«Звездные раны. Хранитель Силы. Правда и вымысел»

Звездные раны. Хранитель Силы. Правда и вымысел (fb2) - Звездные раны. Хранитель Силы. Правда и вымысел [компиляция] 4011K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Трофимович Алексеев

Сергей Алексеев Сокровища Валькирии 2 Звездные раны. Хранитель Силы. Правда и вымысел

Звездные раны

1

На весь окружающий мир и суету человеческую Святослав Людвигович смотрел печально и безрадостно, как поживший и заезженный конь, поставленный за ненадобностью в стойло, но пока ещё не лишённый сил. Время от времени его приглашали на какие-то заседания учёных советов, куда он принципиально не ходил, поскольку не желал выглядеть старинной мебелью, поставленной для антуража; бывало, вызывали на собрания ветеранов-геологов, которые он тоже игнорировал, ибо знал, что, кроме ностальгических и хвастливых воспоминаний, бутафорского костра в соседнем сквере и походных песен, исполняемых под гитару старческими голосами, ничего интересного не будет. А ещё приходили десятки зазывающих писем из всевозможных общин, обществ, сект и медитационных центров, которых расплодилось великое множество и которые стремились заполучить у академика некие «знания». В переписку он не вступал и всю почту вместе с присланной литературой связывал в пачки и складывал на антресолях: бумагу можно было использовать вместо топлива, если что…

Дважды Насадному предлагали уехать из России: первый раз в Германию, по приглашению литовской общины — вспомнили, что он родился в Прибалтике, сулили предоставить бесплатно хорошую квартиру и приличный пансион. Второй раз зазывали в Англию, причём к нему в Питер специально приезжал представитель компании «Де Бирс», обещавший обеспечить достойную, цивилизованную старость. Академик мягко и упрямо отказывался, не выдавая своих убеждений относительно свободы, капитала и, в частности, хищной волчьей пасти вышеозначенной фирмы.

И только однажды сорвался, когда ни с того ни с сего в октябре девяносто третьего ему как старому академику предложили проклясть засевший в «Белом доме» парламент. То ли спутали с другим старейшим питерским академиком, охотно проклинающим всех, кого ни предложат, то ли решили, коль он родился в буржуазной Прибалтике, то, следовательно, — сторонник прогрессивных реформ, расстрелов и западного образа жизни. Что-то вроде латышского стрелка-наёмника в своё время. Возмущённый Святослав Людвигович написал страстное, гневное письмо и разослал во все газеты, которые знал, но опубликовали его только в незаметной частной газетёнке; в других обозвали «красным фашиствующим академиком».

После этого Насадный вообще самоустранился от мирской жизни и даже на улицу выходил лишь с наступлением сумерек, либо в дождливую погоду, когда можно не просто прикрыться зонтом, а отгородиться им от прохожих. Занять время у него было чем, и увлечение это давно стало художественным творчеством, к которому он, как всякий творец, относился щепетильно и страстно.

Лет двадцать назад, когда в камералке института списали и выбросили в металлолом старинное, ещё дореволюционное камнерезное оборудование, Святослав Людвигович перетащил его к себе на квартиру (просторную, академическую, только что полученную вместе со званием), отремонтировал, запасся алмазными дисками, пилами и превратил прежний минералогический музей в мастерскую. Сначала просто изготовлял шлифы — распиливал камни и до зеркала шлифовал одну поверхность, выявляя таким образом внутренний рисунок и красоту минерала или куска породы; потом, когда появилось бессмысленное количество свободного времени, принялся делать крошечные шкатулки и, наконец, творить каменные панно, размером от спичечного коробка и до метровых полотен. И, как Скупой Рыцарь, никому не показывал своих произведений ни под каким предлогом. Однако же представителю «Де Бирса» откуда-то было известно об увлечении академика, и он явился под предлогом взглянуть на шедевры камнерезного искусства.

Насадный сразу же заподозрил, что гость пришёл вовсе не за этим, и насторожился, то есть стал холодным и непроницаемым. В прежние времена он с удовольствием показывал свой минерало-петрографический музей, давно уже выплеснувшийся из кабинета и растёкшийся по всей квартире: увесистые камни были повсюду — на полу передней, в коридорах, на кухне и в спальне, а что полегче — в застеклённых самодельных шкафах. Рядом с камнями, а то и вперемешку с ними, лежали книги, брошюры, папки с бумагами и рукописи; лежали в связках и россыпью, поскольку тоже давно не умещались на полках, так что ходить по квартире можно было лишь по узким вытоптанным по паркету тропинкам.

В этих же завалах, между двойными стенками шкафов с образцами и книгами, тщательно оберегаемые от мышей, хранились запасы круп, муки, сахара, спичек и соли — своеобразный мобзапас. Святослав Людвигович пополнял его чуть ли не еженедельно, покупая лишний пакет, банку, упаковку продуктов, подлежащих длительному хранению, прятал и скоро забывал куда, ибо в следующий раз, подыскивая место для очередного пакета, вдруг обнаруживал старую закладку. Быстрее всего портилась мука — заводился червь или жучок, однако академик ничего не выбрасывал, аккуратно просеивал, слегка подсаливал мелкой солью и снова прятал. Он понимал, что это болезненная привычка, мания, но ничего не мог поделать с собой, поскольку блокада к старости давала знать о себе.

И когда ему предлагали покинуть Питер, в первую очередь он с ужасом и жалостью смотрел на свои покрытые толстым слоем пыли сокровища и наперёд знал, что не оставит обжитого гнезда, какими бы заманчивыми ни были предложения. После визита представителя компании «Де Бирс» он вообще перестал впускать кого-либо в дом: отключил звонок, а когда стучали — не подходил к двери и телефоном пользовался не чаще, чем уличным автоматом. Он никому не мешал, хотя превратил квартиру в камнерезку: оборудование Насадный установил в просторной ванной комнате, покрыв пол и стены толстым слоем войлока и звукоизоляционной плиты. Если входил в эту мастерскую, то и сам отключался от мира, не внимая ни звонкам, ни стукам.

Этот назойливый, надоедливый стук он услышал, поскольку находился на кухне. Привычно игнорируя его, Святослав Людвигович сварил кашу и вынес кастрюлю на балкон, чтоб поскорее остыла. И тут увидел пару: молодого рослого человека в кепке и кожаном пальто, и с ним — молодую женщину в старомодном плаще-накидке. Они терпеливо гуляли у подъезда, как двое влюблённых, но изредка поглядывали на окна квартиры академика. Конец сентября был дождливым, сумрачным и парень продрог, ссутулился и курил, не вынимая сигарету изо рта, но его подруга словно не замечала холода. По виду это был типичный аспирант или соискатель, написавший наконец-то кандидатскую к тридцати пяти и теперь пришедший в сопровождении жены заполучить рецензию академика. Таких за последнее время побывало с десяток, и Насадный всем отказал, ссылаясь на то, что мнение опального академика не поможет, а напротив, повредит. Некоторые уходили с благодарностью за такое откровенное предупреждение, некоторые с тоской в глазах…

Стучали наверняка они, и хотя за расстоянием было не разглядеть лица, Насадному показалось, что этот парень уже приходил однажды. Академик задержался на балконе, выждал, пока пара войдёт в подъезд. Через полминуты — время, чтобы подняться к двери его квартиры — стук возобновился.

Насадный пообедал, вымыл посуду и сел в кабинете за работу — парень, на сей раз с кейсом в руке, всё стучал, методично, через короткие промежутки. Обычно терпения у посетителей хватало на четверть часа, не более, чаще всего уходили, оставшись неизвестными, или бросали записку в почтовый ящик. Этот проявлял чудеса выдержки, в общей сложности пробыв под дверью около четырёх часов, и всё это время работа у академика не клеилась — отчего-то хандрил компьютер, зависала графическая программа, с помощью которой он составлял из кусочков будущее каменное полотно. Машина была старая, слабосильная для современных программ, однако удивительно чувствительная и давала сбои, когда Насадный был не в настроении или злился. И сейчас у него вдруг слетел файл, где он почти уже выложил мозаику из полусотни разрозненных деталей. Как только незваные гости ушли, он обрёл душевное равновесие, и всё поправилось.

На другой день он попал в осаду с самого утра. В очередной раз, когда стук прекратился на перекур, у подъезда опять гуляла та же парочка, и парень сегодня показался более хмурым и решительным. Тогда Святослав Людвигович снял дверь с запоров и чуть приоткрыл. Гость занёс было руку и от неожиданности застыл.

— Чем обязан? — недружелюбно спросил Насадный. — Нужна рецензия?

На полутёмной и гулкой лестничной площадке старого питерского дома каждый звук усиливался, и потому голос прозвучал будто из динамика.

— Нет, мне не нужна рецензия, — ответил пришедший, крепко держа подругу за руку. — Мы пришли… Мы хотели поговорить с академиком Насадным.

— Я слушаю.

— Моя фамилия — Зимогор, — представился незнакомец. — Олег Павлович Зимогор. А это моя жена!

— Понимаю, — буркнул академик. — Что вам нужно?

— У вас сейчас включена какая-нибудь электроника? Ну, телевизор, видик, радиоприёмник…

Как всегда в подготовительный к собиранию панно период, с утра до вечера работал компьютер…

— А что? Вы ходячий вирус?

— В какой-то степени… Прошу вас, выключите, тогда мы войдём.

— Если впущу!

— Впустите, пожалуйста, мы же достучались…

Насадный сходил в кабинет, выключил компьютер и впустил гостей. Они сняли плащи, со скрытым любопытством озирая необычное наполнение квартиры, с удовольствием восприняли, что здесь можно не снимать обуви, и прошли за хозяином в кабинет.

— Выкладывайте, — холодно проронил академик, знаком указывая на старый диванчик-канапе.

— Простите, что так упорно прорывался в ваш дом, — сказал Зимогор, кося глаз на шкафы. — У меня нет другого выхода… Я ваш коллега, работал главным геологом, теперь… начальником экспедиции. Специальной экспедиции в системе военно-инженерных войск. Недавно назначили…

— Поздравляю, — ухмыльнулся академик. — Ближе к делу.

Гость вызывал чувства неоднозначные: глубокое внутреннее упрямство соседствовало в нём с некоторой интеллигентской растерянностью и несобранностью — качествами, которые Насадный терпеть не мог. Но жена его была мила. Она отстраненно рассматривала полотна академика на стенах и, кажется, ничего не слышала.

— Мне известно, вы занимались астроблемами, — сказал гость извиняющимся тоном. — В сегодняшней литературе практически ничего нет по этому вопросу, серьёзного ничего нет. А закрытые источники почему-то так… закрыты, что не подойти даже через Министерство обороны.

— Что вас интересует конкретно? — поторопил академик, не любивший долгих прелюдий.

— Балганский метеоритный кратер на Таймыре.

— Я больше не занимаюсь кратерами. Материалы по Таймыру находятся в Министерстве геологии и Минфине, — отчеканил Насадный. — Ищите там.

— Искал… Но того, что нужно мне, там нет и никогда не было. Меня интересуют ваши работы по поиску прародины человечества.

Святослав Людвигович взглянул на него иными глазами и вместо скрытого упрямства увидел нечто иное. Это не имело ничего общего с душевной болезнью; такой свинцовый отблеск появляется в глазах у совершенно здоровых людей и называется одержимостью.

— Откуда вам стало известно о моих работах? — жёстко спросил он.

— От своего приятеля, как говорят, из неофициальных источников.

— Кто ваш приятель?

— Слава… Станислав Конырев. Он тоже геолог по образованию, но сейчас торгует бензином, строит автозаправки по Московской области.

— А он откуда знает?

— Конырев знает всё… За счёт своих связей. Вернее, знал. Теперь у него большие проблемы, его Эксперт… в общем, тяжело заболел. Впрочем, и сам Шейх больше не нуждается в информации…

Академик понял, что толку не добиться, да и в общем-то было не особенно важно, каким образом этот одержимый Зимогор узнал о его давнем и почти тайном увлечении. Несколько месяцев назад у него побывал ещё один одержимый — волею судьбы журналист Сергей Опарин, который тоже пришёл спросить о родине человечества. И можно было сделать двоякий вывод: либо созрела ситуация, если совершенно разные люди вдруг бросились искать эту родину, либо он сам становится центром притяжения определённого сорта людей, которых нельзя назвать больными, но и нормальными не назовёшь с точки зрения сегодняшнего меркантильного рыночного времени.

Он сам был таким, однако в отличие от других, умудрённый возрастом, осознавал своё состояние.

— Зачем вам родина человечества, молодой человек? — спросил он точно так же, как спрашивал журналиста.

— Мне?.. Мне она, если откровенно, не очень-то и нужна. Нет, конечно, всё это любопытно, только я никогда не ставил задачи, не занимался… Её искали вы. А я случайно… или не случайно, открыл, вернее, обнаружил эту родину.

— Ездили в Балганский кратер? Или там работаете?

— Нет, не ездил, и на Таймыре никогда не бывал. А что, вы считаете, родина человечества там?

Академик посмотрел на него, как на обнаглевшего студента.

— А вы с этим не согласны?

Зимогор смутился, почувствовав жёсткость собеседника, и, вероятно, от этого только усугубил положение.

— Я исхожу из фактов… Из реальных фактов, имевших место. Вы открыли на Таймыре алмазы космического происхождения, уникальное, богатейшее месторождение. Построили там город… Ведь это ещё не доказательство, что именно в этом кратере возникла разумная жизнь. Алмазы — да, их можно пощупать руками… Но даже они возникли… образовались из земного материала, из графитосодержащих гнейсов. Там нет ничего такого, что бы указывало на возникновение разумной жизни.

Он слушал весь этот лепет и чувствовал, как теряет терпение.

— Не понимаю… Зачем вы пришли? Говорить мне глупости? Нести младенческий вздор? Знал бы — не впустил!

— Да нет, как же! Мы принесли вам радостное известие! — неожиданно вмешалась его жена, сияя от распирающего её не совсем понятного старику счастья. — Вы всю жизнь мечтали!.. Но судьба сыграла… не совсем добрую шутку. И всё равно, счастье вам улыбнулось! Открыть алмазы… пусть и технические, зато с таким содержанием! России хватило бы на всю оставшуюся историю… А город?! Я видела только фотографии!.. Стеклянный купол и тропическая растительность в Арктике вообще потрясает воображение!.. Вам удалось сотворить мечту! Жаль, что его купили… Вернее, жаль, что продали.

— Что продали? — автоматически спросил Насадный, зацепившись сознанием за последние слова. — Купол продали?

— Да нет, город. Целиком. С куполом, с аэродромом и всей инфраструктурой.

— Как это — продали? — Святослав Людвигович ощутил, как начинает тупеть, и пошёл в наступление на Зимогора. — Я вас спрашиваю! Кто продал? Кому?!

— Н-не знаю… Сейчас все продают, покупают, — замялся гость, не теряя внутренней радости. — Вот и ваш город…

— Кто вам такое сказал?!

— Мне?.. Мне сказал Конырев. Он выяснил через своего Эксперта, получил информацию из первых рук…

— Какого эксперта?!

— Я говорил, у Шейха есть человек в верхах, бывший министр финансов. Да вы наверняка видели его по телевизору, улыбается…

— Да как можно? — возмущённо перебил его академик. — Это же город! Целый город, на двадцать тысяч жителей!

— Но он стоял мёртвый, брошенный…

— Он был законсервирован! Я сам, сам забивал окна, спускал воду из теплосетей!.. Он остался стоять, как белый корабль у пирса!..

— И всё равно пустой… Да бросьте вы, академик! Я вам покажу такое — сразу всё забудете!..

— Бросить? Как это — бросить?! Кто же отважился… — академик окончательно потерял самообладание. — Нет! Нет! Кто купил?! Кто посмел купить город?!

— Точно не знаю. Конырев говорил, какие-то братья Беленькие. Или общество Белых Братьев… Я не совсем понял, — Зимогор вдохновился, — если нужно, я уточню. Но вы не расстраивайтесь, Святослав Людвигович! Я пришёл вас утешить! Да!.. Потому что обнаружил то, что вы искали! И вовсе не там, не на Таймыре!

Насадный глядел на него теперь, как на врага, и лишь старость, физическая слабость и присутствие здесь его милой жены не позволяли ему взять гостя за шиворот и выкинуть за дверь. Отчаянная попытка сделать это была бы просто смешной…

Он сел, стиснул кулаки, проговорил с тихой усталостью:

— Уходите отсюда. Пожалуйста…

Зимогор не услышал, и его весёлость казалась издевательской.

— Сейчас… Одну минуту! — открыл-таки кейс и тут же захлопнул, словно опасался выпустить птицу. — Знаете, у вас тут компьютер…

— Вы что, ходячий вирус? Я его выключил!

— Нет, солонка пуста, но мало ли что, — озабоченно заговорила жена Зимогора. — Нужно накрыть системный блок фольгой или сеткой. На всякий случай… Могут полететь все программы и файлы. У вас есть обыкновенная фольга? Ну, в которой запекают мясо?

— Я не запекаю мясо, — сквозь зубы выдавил академик.

— Вы живёте один? — почему-то изумилась она и тут же пожалела. — Это очень грустно — жить одному…

— Пожалуй, нет! Лучше я отключу и вынесу его в другую комнату, — решил наглый гость и, отсоединив системный блок, понёс его в коридор. — Так будет надёжнее!

Святослав Людвигович вскочил с желанием вышвырнуть кейс вслед за ним, однако внезапная и отчётливая мысль, что Зимогор тут ни при чём, остановила его. Да, он странный, одержимый, может, даже не совсем здоровый человек, и при этом совершенно не виновен.

Если не считать принесённой им дурной вести о проданном городе…

— Поставил в мастерской! — сообщил он, вбегая в кабинет. — За чугунную станину камнерезки, не достанет…

— Кто вы? — будто очнувшись, спросил Насадный. — Кто вы такие?

— Я представился, — несколько растерянно проговорил Зимогор. — Геолог, работаю начальником экспедиции, в системе военно-инженерных войск. А это моя жена…

— Это я понял!.. Зачем пришли? Вернее, с чем? Сказать, что продали мой город?

— Нет, я случайно… открыл Астроблему, метеоритный кратер, который стал родиной человека.

— Какого человека?

— Человека разумного! Из породы земных! Их ещё называют — гои…

Ноги академика подломились. Он грузно осел на шаткий стул и, пожалуй, в третий раз увидел гостя в новом образе. А тот откинул крышку кейса, отделанного внутри зеленоватой медной сеткой, достал жестяную коробку из-под чая, бережно поставил на стол и извлёк из неё маленькую стеклянную солонку со стальной дырчатой крышечкой.

— Вот, — заключил Зимогор, — здесь были не алмазы и не золото. Сюда входит всего десять граммов мелкой соли. При желании можно засыпать сто золотого песка или двести курчатовия, каких-нибудь актиноидов… Некоторое время здесь находилась манорайская соль! Невероятно тяжёлая — примерно сто семьдесят граммов один кубический сантиметр!

— И где же она, ваша соль?

— Её отняли, — мгновенно и ненадолго сник странный гость. — В общем, и правильно сделали… Я не жалею, правда! Но она была!

— Я не знаю, что такое манорайская соль.

— Правильно, никто этого ещё не знает в учёном мире, — засмеялся он. — Но я держал её на ладони! Это особое вещество!.. Солнечное! Точнее, метеоритное вещество солнечного происхождения. Солнечный ядерный взрыв выбросил вместе с протуберанцем часть расплава… или солнечного тела, монолита. И в космосе возникла комета… Нет, скорее, огненный астероид, который много миллионов световых лет носился во Вселенной. Пока не достиг Земли…

— Бред, молодой человек! Вы ничего не понимаете ни в геологии, ни в астрономии, ни тем более в проблемах «звёздных ран»!

Зимогор сглотнул ком, но не обиделся.

— Возможно… Скорее, вы правы, академик. Но в этой солонке была соль!

— Была и сплыла!

— Я сам видел! Держал в руках!.. Нет, всё по порядку. Сначала в Манорае я встретил свою бывшую жену. То есть вот её! И знаете… всё вспомнил и снова влюбился. Вы же видите, какая она прекрасная!.. Впрочем, что я? Я стал счастливым! Самым счастливым!

— Поздравляю, — буркнул академик. — Не пойму, что вам надо? Встретили и снова полюбили бывшую жену, счастливы, недавно назначены начальником экспедиции… Что вам надо, молодой человек? Зачем вам родина человечества?

— Как же! На свете столько несчастных! И стыдно быть счастливым! — с прежним восторженным трепетом проговорила жена Зимогора. — Но и у вас скоро всё образуется…

— Вы что, тоже ищете Беловодье?

— Ничего подобного, мы не ищем. Мы его нашли! — Зимогор поднял на ладони солонку, как драгоценный камень. — И вот моё доказательство!

— Там дырка от бублика! — Насадный ощущал раздражение: гость всё больше напоминал счастливого идиота.

— Нет, академик! Не дырка! Эта вещичка… напиталась энергией манорайской соли. Представляете, какой энергетической силы вещество, если одна остаточная действует потрясающе! Если бы у вас тут остался компьютер, а я поднёс к нему… Впрочем, идея! — он залез на стол грязными ботинками. — Сейчас продемонстрирую! Чтоб не голословно! Смотрите, подношу к часам солонку!..

Он едва сдерживал ребячий восторг. Циферблат электронных часов на стене вдруг засиял, после чего секундная стрелка дёрнулась пару раз, замерла и пошла в обратную сторону…

* * *

Альпийский луг, малахитовый от дождя, был разрезан вездеходными гусеницами надвое, и южная его сторона порядком обезображена техникой, разбросанным оборудованием, трубами, глубокими шурфами и ямами, тогда как северная, более высокая, оставалась ещё ярко-зелёной и нетронутой. Впрочем, если смотреть сверху, с горы, создавалось впечатление, что здесь ещё не ступала нога человека, поскольку сама буровая установка, трактора, небольшой экскаватор и вся окружающая площадь были по всем правилам затянуты маскировочными сетями, которые следовало менять, ибо осенняя желтизна уже побила яркую зелень.

— А что сетями завешались? — засмеялся Конырев. — Смотри, как на фронте!.. От дождя, что ли?

— От вероятного противника, — буркнул Зимогор.

— Где же он? Невероятный?

— В небе летает…

Сети вряд ли спасали от чужого брошенного с высот космоса взора; тем более от крупного холодного дождя, который разбиваясь о них, сеялся на землю ровным, бесконечным потоком.

Несмотря на середину сентября и ливень мероприятие называлось — «построить на морозе». Все три смены буровиков вместе со старшим мастером, горняки и обслуга стояли в строю у вагончика и, промокшие насквозь, тихо изнывали. Пять суток не просыхавшие похмельные мужики страдали от жажды, слизывали бегущую по лицам воду и вряд ли что соображали, слушая начальственные голоса в монотонном шорохе дождя; чуть бодрее выглядели молоденькие охранники в камуфлированной форме — отделение внутренних войск, построенное своим командиром в другой стороне и по собственному усмотрению. Им спирта перепало меньше, к тому же, подневольные, они ещё помнили, что впереди предстоит дембель и совершенно иная, свободная жизнь.

Конырев, как человек ничем не озабоченный и не отягощённый, напоминал иностранного туриста — ходил с восторженными глазами, говорил междометиями и часто подносил к лицу пластиковый пакет, где была спрятана видеокамера. Олег предупредил его, что съёмка тут запрещена, однако невероятно разбогатевший за последние годы на торговле бензином Шейх давно перешёл черту, за которой уже нет ни ограничений, ни запретов.

— Мне всё можно, — в ответ сказал он и камеру спрятал только от влаги. — И вообще не напрягай, я отдыхаю.

Как и положено инспектирующему лицу, Зимогор расхаживал перед строем, выслушивая бестолковый доклад Ячменного, и молчал. Поджарый высокий начальник партии с самой первой минуты злил его своими армейскими замашками и ещё тем, что не избегнул соблазна хлебнуть дармового спирта: взор его был красным и мутным, слипались сохнущие губы. Зимогор мстительно думал, что в первую очередь следовало бы наказать начальника, и тот, чувствуя это, ещё больше терялся, путался, однако при этом в глазах появлялся гневный блеск — в общем-то не плохой признак человека, умеющего постоять за себя и с достоинством принять наказание. Ячменного он знал плохо, поскольку тот пришёл со стороны, и, по сути дела, вот так близко они сталкивались всего во второй раз, да и познакомились недавно — в мае, когда Зимогор приезжал сюда же разбираться, почему из партии вдруг ушли высококлассные специалисты — пять человек сразу!

На бурении, да и вообще в геологии Ячменный работал всего-то года два, но зато после геологоразведочного института служил в армии, а когда началось сокращение, благодаря своему образованию получил работу в экспедиции, входящей в структуру военно-инженерных войск. И должность досталась совсем не плохая — начальник горнобуровой партии. Но работать под ним сугубо гражданским людям оказалось тяжко, бывший капитан установил военные порядки, что очень нравилось начальнику экспедиции Аквилонову. А что не нравилось ему, и всем, кто сталкивался с Ячменным, — это его армейская находчивость, грубо говоря, способность врать мгновенно, на голубом глазу, и выворачиваться из любой ситуации. Иван Крутой, как прозвали Аквилонова, страшно возмущался по этому поводу, но ему ни разу не удалось уличить во вранье и потому он даже восхищался талантами начальника партии.

По поводу «утечки мозгов» из партии Ячменный написал пространную объяснительную, где уверял руководство, что все бежавшие специалисты не пригодны для работы по состоянию здоровья, поскольку у них началось резкое ухудшение самочувствия, необратимые психические изменения в виде маний чистоплотности или, наоборот, дикости и озверения. И к сему приложил медицинские справки, полученные в клинике Горно-Алтайска, фотографии бреющегося завхоза Балкина, который убежал из партии одним из первых, и опустившегося, похмельного компьютерщика с явными признаками деградации личности.

Этот изобретательный лгун к тому же тайно писал стихи и несколько своих сочинений даже опубликовал в газетах под псевдонимом.

Зимогор был готов к поединку и цель имел единственную — до приезда сюда правительственной комиссии вытащить из Ячменного хоть что-нибудь похожее на правду и примерно накидать план, как защищаться.

— Все здесь? Или ещё кто-то по кустам сидит? — будто между прочим спросил он, но так, чтобы слышали мастера и начальники смен.

— Так точно! — блеснул похмельным взором Ячменный.

— Одного нету! — вдруг брякнул кто-то в строю. — Циклоп сидит в вагончике, расстройство желудка.

Циклопом звали двухметрового одноглазого завхоза Величко, принятого в партию вместо сбежавшего Балкина, — личность молчаливую и странную. Он нормально обходился тремя десятками слов, половина из которых были матерными, и говорили, что он долгое время считался немым, потом вылечился и научился говорить. С Циклопом у Зимогора были свои давние счёты, и теперь он жаждал встретиться с ним и посмотреть в его единственный бесстыжий глаз. Начальник партии не знал об их особых отношениях и потому принял Величко на работу, мотивируя тем, что он считался профессионалом, поскольку раньше трудился на такой же должности в бригаде МЧС, которая собирала тут отработанные ступени космических кораблей, и имел допуск к работе на секретном объекте. Кроме того, Циклоп отлично знал нравы местного населения, никогда не спорил с начальством, берёг имущество и обладал огромной физической силой, так что держали его ещё и вместо лошади, используя для переноски и перевозки тяжестей. Завхоза за это иногда называли Кубическая Сила, слегка переделав его излюбленное нецензурное выражение.

Несмотря на всю его странность, Циклопа любили женщины, и у него в округе было несколько любовниц.

— А у тебя нет расстройства? — спросил Зимогор, глядя в глаза Ячменному.

— У меня нет, — буркнул тот, отворачиваясь. — Алиханов! Поставьте в строй Величко. И посмотрите там, где старший мастер Гнутый! Почему не в строю?

Алиханов пожал плечами и тяжело побежал к жилому сектору. Дождь пошёл с ветром, и маскировочные сети зашевелились над головой, начали всхлопывать, как паруса.

— Должно быть, мало выпил, если не пронесло, — хмыкнул Зимогор. — Зачем народ построил? Думаешь, буду мораль читать?

— Положено… Приехал старший начальник… И хорошо, что вы приехали. А это кто с вами? — показал взглядом на Конырева.

— Шейх, король бензоколонок…

— Не понял… У него допуск есть?

— У шейхов есть всё!

— А то Перцев арестует…

— Кто был на смене, когда произошла авария? — тихо спросил Зимогор.

Начальник партии посмотрел в небо, слизнул губы.

— Сам старший мастер Гнутый с помощником. Ну и дизелист Ярков…

— Кто из них обнаружил контейнер со спиртом?

— Ярков обнаружил… Вышел из дизельной покурить, а на маскировочной сети… прямо над головой — ящик из-под взрывчатки. Но авария уже произошла, занимались ликвидацией.

Ложь была настолько невероятной и грубой, что Олег несколько разочаровался в способностях бывшего капитана.

— Давай спросим у Шейха? — предложил он. — Как бывает по жизни… Эй, Рокфеллер! Иди сюда!

Конырев не спеша приблизился, выкатил свой толстый живот и поправил настоящую ковбойскую шляпу.

— Есть проблемы?

— Тебе не подбрасывали к дверям офиса, например, ящик с коньяком? — спросил его Зимогор. — Так по жизни бывает?

— По жизни бывает. Только пара бутылок может быть отравлена и одна непременно заряжена. Допустим, килограмма на полтора в тротиловом эквиваленте. Ошмётки приходится соскабливать со стен.

— А что первично: спирт или авария?

— Первична материя, как в школе учили, — сказал Конырев. — Авария на скважине, как и всякая катастрофа, вообще, вещь мистическая, ирреальная…

— Слышишь, что говорит опытный человек?

Ячменный мотнул головой, зло поиграл желваками.

— Сейчас ничего доказывать не буду. Потом докажу!.. А пока придётся верить на слово, Олег Павлович.

Тогда, в мае, он показался Зимогору более покладистым в обращении с начальством, чуть ли не каблуками щёлкал и врал мягче, осторожнее. Сейчас освоился и вроде бы начинал дерзить.

— В радиограмме сказано, авария произошла не по вине смены, а по горнотехническим условиям проходки. Это как понимать?

— В прямом смысле, — подумав, сказал Ячменный. — Иначе бы вы не приехали. Я знал, что главный геолог болеет, главный инженер в отпуске и что кроме вас ехать некому. Аквилонов чужого не пошлёт… На самом деле причина совсем другая.

— Хочешь сказать, таким образом вызвал меня?

— Другого выхода не было. Вы мне тогда, в мае, понравились…

— Вот оно что! — не удержался от сарказма Зимогор. — А у тебя как с ориентацией, капитан?

— Я не в том смысле, Олег Павлович! — смутился начальник партии. — Как человек понравились, как геолог… Только вы и сможете разобраться. У нас тут творится… Ну полная чертовщина. В смысле геологии. Всё похоже на диверсию.

— Если это диверсия, надо вызывать Ангела. Или прокуратуру, контрразведку… Что же не вызвал? Не захотел сор из избы выносить?

Начальник партии резко боднул сеть головой.

— Я как человек в прошлом военный хорошо знаю эту публику! Спишут на пьянку и всё. И Ангела этого тоже знаю, полная бестолковщина.

Ангелами в экспедиции называли работников особого отдела. Когда-то их набиралось до десятка, а теперь оставался один на все объекты — тощий носатый человек без возраста.

— На что же мне прикажешь списывать аварию? На силы небесные?.. Неужели ты всерьёз считаешь, что ящик со спиртом «Роял» — диверсия?

— Какой же дурак подбросит сорок литров за просто так? — возмутился начальник партии. — Сначала происходит авария, потом подбрасывают спирт!..

— По жизни так не бывает, — встрял Конырев.

— У нас тут всё бывает! — огрызнулся на него Ячменный, не подозревая, что дразнить богатых и циничных людей очень опасно.

— Слава, погуляй, мы тут потолкуем, — дабы предотвратить избиение младенца, попросил Зимогор.

Начальник партии проводил Конырева презрительным взглядом.

— И не ждите. Циклопа не приведут, — сказал в сторону. — Его уже три дня как нет на участке. Но это все скрывают, решили, что он у… барышни. Прихватил с собой четыре литровых бутыли «Рояла», пять батонов импортного салями и сбежал к подруге в Матвеевку. Но я был там… Величко у подруги не появлялся.

— У какой… подруги? — насторожённо спросил Зимогор.

— Да есть тут одна… тварь. Со всеми мужиками переспать успела, даже с солдатиками… — начальник партии боднул воздух головой. — Местная потаскуха, ночами шастает вокруг и буровиков уводит…

У Зимогора чуть колени не подломились, душа оборвалась и полетела в бездну, и, чтобы остановить это падение, он схватил Ячменного за грудки, рванул так, что затрещала куртка.

— Кто она?! Кто?!

Тот не ожидал подобного, вытаращил глаза и не сопротивлялся.

— Кто — кто?.. Вы про что? Про бабу? Или про Величко?

— Как её зовут?

— Кого? Эту местную?..

— Местную!

— Да имя… какое-то необычное. Забыл!.. Ну, ещё насосы такие есть, бытовые…

— Какие насосы?! — взревел он.

— Вспомнил — Агидель! — Ячменный неловко, смущённо засмеялся. — Говорю же, такие насосы бывают…

— Агидель? — переспросил Зимогор.

— Ну, Агидель! Местная, алтайка… У них тут имена звучные!

Красные сполохи в сознании, разъярившие его, как быка, вмиг угасли, будто ничего и не было. Он выпустил куртку и, смущённый ещё больше от внезапного взрыва чувств, огляделся, бросил в сторону.

— Ну и память у тебя…

И всё-таки начальник партии что-то заподозрил, глянул с затаённым интересом и лишь армейская привычка держать дистанцию с начальством не позволили ему спросить, чего это вдруг Зимогор взбесился?..

Надо было как-то оправдывать нелогичность своего поведения…

— Так где Циклоп? — вспомнил Олег.

— У него на самом деле было расстройство, от щей-борщей, — осторожно сказал бывший капитан. — Жрём мобзакладку двадцатипятилетней давности. У нас у всех тут… кого тошнит, кого носит… Тухлятину! — он понял, что странная эта угроза миновала и осмелел. — Натуральную, в собственном соку!.. И тут сорок литров чистейшего!

— Ты сам который день гудишь? Только честно?

— Пятый, как все…

— А вчера сколько принял?

— Три стакана, с рубчиком, — честно признался Ячменный.

— Молодец!.. Не стошнило?

— Эх, Олег Павлович!..

Он откровенно переживал случившееся, но при этом в глазах таилось мужское любопытство: мол, ты что, тоже на эту бабёнку нарвался? Ну и как она?..

Лучше бы посчитал обыкновенным психопатом…

— Ваша партия работает здесь пятый месяц! — неожиданно для себя заорал Зимогор. — Закончились все сроки! Между прочим, над головой давно висит американский спутник! Снимает все изменения обстановки. Вас давно засекли!

— Не понял, при чём здесь спутник? — вылупил глаза Ячменный. — Пусть висит…

— При том!.. Напиваетесь халявного спирта и делаете аварию на шестистах метрах скважины!

— Говорю же, авария случилась до того… Олег спохватился, выругался про себя — действительно, при чём тут спутник?

— Сколько уйдёт времени на ликвидацию? — после паузы мрачно спросил он. — Неделя?

Чуть поодаль, возле караульных вагончиков, стоял ещё один строй, из отделения солдат внутренних войск, и молоденький лейтенант в камуфляже и нелепо высоченной фуражке, заметно припадая на правую ногу, медленно расхаживал вдоль него и, судя по виду, читал мораль. Напоминал он маленького хромого и злого короля, многажды побывавшего в сражениях, только вместо горностаевой мантии по траве тащилась плащ-накидка.

Ячменный тоже прошёлся взад-вперёд, помолчал, сказал прямо, будто приговор вынес:

— Эта авария ликвидации не подлежит. Сам смотрел… Оторвали колонковую трубу и четыре штанги. Пытались достать — изломали весь аварийный инструмент. Мы же не только пили все эти дни!.. Потом хотели расшарошить штанги — оставили на забое шарошечное долото. А его ничем не разбурить… И станок, можно сказать, угробили.

— Всё хорошо, прекрасная маркиза…

— У нас же в экспедиции нет другого такого станка…

— В стране нет!.. Золотой станок! Экспериментальный! — не сдержался Зимогор и замолчал.

— Золотой… — проворчал начальник партии. — Напихали электроники, контрольно-измерительной аппаратуры и думают, у буровиков сейчас не жизнь будет — малина. А она вся отказала! Ни одна система не работает!

— Правильно, если к ней подходить с ломом и кувалдой…

— Да кто к ней с ломом подходил? Берегли, как яйца, лишний раз включить боялись… Нет, станок-то ничего, — поправился он, — механика отличная, но эта новогодняя мишура в нём — дерьмо. А он без неё не работает!

— Пользоваться не умеете. Почему-то в самолётах она работает, в космических кораблях — годами! А у вас — нет…

— Ладно, Олег Павлович, я действительно не умею. Но сам Гнутый сделал аварию! А он полгода на специальных курсах учился, компьютер знает, программировать умеет, задавать режимы. Но именно в его смену станок и накрылся!

— Специалисты разберутся, отчего он накрылся.

— Если Гнутый не может ничего понять, хрен тут разберёшься! Когда электроника стала давать первые сбои, мы же вызывали спеца. Приехал, поковырялся, кнопки подавил — всё в порядке. Два метра пробурили, подъём снаряда сделали — опять сбой. Всё зависло, заблокировалось…

— А потом кто ремонтировал?

— Никто… Часов десять не трогали, само наладилось.

— Значит, умная машина, рассчитанная на дураков.

— Да нет, у нас тут климат такой, — многозначительно вымолвил Ячменный. — Влажность высокая. Даже единственный телевизор сгорел к чёртовой матери, мужикам кино не показать…

Мужики стояли в отдалении и вряд ли слушали перепалку — мокли под дождём, переминались, щёлкали кедровые орехи и глядели на начальство с каким-то виноватым остервенением. Если специалисты докажут, что авария произошла по вине бурильщиков, за станок придётся платить немалые деньги. Причём сумму раскинут на всех. И если ещё поставят в счёт часть стоимости скважины — до конца своих дней таких алиментов не выплатить…

Не потому ли завхоз Величко бросился в бега?

— Вообще-то всё шло нормально, промывочная жидкость поступала, алмазную коронку сменили перед этим злосчастным спуском, — вдруг стал оправдываться начальник партии. — И тут заклинило!.. Такого не бывает, Олег Павлович. Я буровик по квалификации, и алмазное бурение знаю…

— Спирт «Роял»! Вот причина!

— Старший мастер Гнутый не пацан. Говорит, был провал инструмента на метр сорок семь. Умный этот станок сам остановился и начал закачку жидкости. Думал, каверна, пустота… Как только промывка пошла, автомат запустил вращение. Гнутый проконтролировал.

— А в перерыве заглотил три стакана с рубчиком.

— Спирт появился потом! Потом! — сипло от негодования и жалости к самому себе выдохнул начальник партии. — Но этот мастер может работать и после трёх… Это же легендарная личность!

— После трёх стаканов «Рояла» не может работать никто! В том числе и легендарные…

— Гнутый может…

— Короче, почему заклинило инструмент на забое? — прервал Зимогор.

Начальник партии подумал, виновато помедлил:

— Не знаю. Хоть под трибунал… Гнутый говорит, будто кто-то медленно тормозил и одновременно тянул вниз. Он станок нервами чувствует, лучше, чем всякая электроника… За семь минут снаряд ушёл на сто девятнадцать сантиметров. Провал бурового инструмента!.. Даже по мягким породам, даже по ледяной линзе столько не пробурить алмазом. А потом коронка прижглась к забою, но шпиндель начал вращаться в обратную сторону, сам. Это дурацкая автоматика с ума сошла! Или не знаю почему… Снаряд и раскрутился.

— Кто же его вращал? — усмехнулся Зимогор, — на глубине шестьсот семьдесят шесть метров?

Ячменный посмотрел в глаза, показалось, ухмыльнулся зловредно:

— Не имею представления! Вы приехали, вот вы и разбирайтесь, кто вращал. А наше дело телячье…

— Не юродствуй, Ячменный! — оборвал Зимогор, — завтра здесь будет правительственная комиссия! Вместе с заказчиком и, разумеется, особым отделом. А заказчик, между прочим, Генштаб твоей родной армии. Знаешь, что было, когда там узнали об аварии? А что было в правительстве?.. Короче, завтра они сюда прибывают. И увидишь, как головы полетят… И аквилоновская в том числе! Но прежде он мою оторвёт, Ячменный, хотя я здесь вообще ни при чём. Наоборот, предупреждал… Так вот, согласно табели о рангах, я откручу сначала твою.

— Откровенно сказать, Олег Павлович, мне наплевать, — неожиданно взъярился бывший капитан. — Не надо пугать комиссиями! Я за такую работу не держусь. Семьи у меня теперь нет, родни с рождения не бывало, детдомовский. Стыдиться некого! Уволите, — пойду в частный бизнес. Кое-какой опыт есть, буровым мастером в нефтеразведку всяко возьмут. Не у нас, так в Чечне, например. У них специалистов мало. А нефть — «чёрное золото»…

В это время вернулся посыльной Алиханов, виновато глянул на Ячменного:

— Нету Циклопа в вагончике. И поблизости нету.

— А где Гнутый?!

— Он на буровой, что-то маракует. А Циклоп куда-то отошёл, может, где в кустах сидит. Должен подойти…

— Его уже три дня как нет! — рыкнул начальник партии. — И нечего тут темнить!

— И в Матвеевке не было! — с готовностью доложил тот. — Агидель сказала, не появлялся уже больше недели!

— Свободен, — бросил Зимогор, приступая к Ячменному вплотную. — Так кто подбросил спирт? Уж не эта ли Агидель?

— Издеваетесь, — в сторону сказал Ячменный. — Она по другой части…

Зимогор обвёл глазами строй, остановился на Ячменном.

— Если тебе наплевать, — спокойно проговорил он, — если ты в нефтеразведку собрался… То мне подавно наплевать на всё здесь! И на всех! Между прочим, я предупреждал!..

И не договорив, отправился вниз по склону, куда всё время тянуло взгляд: огромный малахитовый кедровник сверху напоминал бушующие морские волны, только не слышно было грохота прибоя. Хотелось нырнуть в эту молчаливую стихию и уйти на дно…

* * *

На склоне Зимогор запутался в маскировочных сетях, пришпиленных к земле, однако не стал искать прохода, деловито достал складной нож и прорезал дыру — аккурат по своему росту. Спустившись к речке, он поискал брод, но обнаружил пунктирную дорожку, выложенную из крупных камней, перескочил на другую сторону и вошёл в лес.

Тёмный кедровник изнутри тоже напоминал взволнованную и застывшую воду, и, так же как на дне, здесь было тихо, когда наверху, в кронах, с криком носились птицы и гулял ветер, стряхивая на землю зависшие на хвое потоки воды и зрелые шишки. Они падали с глухим стуком, иногда густо, как дождь, и чудилось, кто-то стоит на берегу этого озера и бросает камешки. Ленивые, объевшиеся бурундуки безбоязненно передвигались совсем рядом, словно караси в тине, рыжие белки напоминали золотых рыбок…

Зимогор поднял шишку, отшелушил: крупный тёмно-коричневый орех легко вываливался в ладонь. Он расщёлкал несколько штук, прежде чем вспомнил, что здесь всё отравлено, однако это не остановило. Вкус крепких маслянистых ядер походил на сладкий сыр, который мать иногда варила сама. И увлекаемый этим вкусом детства, он шёл в глубь кедровника, подбирал шишки и щёлкал, испытывая такое же детское ощущение беззаботности и лёгкости. Он вспоминал, как брёл здесь весной, одержимый любопытством и лёгким, затаённым страхом оттого, что на глазах оживает природа и он идёт из ранней весны, изо льдов, снежной каши прямо в лето, где растёт трава, поют птицы и пахнет сенокосом. Он даже стал узнавать места: вот два упавших от древности скрещённых кедра, через которые не то что перешагнуть — перелезть трудновато: от дождя всё осклизло, а сухие сучки острейшие, как железнодорожные костыли.

Сейчас будет луг, где и явилась ему женщина по имени Лаксана…

И увлёкшись, не сразу заметил, что за ним следят — идут чуть ли не по пятам, почти не скрываясь. Зимогор встал за кедр, выждал минуту и резко высунулся: солдатик в мокром камуфляже, с карабином за плечом был пойман врасплох, однако помедлил и нехотя спрятался за дерево.

Олег подошёл к нему, смерил взглядом растрёпанную, смущённую фигуру.

— Ты что за мной ходишь?

— Командир приказал, — вяло пожал плечами охранник.

— Зачем? Составить мне компанию?

— Никак нет. Охранять…

— От кого?

— У нас тут режимный объект, — нехотя объяснил солдат. — Положено охранять весь начальствующий состав партии.

— Я обойдусь. Здесь меня не тронут.

— Как сказать, — солдат огляделся. — Тут пещерный медведь ходит… Да и люди есть всякие…

— Какие, например?

— Да бандиты натуральные. Один Баркоша чего стоит!

— Баркоша? Это кто такой?

— Кто его знает?.. Говорят, раньше мусорщиком работал, космический мусор в Манорае собирал, — охотно объяснил солдатик. — А с весны, как ступени падать перестали, безработный. Собрал банду и промышляет по лесам…

— Грабит, что ли?

— Говорят, пещерного медведя ловит, по заказу Академии наук…

— Я же не медведь!

— У него с головой что-то… Стрельнет по ошибке. Он здорово стреляет! Даже на звук!

— А ты-то стрелять умеешь? — усмехнулся Зимогор. — Ну-ка, пальни в шишку? Собьёшь или нет?

Парень секунду поцелился в крону кедра и дал короткую очередь — на землю полетела лишь хвоя…

— Вот это охрана! — заключил Олег и взял автомат из рук солдата. — Смотри, как это делается!

Он вскинул автомат, однако поставил его на предохранитель и закинул за плечо.

— Двигай на объект! Такие стрелки мне не нужны!

— Отдайте автомат? — заканючил тот. — Нельзя же… Не имею права передавать оружие… Верните, пожалуйста!

— Поздно пить боржоми, парень. — Зимогор пошёл в глубь леса.

— Но мне же влетит! За автомат!

— Скажи, медведь отобрал!

— Ну, пожалуйста, товарищ Зимогор! Отдайте!..

— Иди и скажи командиру: я в охране не нуждаюсь! — Олег развернул его, как мешок, и толкнул в спину. — Увижу ещё, крадёшься сзади, — плохо будет.

Ему не хотелось нарушать внутреннего равновесия и потому он даже не злился на идиотские приказы начальника охраны, однако солдатик не послушался, встал поодаль, наблюдая за бурундуками, шелушащими орехи. Зимогор молча отломил увесистый сук и пошёл на охранника; тот побежал и всё-таки получил раз вдоль спины — оглянулся обидчиво, словно поджал хвост, и виновато скрылся в кедраче. Олег тем временем побежал в другую сторону, к лугу, желая оторваться подальше от назойливого стража и остаться одному.

Это удалось лишь через полчаса, по крайней мере, больше не казалось, что за спиной кто-то есть. И вновь вернувшись к воспоминаниям весны, он неожиданно подумал, что солдатик ползал за ним вовсе не из соображений безопасности приезжего начальника — скорее всего, получил приказ присматривать за ним, чтобы не увидел чего лишнего или не залез, куда не просят.

И никак уже не мог отвязаться от этой мысли. Даже когда стал подходить к опушке кедровника, за которым начинался тот памятный луг…

Но вместо него в просветах между стволами деревьев зазеленела высокая молодая поросль — будто лес вымахал за лето! Зимогор вышел на опушку, непроизвольно прислонился к кедру и какое-то время стоял не шевелясь.

Тогда Лаксана первый раз позвала его из смурнеющего вечернего пространства: огромный луг впереди был в островах леса, будто в родимых пятнах…

Сейчас же он не узнал места, которое так часто вспоминал, оно отпечаталось в памяти, как фотография. Нет, очертания луга были те же — вдали розовели заснеженные гольцы, и солнце светило так же, разве что тогда был закат. Но откуда-то впереди взялся молодой лес — роща, напоминающая бамбуковую! И пропали курганы, поросшие огромными старыми соснами…

Обыкновенная луговая трава не могла быть такой высокой…

Он забрёл в глубь травы и примерился, как это обычно делают, чтобы на фотографии показать размеры предмета — кладут рядом горный компас, геологический молоток, трёхкопеечную монетку…

Два человеческих роста.

С подступающим, сосущим страхом он медленно осознал, что теряет ощущение формы. Да, бывало, что перестаёшь чувствовать время, бывало, что сонный плутал по квартире, не в силах отыскать дверь, случалось потом в ночной степи, что утрачивалось ощущение места. Но никогда он не терял чувства соразмерности вещей и предметов.

Но если для возвращения времени и места достаточно взглянуть на часы или компас, то сейчас он вдруг понял, что на свете не существует прибора, определяющего соразмерность пространства.

Он сел, скользя спиной по шершавому стволу дерева, рассмотрел свои руки, потом отнятый у солдата автомат, потянулся и потрогал гигантский корень, косо уходящий в землю, подобрал шишку, величиной в три своих кулака…

Он никогда ничего подобного не испытывал — сочетание несочетаемых чувств: недоумение, потрясение и возмущение одновременно! А в прошлый раз, весной, когда Зимогор пришёл сюда, всё было определённо и ясно, хотя тоже было потрясение, однако же радостно-печальное, щемящее и жизнетворное…

Олег сидел подавленный, а вернее сказать, раздавленный неестественностью, несоразмерностью мира, знакомого места, ставшего уродливо огромным и фантастичным. И тут внезапно, как будильник, над головой оглушающе заорала кедровка, выказывая чьё-то присутствие, и, только обнаружив неподалёку от себя за высоким быльником высокую сутулую фигуру, Зимогор будто очнулся от наваждения. Однако тут же был охвачен иным чувством, более сильным и острым.

В траве стоял не человек.

Медведь на задних лапах, горилла, орангутанг — сразу не рассмотреть сквозь плотный частокол растений — мохнатое прямоходящее человекообразное существо… Оно наблюдало за Зимогором и не подавало признаков агрессии, но через несколько секунд, как только Олег пришёл в себя и, чуть пошевелившись, потянул автомат из-за плеча, чудовище сделало предупреждающий скачок вперёд и издало звук, будто зевнуло.

Пасть была точно человеческая, разве что крупнее жёлтые зубы…

— Не стреляй! — вдруг кто-то закричал за спиной. — Не стреляй!

Оглянуться не было сил. Тем временем существо прыгнуло назад в траву и исчезло.

И всё мгновенно вернулось к привычным формам и размерам. Всё, кроме травы, вымахавшей до трёх-четырёх метров, застаревшей, жёсткой, словно кустарник, и едва проходимой.

Олег наконец-то обернулся, полагая, что это солдатик всё ещё таскается за ним следом, но увидел космического мусорщика, знакомого с той же весны.

Этот рыжий веснушчатый парень занимался сбором отработанных ступеней, которые валились на Манораю после каждого запуска в Байконуре.

Он стоял как статуя, на широко расставленных ногах, карабин был на плече, но рука на шейке приклада. Зимогор не спеша повернул ствол автомата в его сторону, постарался незаметно сдвинуть предохранитель, однако тугая защёлка не поддалась.

— Здорово, Олег Палыч! На аварию прилетел? — спросил мусорщик, будто бы ничего не случилось.

— В гости, — сказал Зимогор и сдвинул предохранитель. — Не ждал?

— Как же! Поджидали. И ещё поджидаем гостей. Как у вас там авария случилась, думаем, ну сейчас навалит начальства!

— Обрадовался? Авария произошла!

— А что скрывать? Конечно! — он присел на корточки под кедр, положил карабин на колени, осмотрелся. — Невесело, да?.. А я вас предупреждал: не лезьте без нашего ведома.

— Это что за зверь был? — спросил Олег.

— Реликтовое животное, пещерный медведь, — тоскливо отозвался мусорщик.

— Пещерный, значит…

— Живёт где-то тут… А где, никто найти не может. Бежит-бежит и на глазах будто сквозь землю проваливается.

— Смотрю, и тебе не особенно-то весело…

— Заботы, мать их, — выругался мусорщик и показал головой в сторону убежавшего зверя. — Подрядился отловить… Для Сибирского отделения Академии наук. А ты мне охоту испортил. Ты его не трогай, если ещё увидишь. Он в принципе безвредный, только продукты ворует и овсы травит…

— Спирт ты подбросил? — утвердительно спросил Зимогор.

— У меня годовой зарплаты не хватит на такой подарок…

— Тогда медведь? — Олег покосился на траву. — Украл где-нибудь и подбросил.

— Да он и сам выпить не дурак…

— Кто?..

— Говорят, когда-то приручили его местные, с мужиками пить стал. И буянит, орёт ходит.

— Значит, про спирт слышал?

— Слышал, буровики нашли и напились в доску.

— В доску пьют плотники, — поправил серьёзно Зимогор. — Буровики до обратной промывки.

— А геологи? — мрачновато спросил тот, видимо, вспоминая весенний случай, когда пили на этом самом месте «Кремлёвскую».

— Геологи пьют до обнажения… Так откуда спирт-то взялся?

— Не надо собак на меня вешать, — мусорщик отвёл глаза.

— Я что, — вздохнул Зимогор. — Говорю с тобой, как… старый знакомый. Завтра прилетит сюда Ангел, вот он не так будет разговаривать. И с тобой, брат, особенно.

— А кто это — ангел? Из милиции?

— Да нет. Федеральная служба безопасности.

— Солидно!.. Чем же это я удостоился?

— Будто не помнишь чем, — усмехнулся Зимогор. — Должок за тобой, ещё с весны…

Мусорщик нахмурился, поискал что-то на земле и сунул в рот соломину.

— Я тут ни при чём. Наняли меня, проверить на вшивость, — я проверил, деньги с братвой получил. Мы же тут теперь безработные, за любое дело возьмёшься, когда жрать охота…

— Теперь мой черёд.

Мусорщик посмотрел на ствол автомата, направленный ему в грудь, и лишь стиснул цевьё карабина.

— Давай, мочи, если есть охота… Теперь один хрен — не жизнь.

— И умирать не жалко?

— Какая это жизнь? — мусорщик согнул шею, глядя в землю. — Ну, давай…

— Нет, сначала пытать буду, — ухмыльнулся Зимогор. — Как твоя настоящая фамилия?

— Ты же знаешь — Баркоша…

— Врёшь. Тебя зовут Карнаухов Борис Фёдорович. Верно? Или звали так. Тюрьмы Китая, Израиля… Попытки уйти в Монголию, ну и прочие задания партии и правительства.

Мусорщик сверкнул глазами, однако сразу же потух.

— Да хрен с ним теперь… Ну, звали так. Где справки наводил?

— Всё тебе и расскажи!.. Продолжаем. Ты тут один ходишь, видишь всех… профессиональным взглядом. И должен знать, кто спиртовые посылочки шлёт. Знаешь ведь?

— Знаю, — неожиданно легко признался космический мусорщик. — И могу сказать без пыток, как старому знакомому.

— И кто же? — насторожился Зимогор, внешне оставаясь спокойным.

— Тут недавно праздник был, местный. Радение называется… В общем, бесовские пляски, — он почему-то заговорил недовольным тоном. — Раздеваются до пояса, женщины волосы распускают и скачут по горам, хороводы водят…

— Ну и что же?..

— Ничего. Эти плясуны и подбросили, — он уже злился и посверкивал глазами. — Я видел у них ящик. Из-под взрывчатки, верно? И спирт — «Роял».

— Верно, — неожиданная эта перемена в нём ещё больше оживила Зимогора. — Когда ты видел?

— Накануне праздника… В общем, видел! Полный ящик, а сверху ещё колбаса. Закуска.

Мусорщик встал, повесил карабин на плечо и сунул руки в карманы, вдруг превратившись в маленького нахохлившегося воронёнка.

— И ваши отплясывали, между прочим! — хрипло каркнул он. — Как жеребцы скакали!.. Как же, там бабы с голыми титьками! Ладно, солдатики, это я понимаю. Но лейтенант с ними!.. Прыгал так, что ногу себе сломал! Не позорил бы армию, офицер…

Зимогор приблизился к нему вплотную, упёр ствол автомата в беззащитный живот.

— Может, и ты приложился к «Роялу»?.. Несёшь бред. Какие пляски?

— Обыкновенные!.. У меня жена до сих пор не вернулась. На гулянье ушла, и с концами… Весной было то же самое…

— Может, заблудилась в лесу? — ехидно предположил Зимогор.

— Заблудилась?.. Она заблудится, как же, — последние слова он произнёс на ходу. — Она всю Манораю, как свои пять пальцев… Найду — убью стерву!

Следом за ним шелестящим градом осыпались шишки…

2

В конце марта девяносто первого года в Москву приехал богатый немец, а вернее сказать, состоятельный старик Адольф фон Шнакенбург, невысокий, ещё крепкий и румяный восьмидесятилетний человек с орлиным взором и гордо посаженной седой головой — одним словом, истинный ариец. Германии к тому времени соединились, но пока ещё не смешались и существовали как вода и масло, рядом и раздельно; западных немцев ещё было легко отличить от восточных, хотя в СССР уже беспрепятственно впускали и тех и других. Однако в анкете, заполненной для получения визы, ещё фигурировал пункт, где сообщались сведения о принадлежности к Третьему рейху и вермахту. Обычно путешествующие старцы из ФРГ всячески стремились скрыть, что служили Гитлеру, тем более в СС, и участвовали в боевых действиях против Советского Союза, и часто по этой причине не получали права въезда. Фон Шнакенбург, напротив, выделил данные особой подробной справкой о своём боевом пути и чёткостью букв — штандартенфюрер СС, командир специальной танковой группы дивизии «Мёртвая голова», участвовал в захвате Киева в сорок первом, затем в боях под Москвой, ранен, после излечения воевал под Сталинградом, шёл на прорыв окружения к армии Паулюса, снова ранен. Впоследствии, будучи помощником Рудольфа Гесса по вопросам будущего арийской нации, занимался исследованиями и вывозом архивов из оккупированных районов СССР.

Однако столь длинный перечень в своё время не сделал его официально объявленным военным преступником, и в девяносто первом подобные «заслуги» уже не смущали советскую сторону. Не сажал евреев в газовую камеру, не пихал трупы в печь и ладно, остальное вроде бы не такой уж большой грех.

Прибыв в Москву по приглашению только что созданной фирмы «Открытая Россия», фон Шнакенбург, как все иностранцы, побродил по Красной площади, чуть выше поднимая ногу, чем обычно, постоял у памятника Неизвестному солдату, попутно сходил в Манеж на выставку Ильи Глазунова и на этом закончил знакомство со столицей тогда ещё Советского Союза.

Все богатые, да и не только богатые, иноземные путешественники в начале ринулись под приподнятый «железный занавес», как некогда на открытый пятый континент, в мир, о котором они слышали много и хорошего, и дурного, ибо многие годы и даже поколения одни пропагандисты втолковывали им, что это империя зла, что там вечный мороз, люди едят сырое мясо либо вообще ничего не едят, что они дикие, тёмные и кровожадные. Другие, наоборот, восхищались советским строем, свободой от мрачного эгоистического капитала, мужеством и силой духа этих людей, открытостью и щедростью. И когда в Россию поехали те, кто раньше боялся её или кого не впускали, выяснилось, что те и другие идеологи беспощадно врали. Это оказалась совершенно другая страна, с непонятным самоуглублённым народом, который или хмуро почти бесплатно работал, или пил водку и отчаянно веселился, не оставляя и гроша за душой.

Так вот тех иностранцев, которые пытались составить более или менее правдивое впечатление о русских, часто называли китайскими болванчиками. Тогда в СССР провозгласили открытость и назойливо выставляли перед иностранцами образчики соцобщества — от мучеников сталинских лагерей до нынешних зеков и просто проходимцев, умеющих правильно произносить пять слов, три из которых — задница. А гости из-за рубежей искренне стремились изучить это противоречивое и странное общество, но, боясь вызвать озлобление, задавали свои вопросы с улыбочками и заведомо согласно кивали, что бы ни говорил интервьюируемый.

Адольф фон Шнакенбург поначалу производил впечатление такого болванчика, тоже хотел что-то изучать в России, и потому фирма «Открытая Россия» направила его отработанным маршрутом — через диссидентско-уголовно-артистический мир, как сквозь строй. Бывший штандартенфюрер СС терпеливо его прошёл, продлил пребывание ещё на месяц, добился права работать в открытых архивах Министерства обороны, нырнул туда, как в омут, после чего выплыл и вновь стал досаждать служащим фирмы странными, непривычными вопросами. Он довольно сносно говорил по-русски, объясняя всем, что заниматься языком стал не на войне по долгу службы, а после поражения Третьего рейха.

— Я хотель видеть русский человек. Старый русский человек, старый русский зольдат, официр, старый женщина, крестьянин, монах. Очень старый, лет триста, пятьсот, семьсот.

Кто его слушал, пожимали плечами, и думая, что он неправильно выражается по-русски, звали переводчика, однако фон Шнакенбург и на чистом немецком твердил, что желает видеть очень старых людей, кто живёт на свете или очень долго, или не первый раз. Его уважили, поскольку он готов был щедро (это скупой-то немец?!) оплатить все такие встречи, и не мудрствуя лукаво подобрали десяток надёжных стариков-фронтовиков, умеющих отвечать на самые заковыристые вопросы. Бывший эсэсовец беспрекословно и терпеливо прошёл и этот круг, но остался неудовлетворённым ещё больше.

— Я просиль дать мне встреча со старый русский человек. Вы даль мне старый советский человек, старый коммунист, болшевик. Имею желание ехать провинция, столица Москва нет старый русский человек.

Он порядком притомил служащих «Открытой России», которые привыкли в основном либо поставлять специально подготовленных для бесед людей, либо живой товар в виде проституток и русских девушек в жёны. Чего хотел этот недобитый фашист, никто понять не мог даже с квалифицированным переводчиком, однако желание съездить в провинцию всегда принималось на «ура», и его отправили в халявное турне по городам и весям. Делалось это так: директор фирмы звонил в какую-нибудь областную газету и подавал товар примерно так:

— Есть тут у нас княгиня (например, Волконская), приехала в Россию на неделю и очень хотела бы посетить вашу область. Если можно, примите высокородную соотечественницу.

Отказов не было. Клиент вываливал фирме за свой вояж хорошие деньги, а ему лишь покупали билет на поезд в один конец. Патриотичные, лишённые общения с заморскими гостями и весьма любопытные областные журналисты готовы были за свой счёт возить, кормить, поить и всячески ублажать княгиню на самом высшем уровне, вплоть до специального фольклорного обеспечения пребывания почётной гостьи.

Отправлять эсэсовца таким образом было несколько опасно, на носу пятидесятилетие нападения Германии на СССР, но он так надоел, что рискнули и заслали его в Костромскую область (туда, где не было оккупации, на всякий случай) как настоящего, живого штандартенфюрера СС, врага, с которым билась, истекая кровью, родная страна, но держали себе на уме: дескать, у вас там традиция Ивана Сусанина ещё жива, может, заведёте в какие-нибудь дебри, чтобы не мозолил глаза.

Фон Шнакенбург прибыл в Кострому, где его встретил независимый и популярный местный журналист Сергей Опарин, выслушал, сразу же понял, что немцу нужны старики — мужики, солдаты, офицеры, крестьянки, представляющие собой не порождение советской эпохи, а коренную Россию, её ценности и психологию. Таких дедов у журналиста на примете было достаточно, не говоря уже о бабках. По образованию Опарин был филологом и девять лет занимался археографией: собирал по старообрядческим деревням, сёлам и заимкам старые книги, искал так называемые крестьянские библиотеки, каждая из которых могла бы украсить любую публичную в мировом масштабе. Он носил бороду, — могли и на порог не пустить, если подбородок как бабья коленка — отлично знал обычаи и традиции кержаков и, что главное, умел входить к ним, налаживать многолетние контакты, убеждать, что их рукописные и старопечатные сокровища при современной жизни, когда даже самые потаённые углы стали проходным двором, сохраннее будут в отделах редких книг и рукописей.

Своим человеком его считали не только старообрядцы, но и сельские жители, православные-никониане, давно уже смешавшиеся с кержаками и сами с трудом различающие, кто есть кто.

Так что он усадил эсэсовца в свою машину, затарился спиртным, продуктами (старики жили натуральным хозяйством, в магазинах шаром покати) и повёз по деревням. Первый же фронтовик, геройский разведчик и примерно ровесник иностранцу, едва услышав, что приехал штандартенфюрер СС, поиграл желваками под дряблой кожей и сказал определённо:

— Уважал я тебя, Кинстинтиныч, а таперь катись-ка с ним к такой-то матери!

И немец сказал нечто подобное:

— Это иметь красный душа, гросболшевик. Прошу показать русский характер.

— Поехали искать русский характер, — согласился тот. — Авось найдём!

Дело в том, что Опарин считался официальным диссидентом, народным заступником, когда, насмотревшись на жизнь стариков в российской глубинке, написал и нелегально издал тонкую книжку «Народ — победитель?», где суконным, без всяких претензий, языком обрисовал унизительное и нищенское существование фронтовиков и тружеников тыла в коренных русских областях, где он работал. До того Сергей Опарин и статей-то никаких не писал, если не считать редких маленьких заметок о книжных находках, и, естественно, не мыслил себя журналистом. А тут просто сердце закипело — да что же это такое? Инвалиды, орденоносцы, женщины, войной пополам согнутые и так и не распрямившиеся, — все те, кого в нормальной стране возводят в ранг национальных героев, весь этот пласт населения, составляющий живую историю, которую должны бы беречь не хуже дорогой редкой книги, попросту выбросили на свалку! Да, им кое-как обеспечили прожиточный минимум, физиологическое продление жизни, но полностью лишили счастья, о котором они мечтали в окопах, выколачивая о снег вшей из шинели. Они завоевали право быть счастливыми, здоровыми и богатыми.

А они, изгои в своём отечестве, каждый день молят Бога, чтобы послал скорее смерть…

Этот самиздат оказался за рубежом, где разошёлся миллионным тиражом, а его автор — в специальной колонии: за распространение измышлений, порочащих советский строй. За него хлопотали из-за рубежа, предлагали правительству заменить срок высылкой за пределы СССР и готовы были принять узника совести, однако сам осуждённый упорно этому сопротивлялся. Когда Сергея Опарина арестовали, дочери исполнился год, и она уже многое понимала, таращилась удивлёнными или восхищёнными глазами на отца, цеплялась за бороду или норовила спрятать под неё головку, будто ища защиты. После его освобождения дочь пошла уже в первый класс, стала почти взрослой, однако всё равно смотрела с некоторым удивлением и страхом: пока он сидел, семья не знала нужды — приходили какие-то люди, приносили посылки, деньги; угнетала больше психологическая среда, созданная вокруг жены политзаключённого. Могли среди ночи ворваться сотрудники КГБ, сделать обыск, называемый досмотром, или установить слежку, когда по пятам ходят какие-то люди.

Оказавшись на воле, Сергей Опарин с утроенной силой взялся писать о том же, за что посадили, только расширил масштаб до всего СССР. Упрятать за решётку во второй раз его уже не могли — шёл восемьдесят седьмой год. Он тогда ещё не оставил археографию и ездил по Костромской и соседним областям, совершая большой круг по своим знакомым старикам и старухам, которые принимали его с большим уважением и почётом, ибо для старообрядцев всякий гонимый властью человек был чуть ли не святым мучеником.

Так что журналиста старые вояки хорошо знали, однако не все относились к нему с восторгом, ибо, не ведая другой жизни, свою считали вполне сносной и терпимой.

Второй фронтовик, к которому журналист привёз фон Шнакенбурга, оказался чуть снисходительнее и стал пытать Опарина, почему фашиста интересует нрав коренных русских людей, однако же принял гостя, после чего пристал к нему с таким же вопросом. Журналист выставил им водки, закуски, а сам сидел и слушал, как пикируются бывшие враги, намереваясь рассказать об этих встречах в газете. Потом незаметно уснул — всё-таки две бессонные ночи давали знать о себе, а когда проснулся через три часа, застал следующую картину: подвыпившие фронтовики сидели напротив и упёршись лбами спрашивали друг друга:

— Зачем тебе знать нашу психологию? Опять войной на нас собрались?

— Очень прошу сказать: ты верил Сталин или Бога? Коммунизм или свой часть земли, свой болшой великий Россия?

— Нет, сначала ты скажи!

— Я сказать буду, когда ты будешь сказать!

Ещё через час было то же самое, поэтому журналист увёл эсэсовца спать в машину, опасаясь, как бы они не вспомнили молодость. На другой день с утра, уже в другой деревне, опять был инцидент: встретились фронтовики сначала вроде бы нормально, разговорились, кто где воевал, в присутствии Сергея Опарина выпили по рюмочке, и тот вышел поковыряться в моторе старенькой машины и вдруг увидел, как одноногий ветеран с пешней наперевес пошёл в атаку на штандартенфюрера. И запорол бы, не подломись у него протез. Однако у немца стремление к разговорам вовсе не угасло, а напротив, ещё больше возросло.

— Карош зольдат! Гут! Очшень русский характер, — определил эсэсовец. — Хочу видеть нормальный человек, нормальный душа и нрав.

Со следующим дедком, побывавшим в плену у немцев, беседа вообще удалась, и расстались хорошо. Потом журналист привёз фон Шнакенбурга к орденоносцу, снайперу, который эсэсовцу даже обрадовался.

— Екарный бабай! Хоть раз на живого и близко посмотреть! А то я же видел вас только в прицел, живых-то! Ну что, хорошо мы вам харю начистили в сорок пятом? Гут?

— Хорошо, хорошо! — обрадовался тот. — Гут!

На три дня немец задержался у снайпера, о чём только ни говорили, но почти ничего о войне. Штандартенфюрер поднаторел в языке, нахватался оборотов, пословиц, матюгов и буквально на глазах расцветал, ширился душой и, уже не жадничая, доставал из своей сумки колбасы, ветчины, шпиг и бутылки с пивом и шнапсом, подделанные под времена войны.

И отсюда он пошёл по рукам в буквальном смысле: немца, уже как редкого гостя издалека, передавали из дома в дом, из деревни в деревню. Ко всему прочему, он ещё оказался общительным и загульным, так что Опарин едва поспевал за ним, всякий раз отыскивая в новом месте. Кажется, начиналось братание с бывшим врагом, потому что бесхитростные, не отягощённые идеологическим грузом люди воспринимали штандартенфюрера уже как старого, подобного себе человека, а что было, так вроде бы и быльём поросло…

Наблюдать за похождениями бывшего фашиста было невероятно интересно, однако журналист преследовал ещё и свои цели — разговорить его, вытянуть из самого то, что он постоянно вытягивал вопросами из фронтовиков. Немец менялся на глазах, одухотворялся и одновременно будто молодел, ибо уже стал распевать песенки штурмовиков и весёлые, скабрёзные бюргерские, и журналисту было совершенно непонятно, отчего так оживает старый фашист. То ли видит, в какой нищете живёт народ-победитель, и оттого радуется, то ли получает какую-то скрытую от посторонних глаз информацию, которая его и веселит.

И вот на обратном пути фон Шнакенбург наконец-то разговорился и поведал о цели поездки в СССР, и о своих результатах вояжа. Оказывается, после поражения Германии он настолько сильно переживал, что поставил своей целью найти истинную причину победы русских, на что и потратил всю свою жизнь. Казалось, всё было на стороне немцев — обученные войска, техника, вооружение, блистательные победы до сорок третьего года, но тут произошёл довольно резкий перелом, неверно толкуемый советскими и немецкими военными историками.

По убеждениям штандартенфюрера, русские уже не должны были и не могли победить, независимо от того, есть ли у них за спиной заградотряды, в решающем значении которых пыталась убедить обывателя западная пропаганда и внутрироссийские диссиденты. Как военный человек, он отлично знал, что солдата невозможно гнать в атаку на пулемёты под пулемётом же; любая армия с любой идеологией в таком положении просто отказывается воевать и разбегается. Тем более заставить русского человека победить, если он того не желает, вообще невозможно.

Фон Шнакенбург был сам свидетелем, как под Киевом взяли в плен полтора миллиона солдат Красной Армии вместе с исправной техникой, вооружением и продовольствием. Как потом через пять месяцев германские войска подошли к Москве, и только морозы не позволили начать её штурм. А блестящее летнее наступление сорок второго по южному направлению — это вообще одна из лучших операций Третьего рейха. Красная армия слабо держала удар либо не держала его вообще, бросая отлично укреплённые районы, выгодные позиции и не пользуясь ни одним просчётом немецкого командования, когда отдельные части, соединения и даже армии уходили далеко вперёд и отрывались от своих или вообще оставляли фронт открытым для контрудара. Но вот с началом сорок третьего всё резко изменилось, и бывший штандартенфюрер СС ценою кропотливой полувековой работы нашёл истинную причину перелома в войне и последующей победы.

По его разумению, она состояла из двух главных аспектов: силы духа воинов (воля к победе) и особой, кастовой посвященности военачальников. И дело было никак не в силе идей, идеологии и заградотрядов. Что касается духа воинства, — он, благодаря этой поездке, только что нашёл ему подтверждение и понял, что многолетний труд и муки не напрасны, а потому он весел и может позволить себе немного погулять.

Поначалу немец выглядел молодцом и бодренько излагал свою версию причины победы русских, которая Сергеем Опариным воспринималась без особого интереса. Штандартенфюрер уверял, что до сорок третьего года Красная Армия состояла в основном из молодых, до тридцати лет, солдат, выросших на почве марксистско-ленинской идеологии и глубоко идеологизированных. Это она не держала удара, эта она бежала и массово сдавалась в плен вместе с красными генералами, ибо умозрительная идея, как и пулемёт за спиной в руках энкаведэшника, может только раз бросить солдата в отчаянную атаку, а противостоять сильному противнику способны лишь глубинные, материковые, неизменные ценности, будто пуповиной связанные с душой каждого человека. К концу сорок второго молодняк выбили и искалечили, армия стала пополняться людьми более старшего возраста, в бой пошла коренная Россия, под давлением идеологии не утратившая этой связи и даже оживившая её, поскольку враг уже посягал на столицу. К началу сорок третьего личный состав армии более чем на половину уже состоял из носителей материковой национальной психологии и мироощущения.

В этом состоял истинный перелом в войне! Грань сего явления совершенно чётко отбивается по моменту, когда вдруг вместо революционных петлиц вводятся «белогвардейские» погоны, когда начинают прославлять в фильмах князей и царей, когда богоборческая власть открывает церкви, а над осаждённым Ленинградом летает самолёт с иконой Владимирской Божьей Матери, замыкая город в охранительный круг.

Русские начали не только держать удар, но побеждать ещё задолго до Курской дуги.

Изложенные немцем мысли не то что уже нравились свободному, независимому журналисту; он быстро сообразил, что это новый взгляд на историю Отечественной войны и Победы, поскольку официальный взгляд, насквозь пропитанный коммунистической идеологией, практически отрицал всё национальное. Теперь он старался не пропустить ни слова и всё запомнить (записать нельзя, руки заняты баранкой), однако фон Шнакенбург скоро перешёл к объяснению второго аспекта причины победы России, который заключался в особом состоянии разума и духа трёх главных военачальников — Жукова, Рокоссовского и Конева. Сам Сталин не получил подобного благословения, а эта троица легендарных полководцев на исходе сорок второго, а именно с девятнадцатого по двадцать четвёртое декабря, вступая в крайнее противоречие с большевистской идеологией, получает сакральную воинскую силу.

Опарину показалось тогда, что немец подзагнул, поскольку был сильно увлечён первым аспектом причины победы и негодовал про себя: а ведь догадки эти уже бродили в сознании, мог бы и сам дойти, в чём суть решительного перелома в войне с начала сорок третьего. Теперь вот немец подтолкнул мысль в нужную сторону, и всё остальное, касаемое военачальников и особенно каких-то сакральных штучек, он слушал отвлечённо, полагая, что старый эсэсовец выжил из ума и несёт полный бред. Следовало на ходу сочинить большой газетный материал к юбилею начала войны. И всё-таки в памяти остались какие-то обрывки высказанного фон Шнакенбургом. Отчётливо помнил лишь несколько эпизодов: штандартенфюрер после ранения под Сталинградом получил должность помощника Рудольфа Гесса (журналист никак не мог толком вспомнить, чем же занимался в рейхе этот человек и что потом было с ним), а именно, возглавил стратегическую группу «Абендвайс». Немец так часто повторял это слово, что вколотил его в голову непроизвольно, однако ничего больше не запомнилось относительно этой группы. Зато в памяти отложилось, что секретный архив Гесса, за которым много лет гонялись разведки СССР, США и Англии (там были вроде бы какие-то разоблачающие антигитлеровский союз документы), всё время находился у Шнакенбурга в Колумбии. Ещё осталось в сознании, что Жуков, Рокоссовский и Конев в декабре сорок второго тайно выехали со своих фронтов будто бы по вызову Ставки, однако в Москву не прибыли и отсутствовали где-то в течение пяти суток, чем невероятно разгневали Сталина. Будто бы он провёл секретное совещание, на котором присутствовали Берия, Каганович и ещё кто-то, где решали вопрос об аресте этих военачальников. Однако впоследствии каждый из них был вызван в Ставку, опрошен лично вождём и отпущен.

И будто бы Жуков тогда сообщил Сталину — за полгода до события! — что решающая битва состоится в июле — августе будущего года под Курском.

Однако избирательная журналистская память схватывала лишь то, что ложилось в заранее выстроенную концепцию будущего материала; остальное проходило фоном, как лёгкая музыка. К тому же, машина у Сергея Опарина хандрила, и он опасался, что не довезёт штандартенфюрера, а так не хотелось ударить в грязь лицом перед недобитым фашистом.

Всё это немец рассказывал по дороге в Кострому, в одиночку попивая шнапс, и так надрался, что журналисту пришлось буквально на руках втаскивать его в вагон и сдавать проводнице. Фон Шнакенбург пел песни юных штурмовиков, орал «Хайль Гитлер!», при этом как белым флагом размахивал марками и потому был принят и обихожен.

И хорошо, что так получилось! У журналиста оказались свидетели — возмущённые поведением иностранца люди, видевшие, как он тащил к поезду седого старика, кричащего по-немецки «Дранг нах Остен!». Потом и проводницу отыскали, которая подтвердила, что иностранец действительно сел в Костроме и, несмотря что старый человек, нарядился в чёрную фашистскую форму, «как у Штирлица», и целый перегон до Бурмакина смешил богатую публику мягкого супервагона. Его даже жалко стало, ибо немец напоминал клоуна, а хорошо выпившие и сытые пассажиры подыгрывали ему, кричали «Хайль!» и называли старика «мой фюрер».

Билет у него был куплен до Москвы, но он протрезвел, переоделся в приличную одежду и, сильно извиняясь, сошёл на станции Берендеево.

Никто этого немца больше не видел…

* * *

А искать его начали спустя месяц. Сначала фирма «Открытая Россия», что принимала любознательных иностранцев — немец этот у них «завис», то есть въехал в страну и не выехал, и миграционная служба начала трясти и требовать Адольфа фон Шнакенбурга живого или мёртвого.

Потом, наконец, его хватились в Германии, однако не родственники, поскольку таковых не оказалось, а некий клуб «Абендвайс», где он был президентом. И лишь тогда всерьёз занялись розыском бывшего штандартенфюрера СС и, вероятно, вчитались в смысл описанного в анкете его боевого пути. И стали трепать независимого журналиста, в течение десяти дней бывшего с немцем в близком контакте.

Кагэбэшников мало интересовало, где может находиться сейчас этот немец, каковы были его дальнейшие планы; их больше привлекала фигура самого Сергея Опарина, бывшего диссидента, и потому, подозревая что-то, они одолевали вопросами исторического характера, связанными с Рудольфом Гессом, его секретным архивом, с группой «Абендвайс» и обстоятельствами, при которых легендарные маршалы исчезали куда-то на пять дней в декабре сорок второго. Как раз спрашивали о том, что проскочило мимо ушей, и тогда с его согласия попытались допросить в состоянии гипноза, однако сколько ни бились, сколько ни шептали над ним заклинания и не махали руками, уложить спать независимого журналиста оказалось невозможно.

А потом был путч, развал СССР, и об Адольфе фон Шнакенбурге попросту забыли, как тогда забывали о многих вещах, представляющих государственный интерес. Этот немец так и остался «зависшим» в одном ряду с вьетнамцами и африканцами, которые не хотели возвращаться в свои страны. От Сергея Опарина отстали, но уже завели, закрутили до отказа пружину механизма журналистского азарта, и после нескольких материалов, опубликованных в центральной прессе, известный диссидент, но всё-таки провинциальный газетчик, привлёк к себе внимание столичных коллег.

В Москве издавались уже десятки независимых газет и всем требовались разоблачительные острокритические статьи: страну приводили к покаянию, начиналось время развенчания кумиров, сотворённых коммунистической системой, открытия самых закрытых архивов, государственных тайн и корзин для грязного белья, так что Сергей Опарин попал в струю со своим новым взглядом на причины победы в Великой Отечественной и загадкой вокруг легендарных маршалов.

Вытащил его в столицу главный редактор «Новой России» Витковский, профессиональный журналист, тоже лишь чудом уберёгшийся от политической тюрьмы за чтение и распространение Солженицына. Он готов был взять Опарина в штат, ввести в редколлегию, но у провинциала, имеющего хитроватый крестьянский корень, сработало чувство самосохранения воли. Он понял, что сразу же будет привязан к одной газете и в конечном итоге, хочешь или нет, станешь полностью управляемым. Потому соглашался лишь на временные договоры и, оставаясь независимым, сотрудничал сразу с несколькими изданиями и получал новые приглашения.

В девяносто втором ему как узнику советского режима выделили из фонда хорошую сумму денег, на что он купил квартиру и перебрался из общежития в престижный район Москвы. Его уже стали считать специалистом по архивным открытиям и скандальным публикациям предвоенного и военного периодов истории СССР, часто приглашали на телевидение, где тоже присматривались к хваткому журналисту.

Для Витковского он продолжал делать материалы, однако с ним было хорошо выпить, поговорить за жизнь, погулять на чьей-нибудь даче, — одним словом, оставаться в приятелях и не сближаться. Сергей чувствовал, как главный редактор всё ещё силится набросить на него ошейник и привязать у своей будки.

Однажды на тусовке в Домжуре Витковский подсел к нему и предложил уже без всяких намёков:

— Серёга, тебе надо продать перо. Стань человеком команды и будешь получать деньги, а не эти гроши.

На «гроши» Опарин безбедно жил, отсылал часть в Кострому дочери и подумывал уже строить дачу.

— Не хочу ложиться под кого-то. И под тебя тоже, — с такой же откровенностью ответил он.

— У меня газета независимая.

— Независимых газет не бывает.

— Хитрый ты мужичок, — заключил Витковский. — Сопишь в бороду, пишешь одно, думаешь другое, делаешь третье… У нас так не принято, коллега.

— Знаешь, я долго работал и жил среди старообрядцев, — признался он. — Есть у них толк под названием «Странники», а по-простому — неписахи. Властей не признают, документы не получают, не прописываются. Самые вольные люди, каких только встречал! Вот на меня среда и повлияла, я кержак из толка неписах. Из своей посуды никому не дам напиться.

— Ну, смотри, — засмеялся главный редактор, — дадут ли тебе попить, когда жажда будет…

Этот разговор почти забылся, всё оставалось как прежде, и Сергей Опарин, как-то раз появившись у Витковского, начал ворчать с порога, что нищие запрудили улицы, в метро уже ездить невозможно, поскольку стыдно убогим и калекам в глаза смотреть.

— А ты не езди в метро, — бросил тот, — да тебе вроде бы и не по чину спускаться в подземку. Неужели до сих пор не купил машину?

— Плохую не хочу, на хорошую не хватает пока, — пробурчал он.

Главный редактор протянул ему бланк контракта и показал ключи от «БМВ».

— Подписывай и катайся. Нет вопросов.

Соблазн был настолько велик, что он едва удержался, и всё-таки, уходя, обещал подумать и назавтра позвонить, хотя решение почти созрело. И спасло то, что снова спустился в метро и пошёл по переходу, будто сквозь строй протянутых рук и старческих измождённых лиц. Он знал, что нищенство — это сейчас прибыльный бизнес. И каждый просящий за день собирает значительную сумму. Но знал и то, что убогим ничего не достаётся, ибо у всех побирушек есть хозяин.

С тех пор он не приходил к Витковскому, хватало других изданий, но жизнь текла так быстро, и так стремительно изменялись вкусы и конъюнктура, что документальных находок становилось мало, чтобы удовлетворять потребности редакторов. Они стали напоминать наркоманов, которым нужна была всё большая доза сильнодействующего наркотика, чтобы держать на плаву свои издания. Материалы ещё брали — надо же чем-то заполнять газетные полосы, но однажды на журналистской тусовке ему сказали в открытую:

— Да хватит тебе ковыряться в следствиях и причинах! Гармошка Жукова и фронтовые жёны Василевского всем уже надоели. Не было в этой войне ни стратегии, ни полководцев. Мясом немцев завалили, в собственной крови утопили! И вообще эта страна — полное дерьмо и народ — вечный раб, ни к чему не способный!

Сергей Опарин уже хорошо знал, во что и как рядился фашизм в Германии, чтобы прийти к власти, и после расстрела и сожжения собственного парламента в девяносто третьем, произведённых под бурные аплодисменты «свободной» прессы, он уже не сомневался, что в России теперь прочно утвердился фашистский режим, отличающийся от гитлеровского только тем, что осуществлял геноцид не против отдельных национальностей, а против собственного народа.

Естественно, на эту тему никто его статей печатать уже не хотел. Мало того, Опарина самого назвали красно-коричневым и Витковский первым бросил в него камнем, как кидают в отступника, таким образом во второй раз сделав из него диссидента.

А он по привычке всё ещё сидел в архивах, где его уже хорошо знали, и как своему человеку иногда показывали то, что, по всей вероятности, не будут показывать ещё полста лет. Люди там работали ответственные, осторожные до боязливости, однако фанатичные, как старообрядцы, готовые к самосожжению ради бумажки. И когда по спецхранам пошли бригады уполномоченных (архивариусы называли их «бумажными жучками»), отбирая и торопливо пихая некоторые документы в машинки для резки бумаг, это для них было трагедией. Невзрачные с виду, какие-то безликие, в серых халатах, робкие архивные тётушки, не сговариваясь, на свой страх и риск, стали делать копии всего, что подлежало или могло подлежать уничтожению. А они уже прекрасно разбирались в этом, поскольку переживали не первую реформу и перестройку, если считать со сталинских времён, и знали, что и кому может помешать. Между прочим, относились к происходящему философски, вздыхая, что подделка истории, приспосабливание её под себя, имеет глубочайшие корни (практически, все летописи переписывались как только к рулю становился реформатор или человек, таковым себя считающий), и потому это явление можно без сомнений отнести к общечеловеческим ценностям, о которых сейчас так много говорят.

Иногда логика «бумажных жучков» была необъяснимой, либо цель отстояла так далеко, что невозможно понять, зачем, например, уничтожать некоторые агентурные дела и оперативные разработки времён Отечественной войны? Кого и от чего спасали — гостайны от гласности и ушей, или уши от некоторых неудобных тайн?

Как бы там ни было, но благодаря этому в руках Сергея Опарина оказались данные о деятельности группы «Абендвайс», которой интересовалась наша разведка начиная с сорок второго года. (Все архивные материалы в конце девяносто четвёртого почему-то приговорили к сожжению!) А там были не просто знакомые, а можно сказать, близкие лица — фон Шнакенбург! — человек, который в определённой степени повлиял на судьбу журналиста.

Судя по документам, хозяйство штандартенфюрер принял уже готовое, действующее и настолько засекреченное, что наша разведка вышла на эту группу лишь на седьмой год её существования. Всё произошло случайно: летом сорок второго бдительные охотники заметили в горах чужого человека, который жил скрытно, каждый день ходил с карабином и что-то собирал. Никаких военных объектов поблизости не было, поэтому они решили, что это дезертир, и сообщили куда следует. Милиция вместе с охотниками выловила подозрительного субъекта и обнаружила при нём увесистый тюк с камешками и щепотками земли, аккуратно упакованными в крохотные пронумерованные мешочки. Человек представился геологом, показал все документы, и так бы его и отпустили, если бы наблюдательный охотничий глаз не разглядел, что патроны к карабину слишком новенькие, в карманах не затасканные, кирзачи новые и телогрейка с иголочки, двух недель не ношенная, а по бумагам — работает третий месяц. Решили всё-таки отвести и сдать в НКВД, а по дороге устроили ему провокацию, будто бы «проспали», и этот субъект воспользовался, рванул от конвоя, чем окончательно выдал себя.

Пойманным «геологом» сильно заинтересовалась Москва, и его на месте взяли в такой оборот, что через день признался, что работает на японскую разведку и получил задание отобрать образцы пород и грунта в районе, где был задержан. Потом удалось захватить связника, который пришёл, чтобы забрать тюк с образцами, и уже через него узнали место — квадрат 9119, куда должен приземлиться самолёт японских ВВС и забрать скоплённый за два месяца груз. На базе в том же квадрате обнаружили и задержали резидента, который оказался немцем, хотя и утверждал, что работает на японцев.

Вероятно, после соответствующих разъяснений он согласился на сотрудничество с нашими и в определённое время запросил самолёт, который и приземлился в условленном месте. Резидент обязан был передать тюки с образцами, которые, естественно, подменили, однако в самолёте что-то заподозрили, и он, едва закончив посадочный пробег по гравийной береговой полосе, резко пошёл на взлёт, вследствие чего пришлось применить пулемёты. Самолёт подбили на взлётной скорости, поэтому он докатился до лиственничного леса, опрокинулся и загорелся (на борту был большой запас топлива). Тушить водой оказалось бесполезно, но из кабины выползли два факела — пилот и один пассажир, штурман и второй пассажир сгорели. Японский лётчик вскоре скончался от ожогов, а вот немец-пассажир отделался довольно легко — обгорело лицо, голова и руки.

Поиграть с разведчиками советских недр не удалось, однако в «Абендвайсе» это был первый серьёзный провал, который и обнаружил группу и после которого израненный штандартенфюрер фон Шнакенбург её возглавил. Из тех архивных материалов, которые дожили до девяносто четвёртого и, судя по логическим «дырам», претерпели не один набег «бумажных жучков», невозможно было понять, чем конкретно занимался и что искал «Абендвайс». Мало того, даже приблизительно не указывалось конкретное место, интересующее немцев, ни с нашей стороны, ни с их, и в оперативных бумагах НКВД таинственная территория назвалась квадратом 1441.

Можно было лишь догадываться: коль скоро фигурируют горы и лиственничный лес, значит, дело происходило не в степи, а скорее где-то в северной полосе СССР. И если в этом квадрате действуют японцы и их авиация, значит, находится он за Уралом, в Сибири или на Дальнем Востоке. А коль скоро «Абендвайс» существовал непосредственно под личной опекой Рудольфа Гесса, значит, квадрат 1441 представлял для рейха особо важный национальный и идеологический интерес.

Но что может быть общего у европейской Германии с Востоком, кроме союзнических отношений с Японией? Если какие-нибудь магические, оккультные дела, чем весьма определённо увлекались идеологи фашизма, то Гесс направился бы в Индию, в Гималаи и на Тибет, где уже побывали их люди и откуда взяли для своего движения практически всю символику, от свастики до приветствия вытянутой вперёд рукой. И уж никак бы не собирали камешки и не брали бы пробы грунта. А они это делали, причём с потрясающей настойчивостью.

После инцидента с японским самолётом квадрат 1441 наши взяли под полный негласный и усиленный контроль, что само по себе уже странно. Нет ни военных объектов, ни воинских частей, как указывается в архивных документах (кстати, а на Дальнем Востоке они есть!) — только горы, упоминается лес, и никаких деревень. Однако немцы упорно пытаются проникнуть туда и проникают: спустя всего три месяца после провала в этом квадрате появляются два «геолога» очень широкого профиля, которые с величайшей осторожностью опять отбирают образцы пород, грунта, пробы воды, травы, древесины и даже воздуха, отлавливают насекомых, наконец, отстреливают оленя и консервируют для анализов его кровь, мягкие ткани, костный мозг, печень и селезёнку.

И перед тем как уйти на запасную базу, расположенную уже в квадрате 7117, проделывают то же самое с человеком, для чего похищают с охотничьей заимки женщину…

На сей раз этих естествоиспытателей не трогают и отпускают с трофеями, вероятно, решив посмотреть, что же будет дальше. Однако «бумажные жучки» приложили свою руку — в материалах отсутствовал значительный период и по времени и по событиям, потому что следующим документом оказался краткий отчёт начальника специальной секретной экспедиции Щурова, сообщающего в Центр, что благополучно прибыли в квадрат 1441 и сейчас занимаются устройством запасных баз, рекогносцировочными маршрутами и мероприятиями по безопасности и что уже готовы принять караван с лабораторией и химреактивами. Видимо, пример немцев оказался заразительным, и наши сами решили попытать, что же в этом квадрате такого особенного. Или уже знали, зачем шли…

Но и немцы не отставали. По личному распоряжению Гесса Адольф фон Шнакенбург в срочном порядке формирует свою экспедицию и начинает её заброску тремя способами и тремя группами — хоть одна, но пройдёт! Первая — морским путём, вторая — сухопутным через Дальний Восток и третья — воздушным, с помощью той же японской авиации. Группу охраны и обеспечения он планирует сбросить с парашютами в пустынной горной местности, на пятьдесят километров севернее интересующего квадрата, для чего японская сторона обязана подготовить транспортно-десантный самолёт с прикрытием из двух истребителей. Короче, рвётся в этот заповедный квадрат по земле, воде и воздуху! Причём уже с войсковой десантной поддержкой!

Далее в материалах шли сообщения нашей агентуры о прохождении групп разведчиков противника через контрольные точки. По всей видимости, готовилась широкомасштабная операция по блокированию и захвату всей немецкой экспедиции, как только она соберётся в одном месте, для чего в район квадрата 1441 перебрасывались специальные подразделения войск НКВД.

И опять никакой географической привязки, хотя круг поиска заметно сузился, логически отпадал Дальний Восток, напичканный нашими войсками, и, напротив, более реально выступала центральная часть Сибири, скорее всего, её север, если одна группа пойдёт морским путём.

То ли «бумажные жучки» тут сильно перестарались, то ли в суете или по каким-то иным соображениям документы не попали в этот архив, а были приобщены к другому, но из имеющихся материалов понять было невозможно, что же произошло. Все последующие бумаги датировались начиная с ноября сорок четвёртого, и выпадал пласт времени, охватом до года. Ясно было одно, что наша экспедиция под началом некого Щурова бесследно вдруг исчезла и теперь велись её розыски с помощью войск и авиации.

Но более ошеломляющим было то, что ни одна из трёх групп немцев, пробирающихся в квадрат 1441, не попала в расставленную им ловушку, она также будто растворились где-то, достигнув цели, причём вместе с группой прикрытия, и их тоже лихорадочно разыскивали наши отряды НКВД и самолёты. Складывалось впечатление, что эти две экспедиции, как две волны огня, сшиблись где-то на неведомых просторах России и погасли, оставив лишь пепел, который потом разнесло ветром.

Поиск длился до сорок шестого года, однако ничем не увенчался, если не считать, что наш отряд НКВД, занимающийся поиском, отыскал в квадрате 3113 и полностью уничтожил секретную базу немецкой разведки, захватив важные документы, проливающие свет на деятельность «Абендвайса».

Только вот забыли или не захотели положить их на хранение в архивную папку, которую держал в руках Сергей Опарин.

Вся эта история заканчивалась немногословным актом экспертизы, выполненным доктором геолого-минералогических наук, профессором Комлевым, который писал, что представленная ему геологическая структура условного квадрата 1441 имеет, скорее всего, вулканическое происхождение. Однако для более полного и точного определения данных геологических материалов недостаточно и требуется дополнительное изучение и исследования, поскольку не исключено, что прогиб земной коры произошёл не вследствие её опускания, а из-за бомбардировки крупным метеоритом. И тогда эту котловину можно отнести к малоизученному явлению, называемому астроблема… Это последнее слово будто очаровало журналиста…

3

Институт Насадный смог закончить лишь к концу пятидесятых, когда его вычеркнули из списков врагов народа, так что несколько лет ему пришлось работать таксатором в геологоразведочных партиях. Но уже тогда он начал заниматься астроблемами, обозначенными на земном шаре, а вести поиск новых звёздных ран, скрытых зачастую под толщами осадочных пород или срытых, исковерканных ледниками, оказалось невозможно в пору расцвета практической геологии даже в академическом институте. Они были не нужны народному хозяйству и представляли сугубо научный интерес, поэтому Святослав Людвигович официально занимался темой строения земной коры, организовав в своём НИИ сектор по геологическому дешифрированию только что появившейся аэрокосмической фотосъёмки. А параллельно, по собственной инициативе и чуть ли не тайно от руководства отыскивал геологические структуры, напоминавшие звёздные раны.

И вот однажды его взгляд упал на Таймырский полуостров и зацепился за Анабарский гранитный щит, точнее, за огромную, странного происхождения впадину, разрезанную рекой Балганкой. Выдвигать смелые гипотезы было тогда уделом крупных учёных, поэтому голоса Святослава Людвиговича никто не услышал, а подготовленную статью никто не отважился напечатать без дополнительных двух-трёх фамилий геологических столпов. Пережитые блокада и голод создали особый тип характера, где высочайшее человеко— и жизнелюбие нормально соседствовали с крайней степенью жадности: если достался тебе кусочек хлеба, поделиться им можно только с матерью или кровно близкими людьми, но никак не с чужими. А на каравай Насадного (впадина была совершенно круглой и напоминала отпечаток упавшей с неба ковриги хлеба) некоторые столпы разинули рот и готовы были проглотить его, не жуя.

Тогда Святослав Людвигович забрал статью и засекретил всё, что было связано с Балганской впадиной, — благо, что сектор работал в режиме строжайшей государственной тайны, допуск к которой имели единицы. А летом, взяв отпуск, он в одиночку поехал на Таймыр, не имея пропуска в погранзону, обошёл все посты и добрался до реки Балганки. Даже чтобы пройти впадину насквозь, потребовалось две недели: внутренний диаметр отпечатавшегося в земной коре каравая достигал семидесяти километров, но был ещё и внешний, стокилометровый круг, очерченный цепью гор, растёртых и обработанных ледником. На дне котловины — труднопроходимая летом тундра, на её бортах — развалы голубоватых от лишайника глыб и камней, которые в дождливую погоду становятся кусками мыла. А из космоса всё выглядело чистенько и красиво.

К тому же весь отпуск шёл дождь — нормальное таймырское лето…

На обратном пути его арестовали пограничники в норильском аэропорту за незаконное вторжение в зону, причём взяли как шпиона, поскольку с собой у нарушителя оказался рюкзак с образцами пород и десятки отснятых фотоаппаратом «ФЭД» плёнок. Препроводили в Красноярск, где посадили за решётку и возбудили дело. Институт мог бы походатайствовать и прекратить его в самом зародыше, а Насадного вернуть домой, но обиженные на него столпы науки хлопотать за него не спешили, и пришлось два месяца сидеть на нарах, пока шло разбирательство. Святослава Людвиговича, наконец, оштрафовали и отпустили, и даже вернули вещи — рюкзак с образцами и проявленные в кагэбэшных лабораториях плёнки. Самодеятельность и строптивость кандидату наук обошлись дорого: во главе сектора сидел уже другой человек, а ему предложили место младшего научного сотрудника, по сути, — лаборанта. Да ещё строго-настрого внушили, что Балганская впадина — вулкан и ничто иное, имеет земное происхождение и нечего отвлекаться на космические глупости.

Святослав Людвигович хотел доказать обратное: таймырская котловина имеет космическое происхождение, то есть это метеоритный кратер, подобный лунному, и называется одним словом — астроблема, доселе науке неведомая. Анализ привезённых образцов, сделанный в лаборатории тайно от руководства, вначале обескуражил и поверг в уныние. Оказалось, Насадный притащил с Таймыра обыкновенные, ничем не примечательные брекчевидные лавовые и туфовые породы, характерные для области вулканической деятельности. А материнскими, подстилающими породами оказались гнейсы архейского возраста.

Гнейс означало — гнилой…

Консультации с опытными вулканологами и их заключение разочаровали ещё больше. Насадный не признавался им, откуда привёз образцы, чтобы не быть смешным…

Короче говоря, лет эдак миллионов полста назад из жерла вулкана вырвался фонтан магмы, пепла, газа и всё это разлилось, разлетелось по округе в сотню километров, перемешалось и застыло. И так стояло, пока не началось оледенение, после чего от лунного ландшафта осталась цепочка холмов, расставленных по кругу. Не ясно только, почему на месте извержения возник не конус, как обычно, а впадина. Возможно, произошло опускание участка земной поверхности, а возможно, на этом месте уже была глубокая котловина, почему и произошёл прорыв расплава… Святослав Людвигович долго ходил понурый, пока не получил химических анализов, которые пришлось делать на стороне и за деньги через одного знакомого лаборанта. Тот внезапно обнадёжил интересным результатом: химсостав гнейсов и застывшей магмы практически одинаков, разве что последняя претерпела температурное воздействие. То есть будто кто-то переплавил эти гнилые породы и вылил в котловину.

Это значит, нет вулканической магмы и нет жерла вулкана!

И ещё заметил, что в лавах и туфах очень высокое содержание углерода, которого мало в подстилающих гнейсах: вероятно, произошли некоторые термохимические процессы…

Всю зиму Насадный рисовал апокалиптические картины космической катастрофы, благо в институте неплохо научили работать с акварелью — раскрашивать геологические карты. И выглядели они примерно одинаково: огромный, до семидесяти километров в диаметре, метеорит или болид приблизился к земле, вошёл в её атмосферу, и спрессованный воздух разогрелся выше трёх тысяч градусов, и гнейсы, по сути, растаяли под ним, как тает снег от горячего потока. А от высочайшего давления произошёл выплеск расплава, отчего образовалась впадина, обрамлённая горами. Сам метеорит либо сгорел в этом огне и обратился в пепел и газообразные вещества, либо в столб пара, если был просто блуждающим по Вселенной куском льда.

И осталась на земле звёздная рана…

Акварель не позволяла выразить динамику явления — он перешёл на масло, и к весне его комната в коммуналке на Кронверкской превратилась в выставочный зал живописи, а сам кандидат наук — в одержимого, с блистающим взором, полухудожника, полуфантаста. В институте его стали считать не то что больным, а как бы не очень здоровым человеком, повредившимся на космических катастрофах. Он же больше всего боялся быть смешным, даже когда в блокадном Ленинграде умирал с голоду, сидя возле ног часового у хлебного ларька, лениво жующего горбушку. Можно бы попросить, но от дистрофии он выглядел как лягушачий головастик — лоб шире плеч, и голова уже не держится на шее, всё время падает то влево, то вправо, словно поплавок на волнах. Часовой смотрел, жевал и ухмылялся…

В начале лета он пригласил к себе домой бывшего подчинённого по сектору дешифрирования аспиранта Рожина и показал картины. Часа полтора ошалевший аспирант рассматривал полотна и схемы, после чего сам стал одержимым, будто эта нарисованная космическая катастрофа была инфекционным заболеванием. Таким способом обретя себе единомышленника, Святослав Людвигович выправил разрешения на въезд в погранзону и, получив отпуск, снова двинул на Таймыр, теперь уже вдвоём. И сделали за месяц в два раза больше, образцов привезли четыре рюкзака и открыли Пёстрые скалы — двухсотметровой высоты обнажение брекчиевидной толщи на реке Балганке, где отвесная стена была словно раскрашена всеми цветами радуги и напоминала расцветку таджикских тканей. Насадный был почти уверен, что отыщет среди этой пестроты остатки метеоритного вещества или даже обломки его, но знакомый лаборант из химлаборатории на сей раз сильно разочаровал: ничего космического в исследованных образцах не нашёл. Кроме той пыли, которая летела из Вселенной и оседала на землю естественным образом. Аспирант Рожин слегка подостыл и стал даже редко появляться у Насадного, а тот тем временем с помощью молотка и набора зубил крошил и дробил привезённые куски крепчайших пород, выбирая из каменного праха отдельные разноцветные, а больше тёмно-серые, невзрачные песчинки. А когда надоело, у того же лаборанта купил бутыль тяжёлой воды и принялся высаживать их более современным способом.

Когда этих песчинок набралась хорошая щепоть, Насадный позвал Рожина, показал ему плоды трудов своих, а также результат собственных минералогических анализов и сказал:

— Садись, Миша, и пиши кандидатскую.

У аспиранта затряслись руки и голос.

— А ты?.. А вы?

— А я поехал в Совет Министров выколачивать деньги на экспедицию, — ответил он, пряча в карман мешочек с алмазами.

Впоследствии Рожин защитил сразу докторскую диссертацию, а сам Насадный был произведён в членкоры Академии наук и через год — в академики.

* * *

Алмазы были настолько привычны для его сознания, что давно не вызывали каких-то особых чувств. Но и загадочная солонка, оставленная Зимогором, хоть и будоражила воображение, однако при этом не захватывала его так, как некогда алмазы метеоритного происхождения. В голове сидела горькая, болезненная мысль о проданном городе, и Насадный понимал, что никогда не сможет отторгнуть её; к ней следовало привыкнуть, как родители привыкают к преждевременной и ошеломляющей смерти своего дитяти. Привыкнуть и жить дальше с этой горечью до последнего часа.

Зимогор оставил ему пустую солонку, и вот теперь, рассматривая её и проделывая нехитрые опыты с электроникой, академик лишь пожимал плечами, не зная, как относиться к столь необычному предмету и более всего к утверждению, что там была некая соль, добытая из недр Манорайской впадины, которая якобы и является родиной человечества.

Он и в самом деле всю жизнь искал эту родину, когда-то давно выдвинув теорию о её космическом происхождении. Точнее, это даже трудно было назвать поиском; скорее, он хотел найти воплощение своей детской мечты, искал на земле место, где, будучи вывезенным из блокадного Ленинграда, прожил два года, которые потом решили всю его судьбу.

О Манорайской котловине академик знал с шестьдесят девятого года и знал, что это метеоритный кратер, причём изученный ещё в тридцатых и, судя по материалам исследований, ничем особым не выдающийся. Подобных геологических структур было на земле десятки и куда интереснее выглядела тогда Балганская астроблема — «белое пятно» на карте! И вот сейчас, передвигая тяжёлые крупинки, напоминающие под лупой мелкодробленый антрацит, Насадный неожиданно вспомнил, что таймырский кратер ему открылся именно в тот момент, когда он изучал данные по Манорае. Открылся и сразу же захватил всё внимание. С тех пор он никогда уже не возвращался к другим звёздным ранам, и об Алтае, пожалуй, вряд ли вспоминал когда, впрочем, как и о своём увлечении — поиске родины человека. Получилось, что весь свой азарт, силу ума и души отдал Таймыру, и когда этой весной к нему достучался журналист Сергей Опарин, внешне чем-то напоминающий Зимогора, академик пошёл ему навстречу и подтвердил, что Балганский кратер это и есть родина человечества. Журналисту очень уж хотелось услышать его авторитетное слово.

И это вовсе не означало, что он сам был в том уверен. Современный мир всё больше становился материальным, расчётливым и деловым, так что почти уже не оставалось места мечте и фантазии — вещам, которые, однажды захватив воображение Насадного, привели его к открытию не только богатейшего месторождения «космических» алмазов, но ещё и к научному открытию в области ионосферы Земли и происхождения самих метеоритных кратеров и собственно метеоритов. Это не считая изобретения установки «Разряд», предназначенной для разрушения сверхтвёрдых пород и извлечения всё тех же алмазов; установки, в основе которой, как выяснилось, лежит совершенно новый вид космического оружия…

Журналист поехал открывать Беловодье на Таймыр, и никто не знал, да и знать не мог, что откроет в результате поиска.

Теперь к нему достучался ещё один блаженный и принёс весть, что детская мечта академика существует на самом деле, и принёс доказательства в виде этого чёрного вещества, отсутствующего в таблице Менделеева. И не скажи он о проданном детище — городе, выстроенном по проекту Насадного, он бы сейчас радовался, как ребёнок, и уже собирался в дорогу.

Весь остаток дня академик испытывал раздирающие душу чувства и полную растерянность: покуда смотрел на этот песок, почти уже соглашался с выводами Зимогора и готов был немедленно ехать на Алтай, однако едва отрывал взгляд от тяжёлых зёрен, рассыпанных на стекле, как ощущал глубокую тоску и насторожённость. Город Астроблема стоял мёртвым уже восемь лет, но, тщательно законсервированный, мог бы простоять ещё полсотни, ибо в Арктике ничего не горит, не гниёт и не портится. У Насадного в голове не укладывалось, что город стал объектом продажи — товаром, за который государство может получить деньги. Во-первых, потому что не слышал, чтобы продавались целые города, во-вторых, выбрасывать его на рынок — это как в анекдоте про бизнес по-русски: украсть вагон водки, пихнуть его по дешёвке, а деньги пропить.

И всё-таки продали! С куполом зимнего сада, с домами, улицами, недостроенным обогатительным комбинатом, аэродромом и всей инфраструктурой. А значит, и с катакомбным цехом, где в толще сверхтвёрдых пород, в замурованном боксе хранится экспериментальный действующий образец установки «Разряд»…

Уже поздно вечером Святослав Людвигович обернул пустую, обыкновенную на вид солонку фольгой и убрал в оружейный шкаф, где, кстати, хранилась ещё одна капсула — с алмазами космического происхождения. Однако не получилось, чтоб с глаз долой и из сердца вон; напротив, думая о Манорайской котловине, машинально бродил вдоль шкафов и перебирал, перекладывал книги, связки бумаг, отыскивая материалы по Алтаю. Найти что-либо в этих завалах было нелегко, и после долгих и бесполезных мытарств академик надышался, нанюхался потревоженной пыли и стал чихать. Когда же прочихался, умыл лицо, в голове просветлело и он внезапно и окончательно решил, что завтра же поедет в Горно-Алтайск.

Утром над Питером появилось солнце, редкое в эту осень, и Насадный посчитал это хорошим знаком. Он обрядился в старые джинсы, мешковатую куртку и кепку, взял с собой четыре большие работы и отправился на набережную Невы, где гранитный парапет пестрил картинами самодеятельных художников. Продавать свои каменные полотна он стал недавно, когда окончательно прижало, когда, пересилив собственную болезненную рачительность, Святослав Людвигович начал подъедать мобзакладку и обнаружилось, что несмотря на все старания, мука прогоркла, часть круп посекли мыши, испортила плесень и хлебный червь, вздулись банки с мясными и рыбными консервами, целыми оставались лишь мешочки с сахарным песком, превратившиеся в тяжёлые булыжники. Многое ещё годилось в пищу, но только при крайних, блокадных обстоятельствах, которые, чувствовал он, не за горами.

Пустить в продажу свои шедевры его случайно надоумил представитель компании «Де Бирс», безуспешно попытавшийся что-нибудь купить у Насадного. Начал с малого: вынес на набережную пару шкатулок из дымчатого кварца и к концу дня дождался покупателя, получил восемьдесят долларов. Потом выставил несколько с его точки зрения неудачных панно малого размера и за несколько дней сбыл их за полтораста. Дабы не быть опознанным и осмеянным, Святослав Людвигович изменял внешний вид и прикрывал глаза тёмными очками. Бывало, замечал знакомых геологов, интересующихся каменным творчеством, некоторые из них даже расспрашивали продавца, однако не могли признать в неряшливо одетом старике гордого академика, который и в тундре носил белоснежные рубашки и красивые дорогие галстуки.

И в этот день он благополучно отстоял до обеда, договорился с покупателем и отложил понравившееся ему панно на два часа, но тот вернулся раньше срока и не один — с человеком средних лет, который со знанием дела посмотрел шедевры, достал сильную лупу, поводил ею над полотнами, с разрешения Насадного так же тщательно обследовал обратную сторону и наконец устало спросил:

— Сколько всё это стоит?

Смущённый академик сразу не нашёлся, что ответить, оптовых покупателей ещё не бывало, и пауза затянулась.

— Назовите вашу цену, — предложил он — Хотя бы порядок цифр.

— Это очень дорого, — отозвался Насадный. — Но я вынужден продавать дешевле…

— Вы скажите сумму! Верхний потолок!

— За все работы я бы попросил восемьсот долларов.

— Восемьсот?.. Да, это Россия!.. Слов нет. Знаете сколько стоят подобные уникальные вещи? Каждая из них в десять раз дороже!

Академик вдруг понял, что перед ним не покупатель, а ценитель его творчества, человек, обладающий фантазией и чувством прекрасного.

— Возможно, вы правы, — однако же уклонился Насадный. — Но сейчас рынок и всё зависит от спроса. Настоящую цену никто не даст.

— Простите, вы только продавец или эти работы — ваши?

Он полагал, что этот «искусствовед» всё равно не купит ни одной картины — у таких обычно нет денег — и потому расслабился, потерял бдительность.

— Мои работы, — признался просто и даже уловил лёгкую собственную гордость.

— Да!.. — ценитель наконец-то оглядел академика, почти как картину. — Как вам удаётся? Вы маг? Или алхимик?.. Это же натуральная живопись: палитра, гармония цвета… И ни одного шва! Цельные куски!

Он проливал бальзам на душу, и следовало бы насторожиться, взглянуть на сладкопевца иными глазами, но истосковавшаяся по доброму слову душа творца уже парила от счастья. Раньше ничего подобного не случалось, покупали панно в основном «новые русские», как оригинальные побрякушки для директорского стола в офисе…

Ценитель взмахом руки подозвал к себе товарища, что-то сказал ему тихо и тот через минуту подогнал какой-то автомобиль зарубежной марки, в которых академик совершенно не разбирался.

— Рассчитаемся в машине, — шёпотом заявил знаток. — Потом отвезу вас, куда скажете. С деньгами ходить по городу небезопасно.

Святослав Людвигович всё ещё не чувствовал никакого подвоха, поскольку испытывал полное недоумение: покупатель не походил на богатого человека. Сел в автомобиль вместе с шедеврами и тут же получил деньги — по две тысячи долларов за каждую работу.

И тоже ничего не заподозрил, ибо вдруг осознал, что не только дорога на Алтай, но и старость ему теперь обеспечена.

Его и в самом деле отвезли куда он сказал — на Петроградскую, благодарно распрощались, обменялись телефонами и Насадный пошёл сначала в сберкассу, чтоб обменять валюту, затем в магазин, где купил шампанское, дорогую нарезку и фрукты, после чего отправился домой напрямую, проходными дворами. Едва оказавшись в своей квартире, он позвонил Рожину и пригласил его на праздничный обед: старый сподвижник был единственным человеком, посвящённым в «торговый бизнес» академика: грязное, непотребное это занятие приходилось тщательно скрывать.

За столом они просидели до вечера, даже старые походные песни попели под гитару. Насадный выбрал удобный момент, отсчитал старому сподвижнику тысячу долларов и сунул в нагрудный карман.

— На нашу пенсию прожить нельзя! — прикрикнул, видя его немое сопротивление, — да ещё бы её платили… А мне сегодня невероятно повезло, покупатель настоящий пришёл, первый… Будут деньги — вернёшь.

И вдруг у старого сподвижника загорелся взор. Он выхватил доллары из кармана и швырнул на стол.

— Хватит! Хватит, Насадный! — выкрикнул бывший аспирант возбуждённо и обидчиво, — мне твои деньги не нужны, понял? Не возьму!..

— Понимаешь, они мне очень легко достались, Миша! — академик собрал деньги и вновь попытался сунуть в карман Рожина. — Я же объяснял: нашёлся покупатель!.. Полный идиот! Готовый выложить за какую-то ерунду, за… плоды дряхлеющего ума кучу денег! Не бойся, мне хватит! Ещё целых семь тысяч! Так что собирайся, снова поедем в частную экспедицию. Это зарплата, если хочешь.

— Я больше никуда не поеду с тобой, — старый и верный сподвижник ударил по руке с деньгами и встал. — Да, тебе всё даётся легко… Открытия, изобретения, звёзды, даже памятник при жизни. Всё легко и просто.

— Миша, да перестань, ты что? — засмеялся и одновременно испугался Насадный. — Ты-то свидетель, что мне легко далось? Ни одного дела ещё до конца не довёл!

— А балганские алмазы? А установка «Разряд»?.. И ещё — город, по собственному проекту…

Насадный услышал глубокое и сильнейшее разочарование — не хотелось даже про себя называть это завистью.

— Рожин, я тебе рожу набью! — он ещё пытался сгладить назревающий конфликт — явление в их отношениях небывалое. — Месторождение законсервировано, «Разряда» нет, не существует!

— Как же, а опытный образец? Действующий, промышленный образец? И Ленинская премия!

— Да это же действующая модель! Чистейший самопал!

— Ладно, только мне не рассказывай! — недружелюбно мотнул головой Рожин. — Но город-то стоит! За Полярным кругом!..

— Город продали, Миша…

Он ничего не услышал, поскольку не хотел, засмеялся зло: так он смеялся только над врагами…

— Невезучий бессребреник!.. Не надо передо мной выделываться, Насадный. Ты сколько раз академик? Поди, и со счёту сбился? А я посчитал! Тебя приняли в шесть европейских академий.

— Хорошо посчитал?..

Рожин не давал и слова вставить, выплёскивал всё, что накипело в его душе, причём валил всё в кучу, без разбора…

И не сказать, что делал это по пьянке, ибо выглядел совершенно трезвым…

— Мировая величина! А если бы ещё Запад вовремя услышал об открытии таймырского феномена? Что бы было? Нобелевская, разумеется!.. — перешёл на шёпот. — Ну, а если бы узнал о существовании «Разряда»? Технологии будущего?.. Живая икона! Молились бы на тебя!.. Нет, я всё тебе скажу, всё!

Столь внезапный прорыв сначала ошеломил Насадного, но затем, как это обычно случалось, вызвал холодное раздражение. Вообще следовало бы дать по физиономии и выгнать в шею, однако упоминание об астроблемах неожиданно толкнуло его к воспоминаниям. Он дождался паузы, когда старый сподвижник налил себе полный фужер шампанского и стал жадно пить — будто огонь заливал.

— Поедем искать родину человечества, — будто ничего не случилось, заявил академик. — На сборы тебе даю один день. Полетим самолётом, раз денег привалило…

— Я сказал — никуда больше не поеду! — отрезал бывший аспирант. — Мне надоело сидеть в твоей тени. У меня могла быть собственная судьба! Пусть не такая, как у тебя! Без геройских звёзд, памятников… Но своя! А я за тобой всю жизнь, как верный пёс… Это ты меня сделал таким!

— Рожин, а ты ведь земноводный! — непроизвольно вырвалось у Насадного. — Ты же летарий! Как я этого не замечал?..

Старый сподвижник насторожился.

— Что значит — летарий?

— Ты не обижайся, это не оскорбление. И не твоя вина…

— Нет, ты мне объясни, что такое — летарий? Или как там ещё?..

— Состояние души, — постарался уклониться он от прямого ответа.

Но Рожин не мог успокоиться и нарывался на скандал.

— И какое же у меня состояние души? Разумеется, оно на порядок ниже твоего? Так? И душа совсем пустая! Ещё и подлая, да? Столько добра сделал, облагодетельствовал, в люди вывел, а теперь приходится выслушивать претензии!.. Не так? Тогда скажи сам!

— Ты живёшь на свете первый раз, — проговорил Насадный. — Впрочем, может, я и ошибаюсь…

— Ну конечно, первый раз! — задиристо подхватил он, наливая себе шампанского. — А ты у нас — сорок первый! Поэтому такой гениальный, знаменитый… Да всё, что ты сделал, — дерьмо! Дерьмо, понял?! Потому что никому не нужно! Ты сам не нужен!

— Мы оба с тобой оказались не нужными.

— Не оба — я с тобой стал не нужен! Под твоей тенью!.. Из-за тебя мне не дают читать не то что курса — разовых лекций в университете! К студентам не подпускают!.. Стоит лишь назвать свою фамилию, как мне в ответ называют твою! А, сподвижник и полпред академика!..

— С чего ты завёлся, Рожин? — придвинувшись к нему, спросил Святослав Людвигович. — И почему именно сегодня? Я позвал тебя, чтобы устроить маленький праздник… Теперь можно ехать в экспедицию, вон какие деньги с неба упали! А ты взял и испортил праздник.

— Ты мне жизнь испортил, Насадный. Может быть, действительно единственную. Что-то я не верю в переселение душ…

— Тогда давай выпьем мировую? — предложил академик. — Стоит ли ссорится, если всё дело в том, что не дают читать лекции? К студентам не подпускают!.. Меня тоже не подпускают. Ну и что?

— Тебе-то ну и что!.. У меня жизнь кончается.

— Умирать собрался?

— Ага, сейчас! Не дождёшься!..

В этот момент Святослав Людвигович вспомнил, что это не первая их ссора. Была одна, правда, очень давно и возникла она из-за пустяка с точки зрения Насадного. На второй год, когда в Балганском кратере уже работала геологоразведочная экспедиция, на берегу реки откопали мамонтёнка. Залежи бурого угля были почти на поверхности, под метровым слоем мерзлоты, и его черпали для нужд посёлка обыкновенным экскаватором. Растепленный грунт превратился в грязь, потёк селью в реку и однажды утром экскаваторщик обнаружил ископаемый труп животного. Размером он был со среднего слона, разве что обросший густой жёлтой шерстью и абсолютно целый. Сообщили в Красноярское отделение Академии наук, потом в Москву отослали телеграмму, но прошла неделя, другая — нигде даже не почесались. А на Таймыре хоть и было всего пятнадцать тепла, хоть и завалили мамонта кусками льда с озера, закрыли брезентом от солнца, всё равно начался запашок. Ко всему прочему кто-то ночью ободрал всю шерсть с одного бока — она уже начала лезть сама. Потом вырубили огромный кусок из задней ноги — кому-то захотелось попробовать пищи первобытного человека. А ещё через неделю ископаемое чудо нашли собаки…

И видя это, уже навалились люди: это же заманчиво — иметь настоящую, «живую» кость в виде сувенира… Мамонта растаскали в один день, варили и пробовали мясо, вкусом напоминавшее падаль, однако пробовали, чтобы потом можно было сказать — а я вот ел мамонтину!

Спустя месяц после этого Насадный однажды застал Рожина за делом, в общем-то привычным для бывшего аспиранта: он вязал свитер. Это была его коронка — вязать во время раздумий, ожиданий или в дороге, к чему все давно привыкли. Тут же академик обратил внимание на очень знакомый цвет толстых шерстяных ниток. А в углу ещё стояло два мешка отмытой и прочесанной длинноволокнистой шерсти…

Старый сподвижник даже не отрицал, где взял столь необычный материал, и когда Насадный допёк его вопросом, зачем он это сделал, Рожин ответил определённо:

— У меня будет единственный в мире свитер из мамонтовой шерсти! Понимаешь? Ни у кого такого нет и вряд ли когда будет. Единственный — у меня! Даже у тебя не будет!

Тогда академик посчитал это за блажь, за простое желание иметь нечто эдакое, чего действительно нет в мире ни у кого.

И скоро простил…

Сейчас тоже следовало простить…

— Ну, так ты согласен на мировую? — спросил он, вспомнив, что оригинальным свитером Рожин попользовался недолго: жадная до древностей питерская моль сожрала его на второе лето…

— Неужели ты согласен на мировую после того, что я сказал?

Святослав Людвигович вылил остатки шампанского в фужеры, поставил бутылку под стол.

— Поедем, посмотрим настоящую Звёздную Рану. Последнюю на сей раз.

— Насадный, я тебя ненавижу. — Бывший аспирант опрокинул свой фужер, разлив вино по столу. — Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!

Шампанское подтекло под доллары, разбросанные веером…

Академик собрал деньги, скрутил их в трубку и забил в карман Рожина.

— Это твоей жене. И попробуй, вякни!..

— Ладно, возьму, — согласился тот. — Но ты всё равно дерьмо. И тоже никому не нужен! И хорошо, что я тебе сегодня сказал всё в глаза.

— Легче стало?

— Ну ты и скотина, Насадный! Да пошёл ты!.. — Рожин схватил плащ и бросился вертеть ручку замка.

Академик стоически дождался утра и позвонил Рожину. Трубку взяла его жена, Вера Максимовна.

— Если твой муж проспался, то дай ему трубку, — попросил он.

— Миша сегодня ночью умер, — услышал в ответ. — Инфаркт… До больницы не довезли…

Известие потрясло его сильнее, чем информация о проданном городе. Академик тот час же решил ехать к вдове Рожина, но тут позвонил покупатель — «искусствовед», отваливший за картины огромные деньги, и извиняясь стал просить о встрече, дескать, каменные панно произвели огромное впечатление на его друзей и особенно на шефа, который хочет лично посмотреть панно и кое-что приобрести, и что они уже подъехали к его дому и стоят у подъезда — можно выйти на балкон и в том убедиться.

Академик как-то пропустил мимо ушей, что ценитель назвал его фамилию, хотя Святослав Людвигович не представлялся и никаких надписей на панно не оставлял. Ошеломлённый неожиданной смертью старого сподвижника, он не сумел отказать сразу и решительно, позволил уговорить себя, вернее, не нашёл аргументов, чтоб избежать встречи, а рассказывать о своём горе чужим людям он не любил.

Короче, уже через пять минут по квартире бродили какие-то люди, рассматривая каменные картины и экспонаты минералогического музея. Кто из них был вчерашний покупатель и кто шеф, Насадный так и не различил, впрочем, это было и неважно: из головы не выходила мысль о скоропостижной кончине Рожина, к тому же он вдруг осознал, что остался на свете один, как перст. Жена умерла семь лет назад, дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Канаду, с родственниками более дальними давно потеряна связь…

Покупатели около часа кружились по квартире, затем пили кофе, совещаясь, и наконец сделали выбор — панно «За час до свадьбы», где не искусный творец, а сама природа изобразила невесту в подвенечном платье перед зеркалом (и труда-то было: правильно распилить глыбу, заделать и зашлифовать стык двух плит). Цену назвали фантастическую — двадцать пять тысяч долларов, однако картину сразу не взяли, обещали, что послезавтра приедет специальный человек с деньгами, расплатится и заберёт. Этот факт наконец-то дошёл до сознания, и Насадный категорически отказался, поскольку на послезавтра были назначены похороны. Любители каменной живописи не настаивали, согласились подъехать через три дня и, оставив крупный задаток без всякой расписки, уехали.

После похорон и общих поминок в столовой института самые близкие поехали к Рожину на квартиру и по просьбе вдовы остались там до утра. Нарушая ритуал, пели под гитару любимые песни Михаила, смотрели альбомы с фотографиями из многих экспедиций, вспоминали и разъехались, когда заработало метро. Академик так и не рассказал никому о предсмертной исповеди покойного — не подвернулось случая, да и не к месту было вспоминать о тяжком и так в слишком скорбной обстановке.

Он не спал уже три ночи и потому едва войдя в квартиру, рухнул на диван не раздеваясь. Тускнеющий его взор в последний миг уловил некое изменение обстановки, диссонанс вещей и предметов, но сон уже помутил рассудок и через мгновение вообще отключил его. Точнее, переметнул во времени, и академик очутился в латангском аэропорту, в деревянном здании, где узкий и длинный зал ожидания с авиационными креслами буквально шевелился от обилия тараканов. Снился ему он сам и покойный Миша Рожин; будто сидят они рядом, дремлют и слушают аэродинамический вой пурги. И тут из давно заглохших динамиков вдруг прорывается голос диспетчера, но слышно не объявление рейса, а песня, которую только что пели на поминках — «Надежда». Но никого не разбудила эта чудесная песня и нежный голос Анны Герман; как спали, так и спят пассажиры примерно двадцати посаженных в Латанге рейсов. Всего около тысячи человек! Спят вповалку, среди тараканов, кто может — сидя, а кому вообще не досталось места — стоя, по-лошадиному, только головы валятся влево, вправо, будто у заморённых блокадных головастиков. И тут вскочил Рожин и заорал, как армейский сигнал тревоги:

— Люди! Мать вашу!.. Слушайте! Слушайте песню! Это же «Надежда»! Хватит спать, люди!

От его рёва Насадный подскочил, слетела дрёма — под ногами враги ненавистные — крылатые облюбовавшие Арктику насекомые, коричневые твари, — начал топтать их унтами, слыша характерный хруст, будто по жареным семечкам ходил!

И нечаянно наступил на руку мальчишки, откинутую в глубоком сне. Казалось, раздавил, но ребёнок не проснулся, только сжал ладошку в кулачок. Он заглянул ему в лицо и внезапно узнал себя — питерского блокадного головастика. Так уже было: он спал на полу бомбоубежища и кто-то в темноте наступил на руку…

Он склонился над мальчиком, бережно убрал его руку из-под ног и долго гладил кулачок, пока он не ослаб и прощенно не разжался.

Потом только огляделся — мать моя! — откуда столько народу?! Вроде бы засыпал в полупустом зале…

Этот сон вовсе и не был сном. Однажды с Рожиным — а дело было в семидесятом, когда возвращались из первой официально-настоящей экспедиции, — они отдали «генеральские» билеты женщинам, геологам-поисковикам, которые рвались домой, в Питер. И последний Ил-18 стартовал из Хатанги под самый занавес двухнедельной пурги, а они остались истреблять отвратительных, мерзких насекомых…

По истечении первой недели Насадный впал в анабиоз, когда сон и явь спрессовались в единый конгломерат, поэтому оглушающий крик Рожина прозвучал, как будильник.

Из динамиков нёсся чистый, завораживающий голос Анны Герман: «Надежда, мой компас земной…»

— Вставайте! Слушайте песню! — всё ещё гремел старый сподвижник. — Хватит спать! Замёрзнете!

Проснулся лишь один мальчик под ногами, сел и завертел головёнкой. Тогда Рожин закричал в отчаянии:

— Грабят! Держите карманы! Воры, вокруг воры! Эй, куда потянул кошелёк?! Вставайте, у вас всё украли!

Тысячная человеческая свалка мгновенно встрепенулась, ожила, а Михаил сел в своё кресло и засмеялся. И мальчик засмеялся…

Голос покойного всё ещё стоял в ушах, когда Святослав Людвигович проснулся в своей квартире на Петроградской. И ещё подумал — к ненастью, и ветер услышал, завывающий между домов. За окнами серела гаснущая белая ночь, и в сумеречном её свете перед глазами оказалась стена, забранная от пола до потолка остеклёнными шкафами.

Они были пусты, на полках лежали только призрачные «зайчики» света, падающего из высоких окон.

Сначала он решил, что это продолжение сна. Сейчас слетит его дымка, и всё появится — угловатые, тяжёлые образцы пород, правильной формы столбики керна, поблёскивающие зеркалом многочисленные шлифы, кристаллы минералов, спаянные в друзы — всё то, что было привычным, примелькалось и составляло душу дома.

Потом он осторожно сполз с дивана — прихватывало спину после долго сна — и согбенный, перетерпливая боль, долго бродил вдоль застеклённых стен, открывал дверцы и щупал пустые полки…

Полностью исчезла коллекция, собранная за долгие годы работы в Балганском метеоритном кратере. И большая часть образцов пород и минералов, привезённых с семидесяти Астроблем из разных частей света, при этом образцы, взятые из кратеров на территории бывшего Советского Союза, пропали почти все.

Вместе с этим вынесли множество папок и бумажных связок, в которых уже и сам академик разобраться не мог; лишь после тщательной проверки он установил, что похитили все материалы, касающиеся астроблем вообще и Балганского кратера, в частности. Но обиднее всего было другое: из запертого оружейного шкафа выкрали капсулу с неведомым сверхтяжёлым минералом из Манорайской котловины и запаянную стеклянную ампулу с алмазами, которые он добывал попутно, дробя негодные для творчества осколки руды. Исчезло и несколько работ, выполненных из каменного материала Пёстрых скал, глыбы брекчий, хранившиеся в кладовой, запасы поделочного камня, привезённые с Таймыра, и даже обрезки, которые не успел переработать; одним словом, пропала вся руда — алмазосодержащая порода, из которой и получались уникальные по живописности и рисунку полотна академика.

Это потрясение было уже третьим по счёту за последние дни и ничуть не легче первых двух. Около часа он бродил по квартире, прежде чем в голову пришла мысль позвонить в милицию. Академик снял трубку, и в тот же миг в передней раздался звонок.

Не спрашивая, кто — а глазка в двери никогда не бывало, — Насадный отомкнул замок и отступил…

За порогом стояла женщина возрастом чуть за тридцать, с изящным, утончённым лицом и огромными вишнёвыми глазами. И не просто знакомая, ибо академик мгновенно вспомнил, как она же явилась ему в латангском аэропорту десять лет назад.

Вспомнил не только её имя, а ещё то, что встречал её, или женщину очень похожую, ещё раньше, очень давно, в детстве, в блокадном Ленинграде…

* * *

В музее Забытых Вещей заканчивался внутренний ремонт и потому все экспозиции были свёрнуты, убраны в подвалы, пустые, недавно побелённые, с восстановленной лепкой по потолку, помещения казались просторными, гулкими и каждый шаг по отлакированному паркету казался оглушительным. В залах не было ни посетителей, ни рабочих — кажется, все разошлись на обеденный перерыв, и потому Мамонт поднимался не по чёрной, как обычно, а по парадной лестнице, придерживая Дару под локоть.

За растворёнными окнами уже трепетала на ветру лёгкая парковая зелень, берёзы и клёны вообще распустились, шумели совсем по-летнему, но речная даль ещё отражала холодное, по-весеннему бирюзовое небо.

Раньше Мамонт не очень-то любил эту пору — ни весна, ни лето, — предпочитал яркие контрасты в природе, однако сейчас его радовало всё, ибо он после трёх лет жизни в Североамериканских Штатах за три часа пребывания на родине ещё не насмотрелся, не согнал с себя грустную ржавчину ностальгии, хотя успел уже проехать и посмотреть немало.

На лестничной площадке мансардного этажа, перед дверью с табличкой «ДИРЕКТОР», Дара задержала его, упёршись в грудь руками, поправила галстук-бабочку, уголок платочка в визитном карманчике смокинга и сказала просяще:

— Очень прошу тебя, милый, пожалуйста… не прекословь ему. И ничего не требуй.

— Дорогая, ты стала уже как ворчливая жена, — буркнул Мамонт по-английски, совершенно забывшись. — Мы идём не в гости…

— Мамонт, ты дома! — засмеялась она и отёрла ладонью щёку. — И это не сон… Здесь можно говорить по-русски!

Он промолчал, уязвлённый, и молча открыл дверь. Стратиг сидел за столом в заляпанном известью халате, но с белоснежной салфеткой, заправленной за ворот рубашки, и обедал. Две Дары средних лет в подобных одеяниях делили с ним трапезу, одновременно прислуживая ему. При появлении Мамонта он медленно обернулся, посмотрел через плечо долгим оценивающим взглядом, после чего вытер руки и проговорил без всякого приветствия.

— Садитесь к столу… гости дорогие.

Спутница Мамонта подошла к Стратигу, обняла за шею и поцеловала в щёку — он остался холоден и равнодушен. А Дары обе сразу вмиг вскочили и принялись выставлять на стол приборы, принесли фарфоровую супницу и два накрытых полотенцами судка.

Стратиг ещё раз осмотрел Мамонта, похлебал суп из тарелки, наверняка начала прошлого века, и отложил золотую ложку.

— Ну, поведайте мне, путешественники, где бывали и что видали, — проговорил он, не поднимая бровей. — Как там житьё за морями-океанами?

Дара заметила, что Мамонт начинает заводиться, и предупредительно стала заправлять ему салфетку за тугой ворот. Попутно слегка оцарапала горло ноготками.

Это привело в чувство, и он увидел перед собой тарелку, полную до краёв прекрасных щей со свининой; запах достал носа, и Мамонт взял тяжёлую ложку. Ностальгия в смеси с голодом — не ел уже сутки, как получил известие немедленно предстать пред очи Хранителя Забытых Вещей — давала странную реакцию: хотелось не есть, а любоваться пищей, как произведением искусства. Он бережно окунул ложку в щи и поднял со дна просвечивающуюся насквозь капусту с мелкими кусочками картофеля и сала. То ли от золота, то ли от весеннего света, ниспадающего из узких окон, щи засветились и замерцали восковые блёстки расплавленного жира.

Эх, сейчас бы успокоенную душу да деревянную ложку, чтоб не опалить губ!..

— Вижу, неплохо там живётся, — сказал Стратиг и наполнил хрустальный бокал тёмным вином. — И вид у вас весьма респектабельный… Пожалели, что сорвал с насиженного места? Или с радостью ехали на землю предков?

— Какая уж там радость… Когда на головы сербов валятся бомбы, — проворчал Мамонт. — Я мог бы остановить кощеев… Но ты позвал в самый неподходящий час.

И тут же получил каблучком удар в голень. Если не до крови, то ссадина будет, потому что сразу же зажгло…

— И как ты собирался остановить их? — невозмутимо спросил Стратиг, взяв бокал в горсть жёсткой, узловатой рукой.

— Мой подопечный, будущий президент Североамериканских Штатов, организовал мощный протест белого населения, — сказал Мамонт. — Протест, который должен был перерасти в политический кризис. В результате бы президенту объявили импичмент и Дениз пришёл к власти.

— Без тебя он смог бы провести это мероприятие? — спросил Стратиг по-прежнему бесцветно и равнодушно.

— Нет… Бывший морпех пока ещё не обрёл достаточного политического веса и влияния. Пока он делает правильные, но довольно робкие шаги. Ему всё время требуется плечо, чтобы опереться… И это естественно.

Стратиг сделал глоток вина, после чего встал и тронул рукой темя каждой Дары, что означало благодарность.

— Я устал повторять, мы не можем, не имеем права вмешиваться в исторические процессы! — проговорил он с внутренним холодным спокойствием. — Это вносит лишь сумятицу в сознание изгоев, чем пользуются кощеи и усугубляют положение. Если говорить о Североамериканских Штатах, то твой подопечный должен был не белое, а цветное население привести к массовому гражданскому неповиновению. Благо, что для этого были все предпосылки. Белые по старой памяти гонят чёрных в горячие точки планеты, используют в тех областях деятельности, где требуется физическая сила и страсть к победе, и тем самым прямо или косвенно насыщают их воинственным духом. Они сейчас более активная часть населения Штатов и за ними будущее… Печальное будущее. Но сейчас речь не об этом, Мамонт. Почему ты явился один? Где твой воинственный Странник со своей командой?

— Арчеладзе получил сильнейшую дозу облучения в Боснии, когда изымал ядерный заряд, предназначенный для взрыва горы Сатва, — сообщил Мамонт.

— И что с ним теперь?

— Я отправил их с Дарой на Урал.

— Он здесь? Почему я об этом не знаю?

— Нет, на Урале осталась лишь его жена с маленькой дочкой, — вмешалась Дара с лёгкой и глубоко скрытой тоской. — Если бы ты видел это создание…

— Где Арчеладзе?

— Он достал двести комплектов «Иглы» и уехал в Косово. — Мамонт зажал ногу Дары и сдавил, чтобы не вмешивалась. — Вся его команда там, и сейчас валят натовские самолёты.

Стратиг растворил окно, постоял, вдыхая запах свежей травы, распускающейся листвы и солнца.

— Полагаю, ты считаешь это геройством? — спросил он. — Братская помощь сербам?.. О, гои, гои! Мало вас бьют кощеи своей сапожной лапой. Надо бы ещё, чтоб образумились… Вот если бы существующий режим послал туда полк с ракетами С-300, это можно воспринимать как подвиг. Не режима — народа, который подвигнул правительство отправить этот полк на помощь братьям. Народ безмолвствует, как сказал поэт, и потому твой Арчеладзе с «Иглами» — мёртвому припарки. Как и твой будущий президент Штатов с белым меньшинством и наивными представлениями о благородстве своих сограждан, наследников бывших авантюристов, висельников и убийц.

Он сделал небольшую паузу, с сожалением затворил окно и как бы вернулся в зал.

— Мой отец предупреждал, когда я принимал от него урок Стратига. Он часто говорил мне: опасайся избранных Валькириями! Они вносят… мировую скорбь, сострадание и чувство утраты.

— Ты хотел сказать, романтическое отношение к жизни, — вдруг смело поправила его Дара, и в тот же миг получила.

— Помолчи, женщина!

Стратиг всегда очень нежно относился к Даре, и этот его окрик говорил о многом: вызов Мамонта из Штатов был обусловлен весьма вескими и важными причинами…

— Да, романтизм, — спустя несколько секунд поправился он. — Струю свежего ветра и крови. Но и отнимают тоже достаточно, тем что вносят хаос в сознание гоев.

Он вдруг заметил своих Дар, которые невозмутимо расставляли чайные приборы тончайшего китайского фарфора. Подождал, когда наполнят маленькие, изящные чашки, затем благодарно поцеловал каждую в лоб и обронил, усаживаясь за стол:

— Ступайте… Пора возвращать экспозиции на свои места. Скоро начало сезона, поедут туристы… Пусть изгои любуются на мир забытых ими вещей.

Он их попросту прогнал, чтобы не присутствовали при важном разговоре. Он и Дару хотел выставить, чтобы остаться с Мамонтом наедине, однако, строптивая, она не позволила этого сделать — раскинула огромную волчью шкуру на тахте и легла с чашкой чая в ладони. Стратиг лишь посмотрел на неё, свёл брови, чтобы выразить возмущение, и не посмел удалить её из зала.

Но зато причитающийся ей самодержавный гнев выплеснул на Мамонта. И весьма откровенно — чем всегда вызывал уважение — высказал нетерпение избранным Валькириями.

— Ты не исполнил определённого тебе урока! — стал выговаривать он. — То, что происходит сейчас в Земле Сияющей Власти, можно было погасить в самом зародыше. И не привлекать для этого своего подопечного. Для этой цели я послал тебе самую изощрённую Дару!

— Самую развращённую! — огрызнулся Мамонт.

— Не имеет значения! Почему у действующего президента Североамериканских Штатов до сих пор в штанах… — он осёкся, глянул на Дару и изменил терминологию. — До сих пор целы детородные органы? Ты же сам предложил оскопить его!

— Потому, что Моника вошла во вкус!

— Ты несправедлив к ней, — заступилась Дара. — Она ещё очень молода, неопытна и подвержена увлечениям… Надо простить её, Мамонт. Тем более Моника получила весьма выгодную славу в американском обществе. И она ещё скажет своё слово.

— Речь о сегодняшнем дне! — оборвал её Мамонт. — На головы сербов падают бомбы!

— Довольно! — прикрикнул Стратиг. — Объясниться между собой у вас было время… Почему я до сих пор вижу мутную старуху?! Я же сказал тебе, убери её с экрана! Дабы не оскорбляла человеческого образа.

— У них там нет иных образов, — мягко воспротивился Мамонт. — А потом… Это стало бы вмешательством в исторический процесс. И это не моя вина, что Мадлен из мутной девочки выросла в мутную старуху.

— А чья?!

— Самих сербов. И это рок… А потом не я спасал. В то время Страгой Запада был Вещий Гой Зелва. Это он нашёл Мадлен и отдал в сербскую семью.

Вероятно, Стратиг забыл об этом и сейчас, чтобы выйти из неловкого положения, заворчал:

— Вещий Гой… Ты тоже Вещий! Но вместо Вещества вы вносите в жизнь гоев вот такие проблемы! Он что, не рассмотрел, что скрывается под ангельским видом этой… этой несчастной девочки?.. Нет, спас кощейское отродье. А ты помнишь, как закончил свой путь Зелва?

— Помню, — обронил Мамонт. — Но мой предшественник отомщён. «Арвоха» более не существует. Каждый мёртвый дух получил по арбалетной стреле.

— Не обольщайся, — однако же довольно пробурчал Стратиг. — У кощеев есть кому играть на гавайской гитаре…

— Судя по прелюдии, ты опять задумал изменить судьбу Мамонта? — с вздохом проговорила Дара.

Стратиг взглянул на неё, отвёл глаза и заговорил с угрожающей назидательностью:

— Устал повторять!.. Я не меняю судеб, а лишь даю уроки. Уроки!.. И не смей перебивать, когда я говорю! Если бы ты знала, что ждёт его впереди!.. Он будет на празднике Радения!

— Ты хочешь послать нас в Манораю?! — то ли испугалась, то ли восхитилась она.

— Его, но не тебя!

— Как же он без меня будет на празднике? Нет, Стратиг! Я пойду с ним!

— По поводу тебя нам ещё предстоит отдельный разговор, — с раздражением бросил он. — А пока молчи и слушай…

— Я не оставлю Мамонта! — дерзко заявила Дара. — Я должна быть с ним в Манорае!

Он всё-таки проявлял великое терпение к ней: другую бы уже давно выставил за подобные пререкания и отправил бы прислуживать какому-нибудь дипломату или ожиревшему чиновнику.

— Для тебя приготовлен другой урок, — пообещал он. — Ты уже бывала там, хватит.

— Всего два раза! В юности, когда меня заметил Атенон, и ещё раз, когда отвозила в горы несчастного Зямщица!

— Другие и этого не получают…

— Стратиг, ты же знаешь, Манорая для меня — почти что родина!

— Тебе возвращена память, а душе бессмертие. Что ещё хочешь?

— Соли Вечности.

— И соль ты вкушала!

— Но так мало, Стратиг!

Взгляд его стал гневным.

— Если ещё скажешь слово — лишу пути!

— Всё равно уйду с Мамонтом, — проговорила она и обиженно замолкла.

— Ладно, давайте к делу. В обиталище Атенона вновь проникают кощеи, — голос его стал деловито-жёстким. — Получившие власть над миром жаждут вечности. Они лихорадочно ищут пути, как сделать душу свою бессмертной, но слепые, пока что стремятся продлить существование физического тела. Замораживаются живьём, чуя близкий конец, консервируют в жидком азоте своё семя, пытаются клонировать клетки… Когда золотой телец в руках, власть его кажется беспредельной, и земноводным летариям становится мало одноразовой жизни. То, что гои получают от рождения и совершенно бесплатно, для кощеев становится смыслом существования. Им не так нужна соль Знаний, как манорайская соль. Наркотик уже не в состоянии удовлетворить потребности дарвинов, ибо он даёт лишь мгновенное ощущение бессмертия. Повальное увлечение им скоро пройдёт, и тогда изгоев охватит иная жажда. За вечность они уже сегодня готовы отдать всё своё золото. И можно представить себе мир, которым станут управлять кощеи бессмертные.

Искупая свою вину, Стратиг налил чай в чашку, установил её на серебряный поднос и подал Даре. Тронутая таким вниманием, она погладила его руку и обронила тихо:

— Благодарю тебя… Но всё равно пойду в Манораю.

— Святогор опасается за сокровища, особенно сейчас, в пике фазы Паришу, — между тем продолжал он. — Дело усугубляется ещё и тем, что доморощенные кощеи, захватившие власть в России, хотят поставить добычу манорайской соли на государственный уровень. Для них сейчас слишком хлопотно и накладно, например, строить нефтепроводы и продавать выкаченную из недр земли кровь. Им уже невыгодно добывать золото!.. Они уже мыслят себя бессмертными и хотят торговать вечностью… Должно быть, тебе известно, Мамонт, идея эта не нова и многие поколения кощеев стремились проникнуть хотя бы на территорию, где обитает Атенон. В мире изгоев она известна как Шамбала или Беловодье. Сами они не могут ходить туда: манорайская соль или даже излучение её в Звёздной Ране разрушает всякий искусственный интеллект. Но сейчас совсем нетрудно отыскать честолюбивых и незрячих изгоев, чтобы их руками попытаться добыть соль Вечности. Тем более к ним стихийно возвращается память, и они всё чаще бросаются на поиски своей родины. И это естественно в пике фазы Паришу…

— Всё так свежо в памяти, — Дара заполнила повисшую паузу. — Наш табор кочевал с реки Ганга и мы остановились на ночлег. Там и подошёл ко мне Атенон…

— Я уже это слышал, — оборвал её Стратиг, отчего-то утратив прежнюю внимательность к Даре. — Если Мамонт не знает — расскажешь потом. А сейчас не мешай мне!

Через минуту стало ясно, отчего в распорядителе судеб произошла столь резкая смена настроения. Он вспомнил, что всё ещё находится в рабочем халате, содрал его, швырнул к порогу и, оставшись в простой солдатской рубахе, сел верхом на скамейку, опустил плечи.

— В прошлый раз, когда я отводил изгоев от Манораи, совершил ошибку, — неожиданно признался Стратиг, что было почти невероятно. — Сын Варги Людвига, Святослав, бывший когда-то на празднике Радения у Святогора, не пошёл по стопам отца, поскольку утратил память… А всякий зрячий гой, оставшийся в мире земноводных, порой делает непредсказуемые шаги. Он стал искать Звёздную Рану, и я отвлёк его внимание подобным кратером на Таймыре, — он выпрямился, глянул через плечо на Мамонта. — И он там открыл Звёздную соль — алмазы! Чего не должен был делать… Мало того, изобрёл установку для их добычи, а по сути, новый вид космического оружия. Не зря говорят: заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибёт… Сын Людвига мне нужен был для иных целей. Если бы он повиновался року, этого бы не случилось… А сейчас у Святогора нет Варги, и некому хранить соль Вечности.

— Я так и думала, — вздохнула Дара. — Судьба Мамонта тебе не даёт покоя. Когда ты смиришься и перестанешь завидовать избранникам Валькирий?

— На сей раз я ему не завидую, — неожиданно с горечью произнёс вершитель судеб. — Вкусившему Соли Знаний куда приятнее жить, например, среди изгоев Североамериканских Штатов и чувствовать себя почти богом… Но быть хранителем манорайской соли и испытать бессмертие…

— Да, это на самом деле не зависть, — согласилась она. — Ещё хуже — незаслуженная казнь.

Он вынес эту реплику спокойно, обернулся к Мамонту.

— Ты тоже так считаешь?

Мамонт приблизился к окну и долго смотрел на яркую, по-весеннему девственную зелень липового парка.

— Однажды ты вырубил мне посох, — проговорил он невозмутимо. — Я посчитал это наказанием… Жёстким, справедливым наказанием и повиновался року… Путь Странника привёл к Соли Знаний.

— Путь Варги в Чертогах Святогора приведёт к Вечности, — продолжил Стратиг. — Ты это знаешь лучше меня.

— Лучше выруби мне посох.

Вершитель судеб усмехнулся:

— Не обольщайся, Мамонт! Путь Странника не всегда выводит к истине. Помню, с какой страстью ты ринулся в пещеры, и когда увидел золото, испытал разочарование. И сейчас, вкусивши горькой соли Весты, ты потянулся к сладости и решил, что истинные сокровища — это любовь и ничего больше. Верно?.. Не спорь со мной. Ты должен быть благодарен, ибо я не изменяю твоей судьбы, а выстраиваю перед тобой лестницу, выкладываю ступени, по которым ты поднимаешься вверх. Давно ли ты искренне верил, что сокровища вар-вар — золото, спрятанное в недрах Урала?.. Ступай же выше, тебе открыты все дороги!

Мамонт вспомнил миг, когда вознёс руку, чтобы открыть Книгу Будущего — и не открыл…

— Нет, — проговорил он. — Бессмертие — не мой путь.

— Да, конечно! — не скрывая своего неудовольствия, заговорил Стратиг. — Всё время забываю, с кем имею дело! Ты же избранник! Вещий гой!.. Извини, что нарушил твой урок!.. Но на сей раз выбор сделал не я. И не я оторвал тебя от беззаботного существования Страги Запада.

— Не ты? — вдруг насторожённо спросила Дара. — Если не ты, то кто?

— Мне явился Святогор, — как бы между прочим обронил вершитель судеб.

От упоминания этого имени Мамонт ощутил, как в душе сжалась пружина, будто взвёлся курок. Тем более Стратиг, как опытный актёр, тянул паузу, заставляя собеседника проживать на сцене.

— Имени твоего не назвал, — вновь заговорил он. — Но велел послать к нему Странника, который замерзал вместе с некой девицей под перевалом Дятлова. Я потратил две недели, чтобы установить, кто это там замерзал… И выяснилось, это был ты и девушка по имени Инга.

Дара вдруг оживилась, вскинула головку, несмотря на запреты, подала голос:

— Почему я об этом не знаю?

— А тебе и не обязательно знать, — огрызнулся Стратиг, сбитый с торжественного ритма — ведь говорил о Святогоре!

— Это почему — не обязательно? — возмутилась Дара. — Мамонт! Зачем ты скрыл от меня существование… этой девицы? Мог бы ведь и рассказать!

— Замолчи! — обрезал Стратиг. — Не мог он рассказать… Ты стала распущенной! Мамонт, я отдавал тебе самую воспитанную Дару! Что ты сделал из неё?

— И ты хочешь ещё раз изменить мою судьбу? — со скрытым противлением спросил Мамонт.

— Этого хочу не я! — с вызовом бросил Стратиг. — Выбор Атенона почему-то пал на тебя…

— Я знаю, почему, — подала голос Дара и тут же умолкла, поскольку вершитель судеб навис над ней, словно каменная туча.

— Мне очень жаль, — однако же мягко проговорил он. — Я не могу изменить твой рок, Дара. Но вот урок у тебя будет совершенно иной. Избранник Валькирии тебя избаловал солью Знаний…

— Стратиг, если я не пойду с Мамонтом в Манораю, отпусти замуж, — она тронула его усы и осветила своим вишневым взглядом. — Это был бы самый лучший урок для меня.

— Поедешь на Таймыр с сыном Людвига. Ты ведь знаешь его?

— Встречались однажды… Кажется, он учёный муж и очень сильный человек. И кажется, я сумела обольстить его.

— Кого ты только не сумела обольстить… — проворчал вершитель судеб.

— С кем же я пойду в Манораю? — запротестовал Мамонт. — Ты не можешь отнять у меня Дару без всяких на то причин. Тем более что задаёшь новый урок.

— Вот это я и хотел от тебя услышать, Мамонт! — оживился Стратиг. — Значит, ты согласен принять урок Варги?

— Если выбор Святогора пал на меня — я повинуюсь, — с внутренним напряжением вымолвил он. — Хотя ты знаешь, я всегда стремился к соли Знаний и был равнодушен к Вечности…

— Это неправда! — Стратиг приблизился к нему и посмотрел с вызовом. — А что ты делал в горах с этой девицей, когда вас увидел Атенон?

— Искал вход в пещеры.

— Путь к Весте?

— Да.

— Соль Знаний для гоя это и есть Вечность, — удовлетворённо улыбнулся вершитель судеб, сам всю жизнь стремившийся попасть в соляные копи Урала. — А теперь ступай к Звёздной Ране. И поспеши. Сейчас там находится гой по имени Зимогор. Такой же утративший память, как сын Людвига. Сегодня ещё застанешь его в Манорае. Завтра может быть поздно. Приведи его в чувство, пока он не сделал того же, что Насадный на Таймыре.

Потом остановился возле Дары, лежащей на волчьей шкуре, поставил её на ноги, подтолкнул в сторону Мамонта.

— И ты ступай пока с ним… Но помни свой новый урок.

4

Начальник партии срубил себе домик на отшибе, в километре ниже горнобурового участка на границе леса и альпийских лугов, под грибообразным останцем. Вписал избушку под прикрытие каменной шляпы, так что и крышу не делал, поставил окнами на просторную манорайскую даль, чтобы сидеть или лежать можно было, как перед экраном телевизора.

— Здесь мне нравится, — сразу же одобрил Зимогор, как только появился на участке. — Сдай на лето?

— Ангел прилетал, сделал предписание снести, — пожаловался Ячменный. — Говорит, из космоса видно…

— Под каменной шляпой?!

— Тропинка натопталась…

Из космоса давно наблюдали за этим районом, говорят, сосчитали не только людей, обитающих вокруг Манораи — в самой впадине давно никто не жил и стояли одни брошенные сёла, словно в зоне радиоактивного заражения, — но, по словам Ангела, даже пуховых коз. Пересчитали и теперь вели пристальное наблюдение, придавая каждому объекту какой-нибудь номер, чтобы отслеживать передвижение. В этом квадрате, расположенном на территории Горного Алтая, изучали всякое изменение обстановки, немедленно брали под контроль даже новую вскопанную грядку. Сверху, как дамоклов меч, висели невидимые спутники «вероятного противника», хотя от такого определения официально давно отказались, показывая открытость и готовность России к любому диалогу.

— Ну, где этот спирт? Остался ещё или весь оприходовали? — спросил Зимогор, вернувшись с прогулки по Манорае.

Ячменный сунулся за командирский стол и вынул тяжёлый пакет с бутылками.

— Вот, здесь всё, что успел отнять…

Зимогор снял с полки стакан, отёр его пальцами и, раскупорив пластмассовый сосуд, плеснул щедро.

— Похмелись, бедолага. И поговорим.

— Один не буду, — со жлобским упрямством сказал начальник партии и бережно отодвинул стакан.

— У тебя сознание заторможено. Выпей, и давай по душам. Вижу, что мучаешься. Не удержался от дармовщинки?

— С горя, Олег Павлович…

— Вот и расскажи про своё горе.

— Впрочем, теперь всё равно, — сам себе сказал начальник партии и отхлебнул спирта, — делайте, что хотите… Под суд не отдадите, не то время, а я всё равно выкручусь.

— Не сомневаюсь. Обязательно выкрутишься, — согласился Зимогор. — Потому говори: откуда взялся спирт? Кто вам такой подарочек подбросил, с закуской? Из космоса на парашюте или местные привезли?

— Народ тут странный, чудаковатый… Но не местные.

— В таком случае, один из… членов твоей партии спутался с иностранной разведкой, — определил Зимогор. — Например, завхоз Величко, этот ваш Циклоп. Завербовался в диверсанты, забросил спирт вместо взрывчатки, а пьяные бурильщики засадили аварию на скважине и испортили электронику. Подходящая версия?

— Её, заразу, испортить-то невозможно… — пробурчал в сторону. — Если только действительно ломом… Да и не в спирте дело…

— Ну а в чём?

— Не знаю, — устал проговорил начальник партии, — но если бы только спирт нам забросили…

— Что же ещё? Колись?.. Красоток с панели?

Бывший служака помедлил, тупо глядя перед собой на отпитый стакан, затем поднял глаза.

— Выпили бы со мной. А так, какой резон? Для пустого доклада начальству?.. Если хотите разобраться — пейте. Тут без «Рояла» не разберёшься.

— Это верно, — Зимогор достал ещё один стакан. — Стресс на каждом шагу… Например, снежные человеки вокруг балуют!

— Вот суки! — зло и весело сказал Ячменный. — Уже доложили. Настучали! Ну как с таким народом работать?

— А чего ты скрываешь? Это же феномен, представляет научный интерес…

— Это был мой аргумент. Для тебя и… для вышестоящих. Чтоб вы не думали… Мы не просто тут спирт жрём и по пьянке совершаем аварии. Здесь особый климат, среда. Вернее, сопротивление среды. Не только с техникой, с людьми то что происходит. С чего это массовые заболевания появились, когда бурить начали? Компьютерщик до того не жаловался, а завхоза вообще колом не убить было. И ещё солдат, недавно призван, прошёл все комиссии…

— Не все же заболели.

— В том-то и дело! — он ощутил поддержку. — С одними хоть бы что, наоборот, улучшение здоровья, самочувствия… А другие… Вон завхоза Балкина мужики сначала даже не узнали, стал от людей прятаться, появилась мания чистоплотности, через каждые два часа умывается, бреется, дезодорантом прыскается… Потом вообще сбежал.

Зимогор в одиночку махнул полстакана, запил водой из ковша и облегчённо вздохнул.

— Тут прямоходящих зверей не водится? Или медведей…

— Одного всё время видят, на овсы ходит…

— Кто?..

— Медведь… Здоровый, старый.

— Так это медведь?.. А мне почудилось, человек. Стоит в траве и на меня смотрит.

— Любопытный, и ничего не боится. Его мусорщик несколько раз стрелял — промазал…

— Ладно, давай про людей говорить, — прервал Зимогор. — Ты мне выдай несколько версий, я подумать должен. Мне в первую очередь голову станут откручивать, так буду знать, что врать. Ври, Ячменный, я слушаю очень внимательно.

— Напрасно вы так, — обиделся начальник партии, однако же налил спирта по рубчик. — Мне в самом деле нечего терять… На трезвую голову сей разговор не выйдет. Вы же работали главным геологом экспедиции…

Зимогор налил себе ещё, накрыл стакан ладонью, зажал его и чокнулся по геологическому обычаю, без звона, как камень о камень.

— Будь здоров, горемыка!

Ячменный выпил, отдышался, закуску и воду отодвинул.

— По инструкции я всегда присутствовал во время спуско-подъёмных операций на скважине. И керн лично выколачивал из колонковой трубы, сам его потом запаивал в полиэтилен, каждый кусочек, как сосиски, в ящики укладывал и бирки подписывал. Всё как положено.

— Молодец, и что же дальше? — поторопил Зимогор.

— Ящики при мне уносили в кернохранилище, я лично запирал и опечатывал. Печать сдавал начальнику караула. Там круглосуточный пост.

— Хочешь сказать, керн пропал?

Начальник партии попил воды.

— Не пропал, но его подменили. А печать целая. Часовые клянутся и божатся…

— Ты хоть понимаешь, что сказал? — спросил Зимогор.

— Потому и сказал, что понимаю! — внезапно взъярился начальник партии. — Подброшенный спирт — мелочь! Авария на скважине тоже!.. Хотя всё это вещи одного порядка. Каким образом и кто умудрился подменить шестьсот метров керна?! Это сто тридцать ящиков! Целый грузовик! Ведь надо незаметно доставить сюда, вскрыть хранилище, вытащить из ящиков имеющийся керн и вложить другой. Да ещё запаять его в чёрный светонепроницаемый пластик! И ещё точно расставить бирки!

— А ты уверен, что его подменили?

— Да как же!.. Я принимал керн, запаивал, укладывал — каждый метр помню. Набуривали-то не больше трёх в сутки. Породы крепчайшие, одиннадцатой — двенадцатой категории… Но тут у меня есть козырь: он сам виноват, что вовремя не вывез керн!..

— Кто — он?

— Заказчик!.. Мог бы время от времени присылать вертолёт и вывозить. А он даже не почесался! На охрану понадеялся!..

— Зачем и на что бурил — знаешь? — перебил его Зимогор.

Ячменный недовольно отвернулся, пробурчал:

— Откуда?.. Нам когда-нибудь говорят, зачем? Сказали только, опорная скважина, строжайшая отбивка всех горизонтов, использование технологий, дающих максимальный выход керна. И чтоб ни кусочка не пропало. Потому сам и торчу на буровой… Могу только догадываться.

— И какие же догадки?

— Хрен знает… Думаю, какую-нибудь ракетную шахту хотят заложить. А может, атомную электростанцию. В прошлом году я бурил…

— Это хорошо, что ты недогадливый, — одобрил Зимогор. — Ладно, будем считать, что под воздействием алкоголя у тебя разыгралось воображение… Керн подменить невозможно.

Начальник партии вскочил, чуть не опрокинув стакан, хотел прокричать что-то возмущённое и гневное, однако сжал кулаки и выдавил с угрозой:

— Что-то я не понял… Настроение у вас странное, Олег Павлович.

— Сам подумай, послушай себя со стороны, что мелешь.

— Какой мне смысл наговаривать на себя? — Ячменный выпучил глаза. — Пьянка — фигня, инструмент к забою приварили и скважину запороли — с работы пнут в худшем случае. В конце концов осталось-то всего каких-то четырнадцать метров до проектной глубины… А вот пропажа настоящего керна — тут сроком пахнет. Я! Я сам обнаружил подмену! И вы первый, кому об этом говорю.

Зимогор примерился было выпить спирта, однако передумал, отставил стакан.

— Ты хоть соображаешь, что говоришь?

— Если нет керна — чуть ли не полугодовая работа псу под хвост…

— И четыре с половиной миллиона долларов… Пошли в кернохранилище!

Металлический вагон на стальных колёсах с резиновыми ободьями напоминал сейф и запирался на два внутренних сейфовых замка. Часовой с автоматом и радиотелефоном в руке разгуливал возле железных ступеней под жестяным навесом, с маскировочной сети оседала густая водяная пыль: летний ливень превратился в осенний дождь. Внутри хранилища было тесно от ящиков и темно: по соображениям пожарной безопасности электричество сюда не подводили. Начальник партии закрыл за собой дверь, включил фонарик и уверенно двинулся к дальней стене по узкому проходу.

— Вот, смотрите, — указал он на крайнюю стопу ящиков. — Породы очень похожи на местные, и чередование горизонтов примерно одинаковое — лавы и прослойки туфов. Короче, область активной вулканической деятельности. Но это всё из другой оперы… Понимаете, у меня великолепная зрительная память. Первые девять метров не тронули, а с десятого — чужая порода. Но как умно составлены куски! Мягкий туф в колонковой трубе растёрло слегка и следующий столбик лавы будто приклеили. И запаяли в одну сосиску!.. А я точно помню, на семнадцатом метре шёл не монолит, а брекчиевидная лава, с оплавленными вкраплениями кварцита и каких-то осадочных пород типа известняка или слабосцементированного песчаника.

— Какая документация есть на скважину? — спросил Зимогор, рассматривая столбики керна.

— Как обычно, только буровой журнал с глубинами. А геология у нас под запретом, вы же знаете. Вам и то смотреть не положено. А нам и подавно. Выбили из трубы, запаяли и в ящик. Геологией занимаются где-то там, на небесах.

— Значит, ты нарушил инструкцию и рассмотрел каждый метр?

— Мне что, надо было глаза завязывать?! Хорошая зрительная память… Я же их своими руками принимал, как акушер младенцев. И пеленал…

— Ты мне нравишься. Ячменный, — похвалил Зимогор. — Из тебя бы хороший геолог получился или следователь. Выходит, кто-то украл весь керн со скважины и подсунул другой?

— Не выходит, а так и есть, — начальник партии сдвинул верхние ящики из соседней стопки. — Вот, сто шестнадцатый метр. Бирка моя, есть роспись, но вместо монолитной лавы какой-то слоёный пирог, сэндвич, но тоже вулканического происхождения. И такая несбойка почти на каждом метре. А вот керн последнего подъёма, перед аварией. Здесь лежала бутыль из-под фанты, с песком. Где она?.. Вместо неё — смотрите, монолитный столбик лавы.

— А что за песок был?

— Не знаю, чёрный такой, как порох, из колонковой трубы выбили. Ссыпали в бутылку, а её нет…

— Кругом у тебя одни бутылки, — проворчал Зимогор, но начальник партии гнул своё:

— Конечно, проверить очень просто, допустим, пробурить рядом ещё одну скважину и сравнить. И всё станет ясно — была подмена или нет.

— Да кто на это пойдёт?! — оборвал его Олег. — Хватит фантазировать! И так уже полгода торчите на горе под сетями, как бельмо в глазу! И кто деньги даст?

— Значит, расчёт у них точный, — тут же согласился Ячменный. — Вторую скважину бурить не будут. А эту не добурили на четырнадцать метров до заданной глубины и запороли. Так что и аварию ликвидировать вроде бы нет нужды. Ну что там четырнадцать метров?..

— У кого это — у них? Чей расчёт? Снежных человеков?

— У того, кто решил не пускать нас дальше, то есть глубже. И подбросил ящик со спиртом, чтобы начальство, то есть вы, всё списали на пьянку. Может, и снежные…

— Ты это Ангелу только не скажи! Он тебя сразу в дурдом наладит.

— А я, между прочим, знаю откуда этот керн.

— Знаешь?

— Знаю… Всё сходится. Как увидел этот — сразу вспомнил.

— Откуда же?

Он придвинулся поближе.

— Тогда я перед вами должен всё до конца… В общем, открою ещё одно своё наблюдение. Но при условии, если вы серьёзно к этому отнесётесь.

— Валяй! С одним моим условием: это последнее открытие на сегодня, — пробурчал Зимогор устало, — и так уже перегрузили…

— Понял, не хотите заниматься этим? — спросил начальник партии. — Легче всё списать на пьянку? Правильно, списывайте. Всем будет спокойней… А я на вас надеялся, Олег Павлович. Думал, только вы и сможете разобраться. И мужики так думали…

— Ну, давай, выкладывай своё наблюдение…

— Вы же не хотите слушать, я вижу!

Зимогор закурил, постоял у окна, глядя на вечернюю радугу, пробивающуюся сквозь маскировочную сеть, бросил не оборачиваясь:

— Кончай ломаться, говори!

— Только выслушайте меня!

— Да говори же!..

— Я знаю, откуда, из какого района привезли этот керн, который теперь в хранилище. Точнее, предполагаю.

— Откуда?

— С Таймыра.

— Ого! Далековато от Горного Алтая!..

— Был там на преддипломной практике, в восемьдесят восьмом, — быстро заговорил Ячменный, — кажется, в начале июля у нас на станке полетела лебёдка. И мы поехали на вездеходе рыскать по брошенным буровым. Когда-то жили богато, трактора, автомобили, вышки, вагончики — всё целенькое стоит… Добра столько набрали — самим сесть некуда. Стали выбираться назад и заблудились. Сутки, вторые, третьи ползаем по тундре, а она ровная, как ладошка, и тысяча озёр. Куда ни двинем — всё мимо. Закрутились между озёр! Ладно я, студент, но со мной были ещё двое, мужики матёрые, битые, лет по пятнадцать в экспедициях работали, и на Таймыре уже года два. Но будто леший водит! Хорошо, бензином затарились, три бочки нашли. Трофеи свои пришлось бросить… Неделю блудим, голодные, злые. Одной рыбой питались, а без соли она уже в глотку не лезет… Ни ружья, ни компаса, всё по солнцу… И как назло, талабайцев — ни одного!

— Талабайцы — это кто? — мимоходом поинтересовался Зимогор.

— Долгане, местные националы… А нас даже не искали! Денег на вертолёт ни копейки!.. Через неделю заметили сопки на горизонте. И вроде дым идёт. Тут уж не до жиру, главное, хоть людей найти… До сопок этих ехали целые сутки: мы к ним — они от нас. Как мираж! Я тогда ещё заметил, у нашего вездеходчика Лёши крыша поехала. Сначала песни запел, потом стал смеяться… Ну, в общем, доехали до сопок, поднялись на одну, а в долине речка и город стоит. Натуральный — дома, улицы… Ближайший город там был Норильск, и до него — полторы тысячи километров, к тому же в стороне, на западе. Ясно, что не Норильск, да и размерами меньше, но вездеходчик упёрся: Норильск, кричит… У него там семья жила. И нас убедил, потому что у всех крыша немного съехала… Помчались мы к этому городу, мечтаем, как в ресторан пойдём, хотя денег ни копейки… А он тоже, как мираж! Насилу добрались!.. Въезжаем мы в город, и чую, что-то не то. Улицы, как улицы — асфальт, тротуары, вывески и дома каменные, даже пятиэтажные есть. Автобусные остановки, газетные киоски, машины стоят. А посередине города — огромный купол из стекла! Сверкает на солнце — глазам больно. Что-то такое нереальное, как будто на другую планету попали. Гигантское сооружение!.. И чего-то не хватает! До центра доехали, то есть до этого купола, и тогда сообразил — людей нет. Пусто! И под куполом этим — ни души!.. Вездеходчик выскочил и побежал домой, к жене. Дом свой узнал… Мы сидим, часы остановились давно. Курить охота — страсть! Мастер пошёл окурки поискать, а мне страшно стало — мёртвый город! Брошенный! Ни души!.. По асфальту лишайник ползёт, голубоватый, как на камнях бывает, машины ржавые, на спущенных колёсах, стёкла треснутые, стены давно не крашенные. Но солнце яркое, огненное и свет всё скрашивает… Возвращается мастер, курит на ходу, довольный, но озирается и тащит что-то в сумке. Говорит, газетный киоск подломил, сорок пачек Беломора взял, а пожрать там нечего, но, говорит, магазин приметил, в девять открывается и на витрине тушёнка, сгущёнка и даже спирт стоит…

— Не «Роял» случайно? — про себя усмехнулся Зимогор, однако начальник партии ничего не заметил, продолжал говорить страстно, и его обнажённые по плечи руки покрывались мурашками.

— Наш, отечественный, натуральный! Помните, был с белыми этикетками и надписью «Пить не дыша»?.. Я ему говорю, Леонид Иванович, город-то пустой! Мёртвый! Он не слышит, на спирте замкнулся. Дескать, ночь на дворе, нормальные люди спят. Солнце не заходит на ночь, висит над горизонтом… Стал уговаривать, чтобы сходить и подломить магазин, мол, окошко там щитом прикрыто, а за ним — стекло, выставить его и меня всунуть… Я тогда худой был, да и после голодухи — кожа и кости. Трясу его, ору — мне ещё страшнее стало; он так и не внял, отматерил меня и пошёл в одиночку. Пока он лазил в магазин, я «Беломор» изучил и газету, которую мастер в киоске прихватил. Папиросы ленинградской фабрики, аж восемьдесят четвёртого года выпуска, а газета «Правда» — от 19 февраля восемьдесят шестого. Двухлетней давности!.. Тут вернулся Леонид Иванович, уже слегка косой, принёс десять бутылок и пол-ящика банок с тушёнкой… Я опять ему про мёртвый город, а он через три минуты лыка не вяжет. Уснул как подрубленный. Хлебнул на голодный желудок…

— Погоди, Ячменный, — перебил Зимогор. — Ты вроде бы начал говорить о керне, но слышу пока сказки.

— Это не сказка, Олег Павлович… Это моя тайна. Никому не рассказывал…

— Мы уже взрослые люди… Так что с керном?

— Да мы стояли-то возле здания экспедиции, номер 17. Пошёл в разведку, — заспешил Ячменный с тоскливым видом, — ждал, когда мастер проспится… Там огромное кернохранилище, потом я туда вездеход загнал, как-то страшновато стоять в мёртвом городе… Вообще-то я искал радиостанцию, чтоб сообщить, где находимся… Радиорубку нашёл, но аппаратура снята. А так всё на месте, мебель, телефоны, бумаги, только всё покрыто тленом, везде запах мертвечины… И карт нет, видно, секретные были, номерная экспедиция…

— Залез ты в кернохранилище, а дальше что?

— Три дня там простояли! Мастер всё спирт жрал!

— Хорошая у тебя была практика…

— …Очень схожие породы, — не взирая на издёвки продолжал Ячменный, — с этими, что здесь! Туфы и лавы… Иногда один к одному! Структура, текстура, цвет, твёрдость…

— Как же ты запомнил?

— Говорю же, зрительная память… Три дня по ящикам ползал, пока стояли. А тогда мне ещё интересно стало, что за город, на что экспедиция работала, почему бросили…

— Из тебя бы действительно вышел классный геолог, — посожалел Зимогор. — Зачем ты связался с бурением?

— По нужде, — вдруг признался тот. — Я сдавал экзамены по специальности «Геология и поиски», но по конкурсу не прошёл. Успел перебросить документы на «Технику разведки», там проскочил…

— Предположение интересное, — не сразу отозвался Зимогор. — Но не реальное. Сам ты как это представляешь?

— Никак, — вдруг отрезал Ячменный. — Я излагаю фактуру. И несу ответственность за свои слова. А вы проверяйте, доказывайте…

— Я не уполномочен вести никакие проверки. А всякая инициатива у нас наказуема, ты же знаешь. И стоит больших денег. Меня прислали разобраться с аварией, потому что главный инженер в отпуске, а главный геолог болеет. Некому спасать честь экспедиции.

— Но мне же никто не поверит, кроме вас!.. — закричал и осёкся Ячменный. — Тогда тоже не поверили…

— Когда?

— Да там; на Таймыре!.. Мастер спирт лакал — не просыхал, вездеходчик вообще пропал. Трое суток я проторчал в мёртвом городе! Леху поймал, а он уже был полный идиот, улыбался и говорил, что останется с семьёй и никуда не поедет… Загрузил я Леонида, сел за рычаги сам и куда глаза глядят… На четвёртый день бензин кончился. Я весь спирт в бак залил и ещё сутки ехал, пока двигатель не заклинило. Мастер проспался, хватился, выпить уже нечего, а было двенадцать ящиков… Чуть не убил меня, в тундре скрывался, пока Леонид Иванович в себя приходил. Потом встретили талабайца на оленях, тот показал, где геофизическая партия стоит. Вышли к ним пешком, а оттуда кое-как к своим улетели. Мастер предупреждал, чтоб не говорил правды, но я всё рассказал, как было. Не поверили, списали всё на пьянку…

— Правильно сделали, — проговорил Зимогор, раздумывая.

— Ладно, вот смотрите своими глазами, — начальник партии выложил полевую книжку геолога, прошнурованную и опечатанную, что говорило о её секретности. На титульной странице значилась фамилия — Грешнев А. К., старший геолог участка и дата— 6 мая 1984 года. Далее шло обыкновенное полевое описание керна — документация скважины 21 от нуля до трёхсот тридцати метров.

— Смотрите здесь, Олег Павлович, — ткнул пальцем Ячменный. — Единственная географическая привязка — река Балканка.

— Любопытное название…

— Нет такой реки в природе. На Таймыре есть река Балганка, точнее, даже речушка, отсутствующая на картах.

— Это пока ни о чём не говорит, — начал было Зимогор, однако начальник партии откинул заднюю корку книжки и достал чёрно-белую фотографию любительского качества.

— Вот этот город! Полюбуйтесь!

На фоне серых двухэтажных домов стоял человек в штормовке с таким же серым бородатым лицом. А за его спиной, вдали, поднималось гигантское, какое-то инопланетное сооружение — стеклянная сфера…

— Это может быть любой другой город, — не сдавался Зимогор. — А потом, мне бы разобраться со скважиной в Горном Алтае, а не на Таймыре.

— А вы почитайте описание керна! Один к одному с тем, который нам в ящики подбросили.

Зимогор открыл последнюю страницу полевой книжки и заметил надпись, сделанную другим почерком — размашистую, начальственную, — подошёл к окну и прочёл: «Анатолий Константинович, вы геолог, а не участковый врач, пишите разборчивее. С. Насадный».

В геологических кругах был известен лишь один человек с такой фамилией — питерский академик Святослав Людвигович Насадный, самый крупный в мире специалист по астроблемам…

* * *

Открытие таймырских алмазов, их содержание на тонну породы и запасы потрясали воображение всех, кто слышал эти цифры. Возникала реальная возможность прорваться и захватить мировой рынок, но не с ювелирными камнями, а с техническими, голод по которым ощущался всё сильнее, особенно со стремительным развитием новейших технологий. Серый, невзрачный алмаз становился дороже кристаллов чистой воды, ибо требовался повсюду — от простого надфиля до металлообрабатывающих станков высокой точности, а искусственные камни оказывались некачественными и слишком дорогими.

Тут же, в короткий срок, можно было стать монополистом и вытеснить «Де Бирс», выбрасывая на рынок технические алмазы не в тысячах карат, а в центнерах.

Но всё упёрлось в Божественный промысел: требовалось отделить зёрна от плевел, алмаз от вмещающей породы. Большеобъемная проба, отправленная самолётами в Мирный на алмазную фабрику, принесла горький результат: имеющаяся техника извлечения драгоценного камня абсолютно не годится для добычи, а ничего иного в мире нет и пока что не предвидится. Несколько оборонных КБ взялись за разработку оборудования и технологии, однако очень скоро посчитали, прослезились и забрели в тупик. В любой момент месторождению могли вынести приговор — законсервировать на неопределённый срок, а всем, кто мечтал вышвырнуть с мирового рынка «Де Бирс», наказали вести себя с этой компанией корректно и вежливо, иначе, мол, не продадим и якутские алмазы.

Насадный в те времена ходил мрачный и злой: получалось, что действительно, кроме зубила и молотка, нет больше инструмента для добычи. И от отчаяния, сидя на Таймыре, стал выписывать литературу со всего мира, выбирая из неё всё, касаемое разрушения крепких породных масс. Однако самый подходящий способ нашёл случайно и у себя дома: в экспедицию приехал геолог, который в студенчестве работал в Томском НИИ высоких напряжений. Оказалось, там какой-то местный учёный-чудотворец давно изобрёл электроимпульсный способ бурения скважин и даже шахт, но сидит без дела, поскольку вроде бы никому этого новшества не надо, а заявить широко об изобретении невозможно: все материалы засекретили.

Жуткого матерщинника, скабрезника и бабника Ковальчука академик в прямом смысле выписал из Томска, как раньше выписывали гувернёров из Франции. Тогда ещё ему было всё позволено и исполнялась всякая воля, если даже она исходила от мизинца левой ноги. Изобретателя срочно перевели из института в номерной город на Таймыре (название Астроблема использовалось для узкого круга). Ковальчук приехал с тремя листочками расчётов и одной статьёй, так нигде и не опубликованной. Однако же в течение месяца он собрал из добытых в Норильске конденсаторов генератор импульсных напряжений, самолично сварил породоразрушающий инструмент — эдакого стального паука — и начал долбить алмазную руду. В перерывах между экспериментами соблазнял и обихаживал поселковых женщин, нарушая сухой закон, пил казённый спирт, отпущенный со склада для протирки медных шаров-разрядников в генераторе, и блистал перед прикомандированными к нему учениками научной терминологией.

— Эту хреновину, — объяснял он, — привинтим к этой херовине через изолятор. Потому что это мальчик и девочка. Нельзя допускать любовного контакта. Затем пропустим напряг и вдарим по каменюке. Дальше или он пополам, или она вдребезги!

Несмотря на эту страстную, неуёмную стихию, у Ковальчука начало получаться. По крайней мере, способ разрушения твёрдых, монолитных пород был найден, однако вместе с ними всё ещё дробился алмаз, а вытаскивать его следовало целеньким, ибо мировой рынок давно определил цены на алмазную пыль, на крошку и на камешки в натуральной форме. Подолбив несколько месяцев подряд лавовые глыбы всухую, Ковальчук стал искать среду: дробил руду в воде, в керосине, в трансформаторном масле и даже в глицерине, однако так и не достиг положительного результата. Зато результат обнаружился в другом: семь одиноких женщин в посёлке забеременели и экспедиционный профком получил семь заявлений, в которых будущим папой назывался учёный муж Ковальчук и говорилось о том, что теперь молодой семье требуется отдельная квартира. Едва услышав об этом, изобретатель с помощью своей очередной возлюбленной из отдела кадров добыл трудовую книжку, ушёл пешком по тундре за семьдесят километров на ближайшую факторию и улетел оттуда самолётом на материк.

Больше его никогда на Таймыре не видели.

Но зато остался плод его удивительного, гениального ума: принцип разрушения сверхтвёрдых пород, на котором теперь можно было изобретать и строить установку, и искать среду, в которой бы при разрыхлении породы алмаз не дробился. Осталось пятеро учеников, боготворивших бежавшего кумира, и ещё набор словесных оборотов и выражений, например, «протереть шары» — то есть выпить…

Идея извлекать алмазы электроимпульсным способом в газовой среде у Насадного возникла, когда он увидел, как варят аргоном нержавеющую сталь. Два месяца он сидел в лаборатории, подбирая соотношения целого букета газов, пока не отыскал оптимальной пропорции и случайно не открыл принципы их ионизации.

В этом, как он считал, и заключался секрет его «ноу-хау»…

Когда установка была полностью готова, испытана и на столовском подносе лежала куча извлечённых алмазов, академик пригласил государственную комиссию. Это был уже восемьдесят шестой год, все ждали перемен, обновления и радости. Однако комиссия не аплодировала, на всё внимательно посмотрела, указала на недоработки, всё строжайше засекретила и удалилась, вручив вторую звезду Героя. Авторов у изобретения было двое, но Ковальчука разыскать так и не смогли, чтобы наградить орденом Ленина и Ленинской премией, хотя и подавали во всесоюзный розыск.

Ещё в течение двух месяцев Насадный устранял недоделки и производил перерасчеты, и вот наконец с готовым проектом, выполненным в единственном экземпляре, в середине апреля восемьдесят шестого года академик вылетел в Москву. На Таймыре ещё стояла глухая метельная зима, хотя на небосклоне к полудню появлялось солнце, и когда разбегались тучи, край белого безмолвия сверкал и переливался, вышибая слёзы из глаз.

Можно было заказать спецрейс — бывало, что возили даже на военных самолётах с дозаправкой в воздухе, но Насадный спешил, поскольку получил от дочери телеграмму; она выходила замуж за канадца, с которым познакомилась, когда Святослав Людвигович несколько месяцев работал в Северной Америке по приглашению их Академии наук: большая часть метеоритных кратеров на земле была найдена в Канаде. Он рассчитывал выкроить хотя бы три свободных дня, но как всегда по закону подлости на Сибирь надвинулся мощный циклон и в Латанге тормознули рейс чуть ли не на сутки.

Тогда ещё было безопасно передвигаться по стране с большими деньгами, с алмазами, со сверхсекретными документами без всякой охраны и потому академик спокойно коротал время в аэропорту, отдыхая в кресле зала ожидания. Тараканы так и не выводились, и песню «Надежда» теперь включали всякий раз, как только закрывался аэродром по метеоусловиям; всё это отдавало уже ностальгическими воспоминаниями. Неожиданно он поймал на себе взгляд необыкновенно красивой молодой женщины в оленьей дошке и мохнатой волчьей шапке. Она будто позвала его глазами, и горячая, полузабытая волна чувств вдруг окатила голову и сердце. Академик едва сдержался, чтобы тотчас же не вскочить и не подойти к ней.

Он отвернулся и стал убеждать себя, что этот зовущий взгляд ему почудился или женщина смотрела на кого-то другого, может, на любимого мужчину, находящегося где-то за спиной Насадного: такие барышни в Заполярье никогда в одиночку не путешествуют. Выдержав несколько минут, он непроизвольно поискал её глазами в толпе и обнаружил, что женщина стоит ещё ближе и теперь уже явно глядит на него с лёгкой, затаённой улыбкой. И получилось как-то само собой — седина в бороду, бес в ребро! — солидный, трезвомыслящий академик неожиданно подмигнул ей и сбил шапку на затылок.

Женщина приложила пальчик к губам, и сквозь бесконечный человеческий гул, заполнивший пространство аэровокзала, сквозь вой снегоуборочных турбореактивных машин на улице он услышал сокровенное и тихое:

— Тс-с-с…

Или показалось?..

А она вдруг пропала в шевелящейся толпе, исчезла, словно призрак, и во взволнованной душе Насадного остался её пушистый и знобящий, как морозный узор на стекле, след-образ. Пожалуй, около получаса академик высматривал её в зале, затем бездумно, легкомысленно оставил занятое кресло, сумку с документами и столько же бродил среди человеческой массы, обряженной в звериные шкуры, потом вышел на улицу и здесь немного протрезвел.

Когда же вернулся назад, место оказалось занято: толстый бородач сидел в кресле и держал сумку с секретными документами на коленях.

— Здесь занято! — грубо сказал академик и отнял сумку. — Освободи место.

— Пожалуйста, — сразу же встал бородач. — Присел на минуту, ноги отваливаются…

Академик проверил застёжки на сумке, убедился, что её не открывали и угнездился в кресле, накрывшись дублёнкой. И в этот миг увидел женщину! Только сейчас она была не одна — с мужчиной в точно такой же дошке и шапке. Они медленно двигались сквозь толпу и кого-то искали…

Насадный усмехнулся про себя, вспомнив недавние дерзкие, сумасшедшие мысли и надежды, встряхнул головой, насадил шапку на глаза и подтянул к носу полу дублёнки: почему-то было горько и стыдно за этот призрачный, безмолвный монолог с чужой женой. Будто в карман её мужу залез и стащил трояк…

Он постарался всё забыть, насильно заставляя себя думать о вещах серьёзных и важных, однако в сознании возникла какая-то чёрная дыра, где пропадали мысли о госкомиссии и научно-технических экспертизах «Разряда».

Перед глазами стоял морозный узор, в ушах или голове звучало сокровенное:

— Тс-с-с…

Он встряхнулся, сбросил шапку, дублёнку и сел прямо: женщина и мужчина всё ещё пробирались сквозь толпу и, кажется, держались за руки, чтобы не потеряться.

В Латанге посадили уже три транзитных рейса — из Анадыря, Тикси и Чокурдаха, народу было достаточно, и каким прилетели эти люди, откуда — установить невозможно. Ничего в них, кроме очарования женщины, особенного не было — таких утомлённых и молчаливых полярных скитальцев в дохах и унтах сколько угодно по Арктике: может, зимовщики со станции, метеорологи, ветеринары из оленеводческого колхоза, не исключено — коллеги, геологи одной из партий, которые во множестве рыщут по Арктическому побережью.

Всё бы так, коль не заметил бы академик взгляда мужчины — пристального, воспалённого, с прикрытым внутренним огнём, и очень знакомого!

Потом они разошлись, на какое-то время исчезли среди люда и появились вновь с разных сторон. Мало того, академик уловил закономерность движения незнакомцев; они ходили кругами, постепенно суживая их, и тщательно, откровенно рассматривали всех пассажиров. Изредка встречались вместе, о чём-то говорили и вновь расходились — определённо кого-то искали в толпе.

Насадный вспомнил о сумке, незаметно затолкал её ногами, забил под кресло и, прикрыв лицо шапкой, изобразил спящего.

Но странное дело — чувствовал их приближение. И когда показалось, что они уже рядом, резко сбросил шапку и поднял голову…

Этой тревожащей воображение пары вообще в зале не оказалось.

Он мысленно ещё раз посмеялся над собой, отметив, что мнительность — первый признак старости, снова прикрыл лицо и в самом деле задремал.

И вдруг услышал у самого уха:

— Проснись, Насадный, замёрзнешь.

Ему почудился голос Михаила Рожина, который в это время сидел в Москве как полпред. Никто другой не мог допустить такой фамильярности…

«Надежду» крутили сороковой раз…

Академик открыл лицо — полярник в оленьей дохе сидел рядом на освободившемся месте.

— Это вы мне? — спросил он недружелюбно.

— Кому же ещё? — усмехнулся незнакомец. — Здравствуй, Насадный.

— Я вас не знаю.

— И не должен знать. Мы видимся с тобой впервые, — был ответ. — Впрочем…

— Что вам нужно?

Академик никогда себя не афишировал, не выставлялся на досках почёта, не давал интервью ни газетам ни телевидению: работа под секретными грифами исключала всякую его известность, тем более в аэропортах.

— Впрочем, нет, — тут же поправился тот. — Была одна встреча. Но мы виделись всего несколько секунд.

Человек посмотрел в глаза: покрасневшие его белки говорили о долгой бессоннице или о сильном внутреннем напряжении.

— Совершенно вас не помню, — вымолвил Насадный.

— Нет, ты помнишь. Много лет назад сидел вон в том кресле, так же ждал рейса и однажды случайно наступил мне на руку. Эта песня тогда тоже звучала…

Святослав Людвигович внутренне содрогнулся, непроизвольно посмотрел себе под ноги.

— Помню. Такое было… Хотите, чтобы я извинился?

— Не за что, Святослав Людвигович, — упредил незнакомец. — Я сам подсунул руку под твою ногу. Сделал это умышленно.

— Не понимаю… Зачем?

— Чтобы сейчас была причина подойти к тебе, напомнить и привлечь к себе внимание. Ты никогда не останешься равнодушным к мальчику, которому по неосторожности наступил на руку.

Насадный помолчал, стараясь осмыслить логику поведения этого человека, но убедительных объяснений не нашёл.

— Но тогда… Я вам не представлялся, не называл имени. Да и вы были ещё подростком.

— Это совсем не обязательно. И тогда, и сейчас я уже всё знал о тебе, академик.

— Не слишком скороспешное утверждение? — наливаясь холодом, спросил Святослав Людвигович.

Тон его не был ни развязным, ни фамильярным; в нём слышалась сильная мужская натура, власть и, как ни странно, товарищеское участие. Привыкший работать среди разных людей из мест самых немыслимых, имеющий отличный музыкальный слух, Насадный всегда точно улавливал особенности речи — говор, произношение и акцент, и безошибочно определял, откуда прибыл тот или иной человек. В речи этого незнакомца шероховатости замечались, но ранее неслышимые и лишь отдалённо напоминающие белорусский, полесский акающий говор, но без твёрдого «ч» и мягкого «г».

— Хочешь послушать всё о своей жизни? — задумчиво улыбнулся незнакомец и, сняв шапку, пригладил короткий белёсый ёжик. — Пожалуйста, искатель Звёздных Ран. Начну с момента, когда в тебе утвердилась и созрела душа: блокадный Ленинград, голодный и гордый мальчик…

— Увы, так не бывает, — печально произнёс Святослав Людвигович.

— Почему же, Насадный? Потому, что ты поживший, зрелый человек?

— Да уж, не мальчик… И вряд ли бы сейчас людоеды отняли валенки.

— Отнимут, академик. Сначала ощупают, как в прошлый раз, проверят, есть ли на тебе мясо, и если тебя невозможно съесть, повалят на снег и оставят босым… И ты снова будешь сидеть и замерзать на занесённых трамвайных путях…

Святослав Людвигович помолчал, огляделся — красивой женщины, его спутницы, было не видно…

— Где же ваша… жена? — спросил он.

— В диспетчерской. Пытается убедить дежурного, чтобы не давали вылета в Красноярск грузовому борту АН-12.

— А что, будет борт в Красноярск? — как всякий задержанный пассажир, спросил академик.

— К сожалению, будет, — проговорил мужчина. — Сейчас он ещё в воздухе. Приземлится только через десять минут. А через час ему дадут вылет на Красноярск. На борту есть четыре свободных пассажирских места.

— Я вас понял! — непроизвольно оживился Насадный, но странный собеседник перебил его.

— Неправильно понял. Тебе ни в коем случае нельзя садиться на этот борт. Да, ты хочешь воспользоваться льготами Героя Соцтруда и попасть на грузовой рейс. Но этого решительно нельзя делать!

— Почему? Я делал так много раз…

— А сегодня откажешься. Потому что при посадке в Красноярске самолёт не дотянет до полосы четырёхсот метров, зацепится за лес и разобьётся о землю. Развалится на три части, потом начнётся пожар…

— Да вы сумасшедший, — выдавил академик, ощущая неприятный, болезненный озноб.

— Ты не полетишь этим бортом! — тихо и властно сказал мужчина, посмотрев на увесистую сумку академика, где находилась вся документация на установку, носящую кодовое название «Разряд». — Хотя лучше было бы отправить тебя с этим грузовиком. Меньше хлопот… Всё сгорит в огне.

Взгляд его показался более чем красноречивым: не было сомнений, что он знает содержимое сумки.

На миг Насадный вновь ощутил себя замерзающим на трамвайных путях…

Не медля больше, странный этот полярник пружинисто встал и, опахнув ветром от дохи, пошёл сквозь гомонящую толпу.

Память унеслась с этим ветром…

Уже через минуту у него возникли сомнения, а точнее, подозрения, ибо ничего подобного в природе существовать не могло. Блокада, близость смерти, эти странные люди — мужчина и женщина, нашедшие его замерзающим, потом эвакуация — всё было так далеко и нереально, а секретные документы в сумке и судьба месторождения — вот они, в руках…

Ещё через минуту он внутренне сжался, предполагая самое худшее: каким-то невероятным путём его выследили злоумышленники и теперь попытаются отнять документацию «Разряда», разработанную в строжайшей тайне. Потому и не хотят, чтобы он улетел грузовым рейсом, видимо, рассчитывают завладеть сумкой в Латанге…

Он не страдал шпиономанией, напротив, обычно посмеивался над таковыми, но тут непроизвольно разыгралось воображение: похитителям ничего не стоит захватить арктический самолёт Ан-2, а они отсюда спокойно летают без посадки даже на Северный полюс, и отбыть в заранее условленный квадрат где-нибудь в Ледовитом океане, где их ждёт подводная лодка. Кажется, что-то подобное проделывали в Заполярье крупные контрабандисты пушниной…

Реальных выходов из ситуации он нашёл всего два: первый — незаметно выскользнуть в посёлок — благо, что народ ходит туда-сюда, уйти к своему единственному приятелю в Латанге, директору вечерней школы, и через него надёжно спрятать документацию на время, пока закрыт аэропорт. И второй — подойти к начальнику погранзаставы, представиться и попросить помощи.

Пожалуй, он бы сделал это, но прошло десять минут и голос диспетчера объявил о посадке грузового транспорта.

Он сделал движение — пойти к дежурному, предъявить книжку Героя и сесть на грузовой рейс. Его могли спросить, откуда знает, что АН-12 получит вылет в Красноярск, тоже закрытый для пассажирских? Да ниоткуда, просто опытный полярник и догадывается, кому дадут взлёт из Латанги…

Убедив себя таким способом, он закинул ремень сумки на плечо и тут услышал женский голос за спиной:

— Тс-с-с… Не нужно этого делать, Насадный. Самолёт действительно упадёт и разобьётся на подлёте к посадочной полосе.

Академик оглянулся, надеясь увидеть спутницу полярника, ту красивую женщину, однако за спиной никого не было. Точнее, женщина-то была, но другая, на коленях которой прыгала и веселилась годовалая девочка…

Отупевший, не соображающий, он сел на место и поставил сумку между ног. Научный груз давил ничуть не слабее, чем куски руды, вывозимые с Таймыра в рюкзаках вот уже много лет. Или он задремал от нервных перегрузок, или что-то случилось со временем: час пролетел, как пять минут, и вместо набившей оскомину песни послышался голос в динамиках:

— Закончена посадка на грузовой спецрейс до Красноярска. Бортпроводника Кошкина просят подняться на борт.

Насадный увидел этого Кошкина: явно похмельный человек в лётной куртке и с удивительными, редчайшими, поистине кошачьими, совершенно белыми и пушистыми усами рванулся из буфета, запутался в толпе пассажиров, упал, разбив себе нос о кресло. И кого-то случайно ударил, потому что длинный чеченец в дублёнке вырос над головами и стал бить бортпроводника. Методично и жестоко, однако при этом давая подняться с пола. Народ стоял полукругом и безмолвствовал, наблюдая избиение.

— Ты ударил мой женщина! — орал чеченец на всё здание аэропорта. — Зарежу, скотина! Убью, козол ванучий!

— Бортпроводник Кошкин, пройдите в свой самолёт! — блажила диспетчерша.

Через минуту на взлётной полосе взвыли моторы, заревели на форсаже и умчали грузовой самолёт в небо. Бортпроводник Кошкин с лицом, разбитым в кровь, распухшим и теперь с ярко алыми усами, выбрался из толпы и пьяно поплёлся к стойкам регистрации. Уткнулся, слепо огляделся, побрёл вправо, но снова уткнулся в сидящих пассажиров. Наконец, какая-то сердобольная северянка взяла его под руку и повела в туалет — умываться.

Спустя какое-то время Насадный снова увидел его: Кошкин стоял в буфете и пил спирт, всякий раз смахивая капли с усов и переговариваясь с соседом по столику. И это продолжалось очень долго, так что академик успел трижды поспать, зажав ногами драгоценную сумку. Ему вдруг пришла мысль, что полярники в оленьих дохах — представители негласной охраны, специально прикомандированной, чтобы обеспечить безопасный пролёт до Питера. Верно, всё сходится! Видимо, им стало известно о каких-то неполадках в АН-12 и он предостерёг академика, так, на всякий случай. По северным трассам машины вообще летают часто на честном слове; на материке ни одну бы не выпустили, а тут если обращать внимание на мелкие поломки, то вообще никуда не улетишь.

Точно, это сопровождение! Надо было предполагать, что оно будет: не камни везёт на сей раз — новейшие, ещё даже не осмысленные профессионалами технологии, документы особой важности, и радиограмма была заведомо послана, чтобы встречали. И не заметил бы ничего до конца пути, не появись тут соблазн в виде грузового рейса. Охране пришлось объявиться перед Насадным, иначе, зная норов академика, его никак больше не остановить. Если с самолётом действительно что-то произойдёт, то охрана эта просто гениальная.

Но почему они оба так знакомы и так похожи на тех людей, что нашли его на трамвайных путях в блокадном Ленинграде?..

В очередной раз проснувшись, он снова увидел Кошкина, пьющего спирт, только уже с другим соседом. Бортпроводник не пьянел и всё о чём-то разговаривал, жестикулируя руками и головой. Его собутыльник вдруг достал из рюкзака большой охотничий нож в чехле, сунул Кошкину. Тот вынул из ножен широкий, гнутый клинок, попробовал пальцем лезвие и, спрятав во внутренний карман, подал соседу деньги.

Горячему чеченцу жить оставалось совсем немного…

О том, что грузовой спецрейс рухнул на подлёте к красноярскому аэродрому, Святослав Людвигович узнал вечером, когда, проснувшись, услышал за спиной испуганный разговор. Публика заметно сменилась: какие-то рейсы выпустили, какие-то, наоборот, посадили но метеоусловиям конечных пунктов. В зале ожидания колготились сонные, уставшие от дороги люди.

— …Дым до неба, чёрный такой, — рассказывала невидимая женщина. — А когда поднялись, видим, самолёт лежит, на три части разломился. И горит! Мы так через этот дым и пролетели… Страшно, сил нет! Пятнадцать лет летаю и боюсь! Ходили бы поезда — сроду не села…

— Вы из Красноярска? — не оборачиваясь, с внутренней дрожью спросил Насадный.

— Нет, из Певека! — отозвалась женщина.

— В Певеке самолёт упал?

— Да слава Богу, нет! В Красноярске упал, но говорят, людей мало погибло, грузовой был…

Их нельзя было считать просто прикомандированной негласной охраной. С таким трудом достигнутое успокоение рухнуло в один миг…

Это были те самые люди, что спасли его уже однажды в блокадном Питере, найдя босым и замерзающим в снегу, когда людоеды сняли валенки и отобрали бидон с водой!

Неизвестно как, где и почему, но реально существующие люди…

И надо было согласиться с этим, но призрачное существование, невозможность до конца понять их образ жизни, тайну предназначения и миссии, ими выполняемой в его конкретной жизни, — всё это выбивало из привычного русла. Академик чувствовал — ещё мгновение, и он начнёт беспомощно метаться, а возможно, делать глупости, ибо приступало отчаяние. Столько лет потратить на поиск и изучение астроблем, всё время ощущать затылком дыхание Космоса, в котором Земля казалась маленькой и уязвимой, зависимой от роковых случайностей и всё время ожидающей катастрофы; отдать столько сил души и разума, дабы предугадать, спрогнозировать космическую стихию и её последствия, и вместе с этим— не знать издревле известного проявления земной жизни, описанного в сказаниях и легендах.

Таинство окружающего мира, правдивое, как детский сон, и реальное, как мечта старца, — вот что было достойно познания, что могло принести истинное счастье. И никакие секреты, произведённые изысканиями ума, ничего не стоили по сравнению с этим таинством.

Академик бросил сумку в кресле и пошёл разыскивать полярников. Бродил, толкался среди пассажиров, высматривая оленьи дохи, несколько раз видел высокого чеченца со своей женщиной — долганкой, судя по орнаменту на унтайках и дошке. Лунообразное лицо её светилось от счастья, и горячий жестокий кавказец гарцевал рядом с туповатой улыбкой; можно было остановить их, предупредить, что смерть ходит за ними с ножом в руке, но Насадный неожиданно для себя всецело предался фатализму. В сознании вызрело желание не нарушать хода вещей, логики жизни, табу, наложенное неведомым вершителем судеб.

В дохах и шубах из оленьих шкур и полярного волка в аэропорту оказалось десятки человек, было легко ошибиться, попасть в неловкое положение, и потому Насадный подходил к каждому близко, заглядывал в лицо, вызывая тем самым вопросы или просто молчаливое недоумение. Академик вышел на улицу, прогулялся возле здания, поглядывая на пассажиров в сумрачном свете фонарей, приблизился к группе каких-то весёлых людей возле «уазика»: полярники исчезли бесследно…

Святослав Людвигович вернулся в зал ожидания, и, пробираясь к своему месту, издалека заметил, что оно опять занято: в кресле сидел мужчина в лохматой шапке и держал его сумку на коленях.

— Извините, здесь сижу я, — заявил академик, пробившись к креслам.

— Да, пожалуйста! — подскочил тот. — Очень устали ноги, а сесть некуда… Простите!

И поставив сумку на сиденье, сунул руки в карманы дублёнки, нахохлился и побрёл через толпу. Насадный сквозь жёсткую ткань прощупал папки с бумагами — всё на месте, и замки «молния», связанные прочной ниткой, не тронуты…

Внезапно рядом очутился выпивший стюард Кошкин, тоже чем-то напоминающий полярника, — теперь был обряжен в талабайскую малицу. Встал напротив, держа руки в карманах, уставился тяжёлым взглядом опухших, с синими мешками, глаз, пошевелил кошачьими усами.

— Ты меня знаешь? Я Кошкин — счастливейший из людей!

— Очень приятно…

— Нет, в самом деле! Опоздал на свой борт, а он гробанулся!

— И правда счастливчик.

— Тогда угости! Закажи мне сто пятьдесят? Коньяку!

— Радуйся без угощения, — отвернулся Насадный, надеясь отвязаться от счастливчика.

— А ты меня не бил? — спросил вдруг тот.

— Нет, не бил, — признался академик.

— Но видел, как меня били? Смотрел?

— Смотрел…

— Значит, и ты бил, — со вздохом определил Кошкин. — Да не бойся, тебя не трону. Тогда мне всех надо тут… Контрибуция с тебя, дай треху! На коньяк! Мне разогреться надо. А то у него кровь горячая — у меня пока холодная. Понимаешь? Меня только коньяк берёт — спирт леденит душу…

Вариант был известен: не дать — не отвяжется, а дать мало — подойдёт ещё несколько раз, как к старому знакомому. Север есть север…

— Возьми сразу червонец, — Насадный подал деньги. — Гуляй, ты сегодня во второй раз родился. Действительно, счастливейший из людей.

— Это верно! — Кошкин спрятал червонец, но уходить не спешил, разгладил свои усы. — Ты знаешь, я бортпроводник по неволе. На самом деле я лётчик. Бывший, списанный. Мне в прошлом году последний талон выстригли. Пришлось идти в стюарды. Не могу жить без неба!.. И я знаю, что ребята чувствовали в последние мгновения…

— Какие ребята? — невпопад спросил академик.

— Мои ребята… Те, что полетели, а я остался.

— А, да… Прости.

— Миг неотвратимости. Ты испытывал его? Когда знаешь, что жить осталось несколько секунд…

— Испытывал, — признался Насадный. — В Питере, в блокаду…

Он посмотрел более внимательно, будто давнего знакомого узнать хотел — не узнал…

— В блокаду… Ну да, ясно… А не видел этого чурку? Который бил?

— Видел…

— Я его сегодня обязательно зарежу, — вдруг тоскливо протянул счастливчик. — И его талабайку тоже. Вот только кровь разогрею и злости наберусь. А то хожу и радуюсь! Надо человека зарезать, а я радуюсь — вот-вот замурлыкаю от счастья!..

— Может, не нужно резать? — безнадёжно спросил Святослав Людвигович. — Они тебе жизнь спасли. А если бы не стал бить чеченец, и ты бы успел на свой борт?.. Пойди лучше и выпей с чеченцем мировую. Побратайся…

— Сегодня обязательно побратаюсь, — пообещал стюард, вздыбил усы и пошёл, натыкаясь на пассажиров.

В этот момент открыли Нижнеянск и Чокурдах, объявили посадку. Толпа заметалась, началось коловращение, крики радости, смех и вдруг — громкий детский плач: из руки невидимого ребёнка вырвался накаченный гелием шар и словно прилип к потолку, медленно пошевеливаясь от сквозняка. Какие-то парни запрыгали, стараясь схватить нитки, но высоко, высоко! Люди вокруг махали руками, сопереживали — наверняка из столицы везли эдакое чудо, берегли всю дорогу, и надо же такому случиться!.. Ребёнка тащили на посадку, а он, глубоко несчастный, уже заливался от щемящего, отчаянного плача. Академик машинально приподнялся и вдруг услышал знакомый голос:

— Самые памятные дни — дни потерь и разочарований…

Когда полярник в оленьей дохе пришёл и сел в освободившееся соседнее кресло, Насадный не заметил, хотя всё было на виду…

— Да, к сожалению, это так, академик. А сейчас и поговорим. Твой рейс объявят через сорок минут.

— Мне страшно с вами разговаривать, — с трудом признался Насадный. — Самолёт разбился… Вы знали? Знали?.. И не могли остановить?.. Почему он разбился?

— Потому, что начинается фаза Паришу. А её остановить невозможно.

— Что это значит?

— Фаза оплакивания, скорби, очищения от грехов, — пояснил он. — Фаза трагедий, катастроф и потрясений. Продлится девятнадцать лет…

— Послушайте, — Святослав Людвигович помотал головой, стряхивая странное оцепенение мысли, — вы кто? Астролог? Чародей?.. И почему говорите мне — ты?

— А как говорили те люди, что нашли тебя замерзающим на трамвайных рельсах?

На миг Насадный будто в ледяную воду окунулся — в собственную память. Однако встряхнул головой и сказал с недовольством:

— Я старше вас… И мы не знакомы. А это полярное панибратство мне не нравится.

— Хорошо, познакомимся ещё раз, Насадный. Я Страга Севера.

— Страга?.. Что это значит? Ангел-спаситель?

— А, всё-таки вспомнил блокаду!

— Никогда не забывал… Трамвайные пути, мороз и… почки на ветке дерева…

— Хорошо, что помнишь, — промолвил он со вздохом. — Значит, жива душа… Жаль, как всегда мало времени, и поговорить некогда… Насадный, ты искал Звёздную Рану — свой забытый сад, где побывал однажды. Искал плоды с Древа Жизни, а нашёл алмазы. Неужели это труд твоей жизни? Ведь этого так мало, чтобы почувствовать себя счастливым.

— Мало, — согласился академик, — но и жизнь ещё не кончилась.

— Да, по счастливой случайности, — улыбнулся Страга, верно, имея в виду разбившийся под Красноярском грузовой транспорт. — Я прошу тебя, Насадный, забудь о своём открытии, оставь потомкам то, что принадлежит им по праву времени. Не наступай на руку будущим поколениям. Помнишь, как у тебя отняли валенки? Они были земноводными летариями, им простительно безумство, злая воля и беспощадность. Ты тогда не знал об этом, бежал за ними, просил вернуть… И плакал, как этот мальчик, выпустивший шар. Пока не поморозил ноги… Помнишь? Что же ты теперь сам отнимаешь чужое? У детей, которые даже ещё не родились?.. Ты несколько забежал вперёд. Балганские алмазы — достояние другой эпохи. Ты же не последний живёшь на земле. И не в последний раз. Неужели ты не почувствовал, как противится природа?

— Я считал, если силой ума своего мы можем взять что-то у природы — это достояние нашей эпохи, — изложил академик им самим когда-то выработанную формулу. — Я не ощутил её противления…

— В том-то и беда, что не ощутил, — прервал его Страга, — и нашёл способ добычи этих алмазов…

— Нашёл, — не без гордости проговорил он.

— Всё это замечательно, Насадный, и твой труд не пропадёт зря. Им воспользуются следующие поколения, когда закончится фаза Паришу и после всех потрясений и катастроф восстановится мир гоев. Власть летариев в России рухнет ровно через девятнадцать лет…

Наполненный летучим газом шар медленно потащило из зала ожидания к выходу — объявили посадку на задержанный рейс до Черского и открыли дверь.

Почему-то взгляд и мысль академика сосредоточились на этом лёгком и ранимом предмете: из оббитого картоном потолка повсюду торчали шляпки гвоздей, куски оборванной проволоки, остатки каких-то металлических креплений, и он с замиранием души и страхом, как ребёнок, каждое мгновение ждал, что шар вот-вот наткнётся и лопнет.

И голос странного собеседника звучал как бы сверху, из-под потолка.

— Ты слышишь меня, Насадный? Через девятнадцать лет, двадцать шестого апреля. Это будет самая замечательная весна для России, победная весна, как в сорок пятом, помнишь?.. Поэтому верни потомкам то, что им принадлежит. У тебя в сумке есть папка под номером одиннадцать. Прошито и пронумеровано двести семнадцать страниц… Отдай её мне.

Насадный сверзился с небес при упоминании об этой папке, ключевой, где были собраны все расчёты и режимы газовой среды установки «Разряд», устройство ионизаторов, перепускной камеры и инжекторной системы.

Он сам назвал её инжекторной, поскольку было отдалённое сходство с известными науке инжекторными насосами…

— Отдать?.. То есть как — отдать? Я это сделал… От «Разряда» зависит судьба города!.. Это город будущего! Если вы так заботитесь о грядущих поколениях… Я воплотил мечту! Вы видели мой город? Я не алмазы искал… Пытался найти гармонию человека и природы, в самых экстремальных условиях… Вложен труд не одной тысячи смелых, сильных людей!..

Он понимал, что суетится, ведёт себя несолидно, однако ничего не мог поделать с руками, которые лихорадочно ощупывали и рвали замки на сумке, будто руки базарной торговки, которую собрались ограбить. И крик — ратуйте! — готов уже был вырваться из открытого рта.

Он никогда не выглядел так беспомощно и жалко…

— Тебе ещё представится возможность увидеть, что ты создал, — тихо проговорил Страга. — И довольно скоро… Но это особый разговор, Насадный. Сейчас я прошу отдать мне папку под номером одиннадцать. Пойми, мы найдём способ, как её изъять. Мне нужно, что бы ты отдал её сам.

Наконец, он справился с собой, опомнился и ощутил, как прошибло потом.

— Жизнь замрёт, если не будет установки. И город умрёт… Ещё один мёртвый город…

— Их скоро будет десятки — мёртвых городов, — печально произнёс всеведущий собеседник. — Кощеи боятся холода. Им был нужен Север лишь для того, чтобы руками благородных людей черпать полезные ископаемые. Сами они никогда не будут жить здесь. Приматы любят мягкий тропический климат… Я понимаю, «Разряд» и город — твои детища. Но ты и здесь забежал вперёд. В течение всей фазы Паришу нельзя давать в руки безумным летариям подобные технологии. Мало того, что они отнимут у потомков сокровища Балганского кратера, но ещё используют твоё изобретение в качестве оружия. Ты ещё не понял, что изобрёл оружие против будущих поколений!

— Оружие?.. Но «Разряд» — установка совершенно… мирного характера, разрушение твёрдых пород в ионизированной газовой среде…

— Сознание летариев устроено иначе! — обрезал его Страга Севера. — Всё, что способно разрушать, применяется ими в качестве оружия. Неужели ты в этом не убедился?

Это было не возмущение, а некий конгломерат чувств. Он ещё не осознавал до конца, что происходит, что сейчас с ним делают и во что всё это может вылиться. Единственным цельным, знакомым и пережитым чувством в душе было ощущение несправедливости, точно такое же, как в детстве, когда у него отобрали валенки.

Сейчас он, как мать, интуитивно пытался защитить своё дитя, которое бесцеремонно отнимали…

Из толпы наконец появилась его спутница — красивая женщина, бывшая теперь несколько озабоченной и строгой.

— Это Дара, — представил Страга. — Ты должен помнить её…

— Нет, не помню, — холодно обронил он. — Я и вас не помню. Тогда, в Питере были совсем другие люди…

— Разумеется, другие!

— Ещё теплится память — уже не плохо, — как-то недружелюбно заметила Дара, сияя своими огромными глазами.

— Не тяни время, Насадный. Сейчас объявят посадку, — он протянул руку. — Мне нужна папка под номером одиннадцать.

— Мы могли не предупреждать тебя, — в тон ему сурово проговорила Дара. — Ты бы обязательно добился места на грузовом рейсе и сейчас бы уже сгорел вместе с документацией установки. Но мы не сделали этого, потому что ты — сын Людвига. И гений ума твоего нужен потомкам.

Её краткая и выразительная речь, а главное суровая северная красота возымели действие. Академик будто протрезвел.

— Да, простите… Не могу осознать… привыкнуть к мысли, что беседую… нет, контактирую с необычным миром…

— С обычным, Насадный! — прервала женщина и подала руку. — С обычным и весьма реальным миром. Можешь прикоснуться, мы не призраки.

И сама коснулась его руки: академик ощутил тепло, вернее, знакомый, согревающий жар.

— Странное у вас имя, — совсем невпопад сказал он. — Может, всё-таки, Дарья?

— Меня зовут Дара, — ответила она сухо и отняла руку.

Страга заговорил тихо и доверительно:

— Некоторое время назад тебе в голову пришла замечательная мысль. Нет ничего таинственнее, чем окружающий нас мир… Ты ведь забыл об этом, правда? Ты увлёкся алмазами, драгоценными камнями, думал, как извлечь их… И совсем упустил из виду главное — свой сад, в котором однажды побывал. Помнишь? Тот самый сад, который тебе снился.

— Помню сад, — проговорил Насадный. — Но я утратил смысл поиска. Потому что это сон. Нельзя всю жизнь верить во сны.

— Отдай папку, Насадный. — потребовала Дара. — Мы тебе и так в нарушение всякой логики сохранили жизнь. А могли бы изъять, прежде чем ты сядешь в грузовой самолёт. Сейчас хоть и снова блокада, но ты уже не мальчик.

И тут академик совершил действие, которое ещё пару часов назад посчитал бы фантастическим: вынул из сумки папку под номером одиннадцать и вручил полярникам. Это был некий внутренний порыв, момент бесшабашного отчаяния, когда следует не размышлять, не разглагольствовать, а шапку об пол. В тот миг он не думал, как станет сдавать документацию в госкомиссию, как объяснит исчезновение самого важного раздела, можно сказать, сердца «Разряда».

— Я верну её через девятнадцать лет, — пообещал Страга Севера и спрятал папку под доху. — Через несколько дней начинается фаза Паришу. Ты услышишь об этом не здесь и не от меня. Предупреждаю: начиная с двадцать шестого апреля старайся меньше бывать на улице и ни в коем случае не уезжай из Ленинграда.

Насадный пропустил это предупреждение мимо ушей. Удар по самолюбию и перспектива, нарисованная этими людьми, выбили всё-таки искру обиды.

— Можно не возвращать, — вымолвил он. — Я помню все расчёты режимов, пропорции газовой среды… Я всё помню! И могу восстановить в любой момент.

— Если ты сделаешь хотя бы попытку, — голос Дары прозвенел над самым ухом, — лишишься разума. Ты же не хочешь стать юродивым, это не твоя стезя. Не забывай о Звёздной Ране, Насадный. Мы спасли тебе эту жизнь, чтобы ты нашёл её. И ещё хотя бы раз сцепил руки в хороводе… Ты помнишь этот праздник?..

Она ещё что-то сказала, но в этот миг из динамиков вырвался голос диспетчера, объявляющего посадку на задержанные рейсы до Красноярска, и ликующий возглас сотен глоток заполнил всё пространство аэровокзала. Полярники отступили от него, словно давая дорогу. Страга просто махнул рукой, а Дара взглянула в последний раз своим прекрасно-пронзительным взором и обронила тихо, кажется, лишь шевельнула губами, но, несмотря на гул возбуждённых голосов, Насадный её понял.

— Мы ещё встретимся на празднике Радения!

И пошла в гущу народа, столпившегося возле выхода на посадку.

Святослав Людвигович хотел было сразу побежать за ними — будоражил, душил и мучил конгломерат чувств и воспоминаний! — но с минуту не мог двинуться с места. А когда вскочил и ринулся следом, впереди неожиданно раздался крик, толпа всколыхнулась и растеклась по сторонам, образовав свободный полукруг. Насадный потерял полярников из виду, ибо внезапно оказался в первом ряду: прямо перед ним на полу лежал чеченец, трепещущий в агонии. Бортпроводник Кошкин стоял рядом с ножом в руке, улыбался и говорил, обращаясь к пассажирам:

— Ничего, я отсижу! Я же должен хоть немного помучиться! Пострадать! Они же все погибли в самолёте, а я живу!

Чеченец сверкнул глазами, вытянулся и замер. И в тот же миг над головой с оглушительным треском лопнул детский воздушный шар…

5

Он был очарован этим словом — астроблема, и не было нужды лезть в словари, поскольку давно и отлично знал, что значит Звёздная Рана.

Кто и когда в среде раскольников произнёс это магическое название земли обетованной, рая земного — Беловодье, за давностью столетий установить было невозможно. Одни говорили, будто есть старообрядческая книга, где описано это место и указано местонахождение, да только никто такой книги не видел; другие утверждали, что первым указал направление приснопамятный наставник Филарет, дескать, так и сказал: «Идите и ищите Беловодье, иначе зовомое Звёздная Рана. Ведал Господь, что придётся истинным рабам Его пострадать во славу Его и бросил на землю звезду именем Крест Небесный, и где упала она, там и сотворился рай земной для страстотерпцев и великих мучеников, блюдящих древлее благочестие. Промыслил Бог воздать им, но сказал „Ищите и обрящете!“ Как найдёте, так и счастливы станете».

Были и третьи, приписывающие слова эти огнепальному Аввакуму, мол, когда его в сруб посадили и подожгли, откровение было ему. Узрел он в миг последний Богородицу над собою и слова Её услышал:

— Прими муки и смерть огненную, аки Сын Мой принял их на кресте. Спасёшься сам и спасёшь всех детей благочестивых, кои не за сатаною Никоном пошли — за Христом Богом. Откроется им земля обетованная, рай земной. Имя ей — Звёздная Рана, аще рекут Беловодье.

И будто стал Аввакум кричать из огня, повторяя слова Божьей Матери. Кричал, покуда пламя не охватило его с головы до ног, но и пылающий, он всё одно извещал умеющих слушать. А услышал его один из стражников именем Пётр, накануне тайно благословения попросивший у гонимого иерея. Услышал, бросил тотчас же секиру и побежал всюду, понёс слово Аввакумово последникам его, и тогда собрались раскольники и пошли искать Звёздную Рану. Одни двинулись на север, в места, где протопоп мученическую смерть принял, другие отправились на юг, в тёплые страны, третьи же, якобы стражником Петром ведомые, устремились на восток, за Уральский камень. И условились: кто первым найдёт — даст знать, чтобы опять всем вместе собраться уже в Беловодье.

Кто на север и юг пошёл, скоро достиг края земли, однако о Звёздной Ране никто ни из самоедов, ни из южных людей не слыхивал. Зато те раскольники, что за камень перевалили, гонимы были по всему пути — верный признак, что на правильную дорогу встали, вот и беснуется дьявол: то стражники царёвы налетят и плетьми секут всех без разбора, то казаки окружат странников и откуп требуют — жёнками и девками, то татарва встретит и не пускает дальше, мол, не ходите, наши это земли. И все учиняют произвол, насилие и насмешки.

Всё пространство от Уральского камня до океана прошли, а там и на север, и на юг ходили — да тщетно: то ли грешили дорогой, иногда сопротивление оказывая лиходеям, то ли сослепа никак места не признают, не зрят Беловодья, не видят на земле Раны, звездой Небесного Креста оставленной. Расселились по всей Сибири, приросли к тем землям, что Бог послал, но не все оставили надежды, и тех, кто всё ещё бродил из конца в конец пространства немерянного, называть стали странниками — людьми неприкаянными, да твёрдыми в исполнении заповеди Богородичной.

Повести эти Сергей Опарин слышал множество раз и в самых немыслимых редакциях, порой с деталями, от которых оторопь брала. Называли даже имена кержаков, кто находил Беловодье, да возвращался назад безумцем, так что дороги показать не мог и жить с людьми не мог, поскольку охватывала его смертная тоска, бес вселялся в душу, и если нельзя было изгнать его, протащив сквозь потный хомут, то бедолагу живьём сжигали. А то возвращались оттуда с белым куржаком на бороде и волосах, который не таял ни над огнём, ни в жаркую погоду. Или приходили совершенно лысые, безбородые — весь волос до одного выпадал на теле, даже брови, словно огнём опалило. И обезображенные эти люди скоро сами умирали.

Опарин относил эти рассказы о Звёздной Ране к красивым легендам о счастье, которых было и есть у каждого народа целые сотни. Так уж устроено в мире, так предопределено — искать некое место, пространство, свободное от влияния зла, воплощением коего сам человек и является.

Искать счастье — искать убежище от себя самого…

Он бы так и продолжал считать, коли не увидел бы своими глазами слово «астроблема», написанное профессором Комлевым полста лет назад. К стыду своему, он даже не подозревал, что Звёздные Раны в самом деле существуют на земле и давно известны. Пусть они называются проще — метеоритные кратеры, но откуда триста лет назад о них узнали раскольники? Вычитали в греческих источниках? Услышали от учёных-немцев при дворе Алексея Михайловича? Почему же тогда так по-русски звучит основа легенды — не поразить отступников и неверных хотел Господь Небесным Крестом, не наказать огненным гневом или потопом, а место для страстотерпцев создал, метнув звезду с неба, земной рай? Или это память более древняя, пришедшая из глубины тысячелетий, когда люди ещё прекрасно разбирались в астрономии, имели полное представление о строении Вселенной и Солнечной системы; когда не казнили на кострах за то, что кто-то усомнился в плоскости Земли, сказал, что она круглая да ещё и вертится.

Геологу Комлеву, по всей вероятности, подсунули на экспертизу схему геологического строения квадрата 1441, не указывая географических координат, и он даже по скудным материалам, сделал предположение — и заметно склонялся к нему! — что это Звёздная Рана. А что, если группа «Абендвайс» разыскивала Беловодье? Да, мистика, поиск магических кристаллов, и нацисты грешили этим, однако упорно лезли в одну и ту же точку и с немецкой дотошностью брали образцы и пробы. Не плясали у священного огня, не шаманили и не гадали по звёздам — проводили тщательные научные исследования строго определённой территории в Сибири.

В Сибири, которую старообрядцы исходили вдоль и поперёк, обжили и освоили, отыскивая Звёздную Рану!

Немец! Штандартенфюрер СС — вот кто сейчас бы мог прояснить загадку!

В горячих буднях популярности и успеха Сергей Опарин слегка подзабыл об исчезнувшем по пути из Костромы в Москву Адольфе фон Шнакенбурге, точнее, подспудно помнил, но более не интересовался его судьбой и полагал, что старик давно нашёлся и благополучно уехал в фатерлянд. И вот когда в журналиста полетели камни бывших соратников и наступило время подвести итоги, и когда в руки попали архивные документы по группе «Абендвайс», он будто достал из запасников бывшего штандартенфюрера и принялся срочно выяснять, где он и что с ним. А сделать это оказалось непросто: фирмы «Открытая Россия» больше не существовало, бывшие сотрудники её организовали какую-то международную холдинговую компанию (связи-то были) и полностью отстранились от открытия России перед иностранцами, которые теперь адаптировались самостоятельно. С горем пополам удалось найти концы через МВД, в чьей системе был специальный отдел по розыску без вести пропавших либо скрывающихся от выдворения иностранных граждан. Там очень спокойно объяснили, что фон Шнакенбурга так и не нашли и теперь уже не ведут активного поиска, ибо минуло три года, а возраст у него был преклонный, и что ищут других, более молодых и не так давно потерявшихся на просторах России.

Их понять было можно: только на Дальнем Востоке бегало до полумиллиона незаконных китайцев, это не считая вьетнамцев и негров…

У журналиста сразу же возникло подозрение, что бывший штандартенфюрер отправился искать свою экспедицию, точнее, следы её, или сам решил разведать, что это за квадрат 1441. Он-то знал, где находится Звёздная Рана! Тут не могли помочь ни бескорыстные архивные тётушки, ни старые связи в органах; первые обещали порыться в бумагах, но не гарантировали результат, а сотрудники ФСБ, помогавшие ему доставать информацию, вели себя как-то странно, так что складывалось впечатление, будто знают и молчат или просто вымогают взятку.

С тётушками Опарин был повязан общей тайной — помогал ксерокопировать документы, определённые «бумажными жучками» к уничтожению, потому они старались изо всех сил и, наконец, сказали, что есть место, где можно узнать об этом квадрате, только в тот архив даже у них нет допуска и вообще его вроде бы не существует. Зато они нашли способ, как окольным путём выяснить месторасположение его — методом идентификации исторического интереса к определённой территории в Сибири. В общем, провести специальные исследования, на которые потребуется значительное время, поскольку интерес к Зауралью проявлялся с незапамятных времён и ко многим его районам.

— Милые, родные! — умолял он. — Найдите! Это же Звёздная Рана! Это Беловодье! И я вас всех возьму с собой!

Последняя фраза у него вырвалась непроизвольно и слегка насторожила тётушек.

— Куда же нас возьмёшь? — спросили они. — И зачем?

— В страну счастья! — он попытался свести оговорку на шутку. — Квадрат 1441 — это страна счастья!

Уезжая в Москву, Сергей Опарин видел перед собой такие горизонты, что от обновления захватывало дух и хотелось оставить всё, тяготившее его, в той, уходящей жизни. Семья, таким образом, жена и двенадцатилетняя дочь, осталась в Костроме и, хотя не был оформлен развод, связи с ней практически прервались. Он, как всякий провинциал, с боем покоривший столицу, высматривал достойную себе партию — только исполнилось сорок лет и первая седина подбила бороду. А возможностей было достаточно: официальные праздники в узком кругу, презентации и посольские приёмы, куда приглашалась демократически настроенная журналистская элита, выглядели как ярмарки невест, популярность и статус диссидента открывали чуть ли не все двери. Однако при этих соблазнах в нём оставалась крестьянская закваска — чувство разборчивости и природная интуиция. Вариантов было достаточно, но в последний момент, когда очарованный разум уже толкал его к действию, в нём что-то внутренне противилось — ком в горле становился. В свой звёздный час выбора сделать не успел, а когда хлестанулся мордой об лавку и ощутил горечь похмелья, стало не до выбора, но появилась мысль наладить отношения с женой. Сначала он написал письмо дочери, вернее, сказку про то, что на земле существуют звёздные раны, которые болят точно так же, как и у людей, потом ещё одно отправил жене, но ни одного ответа не получил. Скорее всего, это и подвигло его съездить на родину, где он не бывал с девяносто первого.

И лишь в Костроме, распахнув дверь бывшей своей квартиры, узнал, что его жена вышла замуж ещё полтора года назад и живёт у нового мужа, а здесь осталась дочь, которой исполнилось шестнадцать и которая стала вполне самостоятельным человеком: не таращила восхищённые глаза и не верила в сказки о звёздных ранах…

— Конечно, ты можешь остановиться у меня, — теперь она смотрела в сторону, не желая обнаружить чувств. — Только вечером ко мне придут друзья и мы будем заниматься шейпингом.

— Ничего, я люблю музыку, — сказал он и уловил в своём голосе заискивающий тон. — Я покатаюсь по городу. Хочешь со мной? У меня новая машина, «Фольксваген»…

— Мне сейчас некогда, — был ответ. — Ты покатайся один.

— Я всё равно возьму тебя с собой! — повторил Сергей.

— Отец, я же сказала, занята!

Она не говорила ему — папа…

— Возьму тебя в страну счастья, — уточнил он.

— Москва — это ещё не страна счастья, — глубокомысленно заявила дочь.

— Я возьму тебя в Звёздную Рану!

Она взглянула на отца, как на сумасшедшего…

Сергей докатился до первого магазина, купил водки и, напившись, переночевал в машине. А наутро вспомнил о старообрядческих деревнях, о сельских фронтовиках, которые тоже повлияли на его судьбу, и, обрадовавшись, что есть ещё на свете люди, кому он дорог, поехал по тому же кругу, что и с бывшим штандартенфюрером СС. И как не хотелось выглядеть несчастным, страдальцем перед ними! Да, век коммуникаций уже проник и в глубинку, и здесь знали о нём почти всё, ибо он действительно оказался не безразличным для стариков. Опять встречали как мученика, жалели, ободряли, словно у них ничего особенного не случилось и никогда случиться не могло. Древнее, потрясающее спокойствие видел он на сильно постаревших лицах, когда оставшиеся в живых тихо повествовали журналисту о том, кто и как умирал, кого и как «хороняли».

Оказывается, снайпера продержали пять дней, так и не нашли ни досок, ни кто бы сделал гроб, закопали словно «бесерменина», завернув в дерюжку…

Из десятка фронтовиков, к кому Сергей Опарин привозил немца за истиной, осталось всего трое, и те дышали на ладан. Ждали, когда сойдёт снег и поднимется хоть какая-нибудь трава, а пока доедали комбикорм, разбалтывая его в горячей воде, и жаловались лишь на то, что отрезали свет и нельзя теперь смотреть телевизор — сериалы о счастливой иноземной жизни…

— Потерпите, не умирайте, — просил он. — Я найду Беловодье и всех вас возьму с собой!

Объезжая стариков по малому кругу, сначала он глазам не верил, затем стал наливаться тяжёлой, гнущей к земле злобой, и не хотелось ни писать, ни бежать к местному начальству и ставить его на уши. Однажды, стиснув зубы, он не мог их больше разжать, да так и поехал по большому кругу, через несколько областей, по той самой коренной России, с точки зрения фон Шнакенбурга умеющей держать удар.

Она тоже жила со стиснутыми зубами…

А он, сквозь зубы же, стискивая челюсти, чтоб подавить вопль, говорил:

— Ещё немного потерпите. Я найду Беловодье…

Назад он вернулся истинным раскольником — страстным и блаженным.

И ничего уже не хотел знать иного, кроме Звёздной Раны. Не заезжая домой, он ворвался в архив и был остановлен охраной. Опарину заявили, что он лишён пропуска, а значит, и допуска к открытым, но всё же секретным документам.

— Я Сергей Опарин! — воскликнул он совсем глупо и некстати. — Это моя работа!

Крепкие парни в милицейской форме смотрели на него, как на пустое место, а помнится, расшаркивались всякий раз, когда проходил мимо и даже документов не проверяли.

— Хорошо, пригласите хранительницу из третьего отдела, — попросил он. — Или дайте мне позвонить.

Один вроде бы сделал движение рукой к телефону, однако второй посмотрел на него выразительно и отодвинул аппарат подальше от края стойки.

— Вот тебя, — Опарин ткнул пальцем в неумолимого охранника, — я никогда не возьму с собой! А твоего напарника возьму, если хорошо меня попросит.

Развернулся и ушёл из здания.

Он просидел в машине часа четыре, дождался, когда архив покинет последний сотрудник и охранники запрут дверь изнутри. До последнего мгновения не верил, что тётушек в здании не было и нет. Они не могли заболеть сразу обе или уйти в отпуск, уехать в командировку, наконец, умереть. Скорее всего, случилось то, чего они опасались, тайно копируя материалы, а потом пряча их в самом же архиве, поскольку самый надёжный способ спрятать воду — это растворить её в воде…

Только сейчас он хватился, что не знает ни их адресов, ни домашних телефонов, ни даже фамилий. И вообще ничего не знает об их жизни — есть ли мужья, дети, как они живут: он давно привык, что они служат ему, исполняют всякое желание и существуют рядом не как личности, а наподобие инструмента, с помощью которого легко найти нужную бумажку, восстановить события прошлого; он и звал-то их не по имени-отчеству — просто тётушками…

Весь вечер Сергей Опарин просидел у телефона с надеждой, что может быть они разыщут его номер — нетрудно сделать — личность в прошлом известная — и позвонят. Но, кажется, за месяц странствий о нём вообще забыли, до полуночи ни одного звонка, а бывало, приходилось отключать, иначе до утра нет покоя. Единственный звонок раздался в третьем часу, он схватил трубку, поалёкал, подул однако на другом конце отключились — верно, кто-то ошибся…

А наутро, растерянный и одержимый, он вышел из подъезда и сразу же увидел тётушек: одна стояла возле его машины, другая прогуливалась далеко в стороне. Он так обрадовался, что забыл, какую и как зовут, кинулся навстречу, и тут тётушка резко развернулась и быстро, без оглядки, пошла дворами, словно убегала от него. И вторая в сей же час пропала из виду! Сокращая путь, Сергей проскочил через детскую площадку и заметил, как тётушка завернула к заднему выходу магазина, где торчали доверху заполненные мусорные баки, громоздились пустые ящики и коробки. Едва он сунулся к этой свалке, обе тётушки очутились перед ним.

— Что случилось? — спросил он, хотя уже знал, что.

— Мы сами виноваты, потеряли осторожность, — чуть ли не в один голос заговорили они, озираясь. — Нас поймали с поличным, когда выносили копии. Обыскали, такой позор. И дома обыски сделали…

— Зачем же вы понесли копии?! — закричал Опарин, не владея собой. — Я вам говорил: ничего не выносите из архива! Не будет состава преступления! Прячьте всё там же! За каким же вы чёртом?! Зачем?!

— Как — зачем?

— Как — зачем? Для вас!

— Для меня?!

— Вы же умоляли нас… Мы нашли!

Он на мгновение потерял дар речи, затем спросил шёпотом:

— Что нашли?..

— Идентифицировали квадрат с отдельными территориями, по проявлению исторического интереса, — залепетали тётушки. — И обнаружили три подходящих астроблемы… Вообще-то в Сибири их много, но мы выбрали три.

— Три?! Три Звёздных Раны?

— Да… Разве этого мало?

— Мне нужна всего одна! Зачем мне три?

— Когда больше, это же лучше! Вот, возьмите, и выбирайте сами, какая Рана больше всего подойдёт. Нам трудно выбрать, какая из них страна счастья. Может быть, они все счастливые?..

Одна из них достала из-под коробок пластиковый налёт, набитый чем-то плотным и тяжёлым. Сергей схватил его, растряс и выдрал толстую архивную папку с дыркой на корешке, заполненную на три четверти пачкой бумаги.

— Здесь копии, кое-где не совсем качественно…

— У нас картридж вышел…

Опарин сел тут же, на битые ящики из-под фруктов и раскрыл папку. Не он тётушкам, а они ему принесли счастье: возможное географическое название квадрата 1441 указывалось в первом же документе — Тобольский метеоритный кратер и речка Тёплая, в семидесяти километрах от города Тобольска.

— Не забудьте нас взять с собой, — вроде бы попросили тётушки.

— Да-да, обязательно, непременно, — вроде бы ответил или только подумал он, поскольку когда оторвался от бумаг, тётушек рядом не оказалось. Вместо них два магазинных грузчика разламывали картонные коробки и увязывали их в пачки, и уже заканчивали работу. Опарин сидел возле осклизлых переполненных мусорных баков, открытый всем взорам, кружился рой мух, воняло гниющими помидорами и тухлой рыбой. Он же ни на что не обращал внимания: читать о Звёздной Ране, о счастливой земле Беловодья было всё равно где, ибо даже повествование о ней, изложенное на бумаге, полностью выключало из реального мира.

От удара метеорита земная кора прогнулась, опустилась ниже уровня мирового океана, и в этой впадине возник микроклимат, необычный для суровой Сибири. Плоская равнина, обрамлённая холмами, хранила тепло — видимо, истончился слой «твёрдой земли» и раскалённая мантия могла греть её поверхность, почему и речка называлась Тёплой, не замерзая даже в лютые морозы: из недр её подпитывали горячие ключи. Когда в эти места пришёл Ермак со своим казачьим войском, то встал зимовать и сказал: вот где рай-то земной! Коли не было бы надо мной воли Строгановых, остался бы здесь и прожил остаток жизни, вместо того, чтобы осваивать дикие, незаселённые земли, на коих и жить-то нельзя из-за холодов и скудости пищи, которую даёт природа. И простоял он в Звёздной Ране до середины следующего лета, не желая уходить с благодатного места, покуда хозяин его, Строганов, депешу не прислал, чтобы шёл дальше, в глубь земель сибирских и приводил к повиновению все дикие племена, кочующие по необъятным просторам.

С великой неохотой двинулся дальше Ермак, говоря своим спутникам, дескать, такой земли впереди больше не будет, так что вспоминайте её, и кто живым из похода вернётся, проситесь у Строгановых поселиться в «сём беловодье».

А было всё это почти за сто лет до никонианского раскола!

Не старообрядцы придумали страну счастья…

В следующем документе, тоже из далёкого прошлого, некий землепроходец и рудознатец, посланный Петром I, писал, что по речке Тёплой, близ устья Тобола, есть одно замечательное место, где созревает всякий овощ, поскольку земля там тёплая, и старожилы говорят, была когда-то ещё теплее, так что зимой не замерзала. А по речке горячие ключи били: одни с чистой водой, другие — душные, однако полезные от многих недугов. Но более полусотни лет тому было сотрясение земли, все источники закрылись и похолодало. Местные жители рассказывают, будто давным-давно на это место упала звезда с неба и несколько лет лежала на земле и светилась, так что глазам смотреть было больно. А потом погасла, и когда люди пришли, то увидели целую гору железа в окалине, словно из печи вылитого. И стали они это железо брать, оружие делать, сошники и прочие изделия, которые продавали или меняли по всей Сибири. Да скоро всё и выбрали, так что сейчас ни одного желвака не найдёшь, одна лишь ржавчина осталась в том слое песка, на котором звезда лежала. И он, рудознатец, вдоль и поперёк эту впадину прошёл, все каменные развалы, речки и ручьи исследовал, но никаких руд не обнаружил, за исключением седирита — болотной железной руды, да и той совсем мало. Остатков же от звезды тоже не осталось, либо не было вовсе, ибо подобные рассказы чаще всего оказываются легендами или выдумками досужих умов.

Вероятно, с той поры о Тобольском кратере забыли вообще, потому что в девятнадцатом веке купеческий приказчик, путешествуя с товаром по Сибири, вновь открывает Звёздную Рану, о чём пишет хозяину, а тот, в свою очередь, видимо, человек с исследовательской жилкой и образованный, приезжает на место и на многих десятках страниц описывает впадину досконально: от геологии до растительности, животного мира и насекомых, после чего делает вывод, что это астроблема, и становится её первооткрывателем. Однако самое любопытное, что привлекло внимание Сергея Опарина во всех этих историях, был доклад начальника охраны царской семьи Романовых, когда та пребывала в Тобольске. Вероятно, возле государя и государыни крутились шпионы, которые и выведали, будто Николай II прослышал, что где-то в Сибири и не так далеко находится удивительное для местного климата место, которое до сей поры ищут и не могут найти старообрядцы, то бишь Беловодье. Там не только всё изумительно растёт и созревает, но есть полезные источники, в том числе и горячие. А самое главное, что с людьми, которые приходят туда и некоторое время живут, творятся настоящие чудеса: исцеляются старые раны, снимаются все душевные болезни и глубокие переживания, их повлекшие. Так же забываются обиды, разочарования, и приходит удивительное, божественное спокойствие.

Человек, сообщивший эти сведения, готов отвести всю царскую семью на это место, разумеется, если она пожелает и если будет на то разрешение. Здесь не шла речь о побеге, поскольку государь советовался с государыней, можно ли верить в подобные чудеса, и коль такое место существует, может, действительно просить разрешения поселиться в этом Беловодье. Будто государыня отвечала, дескать, она уже слышала об этом чудодейственном месте от старца Григория, который там бывал неоднократно и даже уговаривал её отвезти царевича на лечение тела и духа. Но тогда она не согласилась, а сейчас, коли уж они находятся в Сибири, можно поехать. Только беда в том, что настоящее Беловодье знал лишь старец, а знает ли этот человек, ещё следует проверить.

Кроме доклада начальника охраны, никаких других документов в папке не оказалось, и было неизвестно, по какой причине Николай II отказался от этой идеи — то ли не разрешили, то ли доверенный человек подвёл, то ли строптивая государыня не пожелала. Возможно, высочайшие устремления были пресечены строгим запретом Временного правительства, ведь не случайно же писался этот доклад. Однако при всём том это уже было косвенное подтверждение, что Звёздная Рана существует где-то по Тёплой речке — притоку Тобола.

И можно бы отправляться в путь, только как привязать к Тоболу устремление «Абендвайса», направляющего свои экспедиционные группы тремя путями, один из которых вообще не ясен: как можно в центр Западной Сибири доставить людей морским путём? Да, не исключено, что немецкие суда и подводные лодки достигали Обской губы, а как дальше? По Оби и Иртышу? А потом, местность, где поймали «геолога», была горная, с лиственничным лесом, а тут равнина, и камешка-то не сыщешь…

Не вяжется. К тому же легче, разумнее и ближе забрасывать «воздушную» группу с запада на немецких самолётах, чем использовать японскую авиацию с востока, куда ещё нужно её на чём-то привезти. Да и места вокруг Тобольска довольно плотно заселены, наверняка поблизости стояли воинские части и работали военные заводы, эвакуированные из западной части СССР…

Следующая подборка документов более реально высвечивала картину Беловодья, если рассматривать её с точки зрения немцев и их способов доставки экспедиционных групп да и с точки зрения раскольников, ищущих Звёздную Рану. Зейский метеоритный кратер располагался на границе Якутии и Хабаровского края, действительно в местах, где, кроме охотников, никто и не ходит. Относительно недалеко до Охотского моря, где орудовали японские надводные и подводные суда, морская и наземная авиация. Местность подходящая, плоскогорье, лиственничные леса, однако посередине кратера, на две трети его площади — глубокое озеро и называется — Светлое. А белая вода в понятиях ещё недавнего прошлого значит светлая, потому и говорят — белый свет. И практически не замерзающее (только бывают забереги в некоторых местах, если зимой дует сильный студёный ветер с севера), значит, и здесь горячие подземные источники. Иначе бы не выжили некоторые виды доледниковых водорослей, рыб и моллюсков. Но если верить всё тем же землепроходцам, сохранилась тут не только доледниковая, а и более древняя живность.

Вообще все землепроходцы обладали удивительным чутьём на всё необычное, и если где проходили, после них практически никаких тайн не оставалось. Они пытались объяснить все вещи и явления, встречающиеся на пути, и порой так точно, что всем последующим поколениям исследователей оставалось лишь подтверждать первоначальное заключение. Скорее всего, они иначе воспринимали мир — весь в комплексе, как единое творение Божье, как живой существующий во времени организм, и наука о природе в те времена была единой — естествознание. Когда же началась узкая специализация по направлениям и темам, всё смешалось и стало подобно притче о том, как слепые изучали слона на ощупь.

Так вот слух о существовании Звёздной Раны с удивительным озером не миновал Ерофея Павловича Хабарова, и он не подручных своих послал — сам отправился посмотреть. И увидел он не чудовище, как бы написал наш современник, а животное, имеющее огромное, в тысячу пудов, туловище, покрытое чешуёй, длинную шею и совсем маленькую головку. Живёт оно постоянно в воде, питается водорослями и всплывает лишь по ночам, а на сушу выходит редко и только когда на островах в океане случается «сотрясение земли». По берегам озера есть стойбища тунгусов, которые давно привыкли к животному, называют его Соха и спокойно ловят рядом рыбу.

Интерес к тёплому необычному озеру и его обитателю время от времени возникал у многих странствующих, но после Хабарова никто больше не видел динозавра близко, и лишь редким счастливцам удавалось понаблюдать издалека вздымающуюся над водой шею с маленькой головкой. Мог ли Рудольф Гесс заинтересоваться этой легендой так, чтобы, несмотря на риск и невероятные трудности, посылать сюда экспедицию под войсковым прикрытием? Будто у него других проблем не было в сорок третьем году…

И почему раскольники, ищущие Беловодье, не признали его в зейской астроблеме? Не потому ли, что в озере дьявол живёт? Да и как признать, если котловина кратера не годится для жизни человека: низкие, заболоченные берега, относительно тёплый, но сырой климат…

Самым любопытным в отношении этой Звёздной Раны было то, что все материалы по ней, в том числе и описание кратера Хабаровым, было кем-то изъято из нормальных, общедоступных архивов и запрятано в секретный, несколько отделов которого открыли совсем недавно, и то для узкого круга лиц.

Тётушки очень хорошо изучили характер журналиста, знали — не станет перескакивать в конец книги, как нетерпеливый читатель, и уложили материалы в папку так, чтобы прочтёнными оказались все их труды. Балганский метеоритный кратер на Таймырском полуострове открыли всего четверть века назад, хотя об этой котловине известно было с конца прошлого. Но несмотря на это, он сразу же притянул внимание Сергея Опарина. И не смущало, что там нет микроклимата, а есть суровый арктический, что и земли там нет — лишь заболоченная тундра с вечной мерзлотой да каменные развалы.

Два обстоятельства захватили сознание: тётушки целиком скопировали труд одного самодеятельного учёного из Кирова по фамилии Неверов, который основательно, со всеми выкладками, доказывал (и доказал!), что родиной человечества является Таймырский полуостров, а тогда ещё не полуостров, а огромный материк, выдающийся в Ледовитый океан до Северного полюса, впоследствии ушедший под воду: наполз гигантский ледник и продавил земную кору. До него там был прекрасный, тропический и субтропический климат, о чём говорят месторождения каменных углей, иногда лежащих под очень тонким слоем породы. А Балганская котловина вообще была раем земным, память о которой и сохранилась в народе, как сохранились древние, доледниковые названия гор, рек, озёр и целых стран. И стала легендой, Землёй Санникова, тем самым Беловодьем, ибо предки наши отлично разбирались в геологических структурах и точно определили, что впадина эта — Звёздная Рана. Протопоп Аввакум, бывший в ссылке сначала в Забайкалье, затем на Европейском Севере, где и мученическую смерть принял, мог слышать эту легенду, и потому кричал из огня — ищите страну счастья!

Учёный Неверов своим трудом всё ставил с головы на ноги, однако опрокидывал и разбивал вдребезги общепринятые научные концепции, свергал бронзовых кумиров мирового масштаба, и они, эти кумиры, упекли его в психлечебницу, его работу — в закрытый архив, чтобы не распространялась ересь среди советского народа, рабочий класс которого был безбожным и твёрдо верил, что произошёл от обезьяны на севере Африки.

И второе обстоятельство подводило прочную базу под пристальный интерес немцев к этой Звёздной Ране. В начале семидесятых годов в Балганском кратере открыли алмазы космического происхождения — несметные сокровища, и содержание их на тонну породы в сорок раз превышало даже самые богатые месторождения. Открыл алмазы геолог Насадный, он же и доказал, что Балганская котловина — метеоритный кратер, но немцы могли всё это знать намного раньше, ещё до войны. Не лекарство от поражений на фронтах, не мистические заклинания искал Рудольф Гесс — драгоценности, капитал, который нужен был вовсе не для продолжения войны — её исход для него уже тогда был предрешён, если вспомнить откровения фон Шнакенбурга; он заботился о будущем нации, о её выживании после сокрушительного поражения. А для этого требовались средства, легко реализуемые ценности или возможности, имея, например, огромный запас алмазов, захватить в свои руки весь мировой рынок.

Вот откуда это потрясающее упорство в достижении цели! И географически Таймыр расположен так, что Северным морским путём можно подойти на судах и субмаринах, имея дополнительные топливные баки на борту, достичь на самолётах с японских территорий, и не исключено — добраться сухопутьем. Захватить плацдарм в пустынном арктическом районе страны, где нет войск, а прикрытие северных портов и охрана Севморпути довольно слаба и лишь обеспечивает проход английских судов с самым лучшим в мире углём из шахт Нордвика. Захватить и, удерживая его, добывать алмазы, покуда не закончится война. Открывать ещё один фронт в Арктике у России не хватило бы сил, потому немцев бы терпели на Таймыре до победы на западных фронтах.

Он ещё раз поразился гениальности архивных тётушек, которые подобрали материалы по Звёздным Ранам так, что они, кроме всего прочего, были связаны одной общей фамилией — Насадный, специалист по астроблемам, который обследовал и сделал свои заключения по всем трём кратерам. И не потому ли каждый документ, относящийся к космическим катастрофам, немедленно переносился «бумажными жучками» в закрытый архив?

Правда, оказалось много документов, вычлененных в особый раздел, написанных на немецком, английском и французском языках и не имеющих перевода. Сергей кое-как владел немецким, однако не в такой степени, чтобы прочитать и понять смысл, например, секретной дипломатической переписки. Наскоро он пробежал взглядом но некоторым бумагам и определил, что речь там идёт о периоде революции и первых годах Советской власти, потому что кто-то, владеющий всеми языками, прочёл и сделал пометки на русском, расшифровывая отдельные места. Всю эту иностранщину он оставил на будущее и сосредоточился только на материалах по Таймыру.

О том, что там выстроен и законсервирован суперсовременный город со всей инфраструктурой и даже городским зимним садом под стеклянным куполом, он узнал случайно из длинной, бестолковой, но тоже секретной информации о том что в Балганах, рассчитанных на двадцать тысяч жителей, заложен на складах резервный и мобилизационный запас продовольствия, всех необходимых расходных материалов для поддержания жизнедеятельности городских служб, предприятий общественного питания и объектов гражданской обороны.

Там оставалось всё, вплоть до противогазов на каждую душу населения и специальной камуфляжной краски, которой следовало покрыть купол зимнего сада в случае начала военных действий.

Единственное, что обескураживало и удерживало Опарина от восторга, — климат. Разве может земля обетованная девять месяцев лежать под снегом, окутанная морозом, ветрами и полярной ночью? Хотя бы какие-нибудь горячие источники, тёплые озёра, гейзеры — ничего! И летом температура воздуха поднимается не выше пятнадцати градусов. Даже в самом благоустроенном городе жить там может лишь здоровый крепкий человек, который и так счастлив, потому что молод и думает, всё главное ещё впереди. Да и то недолго жить, чтоб не подорвать здоровье, и с обязательной конкретной целью, например, зарабатывать деньги на другую, более подходящую жизнь в подходящем месте…

Он уже был на грани разочарования — надо же, пройти такой круг, по трём Звёздным Ранам, и не найти ни одной, где бы утомлённому жизнью человеку стало наконец хорошо, где бы он ощутил себя пусть не в раю земном, но хотя бы чуточку счастливым!.. Он чувствовал себя обманщиком, посулившим найти Беловодье, но нашедшим лишь сокровища, в которых уже не нуждается старый человек, которые приносят одно несчастье.

Он готов был заплакать, сам обманутый как ребёнок, и вдруг наткнулся на карты. В первый миг он не мог рассмотреть, что же это, ибо сквозь наворачивающиеся слёзы всё двоилось и сливалось в радужные сполохи. Проморгавшись, он всмотрелся в линии материков, в жёлто-розово-красные завихрения, напоминающие волосы красавиц в палехской росписи, вчитался в пояснительные тексты и, не выдержав, заплакал. Горячие слёзы падали на карту тёплых течений мирового океана и сливаясь, огибали острова и материки…

Неверов рассчитал и предусмотрел всё. В течение ближайших пятидесяти лет ожидалось глобальное потепление климата! Гольфстрим и все иные океанические реки, несущие райскую благодать южному полушарию, отталкиваясь с одной стороны от берегов Чили, с другой — от Бразилии, меняли свой вечный курс, заворачивали к Гренландии и в узкую горловину Берингова пролива. А далее! А далее они огибали всю арктическую зону России, согревая северные моря и Ледовитый океан, и, словно два вихря, сшибались и свивались в единую косу вокруг Таймырского полуострова и Северной Земли, лежащих точно посередине Евроазиатского континента.

Так уже было! По всему Заполярью цвели поистине райские, тропические сады, а если ещё учесть не заходящее летом солнце, то другой более благодатной земли не сыскать на всей планете. От прошлого сейчас остались только пласты каменного угля, лежащие чуть ли не на поверхности, и многочисленные кладбища мамонтов. Но зато у этого озёрного, изрезанного сотнями рек огромного полуострова вместе с Северной Землёй было будущее!

В Томской больнице Неверов находился уже более пятнадцати лет, значит, ждать оставалось не так уж и много…

Сергей Опарин спохватился, когда закончил чтение и обнаружил, что всё ещё находится на помойке за магазином. Свезённые со всего света овощи и фрукты зачастую не выдерживали пути, а чаще всего — цены и кошельков покупателей, гнили и оказывались в контейнерах, где превращались в зловонную, но сладкую кашу и служили пищей для мух. Он и не заметил, отыскивая страну счастья, что заморский продукт уже валится из баков на землю, превращаясь в грязные лужи, подтекающие под ноги, и что он снова со всех сторон заставлен пустыми картонными коробками, так что не видно заходящего солнца…

6

Когда пришла радиограмма с известием об аварии, Зимогор даже не удивился, но и не обрадовался, ибо всякая радость по этому поводу была бы слишком мелкой местью старому человеку, и он ограничился сакраментальной фразой:

— Ну, что я вам говорил?

Начальник экспедиции лишь взбагровел, схватил метровую деревянную линейку и в сердцах изломал её в щепки, рубя письменный стол, как шашкой.

— Сволочи! Всем головы поотрываю! Начальника партии под суд! Старшего мастера — под суд!

Говорят, в прежние времена он не был таким нервным, напротив, отличался волей и каменным хладнокровием.

Теперь же в гневе Аквилонов мог бы отдать под суд кого угодно без разбирательств и причин, сказывались старые, времён военного коммунизма, нравы, когда в шестидесятых начальник специального геологоуправления при Министерстве обороны был в звании генерала, обладал прокурорскими полномочиями, ходил с маузером и носил прозвище — Иван Грозный. Правда, теперь он постарел, давно снял погоны, демилитаризировался, из управления сделали экспедицию, лишили особого статуса и держали его в начальниках по одной причине: умел выживать в любых условиях, в том числе и в невыносимых рыночных, куда он вписался с ходу и безболезненно, сохранив при этом свои старые нравы. И оружие ему оставили — огромный маузер с магазином на двадцать патронов, личный подарок маршала Гречко. Прозвище ему заменили, стали звать Иван Крутой.

Для того чтобы обвинить Зимогора и снять его с должности главного геолога, ему потребовалось ровно одиннадцать секунд.

— Езжай, разберись и назови мне виновных! — приказал Аквилонов, собирая щепки, и вдруг швырнул их снова на пол. — Не то сказал!.. Если не сможешь спасти мою честь — спаси честь экспедиции. Помню, предупреждал… Но не убедил меня! А должен был убедить! Я ведь старик, Зимогор, а с нами тяжело… Езжай, найди причину, пока Ангел свою стаю туда не привёл.

Он был побеждён! Он сломался, разлетелся в щепки, как дубовая линейка в его руке. Однако Зимогор не испытал мстительных чувств, напротив, первый раз увидел перед собой гордого, но чувствительного человека…

И тогда ещё было предчувствие, что Аквилонов больше не поднимется…

Авария на скважине в Горном Алтае как бы подразумевалась изначально, и откровения Ячменного не звучали такими уж откровениями. Дело в том, что ещё до заброски сюда людей и техники, он, будучи тогда главным геологом, приезжал сам, чтобы задать точку для скважины — вбить железный репер, определившись на местности. Заказчик требовал точности чуть ли не до миллиметров и независимо от того, удобно будет размещать там буровую или нет. Поэтому Олег взял с собой топографа с теодолитом и сам таскал рейку, когда делали инструментальную привязку. Конечно, с точки зрения разумности, следовало бы задать скважину не на альпийском лугу, а на километр ниже, поближе к воде, которой требуется огромное количество на алмазном бурении: внизу был густой лес — не нужно натягивать маскировочные сети, и текла приличная горная речка, так что нет смысла прокладывать трубопровод, ставить дополнительные насосы и копать зумпф для сброса и отстоя отработанной промывочной жидкости. Но воля и инструкции заказчика были жёстки, да и деньги, отпущенные на этот проект весьма соблазнительны: в экспедиции с финансированием последнее время было худо, а один этот заказ позволял безбедно прожить целый год, поскольку Аквилонов и проектный отдел сумели спрятать в смете почти семьсот тысяч «лишних» долларов.

Заказчик смету не урезал ни на цент, и тогда Иван Крутой расщедрился, отдал в партию Ячменного экспериментальный буровой станок.

Когда Зимогор с топографом, медлительным, пенсионного возраста человеком, бродили по весеннему, только что вытаявшему альпийскому лугу с рейкой и мерной лентой, откуда-то сверху к ним спустился алтаец средних лет, кривоногий, низкорослый человек в пастушьей одежде: в этих краях держали когда-то огромные стада пуховых коз, и все местные жители были пастухами. Теперь колхозы рассыпались, но пастухи остались, хотя занимались бог весть чем.

— Ты кто? — спросил он без всяких прелюдий.

— Я землемер, а ты? — между делом отозвался Олег. Но вместо ответа, пастух опёрся на посох и прищурился.

— Зачем ты меряешь землю? Хочешь продать?

Сквозь спокойствие местного жителя проглядывало тяжёлое недовольство.

— Почему же обязательно продать? — засмеялся Зимогор. — Начальство сказало — измерить, вот и меряю.

— Измеришь и продашь! Всё уже продали, осталась одна земля!

— Да я ничего не продаю! — ещё веселился он. — Да и кому нужно покупать горы?

— Начальники твои продадут! — был ответ. — Откуда приехал?

— А ты-то кто такой, чтобы спрашивать?

— Я хозяин этой земли!

На самом деле земля тут была прекрасная, разве что пахать и сеять нельзя, повсюду камень, — только любоваться. Но кто сказал, что Бог создал землю, чтобы от неё только кормиться? Должны же быть и места, сотворённые как полотна художников, для радости глаза и души. И Господь, имея высший талант живописца, после унылых Алтайских степей расщедрился на краски и форму, вдохновился и написал картину «Горный Алтай», а в ней ещё одну — «Манорайская впадина».

Зимогор тихо шалел от красоты и иногда непроизвольно останавливался и замирал: хотелось смотреть вдаль, и когда глаз медленно достигал горизонта — окоёма, как говорили в старину, — что-то происходило, зрение становилось невероятно острым, орлиным, так что он за десятки километров начинал видеть мельчайшие детали: крошечный водопад, горного козла на тающем леднике, птиц-кедровок в пышных кронах кедров…

И ещё было предощущение радости, ожидаемой не известно откуда и по какой причине.

Вероятно, то же самое видел и топограф, потому что время от времени старательно пыхтел и сетовал, что здесь оптика атмосферы имеет какие-то особые свойства.

Но было и горе в этой земле. Оно валилось в буквальном смысле с неба, через считанные минуты после каждого старта космического корабля в Байконуре. Отработанные первые ступени, попросту говоря, ёмкости с остатками ядовитого топлива, падали в Манорайскую котловину, будто их магнитом сюда притягивало. Если же случался неудачный запуск, то сам корабль почти всегда падал именно здесь, и, вероятно, от таких катастроф остались чёрно-бурые пятна пожаров по зелени леса. Для сбора ступеней и дезактивации земли на месте падения была создана специальная бригада «отработчиков», но она, как и всё здесь, давно развалилась из-за недостатка средств. Мудрые и наивные хозяева этой земли тащили упавшие чуть ли не на их головы трубы к себе домой и пытались приспособить для хозяйственных нужд, чтоб добро не пропадало. Травились сами, больными рождались дети, ни с того, ни с сего умирали совершенно здоровые люди, скот — обо всём этом было подробно изложено в справке, полученной Зимогором перед поездкой на Алтай.

Хозяин этой земли, стоящий сейчас перед ним, смотрелся совсем жалко: драный длинный дождевик, шапчонка, стоптанные на один бок кирзачи. Экипированные с иголочки, обряженные в хороший армейский камуфляж (спецодежда поставлялась заказчиком), Зимогор с топографом выглядели как агрессоры-захватчики.

— Если ты хозяин, позаботился бы о своей земле, — выговорил ему Олег, — пока её совсем не запакостили. А то скоро не то что продавать — и ступить сюда нельзя будет, колючей проволокой обтянут.

Он не понял Зимогора, подумал, спросил со скрытым вызовом:

— Зачем — обтянут проволокой? Чтобы продать?

— Да кто её купит? — чуть не закричал Олег. — Не земля, а заражённая зона! Чернобыль!

— Земля нас кормит, — опять ничего не поняв, проговорил хозяин.

— Как она кормит? Чем? Скот сдох, зверьё разбежалось! Да здесь даже шишки с кедров бить нельзя! Воду пить!

Алтаец прищурился, окончательно спрятав глаза.

— Нам деньги дают, пособие. Кто живёт здесь — всем дают.

В той же справке о коренных жителях Горного Алтая говорилось как о древнем мудром племени с особым укладом жизни и культурой, но от общения с этим хозяином у Зимогора складывалось иное представление: либо местные жители сумасшедшие, либо это проявление детскости народа.

— От вас просто откупаются, — попытался он вразумить алтайца. — Причём копейками. Сколько тебе платят? Сто рублей! И то не вовремя?

Тот не хотел слушать, упорно стоял на своём.

— Люди сказали, ты пришёл, чтобы посмотреть, что лежит в нашей земле, а потом продать.

— Да тебе же наврали! Обманули! — не выдержал и встрял топограф. — Можем заверить: твою землю никто не тронет. Только сам не отдавай! И не позволяй загаживать её!

Алтаец не поверил и обиделся, посмотрел на пришельцев и ушёл назад, в гору.

А топограф до самого вечера никак не мог разобраться и определить, где же находится точка в самом деле: то ли на сотню метров ниже, то ли выше. Делал один промер — получал одни данные, но контрольный давал совершенно другие цифры. Он сначала не признавался, пыхтел над своей тетрадкой и картой, выверял теодолит и вновь просил Зимогора побегать с рейкой. Олегу, наконец, это надоело.

— Да сколько можно! — возмутился он. — Как первый раз замужем.

— Ничего не понимаю, — сдался топограф. — Цифры не бьют. Что-то с теодолитом… Попробуем ещё ход протянуть от репера. Где-то у уреза воды должен стоять…

Часа полтора он рыскал вдоль речки и вернулся ни с чем: когда-то установленный репер или смыло половодьем, или кто-то уничтожил его, что было не в диковинку. Однако поделился своими догадками, мол, здесь в послеобеденное время атмосфера даёт сильное преломление луча и невозможно быстро вычислить погрешность без специальных измерений и таблиц.

— И что же будем делать? — не скрывая раздражения, спросил Зимогор. — Ночевать, что ли?

— Подождём вечера, — предложил тот с тусклым и насторожённым взглядом. — Внизу намного теплее, и когда температура уравновесится, оптические свойства атмосферы станут реальными…

Вечером они ещё раз прошагали с теодолитом и мерной лентой от речки до каменного развала по краю альпийского луга, затем к его центру, и топограф окончательно увял.

— Не сходится… На хрен, не знаю! Погрешность в сто сорок два метра! Такого быть не может. Оптика атмосферы здесь ни при чём. Инструмент тоже… Такое чувство, будто кто-то мешает.

— Плохому танцору всегда мешает одно место, — пробурчал Зимогор, чувствуя при этом необъяснимую и какую-то пугающую насторожённость.

— Придётся ждать ночи, — обречённо сообщил топограф. — Попробуем по звёздам… Или рано-рано утром…

И тоскливо поглядел в небо, которое вместе с сумерками заволакивало серыми тучами.

Зимогор на это ничего не сказал и подался вниз по склону — к Манорае.

«Уазик», на котором они приехали из Барнаула, оставался на дороге в трёх километрах, и можно было бы переночевать в кабине, однако по-весеннему разлившаяся речка, шумящая под навесом высокого густого леса, смотрелась сверху уютной, тёплой и привлекательной, особенно другой её берег со стеной кедровника. Дальше начиналась сама Манорайская котловина — слегка всхолмлённая равнина с островами леса на вершинах, за которой синели далёкие горы и белые гольцы, покрытые снегом.

Как виновника ночёвки, Зимогор отправил топографа к машине, чтобы принёс продукты, воду, припасённую в городе, и спальные мешки, а сам не спеша спустился вниз и выбрал место на берегу, где, судя по горам перепревшей шелухи от кедровых шишек, каких-то деревянных приспособлений и ям, когда-то работали шишкобои. Здесь, внизу, было совсем тепло, земля оттаяла, несмотря на плотную стену леса, и, кажется, от неё исходило марево. Олег развёл костёр, чтоб указать место топографу, а сам побрёл в глубь старого кедровника. Блёклая, прикрытая тучами заря едва пробивалась сквозь кроны, и в этом косом, искажающем реальность свете он вдруг заметил, что на полянках уже растёт высокая, не по сезону, бледно-зелёная трава. Это показалось так странно, будто из ранней весны он ступил в лето, и не хотелось верить своим глазам; Зимогор сначала пощупал траву, затем нарвал пучок без разбора и потом шёл и нюхал её, словно букет цветов. В некоторых местах гигантские деревья вообще не пропускали света и становилось темно, а под ногами мягко пружинил толстенный хвойный подстил, на котором и травинки не было. Зато через час неспешной ходьбы впереди засветилось красно-зелёное, расчерченное стволами кедров пространство и появилось полное ощущение, что там горит лесной пожар. Олег даже прибавил шаг и очутился на бескрайней луговине с травой по пояс. Над цветами гудели припозднившиеся пчёлы, вилась мошкара, ярко пахло нектаром, зеленью — точь-в-точь как на покосе летом!

Вообще-то подобного быть не могло, ибо на дворе стоял конец апреля и за речкой, на каменистом борту впадины, ещё лежал метровый леденелый снег, от воды, от нагромождения глыб и даже от альпийского вытаявшего луга с полёгшей прошлогодней травой несло холодом. А превышение всего-то метров на двести! Зимогор лёг в траву, вдохнул аромат — благодать! — парное тепло от земли, какие-то крупные свечеобразные белые цветы с запахом каштана, мелкие розовые вроде колокольчиков и знакомые — душица, золототысячник, ромашка обыкновенная. И птицы щебечут, комары звенят!

Не хотелось верить, что всё это от заразы и яда, падающего с неба…

Внезапно он услышал крик, вернее, эхо его, неразборчивое, и будто бы высокий детский голос. Кричал кто-то невидимый, возможно, очень далеко, и звук лишь отражался в стене кедрача за спиной Зимогора.

— Ого! — откликнулся он. — Ого-го-го!

Послушал минуты две, но никто не отозвался. Он решил, что зов этот почудился и пошёл было к опушке леса, и тут эхо повторилось, причём он явственно услышал слово, вернее, имя, звучание которого в этом глухом и безлюдном месте если не поразило, то озадачило.

— Оле-е-е!.. — донеслось лишь эхо, и вдруг ему захотелось подурачиться.

— Я здесь! — отозвался он. — Я здесь! Эй, кто зовёт?!

— Это я зову! — откликнулся радостный женский голос.

Обескураженный и удивлённый, Зимогор сначала побежал на эхо, к кедровнику, однако потом сообразил, что кричат в обратной стороне — где-то в лугах с лесистыми курганами, тающими в сумерках.

— Где ты? — спросил он. — Кто ты?

Собственный голос звучал непривычно, будто чужой, со стороны.

— Оле-е-е!.. — вновь закувыркалось строенное эхо.

— Эй, кто ты?! Покажись! — Он помчался по лугу. — Дай взглянуть на тебя!

В лугах отчётливо послышался заливистый девичий смех.

— А найди меня! Найди!

Зимогор на сей раз точно засёк место — голос доносился с каменистого холма, точнее сказать, кургана, поросшего старыми соснами. Метров двести он пролетел на одном дыхании и, когда очутился у подножья, вдруг услышал крик слева — со стороны такого же лесистого кургана.

— Оле-е-е! Я здесь! Иди ко мне!

Она не могла перебежать незамеченной: между островками леса был чистый луг и косой свет, падающий от зарева на востоке, давал длинные тени от любого предмета, чуть возвышающегося над травой.

Своя собственная тень расчёркивала пространство и тянулась метров на пятнадцать…

Не веря ушам, Зимогор стал подниматься на крутой склон кургана — словно кто-то из камней пирамиду выложил, и снова услышал голос слева:

— Меня там нет! Я здесь!

Она видела его!

Олег на сей раз пошёл шагом, вглядываясь в даль. Остров сосен, откуда кричали, находился в полуторастах метрах; скорее всего, это были разрушившиеся каменные останцы, впоследствии затянутые дёрном и лесом. Незаметно уйти с него можно было лишь в двух направлениях — назад под прикрытием кургана или строго на восток, по теневой дорожке, растянутой по лугу до следующего лесного острова. Но когда Зимогор остановился перед холмом, незримая и неуловимая обитательница Манорайской котловины позвала с противоположной стороны.

— И там меня нет! Я здесь!

— Тебя нет нигде! — крикнул он.

— Я есть! Есть! — засмеялась она.

— Но где же ты есть?

— Ты не умеешь слушать. Остановись, замри и слушай!

Олег выслушивал тишину минут десять, улавливая каждый шорох, пока не убедился, что ни рядом, ни на лугу никого нет. И сразу же ощутил облегчение. Наверное, это были причуды акустики, обычные в горах…

И потом ещё часа полтора бродил по опушке леса, пока в котловине совсем не стемнело, хотя на горизонте ещё сияли багровые заснеженные гольцы, и убеждал себя, что всё услышанное — всего лишь собственные фантазии, безудержный разгул воображения, подстёгнутого внезапным летним пейзажем среди ранней весны, запахом травы, тепла и тоскующей мужской души. И почти убеждённый, нарвал большой сноп травы и пошёл назад, чувствуя всю дорогу, что ему хочется оглянуться назад.

У костра уже хозяйничал топограф.

— Видал? — спросил Олег, сразу ощутив знобящий холод реки и снега. — Как в сказке…

Спутника трава заинтересовала лишь тем, что он отыскал в снопе и отложил отдельно подходящую для чая. И высыпая в котелок с водой пакет горохового супа, весело выругался.

— А я думаю, что за преломление?.. Большая разность температур, восходящие тёплые потоки! Весь и фокус! Утром атмосфера уравновесится, отстреляем точку…

После ужина Зимогор предложил пойти на ночёвку в лето, на луг, однако топограф побоялся оставлять без присмотра свои приборы, а тащить с собой тяжеловато, нарубил кедровых веток, сделал постель и забрался в спальник у костра.

— Знаешь, там потрясающая акустика, — осторожно попытался сманить его Зимогор. — Слышны какие-то голоса…

— Да это всё специфика атмосферы, — сонно пробурчал топограф. — Ну и положение гольцов, разумеется…

Олег настелил лапник с другой стороны, завалил в огонь конец толстого кряжа и лёг. Бесконечный шум весенней горной речки снимал все самые нелепые и буйные мысли, усмирял и убаюкивал фантазии, так что через четверть часа он уже начинал дремать, однако в костре громко треснула головешка, и забитая в сознание привычка проверить, не отскочил ли уголь на спальник, заставила его открыть глаза и приподняться.

У него в изголовье, протянув руки к огню, сидела женщина. Ярко освещённое лицо её, чуть прищуренные от жара и дыма глаза, полузаплетенные в косу пепельные и огненные от пламени волосы, лежащие на плече, холстяное, длинное и очень широкое платье, стянутое шнуровкой по талии, у горла и возле запястий, так что образовывались светящиеся матерчатые фонари и в них просвечивало тонкое гибкое тело, — всё это вначале показалось призраком, возникшим из переливчатого, гипнотизирующего слух речного шума.

Тонкие пальчики и ладони светились от огня и казались ярко-розовыми.

— Что же ты не услышал меня? — спросила она, по-прежнему глядя в костёр. — Я тебя потом ещё долго звала…

Зимогор покосился на взбугрившийся мешок топографа — спал без задних ног…

— Кто ты? — шёпотом спросил он.

— Твоя жена, — проговорила женщина. — Ты помнишь меня?

— Нет… Почему я должен помнить? — Олег потянул замок спальника, высвобождая плечи, однако почудилось — видел! Знает её! Неизвестно откуда, как, почему, но знает, и мало того, она близка, эта женщина! Он помнит её руки, глаза, губы, волосы, помнит, как она улыбается, смеётся и плачет. И даже имя мелькнуло в сознании, никогда не слышимое, странное — Лаксана. И будто он много-много раз произносил его когда-то, и это звучание, как и всё остальное, узнаётся в ней, как в родном человеке!

Однако это ощущение длилось секунду, не более. Потом оно пропало вместе с ощутимым толчком воздуха в лицо — словно сдул кто-то! — и перед ним очутилась та же самая женщина, но уже совершенно незнакомая.

Смущённый и подавленный собственными чувствами, он смотрел на неё и, должно быть, выглядел идиотом, потому что она вдруг улыбнулась чуть надменно и ещё выше приподняла подбородок, глядя свысока.

— Узнал меня? — спросила тихо, и опять на короткий миг он вспомнил этот голос, но опять было лёгкое дыхание в лицо, словно сдувшее память.

— Узнал, — помимо воли и с трудом произнёс он, чувствуя полную заторможенность речи и мысли.

— Не вижу, — высокомерная, горделивая улыбка всё ещё приподнимала и так высокие брови. — Неужели сильно изменилась?

— Нет, не изменилась, — механически выдавил Олег чужим голосом и совсем глупо спросил: — Тебя зовут Лаксана?

Она беззвучно рассмеялась и сделала движение рукой, словно хотела прикоснуться к его руке.

— Помнишь! Помнишь моё имя!.. Меня так звали тогда.

— Я не знаю, кто ты…

Женщина сразу же погрустнела, опустила глаза и когда вновь подняла их — Зимогор увидел слёзы.

— Не знаешь? Или не можешь узнать?..

— Не могу узнать… Всё перемешалось.

— Я твоя жена, — печально проговорила она. — Ну, вспомнил?

Он не то чтобы совсем потерял дар речи, но не нашёл слов, чтобы выразить смутные и растерзанные чувства, а в мозгу билась мысль, что он сейчас не женат…

— Это хорошо, что ты один, — ещё тише и доверительней вымолвила она, смаргивая слёзы. — Я знаю, ждал меня. Подожди ещё немного. Скоро будет праздник Радения. Приходи и встань в хоровод. Там и найдёшь меня… Тебя же сейчас зовут Олег?

Она встала, и Зимогор тоже вскочил и заметил, что на подол её платья налипли хвоинки — деталь, несовместимая с призраком или бесплотным существом. И совершенно непроизвольно, словно подчёркивая свою реальность, она стряхнула их тыльными сторонами ладоней, отступила на три шага и спохватилась.

— А ты не забыл, когда бывает Радение? Нет?.. Смотри не забудь!

Она пошла через луг, оставляя за собой вполне реальные следы — примятая её босыми ногами трава медленно распрямлялась, — и теперь пламя костра, пробивая одежды, обрисовывало её тело со спины…

И спина эта вновь показалась ему невероятно знакомой…

Не владея собой, Олег крикнул:

— Лаксана!!!

Она отозвалась тем, что обернулась! И махнула рукой, но выражение лица её он не разглядел из-за бьющего в глаза света.

Казалось, она уходит в этот красный поток и медленно растворяется в нём, теперь и в самом деле обращаясь в призрак. Олег заслонился рукой, затем присел, чтобы получше разглядеть уходящую женщину, и разглядел! Она была далеко, и вошла уже в тень, роняемую плотным высоким лесом…

Ещё мгновение — и скрылась из виду…

Он догнал тигриными скачками, залетел вперёд, взрывая землю.

— Мы с тобой уже встречались!.. Правда, очень давно! Больше ничего не помню!

Этого не могло быть! Зимогор видел её впервые. Он не был ловеласом или крутым бабником и не забывал женщин, встречавшихся ему на пути. Он помнил каждую, с кем жизнь связывала его так или иначе.

— Никогда не слышал даже такого имени, — признался он.

— Это моё прошлое имя… Нет, даже не имя — судьба… Прекрасное, правда? — чуть печально улыбнулась она. — Жаль, больше нет его… А ты так много раз повторял, шептал, звал меня… Но потом забыл меня. А я помнила всё время, но смутно, как сон.

— А сейчас это не сон?

Лаксана негромко рассмеялась и посмотрела в сторону спящего топографа.

— Хочешь, разбуди и спроси его? Если и он увидит меня, значит, это явь.

— Я не хочу его будить…

— И правильно, пусть отдыхает. Ему завтра на рассвете нужно делать привязку. У вас сегодня ничего же не получилось.

— Откуда тебе известно?

— Мне всё известно… Знаешь, пойдём, я тебе что-то покажу.

Подчиняясь какой-то глубокой внутренней раскрепощенности, граничащей с авантюризмом, Зимогор босой побежал за ней.

— Дай руку! — приказала она и повела его в гору, на борт впадины.

Уже на ходу Олег заметил, что она обута в легкомысленные туфельки, да и в тонком льняном платье разве что гулять там, на летнем лугу, но никак не по каменным развалам с глыбами тающего льда. Несмотря ни на что, Лаксана безбоязненно и ловко прыгала по курумнику и, удерживая за руку, вела Зимогора вверх. Они достигли альпийского луга — размокшего, слякотного, и тут проводница остановилась, не зная, куда ступить.

— Возьми меня на руки! — вдруг приказала она. С готовностью и виной, что не догадался сам, Олег подхватил её с камня и прижал к груди. Лаксана показалась почти невесомой.

— Боже мой! — непроизвольно обронил он.

— Что? Что?! — тревожно спросила она.

— Или я стал богатырём, или здесь что-то с гравитацией…

Она мгновенно потухла, стала опять печальной.

— Подумала, ты вспомнил меня… — обняла за плечи. — Ну, давай неси вон туда!

И указала тонким, изящным подбородком направление.

Зимогор почти бежал по наклонной плоскости луга, разрезая его вкось, а она будто тянула его дальше, дальше и становилась ещё легче. Олег уже был уверен, что всё это — сон, ибо в яви такого не может быть, потому что не может быть никогда.

— Стой! — внезапно приказала Лаксана. — Опусти на землю!

Он исполнил команду беспрекословно. Она же сделала три осторожных шажка вперёд и ткнула пальчиком в расквашенную землю.

— Положи вот здесь что-нибудь.

— Зачем? — изумился он такому капризу.

— Это точка, которую вы искали весь день, чтоб пробурить скважину, — она по-прежнему оставалась печальной. — Завтра отстреляете её инструментом и ты убедишься, что это был не сон.

Он уже верил, что всё происходящее не сон, однако достал из кармана первое попавшееся под руку — складной нож американской морской пехоты, выбросил лезвие и вонзил в землю.

И подумал: если он лунатик и всё происходящее — плод затмения разума, то пропал ножик: отыскать его даже днём среди этих просторов будет невозможно…

— Ну вот, а теперь назад! — велела она. Олег вынес её к каменным развалам, но прежде чем соскочить с его рук, Лаксана внезапно поцеловала его в губы и прильнула губами к уху.

— Теперь вспомнил?..

— Нет, — ошалело признался он, чувствуя, как волна сильнейшего возбуждения охватывает плоть и руки уже вряд ли добровольно разомкнутся.

— Отпусти меня, — вдруг холодно вымолвила она и тем самым будто разорвала объятия.

Он поставил её на камень, и она в тотчас же побежала вниз. И ему ничего не оставалось делать, как, рискуя разбиться, лететь за ней, почти невидимой ночью, по замшелому и осклизлому курумнику.

Всё-таки Зимогор думал, что Лаксана остановится возле угасающего костра, но она даже не замедлила бега, порскнула мимо и пропала во тьме кедровника. Он бежал за ней скорее по инерции и ещё по какому-то смутному чувству, позволяющему угадывать путь её движения. Он словно заранее знал, что стоит на мгновение отвлечься, и след её потеряется, а значит, потеряется и она. Первый авантюрный толчок вдруг сменился на некую внутреннюю боль и нежелание расставаться, вернее, сильную внутреннюю потребность продлить эту сумасбродную встречу. Олег плохо помнил, как мчался сквозь густой и тёмный — хоть фотоплёнку заряжай, — к тому же завалеженный лес, где и днём спотыкаешься на каждом шагу. Тут же пролетел ни разу не запнувшись, и когда впереди замаячил просвет луга, увидел Лаксану, вернее, её стремительную фигурку, угадываемую меж толстых древесных стволов.

Когда же вырвались на простор, Зимогор почти настиг её и повинуясь внутреннему позыву, хотел подхватить на руки, как там, на альпийском лугу, однако она ловко увернулась и будто бы засмеявшись, внезапно повернула к темнеющему в ночи лесистому кургану. Олег успел ухватить лишь край её широкого, развевающегося на ветру платья и, не выпуская его, как младенец, держащийся за материнский подол, взбежал следом за Лаксаной на высокий и тёмный от развесистых крон лесной остров.

И в полной тьме неожиданно словно наткнулся на неё, вернее, попал в объятья тонких и удивительно нежных рук. Платья уже не было, ощущалось лишь гладкое, невесомое, словно крылья бабочки, притягательное тело. Внутренне протестуя, душой желая продлить это сладкое, фантастическое, как сон, очарование, он набросился на неё со звериной, неуёмной жадностью и ощущение мира угасло в единый миг, как будто откуда-то сверху, с неба, пала мгла и не заслонила свет, но помутила рассудок…

* * *

Он очнулся на рассвете, больной и растерзанный. Толстый хвойный подстил вокруг был перепахан, словно здесь прогулялось стадо кабанов.

Первое, что поразило его, рядом никого не было…

Зимогор помнил всё и одновременно пугался своей памяти, как чего-то невероятного, запредельного и притягательного.

— Лаксана! — позвал он и прислушался к шороху ветра в кронах гигантских сосен.

Потом вскочил, подобрав одежду, лихорадочно натянул на себя и обнаружил, что нет ни одной пуговицы — ни на брюках, ни на куртке. Кое-как запахнулся и крикнул ещё раз, уже безнадёжно:

— Лаксана!..

Монотонный сосновый шум над головой трезвил сознание.

Тогда он встал на колени и пополз, рассматривая землю. Он искал следы, отлично помня её туфельки, однако на лесной земле, покрытой павшей и ещё не перепревшей хвоей, вряд ли что могло остаться…

Зимогор спустился с кургана и огляделся: ветер стелил ранние, высокие травы, с севера нагоняло тучи и заря, встающая на ещё чистом небе, казалась холодной. Он вдруг испугался, что всё происшедшее ночью — плод его неведомой тайной болезни, сумеречного состояния — а иначе как бы он очутился здесь? Иначе откуда взялись бы эти воспоминания-грёзы?

После этого он уже больше не кричал, не звал; запахнув куртку, побрёл к лесу, наугад определяя направление. И хорошо, что его никто не видел в таком состоянии…

По дороге через лес он то и дело запинался о коряжник и тихо по обыкновению матерился про себя.

Костёр давно потух, и топографа вместе с инструментами не было на месте ночёвки. Пустой спальник лежал на подстилке, как сброшенная змеиная шкура…

Зимогор разворошил пепел и угли, раздул их, набросал сухих веток и распалил сначала маленький костерок, однако ещё сильнее озяб возле него, поскольку вспомнил Лаксану, греющуюся у огня. Тогда он наломал сушняка, навалил приличный террикон на старом кострище и, когда пламя взметнулось до нижних ветвей кедрача, обжигая зелень хвои, наконец, согрелся.

И снова потянуло искать следы Лаксаны…

Он обследовал территорию возле ночёвки, постепенно расширяя круг, добрался до фирнового льда на каменном развале — там-то уж точно отпечатались бы каблучки! — и был захвачен топографом врасплох.

— Ты не это ищешь, Олег Палыч? — спросил он, показывая нож американских морпехов.

Олег на мгновение замер, после чего деланно рассмеялся, развёл руками:

— Где нашёл? Откуда?!

Топограф ничего не заподозрил и кажется, был удовлетворён своей честностью: а ведь мог найти ножик и спрятать в карман…

— Представляешь, где ты его потерял?

— Не представляю! — соврал Зимогор, хотя отлично помнил сон.

— Был воткнут в точку! Теория вероятности! Метод случайных чисел!.. Не поверишь! Но я дважды отстрелял — тика в тику!

Зимогор сел на глыбу льда.

— Бывают чудеса…

Она была! Она существовала, и всё, что с ним случилось этой ночью, не приснилось, не пригрезилось. Почти счастливый — ещё мешал, ещё терзал душу лёгкий испуг за собственное психическое здоровье — он вскинул руки к встающему солнцу и дурашливо заорал:

— Ура!!

— Вместо ножа забил репер! — топограф понял его импульс радости по-своему. — И ещё четыре выносных сделал. Мало ли что, выдернет кто-нибудь… Ну что, лёгкий завтрак и в дорогу?

Он засуетился возле костра, вешая котелок с остатками вчерашнего супа и чайник над огнём, после чего раскинул вкладыш спальника и принялся вымётывать продукты из рюкзака. Зимогор молча достал бутылку водки «Кремлёвская» и пластмассовый набор стопок.

— Выпить хочется… За точку!

— Так ведь за руль, — теперь посожалел топограф. — Надо было бы вчера…

— Вчера мы не нашли точку! Вчера у нас не было привязки!

— А сегодня будет ГАИ…

— Мы же не в Москве — на Алтае! — он налил в два стаканчика и тут же выпил оба, один за одним. — Водка пустая…

И приложившись к горлышку, одолел сразу полбутылки. Топограф пялил глаза.

— Ты что, Олег Палыч?.. Как поедем? Ты хоть закусывай!

И подставил вскрытую банку с тушёнкой. Зимогор пьянел мгновенно, и алкоголь вдруг подействовал благотворно — будто ключиком отворил память. Почти зрительно и явно он увидел себя на хвойной подстилке под соснами и услышал голос Лаксаны:

— И сейчас не вспомнил меня?

— Нет, — пробормотал он. — Не вспомнил… Но зачем, зачем вспоминать? Я уверен: мы видимся в первый раз…

— Жаль, — простонала она, размыкая руки. — Это плохо… Очень плохо. Неужели ты ничего не помнишь?

— Не пойму… Что я должен помнить, Лаксана?

Она вздохнула, подтянула к себе платье.

— Хотела пробудить твою память… Не получилось.

Зимогор потянулся к ней — ускользнула…

— Ничего, всё равно ты вспомнишь. И тогда станешь искать меня. А сейчас спи.

— Закусывай, Олег Палыч! — чуть ли не закричал топограф. — Ты же за рулём?!

Он ещё раз очнулся и ощутил в руке ложку. Хмель расслабил сознание, растворил ощущение реальности.

— У нас же сегодня самолёт, Олег Палыч! Аквилонов ждёт!

— Я понял, понял, — забормотал Зимогор. — Всё в порядке… Сейчас закушу и часик посплю…

И только сели с ложками у котелка, как заметили на опушке человека. Он шёл к костру скорым, прыгающим шагом и поддёргивал карабинный ремень на плече — по всему видно, ещё один хозяин.

— Здорово, мужики, — сказал весело. — Кто такие будете?

На вид ему было лет тридцать пять — ровесник, однако в нём чувствовалось старшинство и ещё какое-то очень доброе, беспричинное к нему расположение, из-за того, что голову одолевал хмель. Хотелось обнять его, как старого знакомого или родственника, усадить немедленно за стол и потчевать.

— Сами не знаем кто такие, — легкомысленно и радостно бросил Зимогор и встал с земли. — Это и не важно! Просто люди… Давай с нами супчика похлебать! И водочки! «Кремлёвская»!

— С утра я не пью, — незнакомец присел к огню, поставил карабин между ног. — А то ходишь целый день, как дурак.

— А ты-то кто такой? — спросил топограф.

— Я?.. Я отработчик. Или чтоб понятнее — космический мусорщик. Баркоша фамилия, слыхали?

— Известная личность, что ли?

— Популярная. Один остался из бригады…

— Это вы тут ракетные ступени собираете? — спросил Зимогор.

— Мы! — мотнул недовольно головой. — Вернее, я! И один драный трактор от всей мехбазы! Ещё и манипулятор накрылся… Руками их, что ли, грузить?.. Пускай валяются.

Зимогор засмеялся.

— Я подумал, ещё один хозяин земли явился!

Баркоша одет был не лучше вчерашнего алтайца — застиранный форменный камуфляж с выцветшими крупными буквами на спине — аббревиатура Министерства по чрезвычайным ситуациям, — стоптанные ботинки, пожухлый кепарик на крупной голове. Однако выглядел неплохо — красномордый, белобрысый, и силой не обижен. Опытным глазом скользнул по футляру теодолита, остановился на рейке, сложенной пополам.

— Топографы? Или геологи?

— Может, примешь для знакомства? — вместо ответа предложил Зимогор.

— Да у тебя там что осталось-то? — глянул на потное стекло бутылки. — И начинать нечего…

— Ещё одну найдём!

— Тогда наливай!

Он залпом выпил целый стакан, взял пальцами кусочек тушёнки. Топограф глядел на Зимогора, как придирчивая жена на мужа в застолье. Тот назло ему выпил и стал хлебать суп.

— Слышал, тут бурить собираются? — закусив, проговорил мусорщик. — Так это вы и есть?

— А откуда слышал? — серьёзно заинтересовался Олег: все работы в Манорае предполагалось вести под грифом «секретно»…

— Да говорят… Наливай ещё, а то уйду!

— Ну и что же говорят? — Зимогор вылил ему остатки и достал вторую бутылку.

— У нас самолёт из Горно-Алтайска, Олег Палыч! — не выдержал топограф. — А я машину не вожу! Я только за штурмана могу!

— Научишься! — отмахнулся Зимогор. — Дай с человеком поговорить!

— Сказали, приедут геологи скважину бурить, — невзирая ни на что, вымолвил мусорщик. — Только гиблое это дело… Ничего у вас не выйдет. Одна морока.

— То есть, как ничего не выйдет?

— Да так… Деньги зря вколотите в землю и всё. И деньги, надо думать, большие.

Зимогор отложил ложку и встал.

— Ну ты, брат, даёшь!.. Это почему?

— А вы что, не слыхали никогда?.. Тут много всяких экспедиций бывало. Народу погублено!.. Вот и людей даже отсюда вывезли, пустые деревни стоят, даже райцентр есть, каменные дома. Коровы одичали, свиньи… Бывает, и люди дичают.

Топограф посмотрел на свои руки, спросил серьёзно:

— А отчего это так?

— Манорая трогать себя не даёт. Она как строптивая… женщина. Так что собирайте манатки и отчаливайте.

— Ничего себе, заявления! — Олег почувствовал, как начинает трезветь. — Ты вообще-то мужик серьёзный? Или как?

— За базар отвечаю, — ухмыльнулся он, показывая, что владеет современным лексиконом. — Невезуха у вас начнётся прямо с сегодняшнего дня. Если не откажитесь бурить. Вспомните потом меня не один раз. Коль Баркоша сказал — не суйтесь, значит, не суйтесь.

— А кто такой — Баркоша? — топограф заинтересовался пророчествами мусорщика.

— Я Баркоша. Это моя фамилия.

— Послушай, мусорщик, а ты местный? — спросил Олег.

— Приезжий, — нехотя отозвался тот. — Жена местная…

— Оно и видно. Борзый! А откуда?

— Издалека, — он явно потерял всякий интерес к общению и вместе с ним — азарт. — Не тяните резину, ребята. Езжайте и больше не возвращайтесь.

— Ты что же, вроде как выставляешь нас? — задиристо спросил Зимогор.

— Добро, мужики, я вас предупреждал, — спокойно сказал он, развернулся по-армейски и зашагал вдоль опушки кедровника — туда, откуда явился. Но через минуту остановился, помахал рукой, крикнул:

— Слышь, подойди сюда!

— Это ты кому? — спросил топограф.

— Да ему, этому шустрому! — указал на Зимогора. — Он вчера по лугам бегал!

Упоминание об этом вдруг непроизвольно насторожило Зимогора, в сердце будто щёлкнуло что-то и поток адреналина ударил в кровь. Не хотел, но пошёл к мусорщику.

— Был я на лугах… И что?

Баркоша как-то резко изменился — нос вытянулся, губы посерели и краснота с рожи сползла.

— Ты это… Ты там женщину не встречал? Молодая, в красивом платье…

— Как зовут?

— Да она может назваться как захочет!

Зимогор, наверное, не сумел скрыть чувств, а пытливый, наблюдательный мусорщик мгновенно уловил его состояние.

— Значит, встречал… Ну и как? — показалось, он улыбался зло и надменно. — Как она тебе, понравилась?.. Ладно, вижу, что понравилась. Пуговицы с «мясом» рвал, штаны в руках носишь…

Он уже не мог совладать с собой, всё произошло как бы спонтанно, ненароком. Олег не был драчуном, не помнил, когда в последний раз кого-нибудь бил, но тут уложил мусорщика одним ударом в переносицу. Карабин отлетел в сторону, а сам мусорщик, распластавшись на земле, раскинул руки, замер и, часто моргая, стал смотреть в небо. И было злобное желание добавить — пнуть сапогом по рёбрам или врезать ещё раз по роже, однако странное поведение соперника обескуражило и мутный ком агрессивных чувств вышел через темя, словно синий, ядовитый дым.

— Это моя жена, — проговорил он, сдерживая сбивчивое дыхание. — Гражданский брак… Но всё равно… Замучился с ней.

От костра уже летел топограф, почему-то с рейкой в руках. Зимогор развернулся и пошёл к нему навстречу.

— Олег Палыч! Он что? Он на тебя?!

Оставив его, Олег вернулся к костру, взял початую бутылку и выпил из горлышка. После чего сел к огню и почувствовал, как немеют тело и мысли. Через полминуты он словно остекленел — было состояние, сходное с параличом. Одновременно он всё видел, слышал, чувствовал и лишь оставался безучастным к происходящему. Мусорщик скоро встал, подобрал карабин, повесил на плечо и побрёл вдоль по опушке, в прямом смысле побитый и растерзанный. Его согбенная несчастная фигура помаячила несколько минут и пропала в хвойном подлеске.

— Ты за что его? — осторожно спросил топограф. — А здорово вмазал!.. Ну что, собираемся?

Зимогор не хотел стряхивать оцепенения, смотрел, молчал и улыбался.

Спутник между тем распихал вещи по рюкзакам — суетился, двигался нервно, с оглядкой, словно ожидал подзатыльника.

— Надо ждать сюрпризов, — вдруг трезво сказал Олег и кивнул вслед мусорщику. — Знаю такой тип… Тихо уйдёт, а потом из кустов… наладит из карабина. И ваши не пляшут.

На Олега ничего не действовало, был словно парализован. Он не взял никаких вещей, даже своего рюкзака — просто сунул руки в карманы и побрёл вверх по курумнику. Топограф нагрузился как верблюд и без роптания пыхтел сзади. Когда поднялись на альпийский луг и удалились от густого кедровника на приличное расстояние, Зимогор перевёл дух и увидел на заледенелом снегу глубокие отпечатки каблучков: здесь заканчивались её следы, потому что он взял Лаксану на руки…

Он сел рядом, на камень.

— Догоняй! — сдавленно крикнул ему топограф, не сбавляя торопливого, семенящего шага.

Ветер дул снизу, нёс весеннее тепло, и в следах уже скопилась вода. Совершенно безрассудно Зимогор вдруг склонился и выпил воду из следов.

И вкус талого снега всколыхнул ещё одно воспоминание, но уже не связанное с событиями прошедшей ночи.

На короткий миг перед глазами встала картина, которой не могло быть в его жизни никогда: средневековый парусник, тёплое море, бесконечный скрип, плеск лёгких волн, слепящее солнце, а на дощатой палубе возле бухты просмолённого каната стоит клетка, накрытая куском чёрной ткани. Слышен шорох его крыльев, скрябанье когтей по железным прутьям, и полное ощущение, что там действительно птица — орёл. Однако он сдёргивает покрывало и оказывается, что на палубе лежит связанная женщина в чёрном одеянии.

Будто бы это захваченная в плен молодая и прекрасная греческая монахиня.

И очень похожая на Лаксану…

Зимогор в этот миг не дышал, окончательно парализованный, но видение угасло само по себе и перед глазами вновь оказался сырой по-весеннему альпийский луг…

— Я вспомнил тебя! — прошептал он. — Вспомнил!..

Но странно, топограф услышал его, хотя ушёл далеко, остановился, махнул рейкой.

— Догоняй, Олег Палыч! Ради Бога! Опоздаем!

Он послушно и заторможенно встал и поплёлся за ним.

К машине, оставленной на просёлке, они подходили осторожно: топографу чудилось, будто мусорщик приготовил им ловушку, однако ни возле «уазика» на обочине, ни на дороге никого не оказалось, и колёса не проколоты. Зимогор сел за руль в прежнем оцепенении, механически запустил двигатель и поехал.

— Проскочим ещё одно место, и будет порядок, — подбодрил спутник. — Может устроить засаду на перекрёстке. Помнишь, где сворачивали? А выйдем на гравийку — там до Чуйского тракта рукой подать.

Перекрёсток проскочили благополучно. А по гравийке уже прогнали грейдер и Олег машинально прибавил скорости. До тракта теперь оставалось километров сорок, так что они вполне поспевали на самолёт. Топограф постепенно успокаивался, хотя всё ещё исподтишка приглядывал за своим начальником и держал наготове две подушечки жвачки, на случай, если остановит ГАИ.

Они проскочили две деревни и не встретили на дороге ни одной машины. Правда, сама дорога стала хуже, грейдер свернул в последнюю деревню и там застрял, «Уазик» заколотило по колдобинам, оставшимся с прошлой осени, и эта тряска пошла на пользу: стало светлеть. Взбудораженные мысли как-то сами собой укладывались, причёсывались и отстаивались, словно мутная, весенняя вода. Всё случившееся в Манорайской котловине уже не казалось какой-то аномалией; незаметно Зимогор утвердился в простой и ясной мысли, что он наконец-то встретил женщину, которую давно и подспудно искал. И это ничего не значит, что всё произошло так внезапно, непривычно, с необъяснимыми явлениями и загадками — а как ещё случаются подобные встречи?!

Олег был женат дважды: первый раз на четвёртом курсе, когда началось поветрие свадеб, второй — в двадцать семь. А общий стаж семейной жизни составил одиннадцать месяцев. Всякий раз, как только он начинал думать, что с этой женщиной ему придётся прожить всю жизнь — а такие мысли приходили вскоре после свадьбы, — так сразу же начиналось отторжение, подступала тихая унылая тоска и яростная жажда одиночества. Жёны его были нормальными, красивыми и, наверное, добропорядочными женщинами, однако после двух-трёх месяцев совместной жизни в них не оставалось ничего, что бы грело, двигало, заставляло вновь и вновь испытывать порывы страсти или даже боли и отчаяния!

Лаксана была таинственна и необычна; за ней угадывалась какая-то летящая, никому не подвластная, птичья воля, которая так хорошо сочеталась со вторым её именем — Дара. Земная, страстная и грешная, она странным образом одновременно была святой и чистой, как талая вода, накопившаяся в её следах.

Её было невозможно представить рядом с краснорожим мусорщиком, пусть даже космическим.

Должно быть, хмель только сейчас начал действовать — Зимогор ощутил себя пьяным и счастливым. Ему хотелось немедленно вернуться назад, и лишь сидящий рядом топограф и затерявшееся где-то в закоулках сознания чувство долга удерживали от безрассудного шага. Он крутил руль и убеждал себя, что скоро вернётся, обязательно вернётся и всё повторится…

Спутник заметил его состояние, однако беспокоило его другое.

— А мы правильно едем? — завертел головой. — Кажется, тут мы не ехали…

— Кто штурман? — беззаботно спросил Олег и лишь сейчас заметил, что гравийка стала узкой, разбитой глубокими колеями и после таяния снега неезженой. А должно быть напротив, ближе к Чуйскому тракту хоть боком катись…

— Ландшафты совсем не те… Горы другие, речки, — бормотал спутник, лихорадочно растрепливая листы карт-двухвёрсток. — Я следил… Поворачивали везде правильно…

— А приехали неправильно!

Вчера он был в таком же глубоком разочаровании, когда не мог никак сделать привязку точки для скважины.

В геологии существовал неписанный закон жёсткого профессионализма: будь у тебя хоть три диплома и двадцать лет стажа работы, но если ты не тянешь — это проверялось в один полевой сезон или даже в такой вот выезд на местность — судьба твоя будет решена раз и навсегда.

Зимогор неожиданно впервые ощутил себя Зимогором.

— Значит, так, — почти весело заявил он. — Если сейчас не покажешь верную дорогу — уволю за одиннадцать секунд по прибытии в Москву.

— Олег Палыч! — взмолился топограф. — Ну, истинно, бес водит! Быть такого не может!

— Может, брат, может, — засмеялся Олег и остановил машину. — Вчера тоже водил… Так куда едем, штурман? Командуй!

— Назад! — решился тот. — Ну я же не пьяный, верно? И не спал!

Олег развернулся и надавил газ. Мысли выстроились, как на параде планет.

— Знаешь, брат, я сегодняшнюю ночь провёл… с прекрасной женщиной, — похвастался Зимогор. — Нет, с чудесной! Потрясающей!.. Таких и на свете не бывает.

Топограф посмотрел на него, как на сумасшедшего.

— Где это? — спросил бережно, чтобы не переборщить в любопытстве.

Зимогор чувствовал потребность поделиться своей радостью и не мог ничего с собой поделать.

— Не важно где… Важно, что она есть.

— И сколько штук бросил? — задал конкретный мужской вопрос топограф, желая найти общий язык. Олег резко затормозил, облокотился на руль.

— Видел, как я этому мужику сегодня врезал?

— Видел…

— Ещё слово, и ты получишь.

Спутник окончательно смутился и, подавленный, не проронил и звука, для порядка вороша листы карт. Спустя полчаса дорога превратилась в просёлок и завиляла между гор, пока не уткнулась в полноводную, шумную реку.

— Ты уволен, — сказал Зимогор и, выйдя из машины, с удовольствием растянулся на берегу.

— Невероятно, — пролепетал топограф. — Здесь же нет других дорог! Куда мы заехали?.. Погоди, вон люди идут! Сейчас спрошу!

Он побежал по крутому береговому откосу, поравнялся с идущими и вдруг осел и остался на земле серым комком, словно валун. Зимогор привстал на локтях, прикрылся ладонью от солнца…

Вдоль сверкающего уреза воды к нему шли трое мужиков, среди которых был один знакомый — космический мусорщик…

Они подошли к Зимогору, встали полукругом — наглые, готовые наброситься и разорвать в один миг. У мусорщика на красной роже появились лиловые фингалы и теперь он походил на узкоглазого алтайца. Два его спутника, приведённые сюда явно для подмоги, внешним видом напоминали натуральных уголовников — стриженые, руки в наколках, а на рожах характерные циничные ухмылки. У одного вместо передних зубов торчали гнилые корни, и эта детская беззубость делала его ещё страшнее. Второй был одноглазым двухметровым гигантом, с чёрной пиратской повязкой на лице, отёкший, давно не бритый, с отсутствующим взглядом убийцы; двуствольный обрез казался продолжением его рук.

Когда-то главному геологу полагалось табельное оружие, но вместе с демилитаризацией экспедиции отняли и пистолеты.

Впрочем, в такой ситуации вряд ли бы это спасло, но хоть бы одного с собой прихватил…

— Тебе Баркоша говорил — дёргай отсюда? — спросил беззубый. — Говорил… А ты не послушался.

Сам мусорщик стоял с карабином на плече и, несмотря на опухшую физиономию, был доволен предвкушением мести.

Река шумела здесь точно так же, с ритмичными переливами, как вчера, когда неожиданно и беззвучно явилась Лаксана…

Зимогор сел и глянул сквозь их расставленные ноги: топограф лежал на берегу и его пугающая неподвижность почему-то не вызывала страха, как и предчувствие собственного конца. Он понимал, что эти отморозки резать сразу не станут, как безвинного топографа, сначала поиздеваются вволю и убивать будут долго, со вкусом. И сейчас вместо ожидаемой — естественной, обязательной! — боязни смерти Олег совершенно холодно думал, как бы не дать им мучить себя: побежать, чтоб стреляли в спину, но встать на ноги не дадут, этот похмельный готов в любой миг ударить сапогом в лицо…

Беззубый приподнял ему лезвием ножа подбородок.

— Когда Баркоша что-то говорит, надо слушаться. Ну, чего молчишь?

— Вчера говорливый был! — заметил мусорщик. — Сегодня язык в заднице…

В этот миг Олег поразился сам себе: не было никакой ненависти или злобы к нему, а лишь чувство, чем-то напоминающее зависть. Хоть Лаксана и сбегает от этого Баркоши, но всё равно он может видеть её каждый день, и сегодня, вернувшись домой, увидит…

— Значит, вчера всё сказал! — засмеялся беззубый. — Если помолиться только!.. Слышь, молиться будешь?

От него воняло куревом и луком.

— Буду, — сказал Зимогор. — Убери нож и дай встать.

— Ага! Сейчас! Сидя молись, — всё-таки нож убрал и отступил, глядя с некоторым удивлением: будет молиться или нет?

Одноглазый мужик молчал, поигрывая обрезом, морщился — должно быть, страдал от головной боли.

— Уяснил, за что мочить будут? — спросил мусорщик.

— Уяснил, — отозвался Зимогор и посмотрел ему в глаза.

И снова подумал — счастливый! Вернётся и увидит Лаксану…

— Мочи его, Циклоп!

Выстрел прогремел внезапно — казалось, был случайным, неприцельным, в лицо ударило дымом, взбитым песком, зазвенело в ушах. Дробовой заряд ушёл в землю между ног Зимогора, на поверхности осталась картонная прокладка от пыжа.

Стрелявший похмельный Циклоп захохотал, переломил обрез и швырнул в Олега пустой бумажной гильзой.

— Руки трясутся, а так бы яйца отстрелил! — вставил новый патрон и прицелился. — Ну, сейчас не промажу!

— Ничего ты не уяснил! — Баркоша отвёл рукой ствол обреза. — Я сказал: в Манораю не суйтесь.

Ему было неловко признаваться перед своими головорезами, что мстит за другое — за свою гражданскую жену, за рога и фингалы.

Второй раз одноглазый саданул дуплетом у самого уха — тоже как бы случайно, играючи, и оглушил Зимогора. Обрез отлетел на камни и, наверное, сильнейшей отдачей отшибло руку, потому что Циклопу стало не до смеха.

Олег машинально зажал уши, испытывая боль и гул в голове.

— Так будет с каждым, кто сюда придёт! — прокричал мусорщик. — Ты врубился, что такое — Манорая?!

И ещё что-то сказал, но уже не ему, а кому-то за спиной.

Третьего выстрела Зимогор не слышал, просто что-то мягкое толкнуло в затылок и земля оказалась перед глазами…

7

Она стояла за порогом обворованной квартиры Насадного, одетая современно и даже модно. В блокадном Ленинграде, впрочем, как и в латангском аэропорту, она являлась не одна — с мужчиной, называвшим себя Страгой Севера.

Насадный узнал её мгновенно, возможно, потому, что когда-то долго и исподтишка наблюдал за ней, даже любовался, и потому запомнил эти вишнёвые неповторимые глаза.

— Прошу, — после паузы пригласил академик.

— Не нужно пока никуда звонить, — сразу предупредила Дара, закрывая за собой дверь. — Извини, Насадный, но нам пришлось изъять у тебя всю коллекцию, связанную со Звёздными Ранами.

— У меня была такая мысль, — сдерживая недовольство, ворчливо произнёс он. — Могли бы предупредить.

— Не могли, — сказала она. — Всё должно выглядеть как настоящая кража…

— С чем это связано? — возмутился Насадный. — Почему вы хозяйничаете у меня в доме, в жизни? Делаете всё, что захотите!.. Или я всё ещё обязан вам за спасение в блокаду?

— Насадный, ты постарел, — с некоторой грустью определила Дара. — Чувствуешь, стал ворчливым и безрадостным. А тогда, в Латанге, был ещё молодым и сильным. И когда-то водил на празднике Радения, помнишь?

— Не помню…

— Постарел и успокоился. А фаза Паришу достигла своего расцвета. Летарии, объединившись, упиваются счастьем и блаженством, поскольку фаза бед, потрясений и катастроф для них живительная, питательная среда. Ты же, Варга, тем временем превратился в обыкновенного камнереза и увлёкся искусством. И ладно бы искусством — ещё и бизнесом. Продаёшь свои каменные полотна на берегу Невы.

Она говорила и при этом расхаживала по квартире, озирая пустые полки. Академик сел в своё кресло и молча наблюдал за гостьей. Наконец, Дара принесла стул и пристроившись рядом, участливо похлопала по вялой руке.

— Мы же с тобой знакомы, Насадный, ты вспомнил меня? Дару невозможно забыть…

— Да, я помню, — сдержанно обронил он.

— Знаю, ты устал, скорбишь по другу и чувствуешь полное одиночество, — участливо проговорила она. — Но ты не одинок, Насадный. Ты же заметил: я появляюсь, когда тебе трудно…

— В прошлый раз ты была… с мужчиной? — напомнил академик.

— Теперь пришла одна… Тебе же трудно, Варга? Почти так же, как в блокадном Питере.

— Там были другие… И Дара — другая.

— Но похожая на меня, — уточнила она. — По крайней мере, к тебе приходят люди с желанием разделить участь, верно?

— Зачем вам понадобилась моя коллекция? — спросил он, внутренне сжимаясь ещё больше. — Изъяли папку с расчётами — ладно. Я действительно увлёкся алмазами… Но коллекция образцов из всех астроблем земного шара? Это всё, что у меня осталось. Я не закончил исследований…

— Если бы не взяли мы — завтра она бы оказалась в руках кощеев, — заявила Дара. — Надеюсь, ты помнишь, кто управляет летариями?.. Но на сей раз не только тебе — и нам трудно, — продолжала она. — Я пришла за помощью. Настала пора отдавать…

— Я уже вам отдал секрет «Разряда»…

— Вот о нём и пойдёт речь! — подхватила Дара. — Изъять коллекцию было совсем не хлопотно. Труднее оказалось найти в кернохранилище керн со скважины Б алтайского месторождения, но не содержащий алмазов. И вывезти его с Таймыра. Мы сделали это…

— Зачем?.. Я до сих пор не понимаю логики ваших действий! Скрыть таймырские алмазы теперь невозможно! Да что там!.. Город продан! Какие-то братья купили его и наверняка ведут добычу!.. Астроблема стоит на руде!

— Да, ведут, — подтвердила гостья. — Ковыряют с помощью зубил и молотков, как делал это когда-то и ты… Потому что пока не запустили экспериментальный образец «Разряда». Ты передал ключевую часть документации, но изготовленная установка цела и находится в городе.

— Это всего лишь действующая модель! — попробовал оспорить Насадный. — Она была демонтирована и надёжно спрятана.

— И это ты называешь надёжно? — усмехнулась Дара. — Твоя коллекция подобрана так, что в совокупности с… изъятыми безобидными бумагами может натолкнуть кощеев на путь исследований в области новейших вооружений. Если же им удастся запустить «Разряд», они откроют природу Звёздных Ран. А это, как тебе известно, совершенно новый вид оружия, против которого уже не может быть никаких защитных систем. Я знаю, ты собирался ехать на Алтай, но придётся отменить эту экспедицию и снова отправиться на Таймыр.

Насадный вскочил и, как всегда бывало в минуты крайнего недовольства, заходил нервной, прыгающей походкой.

— Почему?.. По какому праву вы уже не в первый раз вынуждаете меня исполнять вашу волю?

— Это воля Стратига.

Что-то знакомое послышалось в этом имени, в памяти что-то блеснуло, на миг озарило бесконечную цепочку людей, взявшихся за руки…

— Мне шестьдесят два года! — продолжал он, поборов раздражение. — Я прожил свою… плодотворную жизнь и хочу заниматься тем, чем хочу! Меня больше не интересуют ни алмазы, ни «Разряды», ни оружие!

— Насадный, ты совсем ещё молод, — сказала Дара. — Всего шестьдесят два… Ты постарел не по возрасту. Поэтому и утратил память… Но, кроме тебя, никто не сможет быстро уничтожить «Разряд». Стратиг обеспокоен. Нам с тобой придётся ехать на Таймыр, Варга. Это мой новый урок.

Она подошла к академику вплотную и словно врач как-то пристально и глубоко посмотрела ему в глаза. Святослав Людвигович смутился и, дабы не выдавать чувств, заговорил гневно и резко:

— Послушайте, вы!.. Если вы… имеете какое-то право вмешиваться в мою жизнь, это вовсе не значит, что я ваш слуга! Или подданный!.. Ворвались в дом, обчистили его!.. Да кто вы такие, чтобы приказывать мне?!

— Я поеду с тобой на Таймыр, — невозмутимо повторила Дара. — Но тебе придётся дать немного манорайской соли. В таком состоянии ты не доедешь до Астроблемы. Я сделаю амулет, — она достала из сумочки золотую капсулу.

Об этой соли он уже слышал от счастливого полубезумца с фамилией Зимогор, и теперь, несмотря ни на что, притянулся взглядом к рукам женщины с вишнёвыми глазами.

— Да, — сказала она. — Ты видишь манорайскую соль. И Звёздная, которую ты открыл на Таймыре, выглядит совсем невзрачно по сравнению с солью Вечности.

— Погодите, — академик на мгновение словно оцепенел и задержал дыхание. — Кажется, я слышал что-то подобное… Или даже видел!.. Ко мне приходил человек с очень странной фамилией…

— Нет, Насадный, Зимогор приносил лишь пустую солонку. Вспоминай, где ещё мог видеть?

Академик почувствовал, как ускользнуло воспоминание, побродил по залу и тяжело опустился в кресло.

— Нет, не видел…

— Обретение, как и потеря, тоже приносит печаль, — заключила Дара. — Если бы ты знал, академик, в чём суть манорайской соли, ты бы навсегда отказался от своей науки, от алмазов, города Астроблемы… И от жизни бы своей тоже отказался и посчитал напрасными эти шестьдесят два года.

Она нашла ножницы на столе Насадного, не жалея своей сумочки из натуральной крокодиловой кожи, вырезала два лепестка в форме сердечка и принялась сшивать их суровой жёсткой ниткой. Это чисто женское занятие расслабило её строгое лицо, подобрели глаза и порозовели жёсткие губы.

— Хочешь сказать, я прожил их зря? — спросил академик, непроизвольно наблюдая за пальцами швеи. — И всё напрасно?

— Не всё… Ты сделал много полезного, — заметила она. — Но не повиновался року и ушёл по другому пути. И гениальность своего ума потратил не на Вечность — на Звёздную соль. Потому быстро состарился, утратил интерес и просто почувствовал себя несчастным. Я даю тебе три крупицы манорайской соли. Пока этого достаточно, чтобы ты ощутил себя гоем. И чтобы не потерял вкус к жизни, когда вернёшься с Таймыра, чтобы хватило сил начать всё сначала.

— Почему вы решили, что я поеду на Таймыр? — устало спросил Святослав Людвигович. — Или от моей воли уже ничего не зависит?

— Поедешь, — уверенно произнесла Дара. — Поедешь и своими руками уничтожишь то, что сотворил из благих побуждений. А заодно посмотришь, как выглядит твой город будущего. Полюбуешься, во что превращаются самые благородные человеческие замыслы, если оказываются под властью людей, живущих на свете всего один раз.

Она закончила шитьё, откусила нитку и, приблизившись к Насадному, прежде чем надеть амулет на шею, умышленно подышала в лицо.

— Ну, отогрелись твои глаза? Ты узнал меня?

У Насадного было полное ощущение, что он снова сидит на занесённых трамвайных путях в блокадном Ленинграде и замерзает рядом с домом…

* * *

Прямо по Пятой линии оставалось пробежать метров сто, а там, за углом, был уже дом, однако ступни окончательно замёрзли, очужели и Святик ещё раз присел на занесённых трамвайных путях, подтянул колени к животу и стал греть ноги в полах пальто. Мимо протянули саночки с дровами — сырыми тополиными сучьями, обронили ветку, потом шакальей трусцой пробежала собака, на секунду задержалась, издалека обнюхала его — почуяла жизнь и побежала дальше. Если бы остановилась и, спрятавшись где-нибудь, села ждать добычи, он бы понял, что до дома ему не дойти. Этих последних оставшихся собак никто из нормальных людей в Ленинграде не ловил, чтобы съесть, поскольку они уже давно питались мертвечиной.

А дома оставалась мама. Наверное, она сейчас выламывала паркетины из спальни, чтобы растопить печь…

Ноги начинало саднить, и Святик тому обрадовался — значит, оживают; ещё немного, и заболят, наполнятся кровью, и тогда можно одолеть эти последние сто метров, а через парадное на лестницу не обязательно входить — легче вползти, потому что руки всё ещё сильные…

И тут он увидел двух военных в полушубках. Мужчина шёл по улице от его дома, а женщина появилась из арки проходного соседнего двора. И хотя вышли из разных мест, оба двигались медленно, осматривая улицу и сугробы, — кого-то искали. На работников морга, собирающих трупы на улицах, они не походили; те изредка ездили по городу на дребезжащем грузовике с будкой. На солдат военной комендатуры тоже, поскольку там служили пожилые ополченцы, а эти были молоды, энергичны и без винтовок, с пистолетами на поясах.

Святик сначала хотел окликнуть их, но потом решил, что бесполезно, не его же ищут, и потому сидел не шелохнувшись. Наконец, мужчина заметил его и направился к трамвайным путям напрямую, через сугроб, а женщина тем временем остановилась, поджидая товарища.

Военный склонился, смахнул мягкой рукавицей снег с лица Святика и посмотрел внимательно, обдавая тёплым дыханием.

— Ты жив?.. Эй, что молчишь? Ну?.. Где живёшь?

Он молчал, глядя грустными стариковскими глазами.

— Что, не он? — спросила женщина с дороги.

— Да вот, молчит. Сидит и как воды в рот набрал.

Тогда она пробралась к рельсам, присела и тоже всмотрелась в лицо Святика. Потом сдёрнула с головы шапку.

— Да, это он!.. Точно он!

— Как твоя фамилия? — спросил мужчина. — Ты помнишь фамилию?

— И так всё ясно — он! — засмеялась его спутница. — Сразу видно!

Они чему-то так обрадовались, что Святик услышал настоящий весёлый смех, о котором уже давно забыл, да и смеяться разучился. Он смотрел с пугливым любопытством, пока не ощутил, что давно и плотно сомкнутые губы сами собой растягиваются и обнажают пустые, стариковские дёсны.

Женщина вдруг распахнула полы пальто Святика, увидела босые синие ноги.

— Где твоя обувь? Почему ты босой?

— У меня отняли валенки, — признался он, чувствуя, как легко стало говорить. — Новые, мы с мамой их всего вторую зиму носили…

— Кто отнял? — почти в голос спросили они.

— Люди… Взрослые люди. Мужчина и женщина. Они людоеды, я видел…

Женщина расстегнула ремень, затем полушубок, после чего вытряхнула Святика из пальто и посадила себе под гимнастёрку, запихав его ноги в свои брюки.

— Это не люди, это были земноводные летарии. Только они питаются человечиной.

— Хотели и меня взять, — признался Святик, ощутив, как от тела женщины исходит обволакивающий жар. — Но ощупали и сказали — мяса нет, одни кости. Взяли только валенки и бидон с водой.

— Им очень хочется выжить, — сказала согревающая и подышала ему в глаза. — А тебе ведь совсем не страшно умирать, правда?

— Не страшно, только маму жалко… Вы нашли меня, чтобы забрать на тот свет? Вы ангелы?

— Что ты, брат, мы военные. И пришли, чтобы найти тебя и вывезти из Ленинграда.

Мужчина тем временем достал из вещмешка свёрток и извлёк оттуда маленький бутерброд с маслом и сыром. И ещё стальной цилиндр, в котором оказался горячий чай — Святик не знал, что такое термос.

— Ешь, — сказал он и поднёс его ко рту, — ты же мечтал съесть бутерброд с белым хлебом?

— Нет, не мечтал… У меня нет зубов. Молочные выпали, а другие не выросли.

— Может, видел во сне? Голодному человеку часто снится пища.

— Мне не снится пища, — проговорил Святик, взяв бутерброд, как конфету. — Ангелов я видел. Они живут на небе, но тоже ходят в военном, как вы.

— Ты слышишь, это он! — снова засмеялась женщина. — Может, скажешь фамилию?

— Насадный, — признался Святик.

Они недоуменно переглянулись, пожали плечами и отчего-то слегка разочаровались.

— Так похож, — проговорила женщина. — Просто копия…

— А вы кто? — в свою очередь спросил он. — Ангелы?

— Нет, мы гои.

— Не знаю, что такое гои… Всё равно с неба, да?

— Мы живём на земле, — военный дотянулся и поднял тополиную ветку. — Смотри, осенью листья облетели и дерево умерло. Но остались почки. И они живые даже зимой. Если ты поставишь эту ветку в бутыль с водой, она распустится и оживёт, хотя отломлена и не имеет корней. Мы и есть эти почки. Мы переносим жизнь через смерть. И потому называемся — гои. Понял?

— Ничего не понял, — признался он. — На вид вы самые настоящие люди.

— Но люди есть разные. Например, по виду такие же, но людоеды. Их называют летариями. А мы — гои. Слышал? — военный налил ему чаю из термоса.

— Нет, не слышал. — Святик высвободил отогретую руку из-за пазухи женщины, взял из рук военного кружку.

— Ты помнишь отца?

— Помню… А почему в вашей бутыли вода не остывает? Она сама делается кипятком? Без дров? Без огня?

— Без огня ничего не делается, — ответили ему. — А этот термос существует, чтобы долго хранить тепло.

— Нет, ну так похож! — снова обрадовалась женщина. — Ему интереснее существование огня, чем хлеба. Не боится смерти и не снится пища!

— Может, ты наврал нам? — с надеждой спросил другой. — С фамилией?

— Нет, не наврал. Я Насадный.

— Погоди, а как звали твоего отца?

— Людвиг.

Они вновь обрадовались, засмеялись, и этот смех среди заваленного снегом, стынущего, полумёртвого города показался диким.

— Ну вот! Вот! Правильно! Людвиг! Его отец — Людвиг!

— Но фамилия — Насадный, — с сожалением произнёс Святик — так не хотелось разочаровывать этих гоев.

— Фамилия может быть какая угодно, — в ухо проговорила женщина. — Главное, твой отец — Людвиг.

— Мама всё время ждала, — вставил Святик. — Придёт помощь… От папы! Он пришлёт за нами и вывезет из блокады.

— Вот он нас и прислал!

— Он воюет?

— Сейчас воюют все. И твой отец тоже усмиряет войну.

Военный поднял Святика и понёс по занесённым трамвайным путям.

— Поедешь с нами! Ты же хотел в эвакуацию? На Большую землю?

— Мама хотела, но нас всё время вычёркивали из списков и в грузовиках не хватало места.

— Летарии вывозят своих детей, а ты им не нужен.

— А мама? Мы её тоже возьмём?

— Нет, Насадный, — мягко и строго проронил согревающий. — Мы берём только детей.

— Тогда я не поеду, — с тоской выдавил Святик и попытался освободить ноги из тесных брюк женщины. — Без меня она погибнет.

— Она не погибнет. Мы оставили ей много продуктов и лекарств.

— А долго будет эвакуация?

— На время блокады. Через год её снимут, но ты вернёшься лишь через два.

— Почему через два? — испугался он.

— Тебе нужно учиться, закончить хотя бы два класса. Ты и так отстал от своего возраста, не ходил в школу…

— В Ленинграде давно не учатся в школах…

— А на Большой земле ты станешь учиться.

— И зубы вырастут? — с надеждой спросил Святик о самом сокровенном желании.

— У тебя вырастут отличные зубы! — засмеялись военные. — И большие кулаки! Ты сможешь постоять за благородных людей и никакой летарий не сможет отнять у тебя валенки.

Его принесли в трамвай, где было удивительно тепло и где сидело уже десятка два таких же блокадников, как он. Многие спали, сытые и разморённые, некоторые ещё ели бутерброды с маслом и сыром, запивая горячим чаем.

Стояли так долго, до ночи, а люди в военном приводили и приносили новых детей, отогревали, кормили и укладывали спать. Наконец, ночью трамвай тронулся и покатил по расшатанным рельсам куда-то прочь из города, над которым повисли необычно яркие звёзды. Однако дети вокруг говорили, что это летят тысячи зажигательных бомб…

И это было последнее, что он запомнил о блокадном Ленинграде.

* * *

Спустя ровно год наши войска и в самом деле прорвали блокаду, а ещё через год Святослав вернулся домой вместе с другими беженцами. Мать за это время поправилась, вылечилась от ревматизма, помолодела и ходила на работу в Управление железных дорог. В Ленинграде начали открывать школы и экзаменовать детей, чтобы определить, с какого класса продолжать учёбу. Мать привела его с расчётом отдать в первый, но он сам встал в группу пятиклассников.

— Вообще-то мне можно и в восьмой, — сказал он. — Только по возрасту не примут. А сюда, может быть, и возьмут…

Он походя ответил на все вопросы по основным предметам, однако из-за малых лет ему разрешили учиться лишь в третьем. А когда спрашивали, откуда у него такие знания, Святик отвечал, что учился в эвакуации, и этого было достаточно: люди после блокады не особенно-то проявляли участие в чужих судьбах, ибо от своего тяжкого горя и нужды утратили способность к сопереживанию и чувствительность.

Пока учился в младших классах, осваивая дома программы восьмого, девятого и десятого, и пока жили в старой квартире на Пятой линии, помнил многое из того, что приключилось с ним. Только вот память эта имела свойства, такие же как чувства: всё невостребованное постепенно стиралось, исчезали детали, подробности. И напротив, сознание наполнялось деталями и подробностями текущего времени.

Однажды, весной сорок пятого, они с матерью вернулись с разборки завалов и обнаружили в своей квартире полтора десятка подселённых соседей, и не ленинградцев вовсе, а беженцев из западных районов, которым захотелось жить в Ленинграде. Тогда это было возможно, власти стремились заселить полуопустевшие города, чтобы восстанавливать народное хозяйство. Правда, соседи не работали, а только спекулировали, заваливая квартиру дефицитными товарами, к тому же оказались каким-то одним большим семейством или кланом, громким, крикливым, вечно конфликтующим между собой, но до поры, пока рядом нет чужих. Как только Насадные появлялись, они мгновенно объединялись и наваливались скопом без всякой причины. Впрочем, причина была: старожилы этой квартиры, мать с сыном, мешали семейству, занимая небольшую комнатку с окнами во двор, а поводом служил выломанный за блокаду и сожжённый паркет.

В течение нескольких месяцев подселенцы сделали жизнь невыносимой.

И тогда ещё Святослав помнил и понимал, что люди эти — из породы земноводных и бесполезно с них чего-то требовать, их следует принимать такими, какие есть. Будучи мальчиком, он ещё знал, что произошедшие от приматов люди не внемлют голосу чувств или разума, не поддаются перевоспитанию, не меняют характера, поскольку их сознание глухо к проявлению благородства и потому они не могут оперировать такими понятиями, как честь, достоинство, справедливость, благодарность. Примитивное мышление и врождённые рефлексы толкали их к захвату и освоению жизненного пространства, добычи пищи, денег, состояния и особенно — золота. Они тряслись при его виде, теряли всякий человеческий облик, а порой — остатки разума.

Он понимал, отчего всё это происходит, но тогда ещё помнил, что давал клятву гоям никогда не произносить вслух название их породы, не корить происхождением, дабы не унижать их ещё ниже, не вытравливать зачатки человеческого. Напротив, стремился поднять их до своего уровня, терпеливо внушать благородные мысли и просвещать разовые, как бумажные стаканчики, их души.

Так вот, пока Святослав жил с ними в одной квартире, всё отчётливо помнил, однако летарии скоро вытеснили старых хозяев из квартиры и матери дали другую, на Кронверкской. Перебравшись туда, они оба вздохнули свободно: соседями оказались коренные питерцы, пережившие блокаду, прекрасные, благородные люди, и невостребованные знания начали постепенно утрачиваться. А вернее, становиться обычными, то есть в сознании закрепилась расхожая формула: есть люди хорошие и есть плохие.

А ещё сильно повлияло быстрое взросление, когда детство, и особенно страшное, блокадное, начинает забываться, точнее, отрываться от текущей жизни, обращаясь в плохие сновидения, в мир фантазий и грёз.

И всё-таки однажды случился внезапный прорыв, на уроке биологии в десятом, выпускном классе, когда учитель вызвал к доске и попросил рассказать об эволюции человека. Святослав был лучшим учеником школы, шёл на золотую медаль, однако педсовет стоял перед трудной задачей: награду мог получить лишь комсомолец, а его не принимали в ВЛКСМ по возрасту — только что исполнилось тринадцать. Обычно он отвечал конкретно, бойко и спрашивали его из чистой формальности, дабы не возбуждать разговоров о натяжках оценок, любимчиках и вундеркиндах. Тут же Святослав вышел, оглядел класс и не мог произнести ни слова. Пауза повисла странная, на него смотрели и тоже молчали.

— Что это с тобой, Насадный? — наконец спросил учитель.

— Я почему-то очень плохо помню теорию эволюции, — признался он.

— Ну расскажи, что помнишь! Как произошёл современный гомо сапиенс?

— Человек разумный? Это я знаю. Человек разумный произошёл от некоторых видов приматов, совершив длительный путь эволюции.

— Вот, а говоришь, плохо знаю… Теперь назови этапы этого пути.

— Стадии?.. Их всего две, точнее, сейчас вторая стадия…

— Ты не ошибаешься?

— Нет, я хорошо помню, — уверенно заявил Насадный. — Первая, это когда претерпевших физиологические изменения приматов стали называть летариями…

— Как называли? — учитель насторожился.

— Просто летариями, то есть не имеющими возрождения, людьми с разовой душой. Это когда она умирает вместе с телом. Сейчас их редко так называют, потому что на второй стадии развития стали называть дарвинами. После того как их соплеменник Дарвин поведал миру о происхождении летариев. Но все они — изгои, которыми управляют кощеи.

— Это любопытно! — с затаённым страхом произнёс учитель. — Что-то я таких терминов не слышал… А кто их так называет? Ты?

— Не только я — все остальные люди, которые имеют божественную природу и способности к возрождению. Но те из них, кто ещё может отличать летария от дарвина, а гоя от изгоя.

— Ты что же, считаешь, есть два вида людей на земле?

— Ну, разумеется!

— Гои? А это кто такие?

— Гои! Люди с бессмертной душой.

— Да! — учитель походил по классу, пряча два одновременных чувства — любопытство и страх. — А как же, по-твоему, появились… гои? Бог слепил из глины?

— Нет, они существовали изначально, со всем живым и неживым миром, — не сообразуясь с реальностью, начал рассказывать Святослав. — Они земные. А суть их эволюции состояла… не в развитии физиологии или разума. Они были такие же, как мы десятки миллионов лет назад, и никак не изменялись, а разум был намного выше… Только мозг находился в жидком состоянии. Это и называется состояние хаоса. И хаос — это вовсе не плохо, просто иное состояние мыслящих существ. Вся информация о мире заложена в мозг от рождения…

— Что? И не нужно учиться? — не преминул заметить учитель.

— Жидкий мозг не имеет коры и потому не способен накапливать информацию. Впрочем, она и не требовалась. Гои были как боги и знали всё…

— И что же потом с ними случилось?

— На землю упал огромный метеорит, отчего земная ось изменила положение и началось одно из древнейших оледенений. Люди отступали, пока не оказались в метеоритном кратере. Там в самом деле был рай земной: буйная растительность, обилие дармовой пищи, прекрасные ландшафты с лесами, реками, водопадами, озёрами… И вечное тепло, поскольку метеорит состоял из солнечного вещества, источающего соответствующую энергию. Излучение было когда-то настолько сильным, что оказало влияние на все живые организмы. Изменился мозг многих млекопитающих, и особенно сильно — у людей. Оно и сейчас есть, но воздействие излучения ослабло в тысячи раз… Мозг их сгустился, затвердел и стал способен накапливать информацию, а одновременно — утрачивать божественный хаос…

— И что же? — шалея, переспросил учитель. — Эти твои гои и сейчас существуют?

— Мир многообразен, — охотно пояснил Святослав, — представьте себе, если бы он состоял из одних земноводных дарвинов? Всё бы давно пришло в дикое состояние или вовсе умерло. Гоев меньше, но они существуют как противовес людям, произошедшим от приматов всего десять тысяч лет назад. Гои когда-то совершили историческую ошибку — начали использовать их… полагаю, ещё в стадии питекантропа, как рабочий скот. Потом как рабов. И называли их летариями. Они были управляемы, хорошо трудились и отличались, например, от волов, буйволиц и лошадей. Но их можно понять; древние люди, как и мы ныне, считали, что вся природа создана для их блага. Но после определённого эволюционного периода и заимствованного у человека опыта, летарии объединились и принесли много хлопот своим господам. Кстати, они эволюционируют и до сих пор. Так что не исключено: со временем летарии тоже обретут божественное начало, а души их — способность к возрождению. Но это очень долгий процесс, и прежде пройдёт не один миллион лет…

В классе была полнейшая тишина. Одни слушали с невероятным любопытством, другие — с ужасом.

— Ты считаешь, пролетарии… это и есть летарии, произошедшие от приматов? — Учитель сидел бледный и потный.

Насадный даже не почувствовал провокационного вопроса, и, возможно, учитель сделал это не умышленно…

— Это вовсе не обязательно. Летарии всегда использовали божественную природу гоев и внушали им мысль о равенстве и единообразии человеческой природы. Но при этом всегда стремились властвовать над последними, управлять ими. И это их главное отличие — жажда власти. Власть даёт обманчивое ощущение вечности души, потому дарвины достигают её любой ценой и революция — только один из способов…

— Замолчи! — не владея собой, крикнул учитель.

— Вы же просили рассказать об эволюции…

— Да, просил! Но ты несёшь Бог весть что! Где… От кого ты всё это услышал?

— В эвакуации я учился в школе, — привычно ответил Святослав.

— Уходи! Прочь! Вон из класса! — закричал учитель и замахал руками.

Он ушёл, забыв свой портфель в парте, и до конца дня бродил по городу под впечатлением воспоминаний и совершенно не замечал, что происходит вокруг, и не думал о будущем. Когда же с сумерками вернулся домой, обнаружил в своей коммунальной квартире обеспокоенную мать и людей в тёмно-синих шинелях.

Арестовали сначала обоих, но мать через два дня выпустили, а Святослава продержали в Крестах больше месяца. Сначала он решил, что донёс учитель биологии, однако через несколько дней арестовали и его. В основном допытывались, где Насадный был в эвакуации, в какой школе учился и кто ему открыл теорию, пересказанную на уроке.

Дорога, по которой Святослав ехал в эвакуацию, не запомнилась вообще, и ему до сих пор казалось, что группу детей, собранную с улиц, вывезли из Питера на трамвае. Обратный путь отпечатался в сознании в виде каких-то вокзалов, где получали кипяток, набираемый в термос, ещё был густой пар в морозном воздухе, безногий калека, пляшущий на ягодицах и прихлопывающий деревяшками, туманное солнце над заснеженной землёй, немецкая речь в колонне пленных, костистый старик в островерхой рысьей шапке и ещё чьи-то руки, резкий запах сгоревшей буксы и множество мелких, ничего не значащих деталей, рассыпанных, как стекляшки из разбитого калейдоскопа. Поезд двигался медленно, подолгу стоял, и окна были настолько заморожены, что не хватало дыхания, чтобы отогреть хотя бы глазок.

И место, где он прожил два года, запомнилось по одной только яркой примете, в точности повторяющей давнее сновидение: забытый сад, высокие, старые деревья и крупные плоды, которых никто никогда не пробовал. Остальное будто растворялось в ощущениях, красках, отдельных фразах и словах, произнесённых кем-то невидимым. Цепкая детская память словно отказывала, когда он пытался вспомнить подробности блокадной и эвакуационной жизни.

После нескольких очных ставок учителя биологии освободили, однако лишили права работать в школе. Потом Насадного несколько дней не тревожили и разрешили даже свидание с матерью, которая всё это время хлопотала об освобождении сына, ибо по закону арестовать могли только с четырнадцати лет, а Святослав ещё не достиг такого возраста. Мать и сообщила, что следователь сильно заболел, попал в больницу и теперь, наверное, будет другой. Ему же было всё равно, поскольку тюремная жизнь, лишение свободы никак на него не действовали. Это сильно возмущало всех следователей, кто с ним хотя бы раз беседовал, а некоторых вообще выводило из себя, и они начинали кричать, что он маленький и злобный враг народа и что его обязательно сгноят в лагерях.

Через месяц Насадного этапировали в Москву и здесь за него действительно принялся другой следователь, совсем не строгий, как прежние, внимательный и обходительный. Он даже не допрашивал, а просто дружески беседовал, угощал чаем и печеньем, иногда приносил мороженое и успокаивал, что всё обойдётся — мол, Святославу дадут возможность сдать выпускные экзамены, поступить в вуз, интересовался, какая профессия ему ближе, но сам между делом всё время возвращался к периоду эвакуации.

В протоколах было записано, что из блокадного Ленинграда его вывезли какие-то люди в военном, называющие себя гоями — Святослав был ещё под очарованием воспоминаний и рассказал это на первом допросе. Прошлые следователи вообще не заметили такого обстоятельства, пропустили, а нового больше всего интересовало именно оно. Насадный был бы и рад рассказать о своих эвакуаторах, да память, словно явление, существующее в нём само по себе, отказывала напрочь. Такое уже случалось с ним около года назад, когда он на Кировском проспекте встретил двух человек — мужчину и женщину пожилого возраста. Они медленно шли навстречу, почтенные, солидные, уверенные в себе: она с зонтиком от солнца, он с чёрной сверкающей тростью. А лица их настолько знакомые, что Святослав остановился, лихорадочно вспоминая, кто же это? И хорошо ли будет пройти мимо, не узнать, не поздороваться, проявить неуважение; вдруг они узнают его?.. Проще было бы свернуть в переулок, коль память коротка, однако близко даже подворотни нет, всё на виду!..

Он облегчённо вздохнул, когда разминулись, но всё ещё продолжал вспоминать, где и при каких обстоятельствах видел эту представительную пару, отчего так ярко запомнились их лица?.. И лишь когда удалился на несколько кварталов, когда они затерялись среди прохожих, а может, и свернули куда-то, Святослав вспомнил.

И впервые обнаружил ещё одно свойство своей памяти — спасительное, потому что прошёл мимо тех самых людоедов, которые отняли у него валенки и бидон с водой…

При всём этом он знал, что на самом-то деле ничего не забыл, и всё увиденное, пережитое находится в нём, хранится в каких-то особых, тайных запасниках до случая, когда это потребуется.

— Ты должен вспомнить, — твердил ему следователь, искренне веря, что у него действительно провалы в памяти. — Это бывает, ты многое пережил в своей жизни, и тяжёлое забывается скорее, чем доброе и счастливое. Извини, что я заставляю тебя переживать всё заново… Но всё, что произошло с тобой в эвакуации, представляет большой научный и… государственный интерес.

Потом говорил ещё о «холодной войне», о врагах СССР и «железном занавесе», а Святослав чувствовал, что этот занавес опустился в его сознании.

— Нам известно, люди в военном, о которых ты говоришь, вывели из Ленинграда не только тебя одного, — менял он тему разговора. — Есть ещё такие же случаи, и мы нашли других детей, с которыми ты ехал в эвакуацию. Они рассказывают, что жили в семьях у каких-то людей… Ты тоже жил в чьей-то семье?

— Да, там была бабушка. — Проносилась искорка воспоминания. — Большая русская печь и старые, сухие баранки…

— Какие баранки?

— У бабушки в узелке. Она угощала…

— И всё?

— Нет… Ещё убили лося, и рыжий мужик принёс мясо.

— А где помещалась школа, в которой ты учился?

Что касалось школы, Святослав вообще ничего не мог вспомнить, подолгу сидел в отупении, однако следователь не терял терпения, заходил с другой стороны.

— Твоя мать утверждает, что в сорок третьем у тебя была сильнейшая дистрофия, не росли зубы. После такого заболевания обязательно бывают осложнения и последствия. Вот акт медицинской экспертизы: ты совершенно здоров и развит не по возрасту. Ну а твои великолепные зубы я вижу и без врачей. Может быть, помнишь, как тебя лечили? Поили отварами, давали какое-то снадобье — капли, порошки?..

— Нет, ничего такого не давали… Только какую-то соль.

— Что это за соль?

— Не помню…

— Может, специальный рацион питания? Блюда? Овощи, фрукты, ягоды, плоды каких-то деревьев?

— Плоды, — вспомнил он, — плоды были… Неизвестные.

— Так-так, — ухватился следователь. — Можешь описать их? Вкус, размеры, на что похожи?

— Очень горькие и твёрдые, как недозревшие груши…

— Так это были груши?

— Нет, росли на огромных деревьях… Примерно как эвкалипты.

— Но ты же знаешь, они не растут за Уралом.

— Примерно!.. Забытый сад и эти огромные деревья…

— Почему забытый?

— Не знаю… Забытый и всё. Ещё они весной цветут белыми цветами, похожими на валы, только очень крупными…

— И тебе помогли эти плоды?

— Не знаю… Я их просто срывал и ел.

— А что тебе помогло? Когда ты почувствовал себя крепким, сильным, здоровым?

— Точно не помню. Кажется, всегда был сильным, здоровым…

— Понимаешь, Святослав, после войны у нас очень много раненых, больных, искалеченных людей, — стал объяснять он. — Очень остро стоит вопрос лечения, стране нужны сильные, здоровые люди, надо поднимать разрушенное хозяйство. А Запад объявил нам «холодную войну»…

— Хоровод… — помимо воли вырвалось у Насадного.

— Что — хоровод? — осторожно переспросил следователь и замер.

— Сначала вокруг меня водили хоровод. И пели… Да-да, пели, и такие сильные голоса!

— Ну а дальше, что дальше?

— Ничего, мне стало хорошо. Надо мной висел шар…

— Какой шар? Воздушный?

— Нет, красный, огненный…

— Может, шаровая молния? Была гроза?

— Грозы не было, светило солнце, яркая трава…

— Значит, на горизонте были грозовые тучи. Как они выглядели? Низкие, чёрные? Над степью? Над горами? Над лесом?

— Было совершенно чистое небо…

— Ты же знаешь, шаровая молния не появляется, если где-то близко нет грозовых туч. Это же электрическая энергия…

— Хоровод, — снова повторил он. — Энергия сомкнутых рук… Шаровая молния возникла из хоровода.

— Каким же образом? Люди произносили слова? Читали заклинания? Шаманили? Волхвовали?

— Ничего такого… Пели, ходили по кругу…

— А может, крутили колесо?

— Колесо было на высоком столбе… На нём — гнездо аиста. И всё время стояла птица.

— Там, где ты был, жили аисты?

— Жили… Я первый раз видел аистов.

— Давай теперь рассуждать, — и этот начинал терять терпение. — Январь сорок третьего, весь юг — Украина, Молдавия, Белоруссия, Крым, часть Кавказа и Дон ещё оккупированы фашистами. Все места, где живут аисты, освобождены в сорок четвёртом и позже. Так где же ты был, Святослав? За линией фронта?

— Мы переходили… Да, переходили линию фронта!

— Значит, были у немцев?

— Кажется, нет… Я не помню. Но немецкую речь слышал, — признался Насадный.

— Где слышал? При каких обстоятельствах?

— В хороводе…

Он всплеснул руками, вздохнул обречённо:

— Опять этот хоровод… Неужели там и немцы были?

— Наверное, были… Точно были. Когда я водил хоровод, меня за руку держал человек… Очень плохо говорил по-русски…

— Ладно, каким же образом вы перешли фронт? Почему вас не задержали ни наши, ни гитлеровцы?

— Этого я не знаю. Пропустили. Те и другие, я хорошо помню.

— А военные, что нашли тебя… Они говорили по-немецки?

Насадный уже привык к этим неожиданным вопросам, и память при одном упоминании о них захлопывалась, как раковина. Все попытки отворить её вызывали лишь странное ощущение пустоты и забытого сна, когда полностью пропадают сюжет, действие, события и остаются только чувства и их многочисленные оттенки.

— Давай вернёмся к началу, — укреплялся духом следователь. — Итак, мы выяснили: в январе сорок третьего двое неизвестных нашли тебя на улице замерзающим, сказали, что их послал твой отец и привели в трамвай… Кстати, а где он сейчас, твой отец?

— Мама говорила, он остался в Литве. Мы жили там до тридцать девятого…

— Почему он не поехал с вами в Ленинград? Они разошлись с матерью?

— Нет… Впрочем, я точно не знаю. Папа не мог бросить свою работу. Мама говорила, у него очень важная работа, когда он закончит, то приедет к нам.

— На первом допросе ты сказал, что военные искали тебя как сына Людвига. То есть они знали твоего отца?

— Это мне не известно…

— Ладно, двигаемся дальше. Почему мать так легко согласилась? Ведь пришли к ней чужие, незнакомые люди… Может, она была знакома с этими военными?

— Спросите об этом у мамы, я не знаю…

— Так почему же она легко отдала тебя в руки неизвестных? Можно сказать, проходимцев?

— Наверное, хотела спасти от смерти. А в эвакуационных караванах через Ладогу нам всегда не хватало места, — пояснил Святослав, что помнил отлично. — Мама дважды пыталась отправить меня — вычёркивали из списков.

— Почему? Вы опаздывали на сборный пункт?

— Не опаздывали… Но дарвины вывозили своих детей.

При упоминании о дарвинах у следователя что-то тоже захлопывалось; он становился растерянно-задумчивым, обычно вставал, бродил, засунув руки в карманы, или курил, стоя у зарешечённого окна.

— Это я уже слышал… Но кто тебе сказал? Мать? Кто-то на сборном пункте? Или эти военные?

— У меня в памяти осталась только фраза — дарвины вывозят своих…

— Хорошо, кто такие гои и дарвины я тоже знаю из твоей… лекции на уроке биологии. На первом допросе ты говорил, летарий и человек ничем друг от друга внешне не отличаются. Как же их можно распознать? По каким признакам?

— У них животный страх перед смертью, — вспомнил Насадный. — А человек, боящийся смерти, не способен на поступок, на подвиг. Все их пороки связаны с жаждой жить богато, сладко есть, мягко спать. Но больше всего они стремятся достичь власти. Поэтому вождями, которых избирает народ, всегда становятся дарвины. Гою не нужна власть, если она не обязанность, переданная по наследству…

— Ну-ну, а дальше? Продолжай! — снова ухватился следователь. — Оказывается, ты кое-что помнишь.

— Дальше ничего не помню…

— Ладно, давай вместе!.. Ты упомянул о пороках. А что, у гоев их нет?

— Есть… Но они продиктованы другой жаждой.

— Какой же?

— Жаждой познания мира. Или Бога. Это всё равно…

— А летарий, на твой взгляд, думают только о земном? О хлебе насущном?

— Нет, не только. — Святослав испытывал чувство, будто всё время идёт на ощупь в тумане. — И они стараются познать его… Изучают, пишут труды, философские трактаты, создают целые научные школы, учения и даже религии… Но в результате всё это создаётся не для познания, а чтобы самим утвердиться в мире, достичь власти.

— Замечательно, пошли дальше. Человек и летарий существуют, как вода и масло? Не смешиваются? Не переходят в противоположное состояние?

— Не знаю… Не помню.

— Вот ты раньше говорил, что дарвины продолжают эволюционировать. И могут через миллионы лет обрести божественную душу…

— Верно, могут, но через миллионы лет беспрестанного совершенствования…

— А гой может стать дарвином?

— Это очень просто, в течение одной жизни… Нет, даже за несколько дней… За один миг, если совершит хотя бы один поступок, противный божественной человеческой природе.

У следователя снова что-то захлопнулось. Сгорбившись, он побродил по кабинету, затем попросил принести таблетку от головной боли, выпил её и некоторое время сидел напротив Насадного, с тоской глядя ему в лицо.

— Да, я вспомнил, — вдруг спохватился Насадный. — Вспомнил, чем ещё отличаются… Летарии всё время просят…

— Что они просят? — отвлечённо спросил он.

— А всё. И у всех. У людей — милостыни, у Бога — хлеба насущного… Если им не подают, они берут обманом. Но если не удаётся, объединяются и берут силой…

— Это я тоже знаю, — проговорил следователь. — И слышать о них не могу! Ты бы вспомнил что-нибудь такое, отчего человеку жить стало легче!

— Я об этом никогда не забывал, — признался он. — Есть одно место на земле… Забытый сад, тот самый, где я был…

— Но ты же не можешь вспомнить, где он находится!

И всё начиналось сначала…

Потом его перестали вызывать на допросы, однако к глазку в двери подходили какие-то люди, смотрели на Насадного, невнятно, шёпотом переговаривались и уходили. И на третий его не беспокоили. Странный этот перерыв напоминал знакомую ситуацию, когда у него сменился следователь, и сейчас он полагал, что снова будет замена, однако на пятый день отвели в комнату для допросов и незнакомый человек в военном стал вдруг расспрашивать его о следователе — о чём говорили, как себя вёл на последнем допросе, не обещал ли освободить.

Спустя полгода Насадный узнал причину: после допроса следователь приехал к себе в гостиницу, написал какую-то записку, лёг спать и больше не проснулся. И ещё узнал, что первые два тоже исчезли не так просто — один был уволен с работы, а впоследствии и сам угодил в лагерь; второй действительно заболел и попал в закрытую психиатрическую лечебницу, откуда уже никогда не выходил.

Но тогда он не знал этого и, сидя в тюремной камере Бутырок, определил себе всю будущую судьбу, решив, что всему виной эти его странные воспоминания, от которых так легко сойти с ума…

8

Он очнулся в момент, когда обрушился поток ледяной воды, и сразу понял, что его не застрелили, а ударили чем-то по затылку. А сейчас, значит, отливали, чтобы продолжить муки. Удивительно, сознание включилось сразу, то есть он чётко вспомнил, где находится и что произошло. Не открывая глаз, чтоб ничего не заметили, Зимогор осторожно двинул рукой и нащупал увесистый булыжник. Надо чуть приподнять веки, пока стекает с лица вода, высмотреть, где кто стоит, и ударить внезапно. Тогда точно застрелят, просто с испугу, по инерции: уголовники все психи…

Он приоткрыл глаза и увидел над собой топографа с резиновым ведром. Он что-то говорил или спрашивал, однако в ушах гремело и Олег различил лишь шевелящиеся губы.

— Где?.. — будто бы спросил Зимогор. Реакция была странной — топограф засмеялся и вылил остатки воды на грудь. Потом что-то сказал, махая рукой за реку.

— Ты живой? — он не слышал даже собственного голоса, однако говорил правильно и связно, поскольку его понимали: спутник радостно закивал головой.

«Почему он живой?» — подумал Олег, вспомнив серый ком тела на берегу.

А он был живой и невредимый, судя по внешнему виду. И даже почему-то весёлый…

Зимогор привстал на руках, земля ещё валилась в одну сторону, и падала голова. Топограф побежал к реке, а Олег пощупал затылок, откуда разливалась тупая боль. Закрыв глаза, чтобы не упасть, он посидел со стиснутыми зубами, и когда снова поднял веки, головокружение не прекратилось, хуже того, начало тошнить — значит, сотрясение мозга…

А топограф бегал, как молодой, и даже не запинался…

Когда он вернулся с водой и стал совать край ведра ко рту, Зимогор оттолкнул его и спросил:

— Почему ты живой?

Лицо у напарника вытянулось, забегали глаза и опустились плечи. Олег не услышал ответа, а сурдоязыка не понимал, зато обнаружил, что в гремящий звон вплетается ритмичный переливный шум горной весенней реки. Топограф суетился: принёс из машины и расстелил спальный мешок, намереваясь переложить Зимогора, затем открыл автоаптечку и закопошился в лекарствах.

Олег поднялся на четвереньки, затем, кое-как удерживая равновесие, встал на ноги. Земля продолжала валиться на один бок, и идти по этому крутому косогору было невероятно трудно. То и дело оступаясь, он добрёл до кромки берега и зашёл в воду. Он не умывался — и так был весь мокрый стараниями топографа; он чувствовал потребность находиться в речном шуме, который выдавливал из головы пустоту, чугунный грохот и боль. Спутник, подобно наседке, прыгал по берегу и что-то говорил, жестикулируя руками и пальцами.

После того как Зимогора стошнило, кажется, стало легче, но, выйдя на сушу, он вновь ощутил бесконечный крен земли. Правда, открылся слух.

— Мне тоже досталось, Олег Палыч! — оправдывался топограф, норовя подставить плечо. — Поддых саданули, думал не встану!.. Едва потом отдышался! Кажется, рёбра треснули, в грудной клетке…

Он попросту прикинулся мёртвым и отлежался, чтоб больше не трогали.

Возможно, и правильно сделал…

Добравшись до машины, Олег сел за руль: местные бандюги ничего не тронули, не испортили, двигатель завёлся сразу. Он не выбирал направления, а поехал дальше, по броду через реку и по лесистому распадку — куда тянула дорога. Однако катиться на колёсах по вздыбленной и тряской земле оказалось ещё труднее, чем идти. Каждая выбоина на дороге отдавалась болью в затылке, и ком тошноты плавал у самого горла. Он стискивал зубы и газовал, поскольку чудилось, будто всё время едет в гору. А топограф не затыкался:

— До первого поста ГАИ! Или до деревни! Позвоним в милицию! Я их хорошо рассмотрел и запомнил. Найдут! Это же вооружённый разбой! За это полагается лет десять!..

Зимогор не знал, куда выведет этот просёлок, а «штурман» был занят не дорогой, а предстоящей местью; впрочем, сейчас было и не важно, главное, уехать от этого места, найти людей, ближайшее жильё, чтоб отлежаться. У него уже было сотрясение мозга, перед первой свадьбой, когда в одночасье решили с невестой в зимние каникулы сгонять на Красноярские Столбы. Тогда он сорвался на Перьях, на глазах будущей жены улетел на сорок метров вниз и не разбился насмерть, поскольку угодил в двухметровый сугроб. Могло бы вообще ничего не случиться, не будь накануне сильной оттепели: удар о твёрдый наст под снегом, кроме всего, «усадил» ещё и шейные позвонки, иногда напоминающие о себе перед непогодой. А не очень сдержанный на диагнозы доктор сказал, к старости вообще замкнёт шею…

Зимогор знал, что сотрясение мозга лечится покоем и ничем больше…

Он впервые за тридцать пять лет получил по башке из-за женщины — тогда он считал, что мусорщик нанял местных бандитов, чтобы отомстить за свою жену и ветвистые рога на собственной голове. Все его доводы относительно Манораи Зимогор всерьёз не воспринимал. У него никогда не было конкурентов, и все девушки, начиная со школы и самой скромной дружбы и кончая экспедицией, всегда оказывались свободными.

Никогда не существовало причин устраивать турниры, и потому сейчас, наперекор всему, несмотря на дикую боль при тряске, он чувствовал некое обновление и даже азарт. В тридцать пять, а вернее, ещё раньше, Олег ощутил тоску по юности и уже несколько лет жил с чувством безвозвратно утраченного. Иногда он, словно старик, оставаясь в одиночестве, начинал кряхтеть, пить водку и думать горестно, предрешенно, будто умирать готовился. Казалось, в жизни уже не может ничего случиться такого, что заставит его вновь карабкаться на Перья Красноярских Столбов, дурачиться и быть самим собой.

И вот случилось: слуховые галлюцинации в Манорайской впадине обратились в реальную женщину Лаксану, за которую в удовольствие схлопотать по башке и наплевать, кто она, чья жена и как жила до этой встречи…

Только бы отлежаться дня три-четыре…

— Хотели создать правовое государство, а создали беспредел! — бухтел топограф, предусмотрительно севший на заднее сиденье. — Бандитизм дошёл до такой глуши!.. Какие на хрен законы?! Дикий Запад сделали из России. И оружие отобрали! Небось сам Аквилонов ходит с маузером, а тут драного ружья не положено!.. Всё, я больше ни в одну экспедицию не поеду без пистолета. Приеду и скажу!.. Не знаю, как вы тут будете работать?

Скоро земля пошла под уклон, и Олег давил на тормоза: машина неслась с горы и приземистые ели на обочинах мелькали, сливаясь в зелёное марево. Он опасался не вписаться в поворот, считал толчки огненной боли в затылке и километры на спидометре. Нудный голос напарника становился ненавистным.

— Уволю, — ещё раз пообещал он. — За одиннадцать секунд… Лучше заткнись.

Как спасение из-за очередного поворота выплыла горно-алтайская деревушка, вытянутая вдоль дороги. В огородах ещё лежал снег, по канавам бежали ручьи и над тесовыми крышами отчего-то поднимались столбы пара. Олег остановил машину возле дома, во дворе которого бородатый мужик колол лёд, — больше ни души не было по всей улице, если не считать пуховых полуоблезлых коз, пасущихся на вытаявших лужайках.

— Телефон! — засуетился топограф. — Я на телефон! Чтоб по горячим следам!

— Сидеть, — тихо приказал Зимогор, поскольку даже от движения челюстями разрывало затылок.

— Как же, Олег Палыч! — возмутился тот. — На нас напали! При исполнении!..

Вслепую, наугад, он схватил напарника за нос, сдавил пальцами и потянул к низу: это было сделать легче, чем говорить…

— Понял! — прогундел топограф, — отпусти…

Зимогор вывалился из машины, сделал два шага и упал грудью на изгородь. Мужик вонзил пешню в землю, со стоическим спокойствием осмотрел обоих, после чего растворил калитку, словно ждал гостей давно.

— Заходите.

— Мне бы отлежаться, — сразу сказал Олег. — Заболел…

— Да вижу, — обронил бородатый, открывая дверь сеней. — Давай в избу.

Сразу у входа оказалась высокая деревянная кровать с горой подушек, притягательная, заповедная: только бы положить голову и замереть… Мужик сдёрнул покрывало, откинул одеяло, бросил подушки на сундук.

— Сам разденешься? Или помочь?

— Сам…

Олег через силу стащил куртку, свитер, потом сел и выпутался из брюк.

— А чего мокрый? — спросил хозяин, забирая одежду. — Купался, что ли?

Отвечать ему уже не хотелось да и не имело смысла. Зимогор наконец-то приклонил голову и закрыл глаза — в ушах заворковала, зашумела горная речка и кровать понеслась, закружилась в бурунах и волнах бесконечного порога.

— Этого… не пускай к телефону, — проговорил он.

— А у нас нет телефона, — спокойно сказал мужик. — И света нет… Вот таз, если рыгнуть захочется.

Он засыпал под звенящий шум реки, и когда открыл глаза, увидел сначала солнце, но это был уже другой день. Хозяин возился за кухонной перегородкой, а у постели в ногах дремал на стуле человек лет сорока, необычного для глухой деревушки вида: буйная, с проседью, шевелюра, аккуратная борода на сухом породистом лице и совсем уж неуместные чёрный смокинг и бабочка. Он даже на сельского врача не походил — слишком ухоженный и солидный — скорее, на актёра, оперного певца, если судить по выпуклой грудной клетке, или маэстро.

Топографа нигде поблизости не было…

Олег рассматривал незнакомца секунд десять, не больше: тот почувствовал взгляд, приподнял веки и, даже не пошевельнувшись, сказал совершенно трезвым, спокойным голосом:

— Оставь нас, гой.

Хозяин будто ждал этой команды, тотчас же накинул дождевик и вышел. Лишь после этого «маэстро» разомкнул сложенные на груди руки, встал и отряхнул остатки дрёмы.

— Извини, перелёт, часовые пояса… Там сейчас ночь.

Кому и зачем это сказано, Олег не понял, дотронулся пальцами до своих подглазий — опухоль затянула веки и наверняка была синюшной, как в прошлый раз, когда сверзился с Перьев. Мусорщик отплатил за свои фингалы…

— Не страшно, это пройдёт, — проговорил незнакомец, заглядывая ему в глаза. — Зато сегодня нет головокружения. Вестибулярный аппарат пришёл в норму…

Пощёлкивая пальцами, он поводил рукой над лицом — вправо, влево, вверх, вниз и остался удовлетворённым.

— Вы доктор? — спросил Зимогор.

— Только по образованию… Но ещё дня три нужен абсолютный покой. Тебе не трудно разговаривать?

— Нормально, — не напрягая голоса, вымолвил Олег. — Со мной был человек… Топограф. Где он?

— Сейчас уже в Москве, — Мамонт глянул на часы. — Его отправили вчера вечером в Горно-Алтайск, вместе с машиной. С ним всё в порядке, лёгкий ушиб мягких тканей грудной клетки… Ну что же, Зимогор, тогда поговорим?

Его панибратский тон никак не вязался с внешностью и сразу не понравился, хотя Олег и сам не особенно-то любил в частных разговорах излишнюю дистанцию.

— С кем я должен поговорить? — спросил он.

— Моя фамилия тебе ничего не скажет. А называть меня можно… Мамонт, — он подвинув стул, сел поближе к изголовью.

— Ну да, у вас же тут клички, всё как положено…

— Если почувствуешь усталость — скажешь. У нас много времени… Я смотрел твои московские бумаги. Нет, там всё в порядке: разрешение на горнобуровые работы, визирование экологов, согласование с администрацией… Не ясно одно — с какой целью хотите бурить эту скважину?

Всё-таки он был каким-то чиновником, несмотря на столь презентабельный вид.

— Не знаю, — откровенно признался Зимогор. — Сейчас рынок, и раньше не принято было спрашивать, а сейчас и подавно. Заказчик платит деньги, а мы работаем.

— Кто заказчик?

— Министерство обороны… В бумагах написано.

— «Тополь М»? — доверительно поинтересовался Мамонт.

— Какой тополь? — не понял сразу Зимогор.

— Ракеты «Тополь»?

— Ей-богу не знаю.

— Неужели работаете вслепую?

— Рынок. Нам платят — мы работаем.

— Экспедиция принадлежит к военному ведомству, — с лёгким напором сказал Мамонт. — И решает стратегические оборонные задачи. Верно?

— Я знаю столько, сколько мне положено знать. — Олег чуть изменил положение головы — затекли шейные позвонки. — Слишком любопытные у нас долго не работают.

— Да это как раз понятно!.. А если ваше ведомство намеревается устроить тут, допустим, ядерный могильник? Или поставить завод по уничтожению химических боеприпасов, о чём однажды заводилась речь? Ты можешь дать гарантию, что это не так?

— Подобные вопросы я решать не уполномочен, — отозвался Зимогор. — Приехал задать точку для бурения. А по поводу гарантий обращайся в ведомство.

Мамонт прогулялся по избе, изредка посматривая на Зимогора и чему-то улыбаясь.

— Да, — наконец, заключил он, — так много знакомого вижу в тебе… Ты не умеешь скрывать чувств, не боишься смерти, отчётливо видишь цель. Но у тебя до этой поры была слишком пресная жизнь, и ты всё время протестовал, противился ей. После того, что ты испытал в Манорае, тобой овладело не просто любопытство — страсть к познанию. И ты готов ехать сюда снова и снова, чтобы вкусить хотя бы крупицу соли… А если бы ты сейчас, сегодня знал, что такое Манорайская впадина, у нас бы сложился совершенно иной разговор. Впрочем, ладно, и это тоже дорога. Сейчас речь не о тебе… Твоё ведомство полностью контролируется кощеями, и там-то я точно не получу никаких гарантий. Мне бы хотелось установить с тобой дружеский, доверительный контакт, полезный нам обоим.

Это уже напоминало вербовку: тоскующий от безделья Ангел проводил долгие и нудные инструктажи по поводу, как определить, когда под тебя начинают подкатываться некие чужие или даже знакомые люди, какие они слова говорят, как втягивают, вовлекают, чем и в какой последовательности начинают связывать — приятное знакомство, ни к чему не обязывающие подарки, совместные поездки на отдых, а далее — выпивки, появление некой роковой женщины… Зимогор никогда серьёзно к этому не относился, и сейчас, слушая этого странного человека, прилетевшего откуда-то из Южного полушария, никак не мог взять в толк, что он хочет от него конкретно. Однако при этом в разбитых и потрясённых мозгах непоколебимым оставалось воспоминание о Лаксане, взявшейся как бы ниоткуда, соткавшейся на лугу из эха, дразнящего и зовущего.

По законам Ломоносова и Ангела ничто не появлялось из ничего и ничто не исчезало бесследно…

— Скажи мне открытым текстом: что ты от меня хочешь? — спросил Зимогор. — Если бы мне не рассадили голову, с удовольствием бы поговорил. Но сейчас у меня мозги жидкие и хлюпают в черепной коробке.

Это на него подействовало. Мамонт сел в изголовье, скрестил на груди руки, как Наполеон.

— Что бы ни замышлялось в вашем ведомстве, — проговорил он с налётом надменности, — какими бы благородными идеями ни руководствовались кощеи, в любом случае я не позволю превращать Манораю в грязную свалку. Это последний чистый, нетронутый уголок в Горном Алтае.

— Чистый? Нетронутый? — изумился Олег — Самая грязная зона на всём Горном Алтае. Как в Байконуре запуск, так все отработанные ступени на вашу Манораю падают, с остатками топлива.

— Верно, падали. И это естественно при такой траектории запуска, — со знанием дела заявил Мамонт. — Тем более Манорая — метеоритный кратер. Должно быть, это тебе известно.

Ничего подобного Зимогору тогда не было известно: рынок да и сам заказчик не требовали предварительного изучения места работ. Экспедиции платили деньги за бурение скважины, а конкретнее — за керн, извлечённый из неё.

— Разумеется, известно, — подтвердил однако же он. — Но это не меняет дела…

— Не спеши, Зимогор, — ухмыльнулся этот странный чиновник. — Грязь от химии — не самая страшная грязь, и природа сама от неё очистится. Для Манораи опаснее всего люди, её населяющие.

— Но там же никого нет! Вывезли всех ещё при Советской власти!

— Вывезли-то как раз чистых людей, а вот кем теперь заселят?

— Да кто же туда поедет? Под химические бомбы…

— Ступени падать не будут, — уверенно заявил Мамонт. — Три месяца назад их предупредили: ещё одна труба свалится с неба — закроем Байконур.

Олег в другой раз бы расхохотался после такого заявления, но сейчас даже от лёгкого смешка в голове отдалось болезненным звоном.

— Силёнок-то хватит? Закрывать?

Мамонт посмотрел ему в глаза и улыбнулся как-то надменно, что совсем не соответствовало его имиджу.

— Хватит, Зимогор. И на Байконур, и на вашу экспедицию вместе с заказчиком. Даже если и начнёшь работы в Манорае, у тебя ничего не получится.

Позавчера ему почти такими же словами говорил это космический мусорщик!

— Я думаю — куда попал? — усмехнулся Олег. — Опять всё те же лица… Только в смокингах.

— Ты о чём?

— Ну да, сначала предупреждение, а потом по башке настучишь… Знакомая тактика!

— Я сегодня же выясню, кто напал, — пообещал Мамонт.

— А что выяснять? Твои коллеги!.. Может, ты и послал.

— Недавно только прилетел и пока не в курсе последних событий. Но вечером буду знать всё.

— Слушай, всемогущий… Ты кто такой? — Зимогор сделал попытку сесть: в лежачем положении чувствовал себя неуютно перед этим снобом.

— Кто? — он встал и протёр уставшие глаза, встряхнулся. — Я же представился…

— Мамонт — звучит внушительно. Но ты случайно не знаком с Иваном Крутым? — между прочим поинтересовался Олег.

— Это кто? Современный композитор?

— Композитор, в какой-то степени. Только музыку не пишет.

— Нет, не знаком, — серьёзно ответил тот.

— Жаль… Пропала бы всякая охота предрекать неудачу. Вот он настоящий мамонт! И несмотря на большевистскую закалку, весьма суеверный человек.

Мамонт будто бы на минуту потерял интерес к разговору, побродил по избе, постоял у окна, щурясь на солнце, и будто зарядился жизнелюбием.

— Хочешь испытать? — внезапно предложил он. — Могу представить наглядный пример с космодрома. Кстати, тебе повезло, и ждать осталось всего пару суток. С Байконура запланирована целая серия запусков. Американские спутники будут забрасывать на орбиту… Так вот они не состоятся. Ни один корабль не взлетит до тех пор, пока Центр управления полётами не изменит траекторию. Так, чтобы отработанные ступени падали в казахские степи или на Васюганские болота. Это несёт дополнительные неувязки и расходы, но ЦУП вынужден будет пойти на это.

— Поставишь Центру ультиматум?

— Что я поставлю — моё дело. — Мамонт вдруг подал руку. — Давай спорить, Зимогор?

— Давай, — вяло согласился тот. — Если послезавтра с Байконура что-нибудь взлетит и в Манораю свалится очередная труба с дерьмом, мы спокойно бурим скважину, а ты берёшь нас под свою крышу, если такой крутой. И чтоб никто больше не ловил в горах и не стучал по башке. Годится условие?

— Годится, — мгновенно согласился Мамонт. — Но если на космодроме случится фальстарт или отсрочка на любой отрезок времени, я не должен видеть в пределах Горного Алтая ни тебя, ни твоей экспедиции.

Зимогор не владел правом решать, это мог делать один человек — Иван Крутой, однако он ни на мгновение не верил, что этот разряженный Мамонт — чиновник или местный горно-алтайский авторитет, а может, то и другое в одном флаконе, имеет какое-то влияние на запуски из Байконура, тем более по международным программам, на которых правительство зарабатывает очень хорошие деньги. Другое дело, мог заранее уже иметь какую-то информацию, что старты сорвутся или будут отложены, и сыграть на этом… Мамонт словно мысли его прочитал.

— Чтоб не было никаких сомнений и кривотолков, — сказал он и принёс с кухни небольшой телевизор. — Лежи и смотри. Сейчас об этой программе день и ночь трещат… И когда не получится с запуском, тоже скажут.

— Здесь света нет, — вспомнил Зимогор. — И телефона.

— Свет дадут, — походя бросил он, подключая антенну. — Смотри и выздоравливай. А я пойду спать. Перелёт из одного полушария в другое — сотрясение мозгов!

Он снял с вешалки длиннополый чёрный плащ, взял его на руку и вдруг остановился на пороге.

— Да! А бандитов этих я найду, так что не волнуйся!

— В это я верю, — сказал Олег. — Но не ищи, не надо.

— Почему?

— Когда привезу сюда горнобуровую партию — сделаю это сам.

— Ну, как хочешь! — улыбнулся, закрывая за собой дверь.

А Зимогору стало любопытно, куда и как он пойдёт по расхристанной весенней дороге в своих сверкающих лаковых туфлях; подтянувшись руками за спинку кровати, он бережно сел, затем подобрался к окну…

Прямо у крыльца, подчалив к нему, как корабль к пристани, стоял огромный американский джип с чёрными стёклами. По Москве на таких рассекали или министры, или крутые авторитеты. И сразу как-то стало ясно, от кого именно поступила команда не пускать геологов в Манорайскую котловину, и если залезут — выдавить любыми путями. И всё дело наверняка заключалось в примитивной и пошлой конкуренции: сильным мира сего стало известно, какие бабки стоит пробурить скважину в Манорае, и какой-нибудь местный крутой бизнесмен, связанный с геологоразведкой — если не сам Мамонт: не зря же прилетел из другого полушария! — решил отобрать заказ у Москвы.

Вообще-то Зимогор не любил, чтобы им помыкали, водили за нос или делали козлом отпущения, и как только что-либо подобное начиналось, замышлялась какая-нибудь интрига — а в геологии интриганов было, как при королевском дворе, вероятно, оттого, что профессия эта привлекала к себе сильные личности, — в нём просыпался решительный, хитрый и беспощадный дух; он поднимался, как дым, сначала заполнял все мысли и чувства и когда вырывался наружу, становился видимым, было поздно.

Сейчас в больной голове этот дым заклубился сразу, как только джип отвалил от своей пристани. Конечно, из Москвы наказать местных князей, князьков и авторитеты было бы проще: натравить Ивана Крутого, а тот выйдет на самый верх — экспедиция выполняла в основном заказы Минобороны и правительства, — а оттуда дадут по рукам, чтоб больше не открывали рот на чужие заказы, урежут финансовые поступления в Горный Алтай, натравят Счётную палату, Генпрокуратуру; да если захотеть, можно такую блокаду устроить — взвоют! Если бы не дали по голове, так бы и сделал, но нет худа без добра: когда б ещё удалось выяснить, кто правит бал в Горно-Алтайске, когда б случилось познакомиться с местным крёстным отцом?

И ещё бы выиграть у него пари!

Спустя двадцать минут, как ушёл Мамонт, вдруг загорелась обсиженная мухами лампочка под потолком и включился телевизор.

— Ну, это ты можешь, — вслух оценил Зимогор. — Это дело не хитрое.

Он взял пульт — работали всего две программы, однако и этого хватало, чтобы представить себе картину подготовки к предстоящим стартам. И нигде ни слова о каких-то неполадках, отсрочках; напротив, везде подчёркивалось, что запуски кораблей с Байконура с американскими модулями будущей станции в ближайшем времени станут чуть ли не конвейером в космос. Правительство, как уличный зазывала, крикливо приглашало всех желающих принять участие в программе и принести свои денежки.

И первый рейс в космос по расписанию — на послезавтра, в семь утра…

Болеть Зимогору стало интересно и приятно — появилась цель, и чем ближе она была, тем чаще выбрасывался в кровь адреналин, как у футбольного болельщика. В утренних теленовостях срок запуска подтвердился, днём всё было в порядке, и даже показали короткий репортаж из ЦУПа. Упоминали о запуске и в вечерних передачах, показав ещё один, уже новый и пространный сюжет, где готовый к пуску корабль проходил последние проверки систем. Зимогор попросил у хозяина радиоприёмник и ночью послушал «вражеский голос» «Свободы» — и там говорили о космической программе, только как всегда хаяли русские ракеты, технологии (вспомнили об утечке мозгов) и сам космодром.

Если бы отложили запуск — уже визжали бы от удовольствия.

Ему всё более становилось интересно, особенно после сообщения о прямой трансляции с Байконура. Будь известно раньше о предполагаемой задержке, ЦУП уже бы отрабатывал назад и подводил базу под срыв старта. Но оттуда слышались бодрые голоса, выражались надежды на оживление жизни космодрома; мало того, на экране поочерёдно появились российский и американский президенты, сказавшие по десятку слов относительно совместной космической программы.

После такого благословения нужно было в узел завязаться, но запустить ракету!

Без пятнадцати семь, в день старта, включился Байконур, и косноязычная, но самоуверенная телерепортерша принялась совать микрофон операторам за пультом управления, и те отвечали бойко, непринуждённо; и сам корабль стоял в облаках тумана на подпорках, готовый стартовать.

Однако едва объявили минутную готовность и начался отсчёт времени, как в ЦУПе возникло странное смятение: толпа журналистов и приглашённых зевак полезла к пульту, операторы повскакивали, заговорили что-то в микрофоны, игнорируя при этом назойливую репортёршу, затем в телевизоре пропал звук, суета усилилась и, после того как истекла предстартовая минута, телевещание с космодрома выключилось и пошла реклама шампуня от перхоти «Хед-энд-шолдерс».

Зимогор молча высидел ещё одну минуту и переключил канал — там гнали клип «Как упоительны в России вечера».

Из радиоприёмника доносилась классическая музыка, которую принято включать, когда в государстве случаются очередные похороны…

Публичное известие о несостоявшемся запуске космического корабля по международной программе прозвучало лишь в полдень. Сообщали сквозь зубы, мимоходом и коротко, без объяснения причин: не состоялся запуск и всё тут! Но после широкой визгливой рекламы совместного космического проекта это звучало даже трагично и особенно било по самолюбию Зимогора.

Говорят, поверить в Бога можно в один миг, узрев его волю в обыденной жизни, когда она, насквозь земная и суконная, вдруг обретает небесный смысл и звучание, когда вопреки привычным законам творится нечто не подвластное ни уму, ни сердцу. В первые минуты Олег ничего особенного не испытал, если не считать удивления, и только спустя полчаса до сознания дошло, что он не просто проиграл спор и теперь выглядит самоуверенным московским идиотом, но разложен на лопатки, брошен на землю, как тряпка, о которую вытерли ноги.

Он никогда не испытывал подобных чувств. Приехать в Москву с расшибленной головой, синяками (а топограф наверняка уже разрисовал их приключения) и ещё уговаривать Аквилонова не соваться на Алтай, приводя какие-то сумасшедшие аргументы, — да такое можно представить лишь с больной головой.

Самое рациональное было бежать отсюда, чего, собственно, и добивался Мамонт — дирижёр оркестра братвы.

Зимогор ещё раз попытался успокоиться и трезво оценить обстановку. И как бы ни крутил, как бы ни выворачивал сотрясённые свои мозги, получалось, что Мамонт действительно каким-то странным образом предчувствовал неудачный запуск в Байконуре, причём за несколько дней до него. Или устроил там диверсию, что вообще не реально.

Его аналитический склад ума и привычки, полученные в академическом институте, подсказывали: не верь ни глазам, ни ушам своим, — по единичному факту невозможно судить обо всём явлении в целом, следует разобраться в обстоятельствах, понять, в чём заключается фокус — а он есть! Причём, возможно, вся хитрость в очень простой вещи: например, у Мамонта на космодроме или в Центре управления полётами работает близкий знакомый или родственник, который между прочим сообщил ему по телефону, что запуск не состоится по техническим причинам и рекламная суета вокруг него — блеф перед американцами, чтобы у них не пропал интерес к совместному проекту.

Простой, незамысловатый и очень русский обман иностранцев, хорошая мина при плохой игре — вытянуть из них деньги любыми путями, впутать в совместное дело, а там хоть трава не расти. Срыв старта? Бывает! У вас тоже «Челенджер» взорвался во время запуска! Весь мир смотрел, как валятся на землю обломки. А мы наоборот, очень осторожные, взяли и отменили взлёт, чтобы не было трагедии. Проверим системы, убедимся, что всё в порядке, и тогда запустим ваш груз…

Однако всякий поиск причин, способов разрешения задачи не выдерживал поединка с глубоким внутренним убеждением: произошло столкновение с аномалией, экстраординарным явлением, где не работает ни простая, ни академическая логика. Точно такая же по сути, как странная, таинственная Лаксана, спустившись с его рук на ночном альпийском лугу, с потрясающей точностью вонзила нож в точку, где следовало бурить скважину…

Но как об этом сказать Ивану Крутому?!

Аквилонов в последнее время относился к Зимогору по-отечески, и это означало, что он определён в наследники. Семидесятилетний начальник экспедиции готовил себе замену, хотя был бодр, никакими болезнями не страдал и поражал всех здоровым цветом лица — физиономия вечно красная, будто стакан принял или только что из бани. Силы в нём чувствовалось ещё лет на тридцать, но вышел какой-то новый закон, по которому его насильно отправляли отдыхать, да и сам Аквилонов жаловался, что нервы начали шалить, что нет прежней выдержки, поскольку нынешний российский рынок не выдержал бы даже настоящий государь Иван IV.

Средства массовой информации темы совместного космического проекта и отменённого запуска не касались до вечера, будто такой проблемы не существовало вовсе. Видимо, правительство наложило табу, нарушить которое никто не смел. И только поздно вечером, наконец, организовался какой-то круглый стол, где заговорили об утренней неудаче в Байконуре. Зимогор буквально влип в телевизор, однако ничего нового пока не услышал — наоборот, получил лишь подтверждения предсказаниям горно-алтайского пахана: представитель Центра управления что-то мямлил о несогласованности сторон, специалисты — об отсталой технологии и старости космодрома, политики осуждали амбиции Казахстана, а телекомментатор — совершенно мерзкий, небрито-осклизлый, будто салом намазанный тип поносил советскую систему, Брежнева, Королёва и даже Юрия Гагарина. И за пять минут экранного времени раз тридцать произнёс слово — задница…

Правда, вскользь, сквозь зубы, всё-таки прозвучало, что произошло зависание всей компьютерной сети ЦУПа, только что смонтированной американцами.

Для себя Зимогор отметил, что никогда ещё в жизни не следил так внимательно за событиями в мире; он, этот мир, существовал как бы сам по себе, мало трогая мысли и чувства. Тут же просидел до утра, вполуха слушая «вражеские голоса», вполглаза глядя в телевизор. Неудачу в Байконуре определённо замалчивали или уже предали забвению! И ничего не прогнозировали — значит, и за кордоном получили команду не раздувать: компьютеры-то зависли американские!

Так что можно возвращаться в Москву, идти на работу, хотя бы для того, чтобы получить расчёт и трудовую книжку. И в самом деле, не уговаривать же Аквилонова отступиться от Алтая, отказаться от выгодного заказа, например, в пользу Мамонта…

Местный ясновидец был лёгок на помине. Как и в прошлый раз, он был спокойным, усталым, хотя день лишь начинался, и на лице его не видно было никакого торжества. Он снова посмотрел в глаза Зимогору и сел верхом на стул.

— Послушай, Зимогор, а если нам забыть прежнее противостояние и поговорить по-дружески, — вдруг без всяких прелюдий предложил он и достал из кармана чётки с камушками, напоминающими ягоды шиповника. — Ты проиграл. И впредь я буду обставлять тебя без особого труда, но не хочу этого. Не вижу смысла дальнейшей игры. И никаких ультиматумов больше. Предлагаю сотрудничество.

— Сотрудничество в чём? — насторожился Олег.

— Для начала, допустим, некоторый обмен информацией. У тебя же есть вопросы, ответов на которые ты никак не можешь получить. И не получишь.

— Неравный брак, — усмехнулся Зимогор, — Мне уже можно вставать, доктор?

— У нас очень много точек соприкосновения.

— Переиграешь. Я просто геолог, а ты — профессиональный комбинатор. Куда мне с моим опытом?

Мамонт не придал словам Зимогора никакого значения, будто ничего не слышал.

— Всякая игра имеет смысл, пока перед собой видишь соперника. В данный момент причин для соперничества нет.

— Да, уже нет. Ступени действительно не падают на Манораю, потому что отменяют запуски. По условиям спора я обязан ехать в Москву и откручивать голову начальнику экспедиции.

Мамонт поиграл чётками и невесело усмехнулся.

— Ступени — да, я приложил определённые усилия… Но есть цель более значительная — не допустить геологоразведку в Манорайской котловине. Никакую. И никогда. Но мне нужна помощь извне, одному справиться будет невероятно тяжело. Легче сорвать запуски ракет и вынудить ЦУП изменить траекторию… Здесь же стоят слишком большие силы, люди и большие деньги.

Это откровение прозвучало неожиданно — ему бы победу торжествовать! — и Зимогор отнёс внезапное признание к очередной хитрости Мамонта. Со шпионом было бы легче, даже с чиновником можно найти общий язык или отослать к вышестоящим начальникам; этого было не оторвать ничем.

— Не понимаю, в чём проблема? — чуть свалял дурака Зимогор. — Мы намерены пробурить скважину и всё. Причём с соблюдением всех экологических норм! С последующей рекультивацией нарушенного слоя пород, бетонным тампонажем скважины, засыпкой горных выработок. В ландшафте ничего не изменится!

— Тебе не приходила в голову мысль, что Земля — живая? — спросил Мамонт без всякого нравоучения. — Ты же геолог, неужели этого не чувствовал никогда? Здесь нельзя бурить, понимаешь? Это всё равно, что всаживать нож в родную мать.

— Ах вот оно что! — засмеялся Олег, хотя было совсем не весело. — Может, нам теперь и туфли с загнутыми носками носить, как на Востоке? Чтобы не дай Бог случайно не ковырнуть землю ногой?

Мамонт опять как бы не услышал этого, продолжал с прежним раздумчивым напором:

— Но если старая мать не в состоянии сопротивляться или защищаться от сыновнего ножа, то земля делает это превосходно. Нужно отказаться от затеи, Зимогор, и убедить своё руководство. Ты же разумный человек, я вижу свет в твоих глазах, иначе бы не стал разговаривать. И живёшь на земле не первый раз. Но и в нынешней жизни ты уже сталкивался с фактами самообороны. Разве это случайность, когда, например, извлечённый из её недр уран становится угрозой для жизни того, кто его извлёк? И всего человечества… А извлечённые химические вещества, способные удушить всё живое на её поверхности? Я не говорю о землетрясениях, наводнениях и прочих стихийных бедствиях, спровоцированных человеком.

— Это мистика, — отпарировал Олег, — имеющая хлипкую связь с реальной жизнью.

— У меня пока нет для тебя другого ответа, — пожал он плечами. — Ты лишь прикоснулся к Манорае и ещё не почувствовал её. Но ты же гой, и потому тебе здесь много что откроется. С материалистической точки зрения нет объяснения тому, с чем здесь столкнёшься. И не ищи! Только потеряешь время. Ты ведь уже испытал на себе… явление аномального характера?

— Это когда по затылку дали?

Мамонт поиграл чётками и, приблизившись вплотную, сказал в лицо:

— Это когда к тебе явилась женщина по имени Лаксана. И ещё раз, когда ты вспомнил её в той, прошлой, жизни. Не ты ли, Зимогор, привёз на корабле пленённую юную гречанку?

* * *

В день прилёта Зимогор на работу не пошёл — кровоподтёки пожелтели, но ещё не сошли, и в таком виде не хотел являться на глаза Аквилонову: человек с разбитой физиономией всегда выглядит неубедительно. По привычке следить за событиями в мире, включил телевизор и радио, чтобы не пропустить ни одного сообщения с космодрома, и, репетируя завтрашнюю речь перед начальником экспедиции, выпил стакан водки, расслабился и позвонил Славе Коныреву, старому приятелю ещё по работе в НИИ — единственному из знакомых людей, кто отличался практичностью и трезвомыслием. Конырев давно распрощался с геологией и теперь занимался большим бизнесом, торговал нефтью по-крупному и строил автозаправки по Москве и области. Разбогател он быстро и невероятно, ездил на «Крайслере» с охраной, жил в каком-то замке за кольцевой дорогой, в своих кругах носил прозвище Шейх и при этом поддерживал все прежние знакомства. Непонятно, зачем это надо было ему — уже и общих интересов-то не оставалось, кроме финансовых: у Славки обычно занимали деньги. Встретишься, поешь хорошей пищи, выпьешь дорогого вина, а говорить не о чем, если, конечно, тебе не нужно деловых советов и конкретной помощи.

Конырев приехал через час, пока отпыхивался, внимательно изучил лицо Зимогора и словно доктор поставил диагноз:

— Помимо сотрясения мозгов у тебя ещё расстройство психики, необратимые процессы. Надо лечиться, Зимогор.

— За этим я и позвонил тебе, — признался он.

— В «кремлевку» тебя положить?

— Сам бы лёг и сало согнал! Жиртрест!

— Работа у нас такая, — засмеялся Шейх. — Думаешь, легко жрать с утра до вечера? Аппетит остался студенческий, но меню сильно изменилось. Кстати, давай сварим макароны. Хочу нормальной пищи… — Он снял кастрюлю с полки, захлопал дверцами шкафов. — А ты пока давай вываливай, что приключилось.

С ходу, без прелюдий и пауз, Зимогор стал вываливать. Перед Славкой можно было не таиться, открывать душу и государственные секреты, обсуждать самые острые вопросы от личных до высших геополитических. Он умел слушать, мгновенно вникать в суть дела, анализировать и быстро выдавать решения — эти способности и помогли ему раскрутить бизнес там, где казалось, все ниши уже заняты.

Конырев слушал, пыхтел от избытка веса и между прочим возился у плиты, выставлял из дипломата выпивку и закуски. И также попутно налил в рюмки коньяк, чокнулся — со свиданьицем! — и выпил.

— Проспорил — это плохо, — наконец заключил он, когда опустошённый Зимогор замолк, — но поправимо. Сейчас я выясню, почему сорвался запуск. Иначе ты тронешься окончательно.

— Да как ты выяснишь?! Они же темнят!

— Это они по ящику темнят, — буркнул он и принялся куда-то названивать по своему сотовому телефону.

И скоро дозвонился до нужного человека — бывшего министра финансов, который будучи не у дел, почему-то знал всё, что происходит в государстве, не исчезал с экрана и всё время улыбался, даже если говорил о трагических вещах. Все правительства приглашали его в качестве эксперта по самым разным вопросам, кроме того, он работал в таком же качестве в некоторых зарубежных университетах и потому носил прозвище Эксперт, созвучное с его фамилией.

Послушав его, Шейх вообще отключил связь и погрустнел, что говорило о напряжённой работе мысли.

— Ну что? Почему? — поторопил Зимогор. Конырев налил ещё по рюмке, но выпил в одиночку.

— Дело в общем-то простецкое… — закусил. — Под совместную программу американцы пожертвовали Байконуру какие-то компьютеры, самые-самые, супер-дупер… Наши на халяву рот разинули и установили вместо старых, отечественных. На предстартовой минуте они все и зависли. Теперь идёт разбираловка, ЦУП американцам стрелку забил, а их спецы проверили компьютеры и сети — всё работает. Утром планируют повторить запуск.

— Выходит, какой-то чиновник или горно-алтайский авторитет знал, что они зависнут?

— Знал, а что особенного? Авторитеты много чего знают… Господни пути неисповедимы, Зимогор, — философски вздохнул Шейх. — Откуда, например, бывший министр финансов знает истинные причины срыва?

— Что мне говорить Аквилонову? Как его оттянуть от Манораи? Чтоб не опозориться?.. А он уже предоплату получил!.. Уволит за одиннадцать секунд.

— Уволит — пропасть не дадим…

— Не в том дело! — возмутился Олег. — Я начинаю верить!.. Я верю уже в то, что этот Мамонт — предсказатель. Ясновидящий! Он знает прошлое и будущее!

— Прошлое, может, и знает. Но будущего не знает никто из смертных, — определённо заявил Конырев. — А суть ясновидения — в умении анализировать и здраво рассуждать. Видно, просто толковый малый, прикинул что к чему… А например, обыкновенное совпадение? Была вероятность осечки при запуске? Была! Могли новые компьютеры не согласоваться и зависнуть? Могли! Не исключено, что у твоего предсказателя кто-то есть на космодроме, предупреждает, когда на голову ступени повалятся. Сто процентов — есть! И тут звякнул и сказал — сеть не отлажена, компьютеры дают сбои, возможно, запуск не состоится. Мол, спи спокойно… А наши, чтоб похлестаться перед янки, решили на авось!.. Вот и всё. Всё! А ты из какого-то вора в законе сотворил кумира!.. Что сказано в заповедях? Не сотвори!

Вместе с уходом в бизнес Шейх пошёл и в церковь. Окрестил двух своих сыновей и жену — всегда был отличным семьянином, — а также поголовно всех своих служащих и охрану, освятил замок, машину, офис и дорогу от дома до работы. Иногда вызывал священника, который делил с ним трапезу.

Зимогор наконец увидел рюмку, выпил, заел из вскрытой консервной банки чем-то скользким и горько-сладким.

— Он никакой не вор, это точно.

— По твоему описанию — коррумпированный чиновник областного масштаба. Нет, я тебя убедил? Или есть сомнения?

— Когда у них повторная попытка? — отплевавшись, спросил Олег. — По телевизору нет никакой информации.

— Отложили на трое суток. Значит, завтра в семь утра.

— Вот если запустят, тогда убедил.

Конырев засмеялся, восхищённо помотал головой.

— Ну ты Зимогор!.. Если Эксперт говорит: запуск пройдёт отлично, — значит, он пройдёт отлично.

— Он тоже ясновидящий?

— Нет, он просто бывший министр финансов, — ухмыльнулся Шейх. — Только почему-то ЦУП изменил траекторию запуска. Выбрали какой-то запасной вариант, не согласованный с американцами, а те опять бузят… Но это уже к делу не относится.

— Относится! — Олег сел, как подрубленный. — И это полный звездец…

* * *

Конырев очень быстро разбогател и так же быстро начал утрачивать реальность существования во времени и пространстве; деньги, как древний ископаемый скребок, быстренько отскребли его от шкуры жизни, и он превратился в самодовлеющий жир: весу в Славке было уже под сто пятьдесят килограммов. Подбородок не двойной или тройной, а просто сальный, как у борова, и пальцы будто сосиски, торчат в разные стороны. Точно так же он раскормил свою жену Свету — в прошлом эдакий тополёк, секретарь комсомольской организации института, — и двух сыновей, и даже домработницу.

А был тощим младшим научным сотрудником, занимался биатлоном, летом греблей на каноэ, огородничал поблизости от Москвы, взяв самозахватом кусочек земли между двух железнодорожных путей, и жадность к жизни имел немереную. Впрочем, она и сейчас наблюдалась, только другого характера: он уже посадил своих людей в нужные министерства, содержал трёх помощников полезного депутата и теперь готовил кандидатуру в Госдуму, мечтал запустить своего человека в глубокий тыл противника и таскать оттуда госзаказы, то есть бюджетные деньги.

Зимогор ничуть не сомневался, что Коныреву всё это удастся, если бывшие министры у него на постоянной связи…

Планами своими Шейх делился на второй день, с похмелья, когда они проспались и ехали на работу — уже после сообщения о состоявшемся удачном запуске космического корабля по международной программе. Он велел остановить машину возле сталинского здания, где размещалась экспедиция, перекрестил:

— С Богом! Ступай под грозны очи, князь, и ничего не бойся.

— И ещё знаешь, я в Манорае встретил свою жену, — напоследок признался Зимогор.

— У тебя их две было — какую?

— Лаксану… В девятом веке я привёз её на корабле из Византии, пленил там юную монашку…

Шейх несколько секунд смотрел на Олега, после чего ткнул водителя в спину:

— Гони, брат, в Кащенко! Да поспеши, а то не довезём.

Зимогор открыл дверь, выставил ногу.

— Ладно, это так, к слову. Ты сказал князь, — я вспомнил…

— Тебя по башке отоварили, вот и аномалия открылась! — внушительно сказал Конырев. — Это пройдёт! Понимаешь? Не вздумай шефу своему брякнуть!.. Встряхнись, Зимогор!

— Уже встряхнулся…

— Вечером садись в машину, сними с бордюра хорошую тёлку и ляг на дно, эдак дня на три. Подними свою Кундалини! Почувствуй энергию Муладхары!

Шейх когда-то занимался йогой…

— На метро езжу, — сказал Олег. — Люблю подземку…

— Пора жить под солнцем, — Конырев уткнул палец в охранника. — Сейчас поедешь на Тушинский рынок, купишь «девятку». На станции установишь сигнализацию — у него гаража нет, и поставишь во дворе, где сегодня ночевали. Ключи и документы свезёшь ему сюда.

— Сегодня подарков не принимаю! — пробурчал Зимогор. — Пожертвуй на церковь.

— В подарок я тебе «мерса» бы подогнал… Сейчас очень тебе важно будет чувствовать себя вольным и независимым. Я тебе даю подпорку. Машина, она ведь как лошадь, делает мужчину подвижным, боевым и свободным.

Когда сидели ночью в квартире, он был совершенно иной — большой, самоуверенный, словно Бога за бороду ухватил.

— Ты меня заинтриговал этой Манораей, — вдруг добавил он. — На кой ляд вашему заказчику бурить там скважину? Деньги в Министерстве обороны лишние?

— Сейчас об этом не спрашивают. Плати и получай товар.

— Ладно, сегодня и это выясню! — пообещал Шейх и уехал.

Кабинет у Ивана Крутого оставался прежний, со времён его царствования, и со всеми приёмными, комнатами отдыха и подсобками мог бы вместить банк средней руки, но хозяин ещё держался на плаву и никак не хотел сдавать в наём своих палат, надеясь что государство вернёт былую мощь и снова потребуется специальное геологоуправление.

Аквилонов своих в обиду никому не давал и, бывало, строптивых местных начальников наказывал незаслуженно жестоко. Но почему-то выслушав отчёт по командировке, для начала сухой и официальный, не возмутился произволом горно-алтайских князьков — стал всего лишь озабоченным и слегка рассеянным.

— Вот, почитай, что Ангелы пишут, — Иван Крутой подал бумаги. — Чёрт-те что творится, уму непостижимо.

В рекомендациях, выданных особистом, говорилось, что разведки Соединённых Штатов, Англии, Германии, Израиля, Пакистана, Саудовской Аравии и даже Чечни всерьёз заинтересованы районом Горного Алтая под названием Манорайская впадина и планируют выведение на орбиту специального спутника, который бы постоянно висел над этой территорией. А прикрывались тем, что якобы у России здесь расположена не учтённая международными договорами база стратегических ядерных ракет и полк бомбардировщиков новейшего образца. Далее Ангел рекомендовал все работы в Манорайской впадине проводить с соблюдением режима секретности, по дополнительной смете предъявить заказчику осуществление камуфляжных мероприятий над районом, выделение установки радиолокационных помех и охрану территории силами МВД. А так же во время проведения работ исключить всякие контакты с местным населением.

— Нет, ты подумай, мы должны, как партизаны, прятаться на собственной земле? — тоскливо проговорил Иван Крутой. — Просто уже сердце не выдерживает, как нас опустили…

Он что-то недоговаривал, поскольку ввести в такое состояние Аквилонова подобными рекомендациями было не просто. Сразу же сообразив, что такое рынок, он развил бурную предпринимательскую деятельность и в своих многочисленных помещениях, разбросанных по Москве, где раньше были конторы партий, лаборатории и камералки, начал открывать магазины, салоны и выставки-продажи изделий из полудрагоценных камней. И вот когда открыл ювелирный магазин и элитный салон модной одежды, ему забила стрелку какая-то братва, о чём Ангел вовремя и сообщил.

— Братва?! — заорал семидесятилетний Иван Грозный, доставая из сейфа маузер. — Какая такая братва?! Бывшие зеки, что ли? Это те, которые у меня канавы кайлили в Карелии и на Амуре? Это те, которые воду кепками черпали из шурфов?

И поехал на встречу вдвоём со своим водителем. Через пару часов вернулся, разрядил маузер и вызвал главбуха.

— Если к тебе придут люди и принесут деньги — прими и оприходуй. Что и откуда — не спрашивай, найди сам, как провести по документам. Только налоговой не показывай, ну их на хрен, дармоедов. Пусть братву облагают.

Сейчас он и не унывал особенно, и не испытывал привычного задора, будто бы укатали сивку крутые горки.

— У меня тоже есть свои соображения по Манорайской котловине, — проговорил Зимогор, возвращая бумаги. — И очень серьёзные.

— Да, кстати, — спохватился Аквилонов. — Как самочувствие? Топограф такое тут рассказывал… Порешал вопрос с местной властью?

— Порешал, — ушёл от лишних разговоров Олег.

— Выкладывай свои соображения!

— Исполнение этого заказа сопряжено с непреодолимыми обстоятельствами, — издалека и мягко начал Зимогор. — Иван Васильевич, мы хлестанемся мордой в грязь и больше не встанем. Есть все предпосылки.

Аквилонов согнул шею, набычился, заговорил тихим басом, ничего хорошего не предвещающим:

— Вы что, сговорились все? Хлестанемся, уделаемся!.. Репер забил?

— Забил… И хотел бы знать, Иван Васильевич, с какой целью заказчику потребовалась эта золотая скважина?

Аквилонов хмыкнул, оглядел главного геолога.

— Вроде бы раньше ты был умнее. И дурацких вопросов не задавал.

— Глупею.

Он остановился возле огромной геологической карты СССР, нашёл Горный Алтай, сказал недовольно.

— Сам не знаю… Опорная скважина… Тебе-то зачем лишняя головная боль? Меньше знаешь — крепче спишь. Срочно готовь геологическое обоснование и вперёд. Срок до семнадцати часов, напряги свой отдел.

— Обоснование давно готово, — запротестовал он. — Вы же его подписали!..

— Ещё одно делай!

— Ничего не понимаю! Иван Васильевич!..

— Сейчас поймёшь! — ткнул в карту. — Вся геология здесь — чистая липа.

— Работать в Манорайской впадине нам не дадут! — нажал Зимогор. — Вы можете меня выслушать? Я убеждён!..

— Мне наплевать на твои убеждения! — зарычал Иван Крутой и стал отпирать сейф.

Показалось, сейчас достанет маузер. Но достал тощую папку, бросил её на стол перед главным геологом, сунул журнал выдачи документов.

— Расписывайся и топай!

— Что это? — спросил Зимогор: обычно все секретные материалы выдавали через особый отдел.

— Разберёшься, ты специалист! Да смотри, чтоб Ангел не увидел. Понял меня?.. Всё, пошёл вон, ты меня утомил.

С того момента как Аквилонов определил Зимогора в наследники, ни разу больше не повышал голоса, относился по-отечески, даже иногда балагурил, зазывал выпить чаю, обсуждал кандидатуры принимаемых в экспедицию специалистов, дескать, тебе с ними работать; тут же как с цепи сорвался. Олег ожидал определённой реакции, но не такой резкой — не дал ни одного аргумента привести, не выслушал, не расспросил: такое чувство, будто уже знал, что произошло в Горно-Алтайске.

Вручённая им папка с секретными материалами нового света не проливала на проблему Манораи, ибо содержалась там строго дозированная информация, подготовленная кем-то и совсем недавно (печать компьютерная), но даже она полностью меняла представление о геологической структуре района. Потому Иван Крутой и заставил готовить новое обоснование. С подобными «двойными бухгалтериями» сталкиваться приходилось не раз: по территории бывшего СССР геология десятков районов была засекречена и умышленно искажена для общего пользования. Ничего особенного, такое даже в Африке проделывают. Приложенная геологическая карта впадины и трёх куцых разрезов хоть и абстрактно, однако же вполне прилично отображала область древних разломов и вулканической деятельности, ну и метров до пятнадцати аллювиальных отложений — то есть рыхлятины, на которой живут люди, растут лес, трава, картошка. Полезных ископаемых, кроме песка, щебня, глины и небольших залежей пемзы, никаких. В общем, таких пустых недр на земле предостаточно.

Однако при этом Зимогора смущали два обстоятельства: зачем и кому понадобилось устраивать двойную геологическую бухгалтерию (скрывать-то от супостата нечего!) и за каким чёртом, начиная с восемнадцатого года, в Манорайской котловине работало в разное время аж четырнадцать секретных экспедиций, и двенадцать из них — геологические. И если раскинуть по годам, то получалась любопытная вещь: при каждом приходящем к власти в России, начиная от Ленина и кончая Горбачёвым, примерно через полгода с начала правления в Горный Алтай засылалась экспедиция. Но или никто словом не обмолвился, или исполнитель, готовивший эти материалы, умышленно скрыл, с какой целью рыскали там геологи и дважды — археологи и фольклористы.

Получалось, что нынешний президент решил не отстать и тоже отметиться в Манорае с помощью опорной скважины глубиной в семьсот метров.

Таких там ещё не бурили…

Ответ на столь сложную загадку вырисовывался сам собой и был прост: каждый раз появлялся какой-нибудь Мамонт и не давал достичь результата. Но тогда зачем американцы и иже с ними хотят повесить спутник над котловиной? Им-то что нужно?..

Он не успел всё толком осмыслить, потому что, как и предполагал, Иван Крутой отошёл от царского гнева и сам пригласил Зимогора в кабинет.

— Ну, ознакомился? — мирно спросил он, кивнув на папку. — Вопросы ещё есть?

— Есть! — с готовностью сказал Олег. — Зачем заказчику эта скважина?

— О, Создатель! — театрально вскинул руки Аквилонов. — Каких тупиц я держу на работе! Кому деньги плачу?

— Это принципиально, Иван Васильевич.

— А ты не понял?

— Потому что тупой.

Начальник экспедиции вылез из-за гигантского, с зелёным сукном, стола, подражая Сталину, пососал пустую трубку (давно не курил) и вздохнул:

— Добро, скажу… Только если где, во сне или наяву… лично язык отрежу. Я знаю, ты себе там нафантазировал, а всё просто, как две копейки. Окружение президента настойчиво советует построить в Манорайской котловине специальную курортно-лечебную профилактическую резиденцию. Думал, Генштаб расщедрился и отпустил астрономическую сумму?.. Ты же был там, видел: микроклимат, древний кедровник, великолепный воздух и какая-то там особенная энергетика. То ли омолаживает организм, то ли продляет жизнь… Они же все сразу хотят жить вечно. Вернее, не они — их окружение этого желает.

— Ну, полная липа и бред! — возмутился Зимогор, что делать в кабинете Ивана Крутого категорически запрещалось. — Там же космическая мусорная свалка! Всё давно загажено остатками ракетного топлива. Отгоревшие ступени валятся!..

— Э, брат, запретят падать ступеням, сделают химчистку, дезактивацию, — не среагировал, однако же не упустил из виду тон главного геолога. — Загонят химвойска, срежут грунт, вылижут территорию. Это не проблема. Главное тут — энергия!.. Хотя я лично в эти закидоны не верю.

— Как вы считаете, Ленин хотел жить вечно? А Сталин? Андропов с Черненко? Все хотели! Но чьей экспедиции позволили довести дело до конца? Кто-нибудь построил там резиденцию? А почему не построил?! — он уже не мог сдержаться и сделал вторую ошибку: не будучи ещё начальником экспедиции, заговорил тоном Ивана Крутого.

Тот лишь скрипнул зубами и налился багровой тяжестью. Постучал себя в грудь большим пальцем.

— Я сделаю разведку. Я, Аквилонов! Мы с тобой пробурим скважину, проведём горные работы и дадим материалы для строительства! Мне вот такой, с прибором, положить на генсеков и президентов, но я сделаю! Мы сделаем!..

И тут Зимогор совершил третью, если не смертельную, то непоправимую ошибку: когда Иван Крутой заболевал какой-то идеей, её эпидемия должна была охватить всю экспедицию до последней поломойки.

— Вы пробурите, — презирая язык свой, сказал он. — Вы проведёте горные работы…

На освобождение от должности и перевод в производственный отдел потребовалось одиннадцать секунд…

* * *

Он никогда не был на празднике Радения, да и быть не мог, поскольку случался он один раз в сорок лет и в исключительных случаях проводился вне срока — для усмирения войны. Иначе он назывался праздником Радости Мира, часто упоминаемым в Весте, и был грандиозным по масштабам, когда гои всего мира брали друг друга за руки и совершали действо, никогда не считавшееся таинством, ибо не от кого было таить Вещество. В легендах, мифах и фольклоре сохранились предания о Радении, да и некоторые фрагменты и атавизмы самого праздника сохранились в виде хороводов, или карагодов, а более всего было живо интуитивное и страстное желание изгоев держаться за руки друг друга. Самым простейшим чудом Радения, которое бы потрясло всякого современного человека, было воскрешение усопшего, а суть таких Веществ, как Радость, когда хоровод на сутки и более останавливал движение солнца по небосклону, всё время удерживая его в зените, вообще было вне сознания.

Теперь же Радение считалось сакральным праздником, и поучаствовать в нём было великим счастьем, может быть, таким же благом, как найденный путь к соли Знаний. Заканчивался он восхождением к Огню по лабиринту, сквозь который гоев проводил Водящий — мальчик, выбираемый Святогором.

И это была единственная возможность позреть на владычного Старца.

Однако Мамонт ждал праздника более потому, что Радеть собирались все Валькирии, где бы они ни находились.

В Манорае он поселился с Дарой в давно заброшенной людьми деревне, которых стояло по котловине около десятка, с тех пор как власти вывезли отсюда всё население из-за падающих с неба отработанных ступеней ракет. Дом был старый, за сотню лет, и срублен из толстенных кедровых брёвен на лиственничном основании, и всё здесь оставалось первозданным и нетронутым, вплоть до икон в переднем углу. Говорят, людей выселили в одночасье, запретив взять самые необходимые вещи, поскольку считалось, что всё уже здесь отравлено ядовитым ракетным топливом. Переселенцам из Манораи построили один большой посёлок за её пределами, купили скот и домашние вещи, якобы для того, чтобы не распространять губительную заразу. На самом деле власти освобождали пространство, зная, что в недрах котловины находится пока не достижимая соль Вечности.

Коммунистическим вождям тоже хотелось бессмертия…

Ещё не вкусив праздника. Мамонт жил здесь с огромным, неуёмным ощущением радости: здесь всё казалось родным, давно обжитым, притягательным и ни при чём было непроходящее чувство ностальгии после существования в чужом космосе Южного полушария. Радение началось для него много раньше самого праздника, и он не в силах был представить себе, что же будет, когда он соединит свои руки с другими, одна из которых будет рукою Валькирии.

Но оставшийся в Югославии Арчеладзе сильно осложнил дело: Мамонту пришлось самому вытаскивать керн с Таймырского полуострова, и когда ящики с ним оказались в пяти верстах от буровой партии, расположенной на борту кратера, стало ясно, что совершить подмену просто так не удастся: Дара не сможет прикрыть, отвести глаза трём десяткам человек, которые хоть и были изгоями, однако жизнь в Манорае если не открыла ещё их зрение, то чувства были распахнуты настежь. Соль Вечности разъедала на них коросту беспамятства, и молодая кожа под ней жадно впитывала всё, что отторгалось раньше. Они ещё работали, ещё всаживали нож в чувствительную земную плоть и не ведали, что творили, но это уже было делом времени. Трижды они с Дарой входили под маскировочные сети, чтобы осмотреться и сориентироваться, как заменить керн, и каждый раз на участке возникал переполох. Караул поднимался в ружьё и занимал окопы, отрытые за сетями, буровики прекращали работу и садились курить, пока поисковая группа тщательно исследовала территорию.

Манорая имела способность отсортировывать людей, и те, кто не выдержал её испытания, бежали отсюда на второй-третий день. Под сеткой остались лишь те, для кого жизнь здесь была во благо.

После неудачных походов Дара стала ходить одна, несколько раз в день и обязательно ночью. Она пыталась пробраться в кернохранилище, но цельнометаллический вагон без окон был заперт, как сейф, и круглосуточно стояла охрана. В одиночку ей было не проникнуть туда, и тем более не разобраться с керном. Её заходы на буровую чаще оказывались удачными, и хоть она не смогла посмотреть рабочий журнал, однако пересчитала количество штанг бурового снаряда и примерно определила глубину скважины.

Каждый раз Дара возвращалась из такой разведки едва живой, и из последнего похода Мамонт принёс её на руках, найдя под утро распластанной на земле. Входить под маскировку и отводить глаза прозревающим в Манорае изгоям было всё труднее, но, отлежавшись, она снова шла под сети, отказываясь повиноваться ему. Дара и раньше отличалась строптивостью характера, но здесь её стремление исполнить свой урок казалось уже болезненным.

— Они могут в любой момент достать соль Вечности, — убеждала она скорее саму себя, собираясь в очередной раз на участок. — Я должна… Я обязана не пропустить этого.

Мамонт считал излишнее её рвение желанием остаться с ним, поскольку Стратиг решил изменить ей урок и отослать на Таймыр.

А буровую следовало на самом деле всё время держать под контролем, потому что глубина скважины подходила к той отметке, за которой начинались породы, обладающие свойствами манорайской соли, поскольку были насыщены её излучением. И хуже всего, если бы они добурились до самой соли, а засечь этот факт становилось невозможно, поскольку в том месте, где заложили скважину, был самый высокий естественный фон излучения, от которого без специальной защиты разрушалась вообще или выходила из строя всякая электроника. Конечно, можно было бы и близко не подпускать их даже к насыщенным вмещающим породам, например, устроив аварию на дальних подступах, однако это никак не вразумило бы кощеев. Просто отступят на полметра и начнут проходку новой скважины. И так пока не достанут проектной глубины — горизонта, отбитого гравитационной разведкой: по её данным они знали, что в недрах находится неизвестное вещество, обладающее огромным удельным весом. И оно-то как раз даёт высокий фон излучения, от которого странным образом гибнет всякий искусственный интеллект, будь то летарий, претерпевший эволюцию от приматов, или компьютерная программа.

Они также знали, что в малых дозах излучение этого вещества полностью омолаживает организм и, по сути, делает жизнь вечной, если через определённые промежутки времени повторять курс. Однако при этом кощеям не был известен один очень важный факт: вынутая из недр и лишённая естественной породной оболочки манорайская соль довольно быстро таяла, как искусственно выращенные в космосе и легчайшие кристаллы КХ. Это был своеобразный сверхконцентрат солнечной энергии, той самой, благодаря которой в земных условиях происходит фотосинтез. Соль Вечности была известна с глубокой древности, и память о ней сохранилась в виде «философского камня», магического кристалла, сказках о жар-птице или синей птице счастья.

Надо было подпустить их вплотную к горизонту, может быть, даже позволить прикоснуться к нему, и тогда подменить керн. Буровики не должны ничего почувствовать, ибо они уже полгода купаются в этой энергии и к ней адаптировались, а для кощеев полученный вещественный материал будет убедительным — сами они для чистоты эксперимента никогда не встанут за пульт управления буровым станком, зная, что их ожидает в Манорае. Разве что профинансируют бурение ещё одной скважины, на которую уже заготовлен аналогичный керн с таймырской астроблемы.

Судя по времени и по тому, что на буровой начались частые остановки из-за сбоев электроники, цель была близка, но Мамонт ещё не нашёл надёжного способа, как произвести подмену. На самый крайний случай вариант был: собрать в Манораю несколько Дар, и пока они отводят глаза разведчикам недр, вытащить вагон с керном из-под сетей, где-нибудь в укромном месте произвести замену и вкатить его обратно. Операция была рискованная, могла занять несколько часов, и не исключался момент случайности: солдаты, как самые чувствительные к соли Вечности, могли выйти из-под чар и поднять тревогу.

Накануне праздника Мамонт подготовил керн, запаял его точно в такой же пластик и, загрузив машину, спрятал её поблизости от участка. Он знал, что радеть в Манораю съедутся многие Дары, и сразу после праздника можно провести операцию.

И вот, когда на восходе солнца по курганам Звёздной Раны запели жалейки, вплетаясь в пение птиц, и когда с гор, оставив свои ночные костры, побежали радостные гои, Мамонт тоже спустился со своей горы. Этот праздник отличался тем, что люди здесь находили друг друга со скоростью мысли. Стоило лишь подумать о близком человеке, как глаз немедленно выхватывал его из великого множества людей, и вмиг образовывалась незримая связующая нить.

Обычно здесь Валькирии находили своих избранников…

Все их прошлые встречи доставались так трудно и были всегда такими краткими, что эта, в Звёздной Ране, казалось, будет чудесной и поистине праздничной. Радение длилось целые сутки, от восхода до восхода, и в это время ни о чём не нужно было думать, потому что хоровод, словно река, понесёт всех к Радости Мира, и потому что в такие мгновения всякий человек, будь он трижды изгой, способен лишь молиться, чтоб продлилось очарование, или твердить: повинуюсь року!

Но пока что вокруг царила радость. Люди бросались друг к другу в объятия, слышался смех, восклицания, проливались слёзы счастья — всё напоминало перрон вокзала, как если бы переполненный прибывший поезд пришли встречать все родные и близкие пассажиров, и в единый миг схлестнулись две волны людей, переполненных чувствами. Кто-то узнавал Мамонта, и ему кричали:

— Здравствуй, Странник!

— Рад тебя видеть. Мамонт! Ты помнишь меня?

— Страннику — УРА!

Но всё это проносилось мимо, поскольку взгляд не мог зацепиться ни за одно лицо. Он бродил среди всеобщего ликования до тех пор, пока вокруг него не начал образовываться хоровод, и вышло так, что он остался один в круге.

Мамонт никогда не видел сразу столько счастливых людей, и это счастье, как особый вид энергии, утекало через сцепленные руки, бежало по огромному кругу и возвращалось многократно усиленное. Казалось, действительно, включи сейчас в эту цепочку мёртвого, он мгновенно оживёт, ибо не устоять смерти против жизнетворной и мощной волны открытой, беззаботной радости. И захлёстнутый ею человек переставал ощущать себя как личность; казалось, душа, разум, плоть и воля — всё растворилось в этом хороводе, разделилось на всех поровну и сотни «я» стали неким единым и огромным «Я», таким огромным, что приблизилось небо и синий космос можно стало достать рукой.

И было всё равно, куда, зачем и по какому таинственному пути бежит этот хоровод, разомкнувшись и вытянувшись в цепочку, ведомую мальчиком — Водящим. Каждый ощущал единственное желание: чтобы это движение не прекращалось, чтобы не разжимались руки. В какой-то момент они утратил чувство земли под собой, и казалось, ноги просто двигаются по воздуху, едва касаясь травы или воды, если внизу оказывалась река, и было одинаково легко бежать в гору или с горы.

Когда хоровод, словно птичий косяк, потянул в глубь Манораи, Мамонт поднялся на курган и сел на камень под старыми соснами.

— Такова участь всех Вещих Гоев, — услышал он. — Соль Знаний слишком горька, чтоб ощущать земные радости.

Перед ним стояла обнажённая до пояса молодая женщина с летящими волосами, словно только что отделившаяся от праздничного хоровода. Отличие от радеющей было лишь в том, что на груди её висел нож в чехле, осыпанном сверкающими камнями: являться на праздник с оружием запрещалось…

Это была ведунья, хранительница огня — Очага Святогора, Вечная Дева. Когда-то их называли Рожаницами…

Он потянулся взглядом туда, где ещё мелькали счастливые лица людей, улетающих, будто осенние журавли.

— Я искал Валькирию…

— Она придёт, — заверила Дева. — И у тебя ещё будет праздник. А на этом пусть радеют гои. Пусть испытают Радость Мира. Вещему Гою не пристало ликовать во время фазы Паришу. Вернись на землю, Варга. Ты ещё не исполнил своего урока.

— Да, помню! — он встал и будто в самом деле только что вернулся на землю, ощутив её твердь. — Передай Атенону, я исполню урок. Но путь Варги — не мой путь.

— Скажи ему сам. Я всего лишь поддерживаю огонь в его Очаге.

— Проведи меня к Святогору!

— Придёт час, и Валькирия сама введёт в Чертоги. А сейчас ступай, тебя ищет Дара…

Мамонт взглянул туда, где скрылся хоровод, и побрёл по его следу.

Дара встретила его на альпийском лугу недалеко от маскировочных сетей.

— Сейчас на буровой никого нет, — сообщила она. — Все встали в хоровод, в том числе и охрана. Остался один самый стойкий, но с ним-то я справлюсь… Пора! Другого случая не будет!

Она всегда умела приводить его в чувство…

Мамонт не удивлялся тому, что секретный объект был брошен, как корабль в Бермудском треугольнике: людей смыло незримой волной и всё осталось открытым, вплоть до сейфа, на земле валялось оружие, солдатское обмундирование, а на кухне доваривались щи в котле и прела каша.

Начальник партии остался на участке лишь потому, что сам себя приковал наручниками к железному колесу вагона, и теперь рвался, как подранок за улетевшим птичьим клином…

9

Пользуясь своей прежней популярностью, Сергей Опарин довольно быстро и без особых хлопот учредил благотворительный фонд «Беловодье» и на первые пожертвования, сделанные опять же по старой памяти «Мемориалом» и фондом помощи бывшим политзаключённым, арендовал помещение и набрал небольшой штат. Подобные организации росли как грибы, и на опаринскую вначале никто не обратил внимания, посчитав, что отлучённый от газет и телевидения журналист пытается создать своё дело и отыскал для этого подходящую нишу — облагодетельствовать всех несчастных. А поскольку эта категория населения была самой огромной, то помочь ей обрести счастье было невозможно в принципе. Однако же отмывать грязные деньги — лучше формы не придумать (чем, собственно, и занимались многочисленные фонды), и Сергея некоторое время никто не трогал. К тому же он с самого начала создал некий закрытый отдел фонда, который бы занимался исследованиями самого Беловодья и возможностями переселения туда в первую очередь своих любимых несчастных фронтовиков и тружеников тыла. Об истинных замыслах какое-то время знали только работники фонда, а официальная версия была более чем благородна — создание домов престарелых по принципу, заимствованному у канадских духоборов: они собирали своих стариков в одно место, обеспечивали их быт и развлечения, таким образом избавляя от тоски и одиночества. Затея эта многим нравилась, особенно быстро разбогатевшим людям, которые круглыми сутками занимались делом, бросая своих родителей на произвол судьбы, а потом выслушивая их ворчание. Своим проектом ему удалось заинтересовать Госдуму, некоторых клерков из Министерства социального обеспечения и банкиров, на счёт потекли хоть и маленькие, но деньги, машина закрутилась и появилось время заняться конкретно Беловодьем.

И в самый неподходящий момент его неожиданно пригласили в отдел по розыску иностранцев, где он бывал не раз, узнавая о судьбе пропавшего Адольфа фон Шнакенбурга.

— Кажется, мы нашли вашего штандартенфюрера, — сообщили там. — Вы сможете его опознать?

Сергей решил, что немец мёртв и сейчас повезут в какой-нибудь столичный морг, однако привезли его в спецприемник для лиц, не имеющих документов. Сначала фон Шнакенбурга показали в камере, сквозь волчок, затем провели официальное опознание в кабинете. Бывший эсэсовец, казалось, выглядел несколько моложе, чем четыре года назад, намного бодрее, энергичней, а самое главное — источал полнейшее счастье. Он уже отлично говорил по-русски, что и смущало милицию (не хотели признавать за иностранца), разговаривал весело и радовался всякому пустяку. Опарина он узнал сразу же, и восторгу его не было предела.

— Сергей! Серёжа, как я счастлив! — бросился обнимать, но был оттащен милиционерами. — Спасибо тебе, дорогой! Ты открыл мне новый мир! Только сейчас, через пятьдесят лет, я понял, какую непоправимую ошибку мы совершили! И я еду теперь в Германию, чтобы найти виновных! Кто нас стравил и столкнул лбами! И найду их, будь уверен! Это говорю я, помощник Рудольфа Гесса, штандартенфюрер СС!

На все замечания и просьбы замолчать он как-то непринуждённо и беззлобно матерился и продолжал своё.

После опознания Опарин попросил разрешения поговорить с немцем, и оперативник, сопровождавший его, разрешил на радостях (отыскали фашиста!), однако предупредил:

— Экспертиза признала его невменяемым. Свихнулся эсэсовец, сдвинулся на любви к России. Есть заключение…

В отделе по розыску Сергея всё ещё считали журналистом, делились подробностями, и он не переубеждал милицию.

— А мне показалось, он просто счастлив.

— То есть как это счастлив? Сидит за решёткой, без паспорта, в чужой стране, но смеётся и радуется — неадекватное поведение!

И в этом Опарин не стал переубеждать. Поговорить с немцем можно было лишь в машине (его перевозили в другой спецприемник, для иностранцев), так что Сергей сел вместе с ним за решётку конвойного автомобиля. Фон Шнакенбург наконец-то обнял его, похлопал по щеке, как это делал фюрер с мальчишками из «гитлерюгенда».

— Я тебе так благодарен, Сергей! У тебя чистая душа, и ты настоящий русский человек! — всё ещё торжествовал он и сыпал комплименты. — Настоящий, истинный ариец! Это мы были свиньями и фашистами! Это мы присвоили себе право называться арийцами, совершенно не понимая, что это значит. А ведь Гесс предупреждал — и я сам это слышал! — не играйте с этим словом, нельзя манипулировать космическими понятиями в партийных целях, даже если они благородны. Рудольф знал, что говорил, и я в этом убедился!..

— Где вы были всё это время? — спросил Опарин, чтобы прервать словесный поток.

— О, где я был, Серёжа! — запел от восторга штандартенфюрер. — Если у нас есть немного времени, я расскажу!..

— Всего, полчаса, — предупредил он.

— Успею!.. Я должен открыть тебе тайну Третьего рейха, — смеясь, зашептал немец. — С сорок третьего года я возглавлял группу «Абендвайс», которая подчинялась непосредственно Гессу.

— Это я знаю…

— Но ты не знаешь, чем мы занимались на вашей территории! Мы искали Шамбалу. Конечно же, тебе известно, что это. В России все знают и называют её Беловодье.

— Вы были там? — Сергею стало жарко.

— О да! Да! — засмеялся он. — Но всё по порядку! «Абендвайс» существовал десять лет, и все десять лет наша разведка рыскала по Тибету и Гималаям, по Индии, Непалу и Китаю, пока следы не привели на Алтай. Сначала на Монгольский Алтай…

— На Алтай?

— Разумеется!.. И только в сорок втором году мой предшественник, Курт Кински, вышел на Шамбалу. Она проходила под кодовым названием «Белый Вечер» — «Абендвайс». Но первая же группа разведчиков, заброшенная через Монголию, исчезла без следа, — смеясь, он постучал себя в грудь. — Как и я! Как и я пропал!.. Бедного Курта отправили на Восточный фронт, а Гесс взял из госпиталя меня. Я занимался Востоком, имел образование…

— Вы считаете, Шамбала, Беловодье… это на Алтае? — не выдержал Опарин.

— Я не считаю, Сергей! Я это знаю! Я — Адольф фон Шнакенбург! — снова похлопал по щеке. — Мои две экспедиции, две специально подготовленные группы тоже исчезли, растворились! Ха-ха! Рудольф сильно был раздосадован, но меня не ругал и не посылал на фронт. Он сказал: мы делаем ошибку, мы всё время повторяем какую-то одну ошибку и проигрываем. И сказал замечательную фразу, за что получил моё глубокое уважение! «Нам не светит Белый Вечер»!

— У меня есть данные, то, что вы называете Шамбалой, находится на Таймырском полуострове, — чувствуя внезапное недомогание, неуверенно проговорил Опарин. — Аргументированные данные.

— Серёжа, поверь старому фашисту! — непринуждённо веселился штандартенфюрер. — Опытному исследователю многих аномальных явлений. «Абендвайс» на Алтае! Да, я забыл сказать сразу! Там я встретил Клемма и Тринка! О, какая была встреча! А на Монгольском Алтае ещё жив старина Шнайдер. Они меня совсем забыли! А я узнал их сразу. Конечно, они постарели, но меньше чем я, и волосы ещё чёрные, почти чёрные… Если бы ты знал, кого я встретил на Тибете! Своего заместителя, Клауса Обершёнка… Я отправлял его с последней группой, возлагал надежды… И с ним в России случилась беда! Это ужасно, как пострадал Клаус! У него резко начались гормональные изменения. Если бы вы видели его, Серёжа! Он превратился в животное, послушное, незлое, но животное. Бедный Обершёнк!.. Тринк пожалел его и до сих пор содержит в своём доме, по ночам водит гулять на поводке, чтобы Клаус не убежал. Делает попытки к побегу, но без Тринка он погибнет… А я возлагал на Обершёнка большие надежды! Но мы только то и делали, что возлагали надежды, а нам не светил Белый Вечер… Зато мы с виночерпием Тринком славно отпраздновали встречу! И Клаус сидел с нами, пил и ел, но никого не узнавал. Клемм и Тринк плакали и по-русски обнимались…

— Кто это? — стал путаться в именах Опарин. — О ком вы?

— Клемм и Тринк?.. О, целая история! Это люди из моих групп, которые я забрасывал в Шамбалу. Клемм — биолог, должен был проводить опыты… Да, Сергей, и на людях тоже, потому что Тринк отправлялся как подопытный кролик. И странно, с парнем, которого мы считали недочеловеком, здесь ничего не случилось. А с истинным арийцем Обершёнком случилось… — на миг погрустневший штандартенфюрер снова расцвёл. — Они живут вместе пятьдесят лет! Их жёны — родные сёстры, много детей и внуков. А каких они выращивают свиней, и какую замечательную немецкую ветчину делают! Если бы КГБ обратил на это внимание — капут, полный провал!..

— Они до сих пор живут на Алтае? — Опарин начинал терять канву разговора, тупеть в своих собственных глазах, мысли прыгали и мешались, чего раньше не наблюдалось. И ускользала главная…

— Да, старики очень хорошо устроились, имеют дома, хозяйство…

— Не это хотел спросить! — прервал он. — Почему они исчезли? Почему не стали работать на вас? На Германию?

— Мы делали ошибку! — вскричал фон Шнакенбург. — Мы отправляли в «Абендвайс» порядочных людей, учёных, мыслящих людей, и на них сильно влияла Шамбала! Они сразу понимали: фашизм, Гитлер, Третий рейх — ложь, провокация. Им светил Белый Вечер!

— Нет-нет, я о другом, — окончательно запутался Сергей. — Где Шамбала? Почему на Алтае?.. Нет, постойте! В каком районе Алтая? Местоположение?

— Есть река Манорая! — с готовностью сообщил немец. — И Манорайская впадина! О, какое гадкое место! Мусорная свалка!.. Нет, космическая свалка! Химия, топливо, жёлтый мёртвый лес…

— Где свалка? — ему уже казалось, мозги стали жидкими и булькали в ушах, как попавшая при купании вода. — Почему мёртвый лес?..

— Отвратительная экология! Фу! — сморщился штандартенфюрер. — Люди там не живут! Их давно выселили, приказали уехать! Рождались больные дети, уродливые дети или мёртвые… И рак! Страшная болезнь — рак!

Опарин вдруг почувствовал резкий приступ тошноты, зажал рот и горло и, боясь, что вырвет, постучал в решётку…

И внезапно понял, что с ним происходит: это была реакция на камеру, на неволю. Впервые после политической тюрьмы он по своей охоте попал за решётку, даже не подозревая, что он не способен и получаса выдержать в замкнутом пространстве…

А немец всё ещё говорил, снова смеялся, по-детски радовался и действительно вёл себя неадекватно. Сопровождающий оперативник остановил машину и открыл клетку — Опарина выкинуло оттуда, как из пращи.

— Что это с вами? — насторожился тот. — Вам плохо?

— Ничего, ничего, — отмахнулся он. — Меня укачало. Просто укачало…

И пошёл по улице, вдыхая воздух полной грудью, чтобы задавить тошноту. Тогда он впервые обнаружил в себе эту болезнь, чаще всего случающуюся у людей, уже перенёсших заключение, боязнь камеры, строго ограниченного пространства. Потому для них легче была смерть, чем неволя…

Конвойная машина уехала, и лишь тогда он вспомнил, что даже не попрощался с немцем…

Событие это не то что поколебало его уверенность в местоположении Беловодья, но заставило снова перечитывать добытые тётушками архивы и расшифровывать самому англо-немецкие письмена. И уже в который раз анализировать всю встречу и странную беседу с немцем, невесть откуда выплывшим. Всякий раз Опарин приходил к выводу, что фон Шнакенбург на самом деле в России сошёл с ума, однако, как у всякого душевнобольного, виделась ему некая гениальная, прозренческая мысль — эдакое зёрнышко истины в куче плевел. Что-то он недоговорил! Или Сергей недослушал, охваченный приступом аллергического заболевания…

Так или иначе, временно устранившись от дел фонда, он снова загорелся поиском, точнее, подтверждением собственных выводов. Многие самостоятельно переведённые тексты мало что прибавляли к известной ему информации, определённый интерес и алтайское направление поиска давал документ, написанный на немецком неким Адамом и адресованный Льву Троцкому, о чём была пометка на полях, и датированный апрелем восемнадцатого года. И была ещё виза, оставленная самим Дзержинским: «тов. Блюмкин! Любыми путями не выпускайте оккультистов из-под контроля. Доложите свои соображения».

А сам текст выглядел так:

«Эрзах! В последние месяцы нас особенно настораживает усиление активности так называемого „Общества Шварцмери“. Из Мюнхена, а позже из Ростока от Баала получены серьёзные сообщения, что экспедиция в Индию, вероятнее всего, состоится уже в этом году, не позже июля. Заброска людей и снаряжения планируется по восточному маршруту через Анкару, Захедан, Карачи. При этом в Пакистане при содействии своей агентуры группа полностью меняет „кожу“ и явится на Тибет уже в виде членов некоего благотворительного и просветительского общества из Североамериканских Штатов. Сообщение из Белграда от Аббата противоречит этому, но вполне возможно, что является основным вариантом, по которому проникновение в Гималаи предполагается через твою территорию по пути, который некогда проделал тверской купец. Считаю это более вероятным и оправданным с точки зрения взглядов и устремлений „Шварцмери“. Но не следует выпускать из поля зрения Алтайского направления. Причём, опять же с помощью своей агентуры в России, экспедиция намеревается перекраситься в более приемлемый для Индии цвет — русский, и под видом беженцев от вашего террора, поселиться на границе с Непалом. Аббат также информирует, что возглавить экспедицию намерен известный тебе доктор Виденхоф. Состав примерно из пяти — семи членов, среди которых есть и супруги Гросвальд, все сносно владеют русским, могут иметь документы как австро-германского, так и балканского происхождения. Негласное финансирование открыл опять же известный тебе „железный банк“ на улице Рыцарского ордена, отпущенная первоначальная сумма — более миллиона старых марок золотом. Внедрить в общество или хотя бы приблизить к нему наших людей не удалось до сих пор и вряд ли удастся в будущем, а оставить бесконтрольно весьма опасно, поэтому остаётся единственное — не допустить „Шварцмери“ в Индию. Сделать это реально можно только сейчас, когда формируется экспедиция, или когда доктор Виденхоф отправится по восточному, или купеческому, маршруту. Восточный путь находится под нашим наблюдением, впрочем, как и агентура общества в Карачи. Контроль за купеческим, а также за алтайским вариантом полностью возлагается на тебя, Эрзах. Предлагаю провести следующие мероприятия:

1. Взять под наблюдение весь среднеазиатский маршрут движения Афанасия Никитина, блокировать передвижение европейцев с любыми документами и особенно — с крупными суммами наличных денег или ценностей.

2. Наладить доскональную проверку на предмет выявления людей „Шварцмери“ и при обнаружении кого-либо из членов экспедиции негласно перепроводить в Смоленск, далее по нашим каналам Аббату.

3. Немедленной ликвидации по твоему усмотрению в удобном для этого месте подлежат только супруги Гросвальд. Святые Дары доставить нашими каналами Баалу.

4. Взять под наблюдение всякое передвижение людей через Горный Алтай в Монголию и обратно, по возможности, перекрыть границу и отслеживать поведение местных жителей в районе Манорайской впадины.

5. Ускорить формирование специального корпуса по плану комиссии будущности. Настаиваю, чтобы использовали для основы его сибирское и донское казачество, как самое близкое по эмоционально-психологическому ряду. Через Туруханского Зайца решить все вопросы с Карликом и Славянином относительно броска на Юг. При необходимости удовлетворить амбиции. Полагаю, именем Карлика стоит назвать Петроград, это ему польстит. Именем Славянина — несколько мелких городов. Не забудь и Туруханского Зайца. А себе выбери город по достоинству. Уверен, после этого всё образуется.

6. Бросок на Юг ориентировочно определить на сентябрь — октябрь этого года, после сезона дождей. К этому времени важно завершить формирование корпуса и подбор командных кадров. Советую безбоязненно привлечь для этой цели старых генералов и одновременно усилить идеологическое обоснование похода по освобождению индийского рабочего класса. Немедленно заключить временный мир с Германией по принципу „ни войны, ни мира“.

7. Прочее: профанирующих раскольников и самовлюблённых идиотов типа Блюмкина, Ходковского и Соркина для начала предупредить. Напомни Карлику: за ним швейцарский должок. Пришлю Сына Хамова, пусть не скупится, даст столько, сколько Хаммер возьмёт. Туруханскому Зайцу решить вопрос с царским семейством. Местом заключения избрать Урал, желательно Екатеринбург, и что-нибудь связанное с именем Ипатий. Святые Дары переслать нашими каналами в Давос Раббину. Изыскать возможности разрыва всех отношений России с „железным банком“ и его резидентами. И следовало бы ослабить ваш красный террор, поскольку он отрицательно действует на нервы психопатической Европы. Ищите другие, более оригинальные способы мести за собственные жизни.

Престольное братство. Адам».

Для того чтобы разобраться во всех тайных революционных интригах, тем более на международном уровне, мало было целой жизни, и Опарин давно уже потерял интерес к этим проблемам, загоревшись совсем иными, более близкими уму и сердцу. Однако прямые указания на Манорайскую впадину, названную штандартенфюрером, настораживали и заставляли продолжать поиски.

Ещё один документ, тоже на немецком, являлся как бы продолжением первого и также упоминал об Алтае. К нему был пришпилен пустой, без росписей, перечень первых лиц государства, имеющих право с ним ознакомиться, и стояла обезличенная, маловразумительная виза: «Рекомендовано не разглашать, поместить в архив № 00017». Тоже обезличенный автор записки сообщал некоему Хорогу в Мюнхен, что из достоверных источников ему стало известно местонахождение человека, носящего сейчас имя Один, и что, по непроверенным данным, это и есть сын Владимира и Натальи Гросвальд, германских подданных русского происхождения, Сарда Гросвальд, который живёт уединённо где-то в Горном Алтае, но ходит на Тибет, имеет доступ в секту «Древних» и право совершать некие ритуальные действия.

В данном случае Опарина мало интересовало, кто он, этот всесильный, рекомендовавший не разглашать сей документ даже высшему руководству; больше всего удовлетворяло, что экспедиция Виденхофа прорвалась в Индию через все заслоны и супруги Гросвальд, которых Адам приговаривал к смерти, остались живы и даже родили сына со странным именем Сарда. Любопытно было ещё и то, что эту чету искали враждующие между собой тройки Троцкого (в его команду входили Свердлов и Трилиссер) и Дзержинского (с ним Бокий и Блюмкин). Конечно, первая тройка оказалась более активной, и Троцкий замыслил, но из-за упорства Карлика не осуществил, поход на Индию, хотя специально подобранный из лучших бойцов и командиров Красной Армии экспедиционный легион стоял наготове. Это был долгий, дорогой, но лучший вариант поиска: под видом освобождения трудового класса и крестьянства далёкой и загадочной страны захватить её и профильтровать всё население. Тройка Дзержинского имела свои виды на Индию и мыслила не армейскими операциями, а методами ЧК, привлекая учёных, оккультистов, мистиков и направляя свои усилия не только на розыск загадочных супругов, но и Шамбалы, особой страны магов, чародеев и медиумов, владеющих знаниями древнейшей цивилизации. Для этой цели Блюмкин выезжал на Алтай, однако там у него проявилась эпилепсия, которой раньше не бывало, и он вынужден был вернуться.

Потом в этих командах менялись имена главных действующих лиц, кто-то умирал, кого-то расстреливали или губили в лагерях, а поиск продолжался с нарастающим упорством, причём по традиции чуть ли не всегда противоборствующими сторонами, например, НКВД и немецкой тайной полицией, которые в Индии иногда сталкивались нос к носу. После войны супругами Гросвальд занимался сам Берия, какие-то американские спецслужбы, некий фонд «Астрийский легион», существующий неизвестно в какой стране, и даже само общество «Шварцмери». Собственно, почти весь послереволюционный период посвящался поиску этих супругов.

Причём все, кто занимался розыском Гросвальдов, словно сговорились никогда не называть причины, зачем они это делают. Сговорились, независимо от явного соперничества и вражды между собой. Опарин чувствовал: ещё немного, и можно утонуть в исторических загадках, потерять убеждённость, и, чтобы отмести сомнения, он поехал в Киров.

Учёный Неверов оказался ещё крепким, подвижным человеком лет пятидесяти, весьма жизнерадостным и с совершенно светлым умом. Пятнадцатилетнее пребывание в психбольнице, подавляющие волю уколы отразились лишь на одном: глаза его были отделены от души, а тут ещё врождённое косоглазие… Без привычки было не понять, о чём он думает, куда смотрит и где в тот или иной миг пребывает его душа.

Печально было видеть, что этот мыслитель болен…

Опарин знал, что Неверов живёт один, но в доме учёного оказались ученики, постоянно жившие тут около года: два американца, совсем молодая итальянка с орлиным носом и альбиносного вида швед, которые записывали каждое слово учителя, вели тот же образ жизни, что и он, и были в восторге от его гениальности. Они безропотно и страстно исполняли всякую его волю, готовили пищу, мыли полы в доме, мели двор, что-то ремонтировали, красили, занимались рассылкой писем и ни минуты не сидели без дела. А сам Неверов, босой, обряженный в платье из грязной мешковины, под которым ничего больше не было, медленно расхаживал, сверкая голыми коленками, и время от времени произносил нечто подобное:

— Правая нога человека существует для начала всякого движения. И прежде чем что-то сделать, сосредоточьте на ней всё своё внимание и лишь после этого начинайте движение…

После освобождения из застенков лечебницы он несколько отошёл от поиска прародины человечества и увлёкся идеями Порфирия Иванова, объявил себя его духовным наследником и ходил по снегу босиком, обливался водой на морозе и считал, что тело следует держать в постоянном холоде, чтобы через несколько поколений понизить его температуру на один градус и тем самым замедлить процессы старения организма. Журналиста Опарина он знал по газетам, и потому, пользуясь случаем, решил сразу же сделать его своим соратником, чтобы тот стал глашатаем холодного, северного образа жизни. Пришлось вместе с ним и иностранцами походить босиком по земле, облиться ледяной водой из колодца, поесть без хлеба и соли репчатого лука с сырой морковью и, воспользовавшись паузой, когда у Неверова и учеников наступит обязательный час молчания (по его мнению, такой ритуал даёт наивысшее внутреннее сосредоточение) — медитации, Сергей начал рассказывать о своих предположениях относительно Таймыра и Беловодья. Но только подошёл к теме, как учёный нарушил обряд и резко оборвал его на полуслове.

— Молчать! Не смейте! — глаза и душа его впервые совместились, и Опарин увидел перед собой сурового, жёсткого и вполне здорового человека. Американцы было раскрыли рты, мол, это очень интересно, и были тут же по-зимогорски наказаны. Учитель достал из своей одёжины две большие булавки, на глазах Опарина и остальных учеников проколол им языки, оставив эти булавки торчать. Затем продлил им молчание ещё на час, а сам взял Сергея под локоть жёсткой рукой, отвёл за огород и стал делать выговор:

— Что вы молотите языком, когда я объявил час молчания? Вижу! Вижу, зачем вы пожаловали! И вижу, что вы человек посвящённый!.. Но это не значит, что надо разлагать мне учеников. Вы лишаете их радости познания бытия! Вы порождаете в них сомнения в учителе!

— Ничего себе радость! — возмутился Сергей. — Зачем же им языки прокалывать? Это ужас!

— Вы ничего не поняли! Ужас… — Неверов выпустил локоть. — Да они счастливы! Счастливы, даже когда получают наказание. Они же все там рехнулись от благополучия, лени и тоски! А я им приношу счастливые моменты познания!

— Познания чего? Жестокости?

— Познание тайны русского народа! Они ведь за этим ко мне пришли… Думаете, приятно ходить в этих лохмотьях, лить на себя воду или морозить ноги на снегу?.. Да я с детства холода боюсь! Но они же ждут этого! Ждут чего-нибудь необычного, нестандартного! А поскольку у них сознание на примитивном уровне и они ни о чём, кроме всяких индейских обычаев или загадок инков не слышали, то приходится изобретать нечто им знакомое. Язык проколоть — это они понимают!.. Человек чувствует себя счастливым, когда познаёт тайну через знакомые ему образы и ритуалы. Им же потом у себя на родине придётся открывать подобные школы. А чем они привлекут к себе обожравшуюся и тоскующую публику? Да только «зимогорством»! Потому что у них разум дремлет, а душа пустая, как бубен. Вот и радуются всякой дикости! И им не нужно знать ничего ни о родине человечества, ни тем более о Беловодье.

— Значит, ваш научный труд о Таймыре — такая же авантюра и выдумка, как и школа? — спросил Опарин, теряя доверие.

— С чего вы взяли?.. Труд о родине человечества создан для внутреннего национального пользования, а не для этих… — он кивнул в сторону дома. — А мне нравится ваша идея насчёт таймырского Беловодья. Есть рациональное зерно. Главное, там холодно, всегда холодно и можно не обливаться… Если у вас есть благородные замыслы — действуйте! Действуйте без промедления, пока мир окончательно не превратился в сумасшедший дом и не опустился в бездну мрака и хаоса. Несите эту светлую мысль, освещайте путь людям. И пусть прозреют слепые!

Можно было прощаться с ним и уезжать, однако Неверов снова схватил за локоть, притянул.

— Вижу, вы человек не только посвящённый, а ещё мыслящий… Что мне посоветуете? Видели эту макаронницу у меня? Глубоко несчастная барышня, и больна. Семнадцать попыток суицида. Насмотрелась с детства сексуальной заразы и ей втемяшилось, что совокупление с ней — божественно. Нет, вылечить, конечно, можно, дать ей возможность, к примеру, почувствовать русскую бабью долю. Но ведь уедет и опять заболеет. Потому что страшна, как баба-яга, кто с ней в постель ляжет? Опять завихрения начнутся… Как вы считаете, если я объявлю её богиней любви — поможет? Но с полным запретом секса? Какой у богини может быть плотский секс!.. Поможет?

— Не знаю, — чтобы отделаться, сказал Опарин.

— Вот и я пока не знаю. Сомнения мучают. Объяви, так эти убогие американцы с неё не слезут. Им же так-то женщины не нужны, но если макаронница — богиня и есть запрет — в доску расшибутся. Любовь, не любовь — они уже этого не понимают. Конечно, рискованно, да пусть хоть чуть-чуть почувствует себя женщиной…

Сергей высвободил руку и пошёл задами, выискивая проулок между огородами, чтобы выйти на улицу.

— А что со шведом делать — не посоветуешь? — вслед спросил Неверов. — Сын миллионера, свой самолёт есть, даже человечину пробовал. Ни холодом, ни обливанием уже не поможешь! Ты не знаешь, чем бы его таким полечить?..

Полоса крупных разочарований ещё не убила надежду, и Опарин решил испытать последний шанс — встретиться с академиком Насадным. В Питер он приехал ранним весенним утром и, невзирая на время, стал стучать в двери — звонок оказался отключённым. Достучался лишь к вечеру…

Исследователь звёздных ран кипел от гнева, когда открывал, однако, пытливо взглянув на гостя, смилостивился и впустил. Дело было первого мая, в праздник по советскому календарю, и по этому случаю академик обрядился в парадный костюм с двумя звёздами Героя Социалистического Труда и десятком орденов. Столь мощный «иконостас» на груди никак не сочетался с внутренним убранством квартиры, и бескорыстный искатель счастья для униженных и оскорблённых в тот же час отнёс Насадного к своим пациентам.

— Что вам угодно, молодой человек? — встретил он журналиста ледяным вопросом, и что бы потом Опарин ни говорил, какие бы доводы ни излагал, каменный тон академика не изменился. Его никак не поколебала повесть об отсидке в политической тюрьме, о доле диссидента в России, впрочем, как и рассказ о журналистской деятельности, приведшей к новому противостоянию власти. И лишь когда он поведал, что ищет страну счастья — Беловодье, иначе говоря, родину человечества, голос Насадного чуть оттаял и сделался старчески дребезжащим.

— Вы больной человек… Понимаете, что вы — больной человек?

— Возможно, — согласился Опарин. — Есть элемент навязчивой идеи… Почему же те, кто считает себя здоровым и выглядит здоровым, ничего не делают?

— Никогда не задавайте мне риторических вопросов, — обрезал академик. — Что вы от меня хотите?

— Указать место, где произошёл человек, где пробудился его современный разум.

— Зачем это вам?

— Хочу собрать всех несчастных, обездоленных, страдающих, всех обиженных и невинно наказанных, чтоб поселить в Беловодье.

— Абсурд! Этого невозможно сделать! Никогда!

— Все лишь говорят — невозможно, бессмысленно, неразумно, а кто-нибудь пытался это сделать? А вот я попробую!

— Подобные опыты были, — тяжко вздохнул академик, уклоняясь от блестящего взора. — Двести лет назад такие же романтики бросились за океан, в Америку. Но за ними ринулись полчища летариев… — преступников, человеческого отребья, и Новый Свет превратился в мусорную свалку. Полюбуйтесь теперь на страну счастья, подумайте, на чём она стоит… И так было всякий раз, как только открывали на земле неизвестный материк или остров.

— Как странно! — очарованно произнёс Опарин. — Никогда не рассматривал Америку как Беловодье…

— А её и нельзя так рассматривать. Искали-то Индию, а открыли… ещё одну землю обетованную для рабов и сброда. Европа очистилась от грязи, и до середины прошлого века был относительный покой. Нет худа без добра…

— Нет — вы знаете… Я же чувствую!.. Знаете и не хотите сказать. Она же существует, родина человечества?

— Вероятно, где-то существует. Иначе бы люди не искали.

— Но где? Где родился человек?

— Говорят, в Африке, — попытался уклониться Насадный. — От обезьяны, в процессе эволюции. Почитайте Дарвина, и всё станет понятно.

— Думаете, не читал?.. Вы же сами не верите в это!

Его больной взор сиял, дыхание стало отрывистым и поверхностным.

— О каком человеке вы говорите? — мрачно спросил академик.

— Знаю, вы работали на Таймыре! И открыли метеоритный кратер… Даже построили там город будущего!

— Сейчас это мёртвый город… Вам ни о чём это не говорит?

— Признайтесь, Беловодье — это и есть ваш метеоритный кратер?

— Блаженны верующие…

— Хорошо, не говорите! — замахал руками Опарин. — Вижу, не можете открыть мне тайны. Но я всё понял.

— Беловодье — райский сад! Какой к чёрту сад в Арктике? Вы соображаете? — теперь уже возмутился Насадный. — Земля Санникова — мечта, и не более. Только мечта о Беловодье! Миф!

Опарин улавливал недосказанность, полагал, что академик повязан какой-то клятвой и потому молчит. В общем-то, и правильно делает, поскольку приобщённый к существу вопроса человек и так всё поймёт.

— Я заселю этот город! — пообещал он. — Продолжу ваше дело. И если есть желание, приезжайте. Там вы будете счастливы.

— Безумец! Ваша община, ваше Беловодье немедленно окажется под властью дарвинов! И вы тоже…

— Под властью кого? — переспросил Опарин.

— Людей, которые живут на свете всего один раз, — поняв, что затронул ненужную тему, уклонился собеседник.

Однако от проницательного журналистского ума уклониться было невозможно. Он нащупал жилу, ключ к разгадке знаний академика.

— Кто такие дарвины? Последователи известной теории?

— В какой-то степени, да…

— А если быть точнее?

— Вы что, следователь?

— Нет, я журналист!

— Не вижу большого отличия, — пробурчал академик. — Журналисты обслуживают власть. А всякая власть сейчас принадлежит летариям…

— А это кто такие?

— Дарвины…

— Я не обслуживаю власть! И никогда не обслуживал! — с гордостью сказал Опарин. — Всегда стоял к ней в оппозиции и делал это интуитивно.

— Хотелось бы верить, — проговорил Насадный, глядя куда-то мимо. — Впрочем, да иначе не мечтали бы о Беловодье…

— Если этим дарвинам принадлежит власть, значит, они деятельные, предприимчивые люди?

— Да, этого у них не отнимешь. И жить торопятся, и чувствовать спешат… Потому что срок отмерен — душа умирает с телом.

— Ну, ну! — поторопил Опарин, сдерживая трепет собственной души. — Продолжайте! Они такие же люди, как все? Или есть какие-то приметы, отличия?

— Сейчас они очень похожи на людей, — не сразу вымолвил Насадный. — Практически такие же, хотя мы их очень точно чувствуем, узнаём и редко ошибаемся. Они живут среди нас и давно смешались с нами, однако это лишь видимость — настоящего смешения нет и быть не может. Поскольку у них совершенно другая природа, чем у всего остального человечества.

— Другая природа? Что это значит? Они что, пришельцы из космоса?

Академик усмехнулся и встал, отчего Опарин почувствовал себя наивным юнцом и решил молчать.

— В том-то и дело, что они земные, и, можно сказать, из земли пришли, — почему-то устало произнёс искатель звёздных ран. — Но произошли от приматов. Это ракшасы, потомки Пуластьи. Так их называют в Махабхарате. Правда, о происхождении у них на лбу не написано. Когда стреляли жёлтыми стрелами с отравленными наконечниками, ещё были не людьми, а просто воинствующими дикими существами. И очень легко узнавались. Потом они отличались тем, что изобрели способ обогащения, прежде немыслимый, — давать деньги в рост. Впрочем, они отличимы и сегодня, и не обязательно опытным глазом, поскольку остаются такими же воинственными, беспощадными и по-прежнему занимаются древним промыслом — дают деньги в кредит под проценты. Деньги зарабатывают деньги… И ещё, полное отсутствие совести. К сожалению, это участь всех, кто живёт в первый и последний раз. Они чувствуют свой короткий век, и потому, как комары, надоедливы и очень больно жалят. Отсюда их стремление управлять, властвовать, накапливать состояния… Они проникли всюду, потому что имеют более высокий социальный потенциал, как все, живущие лишь единожды. Большинство государств — увы! — находятся под их управлением и Россия в том числе. И в каждом из нас теперь сидит маленький дарвин, эдакая симпатичная мартышка с хорошо развитым жевательным аппаратом. В одном человеке она жива и активна, в другом дремлет, но можно разбудить её в любой момент… Вам не приходило в голову, отчего добропорядочные люди иногда идут на обман, подлость или преступление?

— Постойте, — вдруг спохватился Опарин. — Значит, Дарвин написал об их эволюции?

— Дарвин был сам из породы дарвинов. И поведал миру, как появились его соплеменники. Он и термин этот как бы утвердил: раньше их называли летариями.

Опарин слушал его с клокочущим сердцем и дыханием, однако вскормленный за много лет журналистской практики тайный червь сомнения то и дело норовил выползти наружу и принять позу кобры.

— А другие люди?.. Нет! В то время уже был человек разумный? — спросил он страстно.

— Конечно, был. Иначе как бы мы узнали об этом? Летарии разнесли и утвердили мысль о смертности человека, — продолжал академик, находясь в состоянии глубокой задумчивости. — От них пошла ложная аксиома, дескать, что из земли пришло, в землю и уйдёт, — ведь гои предавали мёртвое тело огню, тогда как дарвины, прежде съедавшие своих покойников, стали закапывать их в землю.

— Кто такие гои?

— Люди Звёздной Раны, имеющие божественное начало.

— Всё равно не понимаю! — чуть ли не закричал от досады Сергей Опарин. — Это фашистская теория — делить людей по сортам!

— А разве вы не делите их в обыденной жизни? Хотя бы по признаку наличия совести?

— Да-да, — признался он, смущённый. — Это я понимаю…

— Дарвины придумывают законы, то есть определяют правила игры, условия, чтобы не пожирать друг друга. И всё равно поедают своих соплеменников, потому что невозможно создать заповедей выше, чем законы совести. Их влияние очень сильно и воздействует незаметно. В один прекрасный момент вдруг обнаруживаешь, что у тебя вместо чувств начинают появляться страсти. Вы разделяете эти понятия — чувства и страсти? Можете себе представить, что будет, если произойдёт полная подмена? Человек обретает демоническое начало.

— Почему-то никогда ничего об этом не слышал, — признался Опарин. — Но всё время верил, что произошёл не от обезьяны.

— И не услышите… И не вздумайте писать! Вас немедленно объявят фашиствующим журналистом.

— Какой смысл цивилизованному Дарвину воспевать эволюцию человека из обезьяны? Когда по логике вещей он должен всячески это скрывать?

— Была цель — низвергнуть гоев, — невозмутимо, как перед студентом, стал излагать Насадный. — Приземлить божественную природу той части человечества, которая всегда довлела над обезьяньей природой дарвинов, стереть разделяющие грани материалистической теорией эволюции. В прошлом веке тоскующий разум человека был падок на новомодные и оригинальные теории. Но всё началось много раньше, и основоположником был известный вам Аристотель. Он вскормил и послал Александра Македонского в его знаменитый поход с единственной целью — уничтожить все древнейшие памятники истории существования человека благородного. Так была сожжена Авеста, подобная участь ожидала и Индийские Веды, если бы против этого не восстала его армия. Поистине великий полководец, гой из царского рода, прозрел, когда уже было поздно. Его умертвил посланник Аристотеля. А из его учения выползли все самые мерзкие теории, в том числе дарвинский марксизм. Но как бы они ни старались, стереть эту грань невозможно лишь по одной причине: дарвины живут на свете всего один раз, тогда как гои, имея другую природу, — по сути, вечно. Отсюда и возникает зримый отличительный признак — иные мироощущение, совесть, отношение к власти, к жизненным ценностям. Кто живёт в материальном мире, тот может объяснить всё, но это ещё не значит найти истину.

Опарин долго молчал и затем, чувствуя родственную душу, неожиданно предложил академику поехать вместе с ним на Таймыр.

— У меня есть деньги на экспедицию! — заверил он. — Впрочем, нет, я хотел сказать… есть цель. Есть информация! Через несколько десятков лет тёплые океанические течения изменят русла и уйдут в северные моря. Потоки тёплых рек сойдутся в районе Таймырского полуострова и Северной Земли.

— Я устал, — признался Насадный. — И ещё не так стар, чтобы ездить по местам, где мне было хорошо… И вам не советую.

* * *

Он не послушал совета и, покидая заваленный камнями дом академика, уже решил ехать на Таймыр, чтобы самому посмотреть на Астроблему и родину человечества. Пора было отказываться от всевозможных толков, учений и воззрений, а начинать строить собственное представление о Беловодье.

Он взял деньги, какие были на счету фонда, и вылетел в Латангу через Красноярск. И вот здесь, поджидая свой рейс, он обратил внимание на объявление в местной газете, вызвавшее сначала усмешку, а затем крайнюю обеспокоенность. «Компания „Белые Братья“ приглашает к совместному, строительству общества двадцать первого века! Всех россиян, уставших от экономических и социальных кризисов, от дурных политиков и преступной среды, всех русских людей, стремящихся жить традиционной общинной жизнью, всех, кто чувствует себя бездомным, гонимым и несчастным, мы готовы принять под свою защиту. Каждый получит посильную работу, благоустроенное жилище, бесплатное медицинское обслуживание, образование и достойную жизнь в экологически чистом районе нашей планеты. Преимущественным правом пользуются мужчины и женщины от шестнадцати до пятидесяти лет — возраста мечты, созидания и надежд! Мы ждём вас, чтобы вместе вступить в третье тысячелетие!»

И было несколько контактных телефонов…

Опарин не сразу понял, что это — конкуренты! Причём уже развернувшие свою деятельность, если дают такие объявления. И не где-нибудь, а здесь, в Сибири, в относительной близости от Беловодья! Благородная, оригинальная мысль всегда носится в воздухе и выигрывает тот, кто первый ухватил и реализовал её.

И не благодарное это дело — идти за счастливчиком следом, подбирая за ним отвал отработанного материала.

Он несколько раз порывался связаться с этими «Белыми Братьями» (уж не одноимённая религиозная ли это секта, некогда процветавшая в Питере?) и уже снимал телефонную трубку с автомата, но всякий раз спохватывался, что не готов к разговору с конкурентами: что им сказать? Замысел он свой не запатентовал, предъявить права на идею нельзя, а потом, — эта компания уже работает, уже созывает несчастных и готова предоставить им всяческие блага, тогда как он лишь ищет подходы к реализации своих устремлений. Разве что побеседовать на предмет обмена опытом?..

Некоторое время Сергей ходил и успокаивал себя, что Сибирь огромная, что благотворительного дела тут хватит всем и важно сейчас точно установить, где же существует Беловодье. А установив, можно достаточно легко обойти всех конкурентов, ибо другой страны счастья на земле не существует.

Потом, уже в самолёте, он всё-таки пожалел, что не позвонил и не выяснил хотя бы примерного месторасположения «Белых Братьев». Ведь это ни к чему не обязывало, а на обратном пути, в виде получения опыта и истинного представления о благотворительной компании, можно было использовать известный журналистский приём: принять приглашение, войти и увидеть всё изнутри.

Первое, что бросилось ему в глаза на стене латангского аэропорта, — реклама «Белых Братьев», весьма напоминающая агитплакаты комсомольских строек: улыбающиеся, красивые мужчина и женщина в белом стояли на фоне сверкающего стеклянного купола — космического сооружения! — и звали за собой. Правда, строитель общества двадцать первого века немного смахивал на Шварценеггера, а женщина отличалась от комсомолки коротенькой юбочкой и заметной сексапильностью.

Ниже была надпись: «Белый Город — город будущего!»

У Опарина сразу же от обиды защемило сердце: они успели раньше! Это же надо — с кровью родить идею, пройти такой путь, с великими трудами установить местонахождение Беловодья, чтобы приехать сюда и обнаружить свой воплощённый замысел!..

«Белые Братья» всё делали правильно, последовательно и изобретательно, будто мысли его считывали! Только вот не они, а он шёл по их следу, совсем с коротким отрывом: судя по новенькой рекламе, развернулись они недавно — год или максимум два назад, а это ещё обиднее…

Червь тщеславия снова зашевелился, когда в деревянном давно не ремонтированном аэровокзале он увидел отгораживающую часть помещения стойку, за которой начинался совершенно иной мир: отделанные матово-белым пластиком стены, мягкая мебель, журнальные столики с пепельницами, огромные тропические растения, тихий свет, лёгкая музыка и ни души. Венчал «окно в двадцать первый век» всё тот же плакат, только меньшего размера.

Транзитные пассажиры, как перелётные птицы, присевшие переждать непогоду, бродили вдоль этого чуда, наверное, вспоминая свою неустроенную, холодную северную родину. Если кто-то стоял возле барьера чуть дольше, откуда-то из глубины возникали мужчина и женщина — полные копии рекламных и, улыбаясь, вежливо распахивали сверкающие металлические створки дверей, приглашали войти, однако люди почему-то отрицательно вертели головами, пятились и уходили. Только непосредственные дети тянули, звали своих родителей в сказочный мир, и часто их уводили назад со слезами.

В Опарине проснулся журналист, и он, некоторое время понаблюдав за жизнью поделённого надвое аэропорта, подошёл к супружеской паре, которая только что глазела за барьер, но отказалась от приглашения и резко ушла в толпу.

— А почему вы не пошли? — спросил он, извинившись. — Там ведь лучше, чем здесь.

Муж смерил его строгим взглядом, хмыкнул:

— Ну иди сам! Чего ты тут?.. Агент этих братьев, что ли?

— Нет, я журналист, — он представился. — И у меня не простое любопытство.

— Нам здесь привычнее, — сказала жена.

— Мы оба военнослужащие, из Анадыря, — с лёгкой тоской проговорил муж. — А так бы можно войти, посидеть, посмотреть, музыку послушать.

— Ага, как сдерут потом — зарплаты не хватит, — вставил жена. — Послушаешь рублей на сто.

— Да нет, они денег не берут, — заверил супруг. — Я видел, заходили. Даже соку или вина бесплатно подадут…

— Догонят и ещё поддадут…

— Сам видел! И говорят, у кого денег на билет не хватает — добавляют. И возврата не требуют!

— Тут бы очередюга была уже…

— А все думают как ты и боятся!

— Сходи попроси! Может, добавят — не унесёшь…

— Вон мужик стоит! В Тикси из отпуска летит! Четыреста рублей отщёлкнули! Поди и спроси! Погляди — рожа счастливая!

— Да он ихний! На них работает! Реклама!

— Я его знаю! Из Тикси, со зверопромхоза! Поди спроси!

Чтобы не вызвать семейной ссоры, Опарин отошёл в сторону. Не так-то просто было задавить собственное тщеславие и порадоваться чужому успеху. И сколько бы ни уговаривал себя, что братья эти совершили прорыв, делают благородное дело и нечего им завидовать — напротив, радоваться бы! — так до конца и не уговорил, не задавил грызущего червя; он-то и толкнул Сергея испытать, что это за город будущего — Белый Город.

Он много раз проникал во всевозможные организации, вплоть до Министерства обороны, под чужой личиной, иначе всего не увидеть, да и не покажут, что не следует показывать журналисту, а значит, и скандального материала не будет. Поэтому он не испытывал трудностей с перевоплощением. А раскрыть себя — могут и отказать конкуренту… Сергей минуту покрутился возле барьера, и вышедшая из тени живая реклама растворила перед ним никелированные створки.

— Прошу вас! — улыбалась ему фотомодель. — Входите, смелее! Отдохните у нас. Сюда, пожалуйста.

Его проводили за столик, где лежали рекламные проспекты, и на несколько минут оставили одного, осматриваться. Ни назойливости, ни желания угодить — всё продумано. Опарин раскрыл проспект: на развороте два весёлых человека средних лет, два близнеца довольно скромно улыбались, а подпись сообщала, что это и есть братья Беленькие, Борис и Нестор, организовавшие компанию «Белые Братья». Описание её устройства, цели и задачи он пробежал взглядом по диагонали, понял, что руководствовались братья теми же идеями — сделать жизнь человека чуточку счастливее, помочь ему обрести себя в сложном мире становления новой социально-экономической формации в России. А дальше шли цветные слайды — снимки города с высоты птичьего полёта, улицы крупным планом, лица довольных людей, огромный снимок стеклянного купола, внутри которого видны пальмы, лианы, увитые орхидеями, дорожки, бегущая вода, а на переднем плане, сразу за стеклом — попугай, весело смотрящий на зимний морозный пейзаж…

Он незаметно и придирчиво исследовал снимки — нет, на фотомонтаж не похоже, чётко просматриваются очертания зданий крупного плана на общем, реальные улицы с густыми лиственничными аллеями, нормальные пешеходы, радостные лица…

Напоминает Питер по архитектуре и Москву по планировке, а вообще-то осьминога, если смотреть сверху…

Опарин осмотрелся, и его ищущий взгляд был тотчас же замечен: из тропических зарослей в пластмассовых кадушках немедленно появилась фотомодель с чашкой кофе на крохотном подносе.

— Всё это напоминает сказку, — проговорил он, откладывая проспект. — И это всё — тоже. К сожалению.

— А хочется же поверить в сказку, правда? — подавая кофе, спросила она. — И это нормальное человеческое желание.

— Они что, филантропы? — Сергей кивнул на фотографию братьев.

— Весьма деловые люди. И очень серьёзные. Поэтому создают не сказку, а нормальные условия для жизни человека, — фотомодель села рядом, нога на ногу. — Условия, которые нам теперь кажутся сказочными.

— И что, если я изъявлю желание, без особых проблем могу поехать в Белый Город?

— Без всяких проблем, — улыбнулась она.

— Нужно заключить контракт?

— Только заполнить анкету с некоторыми контрактными условиями.

— Это меня обяжет на пожизненное проживание в этом раю? — весело спросил Сергей и с удовольствием отхлебнул кофе.

— Вовсе не обязательно. Сколько захотите!

— А работа? В чём будет заключаться моя работа? Такую жизнь, вероятно, придётся отрабатывать…

— В пределах сил и возможностей. У вас историческое образование?

Почти угадала! А с виду — длинноногая кукла…

— Филологическое, — захотелось потрогать её рукой. — Это допустимо, если я поеду только на месяц? Ну, чтобы осмотреться, оценить и принять окончательное решение?

— Вполне! — заверила фотомодель. — Но не менее чем на месяц. К нам сейчас стали ездить на время отпусков.

— Даже так? Едут отдыхать?

— Активно отдыхать. И заработать немного денег. Это сверх того, что каждый получает жильё, трёхразовое питание, медицинское обслуживание, при необходимости, психологическую помощь.

— То есть за это всё-таки я должен заплатить?

— Если на месяц — да, а более полугода за всё платит компания. — Она придвинулась и озорно, доверительно зашептала: — К нам повадились беззубые северяне. Это же сейчас очень дорого — вставить зубы. А у нас компания взяла обязательство: ни одного беззубого из Белого Города не выпускать! Конечно, из рекламных соображений, расходы, но представляете, из Анадыря едут лечить!

— Жаль, у меня совершенно целые зубы! — засмеялся Сергей.

— Бесплатно пройдёте медицинское обследование, — прошептала она, посматривая в зелень тропических зарослей, где прятался «Шварценеггер». — Это тоже сейчас денег стоит. Братья Беленькие — медики по образованию и немного на медицине повёрнутые. Общество двадцать первого века должно быть физически здоровым.

— Я наблюдал со стороны, — тоже доверительно признался он. — Почему так неохотно к вам идут люди?

— Стереотип мышления, — показала она ослепительно белые зубы. — Им внушили, что бесплатный сыр только в мышеловке. На самом деле и у нас не всё делается за счёт компании. Но за счёт современной технологии высокая производительность труда. Человек без напряжения зарабатывает на всё необходимое. Поезжайте и посмотрите сами!

— Но с моим образованием… Учить детишек в школе?

— Если останетесь на всю зиму. Но сейчас дети отдыхают. Поэтому вам подыщут работу на строительстве. Вы же наверняка ездили в стройотряды? По тому же типу созданы специальные бригады.

— Там что-то строят?

— Разумеется! Сейчас начали метро…

— Метро?!

— Это так называют. Пока лишь пешеходные галереи, соединяющие дома, магазины. Подземные улицы! Десять месяцев зима и четыре — полярная ночь. Согласитесь, на поверхности земли очень неуютно…

— Контракт нужно подписать сейчас?

— Не контракт — всего лишь заполнить анкету, — уточнила фотомодель. — И вылет в Белый Город через два с половиной часа.

Опарин допил кофе, хотел попросить пару часов, чтобы обдумать, проанализировать всё услышанное, однако глянул за барьер, где изнывали от бесцельности существования люди, и поймал себя на мысли, что туда, назад, уже не хочется…

10

Того, что произошло в буровой партии на горно-алтайском участке, Зимогор ждал, только не сейчас, когда до проектной глубины осталось четырнадцать метров, а ещё раньше — в мае — июне. Вторая командировка в Манорайскую котловину выпала ему ровно через месяц после первой, и поехал он, можно сказать, по собственной инициативе, если не считать просьбы недавно назначенного главным геологом старика Менухова. Олег сразу же понял, что старика принудил к тому Иван Крутой. Аквилонов тогда не решился лично посылать Зимогора в Горный Алтай, поручил сделать это Менухову, человеку пожилому и болезненному, зная, что, несмотря на обиду, Олег не откажет своему преемнику. Менухов уже трижды был главным, но всякий раз недолго, поскольку начальник экспедиции много лет попросту затыкал им дыру, если она образовывалась. Об этом все знали и откровенно жалели старика.

Они все думали, что Зимогор станет ломаться, качать права, а он рвался в Манораю, бредя по ночам именем Лаксаны.

Конырев ещё тогда начал проситься с Зимогором на Алтай и даже обиделся, когда получил отказ, мол, нет допуска на секретный объект, где есть своя, внутренняя охрана.

— На хрен мне твой секретный объект! — кричал он по телефону. — На природу хочу! Да я этот объект в гробу видал! Мне бы на земле голой задницей посидеть, в чистую воду по колено забрести и рожу умыть! Ну если так надо, сделаю я допуск! Хоть в спальню жены президента!

— Я еду буквально на пару дней, — выкручивался Олег, не желая брать балласт. — И сразу назад. Давай съездим на природу отдельно? Плати за билеты и хоть куда!

— Не хочу я хоть куда! Хочу с тобой на Алтай! В Манораю!

— Да там грязная зона!

— Хочу именно в то место, куда ступени падают! Потому что я знаю, что такое земное притяжение!

И не поехал только потому, что конкуренты спалили у него сразу две заправки в Московской области, и вместо Алтая он взял своих бандитов и поехал на разборки.

А причина той командировки была неожиданная и весьма острая: через несколько дней работы в Манорае вдруг из партии побежали специалисты. Мало того, из отделения охраны в первый же день дезертировал солдат срочной службы, которого поймали в Барнауле и посадили пока на гауптвахту, но скоро перевели в госпиталь с острой и странной формой аллергической реакции: в организме произошли необратимые гормональные изменения. Все пятеро уволившихся ссылались на произвол, самоуправство и самодурство начальника партии, которая была самостоятельным подразделением в экспедиции, и Ячменный имел право принимать на работу и увольнять. А солдат жаловался на притеснения со стороны старослужащих и никак не хотел возвращаться назад под командование лейтенанта Перцева. Так вот бывший капитан не моргнув глазом уволил единственного профессионального компьютерщика, отданного ему в партию самим Аквилоновым вместе с экспериментальным станком, горного мастера и своего заместителя по технике и транспорту. Старший буровой мастер Кулик и завхоз Балкин, видимо, оказавшись похитрее, попали на больничные койки — оба с тем же диагнозом, что и солдат из охраны. А трое просто дали дёру по непонятным причинам, и главное — не явились домой.

Тогда этот случай назвали «утечкой мозгов» и кинули Зимогора на разборки.

Начальник партии назначил уже себе зама из молодых специалистов. Гнутого сделал старшим буровым мастером, принял завхозом местного бандита по кличке Циклоп — в общем, распорядился скоро и лихо. И хоть прогибался перед экспедиционным начальством (Ячменный воспринимал его как главного геолога, незаслуженно обиженного), хоть и щёлкал каблуками, однако твердил своё:

— Да жидкие они оказались, Олег Павлович. Вы бы тоже с ними в разведку не пошли. Надо организовывать работы, а у них не понос, так золотуха.

Уже тогда он что-то скрывал, недоговаривал…

И сейчас, после аварии, не захотел говорить правды и поманежить его, подержать в неведении было за что: как бы он ни оправдывался, какие бы аргументы ни приводил, налицо примитивная халатность, повлекшая за собой крупный материальный ущерб, даже если в самом деле кто-то всемогущий помог сделать аварию на скважине и подменил керн. Срок и «алименты» до скончания века ему обеспечены. Стоит лишь написать докладную Аквилонову, а копию — Ангелу, и дело пойдёт в прокуратуру: Иван Крутой не моргнув глазом сдаст начальника партии на волю заказчика, или придётся отвечать самому, а на старости лет такой позор уже не пережить…

Но Зимогор, пожалуй, единственный мог поверить Ячменному на слово и подтвердить, что всё так и было — сбои электроники на буровом станке, странная авария, подмена керна — предмета, ради которого, собственно, и бурилась скважина. Оставался лишь один неясный эпизод — когда и как подменили?

— Слушай меня внимательно, — проговорил он медленно и гипнотически. — Я смогу выручить тебя при условии, что услышу полную правду. А ты до сих пор темнишь, каким образом злоумышленники произвели манипуляцию с керном. Ты уже извертелся, искрутился, а причины никак не хочешь назвать. Или не можешь? Слово дал?

— Что я не могу? Говорю, что знаю, — он мотнул головой, запыхтел в сторону. — Спирт подбросили эти… Да кто их знает! Местные жители, приезжие…

— Ты же сказал, местные не могли?

Начальник партии скорчился, словно от боли в животе, сказал покаянно:

— Да что теперь… Не скроешь… Сошлись, съехались с разных концов, на праздник… Как-то называется…

— Радение.

— Вроде так… Но они же не могли подменить керн!

— С чего ты взял, что его подменили?

— Да говорю же, подменили! Сами подумайте: есть смысл себя оговаривать?

— Действительно, а какой смысл? — Зимогор посветил в лицо Ячменному. — Хоть я и не следователь, но тут и дураку ясно, что в хранилище никто не проникал: замки и печать целые, ни подкопа, ни пролома. Часовые бдят, и, надеюсь, неподкупны. Даже если и купили — вагончик этот на глазах стоит, а чтобы подменить весь керн в такой темноте — нужны сутки, если не больше. А подмену ты обнаружил раньше, чем ящик со спиртом, так что беспробудная пьянка исключена. Или нет? Или до того была ещё алкогольная посылка?

Начальник партии отвернулся от луча, и его молчание вдруг озадачило старшего инженера — неужели была ещё одна посылочка?..

— Нет, спирта не было, — сказал он наконец. — Но было что-то покрепче… Если откровенно.

— А что, бывает и крепче? — всё ещё в язвительном тоне спросил Зимогор. — Наркота, что ли?

— Да какая наркота?.. История дурацкая.

— Пляски? Танцы? Хороводы? — точно спросил Олег, вспомнив откровения мусорщика.

Ячменный пересилил себя, обречённо вздохнул:

— Вот именно, пляски… Ходят цепочкой по горам и песни поют, фольклор какой-то… У нас кругом аншлаги стоят, запретная зона, а им обязательно нужно пройти маршрутом через наш участок. Будто один раз в сорок лет они проходят по нему и исполняют гимн. Вообще-то они каждый год водят хороводы на это своё Радение. А нынче у них какой-то особенный, надо им через буровую… Большинство вроде русские, но то ли ламаисты, то ли кержаки, то ли буддисты, или вообще сектанты — хрен поймёшь их веру! Начальник охраны запретил, велел идти в обход по долине. Тогда к нам пришёл… человек. В общем мальчишка ещё, пацан лет двенадцати, — начальник партии приоткрыл дверь, указал на нетронутый альпийский луг. — Встал вон там и говорит часовому, дескать, позови господина Ячменного.

— Так и сказал? Назвал фамилию?

— Назвал…

— Вы что, знакомы с ним?

— Откуда? Я его впервые видел! Но фамилию знает!.. И ладно бы только фамилию — всё про меня знает…

— Мальчишка-то — алтаец?

— Какой алтаец?.. На вид — типичный европеец…

— Ладно, давай уж по порядку! — Зимогор достал сигареты и вышел на железные ступени. Начальник партии притворил за собой дверь и махнул часовому. Тот нехотя отошёл от вагончика и встал под дождём.

— Я вышел к этому пацану, — в полголоса заговорил Ячменный. — Любопытно стало, как это охрана пропустила… Он мне снова: дескать, разреши пройти через участок, дай команду охране, чтобы пропустили людей. И показывает направление — прямо через буровую! Мол, если они сегодня ровно в полдень не пройдут по этому месту и не споют, какая-то фаза продлится ещё дольше.

— Какая фаза?

— Я не запомнил… — поморщился начальник партии. — Не русским словом называется… В общем, и так на земле вон что творится, а ещё обрушатся бедствия — землетрясения, тайфуны, наводнения, авиакатастрофы, ну и прочие страсти. Фаза! Так вот, она продлится на неопределённый срок, если они не усмирят её… У меня была мысль пропустить, но начальник караула… в общем, это называется принципиальностью. Упёрся как бык, обещал доложить по команде. Молодой ещё летеха, жизни не знает… Ну я и отказал пацану. Он тут и заговорил на каком-то нерусском языке, с каким-то мужиком из хоровода… Этот летеха услышал иностранную речь — чуть караул в ружьё не поднял. Едва уговорил не начинать конфликта с местным населением. А мальчишка этот… подошёл ко мне, постучал по лбу пальцем… вот так и говорит, мол, теперь пеняйте на себя. Сами накликали на себя несчастье. От Божьего гнева сетями не прикроетесь. Ждите теперь беды во всём, за что бы ни взялись. А лично у меня будут большие неприятности и на службе, и дома. Уйдёт жена, повесится любимая собака…

— И что? — поторопил Зимогор. — Ушла жена?

Начальник партии хотел плюнуть сквозь стиснутые зубы, но клейкая слюна повисла на подбородке.

— Ушла, — утёрся. — И все вещи вывезла из квартиры! Сесть не на что!.. И собака погибла. Хотел ведь с собой сюда увезти — не дала… Она, стерва, привязала её на короткую, а крыльцо высокое. Фокс мой протиснулся между балясин, сорвался вниз и повесился на ошейнике… Я ещё об этом не знал. Сначала авария на скважине случилась, сразу на следующее утро. Вечером я обнаружил подмену керна. И только ночью спирт появился… Потом сопоставил даты — всё в один день сбылось!

— Ты что, тоже иностранный знаешь?

— Я-то так, один немецкий со словарём… Летеха много языков знает. Перцев, — начальник партии махнул в сторону караульного вагончика.

— Откуда советский лейтенант может знать много языков?

— Да хрен знает, откуда!.. Если откровенно, он и сам не знает, откуда знает…

— Ну-ну, продолжай!

— Чего продолжать! Нашло на него… И сейчас чешет на двух десятках, как полиглот, и сам диву даётся… Даже древнегреческий в совершенстве! И ещё один древний какой-то… Сам не знает, какой. Вроде бы скифский или шумерский, что ли…

— Ещё на кого нашло? — осторожно спросил Зимогор.

— На меня ещё, будто затмение… Да и на всех тоже.

— Отчего — затмение?

— Не знаю… Должно быть, оттого, что мальчишка по лбу постучал, — неохотно и в сторону пробурчал Ячменный. — До сих пор его палец чую…

— Каждому, что ли, постучал? — вытягивал ему жилы Зимогор.

— Нет, только мне… Но потом начался какой-то провал памяти… У всех… Хотя не все признаются. Так и не известно, прошла эта процессия через наш участок или нет… Одни говорят, не проходила, другие вроде видели… Глаза у него были какие-то… гневные. Или нет, грозные!

— У кого — у него?

— Да у пацана!.. Не по возрасту такие глаза. Гипноз или хрен знает…

Зимогор бросил окурок и пошёл к избушке начальника партии. Тот же запер кернохранилище, опечатал и побежал догонять. По дороге запнулся обо что-то и, будто афишная тумба, с грохотом рухнул на землю. В тот же миг рядом с ним появился лейтенант в фуражке, подал руку, что-то сказал, однако Ячменный не принял помощи, встал сам, с руганью и матюгами, отряхнул грязь с плащ-накидки. Лейтенант сказал ещё что-то и похромал к своим вагончикам, то и дело оглядываясь на Зимогора.

Через несколько метров начальник партии снова завалился, теперь на спину, поскользнувшись на мокрой траве.

— Что-то тебя, брат, земля не держит, — усмехнулся Зимогор, жалея его, однако Ячменный принял это за издевательство.

— Сами смотрите под ноги! Чтоб мордой в грязь не навернуться!

— Да ты не обижайся!.. А что этот лейтенант хромает? Что у него с ногой?

— Я бы вообще ему ноги повыдергал… — Ячменный вытер руки о траву, достал сложенную вчетверо бумагу. — Заявление об увольнении… Делайте, как хотите, а я — как знаю…

Зимогор посмотрел в бумагу, и вернул назад.

— Легко хочешь отделаться — уволился, и дело с концом. А кто будет отвечать? Тут же уголовщина чистая!.. Да я и не уполномочен принимать капитуляцию.

— Зачем тогда приехали?

— Начальство послало, — хмыкнул он. — Спасти честь экспедиции. Пока Ангел не прилетел…

— Значит, мне труба?

— А сам-то как думаешь? — тоже взвинтился Зимогор. — Нанести такой ущерб! А если ещё и керн настоящий пропал?!

— Я не сдамся! Вот хрен меня возьмёте! Я себе уже придумал систему защиты, как говорят адвокаты.

В избушке Зимогор сел за стол и придвинул стакан со спиртом. Начальник партии содрал с себя мокрый камуфляж, обрядился в вязаную безрукавку и стал вскрывать тушёнку. Сначала порезал палец, причём глубоко, так что алая кровь закапала на клеёнку, а когда он, зажав ранку, стал ставить банки на электроплитку, прижёг ребро ладони — запахло палёным…

— Действительно, проклятие над тобой висит, — серьёзно сказал Зимогор, но тот снова воспринял это как издёвку.

— А что это, если не проклятие?!.. Вы что, не верите?!

— Да тебя послушать, так и поверить можно.

— Если вы честный человек, то обязаны провести расследование! — с юным жаром заявил Ячменный. — И помочь… Спасти нас всех, понимаете?! И не только честь экспедиции. Я — ладно, у меня есть аргументы… Мужиков жалко! Так старались, работали…

— Я не следователь, а всего лишь старший инженер производственного отдела. — Вздохнул и потянулся Зимогор. — Следствием пусть занимается военная прокуратура. Ангел, наконец. Представь себе, я докладываю всё, что ты мне рассказал. Знаешь, какая первая реакция будет у Аквилонова? Мы с тобой тут погудели на халяву, и я тебя теперь пытаюсь отмазать. Пусть с этим разбираются специалисты.

— Но вы же геолог! Я сообщил вам… ну просто потрясающие сведения! Неужели не интересно? — снова возмутился начальник партии. — Вы же были главным специалистом! Говорят, вы когда-то гремели по всему управлению!

— Отгремел, — отмахнулся Зимогор и допил остатки спирта в стакане. — Слушай, а где у нас гость? Что-то его не видать…

— Какой гость? — опешил Ячменный.

— Тот, что со мной приехал, король бензоколонок.

— Не знаю…

— У него в сумке три бутылки дорогущего коньяка. Не нравится мне твой спирт!

— Олег Павлович! — взмолился начальник партии. — Надо же делать что-нибудь! Хотя бы спросите бурильщиков!.. Конечно, следователи сюда налетят! Целый рой!.. Только они вообще ни одному слову не поверят! И погубят дело! Я считал, повезло, что приехали вы. И только потому рассказал… А мог бы промолчать. Не знаю, какие там на небесах геологи сидят, которые потом этот керн станут изучать. Догадаются, что была подмена или нет. Скорее, нет, потому что здесь не бывали и ничего не видели. Эх, если бы я знал, с какой целью бурим здесь скважину! Сам бы кое-что понял. А так, вслепую…

— Хочешь, скажу, с какой целью? — кинул кость Зимогор. — Только что изменится?

— Многое изменится, — серьёзно пообещал Ячменный. — Может, мозги в порядок придут. А то мне здесь уже такое чудится…

— Но услуга за услугу! Ты мне тоже всё как на духу.

— Я ещё ни одного слова не соврал! — обидчиво сказал тот.

— Не соврать-то, может, и не соврал… Да много чего не договорил.

— На что мы бурим, Олег Павлович? — он скрывал нетерпение, однако не умел этого делать.

— Давай условимся так: откровенность за откровенность. — Предложил Зимогор. — Ты выкладываешь без всякой утайки всё, что тут на самом деле стряслось. Как это, например, смогли на ваших глазах подменить керн? Только сейчас без всяких ссылок на гипноз, на тайные силы природы. Всё как было.

— Вы по котловине тут ходили? Нет?

— Да так, ещё весной прогуливался…

— А вы пойдите и посмотрите…

— Что же я увижу? Брошенные сёла, ступени ракет, зарастающие дороги…

— Если повезёт — людей увидите. Считается, что в Манорае никто не живёт, а там есть люди. Живут… ну или существуют, не знаю. Но есть! Не призраки, не привидения — настоящие, плотские. Но не такие, как мы… Секта или община… По инструкции запрещено удаляться от базы более чем на полкилометра. Я рискнул однажды… Короче, Олег Павлович, это не просто впадина. Летеха верно говорит: здесь Шамбала.

Начальник партии поймал его взгляд и отвернулся. Думал несколько минут, и когда вновь поднял глаза, Зимогор поразился перемене. Перед ним сидел не тридцатидвухлетний человек — глубокий и почти безумный старик…

— Только, Олег Павлович, ради Бога, не рассказывайте никому! И не пишите об этом в докладной. За сумасшедших примут, такое позорище!.. Дайте слово?

— Даю, говори.

— Когда эта вереница начала танцевать, — не сразу вымолвил Ячменный, — а их много, человек двести-триста; откуда и появились?.. Встали в круг, взялись за руки и пляшут, кричат не по-русски, но похоже на наши старинные песни, на фольклор… — он устыдился, отвернулся. — Они там все раздетые до пояса, и женщины тоже… А женщины такие красивые, Олег Палыч! Ей-богу, не насмотришься. Так и тянут, тянут глазами. И до чего хорошо делается!.. Эх, не поэт я, чтоб рассказывать такое! И мы с ними тоже пошли плясать, в этот хоровод… Хрен знает отчего, Олег Павлович! Затмение нашло! Весело всем, смеются, балдеют. Охрана первая автоматы побросала и в круг! Не поверите, вся партия стала раздеваться, до пояса. Сначала солдатики, потом все поголовно! Летеха этот быстрей всех разделся, и свою пижонистую фуражку в зумпф кинул!..

Он скрипнул зубами, помотал головой и отвернулся.

— Ну, давай, давай, — подбодрил Зимогор. — У тебя складно получается, хоть и не поэт.

— Понимаете, в чём дело… Я не пошёл! Не пошёл с ними!

— И будто жалеешь?

— Да, жалею! — вдруг остервенился начальник партии. — Лучше бы пошёл! И надо было идти!.. А я себя держал, как… В узел завязал, сознание своё вывернул наизнанку! Чтоб не свихнуться! Хоть один должен остаться с головой, когда все с ума сходят?! Вот я и остался с головой. Один! Знали бы, как это трудно!.. Ноги тянут, душа распахнулась, в глазах слёзы от радости!.. Но умом понимаю — ужас, что это происходит?! Надо выстоять! И выстоял…

— Молодец, Ангел медаль даст!

— Выстоял, не встал в хоровод… А всех повели, как бычков на верёвочке, с горы да в гору, веселятся, на каком-то странном языке песни поют, пляшут, как цыгане… Я стою! Командир должен стоять, так научили… Когда почуял — побегу сейчас следом! — литехин ремень поднял, наручники снял… Он всё в спецназовца играет, обвешается, как новогодняя ёлка, и ходит… И приковал себя за колесо конторского вагончика. Ключ выбросил и стою!.. А они так уходят, уходят… И не поверите, было чувство, словно они гусиная стая, на юг полетели, а я подстреленный, больной, летать не могу. И остаюсь замерзать… Господи, какая была тоска! На коленях стоял, плакал и молился…

Он налил себе полстакана, хватил его одним глотком и стал вытирать слёзы, будто бы выбитые спиртом. Зимогор вдруг тоже ощутил себя прикованным, и к горлу подкатился ком.

— Что это было, Олег Палыч? — немощным голосом спросил Ячменный. — Массовый психоз или что?

— Праздник Радения, — Олег достал из сумки Конырева коньяк, взрезал ножом мудрёную закупорку и глотнул из горлышка. — Праздник, на который мы с тобой не попали.

Начальник партии немного помолчал, чуть вдохновлённый соучастием, вытер покрасневшее лицо.

— И это ещё не всё… Сижу прикованный, как раб к галере, и плачу. Вдруг вижу — идёт ко мне женщина. Из хоровода, потому что обнажённая до пояса, а вместо юбки шаль подвязана… Красивая! Не видел я таких никогда, и вряд ли увижу. Вроде на цыганку похожа, или на испанку — смуглая, волосы каштановые, вьются на ветру… А глаза… такие вишнёвые! И светятся!.. Ко мне идёт! Что же, говорит, не пошёл со всеми?.. Я и так в тоске, а тут совсем ошалел. А она… поцеловала меня и, верите, — без ключа наручники отомкнула. Взяла за руку и повела. Мы, говорит, вдвоём праздновать будем… И пошли мы с ней куда-то в другую сторону. Не помню куда… Вроде бы недолго ходили. И знаете, я вообще-то женщин люблю, но тут даже никакой мысли не возникло. Хотя вот она — рядом, и такая притягательная… Ничего подобного не было в жизни, Олег Палыч.

— И что потом? — прогоняя коньяком ком в горле, спросил Зимогор.

— А что потом? Потом начались будни… Видно, тогда и подменили керн, когда я с этой цыганкой в Манораю подался… Сколько ходили, не знаю, но когда пришёл в себя, образумился, километрах в пяти отсюда, на лугу в траве лежу, а вокруг никого… Как больной бегал, орал, звал, а кого, и сам не знаю… Вернулся на участок — пусто. Мужики только часов через пять стали подтягиваться, по одному… Солдаты строем, конечно, летеха привёл… Ну и договорились об этом молчать. Потому что совсем ни в какие ворота… Наутро спирт нашли с закуской. Естественно, надрались от тоски и горя.

— В хороводе не было мужчины лет сорока? Седоватый, с бородкой? На музыканта похож или на дирижёра? В смокинге.

— Так они же все по пояс голые… Кто его знает… Всякие были. В основном как будто бы все русские… И ещё… ну как сказать? В общем, не наши. И пацан этот вроде бы тоже не наш.

— То есть как не наши? — насторожился Зимогор. — А какие же?

— Кто их знает, какие… — замямлил Ячменный. — Из-за границы они пришли, то ли из Монголии, то ли откуда-то ещё… Летеха этот вообще говорит — с Тибета. Но он на Тибете повёрнутый, так ему везде чудятся посланцы из другого мира.

— А есть он, этот другой мир? — осторожно спросил Зимогор.

— Раньше думал, нет, — не сразу промолвил начальник партии и потрогал лоб — то место, куда якобы постучал пальцем неизвестный юноша. — Соответствующее воспитание, обучение… Теперь думаю, есть. А как иначе всё объяснить?

— Ну да, верно. Если не на пьянку всё списывать, то на чудо, на проявление иного мира.

Ячменный насупился, во взгляде мелькнуло сомнение — зря про танцы и оргии рассказал…

— Не надо так, Олег Палыч… Есть ведь понятие — непреодолимые силы природы. Они здесь действительно непреодолимые. Пользуются же такой формулировкой иногда…

— Когда хотят прикрыть ротозейство, — Зимогор неожиданно для себя стал ощущать самую настоящую зависть к Ячменному, чего раньше вообще не бывало.

— А что мы знаем о природе? — вскинулся начальник партии. — О самой природе, о человеке? Да ни хрена не знаем. На уровне Мичурина… Всё переделать хотим, под себя подстроить. А она сопротивляется, потому что сильнее нас, потому что мы сами — её часть.

— На философию потянуло?

— Когда столкнёшься, Олег Павлович, не только на философию потянет, — отрезал Ячменный. — Захочется поверить в Бога. Нельзя всё объяснить логикой и словами. И массовым психозом тоже. Говорю же, здесь у нас другой климат.

— Это верно, — согласился Зимогор. — Только при чём здесь природа?

— Да при том… Мы научились только фиксировать факты, а не понимать их.

— Демагогия, — устало вздохнул Зимогор. — Ты лучше про начальника охраны расскажи.

— Что про него?.. Такой же невезучий, как я. Хотел поступить в школу КГБ, а смог только в училище МВД. Но гонору в нём!.. Правда, сейчас поостыл, прижал хвост. В хоровод-то первый побежал!.. А вначале житья от него не было. У вас партия, говорит, режимная, а я — начальник по режиму! И всех строить на мороз! Шаг влево, шаг вправо… Завхоза Величко у женщины из постели вытаскивал и на участок под конвоем приводил.

— Ты сказал, он на Тибете помешался…

— Читает всё… Аж в Барнаул машину гонял за литературой.

— Позови его ко мне.

— Что его звать? Вон сюда хромает, — Ячменный указал в окно. — Лёгок на помине, много жить будет…

— Тогда погуляй, а мы тут побеседуем, — попросил Олег.

— А как же условие? Я рассказал, вы ещё нет!..

— Ты ещё не всё рассказал! Погуляй пока, подумай и, кстати, поищи моего гостя, куда он запропастился…

— Какого гостя?

— Да моего Рокфеллера!.. Только не задирай его. Богатые — люди нервные…

Независимый Перцев прихромал в избушку начальника, скинул плащ-накидку, небрежно сел — нога на ногу, закурил и достал из полевой сумки бумаги.

— Товарищ Зимогор, на охраняемом режимном объекте задержан человек по фамилии Конырев, не имеющий допуска. Снимал видеокамерой, что категорически запрещено. Говорит, что приехал с вами. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Извините, вас как лучше называть? — стал придуриваться Олег, изображая воспитанного начальника.

— Погоны видите? Так и называйте.

— Я в погонах не разбираюсь, сугубо гражданский человек…

— Моё звание — лейтенант!

— Так вот, лейтенант. Пойди и немедленно выпусти задержанного Конырева. А также извинись перед ним.

— Что?! — он вскочил. — Вы соображаете, что говорите?! Он совершил уголовное преступление!

— Не доводи до греха, выпусти, — выразительно попросил Олег. — Это нормальный мужик, устал от жизни. Дай ему свободно вздохнуть.

— Я арестовал его, — заявил лейтенант. — Через полчаса передам местным органам ФСБ. А вам придётся написать объяснительную, пока объяснительную.

— Тебе, брат, тоже придётся, — с усмешкой вздохнул Зимогор. — Садись-ка и пиши, что произошло в день аварии на скважине. Всё по порядку.

— Я доложил по команде! — отрезал невозмутимо этот парень в погонах. — Вам докладывать не обязан.

— Мне известно, среди тех, кто участвовал в празднике, были не наши люди, — всё ещё не терял терпения Зимогор. — Пришедшие из-за границы. Из Монголии. А возможно, из Тибета… Ты же ведь слышал иностранную речь? И переводил, потому что знаешь два десятка языков.

Перцев попытался скрыть внутреннее напряжение, молодцевато выпрямился и, поправив камуфляж, хотел пройтись с достоинством, но хромоты скрыть не мог.

— Ситуация полностью отслеживалась и контролировалась… специальными средствами. Лиц иностранного происхождения не было. Все участники праздника установлены.

— Сейчас проверим! Был там человек по прозвищу Мамонт?

— Никаких сведений сообщать вам не обязан! — не моргнув глазом, вывернулся лейтенант.

Вёл он себя достойно, даже с некоторым высокомерием, но Зимогор заметил в этом всего лишь прикрытие; Перцев довольно искусно скрывал истинное своё состояние, играл отчасти даже солдафона, тем самым не желая показывать свой интеллект.

И это было весьма любопытно! Обычно такие парни в погонах стараются выпятить его, козырнуть знаниями, эрудицией, мол, мы не просто вояки с одной извилиной от фуражки, а кое в чём и разбираемся…

— Хорошо… Это правда, ты много читаешь о религии и культуре Тибета?

— Это моё лично дело.

— А древние языки знаешь? Например, греческий или скифский?

— Знаю, а вам-то что? — задиристо спросил он. — Кто вас уполномочил допрашивать?

— Скажи, лейтенант, а где твоя фуражка? Красивая такая, на заказ пошитая…

Олег угадал слабое место, ударил ниже пояса. Перцев всё-таки дрогнул, занервничал.

— И это вас не касается!

Зимогор не спеша встал, тоже прогулялся по жилищу Ячменного и, неожиданно обернувшись к Перцеву, толкнул его грудью на стул: его надо было добивать, иначе закроется и больше слова не вытянешь.

— А ну, пацан, сядь! Хватит тут перья распускать… Меня всё касается!

Готовый возмутиться, начальственно крикнуть, лейтенант, однако же, не удержал равновесия и машинально сел — больная нога подвела. Олег не давал ему опомниться.

— Пока ты плясал в хороводе в одних штанишках, на территории участка совершилось тяжкое преступление. А именно кража или похищение — роли не играет. Главное, ты снял охрану и увёл её на праздник. Ты бросил охраняемый объект! И никаких докладных по команде не писал!

Он сразу же сообразил, что начальник партии не сдержал слова и сдал его с потрохами, потому не сопротивлялся, однако и не скис.

— Кражи не было, — лейтенант вскинул голову. — Станок, возможно, испортили, но ничего не украли, я проверял. Даже оружие не тронули, автоматы на земле лежали…

О подмене керна он не знал — и слава Богу…

— Кому они нужны, твои автоматы?.. Иностранную речь слышал?

— Слышал. Подросток разговаривал с кем-то…

— Иностранцев на празднике видел? С Тибета?

— Я предполагаю только… Возможно, и были, документов не проверял.

— А должен был документы проверить! И задержать, потому что оказались на территории секретного охраняемого объекта! Небось моего друга схватил и арестовал! А это известный в Москве человек, вхожий в высшие эшелоны власти!

— Задержать не мог, — не смутился лейтенант, по-прежнему сохраняя достоинство. — По известным обстоятельствам… Но один из моих солдат сфотографировал, согласно инструкции. Потом я делал проверку, спрашивал местных, так, невзначай, предъявлял фотографии. Они получились не очень качественные… Никого не узнали, но, говорят, чужие, иногда с Тибета приходят, исполняют какой-то тайный ритуал.

— Сюда можно ходить с Тибета?

Перцев тяжело вздохнул, дерзко мотнул головой:

— Сейчас всё можно, границы открыты! Хоть через Монголию, хоть напрямую через Китай — всё рукой подать… И вообще, относительно этого праздника, этого шабаша с плясками у меня есть свои соображения!

— Какие, например?

— С какой стати у нормальных, здоровых мужиков вдруг начался массовый психоз? Как вы думаете?

— Никак. С перепоя!

— А я так не думаю. Я полагаю…

— Слушай, ты, лейтенант! — обрезал Зимогор. — Когда станешь генералом — будешь иметь своё суждение. Думать и полагать! А пока излагай факты. И ничего больше!

— Все признаки применения против нас психотронного оружия! — отчеканил тот. — Чем и вызвано неадекватное поведение!

— Это интересно. А что за оружие такое?

— Психическое воздействие, — неожиданно заблистал знаниями Перцев. — Действие на подсознание, на подкорку. Бомбардировка жёстким пучком. Из космоса!

Олег откровенно рассмеялся, чем возмутил лейтенанта.

— Вы ничего в этом… не понимаете! И потому смеётесь!

— Ты считаешь, это не смешно, когда лейтенант, бравый лейтенант внутренних войск, забросил фуражку в грязь и пляшет голый?! А потом оправдывается тем, что на него воздействовали! Лучами, пучками из космоса! — Зимогор стремился добить его, но уже чувствовал сопротивление, какую-то резиновую упругость: стало ясно, что далее Перцев не пойдёт в своих откровениях. Сказал всё, что мог. Остальное в нём было под суровым, жёстким запретом.

— Не могу ничего вразумительно объяснить, — после паузы признался он. — Всё это очень странно… с точки зрения нормального рассудка. Не пили, ничего не принимали… Но я помню своё состояние…

— А придётся объяснять, не маленький! Завтра прилетит сюда Ангел, и перед ним воздействием пучков из космоса не прикроешься!

Вероятно, Перцев об Ангеле был наслышан, поэтому слегка сжался и посуровел.

— Хочу, чтобы вы поверили. Такое оружие действительно существует, — лейтенант посмотрел чистым, открытым взором. — Даже Ячменный поверил!..

— Потому что тоже рыло в пуху! — умышленно жёстко произнёс Зимогор. — Скажи мне вот что. Твои солдаты все хороводили? Может, кто-то спрятался, на кого-то не подействовало?

— На всех, — определённо заявил лейтенант. — Даже часовые с постов ушли… Не знаю, врёт или нет, но был один, завхоз Величко. На него не подействовало. И хоровода он не водил… Зато вот исчез.

— Что он видел, когда вас увели с участка? Ты разговаривал с ним?

— После этих… плясок не до разговоров было, — признался Перцев вроде бы и откровенно. — Величко пропал во время праздника…

— Ты, лейтенант, служить хочешь? — спросил Зимогор. — Только откровенно?

— Если всё это… Если выпутаюсь из этой истории, — вскинул дерзкие глаза. — Профессия мне по наследству перешла. Дед — офицер, закончил службу полковником, отец ещё служит, командир дивизии, генерал-майор. Мне нельзя не служить…

— Откуда же такое знание языков, если все в роду военные?

Перцев вскинул глаза и отвернулся.

— Не знаю… Вполне возможно, произошли какие-то изменения, от воздействия психотронного оружия… Некоторые от него шерстью покрываются, а у меня… такая вот реакция.

— Тебе сейчас все дороги открыты! — засмеялся Зимогор. — В любой филологический вуз возьмут, на любую кафедру языковедения!

— Служить хочу… Если всё обойдётся…

— Выпутаться ты можешь только при одном условии: сначала выпустишь Конырева и вернёшь ему камеру. Немедленно! И придётся молчать про пляски нагишом. И про то, что бросили объект без охраны. Иначе сразу же вышибут.

— Понимаю… Мы так и договорились, но Ячменный вам уже доложил.

— Мне доложил, мне! Но узнает Ангел — что будет, надеюсь, догадываешься?..

— Я верю вам, — вдруг произнёс лейтенант и глянул в упор неожиданно цепким, пронизывающим взглядом. — В вас есть благородство.

— Спасибо за комплимент! Но это не всё, и дальше будет без всякого благородства. — Зимогор сделал паузу. — А просто услуга за услугу, как у деловых людей. Ты обязан назвать мне истинную причину, почему тебя потянуло в этот хоровод.

Перцев слегка сощурил спокойные глаза, голос сразу же зазвенел.

— Истинную причину назвать не могу. И не назову никогда. Слово офицера.

— Ну, если так, — сразу же сдался Зимогор. — Вопрос снимается. Видимо, серьёзная причина… Хорошо, пусть будет пока так. У тебя как солдатики на язычок?

— Солдаты понимают положение лучше нас, — отчеканил он. — Бросили оружие, оставили объект, потом спирту выпили — дисбат обеспечен. А скоро дембель. Их в гестапо не расколют.

— Ну, смотри. Ангел почище гестапо, не заметишь, как в душу залезет.

Лейтенант встал бодро, и в тот же миг гримаса боли скользнула по лицу, переступил с ноги на ногу.

— Что у тебя с ногой? — вслед спросил Зимогор.

— Подвернул, — снимая с вешалки плащ-накидку, проговорил он в сторону. — Мышцу потянул, что ли… А зря не верите, есть у них такое оружие…

— У кого — у них?

— У нашего вероятного противника, — жёстко произнёс Перцев и пошёл, держась за стенки.

На улице достал откуда-то припрятанную самодельную трость и тяжело заковылял к караульным вагончикам…

* * *

После разговора с лейтенантом Зимогор около получаса сидел в задумчивости, всё время теряя ниточку логических размышлений. Потом долго не мог вспомнить, что же хотел делать дальше, и, наконец вспомнив, подался искать старшего бурового мастера Гнутого, однако вместо него неподалёку от буровой вдруг увидел Конырева. Высокомерный, брезгливо-надменный ко всяким стражам закона, король бензоколонок стоял с лейтенантом чуть ли не в обнимку, над чем-то оба смеялись, что называется, впокатуху, трясли друг другу руки и снова смеялись. И в этой безудержности даже не заметили Олега; он же встал у конторского вагончика, глядя на столь бурное веселье с тоской занятого человека.

Наконец, совершили невероятное — обменялись головными уборами, в результате чего Перцев получил легкомысленную бейсболку с длинным козырьком, а Шейх — некогда фасонистую военную фуражку с высокой южноамериканской тульёй, но сейчас обвисшую, изуродованную после стирки. Но прежде чем разойтись, он с неожиданной силой шарахнул о камень пакет с видеокамерой, потряс то, что от неё осталось, и швырнул в отстойник с промывочной жидкостью. И прошёл бы мимо, не окликни его Зимогор…

— А, приятель! — возликовал Конырев, сбивая фуражку на затылок. — Я же тебя искал! Ну всё обошёл!..

— Смотрю, вы друзьями расстались, — заметил Олег, кивая в сторону Перцева.

— Классный мужик! У нас такой базар был — ну, просто!.. Значит, так, Зимогор! Ты как хочешь, а я пошёл на прогулку! Таможня даёт добро!

В этот раз от Славки отделаться не удалось. Проклятые конкуренты не подожгли ни одной автозаправки, и потому пришлось брать его с собой в командировку с условием, что он на следующий же день, как прибудет высокое начальство, немедленно уедет назад.

— Давай, только недолго, — предупредил Олег. — И не уходи далеко, вечером уезжать.

Конырев расхохотался и пошёл под гору к сетям.

— Если что — ищи в лабиринте! — крикнул он издалека. — Здесь, оказывается, есть лабиринт! Восхождение к огню! Или на огонь!

Потом махнул рукой и побежал грузно, по-слоновьи, — фуражка запрыгала на острой голове. Олег решил, что они с лейтенантом не только общий язык нашли, а ещё уговорили коньяк из Славкиных запасов…

Старшего мастера Гнутого Зимогор разыскал в тепляке буровой вышки. Виновник аварии стоял на коленях перед открытым белым шкафом и что-то пытался достать оттуда с помощью паяльника. Вокруг лежали развёрнутые книжки и какие-то электронные схемы, над его головой, будто иконы, светились четыре чистых экрана мониторов.

Оборудованная по последнему слову техники буровая походила на операционную, только мёртвую, ибо в облицованных пластмассовыми панелями стенах стояла полная тишина: сам буровой станок — громоздкая железяка, опутанная гидравлическими трубками и цветными жгутами проводов, — напоминала умершего под ножами хирургов и брошенного со вспоротым чревом человека. Потный мужик в тельняшке орудовал шваброй, как санитар, замывающий кровь с чёрного обрезиненного пола: готовясь к встрече начальства, наводили совершенно ненужный блеск, схожий разве что с тем, как напомаживают усопшего в гробу.

Бывший капитан и тут внедрил армейские порядки… Зимогор впервые попал на буровую, где не было привычной грязи, набора тяжёлых трубных ключей, ломов и кувалд. Правда, возле станка на специальной подставке был разложен исковерканный огромными нагрузками, изжёванный, закрученный в спирали аварийный инструмент — приспособления для того, чтобы вырвать из забоя скважины застрявший там буровой снаряд, и результаты попыток ликвидировать аварию — обломки штанг, разорванные детали и металлическая стружка.

Зимогор видел эту установку на складе, упакованную в ящики и коробки, к которым Иван Крутой запретил приближаться, дабы сдуру ничего не испортить. В комплект входили даже белые халаты и специальные разовые матерчатые перчатки — сбылась вековечная мечта бурильщиков! По специальности Аквилонов был буровиком и проявлял личную заботу об этой установке.

— Можно и умирать, — говорил он, рассматривая технический проспект детища российской оборонки. — Знаешь, с чего я начинал? С канатно-ударного станка! Долотьями бурил, можно сказать, ломом землю ковырял! А эта машина — двадцать первый век…

Заметив Зимогора, прямой виновник аварии торопливо закрыл шкаф с электроникой, выключил паяльник и, не спуская глаз с инспектирующего, прошепелявил приказным тоном:

— Всё, Миша, отбой. Иди отсюда.

Поломойка выключил воду, смотал шланг и, спрятав швабру в специальную нишу, удалился. Гнутый ждал этого визита и к разговору был готов, но не хотел начинать его сам, демонстративно закурил, поднял затемнённое стекло окна и, высунувшись наружу, стал насвистывать «Чёрного ворона». Они были едва знакомы, виделись только однажды на Кольском полуострове лет пять назад, когда Зимогор пришёл работать в экспедицию. Гнутый бурил там сверхглубокую скважину, но ничем особенным не блистал, поскольку работал в коллективе таких же зубров, и отличался лишь застенчивостью и молчаливостью, вызванными тем, что у бурового мастера не было передних зубов. Часть их выбили ещё в молодости, а другая часть просто вывалилась и сгнила от цинги, экспедиционной жизни и чифиря. Вообще-то про него рассказывали много интересного: в двадцать семь лет он умудрился получить орден Трудового Красного Знамени, в тридцать, не отходя от бурового станка, защитил кандидатскую (тогда это приветствовалось). И, вдохновившись, бросил работу, сел и написал учебник по буровому делу, который вдребезги разнесли учёные мужи. Однако так и не изданное, это сочинение перепечатывали на машинках, ротапринтах и использовали как практическое наставление многие — от студентов до производственников. А Гнутый, как всякий непризнанный гений, запил, забичевал и был найден Иваном Крутым где-то на Урале, в захудалой геологоразведочной экспедиции. Аквилонов ценил его как буровика и как учёного, поэтому выдрал из грязи, говорят, лично свозил в Крым, где закодировал от алкоголизма, дал ему квартиру, обласкал по-царски и лишь не смог ему за казённый счёт вставить зубы — буровой мастер не выносил ни вида, ни звука стоматологического буравчика.

Зимогор рассчитывал увидеть Гнутого в полном унынии — метаться должна была творческая душа, сам ведь устроил аварию, не смог её ликвидировать и в результате угробил уникальный, в единственном экземпляре, станок. Однако мастер выглядел спокойным и даже весёлым — не принял ли с горя припрятанного спирта?

— Мне наручники самому надеть или завтра Ангел закоцает? — спросил он, улыбаясь и прикрывая рот ладонью. — Ты же приехал виновных искать?

— А что, готов в наручники? — с ухмылкой спросил Олег.

— Как пионер, всегда готов!

— Сначала скажи, кто был с тобой на смене, когда достали этот чёрный песок?

— Циклоп был, то есть Величко.

— А что, завхоз переквалифицировался в помощники мастера?

— Да нет, — нехотя отозвался Гнутый. — Так вышло… У моего помбура живот схватило, заменить некем, а Циклоп сам попросился… Не смотри, что он на вид тупой и молчун, когда надо, всё соображает.

— Когда аварию засадили — кто с тобой был?

— Да тоже он… У помбура понос ещё не прошёл, а Величко всегда готов…

— Тебе это не показалось странным — всегда готов?

Гнутый намёк понял, пошамкал стариковским беззубым ртом.

— Любопытный взгляд… Если учесть, что Циклоп исчез.

— Ничего такого странного не замечал за ним? Может, к нему кто-то приходил? Или он часто пропадал с участка?

— Пропадал он в Матвеевке, у женщины…

— Ты уверен? Видел сам или знаешь по его рассказам?

— Как же! Со свечой стоял, когда он обслуживал эту тварь ненасытную! — почему-то рассердился Гнутый.

— Если без дураков, где Величко? — мрачнея, спросил Зимогор. — Завтра Ангел спросит. Ответ есть?

— Откуда я знаю?.. Он ведь никому ничего не рассказывал про себя, отшельником жил, как все немые.

— Я слышал, у него прошла эта болезнь…

— Прошла… А потом и глаз открылся.

— Открылся?.. Но у него же глаз вытек!

— Значит, новый вырос. А повязку носил, потому что глаз света боялся. Ночью снимал и смотрел двумя.

— Сам это видел?

— Не один раз… Я его с поличным поймал, когда Циклоп однажды ночью вышел на улицу и повязку снял, на звёзды смотрел, — признался Гнутый. — А я его окликнул… Жуткое зрелище, этот его новый глаз, в него смотреть нельзя. Поражает воображение. Страшно…

— Ты как бы за свои слова отвечаешь? — уточнил Зимогор.

— Как бы да…

— Кто ещё видел этот его глаз? — схватываясь неприятным ознобом, спросил Олег.

— Перцев, начальник охраны… Чуть его не застрелил с испугу. Но потом решил, что почудилось ему.

— С чем это связано, как думаешь?

— Ну, скажем, влияние среды, — нашёл формулировку Гнутый. — Хотя Перцев говорит — от воздействия жёстких пучков излучения. Психотронное оружие.

— Я слышал, когда вы тут пляски и оргии устраивали, на Величко гипноз не подействовал. Это так или нет?

— Ну народ! — изумился мастер. — Уже всё доложили!.. Не подействовал. Все плясали, а он стоял и смотрел, в оба глаза. И на меня не подействовал.

— А что же ты хороводил? За компанию? — усмехнулся Зимогор.

— Понять хотел, в чём суть, лица пришлых рассмотреть поближе… Ничего не понял.

— Лица-то рассмотрел?

— Да что толку?.. Вроде на вид обыкновенные люди, только если у нас взгляды, то у них — взоры.

— К кому они приходят, знаешь? Что им нужно?

— Не к кому, а куда… В Манораю они идут. Одни как паломники, а другие для исполнения обряда.

— Тут что у них, святыня?

— А ты как бы не догадываешься, что здесь? — язвительно спросил мастер. — Зачем они раз в сорок лет обязательно должны пройти через всю Манораю и исполнить гимны?

— Говори всё, что знаешь! — прикрикнул Зимогор. — Мне некогда твои загадки отгадывать.

— Вот кричать не нужно, — улыбнулся Гнутый и прикрыл рот ладонью. — Я ещё не совсем уверен… Кое-что нужно проверить. Но мы находимся в центре Шамбалы.

— Шамбалы?.. А это ещё что такое?

— Не слышали? Да ладно вам… Скажешь ещё, не слышал про Рериха и Блаватскую…

Вероятно, родители у него были из учёной интеллигенции, вырастили умненького, романтичного, но пижонистого и оторванного от жизни мальчика. Зимогор терпеть таких не мог, и особенно если попадались свихнувшиеся на Шамбале, так называемые рерихнутые. Их лет десять назад развелось как тараканов на кухне у нечистоплотной хозяйки. Потом половина из них двинула в маги, в чародеи и психотерапевты, какая-то часть ушла в учение Порфирия Иванова, часть просто образумилась и занялась мелким бизнесом. И казалось, жизнь их вывела, вытравила дихлофосом своим, но вот тебе — всё живо!

— Ладно, если не нравится такое название, давай назовём это явление аномалией, — предложил Гнутый. — Ты же допускаешь, что всякое аномальное явление, то есть не изученное, начинает сопротивляться грубому вторжению чужеродной материи. Мы просверлили дырку вот этим роботом, можно сказать, в голове, в мозгу аномалии. И получили реакцию: нам дали по рукам и в один миг вывели из строя верх технологической мысли, станок будущего. Эти обстоятельства тебе говорят о чём-нибудь?

— Об этом ты завтра с Ангелом поговори, — посоветовал Зимогор. — Он тебя поймёт. И упечёт лет на пять в нормальную зону, без всяких аномалий.

— Потому я и говорю с тобой, — мастер отнял ладонь от лица, перестал стесняться беззубости или забыл о ней. — Ты же геолог и, судя по глазам, человек мыслящий.

— Ну да, потому сейчас смотрю на этого робота и мыслю, сколько он стоит. Хотя бы примерно.

— Дорого стоит, — определил Гнутый. — Установка на самом деле классная. Конечно, есть кое-какие недоработки, но в целом это революция в буровом деле. Жалко, не пустят в серию, а японцы и американцы слижут и присвоят, как обычно.

— Если дорого, значит, сажать тебя будут за ущерб в особо крупных размерах, — вздохнул Зимогор. — А ты мне сейчас уши Шамбалой протираешь.

— Посадки, например, я не боюсь. К тому же за установку не посадят, ущерба — нуль, если не считать износа, — вдруг заявил мастер. — Отстоялся, отдышался, бедолага, и теперь работает, как часики.

— Работает?..

Он лишь ухмыльнулся, взял со стола пульт и включил станок. Манипулятор захватил из кассеты буровую штангу, заправил её в шпиндель, зажал, и на мониторе появилось окно с надписью: «Инструмент к работе не готов. Отсутствует породоразрушающий элемент. Начинать спуск снаряда?»

Гнутый дал отбой и выключил установку.

— Что же ты тогда не ликвидируешь аварию? — скрывая удивление, спросил Зимогор.

— А влияние среды. Точнее, сопротивление. Стоит опустить аварийный инструмент к забою — электроника блокируется, — с удовольствием стал объяснять мастер. — Но не полностью. Весь механизм подъёма снаряда действует. Аномалия очень чувствительна и благородна. Она как бы говорит — вытащите из меня инородное тело. И когда мы поднимаем снаряд, все системы начинают работать. Но поднимем — эта умная машина превращается в кучу мёртвого железа. И так стоит часов пять, словно даёт нам время подумать. Занятно, правда? Но есть ещё более занятная вещь, — он развернул к Зимогору монитор компьютера и защёлкал на клавиатуре. — После того как мы этот песок достали, и произошла авария. Сначала полностью заблокировался станок, потом начались эти пляски… А потом, когда вернулись, — всё работает! Спустили инструмент в забой, и сразу же авария…

— Ты сам держал этот песок в руках?

— Держал… Интересное вещество, с большим удельным весом, между прочим, так что промывочный раствор не поднимал.

— Кто ещё держал?

— Циклоп, естественно, и Ячменный…

— Опять Циклоп?.. Ладно, а раньше песок не встречался?

— Был на подходе к горизонту, но мизер, крупинки. Ячменный посчитал за породную крошку, а он у нас умный, в геологии разбирается… Тут же килограммов пятьдесят выбили. По объёму — пара пригоршней, а вот по весу!.. Повезло: забурились в нижележащий горизонт, хорошо заклинились, сорвали столбик керна с забоя, и трубу как пробкой запечатало. Потому и подняли…

— Значит, буровой снаряд застрял после песочной линзы?

— Нет, в самом песке, — увлечённый компьютером, сказал Гнутый. — Я его стал перебуривать, затянуло… Тут и прихватило…

— В песке прихватило инструмент?

— Не в простом песке, с большим удельным весом… Ты радиофобией не страдаешь?

— Шамбалой пугал, теперь хочешь ещё и радиацией напугать?

— Я в Березовской партии работал, на уран бурил, — мастер наконец отыскал то, что хотел. — И урановых песков насмотрелся… А этот тяжёленький песочек не просто руда. Это обогащённый, оружейный уран. В чистом виде.

— Кто проверял? Радиоактивность замеряли?

— Чем?.. В партии простенького дозиметра нет… Если не страшно, посмотри сюда.

— Что это? Я в этих кривых не разбираюсь, — Зимогор глянул на монитор.

— Умную машину сделала оборонка, — снова похвалил Гнутый. — Нам дозиметров не дают, чтоб паники не было, а робот всё фиксирует. Только стоит порыться в его памяти… Вот, смотри, рост уровня радиоактивности. И параллельно — растёт температура. Повышенный фон пошёл с девяносто второго метра. На четырёхсотом от керна, который мы поднимали, уже идёт смертельная доза облучения. И температура двести тридцать семь градусов, промывка кипеть должна, а она выходит холодная. Вот, на выходе — шестнадцать градусов. Куда делось тепло?

— Не было его, наврал компьютер.

— В том-то и дело, не врёт эта машина… Вот и чёрненький песочек, смотри сюда… Видишь характеристики? Чистый обогащённый уран, даже мощнее. А мы его голыми руками в бутылку ссыпали. Втроём: я, Величко и Ячменный. Тот естествоиспытатель только на вкус этот песок не пробовал. Не слабо, да?

Олег почувствовал, как свечение монитора неприятно опахивает лицо и руки, будто радиация исходит от кривых, вычерченных на экране…

— Если бы ты подержал в руках чистый уран, — не сразу проговорил он, — у тебя бы уже давно руки отвалились. И заодно — яйца.

— Я теперь и жду, когда отвалятся, — признался Гнутый. — Поэтому мне и в тюрьму не страшно. Ни я, ни этот умный Ячменный не доживём не то что до суда — до приезда Ангела вряд ли дотянем. Подозреваю, Величко ушёл куда-нибудь и копыта откинул. Потому что этот идиот… ну, в общем, как сумасшедший стал от песка. Пока я бегал за Ячменным, он стащил щепотку и, чтобы не нашли, за щёку спрятал…

— Кто ещё знает о радиации? — озирая пугающую медицинской чистотой буровую, спросил Зимогор. — Кроме Ячменного?

— Никто, — мастер оторвался от компьютера. — И Ячменный не знает. Ты первый. Потому что я обнаружил автоматическую запись радиационного фона только сегодня утром. Конечно, наш начальник партии умнее, но машина тоже ничего, взяла и записала. И кривые вычертила…

— Молчи пока, — попросил Олег.

— Да я молчу… Знаешь, так умирать неохота! — улыбнулся по-детски Гнутый. — Представляешь, только зубы прорезались, расти начали. Так мучался, ночами не спал, а слюни текли — до колен. Представляешь, сразу шестнадцать штук. Неужели всё зря?.. Вот, смотри, какие уже!

И, обнажив дёсны, показал ровные ряды вырастающих, с ребячьими пилочками, зубов…

* * *

Пластиковая бутыль из-под «фанты» скукожилась и покрылась сеткой мелких трещин, так что при малейшем прикосновении хрустела и готова была рассыпаться в прах. Мамонт стоял перед ней, как перед миной, установленной на неизвлекаемость, и лишь ругался про себя: могли же засыпать хотя бы в железную банку, на худой случай в стеклянную тару!

Привыкшие к соли Вечности, но ещё не прозревшие, люди эти не понимали, с чем имеют дело и что творят, оставляя солнечное вещество без всякой защиты. Оно уже частично испарилось, растаяло в атмосфере, и всё равно оставалось ещё килограммов сорок. Мамонт не имел опыта обращения с этой солью, хотя знал, что единственное, чем можно остановить «таяние» — немедленно запечатать её в плотную капсулу из чистого золота. Этот сверхпроводимый металл не случайно считался символом солнца, однако был прямой противоположностью, обратной сутью Манорайских сокровищ. И всё-таки у них было одно общее качество: в больших количествах то и другое приносило зло. Непосредственный и долгий контакт с таким объёмом соли и её сильнейшее излучение, как и радиация, накапливались в костном и спинном мозге; человек обретал огромную физическую силу, утолщённую и твёрдую, как хрящ, кору головного мозга, продолжительность жизни, сравнимую с вечностью, но и вместе с тем — демоническое состояние.

Когда-то эту соль искали и добывали исключительно для таких целей, называя её магическим кристаллом…

Найти любую золотую посудину здесь было нереально, и Мамонт с тоской вспомнил, сколько этого барахла в виде сосудов и кубков валяется в пещерах Урала. Он поискал что-нибудь подходящее в кернохранилище, но здесь был образцовый порядок, и пришлось выйти на улицу. Литровые стеклянные банки из-под консервированных щей не годились — стенки не выдержат веса и напряжения, у солдатских фляжек, брошенных вместе с амуницией, слишком узкие горлышки, придётся долго засыпать, причём горстью, да и что станет с алюминием, неизвестно. Он заскочил в тепляк буровой установки, помня по своим экспедициям, что там бывает множество самой разной посуды, но оказалось, тут вообще всё стерильно, ржавого ведра не найдёшь, одна пластмасса. Тогда он побежал на пищеблок — хоть бы эмалированную кастрюлю найти или чайник! — и нашёл тару почти идеальную: солдатский вещмешок с брезентовыми лямками!

Мамонт вернулся в кернохранилище и осторожно, чтобы не касаться соли руками, стал разламывать пластиковый бок бутыли. За этим занятием и застала его Дара.

— Посвети мне фонариком! — попросил он. — Здесь нет света.

Она же вдруг отстранила его руку и склонилась над ящиком.

— Они достали соль?! Постой, Мамонт! Отойди в сторону! Я сама…

Глаза Дары засветились от предвкушения удовольствия. Она смело взломала пластик и набрала две горсти соли.

— Что ты делаешь?! — закричал он. — Так нельзя! Неужели ты не знаешь, что это?

— Знаю, — нараспев проговорила она, испытывая наслаждение. — Милый Мамонт! Я знаю всё о соли Вечности. Какое потрясающее чувство, когда ты держишь её не щепотку, а пригоршню!

Дара медленно и нехотя ссыпала соль в вещмешок и плавными, кошачьими движениями, купая руки, набрала ещё.

— Нет, тебе не испытать этого… Да и не нужно. Ты избран Валькирией… А мне… А нам!.. Теперь ты понял, откуда Дары черпают своё очарование и силу? Соль Вечности!.. Я так боялась, что Стратиг не отпустит с тобой, пошлёт другую Дару… И так боялась, что пропущу этот счастливый миг, когда они поднимут сокровища Манораи…

— Нам надо поторопиться, — оборвал её Мамонт, — скоро утро, закончится праздник и сюда вернутся люди.

Она ничего не хотела слышать. Она играла с вечностью, как богатые персидские принцессы играют с драгоценными камнями, засыпанными в сундук, но пространство ящика было слишком мало, а соли всё-таки мало, чтобы купаться в ней, как курице в пыли. А хотелось!

— Они не вернутся, пока я здесь. — Казалась, впервые в жизни она была зачарована видом Вечности. — Никого не подпущу. Никому не позволю владеть сокровищами Манораи!

Наконец, Дара перенесла их в вещмешок, выгребла, вымела пальчиками всё до крупинки, однако не дала Мамонту завязать горловину мешка, продолжала пересыпать тяжелейший чёрный песок из ладони в ладонь, любуясь его течением, и медленный, тягучий поток излучаемой энергии, словно пар с кипящего котла, впитывался в её огромные глаза, уносясь, как в вишнёвую бездну.

— Ну, довольно, — он пытался оттащить её, как малое дитя. — Пора! Надо ещё определить место, куда мы уберём всё это…

— Постой!.. Ещё немного!.. И мне будет достаточно… — словно в забытьи, шептала Дара. — Я лишнего не возьму… Для тебя есть соль Знаний в копях… А это моя соль. И я видела лишь малую щепоть… Стратиг давал подержать в ладонях… Пусть напьются мои очи! Пусть они станут вечными… Все женщины мира мечтают прикоснуться к ней. Или хотя бы взглянуть, чтобы взор стал солнечным!.. Мир становится слепым из-за гаснущих женских глаз… И потому у мужчин теряется разум, меркнет память. Гои превращаются в изгоев, когда в мире нет женских сияющих взоров!

Мамонт с усилием отстранил её, накрепко завязал вещмешок.

— Надо уходить! — он взвалил ношу на плечи, стянул лямки на груди. — Уже утро, и догорает огонь Радения…

Она вставала с пола медленно и томно, словно с брачной постели. Не дожидаясь её, Мамонт открыл дверь и стал спускаться по железным ступеням. И когда стал на землю, услышал за спиной властный приказ:

— Стой! Не оборачивайся! Руки за голову!

В доказательство своей решительности невидимый противник дал над головой короткую очередь. Мамонт не увидел — услышал, как на лестницу выскочила Дара, послушно заложил руки за голову и ждал, когда она прикроет, отведёт глаза этому стрелку.

Но вместо этого услышал низкий смех и ещё одну очередь. Пуля срикошетила о стенку вагона и с пением ушла в розовеющее небо.

— Опусти руки, дура, твои чары на меня не действуют! Встань с ним рядом!

На короткий миг Мамонт всё-таки повернул голову и краем глаза увидел огромного детину с чёрной повязкой, закрывающей правый глаз. Автомат в его руках был как игрушка…

За три вылазки под маскировочные сети он знал буровиков в лицо. У этого было прозвище — Циклоп.

Дара пыталась отвести ему глаза: пронзительный, чарующий и влекущий её взгляд был неотразим и одновременно грозен, как взгляд судьбы, и по страстности напоминал удары ветра перед бурей, перечёркнутые свечением вишнёвых молний. Перед такой силой не мог устоять ни один мужчина; через несколько секунд Циклоп должен был бросить оружие и встать перед ней на колени…

Он в самом деле сделал движение рукой, будто пытаясь защититься от глаз Дары, но вдруг сдёрнул чёрную повязку…

И она сама вскинула руки, заслоняясь от его взгляда!

— Рядом, я сказал! — прорычал Циклоп. Дара медленно спустилась по железным ступеням и встала справа от Мамонта.

— Что с тобой? — шёпотом спросил Мамонт, но одноглазый услышал.

— Молчать! Сними вещмешок, поставь на землю и три шага вперёд! Не оборачиваться!

Имея за спиной вес в полцентнера, бороться с противником, обезоруживать его было бы тяжеловато, лучше избавиться от груза…

— Не знаю, что со мной… Он сильнее меня, — тихо проговорила Дара. — Он открыл второй глаз…

Мамонт поставил ношу на землю, прошёл вперёд. Циклоп завозился, поднимая вещмешок на плечи, и когда судя по звуку, надел одну лямку и стал пихать руку во вторую, Мамонт с разворотом, в слепом прыжке ударил ногой по голени и схватил автомат за ствол. Сбить такого гиганта не удалось, но связанный второй лямкой, он не мог управлять оружием и, нажав спусковой крючок, в две секунды высадил остатки патронов в магазине. Руки опалило вмиг разогревшимся стволом. Не сама стрельба, а эхо было настолько громким в утреннем воздухе, что по горам, казалось, закувыркался многократно повторяемый гром.

В первое же мгновение стало ясно, что справиться с этим верзилой будет невозможно; он обладал не только противодействующей чарам Дары силой, но и огромной физической. И не мог нанести ответного удара лишь потому, что левая рука застряла в тесноватой для него лямке вещмешка. Выпустив автомат, Мамонт бросился в сторону — к караульному вагончику, где он видел на земле амуницию и оружие, брошенное солдатами охраны. Тем временем Дара стояла со вскинутыми руками и ещё пыталась усмирить Циклопа, а тот, наконец-то справившись с лямкой, вдруг отшвырнул пустой автомат и помчался вон с территории участка. Боковым зрением Мамонт увидел, как, не попав в проход, одноглазое чудовище буквально выдрало, вынесло на себе большой клок маскировочной сети.

Оружие было на прежнем месте. Мамонт выскочил через разорванную дыру из-под сетей. Циклоп уже пролетел далеко вниз по склону, миновал избушку Ячменного и скачками нёсся к речке. На миг опустившись на колено, Мамонт успел послать вслед две коротких очереди, прежде чем спина с вещмешком скрылась за кручей. Расстояние было велико, и всё-таки, когда он сбежал вниз, на каменных развалах заметил брызги крови.

Рана, видно, сильно кровоточила, на другой стороне реки Мамонт нашёл след, уходящий в кедровник.

— Я пойду впереди! — крикнула Дара, устремляясь в темноту леса. — Чувствую его след!

— Почему у тебя не получилось? — спросил он на бегу. — Потеряла способность?

— Это не человек… Понимаешь, не человек! Он даже не летарий…

— Кто же?

— Не знаю! Ещё не встречала таких… В нём есть что-то от зверя! Смотри, сколько крови… А он бежит… И запах! Странный, мускусный… Как от самца гориллы!

Через полкилометра они нашли на земле окровавленный тряпичный ком: похоже, сменил затычку на ране. Дара склонилась над ним, подержала руку и отдёрнула.

— И кровь — не человеческая…

Они вырвались на луг, и тут уж не нужно было выискивать след по брызгам крови и взрытому лесному подстилу — Циклоп проламывался сквозь высоченные травы, пробивая дорогу. Правда, бежать по ней даже в запале погони было неприятно: запачканная кровью трава мазала руки, одежду и даже лицо. Судя по следам, она хлестала с правой стороны шеи, почти фонтаном — смертельная рана! — однако Циклоп бежал, ничуть не сбавляя скорости.

Всякий зверь бы уже лёг от потери крови и сил…

— Я всё поняла! — вдруг крикнула Дара. — Его не догнать! Даже если потеряет много крови!.. У него же соль Вечности! Такая мощная подпитка!

Мамонт чувствовал, что Циклоп уже оторвался на приличное расстояние и оно ничуть не сокращается. Однако ничего не оставалось делать, как преследовать: когда-нибудь он должен истечь кровью! Даже зверь не выдерживает долгой гонки и в конце концов ложится! И тут уж не поможет излучение манорайской соли.

Далеко справа на высоком холме догорал праздничный костёр. Видны были люди, стоящие лицами к востоку — там разливалось зарево и вот-вот должно было взойти солнце. След Циклопа огибал холм стороной — не хотел показываться на глаза народу, среди которого были его товарищи с буровой и солдаты охраны. Значит, он действовал не на общее благо, когда поймал воров с поличным в керновом складе. Возможно, сам хотел достать соль из вагона-сейфа, да Мамонт с Дарой помешали…

— Стой! — внезапно крикнула она и, усмиряя свой бег, схватилась за траву. — Смотри, смотри!

И в следующий миг крик восторга взметнулся над лугом. Мамонт оторвался от земли, поднял голову — мешал высокий быльник! — осмотрелся.

— Что?.. Ничего не вижу.

— Выше! Смотри выше!

Сначала ему показалось, впереди, над зарослями, мелькнула тень — словно полотнищем опахнули. Закачалась высокая трава…

— Ещё выше! — Дара захлёбывалась от радости.

Он вскинул голову и глянул в небо.

Над зрелыми верхушками трав полыхнул огонь круглых птичьих глаз, и в следующий миг Мамонт увидел филина. Огромная птица бесшумно парила над лугом, что-то высматривая, и ветер от крыльев пригибал, стелил могучие травы.

— Атенон! — воскликнула Дара и помчалась вперёд, под бегущую тень. — Он где-то рядом!

Внезапно ловчий филин затормозил крыльями, раскрыл когтистые лапы и мягко опустился на землю…

11

Как человек основательный, приученный многолетним скрупулёзным трудом всё доводить до конца, академик не мог уехать, не завершив дело. Ему не жаль было бросать роскошную даже по современным меркам квартиру, ибо самое ценное в ней уже было похищено; он особенно не тужил, что оставляет великолепное, собственной конструкции камнерезное оборудование, оставляет Питер, город хотя и страшный, но город детства. Однако он не мог тронуться с места: ему, как дважды Герою Соцтруда, установили на родине бюст. А родиной его был дом на Пятой линии Васильевского острова, возле которого он чуть не замёрз во время блокады.

В его дворе и воздвигли монумент…

Святослав Людвигович в своё время сопротивлялся этому, много раз ходил на приём к первому лицу города, просил подобрать другое место, но лицо это подозревало, что академик желает быть установленным на площади, и упрямо настаивало, чтоб бюст был напротив дома, где Насадный родился.

И настоял. Для памятника у детей отняли полдвора, по сути ликвидировали детскую площадку. Однако история с хождениями наверх ещё не закончилась, потому что началась схватка со скульптором, который лепил оригинал бюста, чтобы отлить его потом в бронзе. Первый он сотворил по фотографиям академика, но тот сразу же забраковал его из-за полной непохожести: на круглой, как гончарный круг, подставке стояла расчлененка — отрубленный по грудь чёрный мертвец со звёздами на груди. Во второй раз у ваятеля получился жизнерадостный идиот с высоким лбом, в третьем варианте кое-какая схожесть была, но скульптор зачем-то прилепил на гранитный постамент молоток и циркуль. Насадный популярно объяснил ему, что это — масонская символика (а он в ней разбирался) и что он никогда ни в каких ложах не состоял, потому её следует убрать. Тогда на него пошла жалоба, академика пригласили в Зимний дворец, мягко пожурили, дескать, творцам виднее, они тоже хотят самовыразиться, и бюст установили какой есть. Вскоре после открытия его Святослав Людвигович вместе с Рожиным пришли тёмной осенней ночью с зубилами и молотками и срубили масонский символ. Через три месяца его восстановили, но они опять срубили. В третий раз приваривать молоток с циркулем не стали, но, как и следовало ожидать, ущемлённые дети весной начали играть на газоне вокруг постамента, весь его истоптали, раскопали, в общем и правильно сделали. Памятник от этого слегка накренился назад и стоял теперь, как изваяние на острове Пасхи, глядя в небо. Когда академику было грустно, он шёл в свой родной двор на Васильевском и, прячась в кустиках, смотрел на себя бронзового. Даже откинув всяческое тщеславие, в этом что-то было — памятник при жизни!

А он всё кренился и кренился, но самому ходить и говорить об этом было неловко да и бессмысленно, поскольку началась перестройка, утверждающаяся свержением многих памятников. Тогда они решили с Рожиным снять его. Пришли на дело как всегда ночью, раздолбили гранитную плитку сзади и обнаружили, что бюст прикреплён к постаменту намертво — только взрывать. И ведь подпорки не подставишь, чтобы в одночасье не рухнул на детей, которые под бетонным основанием выкопали землянку и там курили или нюхали клей «Момент», натянув на головы пластиковые пакеты.

Если бы снять бюст, то новый никто бы восстанавливать не стал, а постамент тогда снесли бы городские власти. Пока академик со своим старым сподвижником придумывали, как это сделать, сама жизнь нашла выход: они заметили, что кто-то из соседнего дома ходит и ночью тихонько долбит заднюю часть постамента, чтобы освободить крепления — что ни говори, а в бронзовом, хотя и пустотелом академике полцентнера цветного металла, погоня за которым шла по всей стране. Тогда они решили подождать, когда добровольный помощник основательно разворотит железобетон, а они нагрянут, спугнут его и сами снимут.

Смерть Рожина и последующие события остановили наблюдение на несколько дней, и теперь Насадный опасался, что добытчик цветного металла размолотил бетонное крепление и снял памятник. Но тот, видимо, обрабатывал за ночь сразу несколько объектов, и дело подвигалось у него медленно, хотя бюст уже шатался, если подцепить монтировкой.

Он не мог покинуть город, бросив свой памятник на добычу ворам, а Дара — то ли добровольная спутница, то ли своеобразный конвоир, — настаивала ехать на Таймыр немедленно. Тогда он неторопливо собрал кое-какие вещи, оделся так, как обычно одевался для торговых дел на набережной Невы, посмотрелся в зеркало — потасканный, стареющий интеллигент, и если ещё пару дней не побриться, даже близкие вряд ли узнают…

— В таком виде не поедешь! — вдруг заявила Дара. — Я помню тебя другим. Побрейся и переоденься.

— На Таймыре меня тоже помнят, — неуверенно воспротивился он. — Могут узнать…

— Со мной не узнают, — был ответ. — Не надо изменять своим привычкам.

Академик подчинился, соскоблил бритвой щетину, выбрал в шкафу среди изношенных костюмов самый приличный, переоделся и взял с собой несколько рубашек и галстуков. Вместо того чтобы тайно покинуть квартиру, они вышли открыто и неподалёку от дома поймали частника.

— В Пулково, — скомандовала Дара.

— Нет, сначала на Васильевский, Пятая линия! — приказал Насадный.

— Зачем? — спросила она и посмотрела знакомо, с улыбкой, как в латангском аэропорту.

— Я там родился…

К счастью, памятник ещё был цел, разве что постамент накренился ещё больше, поскольку выкопанная детьми землянка оказалась заполненной грунтовыми водами.

— Помоги снять бюст, — попросил таксиста. — Я заплачу. У тебя же есть с собой инструмент?

— В этом деле я тебе не помощник, — испугался тот. — Средь бела дня?.. Вмиг арестуют!

Тогда Святослав Людвигович встал рядом с памятником и попросил его внимательно посмотреть. Таксист долго смотрел, сличал, хмурился, затем безбоязненно подпятил машину задом, достал буксирный трос, накинул один конец на голову бюста, другой зацепил за фаркоп и дёрнул. Наклонившийся постамент рухнул, бронзовый академик отвалился сам. Они погрузили его в багажник, отвезли к дому покойного Рожина и подняли в квартиру.

— Если совсем туго станет, сдай его в металлолом, — наказал он вдове и оставил ключи от квартиры. — И ещё, там за стеллажами спрятано много всяких круп, сахарного песку, соли, спичек. Бери, сколько хочешь.

— А как же ты? А куда же ты? — спохватилась она, с любопытством глядя на Дару.

— Мы на Таймыр, — признался Насадный, — только ты забудь об этом и никому ни слова. Даже моей дочери.

И сразу же поехали в Пулково.

Он знал, что никогда больше не вернётся сюда, потому что у академика был ещё один памятник, самый главный — целый город в таймырской тундре, его детище, сейчас покинутое жителями, пустое и мёртвое. Можно было бы, конечно, уехать к дочери в Канаду и там дожить остаток своих дней, однако от одной мысли, что его похоронят в чужой земле, ему становилось невыносимо тоскливо, и когда дочь заводила разговор об отъезде из России, он сразу же ставил условие — тело после смерти привезти назад и похоронить в Балганском метеоритном кратере. А иначе, мол, я встану мёртвый и уйду, а тебе всю жизнь не будет покоя. Она не могла дать таких гарантий (хорошо хоть оставалась честной), и на какое-то время успокаивалась. Академик представлял, сколько это хлопот, сколько будут стоить такие похороны: муж её, когда-то заражённый Насадным астроблемами, занимался только ими и таких расходов не потянул бы.

Вернуться на Таймыр они собирались вместе с Рожиным, и, пожалуй, уехали бы давно, но у старого сподвижника ещё была жива жена, да и сам он в ближайшие десять лет умирать не собирался, так что рановато, считали они, трогаться в последний путь. Предсмертная исповедь старого сподвижника, потом его кончина и явление Страги Севера изменили все планы.

Уничтожить действующий образец «Разряда» (готовую установку он всё-таки считал моделью, поскольку она была изготовлена в единичном экземпляре и полностью вручную) было не так-то просто, и он действительно лишь один знал, как это сделать. Хранилась она полуразобранной в замурованном боксе экспериментального катакомбного цеха, однако при этом всё-таки была доступной для тех, кто умеет искать и знает, что ищет. А грамотным современным инженерам не составило бы труда в течение месяца смонтировать её. Но запустить, даже при современных компьютерных возможностях, шансы были минимальными: проанализировать состав газовой среды, которой и сейчас была заполнена перепускная камера, рассчитать её соотношение, определить уровни и последовательность действий блоков ионизации, режимы работы инжекторов — на это потребуются многие месяцы, а то и годы!

Когда после первомайской демонстрации объявили о чернобыльской трагедии и назвали её дату — двадцать шестое апреля, академик вздрогнул, будто по нему пропустили электрический импульс. Он совершенно забыл о названной Страгой дате, когда начнётся фаза Паришу — точнее, плохо её расслышал, возмущённый и увлечённый своими мыслями, однако же подсознание схватило и сберегло его слова.

— Я знал об этом, — сказал академик своему старому сподвижнику. — Ещё пятнадцатого апреля знал…

Рожин тогда его не понял, посчитал за фантазии выжившего человека — сидели и пили шампанское.

— Откуда же ты знал? — спросил Михаил с той неуловимой интонацией, которую академик не любил — интонацией лёгкого сарказма.

— Мне голос был, оттуда, — указал в небо. — Началась фаза Паришу. И продлится она ровно девятнадцать лет. Начинай отсчитывать годы, Миша…

Он засмеялся бы, но смутило состояние академика — крайне страстное и одновременно слишком спокойное, как у Будды. Потому лишь спросил:

— А что это за фаза такая?

— Фаза несчастий, катастроф и потрясений, — сказал академик, почти в точности повторив слова Страги Севера. — Фаза горя, слёз и очищения.

И всё равно он ничему не поверил…

Теперь же, прожив ровно девять лет в фазе Паришу, Насадный поехал уничтожать своё детище, спрятанное в мёртвом городе Астроблема. Можно сказать, поехал не по своей воле — в сопровождении строгого конвоира, однако факт продажи города всё равно бы заставил его ехать на Таймыр.

Всю документацию по установке, за исключением того, что было в папке с номером одиннадцать — расчёты газовой среды, описания и чертежи перепускной камеры и инжекторной системы — он тогда сдал госкомиссии на экспертизу и стал ждать результатов.

Сдавая, академик ещё не знал о Чернобыле, однако утрата ключевой папки с расчётами, которые он в самом деле мог восстановить, была ему вроде бы как и на пользу: вдруг стало жаль отдавать своё детище в чужие руки. Пусть главное недостающее звено будет тем самым рычагом в его руках, с помощью которого он не позволит бесконтрольно распоряжаться изобретением.

После объявления о катастрофе в Чернобыле он уже радовался, что ключа от «Разряда» у новых нянек проекта нет.

Спустя три месяца, так и не дождавшись приглашения, он сам наведался в госкомиссию при Совете Министров и получил краткий ответ — работают, изучают, думают. Ещё через три месяца академику стало тревожно: прилетевший с Таймыра в срочном порядке директор строящегося комбината сообщил, что резко сократили финансирование подготовительного периода добычи таймырских алмазов и полностью прекратили строительство производственных корпусов, обустройство разреза и города для добытчиков.

А прежде не было ни преград, ни отказов ни в чём: работали два полка военных строителей, сапёрный полк и несколько отдельных батальонов спецстроймонтажа. Первоклассная взлётно-посадочная полоса приняла первый «Антей» с грузом через четыре месяца, как вбили первый колышек, ежемесячно сдавали пятиэтажку в северном исполнении, а карьерная техника и БелАЗы плыли северным морским путём специальным караваном с ледоколом «Ленин» впереди.

Правда, грандиозная по скоростям и масштабу стройка велась под грифом «секретно», проходила как военный объект и её ударные темпы никак не афишировались.

Академика чуть ли не палкой подгоняли — скорее заканчивайте свой «Разряд»! Родина ждёт алмазов!

Он пока ещё не понимал, что происходит, и потому ринулся по высоким кабинетам, куда в последние годы имел доступ почти свободный. Сначала его выслушивали внимательно, успокаивали, обещали всё уладить, однако чем дальше, тем больше замечал академик, что вызывает своим появлением откровенное раздражение. Создавалось впечатление, будто каждый раз, входя в очередной кабинет, он застаёт его хозяина врасплох, ловит на месте преступления: они что-то прятали, перепрятывали, вели странные, себе под нос, переговоры по телефону, иногда ни с того ни с сего пугались, куда-то бежали, ехали — и всё время воровато озирались.

И перестали смотреть в глаза…

— Нет больше денег на строительство! — отвечали мимоходом, но конкретно и резко. — Ваши деньги ушли в Чернобыль. На ликвидацию аварии!

— Почему проект «Разряда» застрял в госкомиссии? — спрашивал академик, ожидая убийственного вопроса: где папка с номером одиннадцать. — Почему не запускают в серийное производство? И заказ даже ещё не размещён!

Не спрашивали! И он поражался — без расчётов основного технологического комплекса установка превращалась в кучу металлолома! Если бы могли — посылали бы вполне определённо, однако высоких чиновников ещё сдерживали две звезды на груди и звание академика. Потому просто врали в глаза:

— Насколько известно, госкомиссию ваш «Разряд» давно прошёл и оборонка приняла изделие к производству. Но пока нет средств, всё брошено на ликвидацию аварии…

Или отвечали примерно так:

— Что вы ходите тут со своим проектом? Отнимаете драгоценное время… Не видите, что творится в государстве?

Только тут он явственно ощутил наступление фазы Паришу, и вдруг успокоился.

В начале восемьдесят седьмого денег на строительство комбината не дали вообще и Насадный понял: разработки алмазов на Таймыре не будет.

И только по одной причине: всемогущий «Де Бирс» кому-то погрозил кулаком, кому-то дал на лапу, узнав о приготовлениях к захвату алмазного рынка, и теперь весь таймырский проект тихо несли на кладбище.

И ещё понял, что документацию на «Разряд» даже не читали и читать не будут.

Он радовался и чуть не плакал одновременно, ибо на шею его детища набросили петлю и душили, наблюдая агонию. Сердце не выдерживало, и академик утёр слёзы, взял себя в руки и пошёл в Совет Министров. Он ожидал увидеть какого-нибудь чиновника с лицом тупого бюрократа, но его встретил очень умный и философски образованный человек, потому что почти слово в слово повторил слова Страги Севера:

— Святослав Людвигович, вы несколько опередили время. Давайте оставим таймырские алмазы потомкам, пусть они добывают. А то мы и так их обокрали. Не обижайтесь, думайте о будущем.

Он не обижался, а только радовался про себя, и, набравшись духу, попросил вернуть документацию «Разряда» на доработку, мол, будущим-то поколениям установка понадобится, а там есть недоделки.

Потом, когда в его присутствии говорили, что, дескать, СССР развалился как государственная система только по одной причине — не выдержал гонки сверхновых технологий, что Запад далеко ушёл вперёд и поднял свою экономику на недостижимую высоту, академик готов был плевать в лицо бессовестным лгунам. Если бы победы захотел этот умный чиновник из Совета Министров, Запад никуда бы не ушёл. И компания «Де Бирс» сейчас бы уже стала заштатной лавчонкой.

Но он не хотел побеждать, и Святослав Людвигович много думал об этом, и часто, в зависимости от настроения, поддерживал чиновника и думал о будущем.

Документацию ему вернули. И — слава Богу! — вовремя, потому что как только он получил назад своё творение, началась массовая утечка мозгов на Запад, а с ними вместе и многих государственных секретов, связанных с новейшими технологиями. Но по едва уловимым приметам академик понял, что её читали и даже изучали, оставалось надеяться — не скопировали из-за секретности.

Хотя, кто знает…

На аэродроме Латанги, открытом триста дней в году, как всегда сидело полчище самолётов, посаженных здесь из-за дождей и штормовых ветров по всему Арктическому побережью до Чукотки. В здании порта шёл грандиозный ремонт, и хорошо что помещение отделывали не сразу всё, а лишь одну половину, отгородив её невысокой стенкой и завесив зелёной строительной вуалью, поэтому казалось, что народу в аэровокзале набилось вдвое больше, чем обычно. Полчища пассажиров из-за нехватки мест, как обычно, стояли на ногах, а полчища тараканов по этой же причине сидели по стенам и потолку.

Многое изменилось за прошедшие годы, меньше стали летать по причине дороговизны билетов, больше тащили с собой сумок с товаром, чтобы хоть немного окупить проезд, меньше есть по той же причине и больше пить, ибо спиртом теперь торговали круглые сутки и повсюду.

Однако самой важной переменой было то, что не передавали больше песню «Надежда», с давних пор ставшую талисманом в мерзкую пору нелётной погоды.

На Астроблему, судя по расписанию, теперь ничто не летало — специальная авиаэскадрилия прекратила своё существование вместе с городом и последним вылетевшим из Звёздной Раны человеком. А по праву капитана тонущего судна им был Насадный.

Все эти годы мёртвый город стоял без какой-либо охраны, хотя было оставлено много техники и материальных ценностей — вывозить себе дороже. Полагали, что в глухой, незаселённой тундре (ближайшая фактория в семидесяти верстах) воровать просто некому; талабайцы хоть и испорчены цивилизацией, «огненной водой» и колхозной жизнью, однако же в тундре чужого не возьмут, если только это не спирт. Для академика город не умер, а как бы временно опустел, законсервировался до следующего поколения, впал в спячку, чтобы потом проснуться и вновь стать молодым. Покидая его, Святослав Людвигович сам проверил, не осталось ли воды в отопительных системах жилых домов и зданиях строящегося комбината, все ли окна *????некоторый текст отсутствует(Kostyara)???*

В аэропорту Пулково Дара вручила новый паспорт и внезапно ошарашила жёсткой и безапелляционной командой:

— Всё время держись строго за моей спиной. В твою сумку я положила автомат и боеприпасы. Нужно пройти спецконтроль.

— Зачем нам нужен автомат? — тупо спросил он. — Ты собираешься отстреливаться от кого-то?

— Это твоё оружие, и отстреливаться будешь ты. В случае, если меня не будет рядом.

Её непререкаемый тон, с одной стороны, нравился Насадному — Дара знала, что делала, и до Латанги они долетели без всяких приключений, протащив оружие через два спецконтроля; с другой — академик постоянно ощущал уязвлённое самолюбие и ущемлённую собственную волю. Пока совершали перелёты и пересадки, она казалась жёсткой, отстранённой и говорила мало, лишь дежурные фразы-команды, и поймать её взгляд было совершенно невозможно. В самолёте от Красноярска ему показалось, что Дара на минуту задремала, и Насадный, не скрываясь, стал рассматривать её лицо, вспоминая первую встречу в Латанге и произнесённое сокровенное — тс-с-с…

— Не отвлекай меня, — металлическим голосом проговорила она, не поднимая век. — Отвернись и смотри в иллюминатор.

Он отвернулся и не смотрел до самого конца пути… В латангском аэровокзале Дара оставила его с сумками, а сама скрылась за зелёной занавесью, разделяющей здание надвое. И в тот же миг он почувствовал свою беззащитность. Словно голый стоял среди толчеи! И каждый мог оскорбить, обидеть, отнять вещи или сделать какую-нибудь гадость. Он противился этому незнаемому раньше ощущению и ничего не мог поделать с собой, пока она не вернулась.

— Твой город погиб, — сказала Дара. — Потому что полностью находится во власти кощеев. Они контролируют всякий доступ к нему, и без их ведома попасть туда очень трудно. Но возможно. Займи освободившееся место, сядь и жди меня. Я пойду искать пути.

Он не хотел, чтобы его город погиб, ибо однажды, когда только начинал разведку алмазов, ему выпало побывать в настоящем мёртвом городе — в Нордвике. И впечатление осталось ужасное: тлен, дух мертвечины проник в душу и много дней не выветривался, как едкий, вездесущий дым. Во время войны в шахтах бухты добывали коксующийся каменный уголь, которым загружались американские и английские суда, привозившие в СССР боевую технику и продукты. Он был настолько ценным, что его везли через моря и океаны, невзирая на немецкие субмарины; а чтобы добывать, выстроили город с двух— и трёхэтажными домами, магазинами, булыжными мостовыми, от шахт до причала проложили железную дорогу, по которой ходили настоящие паровозы. Нордвик прожил до сорок шестого и умер вместе с шахтами. Вернее, шахты ещё использовались для хранения мобзапаса продуктов на весь азиатский Заполярный круг, и люди жили — кладовщики и охрана. И всё-таки брошенный город умер и разлагался, словно не прибранный, не захороненный труп, смердил, пугал пустыми глазницами окон, вечным, несмолкаемо-скорбным скрипом, тяжкими вздохами сквозняков, вырывающихся из дверных проёмов, разинутых, как беззубые старческие рты. Даже на пустынных, заброшенных кладбищах не бывает так печально и жутко, поскольку там есть покой и горделивое молчание могил под крестами или камнями, там нет ни вида, ни запаха тлена, ибо землю уже отчистила и отстирала природа — трава, мхи, молодые побеги деревьев, особенно бурно растущие над прахом. Здесь же этот мёртвый город, как великий и неприкаянный грешник, продолжал шевелиться, трястись и скрипеть костями, издавать заунывный, тоскующий вой, и более всего почему-то поражало воображение, когда оставшиеся редкие стёкла кровянели от отблесков заходящего солнца, словно ненавидящие весь мир глаза, и вдруг ни с того ни с сего в полной тишине и безветрии раздавался протяжный шелестящий звук, как предсмертный стон, и вмиг растворялись остатки окон, двери и вылетали густые столбы пыли, бумага, лохмотья перепревшего тряпья и прочий лёгкий мусор. То ли рушились перекрытия, выдавливая содержимое дома, то ли уж действительно нечистая сила выметала следы человеческого существования и долго потом носила, кружила в воздухе, и длинные ленты сорванных обоев, склеенных из цветных картинок из американских, английских и советских журналов, плавали, словно хвостатые змеи.

И нужно было ещё не одно тысячелетие, чтобы всё здесь обратилось в тлен, в землю, поросло травой и мхами…

Академик всё время помнил Нордвик, иногда видел во сне, как, обуянный знобким страхом, он бродит по улицам, на обочинах которых стоят «студебеккеры» на спущенных колёсах, словно коростой, охваченные лишайником, висят оборванные провода и на тротуарах стоят американцы в шляпах — восковые фигуры, высохшие мертвецы…

Святослав Людвигович не считал себя особенно впечатлительным человеком — сказывалось лютое блокадное детство, однако понял, отчего погиб и почему так неприятен шахтёрский город в бухте Нордвик — его построили заключённые! Второпях согнанные подневольные, в муках смертных пребывающие люди! Да что же они могли построить?! Невзрачные, барачного типа дома, расставленные по тундре вкривь и вкось? И не души свои вложили в них, не тепло сердец — свои безмерные страдания, свою тоску, которая и живёт до сих пор в мёртвом городе.

Никто из них не вернулся на свободу: сгинули в шахтах, вымерли в бараках, и тела их до сих пор целёхоньки в вечной мерзлоте…

Душа протестовала, сотрясалась, однако было! Было предчувствие, что и с его городом случится нечто подобное, хотя строительство шло серьёзное, на века; среди каменистой тундры, в живописном месте у изгиба реки вырастали не просто коробки — здания, стилизованные под архитектуру Питера, и по-московски радиально расположенные улицы. Был даже маленький, уютный Невский проспект, пока что один, но лиха беда начало! Он гордился своим городом, придирчиво совался во все архитектурно-планировочные дела, сам определил, где быть каналу, мостикам через него, аллеям и рощам из лиственницы. И всё-таки главной гордостью Насадного был сотворённый по его инициативе и его стараниями Купол: громаднейшее, в три тысячи квадратных метров, сооружение из толстого небьющегося стекла треугольной формы и жёсткой стальной конструкции из нержавейки. Он располагался на центральной площади города, куда сбегались все улицы, и являлся как бы его головной частью. Космонавты, увидев его свечение и ещё не зная, что это там строится в арктической тундре, сразу же дали название — Бриллиант, солдаты из строительных подразделений называли просто Фонарём, а талабайцы окрестили Купол большим чумом и сказали, что только большой человек может построить такой светлый и тёплый чум. И, простодушные, уже слагали легенды, пели песни в своих дальних дорогах на оленьей упряжке.

Пока столичные архитекторы мечтали о полярных городах под куполом, академик его построил. Пусть не город, но некий небольшой мир, где человек после тяжёлого труда и палящего холода мог бы почувствовать себя легко, раскованно, как на южном побережье тёплого моря, где растут тропические растения, журчат по камешкам ручейки, бьют фонтаны, цветут розы, магнолии и летают беззаботные птицы. Чтобы мог он не просто зарабатывать здесь деньги и считать месяцы и дни до окончания контракта, тешась мыслью об иной, нормальной жизни, а жить полнокровно, испытывая чувства удовлетворения, благодати и покоя.

Воплотить до конца замысел Насадного не успели из-за резкого сокращения капвложений, однако Купол всё же запустили в действие. Пусть не было ещё в нём пальм, карликовых кипарисов и розариев, зато всю полярную зиму люди могли ходить босиком по траве английского газона, выращенного на плодородной земле, привезённой с материка. Босиком! Когда на улице мороз за пятьдесят или пурга со штормовыми порывами ветра…

Единственное, что вначале академик считал сделанным не по-хозяйски, так это то, что город из-за красивого места поставили прямо на алмазоносной руде. Драгоценные камешки лежали под ногами, скрытые метровым слоем наносов и закованные в монолитные породы. Спустя же некоторое время он неожиданно увидел в нерачительном этом действии глубокий символический смысл — и хорошо, что люди, живущие в арктическом городе, станут попирать алмазы ногами, ибо настоящая ценность жизни вовсе не в этом сверхтвёрдом минерале.

И сейчас, бродя по латангскому аэровокзалу в поисках свободного места, он вспоминал свой город, мысленно уже ходил по его улицам и не спешил, как бывало обычно; он знал, что назад уже не вернётся, и, словно космонавт, проходил адаптацию к среде.

Он снова привыкал к Заполярью и его нравам, и всё больше отмечал перемены: исчезли самоуверенный, независимый дух, широта, размашистость полярников. Ходили уже не вразвалку, смотрели беглым взглядом, говорили тише и часто роптали, чего вообще никогда не было в этих местах. Насильно сюда никого не гнали, люди ехали кто за туманом, кто за длинным рублём, с надеждами и радостью. Но теперь в приглушённом говоре пассажиров слышался некий шелест неудовольствия, так шелестели тараканы по деревянному полу. Святослав Людвигович наблюдал эту жизнь не от скуки ожидания; он любил ощущать её живой ток крови, мысленно соразмеряя со своим током и как бы определял их общий накал. И сейчас соразмерил и определил, что накал этот опять совпадает, ибо он сам давно шелестит, как таракан, от внутреннего, печального ворчания; и у него самого нет той прежней широты и размаха.

Одновременно многое оставалось знакомым: по толпе, как и в прежние времена, шныряли вербовщики — два крепких молодых парня в длиннополых пальто и белых рубашках с галстуками, останавливали пассажиров, заговаривали, и если кто-то шёл на контакт, проявлял интерес, отводили в сторону, беседовали уже конкретнее, и улавливаемые обрывки их фраз тоже были знакомыми — сулили хорошие деньги, отличные условия. И академик радовался, что жизнь в Арктике продолжается, несмотря ни на что, пусть теперь выглядит по-другому, течёт немного иначе, однако же вот летают ещё куда-то люди! Правда, видимость обилия народа создавалась из-за ремонта половины здания, но такие знакомые теснота, простота отношений — подходи и заговаривай с любым человеком, как со своим… Ничего не изменилось и в радостном кличе, когда один за другим начали открывать дальние заполярные аэропорты и объявлять посадки, зазвучали в ушах такие знакомые названия: Тикси, Диксон, Чокурдах, Анадырь…

Ради любопытства Насадный оттянул край зелёной сети, за которой скрылась Дара, заглянул в полуосвещённую часть аэровокзала — натуральный евроремонт! И настоящие джунгли из вечнозелёных растений в пластмассовых кадках. Правда, не такой высоты и размаха, с которыми академик намеревался засадить Купол в Астроблеме, но всё-таки. И судя по представительству компании в аэропорту, можно предположить, что эти братья Беленькие наворочали в купленном городе будущего…

Но не возмутилась хозяйская рачительная душа академика; он знал, для чего вколачиваются такие деньги, зачем облагораживаются внутренности старого, ветшающего здания. Таймырские алмазы стоили того. Уже здесь, на пороге города будущего, всякий уезжающий туда должен был ощутить, руками пощупать иной, почти нереальный мир. Там, за зелёной сеткой, наверное, было уютно и хорошо в облицованных пластиком под чёрный мрамор стенах, под подвесными потолками, на полу, покрытом пробкой в клетку, как шахматная доска, и в кущах пальм и магнолий.

Безумство, блеск и нищета. Божий дар и яичница…

Тараканы доползали до разграничительного барьера, утыкались в сеть и вдруг шарахались назад, словно от кипятка…

Это было совсем новое явление для Арктики — штопать старьё золотыми нитками, наводить внешний глянец, когда на рулёжных дорожках аэродрома ямы и колдобины от морозного выветривания, едва заляпанные самодельным асфальтом…

Глупая щедрость или щедрая глупость… К вечеру пассажиров разгребли, рассовали по самолётам, и аэровокзал постепенно опустел. Святослав Людвигович сел на банкетку у стойки буфета — наконец-то места освободились — заказал ужин на двоих — олений язык и коньяк. Рыночный сервис дошёл и до здешних мест, обслуживала теперь не вечная тётка-буфетчица в песцовой шапке, наливавшая ровно сорок девять граммов без всякой мерки, а настоящий бармен — молодой человек в белой рубашке.

Дара пришла, когда академик доедал и допивал вторую порцию.

— Сейчас закажу ещё! — он позвал бармена, ощущая резкий прилив радости. — Так долго ждал!.. И чувствовал себя неуютно.

— Ничего не нужно, — по-прежнему холодно сказала она. — Если ты сыт, идём в зал ожидания. Там полно свободных мест.

Они нашли два не совсем растерзанных кресла в дальнем углу у окна и сели. Дара вытянула ноги и незаметным движением расстегнула молнии на сапогах: она устала, но не показывала виду.

— Мне пришлось купить вертолёт, — положила голову на спинку кресла. — Сейчас механики ставят дополнительные баки… Вылетаем, как только закончат работу.

Он постепенно переставал чему-либо удивляться — если можно купить город, почему бы не купить вертолёт?

— Надеюсь, вместе с пилотом? — в шутку спросил Насадный, разогретый коньяком и её возвращением.

Она не ответила, опустила веки, и академик замолк, помня, что в такие минуты нельзя отвлекать. Он знал, что Дара не спит, не дремлет, а находится в некоем самоуглублённом, отвлечённом от мира состоянии, вроде медитации; он не хотел даже вникать в то, что с ней происходит, сознавая, что всё равно не сможет объяснить себе природу её существования. Пока Насадный воспринимал спутницу как явление аномального характера, закрытое для понимания: есть же на свете вещи, не подвластные разуму, например, пророческие сны, египетский сфинкс или тот же забытый сад, где он жил в эвакуации. И нет смысла проникать в тайную их суть, дабы не исчезло очарование жизнью. Он сидел рядом и вспоминал, как впервые увидел Дару в этом порту, и коньячное тепло, разбегаясь по крови, обращалось в жар. Ему хотелось погладить её руку, безвольно лежащую на колене, однако, боясь вывести спутницу из «медитации», он делал это мысленно и всё равно ощущал прикосновение. При этом пальцы Дары чуть подрагивали и глубже вжимались в пушистый мех норковой шубки, как бы если он гладил руку на самом деле. Увлечённый этой необычной и притягательной игрой, он перевёл взгляд на лицо и так же мысленно провёл ладонью от виска вниз по щеке — она отозвалась и сделала движение, словно хотела прильнуть к его руке. Плотно сжатые губы её порозовели и чуть приоткрылись — точно так же, как когда она шила Насадному амулет.

И вдруг её шея расслабилась, голова склонилась чуть набок и вниз, отчего высокая соболья шапка соскользнула с волос и свалилась академику на руки. Состояние «медитации» перешло в сон, причём такой глубокий, что она ничего не почувствовала, когда Святослав Людвигович попытался надеть шапку. И тогда, с оглядкой, по-воровски, он прикоснулся к её руке, взял пальчики в ладонь и ощутил лёгкое жжение и покалывание, исходящее от них. В это время из-за зелёной сетки, как из джунглей, вышел человек в белой униформе — то ли охранник, то ли какой-то чин — медленно прошёлся по залу, метнув несколько раз взгляд в их сторону, сказал что-то бармену и так же степенно уплыл за свой занавес. В тот час в аэропорту Латанги было на редкость пусто: за спиной, ближе к буфету, сидели две долганки в малицах, в углу спал волосатый бродяжка да бармен убирал столики. И теперь академик боялся, что посадят какой-нибудь транзитный борт, навалит народу и исчезнет это удивительное, чарующее состояние возле спящей женщины.

Как раз произошло то, чего боялся: через несколько минут после того, как униформист из райских кущ «Белого братства» исчез за сеткой, громко хлопнула дверь и в зале очутился типичный загулявший северянин в дохе нараспашку, унтах и шапке, болтающейся за спиной на завязках. Шаркающей походкой он выбрел на середину зала, обвёл его мутным взглядом и громко спросил бармена:

— Эй, виночерпий! А русских тёлок сегодня нема?

Талабайки засуетились, засмеялись, и лишь сейчас академик понял, что проституция докатилась и до этих суровых просторов.

— Нема, — отозвался бармен, убирая стойку. — Возьми этих олениц…

— Да не хочу я! Надоели! — загрохотал клиент. — От них псиной несёт!

Насадный осторожно встал и, мягко ступая, подошёл к северянину.

— Сбавь на полтона, приятель, — посоветовал тихо. Тот отступил назад, смерил взглядом академика.

— Тебе чего, мужик? Вали отсюда!

Открыв принцип действия «Разряда», он одновременно открыл природу человеческой ярости и гнева: душа ему представлялась перепускной камерой, куда поступал невидимый летучий газ возмущённых чувств, смешивался там с энергией физической силы, и когда сознание обращалось в электрическую искру, происходил взрыв.

Сейчас он опасался разбудить Дару и старался остудить голову.

— Рот закрой! Женщину разбудишь.

— Чего? — северянин глянул в глубь зала и заметил разбросанные по спинке кресла волосы Дары. — Твоя баба? Сдай на пару часов?

Академик не удержал искру — врубил по челюсти так, что захрустели собственные пальцы, и пьяный жлоб упал навзничь, задрав ноги. Бармен встал в стойку, из джунглей выглянул униформист, а долганские ночные бабочки сложили крылышки и замерли.

— Ещё раз вякнешь — пасть порву! — шёпотом пригрозил Насадный на понятном северянину языке.

— Ну, бля, мужик!.. Труба! — тот встал на ноги, в руке щёлкнул выкидной нож. — Мочить буду!

В этот миг Насадный вспомнил об автомате, но сумка была слишком далеко — попробовал оторвать ближайшее кресло: северянин надвигался совершенно трезво, мягко и играющее лезвие ножа в руке напоминало змеиный стреляющий язык. Академику вспомнился Кошкин и чеченец, зарезанный в этом зале…

Но вдруг этот неотвратимый таран замер, будто остановленный невидимым ударом в лоб, мгновенно ослаб, выронил нож и повалился на колени. Искажённое гримасой ужаса лицо его застыло в маску, покрылось испариной, трясущиеся руки лапали грязный пол. Извиваясь, с утробным булькающим звуком, он пополз задом к входной двери, и тогда академик оглянулся…

За его спиной чуть поодаль стояла Дара с рукой, поднятой на уровень лица. Она была прекрасна, грозна и источала какой-то льдистый и одновременно обжигающий свет, от которого в глазах наворачивались слёзы.

Северянин уполз за дверь, впустив облако пара: на улице морозило…

— Прости, я заснула, — неожиданно виноватым тоном произнесла Дара. — Почему-то расслабилась…

— Это я сделал, — признался академик и подняв нож, закрыл лезвие. — Возьму на память…

— Что — сделал?..

— Усыпил тебя, — улыбнулся он, смаргивая слёзы. — Ты не спала трое суток…

Тон её мгновенно изменился, пахнуло холодом.

— Больше не смей. Я не могу оставить тебя без прикрытия. Видишь, что получилось?

— Что же, теперь мне всё время сидеть за твоей спиной? Под твоей крышей?

— Ты пока ещё беззащитен.

— Но почему? — он пошевелил разбитыми пальцами, сжал кулак.

— Потому что Странник, — отрезала Дара. — А все странники беззащитны и уязвимы… Но ты станешь Варгой. Я вижу твою судьбу!

12

В тот момент, когда охранник Конырева вручил ему ключи и документы, Зимогор не оценил замысла богатенького приятеля и не почувствовал, что значит конь для мужчины. Но когда вечером, приняв дела старшего инженера, подошёл к своему дому и увидел вишнёвую «девятку», вдруг услышал ржание горячего жеребца. Два часа кряду он гонял машину по московским улицам, часто нарушая правила и совсем забыв, что нет при себе удостоверения водителя.

И удовлетворённый, расчувствовавшийся, полетел в офис к Славке. Тот сидел за своим столом и разговаривал с молодым негром: на заправках Конырева работали исключительно африканцы, набранные из Института имени Патриса Лумумбы или просто с улицы. С одной стороны, он выглядел абсолютным противником расизма, с другой выражал его крайнюю степень.

— Пусть чёрные обслуживают белых, — говорил Шейх, когда ему задавали специфические вопросы. — Я не хочу унижать русских рабским трудом.

В то время русские просто ходили безработными и голодали…

Конырев мгновенно выгнал негра из кабинета, кивнул в его сторону.

— Неплохой пацан. Хотел купить заправку. А деньги, стервец, заработал на наркоте и сутенёрстве. Чёрными девками торговал и героином. Как ты считаешь, продать ему? Или нет?

— Спасибо за тачку, — сказал Олег. — От души.

— Ага, оценил! Значит, с работы пнули?

— Не совсем… Едва удержался.

— А что ты за неё держишься?

— Если бы уволили совсем, отрезали бы путь в Манораю. А я хочу туда.

— Может, тебе заправку продать? Одна продажная есть… В рассрочку?

— Слава, я белый человек…

— Так слушай, белый человек, — президентское кресло застонало под Славкой. — Никак из головы не выходит… Вспомнил я одну цыпочку из архива Министерства геологии. Правда, ей сейчас уже лет тридцать, но была прелесть!.. Позвонил и заказал на твоё имя обширную справку по Манорайской впадине. Поедешь завтра и возьмёшь. Можешь вместе с Наташкой.

— Мне с тобой никогда не рассчитаться, — буркнул Зимогор. — Ты всех так цепляешь на крюк?

— И ещё. Этот твой космический мусорщик оригинальная личность, но дитя советской системы. — Шейх достал ежедневник и стал читать. — Закончил Высшую комсомольскую школу, работал секретарём на плавбазе рыбфлота в Мурманске. За попытку перехода финской границы получил три года. После отсидки под чужой фамилией поступил на географический факультет, однако отчислили с пятого курса, когда вскрылся обман. Через год задержан на территории Китая за незаконный переход, пять лет исправлялся на рисовых полях, затем был передан советской стороне и ещё два года рубил лес в Коми. Остался там на жительство, работал в леспромхозе и добивался выезда в Монголию, но не получил. Потом оказался в Свердловске, там женился на еврейке и выехал с ней в Израиль как диссидент. Получил израильский паспорт, обокрал жену и её родственников и морским путём отправился в Индию, но по пути был схвачен Интерполом, возвращён в землю обетованную, где его разоблачили и отправили на девять лет рыть оросительные каналы на оккупированных землях. Оттуда с помощью палестинцев бежал в Иран, а потом через воюющий с советскими войсками Афганистан снова хотел пробраться на китайскую территорию Тибета, но попал в плен к моджахедам и был случайно отбит нашими солдатами. Вернули в Россию, незаконно продержали два года под следствием, после чего дали паспорт на настоящее имя и выпустили на свободу. Он женился и уехал на Алтай, по месту жительства своей супружницы.

Конырев прочитал всё это чуть ли не на одном дыхании, отвалился в кресле и отпыхиваясь, добавил:

— Я менял города, я менял имена!..

— Явный неудачник и бессребреник, — определил Зимогор. — Которых ты терпеть не можешь.

— Да, и это правда, не могу, — подтвердил Шейх. — Их воспели и подняли, бессребреник стал объектом для подражания. В результате навязали нации нищенскую психологию… Но твой знакомый мусорщик, наоборот, весьма преуспел, если учитывать одну маленькую деталь. Ещё в комсомольской школе стал сотрудником внешней разведки. И в наших лагерях не сидел, а проходил специальную подготовку или вообще выполнял особые поручения партии и правительства.

— А в китайских?

— В китайских сомнительно. Но в израильской по полной программе, причём год — в специальных кандалах! — с удовольствием сообщил Конырев. — За дерзкое поведение: постоянно обижал охрану!

— Чем же он занимался в разведке?

— А вот этого не знает даже Эксперт, который знает всё!

— И почему они его на Тибет не пустили? — чуть невпопад спросил Зимогор.

— Кто сказал — не пустили? — засмеялся Конырев. — Скорее всего, бывал он там, и много раз. Но это пока скрывают от моего улыбчивого Эксперта. Но завтра он поедет к директору и всё узнает.

— К какому директору?

— Разумеется, службы разведки!

— Он что, работает у тебя, этот бывший министр? — невесело усмехнулся Зимогор. — Вроде бы и не африканец…

— Нет, не работает. Но финансисты очень любят деньги.

— Ты ему платишь?

Шейх вылез из кресла, как медведь из берлоги, и только не зарычал:

— Кому я только не плачу…

В тот вечер Зимогор успел заехать к матери в Перово. Она была на пенсии, но всё ещё работала врачом на станции «скорой помощи». Отец же всю жизнь просидел за баранкой, последние лет десять дальнобойщиком, развозил дефицит — подшипники по автомобильным заводам. Однажды его КамАЗ обнаружили на просёлке неподалёку от трассы в Горьковской области, груз и водитель бесследно исчезли, и мать до сих пор не знала, жена она или давно вдова. Горе это не забывалось и всё время жило в доме вместе с матерью. И было у неё ещё одно — никак не могла женить Олега, однако с этой бедой вроде бы уже свыклась, и на семейных праздниках, когда собиралась родня и непременно начинала обсуждать эту тему, мать спокойно махала рукой и в присутствии сына говорила:

— Да ну его! Он и в детстве-то всё время играл в одиночку. Сядет в песочнице отдельно и ковыряется… Восемь невест приводил и показывал! На двух женился… И что толку? А жёны ну просто золотые были, до сих пор мне иногда звонят…

— Мама, они звонят, потому что нужны халявные шприцы, медикаменты или советы доктора! — протестовал Зимогор. — А ты им в принципе не нужна.

Доказывать что-либо матери было бесполезно… Она как-то незаметно перешагнула низенький порожек старушечьего возраста, и признаком этого стало то, что по вечерам, когда не дежурила на станции, сидела на скамеечке возле подъезда. Здесь её и застал Олег, подкатил на «девятке», посигналил и помахал рукой: он входил в зрелость, поскольку начинал чувствовать, как опостылела самостоятельность, и снова хотелось стать зависимым от родителей ребёнком. Например, пожаловаться…

— Мам, меня сняли с должности, — сразу же бухнул он. — Я теперь не главный, а просто геолог в производственном отделе. Это у нас место ссылки.

— А я хотела поздравить, — медленно увяла она. — Подумала, приехал похвастаться машиной…

Мать сидела рядом, трогала панель, кнопки, словно прощупывала больного. Они с отцом всю жизнь копили на «Жигули», и когда наконец набрали нужную сумму, машины подорожали вдвое…

— Конырев с барского плеча тулупчик мне скинул…

— Это хорошо ли — взял такой тулупчик?

— Хорошо, мам. Славке уже не интересно стало зарабатывать деньги. Наелся этой романтики, тоскует… Видела бы, какой он жирный стал. А Светка — три тебя надо.

— Всё равно, не брал бы…

— Отдать недолго, если что почувствую.

— За что тебя сняли-то? Вроде бы говорил, наоборот…

— Не спрашивай! Столько намешано, сам ещё понять не могу, за что.

Она помолчала, глядя в зеркало заднего обзора на своих товарок, плотно сидевших на скамеечке.

— Пошли, чем-нибудь угощу. Ты ужинал?

Зимогор вдруг заспешил: это лишь в детстве приходит успокоение, когда пожалуешься матери и потрёшь мокрые глаза. Сейчас же и её разочаровал, и сам не нашёл утешения, ибо для этого нужно уткнуться в подол и хорошенько пореветь.

— Я на секунду заскочил, мам, отметиться, что приехал…

— Тогда посидим ещё минутку, — попросила она. — Видишь, как соседки на нас смотрят… Пусть думают, что у тебя всё хорошо. И родне не говори пока, что сняли…

— Мам, я, кажется, влюбился, — вдруг признался он.

— В очередной раз? — помедлив, спросила мать и, взглянув на сына, поправилась. — Ну ладно, прости старуху…

— Такого ещё не бывало… Вернее, никогда не встречал такой женщины.

— А кто она?

— Не знаю… Зовут Лаксана.

— Какое редкое имя… Русская или нет?

— Да вроде русская… Но сейчас её зовут как-то по-другому. Понимаешь, мам, она была уже моей женой.

— Что?.. Что ты говоришь? Я знаю всех твоих жён.

— Постарайся понять, мам… — он смутился. — Всё так странно… Лаксана была женой в другой жизни. Как бы тебе объяснить?.. Я помню её! Всё помню! Она такая родная… Нет, неправильно. Память о ней осталась и больше ничего. Но мы узнали друг друга.

Мать вздохнула, посмотрела через зеркало на своих товарок.

— Господи… Неужели влюбился? А кто она теперь?

— Не знаю… И у неё есть муж, космический мусорщик, — он усмехнулся. — Но мне наплевать… У нас даже была схватка. Нечестная, трое на одного…

— Думаю, что у тебя под глазами?..

— Ерунда, пройдёт… Она удивительная женщина, мам. Я так испугался, что Аквилонов меня вообще выгонит!.. И не пустят больше в Манораю.

— А что это — Манорая?

— На Алтае, впадина такая. Говорят, метеоритный кратер…

— И она там живёт? — чего-то испугалась мать.

— Ну, где-то там, не знаю…

— Ой, Олежка, боюсь я за тебя! Только глупость новую не сотвори, ладно? А вообще привези её, покажи…

— Нет, мам, вряд ли. Не знаю, увижу ли ещё… Вот ты медик, объясни мне: возможно, чтобы человек вспомнил свою прошлую жизнь? Вернее, мы что, действительно живём несколько раз?

— Как тебе сказать?.. Вот ты упомянул Алтай, а в груди у меня так защемило. Помню, что-то отец твой рассказывал. То ли бывал там, то ли ещё что… Но знакомо. Мне почему-то не верится, чтобы такое сложное и высокоорганизованное существо умирало вместе с физической смертью. Медицина говорит одно, а думается другое…

— Спасибо, мам, я поехал. Тебе нравится мой конь?

Домой он вернулся в сумерках, ничего особенного не заметил во дворе, поставил машину и только вошёл в квартиру, как тут же за спиной раздался звонок. Зимогор включил свет и открыл дверь: на пороге стоял Иван Крутой, поигрывал ключами — значит, сам был за рулём. Сразу же прострелила злорадная мысль: опомнился, отошёл и приехал возвращать в кресло главного геолога! Иначе чего бы потащился на квартиру через полгорода, если никогда здесь не был, да и быть не мог: не царское это дело — ходить по избам холопов…

— Ты где это машину взял? — тон вроде бы звучал по-отечески. — Подкатил как барон и даже меня не заметил!

— Темновато было, — сдержанно проронил Зимогор. — Проходите!

Аквилонов прикрыл за собой дверь, сел на шкаф для обуви, глянул исподлобья.

— Ты эту папку… зачем Ангелу показывал? Я же предупредил тебя!

Олег на мгновение даже растерялся от резкого перехода.

— Я никому не показывал… И какие могут быть секреты от Ангела?

— Не твоё собачье дело! Так показывал или нет?!

— Да ничего я не показывал! — уже возмутился он.

— Врёшь!.. Откуда Ангелу стало известно об этих документах?

— Не имею представления! Я его даже не видел!

Иван Крутой уже не слышал его, рычал, как накатывающийся гром.

— Со мной вздумал поиграть? В двойную игру? Ласковое теля двух маток сосёт?.. Да ты ещё… сопля зелёная тягаться со мной! Игрок!

И тут внезапно Зимогор понял и необычное поведение Аквилонова, и его этот приезд на квартиру, и резкую смену настроений: утомился Иван Крутой, не выдержал ритма и нравов рыночной жизни. Взял вес, но сил нет зафиксировать и удержать. Кто-то оказался хитрее, изворотливее, могущественнее и нанёс ему рану, возможно, в спину ударил. И теперь этот раненый царь в пылу предсмертной ярости и гнева бросился давить свою челядь.

— Продал меня! — ревела гроза в прихожей. — За драную «девятку» подставил? Что ж так дёшево?! Поторговался бы! Но я всё равно покорю Манорайскую впадину! Сам всё сделаю! Ты понял меня, сынок?! Я тебя научу свободу любить!

Ему чудились измена и предательство. У него была потребность унижать, чтобы возвыситься самому. Для этого перед царями добровольно гнули спины…

— Не смейте орать на меня! — взорвался Зимогор. — Не надо орать на меня в моём доме!

Аквилонов медленно встал и будто чёрная туча уплыл за дверь, как за горизонт.

* * *

Сколько же силы, мужества и мудрости потребовалось ему, чтобы спустя полгода позвать к себе «отступника и изменника», по сути, признать его правоту и послать в Горный Алтай на разбор обстоятельств аварии. Не повезло только дубовой линейке, разбитой в щепки о стол…

— Сволочи! Всем головы поотрываю! Начальника партии — под суд! Старшего мастера — под суд!

Он почти торжествовал победу, почти покорил Манорайскую котловину. Ежедневно требовал информацию с Горного Алтая или сам связывался по радио и сам выслушивал доклад начальника партии…

Оставалось добурить четырнадцать метров — неделя работы! Тут бревно бы под руки попало — изломал…

Потом взял себя в руки, видимо, вспомнив, что перед ним тот человек, который советовал не соваться на Алтай. И попросил чуть обиженно:

— Сделай доброе дело, узнай, в чём дело там… Ты же в курсе… Только успей до приезда Ангела. Иначе после него уже ничего не сделать…

После беседы с бурильщиком Гнутым Зимогора охватило чувство, будто кто-то незримый всё время смотрит ему в спину, и это вызывало желание оглянуться. Он не страдал радиофобией, прекрасно разбираясь, при каких условиях и когда радиация опасна для жизни, даже если её фон не очень высок, однако помимо воли ему начинало чудиться, что этот незримый взгляд и есть проявление некой активности среды, будь она радиационной или энергетической, как говорил Аквилонов. И теперь он машинально искал подтверждений своему чувству: вдруг заметил, что трава на альпийском лугу необычно ярко-зелёная, а та, что уже прихвачена желтизной, — ядовито-жёлтая, как гриб-поганка. Да и лишайники на камнях странного цвета — от изумрудного до густо-бордового, словно стёклышки из калейдоскопа.

И очистившееся от туч небо сквозь сеть казалось со странным фиолетовым оттенком…

Он побродил под навесом, спрашивая начальника партии, затем сходил в его избушку к останцу, покрутился по участку ещё четверть часа, прежде чем солдатик из охраны не подсказал, что Ячменный ушёл под гору к речке и назад не поднимался.

По краям участка маскировка была уложена на землю и прибита колышками, где-то сеть поднималась и существовали проходы, однако искать их не хотелось, и Зимогор пошёл напрямую, прорезал собственный лаз и оказался наконец под чистым небом. Кедровник в котловине напоминал тёмно-зелёное пенное озеро, взволнованное штормом и застывшее. Его манило в глубину, в пучину, однако он шёл и мысленно сопротивлялся всему, что не укладывалось в сознании, что выбивалось из логики и реальности. Он готов был сейчас приковать себя к дереву, как Ячменный приковывался, чтобы не уйти с хороводом, а ноги тащили дальше и дальше.

Ступени ракет действительно ни разу не упали сюда за все полгода. И не случись этой аварии, подброшенного спирта и, главное, подменённого керна, можно было бы считать Мамонта хорошим разведчиком и всё-таки прохиндеем. Каким уж образом — неизвестно, однако узнал, что в Манорайской котловине намереваются строить президентскую резиденцию и, естественно, в связи с этим выносят Байконуру вердикт— чтобы ни одной трубы не упало! Воспользовавшись этой информацией, изобразил себя перед Зимогором всесильным и ясновидящим. Кажется, подобным способом действовал кот в сапогах, дабы поразить воображение короля своим богатством.

Но странная по характеру авария и предшествующие ей события всё ставили с ног на голову.

И если бы не этот праздник Радения, на который его приглашала Лаксана!

Зимогор спустился вдоль замаскированного трубопровода к речке, взбухшей после дождей, перескочил её по камням и вошёл в лес. Возле кедра стояло с десяток удочек, а в пакете на суку ещё шевелились живые хариусы. Он покричал Ячменного, прошёл взад-вперёд и внезапно увидел под ногами ползущего малахитового жука. Сначала не поверил глазам, подумал, зелёный камешек катится, случайно стронутый с места: потрясали размеры — больше спичечного коробка…

Взгляд незримого существа стал более явственным и проницательным. Не зная почему, он вдруг поступил по-детски, когда необъяснимый страх толкает к примитивному убийству: схватил камень и с омерзением разбил жука в лепёшку. И лишь тогда пожалел, отметив бессмысленность действия…

Начальник партии бродил в зарослях кипрея и собирал какие-то ягоды в пластиковый пакет. Вероятно, для него, который наблюдал рост этой травы с самой весны, не было никаких проблем с пространством, и к необычным величинам он давно привык, поскольку спокойно рвал костянику, больше напоминающую виноград, и сыпал в сумку.

— Ты кого кричишь? — спросил он, не отрываясь от занятия.

Зимогор стряхнул остатки неприятных ощущений, как стряхивают сон, и подошёл к Ячменному.

— Тебя, — соврал он. — Кого же ещё?

— Здесь такое эхо — не поймёшь…

— Ты что здесь делаешь?

— Как что? Ягоду собираю, на варенье, — объяснил тот, словно они были дачниками, и болезненно поморщился, трогая голову. — Получается как морошковое по вкусу.

— У тебя со здоровьем всё в порядке? — озираясь, спросил Олег. — Отклонений не замечал?

Ячменный оказался в неожиданно добром расположении духа, словно собирание ягод, древнее это занятие, настолько отвлекло, что он забыл обо всём и не услышал тревожных вопросов.

— Конечно, никакого сравнения! — сказал он и засмеялся, снова хватаясь за голову. — У нас в Вологодской области у народа от двух вещей глаза загораются: от морошки и рыжиков. Если на зиму по кадушке не запас того и другого, да будь у тебя хоть три амбара хлеба, всё равно год голодный. Просто люди с ума сходят! Это как архангелогородцы от трески своей или хохлы от сала! Но здесь сейчас ягоду не берут. Привыкли, что на голову ступени валятся и всё отравлено. А они с весны не падали, значит, ягода выросла чистая, без химии. Да её по вкусу видно! Попробуй? Конечно, не вологодская морошка, но похожа…

— А у тебя зубы не растут? — поинтересовался Олег, между делом пробуя костянику.

— Зубы? Нет, остатки постепенно выдираю. Как год, так одного нет… А ты пробовал варенье из морошки? Или пареную в русской печи?!

— Вообще что-нибудь с тобой происходит? В данный момент?

— Ничего! А что должно происходить? — он насторожился. — Голова побаливает, а так ничего… Нет, понятно, ещё душа болит, такую аварию засадили, станок уделали…

— Станок остался цел и невредим. Постоял и отошёл… Черг-те что!

— Это уже с ним бывало, — отмахнулся начальник партии. — Из него такой дым валил, думали, погорело всё к чёртовой матери!.. И вот, помню, матушка трубу закроет, чуть выстудит печь и ставит. Я хожу и нюхаю — запах! Вернее, лежу и нюхаю, потому что ещё не ходил. И жду! Матушка достанет горшок, откроет, а у меня уж и терпения нет, на слюну исхожу. Посадит за стол, своей старой косынкой подвяжет, и не поверите — целую миску с горкой уплету!

— Ну ты и слон, Ячменный! — восхитился Зимогор.

— Почему слон-то? Да вы бы только раз попробовали!

— Со всеми что-то происходит, с тобой — ничего! Ты что, такой толстокожий, бесчувственный? Но ты же плакал и молился, когда приковал себя к вагончику!

— Да нет, и со мной происходит, — как-то неохотно признался Ячменный. — У меня что-то с головой и во рту сухо… Слушайте, а вы блины с рыжиками ели? У нас в Мардасово это фирменное блюдо. Рыжики отваривают в сливках, ну, тоже в русской печи, потому они получаются… Ну, это рыжики со сливками! Не с чем сравнить! И вот пекут блины, мечут на стол, а ты берёшь его, сворачиваешь руками и в рот. Представляешь, деревянной ложкой черпаешь рыжики со сливками и — в рот! И жуёшь!

— Ты поэт, — сдержанно сказал Олег. — Жалко, проживёшь недолго.

Ячменный замер, готовый соврать, увильнуть, скрыть истину, но вдруг передумал.

— Да, нетрудно догадаться… Действительно, я давно пишу стихи, — радостно и восхищённо признался он. — А как сюда приехал — посыпалось, как из рога изобилия. Не знаю, что и откуда берётся! Словно кто-то на ухо шепчет строчки… Я потом почитаю! Четыреста тридцать стихов написал за каких-то полгода! И каких!.. Это целый большой сборник! И всё в русских традициях поэзии! Не считайте меня за… болтуна, но скоро обо мне узнает весь мир. Потому что я — продолжатель этих традиций!

— И так же плохо кончишь!

— Возможно, — бездумно пожал плечами начальник партии. — Пушкина убили на дуэли, Есенина убили и потом засунули в петлю. Николая Рубцова вообще задушила женщина… Редко кто перешагнул барьер тридцати семи лет.

— Тебе такие страсти не грозят, — заверил Зимогор. — Ты умрёшь вполне современно, банально и очень скоро. Так что и до тридцати трёх не дотянешь.

— Не каркайте, Олег Палыч. Мой талант в самом расцвете! И впереди — прекрасное будущее. Так что мне не страшны ни завтрашние разборки с начальством, ни тюрьма.

— А как насчёт радиационной болезни? Белокровия?

Ячменный отшатнулся, сверкнул глазами.

— Не надо так шутить. Можно и по роже схлопотать!

— Лучше на дуэль вызови!

— Предупреждаю, Олег Палыч! — он стиснул зубы. — Никому не позволю смеяться!

Зимогор неожиданно пришёл в ярость, пнул пакет с ягодой в руках Ячменного.

— Ты же дозу схватил! — заорал он. — Ты схватил смертельную дозу радиации! Ты голыми руками таскал чистый уран!

Тот выронил пакет с костяникой, попятился, но трава, напоминающая плотно растущий бамбук, не давала пройти.

— Когда?.. Почему я дозу?.. Какой уран? Откуда?

— Видел песок? Чёрный тяжёлый песок? Который подняли в последний раз из забоя скважины?

— Нет, не видел!

— Странный ты тип! Ничего он не видит и не слышит!

— Не знаю я никакого песка! — возмутился начальник партии. — Не знаю!

— Как это не знаешь? — наступал Зимогор. — А кто его в бутылку из-под фанты ссыпал? Руками?!

— Я ссыпал! Ну и что? Ссыпал и положил в керновый ящик!

— Это уранит! Или другое радиоактивное вещество, но фон от него, как в реакторе Чернобыля. Такого содержания в природе не бывает! Ты понял?

— Ну, понял… У нас радиометров нет! Как определить? Я же не таракан, не могу видеть радиации!.. Неужели, правда? А я думаю, отчего голова болит? И сухость во рту…

— Сколько было песка?

— Не взвешивал… Килограммов сорок-пятьдесят.

— И весь пропал?

Начальник партии отчего-то стал божиться.

— Весь! До капли! Ни песчинки не осталось! Кто бы знал? Мы думать не думали! Спросите у мужиков!

— При такой концентрации и из такого количества можно сделать ядерную бомбу! Ты это понимаешь? — Олег встряхнул и бросил Ячменного. — Где песок?

— Да откуда я знаю? Керн подменили!

— Врёшь! Был радиоактивный песок. Где?

Тот несколько пришёл в себя, поднял пакет с ягодами.

— Вот вы и ищите — где… И как, интересно, определили? Что радиация?

— Буровой компьютер фиксировал радиационный фон… Гнутый сегодня обнаружил.

— И большая доза?

— Не просто большая… Тысяча пятьсот пятьдесят рентген в час!

— Тогда я был бы уже труп, — уверенно сказал начальник партии, осмотрел руки. — А у меня никаких признаков, всё-таки уже пять дней прошло. Только что-то с головой, и подташнивает… Ага, вот почему в партии изъяли радиометры! Даже внимания не обратил, велели сдать… Где можно достать хотя бы дозиметр?

— Сейчас чуть ли не в любом магазине! Но раньше надо было думать.

— Затылок раскалывается… Ноги ватные.

— Но ещё соображаешь? — Зимогор притянул его к себе. — Слушай меня. Ячменный. Не знаю, будешь ли ты жить, узнает о тебе мир или нет, но о радиации пока нужно молчать. Ты меня понял? Проверим сначала. И вообще, случилась авария и больше ничего. На почве пьянки!

— А поверят? — тот выглядел бледным, губы подёрнулись синевой.

— Куда они денутся!.. Эй, что это с тобой?

Начальник партии покачнулся, схватился за Зимогора.

— Слабость… Качает. Что у меня сегодня с головой? Никогда не болела, даже с похмелья…

— Пошли домой! — скомандовал тот. — Не хватало тебя ещё на горбу тащить!

Через полтора часа Ячменный уже лежал пластом в своей избушке. Санинструктор из отделения охраны измерил температуру, посмотрел язык, веки — больше ничего не знал. Вроде бы всё находилось в норме, кроме бледности лица и трясущихся рук.

— Сухость во рту есть? — спросил он.

— Есть, — просипел больной.

— Постоянная жажда мучает?

— Не то слово…

Санинструктор обернулся к Зимогору, развёл руками:

— Если бы в условиях боевых действий, я бы поставил диагноз — влияние на организм проникающей радиации. А если никаких действий, то это похмельный синдром. Нам говорили, первые признаки очень похожи…

Никаких антирадиационных препаратов у него не было, а состояние больного ухудшалось с каждым часом. Следовало бы объявлять тревогу по большому счёту, поскольку не известно точно, каково воздействие этого вещества, на каких расстояниях и сколько человек получили облучение. Неизвестно же, какого джинна выпустили из недр земных? Может быть, и сам уже схватил… Однако начальник партии после долгих уговоров всё-таки согласился выпить разведённого спирта, и вроде бы ему полегчало, заблестели глаза и чуть порозовели губы, хотя это было обманчивым ощущением.

— Теперь надо костный мозг пересаживать? — спросил он вялым голосом.

— Вероятно, придётся… Если поможет.

— Достань из вьючного ящика синюю папку, — вдруг приказал он, изменив обычной своей вежливости. — В самом низу лежит… Прошу, достань!

Зимогор открыл вьючник, нашёл там увесистую, плотную папку без надписей-, крест-накрест перетянутую изолентой.

— Здесь все мои стихи, первый экземпляр, — торжественно пояснил он. — Если умру — сдай в издательство, пусть напечатают сборник.

— Ладно, — буркнул Олег. — Может, обойдётся…

— Вряд ли, — спокойно проговорил Ячменный и прикрыл глаза. — Жаль одного — не съездил в Мардасово…

Зимогор убрал папку назад в ящик, ступая осторожно, вернулся на место — показалось, начальник партии засыпает.

— Костяника! — вдруг подскочил он, — Надо есть костянику! Меня интуитивно потянуло… Я как собака, чую, чем лечиться… Дай мне пакет! Ты принёс пакет с ягодой?

Это напоминало бред, однако Зимогор нашёл пакет, впопыхах брошенный в угол за сапоги, поставил на грудь больного.

— Ешь… Вдруг и правда поможет, — и сам взял горсть ягоды.

— А как это делают? — спросил Ячменный.

— Что — делают?

— Как мозги пересаживают?.. — вымолвил он и мгновенно уснул, будто умер.

Зимогор несколько минут послушал ровное дыхание, осторожно достал из его кармана ключи от кернохранилища и отправился на буровую, где всё ещё находился Гнутый.

Этот великовозрастный ребёнок, у которого отчего-то прорезались и росли новые зубы, человек, возможно, получивший смертельную дозу облучения, этот мастер двадцать первого века сидел за компьютером и с восхищением играл — загонял разноцветные кубики в прямоугольный сектор.

— Не верится мне что-то в радиацию, — понаблюдав за игрой, сказал Зимогор. — Полторы тысячи рентген… И вы ходите тут живые и здоровые?

— А ты видел, как умирают от облучения? — спросил Гнутый.

— Не видел, но представляю…

— Это не дизентерия и не грипп. Человек живёт в приподнятом настроении, отличное самочувствие… И сгорает за пару часов.

— Почему у тебя зубы растут?

— Мутация…

— Можешь замерить общий радиационный фон над устьем скважины? — помолчав, спросил Зимогор.

— Над устьем могу, — нехотя отвлёкся тот от игры. — А в скважине — нет. Датчики установлены под шпинделем, я разобрался. Когда поднимаем колонковую трубу с керном, автоматически идёт считывание информации.

Около получаса Гнутый манипулировал с пультом, менял режимы, однако на мониторе стабильно высвечивалось семнадцать микрорентген — на московских улицах фон бывал повыше. Тогда Зимогор взял с собой мастера и пошёл в кернохранилище: это оставался последний способ проверить, что за чёрный песок выбурили из скважины и была ли действительно подмена керна. Если в ящике какое-то время находилось радиоактивное вещество с сильнейшим излучением, то дерево да и всё кернохранилище будет звенеть. Начальник партии гарантировал, будто заменили только сам керн, а тара осталась настоящей, изготовленной на участке из специальных комплектов досок, которые ни с чем не спутать: из желания блеснуть перед заказчиком, Аквилонов достал из старых запасов и пустил на ящики пиломатериал, используемый теперь лишь для элитной мебели — мелкослойную карельскую сосну, которой разжился, когда несколько лет работал в Карелии.

Они принесли на буровую последний ящик, где, по уверениям Ячменного, лежала пластиковая бутыль с песком, а теперь — запаянные в чёрный полиэтилен столбики «чужого» керна, подставили его под шпиндель, к датчикам, и начали замеры. Прозванивали всё в целом, затем отдельно керн и сам ящик. Радиационный фон столбиков монолитной лавовой породы был даже ниже общего, чуть выше он поднимался, когда проверяли древесину, но это за счёт того, что все долгорастущие, мелкослойные породы деревьев способны накапливать радиацию. Зимогор ничего не объяснял Гнутому, однако тот сообразил сам, предлагал свои варианты исследований, и чем яснее становилось, что в этом ящике никогда не лежало ничего радиоактивного, тем улыбчивее делался мастер, с надеждой ощупывал подрастающие пилочки передних зубов и одновременно приходил в ужас.

— Не может быть! Электронику не обманешь, она бесчувственная! Она же записала рост радиации в скважине! До полутора тысяч рентген! — искал в памяти компьютера данные, тыкал пальцем в экран. — Вот же! Ну что? Каждый подъём трубы с керном зафиксирован! Полный радиационный контроль! И вот, зашкалило даже! Это на песке… Не я же всё это придумал!..

Зимогор вернулся в избушку и с порога увидел, что впечатлительный поэт Ячменный лежит со сложенными на груди руками и открытыми неподвижными глазами — точно покойник.

— Рано умирать собрался, — пробурчал Олег. — Ты сначала в тюрьме насидишься, ущерб выплатишь за счёт гонорара, если хватит, а я тебе лично язык отрежу, чтобы в следующий раз не врал и не вводил в заблуждение. А я ведь почти поверил, что керн подменили!..

— Вы спрашивали, что со мной происходит, — словно умирающий лебедь, приподнял он голову. — Там, в кедровнике… У меня страшнее, Олег Павлович.

— Что — страшнее?

— То, что со мной происходит! Если бы только стихи!.. Творится невероятное!

— Вставай, пошли на буровую! Тебе вообще пить нельзя!

— Да не в том дело! Не в том!.. Я же воспитывался сначала в Доме ребёнка, потом в детский попал, на Украину, — продолжал Ячменный. — Я же подкидыш, Олег Павлович! Люди меня в поезде нашли, «Киев — Москва»… А что я вам про морошку рассказывал?! Про рыжики?! Откуда это?.. Блины с грибами помню, деревню свою помню — Мардасово, не так далеко от Вологды… И матушку помню… И фамилия моя не Ячменный. Это в Доме ребёнка дали, по фамилии проводника, который сдавал… Рыжов фамилия настоящая! Олег Павлович, у меня что, крыша поехала? Я не мог этого знать! Не должен!

Зимогору стало не по себе: начальник партии не бредил, говорил осознанно и горько, делая небольшие паузы, словно собираясь с духом.

— Я всё вспомнил, Олег Павлович! Матушку азербайджанцы подпоили! Она от своего мужа, то есть от моего отца сбежала, с бригадой шабашников… Она влюбилась в одного… А эти сволочи подпоили — матушка была простая и доверчивая… С собой взяли на какую-то стройку. Шабашить поехали на Украину. А я потерялся по дороге, выбрался из вагона на станции и остался… Матушка сейчас в Элисте живёт.

— Ты успокойся, — посоветовал Зимогор, чувствуя неприятный озноб от слов начальника партии. — Можешь поспать, это пройдёт. Переутомление, вот и разыгрались фантазии…

— Это не фантазии, Олег Палыч… Мне женщина сказала — у тебя пробудится память.

— Какая женщина?

— Ну та, цыганка, которая отстегнула меня от колеса и увела… Она спросила, какое у меня есть желание, самое сокровенное. И знаете, когда тебя так спрашивает полуобнажённая женщина, да ещё и ласкает при этом, у мужика должно быть одно желание… А я сказал, что хочу узнать, где я родился, откуда я… Она говорит, хорошо, пройдёт немного времени и ты всё вспомнишь. И я вспомнил… А вы — ничего не происходит!

— Не знаю, как в отношении истории с матушкой, но историю, как подменили керн, ты придумал, — отвернувшись, сказал Зимогор, по-прежнему испытывая к нему зависть при одном упоминании о празднике Радения. — То есть собрался доказывать то, чего не было, да? Хороший приём, продуманный.

— Не верите?! Что керн подменили — не верите?!

— Я проверил: в керновых ящиках радиоактивного материала никогда не лежало. Так что передо мной не валяй дурака, не прикидывайся. Ты поэт! И научился сочинять.

— Это я прикидываюсь?! — завращал он глазами. — Если бы прикидывался!.. Лучше б зубы выросли. Или рога… И беда, что не фантазии! Реальность! Натуральная! Я же всё очень чётко осознаю, помню и понимаю!.. Ну-ка откройте вон тот ящик!

— Твои стихи я уже видел! И завещание получил!

— К чёрту стихи! Открывайте!

— Зачем? Лежи! Проспишься — откроем… — Ячменный вскочил, откинул крышку вьючника.

— Я должен признаться… Чтоб вы поверили. Я ничего не фантазирую! И с керном, и с женщиной, и с матушкой… Нате вот, смотрите! Я вру! Ввожу в заблуждение! Язык мне отрежете!.. Смотрите!

Он вытряхнул на колени коробку из-под чая, разворошил беспорядочный ком рыболовных снастей и достал туго набитый запаянный пластиковый мешочек, похожий на палец от медицинской перчатки, бросил на стол перед Зимогором.

Мешочек стукнул по столешнице, словно внутри лежал тяжёлый молоток.

Зимогор взвесил его в руке, не спеша разрезал и высыпал на ладонь содержимое — тяжёлый иссиня-чёрный крупнозернистый песок. Объём в половину спичечного коробка весил граммов триста…

Ничего, более весомого держать в руках не приходилось…

— Смотрите! — не без удовольствия сказал Ячменный. — Опять скажете — придумал? Или, может, я сам сделал этот песок? Тогда скажите, из чего, если он раз в восемь тяжелее золота! В таблице Менделеева подобного сверхтяжёлого металла нет! Если это не веский аргумент, тогда не знаю! Тогда вы просто не геолог и не честный человек!

Зимогор щупал, разгребал, ворошил пальцем крупицы неведомого металла, напоминавшего старинный дымный порох, и ощущал лёгкое жжение ладони. Он не страдал радиофобией, однако придвинул блюдце и ссыпал песок — на коже осталось золотистое, словно от солнечного загара, пятно.

И разглядывая его, он случайно зацепился взглядом за стрелки наручных часов…

В первое мгновение не понял, что с ними происходит, и тупо смотрел на циферблат, пока не обнаружил, что секундная стрелка движется в обратную сторону…

13

В самолёте он ещё ничего не почувствовал: две стюардессы в белом разносили сок, вино и лёгкие закуски, сопровождающие спецрейс вербовщики спокойно подрёмывали возле пилотской кабины, внизу стелилась поблёскивающая озёрами тундра. На подлёте к Астроблеме — об этом объявили по внутреннему радио — Опарин ощутил непривычное тяжёлое волнение и, как всякий новичок, прилип к иллюминатору — город, стоящий вдали, на миг захватил мысли, изумил и обрадовал, как если бы он, будучи космонавтом, обнаружил его на Марсе.

Город сверху напоминал компас на старинных картах, и все его восемь улиц были точно сориентированы по частям света: Северная указывала на северный полюс, Южная— на южный. Во время строительства учли розу ветров и производственные корпуса вынесли на юго-западную окраину.

Колючую проволоку Опарин заметил, когда Як-40 пошёл на посадку. Не ту, привычную, растянутую на столбах, а белую, современную, свитую в спирали, которые были уложены друг на друга, образовывая ажурную трёхметровую стену. И всё-таки он сначала решил, что обнесли колючкой только сам аэродром, расположенный с восточной стороны города и примыкающий к нему вплотную, обезопасили его от проникновения угонщиков и террористов: народ-то сюда свозили всякий, что у кого на уме… Но когда откинулся трап и пассажиры вышли на бетон, все иллюзии окончательно исчезли. Весёлая, горлопанящая толпа завербованных повалила было к зданию аэропорта, над которым теперь красовалась размашистая надпись «Белый Город», однако на пути возник человек с мегафоном.

— Внимание! Всем стоять! — приказал он. — Прекратить движение! Построиться в колонну по три!

— Блин, и тут — построиться! — вякнул пассажир, которого Опарин запомнил ещё в аэропорту Латанги.

С двух сторон к толпе выскочили четверо с короткими помповыми ружьями, встали поодаль, навели стволы — все в белых марлевых повязках, одни глаза торчат.

— Внимание! — ещё раз повторил тот, с мегафоном. — Всем сохранять спокойствие и слушать внимательно. В городе введён режим строгого медицинского контроля. Все вновь прибывшие обязаны пройти карантин! Это было оговорено в условиях контракта. Сейчас всем построиться! Следуем пешим порядком в баню, затем в карантинную зону. Вопросы есть?

— А почему и здесь менты? — задиристо спросил знакомый.

— Менты остались на Большой земле, как и ваше прошлое! — с долей юмора известил мегафон. — А перед вами бойцы внутренней охраны, исполняющие отдельные полицейские функции. Вы люди разумные и отлично представляете, что может случиться, если в наш закрытый и весьма тесный город проникнет инфекция. Друзья мои, ну зачем же тащить дизентерийный понос в двадцать первый век?

В толпе послышались смешки, но кто-то за спиной проворчал:

— Не знаю, как насчёт поноса в будущем, но менты в настоящем мне очень не нравятся.

Выстроили в колонну, подравняли, повели вольным шагом. Охранники двигались с двух сторон, впереди — человек с мегафоном, сзади ехал УАЗ с тонированными стёклами, куда сели вербовщики. Туча крупных таймырских комаров повисла над колонной и понеслась, как знамя; плотность насекомых была такой, что лица рядом идущих, а тем более отдалённые предметы, растворялись в сером, мельтешащем тумане. Дышать следовало осторожно, носом или сквозь стиснутые зубы, бесконечно обметать лицо, шею и руки, у непривыкших к такому гнусу обычно через несколько минут начинался нервный срыв, истерика, но, судя по молчаливому пыхтению в строю, люди здесь подобрались северные, бывалые. Едва миновали пропускной пункт аэропорта, как стало ясно, что весь город обнесён валами из колючей проволоки — даже не проволоки, а тонкой жестяной полосы со сдвоенными заусенцами.

— Из огня да в полымя, — тихо выматерился знакомый, давя комаров. — Они что, козлы, зону тут сделали? Как тебе нравится? Белый Город, мать его!..

— А мне нравится городок, — отозвался Опарин, озираясь. — Чем-то на Питер смахивает.

— Да всё ничего, но конвой и колючка…

Улицы были пустынными, но дома вроде бы обжиты, по крайней мере, сняты с окон ставни-щиты, открыты подъезды и лишайник на асфальте вышаркан колёсами. Жизнь какая-то чувствовалась, однако скрытная и, как многое вокруг, необъяснимая. Зачем братья Беленькие купили этот город, Опарину было пока не совсем ясно, поскольку он имел иные представления о существовании Беловодья, по крайней мере, без охраны с ружьями, зековского построения и уж точно без колючей проволоки.

Сначала новоприбывших завели в баню, где всю их новую, недавно полученную одежду прожарили в шкафах, а самих перед помывкой тщательно осмотрел врач и нескольких человек сразу же изолировали от остальных. После бани всех остригли наголо, выдали солдатское бельё, явно с армейских складов, спасительные и долгожданные накомарники и начали фотографирование и регистрацию. Каждый мог назвать любую фамилию — никто документов не проверял и не спрашивал, так что Опарин зря прятал свой паспорт под крышку столика в баре аэропорта. Ещё в Латанге, подписывая странный, почти пустой контракт, он назвался Титовым — псевдонимом, под которым изредка публиковал скандальные материалы, и свою первую, деревенскую профессию вспомнил, с которой возьмут несмотря ни на что — кузнец.

Сейчас, в порядке живой очереди он подошёл к регистратору, сидевшему за компьютером, тут же был снят «Полароидом», после чего взяли отпечатки пальцев на прозрачную плёнку, натирая подушечки бесцветной мазью, и через полминуты вручили ядовито-жёлтую визитную карточку с фотографией, закатанную в толстый пластик и имевшую прочный зажим, чтобы цеплять к карману куртки.

Вместо фамилии и профессии было лишь два ярко-красных номера: первый четырёхзначный, второй — трёхзначный, начинавшийся с нуля.

Мужики, собранные с северных аэропортов и вокзалов, многие из них забичевавшие, не имеющие ни кола ни двора, попросту обыкновенные бомжи и бродяги, продавшие и пропившие свои квартиры, ничуть не унывали и разве что шутили с весёлой злостью относительно колючей проволоки и охраны, — тут же, сдавая отпечатки и получая безымянные карточки, вдруг присмирели и насупились. Кто-то ещё попытался объяснить такой оборот, мол, на флоте так принято давно, и каждый моряк на корабле носит подобный номер, однако не утешил публику. Матросу этому посоветовали заткнуться, и от бани колонна пошла, напоминая похоронную процессию. Радиальная улица выводила прямо на купол, и это грандиозное, невиданное сооружение казалось чем-то инопланетным, нереальным и совершенно бессмысленным здесь, на земле; вид его действовал настолько впечатляюще, настолько давил человека, делая его маленьким и пришибленным, что все посматривали вперёд с лёгким страхом.

— Ничего себе крытый рынок отгрохали, — проговорил сосед слева.

— Это не рынок, — поправил его Опарин. — Грандиозное сооружение… Космическое!

— Тогда аквариум…

Что это на самом деле, никто не знал, но скоро начали догадываться, потому что за стеклом, плюща носы и упираясь в него ладонями раскинутых рук, вдоль всего периметра стояли десятки людей, и глаза их, искажённые в гранях, как в кривых зеркалах, казались круглыми, выпуклыми и совершенно неподвижными, как у рыб.

Вездесущий лишайник достал и купол, исхитрился прилипнуть, врасти в шлифованную поверхность и теперь медленно полз от синеватого бетона по стеклу, напоминая морозные узоры.

В куполе, с лёгкой руки соседа названного рынком, оказался карантинный блок. Новоприбывших остановили перед тамбуром с тройными дверями, отворили две первых, загнали в накопитель, включили обдув, чтобы отсечь комариную тучу, и после этого открыли автоматический замок последней.

Пол был забран металлическим настилом, как на временных военных аэродромах. Глубоко вчеканенный в землю, он напоминал брусчатку Красной площади и так же монолитно отзывался под ногами. Весь купол делился на три отдельных, но не разгороженных блока. Ровные ряды солдатских коек тянулись вдоль стеклянных стен; составленные спинка к спинке, они тоже образовывали радиальные улочки, сбегающиеся к центру купола. Отдельно от спальни точно так же были установлены длинные обеденные столы со скамейками, в торце — длинный ряд умывальников, сверкающих белизной; и третья часть пространства была просто свободна, как плац или спортивная площадка.

И если всё это, начиная от аэродромного настила, можно было натащить сюда и установить, то посередине оказалось ни на что не похожее сооружение: на высоком бетонном постаменте торчал просторный стеклянный колпак, чем-то напоминающий будку-фонарь ГАИ у городских перекрёстков. Там, за пультом, виднелась фигура охранника в камуфляже с белой повязкой на лице, и ещё трое таких же, с резиновыми палками и наручниками, стояли внизу — встречали новеньких. Только изнутри стало видно, что люди стояли, упёршись в стекло, не по своей охоте: пятый охранник прохаживался мимо них, не давая обернуться и посмотреть, кого же это привели. Под куполом гнуса не было вообще. Когда входная дверь захлопнулась за последним, людей от стен отпустили и они теперь смотрели на новеньких глазами замороженно-оловянными и не подходили близко. Жителей в куполе было десятка два, плюс тридцать прибывших, а кроватей, как в хорошей казарме, — сотни две, то есть остальные находились где-то на работе. Всех выстроили в три шеренги на «плацу», лицом к центру, после чего все охранники поднялись в свой колпак.

— Руководство компании приветствует вас в Белом Городе — городе будущего, — понёсся из динамиков приятный женский голос. — И приносит свои извинения за строгость порядков, принятых исключительно для вашего блага. Некоторые неудобства, связанные с санитарной дисциплиной в карантине, окупятся в будущем здоровым телом и духом. Вспомните, какие страшные, гибельные заболевания охватили Россию — рак, инфаркт миокарда, туберкулёз, целый букет венерических болезней, чума двадцатого века — СПИД. Но для вас все они в прошлом! Осталось совсем немного — один карантинный месяц и вы свободные, здоровые люди. За этот период каждый из вас пройдёт полный комплекс медицинских обследований в специальном клиническом центре, оборудованном самой современной диагностической аппаратурой. При обнаружении заболеваний вам гарантируется высокоэффективное лечение до полного выздоровления.

Опарин слушал и медленно обводил взглядом пространство. Оно было огромным и всё-таки замкнутым…

— …Каждый, кто изъявит желание остаться здесь более чем на полгода и подпишет долгосрочный контракт, — продолжал вещать женский голос, — получит отдельную бесплатную квартиру и полное довольствие за счёт компании. По его желанию в любом банке мира может быть открыт накопительный счёт, куда будет переводиться заработная плата…

Ещё не поняв, куда он попал, у него уже, как у всякого тюремного сидельца, возникла мысль о побеге…

— Теперь посмотрите на свои кодовые номера, — лился с высот эротически-комсомольский голос. — У кого он в сумме составляет чётное число — завтра с семи утра готовится к медицинскому обследованию. То есть не принимают завтрак и не ходят в туалет. Все имеющие нечет — получают спецодежду и идут на свои рабочие места. Распределение по бригадам состоится завтра во время раскомандировки. Прошу обратить внимание на второй, трёхзначный, номер на ваших визитках. Это обозначение вашей профессии. Все, у кого он начинается с нуля — инженерно-технические работники. Они автоматически вводятся в группу по поддержанию внутренней дисциплины и порядка в карантине.

— У тебя тоже настроение — рвануть когти? — тихо спросил знакомый по Латанге.

— Нет, — отозвался Опарин, делая вид, что слушает условия проживания в карантине. — Мне всё очень интересно.

— А что головой вертишь?

— Осматриваюсь…

— Не понимаю тебя… Видишь, это же зона! Сухой закон, ходить строем, жить под замком… Ты сидел?

— Сидел, — признался Опарин. — Зато здесь бесплатно лечат… Ты же сам сказал, санаторно-курортные условия.

— Думал, тут воля, — он скрипнул зубами, — Под конвоем в двадцать первый век… Даже с хорошей поджелудочной… Не пойду.

После объявления распорядка дня новоприбывшим и тем, кто уже был в куполе, — как выяснилось, завербованным на Украине и доставленным сюда спецрейсом, — раздали по комплекту туалетных принадлежностей и по картонной коробке, где был упакован цивилизованный ужин — заливай кипятком и ешь.

— Прошу к столу, господа, — проворковал ласковый голос в динамиках, закреплённых на штангетах.

Не успели они толком размочить макароны в стаканчиках, как прозвучало объявление, что до конца трапезы осталось четыре минуты. И стало ясно, почему такая спешка: одновремено по трём улицам, которые отлично просматривались из купола (весь город отсюда был как на ладони), шли три колонны в сопровождении охраны в марлевых повязках. А доесть быстро огненную пищу, да ещё пластмассовой ложкой, с которой всё скатывалось, оказалось невозможно, поэтому ужин продлили ещё на пять минут. И всё это время колонны стояли в затылок к друг другу, на комарах, ожидая, когда откроют тамбур. Мало того, новоприбывшие неправильно уложили грязную разовую посуду в коробки, и с электрокаров — раздаточных тележек — всё посыпалось. Пока собирали и укладывали, прошло ещё несколько минут, затем отужинавшую команду поставили лицом к стеклянным стенам и впустили ожидающих.

Их было полторы сотни, не меньше. Молчаливые, усталые, — сразу видно, пришли с работы, — они привычно выстроились на «плацу», и электрокары, управляемые надзирателями, с тихим жужжанием поехали между шеренгами. Люди брали коробки с ужином и оставались в строю, ожидая следующей команды, посматривая на новоприбывших с тихой ненавистью. Опарин осторожно рассматривал старожилов, дабы не раздражать их любопытством: «закрытые» лица, взгляд внутрь себя, каждый поодиночке, сам за себя.

Зрелище странное, неприятно знобящее, словно в стаю попал…

И вдруг задержался взгляд — знакомое лицо! Незабываемое лицо — Эдик Безбожко, с которым вместе сидели в мордовском лагере политзаключённых. Койки стояли голова к голове, и сколько сотен ночей были отданы страстным и душевным разговорам, сколько новых, оригинальных замыслов родилось по переустройству России! И не виделись больше после лагеря — вот будет радости! А главное, он теперь не один!

Безбожко сидел по тяжёлой статье: за террористический акт против ответственного партийного работника, и срок имел солидный — двенадцать лет…

Новоприбывшие тем временем сидели между своих кроватей и изнывали от свирепой страсти — хотелось курить, однако на территории Белого Города эта дурная привычка наряду со многими другими была строго запрещена. Наконец, из фонаря спустился надзиратель с коробкой и стал раздавать курящим куски специального пластыря, объясняя, куда нужно приклеить, чтобы избежать табачной наркотической ломки. Мужики клеили, ждали эффекта и тихо матерились, пока не прозвучал отбой.

Безбожко вместе со всеми почистил зубы разовой зубной щёткой и, склонившись к умывальнику, показал спину: на солдатскую камуфляжную куртку был оранжевый ромб нашит — туз бубновый! И ещё у двух-трёх старожилов такой же… Опарин запомнил койку, на которую улёгся бывший солагерник, и лишь после этого с удовольствием разделся и залез в постель.

Незаходящее полярное солнце висело над горизонтом, простреливало купол, как мыльный пузырь, слепящий свет бил в глаза, и можно было бы повернуться к нему головой, однако тогда его ноги оказались бы возле головы соседа. И заслониться рукой невозможно — не хватало и двух сложенных вместе ладоней, чтобы накрыть рдеющий диск. Поэтому Опарин ждал, когда огромное солнце оторвётся от горизонта, пойдёт в высоту, и пока слушал тихую завораживающую музыку, можно сказать, колыбельную для взрослых. Надзиратели удалились в свой фонарь, откуда просматривался весь спальный сектор купола, и в огромном пространстве его наступило полное состояние неподвижности. Даже пыль в солнечных лучах не клубилась, как обычно, а висела мерцающими точками.

Наконец лучистая корона засветилась ярче, набрала силу и пошла вверх, ослепив надзирателей в фонаре: теперь нижний мир купола скрылся в контрастных сумерках. Опарин осторожно подобрался к кровати Безбожко и присел на пол у его изголовья. Бывший террорист спал сном младенца, но от лёгкого толчка мгновенно проснулся.

— Здорово, Эдик, — прошептал Сергей. — Я тебя узнал.

Безбожко почти не изменился, разве что взгляд стал бегающим, и сам будто слегка пришибленный, — видно, нелегко дался остаток срока, после того как расстались. А может, подействовала обстановка города всеобщего счастья…

Эдик уставился на Опарина — не узнал, мельком глянул на визитку.

— Кто такой? Я тебя не помню… Уходи.

— Неужто трусливый стал, Безбожко? А помнишь, как целыми ночами говорили? Голова к голове…

— Серёга? Опарин?..

— Вот, оказывается, помнишь…

Ночное солнце наполовину спряталось за дальние сопки — всё, что осталось от высоких бортов кратера, растёртых ледником. Бывший солагерник пригнул голову Опарина, прошептал:

— Лезь под мою кровать, засекут.

И спустил ему подушку. Сергей закатился в тесное пространство под солдатской койкой, спросил оттуда:

— Тут какое-нибудь общение предусмотрено? В ленинской комнате, например, в красном уголке?

— Шутник ты, Серёга… Ты почему здесь-то? Твои статьи читал, молодец. А может, дурак…

— А ты как сюда?

— Мне деваться было некуда. Или новый срок лет на двадцать пять по новому кодексу, или в будущее.

— Опять рванул секретаря?

— Хуже, брат… Но лучше об этом молчать, — не сразу сказал Безбожко. — И ты молчи, если хвост в той жизни остался.

— Не осталось вроде хвостов…

— Смотри… Из Белого Города никого не выдают, тут своя епархия. Но стукачей кругом тьма, каждый второй. А у нас на зоне — помнишь? Только каждый пятый. Нет, конечно, жить можно. Кормят хорошо, лечат на самом деле бесплатно, зубы вставляют, у кого нет… Но отсюда не вырваться! Слышишь голос?.. Это они дают установку, на сонные мозги давят — не пить, не курить, не нарушать дисциплины… Слышишь? Вот тебе всё общение.

И в самом деле, из-под купола струился едва различимый, шуршащий голос — какой-то несвязный набор слов, сопровождаемый такими же несвязнымими космическими звуками.

— Так что влетел ты по-крупному теперь насидишься до опупения, — продолжал Безбожко. — Ладно, мне податься некуда, разве что в бандиты. Для нашего брата и такая жизнь сойдёт, главное, думать не надо, живи, как трава… Но ты-то, популярный журналист, и на рожу посмотреть — не дурак… Ты-то на что клюнул? Тыщу баксов пообещали?

— Сначала расскажи, что это за организация такая? Санаторно-курортная?

— А ты ещё не понял? Великая стройка общества двадцать первого века…

— Если без лирики? Ты давно здесь?

— Скоро месяц, — прошептал Безбожко, свесив голову. — Видишь, пока ещё держусь. Некоторые и того меньше, но уже в полном отрубе, ничего не понимают. Им уже нравится здесь. А есть ничего, нормальные, только им видишь — бубнового туза на спину шьют, это вместо полосатых курток…

— В куполе долго продержат? Раньше-то можно отсюда уйти? Или нет?

— После карантина отберут тех, кто подпишет долгосрочный контракт. Поселят в отдельных квартирах и сделают натуральными рабами! И называются они после этого Белые Братья. Первая русская община свободных тружеников! Здоровый образ жизни у них как вера, понимаешь? Как религия. По утрам зарядка, потом молитвы поют, труд славят — как идиоты! И денег уже не спрашивают. Коммунистам за семьдесят лет не удалось сделать того, что эти братья за месяц с человеком делают… Их уже тысяча триста пятьдесят душ здесь живёт, отсортированных. За особые заслуги и хорошую работу дают женщин. Они тут общие, представляешь! Как в коммуне!.. Кто не подписывает контракт — всех в общагу. Натуральный штрафной изолятор. Заставляют долги отрабатывать. А их никогда не отработаешь!

— Чем вы тут занимаетесь?

— В основном метро копаем. Не копаем, конечно, а взрывчаткой рвём…

— Алмазы добываете?

— Добывают Белые Братья. Пока в карантине — не доверяют. И зачем ты залез сюда? В Латанге попал в ловушку?

— Нет, я знал, куда еду, — вздохнул Опарин. — Не ожидал, что идею мою перехватили…

— Твою идею?

— Здесь же родина человечества, Беловодье…

— Зона тут, с особым режимом!.. И вырваться невозможно. — Безбожко всунул голову под кровать. — Уже пробовали, бунтовали, пытались разоружить охрану, вырваться. Стёкла эти не разбить, пули не берут, а они сразу каким-то газом давят, от которого… ну, сразу в штаны наделаешь, всё расслабляется. И из ружей бьют, резиновыми пулями и картечью. В общем, уделались, задавили нас, организаторам бубновых тузов на спину…

— Нелогично.

— Что тебе нелогично?

— Селить бунтарей вместе с новенькими. Наоборот, изолировать надо.

— Специальный расчёт. Так легче выявить склонных к бунту и побегу. Мы как раздражители здесь сидим. Тут за всеми секут… Короче, из карантина не уйти.

— Я бежать не собираюсь пока, — прошептал Опарин. — Мне бы всё посмотреть, оглядеться…

— Надо прикинуться, что сломался, переселят в квартиру, — стал терять интерес к нему бывший солагерник. — Но это не так-то просто, глады тестируют, а в тестах такие вопросы — раскусывают сразу… Зачем тебе это? Там как в одиночке, потому что кругом одни суки, стучать будут каждый шаг. Здесь свободнее, заполз к кому-нибудь под кровать и поговорил. Они не успели ещё аппаратуру установить. А все квартиры радиофицированы, полный контроль, на ночь включается центральный замок.

— Как это — центральный?

— Ну, как на машине: кнопочку на пульте нажал — все двери заперлись, — пояснил Безбожко. — Бежать можно только когда на смене, из рабочей зоны. У меня три надёжных человека есть, ещё бы парочку. В общаге они, полсотни самых ярых бубновых тузов там сидят. Но к ним не прорваться, глады никого не подпускают, и работают они отдельно…

— Глады? Это что, охранники?

— Нет, главы администраций, что-то вроде прорабов. Бывшие суки, но которые уже с потрохами продались, осознанно. — Эдик ещё ниже спустил голову под кровать, глаза стали наливаться кровью. — Я всё придумал. Есть два варианта: один шумный, с захватом города, второй тихий, и нужно человек пять-шесть. В городе комендантский час с десяти и до семи утра. Патрулируют надзиратели и эти суки, вроде как дружинники. Прорываться сквозь проволоку и бежать по тундре бессмысленно. На вертолёте догоняют в десять минут, это уже было… Видал, на аэродроме стоят несколько «этажерок», «авиатики», но это всё игрушки. Есть только две серьёзных машины, «восьмёрка» и полярная «шестёрка» с дополнительными баками. Куда-то они далеко летают… Есть человек, профессиональный лётчик, любую поднимет… Только там охрана с автоматами, по два человека ночью и дежурные пилоты. Это не много, справимся…

Шелестящий, призрачный голос заполнял всё пространство, насыщал его, будто невесомая и неподвижная пыль в свете ночного солнца, не тревожа, не трогая слуха, вдыхался вместе с воздухом и, как кислород, усваивался в кровь:

— Всё будет хорошо… Человек, идущий по узкому пути, ищет света… Кандидаты испытываются посвящёнными… Новый континент поднимается из океана…

— Мне рано бежать, — Опарин зажал свои чувства. — Если уж попал сюда, надо изучить опыт…

— Да тут же через три недели лето кончится! А бежать надо, пока снег не выпал!.. И пока мозги не съехали. Из последних сил держусь… Всё происходит незаметно, как только потерял контроль над собой — всё, ты уже Белый Брат. — Безбожко скрипнул зубами. — У них здорово методика отработана, мозги отмораживают на счёт раз…

— Кто этим занимается?

— Продвинутые. Особая каста. — Он тоскливо выматерился. — Есть такая порода людей, ссученных от рождения… Погоди, после подъёма придут. Каждый раз приходят, как новую группу привозят, выискивают интеллекты. У них право первой ночи.

— Находят?

— Почему нет? Находят… Не знаю, кого больше в нашем народе: ссученных или гениев. Но ссученные гении попадаются часто. Им всё равно, что делать и на кого работать. Самые продажные твари — учёные. Видите ли, у них мозги, интеллект! Достояние общечеловеческое!.. Всё, что здесь придумано, — система содержания, воспитания, наказания… да и вообще сама идея этого долбаного общества будущего, — их ума дело! Был тут один, рядом со мной жил, жрал, спал, на долю жаловался, а продал, ублюдок, из-за одного тщеславия! Ладно бы, с голоду сдыхал… Мозги у него действительно есть. Хоть иезуитские, но есть. Я такой выход отсюда нашёл, можно было спектакль устроить этому братству и на волю рвануть — сдал… По первому ряду каждое второе стекло очень просто вынималось, аварийные выходы. Так он определил это по лишайнику!.. И вместо того чтобы разом выйти толпой из-под купола и город захватить, перед продвинутыми умом блеснул. Стёкла теперь на болты посадили…

Безбожко вдруг замолчал, и Опарину показалось, уснул. Он выбрался из-под кровати, присел у изголовья на корточки, — бывший солагерник лежал с открытыми глазами и слушал воркующий, пронизывающий сознание голос.

— Не бойся, я не сдам, — заверил Сергей. — Но пойми ты, я должен разобраться и понять, что создали здесь братья Беленькие.

— Что за народ? Сам себе кандалы куёт и радуется, — проговорил Безбожко, скорее, для себя. — Перед тобой вот рот раскрыл, а ведь гарантии никакой. Ты тоже из продвинутых… Да наплевать. Спокойный стал — вырвусь отсюда или нет, всё равно… Но душу мутит — не с кем на волю бежать.

…Подъём сыграли через четверть часа, поздравили с наступлением нового трудового дня. Старожилы привычно выстроились на «плацу» и под ностальгически звучащую утреннюю гимнастику по радио стали делать зарядку. Потом под купол вошли десятка полтора людей в белых халатах и масках, каждому измерили давление, заглянули в рот, в глаза, каждому налили по бумажному стаканчику шипучей минеральной воды, кому-то выдали таблетки, сделали уколы — эдакий санаторно-конвейерный врачебный осмотр, а после «коробочного» завтрака всех выстроили в несколько колонн и повели на работу в разные стороны, но под одну и ту же пионерскую песню.

Новоприбывшие стояли в сторонке, смотрели на всё это тоскливо и дико. Наконец, пришёл и их черёд строиться на плацу: зарядка для новеньких была полегче, врачебно-оздоровительный курс подольше (измеряли ещё температуру и пульс после нагрузки), также выдали минералку, витамины и завтрак, — всё по радиокомандам. Но прежде чем электрокар с завтраками поехал вдоль шеренги, к Опарину подошёл человек в белой униформе.

— Сергей Опарин? — спросил он с ласковой улыбкой. — Очень рад! Я ждал вас…

— Моя фамилия — Титов, — с вызовом сказал он. — Я кузнец.

— Это ваш псевдоним, — униформист посмотрел на руки. — И вы уже давно тяжелее пера ничего не поднимали. Ступайте за мной!

Опарин вышел из строя, оглянулся на суету — жадные руки расхватывали коробки с платформы электрокара — и пошёл к выходу из-под купола…

* * *

Вертолёт был готов к полуночи: и так тесноватый салон Ми-2 был загромождён двумя дополнительными баками. Механики выбросили все пассажирские сиденья, и Насадному досталось место штурмана в пилотской кабине. Дара села за управление, и по тому, как она профессионально защёлкала тумблерами и потом запустила двигатель, академик понял, что пилот им и в самом деле не нужен. Он не почувствовал момент отрыва от земли и ощутил полёт, когда заметил, что яркие звёзды на тёмном ночном небе пришли в движение. Он летал этим маршрутом сотни раз и во все времена года, и теперь, поднявшись над Латангой после длительного перерыва, наконец-то обнаружил то, что было здесь вечно и неизменно — звёздный путь в Астроблему. Полярная звезда сияла высоко над горизонтом, Большая Медведица стояла почти в зените, над головой, и если мысленно провести прямую от звезды Мицар к Полярной, то получишь точный азимут движения.

Он не сказал ей ни слова, хотя был в шлемофоне и палец держал на клавише переговорного устройства, однако Дара развернула машину точно на курс, чуть накренила вперёд, и звёзды поплыли назад с увеличивающейся скоростью.

— Я понимаю тебя, — услышал он голос в наушниках. — Мы летим по курсу. Теперь подумай, где лучше приземлиться, чтобы оставить машину в безопасности.

— Всю жизнь мечтал достигнуть такого взаимопонимания, — не сдержавшись, ответил он. — Разумеется, с женщиной…

— Думай, где мы сядем, — обрезала она всякую лирику. — От этого зависит исход операции.

— Надо найти укромное место в городе, — скучно сказал академик.

— Ищи, — был ответ.

Он послушался и стал мысленно кружиться над Астроблемой. Он помнил каждую улочку, каждый дом или промышленный корпус. Приземлиться следовало бы поближе к центру, где был катакомбный экспериментальный цех. Там, в недрах Звёздной Раны, хранилась первая и последняя установка «Разряд». Вход в штольню, где и разместили потом цех, имел гаражные металлические двери, однако спуск в хранилище установки был завален камнем и залит метровым слоем бетона. Новейшая технологическая разработка, исполненная из нержавейки и при этом обильно смазанная пушечным салом, оклеенная специальной бумагой, в буквальном смысле оказалась похороненной в недрах Таймыра и могла пролежать там хоть тысячу лет…

Могла, если братья Беленькие её не обнаружили, например, с помощью простейшего металлоискателя или кавернометра. Смонтировать «Разряд» не такая уж и сложная задача для толковых инженеров; рассчитать газовую среду в перепускной камере, определить режимы работы блоков ионизации и действие системы инжекторов, — вот что воссоздать не так-то просто.

Где находится установка, как её запустить в работу, знал строго ограниченный круг людей — только те рукастые и головастые мужики, с которыми академик и воплощал в металл первый опытно-промышленный образец. Они давали подписку о неразглашении гостайн, но с той поры минуло более пяти лет, к тому же не существовало уж и государства, которому они присягали. И где теперь гарантия, что кто-то из них не угодил в сети «Белых Братьев» и не оказался здесь? Каждый из них смог бы восстановить всю технологическую цепочку и даже запустить её на «старом жиру», пока не ослабнет давление в газовой кухне — перепускной камере. Это произойдёт через пять часов беспрерывной работы, после чего состав среды и ионизация его компонентов начнёт изменяться, система инжекторов пойдёт «вразнос», и алмаз начнёт дробиться вместе с породой. Однако за это время можно с помощью специальных приборов и компьютеров «считать» течение технологического процесса и потом восстановить первоначальные параметры…

Установку следовало уничтожить всю целиком, чтобы она не подлежала ни восстановлению, ни изучению, ни каким-либо экспертизам. А вся технологическая линия агрегатов и устройств занимала в смонтированном виде четыреста квадратных метров площади, и для взрыва её потребовалось бы чуть ли не полтонны взрывчатки, опытные сапёры и их подручные.

Но пока только один академик знал, как превратить установку в линзу спрессованного, полуоплавленного металла.

Тогда, конструируя с помощью рукастых и головастых первый «Разряд» и по инженерной неграмотности своей используя терминологию чудотворца Ковальчука, он и не ведал, что сотворил. Это уже потом, после встречи в латангском аэропорту со Страгой Севера, после закрытия всяческих работ в таймырской Астроблеме, по инерции и от невероятной тоски они с Рожиным полезли в технические журналы с последними новинками горнодобывающей и обогатительной техники и — поняли, что Насадному не зря дали вторую звезду и отлили бюст из бронзы (хотя можно было и из чистого золота, осыпанный бриллиантами).

Он совершил переворот в этой самой капитало-энерготрудоемкой отрасли, опередив самые современные разработки на полвека, а может, и больше.

Однако главная суть открытия всё-таки состояла в ином. Когда уже на академические исследования таких космических явлений, как астроблема, у государства не было ни копейки денег, Насадного озарила поистине гениальная догадка, на основе которой он выдвинул новейшую гипотезу происхождения Звёздных Ран на Земле, там, где при самых тщательных поисках не обнаружено никаких остатков метеоритного вещества (к ним же относился и Тунгусский метеорит). И одновременно радость открытия повергла в ужас, поскольку он изобрёл новый вид космического оружия, к идее которого уже подбирались учёные умы оборонных НИИ. Заложенный в основу электрический импульс в ионизированной газовой среде мог превратиться в бомбу, рядом с которой ядерная показалась бы детской игрушкой. В верхнюю часть атмосферы Земли над определённым участком суши, моря, острова, государства можно было с помощью ракеты ввести облако газов определённого состава, и затем другой, энергетической, ракетой пробить его электрическим импульсом. Происходил строго направленный взрыв ионосферы, напоминающий бомбардировку Земли метеоритом. На её поверхности оставался гигантский кратер, если надо было в буквальном смысле стереть противника с лица земли, либо безжизненная пустыня наподобие той, что осталась после Тунгусского метеорита. И размеры поражённой территории прямо зависели от облака разлитых в ионосфере газов, обратный же «выхлоп» такого взрыва оставлял дыру в озоновом слое.

— Думай, где приземлимся, — оборвала его Дара. — Через двенадцать минут будет Астроблема.

Насадный поймал себя на мысли, что, думая о «Разряде», потерял счёт времени, и, спохватившись, ещё раз мысленно покружился над городом, выхватил взглядом недостроенный цирк.

— Неподалёку от центра будет круглое здание без перекрытий и кровли, — сказал он по переговорному устройству. — Должны вписаться…

Ровно через двенадцать минут вертолёт завис над городом, освещённым лишь по периметру. В этом круге была единственная точка-ориентир — зеленовато рдеющий купол в самом центре; всё остальное лежало в полной темноте и под снегом. Дара выключила проблесковые маяки и снизила машину до двухсот метров.

— Нас услышали, — сообщила она. — Запрашивают с земли, требуют назвать опознавательный код.

— Что ты ответила?

— Сказала, что гул вертолёта им чудится, а мой голос снится.

— И они поверят?

— Думаю, поверят… Тоскующее сердце мужчин готово поверить чему угодно.

— Например, я бы этому не поверил! — возмутился академик.

— Ты бы — да. А они поверят.

— Почему?

— Потому что они никогда не слышали по радио зовущего голоса.

— А ты их звала? Почему ты их звала?!

— Чтобы провести операцию, — помедлив, проговорила Дара. — Я обманула их… Неужели тебе это не безразлично?

— Ну, разумеется, безразлично! Видишь недостроенное здание цирка? Сажай машину!

— Хорошо, сейчас, — проговорила она. — Сейчас… Увижу точку приземления и посажу… Но пока ничего не вижу! Кажется, несущий винт не вписывается… Только снег! Кругом завивается снег! Облако снега!

— Сажай машину! — закричал он. — Ты над целью! Под нами цирк, приземляемся!

— Тебе можно верить?! Мы впишемся?!

На миг она стала слабой и беспомощной.

— Сажай!

Вертолёт стал проваливаться вниз, взметая тучу снега, и вдруг уткнулся, просел, ощутив под собой твердь. Вокруг вихрился столб снега, и в его круговерти всё-таки просматривались призрачные белые стены недостроенной арены цирка.

В следующее мгновение Дара выключила двигатель. Повисла звенящая, воющая тишина. Лопасти ещё вращались, но поднимали лишь рыхлый, легковесный снег, который тут же оседал на вертолёт, покрывая его толстым белым слоем. Через минуту всё замерло, и лишь поднятая ввысь белая пелена медленно и долго оседала вниз.

— Смотри-ка, вписались, — удивлённо проговорила она. — И винт не повредили… На улице — плюс один градус по Цельсию, господа пассажиры. На Таймыре оттепель, берегите носы от простуды…

— Что с тобой? — после паузы спросил академик. — Всю дорогу летела, как ас… И тут…

Она стиснула кулачки.

— Я просила!.. Не отвлекай меня! Когда ты берёшься решать… Решать за меня, я становлюсь женщиной. Просто женщиной.

— А ты кто?..

— Дара!

— Прости, — он подтянул сумку, выпутал из скомканных рубашек автомат. — Дело в том… что я привык всегда решать сам. В той жизни… Тем более не привык прятаться за спиной женщины.

— Запомни: я Дара!.. И ходить ты будешь впереди. Но с одним условием — всё время нужно думать обо мне.

— Я думаю, — признался Насадный. — Всё время думаю…

— Когда ты научишься постоянно держать в сознании мой образ, станешь ходить один и тебя никто не заметит. Я могу находиться от тебя за тысячи километров…

— Нравится, когда ты рядом…

— Вот об этом больше ни слова! — отрезала она. — Не смей отвлекать меня! Ни на мгновение!

Он обиженно замолчал и несколько минут смотрел, как искрится и осыпается на лопасти поднятый винтами снег.

— Мне нужно идти, — сказал наконец. — Пока нас не засекли.

— Теперь не засекут, — в голосе её звучала уверенность. — На земле мы неуязвимы…

— И сюда никто не сунется?

— Никому в голову не придёт, что мы сели на арену цирка! А если и придёт, то…

— Тогда я пошёл, — Насадный стал протискиваться в салон. — В разведку… Это не так просто, уничтожить «Разряд»…

— Один никуда не пойдёшь! — заявила она. — Пока в кабине тепло, нам нужно поспать часа три. Может, потом не придётся… Почему-то с тобой я сильно устаю… И ты спи.

— Но на улицах пусто, ночь! — попробовал возразить он.

— Нет! — не покидая пилотского кресла, Дара забралась в меховой спальник, угнездилась и добавила. — Не оставляй одну, пожалуйста…

Через минуту послышалось её спокойное сонное дыхание. Академик осторожно пробрался к выходу, проверил, не проснулась ли, и, открыв дверцу, спустился на снег. На улице он присоединил к автомату спаренные магазины, передёрнул затвор и заглянул в вертолёт сквозь стекло, чтобы затвердить в памяти её образ.

Всё-таки он выстудил кабину — с губ Дары срывался лёгкий пар…

* * *

Когда он закладывал этот город, не мог даже в дурном сне представить, что будет ходить по его улицам крадучись, да ещё с автоматом в руках. Всё здесь теперь было частной собственностью, неприкосновенной и святой по писаным законам. Братья Беленькие отлично знали, что приобретают: российские власти пока ещё не решались продавать месторождения полезных ископаемых, впрочем, не было смысла их покупать. Достаточно, например, сторговать заброшенный мёртвый город с муниципальной землёй под ним и вести добычу алмазной руды в подвалах домов, тем более построены они не на сваях, как везде на вечной мерзлоте, а на монолитных коренных алмазоносных породах. И ясно, с какой целью компания «Белые Братья» затеяла строительство метро. Даже не обязательно входить в отношения с государством, получать лицензии и квоты. Можно спокойно несколько лет перерабатывать добытую таким образом руду и выбрасывать на рынок через третьи страны дешёвый технический алмаз.

Если, конечно, запустить «Разряд». Или нагнать побольше народа, дать каждому по зубилу из победита и молотку: рабский труд был признан непроизводительным во многих областях деятельности человека, однако извлекать алмазы из пород даже самым первобытным способом было выгодно, поскольку раб мог за один рабочий день окупить своё содержание до самой смерти.

«Разряд» для того и существовал, чтобы освободить человека от рабского труда.

Выбравшись из недостроенного цирка, Насадный оказался на убранной от снега улице и сразу же увидел светящийся изнутри купол. Новые владельцы Астроблемы город содержали в чистоте и даже спирта не жалели — включали противообледенительную систему, чтобы на сферу не намерзал снег. За толстым стеклом разливался зеленоватый свет, и академик не удержался, захотел взглянуть, как братья Беленькие реализовали его замысел — насадить в Арктике маленький островок джунглей. Оглядев пустынную улицу, он приблизился к куполу и заглянул внутрь.

Стекло мгновенно запотело от дыхания и покрылось узором.

Он отступил в сторону и затаив дыхание посмотрел ещё раз…

Всё пространство оранжереи было заполнено многоярусными сотами солдатских коек, на которых спали люди. Это напоминало джунгли, ибо в свете зеленоватых ночных ламп металлические конструкции выглядели как густые, непроходимые заросли, а человеческие тела отливали зеленью и походили на стелющиеся, ползущие тропические растения. Что-то вроде чешуйчатых лишайников.

Наверное, он смотрел долго и долго таил дыхание, поскольку от недостатка кислорода закружилась голова. Он отошёл на несколько шагов от купола и часто задышал, словно только что вынырнул из зелёной пучины. И потом уходил с оглядкой, испытывал беспричинный страх, какой обычно бывает от плохого, нездорового сна. На какое-то время он забыл, куда пошёл и зачем, и спохватился, когда очутился возле недостроенного цирка. В белом просвете улицы показались неясные тени людей, и это подстегнуло академика, окончательно привело в чувство.

Экспериментальный цех, а точнее, вход в него, был недалеко от центра, сразу же у горбатого моста — типичного питерского моста, переброшенного через каньонообразное русло Балганки. В самом начале промышленной разведки первого участка месторождения в отвесной стене берега, почти от уреза воды пробили полукилометровую штольню в крепчайших лавовых породах, насыщенных особенно крупными, до десяти-пятнадцати карат, алмазами. Выбранную из недр кратера руду упаковали в ящики и вывезли грузовыми самолётами на обогатительный комбинат «Якуталмаза». После неудачного опыта Насадный и создал собственную лабораторию в катакомбах, чтобы не пустовала дорогая в арктических условия производственная площадь и чтобы проводить испытания и доводку «Разряда» прямо тут же, добывая руду буровзрывным способом.

Насадный вышел к мосту и сразу же увидел, что спуск в каньон, лестница, сложенная из пиленого зювита — туфоподобной алмазосодержащей породы, чисто выметена, и снег убран возле гаражных ворот из нержавейки. Это значило, что в цехе работают. Только вот что делают? Копают метро или нашли «Разряд» и теперь монтируют?..

Он спустился до середины лестницы, когда заметил, что навстречу ему поднимаются двое в зимних маскировочных халатах, едва различимых на фоне снега.

— Стоять! — последовал окрик. — Назови номер!

Академик попятился вверх, потом развернулся и побежал скачками через две ступени. Сзади хлопнул гулкий выстрел, должно быть, предупредительный, поскольку зазвучал властный приказ:

— Лечь на снег! Не шевелиться!

Прыгая по-заячьи, он выскочил к мосту, когда за спиной громыхнуло ещё, теперь уже по нему, ибо взбитый пулей снег ударил в лицо. В этот миг он вспомнил об автомате, неловко потянул его из-за плеча и увидел, что к мосту по улице бегут ещё двое и вот-вот отрежут путь к отступлению, зажмут с двух сторон. Насадный пригнулся и, прячась за снежным бруствером, помчался к домам.

Следующий выстрел ударил где-то впереди, и в небо взлетела воющая ракета химической тревоги…

14

Чёрный песок ожёг ладонь…

— Ну и что теперь скажете? — торопил Ячменный, довольный произведённым эффектом. — Его-то я не придумал! Это вам не породная крошка и не чугунные опилки. Чувствуете удельный вес?.. Примерно сто семьдесят граммов кубический сантиметр. Не слабо, да?

— Значит, ты его спёр? — спросил Зимогор.

— А если бы не спёр? И этого бы не увидели.

— Вдруг этот песочек на самом деле неизвестное радиоактивное вещество?

— Мне-то теперь всё равно! Если так, я своё хватанул…

— Зубы у Гнутого начали расти раньше? Или после того, как песок достали?

— Не знаю, как зубы у этого… загнутого, но у меня здесь только рога выросли! — вдруг радостно сказал начальник партии. — Всё кувырком! А я не жалею! Жена ушла — да хрен с ней! Любимая собака повесилась, ну и мать её за ногу!..

— Я спрашиваю серьёзно! — прикрикнул Олег. Ячменный вытаращился, и рот слегка приоткрылся.

— У него что?.. В самом деле зубы растут?

— Сходи пощупай!

— Не знаю… Он давно ходит слюнявый. Как сюда приехали… Это что же? — он растерялся, засуетился. — Вы думаете, этот песок действует? Выходит, у меня с головой?.. Тоже всё в порядке? И я не выдумал? Про то, где родился?

— С твоей головой разберёмся, — Зимогор ссыпал песок в пакетик. — Это я забираю.

Начальник партии аж присел, потянулся рукой.

— Как это — забираете?.. Это моё! Это я себе!..

— Тебе-то зачем? На сувенир?

— А если меня припрут?! Заставят платить или вообще под суд?.. Чем я докажу? Нет, отдайте, Олег Павлович! В этом песочке моё алиби!

— Если припрут, — будешь молчать, как рыба.

— Почему это я должен молчать?

— Ты же поэт! И тебе всё равно, сам сказал…

Ячменный вспомнил свои «предсмертные» слова, несколько смутился и постарался уйти от темы, заинтриговал:

— Я догадываюсь, что это за вещество… Остатки метеорита.

— Не знаю, может быть, — Зимогор взвесил в руке пакет с песком. — Может, остатки метеорита… Но у меня в руке сейчас смерть всей электронной цивилизации.

Он не переспрашивал — догадывался, что достал из скважины и почему в партии отказала вся электроника вплоть до наручных часов. Зимогор вытряхнул соль из пластмассовой солонки, вложил в неё пакетик, закрутил крышку и спрятал в карман куртки.

— Его нужно удалить с территории партии, — добавил он. — Если заказчик ищет именно этот песочек, завтра же немедленно обнаружит. И никаких специальных приборов не надо изобретать. Так что придётся молчать, — он склонился к Ячменному. — Тебе и Гнутому. И про то, что керн подменили, — ни слова.

— Теперь-то хоть верите, что подменили?

— Понял? Пытать будут — молчи. Тогда и доказывать ничего не придётся. В твоих интересах молчать обо всём!

Начальник партии как-то утробно, со стоном, вздохнул.

— Раньше бы я запросто… Начальство сказало — под козырёк. А сейчас тяжело. Говорю же, тут моральный облик меняется. В Манорайской котловине я из пепла восстал, можно сказать. Человеком себя почувствовал, настоящим поэтом. Вспомнил, откуда родом, матушку вспомнил… А вы меня врать заставляете.

— Ну тогда иди и расскажи всем! — разозлился Олег. — Тебя даже не в тюрьму — в психушку запрут! Со стихами!

— Я не за себя хлопочу! — вдруг вспомнил Ячменный. — За ребят своих! Представляете, что сейчас на них повесят? Не расплатиться. А у них семьи, дети…

— Будете молчать — всё обойдётся.

Тот подумал, соразмерил внутренне свои возможности, проронил тихо:

— Ладно, попробую…

— Пока нет чужих, собери партию и сделай внушение. Основная причина аварии — пьянка. Спирт привезли из Барнаула, купили по дешёвке…

— Не учите меня, как врать, — перебил начальник партии. — Я жду, когда вы своё условие выполните. Я всё рассказал. Так на что мы скважину бурили? На этот песочек?

— Сказать — не поверишь, — усмехнулся Зимогор. — Никакого урана и никаких ракетных точек. Тем более атомных станций или ядерных могильников, как некоторым кажется. И о песке этом вряд ли что известно…

— Тогда я понял! Точнее, догадываюсь! — перебил начальник партии и показал пальцем в небо. — Кто-то там впал в мистику. У кого-то крыша поехала! Иначе загнать в землю такие деньги!..

— В какой-то степени ты прав, но не угадал. Здесь будет санаторная резиденция президента страны.

Ячменный ударил кулаком по столу, словно проигравшийся картёжник.

— Эх!.. А мог бы сообразить! Но и мысли такой в голову не пришло! Значит, там у них в администрации ничего не соображают!..

— Плохое место?

— Не то что и плохое, — подумав, проронил начальник партии. — Что касается климата, то здесь ничего, очень даже хорошо… Только нельзя здесь жить президентам. Дня три ещё ничего, а больше месяца — ни в коем случае.

— Это ещё почему? — изумился Зимогор.

— Они потом не смогут управлять страной. Да и вообще… У меня свой взгляд на такие вещи. Здесь он или… заболеет, как наш компьютерщик, или… Короче, счастливый человек вообще не годится для власти. — Он вскинул глаза и отвернулся. — Здесь, понимаете… Энергия такая!.. Неподходящее место для президентов.

* * *

Надо было срочно разыскать Конырева, вручить ему солонку с песком и отправлять в Москву поездом: в самолёте спецконтроль да и опасно лететь с таким грузом. А уже вечерело, солнце закатывалось за дальний борт котловины, отмеченный гольцами и над самой Манораей светилось несколько перекрещенных радуг. Зимогор побродил возле участка, даже покричал Славку, и только потом вспомнил, что тот собирался идти в какой-то лабиринт.

Возле командирского вагончика дорогу заступил часовой с автоматом.

— Входить запрещено! У меня приказ!

Зимогор подошёл к нему вплотную.

— Ну-ка, служивый, покажи, как ты недавно плясал? Ружьишко бросил и встал в хоровод? Покажи, не стесняйся! Или тоже приказ — не плясать?

Часовой безмолвно пропустил его в вагончик, но сказал кому-то невидимому:

— Так и знал, вломят… Ну козлы!

Перцев оказался на месте, несмотря на ранний вечер, почему-то лежал в постели. Рядом стоял санинструктор с лицом упёртого и виноватого мальчишки.

Лейтенант недружелюбно глянул на Зимогора, приподнял голову, готовый и ему сделать выговор, однако вовремя опомнился и отвернулся.

— Ты куда отправил моего гостя? — спросил Олег по-свойски и дружелюбно.

— Не знаю, никаких гостей, — пробурчал Перцев в стену.

— Как же? А с кем ты фуражками поменялся?

Он посмотрел на Олега долгим, болезненно-тяжёлым взглядом.

— Ищи его в лабиринте.

— Сначала бы найти этот лабиринт…

— Спустись в Манораю и иди строго по Млечному Пути. Ты же умеешь ходить по звёздам.

— Ну что? Он тоже с похмелья? — спросил Олег медбрата. — Или другой диагноз?

— Не знаю, — протянул тот. — Температура тридцать девять и семь. А в больницу никак…

Зимогор приподнял одеяло: бедро правой ноги туго перетянуто бинтом. Перцев потел, стискивал зубы, молчал, стесняясь своего положения.

— Зачем тугую повязку наложил?

— Положено… Командир сказал, мышцу в детстве порвал. А при порывах мышц — тугая повязка…

— Он в детстве её порвал! В детстве, а не вчера. Ну-ка, развязывай!

Санинструктор завертел головой, глядя то на лейтенанта, то на Зимогора.

— Снимай, — приказал Зимогор.

— В больницу не поеду! — заявил Перцев, однако медбрату не противился.

Под бинтом оказалась огромная лиловая опухоль, и в центре её — твёрдый, выпирающий сквозь кожу желвак величиной с грецкий орех. Зимогор особенно не разбирался в медицине, однако тут было ясно, что это никак не порыв мышцы, а скорее всего чирей, только невероятных размеров.

Оттого, что сняли повязку, Перцеву полегчало.

— Ты когда-нибудь чирьи видел? — спросил медбрата Олег.

— Видел, но они бывают маленькие, а тут…

— Обезболивающее что-нибудь есть?

— Только анальгин… Другого ничего не положено.

— Надо его в больницу. Я тоже таких чирьев не видел. Протянем — отрежут ногу…

— Сказал: в больницу не поеду! — на выдохе проговорил лейтенант. — Или застрелюсь!

И достал из-под матраца пистолет.

Зимогор ощупал бедро — желвак оказался твёрдым, словно внутри был кусок железа.

— Ну-ка, выйди, — попросил он санинструктора, глядя лейтенанту в лицо. — Нам поговорить надо. Правда, Перцев? Надо?

Лейтенант не сказал ни да, ни нет, и санинструктор удалился.

— Ты в Бога веришь? — добродушно спросил Олег.

— Не понял… Почему такой вопрос…

— Как себя чувствуешь? Имею в виду здесь, в Манорае… Сейчас плохо, это ясно, а вообще?

— Нормально, — сдержанно отозвался лейтенант. — Всё равно не понял, при чём тут веруешь…

— Да некоторые здесь испытывают духовный покой, — проговорил Зимогор, ощупывая нарыв. — Так больно?

— А вы?.. А ты не испытываешь?

— Обо мне разговор особый. Ладно, рассказывай, где тебя подстрелили? Это же пуля?

— Никто меня не подстрелил, — утирая пот, проговорил Перцев.

— А что в ноге? Ты ведь должен знать!

— Как сюда приехал, заболела, — не сразу сказал он. — Обратился в местную больницу, там рентген не работает, но пощупали бедро, говорят, вроде бы инородное тело в мышце, похоже, старый осколок зашевелился и пошёл.

— Ты что, воевал? Был ранен?

— Да нет, в том-то и дело!.. В районе боевых действий находился, нас на обкатку гоняли, в Чечню. Я же заканчивал Владикавказское училище… На месяц привезли в Грозный, потом вывезли.

— Где же ты осколок схватил?

— Не знаю! Не знаю! — в голосе лейтенанта зазвучало давнее отчаяние. — И вообще, мне сразу показалось, не осколок это… Мальчишкой ещё, в футбол играли — мышцу порвал. Пару недель похромал, зажило и забыл. А тут начало вылезать, по ночам такая боль… И ещё к непогоде. Я думал, мне внушили… Ну есть, есть психотронное оружие! Такое могут внушить!.. Наверное, Ячменный сказал, что я за литературой в Барнаул ездил? На самом деле в военный госпиталь… Но у них там тоже рентген не работал в тот день, как назло! Пощупали, помяли бедро, подтвердили диагноз: в мышце сидит инородный предмет. Три с половиной сантиметра в длину! И сейчас будто бы сам выходит… Какой предмет? Откуда? Если на бедре ни шрама, ни царапины? А должен бы полноги развалить!.. Как он туда попал? И когда?

Почудилось, сейчас расплачется и придётся утирать ему слёзы…

Зимогор ещё раз внимательно осмотрел бедро со всех сторон: действительно, никаких следов, совершенно чистая кожа. А жёлтый гнойный желвак — вот он, словно росток из земли, прёт, ещё немного, и сам прорвётся.

— Понимаешь, нельзя тебе без больницы. Во-первых, неизвестно, что там есть. Может, просто чирей такой вскочил, может, осколок кости идёт. А может… вообще неизвестно что. И какие потом будут последствия. Действительно, отрежут ногу…

— Не уговаривай, не поеду, — отрезал лейтенант. — И увезти насильно даже не пытайся.

— А что так решительно? Принципы?

— Мне лишние глаза и уши ни к чему. Понимаешь, о чём я? — прошелестел Перцев, страдая от боли.

— Не совсем…

— Завтра явится Ангел и, возможно, с представителем заказчика. Мне лучше быть на месте. Боюсь, как бы моих солдатиков не запутали и не раскололи.

— Это ясно… Кажется, есть ещё какая-то причина? Или нет?

— Есть… Я не знаю, что у меня в ноге. Вернее, догадываюсь… И не хочу, чтобы кто-то ещё видел, — он сел, глянул с надеждой. — Слушай, ты парень крепкий, руки сильные… Попробуй выдавить, а? Я бы сам, но… руки ослабели. А санинструктор боится, молодой…

— Выдавить можно, а вытерпишь? — Зимогор присел у изголовья, заглянул в глаза. — Выдержишь? Как на фронте ведь, без заморозки. Даже новокаину нет…

— Спирт есть, — довольно хладнокровно проговорил лейтенант. — Не бойся, дави. Только сразу и резко, с ударом, понял? Сознание потеряю — нашатыря сунь под нос. Нашатырь есть.

— Тогда давай готовиться к операции, — Олег налил полстакана спирта. — Ты неразведенный пьёшь?

— Выпью, наплевать, — потянулся к стакану. — Только бы скорее освободиться… Если бы знал, какая боль!

— Представляю, — он приготовил ковш с водой. — Ну, давай, принимай наркоз!

Лейтенант сделал выдох, вылил в себя спирт, запил водой и откинулся на подушку, отпыхиваясь.

— Какая дрянь!.. Я вино люблю. Знаешь, есть старое вино «Сура», не пробовал?

— Я и нового не пробовал! — жизнерадостно сказал Зимогор. — Чаще всего приходится пить крепкие напитки.

— «Сура» — вино потрясающее! — начал оживать лейтенант. — Совсем слабое, но солнечный вкус, понимаешь? И лёгкое, лёгкое опьянение! Но мир начинает сверкать!.. Я тоже первый раз недавно попробовал, на празднике Радения.

— Я вот не попал на этот праздник и не попробовал, — Олег рылся в медицинской сумке санинструктора.

— Всю жизнь жалеть будешь! А я — вспоминать и радоваться!

— Счастливый!

— Это верно, я счастливый. Мне так повезло!.. Сейчас вот избавлюсь от проклятия, и начнётся совершенно другая жизнь. — Он сделал паузу, посмотрел на Зимогора болезненным, блестящим взором. — Хочешь, скажу, что у меня там?

— Сейчас выдавим — узнаем, — дипломатично сказал Олег. — Берёт наркоз?

— У меня там наконечник от жёлтой дарвинской стрелы.

— Что? — ему показалось. Перцев пьян и уже заговаривается.

— Наконечник! От отравленной жёлтой стрелы!

«Наркоз» действовал на него необычно: у лейтенанта начинался пьяный бред. Однако Зимогор продолжал говорить с ним, интуитивно понимая, что это поможет ему перетерпеть боль, когда начнётся операция. И одновременно хотел незаметно вынуть пистолет у него из-под руки.

— Ты постарайся заснуть. Может, ещё спирта дать?

— Не трогай! — мгновенно среагировал он и схватил пистолет. — Это гарантия, что не повезёшь в больницу. Иначе застрелюсь, понял?..

В дверях показался Ячменный, из-за его плеча выглядывал санинструктор.

— Ну что тут у вас?..

— Пошёл вон! — рыкнул Олег, захлопнул дверь и пригрозил лейтенанту. — А ты замолчи! Иначе отвезу в больницу и на пистолет не посмотрю!

— Нет, теперь не отвезёшь! — уверенно заявил Перцев. — Потому что тебе интересно!

— Всё, приступаем! — скомандовал он и стал мыть руки спиртом. — Лежи спокойно. И убери пистолет!

Тот как-то сразу подчинился, спрятал пистолет под матрац, вцепился руками в раскладушку.

— Давай! И не бойся, сейчас мне больнее…

Операция заняла полминуты. Зимогор облил тем же спиртом бедро больного, потом захватил мышцу, из которой торчал желвак, и, помогая коленом, резко надавил. Перцев вёл себя мужественно, не крикнул, не застонал — разве что вытянулся в струнку и остановил дыхание.

Жёлтая кожа на головке нарыва беззвучно лопнула, вытекло немного крови, затем, словно пробка из бутылки, буквально вылетело что-то кроваво-красное и с тупым стуком ударилось о пол. И сразу же из раны заструилась кровь.

Лейтенант облегчённо перевёл дух и сам стал руководить операцией.

— Пусть кровь стечёт… Дай выйти яду.

Зимогор подождал минуту, затем ещё раз омыл ногу спиртом, разорвал упаковку стерильного бинта и стал заматывать бедро.

Лейтенант окончательно расслабился, открыл глаза и, словно роженица, спросил:

— Ну что там? Что это?

— Погоди, ещё не смотрел! — напряжённо откликнулся Олег. — Похоже, стержень вылетел. У чирьев всегда бывает стержень.

— Я тебе сказал, это не чирей! — прикрикнул Перцев.

— Хорошо, забинтую и посмотрю.

Перцев понаблюдал за руками Зимогора, сказал удовлетворённо:

— Ничего, у тебя получается… Главное, ты хладнокровный.

— Ты тоже молодец. Не пикнул, — скрывая подрагивание рук, похвалил Олег.

— Посмотри, посмотри, что там было? — поторопил лейтенант.

Зимогор брезгливо захватил куском бинта то, что вышло из бедра, обмыл спиртом — что-то продолговатое, обросшее белой толстой плёнкой.

— Что? Ну-ка, покажи? — приподнимался лейтенант, стараясь заглянуть то через плечо, то из-под руки Олега. — Дай посмотреть!

— Да погоди ты! — закричал тот, чувствуя раздражение, поскольку угадывал, что может быть скрыто под плёнкой.

Отыскав ножницы в санинструкторской сумке, Зимогор разрезал и содрал плёнку с предмета…

Это был настоящий костяной наконечник стрелы: длинная, широкая и хорошо отшлифованная пластинка с острым концом и кромками, с плоским хвостиком для крепления к древку…

Он сел, утёр рукавом мгновенно вспотевший лоб.

— Каким же образом эта штука попала в тебя? — спросил, рассматривая наконечник.

— По наследству, — серьёзно проговорил он. — Достался мне по наследству…

— Неплохое наследство… Значит, ему по крайней мере шестьсот лет. Когда порох-то изобрели?

— Ему четырнадцать тысяч лет…

— Ого!

— А я не первый раз на свете живу, — серьёзно заметил лейтенант. — И не первый раз в этих местах… Как только приехали сюда, сразу же узнал. Я был здесь, тогда, в другой жизни. Иначе откуда бы мне знать, что есть в этой котловине? Закрою глаза и всё вижу… Растительность немного другая, горы вокруг были чуть повыше, речка текла не тут, под самой горой, а по лугу, где сейчас курганы и высокие травы…

Взгляд его сосредоточился на гвозде, торчащем из стены, и Зимогору показалось, что ещё минута, и он заснёт, однако неподвижные немигающие глаза его остекленели и лишь двигались искусанные, запёкшиеся губы.

— Поэтому как увидел этот хоровод, людей — всё будто вернулось! Они узнали меня, и я многих узнал. Оказывается, не только дух возрождается и живёт много раз, но и тело, облик человека. Всё повторяется с поразительной точностью! Мы узнавали друг друга! Узнавали, понимаешь?! Это было ощущение счастья. И такая радость!.. Я снова стал равным среди гоев. Да!.. Там все друг друга так называли, царские гои, древний род… Наверное, странно звучит, да? — спохватился и привстал лейтенант.

— Нет, я всё хорошо понимаю, — успокоил Зимогор и снова уложил больного. — Закрой глаза и помолчи.

— Скажи, у тебя бывает иногда такое чувство, будто ты уже жил когда-то? — вдруг спросил он, и пристальный, проникающий, как радиация, взгляд остановился на лбу Олега.

— Бывает, — признался Олег, — иногда…

— У меня раньше тоже иногда было. Какие-то неясные воспоминания, ощущения… Это значит, утрачена внешняя связь… Но ничего, поживи тут, и всё вспомнишь. Я пока здесь не очутился, ничего не помнил. Потом началось… Мы вообще ничего не знаем ни о себе, ни о мире. Совсем ничего. А что знаем, такой примитив, но это пока не увидишь и не почувствуешь другого… Я хоть и был на празднике, но его показалось так мало! Да что там… Только раздразнили. Жить всё равно придётся в этом. Потому что так устроено. Надо жить в мире, в котором родился. И так, чтобы избавиться от проклятия.

Его речь начинала завораживать, вернее, втягивать в иную систему понятий, в иное состояние — безумство и страсть. Зная, что отвечать ему не нужно, ибо любое соучастие повлечёт за собой ещё больше несуразных фантазий, Зимогор, однако, ответил непроизвольно:

— Какого проклятия? Ты же ещё молод, кто тебя проклял?

— А наконечник в бедре?!.. Откуда?

— Он сидел в тебе как проклятие?

Перцев взглянул на Олега, и у того ознобило спину: теперь уж было не понять, то ли вусмерть пьян, то ли сошёл с ума.

— Среди гоев я увидел своего… брата, — доверительно сообщил он. — Нет, не кровного брата, в общем, напарника, которому в битве должен бы прикрывать спину от удара. Он был старше меня, и сейчас много старше, и потому его в хороводе все называли Архат… Брата из той, последней жизни!.. Мы с ним вместе обороняли седловину гор с юго-запада — оттуда наступали дарвины…

— Кто это — дарвины? — заворожённо спросил Зимогор, вспомнив Мамонта.

— Дарвины? — он задумался, пожал плечами. — Не знаю. Их так брат называл. Наверное, враги гоев… Архат спросил, болит ли у меня нога. Я сказал, болит, в детстве порвал связку, в футбол играли, но потом зажило… А он тогда говорит, у тебя не связка порвана, в бедре сидит дарвинский наконечник.

— Ты был ранен в той, последней жизни?

Он посмотрел исподлобья, пошевелил больной ногой.

— Нет, не я был ранен, мой брат. Ему в ногу попала жёлтая стрела. Жёлтая стрела! Это значит, с отравленным наконечником. Её не выдернуть, как обыкновенную. Дарвины к жёлтым стрелам делали наконечники с заусенцами, чтобы нельзя было вытащить за древко. Посмотри, там есть заусенцы?.. Архат умер через полчаса на моих руках… А я должен был немедленно извлечь из него, вырезать этот проклятый наконечник! Расширить рану ножом, чтобы пролезли пальцы, и достать. И подождать немного, пока кровь не вынесет попавший яд… Я не смог сделать этого, не решился. Мне стало страшно! Дарвины обмазывали наконечники смолистым ядом, и если взять его рукой, через некоторое время умрёшь сам. В той жизни у меня не хватило мужества… Я не смог, и Архат умер через полчаса, когда лавина дарвинов пошла на приступ, началось сражение… А потом его тело унесли и предали огню, вместе с наконечником. И я двадцать три года назад родился с ним… Представляешь, это инородное тело зачалось вместе со мной, родилось, жило во мне, росло вместе с моей плотью, а я думал, что болит порванная когда-то мышца…

— Ты же понимаешь, этого не может быть! — закричал от собственного страха Олег и встряхнул лейтенанта. — Прекрати болтать! Ты бредишь! Закрой рот!

— В этом всё и дело! — он вдруг засмеялся. — Я бы тоже не поверил… Воспитание было соответствующее. Но увидел хоровод гоев… Ты постарайся понять. Это не бред. Посмотри, доказательство в твоих руках. Ты земной, а не земноводный! Дарвины не выдерживают здесь одного дня. Они бегут!.. И теперь я знаю, почему у меня этот солдатик дезертировал! Он был типичный дарвин! Его корёжило, ломало, глаза из орбит лезли, как от базедовой болезни! Я знаю, тебе здесь хорошо, и ты не зря ходишь в котловину и сидишь там, как больной. Тебя же мучает тоска!.. А я вот попал на праздник и вслед за Водящим взошёл к огню… Потом был хоровод, бесовские пляски… Это дарвины так называют наши танцы. Они называют так всё, что невозможно осмыслить с точки зрения примитивного разума, что идёт вразрез с их представлениями о мире! И наконечник этот — какая-нибудь дьявольская метка, если исходить из логики дарвинов… Архат сказал, с меня снимается проклятие. Наконечник выйдет из ноги, потому что я вернулся туда, где получил его. А потом, на празднике всё прощается, если вслед за Водящим взойдёшь к огню… Там такой огонь горел! Звёзд доставал… Знаешь, когда было тестирование… поступал в школу КГБ, там был один каверзный вопрос… Я на многие ответил неправильно, а запомнил этот. Спрашивали: где ощущение боли — в ране или в сознании? Я ответил — в сознании. А оказывается, в материальном мире боль должна быть только в ране…

Лейтенант лежал с закрытыми глазами, кажется, думал, вспоминал, и вот шевельнул губами, готовый ответить, но так ничего и не сказал. Ещё с минуту Зимогор ждал, слушая его дыхание, пока не понял, что Перцев спит. Причём как наказанное, наплакавшееся и теперь умиротворённое дитя, — только изредка всхлипывал, когда делал глубокий вдох…

* * *

Зимогор спустился к речке, тут же перескочил её по камням и ступил в мрак кедровника. Птицы уже почти не пели, лишь изредка раздавалось тревожное сигнальное посвистывание или стрекот, когда Олег хрустел сучьями, натыкаясь в сумерках на сбитые когда-то ракетными ступенями вершины деревьев. А вообще-то можно было идти неслышно, под ногами пружинил толстенный хвойный покров, на котором не росла трава. С кедров, как и днём, падали созревшие шишки: стремительный шелест по веткам, затем приглушённый, но сильный удар о землю, где-то, невидимые, суетились и работали бурундуки.

Пока он шёл через лес, заря погасла, в котловине сразу же потемнело, и на светлом ещё небе высыпали звёзды. Он почти точно вышел на место, где был утром; свет звёздного неба высинил заросли травы, пронизал их голубоватыми лучами. Бог весть чем источаемыми, а лёгкий туман, пеленой висевший над поверхностью этого циклопического луга, почему-то отливал сиреневым. Зимогор отыскал на опушке кедр с огромными корневищами, под которым сидел в прошлый раз, встал и прислушался.

С шорохом падали шишки, иногда сыпали дождём, сбиваемые лёгким верховым ветерком, шуршали бурундуки, мыши, птицы, и весь этот незримый мир жил как бы сам по себе, не имея никакой связи с реальностью. Он откашлялся, чтобы проверить, есть ли голос, слышит ли иные звуки, кроме этих самодовлеющих в ночном чреве Манорайской котловины — и ничего не услышал.

Тогда он собрался с духом и негромко позвал:

— Конырев!

Нет, голос был, и звук вылетал изо рта, потому что на той стороне луга откликнулось негромкое эхо. Или показалось…

Зимогор сделал несколько шагов по траве и понял, что ходить по этому лугу не так уж и трудно: стебли легко раздвигались, осыпая на голову зрелое семя, и тут же смыкались за спиной. Сквозь туман небо казалось ближе, а звёзды — крупнее и ярче. Хотел крикнуть ещё раз и вдруг подумал, что это глупо — ходить среди ночи и звать.

Он оглянулся назад, поймав себя на мысли, что боится далеко заходить в траву, и всё-таки пошёл, испытывая ребяческое чувство искушения опасностью. Трава, эта бамбуковая роща, лишь тихо шелестела и позванивала семенными коробочками над головой, а внизу ещё было сыровато от дождя и, вероятно, от этого пахло крепко заваренным чаем. Вверху же, смешавшись с головками трав, светились звёзды, и тогда он вспомнил, что бояться тут совершенно нечего — невозможно потеряться, если над тобой чистое, звёздное небо. Зимогор покрутился на месте и обнаружил, что стоит под Млечным Путём и идёт по нему: искристая, мерцающая туманность перечёркивала небо точно по курсу.

Он шёл в какой-то бездумной радости и уже никого не искал, довольствуясь только движением по ночным травяным дебрям, не заботился ни о времени, ни о том, сколько уже прошагал. Идти по звёздам оказалось так просто и надёжно, что он с мальчишеским удивлением поражался этой лёгкости, ибо никогда ещё в жизни не ходил по ним, больше доверяясь компасу или даже собственным интуиции и опыту. Заросли мягкого шелестящего кипрея чередовались с проволочно жёстким гигантским зверобоем, метлообразной душицей, кустарником золототысячника и островами медвежьей пучки — настоящего леса из толстых трубчатых стволов. Зонтики с семенем по размерам напоминали настоящие зонты и при лёгком прикосновении обрушивали на землю щекочущий лицо дождь зёрен. Минуя эти острова, он умышленно тряс растения и тихо смеялся…

Потом он уловил сладковатый запах дыма и прибавил шагу, продираясь сквозь тропические заросли. Он был не тревожный, а, скорее, приятный — похожий на тот, когда в городе жгут осеннюю листву, но само присутствие дыма выдавало близость человека и будоражило сознание. Олег попробовал бежать и тут же со всего размаха полетел на землю, отброшенный встречным ударом в грудь и голову. Перехватило дыхание, перед глазами закружились звёзды, и на какой-то миг он потерял сознание, поскольку вдруг стало легко, отступила боль, и он поплыл в невесомости звёздного пространства.

Однако в следующую минуту земная тяжесть чуть не раздавила его, лёгкие не работали, ощутимо трепетали в груди, и бесполезно было по-рыбьи хлопать ртом — воздух не продавливался в гортань. Казалось, ещё чуть, и наступит смерть, если не сделать хотя бы одного глотка — уже глаза выдавливало из глазниц! Он зажал рот руками и усилием воли потянул носом — получилось, но теперь невозможно стало выдохнуть, грудь распирало, а он всё вгонял и вгонял свинцовый воздух, пока он не вырвался обратно с хрипом и мокротой, будто из дырявого меха.

Несколько минут Олег ползал на четвереньках, кое-как раздышался и встал на ноги. Изумлённый, он поискал на ощупь противника в одной стороне, в другой — под руки попадала суховатая, ломкая трава. Потом вспомнил — нет противника! Есть сопротивление среды…

Уверенный в этом, он сориентировался по Млечному Пути и только сделал три шага, как вновь наткнулся грудью на что-то монолитное и твёрдое, под руками чувствовался металл — толстый стальной столб, наискось вогнанный в землю.

— Почему? — вслух спросил он. — Зачем здесь поставили железный столб?

В сознании промелькнуло — памятник древней цивилизации! Знаменитые индийские столбы из чистого железа…

Зимогор достал зажигалку, чиркнул негнущимися пальцами и держал этот светлячок перед собой, пока не опалил палец.

Это был памятник современной цивилизации — обгоревшая ракетная ступень, наполовину ушедшая в землю. Обгорелая, дымчато-жёлтая, как дарвинская стрела, она казалась ядовитой, трава вокруг больная, низкорослая и уже совершенно сухая…

Чувствуя омерзение, он обогнул преграду и пошёл осторожно, дыша коротко и часто, словно запалённый конь. А дымок между тем становился явственнее, лёгкое движение воздуха указывало место, откуда тянет.

И всё в том же направлении — по Млечному Пути.

Он прошёл ещё с километр, как всякая пуганая ворона, с вытянутыми вперёд руками, прежде чем внезапно оказался на чистом месте — ладони ощутили пустоту. Трава то ли скошена, то ли выбита сотнями ног — в темноте не разобрать. Поляна среди высоких её зарослей сначала показалась огромной, бескрайней, потому что где-то в центре, на возвышении, среди тёмного лесного острова мерцал огонь, скрывая, скрадывая пространство. Олег присел и ощупал землю — стерни нет, какие-то мягкие листья, прибитые ногами, — сплошное поле подорожника! Другая трава здесь просто не росла…

Через двадцать минут ходьбы он почувствовал лёгкий подъём и скоро снова чуть не упал, ударившись коленом о камень: ровный ряд крупного плитняка, замшелого и почти неразличимого, был выставлен на ребро, образуя, вероятно, круг — влево и вправо эта импровизированная изгородь плавно загибалась, смыкаясь где-то в сумеречном пространстве. Между тем костёр вверху разгорелся, осветил кроны древних сосен, но от этого, кажется, стал ещё дальше и выше. Перетерпев боль и ступая осторожно, Зимогор пошёл к нему напрямую. А камни стали попадаться чаще, выставленные уже в полном беспорядке, но при этом угадывалась закономерность их расположения. И везде шелестели огромные листья и жёсткие, зрелые семенные стебли подорожника. Пригнувшись, чуть ли не ощупывая дорогу, он ковылял вверх — скорее всего, это был гигантский курган, склоны которого утыканы плитняком, и, как ни берёгся, ударился ещё раз, не удержав равновесия, сунулся головой вперёд. И не успей он выставить руки, вышиб бы передние зубы о скользкую замшелую глыбу, а так лишь разбил губу, ощутив привкус крови, и разбередил старую рану — дышать опять стало трудно…

А огонь будто бы отдалялся и возносился куда-то к небу, к Млечному Пути!

Олег присел на камень и только сейчас уловил некую закономерность расположения всаженных в землю плит; они образовывали узкие тропинки, сплошь покрытые притоптанным, обмолоченным подорожником, и уходили они не вверх, а опоясывали курган бесчисленными кольцами или спиралью — не понять. Подъём был пологий, однако поднялся он уже довольно высоко: светло-серое поле высоких трав осталось внизу, и теперь чётче проявился более тёмный чистый круг, заросший подорожником — всего, может быть, двести-триста метров. Хотя вначале показался бескрайним. Зимогор отдышался, засучив штанину, приклеил к ссадине на колене лист подорожника и дальше пошёл с великой осторожностью, переступая через «бордюры» из плитняка.

Костёр же оказался совсем близко, а отдаляло его то, что огонь угасал и оставались одни лишь тлеющие крупные угли с редкими язычками голубоватого пламени. Но они ещё давали свет: Олег сначала разглядел выложенную камнем большую площадку на вершине кургана, усыпанную толстым слоем головнёй и пепла, и только потом среди крупных огарков брёвен заметил человека — скомканную, призрачную фигуру у огня.

И лишь сейчас понял, что находится на ритуальном месте — там, где совсем недавно водили хоровод на празднике Радения.

Судя по кострищу, здесь полыхал огромный костёр, сложенный из брёвен, — тот самый огонь, к которому следовало взойти по лабиринту, выложенному на склонах кургана.

— Кто здесь? — негромко спросил он и в следующее мгновение рассмотрел, кто.

Возле угасающего огня, среди мягкого, размокшего от дождя, пепла сидела Лаксана — кажется, ничего не слышала, ибо увлечённо и самозабвенно пересыпала золу из ладони в ладонь. Зимогор едва узнал её — лицо в саже, скатавшиеся волосы и грязные босые ноги. Она была в том же льняном, перехваченном тесёмками, платье, в каком явилась ему на лугу в апреле, но ужасно изношенном, изорванном, так что сквозь прорехи просвечивало тело.

— Что с тобой? — он встал на колени, схватил руки, вытряхнув из них золу. — Ты меня слышишь? Ты видишь меня?!

— Подними огонь, — тихо проговорила она, глядя в кострище. — Я замерзаю…

Олег подобрал несколько головнёй, бросил на угли, подул, встав на четвереньки. И ощутил, что камни под толщей пепла ещё хранили тепло, и ещё искры тлеют над головой, обратившись в Млечный Путь…

Пламя высветило небольшой круг, и весь остальной мир утонул во мраке. И от света Лаксана словно проснулась.

— За мной пришёл? Искал меня?

— За тобой, — не сразу ответил он, потому что это была неправда.

Впрочем, почему же неправда?! Всё это время, пока он разбирался с аварией, думал только о ней, и всё время искал не причину загубленной скважины — её. В прямом смысле или в думах своих. И поехал в Манораю на разборки с единственной целью: снова увидеть Лаксану.

— Почему ты опоздал? Я так ждала тебя… Все встречались, а мы с тобой так и не встретились.

— Ну вот сейчас… это произошло.

— Поздно…

— Лучше поздно, чем никогда!

— Теперь никогда. Я ждала тебя на празднике Радения, а он случается один раз в жизни, — грустно произнесла Лаксана. — Или раз в пятьдесят пять лет. Вот здесь горел огромный костёр, к которому мы поднимались по лабиринту. Все шли, взявшись за руки. А я шла одна и потому заплуталась, оказалась в тупике. Нет, когда прогорел костёр и закончился праздник, я поднялась… И вот теперь не могу спуститься назад. А ты как пришёл?

— Напрямую.

— Тебе можно ходить напрямую, а мне нет.

Он заметил серёжки в её ушах — те же ярко-красные ягоды шиповника с соцветьями, что были во вторую их встречу…

Костёр разгорелся, пожирая то, что не догорело на празднике, и свет стал такой яркий, что им обоим резало глаза. Лаксана прикрывала их ладонью, чтобы привыкнуть, а он старался вытерпеть и незаметно стирал слёзы со щёк, стоял и смотрел на неё, как на драгоценность, извлечённую из шкатулки.

— А муж всё ходит и ищет, — вдруг улыбнулась она. — Что делать с женой, если она не возвращается домой после праздника? Искать, волочить за косы и сажать под замок…

…Вторая встреча произошла спустя месяц после первой, когда Зимогор буквально выпросил у начальника производственного отдела командировку на Алтай. Из горнобуровой партии началась утечка умов, однако Олегу плевать было на то, что бегут специалисты, и даже на то, что они по какой-то причине обрастают шерстью. Он даже и разбираться не стал, выслушал для порядка Ячменного и ушёл подумать, погулять по Манорае. Он не имел представления, где её искать, разумеется, кроме как в доме у космического мусорщика, куда ход был заказан. Если он со товарищи не убил его в первый раз, то сейчас добьёт без вопросов. Потому он шёл, в буквальном смысле, куда глаза глядят и незаметно оказался на лугу с курганами, в траве, достигшей уже человеческого роста. Ноги сами вели его на то место, где совершилось великое таинство, — так ему казалось. Всю ночь, а потом и утро он бродил между холмов, звал, кричал, распугивая птиц и животных, и решительно не мог отыскать памятного лесистого кургана. Когда же рассвело и, мокрый от росы с головы до ног, Зимогор вышел на речку Манораю, внезапно увидел пасущихся пуховых коз и пастушку в длинном дождевике. Он не узнал — угадал, почувствовал, что это Лаксана, и, распугивая животных, с бессвязным криком, помутившимся сознанием, бросился к ней навстречу.

Вместо радости на её лице, он увидел страх, растерянность, панику. Она задрожала, приложив кулачки к лицу и в следующий миг душераздирающий крик полетел к гольцам. Козы метнулись в лес, а Лаксана, путаясь в полах дождевика, бросилась в речку, перебрела её по пояс в воде и исчезла в прибрежных кустах. Ошарашенный, смущённый, сломанный, Зимогор целый день проболтался по лесу и вернулся на участок лишь к вечеру. Ячменный потерял его и уже организовывал поиски, даже собирался вызывать вертолёт…

* * *

— Почему же тогда не узнала меня? — спросил он. — Помнишь, пасла коз на берегу?

— Ты напугал! — просто призналась Лаксана. — Появился неожиданно и спугнул мою память. И я сразу же забыла тебя. Прошлая жизнь такая осторожная, боязливая, что подходить к ней нужно, как к дикой птице. Одно неловкое движение и — взлетит. А ты ворвался… Мне стало так плохо, я потом плакала. Когда вспомнила снова, когда поняла, что это ты приходил. Я искала, но не нашла тебя…

Разум кричал, бился в черепной коробке: она же сумасшедшая, ненормальная, разве ты не видишь, что стало с её мужем? Не понимаешь, чем всё это кончится? Ты же сам сходишь с ума! Остановись! Уйди отсюда!.. Но душа тянула в другую сторону, привораживала и влекла к её словам, голосу, заставляла любоваться ею и сковывала мышцы.

— А я решил, мне тогда, в апреле, привиделось или приснилось… Но на берегу узнал тебя! Узнал и обрадовался!

— Я испугалась!.. — Дай руку! — вдруг попросила Лаксана. — У меня затекли ноги…

Зимогор взял её под мышки и поставил рядом с собой, однако ноги подламывались, не держали, и он машинально прижал её к себе.

— Лаксана…

— Никогда не зови меня так…

— Почему?

— Это невозможно — всё время возвращаться в прошлую жизнь, — тихо проговорила она, дыша ему в подбородок. — Нужно жить этой жизнью, и никуда от этого не деться. Я вот попробовала уйти в прошлое, но оказалось, бродила по современным лесам в Манорае. Это когда-то звали Лаксаной, в той жизни, а сейчас зовут… Нет, не скажу! Не надо!

— Лаксана, — повторил он. — Не могу называть иначе…

— Праздник Радости Мира закончился, — прошептала она. — Ты не пришёл…

— Но после того, как ты убежала… Я не знал, не верил, было ли что-то… Ходил, как больной…

— Пора возвращаться в реальность!

Олег случайно зацепил рукой тесьму, стягивающую горловину платья, она распустилась, холст медленно сполз и обнажил плечи.

— Так было в той жизни, — слабо воспротивилась Лаксана. — Ты хочешь, чтобы всё повторилось?

— Хочу, — не узнавая ни голоса, ни воли своей, проронил он и умышленно потянул тесьму на поясе, а затем на рукавах.

Платье превратилось просто в полотнище белёного холста…

* * *

Циклоп верещал, словно шакал, захваченный у чужой добычи; он ёрзал по земле, сучил ногами и руками, пытаясь освободиться от филина, однако мощные когти, вонзённые в грудь и плечи, держали его намертво, а распущенные крылья не давали простора для движения. Усмирённый таким образом, Циклоп ещё некоторое время продолжал вертеть головой, уворачиваясь от клюва, но удар ловчей птицы был точен и неотвратим. Открывшийся глаз лопнул с громким щелчком, и из пустой чёрной глазницы, как из миномётного ствола, вылетело стремительное дымное кольцо.

Филин тотчас же выпустил огрузшую жертву, сорвал с неё вещмешок и, удерживая его в лапах, взмыл над землёй. Он описал плавный круг, на короткий миг завис над головами, и Мамонт ничего не увидел, кроме отразившегося в птичьих глазах восходящего солнца, но Дара вскинула руку.

— Идём! За ним! Это знак!

Мамонт пошёл, хотя понимал, что не догнать скользящей по воздуху птицы, и через несколько шагов споткнулся о Циклопа. Пуля попала ему в шею, кости не повредила, но разорвала всю правую сторону до горла, в том числе и сонную артерию, откуда хлестала кровь. И при этом он оставался живым!

— Демон, — прошептала Дара со страхом. — Это демон!

— Добей, — жалобно попросил Циклоп. — Прошу тебя…

Мамонт вскинул автомат, однако Дара отвела ствол.

— Нет! Пусть умрёт сам, — она помчалась за птицей. — Не отпускай его душу на волю!

Огненная тень филина с ношей в когтях удалялась быстро и медленно растворялась в багровеющей дали; хорошо заметным пока ещё оставался его след — пригнутые ветром высокие травы.

— Скорее! Скорее! — издалека звала Дара, и голос её тоже пропадал за расстоянием.

Мамонт бежал, пока слышал её и пока видел распрямляющиеся травы. Однако рассветный ветер скоро смёл, развеял все следы; взволнованный им луг растекался ветреными дорожками во все стороны и, повинуясь внутреннему позыву двигаться по следу, он несколько километров мчался в том направлении, куда улетела птица. Ему всё ещё чудился зов Дары, пока он не осознал, что это всего лишь переливчатый шелест травы.

Потеряв окончательно все ориентиры, Мамонт забрался на курган и далеко на горизонте, над лесистым островом заметил кружение птицы. Всхолмлённый необъятный луг с редкими колками высокого и древнего соснового леса был пустынным и тревожным от красноватого солнечного света. И ещё он ощутил странный ветер, дующий отовсюду: лёгкие вихри то и дело возникали почти под ногами, крутились, плясали около, и если набирали силу, то вздымались к вершинам деревьев, и далёкие багровые сосны на островах тяжело шевелили гигантскими ветвями, когда у их подножий был полный штиль. И свет вращался вместе с вихрем, создавая иллюзию работающих ветряных мельниц.

Это чарующее кружение потянуло непроизвольно, с такой же силой, как призрак парящей птицы на горизонте, ибо издалека невозможно было понять, отчего возникают лучистые гигантские колёса над холмами и сосновыми колками. До ближайшего, над которым летал призрачный филин, было всего-то с километр, и Мамонт, точно определив направление, чтобы не сбиться в высокой траве, спустился вниз. И пока он бежал, продираясь сквозь заросли, несколько раз видел парящую птицу в небе, но когда оказался у подножия, в небе стало пусто, а лесной остров оказался не таким уж и маленьким, и деревья не такими высокими, как чудилось издалека; напротив, короткими и приземистыми. Другое дело, росли они на высоких, с крутыми склонами, курганах, сплошь заставленных замшелыми каменными плитами. Мамонт стоял совсем рядом, запрокинув голову, и всё равно не мог понять, отчего происходит это коловращение широких, туманных лучей. Они метались рядом, пригибая траву узкой ветреной полосой, неизвестно почему уносились в вечереющее небо, словно у этой мельницы была какая-то плавающая ось. И при этом солнце висело над гольцами совершенно неподвижно, и ни единого облачка на небе, которые могли бы вызвать подобный эффект.

— Это звёздный ветер, — внезапно услышал он голос и обернулся…

За его спиной стояла Дева, одна из хранительниц Очага — огня Святогора.

— Я пришла за тобой, Варга! — сказала она, и лишь сейчас Мамонт обнаружил, что ведунья слепа: руку она подавала наугад, искала, щупала пространство.

Он протянул ей ладонь, однако поправил решительно:

— Не называй меня так! Это не мой рок.

— Почему же? Хранить соль Вечности — что может быть выше для Вещего Гоя? — Дева смутилась. — Внешне ничего не изменится, всё останется, как было. Разве что перед твоим взором будет проходить череда изгоев, чьи души умирают вместе с телом. А ты всегда будешь прежний…

— Бессмертие мне видится как вечное повторение, — проговорил он. — А в этой жизни всё было так прекрасно… Я не хочу снова испытывать, что уже было. Это тяжкий груз, вериги, наказание… Пощади, избавь от страданий! Если можешь…

— Но я обязана исполнить урок. Остальное — воля Владыки. Ему пожалуйся на свою судьбу.

— В чём смысл твоего урока?

— Провести тебя через чистилище. Чертоги Святогора — Храм Света, нельзя вносить в него земную грязь, дорожную пыль… А на тебе я вижу кровь демона!

— Я должен непременно войти в его Чертоги? Чья это воля?

— Твоей Валькирии.

— Валькирии?! Но где она?

— Встретит после чистилища.

— Добро, — согласился он. — Тогда веди… Что я должен делать?

— Брось оружие здесь, — велела Дева. — Ступай за мной.

Мамонт скинул с плеча автомат, сделал несколько шагов за ведуньей и остановился.

Солнце катилось за гольцы, багровый свет раскатывался по заснеженным вершинам, а от разогретой земли поднималось марево, изламывая лесистые курганы. Когда багровый шар медленно скрылся за горами, Дева потянула его за руку.

— Идём! Ты скоро увидишь иной свет в Чертогах Атенона.

Как только солнце село, в Манорае начало стремительно темнеть и, пока ведунья влекла его за собой, котловину затянуло густыми сумерками.

Она остановилась у воды — каменная лестница не кончилась, уходила в озеро, но поверхность его напоминала старинное серебряное зеркало и не просвечивала, слабо отражая последнюю ступень. Мамонт ощутил холод плиты под босыми ногами…

Полуголая ведунья подала ему факел, иначе называемый здесь светоч.

— Освети себя. Я ничего не вижу!

Он послушно поднял огонь над головой, глаза Девы оживлённо блеснули, прозрели, заискрились крупные самоцветы на ножнах и рукояти ножа, висящего между обнажённых грудей. Но она всё равно вела себя как слепая — на ощупь отыскала и выдернула нож, после чего приблизилась к Мамонту и стала срезать с него одежду. Сначала вспорола рукава до плеч, затем соединила разрезы через грудь, и куртка вместе с рубашкой упали к ногам. Лезвие было настолько острым, что кожа и ткань распадались под ним без всякого звука, точно так же нож дважды скользнул по джинсам, и лишь чуть звякнула металлическая заклёпка, рассечённая надвое, и стальной браслет часов…

Ведунья спрятала нож и взяла его за левую руку.

— Ступай за мной. И береги огонь!

Она шагнула с последней ступени в серебряное зеркало, совершенно не потревожив глади, и нога её будто растворилась. Когда Дева сделала следующий шаг, погрузившись по колено, Мамонт ступил за ней и не почувствовал воды, хотя на вид она казалась ледяной и тяжёлой.

— Смелее, — подбодрила она и крепче сжала его руку. — Ничего не бойся. Мёртвая вода — это пустота.

Белая ткань, которой были обвязаны бёдра Девы, не тонула и, оставаясь сухой, плавала на поверхности. Ещё через две ступени зеркальная гладь достигла её груди и поплыл стальной нож…

— Береги огонь! — ещё раз предупредила она и шагнула вглубь с головой.

Над водой оставалась её вытянутая рука, ведущая Мамонта.

Он поднял факел повыше и нащупал ногой следующую ступень. Серебро матово блеснуло у самого подбородка. Машинально сделав последний вздох, Мамонт погрузился в пустоту, и последней картиной, запечатлённой зрением, был мерцающий сполох светоча.

И казалось, этот свет продолжает светить под водой. Рука Девы влекла его глубже, и он из последних сил тянул правую руку вверх, опасаясь погасить огонь, и двигался уже на цыпочках. Наконец, ступени кончились и почти сразу же начался подъём. Выходная лестница оказалась много круче, и когда Мамонт вынырнул из воды, ведунья стояла по колено и улыбалась.

— Ты слишком старался сохранить огонь, — проговорила она. — И не замочил кисть правой руки. Теперь береги её, как берёг светоч. Это твоё уязвимое место, твоя пята Ахиллеса.

Дева вывела его из мёртвой воды, сама оставшись совершенно сухой, сняла с бёдер полотнище ткани и принялась осторожно вытирать Мамонта, точнее, промокать влажные волосы и свинцовые капли на теле. Он же стоял, не ощущая ни своего тела, ни прикосновения её рук; слегка мозжило только правую кисть, сжимающую древко факела.

Потом ведунья сдёрнула с него покрывало, и в тот же миг Мамонта опахнуло ветром, павшим с неба, от ярких мерцающих звёзд затрепетал светоч. Летящая камнем птица раскинула крылья над головой и опустилась на правое плечо, вонзив когти в кожу. Он увидел, как из-под хищных мохнатых лап заструилась кровь, но боли не было.

— Это вернулась твоя душа, — сказала Дева и бережно высвободила из его руки крепко зажатый факел.

Рядом с ней оказалась ещё одна ведунья, неотличимая, как сестра-близнец, разве что опоясывающее бёдра покрывала другого, красного, цвета и от этого полуобнажённое тело слегка отдавало розовым. Она взяла его за правую руку и он ощутил тепло её ладони.

— Теперь ступай за мной.

Земли почти не было видно, бесчувственные ступни ног опутывала трава, затем с лёгким шуршанием посыпались камни. Сокол на плече изредка раскидывал крылья, удерживая равновесие, и глубже всаживал когти. Дева в белом шла с факелом впереди и освещала не дорогу, а пространство над головой. Сначала Мамонт увидел неясное розоватое свечение впереди и скоро ощутил под ногами ступени.

Ведущая также остановилась у сияющей воды, крепче стиснула руку.

— Перед тобой живая вода. Рождение — это всегда боль. Если станет невыносимо, кричи.

Он стиснул зубы и шагнул за ведуньей, словно в кипяток. Инстинктивно шатнулся назад и чуть не выдернул руку из её руки, сокол на плече забил, затрепетал крыльями, пронизывая когтями мышцы; Дева удержала Мамонта в последнее мгновение — за мизинец.

— Не пройдёшь сквозь живую воду, — останешься навсегда мёртвым, бесчувственным, — ласково предупредила ведунья. — Сделай ещё шаг, а третий будет легче.

После третьего шага вода достала горла, птица уже била крыльями беспрерывно, широко раскрывая клюв. Глаза её подёрнулись мертвенной белой плёнкой…

Дева тем временем была уже под водой. Мамонт разжал зубы, крикнул и почудилось, звёзды дрогнули на небосклоне и дождём посыпались на землю. А сокол ударил в последний раз крыльями на свободе и потом забился где-то в груди, под ложечкой.

Огненная вода покрыла его с головой и сразу же отступила боль, ибо он весь превратился в рану.

По дну озера Мамонт сделал, казалось, всего один шаг и сразу же ощутил под ногой первую ступень лестницы, ведущей вверх.

Над землёй всходило солнце, багровый шар лежал на горизонте и ещё не лучился, и на его фоне плавилось и истекало раскалённой лавой огромное дерево.

Ведунья вывела его из воды, однако не обтирала ни волос, ни тела, и там, где не успели высохнуть и остались капли, возникли родимые пятна. Нестерпимый огонь обратился в лёгкое и даже приятное жжение, как если бы он из горячей парилки нырнул в холодную воду, и лишь саднило кисть правой руки да в груди всё ещё трепетали птичьи крылья.

Они поднялись на высокий берег, под дерево, одиноко стоящее среди травянистого поля, солнце приподнялось и пронизало лучами пенную многоярусную облачность, и Мамонт увидел цветы на ветках — белые, необычно огромные, напоминающие калы. Та Дева, что переводила сквозь озеро с мёртвой водой, сняла своё покрывало, расстелила его на широком плоском камне, возвышающемся под деревом, как постамент, после чего стала рвать эти цветы и бросать на ложе. Когда они покрыли белую ткань и, по сути, слились с нею, вторая ведунья велела лечь головой на север и принялась выдавливать на него сок цветов и растирать тело. Белые раструбы были настолько сочные, что хрустели в руках и согретая ими молочная жидкость приятно щекотала кожу. Мамонт прикрыл глаза, испытывая блаженство.

— Нельзя спать! — предупредила Дева в красном. — Ты можешь больше не проснуться никогда. Слушай мои руки и пей молоко вечности.

Ощущение времени он потерял и потому часто спрашивал:

— Скоро? Долго ещё?

Белый сок впитывался в тело, как в сухую губку, особенно в солнечном сплетении, где ещё подрагивали соколиные крылья.

— Не спеши, — увещевала ведунья. — У тебя впереди — вечность.

Наконец, она окропила цветочным молоком лицо, ноги и левую руку; правую же лишь до запястья, потом набросила на Мамонта своё красное полотнище, покрыла с головой.

Голос её прозвучал издалека:

— Теперь можешь спать… Тебя разбудит Валькирия и введёт в Чертоги Святогора.

Вначале он обрадовался, слабеющей рукой нашёл на груди медальон, зажал в кулак и ощутил назревающую волну противления, будто его уже вводили в эти Чертоги.

Он хотел крикнуть, напрягся, выталкивая из себя неуправляемый голос, однако почудилось, будто в иссохшей гортани шелестит горячий песок и губы спеклись от жажды…

15

Сначала послышался отдалённый нарастающий рокот, и через несколько минут над изумрудным альпийским лугом, над обезображенной его частью, прикрытой с неба камуфляжем, медленно и хищно закружил огромный камуфлированный военно-транспортный вертолёт Ми-6, высматривая место для посадки.

И судя по тому, как сотрясалась земля, стелились маскировочные сети и травы, дрожали и вибрировали стены человеческого жилья, можно было не сомневаться — Ангел прилетел…

Он появился из грузового транспорта вместе с отозванным из отпуска нынешним главным геологом Менуховым, а с ним — двое работяг, уже из вертолёта вышедших в рабочих рукавицах, готовых к трудовому подвигу. Несмотря на суровый запрет — и пешим-то не разрешали болтаться возле участка, — Ми-6 сел на открытый альпийский луг; вероятно, на демаскировку было теперь начхать или блюститель режима секретности Ангел мог себе позволить нарушить собственную инструкцию.

Впрочем, не только собственную. Зона Манорайской впадины была издавна закрыта для авиалиний, независимо, пассажирские это были рейсы или полёты военных самолётов. Всякий воздушный транспорт, приближаясь к этому месту, делал огромный воздушный зигзаг, облетая далеко стороной небольшой, если смотреть сверху, участок суши. Однако Ми-6 смело вторгся в воздушное пространство запретной зоны, изрядно покружил над котловиной, словно высматривая добычу, и приземлился на нетронутом альпийском лугу.

Встречать вертолёт пошёл сначала один лишь лейтенант, без костыля, почти не хромающий, хотя ещё недавно лежал пластом, но когда на землю спустился пожилой, страдающий радикулитом Менухов, начальник партии тоже побежал навстречу. Ангел на Перцева даже не взглянул, вышел из-под шквального ветра от лопастей машины, заложив руки за спину, прошествовал мимо оловянного лейтенанта и направился сразу же к буровой вышке.

И в самый неподходящий момент из-под сетей внезапно появился Конырев.

— Слушай, Зимогор, я никуда отсюда не пойду, — заявил он. — Остаюсь здесь. Жене моей скажи, пусть не ищет. Денег ей на жизнь хватит.

— Надо срочно вывезти отсюда груз, — зашептал Олег. — Это можешь сделать только ты. Тебя не остановят, не задержат… Поедешь поездом!

— Сказал же — не поеду! — возмутился Шейх. — Я жить здесь буду. Может человек жить там, где хочет?

— У тебя крыша течёт!

— Нет, тут что-то со звёздами связано, я понял. Но днём звёзд не видно, а ночью ходить невозможно…

— Что ты мелешь? Надо вывезти в Москву вот эту штуку! — Зимогор показал солонку. — Ты уезжаешь прямо сейчас!

— Я остаюсь, Зимогор. — Конырев разбил сотовый телефон о камень, пнул то, что осталось. — В брошенной деревне дом нашёл, всё есть, жить можно. Сейчас надо огород вскопать, чтобы весной меньше было работы, а то земля задерновалась… Видишь, уже не бреюсь, отпущу бороду… Ты хоть понимаешь, о чём я? И не виси за моей спиной!

— Понимаю, — выдавил Олег. — Хорошо подумал?

— Здесь не надо думать… Здесь можно просто жить. И чувствовать себя человеком, — он поднял голову. — Смотри, звёзды над головой. Млечный Путь. Нет, сейчас не видно, но они же есть!.. Вот стою здесь и радуюсь: я — человек! Смотри, какой я большой, огромный человек!

— Вижу, полтора центнера сала…

— Не издевайся, теперь это не действует… Я стал неуязвимым, — он повернулся с нехорошим блеском в глазах. — Потому что я здесь стал верующим!

— Ты же был верующим…

— Я понял тайну этого места. Здесь каждый обретает то, что ищет. Или то, что утратил. Я же видел, ты ночью вернулся с женщиной. Даже спрашивать не стану, кто она. Потому что знаю, кто…

Зимогор понял, что это вовсе не капризы сытого, избалованного, из грязи в князи попавшего человека.

— Понимаешь, я устал быть маленьким человеком, — признался Конырев. — Что бы я ни сделал там — всё равно маленький. Меня совсем не видно, я пыль… Мои связи и знакомства? Они не возвышают — просто-напросто оскорбляют, унижают, потому что за них плачу деньги. Дружба с сильными мира сего за деньги!.. Я устал дрожать за свою жизнь, за жизнь близких. Телохранители? Но от них устаёшь ещё больше, потому что эти мордовороты делают тебя ещё меньше. И ни от чего не спасают… Я устал молиться Богу. Устал просить его: дай, пошли, помоги!.. Как это мерзко, клянчить! Бог даёт! Ещё как даёт, когда его просят… Даёт деньги, много денег, посылает удачу, помогает в борьбе с конкурентами, например. А человек от этого становится ещё меньше! Даёт и растирает тебя в пыль! Ты ещё хорохоришься, распускаешь перья, а тебя нет. Божьи услуги — самые дорогие услуги. И не потому, что за них надо платить бабки священникам и церкви. Хорошие бабки! Не потому. Телохранители обходятся куда дешевле… Зимогор, я скажу тебе вещь страшную, богохульную: Бог не охраняет душу. Тот, которому я молился, приносит благо для живота моего, но не даёт ни радости душевной, ни покоя. А я этого у Бога просил! Всё остальное сам найду, заработаю, достигну. А он мне валит одного золотого тельца!.. Может, потому, что в главной молитве уже всё заложено: дай хлеба насущного, прости долги наши?.. А может, я чужому Богу молился? А Зимогор?

— Я не знаю, в какую ты церковь ходил, — проговорил Олег, хотя Конырев в общем-то ответа не требовал, больше говорил для себя, размышлял вслух.

— Вот она, моя церковь теперь, — Шейх осмотрелся и облегчённо вздохнул. — И ничего не нужно просить. Всё приходит само. Хлеба не надо, могу травкой питаться, орешками, ягодами, мне на пользу.

— Если бы не знал тебя, можно подумать, ты сошёл с ума.

— Спасибо, Зимогор…

Чёрный от угля и сажи, в прожжённых брюках и почему-то босой, он пошёл к маскировочным сетям и чудом не столкнулся с Ангелом — разошлись в полуметре друг от друга — и страж секретов даже не взглянул на него, вероятно, приняв за рабочего партии.

Зимогор встрепенулся, когда увидел, как работяги потащили первые ящики с керном в вертолёт. Потом заметил, что Ангел, выйдя из тепляка буровой, пожал руку Гнутому — вроде бы о чём-то договорились… Олег зашёл в конторский вагончик, где начальник партии перетряхивал в сейфе бумаги.

— Вы зачем мою избушку заперли? — встретил он вопросом. — Попасть не могу! А там должны быть бумаги… Дайте ключ!

— Не дам, — сказал Зимогор.

Ячменный от неожиданности замер с протянутой рукой.

— То есть как не дадите?.. Там бумаги, журнал радиационного контроля…

— Там сейчас находится моя жена.

У начальника участка отпала челюсть. Он встряхнул головой.

— Олег Палыч, какая жена?.. Вы, может, отдохнёте, пока Аквилонов не прилетел?

— Обязательно, Ячменный. Ещё успею. И отдыхать буду долго. Ты среди начальства повертелся… Доложи обстановку.

— Я вас провожу, — заспешил начальник участка. — До избушки… И по дороге расскажу…

— Добро, пошли! Только задами, чтоб на глаза не попадаться.

— Пока не ясно, как развивается обстановка, — прикрывая собой Зимогора, стал докладывать Ячменный. — Ангел забрасывает невод, устроился возле буровой, допрашивает мастеров поодиночке. У Менухова спину прихватило, спрашивал, нет ли тут какого-нибудь целебного источника… Кстати, про вас спрашивал.

— Обойдётся…

— Иван Крутой сюда летит…

— Ты мне скажи, как Ангел себя чувствует?

— Как?.. Землю копытом роет. Наконец-то и ему пища нашлась…

— Со здоровьем у него в порядке?

— Цветёт и пахнет…

— Плохо… Не разроет про песочек? — после паузы спросил Зимогор.

Ячменный отрицательно помотал головой.

— Нет, не должен… Ну если только Гнутый — самоубийца… А он не похож, зубы растут. Величко нет… А больше песочка никто не видел.

— А про пляски в хороводе?

— Про пляски Ангел не поверит. Если даже кто-то проболтается случайно, — убеждённо заверил начальник партии, — для него это не аргумент. Если напились халявного спирта, чего бы не поплясать? Тут всё естественно… За одного боюсь, не нашего… Есть один человек, который видел наши танцы. И вообще он всё видел… И может вломить нас Ангелу с потрохами!

— Кто это?..

— Мусорщик, — у Ячменного задёргались левая щека и веко, будто стал подмигивать. Зажал ладонью пол-лица — не помогло…

— Мусорщик не сдаст.

— Никто его не предупредил! Может рассказать!.. Мать его в душу!.. У него жена потерялась с этими плясками, злой, как чёрт. Если не найдёт, — нагрянет сюда, и ему Ангел может поверить, он человек со стороны…

— Баркоша остался безработным, — объяснил Зимогор. — И подрядился отловить пещерного медведя для Академии наук. И сразу забыл про жену…

— Забыл? Как же! Медведь это у него прикрытие! Что с ним делать будем, Олег Палыч? — он остановился. — Найти и поговорить? У меня с ним хорошие отношения были…

— Мусорщик уже ничего не скажет. И никому, — заявил Зимогор. — Пошли!

— Почему? — с лёгким страхом спросил Ячменный.

— Заболел, расстройство психики…

— Не может быть! У него на своей жене крыша поехала!

— Теперь на пещерных медведях едет…

Олег открыл ключом дверь, приложил палец к губам.

— Тихо, на цыпочках. Она очень устала, пусть поспит…

— Кто? — шёпотом спросил Ячменный.

— Моя жена, Лаксана…

Тот посмотрел на Зимогора с опаской, однако, заглянув в дверной проём, увидел спящую на кровати женщину и действительно пошёл на носочках грязных резиновых сапог. Олег остался у двери, закурил, поджидая, когда начальник участка закончит рыться в командирском столе.

Вдруг он бросил бумаги и выскочил на улицу.

— Это жена! Жена Баркоши! — зашипел, тыкая рукой в домик. — Олег Палыч! Вы с ума сошли! Это не ваша жена!

— Моя. Моя бывшая жена Лаксана!

— Да нет! Баркошина! Я же знаю, видел! Анной зовут…

— Запомни, теперь она моя настоящая жена, Лаксана, — внушительно произнёс Зимогор и встряхнул его за грудки. — И про Баркошу чтобы не слышал.

— Погодите… А где он? А если он сюда нагрянет! Перестреляет всех!.. Вы его не знаете!..

— Не нагрянет…

— Вы что… Вы что-то сделали с ним?

— Ничего, он охотится. Ищи журнал и гуляй. Я буду отдыхать.

— Нет, правда, что с ним?

— Сошёл с ума, полная деградация личности.

Ячменный снова пробрался к столу, и озираясь на спящую, порылся в бумагах. Через минуту явился с журналом.

— Я предупреждал…

Зимогор закрыл дверь, осторожно ступая, приблизился к Лаксане. Свет Манорайской котловины падал ей на лицо и делал его божественным: отмытые с водорослями волосы её всё-таки остались пепельными и шелковистыми, воспалённые от огня веки слегка успокоились, приняли золотистый оттенок, отросли обгорелые ресницы. Вот только обветренные губы спеклись от долгой жажды и на вид казались жёсткими и шершавыми. Олег набрал в рот воды и, склонившись, стал поить по голубиному. Не просыпаясь, она подставляла приоткрытые губы, делала маленькие глоточки и улыбалась.

— Отыскал своё сокровище? — внезапно разрушил идиллию незнакомый голос от двери. — Рад за тебя…

Олег замер, потом медленно отнял губы и проглотил остатки воды.

У порога стоял Мамонт в солдатском камуфляже и толстых горных ботинках. Короткоствольный автомат под мышкой…

— Извини, что помешал, но дверь была открыта, — сказал он шёпотом и сел к командирскому столу.

— Ты бы и с отмычкой залез, — буркнул Зимогор.

— У меня очень мало времени, — проговорил Мамонт. — Через несколько минут сюда прилетят вертолёты с твоим начальством…

— Меня это уже не волнует. Мы можем уйти отсюда. Через несколько минут.

— Вот как?.. Выщипнул перо у жар-птицы и бежать? Нет, гой, ничего не получится. Ты сам определил свой рок, теперь остаётся лишь повиноваться ему.

— Фаталист! — чуть не крикнул Олег и обернулся к спящей. — Я ещё тогда это понял…

— Дважды ты пытался переломить судьбу. И что вышло? — усмехнулся Мамонт. — Хочешь и в третий раз обмануть её?.. Хорошо, ступай, тебя никто не неволит. Доля странника — солёный путь познания, прекрасный опыт. Но поверь мне, всё равно вернёшься в Манораю. Не сам, так Лаксана приведёт назад.

— Забыл. Я же тебе проспорил… Не удалось мне переубедить начальство, как видишь. Зато ты оказался провидцем, засадили аварию.

— Но достали манорайскую соль…

— Соль?..

— Ты называл её чёрным песком.

— А это — соль?.. Понятно. Значит, это ты подменил керн! И унёс бутыль с песком.

— Верни, — попросил Мамонт и достал золотую капсулу. — Она лежит в кармане твоей куртки.

— То есть, как — вернуть? — опешил Зимогор. — Почему?

— Потому что ты украл её. А краденая соль принесёт только вред. Тебе и человечеству.

— Можешь вразумительно сказать, кто ты такой? — забывшись, громко спросил Олег. — С какой стати я должен исполнять твою волю? Ты кто? Хозяин земли? Чиновник? Авторитет с автоматом? Кто ты такой?

— Без автомата, — сказал тот и поставил оружие в угол. — Пришлось позаимствовать… Передай его лейтенанту, а то засудят парня. У него же не хватает одного ствола?

— Верни ему манорайскую соль, — внезапно попросила Лаксана за его спиной. — Я знаю, кто он.

Зимогор достал солонку и, внутренне противясь, вложил её в протянутую ладонь. И в тот же миг ощутил на своей шее тёплые и ласковые руки.

Мамонт не торопясь пересыпал тяжёлые крупицы в капсулу, закрутил крышку и спрятал во внутренний карман.

— Она действительно знает, кто я… До встречи, гой!

* * *

Когда Олег вышел из своего убежища под каменным грибом, на борту Манорайской впадины, на альпийском лугу, стояли уже три вертолёта — он не слышал, когда они прилетели, ибо в тот час его словно не было в текущем времени. Поднимаясь в гору, Зимогор возвращался в настоящее и с каждым шагом сильнее ощущал земное притяжение.

Прежде чем ступить в пространство, замаскированное от космоса, он сел на землю возле светлой дождевой лужи и, заглядывая в водное зеркало, некоторое время хмурил брови и, словно актёр в гримёрной, напускал на себя угрюмый вид, гримасничал, изображая неудовольствие, гнев и злость — всё, чтобы согнать с лица счастливую, беззаботную улыбку.

Под сети вошёл чёрной тучей и сразу же направился к конторскому вагончику, отмечая, что чужого народу на участке прибыло вчетверо. И тут перед ним снова очутился старик Менухов, неожиданно подвижный, оживлённый и счастливый.

— Олег Палыч? Дорогой! — бежал вприпрыжку следом. — Слушай, как у тебя здесь хорошо! Прошёл по лесу, размялся, на земле полежал, как Антей, — отпустило! Видишь, хоть пляши! А ведь месяц скрюченный ходил!.. Какая благодать, а какой кедровый бор! И воздух!..

Зимогор на ходу выискивал глазами медвежью фигуру Аквилонова, но на пустынной территории участка мелькал Ангел с кожаной папкой, толстоватый генерал с непокрытой головой и с ним три офицера в высоких фуражках, двое гражданских в сопровождении женщины в чёрном костюме, и неожиданно среди чужих и потому совершенно безликих гостей мелькнуло знакомое лицо. Настолько знакомое, что Олег замедлил шаг, пытаясь вспомнить, кто это? Что за чёрт, вроде бы даже общались не один раз, знакомая улыбка, очки, седоватые волосы…

Но в голове не осталось ни имени, ни фамилии; и даже обстоятельства встреч совершенно выветрились из памяти! И почему этот знакомый сейчас так вальяжно разговаривает с генералом и машет тростью в сторону деловой женщины? И вообще, настолько прост и развязен с высоким начальством…

— Проходи. Здесь стоять нельзя, — почти возле уха рокотнул низкий бас.

Возле Зимогора вырос камуфлированный детина с автоматом. Ещё человек пять таких же молодцов стояли неподалёку от гостей и взирали на окружающее глазами пристальными и пустыми.

Олег послушно отошёл к конторскому вагончику, слегка отупевший оттого, что отшибло память, и тут откуда-то явился Менухов.

— Олег Палыч, уважь старость! Позволь остаться тут на пару дней? — он забежал вперёд. — Заодно бы кое-какой организацией занялся… Сделай милость, Олег Палыч? Меня уже лечить нигде не берутся…

— Погоди-погоди, — Зимогор указал пальцем. — Глянь, кто это ходит с генералом?

— Где? Который?

— Да в очках, улыбается вон…

— А, он всегда улыбается! — охотно объяснил Менухов и сам подхихикнул по-стариковски. — Даже когда рассказывает гнусные анекдоты…

— Я его откуда-то знаю…

— Да кто его не знает? Это же бывший министр финансов. С год, как сняли…

Зимогор сел на землю у колеса вагончика.

— Всё, сливай воду… Жалко, Шейх сбежал, вот была бы встреча…

— Что, Олег Палыч? Вид у тебя не совсем здоровый…

— Нет, всё нормально… А за каким… он сюда прилетел? Ему-то что надо?

— Ну, он тут чуть ли не главный! Все с ним советуются, — главный геолог помялся. — Так я остаюсь, Олег Палыч? Обузой не буду. Что касается организации…

— Я тут не распоряжаюсь, — обронил Олег и пошёл в избушку. — Просись у Аквилонова…

— Как же не распоряжаешься? — снова захихикал старик. — Теперь ты всему голова! Сейчас только совещание закончилось у министра геологии, в вертолёте. Тебя назначили начальником экспедиции!

Зимогор остановился.

— Меня?

— Тебя, Олег Палыч, тебя!

— А спросили? Меня-то спросили?

— Чего же спрашивать? — изумился Менухов. — Иван Крутой сам предложил, представил, как положено — министр согласился!

— Где Аквилонов?

— Там он, по лужку гуляет, — махнул рукой. — За сетями… Так что, Олег Палыч? Останусь на пару дней?

Оставив главного геолога, Зимогор миновал конторский вагончик, прошёл мимо пней в камуфляже, насторожённо проводивших его глазами и зрачками автоматных стволов, на ходу достал нож, взрезал сеть и выбрался наружу. Ивана Крутого нигде не было видно. Зато от вертолётов бежал к нему Ячменный, призывно махая руками.

Он подождал, хотел закурить, но кончились сигареты и пачка давно измялась в кармане…

— Олег Павлович, я поздравляю! — на бегу прокричал начальник партии. — С назначением!..

Но его вид при этом был озабоченный, хмурый.

— Ивана Крутого видел? — встретил вопросом Зимогор.

— Тут где-то ходил… Вышел из вертолёта после совещания… Вас назначили начальником!

— Слышал. Что с керном?

— Погрузили! Сейчас Ми-шестой взлетит, в Барнауле перегрузят в самолёт и в Москву. Пока ничего не заподозрили…

— Почему здесь ещё какая-то охрана? Кто эти, с автоматами?

— Да тут ведь столько всяких налетело! — Ячменный выматерился. — Кроме министра геологии, — замминистра обороны, барышня из здравоохранения, мужик из администрации президента и ещё хрен знает кто. Вон прогуливаются после совещания, воздухом дышат…

— Значит, пострадал один Аквилонов? — Олег всё ещё рыскал взглядом по склону.

— Почему пострадал? Нет, сам сложил полномочия, на совещании…

— Заставили сложить.

— Ничего подобного, уговаривали остаться — он ни в какую. Предложил вас… Они вообще ведут себя смирно, даже Ангел будто ангел, — начальник партии зашептал. — У них меж собой разборка идёт. Там есть один мужик, в очках такой и улыбается…

— Бывший министр финансов!

— Ну! Так он всех в оборот взял на совещании! Умнейший, гад, вот его не объегоришь. Как начал пальцы загибать — наш министр сидит, как рак варёный. Человека своего, говорит, почему в партию не посадили для контроля? Почему керн вовремя не вывозили? Почему нет на участке бурового станка без электронной мишуры? У вас, говорит, у самих рыло в пуху! Так что молчите и не ругайте мужиков!

— Ты обрадовался?

— Ещё бы! Заступник трудового народа!

— Что они там решили? Сворачивать работы?

Ячменный огляделся по сторонам, сказал бубнящим шёпотом:

— В том-то и дело, что нет. Я так понял… Наоборот, сюда кидают какие-то бешеные деньги. Не успел дослушать, нас с Аквилоновым выставили из вертолёта, сразу после совещания. Но разговор начинался… Какое-то строительство будет, инженерное бурение, горные работы… Но самое главное, вроде бы хотят бурить повторную скважину, рядышком.

— Не может быть! — Зимогор встряхнул начальника партии. — Представляешь, что это значит?

— А как же! Нам всем труба. Приставят своих людей, и керн станут вывозить по ящику…

— Не просто труба, братец… Если такие вороны сюда слетелись!

— С ними надо что-то делать! Надо что-то придумывать, Олег Палыч! Но такое, чтоб поверили! Чтоб раз и навсегда отказались!.. Или эти… которые керн подменили, уже придумали что? Тогда почему ничего не делают?..

Последние слова он говорил уже в спину Зимогору, поскольку тот бежал наискось через луг, вниз, к реке: там, на склоне, среди высокой стареющей травы, на фоне далёкого кедровника вроде бы замаячила человеческая фигура…

Аквилонов неторопливо брёл по травянистому лугу вдоль каменистого склона, подставив солнцу лысую голову, и, казалось, ничего не слышал и не замечал вокруг. На лице его было написано удовольствие — состояние, которого Зимогор никогда не видел. Из-под расстёгнутой старомодной штормовки торчала белоснежная рубашка с поднятым воротником, распущенный галстук болтался на груди, а по лицу бродила самозабвенная улыбка, отчего нижняя губа у него отпадала, как у старого коня.

— Иван Васильевич, вы со мной согласовали назначение? — с ходу атаковал Зимогор. — Или считаете, милость сделали? Облагодетельствовали?

Иван Крутой даже головы в его сторону не повернул, шёл, улыбался и часто моргал, глядя впереди себя. От своих слов Олегу стало неловко: не те это были слова, звучали казённо, выспренно и не трогали души. Мало того, сам услышал в них ложь и кокетство, желание показать свою независимость и покуражиться над стариком. Было же, было! И до сих пор не вывелся из головы жучок-древоточец, скрипящий одну и ту же песню — вот если бы я взял в руки экспедицию, всё бы делал не так, всё бы переиначил, сократил, переформировал, создал, заставил…

— Что же меня не спросили, Иван Васильевич? — убавил звук и зашёл с другой стороны Зимогор. — Вообще, не понимаю! То выпнули с должности главного геолога, то теперь на своё место!..

— Посмотри, как хорошо здесь, — радостно произнёс Аквилонов. — Жалко, раньше не знал… Лепота!

Зимогор замолчал, окончательно сбитый с толку поведением Ивана Крутого. Тот же скинул штормовку, взял её в руку и пошёл с видом гуляющего, блаженствующего пенсионера, свободного от всякой суеты. Иногда останавливался, смотрел вниз на белую от пены речку, в небо с лёгкими перистыми облаками, на белые гольцы, опоясывающие котловину с юго-восточной стороны, и Олег непроизвольно глядел туда же.

— Нет, какое здесь место! Вот где жить человеку! — восхитился Аквилонов и указал на избушку Ячменного. — Вот в такой келейке! И больше ничего не нужно.

Потом расстелил на пригорке штормовку, сел, утёр лысину носовым платком.

— В Москву полетишь с ними, дела примешь, — поозиравшись, проговорил Аквилонов. — Я там всё приготовил, разложил — разберёшься.

— А вы? — Зимогор опять достал пустую пачку, смял и выбросил.

— А я?.. Я тоже полечу, только на грузовом, на «шестёрке». Вместе с керном. Погляди, они там ещё не запускаются?

Возле вертолёта суетились пилоты и техники, стаскивали с лопастей маскировочные сети, поднимали капоты на двигателях, похоже, готовились к полёту…

— Должно быть, скоро запустят, — предположил Олег.

— Вторую скважину придётся бурить, — вдруг сказал Иван Крутой, которого сейчас точнее было назвать Блаженным.

— Вот за этим я вас и искал! Неужели из-за четырнадцати недобуренных метров заново проходить такую толщу? Это же маразм!

— Проходить… И с тщательным отбором керна.

— И деньги нашли?

— На это найдут… Не зря тут бывший министр финансов крутится.

— Иван Васильевич, между нами, — Зимогор огляделся — до сетей было далековато. — Не пробурить новую скважину. На той же глубине будет авария.

С прежней блаженной улыбкой Аквилонов глянул в небо, мечтательно откинувшись на руках, облегчённо вздохнул.

— Ну, будет так будет… Отступишь пару метров и проткнёшь третью. Правда, уже не ты, а кто-нибудь другой.

— Что здесь происходит, Иван Васильевич? Зачем это им?

— Спроси у них сам. Думаю, случай представится… Да ведь ты догадываешься? Или нет? Или я зря тебя сюда послал впереди Ангела?

— Я-то догадываюсь…

— Тогда молчи. И смотри, дела тут серьёзные заворачиваются, вон как забегали… Когда много всего — денег, власти, роскошной жизни, всегда хочется жить вечно. А смерть поджидает, стоит за углом, глядит и хихикает. Всех одинаково поджидает: и того, кто нажрался, и голодного. И откупиться от неё можно лишь манорайской солью. Вечность они ищут, вот что. Потому и суетятся, спешат… Гляди, они скоро станут злые: олигархи желтухой болеют, стареют, президент на ладан дышит… Не давайся им в зубы, оглядывайся почаще, чтоб за штаны не схватили. У прежних были волчьи повадки, сразу за горло, а у этих — шакальи, всё норовят сзади подобраться и ухватить.

— О чём это вы?

— Да о повадках… — он вдруг обернулся к Зимогору, приблизился так, что в лицо дыхнул. — Керн подменили?.. Ладно, передо мной теперь не темни, я много чего не знаю, но кое-что соображаю. Подменили. А такую комбинацию провести, тут, брат, не просто мозги надо иметь и ловкость рук. Не туза из рукава тащить… Эти люди знают, что спасают. И самое важное, отлично представляют, ради чего и во имя чего рискуют. Послушай меня… Если они выйдут на тебя — не отказывай. Им можно доверять. И спрашивать не нужно, зачем то, зачем это. А они на тебя обязательно выйдут. Если уже не вышли…

Он не уточнял, не требовал подтверждений или опровержений; он старался сказать побольше важного, однако при этом всё время был слегка рассеян, может, оттого, что одновременно успевал наслаждаться природой и прислушиваться, что творится на вертолётной площадке.

— Я за свою жизнь много чего повидал, Зимогор, — продолжал он, дыша в лицо. — Такие тайны знаю… Да что все эти наши секреты? Вон спутник над головой висит… Я в таких экспедициях работал по молодости, что пописать из палатки под конвоем ходил. Чего мы только не искали под землёй… И я всё время чуял, эти люди где-то рядом, близко. Смотрят, изучают, иногда едва заметно вмешиваются… И так мне хотелось, чтоб на меня вышли! Даже не приблизились… А в Манорае, думал, уж точно выйдут. Никак им не избежать контакта с Иваном Грозным. Я-то знаю, что тут! — он постучал ботинком по земле. — И они знают, что я знаю. Нет, не вышли. Видно, не та фигура. А на тебя они клюнули, Зимогор! Я сразу почуял, когда ты примчался весной с Алтая и глаза вытаращил, крыльями захлопал. Ладно, молчи, не признавайся. Но они тебе дали знать — ты им интересен. Мне и знака не было за всю жизнь…

Зимогору был неприятен запах изо рта Аквилонова — какой-то земельный, залежалый, однако он говорил такие сокровенные вещи, что нельзя было отвернуться или уклониться от его дыхания, и Олег терпел из последних сил, стараясь дышать ртом и опасаясь, как бы в столь ответственный, исповедальный момент его не стошнило.

— Много думал про них, понять хотел, что это за организация такая? Если масонская ложа, почему не вербуют новых членов из нужных людей! Спецслужба, но чья?.. Может, религиозная секта, так что это за религия такая странная — стеречь земные недра? Они здесь, Зимогор, вечность стерегут! Вечность, она там, в земле…

И снова постучал каблуком. Но вдруг встрепенулся, прислушался и отвернулся наконец в сторону — Олег вздохнул с тайным облегчением.

— Слушай, кажется, запускают?

Зимогор с удовольствием отскочил в сторону, продышался, огляделся — Ми-6 начинал раскручивать винты…

— А почему на грузовом-то? — спросил он. — В пассажирских места нет?

— Для меня уже не будет, — усмехнулся Иван Крутой. — Сложил полномочия… Ну-ка, сбегай, скажи, чтоб подождали! Пять минут! А я ещё посижу и природой полюбуюсь. Мне здесь так хорошо стало, душа обрадовалась. Бывают же места на земле, где хорошо человеку… Давай, быстро, пять минут!

Олег побежал к вертолётам напрямую по нехоженому лугу, дышал полной грудью и никак не мог выдохнуть, исторгнуть из себя отвратительный, залежало-гнилостный запах земли. И было всего двести метров, но почему-то на первых пятидесяти началась одышка. Зимогор перешёл на шаг, и в этот миг сзади звучно громыхнул выстрел. Продолжая ещё двигаться вперёд, он оглянулся и не увидел среди травы белой рубахи Аквилонова…

А на выстрел, словно с цепи сорвавшись, уже неслись два столпообразных охранника с автоматами наперевес, водили стволами, крутили головами и одновременно что-то быстро тараторили по рациям. Зимогор побежал назад, к месту, где оставил Ивана Крутого, однако один из охранников ринулся к нему наперерез, без слов сшиб с ног и придавил стволом к земле.

Трава пахла озоном, земля — земляникой…

Через минуту его отпустили, и Олег всё-таки добежал до Аквилонова.

Он выстрелил себе в грудь. Мощный пороховой заряд спалил белую рубашку вокруг раны, вычернил ровным кругом кожу напротив сердца, и воронка эта ещё продолжала дымиться…

Маузер Аквилонова был уже в руке одного из охранников.

Из-под сетей бежал Ангел, за ним — эти двое в гражданском и женщина, потом Ячменный, Менухов и несколько буровиков.

Ивана Крутого обступали со всех сторон и все пялились на чёрную рану, а сам он смотрел в небо и ещё улыбался.

— Всем — назад! — вдруг спохватился Ангел и пошёл грудью на начальника партии. — Уведите отсюда людей! Уведите, я сказал!

— Труп — в грузовой вертолёт, — распорядился один из гражданских. — Быстро!

Камуфлированные столбы завернули автоматы за спины, хладнокровно взяли Аквилонова за ноги и потащили волоком к вертолёту. Иван Крутой откинул назад руки и всё ещё глядел вверх, не обращая внимания на задравшуюся рубаху и оставляя за собой широкую дорожку примятой травы.

Охранники отволокли его метров на десять, когда Зимогор опомнился.

— Вы что же, суки?! — заорал он, бросаясь следом. — Вы что его как бревно?! Это же человек, мать вашу!..

Удивительно, но отморозки бросили Аквилонова и встали рядом, растерянно озираясь. Тогда и Ячменный, отжатый Ангелом, спохватился, крикнул буровикам:

— В самом деле, охренели совсем! Керновый ящик сюда! Вместо носилок! А то тянут, как собаку!..

Через несколько минут Ивана Крутого погрузили на керновый ящик, взялись вчетвером за ручки и понесли к Ми-6, невозмутимо раскручивающему винты…

16

Вслед за воющей ракетой, ушедшей в звёздное, с назревающим полярным сиянием, небо, включилось полное освещение улиц, затем одновременно вспыхнули некоторые окна в домах и наконец полыхнул заревом стеклянный купол, создавая впечатление восходящего среди ночи солнца. Академик отлично помнил расположение переулков, всех ходов и выходов через дворы, и потому бежал задами к недостроенному цирку, оставив преследователей на освещённых улицах. Через несколько минут они потеряли его, однако по радиальным улицам от центра во все стороны понеслись машины с громкоговорящими установками, и в уши поползли вкрадчиво-повелительные голоса, повторяющие одно и то же:

— Бежать нельзя. Это бессмысленно. Ты погибнешь. Выйди и назови свой номер.

Неподалёку от цирка Насадный вдруг подумал, что если его засекут, то можно выдать место, где стоит вертолёт, и, резко свернув в сторону, нарезал по пустым дворам и переулкам большой круг. И только убедившись в отсутствии погони, махнул через строительный забор и оказался перед круглыми, башнеобразными стенами цирка. Попасть внутрь можно было лишь с одной стороны — с парадного, выходящего на освещённую улицу. А в это время от окраин к центру началось прочёсывание дворов. Повсюду мелькали люди с ружьями, несколько человек заскочили на стройплощадку, и академик спрятался за поддоны с кирпичом, провожая их стволом автомата. Внезапно он понял, что если они приблизятся к нему и заметят — будет стрелять не раздумывая…

Будет стрелять в людей — делать то, чего никогда и в мыслях не допускал, будучи самоуглублённым, рафинированным интеллигентом. Сейчас же волна неведомого яростного гнева, вызванная погоней и замешанная на обиде, всколыхнула дремлющий воинский дух. Внутренне он даже не противился ему — тихо изумлялся тому, как твёрдо и легко лежит оружие в руках, как острый глаз держит в прорези прицела идущего впереди человека, и холодный, равнодушный палец уже подтягивает спусковой крючок до конца холостого хода.

Между тем две тёмные фигуры с ружьями пробирались по нетронутому снегу, искали его следы и уверенно двигались к синеющей, глубокой борозде, оставленной академиком. А он ждали лишь мгновения, когда они заметят её, сблизятся и остановятся, чтобы свалить их одной очередью. Но странное дело, передний походя перешагнул его следы и полез дальше, к парадному, мимо поддонов; второй, правда, на миг остановился, повёл стволом ружья и побежал догонять первого.

Насадный вышел из укрытия, по-прежнему держа на прицеле теперь уже спины уходящих преследователей и чувствуя разочарование. А те ещё раз пересекли его след, выходящий из здания цирка, заглянули в тёмный провал дверного проёма парадного, откуда был виден утонувший по брюхо в рыхлом снегу вертолёт, и выбрались со стройплощадки на расчищенный тротуар. Обескураженный их поведением, академик встал в проломе забора и увидел, что вооружённые люди стекаются к центру со всех сторон города — зачистка, похоже, окончилась…

И когда они сгрудились возле освещённой изнутри сферы, Насадный услышал негромкий, но вездесущий звук, напоминающий зуммер телефона. Вместе с ним на сей раз вспыхнули все окна близлежащих домов, дремлющий под снегами город ожил, встряхнулся, и началось странное, механичное шевеление: отовсюду на площадь бежали группы людей, одеваясь на ходу и перекликаясь, как вспугнутые галки. Все бежали на площадь, к рдеющему куполу, и там выстраивались в длинные шеренги, соблюдая некую закономерность — будто занимали свои ячейки. Не было ни суматохи, ни суеты, обычной для подобной тревоги; во всём чувствовалась привычка, особая тренировка и знание своих функций. Через считанные минуты всё население города оказалось на площади, и теперь сам купол и прилегающая к нему территория напоминали гигантский потревоженный муравейник. Пылающая огненная сфера, опоясанная многими рядами людей, освещала их лица, длинные тени бесконечно и ритмично шевелились на снегу в такт странным, танцующим покачиваниям шеренг, и возникало чувство, будто совершается некое древнее, ритуальное действо. Зрелище было настолько неестественным и впечатляющим, что академик ощутил знобящее одеревенение.

Голос Дары за спиной вернул его в реальность.

— Я предупреждала — не выходи в одиночку! Ни шагу без меня!..

Насадный промолчал, скрывая вздох облегчения, и она поняла его состояние, нашла руку в длинноватом рукаве оленьей малицы. На площади началась перекличка — десятки голосов одновременно бубнили номера и это месиво звуков походило на птичий базар и лишь дополняло апокалиптическую картину.

— Пойдём в вертолёт, — Дара потянула за руку. — Не надо заглядывать в будущее…

Он послушно вернулся в недостроенный цирк, забрался в кабину, однако влезать в тесный, связывающий по рукам и ногам спальный мешок отказался и уже не выпускал из рук автомата. Вертолёт выстыл, на стёклах нарисовались виньетки морозных узоров и ограниченный стенами мир смотрелся невинно и даже романтично, как новогодняя сказка. И звуки сюда не проникали, слышалось лишь лёгкое дыхание спящей Дары и мерные щелчки электронных часов на панели. Насадный боялся потревожить сон — от всякого движения она тотчас же открывала глаза, и потому до утра просидел в одной позе, так что затекли ноги и спина. В десятом часу на короткое время наступил сумеречный рассвет, Дара проснулась с улыбкой и, вскинув руки, произнесла торжественное:

— Ура!

И отёрла ладонями лицо, словно умылась светом. Глаза её засияли, взгляд стал пронзительным и острым.

— Чему ты радуешься? — хмуро спросил он, разминая ноги.

— Восходу солнца. И настоящему! — она словно не помнила ночной тревоги и своих слов о будущем.

В этот миг ему хотелось стереть Астроблему с лица земли…

— Нам пора! Пора! — Дара выпросталась из спального мешка.

— Может, подождём темноты? — пробурчал академик.

— За нами правда! — засмеялась она. — Что нам бояться света? Ступай вперёд! И всё время думай обо мне. Я буду за твоей спиной, как тень.

Мороз был не сильный, градусов двадцать, снег под ногами скрипел визгливо и громко на стылых улицах. Насадный пошёл тем же путём, что и ночью. Вокруг него и вдали, будто он, и в самом деле находясь в прошлом, смотрел в будущее, шевелился, жил и дышал иной, параллельный мир. Испуская клубы пара, шагали выстроенные по-военному люди: отдельно в белых одеяниях и отдельно в чёрных, мелькали руки в яростной отмашке, и было не понять, где мужчины и женщины — у всех целеустремлённые и даже одухотворённые лица; и тут же тарахтели снегоуборочные машины, медленно ползли тяжёлые грузовики, встречались и одиночные прохожие, но всё это проносилось мимо, не касаясь автономного, независимого пространства Насадного и Дары.

И так же, как ночью, его опять потянуло к куполу, за стёклами которого чудилась тропическая зелень. Дара ему не препятствовала, незримо двигалась позади и время от времени, когда академик отвлекался, говорила негромко и сдержанно:

— Не забывай меня. Думай обо мне. Меньше смотри по сторонам.

От ночного действа на площади остались лишь глубоко вытоптанные сферические цепочки следов — бесформенные отпечатки обуви, но даже и они навевали чувства неестественности и полной бессмысленности происходящего. От купола академик повернул к горбатому мосту через речной каньон и тут увидел человека в белом, шагающего навстречу. То, что в темноте показалось маскировочным халатом, на самом деле было рясой или длинным суконным балахоном — одеждой непрактичной, странной и, скорее всего, тоже ритуальной, если вспомнить, что город теперь населяли Белые Братья. Насадный замедлил шаг, машинально положил руку на автомат у бедра, но встречный их не заметил, целеустремлённо прошествовал на расстоянии вытянутой руки, и в последний миг академику показалось что-то знакомое в его лице.

Белое сукно покрывало лоб, и, влекомый внезапным порывом, Насадный резко развернулся, догнал прохожего и сдёрнул капюшон.

— Думай! — чуть запоздало крикнула Дара, поскольку академик был уже замечен прохожим, который отшатнулся в сторону и вскинул руку, словно заслоняясь от удара.

— Журналист? — спросил Насадный. — Опарин?!

Он видел, как зрачки крупных глаз журналиста сузились до едва заметных точек, затем расширились, словно наступила полная тьма.

— Да… Опарин. Сергей Опарин, — забормотал Белый Брат. — Моя фамилия…

— Ну, а меня узнал?

— Нет…

— Идём! — Дара потянула его вперёд. — Оставь, пусть идёт! Видишь, он напуган и от страха невменяем.

— Ничего, сейчас придёт в себя, — Насадный резко высвободил руку. — И вспомнит! Обязательно вспомнит!.. Ты же искал страну счастья. Родину человечества! А где оказался? Где?

Что-то наподобие судороги пробежало по лицу журналиста.

— А где я?..

— Это тебе лучше знать!

Опарин осмотрелся, и глаза его приобрели осознанное выражение. И гримаса страха сползла с лица, осталась лишь мертвенная бледность, голос тотчас же приобрёл начальственную жёсткость.

— В чём дело? Назови номер!

Было воинственное, неуправляемое желание полоснуть его очередью в упор, но палец никак не мог сдвинуть тугой предохранитель.

Дара возложила руки на плечи.

— Не спеши, Варга!

— Вспомнил! — вдруг воскликнул Опарин. — Ты — академик Насадный!

Однако светлая вспышка в его глазах медленно угасла, словно догоревшая и ожёгшая пальцы спичка. Дара заметила это первой:

— Нельзя оставаться здесь! Не могу прикрыть тебя! Он мешает!

Насадный схватил журналиста за рукав и с силой потащил его через улицу к заброшенному драмтеатру. И там, почти силой затолкав за постамент скульптуры, некогда навязанной городу, — баба с трубой, олицетворяющая музу, — прижал к гранитной плите стволом автомата.

— Нашёл страну счастья? Отвечай быстро!

Опарин окончательно пришёл в себя, рассеявшийся страх привёл в норму кошачьи зрачки. И в голосе послышалась убеждённая жёсткость.

— Ты теоретик! И ничего не смыслишь в практике!.. Я нашёл Беловодье! Да, именно здесь, там, где ты указал! Указал, но не узнал земли обетованной. Так бывает… Моисей тоже ошибался. И потому я преклоняюсь перед твоим гением. Но часто путеводители сами бывают слепы! Это нормально…

— И всё это ты называешь страной счастья?! Такой участи достоин русский народ?

— Понимаю тебя… Все теоретики — идеалисты. Но иди, поищи другую!.. Какая ещё участь ждёт народ, предавший собственную мать? Надругавшийся над отцами своими — государями? Над своим Богом?.. Великий он? А в чём его величие?! Могучий? Где его сила?.. Русский народ уже сто лет кричит одно слово — дай! Дай свободы, будто её мало было; дай хлеба, дай счастья… Мой народ тяжело болен и немощен. Он нуждается в немедленной реанимации! Или реабилитации в палате номер шесть. А как его снова поднять на ноги? Лозунгами? Призывами и нищенскими подачками?.. Он ещё глубже погрязнет в воровстве, неверии и скверне. Да, я нашёл страну счастья. Впрочем, не страну — горнило для очищения. Ад, если хочешь! Пусть его братья Беленькие проведут через тернии, пусть ускорят процессы обмена веществ, чтобы катарсис не растянулся ещё на целый век. Не гуманно, да? Не патриотично?.. Знаешь, академик, я устал хлопать крыльями на земле. Ноги увязли, летательные мышцы атрофировались, как у страуса. Но не хочу прятать голову в песок.

— Ты думаешь, унижением можно пробудить благородство? — помедлив, спросил Насадный.

— А чем ещё? Если народ наш постигает истины только мордой об лавку. Или когда дадут сапожной лапой по голове. Он предрасположен к унижению — пусть унизится ниже дна, в грязи захлебнётся. Мне не жалко. Пусть останутся непотопляемые. Жестоко?.. А приятно смотреть на пресмыкающихся? Не передёргивает от омерзения? — он схватил горсть снега, запихал в рот, утолил жажду. — Я знаю, ты строил этот город как город будущего. Всё рассчитал, предусмотрел, наполнил содержанием, воспитывающим благородство. Но зря старался, академик! Добрая четверть населения — люди, которые работали с тобой. И ты ещё встретишь здесь много знакомых… О тебе рассказывают легенды, идеализируют прошлое, но ты не обольщайся. Люди всегда склонны поклоняться вчерашнему дню и смотреть в будущее. Но довольно! Надо жить настоящим, пока оно прекрасно!

— Печальная картина…

— Что ты хотел увидеть? Восход солнца? Светлое будущее?

— Хотел узнать, как ты оказался в Белых Братьях, как в саван этот обрядился…

— Не просто так пришёл, — журналист натянул капюшон, хивус обжигал щёки. — Пока сам не убедился. Тот же путь прошли и братья Беленькие… Методом проб и ошибок. Они создали идеальные условия для русского человека! Предусмотрели все национальные особенности, манеру поведения, воззрения на мир и природу. Склонность к общинной жизни — пожалуйста; болезненное чувство справедливости — тут никого не обидят. Учтено даже желание смеяться над самим собой! Есть и пряник, есть и кнут! Да, нашему народу нужен кнут. Согласен? Тяжёлый, липкий, семихвостный! Чтоб выбить строптивость и безумие!

— И концлагерь с вооружённой охраной, — добавил академик, отведя глаза и пытаясь сдвинуть тугой предохранитель. — А я тебе поверил… Принял без добра, но поверил.

— Ты же не знаешь местных порядков! — воскликнул Опарин. — Это вовсе не лагерь! И охрана вооружена… символически! Здесь не убивают! Стреляют не пулями — специальными капсулами. Боеприпасы закупили в Америке, в национальном зоопарке! Они совершенно безвредны.

— Замечательно, — одобрил Насадный. — И гуманно.

— Здесь люди обретают настоящее счастье! — вдохновился тот. — Мы живём в странном заблуждении, в вечном заблуждении. Мы стремимся к Беловодью, и когда находим его — не узнаём. Мы никогда не испытываем текущего, сегодняшнего счастья. Мы ложно сориентированы на будущее! Нам кажется, свет впереди, и бежим от фонаря к фонарю, пока не погружаемся в полный мрак. И лишь тогда обнаруживаем, что жизнь прожита, и прожита впустую… В погоне за призраком нас отучили испытывать удовольствие мгновения! И здесь человек находит всё: больной — здоровье, нищий — богатство, обиженный — утешение. Останови кого хочешь, спроси! Да, тут есть определённые законы, режим, правила общежития, а где их нет? Но лучше чувствовать себя в лоне Братства, чем погибать в одиночестве среди людей. Может, ты, академик, знаешь другое средство, как облагородить и возродить нацию?

— Не знаю, — сказал он, наконец-то справившись с предохранителем.

— Беловодье — это мечта! — глаза Опарина засверкали. — Но реальная и достижимая. Потому что создаётся человеком. Человеческим сообществом! Когда люди собираются вместе, чтобы стать счастливыми. А счастья быть не может, если нет внутренних правил и законов, определённых норм поведения. Это как ритуальная молитва, церковное таинство, где нужно выполнить действия, неподвластные уму. И выполнить их следует не задумываясь и ни на мгновение не сомневаясь. Ты пришёл со своим уставом в чужой монастырь.

— Я пришёл в свой город. И с автоматом!

— Не убивай его, — вдруг вмешалась Дара. — Посмотри, он ведь блаженный. Здесь все блаженные.

— Оставить в живых — поднимет тревогу…

Она вышла из-за спины академика и журналист лишь сейчас увидел женщину, вжался в постамент, а секунду назад не боялся ствола, упёртого в живот.

— Не надо, — попросил беззащитно. — Не хочу…

Дара подняла свою роковую руку и легонько стукнула в лоб костяшкой указательного пальца. Глаза Опарина полыхнули огнём, зрачки расширились и взгляд тотчас угас. Каменная баба поднесла трубу к губам, и театральную площадь огласил низкий, смикшированный звук, напоминающий вздох облегчения.

— Теперь ступай, — велела Дара. — И никогда не оглядывайся назад.

Журналист открыл рот — силился что-то сказать, но лишь гримасничал, лишённый дара речи…

* * *

С лестницы, ведущей к воротам катакомбного цеха, просматривались все подходы к нему, охраняемые двумя братьями в белых балахонах, третий стоял у калитки, и все с ружьями на изготовку — вероятно, после ночной тревоги объявили усиленный режим несения службы. Идти под прикрытием Дары и всё-таки видеть направленные на тебя стволы было неприятно, и оттого жёстче и бескомпромисснее становились руки, сжимающие автомат.

— Думай обо мне! — ещё раз предупредила спутница. — Почему-то я теряю тебя!

Академик думал и спускался медленно, чтобы не потревожить снег на ступенях: охранники и так слышали скрип, насторожённо озирались и водили ружьями. На середине лестницы — там, откуда ночью ему пришлось бежать, Дара положила ему руку на плечо и остановила.

— Погоди… Ты как обо мне думаешь?

— Хорошо, — сказала Насадный.

— Нет, я не об этом… Ты думаешь неправильно! Нужно держать в сознании мой образ!

— Я и держу…

— Не смей думать обо мне как о женщине! — сурово прошептала она в ухо, обжигая дыханием.

— Стараюсь… Не получается, — признался он сквозь стиснутые зубы.

Дара неожиданно сдёрнула с него шапку, потом забралась холодной рукой под свитер и сняла с шеи талисман с зашитой в него манорайской солью.

— Так будет лучше!

Спустившись вниз, Насадный послушал через дверь, что творится в штольне, и осторожно потянул ручку калитки. Отвлечённый Дарой охранник тем временем увидел что-то на горбатом мосту и закричал своим товарищам:

— Глядите!.. Видели — нет?!.. Да вон же, вон!

Академик закрыл за Дарой калитку и осмотрелся: сразу же от входа было включено дежурное освещение, на рельсах пустые вагонетки, знакомые стены, сводчатая кровля, дощатый пешеходный настил — и ни звука…

Установка находилась в «подвале» штольни, в специальном замурованном боксе, замаскированном, по замыслу академика, тем, что поверх заделанного входа пролегали рельсы и этот деревянный тротуар. Академик пошёл по шпалам — доски под ногами обычно гремели, и вообще здесь любой звук многократно усиливался, как в храме с хорошей акустикой. Редкие фонари на стенах роняли овальные пятна света, и он шёл по ним, как по солнечным зайчикам. В двадцать третьем пятне как раз и был залитый бетоном вход в бокс…

Ступив на двадцать второго «зайчика», Насадный увидел, что впереди на его пути зияет большая дыра, обнесённая поручнями, и оттуда вырывается яркий поток света. Рядом на рельсах стояла вагонетка с мощным авиационным теплодувом, какими в зимнее время на севере разогревают самолётные двигатели.

Он осторожно приблизился к краю свежевыдолбленной ямы, куда была спущена железная лестница, и заглянул вниз.

Там кипела жизнь, доносился лёгкий шум электродвигателей, стук, звон, шарканье, и неожиданно среди таких знакомых и привычных звуков экспериментального цеха послышался яростно-весёлый забористый мат с явным украинским акцентом.

Так умел ругаться один человек — томский учёный Ковальчук…

Журналист оказался прав: Астроблема, как страна счастья, стягивала, заманивала, завлекала всех, кто её искал. Это понятие — счастье — не имело ни ясных определений, ни философского обоснования, однако каждый ребёнок испытывал его, знал и ждал от рождения до глубокой старости. Всё остальное было временным, проходящим, поскольку лишь ощущение чуда приносило чувство счастья. Два этих понятия в сознании человека стягивались в одно целое и возбуждали неуёмную страсть к поиску. Те, кто испытывал подобный голод с особенной остротой, то есть самые несчастные, одновременно были счастливейшими людьми. И это великое противоречие, единожды поселившись в душе, творило истинные чудеса. Оно рождало землепроходцев, поэтов, великих полководцев и изобретателей.

Ковальчук был в добром расположении духа, матерился весело, и создавалось впечатление, что он там один, хотя, если судить по движению и звукам, доносящимся снизу, в боксе работало несколько человек. Его бесшабашно-азартный голос навевал давние воспоминания о раздольной, поистине творческой жизни в Заполярье, усыплял всякую осторожность, и подмывало в сей же час спуститься через пролом, обняться с томским чудотворцем…

На какое-то время Насадный снова почувствовал себя всесильным, за свои открытия и подвиги награждённым властью особыми, почти царскими, полномочиями в городе будущего. Из-за секретности проводимых на Таймыре работ сюда не допускали не то что участкового милиционера — а и любого представителя государственной власти, возложив все административные обязанности на академика.

Астроблема — единственный город СССР, где никогда не существовало Советской власти…

Он уже закинул автомат за спину, чтобы спуститься по лестнице, но Дара сделала знак рукой и приложила палец к губам.

— Тс-с-с…

Он услышал шорох на железных ступенях и отошёл к стене штольни. Через минуту над устьем пролома появился человек, который тянул за собой толстый, на проволочной арматуре, вентиляционный рукав из брезента. На вид ему было за шестьдесят — сухое лицо в рубленых морщинах, седой ёжик отрастающих волос и седые же пышные усы, настолько знакомые, что других таких просто не существовало во всей Арктике. Это был стюард Кошкин, только сильно постаревший, ибо самому счастливому человеку на Земле в восьмидесятые едва ли исполнилось тридцать лет.

Он подсоединил рукав к теплодуву и включил рубильник — нарастающий гул заполнил всё пространство катакомб.

— Ну как? — крикнул в пролом.

Снизу, вместе со сверкающей в потоке света пылью донёсся одобрительный мат Ковальчука. Удовлетворённый вентиляторщик отступил к вагонетке и наткнулся спиной на ствол автомата.

— Не ори! — приказал Насадный. — Ты же Кошкин? Бортпроводник?

Он несколько картинно поднял руки вверх, затем осторожно обернулся и несколько секунд смотрел на академика глазами старчески размытыми и блёклыми.

— Был Кошкин…

Академик отвёл автомат.

— А теперь кто?

— Номер два нуля семьсот девять… Но я тебя не узнаю!

— Червонец давал, чтоб кровь разогреть. В латангском аэропорту.

— Кровь разогреть?

— Ну да, на коньяк. Сказал, спирт не могу пить, душу леденит.

— Верно, и до сих пор так, леденит…

— А ты потом чеченца убил.

Кошкин медленно опустил руки и повернулся к Насадному.

— Было дело… Но тебя всё равно не помню…

— Как здесь-то оказался? — говорить приходилось громко из-за гула электродвигателя.

— Обыкновенно, как все… На зону вербовщики пришли, Белые Братья. Польстился на дармовщинку… А здорово я тогда эту чурку расколол? — Кошкин проделал движение, будто резал кого-то ножом. — Красиво!.. Потому что я был тогда слишком счастливым среди несчастных. Знаешь, в подобных случаях так стыдно бывает…

— Сколько там народу? — перебил академик, указывая стволом вниз.

— Один, — он неожиданно воспрял, словно лишь сейчас рассмотрел перед собой чужого и вооружённого человека. — Ты кто? С воли пришёл?

— Прилетел…

— Я понял!.. Но от кого ты? От властей или сам по себе?

— Этот город построил я, — с гордостью проговорил академик. — И всё, что здесь есть, сделано под моим руководством.

— На это наплевать! Главное, у тебя ствол есть!

— Как это — наплевать?! Мой город!

— Забудь, дядя! Это был сон. Вся прошлая жизнь — сон! Сейчас это Город Будущего.

— Внизу охрана есть?

— Нет, там только спец работает. Он всегда без охраны. Да её вообще тут мало! Белые Братья давят на психику, делают ублюдков, а им охрана не нужна. Вот аэродром хорошо стерегут! Если ты меня знаешь, я же пилот!..

— Ты тоже спец? Коль без охраны…

Счастливейший из людей показал академику спину, на которой был пришит бубновый туз.

— Мишень для стрелков. Между прочим, светится в полной темноте…

— А как тут насчёт законов? Не действуют?

— Законы здесь свои, двадцать первого века, — бывший стюард прислушался к голосу Ковальчука. — Беглых стреляют капсулами, валят как зверей, а потом в наручниках привозят и лечат в местной психушке. Но уже таблетками кормят. От них через пару недель получается нормальный счастливый гражданин будущего общества. Короче, подавляют волю… А ты, дядя, откуда здесь взялся? Рейсовые самолёты не летают.

— На своём вертолёте прилетел…

— Кто пустит сюда на своём? — Кошкин отступил к лестнице. — Ты сам видел, как я чеченца на пику взял?

— На моих глазах всё и случилось. Только не на пику — на охотничий нож. Ты его купил у какого-то полярника.

— Верно. А что ещё видел?

— Ещё шар лопнул. У мальчика вырвался из руки и улетел под потолок, а там гвозди…

Глаза у него блеснули, загорелись, словно к ним поднесли зажжённую свечу.

— Шар помню! Значит, не врёшь… А ты один здесь?

— Один…

— Врёшь, я же чую, — он поозирался, понюхал воздух. — Будто ещё кто-то… Женщина? Или мне уже чудится…

— Чудится, — успокоил академик. — Должок за тобой, Кошкин. Мне бы тоже кровь разогреть…

Он понял, улыбнулся открыто.

— Не выйдет, сухой закон! Но достать можно…

— Я не о том, — прервал Насадный. — Отработай червонец.

Тот взглянул на автомат и глаза его помолодели.

— Слушай, если ты не провокатор, мы можем с тобой!.. Да с одним стволом весь город захватим! Я всё продумал! Сначала освободим общагу, ну, штрафной изолятор. Выпустим бубновых тузов, а они уже давно пиковин наточили, и если пойдут гулять…

— Фамилия спеца внизу — Ковальчук? — спросил Насадный.

— Не знаю… Он три нуля пятый! Какой-то агрегат собирает, вечный двигатель.

— Он давно здесь?

— Полгода… Ты и его знаешь? — он снова что-то заподозрил.

— Позови сюда.

— Сюда?! — изумился Кошкин. — Да он не пойдёт! Он же с тремя нулями! С ними даже разговаривать нельзя!

— Шепни на ухо: академик зовёт.

Тот недоверчиво пожал плечами, однако стал спускаться вниз. И едва голова его скрылась, Дара вернула Насадному талисман, сказала озабоченно:

— Будь осторожнее с ним. Не доверяй.

— Я его знаю, видел в деле. Дерзкий парень!

— Здесь никому нельзя доверять. Ты знал другого человека.

Ждать пришлось несколько тревожных, напряжённых минут: Ковальчук мог не выйти, дать сигнал охране, так что академик держал под прицелом не пролом замурованного бокса, а вход в катакомбы. Наконец, задрожала стальная лестница и над дырой медленно вырос соавтор «Разряда», за ним поднимался Кошкин.

— Где он? — спросил Ковальчук, вертя головой. — В рот пароход!..

— Я здесь, — Насадный выступил из-за укрытия, опуская ствол автомата. — Ну, здорово были, пропащий!

Кажется, он был рад встрече, по крайней мере, раскинул руки, словно обнять хотел, и не смутился даже при виде оружия.

— Академик?! Ну, полный звездец! Откуда ты?

Тот знаком подозвал Кошкина и велел запереть изнутри входные ворота в штольню, после чего вытащил лестницу из пролома и выключил теплодув.

— Вот теперь поговорим.

Ковальчук несколько увял, нарочитая радость встречи медленно переросла в напряжённое ожидание.

— Абзац… Не слабо для начала.

— Что же ты не явился орден получать? Высшую награду Родины?

— Не за награды работали, Святослав Людвигович…

— А тут тоже за светлое будущее? Или за белое?

— За бабки, академик. За хорошие бабки. Времена другие, мать их…

— Где же тебя братья откопали-то? Всесоюзный розыск был, но награда так и не нашла героя…

— Плохо искали, — натянуто усмехнулся Ковальчук. — Братья Беленькие так сразу нашли… Ты-то какими судьбами здесь?

— Приехал взглянуть на своё детище.

— С автоматом?

— Времена такие, мать их… «Разряд» смонтировал?

— В линию собрал, — осторожно признался он. — И запустил… Ты там такого нагородил, а технической документации не оставил. Подбираю оптимальные режимы…

— Я помогу, — серьёзно пообещал Насадный. — Хорошо, что в линию собрал, мне меньше работы…

Ковальчук присел на край платформы с теплодувом.

— Ты же не за этим приехал. Скорее, наоборот… И хочешь, чтоб я тебе помог?

— Правильно, как соавтор!

Он посмотрел с сожалением, словно на больного с тяжёлым и неотвратимым диагнозом.

— И рука поднимется?

— Сейчас увидишь. Спускайся вниз, — академик сбросил лестницу в пролом. — Я за тобой.

Томский чудотворец не двинулся с места, взглянул исподлобья.

— Я не принадлежу к этому полудурочному братству, — тяжело произнёс он, — вольнонаёмный, свободный художник. И не упёртый, как они.

— Тем более! Значит, всё понимаешь.

Он возбуждённо вскочил, но тут же сел.

— В восемьдесят седьмом от нищеты я стал челночить, в Польшу ездил по чужим документам, сковородками и утюгами торговал, назад тряпьё возил… Там на меня и вышли эти люди… В общем, не знаю, на кого работал, но за два года получил столько, что в девяностом купил замок в Чехии, восемнадцатый век. В Штаты звали — не поехал, не нравится, здесь хоть славяне живут… И сделал им примитивную хреновину бурить шахтные стволы электроимпульсным способом! Никак не мог привыкнуть, всё казалось, дурные деньги… А ты что заработал, академик? За всю жизнь? Как оценили твой талант? Побрякушками на грудь? Памятником при жизни?

— Мы с тобой залезли в технологии будущего, — всё ещё пытался образумить его академик. — А как настоящее может использовать их? В виде оружия? И как оценить?..

Ковальчук начал медленно вставать, и в этот миг Дара выступила из-за спины Насадного.

— Не убеждай изгоя, это бессмысленно! — шагнула к нему и вскинула руку. — Ты искал счастье — я дам тебе счастье.

Томский чудотворец попятился точно так же, как недавно журналист, влип в стену штольни.

— Постой! — академик перехватил руку Дары. — Он на самом деле гений! Нельзя лишать разума настоящее! Пусть он останется…

— Чтобы служить кощеям? Нет, я исполню свой урок, Варга!

Она на миг заслонила Ковальчука, и когда отпрянула в сторону, перёд Насадным уже сидел счастливый, улыбающийся безумец…

* * *

Утонувший по брюхо вертолёт никак не мог оторваться от земли, вмёрзшее в снег шасси держало крепко, но откапывать уже не оставалось времени. Белый непроглядный вихрь, поднятый винтами, заслонил и так серенький угасающий день: в это время на Таймыре уже не гасли яркие звёзды. Дара раскачивала машину на амортизаторах, давала превышенные обороты двигателя, опасно манипулируя ручкой шаг-газа, норовила создать боковой крен, чтобы вырваться из плена — вертолёт оставался на месте, словно приросший к арене цирка.

— Бью по колёсам! — крикнул академик. — Надо убрать давление в шинах!

— Давай! Сбавляю обороты!

Насадный приоткрыл дверцу и наугад расстрелял оба передних колеса, потом свесившись, левое заднее, и когда перевёл ствол к правому, вдруг увидел Кошкина, обхватившего стойку шасси.

— Взлетай! — немо орал бывший пилот, и, уперевшись в снег, пытался оторвать машину. — Полный газ!

Или что-то другое, но в тот миг ему почудились именно эти слова, считанные с движения губ.

Со всех сторон к недостроенному цирку неслись призрачные фигуры с ружьями.

— Взлетай! — повторил он команду, наклонясь к розовому уху Дары. — Полный газ!

Она резко увеличила обороты, но машина оставалась на месте, словно привязанная! Стрелка тахометра ушла в красный сектор, несколько секунд вертолёт натужно тянулся вверх, словно увязшая на липучке муха, и в этот момент Насадный ощутил подземный толчок, всколыхнувший Астроблему. Машина оторвалась внезапно, прыгнув вверх на сотню метров, так что Насадный ощутил на себе всю тяжесть космической перегрузки. Кровью налилось лицо, перекосило рот и красные сполохи заплясали перед глазами. Но, оглянувшись на Дару, он увидел её лицо!

Она была неземная женщина, ибо не могла переносить её притяжения и перегрузок. Он увидел искажённый, размытый, обезображенный образ, и именно он накрепко запечатлелся в сознании. Через мгновение, когда машина прекратила стремительный взлёт, лик её снова засветился.

— Мы взлетели! Я оторвала машину! — голос её был ещё искажённым в переговорном устройстве, но она уже полностью владела собой.

— Это взорвался первый блок перепускной камеры! — крикнул он, хотя ларингофоны доносили собеседнику даже шёпот, — был подземный толчок!.. Машину стряхнуло с земли. Сделай круг! Сейчас будет ещё один взрыв.

Придя в себя, она как бы снова ощутила радость полёта и, накренив вертолёт, начала делать разворот. Толчок оказался настолько сильным, что с крыш города сорвало снег, включилось полное уличное освещение и вздымающимся шаром засиял купол в центре: вероятно, там прозвучала тревога. По радиальным улицам со всех восьми сторон света к сияющей сфере, как и прошлой ночью, бежали люди, занимая свои места. Машина набрала высоту двести метров, и открылся светящийся круг над городом — охранный, переплетённый колючей проволокой, очерченный светом и следами от снегохода «Буран». Тем временем в небе над головой начало разгораться полярное сияние, дополнительно освещая взбудораженный живой пятачок среди бесконечного белого безмолвия.

— Посмотри, что у нас на шасси, — попросила Дара. — Кажется, подняли сугроб…

Насадный открыл дверцу, щурясь от потока воздуха, свесился вниз и увидел спину с бубновым тузом. Кошкин сидел на шасси, обхватив стойку, и вертел головой. Дотянуться до него было невозможно, да и опасно — ветер буквально выдувал академика из кабины. Тогда он достал страховочный трос и метнул его в Кошкина — карабин ударил по спине.

— Цепляйся!

Он повернул лицо против ветра, увидел Насадного и будто бы засмеялся. Или ветер так исказил его лицо…

— Лечу! — вроде бы крикнул он. — Я лечу!

В этот миг произошло непонятное: звёзды изменили своё местоположение и полетели с земли. Одна, светящаяся ярко, как Венера, пронеслась так близко, что можно было дотянуться рукой.

— Что это, Дара? — спросил он, включив СПУ.

В наушниках слышались обрывки каких-то переговоров с землёй. Дара не отвечала. Тогда он втянул назад страховочный фал, закрыл дверцу и протиснулся к своему креслу.

Лицо Дары, после перегрузки принявшее какое-то особенное, божественное свечение, показалось спокойным, хотя она говорила что-то резкое, прижав ларингофоны к горлу. Он ничего не понял из радиообмена и сообразил, что дело плохо, когда увидел пролетающие рядом с кабиной светящиеся трассеры: с земли, из района аэропорта, била зенитная установка. Белые Братья закупали боеприпасы не только в национальном парке США…

Дара выключила освещение и проблесковые маячки, горели только приборы в салоне, и оттого земля стала светлее. Она завершила первый круг, ориентированный примерно по периметру города, и далее пошла с набором высоты. «Шилка» с аэродрома поливала из всех четырёх стволов, независимо от удаления, и всплески пламени прерывались лишь на короткий миг, когда меняли ленты с боеприпасами. Насадный ощутил в этой стрельбе отчаяние: время отсчитывало последние минуты существования не отмеченного на карте города Астроблема и Белого Братства, его населяющего.

Поразительно! У Насадного даже не трепетала и не скорбела душа…

Дара совершила полный разворот.

— Чего мы ждём?

— Не готов второй блок перепускной камеры, — спокойно отозвался академик. — Идёт накопление концентрации газа и его ионизация.

— Я не разбираюсь в тонкостях технологий, — был ответ. — Но у нас расчётное количество топлива.

— Надо ждать. Я должен это увидеть.

— Что там на шасси?

— Человек. Кошкин.

Завершая второй круг, вертолёт попал под прицельный обстрел и две пули продырявили хвостовую часть вертолёта. В салон снова потянуло холодом. Дара взяла ручку на себя и потянула вверх, одновременно увеличивая радиус разворота.

От взрыва второго блока над городом взвилась снежная пелена, и когда осела, Насадный рассмотрел спираль вокруг сферы, выстроенную из людей. Они качались, словно маятники, и длинные тени, видимые только сверху, расчёркивали город на множество трепещущих радиальных линий.

— Можно ложиться на курс? — спросила Дара.

— Нет… Я обязан увидеть всё!

— Но на «Разряде» было всего два блока! Они взорвались! Установки больше не существует!

— Ещё немного, — попросил он. — Потерпи.

— В обрез запас горючего! Сколько времени нужно?

— Не знаю, — Насадный не отрывался от стекла боковой дверцы, глядя на своё детище. — Некогда было делать расчёты. Есть третья камера.

— Нет третьей! Я видела «Разряд»!

— Третья — сам бокс и штольня.

— Но у нас не хватит топлива, Варга!

Он помолчал, взирая на опасные строчки трассирующих пуль, нажал тангенту, спросил хладнокровно:

— Почему ты называешь меня этим именем — Варга?

— Потому что ты — Варга, хранитель соли Вечности. Это твой рок.

— Я подумал, нечто другое.

— Что именно?

— Мне слышится иной смысл… Кажется, моя мать называла так отца… В минуты нежности…

— Не отвлекай меня! — она уронила, а потом выровняла падающую машину, и тем самым спасла от огня «Шилки». — С аэродрома взлетел вертолёт. Ты видел?

— Нет…

— Сейчас увидишь…

В тот же миг из непроглядного, расчерченного звёздами пространства ударила очередь из крупнокалиберного пулемёта. Пронизанный навылет дюраль засвистел пробоинами. Дара резко уронила машину вниз и по косой стала уходить к земле.

— Скоро?! — услышал он сдавленный голос.

— Не знаю… Не знаю!

— Уже семь минут в минусе!

— Ещё один круг.

Она помедлила, сказала холодно и бесстрастно:

— Нас атакуют слева. Бей иллюминатор.

Насадный трижды ударил стволом автомата в выпуклый квадрат стекла — даже трещины не появилось…

— Бей! — крикнула она, забыв включить СПУ — прочитал по губам.

Очередь вынесла лишь рваный лоскут триплекса, свистящий гул в кабине заложил уши, показалось, крупные звёзды, захваченные вакуумом, втягиваются и кружатся в салоне. Ослеплённый ими, Насадный ощупью перевернул спаренный магазин и передёрнул затвор.

— Слева по борту… Полста метров…

В тот миг он уже не разбирал, откуда звучит команда и кто отдаёт её; звёздный косой ливень высветил туповатую кабину тяжёлой «шестёрки», и академик не целясь, ведомый интуитивным чутьём, нажал спуск.

Он не видел попадания, да и не мог видеть из-за яркой и долгой вспышки на конце ствола. Когда же затвор в последний раз толкнул руку и остался в открытом положении, а стремительно мелькающие, слившиеся в Млечный Путь, звёзды прекратили свой бег из-за того, что Дара круто переложила машину на другой бок, Насадный услышал прежний жёсткий голос:

— Пришедшее из земли да пусть уйдёт в землю.

Через несколько секунд над сумеречной, исчерченной неясными сполохами тундрой полыхнула яркая и долгая вспышка, огненный шар взметнулся вверх, осветив гигантский круг багровых снегов, и, чуть ли не достав вертолёта, медленно истаял, рассыпался и угас, как новогодняя иллюминация. Академик сначала ослеп, и когда проморгался, увидел внизу правильный светящийся круг, разбитый на сегменты радиальными улицами, примыкавшими к сияющему куполу, как лучи к солнцу. Город ещё оставался цел и невредим, сбитый с крыш снег лишь чётче обозначил его контуры и общий рисунок.

— Расчётное количество топлива — минус девятнадцать минут, — сухо прозвучало в шлемофоне. — Это минус восемьдесят километров до конечного пункта.

— У нас на шасси человек! — вспомнил Насадный. — Придётся втягивать его без посадки!

— На зависание уйдёт много топлива!

— Но он замёрзнет, за бортом двадцать мороза.

Она не ответила, увела машину за святящийся круг колючей проволоки и, не снижаясь, застопорила её в воздухе. Насадный открыл дверцу, скинул трап, и, зацепившись за страховочный трос, осторожно выполз на ступени. Поток воздуха бил сверху и норовил сбросить вниз, академик чувствовал себя космонавтом, вышедшим в открытый космос, — настолько опасным и одновременно чарующим было пространство вне кабины.

Он много раз видел Астроблему во всех ракурсах и при любом освещении: в июльскую полярную полночь она приобретала лунный, космический вид из-за длиннейших теней, роняемых на безлесную тундру. Но уже в сентябре, если смотреть с высоты птичьего полёта, город превращался в плоскую, невыразительную кляксу среди всхолмлённого ландшафта нетронутых, девственных ягельных полей с частыми вкраплениями крупных изумрудных озёр. В середине зимы, когда холод переваливал за пятьдесят и всякий источник тепла превращался в столб тумана — прибавить к этому непроглядную полярную ночь с густой осыпью морозной иглы, нечастыми и высокими полотнищами северного сияния, не достающего поверхности тундры, — Звёздная Рана вообще исчезала из виду, размываясь в сумерках.

Впрочем, как и в долгие, сильные метели… И потому возникало обманчивое чувство, что выстроенный в Заполярье город таинственен, многообразен в своих проявлениях и потому вечен.

— Ну что там? — голос Дары в наушниках привёл в чувство. — Ты достал человека?

Он не отвечал, поскольку не мог оторвать руки от трапа, чтобы включить тангенту СПУ. Сполз ещё ниже, ощутил под ногами опору последней ступени, и, утвердив три точки по законам скалолазов, только тогда потянулся рукой к бубновому тузу.

Сначала показалось, что промахнулся и трогает рукой металл. Но когда приоткрыл глаза, сквозь слёзы увидел лицо Кошкина и свою руку…

Кошкин улыбался, даже обратившись в каменную глыбу, намертво приросшую к стойке шасси.

— Минус двадцать пять минут — не дотянем сто километров, — предупредительно прозвучало в ушах.

— Понесу тебя на руках, — так же спокойно отозвался академик, включив СПУ.

— Не отвлекай! — был приказ.

Насадный заполз в кабину, закрыл дверцу и сел на пол у входа. Откуда-то снизу била струя горячего воздуха и тут же таяла в выстывшем салоне, однако обмороженное лицо заломило. Дара видела, что он вернулся один и ничего не спрашивала. Двигаясь, словно закованный в скафандр, он вытащил из-под баков брезентовый чехол с двигателя, заткнул дыру в разбитом иллюминаторе. Потом забрался на место штурмана и, грея дыханием пальцы, стал смотреть за окно.

В глазах ещё долго стояло улыбающееся лицо Кошкина — точь-в-точь такое же, как в латангском аэропорту, когда он просил деньги на коньяк, чтобы разогреть кровь…

— Заходим ещё на один круг, — сообщила Дара, неожиданно ставшая щедрой на топливо. — Странно, с земли перестали стрелять… Что бы это значило?

Академик не мог рассчитать, когда сработает последний, третий блок перепускной камеры «Разряда», поскольку он не был предусмотрен проектом, однако существовал по вине гениального безумца Ковальчука. Изучая агрегаты установки, он вырезал отверстие в ионизаторе, чтобы посмотреть начинку, и это простейшее действие автоматически превратило космическое оружие в земное. Точнее, в подземное. Выпущенная на волю смесь газов медленно заполняла бокс и весь катакомбный цех, и когда его соотношение достигнет критического значения, в третий раз автоматически сработает ионизатор. Едва освещённая штольня вначале должна просто засветиться, как гигантская неоновая лампа, затем набрать высочайшую, слепящую яркость и тогда автоматически включится ГИН — генератор импульсных напряжений…

Он ещё не знал, — и никто в мире не знал, — что произойдёт в миг, когда искусственная молния, сорвавшись с огромного медного шара-разрядника, достанет другого, проделав путь в четыре метра наперекор ионизированной внешней среде…

Академик больше не отрывался от лобового стекла, поскольку Дара почему-то уронила машину в пике и с высоты семисот метров понеслась в центр города, на светящийся купол. Он заметил момент включения ГИНа, когда освещение периметра и улиц города сильно упало и почти спрятало землю от взора — генератор набирал десять миллионов вольт, накапливая их в конденсаторы. Дизель-электростанция была рассчитана на такое напряжение лишь при условии, если город будет полностью отключён от питания.

Набор мощности длился несколько секунд, после чего улицы осветились ещё ярче, благодаря резкому скачку энергии, и первое, что увидел Насадный, — тугая спираль людей вокруг сферы вдруг повалилась на землю, словно домино, выстроенное по кругу, затем дрогнул и, обратившись в белый снег из дроблёного стекла, осыпался купол, его металлическая основа вмиг превратилась в чёрный остов, напоминающий грудную клетку выветренного в степи человеческого скелета.

И только потом, распространяясь от центра к периферии, пошла волна вздымающегося снега. Она катилась вдаль, вширь и ввысь, так что скоро машину окутало снежным вихрем, и город внизу исчез в исчерченной огненными сполохами, густой грозовой туче. Насадный не видел его разрушения и потому оставалось чувство, будто он ещё жив, как остаётся навечно живым отец, к которому ты не успел на похороны…

Дара взяла ручку на себя и тянула, пока в небе вновь не показались звёзды.

В воздухе и тем более под занавесами полярного сияния было невозможно испытать силу подземного толчка. В Латанге не было сейсмостанции, и лишь в Усть-Тарее и фактории Новорыбная было зафиксировано землетрясение силой четыре балла — зазвенела посуда в шкафах, закачались лампочки и кто-то споткнулся на ровном месте. Однако же по расчётам в эпицентре оно составляло выше двенадцатибалльной оценки по шкале Рихтера…

17

Грузовой вертолёт Ми-6 с керном, упокоившимся Аквилоновым и стариком Менуховым на борту стартовал ровно в полдень. Зимогор уж было облегчённо вздохнул: остальные два с начальством теперь не задержатся, однако у прилетевшей публики был свой чётко соблюдаемый регламент: едва утих ветер поднятый винтами, как бортпроводники оставшихся двух правительственных машин стали затаскивать под сети раскладные столики, стульчики и коробки со снедью.

Обеденное время и приём пищи являлись обязательным ритуалом, и нарушить его не могли ни аварийная скважина, ни только что застрелившийся начальник экспедиции. За Зимогором прибежал Ангел — самый низший по иерархии среди гостей, однако разговаривал как с ещё более низшим, несмотря на недавнее повышение. Олег явился перед честной компанией, когда та уже хорошо выпила и закусила. Стюардесса поставила ему стул перед чистым прибором, и он оказался лицом к лицу с женщиной в чёрном деловом костюме. На новоиспечённого начальника экспедиции кроме неё и улыбчивого бывшего Минфина никто не обратил внимания, однако когда эта облечённая властью барышня заговорила, Зимогор сразу же отметил, что остальные прислушиваются и ловят каждое слово. Вероятно, только ей позволялось снизойти до общения с ним…

Олег предполагал, что сейчас начнутся производственные вопросы и всё завертится вокруг бурения новой скважины и сроков, но, видимо, обеденный ритуал исключал всякие деловые, разговоры и барышня была настроена на отдых.

— Как вы полагаете, местный климат одинаково благотворно действует на всех? — после ничего не значащей затравки спросила она. — Или есть какие-то противопоказания? Вы себя здесь хорошо чувствуете?

По участливо-медицинскому тону её можно было отнести к работникам здравоохранения.

— Нормально, — односложно сказал Олег, стараясь определить, куда же она клонит.

— Но вид у вас… Скажем, не особенно-то здоровый. Это влияние среды?

— Социальной среды, — со скрытым сарказмом поправил Зимогор.

— Да, да, да, — поняла она, имея в виду смерть Аквилонова. — Говорю к тому, что есть предложение совершить небольшую прогулку. А этот неприятный случай с самоубийством… Есть сомнения.

— Аквилонов чувствовал себя здесь великолепно, — сообщил он. — Я разговаривал с ним за минуту до смерти.

— Что он говорил вам? — улыбнулся эксперт.

— Наставлял, как руководить экспедицией, — уклонился Олег. — И о погоде…

— А потом пулю в лоб?

— В сердце.

— Тем более — в сердце… Повторите нам его последние слова.

Зимогор двинул ногами под столом, и полные рюмки плеснули на скатерть.

— Бывают же такие места на земле, где хорошо человеку, — дословно передал он.

— Замечательная фраза, — улыбнулся тот, обращаясь к одному из гражданских. — Она что-нибудь вам говорит?

— Говорит, — обронил его собеседник и посмотрел на часы. — Надо спешить. Через два часа Манорая войдёт в зону видимости спутника.

— И ни на что не жаловался? — воспользовалась паузой деловая женщина.

— Нет, напротив…

— Может быть, переживал из-за аварии? Сердце? Больная совесть…

— Он радовался. Никогда не видел таким…

— Господа, всё в порядке! — провозгласила барышня, обращаясь к застолью. — Прогулка опасности не представляет.

— Полагаемся на ваш авторитет, — заметил Эксперт. — Но охрана не помешает. И думаю, не помешает взять с собой кое-что с нашего стола. На природе очень хорошо пойдёт. Знаете, господа, у меня здесь появился зверский аппетит.

— Безопасность обеспечим, — заверил Ангел и ушёл давать распоряжения лейтенанту Перцеву.

— Вы согласны быть нашим проводником? — ласково спросила барышня.

Зимогор, так и не прикоснувшись к еде, встал.

— Простите… Вы верно заметили, чувствую себя плохо. Начальник партии проводит, он здешние места знает…

Конечно, не следовало начинать так карьеру начальника экспедиции, однако Ангел оставался на участке и мог забрести в избушку Ячменного, где была Лаксана. Олег поймал начальника участка возле конторского вагончика.

— Поведёшь начальство на экскурсию. Собирайся быстро!

— Понял… Я понял, что надо сделать! — тихо и заворожённо проговорил тот. — Я им покажу кузькину мать. Экскурсия как раз на руку! Они же водку с собой берут? Берут!

— Не вздумай выкинуть глупость! Поводишь часа полтора и назад.

— Но придётся вторую скважину бурить!

— Веди! И чтоб они поскорее отсюда улетели!

Ячменный вдруг стал весёлым и обречённым.

— Олег Палыч, у меня к вам лишь одна просьба. Теперь как к начальнику экспедиции… Дайте отпуск на месяц? Не сбегу, не спрячусь, до конца расхлебаю, вместе с вами… Но пока бурить не начали, дайте? Хочется мне на родину съездить, в деревню Мардасово. Проверить хочу, оттуда ли я родом. А то, может, пригрезилось мне? Дайте, Олег Палыч? Всю жизнь без родни, так может там найду? Может, деды остались, дядьки-тётки?..

— Вернёшься — поговорим, — пообещал Зимогор. — К своей избушке не подпускай, стороной проведи.

— Понял!

Через четверть часа высоких гостей переобули в сапоги, прилетевшую с ними охрану распределили так, чтобы сопровождать и поддерживать каждого: по каменным развалам ходить после дождей было опасно — впереди и сзади поставили автоматчиков Перцева, и вся эта процессия двинулась по склону к речке. И в первую очередь их заинтересовала избушка под шляпой каменного гриба. Экскурсанты сделали зигзаг и направились к останцу. Окольным путём, чтоб не попадаться на глаза, Олег помчался вниз, но было поздно. Гости окружили прилепленное «ласточкино гнездо» и что-то живо обсуждали, сробевший Ячменный бездействовал. Дверь была закрыта на ключ, но непредсказуемая Лаксана могла отпереть замок изнутри и выйти, увидев людей. Положение спас Эксперт, оттащил любопытных и повлёк вниз, к шумящей Манорае.

И только Зимогор облегчённо перевёл дух, как заметил Ангела, выпутавшегося из маскировочных сетей. Он всё ещё не успокаивался, рыскал по участку, разговаривал с рабочими и уже острил когти на избушку начальника партии — последний не проверенный им объект, к которому вела хорошо набитая и видимая из космоса тропа. Кроме того, расслабившиеся пилоты взяли у кого-то удочки и по дороге на рыбалку тоже проявили повышенный интерес к строению под останцем.

Олег больше не отходил от него.

Ангел же явился, когда до возвращения с прогулки гостей оставались считанные минуты. Зимогор встретил его на подходах, но особист упорно потянул к своей цели.

— Как у вас впечатления? — вроде бы добродушно спросил он, шагая по тропинке вниз. — Вы тут второй день… У вас не появлялось чувство, что за участком работ ведётся пристальное наблюдение?

— Появлялось, — сказал Олег, чтобы остановить Ангела.

Тот шёл невозмутимо и уже поглядывал на каменный гриб.

— Посторонних не встречали? В непосредственной близости от объекта?

— Нет, не встречал…

— В таком случае, кто же наблюдает?

— Спутник, из космоса.

Особист на ходу взглянул в небо, потом на Зимогора, обронил многозначительно:

— Ну-ну… А кто с вами приехал?

— Со мной? — в тот миг Конырев напрочь вылетел из головы.

— С вами! С вами! — задиристо уточнил Ангел. — Толстый мужчина, прозвище — Шейх.

— Это мой старый друг. Попросился отдохнуть…

— А вы что, на курорт ехали? Или на режимный объект?

И тут, увидев избушку, мгновенно забыл, о чём говорил. Вечно бледный, с невыразительным лицом, Ангел вдруг побагровел, закричал:

— Я давал предписание Аквилонову — снести! Убрать! Почему эта лачуга до сих пор стоит?!

— У него и спросите! — отрезал Зимогор. Тот сообразил, что кричать на нового начальника экспедиции и в самом деле бесполезно, взбежал на крылечко, рванул дверь.

И открыл! Хотя несколько минут назад Олег запирал на ключ…

— Вам придётся уволить начальника партии! За нарушение режима!

Он вошёл внутрь, встал, заслонив дверной проём, так что Зимогор вынужден был оттеснить его, чтобы оказаться впереди.

Лаксаны на кровати не было, а на девяти квадратных метрах при всём желании спрятаться человеку невозможно да и негде…

Ангел заглянул в ящики стола, приподнял крышку вьючника, брезгливо взглянул на смятую постель и, неожиданно склонившись, достал упаковку с оставшимися бутылками спирта.

— Комментариев не спрашиваю… Вам, Олег Павлович, придётся сделать очень серьёзные выводы.

Зимогор вышел на улицу, осмотрелся, забежал к останцу с другой стороны: кругом был альпийский луг и каменные осыпи, места открытые, просматриваемые на километр и больше. Сердце оборвалось — ушла! Убежала, исчезла так же внезапно, как явилась…

От речки поднимались люди, четыре стремительные фигуры прыгали по камням, неслись как на пожар и в другое бы время вызвали тревогу, но сейчас Олег смотрел сквозь них и видел пустоту.

— Я ни при чём, Олег Палыч! — задыхаясь, доложил Ячменный. — Один товарищ потерялся… Сидели, пили… Отошёл в сторону и нет. Уже час!

Прибежавший с ним полковник и два охранника бросились к Ангелу.

— Надо поднять людей! Всех, кто есть на участке! И вертолёт! Организовать поиск с земли и воздуха!

Ангел вмиг забыл о самовольной лачуге и вместе с полковником помчался под сети, к вертолётам.

— Лаксану не видел? — спросил Зимогор.

— Олег Палыч, какое тут!.. Надо партию в ружьё! Они там сидят! — Ячменный кивнул в сторону Манораи. — Перепились напрочь! А вы нас за пьянку! Мы-то с горя. А они с чего?.. И пьяные такие дурные! Куражатся, норовят по лесу разбежаться — охрана держать устала, хоть связывай. Женщина эта так вообще стыд и срам! Разделась догола и давай плясать… Но главное, один-то потерялся!

— Вот и Лаксана ушла…

— Что делать будем, Олег Палыч? С одной стороны нам на руку, с другой — разборки начнутся ещё круче… Надо искать этого!..

— Ищи… Пусть они убираются отсюда! Чем скорее, тем лучше!

Начальник партии побежал догонять Ангела, а Зимогор проводил его взглядом и ещё раз обошёл каменный гриб, тупо глядя по сторонам. И вдруг вспомнил космического мусорщика, который всё время искал свою жену, и вот теперь это начинается с ним, и он становится таким же смешным и злым…

Скоро из-под сетей вывалила толпа и скорой рысью направилась вниз по склону. Вместе с работягами партии бежали оставшиеся солдаты охраны и даже бортпроводники; Ячменный, как и положено командиру, вёл своё войско и покрикивал, чтобы не отставали. Однако толпа не походила на поднятых по тревоге людей — напротив, слышались шутки, дурашливый хохот, а серьёзный человек, старший мастер Гнутый, вообще покатывался от смеха. И понять их было можно: миновала гроза! Всё осталось в прошлом, не надо отвечать ни за пьянку, ни за аварию, поскольку начальство теперь оказалось в идиотском положении.

Эта весёлая компания начала раздражать Зимогора. Должно быть, вот так же беззаботно и весело партия сбежала на праздник, куда он не успел, и ей всё сошло с рук! Олег подозвал Ячменного.

— Твоя работа, поэт? Ты пьянку устроил?

— Опять я! При чём здесь я? Они сами! — обидчиво заговорил тот. — Само собой получилось! Я вообще к ихнему столу не подходил…

— А человек потерялся — тоже не ты?

— Конечно, не я! Он сидел, улыбался, пил, ел… перегрузился. Отошёл на пять минут и с концом! Там же видели, трава высокая, заплутаться на раз…

— Кто пропал-то?

— Этот… Ну, главный у них. Эксперт. Вы его видели. Он ещё министром финансов был!

Зимогор сразу же вспомнил Шейха. Не исключено, что они встретились, и Конырев уговорил своего информатора остаться в Манорае. Или вообще заранее договорились: с чего это Эксперт оказался в правительственной делегации?..

Олег не стал делиться своими соображениями, отпустил Ячменного и побежал на вертолётную площадку. Надо было попасть на борт! Это единственный способ найти Лаксану, пока она не ушла далеко!..

Пилоты стянули с лопастей маскировку и сейчас пытались запустить двигатели. На одной машине работали сразу два экипажа. Что-то не ладилось, от поднятых капотов вертолёт напоминал взъерошенную курицу, а пилоты и борттехники торопливо что-то проверяли, забравшись с головами в трубчатые внутренности.

Ангел с полковником нервничали, однако не суетились, расхаживали, задрав головы, как молодые отцы возле роддома, и изредка с надеждой вопрошали:

— Ну что? Скоро?

— Я должен лететь с вами! — заявил Олег. На него не обратили внимания. Полковник, вертевшийся возле пилотской кабины вертолёта постучал в стекло.

— Запускайте вторую машину! Не теряйте времени!

Все кинулись снимать сети с другого вертолёта, и Зимогор не остался в стороне, бросился помогать, дабы вписаться в команду и получить право забраться в салон. Пилоты прыгнули на свои места, остальные поджидали у трапа. Через минуту полковник не выдержал, заскочил в машину, следом за ним полез Ангел и последним — Олег. В кабине царила суета: лихорадочная проверка систем, короткая отрывистая речь, но, даже не владея терминологией, можно было точно сказать, что и второй вертолёт не запускается.

На какое-то время возникло состояние шока, в том числе и у пилотов, выглядевших достаточно хладнокровно. Не потерял самообладания один Ангел, но скорее всего, от собственной глупости.

— Такого быть не может! — возмущался он, засунув голову в пилотскую кабину. — Как это — обе машины неисправны? Как это — не работают системы? Почему они не работают, если площадка охранялась! Никого не подпускали. Два часа назад взлетал грузовой вертолёт. Что могло произойти за два часа?

Пока он кричал на экипаж, полковник наконец-то пришёл в себя и велел немедленно связаться с базой, чтобы прислали аварийный борт.

— Связи нет, — бледнея, выдавил командир. — Обе радиостанции вышли из строя…

Зимогор не стал ждать конца тяжёлой паузы, путаясь в маскировочных сетях, горами сваленных на площадке, побрёл назад, к избушке. На середине пути его догнал Ангел.

— Вы не объясните мне, что происходит? — спросил он безнадёжно.

— Надо изменить траекторию, — на ходу бросил Олег. — И всё встанет на свои места.

— Какую траекторию? — опешил тот.

— Запуска космических кораблей!

Ангел глянул на него как на сумасшедшего и круто повернул назад. А Зимогор забежал в избушку и замер у порога: Лаксана как ни в чём не бывало спала на кровати и тихий вечерний свет Манораи лежал на её лице…

* * *

Сначала он узнал её руки, возложенные на солнечное сплетение, а потом жадный и резкий трепет соколиных крыльев. Неизвестно, сколько прошло времени, пока душа не забилась под её ладонями и не пробудила чувства. Первое, что он ощутил, было отсутствие жажды, с которой он засыпал. Нет, она ещё оставалась, но уже не смертельная, не та, которую утоляют последним стаканом воды. Тем более он ощущал на губах прохладную влагу: частые капли, переходящие в тонкую струйку, падали сверху и впитывались в его существо, как в песок, однако он успевал почувствовать вкус: кажется, пил молоко…

Он чуть приподнял веки и сквозь радужное свечение собственных ресниц увидел Валькирию, стоящую возле высокого каменного ложа, ниспадающие волосы тяжёлым валом легли на плечо и с него, как с речного порога, падали на обнажённую грудь и далее уже рассыпались широким шелковистым водопадом, покрывая Мамонта. Она выжимала молочный сок из цветов, выкручивая их до скрипа, чтобы не пропала ни одна капля, и когда от огромного и нежного белого раструба оставался крохотный сухой лепесток, приподнималась на носочках и срывала новый. Ему хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно, однако уже пробудился разум…

Мамонт вспомнил, что она должна ввести его в Чертоги Святогора, и в тот же миг ощутил собственную плоть.

И коснулся её волос.

— Здравствуй, Оля…

— Здравствуй, — проговорила она и, склонившись к уху, прошептала: — Не называй меня так… Я Валькирия.

— Мне сказали, ты поведёшь к Атенону. — Мамонт сел, а она подала одежду — кожаные брюки, такую же рубаху и широкий пояс.

— Свершится то, о чём мечтал.

Он оделся, чувствуя необычную лёгкость в теле, а точнее, почти не ощущая его. Лишь чуть саднило правую руку, в которой нёс светоч…

— Ты же хотел увидеть Святогора? — спросила она, не заметив радости Мамонта. — И получить из его рук ту судьбу, которую пожелаешь. Это привилегия Вещих Гоев. Что же тебя смущает, Мамонт? Пропало желание?

— Когда-то я искал путь к Весте. Но, оказавшись в Зале Жизни, не смог стать Вещим, потому что не нашёл в себе силы открыть Книгу Будущности. — Он взял руку Валькирии. — Я не знаю будущего, и потому не Вещий, Оля!

— Этой Книги не открывал никто, — улыбнулась она.

— Но и сейчас я стою перед таким же выбором. Предстать перед Владыкой Святых Гор или уйти из Манораи Странником. Атенон — символ Вечности, последняя тайна. Она такая же, как Будущее.

— Неужели на пороге Чертогов можешь отказаться переступить его? Но как же твоё вечное стремление — познать свой истинный рок? Чтобы всякий раз не поступаться своей волей, не ломать себя и не говорить — повинуюсь року?

— Боюсь потерять страсть к жизни.

— Зачем же ты проходил сквозь чистилище? Сквозь купели с мёртвой и живой водой?

— Чтобы увидеть тебя… Девы сказали, ты меня разбудишь.

Валькирия положила голову на его плечо, засияли перед глазами лучистые волосы…

— Когда ты сделаешь выбор? — после долго молчания спросила она.

— Я уже сделал.

— Тогда я войду к Святогору одна.

— А ты вернёшься?

— Вернусь, — тихо обронила она. — Жди меня здесь.

Она подобрала волосы, уложила вокруг головы и, туго обвязавшись платком, стала подниматься на холм по каменным ступеням…

* * *

Правительственную комиссию удалось доставить на территорию участка лишь к ночи, причём насильно, под бдительным конвоем, поскольку деловая женщина, кое-как завёрнутая в кусок маскировочной сети, и министр геологии всё время норовили сбежать. Они держались за руки, как дети, несли несусветную чушь, целовались и плакали, и если бы не их положение, можно было бы принять их за двух влюблённых, встретившихся после долгой разлуки. Генерал буйствовал, так что два охранника едва справлялись с ним, кричал, что он немедленно должен отправить экспедиционный корпус, чтобы захватить Панамский канал, и посылал своего офицера за боевым знаменем. Тот и в самом деле готов был выполнить приказ, если бы не громила в камуфляже, в мёртвой хватке повиснувший сразу на обоих. А замминистра здравоохранения и представителя администрации президента пришлось связывать ружейными ремнями и всё время растаскивать из-за острой неприязни друг к другу и агрессивности.

В Манорае остался лишь один Эксперт, которого найти, прочёсывая высокие травы на лугу, не удалось, а вертолёты по-прежнему стояли на площадке мёртвые, впрочем, как и вся остальная техника, включая экспедиционную дизель-электростанцию.

Удивительно, однако охрана и особисты — Ангел и его начальник в чине полковника, оставались в здравом рассудке и твёрдой памяти, возможно потому, что не пили водку и находились на службе. Страшась своего будущего, при этом не теряя надежды, что наутро всё образуется, по крайней мере, проспятся высокие гости, пришли к выводу, что их временное умопомрачение произошло из-за безмерного употребления алкоголя. Особисты заперли их в опустевшем вагоне из-под керна, предварительно расставив там солдатские койки. Никакие уговоры и увещевания не помогали, солидные, облечённые властью и привыкшие к особому, правительственному образу жизни люди за какие-то шесть часов превратились в неуправляемых дикарей. Они требовали свободы, пищи и водки, а оказавшись в заточении и полном мраке, разобрали кровати и начали бить в стены — гул и грохот стоял по всему участку.

Тем временем, после короткого совещания, Ангел велел собрать всех, кто был на участке, в том числе экипажи вертолётов, и стал брать подписки о неразглашении тайны — всего того, что случилось с правительственной комиссией во время прогулки по Манорае. Мужики, солдаты охраны да и пилоты расписывались без всякого нажима, понимая, что происшедшее — это и есть непреодолимые силы природы, не изученные наукой, оттого-то пока и невозможно объяснить, почему они воздействуют на людей избирательно.

Несколько часов подряд вагон-кернохранилище дрожал и раскачивался от бушующих внутри людей, и все попытки усмирить их оказались напрасными. Сначала туда вошёл полковник и через минуту вылетел ни с чем; после него один из охранников внёс ящик минералки и требуемую затворниками водку. Минут на десять стало тихо, и послышался его увещевающий, дипломатичный голос, однако не достиг слуха, ибо на несчастного набросились с железными прутьями от кроватей и забили бы, не окажись на нём сферы и бронежилета. Охранник выполз с переломанными руками и сразу же был отправлен в караульный вагончик под присмотр санинструктора. После этого больше никто не решался войти к членам правительственной комиссии, а полковник запер вагон на сейфовый замок, выставил свою охрану и ключ оставил себе. Ближе к полуночи он отправил по всем дорогам и тропам Манорайской котловины пешие дозоры из числа солдат охраны и рабочих партии — на случай, если объявится или покажется где заплутавшийся Эксперт, а сам взял экспедиционный «УАЗ» — единственную технику, оставшуюся в рабочем состоянии, — и в сопровождении усиленной охраны поехал в Горно-Алтайск.

Грохот в вагоне постепенно стих к часу ночи. В партии никто не спал, из-за отсутствия света сидели впотьмах — разводить костры запрещалось из соображений маскировки — и говорили о чём угодно, только не о случившемся, поскольку видывали виды более впечатляющие. Сидели в вагончиках — охрана правительственной комиссии не разрешала выходить наружу — и ждали развязки. До утра никаких происшествий не было, если не считать, что прилетал огромный филин и около часа кружил над маскировочными сетями, пугая глухим и грозным криком часовых, выставленных по периметру участка.

На рассвете, прячась от недремлющего Ангела, лейтенант Перцев прокрался в конторский вагончик к Ячменному и доложил, что из Манораи пришёл космический мусорщик Баркоша и срочно требует встречи. Старый разведчик-нелегал сразу понял, что вся территория участка находится на особом положении, и соваться под сети не стал. Начальник партии решил, что тот ищет жену, и это счастливая случайность, что отнявший её Зимогор остался жив. Мусорщику ничего не стоило подойти к избушке и расстрелять неверную жену и соперника через окно. Пугаясь того, что может произойти, он прибежал к своему жилищу, покружил вокруг каменного гриба, проверяя, нет ли подвоха, и лишь потом тихонько постучал в окно.

Счастливый безумец тешился с чужой женой в постели, проявляя потрясающую беззаботность — даже двери не запер изнутри! Ячменный вызвал его на улицу и без всякой подготовки объявил, что пришёл Баркоша и надо немедленно перебираться на участок, под прикрытие охраны.

— Нам хорошо здесь, — заявил Зимогор. — Иди отсюда и не мешай!

— Но он может в любой момент явиться!

— Ладно, сходи узнай, что ему надо. И передай: Лаксана лишит его не только памяти, но и разума, если он посмеет к нам приблизиться.

Обескураженный начальник участка отправился на встречу с мусорщиком, который поджидал его в лесу за рекой. Уже совсем рассвело, зашумела стихающая на ночь Манорая и в кронах застрекотали кедровки. Давно уже безработный, бездомный, мусорщик выглядел грязным, нечёсаным бродягой, однако взгляд его сиял, а от возбуждения он не мог сидеть на месте. Раньше за ним такого не наблюдалось, и, пожалуй, Ячменный не шутил относительно его психического расстройства.

— Пошли! — приплясывал он. — Сейчас увидишь! Сейчас такое увидишь!.. Это я, я поймал!

Тут же, неподалёку от берега, растянутое верёвками между двух деревьев, сидело существо, напоминающее гориллу. Рыжеватая, с седыми разводьями, недлинная шерсть покрывала его с ног до головы, однако сквозь неё ещё просматривались контуры человеческого телосложения. Руки удлинились, обвисли; покривели и укоротились ноги, однако живот при этом был не обезьяний — толстый, отвисший от пояса, словно животное долго носило брюки и затягивалось ремнём. Да и само лицо, будто мхом, подёрнутое не бородой, а шерстью, ещё хранило черты человеческого: нижняя челюсть хоть и потяжелела, увеличился жевательный аппарат, нос стал ещё более горбатым, книзу загнулся в хищный, с раздутыми ноздрями, крючок, и глаза ушли в глубину, под брови, однако при этом сохранилась улыбка. Она тоже претерпела изменения, стала ещё более циничной и злой, но по ней, как по отпечатку пальцев, Ячменный узнал Эксперта.

Узнал и содрогнулся, поскольку всё это напоминало кошмар. А когда бывший министр финансов открыл рот и попытался что-то сказать, стало ясно, что утратилась и речь.

— Ну и как? — счастливый мусорщик ждал реакции. — Я его несколько месяцев выслеживал! Все повадки изучил, все логова!.. А сегодня ночью случайно поймал на дороге!

Растянутый за ноги между деревьев Эксперт с улыбкой слушал и играл своими гениталиями. Баркоша хитренько засмеялся.

— Я вас всех!.. Дурил я вас всех! Я знал, что здесь снежные люди живут! Но молчал или говорил про пещерного медведя. А это снежный человек, и я его поймал!

Ячменному стало жутко, и если бы не существо, бывшее недавно Экспертом, мусорщика можно было смело принять за сумасшедшего. Но бывший министр финансов, недавний платный информатор Шейха, сидел на расстоянии сажени и улыбался, действительно напоминая невиданное чудовище. Или человекообразную обезьяну…

— Это не снежный человек, — осторожно возразил начальник партии. — Это член правительственной комиссии.

— Вот этого не надо! — Баркоша погрозил пальцем. — Не надо! Я один из лучших специалистов в мире по этой проблеме. Я всю жизнь занимался изучением! Жил на Тибете, в Гималаях, на Памире и в Китае. Искал следы на Урале и уже несколько лет здесь, на Алтае… Сам чуть шерстью не оброс. И вот улыбнулась удача!

Он был возбуждён, спешил, захлёбывался словами, жестикулировал и потом, похоже, спохватился, что выглядит неубедительно, замолчал.

— Зачем же я тебе понадобился? — спросил Ячменный.

— Мне нужна помощь!

— Я не по этой части…

— Нет, ты можешь помочь! — Баркоша схватил за рукав. — Я знаю, у тебя на участке и в самом деле находится правительственная комиссия. Мне просто повезло! Служба, которая занималась изучением аномальных явлений в области антропологии, в том числе и снежным человеком, давно не существует. Её сначала вывели из ведения ГРУ, а потом и вовсе расформировали. Я работал по собственной инициативе, на свой страх и риск… Сейчас, если я дёрнусь со своим открытием самостоятельно, у меня всё отнимут. И его тоже! — он кивнул на Эксперта. — Но если ты поможешь представить меня с ним комиссии, никто не посмеет тронуть. Короче, мне нужна крыша. Ты сведи меня с людьми из особого отдела, они там есть, я знаю. А мы найдём общий язык.

Ячменный ещё хотел отбояриться.

— Понимаешь, комиссия здесь, но они все… В общем, перебрали вчера…

Мусорщик не желал слушать лепет, железной рукой притянул к себе, сказал в лицо:

— Твоё дело — представить меня работникам особого отдела! Чтобы не шарахнулись. Остальное тебя не касается.

Отвязаться от него оказалось невозможно. Ячменный высвободил куртку из корявой, грязной пятерни.

— Ну, пошли. Представлю…

Баркоша закинул карабин за спину, надел на шею своей добыче стальной собачий ошейник с шипами внутрь, вместо поводка привязал верёвку и произнёс отрывистую гортанную фразу — кажется, набор звуков, но Эксперт понял, лениво распрямился и покосолапил к речке. И ещё несколько раз за дорогу мусорщик отдавал команды на неведомом языке, и однажды его пленник оглянулся, что-то бросил в ответ и Ячменный начал сомневаться. Они забрались под сети, и начальник партии, оставив их в конторском вагончике, пошёл докладывать. Бодрствующий всю ночь Ангел сначала никак не мог понять, чего от него хотят.

— Эксперта поймали, — сказал Ячменный. — Или существо, очень похожее…

Ангел вошёл в вагончик, через некоторое время заперся там, и теперь Ячменный остался на улице. Примерно через час над Манораей появился самолёт-разведчик. Он сделал несколько кругов, после чего, снизившись, прошёл на бреющем, отчего задрожала земля и завибрировал воздух, и, набрав высоту, удалился куда-то на север. А спустя пятнадцать минут на горизонте возникли три хищных профиля военных вертолётов. Эти «крокодилы» около получаса барражировали в воздухе, прежде чем один рискнул приземлиться на альпийском лугу. Не выключая двигателей, он высадил пассажира — полковника, уезжавшего за подмогой, и тут же взлетел. Население участка, на рассвете сломленное сном, было разбужено и высыпало на улицу, однако Ангел всё ещё не показывался. Полковник вошёл к нему в вагончик, пробыл там недолго, после чего приказал Ячменному и лейтенанту Перцеву увести всех людей с территории участка за речку.

Что потом происходило, можно было наблюдать лишь со стороны. На борт Манорайской впадины садились и взлетали вертолёты, в том числе один санитарный, экипажи правительственных машин снова поднимали капоты и ковырялись в двигателях и наконец-то их запустили. Из-за нескончаемого авиационного гула и расстояния было не понять, что творится под маскировочными сетями, но однажды этот занавес приоткрылся. Вернее, из-под него вырвались два человека: министр геологии и с ним женщина, и у обоих не было рук. Они понеслись по склону, а через минуту в погоню вылетели два санитара и охранник. Беглецам удалось проскочить весь луг до спуска по каменным развалам, где они на мгновение задержались, и только тут буровики рассмотрели, что оба они упакованы в смирительные рубашки. Придерживая друг друга плечами и рискуя разбиться, эта пара всё же ринулась вниз.

— Давай! Давай! — заорали им снизу. — Берите влево, там ровнее!

Санитары рухнули через несколько скачков по скользким камням, потом упал и охранник, а эта пара на одном дыхании, едва касаясь ногами глыб, пронеслась через весь развал и уже на береговом откосе — можно сказать на ровном месте — мужчина споткнулся и, выкатившись на галечник, остался лежать неподвижным. Женщина опустилась возле него на колени, но из-за связанных рук ничем не могла помочь. Потом министр геологии сел и она подпёрла его своей спиной.

В таком положении их и застали санитары. Невзирая на сопротивление, они взяли министра под руки — тот повредил ногу — и потащили вверх. Женщина пошла за ним сама, словно привязанная…

Партия вернулась на участок спустя сорок минут, когда, выпутавшись из сетей, взлетел последний вертолёт. Ячменный обошёл территорию, убедился, что чужих не осталось, и лишь потом спустился к каменному грибу.

Зимогора и Лаксаны не было, а на столе лежал приказ нового начальника экспедиции — свернуть все работы и подготовить к вывозке оборудование…

* * *

Валькирия возвращалась из Чертогов на восходе солнца, когда Звёздная Рана делилась первыми лучами на два пространства: ещё тёмная, почти ночная земля, скрывающая всё, что на ней творится, и потому неведомая и таинственная, и розовато-синий, открытый во все стороны, космос, опирающийся на белые вершины гор. Она шла тихо, будто слепая, ощупывая дорогу ногами, и вместе с ней спускалась вниз утренняя заря.

Мамонт увидел её на склоне холма, в озарённом уже мире, и, опираясь на сучковатый посох и всё убыстряя шаг, двинулся навстречу.

Они встретились на границе света и тени. Валькирия развязала тугой узел платка и медленно стянула его с головы, вмиг обратившись в Карну.

— Здравствуй, Странник! — однако же радостно произнесла она.

Отняв руку от посоха, Мамонт дотянулся рукой до остатков её волос, золотистым веером обрамляющих голову, и легко расчесал пальцами.

Между тем солнце оторвалось от дальних гор, осветило землю и открылись все четыре стороны света…

Вологда-Манорая, 1999–2000 гг.

Хранитель Силы

1

Коноплев не любил море, хотя более сорока лет жил на самом берегу, и в осенние шторма волны докатившись до усадебной изгороди, а брызги и водяная пыль доставали кроны кипарисов и крышу дома. А порой накрывали сад, отчего фрукты и виноград вызревали солоноватыми, и отдельные сорта даже горькими.

Не зря этот берег назывался Соленой Бухтой.

Он делал вино, однако сам не пил и почти все продавал отдыхающим, в большинстве случаев северянам, которые ничего не пробовали слаще морковки и были в восторге от крепости вина и его вкуса. Земля, трава, деревья и сам кирпичный дом давно напитались морской солью, испаряющейся в воздух даже зимой, и потому Виктор Сергеевич всегда ощущал горечь на губах и во рту.

Особенно его доставал шум прибоя, и если море разыгрывалось ночью, он не мог спать и в поисках тишины спускался в бетонированный блиндаж — винный погреб, где для этой цели стояла раскладушка со спальным мешком.

Несмотря на солидный возраст, он ничем не болел, выглядел молодо и голос был не старческий — могучий низкий бас, как у оперного певца. Кроме сада, рыбалки и добычи антиквариата со дна ненавистного моря, у него было два страстных занятия — чтение газет, которые он выписывал или в последнее время покупал пачками, вплоть до «Пионерской правды», и второе, самое любимое, — кузнечное ремесло и кузня, выстроенная собственными руками еще в пятидесятых годах, когда он перебрался на юг. Коноплев был открыт для всех отдыхающих и почти ничего не таил от них, кроме содержимого каменного сарайчика в дальнем углу сада, который обычно принимали за времянку для «дикарей». Еще в юности он попробовал этого ремесла и всю жизнь тосковал по нему, и тут дорвался до милой сердцу стихии огня, металла и его перевоплощения.

В доме и усадьбе все было кованое: калитка и узоры над окнами, кровати и цветы в вазах. Повсюду лежали запасы железа самого разного профиля, особо ценное, выплавленное на березовых углях и добытое в сносимых старых домах и церквях, оно хранилось отдельно, в специальном сарайчике, недоступное соли морского воздуха, от которого меняло кристаллическую структуру.

После бархатного сезона, с наступлением осени, когда разъезжались последние отдыхающие, Виктор Сергеевич отпирал кузню и, словно чародей-огнепоклонник, возжигал горн, почти не гаснущий до весны.

С апреля по октябрь он не носил никакой одежды, кроме плавок, загорал до синего, негритянского отлива, за что носил прозвище Мавр, и часто смущал своим голосом и видом одиноких женщин. Он настолько привык к прозвищу, что давно отзывался на него и бывало, что представлялся так своим квартирантам. В последние годы, как и все вокруг, он зарабатывал тем, что пускал к себе «дикарей», заселяя ими две времянки и три отдельных комнаты дома. Он долго удерживался от такого бизнеса, с весны до осени посторонних на свою усадьбу не пускал принципиально, и лишь когда умерла жена, не из-за денег, а от тоски поселил в доме отдыхающих. А за зиму соорудил в саду две времянки, и в самый разгар сезона население усадьбы доходило до пятнадцати человек.

В восемьдесят седьмом году, в бархатный сезон к Мавру явился немец Фридрих Шосс — старик лет семидесяти, очень хорошо говорящий по-русски (в то время иностранцы хоть и робко, но уже начали осваивать Крым). Объяснил, что в гостинице «Ялта» нет свободных номеров, а, дескать, так хочется несколько дней покупаться в море. Мест не было и у Мавра, но этот немец так настойчиво просился, что пришлось пустить его в чердачную недостроенную комнату, где было оборудовано спальное место. Коноплев уже давно не испытывал особой ненависти к немцам; скорее, напротив, было некоторое любопытство. Пару дней Шосс ходил вдоль моря, заметно прихрамывая, не купался и даже не загорал, и на третий не спустился с чердака. Мавр поднялся к нему и обнаружил немчуру совершенно здорового и даже веселого.

— А я тебя искал, князь, — сказал он. — Всю жизнь искал. Я не поверил, что ты погиб в сорок пятом. Ты не мог погибнуть. Сменил фамилию — дело другое…

— Похоже, и ты сменил, — перебил Мавр, вглядываясь в квартиранта. — Как тебя раньше-то звали?

— Имени ты не знал. Что тебе были наши имена?.. Но фамилию должен помнить — майор Соболь, начальник разведки дивизии.

— Ну как же! Пивоварня в Берлине… Да, сколько годиков минуло! — Мавр сунул ему кулаком в отвисший живот. — Плохо сохранился, Соболь, пузо как у старого мерина, обрюзг — никак бы не узнал.

— А я тебя сразу узнал, несмотря, что шкура черная.

— По этому? — Мавр показал шрам через всю щеку, напоминающий складку.

— И по этому тоже. Когда мне рассказали, какой ты, где и как живешь, я еще твоей новой фамилии не знал, но сразу понял, ты тот самый полковник.

— Ну, не полковник, а генерал-лейтенант! — с удовольствием поправил Мавр. — А кто меня обрисовал?

— Да один твой отдыхающий, случайно встретились в Италии, — квартирант стриг глазами. — Всю жизнь искал, такие силы и средства привлекал — никакой информации. А тут появляется хлипкий, нечаянно разбогатевший мужичок и рассказывает, как отдыхал, у кого… Художник! Мастер разговорного жанра!

— Значит, ты еще навыков не утратил?

— Приумножил, князь, приумножил!

— Ну да, а иначе бы не выжил. Как подлечили-то в немецком госпитале?

— Неплохо…

— Чего же хромаешь?

— Хорошо — ногу не отняли!

— Значит, вернуться в СССР не пожелал?

— Ты помнишь, как я попал в госпиталь? Сам же сдал!

— А что, лучше было бы пулю в лоб закатать?

— Ты бы закатал, и рука не дрогнула…

— Дурень, я от смерти тебя спас! Куда бы ты в эсэсовской форме?..

Бывший майор помялся.

— В общем-то, да… Ситуация… Оказался в американской зоне. Янки начали меня крутить… Вернулся бы к своим — или шлепнули сразу, или в лагерь. Из группы никого не осталось, а кто еще знал о нашей операции?

— Тот, кто отправлял!

— И кто бы меня пустил к Жукову? В СМЕРШе бы и разбираться не стали…

Мавр сделал паузу и спросил уже мягче:

— Как жилось-то на Западе? По-немецки научился говорить? Или все контуженного играешь?

— Научился… А в жизни ничего хорошего не было. В сорок седьмом раскрыли, осудили как советского шпиона и на семнадцать лет в тюрьму. Правда, через два года освободили…

— Перевербовали?

— Но меня же никто не вербовал, чтобы перевербовывать.

— А, ну да, присяга, значит, не в счет… Согласился на сотрудничество?

— Ты нисколько не изменился! Что ты въедаешься? Мне семьдесят один год! А тебе лет на пять побольше, верно?

— На шесть, но я как-то об этом постоянно забываю, — добродушно признался Мавр.

Бывший начальник разведки дивизии панибратски хлопнул его по плечу.

— Но я не лечиться к тебе приехал, хотя говорят, ты практикуешь.

— Ностальгия замучила? Поехал сослуживца искать?.. Или другая причина?

— Другая… Поделиться бы надо, князь.

— А чем поделиться, майор?.. Или ты тоже подрос в звании?

— Бумажками поделиться, генерал. За которыми ходили. Теми, что из Берлина вывез. А потом будто бы взял и погиб.

— Так сожгли бумажки, Соболь! Костерчик из них развели. Сам Георгий Константинович и запалил.

— Эти бумажки не жгут, — засмеялся тот. — Жуков за них и пострадал. Ни Сталин, ни Хрущев не получили акций. Маршал приказал держать все у себя, до особого распоряжения. И до сих пор бумаги находятся у тебя! С сорок пятого года!

— И сколько же ты хочешь получить?

— В любом случае половину пакета. Мы с тобой остались на этом свете только двое здравствующих. По-моему, других правонаследников не имеется.

— Как ты себе это представляешь? — насмешливо спросил Мавр. — Сейчас я открою сарайчик, достану акции, отсчитаю половину и отдам? Может, тебе головку полечить, а не ногу?

Такой оборот Соболю не понравился, одутловатость щек сползла вниз, и лицо посерело.

— Я приехал в СССР как частное лицо. Но за мной стоят определенные силы некоторых цивилизованных государств. А здесь у вас перестройка, сближение с Западом, и вашему правительству не нужен скандал с Веймарскими акциями. Они не были объявлены как трофеи, не пошли в счет контрибуции. Получился нонсенс: ценные бумаги не принадлежат ни СССР, ни Германии. Ни одно из этих государств не может претендовать на них, ибо Гитлер добыл их преступным путем, а как их приобрел Советский Союз, мы с тобой живые свидетели. Но со временем их придется передать Германии не получив ни копейки, вместе с другими вывезенными ценностями. Ваш ЦК вместе с генсеком пойдут на любые условия, чтобы только не раздражать цивилизованный мир.

— Ты предлагаешь поделить и разбежаться?

— В одиночку ничего с бумагами не сделаешь, — уверенно сказал Соболь. — Тебя просто ограбят и уберут, едва обнаружат акции. Мгновенно!.. Для их реализации должно быть не менее чем прикрытие какого-либо свободного и цивилизованного государства. Я имею возможность обеспечить такое прикрытие.

— Подумаю. Слишком неожиданное предложение.

— Только не долго! Максимум три дня. Пока я отдыхаю.

— А вот сколько хочу, столько и буду думать! — вдруг склонился к нему и прорычал Мавр. — И ты мне тут сроков не ставь!

Бывший майор сдался, видимо, вспомнив характер хозяина.

— Хорошо, генерал, я подожду, больше ждал… Но жить буду у тебя. Мне нравится эта комнатка, чем-то напоминает развалины и молодость.

На следующее утро оставшийся для всех остальных немцем, Фридрих Шосс изъявил желание наконец-то искупаться в Черном море, вместе со всеми отдыхающими и хозяином «русского отеля» Мавром. Сделали организованный заплыв до буйков, после чего устроили игру в водное поло, и никто не заметил, как исчез иностранец.

Его сначала искали собственными силами, потом приехали водолазы и только через три дня, далеко от Соленой Бухты, обнаружили тело немца, прибитое волнами к берегу…

* * *

Два года после этого трагического случая Мавр не пускал к себе отдыхающих, но жизнь заставила, и он снова начал сдавать жилье, только супружеским или иным парам, однако в последнее время стало не до выбора, поскольку в конце восьмидесятых резко убавился поток отдыхающих. Потом бизнес набрал обороты, и на юг потянулись начинающие богатеть одиночки, и больше всего — барышни молодые и жаждущие развлечений предпринимательницы, жены скоробогатых коммерсантов, еще не освоившие пляжи Канар, удачливые валютные проститутки и просто челноки.

Через некоторое время вся эта публика открыла для себя заморские страны, и дом в летний сезон наполовину опустел.

Но были завсегдатаи, приезжающие специально к нему по одной причине: Мавр лечил с помощью массажа многие заболевания — от хандры до бесплодия. Сам Мавр в благодатное и лечебное действие своих рук не верил, а облегчение и улучшение здоровья клиенток (массировал исключительно женщин) относил к области психологии. Если что-то и лечил, то только душу. Однако бывало, что получал письма с благодарностью, в том числе и за восстановленные детородные способности, над чем весьма осторожно шутили и посмеивались приятели.

И напрасно: если его лекарские способности помогали женщинам, то только милостью Божьей, поскольку Виктор Сергеевич всю жизнь был верен жене.

Лечение свое Мавр всегда проводил творчески и для каждой страждущей индивидуально. Если откровенно, над некоторыми пресыщенными и тоскующими особами он попросту издевался и умучивал их на массажном столе до полусмерти. После того как раза три он чуть было не подрался с ревнивыми мужьями, пришлось все свои лекарские таинства из комнаты выносить на всеобщее обозрение — в сад, под кроны платанов.

Зимой он придумывал новые способы лечения и летом отрабатывал их на отдыхающих, например, массаж с листьями роз или пирамидального тополя, в морской или дистиллированной воде, перед сном и после пробуждения. Еще лечил голосом — тихо и вкрадчиво басил какие-то слова то в одно ушко, то в другое и при этом массировал копчик. А то уносил стол к морю и там обкладывал женщин камнями, наваливал огромные тяжести, заставляя лежать по часу под таким тяглом, — конечно, потом испытаешь облегчение!

Мавр валял дурака, а чтобы мужья клиенток не возбуждали своих чувств, глядя, как чернокожий седовласый старик мнет ягодицы и поглаживает шейки их возлюбленных, он заставлял ему помогать — таскать с моря «свежую» воду, рвать листья, носить те же камни. Валял дурака, глумился над богагенькими дамами и одновременно зарабатывал на электромолот для кузницы.

Цены все росли и росли, нужной суммы никак не накапливалось…

После смерти жены он всегда чувствовал одиночество, но близких друзей не заводил. Последним, истинным и верным другом оставалась Любовь Алексеевна, с которой он прожил чуть ли не полвека. Она страстно любила телевизор и политику, верила в сверхъестественные силы и астрологию, и когда к власти пришел Горбачев, с пятном на лысине, она успокоилась, сказала, что теперь Советский Союз ждет стабильность и слава на вечные времена. Вскоре она умерла.

Виктор Сергеевич в одиночку оплакал ее, и чтобы быть ближе к ней, отодрал кипарисовые доски от времянки, выстрогал их, сколотил гроб и схоронил жену в своем саду, под ее любимой яблоней. Сначала на могиле поставил просто столбик, а через год привез с каменоломни глыбу гранита и сам вытесал надгробие — два сросшихся восьмигранных кристалла в виде буквы V, заключенные в причудливый кованый орнамент.

За самовольное захоронение в неположенном месте его начали преследовать власти Крыма, вплоть до прокурора: все требовали выкопать гроб и отнести его на кладбище, грозили тюрьмой, но перезахоронить прах без ведома Мавра никто не посмел, ибо весь прибрежный край Соленой Бухты стоял за него горой.

После Любови Алексеевны он не мог воспринимать других женщин. А из мужчин выделял и поддерживал тесные приятельские отношения с бывшим командиром подводной лодки Радобудом и дежурным с лодочной станции Курбатовым. С Радобудом его связывало одинокое, холостяцкое житье — от отставного капитана первого ранга, хватившего дозу радиации, ушла жена. Они часто ходили с Мавром на быстроходном катере на рыбалку, ныряли с аквалангом и собирали со дна остатки древних цивилизаций в виде корабельных обломков и битой посуды и продавали в антикварные лавочки на пляжах.

Они, порой, целыми днями играли в шахматы.

Все остальные считались хорошими знакомыми и соседями — у Мавра не было врагов, поскольку он владел огромным потенциалом примиряющего начала и мог найти общий язык даже с самым горячим и нетерпимым горцем.

Были у него давние, верные отдыхающие постояльцы, челночницы, гоняющие за товаром в Турцию, приезжавшие на юг уже лет пятнадцать. Они приезжали и с мужьями, и с детьми, и с любовниками и просто женской компанией. Потом постепенно от них перестали приходить открытки с поздравлениями, заказы на жилье в бархатный сезон. Прекратились и неожиданные наезды веселой толпой; кто-нибудь из них заедет тихо и в одиночку, и то по торговым или каким-то странным делам, и уедет, не прощаясь. Мавр сразу же понял, в чем дело: они мучались и стыдились своей крайней нищеты, семейных разладов и одиночества.

Все они были из одного северного города Архангельска, все с филологическим образованием, умненькие, разговорчивые и все по-пионерски романтичные — обожали море, ночные костры, песни под гитару и приключения. И все любили массаж и голос Мавра, на магнитофон его записывали, чтобы слушать дома зимой.

И вот после длительного перерыва вновь нагрянули все вместе, оказывается попутно, с огромными клетчатыми сумками, набитыми кожей и тряпьем. В красивых платьях и костюмах, с проблеском золота и серебра на руках и шеях, в изящной импортной обуви, украшающей ноги — неузнаваемые, счастливые и ухоженные дамы! Повисли все втроем на Мавре, тискали его, мазали губной помадой, гладили седые вихры и, не опасаясь за макияж, ревели черными слезами.

Как-то уж получилось, что он стал свидетелем их судеб, большого и важного отрезка жизни, блеска, нищеты и возрождения. И это нельзя было назвать дружбой, по крайней мере, сам Коноплев так не считал, поскольку подобных отношений за долгие годы жизни у теплого моря наладилось тысячи и с самыми разными людьми. Между ними всегда стояли деньги, и они-то мешали сблизиться: заканчивался отдых, и наступало время платить за него. И отказаться от этого Мавр не хотел принципиально, ибо все обращалось или могло обратиться в плоскость родственных отношений или что еще хуже — в нахлебничество. У него был горький опыт, когда обнаруживаешь, что нахальство человеческое не имеет границ и стоит лишь единожды поступиться принципом, как потом потребуется несколько лет, чтобы отвадить халявщиков. Да еще и расстаешься чуть ли не врагами!

В день приезда для постоянных клиентов он устраивал бесплатный пир с винами разных сортов, шашлыками, азу собственного приготовления, горами всевозможных фруктов и катанием по вечернему морю на катере каперанга Радобуда; почти такой же загул следовал по окончании сезона, но за все остальное надо было рассчитываться.

Челночниц он встретил по обыкновению щедро, никого из них не выделял вниманием, танцевал в саду с каждой примерно поровну и дурачился со всеми без обиды и скабрезности и, разумеется, ни с кем не менял своего летнего наряда, однако когда отправились кататься на катере и к компании присоединились Радобуд и Курбатов, сам собой разложился марьяж. Марина забралась в рубку к капитану, Лена спустилась к профессору-пенсионеру в каюту играть в шахматы, а Томила — женщина, носящая цыганское имя, но совершенно на нее не похожая, осталась на палубе с Мавром.

Почти счастливым, разгулявшимся и свободным дамам требовалось что-нибудь эдакое, романтично-сердечное, но кавалеры мало куда годились. Молодой еще Радобуд вообще избегал женщин, дежурный лодочник-ученый перебрался на юг, чтобы лечить застарелый ревматизм, и, в буквальном смысле, скрипел на ходу, как немазаная телега, а Мавру, несмотря на здоровье, шел девятый десяток, и кроме того, он пристроился в рубке читать газеты.

Но других-то кавалеров не было!

Море выдалось не очень-то для купания, после недавнего шторма пошла низовка, вода была градусов восемь, но когда из виду начала скрываться береговая полоса, барышни изъявили желание окунуться в открытом море. Для страховки вместе с ними нырнули и Радобуд с Мавром, побултыхались несколько минут, вылезли на палубу, и тут началось согревание женских тел. Согласно марьяжу.

Коноплев еще ничего не заподозрил и ничему не удивлялся, так как знал Томилу давно и относился к ней с чувством дедушки к внучке — это была условная игра со всеми молодыми женщинами. Она прижималась к Мавру и слегка пьяненькая, шептала:

— Ты почему такой горячий? Тебе не холодно, да?.. Откуда в тебе столько энергии?

— От солнца, — сказал он.

— Я когда долго загораю, меня знобить начинает. И загар совсем не пристает… Давно хотела спросить… И мы сегодня с девчонками спорили — сколько тебе лет? Ты, как женщина, скрываешь свой возраст.

Он гордился своими годами, но и в самом деле иногда скрывал. Чтобы не шокировать впечатлительную публику.

И сейчас, слушая ее шепоток, Мавр вспомнил время, когда Томила однажды приезжала с мужем, спортивным молодым человеком, а потом с двухлетним сыном и двумя годами позже — с любовником. И в первый, приемный день, после пира как-то сами собой возникали мужские соревнования: в основном тянулись на руках или делали заплывы. Хозяин вначале не участвовал в развлечениях гостей, но его подначивали, поддразнивали и в результате втягивали в состязания. Мавр поочередно, в разные годы уложил и мужа, и любовника Томилы, тем самым испортив отношения на весь сезон.

Ни тот, ни другой на юг больше не приезжали.

Сколько Мавру лет — гадали чуть ли не все постояльцы, и когда он говорил правду, уличали в кокетстве. Она тоже не поверила, с прищуром белесых ресниц осмотрела его грудь, шею, попыталась разгладить складку, перечеркивающую левую щеку от виска до подбородка, поняла, что это не морщина, а глубокий, закамуфлированный врачами шрам, но спросила совершенно об ином.

— Ты кто, Мавр? Ты кем был раньше?

Это уже был девяносто пятый год, и потому он сказал открыто:

— Генералом был.

И этому она не поверила, осталась при своем мнении.

Но когда вернулись домой и уже вшестером продолжили пир, впервые за много лет он изменил себе и, удалившись в свою комнату, вышел оттуда в генеральском мундире со звездой Героя Советского Союза и иконостасом орденов и медалей до живота. То ли от радости неожиданной встречи, то ли от вечного тягла двойной жизни, ему захотелось не то чтобы поразить воображение Томилы, но как бы заявить о себе настоящем. Форму он купил на рынке в Ялте два года назад, то есть в девяносто третьем, после распада СССР, после расстрела парламента, как знак протеста, достал из тайника все свои награды и пришил к генеральскому кителю золотые плетеные погоны образца шестидесятых годов. И фуражка оказалась современная, позорная, с южноамериканской высокой тульей, но другой, настоящей, русского покроя уже негде было взять.

За столом возникла долгая пауза. Более всего ошарашен был каперанг. Тот просто язык проглотил, увидев в приятеле генерал-лейтенанта. Томила лишь рассмеялась, захлопала в ладоши и заявила, что Мавру нужно сниматься в кино. А Радобуд вдруг стал говорить ему «вы», как-то сразу очужел и, прихватив с собой дежурного профессора-лодочника, удалился.

После пира, когда женщины разбрелись спать, а обряженный в привычную спортивную форму Коноплев принялся мыть посуду, каперанг вернулся и неожиданно заявил:

— Я догадывался, вы не простой человек. Вы не школьный учитель, как представлялись. И возраст скрываете.

— Что с тобой случилось, капитан? — спросил Мавр. — Это же театр, и ничего больше. Форму купил в Ялте по случаю, вместе с орденами. После смерти Любы скучно жить стало… Хотел перед Томилой хлестануться.

— В прошлом году ко мне приходили люди… Спрашивали про вас. Выпытывали, что знаю, чем вы занимаетесь, с кем встречаетесь, кто приезжает отдыхать. Шантажировали…

— Что же ты сразу не сказал?

— Расстраивать не хотел, да и не поверил им, что вы другой человек, не тот, за кого себя выдаете… Эти люди не из милиции, слишком дотошные и умные. Склоняли шпионить за вами, но мне ведь терять нечего…

— Спасибо… Вытирай посуду.

Радобуд послушно схватил полотенце.

— Теперь убедился: вы на самом деле генерал.

— Это моя мечта юности! — засмеялся Мавр. — А сейчас, видно, в детство впадаю, форму купил, за Звезду и ордена такие деньги выложил!.. Оказалось, дешевая подделка.

— Я двадцать лет на флоте оттрубил. И кое-что повидал. Форма на вас сидит. Вы ее поносили дай бог всякому. И ордена натуральные…

— И все-таки это шутка…

— Теперь я понял, кто выступал на митинге, — почти шепотом сообщил Радобуд. — Все гадал, кто?..

— На каком таком митинге?

— В Ялте!.. Октябрь девяносто третьего, расстрел парламента России…

— Не хватало еще на митингах выступать! Я не по этой части…

— Это были вы! Вы призывали отставных офицеров встать в строй и взять оружие, — заговорил с оглядкой. — Точно, вы… Загар только с вас уже сошел. Но он всегда к октябрю смывается…

— Будет врать-то, каперанг! Какой из меня полководец? Я больше по женской части, массаж, моцион…

— Ну, как хотите, товарищ генерал, — Радобуд ничуть не расстроился. — А скажите мне… ну, по секрету, что ли. Неужели Россия теперь никогда не встанет с колен? Я так переживаю, товарищ генерал!.. Я готов был идти за вами в Ялте! И сейчас готов!.. Но кругом одни изгои! С кем идти?

Мавр отложил не отмытую тарелку и снял фартук.

— Знаешь что, каперанг… А не прокатиться ли нам на катере по ночному морю?

Тот все понял, лихо козырнул:

— Есть, товарищ генерал!

Они пришли на лодочную пристань, отбоярились от компании Курбатова, который заступил на дежурство, взяли катер, в полном молчании отошли от берега на полтора километра и легли в дрейф.

На море был полный штиль и классическая лунная дорожка, расчеркнувшая бесконечное водное пространство.

— Как ты сказал — изгои? — переспросил Мавр. — Пожалуй, слово подходящее…

— А кто еще? — подхватил Радобуд. — Равнодушная, но энергичная полупьяная толпа, которой помыкают, как хотят! За несколько лет перекрасились в красных, теперь срочно малюются под демократов… Низость, пошлость, темнота и никакого чувства достоинства!

— Это хорошо, что ты понимаешь обстановку. Но мне всегда жаль изгоев, каперанг. Смотрю на этих женщин… побросали профессию, рвут жилы, мотаются по странам. Кругом воровской или торгашеский дух… Вырождение нации, славянского единства… Вечный принцип — разделяй и властвуй! Пора бы заступиться нам за славян…

— А я ловлю себя на мысли, что начинаю презирать свой народ, — признался Радобуд. — Наверное, это нехорошо… Но не могу смотреть, как его унижают, а он молчит. И это выдается за долготерпение! Положительное качество! Только бы не было войны!

— Смири свое жесткое сердце, каперанг, — посоветовал Мавр. — Не суди строго, не руби с плеча.

— Ладно, пусть так!.. Но что станет с Россией? С Украиной? У меня есть чувство, вы знаете!

— Все будет в порядке. Опять, как в сорок пятом.

— Понял, придется отступать до Москвы и топать, например, до Вашингтона.

— Нет, снова до Берлина. И топать не придется…

— Война с немцами? Что-то плохо верится… Наш этот вечно пьяный президент из Германии не вылезает, лучший немец… Стыд смотреть! Под канцлера подкладывались, что тот пятнистый, что этот!

— Да нет, каперанг, ты приглядись внимательнее, — засмеялся Мавр. — И увидишь, кто под кого ложится. И кто над кем куражится.

— Не понял… Я что, слепой? Это же национальный позор!.. Они покорили Россию, развели нас с Украиной и Белоруссией. И теперь издеваются. И надо, чтоб опять, как в сорок пятом?..

— Не кипятись, каперанг, все будет нормально и без войны.

— Весь вопрос — когда? Мы хрен дождемся!

— Ничего, дождемся. Если ты мне поможешь.

— Да я готов!..

— Верю, иначе бы и разговора не затевал… Мы вот с тобой ныряем на дно морское, собираем битую посуду и получаем свои гнусные копейки. А сами на золоте сидим! Вся объединенная Европа должна бы отслюнивать нам зарплату, каждому жителю бывшего СССР. Примерно по триста баксов ежемесячно.

— Такого никогда не будет, — уверенно заявил Радобуд.

— Да, это из области фантастики. Другое воспитание. — Мавр снял ботинки, и спустив ноги с борта, похлюпал водой. — Благодать!.. Но все равно не люблю моря…

— Нам что, Европа задолжала? — не внял лирическому настроению каперанг.

— Знаешь, почему немецкий канцлер записал наших президентов в друзья? И валандается с ними?.. Объединение Германии, разрушение Берлинской стены — это верхушка айсберга. Ублажает их и раскручивает совсем по другому поводу: хочется ему заполучить пакет ценных бумаг, оказавшийся в России. А его русские друзья — ни сном ни духом! Не доросли, чтобы знать об имперских тайнах, поскольку они находятся вне идеологии. Последним, кто, возможно, что-то слышал, был Брежнев. И то потому, что я, согласно инструкции, доложил специалисту по золотовалютным резервам о существовании Веймарских акций у нас в СССР. Но он уже тогда впадал в маразм и, думаю, толком ничего не понял. До меня потом дошло, будто Леонид Ильич решил, что это был очередной ходатай за Жукова… Ну, и слава богу! Главное, я свой долг выполнил.

— Вы?!.. Доложили?!.. — ошалело спросил Радобуд.

— А что ты так зауважал меня? Вы да вы…

— Извините… Извини.

— Думаю, настала пора вставать с колен, каперанг. И народы поднимать. Только немец был прав, нужно хорошее прикрытие.

— Какой немец?

— Да он вообще-то русский… Но это неважно. Предатель национальности не имеет.

— Что я должен делать конкретно? — у каперанга от восторга и предчувствий, как у мальчишки, захватывало дыхание. — Поставьте… Поставь задачу, товарищ генерал. Я привык мыслить военными категориями.

— Сейчас пойдем к берегу, причалим и отправимся спать, — приказал Мавр. — Потому что утро вечера мудренее. Придет время — получишь задачу.

Радобуд как человек военный все понял. Запустил двигатель и встал к штурвалу.

* * *

Дома Мавр кое-как распихал посуду по шкафам, спустил с цепи овчарку, постоял над могилой жены, затем поднялся к себе наверх, включил телевизор и взялся просматривать газеты — читать не оставалось времени.

Шороха на старой лестнице он не услышал, дверь внезапно распахнулась, и в ночных сумерках на пороге очутилась Томила в купальнике. В этом не было ничего неожиданного, поскольку завсегдатаи-отдыхающие другой формы одежды весь сезон не признавали, и южный уровень обнаженности был в порядке вещей. Кроме того, внутренне он ожидал нечто подобное, даже хотел, чтоб она пришла, однако после ночного плавания и разговоров, психологически оказался не готовым.

— Мавр, где ты был? Я прихожу к тебе третий раз! — чуть капризно проговорила Томила.

— На прогулке, — обронил он. — Не спалось…

— Мог бы взять меня.

— Ты спала, не стал будить…

— Нет, я прикидывалась… Мавр, можно я посижу у тебя немного? — на всякий случай попросилась она, хотя знала, что он не откажет. — И мне не спится, кружится голова.

— Садись, — он отодвинулся к стенке. — Можешь даже полежать.

Томила сгребла газеты на пол, выключила телевизор и легла рядом. Эта троица никогда не воспринимала Мавра как мужчину.

— Давай поговорим?.. Знаешь, у нас есть к тебе деловое предложение. — Она привстала на локте, глядя на него сверху. — Мы наняли, двух мальчиков, они будут возить товар из Турции в Ялту, а я — принимать и отправлять его на Украину и в Россию. Нам нужна перевалочная база.

— То есть мой дом?

— Надежных людей у нас тут больше нет… Оплата — два процента от оборота. Это достаточно много! Понимаешь, если не наращивать объемы, можно прогореть. Мы уже едва держимся на уровне…

— Годится, — неожиданно согласился он.

— Правда? — изумилась Томила. — Ты не против?

— У меня сухие подвалы, чердачная комната… Место есть…

— А мы сомневались с девчонками, решили, ты и вправду генерал, не захочешь связываться с челноками! — развеселилась она.

— Отдыхающих ездит мало: состоятельные нынче рвут на Канары, у бедных нет денег… Не так будет скучно.

— А тебе бывает скучно одному?

— Бывает… Ну, иди, не дразни меня! Не буди зверя…

Она умышленно коснулась грудью его щеки.

— Мне все равно не уснуть…

— Погуляй в саду! Сходи искупайся!

— Пошли вместе?

— Не смущай меня, внучка!

Томила слегка отстранилась и вздохнула.

— Мавр, скажи мне… Между нами… Кто ты? Иногда мне кажется, ты моложе меня. Сегодня всех насмешил с генеральским мундиром! Этот капитан поверил!..

— Тебе понравился юмор?

— Двадцать копеек! Классно! Белый мундир и черная физиономия!

— Какая еще физиономия может быть у негра!

— Нет, правда, ты кто на самом деле?

— Африканский принц. Наследник огромного состояния, а значит, власти. Только вот вынужден скрываться.

Она никогда не видела его белым, поскольку ни разу не приезжала зимой. И не то, чтобы поверила, но готова была поиграть в предложенную игру.

— Ты похож. И голос как у Поля Робсона. Только выговор… северо-уральский. Я там была на фольклорной практике… А ты знаешь свою судьбу?

— Конечно. Умру в возрасте ста тридцати одного года.

— Знать, когда умрешь, не интересно, — задумчиво произнесла Томила. — Как проживешь до смерти, что будет, кто встретится… Ты знаешь, что будет?

— А как же! — засмеялся Мавр. — Причем, моя судьба имеет несколько версий. По какой захочу, по той и проживу.

— Даже так? Ну и какие, например?

— Могу еще лет сорок жить на берегу моря, страдать от его запаха и шума, уединяться в кузнице, пить вино и собственный коньяк…

— Это здорово…

— Что здорового? Тоска мне тут смертная. И одиночество. Если бы воплотить в жизнь второй вариант.

— Какой же?

— А перевернуть этот несправедливый мир. Чтоб как в сорок пятом. За державу обидно.

— Я тебе верю, — после паузы обронила она. — В тебе чувствуется… огромная, потрясающая сила. Мне иногда даже страшно становится. Ты же все равно не скажешь, кто ты?

— Не скажу.

— Так и думала… Знаешь, а я в юности мечтала выйти замуж за генерала. Все девчонки мечтают! Однажды увидела настоящего генерала, но он был такой старенький, с палочкой шел… Вот теперь, когда мне сорок, снова можно мечтать. А то у меня теперь все так просто и прямо, что выть хочется. Я тоже все про себя знаю, вижу себя во сне — сижу на тюремных нарах, а стены из бронированного стекла…

— Ого! — Мавр сел и чуть ли не насильно развернул Томилу к себе. — Это еще что такое?

— Головой стучусь, тошно…

— Давай, внучка, выкладывай, что с тобой приключилось?

Она ткнулась лицом в его грудь, но не заплакала, как обычно бывает в таких случаях, напротив, будто успокоилась, ощутив опору.

— Все сны в руку… Я должна повторить судьбу моего отца.

— Он что, на нарах сидел?

— Не то слово… Больше тридцати лет со ссылками.

Мавр чувствовал ее дыхание у себя на груди, и в голову лезли неуместные мысли. Она словно услышала их, отстранилась и сжала кулачки.

— Ты не думай, я его очень люблю! Жить без него не могу. Если б ты знал, какой он!.. Добрый, ласковый, но утомленный. И одержимый, как ты.

— За что же его на такой срок? — больше для участия спросил он.

Томила усмехнулась на свои воспоминания.

— Сам он говорит, за то, что делал деньги.

— Бизнесом занимался?

— Нет, в прямом смысле.

— Фальшивомонетчик, что ли?

— Я ненавижу это слово… Мой папа художник, понимаешь? Прекрасный художник!

— Ну-ка, ну-ка. — Мавр насторожился. — Как его фамилия?

— Притыкин… Что это с тобой?

— Да так… Просто у меня был один знакомый фальшивомонетчик, но с другой фамилией… И что, он на самом деле художник?

— Талантливый! И его погубило творческое любопытство…

— А это что такое?

— Как бы тебе объяснить… Ты ведь тоже причастен, в кузне своей цветы выковываешь… Наверное, поиск совершенства, жажда самореализации. И когда этого нет, человек гибнет. Я тоже в юности писала стихи и мечтала о генерале. А стала обыкновенной челночницей. Так что дорожка мне накатана…

Мавр встал, завернувшись в простыню, походил с достоинством и решительностью, как римский патриций.

— Нет, надо потрясти этот мир!

— Пожалуйста, Мавр, потряси его! — искренне попросила она и замолчала.

Он погладил ее по голове, затем взял на руки, покачал, побаюкал:

— Ах, ты горе мое…

— Помнишь, ты однажды победил моего мужа, на руках тянулись?

— И не только мужа, — намекнул он.

— Да-да, — уклонилась Томила от неприятного. — Тогда Юра меня стал ревновать… Кошмар был, а не отдых! Мы с ним через полгода развелись. По этой причине, между прочим. Еще он узнал, что ты ночью открывал кузню, делал мне огненный массаж и подарил железный цветок. Ты же никого не лечил огнем? И цветов никому не дарил?

Он в самом деле только Томилу впустил в кузницу и ради нее среди лета возжигал горн.

Она не знала, куда он ее ведет и что находится за железной дверью каменного сарая, но пошла без оглядки и воспринимала все, как данность, полагаясь на судьбу и его руки. И делал он столь необдуманный шаг не для того, чтобы выделить Томилу из компании — просто в тот миг ему пришла в голову идея.

Мавр все видел — и ревность мужа, и неудовольствие подруг, и ее уныние: отдых превращался в наказание и грядущая зима лишь усугубила бы состояние разочарования и упадка. А тут, в ночной кузне, Мавр превратился в мага или обыкновенного фокусника, на ходу придумывая, чем бы удивить увядавшую на глазах деву? Сыпал в огонь порошок алюминия и меди, превращая его в иллюминацию, изображал, что поливает ее пламенем, черпая ковшом из горна, и сразу же — водой, при этом бормоча какие-то слова. И наконец, извлек голой рукой раскаленную добела кованую розу, заранее подложенную в огонь.

Поразил воображение!

Вероятно, кто-то из подруг не спал и подсмотрел: иначе как бы узнал муж?

— То есть я виноват в твоем несчастье? — прямо спросил Мавр.

— Наоборот, ты помог! Иначе бы до сих пор мучилась… Скажи, я ведь одна получила от тебя огненную розу?

— Что ты ищешь, внучка? — осадил он. — Совершенства? Самореализации?

— Замуж хочу, — сказала она трезвым и осмысленным голосом.

— Ну так выходи! Какие твои годы?

— За кого? За челночника? Такого же погибшего, как я?

— За генерала хочешь? — Мавр посадил ее на кровать, присел рядом. — Грядет катастрофа… Поэты торгуют тряпьем, художники превращаются в фальшивомонетчиков и сидят в тюрьме, а бандиты жируют…

— Ты же можешь, Мавр! Все в твоих руках. Переверни этот несправедливый мир. Хотя бы для одного человека. Возьми меня замуж.

— Замуж? Ты знаешь, сколько мне годиков, внученька?.. Это же картина «Неравный брак». Вся Соленая Бухта со смеху умрет.

— Ну и пусть.

— А про тебя скажут, позарилась на дом старика, и станут травить. И отравят непременно!

— Но это же не так?.. Да и сейчас никому ни до кого дела нет. И ты ведь ничего не боишься?

Он походил, остановился у окна и, глядя в сумеречный сад, сказал жестко:

— У меня могила жены в саду — видела?.. Любовь Алексеевна из земли встанет, если рядом со мной появится другая женщина.

Он вспомнил, как в последние годы жена была уже совсем старенькая и немощная, и он всюду носил ее на руках, как в молодости…

Несколько минут Томила лежала тихо, без дыхания, затем встала и вышла неслышной тенью — ступени лестницы не скрипнули. А Мавр так и не уснул, хотя на море был полный штиль и легкий ночной бриз вымел отовсюду его соленые запахи.

С рассветом он вышел в сад, с удовольствием вдыхая хвойный дух кипарисов, и неожиданно увидел на кованой лавочке возле надгробия скорбную женскую фигуру. Было желание пойти и прогнать непрошеную плакальщицу, вторгнувшуюся в его закрытый, тайный мир, однако он ушел в другой угол сада, за кузню, и сел на груду вросшего в землю железа, где обычно прятался от опостылевших квартирантов.

В десятом часу утра за челночницами пришла машина, они погрузили товар, распрощались с хозяином и уехали.

И почти следом за ними в разведку отправился вдохновленный Радобуд.

Через неделю Томила должна была вернуться для работы на «перевалочной базе», так сказать, с вещами на длительное жительство. Мавр не то чтобы переживал по этому поводу, но с утра, увидев ее возле могилы жены, не был в восторге. Он не собирался менять устоявшийся образ жизни и относил ночные откровения Томилы к порыву одинокой сорокалетней женщины, разогретой вином, солнцем и морем.

Минула неделя, вторая — «невеста» не появлялась. Правда, еще дней через пять по пути в Турцию заехали нанятые челночницами мальчики — сообщить, что они начинают завозить товар.

И в самом деле, в течение одного месяца они совершили три вояжа за море и завалили половину подвала огромными тюками — ни Томила, ни кто-либо из ее компании не приехал. И лишь в середине сентября явилась Марина на «КамАЗе», погрузила весь товар и как бы мимоходом сообщила, что Томила арестована, находится в следственном изоляторе города Архангельска и ждет суда.

После такого известия Мавр впервые ощутил опустошенность. Вся его давно обустроенная и устоявшаяся жизнь с садом, с отдыхающими, с кузней и могилой жены отчего-то потускнела, утратила смысл, и сначала в сердце, а потом и в сознании он ощутил пока еще не оформившийся протест. Усадьба на берегу моря не то чтобы опостылела — не приносила больше удовлетворения и радости; он не стал снимать фрукты в саду: и яблоки, груши, абрикосы, поздние сливы и знаменитая на всю Соленую Бухту алыча осыпались на землю слоями по мере созревания, источая гниющие запахи и привлекая тучи ос. Иногда по утрам Мавр стряхивал это душевное оцепенение, шел в кузницу, но сидел там, не разжигая горна, после чего долго бродил вдоль ненавистного моря, пугая своим видом женщин на пляже и, наконец, вечером, в полном одиночестве пил вино в своем погребе.

В это же время, как обычно просматривая газеты, Мавр наткнулся на статью о Коминтерне и Веймарских акциях, которая возмутила, обескуражила его и послужила определенным сигналом к действию. А спустя несколько дней черти принесли и самого автора, московского журналиста, который окончательно ввел в искушение.

Сразу же, как только журналист убрался из Соленой Бухты, Мавр пришел к Радобуду.

— Ну, готов к подвигу или передумал? — спросил он. — Постоять за отечество?

— Жду сигнала, — без прежнего мальчишества сказал каперанг. — И постановку задачи.

— Задача твоя будет такая, — совсем не по-военному проговорил Мавр. — Переедешь в Россию, в один из областных городов, прилегающих к Московской области. Там еще отставных офицеров уважают. Осмотришься, изучишь обстановку, медленно всплывешь и откроешь инвестиционную компанию. Пока все.

— Компанию? — изумился тот. — Но я подводник, и в таких делах полный болван!

— По дороге будешь готовиться, книжек сейчас хватает. Дело не такое и хитрое, подберешь себе толкового экономиста.

— Потребуются деньги…

— Вот, уже соображать начал, — одобрил Мавр. — На первый случай денег я тебе подброшу, но не много, например, миллион долларов.

— Миллион?!..

— Для солидной компании надо бы для начала два-три. Чтобы заявить о себе. Придется зарабатывать самому. Через год ты должен крепко стоять на ногах.

Радобуд продал самое дорогое — катер с аквалангами и на вырученные деньги поехал в разведку.

Вернулся он через две недели, вдохновленный и решительный — отыскал место у себя на родине, в Ярославской области, где его приняли, как героя. Он уже разработал схему получения первоначального капитала: заложить или продать несколько акций коммерческим банкам, у которых есть интересы в Германии, а на вырученные средства открыть собственный банк.

— Это мы сделаем, когда придет время. И повяжем не коммерческие, а Центральный банк. А сейчас как только высунешься с этими акциями, так тебя и прихлопнут, — терпеливо объяснил Мавр. — Тут тебе не морские глубины, и ты не в подводной лодке… Открывай компанию, счет в банке, сиди, изучай рынок и не высовывайся, — и добавил озабоченно: — Вероятно, мне придется ехать в Архангельск, Томилу посадили за мошенничество, выручать надо.

Каперанг рвался в бой и, услышав такое, вытаращил глаза, от возмущения на некоторое время дар речи потерял.

— Не понял… Тут такое!.. Вся Россия сидит… А вы… А ты…

— Если не смогу одному человеку помочь, нечего на большее замахиваться. Надо с чего-то начинать… Езжай в Ярославль, — приказал. — Мне срочно нужна фирма и счет в банке. Сообщишь телеграфом. И все делай быстро!

Радобуд на сей раз отрубил все концы — продал дом и поехал обживаться на новом месте.

В середине октября Мавр получил от Томилы письмо, вернее, короткую записку на клочке оберточной бумаги, каким-то образом посланное на волю, из нее и узнал, что Томиле дали пять лет лишения свободы по статье за мошенничество.

2

Материал был готов еще в среду, но Ада Михайловна посоветовала задержать его на пару дней и подсунуть шефу в пятницу после обеда. Она работала… впрочем, нет — служила много лет в разных газетах ответственным секретарем и отлично разбиралась в нравах главных редакторов. Ее расчет сводился к тому, что перед выходными шеф всегда находился в добром расположении духа и относился к статьям новеньких литсотрудников не так строго, допустим, как в понедельник или вторник.

В ласковых и доверительных словах старой газетной волчицы Хортов угадывал нормальное желание прежде всего самой прочитать, и уж потом отдать материал Стрижаку, хотя с ним было строгое условие о сотрудничестве без всяких посредников. Мало того, по договору Хортов имел право на полную анонимность, в том числе, даже внутри редакции, и передачу авторства самому шефу или его доверенному лицу. То есть полная творческая воля: принес материал, сдал из рук в руки, если понравился, тут же получил деньги — и гуляй. Правда, был и чувствительный недостаток: Хортову не полагалась зарплата, командировочные, суточные, мобильный телефон и оплачиваемый отпуск. Эту работу — уже третью по счету — ему нашел давний сослуживец Кужелев: приехал однажды ночью, дал телефон и адрес редакции и велел утром ехать на собеседование, мол, уже есть договоренность с главным редактором, только ни в коем случае не ссылайся на меня, а скажи, что ты от какого-то Назарова. Хортов с подачи «достоверных источников» написал четыре материала, которые пошли с колес в номер и имели успех у читателей, как потом говорил Стрижак.

В этой статье ничего особенного не было — житейская история без крупных фамилий и жареных фактов, так что Хортов не стал скрываться под псевдонимом и рукопись вручил Аде Михайловне с удовольствием: может, одарит дельным советом…

Он полагал встретиться со Стрижаком в пятницу к вечеру, однако тот неожиданно пригласил в четверг утром, сразу же после планерки. Хортов приехал чуть раньше и, дожидаясь своего часа, бродил по длинному коридору возле приемной, пока не встретил ответственную секретаршу. Пожилая барственная дама вышла от главного, и они чуть не столкнулись, однако Ада Михайловна словно не заметила чуть ли не двухметрового литсотрудника. Хортов поздоровался и неуклюже, по-военному раскланялся, на что получил ледяной, отчужденный взгляд из-под очков. И даже слегка отпрянул, думая, что обознался.

А она пошла прочь, чеканя шаг по гулкому коридору.

Такой оборот дела больше изумил, чем насторожил. Он еще не ведал всех тонкостей отношений в редакциях, плохо знал устройство газетной машины и взаимодействие ее хитрых частей и механизмов, а точнее, представлял себе этот вечный двигатель так, как было условленно в договоре — написал, принес, получил. Он и к шефу вошел несколько сбитый с толку и изумленный, словно его только что неожиданно и дерзко обманули.

Стрижаку было лет сорок — может, на три-четыре года всего лишь старше, но по манере поведения он казался эдаким демократично-вальяжным, много пожившим человеком. В армии такими быстро становились молодые полковники, рано вкусившие высокие должности и власть. А на гражданке, оказывается, редакторы крупных столичных газет и удачливые, скоробогатые бизнесмены.

Ростом шеф был не высок, так что из-за бумажных завалов на столе торчала седеющая голова, отороченная снизу ковбойским шейным платком, и длиннопалые, подвижные руки.

— Присаживайся, Хортов, — сказал Стрижак, перелопачивая бумаги. — Сегодня что, опять магнитная буря?.. Не слышал? Голова раскалывается…

— Возможно, — он вспомнил Аду Михайловну. — Какая-то буря чувствуется.

Шеф отыскал его материал в синем пакете и бросил перед собой, затем проглотил какую-то таблетку и встал.

— Так писать нельзя, Андрей Хортов. Материал в таком виде нам не годится. Решительно!.. К сожалению, это заблуждение всех начинающих. Желание поиграть на скандальных темах, заявить о своей смелости, выделиться, самоутвердиться… Ты меня понимаешь?

— Пока нет, — обронил он. — Вот бы поконкретнее. Я, знаете ли, человек в прошлом военный и туповатый…

Стрижак проявил образец выдержки и педагогического терпения.

— Зайдем с другой стороны… У меня под ружьем стоит сорок пишущих. И как ты убедился, все штыки отборные. Как ты думаешь, почему никто из них не берется за подобную тему? Ты вообще в нашей прессе об этом много ли читал?

— О чем об этом?

— Ну, об этом! Чтоб вот так, неприкрыто, откровенно! Фашизм натуральный!.. Ну так что, соображаешь, о чем речь? Или не дошло?

— Догадываюсь, но с трудом, — на всякий случай признался Андрей, хотя ничего еще не понимал.

Шеф проглотил еще одну таблетку и закрыл жалюзи на окнах.

— Странно… На собеседовании у меня сложилось совершенно иное к тебе отношение. Неглупый малый, определенная хватка, умение видеть задачу… Но я заметил еще по прошлому материалу, о секретной экономической деятельности Коминтерна. Почему у тебя там работали только лица еврейской национальности?

— Это не у меня, это у них в Коминтерне.

— А зачем заострять на этом внимание читателя?

— Но иначе будет беллетристика.

— Слушай, Хортов, ты же не этот крикун с улицы, а боевой майор в отставке, иностранный университет закончил. Можно сказать, кадр с европейским образованием… Откуда у тебя такие низменные чувства? Или это убеждения?

— Шеф, а нельзя ли открытым текстом? Знаете ли, я привык к иной манере разговора…

— Открытым? — Стрижак приблизился вплотную, и Андрей ощутил запах человека, сильно встревоженного и болезненного. — Давай открытым. Ты что, антисемит?

— Не понял вопроса…

— Ладно дурака-то валять! — не сдержался Стрижак и кинул ему пакет с материалом. — Это что?.. Нет, наваял ты неплохо, продумал ходы, запятые расставил верно. И фактура сама по себе интересная. Только не считай остальных идиотами. Тут чистейший махровый антисемитизм!.. Короче, переделывай, от начала и до конца, — и чтобы смягчить резкость тона, подал пакет в руки, и вроде бы даже пошутил. — В таком виде можешь предложить какой-нибудь черносотенной газетенке. Если есть желание. Но под псевдонимом.

— В самом деле какая-то буря в атмосфере, — пожаловался Хортов. — Мозги закоксовались. Никак не могу увязать этот материал с антисемитизмом. Здесь нет ни одного еврея, шеф. Израиль упоминается лишь по случаю, в связи с отказом…

— А кто же такой Лев Маркович Кацнельсон? Или ты думаешь, никто не знает известного советского и партийного деятеля? Насколько мне известно, он занимал важный пост в Коминтерне.

— Но он же старый коммуняка! Убежденный сталинец! Он с милицией дрался на 9 Мая! И одного инвалидом сделал. По старости не посадили.

— Я имею в виду национальность.

— Шеф, но он же русский! И звали его когда-то Лев Макарович Соплин.

— Да, я читал твои изыскания… Но это все натяжки. И никаких доказательств. Ты просто не знаешь психологии читателя… Любая еврейская фамилия, связанная с отрицательной фактурой, вызывает раздражение и сотни звонков.

— У меня есть ксерокопия «Известий» за тридцатый год с его объявлением о смене фамилии…

— Сейчас девяносто пятый, Хортов!

— Что это меняет? Шестьдесят пять лет занимался надувательством, даже национальность сменил, а дети у него…

— Ну вот почему он сменил? Как-то неубедительно прозвучало.

У Хортова вдруг возникло сомнение — а читал ли шеф материал? Или выслушал доводы Ады Михайловны и пробежал текст по диагонали?

— С фамилией Соплин в то время нельзя было сделать карьеры, — однако же терпеливо начал объяснять он. — Ни партийной, ни советской. Лев Маркович сам говорил об этом…

— Да и сейчас тоже, — мимоходом согласился шеф. — А с фамилией Кацнельсон — можно?

— Вероятно, да…

— То есть ты хочешь сказать, что в тридцатых годах с русской фамилией…

— Я хотел лишь рассказать житейскую историю, — перебил его Хортов. — Про то, как человек во имя карьеры сменил все — имя, национальность, образ жизни, жену и даже внешний вид. Волосы себе красил и закручивал, пока их не спалил и не облысел. Детей заставлял картавить и говорить с еврейским акцентом. Полностью изменил судьбу и потом всю жизнь страдал от этого, сидел в лагерях и томился в ссылках. Но не отрекся!.. И даже умер не своей смертью! От инсульта, когда получил решительный отказ и не смог выехать на жительство… якобы на свою историческую родину. Не понимаю, шеф, при чем здесь евреи и антисемитизм! Это не я — израильские власти отказали в визе. Это они довели его до инсульта.

Должно быть, Стрижак полностью доверился ответственному секретарю и материал лишь просмотрел, и теперь надо было ему выходить из неловкого положения. Хортов, несмотря на возраст, был молодым журналистом, однако человеком опытным, со связями в кругах Министерства обороны, МВД и ФСБ, куда мальчишек с диктофонами пускали с неохотой. Литсотрудник такого сорта в газете ему был нужен до зарезу — можно послать хоть в горячую точку, хоть в свиту к президенту. Просто так отмахнуться от него шеф не мог, и Андрей об этом прекрасно знал.

— Во-первых, слово «евреи» уже звучит оскорбительно, — заметил он тоном школьного учителя. — Следует писать «лицо еврейской национальности». Во-вторых, об этих лицах принято говорить, как о покойниках: или хорошо, или ничего. Все остальное антисемитизм. Ты это запомни, Хортов. И в-третьих… Тебе известна настоящая фамилия владельца газеты?

— Настоящая не известна, — признался Хортов.

— Поэтому иди и переделывай материал.

— Переделать невозможно, шеф. Лучше выбросить…

— Зачем же выбрасывать? Фактура на самом деле любопытная, и сам герой… — Стрижак не нашел подходящего слова или не захотел его озвучить. — Мой тебе совет — сделай его немцем.

— Ну почему немцем? — возмутился Андрей.

— Ах да, забыл… У тебя же какие-то тесные связи с Германией.

— Не в этом дело. Кто же поверит, что Кацнельсон — фамилия немецкая? Родственники за такое еще и в суд подадут.

— Напишешь — поверят. И не подадут, — Стрижак вдохновился и стал развивать мысль: — Сообразительный русский мужик надумал заделаться европейцем, а потом на старости лет решил со всем семейством рвануть в Германию, поближе к цивилизации. Но тут его раскусили…

— Это беллетристика…

— Но какая, Хортов!

— Не согласен, шеф.

— Хорошо, я тебе его оплачу, — он открыл сейф. — Давай сюда материал.

— Выбросить и сам могу…

— Я не бесплатно выброшу. Тебе что, деньги не нужны? Не ты ли говорил, живешь пока за счет спонсорской помощи жены?

Андрей никогда такого не говорил Стрижаку, хотя на самом деле это было близко к истине: на скудную жизнь кое-как зарабатывал, а вот автомобиль, сотовый телефон и прочие радости цивилизации финансировала жена, в немецких марках. Разведка, как и положено, донесла ему факты с некоторым искажением…

— Подумаю, может, что и исправлю, — увернулся от удара Хортов. — Посижу ночь…

— Утром жду, — мгновенно вцепился шеф. — И еще подумай вот о чем. Нужен материал с Кавказа, человеческая история на фоне нынешних событий, на фоне бессмысленной и бесполезной войны… — он хмуровато усмехнулся. — О лицах кавказской национальности пока можно писать что угодно и как угодно. Подумай, потолкуй со своими информаторами, завтра доложишь.

Он привык завоевывать жизненное пространство, брать его штурмом или долгой осадой, атаковать или контратаковать, а при таких обстоятельствах важно было уметь держать удар. В кабинете у Стрижака он явно схлопотал по морде, однако мысленно утерся и вышел как ни в чем не бывало. Ада Михайловна встретилась ему на пути не случайно — поджидала возле приемной, чтобы посмотреть, каким он выйдет от шефа. Обстановка в редакции начинала проясняться, по крайней мере, становилось ясно, кто тут серый кардинал, или, говоря современным языком, агент влияния.

— Мое почтение, Ада Михайловна, — старомодно раскланялся Хортов. — У меня все в порядке, спасибо за советы. Всего вам доброго!

Он имел на это право, поскольку еще вчера ответственная секретарша два часа угощала его настоящим молотым кофе, дамскими сигаретами и вела себя весьма любезно. Разумеется, заодно мастерски проводила разведопрос, выдавая его за материнское участие. И окончательно растрогалась, когда узнала, что жена Хортова — немка, осталась в Германии и приезжает раз в год, и что он живет один уже несколько лет и все дома делает сам.

— До свидания, Андрей Александрович, — она тоже умела держать удар. — До встречи!

И в тот же момент скользнула в дверь главного редактора.

Вообще-то на душе было мерзко, не хотелось никого видеть, и Андрей поехал домой, но по пути в боковом кармане заверещал подарок жены. Сбивчивый женский голос он не узнал и никак не мог добиться, кто звонит, пока не догадался, что это внучка Кацнельсона, Мира — юная и отчего-то уже нервная девица. Она требовала немедленно приехать и не могла толком объяснить, что случилось и почему такая срочность, поскольку срывалась в слезы. С ней рядом кто-то был, и, вероятно, подсказал причину: Мира вдруг подавила всхлипы и внятно произнесла:

— Нас ограбили!

Подмывало сказать все, что он думает по этому поводу, однако Хортов пересилил себя, выключил телефон и поехал на Арбат. Дом Кацнельсонов ремонтировался изнутри и снаружи, стоял в лесах, будто в клетке. За последние десять лет почти полностью сменились хозяева квартир и теперь из коммуналок делали роскошные апартаменты. Лев Маркович оставался из старых жильцов чуть ли не последним; как человек заслуженный и реабилитированный, имел отдельную четырехкомнатную квартиру и целый год жил там с внучкой. В ожидании разрешения на исход в «землю обетованную», они продавали старинную мебель, посуду, люстры и даже литые бронзовые дверные ручки — короче, все, что некогда досталось по наследству от прошлых репрессированных хозяев и что нельзя было забрать с собой. И одновременно подыскивали покупателя на жилье.

Трудно было представить, что можно было грабить в этой пустой, пыльной и мрачноватой квартире.

Дверь открыл сын Кацнельсона, Донат — сорокалетний ухоженный мужчина, и если судить по нему, то природа сопротивлялась или попросту издевалась над грехом Льва Макаровича Соплина. Хортов не видел двух старших сыновей, которые будто бы жили в Прибалтике, но, судя по младшему Донату и его дочке, — подобных рязанских физиономий еще было поискать. Как не старался покойный карьерист перевоплотить и детей, ничего с генами поделать не мог, миграционная служба Израиля оказалась на высоте и обман раскрылся.

Донат был человеком мягким, добродушным, к авантюре своего отца относился скептически, хотя соглашался уехать из России, поскольку в «земле обетованной» у него оказались почти все друзья и коллеги по медицинскому институту. К отказу он отнесся вполне философски, ибо знал тайну родителя, и теперь радовался, что не успел продать свою частную зубопротезную клинику на Ленинском проспекте. И хорошо помог Хортову, когда тот узнал через своего информатора о смерти карьериста и решил сделать материал для газеты. Помог тем, что не только согласился на публикацию секретов семейной истории и дал письменное удостоверение, но даже и просил об этом. И вот только позавчера Донат вычитал текст статьи, ничего обидного для себя не нашел и подписался.

Сейчас Донат никак не выглядел ограбленным, но зато в пустом зале, за пустым кухонным столом, как возле гроба, сидели его дочь и седовласый, проворный человек, представившийся адвокатом покойного Кацнельсона. Мира вскочила и предложила свое место, поскольку третьей табуретки в доме не было еще неделю назад. Она уже не плакала, но выглядела несчастной, растерзанной и возбужденной одновременно, затоптала на полу окурок и тут же взяла новую сигарету.

— Ну и что же случилось? — спросил у Доната Хортов. — Если вас ограбили, почему не вижу милиции?

— Да, господин Хортов, это ограбление, — за всех ответил адвокат, похоже, уполномоченный вести разговор. — Из дома пропали ценные бумаги, принадлежавшие Льву Марковичу. Накануне этой… трагической смерти я навестил его, и мы вместе пересмотрели их и поместили… вот в этот тайник, — он указал на лоскут обоев, отодранный со стены у самого пола. — Да, он не такой надежный, но поместили всего на несколько дней, пока я не вернусь из командировки. Но вот я вернулся, не застал в живых Льва Марковича, даже похоронить не смог. И бумаг в тайнике не оказалось.

— Чем же я могу помочь? — пожал плечами Андрей. — Я только журналист…

— Вы можете! Можете помочь! — Мира мгновенно сорвалась в истерику. — Кто же еще нам поможет?!..

— Мира, прекратите кричать! — жестко оборвал ее адвокат и, видимо, уже не в первый раз. — Пока я говорю, вы обязаны молчать.

Донат обнял дочь и стал тетешкать, как малое дитя.

— Исчезновение ценных бумаг в корне меняет дело, господин Хортов, — прежним спокойно-деловым тоном продолжил адвокат. — Есть все основания полагать, что мой клиент убит.

— Я справлялся и в прокуратуре, и в ФСБ: смерть наступила от инсульта, — не сразу сказал Андрей. — Неоспоримый факт.

— А вам известен такой факт, что в мире есть, пожалуй, больше десятка препаратов, вызывающих инфаркты и инсульты? Причем таких, которые распадаются на составляющие в течение часа, и не остается следов.

— Что-то слышал…

— А я видела, видела! — вновь взорвалась Мира. — Дедушка умирал на моих глазах!

— Ничего вы не видели! — и этот выпад был пресечен. — Прекратите истерику! Вы мне мешаете!

— Я видела, что обои оторваны! Только не знала, что там тайник!

— Да, это она видела, — согласился адвокат. — Случайно заметила, когда «скорая» пыталась реанимировать Льва Марковича.

— Но за два часа до того специальной почтой доставили пакет из посольства, со злополучным отказом, — заметил Хортов. — Он получил, расписался и запер дверь. Взлома не было, есть соответствующий акт.

Адвокат помедлил, отсекая паузой одну тему от другой, сказал с горечью:

— Точно так же и прокуратура будет оспаривать все мои доводы. Я уверен, что смерть была насильственной, но не смогу доказать, что под обоями у Льва Марковича лежало целое состояние в ценных бумагах. Нет, скорее, даже не одно состояние. И все исчезло!.. Я знал об этом один. Он был очень осторожен и не показывал своих сокровищ даже самым близким.

— На месте прокуратуры я бы сразу же вас арестовал, господин адвокат.

— Я бы тоже. На ее месте. Потому мы вас и позвали.

— Какой толк вывозить эти бумаги из России? Он же хотел взять их с собой?

— Разумеется. И толк-то как раз в том, чтобы вывезти и реализовать за пределами России. Не подумайте, в этом нет ничего противозаконного.

— Это что? Векселя графа Монте-Кристо? Компромат на Билла Гейца?

— Не смейтесь, молодой человек, — адвокат неожиданно улыбнулся сам. — Это немецкие акции двадцатых годов. Некоторых предприятий и фирм… Да, вы же служили в Германии, учились там на факультете журналистики… И, кажется, до сих пор состоите в браке с немецкой гражданкой?

— Было дело, — увернулся от прямого ответа Хортов и про себя изумился: информация у адвоката была на уровне. — Извините за любопытство… Как немецкие акции попали к советскому гражданину? Старому коммунисту?

— Он же работал в Коминтерне! Пока Сталин не разогнал…

— Там что, продавали акции?

— Напрасно вы ерничаете, господин Хортов… Когда-то они были собственностью Коминтерна, но стали неликвидными. Просто бумагой! Мой клиент принимал участие в ликвидационной комиссии… И подобрал то, что выбросили на свалку.

— А теперь оказалось, это целое состояние?

— Гримасы судьбы! Счастливые гримасы!

— Повезло, — согласился Хортов. — Но чем я могу помочь?

— Можете помочь! Можете!.. В этой стране нормально действует пока что один закон — гласность. На прессу реагируют все виды власти, и прокуратура тоже. Насколько мне известно, вы написали уже одну статью?

— Она еще не опубликована…

— Опубликуют, — просто заявил адвокат. — И сразу будет нужна вторая, в продолжение первой.

— На вашем месте я бы не рассчитывал только на прессу. Вы ее переоцениваете.

— Статью вам оплатят. И это будут приличные деньги, совершенно не такие, что вы получаете в редакции.

— То есть вы делаете заказ?

— Помимо того, что улучшите свое материальное положение, еще спасете и нас. Они боятся огласки!

— Кто — они?

— Как бы вам объяснить… Темные силы! Вы же понимаете, мир делится на день и ночь, есть силы добра и силы зла…

— Это вы рассказываете детскую сказку? — съязвил Хортов.

— Хорошо, скажу иначе, — не сдавался адвокат. — Это рабы, получившие власть. Самое страшное существо на свете — раб, облеченный властью, и особенно, финансовой властью. Он стремится управлять миром, исподволь, тайно, через третьих лиц… Понимаете? Он боится света! Гласности! Пресса — это наше оружие!

— А вы не заблуждаетесь?

— На нашем месте, господин Хортов, она единственное спасение. Поверьте моему опыту. Я служу в юриспруденции… долгий срок, — он еще раз выдержал паузу. — Судя по тому, как чисто сработано по времени и способу… убийства, здесь действовала некая спецслужба.

— Вот так даже?

— Возможно, люди, прошедшие эту школу, — уточнил адвокат. — Я бы хотел ошибиться. Но чудес не бывает. У всех опытных бандитов совершенно иной почерк. Они не заботятся о том, как бы это умертвить жертву и не наследить. И уж не станут искать специальный препарат, который как раз и стоит на вооружении у работников плаща и кинжала. Они просто душат или стреляют в затылок. А если это не бандиты — ваша статья заставит их немедленно двигаться, совершать некие действия и делать ошибки — то есть оставлять следы.

Он сказал все это с профессиональным спокойствием хирурга, пластающего живое тело. И при этом изображал, как душат и как стреляют. Хортов вдруг подумал, что этот адвокат и есть тот самый человек, способный совершить такое изощренное злодейство. Или очень на него похожий.

— Хорошо, я подумаю, — наконец проговорил Андрей и потряс головой: беседа с адвокатом имела последствия как при магнитной буре — незаметно заболел затылок и ощущалось общее подавленное состояние.

— Прошу вас, недолго, — адвокат подал визитку. — Я жду звонка.

— Мы вас все просим! — подала голос Мира. — Пожалуйста! У нас похитили целое состояние!

Хортов тотчас же встал и пошел в коридор — отчего-то бежать хотелось из этого дома. Все время молчавший Донат оставил дочь и пошел провожать. У входной двери он оглянулся и зашептал:

— Андрей Александрович, когда опубликуют статью? Ее уже приняли?

— Нет, появились некоторые проблемы, — чуть ли не отмахнулся он. — До свидания.

— Постойте!.. Но публикация будет?

— Слушайте, Донат Львович, зачем это вам нужно?

— Как же вы не понимаете? — шепотом изумился тот. — Как только выйдет статья, у меня будут полные основания вернуть настоящую фамилию… Ну и все остальное… Понимаете, сейчас очень выгодно выдавать себя за еврея, по крайней мере, в моем бизнесе. Но ведь я же русский! Я не еврей!

— Говорить следует — «лицо еврейской национальности», — заметил Хортов, и, переступив порог, побежал по лестнице вниз.

* * *

Он не исключал, что все так и случилось, как рассказал адвокат. Напротив, чем больше мысленно углублялся в ситуацию, тем основательнее казалась его версия. Странностей тут было достаточно, начиная с того, что материалы проверки факта смерти Кацнельсона остались не в милиции, как бывает в подобных случаях, а попали в прокуратуру и параллельно в ФСБ. Это можно было объяснить важностью персоны покойного или отказом израильских властей дать визу, так сказать, мотивами международного характера. Вначале Хортов так и подумал, других мыслей даже в голову не пришло. Сейчас же это обстоятельство показалось ключевым во всей истории, и ответы на загадочность происходящего следовало искать здесь. В милиции бы дождались результатов судмедэкспертизы, отказали в возбуждении уголовного дела в связи с отсутствием события преступления и сунули бы материалы дознания в архив. Тут же кто-то из высоких инстанций или сильно перестраховался, или… что-то знал о существовании этих ценных бумаг и дал команду провести более тщательную проверку, возможно, даже поискать таинственные акции, если они настолько дорогие.

Или адвокат паникует не напрасно и тут замешаны спецслужбы. И тогда этот человек сверху таким образом проверяет их чистоту работы: если прокуратура и ФСБ не смогут выйти на след и доказать криминальную смерть старика-авантюриста, значит, все в порядке и можно спокойно продолжать аналогичные операции.

В таком случае, адвокат сильно рискует, пытаясь докопаться, кто убил и ограбил клиента, и потому решил второй статьей в газете предвосхитить ожидаемые события и хоть как-то себя обезопасить. Тот, кто побывал в квартире на Арбате в эти «темные» два часа, от получения пакета из посольства до прихода внучки, прекрасно знает о том, что адвокат посвящен во все тайные дела Кацнельсона. Тогда Виктор Петрович Бизин, адвокат, как значится в визитной карточке, скоропостижно умрет от инфаркта или инсульта…

Домой Хортов ехал практически на автопилоте, механически загнал машину в «ракушку» и по-настоящему начал ощущать реальность лишь когда оказался в квартире. Надо было что-то предпринимать, но так, чтобы самому не поднимать паники. И прежде всего проверить потенциальные возможности и связи адвоката — больно уж уверенно он заявил, что первый материал будет опубликован. Андрей позвонил Стрижаку — если они в контакте, то дать команду или уговорить шефа напечатать статью у Бизина время было.

— Я подумал, шеф, — сказал он в трубку. — Изменю фамилию в материале на аналогичную, но более германизированную. Страну выезда указывать не буду. Мне кажется, это компромисс. Даете добро?

— Валяй, — бросил Стрижак. — И думай по Кавказу. Ты понял, что там идет война?

Выходило, что адвокат не связывался с шефом, иначе бы тот уже требовал материал в первоначальном виде, забыв об антисемитизме. Получить сведения о Бизине по другим каналам не было возможности, поскольку ни одного информатора в среде адвокатов у Хортова не было. Зато свой верный человек сидел в прокуратуре — Леша Скорята, с которым начинали служить командирами взводов в Ленинградском военном округе. Чувствуя, что вот-вот грядет сокращение, он поступил в заочный юридический институт (тогда это поощрялось), и увольнение из армии почти совпало с получением диплома. Ему не пришлось даже отвоевывать место под солнцем, отставного майора с руками и ногами взяли в прокуратуру. В Западной группе войск близкий конец былой мощи Советской армии чувствовался острее, и Хортов еще раньше Скоряты умудрился поступить в Берлинский университет (для некоторых офицеров особых отделов подобные вольности становились обязанностью), закончить его с отличным дипломом, однако до сих пор он не мог толком устроиться на работу.

Но на «антисемитскую» тему навел не он, а другой кореш, полковник из ФСБ Кужелев, к которому попало дело о смерти Кацнельсона. Скорята же добывал информацию от какого-то своего приятеля, параллельно с ФСБ занимающегося проверкой, и потому все время предупреждал, что рискует подставить его, если что-то случится.

К счастью, Леша оказался на месте, и с первых же слов стало ясно, что в прокуратуре тоже имеется свежая и неожиданная информация. По телефону бывший сослуживец ничего сказать не мог, однако назначил встречу после работы и попросил до нее не высовываться и по поводу смерти Кацнельсона ни с кем не консультироваться.

Должно быть, Скорята имел в виду информатора из ФСБ Геннадия Кужелева. Однако спустя полтора часа тот позвонил сам по мобильному, будто между делом спросил, когда выйдет материал и пообещал заехать к нему домой поздно вечером, дескать, пора бы выставить магарыч за оказанную услугу.

С Кужелевым судьба свела там же, в Германии: получилось так, что Хортов заменил его на должности в особом отделе. Он уже в то время был профессиональным, специально образованным кагэбэшником, хотя еще в звании капитана, когда Андрея перевели в отдел с должности командира десантно-штурмовой роты, проще говоря, из пехоты (почему он и стал потом кандидатом на сокращение). А иначе никак было не остаться в ЗСГВ на второй срок — роман с Барбарой только еще зарождался, а самое главное, в войсках уже началась казачья вольница и за связь с иностранками не преследовали.

Кужелев всерьез никак не воспринимал свою замену, бывало даже откровенно посмеивался, и кое-как наставив новичка, отбыл в Союз. И Хортов почти забыл о нем на несколько лет, но вспомнил, когда вернулся из Германии с иностранным университетским дипломом, но гражданским человеком, и вынужден был форсировать преграду и захватывать плацдарм на другом берегу жизни. Всех тогда вспомнил, от одноклассников до бывших сослуживцев, и многих разыскал; школьное и военное братство оказалось самым выдержанным и крепким. Тот же полковник Кужелев опять посмеивался, будучи по характеру веселым и злым человеком, однако помогать вызвался сам и бескорыстно: за хорошую незакрытую информацию из недр таких закрытых учреждений, да еще из «достоверных источников», редакции или сами журналисты платили деньги. Иногда большие…

Хортов подхватил Скоряту в условленном месте и сразу же отметил, что бывший взводный на хорошем взводе и, скорее всего, пил с самого утра, поскольку к вечеру потускнел, отяжелел и потерял боевой вид.

— Купи мне бутыль минералки, — серьезно попросил он. — Все равно с тебя причитается… И встань где-нибудь в тихом дворике.

Когда они нашли такой дворик, Скорята одолел полбутылки, и взгляд его немного прояснился.

— Ну, сочинение твое напечатали? — спросил, отрыгая воздух.

— Пока завернули, — признался Андрей и вкратце передал разговор со Стрижаком.

— А что, молодец, — похвалил шефа однополчанин и еще больше протрезвел. — Антисемитизм — хорошая форма отказа.

— Такое подозрение, что он материала-то и не читал.

— Нет, он читал, и очень внимательно. Ну, ладно, об этом потом… Новость первая: по материалам проверки возбуждено уголовное дело. Этот плутоватый старый еврей умер насильственной смертью.

— Положено говорить — лицо еврейской национальности, — поправил Хортов. — Хотя он русский…

— Вот я и говорю, этому старому… лицу брызнули в глаз каким-то препаратом, и у него через несколько минут случился гипертонический криз и последующий инсульт… А ты почему не подпрыгиваешь?

— Ремень мешает, — Андрей показал привязной ремень. — Сейчас расстегну.

— Нет, погоди, в чем дело? Этого полкана из ФСБ видел?

— Другого полкана, — он показал визитку. — Знаешь такого?

— Такой еще не попадался…

— Так вот он автор этой версии. Только непонятно, если судмедэкспертиза уже установила причину смерти и покойного схоронили, откуда такие данные? Эксгумация, что ли?

— Ничего подобного! Гражданин Кацнельсон, урожденный Соплин, спокойно спит в земле сырой. Но по какому-то странному стечению обстоятельств при вскрытии и исследовании трупа в секционном зале оказалось… скажем так, светило медицинской науки. И писать о нем ни в коем случае нельзя.

— Я и не собираюсь…

— Ему пришло в голову исследовать глазную жидкость, потому как в крови подобное вещество разлагается в течение сорока минут. А в этой жидкости препарат будто законсервировался. Правда, анализ долго делали, но зато не кролика — слона родили.

— Если ему пришло в голову, значит, это светило занимается… аналогичными препаратами?

— Логика правильная, но нам туда лучше не соваться. Главное, установили причину смерти. И еще, что зелье это не отечественного производства.

— Значит, отечественное все-таки имеется!

— Андрюха, мы же договорились!

— Ну, понял… Вот наделали вам работы!

— В том-то и дело, что нет! — засмеялся Скорята. — Пронесло!.. И это новость вторая — сегодня дело запросила… служба охраны президента. И твой информатор из ФСБ тоже его может лишиться.

— Они что там, занимаются убийствами?

— Сказать честно, никто толком не знает, чем они там занимаются.

— Даже вы?

— И спецпрокуратура в том числе.

Хортов ощущал два отрицающих друг друга чувства — неясный, щемящий страх и неуемную, детскую радость.

— Леша, ты на меня не обидишься? — спросил он.

— С чего ради? — Скорята отпаивался минералкой, как травленый таракан.

— Извини, но я знаю, за что убили Кацнельсона и почему дело отобрали.

— Ну?..

— Старика убили и выгребли из тайника под обоями ценные бумаги. Немецкого происхождения, двадцатых годов.

Глаза у Скоряты стали тяжелыми и водянистыми.

— Андрюха, если ты так будешь себя вести… Ничего больше не получишь. Ты не меня даже подставишь, а моего человека! Если уже не подставил… Мы договаривались — только открытая информация. И строго дозированная.

— А это что? Закрытая?

— Не имеет значения.

— Но ты же мне не говорил о ценных бумагах! Тогда откуда я знаю про них?

— Откуда?

Хортов вновь показал визитку.

— Отсюда.

На сей раз Скорята тщательно переписал с карточки все данные, однако потом махнул рукой.

— Наплевать… Дело уйдет от нас. Пусть там чешутся, а с меня как с гуся вода… Но ты все равно об этом ни строчки, понял?

— И не собираюсь, Леша, — примирительно сказал Хортов. — Мог бы не предупреждать.

— А почему это вдруг? Дело-то интересное, особенно для бульварной газеты, в которую ты нанялся.

— Но-но, осторожнее!

— Нет, а что ты писать не хочешь? Сейчас вся пресса смакует таинственные убийства, ограбления, налеты…

— Знаешь, здесь уже идет чистый детектив, а это мне не интересно.

— Врешь! Ой, врешь!

— Не хочу смаковать криминальные истории, политические разборки, секретные операции. Что-нибудь про жизнь, про тайны и страсти человеческие. Первый материал о судьбе Кацнельсона — это как раз то, что надо. Но Стрижак оказался не то чтобы трусливым…

— Стрижак оказался законопослушным и сообразительным парнем, — перебил его Скорята. — И хозяин газеты тоже. А вот третья новость, Андрюха, самая неприятная: твой опус про смерть старого… лица публикации не подлежит. Меня предупредили, понимаешь? В приватной беседе… Ни в каком виде. И я тебе информации о нем не давал.

— Я получил ее от Кужелева. Он сидит крепко и ничего не боится.

— И вообще, я чую… Что-то происходит неприятное, шевеление какое-то, игра в жмурки… Лучше об этой истории ни слова.

— А господин Бизин ждет не только первую, но уже и вторую. Иначе ему тоже чем-нибудь в глаз набрызгают. Большие деньги предлагал…

— Обойдешься…

— И сын Кацнельсона ждет публикацию, — вспомнил Хортов. — Хочет вернуть национальность и главное — фамилию.

— Ничего, и он обойдется! А этот адвокат еще нас с тобой переживет.

Хортов отобрал бутылку и допил остатки воды.

— Это, значит, вы шефа настропалили?

— Не важно…

— А кто меня кормить будет? Ты?

— Жена не даст помереть голодной смертью. На бээмвухе катаешься…

— Ну, поскольку информацию об акциях я добыл сам, без всякой помощи, то имею моральное право позаниматься ими. — Андрей глянул на затосковавшего однополчанина. — Или пришьете разглашение тайн и измену Родине?

— Ты же не любитель криминала.

— Мой журналистский нюх подсказывает, здесь не только криминал. Откуда у старого партийца и простого советского служащего ценные бумаги из Германии? Несколько состояний спрятано под обоями!

— Ладно тебе, нюх. Будто я не знаю… Запомни: Кацнельсон — фигура непростая. Они там все были непростые, с двойным или тройным дном. Не зря Иосиф Виссарионович прихлопнул эту бесконтрольную контору.

— Пусть даже у ответственного работника Коминтерна. Откуда? — настаивал Хортов. — Адвокат заливал что-то, мол, с помойки домой натаскал… Врет, как сивый мерин!

— Тебе бы нюх другое что подсказал…

— Или нельзя думать на эту тему? И у нас в государстве опять цензура?

— У тебя должен быть внутренний цензор, — серьезно заметил Скорята. — Как ангел-хранитель. Чтоб глазки не закапали. Говорю тебе по одной причине. Потом скажут, не уберегли молодого талантливого… Ладно, купи мне бутылку водки и отвези домой. С сегодняшнего дня я в отпуске, но без отпускных, потому что временно отстранили и служебную проверку затеяли. Подозревают в разглашении служебной тайны. Но вот пусть умоются! Я же бывший взводный, а у нас есть свой метод защиты…

* * *

Страсть к бродяжничеству у Андрея появилась очень рано, почти одновременно со страстью к живописи. Возможно, потому, что он родился в поезде. Отца переводили из одной части в другую, и первое время вместо кроватки он спал в чемодане. Пятилетним ушел из военного городка в Красноярском крае и пропал на четыре дня. Искали его всем гарнизоном, на вертолетах и нашли в тайге, в сорока километрах от ближайшего жилья. Тогда все думали, что он просто заплутал, но он убегал от солдат, когда его обнаружили, и не давался в руки по причине обостренного чувства и детского страха. Правда, так никто не мог объяснить странной способности ребенка к ориентации в пространстве: четверо суток Андрей двигался строго на север.

Сам он помнил этот побег смутно, вернее, его обстоятельства и детали — где ночевал, что ел, но зато отчетливо и всю жизнь помнил причину, почему ушел, и тут родители никак не хотели ему верить. Отец был военным — когда-то остался на сверхсрочную, потом закончил офицерские курсы и кое-как выслужился до капитана. Он очень гордился этим, любил форму, хромовые сапоги, оружие, всюду таскал за собой сына, учил ходить строевым, стрелять, ползать — короче, готовил его к службе, в результате привил отвращение к ней. В пять лет Андрей еще не понимал, что такое ненависть, не умел выразить своих чувств, а просто от однообразной, типичной жизни слишком рано ощутил тоску и неприятие окружающего мира. Когда родители уходили на службу (мама служила в финчасти), он забирался под казенный диван в казенной квартире и плакал, не осознавая причины.

— Что же ты ревешь-то? — негодовал отец, когда случайно заставал сына с красными глазами или слезами. — Ты же мужчина, будущий офицер Советской армии! Отставить! Чтоб больше не видел! Иначе сниму ремень!

И снимал раза три, после чего загонял под тот же диван и плакать уже не хотелось.

Он все время убегал на опушку леса, который начинался сразу же за деревянным щитовым бараком, за изгородью военного городка. В два раза выше всех деревьев, словно царь, стояло огромное старое дерево неведомой породы. Должно быть, верхушку когда-то изломало ураганом, и потому в обе стороны, словно поднятые человеческие руки, выросли две ветви. Андрей старался не смотреть на него, пробегал мимо, на болотце, где росла морошка и княженика, однако взгляд сам собой притягивался к дереву и охватывал страх. Нет, даже не страх, а нечто другое — жуткое и радостное оцепенение, как от прикосновения к неестественному, непривычному, возможно, к проявлению Божественного. Дерево не могло быть таким!

И от этих смешанных, сильных и необъяснимых чувств он начинал плакать.

И вот однажды наревевшись всласть, он поднял голову и увидел не дерево на горизонте, а человека… Он стоял над всем окружающим лесом, протягивая ему руки, и будто мания к себе. Солнце садилось в тучу, пространство вокруг потемнело, а человек показался огненным, высокий, островерхий шлем искрился, латы на груди источали свет, и от рук расходились радужные круги.

С этого мгновения Андрей потерял страх, забыл о себе и сам не заметил, как пошел к этому человеку. Тогда ему было не удивительно, что и ночью он оставался таким же красным, сверкающим и манящим; он звал за собой, хотя не произнес ни одного слова, и Андрей шел к нему, вскинув голову и шепча одни и те же слова:

— Я иду, иду за тобой!

Он не ощущал времени — все казалось, будто не кончается один день. Человек не уходил и даже не двигался — так и стоял с зовущими руками, и Андрей знал, что когда дойдет, то обязательно запрыгнет на эти руки, и этот древний воин в доспехах поднимет его высоко-высоко над своей головой, а значит, до неба!

Дней же прошло четыре, и если бы не вертолет и солдаты, то он бы обязательно дошел: человек был уже совсем близко!..

После этого он больше не плакал ни дома, ни в лесу за изгородью, хотя воина-великана больше не было, но стояло дерево с протянутыми руками. Андрей приходил к нему совершенно безбоязненно, обнимал толстенный ствол, насколько хватало рук, и шептал:

— В следующий раз я дойду! Только никогда не уходи от меня!

Отец несколько раз заставал его в таком состоянии, хватал за руку, тащил домой и устраивал допрос. Андрей же снова по-детски чистосердечно рассказывал, что это не дерево — человек, воин в кольчуге и латах, великан, который когда-нибудь обязательно возьмет его на руки и поднимет до неба.

— Это же обыкновенная елка! — почему-то злился родитель. — Что тебе в голову втемяшилось? Ну посмотри, елка! Да еще изуродованная!

И однажды не выдержал, запер сына в дровяник, взял топор, убежал на болото и часа четыре, с остервенением и злостью, рубил это дерево, пока оно не рухнуло так, что загудела земля. А вернулся чем-то сильно обеспокоенный, даже пораженный. Сбегал в магазин за водкой, выпил, потом выпустил Андрея, приобнял и сказал:

— Упала елка… И знаешь, из сердцевины кровь брызнула… Немного, струйка…

Мать пришла с работы, застала отца в необычном состоянии, а он и ей то же рассказал. Пошли втроем на болото, посмотреть. Кровь и в самом деле брызнула из сердцевины, засохла на срубе и разлетелась каплями по болоту.

— Ну что вы городите-то? — возмущалась мать. — Чего вы придумали? Какая кровь? Малый от глупости мелет, большой — от вина… Это же ягода, княженика!

Андрей стал рисовать это дерево, сначала простым карандашом, затем цветными и уже в первом классе попробовал акварелью. А у отца после этого служба не заладилась: один солдат из взвода застрелился на посту, второй ушел из караула с автоматом (кое-как поймали), а третий вообще бросился в драку на командира и получил дисбат. С погон отца сняли одну звездочку и перевели в кадрированную дивизию в поселке Итатка Томской области, в самое отвратительное, темное и гнилое место на всей земле. Вокруг была плоская равнина, болота и черный осиновый лес, где даже трава росла хилая и болезненная. Стоило лишь войти в него, как тут же пропадало солнце и сжималось сердце от отвращения, и если был ветер, то все трещало, скрипело и ни один человек не смел ходить в осинники в эту пору.

В самом городке, как и в мрачном лесу, все было мерзко-неприятно: часто дрались солдаты или «партизаны», которых пригоняли на переподготовку, а все офицеры пили водку, ругались друг с другом и не ходили в гости; наконец, рассорились мать с отцом и тогда Андрей сбежал во второй раз. Он дошел до железнодорожной станции, сел в поезд и поехал сначала в Томск. Целые сутки бродил по городу, пока не попал в Лагерный сад на берегу реки Томи. Оттуда открывался далекий горизонт, синий и дымчатый, и где-то в той стороне стоял древний воин и звал к себе.

В ту же ночь он сел в поезд и покатил куда глаза глядят. После станции Тайга места пошли гористые, и он ждал, что вот-вот на горизонте покажется голова в шлеме, а потом и весь красный исполин: Андрей уже знал, что Земля круглая и все спрятано за изгибом ее поверхности. Однако в Новокузнецке его сняли с поезда, отвели в детский приемник и несколько суток подряд добивались, кто он и где родители. Так ничего и не добившись, хотели уже отправить в детдом, но тут пришла ориентировка на него с фотографией и описанием примет.

По возвращении домой родители взялись за воспитание Андрея.

— Главное, чтобы не было ни секунды свободного времени! — твердил отец, теперь уже тут наказанный командирами за плохое воспитание сына. — Гонять до седьмого пота! И полный контроль от подъема до отбоя.

В девять лет мать конвоировала его по утрам в школу, отец забирал в обед, приводил в казарму и воспитывал в солдатском духе. Он любил военную службу, редко пил водку и нещадно гонял свой комендантский взвод. Срочники его ненавидели, а «партизаны» несколько раз пробовали устроить темную, однако получали сами, поскольку отец всю жизнь тренировал волю и тело, бегал кроссы, самостоятельно занимался боксом и самбо. Там же, в Итатке, он выбил однажды все передние зубы нападавшему «партизану» и по его жалобе был разжалован еще раз, теперь в младшие лейтенанты.

Через шесть дней родительской муштры Андрей попал в Томскую психоневрологическую больницу с диагнозом «детский суицид»: на глазах у солдат выпрыгнул на асфальтовый плац с третьего этажа головой вниз, но даже царапины не получил. Потом очевидцы говорили, что он летел очень медленно, как на парашюте, и перед землей перевернулся, чтоб встать на ноги, хотя сам Андрей точно помнил, что не делал этого. В больницу запросили все тетрадки, дневники и рисунки, две недели изучали и выписали домой. Врач объяснил родителям, что мальчик совершенно здоров, не по возрасту развит, но постоянно находится в стрессовой ситуации из-за образа жизни. И посоветовал отцу сменить место жительства и службу.

Скоро место и правда сменили. Отец так старался на службе, что снова стал лейтенантом и его перевели в Ташкент, в часть, стоящую в черте города. После попытки самоубийства он резко изменил отношение к сыну, не стал таскать в казарму, но зато нагрузил сполна — записал Андрея в детскую художественную и музыкальную школы и в секцию туризма — это чтобы предвосхитить страсть к побегам. И дело пошло. Через год ему купили настоящий мольберт со всеми художественными причиндалами, затем пианино и походную амуницию вплоть до ледоруба. Он лазал по горам с ребятами и в одиночку, рассматривал горизонт и слушал ветер в ущельях, но все для того, чтобы потом нарисовать дерево с руками, медленно исчезающее из памяти. Он не хотел и никогда не рисовал человека-воина, чувствуя сильнейший внутренний запрет, — нельзя, чтобы все узнали! Это тайна, доверенная только ему!

В последний раз в тринадцатилетнем возрасте Андрей изобразил его на полотне маслом, но уже не в красных доспехах, а в натуральном виде, в коричнево-серо-голубых тонах, какими видятся обычные в сознании древнерусские воины, и лишь от рук исходило розовое свечение.

После этого он стал рисовать карандашом поезда, вокзалы, людей на полустанках, железные дороги, расчерчивающие землю от горизонта до горизонта — все то, что видел, когда сбегал из дома. Музыку забросил, ледоруб подарил, и родители, удовлетворенные его художественным пристрастием, потеряли бдительность.

В третий побег он пошел осенью, после того как подрался с узбеками на детской площадке в соседнем дворе. Его били впятером, свалили на землю, запинали и, думая, что убили, придавили сверху садовой скамейкой. Андрей очухался к полуночи, прокрался в свою квартиру, умылся, переоделся, взял складной нож и пошел искать обидчиков. До утра он дежурил у дома, где его били, потом рыскал по соседним дворам, но никого не нашел и подался на вокзал. Он поехал наугад, заскочив в первый попавшийся вагон, и к вечеру следующего дня, не уснув ни на минуту из-за сломанных ребер, очутился в Андижане. Там, опять же не раздумывая, сел в отходящий поезд и лишь на первой станции узнал, что едет в Томск.

До знакомого города он не добрался: первый раз ссадили в Талды-Кургане, потом в Семипалатинске. Путешествовать дальше железной дорогой он не рискнул, пошел в речной порт, высмотрел подходящую баржу, забрался в трюм, загруженный консервированными овощами и фруктами, и поплыл по Иртышу. Он открыл банку со сливовым компотом, наелся, напился в первый раз за последние дни, натаскал из ящиков упаковочной стружки и, постелив постель тут же, под люком, раскинулся от жары: в накаленной солнцем барже жара стояла, как в бане. Дышать было еще больно, и ломило весь левый бок, но, несмотря на это, он все-таки заснул, потому что не слышал, как пришли и задраили люк: каждый шаг на железной палубе отдавался громовым грохотом. Забравшись на ящики, он попытался откинуть крышку и сразу же почувствовал под руками тяжелый и прочный монолит.

Люков было несколько, и Андрей часа два ползал по коробкам и ящикам, в недрах огромной баржи, но открытого так и не нашел: все были задраены наглухо, так что не пробивалось света. Но он ничуть не расстроился, напротив, обрадовался, что его не достанут и не ссадят, а плыть было хорошо: урчали в корме дизели и бурлила вода за бортом. И в общем-то все равно было, куда он плывет.

И здесь, в трюме, в полной темноте, когда он перепутал день и ночь и от боли в боку не засыпал, а находился в постоянной дреме, ему начали сниться люди. Сначала тот человек-воин, такой же огромный, с мужественным лицом и манящими руками, и будто имя ему — Атенон. Он никогда не слышал этого имени, не встречал в книжках, а тут словно кто-то на ухо шепнул или сам догадался — Атенон!.. Это — Атенон!

И как только у него появилось имя, будто прорвало: перед взором в грезах стали проходить люди — незнакомые, древние, в белых одеждах с красным или серебристым шитьем, причем одинакового покроя, что у мужчин, что у женщин, но с разным орнаментом шитых узоров. Приходили старые, молодые и подростки его лет, и все живые, осязаемые: они дышали, у них были теплые руки и влажные глаза. Эти непривычные, сказочные люди будто бы являлись откуда-то по воле Атенона, и так же уходили, если он уставал смотреть на того или иного человека. Андрей сидел в замурованном пространстве, и ему казалось, что люди приходят из неких подземелий, где живут и по сей день. При этом он отчетливо понимал, что это не фантазии, не грезы и не выдумка, потому что невозможно придумать или вообразить живого человека с мельчайшими, характерными и гармоничными деталями, никогда не повторяющимися в других людях. Иногда приходили одни и те же, и Андрей узнавал их, и замечал перемены в выражении лица и одеждах. Бывало, что седовласый старик приводил с собой ребенка, и тот играл рядом с ним совершенно естественно и внимания не обращал на Андрея. А случалось, он мгновенно стряхивал дрему, если, например, баржа резко сбавляла ход и дергалась, но человек не исчезал — только замирал, превращаясь в картинку, и ждал, когда он снова уйдет в забытье.

Единственное, что казалось ненатуральным, — люди все время хранили молчание, и это напоминало немое кино.

Баржа двигалась на север, и с каждым днем в железном чреве становилось холоднее. Он потерял счет времени и одновременно обнаружил, что начинает видеть в темноте — по крайней мере, когда разогревался и ползал по ящикам, видел их очертания и всегда точно возвращался на место. Но скоро и это перестало помогать: иногда баржа становилась на якорь (он думал, что наступила ночь), и когда трогалась, то по корпусу гремел лед и в трюме стоял настоящий мороз и в банках с компотами тоже брякало.

От холода он не мог даже погрузиться в дрему, как это было раньше, и люди подземелий не стали больше приходить, как бы он не напрягал волю. И когда Андрею сделалось одиноко в промерзшем трюме, он начал стучать, используя для этой цели жестяные банки с консервами. В первый прием (или день) его никто не услышал, потому что в кормовой части на полную мощь ревели дизели, а в носовую ходили редко — если становились на якорь или причаливали. Он переместился к переборке (трюм был разделен на два отсека) и бесполезно стучал там очень долго с монотонностью дятла.

После долгого перерыва — возможно, ночь прошла, люк неожиданно открылся сам, поток ярчайшего света ударил в трюм и ослепил Андрея. Он не видел, как спустили железную лестницу, и проморгался, когда женщина в телогрейке, высунувшись из люка, кого-то звала. Прибежали четверо мужчин, как потом выяснилось, вся команда, Андрея вытащили на палубу и унесли в натопленный кубрик. Его не ругали, не читали морали — напоили горячим чаем с водкой, потом накормили, переодели и уложили в теплую постель.

Он и здесь не уснул, лишь закрыл глаза и, опустившись в легкую дрему, попытался вызвать людей из земных недр, но они не появлялись, потому что где-то рядом звучали голоса. Тогда он прислушался и понял, что его скоро ссадят на берег: капитан и команда не хотели везти его в Салехард, чтобы избежать разбирательства. Они договорились молчать, а то, что Андрей съел и попортил товар, можно списать на естественный бой.

Его высадили ночью у высокого, обрывистого берега, где был крохотный деревянный причал с катером и двумя лодками. Дали большеватый и старый полушубок, сапоги с портянками и шапку с кокардой речфлота. Еще на всякий случай и в последний момент женщина принесла трехлитровую банку сливового компота. Едва баржа отвалила, Андрей выбросил компот в реку, ибо не то, что есть, смотреть не мог на него, и стал забираться по обрыву, держась за натянутые веревочные леера.

На чистом, мшистом берегу оказался высокий рубленый дом с окнами на воду, но не видимый с реки. За мутным, плачущим стеклом горел маленький, туманный огонек — скорее всего, свеча. Андрей подошел к крыльцу, и в это время дверь распахнулась, вышел человек с керосиновым фонарем и поднял его над головой.

— А, бродяга! — весело сказал он. — Ну, проходи, проходи, давно поджидаю.

Андрей замер и прирос к земле: этот человек был знаком! Он не раз виделся ему в полудреме, точно такой же, с пышными седыми усами и крупным, раздвоенным подбородком.

Разве что одежда другая — облезлый вытянутый свитер и штаны из прорезиненной ткани.

— Ну, идем, чего встал-то? — поторопил он и махнул фонарем. — Давай, заходи, не май на дворе. Какая удача мне была вчера — Вещий Гой явился! Я уж обрадовался, думал, к моему року руку приложит, просиял, а он пришел за тебя просить…

— А кто это — Вещий Гой? — с подступающей радостью спросил Андрей.

— Как кто? Хранитель Святых Гор Атенон… Ну, ты заходи в избу-то, счастливчик!

Неуклюже запинаясь о ступени, Андрей наконец перешагнул порог, и сразу же в лицо толкнуло обволакивающим теплом и духом свежеиспеченного хлеба. В огромном доме не было перегородок, и единственная свеча на богатырском, массивном столе странным образом освещала даже самые дальние углы.

Но что поразило более всего, от маленького огонька на все стороны света тянулись четыре строгих ярких луча, которые пробивали стены и уносились в ночное пространство…

3

Письмо Томилы, отправленное из архангельского лагеря, обескуражило и разгневало одновременно. Вместо того, чтобы заниматься начатым делом, или на худой случай возжечь горн и открыть зимний сезон, Мавр сделал генеральную уборку в доме, прибрался в саду, запер на два замка кузню, после чего нарядился в генеральскую форму, собрал кое-какие вещички и на пороге огляделся так, будто прощался с прежней жизнью.

Все эти сорок два пенсионных года он жил почти безвыездно и, отправляясь в дальнее путешествие, вместе с глубоким чувством несправедливости ощущал некоторый душевный подъем. У него давно сложилось мнение жителя курортной зоны: казалось, люди только и делают, что отдыхают, пьют и веселятся.

И пока он ехал на север, это впечатление только усиливалось. За три дня пути он не встретил ни одного трезвого человека, ни на вокзалах, ни в вагонах. По всей стране шагал неведомый праздник, грандиозный загул не прекращался ни днем, ни ночью. Поезда были забиты челноками, которые, едва распихав товар, садились пить, и уже через полчаса стоял дым коромыслом. С генералами и героями тут особенно не церемонились, и Мавр вспоминал свою юность и первую поездку на поезде по России двадцатых годов. Все повторялось с удивительной схожестью, вплоть до слов, манеры поведения и образа мышления. Разве что челноков тогда называли мешочниками, «новых русских» из мягких вагонов — нэпманами, беспризорников — бомжами, а царских беспогонных офицеров — не коммуняками, как сейчас, а недобитыми беляками.

Всю дорогу Мавр покупал газеты и потом досконально изучал их, особенно экономические статьи и обзоры.

В Архангельске он разыскал женскую колонию и почти беспрепятственно явился к начальнику — бледнолицей, заморенной женщине с подполковничьими погонами. Форма и звание никак не соответствовали ее внутреннему состоянию: усталая, остервенелая и глубоко несчастная «хозяйка» была на грани не только своего служебного положения, но и жизни вообще. Ее подопечные чувствовали себя намного лучше, поскольку впереди у них маячила надежда — хоть и не близкий, но конец срока и некая иллюзорная, свободная, новая жизнь. У этой не было на горизонте никакого просвета, а до пенсии добрый десяток лет: она слишком рано и успешно начала делать карьеру, а для женщин в погонах быстрый рост штука заманчивая и опасная…

Когда-то она была властная, жесткая и так много и долго эксплуатировала эти защитные качества, что выдохлась, вылиняла до голой, обнаженной и ранимой кожи.

Здесь еще уважали форму, награды и документов не спрашивали.

— В вашей колонии отбывает срок моя внучка, — сказал Мавр и положил перед ней заявление. — Я приехал из Крыма, прошу вас разрешить суточное свидание.

Она разглядывала генерала, будто картину; в ее комсомольском сознании никак не умещались Герой Советского Союза и какая-то мошенница. В подобную связь было трудно поверить, ибо она давно и прочно усвоила аксиому — дети и, тем более, внуки генералов не сидят. Правда, через мгновение она вспомнила, в какое время живет, смирилась, пожалела.

— У нас в комнате свиданий… не очень, — говорила окая и смущалась ко всему прочему. — Нет чистого белья…

Хотелось ответить ей, мол, не барин, бывало, месяцами шинель не снимал, вшей об снег выбивал, так что тот становился серый, но «хозяйка» бы не поняла, ибо все, что выше полковника, ей представлялось недостижимой вершиной, особой формой жизни, не подвластной земному и бренному существованию.

— Я приехал наставить внучку на путь истинный, — скупо и понятно произнес Мавр. — Спать не придется.

И со знанием дела предъявил к осмотру все, что привез для Томилы.

Его проводили в приземистую бревенчатую избушку возле штрафного изолятора; краснощекий, маленький прапорщик, неуклюже извиняясь, подчеркнуто формально охлопал генеральский мундир, ниже опустить руки постеснялся и впустил в комнату свиданий.

Через семь минут привели Томилу…

Он поразился ее виду и не смог скрыть чувств: она превратилась в серую, истрепанную куклу, и по торжественному случаю накрашенные глаза и губы лишь подчеркивали это. Она хотела, жаждала нравиться из последних сил, однако место, где очутилась, совершенно не подходило для женского обольщения. И все-таки в ней еще теплилась жизнь, или робкая надежда на нее; прежде кокетливая, Томила никогда не могла долго смотреть в одну точку. Взгляд ее бегал вслед легким, стремительным мыслям и быстро меняющимся настроениям. Было время, когда она вдруг начала стремительно матереть — в период всеобщего упадка жизни, но длилось это недолго, три-четыре года и, едва выкарабкалась из унижающей нищеты, как сразу же оперилась, расцвела, и если не помолодела, то вернула утраченный шарм и, как раньше, застреляла глазками.

Мавр впервые разглядел ее остановившиеся глаза, темные от увеличенных зрачков и колюче-блестящие, как у волчицы.

— Что?.. Не видел меня такой?.. Посмотри.

А сама одергивала коротковатое серое платье с биркой на левой груди и нервно переступала скрипучими резиновыми сапогами, словно готовилась в любой момент отпрыгнуть и скрыться за дверью. Мавр молча обнял ее, слегка прижал, чтобы преодолеть тихое сопротивление и, когда сломал его, подвел к стулу и усадил.

— Давай сначала проясним ситуацию. За что тебя определили на нары?

— Теперь не имеет значения… Говорила же, повторю судьбу отца. Так бывает, если очень любишь. Вот и все. А что приехал, спасибо.

— Ты брала деньги в долг на всю компанию?

— На закупку партии товара.

— И девочки тебя предали?

— Кинули… Это в порядке вещей.

— Имущество конфисковали?

— Основное продала сама… Все ушло на погашение кредитов… И не хватило.

— Где сын?

— Отправила к отцу… Но остался дедушка — мой папа, — слез у нее не было, вместо них глаза становились еще чернее. — Выписался и сам ушел в барак на лесозаводе. Говорит, так мне привычней. Теперь бомж… Чтоб меня спасти, чтоб квартиру продать…

— Все, больше ни слова, — оборвал ее Мавр. — Обстановка понятна. Сколько будет, когда выйдешь?

— Сорок пять…

— Баба ягодка опять… Мне девяносто. Нормальный ход. По новой моде сейчас и в зоне браки свершаются, не только на небесах. Предлагаю тебе руку и сердце.

— Что?.. — волчица оскалилась, пригибаясь, попятилась к двери. — Приехал издеваться надо мной?.. Свидание окончено, убирайся.

Он властно взял ее за руку, силой вернул на место.

— Ты же хотела, чтобы я перевернул мир хотя бы для одного человека? Это правда, я никому не дарил цветов. Ни живых, ни железных.

— А как же могила твоей жены?!

— Сейчас она поймет меня, и простит.

— Пожалел? Смилостивился? Что же ты раньше…

— Раньше это был бы неравный брак! Нечестный.

— А теперь будет честный?!

— Старость и неволя — всегда сверстники. Мы оба за решеткой.

Томила спрятала клыки, вроде бы даже хвостом вильнула.

— Зачем тебе это, Мавр?.. Сумасшедший дом. Ты что, альтруист? Филантроп?

— Эгоист. И думаю только о себе. Но пять лет подожду…

— Ты правда генерал? — волчий блеск вроде бы сморгнулся. — В форме… А я думала — театр.

— Правда… Ну так что? Жду ответа, как соловей лета.

— Нет! — отрезала она. — Теперь меня не поймут…

— Кто? Марина с Леной? Начальник колонии? Сокамерницы?

— Мне на них!.. — Томила внезапно выругалась матом и замерла от испуга.

— И мне тоже! — подтвердил он, повторив ругательство. — Все! Сейчас иду к начальству, договариваться о регистрации. И больше не противься!

— Все равно — нет, — глухо и неуверенно произнесла Томила.

— Так… Значит, ты хочешь, чтобы твой отец бомжевал по баракам?

Она вскинулась, округлила глаза.

— А ты?.. Ты хочешь взять папу?..

— Не бросать же тестя на произвол судьбы.

— Мавр… Виктор Сергеевич… Вы… Если вы не сумасшедший, то добрый, как папа…

— Короче, не слышу ответа!

— Ты хочешь жениться по расчету?

— Разумеется! Какая любовь в наши годы? Мне нужен твой отец — художник.

Она приняла это за здоровый цинизм и сама будто бы отшутилась так же.

— Тогда и я по расчету. Генеральша и на зоне генеральша.

— Другое дело! — он поцеловал Томилу в лоб.

— Но он же инвалид! — вдруг спохватилась она. — На протезе ходит, с ним столько хлопот, а я…

— А ты пока посиди, мы разберемся. — Мавр подошел к двери и постучал. — Охрана! Отворяй!

* * *

В советские времена на весь Архангельск был один генерал, и то милицейский, начальник УВД, а к девяносто пятому их насчитывалось уже с десяток всяких — прокурорских, налоговых, военкоматовских, управления исправительных учреждений, природоохранных и даже начальник охотуправления надел плетеные погоны и штаны с лампасами! (Это все ему рассказала начальница колонии.) Затеряться среди них простому военному генералу в полевой шинели было довольно легко, а он уже чувствовал потребность меньше светиться на глазах у добропорядочных граждан. Загар к концу октября смылся больше чем наполовину, и Мавр выглядел смуглым, восточного типа шестидесятилетним человеком. Проще всего незаметно передвигаться по городу и одновременно держать генеральскую марку было в такси, но в связи с тем, что на его руках теперь оказывался еще и новоиспеченный тесть, Василий Егорович Притыкин, Мавр вынужден был экономить. И все-таки на следующий день, можно сказать, после первой брачной ночи, счастливый молодожен поехал искать брошенный лесозавод, подрядив частника. По дороге тот рассказал, что место это считается чуть ли не проклятым пристанищем бродяг, бомжей и прочей швали, которые заселили жилую зону после того, как закончился на реках молевой сплав и предприятие вылетело в трубу.

Зрелище на самом деле выглядело печально, и даже первый снег не смог скрасить разора и мерзости запустения. Промзону лесозавода давно растащили и пожгли, но жилая зона еще стояла да еще и на красивом берегу реки, огороженная трехметровым поломанным забором: когда-то здесь работали «химики» и ссыльнопоселенцы. И бараки были еще ничего, на окнах кое-где даже занавески есть. Появление генерала вызвало тихое изумление у обитателей, привыкших только к милицейской форме и малым званиям. Молчаливые, серо-синие и бесполые люди таращились беззлобно и по-детски любопытно. Мавр спросил Василия Егоровича, однако ни по имени, ни по фамилии такого не знали. Привычные человеческие опознавательные знаки уже были ни к чему, существующий здесь мир человекоподобных давно обратился к приметам естественным, природным: одноногий дед оказался всем известен и, вроде бы, даже почитаем, ибо из собравшейся толпы теней выделился, как почудилось, худенький мальчик, и тотчас вызвался проводить.

Они пошли вдоль бараков к головному, двухэтажному, и по пути, расспрашивая проводника, Мавр назвал его мальчиком, на что тот ответил с легким вызовом:

— Я не мальчик!

— Значит, молодой старичок! — безобидно пошутил Мавр.

— Я — женщина! — с достоинством заявило это существо и стащило с головы серо-синюю, когда-то вязаную шапочку.

Из-под нее высыпались длинные, не мытые серые волосы. На кончиках, как остатки былой роскоши, виднелась краска цвета спелой вишни…

Женщина привела Мавра на второй этаж, оставила у двери в темном, пахнущем тюрьмой коридоре и, постучавшись, вошла. Что говорила, было не слышно, однако минуты через три, под яростный мат выскочила обратно и бросилась вниз по лестнице.

Кажется, тесть гостеприимством не отличался или находился в плохом настроении.

Мавр шагнул через порог и сощурился от яркого света: чуть ли не во всю стену было сдвоенное окно на солнечную сторону. Василий Егорович полулежал на скрипучем, продавленном диване и смотрел немой телевизор. Это был старик лет под восемьдесят, с белой и густой, как у Карла Маркса, бородой и суровым, немилостливым взором глубоко посаженных глаз. Вместо правой ноги торчала культя, обернутая штаниной.

— Здорово, Василий Егорыч! — весело сказал Мавр. — Вот ты куда забрался!

Тот смотрел пытливо, строго и с заметной настороженностью. Изучал, исследовал, сканировал его с упрямством машины: это был сильный, умный и безбоязненный человек, но побитый жизнью, как сукно молью: полуобнаженные руки от пальцев до локтевых сгибов были увиты синими наколками, просвечивающими сквозь густой седой волос. И ни одной дешевенькой — все высокохудожественная работа, от банального северного солнца до сцены грехопадения Адама и Евы возле древа познания, которым служила сама рука.

Видно, у Томилы на роду было написано — посидеть в тюрьме: папаша оттянул не один срок…

— Не знаю. Кто такой? — выгреб из газет, лежащих на табурете, очки с мутными стеклами, надел. — Вроде бы не знакомы.

Мавр не спеша расстегнул и снял шинель: в комнате было тепло и довольно уютно — даже обои свежие. В переднем углу стоял школьный верстак с горой мелких стружек, а на стене десятка четыре всевозможных резцов по дереву и множество карандашных рисунков, непонятных набросков и несколько готовых работ с орнаментами — все выдавало увлечения хозяина.

Мавр медлил, искал, куда повесить фуражку, пристраивал шинель на спинке дивана. Освобожденные ордена и медали звенели от каждого движения.

— Давай знакомиться! — подал руку. — Виктор Сергеевич Коноплев, твой зять.

Или тестю не помогали очки, или он все-таки заволновался — снимал и надевал их несколько раз, пока не отшвырнул в сторону.

— Это как понимать?

— Вчера я вступил в законный брак с твоей дочерью Томил ой, — с гордостью заявил Мавр. — Держи руку, папа.

— Что ты мелешь? — Василий Егорович проворно сел и свесил босую ногу. — Моя дочь… выйти замуж не в состоянии! Она находится…

— Отстал ты, дорогой тесть! — Мавр достал из нагрудного кармана свидетельство о браке. — Сейчас и на зонах венчают. И даже с удовольствием. Говорят, у заключенных повышается интерес к жизни и желание поскорее исправиться. Теперь это вместо идеологии.

Василий Егорович был сбит с толку окончательно. Бывалый и независимый, он несколько раз вслух принимался читать написанное в зеленых корочках, но едва доходил до имени своей дочери, как вскидывал жесткий взгляд и тупо глядел на Мавра. Наконец, дочитал, разглядел печать с гербом и все равно не успокоился.

— Дай паспорт!

После тщательного изучения документа — особенно свежего штампа о браке — все вернул назад, ловко проскакал на одной ноге к чайнику на плитке, напился из носика.

— Ты чего же, из Крыма сюда жениться приехал?

— Не только, дел у меня много задумано. Особенно в Москве.

— Где она тебя такого нашла? — растерянно спросил тесть.

— На юге, — с удовольствием признался Мавр и посмотрел в окно — хорошо было видно улицу и подъезд к жилой зоне. — Она не говорила, к кому ездила отдыхать в Соленую Бухту?

— Погоди, погоди, — он на миг оживился. — Говорила… Забыл, как зовут. Негр?

— Мавр!

Василий Егорович снова впился в него взглядом и стиснул губы, едва видимые в щелке под усами.

— Сколько же тебе лет? — спросил сквозь зубы.

Из телевизора иногда вырывался хрипящий звук, но тогда экран начинал мигать.

— Много. Пожалуй, больше, чем тебе, папа. Но ты не суди по годам. Давай на руках потягаемся?

— А, это ты с Юркой тягался?

— Было дело…

— Хороший он парень был, Юрка, — на мгновение загоревал тесть. — Ей все чего-то надо было, стихи там, поэзия… Слушай, как тебя… А где мы встречались? Что-то мне лицо знакомо…

— Не знаю… Может, Томила фотографии показывала? Они много снимались…

— Верно, на карточках видел… Только ты там черный такой…

— Загораю с весны до осени. У нас тепло, солнце, — он уж начал подготовительный разговор. — И нам надо спешить, можем на поезд опоздать…

Василий Егорович перебил резко, с внезапной злостью:

— Зачем ты женился? Я не понял! Какая тебе выгода? Она на зоне. Моя Томилка на зоне! Понимаешь?!

— А что, женятся только по выгоде? По расчету? — осадил его Мавр и добавил. — И еще, Василий Егорыч. Не кричи больше на меня, не привык. Я все-таки генерал…

Нервы у него были изношены, однако совладать со своими чувствами он сумел.

— Извини, — обронил тесть и, подскакав к телевизору, выдернул шнур из розетки. — Не могу понять… Ей-то зачем это надо?

— Генеральша, она и на зоне генеральша, — словами Томилы сказал Мавр. — Ей легче будет сидеть, а мне за нее похлопотать есть основания… А когда отсидит — куда? К тебе в эту нору?

— Верно… Когда на воле есть надежда — сидится дольше, но спокойно.

— Вот, ты же знаешь… К чему такие вопросы? — кроме подъезда хорошо был различим небольшой мостик через речку: если там появятся машины, в запасе остается добрых пять-семь минут…

— Да, генеральша, — после паузы заговорил тесть. — И вот так, за красивые глаза женился?

— Не только за глаза…

— Надо понимать, брак фиктивный?

— С чего ты взял? Она давно мне нравилась…

— Значит, ты у Юрки Томилу отбил? Так получается!

Мавр подошел к верстаку: под стружками лежал недоделанный деревянный протез в форме человеческой ноги — даже пальцы и ногти на них вырезаны с любовью…

Этакая рукодельная зековская работа, но со вкусом и без пошлости.

— Сам подумай, Василий Егорыч. Ну как может старик отбить жену у молодого парня? А мне тогда под восемьдесят было!

Он молчал минуты две, возможно, ругал себя за ворчливость и недоверие, и одновременно продолжал буравить его взглядом.

— Так ты с ней жить собираешься?

— Сначала дождусь из тюрьмы… Слушай, дорогой тесть, давай все детали обсудим по дороге. Сядем в автобус и попылим малой скоростью…

Тот не слушал.

— А если помрешь?

— Во-первых, мне намерено впереди еще сорок пять…

— Хорошо ты себе намерил…

— Это не я — судьба такая… И Томиле еще столько же выпадает. Проживем счастливо и умрем в один день.

— Генерал, в звездах и орденах, а как пацан…

— Вот, а ты говоришь — старик!.. Во-вторых, если умру, жене моей законной я отписал каменный дом на берегу моря, с садом и виноградником, винный погреб с семнадцатью бочками, и в пяти из них — коньяк на выдержке, еще не распечатывал. А еще созревшего разлито в триста сорок две бутылки, пьется лучше, чем Двин.

— Богатый жених…

— Муж! — Мавр постучал пальцем по карману, где лежало свидетельство.

— У тебя что, никого своих нет? Детей?

— Сын рано умер, в пятьдесят девять. Инфаркт…

— Понятно… А ты где служил-то, зятек? — вдруг спросил он. — В каких войсках?

— Во всяких, папа, — отмахнулся Мавр. — Мемуары потом, а сейчас есть к тебе разговор, Василий Егорыч. Скажем так, согласованный с Томилой.

— Ну и что говорит она?

— А чтоб ты сегодня же собрался и поехал домой, в Крым.

— Это как — домой?

— Не оставлю же я тестя в этом бараке?

— Нет, я никуда не поеду, — он помотал головой и потупился. — На свидания буду ходить к Томилке… Черт те куда ехать — в Крым!

— Это же не в Нарым, Василий Егорыч!

— Я и не был там никогда!

— Вот и побудешь…

— Зачем я тебе сдался? Одноногий старик!.. Нет!

— Конечно, ты не подарок, но куда деваться? Не бойся, я тебе работу дам, не в нахлебники пойдешь.

— Какую работу? — спрятал глаза под бровями.

— По специальности!.. Кстати, ногу-то на фронте потерял?

— Тебе какое дело? Где бы ни потерял — новая не вырастет.

Мавр достал письмо, протянул тестю и стал глядеть в окно.

— Читай. И собирайся! Через три часа поезд, а у нас и билетов нема, и как автобус ходит — не знаю.

На мостике было пусто: к лесозаводу шла хозяйственная гравийка и другим путем сюда не попасть…

Василий Егорович долго смотрел в письмо — то ли перечитывал, то ли думал; глаза его как бы вышли из-за прикрытия бровей и нависающих бровных дуг, чуть потеплели.

— У меня тоже вот… Одна-единственная дочка. Женился поздно, почти в сорок…

— Ладно, тесть! Это на потом. Сейчас собирайся!

— А ты на меня не покрикивай! — вдруг взъерепенился он. — Гляди-ка, генерал, командует тут!.. Мне еще протез обуть надо, культю подогнать, облегчить… Вещи собрать!

— Возьми самое дорогое и едем, — мягче сказал Мавр. — У меня плохие предчувствия, поезд без нас — ту-ту… Фотографии, документы… Даже белья не надо. Ну, конечно, инструменты…

— У меня вон два полушубка, валенки, штаны ватные — что, брошу?!

— Зачем тебе в Крыму полушубки?

Он неожиданно засмеялся:

— Томилка пишет, ты можешь похлопотать, чтоб срок скостили? Ты что, и правда можешь?

— Погоди, дед, доберемся до Москвы, похлопочем…

— Какой я тебе дед? — обиделся Василий Егорович. — Да я моложе тебя! Дед… Слушай, а пенсия? Я по старости получаю, все-таки сто десять тысяч…

Бутылка водки стоила уже тридцать. Мавр стал собирать инструменты со стены, а тесть вдруг подпрыгал к окну и, согнув шею, выглянул из-за косяка…

— Атас! Облава!

Ни на улице, ни за изгородью на проселке никого не было, да и мостик с изгибом дороги оказался пустым, но население жилой зоны, эти серые, одинаковые люди буквально летели в сторону промышленной, словно птичья стая, одновременно меняя направление и организованно покидая насиженное место. Бесшумная эта тревога в единый миг всколыхнула все бараки, и уже внизу слышался топот и стук дверей; откуда-то взялись дети — около десятка разного возраста, табун цыганок в пестрых одеждах и даже существо с грудным младенцем на руках. Прошло минуты полторы, и все кончилось, территория зоны была пуста, и лишь следы по свежему снегу, в том числе и босых ног, остались, как строчки письма на чистом листе.

И тот же час на улице показались две машины: милицейский «уазик» и белая «неотложка». Они вывернулись из-за крайнего барака и на полном ходу помчались к двухэтажке.

— Что-то не похоже на облаву, — сказал тесть, не сводя взгляда с Мавра. — Они сначала оцепление ставят, а эти…

— За мной приехали, — спокойно обронил тот, глядя, как из машины вылетают двое с автоматами и в масках, и двое — в гражданском. — Говорил, надо быстрее…

Глаза Василия Егоровича снова спрятались под брови — смерил генерала с головы до ног.

— Герой… Советского Союза!.. А я ведь тебя узнал. Увидел в профиль и узнал… На щеке у тебя не морщина и не складка — шрам. Ну-ка, покажи! Моя метка!

И полез щупать корявыми, изрезанными пальцами…

* * *

То, что его не оставят в покое, Мавр понял сразу же, как только заявил начальнице колонии о своем намерении жениться. Она не умела прятать чувств; на ее бледном, простоватом лице вначале вспыхнул целый букет — от изумления до глухой, тихой подозрительности. Он сразу же повинился, что солгал про внучку, что у них нет никакого родства, и ложь эта благородна, поскольку он подобных мыслей не держал, когда ехал сюда. Мол, когда увидел истерзанного и глубоко несчастного человека, решил если не спасти, то хоть как-нибудь помочь. А замужество для Томилы — спасение, ибо она давно страдает от одиночества и в таком состоянии может погибнуть в лагере.

Он врал искусно, даже прощения попросил, однако уже чуял, напрасно. А когда «хозяйка» услышала весть, что этот ненормальный генерал в местной нотариальной конторе еще и дом в Крыму жене отписал, вообще замкнулась и выразительно замолчала. От немедленных разборок ее удерживала непростительная и глупая ошибка, допущенная еще утром, — не проверила документы, запустила в зону и разрешила свидание неизвестному человеку, скорее всего, душевнобольному, авантюристу или циничному преступнику, воспользовавшемуся генеральской формой и наградами. Если его сейчас же сдать своим операм или органам, на следствии обязательно выяснится, как он пил чаи с «хозяйкой», как она лично провела его через КПП и дала прапорщика в денщики — чтоб и в магазин за продуктами бегал, когда потребуется, кипяток приносил и еще охранял тишину и покой.

Кто его знает, а вдруг он на самом деле генерал, Герой да еще со связями? Со сдвигом, коль решил жениться на зэчке, но со связями?

Мавр чувствовал ее душевную борьбу и пытался не то чтобы рассеять подозрения, а хотя бы сгладить их, снизить накал страсти.

— Как только будет отпуск, приезжайте ко мне в Крым, — как бы предлагал он взятку. — Дом стоит в тридцати метрах от моря! Великолепный сад, виноградник, винный погреб, прошу заметить! Спросите Томилу, она расскажет…

Она не покупалась, хотя вежливо кивала, приводила какие-то глупые аргументы, а сама лихорадочно соображала, как поступить. С той поры, как к зэкам каждую неделю стал приезжать священник, она начала проникаться христианскими заповедями, ибо никаких других уже не оставалось, а жизнь стремительно катила под гору. (Это Мавр узнал еще утром, за чаем.) И теперь «хозяйка» никак не могла решить, по-божески будет отказать в регистрации или нет? Самое главное, не нашла причин, чтоб отказать, даже после того, как под предлогом требований ЗАГСа взяла у него паспорт.

Потом уж и деваться некуда было…

Двадцатилетняя девчонка окрутила их за три минуты и еще десять выписывала документы.

Мавр знал: как только он достаточно удалится от колонии, так сразу же будет сигнал куда надо, с какой-нибудь несуразицей. Не зря же из «скорой» вылезли два могучих санитара, а орелики в гражданском бежали вприпрыжку по лестнице, помахивая пистолетиками…

А тут еще тесть пристал — исследовал складку на щеке, обнаружил шрам и кинулся на шею. Чувства его захлестывали, и было непонятно, обнимает он или душит; сказать ничего не мог, только низко и жалобно урчал, словно рассерженный бык.

— В рот тебя по нотам! Падла!.. Точно ты… Ах ты, сука! Не прощу!

Оперативники ворвались, когда Мавр с Василием Егоровичем возились на полу, разгребая стружки. Отцепиться от тестя оказалось невозможно: тренированный, цепкие руки драли мундир, отшелушивая награды. Их растаскивали сначала двое гражданских, затем прибежали санитары и эти двое, в масках — разодрали с треском, в руке тестя остался плетеный генеральский погон, и уже будучи в состоянии аффекта, он ничего не видел перед собой и драл бронежилет на автоматчике. На них попытались натянуть смирительные рубашки, но ничего не вышло, сами запутались в тряпье, и в результате оба оказались в наручниках. Эти шестеро здоровых малых запыхались, пока скручивали, и разозлились; у одного, в гражданском, так и вовсе было больное сердце, и по лицу разливалась нехорошая бледность. Он матерился и что-то искал на полу, разметая стружки.

— Притыкин! — обрадовался второй, более веселый и сильный, выворачивая карманы Мавра. — А я думаю, куда ты заплыл? Не видать, не слыхать… Это что за генерал к тебе пожаловал?

Василий Егорович пришел в себя и, увидев закованного зятя, которого шмонали грубо и бесцеремонно, немного оторопел. После схватки и сильного нервного возбуждения у него заплетался язык.

— Вы что, и его… в браслеты закоцали? — невнятно пробубнил он.

— Что? — опер вытащил документы у Мавра, а один из автоматчиков рывком поставил старика на единственную ногу.

— Он ваш, сука, — не совсем уверенно пролепетал тесть, качаясь.

— У нас таких нет, — засмеялся веселый. — Сейчас глянем, кого тут пригрел… Коноплев Виктор Сергеевич, год рождения двадцатого сентября одна тысяча… девятьсот девятого… Это ты с девятого?

Мавр ловко вскочил на ноги, и автоматчик в маске тут же очутился рядом.

— Стоять!

— Сколько же тебе лет, дедушка?

— А ты посчитай, — спокойно сказал он и сдвинулся чуть правее — к электрическому наждаку возле верстака, на котором тесть правил резцы.

Веселый приблизился к окну, посмотрел в косом свете, не переклеена ли фотография, полистал и глянул прописку.

— Поселок Соленая Бухта, Крымской области. Иностранец?.. Где ксиву купил?

— В советской милиции, — обронил Мавр. — Ксива натуральная.

— Хочешь сказать, тебе восемьдесят пять?

Тесть смотрел на него диковато и возбужденно, брови приподнялись и обнажили глаза. Мавр окончательно заслонил спиной наждак и нащупал кнопку под кругом.

— Хорошо сохранился, у моря живу.

— А генеральская форма откуда?

— В Ялте купил. Сейчас же все покупается и продается… Рынок!

Веселый опер глянул в свидетельство о браке, хмыкнул — о женитьбе ему было все известно — после чего стал снимать резинки с пачки удостоверений к наградам.

— А ты руки помыл? — с вызовом спросил Мавр.

Тот не ответил, развернул пленку и открыл первую книжечку.

Наждак включился с пронзительным, шипящим воем — обороты высокие, вся группа захвата вместе с санитарами от неожиданности качнулась, услышав непонятный звук и в первое мгновение не в силах объяснить его природу. Тонкий круг взвизгнул, и звено цепочки от наручников развалилось на две части. Мавр сделал шаг в сторону и показал руки с браслетами.

— Соберу награды — закуете! — и присев, поднял оторванный от колодки орден Ленина.

В следующий миг возник короткий и злой переполох: Мавра прижали стволом автомата к стене, стали искать другие наручники, но их не оказалось.

— А ну, сволочи, соберите награды! — крикнул Мавр. — Не позволю топтать! Если б за каждую столько погорбатились — не топтали бы!

Тесть стоял на одной ноге, как побитый петушок, и таращился на все происходящее с тихим изумлением. Молчаливый опер нагнулся и поднял юбилейную медаль, а веселый враз погрустнел, спрятал пачку удостоверений в карман и приказал выводить задержанных на улицу. Мавра схватили за руки автоматчики, санитары уцепились за тестя, но тут Василий Егорович вдруг обрел голос, заорал громко и решительно:

— Без протеза не пойду! Не имеете права брать инвалида без протеза! Есть закон!

Веселый распорядился надеть Притыкину деревянную ногу, и санитары принялись всовывать культю в ложе протеза. У них ничего не получалось, однако наручники со старика снять не решились, а он еще и мешал, капризничал — кое-как приделали деревяшку, затянули ремни поверх брюк и повели вперед.

— Ты меня прости, — вдруг повинился тесть перед Мавром, — я сдуру накинулся, вот нас и повязали под шумок. Перепутал я…

А спустя три минуты, когда ковылял по лестнице вниз, обвисая на руках санитаров, неожиданно похвастался:

— Эх, зятек, какую ногу я себе сделал! Мне один мужик с Украины болванку привез, старая акация. Кость, а не дерево! Не износить!.. Жалко, обуть не успел, замызгаю в грязи, размокнет…

Белая деревянная ступня ковыряла грязь, между аккуратно выточенными пальцами фонтанчиками выжималась снежная каша…

* * *

Их привезли в районный отдел милиции и посадили за решетку напротив дежурного. В клетке было еще человека четыре, сидящих по углам, будто рассорившаяся компания, но при появлении новичков, все вытаращились, и кто откровенно, кто искоса, стали рассматривать увешанного орденами генерала. А они устроились на скамейке бок о бок с тестем, помолчали, осваиваясь в новом пространстве.

— Ты извини меня, — вдруг сказал Василий Егорович, глядя в сторону. — Обознался… С ментом одним спутал, энкавэдэшником. Здорово похож. Вот только забыл, на какой щеке у него шрам, — на левой или правой?

Клетка на него подействовала неожиданно: стал мягкий, рассудительный, враз исчезла нервность и скачки настроения. Он будто бы успокоился, угодив в привычное место.

— Сколько ты отбарабанил? — между прочим спросил Мавр. — Судя по наколкам, в авторитете был…

— В общей сложности тридцать один и пять ссылки, — с достоинством сказал и глаза больше не прятал под бровями. — И все в этих краях…

— Пятьдесят седьмая?

Тесть загадочно усмехнулся, взгляд потеплел — юность вспомнил…

— Ты-то, вроде, тоже… барабанил?

— Почти столько же. И до сих пор в ссылке.

— Ох, и не прост же ты, герой! Темнила… Извини, я тут камуфляж тебе немного попортил, — кивнул на оторванный погон. — И картавого оторвал…

— Пришьешь и приделаешь! Ты же у нас рукодельный.

— Выпустят — пришью, — пообещал он. — Как ты мыслишь, долго нам париться?

— Я ваших ментов не знаю. Скорее всего, круглые дураки. Значит, ночь пропарят точно…

— Они тут не дураки! Далеко не дураки.

— Что же тогда хватают генерала, Героя Советского Союза, да еще в наручники?

— Я таких «героев» повидал. Мода вернулась, что ли?

— Какая мода?

— Под служивых косить.

— Да пошел ты… папочка!

Тесть отстегнул ремни протеза, размял культю руками.

— Ты вот что скажи мне, умник. До каких пор нас ломать будут через колено? Ведь уж никаких сил нет у людей! Ведь когда поднимемся — всем тошно будет.

— Это кто поднимется? Ты на деревянной ноге?

В это время к клетке подбежал опер с ключом, отомкнул замок, сказал звенящим голосом:

— Коноплев, на выход!

Мавр взял шинель на руку, надел фуражку.

— Завтра поезд утром. Смотри, не проспи. Накажи дежурному, чтоб разбудил в семь.

— Думаешь, выпустят? — безнадежно спросил тесть.

— Билеты купят и к поезду принесут.

— Жалко, так и не побываю в Крыму, в море не покупаюсь…

— Томила проводить придет на вокзал, — он притворил за собой дверь и тут же очутился под опекой конвоиров. — Не проспи, я рано заеду!

На улице перед ним распахнули дверцу «Волги», помогли сесть на заднее сиденье, и Мавр увидел на переднем лысоватого, с тонкими рыжими усиками, человека. Он покосился на арестованного, задержал взгляд на орденах, сказал добродушно:

— Ну что, генерал, поехали?

— А вот фамильярности не люблю, — сказал Мавр высокомерно. — И неплохо бы представиться. Как положено.

— Подполковник Рябов. Устраивает?

— Начальник управления на месте?

— К сожалению, в командировке. И будет через трое суток, не раньше, товарищ генерал-лейтенант, — выговаривал тщательно, издевался. — Если есть настроение подождать, отведу в камеру, ждите. Нет — придется беседовать со мной.

— Придется так придется…

— А погон мы тебе пришьем.

Мавр лишь усмехнулся и, склонившись к его уху, обронил низким урчащим басом:

— Шей. Да смотри, не уколись.

Спустя четверть часа, уже в своем кабинете местного ФСБ Рябов попросил снять китель, дескать, портному снесут, и вдруг стал жестким и категоричным.

— На каком основании вы носите генеральскую форму?

— Юношеская мечта! — засмеялся Мавр. — Очень уж хотелось стать генералом. Да… Теперь вот в детство впадаю, вернее, в юность. Женился вчера…

— Это известно, — перебил он. — Отвечайте на вопрос!

— Форму купил на рынке. Знаешь, приятно, все-таки еще уважают генералов в нашем отечестве.

Подполковник вызвал конвой и отправил Мавра в одиночку. Камера в подвале оказалась холодной, а он остался в одной рубашке с погонами, и через час южный житель начал мерзнуть.

Он постучал в дверь, попросил дать ему одеяло, однако дежурный заявил, что постель выдается только на ночь, а так не положено. И все-таки спустя еще час принес ему шинель с оторванными погонами и петлицами.

— Это что такое? — прорычал Мавр. — Кто посмел снять погоны?!

— Не знаю, — дежурный запер решетчатую дверь. — Обращайтесь к начальству.

Завернувшись в шинель, он просидел до ужина, а на ночь дежурный принес тюфяк и одеяло. Несмотря на холод, Мавр снял рубашку и брюки, чтоб не помять и завалился спать.

В половине девятого утра, сразу после завтрака, его вызвали на допрос. В кабинете сидел подполковник Рябов и еще один в гражданском — тучный, молчаливый человек средних лет.

— Как спалось, Виктор Сергеевич? — участливо поинтересовался Рябов. — Не замерзли?

— Кто снял погоны с шинели? — мрачно спросил Мавр, глядя на толстого — очень уж напоминал начальника.

— Я приказал! — признался подполковник. — Ношение военной формы одежды со знаками различия без соответствующих документов не разрешается.

— Это хорошо, — Мавр повеселел. — А я уж думал, все можно… Но пока не пришьешь, разговора не будет. Вызывай конвой.

— Если больше нравится в камере — пожалуйста!

Его снова отвели в подвал и забыли на три с половиной часа. Сидеть тут еще одну ночь Мавру не хотелось, да и некогда было, хоть бы сегодня на поезд не опоздать. Надо было слегка сломаться, пойти на уступки, чтоб эти молодые подполковники почувствовали себя профессионалами. Он постучал в дверь и сказал дежурному, что готов разговаривать.

Через семнадцать минут его снова привели к Рябову. Тот был один и выглядел намного смелее и разговаривал резче.

— Объясните: каким образом к вам попали чужие правительственные награды? — отчеканил он.

— С рынка! — заявил Мавр не моргнув глазом. — Все оттуда — форма, награды. Сейчас же у нас рыночные отношения.

— Купили вместе с документами?

— Разумеется…

— И паспорт там же приобрели?

— Нет, паспорт у меня настоящий.

— Почему же документы на награды и паспорт на одно и то же лицо?

— Да, вот тут вы меня поймали! — усмехнулся он. — Не выкрутиться!.. Ладно, так и быть, скажу. Форму купил, а награды мои.

— Все? Весь комплект, что был на кителе?

— До последней юбилейной!

— Но это ложь, Виктор Сергеевич.

— Вероятно, слышали такое понятие, как презумпция невиновности? Не верите — докажите обратное.

— Часть орденов и Звезда Героя принадлежат сотруднику НКВД, заслуженному человеку, только полковнику, — чеканил Рябов слова. — И пока я не услышу вразумительного ответа, который можно проверить, вас отсюда не выпустят. Так будет разговор?

— Я бы с тобой поговорил, да в следующий раз, сейчас некогда, — пробасил Мавр. — В милиции у меня тесть остался, за решеткой сидит. Человек всю жизнь по лагерям мытарился, и надо бы на старости лет его в Крым свозить, в море покупать. У нас поезд через полтора часа.

— Может, не будем дурака валять, Виктор Сергеевич? — Рябов пригасил напор. — Не семнадцать лет все-таки.

— Да уж… Но хочется иногда…

— Что вас связывает с Притыкиным?

— Как же! Со вчерашнего дня он мой тесть.

— Это известно… А вы имеете представление, кто он такой?

— В общих чертах. Вчера познакомились. Отойдет немного, поправится под южным солнцем, может, и расскажет.

— С его дочерью давно знакомы?

— Можно сказать, на руках выросла.

— Надеюсь, знаете, что она — мошенница?

Мавр глянул исподлобья.

— Не смейте так говорить о моей жене, подполковник! Иначе я не стану с вами разговаривать.

— Но вам известно, за что ее осудили на пять лет?

— Ее подставили подруги — это мне известно.

— Вы по-прежнему утверждаете, что приехали в Архангельск, чтобы заключить с ней брак?

— Да, и я это сделал!

— Человек в преклонном возрасте… судя по паспорту, и сорокалетняя женщина, — он будто бы с сожалением вздохнул. — Как прикажете понимать? Брак по любви? По расчету?

— По любви и расчету.

— Я бы поверил вам, — подполковник встал, показывая тем самым, что приступает к новому этапу допроса. — Но есть одно странное совпадение… товарищ генерал. Вашего тестя Притыкина Василия Егоровича впервые схватил за руку и усадил в тюрьму оперативный уполномоченный Пронский, еще в сороковом году. Тот самый заслуженный работник НКВД, часть наград которого оказалась у вас. Звезда Героя, два ордена Ленина, три Красного Знамени. Документы выписаны на Коноплева, однако номера на Звезде и орденах не сходятся. И полностью соответствуют наградам, врученным во время войны полковнику Пронскому… Каким образом они попали в вашу коллекцию, да еще с другими документами? Кстати, выписанными лишь в пятьдесят пятом году?

— Не может быть! — отрезал Мавр.

— Что не может быть?

— Скажи-ка мне, подполковник, за что этот Пронский усадил моего тестя?

— А у него статья как судьба, одна и на всю жизнь. Фальшивомонетчик!

— Да? Как интересно! — не сдержал восторга Мавр. — Хорошая у тестя профессия! То, что надо!

— Это как понимать? — прищурился Рябов.

— Неужели крестник?.. Погоди, а каким образом стало известно, что дело вел Пронский?

— Запрос сделали, подняли старые дела.

— Это невозможно! Дела, которые вел Пронский, уничтожены.

— Откуда такая информация? — он не мог скрыть удивления.

— От верблюда…

— Оказалось, сохранили! Но вытащили из какого-то спецархива.

— Все равно не может быть! Я их всех помню, как детей. Притыкина среди фальшивомонетчиков того времени не было!

— Откуда вам знать — было, не было?

— Я не слышал такой фамилии!

— Вот как! А Самохина помните? Слышали о таком?

— Фальшивомонетчик Самохин был студентом Строгановского училища, между прочим, — Мавр помедлил. — Резал деревянные клише на досках из выдержанной акации…

И замолк, вспомнив верстак и резцы в комнате у тестя.

— Он женился и взял фамилию жены, Притыкиной Варвары Михайловны, вашей покойной тещи.

— Не верится, — сам себе сказал Мавр потрясенно. — Такой круг пройти, чтоб снова пути пересеклись… Вот почему он накинулся!

— Все возвращается на круги своя, — блеснул ученостью Рябов. — Фатальная неизбежность…

— Ничего себе, встреча!.. Он ведь узнал меня! То-то шрам полез щупать…

— Узнал? Любопытно! — подполковник встал сзади Мавра. — Хотите сказать, вы упекли тестя? И фамилия ваша Пронский? А Коноплевым стали, конечно же, после женитьбы?

— Уйди из-за спины, не люблю! — прорычал Мавр. — Сядь и не прыгай. Хотите сказать!.. Что я хочу сказать, ты еще слушать не дорос! Я действительно Александр Романович Пронский. Пригласи начальника управления!

Рябов не сел, однако и в затылок больше не дышал, зашел сбоку.

— Прикинуться душевнобольным не выйдет. Не советую вам кричать, буйствовать, все это бесполезно… В нашем регионе время от времени появляется фальшивая валюта. Очень высокого качества, в Москву на экспертизу отправляем — фальшивая. А в последнее время и российские дензнаки. Вам, Виктор Сергеевич, и в самом деле не семнадцать лет, тем более, вашему подельнику Притыкину… Право же, смешно утверждать, что вы — Пронский. Несмотря на его награды, попавшие к вам…

— Я требую начальника управления!

— Может быть, настала пора снять грех с души?

— Ну, будь по-твоему. Настала так настала, — вдруг согласился он. — Дай ручку и бумагу. Сейчас напишу явку с повинной.

Подполковник пощупал его насмешливым взглядом, положил несколько листков и стержень от ручки. Мавр оторвал маленький клочок от уголка и написал восьмизначный литерный шифр.

— Шуруй к начальнику. И время на все про все — полчаса. Правительственная связь должна быть в этом же здании. Может, еще на поезд успеем… Да! И чтобы жену мою доставили на перрон, проводить. Это в качестве контрибуции, за оторванные погоны и оскорбленные чувства.

Рябов посмотрел на бумажку, потом на него: должно быть, что-то слышал о подобных шифрах, но никогда с ними не сталкивался.

— И куда мне с этим прикажете?

— К начальнику, олух царя небесного!

— А ему куда?

— В свою московскую контору, должно быть. Не знаю, какой теперь отдел занимается. Найдет, не маленький!

Рябов для порядка помедлил, и все-таки позвал лейтенанта в форме, посадил в своем кабинете присматривать за генералом и удалился. Мавру надоело играть в переглядки со своим стражником, он осторожно стянул газету со стола и сделал вид, что читает.

В последний раз он пользовался шифром в восемьдесят первом, когда они ходили с Радобудом искать затонувшие древнегреческие суда. Легли спать в своих, а проснулись в нейтральных водах и были задержаны пограничниками, которых сильно смутило водолазное оборудование на борту катера. Тогда их мытарили четыре дня и, когда возбудили уголовное дело, пришлось раскрыться.

К назначенному времени подполковник не успел, и вернулся, когда до отправления поезда осталось семь минут, причем не один — с начальником управления, тем самым тучным, широким мужчиной в гражданском. Мавр встретил их сидя, как полагается старшему по званию, да еще ногу на ногу положил.

— Ну и что, господа чекисты? Есть еще государственность в нашем отечестве?

Начальник прямо не смотрел на Мавра, как девица, отводил глаза, однако вместе с провинциальной стыдливостью в его редких, коротких взглядах чувствовалась настороженность и любопытство. Он подал руку, после чего выпроводил из кабинета Рябова и лейтенанта.

— Прошу прощения, товарищ генерал, — сказал в сторону. — Вы же знаете, в нашей работе никто не гарантирован от недоразумений. Если бы вы сразу предъявили шифр…

— Спасибо, что не сгноили в подвале, а только приморозили. Я же человек теплолюбивый…

— Извините, товарищ генерал, отопление еще не включили…

— Ладно, — оборвал Мавр. — Какие ваши дальнейшие действия?

— На наш поезд вы уже не успеваете, — заторопился начальник. — Посадим на Мурманский, через четыре часа. До станции Мудьюга отправим на машине.

— Слава Богу, еще не все развалили, — пробурчал Мавр. — Оказывается, еще зачатки государственности наблюдаются. А так бы сгноили в подвале… Где мой тесть Притыкин?

— Его сейчас доставят сюда.

— А моя жена?

— Извините, товарищ генерал, — начальник замялся. — Придется проститься здесь… Проблемы с конвоированием, нужен автозак… — и вдруг добавил со скрытым недовольством. — После событий девяносто третьего МВД усилилось, наша служба на втором плане…

— Ну что же, простимся здесь…

— В Москве вас встретят! — оживился он. — Все будет в лучшем виде.

— Зачем это? — Мавр насторожился. — Это лишнее, отмените.

— Помогли бы перебраться с вокзала на вокзал: Притыкин — инвалид, на метро с вещами…

— Чья инициатива? Московская?

— Просили сообщить номер вагона, поставить в известность начальника поезда. И наказать проводникам, чтоб присматривали…

4

Скорята знал много больше, чем говорил: сказывались хохляцкие крови, не раз спасавшие его от наказаний, во времена, когда еще служили они командирами взводов. У него был редкостный по мощи инстинкт самосохранения и ген жизнелюбия. Хортов об этом давно знал и ничего выпытывать не стал, добросовестно исполнил все просьбы законника и поехал к себе на Чистые Пруды.

По пути он зарулил на оптовый рынок, купил водки и продуктов для магарыча Кужелеву, и когда вернулся к машине, обнаружил возле нее пожилую цыганку в очках с толстыми стеклами и высокой палкой в руках. Опираясь на нее, она смотрелась в лобовое стекло, как в зеркало, и что-то бормотала. Бросился в глаза ее наряд — не пестрый и неряшливый, как обычно бывает у московских цыганок, а вполне приличный, из тончайшего, отглаженного шелка зеленых и бирюзовых тонов, грудь была увешана множеством ниток настоящего жемчуга, мочки ушей оттягивали огромные и причудливые золотые серьги, напоминающие свитые листья, на запястьях позванивали десятки браслетов в виде сплетенных в косички колец.

И только шуршащая под ветерком цветастая шаль с кистями, наброшенная на плечи, показалась банальной и дешевой. Она стояла и рассматривала его с типичной цыганской непосредственностью — выбрала жертву и собиралась пристать с гаданием.

Хортов открыл машину, сложил пакеты на заднее сиденье.

— Здравствуй, странник, — вдруг сказала она. — Как поживаешь?

— Я не странник, — обронил Андрей, усаживаясь за руль.

— Значит, бродяга!

— Найди себе другую жертву. Смотри, сколько людей вокруг!

— Еды купил, вина — гостя ждешь. А гость твой — военный. Но ты его не любишь, и привечать нужда заставляет.

Он запустил двигатель, сказал добродушно:

— Отойди, а то задавлю ненароком.

— Опасность тебе грозит. Смотри, берегись черных людей!

— Вот я и берегусь! Иди с дороги!

— Я не черная, я седая. Меня можно не бояться. И послушай старую цыганку, — она приблизилась к дверце и склонилась, опираясь на пачку. — Не разгребай муравейника, не отнимай у насекомых яйца, без толку все. Не успеешь оглянуться, снова построят, отложат новых деток и тебя покусают. Не там ты счастье ищешь.

— Все равно не буду гадать у тебя, не старайся.

— Отчего же так?

— Не хочу знать, что будет.

— У тебя денег нет, — она позвенела браслетами, вставляя палку в колесо. — Откуда у бродяги деньги?.. Впрочем, мне и не надо. Видишь, сколько золота? Я богатая.

— Да и я не бедный! — Хортов включил передачу. — Гляди, какая у меня машина!

Он отпустил педаль сцепления, но «БМВ» вдруг дернулся и двигатель заглох.

— Хорошая машина, красивая, да только не твоя. Дареная она. И не от души.

Андрей погонял стартером мотор — никакого эффекта.

— Ну это уж слишком!

— Ну не расстраивайся! — засмеялась она, бренча своими цацками. — Уедешь еще, не торопись.

— С чего ты взяла, что подарена не от души? — ощущая беспокойство, спросил Хортов.

— Я вижу! Но это ничего. Если по пеплу на ней проехать, проклятие снимется.

Хортов отчего-то заволновался, и чтобы скрыть свои чувства, высунулся в опущенное стекло и прорычал:

— Ну все, ушла! Быстро!

— Ай, какой грозный! — засмеялась цыганка. — Будто мне это надо! Сам страдаешь, места себе не находишь. Работа не идет, картины не рисуются.

— Тебе какое дело? — Он внезапно увидел посох в колесе и так же внезапно решил, что не может тронуться с места из-за этой палки. Мысль была сумасшедшая, но в то мгновение показалась совершенно реальной.

— Как же, любезный мой? — весело возмутилась цыганка. — Есть до тебя дело. Неужели забыл меня?

— Отойди!

— А ну-ка, вспомни, как ты однажды в лес ходил? Муравьиные яйца добывать, чтобы курочек покормить. Ну, в Итатке-то, вспомни? В черном осиновом лесу? И было там три дороги…

— Убери палку, — шалея от ее слов, попросил Андрей.

— Эх, бродяга! — вздохнула она и вынула посох из колеса. — Ну что же, езжай, раз испугался. Но пора бы тебе избавиться от детских страхов. Вон какой взрослый стал…

Хортов в тот же миг запустил мотор и прислушался к звуку — все в порядке. Включил скорость и едва тронулся с места, как цыганка что-то метнула в кабину сквозь проем дверцы с опущенным стеклом.

— Тебе на память! — крикнула вдогонку. — От души! Чтоб не забывал свое древо!

Он не стал смотреть, что это было, выехал со стоянки и дал газу. Но неведомый предмет, залетевший в салон и упавший куда-то вниз под пассажирское сиденье, притягивал внимание и вызывал не любопытство, а затаенный и, в самом деле, какой-то детский страх. В таком напряжении и с рассеянным вниманием он промчался до Таганки и там, угодив в пробку, не выдержал, сунул руку вниз и стал шарить по коврику.

Еще не увидев подарка цыганки, а едва лишь коснувшись его пальцами, он понял, что это — витой браслет с руки! Массивными, увесистый и приятный на ощупь. Он боялся вытащить его на свет, опасался даже взглянуть в ту сторону. Было полное ощущение, что он мгновенно исчезнет, потому что такого быть не может: цыганка не отняла — подарила золотой браслет!

Пробка была не мертвая, двигалась со скоростью пешего инвалида, с частыми нервными остановками, и Хортов, отвлекшись на этот чудесный подарок, чуть не врубился в переднюю машину. Браслет он вынул непроизвольно, схватившись за руль, и на удивление, он не пропал, остался в руке и, ярко блеснув на солнце, приковал взгляд. Хортов не особенно-то разбирался в драгоценных металлах, однако тут не надо было идти к ювелирам: скорее всего, это было то самое червонное золото, причем изделие искусной работы. Красноватая косичка из восьми прядок была сплетена безукоризненно, а каждая прядка свита из множества тончайших колец, и так плотно, будто отлито в форме. При нажатии браслет становился овальным и распрямлялся, словно пружина, однако же выглядел как монолит.

А главное, его можно было надеть на руку: по крайней мере, сложенная в трубочку ладонь пролезала наполовину и еще небольшое усилие, браслет оказался бы на запястье.

Таких штучек на цыганке было точно десятка два!

Зачарованный и слегка ошалевший, он разглядывал его до тех пор, пока не заметил, что слева, из «японца» с правым рулем, на него таращится какой-то бритый парень бандитского вида и находится совсем рядом, в полуметре, и при этом притирает машину еще ближе, так, что боковые зеркала почти касаются. Запросто может протянуть руку и выхватить подарок! Хортов отвернулся, спрятал браслет в бардачок, но тут же спохватился и засунул в карман брюк.

И вдруг вспомнил — это ведь было! В Итатке мать держала кур, там все что-нибудь держали, и он ходил за муравьиными яйцами, чтоб куры лучше неслись. И заплутал у военного городка, за солдатскими огородами, в черном, горьком осиннике… Пожалуй, лет семь ему было, это же стыдобища, блудить за поскотиной в таком возрасте!..

И самое главное, об этом никто не знал и знать не мог! Тогда его вывела какая-то женщина, показала сквозь мелколесье танковую директрису и подтолкнула в спину.

Ни лица, ни возраста он не запомнил, но если эта цыганка знает, то она и была!

Хотя, как можно узнать во взрослом мужчине семилетнего ребенка?

И этот браслет…

Да это же знак!

Он втиснул машину в крайний левый ряд, круто развернулся и погнал назад, в Кузьминки. Возле рынка «Афганец» он встал на старое место и выскочил из кабины — цыганки не было. Андрей прошел вдоль забора до входа, покрутился между машинами на стоянке, возле киосков на противоположной стороне — нету. Тогда он зашел на рынок, помотался между рядами, но от одного вида загроможденной палатками площади начал скисать. Раздвигая животом толпу, мимо прошел человек с огромной трубкой в зубах и целеустремленным видом, невзначай толкнул плечом и, сделав три шага, обернулся.

— Кого ищешь, дяденька? — спросил сквозь стиснутые зубы и шваркнул трубкой, как селезень.

— Цыганку, — сказал Хортов. — Недавно здесь ходила цыганка, ухоженная такая, с браслетами…

Тот переложил тяжелую сумку из руки в руку, достал изо рта трубку.

— Цыганка? С браслетами?.. Пошли.

Андрей покорно двинулся за широкой спиной в синей майке, как за волнорезом. Пробив толпу, он вывел с рынка и повлек в сторону кинотеатра. За углом забора остановился и указал мундштуком на целый ряд цыганок, торгующих тряпьем.

— Выбирай, которая?

Ни по возрасту, ни по виду не было ни одной похожей, и золота на них — кот наплакал.

— Здесь ее нет…

— Значит нет, — согласился добровольный помощник. — Ты если что, обращайся к Петровичу.

И тут же неторопливо скрылся за углом. А цыганки уже сделали стойку, заговорили разом, и некоторые повскакивали с мест.

— Молодой-красивый! Кого ты ищешь? Иди сюда, всю правду скажу!..

Хортов поднял руку, показал браслет.

— Кто из вас знает цыганку с такими побрякушками?

Они вначале потянулись, чтоб посмотреть, но в следующую минуту случилось невообразимое — на прожженных московских воровок и мошенниц напал шок. Немая сцена длилась полминуты, не меньше, после чего цыганки стали распрямляться, некоторые попятились на свои места, но пепельная окаменелость будто впечаталась в смуглые лица.

— Кто знает? — повторил Андрей и выше вскинул руку.

И словно галок вспугнул, стали закрывать лица шалями.

— Нет, не знаем! — загалдели. — Не видели! Убери, убери запястье!

В тот момент он не ведал истинной причины такого переполоха, но был абсолютно уверен, что они знают — если не цыганку, то такие браслеты видели точно и разбираются в их назначении либо скрытом смысле. И одновременно понял, что у этих лукавых женщин никогда не добиться правды.

Под их торопливую, гомонящую речь на цыганском языке он развернулся и подался к машине.

Домой он попал лишь к девяти вечера, и вместо того чтобы готовиться к приезду гостя, около получаса разглядывал браслет, вспоминая детали встречи с цыганкой. И чем дольше думал об этом, тем более утверждался в мысли, что все случившееся — не затмение разума, а прикосновение к прошлому, возвращение к детским дремотным грезам. И этот браслет, напугавший цыганок, надо расценивать, как знак, только неизвестно чего. Он машинально надел его на руку.

Кужелев пока не приходил, и потому он пошел в комнату, открыл платяной шкаф и стал доставать полотна, сложенные пачками у задней стенки. Он спешил, и потому сразу же отсортировывал, ненужные складывал обратно, а выбранные расставлял полукругом по комнате. Нельзя было сказать, что это портреты, ибо у них не было натуры; скорее всего, полотна напоминали умозрительные картины, где присутствовало человеческое лицо, а то и фигура, и потому они казались выдуманными и плосковатыми. Но только для чужого глаза!

На всех девяти расставленных портретах были изображены женщины разного возраста, этакий фольклорный ансамбль в национальных нарядах. Сначала Андрей внимательно всмотрелся в каждое лицо, после чего поставил на пол и включил настольную лампу. Поворачивая ее перед каждым полотном, он находил такое положение света, когда возникал стереоэффект, и тогда сам начинал двигаться, чтобы уловить точку объемного зрения и тем самым оживить нарисованных людей.

Цыганка оказалась на четвертом портрете слева, только наряд был другой, из украшений — лишь кольца и нож на груди, осыпанные крупными бриллиантами и зеленью изумрудов.

И годами была помоложе лет на двадцать…

Хортов так обрадовался, что забыл о госте, а он позвонил в самую неподходящую минуту. Пришлось закрывать дверь в комнату, чтоб ничего не увидел. В последний момент вспомнил о браслете на руке, попробовал снять — никак! Словно клешня наручников, аж впился в запястье…

Между тем Кужелев трезвонил и уже постукивал ногой. И времени было половина одиннадцатого!

«Достоверный источник» из ФСБ вошел, как всегда, в показном приподнятом и злорадном настроении. Еще в Германии он поставил в верхней челюсти три золотых коронки, и эта зэковская улыбка еще больше подчеркивала его циничный, мефистофельский взгляд на мир. В ЗСГВ Хортову пришлось общаться с ним месяца три, но и этого хватило, чтобы почувствовать, как меняются собственные взгляды на службу, начальство, женщин, вино и жизнь вообще: нигилизм Кужелева оказался прилипчивым, как паутина в темном подвале. Это он, оставляя на своем месте пехотного старлея, еще в восемьдесят девятом году загонял его в угол своими, тогда дикими, речами.

— Через пару лет от Варшавского договора останутся лохмотья. Вся западная социалистическая шушера побежит сдаваться в НАТО. Немцы в первую очередь! Пятнистый ведет секретные переговоры, сдает западу жизненное пространство России. Нельзя допускать объединение Германии. Рассеченная змея, срастаясь, становится еще опаснее. Рухнет соцлагерь, придет конец и СССР. Вот здесь, где мы стоим, будут американские военные базы, а их корабли зайдут в Балтику. И что останется от итогов Второй мировой?

Хортов был уверен, что это провокация и сверкающий фиксами капитан проверяет его на вшивость, и потому оставлял подобные речи без ответа. Тогда он ничего этого не чувствовал, не знал, да и знать не мог, поскольку для десантно-штурмового батальона, где служил Андрей, союзнические отношения были прочны и незыблемы, Советская власть вечна, партия сильна и мудра, а Красная Армия непобедима.

Он и в самом деле почти забыл о существовании золотозубого капитана, вернее, хотел забыть, но все, что прилипло от него, вросло, как ноготь на пальце: болело, мешало ходить, однако, и помогало выживать в пору великих потрясений. Когда после возвращения в Москву Андрей разыскал его и позвонил, Кужелев заговорил так, словно вчера только расстались. И помнил ведь все свои слова!

— Ну что, пехота, сдали Берлин? Опять до Москвы отступаем? Слышал, флот США уже на Черном море?

Сейчас он приехал вроде бы на магарыч, но выпивку и закуску привез с собой, ибо терпеть не мог халявы. Хортов провозился с картинами и на стол ничего собрать не успел, потому кинулся распаковывать продукты, однако полковник глянул на суету хозяина, отстранил его и стал делать все по своему вкусу, то есть переставил посуду, утащил на кухню, на его взгляд, лишнее и вывалил на тарелки свои консервы от горошка до тушенки. Разлил водку и тут же выпил, стукнув рюмкой по стоящей рюмке Хортова.

— Ну и чем закончилась встреча с законником? — спросил он, с аппетитом закусывая рыбой, мясом и консервированными абрикосами одновременно.

— Получил дельный совет завести ангела-хранителя, — сообщил Андрей.

— Послал бы ты его…

Кужелев в принципе не был знаком со Скорятой, и знал о его существовании лишь по некоторым поступающим из прокуратуры документам да от Андрея. И то ли ревновал, то ли относился к надзирающим законникам с предубеждением оперативного работника — по крайней мере, близко знакомиться не захотел.

— Новости-то последние доложил? — полковник выпил еще рюмку и закурил вместо закуски.

— В общем-то, все, кроме пропажи акций из тайника под обоями.

— А кто тебе про акции сказал? — ухмыльнулся Кужелев, скрывая тем самым настороженность. — Адвокат Бизин, что ли? Когда ты заезжал на Арбат?

— Так точно.

— Значит, он был там? Вот стервозный старик! Наша наружка только в сортире не сидит… Ничего не скажешь, старая выучка. Что-нибудь о спецслужбах говорил?

— Он уверен, что их работа!

— Это нормально, — согласился Кужелев. — Бзик у него на секретных операциях. Везде ему чудятся заговоры, рука ФСБ… Ты ушел — он остался?

— Конечно. Дал визитку, ждет звонка.

— Ну, точно, через трубу вылетает! Был один?

— Да вроде бы…

— А то он с какой-то девкой еще ходит. С секретаршей. Так вообще: зайдут куда-нибудь и пропадают.

— Кто он такой?

— О, пехота! Вот бы про кого тебе написать. Роман получится! Сразу бы разбогател. Только он тебе ничего не расскажет. А дать его досье я тебе не могу при всем желании. Вообще-то он дипломат, знает десяток языков, работал в посольствах от Кубы до Малайзии, но все в брежневские времена.

— Ваш человек?

— Не наш! Но с разведкой, разумеется, связь имел, и самую тесную.

— Значит, предатель.

— Теперь уже не предатель, а борец с советским режимом. В качестве специального представителя вылетел в Канаду и там попросил политического убежища. Такой скандал случился в МИДе!.. Вернулся в девяностом году вместе с другими диссидентами и, как все, стал бороться за права человека. Сотрудничает с обществом «Сохнут». Бесплатно дает юридические консультации, защищает кое-кого в Судах, хлопочет визы для иммигрантов…

— Как же он пролетел с визой для Кацнельсонов?

— Обдурить «Моссад» и миграционную службу очень трудно. Там же бывшие наши граждане работают. Это я тебе как профессионал говорю. Впрочем, кто его знает, может и не пролетел, — вдруг сверкнул золотом зубов полковник. — Может, сам все устроил, кто его знает. Бабка надвое сказала…

— Думаешь, это с его ведома грохнули старика и обчистили тайник?

— Да что ты! Бизин не наводчик, это для него мелковато… Надурили его крепко! Вернее, обоих со стариком. А вот обидчика он знает. Должен знать, обязан!

— Известно, куда он ездил в командировку?

— В Переделкино, по Киевскому направлению.

— У вас что, тотальная слежка за населением?

— Живет он там! — Кужелев усмехнулся, выпил рюмку и засобирался. — Купил писательскую дачу, сделал евроремонт, сигнализацию… Все, пора! Я же тоже на даче, между прочим, живу летом, и пилить мне через всю Москву, да от кольцевой двадцать пять… — Его взгляд вдруг замер на браслете. — А это что такое у тебя?

— Да так, безделушка, — Хортов попробовал натянуть рукав рубашки. — Говорят, стабилизирует давление.

Будучи еще капитаном, Кужелев отличался бесцеремонностью, а в полковниках вообще обнаглел. Он схватил руку Хортова, покрутил кисть, разглядывая браслет, и присвистнул.

— Ну да! Когда на руке безделушка граммов на сто золота особой пробы, давление будет идеальным… Подарок жены?

Хортов обрадовался подсказке.

— А чей еще? У богатых свои заморочки. Сама ходит, как ювелирный магазин, и мне теперь… И почему ее до сих пор никто не ограбил?

Полковник, конечно, не поверил, хмыкнул, скосил глаз.

— Ладно уши притирать, пехота. Штучка-то женская.

— А мне откуда знать? Это ты у нас специалист по драгоценностям.

Чувствовалось, Кужелеву было неуютно в доме: почему-то говорил и озирался, тянул носом воздух, будто пожар чуял.

— Слушай, пошли на воздух, что-то у тебя душновато…

— Погоди, ты мне еще ничего не сказал, — Хортов встал посреди коридора. — Не выпущу, пока не выпотрошу.

— Это ты про что?

— Мы же договорились. Что мне делать с материалом?

— С каким?

— Про смерть старого авантюриста! Про настоящую смерть, не от инсульта.

— Ты что, писать об этом собрался?

— Меня интересуют только акции. И больше ничего.

— Мне о них ничего неизвестно, — полковник потряс ключами от автомобиля. — Слышал звон?

— Врешь. Вы оба с законником врете! Если информация закрытая, так и скажи. Я вижу, ты же выкручиваешься, и это у тебя плохо получается. Даже зубы не блестят.

— Это я мало выпил. Но больше не могу, за рулем, как-никак… Бывай, я поехал!

— Ну так выпей. И расслабься, — Хортов потянул его к столу. — Напросился на магарыч, а сам деру? Садись!

Кужелев неожиданно подчинился, однако к столу не сел — достал из кейса, как показалось, сотовый телефон, открыл дверь в комнату и встал в проеме. Картин на полу он не заметил, потому что был занят прибором — поигрывал пальцами на кнопках и смотрел на табло.

— Ты что? — спросил Андрей, наливая водки.

Тот поднял палец, и в это время приборчик в его руке издал неприятный переливистый свист, похожий на звук фонирующего микрофона. Хортов подошел к полковнику и заглянул через плечо: это был портативный сканер с рамочной антенной.

Тем временем Кужелев приблизился к окну, перешагнув полотно, поднес прибор к металлическим карнизам и глянул выразительно, мол, комментарии излишни. Встал на табуретку и стал тщательно исследовать алюминиевый профиль, светил фонариком, подносил зеркальце, чтоб увидеть, что внутри, наконец, осторожно спустился, снял с вешалки пиджак Андрея и, сунув ему в руки, открыл дверь.

Он был возмущен или даже взбешен; в этом, непривычном для него состоянии, готов был ломать и крушить все вокруг. В машине он так хлопнул дверцей, что отлетела пластмассовая накладка.

— Как же я сразу не врубился? Ведь чуял!.. Профессиональная работа, японская закладка на суперпитании. Год пролежит, хоть бы что…

— Кто прослушивает мою квартиру? Ваши?

— Откуда я знаю?!.. Замок открывал, все нормально?

— Вроде бы… Как-то внимания не обратил, думал… — он чуть не проговорился о цыганке.

— Наш с тобой контакт срисовали, вот что плохо. А если это наша служба безопасности?

— Ты не можешь определить, чья закладка?

— Кто ее определит?.. На одном рынке покупаем. У нас используются точно такие. Не дай бог, наши вложили…

— Что-то ты осторожный стал…

— Ботинки жмут, на размер меньше выдали.

— Но в машину тебе не всадили клопа!

— Кто их знает…

— Так что с акциями?

— Ничего, — Кужелев покрутил головой, осматриваясь. — Их не существует. Якобы. Тайна империи, покрытая мраком.

— Бывшей империи?

— Слушай, пехота… Дело это темное, потому параллельно с нами взялась за него и контора при администрации президента. Не исключено, что они и слушают тебя, зная наши контакты… Эх, надо было давно проверить твою квартиру!

— Может, они сами акции ищут? В этой конторе?

— Пенки они снимают! У них там полтора специалиста, остальные бывшие политработники и менты. Мы раскрутим — они себе палку нарисуют.

— А кто же старика и адвоката надурил?

— Это я сказал, надурили?

— Ты!

Он подумал, поборолся с собой и, облокотившись на руль, вздохнул:

— Жмут ботинки… А раньше поскрипывали.

Хортов не стал ничего уточнять, незаметно ощупал браслет: кажется, передавило сосуды и рука начала отекать.

— Обувь разнашивать надо, — посоветовал он. — Растаптывать.

— Ты мне лучше скажи, умник, где браслетик взял?

— Ну а если не скажу?

Кужелев пожал плечами.

— В общем-то, как хочешь… Только он из контрабандной партии. Таможня засекла ее в Шереметьево, количество изделий неизвестно, а вес около двадцати семи килограммов. Товар шел из Индии, внаглую перевозили. Дали команду пропустить, чтобы выйти на получателя, а золото исчезло прямо в аэропорту… Это первый выплывший браслет, а у меня дело с прошлого года висит. Теперь хоть могу количество посчитать. Двадцать семь килограммов разделить на сто граммов, сколько будет?

Хортов никогда до конца не доверял ему: что бы полковник ни делал, как бы к нему ни относился, в душе всегда оставалось сомнение. Например, несмотря на добрые отношения, он мог сейчас сорвать с руки этот браслет и утащить на какую-нибудь экспертизу, а то и вовсе арестовать самого вместе с безделушкой.

Наплевать ему, что происходит в такую минуту в душе Андрея.

И одновременно Кужелев мог проявлять редкостное по сердечности участие в судьбе: когда Хортов приехал в Москву, оказался на улице, без прописки, без гроша в кармане — две недели ночевал на вокзалах, пока не разыскал бывшего сослуживца. Тот поселил на своей даче, устроил на работу в многотиражку ФСБ и даже денег подкидывал…

— Смотрю я на тебя, пехота… Темный ты человек. Непрозрачный, как сейчас принято говорить, — Кужелев показал зубы. — Потому тебе и жука всадили… Ладно, хрен с ним, с браслетом. Только ты его не носи, тем более женский… Сходи домой, прихвати бутылку и что-нибудь поесть. А то сидим, как эти…

Хортов вернулся через несколько минут и обнаружил Кужелева совершенно в ином, привычном состоянии.

— Это не наши слушают твою хату, — блеснул он фиксами. — Ну-ка, вспомни: где ты сегодня был? Кроме Арбата?

— В редакции.

— Заметил что-нибудь странное? Не появлялся человек… Ну что-то вроде адвоката?

— Там все странное. Особенно Ада Михайловна, ответственная секретарша, эдакий серый кардинал. Будто бабу подменили.

— Ее не подменили…

Полковник выпил и начал сосредоточенно есть.

— Сердце горит, — сказал он. — Какие, в звезду, тайны империи? Как он был секретарем обкома, так и остался. А на него свалилась гигантская страна, шестая часть суши, особая цивилизация, целый мир. Конечно, для него все тайна. У него психология захватчика, покорителя неизвестных народов. Потребуется десятки лет, чтобы изучить нравы захваченной империи, ее обычаи, разгадать государственные секреты и хотя бы приблизительно подсчитать добычу. А для его уличной банды с подростковой психологией чужая, неведомая Россия — предмет для насилия. Что кошке голову оторвать, что разрушить государство… Все как было в Веймарской республике, один к одному.

— Не понял, у тебя что, снова приступы критики?

— Там тоже к власти пришел президент с бандой… И расфуговал страну под самый корень! Всю основную промышленность разбазарил, и в результате немцы получили Гитлера и фашизм.

— Выпей еще, — предложил Хортов. — Может, пройдет…

— Адвокат целую неделю просидел у себя на даче. Принимал гостей. Высоких гостей… И знаешь, что предлагал? Выкупить у него Веймарские акции. Ксерокопии показывал…

— Это что, акции Веймарской республики?

— Какие же еще? Они всплыли…

— У вас действительно тотальная слежка…

— Всего их у Кацнельсона оказалось девятнадцать штук. Но пакет разрозненный: металлургический завод, угольная промышленность, автомобильная, «Мерседеса например. Короче, с бору по сосенке…

— Они что-нибудь стоят? Сколько времени прошло…

— Вообще-то стоят, всегда стоили, и немало. После войны цена выросла в тысячи раз. Но были бы пакеты посолидней, тогда правительству есть смысл покупать…

— А зачем?

— Ну, например, чтобы предъявить Германии, в счет выплаты внешнего долга. Знаешь, сколько мы должны немцам?.. Но для правительства это мелочь, и высовываться с ними нет смысла, — Кужелев доел кусок жирной, копченой скумбрии и вытер руки. — По крайней мере, высокие чиновники приводили адвокату такой аргумент. Но один из олигархов не побрезговал, согласился купить все акции. И знаешь, с какой целью?.. Чтобы перепродать правительству. Одним словом, коррупция, и ничего особенного.

— И этот олигарх опередил — послал своих людей, а те закапали старику глаза и взяли акции.

— Вряд ли. Он выкормыш правительства, ему скинули собственность и финансы. А сейчас решили покрутить акции… Был бы Пронский и НКВД — все бы у стенки стояли.

— Это кто такой?

— Начальник специального отдела НКВД, финансово-экономические вопросы.

— Значит, там коррупция и в результате — уголовщина?

— А ты что хотел? Душещипательную историю?.. Но как бы там ни сложилось, ты об этом писать не станешь. Эти сведения публикации не подлежат.

— Ты здорово изменился, Кужелев…

— Ладно тебе, пехота! — смешок был неприятный, но знакомый. — Не обо мне речь. Просто ни одна состоятельная газета не захочет вмешиваться в эту интригу. Придется называть фигурантов, а там такие фамилии… Ты же не хочешь печататься в мелкой, бульварной прессе?

— Я бы написал, но мне это неинтересно, — не сразу отозвался Хортов. — Не мой профиль.

— Я тут успел копнуть архив, — Кужелев сделал интригующую паузу. — В период с тридцать четвертого по сорок четвертый участи Кацнельсона удостоились шесть человек. И все либо работали в Коминтерне, либо как-то были с ним связаны. Этим не брызгали в глаза, но отправляли на тот свет с помощью яда, имитировали самоубийство. Даже предсмертные записки есть… И во всех случаях исчезали ценные бумаги.

— Такие же акции?

— Неясно…

— Может, советские облигации.

— За них бы вряд ли стали травить, изощряться… В одном случае при составлении перечня есть упоминание об акциях Рурских угольных шахт, но мимоходом, даже не указано количество. Все шесть дел начспецотдела НКВД Пронский свел воедино. И в общей сложности за десять лет усадил семнадцать человек, в основном жен, любовниц и близких родственников. Сейчас все посмертно реабилитированы…

— Как бы взглянуть на эти дела?

— Никак, — Кужелев налил водки. — Архив под таким грифом, что вряд ли когда откроют.

— А начспецотдела жив?

— Пронский в последнее время своей жизни официально был специальным помощником коменданта Берлина, погиб в августе сорок пятого. Ну и царство ему небесное, — полковник выпил. — Все концы обрублены, а порыться бы и написать надо. От вас, щелкоперов, много зла и суеты в обществе. Хоть бы ты поработал на благо отчизны…

— Зато от вас польза!.. Журналисту всовывают жучка, вы не знаете кто.

* * *

Прошло два дня полной тишины: никто не звонил, не приходил, не требовал, а у себя дома Хортов в основном молчал или мурлыкал песенки, помня, что в оконном карнизе лежит чувствительная закладка. На третий день он несколько обвыкся, что его постоянно слушают, и слегка расслабился, как тут и достал его шеф, мол, почему до сих пор нет материала, которого ждет читатель, и что такими темпами нельзя работать в современной прессе. Причем требовал выдать статью в сей же час и в первоначальном виде.

— Шеф, не надо мне портить карьеру, — поражаясь резкой смене настроения, сказал Андрей. — Там действительно махровый антисемитизм и все такое…

— Карьера не пострадает. Материал пойдет под псевдонимом! Вези его сюда! Сразу даем в номер.

Было сомнительно, что дотошная Ада Михайловна не сняла копии…

Вообще-то Хортов должен был всю жизнь страдать комплексом неполноценности: закончил училище морской пехоты, но угодил служить в сухопутную, а оттуда — в особый отдел, тоже не по специальности. И наконец, из армии подался в журналистику, великовозрастным дядей начал заниматься тем, чем пацаны с младых ногтей занимались и потому достигали высот. Но здесь он был на равных со Стрижаком, поскольку тот пришел в газету с улицы: работал экскурсоводом в Питере, пописывал заметки про культуру в местную газету и выплыл на волне больших перемен в государстве. Он часто появлялся на экране телевизора в компании известных редакторов и политиков, комментировал важные события и выглядел, словно надгробное изваяние — говорил медленно, низким голосом и для пущей значительности тянул паузу. А в обыденной жизни был совершенно иным человеком, сыпал словами, как из пулемета, хихикал не по делу, сбивался, иногда выражался коряво и переходил на уличный сленг.

Если осторожный Стрижак сейчас требовал материал, несмотря ни на что, значит, не он сам, и даже не хозяин газеты — кто-то наверху жаждал скандала, связанного с ценными бумагами Германии или даже с самой Германией, потому что следующая фраза шефа звучала так:

— И через пару дней жду от тебя продолжение этой темы.

— Какой темы? — спросил Хортов, чтобы выиграть время.

— Не прикидывайся, Хортов!

— А как же Кавказ?

— Это вечная тема, от тебя не уйдет! Там будет еще вторая война, третья…

То есть сейчас он говорил то, что хотел адвокат. Но этот Бизин казался слишком мелкой фигурой, чтобы воздействовать на Стрижака. Возможно, желание бывшего дипломата совпало с чьим-то влиятельным желанием, а может, он знал, через кого надавить на шефа.

— Продолжение может не состояться, — не сразу выговорил Андрей, косясь на гардину на окне. — Информаторы отказываются поставлять информацию.

— Ну, это не разговор, Хортов! — затрещал в трубку главный редактор. — Надо их заставить! Ты — четвертая власть. Они должны тебя бояться! Информаторов всегда следует водить на коротком поводке и в строгом ошейнике. — И еще намекнул: — У твоей темы хорошая перспектива.

— В таком случае, я подписываю материал своим именем, — по-прежнему не выпуская из виду гардину, заявил Андрей. — Чего тут прятаться? Если перспектива? Кто не рискует, тот…

— Мой тебе совет, воин, — не поднимай забрала, — перебил шеф низким голосом, будто сидел в телестудии перед камерой. — Чтоб в глаза чего не попало.

Тем самым он окончательно выдал себя — все знал и мог бы сам написать продолжение.

— В глаза? При чем здесь глаза? — прикинулся Хортов.

— Запомни, — жестко отозвался шеф. — Не люблю двойной игры. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— Сдаюсь! — Андрей вскинул руки. — Вы не зря едите свой горький хлеб. И все-таки по договору я имею право подписываться под материалом так, как хочу.

— Ладно, уговорил, — неожиданно быстро согласился Стрижак. — Вези материал!

— У Ады Михайловны есть второй экземпляр.

— Да?.. Ладно, пусть будет второй экземпляр… А ты сам просил ее об этом?

— По-моему, копировать материалы входит в ее обязанности, — предположил Андрей. — Мне так показалось…

— Именно, показалось, — вдруг зло ответил шеф. — Вот стерва! Ты, как бывший контрразведчик, взялся бы и выяснил, на кого она еще работает… Это шутка!.. Ну, ладно, пиши вторую серию! Но рукопись только из рук в руки!

На следующее утро Хортов вышел на улицу и купил свою газету. Материал был на половину второй полосы и под названием, придуманным наверняка Стрижаком: «Аферисты умирают, но не сдают».

И под специальной, новой рубрикой: «Тайны империи».

На ходу он пробежал глазами весь текст и споткнулся на самодеятельности шефа. В последнем столбце было маленькое дополнение, эдакий намек на причину смерти — исчезновение Веймарских ценных бумаг на сумму в восемь с половиной миллионов долларов.

Стрижак знал много больше! Даже цену девятнадцати акций!

Вернувшись домой, он хотел позвонить Кужелеву, но телефон ожил сам, причем пробивалась междугородка, но, провозившись с замком, Андрей не успел снять трубку. Второй звонок последовал через минуту.

— С вами будет говорить господин Артельянц, — известил ласковый женский голос.

Хозяин газеты говорил с легким южным и одновременно кавказским акцентом, чем-то напоминающим голос киношного Сталина.

— Господин Хортов, благодарю вас за смелость и объективность. Это очень нужный и своевременный материал. Хочу познакомиться с вами поближе. Мои помощники вас известят о месте встречи. Всего вам доброго и творческих успехов!

Сказано было на одном дыхании и на одной ноте и не услышаны вежливые слова в ответ.

Хортов положил трубку и не успел переварить случившееся — звонок Хозяина был явлением знаковым, — как телефон вновь забренчал.

— Что у тебя все занято? Поздравления получаешь? — хмуро спросил Кужелев. — Значит, так, моего совета не послушал — пеняй на себя. Может случиться все что угодно, ситуация непредсказуемая, потому как информации мизер.

— А ты что так смело-то, по телефону? А вдруг?..

— Телефон у тебя чистый, кто контролирует квартиру, установить пока не удалось. Не исключено, что редакция или хозяин газеты. Так, в целях твоей безопасности. У него есть собственная служба, лучше любой разведки. Закладку в гардине пока не трогай. Боюсь, что и на телефоне повиснут, но я сразу же предупрежу, если что… Все понял?

— А что ты такой добрый? — спросил Андрей.

— Ботинки жмут, а обувь надо разнашивать, чтоб мозолей потом не натирать…

— Это верно.

— Позвони нашему знакомому адвокату. Пощупай его, понюхай, какой пастой чистит зубы.

— Я вроде как журналист, а не нюхач.

Кужелев не мог да и не хотел скрывать раздражения.

— Ну да, как информация, так нужна! И за здорово живешь. А помочь — уже и брезгует. Успокойся, пехота! За информацию все платят информацией. Не ты первый!

— Ладно, не ори, — пробурчал Хортов. — Что надо сделать?

— Для твоей же пользы, пехота. Позвони, потолкуй. Он не такой уж и убогонький, каким представляется…

В этот момент кто-то вступил в разговор и Кужелев замолк. Потом явился голос барышни, сообщивший, что Берлин на проводе.

Голос Барбары отдавался эхом в эфире и напоминал глас неба.

— Почему ты отключил мобильный телефон? — с тревогой спросила она на немецком, поскольку Андрей запрещал говорить ей на русском, чтобы не оскорблять великий и могучий. — У тебя все в порядке?

— Села батарея, — соврал как обычно Хортов. — Не проследил.

Мобильник два дня уже лежал в машине, а машина, в свою очередь, стояла в «ракушке»…

— У меня есть предложение съездить на неделю в Грецию, — как всегда непререкаемым тоном заявила законная жена. — Обещают солнечную погоду.

С год назад она купила дом на острове Лефкас, невероятно гордилась своим приобретением, позволяющем думать о себе, как о богатой женщине, но ездить туда в одиночку отчего-то боялась. После объединения Германии она осталась жить в Восточном Берлине, но, будучи в прошлом комсомольской вожачкой, посредством своих связей забралась сначала в муниципалитет, который ликвидировал социалистическую собственность, затем быстренько оказалась «новой немкой», приватизировав несколько молодежных курортов и домов отдыха на побережье Балтики.

— У меня обширные творческие планы, — сказал в ответ Хортов. — Отдыхать нет времени.

— Андрей, у тебя появилась новая женщина, — не поверила Барбара. — Я же чувствую и вижу.

Она и в самом деле обладала способностью видеть на тысячи километров, через границы, материки и океаны. По крайней мере, трижды звонила в самые неподходящие минуты, словно и впрямь знала, что у законного мужа новая любовница. Первый раз из Берлина, второй — с острова Лефкас и третий — из Аргентины. И он признавался, что это так. Супружество у них было обречено с самого начала, и Хортов несколько раз предлагал развестись, но Барбару это по некоторым соображениям не устраивало: она была тесно связана с бывшими советскими комсомольскими вожаками, теперь банкирами и крупными бизнесменами, и даже намеревалась получить двойное гражданство.

Однако у этой истории была еще одна сторона: их супружество было без брачного контракта — в пору горячей комсомольской юности он и не требовался, и теперь Андрей подозревал, что разбогатевшая жена боится развода как огня, ибо придется поделить имущество, если муж будет настаивать. По крайней мере, она при случае спрашивала об этом и убеждала его, что он не имеет морального права на половинную долю и даже откупалась, приобретая Хортову квартиру, машину и посылая деньги на жизнь.

Состояние альфонса его не устраивало, впрочем, как и семейное положение, но вырваться из порочного круга можно было лишь при условии, если будет хорошая работа и согласие Барбары на развод. А тут в последнее время с законной женой стало твориться что-то странное: ее ревность и особое зрение не имели пределов.

— Да-да, я вижу! Твоя новая женщина лежит рядом и ласкает тебя! — На том конце послышались звуки, весьма приблизительно напоминающие плач.

— На сей раз ты не угадала, — злорадно сообщил Андрей и глянул на гардину. — Сижу один в квартире и работаю.

— Я имею плёхо душа, — по-русски заговорила она. — Скушать долго нет ты…

— Не скушать, а скучать! — поправил он. — Скушать — значит съесть.

Точно так же она владела английским и французским. В Россию всегда приезжала с переводчиком (в другие страны — с другими), который хвастался, что дед его — русский офицер, полюбивший бабушку в сорок пятом году. И отсюда у него такая любовь ко всему российскому. Хортов терпеть не мог всех переводчиков Барбары, поскольку хоть брак и оставался формальным, но развесистые рога были вполне настоящими.

— Тебе неприятно слышать, что я скучаю? — голос показался жалобным.

— Если хочешь говорить по-русски, дай трубку переводчику, пусть переводит.

— О, Андрей, ты ревнуешь?

С ней нельзя было шутить, говорить иносказательно или ерничать: Барбара все понимала в прямом смысле.

— Ты свободная женщина, — отозвался Хортов, играя браслетом цыганки. — Мы же договорились.

— Не хочу свободы! Желаю неволи, рабства, но чтобы ты был мой господин!

Поскольку она вообще не понимала юмора и не умела шутить, то все сказанное следовало принимать за правду.

— У тебя что-то случилось? — спросил, а про себя подумал: наверняка покинул очередной переводчик…

— Случилось, Андрей. Стала много думать о тебе и скучать. Приезжай. Я требую, чтобы ты приехал!

— Позвони через неделю, — увернулся он. — Очень много работы!

— Тебе нужны деньги? Я пришлю…

И прислала бы, но потом потребовала отчета, на что потрачены. Точно так же она призирала за квартирой, автомобилем и телефоном. Ему уже давно не хотелось ничего брать у жены, а скорее бы и от взятого избавиться…

— Нет, теперь я зарабатываю неплохо, — он попрощался и положил трубку.

Барбара умела хитрить, изворачиваться, но эти ее заявления Андрею хотелось расценить как порыв чувств. В юности с ней подобное случалось, когда она ночью прибегала в офицерскую гостиницу, подкупала часового сигаретами и, если удавалось, пробиралась к Хортову в комнату. Если нет, то, бывало, ночевала в комендатуре под замком…

После разговора с законной женой он сразу же ощутил желание борьбы: это было ее самым главным недостатком — умение или страсть подавлять всех окружающих, и чем ближе был к ней человек, тем больше он страдал от ее напора и власти. Совместная жизнь у них не получилась лишь по этой причине: мужа, друзей, партнеров — всех она видела у себя под каблуком.

Даже вольные переводчики долго не выдерживали…

Он смахнул навязчивый образ Барбары и с ужасом услышал, что телефон снова зазвонил.

— Я слушаю вас, — по-немецки сказал он, ожидая нового потока признаний.

— Господин Хортов, с публикацией статьи о смерти Кацнельсона вы поступили весьма легкомысленно, — голос был мужской, незнакомый и по своему тону напоминал тихий, журчащий рык дремлющего льва.

— С кем имею честь? — он глянул на гардину и пошел в ванную.

— Ваш читатель, — был ответ. — В завтрашнем номере следует напечатать опровержение. Но не навязчивое. В форме пояснений автора, что факты, описанные в материале, вымысел. Убедите редактора в необходимости такого действия.

— Это что, пожелание? Или рекомендация?

— Читательское мнение, — неизвестный положил трубку.

Хортов тоже отключился и секундой позже понял, что сделал глупость и не воспользовался определителем номера. Если это был не розыгрыш, то определенная угроза, звучащая мягко и жестко одновременно.

И номер мобильного телефона откуда-то узнали…

В голову почему-то сразу пришел адвокат Бизин и просьба Кужелева позвонить ему. Сейчас было самое время.

Адвокат оказался на месте, то есть в обществе «Сохнут», и звонку обрадовался. Но голос в трубке никак не походил на львиный рык.

— Собирался вам позвонить! А вы тут как тут! Это не случайно, господин Хортов!

— Совпадение интересов, — обронил он.

— Прочитал вашу статью и должен сказать, замечательно! Замечательно, мой дорогой! Когда выйдет продолжение?

— Продолжение следует, — сухо отозвался Хортов. — Виктор Петрович, почему вы скрыли от меня происхождение исчезнувших акций?

На том конце пауза длилась три, но выразительных секунды.

— Хотите поговорить конкретнее — приезжайте ко мне в Переделкино. Собственно, поэтому я и хотел звонить. Для вас есть очень важный разговор. Место у меня подходящее, природа, тишина и полное отсутствие чужих ушей. Жду через два часа.

Он не ждал такого оборота и в первый миг ощутил провал времени — еще не успел осмыслить звонок с угрозами, а тут новое предложение, прямо противоположное. Мелькнула мысль позвонить Кужелеву, сообщить или спросить совета, но это было бы слишком уж не самостоятельно.

— Сегодня не могу, — Андрей решил выдержать паузу. — Ни через два, ни через три. Только завтра.

— Как вам угодно! Буду ждать вас завтра.

Первое, что пришло в голову, — отключить оба телефона и не звонить самому, однако он тут же поймал себя на мысли, что именно сейчас, после публикации, пойдет свежая и неожиданная информация, которую потом не сыщешь. Так оно и вышло: спустя десять минут раздался звонок квартирного телефона.

— Могу я услышать журналиста Хортова Андрея Александровича? — голос был молодой и бойкий, как у секретаря.

— Я вас слушаю, — напористо сказал он. — Но вначале представьтесь.

— Заведующий отделением нейрохирургии областной больницы Клименко.

— А кто дал вам телефон?

— Получил его в редакции.

— Каким же образом? У кого?

— Не знаю… Весьма любезный женский голос.

— Этого не может быть! В редакции не дают домашних телефонов.

— Я представился, и мне дали, — не сразу и виновато ответил собеседник. Хортов ругнулся про себя.

— Извините, просто достают звонками…

— С вами будет говорить схимонах Гедеон. Звоню по его просьбе. Он сейчас находится в нашей больнице. Я даю ему трубку.

— Хорошо, — обескуражено проговорил Хортов.

— Я хотел бы побеседовать с вами, но только не по телефону, — через несколько секунд задребезжал старческий голосок. — Прочитал вашу статью… Это первая публикация, я все годы внимательно следил… Сейчас нахожусь в больнице… Приезжайте ко мне, поговорим. Я давно ушел от мирской суеты, но описанные вами факты не дают мне покоя.

Он говорил так тихо, что приходилось вслушиваться и улавливать каждое слово.

— Простите, но сегодня не располагаю временем, — как можно мягче проговорил Андрей. — Если можно, то послезавтра.

— Я очень стар, и остался последним из живых, кто ходил в тыл врага за этими ценными бумагами.

В голове у Хортова словно молния блеснула.

— Хорошо, я сейчас приеду!

Менее чем через час он уже был в нейрохирургическом отделении, где из уважения и трепетного отношения к Гедеону уже готовились к встрече. Заведующий предложил для такой цели свой кабинет, объяснил, что старец недавно после операции — вынимали осколок из черепной кости, — что говорить с ним можно не более десяти минут, и, посадив Хортова в мягкое кресло, попросил подождать. Спустя некоторое время дверь открылась и две сестры ввели старца в черной рясе, исписанной молитвами. Под капюшоном виднелись бинты — повязка в виде чепчика. Он подал слабую и ледяную руку, обозначил рукопожатие и на правах хозяина попросил сесть. Сестрицы тотчас же удалились.

— Мне казалось, вы старше, — проговорил он. — Да… Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Как вы отважились написать об этом? Неужели так изменилось время?

— Изменилось, — обронил Хортов, стараясь угадать, когда же начнется разговор о деле: судя по всему, прелюдия могла затянуться.

— Только за то, что я однажды проявил интерес, немедленно получил десять лет. Это было сразу после войны…

— Вы знали Кацнельсона?

— Нет, его не знал… Я попробовал разыскать полковника Пронского, и меня сразу арестовали.

— То есть вы были знакомы с Пронским?

— Я принимал участие в операции, — медленно проговорил Гедеон. — Всю войну прошел в разведке… Разумеется, тогда я ничего не знал, куда идем, зачем… И его-то не знал. Пронский всегда был в форме капитана СС. Только после того, как вернулся из Берлина… В одиночку вернулся, все остальные погибли или пропали без вести… Меня сначала арестовали смершовцы. Вроде бы я не должен вернуться ни при каких обстоятельствах. И расстреляли бы… Но Соболь мне сказал, когда раненого на мотоцикле везли… Дескать, операция проводится по личному приказу маршала Жукова…

— А кто такой Соболь? — осторожно спросил Хортов, воспользовавшись паузой.

— Начальник разведки дивизии… Был командиром группы. На второй или третий день его ранило в ногу, задело кость… В общем, мы его оставили в развалинах, чтоб немцы подобрали и поместили в госпиталь…. Он мне другом был всю войну, один меня понимал. Но так и канул, ни слуху ни духу… — старец на миг загоревал, но тотчас стряхнул воспоминания. — Когда арестовали, я стал требовать встречи с Жуковым. Тут СМЕРШ и взял меня в оборот… Они не знали, кто отправлял людей в Берлин и зачем. Но тогда и я ничего не знал… Ну, думаю, Соболь не зря мне про маршала сказал. Буду стоять на своем — ничего не сделают. Тогда Жуков был фигура…

Видно было, что старцу тяжело говорить, голос его мерк и переходил на шепот. Он часто делал паузы, закрывал глаза и, похоже, пережидал боль.

— Они и правда как меня только не крутили, а я приползу в камеру, помолюсь, и снова дух крепок. Да… Пожалуй, забили бы. Но как-то раз во время допроса зашел какой-то подполковник, послушал и забрал меня от этих аспидов. Я ему тоже про Жукова… Привел генерала Трофимова, он мне когда-то орден Красного Знамени вручал… С его помощью я и попал к Жукову. А он сразу ко мне с вопросом: кто сказал про меня? Я сослался на Соболя… Он только зубами заскрипел, но не заругался — расспрашивать стал, как да чего…

Гедеон начал глотать окончания фраз — спешил. Хортов вслушивался и мысленно связывал отдельные, непонятные обороты.

— Рассказал я… Мы в Берлине делали… Немецкого генерала взяли, барона… мальчишка с ним, гитлерюгенд… Гляжу, немного отошел… сам все губы жует. А смершовцам, говорит… рассказывал? Нет, говорю… Не имел права, только вам…. И смотрю, глядит на меня и думает, что делать… Жить оставить, на тот свет… Я про себя помолился и перед глазами образ Божий держу… Тут он подобрел, справедливый стал… Если полковник Пронский отпустил… если через СМЕРШ… значит, живи… Но молчи, куда ходил, с кем, зачем… Пока в газетах про то писать… Да мы не дотянем… Я дотянул…

Хортов не знал, что делать, и собрался уж доктора звать, но старец понял, отрицательно замахал рукой.

— Рано… В сорок седьмом согрешил, стал Пронского искать… На фронте, пока страшно было, до Господа — рукой подать… А остался жив, земное тщеславие одолело. Обида была: вместо награды, чуть на тот свет… хоть бы медаль какую… Смотрю, одного героя награда… второго… И я возжелал… Стал писать везде, и Жукову… Меня за этот грех Господь и наказал… Колымскими лагерями, на девять лет… А еще сказали, мол, погиб Пронский, после войны… На смерть погнали, да выжил… Всего рассказывать… при Хрущеве трепали, я уже в сане был… При Брежневе тоже… Выпытывали, зачем я к Жукову ходил… Писал… Тогда у меня и созрела… Маршал-то много чего сам по себе делал… Без ведома… Вот его Хрущев и давил… Эх, брат, ты пишешь, тайны империи… В семьдесят втором заболел, после лагерей легкие слабые… Отпустили меня на лечение, в Крым. Поселился я у местного батюшки на квартире, в Ялте. Год прожил — улучшения нет… Отец Николай повез меня в Соленую Бухту, на дыхательную гимнастику и на массаж, мол, человек один лечит… Грех, конечно, да уж задыхался… А привез меня к Пронскому. Живой и здоровый, оказывается. Только не признался он. Да и лечить не стал, говорит, только женщин пользую, а тебе, дед, помирать пора… Я его сразу признал, примета хорошая, шрам от виска до горла… Я так, эдак — ни в какую… Бог судья, говорю… И говорю, дескать, мальчишку того я отпустил. Тут он и выдал себя, отяжелел, замолчал… Потом говорит… Икнется еще этот ублюдок. Сатану отпустил, бесовское отродье. А сам, вроде, Божий стражник, святоша… И ушел… долго потом не видел, года три…

В это время в кабинет заглянул заведующий и лишь глянув старцу в лицо, тотчас же заявил, что беседа окончена. Гедеон оказался послушным, обнял доктора за шею, знаком подманил Хортова под другую руку.

— Завтра приходи, — зашептал. — Рано утром… я еще тогда бываю крепок… Пронский-то ох не простой был… Вот где тайны имперские… А этого… не смог расстрелять… Подниму руку, а он улыбается, зубы кажет… Думал, святой, потому и смерти не боится… Это уже после Страстной недели, можно было… Он и в самом деле отродье сатанинское!

— Кто отродье? — заведующий уже оттаскивал Андрея за полу куртки. — Кого не смог расстрелять?

— Мальчишку… Который с генералом… Гитлерюгенд, Томас, сынок этого барона… А Пронский приказал… Я ему так ничего не сказал, и зря… Убить — грех, и не убить… Вот мне и наказание… Они за мной смотрят, смотрят…

* * *

Он выламывался из детства, как птенец из скорлупы; он уже не чаял, когда оно закончится и наконец-то начнется взрослая, самостоятельная жизнь.

Первый толчок этой жизни он ощутил после возвращения из третьего и последнего побега: родители считали, что он убит, отец поднял на ноги весь военный округ и прокуратуру, узбеков, которые напали на Андрея, арестовали и держали в каталажке, выбивая из них признание, куда спрятали труп. Они признались в убийстве, но никак не могли указать другого места, кроме детской площадки.

Он вернулся ровно через год как с того света; отец с матерью наглядеться на него не могли, боялись чем-либо обидеть и дали полную свободу. В школе его посадили сначала в седьмой, но скоро перевели в восьмой, и он стал учиться со своим классом. Сверстники смотрели на Андрея, как на героя, особенно после того, как он на глазах у всех случайно порвал канат в спортзале; учителя тоже вроде бы сначала радовались — «неблагополучный» подросток, прежде перебивавшийся с двойки на тройку, вдруг стал отличником по всем предметам.

И это как раз настораживало учителей больше всего: быть такого не могло, чтобы отставший от программы на целый год ученик догнал свой, а потом и обогнал весь класс. Дома он не отходил от мольберта и вел себя не менее странно — мазал краской холсты и утверждал, что это портреты неких близких ему людей. Когда родителей вызвали в школу из-за этого каната, отец осмотрел его и сделал заключение, что он просто гнилой, и добыл на армейских складах новенький. А мать начала потихоньку расспрашивать сына, где он был и что делал.

И тогда Андрей стал рассказывать все, что было: как его высадили с баржи на берег, где он встретил Драгу — хранителя земных путей, с которым они кормили перелетных птиц и убирали на зиму речную судоходную обстановку. Когда же Обь замерзла, они с Драгой пошли на реку Ура, где на трех Таригах живут молодые гои — Бродяги, как он, начинающие Странники и юные Дары.

И начал пересказывать сказку о мертвой царевне и семи богатырях. Будто бы он выдержал все испытания, ходил сквозь огонь, сутки просидел на дне реки и семь — пролежал закопанным в земле. И за это он удостоился поруки Вещего Гоя, называемого еще владыкой Атеноном, который привел ему и вручил маленькую Дару — будущую вечную спутницу, которую еще предстоит найти в том мире, куда Андрей вернется.

И при этом показал маме ее портрет — серебристое пятно среди огненного моря, где вместо волн перекатывается пламя, и добавил, что он теперь знает много путей и будет ее искать.

А вскоре к нему неизвестно откуда пришел странный, явно сумасшедший старик с огромной седой бородой и в белой, расшитой красным, рубахе. Они заперлись в комнате и не выходили оттуда более суток. То отец, то мать по очереди дежурили возле двери и старались подслушать, о чем идет беседа, но Андрей с гостем разговаривали на каком-то тарабарском языке. Когда же старик ушел, мать спросила, кто это был.

— Ко мне приходил Авега, — просто ответил сын, чем-то сильно расстроенный и огорченный. — Он есть у меня на полотне, разве не узнали?

— А зачем он приходил?

— Приносил соль Знаний, — Андрей загоревал. — Если б ты знала, мама, как горька эта соль! Но сколько на Земле путей! Я уйду в любой момент, как захочу, потому что все равно не буду жить в этом пошлом и однообразном мире изгоев.

Родители перепугались, решили, что у Андрея опять появились мысли о самоубийстве и вызвали «неотложку».

Его положили сначала в госпиталь при военной части, но когда подросток через сутки убежал оттуда, увезли во Фрунзе, в детское отделение психоневрологической клиники. И снова затребовали тетрадки, дневники, картины. Поместили его в общую палату, однако Андрею надоели больные дети и он через несколько часов пришел домой в Ташкент. Мать уговорила вернуться назад, посадила в поезд и отвезла в клинику, где его заперли в палате с решетками. Но когда приехала обратно, сын давно уже был дома и мазал краской очередное полотно.

Мать снова вызвала «скорую», на Андрея натянули смирительную рубашку и повели в машину, однако тринадцатилетний подросток разорвал ее в клочья, и тогда ему поставили первый укол, подавляющий волю.

Собственно, из этого и состоял трехмесячный курс лечения. Его выписали в марте с неизлечимым диагнозом — паранойя, а отец к этому времени по совету врачей добился досрочного перевода в Ленинградский военный округ.

На новом месте Андрею стало лучше, и к пятнадцати годам исчезли все симптомы болезни. Он никогда не вспоминал свой третий побег и все злоключения, с ним связанные, не хотел больше переустраивать мир, учился, как все, и никакого особенного надзора не требовалось. От прошлого осталась лишь тяга к рисованию, тайная любовь к дорогам и бродяжничеству. Однажды он увидел на улице группу водных туристов, пристал к ним и уехал в Карелию, спускаться на лодках по горным рекам. В другой раз прибился к студенческому стройотряду и оказался в Нижневартовске; была еще такая же стихийная поездка на Байкал, в Крым и на Валдай, но родители уже смирились, опасаясь обострения болезни, не противились его внезапным путешествиям, из которых он возвращался сам.

Матери не нравилось его творчество, однако она устроила выставку в гарнизонном Доме офицеров, куда случайно забрел ценитель абстрактной живописи, человек с французской фамилией Олеар. Через месяц Андрея пригласили участвовать в Ленинградской выставке: абстракционисты в то время были гонимы, страстно боролись за свое существование и место в советской живописи. Первая их большая выставка была в Москве, прямо на пустыре, и позже получила название «бульдозерной», поскольку власти пригнали бульдозер и произведения искусства смешали с землей. Теперь они отвоевали свои права и развесили картины в фойе кинотеатра. Андрей поехал без картины, только для того, чтобы несколько дней побродяжить по Ленинграду.

Потом этот Олеар приезжал еще несколько раз, называл Андрея гениальным творцом, сравнивал с ранним Пикассо и уговаривал родителей воздействовать на сына, чтобы тот посвятил себя живописи.

Но они уже не смели ни советовать ему, ни исподволь подвигать к чему-либо; уверовав, что он неизлечимо болен, отец с матерью готовы были всю жизнь держать его при себе, однако после школы Андрей заявил, что намерен сделать военную карьеру. Упорный и волевой офицер, вечный старший лейтенант чуть не лишился чувств и сам стал отговаривать сына, мол, с таким диагнозом тебя даже на срочную в армию не возьмут.

Тогда Андрей достал свою тощую медицинскую карточку, где ни единым словом не упоминалось ни о диагнозе, ни о лечении в психушках.

5

Он еще в Архангельске понял, что приключения не закончились, и что лучше всего по дороге переодеться в гражданское, перескочить с поезда на поезд или вовсе задержаться где-нибудь на недельку, пока не прекратится активный поиск. Однако для таких манипуляций требовались деньги, и не малые, а их-то как раз было в обрез, поскольку Мавр все до последнего лишнего рубля отдал Томиле, оставив только на дорогу.

Встреча его на вокзале в Москве означала вовсе не уважение к ветерану, а неожиданную заинтересованность его фигурой, ибо по специальной инструкции органы госбезопасности никаким образом не имели права привлекать внимание к нему, если это не обусловлено особыми обстоятельствами или легендой прикрытия, как, впрочем, вести скрытую слежку, не связанную с его личной безопасностью.

И эта инструкция не подлежала изменению или реформированию, как общественное устройство, экономика, политика, поскольку была написана не чекистами, а много раньше, еще царскими жандармскими чиновниками, и, возможно, корнями своими уходила в старину, более глубокую, к тем временам, когда возникло понятие государственности, в каком виде бы ее не представляли.

Всякая новая власть рано или поздно становилась перед необходимостью ее соблюдения, иначе бы не существовали ни империи, ни княжества, ни государства с самым прогрессивным и самым демократическим строем. Инструкция эта чем-то напоминала знаменитый ядерный чемоданчик, передаваемый из рук в руки, независимо от того, что бы ни приключилось в мире и каким бы образом не поменялся правитель.

Мавр допускал, что в нынешней России новоиспеченная власть еще не разобралась в государственном устройстве, не открыла всех тайн рухнувшей империи, но что-то о них слышала, узнала имена их хранителей, и теперь, как всякий ребенок, стремится познать мир и его содержание, грубым способом ломая игрушки. Она, младенческая, самолюбивая, претенциозная власть, в принципе могла делать это, и ей потом все бы простилось, но Мавр не имел права потакать варварской психологии детей, в чьих руках оказалась судьба государства.

Он сразу же решил уклониться от услуг встречающих, но, в любом случае, остановиться недели на две в Москве, чтобы изучить обстановку и похлопотать за Томилу.

И все бы ничего, но простившись с дочерью, тесть в поезд сел, вероятно, опасаясь, что одного, без зятя-генерала, его арестуют тут же, на станции Мудьюга, но едва тронулись, как сразу же заартачился, хотя менты свозили его на лесозавод и помогли собрать вещи, в основном драгоценные инструменты.

— Я с тобой не поеду, — уныло сказал он. — Без моря проживу, а вот без дочери… Кто ее поддержит? Хоть передачку отнесу.

— Ты нужен мне в Москве, — заявил Мавр. — Твой художественный талант нужен. Он ведь до сих пор остался невостребованным, верно? И никакой тебе самореализации.

— Это как так — невостребованный?

— Кроме денег, ты же ничего не сотворил?

— Что ты мне предложишь? Художественную мастерскую?

— И мастерскую тоже. Я тебе интересную работу дам.

— Все равно не поеду. Куда я от дочери?

— Из Москвы ей лучше помочь. Мы с тобой всех начальников на ноги поднимем. Хоть вполовину, но срок скостим. Ты где ногу потерял? На войне?

— Если бы… В карты проиграл.

— А что, такое бывает?

— Когда надо отыграться — всякое бывает.

— Ножом отпиливал?

— Зачем? — тесть довольно усмехнулся. — Под лесовозный вагон на узкоколейке засунул — как в операционной.

— Напишем в жалобе, инвалид-фронтовик. Сейчас такой бардак, проверять не будут.

Чудесное освобождение из милиции и честь, оказанная властями, убедили Василия Егоровича во всесильности генерала, и он согласился.

— Хоть бы вполовину скостили, и то дело. Знаешь, что такое два с половиной года лишних сидеть?

Отпускать его от себя сейчас Мавр не имел права еще и потому, что Притыкин был тем самым фальшивомонетчиком Самохиным, которого он выследил и арестовал в сороковом году и который был приговорен особым заседанием на двадцать пять лет лагерей. Видимо, в сорок пятом, когда Пронский «погиб» и воскрес другим человеком, в аппарате посчитали, что Василий Егорович не представляет теперь никакой опасности, получив такой большой срок, и контакт с ним, кто бы ни захотел, невозможен, к тому же особые приметы были тщательно закамуфлированы.

Подобных «крестников» у Мавра насчитывался не один десяток, но, возможно, Притыкин оказался единственным оставшимся в живых.

Он, вроде бы, успокоился относительно местожительства, да только под утро разбудил, когда подъезжали к Вологде, и стал приставать по другому, самому щепетильному поводу.

— Ты мне скажи, зятек, а как это тебе удалось нас отмазать? Ну, ладно, сам выскочил, но почему меня отпустили? Я же до сих пор на учете числюсь. Как паленые доллары покажутся где, так у меня обыск, пару ночей в каталажке. Говорю им, все эти колумбийские и чеченские подделки — туфта, рассчитанная на слепых и дураков. Я делал настоящие деньги!.. Не верят. Или суют доски, инструмент, мол, покажи, какие!.. Дурака нашли.

— Наслышан! У тебя, говорят, и фамилия была другая.

— Кто говорит? — насторожился.

— Да этот подполковник из ФСБ.

— Была другая фамилия. Сменил, думал, трогать меньше будут. Куда там!.. Так за что выпустили меня?

— За что — садят. А выпускают за особые заслуги.

— И за какие, интересно?

— Навели справки, я же все-таки генерал и Герой Советского Союза, — равнодушно отозвался Мавр. — А тебя вытащил как тестя.

— Я ведь вроде бы узнал тебя, но когда нас повязали, подумал, ошибся. А теперь опять сомневаюсь. Очень уж ты похож на одного опера. Докажи, что у тебя на щеке не шрам, складка — поверю.

— Складка, можешь посмотреть утром.

— А почему только на одной щеке? Обычно морщины и складки бывают симметричными.

— Откуда ты все знаешь? — Мавр привстал. — Отвяжись!

— Строгановское закончить не дали, но я другое училище закончил, двадцать пять курсов и еще пять — ординатуры.

— Контуженных видел? Так вот это ее последствия. У меня вообще после войны была асимметрия лица. Рожу набок свернуло… На юге нервы подлечил — прошло.

В другие времена за подобные сомнения и подозрения Притыкин бы непременно угодил в психушку. Ходил бы там и рассказывал про генералов…

— Ладно, утром хорошенько рассмотрю, — согласился он. — Понимаешь, этот опер, на которого ты похож, первый раз не взял меня. Пришел за мной ночью, в одиночку — шустрый был. В подвале нас застукал, с поличным. Я свет рубанул, как только он заскочил, схватил штихель и в потемках полосонул. Нас там трое было, так он и не узнал, кто… А потом уже целой кодлой меня брали, со стрельбой дело было…

— И как же тебя за такие подвиги к стенке не поставили? — подавляя назревающую ярость, спросил Мавр.

Он до сих пор не знал, кто его пометил и кто подпортил карьеру: с таким шрамом нечего было думать об оперативной карьере или разведке. В войну он вообще получил прозвище — Скорцени…

— От вышки спасся, — облегченно вздохнул тесть. — Доказали бы, что я ему штихелем физиономию подкорректировал, — шлепнули бы враз. А так двадцать пять всандалили.

— Фамилию опера помнишь?

— Да как ее забудешь?.. Пронский Александр Романович.

— Мы его разыщем, — пообещал Мавр. Притыкин помолчал, слушая стук колес, расслабил напряженные руки.

— Вряд ли… Я ведь «в законе» был, все лагерные известия знал. А в лагерях, скажу тебе, можно узнать все, что на зонах творится и что на воле. И особенно просто получить информацию о следователе. Я заявку сделал на опера, и мне весть пришла, немцы его кончили, в сорок пятом. А потом, уже, в пятьдесят третьем, меня по ошибке выпустили, со всеми чохом. Бардачина в стране начался…

— Так ты всего тринадцать отбарабанил? — Мавр хотел отвлечь его от темы.

— Ну да! В пятьдесят пятом опомнились, несмотря на другую фамилию, схватили и три года в тюрьме держали. Томила родилась через четыре месяца, — он вспомнил старое горе. — На зону пошел, как на волю. В шестьдесят седьмом на поселение вышел, жена приехала с дочкой. Подкормиться хотел, ну и начал клишинки резать — застучали и еще шестерик. Хотя там на четвертных надпись была, в картуше — знаешь, где написано, подделка преследуется и так далее? Так вот там я написал «имеет цену и хождение только в зонах». Не рассмотрели, что ли… В семьдесят третьем откинулся.

— Я намного раньше, — потянул на себя одеяло Мавр, одновременно рассчитывая на чужие уши, — на станции Харовской мужичок подсел, деревня дремучая, голь перекатная, а в купе залез.

— Из зоны, что ли? — ухмыльнулся тесть.

— Военные городки — те же зоны…

— Но ты же генералом служил! Сам себе хозяин.

— В армии один хозяин — министр обороны. Да и над ним начальства хватает.

— Я тоже хотел на фронт, заяву писал, — похвастался тесть. — С моей статьей даже воевать нельзя. А когда в Строгановке начал клише резать — в голову даже не пришло. Руку набивал, упражнение… Настоящая купюра получилась с шестого раза. И напечатал-то всего три тысячи восемьсот рублей.

Мавр помнил всю эту историю и сейчас мысленно ловил студента Самохина на вранье. Он был талантлив от Бога, считался надеждой графического жанра и стал подменять фабрику Госзнака уже с третьей, а не шестой попытки, и выпустил денег на общую сумму девяносто четыре тысячи. А сколько было напечатано с тех клише, что он продал, установить так и не удалось. Другое дело, с каждой новой работой резко возрастало качество, так что последние его опыты давали оттиск на самодельной денежной бумаге несколько лучше, чем на государственной фабрике.

Как художник, тесть отличался большой скромностью и завидным постоянством: Самохин, он же Притыкин, самые важные, нужные и драгоценные вещи резал из твердой, как кость, акации.

Должно быть, ему привезли болванку с Украины не только для протеза…

В Сергиевом Посаде деревенский мужичок, пролежавший всю дорогу на верхней полке, внезапно слез, прихватил свой рюкзачок и вышел. И едва поезд тронулся, как Мавр велел тестю надевать деревянную ногу. Притыкин всю дорогу доводил протез до ума, что-то подрезал, подстрагивал и примерял, но так и не закончил: деревянное ложе давило культю, к тому же ступню следовало обуть в ботинок — не ходить же босым по Москве! — и зять кое-как уговорил его потерпеть до первого магазина, а пока натянуть тапочек и привязать его шнурком.

Он все выполнил, однако остался недоволен и, прилаживая деревяшку, заворчал по-стариковски, мол, не позволю смеяться над собой, а также командовать. И вообще, он вор «в законе», а генерал — фраер или, в лучшем случае, — мужик.

Хорошо, что к Москве они остались в купе одни. Мавр помог надеть тестю протез и, попросив его показать инструменты, выбрал среди множества резцов и приспособлений нечто вроде мощной вилки с ручкой. С ней он сходил в тамбур и скоро вернувшись, оставил в кармане.

Тесть ничего не сказал, но посмотрел криво.

Когда поезд подползал к станции и пассажиры с вещами вышли из купе, Мавр приказал ему незаметно пробираться в рабочий тамбур и там ждать. Тот вытаращил глаза и капризно сложил губы. Мавр склонился к уху, прошептал:

— Требую безоговорочного подчинения.

— Почему?

— Потому что я генерал.

— А я вор «в законе»! То же самое, что генерал!

— Фраеришка ты, если сам лезешь ментам в руки.

Притыкин скрипнул зубами и, сверкая взором, отправился куда послали, благо, что тамбур был рядом. Спустя минуту за ним вышел и Мавр, велел постоять на стреме, а сам попробовал дверь, замок которой он расковырял раньше, — открывалась.

— Мы что как нелюди-то? — тесть немного отошел, но еще злился. — Нас же в Архангельске отпустили и даже проводили…

— А сейчас встретят, — высматривая людей на перроне, проговорил Мавр. — И под белы рученьки. Вон они стоят, красавчики… А мы в другую сторону!

Он распахнул дверь и осторожно выглянул — на соседних путях стояла электричка и между составами оказался молодой парень в пухлой куртке и лыжной шапочке. Он был в пяти метрах и потому сразу увидел открывшуюся дверь: для этой цели его и поставили сюда. Опасаясь вагонных колес, он догнал вагон, уцепился за поручень и потянул рацию из нагрудного кармана. Поезд еще катился, все гремело, скрипели тормоза — Мавр свалился на него сверху, сшиб на узкую полосу земли между путями и придавил. Склонился к уху и через мгновение вскочил — парень остался лежать среди путей, раскинув руки, куртка на нем лопнула, и ветер от состава выдувал пух. Мавр бросился к двери, из которой торчала деревянная нога Притыкина.

Вагон уже стоял, когда он спустил тестя с вещами на землю и поволок между составами по ходу поезда.

— Ты что?.. Что с ним сделал? — озираясь на ходу, спросил вор «в законе». — Замочил?

Мавр протащил его до короткой железной лестницы, там застегнул шинель, оправился и с достоинством поднялся на перрон. Походил взад-вперед, озирая потоки пассажиров, после чего вернулся и подал руку Притыкину — тот уже стоял на ступеньке и искал опору для деревяшки, намереваясь выбраться самостоятельно. Не давая ему передохнуть, Мавр потянул за собой, и через минуту они уже сидели в электричке.

Тесть пялился в окно, стараясь рассмотреть парня между путями, но видел лишь несущийся по воздуху пух.

— Зачем так-то? — снова спросил. — Ну ты и зверь…

— Через полчаса встанет, — отмахнулся Мавр, держа под наблюдением вагон. — Все будет, как во сне. В ушах позвенит дня три и все.

— После такой вилки?

— Вилкой я замок открывал.

— Покажи?

Он достал из кармана шинели инструмент и незаметно передал тестю. Притыкин надел очки и внимательно осмотрел лезвие — крови не нашел.

— А что на нем одежда порвалась?

— Пуховик лопнул. Китайское производство…

Тесть все равно не поверил, и когда электричка тронулась, смотрел за окно и как мальчишка плющил нос.

Электричкой они уехали до Лосиноостровской, там благополучно выгрузились и взяли машину. Тесть заворчал, косясь на водителя:

— Сам говоришь, денег нет, а на такси катаемся.

— Негоже генералу в городском транспорте трястись, — отпарировал Мавр. — Не царское это дело.

— Представляю, какой ты генерал, — минуты через две только прошептал Притыкин и умолк на всю дорогу.

Ехали больше часа, бог весть какими путями минуя пробки, и наконец остановились перед блочными пятиэтажками в районе улицы Беговой. Мавр вышел, огляделся, для верности прогулялся по дворам.

— Слушай, ты москвич? — склонился к пожилому водителю.

— Разумеется, а что?

— Тут дом стоял, двухэтажный, с пилястрами… Дворянский.

— Весь старый район снесли еще при Хрущеве! — засмеялся тот. — Сейчас эти собираются сносить! Давно не был?

— Давненько, — обронил Мавр и приказал тестю выгружаться.

Через минуту они остались с вещами на тротуаре.

— У тебя что, здесь хата была? — Притыкин собирался капризничать.

— Была да сплыла… Ловим машину и едем дальше!

— Можно было и на той… Сейчас опять цену заломят.

— Сегодня вечером у нас денег будет каких хочешь, — пообещал Мавр. — Марки, фунты, доллары и даже наши деревянные. Только бы квартиру свою найти.

Тесть уже не хотел скрывать своего молчаливого возмущения, как обиженная девица, спрятал глаза под лохматые брови и прикусил губу.

На другом такси они уехали в противоположную сторону Москвы, в Сокольники, там долго катались по улицам, несколько раз оказывались на набережной Яузы, и наконец разгрузились возле какого-то завода.

— Здесь он, родимый, здесь! — радовался Мавр, нагружая на себя сумки тестя. — Сейчас придем, помоемся в ванне с дорожки, переоденемся…

Покрутившись дворами и переулками, он завел Притыкина в подъезд красного кирпичного дома и помог взгромоздиться на четвертый этаж.

— Вот она, квартирка, — Мавр достал связку. — А ты говорил…

И разочарованно замер у новой стальной двери: не было да и быть не могло ни одного подходящего ключа… И все равно он несколько раз надавил кнопку звонка и встал перед глазком.

Открыла толстая женщина в домашнем халате, увидев пожилых людей, сняла с лица маску угрозы и хамства.

— Слушаю вас…

— В этой квартире когда-то жил Михаил Степанович, — мягко прогудел Мавр. — Жив он, или…

— О, когда это было!..

— А вы давно здесь?

— Да уж лет двадцать, — в голосе ее вновь появилась настороженность. — От завода получали, как освободилась…

— Извините за беспокойство, — раскланялся Мавр и едва захлопнулась дверь, взял тестя и потянул вниз. Тот лишь сердито сопел и норовил показать самостоятельность.

На улице он отобрал свои вещи, отставил в сторонку.

— Ты давай ищи свою квартиру, а я поехал в Архангельск. Все!

— Последняя попытка! — заверил Мавр. — Не найдем — сам отправлю. Видишь, все явки провалены, но есть еще один вариант.

В этот раз они оказались в районе метро Профсоюзная, отпустили машину и пошли пешком по монументальным сталинским кварталам. Остановились в чистеньком дворе на улице Гарибальди. Мавр отсчитал подъезды и потащил тестя к двери, на которой оказался кодовый замок. Притыкин открыл было рот на зятя, но тот глянул сбоку на кнопки и точно надавил три из них. В тихом, огромном подъезде с широкой лестницей и сетчатой шахтой неработающего лифта тесть с тоской спросил, какой этаж, и, стиснув зубы, заковылял по ступеням.

Поднявшись на третий этаж, Мавр достал ключи, выбрал нужный и, сунув в скважину, попробовал повернуть — не вышло. Не теряя спокойствия, он вставил другой, очень похожий на первый, но и на сей раз не получилось. Тесть не выдержал:

— Ты квартирой-то не ошибся?

— Да вроде та квартира — ключи не подходят, — всовывая третий, отозвался Мавр. — Это бывает.

— Ну да, особенно когда ломишься в чужой дом.

— Это наш дом, — замок наконец открылся. — Самое безопасное место в столице.

— Твоя, что ли? — осматривая прихожую, спросил Притыкин. — Смотри-ка, внутри ничего… У тебя что, и в Москве квартира?

— Служебная, — бросил Мавр и пошел открывать форточки. — Духота…

Не выпуская из рук своего рюкзака и сумки, тесть простучал протезом по комнате, остановился на кухне.

— Ты здесь когда последний раз был?

— Да пожалуй, лет двадцать назад…

— А кто еще здесь живет?

— Никто!

— Цветы на окнах политы, вон в хлебнице хлеб позавчерашний и в холодильнике… колбаса почти свежая.

— Тут у меня сослуживец присматривает. — Мавр зашел на кухню. — Клади вещи, раздевайся, как раз и пообедаем.

Притыкин сел на табурет, поставил рюкзак на колени.

— Нас тут… не того? Не арестуют? А то ведь за тобой милиция гоняется по всей стране. Такое впечатление.

— Здесь не тронут…

— Что-то мне неспокойно. Между прочим, всюду видно женскую руку. — Он дотянулся и потрогал верх настенного шкафа. — Пыль протерта начисто и везде… А сослуживец этот не сдаст?

— Верю ему, как себе.

— Хоть бы успеть жалобу подать в Верховный. Жалко дочку. Я всю жизнь парился, и она теперь…

— Завтра подадим, — пообещал Мавр. — Сегодня есть дела неотложные.

Тесть вдруг насупился, и его странные глаза снова ушли в глубину — посмотрел, как со дна колодца.

— Ты смотри там… Вижу, лихой и фартовый. Но чуть потеряешь нюх, стрясут тебя с ветки, свиньям скормят.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Сколько тебе на самом деле?

— Я не считаю прошедшие годы. Но знаю, сколько осталось.

— Это слышал… Ладно, не полезу в душу. Сам знаешь, почем горькое хлебово.

— Давай тут, хозяйничай. Мойся, ешь, спи, пока время есть. — Мавр ушел в комнату и открыл шкаф. — У меня уже в обрез… Переоденусь и уйду. К полуночи не вернусь, ложись спать. Но утром буду в любом случае.

— А если кто придет?

— Сюда никто не придет.

Он переоделся в дорогой гражданский костюм-тройку, надел легкое пальто, шляпу и взял самодельную, грубо вырезанную трость с отполированным набалдашником. Глаз тестя не мог не отметить топорной работы.

— Не подходит, — определил он. — К костюму не подходит, сразу в глаза бросается.

— Ничего, мне как раз.

— Хочешь, я тебе настоящую трость вырежу? Только бы подходящий материал найти…

— На улицу не выходи, — предупредил зять, прежде чем уйти. — В этих переулках заблудиться — раз плюнуть. Можешь назад не вернуться. Или в милицию заберут.

— Да я что, фраер, что ли?

На улице Мавр взял машину и отправился на Осеннюю улицу, к бывшим домам ЦК КПСС. Побродив вокруг, он выбрал подъезд, спокойно прошел мимо охранников и, поднявшись на пятый этаж, позвонил в семнадцатую квартиру. Дверь открыла красивая, ухоженная женщина лет тридцати в длинном, темно-зеленого цвета платье и тяжелом нефритовом ожерелье. Вероятно, она кого-то ждала и, увидев незнакомого человека, слегка отступила назад.

— Простите, здесь живет Кручинин? — через порог спросил он, вращая трость в руках. — Вы знаете такого?

Красавица отступила еще и отрицательно мотнула головой.

— Нет… лично не знаю, но много слышала… Вы проходите!

Мавр переступил порог и поставил трость.

— Где же он сейчас?

— Погиб… Неужели не знаете? Он выбросился из окна, там, на Старой Площади… Еще в девяносто первом, после путча.

— Не знал, — откровенно загоревал Мавр. — Как жаль… Мне ничего не сказали. А почему Кручинин покончил с собой? Что писали в газетах?

— Не помню… Столько событий, и одно другого страшнее… Говорили, что-то было связано с деньгами… Огромные суммы…

— Извините за вторжение, — Мавр раскланялся, вышел из квартиры, но женщина выскочила за ним следом с тростью в руках.

— Вы забыли!

— Ах, да!.. — Мавр с поклоном принял костылик. — Старею, барышня! Вот уж и вещи забывать начал…

Спустившись на один пролет, к лестничному окну, прислонился к стене и долго смотрел на улицу. У дома работала наружная охрана, и, кроме того, снимали, по крайней мере, две видеокамеры. Машина, что была на стоянке, имела специфический антураж, характерный для службы наблюдения — антенны, затемненные стекла, нарочито невзрачный вид.

Мавр вышел из подъезда и для страховки прошел дворами к соседнему переулку и оттуда уже смело направился к автобусной остановке.

С Осенней улицы он поехал на городском транспорте с тремя пересадками и через час добрался до улицы Академика Королева. Там он разыскал здание с коваными решетками на балконах и скульптурной группой на крыше. Когда-то дом был богатый, и снаружи, если глядеть издалека, впечатлял и сейчас, однако при близком рассмотрении превращался в памятник древней, погибшей цивилизации. Особенно в темных, обшарпанных подъездах, где под ногами брякала оторвавшаяся плитка, а на лестнице в протертых ступенях зияли дыры.

На самом верхнем, двенадцатом этаже Мавр остановился, чтобы перевести дух — лифт, разумеется, не работал, после чего приблизился к единственной на площадке дубовой массивной двери, на которой светлел прямоугольник от сорванной медной таблички. Это его насторожило: не исключено, что и эту квартиру кто-то перекупил. Однако он покрутил ручку старинного звонка и замер в ожидании. Дверь безбоязненно отворилась на всю ширину, и в проеме показалась женщина лет шестидесяти с платком-паутинкой на плечах.

Она узнала его сразу, отступила, раскинула руки, словно хотела обнять.

— Князь!.. Боже мой, какими судьбами?

Мавр ступил через порог и закрыл за собой дверь.

— Мое почтение, Татьяна Павловна, — сдержанно проговорил он. — Думал, и тебя не найду. С утра объездил всю Москву — одни провалы. И у тебя табличка оторвана…

— Дети собирают цветные металлы, — пояснила она. — Снимайте пальто и проходите! Столько лет жду вас, дорогой Александр Романович…

— Почему не восстановила?

— Не успела, князь… Да и кроме вас, кто еще придет? — она барственно прошла в просторный зал, взяла со стола «Беломор» и закурила.

— Что произошло с квартирами на Беговой и в Сокольниках?

— Они давно пропали, Александр Романович. Я и не отстаивала… Зато на Гарибальди все в порядке.

— Это мне известно, — строго сказал Мавр и сел в кресло. — Сейчас там находится мой тесть. Так что там появляться нельзя.

— Ясно, — обронила она, не скрывая любопытства. — Вы что, женились?

— Что случилось с Кручининым? — пришлось прервать ее лирическое настроение.

— Он выбросился из окна…

— Знаю! Меня интересуют обстоятельства.

— Его пытали, требовали назвать номера счетов в зарубежных банках, имя распорядителя финансов, руководителя группы специальных финансовых средств, — Татьяна Павловна подняла взгляд, полный достоинства. — То есть вас… Чтобы не выдать, он воспользовался моментом и прыгнул… Вдова сказала, Кручинин боялся боли.

— Кто пытал?

— Фамилии есть…

— Почему сразу не сообщила? Четыре года прошло!

— Были официальные сообщения, — она смутилась. — После путча… Я решила — вы прочитаете…

— Меня уже тошнит от газет! Их выходит уже тонны!

— На будущее учту, — покорно опустила глаза.

— Хорошо, — Мавр слегка расслабился, достал из визитного кармана бумажку. — На этот счет в Ярославль следует перевести один миллион долларов. По обычной схеме.

Она взяла бумажку, ответила, как солдат:

— Будет сделано.

— Мне сейчас наличными тысяч двадцать…

Татьяна Павловна тотчас открыла встроенный в стену сейф и принесла деньги.

— На квартире в Сокольниках хранились образцы акций…

— Мы смогли изъять их, находятся здесь…

— Они нужны мне сейчас.

Удалившись в другую комнату, она вышла через минуту с тугим канцелярским пакетом.

— Вот… Все здесь.

— И еще… — Мавр распихал деньги по карманам, во внутренний убрал акции. — Ты сообщила, что журналист Хортов случайно вышел на тему о немецких ценных бумагах.

— Да, через своего информатора в ФСБ.

— Что же он делал в Германии?

— Служил, он в прошлом военный. Последние годы — в особом отделе западной группы…

— А женился на немке тоже случайно? Сумел университет закончить… Не слишком ли много совпадений?

— Журналистом занимался Бизин, — виновато сказала Татьяна Павловна.

— Мне надоела его самодеятельность! — обрезал Мавр и встал. — Где у него резиденция?

— В Переделкино, — она тоже поднялась. — На фронтоне герб… Осталась единственная квартира на Гарибальди… Я выдала необходимую сумму, и он купил писательскую дачу…

— Не слишком жирно ему — дачу?

— Время такое, князь… Возможно, мне придется тоже перебраться в Переделкино. Наш дом специально не ремонтируют, часто отключают тепло и свет, готовят к расселению и продаже. Богатые люди не могут жить на окраинах, требуют от властей элитные дома в центре…

— Ладно, и с этим разберемся, — Мавр стал надевать пальто. — Будь начеку, Татьяна Павловна. Начинаем работать.

— Я готова! — отрапортовала она. — Неужели и чаю не выпьете?

— После победы чай, — улыбнулся он и затворил за собой дверь.

* * *

Сверхсекретная операция не отразилась ни в каких документах, не имела условного названия, и руководитель ее был человеком для участников неизвестным и безымянным, мало того, обряженным в немецкую форму капитана СС, прикрытую сверху кожаным плащом без знаков отличия.

Забрасывали группу старым казачьим способом, по-пластунски через нейтралку, через минные поля, колючую проволоку, сквозь боевое охранение в виде пулеметчиков из спецбригады СС, сквозь эшелонированную оборону, мимо дотов, бронеколпаков, врытых танков и орудий. Двенадцать офицеров и старшин, разбившись по парам и тройкам, после мощнейшей артподготовки семь часов просачивались в тыл противника. Из-за дождей и апрельской грязи в последний момент полковник Пронский отдал приказ упаковать немецкую форму и переходить линию фронта в гражданской одежде, поэтому каждый кроме усиленного боезапаса тащил еще и пухлый вещмешок. Группе это сразу не понравилось, даже ропот послышался, мол, мы не пехота, чтоб ходить, как вьючным животным, налегке привыкли, с легким «шмайсером» да ножиком. Пронский заметил, кто мутил воду, — невысокий, всегда замкнутый старшина с тонкими усиками на верхней губе. Запомнить все фамилии он не успел, да и не было особой нужды: за личный состав отвечал начальник разведки дивизии майор Соболь. Капитан подозвал знаком этого старшину, велел Соболю выдать тому документы, награды и отправить в часть. Начальник разведки исполнил приказ, но через несколько минут стал ходить по пятам. Он не знал ни фамилии капитана, ни его звания и называл по радиопозывному.

— Товарищ Глория, я прошу вас оставить Сыромятнова в группе. Я его хорошо знаю, товарищ Глория, он всегда такой был.

— Плохо, что не перевоспитали, — отмахнулся Пронский. — Условие вам известно — беспрекословное подчинение.

Соболь знал, что отмаливает у капитана со шрамом судьбу этого старшины, ибо отчисление из группы за неисполнение приказа ему грозило трибуналом.

— Зато разведчик от Бога и владеет немецким, — доставал начальник разведки. — Тридцать шесть «языков» привел лично, участвовал в трех подобных операциях.

— А что, майор, вам известна цель операции? — между прочим спросил Пронский, и Соболь дрогнул.

— Цель не известна… Сыромятнов ходил с группой в глубокий тыл, за штабными документами, товарищ Глория. Принес план укрепрайона Вильно… Он верующий, товарищ Глория.

— То есть как верующий? — оживился полковник.

— Обыкновенно, сын православного священника, и сам уже служил в церкви дьяконом.

— То есть у него есть духовный опыт?

— Есть, все-таки с детства воспитывался в поповской семье…

— Ладно, верни его. Мне нужен такой человек!

— Правда, сегодня начинается Страстная неделя, — неуверенно проронил Соболь. — Я щадил его чувства…

— Откуда вы все это знаете?

— Мы с ним беседуем, товарищ Глория… И я его беру с собой… как талисман что ли… Когда мы идем в паре, все удается.

— Мне нужен не только талисман, майор, — скорее для себя сказал Пронский. — Пусть молится, про себя, и мы с ним… Будет для него Страстная неделя.

Глубоко эшелонированную оборону немцев преодолели только к рассвету и, по сути, оказались в предместьях Берлина. Когда стеклись к точке сбора — разбитой артподготовкой и догорающей усадьбе, выяснилось, что нет четырех офицеров и одного старшины. Полковник сразу же подумал о Сыромятнове, однако тот оказался на месте и уже переодевался в полевую форму лейтенанта СС. Усы были сбриты.

Отставших ждали два часа, хотя уже было ясно, что те не прошли линию фронта, погибли в перестрелках или, будучи ранеными, в критической ситуации покончили с собой: немцы в плен уже практически никого не брали, да и участникам операции был дан приказ — в плен не сдаваться.

В половине шестого утра мимо усадьбы протарахтело несколько мотоциклов полевой жандармерии, и тут же начался налет наших штурмовиков — это было сигналом к движению, воздушная поддержка. И пока три десятка самолетов утюжили окраину Берлина, в суете мечущихся пожарных, каких-то цивильных команд с оружием, солдат и полиции, Пронский вошел в город и повел группу на заранее выбранную им базу — пивоварню на Асгардштрассе.

Новая стая штурмовиков в это время обрабатывала прилегающие городские кварталы, густо огрызающиеся огнем пулеметов. Один из расчетов оказался на территории пивоварни, зенитная установка была смонтирована в кузове тяжелого грузовика. Три серых фигуры суетились возле спаренного пулемета, заряжали новые ленты. На глазах у них группа Пронского вбежала во двор и прямым ходом направилась к складским помещениям. Человек в форме капитана СС поднялся по железной лестнице в кузов. В стальном кресле у прицела сидел юный лейтенант с обвязанным тряпкой горлом, два старика солдата помогали ему вращать установку. Мешков десять стреляных гильз было рассыпано вокруг грузовика почти ровным кругом, видимо, стояли тут недели две.

Пара штурмовиков делала боевой разворот. Лейтенант медлил, ловил момент и все-таки не выдержал, открыл огонь раньше. Он с трудом управлялся с рукоятками прицела, крутил их белыми от напряжения руками и сквозь грохот пулемета сипло орал на стариков:

— Шевелитесь, старые свиньи! Быстрей, быстрей!

Самолеты пикировали прямо на пивоварню — по крайней мере, так казалось, и стволы с косынками пламени опускались вслед за ними. Остатками патронов лейтенант продырявил черепичную крышу на соседней улице, и пулемет заглох. Зато над головой взвыли штурмовики, и с дробным грохотом начали рваться сброшенные бомбы. Старики упали под станину, но командир самостоятельно развернул установку и закричал:

— Заряжайте! Встать, трусы! Подавайте ленты!

— Лейтенант! — окликнул Пронский.

Тот оторвался от прицела, и глаза его блеснули диковато и зло, почти как у Сыромятнова. Бросил недовольно:

— Слушаю, капитан…

— Мое подразделение будет находиться здесь в течение трех суток, — заявил капитан СС. — Ни один русский самолет не должен пролететь над территорией пивоварни. Вам все ясно?

— Мне нужно менять стволы! — вдруг закричал лейтенант. — Стволы пришли в негодность! Вести прицельный огонь невозможно, капитан! Я не гарантирую вам безопасности!

— Так требуйте стволы от старшего начальника! Где командир батареи?

— Я не знаю, где командир батареи! У меня нет связи!

— Пошлите солдата!

Его злость, вызванная боем и мальчишеским бесстрашием вдруг обратилась в злобу.

— Не смейте командовать! Я командир расчета!

— Если упадет бомба — вас будут судить!

И этот юный лейтенант неожиданно скомкал, спрятал свои чувства и сказал с детским всхлипом, но стариковским спокойствием:

— Нас всех будут судить русские. Сегодня — меня, завтра — вас. Никто не уйдет от наказания.

Глаза при этом были сумасшедшие.

Пронский спустился на землю, по-хозяйски закрыл стальные ворота. Штурмовики теперь шли от солнца, но несколько правее пивоварни, в зоне недосягаемости, однако лейтенант открыл огонь, барабанной дробью сопровождающий Пронского до самого склада. Разведчики лежали на полу сразу же у входа.

— Еще двух потеряли, — доложил Соболь. — Один легко ранен…

Пронский автоматически отыскал среди лежащих старшину — этот жив…

— Разверни радиостанцию, — приказал он. — Через семнадцать минут передашь открытым текстом на немецком языке три слова: «Глория ждет ответа». Повторишь несколько раз. Выставить охрану, и всем спать.

Ровно через семнадцать минут начался новый налет. Мелкие бомбы сыпались где-то рядом, со стен пивного склада слетала пыль, и странно начинали гудеть пустые дубовые бочки. И когда вой штурмовиков отступил к северу и стало почти тихо, зенитная установка все еще молотила воздух разношенными стволами. Несмотря на это, разведчики скатили с полок бочки и улеглись спать. Соболь приготовил место Пронскому, расстелив свой кожаный плащ, однако тот приоткрыл дверь и достал карту города. Начальник разведотдела попросил разрешения и присел рядом на корточки.

— Мы уже потеряли семь человек, товарищ Глория, — напряженным голосом проговорил он. — Осталось пятеро! Если так пойдет, завтра не останется людей.

— Это минимальные потери, майор.

— В конце войны — огромные. Мы же не под Москвой — под Берлином. Таких ребят оставили… И схоронят, как фашистов.

— С сумерками вышлешь разведку вот сюда, — капитан ткнул пальцем в карту. — Подберешь двух человек со знанием языка.

— Не из кого подбирать, товарищ Глория…

— С хорошим знанием, — надавил Пронский. — Нужно изучить подходы к этому костелу, расположение каких-либо войск поблизости, наличие развалин, пустых подвалов и прочих укрытий. Наша авиация окажет шумовую поддержку.

— Опять под свои бомбы?

— Под своими умирать легче…

— Обидней…

— Разговоры отставить, — оборвал Пронский. — Сам пойдешь на Зеештрассе, в одиночку. Там есть старинная водонапорная башня. Войск кругом полно, в самом парке стоит дальнобойная артиллерия и танки, но зато практически нет патрулей. В башне живут люди из разбомбленных домов. Отыщешь среди них Генриха Кресса. Человек он приметный: нет левой руки до плеча. Передашь ему вот эту гранату. В случае малейшей опасности прежде всего обязан взорвать ее. Вопросы есть?

— Есть — тихо сказал Соболь. — Хотелось бы знать, зачем все это?

— Не задавай глупых вопросов, майор.

— Все понимаю… Но умирать легче, когда знаешь, за что.

— Да дело у нас обычное, язык нужен. А сначала требуется найти, где сидит.

— Должно быть, важный язычок, коли фронтовая артиллерия на нас работает, фронтовая авиация, как часики… И народ не жалеем. Уж не за Гитлером ли охота?

— А он теперь не стоит того, чтоб таких людей за него класть. Есть персоны и поважнее его.

Майор вроде бы успокоился.

— Ладно, раз так… Вот бы вернуться, да потом узнать, кого притащили. Хотя бы через несколько лет.

— Ничего, вернемся и все узнаешь, — пообещал Пронский. — Я тебе сам расскажу.

Ровно в двадцать два часа зенитчикам привезли стволы и боеприпасы. Пронский тотчас вышел к машине, проверил документы у фельдфебеля и двух солдат-техников, разбиравших зенитную установку.

— Почему вовремя не доставили стволы? — спросил он.

Фельдфебель резко мотнул головой.

— Бомбежки! Завалы на улицах — не проехать! Вторые сутки!

— Я стою здесь под теми же бомбами! — засипел на него лейтенант-зенитчик. — Могли принести на руках!

— Напишите рапорт, — дерзко бросил фельдфебель, невзирая на присутствие офицера СС. — Пусть меня арестуют.

— И спасут жизнь? — рванулся к нему лейтенант.

— Твоя жизнь больше не нужна Рейху, — Пронский вынул парабеллум и мгновенно выстрелил фельдфебелю в лоб. Того кинуло через борт грузовика, перевернуло в воздухе и поставило на ноги. Сделав два шага, он упал навзничь, под колесо.

Старики — зенитчики и техники, меняющие стволы, застыли в страхе и изумлении, только лейтенант выглянул из-за установки и понял это как воспитательный момент.

— Так будет с каждым трусом, — спокойно сказал он своим солдатам.

— И с вами, лейтенант, — предупредил Пронский и пошел к своей группе.

В то время по Берлину рыскали специальные команды СС и без всякого суда и следствия расстреливали паникеров, трусов и предателей.

Разведчики стояли в темном проеме дверей и, видимо, этот расстрел подействовал и на них — молчали.

— Первая группа — вперед, — приказал он Соболю. — Ты пойдешь через пять минут.

В полной тишине проводив разведчиков, полковник приблизился к сидящему между бочек Сыромятнову.

— Пойдешь со мной, старшина. Возьми с собой радиостанцию и резиновую лодку.

Тот медленно поднялся, надел и застегнул плащ, повесил автомат на шею, положил в карманы по гранате. Тонкий и плоский нож в мягком чехле сунул за голенище — оружие носил, несмотря на Страстную неделю.

— С рацией понятно, а зачем это, товарищ капитан? — он взвесил мешок, набитый резиной. — Когда мосты есть?

— Разговоры отставить, — рявкнул Пронский. — И впредь — тоже.

Старшина втиснул радиостанцию в мешок вместе с лодкой взвалил на спину и надел на плечи лямки.

— Вьючная лошадь, — проворчал. — Остановят сразу… немцы столько не таскают…

Над Берлином было относительно тихо и звездно, виднелись отблески пожара в центральной части, но безмолвные и похожие на зарницы, и где-то в восточном пригороде слышались далекие разрывы тяжелых снарядов. Но на земле, по узким улицам, с потушенными фарами и на малой скорости ползли грузовики, бульдозеры расталкивали завалы, какие-то люди в сером, возможно, военнопленные, доставали из развалин трупы, остатки мебели и вещей, раскладывая это все по отдельным кучам — шла молчаливая и сосредоточенная работа, напоминающая нечто среднее между поведением душевнобольных и действиями похоронной команды. Больше часа они шли по темному, урчащему городу, прячась под арками и во дворах, когда встречался патруль, или наоборот, изображали его, топали по тротуарам, пугая призрачные тени, сигающие по сторонам. Уже на подходе к реке в небе вспыхнули и скрестились сотни прожекторных лучей, и сразу же послышался высокий гул тяжелых бомбардировщиков.

— Ну, сейчас вмажут, — с удовольствием и по-русски обронил старшина

— Не забывайся, — остановил Пронский, и в тот же миг вспыхнула огнями прожекторов вся брусчатая набережная, высветив стволы зенитной артиллерии. Звезды погасли, и на земле стало темнее.

Капитан повернул круто вправо и двинулся вдоль реки, старым прибрежным парком, где между деревьев на пешеходных дорожках стояли грузовики со снарядами. Шли они открыто, но с оружием наготове, и опасались не жандармов, а солдат, у которых к концу войны наконец-то вызрела ненависть к СС. Однако парк скоро кончился, обрезанный лодочной станцией, где на наблюдательной площадке виднелись фигуры в шинелях. Они обогнули деревянные строения и оказались перед кованной решетчатой изгородью, за которой уже белыми пятнами цвела вишня и сквозь переплетения яблоневых крон темным кубом чернел дом. Пронский отыскал калитку и вошел во двор.

Дверь оказалась запертой, в окнах полная тьма, не похоже на светомаскировку, но с тыльной части дома хрипло и злобно заорал пес. Капитан постучал в окно, наконец, обошел дом и, приблизившись к овчарке вплотную, рявкнул чуть ли не в ухо. Собаку отбросило назад и прижало к земле; она потрясла головой и, заскулив, поползла в темный угол.

— Это как же так? — снова по-русски ошарашено спросил старшина.

Капитан выразительно посмотрел на него.

В это время чуть ли не залпом ухнули зенитные орудия, и потом, вразнобой и часто, затрещали и засверкали оба берега. Пронский спустился в сад, имеющий довольно сильный уклон в сторону Хафеля, и осторожно двинулся к пестрой от воздушных разрывов, воде. В деревянном заборе оказалась калитка, за которой сразу же была река весенний разлив в некоторых местах подтапливал сад

— Мне здесь нравится, — сказал он — Под самым носом у зенитчиков и никто не заметит. Ищи место и прячь лодку

Сыромятнов обследовал прилегающий к воде край сада и в углу обнаружил вкопанный деревянный ящик, компостную яму, набитую садовым мусором. Аккуратно снял верхний слой листвы и запихал туда мешок.

— А куда рацию?

— И ее определим. Только бы в доме никого не было, — молитвенно пожелал Пронский.

— Кто-то есть, — вздохнул рядом старшина. — Вышел и с собакой возится…

Они подошли, не скрываясь, наставили оружие: человек нес собаку на руках.

— Предъявите документы!

— Это мой дом, — объяснил тот. — Орудия поставили совсем рядом и вот, контузило собаку…

— Идите в дом. Кто там еще?

— Только мой сын, старший сын…

Его втолкнули в двери, Пронский включил фонарик. В передней стоял рослый унтер-офицер в расстегнутом мундире и с пистолетом в руке.

— Сдать оружие! — приказал капитан и в тот же миг вытащил «вальтер» из его ватной руки.

— Это мой сын! — с гордостью сообщил человек и положил собаку на пол. — Немедленно покажи документы офицерам! Я сейчас предъявлю свои… Если так будут стрелять все время, наш дом развалится.

Пока Пронский рассматривал документы сына, из дверей появился папаша в мундире пехотного майора.

— Ваш сын — дезертир!

— О нет, господин капитан. Он приехал после ранения… А я инвалид войны! — доложил. — Имею Железный Крест…

— Только сейчас с крыши вашего дома подавали сигналы русским самолетам, — отчеканил капитан. — Кто еще здесь живет?

— Только мы с сыном! Готовимся к эвакуации…

— Вы арестованы!

— Это недоразумение, господин капитан! — забормотал старший, однако покорно двинулся на выход. — С нашей крыши не могли подавать сигналы… Впрочем, да, следовало бы во время налета спускаться не в подвал, а охранять дом… Эрнст, ты не видел посторонних на нашей усадьбе?

— Куда вы нас ведете? — спросил тот, когда уже спустились к реке и Сыромятнов растворил калитку. — Нет. Нет! Я верен… Я не дезертир! Готов умереть!.. Хайль Гитлер!

— Умри! — Пронский выстрелил в лоб и толкнул его стволом в светлый проем калитки.

Мгновением позже в ту же рассвеченную кипящую воду полетел и майор с Железным Крестом. Старшина оттолкнул его ноги и закрыл калитку. Наконец-то бомбардировщики дотянули до целей и начали разгружаться: над городом вспыхнуло зарево, и сплошные разрывы слились в протяжный, вселенский гул.

— В Москве был, когда бомбили, — по-русски сказал Сыромятнов. — И думал, вот бы побывать в Берлине…

— Соболь сказал, ты владеешь немецким в совершенстве… В чем дело? — Пронский нашел сухое место и сел под яблоней.

— Ненавижу этот собачий язык, — признался старшина. — А сейчас… такое время… Нельзя держать в сердце ненависть. Чтобы не уподобиться… Только любовь.

— Страстная неделя?

Он слегка воспрял, однако лицо было бледным в отблесках зенитного огня.

— В этом году интересно, совпадают Пасхи, наша и католическая. Мне кажется, это знак.

— Придется тебе, Сыромятнов, взять себя в руки, забыть некоторые убеждения. Ты на операции, а не на воскресной службе. Нельзя расслабляться и благодушествовать. Последнее предупреждение. Ты как старик, честное слово… Кстати, а сколько тебе?

— Возраст Иисуса Христа, тридцать три исполнилось… Соболь сказал, вы меня вернули потому что я — верующий.

— Да, поэтому…

— А зачем вам религиозный человек? Лучше партийцев взять…

— Чтоб молился за нас, — увернулся от ответа Пронский.

— Нет, вам потребовался человек с духовным опытом. Я чувствую… Может, потому что вы — князь?.. Кстати, первый раз в жизни вот так, с князем разговариваю…

Пронский отвернулся.

— Скажи-ка мне, братец… От кого это ты услышал?

— Мне нельзя носить камня за пазухой, сразу хотел признаться, как вернули в группу, — старшина поднял глаза и уж больше не опускал взгляда. — Я вообще не привык что-то скрывать, особенно когда с человеком за линию фронта идешь. Ничего бы, да ведь камень этот давит и трет… Перед тем, как меня в группу отправить, «смершовец» вызвал, подполковник… Не наш он, может, видели в штабе дивизии, шнобель такой, чтоб вынюхивать… и всем интеллигентно улыбается?

— Не видел…

— Сволочную роль отвел мне. Для вашего княжеского уха и вовсе подлая. Задание дал сексотить за вами. Мол, потом доложишь подробно в письменной форме, куда ходили, что делали, как себя вели… Дескать, по той причине, что не наш вы человек по социальному происхождению, и принадлежите к известному княжескому роду…

— Фамилию назвал?

— Нет, не назвал… Но, говорит, ты, Сыромятнов, человек верующий, а значит, справедливый и честный. Вообще не понимает, что такое вера.

— И ты согласился присматривать за мной?

— А куда бы я делся, товарищ капитан? Это же не первый раз… Наш смершовец заставлял меня за Остапенкой сексотить, он родом с Западной Украины. Я такого сочинил — сразу орден дали. А так все не давали, все наградные документы терялись…

— Но это ведь нехорошо — обманывать? Ты же дьяконом был!

— А хорошо человека втаптывать? Мужественного и смелого человека?

— Соболю доложил о встрече со СМЕРШем?

— Зачем? Я сам разберусь…

Пронский послушал бомбовый гул над Берлином.

— Незавидная у тебя роль, старшина…

— Посмотрел, как вы их в лоб бьете, сразу понял, «смершовец» не наврал, князь вы. Княжеское у вас хладнокровие, — он присел на корточки под деревом. — Товарищ капитан, а если откровенность за откровенность… Мы что по Берлину-то рыскаем?.. Знаете, я не привык втемную, без четко поставленной задачи. Давайте уж так: я от камня освободился, и вы бы тоже… Зачем, например, лодку тут спрятали? Поплывем куда, что ли?..

6

Вернувшись домой, Хортов отключил телефоны и сел писать продолжение статьи. Он даже о браслете забыл, который перетянул левую руку, и чтобы она не отекала, приходилось постоянно шевелить кистью и восстанавливать приток крови. Коварный цыганский подарок от души стал своеобразным навязчивым знаком-воспоминанием: стоило забыть на десять минут, как рука становилась деревянной. Браслет не давал покоя и ночью, и Андрей очень быстро приучился массировать ее, не просыпаясь. Тут же он или слегка растянулся, или ток крови был настолько сильным, что пробивался через пережатые сосуды.

Хортову казалось, фактов для второй статьи достаточно — чего стоит судьба старца Гедеона! А спецоперация полковника Пронского! Садясь за компьютер — последний подарок законной жены, — он уже предчувствовал, что дело вторым материалом не закончится — будут еще третья, четвертая серии, поскольку непременно объявятся новые, связанные с темой люди.

Вечером он не выдержал, ушел к своей «ракушке» и позвонил по мобильнику Кужелеву на дачу.

— Ты с адвокатом не встречался? — сразу же спросил тот.

— Нет, перенесли встречу на завтра, — Хортов сдерживался. — Боюсь, как бы не пришлось еще разок отложить.

— Надо с ним встречаться, не откладывай. И не выключай телефон.

— Я сегодня встретился со старцем Гедеоном. Не слышал о таком?

— А чем он знаменит?

— Тем, что принимал участие в специальной операции полковника Пронского в апреле сорок пятого. Организовывал и руководил сам Георгий Жуков.

— Оба! — вырвалось у Кужелева, и это означало его редкую, особую заинтересованность. — На диктофон записывал?

— Нет, скажу жене, чтоб подарила…

— За такую информацию я сам тебе подарю… Где он живет?

— Лежит в нейрохирургии, в областной, осколок из черепа достали…

— Все, завтра поедем к нему вместе. Представишь меня редактором газеты. Прямо с утра.

— С раннего утра, пока он бодрый.

— Добро, жди звонка.

Он вошел в квартиру, автоматически запер за собой стальную дверь и сел за компьютер. Однако через несколько минут услышал за спиной шорох, и обернувшись, машинально спрятал браслет под обшлаг рубашки.

В проеме между комнатой и коридором стоял человек неопределенного возраста во всем черном, вплоть до галстука. Хортов встал, но спросить ничего не успел.

— Я референт господина Артельянца, — опередил незнакомец. — Сейчас мы поедем к нему в офис, он ждет вас.

Протестовать было бессмысленно.

У подъезда стоял скромный джип с темными стеклами и водителем в такой же черной одежде. Референт открыл заднюю дверцу, обозначил движение, словно помогал сесть. На крыше включилась мигалка, и машина полетела по осевой линии.

Насколько знал Хортов, хозяин газеты занимался бизнесом в области медицины и фармакологии, владел соответствующими предприятиями и фабриками и держал сеть аптек по всей стране. В редакции Артельянца называли просто Армен, поскольку он был демократичен, любил свое детище и журналистов, а еще потому, что мало кто мог правильно выговорить его отчество — Ицхагехарович.

Несмотря на позднее время — десятый час, хозяин сидел за столом и работал с бумагами. Ему было лет пятьдесят, однако его чисто кавказский облик и подростковая фигура скрывали возраст. В противовес своему черному окружению, одет был в светлый костюм и вместо галстука — пестрый шейный платок (сразу стало ясно, у кого заимствовал стиль редактор газеты Стрижак).

— А, Хортов! — воскликнул он, словно они были давно знакомы. — Садитесь. Вы сами когда-нибудь видели эти акции?

Браслет намертво перехватил руку. Андрей сел за приставной стол и незаметно стал двигать кистью.

— Не видел, — признался он. Артельянц достал из приоткрытого сейфа пластиковую папку, бросил Хортову.

— Смотрите… А я сейчас вернусь.

В папке оказалось пять подлинных ценных бумаг: чтобы понять это, достаточно было взять их в руки — плотные, посеревшие листы с невыразительными, выцветшими от давности реквизитами Веймарской республики. Общий их вид напоминал потасканные в карманах денежные купюры, только большого размера.

И пахли деньгами…

У Хортова на миг сперло дыхание, а руку заломило от боли: это могли быть акции Кацнельсона! В следующую секунду он выхватил ручку и переписал номера первых двух бумаг на бесчувственную левую ладонь.

Хозяин вернулся через минуту, принес какой-то пакет.

— Изучили? Замечательно. Прошу вас провести журналистское расследование. У вас есть все возможности разыскать их, а мы похлопочем, чтобы вернуть акции настоящему владельцу.

— Хотите, чтобы я нашел бумаги, похищенные у Кацнельсона?

— Нет, этим пусть занимаются следователи. По моим сведениям сейчас в России у совершенно разных лиц хранятся акции на общую сумму в шесть, а по некоторым оценкам и в девять миллиардов долларов. Это по современным котировкам. Надеюсь, для вас это достойное занятие?

— Да, мне интересно, — не сразу отозвался Хортов. — Пока удалось выяснить лишь один факт: акции попадали в СССР через Коминтерн. Дальнейшее их движение неизвестно.

— Но ведь у вас есть соображения по этому поводу? И доверенные люди в компетентных структурах. А пропуска в закрытые архивы я вам передаю, — он протянул пакет. — Там небольшая сумма денег на текущие расходы. Всякая полученная вами информация относительно ценных бумаг должна попадать в первую очередь ко мне на стол. В случае, если вы обнаружите держателя акций, самостоятельно никаких действий не предпринимать. Надеюсь, вы понимаете, наш разговор и мои поручения строго конфиденциальны.

— Понимаю…

— Желаю успеха, — Артельянц встал, но вместо руки подал визитную карточку. — Можете звонить по этому телефону в любое время суток.

Черный референт уже стоял на пороге в ожидающей позе.

По дороге Хортов не стал смотреть, что в пакете, но едва зашел домой и уже осознанно запер дверь, вытряхнул содержимое на стол.

Три пропуска — в архив министерства финансов, МВД и ФСБ были подписаны первыми заместителями, а четвертый — в запасники музея Октябрьской революции — почему-то премьером.

Небольшая сумма на текущие расходы составляла пятнадцать тысяч долларов…

* * *

Перед тем как лечь спать, уже в половине второго, Хортов вспомнил о Кужелеве и старце Гедеоне, поставил телефон в изголовье и, массируя руку, попытался заснуть, однако возле уха задребезжал звонок. Он машинально взял трубку и услышал незнакомый голос, говорящий торопливо и сбивчиво

— Господин Хортов! Андрей Александрович! Простите, поздно… Но не могу удержаться! Только сейчас прочитал… Не знаю, как благодарить вас! Завтра бросаю все дела и подаю документы!

— Кто это?

— Я не представился? Простите, Андрей!.. Это говорит Донат Кацнельсон! То есть Соплин! Да, я возвращаю свою фамилию! И буду гордиться ей. И Соплин — будет звучать благозвучно! Как мне вас благодарить? У вас с зубами все в порядке? Вы знаете адрес моей клиники на Ленинградском?

— Зубы в порядке, — усмехнулся Хортов. — Выбьют — непременно обращусь. Спокойной ночи!

Он знал, что интеллигентный сын старого афериста не перезвонит, положил трубку и умиротворенный мыслью, что хоть один человек искренне ему благодарен, спокойно заснул.

А утром проснулся сам, не от звонка или боли — встрепенулся, взглянув на часы — время восьмой час!

Он проверил телефон и успокоился тем, что у них с Кужелевым разные понятия о времени, и рано может быть и в девять. Хортов умылся, оделся, перечитал, что было написано вчера, пересмотрел пропуска, пересчитал деньги и, не выдержав, стал названивать сам.

Полковника нигде не было, и никто толком не мог объяснить, где он.

И тут закралось подозрение, что он поехал к старцу в одиночку. Из соображений секретности вопросов, которые намерен задать…

Телефон зазвонил лишь в половине десятого. Хортов схватил трубку, готовый сказать все, что думает, однако услышал знакомый журчащий рык.

— Сегодня я купил газету и ваших пояснений не обнаружил. Вы разочаровали меня, господин Хортов.

— Ну что же, я вам сочувствую, — бросил он.

— Я вам тоже, — добродушно проворчал старый лев. — Старец Гедеон сегодня ночью скончался от сердечной недостаточности. Должно быть, вы разволновали его вчера. Дабы исключить такие досадные потери в дальнейшем, советую вам вести себя благоразумно. Не расстраивайте…

Хортов не дослушал и бросил трубку на аппарат. И вдруг заметил, что у него трясутся руки, чего раньше не бывало. А левая, перехваченная золотой косичкой, вообще отмерла и заледенела. Он пошел на кухню за водой, но теперь зазвонил мобильник.

— Когда я говорю — не кладите трубку, — механично прорычал лев. — Имейте терпение выслушать своего читателя.

Неизвестный таким образом поставил точку и отключился. Хортов напился воды, несколько раз отжался от подоконника — тряска не проходила. Тогда он вышел на улицу к своей «ракушке» и стал звонить Кужелеву, набрал сначала его рабочий телефон, затем мобильный — нигде не отвечали.

Он бесцельно выгнал машину, сел за руль и вспомнил, как вчера ехал от старца и радовался, и ждал завтрашнего раннего утра…

И вдруг подумал, что он живет всегда с некоторым опозданием: только копнул тему деятельности Коминтерна и вышел на фигуру Кацнельсона, как тут же его убрали. Стоило прикоснуться к таинственной истории полковника Пронского и единственный раз поговорить с участником операции, как и он умирает от сердечной недостаточности.

И от недостаточности ли?..

Кто следующий? Куда еще он опоздает?..

Хортов вернулся домой, чтобы взять деньги и документы, прыгнул в машину и помчался в аэропорт. Браслет вроде бы чуть расслабился, и он попробовал снять его на ходу и чуть не слетел с трассы. Пришлось оставить эти попытки. В полупустом зале аэропорта суетливость как-то незаметно растаяла, предчувствие дороги, как в детстве, радовало его и одновременно располагало к определенному ритму — это все равно как шагать по шпалам. Андрей изучил расписание, сунулся в кассы, и оказалось, билетов в Симферополь нет на две ближайших недели — бархатный сезон был в разгаре, а количество рейсов сократили до одного в день.

Он вспомнил об удостоверении специального корреспондента, подошел к окошечку начальника смены, однако выяснилось, что газета не имеет брони.

Пресса в аэропорту не пользовалась уважением, на него смотрели как на пустое место.

У начальника отдела перевозок сказали почти то же самое, правда, записали в очередь, если кто-то откажется от полета, но не раньше, чем через неделю.

Он побродил по залу, соображая, что еще можно предпринять — звонить Стрижаку или самому Артельянцу нельзя, Кужелев намертво ушел со связи, и оставалось лишь набраться хамства и предложить кассиру взятку — до отправления рейса оставалось менее трех часов. Хортов вложил в паспорт двести долларов, подошел к кассе. Очередь двигалась быстро, поскольку билетов не было никуда, и все равно он добрался до окошечка, когда объявили регистрацию и одновременно посадку.

Андрей попросил посмотреть что-нибудь на Симферополь. Грузная женщина с круглыми глазками отлично видела деньги, но вернула все назад.

— С удовольствием бы, но сегодня выбрана даже правительственная бронь.

— А на завтра?

— Завтра и подходите.

Это была полная безнадега, судя по тону кассирши.

Длинная вереница счастливчиков давно уже выстроилась у стойки регистрации, продвигалась быстро, минуты летели неотвратимо и подхлестывали его в поисках вариантов. Андрей выбрал жертву среди пассажиров — коренастого, усатого мужика с рюкзаком, но оттащить для разговора в сторонку не смог. Пришлось объяснять ситуацию и предлагать деньги прямо в очереди.

— За штуку баксов? Две недели торчать в Москве?..

И недоговорил, не уточнил своего отношения зашевелил усами — люди смотрели на Хортова, с интересом и страхом, как на сумасшедшего.

— Кто уступит место за тысячу долларов. — теперь уже у всех сразу спрашивал он. — Плюс стоимость билета?

Больше он предложить не мог — оставалось на билет в один конец: деньги Артельянца решил не трогать.

Цепочка пассажиров неукротимо текла мимо, и выстраивалась другая, возле дверей зоны спецконтроля. Андрей отошел от стойки, пристроился возле колонны и неожиданно для себя вспомнил свои путешествия в ранней юности, когда было так просто пускаться в дорогу: запрыгнул в поезд, и уже в пути, а нет — так в трюм баржи или вовсе пешком, по шпалам.

Или как с хранителем Земных Путей, по неведомым дорогам, то ли по небу, то ли по земле — в общем, как во сне, вышли с восходом солнца с берегов Оби и к закату оказались на реке Ура…

Он огляделся по сторонам, словно лез в чужой карман, зашел за колонну и, чтобы отвлечься от воспоминаний, стал слушать мерцающий гулкий голос под сводами аэровокзала. Он гремел почти все время, как особый, всегда волнующий и зовущий в дорогу фон, как музыка, по силе одухотворения подобная «Маршу славянки».

Хортов воспринимал лишь это высокое пение, совершенно не вдаваясь в смысл объявлений, пока вдруг не услышал своей фамилии и что-то о справочном бюро. Он замер, сосредоточив внимание только на голосе из поднебесья и уже через несколько секунд готов был бежать сломя голову.

— Пассажир Хортов, вылетающий в Симферополь, подойдите к справочному бюро, вас ожидают.

Андрей уже не задумывался над тем, кто его может ожидать, если никому не известно, где он и куда летит. Сейчас это было не важно, не имело никакого значения; он шел через зал по прямой, и загустевшая перед посадкой, нервная толпа раздвигалась, образовывала коридор, и самое странное, пропускала совершенно безмолвно. Оказавшись возле окошка справочного, Хортов огляделся и не увидел, а почувствовал за спиной человека.

— Здравствуй, Бродяга, — голос был тихий и чуть насмешливый.

Он быстро обернулся и наткнулся взглядом сначала на билетную книжечку — синий, желанный флажок трепетал в чьей-то руке перед самым лицом.

— Это твой билет. Возьми!

Хортов непроизвольно отпрянул, взял билет и будто пелену с глаз снял: перед ним была молодая женщина в коричневой, плотно обтягивающей голову косынке из тяжелого шелка, отчего лицо казалось маленьким, а глаза огромными…

В первое мгновение ему показалось, он знает ее, видел, встречал и, возможно, разговаривал, и между ними есть какая-то глубинная и вечная связь, как у матери с сыном. Но миг этот был похож на всплеск молнии — озарил, высветил контуры неведомого мира и угас, ослепив ярчайшим световым пятном.

И все кануло, растворилось в белом мареве…

— Иди! — ее голос будто привел в чувство. — Регистрация заканчивается!

Ни спросить, ни сказать он ничего не успел, понес перед собой билет через толпу и оглянулся, когда оказался перед стойкой.

— Не опаздывайте, — зачем-то сказала регистраторша и выхватила из руки книжку — должно быть, не узнала, не спросила, откуда у него билет, хотя он около часа вертелся перед ней.

В зону спецконтроля он тоже вошел под занавес, до последней минуты стоял среди толпы и вертел головой, выискивая головку в коричневом шелке, пока авиа-барышня не оказалась в дверях.

— Пассажиры на Симферополь есть?

Хортов беспрепятственно прошел сквозь стальную арку и побежал догонять виляющий хвост цепочки, стремящейся к автобусу. Уже в самолете, когда он продавливался сквозь пластилин встречного потока и искал свое место, схватили его за рукав жесткой и сильной рукой.

— Кто взял? Эй, кто пошел?

— Куда пошел? — Андрей увидел усатого.

— На штуку баксов?

— Никто, — с трудом вырвал руку.

Место оказалось у двери аварийного выхода — самое удобное, можно ноги вытянуть. Хортов сел и хотя самолет еще стоял на земле, сразу же ощутил тяжесть перегрузки; его придавило к креслу, отяжелели руки и веки опустились сами собой.

Было полное ощущение, что он снова в промерзшем чреве баржи…

Когда же открыл глаза, лайнер уже заруливал на стоянку и в иллюминаторе, словно продолжение грез, возникла дрожащая картинка симферопольского аэровокзала.

* * *

Соленая Бухта стояла у самого моря, вытянувшись вдоль берега единственной улицей и отгороженная от остального мира высокими, скальными уступами с графическими росчерками виноградников. Из плотной зелени садов торчали крыши, разлапистые пальмы и высокие столбы кипарисов — райский уголок после московской дождливой осени. Сначала Хортов прошел поселок из конца в конец, рассматривая дома, и на обратном пути двинулся уже медленнее, по стороне, примыкающей садами к морю.

Старец Гедеон не знал ни адреса Пронского, ни его теперешнего имени (а может, и знал, да сказать не успел), но дал два верных направления: шрам от виска до горла и его лекарское занятие. Дома, как и везде на юге, были кирпичные, разнокалиберные, опутанные виноградниками и прилепленные друг к другу. И почти всюду высокие каменные заборы с маленькими, чаще всего стальными калитками. Хортов постучал в одну, другую, но в ответ лишь лаяли собаки и на улице никого — послеобеденное время, жаркое солнце, тихий час… Наконец, достучался, но пожилая татарка не захотела разговаривать, сказала, не понимает. Тогда он свернул в проезд к морю, где трое парней выкладывали из бетонных блоков пристройку к домику.

— Я ищу лекаря, — сказал Андрей. — В возрасте… Массажи делает. У него еще шрам на щеке.

Парень, что мешал раствор в железном корыте, разогнул спину, оперся на лопату.

— Лекарь?.. Не знаю.

— Да Мавр, наверное, если шрам, — отозвался со стены другой. — Только он массаж делает исключительно отдыхающим женщинам.

Все засмеялись.

— У него что, фамилия — Мавр?

— Да нет, вроде… Он черный такой, — парень указал мастерком. — Вон стоят шесть кипарисов, так это у него во дворе. Дом весь в узорах… Но ты лучше с моря зайди, через сад. А то к нему не достучаться.

С моря усадьбу отделял мощный дувал из дикого камня с кованой калиткой, запертой на замок. Сквозь нее виднелся неубранный сад, смутные в зелени очертания дома и времянок. Хортов вскарабкался на стену, осмотрелся еще раз и спрыгнул на землю.

— Хозяин! — позвал он и поднял огромное яблоко — с утра во рту ни крошки…

Из-под деревьев молча выскочила крупная овчарка, привстала на задних лапах, будто на привязи, и гулко залаяла. Хозяин появился почти следом — высокий, загорелый до черноты человек, о возрасте которого можно было судить лишь по серебристо-белым волосам.

Он действительно походил на мавра, и хватило одного взгляда, чтобы понять — адресом не ошибся: от виска к подбородку и ниже, к горлу, тянулась глубокая складка, весьма похожая на шрам.

— Ну что, попал? — хмуро усмехнулся он и взял собаку за ошейник. — Штаны не жалко — через забор полез?

— Здравствуйте! Сказали, у вас времянка свободная, — по дороге Андрей придумал, под каким предлогом поселиться у Пронского.

— На воротах по-русски написано: мест нет. Читать не умеешь?

— Но у вас же никого нет, а я всего на недельку! В море покупаться…

Мавр не ответил, достал из карманчика шортов ключ и стал открывать калитку.

— Вон море, иди купайся, — прогудел, стоя спиной к Хортову. — В этот сезон я отдыхаю сам.

Овчарка замолчала, но держала незваного гостя под прицелом.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — тихо сказал Андрей и откусил яблоко.

Хозяин замер и, медленно повернув голову, глянул через плечо. Взгляд был спокойным и даже высокомерным — признак сильного человека.

— Вы полковник Пронский, — добавил Хортов. — Александр Романович.

— Кто такой? — с усмешкой спросил он.

— Журналист из Москвы, Андрей Хортов.

— А, вот ты какой! — вроде бы обрадовался он. — Ну, а еще что знаешь?.. Впрочем, ладно, пошли!

Пронский запер калитку и направился через сад к дому. Андрей пошел за ним в сопровождении овчарки. Над землей, заваленной киснущими фруктами, кружились осы.

— Видишь, что творится? — сказал полковник, безжалостно раздавливая кроссовками переспелую айву. — Надоело, убирать не стал. Вон и виноград потек… Пусть все в землю уйдет.

Он завел Хортова в беседку, велел подождать, а сам удалился в дом. Отсутствовал он минут пять — время, чтобы посоветоваться с кем-нибудь или позвонить. Вернулся с графином вина и двумя стаканами, поставил все на столик, молча разлил и, протянув руку, сорвал горсть слив.

— Ну?.. И как ты нашел меня, журналист?.. Давай, пей, чокаться не будем.

— Схимонах Гедеон откликнулся на публикацию, — признался Хортов: играть с этим человеком не имело смысла. — Лежал в больнице…

— Это какой Гедеон? — сделал насмешливо-недоуменный вид.

— В миру фамилия Сыромятнов. Тот, что участвовал в операции.

— А что он язык распустил? Перед смертью, что ли?

— Да нет, еще ничего был, — Андрей отпил вина. — Только рассказал и ночью скончался от сердечной недостаточности.

Пронский вскинул голову, взгляд теперь был жесткий и пристальный.

— А этот старик — от чего? Про которого писал?

— Инсульт, — осторожно сказал Хортов.

— Ну-ну… Пожилые люди, ничего удивительного, смерть причину найдет.

— Не так все просто. У меня есть данные, оба погибли насильственной смертью.

— Почему, как думаешь? — это уже был экзамен.

— В обоих случаях фигурируют прямо или косвенно так называемые Веймарские акции. Те самые, за которыми вы ходили в Берлин.

Мавр махнул залпом полный стакан вина, довольно крякнул и поиграл пальцами.

— Когда Сыромятнов-то умер?

— Сегодня ночью.

— И ты уже в Крыму? Сидишь в моем саду и пьешь вино?

— Да, я посчитал, что…

— Что я следующий? — он усмехнулся добродушно. — И полетел предупредить меня?.. Неплохая версия. А теперь, парень, как на духу. Кто послал?

— Я приехал самостоятельно. Никто не знает, что я здесь.

— Конечно, на самолете?

— На чем же еще…

— Не проходит, — Пронский озабоченно вздохнул. — Из Москвы в Симферополь билетов нет на ближайшие две недели. Сейчас только звонил… Тебе что, зайцем удалось проскочить? Знакомая кассирша? Командир экипажа? Тогда бронь ФСБ или кремлевской администрации.

— Дал взятку, — рассказывать, как у него оказался билет, Андрей не мог, чувствуя внутренний запрет.

Мавр, естественно, не поверил, и не то чтобы в угол загнал, но вроде бы на лжи поймал, однако добивать не стал — отступил.

— Не принимай близко к сердцу, ерунда… Ты мне лучше скажи, если человек самостоятельный и разумный… Статьи вон пишешь в газетах! Роешься в психологии времени, проводишь интересные параллели относительно судьбы и личности. И везде у тебя звучит слово рок — ты сам-то заметил? Просто фаталист!.. И вдруг не врубаешься в вещи простейшие. Сыромятнов и этот старик из Коминтерна погибли после встречи с тобой. Так?

— Получается так, — согласился Андрей. — Хотя с Кацнельсоном я встретиться не успел, а только получил информацию. Хотите сказать, я каким-то образом причастен…

— Хочу сказать, ты и ко мне смерть привел. Не чувствуешь, она крадется за тобой? А ты наводишь ее на людей. Или мистика?.. — и опять отпустил, не заставил оправдываться. — Но это хорошо, что приехал, знаю, чего ждать… Ты пей вино! Это урожай прошлого года, смотри, какой цвет! Я один фокус знаю, ни в одной бочке чернил нет, — он подал стакан. — Пей. А хочешь коньяка? Семнадцать лет выдержки, называется «Мавр». Ты же слышал, как меня здесь зовут? «Наполеон» — самогонка против него.

Ему не важно было желание гостя, встал и ушел, и не было его теперь минут десять. Хортов потихоньку тянул вино, на самом деле отличного вкуса и с несравнимым, южным запахом солнца, и гадал, с чем на сей раз вернется Пронский.

Он принес черную, шершавую от ракушек и наверняка поднятую со дна моря бутылку с горлышком, залитым свежим сургучом, откупорил на глазах с помощью ножа и разлил коньяк в два серебряных стаканчика.

— Давай за знакомство, журналист. Коль сумел меня найти — будь гостем. Меня редко кто наведывает вот так…

Коньяк прокатился до желудка и оставил горячий, приятный след. Пронский не смаковал — опрокинул стаканчик и облизнулся.

— Весь смысл вин — в послевкусии. Ты должен чувствовать внутреннее содержание коньяка, когда его выпил. Как хорошую книгу — прочитал, а потом ходишь и думаешь. И приятно…

— Я чувствую, — сказал Хортов, проникаясь его умиротворением.

— Ничего ты не чувствуешь, — хмыкнул тот. — Подводит тебя внутренний голос. Или глухой, не слышишь его… Куда же ты лезешь, парень? Не меня — тебя сомнут, в куски порвут и кровь вылакают. Ты хоть понял, с чем связался?

— Объясните — пойму.

— Не прикидывайся овечкой. Разинули рот — свобода слова, гласность… Есть на свете вещи, о которых не только писать, думать нельзя, поскольку мысль материальна. Чем сильнее человек, тем мощнее голос его мысли. Это как табачный дым: в одной комнате покурил — по всему дому слышно… Сколько нездоровых интересов возбудил своей статьей, подумал? Нет, и в голову не пришло. — Между тем Пронский налил коньяку и теперь грел его в руке. — Если даже Сыромятнов на тебя вышел. Монах, думающий о Боге!.. И погиб мгновенно. Следующая очередь не моя — твоя.

— Угрозы по телефону были, — вспомнил Хортов. — Голос такой рычащий, низкий баритон, как у вас.

— Значит, уже приговорили, — спокойно заявил Мавр и поднял стаканчик. — За твое здоровье, гость!

— Кто же приговорил?

Он вылил коньяк в рот, пошевелил языком, медленно проглотил и то ли паузу потянул, не желая отвечать, то ли наслаждался послевкусием. Смуглое, кофейное лицо его не выдавало никаких чувств и мыслей — он был как эта старая, непрозрачная бутылка, в которой нельзя было рассмотреть содержимого. А шрам на щеке напоминал отклеившийся край маски…

И на прямые вопросы он не отвечал.

— Ты что, писать об этом собрался? Так сказать, продолжение следует?

— Пока не знаю, — усмехнулся Андрей, разглядывая бутылку. — Тем более, если меня приговорили…

— Не смейся, парень, — оборвал Пронский и поежился: солнце опустилось в тучу над морским горизонтом, но от красного, огненного разлива на воде потянуло холодом. — Как ты там написал? Операции, проводимые особым отделом Коминтерна, и его идейное наполнение имели настолько мощное притяжение, что человек, попавший в лоно этой организации, готов был изменить судьбу — имя, фамилию, национальную принадлежность. Это была религия, требующая для себя безраздельной власти над человеком… Так примерно, да? А ведь правильно написал, но не осознанно. Чужая для тебя эта мысль, не проникся ты ей, сказал, а не узрел внутренней опасности. Иначе бы не стал показывать дорогу ко мне. Ты законченный атеист, и не понимаешь, что такое религия. Тем более, сектантского толка, с черными мессами и жертвоприношениями. Нельзя смотреть в глаза Вию. Ты любишь сказки?

Пронский выпил коньяка в одиночку, поднялся из-за столика, повернулся спиной и стал есть айву, срывая с ветки.

— По плодам узнается дерево… Ну, рассказывать? Или уйдешь? С билетами отсюда тоже напряженка, но у тебя бронь…

Хортов был сбит с толку и тоном, и внезапным предложением; понял лишь одно — начинается какой-то новый поворот в отношениях.

— Сказки я люблю, — сказал он.

— Значит, должен знать принцип: чем дальше, тем страшнее. А еще на ночь глядя…

Он что-то решал для себя, делал выбор и потому отвернулся, чтобы не было видно лица.

— Не так страшен черт, — сказал Андрей. — Где наша не пропадала.

— Это что у тебя на руке? — вдруг спросил Пронский.

Хортов только сейчас вспомнил о браслете: как-то незаметно он перестал давить, кровообращение наладилось и, пожалуй, можно было снять его.

— Подарок любимой женщины, — уже привычно отмахнулся он.

— Семья есть?

— Только жена, да и то формальная.

С моря подул ветер, ровный и с нарастающим гулом, словно набирающий обороты пылесос. По воде побежала короткая и мелкая, с пенным гребешком волна.

— Шторма не будет, — предупредил Пронский и вернулся на место. — Через два часа все стихнет. А вот в прошлый раз дельфина выбросило, мертвого. Тут недалеко ресторан сети ставит, к ним попал и задохнулся. Выкинули, чтоб штрафа не платить.

Он явно уходил от разговора, вероятно, решил не рассказывать на ночь страшные сказки. А хотелось…

— Значит, Коминтерн был религиозной организацией? — уточнил Андрей, чтобы вернуться к теме.

Пронский поднял глаза, и выражение их было точно такое же, когда он спрашивал — куда ты лезешь?..

— Что тебе еще непонятно? — теперь спросил он. — Говори сразу.

— История с Веймарскими акциями. Из-за них же весь сыр-бор?.. Неужели одна публикация подняла такую волну? Ведь о них никто никогда не слышал, и был полный штиль…

— Да не было никогда штиля, — нетерпеливо перебил Пронский. — Война началась, как только их выпустили. И еще не закончилась, ушла в глубину, как пожар на болоте. А ты по глупости сделал продых, вот и вышло наружу. Сначала агенты Коминтерна тихо травили и резали владельцев акций по всему миру. Акции не куча денег и не капитал, который можно пустить в оборот. Веймарская республика совершила непоправимую историческую ошибку, создала беспрецедентный инструмент власти, который мгновенно уплыл из рук самой Германии. И на этой почве возник национал-социализм. Гитлер отлично понимал, чем его могут шантажировать и какие кризисы грозят немцам. Он вынужден был тихо травить и резать агентов Коминтерна и владельцев, кто не отдавал добровольно. Отсюда и родилась у него ненависть к одному малому народу…

Солнце село, и сразу же начало стремительно темнеть, ветер потеплел и ослаб.

— И в чьих же руках сейчас находится этот инструмент? — осторожно спросил Андрей, совершенно не полагаясь на правдивый ответ.

— В моих, — не задумываясь, признался этот странный человек, наливая коньяк. — В настоящее время я единственный и полноправный распорядитель специальных финансовых средств, к которым относятся Веймарские ценные бумаги. Наше здоровье!

Хортов выпил машинально и не почувствовал ни вкуса, ни послевкусия. А Пронский опять вылил в рот содержимое стаканчика, посмаковал и сплюнул за парапет беседки.

— Важен не результат — процесс! — объяснил. — Ты тоже сильно не увлекайся, коварная штука, скажу я тебе. Пока пьешь — ничего, и голова светлая, а потом внезапно приходит опьянение. Правда, приятное, бравурное, и мир видится сияющим… Надеюсь, тебе и без коньяка сегодня хорошо? Не ожидал такой откровенности?

— Не ожидал, — признался Андрей. — Думал, клещами тянуть придется…

— Зачем же? В определенные моменты я открытый человек.

— И всем это рассказываете?

— Нет, только избранным, — серьезно сказал Пронский и вздохнул. — Все тайны имеют странную способность подавлять психику человека. Поэтому я отношу такое явление, как секретность, к области тонких материй. Теоретически тайну можно хранить вечно, однако от ее воздействия происходят определенные изменения в характере человека, его мировосприятии и образе жизни. Иногда необратимые, и человек становится блаженным, иногда он открывается перед смертью первому встречному. Это как девственность, которую можно хранить лишь до определенного возраста, а затем обязательно отдаться, чтобы стать полноценной женщиной. Необходимо время от времени выпускать пар и сбрасывать давление. Невольные предатели и просто болтуны не виноваты в своих непроизвольных действиях только по этой причине. Тайна распирает любого, даже самого выдержанного и сильного человека, и я не исключение.

— Вы забыли, я журналист, — напомнил Хортов. — И я не тянул за язык…

— Сенсация века, — засмеялся он. — Произведешь полный фурор! И сразу станешь звездой.

— То есть я могу распоряжаться полученной от вас информацией?

Фраза прозвучала слишком казенно и потому фальшиво.

— В любой форме… А давай на руках потягаемся?

Андрей хмыкнул, оценивая торс будущего противника.

— Ну, давайте…

Пронский убрал бутылки и посуду, сел, поерзав, утвердился и выставил руку. Хортов тоже поискал точку опоры для тела и локтя, и едва вложил ладонь в жесткую пятерню хозяина, как сразу почувствовал, что поединок будет непростой. Перед ним сидел боец в этом виде спорта, и даже стол по размерам был сделан специально для таких занятий.

— Ты не волнуйся, — самоуверенно предупредил Пронский. — Проиграешь, я никому не скажу.

Это была психологическая обработка, кисть его руки тем временем замкнулась в суставе, будто механическая, из черной кожи всплыли угрожающе толстые жилы. При этом он смотрел в глаза, и зрачки его медленно сужались. Стало ясно, Пронский брал выносливостью: чтобы уронить этот черный, откованный из железа столб, надо попыхтеть…

Хортов незаметно набрал воздуха, затаил, зажал дыхание и пошел на рывок. Рука противника поддалась, но тут же выровнялась, а сам он улыбнулся и проговорил невозмутимым басом:

— Давай, давай, сила солому ломит.

Крен от второго рывка был значительнее, и, не переводя дыхания, Андрей сделал третий и зафиксировал склоненную руку Пронского. Тот издал тихий рев и сделал попытку вернуть утраченное положение, однако было поздно, слишком велик был угол наклона. И все-таки он дрался до последнего. Хортову пришлось додавливать его руку до стола еще минуту, и по спинным мышцам побежал электрический ток.

— Молоток! — весело похвалил Мавр и побежденной рукой разлил коньяк. — За твою победу!

Но глянул недобро, и зрачки были с точку. Они чокнулись, выпили, и Пронский тут же засобирался.

— Ладно, у меня вечерний моцион. Ты сиди тут, пей коньяк, а я сделаю заплыв.

— Я с вами! — чуть запоздало воскликнул Андрей и побежал догонять.

Должно быть, хмель разгулялся в крови, мир еще не сиял, однако душа от победы расслабилась и он наконец-то осознал, что находится в Крыму, среди буйной зелени, на берегу теплого, матово поблескивающего моря. Пронский свернул влево, пробежал по молу и сходу прыгнул в воду. Пока Хортов сбрасывал одежду, он вынырнул в полусотне метров и, едва заметный, поплыл в звездные сумерки.

И только оказавшись в море, Андрей действительно обнаружил вокруг себя сияющий мир. Вода оказалась теплее воздуха и не ощущалась, тело скользило в упругой, ласкающей среде, возбуждающей силу, и разогретую, удовлетворенную душу распирало от восторженной тайны. Он уже не видел впереди головы Пронского, а плыл наугад, в том же направлении, и иногда, чтобы отметить, продлить это состояние, переворачивался на спину и лежал, раскинув руки. Над головой были крупные, южные звезды, и такими же звездами был отмечен берег с подсвеченными столбами кипарисов, а от гор за Соленой Бухтой исходило призрачное сияние.

Хортов уплыл от берега довольно далеко, когда заметил над водой голову и мелькающие руки. Он резко изменил направление в сторону Пронского — не было сомнений, что это он, однако увидел рядом еще две, и чуть позже, третью голову. Судя по женскому смеху, дальний заплыв делали две парочки. Не приближаясь к ним, Андрей взял прежний курс и скоро чуть не столкнулся с женщиной — услышал насмешливый голос:

— Эй, на крейсере! Расходимся левыми бортами!

Огромная, толстая и белая, как сметана, тетка лежала на воде, будто резиновая лодка, и медленно гребла к берегу — возможно, под ней был надувной матрац. Хортов наддал и ушел в сумерки, однако белесый айсберг еще долго маячил, над водой.

Пока он достиг буя, встретил еще нескольких ночных купальщиков, все возвращались к земле, однако Пронского так и не нашел. Повисев минуту на осклизлом железном поплавке, Андрей лег на спину и тихим ходом поплыл к берегу.

И вдруг огромная рыбина взвихрила воду под ним, мягко тронула плавником, и Хортов подумал о дельфине, однако в следующий момент жесткие руки обхватили грудь под мышками и колено уперлось в позвоночник. Он сделал движение, чтобы перевернуться на живот, и тем самым помог спруту оказаться наверху.

Андрей не успел набрать воздуха и оказался под водой, а руки, сцепленные в замок, сдавливали грудную клетку, чтобы заставить сделать вдох, чужой, железный подбородок вдавился в затылок. Запечатленные зрением звезды остались стоять в глазах, и от них, как от перегретого металла, посыпались искры.

Он наугад вскинул руки и достал противника. Выворачивая плечевые суставы, сомкнул пальцы на его шее и понял, что нападающий тоже в воде с головой и они медленно идут ко дну. Стальной обруч на груди сокращался, а от колена по всей спине разливался жар, напоминающий послевкусие коньяка. Хортов должен был вдохнуть и хлебнул воды непроизвольно, ибо легкие в такой ситуации начинали работать, как сердце, помимо воли.

Он сопротивлялся интуитивно — напрягал спину и грудные мышцы, но чувствовал, как слабеет.

В миг, когда в глазах погасли звезды, он расцепил руки и обвис в объятьях мощных щупальцев. И увидел воина Атенона, высокого, облитого солнцем, в блестящих красных доспехах и с руками, источающими радужное сияние, — того самого, к которому ходил однажды в раннем детстве. Великан манил к себе этим чудесным светом и казался так близко, что нельзя было не пойти; Андрей стоял у его столбообразных ног и будто бы знал, что там, где находятся руки Атенона, среди сияния радуг, находится тот сияющий мир, где человеку хорошо, словно вволю напился коньяка. Он сделал шаг, второй, третий и, не заметив, как оказался на его руках, ощутил, как быстро и высоко поднимается — вот уже земля далеко внизу. Одновременно Хортов осознавал, что тонет, и видение — не что иное, как галлюцинации угасающего разума, и таинственный Атенон всего-навсего наркоз, отвлекающий от смертельной боли.

Спрут выпустил его так же внезапно, как и схватил, Андрей на короткое мгновение испытал свободное падение и затем острую, огненную молнию, пронзившую тело с ног до головы — под ногами было дно! Он судорожно оттолкнулся и на какое-то время завис в полной темноте, не ощущая никакого движения…

А еще через секунду по грудь выскочил из воды.

Мир показался сияющим и радужным, как на вершине чудесной горы. Но чем глубже и дольше он дышал, все вокруг него медленно угасало, пока на небе не остались звезды, а на воде — светлая дорожка восходящей луны…

И в этой дорожке, как в свете прожектора, он увидел голову с белой шапкой коротких волос. Пронский удалялся размеренно и спокойно, как человек, честно исполнивший свой долг. Андрей выждал полминуты, до головокружения проветривая легкие, затем поплыл брассом, постепенно набирая скорость. Изредка вскидывая голову, он видел стоп-кадры — пловец среди лунного блеска приближался толчками, в такт биению крови. Еще немного, и Хортов поймал бы его за ногу, однако Пронский услышал плеск и резко развернулся.

— Все, мой черед! — прохрипел Андрей и сделал бросок вперед, но серебряная голова бесшумно исчезла — ушла под воду или растворилась в бликах морской ряби. С обеих сторон послышался женский смех: белая тетка, словно колесный пароход, все еще молотила руками воду, а справа скакал резиновый мяч, брошенный кем-то с мола. Хортов поплыл к берегу, озираясь по сторонам, и когда нащупал дно и встал на ноги, заметил слева еще один мяч, появившийся из воды между ним и теткой.

Андрей бесшумно нырнул наперерез и с упреждением, но промахнулся метра на четыре — поднырнуть не удалось, хотя Пронский еще плыл. Можно было незаметно оставаться позади, пока он не встанет на ноги, однако ярость обжигала голову и толкала на противника.

— Стой! — крикнул он и устремился вперед.

Пронский остановился и повернулся лицом — воды ему было по грудь. Вероятно, он не ждал нападения с ходу, поднимал и встряхивал руками, делал дыхательную гимнастику. Хортов нырнул ему под левый бок, одновременно перехватывая руку и ногу, но мельница не получилась, противник сильно качнулся назад и оба рухнули в воду. Он почти выскользнул, щукой уходя по дну, и в последний миг в руках оказалась его лодыжка. Оседлав ногу Пронского, Андрей взял ступню на болевой прием, — тот наугад бил свободной ногой и пытался вывернуться. Удерживая его, Хортов высунул голову, хапнул воздуха и не выпуская ноги, схватил шею противника в замок. Тот вцепился в руку, впился ногтями и задергался судорожно и мощно — начал захлебываться.

Андрей встал на ноги и потащил его к берегу. Пронский хрипел, срыгивал воду и не сопротивлялся. Вода текла по руке и обжигала кожу…

И уже на отмели, швырнув отяжелевшего и малоподвижного противника, Хортов сел рядом и, почувствовав, как утекает ярость и подступает обида, выдавил с мальчишеской злостью:

— Что ж ты делаешь, гад?..

7

Два человека, отправленные к костелу, не вернулись.

Уже на рассвете приехал на мотоцикле Соболь, с мокрой от крови штаниной и осколком в бедре — попал под бомбежку. Скорее всего, то же самое случилось и с другими разведчиками: едва улетели наши бомбардировщики, с запада нагрянули американские. Воздушная тревога длилась до утра, а на восходе солнца с востока потянулись косяки наших штурмовиков и во дворе пивоварни заработал зенитный пулемет.

Сыромятнов, как мог, прочистил и обработал рану на ноге Соболя, однако закончив перевязку, сказал Пронскому, что дело худо, скорее всего задета кость и сухожилие: в горячке хоть и хромал, но шел, а полежит день — не встанет.

Должно быть, Соболь понимал свое положение, весь день лежал тусклый и задумчивый, пил только воду и о чем-то шептался со старшиной. Когда стемнело, капитан сел рядом с раненым, пощупал лоб.

— Плохи твои дела, брат…

— Не надейся, стреляться не буду, — сказал Соболь в стену. — Если тебе… если сам можешь — давай. Прямо здесь. И сразу. Целый день ждал, когда подойдешь…

Пронский молчал, глядя ему в затылок. Двадцатишестилетний майор был кадровым офицером-разведчиком. Из всей группы, теперь уже погибшей, он единственный был вызван к Командующему фронтом Жукову и получил от него личный приказ подобрать людей и поступить в полное распоряжение Пронского.

Маршал не назвал его фамилии, а лишь представил, добавив, что начальство нужно знать в лицо, как Господа Бога.

— Я и раньше понимал, мы все — смертники, — он по-прежнему говорил в стену и как бы даже слегка сжимался — возможно, ждал выстрела. — Но всегда же думается, тебя не коснется, ты выживешь… Раненым быть страшнее смерти. Видишь, а тебя не тронуло. И Сыромятнова… Но он-то верующий, святоша, над ним ангел-хранитель порхает… Но почему тебя, товарищ Глория, Бог бережет?

— Не скажу, майор, не пытай. — Пронский достал пистолет, снял с предохранителя. Соболь услышал, резко обернулся.

— Погоди! — заслонился рукой. — Знаешь, как жить хочется?.. Как тебя там… Глория! Нет, ты имеешь право, я понимаю. Не повезло, в рот ее!.. Но есть выход! Конечно, утопающему соломина… В немецкий госпиталь!

— У тебя плохое произношение. Для допросов военнопленных…

Сыромятнов стоял среди бочек и, кажется, молился: возможно, отходную читал…

— Зато документы хорошие, сам подбирал. Я немец из Западной Украины. Сейчас в Берлине началась паника и неразбериха. Бомбежки чуть ли не круглые сутки. Войск нагнали отовсюду, госпитали забиты!.. Вряд ли станут разбираться, тем более, с лейтенантом СС… Ну на последний случай буду изображать контуженного! Меня и в самом деле по ушам вдарило, кровь шла, и лицо сводило… Ну помоги мне выжить! Ты же теперь как Бог надо мной!.. Я сразу хотел, когда раненых подбирали. Но побоялся, вдруг посчитаешь предателем?

— Ты так подумал?

— Я тебя не знаю… Может, это и хорошо. Но сам маршал Жуков отдал приказ.

— Ладно, попробуй, — Пронский убрал оружие. — Может, выживешь… Но только не в форме СС. Если немцы не угрохают, то наши. В плен не берут, даже раненых…

— В госпитале переоденут!

— Сам же сказал, неразбериха. А к СС сейчас массовая нелюбовь. Даже лейтенант-зенитчик их ненавидит. Возьмут наши Берлин, санитары сдадут. Что было в Кенигсберге?

— Как же, Глория? Все так близко… Эй, Сыромятнов! Помогите мне, мужики!

— Помоги ему добыть форму, — попросил Пронский старшину. — Ты же знаешь, где. Все равно мы сегодня уйдем отсюда.

— Не могу, товарищ капитан, — старшина снял и положил на пол автомат. — Страстная неделя… Что же я, уподоблюсь Пилату?

— Зачем тогда с нами пошел?

— Соболь знает… Нельзя мне. Воздержусь сейчас — потом наверстаю, не сомневайтесь. Товарищ майор! Все время же щадили, три года… Что же теперь-то? А, товарищ Соболь?

— Три года я тебя, теперь ты меня пощади — от смерти…

— Меня же Господь берег, потому что я… Помнишь, спорили: если Господь существует над нами, меня не убьют. Помнишь, немчура тогда в упор… И ничего! А мина рядом упала и не взорвалась?.. Ты же говорил, если меня Бог сбережет, ты в монастырь уйдешь. Значит, слова на ветер?

— Жить хочется, Сыромятнов? — Пронский приподнял его автомат стволом парабеллума. — Так хочется, что на командира наплевать? На товарища?.. Ну, а если это промысел Божий?

— Эх, пропала моя душа, — у Сыромятнова потекли слезы.

— Пойди, арестуй зенитчиков и приведи сюда. За двое суток ни одного самолета не сбили, патроны жгут, способствуют врагу… Да не забудь, говорить нужно по-немецки!

Старшина поднял автомат, натянул на лицо маску тупого эсэсовца и, печатая шаг, вышел из помещения.

Через несколько минут он привел всех троих, заспанных, красноглазых, ничего не понимающих, поставил лицом к стене, приказал лейтенанту раздеться. Тот снял фуражку, мундир, но, взявшись за ремень брюк, вдруг проснулся. Старики продолжали дремать, уткнувшись в стену.

— Нет! Я стрелял!.. Мы стреляли! Были изношены стволы!

— Дайте я, — Соболь выпутал руку с пистолетом. — Отойдите!

— Смотри, майор, не подведи меня, — Пронский внезапно повернулся к зенитчикам и выстрелил лейтенанту в голову.

Затем — так и не проснувшимся фольксштурмовцам.

Сыромятнов держал в руке нож, был готов помочь командиру, но не успел и теперь смотрел с облегчением и спокойным достоинством.

— Трупы забей в бочку, — приказал Пронский. — И чтобы никаких следов.

— Я наверстаю, товарищ капитан, — по-русски сказал старшина, стягивая брюки с лейтенанта. — Война не кончилась…

Соболя, переодетого в форму зенитчика, посадили в коляску мотоцикла, вывезли до свежих развалин и оставили в подвале. Вместе с темнотой небо над Берлином вновь наполнилось гулом и раскрасилось прожекторными лучами. Ехать без света по разбитым улицам было самоубийством, так что технику пришлось бросить в воронке, куда по случайности заскочили.

К полуночи они добрались до Зеештрассе и водонапорной башни не обнаружили. Старый парк лежал на боку, в завалах еще виднелись перевернутые орудия, грузовики с зарядами. И здесь какие-то серые тени копошились в поваленном лесу, звенели пилы и стучали топоры. Какие-то службы, теперь уже совершенно не нужные, продолжали работать с упорством муравьев и немецкой дотошностью. И если деревья повалило бомбежкой, то древесина не должна пропасть: дуб, бук и граб можно пустить на мебель, сосны на доски, липу на дрова…

От прямого попадания башню раскидало на сотни метров, нечего было и думать, что кто-то остался жив. Пронский побродил по пепелищу, заглянул в мятый, на корабельных заклепках, резервуар, лежащий на земле, и сказал откровенно:

— Худо дело, старшина. Придется вслепую.

От разбитой башни они направились к костелу, откуда не вернулись разведчики. И когда добрались к половине второго ночи, предположение Пронского оправдалось: подчиненные Соболя не могли погибнуть под бомбами. Над этим районом вчера самолеты не появлялись, налет был, возможно, несколько дней назад: у готической церкви разбило кровлю, несколько снарядов упало на улицу, отчего по обе стороны вылетели стекла вместе с рамами. Битым кирпичом, черепицей и прочим мусором засыпали воронки, остальное смели с проезжей части и оставили кучами на тротуарах.

Костел стоял в общем ряду домов, но не примыкал к ним вплотную, а имел вокруг небольшой дворик и с тыльной стороны — проходной двор на соседнюю улицу. Все окружающее пространство оказалось заваленным упавшей с кровли черепицей, гремящей и звонкой, если тронуть ногой. Внутри костела было то же самое, только еще с кровли и до пола свисало крепежное железо, и сразу от входа дыбилось нагромождение упавших сверху деревянных балок и досок.

Зато над головой светились звезды…

— Здесь и подождем, — Пронский отыскал место в притворе, у распахнутых дверей, чтобы видеть, что происходит на улице, и сел. — Сегодня должен прийти.

— Кто должен? — устраиваясь рядом, спросил старшина.

— Язык…

— Он что, придет в костел? — в голосе зазвучала неуверенность и легкое напряжение. — А зачем?

— Не знаю… Зачем в Страстную неделю ходят в храмы? Скорее всего, помолиться. Он верующий, как и ты.

Сыромятнов на минуту затих, потом заскрипел плащом и прошептал:

— Что-то мне не нравится в этом храме. Нехороший он, черный.

— Может, потому что католический?

— Да нет… Христос везде чист и светел, хоть в православном, хоть в католическом… Да хоть в пещере… А здесь кровью пахнет. И молиться совсем нельзя, уста ссыхаются.

— Так… Еще что чувствуешь?

— Плохое место, — подумав, заключил старшина. — Что еще сказать? Лучше бы уйти отсюда и не поганить душу…

— Терпи, Сыромятнов, ты же дьякон, — проговорил Пронский. — Да еще и солдат-разведчик.

— Поэтому меня и оставили в группе?

— Почему — поэтому?

— А чтоб я сказал, что в этом храме творится?

— Молодец, догадливый…

— А если бы я погиб? И не дошел?

— Куда бы ты делся? Над тобой же ангел-хранитель…

— Ну, а если язык не придет?

— У нашего языка сегодня последняя ночь. Уже сегодня вечером он загрузит самолет и улетит из Германии, причем, в неизвестном направлении.

— Ничего себе информация… Потому и людей не жалели?

— Дорого яичко ко Христову дню…

— Кто хоть он такой?.. Или совсем нельзя?

— Нет, теперь можно. — Пронский послушал канонаду зенитных орудий и гул разрывов. — Ты же один остался, некому рассказывать, а «смершовец» сейчас далеко… Ждем мы с тобой, старшина, особо доверенную личность Третьего рейха, генерала фон Вальдберга.

— Если фон, значит, аристократ?

— Из старых, роду лет пятьсот, барон…

— Интересно, — шепотом обронил Сыромятнов. — Наконец-то научились улавливать нюансы. Князь барона берет, верующий верующего… И куда потом с ним? Через линию фронта?

— Зачем?.. Здесь поговорим, может, поладим, напросимся к нему в попутчики-Старшина замолчал и пересел чуть подальше.

— Никому не расскажу?.. Да, пожалуй…

— Ты о чем?

— Если доверяете такое, значит, мне тоже не светит?.. Соболь правду сказал, мы все смертники… Кроме вас.

— Под Богом ходим, старшина. Только каждый под своим.

По улице прошли двое полицейских в касках и с винтовками. На минуту остановились и о чем-то заговорили, глядя то на костел, то в небо, откуда падали искристые отблески разрывов. Пронский нащупал рукоятку ножа под плащом, и те словно почувствовали опасность, двинулись своей дорогой. Потом с тяжелым ревом пронеслись в темноте две пожарных машины и грузовик с солдатами.

— Нет, я ничего, — прошептал Сыромятнов, когда все стихло. — В Страстную неделю убивать нельзя, нельзя приносить кровавые жертвы. А умирать можно. Если мученической смертью, за веру, то вообще за Христом пойдешь…

— Ладно, христосик, сиди и молись, чтоб генерал пришел.

— Нельзя здесь молиться… Не могу… Уж не черная ли месса тут была… Душа трепещет… Будто кровавые жертвы приносили…

Старшина затих и лишь изредка со всхлипом переводил дух, будто перед этим долго плакал. И должно быть, даже в этом месте Господь услышал его: на улице тихо заурчала легковая машина и скоро остановилась на противоположной стороне.

— Пропускаем в костел, — шепнул Пронский. — Встань за дверь.

Шофер давно уже вышел из машины и открыл заднюю дверцу, но оттуда никто не появлялся. Наконец вылезли ноги в сапогах, и затем из тесного пространства выдавился толстый человек в шляпе и распахнутом пальто, из-под которого поблескивали детали генеральского мундира. С собой он вытащил угловатый чемоданчик, который не выпускал из руки.

Когда выбрался второй, никто не заметил — все заслоняла спина, однако рядом с толстым очутился тонкий, в шинели и каске — этакий типичный гитлерюгенд. Они подошли к стальному заборчику перед костелом и оказались в пяти метрах от разведчиков.

— Я говорил тебе, — громко сказал маленький солдат ломким подростковым голосом. — Костел разбит американской авиацией.

— Не имеет значения, Томас, — отозвался генерал. — Даже в разрушенном и покинутом храме идет служба.

— И священника там, наверное, нет…

— В этом костеле мы с тобой можем молиться без него. Ты умеешь искренне молиться?

— За нас молится фюрер.

Генерал склонился и снял каску с головы мальчика, повесил ее на прутья решетки.

— Господь нас всех лишил разума.

— О чем они говорят? — в ухо зашептал старшина. — Ни слова не пойму… Он или нет? Вообще-то похож, но что за мальчик с ним?

Пронский сделал знак — молчать. В это время шофер развернул машину поперек дороги и въехал в проезд между костелом и соседним домом: если прятали автомобиль, значит, приехали тайно и не хотели попадать кому-либо на глаза. Генерал начал подниматься по ступеням и прежде, чем наступить, сдвигал сапогом битую черепицу. Мальчик ступал за ним след в след.

— Нужно оставить оружие у входа, — поднявшись к двери, сказал генерал и достал из-под пальто пистолет. — У тебя есть оружие, Томас?

— Зачем оставить? Идет война, а мы солдаты. Что если в костеле противник?

— Такого не может быть, сын, мы находимся в Берлине. Бог не допустит русских в сердце Германии. Так что положи все, вплоть до ножа, вот здесь, на ступенях.

— Не понимаю, мой генерал! Зачем вы бросили пистолет?

— В храм следует приносить только душу и сердце — то, что принадлежит Господу.

— Сердце солдата принадлежит фюреру, мой генерал!

— Послушай меня, Томас, — генерал повернулся спиной ко входу. — То, что ты сказал, нужно забыть. Я весьма огорчен, неужели мой сын так глуп, что повторяет чужие слова? Повторяет, не вдумываясь в смысл. Тебе уже тринадцать лет!

— Это вражеская пропаганда, мой генерал!

— Почему ты называешь меня по званию, Томас? Я твой отец!

— Да, вы отец, но вы генерал фюрера, а я его рядовой солдат.

— Хорошо, хорошо, — сдался тот. — Называй, как хочешь, но оружие не вноси в костел. Покажи свои карманы. Я знаю, мальчики очень любят оружие и набивают карманы пистолетами и гранатами.

— Мой пулемет остался в крепости. Он очень тяжелый, станковый… А почему вы оставили нож? Он у вас на поясе…

— Он мне понадобится во время молитвы…

— А чего они базарят? — Сыромятнов горячо задышал в ухо Пронскому.

— Ты что, вообще не знаешь немецкого? — зло спросил Пронский.

— Ну, так, хенде хох, шнель, шиссен… А когда было учить?.. Товарищ полковник, кто они такие?

— Вроде бы, отец и сын… Молчать.

Генерал погладил мальчика по голове.

— Все будет нормально, Томас… Я очень хотел привести тебя в этот костел. Здесь излечиваются все недуги… Самые страшные недуги. Твоя мать зачала тебя только после того, как молилась здесь сто двенадцать дней. И мы так радовались…

— В костеле кто-то есть, я чувствую. Какая-то сила…. — гитлерюгенд шагнул вперед, но отец удержал.

— Здесь только высшая сила — Божественная, Отца, Сына и Святого Духа. Это замечательно, что ты чувствуешь ее, значит, еще не все потеряно. Идем, когда-то надо войти в храм.

Они прошли сквозь распахнутые двери, и на Пронского пахнуло смесью затхлости стареющей плоти и тяжелого одеколона. Генерал включил фонарик и повел за собой мальчика в глубь костела. Они карабкались сквозь горы битого кирпича и черепицы, пробирались через балки, гремели железом. В тонком луче, за переплетением балок и железа высветился крест с распятием, абсолютно целым и никак не пострадавшим от взрыва бомбы. Говорили негромко, но в храме с разрушенной кровлей была странная акустика: любой звук усиливался и становился вибрирующе-гулким, как в колодце, и невозможно было определить, где находится его источник. Генерал добрался до креста, не торопясь, достал из чемоданчика и зажег две свечи, после чего выключил фонарик.

— Иди займись шофером, — приказал Пронский старшине. — Без шума.

Сыромятнов прислонился к стене, стащил сапоги, аккуратно намотал портянки на голенища и поставил за колонну. Выпавший нож сунул в рукав и тут же беззвучно пропал в темноте. Пронский двинулся на свет свечей тем же маршрутом, по которому прошли генерал с сыном, и, чтобы скрыть шорох щебня под ногами, не раскрывая рта, горлом потянул тончайший, воющий звук. Два маленьких огонька под распятием почти сливались, и мерцающего, приглушенного света хватало на все пространство храма, кажущегося от этого огромным, и звезды на небе горели ярче, словно приблизились к земле. По мере приближения к молящимся, звук становился мощнее и ниже; отраженный от стен, он уносился ввысь, и уже оттуда падал на головы, усиленный во много раз.

— Что это, мой генерал? — сквозь бормотанье отца, спросил сын. — Я слышу голос… Нет, гул!

— Это глас неба, Томас… Нас услышал Господь! Молись!

— Нет… папа. Звук похож на вой самолета. Да, я много раз слышал! Это русский пикирующий бомбардировщик!

— Не бойся, сын… Русские самолеты улетели. Нужно молиться, Томас. Повторяй за мной…

Мальчик зажал уши.

— Неужели ты не слышишь, папа! Это летит бомба! Это наша смерть!

— Сюда уже попадала бомба, Томас, — генерал обнял его. — Вторая уже никогда не попадет. Поверь старому солдату… Ты умрешь не от бомбы. Я же когда-то рассказывал тебе об Аврааме и его сыне Исааке? Помнишь эту библейскую историю?

— Нет, я ничего не помню.

— Ты был уже взрослым, Томас, и должен помнить. Господь потребовал от Авраама принести в жертву своего сына, отдать самое дорогое…

— В нашем взводе говорят, когда пойдут русские, мы их принесем в жертву. А для того чтобы быть храбрым солдатом, надо съесть горячую печень врага. Или его сердце…

За три шага от них Пронский вытолкнул из глотки звук, напоминающий короткий рык льва, и первым, схватившись за голову, осел генерал. Грузный и толстый, он взвихрил из-под себя столб пыли, который потянулся вверх, и в этом дымном, озаренном свечами столбе, как в пожаре, забился, заметался подросток. Насмерть перепуганный и безумный, он не мог кричать и лишь раскрывал рот, тараща глаза.

Пронский спутал по рукам и ногам мальчишку, затем приступил к толстому генералу, лежащему, как соломенный матрац. Снял с пояса эсэсовский кинжал, засунув под каменную глыбу, сломал его и лишь потом стал вязать генерала. Закончив с ними, открыл и заглянул в чемоданчик — подростковый костюмчик, ботинки и плащ. Никаких документов!

В это время на свет свечей пробрался старшина.

— У меня все готово, — доложил. — Шоферюга не пикнул.

— Вытаскиваем этих! — полковник поднял генеральскую тушу с битого кирпича. — Шагайте, барон!

Когда пленных стали грузить в машину, оказалось, что там, на заднем сиденье лежит соструненный азиатским способом шофер-охранник в форме шарфюрера СС: веревка перетягивала рот и, обернутая вокруг шеи, была завязана на горле как удавка. Пронский выбросил его на землю, оттащил в сторону Сыромятнова, дыхнул в лицо.

— Надо закончить работу, старшина.

— Соболь сказал, меня вместо талисмана…

— Все, брат, Страстная неделя для тебя кончилась, — добродушно произнес Пронский. — Христос воскресе, началась работа.

— А что вы сделаете, товарищ капитан? Я остался последний, — показалось, Сыромятнов усмехнулся.

— Ладно, груз в машину и садись за руль, — Пронский разрезал путы на ногах пленного — тот замычал, захрипел, стал грызть веревку, однако шел, как агнец на заклание. В проходном дворе он сам наткнулся на глухую стену, повернулся и в тот же миг получил короткий и сильный удар в грудь. Шарфюрер качнулся, захрипел, однако сохранил равновесие, устоял, и неожиданно раскушенная пополам веревка вылетела изо рта.

— Мой бог, — трезвым и спокойным голосом сказал он. — Как мне больно.

Пронский еще раз махнул ножом — фашиста бросило на стену, глухо стукнулась голова, но в следующее мгновение он оттолкнулся спиной и сделал два шага вперед.

И остался стоять.

Стрелять в гулком проходном дворе было опасно, минут пять, как ушли бомбардировщики, замолкли зенитные батареи, в небе стало тихо, а по улицам заревели автомобили. И все-таки капитан СС приставил пистолет к уху и спустил курок. Близкая вспышка выстрела ослепила, на миг высвеченная черная голова мотнулась и рухнула в бездну, но секундами позже, когда Пронский отступил, пряча пистолет, запечатленный зрением немец продолжал стоять.

Он нащупал ногой лежащий на брусчатке труп и, смаргивая видение, пошел к машине.

* * *

Допрос полковник Пронский начал сразу же, как только выехали на улицу. Генерал с сыном сидели рядом, прижавшись друг к другу плечами. Фон Вальдберг довольно быстро отошел от звукового шока, зато гитлерюгенд продолжал дергаться, втягивать голову и гримасничать, словно после контузии.

— Генерал, мне известно о вас практически все, — начал Пронский. — Ваши заслуги перед кайзеровской Германией, перед Веймарской республикой и Третьим рейхом. Мы с вами, господин фон Вальдберг, занимались одним и тем же делом, а именно экономической безопасностью государств, каждый — своего. В двадцать пятом году вы, будучи советником президента, всячески пытались убедить его не делать шагов, которые приведут к краху немецкой экономики и банковской системы. Вы были противником перевода германской промышленности в ценные бумаги, не так ли?

— Я не намерен разговаривать с вами, — через губу сказал генерал. — Не знаю, кто вы и чьи интересы представляете.

— Мы коллеги, генерал. Вспомните: тридцать восьмой год, Вена, секретная миссия, вопросы перевода банковских активов из Литвы, Латвии, Польши… Семи календарных лет не прошло, а кажется, век минул.

— Пожалуйста, включите свет, — вдруг попросил генерал. — Я должен увидеть ваше лицо.

Полковник ткнул кнопку фонарика и осветил себя.

— Узнаете, господин фон Вальдберг? Вы еще спрашивали, откуда у меня шрам на лице. А я ответил…

— Князь Пронский?..

— Да, барон, это я.

— Почему вы… в форме СС? Вы служили… служите рейху?

— Нет, вам не повезло, все мои предки служили России. Я не мог изменить их славе, барон, и пришел с той стороны, чтобы встретиться с вами.

Томас после шока приходил в себя, но еще не воспринимал окружающий мир адекватно.

— Отец, мы все еще в храме? — вдруг спросил он. — А что ты говорил об Аврааме?..

— Да, Томас. Да, — заспешил генерал. — Мы с тобой пришли молиться.

— Но почему не горят свечи?

— Они уже сгорели, сын. Мы пришли давно… Читай про себя молитвы.

— Хорошо, отец…

— Барон, надеюсь, сейчас вы станете отвечать на мои вопросы?

— Что вас интересует? — насторожился тот.

— Пакет Веймарских ценных бумаг, принадлежащий сейчас НСДП. Вы отлично понимаете, о чем я говорю.

Генерал сделал паузу, подтверждающую точное попадание полковника в цель, но сказал отрешенно:

— Нет, князь, я не занимался бумагами.

— Я знаю. После того как вы с блеском провели операцию по возвращению акций, вас перебросили на другой фронт — собирать и вывозить ценности из оккупированных районов.

— Вывозил… Но накоплением и формированием партийных средств занимались другие люди.

— Все режимы в Германии ценили ваш профессионализм, и потому фон Вальдберг никогда не был забыт. А фюрер считал и считает вас самым честным и преданным человеком рейха. Чуть больше месяца назад вас пригласил Борман. О чем вы говорили — никому не известно. Однако после этого вы стали заниматься подготовкой к эвакуации ценностей, для чего дважды вылетали в Южную Америку. В частности, в Аргентину и Колумбию, чтобы подготовить надежные места хранения. В вашем ведении там до сих пор находится батальон СС, в свое время переброшенный из Голландии.

— Я слишком стар, чтобы изменять себе и Германии.

— Не спешите, барон, категоричность в вашем положении опасна, и я обязан предупредить об этом, — капитан протянул руку и неожиданно похлопал Томаса по щеке, как обыкновенно делал Гитлер.

Фон Вальдберг все понял, побагровел и затаился, как оцепеневший хомяк.

— Национал-социализм не может возродиться никогда в том виде, в котором его трактовали вы. Фашизм умрет в течение ближайшего месяца и будет проклят на долгие десятилетия, а возможно, и столетия. И я с удовольствием прикладываю к этому свою руку. Да, некоторое время еще будет витать в умах желание реванша, но ваша химера обречена на гибель, барон. Вы еще пока находитесь в заблуждении, делаете отчаянные попытки спасти положение, создать для будущего возрождения финансовую и материальную базу и одновременно понимаете, что все тщетно. Народы, вольно или невольно втянутые в авантюру и испытавшие поражение вместе с немцами, вас долго не простят, — Пронский говорил в сторону, словно генерала и не было, однако тот все чаще дышал ему в затылок. — Но никогда не простят родственные вам народы, имеющие одни корни и возведенные в статус противника. Уверяю вас, генерал, ваш фашизм обречен на вечное непрощение только за то, что вы извратили и обесценили арийскую идею, идею мирного и естественного объединения народов в третьем тысячелетии. Вы извратили и опорочили всю арийскую символику и даже из свастики — знака вечного движения света — создали знак смерти. И он еще долго будет витать над миром, как ваша черная звезда. Вам казалось, вы завоевали Вселенную, умы и сердца народов, но вас постоянно уводили от истины. Ваш фашизм — игрушка в чужих руках.

Над Берлином вновь взвыла сирена воздушной тревоги. На сей раз самолетах заходили с запада — в ту сторону были обращены лучи прожекторов: до запасной базы на берегу Хафеля оставалось совсем немного. Пронский велел заехать под мрачную, черную арку и дождаться бомбежки.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — натянутым голосом проговорил генерал, когда машина остановилась.

Последние его слова заглушили залпы зенитной артиллерии на набережной и близкий громовой бомбовый гул. Капитан приказал старшине ехать к усадьбе с садом, накануне освобожденной от хозяев.

— Ну а теперь, барон, вы готовы принести в жертву собственного сына? — Пронский обернулся к Томасу. — Да еще в Страстную неделю? Посмотрите, что делается в Берлине! Какие страсти! Апокалипсис!.. И вы готовы доказать любовь к Богу, как библейский Авраам — зарезать собственного последнего сына. Во имя фюрера? Вы же спасаете его идею, барон!

— Нет! Нет! — генерал заворочался, потянул руки. — Это мой единственный сын!

— Зачем же вы ночью пришли в храм? И вошли в него с ножом?.. Это что, порыв отчаяния? Или символическое соединение ваших идей с библейскими? А, может быть, вы, барон, пошли по стопам своих предков, которые тайно служили черные мессы?

— Затмение разума… — пролепетал барон. — Отчаяние! Я хотел взять сына с собой… Но он солдат…

— Вы не похожи на сумасшедшего. Вам дорог сын?

— Безусловно! Мой Томас!..

— Тогда следует быть благоразумнее, — полковник заговорил жестко. — Мне известно, два дня назад в секретном хранилище началась опись и погрузка ценностей, принадлежащих НСДП, с целью эвакуации. Там же находится пакет Веймарских акций — два чемодана «Великая Германия», общим объемом в кубический метр. Гитлер использовал эти бумаги для шантажа промышленников Германии. В дальнейшем предполагается шантажировать новую Германию, которая возникнет после войны, и таким образом прийти к власти. И вы знаете об этом! Я здесь, чтобы изъять акции из оборота, и сделаю это в любом случае. Если вы, барон, не утратили еще остатки разума и отцовской любви, правда, весьма странной любви, обязаны помочь мне. На кон поставлена жизнь вашего сына.

Сыромятнов подогнал машину к воротам усадьбы, несмотря на близкий обвал небесного огня, не спеша открыл ворота и въехал во двор. В отблесках пламени от зенитных орудий, мечущихся по кабине, лицо генерала стало зеленым. А его сын, упершись тупым взглядом перед собой, что-то бормотал, скорее всего, молился.

— Мой сын — солдат, — со всхлипом, будто поперхнулся, вымолвил генерал. — Умереть от руки врага — честь…

— Вы сошли с ума! О чем вы говорите в такую решающую минуту?

— Мой сын Томас — фон Вальдберг!

— Старшина, сходи, погуляй с этим ублюдком, — по-русски сказал Пронский. — Он мешает нам разговаривать.

— Просто погулять? — осторожно переспросил тот.

— Пока да.

Сыромятнов выдернул из кабины подростка со связанными руками и ногами, кинул на землю.

— Давай, раб божий! Скачками!

Генерал не шевельнулся, не издал ни звука. Удерживая за шиворот Томаса, старшина отволок его на несколько метров в сторону и сразу канул в темноту.

— Куда повели моего сына? — наконец спросил генерал.

— На прогулку. Он вам мешает думать, барон. В его отсутствии придут нормальные, отцовские мысли.

— Вы приказали расстрелять Томаса?

— Нет, намазать ему бутерброд!

— Если он умрет, то как настоящий солдат…

— Даже звери защищают своих детенышей, барон, — тихо и со скрытой ненавистью проговорил Пронский. — Никак не ожидал от вас… Интеллигентный, образованный Герман фон Вальдберг превратился в людоеда. Это результат вашего фашизма. Вы полностью деградировали. Неужели не чувствуете этого?

— Он не убьет Томаса, — вдруг с уверенностью вымолвил генерал. — Я молился… Просил не карать сына — наказывать меня. Томас — ангел! Он еще не совершал греха… И услышал голос. Этот человек не убьет. Томас будет спасен Небесной силой.

Пронский пожалел, что отдал команду в присутствии генерала, и только сейчас подумал — а вдруг он знает русский и все понял? Хотя по сведениям разведки, фон Вальдберг презирал все славянское и этими языками не владел.

В тот миг сквозь канонаду и гром разрывов где-то рядом послышался глуховатый щелчок, похожий на выстрел. Генерал насторожился, завертел головой.

— Что это было? Выстрел?

— Возможно. На своего бога надейся, да сам не плошай.

Он не понял пословицы, как бы Пронский старательно не переводил, вскинул связанные руки, подержал перед собой.

— Не верю, нет! Господь спасет Томаса! Русский солдат не убьет!

И замер, словно ожидая еще какого-то грома с небес.

— Блажен, кто верует, — серьезно проговорил Пронский. — Вы же аристократ, генерал! И это смешно — всецело полагаться на высшую волю. На небесах устали от ваших молитв и сумасшедших поступков, вроде вашей попытки принести в жертву любимого сына. Проявите свою волю, барон!

Тот как-то враз повеселел, даже вдохновился.

— Аристократия Германии потерпела крах, трагедию. Она сочеталась браком с подонком Гитлером и утратила волю к сопротивлению против насилия.

— Ну да, теперь Гитлер стал подонок и насильник. А давно ли кричали ему — хайль?

— Демократы, фашисты, коммунисты и прочие революционеры всегда ставили аристократию в трагическое положение. Разве русская аристократия не продалась Ленину-Сталину? Таким же подонкам, как Гитлер? Например, вы, князь, служите большевикам так же, как я фашистам.

— Вы бы сейчас не рассуждали, а побеспокоились о сыне!

— О нем беспокоится Господь. Я слышал голос…

— Хорошо, барон. Я допускаю, что мой человек не убьет вашего сына. Но в таком случае, я это сделаю сам.

— Вы сделаете, — сразу же поверил генерал. — Продавшийся аристократ не имеет чести…

— О чести советую помолчать! — оборвал полковник. — Или вы забыли, кому служите?.. Но у нас недостаточно времени, чтобы вести дискуссии. Предлагаю обмен: ценности НСДП на жизнь сына.

— Томаса нельзя убивать, — иначе заговорил барон. — Он последний фон Вальдберг. После смерти жены я женился во второй раз… И долго не было детей. Потом Ингрид молилась в этом костеле и родился Томас, поздний ребенок. Последний. Два старших сына погибли… Вы же понимаете, князь, что значит последний?

— Что же вы его отправили в солдаты, барон?

— Я не хотел, всегда выступал против, но моя жена Ингрид… И сам Томас… Подросток имеет очень большую страсть и совсем малый разум. Точно как молодая женщина, как моя жена… И оба с повадками собак из бродячей стаи, готовы загрызть любого, даже самого крупного пса, который живет у хозяина. У меня была одна ночь, чтобы переубедить Томаса, взять его с собой и увезти из этого ада.

— Или принести в жертву, если не поедет?

— Да, я имел такие намерения, чтобы Господь увидел и остановил мою руку… Вы же знаете историю об Аврааме?

— А если бы не остановил?

— Тогда следует полагаться лишь на свою волю…

— Ситуация резко изменилась, барон. Вы в плену вместе с сыном. Вас я никогда не отпущу и в случае опасности — расстреляю. Но Томаса могу отпустить. Так подумайте о нем! Пока есть время!

— Буду молиться за него, — отрешенно сказал он. — Я полагаюсь лишь на высшую волю. Она гарантирует жизнь, вы гарантируете смерть.

— Молись, — разрешил Пронский и вышел из машины. — Даю тебе три минуты.

Сыромятнов сидел на земле, привалившись спиной к переднему бамперу. Павшая на грудь голова делала его похожим на спящего. Вселенский громовой грохот над городом прекратился, и почти разом умолкли зенитные батареи. Слышался лишь треск и гул близких пожаров да редкие взрывы бомб замедленного действия.

— Где этот пацан? — Пронский поставил старшину на ноги.

— Это не пацан, — проговорил тот пустым, бесцветным голосом. — Хотел сказать — не человек… От него исходит смрад, и еще улыбается — не убьешь… Или безумный, или…

— Что — или?..

— Вы взяли меня за… духовный опыт… А его мало, или нет совсем! Меня отец учил… А я не пойму, кто был передо мной — ангел или отродье сатанинское?..

— Где парень?

— Я отпустил… Нельзя, коль не уверен… Но он сам идет под нож…

— Ты понимаешь, что сделал?

— Что тут не понимать?.. Отпустил, а он не уходит, не убегает. Вон, сидит…

Только сейчас полковник заметил черную тень в двух метрах от старшины, эдакий комок, сидящий на корточках.

— На твое счастье не убегает, — капитан взял Томаса за великоватый мундир, потащил в машину.

Генерал встретил сына как ни в чем не бывало, разве что воскликнул трепетно:

— Где ты был, Томас? Я начал волноваться…

— Гулял по саду, с русским солдатом, — сказал гитлерюгенд. — Там цветут вишни…

— Чему ты улыбаешься?

— Мне весело!

— Где твои путы? Русский солдат развязал тебе руки и ноги?

— Да, разрезал ножом…

— Томас, тебе следует молиться за него…

— Я за него… обязательно помолюсь, папа. На кинжале…

— Барон, время молитв закончилось, — отрезал Пронский. — Или прощайтесь с сыном, или выполняйте мои команды.

— Выбор сделан! Да, да, мой выбор — продолжение рода фон Вальдбергов, — он пропустил голову сына сквозь кольцо связанных рук. — Готов выполнять команды, князь, если вы сейчас же отпустите сына.

— Его отпускали — не уходит!

— Почему ты не уходишь, Томас?

— Я хочу быть с тобой, мой отец. Они погубят тебя, а я не дам сделать это. Я вырву им сердца…

— О чем ты говоришь? Ты болен!

— Да… Со мной что-то произошло, когда мы вошли в разбитый костел… Помнишь, был звук пикирующего бомбардировщика?.. А потом темнота… Это упала бомба, да? И мы теперь на том свете?

— Нет, мы живы! Мы остались на этом свете и теперь не умрем!

— Но почему на этом свете так плохо? Война окончилась?

— Забудь, забудь, Томас! Для нас все окончилось, и это замечательно! Я желал, чтобы ты оставил заблуждения, и это случилось чудесным образом… Теперь сними форму вермахта и переоденься в цивильный костюм. Где-то со мной был чемоданчик с одеждой для тебя.

— Мне хочется быть с тобой, мой отец….

— Нельзя. Я пленный. Мне нужно идти в русский плен, чтобы спасти тебе жизнь. Так на войне случается… Переодевайся и уходи!

— Хорошо, мой отец, — он взял чемоданчик и полез из машины. — Переоденусь и уйду.

— Продолжим, генерал. — Пронский сел с ним рядом. — Кто из высших чинов рейха контролирует погрузку ценностей и отправку самолета? Борман?

— Лично он. О готовности к взлету я обязан лишь доложить. Время его назначено на ноль часов четырнадцать минут.

— Сколько охраны будет с грузом?

— Девять офицеров…

— Они подчиняются вам?

— Да, по личному распоряжению Бормана я сам подбирал людей в бригаде СС. Экипаж и охрану.

— На каком аэродроме стоит самолет?

— Это один из специальных аэродромов, близ Луккенвальда…

— Сопровождают истребители?

— Да, три машины, до французской границы.

— Где предполагается заправка вашего бомбардировщика?

— Установлены дополнительные баки, перелет в Аргентину без заправки.

— Сколько человек экипажа?

— Два пилота, штурман и четыре стрелка.

— Почему так много стрелков?

— На самолете четыре пулемета, на все стороны света.

От истребителей сопровождения можно было избавиться еще над территорией Германии…

— Охрану придется оставить на земле, барон, — уже попросил Пронский. — Вам нужно отдать такой приказ.

Фон Вальдберг приуныл.

— Это сделать нелегко… Они дрожат за свои шкуры, и я опасаюсь обыкновенного мятежа, когда бомбардировщик оторвется от земли.

— Охране известно время вылета?

— Нет, его знаю только я…

— За пятнадцать минут до взлета дайте им грузовики и три часа на сборы, — посоветовал полковник. — Пусть возьмут с собой семьи и минимум вещей.

— Но брать семьи категорически запрещено!

— Мы их не возьмем, поскольку взлетим, как только офицеры СС уедут с аэродрома.

— Ах да… Это разумно. Но они поднимут тревогу, как только узнают.

— Нас уже будет не достать, — Пронский разрезал путы на руках и ногах генерала. — Насколько сильно охраняется мост через Хафель?

— Даже под бомбежкой заставляют выходить. Проверяют машины и документы. Боятся диверсии…

Капитан открыл дверцу и увидел, что старшина с Томасом в цивильной одежде стоят неподалеку от машины и изъясняются на пальцах — как два приятеля…

— Сыромятнов, накачай лодку и быстро! — он вышел из машины, добавил тихо: — Ну, разобрался, кто этот пацан?

Тот пожал плечами и двинулся по саду вниз, где в компостной яме была спрятана лодка, и генеральский сынок помчался за ним.

— Томас! Томас! — закричал отец так громко, что пришлось зажать ему рот.

Угомонив его, Пронский достал радиостанцию, спрятанную в доме, и развернул антенну. В эфир улетело всего несколько слов и цифр, обозначающих координаты и время. Оставив рацию на дежурном приеме, он взял генерала под руку и спустился вниз к старшине.

— Лодка всех не поднимет, — сообщил тот. — Генерал тяжеловат, а эта резина спускает по швам.

— Останешься здесь, — приказал полковник. — Заберись в развалины, замри и жди наших. Пацана в расход.

— Товарищ капитан… Я не могу, вы же знаете, — Сыромятнов склонился к уху. — Мы же договорились…

— На войне не договариваются, — исполняют приказы.

— То ли ангел, то ли черт… Заторможенный этот пацан или улыбается так, что страшно. Похоже, больной, не в уме… Ну сами-то посмотрите!.. Как его в расход? И в другой день рука не подымется…

— У нас и так хвостов достаточно, — отрезал Пронский. — Неизвестно, куда исчезли эти двое, что ходили к костелу, Соболь в немецком госпитале… Успех операции требует, чтобы не осталось ни одного свидетеля.

— Все повторяется, — вздохнул старшина и скрипнул зубами. — Конец войне, крах фашизму, новая эра, говорят, будет… Но почему-то когда меняется идеология, обязательно гибнут дети. Взрослые убивают детей, приносят их в жертву.

— Что, что ты сказал?

— Когда родился Христос, царь Ирод приказал убивать всех младенцев. Чтобы наверняка лишить жизни Иисуса. Он ведь тоже нес с собою эру христианства… И в революцию тоже больше всего страдали дети…

— Вот что, старшина… — Пронский схватил его за грудки. — Ты спрашивал, зачем мы шли через линию фронта и во имя чего губили людей? Так вот отвечаю тебе: мы явились сюда, чтобы обрубить корни будущего фашизма. Выжечь и истребить его семя!

— Благородная задача, княжеская…

— Иди и выполни ее. А искуплением грехов займешься после войны. Ты ведь хочешь попасть в рай и оставить на земле ад? Почему Христа назвали Спасителем? Да потому, что он освободил людей от грехов, на себя их взял, чтобы человечество спасти. Так пойди и ты вслед за ним. Ты же хотел этого?

Оставив Сыромятнова на берегу, Пронский сам спустил лодку на воду, усадил генерала и отогнал Томаса.

— В течение часа рацию держи на дежурном приеме, — отталкиваясь от берега, сказал он. — Будет сигнал — выполнишь мой приказ.

Они отчалили в половине третьего ночи, вместе с началом мощнейшего авианалета. Почти над головами стоял непрекращающийся гул самолетов, совсем рядом работали зенитные батареи, а на противоположной стороне Хафеля вздыбилась и осталась стоять черная стена пыли и дыма, пронизанная бесконечными сполохами и заслонившая звезды на небосклоне. На воду падали длинные, разноцветные отблески, и каждый словно вспарывал реку, где на миг отражался весь правый берег с мрачной тучей над городом и остатками разбитых домов. И всякий раз, в зависимости от цвета пламени, отражение менялось. От термитных бомб мир виделся реальным, изорванным в лохмотья, грязным и смертельно бледным; в бордово-красных, пригашенных вспышках вся мерзость войны куда-то исчезала, скрадывалась, и город за рекой выглядел целым, чистым и вполне мирным.

Перегруженная, полуспущенная лодка уже была на середине реки, когда на оставленном берегу, среди белых стогов цветущих вишен вспыхнул высокий клин огня, но грохот этого взрыва пожрал громогласный голос войны…

8

Хортов прилетел из Симферополя в полдень, выгнал машину со стоянки и, прижавшись к обочине, проверил карманы, уничтожил все, что касалось этой поездки, даже билет, полученный чудесным образом. Потом он долго сидел, уткнувшись лицом в руль, пока не зазвонил телефон, оставленный в бардачке.

— Ну и где тебя носило, пехота? — сдержанно спросил Кужелев. — Где ты болтался больше суток?

— Я обязан докладывать?

— А ты подумал о том, что за тебя волнуются? Обстановка осложняется, а ты исчезаешь! Тебя по всей Москве ищут. Почему не позвонил?

— Мобильник включенным в машине оставил, а батарея села, — привычно соврал Андрей. — Сейчас зарядил.

— Последние новости знаешь?

— Так, в общих чертах…

— Где находишься? Надо встретиться.

— Через полтора часа буду дома, — уклонился от ответа Хортов.

— Дома не годится, — отрезал Кужелев. — Езжай в Столешников, оттуда звякнешь.

Этот разговор взбодрил Андрея, стряхнул тихие и тоскливые раздумья, мучившие его всю обратную дорогу из Крыма. Добравшись до условленного места, он позвонил, а потом еще трижды переезжал из района в район, сам отслеживал, нет ли хвоста, и то же самое делал Кужелев, мотаясь сзади на служебной машине. Шпионские страсти еще больше разогрели ощущение реальности; Соленая Бухта с Мавром, кипарисами и пальмами казалась уже сновидением.

Кужелев вывел его к Рижской эстакаде, пришел откуда-то пешком и сел к Андрею в машину, припаркованную у бордюра.

— Должен огорчить тебя, пехота, — проговорил он, усаживаясь рядом. — Хреновые дела…

— Если ты про Гедеона, то я в курсе, — отозвался Хортов. — Старец ночью умер от сердечной недостаточности.

— В больницу звонил?

— Я тебе все утро названивал. А потом сообщил один читатель, — он коротко рассказал о звонках неизвестного.

— Это он так образно выразился, — Кужелев мотнул головой, что означало крайнюю степень агрессивности. — У монаха из груди торчал самодельный кинжал. С цифрой 666 на лезвии. Число дьявола… Кто-то сработал под сатанистов. Разумеется, ни охрана, ни дежурные на этажах ничего подозрительного не заметили.

— Может, кто-то из них…

— Проверяем, но вряд ли. По обыкновению все спали… Когда ты ехал в больницу, тебе приделали хвост.

— Не обратил внимания, но, кажется, не было.

— Кажется! Я чему тебя учил, а?.. Сейчас-то хоть смотри! Ты же привел их в больницу!

— Они засекли звонок старца. Телефон прослушивается, и мобильник тоже…

— Это невозможно, — уверенно заявил Кужелев. — Позавчера проверял, поставил на контроль. Любое подсоединение — сразу отключают номер.

— Мы не знаем, с кем имеем дело. Судя по голосу, мне кажется, машина какая-то, бульдозер… Но есть еще один — хозяин газеты Артельянц, владелец пяти акций, сам видел, в руках держал. А если б ты видел, какие пропуска он принес, и кем подписаны! Плюс к этому — пятнадцать тысяч зелеными.

Полковник не проявил интереса.

— Знаю… С нашего ведома подписали. Но к премьеру он сам ходил, и тот подмахнул по собственной инициативе.

— То есть ты знал, что Артельянц заставит работать на него?

— Конечно, знал.

— А что же мне не сказал?

— Меньше знаешь — крепче спишь, — усмехнулся Кужелев и похлопал по плечу. — Надо было, чтоб все естественно… Браслетик-то все носишь? Не жмет?

— Не жмет, — бросил Хортов. — Вы что, используете меня втемную?

— Но и ты темнишь, пехота! Где ты сутки бродяжил?

— Почему я должен отчитываться?

— Да потому что ты сейчас, как магнит, притягиваешь к себе всю публику, которая тусуется вокруг проблемы Веймарских бумаг. И за тобой идет слежка. Что я мог подумать, когда ты пропал?

— Ладно, не ворчи, — примиряюще сказал Андрей. — Был у случайной женщины. Голосовала — посадил, подвез, чай, кофе, ну и все прочее.

— Ты уже с панели женщин берешь?

— А что делать? Природа требует…

— Куда поехали? К ней на квартиру?

— Но это-то тебе зачем? Надо отписаться? Или проверки мне устраиваешь?

— Да нет, хочу выяснить, как же вот эта машинка оказалась на платной стоянке во Внуково?

Кужелев брал его в клещи не хуже Пронского и с таким же безжалостным упорством тащил на дно. И надо было выворачиваться из щупалец и этого спрута.

— Летал тут в один город…

— Не ври, никуда ты не летал. Мы проверяли. А может, зайцем?

— Зайцем, — согласился Хортов, ощущая неожиданный восторг.

Разговор уже становился тягомотным и неприятным — Кужелев понял это и напирать больше не стал.

— Ты извини, — буркнул он. — Не из простого любопытства спрашиваю. Все гораздо сложнее. Я тебе эту работу нашел… Ну, короче, внедрил в газету. Другого выхода не было. Понимаешь, это не средство массовой информации, это какой-то разведцентр. Одних только наших офицеров работает там четверо, из ГРУ два человека. А из МВД десяток. Все в прошлом опера, сорокалетний молодняк, и все обиженные, так что усердно работают на хозяина. Эта публика самая опасная, они как собаковолки, не боятся государственной машины и режут все подряд. Сам Стрижак — бывший кадровый контрразведчик, уволен за дискредитацию. В девяносто первом после путча пытался вынести из Большого дома в Питере личные дела агентов и устроить «охоту на ведьм». Потому что у самого рыло в пуху, сажал за чтение Солженицына. А ты самая приемлемая фигура что для них, что для нас.

Хортов выслушал все это, немного помолчал.

— Ну спасибо, благодетель! За доверие и прочее… Только я хотел бы заниматься журналистикой, а не вашими разработками.

— Вот и занимайся! Ты в такую струю попал — любой щелкопер позавидует. Потом писать — не переписать. Мы бы давно и Стрижака, и Артельянца в блин раскатали, но представляешь, сколько вони будет? Они же, суки, содержат свои газеты для шантажа и прикрытия своих темных дел. Тронешь их, значит, ты сатрап, покусился на свободу слова.

— Хорошо, что сказал… В общем, я в ваших играх больше не участвую.

— В таком случае, я не смогу обеспечить твою безопасность, — сказал Кужелев жестко.

— Спасибо, как-нибудь сам позабочусь.

— Ты же понимаешь, сейчас невозможно без крыши. Хоть в бизнесе, хоть в политике. А ты же не просто журналист, верно? — он усмехнулся. — Или другую работу подыскал? Более надежную? Где по пятнадцать тысяч баксов отстегивают?

— Я их верну. Вместе с пропусками. А в газете я больше не работаю.

— Да ты и в самом деле больной! Кто у тебя возьмет? Неужели ты еще не понял, в какую драку ввязался? Не видишь, как обкладывают со всех сторон?.. Все, поезд ушел. Если не хочешь, чтобы тебя сегодня-завтра обрядили в рубашку с длинными рукавами и отвезли в Кащенко, не дергайся. Угрожают тебе люди серьезные.

Андрею стало нехорошо, браслет впился в запястье.

— Почему Кащенко? — спросил осторожно.

— Ты же хотел, чтоб все было в открытую!

— С какой стати в Кащенко?

— А с такой… Мочить журналистов, даже малоизвестных — слишком много шума, — он говорил насмешливым тоном, будто подчеркивал свое превосходство. — На тебя собрали отрицательную медицинскую информацию. Детский суицид, паранойя… Материал в газете — провокационный бред душевнобольного. Желание поссорить нас с немцами.

— Этого не может быть, — теряя самообладание, проговорил Хортов. — Кто собрал? Когда?..

— Смотрел копию будущей телепередачи. Выйдет в эфир, когда ты будешь в палате номер шесть. Интервью с врачом Томской психушки, потом из бывшего города Фрунзе… Говорят заслуженные пожилые доктора, все натурально. Истории болезни показывают крупным планом — впечатляет.

— Уходи, — глухо произнес Андрей.

— Неубедительно, пехота, переигрываешь.

— Я жду.

Кужелев, не спеша, выбрался из машины, облокотился на открытую дверцу.

— Надо работать с нами, тебя никто не прикроет.

Хортов демонстративно промолчал и отвернулся, полковник осторожно закрыл дверцу и ушел куда-то назад и в сторону — даже в боковых зеркалах не мелькнул.

Вот от чего отговаривал законник Скорята!

Первый сильный ход сделал не Андрей — Стрижак, получив команду от хозяина. Автора в этом случае сделали разменной монетой и козлом отпущения. Публикация для кого-то могла послужить сигналом к действию или, наоборот, предупреждением.

Вторым ходом стало внезапное, непредсказуемое игроками появление старца Гедеона, с которым Хортов худо-бедно успел побеседовать и в результате вышел на самого Пронского. Скорее всего, схимонах не захотел ни с кем больше разговаривать и поплатился жизнью.

Андрею же была уготована иная судьба, плачевная: то, что сообщил Кужелев, не подлежало сомнению. И сработает в тот момент, когда станет известно о его поездке в Симферополь и контакте с Пронским.

Такое ощущение, что за эти бумаги сцепились между собой две или даже три какие-то организации, некие кланы, по значимости не уступающие друг другу, и если они используют в схватке вещества и приемы секретных спецслужб, журналистов, прослушивание и газеты, значит, борьба идет на солидных коврах. Только одним нужна гласность, другим — полное молчание, и всех разговорчивых они просто убирают.

Размышляя так, Хортов чувствовал внутреннее физическое противление и одновременно предательское, подзуживающее любопытство. Надо было раз и навсегда отречься от этой темы, уйти в подполье, уехать куда-нибудь, чтобы те, кто угрожает по телефону, не начали действовать.

Даже если он когда-нибудь вырвется из психушки, то выданный в эфир ролик с интервью поставит точку во всякой карьере.

Сейчас не то время, когда из клиник выпускали больных и делали из Них мучеников и национальных героев.

Андрей приехал домой, поставил машину в «ракушку», намереваясь прежде всего просто выспаться, а потом уж принимать какие-то решения: он еще не отошел от бессонной ночи в компании Пронского. Пока он мылся под душем, дважды кто-то прорывался по квартирному телефону, но когда вышел из ванной комнаты, ожил и мобильный. Хортов покосился на гардину, взял трубку и, вернувшись в ванную, включил воду.

— Господин Хортов? Я рад вас слышать, — это был адвокат Кацнельсона. — Я слышал, у вас большие неприятности.

— Ничего подобного, у меня все идет по плану, — не сразу и казенно отозвался Андрей.

— Как же, а смерть схимонаха Гедеона? Вы знаете, он умер насильственной смертью, как и Лев Кацнельсон.

— Да, сообщили.

— А теперь угрожают вам.

Его знания и уверенность насторожили Хортова. Адвокат тут же его отвлек.

— Что там у вас шумит? Идет фон, будто льется вода.

— Моюсь.

— А, с дороги, — будто вспомнил он. — Святое дело.

— Я не занимаюсь этой темой, и вообще уволился из редакции, — сказал Андрей то, что пришло в голову.

— Вот и хорошо. У меня будет к вам деловое предложение. Смоете пыль и приезжайте.

Он считал адвоката мелкой сошкой в этом деле. Бизин хотел тихо и мирно продать акции правительству, так сказать, совершить патриотический акт, получить денежки и, поделив их со стариком и его семьей, отбыть назад, в Канаду. Возможно, из каких-то дипломатических источников» он узнал о существовании Веймарских ценных бумаг в России, полученных когда-то Коминтерном, а вероятнее всего, борца за права человека кто-то надоумил и послал на их розыск, для чего он и вернулся из иммиграции как только стало возможно. Что бы там не говорил Кужелев, но бывший дипломат слишком мелкая сошка, чтобы организовывать глобальные авантюры. Ему бы вполне хватило одного, максимум, двух тайников, где уже несколько десятков лет хранятся акции, потому он и искал самый безопасный путь реализации — государственным организациям.

Но сейчас, слушая намеки адвоката, Хортову пришла в голову вроде бы шальная мысль — что если этот бессребреник и есть главное действующее лицо?

— Знаете, я уже получил одно предложение, — признался Андрей. — Два никак не потяну.

— Потянете! — уверенно заявил он. — Вы хорошо отдохнули, накупались в море… Кстати, как нынче бархатный сезон?

— Замечательно…

— Приезжайте! Хоть расскажете, а то я так давно не отдыхал в Крыму.

— Приеду, — пообещал Андрей.

Выкручиваться и увиливать было бы несерьезно, да и веской причины не находилось, а он буквально давил своей информированностью.

— Жду вас к шести часам, — адвокат положил трубку.

Хортов приехал раньше условленного времени на сорок минут, оставил машину возле старого кирпичного корпуса и позвонил адвокату.

— Я в Переделкино. Объясните, как вас разыскать.

— К сожалению, я сейчас далеко, — признался Бизин. — Пришлось срочно выехать в Москву. Буду через час, а вы пока отдохните у меня. Скажите домработнице, пусть поразвлекает.

И объяснил, как найти дачу.

Дом адвоката был недавно и добротно отремонтирован, участок благоустроен — выделялось среди зелени нечто похожее на английский газон, клумбы, несмотря на осень, ярко цветущие, у ворот дремал в тени сосен серый «фольксваген». А за деревянным забором все выглядело запущенным, нежилым и убогим. Если здесь и можно было писать стихи, то только грустные, упаднические — ощущение безысходности и нищеты реяло над писательским поселком.

Человек, искавший в России миллионы, жил как-то легкомысленно: никакой охраны, а сигнализация по забору отключена: по крайней мере, в доме не зазвучала тревога, когда Андрей сунул руку под излучатель.

Сторожа хотя бы посадил с берданкой…

Хортов зашел с тыла и свободно проник на территорию дачи, прячась за соснами, приблизился к растворенному окну, и в тот же миг отскочил за угол. С веранды вышла молодая женщина с охапкой дров, поднесла их к мангалу и принялась разводить огонь. Одежда для дачной обстановки была не подходящая — розовый, облегающий фигуру балетный тресс, в волнистых, по плечи, волосах посверкивали стекляшки.

Еще через минуту рядом с ней оказалась вторая, в летней панаме, а на столике — кастрюля, шампуры и бутыль с водой. Похоже, мужчин на даче не было, иначе кто бы позволил женщинам готовить шашлык?

Хортов пробрался вдоль стены к окну, осторожно отвел створку и заскочил на подоконник. Кажется, это была спальня, исполненная в сиреневом цвете — от штор до салфеток на прикроватных тумбочках. В доме стояла полная тишина, и сквозь приоткрытую дверь тянуло сквозняком. Он осторожно выдвинул ящики тумб — ничего особенного, крем для рук, заколки, расческа, старая помада, чехол от очков. Чисто женская спальня, где даже не бывает мужчин. Потом он просунул голову сквозь узкий проем двери — впереди оказался просторный зол с камином и мягкой мебелью, в косых лучах солнца стояла пыль. Ремонт здесь был основательный, дорогой, с расчетом, чтобы принимать высоких гостей, однако никаких следов и предметов, выдающих пристрастия хозяина. Такие залы есть в каждом более-менее богатом доме…

Ступая тихо, Андрей прошел дом наискось и остановился у ближней закрытой двери: женщины на улице хлопотали у шашлычницы — что-то не получалось у них с огнем. Женщина в панаме замахала руками и побежала в дом. Хортову ничего не оставалось делать, как заскочить в комнату — весь зал просматривался из прихожей. Он затаился у открытого окна, готовый в любой момент выскочить наружу, и в это время увидел нечто странное: оставшаяся у мангала женщина со сверкающими волосами огляделась и сделала несколько сильных, размашистых движений руками, после чего раза три подряд, словно балерина, обернулась вокруг своей оси и ударила ладонями воздух над дровами.

Невероятно, однако высокое белое пламя вскинулось разом по всему мангалу, пространство вокруг заколебалось, словно мираж, и успокоилось вместе с медленными движениями рук по кругу. Огонь загорел ровно и бездымно.

Зачарованный, Хортов на мгновение забылся и высунулся из окна чуть ли не по пояс, и опомнился, когда на улице появилась вторая женщина со свитком газет в руке.

А растопка уже не требовалась…

Андрей наконец осмотрелся: без сомнений, это была мужская спальня, выдержанная в розовом тоне, и лишь халат на спинке кресла не в цвет, темно-синий. Хортов быстро проверил тумбочку — набор старого джентльмена: снотворное, мочегонное, геморроидальные свечи, шприцы, инсулин; открыл стенной шкаф — одежда, обувь, яркие зеленые подтяжки, черная шляпа и ни одной бумажки!

Он тут же вышел в зал — хозяйки стояли у мангала, смеялись и разговаривали — идиллическая дачная картинка…

На первом этаже оставались еще две двери — одна открытая на кухню, другая неизвестно куда, из прихожей. Хортов прокрался к ней, приоткрыл и замер: это оказался не санблок и не кладовая, как думалось, скорее, служебная подсобка с письменным столом, канцелярским шкафом и кожаным диваном.

Андрей бесшумно притворил дверь и скорым шагом направился к лестнице, ведущей в мансарду, но в это время женщина в панаме побежала к дому, и пришлось резко изменить направление. Он влетел в сиреневую спальню и, оглядевшись, выскользнул сквозь окно на улицу.

Времени до начала официально назначенного часа оставалось порядочно — как раз незаметно уйти с территории дачи и вернуться к машине. Он почти уложился и подъехал к адвокатскому жилищу на минуту позже. Женщины в трессе у мангала не было, осталась та, что в панаме. Хортов оставил машину у ворот и направился к шашлычнице.

— У меня назначена встреча с господином Бизиным, — поздоровавшись, сказал Андрей.

— Да, он только что звонил, — даже не взглянув в его сторону, сообщила женщина. — Задержится на десять минут. А вы журналист Хортов?

— Так точно, — рассматривая ее, произнес Андрей.

— Я служу домработницей у Виктора Петровича, — кокетливо представилась хозяйка, но имени своего не назвала.

— Вы что, целыми днями сидите тут в полном одиночестве? — Хортов огляделся: женщины со сверкающими волосами нигде не было видно.

— Часто и ночами тоже…

Врала, не моргнув! И при этом изящными, эротичными движениями насаживала мясо на шампур.

— Не страшно? А если на вас нападут? Украдут?

— Скорее бы кто-нибудь украл! — засмеялась она и, оставив мясо, поворочала головни кочергой — невидимые колючие искры осыпали руку. — Мой хозяин совсем старенький и больной.

— Диабетом?

— У него куча болезней. И он все время ворчит, вечно недоволен… Но платит очень хорошо!

— Тогда нормально, — заметил Хортов. — У меня такое чувство, что в доме есть еще кто-то.

— По контракту я не имею права принимать у себя даже близких подруг, — вздохнула она. — Кабальные условия… Но ничего не поделать, такова моя судьба — прислуживать, ублажать гостей хозяина.

— Каким же образом?

— Не тем, что вы подумали, — грустно усмехнулась. — Я им пою и танцую. Если скажет, то и вам буду петь и танцевать.

— Я люблю только балетные танцы, — намекнул Хортов, имея в виду женщину в трессе.

— Помогите мне, — она резко сменила тему, схватившись за мясо. — Я не успеваю..

— Только руки вымою. Где у вас умывальник?

— Я вам полью! — услужливо схватила бутылку и засуетилась. — Подставляйте руки!

Не хотела пускать в дом…

— Ой, что это такое? — она заметила браслет на запястье. — Какой интересный!.. Но не мужской. Откуда у вас… этот браслет?

— Подарок любимой женщины.

Он вытер руки и стал насаживать мясо на шампуры, а домработница неожиданно замолчала и опустила глаза.

— Первый раз вижу, чтобы шашлыком занимался не мужчина, — он хотел разговорить ее. — Кавказцы бы такого не простили. Женщина у мангала — нонсенс!

— Вы сейчас солгали, — был категоричный ответ.

Его подмывало уличить во лжи и ее, однако Хортов перехватил взгляд — глаз не спускала с браслета!

— Что, нравится?.. Мне тоже.

Она разбила головни, залила остатки пламени и стала раскладывать шампуры над углями. Сразу же потянуло вкусным дымком.

— Мне нужно позвонить, — сказала она. — Последите, чтобы не сгорело.

Она удалилась торопливой, взволнованной походкой — наверняка поделиться впечатлениями со своей спрятанной в доме подругой. Прошло минут пять, запахло горелым, и Хортов на всякий случай начал переворачивать шашлык.

За этим занятием и застал адвокат — машина его тут же развернулась и уехала назад.

— Простите за опоздание, — повинился он. — Надеюсь, не скучали?

— У вас симпатичная домработница, — оценил Хортов.

— Кстати, где она?

— Ушла звонить.

В это время у адвоката зазвонил в кармане телефон.

— Голубушка, посмотрите в окно, — сказал он назидательным тоном, готовый треснуть трубкой об асфальт. — Я стою во дворе, а наш гость, пардон, выполняет вашу работу! Когда прекратится это безобразие?

При этом он сам перевернул шампур и недовольным движением спрятал мобильник.

— Господи, сейчас во всей Москве не сыскать приличной домработницы. Все эти девицы хотят много получать, но ничего не делать. Однако же пусть она занимается шашлыком, а мы приступим к делу.

Адвокат сопроводил его наверх, в мансарду, где Андрей не успел побывать, и жаль: как раз здесь и находился кабинет. Заперев дверь, он усадил гостя в кресло, подал ему стакан с напитком из холодильника и сел напротив. То, что сразу бросилось в глаза, это экраны из алюминиевой фольги на всех трек окнах, но установленные на некотором расстоянии от стекла, чтобы пробивался свет. Можно было подумать, что сделано это от яркого солнечного света — окна выходили на южную сторону, скорее всего, хозяин так и объяснял непосвященным гостям, но здесь он перехватил взгляд Хортова и согласно кивнул головой.

— Излишние меры безопасности никогда не помешают.

Окна экранировали только с одной целью: чтобы с помощью специальных приборов невозможно было считывать информацию со стекол.

— Вы задали вопрос… Помните, относительно происхождения акций? Я должен ответить. Да, я не стал объяснять вам, откуда эти ценные бумаги. С задачей вы справились сами и очень быстро, что важно для меня.

— Экзаменовали? — усмехнулся Андрей.

— Проверял возможности ваших информаторов. Они же у вас имеются, не так ли?

Ему было за шестьдесят, но в матовом освещении кабинета адвокат выглядел моложе, и еще скрашивала возраст нестариковская подвижность.

— Знаете, что мне посоветовали? Написать о вас роман и сразу разбогатеть, — сказал Хортов.

— Что касается разбогатеть, то это можно сделать без романов о моей персоне. Тем более, жизнь была скучна и неинтересна.

— Скромный вы человек, Виктор Петрович…

— Болтовню оставим для застолья, — вдруг сказал он таким же тоном, как ворчал на домработницу. — У меня есть предложение, ради которого я и пригласил вас. Как журналист и… как деловой человек, вы заинтересовались Веймарскими акциями?

— Я заинтересовался смертью Льва Марковича, — назло ему ответил Андрей. — И написал…

— Читали, читали… Вы что, альтруист?

— Это любопытно, но я подумал о вас точно так же. Когда узнал, что вы бесплатно трудитесь в обществе «Сохнут» и безвозмездно выступаете в судах, защищая несправедливо обиженных.

Адвокат улыбнулся каким-то своим мыслям, однако сказал определенно:

— Никогда не работаю безвозмездно. Бесплатный труд развращает, господин журналист. Да, в судах и обществе я не беру денег с клиентов, но получаю вознаграждение… в иной форме. Например, информацией. Вы же убедились, насколько высок курс этой валюты?

— Это ваши клиенты сообщили, что я отдыхал на юге?

— Вы меня недооцениваете! Ей-богу!

И не стал ничего уточнять.

— Простите, Виктор Петрович… — Хортов все-таки взвешивал слова. — Не хотел бы обидеть… Но у меня такое чувство, что вы до сих пор служите в разведке.

Он рассмеялся откровенно и весело.

— Да-да!.. Хорошо, что вы говорите все, что думаете. Мне нравится откровенность в отношениях… И вы гадаете — в чьей разведке? ЦРУ, МИ6 или «Моссад»? И ваши информаторы гадают… Нет, вы не обидели! Я вышел из того возраста… Служу, дорогой Андрей Александрович. Только на сей раз в собственной. Да, это весьма выгодно — служить себе. — Он отставил стакан и подобрал, скрючил руки, словно не хотел прикасаться к окружающему миру. — Я служил в разведках. А кто из студентов МГИМО не был завербован? Чьей-нибудь?.. И потому повсюду, где бы я ни был, таскаю за собой хвост. Порвал со всеми, но куда бы не приехал, со мной обязательно хотят восстановить связь. Вот и в России… Но отставим сие печальное повествование. Не за этим собрались… Вернемся к тому, что привело вас ко мне. Ведь вы бы не пошли на такую встречу, коли не заинтересовались Веймарскими ценными бумагами?

— Стоимость акций меня, конечно, шокировала, — признался Хортов, решив поиграть в поддавки. — Не ожидал…

— Во сколько оценил пакет Кацнельсона ваш информатор?

— Восемь с половиной миллионов зеленых…

— Это полцены! Это их ликвидность в России!

— Но ведь акции исчезли?

— Исчез пакет, принадлежащий Льву Марковичу. Слава богу, в Коминтерне работал не он один…

— Каким образом ценные бумаги Германии оказались в штабе мировой революции?

Адвокат всплеснул руками, будто хотел весь мир посадить к себе на колени.

— Вы ответили сами!.. Да! Коминтерн искал любые формы воздействия на экономику, политику и идеологию капиталистических стран. Его агенты без преувеличения работали по всему миру, в каждой заштатной дыре сидело по одному, а то и по двое и трое. Каждый из них имел поддержку на месте и в трудную минуту мог опереться на незнакомых людей, потому как агентами в основном были лица еврейской национальности, либо такие, как несчастный Кацнельсон. Тут Карл Маркс был совершенно прав: еврей — это не национальность, это партия. Скупка по случаю и по дешевке акций терпящей экономическое бедствие Германии — святое дело революционного штаба, очередная секретная финансовая операция, только и всего. И при этом! — он вскинул палец. — При этом скупали на фальшивые деньги!

Хортов понял, что собеседник ничего лишнего и конкретного не скажет до тех пор, пока не завербует с потрохами, и потому подтолкнул разговор вперед.

— И в чем же суть предложения?

— Заработать денег, — спокойно обронил адвокат. — Согласно русскому менталитету — быстро и много!

— То есть вы предлагаете работу?

— Творческую, творческую работу под определенный и не маты и процент.

— Заработать хочется, — признался Андрей. — Но я с великим недоверием воспринимаю все авантюрные проекты.

— Хорошо, остановимся на промежуточном варианте, — легко согласился адвокат. — Мы заключаем письменный договор сроком на два месяца или до первого реального результата, но на четыре — по желанию. Если это условие не выполняется, несмотря на вашу продуктивную работу, я выплачиваю вам неустойку в размере пятидесяти процентов от предполагаемой выгоды. Для меня это кабальное условие, Андрей Александрович. Цифры мы можем согласовать позже.

Артельянц, конкурент адвоката, действовал более определенно и решительно; этот не то что денег, но и пропусков в архивы не предлагал, уговаривал работать за здорово живешь.

— И куда я с таким договором? В сортир? — намеренно грубо спросил Хортов.

— Сейчас достаточно способов разойтись по справедливости и без суда, — отмахнулся хозяин. — Залоговая сумма, независимый посредник, банковский договор… Или вам проще сидеть на шее жены?

— И вы уверены, что через четыре месяца мы станем богатыми?

— Мне нравится ваш скептический тон, — вдруг одобрил адвокат. — И еще то, что вы не жадный и любопытный по природе… Нет, богатыми в моем понимании не станем, но положим начало. Фундамент… А от вас потребуется… некоторая исследовательская и розыскная работа, что вполне соответствует вашим профессиям и опыту. Две-три командировки за рубеж и, разумеется, связи в силовых структурах.

— В случае провала сколько нам светит?

— Здесь нет криминала, — уверенно заявил он. — Говорю вам как адвокат. С точки зрения юридической чистоты и законности этот проект безупречен. В России есть достаточно… белых пятен в коммерческом плане, не входящих в зону государственных интересов и им не контролируемых. Как то: мамонтовая кость, например, в обилии имеющаяся по всему Крайнему Север и по ценности стоящая на одном уровне с золотом. Или те же иностранные ценные бумаги, пылящиеся в многочисленных трофейных архивах или просто брошенные и забытые. Нужно лишь наклониться и поднять.

— Как же я попаду в эти архивы? Они же наверняка закрыты.

— Но вы же недавно получили предложение и пропуска!

— То есть вы предлагаете мне поработать сразу на двух хозяев? Или Артельянц — ваш партнер?

— Ни в коем случае. Предлагаю вам поработать на самого себя. Уверен, с аналогичными поручениями или просьбами к вам еще будут обращаться. Вы сейчас напоминаете катализатор, и следует очень тонко и взвешенно принимать решения. После консультации со мной.

— А конкуренты? Кто-то ведь набрызгал в глаза Кацнельсону?

— Вам ли бояться конкурентов, дорогой мой? Вы же в воде не тонете и в огне не горите!

Он явно намекал на встречу и купание с Пронским!

Но дальше не шел…

— Это слишком большой риск, — отмахнулся Андрей. — Во имя чего?

— Сумма, которую вы получите в случае успеха или даже не полного успеха, стоит риска, — уклончиво отпарировал адвокат. — Она может быть выражена и не в денежных единицах… Да, разумеется, следует соблюдать и предпринимать основные меры безопасности. Например, сегодня вам лучше остаться здесь, у меня…

— Кто конкуренты, известно? — не обратил внимания на предупреждения Хортов — пусть скажет хоть что-нибудь конкретное!

Адвокат добавил в стаканы сока, бросил по кусочку льда.

— Назвать всех поименно не могу, и никто не назовет… Но уверен в одном: это хорошо информированные люди, посредством своих агентов имеющие доступ к стратегическим финансовым секретам государства. Вообще-то посвященных в такие тайны финансистов можно пересчитать по пальцам, если бы знать, кто есть кто. Другое дело, подключаются новые люди, например, хозяин вашей газеты Артельянц. Огромные возможности, но полный дилетант, профанирует саму идею…

— И еще олигарх, которому вы пытались продать акции, — вставил Хортов.

— И он тоже, — не моргнув глазом подтвердил адвокат. — Скоро у этой кормушки окажется даже самый ленивый. Чем больше людей войдут в эту воду, тем больше мути поднимут со дна.

— Ваше предложение меня к чему-то обязывает? — после паузы спросил Хортов.

— Только морально! — рассмеялся адвокат. — Пока нет договора, вы свободны от обязательств. Поэтому я не раскрываю деталей.

— И есть время подумать?

— До утра. И необходимо остаться здесь. В целях той самой безопасности. Вас же огорчила смерть старца Гедеона?.. Конкуренты весьма недовольны публикацией. Я же говорил: наше спасение — гласность.

* * *

Ужин домработница накрыла в зале на три персоны, и, когда адвокат с Хортовым спустились к столу, она неожиданно возглавила его, усевшись с торца, тем самым показывая, что не только прислуга. Однако бывший дипломат при ней в речах был аккуратен и за столом больше словом не обмолвился о делах. Женщина со сверкающими волосами так и не появлялась, и если еще оставалась в доме, то сидела как мышка.

Хортов ловил себя на мысли, что непроизвольно ищет ее, украдкой озираясь и реагируя на каждый звук в глубине дома. Пока не заметил всевидящий взгляд домработницы, от которого ничего не ускользало. И при этом она скромничала, поднимая глазки вместе с бокалом; взор ее в эти редкие мгновения был испытующим и потому отталкивающим. Все эти редкие переглядки скрыть от старого шпиона было невозможно, однако, он помалкивал. Лишь однажды, когда Андрей разминал руку под столом, он почувствовал это и спросил:

— Что вы там делаете? Разрешите полюбопытствовать?

— Браслет на руке жмет, — ответила за него домработница.

В остальном ужин прошел как в институте благородных девиц — в тишине и полном сосредоточении на пище, и был, скорее всего, символическим актом гостеприимства. Сам адвокат мяса на ночь не ел, вина не пил, довольствовался свежими овощами и манговым соком.

Сразу после ужина Хортов встал и откланялся.

— Мне пора!

Адвокат не хотел отпускать, но удержать ничем уже не мог, и его предложение сыграть в шахматы прозвучало совсем уж глупо и некстати: должно быть, он относился к породе вечных неудачников.

— О своем решении я сообщу. Провожать не нужно, — добавил Хортов и вышел.

— Я закрою за вами калитку, — домработница сорвалась с места. — Уже поздно…

И показала ключ.

За воротами она неожиданно подала Андрею руку, сжала его ладонь, потрясла с дружеской яростью, но сказала банальную и пустую фразу:

— Очень рада познакомиться! Приезжайте к нам почаще!

И скосила глаза на левую руку, где был браслет.

— А вы — к нам! — тем же дурацким тоном бросил Хортов и сел в машину.

Он выехал из поселка с облегчением, но с чувством, будто кто-то глядит в затылок. Теперь он четко уяснил для себя, что адвокат хоть и хитер, и придумал неплохой способ сбора информации — разнести, разболтать о ценных бумагах на весь свет, взмутить воду, а потом сидеть и стричь купоны, однако при этом он одиночка, и только сейчас начал собирать команду. По крайней мере, Хортова он пытался нанять именно с такой целью. Загадкой пока оставалось единственное: откуда ему известно о поездке в Крым? Если даже Кужелев машину разыскал во Внуково, а пронюхать, где сам Андрей, так и не смог?

При выезде на шоссе он едва успел затормозить — длинный грузовик с прицепом просвистел совсем рядом, чуть не сбив зеркало. Андрей хладнокровно прибавил газу, двигаясь по полосе разгона, но в пояснице неприятно заныло: подобные промахи на дороге с ним случались очень редко.

— Ты все забыл, Бродяга, — внезапно послышался голос за спиной. — Ты снова стал изгоем! Сколько можно смотреть тебе в затылок?

Он сначала резко оглянулся на ходу, затем так же резко затормозил, притираясь к обочине.

На заднем сиденье в вальяжной позе сидела та самая женщина, что позвала его к справочному бюро в аэропорту и вручила билет. Шелковая косынка стягивала голову, скрывая волосы. Он впервые видел ее так ясно — в вокзальной толчее он не запомнил лица, смазанного, как на плохой фотографии. И сейчас ощутил странное, завораживающее и цепенящее притяжение.

— Ну, вспомнил? — она улыбнулась и сдернула косынку — рассыпались волосы, унизанные сверкающими стеклами.

— Билет на самолет, — сказал он.

— И все, что ты помнишь?

— Остальное смутно… А вот билет…

— Это вчера я принесла билет! А что было раньше?.. Давай, давай, просыпайся! Ты мог забыть реку Ура, но я же тебе снилась и ты рисовал мой портрет… Портрет Дары. Ну?.. И еще обещал меня отыскать! Кто вплетал мне бриллиантовые нити вместе со своей памятью?

— Я подумал… все ушло с детством, — наконец проговорил Андрей. — С юностью…

Поверх тресса был наброшен темно-синий плащ без рукавов, застегнутый на груди пряжкой в виде восьмилучевой звезды. Дара откинула его полы, протянула руки и положила ему на плечи.

— Когда цыганка подарила тебе браслет, ты же вспомнил? И когда вернулся домой, разыскал ее на своих полотнах. И сегодня ты увидел, как я зажгла огонь…

— Мне казалось — фантазия, грезы воспаленного сознания… давно не брал в руки кисти, забыл дорогу…

— Верю. Когда блистаешь модной профессией — не по шпалам ходишь, не в холодной барже плывешь, а катаешься на красивой и дорогой машине, прошлое кажется призрачным, болезненным бредом, не хочется вспоминать постылой юности… А все чужое! И тебя это мучает. Ты же не лишен пути, Бродяга, и сам когда-то говорил: путь из реальности быта в реальность бытия — творчество.

— Я долго искал тебя… Всю юность, даже в училище…

— Знаю… И женился на этой немке Барбаре!

— Она так сильно походит на тебя…

— Это все мужские отговорки!

— Сейчас ты явилась, и исчезнешь, как во Внуково. Не верю в твое существование.

Она погладила шею, обхватила сзади его горло.

— Чувствуешь мои руки?.. А вчера, когда Мавр пытался утопить тебя, почему ты выдержал под водой семь минут и не захлебнулся?.. Тебя же привел в свой мир сам владыка Атенон! Помнишь человека, которого ты видел в образе дерева?.. Бродяга, я вижу твой рок. И Авега сказал: ты — воин. Тот самый, что приносил соль Знаний. Неужели забыл, с чего вдруг ты выбрал военную службу?

— С ней давно покончено…

Она сняла руки с его плеч и спрятала под плащ.

— Посмотри на мир, в котором ты живешь. Поставь свет, отыщи нужный ракурс — ты умеешь это делать. Тебе же тесно в нем?

— Тесно, — обронил Хортов.

— Что тебе мешает вырваться?

— Привычки, предрассудки, — он запустил двигатель и отчалил от обочины. — Я слишком долго жил в этом мире, и он излечил меня.

— Потому пришлось разыскивать тебя. А сделать это должен был ты сам.

— Мне нужно привыкнуть к этому состоянию.

— Привыкай. Но все время думай обо мне.

— Разве мы… расстаемся?

Дара замолчала, облокотилась на спинку переднего сиденья и лишь посматривала на него с чарующей тихой улыбкой.

— А ты не хочешь? — наконец спросила она.

— Куда едем? — ушел от ответа Андрей.

— Я покажу.

Всю дорогу он чувствовал неотвратимое желание обернуться, прикоснуться к ее руке, но сдерживался, за что однажды получил благодарность.

— Не все потеряно, Бродяга!

Они долго и, на первый взгляд, беспорядочно крутили по Москве, пока не очутились на Краснопресненской набережной. Дара оживилась, неожиданно погладила браслет на его руке и сказала ласково:

— А сейчас на светофоре повернем направо, и еще раз направо.

Через пять минут Андрей выполнил два поворота и оказался в тупике: улица упиралась в неказистый трехэтажный дом довоенной постройки, обшарпанный и торчащий среди высоток, как гнилой зуб. На деревянном козырьке единственного подъезда из огромных кадок выползали змеи виноградных лоз, увивающих стену до самой крыши, и уже оттуда свисали зеленые побеги с крупными листьями. Зрелище это было неуместно, даже безумно для московского климата и приковывало внимание.

— Вот здесь я живу, — объявила Дара и потянулась. — Квартира семь, третий этаж. Теперь это и твой дом, можешь прийти, когда захочешь. Запомни.

— Я запомнил, — бросил Хортов. — Зачем здесь виноград?

— Чтобы ты не перепутал дом. В Москве больше такого не увидишь, — горделиво сказала она и снова погладила руку с браслетом. — Ура, я Дара!

— До свидания…

Стремительным движением она вдруг склонилась, поцеловала его руку на руле, осыпав ее сверкающими волосами, и выскочила из кабины.

Хортов почувствовал сильнейшее волнение и толчок протеста, запоздало отдернулся, но когда выглянул на улицу, Дары уже нигде не было.

Не поверив своим глазам, он выбрался из машины, огляделся, после чего подергал ручку двери подъезда — заперто на кодовый замок.

Он обошел дом вокруг, посмотрел на оторочку из виноградных листьев — ни в одном окне не было света, хотя на улице смеркалось. Потоптавшись еще несколько минут, Хортов сел на кирпичный парапет крыльца, прижался спиной к стене и вдруг ощутил забытую и щемящую волну бесприютности, как в чреве холодной баржи. Он помнил, чем заканчивается это чувство — обязательными слезами, потому сел в машину, круто развернулся, заехав на газон, и помчался назад.

Прочитать название тупиковой улицы он не успел, да и ни одной таблички на домах не заметил, однако запомнил следующую — Мантулинская. Повернул налево второй раз и оказался на набережной. Здесь наконец-то перевел дух, расслабился и, подавляя желание оглянуться, поехал спокойнее.

И внезапно обнаружил, что на левой руке нет привычной, давящей тяжести браслета.

На ходу он ощупал руку от запястья до локтя, механически глянул под ноги, рядом — нет. Сам он соскочить никак не мог!

Хортов выбрал место, остановился и, включив аварийный сигнал, стал тщательно осматривать машину вокруг себя: браслет словно растворился и на оголенной руке остался лишь глубокий вдавленный отпечаток. И вдруг он отчетливо вспомнил повышенный интерес Дары, ее поглаживания руки и этот внезапный, волнующий поцелуй.

Она снимала золотые вещи с блеском фокусника, ибо Андрей ни на мгновение не терял контроля над собой, и стащить незаметно тугое плетеное кольцо можно разве что с трупа…

Хортов развернулся и погнал назад. Дорогу он запомнил отлично и скоро нашел светофор и улицу Мантулинскую. На всякий случай убедился, прочитав название, и свернул на первом перекрестке — все, как в первый раз. Метров через триста должен быть тупик и ее дом…

Ничего подобного! Хортов оказался на Шмитовском проезде, которого не переезжал. Полагая, что свернул не в тот переулок, он вернулся назад к набережной, еще раз проверил улицу и поехал тихо. И все равно первый поворот направо оказался тем же проездом, но никак не тупиком — впереди мелькали фары машин на Шмитовском. Тогда он притерся к обочине, вышел и отправился пешком. Те самые многоэтажки, выбоина на асфальте, в которую попал на обратном пути, а во г и газон с его следом разворота!

— Эй, дяденька! Ты что потерял?

За спиной стоял человек с трубкой в зубах — Петрович, который встретился ему возле рынка в Кузьминках.

— Да так… Здесь дом был, странный такой, с виноградными лозами по стенам…

— Был. Да его же снесли еще в прошлом году.

— Я его видел двадцать минут назад!

— Это бывает, — шваркнул трубкой и выпустил голубое облако дыма. — Дом сносят, а образ его остается, и долго еще люди видят призрачные очертания, жильцов. Даже мебель, кран на кухне капает… Человек умирает, а душа живет среди живых… Наверное, туда вошла женщина, и ты ее потерял?

— Вошла женщина…

— Купи мне бутылочку, и я покажу, где она.

— Но тут… нет магазинов. Возьми деньгами!

— Нет, я деньгами не беру.

— Сейчас я сбегаю!..

— Ты ж не пацан, за бутылками бегать, — строго сказал Петрович. — Ладно, я тебе и так покажу. Как она выглядит? Волосы такие… и алмазы сверкают?

— Да! Да! Точно!

— Жила в седьмой квартире?

— Сказала, в седьмой…

Он достал изо рта трубку, указал чубуком в лоб Хортова.

— Она у тебя здесь. А ты ищешь…

И пошел к подъезду многоэтажки, помахивая пустой кошелкой.

Андрей постоял на середине проезда, озираясь вокруг, и тихо побрел к машине, убеждая себя, что ничего страшного не случилось. И все равно чувствовал разочарование и неотступное желание еще раз проехать от набережной, может быть, остаться на всю ночь, успокоиться, побродить по этому району…

Стиснув зубы, он погнал к себе на Чистые Пруды, стараясь не думать о Даре, и это ему удавалось, пока он не приехал на свою улицу.

В хрущевские времена между огромными сталинскими монстрами втиснули четыре блочных пятиэтажки, и они выглядели ничуть не лучше того призрачного строения с виноградником. Когда-то посаженные деревца между домами вымахали выше крыш, и при каждом хорошем ветре начинался лесоповал, балконы сшибало, как шишки. Хортов жил в таком изуродованном доме в глубине двора, и чтобы проехать к нему, следовало нырнуть под арку сталинской крепости, уйти в дальний угол и уже оттуда, мимо мусорных контейнеров, — к своей «ракушке».

До нее оставалось двести метров, а он сидел в машине и испытывал страстное желание вернуться, ибо чувствовал неясный, детский страх, одиночество и полную незащищенность. А надо было сейчас повернуть налево и въехать во двор. Арка напоминала черную нору, за которой обрывался всякий свет, и оттуда, из тьмы, исходила опасность. Ее невозможно было ни пощупать, ни понюхать, однако ощущение жути напоминало холодный сквознячок, несомый из мрачной дыры.

Хортов стиснул руль, резко встряхнулся, будто разгоняя сон, и в голове, на миг прояснившейся, еще крепче утвердилась мысль — не заезжать во двор!

Он осторожно вышел из машины, запер дверцу ключом и зашел в тень деревьев. На улице было пусто, в свете далекого фонаря поблескивали автомобили на стоянке, несмотря на второй час ночи, во многих окнах горел свет. Совершенно мирная картина… И все-таки Андрей не пошел под арку — свернул к магазину в горце здания и, обойдя его. оказался в тылу своего дома. Косой отблеск рекламы пронизывал листву деревьев и едва доставал земли, и только у одного подъезда в соседнем доме горела лампочка. Даже при таком освещении было видно, что двор пуст. Прячась за деревьями, Хортов двинулся к торцовой стене, и тут заметил, что за его «ракушкой» стоит не белая соседская шестерка, как всегда, а нечто приземистое, вытянутое и темное. Все места во дворе давно были захвачены, забиты на веки вечные и разве только случайный залетный мог залезть на чужую стоянку.

Или сосед разбогател и купил иномарку.

Андрей затаился в трех шагах у стены, прижавшись к дереву. Показалось, за стеклом чужой машины зардел огонек — то ли сигарета, то ли отблеск красной лампочки сигнализации.

Или почудилось…

Тем часом под аркой вспыхнули фары, и, шаря темноту, свет побежал по двору, выхватывая стволы деревьев. Хортов переместился к стене и в этот миг увидел, как из неизвестной машины осторожно вышел человек и встал за «ракушку». На белом фоне оцинкованного железа хорошо различалась его фигура. Автомобиль проехал мимо, затем повернул к сталинскому дому, на котором блистала световая реклама. Человек вернулся было назад, однако склонился к открытой дверце и через несколько секунд направился в сторону Хортова. Была ещё надежда, что он выйдет на дорогу, где только что прошла «Нива», — он забирал влево, но как оказалось, лишь для того, чтобы обойти вросшую в землю детскую площадку.

Бежать или прятаться не хватало времени, да и могли заметить из машины. Андрей закачался, забурчал и стал писать на стену.

В левой руке темного, едва различимого человека был пластиковый пакет, почти пустой, но тяжеловатый.

— Эй, мужик! — каким-то удушливым, злым шепотом сказал он. — А ну, дергай отсюда!

— Чего? — громко и пьяно протянул Хортов. — Пошел ты!..

Он целил профессионально, в основание горла, и сбил бы одним ударом, но Андрей мгновенно ушел, перехватил руку и рванул вперед. Неизвестный вписался головой в стену, выбил белесую пыль и осел мешком. Хортов склонился над ним и ткнулся руками в пакет, вернее, в предмет, лежащий на нем, — это был пистолет! В машине у «ракушки» хлопнула дверца, но вышел кто или нет, он не заметил, поскольку отбегал за угол дома. Там он достал пистолет, судя по дайне, с глушителем, свернув предохранитель, осторожно передернул затвор. И как оказалось, зря: патрон, бывший в патроннике, улетел в траву.

Не выпуская из виду двор, Андрей на полусогнутых отошел от дома и присел за деревом. Его засекли! Пуля ударила на полметра выше, но стреляющего не было видно, как, впрочем, и не слышно выстрела — только смачный щелчок по древесине. Хортов перекатился вперед, затем резко назад, на старое место. Никого вокруг! Черные росчерки древесных стволов, белое пятно «ракушки» и темная лепеха машины. Он привстал на коленях и обернулся назад — прямо на него шел человек с вытянутой рукой, но не видел, а иначе бы уже стрелял — пять метров расстояние!

Скорее инстинктивно и наугад, от живота, Хортов трижды нажал спуск. Того резко кинуло в сторону, под тень деревьев, впереди была исчерканная деревьями темнота, да еще слепили отблески рекламы — не рассмотреть! Андрей кувырком переместился подальше от дома, лег у корневища: показалось, тяжелый беспорядочный топот двигается в сторону «ракушки». Тот, что таранил стену головой, все еще лежал, но вроде бы шевелился. Кувыркнувшись еще трижды, Хортов достиг темной, торца сталинской крепостной стены и, пригибаясь, отбежал за угол.

И вдруг понял, что нельзя, да и невозможно больше искушать судьбу. Короткими перебежками он миновал лесное пространство между домами, заскочил за трансформаторную будку и уже под ее прикрытием рванул через детскую площадку и соседний двор к старой и разгромленной химчистке.

Там он забрался под лестницу, сел спиной к стене и закрыл глаза…

9

Через полтора часа Мавр вышел из электрички в Переделкино и долго бродил по писательскому поселку, пока не отыскал дачу с мезонином, где на свежеокрашенном фасаде между этажами красовался замысловатый вензель. Мавр нажал кнопку звонка и подождал несколько минут — никто не вышел. Тогда он выбрал место и перелез забор.

Должно быть, сработала сигнализация, по периметру изгороди вспыхнули лампы. Он подошел к дому, и в это время медленно распахнулась дверь и в проеме появилась девушка в белом плаще. Пронзительные голубые глаза почти не двигались, но видели все сразу, из приоткрытых губ курился парок — к вечеру подмерзало.

Опершись на трость, Мавр глянул с прищуром.

— Скажи-ка, красавица, дома ли хозяин?

— Дома, — гостеприимно обронила она. — Как доложить?

— Я его старый друг, по студенческим временам. Но лучше не докладывайте! Пусть будет сюрприз!

— Тогда я провожу вас до двери! — заговорщицким шепотом сказала девица и обласкала взглядом.

Бизин сидел за столом в дубовом кабинете, грозный, напыщенный, как ушастый филин, и казалось, синий халат на нем раздувается от внутреннего напряжения — что-то сосредоточенно писал.

— Здорово, адвокат Бизин! — воскликнул Мавр и показал кулак.

Тот мгновенно преобразился, вскинул от восторга руки, однако, увидев выразительный знак, несколько свял.

— Вот так встреча… Откуда?

— Из дальних странствий… Неплохо устроился, приятель, как у Христа за пазухой, — не снимая шляпы, Мавр прогулялся по кабинету. — Только душновато у тебя в берлоге… А на улице вечер, летит паутина, садится солнце. Не пристало поэту пропускать столь прекрасные мгновения увядающей природы.

— Можно и здесь… Меры безопасности приняты.

Бизин уже все понял и теперь собирался, тщательно скрывая торопливость. И все-таки правый носок надел на левую сторону…

Девицы по пути на улицу они уже не встретили: должно быть, когда выходил хозяин, все прятались.

— Да, неплохо, — снова заговорил Мавр, когда вышли с территории дачи. — Только вот зачем шпиона держишь в доме? Старый чекист, дипломат…

— Имеешь в виду домработницу? Тут все чисто, подбирал сам! — стал оправдываться Бизин..

— Обойдешься без домработницы. Забоярился, каши себе сварить не можешь, служанками обставился!

— Виноват, товарищ генерал. — Всю жизнь он выворачивался, как солдат-первогодка. — Я посчитал, в доме должен быть человек. Часто и надолго уезжаю…

— Любовница?

— Что ты! Так, чтоб гостей позабавить. Она умеет…

— Не сомневаюсь. Убери немедленно!

— Хорошо…

— Отчего ты так волнуешься? — в упор спросил Мавр. — И глазки бегают?

Бизин отвел взгляд в сторону.

— Давно не виделись… А ты появился так неожиданно! Как всегда…

— Вот именно, должен привыкнуть. Или почувствовал волю? А тут я, как с того света…

— Александр Романович!.. Просто работаю сейчас с таким контингентом… Там никогда не говорят правды, в каждом слове второй и третий смысл… Ребусы! Передается…

— Ну и сколько ребусов разгадал?

— Есть кое-что, — с удовольствием проговорил Бизин. — Я отыскал одного из держателей акций, по линии Коминтерна, и на нем, как на модели, стал отрабатывать технологию реализации. И должен сказать, сразу же клюнула крупная рыба. То есть интерес к акциям в среде крупных финансистов и олигархов есть, и весьма живой. Но Коминтерну это оказалось костью в горле. Кацнельсона тут же убрали, и акции похитили…

— Газеты я иногда читаю! — прервал его Мавр. — Меня интересует отношение правительства.

— Можно охарактеризовать как резко отрицательное. Всякое появление Веймарских ценных бумаг, даже в малом количестве, вызывает гнев и, я бы сказал, шок. Канцлер трясет нашего президента, как грушу, но акции никак не падают и упасть не могут. Никто из его команды не владеет конкретной информацией, есть лишь догадки. Они бы с удовольствием передали ценные бумаги, кое-какие денежки бы получили в виде кредитов, но вынуждены изворачиваться, вести бесполезные, запутанные переговоры и в результате показывать полное бессилие.

— А Козенец при власти? Или ушел на отдых?

— Ушел, чтобы остаться. Был слух, разругался он с хозяином, когда по Волге на корабле плыли. В теннис больше не играют. Но премьер бегает к нему по каждому поводу, говорят, с собой в Штаты брал.

— Как у него отношение с немцами?

— По-моему, он умышленно их портит.

— Дай-ка телефончик Козенца. Бизин продиктовал номер.

— Каким образом Веймарская тема попала в прессу? — Мавр шагал по засыпанной листвой дорожке, заложив руки за спину. — Если это не выгодно власти?

— Совершенно случайно! — поклялся Бизин. — Утечка произошла из силовых структур…

— А мне кажется, это твоя дипломатическая самодеятельность.

— Я действовал согласно инструкции, Александр Романович! Не исключено, что ФСБ допустила умышленную утечку…

— Хочешь сказать, провокация?

— Поэтому я и решил все предать гласности. Нынешние газеты способны опошлить все что угодно.

— С Хортовым встречался?

— Да, все сделал, как ты сказал. Сразу же после его возвращения я достал его, составил разговор. Человек он в прошлом военный и связанный с контрразведкой очень плотно — служил в особом отделе Западной группы войск. В общем, рассчитывал запустить его, как гончака за зайцем. Хотел голос его послушать, посмотреть, распутает ли сметки. И если бы начал доставать зверя, скинул бы на какую-нибудь мелкую дичь.

— Короче!

— На предложение сразу не среагировал, вел себя довольно странно. Обещал позвонить на следующий день, но ради отговорки. В ту же ночь возле его дома на него было совершено покушение.

— Почему не сообщил сразу? — вскинулся Пронский.

— Считал контакт с журналистом малозначительным.

— Кто?..

— По моим данным, исполнителями были представители спецслужб. Но кто заказал, пока не известно.

— Покушение… это значит, жив?

— Власти, естественно, до сих пор скрывают истинное положение. В газетах писали, получил тяжелое ранение и находится в клинике, но адреса не называли, дескать, по соображениям безопасности. Несколько дней назад я получил информацию о его смерти.

— Не может быть!

— Источник надежный…

— Он жив! Не так-то просто отправить его на тот свет… Разыщи, он мне нужен срочно.

— А он пойдет на встречу? У меня сложилось впечатление… Его нужно чем-то заинтриговать.

— Скажи, Пронский просил.

— Ты знаешь его? — вкрадчиво спросил Бизин. — Это он к тебе летал?

— Передай, он мне нужен, — уклонился Мавр. — Как поживает наш дражайший Алябьев?

— Его же сняли!.. Да, и арестовывали, прошел сквозь пытки, но никого не сдал. Если не считать двух партийных счетов в Африке…

— Это хорошо, а как сейчас его самочувствие?

— Сидит дома затворником. Но власти делают поползновения. Недавно оказались вместе на одном приеме, даже поговорили…

— А что ты делаешь на приемах?

— Наблюдаю за новой элитой общества, завожу полезные знакомства, подбираю людей…

— А что было сказано? Сидеть тихо и не высовываться!

— Меня приглашают! Как диссидента, борца за права человека…

— Ты привлек слишком большое внимание к собственной персоне, — сурово проговорил Мавр. — А это очень опасно в нашем положении.

— Но ты тоже разгуливаешь в генеральском мундире при орденах! — дерзко отпарировал Бизин. — По моим сведениям, они тебе сели на хвост и, если еще не связали с Веймарскими акциями, то ты для них — носитель тайн империи.

— А надоело мне не за грош жить у берега моря. Хочется поймать золотую рыбку.

— Как бы в сетях не запутаться. Есть данные, что по твоему следу работают не только Коминтерн, правительственные спецслужбы, но и люди олигархов, — окончательно осмелел Бизин, однако же поправился. — Я обязан отслеживать ситуацию… Вся эта свора действует пока что вслепую, но ведь капля камень точит. Гласность для нас — лучший способ увести их по ложному следу и всю просочившуюся информацию обратить в бульварные пересуды.

— Это очень плохо, — озабоченно прогудел Мавр. — Раззвонят на весь мир… И не будет внезапности удара.

— Какого… удара?

— Не можем же мы и остаток своих лет сидеть в подполье. Пора выходить на мировую арену. Видишь, что происходит в государстве?

— Что-то я тебя не понимаю, товарищ генерал…

— В России проворачивают самый гнусный Веймарский вариант. Должно быть, подзабыли, чем дело кончилось в Германии. Я не могу и не имею права взирать на это со спокойствием сфинкса.

— То есть…

— Я принял решение предъявить Германии счет.

— Но это же счет всей Европе и экономический кризис! Это невозможно! Я буду против!

— А тебя никто не спрашивает! — прогудел Пронский. — Да будет тебе известно, я решаю, когда и каким образом реализовать специальные финансовые средства Игра с немцами не кончилась, и пусть Европа не обольщается, что поставила нас на колени. Все ясно?

— Понял, товарищ генерал… Какие будут распоряжения?

— Ты же вроде бы подвизаешься на ниве юриспруденции?

— Да, держу частную адвокатскую контору…

— Так вот, адвокат, — Мавр развернул собеседника и повел назад, к дому. — Моя жена сейчас находится в заключении, осуждена за мошенничество на пять лет, сидит в Архангельске. Походатайствуй, чтобы срок убавили. А то и вовсе освободили. Я посмотрю, на что ты годишься.

— Будет сделано.

— И разыщи мне Хортова! Из-под земли достань!

* * *

Последние два года Алябьев на народе, или, как сейчас принято говорить, в свете не появлялся, не выезжал из города, поскольку государственную дачу отняли еще в девяностом, в период борьбы с привилегиями; мало того, редко выходил из дома, и если сидеть в четырех стенах становилось невыносимо, то выбирался после одиннадцати вечера, в метель или дождь, когда на улице мало прохожих.

Снятие с должности совместилось с двухмесячным арестом: первого заместителя Председателя Центрального банка допрашивала специальная комиссия — что-то вроде ЧК, которую интересовали тайные операции с золотовалютными резервами и зарубежные счета КПСС. Он был ведущим специалистом по этим вопросам, много чего знал и теперь с ужасом слушал и смотрел на вчерашних рьяных комсомольцев, партийных чиновников и просто уличную шпану, заброшенную с митингов на вершину власти. Они были полными дилетантами в области дознания, как, впрочем, и в сфере финансов, и от этого становились еще опаснее, ибо не ограничивали свои фантазии. Комиссарам казалось, что бывшие высокопоставленные банковские работники в последние дни советской власти утащили все золото, деньги и распрятали по кубышкам. Поначалу Алябьев еще пытался объяснить, что такое внутрибанковский контроль, как проходят наличные и безналичные деньги, но вскоре понял всю бесполезность таких разговоров.

Его содержали в подвальном этаже какого-то государственного учреждения, и через несколько недель изнурительных, круглосуточных допросов без сна и пиши стало ясно, что просто так его не отпустят, и Алябьеву пришлось кое-что сдать. Но после короткого отдыха, пищи и сна он пожалел о своей слабости, эти «чекисты» отбросили наигранно-уважительный тон и стали откровенными, изощренными садистами. На допросах его раздевали догола, заставляли стоять на стуле в таком виде, три раза в день кормили селедкой, а потом двое суток не давали воды — это не считая издевательств и оскорблений.

Тогда он сказал, что все документы относительно зарубежных счетов и расходования резервов находятся на отнятой даче и что он готов показать тайник.

Видимо, комиссары решили, что он сломан, посадили в машину без наручников и повезли по Варшавскому шоссе.

Бежать он собирался с дачи, где хорошо знал округу и потаенные места. Конвоировали его два паренька комсомольского возраста, крепеньких, но явно недокормленных, а бывший финансист не изболелся, хорошо питался, занимался спортом, отдыхал на курортах и к пенсионному возрасту ничуть не сдал.

Но по пути планы резко изменились, после того как угодили в плотную пробку. Когда один из охранников сомлел от жары и открыл дверь, чтобы проветрить раскаленный салон, Алябьев буквально вышвырнул его из машины и убежал. Пять дней он скрывался у случайных, по отдыху в санатории, знакомых, написал письмо в комиссию по правам человека при ООН, отправил через мидовских друзей, затем еще неделю отсиделся у высокопоставленного приятеля на даче, после чего спокойно пришел домой.

Почти три года его не трогали, не признавали, не замечали, и забытый, он наконец-то испытал радость жизни простого, никому не нужного человека: донашивал старые вещи, продавал набор советского чиновника — видеоаппаратуру, ковры, румынскую гнутую мебель, пил обыкновенный кефир, ел супы из брикетов и тушенку двадцатилетней давности из разворованных мобилизационных запасов. И почти привык к своему новому положению, однако в мае девяносто пятого к нему явился очень вежливый молодой человек из кремлевской администрации, расспросил, нет ли обиды за прошлое, сообщил, что «чекисты» сурово наказаны за самоуправство, и в качестве компенсации передал небольшую сумму денег.

И тут как прорвало — стали приглашать на совещания в Минфин, на всевозможные экономические тусовки и приемы. А более всего — в качестве эксперта, консультанта и советчика. Алябьев по-прежнему никуда не ходил, пока однажды не прислали машину и не отвезли на фуршет по случаю годовщины то ли победы над путчистами, то ли самого путча. Кого там только не было! Даже «наказанные» комиссары, которые томили в подвале и допрашивали, однако среди этой толпы премьер выделил бывшего работника ЦБ, подошел и зачем-то пожал руку. Алябьев решил, что его с кем-то спутали, но на обратном пути помощник премьера доверительно сообщил, будто в верхах решается вопрос о его возвращении в Центральный банк на старую должность.

Он воспринял это со спокойным, мстительным чувством — ага! Видно, заканчивается всеобщий праздник расправы над государством, приходит к концу срок, данный победителям на разграбление покоренной России, и теперь, когда уже есть олигархический капитал и есть кому подпирать власть, надо снова отстраивать хоть какую-нибудь государственную систему, пока в стране не возобладала анархия.

Но это было лишь первое, обидчивое впечатление. Вернувшись в пустую квартиру, он посмотрел на голые стены, похлебал диетического супчика и неожиданно ощутил легкую ностальгию по обществу, в котором только что был. И плевать, какого оно рода — коммунистическое, реформаторское или вовсе воровское! Любое, оно всегда будет нуждаться в специалистах, а это путь к возрождению.

В таком состоянии его и застал Мавр, явившись к Алябьеву на квартиру без какой-либо договоренности. Они никогда не встречались, не знакомились, однако специалист по золотовалютным резервам обязан был знать о существовании таких людей, как Пронский, поскольку имел допуск к государственным секретам особой важности, за что, собственно, и угодил под арест и пытки.

Знать был обязан, но никогда не мог самостоятельно выйти на них, выяснить фамилию, место жительства и прочие житейские вещи. Некоторые из них находились за рубежом, имели соответствующее подданство и, грубо говоря, зарабатывали деньги на экономическую разведку, диверсии и всевозможные политические операции. На внутреннем жаргоне их называли группниками, поскольку они входили в специальную группу СФС (специальные финансовые средства). Если такой человек-фантом сам искал встречи и выходил на контакт, специалист по резервам все решения принимал единолично и согласно инструкции, после чего докладывал о них первому лицу государства.

Подобного доверия не оказывалось ни председателю ЦБ, ни министру финансов: они могли меняться в зависимости от настроения власти или конъюнктуры, а человек, занимающий пост Алябьева, стоял на нем десятилетиями, к концу жизни готовил себе замену и, как папа римский, уходил только на тот свет.

Или вот так — в связи с революционными переменами в стране.

— Ну, здравствуй, Николай Никитич, — усмехнулся в дверях Мавр. — Принимай гостя, не держи на пороге.

Видно было, Алябьев впустил его случайно, находясь в задумчивой отстраненности, или всецело полагался на охрану, что сидела внизу, ибо в доме продолжали жить государственные чиновники.

Теперь отступать было некуда.

— На улице прекрасная осенняя погода. Не прогуляться ли нам по вашему парку?

Он оказался понятливым, однако находился в заблуждении и никак не мог просчитать, откуда и от кого явился гость.

— Проходите… я сейчас.

Алябьев надел сильно поношенные, но начищенные туфли, серый плащ и линялую старенькую шляпу, сунул пластиковый пакет в карман.

— На обратном пути в магазин зайду.

На лестнице он сгорал от нетерпения и едва вышли за ворота с автоматическим замком и камерами слежения, не сдержался, сунулся к уху и сронил шляпу.

— С кем имею честь?

— Руководитель группы СФС, — представился Мавр и назвал пароль. — Фамилия не имеет никакого значения, зови Мавром.

Он соображал мгновенно, должно быть, потому и держали в ЦБ, однако в самый последний момент вдруг подумал о провокации или проверке, которую могли устроить ему перед назначением на должность.

И все это можно было прочитать на его белом, не утратившим еще породистости лице.

— Не понимаю… о чем вы?

— Успокойся, Никитич, подвоха нет, — Мавр перешел дорогу и встал на парковую дорожку. — Я слышал, ты держался мужественно на допросах и не сломался под пытками. И видишь, оценили, будут предлагать вернуться на работу.

— Предлагать будут по другой причине, — все-таки настороженно отозвался Алябьев. — Специалистов нет, разобраться не могут, почему казна дырявая.

— Вот ты им и поможешь дырки залатать.

— Я еще не решил. Есть смысл отказаться, привык к своему нищенскому положению…

— Это в тебе обида говорит, — отмахнулся Мавр. — Подумаешь, шпана помучила в подвале… Переживешь.

Он не забегал вперед, однако постоянно заглядывал в лицо гостя и чувствовал себя неловко.

— Неужели группники… То есть служба СФС никак не пострадала? Такое чувство возникает… глядя на произвол… Все рухнуло!

— Мы же, как подводные лодки, в автономном плавании, — Мавр скрывал ухмылку. — Без Центробанка-то мы просуществуем, у нас огромный потенциал живучести. А вот как вы без специальных средств?

— Да, сейчас бы они пригодились России. Я опасаюсь единственного… Есть подозрение… Мое личное, — заговорил Алябьев, подчеркивая доверие и одновременно успокаиваясь. — Восстанавливают должность и меня на работе с одной целью: выявить группников и постепенно вытащить ваши активы.

— Правильное подозрение, Николай Никитич. Вытащить и растащить. СФС — это же полная неучтенка.

— Вот это и смущает… То есть моими руками хотят прихлопнуть уникальную систему, которой чуть ли не триста лет.

— Если в семнадцатом ничего не вышло — у этих комиссаров против тех кишка тонка.

— Вы уверены?.. Так издевались надо мной… думал, уж лучше бы убили. Кстати, в основном спрашивали о спецфинсредствах, выясняли, чем конкретно занимался Кручинин… Они что-то слышали о них, кое-что за рубежом подсказали. Считают, это сталинская система.

— Что поделать? Недоучки. И потому ничего у них не выйдет. Сделать следует так, чтобы мы сами вышли из тени и активизировались.

— Извините, Мавр… Я не знаю ваших инструкций на этот счет. Вернуть незаметно СФС через государственные финансовые органы в наше время практически невозможно. И нужно ли? Чиновники спят и видят себя властелинами денежных потоков. И каждый отводит себе ручеек…

— Если бы ты, Николай Никитич, не задавал таких вопросов, я бы развернулся и ушел. Как вернуть средства — будем думать. Не через государственные, так через частные. — Мавр держатся подчеркнуто спокойно. — Путь возврата сейчас не главное. Проблема в другом: сами средства имеют весьма специфическую природу и подход к реализации требуется особый и оригинальный.

Алябьев все схватывал на лету.

— То есть не валюта? Золото или ценные бумаги. Да, скорее, последнее. И если это так, то любая реализация увязывается с политикой. Это же бумаги иностранных компаний, не так ли?

— Ныне весьма развитых и процветающих. В моем ведении находятся акции Веймарской республики.

Алябьев вскинул глаза — слышал, знал о них! Однако притушил взгляд и, опустив плечи, зашуршал ботинками по сухой и жесткой листве, будто ноги отяжелели.

— Не мне судить… Но кажется, вы поступаете неосмотрительно. У меня очень сложное положение… Я бы не доверял так безоглядно.

— Ты не уверен в себе, Николай Никитич?

— В какой-то степени — да, — не сразу признался он.

— Это неплохо.

— Еще раз извините за любопытство… Вы сами принимаете решение о реализации СФС? Или к вам исходит… некое распоряжение, приказ?

— А вот это пока знать не обязательно.

— Да, извините…

— Ничего…

Человек, повидавший деньги в астрономических суммах и имевший власть над ними, вдруг загрустил.

— Знаете, я всегда думал о вас… Не о вас конкретно, а о людях такой судьбы. Кто вы? Откуда беретесь?.. Ну, ладно, Петр Первый отдавал трофейные ценности своему офицеру и велел передавать их из поколения в поколение до черного дня. Это было государево слово, и растратить царский вклад было смерти подобно. А еще понятие долга, совести и чести!.. Но сейчас ничего этого и в помине нет! Бесстыдство, наглость, воровство и казнокрадство не имеют предела! Человеческая жизнь против денег утратила всякую ценность… И вот являетесь вы, в самый черный день России, с желанием вернуть то, чем владеете безраздельно, — Алябьев по-бабьи всплеснул руками. — В каком мире вы живете? Неужели на вас не действует… гной разложившегося общества?

— Еще как, глаза бы не глядели, — пробурчал Мавр. — Но я пришел к тебе как к специалисту и честному человеку, а ты мне читаешь передовицу из патриотического издания. Давай говорить о деле.

— Да, я готов говорить с вами, — показалось, он всхлипнул. — То, что вы предлагаете, это действительно стоит внимания… и жизни. Просто идти и служить для меня не имело смысла…

— Мне бы хотелось получить от тебя план реализации СФС. Соображения по поводу, с точки зрения специалиста.

— Да, это можно, я подумаю, — пообещал Алябьев. — Но в любом случае с Веймарскими акциями будут большие проблемы. В основном политические, международного характера.

— В этой ситуации скандал просто необходим.

— Но вы представляете, каковы его масштабы? Если в ваших руках находится пакет Третьего рейха, который якобы исчез безвозвратно, это около сорока процентов всей промышленности объединенной Германии и чуть ли не двадцать — Европейского Союза. А если посчитать дивиденды за прошедшие годы…

— Очень хочется, чтобы Крупп, например, или «Мерседес», ну и прочие компании поработали на Россию.

— Задача в принципе выполнимая, но невероятно сложная.

— Сложнее было в Берлине, когда я ходил добывать пакет — небо с овчинку. Сейчас есть международные правовые нормы, обязательства, конвенции. Они же сами все это придумали… По крайней мере, сейчас бомбы на голову не сыплются.

— Да… Но можно одинаково успешно погибнуть и под своими бомбами.

— И тогда так было… В основном бомбили свои и американцы. Привычное дело.

* * *

Притыкина он застал за работой. Сидя на кухне, тесть трудился так самоуглубленно, что потерял бдительность и не услышал ни ключа в замке, ни шагов за спиной. Мавр заглянул ему через плечо и сразу увидел его творческий шедевр: Василий Егорович вспомнил старое ремесло и резал клише двадцатидолларовой купюры. На правый глаз была натянута резинкой лупа часового мастера, почти прикрытая насупленной бровью, тончайший, как игла, резец в руке медленно полз по линолеуму, выбрасывая ровный завиток стружки.

Пол на кухне был голый, одни некрашеные доски.

— Бог в помощь, — прогудел Мавр. — Подрыв социалистической экономики налицо. А ведь бывший студент советского художественного училища!

Он почти в точности повторил то, что говорил в сороковом году, когда застал, тогда еще Самохина, с поличным. Правда, в тот раз будущий тесть вырубил свет, схватил штихель и начал махать в темноте.

Сейчас же вздрогнул от первого слова, рука совершила непроизвольное движение, и клише было неисправимо испорчено.

Однако в следующий миг справился с собой и вытащил из глазницы лупу.

— Двадцать пять тебе верных, — добавил Мавр. — Особым совещанием… Хоть кол на голове теши!

— Я и не сомневался, кто ты есть, — проговорил с вызовом Притыкин. — Запутал только меня своими ментовскими заморочками… Ну что, вызывай конвой! Опять на деле взял!

— Не шуми, тут соседи за стенками… Что скажешь? Резал из творческих побуждений? — он взял доску со стола. — Из любопытства?

— Я всегда резал от тоски, чтоб ты знал.

— А что это ты затосковал, папа?

— Сам же сказал, денег в обрез… Как ехать в Крым? На что жить?.. Зятя бог послал на старости, кормильца! Где-то сутками пропадает, а тут голодный сиди. И зачем только взял меня!

— Сейчас и узнаешь зачем.

— Уеду я от тебя к чертовой матери!

— Не уедешь. Вот тебе пенсион. — Мавр положил деньги перед тестем. — Сказал же, приедем в Москву — не пропадем. А на фальшивке ты сам засыплешься и меня подведешь.

— Это у меня — фальшивки? — тесть мелко застучал протезом от возмущения. — Да ты в лупу глянь!.. Это они фальшивки шлепают! Грязь сплошная, баксы в руки-то брать стыдно! Такая пошлость — деньги, и то как следуют нарисовать не могут!

— Хочешь сказать, ты делаешь лучше, чем американский гознак?

— Сейчас тисну и поглядим! Да если бы мне ихнюю бумагу!..

— Я же тебе дал работу?

— А что толку с твоей работы?.. Кушать хочется!

— Ты хоть разобрался?

— Чего там разбираться? Ничего особенного, всего тройная защита и тоже грязи… Я твою работу сделал.

— Погоди, а откуда материал?

— Что материал? Настоящий линолеум вот, под ногами, такое добро топчем… Но ты мне ни бумаги, ни краски не привез. Самому искать? А на какие шиши?

— Это я тебе привезу, — пообещал Мавр. — Когда сделаешь клише.

— И ручной пресс. А еще химикаты по моему списку.

Мавр убрал список в карман.

— Сейчас я должен уехать… Ночью вернусь, а нет — сиди и спокойно работай. На улицу не высовывайся, все необходимое принесут.

— Опять уехать! А когда мы начнем за Томилу хлопотать? — он недобро сощурился. — Все у тебя деньги, бумаги… Жена на нарах парится!

— Адвоката нанял, самого лучшего в Москве. Приступил к работе. Понимаешь, вызволить Томилу очень трудно, мало отсидела.

— Что адвокат? — запыхтел тесть. — Он же за деньги приступил. А надо бы самому, от души и сердца, тогда судьи поймут и толк будет. Надевай форму, медали и топай сам. Адвоката нанял, видали?..

Слушать его ворчание не было никакой охоты, тем более, надо было готовить встречу с Козенцом. Мавр унес телефон из прихожей в комнату, закрыл дверь и стал звонить.

Советник всех генсеков и президентов, а также председателей правительств и премьер-министров обладал невероятной плавучестью, может, оттого, что всегда за месяц-полтора до события очень четко угадывал, какому хозяину приходит крышка, подгребал к другому и оказывался его правой рукой. При Хрущеве он был самым молодым идеологом в ЦК, готовил переворот и смещение Никиты Сергеевича и, когда власть взял Брежнев, Козенец взошел на олимп, однако же, оставаясь в тени хозяина, — его боялись и за глаза звали личной разведкой.

За месяц до смерти Леонида Ильича он, при стечении большого количества партийного народа заявил, что партия не может лежать вместе с телом генерального на смертном одре, пространно намекнул на молодого Горбачева и резко ушел в сторону, пока еще три генсека не легли под Кремлевскую стену. А когда к власти пришел перестройщик, Козенец стал одним из идеологов обновления СССР, но за месяц до путча ловко перекинулся к российскому президенту и предупредил его о репетициях театрального представления — назвал даже время премьеры.

Боялись его всегда, но после такого зловещего предсказания президентское окружение отказало ему в ясновидении и выдвинуло версию, по которой непотопляемый и вечный идеолог вот уже в течение тридцати лет тайно управляет государством, ставит и снимает генсеков, президентов и правительства.

Некоторые называли его Гришкой Распутиным, наверное, еще потому, что он всем высшим руководителям говорил «ты», а жен своих патронов называл мамами.

Козенец наверняка бы сделал великолепную, блистательную карьеру при любом правителе, если бы не имел одного существенного недостатка, несовместимого с высокими постами, как тяжелая рана с жизнью, — он не любил немцев и американцев. Точнее сказать, ненавидел, считал эти государства сосредоточением зла, угрожающего миру расползанием потребительской психологии и духовным опустошением человечества.

Такие заявления приветствовались во времена коммунистического режима, однако, перейдя в стан людей, называющих себя демократами, он ничуть не изменил своих убеждений.

— Немцы со своей прагматичностью сеют семена еще одной революции в Европе, — открыто говорил он, невзирая на присутствующих. — То, что они считают цивилизацией, на самом деле таковой быть не может по той причине, что наблюдается прогрессирующее, болезненное угасание разума. И это явление становится общеевропейским. Нация, обеспеченная самыми современными законами, но утратившая способность рождать поэтов и поэзию, не может называться цивилизованной.

Американцам от Козенца доставалось еще крепче.

— Страна охвачена параноидальными идеями превосходства, — объяснял он, пожимая плечами, мол, что тут говорить. — К сожалению, с распадом СССР этот процесс углубляется. Освобождение от монопольной зависимости — это еще не свобода личности. Я не знаю более заидеологизированного общества. В северо-американских штатах не контролируется государством единственная сторона жизни — вес тела. Право на жирность! Вы посмотрите на их женщин! — при этом он откровенно показывал на американок, если они присутствовали.

Президенты стеснялись брать его в зарубежные поездки, но терпели и не отпускали от себя по одной причине — Козенец озвучивал то, что они думали, но сказать не могли, поскольку исполняли роли демократов. По оценкам прессы, он состоял при нынешней власти своеобразным юродивым, выкликающим правду в царские и любые другие глаза, слыл эдаким заступником оскорбленных, униженных и обобранных. Но газетчики его недооценивали: Козенец был символом преемственности власти, скипетром и державой, без которых писать указы и управлять государством можно, однако сидеть на троне нельзя.

Все его предсказания, а проще говоря, очень точный аналитический расчет, всегда сбывался; если его посылали в третьи страны специальным представителем, то он с блеском решал сложнейшие проблемы международных отношений, и казалось, быть ему при властелинах до конца своих дней. Но несколько месяцев назад президент снарядил корабль, взял свою команду, толпу журналистов и поплыл по Волге. Сначала он выбросил за борт своего пресс-атташе — будто бы сказал, что тот похож на чертика из табакерки (а он и в самом деле походил!), и пока матросы вылавливали несчастного из воды, разгневанный самодержец неожиданно увидел Козенца, и, говорят, поднял перст указующий.

— И тебя я сброшу с парохода современности!

По рассказам очевидцев, Козенец приблизился к нему и сказал некую фразу, которую потом толковали в самых разных интерпретациях, но смысл был примерно такой:

— Папа, — будто бы сказал он. — А тебе пора в Горки. И о втором сроке не мечтай.

Козенца не сбросили с корабля, а ночью высадили на первой же пристани, но утром президент будто бы пожалел о случившемся и целый день ходил хмурым и никого видеть не мог.

Испорченные отношения с первым лицом ничуть не повлияли на отношения со вторым. Козенец отлично служил переводчиком премьеру, который всюду таскал его за собой: обладая поразительным косноязычием, премьер не умел доходчиво истолковать свою мысль, но никто не догадывался, что обратный процесс точно такой же — надо было еще и правильно воспринимать чужую речь.

Мавр не был знаком с Козенцом, однако полученный от Бизина прямой личный телефон, по которому звонили только близкие, оставлял надежду быть выслушанным: говорят, независимо от опалы, его продолжали доставать все, начиная от губернаторов.

Трубку долго не брали. Потом как-то неожиданно послышался чуть сдавленный голос — Козенец что-то жевал.

— Я располагаю полной информацией по проблеме ценных бумаг Веймарской республики, — сразу же заявил Мавр. — Насколько мне известно, ты интересовался этой темой и обсуждал ее с премьером.

Он понял, о чем начинается разговор, перестал жевать.

— Войтенко, это ты?

— Нет, у меня другая фамилия и мы незнакомы.

Телефон на самом деле оказался надежным — не послал и не бросил трубку.

— Добро, что от меня требуется?

— Встретиться и обсудить.

— Обсуждать я готов, но о каком пакете идет речь?

— Это пакет Третьего рейха.

Небольшая пауза могла означать, что Козенцу стало интересно.

— Где сбежимся? — спросил он просто.

— Ровно через два часа буду стоять на Кропоткинской у постамента памятника. Увижу — подойду сам.

— Годится!

Мавр открыл шкаф, потянулся за генеральским мундиром — Козенец по-мальчишески любил военных, у Брежнева выпросил звание полковника, ни одного дня не прослужив в армии, и было бы к месту явиться на встречу при всех регалиях, однако представил, как будет стоять возле памятника, да еще рядом с метро, где постоянный поток пассажиров, — форма засвечена, наверняка у всех ментов по Москве ориентировки… Он достал старомодный двубортный костюм и прежде чем надеть, перецепил с мундира Звезду Героя и ордена Ленина.

К памятнику князю Кропоткину он подошел за полчаса до встречи, устроился в сквере и стал наблюдать за всеми передвижениями. Тут еще дождик со снегом пошел, начало темнеть, а ничего подозрительного вокруг не происходило: прохожие щелкали зонтиками, машины неслись мимо, а возле каменного изваяния никто не появлялся. Мавр дождался назначенного часа, сделал перебор на пять минут и вышел к постаменту. И тотчас же рядом оказался тоненький молодой человек под зонтиком, вскинул огромные глаза и спросил фальцетом:

— Вы ждете господина Козенца?

— Кто такой? — Мавр смерил его взглядом. — Иди отсюда!

— Мне поручено доставить вас к условленному месту на Воробьевых горах, — не отставал тот и еще пытался прикрыть голову Мавра зонтиком. — Аркадий Степанович приносит свои извинения… Машина стоит рядом, на Волхонке…

— Мы условились встретиться здесь. Никаких изменений быть не может.

Мавр пошел к станции метро. Глазастый догнал, забежал вперед.

— Простите, я должен сообщить… За Козенцом ведется наблюдение. Мне приказано организовать конфиденциальную встречу.

— Я все сказал, — буркнул Мавр и влился в поток пассажиров. Молодой человек остался за дверями.

Спустившись к турникетам, Мавр резко перешел на другую сторону и медленно двинулся наверх. Знакомого зонтика возле входа уже не было, зато у торговки сигаретами стоял другой: все кругом двигалось, суетилось, а эта широкая спина торчала, как тумба. Мавр снял шляпу, спрятал за пазуху и направился в сторону Арбата. Снег пошел сильнее, хлопьями и различить в текущих дорожках людей стало невозможно, однако через минуту он заметил сзади квадратную фигуру человека с черным зонтом. Это был явный хвост — реагировал на остановки, замедление шага и повороты и, кажется, работал в открытую. На всякий случай Мавр сделал две сметки, и когда вышел напрямую, снова увидел его за спиной — вроде бы звонил по мобильному телефону, руку держал у головы. Оставалось единственное — идти на таран, что он и сделал. Человек прикрыл лицо зонтом и хотел отступить в сторону, но Мавр поднырнул под черный круг и сделал короткий и гулкий выдох.

Тяжелая туша механически сделала два шага и грузно осела на заснеженный тротуар, зонтик подхватило ветром и понесло вдоль домов, а выпавший из руки телефон завертелся волчком у самых ног. Мавр огляделся, поднял его и тотчас свернул во двор.

Он покрутил переулками, резко меняя направление, и когда оказался на вечернем и пустынном из-за погоды Арбате, пересек его и дворами вышел на Садовое кольцо. И там, неожиданно и с оглядкой, запрыгнул в отъезжающий троллейбус — вроде бы чисто.

Через две остановки он вышел у подземного перехода, перебрался на другую сторону и поймал такси. И тут в кармане заверещал телефон. Система была не знакома, Мавр наугад потыкал кнопки, пока не нашел нужную.

— Антонов, ты где находишься? — спросил низкий и недовольный женский голос.

— В такси, — сказал он. — А ваш Антонов остался на улице, где-то в районе Арбата.

На том конце замолкли, Мавр отключил телефон и тут же набрал номер Козенца.

— Ты что, проверки мне устраиваешь? — спросил басом. — Не понял, с кем имеешь дело?

— Откуда вы звоните? — оживленно спросил Козенец.

— Из такси, с мобильного телефона.

— Скажите ваш номер, сейчас перезвоню.

— Я не знаю номера. Телефон принадлежит вашему человеку по фамилии Антонов. Квадратный такой…

— А где он сам?

— Прилег отдохнуть, боюсь, как бы не простудился, погода нынче…

— Перезвоню!

Вероятно, у него действительно плотно сидели на хвосте, если даже конфиденциальному телефону он не доверял.

Таксист делал отвлеченный вид, и при этом все время стриг ушами, поэтому Мавр попросил остановиться и вышел на улицу. Через полминуты мобильник ожил.

— Назовите место и время, — Козенец несколько увял. — Но только завтра.

— Сегодня, — надавил Пронский. — Сегодня или никогда. Как в классических драмах.

— Добро… Вы — полковник Пронский?

Он знал много больше, чем предполагал Мавр.

— Ровно через сорок минут у памятника Долгорукому.

— Да, точно, вы — Пронский. Вам нравится встречаться у памятников князьям?

— Мне нравятся хорошо освещенные места.

Мавр отпустил любопытного таксиста, поймал другую машину и поехал по Садовому в обратную сторону. Время позволяло покататься и хотя бы немного обсохнуть и согреться в теплых «Жигулях», однако он сразу начал ощущать сонливое, приглушающее бдительность состояние. Не доезжая памятника он расплатился с таксистом и снова оказался под мокрым снегом. Каменный всадник маячил в двухстах метрах, мимо тянулась цепочка прохожих — был всего девятый час. Мавр нашел точку, откуда хорошо просматривались подходы и сам памятник, приготовился было к десятиминутному ожиданию, но заметил, как у тротуара остановилась темная «Волга», из кабины появился водитель (по крайней мере, вышел с водительской стороны), запер машину и не спеша направился к памятнику.

Фотографии Козенца в газетах попадались часто, и всегда смутные, на втором или третьем плане, среди лиц охранников. Должно быть, он не любил объективы и часто отворачивался или прятался за чью-нибудь спину, как и положено серому кардиналу. Единственный четкий снимок оказался в прессе сразу после путча, когда он стоял на балконе Верховного Совета через одного человека от президента, так сказать, исторический победный снимок, но без подписи: все перечислены слева направо, а кто затесался в такой близости от победителя — неизвестно.

Не входя в освещенный круг, Мавр остановился недалеко от памятника и понаблюдал за человеком, который вышел из «Волги», переступил ограждение и теперь демонстративно стоял под заснеженной головой лошади. Узнать его на таком расстоянии, да еще сквозь порошу было невозможно, видны были только очертания фигуры.

Мавр отступил глубже в тень, сделал круг и приблизился к «Волге». И в это время в кармане заурчал телефон.

— Я на месте. — доложил Козенец. — Стою у ног лошади.

— Теперь иди к своей машине, — Мавр заглянул в салон — вроде бы пусто.

— Вы слишком подозрительны, Пронский, — фигура откачнулась от памятника, ветер затрепал одежду.

— Потому и цел, — отпарировал Мавр и выключил мобильник.

Козенец остановился с другой стороны «Волги», сдернул и выбил о колено вязаную шапочку.

— Узнаете?.. Да, рад видеть вас, — он пожал руку совсем безрадостно.

— Ключи мне. Рулить буду я.

— Согласен, — Козенец подал ключи. — Я бы поступил так же.

— В машине никаких разговоров, — Мавр открыл дверцу, сел за руль, запустил двигатель, включил печку.

— Здесь все чисто, — Козенец развернулся к нему вполоборота. — Машина принадлежит постороннему человеку. Пользуюсь в исключительных случаях.

Поскольку Мавр не отвечал, он тоже замолк. Мотор остыть не успел, и благостное тепло разливалось по салону, хотя еще потряхивало от озноба.

— Хорошо, вы молчите, а я расскажу вам пока предысторию, — Козенец достал из кармана сигареты, закурил и приоткрыл форточку. — Ценными бумагами Веймарской республики очень живо интересовался Никита Сергеевич… Да… Он от кого-то услышал о них, полагаю, от маршала Конева. Жуков ведь так и не примирился с ним… А Коневу о вашей операции доложил один из ее участников, кто остался в живых. Вышел в расположение его армии. Имя не раскрыто до сих пор, но вы-то знаете, о ком речь? Кто вернулся?.. Я тогда только пришел в ЦК, и мне поручили собрать информацию о полковнике Пронском, разумеется, через КГБ. Так что я о вас знаю больше, чем вы предполагаете. Известно даже о вашей последней встрече с маршалом Жуковым, незадолго до его смерти… Кстати, а знаете основную причину, почему Хрущев в буквальном смысле раздавил Георгия Константиновича? Да все из-за этих бумаг. Назови он ваше имя, и был бы министром обороны до самой смерти. Он не назвал… А Хрущев еще тогда замышлял взять экономику ФРГ под свой контроль. По какой причине маршал сопротивлялся, остается загадкой и сейчас. Может, вы ее проясните?.. Что бы было сейчас с Германией?.. Никита Сергеевич единственный был способен на поступок, он бы провернул эту операцию с блеском. Вспомните Карибский кризис. Тогда с СССР считались, и если бы на фоне военного противостояния был нанесен экономический удар, эффект был бы помощнее взрыва водородной бомбы… Из-за несговорчивости и обиды Жукова мы упустили момент…

Мавр наугад свернул куда было удобнее и оказался на набережной Яузы. Снег уже падал стеной, и было не понять, куда, кто и за кем едет и есть ли слежка. Он сбавил скорость и на всякий случай пропустил несколько идущих сзади машин, после чего свернул в первый попавшийся переулок.

— Когда вы сделали попытку посвятить в тайны империи Брежнева, вероятно, и вам было заранее известно, что все обречено на провал. Леонид Ильич не был государем в русском понимании этого слова. Скорее, относился к китайскому императорскому образцу. Насколько мне известно, он вас не принял, а вы особенно и не сожалели. А после смерти Жукова оказались единственным и полновластным распорядителем специальных финансовых средств. Кажется, так называется пакет акций Третьего рейха, всецело управляемый вами?

Беспорядочно покрутив по ухабистым улочкам, Мавр остановил машину возле какой-то промышленной зоны, напоминающей бетонный завод. Он хлопнул дверцей и пошел вдоль панельного забора. Козенец догнал его, попробовал поймать шаг.

— После того как вы неожиданно раскрылись в Архангельске, поднялся невероятный переполох. Узнал об этом случайно, меня отсадили от информации, но некоторые чиновники до сих пор считают своим долгом докладывать обстановку… Администрация президента стоит на ушах! ФСБ и МВД объявили план «Перехват», это когда вы ушли на Ярославском вокзале. А вы спокойно разгуливаете по Москве…

— Мне нужна конфиденциальная встреча с президентом, — сказал на ходу Мавр. — В течение этой недели.

Козенец такого не ожидал. Он ценил себя намного выше, окружение, само того не желая, давно убедило его, что он — могущественный и самостоятельный политик, способный влиять на все государственные процессы, а тут его намеревались использовать сводником — посредником для организации встречи.

Он знал, кто такой Пронский, и если такой человек воскрес, значит, назревало грандиозное и, возможно, скандальное событие, и потому претендовал только на первую роль. Это была его месть за отлучение от власти или способ возвращения к ней.

Но Козенец ничуть не обиделся.

— Исключено, — отрезал он. — Вспомните попытку прорваться к Леониду Ильичу. Сегодня он хуже, чем Брежнев конца семидесятых. А его толкают на второй срок…

— Насколько сильны позиции премьера?

— К нему можно относиться как угодно. Средства массовой информации сделали из него тупого болвана и жлоба. На самом деле умом он не блещет, но иногда способен принимать решения, разумеется, если получит поддержку олигархов.

Мавр предполагал, что Козенец обязательно потянет одеяло на себя.

— То есть в правительстве сейчас нет ни одного самостоятельного человека?

— Последним независимым был Петр Аркадьевич Столыпин, но вы же помните, что с ним случилось. Уверяю вас, никто не решится даже намекнуть ФРГ об оплате Веймарских акций. Это приговор самому себе. Тем более, политика сближения с Западом зашла так далеко, что теперь напоминает сексуальные отношения. Единственный возможный путь — крепнущие позиции молодого и зубастого олигархического капитала. Эти ребята провернут любую финансовую операцию, но вы же не хотите обогащать богатых?.. — Козенец остановился перед Мавром. — Извините, товарищ генерал, но вы воскресли со своими бумагами в самое гнусное время. Выросли, как подснежник в январе. Любую вновь возникшую структуру, будь то промышленная, финансовая или даже возглавляемая самим Всевышним компания, но где хотя бы косвенно будут фигурировать Веймарские ценные бумаги, не пустят на финансовый порог. Я знаю, о чем говорю, да и вы догадываетесь, иначе бы не принимали особых мер безопасности. Ситуация парадоксальная, как, впрочем, и вся жизнь в России — сидеть на куче золота с протянутой рукой… Да, я примерно знаю ваши замыслы: открыть сеть банков, создать некую империю и тогда, с высоты финансового Монблана, заявить свои претензии… Сразу говорю — нет. Во-первых, вас не пустят на этот рынок, ибо там уже нет свободных мест. А потом, за вами идет настоящая охота, и рано или поздно, вас выгонят на стрелков. Собственно, я и пошел на встречу, чтобы предупредить.

— Благодарю, — хмыкнул Мавр. — Насколько я знаю, ты сейчас свободен от работы в кремлевской администрации?

— Свободен… Но, к сожалению, вынужден отказаться от любых ваших предложений, — Козенец будто бы вздохнул. — Я ушел окончательно и бесповоротно, мне скоро семьдесят. Два месяца назад сел писать книгу воспоминаний. Есть о чем рассказать… И знаете, так увлекся! Теперь вижу весь окружающий мир сквозь литературную призму. Вот и с вами свела судьба совсем не случайно.

— Я не собирался делать предложений. Мне нужна встреча с премьером. А тебе будет отдельная глава для книги.

— Как представить вас премьеру?

— А расскажи ему все, что мне сейчас, с предысторией, с интригой про Жукова.

— Задача невероятно трудная, — стал набивать себе цену Козенец. — Предстоит найти форму подачи и особое состояние духа. Детектив ему подсунуть перед тем, что ли. Может, под впечатлением клюнет… Он эту дребедень читает, как пацан, не оторвать…

Гарантией его непотопляемости было тонкое знание психологии хозяина и умение манипулировать его состоянием. Должно быть, занятые государственными делами люди привыкали к чуткому и все понимающему Козенцу, и потому держали при себе.

— Встречу организую, — не сразу согласился он. — Если это поможет…

10

В разоренной химчистке Хортов просидел несколько минут, убеждая себя, что киллеры после такой неудачи не станут сшиваться во дворе и постараются убраться, прихватив с собой раненого. И все-таки было зябко выползать из убежища и тем паче, возвращаться в свой двор. Однако где-то на улице вдруг раздался сильный хлопок, и атмосферу пронизала ударная волна. С пистолетом в руке он прокрался к оконному проему, затаившись, долго смотрел в темное пространство между домами, но никакого движения не обнаружил. На соседней улице урчала машина, по стенам бегали отблески рекламы, напоминающие далекий пожар, а в сталинском доме из темных окон доносился плач ребенка.

Хортов выбрался из здания химчистки и окольными путями направился к машине.

Он подождал еще минут пять, более для того, чтобы успокоиться самому, а пока стал рассматривать трофей. Это был отечественный «Макаров», хотя сначала показалось, какой-то импортный, в заводских условиях снабженный глушителем, — то есть оружие специального назначения, используемое в спецоперациях армии и силовых органах. Вот это как раз насторожило больше всего: второй стрелок был вооружен точно таким же! Можно сказать, шли на задание со своим табельным оружием…

А ведь его предупреждали! И адвокат сказал, конкуренты недовольны опубликованным материалом, и самое главное — Дара!

Хортов только сейчас вспомнил вроде бы нелепую фразу об осторожности на дорогах и особенно во дворах жилых домов в темное время суток. Другими словами, она сказала — не подъезжай к своему дому, там опасно! И пожалуй, это обстоятельство, схваченное подсознанием, заставило его идти в свой двор пешком и с повышенной бдительностью.

Убийцы ждали его возле «ракушки», точно зная, что он обязательно поставит туда машину, и стреляли бы в тот момент, когда он вылезет из салона машины и начнет открывать замок. Это куда надежнее, чем караулить у подъезда, где даже ночью снуют люди, особенно, если знаешь жертву только по фотографии.

Завтра бы во всех газетах и по «ящику» появилось бы очередное сообщение — у своего дома застрелен еще один журналист…

Хортов осторожно вышел из здания химчистки и окольными путями направился к машине. Глушитель он открутил и спрятал в левый карман куртки, а в правый, под руку, положил пистолет. Вокруг было по-ночному тихо, так что свои шаги казались громкими, откуда-то доносился приглушенный гул и где-то далеко подвывала пожарная сирена.

Он пересек сквер, обогнул магазин на углу и вдруг увидел высокий огненный столб на той улице, где оставил машину. Пламя было настолько сильным, что высвечивало всегда черную арку в крепостной стене дома. Он сразу же понял, что горит его «БМВ». Уже не скрываясь, Андрей подошел ближе, насколько мог вытерпеть жар: крыша была вспорота, как консервная банка, и оттуда вырывался скрученный с черным дымом поток огня. Под ногами скрипело стекло, выброшенное взрывом, раскаленный металл коробился и шевелился, как живой, а от горящих покрышек плавился асфальт.

Пожарная машина остановилась в десятке метров, развернувшись задом, вывалившиеся из ее чрева люди неторопливо стали раскручивать шланг. Хортов стоял и грел руки.

— Зачем вы тушите? — спросил он, когда из брандспойта потекла вода, — здесь уже нечего тушить!

Офицер без боевой амуниции оказался рядом.

— Что произошло? Вы видели?

— Пожар, — невпопад сказал Хортов.

— А вы что здесь делаете?

— Это была моя машина.

Начальник караула оглядел его, отступил на шаг: теперь из разорванной машины вырывался перегретый пар.

— Вот именно, была… Сожалею… Кто это мог сделать? У вас есть враги?

Хортов на какое-то время отстранился, глядя, как пожарные добивают огонь, — запахло жженой резиной и ядовитой пластмассой, и не заметил, как подъехала милицейская машина и у черного парящего остова появились четверо с автоматами.

— Документы на автомобиль? — спросил один из них, черный, бесформенный, с каркающим голосом.

— Ничего не хочу, — в ответ вроде бы сказал Андрей.

Рука в перчатке оказалась под мышкой, жесткая и безжалостная.

— Садитесь в машину! Живо!

— Машина сгорела! — он вывернулся и отскочил. — Смотри!

— В нашу садись! — перчатка снова потянулся к Хортову. — Что, крыша поехала?

— Да пошел ты! — он ударил вдоль черной руки, кулак наткнулся на бетонный панцирь.

И в следующий миг увидел, как автоматчик рухнул на асфальт, только бронежилет сбрякал.

Три его товарища, стоящие за остовом машины, слегка ошалели, а потом кинулись к Хортову. Он же отскочил к пожарнику с брандспойтом, нырнул под струю и побежал вдоль улицы.

— Стоять! — заорали вслед, и над головой треснула короткая очередь. Андрей прыгнул в сторону, к черным липам вдоль тротуара, и прибавил скорости. Через минуту за спиной взревел мотор, врубились фары, и в мечущемся свете он увидел собственную тень. Впереди была улица с горящими фонарями, по которой в обе стороны катили машины, слева — бесконечная желтая стена дома. Его выгоняли на чистое, освещенное место, где было не спрятаться, и тогда Хортов выскочил на проезжую часть, перебежал улицу перед самым носом милицейской машины и с ходу залетел в проезд между зданиями. Он слышал нещадный скрип тормозов, хлопанье дверей, а потом дробный стук ботинок по асфальту и замедлял шаг, давал фору преследователям, неожиданно наливаясь радостным азартом опасной игры.

— Ну, суки, давай! — крикнул он, подпустив поближе черные бренчащие фигуры.

Его засекли, и мгновенно разделившись по парам, порскнули в тень домов. Прячась за мусорными контейнерами, Андрей достиг угла, и оттуда, по двору, заставленному машинами, — к соседнему дому. По пути он зацепил какой-то автомобиль, и в гулком дворе завыла сигнализация. И на этот звук, как на маяк, ринулась бронированная погоня. Под шумок он перескочил двор, оказавшись в каком-то переулке, и тут увидел яркий свет милицейской мигалки — вызвали помощь! Затаившись у перил подъезда, он пропустил машину, затем спокойно перешел на другую сторону и оказался у здания, затянутого зеленой ремонтной сетью. Андрей нашел дыру в заборе, поднялся на леса и спрятался под этот занавес.

Хорошо было видно, как черные тени прочесывают дворы в квартале напротив, а в домах, этаж за этажом, вспыхивают окна, должно быть, пошли по квартирам. Скоро подъехал грузовой фургон, откуда посыпались омоновцы в доспехах, разбегаясь по переулку и дворам, — ставили оцепление. Вдоль строительного забора проскочили трое, перекрыли проходные дворы. Андрей выждал, когда у машины никого не осталось, спустился вниз и пошел в тени домов. На освещенном перекрестке маячил милиционер в армейской каске, другой хозяйничал на тротуаре. Перед ними уже скопились несколько автомобилей и группка людей, которых поставили вдоль стены и обыскивали. Хортов резко свернул за угол и чуть не наткнулся на ствол автомата.

— На землю! — успела крикнуть камуфлированная тумба и в тот же миг сама рухнула на асфальт. Слетевшая с головы каска завертелась волчком. Андрей отпнул ее и побежал, но в спину широким веером ударила длинная очередь. Стреляли из положения лежа, по ногам, не прицельно и беспорядочно, скорее всего, чтобы вызвать подмогу. Хортов отпрыгнул под защиту стены и помчался двором, мимо детской площадки — к спасительной стоянке автомобилей, и в этот момент, как ему показалось, кто-то ударил в левый бок, причем так сильно, что Андрея опрокинуло на землю, вниз лицом. Он тут же вскочил, как с низкого старта, в горячке, одним духом долетел до стоянки, под прикрытие машин; лопатку и подмышку с левой стороны нестерпимо жгло, огонь разливался по спине и доставал шею.

А этот автоматчик перезарядился и теперь жег второй магазин, дырявя детские домики, редкие деревья и машины — по ним будто кувалдой стучали. Надолго оставаться здесь было опасно, и, пригибаясь, Хортов пересек остаток двора, свернул в соседний и прибавил ходу. Дышалось без затруднений, значит, легкие целые, но левое плечо и бок наливались огненной тяжестью, немела вся рука, словно пережатая браслетом.

Он бежал без остановок, пока не оказался на пустынной улице, тянущейся под горку. Оглядевшись, он перевел дух, сунув руку под рубаху, ощупал подмышку и бок: скорее всего, пуля задела лопаточную кость и пробила спинную мышцу. За пазухой было мокро и скользко, так что сразу и не разобраться, там сидит пуля, или вылетела. Да и некогда было ставить диагнозы.

Хортов побежал вниз и скоро оказался среди длинных рядов гаражей, притиснутых к железнодорожному полотну — мимо прогремела поздняя, пустая электричка.

Он отыскал проход к рельсам, перескочил через бетонный заборчик и вышел на дорогу, прямую в обе стороны и режущую городские кварталы на две несоединимые части: между ними лежала полоса отчуждения, нейтральная зона, отделяющая мир города и мир пути.

И сразу же появилось ощущение безопасности. Не раздумывая, Андрей выбрал направление и побежал размеренным, через шпалу, небыстрым шагом, как бегал в последний раз только в юности. Пистолет и глушитель в разных карманах застукали по бокам, и он только сейчас вспомнил об оружии. Первой мыслью было выбросить или спрятать, тем более, остался единственный патрон: поймают — разбираться не станут, засадят за хранение и еще пририсуют для верности, что он отстреливался от милиции. Но впереди лежала неизвестная дорога, неясное положение, и не исключено, случится миг, когда пригодится трофей.

Между тем ветер все сильнее холодил окровавленный бок, рубаха прилипла к ране и от каждого движения бил электрический ток, а боль, ставшая пронзительной, достала головы. И почти сразу же утратилось ощущение времени. Хортов несколько раз сбегал с насыпи, пропуская товарные поезда, тем самым как бы отсчитывая часы, пользуясь случаем, пихал руку под мышку и ощупывал рану, и даже при этом не останавливался, продолжал двигаться шагом вдоль полотна. И когда впереди показался освещенный переезд, не сдержался, толкнул дверь кирпичной будки, из окошка которой лился призывный свет.

Большая немолодая женщина, дремлющая у аппарата, вздрогнула, опрокидывая стул, вскочила и попятилась к стене.

— Не бойтесь, — Андрей поднял руки. — Я ранен… Дайте бинт.

Она ничего не соображала, лишь таращила огромные, перепуганные глаза.

— Пожалуйста… Нужно перевязать рану, — он сделал шаг вперед. — У вас должна быть аптечка.

Дежурная на переезде повела взглядом в сторону шкафчика в переднем углу, скорее, автоматически, чем осознанно. Хортов открыл дверцу, вынул коробку из-под обуви и сбросил крышку: в аптечке оказались зеленка, йод, резиновый жгут, какие-то таблетки и две упаковки нестерильного бинта. Он снял куртку, кое-как стащил рубашку и наконец-то увидел рану, точнее, выходное отверстие пули подмышкой, откуда на пол закапала кровь. Перетянуть ее было невозможно, и тогда Андрей распечатал сначала йод, а потом и зеленку — на ощупь мазал рану и даже пытался влить внутрь, после чего стал накладывать повязку.

— Помогите, — попросил он женщину. — Одной рукой неудобно…

Она еще не отошла от первого испуга, а вид окровавленного тела, кажется, вообще поверг ее в страх.

— Господи помилуй… — пролепетала.

Хортов зажал зубами конец бинта и начат обматывать плечо и лопатку. Получалось неровно, и сколько бы не затягивал, кровь все равно сочилась, даже когда он намотал второй рулон. Сверху вылил остатки зеленки, надел куртку, а рубашкой вытер пол и скомкал в руке, тяжелую от крови.

— Спасибо. Не бойтесь меня. Я ухожу.

Через минуту он снова был на дороге и только сейчас обнаружил, что все еще находится в городе: с обеих сторон от полотна светились улицы и маячили очертания темных домов — типичный московский спальный район. Хортов бросил рубашку под откос в кусты и побежал. В забинтованной ране теперь с гулкой болью стучала кровь, и этот ритм было невозможно согласовать с ритмом сердца и бега по шпалам. Полный внутренний дисбаланс разрывал его, сбивал дыхание, деревянил мышцы, и он скоро начал слабеть. Мимо, в обе стороны свистели поезда, и уже не было сил спускаться под откос; Андрей останавливался между путей и пережидал, когда разъедутся составы. Два встречных потока вращали его, как волчок, и когда грохот уносился в обе стороны, у него еще долго кружилась голова.

Хортов пытался считать их, чтобы хоть как-то контролировать время — часы почему-то остановились, а у мобильника на самом деле сел аккумулятор, но всякий раз сбивался, ибо после каждой круговерти надо было еще запомнить направление. И это ему удавалось до тех пор, пока он с разбега не наткнулся на полосатый горизонтальный брус, который ставится в конце всякого тупика.

За ним была лишь насыпь без рельсов, а дальше и вовсе виднелись темные, убогие кустарники и бесконечная, плоская равнина.

И куда-то исчезла вторая колея…

Вокруг по-прежнему был город, микрорайон, очень похожий на Химки, и если это так, то где-то недалеко должна быть дача Кужелева: из его окон видны крайние дома. Андрей спустился с насыпи и вышел на пустынную улицу — ни одного человека, чтобы спросить, где он находится. Но впереди светился ночной магазин, и Хортов направился к нему.

Охранник в черной робе курил у двери и часто зевал.

— Простите, это Химки? — спросил Андрей. Тот мгновенно встряхнулся, глянул опытным глазом.

— Химки… Откуда такой красивый? Весь в крови…

— Будь здоров, — Хортов сделал шаг в сторону, но охранник ловко схватил его за полу куртки.

— Ты постой, приятель! Зайдем в магазин…

Андрей с разворота ударил по руке и помчался вдоль улицы. Он не оглядывался, точно зная, что охранник сейчас накручивает телефон. Попетляв среди домов, он оказался на берегу канала и по нему, как по компасу, пошел неторопливым шагом.

* * *

В дачный поселок он добрался на восходе, когда возле полковничьего дома уже стояла бочка с молоком, которое привозил сюда местный фермер. Пока у Хортова не было квартиры, он прожил здесь около года, и многие дачники его знали, что было сейчас не очень-то хорошо. Молочница узнала его, поздоровалась и в тот же миг отшатнулась.

— Все в порядке, — успокоил Андрей. — Ничего страшного…

И не убедил. Женщина спряталась за бочку и смотрела оттуда, как перепуганный зверек.

Полковник был легок на подъем, и хватило всего трех звонков, после чего за дверью раздались шаги.

— Ты чего это? — спросил заспанный Кужелев, рассматривая гостя. — Тебя что? Где так?..

— Воевал, — ощущая прилив слабости, обронил Хортов.

— Достали? А я вчера пытался доказать тебе, чем может дело кончиться.

— Пошли куда-нибудь, поговорим…

— В баню! Перепугаем домашних… Надо же перевязку, врача.

— Потом… Не все так просто.

Они сели в предбаннике, где на столе оказался самовар и несколько бутылок пива.

— Вчера парились, — совсем уж ни к чему объяснил хозяин. — Парок был классный…

— Ты паришься, а я от бандитов отстреливаюсь, — проговорил Андрей, наливая себе воды из самовара. — И от ментов…

— Ну, рассказывай! — полковник запахнул халат и сел.

Андрей поведал ему сначала о происшествии в собственном дворе, потом о взорванной машине и конфликте с милицией — то, что было свежо и еще не было пережито. Кужелев слушал недоверчиво и к концу рассказа помрачнел.

— Из ментов никого не угрохал?

— Двух с ног сбил…

— Этот, которого об стену шарахнул, на месте остался? — помолчав, спросил он.

— Не знаю… Я потом во двор не заходил. Не смог…

— Ну и правильно. А из чего ты отстреливался? У тебя ствол есть?

— Говорю же, пистолет был в пакете. Странно, конечно, почему бы не положить в карман?

— Ничего странного. Они стреляют прямо из пакета. И оружия не видно, и гильзы не остаются на месте преступления. Где этот ствол? Только не говори, что выбросил! Что в карманах?

— Может, тебе их вывернуть? — спросил Хортов. — Губу не раскатывай, не отдам. Это мой трофей.

Он достал пистолет и глушитель, что окончательно сломало Кужелева.

— Мать твою за ногу, — протянул он, рассматривая оружие. — Знаешь, я как-то близко не сталкивался… У меня мирное управление… Впечатляет. И глушитель штатный.

— В том-то и дело… И милиция гонялась.

Он глянул с прищуром, отмахнулся:

— Брось ты, такого не может быть, потому что не может быть никогда.

— Я слышал, есть у вас какой-то специальный отдел. Ликвидационный.

— Болтовня все! Никакого отдела нет. Это ваши борзописцы выдумали, народ пугают.

— Ну откуда у киллеров взялся такой пистолет? Даже номер не сточили!

— Да хрен знает… Это не по моей части. Но сейчас стволы ходят по всей стране. И какие хочешь…

Хортов отвинтил глушитель и все спрятал в разные карманы.

— Дай-ка номер спишу, — попросил Кужелев. — Проверим…

— А ты не можешь сказать, за что они хотели убрать меня? — спросил Хортов, давая полковнику списывать номер из своих рук. — Статья не понравилась?

— Может они не тебя ждали…

— У моей «ракушки»?

— Ты им мог помешать. Заметили и решили отогнать… Сам говоришь, он зарычал на тебя.

— Дело в том, что адвокат меня предупредил.

— Как — адвокат? — полковник подскочил. — Откуда? И когда?

— Я ездил к нему…

— А, ну да! И что у адвоката?

Пришлось рассказывать о поездке в Переделкино и предложении Бизина. Правда, о фантоме — доме с виноградником и его последующих поисках Хортов умолчал.

— Слушай, пехота, я чему тебя учил? — возмущенно заговорил Кужелев и потащил его в дом. — Докладывать нужно все по порядку, а не с конца. Что еще не сказал?

— Да вроде, все…

— Когда ты должен звонить адвокату? — он торопливо переодевался. — Время назначено?

— Обещал сегодня утром…

— Пока не звони. Надо разобраться сначала…

Кужелев все-таки принес домашнюю аптечку со стерильными бинтами, по всем правилам сделал перевязку, дал свою одежду.

— Поехали! Сначала нужно получить всю официальную информацию. Там посмотрим, что делать.

Ни в Германии, ни здесь Хортов никогда не видел Кужелева самоуглубленным и сосредоточенным до такой степени, что лицо сделалось непроницаемым. У кольцевой дороги он заехал на заправку, сунул пистолет в бак и вдруг забыл, что хотел сделать, снова сел в кабину.

— У адвоката в доме были женщины? — спросил озабоченно.

— Домработница.

— Опять за старое?.. А вторая, с разукрашенными волосами, которую ты довозил?

— Ты что, за мной наружку пустил?

— В целях твоей безопасности, дурень!

— Что же они не обеспечили эту безопасность? — Хортова потряхивало от негодования. — Бегали за мной и спокойно взирали, как клиента поливают из автоматов?

— Ты же знаешь службу!.. Где ее высадил?

— Кого?

— Ну, бабу эту. С бриллиантами в волосах!

— Это что, настоящие бриллианты?

— В том-то и дело… Полтыщи карат носит на себе и хоть бы что. Все думают, стекляшки. Ну так, где?

— В районе улицы Мантулинской.

— Ага, понятно. В тупичке такой обшарпанный дом? И какая-то зелень растет по нему?

— Виноградник в кадках, — осторожно сказал Хортов. — Ты что, бывал там?

— Да нет… Читал в донесениях. Что она говорила?

— Ничего особенного, — Андрей отвернулся. — Обыкновенный дорожный разговор… Ты бы мог поставить в моей машине жучка и слушать.

— А зачем ты отрывался от наружки?

— Я отрывался? Я даже не подозревал, что твои за мной катаются!

— Только не темни, пехота! Мне доложили, ты профессионально ушел в районе Нахимовского проспекта.

— Они просто потеряли меня.

— Ладно, поехали!

Кужелев заправил машину и поехал по направлению к Введенскому кладбищу, то есть к своему дому на Солдатской улице, но, не доезжая его, завернул в чужой двор и оставил машину на стоянке. Пешком они подошли к дому и поднялись в квартиру. Кужелев даже разуваться не стал.

— Сиди здесь, — приказал. — Попробую привезти тебе врача. И выясню обстановку. Поесть в доме нечего, лето… Потерпишь.

— Да я лучше посплю, — сказал Хортов. — Всю ночь на ногах…

— Ну ты и слон, — то ли похвалил, то ли укорил полковник и ушел.

Андрей положил в изголовье диванную собаку-подушку и лег на правый бок. Услышав от Кужелева, что дом Дары не призрак, а реально существует и отмечен в донесениях наружной службы, мгновенно успокоился и сразу захотел спать. Даже болезненный стук крови в ране постепенно затих.

И уснул быстро, поскольку все остальное, кроме этого фантома, сейчас казалось не таким уж значительным и опасным для собственного здоровья.

Проснулся от звонка мобильника, в общем-то музыкального, однако в тот миг ненавистного. Тотчас в сознании зажурчал механический, рычащий голос, и потому Хортов включил ответ, но не произнес не звука.

— О, мой господин! — счастливо провозгласила Барбара. — Я по-прежнему очень сильно переживаю. У тебя все в порядке?

— Как всегда, — облегченно произнес Андрей. — Сплю.

— Почему ты спишь днем? Разве можно спать в светлое время суток?

— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — Барбара ненавидела это выражение и услышав его впервые от Хортова, сказала, что это образец законопослушности русских, их отношение к общепринятым нормам. И потому-де великая и могучая Россия всегда будет бестолковой и нищей страной.

На сей раз она была терпимей.

— Мне тоже хочется, — тоскливо протянула она и добавила по-русски. — Барбара ошен кошет.

— Хотеть не вредно, — ответил на русском, зная, что она не поймет.

— У тебя рядом женщина? Ты спишь с женщиной? О, я поняла, почему ты спишь днем!

В это время в двери защелкал замок, и в передней мелькнул пиджак Кужелева.

— Я сплю один, — Андрей отвернулся и заговорил тише. — Почему ты все время меня подозреваешь? Я работал, устал и прилег отдохнуть. У меня творческая работа!

— Я ревную тебя, — заявила Барбара. — Потому что давно не видела и не ласкала твое тело. Только вспоминаю, какой ты прекрасный, когда обнаженным лежишь рядом со мной. Незабываемые мгновения! Я провожу рукой по твоему животу…

— Ненавижу секс по телефону! — оборвал Хортов. — Замолчи сейчас же!

— Тебя это заводит, да? Ты сможешь поехать в Грецию? — ничуть не обиделась. — Нам нужно встретиться, Андрей!

— Я еще не принял решения. — С ней хорошо было говорить тупо — она это понимала. — Позвоню и сообщу, как только обстоятельства позволят сделать это.

Он отключился, кинул телефон на диван и обернулся.

— Кошмар!.. Она сошла с ума. Влюбилась, что ли?

Он проговорил это автоматически, поскольку вместо Кужелева увидел перед собой незнакомого седого человека в черном морском френче без знаков различия и молодую женщину точно в таком же костюме, стоящую у него за спиной и чуть сбоку. Выглядели они элегантно, даже чопорно, но неестественно в этих одеяниях. К тому же в руке у мужчины был пластиковый пакет с легкомысленной фотографией обнаженных девиц.

— А ты неплохо шпаришь по-немецки, — поощрил незваный гость. — Давай знакомиться. Меня зовут Гриф. Только ты это имя не слышал. Мы никогда не встречались, но я знаю твоего приятеля Кужелева. А это моя… спутница.

— Вы врач? — отметив его беспардонность, спросил Андрей.

— В некотором смысле, — ухмыльнулся гость. — Пытаюсь лечить болезни общества. А вот жена отлично делает перевязки. Прошу тебя, займись раной Хортова.

— Вас прислал сюда Кужелев?

— Нет, сами пришли. Нагрянули вот, извини, что внезапно, — он развел руками. — Надеюсь, не прогонишь?

— Я сам тут в гостях…

Спутница Грифа вымыла руки на кухне и приступила к Хортову.

— Сними рубашку, сам сможешь?

Андрей кое-как выпростался из одежды, подставил левое плечо. Она довольно грубо размотала повязку и безжалостно сорвала присохшие к ранам тампоны. Кровь почему-то не потекла.

— Ну, а сейчас потерпи минуту, — предупредила и вдруг, зажав рану ладонями с обеих сторон, резко сдавила подмышку. Боль, словно огненный шар, выкатилась из раны в затылок, потом переместилась к темени и медленно, как дым от сигареты, вышла наружу. Кудесница отняла и встряхнула руки, спросила насмешливо:

— Как самочувствие, Хортов?

Он подвигал рукой, заглянул под мышку: на выходном отверстии от пули образовалась твердая короста и кожа вокруг стянулась к центру раны.

— Нормально…

— Через сутки и этих следов не останется. Бинтовать больше не нужно.

— Умница, — похвалил Гриф спутницу и подал пакет. — Приготовь нам мясо. Два больших куска зажаренной свинины с хреном, луком и помидорами. Перед тобой два голодных мужика. Насколько я знаю, Хортов в последний раз сидел за столом в Крыму, у Пронского. Но только пил коньяк и закусывал сливами.

— Айвой, — поправил его Андрей.

Из-за черной одежды и белой головы он действительно походил на зловещую птицу, и было не удивительно, что он знает, где в последний раз ел и пил Андрей.

Между тем Гриф покружил по комнате, выбрал место на жестком стуле и сел.

— Мы с тобой коллеги, Хортов, — проклекотал он. — Я тоже начинал в особом отделе авиадивизии.

Андрей не захотел раскручивать такую тему, лишь покивал с равнодушным лицом: во внешности этого человека было что-то отталкивающее и одновременно притягательное. За ним хотелось наблюдать, как за хищной птицей, изучать повадки, но не сближаться.

Он мгновенно уловил состояние Хортова.

— Да, понимаю… Влип ты в гнилую историю.

— Вы тоже из кужелевской конторы?

— Все в прошлом! — засмеялся Гриф. — Дела давно минувших дней…

— Значит, из команды адвоката.

— Какого адвоката? К которому ты ездил в Переделкино? Нет, я с ним незнаком, хотя слышал о его существовании.

— Не понимаю… Зачем вы пришли? Вылечить рану чудесным образом? Накормить жареной свининкой?

— Не только, Хортов, не только… Кажется, ты вчера потерял Дару? Не мог найти ее дом и потому влетел в неприятную историю. Если бы она оказалась рядом…

— Да, я тоже подумал об этом…

— Мы пришли, чтобы вернуть тебя в тот мир, который ты избрал в детстве. Пока тебя не изрочили. Вспомни, какой рок тебе был отпущен Святогором? Ты же не забыл реку Ура?

— Не могу свыкнуться с мыслью, — проговорил Хортов, осторожно пошевеливая левой рукой, — боли не было, — что все это реально…

— Пока ты свыкаешься, твою шкуру натянут на барабан. Надо вытаскивать, пока от живота не освободили. Есть у них такой вид казни для особо злостных плебеев: делают разрез возле пупка и сматывают кишки на локоть, как веревку. Заимствован у хазар. После вчерашней неудачи возле твоего дома они приговорили тебя к жестокой смерти. Человек с пустым брюхом живет еще несколько часов, а бывает, до суток, ни на секунду не теряя сознания.

— Они — это кто? — спросил Хортов.

— Наследники Коминтерна, современный Интернационал. Ты с ним уже сталкивался не раз, совсем недавно разговаривал по телефону.

— Старец Гедеон — их работа?

— Ритуальное убийство, но с элементом гуманности. Вначале тебе тоже дали возможность умереть легкой смертью, от пули в затылок. Но ты ушел от казни…

— А кто убил Кацнельсона? Бывшего работника Коминтерна?

— Свои. Но по-свойски, безболезненно. За особые заслуги.

— Но если вы все знаете, почему до сих пор существует этот Интернационал? — запах жареного мяса, доносящийся с кухни, разливался по всей квартире. — Вам известно, кто кого убил, как и за что, но преступники на свободе. Это что, позиция? Производственная необходимость? Из меня будут выматывать кишки — все равно никого не возьмете? Даже если увидите их на руке, как веревку?

— Не кипятись, Хортов. Придет время — все узнаешь, — в голосе Грифа послышалась насмешка. — Это хорошо, что ты не засветился после покушения. Придется тебя спрятать недели на две. В покое они тебя не оставят.

— Спасибо, утешили!

— Чем богаты!..

— А что я такого сделал? За что они на меня? Публикация материала?

— Ты затронул то, что плебеям трогать не полагается. Плебеям, с их точки зрения. Веймарские акции для них более символ, чем ценности. Для тебя это история, человеческие судьбы, ты профанируешь идею и потому им мешаешь. Для Интернационала такие бумаги — рычаг управления Германией, угроза полной экономической зависимости, а значит, и политической власти. Но тайной власти, Хортов. Там задача совершенно иная, непривычная для нашего сознания, порой необъяснимая. Акции предъявят канцлеру при встрече один на один, и никто никогда не узнает, с чего это вдруг немецкая политика так резко поменяла курс и совершает непредсказуемые действия в отношении определенных государств. России в том числе. Не за миллиарды долларов ведется борьба — за влияние на этносы, способные к самовозрождению, на воинственные государства. Не мытьем так катаньем они попытаются смирить дух немцев, сделать его управляемым.

— То есть Интернационал — высшая каста? Если мы профаны и быдло?

— Ничего подобного. Это рабы, возомнившие себя властителями мира. И имя им — кощеи! Ты же изучал в училище марксистско-ленинскую теорию?.. Теперь их всех надо ввести в заблуждение и подержать в напряжении. Пусть начнут высовываться, искать, а мы поглядим, что за люди и чьи они. Короче, ты уходишь в подполье, но продолжаешь исполнять свой урок.

— Какой урок? Искать акции?

— А что искать? Ты нашел Пронского и установил с ним контакт. Пока этого достаточно. Сегодня нужно выявить всех, кто занимается этой проблемой. Интернационал как всегда работает чужими руками, в данном случае, германскими. И потому на нелегальном положении ты будешь жить в Германии.

— Ничего себе подполье! Нет уж, я лучше останусь здесь. Кто будет меня искать в доме полковника ФСБ?

— Тебе здесь нельзя оставаться более чем на четыре часа, — Гриф взял будильник с подоконника, завел и установил время. — Уйдешь, как зазвенит.

— Интересно, а что может случиться?

— Уже случилось, — щелкнул клювом Гриф. — Кужелев тебя предал. Но ты его должен понять и простить. Потом он опомнится…

— Этого не может быть! — Хортов вскочил. — Мы с ним разошлись во взглядах, но это ничего не значит…

— Хорошо, еще раз проверишь, — мгновенно согласился тот. — Если тебя еще не убедило чудесное излечение. Как рана-то? Не болит?

Андрей машинально пошевелил рукой. Гость заметил и ухмыльнулся:

— Подожди Кужелева, четыре часа не срок… А потом поедешь в Германию. У тебя там есть законная жена, верно? Она же звонит и просит приехать. Это лучше, чем лишат живота. — Гриф достал из кармана зарубежный дипломатический паспорт. — Со своим тебе никак нельзя. Возьми этот. Деньги лежат внутри. Прилетишь в Берлин, спрячешь его понадежнее, чтоб и Барбара не видела. Присмотри за ней, увидишь много интересного. Тебя же смутила ее резкая перемена?

— То есть она каким-то образом причастна…

— Самым прямым образом, — перебил Гриф. — Так что особенно не расслабляйся под боком своей законной жены.

* * *

Кужелев приехал спустя двадцать минут после того, как ушли гости, и что Хортов успел заметить, был в непривычном задумчивом состоянии: объявление его предателем прочно засело в голове и теперь Хортов автоматически следил за каждым шагом полковника.

— Я на пять минут, — сказал он на пороге. — Заехал попутно…

До его звонка в дверь Андрей едва успел убрать со стола, вымыть посуду и проверить, не осталось ли каких следов. Единственное, о чем он забыл — о ране под мышкой и, видимо, слишком вольно держал левую руку, что сразу же бросилось в глаза полковнику.

— Как у тебя там? — спросил подозрительно. — Не дергает?

— А почему должно дергать? — тупо спросил Андрей.

— Если заражение, в ране начинаются спазматические боли… Давай-ка я сделаю перевязку. Хирург приедет только вечером.

— Обойдусь, — отмахнулся он. — Рассказывай, что творится в мире, пока я отсутствую.

На счастье Хортова стерильного бинта и спирта в квартире не оказалось, поэтому Кужелев на время не то чтобы успокоился, а отложил перевязку.

— Ладно, три часа потерпишь…

— Ну, не тяни, рассказывай!

— Дама с собачкой рано поутру вышла гулять, — отрешенно проговорил полковник. — И наткнулась на труп у стены твоего дома. Убит выстрелом в затылок.

— Я не стрелял в него! Дал башкой о стену и все.

— А что ты оправдываешься?.. Сами добили, чтоб не возиться. Да и провинился он. — Кужелев сел рядом и достал сигареты — курил редко, врачи запретили. — Судя по кровавым следам, ранен еще один человек, но сел в машину у твоей «ракушки» и пулю увез с собой.

— Вот этот мой!

— Что я тебе скажу, плохо стреляешь…

— Практики нет, отвык.

— Кстати, твой трофей имеет прописку. В восемьдесят третьем году партия из десяти единиц была отправлена в Эстонию для республиканского КГБ. Номер и модификация совпадают.

— Хочешь сказать, киллеры приехали из Прибалтики?

— Не обязательно. Оружие сейчас самый ходовой товар, особенно бесшумное.

— Ну да, а вы в банях паритесь, — не вытерпел Хортов. — А людей валят у своих подъездов и средь бела дня.

— А ты бы пошел и поработал, умник! — огрызнулся полковник. — Тебя же канатом не затянешь! Лучше статейки пописывать, всех учить жить и ни за что не отвечать.

— Ладно, давай не будем махаться, — пошел на попятную Андрей, еще раз отметив его необычное состояние. — Почему менты за мной гонялись?

— Да они же как собаки! Инстинкт преследования! Убегает, значит, добыча.

— Мне показалось, целенаправленно. Зачем в спину стрелять-то?

— В милицейских протоколах отмечено, что ты тоже отстреливался. И есть двое пострадавших…

— Ну полная ерунда! В пистолете было восемь патронов. Один я случайно выкинул, шесть расстрелял возле дома, и остался последний! Вон, в магазине…

— У одного сотрясение мозга, у другого — перелом лучевой кости…

— Это же не огнестрельные ранения!

— Кстати, оружие придется сдать, — заметил полковник. — Нужно для экспертизы. А то повесят на тебя контрольный выстрел в затылок.

— Да возьми ты его! — Хортов положил пистолет на стол. — Все равно патронов нет, а ты не дашь… Хотя жалко! Так красиво добыл трофей!

Кужелев не внял голосу сердца, молча убрал пистолет в карман.

— Теперь по старцу Гедеону… В ночь убийства, около трех часов во двор больницы приезжала «скорая», привозили женщину с аппендицитом. Водитель помог отнести носилки и вернулся в кабину. Через несколько минут увидел, как из окна процедурного кабинета на первом этаже выскочил человек в кожаном плаще, прошел мимо машины и пропал за воротами.

— А удобно ему было, в кожаном-то?

— С водителем разговаривал сам. Мужик с нормальными мозгами, галлюцинациями не страдает. Кожа — типичная одежда сатанистов. Особый шик — выделанная человеческая…

— Кошмар… Откуда и берутся!

— Окно в процедурном действительно открывалось, на жестяном отливе с наружной стороны есть свежие следы по пыли, возможно, оставленные полами одежды. И это пока все, — он на минуту замолчал и как-то непривычно заволновался и заговорил так, как недавно человек с птичьим именем Гриф. — Я не знаю, что с тобой делать, Андрей. Если они приговорили, то уж завалят без вопросов. Надо тебя куда-то прятать.

— А кто это — они? — спросил Хортов.

— Авантюристы, — обронил Кужелев и встал. — Знаешь, сколько их развелось?.. Ладно, я подумаю, куда тебя определить. Поживешь пока у меня, здесь безопасно.

— Спасибо, ты настоящий друг.

— Что-нибудь ел? Или голодный?

— Да не хочу я, — он вспомнил большой кусок зажаренной свинины с овощами. — Пища не лезет…

Полковник подошел к двери, постоял несколько секунд, будто вспоминая что-то, потом обернулся.

— Хирург приедет — открой. Три длинных звонка, один короткий.

Едва он ушел, Хортов снял рубаху и, подойдя к зеркалу, тщательно осмотрел рану: засохшая короста едва держалась, и никаких ощущений от резких движений руки.

И пистолет Кужелев забрал…

Андрей вспомнил о будильнике — четыре часа, назначенных Грифом, поставил его поближе к дивану и лег. Он не спал, а находился в легкой дреме, как когда-то в трюме баржи, только без видений, и испытывал благостное состояние покоя. Представление о времени полностью исчезло, пропало чувство опасности, и в голове не осталось ни одной тревожной мысли.

Будильник вскинул его, как армейский сигнал тревоги. Хортов надел пиджак, ботинки, и выйдя на площадку, запер дверь. В подъезде стояла настораживающая тишина и снизу тянуло табачным дымком. Он спустился на этаж ниже и заглянул в лестничный просвет: курила консьержка, сидя возле своей будки с котом на коленях. Андрей вернулся к кужелевской квартире и в этот момент услышал, как хлопнула входная дверь и по лестнице зашуршали торопливые шаги. Он поднялся на этаж выше, нашел точку, откуда просматривалась лестница, площадка, нижняя часть двери и затаился. Через десять секунд там появились сразу четыре человека: один в белом халате и трое — в униформе сине-зеленого цвета.

Для хирурга, согласившегося тайно осмотреть огнестрельную рану, такое количество ассистентов было слишком много.

Тот, что был в белом халате, встал напротив двери и стал жать на кнопку, остальные спрятались, распределившись по обе стороны — работали, как группа захвата.

Три длинных, один короткий… Подождал, повторил условный сигнал еще раз и, достав ключи, стал отпирать замки.

Вошли сразу все, прикрыли за собой дверь и в тот же миг Хортов легко побежал вниз. В пролете между вторым и первым этажами он перешел на вальяжный шаг и прошествовал мимо консьержки.

У подъезда, спрятавшись под выступающий карниз и вплотную прижавшись к ступеням, чтобы не было видно из окон, стоял потрепанный медицинский «рафик» с красным крестиком на боку. Водитель сидел за рулем и читал книжку, не обратив на Андрея никакого внимания — похоже, бригада была настоящая, и несомненно, вызвана из психдиспансера.

Не зря Кужелев вспоминал о его детских диагнозах…

Хортов прошел мимо машины (водитель мог видеть его в зеркала заднего обзора), не торопясь, пересек двор и, оказавшись возле кладбищенской ограды, перепрыгнул ее и скрылся среди высоких надгробии…

11

Встреча с премьером откладывалась трижды: первый раз по причине его занятости, дескать, пришлось проводить незапланированное совещание, потом он внезапно улетел в одну из средиземноморских стран якобы по заданию президента.

В третий раз, как объяснил Козенец, не мог отделаться от охраны, которая, разумеется, отслеживает каждый шаг и докладывает наверх. Но при этом Мавр спокойно разъезжал по Москве, соблюдая лишь самые необходимые правила конспирации, и не ощущал опасности — своим чувствам он доверял больше всего. Это значило, что пока с ним хотят разговаривать, не прибегая к насилию.

Он предполагал, что затевается большая игра и участников в ней прирастает с каждым днем — любой новопосвященный стремился урвать кусок от пирога, вдруг упавшего с неба. Конечно же, мудрил и Козенец, и его шеф лукавил, откладывая встречу (к которой был попросту не готов). Несомненным являлось одно — премьер ведет консультации в усиленном режиме и вероятнее всего, не укладывается по времени: проблема оказалась очень сложной, затрагивала интересы многих государств и политических сил, а премьер пошел порочным путем — чтоб овцы целы и волки сыты. Чем больше он углублялся в поиски какого-то решения в этом свете, тем сильнее вязали его по рукам и ногам.

Спустя неделю такого замешательства, Козенец сам запросил встречи, будто бы втайне от шефа. Сбежались на сей раз у Парка Горького, поздно вечером, беседа состоялась на ходу — гуляли по набережной. И только в процессе разговора выяснилось, что премьер прислал его как посредника для диалога, а точнее, для предъявления чуть ли не ультимативных условий передачи ценных бумаг правительству. Мавру предлагалось в течение одного месяца подготовить и безвозмездно передать правительственной комиссии специальные финансовые средства, а именно пакет акций, выпущенных Веймарской республикой, находящийся на хранении, и подтвердить это актом передачи. За особые заслуги перед отечеством представить к высшей государственной награде, назначить на должность советника в Центробанк, соответствующую пенсию, выделить бесплатную квартиру и служебный автомобиль.

То есть пытались разговаривать с Пронским, как с заслуженным, но все-таки подчиненным.

— Наверное, он ничего не понял, — сказал на это Мавр. — Или ты ему плохо перевел на русский язык, он не имеет представления, что такое СФС и их распорядитель.

— Хорошо знающих предмет консультантов найти не удалось, — признался Козенец. — Так, общие положения.

— Ладно, я могу проконсультировать премьера, но при личной встрече.

— А что если через меня? — он сделал стойку. — Будьте уверены, я передам слово в слово.

— Я не люблю повторять дважды. Это тебе на будущее.

— Есть еще один вопрос… — Козенец замялся. — Премьер человек ответственный. И чтобы не подставлять его… В общем, нужны некие удостоверения, что пакет Третьего рейха действительно находится в вашем распоряжении.

— Чемоданов с бумагами я тебе не покажу, — усмехнулся Мавр. — Но удостоверение есть. Кто сейчас сидит в кабинете Кручины?

— Того самого Кручины? — Козенец почему-то сцепил руки и закрутил большими пальцами — то ли смутился, то ли размышлял. — Да, я знаю, кто сидит. Но какое отношение…

— Там был ремонт?

— Так, легкий, косметический…

— Это хорошо, тогда слушай сказку, где искать кощееву смерть. Если сесть за стол, как он стоял во времена Кручины, по левую руку стена отделана панелями из красного дерева. Четвертая филенка от угла во втором ряду вынимается, если ее с усилием приподнять вверх. Под ней в стену вмонтирован небольшой сейф. Медвежатников у вас полно, откроете. Внутри лежит единственный пакет с литерами СФС. Там находится то, что ты хочешь.

Козенец получил то, что хотел, и сразу же засобирался — наверняка ломать отделку бывшего кабинета Кручины.

— Встреча завтра, — заявил Мавр. — Или никогда.

Но даже при такой категоричности он не надеялся на удачу, нрав премьера был непредсказуем, а поведение не подлежало никакой логике, и Аристотель здесь отдыхал. К тому же, оставалось подозрение, что Козенец гребет под себя вовсе не из побуждений литературного творчества и умышленно не посвящает шефа в тонкости дела.

У Мавра оставался для связи сотовый телефон, отнятый у «хвоста», и вот спустя четыре часа, уже ночью, раздался звонок. Тесть работал вторую неделю, без сна и отдыха, устроив из кухни мастерскую, однако на любой звук вострил ухо. Пришлось накинуть на голову одеяло.

— Встреча завтра в шесть пятнадцать утра. За вами придет машина, серая «Волга»…

— Нет. Говори где, сам доберусь.

— Это далеко, за городом….

— Ничего. Назови место?

— Транспортная развязка на двадцать седьмом километре Каширского шоссе. Поворот на Голышево, есть указатель. Через три километра начинается сосновый бор. На обочине будет стоять джип «ланд краузер».

— Добро, не опаздывайте.

Он тут же позвонил с квартирного телефона Бизину в Переделкино. Трубку подняла сонная домработница — не выгнал! — узнала по голосу, побежала будить хозяина.

— Нужна машина с твоим водителем, — сказал Мавр. — Сейчас, немедленно.

— Водитель живет в Москве, — сразу проснулся Виктор Петрович. — Я отпустил его. Будет здесь к семи.

— У тебя что, больше ни одной машины?

— Есть, но все в работе…

— Выкручивайся, как хочешь!

— Могу послать надежного человека на «опеле».

— Посылай хоть телегу! Но через час чтоб была у меня. Буду ждать в самом начале нашей улицы.

— Высылаю!

— Ты Хортова мне разыскал?

— Непонятно, как в воду канул! — поклялся старый хитрец.

— В воду он не канул! Ищи! Как подвигаются дела с освобождением моей жены?

— Такие силы поднял — ни в какую! Все сходится на лагерном начальстве — пишут отрицательную характеристику.

— Надо чтобы написали положительную, — Мавр отключил телефон.

Автомобиль прибыл точно в срок и был в ту минуту единственный на улице. Мавр стоял в тени углового здания, возле самой стены и увидеть его было невозможно, проезжая мимо, но машина, остановилась у тротуара напротив и еще мигнула дальним светом.

В сумеречном уличном освещении он не мог определить марки, пришлось выйти под свет фонаря и демонстративно пройти мимо.

В тот же миг раздался короткий сигнал. Он убедился, что это «опель», вернулся и открыл дверцу.

— Прошу, Виктор Сергеевич!

За рулем сидела домработница Бизина!

Он выругался про себя и с шумом опустился на сиденье: строптивость и упертость адвоката уже начинали бесить.

— На Каширку, — бросил Мавр, справляясь с гневом.

— Не волнуйся, все будет в лучшем виде, — пообещала она и круто развернулась. — Меня зовут Полина, мы так и не познакомились…

— Смотри на дорогу, — буркнул он, не терпящий женской фамильярности, и одновременно все еще раздумывая, что же делать: бросить ее и взять такси — на встречу успеть можно, однако обстановка останется темной. Негласно оцепят район, расставят своих людей и вот тебе ловушка с приманкой…

— Зря ты так, — невозмутимо продолжала она, стреляя красивыми глазками. — А Витя мне доверяет.

— Какой Витя? — насторожился Мавр.

— Хозяин, Виктор Петрович!

— Да ты хоть знаешь?.. Это пожилой, уважаемый человек!

— Да, я его обожаю! Правда, бывает ворчливый, но мы переживем. — Домработница гнала машину на хорошей скорости, не соблюдая никаких правил, и благо, что была ночь. — И любит прикидываться больным, лекарств напихал в тумбочки, а сам никогда не пользуется. Здоровье у него, как у быка.

Мавр слегка успокоился: должно быть, девица покусилась на состоятельного с виду старичка из чисто меркантильных соображений.

— Не повезло тебе, — сказал он. — Скоро не умрет, а пока коптит белый свет, ты постареешь и никому не будет нужна богатая вдова.

Она рассмеялась с детской непосредственностью.

— После того как ты от нас уехал, знаешь что Витя сказал?.. Вот этот старый хрыч, говорит, недавно женился!

Мавр мысленно плюнул: ладно, хоть так…

— Я вот ему дам хрыча. Лучше бы жену освободил!

— Он занимается. Мы однажды вместе ездили в Верховный суд, жалобу подавали.

— Жалобой ее не освободить… — он не хотел выдавать чувств, отвернулся.

Двадцать седьмой километр сначала проскочили: ни у дорожной развязки, ни поблизости от нее никого не было, по крайней мере, ни одного припаркованного автомобиля. Наружка давно обленилась и не представляла себе службы без транспорта и радиосвязи. Мавр попросил покататься по самой развязке, затем поехал в сторону Голышева. Все было так, как обрисовал Козенец — полоса соснового леса, перед ним открытое место да и сам бор хорошо просматривается даже в сумерках. И все-таки он велел проехать вперед, там загнал машину на лесную дорогу и отправился пешком. До встречи оставалось полчаса.

Побродив по лесу, Мавр выбрал позицию, с которой просматривалась часть дороги к бору, и сел под дерево. Если бы вперед выслали наблюдателей и охранников, то все равно хоть один бы, но проявился. Должно быть, премьер нашел пакет в бывшем кабинете Кручины и решил больше не лукавить.

Место для подобных свиданий действительно было подходящим, без посторонних глаз — за полчаса на дороге не появилось ни одной машины, и только где-то в деревне потрещал тракторный пускач. Ровно в шесть тридцать на видимом отрезке дороги показался джип с затемненными стеклами, шел на малой скорости, словно высматривал пространство впереди себя. При хорошем уплотнении можно засадить человек пятнадцать…

Машина вползла в сосновый бор, развернулась и застыла на обочине. Через несколько секунд вышел водитель-телохранитель с фишкой в ухе, осмотрелся, и в тот же момент из джипа выбрался премьер в спортивном костюме, но хорошо узнаваемый по неуклюжей, полной фигуре, а следом за ним — Козенец. На миг обе задних дверцы распахнулись, и кабина просветилась насквозь: если там кто-то был еще, то сидел в багажнике…

— Он чего, без тени уважения? — спросил премьер, разминая ноги. — Или ничего?

— Думаю, он уже здесь, — отозвался Козенец, озираясь. — Осторожный.

Телохранитель прикрывал пространство между премьером и лесом, но не с той стороны. Мавр вышел из укрытия и оказался у них за спиной.

— Мое почтение, господа, — сказал старомодно. — Я здесь.

Они повернулись как по команде, и быстрее всех сориентировался премьер, протянул руку, как старому знакомому.

— А, здорово! Ну, как? Или ничего?

— Порядок, — Мавр указал на бор. — Прогуляемся, грибов поищем.

— Извините, — встрял телохранитель. — Удаляться от машины нежелательно.

— Я своего леса не боюсь, — заявил премьер и сам направился за Мавром.

Не отступая ни на шаг, за ним пошел Козенец и на отдалении — телохранитель.

— Ты выглядишь в состоянии, — похвалил вдруг премьер. — У кого так лечить научились?

— Долго живу у моря, — признался Мавр. — Давай о деле.

— Этот тебе сказал как положено, — он ткнул в живот Козенца. — По-другому как и наплевать. Раз поручили, так про что разговор? Мы тебя не оставим в положении.

— Не все так просто. У меня есть свои инструкции. И я обязан следовать им неукоснительно.

— Говори, каким образом, так сообразим компромисс.

Мавр смысла этой фразы не понял, и чуткий Козенец мгновенно перевел.

— Надо бы знать, что в инструкции. И вместе подумать…

— А ты иди лесом! — огрызнулся на него премьер. — Плетешься над ухом…

— Могу пересказать инструкцию почти слово в слово, — предложил Мавр.

— Ну, давай. А кто придумал?

— Придумали наши предки, чтобы защититься от казнокрадов и расхитителей. Чтоб в случае чего не остаться с голым задом.

— Это точно! Все норовят руки в брюки.

Мавр уперся взглядом в лицо собеседника и заговорил медленно, однотонно, не переводя дыхания.

— Группа СФС является специальным мобилизационным запасом финансовых средств. Закладка их производится из ценностей, полученных государством в виде контрибуции с побежденной страны, а также трофейной валюты, драгоценных металлов, камней, уникальных архивов и ценных бумаг. Лицо, совершившее акт закладки, не оставляет никаких письменных или иных свидетельств, и независимо от будущего служебного и социального положения, является руководителем группы и полным ее распорядителем. Или передает часть своих полномочий подготовленному и доверенному человеку, который после смерти автоматически получает исключительные полномочия. То есть право по своему усмотрению реализовать СФС при чрезвычайном положении в государстве. Это война, разрушительные стихийные бедствия или техногенные катастрофы, повлекшие за собой гибель более одной трети промышленного, сельскохозяйственного производства и инфраструктуры. После расконсервации СФС руководитель самостоятельно определяет формы и способы реализации и проводит ее силами собственной рабочей группы с привлечением специалистов Центробанка, Министерства финансов и прочих государственных учреждений.

Мавр отдышался, словно вынырнул из глубины. Премьер был человеком сильным и властным, но на удивление легко поддавался гипнозу — понял все без переводчика.

— С какой стати правительство ничего не знает?

— Пакет в сейфе нашли?

Козенец предупредительно подал ему серый конверт со взломанными сургучными печатями.

— Вот, был… Но одинокий номер с буквами.

— Проверяй, такой номер? — Мавр назвал шифр.

— Вроде напоминает, — премьер смотрел в бумагу. — Но какая тут информация?

— Для людей посвященных самая полная.

— Я что тебе, не тот? Никто в правительстве в зуб ногой.

— Когда есть преемственность власти, информация о существовании СФС переходит автоматически. Но там первое требование — сделать хотя бы одну закладку из средств, полученных от продажи сырой нефти.

Премьер неожиданно рассердился и произнес совершенно понятную, вырвавшуюся у него фразу:

— С какого рожна?.. Тушенку и мороженое мясо из мобзапасов дожираем. — Правда, тут же взял себя в руки и язык снова испортился: — Я одного никак не возьму… Знаешь размах, а лезешь со своими ГКО.

— Это не ГКО, — поправил Мавр. — Акции Веймарской республики, выпущенные в двадцатых годах.

— Какой хрен разница? Что ты мне тут… Сидел бы да и не дул. Ведь присосутся и высосут.

— Потому я и настаиваю на соблюдении инструкции, — прогудел Мавр. — Реализация под моим полным контролем.

— Кстати, если следовать вашему регламенту, сейчас нет ни чрезвычайной ситуации, ни особого положения, — вдруг вмешался Козенец, вероятно, зная, что премьер этого спросить не сможет. — Ни войны, ни потопа…

— Да! — подтвердил тот. — Кстати.

— Сегодняшние реформы хуже войны и стихийного бедствия, — отпарировал Мавр и насупился. — Плюс последствия Чернобыля… Прежде чем принять решение о реализации СФС, я подсчитал урон от перестройки. Более трети промышленного производства стоит и запустить его уже никогда не удастся. Производительность сельского хозяйства упала на четверть, восстановить заброшенные земли и мясомолочное поголовье скота представляется возможным лишь через двадцать-тридцать лет. Я уже не говорю о психологическом состоянии нации. Поднимать хозяйство на энтузиазме можно было после войны. А где оно сейчас, великое и созидательное чувство?

Лицо премьера потемнело, отяжелела нижняя челюсть, и взгляд стал малоподвижным, и было не понять, чего больше в этом человеке — гнева или глубокого внутреннего разочарования.

— Ты, значит, пришел обеспечить? Давай, иди!.. По инструкциям давай.

— Каким образом хотите реализовать Веймарские акции? — вовремя подоспел на выручку Козенец. — Не деньги, не золото — бумаги немецкого происхождения. Дело упрется в технологическую сторону проблемы и международные отношения.

— Пусть технология вас не волнует, — успокоил Мавр. — Это уже мое дело. Требуется только волевое решение правительства.

— Возьму и достану решение! — премьер чем-то стал недоволен и обеспокоен. — Как будто из штанов… Там сорок членов! И каждый свою дырку найдет, а то две.

— Нужно проконсультироваться с членами правительства и некоторыми партиями, — перевел Козенец. — Потребуется определенное время, подходы и удовлетворение амбиций каждого. Неблагодарная работа.

— Готов подождать, если не больше месяца. — Мавр остановился под толстой сосной, показывая, что дальше ни идти, ни разговаривать нет смысла.

Премьер огляделся по сторонам, словно только что проснулся.

— Значит, подожди, надо чтоб привилось, — он подал отчего-то горячую руку. — А то начнется сплошная веревка.

Козенец почему-то не растолковал его прощальные слова, тоже сунул руку и побежал догонять шефа.

Телохранитель шел впереди и все вертел головой…

Мавр проследил, как премьер с помощью Козенца взгромоздился в джип, однако он сразу не тронулся, постоял, как самолет на старте, и с места взял хорошую скорость. И сразу стало тихо и покойно, сорванная людьми паутина уже была натянута вновь и теперь искрилась на солнце, полуголые деревья вытянулись, замерли, из последних сил удерживая остатки листьев. Утро было не октябрьское, теплое — что-то вроде бабьего лета, невиданного уже лет тридцать: под ногами еще зеленая трава, даже что-то цветет, прозрачный воздух вокруг и высокое ясное небо с осенней холодноватой голубизной.

Он шел через лес по направлению к оставленной на проселке машине, благоговел, одновременно ощущая настороженность: опасность исходила отовсюду. Не могла эта встреча закончиться вот так, рукопожатием!

Прибавив шагу, он в открытую пошел к проселку и еще издалека увидел, что «опеля» на месте нет. Не выходя на дорогу, Мавр осмотрелся, еще раз выругался, поминая Бизина с его прислугой, и решил уходить лесом — массив большой, плотно перекрыть надо не меньше роты. Он перескочил дорогу и услышал шум машины: «опель» катил уже со стороны Каширского шоссе.

— Ты меня потерял? — громко и весело спросила домработница, высовываясь из кабины. — Ну что, поехали?

Он сел на заднее сиденье.

— В лесу какие-то люди. Будут останавливать, проезжай мимо.

— Они не только в лесу! — с прежним задором сказала она, разворачивая машину. — Перекрыта дорожная развязка на Каширке, армейский грузовик и три легковых. И у Голышево стоят две «Волги» и автобус — просто войсковая операция!

— Как ты думаешь, зачем такое оцепление?

— За кем-то охотятся…

— Может, охраняют территорию? Почему до сих пор ни одна машина не проехала?

— Нет, ловят. Оцепили лес и прочесывают. Видела людей в камуфляже и с оружием, навороченные такие.

— А кого ловят?

— Скорее всего, нас.

— Не нас, а меня, — Мавр приоткрыл дверцу. — Поэтому я уйду через лес, ты езжай по дороге. Они твоей машины не знают, пропустят.

— Меня-то пропустят, — сказала уверенно. — А как ты?

— Что предлагаешь? Ехать через кордоны?

— Давай рискнем. Раньше у меня получалось, — она тронула машину, чему-то улыбаясь. — Только не мешай мне. Лучше молчи и думай о самом близком человеке. Но обязательно, чтоб был жив.

— Нет уж, барышня, — Мавр решительно открыл дверцу. — Я во все эти психологические штучки не верю.

— Ты мне не веришь, а зря, — она притормозила. — Для того чтобы развиваться и двигаться дальше, нужно менять тактику.

— Чего-чего? — протянул Мавр, вспомнив косноязычного премьера.

— А ничего. Если эти люди тебя схватят — все вытрясут. Не мытьем, так катаньем. Они верят в… штучки и хорошо их используют.

— Из меня вытрясать нечего, — он вышел из машины. — Передавай поклон своему хозяину.

— Как же нечего? — весело спросила сквозь опущенное стекло. — А специальные финансовые средства? В виде акций Веймарской республики? Ведь из-за них ловят!

«Опель» рыкнул и в тот же миг умчался по дороге, взбивая пыль с обочины.

— Ладно, пока все по плану, — вслух проговорил Мавр, глядя вслед машине. — Придется Бизину выписать премию.

Он посидел под сосной у дороги, выслушивая лес, точно засек, что загон ведется с трех сторон, и делают это солдаты — вытесняют к полю, где наверняка устроена засада из тех самых навороченных бойцов. Лучше всего было сдаться солдатикам, смотришь, кому-то отпуск дадут на родину за поимку особо опасного преступника — так им объяснили, посылая прочесывать лес. Но, с другой стороны, пацанам это не пойдет на пользу, слишком легкая победа, а впереди целая жизнь…

Да и нельзя было сдаваться, нет такой привычки…

Мавр достал телефон и набрал номер Козенца, который, должно быть, ехал еще с премьером в машине.

— Судя по обстановке, принято отрицательное решение, — заключил он. — Ну что же, это тоже результат.

— Я вас не понимаю! — заспешил Козенец. — Какая обстановка?

— Сразу после встречи меня окружили, скоро будут брать.

— Кто окружил? Почему?

— Это я хотел спросить у тебя или премьера.

— Не может быть! Все было чисто!

— Откуда же взялись люди?

— Какие люди?

— Солдаты, какой-то навороченный спецназ.

— Это не наши люди! Сейчас все выясню, будьте на связи!

— Если успеешь, — не отключая телефона, Мавр спрятал его под мох.

Похоже, на самом деле охотились за ним чужие, не подчиненные премьеру люди. Этот прямолинейный, воспитанный в партийном духе и не понимающий компромиссов человек не стал бы устраивать ловушку и выступать в роли приманки. Захотел бы взять — не поехал бы на встречу, а послал в своем лимузине нескольких хлопцев…

Неплохо бы выяснить, кто проводит войсковую операцию.

Он постоял, слушая пространство, выбрал направление и медленно пошел в лес, в ту сторону, откуда надвигалась опасность. На ходу он подобрал палку, снял и повесил на руку плащ, чтобы видны были награды, и поковылял старческой походкой. Солдатики шли навстречу плотной цепью, без оружия, но с резиновыми дубинками на поясах и почему-то в касках — все рослые, но недокормленные в юности и худоватые. Заметив Мавра, четверо остановились, а он ковылял прямо на них, тыкая палкой в землю. Боковым зрением отметил, как слева, из тыла цепи, с вороньим криком к ним бежит еще один, с автоматом, должно быть, офицер. Однако бойцы отлично понимали его язык, тотчас сгрудились, выстроив стенку, будто Мавр собирался бить одиннадцатиметровый, но стояли в растерянности, не ожидали увидеть вместо преступника согбенного старца в орденах.

Офицер добежать не успел, Мавр натолкнулся на стенку, одного уронил прямым ударом в переносицу, второго — локтем в солнечное сплетение. Двое других отскочили, выпучив глаза. Мавр поднял каску, слетевшую с головы одного из солдат, водрузил себе на голову, а шляпу метнул стоявшим.

— Вам к лицу, сынки!

Слева и справа к месту стычки неслась по мелколесью отважная подмога. Мавр пошел на офицера, и тот, выставив ствол, остановился.

— На землю! Лицом вниз…

И в следующее мгновение подломился и осел, откинув автомат в сторону. Мавр поднял его, передернул затвор: как и следовало ожидать, патронов загонщикам не дали, был приказ брать только живым. Не задерживаясь, он порскнул в ивняк, перескочил мокрое болотце и побежал в гору. За спиной немного потрещало и вроде бы стихло все, но когда Мавр поднялся в сосновый бор, вдруг увидел бегущего по склону солдата с дубинкой в руке. Без каски, с головой, посаженной сразу на плечи и стриженной наголо, он напоминал крепкий молодой гриб.

— Догоняй, сынок! — крикнул Мавр и потрусил краем леса.

Этот боровичок смело ринулся за ним с поднятой палкой.

— Дед, я тебя сделаю!

И действительно, через минуту уже был за спиной, хотя Мавр прибавлял скорости. Тогда он резко остановился и обернулся — парень сближаться не захотел, вероятно, зная свои марафонские возможности, рассчитывал загнать и взять измором.

— Иди сюда! — приказал Мавр. Тот отступил, наполовину спрятавшись за сосну.

— Сдавайся, дед, я от тебя не отстану.

Два выпада в его сторону ничего не дали, солдат отскакивал и даже предлагал побегать за ним.

— Ну пошли за мной, — согласился Мавр.

На другой стороне холма оказалась речка, и на противоположном берегу дачный поселок. Отсюда хорошо просматривалось Каширское шоссе и дорожная развязка с блистающими стеклами автомобилей, стоящих у обочин.

— Сколько там народу? — спросил он солдатика, шагая в сторону дороги.

— Много… Ты лучше сдайся, дед, — с мальчишеским азартом отозвался преследователь.

— У меня вся грудь в орденах, а ты говоришь — сдайся, — на ходу пробурчал Мавр. — И автомат в руках!

— Там патронов нету!

— Ну и что? А приклад?

— Весь район оцеплен, дед. Все равно не уйдешь.

— А ты знаешь, кто я?

— Мне все равно, есть приказ.

— Молодец! — похвалил Мавр. — Воля командира не обсуждается… А кто отдавал приказ?

— Не твое дело!

— А почему творишь мне — ты? Я же раза в четыре старше тебя.

— Со стариками можно на «ты», — на ходу философствовал боровичок. — Они уже пережили время тщеславия.

— Это верно! Но с какой стати вы целой армией одного старика берете?

— Потому что особо опасный…

— Кто тебе сказал?

— Не имеет значения.

— Значит, еще погулять придется, — озабоченно вздохнул Мавр и стал спускаться к речке. — Пока я не узнаю, кто меня ловит, не успокоюсь… Ну что, бегом марш?

Боровичок бежал сзади в десятке метров, строго выдерживал дистанцию и держал палку наготове. Только раз случился казус — запнулся о колышек от палатки, но ловко перевернулся и вскочил.

— Под ноги смотреть надо! — проворчал Мавр.

Вдоль речки, под прикрытием высокой гривы ивняка они выбежали к шоссе, перескочили его под мостом и оказались в тылу машин и людей, стоящих у дорожной развязки. Кажется, там начался переполох, слишком заметно суетились, а из леса, от Голышево примчалась белая «Волга», откуда посыпались люди в гражданском.

— Ну вот, — заключил Мавр, устраиваясь на насыпи дорожного полотна. — Коль ты не знаешь, кто отдавал приказ, пойдем брать языка.

Солдат стоял в кювете и поигрывал резиновой палкой..

— Дед, ну все уже проиграно. Сколько еще бегать? Сдавайся.

— Сдаваться-то придется тебе, сынок, — ухмыльнулся Мавр.

— Поговори, поговори еще, — боровичок самоуверенно встряхнулся, как человек, исполнивший свой долг.

— Я сейчас пойду и прихвачу кого-нибудь из гражданских.

— Я не отстану. И подниму тревогу!

— Поднимай… Если меня схватят, скажу, что тебя перевербовал или дал много денег, и ты был со мной заодно. Вместо награды за поимку особо опасного преступника начнется для тебя черная жизнь. Ты же не знаешь меня, правда? Мне, генерал-лейтенанту, поверят или тебе?

— Не выйдет, — усмехнулся солдат и вдруг зауважал. — Не надо меня брать на пушку. Вы может, и генерал-лейтенант, но находитесь в розыске.

— В том-то и дело. А ты мне помогал! Иначе с какой стати ты бегаешь за мной живой и здоровый? Когда два твоих товарища пострадали, а офицер и вовсе получил акустический шок и лишился оружия.

— Какой шок?

— Хочешь, покажу?

Солдатик не отступил, но оглянулся.

— Ерунда…

— Вас предупредили, что при задержании следует проявлять особую осторожность?

— Не имеет значения…

— Ладно, сиди здесь, я пошел за «языком». — Мавр спустился в кювет и под прикрытием насыпи направился в сторону дорожной развязки. — А ты поднимай тревогу!

Солдат поплелся сзади, по-прежнему сохраняя дистанцию, но из-за земляного полотна не высовывался. Двигаться по кювету было опасно, всюду попадалось битое стекло, пустая посуда, проволока и прочий мусор, вросший в землю. У этого марафонца, видно, не в порядке было с ощущениями земли под собой, то и дело спотыкался или брякал бутылками. Хорошо, что наполненная транспортом Каширка была уже рядом и глушила звуки: перекрыть ее или не посмели, или не хотели привлекать внимание к операции.

— Тихо! — не выдержав очередной неосторожности, прошипел Мавр, и парень послушался, начал поднимать ноги.

У дорожного «лепестка» развязки он сделал попытку поднять тревогу — метнул пустую бутылку на асфальт, однако та не разбилась, скользнула к обочине и укатилась за насыпь. Мавр прыгнул к нему — парень попятился и завалился на спину.

— Теперь ты мой! — вдавил ствол в лоб.

— Не надо, — проговорил солдат, однако же не теряя присутствие духа. — Я уйду.

— Иди, — разрешил Мавр и убрал автомат — на лбу остался вдавленный кружок. — Возьми колотушку, а то нагорит офицеру…

Парень недоверчиво взялся за ружейный ремень, проворно встал и побрел по кювету назад, волоча автомат по земле. А Мавр, не теряя времени и не прячась вышел на «лепесток» и направился к черному «понтиаку», возле которого стоял человек в демисезонной куртке. Он с кем-то переговаривался, размахивая руками, но о чем, не было слышно из-за рева дизелей на трассе. Пришлось ждать конца диалога, однако вплотную подойти не удалось, он обернулся на мгновение раньше, и потому получил каской по уху с расстояния вытянутой руки.

Мавр открыл дверцу, затолкал обмякшее тело на заднее сиденье и сам сел рядом. Обыскал карманы, нашел пистолет, наручники, радиостанцию, шприц-тюбик — должно быть, промедол, и удостоверение оперуполномоченного отдела НАКС службы охраны президента. Этого уже было достаточно, чтобы определить, кто ведет облаву, но Мавр защелкнул стальные клешни на руках оглушенного опера, потер уши, посадил и прижал пистолет ко лбу. Тот приходил в себя медленно, словно просыпался, и, проснувшись, узнал его, сидел и тупо пялился, изредка стреляя глазами на пистолет.

— Это я, майор, ты не обознался, — сказал Мавр, глянув в удостоверение. — Говори быстро, кто руководит операцией?

— Не знаю, — шепотом проговорил опер, болезненно шевеля головой. — Нас привлекли… Оказать помощь.

— Кому?

— Чужая контора…

— Чья?

— Интерпол. Нам сказали, специальный отдел Интерпола, — при этом он закатывал глаза, стараясь отслеживать палец на спусковом крючке.

— А что, есть такой отдел? — Мавр слегка потянул спуск — холостой ход позволял сделать это.

— Не знаю точно. Наверное, есть… Сейчас столько всяких специальных и особых…

— Кто непосредственно отдает команды?

— Позывной «Девора», лично не видел.

Мавр подал ему рацию.

— Давай его сюда. Скажи, Пронского задержал.

Тот взял аппарат, но передумал, выпустил из вялых рук.

— Это сразу звездец, по полной программе…

— Ты уже попал. Я тебя живым не отпущу, если будешь молчать, а так, может, отвертишься.

Он подумал, взял рацию.

— Вы же генерал, и понимаете… Я исполняю свой долг…

— Мы с тобой потом подискутируем насчет долга, чести и преданности, — заверил Мавр и сильнее вдавил пистолет в широкий лоб. — Вызывай командира.

— «Девора», я седьмой, — примерившись, глухо проговорил в микрофон. — Объект под моим контролем.

— Где находишься? — просипел искаженный, непонятно какому полу принадлежащий голос.

— Я на месте, — глянув на спусковой крючок, ответил пленный.

— Действуй по инструкции! — был приказ. Мавр отнял радиостанцию и выбросил под откос.

— А это как — по инструкции?

— Надеть наручники…

— И все?.. Тогда зачем шприц носишь в кармане? Что это за маркировка на нем? Думал, обезболивающее… Теперь-то уж говори, коль свою «Девору» сдал с потрохами.

— Укол паралитического действия, на двадцать минут…

— Я подумал, в глаза прыснуть… Ну так, отрубишься? Или посидишь спокойно? — Мавр убрал пистолет, не спеша открутил колпачок и прицелился иглой в бедро пленника. Тот заелозил к дверце, замотал головой:

— Спокойно! Я буду спокойно!

Шприц тоже полетел под откос. Мавр сел за руль и тихо покатился вниз по «лепестку».

— Туда нельзя! — торопливо заговорил пассажир. — Там перекрыто, не пропустят…

Но было поздно. На выезде к шоссе дорогу перегородил армейский грузовик, за ним мелькали камуфлированные фигуры людей.

12

В Берлине шел дождь, причем осенний, колючий и с ветром. Барбара угадала, что он прилетит в одном костюме, и, видимо, по дороге купила плащ — этикетка болталась на лацкане. И встречать прорвалась на летное поле: ее черный шестисотый «мерседес» стоял чуть ли не у трапа. Она приняла его с нижней ступени в плащ, как младенца в пеленку, повисла на шее и неожиданно заплакала.

— Имею желание тебя скушать, — выучила она неуклюжую для русского языка фразу. — Скушать и скушать.

Видимо, это должно было звучать, как съесть от скуки: она не ведала коварства чужого языка, но Хортов стерпел, ибо за ее слезы можно было это простить. Ее запах, влажные волосы и мягкие губы напомнили далекие времена близости, и что-то приятное зашевелилось в потеплевшей груди. Смущенный, но не потерявший самообладания, он вспомнил свои развесистые рога и сказал с упрямой тупостью:

— Я принял решение приехать.

Не отпуская ни на мгновение, Барбара усадила его на заднее сиденье, а сама не смогла побороть старые комсомольские и новые хозяйские привычки — полезла на сиденье рядом с водителем. Еще давно Андрей объяснял ей, что ездить на этом месте неприлично, тем более, для богатой женщины. Ее место всегда сзади: нельзя же садиться рядом с кучером!

Похоже, исправлению она не поддавалась…

По дороге она похвасталась, что купила новый дом (приготовила сюрприз, заманивала) в западной, цивилизованной части и теперь они едут туда.

Это оказался в самом деле прекрасный особняк, окруженный старыми деревьями и цветниками, но вовсе не новый, еще довоенный: такие дома в гитлеровской Германии строили для генералов. Несколько точно таких же стояли в одном довольно тесном ряду и заслонялись друг от друга лишь перелесками из лип и дубов.

Хозяйку с мужем встречал привратник — чистенький, аккуратный, но бледнолицый старик в зеленой униформе, довольно шустро шевелящий ногами. Он распахнул ворота и поклонился дважды, то есть не только Барбаре — и Хортову. Водитель развернул черный бронированный танк к парадному и выскочил, чтобы открыть обе дверцы: кажется, жена воспитала прислугу в уважении к мужу.

Андрей вальяжно вылез из машины. Привратник уже стоял поблизости — ждал чего-то и ловил взгляды хозяев.

— Это мой дворецкий, — представила Барбара. — А также охранник усадьбы, автомеханик и садовник. Можно обращаться по всем бытовым проблемам. И не только…

— Снимите эту форму, — сказал ему Хортов. — Она делает ваше лицо бледным и зеленоватым.

— Хорошо, господин Хортов, — мгновенно согласился он. — Меня зовут Готфрид-Иоганн Шнайдер, я родом из Зальцгиттера.

Барбара взяла Андрея под руку, не дав старику договорить.

— Теперь прошу к столу! Я старалась приготовить все с русским размахом и широтой души.

Стол был накрыт в столовой, отделанной старым красным деревом и лишь слегка подреставрированной. Размах чувствовался в количестве спиртного и еще, как выяснилось, в фарфоровой супнице, полной борща. В остальном все шибало немецким порядком и скромностью — приборы стояли на две персоны. Автор всего этого, старая немка фрау Шнайдер, задержалась лишь на минуту, чтобы познакомиться с мужем госпожи, и тут же исчезла.

— Буду обслуживать сама, мой господин, — с восточной покорностью сказала Барбара и, прежде чем посадить за стол, отвела в ванную и проследила, чтоб вымыл руки.

Хортов вспомнил старое и сразу же заскучал. Пока у них развивался военно-полевой роман, все казалось прекрасно и впереди виделся свет. Увидев ее впервые на встрече с немецкой молодежью, он будто окунулся в свою раннюю юность, во время, прожитое на реке Ура. Барбара невероятно походила на ту девочку, что была в сказке о мертвой царевне и семи богатырях. Он боялся спросить ее об этом, не желая разрушать впечатления, и все время откладывал на будущее — потом когда-нибудь он обязательно спросит, а сейчас пусть будет так, как есть.

Обновление всего окружающего было потрясающим: любимая женщина, смешно картавящая русские слова — и удивительно знакомая, будто выросли вместе, и одновременно непознанная, воистину, — заморское чудо. А еще порядочная, аккуратная, обязательная и чопорная страна с неведомым образом жизни.

И это случилось, когда в своем государстве начинался вселенский хаос, крайняя нищета, беспросветная дикость, воровство и растащиловка, сравнимая разве что с набегом кочевников. Все это на фоне страшного, нетерпимого унижения личности, когда человеку с утра до вечера говорят — ты сын подлой страны, империи зла, ты необразованное, неразвитое чудовище, ты пес, питающийся с помойки, но лижущий руку хозяина.

Но даже при таком раскладе Андрей не собирался оставаться в Германии, хотя имел полную возможность, и задержался лишь на полгода, чтобы закончить последний курс и получить диплом.

Впрочем, нет, мысль такая была, но немного раньше, и, скорее, выглядела как зависть — умеют же люди жить!

Шести месяцев хватило, чтоб он по горло наелся западной цивилизации. Все было чужое, приторно-сладкое и отвратительное, отовсюду сквозила не менее потрясающая нелюбовь человека к человеку, каждый жил в собственной оболочке и наплевать, что творится рядом. Пусть хоть убивают — не твое дело, не твои проблемы.

Но самым неприемлемым оказалось другое: Хортов наконец-то своими глазами разглядел гибельные пороки того, чем еще пугали в школе, — общество потребления. Здесь жили для того, чтобы пожирать. Страна, да и вся Европа, напоминала огромную кухню, где сначала стряпали, а потом ели, и ели для того, чтобы снова стряпать. И такое устройство жизни называлось цивилизацией!

И ладно! И это при желании можно было одолеть, смириться, к тому же передовая мысль уверяла, что такая участь ждет все безбожное человечество — жить во имя потребления. В загробную жизнь уже никто не верил. Свыкся бы и с таким положением, если бы резко не испортились отношения с Барбарой. С прежним комсомольским задором она бросилась восстанавливать капитализм в Восточной Германии и больше ничего не хотела знать, кроме своего бизнеса.

Им не о чем стало говорить. Да здесь это было не принято…

Сейчас они сидели за столом, уткнувшись в свои миски, и будто все вернулось назад. Новым показалось то обстоятельство, что Барбара обслуживала его — подливала, подкладывала, убирала использованные тарелки и вилки. Правда, это имело место в период военно-полевого романа. По телефону она говорила намного больше, чем сейчас, вроде бы за праздничным столом, и нельзя было сказать, что Барбара стесняется: такого понятия она не знала. Самому спрашивать, как дела, было совершенно бесполезно, ибо он знал, какой услышит ответ:

— Отлично. Без проблем.

Это можно было перевести так: не лезь в мои дела, они тебя не касаются, тем более, ты в них ничего не смыслишь и говорить на эту тему с тобой неинтересно.

У него опять вернулось чувство, что она не настоящая и все, от тела до чувств, у нее выполнено из пластмассы. Она даже плакать не умела, и когда такое случалось (например, сегодня в аэропорту), Барбара морщила нос и произносила какой-то свистящий, короткий звук, напоминающий писк перепуганной крысы.

А раньше вроде бы и плакала нормально, как все…

— Какие у тебя планы? — наконец спросила она. — Когда мы едем в Грецию?

— Вероятно, мы никогда не поедем в Грецию, — сказал он и вытер салфеткой руки. — Должен сообщить тебе… Я приехал, чтобы в законном порядке разрешить наши отношения.

Барбара вскинула голову.

— Не понимаю… Ты хочешь развода?

— А сколько может продолжаться эта неопределенность? Фактически брака не существует вот уже три года, мы с тобой чужие люди.

— Это для меня очень неожиданно, — проговорила она с легкой хрипотцой. — Я ждала тебя… Чтобы восстановить отношения. Я подала документы на получение российского гражданства!.. Ах да! Ты хочешь жениться еще раз? У тебя есть женщина?

— Есть, — сказал он.

— Я чувствовала, — она была готова заплакать, но передумала, сказала трезвым и даже жестким голосом: — Буду выступать против развода. Не отпущу тебя.

— Я думал, ты современная, цивилизованная женщина, — он протянул руки. — В таком случае, надень наручники, отведи в подвалы и прикажи Шнайдеру охранять.

— Не хочу расставаться с тобой. Прощу всех твоих любовниц.

Хортов уже вспомнил о причине столь неукротимой решительности: у них не было брачного контракта — семья создавалась еще в ГДР, по социалистическим законам, и теперь муж имел право на половину всего нажитого в совместной жизни имущества. Барбара уже несколько раз говорила, что пора бы этот контракт заключить, дабы избежать двойственности отношений, плюс к этому пройти церковное освещение брака — так сейчас модно, и съездить в свадебное путешествие, которого у них не было.

Андрей поддерживал лишь последнее…

— Когда мы сможем поехать в Грецию? — вдруг спохватилась она. — Ты увидишь этот остров и нашу виллу и никогда не захочешь уезжать оттуда! Пальмы и море! О, какое там море!

— У меня с морем отрицательные ассоциации, — проговорил он, вспоминая Крым. — Я приехал в Германию по делам. Тебе это понятно?

— Какие у тебя плохие дела! Ты хочешь покинуть меня!

Эта ее настойчивость начинала вызывать раздражение.

— Ты можешь ответить вразумительно: зачем тебе нужен брак со мной? Боишься за имущество?

— Ты очень сильно изменился, — заключила она, уклонившись от ответа.

— В чем же?

— Стал сильный и властный. И глаза… совсем чужие глаза. Ты смотришь и меня не видишь.

— Это совсем не так, — усмехнулся Хортов. — Я тебя вижу.

— Ты как будто путешествуешь где-то…

— Мысленно сочиняю новый материал для газеты, — попытался отбояриться он.

— О Андрей! Я прочитала твою статью! — неожиданно воскликнула Барбара и принесла пухлый дайджест на немецком языке. — Ты описал интересную историю.

Раньше она ничего не читала, кроме экономических вестников и биржевых ведомостей. Перепечатанный в Германии материал наверняка нашла не сама, поди, завела себе пресс-атташе. Или кто-то сказал… Хортов посмотрел текст — слово в слово — отложил газету.

Тем временем она заготовила еще один сюрприз.

— Посмотри сюда! — Барбара указала на легкую занавеску, закрывающую часть стены у него над головой. — Как ты думаешь, что там может быть?

— Не знаю… Возможно, картина.

— Нет! Предлагай варианты!

— Значит, дыра в стене! — игра ему не нравилась.

— Почему дыра?

— Потому что старый дом.

— Не отгадал! — она откинула занавеску. — Смотри!

На филенке красного дерева, расположенной в центре стены, оказалась четырехлучевая свастика, обрамленная искусно вырезанным жгутом из дубовых листьев.

В комсомольском периоде своей жизни она вместе с другими хорошими немецкими девушками бегала по городу с краской и замазывала начертанные на стенах и заборах свастики, а еще перевоспитывала бритоголовых.

— Нашли во время реставрации! — похвасталась Барбара. — Сверху было заколочено фанерой.

— Теперь это история, — отмахнулся Андрей. — Можно занавеску снять.

Она мгновенно оживилась, схватила его за руку.

— О, я знаю, что ты хочешь! Но сегодня только покажу тебе нашу спальню. Ты должен завтра пройти медицинское обследование. Сегодня нам нельзя иметь близость. Пока мой доктор не сделает заключение. В России тоже есть СПИД.

Хортов посмотрел на нее с тоской и прислушался к собственным чувствам: тот легкий толчок нежности при встрече в аэропорту бесследно исчез.

— О чем ты говоришь? Я приехал, чтобы оформить наш развод.

Барбара ничего не хотела слышать, и это было так же странно, как и ее любовь, вспыхнувшая несколько месяцев назад. Еще прошлой зимой, когда она приезжала в Россию к своим партнерам, ничего этого не было и в помине. Мало того, она заявилась в квартиру на Чистых прудах с переводчиком, устроила вечеринку по поводу встречи с законным супругом и в одиннадцатом часу уехала со своим толмачом в гостиницу.

Кажется, резким заявлением о разводе он расстраивал какие-то планы, Барбара не была готова к этому и сейчас, не зная как себя вести, продолжала старательно исполнять заранее обусловленную роль.

— Сегодня ты будешь отдыхать и набираться сил, — заявила она. — В подвале дома есть сауна и бассейн. Потом ты можешь лечь в постель…

— Спать днем нельзя! — отрезал он. — Я хочу работать!

— О, да, пожалуйста, Андрей, — разрешила Барбара. — Компьютер стоит в кабинете на втором этаже, можешь пользоваться сколько угодно… Да, ты совсем изменился. Почему у тебя так горят глаза?

— От всевозможных страстей и желаний.

Законная жена не поняла, пожала плечами.

— Хорошо, можешь работать… У меня тоже есть дела в офисе.

Ей надо было проконсультироваться и внести поправки в отношения.

— Будет лучше, если я уеду в гостиницу, — сказал он.

— Не отпущу! — властно заявила Барбара. — У тебя есть дом. Это твой дом!

Она достала из шкафчика заранее приготовленные бумаги в пластиковом пакете, положила перед Андреем.

— Ты привык жить в общежитиях и казармах и не знаешь, что такое собственный кров и домашний уют. Я хочу, чтобы ты почувствовал это.

Хортов достал документы и слегка ошалел: старый генеральский дом был его безраздельной собственностью, вместе с землей размером в один гектар.

— За что мне такие подарки?

— Это доказательство моей любви. Хочу, чтобы ты почувствовал себя свободным человеком. Только свободный человек способен на безграничную любовь.

— Я стану невольником, — складывая обратно бумаги, проговорил Андрей. — Если приму этот подарок.

— Не тороплю тебя, — дипломатично и нежно сказала она. — Я сейчас уеду, а ты походи по дому, по земле, почувствуй, что такое собственность. Здесь, все твое! Даже вот эти серебряные ложки!.. Ты заслужил это, Андрей. Я помню твои рассказы о нищенской жизни в России, о бедности семьи, от которой ты бежал и скитался по вокзалам и баржам.

— Я бежал не от бедности, — машинально воспротивился Хортов и замолк.

— О, ты много поймешь! И меня поймешь.

Осматривать свои владения Хортов отправился тотчас же, как только «мерседес» Барбары вырулил за пределы территории. Он приметил на заднем дворе гараж на несколько боксов и в первую очередь отправился туда, чтобы спрятать подложный паспорт. Но в саду, напротив гаража, оказался Шнайдер, который снимал яблоки, не совсем крепко висящие на деревьях. Он сидел на стремянке и пробовал на отрыв чуть ли не каждое — это чтобы не было падалицы. После дождя все было мокро, и на старика иногда обрушивались потоки воды. Форму он уже сменил, и сейчас напоминал желтого цыпленка.

— О, господин Хортов! — обрадовался дворецкий и ловко спустился на землю с пластмассовой корзиной яблок. — Как вам понравился обед?

— Неплохо, Готфрид, совсем не плохо, — через губу сказал Андрей, как и положено хозяину. — Весьма питательно.

— Моя жена готовит прекрасно, — не удержался Шнайдер. — Да, особенно борщ, господин Хортов. И знаете, кто ее научил такому колдовству? Я! Потому что я давным-давно умею готовить настоящий украинский борщ.

— Были в плену? — упер палец в эмблему дорожной службы на груди.

— Да-да, господин Хортов, в городе Курске строил дома! — с гордостью сообщил старик. — И немного говорю по-русски. Если вы позволите, то мы можем общаться на вашем языке. Мне очень важно для практики.

— Запрещаю! — категорически отказал Хортов. — Практика мне тоже нужна. Знаете, чем я занимаюсь?

— Безусловно, господин Хортов! Читал вашу статью! Мне нравится, что вы пишите о стариках, о судьбах людей… И о немецких исторических проблемах. Современная пресса — это криминал, грязные истории и катастрофы. Не обижайтесь, но русская тоже! Жаль, что Россия взяла на вооружение пороки Запада.

Его осведомленность о делах хозяина слегка насторожила, однако Андрей отнес это на происки законной жены — даже прислугу натаскала…

— Вы читаете русские газеты?

— Иногда покупаю, когда езжу в Берлин. Так, из любознательности читаю, пользуюсь Интернетом, — старик оказался неожиданно словоохотливым. — Я много пропустил в юности, да… Теперь наверстываю в старости. Мне было четырнадцать лет, когда Гитлер пришел к власти. Вы представляете мою юность?

— Штурмовые отряды?

— Я не знал, чем все это закончится, — признался дворецкий. — Мы были молодыми и очень хотели поправить дело. Ведь Германия стояла у последней черты. Помню, когда моего отца выбросили за ворота, он готов был поддержать какой угодно режим, — от воспоминаний его глаза окончательно потускнели и зрачки потеряли цвет. — Была страшная безработица и даже голод!

Хортов молчал, посматривая на гараж, и Шнайдер наконец спохватился, снял бейсболку с седой, маленькой головы.

— Прошу прощения, господин Хортов… Я стар, и мне не с кем говорить…

— Пожалуйста, я люблю слушать…

— Вы, кажется, хотели заглянуть в гараж?

— Да, я хотел посмотреть машину.

— О, у вас прекрасные машины! Фрау Хортов поручила мне исполнять обязанности механика. Прошу! — он достал ключи, направляясь к гаражу. — Особенно мне нравится ваш «форд» с трехсотсильным мотором. Люблю американские автомобили! Они большие, солидные, и когда садишься за руль — чувствуешь себя таким же большим и самоуверенным человеком. А какой мягкий ход, господин Хортов! Он плывет по дороге, как корабль!

Дворецкий (он же садовник и механик) открыл дверь, и Андрей мысленно присвистнул: в гараже оказалось четыре машины разных классов, от того самого корабля «форда» до малолитражного «пежо».

— Документы и ключи в этом шкафчике, — услужливо показал Шнайдер. — Автомобили заправлены. Я не успел поменять кассеты, но сделаю это сейчас же!

— Какие кассеты?

— Магнитофонные кассеты. Вероятно, вы любите слушать русскую музыку?

— Да, особенно, цыганские романсы, — надо было вести себя, как подобает, иначе старик не поймет.

— К сожалению, в Германии не купить таких записей, — расстроился он. — У меня есть лишь украинские…

— Тоже годится…

— О, я очень люблю украинские песни! — воспрял Шнайдер и вдруг запел: — Ничь така мисячна…

И голос у него был совсем неплохой…

— У вас и по-русски так же получается? — на русском спросил Андрей.

— Если бы я имел практику! — почти без акцента сказал дворецкий. — Вы бы не заметили, что я — немец.

— Поставьте эту машину к воротам. — Хортов указал на «вольво». — Я выезжаю.

— Хорошо, господин Хортов, — он изобразил китайский поклончик, но глаза оставались бесцветными. — Если хотите, я могу послужить вам шофером. Вы же не знаете западную часть города, и легко заблудиться.

Эту часть Берлина Андрей изучал на занятиях, помнил расположение улиц и многих объектов, но признаваться дворецкому не захотел: навязчивость его была выразительной и целенаправленной.

— Ну что ж, послужите шофером, — согласился он и пошел в дом.

Через десять минут он сел в машину на заднее сиденье, сказал по-русски:

— Гони!

— Разрешите узнать, в каком направлении?

— На Берлин!

Еще через четверть часа дворецкий уже катил по столице Германии и косил глаз, ожидая указаний.

— На набережную Хафеля, в район лодочной станции, — подсказал Хортов.

— На Хафеле три лодочных станции…

— Мне нужно на ту, где в апреле сорок пятого стояла зенитная батарея.

Шофер посмотрел на него с интересом, однако ничего не сказал.

— Да, я знаю это место.

— Вы же провинциальный житель, Шнайдер? Откуда такие знания столицы?

— Я хорошо знаю историю последнего похода на восток и обратно, — признался шофер. — Печальную историю для немцев. После войны каждый немец стал аналитиком, и я много лет пытался понять, почему мы потерпели поражение, много читал, учил русский язык… Мы были слишком самоуверенны… Вам это интересно, господин Хортов?

— Разумеется, хотя подобные выводы я уже слышал от немцев. Вы не очень оригинальны, Готфрид.

Белая лодочная станция сохранилась, скорее всего, в старых размерах, поскольку особняк сразу же за ней был цел, хотя с другой стороны его подпирал высотный гостиничный комплекс. Хортов прогулялся вдоль кованого заборчика, осмотрел усадьбу — маленький сад на береговом склоне, за ним белесая вода, а на той стороне новые ряды фешенебельных домов…

Томас фон Вальдберг жил здесь несколько лет, будучи принятым в чужую семью…

Пожилая женщина во дворе заметила интерес незнакомца, подошла к калитке.

— Простите, фрау, кто живет в этом доме сейчас? — спросил Хортов.

— Здесь живут Крюгеры, — произнесла она, готовая сама задавать вопросы.

— И как давно живут?

— О, почти двадцать лет. Он — муниципальный служащий…

— Спасибо, — Андрей круто развернулся и пошел к машине.

Женщина осталась у калитки, глядя вслед с настороженным любопытством.

— Поехали! — скомандовал он, усаживаясь сзади. — Вам можно доверять тайны, Шнайдер?

— Разумеется, господин Хортов!

— Тогда поехали по бардакам!

Андрей говорил по-русски, и шофер, должно быть, не понял.

— Куда поехали?

— В публичные дома! Ты помнишь, Готфрид, как выглядят проститутки?

Тот не ожидал такого и обескуражено замолчал. Андрей хлопнул его по плечу.

— Не бойтесь, жена не узнает. И моя тоже… Так вы знаете, где есть бордели в Берлине?

— Да-да, я помнил… Но вы же приехали к жене! Которую долго не видели!

— Не кричите, нас могут услышать.

Шнайдер перешел на шепот.

— У вас такая очаровательная жена, господин Хортов…

— Жену следует беречь, Готфрид. И пользоваться проститутками. У нас в России сейчас только так делается, и мы очень рады завоеваниям западной демократии. Даже в сельской местности существуют нелегальные бордели. Неужели в Берлине мы не найдем?

Шнайдер сделал вид, что вспоминает.

— У меня есть одна знакомая женщина, — наконец сообщил дворецкий. — Всего сорок семь лет… Могу отвезти к ней.

— О, нет! Всякая связь со свободной женщиной обязывает к продолжению отношений. С проститутками намного проще. Неужели ты не испытал это во времена штурмовых отрядов?

— Да-да, разумеется! — Шнайдер огляделся. — Но мой возраст, господин Хортов!.. — и зашептал: — Однажды видел вывеску. Мужской клуб, но на витринах сидят красотки…

— Поехали!

Дорогой Шнайдер начал рассуждать.

— Женщины в Германии весьма холодные. В них нет славянского огня в постели, нет их безумия… Да… Моя жена перестала быть женщиной в сорок лет. Но когда я был в Курске, то соблазнил украинку пятидесятитрехлетнего возраста! Ее звали Акула.

— Может быть, Акулина?

— Может быть, — мечтательно сказал он. — Какая была женщина! Ночью кормила меня борщом…

Житель провинциального города отлично знал Берлин и привез точно к борделю с девушками на витрине. Хортов походил вдоль нее, выбрал одну в черных чулочках, похожую на славянку, и написал на стекле «Russ?» Она радостно и согласно закивала. Андрей вошел в двери, девица уже встречала на мраморной лестнице, протягивая ему руку. И тут же молодая бандерша показывала ему купюру в сто марок. Хортов заплатил деньги и пошел за зовущей рукой.

— Как твое имя? — уже в номере спросил он.

— Меня зовут Ада, милый, — с явным болгарским акцентом проговорила она. — Говори, что я должна делать?

— Я хочу тебя за одно имя, — Андрей вспомнил ответственную секретаршу Аду Михайловну. — Как звали твоего отца?

— Теодор, — не сразу призналась она.

— Жаль, ты обманула. Я спросил, русская ли ты?

— Но мы же очень близки, я из Болгарии, — залепетала она, оглаживая грудь. — Мы славяне… Я сделаю все, что ты захочешь.

Близость почти обнаженной женщины возбуждала, несмотря ни на что. Он стиснул зубы и проговорил в сторону:

— Пойди хорошенько вымойся. А потом натрись сырым луком. И съешь одну головку.

Всякое требование клиента должно было быть удовлетворено в самом лучшем виде.

— Хорошо, милый, — она едва скрывала омерзительные чувства.

Как только за ней закрылась дверь, Хортов обследовал маленький номер, проверил душевую комнату, вешалку, пол, приподнял толстый поролоновый матрац на кровати — некуда спрятать! Любой мало-мальский досмотр, и сразу найдут. Время еще было — пока бандерша сбегает в магазин и купит репчатый лук, а потом еще натрет болгарку, пройдет пятнадцать минут. Он попробовал приподнять антресоли над вешалкой, затем оторвать плинтус у пола под окном, чтобы подсунуть документы под отставшие обои — бесполезно. Бордель находился в восточной части Берлина и после объединения Германии был переделан из книжного магазина русской литературы, куда Хортов заходил много раз. Вероятно, под номера дошли складские помещения и дирекция, где сделали перегородки и ремонт.

Медленно двигаясь вдоль стен, Андрей заметил на углу выпирающую кромку гипсокартона, из которого были сделаны перегородки, разрезал ногтем обои, однако всунуть паспорт не удалось.

Девица вернулась через двадцать минут, благоухающая ядреным и отвратительным запахом. Хортов в это время лежал на кровати полураздетым.

— Почему от тебя так мерзко пахнет? — спросил он.

— Ты просил натереться луком…

— Нужно учить язык! Если обслуживаешь русских клиентов!

Он оделся и прежде чем уйти, затолкал обескураженную девицу под душ и пообещал прийти еще.

Внизу у бандерши выпил рюмку коньяку, послал воздушный поцелуй.

— Все о’кей!

Шнайдер прогуливался возле машины, с готовностью подхватил под локоток, распахнул дверцу.

— Где тут еще есть злачные места? Мне нужны девочки!

— Я выяснил! Недалеко ночной клуб. Видно, уже подсуетился, чтоб встретили…

— В ночной не поедем, — пьяно закуражился Хортов. — Гони прямо! Я узнал, тут все бардаки на одной улице!

В следующем заведении, расположенном в подвальном этаже, Хортов полистал альбом, выбрал мулатку, заказал бутылку коньяку и отправился точно в такой же номер. Смуглая девица не говорила ни по-русски, ни по-немецки, (возможно, и прикидывалась), отчего-то пугалась всякого резкого движения, изъяснялись только знаками. Но зато здесь на полу оказалось ковровое покрытие, пришпиленное к стенам пластмассовыми плинтусами. Андрей показал мулатке душ, прикрыл за ней дверь и, забравшись рукой за спинку кровати, куда не доставал пылесос, на ощупь оттянул крепление и засунул под покрытие паспорт. После чего скинул рубашку, глотнул коньяка и стал изображать пьяного — подсматривал в душ, грозил пальцем и громко смеялся. Мулатка сообразила, что клиент вот-вот упадет, и выходить не спешила, а Хортов лег поперек рабочего ложа и прикинулся спящим. Вода в душе шуметь перестала, и почти сразу появилась темнокожая немая, растолкала его и показала на часики.

— Больше к тебе не приду, — шатаясь, проговорил он. — Ты какая-то скользкая и ленивая.

Она смотрела огромными не понимающими глазами и все трясла часы за браслет.

Шнайдер на сей раз чем-то был недоволен, скорее всего, позвонил своей госпоже и получил взбучку, за потакание низменным чувствам Хортова.

— Вы заметно подобрели, — проговорил он с надеждой. — Мы едем домой?

— Нет, едем прямо! — он отхлебнул коньяка. — Остановка через двести метров. Мне нужно еще чуть-чуть, — показал пальцами. — Вот столько!

Дворецкий отлично понимал по-русски! Подвез к кабаре и умоляюще вскинул руки.

— О мой русский господин! Фрау Барбара очень волнуется!

— Вы что, сообщили ей, чем я занимаюсь?

— Нет, что вы! Я знаю, она будет волноваться!..

— Волнения развивают чувства, — на русском сказал он. — Это ей полезно. Молчите, Готфрид! Она ничего не должна знать.

— Можете доверять мне всецело, — абсолютно правильно сказал Шнайдер, выказав лишь легкий, похожий на прибалтийский акцент.

Под этим впечатлением Хортов ввалился в очередное заведение, но проститутку выбирать не стал, пошел в уютный и пустой зальчик, где бесконечно крутили порнографию. И уже автоматически, нацеленным взглядом осмотрел стены и пол, где бы можно было устроить тайник. Правда, побыть одному удалось всего минут пять, скоро появилась смутная в полумраке, призрачная девица и присела на ручку кресла. Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть в лицо. Она же сидела без движения, словно мраморная статуя, и таковой осталась, когда Хортов встал и ушел из зала.

Шофер даже обрадовался, что он очень скоро вернулся.

— Надеюсь, теперь мы едем домой?

— Едем, — устало обронил он.

— Я не знал, что господин Хортов — такой настоящий русский купец! — восхитился Шнайдер, трогая машину. — Загульный, как купец!

— Скажите-ка мне, Готфрид… Если вы занимались историей Второй мировой войны, обороны Берлина и были в штурмовых отрядах… Что вы знаете о Веймарской республике?

— О господин Хортов! Вы преувеличиваете. Но я знаю гораздо больше, чем всякий бюргер. — Шнайдер неожиданно просиял. — Я вспомнил! Да!.. Если вы интересуетесь историей Германии, вам непременно следует встретиться с доктором Крафтом. Да, с доктором Куртом Крафтом! Он живет в Зальцгиттере — мой земляк.

— Спасибо, Готфрид, — Андрей пожал его крепкую и вовсе не стариковскую руку. — Надеюсь, у него исчерпывающие знания и он мне поможет!

Шнайдер заговорил с благоговением.

— После войны он преподавал в школе! Он настоящий ученый… А хотите, напишу ему рекомендательное письмо? Курт весьма осторожно относится к незнакомым людям.

— Вы сделаете мне неоценимую услугу!

Когда они вернулись домой, несмотря на поздний час, дворецкий уединился в своей сторожке и скоро в самом деле принес письмо в незапечатанном конверте.

Хортов достал записку и прочитал:

«Дорогой Курт! К вам обратится мой хозяин, господин Андрей Хортов. Он русский журналист и интересуется историей Веймарской республики. Найдите возможность поговорить, у меня сложилось впечатление о нем, как о порядочном и честном человеке. А мы с Элизабет шлем привет и мечтаем этой осенью съездить в Зальцгиттер.

Готфрид-Иоганн Шнайдер».

Все бы ничего, но из текста выламывалась одна фраза, точнее, часть ее — о впечатлении. Когда оно у Шнайдера сложилось? При знакомстве сделал выволочку по поводу униформы, потом шлялся по борделям… Или он таким образом выслуживается перед хозяином, завоевывает доверие, зная, что тот прочтет письмо?

В ожидании законной жены он обошел весь дом, заглянул в каждую дверь и еще раз вспомнил Кужелева: жить в таких хоромах наверное было приятно…

Барбара вернулась в одиннадцатом часу, поплескалась в ванне и отыскала Хортова в генеральском кабинете, чтобы пожелать спокойной ночи. Наряд был соответствующий…

— Мы так до конца не обсудили вопрос наших отношений, — с тупой настойчивостью сказал он. — Хотел бы еще сегодня услышать твое окончательное решение.

— Как говорят в России — утро вечера мудренее, — заметила Барбара. — Я очень устала и хочу спать.

Хортов окатился из душа и лег с намерением немедленно уснуть, и уж было задремал, однако сознание, отметившее легкую волну чувств в аэропорту, сейчас вдруг обострило их; в голову полезли воспоминания о счастливых, ярких ночах, когда Барбара проникала к нему в офицерское общежитие или он по-воровски, через окно, забирался в молодежный центр, где было назначено свидание.

Андрей понимал, что она не придет, и все равно ждал, прислушивался к звукам в коридоре, но в старом генеральском доме стояла полная тишина и лишь с яблонь за окном, несмотря на старания Шнайдера, с глухим стуком падали яблоки. Он пролежал минут сорок, затем встал и босым пошел в спальню жены. Дверь оказалась не запертой, Хортов осторожно отворил ее и Барбары не обнаружил — даже постель не расстилалась.

Хортов обошел весь дом — прислуга, супруги Шнайдер, покинули усадьбу часов в десять, — заглянул в каждую комнату, затем вышел во двор и с пристрастием ревнивого мужа обследовал территорию, открыл и осмотрел все постройки, от гаража до будки с садовым инвентарем. Любящая жена, так сладко ворковавшая по телефону, исчезла бесследно…

* * *

В восьмом часу утра его разбудил невысокий человек средних лет с розовым носом, седыми, редкими волосиками на огромной голове и неожиданно маленьким лицом.

— С добрым утром, господин Хортов! Я домашний врач, Адольф Гагенбек. Пока вы не позавтракали, мне следует взять анализы: мочу, кровь и мазки с половых органов.

— А простите, кал нужен? — серьезно спросил Андрей.

— О нет, пока не нужен… Да, а где фрау Барбара?

— Вероятно, в своей спальне, — пожал плечами Хортов.

— Я постучал в ее дверь… В спальне никого нет.

— Запомните, Гагенбек, я очень ревнив, — предупредил он и погрозил пальцем. — Почему вы заходите по утрам в спальню моей жены?

Этот пожилой немец юмор понимал, рассмеялся, однако на всякий случай объяснился:

— Я наблюдаю вашу жену уже четвертый год. Есть небольшие проблемы с почками, и я должен видеть ее лицо и глаза сразу же после пробуждения. Сегодня я этого не сделал. Куда она уехала в такой час?

— Должно быть, в офис.

— Да, возможно. Она встает очень рано, это мы, мужчины, любим поспать.

После сдачи анализов Андрей болтался по саду, пиная яблоки (надо сделать выволочку садовнику), потом фрау Шнайдер пригласила его к столу.

— А где же наша фрау Барбара? — ласково поинтересовалась она. — Прошу, разбудите вашу жену, ей будет приятно.

— Я бы сделал это, но не могу, — уклонился он.

— Да, я понимаю, — она намекала на бурную ночь супругов. — Но получу выговор, если она вовремя не позавтракает.

— Моя жена уехала на работу. Мне так кажется.

— Без завтрака?

— Не знаю ее привычек. Мы долго были в разлуке…

Фрау Шнайдер будто бы даже обиделась, только непонятно на кого — на господина или госпожу.

— Я приготовила вам в дорогу бутерброды, — сообщила она, когда Хортов встал из-за стола.

— В дорогу? — слегка опешил он.

— Но вы же уезжаете в Зальцгиттер. Советую не пользоваться придорожными ресторанчиками и кафе. Там может быть говядина с коровьим бешенством.

— Благодарю вас, — обронил он: даже кухарка знала его планы!

А раз так, надо было ехать — идти в ту сторону, куда прямо или косвенно подталкивали.

Представительский «форд» уже стоял у ворот, а рядом с бархоткой в руке суетился дворецкий. И даже спрашивать, как проехать в Зальцгиттер, не потребовалось, Шнайдер с готовностью вручил заранее нарисованную схему дорог и пожелал счастливого пути.

По дороге Хортов пытался трижды дозвониться до Грифа — так они условились, но ни один телефон не отвечал.

Металлургический Зальцгиттер издалека напоминал дымный рабочий Череповец, где Хортову приходилось бывать, однако сам город оказался чистеньким и подчеркнуто немецким — от улиц со свежеокрашенными домами до аккуратных газончиков, где в России обычно бывают пустыри. Дом школьного учителя Крафта оказался ничуть не хуже генеральского, которым владела Барбара, только новый и выстроен в готическом стиле. Жил он в трех километрах от города в поселке, расположенном вдоль канала, месте живописном и чистом, несмотря на дымящие трубы. Вокруг дома зеленел молодой, но уже плодоносящий сад, а с тыла усадьбы — старые липы.

В саду, точно так же, как и у Барбары, падали яблоки. Только здесь их никто не собирал.

Сразу же выяснилось, что Крафт предупрежден о приезде Хортова, поэтому он лишь пробежал глазами рекомендательное письмо и пригласил в дом. Ему было, видимо, лет шестьдесят, однако больной позвоночник (чуть ниже шеи дыбился горб) и малоподвижная шея старили его: доктор напоминал угрюмого, согбенного старца.

Судя по тому, как он начал разговор, Шнайдер (или сама Барбара) подробно ему объяснили цель визита.

— Должен вас огорчить, господин Хортов… Будущее России — это фашизм. Для перерождения вашего образца демократии и государства в целом имеются все предпосылки. В период Веймарской республики у нас было точно так же, как сейчас у вас: экономический и финансовый кризис, разброд в обществе, отсутствие какой-либо внятной идеологии.

— Я знаю о президентском правлении в Германии в пределах общего развития, — дипломатично сказал Хортов. — Поэтому не могу проводить таких параллелей.

— А я могу, — с непонятным вызовом проговорил Крафт. — Фашизм, как сопротивление действительному положению дел, возникает в тот период, когда национальный капитал оказывается в чужих руках. Вы интересуетесь ценными бумагами республики? Пожалуйста, я вам объясню, что произошло. Чтобы выпутаться из долгов и оживить экономику, Веймарское правительство выпустило акции, практически распродав все промышленное производство. Вы думаете, что-нибудь изменилось, заработало? Ничего подобного! В стране стало еще хуже, в Германии появились даже нищие. А заработать ничего и не могло, поскольку акции были скуплены немецкими евреями и теми, что работали в Коминтерне. Для нужд мировой революции. Теперь вы, господин Хортов, назовите хоть одну русскую фамилию из ваших новоиспеченных олигархов!.. Да не трудитесь вспомнить, не вспомните. Таковых просто нет. Гитлеру вручили власть, как человеку, способному изменить положение. Я уверен, если в России существующий олигархический капитал будет увеличиваться и с молотка пойдут оставшиеся монополии, вы от фашизма не уйдете. Дабы не потерять национальное лицо.

Вероятно, доктор мыслил себя геополитиком…

— В России это невозможно, — заявил Хортов. — Слишком свежа еще память о гитлеровском фашизме.

— Это общие пропагандистские слова! Иное дело, русский народ сломлен, обескуражен, введен в заблуждение. Его сейчас реструктурируют вместе с естественными монополиями, чтобы сожрать, кусками. Но такое состояние проходит очень быстро. Как только тело народа расчленят, у него появится идея соединения, и каким бы словом его не называли — это фашина.

— С вами трудно спорить, — Хортов решил поиграть в поддавки, иначе доктора не переслушать. — Вы слишком убежденный человек.

— И не нужно спорить. Вспомните, что осталось от итогов Второй мировой, где нас столкнули лоб в лоб? Где социалистический лагерь, Варшавский Договор, две Германии? Все разрушено, и даже гарантия двухполюсного мира — СССР. А осталось от всего этого государство Израиль. И еще — холокост, будто другие народы не пострадали в этой войне. Теперь вы понимаете, кто замыслил бойню и ради чего? Понимаете, зачем столкнули две похожих системы, два народа?.. Я знаю, вы не хотите все это слушать. В России слишком велико противодействие… упреждающее противодействие всяким разговорам о сионизме. Не исключено, что вы думаете обо мне, как о провокаторе. Но вам, господин Хортов, придется меня выслушать. Иначе вы не поймете, отчего Веймарские акции стали причиной антисемитизма в Германии и косвенной причиной войны между нами. Гитлер и Третий рейх отвечали за прошлые грехи и были обязаны или расплатиться по долгам или силой вернуть все ценные бумаги. Второй путь оказался простым и реальным, акции возвращали по тридцать восьмой год включительно. Существовала сверхсекретная служба, агенты которой работали по всему миру, в том числе, и в Советском Союзе. Да, семьдесят четыре процента акций было возвращено. Они находились в специальном отделе Имперского банка и были в собственности НСДП. В тайной собственности. Пять процентов, по сведениям СС, распылились по миру и были утрачены безвозвратно. Но двадцать один — остались в вашей стране. Это довольно солидный пакет! В договоре Молотова — Риббентропа существовал еще один протокол, который мы уже никогда не увидим. По некоторым данным СССР обязался продать пакет, а Германия выкупить его за некоторую, весьма небольшую сумму. Вероятно, уже в то время Сталин не контролировал Коминтерн, а там, именно там находились Веймарские акции. Выводы делайте сами.

— Значит, сегодня объединенная Германия отвечает по ним? — после паузы спросил Хортов.

— Разумеется! Но стоимость их выросла до огромных размеров!

— Не поэтому ли ваш канцлер заигрывал сначала с президентом СССР, теперь с президентом России?

— Это вопрос не ко мне, но в нем существует некоторый смысл.

— Коминтерн разогнали еще в сорок третьем… У кого сейчас эти акции могут находится?

— Мне кажется, вам виднее. Вы живете в России.

— А кто в Германии занимается этим вопросом? Правительство? Секретные службы?

— Это мне не известно… Я историк, и знаю то, что было в прошлом.

Хортову показалось, он увиливал от ответа.

— Хорошо, а какова судьба основного пакета, который вернул Гитлер?

Доктор Крафт посмотрел, как с деревьев падают яблоки. Вздохнул.

— Скоро приедет Ирма и соберет… Она делает очень хороший сок. И мы пьем всю зиму. Ирма — моя жена…

— Акции остались в Германии? — напомнил о себе Андрей.

— Господин Хортов… как вы считаете, что составляло так называемую партийную кассу НСДП? — он говорил размеренно и смотрел в сад. — Ту самую, с которой скрылся Борман? Золото? Драгоценности?.. Да, они имели место. Но основу составляли эти акции. Веймарское правительство выпустило бумаги такой ценности, что их ликвидность возрастает прямо пропорционально стоимости. Примерно то же самое сейчас происходит в России, с безответственным выпуском и продажей акций крупнейших монополий и ГКО. Если Россия решила жить не изолированно, а в сообществе других народов, ей придется отвечать по своим ценным бумагам. А вы ведете себя, как дети или простые мошенники, заваливая Европу долговыми расписками. Не остановите этот процесс — результат окажется аналогичным Веймарскому. Если кому-то придет в голову скупить их, спрятать на полвека, а потом предъявить к оплате, страна будет лежать на боку.

— То есть, если сейчас появятся наследники партайгеноссе и предъявят акции, они возьмут экономику, а значит и власть?

— Теоретически — да, — согласился Крафт. — Но практически это невозможно, даже если Германия будет принадлежать некому клану Бормана. Мы пережили фашизм, история не помнит подобных повторений. Кроме того, мы входим в Европейский Союз. Можно было бы считать это оскорбительным для ведущей европейской державы, однако мы вынуждены терпеть. Союзнические отношения — это мощная защита.

— Но кровь вам попортят?

В немецком языке не было такого выражения, и доктор не понял, замотал головой:

— Нет-нет, войны и крови не будет!

— Поэтому Гитлер не уничтожил акции? Ему же было выгодно сжечь их. Неужели он хранил бумаги на черный день? На такой вот случай?

Доктор в первый раз улыбнулся и будто смахнул свою старческую мрачность.

— Причина другая, надо знать Германию сороковых. А как бы иначе он заставил немецких промышленников работать на него? Это ложь, что Крупп, Шахт и прочие побежали служить Гитлеру, красная пропаганда. Богатым не нужна идеология… Они прекрасно знали: в любой момент могут лишиться всего.

— Выходит, и сегодня Германия живет под спудом возможной экономической агрессии? Ну или шантажа. Или всецело полагается на призрачную мощь Европейского Союза?

— Такая опасность имеется, господин Хортов, — не сразу признался Крафт. — Правительство делает благополучный вид, но как у вас говорят, на душе кошки скребут. Есть еще одна версия, — он наконец-то отвернулся от окна, достал коробку с сигарами, предложил Андрею, медленно закурил сам — тянул время. — Версия, которая ближе к реальности. С годами ее жизнеспособность лишь усиливается. Да… Я давно заметил: копии акций, которые время от времени показывают и предлагают купить совладельцам концернов, крупным промышленникам и правительству, имеют строго российское происхождение. Обычно через посредников…

— Это естественно, если двадцать один процент где-то на нашей территории, — вставил Хортов, вспомнив старика Кацнельсона.

— А также заметил, — повысил голос доктор — не любил, чтоб перебивали, — что процесс этот начался с вашего лучшего немца. До перестройки на мировом рынке не появилось ни одной акции. Когда-то я смеялся над предположением, что Борман вместе с партийной кассой попал в СССР. Сторонники этой версии ссылаются на то, что за пятьдесят лет ни сам Борман, ни увезенные им ценности нигде в мире не проявились. Теперь я склонен верить: все это находится у вас в России.

— Смелое предположение, — осторожно сказал Хортов, но самого распирало от вдруг прилившего чувства гордости. — Почему же тогда лучший немец не подтвердил и не опроверг такой версии? Ведь его друг канцлер наверняка интересовался и Борманом, и Веймарскими акциями. Или нет?

— На этот счет есть умозаключение, которое, по некоторым сведениям, высказал сам канцлер. Звучит оно примерно так: по внутренним и строго регламентированным партийным законам генеральный секретарь получал доступ к государственным секретам особой важности лишь по прошествии определенного количества лет. После Брежнева ни один секретарь не выслужил такого срока, и потому первый президент СССР остался не посвященным в имперские тайны. Якобы контролирует соблюдение этого закона некий совет старейшин, члены которого даже не знают друг друга до определенного момента, когда один из них откуда-то получит команду вскрыть пакет…

— Это сказки сытой Европы! — оборвал Хортов. — Это из области придуманных Западом страшилок про СССР. Про хитрую и коварную империю зла. Глупость несусветная!

— Спасибо вам, господин Хортов. — Крафт пожал ему руку. — Вы развеяли мои сомнения… Хотя я никогда до конца не верил, все это слишком смахивало на масонство, а большевики хоть и вышли из лона тайных обществ, хоть и унаследовали методы сионизма и Французской революции, но всегда были проще и прагматичней. Если вас всерьез заинтересовала судьба Веймарских ценных бумаг, то вы не могли не слышать фамилии Пронский. Полковник Пронский?.. В сорок пятом он был специальным помощником коменданта Берлина, но это его официальная должность, прикрытие. Настоящей его деятельности никто не знал… Между прочим, принадлежит к известному княжескому роду…

13

Мавр сопротивлялся лишь потому, что не мог не сопротивляться, выбрал себе двух противников из шести, бросившихся вытаскивать его из машины, и незаметно вошел в раж, одного рубанул кромкой каски в челюсть, второго треснул головой о грузовик и оставил лежать на асфальте.

Нападавших было много, они суетились, стремились отличиться и мешали друг другу. Преимущество было в том, что Мавра не били, а лишь пытались скрутить и обездвижить: наверное, был приказ обращаться со стариком бережно, доставить живым и здоровым. Первая минута схватки отрезвила супостата; молодые, чему-то и где-то обученные парни умели «мочить», бить наповал, работать ножами и дубинками, однако без этого становились немощными, и тем более, проявляя индивидуальность, не могли работать в команде. А он, прижавшись спиной к грузовику, выбирал очередного соперника и, отмахиваясь от других, валил его на дорогу.

И все это хорошо было видно с Каширского гудящего шоссе, и водители-дальнобойщики, проносясь мимо, таращились на драку и скопление людей у въезда на эстакаду.

К концу второй минуты от группы захвата остались двое, и те подбитые, надломленные и бешеные от бессилия. Люди, похожие друг на друга и все как один обряженные в длиннополые кожаные пальто, стояли полукругом, как зрители на гладиаторском бою, подавали команды и получали наслаждение! Верно, во искупление вины, в драку ввязался лишь тот майор, захваченный в плен. Уже без наручников, он залез в кузов грузовика, располосовал тент и попытался накинуть веревку на голову Мавра, но тот слышал хруст брезента под лезвием, был готов и от петли отмахнулся. И тогда в отчаянии (иначе не объяснить глупого, киношного действия), майор прыгнул сверху и промахнувшись, вписался мордой в асфальт.

Между тем к «лепестку» подъезжали легковушки с мигалками, приполз и автобус, набитый солдатами, но их не выпускали, а гражданские, многие из них в таких же кожаных шинелях, бежали к месту побоища, отдавали команды, кричали друг на друга, слышалась английская речь, русский мат и чей-то дурацкий смех — короче, началась полная бестолковщина. И все это шло фоном, поскольку Мавр дрался с оставшимися спецназовцами, упорными, злыми и крепкими на удар ребятами, пока кто-то не пролез под грузовиком и не оказался у него за спиной.

Он даже не успел взглянуть на человека, взявшего на удушающий жим, чувствовал лишь сильную руку, видел локоть на собственном горле и отвратительный, сильный запах кожи…

Воткнули ему иглу шприц-тюбика, или просто оглушили, он так и не понял, казалось, просто утомился и прилег тут же, на дороге. Мавр не осознавал, как его везли и куда, очнулся в воздухе, голова была повернута налево — в иллюминаторе белые кучевые облака, самолет набирал высоту или, напротив, шел на посадку: мутило и отказывал вестибулярный аппарат.

Последние события не отметились в памяти, однако агрессия и бойцовские чувства остались — хоть сейчас бросайся в драку.

В салоне всего несколько кресел вокруг стола, и на каждом по человеку, лица смазаны — компания эта похожа на делегацию, только что собранную из незнакомых друг другу людей, но объединенных одной мыслью. Кажется, никого из них у дорожной развязки на Каширке не было, кроме одного майора: харю будто рашпилем обработали, нос картошкой. Все что-то пьют и молчат, а этот отвернулся в сторону Мавра и, как барышня, смотрится в зеркальце, промокает салфеткой сукровицу на ссадинах.

А выше, над головой, словно ангел небесный — девица в белом, то ли стюардесса, то ли медсестра.

— Куда летим, господа? — как ни в чем не бывало спросил Мавр.

Все обернулись к нему, отставили бокалы. Глава делегации выделялся малым ростом, огромными очками и очень усталым видом — должно быть, ночей не спал, выслеживая Пронского.

— Как себя чувствуете, генерал? — участливо поинтересовался он и легко поднялся с кресла, отчего майора с разбитой рожей как ветром сдуло. Ангелица взяла его руку, пощупала пульс, ответила за Мавра.

— Все в порядке, состояние удовлетворительное.

— Да, здоровье у вас богатырское, — усаживаясь на освободившееся место, проговорил очкастый глава. — Простите, Александр Романович, пришлось прибегнуть к незаконным приемам. Но вы же неукротимый! Двух человек отправили в больницу с переломами.

Делегация без всякой команды дружно встала и покинула салон.

— Мне не ответили на вопрос, — напомнил он. — Куда мы летим?

— Отвечу прямо — в Симферополь. Надеюсь, догадываетесь, зачем?

— Тогда спрошу прямо — чьи вы люди?

— Я специальный помощник президента, — представился глава. — Моя фамилия Коперник. Но вы ее не слышали.

— Как же? Известная фамилия.

— Да-да, — он мягко улыбнулся. — Кстати, мой род ведется от знаменитого предка.

— Надеюсь, тоже по профессии астроном? — не удержался Мавр.

— Люблю смотреть на звезды, сказывается наследственность, — признался он. — Но по профессии, увы, я политик.

Это уже был третий человек с такой фамилией, когда-либо встречавшийся Мавру. Один Коперник был просто начальником лагеря на строительстве Беломорканала, второй — казнокрадом и мошенником, работавшим в Центральном хранилище государственного банка, где выбраковывал и сжигал в специальной печи пришедшие в негодность и изъятые из оборота деньги, а на самом деле вывозил их мешками, за что начальник отдела по борьбе с финансовыми преступлениями Пронский дважды привлекал его к ответственности. В тридцать седьмом этому Копернику каким-то образом удалось избежать суда и еще вернуться на старое место. Но спустя год, невероятными усилиями его удалось поймать с поличным, после чего он был осужден «тройкой» и расстрелян.

Все Коперники утверждали, что они те самые, и должно быть, великий астроном в гробу переворачивался от таких «родственников».

— А как вас называть? — проникновенно спросил Коперник. — Генерал? Александр Романович? Или просто — князь?

— Хоть горшком, лишь бы в печь не сажали.

— Наверное, вы отвыкли от своего имени?

— Да нет, — обронил Мавр. — Мысленно я всегда оставался самим собой. Говорят, со сменой фамилии меняется и судьба, но я с этим не согласен.

— Поразительно! Как вам удавалось столько десятилетий жить внутри страны, среди своих людей и соблюдать абсолютную конспирацию? Поверьте, генерал, это не праздное любопытство. Наконец-то нынешнее правительство начинает подумывать, как уберечься от казнокрадства, а значит, и краха при чрезвычайном положении. И возвращается к старому как мир, но проверенному веками способу… Очень русскому способу, надо заметить! Созданию специальных финансовых средств.

— Любопытно… А что, Россия собирается объявить кому-то войну?

— Ну почему же так, генерал?

— По традиции СФС создавались на основе средств, полученных от победных результатов войны. Трофейные ценности, контрибуция…

— Меняются время и традиции. Намерения вполне серьезные и у правительства и у президента. Кончился период революционных настроений, настала пора строить государство. Вы сейчас — главный консультант по этим вопросам, и мы будем прислушиваться к вашему мнению.

— Для этого надо было брать меня, как преступника?

— Но вас иначе не взять! — восхитился чему-то Коперник.

— Ладно, прислушивайтесь. Я уверен, у вас ничего не получиться.

— Ну почему же так категорично, генерал?

— А откуда взять денежки, чтобы припрятать на черный день? Может, выпустить очередную порцию ГКО? Или еще раз ограбить население?

Самолет все-таки снижался, значит, Мавр пробыл без памяти часа четыре…

— Вы утрируете. Россия — это нефть и газ, но чтобы не обворовывать потомков, можно откладывать для них не в банки, которые лопаются, как мыльные пузыри, и не деньгами. Хранить в виде ценностей и в форме СФС. Скажите, что это не благородная задача? Или не государственная?

— Украдут сами хранители.

— Почему вы не украли?

— Я князь.

— Мы найдем князей.

— А что их искать-то? Потерялись?

— В демократических кругах воспиталась собственная партийная элита.

— Ты посмотри на них! Это у вас идейная элита?.. Удерут на Запад вместе с черной кассой на следующий же день.

— А старшие офицеры и генералитет?

Мавр грустно усмехнулся.

— Там все честные — нищие, а нищим, даже если очень хочется, доверять нельзя… Ну, кто еще там по рангу? Отставные президенты и премьеры?

— Среди рядовых коммунистов старой закалки остались честные люди, — нашелся Коперник.

— Не позволят убеждения. Ни ваши, ни самих коммунистов.

— То есть хотите сказать, СФС закладывается помимо идеологии? И с ней никак не связана?

— Закладку СФС делает не государство, и не партия.

— А кто же?

— Люди государевы, личности. Сегодняшнее правительство слишком заидеологизировано, чтобы думать о будущем. Единственное, на что вы способны, это отнять у меня пакет Веймарских акций Третьего рейха и распорядиться им в своих интересах. Или просто продать по дешевке и проесть.

— Минуту, генерал! — вскинулся Коперник. — Но вы же сами вели переговоры о передаче специальных финансовых средств государству?

— Я вел переговоры не с вами, а с премьером. И не о передаче — о реализации СФС. Это совсем иное дело.

Самолет коснулся полосы, на столе зазвенели бокалы.

— Реализацию оставьте нам, — мягко заговорил глава делегации. — Вы пожилой человек, вам будет трудно разобраться в тонкостях современной международной политики и межгосударственных отношений. Мы будем вас использовать в качестве специалиста и консультанта. Зачем на старости лет такая обуза? А ваши заслуги будут вознаграждены.

— Это я уже слышал от премьера, — признался Мавр.

— Вот видите!

— Я понял, вы в разных командах?

— Но делаем одно дело, — мгновенно ответил Коперник.

— Что от меня требуется?

— Добровольно выдать ценные бумаги государству. Больше ничего.

— Хорошо, я подумаю, — пообещал он. — Сколько у меня времени?

— Минут сорок есть, — Коперник глянул на часы. — Пока летим до Соленой Бухты.

Майор с разбитым лицом тотчас появился из хвостовой части самолета и встал за спиной, вместо медсестры.

— Тебя что? В конвоиры определили? — спросил Мавр.

Разговаривать оперу не разрешалось, или, может быть, не хотел в присутствии главы делегации.

— И еще, — добавил Мавр, глядя на майора. — Никогда нельзя доверять неудачникам.

Вертолеты подали чуть ли не к трапу самолета. Оказалось, вместе с делегацией, только в другом салоне, прилетело десятка полтора охраны — хорошо откормленных вояк в гражданском, но с зелеными ящиками и огромными брезентовыми сумками, где наверняка было оружие и амуниция. Они быстро погрузились в отдельный вертолет, но в воздухе Мавр увидел третий — военную машину сопровождения, пятнистый «крокодил» с ракетными подвесками.

Полет до Соленой Бухты на самом деле занял минут сорок, и все это время Мавр смотрел в иллюминатор, поскольку впервые видел крымские горы с воздуха. Коперник вопросов больше не задавал и дремал, сидя впереди, а из его седоватых кудрей вентиляцией выдувало серую перхоть.

За спиной, как изваяние, стоял майор.

Приземлились прямо у дома, на узкую береговую полосу, на дикий пляж, по-осеннему безлюдный и холодный. Военный вертолет кружил над местом посадки, пока не выгрузилась делегация и охрана и не поднялись в воздух два других — все потянули в сторону моря.

— Принимайте гостей, Александр Романович, — Коперник после сна взбодрился. — Правда, незваных, но что же делать?

— У меня всякие бывают гости, — отмахнулся Мавр. — Прошу, только ключей от калитки нет с собой, да, думаю, без них обойдемся?

Два бойца ловко перемахнули каменный дувал и за минуту сломали замок, притащив железяку от кузницы. Первыми в сад заскочили четверо вояк, обследовали территорию и появились удовлетворенные, жуя поздние яблоки. Мавр пошел вперед, делегация потянулась за ним, а потом и спецназ со своей поклажей. Он на несколько секунд остановился у могилы жены, и вся команда тоже встала за спиной.

Ломать замок на доме он не дал, достал ключ и открыл дверь, бойцы опять проверили комнаты, и когда дали добро, вслед за Мавром вошли майор с разбитой физиономией и сам Коперник, остальные остались на улице.

— Время вышло, генерал, — напомнил Коперник. — Что вы скажете?

— Почему вы решили, что СФС хранятся у меня дома? — засмеялся Мавр. — Странная логика! Летели из Москвы, жгли керосин, столько народу на ноги подняли… А бумаг здесь нет!

Коперник снял очки и тоже улыбнулся: глаза у него оказались чуть враскос, только не по-восточному, а в обратную сторону, и брови домиком, отчего вид был чуть обиженный и скорбный.

— Всю прошлую ночь группа аналитиков работала с архивными материалами и теми данными, которые нам удалось получить, — проговорил он уверенно. — Акции хранятся здесь.

— Если уверен — ищи.

— И поскольку мы находимся в сопредельном государстве, прошу вас не поднимать шума. У нас с Украиной прекрасные отношения, и не следует их портить. Лучше тихо и мирно выдать СФС.

— Даже если бы они хранились здесь, не выдал бы из принципа, — весело сказал Мавр. — Раз тебя уполномочили искать — действуй.

Коперник ничего не ответил, снова надел очки и пошел за порог. А Мавр в сопровождении майора походил по комнатам, включил газовый котел — с моря дул холодный ветерок, а зимние рамы не вставлены, потом взял настоящую греческую амфору и направился в подвал.

— Вам нельзя выходить их дома, — как-то несмело и без охоты предупредил майор и попытался заступить дорогу.

— Я тебе мало харю начистил? — спросил Мавр и оттолкнул охранника.

В ящиках и сумках оружие было, но больше места занимала аппаратура, шанцевый инструмент и одежда. Члены делегации (а он все гадал, кто такие?) разворачивали приборы — кажется, собирались зондировать землю, а сам спецназ переодевался в фирменную рабочую робу и готовил к бою лопаты.

Почему-то неискушенным людям кажется, что все ценности непременно прячут в земле…

Коперник, как и положено потомку знаменитого астронома, что-то высматривал в вечернем небе, где еще не было звезд.

Мавр спустился в погреб, нацедил полную, на ведро, амфору вина, вручил майору, а сам взял три бутылки коньяка, закупоренных сургучом. Все это он отнес в беседку, после чего, так же не спеша сходил в дом и вернулся со стаканчиками и винными фужерами.

— Будешь пить? — спросил у майора.

— Да я бы выпил, — вдруг сказал охранник, разлепив спекшиеся губы. — Да вон этот…

— Начальства надо бояться, — одобрил Мавр. — Служба есть служба.

— На хрен службу такую…

Мавр умышленно не дал ему договорить, позвал громко:

— Господин Коперник! Не мешай работать специалистам. Иди, вина выпьем! Или вот коньяка.

Тот и правда отдал какие-то распоряжения, пришел в беседку и принял из рук Мавра серебряный стаканчик.

— Собственной выработки? — осторожно спросил он.

— Пей, не отравлю!

Коперник толк в коньяках знал, выпил маленькими глоточками, прислушался к себе.

— Да… Чем-то напоминает «Двин».

— А ты что, пробовал его?

— Разумеется!

— Настоящий «Двин» продали лет сорок назад, — вздохнул Мавр. — А что в Кремль попадает — чистая подделка.

Он не поддержал разговора о коньяке, как всякий политик, был сосредоточен только на своем. Он сделал знак майору, и тот послушно удалился.

— Не понимаю вас, генерал… Сейчас здесь все перекопают, испортят. Зачем это вам нужно?

И в доказательство его словам бойцы спецназа пошли ломать замки на кузнице и времянках — начался поверхностный обыск. Специалисты с приборами разошлись по саду.

— Пусть ломают, а мы будем сидеть и пить вино!

— Я знаю, в каком месте спрятаны эти два чемодана «Великая Германия», — вдруг сказал Коперник. — Ведь акции по-прежнему хранятся в них?

— Я не перекладывал, а чемоданы очень хорошие, из настоящей кожи. И я до сих пор подозреваю, не из человеческой ли?

— Но это уж слишком — из человеческой!.. Я видел подобные. Немцы изготавливали несколько их видов, для того чтобы офицеры могли вывозить из СССР подарки для своих семей. — Он снова снял очки. — Хотите, покажу, где они? Вот отсюда, пальцем?

— Покажи, — между делом говорил Мавр, разливая коньяк.

— Нет, пусть копают, — передумал Коперник. — Будет несолидно, вдруг я ошибусь?

— Тогда пей коньяк!

— С удовольствием!

Обыск всех помещений, в том числе и самого дома закончился быстро, специалисты прошли с приборами и, ничего не обнаружив, начали закладывать первые шурфы — рядом с фундаментом высокого крыльца, в одной из времянок и в кузнице. Мавр смотрел на это спокойно, даже когда срубили яблоню, мешающую копать Между тем быстро темнело, и работа пошла при свете переносных ламп.

— А не искупаться ли нам? — вдруг предложил Мавр, когда допивали по четвертому стаканчику.

Коперника хмель не брал — погрозил пальцем.

— Предложение не проходит, генерал! Ваше коварство известно. Однажды вы сделали заплыв с одним немцем, после чего он утонул.

— Он был русский.

— Так что купание отменяется, — Коперник встал. — Пойду взгляну, что там творится. Я теперь в роли бригадира землекопов.

В кузне шли основные работы, раздолбили и выбросили бетонный пол и теперь оттуда летела земля: вероятно, они действительно не зря бодрствовали ночами, нашли и опросили отдыхающих постояльцев, выспросили, куда закрыт доступ посторонним на усадьбе Мавра, и решили, что тайник в кузнице.

Едва «бригадир» ушел, как постучали в калитку. В саду сразу все стихло, несколько бойцов схватили автоматы и бросились к воротам. Мавр пошел открывать (майор куда-то запропастился), но калитку уже отворили и силой втащили во двор старого приятеля Курбатова. Тот очумело крутил головой и не сопротивлялся, даже когда его поставили к забору, обыскали и надели наручники.

— Это как понимать? — наконец-то возмутился он, когда увидел хозяина. — Что такое происходит, Виктор Сергеевич?

Мавр приобнял его, похлопал по спине.

— Да что ты, в самом деле! Или в наручниках не ходил?

— Не ходил! — взорвался этот тихий больной человек, обращаясь к спецназовцам. — Я доктор технических наук! Лауреат Государственной премии! Какое вы имеете право?!

— Тихо, не шуми, — Мавр повел его в беседку. — Видишь, у меня обыск.

Курбатов наконец-то рассмотрел людей в саду, ведущих земельные работы.

— Как — обыск?..

Рядом оказался Коперник.

— Кто этот человек?

— Мой приятель, — объяснил Мавр. — Мы будем пить вино, а то ты плохой собутыльник, не интересный.

— Мы вынуждены задержать его до конца операции. Где ваш охранник?

— Еще бы я за охранника отвечал!

Коперник был чем-то расстроен, наверное, под полом в кузне оказалось пусто, там через полтора метра рыхлятины — скала.

Мавр отвел дорогого гостя в беседку, усадил, налил полный стакан вина: Курбатов крепких напитков не употреблял и был в компании почти трезвенником. Сейчас он озирался с ужасом, бойцы под предводительством специалистов закладывали новые шурфы, говорили что-то о пустотах и плотности грунта, но работали уже без прежнего азарта — не пехота, чай, не привыкли землю ковырять

— Слушай меня, профессор, — зашептал Мавр. — Сейчас они успокоятся, увлекутся и я тебя выпихну отсюда. Руки чешутся устроить им потеху. Беги на междугородку и звони в любое отделение РУХа. Лучше в Киев или Львов. Спроси номер телефона, там знают. Они оттуда поднимут местных батьков. Скажи, наехали москали, какая-то спецслужба, и мучают честных украинцев, обыски делают, погромы. Только говори на хохляцком, понял?

— Я не смогу, — вдруг обмяк Курбатов.

— Что ты не сможешь? Сказать три фразы на мове?

— Да нет… Ну какой из меня партизан? Не умею я…

— Научишься!

— Извини, Виктор Сергеевич… Я же от разрыва сердца умру. Воевать, это не для меня.

— Эх ты, — не обиделся и не расстроился Мавр, но будто бы забавы лишился. — Жалко, а то бы такую бучу устроили!

Он включил свет в беседке и налил себе в стаканчик.

Тем временем бойцы подступились к винному погребу и сначала выволокли оттуда невменяемого майора, попробовали привести в чувство, но потом оттащили к забору и бросили под яблоню. А сами вернулись назад, начали выкатывать бочки и рубить топорами, выливая вино на землю.

Мавр не вытерпел, подскочил.

— Вы что делаете, изверги?! Это же вино! Лучше пейте!

Из темноты, как черт из табакерки, явился Коперник, сказал с сожалением:

— Не были бы так упрямы, Александр Романович, никто бы не стал вскрывать бочки. Действительно, отличное вино.

И велел одному из бойцов взять Мавра с гостем под охрану.

— Ладно, лейте, — вдруг успокоился он. — Пусть и земля попьет. От вина она такой виноград родит!

Бочки, которые поднять было не под силу, взломали прямо в погребе, бутылки с коньяком перебили об угол и, надышавшись паров, а может, и пригубив втихушку, слегка захмелели. Но утомленные бойцы вместо радости ощутили злость и пошли обыскивать дом: затрещали полы, обои на стенах, пустотелые перегородки — работали часа полтора и вышли ни с чем. Тем временем Мавр с Курбатовым сидели под надзором и пили вино. Профессор от расстройства налил себе второй стакан и даже предложил охраннику, но тот отказался.

Уже в полночь, когда искать было негде и безработный спецназ сгрудился в саду под деревьями, в беседку вошел Коперник и, удалив охранника, сел на его место.

— Александр Романович, вы вынуждаете меня совершать гнусные поступки, — проговорил он с прежним тоном сожаления. — Думаете, приятно все это?.. Нет, мерзко!

— А вы не совершайте гнусные поступки! — неожиданно подал голос Курбатов.

— Еще раз прошу вас указать место хранения акций Веймарской республики, — продолжил Коперник, оставив реплику профессора без внимания.

А Мавру вдруг пришла в голову мысль: если в присутствии случайно забредшего на усадьбу Курбатова ведутся такие разговоры, значит, на свободу ему уже не выйти никогда — свидетелей такой «операции» просто так не отпускают…

— Вы меня слышите, генерал?

— Что, техника подвела? — через силу усмехнулся он. — Пустоты есть, а чемоданов с бумагами нет?

— Хорошо. Я вам обещал указать? — спросил Коперник и не дожидаясь ответа вытянул палец в сторону узорчатого надгробия. — СФС вы спрятали там.

— Это могила моей жены, — глухо сказал Мавр.

— Почему это вдруг вы хороните жену не на кладбище, а в собственном саду? Кто вам позволил?.. Нет, генерал, я изначально знал об этой могиле. Но ждал, когда вы образумитесь. И техника нас не подвела.

Он бросил на стол схему и ушел отдавать распоряжения: на их языке могила значилась объектом номер семнадцать.

Спецназ оживился, похватал лопаты и приступил к надгробию. Даже охранник не выдержал, покинул беседку и взял лом.

— С ума сошли?! — запоздало спохватился Курбатов. — Нельзя раскапывать могилу! Вы что, мерзавцы?..

Бойцы подхватили ломами могильную плиту с надгробием, свернули ее в сторону и принялись разбивать бетонную стяжку.

Профессор потерял дар речи и повторял одно слово:

— Подонки! Подонки! Да, подонки!..

— Не ори, — Мавр усадил его рядом. — Калитка к морю не заперта. Давай, вдоль забора, мимо кузни… Им сейчас не до тебя.

— Я никуда не пойду, — заартачился Курбатов. — Я не оставлю одного…

— Пойдешь. Меня не тронут, я им нужен. А тебя в лучшем случае запрут в психушку.

— Должен видеть, такое варварство!..

— Посмотрел, хватит. Иди на телефон.

— И пойду, — засуетился профессор, намереваясь выйти открыто. — Зло должно быть наказуемо!

Мавр помог ему перевалиться через перила, придержал занавес из виноградника, чтобы не шелестело, — все, не отрывая взгляда от бойцов у могилы. Потом сел к ним спиной и, сцепив руки, стал бороться сам с собой.

Он слышал только шорох земли, глухой звон мелких камешков о лопату и натруженное, мужское дыхание. Через какое-то время все смолкло, и Мавр понял, что они наткнулись на гроб. Могила была полутораметровая, копать дальше не позволяла скала, по которой сочилась вода; когда-то он отрыл ее, поставил домовину на мокрую плиту и сказал:

— Тут хоть и сыро, но покойно будет, камень под тобой.

Тишина за спиной означала, что гроб подняли на поверхность и сейчас специалисты изучают его содержимое. Несколько раз сад озарила фотовспышка, и снова заработали лопаты.

Коперник вернулся в беседку без прежней уверенности, огляделся, будто проснулся, спросил отрывисто:

— Где? Где ваш приятель?

— Выпил вина и ушел спать, — как ни в чем не бывало ответил Мавр. — Кланяться велел.

Кажется, он зубами скрипнул, но ничего не сказал, молча поставил перед собой стаканчик и потянулся за бутылкой, но Мавр опередил и демонстративно вылил коньяк за парапет, под виноградную лозу. Гробокопатель возмущенно вскочил, крикнул кому-то:

— Пронского в наручники! И глаз не спускать!

Боец, которому было поручено охранять, прибежал с браслетами, обдал запахом покойника.

— Гостя найти! Его фамилия — Курбатов, сторож с лодочной станции.

И пошел к калитке в сторону моря. А там начинался шторм, белые гребешки на волнах заворачивались все круче и круче, отчего темный водный простор высветлился и стал белесым.

Мавра забили в наручники, отвели в чердачную комнату, где жил когда-то онемеченный Соболь, и, за отсутствием наружного запора, подперли дверь ломом. Здесь было единственное окно, забранное крепкой кованой решеткой собственного изготовления, которую бдительный страж проверил, не поленившись забраться на крышу. Мавр открыл створки, помахал ему рукой и показал большой палец. В саду остались двое часовых, еще двое спрятали под одежду короткие автоматы и ушли в поселок, наверняка искать Курбатова, остальные засыпали могилу, долго и старательно устанавливали памятник, после чего разошлись по времянкам и, похоже, улеглись спать.

Куда отправился Коперник, Мавр не заметил.

В комнате было все перевернуто, вспороли матрац, так что из кровати торчали пружины, вытащили из шкафа старые газеты, которые в доме лежали в каждом углу, и во многих местах содрали обои и кое-где взломали листы оргалита со стен — верно, проверяли пустоты. Спать Мавр не собирался, поэтому равнодушно глянул на разгром, взял стул и устроился у окна. Один часовой ушел к воротам, другой пристроился на крыше времянки, и скоро все стихло. Лишь бесконечно шумели и хлестались о берег тяжелые волны. За окном даже в темноте желтел сад, и ветер с моря срывал листья и ронял уцелевшие плоды с деревьев. Мавр любил осень, потому что спадала жара и надо было заниматься делами приятными и чистыми: жать виноградный сок, ставить его под мягкое, ласковое солнце, чтоб напиталось им, забродило, и, не дай бог, чтоб начался вот такой шторм — вино от соли испортится, и всякий знающий толк, сразу услышит горечь…

А потом он разжигал горн в кузнице, засовывал в огонь куски железа, но не брался за молот, даже если сталь начинала искрить — думал, что бы такое выковать? Это было очень важно — сначала увидеть творение в воображении и потом воплотить в металл. И если не придумывал, то угля больше не сыпал, а сидел и наблюдал, как угасает пламя.

Он умудрялся осенью совмещать стихии вина и огня, и когда удавалось, до декабря ходил в приподнятом настроении.

Сейчас он смотрел на разор в своем поместье и ничуть не жалел, что теперь это состояние повторится не скоро, придется долго латать дыры и зализывать раны…

Темный предмет, похожий на катер в штормовом белесом море, Мавр заметил давно и подумал, что это опять рыбаки из ресторана браконьерничают, только вот погодку выбрали неподходящую. Однако суденышко медленно дрейфовало, качаясь на волнах или шло малой скоростью к Соленой Бухте, без огней и опознавательных знаков и через полчаса исчезло — то ли повернуло вдоль берега, то ли причалило и пропало в тени от гор. В доме было так тихо, что сквозь шум прибоя из-за двери доносилось похрапывание бойца-охранника. И вроде бы даже слышно, как падают яблоки и сонливо гудят осы на гниющем винограднике.

Неожиданно у времянки, на которой сидел часовой, послышался стук ботинок по железу, затем легкий шлепок, будто ударили мокрой тряпкой — похоже на выстрел, но приглушенный шумом моря. В тот же миг от ворот побежал другой боец, миновал беседку, упал на свежую кучу земли и вроде бы изготовился стрелять, но больше не шевелился. Спустя минуту, по саду побежали призрачные тени, и бесплотные, рассыпались повсюду, растворились в сумраке деревьев, но вот со скрипом и почти одновременно раскрылись двери времянок и сразу же зашлепало густо, раздался сдавленный крик, хрип — Мавр обвис на решетке, стараясь что-либо разглядеть, однако от напряжения начало казаться, что шевелится и мельтешит весь сад.

Он отвернулся, проморгался и, когда снова выглянул, отчетливо увидел вооруженного человека, перебегающего от виноградника к крыльцу дома, за ним сквозанул другой, и через несколько секунд дверь затрещала. И только сейчас Мавру пришла мысль, что Курбатов все-таки дозвонился, и это налетели «руховцы» мстить проклятым москалям…

В следующее мгновение мысль об украинских националистах отлетела — слишком круто было для них.

С чердачной лестницы ударила длинная и оглушительная очередь — наконец-то проснулся охранник. Один из нападавших кубарем слетел с высокого крыльца и остался лежать комком у шурфа, а второй отскочил, и по двери будто застучали молотком — выстрелов не слыхать! Со всех углов сада к дому устремились люди, пожалуй, до десятка, побарабанили по двери и ворвались внутрь. Еще несколько раз шлепнуло, и все стихло.

Мавр толкнул дверь — лом был на месте. Внизу послышался требовательный приглушенный голос:

— Ищите. Обыскать весь дом! Он здесь.

Шорох шагов разлетелся по всем углам и скоро оказался на лестнице.

— Дверь приперта ломом! — сообщил кто-то.

— Открывай!

В тот же момент в дверной проем пахнуло порохом, Мавр включил свет.

На пороге стоял человек в камуфляже и черной маске, в руке наготове пистолет-пулемет с набалдашником глушителя. Яркий свет ослепил его, вояка заслонился рукой, сделал шаг назад, выискивая стволом цель, и дал бы очередь наугад, в пустоту, но из-за его спины в комнату заскочил еще один, с открытым лицом и в форме капитана морской пехоты.

— Пронский? — спросил и одновременно удостоверился он. — Мы опасались, вас ликвидируют, — и тут же поднес рацию к рту: — Объект найден, цел и невредим.

Мавр сел на истерзанную кровать, покачался на оставшихся пружинах.

— Ну и что скажешь, капитан?

— Все в порядке, товарищ генерал, вы в безопасности, — отрапортовал он и заметил наручники. — Сейчас снимем!

— А вы-то чьи, хлопцы? Кто подрядил?

— Не волнуйтесь, свои, — он взял Мавра под руку. — Нам нужно на катер, Александр Романович.

Во дворе бойцы в масках стаскивали трупы к калитке в сторону моря, а оттуда другая группа грузила их на катер, который волнами все ближе и ближе прибивало к берегу, вытаскивая на отмель. Потому эти морячки в камуфляже спешили, однако воевать у них получалось куда лучше, чем заниматься погрузочными работами. Привязанный к борту трап мотало по сторонам и с него падали то эти неумелые работяги, то несомые ими тела.

Ключ от наручников найти не удалось, хотя у покойных спецназовцев вывернули все карманы, пришлось идти в кузницу, пробираться вдоль стенки — посередине огромная яма — и разрубать зубилом. И во время этой авральной работы, когда втащили на борт почти все трупы и зачем-то железо от кузни, во двор заскочили те двое, посланные искать Курбатова. Ситуацию оценили мгновенно, и вроде бы сразу подняли руки, чем на секунду сбили с толку, и вдруг открыли беспорядочный огонь, пятясь назад.

Капитан хотел столкнуть Мавра на землю, но не осилил и, мужественно заслонив собой, закричал: огонь! Его бойцы в масках вроде бы и не стреляли, лишь посуетились в темноте, но оба спецназовца повалились у ворот друг на друга, а сквозь пулевые пробоины в железе засветились окна проснувшихся соседей напротив.

В сопровождении капитана Мавр поднялся на борт по трапу, осклизлому от крови. Катер тотчас начал давать задний ход, сползая с мели, мотался, как бык на веревке, отчего бросало на стены, и ладно, сухопутный генерал едва успевал хвататься за поручни, но бравый моряк отчего-то потерял устойчивость и чуть не выпал за борт. И его команда кое-как держалась на ногах, одни свежие, не окостеневшие трупы, выложенные на корме в ряд, лежали спокойно и лишь помахивали руками.

Когда спустились в каюту под рубкой, старый, похожий на пограничный, катер наконец отодрался от дна и, болтаясь на волнах, затрясся и заскрипел, но в его недрах обстановка была вполне приличная. Навстречу Мавру из мягкого кресла поднялся Козенец в мокром морском плаще, раскинул руки, но не обнял, а лишь похлопал по плечам.

— Рад видеть вас! Теперь все обошлось! Прошу, Александр Романович, располагайтесь, вы в полной безопасности. Да вас ведь боевыми операциями и передрягами не удивишь!

Капитан козырнул и тотчас ушел.

Не снимая пальто, Мавр сел на мягкую ручку кресла и расставил мокрые выше колен ноги: к катеру шли вброд.

— Ничего, сейчас принесут сухую одежду, — успокоил Козенец. — Ужин и что-нибудь крепкое. Вы как выносите качку?

— Ты же вроде писал мемуары? — спросил Мавр.

Тот развел руками.

— По личному распоряжению премьера!.. Он был взбешен, когда вы позвонили и сообщили о нападении. О, вы никогда не видели, что это значит!

— И хорошо, что не видел… Куда мы идем?

— В трех часах хода отсюда стоит десантный корабль. Ссадим морскую пехоту и уйдем в Ялту, там ждет вертолет.

Мавр сильно сомневался, что эта команда бойцов каким-то образом принадлежит к силам ВМФ, но промолчал. Какой-то гражданский с красным, обветренным лицом постового милиционера принес одежду, сообщил, что ужин подадут через пять минут, и скрылся. Катер прыгал по волнам и иногда с грохотом стучался днищем о воду, отчего в каюте все подпрыгивало, а пустые кресла на колесиках разъезжали по полу. Едва Мавр успел переодеться, как в дверь постучали и вошел капитан, но уже в гражданском костюме, что-то прошептал Козенцу и удалился.

— Есть еще один неприятный момент, — с сожалением сказал Козенец. — Нужно опознать труп Коперника.

— Иди сам и опознавай, — отмахнулся Мавр. — Я хочу спать.

— Но я никогда не видел его, — признался тот. — Не знаю в лицо.

— Это ты не видел? — Мавр ухмыльнулся. — Не знаешь помощника президента?

— Дело в том, что Коперник был иностранцем и никогда не приезжал в Россию.

— Как же он помогал?

— Консультациями при личных встречах, ну и по телефону…

Мавр давно ничему не удивлялся. Он натянул мокрое пальто и пошел на палубу.

Около двух десятков трупов, освещенных прожектором с рубки, лежали на корме, предусмотрительно разложенные в ряд, спецназ в рабочей форме и отдельно — специалисты в гражданском. К каждому было прикручено проволокой железо, уворованное от кузницы, — согнутые пополам полосы драгоценного металла, добытого Мавром из развалин старых домов.

Он осмотрел гражданских — Коперника среди них не было. Козенец ходил следом за Мавром, упрашивал:

— Пожалуйста, еще раз и внимательнее. Сбежать он не мог, Соленую Бухту и ваш дом оцепили с наступлением сумерек. А очки, возможно, потерялись.

Мавр узнал бы Коперника в любом виде.

— Его здесь нет.

— А среди этих? — вступил переодетый капитан, указав на мертвый спецназ. — Не исключено, успел переодеться…

Помощника президента не оказалось и среди вояк. Но зато проходя мимо их тел, Мавр вдруг увидел майора с разбитым лицом и его живые глаза. Вусмерть пьяный опер, кажется, проснулся и теперь не понимал, где находится, железяка килограммов на двадцать была привязана к ногам.

Склонившись к нему, Мавр тронул пальцами сосуд на горле — кровь еще билась в его теле.

— Он? — заметив его интерес, подскочил Козенец.

— Этот человек жив. — Мавр выпрямился. — Он просто пьян.

— Здесь нет живых, — с сожалением сказал капитан. — Они оказали вооруженное сопротивление.

Повернул ногой голову майора и сделал контрольный выстрел за ухо.

14

Его вели по пути, заранее вычерченному твердой и знающей рукой, но только не в интересах Хортова, а совершенно с другими и понятными целями. В этом он окончательно убедился в доме доктора Крафта. Получило подтверждение и то обстоятельство, что законная жена не только причастна к операции, не только приманка, но играет в ней заметную роль. Когда Андрей вернулся домой и семейный врач предъявил ему результаты анализов, он встретил это спокойно: оказывается, русский муж фрау Хортоф страдает запущенной формой грибкового заболевания половых органов, в России называемой молочницей, для лечения которой, если идти по консервативному пути, потребуется не менее месяца. Но если использовать современные средства, очень дорогие, — но иногда они могут иметь побочные отрицательные эффекты, в частности, на предстательную железу, — то два-три дня.

Он все понял и ничего не сказал, пообещав доктору Гагенбеку исправно выполнять все его предписания и лечиться по старинке.

Дом, купленный для него, оказался настоящим серпентарием, где от благодетельницы-жены и до дворецкого — все были повязаны ядом заговора. У Барбары вдруг зажглась юношеская любовь, пока был в Москве, телефон обрывала, а тут — врачебный осмотр, угрожающий диагноз и ее странное исчезновение. Вернувшись ночью из Зальцгиттера, он обнаружил, что Барбары нет, она с тех пор так больше и не появлялась, уже приезжали из офиса, не веря, что ее нет.

Этот «историк» и послал Хортова дальше, не исключено, что в последнюю инстанцию, к человеку, который управляет всем заговором, — к Альберту Кругу. И тут же, не дожидаясь просьбы, весьма услужливо позвонил этому Кругу и договорился о встрече на воскресенье. Мало того, будто бы малознакомый ему Круг сразу же согласился встретиться с русским журналистом и пригласил его провести выходной у него на вилле, у самого берега Балтийского моря.

То есть Хортова уже не вели — толкали вперед!

Получив заключение врача, Хортов выслушал рекомендации и совершенно спонтанно заявил ему, что уезжает в Россию, поскольку буквально оглушен своим заболеванием.

Вечером Барбара не появилась…

На следующий день утром, когда озабоченные Шнайдеры и врач явились на работу, он попросил Гагенбека написать письменное медицинское заключение. Этот добродушный, спокойный и вальяжный немец слегка напрягся.

— Зачем это вам, господин Хортов?

— Предъявлю своим докторам в России! Буквально перед отъездом был в платной клинике и получил отрицательный результат в отношении венерических заболеваний. Дерут большие деньги, но результат — нуль!

— О да, в России очень слабая медицина, — почему-то залепетал Гагенбек. — Я вылечу вас, господин Хортов! Болезнь исчезнет бесследно!

— Благодарю, Адольф. Но я хотел бы иметь ваше заключение.

— Но нет фрау Барбары!

— Причем здесь моя жена? Это вы или она поставила диагноз?

— Я весьма озабочен ее отсутствием…

— Возможно, Барбара уехала в Грецию, — предположил Андрей. — Разве в ее отсутствие вы не можете написать заключение? Мне нужно вернуть свои деньги в России!

— Вы хотите отвезти мое заключение в Россию? — обнадежился он.

— Разумеется!

Должно быть, семейный врач был не посвящен в дела и выполнял личное поручение своей хозяйки.

— Пожалуйста, я напишу, — не сразу согласился он. — Но вынужден буду сказать фрау Хортов.

— Ради бога!

Получив официальную врачебную бумагу, Андрей демонстративно отнес ее и спрятал в чемодан, но едва Гагенбек отбыл (он прописал процедуры три раза в день), достал заключение и поехал в город. Там он довольно скоро разыскал частную клинику и попросил сделать те же самые экспресс-анализы. Побродив два часа по Берлину, он получил ответ, что совершенно здоров и, предъявив паспорт, попросил выписать официальное заключение.

Домой он вернулся к обеду, дождался Гагенбека и в процедурной комнате положил перед ним две копии полученных бумаг.

— Да, я поступил вероломно, — признался Хортов. — Но речь идет о преступлении.

Семейный врач пучил глаза, глядя на бумажки, и молчал.

— По вашим законам за такие вещи вы лишитесь не только работы, но и лицензии на частную практику до скончания своих дней, плюс к этому — огромный денежный штраф или даже срок. Вы понимаете, о чем я говорю?

Мясистое, добродушное лицо доктора налилось кровью, но не от злобы, должно быть, в нем возобладало чувство стыда. В следующую секунду Хортов понял — он испугался.

— Да, понимаю… И прошу прощения, господин Хортов.

— Прощения мало, не так ли? Если хотите, чтобы я не подал в суд, вам следует рассказать, кто, когда и зачем склонил вас совершить это преступление.

— Поверьте, я не хотел этого делать! Я понимал… Но ваша жена, фрау Барбара…

— Заплатила хорошие деньги?

— И не только… Она сделала очень много для моей семьи. Не мог отказать…

— С какой целью?

— Я не могу знать, господин Хортов.

— Это не разговор! Выбор у вас небольшой, Гагенбек. Я вас не пожалею.

— Могу лишь догадываться… Она не хотела… иметь с вами сексуальных отношений, — доктор покраснел еще пуще. — Федеральные законы стоят на защите чести женщины… Но это мои догадки, господин Хортов!

— Ничего, вы очень догадливый, Адольф. То есть если бы я, зная о заболевании, изнасиловал собственную жену, то угодил бы за решетку?

— Вероятно, да…

— Почему фрау Барбара решила упечь меня в немецкую тюрьму?

— Я этого не знаю! Возможно, вы сами предполагаете что-то… Я подумал… Невероятная мысль. Но другого ответа не нашел. Должно быть, таким образом фрау Барбара решила оставить вас в Германии. Вы бы образумились в тюрьме и стали жить в ее доме.

— Действительно, мысль невероятная, — усмехнулся Хортов. — На что вы рассчитывали, Гагенбек? Приедет глупый русский муж фрау и все примет за чистую монету? Она предупредила вас, что я работал в спецслужбе наших войск в Восточной Германии?

— Нет, — встрепенулся доктор. — Я не знал… Фрау Барбара сказала, мы управимся в три дня и вы не успеете нам воспрепятствовать.

— Кто может знать подробности? Ну? Кто чаще всего приезжал в этот дом? Или наоборот, к кому ездила моя жена? С кем вела разговоры обо мне? Как и кто вас уговорил пойти на это преступление? Ну не сама же Барбара?

Доктор устал от допроса и от страха и, кажется, скисал. Или выбрал такую защиту.

— Я бываю здесь два-три раза в неделю… И не могу знать… Фрау Шнайдер знает много больше, она наблюдательная и имеет хороший слух. Я проверял…

— К сожалению, фрау Шнайдер еще не пыталась меня отравить и не находится в моих руках. Я не могу спросить у нее, как у вас… Итак, Гагенбек, свою судьбу предлагаю решить вам. С кем моя жена говорила обо мне? Кто конкретно склонил вас найти у меня заболевание?

— Все получилось спонтанно… Поверьте, я не имел ничего против вас! — семейного доктора мучила жажда. — В конце прошлого месяца приезжал господин Альберт Круг, ваш коллега. Он редактор газеты, я часто вижу его по третьему каналу… Что-то требовал от фрау Барбары и называл ваше имя… Разговор был проблемный… Он открывал бутылку вина и повредил руку, прислуги в доме не было.

— В честь чего она поила редактора вином? Он что, такой желанный и важный гость?

— Я не знаю, до того случая не видел господина Круга в доме…

— Продолжайте!

— Пока я делал перевязку, слышал… Ваша жена сказала, что у господина редактора неверное представление о России и русских, и что она не поедет туда делать глупости.

— И все?

— Нет… Потом господин Круг предложил мне хорошую сумму. За то, чтобы я сделал ложное заключение.

— Сколько? Назовите цифру.

— Двенадцать тысяч марок… Это стоимость хорошего нового автомобиля. Я не мог не согласиться…

— Деньги успели получить?

— Пока лишь половину…

— А вы что, не понимали, как легко можно поймать вас на лжи?

— Фрау Барбара сказала, все пройдет в три дня, вы не успеете…

Хортов резко и жестко схватил семейного врача за халат, встряхнул, так, что у того хрустнула шея.

— Адольф! Нужно спасать свою шкуру! Зачем моей жене надо было спрятать меня за решетку?

— Это не она!.. — он стал ватным и мешковатым. — Я полагаю… Господин Круг и его газета… Должны были начать кампанию по освобождению русского журналиста…

— Что еще? Нужно вспоминать очень быстро!

— Если не получится у фрау Барбары, то господин Круг устроит автомобильное столкновение на дороге, с большим ущербом, а значит, и арестом…

— А еще какие варианты были?

— Да, я сделал ему перевязку указательного пальца правой руки и ушел.

— Почему они обсуждали такие вопросы в вашем присутствии? Может, вы оговариваете мою жену и господина редактора?

— Когда я дал согласие… Перестал им мешать…

— А теперь скажите: откуда в доме появились Шнайдеры?

— Их привез доктор Крафт всего полтора месяца назад. Фрау Хортов искала кухарку и дворника, но по объявлениям брать не хотела, а только по рекомендациям…

— На сегодня хватит, — оборвал Андрей и положил перед ним несколько медицинских бланков. — Теперь вам предстоит написать все, что рассказали. Подробно и в деталях. Если что вспомните, можно добавить.

— Господин Хортов! Но это будет письменное свидетельство!

— Разумеется, Гагенбек. А как вы хотели? Я полагаю, избавление от судебного разбирательства, работа и лицензия стоят гораздо больше.

После того как выжатый и сморщенный от разочарования Гагенбек покинул усадьбу, Хортов пошел в гараж за машиной. Тут же в бокс заглянул дворецкий и спросил, не нужна ли помощь.

— Послушайте, Шнайдер. — Андрей с помощью пульта открыл двери. — Вы хорошо изучили психологию русских, пока воевали и были в плену?

— О да! — весело воскликнул старик. — И вижу, что вы сейчас чем-то весьма недовольны!

— Нет, я просто зол! Очень зол! Я страдаю от сексуальной неудовлетворенности. А жена куда-то уехала!

— Это очень плохое состояние! Я помню… Но вы позавчера были в публичных домах!

— Нет, Готфрид, вы плохо изучили Россию. Послужите моим шофером. Садитесь в машину! По дороге я вам кое-что объясню.

— У меня очень много работы на усадьбе, господин Хортов, — вдруг начал изворачиваться садовник. — Осень, и нужно собирать фрукты…

Схватив корзину, тотчас удалился под яблони.

Это значило, что Гагенбек ничего не придумывал: сегодня ему устроят аварию на дороге с большим ущербом или даже ранением, чтобы уж наверняка лишить свободы.

Хортов не стал настаивать и, выбирая машину, думал только о безопасности. Представительский «форд» вызывал сомнения своей напыщенностью и блеском, поэтому выбрал самый надежный автомобиль — «вольво», повернул ключ зажигания, но стартер не заработал.

— Шнайдер! — крикнул он с раздражением. — Почему вы не следите за техническим состоянием машин? Я не могу запустить двигатель!

— Извините, господин Хортов, — старик заспешил к гаражу. — Если вы говорите о «вольво», то там неисправна электрическая проводка. Требуется квалифицированный ремонт в мастерской. Почему бы вам не поехать на «форде»?

Похоже, исполнителю автокатастрофы уже сообщили номер и марку автомобиля, на котором поедет «клиент». И сделал это Шнайдер. И если сейчас взять другую машину, то он побежит звонить и предупреждать…

— Я вас уволю, — пробурчал Хортов, усаживаясь в «пежо». — Если подобное повторится…

— Сегодня же отгоню машину в ремонт! — заверил дворецкий, торопясь поспеть к воротам.

Андрей вырулил на улицу: подмывало рискнуть и отправиться в редакцию на этой машине, чтобы проверить свои выводы, но, пересилив себя, он отъехал километр от дома, загнал машину на стоянку и, не искушая судьбу, отправился на такси.

Альберт Круг проводил совещание, и пришлось подождать в приемной, где сидела женщина, очень похожая на Аду Михайловну. Узнав, что он русский журналист, мгновенно сделалась любезной, предложила чашечку кофе с орешками и свежий номер газеты. Но зато ее шеф был обескуражен, когда Хортов вошел в кабинет и представился. Редактор сразу Андрею не понравился: толстая задница, узкие плечи — эдакий поплавок. Даже лицо пробкового цвета.

К встрече он не готовился, Андрей это понял сразу.

Грех, было не воспользоваться таким моментом.

— Господин редактор вам известно, что я в свое время служил в особом отделе Западной группы войск. То есть в Комитете государственной безопасности.

— Наслышан…

— Так вот, должен заметить, вы поступили весьма легкомысленно, когда вступили в сговор с моей женой и господином Гагенбеком. Не нужно ничего отрицать! — Хортов положил перед ним копии медзаключений и чистосердечное признание семейного врача. — Читайте! Вам это будет интересно.

Круг влип в бумажки, и его лицо закаменело — живо и судорожно двигались только глаза. Но когда Круг дочитывал последние строчки покаянного письма Гагенбека, остановились и глаза.

— Автодорожное происшествие планировалось сегодня, но не состоялось, — сказал Хортов. — Мне осталось совсем немного: обратиться в суд и к вашим конкурентам. Надеюсь, они с великим удовольствием возьмутся публиковать мои материалы. Вместе с факсимиле этих документов. Это же вы склонили мою жену войти в преступное сообщество? Вы подвигли ее и Гагенбека к совершению преступления.

— Вы шантажист, господин Хортов, — редактор начал приходить в себя.

— Извините, Круг, я вынужден собирать компромат. Я оказался здесь один, вас же — целая организация. Защищать себя — мое право. Мне известно, что вас интересует, но у вас была возможность, не мудрствуя лукаво, обратиться ко мне напрямую. Или вы считаете, лишенный свободы иностранец всегда бывает сговорчивее? Если еще обещать ему похлопотать или внести залог, защитить его через вашу газету.

— Я не мог обратиться к вам напрямую, — проговорил Круг. — Вся эта… история — не моя инициатива.

— Мне и хотелось бы узнать, чья.

— Вы знаете, совсем свободной прессы не бывает, — он не поднимал глаз. — Приходится добывать деньги, искать спонсоров… И выполнять их волю.

— Но вы весьма активно действовали! Не похоже, чтобы из-под палки… Вам обещали долю, если вы приложите определенные усилия по поиску Веймарских ценных бумаг. Не правда ли?

— Газета должна жить… А Веймарские акции принадлежат Германии.

— Это мы еще разберемся, кому они принадлежат. — Хортов сел к Кругу на стол и резким движением сбросил ровную стопку папок — веер бумаги застелил паркетный пол. — Кто он, этот ваш спонсор? Придется отвечать, господин редактор.

— Наш коллега, из бывшей Восточной Германии.

— Журналист?

— Да, он много пишет… И одновременно является совладельцем нескольких газет и телеканала.

— Откуда у него такие деньги?

— Возможно, наследство… Он аристократ, барон.

— Ваша газета содержится на его средства?

Круг повертел глазами, будто искал поддержки.

— Сорок процентов он выкупил. Мы были на грани краха… А тут деньги и заманчивое предложение.

— Надеюсь, имя его известно?

Редактор тупо и молча шевельнул узкими плечиками, отчего крупная волна все-таки докатилась до толстого зада. Едва оперившись, «новые русские» не зря кинулись «бомбить» Запад. Ослабленный, выхолощенный дух Германии после Третьего рейха, что в восточной, что в западной ее части, был один и тот же, и послевоенное, затурканное всем миром, но выросшее в лоне закона, тишины и благодати поколение было настолько внушаемым и бесхребетным, с таким чувством вины, что чуть ли не голыми руками бери.

Этот начал заикаться.

— Его… Его имя Томас фон Вальдберг. Барон фон Вальдберг.

* * *

После встречи с Кругом, на обратном пути Хортов вспоминал Сыромятнова — старца Гедеона, который когда-то не выполнил приказа и отпустил Томаса фон Вальдберга. Этот бывший гитлерюгенд был единственным из немцев, кто знал о судьбе пакета Третьего рейха, и скорее, именно он или через него начался его розыск в России, и через него произошла утечка информации о местонахождении Веймарских акций, притянувшая к себе внимание и аппетиты самых разных спецслужб, политиков и правительств.

Будь у него в ту минуту адрес барона, поехал бы к нему тотчас же, однако место его обитания Альберт Круг или не выдал, или в самом деле не знал, что было вероятнее всего, поскольку редактор выполнял задачу довольно узкую: после хлопот его газеты по вызволению русского журналиста из немецкой каталажки войти к нему в доверие и подружиться. Примерно столько же знала Барбара — все знал только один барон.

Чтобы привести в порядок мысли и чувства, Андрей пошел пешком, и вроде бы не забывал об ориентации в незнакомой части города, поглядывал по сторонам, когда поворачивал, однако внезапно обнаружил, что заблудился, и почему-то заволновался. А еще через минуту поймал себя на том, что начинает метаться и едва удерживается от желания бежать. Стараясь вырваться из этого неприятного состояния, он напустил на себя вальяжность, купил бутылку пива и, выпятив несуществующий живот, влился в цепочку прохожих, но взгляд все еще бегал по сторонам, выискивая путь.

И тут шедший за спиной человек догнал его, заглянул в лицо

— Вам нужна помощь, господин Хортов?

Эта услужливость сразу же привела в чувство: по крайней мере, еще трое молодых людей держали его под наблюдением и двигались по бокам и впереди, а вдоль тротуара со скоростью пешеходов катила синяя «ауди».

— Благодарю, — бросил Андрей, не повернув головы. — Справлюсь сам.

— Прошу в машину!

Шедший впереди хлопец заслонил дорогу, но в тот же он получил под дых и стал сгибаться, а добавить ему Хортов не успел — двое повисли на руках, третий перехватил голову сгибом руки и через несколько секунд его чуть ли не внесли в «ауди». И здесь, в невероятной тесноте, его еще продолжали блокировать с двух сторон, а один все пытался провести ментовский болевой прием — делал «ласточкин хвост», разрывая пальцы. Почти лежа на заднем сиденье, Андрей изловчился и дал ему ботинком под санки — тот отпустил руку и завернул матом по-русски, причем, с окающим нижнегородским диалектом.

— А, свои! — обрадовался Хортов. — Ну, хватит шею-то ломать! Отпусти!

Голову отпустили, но продолжали держать за руки. Машина уже неслась по улице, отчего-то навстречу общему движению, против шерсти, а человек на переднем сидении, вероятно, главарь этих захватчиков, озирался на Хортова и тихо матерился. Второпях он зажал дверцей полу плаща и теперь бесполезно пытался на ходу открыть ее и освободиться, но замок заклинило намертво.

— Ну ты попал! — засмеялся Андрей, склоняясь вперед. — Что, фалды прищемило?

Главарь неожиданно ловко вывернулся из плаща и обернулся назад.

— А тебе весело? — спросил по-русски. — Давай, повеселись пока, а потом я тебе фалды прищемлю дверью.

— Приятно иметь дело с соотечественниками. По крайней мере, нет языковых ловушек и все понятно.

— Ну, ты поумничай еще, — пригрозил тот и отвернулся. — Хрен моржовый…

Всю дорогу после этого ехали молча, и Андрей никак не мог сориентироваться, куда везут. Через двадцать пять минут машина резко свернула во двор старинного П-образного дома с высокими каштанами, сходу закатилась в открытую дверь гаража, и тут же послышалось что-то наподобие вздоха облегчения.

— Иди вперед, — скомандовал главарь, отомкнув маленькую дверцу в стене.

Полуосвещенными подвальными переходами и лестницами они пришли в какой-то бункер, весьма уютный, с современной отделкой, мягким зеленоватым светом и кондиционерами. Повсюду, даже в узких коридорчиках и нишах стояли самой разной конфигурации подсвеченные аквариумы с рыбками и пресмыкающимися, отчего все помещение напоминало один огромный аквариум.

Хортова привели в комнату, где за стеклянной стеной в голубой воде плавали крупные, разнопородные рыбы, после чего сопровождающий незаметно исчез.

А вместо него, так же незаметно, рядом оказалась Барбара.

— О, Андрей! — будто бы обрадовалась она. — Как я рада тебя видеть!

Одежда на ней, кажется, была сшита из рыбьей блестящей кожи…

— Замечательно! — возмутился Хортов. — Жена отлавливает мужа и привозит к себе под конвоем! Объясни пожалуйста, что это значит!

— Я не могла иначе поступить, — повинилась она. — Ты весьма строптивый человек… И так сложилась ситуация… Я была вынуждена проявить волю.

— Да, и я теперь нахожусь в тюрьме!

— Нет, это не тюрьма. Это один из моих офисов. Я называю его — Аквапарк.

— Разница небольшая…

— Пожалуйста, не обижайся, Андрей! Я разыскала и привезла тебя… потому что тебе грозит опасность! Нам обоим грозит опасность! Неужели ты не чувствуешь этого?

— Нет, я живу в безопасном месте, в доме, который подарила ты, — съязвил он. — А там и стены помогают.

— Не надо так говорить! Ты совсем не глупый человек! Ты очень умный и предусмотрительный человек! — заговорила она вроде бы с неподдельной страстью. — Ты не можешь не чувствовать опасности! Поскольку знаешь, с кем имеешь дело! Ты сегодня встречался с Альбертом Кругом!

— Мне кажется, он мелкий и трусливый, — отмахнулся Андрей, внутренне сосредоточившись.

— Это неверное, обманчивое впечатление!

— Вообще-то все твое окружение мне далеко безразлично, — заключил Андрей. — И у меня нет никакого желания продолжать подобные встречи. Я хочу домой.

Показалось — Барбара даже чуть успокоилась

— Сейчас это невозможно. Тебя не выпустят из Германии и, если ты сумеешь выскользнуть, — найдут и в России.

— И что мне остается? Сидеть в твоем бункере?

— Нет. Мы будем действовать, — жестко заявила она. — Я приняла решение взять все в свои руки. Барон слишком неразворотлив и старомоден, чтобы довести дело до конца. Меня раздражают эти его обряды и эзотерические увлечения! Мне некогда заниматься глупостями.

До боли знакомый комсомольский задор и сверкающие глаза Барбары ярко напомнили прошлое…

— Сейчас ты красивая, — заметил он, воспользовавшись короткой паузой.

— Что ты сказал?..

— Я говорю, занимайся своими серьезными делами, а я поехал в Москву.

— Мы поедем в Москву. Только вместе и чуть позже.

— Надо понимать, я полностью лишен свободы?

— В целях нашей общей безопасности, — отпарировала она — Я тоже сижу в Аквапарке. И ненавижу этот рыбий образ жизни… Но выходить отсюда пока нельзя!

— Боишься барона?

Она отвела взгляд.

— Послушай, Андрей… Я сделаю все, что ты хочешь… Дам развод, если будешь настаивать… Но ты должен помочь мне.

— Эту фразу я ждал от тебя, как только приехал в Германию, — признался Андрей.

— Ждал? — откровенно изумилась она.

— Вместо этого ты начала устраивать провокации, захотела, чтоб я тебя изнасиловал и попал в тюрьму…

— Ты же простишь меня?..

Это вместо того, чтобы прильнуть к груди, поднять глаза и сказать с придыханием: «милый, помоги мне».

— Я сама поддалась на провокации! Меня убедил Круг!..

— Где сейчас находится Томас фон Вальдберг? — перебил Хортов.

— Не знаю…

— Так дело не пойдет! Хочешь, чтобы я помог тебе — сдай мне барона. Насколько я понимаю, ты восстала против него и вы теперь соперники?

— Поверь мне, Андрей, я бы с удовольствием выдала его! Но я и правда, не имею представления, где он находится. И никто не знает! Он как тень, как призрак… Появляется в самых неожиданных местах, в неподходящее время…

— Попробуй отбросить страх. Вспомни, когда и где он появлялся неожиданно?

— Нет-нет, я ничего не помню! — поклялась Барбара.

— Погоди… Ты вообще видела барона?

— Да, всего один раз, и то ночью.

— Где?

— В костеле, возле гроба…

— Кого хоронили?

— Не знаю… Там стоял чей-то гроб, а возле него — барон в черной мантии…

— Он что, священник?

— Нет, он не священник, хотя очень похож…

— Тогда что Вальдберг делал в храме?

— Должно быть, молился…

— Ночью?

— Я не задумывалась над этим…

— На какой улице находится костел?

— Этого я не знаю! Меня привезли туда, в машине с черными стеклами.

Барбара напоминала выброшенную на берег рыбу.

— Дороги я не запомнила…

— Что было в костеле? Как он выглядел снаружи?

— Не помню…

Хортов перевел дух, взял за плечи и встряхнул Барбару.

— Я не верю! Не верю ни единому твоему слову! Ты все лжешь! Ты боишься Вальдберга, и потому не могла восстать против него! Ты с ним заодно, вы придумали новую провокацию!

— Нет, Андрей, я разорвала все связи!.. Он нас ищет, но не найдет. Почему пакет Третьего рейха должен принадлежать барону? И его латинским друзьям? Я узнала! Они хотят вывезти его в Аргентину и устроить там аукцион! Продать Европу с молотка!

— А ты, истинная патриотка, не можешь позволить этого?

— Да, не могу! — со знакомым всплеском комсомольской отваги сказала она. — Ценные бумаги принадлежат Германии.

— Ну что же, пусть принадлежат. — Андрей подошел к двери. — Желаю успеха. Скажи своим людям, чтоб выпустили меня.

— Ты не уйдешь отсюда, — устало проговорила Барбара. — Пока я этого не захочу.

— Не понимаю, что тебе надо? Восстановить таким образом прежние отношения? Сохранить брак?

— Хочу получить от тебя пакет Веймарских акций.

— И все?.. Какая мелочь!

— Я говорю серьезно!

— Неужели это серьезно? Утверждать, будто акции лежат у меня в кармане!

— Ты единственный знаешь, где они лежат и у кого!

— Откуда такая информация? Барон сказал?

— Он никогда не ошибается.

— Глупость! Вздор! Он тебя обманул! Он тебя проверил на вшивость! А ты его мгновенно предала! Решила сама взять пакет.

Она не дрогнула, однако в голосе послышалась настороженность.

— Андрей, у нас прекрасная возможность, шанс… нельзя им не воспользоваться. Мы будем самыми известными людьми в Европе и во всем мире.

— Хочешь сказать, самыми богатыми?

— Нет, известными!

— Тебе не хватает славы? Но зачем она тебе? Для рекламы?

— Мне не хватает власти, Андрей, — серьезно проговорила Барбара. — Известность — путь к власти. Имея пакет, на следующие выборы я выдвину свою кандидатуру и стану канцлером Германии. Женщиной-канцлером.

— Так, а я стану мужем канцлера? Но это абракадабра, не звучит! — вздохнул Хортов. — Поэтому я с тобой разведусь.

— О чем ты говоришь? — не поняла она.

— Я мечтаю, как и ты!

— Это не мечты — реальность. Ты мог бы занять очень высокое положение в обществе.

— Например, стать президентом России!

— Это невозможно, у вас другой менталитет. Но министром печати — не исключено.

— Хочу только президентом!

— Мне кажется, ты шутишь?

— Нисколько!

— Тебе не нравится мой проект?

— Да нет, мне все очень нравится. Только хотелось бы скорее покинуть твой Аквапарк, а то я чувствую себя рыбкой, посаженной в одну посуду с пираньей.

У Барбары открылись способности воспринимать шутки.

— Твой юмор не уместен, — отрезала она и сверкнула чешуей платья. — Я говорю о важных делах! И прошу тебя относиться без иронии!

— Не кричи на меня! — тоном оскорбленного супруга прорычал Андрей. — Ты еще не получила пакета Третьего рейха и пока не канцлер, чтобы кричать на подданного великой державы! Ты всего-навсего — моя жена! Кто в доме хозяин?

— Ты все время смеешься надо мной! — в ее голосе послышались истеричные нотки. — Всегда! И по телефону, и сейчас! Когда мы приступили к важному делу!.. Не надо укладывать дурака!

Должно быть, хотела сказать, валять дурака…

Хортов рассмеялся.

— Когда ты выучишь русский? Ты говоришь очень смешно!

— Ты будешь говорить со мной серьезно?

— Разве что в постели. Но твой доктор нашел у меня какую-то заразу.

— Как хочешь, — вздохнула она и удалилась с виноватой молчаливостью.

А через несколько секунд в кабинет влетели двое молодцев — уже других, и, как сразу выяснилось, русских, по виду — типичные боевики, состоящие на службе у немецкой госпожи. Настроены они были решительно, заранее получили инструкции, однако начали с вразумления.

— Ну, что ты, в натуре? — заговорил тот, что был поинтеллигентнее, в тирольской шляпе, костюме охотника и с резиновой дубинкой в руке. — Ты же понимаешь: начнешь выдрючиваться и пену гнать, мы же из тебя кусок мяса сделаем, на запчасти разберем. Тебе этого хочется? Ты же не партизан, а мы не немцы, чтоб на дыбу тебя вешать. Если только сильно попросишь…

— Давай! — согласился Андрей.

— Чего давай? — не понял охотник.

— Дыбу, пытки — что там у вас в арсенале?

— Ты что, больной? Или упертый?

— Заборзел, — определил второй, с явно боксерским носом.

— Заверни-ка ему ласты!

Боксер явного тяжелого веса пошел на Хортова, раскинув руки у бедер, словно курицу ловил. Вполне добродушная улыбка блуждала на крупном и мягком на вид лице, разве что холодные синие глаза смотрели жестко и пристально. Андрей по прежнему стоял, засунув руки в карманы куртки и внутренне готовился к сопротивлению. В шаге от него боксер и вовсе расслабился, не спеша достал наручники, раскрыл зубчатые браслеты.

— Ну, делай раз!

Хортов протянул ему руки — занес их над стальными челюстями, но в следующий миг схватил запястье руки боксера и с разворотом, через голову, чуть в узел ее не завязал. По инерции и от дикой боли боксера кинуло вперед, с грохотом пушечного выстрела он протаранил головой аквариум-стену и рухнул под ее обломками. Обвал воды вместе с рыбами и водорослями окатил Хортова по пояс, охотник в тирольской шляпе инстинктивно отскочил и тотчас получил ногой в пах.

Все произошло в три секунды, но кто-то стоял под дверью, поскольку она мгновенно распахнулась и на пороге оказался один из тех, кто брал Хортова на улице. Момент мгновенного ошеломления помог: Андрей со всей силы пустил дверь назад и любопытный опрокинулся навзничь, припечатавшись затылком к полу. Путь был свободен, по крайней мере, до конца коридора…

Но за следующей бронированной дверью уже доносился шум тревоги — голоса, команды и топот ног. Тогда он заскочил в первую же, пустую комнату, набитую компьютерами, подождал, когда поднятая в ружье охрана Аквапарка пронесется мимо, затем спокойно покинул бункер, оставляя за собой мокрые следы…

* * *

В доме, подаренном законной женой, стены наверняка не помогали, а скорее всего уже стали ловушкой, да и некогда было отлеживаться: если Барбара на самом деле откололась от Вальдберга и начала самостоятельно вести розыск пакета Третьего рейха, то ситуация осложнилась вдвойне. Теперь две команды станут отслеживать каждый его шаг и отлавливать, ибо близится кульминационная развязка, на что указывает ссора бывших партнеров. Поэтому Хортов, вырвавшись из Аквапарка, с особой осторожностью взял такси и поехал в восточную часть Берлина. Там, на Вестенштрассе, жил сотрудник Штази Эрих Кизик, когда-то осуществлявший оперативную связь с особым отделом советской группировки. В самом начале службы на новой должности они вместе ловили солдата, сбежавшего из части с целью уйти в ФРГ, дежурили в квартире, выходящей окнами на запад, через которую, по некоторым данным, незаконно переправляли людей на ту сторону. Он был старше Андрея лет на пятнадцать, однако разница ни в звании, ни в возрасте не чувствовалась, и после того, как они удачно отловили дезертира, Эрих получил медаль и пригласил к себе в гости. А Хортову тогда объявили выговор за недостаточную оперативную работу в части. У Кизика было шестеро детей, маленькая, сухонькая жена и огромная квартира. Он неплохо знал русский — учился в школе КГБ, давал уроки своим детям, поскольку хотел отправить сыновей учиться в московский Бауманский институт.

Андрей попросил таксиста остановиться за два квартала, побродил по дворам, проверяя, не присматривают ли за ним, и одновременно стараясь выжать воду из ботинок и подсушить штанины. Потом купил в магазинчике рейнского вина, закусок, поискал безделушки в подарок детям, но вспомнил, что самому младшему сейчас должно быть лет шестнадцать, так что безделушками не обойдешься. В результате нагрузился пакетами и в таком виде, едва высвободив палец, позвонил в дверь подъезда Кизика.

— Вас слушают, — отозвался консьерж. — Кого вы намерены посетить?

В доме жили только сотрудники «Штази», и он охранялся и раньше так.

— Я пришел к Эриху Кизику, — сказал Андрей в металлическую сетку микрофона.

— Его нет, — ответили почти мгновенно. — Он больше не живет в нашем доме.

— Вы не могли бы сказать, где он теперь живет? Он не оставил адреса?

— Я слышу в вашей речи славянский акцент… Вы кто, господин?

— Я русский и приехал из Москвы. — Хортов решил не называть фамилии любопытному консьержу, который наверняка сотрудничал с кем-нибудь: в такие дома простых стариков не сажают.

— Эрих Кизик — ваш знакомый?

— Да, лет восемь назад мы были коллегами.

— Вы не можете назвать фамилию?

Это уже было слишком, надо было уходить, и пакеты оттягивали руки.

— Очень жаль, что я не могу встретиться с Эрихом, — сказал Андрей и поставил подарки. — Я принес кое-что для его детей, будьте добры, передайте, если он когда-нибудь придет сюда.

— Подарки для детей? — чему-то изумился консьерж, и дверь открылась.

Эрих настолько постарел и ссутулился, что если бы не его улыбка с прищуром, никогда бы не узнать.

— Андрей? — спросил он по-русски, вскидывая руки. — Один момент! Фамилия — Вольф!.. О, нет, Волков!

— Хортов, — засмеялся он. — Все равно, что Волков. Почему так долго не впускал?

— Мой дом — моя крепость, — отчего-то сразу погрустнел он, но спохватился. — Как это по русскому обычаю?.. Нельзя держать дорогого гость у порог! Надо садить красный угол.

Красного угла в доме не оказалось, но зато был старый кожаный диван в зале. В квартире ничего не изменилось, разве что все постарело, как сам хозяин, и не слышно было детей.

— А где же твое многочисленное потомство, Эрих? — разбирая пакеты, спросил Андрей. — И жена?

— Моя жена умерла, — обронил он тихо.

— Соболезную… Но ведь ей было немного лет…

— Пятьдесят один год…

— Болела?

— Да, болела, — ему не хотелось вспоминать, потому он приступил к Хортову. — Насколько мне известно, ты живешь в Германии? Я слышал, ты все-гаки женился на этой очаровательной девушке.. Забыл имя!

— К сожалению, я сделал эту глупость и женился, — вздохнул Хортов, взглянув на свои мокрые ботинки.

— Ты не счастлив в браке?

— А брак и не получился, Эрих, я уехал в Россию.

— И она… уехала с тобой?

— Осталась здесь, занимается бизнесом. — Андрею тоже не хотелось вспоминать. — Послушай, Эрих, ты работаешь консьержем? Или случайно там оказался?

— Да, я получаю очень маленькую пенсию… А ты же закончил Берлинский университет, как я помню, подготовил себе плацдарм к отступлению?

— К наступлению, Эрих, к наступлению. Работаю специальным корреспондентом в одной московской газете.

— Я рад за тебя, Андрей. Хорошо, что тебе повезло.

Он не хотел вдаваться в подробности своего везения.

— Но где твои славные дети? Самого младшего звали, кажется, Гельмут?.. Я купил ему пневматический пистолет, — Хортов достал коробку. — С боеприпасами…

— Гельмута нет со мной, — признался Эрих. — Как и всех остальных… Дети ушли из дома. Старшие дочери уехали в Америку, два сына в Италии, один поступил на службу во французский легион. А Гельмут… просто взял мотоцикл и сбежал из дома. Говорят, видели в компании байкеров в Тироли… Вот Амалия и умерла… Никто не хочет жить с отцом, потому что он принадлежит к касте прокаженных. Хорошо, что остался на свободе. Многих упрятали за решетку. Меня оставили, потому что я не боролся с инакомыслием, а просто отлавливал беглых советских солдат. И разрешили работать консьержем в собственном доме.

— Почему так случилось?

— Потому что вы нас бросили… Да, предали, оставили одних против всего Запада, против волчьих законов капитала. Мы сражались, но силы были не равны… Извини, Андрей, я не тебя осуждаю.

— Я понимаю, Эрих…

— Помнишь мою дочь Герту?.. Она что-то пыталась сделать для меня, писала в правительство. Потом ей пришлось уволиться и уехать из Германии, потому что начали преследовать бритоголовые, — он встряхнулся, и замахал руками. — Хватит! Хватит жаловаться. У меня все хорошо, и я доволен. Гельмут вернется, я верю. Скажи мне, Андрей, ты же пришел ко мне в гости с каким-то вопросом? Я вижу по твоим глазам…

— Теперь и вопросы задавать стыдно, — признался Хортов. — Да, я пришел, чтобы поинтересоваться одним человеком. Это связано с моей журналистской работой… В ФРГ у меня нет доверенных и знающих людей. Поэтому я обратился к тебе… Этот человек — барон, а они все в Германии известны…

— Когда ты служил в особом отделе, ты был самоуверенным человеком, — вспомнил Эрих. — А сейчас слишком много слов и мало действий. Как зовут твоего барона?

— Томас фон Вальдберг.

— Любопытно, — вдруг насторожился Эрих. — Почему он тебя заинтересовал?

— Ты знаешь его?

— Лично с ним не знаком. Но Томас Вальдберг в семидесятых годах работал заместителем начальника шестого отдела «Штази».

— Нет, Эрих, ты, вероятно, ошибаешься. Он не мог работать у вас из-за своего происхождения. Он — сын генерала фон Вальдберга, особо доверенного лица Бормана. К тому же входил в гитлерюгенд…

— О, кто только не входил в гитлерюгенд! — засмеялся он. — На это особенно не смотрели, поскольку относились к молодым людям с пониманием. Это сейчас за происхождение могут затравить человека и превратить его жизнь в ад… Напротив, мы таких людей вербовали сначала в качестве агентов, а потом после тщательных проверок даже брали на службу. Разве в КГБ поступали иначе?.. Я отлично помню старые оперативные бумаги, составленные и подписанные им. Некоторые темные дела перешли мне по наследству. Правда, он тогда нигде не писал приставку — фон. Но все знали, что он из аристократической семьи… Я тебя разочаровал?

— Да нет… Просто очень неожиданная информация. И очень много проясняет.

— Никак не пойму, зачем тебе понадобился этот барон? Если ты журналист.

— Эрих, ты не знаешь его дальнейшей судьбы?

— Нет, этого я не знаю, — он с сожалением развел руками. — Вероятно, живет на таком же положении, как я. Потому что бумаги, составленные им, были очень серьезные и касались идеологии в молодежной среде, а все секретные материалы стали достоянием общественности и прессы.

— По моим сведениям, Томас фон Вальдберг живет очень хорошо, владеет средствами массовой информации — короче, занимается бизнесом на идеологии.

— В таком случае, он оборотень, — заключил Эрих. — Таких оказалось у нас достаточно. Есть бывшие сотрудники «Штази», которые сейчас работают в спецслужбах Германии.

— Посоветуй, как лучше его отыскать?

— Очень просто, Андрей! — он еще находил в себе силы веселиться. — Логическим путем. Если Вальдберг предатель, но барон и бывший гитлерюгенд, а сейчас состоятельный человек, то его следует искать всего в трех клубах: аристократическом «Рыцарский орден», военном — «Юный солдат рейха» и клубе миллионеров «Капитал». Или сразу во всех. Кем бы он ни был, обязательно будет посещать одно из этих мест. Они же умирают от тоски и одиночества!

15

Катер несколько часов шел в открытое море, попутно отправляя за борт лишний груз «200», и когда уже палуба была хорошо отмыта волнами, к нему наперерез устремился ободранный пограничник, в рассветный, зоревой час кроваво-красный от ржавчины, однако застопорил ход, должно быть, получив команду, и убрался восвояси. Солнце выглянуло на несколько минут, затем снова навалились штормовые тучи, и уже сумеречным днем они причалили к украинскому военному кораблю, болтающемуся в нейтральных водах, ссадили десант и еще час стучались о борт, пока Козенец с командиром корабля решали, стоит ли в такую погоду поднимать палубный вертолет, чтобы доставить драгоценный груз — то есть Мавра — на берег. Запланированному развитию событий помешала погода, все, кроме команды, перешли на корабль, а катер отвалил и запрыгал по волнам куда-то в сторону Турции.

С палубы уже была видна гостиница «Ялта» и сам город на уступах гор, однако малый противолодочник пошел вдоль берега и к вечеру встал на якорь в Севастополе. На оцепленном матросами причале уже было несколько автомобилей с машинами сопровождения, возле которых стояли неподвижные люди. Козенец, похоже, ждал темноты в целях конспирации, или окончания шторма, поскольку подойти к причальной стенке на шлюпке было небезопасно. Однако прибой и в сумерках накатывался с прежней силой, хотя ветер ослабел. Мавра посадили в вертолет и вместе с Козенцом перебросили на берег.

После долгой качки земля под ногами продолжала колебаться, но долго постоять на ней не удалось. Мавра никто не охранял, если не считать самого Козенца, они сидели вдвоем на заднем сиденье огромного бронированного джипа — похоже, ехали в аэропорт. Впереди на высокой скорости мчалась машина ГАИ — вроде бы украинская, затем «торпеда» со смертниками неизвестной принадлежности, гуляющая по дороге, как слепой, прощупывающий пространство, и сзади «сугроб» российской военной автоинспекции — везли, как самого премьера.

Козенец расслабился настолько, что пытался балагурить.

— Да!.. Мне и в голову не приходило, что самые интересные страницы жизни будут под занавес. Как в спектакле! Кажется, наступает развязка. Это моя последняя операция. Кто бы ни попросил, пусть сам Господь, не буду я никого вызволять.

— Это что, основной род занятий? — между делом поинтересовался Мавр.

— Хрущеву я вытаскивал угнетаемых на Западе коммунистических лидеров, — с удовольствием стал рассказывать он. — Брежневу — Луиса Корвалана, завалившихся разведчиков, а Горбачева самого доставал из Фороса. Голой рукой каштаны таскал!

— А меня кому достал?

— Вы, генерал, добыча особая! — засмеялся Козенец. — И принадлежите человечеству! Не обижайтесь!..

Обидеться Мавр не успел. Машину ГАИ вдруг забросало по дороге, и через мгновение она улетела под откос. Тяжелая «торпеда», избегая столкновения, вышла на встречную обочину, однако тоже не удержалась на полотне, завалилась на бок в заросли акации. Водитель джипа, отделенный стеклянной перегородкой, отчаянно тормозил, но все-таки наехал на «ежа», пробив передние колеса. Целым остался лишь военный «сугроб», откуда густо ударили автоматные очереди, а затем посыпались вооруженные люди. Они мелькали в свете фар, рассыпая на асфальт стреляные гильзы, изрешетили «торпеду», откуда выбирались смертники и гаишников, пытавшихся отстреливаться.

Козенец и водитель похватали пистолеты-пулеметы, подергались было у дверей, опуская бронированные стекла, но отстреливаться не решились, водитель вообще выбросил оружие на улицу.

— Ну, а это чьи архаровцы? — спросил Мавр.

Профессиональный освободитель лишь сверкнул глазами, хотел что-то сказать, но люди из «сугроба» уже взяли машину в кольцо и, видимо, привязали взрывчатку к замку задней двери — громыхнуло, и в салон ворвался вонючий выхлоп взрывчатки. В этот момент Козенец словно очнулся и вдруг, повернувшись всем корпусом к Мавру, прошипел:

— Не отдам…

Сквозь заднюю дверь в сполохах света в машину забирались люди — сразу несколько человек, и потому мешали друг другу.

Ствол поднимался от бедра Козенца, и когда уже был на уровне живота, Мавр сам наткнулся на него и резко отвел пистолет в сторону. В лицо ударили брызги стекла от перегородки, девятимиллиметровые пули продырявили его наискось, и водитель за рулем внезапно выгнулся, закричал и, обернувшись, свалился набок.

Козенца не схватили, а вырвали с сиденья, через заднюю дверь выволокли наружу и тут же расстреляли в затылок.

Рядом с Мавром очутился человек в камуфляже и маске.

— Товарищ генерал, вы не ранены?

— Ну, а вы кто такие? — спросил он, наблюдая за людьми, подъехавшими на грузовике, которые собирали и грузили трупы.

— Отвечать на ваши вопросы я не уполномочен, — заявила маска. — Прошу в машину.

Взяли под белы рученьки, пересадили в белый «сугроб», который с места взял скорость в обратном направлении. По обе стороны сидели две похожих маски. Скоро к машине ВАИ пристроились еще две, спереди и сзади.

— Не волнуйтесь, это наши, — упредила вопрос одна из масок.

На сей раз его везли в сторону военного аэродрома. Солдат на КПП заранее поднял шлагбаум и отдал честь — похоже, он наконец-то попал в руки государственной организации.

У военно-транспортного самолета на освещенной площадке прыгающей походкой двигался маятником молодой генерал-полковник, еще несколько военных стояли группой под крылом — пошел дождик.

— По личному распоряжению… председателя правительства… я обязан доставить вас в Москву, — отрапортовал генерал, делая странные паузы. — Ваши злоключения на… позади. Мы отслеживали ситуацию… и держали на… под контролем.

Самолет тотчас же стал выруливать на взлетную, согнал со старта военный грузовой «Ан-12» и, почти не останавливаясь, пошел на взлет. А по соседней полосе, с некоторым отставанием, набрали разгон два «МИГа».

— А это зачем? — спросил Мавр.

Генерал несколько успокоился и мудрить не стал.

— Да, на… Бардак, бля… Никакой ответственности на… Суки, вторглись, на… И хоть бы…

— Чьи вторглись?

— А… знает. Без опознавательных, на… Ни один… решения не принял, на… Оборона, мать ее, на…

Он замолчал, видимо, испугавшись своей злой откровенности, однако долго не выдержал.

— Эти козлы из ГРУ Козенца мочканули, на… А приказ, бля… живым и здоровым… За него шкуру снимут, на… Говорил же, бля, взять ментов. Эти — зверье, на… отморозки.

Один из полковников прислуживал вместо стюардессы, накрывал стол, вытаскивая откуда-то царские вина и закуски. Застолье началось бурным, как пир во время чумы. Генерал-полковник хлестал водку стаканами, и после каждого приговаривал, что это — последний, потому как докладывать премьеру. И на удивление, не опьянел, держался на ногах и имел бодрый вид, должно быть, потому из взводных попал в генералы.

В Москву прилетели на рассвете, приземлились на Чкаловском, где уже поджидал премьерский кортеж и охрана. Генерал вылез из самолета и побежал докладывать к машине премьера. Тот не вышел, принял доклад сидя, после чего выбрался на свет божий, и полковники подтолкнули Мавра к выходу.

— Пора, товарищ генерал!

— Как импортного встречаю! — засмеялся премьер, шагая к нему с протянутой рукой. — Почетного караула не поставил!.. Как, ничего долетел?

— Ничего…

— Видал, какие пляски? Из рук в руки хватают!.. Слетелись мухи! Козенца жалко, под ту же сурдинку хотел рыбку съесть, а штаны свалились… Спутался с этими! Я ему плешь переел…

Не отпуская руки Мавра, он говорил и вел его к своему автомобилю. Генерал-полковник двигался тенью на шаг позади. Премьер двинул головой в его сторону — оглянуться не позволяла толстая шея.

— Если ты сунешь свой зад… Игроки вылупились! Чтоб такие яйца таскать, надо голову иметь! А вы устранять… Почуял, одеяло! В Чечне натянешь кого хочешь.

Тут и Мавр пожалел Козенца: наверное, никто уже не переведет речь премьера. Однако его подручный генерал все понял.

— Так точно! Я приказал, ни один волосок, на… Раздухарились и всех под гребенку, на… под бандюков…

Он бормотал что-то еще, но премьер уже не слушал.

— Давай, садись и делай, — это уже говорилось Мавру. — Как положено — не подойду. Но поддержка всяческая, министру сам скажу, чтоб как перст… И сразу мне, если начнется… А то они, как собаки, так и норовят в дамки. Никому не дам руки нагреть!

— Должен предупредить, — продолжал премьер — с началом моей работы резко улучшатся отношения с Германией, да и со всей Европой. МИДу следует подготовиться.

— Это почему так?

— Начнут уважать Россию. Сильного и богатого всегда уважают. Желательно бы заменить там всех, кто привык только прогибаться и сдавать государственные интересы. Потому что спутались все! — в сердцах добавил он, но тему развивать не захотел, лицо набрякло серой тяжестью.

— Распутаются, — пообещал Мавр.

— Еще чего надо?

— Придется перетрясти существующую банковскую систему. Одних потеснить, других выпустить в трубу.

— Но это мы сделаем.

— Мне потребуется открыть полтора десятка новых, в том числе, в ведущих европейских странах. Или посадить своих людей в те, которые есть.

— Если не выйдет, — после недолгих размышлений, произнес премьер. — Меня банкиры уйдут.

— И еще нужно отдельное помещение со своей территорией, забором, автономной охранной сигнализацией, — сказал Мавр. — И обязательно — подземное хранилище. Полагаю, для этой цели подойдет недавно закрытый объект «Гранитный». Это рядом с центральным хранилищем госбанка.

— Сядешь на Старой площади. Там все под охраной, катакомбы…

— Охрана будет своя собственная.

Премьеру это не понравилось — не хотел выпускать из-под контроля процесс реализации СФС.

— Ну что это? Совсем никакого доверия… Совсем уж государство в государстве. Ограбить никто не ограбит — если своруют, так все равно, хоть с объекта, хоть из кармана.

— В таком случае, я найду помещение сам, — отрезал Мавр.

— Ладно, хочешь объект, так делай… На одном суку болтаться…

— И еще, нужно, чтобы освободили мою жену.

— Жену? — изумление на его лице тоже выражалось в виде тяжелой одутловатости.

— Да, Коноплеву Томилу Васильевну, — уточнил Мавр. — И это — в первую очередь. Отбывает срок в архангельских лагерях за мошенничество.

Он знал, что власти пойдут на все. Дело Томилы пересмотрели за десять минут, заменили лишение свободы на условное, выпустили из лагеря с доставкой на дом, как почтовое отправление: через пять суток ее привез капитан фельдъегерской службы. Мавр встречал жену в аэропорту, по этому случаю обрядившись в только что пошитый генеральский мундир. Все сделали быстро и правильно, однако как всегда, чуть-чуть не выдержали марку: Томилу не переодели, и привезли в сером лагерном наряде с биркой на карманчике. Когда фельдъегерь увидел генерала в орденах, который схватил «посылку» на руки и понес, ошалел, забыл дать бумажку, чтоб подписали, а потом, уже на улице, плелся сзади, теребил за рукава охрану Мавра.

— Ты кто, Мавр? — шепотом спрашивала Томила, качаясь на его руках. — Ты что, всемогущий?

— Если бы знал, какой переполох поднялся в лагере, — уже по дороге рассказывала она. — Когда ты уехал, для меня началась черная жизнь. Хозяйка меня затравила, из штрафного изолятора не выпускала. Говорит, я тебе покажу, генеральша! А я ей все время говорила — погоди, вот приедет мой генерал и заберет меня. Не верила, но говорила… И тут вчера приезжает генерал из МВД, с решением Верховного суда… Хозяйку на пенсию отправил, против «кумы» уголовное дело возбудили… Это она меня в карцер отправляла… Ох, как они пожалели, что мучили меня! Залепетали — Томила Васильевна, дорогая, у вас все равно жизнь будет в блеске и роскоши, так пожалейте, не топите нас! Работа у нас — кусок хлеба…

— Ты их простила?

— Я-то простила, но это не помогло, они угодили в машину… Скажи мне, Мавр, разве в этой жизни возможно, чтобы восторжествовала справедливость?

— Пока невозможно, — сказал Мавр. — Но потом, через много лет, она восторжествует.

— Я не верю… Это нужно начать с чистого листа. А куда же денутся люди, которые успели остервениться, опаскудиться, замараться ненавистью друг к другу?

— Забудь все, начинается еще один этап жизни.

— Блеска?.. Ты — генерал, моя юношеская мечта. И совсем не старый. У тебя красивые лимузины, охрана… И, наверное, дворец?

— Дворца нет, но есть крепостной двор, окруженный высоким забором и колючей проволокой.

— За колючую проволоку не хочу!

— А если со мной?

— С тобой хочу.

— Я тебе покажу блеск, а потом нищету.

— Так всегда бывает?

— У нас будет так.

— Ах, да, я вспомнила! Ты же знаешь свою судьбу…

— К сожалению…

— Знаешь, Мавр, сегодня же купи мне красивое платье и мы с тобой сфотографируемся! И чтоб внизу стояла дата.

— А зачем?

— Пошлю снимки девчонкам, Марине и Лене. Хочу, чтобы они позавидовали. Хочу утешить свое тщеславие. Конечно, они не поверят, потому что давно не верят в сказки.

— Платье мы купим сейчас, — пообещал Мавр. — И не одно, а целый гардероб. Но сфотографируйся лучше в этом, фон из колючей проволоки я обеспечу. Твои девчонки испытают не зависть, а счастье, и ты утешишь тщеславие. Что делать, если мир перевернут с ног на голову?

Томила несколько минут молчала, прижимаясь лицом к его плечу, затем подняла глаза и опять спросила:

— Ну кто ты, Мавр? Как хоть имя твое настоящее?

Объект «Гранитный», превращенный в крепость с вооруженным до зубов гарнизоном, распахнул мрачные железные ворота, впустил автомобили и вновь захлопнулся. Перед капотом машины оказался Василий Егорович, притопывающий протезом от нетерпения.

И больше ни одной живой души.

Томила выскочила из машины, кинулась к отцу, но тот, чтобы не показывать чувств, лишь на мгновение прикоснулся к дочери и капризно заворчал:

— А чего ты в зэковском-то? Ишь, сам сияет, как полтинник, а жену не одел?

— Папа, это неважно! Как ты без меня? Я все время думала о тебе…

— Я ничего, поди, на воле… А где мой внук?

— Он пока у Юры. Меня из лагеря сразу привезли сюда… Но я обязательно за ним поеду!

— Скажи этому своему, так пришлют…

Мавр вышел из машины, приступил к тестю.

— Ты почему здесь? Я что тебе приказал?

— Дочку встречаю!

— А ну, марш на место!

— Вот, видишь, как живу, все по приказам, — пожаловался Томиле. — Ты хоть знаешь, кто он?

— Не знаю, — засмеялась дочь. — Спрашиваю — не говорит. Ну и пусть!..

— Ага, замуж выскочила, а за кого — не знаешь, — заворчал тесть, косясь на зятя. — Да это же он меня посадил в сороковом! Из-за него я мытарился по лагерям!..

— Василий Егорович, скройся с глаз, — напомнил Мавр. — Немедленно иди на свое место.

Тесть сердито сверкнул глазами и поковылял к одноэтажному зданию с железной дверью. Оттуда погрозил палкой.

— Кажется, сказка будет с печальным концом, — сказала Томила, когда отец скрылся. — Это что, правда?

— Да, и это естественно: жизнь завершила первый круг, — задумчиво проговорил Мавр. — И мы, будто на том свете, все встречаемся, радуемся друг другу или пытаемся и здесь свести старые счеты: но это лишь первый крут.

— Почему ты так строго относишься к папе?

— Я занимаюсь очень серьезным делом. И у нас есть условие, чтобы он не высовывался и не мешал работе. У нас нормальные мужские отношения.

— Хорошо, я тебе верю… И что, это будет так всегда? Мне здесь не нравится.

— Нет, так будет совсем недолго. Мы уедем отсюда.

— Куда?

— Туда, где тебе всегда было хорошо — в Соленую Бухту. Правда, там все разгромили, но мы все поправим и будем жить у моря, как старик со старухой, у разбитого корыта.

— А блеск будет только здесь?

— Прямо сейчас и начнется, — он взял ее под руку. — Идем, покажу тебе апартаменты, а потом представлю своим сослуживцам.

Пока Томила переодевалась и приводила себя в порядок, Мавр ушел в свой кабинет и пригласил Бизина. Тот явился чем-то расстроенный, бросил на стол бумажки и рухнул на стул.

— Александр Романович… я сразу сказал, охрана ведет двойную игру. Зачем они натащили столько вооружения? Сегодня в слуховом окне на крыше бывшей алмазной разборки установили еще один станковый пулемет. В сектор обстрела попадает вся северная часть объекта. Зачем?

— Я распорядился, — загудел Мавр. — Должна быть не только охрана, но и оборона.

— Отдай мне в подчинение начальника охраны. Я ее налажу, как следует.

— Генерал Филатов — надежный человек и будет подчиняться только мне. Занимайся своими делами! Маршрут движения разработал?

Бизин отчего-то покраснел и уставился в стол.

— Послушай, князь… Я, как первый твой заместитель, категорически против ввоза СФС на территорию объекта. По крайней мере, в течение первых двух месяцев.

— Так, обоснуй свои выводы.

— Во-первых, мы до конца еще не прорыли ход в подвал жилого дома. И не обследовали имеющиеся. Не исключено, есть потайные проходы за территорию объекта или вообще в метро.

— Ну так рой и изучай! Ты отвечаешь за безопасность.

— Во-вторых, не доверяю охране и… всему этому предприятию реализации СФС.

— То есть мне не доверяешь?

— Тебе доверяю, генерал. Но все идет как-то не так…

— Факты?

— Слишком легко все пошло. Алябьев банки открывает по стране, как будто они с маринованными огурчиками.

— Еще и за рубежом будет открывать.

— Адмирал Горицын чем занимается? Не вылазит из дома правительства. Но результатов переговоров мне не докладывает.

— Мне докладывает. Что еще?

— Есть общие плохие предчувствия…

— По-моему, ты стал слишком осторожным, Бизин. Мы вышли из подполья, хватит озираться. Надо привыкать к новому состоянию.

— Давай осмотримся, генерал, к людям приглядимся. Неделя не прошла, а мы уже СФС тащим сюда…

— Сегодня чемоданы должны быть здесь, — заявил Мавр. — Бери технику, группу прикрытия и в семнадцать часов выезжай. День сегодня хороший, удачный…

— В час пик? Столько пробок по Москве, а безопасный маршрут такой, что никак не избежать.

— Это нам на руку. Даже если попытаются отслеживать — будут на глазах. Нападения я не ожидаю. Кто на это рассчитывал, все себя обнаружили и ликвидированы…

— А Коперник?

— Если остался жив — отлеживается, раны зализывает… Ну, в крайнем случае, сам знаешь: чемоданы в руки и пешочком.

— Больно уж они приметные. Может, упаковать в другие, современные?

— Нет уж, брат, эти чемоданы — символ, я их из Германии вытащил и хранил полвека.

— В нашем деле нельзя верить в приметы, только жесткий разум…

— Не учи отца детишек делать, — грубо перебил его Мавр. — Скажи-ка лучше, кто тебе разрешил взять на работу эту девицу?

— Какую девицу?..

— Свою домработницу? Кажется, Полиной зовут? Пусть бы она кухарила у тебя на даче…

— Я не брал! — оживился Бизин. — Она просилась, но я отказал…

— Сегодня утром видел ее на объекте. Выходила через КПП. По моему приказу вход и выход имеют лишь единицы. Остальные на казарменном положении. А девице твоей я пропуска не давал.

Он побагровел еще больше, сгреб и скрутил в рулон принесенные бумажки.

— Вынужден доложить, Александр Романович… Виноват. Но на работу не брал. Эта девица… как бы это сказать… Не просто девица. Конечно, ее ко мне приставили. Долго проверял, а ты мои возможности знаешь… И вышел на человека — на ее хозяина, что ли… Но вроде бы и не хозяин он ей…

— Давай покороче, — насторожился Мавр.

— За ней уследить невозможно. Она пройдет не только наш КПП, а куда хочешь влезет.

— А что хозяин-то ее? Чья-нибудь разведка?

— Если бы разведка, я бы враз расщелкнул… Понимаешь, мы столкнулись с неким особым миром. Эта Полина принадлежит к нему. Однажды мой человек ее выследил. Зашла в какой-то старый дом в переулке и пропала. Он ждал часа два, потом под видом милиционера обошел все квартиры, а Полины нет, и никто ее будто бы не знает. Спустя час сама появляется, из седьмой квартиры. Мой агент там уже был, но оказалось, живет пара престарелых людей и больше никого нет. А во второй раз заходит — оказался один мужчина средних лет…

— Кто бы еще мог там оказаться?

— Лежит у камина, огонь горит… И стоят два бокала.

— Замечательная картинка, — вздохнул Мавр. — Позавидовал?

— Дело в том, что когда агент заходил в первый раз, у камина лежали старик со старухой, разговаривали и пили вино. А дверь была не заперта… Потом этот мужчина… Сначала устроил разнос агенту, уволить хотел за профнепригодность и пьянство. Потом у меня на даче увидел… Спустился в зал, а они лежат у огня и разговаривают.

— Тебя тоже хоть увольняй за профнепригодность…

— Я знал, что ты так скажешь, и потому не докладывал.

— Ну и что же этот мир хочет от нас?

— Думаю, то, что и все.

— Наизнанку вывернись, а приведи мне эту домработницу, — приказал Мавр. — Что хочешь сделай, но чтоб здесь была.

— Понял… И еще, когда Хортов ко мне приезжал, Полина ему свою подругу подсунула, с бриллиантами в волосах. Журналист ее к тому же дому подвез и потерял.

— И журналисту подсунули?.. Что ж ты мне сразу не доложил?

— Думал, не поверишь…

— Ничем ты меня не удивил, — Мавр встряхнулся. — Эти люди давно ищут со мной контакта. Знаешь, сколько они своих девиц подсовывали? Сначала подумал, и Томила из их числа… Потом и мужчины приходили, с хлебом-солью… Но я избегал и контактов, и домработниц. Пятьдесят лет с ними канат тягал. В их руки что попадет — пиши пропало, все для будущего… Когда я самолет с ценностями из Берлина угнал, на моих глазах, уже на нашей территории, в присутствии охраны аэродрома они изъяли партийную кассу НСДП и никто ничего сделать не мог. Девицы глаза отводят, мужики ящики таскают… Хорошо, я с чемоданами из самолета вышел и из рук не выпускал. Жукову доложил, а он лишь усмехнулся, что с возу, говорит, упало…

— Почему ты раньше меня не предупредил? — глухо спросил Бизин.

— Да было у меня настроение одно время — отдать им все к чертовой матери, — признался Мавр. — Но посмотрю, что вокруг творится — руки чешутся. Пусть они на будущее поработают, а я на настоящее.

— Может, и отдать? От греха?..

— За такие предложения я тебя сейчас арестую, и до конца операции будешь храниться в одном сейфе с СФС.

— Это я так, в качестве размышлений…

— Размышляю здесь я — ты исполняешь, — отрезал Мавр. — Проработай еще раз основной маршрут и везде расставь своих людей. А сейчас иду трубить общее построение. Буду представлять свою супругу.

Из кабинета через комнату отдыха он прошел в апартаменты и застал Томилу, сидящую пред трельяжем. Она переоделась, сделала макияж, надела все драгоценности, подаренные Мавром, но не верила, что в зеркале ее отражение, и теперь, наверное, просто смотрела и любовалась на незнакомую женщину, как на чужую счастливую жизнь.

— Это ты, — сказал он, появляясь за спиной. — Но такой очаровательной еще никогда не была. Пойдем, я представлю тебя сослуживцам. Ты же не боишься?

— Нет, я ничего не боюсь.

— Теперь подойди к окну. Видишь?

Из приземистых, невзрачных зданий выходили блестящие военные, генералы и адмиралы, от разноцветных лампасов зарябило в глазах.

— Это мои подчиненные, — объяснил Мавр с гордостью. — Это моя армия.

— И они все — настоящие генералы?

— Разве ты не видишь выправку? А достоинство!

— Ой, а это что? — воскликнула Томила, увидев, как во двор выходит маленький духовой оркестр. — И это мне не снится?

Полковники с трубами и флейтами выстроились у входа и замерли, глядя на дирижера.

— Нас ждут! Принимай парад, королева!

* * *

Бал был назначен на семнадцать часов — как раз в это время Бизин с группами обеспечения и прикрытия из разных точек города выехал на улицу Гарибальди.

За полчаса до этого пошли тревожные сообщения собственной разведки: все улицы, переулки и даже жилые кварталы, буквально наводнены службой наружного наблюдения и группами захвата вроде дворовых бездельников, играющих в домино, или пьяниц, распивающих бутылочку в кустах. Объект, как неприятельскую крепость, обложили тройным кольцом, прорваться сквозь которое можно было лишь с боем. До этого дня ничего подобного вокруг не было, отмечалась лишь наружка, курсирующая на автомобилях, да посты наблюдения в соседних домах. Значит, внутри объекта, среди блестящих генералов и бравых полковников имелось достаточное количество засланных казачков, а сами стены, полы и потолки напичканы подслушивающей аппаратурой.

Плотная осада объекта означала и то, что противник не знал, где находится тайник с СФС, и готовился брать чемоданы с акциями на ближних подходах. Как только вокруг началось шевеление, Мавр распорядился выслать с территории «Гранитного» бронированную машину с вооруженными инкассаторами и автомобили сопровождения. На хвост им сразу сели и повели по всему городу. В свою очередь, Бизин с той стороны отправил еще одну группу прикрытия на случайно нанятых такси, где даже чемоданы «Великая Германия» были, набитые тряпьем. До объекта этот караван не дошел, был остановлен еще на первой линии, задержан и отправлен куда-то для разбирательства.

Следующий отвлекающий «горчичник» был поставлен около восемнадцати часов, когда бал был в разгаре, и восхищенная Томила танцевала с генералами уже по второму кругу. Инкассаторская машина после беспорядочного блуждания по городу отправилась в Сокольники, где заехала в глубину парка, и люди, вышедшие из нее, открыли действующую трансформаторную будку, отключили энергию и вскоре вынесли оттуда два чемодана. Тут и начался переполох. Разведка докладывала, что осада объекта стремительно оголяется, доминошники, пьяницы, байкеры, и просто припаркованные машины с людьми в срочном порядке срываются с мест и летят куда-то в сторону Сокольников. Однако последнее кольцо, под стенами крепости, еще больше усиливается.

Мавр привел охрану в боевую готовность, оторвал галантного адмирала Горицына от Томилы и послал к премьеру с жалобой, что вокруг объекта сгущаются спецслужбы. Тот рассердился, начал звонить во все концы и в результате успокоил, что это усилили наружную охрану, ибо не перевелись еще на свете авантюристы, и сам успокоился. Но Мавру стало ясно: брать СФС на улицах Москвы теперь не будут, доведут до объекта, и если решатся, то под видом ограбления. Инкассаторский автомобиль с чемоданами из Сокольников отправился в сторону объекта, а тем временем Бизин загрузил настоящие чемоданы в такси, выехал на Садовое, покатался немного, затем ушел по Каляевской и там заехал в спецавтохозяйство. Машины сопровождения дали несколько кругов и встали неподалеку.

Тем временем инкассаторский кортеж, на который шел хороший клев, приближался к объекту, и оттуда уже доносилась не просто тревога — стон отчаяния. Десяток машин с группами захвата шли впереди, сзади и с боков, и уже было несколько попыток остановить. Команда прикрытия состояла из надежных и подготовленных людей, однако они были уверены, что везут чемоданы с ценностями, и потому готовились к отражению нападения, требуя подмоги.

А королева бала, как и положено, внезапно исчезла, и все кавалеры бросились ее искать, однако Мавр сыграл общую тревогу, рассадил генералов по машинам и отправил навстречу попавшим в клеши инкассаторам. И это сработало, осаду с крепости сняли, оставив лишь наружную службу, которая в принципе была безвредной. Бизин почти спокойно въехал на объект на старом, провонявшем мусоросборнике, и для пущей убедительности водитель встал за погрузчик и стал менять контейнеры. И тогда Мавр дал команду инкассаторам не доводить дело до боевого столкновения, а сдать груз преследователям. Они все поняли, но занялись самодеятельностью: для пущей убедительности залетели в открытый колодец, сломали подвеску, и, выйдя из машины с чемоданами, бросились удирать. Однако за ними уже никто не побежал — разведка перехватила по радио всеобщий отбой.

Спустя несколько минут Мавра разыскал Бизин.

— Разведка докладывает: к объекту подтягиваются подразделения спецназа. На маршруте — три БТРа…

— Объяви повышенную готовность, — распорядился он. — Караулу занять боевые точки.

— И что?..

— И ждать развития событий.

Мавр нашел Томилу в келейке отца. Василий Егорович сидел с дочерью за столом, праздник продолжался.

— Давай к нам! — пригласил тесть, раздобренный вином. — Ты хоть и запер меня в камеру, но ведь выручил дочку! Мы освобождение отмечаем! А то ведь как нелюди. Такое событие — дочка от хозяйки откинулась! Ты там танцы устроил с генералитетом…

— Некогда гулять, — Мавр положил перед Притыкиным паспорт. — Заучи новое имя-отчество и собирай вещички.

— Как?.. Опять ехать?

— Не век же сидеть в камере. Тебя выведут с объекта через подземный ход и переправят в Соленую Бухту.

— Я без дочки никуда не поеду! — заартачился тесть. — Ты как хочешь, она поедет со мной. Нет — так мы в Архангельск вернемся. Там внук еще мой…

— Когда ты приедешь в Крым, мы с Томилой и внуком будем уже там.

— А как же?.. Ты ведь говорил целый год здесь…

— Двадцать минут тебе на сборы, — Мавр взял жену за руку. — Прощаться не будем. Человек за тобой придет — всецело ему доверяй. Это мой человек.

— Да я и тебе-то не доверяю! А то — человеку!..

— Отставить базар! — прикрикнул он. — Выполняй приказ!

Тесть, негодуя, постучал протезом.

— Вот, дочка, куда мы с тобой попали… Дисциплинарный батальон.

— Папа, слушайся его, — Томила подняла глаза на Мавра. — Он никогда не обманывает.

— Да уж, ладно… — заворчал вслед Василий Егорович. — Авантюрист еще тот…

В апартаментах Мавр оставил Томилу в женском будуаре, сам открыл шкаф и достал гражданский костюм.

— К сожалению, даже самые блестящие праздники и балы когда-нибудь заканчиваются, — сквозь дверной проем сказал он. — Но наш — никогда! Бал продолжается, мы только сменим наряды!

— Что мне надеть? — не сразу спросила она.

— Что-нибудь спортивное, дорожное…

— Брючный костюм подойдет?

— Вполне… И не бери с собой много вещей.

— А у меня почти ничего нет… Только сумочка… с документами и вот… принадлежности, чтобы умыться.

— Хорошо… Чемоданы оттягивают руки, а они нужны в дороге, чтобы отбивать шаг. Идти легче…

— Ты повезешь с собой чемоданы?

Мавр не ответил, осторожно вошел в будуар, но Томила увидела его в зеркало.

— Понимаешь… Сейчас готовится нападение на объект, — он посмотрел на часы. — Начнется через полчаса… И все из-за этих проклятых чемоданов. Полвека они висят на моей шее, а сейчас не хочу больше думать о них, потому что теперь есть ты.

— Нападение… — одними губами вымолвила она и привстала. — Зачем?.. Что мы будем делать?..

— Обороняться. Ты же видела мою армию?

— Но они… пожилые люди!

— Зато им легче будет умирать. Молодые думают о жизни и сражаются с оглядкой.

— Нет, не надо умирать! Выпусти их через подземный ход!

— Они не пойдут.

В это время в апартаменты вбежал Бизин с автоматом в руке.

— Александр Романович!.. Объект взяли в кольцо, спецназ готовится к штурму.

— Ты был плохим дипломатом, Виктор Петрович, — пожалел Мавр, разглядывая своего заместителя. — Потому что в критический момент взял в руки оружие. Но и солдат ты никчемный, потому что носишь автомат со снятым предохранителем.

— Я предупреждал: нельзя тащить СФС на объект, — невзирая на его слова, продолжал Бизин. — Они того и ждали! Не получилось на маршруте движения — возьмут объект. За стеной сотни четыре бойцов! Эвакуируют население из близлежащих домов. Людям говорят, на объекте засела банда!

Мавр отнял у него автомат, выбросил патрон из патронника и, поставив на предохранитель, сунул за трельяж.

— Адмирал Горицын должен сейчас находиться у премьера…

— На связь Горицын не выходит! А премьер на телефонные звонки не отвечает!

— Как ты думаешь, Виктор Петрович… Объект спецназ возьмет?

— Таким количеством возьмет, — признался тот. — Да еще и охрана ненадежная…

— Сколько будет потерь? С обеих сторон?

— Если снять с огневых точек охрану и посадить за пулеметы… наших сотрудников, потери будут большие.

— Знаешь, сколько крови пролито из-за этих чемоданов с бумагами? Своей и чужой? Вместе слить — речка потечет…

— Не нужно крови, — попросила Томила.

— Слышишь, это говорит женщина.

— Что ты предлагаешь?..

— Казнить больше не хочу, пришла пора миловать.

— Ну да, ты князь!..

— Сейчас же свяжись с премьером, — приказал Мавр. — Не отвечает телефон — через тех, кто готовится к штурму. У них есть связь. Предложи переговоры на нашей территории.

— И о чем мы станем разговаривать? — осторожно спросил Бизин, поглядывая на трельяж, за которым стоял автомат.

— Об условиях передачи СФС.

Бывший дипломат еще раз покосился туда, где было оружие…

16

Время близилось к вечеру, и было как раз поездить по клубам, однако шел уже перегруз информации, и надо было все обдумать и подготовиться к встрече с бароном. Хортов добрался на такси до стоянки, где оставил машину, долго изучал подходы к ней, отслеживал, кто въезжает и выезжает, затем, вошел на территорию, издалека понаблюдал за «фордом» и автомобилями, стоящими рядом — все было спокойно. Тогда он сел в машину и тут заметил, что в салоне кто-то побывал.

Он точно помнил, что очки от солнца положил на приборную доску стеклами вперед; сейчас они были чуть повернуты в сторону и одна дужка подогнута. А так больше ни следочка, но вот эта мелочь его насторожила. Андрей тщательно осмотрел салон — воров на охраняемой стоянке не могло быть, и если проникали в машину, то с одной целью — посмотреть, что там есть и сделать закладку подслушивающего устройства.

Или люди Вальдберга, или дражайшей Барбары…

Но зачем это делать на стоянке, рискуя быть замеченным охраной, когда в усадьбе есть Шнайдер и не видимый из дома гараж?

Хортов оставил машину на месте, подошел к служащему в униформе и спросил, кто открывал его машину.

— Была полиция, — охотно сказал тот. — Ваш «форд» осматривали в моем присутствии. Все претензии можно предъявить в полицейский участок.

И назвал адрес.

— Вы уверены, что это полиция?

— Да, они предъявили документы.

— Они не говорили о причине осмотра?

— Не говорили, но вы можете это выяснить в полицейском участке. Или у себя дома.

— Почему у себя дома?

— Полицейские сказали, они едут домой и будут ждать господина Хортова там. Хотели остаться здесь, но одному из детективов нездоровилось. У него была температура.

— Вы предлагаете мне ехать домой?

— Полагаю, да, если это не опасно для вас.

— Нет, я полиции не боюсь, — сказал Андрей. — Моя полиция меня бережет.

Служащий ничего не понял. Но улыбнулся на всякий случай.

Шнайдер встречал у ворот, как в армии встречают командиров, только руку у козырька не держал.

— У вас в доме полиция, — доложил он с оглядкой.

— Что они делают?

— Ждут вас, господин Хортов!

— «Вольво» отогнал в мастерскую? — спросил он, чтобы не выдавать чувств.

— Да, электропроводку починили, был разрыв в цепи.

— Поставь машину в гараж, — распорядился Андрей и вошел в дом.

Полицейские были в гражданском, один лет пятидесяти, сухой и длинноносый, судя по красным глазам, с температурой; второй молодой, но уже с животом. Сидели в зале, не снимая плащей, шляпы на столе, вид самоуверенный и озабоченный.

— Слушаю вас, господа, — сдержанно сказал Хортов.

Молодой детектив наконец-то встал.

— Господин Хортов, разрешите взглянуть на ваши документы?

Он подал паспорт и снял куртку. Полицейский долго изучал документ, и как русский гаишник, не вернул, а оставив в руке, прошелся по залу.

— Прошу объяснить цель вашего визита, — поторопил Андрей.

— Где ваша жена, господин Хортов? — спросил молодой.

— Моя жена?.. Вероятно, в одном из своих офисов.

— Мы проверили все ее офисы. Фрау Хортов нигде нет.

— А офис с названием Аквапарк?

— Такого не значится.

— Но он есть, в подвальном помещении, оборудован аквариумами…

— Вы были там? — быстро спросил простуженный детектив.

— Нет, знаю со слов жены, — уклонился Хортов: в Аквапарке могли быть трупы. — Приглашала съездить и посмотреть коллекцию редкостных рыб.

— Когда она звонила вам в последний раз?

— Она вообще не звонила. Три дня назад уехала и больше не появлялась.

— Мы получили заявление от представителей фирмы, принадлежащей вашей жене, — вступил пожилой. — Об исчезновении их хозяйки Барбары Хортов. Но почему вы, ее муж, до сих пор не сообщили в полицию?

— Я плохо знаю ее образ жизни, — попытался объяснить Андрей. — Мы живем в разных странах и встречаемся редко. Я полагал, она часто уезжает куда-либо, никого не предупредив, и посчитал это нормальным явлением.

Разойдясь с Вальдбергом, скорее всего, Барбара вынуждена была скрываться и от него, и от полиции — то есть перешла на нелегальное положение, потому и спряталась в Аквапарке, никому не известном.

Прямо или косвенно, но полиция работала на барона и могла вывести на него…

— Как вы думаете, где сейчас может быть ваша жена?

— Если ее нет в офисах, значит, в Греции. На острове Лефкас она приобрела виллу.

— Мы проверили, — заявил молодой. — Она на острове не появлялась.

— Других версий у меня нет.

— Зато они есть у нас. — Пожилой встал и снял плащ, собираясь остаться надолго. — Первая версия выглядит так… В день приезда из России фрау Хортов встретила вас в аэропорту и привезла в этот дом. После обеда она уехала в офис, а вы от знаменитой русской скуки решили развлечься и отправились в публичный дом. Нет, не в один; вы посетили их три! И пили очень много коньяка. Но слуга, исполнявший обязанности шофера, рассказал о ваших походах фрау Хортов. В результате между вами возникла ссора. Вы, как человек в прошлом военный, обладающий агрессивным и неуемным характером, и будучи в нетрезвом виде, убили свою жену. А тело закопали в саду.

— Я читал об этом в английских переводных романах, — выслушав детектива, заметил Андрей. — От скуки. Судя по тому, что я услышал, вы их тоже читаете. Но там почти в каждой книжке произносится фраза: нет трупа, нет преступления.

— На вашей усадьбе сейчас работают эксперты, — отпарировал детектив. — Версия вторая: вы приехали в Германию с целью завладеть состоянием фрау Хортов, к которому вы имеете весьма далекое отношение. Вам показалось мало подарка — вот этого прекрасного дома. Вы захотели получить половину в судебном порядке. Вы же ехали сюда, чтобы оформить развод в законном порядке?.. Или получить все, если фрау Хортов умрет.

— А это что-то из Агаты Кристи, — уже откровенно издевался Хортов. — Кажется, там юридически необразованный муж убил и закопал свою жену, чтобы получить деньги, но так и не вступил в наследство, потому что судья не установил факта смерти.

— Да, не установил, но выдал ордер на ваш арест, — он положил перед Андреем бумажку. — И еще, потрудитесь объяснить, каким образом вы приехали в Германию? Без билета и отметки на таможне?

— Я пришел пешком!

Молодой ловко защелкнул на руках Хортова наручники, взял под руку и повел на улицу, в полицейскую машину за воротами. Шнайдер изображал недоумение.

— Господин Хортов?.. Куда вас ведут?

— Я скоро вернусь, — пообещал Андрей. — И с тобой буду говорить по-русски. Ты помнишь, как разговаривают по-русски?

— О да, помню!..

Его привезли в тюрьму, заперли в отдельной камере, но спустя час за Хортовым пришли и отвели в адвокатскую комнату, где за столом сидел человек лет под семьдесят, совершенно лысый, с прямым затылком и маленькими ушками. Он смотрел на Андрея участливо, с сожалением, и вместе с тем в старике чувствовалась глубокая внутренняя собранность и решимость.

— Господин Хортов? — на ломанном русском спросил он. — Я ваш адвокат. Меня зовут Томас фон Вальдберг.

Он выждал, оценивая произведенное впечатление, но ничего особенного не заметил.

— Очень приятно, — дежурно ответил Хортов. — Надеюсь, вы опытный адвокат?

— Безусловно. И вытащить вас из тюрьмы могу только я.

— Одной рукой сажаете, другой вытаскиваете?

— По-русски это звучит: своя рука — владыка.

— Я был взбешен, когда узнал о ваших связях с Барбарой! И готов был убить вас, барон!

— Сейчас это желание пропало? — усмехнулся тот. — Я вижу в ваших глазах совершенно иные чувства…

— Кто был инициатором разрыва деловых отношений? Вы или моя жена?

Барон смотрел холодно.

— Я предостерегал ее от необдуманных поступков. Она сделала ошибку, и, поверьте, мне искренне жаль.. Как ни печально, фрау Барбара обречена на гибель. Вам следует подумать о собственной судьбе.

— Разумеется, моя судьба в моих руках?

— Да, все зависит от вашей сговорчивости, — опередил барон. — А говорят, вы очень упрямый человек…

— В последнее время мне предлагают так много сделок, что я уже знаю, как будет развиваться наш диалог, — скучно вздохнул Хортов. — Вам нужен пакет Веймарских акций и я как партнер, на первый случай. Верно?

— Нет, не верно, — невозмутимо произнес Вальдберг. — Вы мне вообще не нужны. Ни на первый, ни на последний случай. Требуются только акции. Но при вашем особом желании партнерство не исключено.

— Что надо понимать под особым желанием?

— Прилежное сотрудничество, — объяснил барон. — Мне известно, вы не дорожите отношениями с женой, намерены развестись с ней, и наверняка, отдадите ее в жертву. Своя собственная судьба вам не так безразлична, однако из принципов и упрямства вы способны пожертвовать ею и лет двадцать пять не выходить из этих стен. Вас осудят и посадят за убийство собственной жены из корыстных побуждений. Согласитесь, постыдная статья…

Он сделал паузу, неслышно перевел дух и покачал блистающим ореолом от лысой головы.

— Продолжайте, — попросил Хортов. — И в самом деле, я слышу что-то новое.

— Есть одно обстоятельство, которым вы ни при каких условиях не сможете пренебречь. И в тюрьме сидеть не захотите!.. Пронский избрал вас наследником и намерен передать в ваше полное распоряжение пакет акций Веймарской республики. Кажется, так называется группа специальных финансовых средств?

Андрей промолчал, хотя Вальдберг сделал паузу, давал ему слово. То, о чем сейчас говорил барон, Хортов старался не думать, предупрежденный Мавром. Мысль имеет материальное воплощение и есть люди, способные считывать эту информацию.

— Хорошо, — заключил барон. — Не отвечайте сейчас. И не отрицайте. Мои люди установили, что встреча с Пронским у вас состоялась. А поскольку вы вернулись из Крыма в целости и сохранности, значит, нашли общий язык.

— Что вы от меня хотите? — будто от берега оттолкнулся он от невеселых мыслей. — Чтобы я вывел вас на Пронского? Может, вы хотите не акций, и я напрасно подозреваю вас в меркантильности? Может, вас обуревают благородные чувства? Хотите отомстить ему за отца? Ведь это же Пронский лично расстрелял его в самолете, как только он оторвался от земли!

— Нет-нет, ни в коем случае! — оживился и замахал руками барон. — Месть — явление восточное, средневековое. Была война, поединок противников и победил сильнейший. Несмотря ни на что, я до сих пор отношусь к князю с уважением. Судьба непредсказуема. Я пришел к выводу, Пронский сыграл положительную роль в той исторической проблеме. Ценные бумаги ни в Германии, ни где-либо в другой стране не смогли бы так сохраниться, как в СССР. Закрытая страна, социалистическая система, отсутствие жажды наживы… Ни один немецкий ум погибающего Третьего рейха не придумал бы тайника более надежного.

Барон встал и походил по комнате — точь-в-точь по размерам, как камера. Он делал перерыв перед решающим монологом.

— Мир изменил направление своего движения, господин Хортов, — наконец заговорил он. — Но в обратную сторону. Вы человек мыслящий, и понимаете, что его нынешнее демократическое устройство насквозь лживо и существует лишь для манипулирования сознанием народов. Миру внушают идеи свободы личности, уважения прав человека, убеждают его, что вокруг процветает общество равных возможностей. Но вы не найдете фактов, доказывающих справедливость этих постулатов. Чем больше говорят о свободе, тем сильнее закрепощается личность; о правах — значит, человек все больше становится бесправным. Нас ждет феодализм и рабовладельчество, только совершенно под иным, сладким соусом, когда человек будто бы добровольно становится невольником. Разве вас не настораживает тотальный контроль за человечеством? Когда у каждого, независимо от возраста и пола, берут, например, отпечатки пальцев или материал тканей для генетической идентификации? Когда-то рабов клеймили раскаленным железом и надевали цепи — благо, что технический прогресс сегодня позволяет сделать это безболезненно. А если ты сопротивляешься, не хочешь ходить в золотых цепях общечеловеческих ценностей, значит, ты представитель отсталой, ретроградной нации. И это образчик будущего?

— Вы очень убедительны, барон, — воспользовавшись его передышкой, сказал Андрей. — Но пока мне непонятно: вы, оригинально мыслящий о свободе человек, хватаете меня якобы за убийство жены, бросаете в тюрьму и начинаете воспитывать. Разве это не расходится с вашими убеждениями?

— Да, я вынужден был прибегнуть к столь жестким, хирургическим мерам, — признался фон Вальдберг. — Но советую вам не делать необдуманных выводов. У вас будет время осмыслить все услышанное.

— Вы так и не объяснили, во имя чего все это? — вернулся назад Хортов. — Арест, хирургические меры? Не для того же чтобы прочитать мне лекцию о новом рабстве? Полагаю, вас, как и всех остальных, интересует пакет акций Третьего рейха? И его держатель.

— Менее всего держатель. Более всего вы.

— А говорили — не нужен!

— Да, не нужен… И нужен одновременно. Такие же отношения были с вашей женой. Это сложные отношения, но необходимые. Жемчужина рождается в раковине, носящей панцирь.

— Что я должен сделать?

— Ничего. Принять от Пронского наследство и ждать часа.

— Ждать от вас команды? После чего передать пакет и уйти в сторону, если позволите. А нет — на помощь придет хирург.

— О гарантиях безопасности мы поговорим позже, — ушел от ответа барон. — Не сомневайтесь, вы их получите.

— Прежде, чем агитировать и обещать гарантии, я должен был услышать что-нибудь о вашей конечной цели. Перевоспитать человечество — понятно, а при чем тут ценные бумаги?

Рассеянный свет из окна падал на гладкую голову барона и придавал ей пластмассовый блеск…

— Многие материальные вещи, пройдя через особые исторические катаклизмы, приобретают магические свойства, — пустился он в объяснения. — Человек и время так или иначе воздействуют на них, передают свою энергию в виде духовной силы и жажды власти. Веймарские ценные бумаги не раз побывали в таких руках, поэтому имеют мощнейшее воздействие на сознание, обладают магнитным притяжением людей слабых и неуверенных в себе. Я знал, чем занимался мой отец, и на себе испытал все это, когда мальчишкой сидел в крепости с пулеметом. Отец готовил меня на ту роль, которую сейчас играет генерал Пронский и, надеюсь, будете играть вы. Но для этого требовался высокий дух воина. Но война кончилась, и я не успел закалить его. И потом всю жизнь наверстывал.

— В качестве заместителя начальника отдела «Штази»?

— Когда речь идет о магических свойствах определенных вещей, идеология не играет никакой роли, господин Хортов. Вероятно, вы убедились в этом, глядя на Пронского. Суть ценных бумаг не в их ценности, выраженной в денежных единицах. Они принесут положительный результат лишь в том случае, если будут использованы на высокие, изначально определенные для них цели.

— Один результат уже был — Гитлер пришел к власти.

— Как говорят у вас, первый блин комом.

— А вы собираетесь испечь второй?

* * *

Два дня Хортова никто не беспокоил, однако в камеру принесли телевизор и газеты — давали возможность быть в курсе событий. Он же ничего не читал, не смотрел и даже не ел, когда приносили пищу.

Он потерял сон и, стараясь заснуть на узкой, привинченной к полу кровати, зажимал себя в кулак, вспоминал прошлое, чтобы отвлечься от происходящего, но лающая речь за дверью и тюремный запах постели рождали в сознании ассоциацию с концлагерем. За эти два дня, отпущенные на размышления, он так ни разу и не заснул, но довольно быстро переходил в знакомое состояние грез. И уцепившись за них, как утопающий за соломинку, плыл в море мечтаний и видел все, что хотел. И, когда по утрам начиналась побудка и раздача пищи, всплывал на поверхность с ощущением радостной бодрости.

На утро третьего дня, после завтрака в камеру, вошел какой-то тюремный чин в сопровождении надзирателей, не задавая вопросов, осмотрел решетку, стены, дверь, лично проверил замок и удалился. А Хортов снова улегся, расслабился, и мир закачался, как в трюме баржи на сибирской реке. Одновременно он ощущал реальность, слышал гулкие голоса, но все это шло далеким, ничего не значащим фоном, и когда за дверью поднялся переполох — грохот ботинок по железным лестницам, команды и крик, так не хотелось возвращаться в немецкую тюрьму!

А был уже вечер, когда в камеру ворвались четверо надзирателей, кинулись к окну, и только сейчас Хортов увидел, что нет решетки и заходящее солнце высвечивает на противоположной стене ровный, не разлинованный квадрат. Они поставили его лицом к стене и начали доскональный обыск, перевернули все и ничего не нашли.

— Где решетка? — пристал один из стражников с резиновой дубиной. — Каким образом вы сломали решетку? И куда ее спрятали?

Стекла в окне были целыми, а сама решетка была установлена за рамой, с уличной стороны.

Хортова тут же перевели в другую камеру на противоположной стороне коридора с окном из непросвечивающегося зеленого стекла, но шум в тюрьме продолжался. Скоро явился еще какой-то чин, так же тщательно осмотрел узкое, с голыми стенами помещение, подписал бумажку надзирателям и велел Андрею показать руки. Тот протянул ладони, повертел их перед его носом.

— Что еще показать?

Когда все ушли, Хортов завалился на кровать и стал досматривать свой призрачный сон, однако среди ночи он очнулся от звуков концлагеря: на сей раз даже овчарки лаяли. И первое, что увидел, — полуоткрытую дверь камеры, хотя рядом не было ни одного надзирателя — беготня и шум доносились из дальнего конца коридора. Он встал, прихлопнул дверь и хотел снова лечь, но она сама приоткрылась со скрипом. И тотчас к нему прибежали возбужденные стражники.

— Только сейчас из вашей камеры вышла женщина! — тараща глаза, объявил один из них. — Отвечайте! Как к вам попала женщина?!

— Это я у тебя должен спросить, — спокойно отозвался Андрей.

— На выход марш!

Андрея привели в служебное помещение, зачем-то еще раз обыскали и приковали наручниками к специальной стойке. Между тем надзиратели продолжали кого-то ловить, и это продолжалось часа полтора, пока среди ночи не приехал поднятый с постели начальник тюрьмы. И когда ему доложили о случившемся, тут же, в присутствии Хортова, он разгневался и, краснея от напряжения, стал кричать на стражников, что они или пьяны, или сошли с ума. В результате начальник приказал заменить весь караул полностью, арестованного увести в камеру, поставить надзирателя у двери, и уехал.

На восходе солнца, когда зелень стекла засветилась розовым, новая охрана поднялась в ружье. Выставленный у камеры стражник почему-то уснул так, что его не могли разбудить и унесли на руках в караульное помещение, а открытая и снятая с петель железная дверь бесследно исчезла, как и решетка.

У Хортова уже ничего не спрашивали, перевели теперь уже в третью камеру.

А судьба его повисла между небом и землей: фон Вальдберг не являлся, никаких обвинений не предъявляли и вообще началось странное замешательство, что в тюрьме, что на воле. Вдруг явился настоящий (или опять подставной?) адвокат и заявил, что его жена, Барбара Хортов, нашлась — не оповестив никого, уехала в срочную командировку на Филиппины, и теперь этот пункт обвинения автоматически снимается.

— Я очень рад, — пробубнил Андрей. — Пусть навестит меня в неволе.

— Сейчас она находится в больнице, — вдруг заюлил адвокат. — Ничего страшного, легкое недомогание после неприемлемого климата… Я непременно сообщу, и как только будет возможно, фрау Хортов непременно вас навестит.

— Если жена нашлась, меня обязаны выпустить немедленно!

— Остается еще одно обвинение — незаконное пересечение границы, и это весьма серьезное преступление, — заявил адвокат. — Но фрау Хортов сказала, что обязательно похлопочет…

Это был человек Барбары. Андрей тотчас успокоился.

— Передайте ей, хлопотать не нужно. Я готов отбыть положенное наказание и выйти на свободу по решению суда.

— Есть возможность вдвое или даже втрое уменьшить срок!

— Мне здесь хорошо!

Андрей вернулся в камеру и, шагнув через порог, прислонился к стене.

За спиной захлопнулась дверь, щелкнул замок, а он все стоял, не в силах пошевелиться: грезилось уже наяву — Дара спала на его кровати, подложив обе ладони под щеку, увитые бриллиантами волосы раскинулись по тюремной подушке.

Он присел на край постели, спиной к двери — на всякий случай, заслонить глазок, и увидел браслет на ее руке, тот самый, пропавший с его руки у дома с виноградником на стенах.

— Ты вернулся? — сонно спросила она. — И что сказал адвокат?

На этот вопрос отвечать было необязательно.

— Вот так встреча, — сказал Хортов. — Явилась, чтобы вернуть мой браслет?

— Почему — твой? — она потянулась, раскидывая руки. — Это браслет для меня. Тебе дала его цыганка на афганском рынке?

— Да, необычная такая…

— И я тебя узнала по браслету. Ты же видишь, он женский!

— Бог с ним… Как ты здесь очутилась?

— Я уже давно здесь, — Дара смотрела в потолок. — Сижу вместе с тобой. Я должна разделить твой рок.

— Это ты снимала решетки и двери?

— Эх ты, Бродяга! Посмотри на мои руки? — она положила ладони на его щеки. — Неужели у меня хватило бы сил выламывать железо из стен? Чувствуешь, какие они нежные? Нет, надзиратели сами выдирали…

— Зачем?

— Готовила тебе побег, даже подталкивала! Но ты не бежишь…

— Я путешествовал в собственную юность. Мне было хорошо среди трех Тариг, и в голову не пришло, что ты тут, в тюрьме. Думал, вижу в грезах…

— Ты видел меня?

— Мы вместе были на реке Ура, — уклонился он. — Сказка о мертвой царевне и семи богатырях…

— Тогда ты был смешной…

— Погоди! — спохватился Хортов. — Что же мы будем теперь делать?

Дара взяла его руку, подтянула и подложила под свою щеку.

— Я буду делать то, что ты. Таков мой рок — не прислуживать тебе, но исполнять волю.

— Мы можем сейчас же выйти отсюда? Прямо сейчас?.. Если ты спокойно разгуливаешь по тюрьме и заставляешь стражу снимать решетки…

— Можем, — Дара пожала плечами. — Но всю жизнь тебя будет разыскивать Интерпол за незаконный переход границы.

— Предлагаешь отсидеть срок за это?

— Я предлагаю отдохнуть здесь несколько месяцев, — шепотом произнесла она, щекоча губами ухо. — Тебе же нравится здесь? Мне — тоже.

— Есть другой паспорт! Мне дал его Гриф.

— А, это который ты спрятал в кабинете борделя? Кажется, у мулатки, смазливенькой такой?..

— Можно воспользоваться им!

— Нельзя. Там делали ремонт и паспорт нашли, — она опять зашептала. — Соглашайся, когда мы еще выкроим хотя бы месяц свободного времени? А тут целых пять месяцев полной воли!

— Это в тюрьме?

— Я та женщина, с которой можно сидеть в тюрьме!

— Но мне необходимо выйти отсюда и исполнить свой урок! Не могу вернуться назад, пока…

— Не разведешься с женой? — спросила Дара. — Но этого уже не требуется. Барон сам убьет ее.

— Убьет?..

— Да, сегодня ночью.

— Все-таки убьет…

— Кстати, ты не обманул, Барбара действительно похожа на меня. Но как ты мог ошибиться? У нее же разные глаза — левый голубой, а правый зеленый. А теперь посмотри в мои? Ты не дальтоник?

Он посмотрел, но сказал о другом:

— Сегодня в полночь мне нужно быть в одном месте. Адреса не знаю, но найду.

— Ты хочешь спасти ее от смерти?

— Я хочу выполнить свой урок!

— Хорошо, — легко согласилась она. — Но потом мы вернемся сюда.

— Потом хоть куда… И еще, мне надо добыть оружие.

— Я возьму у надзирателя пистолет, на время…

— Не годится… Нужен арбалет и стрелы. Где можно ночью достать арбалет?

— Что-нибудь придумаем, — легкомысленно отмахнулась она. — Когда здесь кормят? Знаешь, я за эти дни так проголодалась… Воровать пищу у заключенных как-то нехорошо, а бегать каждый раз в закусочную — оставлять тебя без присмотра…

* * *

Они выбрались из тюрьмы через служебный вход — охранник за пультом безмолвно нажимал кнопки, отпирая автоматические замки на железных дверях. И когда открыл последнюю, с некоторой тревогой посмотрел в образовавшийся коридор, после чего стал куда-то названивать.

— Спокойно, — уже на улице сказала Дара. — Это вышел тюремный врач, а охранник звонит его жене, чтобы готовила ужин. Они так всегда делают. Самое смешное начнется потом, когда эскулап действительно пойдет домой! Но этот сторожевой пес за вечер выпил уже три банки пива…

Поплутав по соседним улицам, остановились на перекрестке и Хортов, сосредоточившись, попытался выбрать направление.

— Нет, мы пойдем сюда! — опередила Дара, посверкивая в сумерках бриллиантами в волосах, рассыпанных по синему плащу.

Он подчинился. Через четверть часа они оказались у музея, по ночному темного, с мерцающими огоньками охранной сигнализации.

— Подожди меня здесь, — она подошла к высокой двери парадного входа, оставив Андрея на углу. — Я скоро!

Через минуту массивная дверь открылась и послышался возмущенный старушечий голос:

— Послушайте, Клаус! Сколько можно звонить, чтоб вы открыли? Опять спали?..

Дара вошла в музей, и вместе с ней пропал брюзжащий голос.

Хортов встал за угол — смущала тюремная одежда, мимо шли редкие прохожие и оглядывались на него. Стайка угловатых, развинченных подростков и вовсе остановилась возле него, покрутили головами, один приблизился на расстояние вытянутой руки, но вдруг чего-то испугались, вздрогнули разом и одновременно сорвались с места, как вспугнутые галки.

Она появилась через семь долгих минут со старинным арбалетом в руках. Причем человек, сидящий в музее, пожелал ей спокойной ночи.

— Вот тебе оружие, — Дара вручила арбалет. — Только стрела была единственной.

— Больше и не нужно. — Хортов попробовал взвод — механизм работал, стальной лук изгибался мягко и пружинисто.

— Нашла в запасниках, — пояснила она, с любопытством следя за Андреем. — На стендах висят одни точные копии.

— Теперь ты пойдешь за мной, — заявил он. — Не отставай.

Под ногами почему-то очутились железнодорожные шпалы, а Дара совсем не умела ходить по ним, семенила или шагала широко, через одну, и скоро выдохлась. Сначала Андрей взял ее за руку и поставил на рельс, но высокие, стальные каблучки скользили по металлу. Тогда он взял Дару на руки и понес вместе с арбалетом, но через несколько минут сзади забренчала электричка, пришлось сойти с самой короткой дороги и напрямую, через пакгаузы, Хортов вынес ее в город и поставил на землю.

— Отсюда недалеко… Только бы не опоздать!

Запоздалые прохожие, все встречные-поперечные, отчего-то махали им руками, выкликивали приветствия и радовались, а назойливое такси уже несколько минут катило за ними вдоль тротуара и не отставало на поворотах, пока Дара не забросила в машину горсть палых листьев. Таксист обрадовался, прокричал вслед что-то благодарное на арабском языке и отстал.

Потом они очутились возле Бранденбургских ворот, и Дара неожиданно засмеялась, встала перед ними на площади с стала махать руками, изображая знаменитую регулировщицу движения военного времени. И на мгновение преобразилась — плащ превратился в солдатскую брезентовую накидку, на голове пилотка и в руках — флажки. Только в волосах остались бриллианты… Хортов сморгнул видение, подхватил ее под руку и повлек дальше. Это ее баловство сбило с толку, Андрей ощутил, как исчезает чувство пути, рвется ниточка, за которую он держался. Покрутившись на месте, будто стрелка компаса, он наконец выбрал направление и побежал. Куда-то исчезли с улиц люди, хотя не было еще двенадцати, не стало машин, и вдруг погасло уличное освещение и реклама.

— Это знак! — обрадовался он. — Еще немного!

Миновав несколько кварталов, Андрей резко повернул вправо и остановился перед высоким, готическим зданием, зажатым современными домами. В узких окнах брезжил зеленоватый свет.

— Это же костел, — сказала спутница.

— Он здесь, — Хортов взвел тетиву арбалета и вложил стрелу. — Открой, пожалуйста, дверь.

Дара взошла по ступеням, потянулась рукой к медной ручке и вдруг отдернулась и отступила. Андрей тотчас оказался рядом.

— В этом храме готовится черная месса, — проговорила она. — Там есть жертва… Кажется, мальчик… Или женщина!

— Открывай!

Она обернулась на восток, постояла несколько секунд, вскинув руки, затем резко рванула ручку двери…

В глубине храма горели две свечи, заслоненные широкой спиной, так что виделся лишь их отблеск на стенах и распятии. Андрей медленно шел по проходу между скамьями, и человек у алтаря так же медленно разворачивался. Теперь его лысый череп освещался с затылка, над головой возник желтоватый нимб, зато лицо стало темным и неразличимым.

— Я ждал тебя, — сказан он шелестящим от хорошей акустики голосом. — Знал, что придешь.

Хортов остановился в пяти шагах, держа арбалет у бедра.

— Вот я и пришел. Где жертва?

— Жертва — это я, — показалось, он усмехнулся. — Впрочем, и ты тоже.

— Здесь должен быть мальчик. Где он?

— Нет никакого мальчика… Это меня приводили сюда, чтобы принести в жертву. И я жалею теперь, что отец не совершил обряда заклания.

— Тебя однажды пощадили. Сейчас тебе не избежать рока.

— Ты вошел в храм с оружием.

— Но и у тебя на поясе нож.

— Убивать меня сейчас нет никакого смысла, — вдруг засмеялся он, и нимб задрожал, закачался над головой. — Ты еще не знаешь!.. Ты ничего не знаешь, хотя по моему распоряжению тебе приносят газеты!.. Об этом никогда не напишут!.. Все останется тайной… Пронский сдал акции государству! Да! Его взяли в оборот и вырвали пакет Третьего рейха! Ты остался без наследства!

Его гомерический хохот бился под куполом и падал оттуда, словно расплавленный металл. Еще мгновение, и сердце не выдержало бы такой пытки. Тем более невидимая Дара, а вернее, ее изнеможденный голос оказался возле уха.

— Он принес жертву… Это Барбара на алтаре, и много крови…

— Ты… остался… без наследства, наследник! — в лицо смеялся он, а будто толкал столб огня. — Да, я воздал! Не успел мой отец — я сделал это! Грядет катастрофа этому миру!

Тетива арбалета щелкнула, словно пастуший кнут, железная стрела скользнула в темноту; в тот же миг хохот оборвался, и, кажется, под сводом костела послышался облегченный вздох.

* * *

В немецкой тюрьме они отдыхали шесть месяцев определенного судом срока, от звонка до звонка, и вернулись в Россию лишь в начале мая. Весна была дождливая, сумеречная, люди ждали тепла, а становилось все холоднее, как осенью. С прошлым было покончено навсегда, но все равно, едва оказавшись в накопителе перед таможней, он купил газету, поискал рубрику «Тайны империи» — она существовала, только под ней была опубликована статья о неком институте, который существовал еще несколько лет назад и занимался созданием психотронного оружия — разведцентр продолжал работу…

Чтобы не томиться в очередях и не испытывать унижающих проверок, они прошли через «зеленую зону», вместе с туристической группой, и как только Хортов «въехал» в страну, так сразу же ощутил беспокойство. Двое в гражданском подлетели к пограничникам на выручку, но Дара вовремя прикрыла его плащом. Сыщики покрутились возле турникета, сигнал пошел дальше и выше, через минуту весь аэропорт был под незримым оцеплением.

— Что, теперь мне всю жизнь ходить под твоим плащом? — спросил он хмуро. — Или сдаться да отдохнуть в родной тюрьме?

— Тебе плохо под моим покровом?

— Хотелось бы пройти с гордо поднятой головой.

— Кому-то ты еще интересен, — определила Дара. — Это же совсем неплохо, значит, еще не забыли о тебе.

— Давай полетим на юг, — предложил Андрей. — Там меня никто не знает, да и тепло, и можно купаться в море.

— Мы должны ехать в Великий Новгород, — напомнила она.

— Зачем?

— Я представлю тебя Стратигу.

— Такое чувство, будто меня обокрали, — признался Хортов.

— Ты еще не успокоился?

— Нет, и не успокоюсь.

— Но ты же выполнил свой урок?

— Я только спрошу, зачем Пронский сделал это. Его вряд ли можно взять в оборот и заставить отказаться от своих замыслов. Он держал в руках мощнейшее оружие. Вот это было настоящее психотронное оружие… И вдруг сдался без боя?..

— Кощей мог обмануть тебя, чтоб спасти свою жизнь.

— Нет… На сей раз он говорил правду. Потому и пришел в этот костел. Все члены его рода приходили туда, если кто-то терпел поражение.

— Ладно, я не против искупаться в море, — согласилась Дара. — Только на один день.

Они сели в рейсовый автобус и переехали во Внуково. И там сыщики кого-то искали, немногие пассажиры томились на лавках, поскольку билетов не было: один из кандидатов в президенты откупил все рейсы, чтобы свезти бесплатно защитников Севастополя на День Победы — близились выборы. Сами защитники и защитницы находились в зале для богатых и почетных пассажиров, с портретами кандидата в руках и выглядели почему-то очень молодо. Дара завела Хортова в этот зал, и скоро веселая компания участников обороны ринулась по полю к самолету. Весь полет стюардессы по очереди пересчитывали пассажиров, проходя между кресел и стреляя глазами, и получалось, что двое лишних или, напротив, двоих не хватает.

В Симферополе ветеранов встречали с оркестром, повсюду разливалось беззаботное настроение, радостные люди с цветами, украинскими флагами и счастливыми улыбками, громкая музыка из динамиков, как на субботнике — одним словом, веселый праздник, — до Дня Победы оставалось два дня.

То же самое было по всему крымскому побережью и в Соленой Бухте. По дороге Хортов спросил у таксиста, по какому случаю торжество, и тот подумал, пожал плечами.

— А никто не знает, шо за праздник. Одни говорят, нефть нашли на Украине, вся страна как в море плавает. Другие, мол, газ, а третьи и вовсе: дескать, президенты договорились и теперь мы пятьдесят первый штат Америки. Со всеми полномочиями… В общем, гуляем.

Вновь прибывшим незваным гостям калитку открыл Курбатов, и хотел уж отшить, чтоб не стучали, однако появился Мавр, отпихнул его и чуть ли не втащил во двор.

И у него было застолье, прямо в саду, поскольку беседка всех не вместила бы. Сам хозяин был в мундире генерал-полковника, при всех орденах и медалях, еще добавился какой-то крест, на указательном пальце появилась огромная золотая печатка, а во дворе, от ворот до крайних яблонь — белый «линкольн», поставленный на колодки.

Гостями были в основном женщины, по виду и поведению — отдыхающие, а среди четырех мужчин выделялся один по фамилии Радобуд, с круглым животом, в банальном малиновом пиджаке и в фуражке военно-морских сил — пестрый, как попугай, но, видно, богатый и чванливый. И еще один молодой, сильно пьяный начальник республиканского уровня, кавказского вида, но говорящий на украинском.

Сидели давно и уже притомились…

Хортова с Дарой усадили за стол напротив них, налили казенного вина в бокалы, однако начальник взял со стола рог, вылил туда две бутылки и подал Андрею.

— Це по нашему!

А сам уставился на Дару, потом начал открыто делать завлекающие знаки — подманивал рукой, подмигивал, посылал нечто вроде воздушных поцелуев. Мавр пытливо поглядывал на Хортова с противоположного конца стола, а женщина, сидящая по левую руку, верно, жена, что-то шептала ему на ухо и улыбалась. С другой стороны сидел старик со спрятанными под брови, почти невидимыми глазами, и как еще выяснилось позже, инвалид. И тоже что-то бухтел Мавру.

— По какому случаю праздник, господа? — Хортов встал с рогом в руках, глянул на хозяина. — Скажи, дорогой Виктор Сергеевич, уж не орден ли обмываем? А может, очередное звание?

— Не ошибся ли ты, братец? — усмехнулся тот, вальяжно откидываясь на спинку стула. — Меня зовут Александр Романович. Отстал ты от жизни…

— Мне простительно. Я в тюрьме сидел.

Старик справа от Мавра чуть оживился, приподнял брови и обнажил глаза. Женщины за столом прыснули отчего-то и сразу притихли, только Радобуд суеверно замахал руками:

— Хватит, хватит! Про тюрьму ни слова! Я как старый подводник не переношу замкнутого пространства!

— От тюрьмы и от сумы не зарекайся! — строго заметил инвалид.

— Так за что пьем, князь? — они давили друг друга глазами, будто на руках тягались.

— За освобождение, — Мавр после зимы был белокожий и плохо узнаваемый. — Я тоже, брат, недавно оттуда.

— Это похоже, — сказал Хортов. — В таком случае, за волю!

— Нет, будем пить за победу! — куражливо встрял Радобуд. — За нашу победу на полях сражений! Я — счастливый из людей, говорю вам это!

— Видишь, одного человека я уже сделал счастливым, — глядя на Хортова, проговорил Мавр. — Значит, это успех!

Андрей ничего не сказал, выпил рог до дна, и только положил его, как протрезвевший начальник налил снова.

— За твою гарну жинку!

Дара опередила, кокетливо взяла у него рог.

— Давай с тобой напополам? — сказала проникновенно.

— Та ж я из твоих рук и яд приму!

Она лишь пригубила, а он осадил его до дна, блеснул взором.

— Це по нашему!

— А нет ли у тебя коньяка, товарищ генерал-полковник? — спросил Андрей. — Помнишь, в прошлом году пили, из старых бутылок?

— Я его под виноградник вылил, — отмахнулся Мавр, звеня наградами. — Теперь буду ждать урожая.

— Может, на руках потягаемся? — предложил Хортов, сдвигая посуду. — Как в былые времена?

— А что? Тряхнем стариной!..

Жена прошептала что-то, и Мавр просветлел.

— Есть предложение сразу сделать заплыв!

Утомленное застолье встрепенулось, и тут же, у стола, началось массовое раздевание. Женщины сделали это быстрее, помчались вереницей к морю, разуваясь на ходу, за ними двинулся счастливый морской волк Радобуд, а следом шел его приятель, подбирая на ходу разбросанную одежду и деньги, сыплющиеся из карманов. Только начальник республиканского уровня почему-то не разделся, а встал на четвереньки и вывалил язык.

— К ноге! — скомандовала хозяйка.

Мавр же, не спеша, снял мундир и брюки, вручив все жене, сделал нечто вроде зарядки и в сопровождении старика на протезе направился к берегу.

Хортов догнал его, пошел рядом, плечо в плечо. И так же вошли в море, белое от медуз, оставив инвалида на берегу — тот замахал руками, как наседка.

— Глядите, вода еще холодная, далеко не плавайте! Доставай вас потом!

Радобуд прыгнул в море с мола, занырял на одном месте, как поплавок, пытаясь создать движение вперед, но счастливого человека вода выталкивала, хоть пешком по ней иди…

Плыли рядом, оставляя за собой взбитую пену — был полный штиль.

— Я приехал лишь спросить, зачем ты это сделал? — спросил Хортов, когда удалились от берега.

— Это кто с алмазами в волосах? Жена твоя? — вместо ответа спросил Пронский.

Андрей хотел оторваться от Мавра, прибавил скорости — тот не отставал.

— Барон мне смеялся в лицо… Лишили наследства!..

— Читал про барона, читал. Железная стрела торчала из области сердца. Писали, ритуальное убийство, которое никогда не раскроют.

— Как с акциями распорядились?.. Немцам вернули? За шиш с маслом?

— Да нет… Передали Украине.

— Почему Украине? С какой стати?

— Не знаю… Их дело теперь… Вроде, в обмен на какие-то бомбардировщики или военные корабли… Всякое болтают. А мне уже не интересно, Мавр сделал свое дело.

— Сделал… За крест? За «линкольн»?

— Еще генерал-полковника дали, пенсию министерскую… А самое главное, я себе имя вернул. Значит, и достоинство княжеское, и, главное, родовую усадьбу в Черниговской области. Сейчас оттуда банк выселяют, освобождают помещение. Велел реставрацию сделать, чтоб как было… Так что зиму буду там, лето — здесь…

— Не могу поверить! — Хортов схватил его за руку, пытался остановить и развернуть к себе, Пронский вырвался и, будто крейсер, пошел в открытое море.

— Не можешь?.. А почему? Даже барон поверил!

— Нет логики… Хранить столько лет… А потом отдать… Ты должен был сжечь их!.. Или я тебя плохо знаю.

— Плохо знаешь… Так хочется пожить спокойно… У меня жена беременная, жду наследника… Ну зачем мне эта петля?

Мавр вдруг перестал грести, перевернулся на спину и раскинул руки — в небе кружили чайки.

— И будешь жить с чистой совестью? — Хортов поставил его торчком.

— Вон видишь, инвалид стоит на берегу? — Мавр указал рукой. — Мой тесть.

— Ну и что?!

— Он настоящий художник. Истинный!.. Правда, копиист, но какая рука!.. Надо же, свела судьба в критический момент, — он снова перевернулся на спину. — Еще один комплект копий заказал, для тебя.

— Зачем — для меня?.. Зачем мне копии?!

— Да мало ли… Вдруг прижмет? Где еще такого художника взять? А когда на руках готовые — провел операцию прикрытия и живи спокойно. Я наследство хорошо прикрыл и надолго, так что все в порядке.

— Да где оно — наследство? Ничего не понимаю… На Украине?

— Нет, в России, на старом месте…

— Так это что, была операция прикрытия?..

Мавр промолчал.

Хортов тоже лег на спину и стал смотреть в небо.

— А если Украина предъявит копии немцам? Ты представляешь, что будет?

— Это уже тебя не касается! Пусть бодаются. Лет на тридцать разговоров, переговоров, экспертиз… Будет чем мировые умы занять.

— Погоди, но мне-то что теперь делать?

— Завтра поедем в один провинциальный городок, там примешь бумаги по описи… И делай, что хочешь…

Среди плавающих в воздухе чаек вдруг появилась и затрещала сорока…

Правда и вымысел

Валёк — золотая рыбка

Мы умирали с дедом в феврале 1957 года: он от тяжёлых фронтовых ран, а я — от никому не известной и не понятной болезни. У деда в госпитале отняли половину лёгких, вторая половина сейчас отекала и до смерти оставалось совсем немного, однако из-за сильного и мощного сердца он справлялся с удушьем и порой даже начинал разговаривать со мной бодрым прерывистым шёпотом. Я лежал пластом, как парализованный, утратил дар речи, не двигался, не испытывал никакой боли, возможно потому, что был ледяной и по выражению матушки, таял, будто весенняя сосулька. Однако при этом обострённо видел, слышал и чувствовал всё, что вокруг происходит.

Дед привык умирать, а я ещё не знал, что это такое, поэтому мы оба хладнокровно лежали и ждали последнего часа. Хладнокровно в прямом смысле, потому что температура у меня упала до тридцати четырёх градусов. Бабушка днями и ночами стояла на коленях перед иконами в горнице, где был дед, но молилась за меня, и то ли от отчаяния, то ли по незнанию просила боженьку внука оставить, а деда прибрать, причём, обращалась к нему без всякого страха, как-то по-свойски, будто с соседом договаривалась. Отец всё время тулупа не снимал, куда-то ездил на лошади, искал врачей, но возвращался один и громко матерился; матушка, если не суетилась по хозяйству и не пестовала братьев-двойняшек (сестра уже ходила в школу и жила на квартире в Торбе, за семь километров), то сидела возле постели, грела мои руки и крадучись плакала потом в закутке. Никто не знал, сколько нам оставалось жить, пока отец наконец-то не привёз откуда-то фельдшерицу, большую, румяную тётку. Она посмотрела мне в рот, в глаза, перевернула с боку на бок, словно трупик, смерила температуру.

— Не долго осталось. — будто утешила она родителей. — Холодный, с такой температурой не живут. К деду не прикоснулась, лишь взглянула издалека.

— До вечера не дотянет, — определила ему срок. — Вот-вот отмучается.

И выписала нам обоим справки о смерти. Это чтобы лишний раз не ехать за сорок пять вёрст по метельной февральской дороге.

В то время мои родители ещё безоглядно верили в медицину и после такого заключения в доме сразу стало тихо, заговорили шёпотом, но я всё слышал. Матушка готовилась бежать в Торбу за моей сестрой и чтоб дядя Саша Русинов сообщил родне. Он был образованный, работал начальником лесоучастка, и у него в конторе был единственный телефон.

— Ничего, Серёга. — громко сказал дед, когда отец повёз фельдшерицу в обратный путь. — Весна скоро, река разольётся. Мы с тобой на рыбалку поедем. Поймаем рыбу валёк. Я знаю место, где она клюёт.

Про эту невиданную рыбу он говорил давно, всё собирался выловить её в нашей реке Чети, искал место, где водится, однако так ни разу и не поймал. И никто у нас в округе валька не то, что не ловил, а и слыхом не слыхивал. Дед любил рассказывать про эту рыбу, но только когда мы оставались вдвоём в лодке, где-нибудь под крутояром, подальше от чужих ушей, и ещё всегда предупреждал, чтоб я держал язык за зубами. По его словам, валёк отличается от других рыб не размерами, красотой или вкусом, а тем, что по достижению определённого возраста приплывает в реки из океанских глубин один раз в жизни, чтоб наглотаться золотых самородков. Рыба эта точно знает все речки, ручьи и проточные озёра, где есть россыпи, и если поймал, значит, тут и золото ищи. Причём, её ничто не задержит — ни пороги, ни высокие водопады, ни мели, только б воды было с вершок, везде пройдёт, перепрыгнет. Заходя в реки через холодные северные моря, в поисках россыпей, поднимается до самых Саян и Алтая. Бывает, ловят валька даже в горных ручьях за многие тысячи километров от моря. А наглотавшись золота, спускается эта рыбка вниз и возвращается в океаны, где и живёт до смерти на страшной глубине, никакой сетью не достанешь.

Вот она-то и есть сказочная золотая рыбка!

Если поймать валька и вспороть, можно найти до горсти самородков. Дед объяснял пристрастие этой рыбы к драгоценному металлу не жадностью, как бывает у людей, а жестокой необходимостью: золото выполняло роль балласта, чтоб спускаться на дно океана за каким-то специфическим кормом. Размером она была не крупная, ровно сорок сантиметров, как на подбор, и вес имела не большой, до двух фунтов, потому без дополнительного груза спуститься глубоко не могла. А если она не поест этого корма, то не может отметать икру, то есть размножаться. Так что, чем больше в желудке золота, тем дольше валёк может оставаться на дне, кормиться и продлять свой род. Однако же иные рыбы от жадности глотали такие крупные самородки, что потом всплыть не могли и погибали от высокого давления.

Мой дед не был наивным фантазёром, никогда не тешился несбыточными надеждами, а скорее относился к реалистам и прагматикам, ибо жизнь прожил суровую, но при этом не утратил природного любопытства. Поймать валька он рассчитывал по чисто практическим соображениям: найденное золото думал сдать государству, а на положенные двадцать пять процентов купить отцу мотоцикл — ни охотой, ни рыбалкой, ни бондарным промыслом заработать на него было невозможно. Дело в том, что однажды ему стало совсем худо, и дядя Саша Русинов повёз его на мотоцикле в больницу. Едва они помчались на этой двухколёсной чудо-технике, как у деда прекратилась одышка, он в буквальном смысле ожил, сидел в заднем седле, смеялся и пел, а когда приехали в больницу, велел поворачивать назад.

Он верил в мотоцикл, как в лечебное средство.

Вечером дед не умер, но мне стало ещё хуже. Однако я по-прежнему не чувствовал боли. Оказывается, у меня закрылись глаза, и почти исчезло дыхание, чего я не заметил. Чудилось, что на улице весна, разлив, мы с дедом сидим под яром в долблёнке и ловим рыбу валёк. Хорошо и страшно, потому что вода вокруг вспучивается, крутится глубокими воронками. Я был на рыбалке и одновременно слышал и будто бы видел, что происходит вокруг. К вечеру пришли мои крёстные — дядя Анисим и тётя Поля Рыжовы, наши единственные соседи: деревня была всего на два двора. Они сели возле меня и, кажется, просидели всю ночь.

Месяца за три до болезни я страшно захотел соли и начал есть её горстями. Родители это заметили, сперва даже посмеялись, затем поругали и спрятали солонку — я стал воровать. Сначала из мешка в старой избе, но когда и его убрали, то у коров из яслей, где лежала огромная серая глыба. Брал молоток, пробирался в стайку, откалывал кусочки и сосал, как леденец. До сих пор помню этот потрясающий и притягательный вкус; ничего кроме соли, я не ел с такой жадностью и страстью ни в детстве, ни потом. У коровьей глыбы скоро был пойман с поличным, лавочка и тут закрылась и тогда я стал бегать к крёстной. Тётя Поля в тайне от всех насыпала мне маленькую синюю плошку и это было лучшее угощение. Однако дядя Анисим увидел это дело, и настрого запретил давать мне соль.

Я был уверен, что заболел только по этой причине. И чтобы вылечить меня, надо-то было всего — дать горсть соли. Но об этом никто не знал, а если я начинал просить и говорить, что поможет только соль, никто не верил — мало ли что больной ребёнок говорит…

Тётя Поля сидела возле постели и мне хотелось попросить у неё хотя бы крупинку, но язык уже давно не шевелился и голоса не было, а сами они не догадывались, что мне нужно.

Так я дожил до утра и на восходе солнца, когда буран ненадолго улёгся, к нам и явился этот человек. Сначала я его только слышал — тихий, гудящий голос, объясняющий бабушке, что ему не холодно, он ничуть не замёрз и чаю пить не станет. Он был странно одет: белая, шёлковая рубаха с пояском и цацками, а сверху большой ямщицкий тулуп нараспашку. И на ногах, в мороз и ветер, красные хромовые сапоги в обтяжку!

Мы жили на границе двух районов, на единственной в наших местах дороге, и то зимней, конной. Проезжий народ заходил к нам погреться и потому самовар или на худой случай, чайник, были всегда наготове. Обычно путники снимали тулупы, валенки (чтоб скорее согрелись ноги), усаживались к печи, матушка наливала им чаю из шиповника с мёдом и подавала горячие кружки.

Этот путник даже не присел с дороги, хотя был пеший, только шапку снял, тулуп в угол скинул и будто бы сразу определил, что в доме кто-то умирает. Отец ещё не вернулся и потому бабушка, как большуха, встретила этого странноватого гостя насторожённо и поначалу вроде бы скрыть попыталась семейное горе. Однако путник без спроса вошёл в комнату и склонился надо мной. Причём, так низко, что я ощутил его лицо над своим и открыл глаза.

Скорее всего, это был старик, по крайней мере, в памяти осталась густая, крепкая, словно из проволоки, и совершенно белая борода с большими усами, длинные, с сильной проседью волосы, однако мне до сих пор кажется, что он не был старцем и вообще старым человеком. Я не запомнил лица, или его черты потом стёрлись в сознании; остался лишь некий образ — орлиный, пугающий и одновременно завораживающий. Он распрямился и, постукивая палкой об пол, опять без позволения, зашёл к делу в горницу, по-хозяйски притворив за собой дверь.

Мать с бабушкой должно быть, сробели, ничего ему не сказали, зато обрадовались, что я открыл глаза. Стояли возле постели, звали меня по имени, просили сказать что-нибудь, но сами косились на дверь горницы, тревожно переглядывались, а путник всё не появлялся. Представление о времени исказилось, я осознавал лишь день и ночь, и сколько пробыл незнакомец у деда, отметить не мог. Матушка потом говорила, часа три, но мне показалось, он зашёл и тут же вышел. Что он там делал, никто не видел и заглянуть в горницу не посмели, даже моя смелая и властная бабушка, которая опасалась, как бы этот прохожий чего не украл да не ушёл через окно. Воров и разбойников в наших краях хватало, потому что в окрестных леспромхозовских посёлках полно было вербованных и сибулонцев — зеков, когда-то отсидевших в Сиблаге и осевших по деревням. И даже при этом она не насмелилась хотя бы подглядеть, что происходит в горнице и только ворчала:

— Ну что вот, а? Что они там шушукаются, лешаки? Может они знакомые?.. И Семён не зовёт… Кабы дурного ничего не сделал. Глаза-то у него чёрные, цыганские.

Деда моего звали Семён Тимофеевич…

Когда же гость наконец вышел, то сразу стал командовать.

— Положите их вместе. В одно помещение!

— Да ведь нехорошо будет, — воспротивилась бабушка. — Нельзя ребёнку смотреть, как дедушка помирает…

— Он не помрёт, — заявил незнакомец. — А вдвоём им легче бороться будет. Перекладывайте мальчишку в горницу!

Матушка подняла меня вместе с одеялом, перенесла и уложила на бабушкину постель, напротив деда. Я обрадовался, хотел протянуть к нему руку, но не смог. Однако я заметил, что дед повеселел.

— Ладно, потом и поручкаемся. — сказал он. — Когда сила появится.

Незнакомец развязал свою котомку, достал кисет, и оттуда не табак извлёк, а горсточку крупных кристаллов.

— Ну-ка, открывай рот! — приказал. — Да только не глотай.

Через секунду у меня был полный рот соли! Я стиснул зубы, чтоб не отняли, поскольку бабушка уже сделала строгое лицо и завела:

— Что ты дал-то ему, лешак?

— Соли дал, — обронил путник, наблюдая за мной. — Захочешь воды — скажешь.

Я не пил уже несколько дней…

— Да разве можно робенку столько давать? — возмутилась бабушка и двинулась ко мне.

— Можно, если просит. Вы посмотрите кругом, метель второй месяц, солнца нет, как же без соли?

— Да где это видано?..

— Мальчишка просил?

— Просил, дак ладно ли…

— Ладно! А вы не дали! Ох, темнота кромешная… Ребёнок знает, что хочет. И лучше вас!

— А ты кто будешь-то? Лекарь, что ли?…

— Я и лекарь и пекарь! — огрызнулся путник. — Болезнь запустили, оголодал ребёнок, теперь одной солью не обойдёшься. Тело лечить надо! У него жила иссохла.

Тем временем я рассосал всю соль, дотянулся до рта и показал, что хочу пить.

— Чего маячишь-то? — ворчливо спросил путник. — Чего надо? Если воды хочешь, так и скажи.

— Пить хочу! — неожиданно для себя выдавил я.

— Ну вот! А я уж думал, ты язык проглотил! — забалагурил он. — Ну-ка, дайте парню воды!

Матушка стала поить меня из ложки, а бабушка увидела, что я зашевелился и заговорил. Теперь она наконец-то подобрела к путнику и сдалась.

— А как тело-то лечить?

— Как лечить… Побегать придётся.

— Дак побегаем, коль надо.

— Ну-ка, покажите мне скотину! — вдруг велел путник.

Бабушка накинула полушубок и безропотно повела его во двор. Обычно привередливая и строптивая, она теперь была готова на всё и даже не спрашивала, зачем незнакомцу потребовалась наша скотина (её особенно чужим не показывали, колдунов боялись, которые могли изрочить корову — молоко присохнет или не растелится).

Они скоро вернулись, гость был озадачен.

— Не годится. Нужен красный бык.

— Да где же его взять? — охала бабушка. — Я красных и не видала сроду…

— Не знаю, думайте, вспоминайте, ищите. Чтоб обязательно красный, без единого пятнышка. Иначе парню не встать на ноги, так и останется лежнем.

Я слышал, как мать с бабушкой начали вспоминать, у кого по деревням какой масти скотина, и всё получалось, только красно-пёстрая. А путник твердил про красного быка и заставлял думать. Наконец, матушка вспомнила, что в Чарочке у Голохвастовых красная корова и вроде бы без пятен.

И вдруг у них есть прошлогодний бычок?

— Хозяина нет, кто поедет? — загоревала бабушка. — А до Чарочки двадцать вёрст…

— А ты сходи и приведи! — приказал путник. — Хочешь, чтоб внук поднялся — иди.

Та было засобиралась, однако передумала и послала матушку — должно быть, всё-таки опасалась оставить на неё избу и больных. Мать оделась, заглянула в горницу, погладила меня по волосам.

— Я скоро, Серенька, потерпи….

Тем временем бабушка крадучись от чужака в доме достала из сундука старый медный чайник, в котором хранились деньги (копили на мотоцикл), вынула всё, что там было, даже мелочь, отдала матери, заплакала, зашептала:

— Ой, боюсь я его, вон как зыркает. Не знаю, к добру ли, к худу принесло лешего. Да ведь что нам робить-то? Ой-ей-ей… Ну, иди с богом, уж как-нибудь…

Матушка поцеловала меня и пошла.

— И гляди, комолого не бери! — вслед ей сказал путник. — Обязательно, чтоб с рогами был.

— Господи, боже мой! — только и ахнула бабушка. — Ещё и с рогами надо…

И мать ушла за красным быком. Она так любила нас, что сказали бы ей привести зелёного, она бы нашла и привела. А путник зашёл в горницу с поленом, бросил его вместо подушки, лёг на пол и захрапел. Бабушка не утерпела, на цыпочках к дедовой постели подкралась, разбудила и что-то долго шептала, косясь на незнакомца.

— Иди, ступай, — отчётливо сказал дед. — И не чеши языком. Чего разбудила-то? Сон хороший видал, Карна приходила.

Тогда я ещё не знал, кто это — Карна, однако бабушке это имя было известно, поскольку она тут же надулась и сердито зашвыркала носом.

— Ладно, будет, — проворчал дед. — Быка-то нашли?

— Валю в Чарочку послала, — призналась бабушка. — Все деньги ей отдала…

— Зачем все-то?

— А ежели он разбойник какой? Трофима нет, перебьёт нас, да и поминай как звали. Ты глянь-ко, ведь истинно лешак, а зыркнет, так страх берёт. Ведь что сказал? Чужих в избу не запускайте, мол, чтоб меня тут никто не видал. И никому словечка не скажите про меня!.. Это на что ему, чтоб не видали, не слыхали? Ох, худое замыслил, лешак…

— Он не разбойник, — рассудил дед. — И не лешак.

— Ну, бродяга, или сибулонец…

— И не бродяга. Он человек другой породы. Слушайся его и не перечь.

Бабушке и это не понравилось, но из-за своего характера согласиться и промолчать не могла.

— У ихнего брата одна порода: ходят да смотрят, что плохо лежит, — умышленно громко заворчала она и ушла, по путник не проснулся.

Отец увёз фельдшерицу и приехал немного выпивший, ввалился в горницу прямо в тулупе, схватил мои ладони своими горячими руками.

— Живой, бродяга…

И лишь потом увидел незнакомца.

Отец был человеком вспыльчивым и даже отчаянным, если его раскачать. Сам драк не затевал, но если за живое задели, тогда держись, биться будет насмерть. Возможно, потому отца считали смелым и дерзким человеком, хотя на самом деле сам он так о себе не думал, и я не раз был свидетелем, как он проявлял чудеса смирения, чтоб не ходить в рукопашную.

Тут он вдруг сробел, растерялся, к путнику даже не подошёл, ничего не спросил (почему это чужой человек в горнице спит?), только посмотрел на него внимательно и чуть ли не убежал. Я слышал, как они шептались с бабушкой, но одновременно ревели оголодавшие братья-двойняшки, так что я ничего не разобрал. Потом выяснилось, что отец распряг измученного коня, завёл в стойло, а сам встал на лыжи и ушёл в Яранское, искать красного быка, потому что только там имелась скотина подобной масти. И будто в прошлом году он сам видел годовалого быка у Пивоваровых и ещё удивился, какой он красный и яркий.

Отец всего лишь четыре года ходил в школу и даже в армии не служил из-за сожжённой в детстве, изувеченной левой руки, однако при всей кажущейся темноте, всю жизнь тянулся к знаниям, много читал и искренне верил в науку. Особенно после того, как год назад в космосе появился первый искусственный спутник. Хорошо помню, как он несколько ночей не спал, бегая под звёздным небом, и всем спать не давал, кричал, прыгал, хохотал, а потом играл на гармошке и раззадоривал матушку — говорил, что отмечает праздник человечества, но бабушка вздыхала: мол, в отца бес вселился. Ко всякой ворожбе и колдовству он относился с усмешкой, людей, которые верят во всё это, считал дураками. И потому оставалось загадкой, что с ним сделалось, если он вдруг бросился искать красного быка.

Матушка вернулась через сутки ночью с пустыми руками, оказывается, успела обойти несколько деревень, добралась чуть ли не до райцентра, пересмотрела полсотни быков, своих и колхозных, однако такого, как требовал путник, нигде не было. Ей советовали сходить в Чёрный Яр, в другой район, где якобы видели совершенно красного телёнка, только неизвестно, быка или тёлку. И вот теперь матушка примчалась, чтоб глянуть, что дома творится, перевести дух и бежать дальше.

Путник всё это время проспал на полене и наконец-то проснулся, встал сердитым, от еды отказался, только ковш воды из кадки выпил и начал ругаться на матушку, дескать, тёмные вы и полоротые люди, даже красного быка не можете найти. И сказал потом, постукивая пальцем по столу:

— Если к утру не приведёте мне быка, я пойду и найду сам. Но тогда вашего мальчишку заберу и уведу с собой.

Женщины перепугались, бабушка немедля запрягла отдохнувшего коня и поехала, как в сказке, — куда глаза глядят. Матушка, видимо, решила задобрить гостя, на стол собрала, выставила бутылку водки, но тот пить-есть решительно отказался, дверь в горницу прикрыл, чтоб мы с дедом ничего не слышали, и начал с матерью какой-то разговор. Бубнили они долго, чуть ли не до утра, пока отец не пришёл.

— В нашем районе красных быков нету! — заключил он и пошёл смотреть, жив ли я.

Куда ездила бабушка, неизвестно, однако к восходу поспела, и когда её увидели в окно, дома сразу же возник радостный переполох: за санями шёл бык, привязанный к пряслу.

— Ведёт! Ведёт быка!

Отец с матушкой выбежали на улицу, а гость, говорят, даже в окно не посмотрел, только покряхтел и начал собираться.

— Ладно, полоротые, сидите и ждите. Сам пойду! — сказал он, когда все вернулись в избу.

— Дак чем этот-то не подходит? — возмутилась и перепугалась бабушка. — Ведь ни пятнышка на нём, с рожищами этакими и весь красный! Я же за него, лешака, столь денег отдала!

— А на лбу у него что?

— Дак звёздочка на лбу! И то махонькая!

— То-то и оно! — путник зашёл в горницу и сунул мне в рот всего один кристалл соли. — Это значит, бычок родился ночью. А надо, чтобы на заре!

Хлопнула дверь, и в избе наступила полная тишина.

Должно быть, родители сели за стол, советоваться. Они всегда так делали, если требовалось обсудить что-либо важное, однако дед проснулся, откашлялся и кликнул бабушку.

— Вы там особенно не суетитесь, — сказал спокойно, без одышки. — Не найти нам быка. Пускай он приведёт.

— Он-то, лешак, приведёт! — сразу завелась бабушка. — Да ведь Серёжку заберёт за этого быка! Сказал: ежели сам найду, мальчишку с собой уведу!

— Так и так его уведут. Пускай уж он возьмёт.

— Как — уведут!?

— Ну, вырастет, найдётся ему девка какая и уведёт! — засмеялся дед и ко мне повернулся. — Ты-то как хочешь? Жениться или по свету походить?

— Сам всю жизнь бродяжил! — закипятилась она. — Сколь ты дома-то прожил, лешак? То война, то промысел, то и сказать грех — бабёнки гулящие. И не лежи сейчас, дак убежал бы опять куда!

— Да будет тебе! — добродушно отмахнулся дед. — Раз парню судьба такая выходит, ничего не сделаешь…

Бабушка видела, что мы оживаем, и уже ничем жертвовать не хотела.

— Ты что же, внука ему отдашь? Чего он такого сделал, чтоб робенка забирать? Да где это видано?! Вы, должно, сговорились с ним!

Дед завернул таким матом, что бабушка сердито засопела и умолкла — вот это была игра слов! Однако не надолго, скоро опять подсела к деду, спросила примиряюще:

— И на что ему бык-от? Вот заладил, ищи ему быка да и всё. Как это он лечить собирается?

— Не наше дело, не лезь, — спокойно посоветовал дед — тоже не хотел ссориться. — Ничего мы не понимаем в этом деле, и понимать нам не надо. Вылечит, и ладно.

— А вы про что с ним три часа кряду разговаривали? — подозрительно спросила бабушка. — Ты его знаешь, что ли?

— Его не знаю, а людей из их племени встречал.

— Это что за племя такое?

— Ну есть такое племя, на нас не похожее. Гои называются.

— Дак чего, нерусский он, что ли?

— Почему нерусский-то? Русские они…

— Что-то я не слыхала про этакое племя…

— Да ты много чего не слыхала и не видала…

— И где они живут?

— Кто их знает? Везде живут, ходят, ездят…

— Значит, цыгане! — определила она. — Я так и думала! То-то гляжу, зыркает!

— Не цыгане они! — дед что-то скрывал и потому терпел, ещё не ругался, но был уже на пределе. — Порода такая, гои. Хорошие люди, совестливые, дурного не делают, живут по справедливости. И больше ничего не знаю.

— Знаешь, да сказать не хочешь! — не унималась бабушка. — А то бы три часа сидели шушукались… Тебя от тифа в гражданскую кто вылечил? Тоже эти гои? Уж не от неё ли лешак этот явился? От старухи-то, с которой ты робенка прижил?

Дед даже материться не стал, махнул рукой, отвернулся к стенке и замолчал, а бабушка закусила губу, взяла красного быка со звёздочкой в повод и повела назад, откуда взяла.

Тогда я ещё не знал, что приключилось с дедом в гражданскую войну, об этом в семье никогда не говорили, и не понимал бабушкиной подозрительности и пытливости, однако с той поры запомнил это слово — гой, и когда сказки читал, где баба-яга спрашивала, мол, гой еси, добрый молодец, то сразу вспоминал этого путника и всё понимал. Но однажды на уроке, кажется, во втором классе, кто-то спросил, что это значит, и учительница неожиданно заявила, дескать, это просто игра ничего не означающих слов. Согласиться с таким суждением я не мог, поскольку Гоя видел живьём, а «еси» знал из молитвы, которую слышал каждый день и знал назубок: «Отче наш! Еже еси на Небеси…». Чтоб было понятнее, бабушка переводила для меня молитвы, и это звучало так: «Отец наш! Ты есть на Небе». Потому баба-яга не играла в слова, а конкретно спрашивала — гой есть, добрый молодец, или нет?

Все эти свои знания я и вывалил учительнице. Реакция оказалась непредсказуемой: батю вызвали в школу и стали ругать, что у нас в семье мракобесие и религиозная пропаганда. В общем, он вернулся домой и с помощью ремня объяснил мне, чтоб научился держать язык за зубами и в школе не разбалтывал, чему учат и что говорят в семье.

Но это уже было потом, а сейчас бабушка свела негодного быка, вернулась ещё более сердитая и заявила решительно.

— Хоть какие они, эти твои цыгане совестливые, а внука своего не отдам! И не надо нам ихнего быка и лекарства!

— Я говорил, не цыган он, а гой, — терпеливо напомнил дед.

— Всё одно, ко двору близко не подпущу! Пускай идёт со своим быком…

— Лучше пусть внук помрёт, что ли? — взвинтился он. — Или лежнем на всю жизнь останется? Раз обычай у них такой — на ноги поднимет, пусть забирает. Худого не будет, а может, внук через него в люди выйдет, мир посмотрит.

— Вот, опять своё начал, — забранилась бабушка. — Вечно путаешься с кем попало, всяких цыган в избу пускаешь. А ведь старик уже, три войны прошёл…

На сей раз дед запышкал, словно рассерженный медведь и подтянул к себе еловый батожок.

Нелюбовь к цыганам у нас в семье началась с того, что месяцев в восемь они меня чуть не украли. Я не помню этого случая и знаю по рассказам, что к нам в деревню на ночёвку заехали цыгане. Это был какой-то не покорившийся власти табор — им после войны запретили кочевать, а они будто уходили в дали несусветные — аж в Сербию. Цыгане встали за поскотиной и развели костры, но попросили, чтоб детей с одной старой цыганкой пустили переночевать в избу — дело было зимой. Бабушка как чувствовала неладное и пускать не хотела, мол, вшей натащут и украдут что-нибудь, однако дед на правах главы семьи разрешил. Около десятка цыганят поместилось на печи и полатях, двух грудничков положили на топчан за печкой, а сама цыганка пристроилась на полу. Бабушкино сердце не выдержало, раздобрилось. Сначала она подала детям миску с мёдом (была своя пасека и добра этого хоть залейся), затем предложила чаю цыганке, наконец, разговорилась, начались гадания по картам, по чёрной книге и по руке, и в результате все узнали свою судьбу, в том числе, и я. Цыганка сулила мне жизни семьдесят шесть лет и смерть от воды — она всем щедро раздавала сроки жизни, богатство и счастье, даже корове, которая должна была принести скоро двух телят и даже отцовой Карьке, казённой сельповской кобыле, много лет не жеребившейся.

Несмотря на свою либеральность, дед на ночь выставил караул — послал отца на двор, охранять хозяйство. Под утро двое цыган сделали попытку приблизиться к конюшне, видно, высмотрели красивую на вид, но с перебитым задом Карьку, однако на встречу им вылетела спущенная свора собак и отец с ружьём. Поднялся лай, шум и в это время старая цыганка начала будить и собирать детей в потёмках. Мать почувствовала опасность, встала и зажгла лампу и тот момент, когда старуха с двумя грудничками на руках и выводком цыганят выпрастывалась на улицу. Вместо меня в зыбке лежало полено, завёрнутое в пелёнки! Цыганские дети не плакали, и потому мать сориентировалась, вырвала из рук воровки орущий свёрток. Тут все повскакивали, начался крик, бабушка пошла в атаку с ухватом, прибежал отец. А в таборе уж и кони запряжены и взнузданы, забросили детей в повозки и взмахнули бичами.

Когда родня немного пришла в себя, меня развернули и тщательно осмотрели. Все определили, что это я, однако бабушка засомневалась — вроде, и родинка на щеке была чуть ниже, и глаза вместо голубых стали синие, и мягкие, белые волосёнки на голове будто бы потемнели. Несколько дней она подозревала, что меня подменили, думаю, чтоб досадить деду — он пустил старуху с цыганятами! Потом и она признала за своего, но когда подрос, ещё лет пять пугала меня цыганами, особенно зимой, в морозы, чтоб я не просился на улицу. У нас был тулуп из плохо выделанных овечьих шкур, который от холода становился колом, так вот она ставила его в сенях, приоткрывала дверь и показывала:

— Вон цыган стоит! Выйдешь — украдёт и увезёт с собой.

Я боялся цыган до тех пор, пока не услышал их песен…

Ситуация сейчас складывалась подобная, меня мог забрать этот путник из племени гоев и куда-то увести, но удивительно, я не испытывал страха, напротив, хотел, чтоб он вылечил нас с дедом и забрал с собой. И мы бы взяли коней и поехали, как три богатыря на картинке из журнала «Огонёк», которым была оклеена перегородка горницы.

Родители рассуждали иначе, а точнее, спорили с дедом-либералом, который мог отдать меня проходимцу, чтоб только я остался жив. Все остальные готовы были странного путника выгнать, как только он меня поставит на ноги, а то милицию вызвать с сельсоветом, если потребует мальчишку себе и начнёт задираться. Дед один стоял против всех, смеялся и отмахивался:

— Ох, и дураки же вы! Да как же вы не понимаете? Это что, заместо благодарности — взашей?

Не помню, сколько наш гость ходил, говорили по-разному, от нескольких часов до суток. И никто не торжествовал, когда он явился с красным быком, причём, не на верёвке привёл, а будто двухгодовалый бык сам за ним шёл. Денег за него не спросил, а сел на лавку точить нож, и долго ширкал им по наждачному кругу, пробовал остроту пальцем, затем велел матушке затопить железную печь в старой избе и позвал с собой отца в качестве подручного. Отец потом и рассказал, как необычный гость забивал быка.

Родитель мой всю жизнь проработал охотником-промысловиком, держал коров, свиней и овец, знал многие хитрости добычи зверей и забоя скота, кое-чему и меня стал учить лет с двенадцати — воспитывал хладнокровного и одновременно сострадательного мужика. То, что он увидел в старой избе, не укладывалось в рамки крестьянского воображения. Привередливый путник велел расстелить на полу чистую солому, после чего привёл и поставил на неё быка — опять же без верёвки. Конским скребком и щёткой тщательно вычистил его с головы до ног, а копыта и рога вымыл тёплой водой с мылом, затем приказал отцу вымести солому, сжечь её и принести свежей. Все эти приготовления утомили, батя ждал, когда путник возьмётся за нож, а он всё тянул, медлил: то у окна стоял, то у быка позвоночник зачем-то прощупывал от головы до репицы хвоста, то дрова в печку подбрасывал и сидел, будто бы грелся. Отец едва терпел, чтоб не вмешаться: если он был колдуном и лекарем, то каким-то непутёвым и быка такого же привёл — центнера под три, морда свирепая, уже в складку пошла и рога ухватом, а стоит смирно, как овечка, которая смерти не чует.

Часа полтора шли все эти приготовления, потом путник в очередной раз подошёл к быку, слегка вроде толкнул и уронил его на пол. Отец бросился ноги держать, чтоб не дрыгался, а бык уже готов! И тут началась быстрая работа — обдирать, да так, чтобы капли крови не пролилось. Отца с ножом путник к туше не подпустил, заставил только помогать то поддержать, то шкуру скручивать мездрой внутрь, чтоб не остывала. Сам же лишь надрезы сделал, рукава засучил и стал обдирать кулаками — ладно бы с барана, а то с двухлетнего быка! Десяти минут не прошло, а дело уже сделано! Бык забит и шкура снята без капли пролитой крови!

Отец взял топор, чтоб разрубить тушу и повесить на мороз, но путник остановил и приказал погрузить её в сани, вывезти на открытое место и отдать птицам, чтоб склевали, а кости весной в землю зарыть на горе, где не топит.

И чтобы кусочка от этого быка никто из людей не съел!

Меня он раздел догола и завернул в горячую шкуру с ногами и руками — будто спеленал, оставив лишь нос и рот, чтоб дышал, да глаза.

— Теперь спи! — распорядился путник и дал ещё один кристалл соли. — Я буду с тобой.

Уснул я почти мгновенно, испытывая во рту какой-то солнечный вкус и приятное, чуть жгучее тепло, будто лежал в жаркий летний день на речном разогретом песке. Я так хорошо запомнил эти ощущения, что потом очень долго искал, что существует в природе подобное. Съел много пудов обыкновенной соли, валялся на самых разных пляжах, но всё не подходило. Была некая похожесть вкуса у молдавского красного вина, которое давят из винограда сорта Изабелла, а потом оставляют на солнце в открытом чане, чтоб забродило. Отдалённо напоминающее тепло я случайно почувствовал однажды, когда на Таймыре, в ожидании транспорта, чтоб уехать с буровой в камералку (мороз был за пятьдесят), я забрался в дизельную, согрелся и задремал под мощный, оглушающий рёв.

* * *

…Проснулся утром, в полной тишине и первое, что мне захотелось, это потянуться, однако был скован высохшей до фанерной крепости шкурой. Дед не спал, сидел на кровати, подложив под спину свёрнутый тулуп и насвистывал «Чёрный ворон». Он всегда свистел, когда становилось лучше, несмотря на ворчание бабушки.

— Ну что, Серёга, живём? — спросил дед.

— А где путник? — спросил я.

— Э-э, да поди уж под Зырянкой. Как ты уснул, он наказы дал и — дуй не стой.

— Хотел меня с собой взять.

— Тихо, молчок! — шёпотом остановил дед. — Рот на крючок.

В этот момент вбежала матушка, за ней отец.

Снимали бычью шкуру точно так же, как путник снимал её с быка, с той лишь разницей, что делали это не так умело. Я орал, будто это меня обдирали, причём без ножа: шкура присохла, прикипела или вовсе приросла, а родители радовались, должно быть, проинструктированные путником, они знали, что я ожил, если кричу, тело вновь обрело чувствительность, заработали мышцы, поскольку я от боли дрыгал ногами и отбивался. Дед подбадривал, мол, ничего, ори громче, помогает, и не выдержал, встал первый раз с постели за многие месяцы и начал помогать; бабушка, ещё недавно подозревавшая случайного гостя во всех грехах, страстно молилась и каялась:

— Господи! Это Ты послал нам ангела своего! А я, слепая, не разглядела, не признала его, за лешака приняла. Прости меня, грешную!

Шкуру красного быка отец вынес на улицу, обложил берёзовыми дровами и сжёг, как Иван-царевич лягушачью кожу…

Гой

Так с февраля 1957 года у нас начался новый отсчёт времени — с того дня, когда к нам приходил путник. Вспоминая что-нибудь, шепотком, и только в кругу своей семьи, обычно уточняли:

— Да это было на такой-то год, как Гой являлся.

Однако бабушка, обрадованная тем, что лекарь меня забирать не стал и даже денег за быка не спросил, называла его только ангелом. Она вообще довольно часто и круто меняла своё отношение к людям, и этого случайного прохожего стала боготворить. В моём представлении на ангела он совсем не походил, скорее, на пожившего, дошлого и властного мужика, однако спорить с бабушкой было нельзя, по её мнению, посланники божьи могут являться в любом образе, а люди слепы и не видят Промыслов Господних.

Я уже тогда понимал, что произошло нечто необыкновенное, вся наша семья прикоснулась к чуду, и теперь этот путник будто незримо живёт в нашей избе, словно ангел бесплотный, и постепенно становится легендой.

На следующую весну, с начала страстной недели бабушка пошла пешком в город, чтоб помолиться, поблагодарить Бога за наше с дедом чудесное спасение и встретить Пасху в действующем храме. (Иногда она ездила молиться к месту сгоревшей церкви в Зырянском). Томск от нас находился так далеко, что уже было всё равно, туда идти или в Палестину, на Сион-гору. Помню, ждали её долго, пытались угадать, каких гостинцев принесёт, откровенно скучали и даже дед всё больше сидел у окна, выходящего на дорогу. Однако вернулась бабушка, чем-то так разочарованная и растерянная, что даже про гостинцы забыла и стала вручать их лишь на второй день. И только по прошествии двух лет от явления Гоя, тайком поведала моей второй, по матери, бабушке, как на исповеди рассказала историю с путником и излечением, за что батюшка её сильно ругал, сказал, что она слепая, не разглядела сатану и силу его, допустив колдуна пользовать мужа и внука. Дескать, лечить следует молитвами, постом да послушанием, но никак не бычьими шкурами, и теперь неизвестно, что с излеченными будет, примет ли наши души Господь у себя на небесах, а заодно, и её душу? Греха этого ей священник не отпустил, велел привести нас с дедом в церковь: тогда, мол, отпущу и дам святое причастие.

В то время никто этого не знал, но дед что-то заподозрил, когда она сначала запретила вспоминать Гоя, дескать, бродяга этот и не ангел вовсе, а бесово отродье, чёртово племя и лешак, а потом взялась за наше религиозное воспитание. Такое дело при Хрущёве было практически запрещённым, в наших краях «открытыми» богомольцами были только молдаване — иеговисты (кстати, запрещённая секта в то время), и если были верующие православные, то наверняка молились тайно, по пещерам, как первые христиане. А дед мой иногда любил повторять, как уходил на первую мировую войну юным, но глубоко религиозным человеком, однако вернулся со второй мировой законченным атеистом — он говорил так, когда спор возникал с бабушкой. Потому он разок посмотрел, как она ставит нас с сестрой рядом с собой перед иконами, второй, а потом сказал строго:

— Ты свои грехи замаливай, а они ещё не нажили. А то скоро как кержаки станем! И к твоему попу я не поеду, а сюда явится, так накостыляю ещё!

Бабушка только губы поджала, но нас на колени больше не ставила и повторять молитвы не заставляла. Оказывается, она давно убеждала деда поехать к батюшке в храм и проговорилась, что её лишили причастия, но за что, молчала, как партизан. О Гое она теперь и слышать не могла, и когда о нём заводилась речь, или уходила, или сердито отворачивалась, и таким образом ещё сильнее притягивала внимание к случайно зашедшему в дом человеку. Чаще всего о нём вспоминал отец, пытающийся с научной точки зрения объяснить природу лекарских способностей Гоя. Сначала он долго изучал влияние горячей бычьей шкуры на тело человека, и когда резал бычка, завернул свою левую, подвёрнутую на мотоцикле, ногу и пролежал так всю ночь — ничуть не помогло. Тогда он сделал вывод, что нужен-то обязательно красный бык, значит, благотворное действие оказывает масть. Отец очень много читал и знал разные непонятные слова.

— Всё дело в ферменте! — заявил он. — Тебя вылечили ферментом.

На третий год он однажды прибежал с промысла в середине сезона, будто бы за продуктами, а на самом деле, скитаясь по охотничьим избушкам, наконец-то понял, в чём дело.

— Тять, Гой давал тебе соли? — стал пытать деда.

— Чего тебе? Давал, не давал… — неохотно заворчал тот. — Главное, на ноги поднял…

— А про что вы целых три часа говорили?

— Да ни про что. Так, брехали по-стариковски…

— Только ты мне не ври, тять! Ну скажи, про что? Может, он как-нибудь эдак тебя лечил?

— Ничем он не лечил! Ни так, ни эдак.

С той поры, как от нас ушёл путник, у деда осталась лишь одышка да простреленная несгибаемая нога, все другие болячки зажили и даже будто бы изорванное медведем лицо стало разглаживаться. Раньше в свои пятьдесят семь лет он выглядел глубоким стариком, а тут вроде помолодел, повеселел, взбодрился и не то чтобы молчаливым сделался, а каким-то хитровато-скрытным, что-то не договаривал, ухмылялся, отшучивался и относительно Гоя никогда не высказывал своего мнения. Он снова начал бондарничать, ухаживать за пасекой, ездить на рыбалку и осенью стрелять белок в лесу за поскотиной.

Каждый раз, как только ему становилось лучше, дед собирал инструмент в специальный ящик, укладывал котомку и просил отца отвезти его в Зырянское, откуда он уже самостоятельно добирался до железной дороги в Асино. Несмотря на тихий протест домашних и особенно бабушки, он уезжал на четыре-пять месяцев в даль неведомую, на свою родную Вятку-реку, где занимался отхожим бондарным промыслом. После войны и таких ранений его пытались каждый раз остановить, но строптивый дед бил кулаком по верстаку.

— Молчок!

И уезжал, даже ни с кем не простившись. Возвращался он по-всякому, но всегда больной, едва живой, и его начинали выхаживать всей семьёй. Говорили, раза три, ещё до войны, он зарабатывал большие деньги, но чаще только себе на прокорм и обратную дорогу. Тогда дед был молчалив и стойко выносил все упрёки. Помню, расстроенная бабушка выговаривала ему:

— Небость, два года тому хоть семьсот рублей привёз, а ныне и на гостинцы не заробил. Что ж там, на Вятке, кадушки никому не нужны? А может, прогулял, денежки-то, лешак? Иль с бабёнкой какой схлестнулся?

И вот теперь она ждала, что дед начнёт собирать инструменты и поедет на отхожий промысел, но он глядел на бабушку, ухмылялся, насвистывал «Чёрного ворона» и выстругивал нам с сестрой живые игрушки — пильщика с пилой, мужика-кузнеца с медведем-молотобойцем, карусели, пожарных с насосом и прочие забавные штучки. На приставания отца обычно махал рукой или весело сердился.

— Так вот, тять, он тебя солью вылечил! — заявил отец. — И шкура с ферментом тут ни при чём! Он дал тебе какой-то особой соли. А может и не соли, а другого вещества.

— Не знаю. — ухмыльнулся дед. — Помогло, и ладно…

А батя не мог успокоиться и стал выпытывать у меня.

— Ты помнишь, какого вкуса была соль, которую Гой давал?

— Помню, — признался я.

— Ну и какого?

— Солёного.

— Нет, ты погоди. Соль ведь тоже бывает разная. Поваренную мы едим, каменную коровы лижут, лоси. Есть ещё морская — или в войну мы из болотных кочек вымачивали.

— Она вся одинаковая.

— Но ведь которая у Гоя была, помогла тебе? А эту ешь, ешь, и ничего.

— Мне шкура помогла.

Отец лишь головой покачал.

— Эх вы… Ничего не понимаете.

— А почему он меня с собой не взял? — тогда спросил я. — Сказал же, если вылечит — возьмёт.

— Кто б ему отдал? — горделиво начал батя и тут же смял разговор.

Я не могу сказать, что это была тоска по нашему Гою; скорее, неосознанное детское желание, преодолевая некий страх, хоть тайком посмотреть на него. Однажды на рыбалке, когда дед вытащил на удочку крупного налима и был в весёлом расположении духа, я осмелился и спросил у него, где живёт Гой.

— А пойдём поищем! — вдруг предложил он. — Завтра рано поутру и отправимся.

Летом я спал на повети старой избы, после отбоя оказывался бесконтрольным, вольным и ходил ночью, куда хотел. Чаще всего убегал на реку посмотреть, как плещется рыба, или пробирался по тёмному лесу, чтоб найти таинственное дерево, на котором трещит козодой, а то до рассвета гонял коростелей по заливным лугам, и потом отсыпался чуть ли не до обеда. В этот раз я до утра прождал деда, ходил под окно горницы слушать, проснулся ли он, и когда упала роса, сам неожиданно задремал на завалинке. Дед растолкал меня уже на восходе, и мы пошли в сторону заброшенного смолзавода, но не по дороге, а лесом, по гребню увала. К тому времени окрестности деревни я знал до последней кочки в болоте, облазил самые затаённые уголки. Существовало лишь одно место, куда я с некоторых пор боялся даже приблизиться — Змеиная Горка на этом самом смолзаводе: с виду ничем не примечательный, поросший лесом холм, каких было достаточно в округе. Правда, здесь всюду торчали из земли окаменевшие глыбы из песка, угля и смолы, какие-то деревянные круги, конструкции… Не очень-то удобное место для игр, зато тут быстрее всего сходил снег, образовывалась сухая проталина, где рано проклёвывалась густая трава и подснежники, и вообще было тепло, радостно и беззаботно. Мы с сестрой ходили сюда собирать цветы, пить особенно сладкий берёзовый сок через соломинку, сковырнув ножиком бересту, или просто играть. Родители никогда за нас не опасались, благо, что сквозь редкий молодой лес видно было деревню. А вообще здесь когда-то стоял древний сосновый бор, выпиленный в начале тридцатых сибулонцами, а пни потом выкорчевали с помощью взрывчатки и перегнали на смолу. Однако поблизости от завода, по увалу, в то время ещё стояло несколько гигантских пней, на которых мы спали, как на кроватях, пригревшись на солнышке.

Наверное, года в три, весной, я первый раз забрёл сюда в одиночку и когда оказался на самой горке, остолбенел, объятый ужасом: вокруг кишело сотни полторы самых разных змей, от блестящих чёрных гадюк до маленьких могильных, словно отлитых из меди. Они постоянно двигались, сплетались, как верёвки, обвивались вокруг тонких деревьев, свисали с веток, переползали друг через друга и через мои сапожки, и будто бы заняты были только собой.

Наша деревенька стояла в известном на всю округу змеином месте. Когда семья в пятидесятом году решила сюда переехать из большой, по тем временам, деревни Митюшкино, бабушка знала об этой напасти и встала против. Однако дед всю жизнь стремился к воле, ни за что не хотел вступать в колхоз и отца моего не пускал (а вступать заставляли, мол, коли живёшь на территории колхоза, то и работай здесь), как глава семьи, он сказал своё слово, погрузился в две лодки и приплыл к алейскому змеиному берегу. Я уже много раз видел гадюк даже в собственном дворе, и нас с сестрой учили не бояться их, а бить тонким, гибким прутом и показывали, как это делается. В раннем, как и положено, босоногом детстве у нас было две опасности — проржавевшие и оттого острейшие барашки от колючей проволоки, всё лето будто вырастающие из земли, поскольку на месте деревни в начале тридцатых стоял лагерь, и змеи, заползающие в самые неожиданные места. С первой бедой боролись просто — прометали двор раза три в лето и ссыпали в заброшенный колодец с полведра колючек, а со второй было труднее, потому как гадюки оказывались даже в подполе и коровьих яслях и мы их колотили десятками, к тому же, бабушка всё время твердила, что за каждую убитую змею отпускается сорок грехов.

И удивительное дело, если за лето каждый из пятерых детей в нашей семье колол пятки раза два-три, то змеи за шестнадцать лет жизни в деревне ни разу никого не жалили. Да и в других окрестных посёлках не слышно было, чтоб кто-то пострадал от них. То есть какого-то особенного страха перед укусом, болью или даже смертью от змеиного яда я не ощущал и, стоя среди шевелящегося полчища, больше испытывал отвращение, цепенел от мерзости и страстно хотел приподняться хотя бы на вершок и пролететь над кишащей землёй, потому что наступить некуда! Однако при всём этом было чувство, а точнее, абсолютная уверенность, что со мной ничего не случится.

Не помню, сколько я простоял так на Змеиной Горке (до этого случая никто не задумывался, почему так называется этот холм, змей там видели, но столько же, как и везде), не знаю, как перешёл через змеиный поток, может, и в самом деле по воздуху, но пришёл в себя лишь у поскотины, целый и невредимый. И почему-то закричал радостно:

— Мама, мама! А меня змея укусила!

Отец вывозил навоз на огород, потому прибежал с вилами, за ним матушка, раздели догола, осмотрели, ничего не нашли и передали в руки бабушки. Та отстегала меня прутом, приготовленным для змей, отвела под присмотр болеющего деда и побежала догонять моих родителей, ушедших в сторону смолзавода.

— Будет реветь-то, — успокоил меня дед. — Не укусила и ладно. Я вот как встану, на рыбалку поедем, щук наловим и ухи сварим на берегу. Из щучьих голов уха вкусная, наваристая, ешь, пока пузо не треснет.

О том, чем закончился карательный поход на Змеиную Горку, я узнал только лет через пятнадцать, на проводах в армию, а тогда почему-то никто и словом не обмолвился при детях, как будто ничего не случилось. Возможно, пугать не хотели, а возможно, сами испугались, вспоминать было мерзко, поскольку перебили, сожгли на костре и растащили по муравьиным кучам больше сотни гадюк и ещё много уползло. Однажды слышал только, как дед ругался, мол, без толку всё это, новые придут и ещё отомстят, не вывести с этого места гадов. На проводинах же подвыпивший батя вспоминал мои детские «подвиги», и этот вспомнил, рассказал красочно, кое-что присочинил и всё потом спрашивал у бывалых мужиков:

— Кто знает, почему они сползаются на эту горку раз в сто лет? Кто разгадает загадку природы?… А, то-то! Никто не знает, и никогда не узнает, потому что это для нас необъяснимое явление. Вот мой тятя знал, почему, только не сказал…

Змей после этой расправы заметно поубавилось, по крайней мере, они реже стали появляться возле человеческого жилья, однако на следующий год их поголовье восстановилось и мои братья-двойняшки, ещё только приступающие к познанию мира, нашли гадюку прямо у бани. Тянули к ней пальчики, намереваясь потрогать, говорили со знанием дела:

— Велевоцька, велевоцька…

И вот когда мы отправились с дедом искать Гоя, почему-то пришли на совершенно пустую Змеиную Горку и тут остановились. Дед так утомился, что присел на окаменевшую глыбу смолы и долго отпыхивался, прежде чем сказать что-либо.

— Отсюда надо к Гою идти, — вымолвил наконец. — Тут он ходит, дорога здесь у него.

— Так пойдём, пойдём, дед! — потянул его за руку.

— А в какую сторону, знаешь?

— Нет…

— Вот и я точно не знаю. То чудится, сюда надо… — дед махнул рукой в сторону болота под увалом. — То сюда… Хреновый из меня ходок, Серёга, видишь, ноги не ходят.

— У меня ходят! Я могу и один!

— Да ведь ещё и дорогу знать надо! — он грустно и задумчиво озирался по сторонам, будто хотел засвистеть «Чёрного ворона». — Уйдёшь куда глаза глядят и не вернёшься. Да и рано тебе, вот когда вырастешь, тогда и пойдёшь один. Давай лучше посидим и подождём. Гой мимо Змеиной Горки никак не пройдёт. Он здесь частенько ночевать останавливается, во-он на том пне спит, — и показал огромный и широкий пень, на котором и я не один раз спал. — А раньше, бывало, даже зимовал тут. Это когда ещё сибулонцы бор не свалили. У него меж трёх сосен изба висела, под самыми вершинами — высоко-о…

— Избы не висят, а стоят! — поправил я.

— У гоев бывают и висячие, любят высоко жить. Ну, ладно, давай ждать. Только тихо сиди, не шевелись и не болтай. Слушай вон, как птички поют.

Я сидел тихо и слушал, пожалуй, целый час, насколько терпения хватило, бурундуки мимо пробегали, где-то за горкой змея проползла под увал, но Гой так и не появился. Зато пришла бабушка и позвала завтракать. Мы возвращались домой не лесом, а дорогой, дед отчего-то повеселел, хромал бойчее, смотрел на меня ободряюще, и я не чувствовал себя обманутым.

— Ничего, Серёга, не тушуйся! — подбавил уверенности он. — Сегодня Гой не прошёл — завтра пройдёт, или послезавтра. Не летом, так зимой. У него здесь тропа, так что всё равно скараулить можно.

На Змеиную Горку я ходил весь остаток лета, осень и даже зимой на лыжах, каждый раз преодолевая знобящий страх, но Гоя не увидел ни разу, и следов его не видел ни на земле в слякоть, ни на снегу. Однако ещё всю весну упорно и каждый день прибегал сюда, с оглядкой и спёртым дыханием забирался наверх, сидел на глыбе, чтоб змеи не достали, и ждал. Однажды вместо Гоя ко мне приковылял дед, как потом выяснилось, по требованию бабушки.

— Ну что, не идёт Гой? — весело спросил он. Я верил деду искренне и бесконечно, как можно верить только в детстве.

— Нету почему-то, — сокрушённо признался я. — Видно, в другом месте теперь ходит.

— Пожалуй, так оно и есть. Пошли домой.

— А где теперь Гой ночует?

— Далеко отсюда, аж на Божьем озере, — серьёзно сказал дед. — Место там глухое, дикое и бор стоит. Видел, там остров плавучий есть?

— Видел!

— На этом острове раньше он жил. А тут что теперь, людно стало. Лес свалили, деревню видать, и дорогу рядом наездили. Он не любит ходить, где рядом чужие дороги.

Не поверить ему было невозможно! Этот путник мог вполне жить возле Божьего, потому что оно было самым таинственным местом в детстве, да и потом осталось таким же. А где же ещё жить Гою, которого бабушка ангелом называла? Божье озеро принадлежит богу, а значит, там живут ангелы, серафимы и херувимы, хотя бабушка уверяла, что все они жители небесные и на землю спускаются редко.

Место там было глухое, — ни дороги, ни тропинки, — и добираться туда тяжело: сначала надо переправиться через Четь, потом идти через тёмный осинник, через симоновские луга и болото с кочкарником в человеческий рост. Да ещё надо не промахнуться, попасть на узкую еловую гриву, которая и приведёт к берегу Божьего. В самом озере вода была медного цвета, рассказывали, что оно бездонное и водятся там огромные замшелые щуки. Одноногого мужика из Торбы такая щука утопила вместе с плотом, когда попала на жерлицу. До топора дотянуться он не смог, чтоб шнур перерубить и утонул. А плот, говорят, ещё несколько дней водило по озеру.

Не знаю, водятся ли в Божьем замшелые щуки, но замшелый лес там был и стоял он за плавучим берегом на у горе, — древние, огромные сосны поросли мхом до самых крон, а гигантские корни вылезли из земли. Прошлым летом матушка пошла на Божье за голубикой и взяла меня. Мы переплыли через озеро на плоту и оказались на зыбуне, где и росла ягода. Земля под ногами плавала на воде, было интересно и здорово качаться на ней, как на кровати с панцирной сеткой. Однако больше всего притягивал этот могучий бор, поскольку я никогда ещё не видел близко таких огромных деревьев. Матушка меня одного далеко не отпускала, боялась, пойду к берегу и провалюсь в окно. А там, говорят, дна не достанешь, когда мужики одноногого искали, двое вожжей связывали — не хватило.

Мы набрали три ведра голубики очень быстро, от ягоды там болото казалось синим, и матушка согласилась сходить в лес просто так, без всякого дела. Поднялись на угор и немного походили по краю бора, я всё время запинался и падал, поскольку смотрел не под ноги, а вглубь таинственного места.

Вокруг нашей деревни было много леса — смешанного, берёзового или вообще чистого бора, но меня с тех пор тянуло в этот, потому что он стоял на самом краю света: дальше озера я никогда не был, а значит, и мир заканчивался там же.

Должно быть, мои вопросы о Гое всем надоели, даже матушка стала отмахиваться, мол, что ты заладил? Лучше возьми букварь и читай, скоро в школу идти. Дед бы, конечно, пошёл со мной, однако на своей прямой и высохшей ноге он дальше берега или смолзавода не ходил, а древний, могучий лес на Божьем по тогдашним понятиям был далеко, километра два, не меньше. Вот и решил сам пойти и поискать, где живёт путник.

В свой первый самостоятельный поход я отправился рано утром, ещё до завтрака, когда родители ушли на заломские покосы. Взял деревянное ружьё, настоящий нож, спички и соль — как отец, отправляясь на промысел, — и пошёл напрямик, через картошку и прясло, чтоб из окна не заметили. Речку переплыл на обласе, спрятал его в кустах и смело шагнул в мрачный осинник.

Искали меня почти трое суток по всем лесам, во всех направлениях, в первую очередь, конечно, на Божьем, а так же в реке и других озёрах. Дед считал себя виноватым, порывался идти искать и так сильно переживал, что в первый раз после явления Гоя сильно заболел и слёг. Из Торбы дядя Саша привёз целую машину лесорубов, которые прочёсывали осинник на той стороне, симоновские луга, кочкастое болото и плавающую землю вокруг Божьего, кричали, стреляли, а ночью, чтоб не жечь патроны, били кувалдой по подвешенному еловому бревну — гудело, как колокол. Все думали, услышу и выйду на шум, но я ничего не слышал, хотя всё время находился в бору возле озера, который лесорубы прошли вдоль и поперёк.

А я утром пришёл к озеру, переплыл на плоту и вошёл в этот древний лес. Висячее жилище путника я искал, может, час или полтора, обошёл весь бор и вернулся назад той же дорогой, потому что хотел поспеть к завтраку, иначе бабушка хватится.

Потом меня спрашивали, как и где ночевал, и я не мог доказать, что ночей не было, поскольку я отсутствовал всего четыре — пять часов. Солнце не заходило и не всходило, звёзд на небе я не видел, спать не ложился, потому что нещадно жрали комары, и костра не разводил. Один раз только воды ладошкой попил из мочажины, и я не удержался — забрался на плавучий остров и ягоды княженики поел.

Пожалуй, моё искреннее упрямство спасло тогда от порки. Домашние посоветовались и решили не наказывать, но обозвали меня хитрым, изворотливым и упёртым, запретили выходить за поскотину и отправили полоть картошку. Я ждал, что дед заступится, но он сильно болел и на семейный суд подняться не мог, разве что потом подманил меня и щёлкнул в лоб своим костяным пальцем так, что слёзы брызнули. Через несколько дней он кое-как встал, расходился и к вечеру, открыв окно, облокотился на подоконник и стал насвистывать своего «Чёрного ворона». А через неделю сел в свой облас и поехал на рыбалку, но меня не взял, и вообще перестал со мной разговаривать. И только осенью, когда я месяц уже отучился в школе и всё немного забылось, неожиданно позвал с собой лучить щук и налимов по пескам.

— Ты где был-то, лешак? — спросил с застарелой обидой, но и с желанием помириться.

— На Божьем был, — признался я. — В старом бору.

— А не врёшь?

— Нет, правда!

— Заблудился, что ли?

— Да нет…

— Где ж тебя носило?

— Нигде не носило, пришёл, поискал Гоя и тут же домой ушёл.

Дед острогу поперёк лодки положил, сел и уставился в огонь на носу лодки.

— И что, нет там Гоя? — через несколько минут спросил он.

— Не нашёл.

— Ну и ладно, давай рыбачить!

Спустя несколько лет, когда отец меня натаскивал ходить по тайге и учил промыслу, дед частенько посмеивался, мол, ну-ка, расскажи, как ты в трёх соснах на Божьем заблудился? И если я опять начинал доказывать, что в лесу не плутал, не ночевал, то он сердился, называл меня вруном и упёртым.

С той поры минуло лет тридцать, и вот однажды приехав к отцу, я застал его выпившим, но не с гармошкой в руках, а растерянным и задумчивым, чего раньше не бывало. Он только что вернулся с рыбалки (жил он тогда в райцентре), наварил ухи из щучьих голов и сидел за столом в гордом одиночестве. Сразу ничего не сказал, но за полночь, когда наконец взял в руки гармошку, его прорвало. Отставил инструмент, побегал, стуча босыми пятками по полу, и снова завернул самокрутку.

— Слушай, Серёга, не знаю, что творится! — заговорил полушёпотом. — Вчера приехал на Алейку, пошёл на Божье, думаю, сети поставлю, щучья наловлю на приваду. Ну, воткнул шесть штук, вылез на берег, посидел, покурил. Гляжу, поплавки заходили, рыба пошла, и знаешь, к вечеру полтора десятка вот таких!.. А уж темнеет, я — назад. Прихожу в избушку, а печь холодная. Я ведь протопил её и пошёл, чтоб ночевать в тепле. Тут как лёд. Да и молоко в банке прокисло… Жутко стало, сети в озере так и оставил, схватился и домой. Приезжаю — семнадцатое число. Уезжал-то я четырнадцатого, на одну ночь! Не знаю, что и думать. Где был три дня? С женой поругался. Пьянствовал, говорит, вот и не помнишь, где. Я ей рыбу показываю: ну ладно, щуки быстро дохнут, а караси-то свежие, ещё хвостами бьют!.. Если б напился да память потерял, пролежал где-то, они б точно сдохли. Нет, опять к матери убежала…

После смерти моей матушки он женился трижды, но никто на свете уже не мог заменить её, любимую и единственную. Все жёны ревновали отца к ней, потому что во сне он звал её по имени…

— Ты-то хоть мне веришь?

— Верю! — сдерживая внутренний трепет, сказал я. — Мне дед говорил, там Гой ночует.

Про Гоя отец пропустил мимо ушей.

— Тогда сходи к ней, скажи, что так бывает.

Я сходил, объяснил, как мог и привёл отцову жену домой. Отношения вроде бы наладились, однако на утро батя невесело толкался по углам или задумчиво курил на крылечке.

— Надо ведь ехать да сети снимать, — признался он. — Сгниют — и рыба пропадёт… А боюсь!

Мне показалось, он опасается снова рассориться с женой. Отец будто угадал мои мысли.

— Да ты не думай, не её боюсь! — засмеялся он насторожённо. — Пойду к Божьему, а вдруг опять?… С другой стороны, проверить охота, испытать, что там творится?!

В следующий раз я приехал через несколько месяцев, отец уже не вспоминал этот случай, так что пришлось спросить самому, чем закончилась проверка.

— А ничем! — удивлённо проговорил он. — Сходил, сети снял и ничего. Когда ушёл, тогда и пришёл. Главное, про это думать не надо.

* * *

На четвёртый год после явления Гоя, в субботний банный день, в самом начале вольного лета, когда река уже высветлилась, вошла в свои берега, и под таловыми кустами за поворотом начали брать язи, мы поплыли с дедом на рыбалку. Клевало неважно — плоские, с мою ладошку, чебаки, окуньки, а потом и вовсе пошёл ёрш, ни один подъязок червя не трогал. Обычно, дед или сматывал удочки, или переезжал на новое место, пока не находил рыбы. Тут же сидел благостный, умиротворённый и даже ни разу не матюгнулся, хотя мелочь объедала наживку каждые три минуты.

— Ну что, Серёга, мне пора! — сказал он где-то часа в три. — Сиди, не сиди, а надо, срок пришёл. Одиннадцатое число сегодня.

Мы приплыли к нашей пристани, я собрал улов и побежал домой, а дед остался в лодке, мол, ещё часик посижу, пока баня не вытопилась.

Потом я бегал за ним ещё дважды: первый раз он и разговаривать не стал, сидел в лодке почему-то лицом к корме, лишь обернулся и глянул через плечо, когда я крикнул с берега, что батя в баню зовёт.

Во второй раз меня послала матушка, сказала, уже бельё собрано, покличь деда. А надо сказать, баню он любил, уходил туда часов на пять, как на работу, и если на всю деревню разносился весёлый разудалый мат, значит, мой дед парится. Но после ранения дышать в парной ему тяжело стало, говорят, переживал сильно, пока не вырубил специальное окно, чтоб лежать в бане на полке, а голова на улице. Обычно его батя двумя вениками охаживал, а дед кричал:

— Серёга, ну-ка тащи мне воды!

Я приносил воды и поил дедову говорящую голову, в ковше лёд брякал…

Сейчас дед сидел в корме лодки и пытался оттолкнуться от берега, однако было глубоко и весло не доставало дна. Я удивился и засмеялся — лодка была привязана!

— Оттолкни-ка, меня, Серёга! — он тоже развеселился.

— А ты куда, дед? — испугался я.

— Да пора мне!

— Матушка сказала, в баню надо…

— Некогда здесь, там уж попарюсь. Там, Серёга, бани тоже есть, только у самой реки ставят и по-белому топят.

Я почувствовал неладное, испугался ещё сильнее и чуть не заплакал.

— Дед, пойдём домой, ну, пойдём…

— Какой же из меня ходок? — он засмеялся. — Теперь ты ходи, а я домой поплыву! Плавать хорошо: сиди греби, да на берега смотри — красота!

— Так дом у нас там…

— Нет, Серёга, мой дом теперь в другом месте.

Дед ещё раз хотел оттолкнуться, но дна не достал и чуть не опрокинулся. Подобной оплошности он никогда не допускал, однако ещё больше развеселился, к тому же, колышек, за который была привязана долблёнка, вырвался и потащился по берегу.

— Дед, ты куда? — лодку сносило, я пытался схватить верёвку, но в руках оказывался песок.

— В рай поплыву! — засмеялся он и стал грести.

К тому времени я уже закончил первый класс и отлично знал, что рая нет, хотя дед был уверен и всегда говорил, что непременно попадёт именно туда. Даже если не будет молиться, как бабушка.

Я наконец поймал верёвку с колышком, однако удержать долблёнку не мог и упираясь, потащился следом.

— Нам сказали, рая нету и ада нету…

— Как это нету? Кто сказал?

— В школе говорили…

— Врут! А куда мы денемся после смерти? Ада нет, это точно. Ад на земле, потому живём и мучаемся. А когда люди помирают, то все сразу попадают в рай, и грешные, и безгрешные. Ты никому не верь, Серёга. По секрету скажу, бывал я у самых ворот и туда заглядывал. Рай, он не такой, как в Библии пишут. Природа, как у нас, тоже река течёт, Ура называется. Меня туда одна женщина водила…

Он причалил долблёнку бортом к берегу, воткнул весло в песок и стал рассказывать. Я слушал его со страхом и восторгом. И до сих пор, если эти два чувства испытываю одновременно, у меня всегда текут непроизвольные слёзы и срывается дыхание. Это было не увлечение рассказом — потрясение, так что я даже не заметил, как на берег пришёл отец и не знаю, что он слышал, однако был испуган и неожиданно вмешался, стал чуть ли не насильно вытаскивать деда из лодки и уговаривать идти домой. Дед сначала отмахивался, сердился, а потом вдруг подчинился и вылез на берег. Отец взял его под руку, хотя нужды в том не было, вывел на кручу и повлёк к дому. Навстречу вылетела бабушка и до моих ушей долетела обронённая батей фраза:

— Неладно с ним, заговаривается…

Потом это слово повторяли много раз, и все домашние были уверены, будто дед перегрелся в жару, получил солнечный удар и от того начал заговариваться, ибо то, что он поведал мне, — а отец, видимо, случайно подслушал, — не укладывалось в бытовую логику. Они ещё не знали, что дед через несколько часов умрёт — об этом он сказал только мне. Его пытались всячески успокоить, уложить в постель, и бабушка даже рюмку ему предлагала выпить. А дед и без рюмки словно пьяный был, смеялся, ни на что не соглашался и требовал, чтоб пустили в баню. Дескать, раз не дали мне сразу в рай поплыть да там попариться, попарьте здесь.

— Трофим, собирайся, пошли! — он порывался встать с лавки, но ему не давали. — Баня же остывает, ты что? Да и время у меня мало, некогда! Бельё возьми новое, чтоб не переодевать потом, а гимнастёрку старую, в которой я с фронта пришёл. А то в другой одёже не узнают и не пустят. Идём, попарь в последний раз!

Всё это он говорил весело и даже радостно, а в доме был полный переполох. Отец сдался и повёл его в баню, но меня на сей раз не взяли, хотя мы года два уже ходили на первый пар втроём. Однако, будто зачарованный, я не мог оторваться от деда, поплёлся за ним и остался сидеть в предбаннике. Скоро прибежала матушка и потащила меня домой.

— Дед сегодня умрёт! — сообщил я и заплакал.

— Ты что говоришь? Типун тебе на язык! — насторожилась она. — У дедушки солнечный удар. Он отдохнёт и всё пройдёт.

— Нет, он сегодня в рай поплывёт, на реку Ура. Ему Гой сказал. Он смерти попросил, мучиться надоело, но Гой сказал, одиннадцатого умрёшь, в субботу после бани, а пока живи.

— А кто это — Гой?

— Это такой человек. Помнишь, приходил лечить? В шкуру заворачивал?

Должно быть, мать ничего не поняла, испугалась, что я тоже перегрелся и заговариваюсь, отвела на поветь в старую избу и затолкала в постель, после чего принесла кружку с молоком и хлеб, заставила съесть всё при ней и спать. Я плакал молча, молча же выпил солоноватое от слёз молоко и забился под одеяло, хотя было рано, ещё коростель на лугу не запел и солнце не совсем село.

Обиднее всего было, дед умрёт и в рай уйдёт без меня.

Он никогда не рассказывал про войну, и если у нас в доме собирались фронтовики и начинались воспоминания, дед ухмылялся, помалкивал и выглядел совсем не героически, особенно когда надевал пиджак с двумя медалями — «За Победу» и «За оборону Заполярья» — всё, что заслужил на трёх войнах.

Спустя много лет, по скудным свидетельствам бабушки и отца, я схематично восстановил события, произошедшие с дедом в первых двух войнах: на Первую мировую он пошёл добровольцем, в пятнадцатом году, приписав себе возраст и, провоевав год, заболел тифом. Его вытащили из вагона-лазарета и бросили на какой-то станции, предположительно, в Смоленской области — так поступали с умирающими, поскольку в поезде не хватало мест для раненых, которых ещё можно было спасти.

Умерших тифозных с военных эшелонов хоронили какие-то местные службы, но дед ещё дышал и потому его оставили на перроне до ночи.

А ночью на станцию пришла женщина и каким-то образом подняла и увела (или унесла) деда к себе в дом. Там за месяц выходила, немного откормила и отпустила домой.

В Гражданскую его мобилизовали в белую армию, где он прослужил очень долго — аж два с половиной года — вроде бы каптёром в пакгаузах, где хранилась конская сбруя (сёдла местным мужикам продавал за самогонку). Но почему-то участвовал в боевых действиях партизанского характера, совершал какие-то длительные конные переходы по лесам и горам и даже получил пулевое ранение в предплечье. Одно время я подозревал, что дед был в неком карательном отряде и однажды высказал предположение отцу. Тот что-то знал, но всего выдавать не хотел и мои доводы отмёл напрочь: дед в карателях не был! Но как-то раз проговорился, что дед чуть не уплыл с интервентами из Архангельска в Англию. Уже и на пароход сел и какое-то имущество затащил, но всё бросил и в последний момент сошёл на берег. Мол, жил бы сейчас где-нибудь в Лондоне и в ус не дул.

В общем, это был самый тёмный период в его жизни, и я долго думал, что скрытность его относительно службы у белых продиктована опаской: могли ведь арестовать, посадить, а то и вовсе расстрелять. Судя по отрывочным рассказам бабушки, он дезертировал из белой армии, когда она развалилась, и прибежал прятаться в родную деревню, но не домой, а к своей невесте, то есть к моей бабушке. Как раз в субботу, в бане ещё было жарко и его ночью отправили мыться — сильно завшивел. А бабушкин брат Сергей (в честь которого назвали меня), в это время был красным партизаном и пришёл из леса, тоже в баню. И прихватив там белого дезертира-деда, поставил расстреливать к дубу, стоящему в палисаднике. Бабушка упала брату в ноги, вымолила жизнь жениха, но Сергей увёл деда к партизанам, где он несколько месяцев таскал на себе станину станкового пулемёта, пока красные не победили. И таким образом как бы искупил вину.

На Вторую мировую его взяли в сорок втором, на Северный фронт, а через два года позиционной войны, (дед таскал на себе миномётную плиту), где-то в сопках он со своим расчётом попал в засаду под пулемётный огонь, получил ранения в грудь и ногу, и пролежал в лесу четверо суток, ожидая смерти. (С тех пор он любил и насвистывал песню «Чёрный ворон».) Но почему-то не истёк кровью, хотя даже перевязать себя не мог, и не умер, когда его товарищ, тоже тяжело раненный, погиб. Ещё троих убило сразу.

И вот на пятые сутки, ночью на сопку послали солдат, чтоб вынести миномёт (не убитых, возможно, потому на севере их кости до сих пор лежат не похороненными), а они нашли деда живым и притащили вместе с оружием. После госпиталя в Архангельске (опять в Архангельске!), отправили домой умирать — привезли на подводе едва живого.

Это всё, что было известно из скупых, случайных рассказов самого деда и старика Кафтанова, который воевал вместе с ним и тоже был немногословным.

В тот субботний день одиннадцатого июня, когда дед получил солнечный удар и стал будто бы заговариваться, на самом деле рассказал мне то, о чём всё время молчал, ибо знал, что сразу же определят какую-нибудь душевную болезнь или в лучшем случае скажут, перегрелся. И уши выбрал для откровения мои, наверное знал, что никто другой не поверит.

Так вот, после того, как миномётный расчёт попал в засаду и был расстрелян, на сопку взошла женщина в чудной, непривычной одежде — ярко синем плаще, наброшенном на плечи, причём, очень длинном, так что полы волочились по мхам. Она будто плыла, поскольку не видно было, как переступает ногами. Сначала дед подумал, пришла какая-то местная, из племени саами — они иногда появлялись на передовой, маленькие, невзрачные люди в пёстрой одежде и в любое время года в тёплых разукрашенных головных уборах. Однако когда она приблизилась, дед увидел, что эта женщина высокая, статная, без платка и волосы длинные и жёлтые, а не рыжие, как у местных, и на лицо русская. Сначала ему показалось, женщина ищет раненных, потому что останавливалась у трупов, и долго всматривалась, вероятно, определяла, жив или нет, а потом зачем-то набрасывала полу плаща на лицо. Потом подумал, это ходит сама Смерть и окликнул, мол, иди сюда, они все мёртвые, а я ещё живой, грудь печёт, мучаюсь, помоги. Она услышала, однако подошла не сразу, прежде возле убитых постояла и вроде бы даже молча поплакала. А когда наконец приблизилась и присела на камень в изголовье, дед увидел, что она не призрак, а совершенно реальный человек, разглядел даже лёгкие морщинки у её глаз, невысохшие слёзы на щеках и мох, приставший к полам плаща.

— Ты Смерть? — всё-таки спросил.

— Нет, я жизнь после смерти, — сказала она.

У деда в военном билете в графе «образование» было написано «негр», что означало неграмотный. В вопросах философии он был не силён, вычурных словосочетаний не понимал и потому сердился, требовал, чтоб говорили по-русски и толково. Тогда он добивал третью войну и твёрдо знал, что никакой жизни после смерти не бывает: на его глазах медленно или мгновенно погибли сотни человек, и ни одна душа не вылетела из тела, чтоб обрести другую жизнь, в раю или аду. Дед допускал, что она, душа, в человеке существует, но бесплотная, а бесплотной, пусть даже вечной жизни, он не хотел ни в каком виде. Ну что толку? Ни жену обнять, ни с удочкой посидеть на бережку, ни кадушку смастерить, ни даже в баньке попариться. Будешь ходить, как тень да живых людей пугать.

Потому сказал этой женщине определённо:

— Ты знаешь, я после смерти жить не хочу. Мне бы уж к одному концу — или туда, или сюда.

Она сорвала мох с камня, на котором сидела, вытерла кровь с груди и ноги и мхом же раны заткнула.

— Ну так вставай, пойдём со мной. Да в землю смотри, глаз не поднимай.

Дед вспомнил, как его, тифозного, подобрала женщина на станции, когда бросили умирать, решил, что опять повезло. К своему удивлению, поднялся на ноги и пошёл. Идут, а женщина время от времени спрашивает:

— Ты жив ещё, воин?

— Вроде, живой, — говорит дед, а сам не знает: состояние какое-то непривычное, раны горят, а наступать на ногу и дышать вроде и не больно.

— Ладно, — говорит, — идём дальше. Но не забывай, гляди под ноги и обратную дорогу не запоминай.

Сколько и в каком направлении они шли, он не помнил, видел лишь, что под ногами то мшистые болота с клюквой, то камни в голубых лишайниках, то брусничник со спелой кровяной ягодой — от земли, сказано, глаз не поднимать. Наконец, остановились у какого-то ручья, женщина в последний раз спрашивает, жив ли он.

— А вроде ни живой, ни мёртвый. — Дед осмотрелся по сторонам — кругом сопки, лес и никакого жилья. — Ты скажи, куда завела?

— К истоку реки Ура, — сказала она. — Отсюда начинается путь в небесное воинство. Видишь, стоим у самых ворот? А поскольку ты до сих пор не умер, то дальше тебе дороги нет.

Дед понял, что стоит у ворот рая, однако в его представлении он должен был быть чисто библейским, с садами и всякими диковинными растениями, как на юге, а тут сосны, ёлки, камни да мох. И холодно, потому что октябрь месяц, а он без шинели, в одной гимнастёрке, и то рваной и окровавленной. Да и ворот никаких не видать, разве что над речкой прошлогодним снегом тонких берёзок нагнуло до земли, и стоят они, как арки.

Хотел, говорит, попить из ручья, а женщина не дала, мол, живым из этой реки пить нельзя.

— Ну а войти погреться-то можно? — спросил дед. — Там тепло?

— Тепло там лишь мёртвым, — с сожалением сказала женщина.

— Пускай хоть одёжу какую дадут. Кровь потерял, мёрзну.

— Так нет там никакой одежды…

— Чего же привела сюда?

— Пожалела, — говорит. — Думала, умрёшь по дороге, а ты жив остался. Сердце у тебя крепкое.

— И что мне теперь делать?

— А придётся в ад возвращаться и жить. Как срок настанет, придёшь сюда, к истоку, на это самое место. Спросят, как нашёл, скажешь, Карна дорогу показала.

— Так ты не велела дороги запоминать! Как же найду?

— Когда время наступит, найдёшь. А не велела запоминать, чтоб раньше срока не явился.

Он и спросил, когда будет срок, но Карна говорит, не скажу, а то ждать начнёшь и жизни никакой не будет. Ступай, мол, назад, где лежал, и жди, за тобой придут и в госпиталь отправят.

Дед развернулся и пошёл.

* * *

И вот четыре года назад, когда мы с дедом сильно заболели, пришёл Гой, и дед стал у него смерти просить, дескать, помоги, устал я мучиться. Внука на ноги поставь, а меня отправь в рай. Мол, я дорогу найду, меня Карна ещё в сорок четвёртом году туда водила. Гой сначала будто бы согласился, но потом на попятную пошёл, говорит, не могу я никого отправлять в рай, а вот срок сказать имею право. И сообщил деду день и час смерти, поживи, говорит, от души, хоть это время.

Теперь деду и пришёл этот срок — одиннадцатого июня шестьдесят первого года.

Он говорил об этом так спокойно и даже весело, что мне становилось страшно.

Должно быть, в это время к нам на берег явился отец, видимо, что-то подслушал и решил, что дед заговаривается…

Сколько я помню деда и воспоминания о нём самых разных людей, он не был выдумщиком, фантазёром или сказочником. Для этого нужен определённый склад ума и души, умиротворение и ощущение радости жизни.

Он не был классическим дедушкой, к которому хочется забраться на колени, прижаться и попросить, чтоб рассказал сказку. После трёх войн дед стал взрывным, психованным и нетерпимым, если ему перечат или что-то не так. От него доставалось всем, иногда без особой причины, просто под горячую руку подвернёшься. Ко всему прочему, он постоянно болел и единственная отрада у него была, это дождаться весны и посидеть с удочкой на реке. Каждый день он проживал, как последний, и возможно, поэтому компромиссов не знал.

Первый раз его чуть не посадили вскоре после войны — гонял пешней по деревне районного начальника, которому бабушка, откупая моего отца от ФЗО, сначала дедов полушубок преподнесла, а потом ещё сунула полмешка нарубленного табаку (а откупать-то и не надо было, отец не годился в училище из-за искалеченной руки). Говорят, следователи несколько раз приезжали и даже забрать пытались, но дед сел на верстак, положил рядом топор и сказал — забирайте!

Второй раз, и это я уже помню, он выбил челюсть и зубы директору леспромхоза, когда тот приехал отнимать покос, положенный деду, как инвалиду войны первой группы, и заговорил в оскорбительном тоне, мол, я тебя вообще выселю. В наших краях тогда он считался очень большим начальником, однако дед этого положения будто бы не заметил, одним ударом уложил директора в сугроб. Спас его кучер, утащивший в кошеву. Помню кровь на снегу и страшно возмущённого деда. Потрясая узловатыми кулаками, он кричал, что его выгнали с колхозной земли, и теперь с леспромхозной, мол, что, мне теперь и земли нет, за которую я кровь проливал?

Ещё помню, как приходили забирать вторую корову — при Хрущёве разрешалось держать только одну на двор, хотя в семье у нас было уже девять душ. Дед болел, однако встал с постели, приказал всем сидеть тихо и не высовываться, а сам взял вилы и пошёл в штыковую на председателя сельсовета и участкового.

Жизнь у деда была суровой, и настолько пропитанной суконной реальностью, что для выдумок и фантазий в ней не оставалось места. И то, что он рассказывал, действительно можно было расценить, как воздействие солнечного удара. Потому и слушал его со слезами и разинутым ртом, и если бы на берег не пришёл отец, может быть, ещё что-нибудь услышал необычное и потрясающее. Я чувствовал, что откровение о путешествии к истоку реки Ура с женщиной по имени Карна не кончается — если это первая и последняя дедова сказка, то она была без конца. Однако сразу после бани его положили в горнице, а всех детей загнали спать — чтоб не путались под ногами, а может, не хотели, чтобы кто-то из нас слишком рано увидел таинство смерти.

Солнце село, закричал коростель на лугу, потом на прохоровской дороге затрещал козодой и, наконец, стемнело, за окном бесшумно запорхали летучие мыши, а я не спал и придумывал причину, чтоб нарушить матушкин запрет и хотя бы заглянуть в горницу, где умирал дед. Может, он увидит меня и ещё что-нибудь расскажет? Или я сам спрошу. Пока я искал предлог, в старую избу прибежала бабушка.

— Серёжа, вставай! — кликнула она. — Тебя дедушка зовёт.

Я полетел в новую избу, однако сразу за порогом обвял и ощутил дрожь: даже запах в доме был другой, знакомый и незнакомый одновременно, почему-то пахло вереском и свежевскопанной землёй. Дед лежал в горнице возле открытого окна, затянутого марлей, рядом на столе ярко горела семилинейная керосиновая лампа, которую берегли и зажигали в исключительных случаях, когда требовалось много света. Было полное ощущение, что он спит, но когда я на цыпочках проник в горницу, открыл глаза.

— Серёга…

Он ещё узнавал лица и даже улыбался. Рядом, на табуретке, сидел отец и держал дедовы руки в своих, за его плечом стояла матушка, ближе к изголовью села бабушка, и мне не хватало места, разве что у ног.

— Подойди ко мне, — сказал дед. — А вы ступайте.

— И я тоже? — будто обиженный мальчишка, спросил отец.

Он был любимый и единственный его сын; ещё двое и дочь умерли от скарлатины в двадцатых, когда дед в очередной раз ушёл на заработки.

Возникло недоуменное замешательство, все переглядывались, но никто не уходил, возможно, боялись оставить меня одного с дедом, вдруг я испугаюсь, заикаться начну (было такое поверье, мол, нельзя оставлять детей одних рядом с умирающим), или всё ещё считали, что он заговаривается и потому выполнять его требования не обязательно.

Я протиснулся между бабушкой и отцом.

— Ничего, Серёга, — успокоил дед. — Ладно, пусть и они слушают, всё одно бестолковые да слепошарые, ничего не поймут. Мне уж не сходить с тобой на рыбалку, а так хотелось валька поймать. Он сейчас здорово берёт, только успевай забрасывать. Я место знаю, где клюёт, и тебе скажу… За горой Манарагой, на Ледяном озере. Ты ведь знаешь, где Манарага? А Ледяное озеро как раз за речкой будет. Валёк туда икру метать заходит. Не смотри, что озеро глухое, это кажется. Там много речек, впадают и вытекают, только под землёй… Но гляди, никому! Рот на крючок. Гой мне точный срок отмерил и я уже не встану, ты дуй-ка один.

— Я не знаю, где такая гора, — сквозь зубы сказал я, чтоб не разреветься.

— Ну уж Манарагу-то всяко найдёшь! — отмахнулся дед вялой рукой. — Приметная горка, высокая. Там на верху ещё люди стоят… А как озеро найти — научу. Значит, когда наверх залезешь, гляди на юг, в ведренную погоду его видать, вёрст восемь напрямую-то. Оно то белое, то синее, а то огненное, если на закате, и круглое. С задней стороны у него скалы отвесные, эдаким полукружьем стоят, а спереди открытое место. Приметное озеро-то. Спустишься с горы, река Манарага будет. Она шумная, да не глубокая в том месте, так вброд перейдёшь. А там немного поднимешься и вот тебе Ледяное озеро. Только выходи рано утром, и всё время иди прямо на солнце. Оно идёт — и ты иди, и к обеду точно на берег выведет. Где валёк клюёт, найдёшь, место тебе само покажется. Да я и приметил, удилище воткнул. Увидишь там Гоя, смотри, на глаза ему не показывайся, не то заберёт. Поди, не забыл своего обещания…

Я уже ничего не мог спросить, ком стоял в горле и слёзы давили — моргнуть нельзя. Дед нам запрещал плакать и всегда сердился и ругался, если кто-то ревел.

— Сейчас иди и ложись, — приказал он. — Да завтра-то не ходи, похоронишь меня, тогда уж… Все идите спать. Чего расселись? Чего ждёте? Думаете, ещё что скажу?

Дед больше не обронил ни слова. Потом бабушка рассказывала, что он закрыл глаза и будто уснул. Родители не отходили от него, так и просидели возле постели до зари, думая, что он спит, и лишь после этого спохватились, обнаружили, что дед давно отошёл, и завесили зеркало…

Три слова

Два этих странных, грохочущих слова, Карна и Манарага, врезались в сознание с детства, и потом я жил и долго ни от кого их больше не слышал. Третьим было Ура, однако привычное, оно не звучало так завораживающе. После смерти деда несколько лет я осторожно, будто между прочим, спрашивал, где находится гора Манарага и река Ура у всех людей, кому доверял. Образованный дядя Саша Русинов (окончил лесной техникум), и изучавший топографию, ничего не знал, но чтобы не ударить в грязь лицом, сказал, что племя гоев живёт в Дагестане и один представитель его есть на лесоучастке и фамилия у него — Гоев. Река Ура течёт в Уругвае, сказал он, а гора Манарага стоит в Испании.

Я ему не поверил, ибо мой дед никогда в этих краях не был и быть не мог.

Киномеханик дядя Гена Колотов, посмотревший в своей жизни тысячу самых разных фильмов, что-то такое видел, только вот в каком кино, точно не помнил, но приблизительно в индийском. Дядя Паша Кудинов, живший в городе Томске и приезжавший на диковинном тогда у нас автомобиле «Москвич» (даже галстук носил и красивые запонки), посмотрел на меня как-то очень уж внимательно и ответил осторожно:

— Таких названий я никогда не встречал…

— А имя Карна есть?

— Возможно, есть, только не русское.

Потом он сказал родителям, что у меня какие-то странные вопросы и фантазии, неплохо бы показать меня врачу, пока не поздно. Отец к моему любопытству относился с пониманием и лёгкостью, мол, возраст такой, интересно пацану, вырастет и всё пройдёт, ружьё ему да весло — вот его ремесло. А матушка моя на пятом году от явления Гоя сама заболела базедовой болезнью, стала молчаливой, задумчивой, как наша река по вечерам, и чаще всего отвечала невпопад. Бабушка обычно отмахивалась — я не знаю, не приставай, и однажды заругалась, что ты, дескать, за дедом всякие глупости повторяешь? В бреду он был после солнечного удара, наговорил невесть что и ребёнку голову заморочил.

А я чувствовал, что она знает, но скрывает от меня правду, и она, эта правда, связана с чем-то очень важным и болезненным в её жизни.

И только спустя двадцать один год, когда я делал первую попытку написать повесть о своём деде, она сначала долго отбояривалась, дескать, задурил тебе голову дед с малолетства, но всё-таки кое-что приоткрыла.

Оказывается, всю жизнь бабушка страдала от ревности: женщина, подобравшая моего тифозного деда на станции, сделала это будто бы не бескорыстно. Выходить-то она выходила, но женила его на своей дочери-перестарке. У них родился ребёнок, мальчик по имени Олег. Вскоре дед сбежал от своих спасителей, однако всю жизнь помнил о сыне, а бабушке от этого было ножом по сердцу. Обиженная на всю жизнь, она ревновала его, отпуская на отхожий промысел (верно, бабёнку завёл, а иначе что ездит-то?) и проводила аналогию с событиями осени сорок четвёртого, когда Карна водила деда на реку Ура. Он эту Карну звал в полубреду, когда сильно болел, имя её для бабушки казалось зловещим…

Последний раз я спрашивал о таинственных горе и реке уже в пятом классе, у своей учительницы русского языка и литературы Юлии Леонидовны.

В Торбу, где жили в основном ссыльнопоселенцы, вербованные, да сибулонцы, и нравы царили соответствующие, она приехала на преддипломную практику. Когда вошла в наш класс, показалось, явилось чудо — тоненькая, нежная. Тяжёлые, длинные волосы каштанового цвета всё время клонили маленькую головку на одну сторону, и негромкий завораживающий голос звучал, будто весенний ручеёк. Ей сразу же дали прозвище — Удочка, может, потому, что всё время кивала, а точнее, клевала головой. А я влюбился сразу и от этого целую зиму старательно изучал её предметы, даже пятёрки получал, чтоб заметила и обратила внимание. Мне не хватало уроков, чтоб на неё насмотреться, и я торчал под дверью других классов, где она вела литературу или поджидал на улице в укромном месте, чтоб не заметила.

Поговорить с ней я осмелился, когда мы остались вдвоём: она что-то записывала в журнал, а я мыл полы в классе.

— В институте всему учат? — поинтересовался для порядка и без всякой задней мысли.

— Практически, да, — отозвалась Юлия Леонидовна. — Всё зависит от того, чему сам человек научится.

— А вы знаете, от чего происходит солнечный удар? — спросил я, ворочая парты и показывая свою силу.

Она округлила глаза и, кажется, наконец-то рассмотрела меня.

— Если человек перегреется на солнце…

Мне чудилось, у нас складывается вполне научный разговор и ей со мной интересно.

— Нет, если человек перегреется, у него будет тепловой удар! — чёрт меня дёрнул заспорить. — Это я читал. А от чего бывает солнечный? Чем солнце бьёт? Лучами? Или светом? Но я пробовал целый день сидеть голым, только шкура облезла потом, и всё.

— Любопытно, никогда не задумывалась, — рассмеялась она, и я понял, что час настал.

— Где находится гора Манарага?

— Манарага?… Посмотри на карте.

— Смотрел, нету. И реки Манараги нету.

— Наверное, это очень маленькая гора, если её нет на карте, — объяснила Юлия Леонидовна.

— А почему когда в атаку бегут, кричат — ура?

— Это боевой клич.

— А почему тогда река называется Ура?

— Разве есть такая река?

— Есть, далеко на севере, где была война, — охотно объяснил я. — Может, там наши ходили в атаку, кричали «ура!» и потому так назвали?

— Откуда ты знаешь, что на севере?

— Читал!

— Молодец! — искренне похвалила Юлия Леонидовна. — Это хорошо, что ты много читаешь. Наверное, у вас есть домашняя библиотека?

— Есть! — соврал я, хотя в доме были только школьные книжки, журналы «Охота» и «Огонёк» да с десяток полурастерзанных томов без начала и конца. Но сестра училась на два класса выше меня, и я читал учебники за седьмой класс.

— Но учишься ты неважно, — она посмотрела в журнале. — По всем точным дисциплинам у тебя тройки.

Мне не нравилась эта тема, и я решился на последний вопрос.

— А Карны на свете бывают?

— Карны? — отчего-то насторожилась Юлия Леонидовна. — Кто это?

— Ну, это такие женщины, которые отводят убитых в рай.

Она почему-то испугалась, вероятно, боялась мертвецов, встала и заволновалась.

— Какие необычные вопросы у тебя. Карны… Ты, наверное, читаешь взрослые книжки?

— Читаю, — соврал я.

— Нужно читать книги соответственно возрасту. Сейчас я дам тебе Гайдара. — Она достала из шкафа толстую книгу. — Вот, возьми. У вас дома такой нет.

Я был уверен, она тоже как все, не знала и может быть впервые слышала имя Карна, однако спрашивать про гоев и спорить больше не стал, взял книжку и ушёл радостный, потому что у нас наладился контакт.

Спустя несколько дней она сама оставила меня после уроков и показалось, была чем-то смущена.

— Ты от кого услышал это имя?

— Какое имя?

— Карна.

Я чуть не выпалил, от кого, но вовремя вспомнил наказ деда — рот на крючок!

— Это я прочитал, — опять соврал, не моргнув глазом.

— А в какой книге? — хотела поймать.

— Не знаю, корок не было. Батя из макулатуры принёс.

Раньше охотники-промысловики работали от сельпо, где вместе с ягодой, грибами и пушниной заготовляли бумагу и тряпки. Отец действительно иногда привозил домой драные книги, и это был единственный источник пополнения «библиотеки».

— Про что ещё там написано, помнишь? Про Манарагу и реку Ура?

— Ну!

— Никогда не нужно лгать! — ласково проговорила Юлия Леонидовна и осторожно погладила по голове. — Возьми себе это за правило.

Она ещё не знала о моих чувствах, и что малейшее «лишнее» внимание действует, словно кипяток. Я онемел, покраснел и убежал, как ошпаренный и потом пропустил несколько её уроков, таким образом избегая встреч. Мне казалось, вернее, я воображал, что она и есть Карна, только совсем молоденькая и неопытная, а я узнал про это и её напугал.

Должно быть, Юлия Леонидовна догадалась, что происходит, никому жаловаться не стала, а подкараулила меня на дороге, когда я шёл домой.

— Вот ты мне попался! — говорить строго она не умела, но старалась. — Ты почему не ходишь на мои уроки? Если не будешь учить русского языка и литературы, останешься человеком с мёртвым сознанием.

Я проглотил язык и не мог подняв глаз: почему-то вне класса голос её был совершенно иным и очаровывал.

Юлия Леонидовна подобрела, держась на расстоянии, подала книжку, завёрнутую в газету.

— Возьми. Здесь в одном месте упоминается твоя Карна. Только прочитай всё и найди.

Это было неведомое тогда мне «Слово о Полку Игореве»…

Она будто бы хотела уйти, даже ручкой помахала, но вдруг улыбнулась, заклевала головой и приблизилась на опасное расстояние — я почуял тончайший запах духов.

— Скажи, откуда ты знаешь о Карне?

Наверное, я бы признался ей и выдал тайну деда, но у меня кружилась голова и земля уходила из-под ног.

— Кто она? Богиня? Княгиня смерти? Или просто плакальщица?

Я молчал, как партизан на допросе. Возможно, в этот миг и родился комплекс: в присутствии женщины, которая нравится, я всегда терял дар речи.

— А кто рассказывал о горе Манараге? — допытывалась она. — Это у вас в семье говорят? Может, существует такое предание? Почему ты молчишь? Не хочешь со мной разговаривать? Или тебе запретили говорить?… Ну, хорошо, ты можешь сказать, как тебя вылечили?

Люди говорят, к вам какой-то человек пришёл и велел красного быка найти… Помнишь? Твои родители ездили и искали быка… Ты же запомнил этого человека? Как его звали? Он был знахарь? Колдун или чародей?

Юлия Леонидовна лишь усугубляла дело, ибо меня уже однажды учили помалкивать о том, что говорят в семье. Тем более, я не мог выдать Гоя!

— Понимаешь, я собираю фольклор и записываю древние обряды. — Она покивала головкой, справляясь с тяжестью волос. — Мне дали такое задание в институте, а потом мне самой очень интересно. Я бы тоже хотела научиться лечить людей, произносить древние заклинания. Если бы ты мне рассказал, откуда ты знаешь о Карне, Манараге и реке Ура, то очень бы помог мне. Или об этом знахаре, который тебя вылечил. Ты ведь знаешь, где он живёт?

При этом Юлия Леонидовна взяла меня под руку, будто бы прогуляться, но это её движение не взволновало, а вдруг насторожило.

— Я узнала, гора Манарага находится на Приполярном Урале, а река Ура действительно на севере, в Мурманской области. Почему ты о них спрашивал? Чем они связаны — гора, река и Карна? Кто в вашей семье об этом говорил? Ты же умный парень, ты мне скажешь.

Она хотела поймать меня на голый крючок!

Высвободив руку, я сунул ей книжку и побежал, боясь сморгнуть, чтоб не потекли слёзы. Отчего-то неясная обида щемила сердце.

На следующий день я опять не пошёл на занятия к Удочке, проболтался всё утро в весеннем лесу и явился в школу только на третий урок. И сразу понял, что Юлии Леонидовны ни в учительской, ни в классах нет. На перемене сбегал в барак, где она жила — замок на двери! Первое, что пришло в голову — моя возлюбленная обиделась, из-за меня не собрала свой фольклор и уехала из посёлка насовсем.

И никогда её больше не увижу!

В тот момент я готов был выдать ей любые тайны, даже про Ледяное озеро рассказать, где клюёт рыба валёк с золотом в брюхе. В тоске и печали просидел на вскрывшейся реке до вечера и вернулся домой — под отцовский ремень.

Сначала батя выдрал меня от души и лишь потом спросил, знаю ли, за что. Я ответил без запинки, на всякий случай признавшись сразу во всех грехах.

— В следующий раз отниму ружьё, — пригрозил он самым страшным наказанием.

Уже год было, как матушка умерла и поэтому словесным воспитанием пятерых детей занималась бабушка. Она и сказала, что к нам приходила учительница Юлия Леонидовна, пожаловалась, что я уже неделю пропускаю её уроки, и отца не вызывают в школу, а меня не тащат на педсовет лишь потому, что мы остались сиротами и ещё не пережили горе — жалеют.

Спустя некоторое время после экзекуции бабушка вспомнила ещё один мой проступок — болтливость, мол, с чего это вдруг Удочка расспрашивать стала про какие-то горы, реки и эту женщину — Карну? Ты что, дескать, людям всякий бред пересказываешь? Что они про тебя подумать могут? И вообще про нашу семью? Придержи язык!

Я был оглушён и растерзан, всё это напоминало предательство, или хуже того, месть, однако на утро исправно явился на урок Удочки и сел за первую парту — туда, где всю зиму сидел, чтоб смотреть на неё и внимать каждому слову. И сразу же увидел, как ей было стыдно, хотя под школьной гимнастёркой она не видела моей спины. Юлия Леонидовна то и дело спотыкалась, замолкала, сбивалась и ещё больше клевала головой, измученная грузом волос. Наконец, ещё до звонка отпустила нас, убежала в учительскую, а потом и вовсе к себе в барак — сказали, у неё голова разболелась и заменили литературу на труд.

У нас всё меняли на труд — и весёлый Лентифеич учил делать табуретки…

Мне стало так жаль её, что я и о предательстве вмиг забыл и после уроков набрался храбрости, окольными путями прокрался в барак и дерзко постучал в учительскую дверь.

Обстановка в этих бараках была неисправимо убогая, и что ни делай, какие занавески ни вешай и ни застилай полы, всё равно из всех углов, вместе с холодом и крысами будет вползать нищета и неустроенность.

Потом всегда вспоминал этот первый и последний визит к Юлии Леонидовне, когда видел картину «Княжна Тараканова». Моя учительница почему-то стояла на кровати, обняв себя за плечи, с видом потерянным и отрешённым.

— Знала, что придёшь, — сказала, глядя куда-то мимо. — Ну что же, садись, начнём урок.

Её слова пугали и сеяли неясные надежды одновременно. Я стоял у порога, готовый в любой момент открыть спиной дверь и исчезнуть.

— Ты знаешь, что меня ждёт? — она говорила будто бы сама с собой. — Нет, ты счастлив в своём мире, и потому представить себе не можешь. Хотя ты уже совсем взрослый и много что понимаешь… Через год я закончу институт и получу диплом филолога. По распределению меня зашлют в какую-нибудь дыру, вроде вашей деревни, и поселят вот в такой барак. На целых три года. Я быстро забуду, чему меня учили и что я хотела от жизни. Целый день я буду вколачивать в ваши головы ерундовые знания, а вечером выть от тоски. Выть!.. И от тоски же выйду замуж за какого-нибудь вербованного или сибулонца. Он будет валить лес, пить водку, ругаться матом и ревновать меня. Когда же пройдут эти страшные три года, я превращусь в бабу и уехать отсюда не захочу. И не смогу. Потому что произойдёт полная деградация и убогая жизнь тоже покажется жизнью…

К тому времени я уже знал, что такое безысходность и вкусил её сполна, когда увидел свою матушку в гробу. Несколько дней потом ходил по лесу возле Божьего озера и думал, что на земле всё есть, всё существует — деревья стоят, видевшие маму и жившие вместе с ней, вода течёт, в которую она смотрелась, птицы поют, коровы мычат, даже червяки в земле ползают, а матушки моей уже нет! И никогда-никогда не будет!

Но Юлия Леонидовна была жива, здорова и красива, у неё не умерла мама, никто её не стегал ремнём, не ставил к доске или в угол, наконец, не ограничивал свободу — делай, что хочешь!

Она спустилась с кровати на пол, взяв меня за руку, провела к столу и усадила на табурет.

— А ты почему-то не хочешь мне помочь, — проговорила тихо и ласково, присев на корточки возле меня. — Ведь это ты вселил надежду, ты поманил меня этими волшебными словами и образами. Теперь я всё время повторяю — Манарага, Ура, Карна… Я слышу, я чувствую, за ними кроется нечто необычное, великое! Это не просто фольклор, песни и частушки, это ключи к открытию, понимаешь? Если бы ты мне рассказал, откуда ты знаешь эти слова, что с ними связано, я могла бы привезти хороший, интересный материал, и тогда бы меня приняли и аспирантуру, без распределения. Ты ведь не хочешь, чтобы я погибла в вашей Торбе?

Я не хотел, чтоб она погибла, но её вкрадчивость и какая-то униженность настораживали, ибо от всего этого отдавало обманом. К тому же, я не видел ничего зазорного в нашей жизни и не понимал, отчего ей так не хочется ехать в Торбу? Закончила бы свой институт, поработала бы в нашей школе, а там, глядишь, я вырасту и женюсь на ней.

— Догадываюсь, ты связан клятвенным словом, правда? — она пыталась смотреть мне в глаза. — И все твои родственники не говорят, потому что дали обещание… Хорошо, больше не буду спрашивать. В конце концов, могу сама найти ответы, в этом и заключается научный поиск. Только скажи, кому ты давал слово? Тому человеку, который вылечил тебя? С помощью шкуры красного быка?

Она опутывала меня своей журчащей речью, словно тенётами, и чем ласковее говорила, тем больше я понимал, что меня хотят обмануть, выманить самое дорогое и сокровенное. Мне становилось так стыдно, что я взглянуть прямо не мог, поскольку передо мной был не кто-то чужой и хитрый, а моя, пусть ещё по-детски, но возлюбленная.

И одновременно испытывал другое чувство — возрастающее любопытство к тайне этих трёх слов-образов: если умная и красивая Юлия Леонидовна так страстно и отчаянно хочет узнать о какой-то реке, горе и женщине по имени Карна, значит, в них действительно заложен великий смысл и рыба валёк, наглотавшаяся золота, не бред моего деда…

Тем временем она пошла на крайние, запрещённые меры — это я осознал потом, когда повзрослел, хотя и в тот миг понимал, что происходит. Если бы Юлия Леонидовна ничего не требовала от меня, не обманывала и не хитрила, то, пожалуй, исполнилось бы моё самое сокровенное желание. Она приподняла мою голову и сначала показалось, понюхать хочет, курил ли я (учительницы нас часто обнюхивали после перемен, поскольку мы бегали курить за мастерскую и так опасно приближали свои лица, что становилось страшно). Но Юлия Леонидовна вдруг наклонилась совсем близко и поцеловала в щёку. Не чмокнула по-матерински, а именно поцеловала и ещё дохнула горячим шёпотом:

— Я же знаю, ты любишь меня, а все влюблённые — добрые…

Хорошо, что двери в бараке открывались наружу, иначе бы я вышиб её. Уже не взирая на соседей, пронёсся по коридору и чуть не слетел с высокого крыльца.

Казалось, все видят меня, тычут пальцами и смеются!

Я убежал на нижний склад, забился в штабель с лесом и, не зная, как избавиться от жгучего, волнующего чувства и одновременно, от липкого стыда, сначала долго и тщательно вытирал лицо, руки, но лишь перемазался смолой, истекающей из сосновых брёвен. Тогда я ушёл на берег, разделся и искупался в ледяной полой воде, отмылся с песком и от холода немного пришёл в себя. Однако возвращаться домой было ещё совестно — вдруг сразу все увидят и поймут? Даже по дороге идти неловко, ну как знакомые встретятся? Я прошёл лесом все семь километров и, не показываясь на глаза домашним, двинул к Божьему озеру.

Сюда я приходил в самые тяжёлые минуты в любое время года, но уже не для того, чтобы найти жилище Гоя, хотя подспудная дума о нём всегда присутствовала; это было единственное место, где отступало горе, где всё становилось понятно и потому хорошо. Время больше не играло со мной злых шуток, заблудиться в этом древнем бору было невозможно, я знал «в лицо» все деревья, кусты вереска и даже лосих, которые приходили сюда в мае, чтоб рожать детей.

Повесив ранец с книжками на сук, я до вечера бродил между гигантских сосен, почему-то уже без стыда вспоминал, что произошло и удивительное дело — всё прощал Юлии Леонидовне!

А на следующий день — литература была первым уроком — помчался в школу с искренним желанием её увидеть. Но в двух километрах от Торбы затопило болото, за ночь размыло песчаную дорожную насыпь и образовалась настоящая река, глубиной до пояса. Я хотел обойти этот поток через сосновую гриву, «партизанской тропой», но там оказалось ещё глубже. Тогда я вернулся на дорогу, не раздеваясь, мужественно перебрел реку, вылил воду из сапог (штаны и выкручивать не стал — дорогой просохнут) и припустил бегом, однако всё равно опоздал на урок.

И тут произошло непоправимое — нежная Юлия Леонидовна с неведомой прежде жёсткостью вытолкнула меня из класса, объявив вдогонку, что я получаю «неуд» за последнюю четверть…

Я залез за школьную печку в коридоре и оплакал свою любовь.

* * *

Спрашивать больше было не у кого, людей, кому можно доверять, соответственно с возрастом становилось всё меньше и меньше. Выход оставался единственным — скорее вырываться, выламываться из детства и искать самому. Неожиданный огонь, зароненный дедом, с годами не угасал, хотя тепло его в разные периоды жизни казалось далёким и напоминало лунный свет, однако начинало греть, как только я ощущал относительную свободу. Лесоучасток в Торбе закрылся, а вместе с ним и школа, лёгкий на подъём полубродяжий народ в течение одного года растёкся по другим посёлкам, но напоследок лесорубы сделали своё чёрное дело: подбирая остатки былого таёжного величия, смахнули бор возле Божьего озера. Сосны толщиной до полутора метров оттрелевали на нижний склад, раскряжевали, сложили в гигантский штабель, но спустить в реку уже не успели — до нового половодья Торба не дожила. Брёвна как-то очень уж быстро сгнили в прах, сверху их присыпало листвой и пылью; сначала там выросла трава, потом кустарники и деревья, сейчас виден лишь курган с чистым берёзовым лесом, где уже несколько лет живёт сокол-сапсан.

У меня всегда возникает чувство, что под курганом лежат кости…

Мы тоже уехали из нашей деревни в районный центр Зырянское, оставив на торбинском кладбище могилы двух самых дорогих людей, матушки и деда. Вместе с переездом закончилась и наша вольница в прямом смысле.

Жизнь в большом посёлке стала совсем иная, зависимая от всяческих условностей, причин и обстоятельств. Казалось, и люди кругом другие, и звёзды над головой не такие, и солнце мутное, пыльное, словно в пустыне. Но зато здесь были библиотека и книжный магазин. Правда, уже через полгода выяснилось, что нужных книг нет, о Манараге я вообще не нашёл ни слова, река Ура упоминалась единственный раз, и то в связи с Ура-губой, куда впадала.

Но здесь наконец-то я заполучил «Слово о Полку Игореве» и прочитал это упоминание: «За ним кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли смагу людем мычючи в пламяне розе».

И ничего не понял, впрочем, как и все исследователи этого литературного памятника, лишь раззадорился, появилось ещё больше вопросов, и вместе с тем ещё раз удостоверился и как бы обновил память: не обманул дед! Не в бреду, не под воздействием солнечного удара, назвал он это имя — Карна!

А таинственное «Слово» он не читал уж точно, ибо просто был «негр».

После восьмого класса я завис в неопределённости, как в невесомости. Надо было или идти в девятый, или выбирать профессию, а хотелось много чего: ещё не отболело желание пойти отцовским следом в охотники. Начитался я Федосеева, и поманило в геологию; когда глядел на самолёты в небе, тянуло в авиацию (пока приписная комиссия не забраковала по зрению), была мысль пойти в механизаторы, как все, и даже в киномеханики. Но никуда не шёл, поскольку ни одно это дело никак не соприкасалось с моим, ещё детским устремлением к тайне трёх, заповеданных дедом, слов.

Батя смотрел, смотрел на всё это и ближе к осени нашёл мне тёплое место — в кузнице промкомбината, молотобойцем. Целый год я махал кувалдой, ковал железо, а сам думал, точнее, будто от солнечного удара бредил думами о своей Карне, о неведомых реках и горе, неподалёку от которой есть Ледяное озеро с рыбой валёк. Была мысль заработать денег и поехать на Урал, (я даже купил себе велосипед «Урал» и мечтал о мотоцикле с таким же названием), однако в середине зимы неожиданно определился с профессией — пойти в геологи! Во-первых, они работают в горах и тайге, живут бродяжьей походной жизнью, что было мне по душе. Во-вторых, можно устроиться в экспедицию, работающую на Урале, где-нибудь поблизости от Манараги, или в Мурманской области, где протекает Ура.

Наконец, я знаю (может быть, один в мире!) секрет, как и в каких реках и ручьях следует искать золотые россыпи.

И ещё, геологи острее всех чувствуют природу — леса, горы, камни, реки и озёра, много видят и слышат, будет у кого спросить о Карне, например. А где-нибудь обязательно её встречу. Или даже самого Гоя, и если повезёт, доберусь до Ледяного озера, где поймаю свою золотую рыбку…

Я поступил в геологоразведочный техникум, однако судьба вела, разрушая мои замыслы и одновременно пробивая свой путь. Тогда я этого ещё не понимал, не знал своего рока, но интуитивно ему повиновался или был вынужден это делать, иногда из-под палки. В семидесятом забрали в армию с третьего курса. Служил в городе Электросталь, но потом неожиданно попал в Москву, в батальон особого назначения (ОМСБОН), который охранял ЦК КПСС и объекты Третьего спецотдела Министерства финансов СССР — то есть, хранилища золотого запаса и предприятия по разборке и обработке алмазов.

Ещё не поймав валька, я увидел столько золота, что резко потерял к нему всяческий интерес.

Всегда думал, что драгоценности производят на человека какое-то особое впечатление. Народ у нас служил самый разный (правда, только славяне), но за два года не встретил ни одного, кто бы проявил некие специфические чувства; напротив, были ребята, у которых этот металл вызывал угнетённое состояние, чувство тяжести, головные боли и полное, думаю, искреннее отвращение. На маленькие объекты я ходил начальником караула, имел право входить в цеха и хранилища, но, к своему собственному удивлению, испытывал полное спокойствие и даже безразличие к драгоценностям. Например, в алмазных разборках сидят девчонки и сортируют камушки, у каждой на столе эдак каратов по сто насыпано в фаянсовую пиалу, и самих девчонок в зале тоже около сотни, и все невероятно симпатичные для солдатского глаза — не оторваться.

А золото… Когда перед тобой его многие сотни тонн, оно вообще не вызывает никаких чувств, просто — штабеля ящиков из многослойной фанеры с верёвочными ручками и весом по шестьдесят килограммов каждый. Серебро — так и вовсе сложено поленницами из слитков, как дрова или чугун. Приезжают бронированные фургоны, привозят или увозят сразу тонны по три и грузчики в синих халатах таскают эти ящики, как бы таскали, например, картошку в овощном магазине. Разве что, у этих носы не синие, выбриты чисто и слегка надушены.

Правда, один раз глаза загорелись, когда на объект (18 караул) привезли на разборку большую золотую вазу, усыпанную бриллиантами. Её изготовили, чтоб Брежнев преподнёс её какому-то африканскому королю, но тот переметнулся к американцам, подарок оказался неуместен, и чтобы не выдавать намерений нашего вождя, произведение искусства решили уничтожить, несмотря на высокую художественную ценность — подобные вещи я видел только в Алмазном фонде. Если б чёрный король посмотрел заранее, что ему хотели подарить, никогда бы нас не предал и на эту вазу мог бы кормить своё государство лет пять — так сказал мастер, который вынужден был выковыривать камушки, распаивать вазу на составные части и совать их в пресс. Он разрешил мне подержать в руках этот шедевр, мол, потом вспоминать будешь, внукам расскажешь, ведь больше этой красоты никто не увидит…

Вообще, армия была для меня цепью самых разных искушений, от возможности остаться старшиной в своей роте и поступить, например, в военное училище или московский гражданский вуз, до службы в Третьем спецотделе и даже женитьбе на «алмазной» девушке-москвичке (моя подруга Надежда не дождалась, вышла замуж через полгода моей службы и даже фотографии со свадьбы прислала, чтобы я полюбовался, какой красивой она была невестой).

Перед демобилизацией вербовщики с большими погонами из ОМСБОНа не вылазили, предлагали хорошие оклады, быстрое продвижение по службе, квартиры в Москве, учёбу, загоняли в угол тем, что наш батальон — кузница кадров, и если не согласимся, от нас не отстанут и по месту жительства, хоть в милицию, но всё равно завербуют.

Однако я чуял невероятное, необъяснимое внутреннее сопротивление и отбивался, как мог. Перед глазами маячила Манарага, текла река Ура, а впереди шла Карна в синем плаще. В результате, нас с другим, тоже стойким старшиной, ротный проводил до КПП и выпихнул за ворота.

Только мой каптёр Савчук открыл окно в туалете на третьем этаже и сыграл нам на гармошке марш «Прощание славянки», пока мы шли через плац.

* * *

После техникума я получил свободный диплом и сразу же рванул на Урал, но в аэропорту Свердловска встретил однополчанина Толю Стрельникова, с которым вместе учились в сержантской школе, тоже геолога, выпускника Миасского техникума. Он распределился в Красноярское геологоуправление, в какую-то сверхсекретную экспедицию, которая только что организована и будет работать на Таймыре, что искать — неизвестно, но только не уран. Я был так близко от Манараги, что мысленно видел её вершину, склоны и даже белое, синее или огненное Ледяное озеро; я уже шёл к нему и смотрел, где мой дед приметил место, воткнув удилище, и в рюкзаке лежал полный набор рыболовных снастей.

План был по-детски наивный и дерзкий: отловить валька, выпотрошить и приехать в местное геологоуправление с конкретным результатом — горстью самородков. А потом показать, где и как следует добывать золото.

Но Толя неожиданно заговорил про рыбалку, дескать, на Таймыре такие озёра есть, что в некоторых даже валёк клюёт. Показалось, я ослышался, потому что ещё ни от кого, кроме деда, о вальке не слышал.

— Это что за рыба такая? — шалея, спросил я.

— Да я сам не ловил… — признался он. — Но говорят, доисторическая, старше динозавров, жила во времена, когда у Земли было два спутника и другое земное притяжение.

— И что, просто клюёт на удочку?

— Говорят, клюёт. Только об этом никому ни слова. Я о вальке тебе ничего не говорил. Понимаешь, не моя тайна…

Толя Стрельников был родом с Южного Урала и вполне мог слышать о Ледяном озере и золотоносной рыбке, так что охотник на неё я был не один.

— Ну что, поехали на Таймыр?

Я сдал билет, купил новый, в Красноярск, и через два часа улетел от своей мечты. Там действительно формировалась Полярная экспедиция, человек пять геологов уже месяц томились на базе в общаге, ожидая результатов всевозможных спецпроверок, а нам со Стрельниковым помогла армейская служба. Через несколько дней получили все пропуски и допуски, сели в самолёт и улетели на Таймыр. Только вот по-прежнему не знали, что едем искать!

И лишь в Хатанге, на базе экспедиции, в вагончике у главного геолога нам открыли эту сверхсекретную тайну. Ну конечно же, алмазы! Причём необычные, космического происхождения, потому что работать предстояло в астроблеме, то есть, в звёздной ране, а проще говоря, на дне метеоритного кратера. Толик был ростом под два метра, потому служил в парадном полку (был такой в дивизии Дзержинского), топал по Красной площади и золотого пороху не нюхал, потому вдохновился, загорелся страстным желанием искать драгоценные камушки и на рыбалку ходил редко. А я бегал от озера к озеру сначала с удочками, потом со спиннингом и сетями, однако доисторическая рыбка не клевала! Та же, что удавалось поймать, оказывалась то чиром, то сигом, омулем или простой ряпушкой. Возникло подозрение, что Стрельников заманил меня вальком на Таймыр, чтоб одному не ехать, и когда началась зима, первая полярная ночь, пурга по три недели кряду и жизнь в замкнутом пространстве вагончика, как на космическом корабле, нервы не выдержали и я сказал Толику всё, что думаю.

Он клялся и божился, что не обманывал меня, и валёк в таймырских речках и озёрах действительно водится, и это он знает от совершенно надёжного человека. Другое дело, поймать редкостную рыбку удаётся не всем. Мол, и наплевать на неё, в конце концов мы приехали сюда не валька ловить, посмотри, какая интересная здесь работа — искать алмазы!

Мне уже ничего здесь не нравилось, едва дожив до весны, начал киснуть, поскольку эти самые алмазы буквально валялись под ногами, стоит лишь наклониться, поднять любой камень и расколоть. На руде стояли палатки и вагончики, по ней ездили на тягачах и оленях, она лежала на каменке в бане и мы плескали на неё кипяток; содержание драгоценного минерала на тонну породы в сорок раз превышало все известные, например, в кимберлитовых трубках Якутии. Только алмаз был не тот, что гранят, оправляют золотом и носят в виде украшений. Этот был техническим, им армировали резцы для сверхточной обработки металла и камня, его загоняли в буровые коронки, наждачные круги и пилы, однако человеческий разум не мог ещё придумать такой техники и технологии, чтоб отделить его от крепчайшей породы.

На Таймыре мне впервые приснилась Манарага, которую прежде я не видел. Во сне увидел довольно пологие склоны, поднимающиеся от подошвы, но выше они становились круче, круче, и сама вершина представляла собой более десятка конусообразных столбов с каменными осыпями у основания. Будто я стою внизу, надо подниматься, но меня охватывает жуть, ни рукой, ни ногой не пошевелить. А кто-то говорит, мол, что же ты, пришёл к горе, а подняться боишься? Давай, иди, это же и есть Манарага! Будто я всё-таки пошёл и добрался до самых зубьев на вершине, но склоны на глазах вздыбились, и я повис на руках.

Подо мной оказалась бездна! И я будто уже знаю, что непременно рухну вниз и погибну, если не проснусь.

Проснулся — сердце выпрыгивало. Мы жили в маленьком, по трубу заметённом снегом вагончике, печь топили круглые сутки бурым каменным углём, так что кислород сильно выгорал, а ещё, как известно, чем ближе к Северному полюсу, тем его меньше. И я решил, что это состояние возникло из-за переизбытка углекислого газа. Чем-то ведь надо было объяснить свой ночной страх и кошмар, хотя Толик чувствовал себя превосходно, и от этого газа снились ему лишь прекрасные женщины да предстоящие экзамены: мы поступили на геолого-географический факультет в университете и готовились к первой сессии. Ничего ему рассказывать я не стал, думал, не повторится, однако после праздника встречи солнца (первый восход после полярной ночи) сон повторился почти в точности, но с развитым сюжетом. Когда я завис над пропастью, выше меня, на пике, появился Гой.

Я не помнил его лица, но тут увидел пожилого бородатого человека с немигающим, птичьим взором и палкой в руках, которой он погрозил и сказал:

— Не ходи на Манарагу!

На сей раз кислорода у нас хватало, потому что мы перебрались в «командирский» вагончик с подогревающимися от электричества полами, и я растолковал себе сон, как сигнал, что пора на материк, на Урал, к заповедной горе, потому как во сне всё бывает наоборот. И как только принял решение, так сон этот больше не повторялся.

Уволиться сразу не смог, не хватало геологов, и меня обещали отпустить в начале лета, как только прибудет замена — молодые специалисты. Улететь самовольно я не мог по одной причине — никто не пустит в вертолёт, другого транспорта отсюда на материк не было, а пешком нереально — шестьсот километров по тундре без карты не пройти.

В начале лета замена не приехала, а тут начался полевой сезон, маршруты и до осени об увольнении можно было забыть. Тем временем в экспедиции началась подготовка к зиме, и я отпросился у начальства курировать добычу бурого угля, чтоб остаться в посёлке и не ехать с полевым отрядом на северный вал кратера: как только приедет молодняк по распределению, можно в тот же день уволиться и уехать.

Вскрышу угольного пласта делали на берегу реки, где он залегал на глубине около двух метров: снимали бульдозером растепленный верхний грунт, оставляли на день, чтоб отошла мерзлота, и сгребали жижу. После третьей такой операции началось быстрое таяние (температура летом доходила до семнадцати градусов), в реку потекла сель, бульдозерист с эксковаторщиком ушли в посёлок, а я остался, чтоб подыскать и нарезать новый участок для вскрыши. Утром обнаружил какой-то объёмный предмет, выпирающий из мерзлоты. Всё было в грязи, и сначала я не мог понять, почему на глубине в полметра обнажился холм, поросший старой густой травой. Потом принёс ведро воды, отмыл небольшой фрагмент и вместо травы увидел желтовато-серую густую шерсть.

Земля в тундре — скованная мерзлотой жидкая трясина. Весь полярный день я сгонял метлой грязь, чтоб таяло быстрее, и к концу суток один бок животного почти обнажился. Это был молодой мамонт с метровыми, искристо-белыми бивнями, совершенно целый и промороженный. Я накрыл тушу брезентом, придавил его камнями и побежал в посёлок.

От радости сердце выпрыгивало: для меня находка была дороже и интереснее алмазов. Сразу пришёл к начальнику экспедиции, рассказал — тот посадил в свой вездеход и через полчаса мы были на берегу. Тогда я ещё не знал, был ли у него какой-то опыт относительно таких находок или нет, но он приказал мне никого к мамонту не подпускать, особенно бичей, и организовать охрану. Кроме того, вдоль берега уже бродили облезшие и обнаглевшие летом песцы. Сам же поехал на радиостанцию отправлять срочные радиограммы в Красноярск и Академию Наук СССР.

Первая ночь прошла почти спокойно, людей не было, а песцы подходили не ближе, чем на сотню метров, но с ростом их количества увеличивалась смелость. Я выстрелил в их сторону единственный раз под утро, чтоб лечь и поспать часа два. Но проспал четыре, и когда выглянул из палатки, около трёх десятков песцов сидело по краю вскрыши, будто стая бродячих собак.

От ружейного дуплета мелкой дробью они разбежались, чтоб через четверть часа собраться вновь, но уже в удвоенном составе.

Патронов было всего один патронташ, много не настреляешь, поэтому я взял лопату и сначала часа полтора разгонял текучую, как ртуть, стаю, потом завёл бульдозер и поставил его рядом с тушей мамонта. Гул двигателя отпугивал животных, но всё равно держались они на расстоянии в тридцать шагов и постепенно смелели.

Между тем сель из раскопа всё текла и текла, мамонт вытаивал, несмотря на брезент, а накрыть от солнца весь раскоп было нечем. К тому же, трещавший бульдозер создавал вибрацию, помогал растеплению грунта и сам медленно погружался в грязь.

Я надеялся, что на третьи сутки учёные прилетят обязательно, поэтому надо день простоять, да ночь продержаться. К тому же, вечером приехал начальник экспедиции, привёз продуктов, радиостанцию, две сотни патронов и сказал, что всё в порядке, завтра высылает вертолёт за учёными и уже запросил большой военный транспорт, чтобы взять мамонта на подвеску и доставить в Хатангу, где должен быть специальный грузовой самолёт с запасом жидкого азота. Напоследок попросил отмыть тушу, чтобы перед учёными не ударить в грязь лицом, и уехал.

Я считал, что никто в экспедиции о находке не знает, тем более, начальник предупредил, чтоб всё осталось в тайне, однако информация каким-то образом вылезла наружу (скорее всего, через радиста, отправлявшего радиограммы), и ночью на берег пришли несколько наших и питерских геологов. Они много спрашивали о мамонте, и я не мог отказать им, взяв с них обещание о полном молчании. Они помогали таскать с речки воду и мыть мамонта, после чего сфотографировались возле него, попросили разрешения выщипнуть по маленькой прядке шерсти для талисманов, ещё часа два гоняли палками песцов и ушли под утро.

И как только ушли, стая, разросшаяся до сотни, с визгом, воем и лаем устремилась к туше, не взирая даже на работающий бульдозер. Наиболее смелые подскакивали вплотную, и мне пришлось стрелять этих мелких, но прожорливых и довольно злобных тварей — они огрызались, скалились на меня и даже пытались укусить. В принципе, их всех можно было перебить, но срабатывала крестьянско-охотничья натура, жалко портить, шкурка-то летом никуда не годится.

Часов до восьми я отбивал атаку за атакой, пока нахватавшиеся дроби песцы не отступили к краю вскрыши. Трёх застреленных выбросил из ямы, их тут же разорвали на куски и съели. Днём их пыл поубавился, я залез в кабину бульдозера и стал дремать, время от времени постреливая для острастки. К обеду учёные не прилетели, я связался по рации с начальником экспедиции и получил недовольный ответ, мол, сами ждём сигнала, вертолёт стоит в Хатанге с запущенным двигателем.

Как на зло, дни стояли тёплые, мерзлота отходила быстро, на месте вскрыши образовывался уже небольшой овраг и туша не только вытаяла окончательно, а ещё и разморозилась и к вечеру слегка расплылась. Мамонт лежал на твёрдой, голой, без всяких растительных остатков, почве и даже растаявшая, она оставалась плотной, то есть, это была та поверхность земли, на которой он жил, по которой ходил, и, видимо, умер от бескормицы, когда наступила долгая ледниковая зима.

Прямо передо мной открылась такая древняя эпоха, что от одной мысли холодило затылок! Я мог протянуть руку, по крайней мере, на двадцать тысяч лет назад и не только увидеть, а коснуться далёкого прошлого, пощупать его, ибо глаза никак не могли привыкнуть к такому чуду.

Теперь не помню, дремал я, сидя в тракторе, или всё было наяву, но я до мельчайших деталей видел картины доледниковой эпохи — всё, от стад мамонтов до растений, в то время бывших на Таймыре. Причём мог тут же нарисовать (и рисовал потом) ландшафт с горами, озёрами и широколиственными лесами — всё до форм и видов деревьев, трав и даже семени.

Отмытый мамонт и в самом деле лежал как живой и когда я начинал долго смотреть ему в область полуприкрытого глаза (второй был внизу, у земли), мне казалось, что он просто спит, вернее, просыпается: вот дрогнуло веко, чуть собралась шкура возле уха, качнулся белый бивень…

Страшно до озноба и любопытно одновременно! И безудержная фантазия — ну как, согретый солнцем, оживёт? Бывают же чудеса!..

Но чуда в этот раз не случилось, учёные к вечеру не прилетели, а ночью прибежали шестеро горняков-бичей, сказали, пришли на выстрелы, узнать в чём дело, а сами сгорали от любопытства и спрашивали, годится ли мамонт в пищу. К туше я никого не подпустил, разрешил посмотреть с края оврага, и они стояли минут десять вместе с песцами, вызвались в помощники и потом ушли. К утру из посёлка притрусила собака, тут же была атакована песцами и сбежала, поджав хвост, но спустя час привела с собой всю свору и завязалась крупная драка. Лохматые ездовые лайки оказались песцам не по зубам, однако бились они насмерть, бросаясь десятками на каждую. Полчаса стоял рёв, рык, визг, ни те, ни другие на выстрелы поверх голов не реагировали и в результате песцы отступили, оставив задушенных сородичей и сдавая собакам довольно обширный сектор. Те сразу успокоились и устремили своё внимание к туше. Я знал всех экспедиционных собак, надеюсь, и они меня знали, однако окрики по кличкам не действовали, пришлось стрелять под моги. На какое-то время они залегли среди земляных валов и лишь поскуливали.

Между тем снова кончались патроны, и я сел на рацию, но выяснилось, что начальник срочно вылетел в Хатангу, будто бы встречать учёных. Я попросил, чтоб привезли побольше дров и солярки, надеясь отгонять зверьё огнём — бульдозер дорабатывал остатки топлива, а слить его с экскаватора мне не удалось, впрочем, как и запустить двигатель. Часа через полтора из посёлка пришёл ГТТ с бочкой горючки, а вместо дров привезли человек пятнадцать любопытствующих (даже две поварихи приехали), которые выгрузились и остались на берегу (вездеход ушёл на буровую). С народом было труднее, чем с песцами и собаками, уговаривал, просил, спорил до хрипоты, поскольку каждый хотел не просто посмотреть, а и пощупать руками. Да не просто пощупать — вырвать клок шерсти на талисман или сувенир.

И поголовно всех волновал полушутливый и навязчивый вопрос — можно ли есть мясо? И как бы так сделать, чтоб пока не приехали учёные, вырезать маленький кусочек, сварить и попробовать? До полудня я воевал с людьми, которых всегда считал нормальными и даже симпатичными, и которые при виде пищи сделались одержимыми, как песцы.

Наконец, в небе на низкой высоте показался вертолёт, и я вздохнул облегчённо — летят! Машина опустилась на берег, заставив порскнуть зверьё в разные стороны, однако вышли пограничники с автоматами и подошли к яме разобраться, что здесь происходит. Не знаю, память ли далёких предков мгновенно просыпалась в людях, возбуждая воспоминания пещерного периода, или у этой страсти была иная природа, но и стражей границ интересовали те же самые вопросы, и они так же хотели нащипать шерсти, покушать мяса, словно вдруг все оголодали!

Кое-как отбился и от них, правда, офицер всё равно подошёл к мамонту, выдернул клочок и пообещал, что за это покружит и погоняет песцов.

Едва пограничники улетели, как скопом навалилась толпа, мол, чужим разрешил, а нам нет? Ну и пошло-поехало, до матюгов, поварихи назвали меня самого мамонтом, и это прозвище приклеилось надолго, пока не уехал с Таймыра. На моё счастье скоро с буровой вернулся вездеход, однако четверо молодых ребят всё-таки остались, потеснили собак и расселись на валу.

Очередную ночь я ждал с ужасом, поскольку практически не спал четвёртые сутки и валился с ног. Оставшиеся парни видели моё состояние и обещали, что будут охранять тушу, жечь ветошь с соляркой и отстреливаться от зверей, дескать, ты ружьё с патронами отдай, а сам ложись спать. Я уже никому не верил, разрешил им развести и поддерживать костры, сам же подстелил спальный мешок и сел на мамонта. Добровольцы в самом деле спустили топливо с экскаватора, собрали тряпьё и зажгли четыре коптящих факела. Только для песцов и, тем паче, собак это были мёртвому припарки. Солнце не заходило, огонь не давал нужного эффекта, и с началом ночи всё зверьё стало подтягиваться к валу.

И только сейчас, сидя на туше, я принюхался и понял, что его привлекало: вероятно, мамонт после гибели ещё какое-то время лежал в тепле и подпортился ещё двадцать тысяч лет назад. Теперь же оттаял и стал источать запах гниения, который тонкий звериный нюх уловил сразу же и за много километров. Вывозить уникальную находку нужно было немедленно и срочно замораживать либо обрабатывать жидким азотом здесь, на месте.

Я связался с посёлком, и радист сказал, что начальника до сих пор нет, находится он уже в Красноярске и вернётся не раньше завтрашнего полудня и вроде бы вместе с учёными. До шести утра пришлось отстреливаться от зверья и больше — от собак, которых запах подтухшего мяса буквально сводил с ума. Парни тоже отмахивались факелами, плескали соляркой, и норовили подойти к туше, хотя я объяснил им, что мясо тухлое, наверняка с трупным ядом и есть его нельзя. Они посмеивались, шутили, пока одного из них не покусала собака. Потом забились в кабину экскаватора и вроде бы уснули. Я тоже начал дремать, сидя на туше, и уснул бы, но в какой-то миг почувствовал за спиной движение и открыл глаза. Солнце висело низко и длинная, колеблющаяся тень двигалась ко мне сзади, к голове мамонта. Я резко вскочил и обернулся: один из парней уже держался за бивень и прицеливался ножовкой по металлу, второй только подходил, и, когда выстрел вверх громыхнул в утреннем воздухе, никто даже не дрогнул.

— Ты же не будешь в нас стрелять, — хладнокровно сказал тот, что собирался пилить. — Это же срок.

Второй ствол я разрядил у него над макушкой и тут же вложил новые патроны. Парень отскочил, бросив ножовку, затряс головой, и ещё один заряд ударил ему под ноги. Добровольные помощники отбежали к экскаватору, поорали, поматерились от страха, двое подались в посёлок, а оставшиеся двое залезли в кабину.

Весь последующий день просидел в напряжении и ожидании, вонь уже стояла такая, что вылезти из трактора было невозможно, я нюхал солярку, чтоб перебить запах. Мамонт, пролежавший в вечной мерзлоте двадцать тысяч лет (а может и больше), едва оказавшись на поверхности, на воздухе, под солнцем, начал стремительно разлагаться и вздувался на глазах. К вечеру прилетел начальник экспедиции, один, злой и резкий, распорядился по радио поплотнее накрыть тушу, засыпать землёй (что нужно было сделать сразу же!) и возвращаться в посёлок. Я поправил брезент, натянул на голову палатку и два часа утюжил тундру вокруг, сгребая бульдозерной лопатой мох, камни и жидкую грязь. И когда насыпал невысокий курган, подумалось, что теперь это могила. Разозлённые «помощники» удалились, и мне бы следовало уйти в посёлок и выспаться, только не было сил, я заглушил трактор и под вой и лай песцов уснул в кабине.

А они рыли всю ночь, почти бок о бок со своими врагами — собаками. Я поднимал тяжёлую голову, и, чудилось, снится кошмар: курган шевелился, как живой, грязные, мокрые зверьки напоминали насекомых из фильма ужасов.

Потом к ним присоединились люди, и мне кажется, это уже был не сон.

И всё-таки всем вместе им мало было ночи, хотя в некоторых местах уже показался брезент. Солнце не заходило круглыми сутками, однако звери, собаки и люди по единому закону ночных хищников на день разбегались, прятались или наблюдали издалека. Я запустил двигатель, восстановил курган, заперся в кабине и опять уснул, на сей раз так крепко, что ничего не видел и не слышал. Когда же встал, вся задняя часть мамонта оказалась раскопанной, кто-то очень аккуратно выщипал всю шерсть, которая и так уже лезла, и вырубил большой кусок мяса из ляжки.

Закапывать снова не имело смысла, впрочем, как и продолжать войну. Побродив вокруг, думал уже уйти в посёлок, однако на горизонте показался вездеход начальника.

Он всегда был человеком властным, конкретным, бескомпромиссным, как все начальники экспедиций в Арктике. Сейчас же приехал какой-то серый, задумчивый и рассеянный, молча прошёлся вокруг полураскопанного кургана, долго смотрел в рану, оставленную топором, после чего сунул лопату своему водителю.

— Копай.

Тот знал, что делать, завязал нос и рот платком и сразу принялся разрывать голову мамонта.

Мы отошли в сторону и встали на ветер, чтоб не чуять запаха. В экспедиции существовал железный сухой закон, однако начальник достал солдатскую фляжку со спиртом, налил в два стакана.

— А где учёные? — спросил я.

— Лето. Все в отпуске, на побережьях тёплых морей.

Выпили не чокаясь, как на поминках.

Водитель сделал раскоп, принёс пилу, топор и как-то очень уж профессионально стал вынимать бивни — с корнями. Возился долго, и когда достал оба, снёс на реку, отмыл и положил перед начальником, как жертву перед идолом.

Тот молча взял один и бросил мне в руки.

— Это тебе, на память.

Поднял другой и пошёл в вездеход.

— А что теперь с мамонтом делать? — спросил его вслед.

— Ничего, пусть звери едят. Всё польза…

Танкетка рыкнула, поползла вперёд и через несколько метров вдруг дала задний ход. Я закинул рюкзак, ружьё и залез под брезент с бивнем на руках. Через минуту ко мне забрался начальник экспедиции, сел рядом.

— Жалко мамонта, — сказал я. — Совсем целый был…

— Это был труп, — вдруг с прежней, привычной жёсткостью бросил он. — Мы с тобой — мамонты.

* * *

Женщины, как и положено, варили мясо, причём сразу в двух вёдрах, повешенных над костром: кипятили в одной воде, сливали, после чего набирали свежую — вонь всё равно стояла на весь посёлок. Мужчины сидели и стояли плотным кругом, курили и ждали. Когда мамонтина сварилась, её вывалили на стол и началась трапеза. Попробовать пришли все, кто был в то время на базе, отрезали по маленькому кусочку, зажимали носы, морщились, клали в рот, жевали и глотали, будто горькое лекарство. Я смотрел на всё это сначала с отвращением, потом ощутил непроизвольно желание тоже подойти к столу и взять кусок. Стоял и боролся сам с собой, пока кто-то в толпе не обронил со знанием дела:

— Похоже на человечину.

Чем сразу отбил всякую охоту.

Спустя десять дней, когда из ямы растащили даже обглоданные кости, из полевого отряда приехал Толя Стрельников. Он уже был наслышан о событиях в посёлке и сразу спросил:

— Ты ел?

— Нет, — признался я. — Не смог одолеть себя.

— А зря! Жалко, не успел! Я бы обязательно наелся мамонтины до отвала!

— Зачем?!..

— Ты что, не знаешь? — изумился однополчанин. — Никогда не слышал? Мясо мамонта содержало ферменты, которые сгущали жидкий мозг. Оно способствовало образованию коры и подкорки! А значит, пробуждению разума! Мамонты сотворили человека разумного!

Вообще у Толика подобных сентенций было достаточно, начиная с рыбы валёк, которая будто бы есть на Таймыре, поэтому я ему давно не верил, однако сейчас, помня, с какой страстью звери и люди рвались вкусить мамонтины, готов был поверить. Только в этом случае получалось, что мозг у человечества снова стал жидким…

* * *

Замена так и не приехала, поскольку разведали первый участок и заговорили о свёртывании экспедиции. Сначала прекратили полевые работы, затем остановили буровые, и мы около месяца вообще болтались без дела, в основном, ловили ленков и хариусов в речках, больше из спортивного интереса. Однажды как-то сошлись на рыбалке с начальником топографического отряда Володей Летягиным, тихим каким-то, невзрачным и невыразительным, но весьма образованным парнем. Ещё до начала поисковых и разведочных работ он делал съёмку всего кратера и один из немногих знал его отлично (это круглая воронка, с внутренним диаметром в семьдесят и внешним в сто километров, сильно растёртая ледником, изрезанная речками и покрытая множеством озёр, от названий которых язык сломаешь — Балганаах Кирикитте, например). А сошлись мы на речке с редкостным для здешним мест русским именем Рассоха, поговорили, кто куда поедет, когда закроют экспедицию, какие-то рыбацкие истории рассказали друг другу, и неожиданно Володя смотал удочку и сказал:

— А поехали завтра на Валёк? ГТСку возьмём и сгоняем. Может, там валёк подошёл, так постреляем.

Долго смотрел на меня, пока не сообразил, что требуется перевод всего сказанного.

— Да тут речка такая есть, Валёк, — объяснил он со слоновьим спокойствием. — Полста километров на восток. А там редкостная рыба — валёк. Только она на удочку не клюёт, наживки не подобрать. Но когда стоит на отмели, можно стрелять из винтовки. У тебя винтовка есть?

Я даже не слыхал об этой речке. Режим секретности был таким, что даже обзорной карты всего кратера не показывали, мы получали лишь те листы, в рамках которых работали и до восточной части никогда не добирались.

Ничего больше не спрашивая, я побежал за Володей вприпрыжку. На следующий день мы взяли тягач и рванули по тундре строго на восток. Я молчал, как рыба, не выдавая своих чувств. Такой серьёзный человек, как Летягин, дурить головы людям не мог, это не романтичный авантюрист Стрельников, заманивший на Таймыр.

Но ведь тоже не обманул! И если так, то и человечество родилось благодаря тому, что употребляло в пищу мясо мамонтов.

А о золотой рыбке знал не только мой дед — существовала на Земле даже одноимённая река!

Понятно, что топограф валька уже ловил, вспарывал, жарил или варил уху, но почему ничего не говорит о золоте? Всякий соображающий рыбак непременно вскроет желудок, чтоб посмотреть, чем питается рыба и какую наживку использовать. А Володя был рыбак настоящий и уж никак не мог не заметить неестественную тяжесть валька…

Речка оказалась совсем маленькой, три метра ширины, каменистой, но с равнинным характером, тихо журчала между низких бережков и на первый взгляд казалась безрыбной. Даже более полноводные реки на Таймыре зимой промерзали до дна, всякое течение останавливалось до таяния снегов, значит, валёк или успевал спускаться в глубокие озера, или попросту вмерзал в лёд до весны.

Мы осторожно прошли вдоль берега около полукилометра и топограф сделав знак, поднял винтовку. Я не успел увидеть стоящую у дна рыбу, когда щёлкнул выстрел и Володя, прыгнув в воду, вытащил первого валька.

Размером он действительно был около сорока сантиметров, почти круглой формы с небольшой головкой и маленьким ртом. Я взвесил рыбу в руке, но, даже не потроша, понял, что в брюшке ничего нет, по крайней мере, горсти золота уж точно.

Свинцовая пуля пробила хребет навылет, так что и от неё веса не прибавилось.

Однако достал нож и вспоров, вынул потроха…

Если это был валёк, то он только плыл из океанских глубин к золотым россыпям и не нашёл ещё ни одного самородка, впрочем, как и пищи, поскольку желудок тоже оказался пустым.

Надежды ещё были, но мысленные; в душе я уже верил, что это на самом деле валёк, но обещанного дедом золота не будет, поскольку на территории кратера не зафиксировано ни единого проявления этого металла. Но даже если питерские геологи (они начинали исследования кратера несколько лет назад) его просмотрели, не обнаружили, то всё равно на кой же ляд этой рыбе забираться в речку, вытекающую просто из болотистой тундры, где под мхом вечная мерзлота?

А по свидетельству деда, она идёт только туда, где есть золото. И ловится там же…

Володя отстрелял ещё двух рыб и стал ломать сухую лиственницу для костра, чтоб сварить уху. Я почистил и выпотрошил вальков, проверил, уже без всякой надежды, содержимое желудков, и пока закипал котелок, взял винтовку и прошёл вдоль реки. Окраска у этих «золотых рыбок» была сероватая, с серебристыми разводами вдоль брюха, и потому различить их в воде было очень трудно. Первого валька я принял за деревяшку, лежащую на дне и спугнул, но второго «узнал». Он стоял против течения неподвижно, будто оцепенел и лишь чуть шевелил плавниками.

В момент выстрела мне показалось, будто что-то желтовато сверкнуло в воде, однако это был лишь солнечный блик на фонтане, выбитым пулей…

Солнечный удар

В день возвращения с Таймыра закончилась юность, по крайней мере, необузданная мечтательность и беспредельные надежды. В принципе, мог я остаться в Хатанге, уехать в Норильск или в бухту Нордвик, где стоял одноимённый мёртвый город и где была работа; мог найти место в одной из экспедиций Красноярского геологоуправления, наконец, поехать в Мотыгино, в Ангарскую экспедицию, где был на практике. Полевики требовались везде, была бы только шея, однако уезжал с Таймыра, будто побитый: рыба валёк действительно существовала, только пустая, без самородков, и годилась разве что для ухи…

Оставался чистым, правдивым и непорочным один Гой, которого я видел собственными глазами, но и он отдалился вместе с горой и постепенно превратился если не в сказку, то в быль.

Я вернулся в Томск, поскольку больше ехать было некуда, а с этим городом связывало ностальгическое прошлое, оставшиеся друзья, отец, бабушка и братья, живущие в области, и, наконец, учёба в университете. Была поздняя осень, бесконечные дожди и бесприютность. По старой памяти две ночи переночевал в общаге техникума, но тут была новая комендантша, попросившая меня освободить помещение — с севера приехал, боялась, пьянку устрою со студентами. Потом заглянул к родителям Надежды — девушки, которая не дождалась меня и теперь жила в Киргизии, поговорили, повспоминали, оказывается, у Нади дочка родилась, Полинка, но личная жизнь что-то не клеится. В общем, я у них переночевал и утром ушёл с полной уверенностью, что никогда сюда не вернусь — оказывается, в душе не отболело. Ещё одну ночь провёл у друга, жена которого намекнула, что живут они в страшной тесноте да ещё ребёнка ждут. В общем, я оказался на улице, точнее, на вокзале. Путь вырисовывался определённый — пусть даже на время, но вернуться к отцу, в Зырянское, то есть, прийти туда, откуда ушёл.

В Томске было несколько экспедиций, и работа, даже с пропиской и жильём, там бы нашлась, но большинство их занималось поисками нефти и газа, что меня вообще не интересовало, в геологосъёмочную партию тоже не тянуло, там работали на четвертичке, или грубо говоря, ползали по песку и глине. Пока слонялся по городу, стараясь понять, что хочу, совершенно случайно, по объявлению на заборе, нашёл и купил то, о чём когда-то мечтал — новенький мотоцикл «Урал». Деньги были, и, как говорят, жгли ляжку. В тот же день я собрался съездить к отцу, пока будто бы в отпуск, ну и похвастаться, дескать, у меня всё отлично, смотри, на «Урале» катаюсь, есть ружьё — пятизарядка, приёмник «Океан» и даже магнитофон (всё имущество носил с собой в рюкзаке, девать было некуда). А самое дорогое — свежий бивень мамонта, который ценится по весу золота, и можно сказать, я вожу с собой целое состояние.

Отец к геологии относился насторожённо, говорил, там одна бродяжня работает, да сибулонцы.

И ещё съездить в родные места, на свою речку, к могилам матушки и деда…

Но тут вспомнил — не встал на партийный учёт, а надо сделать это в течение пяти дней, и сегодня — последний. (В партию нас принимали за раз целыми отделениями в армии, ведь ЦК КПСС охраняли!) Пришёл в райком, а там говорят, не можем поставить, прописки нет, работы нет, но выход есть — иди в милицию, ты же служил в таком месте! С Брежневым чуть ли не каждое утро за руку здоровался. Откровенно сказать, милицию я недолюбливал с юности, после массовых драк между общагами геологов и автодорожников даже в каталажке просидел целую ночь.

А тут милицейские погоны надеть!

Думал, формальность, отбрешусь, но там сразу же взяли за жабры и я понял, как правы были вербовщики в ОМСБОНе, кузнице кадров. Мне обещали сразу всё — звание лейтенанта, должность в уголовном розыске, оклад и пока что — отдельную комнату в общежитии. И времени на раздумья дали два часа. Я вышел из красивого, с колоннами, здания, охраняемого милицейскими постами, и обнаружил, что из коляски мотоцикла украли имущество, которым я гордился — любимую пятизарядку, приёмник, магнитофон, фотоаппарат, бинокль, вещи для походного человека драгоценные, и всё моё состояние, то есть бивень мамонта.

Не думаю, что это сделали специально, вынуждали таким образом идти на работу в милицию; это была случайность, но роковая. Пожалуй, впервые я задумался, а почему так происходит? Зачем в трёх шагах от Манараги встретился однополчанин и сманил на Таймыр, что ничего, кроме разочарования, не принесло?

Теперь судьба привела в уголовный розыск, и что же ждать от этого?

Геолого-географический факультет я в тот же год оставил и поступил снова, теперь на юридический, вместо комнаты мне дали кладовую без окошка, камеру в шесть квадратных метров, в доме, заселённом криминальным, пьяным элементом — рассчитывали, что я попутно буду усмирять поножовщину, возникающую чуть ли не каждую ночь.

Целыми днями выслеживал и отлавливал преступников (в уголовке райотдела диапазон дел у оперативников колебался от украденных штанов до тройного убийства), а к ночи возвращался в свою камеру и зубрил предметы по юриспруденции, с ужасом понимая, что всё это совсем не моё и к будущему не имеет никакого отношения. Вопрос, зачем всё это, я задавал себе чуть ли не каждый день и тихо свирепел.

И вот к концу второго года работы, в промозглый, октябрьский день я занимался делом о разбойном нападении и допоздна выдёргивал с адресов и допрашивал банду ПТУшников. В третьем часу ночи посадил в клетку последнего и хотел поспать на стульях в кабинете, потому что идти в холодную клетушку по дождю не хотелось, и когда ключник запирал камеру, из её полумрака вдруг почувствовал взгляд человеческих глаз, невероятно знакомых, можно сказать, родных — так мне показалось в тот миг.

Я вернулся к «обезьяннику» и сквозь решётку увидел Гоя! В том образе, который приснился мне на Таймыре — седовласый старик с птичьим взором.

Было ощущение, что и он узнал меня, потому что смотрел пристально, не мигая и чуть исподлобья, не обращая ни на кого внимания — взгляд Гоя!

Я спросил у дежурного, за кем он записан, но оказалось, старик сидит «бесхозным», то есть, с ним ещё никто не работал и завтра начальник распишет, кому заниматься этим задержанным, скорее всего, сдадут в психушку или в КГБ. Его притащил с речного вокзала начальник ПМГ Бурак, задержал за бродяжничество, документов, естественно, не было никаких, задержанный назвался фамилией Бояринов, однако при личном досмотре обнаружили непонятные записи цифрами в столбик и с латинскими буквами — что-то вроде шифровки (на самом деле — записанные шахматные партии, и дежурный сразу это понял), а также полкаравая ржаного хлеба, испечённого на поду, судя по золе, русской печи, матерчатый мешочек с серым веществом, похожим на соль, и пластмассовую коробочку с землёй красноватого цвета.

Так было написано в рапорте дотошного сержанта Бурака, который давно просился в уголовный розыск и всегда показывал свою криминалистическую сметливость и наблюдательность. (Некоторые мудрые бродяги делали так: чтоб не попадать в руки к опостылевшим и злым милиционерам, но отдохнуть несколько зимних месяцев в тепле и сытости, собирали на свалках возле студенческих общежитии какие-нибудь технические чертежи и фотоплёнки, зашивали в одежду и таким образом попадали к интеллигентным комитетчикам, которым тоже надо было делать вид, что работают.) В общем, клиент был не наш, а скорее всего, специфического лечебного учреждения, и пока его не передали, надо было вытаскивать Гоя любыми путями.

А то, что это он, я не сомневался — соль!

На смене был Ромка Казаков, старый, уставший от милицейской суеты опер, сидевший теперь в дежурной части, он должен был понять рвение молодого бойца. Я шепнул ему на ухо, мол, дай-ка деда, я с ним поработаю, то есть, проверю на предмет информационной полезности. Бродяги — народ пронырливый, наблюдательный и вездесущий, добрая их половина сотрудничала с милицией и ею же подкармливалась. Ромка возражать не стал, однако, как опытный практик, особого энтузиазма не проявил, дескать, у старика голова явно не в форме, даже если и будет от него польза, начальство воспротивится, дураков среди доверенных лиц и так хватает. Но вещи задержанного отдал и велел сержанту отвести его ко мне, мол, паши, трудись, рой копытом землю, молодой…

В кабинете я осмотрел вещи задержанного, с точки зрения геолога поворошил красноватый суглинок в коробочке, как крестьянин оглядел почти свежую и душистую половинку хлебного каравая, и наконец, дрожащими руками развязал мешочек.

И в тот же миг пахнуло детством: кристаллики соли были прекраснее самых больших алмазов. От внезапного желания съесть хотя бы один, слюна потекла и во рту стало солоно, однако в этот момент сержант привёл задержанного Бояринова, пришлось напустить равнодушный вид, но показалось, этот человек с острым, птичьим взором сразу же заметил моё состояние и как-то криво ухмыльнулся.

Я запер двойную дверь на ключ и вдруг ощутил растерянность.

Меня научили, с чего начинать и как вести разговор с кандидатом в доверенные лица и агенты, по каким признакам определять его психическое и психологическое состояние, истинное социальное положение, определять круг знакомых и потенциальные возможности, и это у меня получалось совсем не плохо. За два года работы я хорошо освоил методику допроса, умел задавать каверзные, с двойным дном, вопросы, расставлять словесные ловушки и уличать во лжи, однако я не собирался ни вербовать Гоя, ни допрашивать его, и теперь не знал, что говорить. На языке да и в голове вертелась единственная мысль — вот так встреча! Стоял перед ним, смотрел в крепкое, сильное и совсем не старое лицо и чувствовал, что так и простою. Он тоже молчал и, казалось, был совершенно равнодушен к собственной судьбе, и если поглядывал на меня, то как всякий бродяга на мента — со скрытым, спокойным презрением.

Наконец, я справился с замешательством, сложил в котомку вещички, в том числе простенький блокнот, в котором Бурак обнаружил «шифровки», и отдал Гою.

— Через некоторое время выведу из отдела и уходи.

Он вскинул свой орлиный взор.

— Отпускаешь меня на свободу?

— Отпускаю.

— Это похоже на благодарность… А за что?

— Наверное, не помнишь меня, но я тебя узнал. В детстве ты дал мне соль и завернул в шкуру красного быка…

Гой на миг оживился, распрямились суровые брови, однако через секунду обвял.

— Нет, не помню… Я многим изгоям давал соль, и многих заворачивал в шкуры…

— Ещё ты долго разговаривал с моим дедом и назвал ему срок смерти, — напомнил я, но заметил, что это не производит никакого эффекта.

— Время уходит, старею….

— А я тебя потом долго искал и ждал. — признался я. — На Змеиную Горку ходил, на Божье озеро…

— Куда ходил? — воспрянул Гой. — На Божье озеро?

— Мне дед сказал, ты можешь там появиться или даже перезимовать.

— Скажи-ка мне, где я сейчас нахожусь? — после долгой паузы как-то несмело и стыдливо спросил он, чем окончательно меня обескуражил.

— В милиции…

— Нет, как называется это место?

— Город Томск.

— Города появляются и исчезают. Ты мне скажи, какая здесь река?

— Томь… — у меня проскочила мысль, что Ромка Казаков, возможно, прав, у этого человека напряжёнка с головой.

— Погоди… Томь, Томь… Она куда впадает?

— В реку Обь.

— В Обь? — искренне изумился Гой, но с его орлиными глазами это получилось гневно. — Это что, я пришёл на Обь?

— До Оби тут недалеко…

Он ссутулился, некоторое время гладил бороду и наконец сказал со вздохом:

— Ну вот, опять сюда занесло… И уже не первый раз. Понимаешь, с пути сбился, хожу, хожу, места узнать не могу. — Он улыбнулся, показывая из-под усов молодые, белые зубы. — Старый стал, слепну, а чудится, на Земле темнеет. Пора бы на покой. Вот схожу в последний раз и скажу владыке, чтоб отпустил… Ведь стыд и срам — дорогу в сумерках потерял!

Поверить, что этот человек с пристальным птичьим взором слепой, было невозможно, кажется, он видел всё вокруг, и даже у себя за спиной. Но возразить я не мог, а точнее, не смел, поскольку сидел оглушённый, мысли качались, будто маятник: то казалось, разговариваю с сумасшедшим и сам схожу с ума, то вдруг явственно ощущал, что прикасаюсь к великому таинству и надо остановить или продлить мгновение.

Видимо, он и колебания мои узрел.

— Говоришь, узнал меня? — вдруг спросил строго.

— Узнал, но только по глазам, лица не запомнил…

— И я давал тебе соль?

— Давал…

— Ну и как, горькая была?

— Нет, я до сих пор помню её вкус.

— Что же ты мечешься?

— Не знаю… Слишком неожиданная встреча.

— Почему неожиданная? — усмехнулся он. — Разве ты не искал меня? Не ждал?… Нет, ты стал изгоем, как все повзрослевшие дети.

В этот миг для меня неожиданно открылось это слово — ИЗГОЙ, о смысле которого я не задумывался никогда, а точнее, воспринимал его таким, каким предлагал современный язык — изгнанный, униженный человек.

ИЗГОЙ — ИЗ ГОЕВ, то есть, бывший ГОЙ, человек, вышедший из этого племени и утративший с ним связь!

Первой мыслью было спросить его об этом, но я перехватил его острый, неприятный взгляд, будто выставленный передо мной барьер.

Задавать вопросы отпала всякая охота, но одновременно как-то отвлечённо и подспудно я жалел, что теряю время, что это единственная уникальная возможность расспросить его обо всём — о Манараге, в первую очередь, о женщине по имени Карна и реке Ура, обо всём, что не давало мне покоя с детства.

Может, впервые я повиновался року, выдержал, преодолел страстное любопытство и, успокоенный, натянул плащ, проверил, заперт ли сейф и открыл входную дверь.

— Значит, лес там вырубили? — неожиданно спросил Гой.

— Где? — я не мог сразу сообразить, о чём он спрашивает.

— Да там, куда ты ходил меня искать.

— Вырубили. — Я вспомнил о древнем боре на Божьем озере. — И выход карчами затянуло, замыло, теперь вода высокая стоит всё лето, вровень с берегами.

— А остров плавает?

Плавучим островом называли часть торфянистого берега, далеко выдающегося в озеро. Говорили, в незапамятные времена часть суши вместе с лесом оторвалась и много лет курсировала из одного конца озера в другой, словно корабль под парусами. Матушка показывала мне этот бывший остров, но не пускала на него, поскольку он считался зыбким и гиблым, даже самые отважные мужики не смели ходить, а там росла крупная бордовая княженика, на которую я мог смотреть только издалека. И вот когда я в одиночку пошёл на Божье, то в первую очередь забрался на остров и наелся княженики.

— Нет, остров давно прирос к берегу, — объяснил я.

— Жаль, — обронил он и вдруг сел. — В самые свои лучшие годы я там жил с моей Валкарией. Она ещё была молода и прекрасна, мы плыли на острове, ели ягоды, а кругом сосны шумели… Сколько же лет минуло? Кажется, целый век, а то и больше…

Гой замолк и взор его птичий неожиданно потускнел.

— Валкария, твоя жена? — спросил я, чтоб отвлечь его, но он не услышал, погружённый в воспоминания.

— С тех пор меня всё время тянет сюда, на Обь, а приду — не узнаю мест… Но всё, пришла пора на покой, надо возвращаться домой. — Он достал мешочек, долго, по-стариковски, развязывал его, затем придирчиво заглянул внутрь. — И мне пора прирастать к берегу… А хочешь ещё раз соли вкусить?

— Хочу…

— Подставляй руку.

Он сыпнул мне совсем маленькую щепоть, сероватые кристаллики лишь чуть запорошили углубление в ладони. Я смёл их в кучку и забросил в рот, как таблетку.

И будто горящий уголь хватанул! Горечь оказалась настолько сильной, что опалило язык и в следующий миг меня чуть не вырвало. Я попытался выплюнуть эту гадость в урну, но не тут-то было, соль растаяла мгновенно. Была мысль схватить графин и прополоскать рот водой, но Гой в этот момент завязывал мешочек и всё видел. Видно, там действительно находилась какая-то химия, потому что я отлично помнил винный аромат той соли, которую он давал мне в детстве. Или она помогала и была приятна только больным и страждущим?

Полость рта, язык и гортань онемели, и это как-то спасло от рвоты. Отворачиваясь, я сглатывал слюну и чувствовал, как эта огненная горечь всасывается в кровь. Гой наблюдал за мной, хотя тоже делал вид, что собирается. Мы вышли в коридор, я запер дверь, хотел сказать ему, чтоб шёл вперёд, но понял, что потерявший чувствительность язык не слушается.

Проходя мимо дежурки, махнул Ромке Казакову, мол, забираю с собой, тот показал руками крест. Это означало, что в журнале будет написано — с задержанным разобрались, отпущен.

Я не знал, как следует прощаться с Гоем, поэтому отвёл его подальше от отдела и показал вдоль улицы.

— Мне туда, — вымучил неповоротливым языком.

— Если туда — иди, — разрешил он. — А что соль? Горькая?

— Горькая…

— Потому что ты изгой. — Он пошёл в обратную моему направлению сторону. — Зато больше никогда не попросишь! И другим скажешь, чтоб не искали…

Показалось, он ещё что-то сказал, но из-за шороха дождя я не расслышал, переспросил — Гой глянул через плечо, махнул котомкой.

— Иди! Иди! Чего встал?

Так мы и разошлись.

* * *

В то утро я проспал на работу, поскольку прибрел домой лишь в пять, однако на удивление в хорошем настроении — даже не спросив ни о чём Гоя, мне почему-то всё казалось понятным, ничто не мучило, не отягощало и даже остатки тошнотного вкуса соли как-то незаметно рассосались и пропали. На работу я мог прийти позже часа на три-четыре, поскольку работал ночью, но за мной приехал начальник уголовки Пётр Петрович, сокращённо, ПП, в дверь кулаком застучал, и когда я открыл, у него очки на носу подпрыгивали — признак крайнего возбуждения.

— Быстро собирайся, поехали!

Думал, опять убийство на моей земле и очередной аврал, но в машине ПП на меня волком глянул.

— Где Бояринов?

Эта протокольная фамилия в голове у меня не отложилась, я помнил и знал лишь Гоя и потому спросил, кто: кто такой.

— Бродяга с речвокзала! Где?!

— Отпустил…

Он не дал договорить.

— Кто тебя просил соваться?! Ну кто?

От возмущения и злости он даже говоритъ не мог, сверкнул очками, отвернулся.

— Ладно, сам будешь отвечать.

Он бы мог сдать меня с потрохами, чтоб самому не влетело, однако у ПП оказалось сильным корпоративное чувство, да и потом, он мужиком был порядочным. Когда подъезжали, намекнул, каким образом будут меня спасать и как я должен оправдываться.

— Молодой, опыта мало… Хотел провести вербовку… Он согласился на сотрудничество, дал информацию по Кудельнику. Фамилию запомни. Рапорт на моё имя сейчас же… Кудельника утром взяли на адресе…

Я и представления не имел, кто такой Кудельник…

Особого переполоха в отделе было не заметно, разве что отдежуривший Ромка Казаков почему-то всё ещё торчал в коридоре, как посетитель. ПП затащил меня сначала в свой кабинет, где я настрочил несколько необходимых бумаг, а потом повёл к начальнику отдела, у которого оказалось два подполковника из нашего управления, занимающиеся оперативной работой, и трое в гражданском, по интеллигентным повадкам, комитетчики. Спрашивали они тихо, ласково, почти без эмоций, интересовались в основном процессом вербовки, которого не было, намерениями Бояринова и условиями следующей встречи. Благодаря инструкциям ПП, я на ходу сочинил легенду с подробностями, деталями и психологическими нюансами. И с тех пор поверил в силу мелкой, незначительной, но точной детали: опытные, в возрасте, оперативники КГБ мне поверили и вечером в «назначенный» час пошли со мной на «встречу» с Ангелом, — такую кличку я будто бы присвоил вновь завербованному «доверенному лицу».

Как и следовало ожидать, новобранец тайных дел на встречу с резидентом «не явился». По всем правилам конспиративной работы я сводил их ещё раз, на запасное место — Бояринов опять «не пришёл».

И по телефону мне «не звонил»…

Через несколько дней меня вызвали в кадры, подполковник, уговоривший когда-то пойти на работу в милицию, полистал личное дело, зацепился взглядом за что-то и спросил, где живёт отец.

— В Зырянском, — сказал я.

— Вот туда и поедешь!

А комитетчики ещё дважды интересовались судьбой Бояринова и даже ко мне в ссылку приезжали. Чем их так увлёк мой Гой, я долго не знал, в его шпионство не верил. Наконец, через полгода ссылки ПП начал процесс моего возвращения в город (это ему не удалось, я уже задумал увольняться), и рассказал за бутылочкой, что КГБ уже лет двадцать выслеживает Бояринова за многократный незаконный переход государственной границы СССР и никак не может схватить. И будто в этот раз, когда начальник ПМГ Буряк случайно задержал Бояринова на речвокзале в Томске, его ждали в районе Таганрога на Азове, поскольку было известно, что опять идёт за границу без паспорта и виз. Через несколько недель, как я отпустил Гоя, его засекли службы наблюдения в Алтайских горах, но взять не смогли.

Бояринова пытались вести и отслеживать контакты, но этот нарушитель границ двигался странным, путаным маршрутом, и уходя от слежки, вдруг объявляясь в самых неожиданных точках, как, например, сейчас в Томске. Комитетчикам была известна даже конечная точка его маршрута — север Индии, куда он ходил многократно, спокойно минуя аж три границы сопредельных государств. Его подозревали и в шпионаже, и в контрабанде, записывали в сектанты, но ни разу никому не удавалось задержать его и тряхнуть, как следует.

И вот сержанту Буряку это наконец удалось, однако но моей «молодости и самоуверенности» Бояринов снова оказался на свободе.

Можно было бы не поверить ПП, ибо у него уже очки съезжали и язык заплетался, но его жена работала в Комитете. И была ещё одна, самая важная деталь: после всех этих событий Буряк очень тихо уволился и скоро превратился в оперуполномоченного КГБ. Людей из милиции они в свои ряды не пускали, даже самых толковых, и это был исключительный случай, видимо, сержанта Буряка, имеющего всего-то десятилетку, взяли за какие-то особые заслуги или качества. В Томске он проработал не долго, как-то случайно в разговоре с Ромкой Казаковым (он был на пенсии, но ещё лет пять сидел целыми днями в дежурке и знал все новости), выяснилось, что бывший начальник ПМГ давно уже в Москве, в центральном аппарате, а чем занимается, ведает только Андропов и сам бог.

* * *

После того, как мы расстались с Гоем на улице недалеко от отдела, я понял, для чего судьба привела в милицию. Когда-то он спас меня от смерти, завернув в шкуру красного быка, и вот теперь я спас его, и моя миссия в органах правопорядка окончена. Можно ещё работать долго и много, раскрывать сложные преступления, выслужиться до майора или ещё выше, но тот миг, во имя которого меня затянуло в уголовный розыск, свершился, я оказался в нужном месте и в нужное время.

И всего-то, как я тогда думал, чтоб вывести Гоя из клетки.

Вроде бы всё прошло отлично, нет никаких оснований для разочарования, но отчего-то наваливалась тоска, поддавливало в солнечном сплетении, и хотелось посидеть где-нибудь на берегу родной речки и посмотреть на бегущую воду. Полностью предаться этим чувствам не мог, а точнее, не успел, поскольку началось разбирательство с отпущенным Бояриновым. Однако, едва приехав к месту ссылки, в Зырянское, я ощутил прилив хандры. Время подкатывало к зимней сессии, надо было сдавать контрольные и готовиться к экзаменам, да и жуликов, хоть и деревенских, бесхитростных, но ловить, а у меня отрыгнулся почти смывшийся вкус горькой соли и я не знал куда себя деть.

О встрече с Гоем я рассказал только отцу, предупредив, чтоб он молчал (к нему потом подсылали человечка, выспрашивали). К моей работе в милиции батя относился так же, как и к геологии, если не сказать, хуже, но тут одобрил, мол, правильно, что отпустил, иначе бы ваши костоломы замучили хорошего человека.

— Ну и как он живёт? — ещё спросил отец.

— Не знаю, — пожал он плечами. — На вид, как бродяга.

— А почему не спросил?

— Да неловко было…

— Зря. Чего застеснялся? Он же тебе как крестник, с того света вытащил. — И, покопавшись в бумагах, достал мою справку о смерти, выписанную фельдшерицей в 1957 году. — Вот, гляди, что нашёл! Всё хотел поймать эту бабу да пошантажировать. Чтоб хоть бутылку поставила… Да ладно уж.

Я не успел выхватить у него из рук этот уникальный документ, батя изорвал справку и бросил в помойное ведро. Он больше не верил в науку и тем более в медицину, поскольку матушка моя умерла на операционном столе…

И вот в ночь на 27 января 1977 года, ровно через двадцать лет после первого явления Гоя и спустя три месяца после второго, среди зимы у меня случился солнечный удар — иначе тогда я не мог объяснить того, что произошло.

Жил я тогда в ссылке, в маленькой избёнке на улице Куйбышева (бабушка обрадовалась, что я вернулся домой, и купила), сидел ночью за учебниками и готовился к экзаменам. А был у меня старый, длинный «хвост» по «Истории государства и права» — это такая толстенная и бестолковая, для нормального восприятия, книга ни о чём. Во втором часу по полуночи окончательно отупел, закурил и вышел под морозное, звёздное небо.

И вдруг ощутил во рту вкус горькой, отвратительной соли, которую в последний раз получил от Гоя, причём, такой явный, будто спустя столько времени отрыгнулось! Отплевался, поел снегу, прикурил ещё одну сигарету — от горечи скулы сводило. Тогда я вспомнил, как мы с дедом умирали и как Гой давал нам сладкую соль и заворачивал меня в шкуру — всё это было так далеко, словно в другой жизни и не со мной. Мало-помалу я начал восстанавливать в памяти детали того времени, как мы с дедом собирались на рыбалку ловить золотую рыбку, как он утешал меня, будучи сам при смерти, как говорил, как смотрел и мысли приходили какие-то уж очень свежие, ясные, будто вся жизнь деда в один миг выстроилась в образ, простой и понятный, как икона.

На утро забыл всё напрочь, ночной литературный приступ стёрся в памяти и осталось лишь головная боль от непостижимой «Истории…». И только когда стал сгребать со стола учебники и конспекты, чтобы позавтракать, обнаружил своё сочинение.

И ужаснулся!

Я чётко знал, что в здравом уме и трезвом сознании ничего подобного сделать не мог, ибо у меня никогда и мыслей не возникало о литературном творчестве. Стало понятно, это первый звонок, начался сдвиг по фазе и чтобы спрятать концы (а вдруг кто увидит и узнает?!), сунул тетрадь в печку и подпалил. Рукопись горела отлично, жарко, почти без дыма, и бумага потом сотлела в пепел.

Как прошёл этот день и что я делал на работе, не помню, возможно, потому что всё время думал о произошедшем и отслеживал реакцию на меня окружающих — вроде бы ничего не замечают.

И всё равно около года жил под впечатлением случившегося, не помышляя больше о литературе, и если вспоминал свой «вывих», то со стыдом и желанием ещё глубже скрыть его в себе. Но опять пришла зима, сессия, и обнаружилось, «хвост» по «Истории государства и права» до сих пор не отпал, и мне дали последний срок, чтоб его ликвидировать. Едва я сел за учебники, как вновь во рту стало солоно, и вместо зубрёжки, с удовольствием и жадностью я взял чистую тетрадь и начал писать рассказ о своём деде, точнее, о том, как его ранило, и как к нему пришла Карна, чтоб отвести в земной рай на реке Ура. Закончить не успел, глянул в окошко — солнце всходит, пора на работу бежать.

Вечером я снова сел будто бы за проклятую «Историю…», однако пришёл следователь Володя Федосеев, с которым мы сдружились, усидели с ним бутылку водки, начали вспоминать весну, рыбалку, охоту, потом армию, детство, и что меня дёрнуло? Неожиданно для себя взял и рассказал ему, как проплутал около трёх суток возле Божьего озера, совершенно не осознавая времени, как меня искали и когда нашли. Потом опомнился, схватил себя за язык, а было поздно. Володя не засмеялся, наоборот, стал задумчивым и отрешённым. Он не раз на этом озере рыбачил (впоследствии даже избушку построил на берегу), все места знал, и я понял, что у него там тоже что-то стряслось, только он рассказывать не захотел, скоро собрался и ушёл. Я же завёлся не на шутку, потерял контроль и, отложив первый рассказ, сел описывать эту историю.

Опять не заметил, как пролетела ночь, очнулся — пора на работу! В отделе я заперся в кабинете, достал оперативные бумаги, ничего не соображая, начал читать и вдруг вспомнил своё ночное парящее состояние, когда мысленно улетал на Божье озеро, в древний сосновый лес, которого на самом деле уже не существовало, вновь становился ребёнком и бродил там меж старых, замшелых и живых деревьев. И это было настолько реально, что я чувствовал запахи, звуки, видел, как колыхаются пряди зелёного мха, свисающие с огромных сучьев, шишки и павшая хвоя колола босые подошвы, вздыбленные корни преграждали путь и я обходил их по высоким зарослям папоротника…

Вместо того, чтобы отписываться по бумагам, а проще говоря, доносам соседей друг на друга, больше половины которых была откровенной ложью, я опять погрузился в это удивительное, восторженное состояние. Время от времени в дверь стучали, но я открыл лишь к вечеру, когда пришёл Володя Федосеев. Мне уже не было стыдно, вдруг потерял страх, что признают ненормальным, и мало того, готов был его защищать, точнее, своё право на это потрясающее до слёз, ввергающее в безумную радость, состояние.

— Знаешь, Володь, я начал писать, — откровенно признался я.

Он даже не спросил, что писать, никак не выразил своих чувств, только глянул на стол с бумагами.

— Я это ещё вчера понял, когда ты про Божье озеро рассказывал. Почитать дашь?

Я протянул ему свой опус, Володя сел к окну и минут двадцать только листками шелестел. Потом стал смотреть за стекло, а оттуда даль открывалась с излучиной Чулыма, и хоть ещё январь, но день солнечный, даже тёплый, и будто есть уже в воздухе что-то весеннее.

— Всё правильно написал, — одобрил задумчиво мой первый читатель. — Только про деда ничего не сказал.

— Про какого деда? — насторожился я.

— Да там, на Божьем ходит. Высокий такой, борода сивая и взгляд какой-то… жгучий, что ли. В глаза не посмотреть… Ты же его встречал?

Он говорил о Гое!

Ну, ладно, я с раннего детства был очарован, а может, отравлен всеми этими чудесами, но Володька-то абсолютно нормальный, реалистический человек, и во всякую мистику не верит. Был он постарше меня, в милиции служил, прошёл огни, воды и все службы (долгое время потом работал начальником Зырянского райотдела), а в милиции даже за несколько лет слетает всякий романтический флёр, и весь мир начинает казаться пошлым, суконным и вороватым. Но вот поди ж ты — видел Гоя! Причём, именно там, в сосновом лесу на Божьем — там, куда я ходил его искать.

Я не стал говорить, где ещё встречал этого деда и почему в ссылке оказался: по официальной версии я уехал в Зырянское добровольно, в городе жить негде, да и на родину потянуло. Меня предупредили, чтоб я не болтал много и вообще радовался, что в органах остался, а так бы из партии исключили и выперли с волчьим билетом. Хотя слух об истинных причинах всё-таки выполз из недр УВД, и за спиной говорили, мол, я в Томске сильно проштрафился.

— Неужели ты его не видел на Божьем? — показалось, Володя насторожённо ждал положительного ответа.

— Да нет, видел, — успокоил я. — И не раз…

— А кто такой, знаешь?

— Говорили, приходит откуда-то, рыбачить, что ли…Федосеев был хорошим следователем, врать ему было бесполезно — не поверил, но уличать не захотел. Мы договорились, что поедем на Божье вместе, как только вскроется река, поживём на месте выпиленного бора, где уже подрастает молодой сосняк, походим и поищем Гоя. Однако экспедиция эта не состоялась, поскольку под воздействием солнечного удара уже в начале весны я написал рапорт на увольнение. И тут начались мытарства.

В то время уйти из милиции по собственному желанию было невозможно и существовало лишь два пути — или тебя забирают в советско-партийные органы, или ты напиваешься, устраиваешь скандал, желательно, с битьём морды начальнику и тебе выдают волчий билет, с которым идти можно в грузчики или кочегары. В руководящие органы меня не брали, а скандалить с начальником не хотелось, мужик хороший, потому я двинул официальным путём, согласно КЗОТу, который изучал в университете.

По логике вещей меня не должны были держать насильно, ещё не забыли отпущенного злостного нарушителя границ Бояринова. Но то ли чётко работающий аппарат не мог делать исключений и просто так увольнять, то ли кто-то был не заинтересован отпускать меня на гражданку, где я стану неуправляемым. Как бы ни было, а первый рапорт вернули назад с советом пойти с ним в определённое место. По второму рапорту вызвали в УВД и начали сначала воспитание, затем на моих глазах подписали возврат из ссылки на старое место, а ещё через день из-за моего упорства повысили в должности, до старшего инспектора. Потом наконец-то дали комнату в общежитии приборного завода.

И все нахваливали, какой я замечательный сотрудник, припомнили серьёзные преступления, по которым работал и даже премию за раскрытие сложного убийства — двадцать рублей. Мы, вроде, всей душой к тебе, а ты противишься. Тогда я написал последний рапорт, приложил к нему удостоверение, карточку-заменитель на оружие, перестал выходить на работу и, чтоб не доставали, остался в Томске, где залёг у одного приятеля — опера из другого отдела. Расчёта не было никакого, просто я уже постоянно находился под воздействием солнечного удара, говоря языком нормального человека, нёс полный «бред», «заговаривался» и, самое главное, не хотел выходить из такого состояния.

Неведомо по каким мотивам, но приятель сдал меня на четвёртый день. К его частному дому на Черемошниках подъехала «Волга», откуда вылез подполковник из кадров (который уговаривал на работу) и, по виду, комитетчик в гражданском. Они поставили шофёра под окна — всё так, будто намеревались брать преступника. Стали стучать в дверь, мол, открывай, знаем, что здесь. А потом кадровик достал ключи, стал отпирать, комитетчик же звуков не подавал и стоял в сторонке, будто ни при чём. Оправдывались самые худшие предположения: не увольняли, потому что этого не хотели в КГБ. Вероятно, там подозревали связь с Гоем и перестали верить, что отпустил его по наивности.

Тут ещё увольнение затеял…

Геологические пожитки украли, а в милиции ничего не нажил, разве что рукописи, с ними я и ушёл через чердак и сараи. Всё-таки, работа в уголовке кое-что дала, по крайней мере, уходить от преследования я знал как.

На сей раз выбрал самое неожиданное место, просчитать которое практически не могли — у родителей Надежды, моей подружки, не дождавшейся из армии. Во-первых, они жили недалеко от управления КГБ, а прятаться на видном месте всегда надёжнее. Во-вторых, квартира у них была большая и пустая, мама с папой относились ко мне, как к родному и потому я заявился к ним, как домой, а когда попросился пожить некоторое время, сказали, хоть навсегда оставайся.

Тогда ещё не знал, что всё это значит и только радовался и целую неделю прожил, как у Христа за пазухой, кормили и поили, а я писал день и ночь. Они знали, где работаю, но я придумал легенду, мол, в отпуске, а в общаге ремонт.

И вдруг приезжает Надежда с дочкой, будто бы в отпуск! Вечер посидели за ностальгическими разговорами, и вроде бы уж ничего в сердце не осталось, но что-то защемило. Чёрт за язык дёрнул, взял да и рассказал, в каком я сейчас положении и что оказался тут потому, что меня пасут комитетчики, и не увольняют из милиции. А меня литература притянула, страсть к творчеству, солнечный удар случился, и мне теперь ничего в жизни не нужно.

Она вроде бы посочувствовала, почитала мои рассказы, по особенного оптимизма и поддержки не проявила. А тут ещё родители жмут, дескать, что вы мыкаетесь? Один по общагам, вторая по квартирам — будто бы с мужем разошлась, сходитесь и живите. Надя смотрит чистыми детскими глазами и ждёт, а у меня уже знакомое состояние — молчать! Ничего не говорить, не спрашивать, пусть будет так, как будет. Она же расценила это по-своему и уже вроде как на правах будущей жены говорит, мол, оставь своё упрямство, забери рапорт, выходи на работу, восстанавливайся в университете (на сессию я не поехал и юридический бросил), дескать, ну какой из тебя писатель? Это же смешно.

Тогда я сказал Надежде всё, что думаю на этот счёт. Конечно, говорил резко, всё вспомнил — измену, фотографии свадебные, присланные в армию (честное слово, сначала думал, шутка, нарядилась и сфотографировалась, а потом застрелиться хотелось), ну и сказал совсем лишнее, выспреннее, мол, цели в жизни у тебя никогда не было и нет, а жить так нельзя. Надя неожиданно рассвирепела — никогда такой не видел, на красивом греческом носу образовались некрасивые складки и губы растянулись, так что рот не закрывался, схватила дочь и убежала в сквер, куда ходила гулять.

А я стал собирать свои бумаги и вещички, но расслабился в уютной беззаботности, оброс всякой мелочёвкой, типа запасных рубашек, носков — вот и не успел. От здания КГБ до Надиного дома было всего метров триста, и комитетчики, видно, бегом прибежали, потому что обратно мы шли пешком.

Я не грешу на свою бывшую возлюбленную, хотя теоретически знаю, что подобных совпадений не бывает, или они бывают очень редко, и ещё знаю, предавший единожды, предаст ещё. Она не могла этого сделать даже в состоянии аффекта или из искреннего желания помочь мне разобраться с самим собой. Столько лет прошло, но до сих пор не верю, и думаю, чекисты вычислили меня именно в тот момент, когда я поссорился с Надей.

На сей раз они не пытали меня по поводу Гоя и его возможных мест пребывания; зато тщательно, до мельчайших подробностей, расспрашивали, каким образом я попал в ОМСБОН, кто со мной беседовал и о чём. Потом — как я служил, с кем дружил, какие связи были у меня в Москве, в том числе, и с сотрудниками и особенно, сотрудницами охраняемых объектов. Затем переключились на Таймырский период жизни, и опять — как, с кем, кто, почему. И это часа на четыре! Про милицейские будни тоже спрашивали, и ещё с особым пристрастием допытывались, кто конкретно уговорил пойти на работу в органы — я с удовольствием сдал того подполковника и обрисовал в деталях, как он меня уламывал, чем заманивал.

Наконец, задали вопрос логический и ожидаемый: чем могу объяснить своё удивительное везение — попадать туда, где есть золото, алмазы и прочие драгоценности?

— Судьба! — ответил я совершенно серьёзно, однако комитетчики в мой фатализм совершенно не поверили.

В общем, копали теперь конкретно под меня, возможно, искали точки соприкосновения родных, друзей, знакомых и сослуживцев с нарушителем государственных границ. Беседовали со мной сразу три чекиста: двое местных, а один приезжий, из центрального аппарата. Москвич этот приметный был, молодой, лет тридцати пяти, а уже белый от седины, и я на ходу сочинял его историю, — вероятно, выполнял особо важное задание и хватил лиха.

И он же потом проводил меня из здания, сказал на прощанье, чтоб я не волновался, ничего особенного нет, просто идёт плановая проверка сотрудников милиции. Мол, криминальный элемент всегда липнет к работникам органов, заводит знакомства, чтоб делать свои чёрные дела, а мы-де, отслеживаем и отсекаем коварных злодеев. И опровергая свои же слова, добавил по-свойски, что вопрос с увольнением будет решён положительно, если я так хочу, и ещё пожелал всяческих успехов на ниве литературы.

Душевным, симпатичным человеком оказался этот седой, ну свой в доску парень, только вот не предупредил, что теперь за мной установлено наружное наблюдение, которое я засёк через десять минут, как вышел из управления. Невзрачный человечек топал за мной и тосковал на скамеечках в сквере около двух часов, пока я ждал, когда Надежда выйдет с дочкой на прогулку. Потом первого наблюдателя сменил папаша с коляской и учебниками, — под семейного студента работал (а может, таковым и был). Далее пост принял скучающий пенсионер с авоськой (комитетчики знали, что я хорошо знаком с оперативной работой и замену игроков делали часто, чтоб не примелькались). Наконец Надежда вышла одна и застучала каблучками к магазину. Я просто встал у неё на пути и увидел полное безразличие в её глазах.

— Вот теперь я свободен, — сказал я. — И от тебя тоже.

Ещё неделю уже открыто (но под неусыпным наблюдением) жил и работал всласть у Олега Жукова, с которым учились в техникуме, но тут приехала его жена, сказала, чтоб я не сводил с ума её мужа (глядя на меня, он начал кропать приключенческие рассказы). И тогда из спортивного интереса я решил поиграть с чекистами в прятки и уйти из-под слежки. Пеший «хвост» скинул в городе, а сам через Анжеро-Судженск, окольными путями, приехал в Зырянское, и ночью пришёл к единомышленнику и верному другу Володе Федосееву, который спрятал меня в своей охотничьей избушке и контролировал изменение обстановки в «миру».

Здесь я начал свой первый роман, который сначала был небольшой повестью и назывался «Хождение за Словом» (позже переименован поэтом Сергеем Викуловым, бывшим тогда главным редактором журнала «Наш современник», просто в «Слово»). Толчком послужила история, произошедшая ещё в семидесятом году, когда я был на практике в Ангарской экспедиции. Начальник отряда послал меня в рекогносцировочный маршрут за пятнадцать километров, в конце которого я должен был задать точку для бурения скважины.

Точку эту я благополучно нашёл, вбил репер, разрубил просеку до речки и неожиданно наткнулся на старообрядческий скит, погибший, может быть, лет тридцать назад. Именно погибший, поскольку косточки его последнего обитателя лежали в колоде на повети. Тогда я ещё не знал кержацких обычаев, но по наитию сделал как надо — выкопал могилу на берегу реки, схоронил и поставил заготовленный предусмотрительным хозяином старообрядческий восьмиконечный крест. В доме же оказалось семнадцать старых книг, написанных на древнерусском, а значит, тарабарском для тогдашнего моего сознания, языке. И ещё около десятка меднолитых икон, серебряный крест весом килограмма в три, лампадки и причудливые подсвечники.

На Ангаре и до того находили подобные скиты, куда забирались наши буровики-бичи и всё растаскивали: сам видел икону, приколоченную гвоздями к сосне над рукомойником, сейчас думаю, века эдак шестнадцатого, с золочёным фоном. Поэтому всё найденное в скиту я затолкал в рюкзак, унёс в лагерь, запечатал в ящик из-под взрывчатки и месяц таскал за собой от стоянки до стоянки, пытался читать, вернее, искал знакомые буквы и как кровью наливался чувством, будто стою у края пропасти и в руках у меня нечто таинственное, неведомое человечеству. Наконец, меня и нашего геофизика посреди сезона послали в Красноярск за новой аппаратурой, я взял ящик и увёз с собой.

Наверное, нас правильно в школах воспитывали, и единственное, чего не объяснили и не втолковали, что люди бывают разные, есть мошенники, ворюги, проходимцы и доверять первым встречным нельзя. Потом, работая уже в милиции, я в этом убедился, а тогда времени было в обрез, потому притащил свой ящик в музей субботним днём (завтра улетать), ко мне вышел парень, раскосый, возможно, казах или из северных народов, посмотрел книги, иконы, поблагодарил, и я ушёл с сознанием выполненного долга. Но всё-таки подозрение, что сделал глупость, осталось: у этого парня отчего-то руки тряслись, когда он перебирал реликвии, а по восточному лицу я тогда чувства читать не умел.

Возвращаясь с практики, заехал в музей, узнать, ценные ли для науки эти книги — на меня смотрели вытаращенными глазами, потому как ни толстенных чёрных фолиантов, ни икон и прочей утвари никто не видел, а раскосый парень-студент одно время работал у них сторожем, да почему-то быстренько уволился…

Вспомнив эту историю, я неожиданно для себя связал Гоя со старообрядцами. А откуда ещё, как не из тайных скитов и монастырей может быть такой человек? И где ещё могли сохраниться древние способы лечения, как например, горячая шкура красного быка?

Кержаков я знал не только по экспедициям, несколько их семей жило уединённо неподалёку от моей родины, на Чети. О них рассказывали, что никого к себе не пускают, детей в школу не отдают, вина не пьют, не гуляют и только богу молятся. Иногда дед, ругаясь на бабушку, обзывал её кержачкой за то, что она слишком много времени стоит перед иконами или божественные книги читает. Жизнь их для наших леспромхозовских краёв с вольной, полупьяной жизнью казалась таинственной и одновременно страшноватой, но в детстве я старообрядцев ни разу не видел, поскольку они ушли со своего места после того, как возле скита начали рубить лес. Кержаки откуда-то появлялись и так же бесследно исчезали, за четыре месяца полевого сезона мы видели их несколько раз, но кроме брошенного жилья не находили ни единого следа, хотя работали на огромной площади и доходили до Подкаменной Тунгуски.

Впервые я столкнулся с ними там же, на Ангаре, ещё до того, как нашёл заброшенный скит с книгами. Я остался в лагере, чтоб истопить походную баню и рубил на берегу дрова, когда они появились снизу.

Они шли по речке Сухой Пит и вели корову — молодой чернобородый мужик с длинными волосами и, несмотря на жару, в шапке, и с ним женщина, видно, жена, до бровей завязанная платком. Прошли сначала мимо меня, затем привязали корову к дереву, чтоб попаслась, и мужик подошёл ко мне. Не здороваясь, долго стоял, смотрел с любопытством и удивлением, как я кочегарю каменку, стоящую под открытым небом. И всё-таки не выдержал.

— Ты что, паря, делаешь? — спросил густым, раскатистым голосом.

— Баню топлю.

— Да где же баня-то? — ухмыльнулся в бороду.

— А вот раскалю каменку — сверху натянем палатку, — объяснил я. — Поддавай и парься!

— Истинно, анчихристы! — сказал мужик ли с осуждением, то ли с похвалой и подался к жене.

Потом они ещё раз приходили невесть откуда и несколько дней ждали, когда прилетит вертолёт, чтобы выменять соболей на керосин. Выменяли целую флягу и так же ушли неизвестно куда.

Гой являлся и исчезал точно так же!

Сюжет повести тогда ещё был незамысловатый, про то, как я попал в заброшенный скит и нашёл там неведомую миру рукопись некого старца Дивея, который принадлежал к тайному старообрядческому толку Гоев, но по недомыслию утратил её и потом искал несколько лет, гоняясь за похитителем по всей стране.

Работой я увлёкся так, что не замечал времени, спутал день и ночь, просыпаясь утром, думал, что вечер и наоборот — состояние было такое, словно искрами брызгал!

И здесь снова начала снится Манарага, причём, сон повторялся с небольшими изменениями. Будто я поднялся на гору, к останцам, и увидел надписи на скалах — петроглифы, но ни прочитать, ни срисовать, ни запомнить не могу. Они какие-то неясные, размытые, будто под водой. В это время на одном из останцев появляется женщина в синем плаще и манит призывно рукой. Я бегу к ней, а оказывается, не меня зовут, а каких-то мужиков, которые долбят лодку из толстого тополя у подошвы скалы.

Это как в переполненном автобусе, увидишь улыбающуюся женщину, и кажется, это тебе, а в самом деле её радость подарена совсем другому…

Всякий раз просыпался я с неприятным чувством, будто меня обманули, и когда сон этот стал мучительным, я пообещал сам себе, что как только меня уволят и не будут выслеживать, сразу же поеду на Урал.

В следующую ночь я спал, как убитый и по горам не лазил, а ещё через сутки Володя привёз копию приказа о моём увольнении…

Манарага

До первой экспедиции на Урал я редко или вообще никогда не вспоминал о сказочном русском богатыре Святогоре. Не помнил, когда в последний раз и имя это произносил, мысленно или вслух — просто не было ни причины, ни случая.

И тут, ещё до восхода, впервые увидев на горизонте туманную Манарагу, вдруг непроизвольно произнёс это имя и сразу раскрыл его: Свято Гор — Светлая Гора — Солнечная Гора (или Гора Солнца) — Манарага!

Значит, Святогор — её владыка! Или напротив, служитель, волхв, зажигающий во мраке ночи священный жертвенный огонь, чтоб осветить пространство.

И не просто ночи — «ядерной» зимы, вызванной оледенением материка!

Вот откуда появился в русском эпосе богатырь Святогор, происхождение которого и предназначение остаётся неясным.

Далее началось невообразимое. Охваченный впечатлением от столь лёгкого проникновения в суть образа былинного богатыря и стараясь не расплескать это состояние, я увидел восходящее солнце и будто ещё раз получил солнечный удар.

Наверное, от восторга открытия, от радости утра у меня непроизвольно вырвалось:

— Ура!

Никакого голоса извне я не слышал, всё происходило естественно, даже обыденно, просто в голове потянулась логическая нить и не из вопросов, как было всегда, а из ответов:

— РА — бог солнца у древних египтян. Но река ВОЛГА называлась РА, рекой Солнца, не в Египте, а у нас! И была ещё река УРА, куда Карна водила моего деда и показывала рай — место бесконечного Света, или божественного Света.

Возглас — УРА, это значит, «у солнца», или «у света»!

Антоним УРА — УВЫ, потому что ВЫ — множественное число и означает тьму. И люди говорят: увы мне, увы, когда всё плохо и что-то не удаётся… Князь Святослав провозглашал (и за ним другие повторяли) — иду на вы! Нет, не хазар так уважал, а на тьму шёл войной. Потому бога нужно называть на «ты», ибо он есть Свет и нельзя говорить ему — «тьма».

Подобные чувства я испытывал лишь в детстве, когда весело только оттого, что вокруг живой мир, свет, вода, тепло, птицы поют, деревья растут, трава цветёт, родители живы и здоровы. И совершенно не требуется ощущать ВРЕМЯ, как на берегу Божьего озера. Лишь бы солнце светило над головой, потому что слово РАДОСТЬ означает «солнечный свет давать». И излучать его, ибо радостный человек начинает светиться, как солнце. Когда говорят — лицо осветилось радостью — говорят неправильно, это тавтология. В самом слове уже всё заложено!

От РА само собой открылось слово АР, перевёрнутое звучание, как его «обратная сторона», Свет, спроецированный на Землю, суть сама Земля. АРХЕ на греческом буквально НАЧАЛО. Это как A3, начало всех начал, огненное рождение, поскольку 3 — знак божественного проявления, света или огня; и ЯЗ, конец всех начал, но одновременно возвращающий к началу, ибо присутствует всё тот же знак. И всё вместе — соединение в замкнутый круг, в КОЛО, в КРУГ ЖИЗНИ, почему и похожее звучание. АРА — Земля под Солнцем или КРУГ. Отсюда ОРАТЬ или АРАТЬ — буквально, жить на земле под солнцем, естественно пахать жито. АР, АРШИН, АРЕАЛ — меры площади земли или её длины. АРКА — то что выходит из земли и уходит в неё, АРАМЕЙЦЫ, АРМЯНЕ, АРАБЫ, АРИИ — люди, живущие на земле под солнцем.

Я бегал по берегу Косью, махал руками, прыгал и кричал «Ура!» бесконечному пространству за рекой, не боясь, что меня примут за сумасшедшего или я таковым на самом деле окажусь.

Семнадцатого июня 1979 года, на двадцать втором году от явления Гоя (число восстановил потом, поскольку в то время сбился со счёта), в верхнем течении реки Косью, в непосредственной близости от горы Манарага, я нашёл ключ к своему родному языку.

Этот день я прожил, как во сне, легко расшифровывая самые закрытые, занесённые илом времени, человеческого безумия и беспамятства слова. Тут же открылась сама МАНАРАГА — Манящая к Солнцу, или точнее, Манящая, заставляющая двигаться к Солнцу, поскольку ГА могло означать только Движение — НОГА, ТЕЛЕГА, БРОДЯГА и всё, что двигается — названия тех же вологодских речек. (Когда добрался до санскритского словаря, оказалось точно — именно «движение»). Всё, что стоит и не движется, находится в состоянии относительного покоя, непременно имеет в основе слова СТ — СТОЛ, СТЕНА, СТОЛБ, СТАН, СТУПА и так далее. Тогда СТАР, СТАРЫЙ, СТАРИК — буквально, стоящий в земле. Не зря о старом человеке говорят: стоит одной ногой в могиле!

И последнюю точку поставила КРАМОЛА, над которой я так долго мучился — К СОЛНЦУ МОЛЯЩИЕСЯ. Те, кто молятся Солнцу — Крамольники!

Вероятно, в глубокой древности, не исключено, после отступления ледника, когда ушедшие на чужой Юг и поменявшие там свою веру АРИИ вернулись на отчий Север и обнаружили своих оставшихся братьев-солнцепоклонников, переживших Великое Оледенение на месте. Встретили СЛОВЯН, то есть, живущих не с сохи, не с АРАЛА, а с ЛОВА (то есть, с охоты, поскольку пахать землю, точнее, тундру, ещё было нельзя). Увидели забытые обряды, Храмы Солнца, ушедшие из лексикона слова услышали, но как всякие новообращённые в чужую религию (полагаю, они ушли от единобожия РОДА-РАДА — бога, дающего свет и жизнь, и приняли тот сонм богов, который впоследствии войдёт в пантеон Владимира), стали истовыми, бескомпромиссными, агрессивными, и обряды крамольников наполнили отрицательным смыслом, смеялись над священными гимнами, а суть вещих слов обратили в ругательства.

Так поступали все поборники чужой веры и во все времена. Отсюда возникло выражение «язычник поганый», когда на Руси свергли идолище Перуново и внедрили христианство. (ЯЗ — ЯЗЫК — ЯЗЫЧНИК — исповедующий не религию, поскольку таковой не существовало, а имеющий мировоззрение КРУГА ЖИЗНИ, от A3 до ЯЗ).

Потом смели и христианство, вложив порочный смысл в то, что ещё недавно было свято и непорочно.

Забыв обо всём, я сидел и открывал привычные уху, тысячи раз повторяемые слова, которые вдруг оживали, светились и будили сознание. Например, простое определение времени — ПОРА (по солнцу), РАНО (до восхода); качества, превосходства, цвета — КРАСНЫЙ, ПРЕКРАСНЫЙ. ХРАМ — жилище, вместилище бога РА (называя Манарагу Храмом Солнца, я тоже занимался тавтологией). Зато в слове ХОРОМЫ почти утрачен первоначальный смысл, как например, ПРАХ (испепелённое солнцем, пыль) и ПОРОХ, МРАК и МОРОК…

Мне надо было идти и штурмовать вершину Манараги, искать Ледяное озеро и ловить золотую рыбку, а я не мог оторваться от удивительного путешествия в магический мир первородного языка.

РАМА — основополагающее, костяк (рамо — плечи), вседержитель.

МАРА — отсутствие солнца-вседержителя, тьма, смерть, буквально подземный мир.

РАДУГА — солнечная дуга…

КРАПИВА — пьющая солнце, потому и жалящая, обжигающая, как его лучи…

КРАЙ — там, где солнце уходит в землю и стоит всю ночь, южное полушарие.

Наконец, КАРНА — земная, лишённая космоса, относящаяся к земному свету — РАЮ; обкарнать — обрезать космы солнечного света — волосы, предать их земле, карнаухий — человек с обрезанными ушами…

Когда ночью мне становилось холодно, я собирал дрова, разводил огонь и бегал вокруг, как дикарь, вспоминая великое оледенение, и все мысли возвращались к тому, что я испытал. Его величество ХОЛОД — вот что было первопричиной всякого движения, необходимости искать или прокладывать Пути по Земле, да и причиной развития технического прогресса тоже стал он, неумолимый и беспощадный властитель Севера. Тепло, жар (который костей не ломит) потворствуют бездумности, умственной лени и неге, единственные заботы — это отыскать пищу и тень. Холод вынуждает мыслить, чтоб согреться, добыть огонь, найти или построить жилище, с невероятными трудами и ухищрениями добыть или вырастить пищу, поэтому Человек Разумный не мог появиться в Африке или Ближнем Востоке.

Его родина — Север!

ХОЛОД — ХЛАД, МОРОЗ — МРАЗ. Буква О, как морена, притащенная бог весть откуда ледником и покрывшая камнем плодородные нивы. В слове ХЛАД чётко прочитывается корень ЛАД — обустроенный мир, гармония, добро, в таком случае, что означает знак X, если учитывать, что в древнем языке нет ничего лишнего? Хранить, хоронить — закапывать в землю, прятать. Выходит ХЛАД — похороненный ЛАД. Но обычно говорят и пишут, «наступили холода», а раньше — наступил хлад великий… Наступать — двигаться, то есть ХЛАД в буквальном смысле ЛЕДНИК!

Вот что сохранило такое привычное слово — холод…

А что же сегодня слышится в слове, несущем огромную историческую информацию? Да только низкая температура! МОРОЗ — МРАЗ — почти та же история. РАЗ — солнечный огонь (тепло, свет, жар), М — точно знак смерти, ибо нет такого слова, означающего кончину без этой буквы — сМерть, Мрак, Мертвец, Мор, Море, Мерзость. Получается, МРАЗ — смерть солнечного огня (но не самого солнца) — тоже информация о великом оледенении.

И там же, на подступах к Горе Солнца я впервые попробовал объяснить себе закономерность образования, закрепления и сохранения топонимики на примере горы Манарага, долгое время считавшейся высшей вершиной Урала. (Вероятно, когда-то она таковой и была, но процесс выветривания сделал своё дело и первой вершиной стала гора Народа).

Именно топонимика Северного и Приполярного Урала, а потом вообще всего Русского Севера подтолкнули к мысли о существовании Северной цивилизации, лежащей между Восточной и Западной, с центром на территории Каменного Пояса.

Цивилизации, которая не погибла из-за оледенения континента!

Великое переселение народов длилось не одну сотню лет. В результате некогда густо заселённый Север опустел, но часть племён или всего одно племя, элита народов с единой языковой и культурной общностью осталась на месте. Она-то и стала хранителем названий гор, рек, озёр и местностей, хранителем той древней топонимики, которая увязывалась с Космосом, а вместе с ней из глубин тысячелетий пришло представление наших прапредков о мире и их язык.

Язык, который понятен современному славянину, если найти к нему не такой уж и мудрёный ключ. И вообще, если вплотную заняться «археологией» русского и белорусского языков, например, можно восстановить утраченную магическую суть и силу человеческой речи, то самое СЛОВО, тот A3, который был вначале всех начал. Не зря ведь в сказках, да и не только в них, сохранились словесные формулы, с помощью которых можно совершить невозможное: «Сивка Бурка, Вещий Каурка, встань передо мной, как лист перед травой», плач Ярославны в «Слове о полку Игореве». Мы сегодня говорим на «пустом» языке, поэтому так многословны.

* * *

Она была точно такой, как видел во сне, разве что пониже, если смотреть с небольшого расстояния, не такая крутая и совсем обветшавшая: кругом развалы камней, поросшие чахлыми лиственницами, да крутые осыпи.

Пока я шёл к ней, она казалась блестящей, белой, неприступной — истинной манящей МАНАРАГОЙ. И когда по утрам в горах был туман или над вершиной висели тучи, создавалось впечатление, будто она немыслимой для Урала высоты, наполовину покрыта ледником, и если уступает Монблану, то совсем немного. Несмотря ни на что, разочарования я не испытывал, другое дело, за пять дней пешего хода вдоль петляющей горной реки Косью, отвыкший от маршрутов, устал, до дрожи в ногах. Очень уж хотелось подняться к подошве Манараги: ночи на Приполярном Урале настолько белые, что газету читать можно, но сил хватило забраться по обледеневшему ручью только метров на триста. Внизу свирепствовал июньский гнус, особенно прожорливый вечером, а здесь, среди льда и снега, я впервые вздохнул свободно, выбрал сухое, мшистое место, завернулся в брезент и уснул.

МАНА — РА — ГА — манящая к солнцу!

Ночью заморосил дождь, потом начался холодный ветер, а я с вечера даже костра не развёл, из тёплых вещей один свитер, вместо палатки — кусок брезента. На ощупь спустился чуть ниже, к огромным камням, отыскал укромное место под нависшей глыбой, завернулся с головой, забрался поглубже и опять уснул. И был уверен, что собака — крупная немецкая овчарка с ошейником, — мне приснилась. Будто подошла к моей норе, обнюхала брезент и ушла. Откуда ей было взяться здесь, за сотню километров от жилья, да и местные вряд ли держат овчарок…

Когда же в четвёртом часу, утром, промёрзший насквозь, выполз из убежища, сначала поразился тому, что кругом белым бело: снегу и так было много, а тут выпало ещё на четверть! За горой уже заря наклёвывалась в чистом, без единого облачка, небе, и ветер вроде бы сменился, потеплел, так что снег сделался липким. Я закинул рюкзак за спину, глянул себе под ноги и замер от неприятного изумления: сон в руку, по тающей белой пелене тянулось два собачьих следа — входной снизу и выходной на восток, к Манараге. Возле моего лежбища овчарка немного потопталась, затем сделала скачок, будто испугалась чего или кто-то её позвал, и неторопко потрусила дальше. Озираясь по сторонам, я обошёл вокруг каменного развала, однако человеческого следа не нашёл — то есть, собака пробегала тут одна или хозяин её шёл далеко стороной.

Было скользко, но ждать, когда растает свежак, не хватало терпения, и я двинул собачьим следом, благо, что подъём был пологим, а под снегом чувствовалась щебёнка. Гора казалась рядом, однако я карабкался к ней около часа и лишь когда поднялся на плато, увидел наконец подножие, точнее, нагромождение глыб, присыпанных снегом. Овчарка сделала непонятный зигзаг, забравшись на угловатую наклонную плиту, порыскала там взад-вперёд, спрыгнула и ушла скачками к каменному развалу, будто кто-то позвал. Я тоже поднялся на эту плиту и сел на сухую кромку, свесив ноги.

И лишь сейчас оторвал глаза от земли: седая от снега Манарага была ослепительно прекрасной и одновременно зловещей, как всякая слишком красивая женщина. Однако любовался я ею совсем недолго, может десять секунд всего. Потом невидимое ещё солнце зацепило верхушки скал и будто раскалило, разогрело их так, что огненно-жёлтый расплав, вызревший до сверкающей лавы, преодолел связующую твёрдость и теперь обрушился вниз.

Я вскочил и попятился, поймав себя на желании бежать назад. Было полное ощущение, что началось извержение вулкана или некий космический катаклизм! Десятки островерхих скал растаяли на глазах и на вершине образовалась гигантская, правильной формы чаша, до краёв наполненная кипящим расплавом, и из него, как с поверхности солнца, медленно выползали, закручивались в спираль и затем взрывались гигантские плазменные протуберанцы. Они — не врут мои глаза! — уносились вертикально в космос, высвечивая его, будто лучами прожекторов. Именно высвечивая, потому что в то время небо над Манарагой стало ночным, тёмно-синим и звездчатым. И я стремился заглянуть туда, вслед за этими дымчато-яркими, медленно вращающимися вокруг оси лучами, и в свете их различал некое переплетение объёмных, жёлто-розовых конструкций в виде несущих ферм, однако далее пространство становилось ослепительно белым, глаза заполнялись слезами, и веки закрывались непроизвольно.

От невероятного вдохновения и страха мне хотелось орать, и возможно, я орал, поскольку через какое-то время обнаружил, что потерял голос. Кипение перегретой магмы в чаше продолжалось минут пять-семь, но над её поверхностью родилось десятка полтора протуберанцев (их можно было считать!), и только выпустив их в космос, гора начала успокаиваться. Этот сверкающий, ленивый парок над чашей, из которого потом возникали ядерные взрывы, медленно потерял энергию и будто всосался в пламенную, бурлящую ключом плоть, а выбитые кипением из расплава султанчики начали опадать, и скоро блистающая поверхность только бродила, как варево на слабом огне.

Когда же и это движение постепенно замерло и померкла сила свечения остывающей магмы, опять же быстро, на глазах, началась кристаллизация. То, что было жидким и только что клокотало, стремительно увеличивалось в объёме, раздувалось вширь, росло вверх, приобретая конусные формы и одновременно теряло температуру, и цвета от оранжевого переливались в малиновые. До тех пор, пока на вершине Манараги вновь не восстали остывающие стрельчатые зубья, будто птица Феникс из пепла.

Ничего подобного я в жизни не видел, но даже не отошедший от потрясения, головой понимал (себе в утешение), что это, должно быть, световой эффект, вероятно вызванный особым состоянием оптики атмосферы. А душа протестовала — нет, слишком уж естественная и детальная картина разворачивалась на восходе солнца. Полное ощущение, что в проектор заправили когда-то отснятую, может, при рождении этих гор, плёнку и солнце лишь высветило, спроектировало кадры на экран.

Я много раз видел восходы и закаты в горах, напоминающих Уральские, такие же истёртые ледниками и выветрившиеся, причём, в разное время и во всяком климате. И если это всего-навсего зрительный обман, особое преломление лучей в пространстве, то почему никогда не наблюдал даже чего-нибудь отдалённо похожего, хотя бы незначительные детали того, что увидел только сейчас?

Конечно, больше всего поразило, осталось в зрительной памяти и запечатлелось сознанием возникновение чаши, когда верхняя половина Манараги расплавилась, а нижняя стала служить постаментом и была твёрдой, иссиня тёмной. И когда сверкающие брызги вылетали за край этого кипящего котла, то на мгновение высвечивали совершенно реальные склоны горы и развалы камней. Мало того, выплеснувшаяся магма потом медленно остывала и ещё некоторое время светилась на чёрном фоне подошвы. И я находился близко от этих замерзающих капель, так близко, что чувствовал исходящий от них жар, согрелся после сна под глыбой, а потом и вовсе пробило в пот. Поэтому в первую очередь, едва стряхнув оцепенение, я стал осматриваться, почти уверенный, что найду эти вулканические брызги, однако снег был чистейшим, нетронутым, и лишь цепочка собачьих следов тянула чуть наискосок, к склону Манараги.

Часа два я всё ещё стоял на плите, взбудораженный настолько, что забыл, зачем и в горы пришёл, вдруг обнаружил, что трясутся руки и ноги, а сам всё ещё задираю голову и смотрю в небо над вершиной. На какое-то время отшибло память, я не знал, что мне нужно делать дальше, однако тепло улетучилось быстрее, чем ошеломление, взмокшую спину захолодило, а солнце, оторвавшись от горы, было ещё тусклым и не грело.

Озноб привёл в чувство, заставил вернуться на землю, и я наконец-то вспомнил, что собирался подняться на вершину и посмотреть оттуда, где находится Ледяное озеро, как учил дед.

Наконец-то я спустился с плиты и полез в курумник, держась собачьего тающего следа. Ходить по крутым каменистым склонам на двух ногах даже в сухую погоду не просто, а в дождь лишайник размокает и становится хуже мыла; чтоб не переломать ног на развалах, присыпанных свежим талым снегом, передвигаться можно только на четвереньках или ползком (было, ползали на курумниках Енисейского кряжа). После увиденного восхода над Манарагой я не мог смотреть под ноги и всё тянул голову вверх — ощущение было, что там ещё что-то может произойти, чего я вдруг не замечу. И только потому начал падать. Первый раз удачно, во второй разбил локоть, кожу будто рашпилем сдёрнуло да ещё ушиб нерв и отсушил руку. Но ещё пролез метров пятьдесят, прежде чем осознал, что похож на самоубийцу.

Кое-как, с оглядкой, спустился назад, к ручью, до первых лиственниц, благо что двигался по собачьим следам. А овчарка, умница, не лезла на камни и выбирала путь по слежавшимся щебенистым осыпям. Внизу распалил костёр и встал под дым, раскинув над спиной брезент, как парус: то ли за ночь так прозяб, то ли от потрясающего зрелища ещё не прошло испуганное, адреналиновое волнение, но меня колотило, даже если я лез почти в самый огонь.

Между тем солнце взошло над Уралом, всколыхнуло воздух, и юго-западный тёплый ветер докатился до подножия горы. Рыхлый снег начал быстро таять, вода сразу впитывалась в мох, уходила в щебень и через два часа было почти сухо, внизу снова наступило лето, однако склоны и сама Манарага всё ещё оставались пёстрыми, чёрно-белыми.

Ещё два дня назад, как только увидел Манарагу на горизонте, я шёл и выбирал себе маршрут подъёма, и чем ближе подходил, тем чаще их менял, поскольку гора вырисовывалась всё новыми своими гранями. И вчера я остановился на самом реальном — с западной стороны вдоль ручья, где склон более пологий и на его середине есть довольно плоский горб, наверняка сложенный глыбами — как раз на этом месте лежали края огненной чаши.

Отогревшись, я не стал ждать, когда обтают склоны, обращённые к солнцу, и пошёл штурмовать Манарагу во второй раз. Думал, пока иду, снег сгонит, через силу съел сухарь с куском сахара, нарубил специально заточенной сапёрной лопаткой небольшую вязанку дров (на верху палки не найдёшь), приторочил к рюкзаку и двинул назад, к плите, откуда наблюдал восход солнца.

Альпинистом я был не ахти каким, впрочем, как и скалолазом. Так, ползал по горкам на Ангаре, на Таймыре да на Красноярских Столбах развлекался. Потому шёл, как турист, и из снаряжения был кусок верёвки метров тридцать, два настоящих крюка, сапёрная лопатка в чехле на поясе, да геологический молоток, подаренный Толей Стрельниковым в качестве талисмана. На длинной ручке было выжжено его философское изречение (а может и спёр у кого): «Не всё золото, что блестит, говорим мы и проходим мимо самородков.»

Однако тут почти ничего не понадобилось, разве что самодельный молоток, который можно было использовать как ледоруб или костыль. Снег и в самом деле сгоняло по мере того, как я карабкался в гору, оставался лишь старый, зимний. Склон оказался довольно пологим и если попадался неприступный порог, то его всегда можно было обойти. К половине десятого подъём стал ещё более пологим, и скоро я с замиранием души выбрался на площадку, почти горизонтальную — на постамент, в котором на восходе стояла солнечная чаша.

Ничего здесь особенного не было, всё те же нагромождения камней, покрытых лишайниками, и никаких следов оплавления либо обжига (а таилась в душе надежда, уж слишком естественно виделась чаша с клокочущим расплавом!). Даже снег тут растаял лишь на верхушках камней, остальной лежал целеньким, провалившись между глыб. Я начал искать место, чтоб прикрыться от ветра, развести костерок и сварить крепкого чаю, и неожиданно наткнулся на собачьи следы. Вон куда забралась! И спрашивается, зачем, если не хозяин её сюда завёл?

Оставив рюкзак, налегке, я выписал приличный круг но развалу, в надежде всё-таки подсечь следы человека, однако, кроме своих собственных, ничего не нашёл.

Не может, не должна собака просто так, самостоятельно, лезть в гору! Причём, на высоту в полторы тысячи метров! И если даже это не овчарка, а волк, то и ему тут делать нечего: добычи никакой, а логова волчицы устраивают, наоборот, в низких местах, поближе к воде…

Разводить костёр, впрочем, как и распивать чаи сразу расхотелось, можно выдать себя дымом. А ещё поймал себя на том, что постоянно озираюсь и хожу, прячась за камни — где-то должен быть человек!

Конечно, после того, когда ты больше месяца ходил под «наружкой» и всё время её чувствовал и видел, какой-то элемент мании преследования в мозгах застревает. По крайней мере, ещё долго остаётся привычка отслеживать, нет ли «хвоста», и я это испытал в поездах, пока ехал из Томска и потом, от Москвы до посёлка Косью. Не мог избавиться от желания оглянуться, даже когда нанял мужика с моторной лодкой и плыл вверх по пустынной реке — шарил глазами берега и смотрел назад, не догоняют ли. Да и когда несколько дней кряду шуршал щебёнкой по речным откосам и отмелям, ночуя по берегам, всё ещё озирался.

Никто меня не выслеживал, это совершенно точно, встречных-поперечных за всю пешую дорогу я не встречал, если не считать «Казанку» под мотором «Вихрь», промчавшуюся мимо вниз по реке — вроде, форменная фуражка лесника или егеря мелькнула, но я заранее спрятался за камень и видеть он меня не мог.

О том, что я иду к Манараге, никто не знал, мужик подвёз на лодке только до слияния Косью с Вангыром, будто бы рыбака, и оставил на берегу. Куда я пошёл дальше, он не видел, поскольку был похмельным и получил расчёт жидкой валютой.

То есть, если сейчас кто-то ещё поднимается на гору с собакой, делает это независимо от меня, просто, пути так сошлись… Но зачем же тогда ему прятать следы? И как ему удаётся делать это, двигаясь по свежему снегу? Всё время прыгать по оттаявшим лысинам камней невозможно в принципе…

Спрятав рюкзак, с одним молотком да лопаткой на поясе, я пошёл собачьим следом, полагая, что он непременно сойдётся с хозяйским: судя по зигзагам, овчарка рыскала по сторонам, но по её собачьей привычке всё равно держалась человеческого следа и всякий раз обязательно его пересекала, таким образом ориентируясь на основное направление движения. Отошёл всего полтораста метров, если по прямой, и тут след нырнул между глыб, где пропал. Я обошёл развал — выхода не было, значит, собака спряталась где-то здесь. Протиснувшись боком, я попытался разглядеть, что там, в нагромождении камня, однако ослеплённый белым снегом, ничего не увидел, а фонарик остался в рюкзаке. При желании тут и человеку можно было пролезть, если ползком и у самой земли. Я окликнул — бобик, бобик, посвистел, и показалось, что-то ворохнулось в тёмном чреве развала и пахнуло застоявшимся духом псины.

Всё-таки здесь, вопреки всем природным законам и животным обычаям находилось логово, наверняка собачье. Вероятно, овчарку бросили туристы, а может, сбежала из лагерной охраны, ушла подальше от людей, тут ощенилась и теперь выкармливает потомство, бегая за добычей в лес. И потомство это станет вольным, свободным…

Однако такая история годилась разве что для слащавого рассказа: собака не человек, никаких законов не нарушает и строго блюдёт обычаи, иначе бы давно выродилась и потеряла все наследственные инстинкты, как это произошло с царём природы.

Я приметил развал и пошёл к рюкзаку за фонариком: события на Манараге развивались интересно, загадочно, начиная с восхода солнца, настроение было приподнятым, а розыскная привычка подсказывала — ничего не пропускай, всё проверь до конца и только тогда делай выводы и совершай следующий шаг.

На месте, где оставил рюкзак, лежали только дрова, кем-то отвязанные и заботливо положенные на сухой камень. Не веря глазам своим, я покрутился на площадке, заглянул в щели и сел: коли нет, значит уже не будет, сквозь землю он не провалится….

Тот, кто взял рюкзак, не исключено, сейчас видел меня, оставаясь сам незримым, и ведь смеялся, гад, наблюдая за суетой! Отвлёк собакой и стащил сразу всё — тёплую одежду и главное, продукты, таким образом поставив крест на моей экспедиции. А там было запасов при экономном расходе на неделю, успел бы отыскать Ледяное озеро, поймать золотую рыбку и на обратную дорогу бы хватило…

Но удочек и складного спиннинга теперь не было, даже верёвку и брезент упёр, сволочь! И главное, десять пачек сигарет!

Чтоб ты подавился, гад!

— Эй ты, иди сюда! — крикнул я и не услышал своего голоса, потерянного ещё на восходе, перед чашей, откуда в космос уносились солнечные протуберанцы.

А в голове вчерашнего инспектора уголовки одна за одной проносились версии, пока мысль не сосредоточилась на одной — беглый зек, благо что лагерей в Коми АССР хватает. Ушёл в горы, спрятался, одичал и теперь обворовывает туристов. И собака с ним работает на пару: привёл откуда-нибудь, брошенную подобрал, сама прибилась. А может, когда дёру дал, овчарку пустили по следу, а зек её смирил, приручил и сделал своей. Обитает здесь несколько лет, научился ходить, не оставляя следов, есть сырую пищу, жить без огня, потому и дрова не взял — эдакий уральский Тарзан…

Нет, и эта версия не годилась, тоже литературщина, причём, американского пошиба.

Я ещё не мог поверить, что всё кончилось, ходил по развалу и пинал камни. Мне было хорошо известно, что бывает с человеком в условиях горно-таёжной местности, если он остался без продуктов и ружья, а до ближайшего жилья, где есть люди, четыре, пять дней хода. Голодному же чуть ли не в два раза больше. Конечно, можно надеяться, подберёт моторка на реке, но… сидеть и ждать у моря погоды?

А в рюкзаке были три, ещё дедовых, блесны, сделанные из серебряных полтинников двадцать четвёртого года…

Да, можно подняться к зубьям Манараги, пока есть силы, и с единственной целью — увидеть Ледяное озеро, сориентироваться, и уходить, нет, немедля бежать обратно, в Косью. Деньги на обратную дорогу есть, можно на них закупить продуктов, снасти и вернуться назад, хотя бы для того, чтоб отыскать этого невидимого ворюгу с собакой…

Уходить, когда до вершины остаётся меньше полкилометра, нет смысла, потом жалеть буду, что дрогнул, смалодушничал и не пошёл — до скал рукой подать!

Это я уговаривал себя так, увещевал и даже стыдил. Вот она, зубчатая красавица, стоит и подпирает небо. Останцы похожи на толпу людей, выстроившихся у обрыва лицом на восток. Если долго смотреть, начинает казаться, будто они шевелятся и машут руками…

Может, это и имел в виду дед, когда говорил, будто на горе люди стоят?..

Воспоминания об этих словах моего деда как-то неожиданно взбодрили, я всё-таки полез в гору, и оказалось, без рюкзака куда ловчее пробираться между камней и переваливать через огромные осколки скал. Так я прошёл больше часа, пока не заметил, что всё это время почти неотступно думаю о деде, а точнее, уже привычно за последнее время гадаю, что он делал возле Манараги, дед-то мой? В турпоход ходил?..

* * *

Насколько я знал семейную историю, занести его сюда могло только в гражданскую войну, ибо в Первую мировую он оказался где-то возле Смоленска, во вторую — на Кольском полуострове. А что касается службы у белых, то здесь почти всё покрыто мраком. Период, когда бабушкин брат увёл его к красным партизанам, можно было исключить, всё на глазах, всё прозрачно. А вот где его носило два с половиной года, каким образом попал на Урал, к этой горе и с какой целю? С чего это вместо каптерства на пакгаузах, если верить его официальной версии, он валька, начинённого золотом, ловил в Ледяном озере где-то за рекой Манарагой?

И если ловил, то куда это золото потом девал, коли прибежал с войны завшивевший?

Вот вопросы, которыми бы следовало заняться давным-давно, когда ещё в милиции работал. Мог ведь вполне официально разослать запросы куда угодно! И обязательно бы получил ответы… Нет же, и в голову не пришло! Чуть освободился, сразу поехал на Манарагу, так сказать, быка за рога, а ведь учили же дурака в уголовке: сначала следует накапливать компр-материал, завести оперативное дело и стаскивать туда всяческую информацию, прямую и косвенную, и лишь потом реализовать её.

Ну что он, белогвардеец, делал возле Манараги? Бои здесь вряд ли были, гражданская война шла вдоль железных дорог, на обжитых местах, возле городов и крупных сёл. Может, красные загнали их сюда, и он партизанил? А факт этот скрывал, чтоб не назвали его непримиримым врагом Советской власти и не шлёпнули?

Неужели только золотую рыбку ловил?

Мысли эти так захватили, что я начал забывать об украденном рюкзаке и не заметил, как добрался к основаниям высоких останцев на вершине. Лишь тогда сел и осмотрелся так, будто до того меня с завязанными глазами вели…

Дух зашёлся, насколько высоко было! Казалось, весь Урал лежит под ногами, и насколько хватал глаз — синяя, бесконечная даль, будто с самолёта. Сквозь частокол лиственниц речки поблёскивают, отражая солнце, а само оно зависло над головой, так что пропали тени от высоких каменных столбов на вершине. Состояние это было не таким потрясающим и эффектным, как утреннее, когда восход расплавил полгоры и слил её в чашу, однако зачаровывало ничуть не меньше, только вот орать не хотелось, напротив, — молчать и не шевелиться.

Часы показывали без десяти двенадцать, по всем правилам, солнце должно быть на юге, в стране полуденной, как говорили древние, но почему-то оно висело в абсолютном зените, как на экваторе. С чего бы вдруг, если здесь Приполярный Урал?

Или это тоже оптический обман, игра света и тени?

Поднявшись к ближайшему останцу с южной стороны, я увидел внизу обнажённые скалы и осыпи, голова закружилась, в солнечном сплетении неприятно заныло, будто я уже сорвался в эту пропасть и лечу. Мало того, почудилось, камни подо мной зашевелились, поплыли вниз. Я отполз от края осыпи и забрался на скальный выступ. Гора как-то сразу успокоилась, утвердилась и стало ясно, отчего возникло такое ощущение: невысоко над горой плыли лёгкие облачка. Не видя неба, я чувствовал их движение. Справа от меня было что-то вроде ущелья, слева — гигантский «амфитеатр», а ещё дальше и ниже текла река Манарага, которая почему-то скоро без всяких на то оснований (ни равнозначного притока, ни озера) превращалась в Косью — редкий случай, географический казус.

Но сколько я не вглядывался вдаль стороны полуденной, не то чтобы Ледяного озера, но вообще никакого более менее значительного водоёма не увидел. Ни белого, ни красного, ни синего. Ледники были на склонах и вершинах, ручьи и маленькие речки текли в Манарагу. И ни одного ни горного, ни пойменного озера, насколько хватает глаз.

На всякий случай я проверил направление по компасу (солнце по-прежнему висело в «экваториальном» зените) — всё верно, передо мной юг. А озера нет, или его без оптики не увидеть.

Неужели у деда был бинокль? Или он смотрел с останца?

Я прошёл по гребню горы (если это можно было назвать гребнем), задирая голову на вершины скал, однако без верёвки и хоть какого-нибудь снаряжения забраться было трудно или вообще невозможно. Тем более, невозможно представить, чтоб мой дед когда-нибудь ещё и скалолазом был…

Однако при всём том разочарования или растерянности я не чувствовал, а досаду убаюкивал тем, что время позволяет спуститься по юго-западному склону, обогнув скалистое ущелье, перейти через реку Манарагу, а там строго на юг и через восемь вёрст (или километров — дед по старинке считал вёрстами) упрусь в Ледяное озеро.

Дед говорил, приметное оно, на другой стороне отвесные скалы полукружьем стоят…

Обидно уходить, когда заветное «наследственное» озеро с вальком совсем рядом.

Я не хотел терять времени, помня, что рюкзак спёрли и продуктов нет, однако спускаться вниз сразу же не хотелось. И я пробыл у подножия скал ещё около часа — всё-таки, покорил самую высокую вершину в своей жизни и надо бы насладиться победой, посмаковать восхитительный миг (который на самом деле таковым не казался). Я снова перешёл к восточному склону Манараги, почти неприступному из-за осыпей, поднял и бросил вниз тяжёлый камень, но лавины не вызвал, так, глухо постучало и затихло. Солнце теперь сместилось к западу и с северо-востока, оттуда, где между останцев лежал высокий, не растаявший ещё ледник, небо отчего-то по-ночному потемнело и вроде даже звёзды начали мерцать, однако когда я выкарабкался по развалу из-за группы скал, увидел низкую тучу, наползающую прямо на меня, если не снежную, то уж точно грозовую — ещё десять минут назад ничего не было!

Это подстегнуло, и чтобы не оказаться накрытым синюшным мраком, я начал спуск тем же маршрутом, которым поднимался.

Тяжёлая, напитанная ещё не пролившимся дождём, нижняя кромка тучи была сырой, холодной и одновременно душной. Я стремился вырваться из обволакивающих сумерек, прыгал с глыбы на глыбу или катился по щебню почти наугад и всё-таки не успел. И не понял, что попал в грозу, точнее, оказался в грозовой туче. Неожиданно окружающее пространство засветилось дневным светом, как если бы я очутился внутри неоновой трубки. Волосы на голове встали дыбом, кончики пальцев, губы и нос закололо, будто я сунулся в льдистый снег, а во рту стало кисло. Потом свет погас и где-то внизу загрохотало, словно потрясли гигантский лист жести.

Скорее интуитивно, как от близкого взрыва на войне, я запоздало упал под наклонённый камень, распластался всем телом по земле, затих и только сейчас сообразил, что вокруг меня сияние грозы, электрическое поле, своеобразный конденсатор, из которого потом выскакивает молния. И сразу стало страшно, я приподнял голову, чтоб увидеть, откуда прилетит, и в этот миг пространство бесшумно раскалилось, вспыхнуло и опять же громыхнуло где-то далеко. Из меня посыпался безголосый и нескончаемый мат.

Не знаю, откуда это пришло, вероятно, от деда, отъявленного матерщинника и безбожника, но в критических, опасных ситуациях я забываю весь словарный запас, остаётся три-четыре коренных и ёмких слова, из которых удивительно длинно, неповторимо и образно складываются целые речи. Попробуй вспомнить потом, как и чем вязал их — ничего подобного! Знаю только одно (и это много раз проверено), человек в это время мобилизуется, практически все действия переходят в область интуитивных, движения становятся скупыми, точными, без тряски и всяких излишеств.

И обычно достигают цели.

Небо над головой стало с овчинку в прямом смысле и теперь светилось почти беспрерывно, однако невидимые молнии били куда-то в горы. Наконец, заметил, как грузная туча нехотя приподнялась, будто стельная корова, медленно оторвалась от развала, где я лежал, и подпрыгнула сразу метров на пятьдесят! И в тот же миг полыхнула, ударил слепящий, будто от электросварки, свет. Отвернуться или закрыть глаза я не успел и на некоторое время ослеп и почти оглох, потому что одновременно в ушах треснуло и в голове зазвенело.

Наверное, это была какая-то форма контузии, поскольку резко закружилась голова, из носа потекла кровь, где-то в затылке застрекотали кузнечики. Я долго не мог закрыть перекошенный рот.

Через некоторое время я поморгал, стал видеть сквозь слёзы, хотя в глазах царапал песок, коловращение пространства постепенно замедлилось, так что я смог сесть, держась за камни мозжащими руками. Туча будто бы подскочила ещё выше, наверное, чтоб перевалить Манарагу, накрыла останцы, и я увидел, как между их смутных очертаний заходили сдвоенные, шипящие зигзаги молний, словно между электродами, и почудилось, скалы зашевелились, словно живые. Вниз с глухим стуком запрыгали камни, выбивая снопы искр. Я всё ещё матерился, однако в голове уже застучалась мысль отчаяния — скорее бы это всё кончилось!

* * *

Спустя пятнадцать лет после этой грозы я впервые попал под многочасовой артиллерийский обстрел, сразу же вспомнил Манарагу и успокоился, хотя матерился ещё яростней, потому что лежал не на твердыни, а сидел на пятнадцатом этаже Дома Советов, где горел склад оргтехники и расходных материалов и здание после каждого залпа сотрясалось и раскачивалось.

И тоже клокотала в мозгу та же мысль — скорей бы кончилось!

Треск и шипение в скалах продолжалось минут пять — семь, пока клубящееся дымное марево, так не уронив ни капли дождя, переваливало через гребень. Сразу резко посветлело, словно с горы сдёрнули занавес, и ещё через минуту так же внезапно вспыхнуло солнце. Я вскочил и непроизвольно крикнул: ура!

Даже голос прорезался.

* * *

Спускался на одном дыхании, без перекуров и остановок — по сути, бежал с Манараги и лишь внизу хватился, что в руках ничего нет, подаренный Стрельниковым молоток потерял неизвестно где и когда. Вещь была памятная и очень полезная, но забираться обратно и искать меня бы уже никто не заставил. Я смотрел на вершину, и по спине прокатывался озноб: или так совпало, или гора эта была не такая простая, как и само это место на Земле.

Снова вспомнил, что меня обокрали, и что надо бы уходить отсюда, однако где-то за рекой Манарагой находилось Ледяное озеро, а солнце стояло ещё высоко и на небе ни одной тучи, даже грозовая свалилась за хребет и будто растаяла. Да и есть не хотелось, я лишь напился, умылся из ручейка и выбрался на столообразный хребет.

Река Манарага была внизу и, кажется, совсем близко — километр, не больше. А на той стороне, в глубине гор отлично видны скалистые полукружья, напоминающие каменные карьеры — подъём, вроде, пологий, особых барьеров не видать — два часа хода, не больше.

И лишь когда спустился к берегу, понял, что реку вброд мне не перейти, хотя сверху она выглядела не такой уж быстрой и глубокой: ночной снег растаял, и так высокий уровень подскочил ещё, бурлящие камни на шивере оставляли пенные следы — даже если воды будет по пояс, в таком потоке на ногах не удержаться.

Будто кто-то преграды мне ставил, испытывал или не пускал дальше, а я уже вошёл в азарт и отступать не мог — не зря родители называли меня упёртым. По пути к Манараге плоты вязал уже дважды, переправляясь через речки, но тогда у меня была верёвка и топор; тут же осталась одна, хоть и заточенная, сапёрная лопатка. Свалить ею сухостойное дерево можно, однако на каждое уйдёт час, не меньше, а потом, вязать брёвна нечем…

Я прошёл вверх по течению, подыскивая валежник, и за верхним бьефом шиверы неожиданно увидел избушку на вырубке. Издалека показалась жилой и целой, вроде бы даже труба есть, но когда приблизился, оказалось, ни крыши, ни дверей, один обветшавший сруб. Зато рядом сколоченный из плах стол со скамейками, большое старое кострище, консервные банки, бутылки — короче, типичная стоянка современного человека. Последние её обитатели водку пили «Московскую», курили сигареты «ТУ-134», по утрам кофе в зёрнах варили, но самое интересное, ели слишком простую пищу, солдатский сухой паёк — гречка или горох с мясом, тушёнка — продукты, которые попадали на склады геологов, лесоустроителей, топографов и прочих полевых экспедиций из обновляемых мобзапасов.

Этим туристам сухпай попал достаточно свежий, всего-то шестидесятого года выпуска, а я ел на Ангаре и пятьдесят четвёртого. И подвоз грузов у них явно был: ладно, ящик водки, разбросав по рюкзакам, ещё можно принести в горы, но тащить с собой два килограмма гвоздей на сто пятьдесят, чтоб стол и скамейки сколотить, вряд ли кто додумается. А тем более, никто и никогда не понесёт мотопилу, чтоб дрова пилить для костра — эти снимали венцы со сруба, аккуратно резали на чурки и жгли в костре, о чём свидетельствовали головни и опилки.

И всё это не раньше прошлого лета…

Плот я собрал из того же сруба, сколотил выдернутыми из разобранного стола гвоздями. И тут возникла мысль, после того, как найду Ледяное озеро, спуститься на плоту вниз, сплавиться насколько это возможно, хотя бы до слияния Косью с Вангыром. Реки ещё полноводные и потому относительно спокойные, в конце концов, через шиверы плот можно провести у берега. В любом случае скорость движения будет раза в два выше, чем идти пешком, и расход энергии во столько же раз меньше.

Плыви да на берега посматривай, как говорил дед…

Но плот на гвоздях — слишком ненадёжная конструкция для горных рек, надо обязательно перевязать его чем-то, чтоб не развалился на подводных камнях. Я пошёл искать верёвку или проволоку, и сначала сделал оборота четыре вокруг стоянки, постепенно увеличивая радиус, ничего подходящего не нашёл, если не считать множества полосок жести и перегоревших в огне замков от специальных зелёных ящиков, в которых обычно перевозят всевозможные приборы, оборудование, взрывчатку и оружие — всё это оказалось в старом кострище. Если люди приходили сюда отдыхать, значит, лазили по скалам, ставили палатки, рыбачили, катались на резиновой лодке. А значит, использовали страховку, лески, верёвочные растяжки, шнур, шпагат, а всё это часто рвётся и теряется.

Тут же, как на зло, ни кусочка, ни обрывка! Будто туристы сидели на берегу достаточно долгое время, пили водку, кофе и жрали солдатский сухпай…

Сдвоенную чёрную проволоку увидел неожиданно и сначала принял за сухую ветку голубичника. Но внимание привлёк потревоженный тёмный грунт, ещё не успевший затянуться мхом и выцвести от дождя и солнца. Свернул к этому месту и с восторгом обнаружил рваный конец армейского телефонного провода, торчащий из земли. И не один — ещё несколько витков выступило из мелкого гравия, размытого весенней водой. Я вытащил его метров двадцать, пока что-то не заело. Тогда я раскопал яму и достал несколько перепутанных бухт разнокалиберного провода, пожалуй, около полусотни использованных батарей в виде кубиков, десяток щелочных аккумуляторов, какие-то металлопластиковые коробки, радиотехнические детали, обрезки цветного кабеля и изоляции — одним словом, несгораемый мусор, закопанный в яму.

Мне бы идти вязать плот, а я присел возле этой свалки и отчего-то внутренне насторожился.

Хорошо оснащённые «туристы» особой чистоплотностью не страдали, банки, бутылки и бумага валялись повсюду, а вот этот специфический мусор почему-то тщательно был собран и зарыт. То есть, убран от глаз подальше, чтоб всякий прохожий, глянув на стоянку, сразу определил, что стояли тут обыкновенные советские туристы, а никак не геофизики, которые, судя по батареям и пустым коробкам из-под детонаторов, проводили сейсморазведку.

Ну, проводили, а зачем это скрывать? Нигде не скрывают, оставляя после себя километры размотанных проводов по тайге, пустые ящики из-под взрывчатки (а то и полные!), буровое оборудование, сломанные вездеходы и прочие промышленные отходы.

В тот момент я почувствовал, что это некий сигнал, но с Ледяным озером его не связал. Переплыл на другую сторону Манараги, заодно испытав плот, поднялся на берег, встал спиной к горе, взял азимут строго на юг и пошёл. И пока двигался в гору, ничего, кроме дальнего хребта не видел, и даже когда поднялся на плато и передо мной открылся «карьер» в виде амфитеатра, озера ещё не было.

Оно открылось внезапно, лежащее в глубокой чаше, большое, слегка вытянутое и слепяще-белое. Да, я видел его с Манараги, но принял за ледник! И немудрено, поскольку в июне оно ещё было покрыто льдом, очень похожим на глетчер, и только узкая полоска белёсой воды вдоль береговой кромки (лёд оторвало от берегов), выдавала озеро.

Я пришёл сюда не первым. Старые кострища и перепревшие подстилки от палаток попадались часто, особенно по отлогому берегу, и ещё чаще всё те же консервные банки и битые бутылки.

Эта загаженность как-то меня отрезвила, всё равно, кто тут был, хорошие люди или плохие, туристы или рыбаки, охотники или геофизики, главное, исчезла первозданность, всё время существовавшая в моём воображении.

Успели вперёд меня, залезли, истоптали, выдернули дедово удилище и выловили всех золотых рыбок…

Спохватился я, когда почти на треть обогнул озеро и оказался под скалами. Внимание привлекла тёмная полынья метрах в пятидесяти от берега, вернее, её правильная, четырёхугольная форма (были и другие, в основном округлые), и вода там отсвечивает красным. Для рыбацкой лунки слишком велика, разве что невод запускали. Но какой дурак станет тянуть глубокое горное озеро? И даже если таковой отыскался, то почему нет других прорубей, для протяжки фалов, и где майна, чтоб выбрать невод с рыбой в конце тони?

И что за пятнышко на воде? Будто кровь… Лёд от берега давно оторвало, изъело солнцем, однако по камням можно было спокойно перебраться на него, что я и сделал. Судя по видимым сколотым торцам многослойного ледяного поля, за зиму здесь нарастал панцирь, толщиной более полутора метров, за счёт род-пиков или неких приливов, образующих наледь, впоследствии замерзающую. Должно быть, дед верно сказал: на первый взгляд, замкнутое, «закрытое» озеро имело подземные ключи, ручьи, речки, живые во все времена года. И если так, то его можно было отнести к карстовым озёрам, уровень воды в которых может колебаться до десятков метров.

Ботинки у меня были невысокие, потому брёл осторожно, и всё-таки начерпал, ступая в глубокие промоины: тут и вода имела необычные оптические свойства, озеро в третий раз сменило оттенок, стало зеленоватым, а наледь бесцветной и невидимой, только алое пятно у полыньи разрослось, будто там кровоточащая рана-Майна была выпилена мотопилой, а возле неё я увидел предмет, который никак не мог принадлежать рыбакам с неводом — подводный фонарь, обтянутый ярко-красной резиной. Видно, он упал в снег, оказался потерянным или забытым и весной, нагреваясь на солнце, вытаял под собой небольшой аквариум, повторяющий собственную форму.

Но больше всего удивило, что фонарь ещё светил!

Похоже, рыбаки тут побывали серьёзные, с водолазным снаряжением, и ловили они наверняка золотую рыбку, вот и место приметили — не «моржи» ведь тут купались!

Вернувшись на берег, я тщательно осмотрел откос напротив полыньи, вросшие в землю камни, траву, поднялся выше, к развалам и проверил все подозрительные места, пока не понял, что ищу прошлогодний снег. И всё-таки один след нашёл — чёрный, веерообразный отпечаток на довольно высоком и плоском камне. Обычно такой остаётся от резинометаллической гусеницы снегохода при резком развороте…

Приезжали сюда зимой, причём, ближе к её концу, по большому и плотному снегу, однако у меня опять началась «шейная» болезнь, я непроизвольно оглядывался, вертел головой чуть ли не на сто восемьдесят градусов. И ещё почувствовал усталость: день не кончился, а столько всего произошло и случилось, что шёл явный перегруз, я начинал тупеть, уже не хотелось ни о чём думать, общий тонус падал, наваливалось равнодушие. И вместе с тем острее становилось чувство опасности.

Это можно было расценить, как одичание. Когда беззащитный человек бесконечно испытывает природную стихию, притупляется разум и напротив, начинают развиваться инстинкты, а первый из них — самосохранение…

Если бы сейчас на пути мне попался чей-нибудь рюкзачок с продуктами, я бы тоже спёр его не задумываясь, потому что вместе с усталостью подпирал голод. А тут ещё солнце, долго висевшее в зените будто над экватором, свалившись за Манарагу, так незаметно и быстро стало опускаться, что восточная часть гор погрузилась в сумерки. Зубья на коварной красавице ещё сияли, чуть севернее багровели тучи, а Ледяное озеро опять, будто хамелеон, поменяло окраску, превратившись в золотистое, причём, очень глубокого, мерцающего цвета.

Любоваться вечерними горами было некогда, сумерки и ощущение близкой опасности подстёгивали. Я пошёл обратным маршрутом, однако через сотню метров, оказавшись у края каменистой гряды, понял, что без солнца в окрестностях Манараги лучше не ходить. Было ещё достаточно светло, так, лёгкие сумерки белой ночи, но полностью изменилось ощущение форм, светотени стали обманчивыми: наступаешь, вроде, на твердь, а там провал, пустота. Хватаешься за грань глыбы — под рукой гладкая стенка. Трижды чуть не навернувшись, я опять ободрал локоть, по старому месту, и остановился с чувством полной беспомощности.

Будто первый раз в горы попал и вообще не умею ходить, тычусь, как слепой котёнок!

А за рекой, на Манараге, всё ещё полыхает свет, и останцы от него снова зашевелились, задвигали руками, — точно мужики залезли на гору и стоят, смотрят в мерцающее золотом Ледяное озеро…

Я вернулся к плоту, причаленному между камнями, однако замысел отплыть тотчас же рухнул: в этом неверном свете горная река показалась буйной, стремительной — одна сплошная шивера! Что-то наподобие руля я сделал, привязав плаху от стола к «корме», однако она всё время выворачивалась из воды и была непослушной, а управляться одним шестом с двумя кубометрами сколоченных и связанных в два ряда брёвен не так-то просто.

Вместе с заходом солнца у реки стало холодно, я начал зябнуть и искать себе нору: под брезентовой штормовкой у меня олимпийка (раньше так назывались спортивные костюмы), футболка и больше ничего, свитер остался в рюкзаке, — и ноги мокрые. Найти топливо и развести костёр было ещё можно, да ведь сразу привлечёшь к себе внимание, а где-то тут бродит ворюга и, поди, жрёт мою тушёнку с пряниками, гад!

Особенно пряники жалко, лучшая пища в маршруте, если ещё с хлебом их есть, так и сытная…

Пожалуй, воспоминание о пище и воре с собакой толкнуло на решительный шаг — да что я боюсь? Так и буду сидеть всю ночь, трястись от страха и мёрзнуть, а он будет ошиваться где-нибудь неподалёку и смеяться. На хрен, пусть этот дикарь боится!

Я поднялся повыше от болотистого берега, нашёл место возле ручья, вдоль которого ходил к озеру и стал готовить ночлег. Лес тут был бедноватый, угнетённый, похожий на тундровый, однако заготовить настоящих дров на всю ночь было можно. Нарубил лопатой сушняка, собрал кое-какой валежник, хворост и запалил костёр. И уже при его свете повесил ботинки и носки сушиться, после чего наломал лиственничных веток, сел к огню и стал есть хвою. Она распустилась недавно, была ещё мягкая и кисленькая — сразу вспомнилось детство, когда мы с началом весны переходили на подножный корм и ели в лесу всё подряд, от стеблей дикого горошка и колбы до сосновых почек и вот этой хвои.

Ведь и вкусно казалось!

Вместе с огнём незаметно исчезло повышенное чувство опасности, прекратился процесс одичания, я тихонько, исподволь начал прокручивать в памяти весь этот потрясающий день и уже приблизился к фаталистической мысли, что ночевать остался не случайно, завтра уйду к той точке, где был сегодня утром и ещё раз посмотрю восход солнца над Манарагой. Эх, был бы фотоаппарат, да ещё с цветной плёнкой!.. Но его вместе с ружьём, приёмником и бивнем украли ещё из коляски мотоцикла возле УВД.

Между прочим, дважды в жизни лишался походного имущества!

Я открестился от ассоциаций, общипал хвою с последней ветки, перевернул ботинки на колышках и сел так, чтоб можно было дремать. Единственное оружие, заточенную лопатку, положил под руку.

Наш ОМСБОН в военный период готовился для спецопераций — поиска и ликвидации диверсионно-разведывательных формирований противника. Проще говоря, мы должны были уничтожать группы «зелёных беретов», заброшенные в наш тыл. Мы посмеивались над собой и задачами, которые предполагалось выполнять, особенно, после просмотра спецфильмов, где показывали, как готовят американских диверсантов. Понятно, что снимали они сами и хотели нагнать на нас страху, и выглядело всё эффектно, особенно тренировки в обстановке, приближённой к боевой, и психологическая подготовка.

У нас было всё проще и, возможно, надёжнее, как лом: раз в месяц нам показывали самбо, раз бегали на лыжах или совершали марш-бросок по дачным местам Подмосковья, правда, стреляли много и часто, в том числе ночью, кидали боевые гранаты. Однажды нас танками обкатывали и ещё в учебке газом окуривали. Самое главное, учили драться подручными предметами, особенно сапёрными лопатками, и мне ещё тогда понравилось это отличное оружие для рукопашного боя. Пожалуй, только штык устоит, а против шашки можно сражаться на равных.

Так что дикаря с дубиной, укравшего рюкзак, я бы сделал и тут же прикопал…

Холод с реки тянул по руслу ручья, скалы на Манараге всё ещё светились, хотя солнце зашло, и мне как всякому замерзающему, казалось, там тепло, и следовало бы остаться на ночлег у скал на вершине. Я так долго смотрел на эти светлые зубья, что сам себя загипнотизировал и уснул с ними в глазах. В сознание же затвердил сигнал: как только погаснет костёр — проснусь.

Когда же я проснулся, скалы всё ещё сияли, разве что теперь с другой, восточной стороны — это означало утро!

И костёр всё ещё горел, будто минут десять назад кто-то подбросил дров! Я не чувствовал холода, не продрог, босые ноги, вытянутые к огню, были приятно горячими. С реки по-прежнему дуло, в рассветном небе среди гор бодалась знобкая, фиолетовая туча, синий воздух напоминал зимний, морозный, на лопатке вон иней выступил!

А я, проспавший всю ночь сидя, с обтянутой спиной, не замёрз!

Да, такого не бывало, хотя у костров в общей сложности я проспал года три кряду, зимой и летом. Просыпаешься через каждые двадцать минут, огонь или потух, или сильно разгорелся, то штаны тлеют, то дым на тебя повернул, всё затекло, онемело, в глаза будто песку насыпали, сапоги или пересохли и скукожились, или сырые остались, а ведь с утра на работу, маршрутить. Это только в книжках пишут, как здорово спать у костра!

Тут же в теле радость, хочется вскочить, попрыгать, крикнуть что-нибудь, будто у родной матушки на перине спал. И ботинки сухие, носки искрами не побило…

И поймал себя на мысли, что не хочется уходить от этого ручья, оставлять прибежище, угнетённый, ленточный лесок, и снова лезть в каменные развалы. Судя потому, как невидимое солнце подкрашивало скалы на Манараге, мне уже давно надо было переправиться на ту сторону, уйти к западному склону горы, откуда вчера наблюдал восход, и стоять на плите. Я безнадёжно опоздал, и потому забрался на камень тут же, возле ручья, с южной стороны, встал лицом к Манараге и стал ждать.

Прошло десять, пятнадцать минут, отчего-то вспомнилось, как стоял под окнами Надиного дома — это ещё когда мы учились в техникуме и дружили, и тоже ждал, когда её отпустят родители погулять часа на два (тогда держали её в строгости). Как восхода солнца ждал…

Минуло полчаса, я уже видел, как разгорелись останцы, и им бы сейчас сплавиться, политься вниз, но они лишь зардели, как угли от ветра, и подёрнулись пеплом. Солнце выкатилось из-за восточного хребта и потянуло к с своему полуденному зениту.

Разочарование было таким, как в детстве, когда мы тайными ходами пробирались в клуб, прятались в досках за экраном и ждали кино, чтоб посмотреть его наоборот (с другой стороны экрана), а дядя Гена Колотов напивался с кем-нибудь ещё до сеанса и засыпал в кинобудке…

Ладно, отрицательный результат — тоже результат…

Однако утешение было слабым, особенно когда вспоминал вчерашнее феерическое, неземное действо. Будто возле самого солнца побывал и увидел, как зарождаются, и как уходят в космос знаменитые протуберанцы, высвечивая его, может быть, на расстояние в десятки световых лет! Пусть даже меньше, пусть всего на нашу галактику или всего одну солнечную систему, но и в сильнейшем волнении я же успел высмотреть некие световые, объёмные конструкции? Сейчас, во второй раз, я бы не орал от восторженного страха, не срывал глотку, а наблюдал с холодной головой и запоминал, запоминал всё, если нет фотоаппарата. Мне вчера было страшно, потому что не знал сюжета, развития событий, чем всё закончится…

Ладно, в следующий раз!

Я пристегнул лопатку к поясу, взял фонарь, постоял ещё возле костра, набираясь тепла, и направился к реке, где стоял плот.

То, что это был выстрел, я не понял, эхо тут повторялось дробно, подумал, камень откуда-то свалился (их стук в выветренных горах слышен бывает часто), ко всему прочему, стрельбы я уж никак не ожидал. И лишь когда пуля срикошетила у моего лица и от глыбы по щеке брызнул песок, присел и огляделся.

Стрелок видел меня! Ещё одна пуля взрыхлила спрессованный щебень у самых ног и будто подбросила — прыгнул за камень и на лету, от мощного удара в бедро, завалился на бок.

Напугаться не успел, только опять посыпался мат, пока что мысленный, правая нога двигалась и почти не болела, так, саднило немного, должно быть попало в мякоть и кость не зацепило. Я отполз за глыбу, там вскочил и побежал вниз, пригибая голову.

Откуда стреляют и из чего, понять было невозможно, всюду щёлкало эхо и чудилось, бьют со всех сторон. Пролетев опасный открытый участок редколесья, заскочил под прикрытие гряды и несколько минут прыгал вдоль неё, затем резко свернул и полетел с горы к реке.

Если никто не преследовал, то я уже был вне досягаемости даже для автоматного выстрела, потому что на одном дыхании пролетел метров четыреста. Но всё-таки спрятался в камнях и наконец-то посмотрел бедро — на бегу всё щупал, нет ли крови — и её почему-то не было.

Брезентовые брюки тоже оказались целыми, однако под ними саднящая боль медленно перерастала в ноющую. Тогда я расстегнул ремень и глянул на бедро — опухоль была величиной с ладонь и уже назревал синяк.

Обескураженный, я лежал в развале, прикладывал холодный камень к «ране», ничего не мог понять, и склонялся к тому, что сам навернулся обо что-то, например, сгоряча о тупой край глыбы, а почудилось, что пуля попала. Может, и не стрелял никто, просто такой звонкий камнепад, а нервы натянуты и у страха глаза велики…

Несмотря на большие сомнения, я осмотрелся, прежде чем встать, и лишь после того пошёл к плоту.

С восходом солнца гнус становился гуще, плотнее (наверху всё время обдувало, а ночью из-за холода вообще не было комаров). Накомарник же и диметилфталат уплыли вместе с рюкзаком.

Осторожно и с оглядкой я забрался на плот, выдернул шест, заклиненный между камней, и оттолкнулся от берега. Река тут же подхватила, плавно понесла мимо берегов и спохватился, что сделал глупость: если стрелявший шёл моим следом, то сейчас я для него — открытая мишень! Стоя на коленках, я начал подбиваться к противоположному берегу, однако неповоротливый руль лишь разворачивал плот на месте. Тогда я лёг за бревно, приспособленное вместо сиденья, спрятал голову, и видел лишь узкую прибрежную полоску, проплывающую мимо.

Прошли сутки, как я появился в пределах Манараги, но уже случилось всё, что может случиться с человеком за целую жизнь. Вчера гора восхитила меня на восходе, потом обворовала, на вершине чуть не убила грозой и напоследок бросила камнем…

Может, чужой я здесь человек? Не принимает?

Тогда почему согрела ночью и дала выспаться?

Через некоторое время я стал приподнимать голову и смотреть назад, но гора прикрылась хребтом и должна была появиться снова, когда я обогну мыс и попаду из Манараги в Косью. На обоих берегах не было никакого движения, никто не преследовал меня, и я постепенно стал распрямляться. Нога болела всё сильнее, так что уже притронуться к отёку стало невозможно. Приходили всякие глупые мысли — стреляли из мелкокалиберки и рана сразу затянулась от опухоли, так что не заметил, или, например, шприцем с какой-нибудь химией, как стреляют крупных животных, чтоб усыпить.

Отмахивался от глупостей, а голова предлагала новый вариант. Я снова осмотрел вздувшуюся ногу: кровоподтёк уже разливался на половину бедра и горел огнём, всякое движение вызывало боль. Снял футболку, намочил в холодной воде и приложил к ране — вроде лучше…

И тут увидел на кожаном чехле лопаты дыру с рваными краями…

Чехол я шил сам перед этой поездкой, причём, из подмёточной толстой кожи, чтобы обезопасить себя от заточенного лезвия. Судя по дыре, стреляли из двенадцатого калибра, не меньше, но когда я достал лопатку с округлой вмятиной, то выпавшая полурасплющенная пуля оказалась обыкновенной «макаровской»…

Гора Солнца

С Урала я вернулся только с тремя жгучими и острыми вопросами — кто стрелял, что занесло деда в район Манараги, и кто ловил золотую рыбку, опускаясь со льда в озёрные глубины?

Сине-жёлто-малиновый фингал на бедре был свежим, болезненным, и ещё не омертвевшая ментовская натура требовала выяснения обстоятельств, поиска причинно-следственных связей или хотя бы отмщения, поскольку стрелявший не пугал — завалить пытался, и завалил бы, коли не сапёрная лопатка.

Но за что?!

Сразу же после возвращения в Томск я бросился добывать снаряжение и оружие для новой экспедиции, поклявшись себе больше никогда не ездить в горы хотя бы без ружья. Но длинная двустволка всегда создавала проблемы на вокзалах, в поездах да и в маршрутах. Карабин покороче, да пойди получи на него разрешение, если ты под прицелом КГБ и увольнялся с шумом. Пистолет — вот что нужно было, тем более, я привык к нему в армии и в милиции. Я знал, у кого из бывших сослуживцев есть «левые» стволы, и сам однажды мог преспокойно затемнить восьмимиллиметровый офицерский маузер (не путать с киношным комиссарским маузером), когда его добровольно принесли сдавать строители, нашедшие клад при сносе старого деревянного дома. Ведь и сорок патронов было к нему, так нет, не думал о будущем, оформил протоколом и ствол ушёл в переплавку.

Теперь кусай локти!

Мишка Шалюк из ОБХСС, имевший старенький ТТ, отказал сразу, дескать, самому нужен, езжу к родителям в деревню поросят бить. На самом деле он побоялся отдать, наверное, слышал, что мной в КГБ интересуются, да и я уже не работал в милиции. У опера Журавко, с которым мы несколько раз работали в одной группе по сложным делам, была отличная заводская самоделка под макаровский патрон, найденная при задержании черемошенской шпаны — скинули в снег, поди, разберись, чей, а отпечатков нет. Когда я пришёл к Журавке с деликатным разговором, он сразу же занудил, мол, зачем тебе, завалишься со стволом, а это срок, лучше живи спокойно. Рассказать ему, как охотились за мной на Урале, я не мог из конспиративных соображений.

Короче, в двух местах получил отлуп и пошёл в третье, весьма надёжное — к нашей капитанше Зоеньке, сорокалетней даме, сидевшей много лет дознавателем. Её муж когда-то работал начальником угро в одном из райотделов, но спился, уволился, разошёлся и оставил жене револьвер, который она иногда таскала в сумочке, потому что дознавателям казённый для постоянной носки не полагался. Возле Зоеньки я провертелся часа три, смешил и чуть ли не до слёз доводил, а кроме кокетства и жалоб на одиночество ничего не получил.

Оставался последний вариант, самый ненадёжный — реализовать полученную ещё до ссылки информацию, что у гражданина Махова, проживающего в посёлке Степановка, есть винтовочный обрез, который он хранит в голубятне. Этот донос был устным, по оперативным бумагам не проходил, и возможно, оружие у гражданина так и не изъяли, конечно, если это был не навет на честного человека. Ради такого случая я сбрил отросшую бороду, обрядился в форму, не отнятую после увольнения, и отправился в Степановку.

Едва попал за ворота частного дома Макова, понял, что гражданин слишком далёк от честности. Увидев меня, он кинулся к летней кухне и был взят с поличным, то есть, с самогонным аппаратом. Обнаглел и гнал средь белого дня, и на весь переулок несло специфическим запахом. Глаза у голубятника забегали, он искал способ наладить контакт, но при этом держался довольно смело — мужик битый и мятый жизнью. Я не стал долго его манежить и предложил подняться на голубятню, чтоб посмотреть, что у него спрятано под ящиком с пшёнкой. Он ещё и психологом оказался, сообразил, что можно договориться, мол, я становлюсь полезным для милиции, а обрез сам принесу. И сразу же спросил, кто его вломил (а сделал это его двоюродный брат, которому он не давал выпить, прохиндей ещё тот). Разжигать ссору между родственниками я не стал, поднялся вместе с ним в синюю будку на столбах и вытащил из-под ящика настоящий кулацкий, но усовершенствованный обрез (мушка и прорезь припаяны на медь, стрелять готовился прицельно) с кульком боеприпасов — всё заботливо смазано и готово к бою — даже патрон в патроннике. Он понял, что я сделал ошибку, не позвал понятых, и стал наглеть (жена его в это время убрала всё с кухни). А я изобразил неопытность и с обрезом будто бы побежал к соседям…

Однако это важное дело, добыча ствола, оказалось второстепенным, когда начал готовиться ко второй в это лето экспедиции и собирать снаряжение. Я здорово нахлестался мордой об лавку на Урале, всё оборачивалось слишком серьёзно, чтоб ехать без подготовки и с пустыми руками. Обязательно требовались спальный мешок, палатка, бинокль, фотоаппарат (без этого не работа) и плюс много других важных вещей, как например, тёплая, зимняя одежда и хороший запас продуктов. На обратном пути поклялся себе, что в следующий раз меня голыми руками не возьмут, буду сидеть на Манараге, пока не разберусь во всех явлениях, происшествиях, а так же с незримыми ворующими и стреляющими обитателями. Само собой выяснилось, что катастрофически не хватает денег, точнее, их вовсе нет и взять их абсолютно негде, а ценную вещь, мотоцикл, я продал и проел, ещё работая в милиции.

Ну не у отца же просить!

Конечно, с миру по нитке и с протянутой рукой кое-что можно было подсобрать, на спортбазе техникума выпросить спальник и палатку (всё-таки четыре года занимался спортом, выполнил норматив кандидата в мастера по пулевой стрельбе). Можно сунуться и в городской ДОСААФ, где меня знали, в политех, за чью команду выступал не один раз, да ведь каждому дающему придётся что-то врать, куда и зачем снаряжение. Народ кругом хоть и добрый, не своё, так не жалко, но осторожный, бдительный, дать-то даст и тут же тихонько шепнёт кому следует — это я знал точно! — так что на дурака не проскочишь. А конспирация должна быть максимально полной, иначе опять приделают «хвост» и будешь сидеть дома, пока не отпадёт. Я и так рисковал, выклянчивая оружие, и было удивительно, что прошло десять дней, а никто ещё не сдал.

Подёргавшись таким образом, постепенно понял: ещё одна экспедиция в этом году не состоится и начал уговаривать себя, что спешить не нужно, что сейчас у меня сердце гневом горит и голова объята примитивным чувством мести, оттого и рвусь снова к Манараге. А надо посидеть зиму, подумать, может, кое-какие ответы найдутся относительно судьбы моего деда, наконец, устроиться на работу и накопить денег, чтоб не побираться и не выдавать намерений.

С трудом, но уговорил, стиснул зубы и пошёл в Томскую комплексную экспедицию геологом, на съёмку. Был июль, полевой сезон в разгаре, а работали на территории, куда входила и моя родина, так что немного воспрял — очень уж соблазнительно было посмотреть в разрезе берег Божьего озера, скважину там проткнуть, поставить сейсмо—, электро— или хотя бы радиоразведку (с геофизиками договориться легко и причин не нужно объяснять). О гравиоразведке и мечтать было нельзя, ею занимались специальные партии, работающие на военных, а она-то могла показать самый интересный результат.

Из всего задуманного удалось лишь буровую затащить на старую вырубку, да спустить в скважину радиометрический зонд. И ровным счётом ничего не обнаружить, даже воды не было, хотя глубина скважины около сотни метров. Только глина и сухой песок.

Проработал я до октября, и когда закончился полевой сезон и впереди замаячил тоскливый камеральный период, загрустил, однако судьба приготовила новый сюрприз. Главный инженер экспедиции, плут и мошенник, взял да украл с территории базы водонапорную башню, из которой себе дачу построил. Мужики знали, что я работал в уголовке, вот и пожаловались. Не отжившая ментовская натура и литературные увлечения соединились, я написал фельетон в областную газету, его там взяли и опубликовали. И словно бомба разорвалась. У меня сразу появилась куча сторонников — кто против воровского начальства, и врагов — само начальство. Меня стали жрать живого и не варёного, и тогда я опомнился, ведь пришёл денег на экспедицию подзаработать. Всадили партийный выговор (за то, что с гонорара за фельетон не заплатил взносы!), лишили премии, очереди на квартиру будто бы за пьянку (и будто бы когда-нибудь она дошла!), из геологов перевели в техники (согласно диплому) и навалили столько работы, что должен был упасть через месяц.

И зря раздразнили — напрочь забыл, зачем пришёл в экспедицию, наведался к ребятам в ОБХСС, которые сбросили мне хорошую информацию и появился ещё один фельетон, совершенно убойный. Лишь тогда начальство решило проверить, откуда я пришёл и сделало вывод, что меня специально подсадили. Однако терять им было уже нечего, слишком много украли, потому решились на крайность. В декабре забросили вертолётом на старую скважину, будто бы керн задокументировать, и разумеется, забыли. До ближайшего жилья полтораста вёрст тайгой и болотами, промерзающими лишь к февралю, карты нет, лыж нет, ружья нет и продуктов на сутки врастяжку. Хорошо мои сторонники заподозрили неладное, всполошились, прибежали в редакцию, там забили тревогу, разыскали командира экипажа вертушки, который забрасывал, и на четвёртые сутки сняли меня с точки.

И неожиданно предложили работу в газете, да мало того — освободившуюся служебную квартиру в деревянном доме (кстати, бывшем до революции конюшней). Тогда я ещё не знал, что это за ловушка, с удовольствием сунул голову и лишь к весне осознал — повесть «Хождение за Словом» никогда не допишу, поскольку тему зацепил серьёзную, но форма мала, напрашивается роман. Но куда там, браться за большую форму, если прожорливая газета съедает силы и время, и месяца никак не выкроить, чтоб съездить в экспедицию с археографами, по старообрядческим скитам.

И ещё понял, что к лету на Урал не попаду, поскольку заработанные деньги потратил на обустройство жилья — полы провалились, крыша течёт и печь дымит, а неистребимая крестьянская натура протестует, не терпит разрухи и беспорядка.

Короче, душа разрывалась, каждый вечер думаю об экспедиции и уже хожу по уральским кручам, на утро встаю с угрызениями совести — редакцию не бросишь, иначе окажешься на улице, квартира-то ведомственная, а я уже привык к своим стенам…

Опять себя утешил: съезжу к старообрядцам, допишу роман и наконец-то раскручу своего предка, докопаюсь до истины, выясню, зачем и почему он оказался возле Манараги. А кто стрелял в меня и рыбачил в Ледяном озере, оставлю на будущее, разберусь на месте.

Чуял, засасывает трясина, жмёт бытовуха и туманится, меркнет величественный образ Манараги.

Однажды просидев всю ночь над рукописью, наутро не вышел на работу. Из газеты прислали узнать, что случилось, и я как-то просто и легко сказал, что больше вообще в редакцию не пойду, мол, не нравится журналистика, выпивающая из человека кровь, силы и мысли. Скоро меня уволили из газеты, выгнали из квартиры и я вновь, ненадолго ощутив призрачную свободу, параллельно со «Словом», начал делать литературные наброски о моём деде. Точнее, о Манараге, и, ещё не зная перевода этого названия, по темноте своей не ведая, что такое санскрит, повесть назвал «Гора Солнца». И так увлёкся, что забросил почти готовый роман и наконец-то взялся за историю своего бывалого и неразговорчивого деда, Семёна Тимофеевича.

* * *

На первом этапе основным источником информации стала моя бабушка Ольга Фёдоровна и отец, кое-что слышавший от деда. Со Второй мировой дед принёс военный билет, где записаны номера винтовок, противогазы, шинели, полушубки — чуть ли не до портянок, а с гражданской ничего! Хотя бы номер воинской части знать, фамилию офицера или вообще любого командира, когда-нибудь отдававшего письменные приказы. Почему ничего не принёс — понятно, прибежал из разгромленной армии и вынужден был жить при враждебной и весьма агрессивной власти. Но как ни прячь, ни заметай, следы всё равно остаются и возможно, где-нибудь в неразобранных или плохо изученных архивах есть документы, свидетельства или косвенные упоминания о некой белогвардейской команде (назовём это так), сформированной из интендантской и караульной рот для сопровождения какого-то обоза. Что везли, на скольких подводах, думаю, роясь в архивах, установить нельзя в принципе, тут никаких письменных следов быть не должно. Однако известно, команду посадили на лошадей, хорошо экипировали, вооружили, обеспечили фуражом, и пошла она с обозом с юга Урала (кстати, где воевал Чапаев-герой), на север, куда потом бросили Шестую Красную армию, спешно мобилизованную в Вологде.

Почему-то не верится, что это событие прошло совсем незаметно и не сохранилось ни в одной бумажке, например, среди приказов о выделении материальных средств, тягловой силы, оружия и фуража, где обязательно фигурируют конкретные фамилии. Всё-таки, белая армия была регулярной армией с вытекающими отсюда формальностями. А также надо помнить, что разведка в красной армии была поставлена для того времени на очень высокий уровень за счёт бывшего революционного подполья и еврейских организаций. Вряд ли этот неведомый обоз с командой сопровождения проскочил мимо неё, а значит, есть и некие оперативные сведения в виде секретных донесений и докладов. Победивший режим заботился о собственной истории (ведь принесли человечеству новую эпоху!) и скрупулёзно собирал всяческие свидетельства своей победы и героизма. Иное дело, списочного состава обозников и охраны могло не существовать по многим соображениям, прежде всего, из соблюдения секретности.

Бабушка особенно не упорствовала, а хитро уводила внимание в другую сторону, сталкивала меня на историческую, но совершенно иную тему — о вятских переселенцах в Сибири. Обычно заяц делает таким образом: выходит на свежий лосиный след и сбрасывает на него собак. Так красиво, образно рассказывала, что непроизвольно меня заразила. Послушав её несколько вечеров, вернулся в город и начал ещё один роман «Рой». За неделю три главы написал и снова к бабушке, за порцией впечатлений — и ещё три главы. Через два месяца только опомнился: у меня же «Гора Солнца» на первом месте!

Приехал в Зырянское, взял свою старую маму под микитки — рассказывай мне про дедову жизнь. А она в ответ: что у тебя за интерес такой? Зачем тебе прошлое ворошить? Коли взялся книжки писать, ну и пиши про сегодняшнюю жизнь, вон как хорошо стало: помню, как сохой пахала, а теперь ручку повернёшь — газ горит! Опять отвлекала, прикидывалась довольной властью, а может по привычке опасалась, помня, что в милиции работал, как бы чего дурного не вышло. Батя же, напротив, радовался и так складно про жизнь своего отца рассказывал, что казалось, много чего сам домыслил и досочинил. Например, по его версии дед служил в колчаковской армии и на севере Урала оказался так — войска сибирского адмирала шли на Петроград не вдоль «чугунки», а северным путём, проходя тайгой и горами без дорог прямо-таки с суворовским размахом. Всё было так на самом деле, и Шестую армию сформировали и бросили навстречу «железному потоку», чтоб остановить колчаковские войска, не пустить через Урал в Европу.

Всё так, но закавыка в том, что дед никогда у Колчака не служил, поскольку мобилизовали его где-то в Нижегородской губернии, куда он с Вятки ходил со своим отцом и братом на заработки, бондарничали. Этого дед не скрывал, подчёркивая, что взяли не по доброй воле. Отца его отпустили по возрасту, а сыновей забрали, тут же посадили в эшелон и увезли неизвестно куда. И появился он только через два с половиной года, когда прибежал к невесте в Иранский уезд Вятской губернии (не так и далеко от Нижегородской), где он и попал в руки к её брату Сергею.

Когда я возражал бате, объясняя эту ситуацию, он макушку чесал.

— Хрен знает… Мне сказал, у Колчака.

Сначала я думал, он ошибается, считая, что коль мы в Сибири живём, в «колчаковских» местах, так у кого ещё служить? (С Вятки дед с бабкой переселились сюда во времена нэпа, поехали к своей родне, жившей тут со столыпинских времён.) Потом меня осенило — да мой пройдоха дед скорее всего успел послужить и у кого-то за Уралом, и у Колчака в Сибири, и ещё у красных, хотя и в качестве носильщика, однако справку, что партизанил, от бабушкиного брата Сергея получил. Это чтоб прикрыть белогвардейское прошлое.

Бабушка на этот счёт отмахивалась:

— Да не знаю я, где его носило! Прибежал вшивый, лешак, сама видала. А больше ничего и не помню.

Но мало-помалу размякала, и память к ней «возвращалась». Однажды вдруг призналась, какой подарок принёс ей с войны «вшивый» жених — глаза на лоб полезли. Золотой медальон, где на синей эмали (вероятно, финифть) была головка девушки с косой, будто бы портрет какой-то барыни или княжны. И сказал, дескать, очень уж на тебя похожа, так всё время с собой носил и принёс в подарок.

Я сразу по-ментовски: где взял? Моя старая мама (иногда мы так звали бабушку) мгновенно замахала руками, дескать, откуда я знаю? Война была, может, нашёл и поднял. Приносят же с фронта всякое богатство, вон твой дядька рулон красного немецкого хрома притащил, штаны и рубаху пошил и ходил скрипел, как дурак.

Однако спустя несколько дней без всяких назойливых вопросов бабушка рассказала, что за этот медальон в голодный военный год выменяла у одной еврейки в Зырянском мешок муки и привезла его на саночках за шестьдесят километров. Говорила грустно, горько, видно, всё это время думала, вспоминала — дорог ей был подарок жениха. И я грех взял на душу, воспользовался её состоянием, стал спрашивать про деда. Тут и выяснилось, что брат её, Сергей, не таким уж твердокаменным и рьяным большевиком был, мало того, что партизанил в лесах за деревнями, где белых никогда не бывало, а ещё с моего деда за жизнь взятку взял. На бабушкиных глазах дед распорол вшивую шинель (сожгли её потом), достал целую горсть всякой золотой всячины с камушками и отдал Сергею. Тот поглядел, спрятал всё в карман и только жемчужные бусы сестре сунул, мол, носи, мне ни к чему. А на деда поднялся ещё пуще, дескать, ты в карателях служил, людей расстреливал и с мертвецов украшения снимал. Ну и поставил его под винтовку да увёл с собой в лес. Бабушка такое услышала, перепугалась и бусы в речку бросила, а после жалела всю жизнь, потому как Сергей отпартизанил, вернулся и сказал, мол, погорячился он, не служил Семён в карателях и не расстреливал никого, так что выходи замуж и живи, никто его не тронет.

Видно, знал, что говорил, поскольку сразу же сделался начальником милиции и высоко поднялся, но в тридцать третьем его арестовали и расстреляли в один день. Ойкнуть не успели, брата нет. В тот же год и почти так же расстреляли маминого отца и моего деда, Алексея Русинова, но тут хоть явная причина была, скрыл происхождение (его отец был жандармом) и устроился работать секретарём райисполкома.

Помногу за один раз бабушка не рассказывала, в любом состоянии себя контролировала и терпеть не могла назойливости. Скоро я нашёл лазейку к её памяти: старая мама чуть ли не до смерти чай пила из самовара и потому к ней собирались старые подруги и бабушки с улицы, приносили узелочки с сахарком, конфетками-пряничками и усиживали пару вёдер кипятка. Больше молодость вспоминали, старое житьё, я же сидел тихо за перегородкой и слушал.

Они забывались, а то и вовсе не знали, что их подслушивают, начинали спорить, восстанавливая события давно минувших лет и в азарте проговаривались, выдавая семейные или вовсе интимные тайны. В общем, не святые они были, наши предки, и «самоходкой», без родительского благословения замуж выходили, и отраву подсыпали своей товарке, чтоб зачахла и чтоб потом её парня переманить, и с чужими мужьями-жёнами любовь крутили. И вот когда старушки расходились, а мягкая, погруженная в прошлое бабушка, оставалась одна, я пил с ней чай до одури и получал очередную порцию информации.

Однажды я понял, что выжал из неё всё, что мог, или точнее, что она могла рассказать. На остальном было табу, и если я напирал, старая мама сердилась, замолкала и убирала со стола. Я уезжал в город, полагая, что она соскучится и станет добрее, но бабушка, привыкшая жить под спудом вечной опасности и страха, умела держать язык за зубами.

* * *

Повесть «Гора Солнца» писалась трудно и долго — пять месяцев, поэтому я выложился весь, несколько дней не спал ни минуты, ходил опустошённый, потерянный и мысленно готовился ехать в Москву, в журнал «Наш современник», где уже была опубликована одна моя повесть. Но случилось событие непредвиденное, сравнимое разве что с солнечным ударом. Произошло это на двадцать седьмой год от явления Гоя, в начале снежного, холодного ноября.

Оказавшись снова бездомным, я поселился на квартире у цыганистой бабки в полуподвальной комнатке с люком в потолке, в проёме которого каждый день появлялась ворчливая хозяйка. Единственное окно было на уровне с землёй, и выходило на разрушенную монастырскую стену, за которой в то время ещё виднелись руины часовни над захоронением знаменитого местного пророчествующего старца Фёдора Кузьмича. По преданию (да и не только по нему, что доказали японские исследователи-графологи), на самом деле он был государем Александром I, по странным, никому не понятным обстоятельствам умершим в Таганроге и вдруг воскресшим в образе старца в Сибири.

В Томске он жил уединённо, в келейке, построенной собственноручно на угоре, с видом на широкую пойму реки Томи (там сейчас стоит памятник репрессированным в годы революции). Не прославился каким-то особым молельником или постником, напротив, говорят, мимо храмов ходил — шапки не ломал и лба не крестил, но народ к нему шёл валом. И сюда же, по свидетельствам приближённых ко двору особ, тайно приезжал Николай I, чтобы удостовериться, в самом деле ли это его старший брат.

История умалчивает подробности их встречи, но известно, что он вышел от старца со слезами и в тот час же велел ехать.

* * *

Загадочная фигура Фёдора Кузьмича и так притягивала внимание, тем более, я всё время смотрел из окна на развалины и близость его праха каким-то образом действовала на подсознание. Я всё время помнил, что под грудой заросших травой и кустарником кирпичей могила перевоплощённого государя и это подспудно притягивало воображение. Когда же закончил повесть и от перевозбуждения не мог ночами спать, часами бродил по руинам монастыря, стоял у могилы и однажды очутился возле соседнего дома, выстроенного торцом к нашему. Тут и увидел вросшую в землю чугунную плиту, которая лежала вместо первой ступени крыльца (раньше издалека казалось, камень).

Улочки кругом были немощёные, слякотные, так что о неё вытирали ноги, чтоб грязь в дом не тащить. И сейчас я рассмотрел наполовину стёртые литые буквы, собственно о которые и шаркали подошвы. И мало того, прочитал плотную древнерусскую вязь, точнее, остатки её, за многие годы сточенную ногами, будто наждаком — «…PAX БЛАЖЕН… СТАР… ФЕОДОРА КОСМИЧА…». Вокруг текста была какая-то виньетка и ещё несколько непонятных для меня тогда знаков, которые я принял за орнамент или украшение. И лишь по прошествию многих лет, когда стал вплотную заниматься алфавитами и азбуками, понял, что это могло быть руническое письмо.

Пожалуй, самой странной деталью, отмеченной ещё тогда, было полное отсутствие каких либо христианских знаков. Коль надгробие, то уж обязательно должен стоять крест, тем паче, могила старца находилась в часовне!

Наверное, это обстоятельство и позволило приспособить плиту для дела непотребного, иначе набожные бабушки, жившие в этом доме, рассмотрели бы крест и не стали вытирать об него ноги.

Хочется же верить в благородство перевоплотившихся комсомолок тридцатых годов…

В одиночку поднять и унести плиту не удалось, весу в ней было центнера полтора, не меньше. Повозившись, я нашёл отверстия по углам (когда-то плита привинчивалась к стене), пропустил через них проволоку и уволок надгробие за дровяники, где и оставил в присыпанных снегом лопухах до завтра. Однако наутро кража обнаружилась. Две бабушки, мать и дочь, два божьих одуванчика, по моим следам плиту отыскали и, ругая хулиганов, стоная и охая, вернули её на место. Тогда я кликнул Кольку Конакова из розыска, человека, к истории неравнодушного, договорился, чтоб он приехал в форме и изъял надгробие. Тот явился на милицейском мотоцикле, настращал бабушек, мы погрузили плиту в коляску и повезли в музей. Странно, но надгробие не взяли, сказали, запасники и так забиты — пройти невозможно, выставить в экспозицию не разрешат, этот старец известен, как мракобес, да и вообще, наша плита исторической ценности не представляет.

И ездили мы с Колькой ещё часа три по городу, предлагая плиту и краеведам, и Обществу охраны памятников истории и культуры; даже на историко-филологический факультет родного университета завернули — не берут! Хоть бабушкам возвращай, чтоб и дальше ноги вытирали.

Потом у нас созрела идея — вернуть надгробие на место, то есть, положить на могилу старца, а чтоб никто не утащил, закопать её в руинах. Мы выгрузили его неподалёку от развалин, спрятали, после чего я под покровом ночи, чтоб никто не видел, разобрал битый кирпич в часовне до пола, под которым где-то находилась могила, положил в яму плиту и зарыл.

И с того момента я заболел думами о блаженном старце. Он воистину был чистым, святым, потому что возле праха его и раньше работалось очень хорошо, и на душе было светло, а тут образ Фёдора Кузьмича захватил все мои мысли. Что же должен был пережить, что увидеть и познать император, победивший самого Наполеона, покоривший Европу, чтоб вдруг отказаться от власти, славы и обрести иную жизнь, перейти в некое непознанное состояние странствующего ясновидящего старца? Что это?

Знание того, что в стране зреет заговор декабристов, предательство дворянской братии? Или исполнение обета?

Своеобразное искупление смертного греха — отца-то своего Павла убил, и если не собственноручно табакеркой ударил, то с его ведома или вовсе по наущению сгубили родителя, что ещё хуже. А если жизнь его — повиновение року? И как на престол взошёл, и в каком образе умер? Почему плакал брат его, Николай, после встречи? Что сказал ему «воскресший» государь? Что напророчил? Не судьбу ли империи?

Мысль написать роман об Александре I, точнее, о его иной жизни, возникла спонтанно — сама судьба подводила, носом тыкала, вот он же, его прах, перед тобой!

И это ли не рок?

Ещё не опомнившись от «Горы Солнца» и никуда её не определив, я кинулся в университетскую научную библиотеку и выбрался оттуда через полтора месяца окончательно зачумлённый. Вопросов появилось ещё больше. Но многие ответы я уже «видел» в будущем романе. Например, уже мог объяснить непонятные действия Александра I к концу царствования, его попечительскую заботу о духоборах, которых гоняли и казнили все государи, а будущий блаженный старец вдруг даёт им земли в Крыму на Молочных Водах и ездит к ним в гости. Православный государь благоволит к сектантам, восславляющим хлеб и соль и имеющим весьма слабое отношение к христианству. Божий помазанник вступает в некие отношения с теми самыми духоборами, которые рубят иконы, разрушают храмы (не в прямом смысле), и которых потом ещё один радетель, Лев Толстой, вывез в Канаду.

Когда садился за рабочий стол, руки тряслись — так хотелось мир удивить, но на первой же главе случился затык. Знаю, что и о чём писать, и пишу, только герои мёртвые, и «умерший» в Таганроге государь не оживает, точнее, не воскресает в образе Фёдора Кузьмича, ибо нужен определённый путь, чтоб уйти из одной и явиться в другой жизни и в новой ипостаси.

Сколько раз начинал и бросал в печь первые главы романа, сбился со счёта, около четырёх месяцев, глядя на могилу старца, вдохновлённый и азартный, заново принимался за работу, чтобы, проснувшись наутро, полностью разочароваться. И ведь чувствовал, за существованием томского провидца кроется тайна, пока что непостижимая, не доступная, и надо бы понять это, осмыслить и успокоиться, однако взбудораженное сознание требовало словесного выражения.

И вот когда совсем отупел и уже не писал, а просто ночами метался из угла в угол, открылся люк в потолке и в проёме явилась квартирная хозяйка. Поначалу она заглядывала ко мне почти каждое утро: старая, полуразбитая машинка «Прогресс» стучала, как трактор, и хоть что ты под неё подстилай.

— Опять всю ночь чик-чик делал! — проворчала бабка то ли с цыганским, то ли восточным акцентом, хотя звали её Екатерина Адольфовна.

На сей раз она не ругалась, лишь посмотрела на меня и неожиданно спустила лестницу, чего никогда не делала.

— Ходи сюда!

Наверху я никогда не был, потому озирался с любопытством: с виду не очень-то чистоплотная хозяйка жила в ухоженном, обставленном старинной, явно купеческой мебелью, доме. Атласные чехлы на стульях, портьеры, занавески и кругом вазы, горшки и вёдра с цветами на продажу — азербайджанцы привозили. На столе дорогой самовар сиял и китайского фарфора чайная посуда замысловатой и опасной горкой составлена.

Думал, чаю попить пригласила среди ночи, а она руки о медную самоварную трубу погрела, мне на голову положила и тут же отдёрнулась.

— Холодный! Покойник держит, ай, плохо ему сделал. Не смотри на могилу, на небо смотри!

Мне показалось, она знает, о каком покойнике я думаю и на чью могилу смотрю. Не по себе стало.

— Из моего подвала неба не видать, — сказал я.

Хозяйка показала на короткий диванчик с валиками.

— Ложись спать. Утром дальше скажу.

Помню, что сел на этот диванчик, остальное вылетело из сознания. Проснулся только в полдень, и то потому, что затекла рука и скрюченные ноги, однако голова была светлая и состояние души возвышенное — давно так не спалось! Екатерина Адольфовна торговать не пошла, хотя иногда возила цветы в детской коляске, а спустилась ко мне вниз и теперь белила стены, чего за год моей жизни здесь никогда не бывало. Комната от угля и дымного выхлопа давно стояла чёрная. Я хотел помочь, однако она велела взять цветы и снести на могилку.

— Какую могилку? — спросил осторожно.

— Ай, не знаешь, на кого плиту железную положил? — по-цыгански спросила она. — Кого в гробу разбудил?… Возьми хорошие цветы, красивые возьми да к ногам брось.

Эта глазастая хозяйка всё видела и знала! В замешательстве, я выбрал четыре красных гвоздики, но потом решил, что неловко нести праху государя революционные цветы и заменил их на белые. На руинах часовни лежал снег, и я долго и тупо соображал, как определить, где тут голова и где ноги, когда неизвестно, как расположена сама могила. Пока не вспомнил, что хоронят головой на восток. Цветы я положил на снег с облегчением ушёл в свой подвал.

В тот же вечер в освежённой, побелённой комнате сел за машинку и начал «делать чик-чик». И всё пошло! Зрительно мне виделся белобородый, спокойный старец, опёршийся руками на суковатую палку, который будто нашёптывал на ухо, а я едва успевал записывать. Оказалось, раньше я не мог ответить себе, каким образом и через что прошёл добровольно оставивший трон государь, чтоб стать блаженным и ясновидящим. Ну конечно же, в Таганроге к императору явился Гой и убедил встать на иной путь. Почему именно Александр удостоился такой чести? Да потому, что его опека над духоборами была замечена. То есть, эти сектанты каким-то образом связаны с Гоями: не случайно, как символы веры, они держат хлеб и соль!

Убедил, а возможно, и убеждать не пришлось, ибо государь, испытавший всё, от отцеубийства до лавров победителя мирового значения, откровенно тосковал от рутинной дворцовой жизни, тяготился властью и не желал видеть, как братьев его, именитых князей, вступивших в заговор, будут вздёргивать на виселице. Полковник Д., бывший с ним в Таганроге, помог инсценировать смерть, а Гой увёл его через три границы, за три моря, на реку Ганга…

И уже оттуда Александр вернулся пророчествующим старцем.

Это был закономерный, логически обоснованный и достойный путь от власти земной к духовной. Не зря заплакал Николай!

Единственное, что я не мог найти в университетской научной библиотеке, это более-менее подробное описание того, что есть духоборчество и сами духоборы. Точнее, какая-то литература была, однако находилась в спецхране и без специального разрешения не выдавалась. Впрочем, и это было свидетельством некого особого отношения к сектантам, хотя советская власть должна была относиться к ним в худшем случае снисходительно, поскольку духоборы, вывезенные Львом Толстым в Канаду, поклялись вернуться в Россию, когда не будет царя. Вроде бы, попутчики большевиков, ан нет же, не вернулись, и сами большевики держали информацию о них чуть ли не в секрете.

Одним словом, для романа о ясновидящем старце (названий было аж три варианта — «Феодор Космич», «Старец Александр I», «Блаженный ясновидец»), годилось и было полезно всё, и особенно, отсутствие или умышленное утаивание всякой информации. На следующий год в конце мая я поставил точку и чтобы не искушаться, не дай Бог, не испытать разочарования, не перечитывая, спрятал рукопись в тайник под полом и уехал в Зырянское, где не был больше года.

А там бабушка заболела и лежала пластом в окружении своих митюшанских подруг. Как-то сразу померкла, ослабла, исчезли властные нотки в речи, говорила тихо, обречённо, и держалась за мою руку.

— Что же приезжать-то перестал, лешак? То каждую неделю был, то пропал, ни слуху, ни духу. Думала, уж не увижу… Или обидела чем?

— Да нет, работы было много, — залепетал я под осуждающими взгляды сиделок. — Только освободился…

— Вот врёт-то! — возмутилась баба Таня Березина. — Слыхали мы про тебя тут! В тюрьме ты сидел год, за тунеядство. Вот и освободился. А то — работы много!

Это была не деревенская выдумка или сплетня, слух оказался не беспочвенным, только меня ещё не сажали, но собирались привлечь за тунеядство. Дело в том, что я не был членом Союза Писателей, а бросил работу в газете и ушёл на «вольные хлеба», а это не понравилось одному томскому поэту по фамилии Заглавный, который и пытался отправить меня в тюрьму. Говорят, даже заявление в милицию отнёс, только там мои бывшие сослуживцы его «потеряли».

— Ступайте-ка домой! — велела бабушка товаркам, вдруг обретя голос. — Теперь внук посидит.

Старушки послушно удалились, и я сообразил, что настал желанный час. Она сама начала рассказывать, причём сразу с самого главного. Правда, оговорилась со вздохом, мол, зачем тебе это нужно? Дед всю жизнь в беспокойстве прожил, всё рвался из дома, будто на заработки ездил, а сам золотую рыбку ловил да ничего не поймал, и ты по той же дорожке пойти хочешь. Дескать, зачем-то перед смертью взял да и свёл внука с ума. Золото — дело заразное, и сколько народу сгинуло из-за него…

Но выговаривала и рассуждала больше для себя, поскольку мне и оправдываться не пришлось: бабушка без всякой паузы и как-то горько поведала мне то, что скрывала всю жизнь.

Дед получил повестку на Вторую мировую в сорок втором и сразу же сказал жене примерно следующее, причём, как всегда жёстко, спокойно и без суеты:

— Ну, Оля, давай прощаться. Если я с двух войн невредимым пришёл, на этой ухлопают обязательно. Так что ты расти сына, сильно обо мне не горюй. Писать не буду, чтоб лишний раз не расстраивать, чтоб ты смерти моей не ждала с часу на час. Думай, нет меня больше и всё.

Об этом я уже слышал и не раз в самых разных интерпретациях, но никто и никогда вслух не говорил о том, что у этой прощальной речи есть продолжение. Моя ревнивая бабушка заподозрила, что он после войны решил уйти к другой — ну, чисто женская логика! (Впрочем, кое-какие основания у неё были). Она рассуждала иначе: коли с двух живым пришёл, то и сейчас-то что с ним сделается? Ну и давай его пытать, чтоб дал полный отчёт за прошлую войну, где был, что делал, с кем жил и не оставил ли опять где-нибудь потомства. У неё было подозрение, что дед и гражданскую нашёл себе какую-то богатую женщину, пожил с ней, а потом украл её драгоценности и дал дёру. Уж слишком молчаливый прибежал, слова не добьёшься.

Наверное, дед отчитывался кратко. Говорит, я перед тобой, как на духу скажу, на предыдущей войне не было женщин у меня, и детей нигде не оставил. А служил я на Соль-Илецкой станции каптёром в интендантской роте, хорошо, говорит, добра всякого было много, так что сыт и пьян каждый день. Но тут взяли всех людей с роты, кто на империалистической воевал, прибавили к нам караульных, обули-одели, на коней посадили, вместо старых ружей новые дали, хорошие, всякого боевого припаса полные сумки наложили и с тремя офицерами пошли через Уральский хребет, к Колчаку. (Вероятно, это был 1919 год, где-нибудь, до июня, поскольку позже Колчака на Урале быть не могло.) Там у него обоз стоял, готовый к отправке, с охраной — близко не подойдёшь, и вот офицеры между собой повздорили сильно, за наганы хватались. Дед уж решил, погонят куда-нибудь в глубь Сибири с этим обозом и когда ещё домой вернёшься? Бежать надумал, как только в Томскую губернию зайдут, мол, к родне, переселившейся с Вятки, а они спрячут. Но скоро приехал какой-то генерал колчаковский, своих офицеров и охрану убрал, поставил ездовыми интендантов, караульных в охрану и командовать назначил тоже наших офицеров. Вот, говорит, мы и отправились на север, и ехали по просёлкам, тропам, а то и вовсе бездорожьем до конца лета, через хребты, горы и реки на себе перетаскивали и поклажу, и телеги, и чуть ли не самих коней. Вот уж намучились-то, и чуяли, на смерть гонят, да не сбежишь, караульных подобрали отпетых, злые, как собаки цепные. Ружья у ездовых отняли, даже ножики забрали от греха подальше и на ночь под охрану садили. Наконец, встали на озере среди гор, возы разгрузили и в камнях спрятали, коней отвели подальше в лес и отпустили, оставив только трёх для офицеров — кормить нечем было. Все телеги утопили, а сами лачуг понастроили, нор нарыли и просидели несколько месяцев. Провизии не было, так оставшихся коней съели, потом голодать начали, из-под снега траву копали. Отощали, но убежать нельзя, караульные сразу застрелят, и не одного так убили. Все будто ждали англичан, которые из Архангельска должны прийти, но не дождались, оставили поклажу всего с пятью солдатами-караульными да двумя офицерами, умельцы наделали лыж, встали на них и сами пошли к англичанам. А те уже на корабли грузятся, бежать собрались. Команду всю с собой решили взять, чуть ли не под конвоем на судно завели. Так что ни у какой бабы он не жил и никого не обворовывал, а драгоценности ему дал офицер, приказав, чтобы он в сопровождении прапорщика спустился на берег, нашёл и закупил провизию в Архангельске. Англичане кормить ораву русских не хотели, мол, у самих ничего нет, как доплывут до своей Британии, неизвестно.

Дед сошёл на причал, тут же договорился с прапорщиком, которому тоже не хотелось плыть на чужбину, и убежали они оба в родные края. Тот прапорщик по фамилии Кормаков, жил в городе Тотьме Вологодской губернии.

Вероятно, для бабушки это звучало убедительно, в неведомую Тотьму она не поехала и отпустила деда на фронт с лёгким сердцем.

А он там с какой-то Карной связался…

* * *

Зато в эту Тотьму, посидев возле постели бабушки три дня, рванул я, взяв командировку в обкоме ВЛКСМ — якобы в Москву, чтоб поработать над рукописью новой книги. Но не за красивые глаза дали — я пообещал, что в августе поеду комиссаром конного агитотряда (давно предлагали), агитировать колхозников убирать урожай. До столицы летел самолётом, оттуда поездом, и всё в один день. Раньше я лишь проезжал вологодчину по пути в Коми, точнее, до станции Косью, и относительная близость к Уралу меня волновала всю дорогу. Появлялись мысли, при удачном раскладе, прыгнуть на поезд и уехать дальше: командировочные можно сэкономить, использовать деньги на обратный путь, так что дня на три-четыре можно вырваться к заветной Манараге. Но ехал налегке (с обрезом в самолёт не пустят), а без оружия ходить по Уралу зарёкся.

Экономия не получилась: из Вологды в Тотьму пришлось лететь на АН-2 — дороги оказались ужасными и автобусы не ходили. А в самолёте, используя оперативные навыки, провёл разведочный опрос попутчиков и выяснил, самый древний старик Кормаков живёт где-то на Леденьге, если, конечно, не умер. Выходило, мой дед бабушку не обманывал и уходил на фронт с чистой душой. Эх, будь он жив, намного было б проще, и сейчас с собой взял бы, чтоб встретились однополчане-белогвардейцы!

Да ведь и ехать сюда не пришлось бы…

Деревянная Тотьма оказалась тихой, задумчивой, и река Сухона текла такая же, с деревянными от леса берегами (недавно ещё лес сплавляли). Люди здесь тоже были такими же негромкими, задумчивыми и медлительными, словно жить собирались лет по триста. Старика Кормакова я нашёл скоро, но он оказался древнее, чем надо — девяносто шестой пошёл, а дедову однополчанину должно быть меньше восьмидесяти. Однако поспрашивал его о родственниках, прикинувшись журналистом (благо, что редакционное удостоверение не сдал), и выяснил — есть такой, живёт на Пёсьей Деньге и зовут Алексеем Алфеевичем или просто Олешкой-малым, потому как есть ещё один Олешка Кормаков на Еденьге.

Названия речек меня зачаровали, за их звучанием слышался некий древнейший и могучий язык, хотя попутчики в самолёте говорили, мол, названия у нас не русские, всё больше вепсские (тогда я даже не слышал о такой народности — вепсы) или вовсе татарские. И перечисляли — Кокшенга, Тарнога, Кичьменьга, Амга, Айга, Вохтага, Вожега, Еленьга и ещё десятки, едва успевал записывать.

Пёсья Деньга оказалась деревней дворов на тридцать, издалека смотришь: солидно, крепко, дома словно терема на угоре, а ближе подойдёшь, ах ты, как жалко — жилых-то всего четыре, остальные стоят бесхозными, тёмными и холодными, как могильные склепы. Сам Алексей Алфеевич с утра ездил за пенсией на центральную усадьбу колхоза, напился и спал беспробудно, зато его сосед был трезв, благоразумен и деловит. Зазвал к себе на завалинку, спросил, кто и откуда, после чего начал докладывать. Выходило, Олешка Кормаков хоть и пожилой, но дурной человек, потому что всю жизнь просидел в лагерях, и даже на войну его не брали. В колхозе ни дня не работал, то на заработки будто бы ходит, то на прииски подастся. Это последние лет пятнадцать он в деревне живёт, да и то как сказать — болтается туда-сюда. Оттого пенсию дали по старости. Пришла тут к нему женщина с Леденьги, уж до чего хозяйственная, домовитая! Говорю, пойдём ко мне жить, на что тебе эдакой срамной мужик? Нет… Интересный, говорит, Олешка-то, с ним не соскучишься… Вот и не соскучилась, года не прожила, убежала… В общем, зря живёт на свете и писать в газету о нём не нужно.

Когда же я спросил, мог ли он служить у белых в гражданскую да ещё прапорщиком, трезвый сосед ответил определённо — служил! Да уж всяко не прапорщиком, а каким-нибудь карателем. И потом всю жизнь ещё вредил Советской власти, за что и не выходил из тюрьмы.

Я ушёл на речку, забился в кусты и кувыркался в траве от восторга.

Олешка проснулся только вечером и несмотря, что я томлюсь на лавочке возле дверей его избы, прошёл мимо, в огород, и стал полоть картошку. На свои примерно семьдесят семь он не выглядел, шестьдесят от силы, и на запойного человека не походил: белёсые густые брови, глубоко посаженные глаза, словно из-под выворотня смотрит. Редкие бесцветные волосики дыбом, и рот приоткрыт, словно сказать что-то собирается. Однако молчит, а лебеда у него на огороде выдурила по грудь, поэтому он задумчиво огляделся, выдернул один сорняк, долго рассматривал корень, плюнул и пошёл в избу.

— Алфеич, поговорить бы надо, — по-свойски сказал я вслед.

Не услышал, зачем-то забрался на чердак, судя по звукам, перебирал что-то, искал, пока не долбанулся башкой о стропилу — аж крыша загудела. Выматерился, слез и наконец-то увидел меня.

— Не нашёл я, нету. А была где-то…

— Что ты не нашёл?

— Да икону…

Похоже, он принял меня за собирателя икон: это был период, когда по деревням ездили сотни прохиндеев, часто на вид вполне интеллигентных, и скупали, а то просто воровали иконы, лампадки, подсвечники и прочую религиозную утварь.

— А я ведь к тебе не за иконами пришёл! — Подал я ему руку. — Здравствуй, Алексей Алфеич.

Он свои руки в карманы сунул, подозрительный, пытливый и одновременно насторожённый взгляд его был знаком — так смотрят люди на зоне.

— Ты откуда, парень?

— Я внук Семёна Тимофеевича Алексеева, из Сибири приехал, — доложил я.

Олешка никак не среагировал, пустое для него было имя или так тщательно скрывал чувства.

— Ну и чего?

По дороге я разработал две легенды, которые собирался применить, исходя из обстановки, но однополчанин деда оказался слишком закрытым, чтоб сориентироваться и сделать выбор.

— А ничего. К тебе вот прислал, спросить, как здоровье, как живётся-можется… — Это была первая легенда, будто бы дед жив.

— Да нормально живётся… — он ещё глубже забирался под свою корягу. — Картошка вон заросла, полоть некому…

— Что-то ты не понял, Алфеич, — надавил я. — Поди, голова с похмелья трещит?

— С какого похмелья? Я не пил.

— Ну да, не пил! А спал, как убитый.

— Я всегда так сплю. Пешком ходил, притомился… Ты зачем пришёл-то?

— Да, постарел ты, Алексей Алфеич туго соображаешь. Понял хоть, кто меня послал?

— Кто?

— Семён Алексеев.

Он не думал ни мгновения, ответил сразу.

— Не знаю такого. Какой Семён?

— Архангельск помнишь?

— Ну, есть такой город.

— Бывал там?

— Бывал… — голос его стал вибрировать. — И не раз. А что?

— Ничего. Помнишь английский корабль? Всю команду увезти хотели, а вы с ним пошли на берег продовольствие закупать? Офицер вам золота отвалил, женских украшений. Кольца, серьги с камушками, медальон с женской головкой, жемчужные бусы. Помнишь? А вы дёру дали.

Он обязан был хоть чем-нибудь откликнуться на такую информацию и убедиться, что я не с улицы пришёл, а кое-что знаю до мельчайших деталей. Но Олешка ответил не задумываясь:

— Не помню.

Своей простотой он обезоруживал, хотя был совсем не деревенский простофиля, и это выдавало в нём сильную личность, тонкий, подвижный ум и мгновенную реакцию защиты. Если он воевал в белой армии прапорщиком, то есть, младшим офицером, значит, получил образование, к тому же прошёл следственные и лагерную школы — так что с кондачка его никогда не взять и подходов не найти, запрётся и хоть ты пташкой пой, хоть вороном кричи, ничего не добьёшься.

Это не бабушка, больная и размякшая от воспоминаний.

— Ладно, — согласился я. — Раз не помнишь, тогда и разговора нет. Извини, что побеспокоил, Алексей Алфеич. Так и скажу деду — не помнит ничего, старый стал, память отшибло.

Трезвый сосед оказался ещё и любопытным, всё на улице торчал, видно, послушать хотел, но мы говорили негромко и чувствовалось, остался разочарованным. Я попросился к нему переночевать, дескать, солнце садится и вряд ли поймаешь попутку до Тотьмы, встану утром и пойду. Сосед этому обрадовался, домой повёл, по-холостяцки засуетился у печи и между делом спросил, мол, а что, Олешка-то к себе не пустил?

— А я и не просился к нему, — заметил я. — Тёмный он человек, скрытный, а потом, у белых служил, в тюрьмах сидел…

— Он ещё в карты играет, на деньги! — доверительно сообщил сосед. — Уходит куда-то с котомкой, а возвращается при деньгах. Раньше бывало, на тройке приезжал назад. А то в исподнем прибегал, ночью. В лагерях всему дурному научат.

— И сейчас играет? — между прочим спросил я.

— Как же! Вот погоди, недели не пройдёт, как у него зачешется. Узнать бы, где они собираются да накрыть.

Сосед наверняка принимал меня за переодетого милиционера.

— Это нехорошо! — назидательно сказал я. — Но пусть люди играют, если хочется. Не наше дело.

Он сразу сник, обескуражено затих, выставил на стол картошку «в мундире», плошку солёных рыжиков и подсолнечное масло.

— Давай, поешь. Я-то ужинал… Пока телевизор посмотрю, сегодня показывает.

Уткнулся в моргающий ящик и больше головы не повернул. А я за вечер дважды выходил на улицу покурить, ждал. Может, не выдержит Олешка, если он тот самый прапорщик, придёт спросить, зачем это меня дед к нему послал.

Не пришёл. На утро я поторчал возле молчаливого трезвого соседа, простился с ним, поглядывая на окна дедова однополчанина и не спеша двинул по берегу Пёсьей Деньги к дороге — Олешка даже носа не показал.

Неужто не он?

Зато выскочил из-под деревянного моста через речку, как разбойник — уже в трёх километрах от деревни.

— Стой. Ты куда пошёл?

— В Тотьму.

— Иди сюда. Не бойся.

Он зазывал меня под мост. Наверное, караулил меня тут всю ночь: костёр жёг, лежал на травяной подстилке, ковшичек из бересты сделал, воду пить — жажда мучила…

— Зачем дед ко мне послал?

Теперь он задавал вопросы, и надо было отдать ему инициативу, прикинувшись не особенно посвящённым в их дела, но жадноватым внуком, который помимо воли деда хочет узнать побольше про дела давно минувших дней.

— Привет передать. Спросить, как живёшь, где бывал, что видал.

Олешка ухмыльнулся и вдруг, схватив меня за щёку, так завертел кожу, что от боли слёзы навернулись.

— А вот врать мне не надо, внучок! Потом отпрянул, вгляделся в меня, будто в зеркало, и проговорил знакомым, вибрирующим голосом:

— Ну, как ты на деда похож… Две капли воды.

Обоз

Всё-таки дед много чего утаил от бабушки. А может и нет — просто спешил на сборный пункт, на свою последнюю войну и лишней, не касаемой женщин, информацией не стал нагружать жену.

Если верить Олешке Кормакову (а мне ничего другого не оставалось), то бежать с английского корабля они договорились ещё на борту, только надо было причину найти. Охраняли их не знающие ни слова по-русски негры-солдаты, так что договориться было невозможно, подкупить нечем, а карабины и даже ножики и у караульных отняли, дескать, у англичан на судне не положено быть с оружием, оставили наган только офицеру, а у Олешки отняли, хотя он прапорщик и вроде тоже офицер. После длительного и мучительного перехода на лыжах с Северного Урала в Архангельск, они настолько отощали, что за несколько дней, проведённых на корабле под надзором, съели двухнедельный запас продуктов для команды и солдат всего корабля. Да была бы пища толковая, а то овсянка да омлет из яичного порошка.

Тут и взвыли англичане, мол, и до Швеции не дотянем, зима, льды, плыть предстоит медленно, а в Архангельске интервентам продуктов не продают. И не потому, что не любят иноземцев или поддерживают большевиков. Наоборот, купцы и промышленники не хотят, чтоб корабли уходили и оставляли их на растерзание красным. Выть-то воют англичане, но никого из русских с корабля отпускать не хотят, мол, сбегут: интервентам очень уж нужно было, чтоб из тех, кто сопровождал обоз, никто на сторону не улизнул и все уплыли в королевство. Наконец, решились, велели офицеру подобрать двух надёжных людей, кто не сбежит, и отправить на берег за припасами.

Олешка не сказал, но я понял, что он был прапорщиком караульной роты, так что деда моего послали под присмотром, а ещё из рассказа бабушки стало ясно, что охрана обоза и ездовые враждовали. Как уж они смогли ещё на борту договориться между собой, да потом вместе отправиться за продовольствием, неизвестно. Скорее всего, дед, как интендант, получил драгоценности, чтоб расплатиться с маркитантами, а караульный шёл пустой. Вот и сговорились они поделить всё да разбежаться. Но Олешка сразу заявил, дескать, мой дед дал ему всего семь золотых десяток и обручальное кольцо, остальное себе забрал (слушал это с чувством, будто должен ему). Там же, в Архангельске, они разошлись в разные стороны, вроде, по домам, но должны бы тогда до Вельска пробираться вместе.

Какими путями кто ходил — у деда было не спросить, а старик Кормаков в рассказе это упустил. Только они весной (видимо, двадцатого года) встретились на берегу озера неподалёку от Манараги и, не узнав друг друга, чуть не перестрелялись (не оттуда ли у деда рана в предплечье?). Потом разобрались, Олешка говорит, даже обнялись по-братски. А пришли они оба с одной целью: с караульными солдатами договориться, оставшихся там офицеров порешить, драгоценности, что везли обозом в запечатанных винтовочных ящиках, поделить, перепрятать, что-то взять с собой и жить потом припеваючи. Кончилось золото, сходил да взял ещё — детям, внукам, правнукам хватит и ещё останется. Да только не одни они оказались такими умными и шустрыми, оставшиеся караульные и офицеры, видно, давно догадались, и как только команда в Архангельск ушла, поделили, перепрятали и ушли кто куда.

С весны до осени Олешка с дедом лазали по окрестностям Манараги и ныряли в озеро, чуть не сдохли, простудившись в ледяной воде. А вместо золота нашли спрятанные под камни чуть ли не в одном месте пять трупов караульных, убитых выстрелами в затылок или ухо — ещё истлеть не успели, так что Олешка всех признал. То есть, получалось, офицеры перестреляли солдат, чтоб им пая не давать, и разделили обоз на двоих, между собой.

Гневные и решительные, они ушли с Урала только со снегом, сговорившись поодиночке искать этих офицеров, фамилии которых Редаков и Стефанович. Первый был начальником контрразведки, имел звание полковника и отличался крутым характером — на глазах Олешки лично выбил скамейку из под ног красного комиссара с петлёй на шее, любил крупных собак, здорово стрелял из револьвера и не пропускал ни одной, даже самой невзрачной бабёнки. Эдакий киношный злодей-беляк. Второй, штабс-капитан, полная его противоположность — капризный поляк, чистоплюй и невероятно мелочный, склочный и хитрый человек. Когда лежали в норах возле Манараги и ждали англичан, рассорился с офицерами, велел солдатам вырыть ему отдельный грот, а потом устроил разбирательство, будто у него украли полфунта желатина (варили из конских копыт) и потник от седла, на котором спал. Редаков ещё тогда чуть не застрелил его, а когда они остались вдвоём охранять драгоценности, то наверняка сделал это.

Так что беглые однополчане, каждый сам по себе, больше искали слишком приметного и яркого полковника, однако в двадцать пятом году Олешка нашёл сутягу штабс-капитана, живым, здоровым и невероятно разбогатевшим во времена нэпа. У крестьянских кровей Кормакова были ещё и личные счёты к Стефановичу: видимо, польский дворянин смеялся над прапорщиком, не признавал в нём офицера и унижал, заставляя выполнять солдатскую работу — самолюбивый Олешка вынести такого не мог и затаил жажду мести.

В двадцать пятом штабс-капитан из Стефановича превратился в Щарецкого, ничуть не боясь за прошлое, открыл полсотни магазинов во многих городах по Волге, а сам разгуливал в белом костюме и штиблетах на палубах пароходов, курсирующих от Твери до Астрахани. Тут и подкараулил простой тотемский паренёк богатого нэпмана, запер в каюте и стал увещевать, что всё будет по справедливости, если штабс-капитан поделится по-хорошему, отдаст хотя бы половину того, что в обозе было. Стефанович и раньше жадный был, а как стал Щарецким, и вовсе всякую меру потерял и ещё издеваться начал. Говорит, скажу кочегарам, они тебе мешок угля привяжут и за борт.

Олешка не стерпел, конскую носовертку ему на шею и стал крутить, и задавил бы, но в каюте сынок его оказался, эдак лет пятнадцати, но сноровистый, хитрый — заревел, заплакал, уговорил отца дать, что просят. Штабс-капитан ключи ему подал, послал будто бы в хозяйскую контору, какие-то бумаги и деньги принести, а этот щенок милиционеров привёл. Олешку схватили, судили и дали аж десять лет.

Естественно, на суде он не выдал, кто есть Щарецкий на самом деле, иначе того расстреляют и вообще пропадёт весь обоз. Отсидел четыре года, а тут нэпманов к ногтю, сама власть им носовертки надела, и его освободили, как борца с капитализмом. Олешка с первого же дня начал искать штабс-капитана и в тридцать втором отыскал, только он уже не Щарецкий, а директор племзавода на Дону и член партии Исаак Гангнус, на паре коней ездит с кучером. И сын у него тоже Гангнус, комсомольский вожак на строительстве тракторного завода в бывшем Царицыне.

Выследил Олешка, когда старший поедет инспектировать пастбища, вытряхнул кучера с облучка, сам вожжи взял, а штабс-капитан ему наган в спину. Олешка отобрал, да по башке съездил, чтоб спокойно сидел. Увёз его далеко в степь и тут устроил спрос, стыдил, совестил, стращал — никак не понимает, что поделить надо добро по справедливости. В штаны наделал, а всё равно жадность не позволяет ему хотя бы толику отщипнуть — Кормаков и на четверть уж согласился. Убивать не хотел, попугать только, одну ногу к одному коню привязал, другую — к другому, ну и возле кобыльего уха щёлкнул из нагана. А кони послевоенные, стрельбы не слыхали. Ну и рванули в разные стороны…

Олешка же поехал к молодому Гангнусу, поймал его, когда тот плакат вывешивал на верхотуре и напрямую сказал, дескать, отца твоего я порешил и тебя сейчас скину вниз, если не скажешь, где драгоценности с обоза спрятаны. Сынок вроде сговорчивей оказался, видно, понял, не отвязаться, всё равно достанет, но и Олешка его коварство помнил, ухо востро держал. Привёл на какую-то квартиру в Царицыне (новое название, Сталинград, Кормаков терпеть не мог), по-доброму говорит, про справедливость и честность, будто отца осуждает, а больше полковника Редакова, который, мол, жив и взял себе почти всё, штабс-капитану же дал лишь столько, сколь он унести смог — пуд всяких золотых украшений. И надо бы его найти и разделить по совести. Давай, мол, вместе его искать: штабс-капитанов сынок по казённой части, через всякие органы, а Кормаков своим способом, и время от времени встречаться да советоваться. А чтоб Олешка не сомневался, дал ему пятьдесят тысяч теми деньгами и золотых десяток двадцать шесть штук, дескать, всё, больше нету, отец всё расфуговал.

Как честный и справедливый человек, Олешка поехал в Иранский уезд, где мой дед жил, не нашёл его там и спросив адрес у родни, в Сибирь отправился, на реку Четь. Встретился с дедом, как полагается, двадцать пять тыщ отдал и тринадцать монет, но Семён золото вернул, дескать, ты искал офицеров, в лагерях сидел, а я дома, у жены под боком, а деньги взял. (Не их ли «зарабатывал» потом, отправляясь на отхожий промысел?) И надоумил, чтоб не связывался с сыночком Стефановича, обманет. Олешка Редакова найдёт, а этот комсомолец драгоценности у него умыкнёт из под носа — такая уж у них порода, на чужом горбу в рай кататься. Олешка стал моего деда уговаривать, чтоб на пару идти искать начальника контрразведки, да тряхнуть его как следует, чтоб золото вылетело, но тот ни в какую. Не пойду, говорит, не надо мне золота, я бондарским промыслом заработаю, а ты иди, если хочешь. Олешка его и так, и эдак, а вина с собой много принёс. Сидят они на берегу Чети, пьют, бабушка моя лишь закуску им подносит. И чует Олешка, что-то мой дед скрывает от него!

Три дня пили день и ночь, и вот на четвёртый сознался мой дед, мол, я без тебя тут на Урал ездил, будто на промысел, а сам на Ледяное озеро пошёл и давай там по берегу ходить да высчитывать, где Редаков мог ящики утопить. Высчитал, взял длинную верёвку с «кошкой», начал по дну шарить и вот на какой-то день зацепил один. И подтащил его к самой проруби, осталось руку протянуть и за скобку тот ящик схватить — в воде-то он лёгкий, а так они пудов по шесть — семь будут. А чтоб не упустить добычу, верёвку на запястье намотал. Вдруг снизу как дёрнет и потянуло, будто крупная рыба! Дед поскользнулся, валенки-то обмёрзли, и в прорубь вниз головой. Кое-как вынырнул, за окраек схватится, а выбраться на лёд не может, потому как верёвку от руки не отвязать, намокла, а сырой узел попробуй-ка, распутай. Ну, побултыхался четверть часа, устал, замёрз и понял, что смерть приходит. Кричать и на помощь звать без толку, на сотню вёрст ни души!

И тут подходит, говорит, ко мне высокий старик, представительный такой, в волчьем тулупе нараспашку, как барин, плеть в руке, а на плече хищная птица сидит, вроде сокола. Что, спрашивает, бродяга, рыбу ловишь в моём озере? Да вот поймал, отвечает дед, вытащить не могу и должно, сам под лёд уйду. Помоги, коль крест на тебе, дай руку. Старик ему и сказал, дескать, руку я тебе дам, но сначала ты мне слово дай, что никогда в моих озёрах рыбачить не будешь. А которые твои, спросил дед. Все мои, отвечает, и озёра, и реки, и моря с океанами, и всё, что на дне находится, тоже моё. Что тут делать? Дал дед слово, а старик ножиком верёвку с руки срезал и плеть ему протянул — держись. Достал из проруби, погрозил, мол, не забывай, ты слово дал! И ушёл восвояси, только птица крыльями на плече захлопала.

Вот потому дед и не может нарушить клятвы и связываться с золотом. Олешка ему поверил, успокоился, погулял ещё с дедом и в путь засобирался.

На обратном пути его в поезде чекисты схватили, монеты нашли при нём и давай пытать — откуда? Но он молчать и дурака валять умел, ничего не добились. И тогда давай всю его родословную поднимать. Сначала докопались, что нэпмана Щарецкого чуть не задушил и срок отбывал, потом выяснили — у белых служил да ещё офицером в караульной роте (хотя Олешка говорил, офицеры над ним посмеивались, мол, курица не птица, прапорщик — не офицер), то есть, в карателях был — значит, проскакивало его имя на бумаге, попал-таки в архивы! На расстрельную статью этого было за глаза достаточно, но чекисты продолжали его «колоть до задницы» и уже тогда дактилоскопию использовали, ну и откатали Олешке пальчики. А коляска у директора племзавода Гангнуса была чёрная, лаковая, налапал там везде и попался. Обвинили его в зверском убийстве заслуженного революционера, мученика царского режима, героя Гражданской войны и члена партии с 1905 года товарища Исаака, да ещё каком средневековом — конями порвал! Гангнусу памятник поставили на берегу Дона, пионеры туда ходили цветы клали и честь пионерскую отдавали. То есть пришили политику и давай его раскручивать на антисоветский заговор, де-мол, связан ли с Троцким, Бухариным, Зиновьевым?

Олешка понимал, дважды не расстреляют, всё равно только раз помирать, но душа его, вечно жаждущая справедливости, не вытерпела, ну и сказал он, кто есть на самом деле этот Щарецкий и заслуженный товарищ Исаак. И как только фамилию Стефановича назвал, сразу всё изменилось, забыли, что бывшего карателя поймали (значит, и Стефанович в архивах значился). Сынка его, комсомольца, сразу хапнули и под замок посадили, а Олешку в Москву увезли, на знаменитую Лубянку. Там и начали пытать, где спрятан обоз с золотом, отправленный Колчаком проклятым американским и английским интервентам в качестве платы за оружие и боеприпасы. Золотишко-то, при аресте найденное, оттуда!

И тогда Олешка правду сказал: чего это хитрое комсомольское отродье выгораживать? Навёл же тогда милицию! Им пять очных ставок сделали, как ни крутился сынок штабс-капитанов, вынужден был признать — давал ему и деньги, и монеты, и что они сейчас вместе разыскивают полковника Редакова. Ещё Олешку спрашивали, кто кроме него из обоза жив и в России остался? Так он моего деда не выдал, сказал, пятерых полковник порешил и под камни спрятал, все остальные в Англию уплыли на корабле.

Дали ему тогда десять лет лагерей и отправили строить каналы. И сынка Стефановича не расстреляли, настоящую фамилию вернули, чтоб не пачкал честное имя революционера, и тоже в лагеря — прицелы на них имели, например, когда отыщут Редакова, чтоб уличить его в похищении обоза или хотя бы опознать. Действительно, скоро на этап, в Москву и предъявляют мужика, внешне сильно похожего на полковника, но не его. А фамилия, говорят, Редаков, Пётр Николаевич. Олешка душой покривить не мог, другого человека подставить, хотя с него требовали, не опознал. Отколотили его и назад вернули.

Настоящего Редакова так и не отыскали, по крайней мере, за двадцать семь лет отсидки (десять и семь ещё в войну накинули) не показали его ни живого, ни мёртвого, хотя следствие по обозу длилось аж до пятьдесят третьего года и Олешку много раз этапировали в столицу и обратно. После смерти Сталина его не освободили, как многих, продержали до конца срока, но режим ослабили, почти вольный ходил, на зоне лишь ночевал.

С пятьдесят девятого года, выйдя под чистую, приехал в родительский дом на Пёсью Деньгу (матушка жива ещё была, так не узнала сына, с гражданской, считала погибшим), но не успокоился, да и не привычно было жить в родном месте. Поехал Редакова искать — вологодские мужики тихие, да настойчивые и упёртые. Как искал, по какой методике можно натопом найти человека через столько лет, наверняка сменившего фамилию, образ жизни, а то и внешность, оставалось загадкой. И где такой отваги взять, чтоб вести розыск после того, как ЧК не нашло за столько лет? Видно, были у него кое-какие намётки, подозрения, слухи, да и характер начальника контрразведки и его наклонности знал лучше, чем чекисты, потому в шестьдесят втором Олешка заявился к нему в город Ковылкино Мордовской АССР, где полковник всю жизнь проработал в заготзерно и даже фамилию не менял, потому как сам был мордвин — Редаковых там пруд пруди, а имена всё Николай Петрович или Пётр Николаевич. Начальник контрразведки знал: сменишь имя, займёшь высокий пост, истина когда-нибудь всё равно выплывет, потому вписался в естественную среду и разве что совсем немного подправил родословную, приспособил к этой среде. В общем, сорокалетний поединок с ЧК был в его пользу, однако прапорщику караульной роты он проиграл.

Было Редакову тогда семьдесят шесть лет, уже старик, трёх сыновей после гражданской родил и вырастил, семь внуков имел и уже вот правнук появился. Жил скудно, в рубленом домике, скотину держал, кур и только старой привычке не изменил, здоровая, лохматая собака по двору ходила, кавказская овчарка. Намётанным глазом глянул на Олешку и узнал сразу, даже фамилию назвал. Встретил по-доброму, велел невестке на стол собрать, вина выставил, правда все на летней кухне, откуда потом домочадцев прогнал и только правнука на руках оставил, тетёшкал всё, нос вытирал. Олешка ему без всяких предисловий сразу предложил поделиться, причём, спросил два пая, имея ввиду моего деда. Тут Редаков за бутылочкой, без всяких обиняков поведал, что обоз полностью исчез, если не считать того пуда, который он дал Стефановичу. Мол, я штабс-капитана расстрелять сначала хотел, вместе с взбунтовавшими караульными (требовали поделить золото и разойтись), но тот в команде имел особый статус — должен был вести переговоры с англичанами о поставках оружия (ни с кем другим они бы говорить не стали) и знал какие-то пароли, коды и номера счетов в банках стран Антанты, потому с ним и возились. Так что Стефановичу он дал золота на конспиративные расходы и отправил с Урала, чтоб тот легализовался и ждал своего часа. Сам же перевозил саночками все ящики на озеро, выдолбил четыре проруби в разных местах, дно проверил и утопил. Он был уверен, что советская власть продержится недолго, а оружие покупать надо, так что себе ничего не взял, пустым ушёл, чтоб связаться с белогвардейским подпольем и найти, кто им, Редаковым, командует теперь — человек военный, подчиняться привык. Нашёл, получил приказ доставить три пуда золота для подрывной работы, буквально через месяц возвращается на Урал, а ящиков на дне нет ни одного, впрочем, как и следов, что их доставали. Дождался, когда лёд растает, плот сколотил, сначала кошкой, а потом ныряя в глубину до пяти метров, исследовал все четыре места, куда ящики опустил — пусто.

Англичане поднять их не могли, просто бы не успели прийти из Поморья на Урал, и к тому же, трусы они и подонки, бросили Россию и белое движение в самый решающий час, удрали на свой остров. Команда, которая уплыла с ними, хоть и была отборная, лихая, да тоже бы не успела в короткий срок вернуться к Манараге и выгрести со дна золото. Потом, ей бы это сделать не позволили сами англичане, поскольку русским не доверяли, а драгоценности как бы уже принадлежали Британии, поскольку оружие под них было поставлено давно, в начале интервенции. То есть, мудрый и опытный контрразведчик отчётливо осознал вмешательство некой третьей, незримой силы, бесследно изъявшей ящики со дна озера, успокоился и честно отработал в заготзерно весовщиком.

И сейчас ещё зовут, когда концы с концами не сходятся, излишки или недостаток.

Может, Редаков и верил в какую-то силу, но Олешка никакой чертовщины не признавал и не сомневался, что расчётливый полковник золото спёр, где-то надёжно спрятал и оставил сыновьям. Сам же в нищете прожил, чтоб внимания не привлекать. И этому бы носовертку на шею, да сыновья пришли с работы, здоровые ребята, особенно старший, Николай Петрович. Так и бреет глазами и табуретку из под ног вышибет не моргнув — точно папаша в молодости.

Уехал тогда ни с чем от начальника контрразведки, и такая досада в сердце осталась, такое чувство несправедливости, что ни есть, ни пить. Год на Пёсьей Деньге страдал, матушку схоронил, взял наган и опять к Редакову — не верю! Нет никакой силы, золото ты прикарманил для сыновей. Так что или поделись, или деньгами новыми давай пятьдесят тыщ, тогда отстану. Я по лагерям в общей сложности тридцать один год отбухал за этот обоз, чуть под вышку не угодил по политической, так что справедливо будет, если ты хотя бы десятую часть на нарах попаришься прежде чем сдохнуть. И сыновьям твоим дорогу перекроют, а то вишь, поднялись! Старший уже председатель горисполкома, младшие райпотребсоюзом и торговлей руководят, внуки в комсомоле — никто в навозе не ковыряется. Поди, советскую власть расшатывают и ждут, когда у англичан оружие закупать потребуется на припрятанное золото.

Редаков лицом изменился, но сидит не шевелится, да ведь и ствол у затылка.

— Ладно, — говорит. — Умирать мне не страшно, я пожил. Но пятьдесят тысяч тебе дам, под слово офицера, чтоб сыновей моих не трогал. И чтоб дети твои не трогали. Никогда.

Ишь, сразу прапорщика за офицера признал!

Отвалил Олешке денег, на том они и расстались.

Да если бы обоза у него не было, откуда ему пятьдесят тыщ новыми было взять? Однако слово держал и с шестьдесят третьего больше его не трогал, но за сыновьями полковника следил, момента ждал, когда бешеные деньги у него появятся. Сам Редаков только в семидесятом прибрался. А старший его, Николай Петрович, буквально шагал вверх по трупам. Неясно, откуда и через кого Олешка добывал информацию (кстати, всегда правдивую), но заявил, что пока полковничий сынок шагал по карьерным ступеням, по разным причинам умерло от сердечных припадков, отравилось и застрелилось (один попал под поезд) девять начальников его уровня и выше. Вероятно, таким образом он устранял конкурентов и расчищал себе дорогу. И расчистил, поскольку давно работал в Москве, достаточно крупным чиновником Министерства финансов СССР, так что к нему теперь было не подступиться никаким боком. Олешка пробовал, ездил — даже в здание не пустили, а стал права качать, так в милицию сдали, и там сразу всё о прошлом узнали и за двадцать четыре часа из столицы вытурили. Младшие тоже пристроились хорошо, оба в московских главках начальниками. И только он, бывший караульный прапорщик, один на старости лет остался без средств к существованию (пенсия — девять рублей), семьи не нажил, детей не нарожал, и получается, я у него — самый близкий человек, поскольку внук Семёна Алексеева. И то, что он давно умер, ему известно, ибо получив деньги от Редакова, приезжал, чтоб по-честному половину отдать. Сказали, уж два года, как лежит на торбинском кладбище, так сходил на могилу, посидел, рюмку выпил и подался…

* * *

Не успел я вернуться в Томск, а от Олешки уже письмо пришло, душевное, с философскими размышлениями, меня только внуком называл и даже намёка нет на наши дела. В быту, в натуральном виде он совсем другим был, сказать как следует не мог, ругался через слово, кряхтел, почёсывался и понты гнал. И ладно бы только это — смеялся он отвратительно, гнусно, чисто по-зековски: ни с того ни с сего заржёт хрипло, гнусаво, беспричинно и смотрит при этом наглыми упрямыми глазками, будто издевается над тобой или зарезать хочет.

А в письмах — умудрённый, неторопливый человек, познавший истину из Екклезиаста: суета сует и томленье духа…

Через неделю ещё письмо, уже с воспоминаниями молодости и гражданской войны (только не понять, на чьей стороне воевал, впрочем, это и не важно), да с такими деталями, которые вовек не придумать, а чтобы почувствовать, надо иметь своеобразный поэтический нюх. Например, чем пахнет степь после сабельной атаки. От ума кажется, кровью, порохом, конским потом и мочой — ничего подобного! Тинным запахом схлынувшего половодья и озоном, как после грозы. Скоро письма стали приходить через три дня, потом вообще через день, и всё новые, новые воспоминания о гражданской войне — просто завёлся дед!

В то время я понял, что от повести «Гора Солнца» осталось одно название, всё остальное никуда не годится, ибо надо переосмыслить и судьбу своего деда, и жизнь Олешки Кормакова, и историю с драгоценным обозом, утопленным в Ледяном озере и оттуда бесследно исчезнувшем. К роману о старце Фёдоре Кузьмиче я по неясным причинам всё никак не мог прикоснуться и даже перечитать — так и лежал в тайнике. Потому по возвращению в Томск снова сел за «Хождение за Словом», довольно быстро и удачно закончил его и теперь вычитывал и правил. А ещё девять глав романа «Рой» требовали продолжения, и в голове уже была десятая, но письма с Пёсьей Деньги навеяли мне новый замысел, который назвался сам собой и сразу — «Крамола», роман о гражданской войне.

Короче, вес схватил небывалый — одновременно работал над четырьмя романами и пятый, о старце, лежал почти готовый и требующий доработки. А дабы с голоду не помереть, ещё на работу устроился, техником в НИИ Высоких Напряжений. Учёные мужики там трудились творческие, понимающие, отпускали когда надо, хоть на неделю, и за целый год работы слова никто не сказал, если, включив ГИН (генератор импульсных напряжений), я засыпал, обвисая на рукоятке шарового рубильника, под которой бежало полтора миллиона вольт и волосы, как в грозу на Манараге, стояли дыбом.

И лишь спустя месяц проникся символичностью: напряжение оказалось действительно высоким.

Весной Олешка вдруг прекратил писать, я почувствовал неладное, схватил ещё не совсем выправленный роман «Хождение…», самим ещё не вычитанное сочинение о Фёдоре Кузьмиче и помчался в Вологду. В Москве остановился на несколько часов, первый роман оставил в журнале «Наш современник», второй завёз в прогрессивный по тем временам, интеллектуальный журнал «Знамя» и вечером прыгнул в поезд.

Пёсья Деньга разлилась и похорошела, зато мой старик лежал парализованным, ничего не ел, пил лишь подслащённую воду, говорить не мог и только матерился. Ухаживал за ним трезвый сосед и старушка с другого конца деревни: в больницу Олешку не брали из-за возраста, мол, пускай дома помирает.

Если человек матерится, но не охает и не стонет, дело поправимое, это я по своему деду знал. Поэтому нашёл машину, привёз в тотемский лазарет и кое-как, через уговоры и угрозы, размахивая старым редакционным удостоверением, выбил койку и остался дежурить у постели. Врачи сказали, протянет сутки — двое, инсульт у него, а я помнил такие диагнозы и даже свою справку о смерти видел. Через пять дней Олешке стало легче, зашевелилась рука и нога, появилась речь. И лучше бы уж чуркой лежал! Стал орать на меня и материться, дескать, зачем положил в больницу, человек же помирать собрался!

Потом утих, обижено отвернулся и сутки не разговаривал.

Выписали его через две недели, вышел из лазарета на своих ногах, потом ехали на тряских грузовиках, и, наконец, к Пёсьей Деньге подкатили в телеге «Белоруса» — всё выдержал, а у своей речки сдал.

— Всё, отходил я по дорогам, — заключил он. — Давай теперь ты, внучок. Езжай, тряхни сынка редаковского. Что хочешь делай, хоть конями рви, а выжми из него обоз золота. Когда-нибудь должно же быть по справедливости!.. Езжай, нечего меня охранять. У него оно, и никакая сила тут не вмешивалась.

— С чего ты так решил?

— А с того, что на озере был нынче! Думаешь, отчего меня кондрашка хватил?… Там его водолазы ныряют. А чьи ещё?

Сразу вспомнил подводный фонарик, обронённый кем-то на льду и найденный ещё в семьдесят девятом году. О нём старику я не говорил и вообще никому!

— Ты что, ездил на Урал?

— Ездил… Не ездил, а прощаться ходил. Жизнь на этом Урале оставил. Оглянулся — вся вышла…

Выходило, что сынок-финансист и в самом деле ездит к Манараге, достаёт драгоценности, как из сейфа, и проворачивает свои дела….

Ну, и в самом деле, кто ещё? Кто ещё может так безбоязненно устраивать водолазные работы на дне озера и спокойно перевозить добытое?

Местные менты, поди, ещё и с мигалками сопровождают, под козырёк берут…

Расставаясь, Олешка неожиданно ворчливо, с матюгами, предложил переехать из Сибири к нему, или на худой случай, в Вологду, мол, плохой я стал, ты, как внук, обязан ухаживать, а помру, так схоронишь. Не безродный же я, чтоб дохлым в избе валяться, пока крысы харю не объедят, как недавно одной старухе в Леденьге. Потом, Манарага не так далеко отсюда и Москва близко…

* * *

В Москве я заехал в «Знамя», где сначала обрадовали, мол, взял читать сам Григорий Бакланов, так что топай прямо к нему. Если главный редактор заинтересовался, значит это серьёзно! Я вошёл в его кабинет, и тут меня будто ледяной водой окатили. Оказывается, мой роман насквозь пропитан антисоветским, националистическим и имперским духом, ибо там ясновидящий старец предсказывает своему царствующему брату Николаю гибель российской империи, если он не проявит своей монаршей воли и не искоренит расползающуюся по Европе заразу инакомыслия и не прекратит в России деятельность масонских лож. И ещё, надо бы вернуть из рудников декабристов и всех повесить, ибо само их существование есть источник зла.

А потом ясновидящий оговорился и назвал брата Николаем Александровичем.

— Что с тобой? — испугался тот. — Я твой брат, и наш отец — Павел!

— Ах, да, прости. — поправился старец. — Это не ты. Я перепутал… Но последний император тоже будет Николай… Он и погубит империю.

Государь заплакал…

Почему-то именно этот диалог страшно не понравился прогрессивному журналу, мне вернули рукопись и посоветовали писать о деревне, которую я должен хорошо знать.

— А кто это такие гои в вашем представлении? — вдруг спросил Бакланов. — И почему они спокойно переходят государственные границы? Они что, невидимки? Или бесплотные?

Я не знал, как ему ответить, но подозревал, что он догадывается, кто такие гои и точно знал, что никогда порога этой редакции не переступлю и ничего сюда не принесу.

В тот же день идти в «Наш Современник» не решился: если и там услышу нечто подобное — озверею и начну материться. Тут же, на Тверском бульваре, где располагалась редакция, я сел на скамейку и наконец-то начал сам читать роман, вернее, выискивать места, подчёркнутые или как-то отмеченные редакторами «Знамени». И определил, что мне следует немедленно засесть на месяц-два и переписать всё заново, усилив именно то, что так не поправилось прогрессивному журналу.

И отдельно рассказать о гоях, к которым в романе и ушёл «умерший» государь, а ещё о гонимых духоборах, как я тогда предполагал, наверняка с ними связанных, чтоб ни у кого больше не возникало вопросов…

* * *

Каждый год я садился переписывать этот роман, разламывал общую канву, переставлял главы, менял события, а ничего не выходило. За это время успел выпустить три других, но «Старец…» никак не давался, не хватало каких-то звеньев, очень важных поворотов, красок и, наверное, ума и сил, чтоб взять такой вес. Между тем образ ясновидящего меня преследовал, как в Гоголевском «Портрете». В восемьдесят девятом году осенью, когда аукнулись соляные копи и началось сильнейшее воспаление глаз, в результате чего полностью ослеп и попал в томскую Клинику глазных болезней, Фёдор Кузьмич явился во сне, какой-то величественный и гневный. (В то время мне снились удивительные, чудесные сны, после которых, прозрев, я даже занялся живописью.)

— Не распинай меня! — сказал грозно. — А хочешь знать истину, поди к духоборам и поклонись!

Когда я выписался из клиники и вернулся в Вологду, нашёл письмо от режиссёра Тамары Лисициан, которая предлагала… написать сценарий для документального фильма о судьбе духоборов в России и Канаде. И в этом не было ничего удивительного, ибо после того, как я вышел из соляных копей Урала (о которых ниже ещё будет рассказ), подобные счастливые «совпадения» стали нормальным явлением. Если мне до зарезу требовалась какая-то информация, то вовремя появлялся человек, её носитель, или я «случайно» обнаруживал нужную книгу, документ либо другое необходимое свидетельство. Так что в письме ничего чудесного я не узрел, позвонил Лисициан в Москву и на следующий год летом полетел с киногруппой в Канаду.

Жили духоборы (и сейчас живут) особняком, на общинных землях южной провинции Британская Колумбия, на границе с США, в районе городков Гранд Форкс, Кастлгар и степях, то есть, в прериях «Дикого Запада», куда их и отправил великий Толстой. Управлял всей их жизнью наследный вождь (он же наставник) Иван Иванович Веригин, человек мягкий, душевный, дипломатичный, да и всё среднее и старшее поколение было воспитано в русском, разве что незамутнённом большевистской пропагандой, духе, хотя сам образ жизни был вполне общинно-коммунистическим.

Поселился я в доме у помощника вождя Попова, который возил меня всюду, знакомил с духоборами, устраивал встречи со стариками и молодёжью, водил в молельный дом на службу, но чем больше показывал общину изнутри, тем больше возникало недоумения и вопросов. Литургия у них состояла из длинных, собственного сочинения, песен, которые пели огромным хором, причём, на высоком вокальном уровне (их можно назвать певческой сектой). Правда, без подготовки трудно было разобрать, о чём поют эти голосистые люди. Символами веры у них были действительно хлеб и соль, стоящие обязательно на каждом столе, на молитву приходили в белых одеждах, непременно исполняли обряд поручительства, проще говоря, ручкались, танцуя при этом. Вот и все таинства веры. После богослужения накрывались столы и начиналась постная, но обильная трапеза — мясного они не ели, официально вина не пили (только втихаря). Естественно, кроме Христа чтили Толстого (поставили даже два памятника), из всех государей уважали Александра I, но практически ничего не знали о его мнимой смерти и тем более, о старце Фёдоре Кузьмиче. Ещё как-то трепетно относились к тогдашнему послу в Канаде, А.Н.Яковлеву, будущему архитектору перестройки, который часто приезжал к духоборам и, как говорили, крепко дружил с вождём.

В общем, как я ни старался понять, в чём суть их столь глубокой и оригинальной веры, в чём истина, обещанная во сне ясновидящим старцем, ничего пока не понимал. Что могло так притянуть, очаровать образованного, умного и тонкого чувствующего государя, если он сначала даровал им райские места в Крыму, а потом инсценировал в Таганроге смерть и ушёл в странствие? Или всё-таки грех отцеубийства не давал ему покоя, и заботливое участие о гонимых сектантах — всего лишь попытка искупления?

Как-то вечером я сидел за долгим и обильным ужином в доме Попова, когда хозяина неожиданно куда-то вызвали, и мы остались вдвоём с его женой Евдокией или просто Дусей — духоборы звали друг друга по именам, несмотря на возраст, и величали только вождя. Стол в прямом смысле ломился от всякой невиданной американской всячины, а с экзотических фруктов можно было писать натюрморты. Коренная канадка Дуся осталась истинной русской женщиной, сидела подперев голову, горевала за свою общину, за весь мир, искренне жалела СССР, наивно верила в Горбачёва и перестройку, и если бы не этот фантастический стол, можно подумать, я нахожусь где-нибудь в рязанской глубинке и передо мной сидит настрадавшаяся за жизнь, стареющая колхозница.

— Да ведь и у нас не всё ладно, — вдруг призналась она. — Страшно стало жить. Голыши недавно дом вождя сожгли, бритоголовые свирепствуют, а масоны что делают!

Я слегка оторопел: о голышах-раскольниках, живущих изолированно от общины, я уже много слышал, жалобы на американизированную молодёжь тоже, а вот о масонах впервые! Дуся такого слова вроде бы и знать не должна…

— А что у вас делают масоны? — спросил неосторожно.

Она поняла, что болтнула лишнее и принялась угощать плодами папайи, которые мне совсем не нравились. И тогда я переключился на голышей, над которыми духоборы смеялись и с удовольствием рассказывали об их дурной, неправедной жизни.

Эти раскольники притягивали внимание своим таинственным существованием, но я несколько раз просил и Веригина, и Попова, чтоб свозили к ним, однако получал мягкий, дипломатичный отказ. В двадцатых годах, когда канадские власти начали притеснять духоборов и сгонять с этих райских земель, они начали бороться за свои права и устраивали шествия из Британской Колумбии в Оттаву, показывая свой бунтарский русский дух. Полиция выставляла кордоны, перекрывала дороги и всякий раз заворачивала толпы назад. И когда в очередной раз одна такая толпа, собранная из нескольких духоборческих селений, попыталась прорваться сквозь заслон, женщины сорвали с себя одежды, запели свои псалмы и пошли на стражей порядка голыми. А в Канаде того времени нравы были добропорядочные, старые, нашему менталитету не понятные — полицейским запрещалось смотреть на обнажённых женщин и тем более приближаться к ним. Можно представить себе полицию, которая расступается и закрывает глаза, чтоб не видеть эдакого срама!

Вслед за женщинами разделись и мужчины, и вот несколько сотен голых, поющих людей двинуло к столице. Власти не знали, что делать, как остановить этот обнажённый «железный поток», и когда он был на подступах к Оттаве, правительство пошло на уступки и земли духоборам оставило. С тех пор, вдохновлённые ходоки решили, что бог слышит, когда люди молятся голыми и стали справлять свои обряды, сняв одежды. Они откололись от общины, выбрали своего вождя, стали жить замкнуто, не признавали электричества, детей учили сами и занимались настоящим терроризмом — жгли школы, много раз нападали на бывших единоверцев и Веригина. Видимо, власти по прежнему боялись голышей, либо использовали их агрессивность в своих целях и к их селениям не приближались даже чтобы собрать американскую святыню — налоги.

Дуся больше ни разу не заикнулась о масонах, но зато у нас установились союзнические отношения, и она пообещала подействовать на жену вождя, чтоб та в свою очередь убедила мужа отпустить меня к голышам. Такой ход оказался действенным, Веригин согласился и поручил Попову организовать поездку к террористам. Дело в том, что год назад у них умер вождь по фамилии Сорокин и теперь голышами управляла его жена, с которой Попов и договорился о встрече с писателем из России. Поехали мы вечером, уже с сумерками, чтоб угадать на молебен раскольников, когда они все собираются в молитвенном доме. Тамара Лисициан снабдила меня специальной сумкой со скрытой видеокамерой (кадры о голышах нужны были для фильма), в карман я спрятал диктофон — в общем, приготовился основательно и отправился в зону, не контролируемую канадскими властями.

Стояла августовская жара, не спадающая даже вечером, поэтому в молитвенном доме все окна были нараспашку, горели на столе три керосиновые лампы, стояли хлеб и соль, а по обе стороны стола сидели на вид нормальные русские люди (человек семьдесят), в лёгкой летней и совсем простой одежде и уж никак не походили на террористов. А если добавить к этому убогое убранство дома — дощатые стены, такой же стол, лавки и особенно керосинки, то всё это очень напоминало какой-нибудь полевой стан в сибирском колхозе. Скорее всего, эта простота меня и подкупила. Я поставил сумку рядом с собой, навёл её на зал, незаметно включил камеру и начал рассказывать о жизни в России, о нынешних нравах. О том, что русского человека ничем и нигде не сломить, что мы — особая цивилизация, обладающая высоким духовным началом и силой духа. Дескать, вот пример с вами — захотели и добились своего, причём таким оригинальным способом, что канадские власти на ушах стояли. Распалился, размахался руками и уронил сумку. Предупредительная жена умершего вождя, ничего не подозревая, переставила её в другое место, так что скрытый объектив стал снимать стену.

Одетые голыши слушали очень внимательно и живо, таким образом побуждая к откровенности и простоте разговора. Вот только почему-то Попов, сидевший рядом, начинал незаметно дёргать меня за штанину, а я не мог понять, в чём дело. Вопросы задавали тоже нормальные, житейские, даже шутливые. Если было смешно — смеялись, если грустно — грустили, в общем ничего необычного в их поведении пока не было. А то, что они обвиняли духоборов Веригина в отступничестве, говорили, что у них культ пищи и вера их — чревоугодие, казалось естественным мотивом, продиктованным расколом.

Когда же закончился наш двухчасовой диалог, встала вдова вождя, толстая старуха лет под семьдесят, и объявила, что сейчас они станут петь славу гостю, но, дескать, столь торжественный обряд следует проводить в белых одеждах. И вдруг ловко сдёрнула платье, под которым ничего не оказалось. И тут же, как по команде, поголовно, все мужчины и женщины, вскочили и разделись в пять секунд. Одетыми мы остались вдвоём с Поповым, который тоже встал и дёрнул меня за рукав. Я был предупреждён об этом и постарался сохранить полное хладнокровие.

Пели они голосисто, самозабвенно, с чувством, всё это напоминало ораторию, только я слов не мог разобрать. И вдруг Попов улучил момент и зашептал мне в ухо:

— Ты им нравишься. Плохо, очень плохо…

Между тем, голыши исполнили одну песнь и тут же затянули другую, потом третью, а я слушал и понемногу привыкал к странной, сумасшедшей обстановке: тусклый свет ламп, тёмные стены, низкий потолок, горячий ветерок вдувает занавески на окнах, «колхозные» столы с хлебом и солью, и — четыре длинных ряда обнажённых, разнополых и разновозрастных людей, поющих с прикрытыми от удовольствия глазами. Попов всё дёргал меня и пытался что-то сказать, но я неожиданно увидел картину, от которой мне стало совсем уж не по себе.

Передо мной стояла керосинка, вокруг стекла которой мельтешили крупные, махровые ночные бабочки, и одна из них всё время садилась на такое же крупное мужское достоинство стоящего поблизости от меня, поющего мужика. И видно, щекотала, поскольку он время от времени сбивал её щелчком, а она садилась вновь!

Я кусал губы, стискивал кулаки, пытался вспомнить что-либо ужасное, чтоб не засмеяться и не испортить торжественного песнопения. Попов всё трепал мой рукав, что-то говорил, а я делал страшное лицо и зажимал клокочущий, сотрясающий хохот и ничего не мог ему объяснить. Должно быть, он решил, что я от распева голышей вхожу в некий транс и попытался привести в чувство — незаметно схватил мою руку и так сжал кисть, что захрустели пальцы.

— Не слушай, не слушай их! — зашептал он отрывисто. — Бесовщина всё это…

И дождавшись, когда обнажённый хор закончит очередную песню, громко извинился и потащил меня к выходу, прихватив на бегу сумку с камерой. Толпа загудела, вдова вождя и ещё несколько старух кинулись за нами, но Попов, извиняясь и бормоча, мол, гостю стало плохо от жары, прибавил скорости. Мы добежали до машины, и тяжёлый «Бьюик» выбросил из-под колёс пыль и дым от жжёной резины. Я наконец-то расхохотался и долго не мог успокоиться, а Попов глядел, как на сумасшедшего.

Выехав из зоны, неконтролируемой правительством, он остановился и откинулся на спинку сиденья, тяжело отпыхиваясь.

— Ну что тут смешного? Хоть понимаешь, что произошло? — сердито спросил этот обходительный и предупредительный человек. — Ты им понравился, а это всё!

— Что значит всё?

— Ты слышал, о чём они пели?

— Не разобрал…

— Я разобрал! Они же не пели, а переговаривались, советовались таким образом. У них Сорокин умер, а ты понравился. Хотели раздеть тебя и объявить вождём! Да ещё на старухе этой женить… И никакие власти, ни консулы не вытащили бы тебя отсюда!

Он понемногу успокаивался, но всё ещё глядел насторожённо.

— А что с тобой было-то, понимаешь? — спросил он, трогая машину. — Гляжу, тебя колотить начало…

Я рассказал Попову про мужика и бабочку, он так смеялся, что «Бьюик» чуть в кювет не слетел.

«Сарафанное радио» у духоборов работало молниеносно, причина посмеяться над голышами была редкостная. В каждой семье меня просили рассказать ещё и ещё раз, пока тот же Попов вдруг не приставил ко мне охранника по имени Порфирий и не отправил на жительство в Кастлгар, где спрятал в семье духобора, отошедшего от общины. Оказывается, голыши услышали байку о бабочке, обиделись на меня и пригрозили убить.

Сон с прорицанием Фёдора Кузьмича оказывался пустым, я так и не находил у духоборов обещанной истины, всё что связывало их с гоями, заключалось в хлебе и соли, но это были общепринятые символы. А что так поразило государя, что толкнуло его к перевоплощению, так и оставалось загадкой. И так бы осталось, если б незадолго до отъезда из Канады мы бродили с Порфирием по Кастлгару и я по привычке, совершенствуя свой плохой английский, читал на улицах рекламу и вывески.

И вдруг прочитал — MASONHALL.

— Что здесь такое? — спросил у охранника, который служил ещё переводчиком и гидом.

Мужик он был открытый, простоватый и честный.

— А, тут наши масоны заседают! — отмахнулся он, как будто речь шла не о тайном обществе, а о какой-нибудь забегаловке.

— Кто это такие? — с напускным безразличием спросил я.

Видимо, Порфирий решил, что в СССР масонов нет, либо о них ничего не слышали.

— Как тебе сказать? Организация такая международная, всё равно, что ООН. Как масоны решат, так весь мир и делает. У нас почти все записаны. Но здесь ерунда, так себе, для простых людей. А вот есть тайные, там да! Там такие дела творят!..

И на этом запнулся, как когда-то Дуся.

— Ты тоже записался? — спросил я, чтоб разрядить обстановку.

— Нет, меня не взяли, образования нет. Но я бывал у них. Когда строительным бизнесом занимался, мы ремонт делали в масонхолле. У них даже чёрный гроб есть, только пустой, дак они все тряслись, как бы его не замарали да чего не нарушили.

Перед отъездом я прощался с вождём и его приближёнными возле памятника Льву Толстому. Когда садился в микроавтобус, оглянулся, чтоб помахать рукой и вдруг увидел бронзовое изваяние великого писателя: на меня смотрел старец Фёдор Кузьмич…

* * *

В редакцию «Нашего современника» я пришёл на следующее утро слишком рано, была одна секретарша главного редактора, Наталья Сергеевна. Она-то и сообщила по секрету, что роман приняли, будут печатать и уже в номер поставили — через четыре месяца выйдет! Только название главному не понравилось, и он сам придумал новое, просто «Слово».

Тогда это считалось очень высокой оценкой, и лучше было напечататься в этом журнале, чем выпустить книгу. Сергей Васильевич Викулов даже аванс выписал, к себе зазвал.

— Краткую автобиографию напиши, для представления.

Я тут же написал — он прочитал.

— Ты что же, не член Союза? (имелось в виду, Союза писателей).

— Нет.

— Почему?

— Не принимают в Томске, отказали. — Я не любил говорить на эту тему, откровенно сказать, больная была — в тунеядстве постоянно упрекали.

Сергей Васильевич позвонил в российский Союз Михалкову, поговорил с ним, положил трубку.

— Завтра секретариат, примут, — сказал он. — Иди работай.

До дверей дойти не успел — вернул и усадил опять. То, что сказал, потрясло более всего.

— Знаешь что, а переезжай-ка в Вологду жить, — вдруг предложил он. — Ты бывал там?

Конечно, я оторопел, но тогда уже кое-что понимал и начинал слышать отдалённый голос рока. Два совершенно разных человека почти в одно и то же время предложили одинаковый путь. Сказать Сергею Васильевичу, что я только приехал оттуда, не мог, в конспирации есть жёсткие правила.

— Не бывал! — Пришлось врать на голубом глазу. — Но много слышал…

Он тут же позвонил в обком Дрыгину, затем писателю Василию Белову, живому классику, глянуть на которого я и не мечтал.

— Всё, езжай, — сказал он. — Тебя встретят.

У меня были другие планы, хотел покрутиться возле Министерства финансов, поискать пути к сынку-финансисту, найти причину и возможности встречи, однако голос рока был строже и сильнее.

Я был при деньгах, потому вечером того же дня рванул самолётом. Встретили, переночевал в гостинице, на утро пригласили к первому секретарю обкома Дрыгину. Огромный, колоритный человек со звездой Героя на груди поговорил, рассказал два анекдота из своей жизни, после чего велел клерку принести ключи от квартиры.

— Иди живи и пиши. Если что — ко мне.

Наконец-то у меня над головой снова была крыша, причём, в центре города! И писателя, которого я читал и восхищался, когда ещё работал в кузне, и на повестях которого учился, впервые увидел из окна своей квартиры…

В тот же день я побежал в магазин спорттоваров, купил рюкзак, палатку, спальный мешок, бинокль, походную одежду, резиновую лодку и наконец снаряжение, о котором раньше не думал — акваланг с гидрокостюмом и запасным баллоном, и адрес взял, где можно заправить воздухом. Оставалось добыть оружие, но я в городе ещё не был прописан, и никто бы разрешения мне не дал, а соваться с такими просьбами к Дрыгину нельзя было по соображениям конспирации.

Когда слегка очухался, вспомнил, что в Томск придётся возвращаться не только за обрезом и лопаткой-талисманом — ведь и все рукописи там!

Купил билет на самолёт, рассчитывая вернуться поездом, и было два дня свободных — как раз скатать на Пёсью Деньгу. Приехал почти счастливый, Олешка ждал. Опять стал материться, противно смеяться и даже в спину ткнул скрюченным пальцем — так больно, да я счастливым был, всё вытерпел.

— В Москву гони, полоротый! — орал он. — Вытащи из него обоз! Я ж умирая, знать хочу, бывает справедливость и на этом свете или нет её? Или только на том? Или вообще нигде, так её разэтак….

Ему давно уже были не нужны, ни золото, ни камни-самоцветы, ни простые деньги-бумажки образца шестьдесят первого года. Я заикнулся, мол, сначала сгоняю в Томск, за рукописями и обрезом, ещё и пошутил, дескать, нынче трудно без нагана, особенно на Урале.

Олешке я рассказал, как за мной охотились возле Манараги, но он отчего-то глянул тупо, обиженно замолчал. Показалось, сейчас дыхание переведёт и вот уж тогда выдаст настоящую гневную и страстную речь. А он что-то вспомнил, залез на чердак и как в первый раз, долго ходил там, что-то расшвыривая. Принёс тяжёлый суконный мешочек с таким видом, словно огреть по башке меня хотел, но сунул в руки.

— На, держи, хрен моржовый!.

Я понял, что это оружие, но глянуть не успел — Олешка отнял, выдернул из мешочка большой пистолет, размером и видом, как Стечкина, мгновенно, привычно передёрнул затвор и пальнул в пол возле моих ног. Что-то такое я ожидал и потому не дрогнул, а сказал спокойно, хотя от волнения в горле пощипывало.

— Не шали, дед. Я же приёмы знаю.

И забрал пистолет. Игрушка была невиданная, английская, «Кольт автоматик» калибра девять миллиметров и выпуска аж девятьсот девятого года (не путать с револьвером), но будто новенький, почищенный и в меру смазанный, механика работала чисто, с приглушённым, сытым клацаньем идеально подогнанных деталей.

— Обрез ему, обрез. И куда ты с ним? — ворчал он с матерками. — Тьфу, ну вылитый Семён! Тот тоже ходил, будто в штанах навалено…

А самого распирала гордость…

* * *

На встречу с Николаем Петровичем Редаковым я поехал без кольта, даже без журналистского блокнота и какого-либо прикрытия, лишь первую свою книжку взял. Однако подстраховался на случай чрезвычайной ситуации — оставил у секретарши в журнале запечатанный конверт будто бы с деньгами для вымышленного знакомого из Вологды. Если он не зайдёт в редакцию до семнадцати часов, значит, не успел и уехал, тогда пакет следует передать Викулову, который знает, что с ним делать. Там лежало письмо, где было указано, куда я поехал, к кому и что может произойти. Сергей Васильевич всегда мыслил быстро, чётко и стратегически, разобрался бы мгновенно и принял меры.

Дача у младшего Редакова была в деревне по Рязанскому шоссе, на берегу Москвы-реки, по тем временам роскошная. Дом из жёлтого кирпича в два этажа, южные растения обвивают веранды, беседки и даже столбы, кругом розы цветут, фонтан брызжет, белым мрамором даже дорожки выстелены.

Вот куда пошёл обоз!

Прежде чем подойти к кованной калитке, я походил по соседним улочкам, от реки зашёл, со стороны соседских огородов — нет охраны. Заборчик хоть и кирпичный, но невысокий, территория дачи просматривается насквозь — эдакий мирный, уютный рай без единого архангела. По крайней мере на ловушку это не похоже, и хозяин чувствует себя совершенно уверенно, коли даже наблюдателей не выставил. Договориться о встрече с ним оказалось намного проще, чем я предполагал. В телефонном справочнике нашёл Министерство финансов СССР, позвонил в приёмную, представился писателем и мне преспокойно дали телефон Редакова. Правда, время ещё было мирное, полный застой 1984 года, ни мошенников, ни шантажистов, ни террористов и похитителей людей. Набрал его номер, опять представился, сказал, что хочу побеседовать. Он согласился сразу и о теме беседы не спросил, и получилось, что не я его напряг, а он меня, заставив гадать — может, по фамилии сразу понял, с кем имеет дело? Может, он каждый день с писателями встречается?

И место для беседы определил он — на своей даче, так сказать, в своих стенах…

Калитку не запер, ждал, и полное ощущение, был здесь один — высокий, плотный, сильный, мохнатые брови вразлёт, разрез глаз типичный мордовский, нос длинный, губы тонкие — жёсткий человек, в каких-то ситуациях безжалостный, а возрастом постарше моего отца будет. Ходил в спортивном костюме с лейкой, поливал взборонённую грядку у дома, что-то посеял. Меня почти не разглядывал, но всё сразу увидел и, кажется, его смутила молодость, видно, ожидал писателя зрелого, а тут…

— Вы Алексеев? — спросил он безразлично.

Я поздоровался и протянул ему новенький билет члена Союза.

Редаков лишь скосил на документ глаза, в руки не взял.

— Любопытно, — он задумался на секунду без всякого любопытства. — Я знаю писателя Алексеева. «Хлеб — имя существительное», «Ивушка неплакучая»…

Вот почему он согласился встретиться сразу, принял меня за Михаила Николаевича Алексеева! По этой же причине охрану не выставил и ещё всё к чаю приготовил в беседке. Вероятно, ему льстило поговорить с маститым писателем…

Но отступать Редаков не умел и не мог, поэтому сказал чуть брезгливо:

— Ну, садись, поговорим.

Вдруг я понял, что принесённую тоненькую книжку прозы да с разукрашенной собаками обложкой дарить нельзя, тут бы подошёл увесистый, убедительный том в тяжёлом, чёрном переплёте с одной лишь фамилией на корке. Ну или увесистый чёрный кольт. Он сразу поймёт легковесность предстоящего разговора и станет отвечать так же брезгливо и ничего не скажет.

Потому бить его надо было сразу и наповал, а потом спрашивать, наступив на горло.

Я сел, поставив гремящий пластмассовый кейс у правой ноги — пусть думает, что хочет.

— Николай Петрович, разговор будет не долгим, но серьёзным, — предупредил, чтоб мобилизоваться самому. — Так что времени много не займу. Скажу сразу, речь пойдёт о твоём отце, Петре Николаевиче.

Ещё на Таймыре я услышал, как Толя Стрельников разговаривал с начальством: если ему говорили «ты», он дерзко отвечал тем же. Мне это понравилось, с тех пор делал так же, исключая разве что женщин. Сейчас Редаков пропустил это, ибо внутренне насторожился. Чуть раскосые, глубоко посаженные и сближенные глаза его замерли. Ждал конца паузы, стараясь сохранить прежнее высокомерное спокойствие.

С человеком, у которого рыльце в пушку, но сильная воля, можно было разговаривать лишь на языке лаконичных фактов, без всяких прелюдий и отступлений.

— Мне известно, полковник Редаков служил начальником контрразведки сначала на юге у Деникина, потом оказался на Южном Урале в той же должности. Участвовал в казнях красноармейцев, коммунистов и комиссаров, лично вешал и расстреливал. После разгрома белых армий и интервенции, бежал в Мордовию, поселился в городе Ковылкино, где ты и родился.

Он молчал и уже ненавидел меня. Вероятно, он жил под спудом мысли, что в течение жизни кто-нибудь обязательно придёт и вот так станет говорить, а вернее, тыкать носом в кровавое прошлое его отца. Он даже готовился к этому, и всё равно оказался не готов, однако сориентировался быстро, приняв меня за шантажиста.

— Вам что нужно, молодой человек? Деньги?

Николай Петрович мыслил, как настоящий финансист.

— Нет, мне не нужны деньги, — словами Олешки сказал я. — Единственное, что хочу, это справедливости. Моего деда расстреляли в тридцать третьем только за то, что он скрыл своё происхождение.

— Вы что же, — вроде бы даже ухмыльнулся, — хотите, чтоб и меня расстреляли?

— Да кто же вас теперь расстреляет? — спросил таким же тоном. — Хотя недавно министра рыбной промышленности поставили к стенке… Но не об этом речь, Николай Петрович. Я всё-таки хочу рассказать о вашем отце.

— Хватит, уже всё сказали! — он встал, и я понял, Олешка прав: этот запросто вышибет табуретку из-под ног. Живой полковник Редаков стоял передо мной.

— А вы садитесь, Николай Петрович! — я тоже вскочил, зажимая себя, чтоб не посыпался ментовский жаргон. — В ногах правды нет.

— Мне нужно позвонить!

Чуть торопливо я поднял кейс и поставил рядом с собой на лавочку.

— Поговорим, тогда и позвоните.

Не сразу, но Редаков всё-таки сел, фигура его заметно погрузнела.

— Я не всё сказал! — продолжил я, его надо было валить. — В начале лета девятнадцатого полковник Редаков с командой ушёл за Урал, к Колчаку. Там принял обоз с драгоценностями. Колчак уже не доверял своему окружению. Но знал, кому поручить финансовую операцию — вашему отцу. Груз предназначался английским интервентам в Архангельске. В качестве оплаты за поставки вооружения и боеприпасов. Местом встречи сторон и передачи золота определили район горы Манараги. Ждали там до зимы, но англичане не пришли. Полковник Редаков отослал команду в Архангельск. Сам же со штабс-капитаном Стефановичем и пятерыми караульными остался с обозом. Караульных он потом застрелил…

— Можно не продолжать. — Николай Петрович постучал ложечкой по пустой чашке, будто оратора на собрании останавливал. — Я всё понял. Да-да, я уже встречал таких людей, приходили к отцу… Вы искатель сокровищ! Вы же ищите золото Колчака? — он засмеялся и неожиданно подобрел, переломив свой испуг, словно спичку в пальцах. — Понимаю, молодость, дерзкий дух, жажда открытий, потребность чего-нибудь нового экзотического. Успокойтесь, молодой человек. Мне хорошо известно, чей я сын. А также известно, что золото исчезло, видимо, растворилось в воде. Наверное, и такое бывает. Мой совет: оставьте эту затею. Займитесь чем-нибудь полезным. Ну, если у вас такая игра — нырять в озеро и ползать по дну, пожалуйста, играйте, тут я не советчик. Ступайте.

Он выскальзывал, он не боялся прошлого Редакова-отца, хотя был момент — трухнул, когда сказал о деньгах. Я сам выпустил его, сделал какую-то ошибку, а он сразу засёк её, воспрял духом и успокоился. Пожалуй, Олешка был прав, когда говорил, что с такими людьми можно разговаривать, лишь когда у него носовертка на шее или ствол у затылка. И мне действительно ничего не оставалось, как уйти отсюда, но хотя бы достойно. На этот случай легенда была. Не сказать, что убойная, но не должна была оставить его в прежнем спокойствии.

— Николай Петрович, а как у вас со сном? — по-житейски спросил. — Спите хорошо по ночам? Ничто вас не тревожит?

— Спасибо, не жалуюсь! — Он становился циничным и ледяным, готовым если не табуретку из под ног, то висок выбить.

— У вас крепкие нервы, хорошая наследственность… А я часто просыпаюсь с мыслью о мести. Согласитесь, это же нормальное человеческое чувство — месть за свою семью, за родных людей. И ничего в нём дикого, кровожадного. Месть — это защита чести, если хотите. Чести и достоинства своего рода. Ваш отец застрелил моего деда, выстрелом в затылок. Возле горы Манарага на Урале. Чтоб не делиться с ним, и чтоб не осталось свидетелей.

Редаков не ожидал такого поворота, брови вновь разлетелись, как у совы, от и так тонких губ ничего не осталось.

— Вы сказали… Деда расстреляли в тридцать третьем.

— У каждого человека бывает два деда.

— Ну да, да…

— Моя мать не знает отца, потому что в то время ещё не родилась, отец никогда не видел своего отца, а я своих дедов. Потому что ваш отец умел хладнокровно стрелять безвинным людям в затылок. Как вы полагаете, это справедливо? Какие ещё чувства у меня, внука, могут быть к вам, сыну палача?

Он проглотил это чуть ли не в прямом смысле — кадык на горле забегал. Я перехватил его взгляд на своём кейсе, и чтобы подтвердить его предчувствия, тронул пальцем клавишу замка.

— Мы с вами нормальные, здравомыслящие люди, — заторопился Редаков. — Давайте остудим головы, спрячем эмоции и попробуем найти компромисс.

— Что вы предлагаете? Может, у вас хватит мужества застрелиться самому? Как это делали ваши конкуренты и люди, стоящие на пути?

Николай Петрович очень хотел жить, поэтому тут же струсил. Посыпалась скороговорка, неуместная для его представительной фактуры.

— Почему такие крайности? Нет, нет, так решительно нельзя. Это всё глупо, нелепо. Есть достаточно способов и средств уладить любой конфликт… — опомнился, нашёл другой тон, увещевательный. — Вы ещё очень молодой человек, подумайте о будущем. Времена меняются очень быстро, а с ним и наше сознание. Кровная месть — не выход из ситуации.

— А в чём выход?

Он замялся, сделал паузу и попытку встать, но увидел мою руку на кейсе и снова сел.

— Есть вполне конкретное предложение. Да, мой отец кое-что оставил для себя. Относительно немного: монеты, украшения, церковная утварь, вещи из музеев и несколько слитков… Всё остальное исчезло со дна озера. Какая-то не совсем понятная история, но это так… Отец передал ценности перед самой смертью, поэтому всё на месте, ничего не растрачено. Мы могли бы поделить драгоценности, например, в равных долях. Уверяю вас, это очень большая сумма. Несколько миллионов рублей. По вашему желанию я бы мог выплатить их в валюте по курсу.

— Откупиться хотите? — руку с кейса я убрал, что было замечено мгновенно.

— Справедливость действительно должна быть восстановлена. По крайней мере, моя совесть будет чиста перед памятью людей, погибших от руки моего отца.

— И сколько же стоит чистота совести в долларах по курсу?

Он принимал язвительный тон и был достаточно щедр.

— Четыре с половиной миллиона. При желании драгоценности можно оценить и сделать пересчёт.

Я мог стать одним из богатейших советских людей.

— Ну и куда я с вашими миллионами в нашем государстве?

Редаков сделал длинную насторожённую паузу, словно опытный удильщик, у которого поплавок повело, но рыба ещё не взяла крючок вместе с наживкой.

Должен подчеркнуть: это было начало лета 1984 года, дряхлый Черненко ещё был у власти. Какой бы там ни было, а эта власть ещё была в силе. Никакой перестройкой, а тем паче переходом от «развитого социализма» к махровому, первобытному капитализму ещё и не пахло, а чиновник советского Минфина сказал слова, в реальность которых в то время поверить было невозможно. Причём, произнёс их без пафоса, и думаю, без желания обмануть меня, провести на мякине и спасти свою шкуру.

— Знаете, времена меняются быстро, и я уверен, через несколько лет вы станете благодарить меня. И себя, что сумели зажать чувства в кулак и взять эти миллионы. Вы увидите наш мир совсем в ином свете, это я вам обещаю. Он изменится очень скоро, и эти миллионы потребуются нам, как первоначальный капитал. Кто войдёт в новое время с капиталом, тот будет иметь всё, в том числе и власть. Сколько вам будет, например, в девяносто втором?

В девяносто втором (и ещё годом раньше) я часто вспоминал его откровение, особенно когда старые издательства умерли, а новые не народились, и я вынужден был идти халтурить — менять сантехнику в больницах и перестилать полы в кинотеатрах Вологды.

А тогда я не поверил ни предсказаниям, ни его предложению поделиться. Чувствовал ловушку, в которую меня заманивают. Да он копейки не отдаст! Только время оттягивает, усыпляет бдительность, ловит на жадности, чтобы я успокоился, дал ему возможность позвонить или просто вышел с территории дачи. Да я до автобусной остановки не дойду, как тут уже будут его подручные. Олешка говорил, сколько человек, вставших на его пути, умерло от внезапной смерти, и сколько руки на себя наложило. Так что и в девяносто втором мне было бы сорок, навечно остался бы молодым…

Однако следовало доигрывать.

— Вы что же, сейчас достанете эти миллионы и положите мне в портфель? — спросил с ухмылкой и надеждой.

— Разумеется, нет. Таких денег на руках не держат. Мне нужно сутки для подготовки. Условимся так: завтра во второй половине дня пришлю за вами служебную машину. Нам придётся выехать за город.

— Где меня благополучно пристукнут и бросят в канаву. Или, например, толкнут под поезд.

— Хорошо. Если не доверяете, предлагайте свой вариант, — слишком уж быстро согласился он.

Мне тоже было нечего терять, сказал то, что первое пришло в голову:

— Завтра в семнадцать тридцать в сквере на Цветном бульваре, напротив цирка. Подойду сам.

— Нравятся людные места?

— Да, не люблю одиночества.

Из деревни, где была дача Редакова, я драпал, как заяц, петлями по задам огородов, полями и перелесками, чтоб выйти на любую другую дорогу, где меня не ждут. В автобусе потом приглядывался к пассажирам и даже в метро тянуло посмотреть, нет ли «хвоста».

В редакцию журнала я заскочил без десяти пять, забрал пакет у секретарши и помчался на Ярославский вокзал. Раньше паспортов на железной дороге не спрашивали и пассажиров таким образом не регистрировали, поэтому прыгнул в ближайший поезд и укатил в Вологду. Больше всего опасался, что отследили нашу связь с Олешкой либо могут её просчитать. Кто знает, в каких Николай Петрович отношениях с КГБ? Может, в самых тёплых, коль такой смелый, независимый и ясновидящий? Я боялся подставить под удар моего главного информатора, вдохновителя, единственного живого свидетеля и просто близкого человека, поскольку незаметно привязался к старику и даже терпел его неприятный, беспричинный смех без веселья.

В Вологде забежал в свою квартиру лишь для того, чтобы взять кольт. Входил осторожно, чтоб никто не заметил, и сразу же самолётом в Тотьму — благо, что в государстве ещё было спокойно и на «деревенских» рейсы пассажиров не проверяли вообще. По мере того, как приближался к Пёсьей Деньге, всё больше волновался.

А Олешка преспокойно сидел на скамеечке возле дома и лениво передаивался с трезвым соседом.

— Контрреволюционный элемент! — кричал тот.

— Куркуль! — отзывался Олешка, будто кроссворд разгадывали. — Алкаш. Крысятник.

Я подобрался к дому через неполотую картошку, сквозанул на сарай и уже оттуда позвал старика. Он сразу увидел моё состояние, сказал одно нормальное слово вкупе с тирадой нецензурных:

— Про…л твою, в душу, на… обоз!

— Чужих не было? — спросил я.

— Значит, будут!

Когда я рассказал ему о визите к Редакову, Олешка даже орать стал, что я легко поверил, будто полковник взял из обоза немного, а остальное в воде растаяло. Сказал, давить надо было сильнее, признался бы! Однако тут же сам себя урезонил, как только я вспомнил и поведал ему о предсказании Николая Петровича, что мир переменится к девяносто второму году. Защурился, закряхтел, зачесался.

— А что?… Хрен знает, что они там варят. А коль там полковничьи сыночки кухарят, должно, из советской власти свиная отбивная будет, с косточкой.

Потом ещё отошёл, даже заматерился весело.

— Что не пошёл за деньгами — правильно. Они б тебя и на людях кончили — глазом не моргнули. Шар с приблудой ты ему под шкуру влупил. А давай-ка неделю отлежимся, да понюхаем, чем там завоняет. Гадом буду, этот выползок со страху обмарается. Ведь он уверен был, ты польстился и придёшь. Ты на воле и живой — ему вилы!

Спустя пять дней, весьма скромно и ненавязчиво, дабы не шокировать советских телезрителей, в рядовых вечерних новостях проскочило сообщение. В автокатастрофе на Ленинградском шоссе трагически погиб ответственный работник Министерства финансов СССР, заслуженный экономист и доктор наук, участник героических сражений на Малой Земле, Николай Петрович Редаков…

Танцующая на камнях

В тот же день я вернулся в Вологду, сгрёб всё походное снаряжение — вместе с аквалангом два тяжёлых рюкзака, сказал писателю Саше Грязеву, что еду в Сибирь будто бы собирать материал для романа «Крамола», сам же убрал с лица бороду и усы и сел в поезд, идущий на север. Прописка у меня всё ещё значилась томская, о вологодском жилье было известно лишь узкому кругу, поэтому если бросятся искать, то пока распутают клубок, можно уйти далеко.

Какой-то особой опасности не чувствовалось, но Олешка был уверен, в покое меня не оставят: дескать, припёртый к стенке Редаков раскрылся, полагая, что я уже никуда не уйду, и за это поплатился жизнью. Если у них такая финансовая фигура — просто пешка, которую можно убрать за провинность, то можно представить, кто же там ферзь и что со мной будет, попади им в руки.

Из поезда я вышел не на станции Косью, как в первый раз, а по совету Олешки уехал в Кожим-рудник — на моё счастье поезд шёл с опозданием, и высадился я светлой северной ночью, когда на станции не было ни души. Напялил рюкзаки таймырским способом — один на спине, другой на груди, и лесовозной дорогой двинул в горы.

Белые ночи оказались в самом разгаре, так что идти было даже лучше, чем днём, гнус меньше донимал, прохладно, к восходу одолел километров шесть и отыскал в ельниках потаённую Олешкину землянку: к Манараге он обычно добирался этим путём и давно его обустроил.

Была мысль оставить здесь акваланг с запасным баллоном (всё равно на озере лёд), сходить до Манараги налегке, с одним рюкзаком (тянул килограммов на сорок), а потом вернуться, но в последний миг передумал: по закону подлости найдёт кто-нибудь, и пропало дело…

Понёс всё сразу — лучше идти буду медленно, всё равно спешить некуда, впереди может быть, целый год времени.

Если не больше…

С Олешкой мы даже попрощались на всякий случай — старик всё кряхтел, мол, не дотянет, а скрыться мне советовал надолго, потому как мы расшевелили змеиное гнездо, и это он, старый дурак, толкнул меня в пасть «каркадилам» (именно так!). И когда проводил до моста, и уже невыразительно так рукой вслед мне махнул, вдруг окликнул, догнал, схватил за грудки.

— Ты слушай, что скажу!.. Погоди!.. Дед твой говорил, его человек из проруби достал. Ну, помнишь, рассказывал? Старик такой, с птицей? Под слово отпустил?..

— Ну, помню, помню! — меня озноб охватил.

— Так вот, внучок. Хочешь верь, а хочешь нет, но это так и было, — как-то стыдливо, словно сомневаясь, забормотал Олешка. — Я-то ему не поверил, думал, с воза соскочить вздумал, вот и гонит… Но там этот старик ходит. Так что ты смотри… Мозги нараскоряку, ничего не пойму, но ходит! И птица есть. А зовут — Атенон.

— Ты видел его?

— Не спрашивай! — уклонился он недовольно и торопливо. — Предупредить тебя должен. Увидишь — не подходи близко, а лучше беги. Не надо с ними связываться.

— С кем — с ними?

— Да хрен знает с кем! Ни с кем там не связывайся.

В общем, настращал напоследок, озадачил, а сам развернулся и пошёл на Пёсью Деньгу, оставив меня на мосту.

Старик с птицей на плече — Атенон. Ещё одна, совершенно непонятная фигура!

Я не хотел сидеть на Урале год, потому что в двух осенних номерах должно выйти «Слово» и что скрывать, поддавливало тщеславие, хотелось после публикации нечаянно появиться в ЦДЛе на Герцена, послушать какие-то слова, наконец, своими глазами увидеть роман в «Нашем современнике»!

И ещё было одно обстоятельство: в Томск съездить так и не успел, а соваться туда сейчас опасно, искать начнут оттуда, но рукописи трёх начатых романов оставались там, рядом с прахом старца Фёдора Кузьмича! Правда, я помнил, на чём остановился, и потихоньку продолжал приятный для души «Рой», чтоб хоть так отвлечься от унылой реальности. Потому оставаться здесь надолго я не собирался и прикидывал, что в сентябре, до снегов, сорвусь с Урала, ибо зимой там делать нечего.

И думал я: вряд ли заслуженный экономист и доктор наук поверил, что я писатель. Новый билет СП выглядел, как документ прикрытия, и если с Николаем Петровичем беседовал специалист (прежде чем устроить ему трагическую гибель), то скорее всего, выводы сделает такие. В эту же пользу может сыграть то, что Редаков принял меня сначала за известного Михаила Алексеева, то есть, получается, я умышленно выдал себя за него. Во всём этом была одна логическая дырка. О наличии такого писателя можно было запросто узнать в Союзе, там даже полуофициальный представитель КГБ работал в качестве секретаря, непомерно толстый человек в гражданском. Будь у сына начальника белогвардейской контрразведки хорошие связи с красной современной контрразведкой…

Но и тут могла выйти путаница: был ещё один писатель Сергей Алексеев («Сто рассказов о Ленине», исторический цикл рассказов и т. д.). Так что, с кем торговался ответственный работник Минфина, придётся какое-то время выяснять и может такое случится, что «каркадилы», принёсшие в жертву своего соплеменника, уже вкусившие крови, как гончие на зайчих сметках, покрутятся, повертятся, поорут для куража да и останутся ни с чем.

И был ещё один веский довод, который от Олешки я утаил и обсуждать с ним не стал: что если Редакова не разменяли, а он действительно угодил в автокатастрофу? Шансов мало, но если в судьбе была вписана такая строка, никуда не денешься: кому в огне гореть, тот не утонет.

В таком случае получался очень интересный расклад: к сынку начальника контрразведки является человек, выдающий себя за писателя, говорит о своём застреленном деде, о жажде кровной мести, предложенные ему деньги не берёт, поскольку к месту встречи не является, и вдруг ответственный работник Минфина попадает в банальную катастрофу на дороге. Что могут подумать «каркадилы» и вся эта камарилья, готовящая тихий государственный переворот? А то, что месть свершилась. И если я, или люди, стоящие за мной (не один же я всё устроил!), способны легко проворачивать подобные операции, то это сила, наверняка связанная со спецслужбами, и с ней следует считаться, а не вступать в войну. «Каркадилы» не то чтобы испугаются, а не захотят светиться, разыскивая и преследуя меня, ибо слишком важны и велики основные замыслы, чтоб подвергать их опасности.

Весь путь по Уралу я обнадёживал себя таким образом, а то уж слишком печальной получалась дорога: будто не к Манараге иду — в ссылку, да ещё нагруженный, как верблюд.

Километрах в десяти от заповедной горы нашёл ещё одну Олешкину землянку, отдохнул, выспался, затем снарядил лёгкий рюкзачок с двухдневным запасом продуктов, взял кольт, бинокль, резиновую лодку, пожалел о лопатке-талисмане, оставшейся в Томске, и двинул в разведку. За всю дорогу на сей раз ни единого человека не встретил, нигде свежего следа — кострища, консервной банки, затёсы на дереве — не видел, словно за пять лет одичал Северный Урал, люди перестали ходить. И сам ничего подобного не оставлял, даже мшистые места стороной обходил, по камешкам…

И вот по пути к Манараге, как и в ту, первую экспедицию, мысли снова настроились на «археологию» языка: было чувство, что я в самом деле раскапываю слово, а потом отчищаю его лёгкой и нежной кистью.

Зацепился за слово КОРА, снял наносную букву О (в слово КРАСНЫЙ она же не попала) и получилось КРА. Просто и ясно, часть дерева, обращённая к солнцу. Тогда КОРАБЛЬ зазвучит как КРАБЛЬ, то есть, сделанный из поверхностной части дерева — лодка-долблёнка! Но не только, есть ещё информация в знаке Б, означающей всё божественное. Скорее всего, крабль — погребальная лодка, в которой сжигали останки и получался ПРАХ. А то, на чём ходили по рекам и морям, называлось ЛАДЬЁЙ.

А КОРОБ будет КРАБ — сплетённый из коры, КОРОСТА — КРАСТА. В таком случае, КОРОВА будет звучать КРАВА — а так её называл торбинский печник, сосланный поляк! Он ещё вместо КОРОЛЬ говорил КРАЛЬ. То есть деревенское название подружки КРАЛЯ — КОРОЛЕВА? А сейчас вроде бы оскорбительно зазвучит, назови свою девушку кралей. КОРОНА — КРАНА! Как солнце или буквально солнечная корона при затмении! ВОРОТА — ВРАТА, ВОРОБЕЙ — ВРАБИЙ (смелая птица, бьющая в солнце?), ВОРОНА — ВРАНА, МОЛОКО — МЛЕКО (млечный путь), СТОРОНА — СТРАНА, ГОРОД — ГРАД.

Тут же, на Приполярном Урале, была гора НАРОДА (ударение на первый слог), высшая точка всего Каменного Пояса — в нормальной речи звучало как НАРАДА (на советских картах она вообще стала горой Народной) и переводилось, как «место обитания, земля бога дающего свет», своеобразный библейский АРАРАТ! Потрясающее по информационности слово, если ещё учесть, что знак Т наверняка означает «вырастающий из земли и уходящий семенем в землю», как в слове ТРАВА — тоже КРУГ.

А сама ГОРА — ГАРА, движение к солнцу!

Откуда, каким образом в русский язык пришла буква О, которые ещё долго не писали, как лишние и часто ставили титлы? Пришла и исказила первоначальную суть, будто кислота, растворила внутренний, магический смысл слова. СОЛОВЕЙ это что, от СОЛО? Да ничего подобного, автор «Слова о Полку…» называет птицу СЛАВИЙ, а это совершенно иной смысл. КОЛО — КЛА — круг, к ЛА относящийся! А что такое певучее, стоящее, пожалуй, на втором месте после РА — ЛА? ЛАД? Гармония, порядок, мир, и тогда КОЛО — воплощение ЛАДА!

Несмотря ни на что «О» до сих пор существует в севернорусских говорах, когда как центральная часть России и Юг говорят А. И все вместе говорим КАРОВА, но пишем КОРОВА. Но ведь топонимика в той же Вологодской окающей области осталась практически неизменной, древней, доледниковой — ТАРНОГА, ВАГА, ТЕР-МЕНЬГА, ИЛЕЗА, ПЁСЬЯ ДЕНЬГА, СУДА, СЛУДА, РАМЕНЬЕ, УСТЮГ (УСТЬЮГ — река ЮГ на Севере?), УФТЮГА, ЮРМАНГА, СИВЧУГА, КУБЕНА, ЕЛЬМА и самое потрясающее — река ГАНГА!

Практически, остаётся одна ВОЛОГДА, где дважды повторяется О, но если её сократить, то выходит ВЛАГ-ДА — дающая ВЛАГУ (воду), ибо ДА — всегда ДАВАТЬ (ДАЖДЬБОГ, «хлеб наш насущный даждъ нам днесь», ДАР, ДАНЬ, ВОЗДАТЬ, РАДО(А)СТЬ), в слове ДОЖДЬ слышится прямое ДАЖДЬ, потому что его всегда просили люди, живущие с сохи.

Что произошло? Экспансия тех, кто вернулся с Юга и принёс новую религию? Или сами СЛОВЯНЕ, живущие с лова (отсюда олений культ и орнамент), пережидая бесконечную ледниковую зиму, облагозвучили свой язык, когда пели такие же бесконечные гимны исчезнувшему под мощным слоем туч, солнцу? Кто пережил хотя бы одну полярную ночь, тот знает: сидя в темноте полных три месяца ещё как запоёшь! Потому в Заполярье и сохранился Праздник Солнца.

Если следовать простой логике, то окающие племена не могли быть хранителями акающей топонимики на Севере. Значит, из «эмиграции» вернулись они, и они же принесли «благозвучие» в прарусский язык?

А само слово СОЛНЦЕ! Тот же автор «Слова о Полку Игореве» писал (надеюсь, позже переписчики копировали точно, а если нет, то ещё лучше) не СОЛНЦЕ, а СЛНЦЕ.

Когда оно из РА стало таким труднопроизносимым?

Геродот называл Волгу рекой РА (возможно, от купцов слышал или от странников), и жители её берегов называли реку так же.

Когда же река СОЛНЦА превратилось в совершенно безликую ВОЛГУ (буквально, Бегущая Влага или вообще Влага)? Кто переименовал? Кто из обожествлённого символа сделал примитив, достойный неразвитых языков малых, полудиких народов или совершенно диких аббревиатур послереволюционной перестройки?

Нет, всё-таки это экспансия людей, принёсших иную, нежели чем крамолъство, религию. Уничтожение символов старой веры, очень знакомая ситуация: Сергиев Посад — Загорск, Богородск — Ногинск и так далее. На месте ХРАМОВ — языческие капища, потом на капищах строили христианские церкви, снова называемые храмами, а уж за ними — вечные огни, памятники Ленину, клубы, танцплощадки или просто склады зерна…

В общем, «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…»

Неужто это вечный принцип в России? А что придёт за развитым социализмом? Не развитый коммунизм или всё-таки я увижу мир совсем в ином свете, что обещал Редаков-младший? И в этом мире мне всего-то потребуются четыре с половиной миллиона?..

Нет, лучше о другом.

Почему так меняются звуки — Г на 3 и на Ж? Должна быть внутренняя смысловая закономерность. Известно, 3 — знак божественного огня или света (A3 и ЯЗ). КняЗь, княЖе, княГиня… Гореть, Зной, Жар, Жечь — ОГОНЬ! Ж — тоже знак огня! Тогда и Г, поскольку, ГА — движение, а оно есть ЖИЗНЬ. А КНЯЗЬ? Более распространённая в древности форма КНЯЖЕ, потому что его сын — КНЯЖИЧ. К — НЯ — Ж… Ня, ны — меня, ко мне. Значит, получается: «ко мне (несущий) огонь»? Кто был князь? Хранитель огня? Просто огня или священного? Тогда ЖРЕЦ! (И не от слова «жрать», впрочем, вполне возможно ритуальное слово обрядили в чёрные одежды). Но почему в древнерусской литературе встречается выражение «воскресить огонь»? Возжечь — понятно, а воскресить? КРЕС — КРЕСАЛО, выбивающее огонь из камня! Тогда КРЕСТ — возжигание жизни, а кстати, землепашцев называли КРЕСТИ, то есть, возжигающий жизнь на земле!

И тогда же КРЕСТЬЯНИН уж никак не от слова «христианин».

ЖДАТЬ — ждать, когда дадут огонь? А ВОЖДЬ? Ведёт куда-то или даёт огонь? Может, то и другое вместе? Ведёт и освещает путь факелом, СВЕТОЧЕМ. А как ещё было ходить во мраке ледниковой зимы?

* * *

Манарага наполовину была укрыта плотной серой тучей. Накрапывал дождик, но не такой, чтоб останавливаться, да и на руку он был: можно подойти не слышно, самому легче укрыться, и если есть люди — уже палатку натянули, костёрчик развели. К горе я не приближался, двигался вдоль осыпей и развалов на расстоянии, по тылам, часто останавливался на возвышенностях, чтоб просмотреть территорию в бинокль или просто стоял оцепенело. Даже в такую погоду Манарага казалась величественной, непомерно высокой, возможно потому, что на склонах ещё лежал снег, а неподвижная туча напоминала суровые, аскетичные одежды на молодой монашке, скрывавший свои таинственные прелести, и от этого она становилась ещё притягательнее.

Сделав полукруг по северной стороне, я вышел на берег полноводной, гремящей Манараги: обходить гору вокруг не имело смысла, если кто и был тут, давно бы уже себя обнаружил. Рассказав о старике с птицей, Олешка вынудил меня осторожничать ещё больше, и я ловил себя на мысли, что высматриваю не просто людей, каких-нибудь пеших или водных туристов, и даже не «каркадилов», а этого самого Атенона, одно имя которого отчего-то навевает знобящую жуть.

В окрестностях горы я никого не обнаружил, понемногу успокоился и лодку накачивал уже не прячась, с удовольствием, вспоминая, как в семьдесят девятом вязал плот. На сей раз переправа заняла минут двадцать, и вот я уже ступил на другой берег!

На Ледяном озере лежал серо-синий лёд без единого чёрного пятна открытой воды — зимой водолазных работ не проводили, у оторванного припая по камням и отмелям бродили вороны, вероятно, собирая дохлую рыбью молодь. И это было единственное движение, насколько хватал глаз бинокля. Всё-таки я выждал, когда наступят ночные сумерки (газету читать можно), ещё раз проверил, нет ли дымов, не слышно ли голосов либо стука топора. Туча так и осталась на Манараге, но дождик прекратился, и наступило совершенное безмолвие.

Теперь осталось разведать Олешкину пещеру, вернее, грот, в котором он когда-то жил с моим дедом и называл логовом. Старик нарисовал подробный план, как найти, а поскольку картограф из него был никакой, собственноручные наброски он читал только сам, а к тому же ещё и объяснял на своём специфическом языке, то я мало что понял. Искать логово следовало на востоке от озера, приблизительно в трёх-четырёх километрах, на одном из притоков речки Юнковож — где-то на границе леса. Единственной точной приметой, со слов Олешки, был ручей с небольшим водопадом, где-то уходящий под землю.

Ручьёв тут было полно, особенно после дождя, и все с водопадами…

И всё-таки я достал начертанный им план, сверил с местностью и определил примерное направление. Соблазн забраться и пожить в недрах Урала, а не в палатке, заметной отовсюду, как ни маскируй, был велик. В этом гроте когда-то жили офицеры, Редаков, Стефанович (пока не ушёл в отдельную нору) и третий — Нерехтинский, уплывший с командой в Англию и там канувший в неизвестность. Олешка предполагал, что их всех там кончили, чтоб не оставлять свидетелей, может даже по пути в море утопили, чтоб не кормить. Потому что каждый из них, окажись на свободе, непременно вернулся бы в Россию, пошёл бы на Урал и утащил весь обоз, даже если бы пупок развязался, а англичане считали, что золото уже принадлежит им и они отдавать назад не хотели.

Этот поручик Нерехтинский был самым человечным из всех офицеров, может, потому Редаков и отправил его в Архангельск. По крайней мере, не вешал, не расстреливал и с солдатами разговаривал нормально, хотя всякое бывало, особенно когда в атаки на красных ходили — там уж мать-перемать…

Полазив вдоль ручьёв с водопадами, я ничего не нашёл, вернулся поближе к озеру, точнее, в распадок с чахлым леском, и пошёл по нему больше для формы. И скоро неожиданно наткнулся на исток чистого ручья, вытекающего из каменного развала. Водопадом это можно было назвать с натяжкой, скорее, фонтаном, чуть ниже которого вода выточила в коренных породах овальную ванну, глубиной по пояс, откуда скатывалась и разбивалась о камни и в них же пропадала — эдакий кусочек подземной речки, выбившейся на свет.

Намороженный за зиму ледяной курган ещё не растаял и лежал голубым самоцветом, источая холод. Я напился холоднющей воды, достал сигареты и не успел закурить, как увидел вход в логово, описанный Олешкой. Двухметровый уступ с ёлками на верху и от «водопада» прикрытый сползшими глыбами, кустарником, опутанный старыми корневищами, полезешь — ногу сломишь. Таких мест в горах множество, однако я вскарабкался к уступу и под навесом из плиты нашёл почти круглый лаз и кем-то вытасканный оттуда перегной листвы и хвои. Фонаря я не взял, потому посветил спичкой, отважился и полез.

По форме грот напоминал черепаший панцирь изнутри: просторный, но низкий, головы не распрямить, покатые стенки сходили на нет, образуя щели, а пол оказался завален толстым слоем сухого, сыпучего перегноя. То ли офицеры в гражданскую натаскали лапника и листьев, то ли мой дед с Олешкой, то ли долгие годы здесь была медвежья берлога.

А может, то и другое вместе; все тут жили, и все таскали подстилку…

Я опасался случайно поджечь шуршащий под ногами сухой перегной, много не светил и, осмотревшись, выбрался покурить наружу. Вообще жильё было идеальным: вода в пятнадцати метрах, дров навалом, костёрчик можно разжигать ночью — ниоткуда не увидишь, до Ледяного озера сорок минут хода, да и Манарага не так далеко, если напрямую.

И самое любопытное, нет гнуса, видно, распадок всё время продувает и комар не держится. Вот только подходы просматриваются всего на сотню метров, а со стороны уступа и того меньше, да глыба льда и фонтан привлекают внимание.

Может, и дед вот так же стоял здесь, курил, думал о бабушке, мечтал принести драгоценности и сделать её счастливой…

А я-то что здесь ищу? Кого и чем осчастливлю?..

«Трагическая» гибель Редакова подействовала странным образом — стала пропадать радость в жизни. То, что ещё недавно вдохновляло, теперь казалось суетой, смешное перестало быть смешным, удачи не волновали так, как раньше — до сдавленного, внутреннего визга. Окружающий мир начал казаться грандиозно-величественным в жестокости и каменно-холодным, бесчувственным, словно выветренный, шершавый истукан в степи, который не согревается даже под палящим солнцем. Я надеялся, всё это исправится, как только приду к Манараге, однако произошло обратное — здесь всё усилилось, приобрело резкий контраст. Всю дорогу думал, чего же не хватает, что забыл, и вдруг заметил: путь больно уж мрачный, иду и ни разу не улыбнулся…

Между тем, до восхода оставалось полтора часа, я оставил в логове всё лишнее, лодку сунул в пустой рюкзак и пошёл к Манараге, на ту точку, с который видел феерическое зрелище. Вот где можно взбодрить, подмолодить кровь адреналином.

Казалось, прятаться мне здесь не от кого, человека, стрелявшего в меня, здесь нет, иначе где-нибудь столкнулись бы или пальнул бы он в спину, как в прошлый раз. И старика с птицей тоже не видать. Потому опасности я не чувствовал, шёл не прячась, открыто, больше под ноги смотрел, поскольку вчерашний дождь размылил лишайники на камнях, и когда внезапно увидел человека, на миг остолбенел.

Место было занято! На приподнятой в сторону Манараги, плите, откуда я видел восход первый раз, стояла девушка, а вернее девочка-подросток, как мне показалось вначале — ещё тоненькая и нескладно высокая. И не просто стояла, а танцевала, нечто бально-балетное. Я оказался у неё за спиной, всего в двух десятках метров.

Ещё минуту назад, когда вскидывал голову, там было пусто!

Любое перемещение человека в развалах я бы заметил, поскольку осторожная, скрытная жизнь последних дней обострила боковое зрение и реакцию на всякое движение.

Рассмотреть толком ничего не успел, отчётливо видел лишь танцующую девочку-подростка, и всё внимание автоматически сосредоточилось на этом чуде. Ничего подобного я не видел, стоял чуть ли не с разинутым ртом и шевельнуться боялся, чтоб не быть обнаруженным. То, что это некий ритуальный танец, сомнений не оставалось. Но кто она? Откуда здесь взялась?!

Тем временем танцовщица взлетела на верхнюю кромку плиты и раскачиваясь, начала медленно поднимать руки, и вместе с ними над горой полыхнул багровым полукружьем солнечный диск.

В тот же миг всё пропало в огненном мареве, и силуэт танцующей девочки раскалился, сплавился со сверкающей лавой и, переламываясь, с брызгами обрушился на склоны Манараги. Меня не ослепило, как в прошлый раз, в последнее мгновение я заслонился локтем и подумал, что сильный встречный свет просто поглотил тонкую её фигурку, как бывает, если в тёмном коридоре на фоне светлого окна навстречу идёт человек. Я двинулся вперёд, прикрывая глаза обеими ладонями. Гора уже таяла, образовавшаяся чаша заполнялась дымящимся расплавом, и рассмотреть что-либо на плите стало невозможно. Чуть отнимешь руки, и от слепящего сияния в тот час же наворачиваются слёзы. Огромный плоский камень, когда-то свалившийся с Манараги, был уже в трёх метрах, когда я разглядел, что на нём и в самом деле никого нет.

И от минутной растерянности потерял осторожность, глянул выше и перед взором запрыгали «зайцы». Ощупью добравшись до плиты, сел спиной к восходу и зажал глаза. Вспышка оказалась настолько сильной, что ломило переносицу и лоб, я моргал, тряс головой, и что происходит вокруг, мог только слышать. И ладно, если б дело закончилось зрительной галлюцинацией — ну, привиделась мне эта девочка, особое состояние света, игра теней на восходе, какое-то необычное преломление лучей. Игра воображения, наконец! Но тут я услышал шаги по плите, причём, стук будто бы туфелек на металлических каблучках (это в курумниках-то!). Звук остановился за моей спиной, с характерным приставлением ноги, я даже услышал шорох ткани, отнял руки и глянул через плечо…

А там гигантский протуберанец, вызрев над чашей, медленно оторвался и, вращаясь, понёсся вертикально вверх, багровое плазменное свечение оставляло мерцающий пунктир, будто заставляя смотреть вслед. Я с трудом оторвался от этого зрелища и огляделся: на плите никого не было, но звонкий перестук каблучков по камням оказался сзади и — смех, сдавленный, озорной, ещё не девичий, но уже и не детский.

Мне стало не до восхода, почему-то руки затряслись. Я закурил, отошёл в сторону от плиты, всего-то шагов на десять, и Манарага в тот час восстановилась — обыкновенная гора, солнце поднимается…

Но танцовщица не исчезла, осталась и теперь убегала в сторону горы, прыгая по камням и вряд ли их касаясь — эдакий балетный бег, всегда кажущийся неуклюжим, и выглядела совсем не подростком.

Только сейчас мне пришло в голову, что окрестности Манараги-то разведал, обследовал возможные места стоянок, но саму её — нет. Наверняка какие-нибудь сумасшедшие туристы забрались на гору и устроили там свой стан. Ну конечно! Откуда ещё тут возьмётся эта танцующая баядерка непонятного возраста?

Через минуту я уже поверил в это и почти успокоился, однако смотреть на восход охота пропала. Танцующая исчезла в развалах, а я пошёл в обратную сторону, к реке, где оставил неспущенную лодку. Никакое соседство мне было не нужно, и это плохо, что меня видели, но придётся потерпеть, несколько дней не показываться возле Манараги, пока туристы не уйдут. И на озере тоже, поскольку сверху его должно быть видно, хотя выглядит, как ледник.

Хорошо, что это был не старик с птицей…

Ну и ничего, займусь пока бытом, перенесу рюкзаки с аквалангом и продуктами, обустрою логово, разведаю распадки вокруг, поищу резервное пристанище на всякий случай. Всё равно лёд ещё не сошёл, нырять за ящиками с золотом рановато…

Чтобы не быть замеченным с горы, я ушёл под скалами в сторону Косью, где оставил своё походное имущество, обратно, уже с рюкзаками, двигался обходным путём и к своему гроту добрался лишь в пятом часу: за день погода менялась трижды, и солнце жаркое было, и дождик брызгал, и даже холодный ветер поднимался — того и гляди снег пойдёт. По пути лишь два пряника съел всухомятку, а вымотался здорово и мечтал прийти к логову, развести костёрчик и сварить геологическую шулюмку — сухари с тушёнкой.

Я свалил рюкзаки возле лаза в грот, снял штормовку, тельняшку и пошёл к фонтану умываться — какая же благодать, когда нет комаров!

Возле ванны, на фоне голубой линзы льда, в позе русалки возлежала та самая танцующая на камнях, только будто бы повзрослевшая — или я в первый раз ошибся, не видя её лица. Та самая, потому что на ногах были тёмно-зелёные туфельки, будто выставленные напоказ. Платье на ней было странное, бесформенное куча скомканного лёгкого и текучего шёлка или ещё чего-то — в тканях я разбирался плохо. И не зябла при этом, хотя температура градусов пять-семь! Не обращая внимания на меня, она играла ледяной водой, плескала, шлёпала рукой и улыбалась, готовая засмеяться. Брызги летели на лицо и желтоватые волосы, словно обсыпанные какими-то зелёными блёстками или мелкими, искристыми камушками, но тоже скомканные и разбросанные по плечам и земле. Всё было настолько естественно и одновременно настолько неожиданно, что я сел, где стоял — в пяти метрах от неё. В голове и на языке было одно, спросить, что она тут делает.

Но не успел. Девушка встала и пошла вниз по распадку своей лёгкой, танцующей балетной походкой, словно так меня и не заметила. И только внизу, за чёрными мокрыми камнями, в которых пропадала речка, на мгновение оглянулась и зацокала каблучками по плитняку.

Через полминуты она пропала за ельником, будто и не было.

Около часа я сидел и дымил, прикуривая сигареты одну от другой, матерился про себя и утверждался в мысли, что мне тоже нужно уходить отсюда, причём, сейчас же, немедленно взваливать рюкзаки и прямым ходом на Косью. Я никогда не страдал галлюцинациями, не терял сознания, не стукался головой, не увлекался мистикой и вообще считал свою психику очень прочной, и не понимал людей, которые всё это испытывают. Похоже, смерть Редакова и все последующие события пошатнули здоровье, крыша немного съехала, если мне начинают чудиться девушки, скачущие по горам на высоких каблучках.

Или началась тоска, как говорила бабушка. Когда она в двадцать девятом, будучи беременной моим отцом, схоронила трёх детей, умерших за один месяц от скарлатины (дед как всегда ушёл на заработки в Вятку, будто бы бондарничать), то от тоски и горя к ней берёза приходила, стоящая за огородами. Придёт, говорит, постоит возле моего окошка и снова уйдёт…

Я знал, всякое заболевание и особенно, психическое, на первом этапе прогрессирует незаметно. Это случилось со Славиком Смирновым на Таймыре: непьющий молодой парень, весёлый бард-самоучка, сперва начал открывать двери, беря ручку полой куртки — током било. Потом стал играть на гитаре в резиновых перчатках (всем было смешно), наконец, утащил с электростанции полупудовые диэлектрические галоши и стал приходить в них на работу в камералку, поскольку земля ему казалась насыщенной разрядами и искрами. А во всём остальном вроде бы нормальный…

Хорошо, что я с этой баядерой не заговорил!

Конечно, сказалось и переутомление после одновременных четырёх романов, бессонные ночи, да и переход к Манараге с двумя рюкзаками…

Нет, оставаться нельзя! Лучше спуститься на лодке до посёлка Косью, попросится к какой-нибудь бабуле на квартиру, дров ей поколоть, сена накосить, романы пописать…

Умывшись, я вернулся к рюкзакам, попинал их и понял, что сию минуту мне никуда не уйти, вымотался до предела, голеностопы так наломал по камням, что наступать больно, хромаю на обе ноги. Разве что бросить здесь акваланг, палатку со спальником и продукты, тогда тихим ходом и дойду, и доплыву…

И тут во мне проснулся скряга: вдруг стало так жалко походное добро! Только наживу и ещё привыкнуть не успею и уже потерял. Хватит того, что дважды воровали рюкзаки, причём там, где и воров не должно быть — возле УВД и около Манараги. Попробуй-ка, оставь, всё упрут!

Мысль сразу потянулась к событиям пятилетней давности, и я попытался выстроить их в логическую цепочку. Пропал рюкзак, на горе попал в грозу… Нет, сначала появилась собака, овчарка с ошейником, пошёл её следом — исчезли вещи. Забрался на Манарагу и угодил в грозу, спустился вниз, начали стрелять в спину. И пришлось убегать с Урала, голодному и оборванному, с огромным кровоподтёком на бедре.

Спустя пять лет нечто подобное повторяется, но в другом, романтическом свете. Кругом тишь и благодать, не воруют и не стреляют, однако является прекрасная незнакомка в туфельках, с роскошными волосами, осыпанными зелёными искрами, ходит, как балерина по камушкам или как русалка, лежит возле моего источника…

Я надел сухую тельняшку и вернувшись к фонтану, сел на край ванны, разулся и опустил ноги в воду — ледяная, жжёт до боли и горячей вовсе не кажется. Вот здесь, напротив, лежала русалочка, тут ножки в туфельках, там голова, положенная на предплечье левой руки, а правая была в воде. Брызгала и улыбалась… И вон ещё капли воды не высохли на камне!

Они что, чудятся мне, эти мокрые пятна?!

На четвереньках я подобрался к тому месту, где недавно мне привиделась танцующая на камнях, и потрогал пятнышки — нет, не лишайник, не специфичность породы, а влага, и это зрит не только око, но и палец чувствует…

И вдруг там, где лежали её волосы, на чуть замшелом крае камня увидел знакомую зелёную искру.

Вот оно, доказательство, что я ещё не рехнулся! Заколкой или «невидимкой» это назвать было нельзя, просто золотистая сдвоенная и довольно жёсткая проволочка с крохотным камушком или стекляшкой в форме трехлучевой звёздочки, очень похожей на изморозь на стекле, только тёмно-зелёная.

Находку я тут же спрятал в резервный спичечный коробок, упакованный от влаги в три презерватива (геологический опыт), и не успокоился, а наоборот, вопросов возникло ещё больше. Разумеется, это никакая не девочка-туристка, пришедшая с родителями на Манарагу, и по возрасту ей лет двадцать, не меньше. То есть, могла прийти самостоятельно, если прыгает и танцует на камнях, не опасаясь переломать ноги.

Тогда не ясно, на кой ляд ей изображать привидение и сворачивать мне мозги?

Как на кой?! Да чтоб бежал отсюда быстрее, чем от «макаровских» пуль! Такой ненавязчивый приём выживать из окрестностей Манараги любого, сюда забредшего. Не испугался стрельбы в спину, снова пришёл — на тебе, получай шизофрению. Скажи кому-нибудь, что ты начал видеть в горах, сразу понятно, больной…

Нет, ну какой смысл молодой девушке или женщине заниматься настоящим иезуитством? Значит, не одна она тут, и кто-то её подсылает скакать по горам, в расчёте, что я сойду с ума, начну гоняться за призрачной баядерой и в результате разобью башку в скалах. А нет, так завлечёт на гору и скажет — давай полетаем!

Пожалуй, не так, слишком уж сложно. Просто свихнусь и стану сам бродить призраком по Уралу, например, искать обоз с золотом. Мало ли что приходит в голову душевнобольному?

Я не успокоился, однако с аппетитом съел банку тушёнки с сухарями без всякого разогрева, пряник с водой, затащил имущество в логово, расстелил палатку прямо на пол, сверху спальник, и прежде чем лечь, достал из коробка зелёную искру.

Есть, на месте, не исчезла!..

Кто же эти люди, решившие в этом году запудрить мне мозги? Те, кто проводил водолазные работы? И таким образом охраняет территорию от чужих? Если это «каркадилы», то для них слишком мудрёная охрана, судя по Редакову, там люди конкретные, словили бы у логова и скинули с обрыва вниз головой — «трагическая» смерть, полез и сорвался…

Тогда кто? Может, «английский след»? Кто-нибудь из команды спасся, рассказал сыну или внуку, тот снарядил экспедицию, но на Ледяном озере конкуренты, и теперь их устраняют…

Маловероятно, поскольку слишком сложно иностранцу организовать подобное на территории СССР, службы работают. КГБ давно бы тут уже всё перевернуло… А может, сами комитетчики? Ведь ловили же они Гоя! И до сих пор наверняка ловят, а я путаюсь под ногами…

Дед говорил, он тоже где-то возле Манараги бродит, и надо его опасаться. А почему — не объяснил…

И ещё старика с птицей, как советовал Олешка!

Образ Гоя в последнее время как-то затушевался в сознании, на его месте более живо и ярко проступил Атенон, вытащивший когда-то моего деда из проруби. И сейчас я пожалел, что не раскрылся до конца перед Олешкой, не рассказал ему о лекаре и шкуре красного быка, о таинственной соли и нарушении государственных границ, и естественно, не услышал его мнения. Знает ли он, встречался ли когда-нибудь с человеком, которого у нас в семье называли Гоем? А что если настоящее имя ему — Атенон? Ведь Гой — это вроде как принадлежность к касте, а как его зовут на самом деле никто не знает. Фамилия Бояринов, под которой он проходил в милицейских и комитетских источниках, скорее всего «мирская», для изгоев. Появившись у нас в доме, он почти сразу закрылся с дедом в горнице и проговорил целых три часа. Понятно о чём — они старые знакомые!

Точно, мой лекарь, дважды угостивший солью, и старик с птицей — одно и то же лицо! Так что мне бояться нечего, мы тоже не чужие люди.

Ну а девушка, танцующая на скользких курумниках, принадлежит к племени гоев. Потому и одета слишком легко для заснеженных и обледеневших гор, потому и не скользит, не падает и не ломает ног в своих туфельках.

Она из другого мира, ей всё можно…

После такой догадки, я вынул патрон из патронника, убрал кольт под спальник, оставив под рукой лишь фонарик и, отгоняя навязчивые мысли, начал засыпать.

И сквозь дрёму опять услышал каблучки баядеры!

Логово напоминало резонатор в храме — замурованный в стену горшок, и все звуки снаружи усиливались, к чему ещё нужно было привыкнуть: упадёт где-то камешек, шевельнётся осыпь, у меня лавина шумит. Видимо, ночная гостья была ещё далеко, звук всё время нарастал, приближался, и когда уже бил по ушам, созрело решение. Я затаился у лаза, но звук шагов резко оборвался, словно и она замерла с той стороны. Сообразила, что угодит в ловушку?

Я осторожно просунул голову в лаз и, показалось, слышу её быстрое, запалённое дыхание. В тотчас же каблучки застучали быстро, мелко, и раздался девичий испуганный визг — или ночная птица вскрикнула? Потом зашуршали камни на осыпи, снова застучали кованные шпильки — происходило что-то непонятное.

Наконец, всё вроде успокоилось, я выполз из логова наполовину и внезапно увидел зверя. В сумерках белой ночи он показался слишком ярким — светло-бурым, почти рыжим. Медведь стоял на задних лапах всего в сажени от меня, вертел огромной мохнатой головой, выслушивал, вынюхивал пространство.

Да он же гнался за баядерой!

Стараясь не шуршать, я уполз в логово, нашёл кольт, тут же, под спальником, передёрнул затвор, чтоб заглушить клацанье, и снова высунулся наружу. Зверь уходил вверх, к скалам, в ту сторону, куда унеслось цоканье туфелек, но не скачками, как обычно бегает медведь. Он ворчал, сопел, будто рассерженный пьяный мужик, и как-то неловко карабкался по крутому склону метрах в двадцати от меня — должно быть, слишком старый и потому опасный, коль охотится за людьми!

Из-под лап зверя вылетали и гремели камни, потому я не таясь выскочил из логова и дважды ударил по-милицейски, навскидку. Медведь с рёвом подпрыгнул, сунулся за камень, заелозил, захрипел — всё, готов, уже не уйдёт!

Держа под прицелом место, куда он завалился, я простоял минут десять, выкурил две сигареты: вроде, тихо, можно подходить, снимать шкуру. И всё-таки оттягивая время (как ни говори — людоед!), слазил в логово за ножом и топором, потом ещё раз за верёвкой: лучше спустить тушу вниз, к фонтану, и здесь его разделать, чтоб не оставлять следов на открытом склоне (вороны обязательно слетятся), а мясо — в ледник. Зверь по виду не такой и крупный, но одному хватит на всё лето!

С верёвкой и кольтом, я поднялся к камню чуть сбоку — медведя не было!

Стрелял я уже не первого зверя в своей жизни и хорошо знал, от смертельного попадания он всегда делает «свечку» — прыжок вверх, это значит угодил «по месту», пуля прошла по сердцу или разорвала аорту. С такой раной медведь отскакивает на десяток шагов, не больше, и только в редких случаях особо живучие экземпляры уходят на расстояние в полсотню метров.

Этот будто сквозь землю провалился! Склон с осыпями хорошо просматривался, уйти по нему незаметно было невозможно — не слепой же я, в конце концов! Да и промазать никак не мог, хотя давно из пистолета не стрелял. Или опять галлюцинации?

Я тщательно, на коленках, прополз место, где был медведь в момент стрельбы и куда потом упал, но не нашёл ни стрижки шерсти, ни крови.

Мистика!

Спустился к фонтану, умылся, попил воды и снова полез на гору. Если палил мимо, то пули обязательно бы оставили следы на камнях, да и рикошет бы услышал; тут же ничего, мох и щебёнка потревожены звериными лапами, даже есть два глубоких, толчковых следа — «свечку» сделал, и рухнул за округлый, побитый серым лишайником камень.

Значит, обе пули унёс с собой…

Или Олешка подарил пистолет с кривым стволом!

Из кольта я стрелял всего один раз, просто в цель — берёг патроны, бой у него оказался великолепный. Но сейчас, в азарте и от разочарования, повесил на камень чехол от спальника, отошёл на двадцать шагов и выстрелил навскидку. Пуля ударила чуть левее центра цели, выбила каменную крошку, посекла брезент и сама, превратившись в лепёшку, оказалась на земле.

Нет, не мог я промазать по зверю!

До утра я так и не уснул, окончательно взбудораженный и растерянный. И как ни прикидывал, выходило, что меня всё ещё хотят свести с ума. Правда, очень уж опасные, рискованные игры устраиваются!

Поймать танцующую на камнях можно было в одном месте — возле плиты, откуда виден восход над Горой Солнца (конечно, если придёт танцевать), потому мне нужно идти на много раньше, чтоб устроить засаду. Поймать и спросить, что нужно.

В четвёртом часу я выбрался наружу, умылся возле фонтана и двинул к Манараге. За ночь камни на открытых участках заиндевели, иней выпал даже на зелёной траве, было не жарко. На тихом месте у берега Манараги оказался прозрачный и тонкий, как стекло, ледок, так что пришлось разбивать его, чтоб не порезать лодку. На той стороне я поднялся повыше, залёг с биноклем на глыбе и тщательно осмотрел прилегающую территорию вплоть до подошвы горы. Конечно, спрятаться тут было где, под любой камень ложись — мимо пройдёшь не заметишь. А баядера могла спокойно лежать на ледяной земле, в туфельках и шёлковых одеяниях. Это нормальный изгой через двадцать минут превратился бы в свежемороженый труп.

Я не отрывался от бинокля полчаса — никто не ворохнулся, все камни и глыбы оставались на месте, а плита, с которой я наблюдал восход, так и осталась пустой. По воздуху она летать не может, впрочем, как и перемещаться невидимой: в спичечном коробке лежала вполне реальная зелёная «искра», а с привидений украшения не сваливаются.

Наблюдать за мной могли точно так же, поэтому пространство до плиты преодолевал чуть ли не короткими перебежками, прячась в развалах. Место для засады выбрал рядом, за трёхгранным осколком скалы, напоминающим штык, и минут десять сидел неподвижно, пока не возникло ощущение, что спина покрывается инеем. Ещё четверть часа танцевал вприсядку, пока солнце не взметнулось над Манарагой и не пробило лучами останцы на вершине. Я всё-таки ждал, что вот сейчас, сейчас начнётся космическая плавка, однако малиновый шар только сам раскалился до бела и взмыл над скалами.

И это всего в трёх метрах от плиты, с которой видна совершенно иная картина!

Танцующая на камнях так и не явилась, будто и её можно было увидеть лишь из строго определённой точки.

После восхода, когда ждать уже стало нечего, поднялся на плиту и ещё раз тщательно осмотрел развалы, освещённые низкими косыми лучами, в которых даже самый маленький предмет бросает длинную тень — мир вокруг Горы Солнца был неподвижным и безмолвным, как лунный пейзаж.

Я распечатал спичечный коробок — зелёная искра на жёлтой заколке существовала…

Рыбалка на Ледяном озере

Она не появилась ни на следующее утро, ни через неделю, хотя я продолжал ходить к Манараге каждый день и смотреть восход солнца. И вообще, в окрестностях горы на долгое время замерла или вовсе прекратилась всякая жизнь. И медведи больше не показывались. Мало того, стал чахнуть и увядать фонтан возле логова, превратившись из подземной речки в родничок.

Наконец, в одно прекрасное утро я поднялся на плиту. Солнце вставало обыкновенно, как везде на земле. Никто не танцевал, не стрелял, не бегали собаки и ничего не воровали. Но я жил с чувством, будто от собственного страха всё распугал, а была возможность установить контакт, понять, в чём тут дело. Мир возле Манараги оказался тонким, нежным, изрезанным глубокими извилинами, словно кора головного мозга, и прикасаться к нему следовало очень осторожно.

На четвёртой неделе жизни в пустынных горах мне хотелось подняться на вершину и крикнуть:

— Люди! Где вы?!

За всё время, проведённое на Урале, я не написал ни строчки. Никак не мог сосредоточиться и уловить то душевное состояние, когда слова льются сами и не нужно ничего придумывать. И тут, видимо от одиночества, вдруг снова потянуло к работе, и если не было дождя, я устраивался возле фонтана, подальше от тающей ледяной скалы, а в ненастье перебирался в логово и сидел возле лаза — какой ни есть, а свет. Казалось бы, находясь рядом с Горой Солнца, надо писать о ней, всё свежо, ярко, объёмно. Однако странное дело, меня тянуло на воспоминания о родной деревне и живущих там людях, поэтому, вспоминая добрым словом Григория Бакланова, я строчил «Рой» и лишь когда уставал, принимался за «Крамолу». В жаркую погоду, когда солнце припекало, но вода в Манараге оставалась по прежнему ледяной, я обряжался в гидрокостюм и шёл на реку с аквалангом и удочками. Сначала ловил хариусов, которые здесь великолепно шли на обманку — щёточку шерсти, привязанной к крючку. Пополнял запасы на неделю, поскольку из экономии продуктов жил на рыбе, а потом начинал не очень приятные тренировки. Спускался под воду в глубоких местах (метра на два), учился дышать, смотреть, двигаться, после чего выныривал и отогревался на тёплых камнях под солнцем, с ужасом представляя, что же будет, когда я полезу в озеро, на глубину в десяток метров, где ещё холоднее.

Между тем лёд на озере вдруг исчез: или в одну ночь растаял или опустился на дно — говорят, такое случается на горных замкнутых водоёмах. Это был первый толчок радости за последнее время, и одновременно страха, как перед казнью. Грешным делом уже и мысли появлялись — сломался бы он, что ли, этот аппарат, или воздух из баллонов вышел, не пришлось бы спускаться в озеро. Но он не ломался, работал без сбоев, и моя крестьянская натура протестовала: раз купил такую дорогую штуку, раз припёр на себе за столько вёрст, труд свой вложил, нельзя, чтоб даром пропадало, надо использовать в хозяйстве.

Всё-таки в первый день лезть на дно я не решился, а сбегал в логово за лодкой и удочками, приспособленными больше для обследования дна, чем для рыбалки.

И на всякий случай отыскал под камнями несколько дождевых червей — а вдруг?…

Зароненное ещё в детстве чувство не исчезло, я грёб по чистейшей голубой воде с полосами синей ряби в полной уверенности, что найду место, где клюёт золотая рыбка валёк. Заброшу удочку и поймаю, хотя ни удилища деда, ни какого-либо знака я так и не нашёл, сколько ни болтался по берегам. Таймырский валёк не клевал, и в этом я убедился, но оставалась надежда, что здесь-то он непременно начнёт брать, всё дело в наживке. Например, если насадить на крючок золотой самородок…

Самородков у меня не было, потому я выплыл на середину, натянул на язёвый крючок крупного дождевого червя, забросил, и около получаса с детской страстью ждал поклёвки. Торчок поплавка неподвижно стоял среди ряби и сколько бы я не прибавлял глубины, не ложился, а рыбка золотая кормится у самого дна. Наконец, я раскрутил всю леску — а это шесть метров, — и всё равно дна не достал. Потом настроил спиннинг, встал на колени и сделал первый заброс, окунёвая блёсенка пришла пустая. Тогда я перевязал другую, тяжёлую блесну и спустил катушку на все полста метров, да ещё потаскал в разные стороны, с надеждой зацепить камень на дне или корягу, уж и снасти не жалко — ничего подобного!

Как-то стало не по себе. Озеро сверху выглядело плоским, от берегов мелким — камни торчали, кругом осыпи и никакого разлома, глубокого ущелья на первый взгляд, тут и быть не могло. Я взял вёсла, отгрёб к берегу, не доставая из воды спиннинга — леска оставалась натянутой и лишь вибрировала, разрезая воду.

Похоже, в Ледяном озере дна не было…

Смотав удочки и под сильным впечатлением пошёл в логово. У меня было шестьдесят метров тонкой и крепкой альпинистской верёвки, которую я взял с собой, чтоб использовать в качестве фала при погружении (вдруг что найду на дне, так привяжу и вытащу). На следующий день засунул в матерчатый мешочек увесистый камень, привязал к нему фал и рано утром отправился на озеро.

Верёвка ушла в воду за минуту и встала вертикально вниз, груз дна не достал.

Не веря своим глазам, я подёргал её, поводил по сторонам — камень висел свободным.

Кажется, все подводные работы можно было сворачивать, не начиная. В такой ямище канут бесследно не только ящики с золотом, но и пятиэтажный дом едва ли найдёшь. И я ни за что не полезу на такую глубину!

Вероятно, старший Редаков, спуская поклажу обоза, не удосужился проверить дно и отправил английский капитал в вечность.

Не доставая верёвки, сел на вёсла и неспешно погрёб к берегу, намереваясь таким способом подсечь борт подводного ущелья. Естественно, сидел спиной к берегу, пустив фал с кормы. Первый рывок был метров через сорок и не сильный, то есть, груз всё-таки достал дна. Второй последовал скоро и тут же корму накренило. Зацеп! Я бросил вёсла и взял верёвку. Выбрал её, насколько можно, натянув вертикально, глубина оказалась метров семнадцать и держало там крепко, чуть потянешь, лодка норовит на дыбы встать. Вроде бы и цепляться нечему, мешочек гладкий, камень круглый.

Будь вода потеплее, акваланг бы да нырнуть, посмотреть, что за рыбка попалась…

Кроме удилища, использовать вместо буя было нечего. Привязывая его, я вдруг подумал, а может дед вот таким образом оставил метку, где валёк клюёт? Не в берег воткнул — на воде оставил удилище…

Тем временем лодку развернуло, и я увидел на берегу человека — первого за всё время, если не считать баядеру. Поднял бинокль — на камне сидит мужик в брезентушке, форменная фуражка и карабин СКС прислонён стволом к плечу. По виду, егерь — всё-таки Манарага с окрестностями входит в национальный парк Коми, должна быть охрана. Олешка предупреждал, дескать, ходят там егеря, но мужики простые, не жадные, бутылку поставь и хоть год живи, слова никто не скажет.

Этот курит, поджидает, играя ремешком полевой сумки. Бутылка у меня была, точнее, солдатская фляжка водки, а это восемьсот граммов, так что и себе ещё останется на растирание…

Я выпустил удилище, вставшее колом над водой, и взялся за вёсла. И тут мелькнула мысль перемахнуть озеро на лодке, а там успею уйти в развалы, пока он бежит по берегу. Но тот словно мысли прочитал, крикнул гулко:

— Давай, греби сюда! — приподнял карабин. — А то вода холодная, рано купаться.

— Не ори! — весело отозвался я. — Рыбу распугаешь. Егерь выстрелил от живота, пуля ударила в полутора метрах от лодки.

— Ты что, взбесился? — рука сама полезла в карман за кольтом.

— Выполняй требование!

Кольт я носил с собой в специально пришитом к поле штормовки кармане, под рукой и не выпадает, но за последнее время как-то расслабился, патрона в патроннике нет, а кто его знает, егерь это или бандюга, коль начинает сразу палить?

Уж не он ли тогда стрелял в меня?..

Лодку я развернул в обратную сторону и погрёб кормой вперёд — очень уж не хотелось ему спину подставлять, так и стоит с поднятым стволом, понять не может, куда я плыву. Наконец, разглядел куда, опустил карабин. Я остановился в нескольких саженях от берега: этот егерь в кирзовых сапогах, так что начерпает, если вздумает подойти.

— Ну и что звал, вояка? — я бросил вёсла и достал сигареты. — Скучно одному?

— Охрана парка, старший егерь Тарасов! — представился он. — Давай причаливай.

— А я тебя и так послушаю, говори!

— Проверка документов!

— Каких документов? Паспорта, что ли?

— И паспорт тоже.

— Нету паспорта! — развёл я руками. — В лес с собой не беру. Потеряешь, замочишь ненароком…

— Ну что, базарить будем или документы показывать?

— Давай побазарим. Скажи-ка, старший егерь, в этом озере рыба клюёт?

— Ты что, борзый такой, да? — он забрёл в воду по щиколотку, мотнул стволом в сторону берега. — Я сказал, причаливай!

Гражданская война на Урале всё ещё продолжалась…

— Чего ты кипятишься то, Тарасов? Я же тебя знаю!

— Меня знаешь?

Теперь можно было лепить всё, что угодно.

— Да кто тебя не знает? Помнить, в прошлом году ты на моторке к нам подъезжал, на Косью? Мы ещё тебе бутылку поставили?

Он повесил карабин на плечо, неторопливо и безбоязненно прибрел к лодке — ледяная вода была ему выше колен, даже не глянув на меня, взял за верёвку и потянул резинку к берегу. Его решительность и несговорчивость настораживали: егерей я знал с детства, как потомственный охотник, их обычно набирали из обыкновенных деревенских мужиков, по простоте своей не слишком принципиальных, и даже если среди них находились особо рьяные, заполошные, то и такие всё равно оказывались податливыми, главное было — разговорить. Так что Олешка относительно парковых егерей не обманывал.

К тому же, плавая по озеру с удочками, я вроде бы ничего не нарушал.

— Ну вот, теперь штаны придётся сушить, — заметил я, сидя в буксируемой лодке. — А хозяйство простудишь? Простатит схватишь — подумал? Жена уйдёт к другому…

— Хорош болтать! — огрызнулся Тарасов и вытащил меня на мель. — Документы покажи!

— Нету, брат! При себе не носим.

— Обязан носить!

— С чего это? Полицейский режим, что ли?

— Может, ты иностранец! Может, ты сюда незаконно проник.

Я стойку сделал, но спросил как бы между прочим:

— А что, сюда иностранцы проникают?

— Всяких хватает, и иностранцев тоже. В прошлом году вон одного поймали. Тоже сидел здесь с удочками.

Вот это была новость! Если конечно, егерь страху не наводил…

— Ну я всяко на иностранца не похож и акцента нет. Хочешь, заговорю по-русски?

— Тот тоже матерился, а оказался англичанин. Ты мне документы покажи!

— Говорю же, не взял с собой.

— Значит, со мной пойдёшь.

— С какой стати?

— Нам приказано задерживать и доставлять всех подряд.

— Но за что же, Тарасов?

— По какому праву здесь находишься?

Да он из меня бутылку выжимал!

— Послушай, Тарасов, — я готов был предложить ему водки, но фляжка-то осталась в логове, которое выказывать нельзя. — Давай разойдёмся мирно. А лучше посидим на бережку, выпьем, поговорим…

Он не купился на это, однако насторожился, что-то заподозрил и спросил без прежнего напора:

— Отвечай, по какому праву?

Я ужаснулся про себя: кажется, попал на полного дурака при полномочиях или излеченного алкоголика — два вида самых опасных людей.

— По праву, означенному в Конституции СССР! — отчеканил я.

— Чего-о?…

— Каждый гражданин имеет право на свободное передвижение по всей территории СССР. Когда-нибудь читал Конституцию, Тарасов? Так вот про парки там ничего не сказано. И устраивают их, чтоб люди отдыхали.

— Ты что, такой умный, что ли?

— Да был бы умный, к берегу бы не поплыл!

Называть себя нельзя ни в коем случае, как и документы показывать. Но к такому случаю я не подготовился, никакой легенды не придумал и прикрытия в виде какой-нибудь справки не имел. Всё второпях, и вот результат…

А в кармане лежит левый ствол, да ещё иностранный, английский!

— Да кто ты такой? — возмутился егерь. — Ишь, ещё права качает!

— Могу сказать только твоему начальству! — Надо было темнить, чтоб под карабин не поставил и не повёл. Конечно, можно и удрать, но тогда сразу окажешься вне закона и жизнь на Манараге начнётся весёлая, игра в казаки-разбойники.

— Вот сейчас и пойдём к начальству.

— Нет уж, Тарасов, ты сейчас к нему пойдёшь. И его сюда приведёшь.

— Кого?

— Начальство своё, олух! Ну что встал? Давай, шевелись!

И это не возымело особого действия. Тарасов натянуто рассмеялся, махнул стволом карабина.

— Ладно, парень, это я уже слыхал не один раз. Давай, топай вперёд, там разберёмся.

— Не пойду! — Я встал, размялся и тяжёлый кольт оттянул полу штормовки, что егерь сразу заметил и будто бы смутился, сбавил напор.

— Оружие есть?

— Мы без оружия в горах не ходим.

Он вроде бы растерялся — о чём-то догадывался, но ещё мучили сомнения — его сейчас надо было заговаривать, как детскую грыжу. Я выпутал из нагрудного кармана красный писательский билет, махнул перед его носом и тут же спрятал.

— Вот тебе документ! А теперь говори, в горах люди есть? Кроме нас с тобой?

— Как сказать… Они всегда есть, люди…

— Прямо скажи: есть или нет!

— А что я, докладывать обязан? — спросил хмуро.

— Обязан! Ты на государственной службе.

Егерь вдруг повесил карабин на плечо.

— Ничего я не обязан! У меня работа есть. Пойду я…

— Никуда ты не пойдёшь, Тарасов! — Я выскочил из лодки. — Пока не доложишь обстановку. Где люди, кто, зачем в горы пришли.

Он глянул на меня, как на врага, которого вынужден терпеть.

— Идите да спрашивайте сами. Я вам что?

— Ты у них документы проверял?

— Я уже говорил… Что увижу преступное — сам приду скажу… Ну и что вам ещё надо? Вы приехали — уехали, а мне тут жить.

— Тарасов, с нами не надо ссориться. С нами надо дружить.

— Ладно, не пугайте! — Глаза у него засверкали. — Уволят? Ну да и хрен с ним, в пожарку уйду!

— Ну смотри, не пожалей потом.

Егерь развернулся и пошёл, в сапогах булькало и на каждом шагу из голенищ выплёскивались фонтанчики воды, а на ссутуленной, обиженной спине подпрыгивал карабин. Я стоял, боясь дыхнуть: удача была редкостная, на понт взял, вывернулся и ещё узнал новость — тут работают скорее всего комитетчики! А за кого он ещё мог принять меня? Работают! И заставляют егерей сотрудничать. А это значит — проводят какую-то долгосрочную операцию, держат под наблюдением обширную территорию Урала. Причин может быть две: отслеживают и задерживают иностранцев, которые сюда забредают, ну или ловят охотников за сокровищами.

А может, сами ищут эти сокровища?…

Он отошёл шагов на тридцать, приостановился и обернулся — я насторожился.

— Тут опять этот появился, — громко и с расстановкой крикнул егерь. — В общем, яти мать.

— Кто появился, Тарасов?

— Да этот, снежный человек. Теперь где-то на Вангыре прячется. Следы видали… А больше пока никого.

И стал спускаться под гору.

Этого ещё не хватало! Тут и снежный человек ходит! Йети! Упёртый, своенравный егерь шутить не любил, да, пожалуй, и не умел.

Когда голова егеря скрылась за грядой, я открыл клапана на лодке и не дожидаясь, когда стравится воздух, побежал в противоположную сторону, подальше от озера. Что если этот принципиальный Тарасов опомнится, проанализирует детали нашего диалога и вернётся кое-что уточнить, например, посмотреть удостоверение?

Забравшись в развалы, откуда хорошо просматривалось озеро, я прождал два часа, однако егерь не вернулся, должно быть, тоже радовался, что отвязался от «комитетчика» и теперь вряд ли сюда сунется.

Получалось, утопленный обоз с золотом ищут много народу, в том числе, и англичане, возможно, потомки тех из команды сопровождения, кто уплыл за море и спасся. И даже снежный человек!

А мне-то чудилось, я один знаю, какая рыбка плавает в Ледяном озере…

Но почему на Ледяном никого нет? Не начался поисковый сезон? Все ждут, когда прогреется вода?… Как только здесь появится первая команда, причём, любая, Редаковские «каркадилы», комитетчики или иностранцы, мне уже из своего логова и выходить будет нельзя. Кто бы здесь ни работал — каждый начнёт хлопотать о собственной безопасности. Наставят постов, секретов, пустят завербованных егерей, и проскочить незамеченным станет очень трудно. Мало того, сразу же обнаружат на воде мой буй на верёвке и начнут рыскать по округе, чтоб устранить конкурента. Так что у меня остаётся немного времени и возможность первому открыть купальный сезон на Ледяном озере.

Ведь за что-то зацепился фал?

Сейчас или никогда! Что же, зря пёр сюда за столько километров акваланг с запасным баллоном? (Вспоминаю его до сих пор, как только начинает болеть спина.)

В тот же день я перетащил снаряжение в распадок, поближе к озеру, но ночевать в логово не пошёл, остался на камнях без костра, а чтобы не замёрзнуть на ветру, надел спортивные тёплые брюки, свитер и обрядился в гидрокостюм. В воде он почти не грел, а на суше, без солнца, холодил будь здоров, к тому же отпотевал изнутри, отчего одежда становилась влажной.

После двух ночи пришлось его снять и развести костёрчик.

Первое погружение я начал после того, как солнце поднялось и начало греть. В последний раз глянул на него и вывалился из привязанной к фалу лодки, как мешок, чуть её не опрокинув. Замысел был прост — спуститься по верёвке ко дну и посмотреть, за что она зацепилась. Где-то на глубине трёх метров повисел немного, чтобы привыкнуть к новым ощущениям и успокоить дыхание. Всё казалось неудобным, рот едва закрывался от загубника и приходилось всё время напрягать мышцы лица, будто камень заглотил, нос драло, гидрокостюм почему-то стал деревянным и едва гнулся — это только в кино красиво, когда аквалангисты как щуки плавают, и хоть бы что. Причём, когда тренировался, всё получалось, и дыхательные клапана казались мягкими, может, чуть-чуть жёстче, чем в противогазе.

Вероятно, от волнения воздуху не хватало, дышал часто, начинала кружиться голова. В какой-то момент стало страшно, и я выскочил на верх, выплюнул загубник. Вставшее солнце расплывалось в мокром стекле маски, мир показался тёплым, притягательным — эх, полежать бы на камушках…

Сначала подумал, это капля пробежала по стеклу, оставив светящийся след, и ещё не привыкнув, проморгался, будто вода текла по глазам — светлячок не исчез. Тогда я протёр стекло, а потом и вовсе снял маску…

На берегу, где когда-то поджидал меня егерь Тарасов, стояла танцующая на камнях. Только на сей раз не танцевала, а призывно махала руками — сюда, сюда…

Сеансы умопомрачения продолжались. Что делать? Игнорировать её или плыть к ней? И наконец спросить, что ей надо. А если она опять поманит и убежит? И вместо неё на берегу окажется неуязвимый рыжий медведь или ещё какая-нибудь призрачная тварь.

— Сейчас! — крикнул я. — Подожди меня там. Я скоро!

Её появление неожиданно вдохновило. Со второй попытки сразу ушёл на глубину метров в девять — выбирал из-под себя верёвку и как бы задавливал себя в глубину. И когда повис передохнуть, вдруг увидел на дне развалы камней. Солнце пробивало толщу воды и высвечивало их, как в аквариуме.

И среди них отчётливо рассмотрел четыре предмета, лежащих на дне вкривь и вкось, совершенно правильной четырёхугольной формы и один кубический — ящики! Первое погружение и такая удача!

Потому что это судьба, я их должен был найти, и никто другой, ибо с детства мечтал поймать валька, золотую рыбку! Все ищут там, где огромная глубина, а обоз лежит на семнадцати метрах недалеко от берега. И баядера, явившаяся вдруг, и теперь ожидающая меня наверху — примета, знак или даже символ удачи!

Или её послали гои остановить меня?

Сдерживая дыхание, забыв о холоде, сжимающим резиной гидрокостюма, я спустился до дна и сначала рассмотрел, за что зацепилась верёвка — это была самая настоящая крестьянская телега, совершенно целая, стоящая на колёсах, словно из неё только что выпрягли коня. И это через столько лет?!

Мешочек с камнем по закону подлости (или счастья?) угодил и заклинился между оглоблей и стальной растяжкой, идущей к оси переднего колеса. Я даже не пытался высвободить его, поскольку в следующий миг увидел ящики сбоку.

Каждый из них был раза в три больше самой телеги!

Полагая, что это увеличивает вода, я отпустил верёвку, и хватаясь за телегу, подплыл к крайнему, уцепился за грань и ощутил под рукой не дерево, а камень. Гладко отёсанные блоки торчали из каменных завалов, напоминая огромные кристаллы, а тот, который я принял за куб, оказался таким же блоком, но поставленным на попа.

В следующий момент я взмутил ластами воду, и меня потянуло вверх. Я даже не сопротивлялся подъёмной силе, глядя, как мои «ящики» тускнеют, уменьшаются в размерах и постепенно растворяются в глубине. Через несколько секунд меня выкинуло на поверхность, я сразу же сдёрнул маску и выпустил загубник.

На берегу было пусто…

* * *

Через неделю я уже почти не боялся глубины, научился экономно дышать (если не волновался), за полторы минуты без верёвки опускаться на двадцать метров с помощью рюкзака с заваленным туда камнем; и вообще, начинал осваивать водолазное искусство (как мне казалось), ещё не израсходовав одного баллона. За давлением я следил, как было написано в краткой инструкции, и всё равно воздух кончился неожиданно. Произошло это как всегда, в самый интересный момент, когда я обнаружил на дне озера камень правильной цилиндрической формы — что-то вроде обломка колонны, толщиной в два с половиной метра, косо торчащей из каменистого дна.

Уж вот это никак не причудливая игра природы — неоспоримые следы человеческой деятельности, остатки некого архитектурного сооружения, материальное свидетельство неведомой цивилизации! Успел даже дотянуться рукой, хотел смести лёгкий ил, так как показалось, сквозь него проглядывает какой-то рисунок, но в ушах зазвенело, дышать стало трудно, и я не смог освободить от камня рюкзак — выпустил его и полетел наверх.

Стрелка манометра упала почти на нуль, хотя воздух ещё был.

Запасной баллон находился в полукилометре от озера, где в укромном месте я отогревался на солнце или у костра, а иногда ночевал, если не хватало сил идти в логово или терпения дожить до восхода — озеро тянуло магнитом, казалось, уйду, и без меня произойдёт что-то важное. Не снимая гидрокостюма, я прибежал на стоянку, достал спрятанный баллон, попил холодного чаю из котелка и помчался назад, чтоб заодно и согреться.

Баллон я переставил на берегу, столкнул лодку с отмели и поплыл к оставленному на воде бую. И только сейчас увидел манометр: запасной баллон оказался пустым!

Потряс и его, и дыхательный аппарат, как трясут остановившиеся часы, постучал по прибору, а потом попробовал стравить воздух через редуктор — даже шипения нет. А ещё вчера было сто шестьдесят очков! Выйти сам он не мог, вентиль новый, закручен крепко и ещё контрольной ниткой обвязан.

Кто-то подкрался, когда был под водой, и стравил. Когда-то ведь хотел, чтоб это случилось, и вот получи!

Матерился я долго, но поправить дело ничем не мог. Даже если бы нашёл в Инте, Сыктывкаре или Ухте какую-нибудь кислородную станцию, где можно зарядить баллоны, всё равно бы сразу себя обнаружил и на обратном пути уже встречали бы «егеря», которые не так легко примут за комитетчика.

Никаких погружений теперь по крайней мере, до следующего лета. И ничего не сделать!

Баллоны я оставил, дыхательный аппарат со всем прочим снаряжением унёс подальше от озера, нашёл сухое место среди развалов в лесу, упаковал всё в простреленный чехол от спальника, облил диметилфталатом, чтоб воняло и медведь не тронул, после чего спрятал и обложил еловым лапником — от мышей и завалил камнями. Всё с оглядкой, чтоб не подсмотрели. Думал, хоть в этом сезоне обойдётся без воровства — нет, украли воздух, и этот незримый вор ходил где-то рядом со мной. Хорошо, что в логове осталось всё цело, и начал придумывать, как сделать дверь или затычку с запором, чтоб в моё отсутствие никто не попал, но под руками только дерево и камень — гвоздя нет.

На следующий день я отдыхал и даже писать пробовал — не получалось. От расстройства спустился к Манараге, наловил хариусов, положил в ледник и окончательно затосковал. Утром же, часа полтора промаявшись возле логова, всё-таки решил начать привязку своих находок.

Все обнаруженные на дне камни со следами глубокой обработки я отмечал на специальном плане, и даже из того, что нашёл, можно сделать вывод, что они откуда-то сползли на дно озера вместе с дикими глыбами, сдвинутые ледником. Над озером с юга нависал плоский, растёртый хребет, выдающийся своеобразным мысом, однако ледник двигался с севера и столкнуть блоки в озеро, или в то время, ущелье, никак не мог. Значит, отёсанные камни принесло со стороны Манараги.

Следы ледника здесь наблюдались всюду: от морен в долинах и распадках до огромных валунов на плоских вершинах гор, кстати, им же срезанных. Судя по конфигурации, только Гора Солнца выстояла — расколола движущуюся толщу льда, пострадали только склоны. Если бы не стравили воздух, я бы мог исследовать «мелкую» часть озера и довольно точно определить ареал рассеивания блоков и по нему просчитать и смоделировать ситуацию до оледенения.

За неделю работы я отыскал тринадцать этих гигантских кирпичей, целых и расколотых, плюс гладко обработанную колонну, и все практически на одном месте, вдоль северного берега. Это означало, что они не притащены сюда из заморских далей, ледник подмял их под себя на месте и вновь обнажил на дне озера, когда растаял.

Теперь следовало сориентироваться на месте и хотя бы приблизительно определить, откуда всё это свалилось.

Уж не с Манараги ли? Только не с современной, подверженной мощной эрозии и разрушающейся, а с древней Горы Солнца, когда она была высокой и имела совершенно иные очертания. Возможно, на каком-то её уступе или на вершине, стояло грандиозное, судя по блокам на дне, циклопическое сооружение, которое я про себя назвал Храмом Солнца. Если и сейчас восход над Манарагой ни с чем не сравнимое, потрясающее зрелище, то что же было, когда она сияла ослепительной снежной вершиной?

И ещё, если найденные блоки занесло сюда с Манараги, то по долине одноимённой реки, возможно, под мощными моренными отложениями остался «шлейф» — разрозненные, изломанные, обкатанные остатки таких же блоков. То есть, всякая глыба, осколок, булыжник со следами каменотесного инструмента и будет тому доказательством.

Чтоб не возвращаться на ночлег в логово, я взял с собой варёной рыбы, банку тушёнки и четыре сухаря — рацион на три тяжёлых маршрутных дня, и прямо от фонтана стал подниматься на хребет чуть восточнее горы Мрачной, отмеченной на Олешкином плане. (Часто названия давал он сам, поскольку на его зарисовках встречались гора Склизкая, река Шалава и хребет Параша). Через два часа я уже был на узком и длинном плато, с небольшими горушками (типичный послеледниковый ландшафт), где на северной стороне ещё лежал снег, и наконец-то увидел южный склон хребта с лесистой долиной реки Вангыр. Горы за водоразделом были пониже, чем на севере, но больше скал и осыпей. Да и сам хребет извивался змеёй между обрывов, под одним из которых и было Ледяное озеро.

В тот день погода внизу стояла солнечная, тёплая, однако наверху дуло, да ещё рядом со снежными, тающими языками было не совсем уютно, а дров с собой не взял, надеясь остановиться на ночёвку где-нибудь возле реки Манараги.

Однако маршрут оказался не таким коротким, Олешка что-то напутал, изобразив озеро всего-то в пяти — шести километрах от горы Мрачной. Я протопал по хребту весь день, ни одного камня со следами человеческих рук не обнаружив, и увидел сверху Ледяное только на закате. Если сейчас пойти вниз, то к реке спущусь к полуночи, не раньше, и хоть светло ещё, да всё равно ничего толком не увидишь, а надо осмотреть все камни и глыбы, имеющие самый отдалённый намёк на грани или обработанные поверхности.

Короче, оставалось продрожать ночь на водоразделе без костра и горячего чая, и если учесть, что на ужин одна рыба, которая уже в глотку лезет с трудом (банка тушёнки — НЗ), то и без еды. Красота кругом была неописуемая, но любоваться ею хорошо было бы, сидя у огня. А я сбросил рюкзак и бегал по лысому водоразделу в поисках сухого, безветренного места, чтоб пересидеть до восхода.

И вдруг заметил на уступчатом останце кучу щетинистого хвороста, словно кто-то принёс большую вязанку, бросил на вершине и забыл. Жизнь на Урале напоминала существование первобытного человека, в тот период, когда он осваивал мир и приобретал первые религиозные представления о нём, и здесь существовали духи добрые и злые. Первые надоумили промерять верёвкой дно и зацепили камень за телегу, вторые выпустили воздух из баллона. Но добрый дух тут же подбросил полкубометра хвороста! И в голову сначала не пришло, что это гнездо, причём, старое, многолетнее, уступы заляпаны помётом, грязными перьями, шерстью и прочим мусором. Я видел лишь топливо, потому вскарабкался на скалу и едва потянулся руками, как над моими дровами неожиданно поднялся орёл! С испугу я чуть не полетел вниз, а огромная птица сорвалась со скалы и закружила над гнездом с отвратительным скрипучим клёкотом — отчётливо были видны выставленные вперёд, раскрытые лапы.

— Да пошёл ты! — крикнул я, отгоняя собственный страх и подтянулся к гнезду, ожидая увидеть птенцов, но там даже яиц не оказалось!

Вероятно, это был тот самый орёл, часто летавший над моим логовом, но что он делал в пустом гнезде? Отдыхал, ночевал, или просто жил бобылём, как иной раз живут люди? Потом я спрашивал у знакомых орнитологов — пожимали плечами, мол, птица сложная, образ жизни не всегда ясен…

Орлиное жилище, пахнущее курятником и псиной, я не разрушил, а просто осторожно надёргал и сбросил вниз хорошую охапку сучьев и под возмущённый крик «хозяина» понёс хворост к рюкзаку.

И оцепенел, когда увидел возле него широкую рыжую спину: пока я грабил орла, медведь — грабил меня! Он вытряхнул лодку с вёслами, все мои вещи и припасы, рыбу уже сожрал, поскольку котелок валялся кверху дном, и теперь что-то пытался разгрызть. На сей раз зверь оказался ещё ближе, шагах в десяти, потому я присел, осторожно положил хворост и, затаив дыхание, полез за пистолетом. В этот момент орёл проклекотал у нас над головами, медведь вскочил, резко обернулся, и я похолодел.

У зверя было человеческое лицо! Открытый лоб, крупный горбатый нос, глаза под мохнатыми бровями и огненная борода. Мало того, на этом оборотне оказались драные брезентовые брюки.

В следующий миг я вспомнил егеря Тарасова, вернее, его предупреждение о снежном человеке — «яти мать»! Да ведь это он и есть! Голова работала медленнее, руки быстрее, и когда щёлкнул затвор, существо вдруг закрылось лапой, присело и я увидел зажатую в когтях банку тушёнки.

— На землю! — заорал я и пошёл на чудовище. — Лежать! Застрелю, сука!

Крик не особо подействовал, и тогда из меня посыпался мат, да ещё для острастки пальнул над лохматой головой.

Снежный человек оказался трусливым и панически боялся выстрелов. Или понимал русский язык! Потому что завалился вниз лицом, заскулил и прикрыл голову волосатыми, но всё-таки человеческими руками. Я чувствовал страх и омерзение одновременно и в первый момент не мог преодолеть скованности, хотя понимал, надо что-то делать. Между тем, существо быстро приходило в себя, смелело и делало попытки подняться.

— Лежать! — снова крикнул я и ещё раз обложил матом.

Потом схватил верёвку и скрутил безвольные, дрожащие лапы или руки — чёрт разберёт! И на всякий случай связал другим концом босые и тоже волосатые ноги. От этой человекообразной твари пахло, как от орлиного гнезда, псиной, куриным навозом и ещё чем-то мускусным, тошнотворным. Пока возился с ним, было полное ощущение, что сам пропитался этими запахами, и потому оставил его возле растерзанного рюкзака и пошёл к линзе тающего снега. И тут заметил, как связанный и скулящий, он тянется спутанными ногами к консервной банке и пытается подгрести её к себе! Наглость вполне человеческая!

Я вернулся, отобрал искусанную, но ещё целую банку, отмыл её в луже и умылся сам. Снежный человек скулил и время от времени громко и сыто рыгал — наелся моей рыбы, гад! Я спрятал тушёнку в карман, закурил и присел неподалёку от этого чудовища.

Скулить он перестал, насторожился, забегали большие, выпуклые и, скорее всего, нечеловеческие глаза. Я разглядел крупные, толстые и красные уши, торчащие из скатавшейся рыжей шевелюры, заметил, что волосяной покров на голове отличается от густой, длинной и кудрявой шерсти, покрывающей тело. По телосложению он очень походил на обезьяну; особенно длинные и, вероятно, очень сильные руки, приспособленные лазать по деревьям. Но при этом был прямоходящим, немного сутулым и роста невысокого, примерно метр семьдесят.

То ли обросший и одичавший человек, то ли на самом деле йети очеловеченный, коли ходит в штанах. Которых, кстати, я не заметил, когда приняв за медведя, стрелял возле логова. Узнать, что это за существо можно было, пожалуй, только в лаборатории, однако проверить наличие хвоста ничто не мешало. В то время о снежном человеке много писали, устраивали экспедиции, показывали снимки их следов и даже фильмы, снятые любителями где-то на Алтае. Появились и специалисты, которые досконально описывали внешние данные йети и утверждали, что у них длинный атавистический копчик, сантиметров пять — шесть. Мне не очень-то хотелось прикасаться к нему, однако речи он всё-таки не понимал и боялся лишь мата, вернее, грозных интонаций, как собака.

— Стоять! — рявкнул на него и схватив за шерсть на загривке, поставил на ноги. Он стоял, покачивался, затравленно озирался и всё ещё страдал отрыжкой.

Копчик у него был нормальный, человеческий, но внимание привлекло уже другое — брезентовые брюки с сумчатыми карманами были мои! Украденные вместе с рюкзаком ещё в семьдесят девятом году!

Ошибиться я не мог, поскольку сам пришивал на них тренчики под широкий ремень и выкроил их не из брезента, а из кожаного голенища старого женского сапога. Правда, почти новые брюки сейчас превратились в грязные лохмотья.

— Ты ж мне экспедицию испортил, скотина! — я дал ему пинка, и это воровитое чудовище повалилось на бок.

Из карманов спущенных штанов что-то посыпалось, отчего человекоподобный жалобно замычал. На земле оказались разноцветные камешки — кусочки яшмы, родонита, крупные кристаллы пирита и пробки с клапанами от моей лодки! Успел оторвать, подлец!

— Ну ты даёшь, яти мать! — я залез в карманы и выгреб всё, что было: в основном блестящие камушки, среди которых попадались: стреляные револьверные гильзы, медная гайка, мятая бронзовая спираль от манометра. Но в этом мусоре оказался тяжёлый, заряженный патрон двенадцатого калибра, однако же с разбитым капсюлем, то есть, с осечкой. Я бы не обратил на него особого внимания (кто-то выкинул — он подобрал), если б при виде патрона существо вдруг не заплакало, издавая жалобные человеческие звуки. Лишь тогда заметил, что пыж в гильзе не войлочный или бумажный, а деревянный, и сам патрон слишком тяжёл. Даже если заряжён свинцовой пулей.

Я достал складной нож, выковырял лезвием пробку и чуть не рассыпал монеты.

Их было семнадцать штук, золотые десятки царской чеканки. Те самые десятки, подлинность которых проверяют так же просто, как по наличию хвоста можно проверить, человек перед тобой или йети: монеты должны стоять на ребре.

Они стояли. Связанное по рукам и ногам существо ревело и каталось по земле.

Вор, обитающий в районе Манараги, был найден. Но этот психически больной, с какими-то сильнейшими гормональными изменениями, буквально переродившийся в обезьяну человек вряд ли мог владеть огнестрельным оружием. Он понимал только золото и, возможно, знал о самоцветах, поскольку собирал блестящие камешки; он не мог воспользоваться даже топором, чтоб вскрыть банку с тушёнкой — искусал жестянку, оставив на ней вмятины от зубов. Воспетая Дарвином эволюция длилась миллионы лет, пока, с его точки зрения, обезьяна превращалась в человека. Обратный процесс был короче одной человеческой жизни: передо мной сидело животное с мозгами сороки, ворующей блестящие предметы, и основными инстинктами зверя — поесть, поспать, овладеть самкой (гонялся же он за танцующей на камнях!). И вместе с тем он обрёл потрясающую живучесть и способность к самолечению: обе мои пули сидели у него в теле. Одна пробила правую лопатку, вторая угодила в левую ягодицу, и раны уже зарубцевались, разве что на поражённых местах пятнами не росла шерсть.

Единственное, что у него осталось от человека — страсть к драгоценностям. Он был кладоискателем, охотником за тем самым обозом, и, видимо, на этой почве сошёл с ума. После того, как я вывернул его карманы, существо вопило и ревело часа полтора. Монеты возвращать я не собирался, в конце концов, за воровство надо платить, однако от визгливого крика уже звенело в ушах и пришлось бросить ему одну монету. Он мгновенно заткнулся, перевернулся на живот, схватил пастью золото и спрятал за щёку и больше не издал ни звука. Потом я пробовал разговорить этого немтыря, спрашивал, где он живёт, что ест зимой, откуда взял золотые десятки (явно из колчаковского обоза!). Но существо сидело, уставившись в одну точку и не откликалось.

Что делать с пленником, я не знал. Оставить на хребте связанным — чего доброго подохнет, да и единственную верёвку жалко резать. Отпустить, а вдруг увяжется, начнёт ходить по пятам, воровать и пакостить. Конечно, хорошо бы отвести на станцию Косью, ночью привязать где-нибудь в посёлке, чтоб утром люди нашли и отправили в психушку — но сколько сил и времени уйдёт!

И куда теперь с ним?

Уже далеко за полночь развёл костёр, отмыл котелок и поставил воду на чай — к счастью, заварку и сухари человекоподобный не съел, но кусок сахару смолотил вместе с рыбой. Видимо, он давно не видел огня, но знал его, вытаращил глаза, мотнул головой и радостно замычал, брякая монетой по зубам.

— Придвигайся! — я показал на костёр. — Грейся.

Он не понял, заворожено уставился в огонь, затем, поджимая связанные ноги, всё-таки придвинулся, и на волосатом лице появилась дикая, хищная улыбка — спину ознобило. Если бы не страсть к золоту, и в самом деле сошёл бы за снежного человека…

Пламя настолько притягивало его, что он не оторвал взгляда, когда я пил чай и хрустел сухарями, — а это уже серьёзно! Сваленные в костёр остатки хвороста вспыхнули ярко, показалось, шерсть затрещала от жара, но дикарь не отшатнулся, не закрылся — рот разинул от удовольствия.

Быстро собрав рюкзак и стараясь особенно не отвлекать животину, развязал ему руки, отрезав верёвку от спутанных ног. Он не пошевелился, очарованный видом огня, свободные, но безвольные руки так и остались за спиной. Я уходил в ночные сумерки чуть ли не на цыпочках, чтоб не потревожить его гипнотического состояния и когда оказался на приличном расстоянии, выбрал место, где между скал, почти до самой реки, выдавался относительно пологий «язык», и пошёл вниз.

Уже светало, на востоке разгоралась яркая уральская заря, но костёр на хребте всё ещё горел малиновой точкой. Разглядеть, там ли ещё человекоподобный, было невозможно, однако я шёл с уверенностью, что пока огонь не погаснет, он не уйдёт. Да потом ещё полчаса провозится, распутывая верёвку на ногах. Я рассчитывал переплыть Манарагу и хотя бы сутки посидеть на другом берегу: вряд ли этот огнепоклонник сунется в ледяную, быструю воду. А там, глядишь, отстанет…

Всё ещё поглядывая на вершину хребта, уже после восхода солнца вышел на берег, завернул клапана в лодку, стал накачивать… И вдруг услышал отчётливое шипение и обнаружил дыры в трёх местах! Эта безумная тварюга пробовала резину на зуб!

Клей и заплатки были, но оставались в тайнике на озере, вместе со спиннингом и пустым рюкзаком, и теперь хочешь — не хочешь, надо возвращаться. Я спрятал лодку в лесу неподалёку от берега, злой и уставший от потрясений, шёл к Ледяному, когда услышал в небе вертолёт. Эхо путало звук, и определить, откуда летит машина, было невозможно. На всякий случай залёг в камни (делал так всегда в случае приближения любой низколетящей авиатехники), и через минуту увидел тяжёлую «шестёрку», вынырнувшую из-за хребта с западной стороны и совсем близко от меня. Сразу стало ясно, машина достигла цели, и совершала круг перед посадкой, целя на плоский и удобный пятачок в сотне метров от Ледяного озера.

Вот и первые искатели сокровищ пожаловали!

Или те, кто ловит искателей.

А если бы у меня не украли воздух и я сейчас как раз бы плюхался в озере? Что это? Провидение? Чья-то воля, спасающая меня? Опека добрых духов?

Вертолёт опустился на землю, однако подпрыгнул и развернулся хвостом к озеру. Створки под брюхом разошлись, спустили автомобильный трап, но выкатили на платформе приличных размеров катер. Людей вышло человек пятнадцать — сосчитать было трудно, мельтешили, и груза вытащили целый курган, после чего машина раскрутила винты и тут же ушла на запад.

* * *

Прилетевшие вели себя беспечно, никаких постов не выставили, а видимо, соблюдая некий ритуал, одну бутылку шампанского разбили о нос катера, несколько других бутылок разлили по бокалам, собравшись в кружок, и в тот час с помощью ручных лебёдок начали спускать своё судно на воду. Буквально через десять минут катер уже качался на озере.

Люди прибыли предприимчивые, хорошо оснащённые, знающие своё дело и наверняка имеющие официальный статус — ничего не боялись. Два человека пошли с топорами к лесу, ещё трое осталось возводить палаточный лагерь, остальные поднялись на борт и уплыли к середине озера, где начали делать инструментальную привязку.

Не прошло и часа, как приземлились, а уже восемь палаток стоит, телескопический флагшток с непонятным треугольным штандартом (в бинокль я разглядел лишь якорь), а с катера начал погружение водолаз, обряженный будто космонавт.

С корабля на бал, ни минуты покоя! Всё это говорило о том, что работают они здесь не первый год и давно привыкли к этому месту.

От бинокля у меня глаза заломило, но оторваться не мог, будто интересный фильм смотрел. Забыв обо всём, я пролежал в камнях семь часов, пока не подняли водолаза (с пустыми руками), и продрогший, голодный, хотел уйти, однако к вечеру искатели стали осторожнее. Прошла первая радость начала полевого сезона (сам знал по экспедициям, это целый праздник). Пятеро, остававшиеся в лагере, наконец-то занялись охраной, причём весьма серьёзно. С юга, от хребта, спуститься к озеру незамеченным и без альпинистского снаряжения было нельзя, высокие скальные обрывы окружали примерно половину периметра, потому охрану организовывали с северной части. На расстоянии двухсот метров от палаток начали что-то растягивать и устанавливать. Полное ощущение, что минные заграждения! Но когда провели испытания (или случайно сработало) и взлетела ракета, стало ясно — армейская сигналка! Помню, сами ставили, когда ловили в подмосковных лесах группы «зелёных беретов».

Не такими уж и беспечными они оказались, иное дело, самоуверенными были, чувствовали себя хозяевами положения. Но если они сигналкой огораживались, значит, их кто-то здесь тревожил. И завербованные егеря работали явно на них, так что этот Тарасов знал, когда начинается сезон работ на озере и меня принял за комитетчика не случайно: должно быть, перед заброской экспедиции территорию тщательно проверяли и выдворяли всех лишних. Другое дело, снежного человека не могли поймать, потому егерь и сказал о нём.

Романтическим духом искатели не отличались, поужинали и разошлись по палаткам — никакого тебе костра, гитары и песен чуть ли не до утра, как у нас бывало. Двое дежурных или охранников по морскому обычаю спустили штандарт, проверили катер, затушили головни в кострище, и вместе с наступившей тишиной опустилась сумерки — свет белых ночей стремительно убывал. Создавалось впечатление, что это люди на самом деле военные, приученные к порядку, дисциплине и подчинению. В геологии бы, например, в такой торжественный день точно пьянку устроили, каждый бы непременно прихватил бутылочку, а тут ритуально шампанского выпили и успокоились.

Я пролежал в камнях ещё часа три, едва удерживаясь от соблазна пойти и бросить камень на сигналку, чисто из хулиганских побуждений, как пишут в милицейских протоколах. И ещё, от тайной зависти и мести — надо же, у них всё есть, вертолёты, катера и водолазы, а здесь стравили последний баллон, и я нынче уже не попаду на дно озера, чтоб рассмотреть колонну. Если там орнамент — своеобразное письмо, язык, зашифрованная информация, тогда было бы открытие мирового значения…

Кинуть камень, перебить тончайшую проволоку, чтоб взлетели ракеты и начался переполох — пусть побегают!

И пожалуй, уговорил бы себя, но кто-то меня опередил: вдруг по всему фронту и почти разом взметнулось и повисло на парашютиках десятка три ракет — светло стало, как днём! Секунду спустя короткими очередями ударил автомат, и в воздухе запел рикошет: по земле стреляли! Не вверх для острастки, а на убой, на поражение, если подвернёшься! Потом рыкнула электростанция, включился прожектор и немного позже ещё один, на катере. Лучи забегали по скалам и склонам гор, и несколько человек под их прикрытием побежали веером в разные стороны.

Я выбрался из укрытия и, пригибаясь, наугад побежал в сторону логова. Риск наткнуться в темноте на глыбу или сломать ногу на курумниках был большой, но ещё больший — попасть в руки искателей. Видно, беспокоят и нападают на них уже не первый раз, поэтому они действуют наступательно и агрессивно. Схватят тут, да ещё с кольтом, не отвертеться, все чужие грехи спишут на меня.

Промчался я метров триста без передышки и даже не оступился ни разу — везёт! В распадке, у леска, где ночевал когда-то, сел за камень и прислушался: кажется, отстали, только прожекторы всё ещё рыщут по гряде, достают до склонов Манараги за рекой. Слышатся отдалённые голоса. Прошло минуты три, я отдышался, встал на ноги и неожиданно услышал шорох ног по гравию, близкий и отчётливый — пять метров от меня! Осторожно вынул пистолет, снял с предохранителя: подойдёт ещё ближе, стреляю перед его лицом, вспышка ослепит — успею отскочить в сторону…

Невидимый человек остановился, несколько раз шумно выдохнул, восстанавливая дыхание и замер — выслушивал! Кажется, тревога в лагере кончилась, прожекторы выключили, затем с шипением взлетела белая ракета, может, отбой, а может сигнал возвращения тем, кто преследовал нарушителей спокойствия.

Человек переступил на месте, и раздался характерный щелчок автоматного предохранителя. Думал, сейчас пойдёт к лагерю, однако он потоптался ещё немного и двинул в обратную сторону от него — распадком вниз к моему логову. Подмывало отпустить его немного и пойти следом, но в темноте это было опасно: услышит, остановится и сам наткнёшься на него. Я выждал больше часа и когда начало светать, направился к себе. Кто он был, этот сигнальщик? Конкурент тем военным ребятам, прилетевшим искать сокровища? Или одиночка, эдакий партизан, сильный и смелый человек, отважившийся дразнить зверя?

И не он ли палил по мне в первую экспедицию?

События раскручивались так быстро, что я опять переставал понимать, что происходит возле Манараги. Кто здесь добрый дух, и кто злой. Даже со снежным человеком было легче, по крайней мере, было ясно, что он хочет. А тут из небытия вдруг появлялись всё новые и новые действующие лица! Такой человек, как этот партизан, мог запросто выпустить воздух из баллона, и если это так, то кто он мне, враг или друг?

Полез бы сегодня в озеро и вляпался!

А из каких побуждений устроил искателям иллюминацию? Развлекался? Ради чего он рискует своей жизнью? Что если он чей-то охранник, оставленный здесь, чтоб присматривать за порядком и удалять из пределов Манараги всех чужих?

Или он тоже из племени гоев? В таком случае, почему действует по-бандитски?

И что хотела танцующая на камнях? Предупреждала, чтоб я не нырял с маленьким запасом воздуха? Может, сказать хотела, что баллон мой разрядили? Или сама открутила вентиль, из хулиганства, потому и не дождалась, исчезла, когда я вынырнул…

Возле логова я простоял ещё полчаса — вроде бы тихо, место никто не занял, однако когда забрался в грот и, не включая фонарика, пополз к своей постели, рука наткнулась на предмет, которого здесь быть не могло — длинную, овальную рукоятку. Света можно было не включать, этот молоток я знал на ощупь — тот самый, подаренный Толей Стрельниковым в качестве талисмана и утерянный потом в грозу на Манараге!

И всё-таки нашарил фонарик в изголовье, включил и осветил логово — никого…

Начинались чудеса возвращения утраченного! Скажем, не очень приятные, ибо появление молотка — знак, что за мной давно следят, и тот, кто вернул талисман, отлично знает, где я обитаю. Но зачем, с какой целью? Опять какое-нибудь предупреждение? Хотят предостеречь от неприятностей? Или напротив, подтолкнуть к ним?

Единственное, в чём я был уверен — молоток подбросила танцующая на камнях. А кто ещё видел меня возле логова? Не этот же питекантроп, утративший речь и разум…

Я настолько привык к одинокой, вольготной жизни, что разжигал костры днём и ночью. Теперь вдруг подумал, по прямой до озера чуть больше двух километров, и хоть логово прикрыто скалами с одной стороны, не учуют ли дыма, не заметят ли свечения огня наблюдатели? Ночью из лагеря не выйдут, это точно, но днём могут выслать группу и проверить, если засекут. Сомневался всего минуты две, потом плюнул, ушёл за фонтан и развёл огонь: голод был сильнее чувства опасности, да и всё равно, есть сырую рыбу не смог бы.

Вчера снежный человек меня удивил, опустошив целый котелок, а сегодня я сварил столько же, полагая оставить на завтрак. Но достал фляжку, налил сто пятьдесят, чтоб снять остатки стресса, и умял всё. Эффект получился обратный, водка обострила чувства, и я уснул с мыслью, что всё равно придётся уйти отсюда, хотя бы на то время, пока команда искателей не закончит своего сезона и не уедет.

А проснулся через три часа с чувством тревоги и желания бежать. Ничего особенного, на первый взгляд, не произошло, кругом тихо, никого не видать, разве что над Манарагой висит грозовая туча. Вместо завтрака я попил воды и пошёл на свой наблюдательный пост.

Рабочий день был в разгаре, штандарт трепетал на флагштоке, катер стоял на середине озера, негромко тарахтел, значит, водолаз спустился на дно. В лагере оставались два охранника, даже днём вооружённые автоматами, и ещё трое болтались на резиновой лодке с мотором неподалёку от судна, дул ветер, и по озеру гнало волну. Видимо, кладоискательство было делом рутинным, довольно скучным и напоминало рыбалку, когда вообще не клюёт. Люди слонялись по палубе или сидели на бортах, свесив ноги. Создавалось впечатление, будто у них трудится только один водолаз.

Я пролежал в развале четыре часа и картинка не сменилась, ничего не происходило, если не считать, что охранники сходили к лесу за дровами, растопили большую железную печь, стоящую под брезентовым навесом и стали готовить обед. Запахов я не слышат, но воображение работало — кажется, варили мой любимый гороховый суп в двухведёрном котле и жарили котлеты…

Между тем, туча, закрывавшая большую часть Манараги, спустилась с её склонов и начала заволакивать озеро. Гроза обрушилась вместе с дождём, и охранники из-под навеса больше не высовывались, а люди на катере обрядились в армейскую противохимическую защиту и с палубы не ушли. Я тоже перелез под нависшую глыбу, угнездился там, чтоб на спину не лило, и когда снова взялся за бинокль, боковым зрением увидел какое-то движение вне моего сектора наблюдения.

За грядой между камней мелькали две головы в башлыках, кто-то шёл прямо на меня. И не скрывались!

Расстояние быстро сокращалось, я вжался под глыбу и боялся шевельнуться. И хорошо, что в небе часто грохотал гром: любой сильный шум всегда хорошая маскировка. Люди остановились на том месте, откуда я только что ушёл, осмотрелись и вдруг ближний ко мне человек скинул башлык и поднял бинокль.

Это была женщина! Она стояла ко мне в профиль всего в семи шагах и смотрела в сторону лагеря. Потом передала бинокль напарнику-мужчине, и тот несколько минут внимательно всматривался вдаль.

— Можно! — довольно громко обронила женщина.

Мужчина снял дождевик, расстелил его на камень, достал из рюкзака укороченный автомат, зарядил его, после чего вынул красный баллон, очень похожий на автомобильный огнетушитель, сел и начал колдовать с его никелированной головкой. Мужчина мне показался знакомым: седые длинные волосы, но при этом тёмно-русая, аккуратная борода, поношенная штормовка, под которой заметна тёмно-синяя рубашка и галстук — вид благородного барда-романтика, только вместо гитары автомат и огнетушитель, напоминающий бомбу. У женщины тоже был вид походный, полуспортивный, разве что пышная, ухоженная причёска никак не сочеталась с дождливым горным пейзажем. Пока мужчина возился с баллоном, она время от времени вскидывала в руке какой-то прибор, ждала и потом что-то говорила напарнику. Вскоре стало ясно, что она ловит проблески молний!

Странная эта пара закончила свои приготовления, и опять не скрываясь, преспокойно направилась к лагерю.

Я «провёл» их в бинокль до крайней палатки в полной уверенности, что это люди из команды искателей, потому как шли они открыто и смело, будто к себе домой, и сигналку миновали, не разбудив ни одной ракеты. Однако в лагере они повели себя ещё более странно — ходили, заглядывали в палатки, словно искали кого-то, и охранники на кухне никак на них не реагировали. Таким образом, эти двое прошли через весь стан и направились в сторону реки Манараги, словно некие прохожие путники.

И были уже далековато, когда сверкнула молния и промокшие от дождя палатки неожиданно вспыхнули красно-синеватым пламенем, всё разом, в том числе и навес над печкой!

Я дважды видел пожары в таких лагерях. Во-первых, сырую палатку поджечь очень трудно, разве что бензином облить, во-вторых, сухая, она горит быстро, секунд пять-семь, после чего уже дотлевают клочья, рамки и верёвки. Тут же стан искателей горел минут пять, причём, неестественного цвета огнём, будто включили газовые горелки и дождь ему был не помеха!

Ошарашенные охранники бесполезно суетились возле пожара, два ведра воды вылили в одну из палаток, пытались сбить пламя и отступили, когда огонь погас сам и остались лишь дымные пятна.

Лагеря на берегу Ледяного озера больше не существовало!

Катер не мог сняться и подойти к берегу из-за спущенного водолаза, люди сгрудились на корме и махали руками. Лодка с охранниками тоже припоздала, долго не заводился мотор, и когда подчалила, я даже сквозь грозу и дождь услышал начальственный мат. Из отрывочных слов и фраз стало понятно, что дежурившие в лагере охранники все валят на удар молнии, дескать, загорелось от грозы и они тут ни при чём.

И всё-таки все пятеро рассыпались по округе, но бегать по скользким камням уже было нельзя, да и на горизонте никого не было, поджигатели давно пропали из виду, так что бойцы покрутились возле сигналки и вернулись.

Потом стали обследовать лагерь, поковырялись в пожарище, после чего трое вернулись на катер, оставшиеся начали сносить всё уцелевшее к урезу воды, в том числе и котёл с пищей. Наконец, подняли водолаза, катер подошёл к отмели, и началась погрузка, напоминавшая эвакуацию при отступлении. Сильный дождь лишь дополнял картину.

Теперь я не сомневался, что поджигатели, впрочем, как и вчерашний партизан-одиночка, устроивший ночью предупредительный переполох, принадлежат к гоям. Никто другой не сумел бы устроить такой грандиозный пожар, да ещё с применением вещества, напоминающего напалм, от которого горит всё и в любую погоду. Я не мог знать их конечной цели, но, сами того не ведая, они действовали на моей стороне!

Заметно осевший катер снялся с мели и пошёл к середине озера, на берегу остались те трое с моторной лодкой, прикрывать отход. Они расположились в разных местах вдоль сигналки и стали наблюдать пространство в бинокли — точно военные действия! В это время произошло вообще необъяснимое: стоящая на отмели лодка вдруг сама сползла на глубокую воду и встала торчком. Бойцы спохватились поздно, кинулись к берегу как раз в тот момент, когда из воды уже торчал один нос и клевал, будто поплавок удочки, пока не ушёл на дно.

Катер застопорил ход и более получаса дрейфовал, после чего подошёл к берегу и взял на борт охранников.

На суше не осталось ни одного искателя и потому в сумерках, под усилившимся дождём, я осторожно пошёл к месту, где стоял лагерь, рассчитывая найти что-то, что помогло бы узнать, кто эти люди. И была ещё одна подспудная цель, не благородная, мародёрская (бабушка всегда говорила — грех большой что-либо брать с пожарища) — поживиться чем-нибудь съедобным. В первую очередь спустил с флагштока и обрезал с верёвки забытый при отступлении штандарт, затем обошёл все чёрные квадраты, оставшиеся от палаток (прогорел даже войлок, подстеленный под брезентовые полы — точно напалм!). От личных вещей остались расплавленные электробритвы, каблуки от ботинок, катушка спиннинга, рукава и воротники меховых курток. Всё остальное было искорёжено и обуглено до неузнаваемости или превратилось в пепел. Я искал документы, бумаги, дневники, какие-нибудь записи, но ничего, кроме скрученного в рулон ватмана в сморщенном пластмассовом тубусе, не нашёл.

В продуктовой палатке горело особенно сильно и долго, потому там осталась некая сырая, воняющая жжёной тушёнкой, зольно-угольная масса, которую разгребли и растащили сами искатели. Выбрать что-либо пригодное в пищу казалось невозможным, и всё-таки я отыскал наполовину сгоревший мешок с сахарным песком. Причём, огонь будто ножом его разрезал, оставив целой нижнюю часть мешка и совершенно сухого песка, накрытого чёрным колпаком из пережжённого сахара. Я завязал добычу в штандарт, взвалил на спину и ушёл гусиным шагом в своё логово.

Всё-таки элемент романтики у искателей сокровищ существовал, иное дело, скрытый, о котором не принято говорить вслух. Прожжённые прагматики не шьют себе потешных штандартов и не вывешивают над головой. У этих на зелёном фоне был изображён синий морской якорь (в виде аппликации), на лапах которого висели две извивающиеся рыбы. Наверное, комитетчики, опекавшие эту команду, ничего такого, что выдавало бы секретность работ, в этом штандарте не нашли и вывесить его позволили. Я не очень-то разбирался в геральдике, однако символика стала понятной сразу — под таким флагом ловят золотую рыбку! И объяснение, почему у этих рыбаков штандарт зелёный, нашлось, когда я разломал остатки тубуса и вытащил ватман — морских волков ссадили на берег. Это была незаконченная шутливая стенгазета, посвящённая сорокалетию некого кавторанга Славы Бородина, то ли начальника всей команды, то ли просто уважаемого человека, шаржированный портрет которого и несколько картинок из жизни были уже нарисованы — весёлый усатый и глазастый парень с лысиной и крупной родинкой на правой щеке. Нарядить в косоворотку, получится сказочный добрый братец Иванушка.

Но глаз зацепился за комбинированный рисунок, где из головы Славы вылетала овальная мысль с вклеенной туда открыткой — репродукцией чьей-то картины. Высокая, красивая женщина в белых, бесформенных одеждах и огненным, очень знакомым взором, стояла гордо, опираясь на длинный двуручный меч.

Я не сдержался и тут же оторвал репродукцию, благо что приклеена оказалась всего на пять точек. На обратной стороне значилось: «К.Васильев, „Валькирия“. Холст, масло, 1968 г.».

И всё-таки осталось неясным, почему кавторанг всё время думал об этой богине из скандинавского эпоса. Вероятно, существовали какие-то внутренние, известные лишь команде, мотивы.

Издатель оказался неплохим художником, но поэтом никудышным и пытался сочинить стих о жизненном пути юбиляра, используя школьную программу по литературе. На отдельных листках проглядывали его муки творчества, но кое-что уже сложилось:

Скажи-ка, Слава, ведь не даром, МОРЛАБ, спалённая пожаром, «Французам» отдана? Да, было море Золотое, И говорят, ещё какое! Недаром помнит вся ГУПРУДа Про День Бородина! Теперь ты витязь сухопутный, В горах живёшь, как бич беспутный…

МОРЛАБ расщелкнулся легко — морская лаборатория, а вот что такое гремящая аббревиатура ГУПРУДа (главное или государственное управление чего? Не пруда же!) не поддавалось. Ясно было одно — эта организация и ловит в Ледяном озере золотую рыбку, и, похоже, один большой пожар она уже пережила — сожгли морскую лабораторию и отдали каким-то «французам»…

И ещё вдруг стала близка и понятна жизнь и психология этих рыбаков: всю зиму сидят мужики в какой-нибудь своей камералке, разрабатывают новые площади для поиска, думают, мечтают, трепятся в курилках и все тайно ждут летнего полевого сезона — всё, как было у нас в геологии. Естественно, работают они под серьёзным грифом, а коль люди они военные, значит, есть Особый отдел, присматривающий за соблюдением режима секретности и безопасности, который за такую стенгазету, попавшую в чужие руки, вздёрнет на дыбу. Скорее всего, секретную документацию в сгоревшем лагере рыбаки сами нашли и взяли на катер, но про этот тубус с незаконченной газетой наверняка знает один человек, автор и издатель. И он будет сейчас болтаться посередине озера и переживать, сгорело его творение или не сгорело и может попасть врагу, а ещё хуже, Особому отделу, который обязательно станет разбираться, от чего произошёл пожар.

Короче, автор под любым предлогом постарается вернуться на берег и посмотреть, что случилось с тубусом.

Тут его можно встретить, попробовать грубо пошантажировать и установить контакт. Возможно, раскрыться, объяснить, зачем я тут сижу и попросить, чтоб единственный раз спустили водолаза, который бы смахнул наносы с колонны и сфотографировал её со всех сторон крупным планом. Аппаратура у них есть наверняка.

Или, например, оставить на берегу записку для кавторанга Славы Бородина с предложением встретиться где-нибудь в укромном месте и обсудить некоторые проблемы…

Нужно было во что бы то ни стало сделать из рыбаков не врагов своих, а друзей. В конце концов, детское желание поймать валька, наглотавшегося золота, давно прошло, мне нужны материальные свидетельства древней, неизвестной цивилизации, потому что я пишу роман «Гора Солнца»…

* * *

Все мои мирные намерения разлетелись в пыль следующим же утром, когда пришёл на свой наблюдательный пост. Катер по прежнему тарахтел на середине озера, и рыбаки работали несмотря ни на что: судя по тросам и шлангу, свисающим со специальной площадки на корме, водолаз уже был на дне.

А примерно через час в небе появились сразу два вертолёта, которые приземлились в стороне от сгоревшего лагеря. Один высадил человек двадцать в полевой военной форме, взлетел и начал барражировать вокруг озера, второй разгрузил новый курган груза и остался. Военные тут же начали устанавливать палатки. Вдохновлённые подкреплением рыбаки подняли водолаза и, видимо, хотели подойти к берегу.

Вначале мне показалось, что-то случилось с катером или от радости забыли поднять якорь. Мотор ревел на полную мощь, сзади вырывалась кильватерная белая струя, а судно не двигалось и медленно вращалось на одном месте. Люди забегали по палубе, что-то яростно закричали, обращаясь к берегу; военные оставили палатки и помчались к озеру. Но тоже ничего не могли понять. Должно быть, вертолётчики с воздуха увидели, в чём дело, зависли над катером и сбросили лестницу. Рыбаки её приняли, начали карабкаться вверх, но катер крутило и закручивало лестницу. Успевшие подняться четыре человека едва удерживались на перекладинах. Тем временем, второй вертолёт запустил двигатели и пошёл на помощь, а катер тонул, всё больше приседал на корму, как вчера лодка, хотя мотор выл от напряжения.

И лишь увидев, как на отмели обнажаются камни и вода стремительно стекает с берегов, я понял, что случилось: на середине озера возникла огромная воронка — будто в ванне, налитой до краёв, выдернули пробку. Катер засасывало! Его гоняло, как щепку, у самого края бездны и радиус описываемых кругов становился всё меньше.

Меня знобило и бросало в жар, словно я присутствовал при массовой казни уже приговорённых — судья произнёс своё слово, и ничем нельзя помочь людям, кому предначертано уйти на дно, а не сгореть в огне! В тот момент мне было так страшно, что долго потом снился один и тот же сон — падающий на моих глазах пассажирский самолёт, полное чувство бессилия перед роком…

Первый вертолёт взял лишь пятерых и понёс к берегу, но один отцепился и солдатиком ушёл в воду. Вторая машина зависла слишком низко и потоком воздуха рыбака сбило за борт. Его пытались спасти, бросали круги на верёвках, забыв, что надо спасаться самим, потому что палуба уже сильно накренилась. Видимо, несчастный утонул, поскольку люди начали всё-таки хватать лестницу и ловко, по-морскому, забираться вверх, чтоб дать место нижним. Не знаю, была ли радиосвязь у командира экипажа с тем, кто сейчас был за штурвалом катера, но буквально на минуту они вошли в унисон, закружились вместе и шесть человек успели оставить палубу. И прежде чем судёнышко поставило торчком, мог бы спастись ещё один, но он не захотел! Он остался на носу, не известно, на чём стоял и чем держался, однако вскинул руки и что-то просемафорил своим товарищам.

Ещё какое-то время катер поклевал в центре воронки, после чего плавно ушёл в пучину.

Около получаса потом один из вертолётов кружил над воронкой и приземлился ни с чем.

И когда выключил двигатели, наконец-то донёсся голос Ледяного озера, низкий, утробный, клокочущий и грозный — спину озноб продрал. Забыв об опасности, я вскочил, будто заворожённый, и все, кто стоял в тот час на берегу — новенькие, только что прилетевшие военные, спасённые искатели сокровищ и даже экипажи вертолётов — все замерли, многие вскинули руки, будто признавая себя побеждёнными…

Заимка

А ещё через два часа, когда голос стихии замер и сузившееся, упавшее вниз метров на пятнадцать озеро успокоилось, я пришёл в логово, сжёг стенгазету искателей, оставив себе лишь репродукцию «Валькирии», штандарт и остатки мешка из-под сахарного песка, предварительно высыпав его в фонтан (говорила бабушка, не трогай ничего на пожаре, добра не принесёт!). Короче, уничтожил все вещдоки и налегке (даже волчью безрукавку не взял, о чём потом жалел, ночуя без костров), бежал от Манараги вверх, через хребет, из Европы в Азию, а точнее, в Сибирь, поскольку над Уралом закружилось одновременно несколько военных самолётов и вертолётов, высаживающих десант. Тут началась войсковая операция, которую много позже, в Чечне, назовут просто и ёмко — зачистка.

Надо было уйти как можно дальше от места трагических событий, чтоб не угодить под горячую руку. Похоже, власти восприняли их не просто стихией, непреодолимой силой природы, а крупной рукотворной диверсией против искателей сокровищ. Иначе бы с чего в пустынные горы Приполярного Урала выбросили парашютистов-десантников и внутренние войска с боевыми патронами? Через год, весной, я сам находил солдатские привалы со стреляными гильзами (развлекались ребята, стреляли в цель), и от тех же егерей слышал, что окрестности Манараги до самого перевала прочёсывали несколько дней, но поймали только нескольких бичей-серогонов, трёх туристов-байдарочников и устроили повальный обыск на какой-то метеостанции в горах.

Пока бежал, сто раз поблагодарил судьбу, что привела меня служить в ОМСБОН и потом в уголовный розыск: я отлично знал тактику действий внутренних войск по поиску и ликвидации диверсионных формирований и методику розыска преступников в лесных районах, поэтому никогда не выходил на тропы и лесовозные дороги, не шёл вдоль ручьёв и рек, не ночевал с костром, даже если мёрз, и особенно аккуратно обходил стороной всех встречных-поперечных и всякое человеческое жильё, независимо, есть там кто или нет. Попадать в плен мне было нельзя ни в коем случае. Ладно, в кармане кольт без разрешения, его в любой момент скинуть можно. А вот если попаду к комитетчикам и они начнут меня крутить, вспомнив как я Гоя-Бояринова отпустил, и теперь нахожусь в местах, где он вроде бы должен обитать, вот тут мне уже не отвертеться. Всё это косвенные улики, указывающие, что я нахожусь в некой связке с диверсантами, устроившими пожар и потопление катера с людьми. Посадить не посадят, доказать причастность невозможно, зато на нарах попарюсь год-другой…

Два дня я как заяц бежал в гору, тараторя про себя слова студенческой песенки:

Перевалив через Урал, Прощай Европа! Я удрал В далёкую страну Хамардабан.

На третий день я перевалил хребет и пошёл шагом. Признаков присутствия здесь военных не было, последний секрет я обошёл на водоразделе, там хлопцы слушали музыку по радиостанции Р-105, пела София Ротару. И всё-таки ещё один день я двигался как «зелёный берет» и в попавшуюся мне охотничью избушку заходить даже не стал, хотя там могли быть какие-то продукты.

На сибирской стороне Урала дичи было много больше, несколько лосей спугнул, медведя с черники поднял — можно было стрелять, но не стал: рука отвыкла от оружия, в голову попасть трудно, а по корпусу — опять получится как со снежным человеком…

И когда ушёл от хребта порядочно, всё-таки вышел на тропу со старыми затёсами и рано утром застрелил глухаря на песчаной высыпке. После чего убежал за несколько километров в сторону и там от двухмесячного недоедания дорвался — сварил и съел за один раз четырехкилограммовую птицу! Одичание шло успешно, ещё немного, и начну обрастать шерстью. Ведь съел — и ничего не случилось, лежал полдня и переваривал, как удав: вспоминал произошедшее возле Манараги и снова охватывался ознобом.

Да, сжечь лагерь гои могли вполне, не знаю, с помощью чего — какой-нибудь радиоуправляемой штуки, возможно, каким-то образом рассчитали воздействие грозы, одним словом, могли. Но в то, что они устроили воронку на озере, поверить было трудно. Я слышал, что такое бывает в карстовых озёрах и без всякого вмешательства человека: от частых дождей накопилась критическая масса воды и открыла своеобразный подземный клапан.

Неужели всё-таки они потопили катер, сделав два серьёзных предупреждения? Если так, то клапан этот находится в руках гоев и они могут вообще спустить всё озеро, и тогда бы обнажилось всё, что лежит на дне, в том числе, материальные остатки доледниковой цивилизации…

Но ведь в этом ГУПРУДе работают специалисты разных профилей, и они наверняка изучали, исследовали гидрогеологические условия, знают о подземной реке. Если было бы легко сбросить воду, давно бы сбросили и не рисковали с водолазными работами…

А если таковое невозможно, значит всё-таки естественный сброс…

Но почему тогда уровень воды не колебался? Фонтан возле логова почти иссяк по явному сезонному циклу, а в озере не было никаких изменений…

Откуда моему деду было известно, что к озеру (или из него) текут подземные реки, по которым валёк заходит глотать своё золото? Легенда легендой, но откуда? Нырнуть без акваланга в ледяной воде можно метра на три, вот они и ныряли возле берега с Олешкой, а на середине, где был эпицентр воронки, больше ста!

А ведь именно там, в центре, вытекает эта незримая река!

Помучив себя постоянными неразрешимыми вопросами, я отправился искать место, где бы отсидеться две — три недели, пока на Манараге не утихнут страсти и не закончится активный поиск.

Никакой карты, даже Олешкиных каракулей, на Зауралье у меня не было, ориентировался по солнцу, компасу да по горам, оставшимися за спиной. Вообще, это странное состояние: идёшь от Урала целый день на восток, оглянешься вечером, а он всё равно рядом, будто ты и с места не сошёл, и горы стали ещё выше.

На реку я выбрался после двух дней блуждания по предгорьям, причём открылась она внезапно, с высокого берега, будто с самолёта увидел. Глубокая вода блестит внизу, давно некошеные пойменные луга, буйные травы, и синяя тайга, на сколько глаз берёт, разве что старый горельник немного подпортил картину, чёрные остовы кедров торчат за речным изгибом.

Век бы здесь прожить, коль было бы две жизни…

Я переночевал тут же, на яру, возле сибирской нодьи, утром восход встретил, солнце огромное, телескопов не нужно, пятна, будто материки, отрисованы, человеческий лик проглядывает, с поверхности исходят космы света — ну точно, волосы, борода — Ярило, каким его рисовали в древности! И волнение, ничуть не меньше, чем при восходе на Манараге. Решил остаться здесь, однако пошёл места разведать и ниже на семьдесят метров по тому же яру чуть грудью о прясло не ударился — жильё человеческое!

Рубленный домик под замшелой крышей из дранки, окнами на воду, избушка хозяйственная и только всё кипреем заросло под застрехи — нога человеческая не ступала, поди, лет двадцать. И при этом в огороженной леваде стоят толстенные пчелиные колоды и пчёлы ещё вьются возле круглых летков!

Сразу вспомнил о том, первом старообрядческом ските, найденном в Ангарской тайге, и о многих других, по которым ходил целый сезон с археографами, когда писал «Хождение за Словом». А водил меня человек удивительный — Елена Ивановна Дергачёва-Скоп (кстати, дочь уральского писателя Ивана Дергачёва), которая и стала прообразом героини романа. Кержаки принимали её как свою и в разговорах часто повторяли фразу абсолютного доверия: тебя обмануть — Бога обмануть. Вот в таких потаённых скитах жили самые истинные молельники, чаще всего принадлежащие к древним боярским родам (сам видел положенные грамоты аж от Ивана Грозного), а начнут фамилии называть — вся боярская дума до никонианского раскола.

Прежде чем войти в избу, дважды проверил входные и выходные следы — ни единого, по крайней мере, в этом году никто тут не был, однако же сразу пробил себе тропинку не от реки, откуда вероятнее всего люди приходят, а со стороны леса. Крылечко иструхлявело, запора на двери нет, просто когда-то палкой подпёрта. Стёкла в окнах целы, и какие стёкла — витражи, собранные из кусочков, осколков, заботливо соединённых жестянками и промазанных.

Рубленные холодные сени оказались разделёнными на две половины, во второй — кладовая с ларём, где было истлевшее зерно, вроде, рожь, несколько подвязанных к балке пропревших мешков, из которых всё вывалилось и превратилось на полу в рельефные пятна: то ли рыба сушёная, то ли мясо…

Но самое главное — здесь я нашёл полкадки застывшей в камень серой соли: можно бить лося, солить и жить припеваючи!

В избе ничего не тронуто, не разбито, словно ушёл человек и не вернулся. Глинобитная печь странная, больше на камин похожа из-за низкого хайла и топкой развёрнута не в закуток, как обычно, а в сторону переднего угла, однако с широкой лежанкой. То ли люди жили здесь маленького росточка, (обычно высоту топки делают по бедро хозяйки), то ли заведено так, но чтоб чугунок в печь затолкать, надо в три погибели согнуться. Остальное всё привычно — стол, лавки, деревянная кровать — нет, ложе, застеленное шкурами, побитыми молью, глиняная посуда в посуднике и среди неё вдруг перламутровая чашка китайского фарфора. На окнах серые льняные занавески, чистота, опрятность, которую не может нарушить даже пыль времени.

Да не старообрядческий это дом! Не хватает самого главного — икон, или хотя бы креста на стене, который выносится из дома только в случае пожара. Но зато в красном углу, где обыкновенно делают божничку или вовсе иконостас, деревянный круг, выпиленный из толстого бревна с красивым узором годовых колец и ручками, как у шайки — эдакая затычка чуть ли не метрового диаметра. От кержаков я слышал о «дырниках», таинственных отступниках, которые не на образа молятся, а мол, дыру в стене сделают на восток и туда бесовские гимны поют. Елена Ивановна тоже о них знала понаслышке, потому рассказать не могла, что это за толк, кстати, отколовшийся от старообрядчества.

Я встал на лавку и вытащил круг — в глаза солнце ударило, изба осветилась, словно прожектор зажгли, и хотя па улице был полный штиль и никаких сквозняков, вдруг пыль всклубилась отовсюду, неизвестно, какой силой поднятая, словно ветер промчался. Пришлось дыру закрыть, и сразу всё улеглось. Обойдя все закутки, я облегчённо вздохнул: к счастью, колоды с останками не было, кто-то схоронил хозяина, а может, у «дырников» существовал иной обычай.

В хозяйственной избушке оказалось нехитрое пчеловодческое оборудование, кадки с застывшим в камень мёдом, круги воска, побитого мышами и самое удивительное — резные, причудливые столбы! Совсем тонкие, изящные и в обхват толщиной, все с узором и все опутаны невиданным растительным и звериным орнаментом, причём, работа была высокого класса и качества, хотя лежавший тут же инструмент — тесла, разбитые вдрызг стамески выглядели примитивно. И что ещё бросалось в глаза, изделия сохранились идеально, древесина золотисто-жёлтого цвета, без единой трещинки, хотя щепа на полу почернела и заржавели все железные части инструментов. Почему так, отгадку я нашёл скоро: столбы оказались пропитаны. Скорее всего, их опускали в расплавленный воск целиком, поскольку кое-где на основаниях сохранились потёки. Однако прикладное назначение этих монументальных произведений было совершенно непонятно: подпереть что-либо ими нельзя, даже горшка сушиться не повесишь. То есть, столбы имели чисто декоративные функции, однако в избе их не было ни одного.

Даже намёка нет, что хозяин такой умелец!

Вообще, почти с самого начала этой экспедиции я перестал чему-либо удивляться; только фиксировал необъяснимые факты, ещё больше задавал себе вопросов и будто груз наваливал на спину. Тут бы радоваться, что жильё нашёл, живую пасеку, соль: добуду мяса, отъемся и поживу как человек, поработаю всласть, а то с началом купального сезона на Ледяном озере карандаша в руки не брал. При необходимости и на зиму есть где остаться (за избой под навесом из дранья дров заготовлено года на три, если даже отбросить кубометра три верхних, истлевших поленьев). Но мне на этой заимке стало ещё печальнее. Было ощущение, что я новорождённый, впервые увидел мир и ещё не начал его осваивать, или наоборот, старик, попавший в мир иной.

Столбы эти поразили воображение, я так долго рассматривал их и думал, что в первую же ночь на заимке они мне приснились: будто стоит резной, ажурный столб на самом высоком каменном останце Манараги и горит! А старец Фёдор Кузьмич на ухо шепчет, объясняет, мол, это жертвенный жезл, светоч богатыря Святогора, который он зажигает один раз в год, чтоб осветить пространство, затем его и воском пропитывают, чтоб горел, как свеча. И что когда Гора Солнца была высокой, этот жезл был виден всему Северу.

Проснулся и понял, что роман о Манараге никуда не годится, полистал его и бросил в печь. Тут же сел и написал первую строчку нового варианта: «Святогор взошёл на Манарагу и водрузил свой жертвенный жезл»…

Не помню, сколько времени я работал, не вставая; ночами перестал спать. И тут я неожиданно понял, что заболел в прямом смысле, только не ясно чем. Едва хожу, качает и кружится голова, выйду на улицу и падаю, так что приходится держаться за деревья. Тело вроде лёгкое, послушное, а ноги подгибаются и дрожат от охапки дров. Потом осенило — оголодал! Потому как давно потерял счёт времени, продуктов нет, и сколько времени я пью лишь сыту (горьковатый от времени мёд, разведённый в воде; поддерживать им жизнь можно, а физических сил — никаких), я не помню. Впрочем, как и не помню, сколько времени живу на заимке, и вообще, где она находится.

И тут спохватился, что мне в таком состоянии и до перевала-то не дойти, хотя мечтал подкормиться, набраться сил и заготовить какой-нибудь не портящейся пищи для возвращения на Манарагу.

Отъедаться начал с грибов, благо что они росли вокруг заимки, однако энергии не прибавилось, и на третий день смотреть на них не мог. Нужны мясо, бульон, жир! Взял с собой медовых сот, выломанных из колоды, чтоб по дороге не упасть в обморок, и пошёл на охоту к пойменным озёрам, где были на отмелях заросли остролиста, а значит, лоси приходят наверняка. Нашёл хорошо набитый копытами переход по болотной гриве и сел с подветренной стороны. К рукоятке пистолета привязал сучок с рогаткой вместо приклада (руки дрожали от слабости, мушка двоилась) и ждал почти два дня. Лосиха вела двух сеголетков — добыл замыкающего…

* * *

Почти две недели писал и отъедался, делая то и другое с жадностью, но с каждым днём всё чаще вспоминал и думал о событиях возле Манараги, так что меня начал томить ещё один голод. И когда я понял, что костяк романа сложился, герои ожили, обросли плотью и начали уже сниться, отложил рукопись, взял запас вяленого мяса и налегке пошёл через перевал: обратно придётся нести палатку, спальник, тёплую одежду, поскольку я уже твёрдо решил зимовать на заимке и к весне закончить работу над «Горой Солнца».

Неподалёку от Манараги меня прихватил дождь, длинный, мелкий, однако вымочив до нитки, будто отрезвил.

Сначала услышал не совсем ясный гул, напоминающий звук авиационного турбореактивного двигателя, потом огляделся и увидел, что пришла осень, жёлтые лиственницы напоминали солнечные пятна, оставшиеся на земле, чтоб подсвечивать дорогу, поскольку их кроны светились в дождливых сумерках и даже ночью.

Не заходя в логово, я сразу направился к озеру и только тут началось истинное похмелье. Берег Ледяного оказался занятым, вероятно, теперь уже другой командой искателей, не такой многочисленной, но предусмотрительной, с хорошо вооружённой охраной. Вся северная часть и сам лагерь были обнесены валом из спиральной колючей проволоки, которая тоже светилась, огороженный периметр постоянно контролировали пешие патрули. Вместо палаток стояли два сборных вагончика, в третьем безостановочно тарахтела электростанция, а по озеру ползал широкий и плоский катер на воздушной подушке, которому не страшны никакие воронки.

Вой двигателей закладывал уши.

Несмотря на сырую погоду, вдоль береговой кромки бродили геодезисты с инструментами, и похоже, с помощью катера выставляли какие-то створы. Снаряжение команды и методика работы заметно отличались от прежней, да и вели себя искатели совершенно иначе — не смелее, но свободнее, и самое главное, в этой команде были женщины. Вечером дождь кончился, искатели врубили музыку, запалили костёр и, раскинув походные столы, ужинать устроились возле огня. Судя по всему, здесь работала совсем другая, не военная организация.

Можно было возвращаться в Сибирь, на заимку, под крышу: эти предусмотрительные люди прибыли надолго, не исключено, до зимы, а то и до конкретного результата, и если ничего с ними не случится, то возможно отыщут ящики с золотом и поднимут…

Я снялся со своего поста и уже начал спускаться к распадку, когда совсем рядом увидел мужика в платке-бандане, завязанном по пиратски. Он сидел ко мне боком, за глыбой, таился и тоже наблюдал за лагерем, да так увлечённо, что ничего вокруг себя не замечал. Нет, не шерстяной и не рыжий, бородка аккуратная, но улыбался, как снежный человек!

И всё бы ничего, можно принять за Гоя, готовившего новую акцию против новой команды, но он был в моей волчьей безрукавке, которую я взял у Олешки! Лёгкая, необъемная, она занимала мало места и хорошо грела, собирался зимой в ней ходить, Олешка звал её жилетом. Но за хребет я уходил налегке, пустые баллоны, тёплую одежду и спальник не потащил, оставив в логове, и получалось, этот человек отыскал грот (или знал его) и украл мои вещи. Уж не одичавший ли ворюга вылинял или побрился?

Брать его тут же было нельзя, пошумишь, а до лагеря близко, услышат и поднимут тревогу. Между тем, человек зяб, грел за пазухой руки, растирал грязные босые ступни, но не уходил, безотрывно глядя на смутное мельтешение людей в лагере. Темнело быстро, поэтому через десять минут я видел лишь его профиль.

— Ну, веселитесь, твари! — наконец проговорил он, и я облегчённо вздохнул: нет, это другой «йети», ещё не совсем одичавший и не утративший речи.

Я шёл за ним в десятке метров сзади, стараясь попасть в ритм его шагов, чтоб не услышал шороха, однако он часто спотыкался и оступался, так что приходилось замирать на одной ноге. Когда мы таким образом миновали почти вырубленный прежними искателями лесок, где я однажды ночевал, человек выпрямился и пошёл медленнее. Он что-то бурчал и часто оглядывался в сторону лагеря, но в любой момент мог обернуться назад, увидеть меня и убежать. Я снял рюкзак с провизией, чтоб не мешал, улучил момент, когда мы оба оказались на щебенистой высыпке, в два прыжка настиг его и резко толкнул в спину. Он сунулся вперёд и устоял, валить пришлось подсечкой и по-милицейски скручивать. Длительная полуголодная жизнь всё-таки сказалась, он не богатырь был, но я выдохся, пока спутывал ему руки — он всё к карману тянулся.

Там оказался нож явно зековской работы, завёрнутый в тряпку вместо ножен.

И даже связанный, пленник ещё долго сопротивлялся молча и остервенело, пока я не рубанул его по шее рукояткой пистолета, затем поставил на ноги и потащил вниз по распадку. Не знаю, за кого он меня принял, вероятно, думал, в лагерь поведу, через некоторое время успокоился, попытался в лицо мне заглянуть.

— Вы кто? — спросил уже с интересом и неожиданно вежливо.

Под безрукавкой у него ещё и свитер мой оказался, и тренировочные брюки на нём тоже мои — одежда, в которой я нырял с аквалангом.

— Сейчас познакомимся, — пообещал я.

— Понятно! — облегчённо вздохнул он. — Значит, вы не из этих…

Недалеко от логова, где распадок почти превращался в каньон и хоть заорись, никто не услышит, а бежать можно только вперёд, приставил его к стенке и приказал раздеваться.

— Зачем? — удивлённо спросил он. — Вы хотите ограбить меня?

— Затем, что одежда на тебе — моя! — я посветил ему фонариком в лицо и на мгновение показалось, где-то его видел.

— Ваша?… А, ну да, возможно, — залепетал он, заслоняясь от света. — Не знал, что ваша… Я был голый, совсем голый и сильно замёрз… И взял. В пещере никого не было… Руки развяжите, я сниму.

На вора он совсем не походил…

— Ты что тут делаешь?

— Я?… Гуляю. Вернее, гулял, ходил по горам…

— Место для прогулок замечательное, правда?

— Да, я никогда не был в горах, видел их всегда издалека… — с удовольствием стал рассказывать он. — Так получалось. И сейчас впервые вот так, среди скал, один…

— И в чём мать родила?

— Ну, я в этом не виноват…

Я встряхнул его за грудки.

— Быстро говори, что делаешь в горах?

Он вдруг осел, как мешок и показалось, всхлипнул.

— Девушку ищу…

— Какую девушку? — только сейчас мне пришло в голову, что человек этот тоже душевнобольной. Слишком уж нестандартное, неадекватное поведение…

— Ту, что спасла меня… Она такая прекрасная! Такие тонкие руки и голос… Я не мог просить её остаться, потому что был совсем голый.

Мне почему-то мгновенно вспомнилась танцующая на камнях.

— В волосах у неё есть зелёные блёстки?

Человек оживился, вскочил.

— Есть! Много! Только не зелёные, а жёлтые. Они сверкают, как планктон в лунную ночь!

— Почему жёлтые? Зелёные!

— Не знаю! А вы её знаете? Видели?

— От чего она спасла? От смерти?

— Вытащила из воды, — неохотно сказал он. — Я тонул… В общем, плохо помню, что было. Когда очнулся, увидел её… Она меня вытащила и откачала… Её зовут Валкария.

— Как?!

— Валкария! Такое звучное и непривычное имя!

— Кто тебе это сказал?

— Она!.. Она сказала: запомни, меня зовут Валкария. Я ещё переспросил — может быть, Валькирия?…

— И танцевала на камнях?

— Нет, она не танцевала…

В общем-то, спрашивать об этом было глупо.

— А тебя как зовут?

— Станислав. Ну, Стас Бородин.

— Бородин? Капитан второго ранга? Именинник?

— Да, — он чего-то испугался. — Недавно у меня был день рождения. Правда, сорок лет отмечать не принято, и я не отметил. Зато родился во второй раз…

— Как же ты нашёл моё логово?

— Я не искал, — виновато проговорил он. — Она привела… Мы долго шли где-то под землёй, это я помню… Какие-то огромные белые залы, колоннады. Как будто в древнем Риме, только всё глубоко под землёй. Потом вода была под ногами, речка. Хотел заговорить с ней, но голому неудобно, понимаете?.. Я знал, кто она и был спокоен.

Танцующая на камнях подселила мне квартиранта! Я раскрутил безрукавку и освободил ему руки. Однако этот скромный интеллигентный псих занял моё место, стащил тёплую одежду…

Я отнял волчий жилет, посветил фонариком в лицо.

— Давай, топай отсюда! И на глаза не попадайся. Никогда!

— Хорошо, я уйду, — спокойно согласился он и снял свитер. — Возьмите, это ваш. Только я оставлю брюки. И прошу, верните нож.

Все сумасшедшие на Урале ходили в моих штанах…

— Откуда у тебя нож? — он обезоруживал своей покорностью.

— Это подарок Валкарии. — с удовольствием и гордостью сообщил кавторанг. — Она сказала: если ты мужчина, то выживешь. Вот тебе оружие!.. Это когда мы пришли в малахитовый зал… Как вы считаете, это испытание, да? И если я достойно выдержу его, она снова явится?

— Да тебе лечиться надо, идиот! — заорал я на него и потом жалел, что сорвался. — Ты — больной! Ты понимаешь это? Тебя свели с ума! Скоро ты растеряешь остатки мозгов и обрастёшь шерстью! Уже ходит тут один снежный человек! Сам подумай, какой на хрен малахитовый зал!?

— Нет, я всё отлично помню! — заспорил и засмеялся он. — Там светились стены, изнутри. И висело много холодного оружия! Этот нож она сняла со стены…

— Ну ты посмотри, это же зековский финач! — Я потряс ножом возле его физиономии. — Ручка из цветного плекса! На зонах стоит три пачки чая!

— Но там же есть тонкая пластинка малахита!

Я понял, что сейчас тоже рехнусь, потому что его навязчивый бред заразен: никакого малахита в наборной рукоятке не было, но мне уже чудилось, что-то проблескивает зелёное в свете фонарика.

— Всё, иди отсюда, — я пошёл к логову. — Ножа не получишь.

— Почему?

— Я взял его за свои брюки!

— За брюки? За это старое трико — нож?

— Ладно, снимай! И ножик забирай.

С минуту он плёлся сзади молча, затем встал.

— Мне нельзя без брюк… И без оружия невозможно!

— Выбирай!

Он отстал, видимо, выбрал штаны… А я прибавил шагу, чтоб оторваться от больного рассудком кавторанга. И лишь когда оказался возле шумящего по-весеннему фонтана, неожиданно понял, что непроизвольно, вопреки всякой логике, верю этому несчастному. Он действительно не захотел поймать лестницу с вертолёта (не его ли я видел стоящим на вздыбленном носу катера?), и потом чудом спасся, каким-то образом угодив в руки танцующей на камнях. И ничего удивительного, что она привела кавторанга ко мне в логово — знала, что там никого нет…

Конечно, он был предрасположен к психическим заболеваниям, и в свои сорок ни разу не женился, всё плавал по морям, мечтал встретить наяду. И то, что он задумал суицид, добровольно оставшись на катере, тоже доказывало не слишком могучее психическое здоровье. И это было замечено, потому его сделали сумасшедшим! Спасли, но отняли разум, чтоб не мог рассказать, каким образом вытащили из воронки и каким путём вывели из-под дна озера. Может, пожалели, или по другим соображениям, но его свели с ума, как пытались сделать это со мной.

Пошёл бы я искать девушку, танцующую на камнях — до сих пор бы ходил… И стал бы счастливым, как этот Станислав Бородин…

Катастрофа на озере и в самом деле была рукотворной диверсией, и наверняка есть клапан, который можно открывать и закрывать, когда надо…

Батарейки приходилось беречь, я включил фонарик на три секунды и успел заметить морской порядок в моём логове и самоуправство квартиранта! Он чем-то разрубил баллон от акваланга и сделал из нижней части котелок!

Уже по запаху понял, питался варёными грибами…

— Прошу прощенья! — вдруг послышалось из тёмного лаза. — Я был вынужден это сделать… Когда найду Валкарию и вернусь в Ленинград, отдам вам свой акваланг. У меня японский, очень лёгкий, и дыхательный аппарат идеальный. Дышите и не замечаете…

Вместо ответа посветил в лаз — полуголый кавторанг стоял на четвереньках и посверкивал лысиной…

На бытовом уровне у него вроде бы мало что изменилось в характере, видно, и до катастрофы он был таким же слишком перевоспитанным — вежливым и уважительным до суетливости. И при этом выносливым, терпеливым и с хорошим самообладанием: на улице было градуса три-четыре тепла, а он хоть бы вздрогнул или зубами чакнул.

Может, за это его любили в команде?

— На спальнике лежит записка для вас, — вдруг сообщил кавторанг.

— Записка? От кого?

— От меня. Я оставлял её каждый день, когда уходил. Чтоб вы не подумали обо мне плохо, если вернётесь. Понимаю, приходишь, а кто-то твоими вещами пользуется. Баллон я ваш испортил…

Прогнать его было уже невозможно, всё-таки он ещё оставался человеком.

— Залазь! — Я достал из рюкзака мясо.

Он не ломался, щукой заскочил в логово и присел на корточки возле лаза. Я молча сунул ему свитер и предложил поесть.

Ужинали в кромешной тьме, да и блюдо было всего одно — солёная и полузавяленная лосятина. Кавторанг оголодал на грибах, но ел аккуратно, без жадности.

— Валькирия эта, что спасла… — начал я осторожно. — Она что, из Скандинавии сюда явилась?

— Нет, её зовут Валкария, — поправил он. — И живёт она здесь, всё время. И говорит по-русски.

— А кто она?

— Этого никто не знает… — мечтательно и грустно проговорил он. — Существует несколько версий, но все они основаны на легендах…

— Ну а ты-то как считаешь?

— Думаю, она дочь Хозяйки Медной Горы! — серьёзно заявил кавторанг.

Я усмехнулся:

— Значит, она водила тебя по своему подземному царству?

— Напрасно смеётесь, — вдруг огрызнулся он. — В это трудно поверить, но водила. Мы шли по каким-то пещерам… Нет, подземельям и залам. Там везде были лестницы, ступени, галереи… И цветы каменные видел, только они не настоящие… Вернее, настоящие, но сами растут из какого-то разноцветного минерала. И много белых, как изморозь. Наверное, из соли… А потом оказались в пещере, вода текла… Почему-то всё как во сне, мало что запомнилось. Как шли, куда?… Может, оттого, что я всё время смотрел под ноги…

— Под ноги? Это она приказала?

Кавторанг смутился, помолчал.

— Как вы не понимаете? Я шёл без одежды… Стыдно поднять взгляд.

Он надолго замолчал и наконец-то натянул свитер: в логове было всегда почему-то теплее, но стоило заткнуть вход, как температура выравнивалась с уличной. Я обнаружил это ещё летом и лаз никогда не закрывал, но кавторанг в темноте чем-то зашуршал и пришлось включить фонарь. Домовитый, чертяка, — он пытался втолкнуть охапку сена в дыру.

— Не надо! — остановил я его, ничего не объясняя.

— Хорошо, — он покорно сел и опять замолчал.

— Что это за люди на озере?

Бородин оживился, заговорил с жаром.

— Поверьте, это обыкновенные жулики! Подонки, действующие под прикрытием Министерства финансов. Если они поднимут драгоценности, государство не получит ни рубля! Всё будет украдено! Знали бы вы, сколько эта банда похитила всевозможных ценностей, поднятых нашим управлением! Мы работали год, обезвредили тысячи снарядов, десятки глубинных бомб, прежде, чем проникнуть в трюмы. И достали в Баренцевом море груз английского корабля, который немцы торпедировали. Семь с половиной тонн золота в слитках! И думаете, где оно? Разумеется, в Англии! Но в банках на счетах у конкретных лиц — наших советских граждан! А турецкая шхуна прошлого века со дна Каркитинского залива?..

— Вы сами спускались в Ледяное озеро? — прервал я его излияния.

— Не знаю, — замялся он. — А где такое озеро?

Понятия секретности стёрлись в его сознании, ибо по природе он был человеком открытым, однако вынужденным хранить тайны всю жизнь, соблюдать множество разнообразных условностей и запретов, что вероятно, угнетало его. Наоборот, люди закрытые при душевном заболевании становятся ещё более скрытными. Но тут мне показалось, он опомнился и пытается темнить.

— На этом озере вы потерпели крушение, — уточнил я.

— Извините, но это озеро называется иначе, — помедлив, печально проговорил кавторанг. — По нашим материалам оно проходит, как Аркан…

Я впервые слышал такое название, видимо, дед с Олешкой нарекли его Ледяным.

Слово АРКАН никакого перевода не требовало…

— Что же вы полезли в Аркан?

— Я в сухопутном отделе первый год… Но наши гидрологи работали здесь семь лет. Изучали паводковый характер, сезонные колебания уровня… Ничего подобного никогда не наблюдалось…

— Так вы спускались на дно?

— Разумеется…

— Блоки находили? Обработанные камни? Со следами человеческой деятельности?

— Нет, — опять же не сразу ответил он. — Я обратил бы внимание. Мы фиксируем такие вещи… Прошу вас, не напоминайте мне об озере. Давайте поговорим о чём-нибудь другом?

Кавторанг начал опять раздражать меня, желание ночевать с ним в одном логове улетучилось. И вообще, мне нельзя было оставаться возле озера, где работали «каркадилы» безвременно ушедшего Редакова-младшего.

— Мне нужно идти… — пробурчал я.

— Нет, не ходите! — вдруг испугался он. — Повсюду их засады и патрули! На каждом ручье! Всё перекрыто до самого перевала! Они стреляют!

— Жилет заберу, а спальник оставляю. Спи.

— Это ваш спальник! Возьмите! — засуетился он. — Простите, что я так бесцеремонно брал ваши вещи… Но я же не знал! Валкария показала мне вход… Пожалуйста, не уходите! Вас убьют!..

Я выбрался из логова, на счастье дождя не было, но тучи на небе и темень — глаз коли. Кавторанг полез за мной и, судя по шороху, тащил за собой спальник.

— Скоро зима, — я отдал ему завёрнутый в тряпку нож. — Иди к людям, к жилью, пока не поздно.

— Я не уйду! — отчего-то засмеялся он. — Я буду искать её и найду!

— Да ты здесь сдохнешь! Беги отсюда! Задницу в горсть и скачками, понял!

— Нет, я выживу! Я же мужчина!

Не знаю как, но я шёл в темноте, наугад, вслепую, без остановки и даже не споткнулся. Шёл, взбудораженный гневом и ненавистью, не думая ни о засадах и патрулях «каркадилов». И никак не хотел признаться себе, что уже давно сам хожу по горам и подсознательно ищу танцующую на камнях…

Стражник

Всю ночь я брёл вниз по реке, отмахиваясь от навязчивого образа кавторанга, но он упорно стоял перед глазами. И одновременно было чувство, будто до сих пор смотрит мне в спину. Чтобы хоть как-то отвлечься, я стал думать, точнее, убеждать себя, что встреча с сумасшедшим — игра воображения или сновидение наяву, ибо спастись он не мог. Просто я мысленно пишу «Гору Солнца» и всё это придумал: вижу некий литературный образ, а не живого человека, слышу собственные мысли и говорю сам с собой — воображение разыгралось, только и всего…

Самоуспокоения хватало на минуту, не больше, и потом становилось ещё горше. Нет, это не мои фантазии. Спасённый Бородин существовал, настолько реальный, плотский, что придумать такое невозможно, и во сне не увидеть. Мне ещё никогда не снилось, чтоб человек дышал, кашлял, вытирал испарину со лба, говорил долго и связанно, выражая при этом целый букет чувств.

Да, он был, только следовало привыкнуть к его существованию, как привыкают к очкам — предмету, инородному для человека, несовместимому с его нежной, чувствительной и подвижной плотью, но который даёт возможность видеть мир во всём его многообразии и красках. Самым главным доказательством его земной человеческой сути было то, что кроме спасения, я не увидел ничего чудесного, ирреального, как и в явлении Гоя, когда мы с дедом лежали и умирали.

И он побывал в Мире Гоев! А иначе откуда бы он знал это имя — Валкария? И по пещерам он ходил! Мой дед когда-то соприкоснулся с этим миром и перестал искать золотой обоз. Старик с птицей, вытащивший его из проруби, принадлежал к гоям, легенда обретала плоть. Таким же образом танцующая на камнях спасла кавторанга Бородина, только с него взяла не словом — разумом. Безумие обменяла на жизнь или наоборот…

Вероятно, ГОЙ — не принадлежность к касте или секте; это особое состояние духа, потому баба-яга и спрашивала доброго молодца, кто он есть, и принимала, кормила, поила и спать укладывала лишь гоя, человека с достоинствами и благородством. Антоним этого слова, ИЗГОЙ, подразумевал утрату неких духовных качеств — отщепенец, вышедший или выдворенный из Мира Гоев, поскольку не способен жить по совести.

Итак, танцующая на камнях и есть таинственная Валкария, о которой упоминал Гой. Тогда кто же Карна? Два имени или два предназначения? В «чистых», без всяких искажений, словах важен каждый звук — ничего лишнего в древнем языке не было и его ёмкость, удельный вес приближается к сверхтяжёлым материалам, как в слове КРАМОЛА.

КАРНА — что-то усечённое от ВАЛКАРИЯ?

ВАЛ — К — АР

ВАЛ — всегда округлый, и бывает земляной, металлический, деревянный, но непременно поворачивается, крутится…

Поворот к земле! ВАЛДАЙ — дающий поворот! И потому оледенение называется Валдайским — именно до этой возвышенности докатился холодный вал смерти и повернул вспять, то есть, начал таять.

ВАЛКАРИЯ — возвращающая к земле! Или под землю. То есть, всё-таки такие же обязанности, как у скандинавской ВАЛЬКИРИИ, которая поднимает храбрых убитых воинов с поля брани и уводит в свои подземелья для вечной жизни.

Но русская Карна водила деда к земному раю на реке Ура. Выходит, их два, на Кольском полуострове и на Урале! Там рай наземный и его хозяйка — Карна, здесь подземный, и царствует Валкария…

Мир гоев существует, принадлежащие к нему люди имеют свои ПУТИ, возможно, потому они так редко, лишь в исключительных случаях сталкиваются с миром изгоев, в котором я живу. ПУТИ — вот что спасает их от нашего мира! Дороги в разных плоскостях, на разных этажах, и потому КГБ столько лет разыскивало Гоя, нарушителя государственных границ…

И всё-таки его иногда задерживают, причём люди типа бывшего начальника ПМГ Бурака, которого тут же взяли на оперативную работу в Комитет и скоро вообще забрали в Москву.

Интерес комитетчиков к Миру Гоев — ещё одно доказательство его существования и неуловимости, а люди, способные узнавать и задерживать представителей этого Мира, имеют для них особую оперативную ценность.

Да, существует, но каким образом? В чём суть идеи, способной удерживать некую закрытую, изолированную общность, секту, касту в целости и единстве не сто и даже не тысячу лет? Тоталитарная жёсткость религиозных воззрений? Что-то не похоже, если судить по отношениям Карны, Валкарии. Наоборот, вольница: захотела и спасла кавторанга…

И при этом они существуют! Что их связывает, цементирует и не даёт расколоться? Ведь всякое внутреннее противоречие, с точки зрения нашего мира изгоев, обязательно приведёт к расколу и крамоле? Если же наша логика для них неприемлема, то идея должна быть глобальной, мощной, вечной и восходить к божественному началу; ничто другое не способно захватывать и удерживать сознание каждого поколения от рождения до смерти, причём, на протяжении бесконечного времени.

Как им удаётся, существуя рядом с миром (или даже внутри него), который они полностью отрицают, не набраться его мерзостей? Почему они не знают измены, предательства, вероломства? А они их действительно не знают, иначе бы в их касту давно проникли и кладоискатели ГУПРУДа, и «каркадилы». Охраняют свои Пути какими-то фильтрами, впуская к себе лишь избранных, проверенных? Впускают это точно, иначе бы их настиг бич всех закрытых сект — кровосмешение, вырождение и гибель. Всякий изгой, соприкоснувшийся с этим Миром или превращается в животное, как снежный человек, или молчит всю жизнь, как мой дед, или становится безумцем, как моряк Бородин…

Пока определённо и ясно одно: Урал — место, где у гоев есть жизненно важные интересы. Их притяжение к этому месту на Земле может быть обусловлено сакральными мотивами: возможно, здесь сохранились святыни Северной цивилизации, как, например, Манарага или гора Народа. Но охраняют они не только этот регион, не гору, а более всего озеро Аркан, куда спустили обоз с драгоценностями.

Скорее всего, старший Редаков говорил правду, золота там нет, его изъяли, не поднимая на поверхность. В таком случае, что тут делают профессиональные кладоискатели из ГУПРУДа, рыскающие по суше и по морю в поисках утраченных драгоценностей? Только здесь, на озере, работают чуть ли не семь лет! Да за это время можно каждый камень со дна поднять, изучить и опустить назад. Тогда что они ищут? К какой сокровенной тайне гоев они прикоснулись, коли им устроили резкий сброс воды (шлюз или клапан какой-то открыли!), отчего образовалась засасывающая воронка, куда и канул катер с водолазным оборудованием и частью команды… Спасённый Бородин объяснить своё второе рождение не может, да это ему и не интересно, как всякому влюблённому человеку…

А что ищут их конкуренты, прикрытые Минфином? Будь в Аркане золото, эти хорошо оснащённые, конкретные и безжалостные «каркадилы» давно бы его достали и убрались из опасного места. Скорее всего, утопленный обоз гои изъяли и теперь либо завели игру с искателями сокровищ, каким-то образом создавая иллюзии на дне озера (мне ведь тоже сперва показалось, ящики лежат, но я увидел блоки!) и отвлекая их внимание от чего-то более важного. Либо ГУПРУДа и «каркадилы» ищут здесь что-то иное, прикрываясь поисками обоза. Кавторанг Бородин может и не знать конечной цели экспедиции. Возможно, руководителям обеих этих организаций (если это не одно и то же!) известно о существовании гоев, а так же и то, что золото со дна озера куда-то перемещено, например, по подземной реке, через шлюз, в надёжное место. И теперь идёт его поиск, вернее, вход в подземелья, где устроено это хранилище.

А оно вполне может быть на дне Аркана!

Что если там, в недрах Урала есть некая абстрактная кладовая не только драгоценностей, но и святынь Северной цивилизации? Например, та же священная соль, которую я вкусил в детстве, а потом в милиции (нет бы оставить кристаллик для исследований!). Соль или какое-то вещество на основе соли, которое Гой переносит через несколько границ на реку Ганг. Возможно, всё это находится в карстовых пещерах и рассматривается искателями как сокровища. А пещеры здесь есть, должны быть: ведь где-то же пережидали гои оледенение?!

Кстати, а вот она и Идея, скрепляющая в беспрерывную цепь многие тысячи поколений Мира гоев — сохранение сокровищ исчезнувшей цивилизации! Подземное царство, описанное Бажовым в сказках, где Хозяйка Медной Горы — Валкария!

Что-то слышал, что-то знал великий русский сказитель!

Мне тоже позволяется слушать предания и писать сказки, но не более того. В царство Валкарии путь заказан, и если сам не найду дорогу туда и вход в заповедный подземный мир, никто просто так не впустит…

А вход в пещеры есть! И находится он в озере! О нём даже мой дед знал, говоря, что рыба валёк заходит в Ледяное по подземным рекам. Но он «засвечен» и, по сути, блокирован, поскольку две конкурирующие конторы на протяжении многих лет упрямо лезут на дно и, вероятно, пытаются войти. ГУПРУДа потерпела катастрофу, теперь на очереди «каркадилы» из Минфина. Судно на воздушной подушке в воронку не затянет, но ведь что-нибудь ещё придумают изобретательные хранители сокровищ.

Кажется, начинается обоюдная активизация действий: искатели наступают, возможно, чувствуя приближение нового времени, обещанного Редаковым-младшим. Гои обороняются жёстче — практически. Идут боевые действия, а тут я ещё впутался со своим лёгким аквалангом и гипотезами…

* * *

К рассвету я уже вышел к нижнему бьефу последней шиверы на реке Манараге, хорошо видимой сверху, бурной, пенной и потому казавшейся непроходимой.

И тут увидел двух человек, которые, видимо, только что поодиночке прошли стремительный перекат и теперь вязали катамаран из двух байдарок. Одинаковые яркие куртки и оранжевые спасательные жилеты делали их похожими и бесполыми: водный туризм, как вид спорта, не разделял людей на мужчин и женщин, и последние мне всегда казались более отчаянными и дерзкими, превратившими увлечение в образ жизни или даже в своеобразный наркотик.

Одну такую девицу я встретил на геолого-географическом факультете: бескомпромиссная, нетерпимая и самовлюблённая, она оказалась невыносимым человеком. За неделю установочной сессии достала даже самых взрослых и покладистых мужиков. И вот теперь мне показалось, что один из байдарочников всё-таки женщина, и, несмотря на горький опыт, тихо позавидовал парню, который отправился в горы со своей подругой. Была бы и у меня такая же единомышленница, с которой можно нырять в озеро, ходить по горам, жить на заимке и танцевать на курумниках, я почувствовал бы себя счастливым…

Я понаблюдал за этой парой в бинокль, подождал, когда они оттолкнутся от берега, и пошёл своей дорогой. Но не прошло и пяти минут, как за спиной, в долине, сначала послышались спутанные эхом лающие голоса, наверняка усиленные мегафоном, затем частые и короткие удары, словно гвозди заколачивали в несколько молотков.

Да это же стреляют из автоматов!

Прячась за камнями и останцами, я рванул назад, к речному повороту, за которым скрылся катамаран, и увидел возле воды четверых людей в пятнистом камуфляже. Тогда этот костюм был редкостью и выдавался в армейских разведротах только на учениях, но потом, с начала девяностых, стал символом времени, как линялая гимнастёрка после войны. Они что-то доставали из воды с помощью спиннинга, будто рыбачат. Вот что-то зацепили, подчалили к берегу и, оставив на камнях, побежали дальше. Я догадывался, какую они ловят «рыбу», но не хотел, не мог поверить, ибо тогда ещё не было ни горячих точек, ни заложников, ни террористов, киллеров и их жертв. Людей ещё не убивали просто так на улицах, в лесах и горах, до Чечни. До видения мира в ином свете оставалось ещё целых десять лет и сама мысль, что всё это возможно, казалась дикой!

Спустившись с террасы, я перескочил через редколесье и на опушке замер, вернее, застыл от ледяного холода. И без бинокля было видно, что у берега, на отмели между камней лицом вниз лежит бесполый человек в красной куртке и оранжевом жилете. Мне было так же страшно, как на Ледяном озере, когда образовалась гигантская воронка и засосала катер с людьми. Но там была стихия, пусть даже кем-то спровоцированная. Здесь же, на моих глазах, хладнокровно расстреливали безоружных людей и только потому, что они попали в охраняемую зону и могли увидеть, что там происходит!

Мир, обещанный Редаковым-младшим, был перед моими глазами, жестокий и неотвратимый, как стихия.

Когда-то существовало два понятия мира: первое несло в себе смысл «не войны» и писалось как МИР. Во втором подразумевалось общество и потому отличалось в написании по гласному знаку — MIP. (Кстати, роман Толстого был назван им «Война и мiр», то есть, имелось в виду «война и общество»). Так вот, для меня в тот момент рухнули сразу оба мира: началась война и прекратило своё существование общество, поскольку оно уже не могло быть выразителем закона, справедливости и совести.

Я ещё не давал себе отчёта, что делаю, но тут же, на опушке леса, в двадцати шагах от трупа, сел за камень, взвёл курок пистолета и стал ждать, где-то в подсознании поражаясь собственному спокойствию. Будто возле привады волков караулил!

Камуфлированные бойцы вернулись спустя четверть часа с резиновой лодкой, автоматы болтались за спинами. И не бандиты они вовсе — погоны на плечах, офицерские звёздочки защитного цвета и общевойсковые эмблемы. Они неспешно загрузили тело, вымыли руки, негромко переговариваясь, после чего оттолкнули лодку от берега и повели её куда-то вниз по Манараге. Я прицеливался несколько раз, и несколько раз мог бы разнести черепа обоих, но в самый последний миг палец, вытянувший холостой ход спускового крючка, становился деревянным.

Они были свои! Они служили государству и выполняли приказы, и если бы сопротивлялись, отстреливались, было бы проще. Я бы не застывал от одной мысли, что уложив их здесь, на берегу, да ещё из засады, уйду отсюда совершенно иным человеком, ибо разрушится последняя, третья ипостась МИРА — личностная, существующая в каждой человеческой душе, обладающей чувством племени.

Потому что на уровне инстинкта в подсознании существовало табу: нельзя убивать своих.

И всё равно я уходил тогда от Манараги уже другим человеком и понимал, что теперь никогда не будет так, как было, что свершилось непоправимое — кто-то уже выбил табуретку, открыл клапан, и не вода — сама земля под ногами закручивается в воронку. Даже археология слова, ещё вчера увлекательная, не спасала, и в голову лезло:

ВОРОГ — ВРАГ — ВРАЗИ («истреби врази его») — ВРАЖИНА — ВРАЖДА.

ВРАГ — дословно, а точнее, дозвучно будет «выжигающий солнечный свет» или вообще СВЕТ.

ГРАБИТЬ — убивать солнце, божественное начало.

БРАНЬ…

РАТЬ…

А на перевале меня прихватил уже снег.

Туча висела всего в пяти метрах над головой, с чёткой кромкой и совсем не тяжёлая, но вдруг прорвалась, обрушилась сплошной белой стеной, и я остановился на голом месте, превращаясь в сугроб — ни укрытия, ни палки для костра. За полтора часа выпало снега почти до колена, и когда чуть развиднелось, побрёл, будто зимой. Лишь к сумеркам выбрался на твёрдое с ощущением, словно к берегу причалил: внизу ещё была нормальная осень, мошкара грызла, комары позванивали и россыпи спелой брусники под ногами — подошвы розовые.

На сибирской стороне Урала немного отошёл, но никак не мог избавиться от желания оглядываться назад и от неприятного, дразнящего ожидания выстрела в спину. Последние километры до заимки я буквально проскакивал, как в детстве проскакивают тёмную, и потому наполненную страхом, комнату.

И всё-таки необходимые меры предосторожности соблюдал, и когда выходил к реке, и потом, когда берегом шёл к избе. Снег выпал по щиколотку, и лежал уже дня два — приморозило по-зимнему, потому обрезал по кругу всю заимку — ни единого следа, разве что норка выбегала на припорошенный припай, но нырнуть в ледяную воду не насмелилась, стреканула в залом. Да и так, по чернотропу никого не было в моё отсутствие — нигде веточка не сломана, трава не примята, паутинка висит, оставшаяся с бабьего лета…

Но едва переступил порог, как ощутил лицом тепло. Быть не может! Изба выстыла бы за столько дней… Может, почудилось? К печке сунулся — по крайней мере, позавчера топлена! Голову поднял, а по матице на гвоздях десятка два беличьих шкурок висит, и уже слегка подсохли.

Камень с души свалился: проходной охотник белкует! Конец октября, разгар сезона… Знал охотник, живущий с лова, эту заимку, завернул переночевать и заодно обработать и оставить добычу. А ушёл в снегопад, потому и следов не оставил.

И тут меня насторожила внезапно обнаруженная деталь: белка бита охотником неопытным, все выстрелы по корпусу, шкурки дырявые от дроби, в кровоподтёках. Если промышляют мелкого зверька без малокалиберной винтовки, то обычно делают специальные заряды, вкладывают в патрон четыре — пять дробин и бьют только по голове, чтоб не испортить пушнину. Ну а если кончились беличьи заряды, то прежде чем стрелять из полновесного, круга два-три сделаешь возле дерева, выбирая такую позицию, чтоб зверёк был закрыт от тебя стволом, сучьями, и выглядывала одна голова. Охотник, промышляющий в таких хороших угодьях, человек, способный ориентироваться и ходить в горно-таёжной местности, кормилец, живущий с лова, обязан знать в общем-то простые правила.

Этот жил с чего-то другого, поскольку за дефектную пушнину почти ничего не получил бы. Такое чувство, будто охота для него — прикрытие, как бы официальная причина находиться в безлюдных местах.

Я прошёл всю избу по периметру, отыскивая следы пребывания гостя и под кроватью, в дальнем углу нашёл полупустую мабуту — парашютную сумку: то ли спрятали, то ли запихнули подальше от глаз. Охотник не просто мимо проходил, рассчитывал пожить здесь, коль вещи оставил! Конечно, рыться в чужих вещах плохо, но мне необходимо было знать, что за странный человек ко мне подселился. «Каркадилы» могли таким образом перекрыть дальние подступы к зоне своих интересов на Урале и контролировать все передвижения людей. Если этот неумелый промысловик их человек, то мне придётся уходить отсюда немедленно.

Сверху в мабуте лежала свёрнутая суконная куртка, которые выдают лесорубам как спецодежду, две футболки, тельняшка — всё чистое, в лесу не ношенное. Бритвенный прибор с помазком, завёрнутый в вафельное полотенце (великая роскошь для охотника, просто интеллигент какой-то!), банка бездымного пороха «Сокол», дробь «тройка» в мешочке, капсюли в коробочке, шесть фабричных круглых пуль двенадцатого калибра. Под боеприпасами — продукты: пластмассовая фляжка с подсолнечным маслом, чай, кусковой сахар, немного леденцов и ещё два матерчатых мешочка с сухарями — около килограмма. В общем-то не густо, если собрался промышлять до конца сезона, то есть, до глубокого снега. Не исключено, ещё где-то зимовья есть, так прошёл бы, раскидал продукты, чтоб везде был запас — так делают охотники. Но почему-то не верилось, что этот такой предусмотрительный. Да и сухари подрумяненные, из формованного (значит, купленного в магазине) чёрного, мягкого хлеба, то есть, резали и сушили при высокой температуре специально, а обычно для таких целей идёт зачерствевший. И сушат его где-нибудь на печи, полатях или полках, отчего сухарь получается костяно-твёрдый и не крошится в рюкзаке.

Обыскивая сумку неизвестного, тешил тайную надежду, что он курит и есть запас табака, но даже спичек не нашёл, а сигареты у меня кончились ещё у Манараги.

Я уложил вещи в обратном порядке, как было, но когда запихивал куртку, тяжеловатой показалась. Развернул и обомлел: два номера журнала «Наш современник». С романом «Слово»!

И хоть ты в обморок падай, хоть щипай себя, чтоб проснуться, хоть проверяться беги к психиатру — лежат! Уже читанные, немного распухшие и потёртые, особенно первый, где мой портрет есть, давно по рюкзакам ходил. Второй, с продолжением, поновее, но роман дочитан, каждая страница отделяется легко, много раз переворачивали…

Гость-то какой забрёл — мой читатель!

Я ещё не научился воспринимать мир, каков он есть, ещё мучил поиск причинно-следственных связей, стремление к анализу, самокопание; в общем всё хотел поверить алгеброй гармонию. Смириться бы сразу с тем, что его величество случай, судьба занесла сюда этого человека, ну, бывают же совпадения! Смириться да порадоваться, что сижу в такой безвестной глухомани и держу в руках свой первый напечатанный роман — должно быть приятно. А я, будто ворчливый, страдающий манией преследования старик, придираюсь ко всяким мелочам…

Убрал мабуту на место, печь растопил, за водой сходил, принёс из кладовой последний кусок солонины, варить поставил — из головы не выходят журналы. Проверил избушку, где неизвестный художник ваял жертвенные жезлы Святогора — ничего не тронуто, может, никто не заходил. Но не может быть случайности! Этот ловец пришёл на заимку, точно зная, что я окажусь здесь, и два номера «Нашего Современника» положил в мабуту, отлично понимая, что вещи проверят и найдут. Но зачем это надо ему? А что если это мой знакомый, или даже близкий человек, например, Володя Федосеев? Каким-то образом узнал, где я зимовать собрался, взял отпуск и поехал сделать мне приятное, а заодно поохотиться…

Глупость! Федосеев умеет белок стрелять, бритву в тайгу не берёт, да и как он узнает о заимке, географическое положение которой даже мне не известно?!

Бежать отсюда, пока не заявился неизвестный «читатель»? Но что толку? Если здесь нашёл, от него не убежишь.

Тогда буду ждать — без паники, хладнокровно, как хозяин положения. А там поглядим, кого принесёт нелёгкая. В любом случае надо заготавливать мясо и клюкву — не зиму пережить, а завтра поесть.

На следующий день потеплело, ветер с юго-востока пригнал мокрый снег — лосиная погода, можно неслышно подойти к зверю на верный выстрел. После неудачной охоты на рыжего «медведя» я стал сомневаться в убойной силе Олешкиного подарка. А на зиму надо валить не телёнка, как в прошлый раз, а хорошую жирную корову и бить не по лопатке, а в шею. Поржавевшие инструменты в избушке оказались острыми, из толстой кедровой клёпки я вырезал приклад со специальным отверстием, чтоб вставлять рукоятку кольта, и спустился в речную пойму.

Первые лосиные наброды подсёк в полукилометре от заимки, вдоль ивняка. Звери кормились ночью и на день ушли в крепь, куда и зимой, по большому снегу не залезешь. Ближе к обеду подрезал свежую тропу, оставленную стадом из семи голов: зашли в пойму часа два назад, со стороны белков — заснеженных вершин невысоких лысых гор, и потому ходовые, голодные, не отстаивались, набродили повсюду, так что следов не распутать. А мокрый снежок всё валил, под ногами уже хлюпало и оставалось надеяться только на удачу. От заимки далеко не уходил, помня, что потом придётся вытаскивать на себе мясо, исхаживал наугад неширокую пойму — от реки до материкового берега. А когда светлого времени оставалось в обрез, возле горелого кедровника, за узким болотцем, из сухой, забитой снегом высокой травы вдруг передо мной вздыбился сугроб.

Я отпрянул от неожиданности и пока разобрал, где у залепленного снегом лося голова, и где зад, поднялся ещё один, в пяти метрах от меня. Целил в шею и попадание было, поскольку зверь опрокинулся на бок, но в это мгновение снег вокруг будто взорвался, стадо вскочило разом и в тотчас скрылось в ивняке. И бык, которого я стрелял, убежал вместе с ним, оставив на месте кровяную лепёшку!

Отец учил не бегать сразу за подранком, а дать ему время, чтоб он в горячке прошёл какое-то расстояние и лёг. Поневоле курить я бросил и теперь страдал от волнения особенно мучительно — хотя бы маленький бычок, пару раз затянуться! Через двадцать минут пошёл лосиными следами: долго выжидать тоже было опасно, снег идёт и вот-вот сумерки. Шагов через сто нашёл первые брызги крови, потом ещё, ещё: всё, этот бык мой, с голоду не умру! Скоро будет первая лёжка, и лучше бы не пугать…

Подождал ещё немного, чтоб уж наверняка лёг, вроде и снежная завеса опадает, посветлело — вот бы до темноты успеть шкуру снять! Мясо и завтра вытаскаю… Кровь попадалась всё чаще, горячая, проступала сквозь снег, однако лёжки всё не было. Сделав большой круг, стадо вышло на свою тропу и потянуло назад, в материк. Возле борта поймы, в болотистом тыловом шве бык всё-таки лёг, но не надолго, пошёл вслед за другими лосями.

Снег прекратился, однако начало быстро смеркаться. Звери поднялись на первую террасу и двинули на запад, в сторону от заимки, потому я начинал тихонько материть Олешку: съездил бы в Томск за рукописями и обрез привёз, и не бегал бы теперь по кровяному следу. Но сам виноват, купился на красивую скорострельную игрушку, рассчитанную не на быка в три центнера, а на среднего трёхпудового англичанина, выкормленного овсянкой…

В лесу было ещё темнее, и скоро я уже шёл почти вслепую, шаря руками ямки следов и хватая пальцами любые пятнышки на снегу. И всё думал, ну ещё полёта шагов, а вдруг лежит? Кровь была, и это вдохновляло, к тому же, раненый бык отбился от стада и стал забирать на север, всё ближе к заимке! Скоро ляжет: начал выписывать кривули, из последних сил идёт. Я шёл осторожно, чтоб не вспугнуть, и вглядывался вперёд, принимая за тушу лося то разлапистую пихту, то выворотень. Между тем след потянул прямо к заимке, а это уже была удача, вознаграждение за труды и упорство. Эвенки на Нижней Тунгуске охотятся примерно так же, только не стреляют, а очень осторожно, ненавязчиво, время от времени показываясь на глаза, подгоняют, подталкивают сохатых к своим чумам и бьют уже чуть ли не у костров…

Бык уже явно спотыкался, падал, оставляя пятна крови, однако вскакивал и двигался точно на заимку. Впереди уже поляна замаячила с остатками прясла — идёт! Может, ещё и из шкуры выпрыгнет сам!

И лишь когда увидел, как след повернул к избе и дальше, на крыльцо, в душе будто струна лопнула. Трёхэтажные словообразования складывались сами собой, матерился вслух.

Я же лося стрелял! Кто это опять? Оборотень? Наваждение?…

Дверь в сенцы нараспашку, а по крыльцу словно протащили кого-то. Я долго ковырялся со спичками, пока достал коробок из трёх презервативов. Осветил заснеженные ступеньки — два чётких отпечатка, рубчатая подошва горных ботинок. А дальше всё смазано, только кровь, пропитавшая крошки снега, хорошо различима и страшна…

Я заскочил в избу и зажёг спичку: сразу за порогом валялась окровавленная брезентовая куртка, чуть дальше свитер и уже возле печи, прислонясь спиной к кровати, сидел полуголый человек и пытался забинтовать себе грудь.

— Что встал? Зажги свечу! — хладнокровно приказал он, выводя меня из оцепенения.

Воска на заимке было много, свечи я делал сам, вставляя вместо фитиля высушенные молодые побеги ивняка. Горели и светили они хорошо, хлопотнее было распалить, а потом вовремя отламывать нагар.

Кое-как зажёг свечку, поставил возле устья печи и сразу же узнал раненого — тот самый, что на пару с женщиной в сильную грозу поджёг лагерь искателей! Седые длинные волосы, аккуратная борода, благородный вид…

На полу валялись обрывки окровавленного тряпья, бинтов и ваты.

— Тебе помочь?

Он молча отдал бинт, точнее, армейский перевязочный пакет с двумя скользящими тампонами, измазанными кровью. Ранение было серьёзное, пуля прошла навылет в правой части груди чуть выше плевры, причём, входное было в спине, а выходное, рваное и чёрное, почти над солнечным сплетением.

— Обработать надо, — сказал я и сунулся к рюкзаку, где была фляжка с водкой.

— Я обработал, — спокойно заявил он. — Бинтуй!

Всё-таки я достал водку, промыл раны, стёр кровь вокруг и стал бинтовать. Человек мужественно и терпеливо ждал, подняв вверх руки. Когда я закончил перевязку, он так же спокойно взял с пола нож, разрезал штанину на левой ноге, подцепил лезвием шнурок ботинка.

— Помоги снять.

У него была ещё одна рана — прострелена икра! Я снял ботинок с распухшей ноги, достал свой бинт, промыл и перевязал рану, а мокрую от крови штанину отрезал до колена. И после этого он сам снял второй ботинок, встал и пересел на голые доски кровати.

— Достань одежду. Там. — Он указал вниз.

Я вытащил мабуту, поставил рядом с ним. Свёрнутую куртку он бросил в изголовье, достал и надел только футболку. Было видно, его морозит от потери крови, лицо бледное, глаза малоподвижные, однако он прилёг на здоровый бок и вдруг попросил:

— Принеси снегу.

Снег был липкий, и я скатал его в небольшой шар, догадываясь, зачем ему требуется холод. Он разделил шар на две половинки, одну пристроил к спине, вторую на груди — наверное, раны жгло. Закрыл глаза и будто сразу заснул. Убирая с пола его одежду и тряпьё, я нашёл тощенький рюкзачок, а на нём оружие охотника — короткоствольный, без приклада, автомат, очень похожий на АКМ (до этого я «ксюш» не видел), со спаренными магазинами, один из которых был пустой, во втором всего лишь с десяток патронов. Видно, не совсем плохая получилась охота у этого поджигателя-промысловика! Сам получил, но и пострелял немало, и, судя по его сильному характеру, бил всегда по месту, не как белок. Я разрядил автомат и повесил на гвоздь — охотник не шевельнулся, и показалось, лежит без памяти, но прислушался — дыхание немного учащённое, хотя ровное, кажется, спит. Потом замыл кровь, принёс дров и хотел растопить печь, но охотник вдруг сказал, не поднимая век:

— Рано. Утром затопишь.

Не спал, не терял сознания и всё слышал мой читатель! И, похоже, доверял мне…

Я унёс свечу на стол и наконец-то сам переоделся в сухое, развесив одежду над лежанкой. Две пары размокших ботинок, свои и его, поставил в печь и закрыл её заслонкой. Первый раз он спросил время довольно скоро, примерно через час, и снова будто уснул. Но когда спросил во второй раз, я понял, ловец кого-то ждёт. Света я не гасил, и без четверти одиннадцать, в очередной раз поинтересовавшись временем, он сел, свесив здоровую ногу на пол, ощупал раненную, пошевелил пальцами.

— Ты сильно устал? — спросил он неожиданно.

— Ничего, уже отдохнул. — Я полез в печь за недосохшими ботинками. — Тебе надо в больницу, и немедленно. Знаешь, как вызвать отсюда санрейс?

— Здесь недалеко мой товарищ, — объяснил охотник. — Пойдёшь вниз, до двух речек с одним устьем. Иди по левой, но правым берегом, до третьего ручья. Там поднимешься вверх на километр. Будет такая же заимка.

— Твой товарищ — женщина?

— Какая женщина? — показалось, он замер.

— Та, что была с тобой возле озера. Когда сожгли лагерь ГУПРУДы.

Реакция последовала неожиданная.

— Была бы она со мной, не попал бы в засаду, — спокойно сказал он. — Нет, это другой человек, мужчина.

— У него радиостанция?

— Нет у него радиостанции.

— Что ему передать?

— Что видишь, то и передай. Скажи, стражник ко мне пришёл.

На улице таяло, ветер показался тёплым и весенним, может, оттого, что я сразу взял быстрый темп. Я шёл вдоль уреза воды, песчаными и щебенистыми откосами и лишь когда на пути встречались обрывы, забирался наверх. От снега было светлее, однако скользко, особенно не разбежишься. Вниз я ходил всего на километр, дальше не бывал и местности не знал, а река петляла, но срезать меандры не решался, поскольку мог пропустить сдвоенный приток — ручьи и маленькие речки попадались чуть ли не на каждом повороте.

Через два часа мне начало казаться, будто уже проскочил спаренное устье, что-то недоглядел в потёмках и теперь иду неизвестно куда, ко всему прочему откосы и берега становятся всё круче и гуще. По берегам — тёмные пихтачи, изрезанные сухими логами. На четвёртом часу бесконечного кружения наткнулся на речной перекрёсток, с левого и правого берегов впадали в одну точку сразу две речки, образуя широкий плёс — всё не то! И чувствовал, — начинаю суетиться и едва держусь, чтоб не повернуть назад. У нас с раненым охотником были слишком разные понятия слова «не далеко», для меня это пять-семь километров, а для него больше пятнадцати, потому как примерно столько я уже прошагал. Наконец, впереди наметился какой-то просвет, и скоро я вышел на длинную каменистую косу.

Слившиеся в одну речки оказались шумными, порожистыми, так что не заметить и проскочить мимо было бы трудно. Я повернул вдоль берега левой, и к счастью, искомый третий ручей, впадающий в неё, оказался в полукилометре. Горы были где-то уже близко, потому что среди леса стали появляться поляны замшелых курумников и мрачные надолбы останцев. Сначала между деревьев замелькал неясный огонёк, потом «дежурно» залаяла крупная собака — ну, наконец-то!

Заимка оказалась на берегу каньона, по дну которого бежал ручей, под прикрытием тёмного кедровника желтела новая изба с маленькими окошками, откуда лился настоящий электрический свет! Навстречу мне выскочила овчарка, но не залаяла — остановила предупредительным рыком, обнюхала руки, ноги и вдруг развернувшись, бросилась на крыльцо, прыгнула на дверь и заскулила. В тёмном проёме возникла женщина с белой шалью на плечах, но голос был низким, старушечьим.

Овчарка с тоскливым повизгиванием закрутилась у её ног.

— Кто там? Кто ты?

— Я с заимки, тут не далеко… — начал было говорить, но старуха перебила.

— Говори, зачем явился?

— Ко мне пришёл стражник, тяжело ранен…

Она перешагнула порог, закачалась, ища руками опору, и я подумал, сейчас в обморок упадёт от такого известия, но вдруг понял — да она слепая!

Старуха нашла перила, сказала не дрогнувшим, холодным голосом.

— Знаю. Но он опоздал, здесь никого нет.

— Что ему сказать?

— Его лишили пути! А он всё равно пошёл через перевал! — гневно заговорила слепая. — Так будет с каждым, кто не повинуется року.

— Но он ранен, нужна помощь!

— Да, это печально, — проговорила старуха. — Доживёт до восхода — жить будет. Иди назад и передай: собаку я пошлю, но ему отказано.

Я вообще уже ничего не понимал и ещё пытался объяснить ситуацию.

— Он потерял много крови, ранение проникающее, его надо доставить в больницу. Внутреннее кровоизлияние…

— Иди! — с ледяным спокойствием прикрикнула она. — Передай, что сказала. Ему отказано!

Я пошёл назад своим следом, собака сначала увязалась за мной, а потом и вовсе обогнала и потрусила впереди. Через некоторое время она исчезла в пихтачах и изредка, на открытых местах был виден лишь её след.

Уж не та ли овчарка, что в одиночку ходила на Манарагу?

Весь обратный путь я шёл со смешанными чувствами и старался ничего не анализировать и не гадать, что будет дальше, поскольку устал до дрожи в ногах, засыпал на ходу и явь, смешанная с дрёмой, рождала невообразимые фантазии. К своей заимке я подходил уже на заре, то и дело протирая лицо снегом, чтоб не рухнуть где-нибудь под дерево и не уснуть.

Изба окончательно выстыла, но раненый лежал по-прежнему открытый, бледный, со спёкшимися губами, в одной футболке с мокрыми пятнами от растаявшего снега, не спал и был в сознании. Сразу бросилось в глаза, что бороды нет и чисто выбритые, проваленные щёки поблёскивают от крема или какой-то мази.

— Передал? — спросил он, не поднимая век.

— На заимке уже никого не было, только слепая женщина. — Я сразу же стал набивать печь дровами.

— Она послала собаку?

— Послала… Но велела передать, тебе отказано.

— Что?! — он привстал. — Отказано? Мне — отказано?!

— Так сказала.

— Ну, старая ведьма! — взъярился раненый. — И сюда влезла! Будто она решает, кому отказать, а кому нет!

Остановил себя, лёг и повернулся к огню.

Береста вспыхнула под дровами ярко, осветив пол избы, а в окнах заалело от восхода, и в этом красном пламени лицо охотника преобразилось, ожило, и я неожиданно ещё раз узнал его, причём сразу и безошибочно.

Это был тот самый чекист с ранней сединой, один из тех, кто беседовал со мной в томском Управлении КГБ, а потом вышел проводить из здания. Говорил какие-то добрые слова, успокаивал — в общем, душевный человек, «добрый» следователь…

Вчера, при свечке, он показался мне белобрысым, к тому же борода сильно меняла облик, но и признав в нём поджигателя и занимаясь перевязкой, я как-то не особенно вглядывался: никак не думал, что у него откроется ещё одно лицо!

Теперь понятно, этот охотник выслеживал меня, журналы нёс, порадовать хотел, но вчера сам угодил в ловушку. И если так, то кто же стрелял в него? Выходит, только «каркадилы»! Только они сейчас хозяйничают в горах и держат под контролем зону от Манараги до перевала, только их охрана и разведка рыщет и сидит в засадах по рекам, долинам, тропам и прочим горным путям.

Но все, кто против «каркадилов» — автоматически мои друзья…

— Наконец-то восход, — перебил мои размышления чекист. — Пожалуйста, открой мне солнце.

Я тут же вспомнил слепую старуху и выдернул пробку из угла: багровый, дымчатый диск заполнил всё отверстие и сразу поблёк огонь в печи.

— Ура! — сказал раненый и вскинул руки. — Я встретил тебя!

У меня кожу свело на макушке: сказано было так проникновенно, величественно и одновременно просто, что я увидел перед собой настоящего солнцепоклонника — крамольника! В этот час вокруг был полный штиль, погода поворачивала на мороз, но я лицом ощутил лёгкое дуновение ветерка — необычного, видимого, больше похожего на дыхание, хотя в избе ничто не колыхнулось, как бывает от ворвавшегося сквозняка…

* * *

Непривычное это явление длилось всего секунды две-три, и этого хватило, чтоб раненый глубоко заснул. Я выждал ещё немного, вставил пробку на место и обнаружил противоположное состояние — вообще не хотелось спать, будто я не бегал по лесам весь день, а потом ещё и ночь. Откуда-то появилась весёлая бодрость, от которой хочется петь по утрам и которую я давно не испытывал.

И почти сразу же ощутил голод. Зачерпнув сыты, посидел возле огня, выпил полковша и захотел есть ещё больше. Ни одежду, ни обувь я так и не смог просушить со вчерашнего дня, натянул на себя всё сырое и, чтоб не мёрзнуть, пошёл скорым шагом распутывать вчерашние следы подстреленного быка.

Подмораживало хорошо, сверху гремел ледок, хотя под ним ещё оставалась слякоть. Я отыскал место, где в потёмках повернул с лосиного кровавого следа на человеческий — оба подранка разминулись возможно за полчаса друг от друга и по расплывшимся отпечаткам ботинок и копыт было непонятно, кто прошёл первым. Человек шёл по высокой террасе со стороны перевала, и зверь некоторое время тоже двигался параллельно с ним к заимке, однако вышел на следы пробежавшего стада и опять устремился за своими сородичами.

Через километр начали попадаться курумники, лес редел и впереди замаячила белая от снега горная цепь. Лоси вышли почти к самой кромке мелкой, угнетённой растительности и побрели вдоль каменных развалов. Судя по следам, подранок двигался с большим отставанием, часто останавливался и, встряхиваясь, брызгал кровью на снег. Однако упорно не ложился, и это могло означать, что рана не смертельная и можно возвращаться домой. Я прошёл до истока ручья, где останавливалось стадо, напился ледяной воды и стал спускаться к реке.

Охотничья страсть несколько притупила голод (всё-таки, была надежда, мол, вот-вот найду гору мяса), и тут снова заговорило чрево — вторые сутки ничего не ел. Попробовал отвлечься археологией слова, но тут же вывел цепочку — ЕСТЬ — ЕДА — ЯСТИ — ЯД (травоядный, плотоядный), ЯДРО — внутренность, желудок? Ядрёный — человек с крепким или сытым желудком.

Конечно, яд теперь означает только отраву, но я бы его принял сейчас…

Вероятно, голод и разозлил меня, подтолкнул в наступление.

— Я узнал тебя! — заявил я с порога, увидев что чекист не спит и выглядит немного лучше, чем вчера. — Ты ничуть не изменился, с тех пор, как расстались у дверей томского управления. Седина как консервант, фиксирует образ человека на долгие годы. Потому старцы никогда не стареют.

Комитетчик тянул паузу, такую длинную, что я успел снять ботинки и повесить их перед устьем печи. Видимо ждал, когда скажу всё, чтобы принять решение, но вдруг спросил:

— Собака не пришла?

— Нет.

— Времени слишком мало… — проговорил он словно сам себе.

Я подбросил дров на гаснущие угли и расшевелил их кочергой. Надо было дожимать его.

— Ты не стареешь, не изменяешь образа, и всё равно создаётся впечатление многоликости. Это что, профессиональные качества комитетчика?.. Но вместе с тем, сплошное дилетантство, чего не коснись. Прикрытие у тебя слабое, на охотника совсем не похож и белку бить не умеешь. Поверить, что ты искал меня только чтоб передать журналы с романом, невозможно. Пошёл в горы — подстрелили! Да, и почему тебя забросили в безлюдные места без связи? Где спасательная радиостанция «комарик»? Связались бы с пролетающими самолётами, через два часа пригнали санрейс… Надеешься на товарища? Его до сих пор нет.

Он слушал невозмутимо, не перебивал, не оспаривал и тем самым гасил мой разоблачительный пыл.

— Ты должен мне помочь… — наконец проговорил тихо.

— Каким образом? Сплавить на плоту? Но я не знаю, на какой реке нахожусь, куда нас вынесет и когда!

— Это река Народа.

— А если не довезу? С меня ведь спросят, кто в тебя стрелял. Не орден дадут, а учитывая моё прошлое, засунут в каталажку. И пропарят года два!

— В комитете я давно не служу, так что…

— Ну и кто ты теперь?

— Стражник.

— Что это такое? Охранник, что ли?

— Можно сказать и так.

— Это вы охраняете район Манараги?

— Не только этот район — весь Урал.

— А от кого получил две пули?

Чекист замолчал, прикрыв глаза, будто задремал.

— Я должен знать, кто ты на самом деле, — я толкнул его в плечо. — Хочешь молчать — молчи. Сдыхай и молчи, дело твоё.

— Это так важно для тебя? — через несколько минут отозвался он.

— Принципиально!

— Что ещё интересует?

— Ещё?… Как и зачем нашёл меня здесь, зачем принёс журналы с романом.

— Думал порадовать, сделать приятное.

— И всё?

— Нет… Хотел выяснить, от кого и когда ты узнал о рукописи старца Дивея.

— Легенда не годится. Мог бы придумать что-нибудь посерьёзнее.

— Неужели ты ничего не понял? Мне отказано!.. Я должен переломить ситуацию. Это всё старуха! Она всегда относилась ко мне с предубеждением, не верила в искренность. И сейчас думает, я умышленно полез под пули, чтоб уйти в вечность… Всё время подозревала. Для неё я так и остался изгоем… Да, во мне сейчас говорит обида, и всё равно не верю! Она не могла отказать.

— Не понимаю о чём ты говоришь, — признался я. — Какая старуха? Кем отказано? В чём?

— И не нужно ничего понимать. Помоги мне выбраться отсюда, — вдруг попросил он. — Перед тобой человек в беспомощном состоянии. А ты писатель, гуманист…

Он должен был помнить ещё по той четырёхчасовой беседе, больше напоминающей психологическую пытку, что я терпеть не могу, когда мне давят на совесть и призывают к благородству. А теперь, после того, что я видел и испытал на берегу Манараги, одно упоминание о гуманизме вдруг взбесило меня.

— Я помогу, раз должен. Но ты убеди меня, что не имеешь отношения к банде ублюдков, которые сейчас рыщут по дну Ледяного озера.

— Какого озера?

— Озера Аркан.

Раненый посмотрел мимо меня — сколько я ни старался, ни разу не поймал его взгляда.

— Да, я когда-то работал с этими людьми, — признался он. — Пока не вступил в контакт с гоями. Ты ведь тоже ищешь встречи с ними?

— Такие вопросы с тобой обсуждать не хочу.

— Не доверяешь? Почему? Я стражник и давно служу гоям. Ты же видел, как я спалил лагерь ГУПРУДы?

— Видел. Но таким образом ты мог устранить конкурентов, освободить место для тех, кто сейчас работает на озере. Тем более, я знаю тебя как чекиста и хорошо помню, как вы меня допрашивали.

Он усмехнулся.

— Добро. Я постараюсь убедить тебя и завоевать доверие.

— Постарайся.

— Для этого пойдёшь со мной. А вернее, поможешь мне дойти до одного места. Это не так далеко. Я в долгу не останусь, слово стражника.

— Чем же отблагодаришь?

— Покажу тебе то, что ты ищешь, — сказал многозначительно.

— Тебе известно, что именно я ищу?

— Известно… Ну что, боишься?

— Боюсь, и потому твой автомат забираю.

— Забирай! — легко согласился он. — В рюкзаке сумка с патронами.

— Может, тебе костыли сделать?

— Не надо. Ты мне поможешь без костылей.

— Но я далеко тебя не утащу! Сколько весу? Восемьдесят? Вот! А я не ел три дня.

— И тащить не надо. Пойдёшь за мной, след в след. Ведущим буду я.

— Странная помощь…

— Мне нужно, чтоб ты шёл сзади.

— Ладно, а сколько идти?

— Говорю же, близко.

— До соседней заимки тоже близко…

— Кстати, старуха точно послала собаку? Ты видел?

— Видел.

— Почему её до сих пор нет?

— Не знаю.

— Ладно, сами пойдём, — решил стражник и опять погрозил. — Эта Баба Яга думает, я не найду один! Думает, пути не знаю! А я его знаю!

* * *

Определять расстояние в горах очень трудно, постоянно существует обманчивое впечатление близости — кажется, вот, рукой подать, а топать надо полдня. Первый раз, когда я уходил из-под зачистки, путь от Манараги до заимки одолел за четверо суток. Тогда я не знал дороги, шёл наугад, по наитию с единственной целью выйти из зоны, где проводилась войсковая операция. На обратный переход ушло всего полных три дня, и это можно было объяснить знанием дороги. А третий бросок через перевал, по сути, начавшийся с берега Манараги, где расстреляли туристов, уложился меньше, чем в двое суток! Объяснение тому находилось простое: сначала меня завёл сумасшедший кавторанг Бородин, затем потрясла расправа с безвинными людьми, и я бежал, подстёгиваемый ожиданием выстрела в спину.

На сей раз мы вышли на рассвете, и уже за околицей стало ясно, что до перевала идти придётся не меньше недели. Чекист дышал тяжело, часто сплёвывал кровь (лёгкое всё-таки задело), и прежде, чем переставить простреленную ногу, тыкал в лёд и утверждал окованный черешок геологического молотка, который я дал ему вместо костыля: глянешь со стороны — старец! К тому же, подтаявший снег смёрзся и на каменистых склонах вообще превратился в гололёд. Самое сволочное время в горах, уж лучше бы растеплело или навалило сугробов…

Первые триста метров мы шли час, и это по лесу, где не так скользко, на мшистых местах и вовсе идёшь, как по ковру. Я дважды предлагал подставить плечо, однако раненый будто не слышал и всё посматривал назад, на восток, где за горными цепями разогревалась заря. Вероятно, он, как крамольник, хотел встретить солнце, однако ничего подобного не произошло. Едва багровый шар поднялся над окоёмом и по земле побежали красные сполохи, стражник внезапно повернул в сторону от реки и пошёл живее.

Это был какой-то новый, одному ему известный маршрут, и надо сказать, не самый лучший, поскольку за редколесьем начинался подъём и каменные развалы, а я всё время ходил вдоль берега. Однако ведущим был он, и я последовал за ним, полагая, что в курумниках его прыть скоро закончится. Показалось, после восхода спутник стал энергичнее и, когда мы впилились в заледенелый развал, перестал осторожничать и почти не опирался на молоток. И ещё заметил некую бестолковщину: там, где можно срезать угол, он напротив, обходил ещё дальше или даже отступал назад и выписывал чуть ли не круг. Чем дальше, тем чаще и бессмысленней он кружил между останцев, заставляя и меня повторять его маршрут.

— Какого чёрта ты вертишься на одном месте? — наконец не выдержал я. — У тебя что, голова кружится? Давай я пойду вперёд!

— Молчи! — сказал он, не оборачиваясь и сквозь зубы. — Обещал помочь — помогай!

— Как?

— По следам иди и молчи.

Мы уже лезли в горы по скользким склонам и иногда, глядя как он карабкается, я с ужасом представлял, что будет, если он сорвётся, — сразу сшибёт меня и мы укатимся метров на сто вниз: если полетишь, ухватиться не за что, всё обледенело.

— Помогай! — время от времени цедил он. — Не разевай рот!

Не знаю как, но через сорок минут мы поднялись на плоскую вершину горы и тут же начали спускаться с неё, может, градусов на тридцать севернее. Я не знал, зачем, мы лезли сюда, когда прямее было махнуть через седловинку, однако старательно наступал в его следы, а на спуске делать это оказалось почти невозможно и получилось так, что он дважды чуть не загремел вниз, успев затормозить черешком молотка.

— Какого хрена? — зарычал интеллигентный чекист. — След в след, я сказал! Как по минному полю!

А мне и ответить было нечем, я выматерился в пространство, чтоб не остаться в долгу и стал притормаживать стволом автомата, вернее, искрогасителем с острыми кромками. Если считать по времени, то шли уже часа три, по расстоянию, так и трёх километров не наберётся. Я всё ждал, когда он выдохнется, но скоро начал выдыхаться сам — третьи сутки пил одну приторную сыту и в дорогу сейчас взял остатки водки. У чекиста были сухари и сахар, оставшиеся на заимке, однако попросить у него я не мог принципиально, а сам он не предлагал, хотя видел, что я голоден.

Ближе к полудню в поведении ведущего появились новые странности. Он то и дело озирался или всматривался вдаль, будто искал какие-то приметы, а может, кого-то ждал. Я держал автомат под рукой и тоже оглядывался всю дорогу, полагая, что меня заставляют идти след в след, дабы отвлечь внимание, сосредоточить его на одной детали — в общем-то нехитрый психологический приём управления человеком. Кроме того, спутник начал прибавлять шаг и молоток практически нёс в руках — и это с такими ранениями! То ли разошёлся, то ли у него открылось второе дыхание, я отставал уже шагов на семь. С одной стороны неплохо, больше сектор обзора, с другой, он выматывал меня, вынуждая всё время догонять. И когда я пытался сократить расстояние, прыгая через его след, он мгновенно реагировал, будто глаза у него на затылке!

Однажды внезапно остановился, и я увидел бледное, напряжённое лицо, будто он из последних сил шёл.

— Ну ты же крепкий здоровый парень, — сказал он назидательно. — Иди и не дёргайся. Если не можешь моим следом — всё время гляди мне в затылок! И не отрывай взгляда. Иначе мы не успеем.

— Куда не успеем?

— На тот свет!

Странностей и недомолвок уже было столько, что спрашивать и уточнять не имело смысла. Наконец-то я определил, куда он ведёт — к скалистому, уступчатому «амфитеатру», будто ножом вырезанному в склоне горы. Кстати, отличное место для засады, один стрелок наверху может держать под прицелом всю «арену», и если выйдешь на неё, назад не убежишь.

Мы перестали делать петли и шли теперь почти прямо, огибая непроходимые места, и чекист всё время поглядывал в небо, на солнце, а я в его затылок, что было ещё хуже, чем идти след в след — не видно, что под ногами. И кажется, поспели: ведущий переступил ручей, вытекающий из «амфитеатра», вскарабкался по замёрзшей, обледенелой от воды осыпи и встал возле скалы. Я остался внизу, шаря взглядом по верхам: вроде всё тихо, везде лежит нетронутый снег, и если кто-то засел на «галёрке», то по чернотропу. А чекист стоял спиной к скале и смотрел на солнце через пальцы рук, соединённые подушечками, как иногда, балуясь или познавая мир, смотрят дети.

— Подойди сюда, — спустя минуту и уже без прежней жёсткости попросил он. — Я обещал тебя отблагодарить, если успеем к зениту.

— И дал слово стражника! — напомнил я.

— Ты же золотом не возьмёшь?

— С тебя не возьму.

— Тогда пошли со мной!

Ручей под скалами вдруг запарил, вспенился, будто вскипел, и пока я забирался по осыпи на четвереньках, что-то упустил, не узрел. Когда же поднялся к скале, из-под которой хлестала горячая вода, заметил в белом облаке лишь ссутуленную спину ведущего.

— Скорее!

Я прыгнул в обжигающую воду — достала пояса! — нырнул в парное, влажное тепло и через несколько секунд почувствовал, что мы находимся в замкнутом пространстве…

Копи

После солнечного удара возле Манараги, когда я нашёл ключ к языку и легко открывал слова, вдруг как на стену натолкнулся, проговорив вслух слово ЧУДО. Орех оказался настолько крепким, что зубы ломал, а делать нечего, положил в рот — надо грызть.

Всё чудесное всегда было необычным, в религиозных обрядах связывалось с проявлением божественного, потому обыкновенная икона становилась чудотворной, неистовые монахи-молельники объявлялись святыми за способности творить чудо (и не только Николай Чудотворец), ароматная смола тропических деревьев (мирра) — чудодейственной. В светском же понимании это слово обладало более широким диапазоном значений. От смешного, несерьёзного чудака, до высшей степени превосходства — чего-либо чудесного (вечера, обеда, цветов и т. д.), но по нормам русского языка никогда нельзя использовать его в уничижительном, отрицательном смысле. Если, например, с некоторыми, тоже табуированными словами, отрицательное довольно просто сочетается и усиливает его смысл («я ужасно люблю цветы»), то «чудо» этого не терпит и выражение «страшно чудесный вечер» звучит нелепо. Оно, как и солнце, среднего, божественного рода, не требует никакой помощи, усиления, дополнительного уточнения, ибо настолько самодостаточно и самоценно, что вообще выбивается из общего ряда понятийных слов.

ЧУДО, одним словом!

Открывать его я начал с конца. Окончание О явно привнесено окающими племенами, потому неустойчиво, безударно, а его древнее звучание — ЧУДА (так же, как ЛАДА — ЛАДО). Не исчезающий никогда знак Д определённо высвечивал действие — даждь, дать, давать, — что особенно подчёркивалось в привычном (и тавтологическом) словосочетании «ждать чуда».

Но что такое неизменное ЧУ? Что ждали наши далёкие предки? Некого божественного проявления, благодати?

ЧУ! — возглас, означающий «внимание», правда, сейчас уже почти забытый. Произносили, когда хотели остановить кого-то, заставить прислушаться, присмотреться — внимать. «Чу! Соловей где-то свищет…» Ждали божественного внимания? Как-то уж слишком неясно для такого конкретного и сильного слова.

ЧУВСТВА — слово сложное и по составу и по смыслу, напластовано в нём много чего, и поэтому следует взять лишь первую, более древнюю часть, хорошо выраженную в глагольной форме ЧУЯТЬ. И это уже кое-что! ЯТЬ, ЯТИ, ПОЯТЬ — брать, взять. То есть, загадочное ЧУ можно не только давать, но и брать, принимать. Однако налицо слишком расплывчатый, двойственный смысл, поскольку чуять можно запах, опасность, радость, тепло и вообще всё, что может воспринимать человек органами обоняния, осязания, собственно, чувствами. То есть, совокупностью ума и сердца и ещё такой тонкой материей, как предчувствием, то есть, способностью или даром предугадывать события.

ЧУР — ЧУР меня! Оберег, который потом был подменён и вытеснен христианским «свят-свят». Всякий оберег имеет жёсткую основу словосочетания, поскольку обладает магической сутью, которая может быть утрачена даже от механической перестановки знаков.

И опять приходится подбираться с конца, ибо знак Р — обозначение божественного света, солнца, что хорошо видно в глаголе чуРАться (такая уж у него участь, у глагола, открывать истину). ЧУРАТЬСЯ в современном понимании, открещиваться, обходить стороной или даже брезговать, но в том, древнем понимании — «ЧУР-ЧУР меня!» звучит призыв к некому ЧУРУ с просьбой о защите, слышится «укрой-укрой меня, спаси-спаси меня». Тут и приходит на память любопытное и такое знакомое слово ЧУРКА, производное от малоупотребительного ЧУРА. Нынешняя уменьшительная форма ЧУРКА — отпиленная часть бревна определённого размера, в переносном значении, неподвижный, ничего не слышащий, молчащий, но всё видящий человек: «сидит, как чурка», «чурка с глазами». И это как раз подсказывает древнее понятие — изображение идола, деревянная скульптура божества-защитника, заступника ЧУРА. Отрицательный смысл вложен в период христианизации, как и во все «идолища поганые».

Тут же, пожалуй, можно обратиться к слову ЧУБ, где знак Б есть бог. Сам чуб — это хохол, оселедец, оставленный на теменной части головы, имеет очень древнее происхождение и, скорее всего, является опознавательным знаком, ритуальной принадлежностью высших, посвящённых, а точнее, просвещённых жрецов, так как волосы или КОСМЫ всегда ассоциировались с лучами, потоками небесного света. Итак, в ЧУ существует божественное начало, призванное оберегать, защищать, спасать и просвещать, но и этого пока мало, чтобы отомкнуть ЧУДО.

Потом я попробовал снять пыль времён со слов, образованных на основе ЧУ и имеющих отрицательное значение.

ЧУМА — первое, что приходит в голову. М — знак смерти, и получается, что ЧУ не бессмертно, как всё божественное, и может погибнуть! Чумой называли многие болезни, связанные с расстройством нервного и психического состояния, и потому говорили «зачумлённый человек», «ты что, очумел?» Вероятно, отсюда и возник ЧУМ (слово абсолютно русского происхождения), наспех построенное жилище для тех соплеменников, в ком умерло ЧУ. (Кто бывал в чумах северных народов, тот знает, что обычному человеку там жить невозможно). То есть, утративших таинственное ЧУ изолировали от общества! Но психические, нервные болезни — это всегда индивидуальное, личностное, значит ЧУ погибает в конкретном человеке, а не вообще.

ЧУХОНЕЦ — русское название народности на северо-западе России, прямо скажем, оскорбительное название, ибо грязного, неопрятного, опустившегося человека называют зачуханным. X — хоронить, хранить, прятать, закапывать в землю. Получается, чухонец — человек, похоронивший своё ЧУ! Оно не только умирает, но его ещё можно закопать в землю! А неподалёку от чухонцев жила ЧУДЬ белоглазая, и по образу жизни мало чем отличалась, но почему это племя называли так? Или чудь — самоназвание?

Я вспомнил слово ЧУМАК — человек, который возил соль. И сразу подумал про Гоя, носивший соль на реку Ганга. Название профессии наверняка происходит от общеславянского слова ЧУМА. И что, выходит чумные люди возили соль? Да нет, они в чумах сидели, а вот Гоев, которые носили и возили соль, вполне могли считать чумными. Поскольку они были не такие, как все! Впрочем, и до сих пор считают такими же. Что это за соль, которую они носят и которую мне дважды удалось вкусить? Первый раз была ароматной и сладкой, как молдавское вино, во второй раз — горечь невероятная. Может, она и есть ЧУ, коли имеет чудодейственные свойства? СОЛЬ и СОЛНЦЕ однокоренные слова, но какая у них внутренняя связь? Жить без соли невозможно, как без солнца? Нет, без солнца действительно всё погибнет, а вот без соли в чистом виде можно обойтись, говорят, её хватает в растениях, овощах, фруктах… Что если СОЛЬ когда-то имела чисто ритуальное значение? Коль один корень с СОЛНЦЕМ, то она могла быть его символом! Таким же культовым атрибутом, как мирра, елей, ладан…

Погоди, а откуда выражения — соль земли, соль знаний? Или говорят «из этого нужно взять самую соль», «понял, в чём соль?». То есть, СОЛЬ это СУТЬ, ИСТИНА?

Разгадку ЧУ надо искать в области знаний! ИСТИНУ можно дать, её можно взять или принять. ИСТИНА всегда божественна и ею можно защититься от всех напастей и бед, ибо нет лучше оберега, чем Знания! Просвещают ИСТИНОЙ, а кто утратил её, тот душевнобольной человек и место ему в чуме.

Но это пока что догадка и размышления. Надо найти слова, где бы выражались ЗНАНИЯ и ЧУ одновременно!

Итак, знак В — ВЕДИ, а древнее слово ВЕДАТЬ — знать. BE — ДАТЬ, или дать BE. То есть собственно ЗНАНИЯ это BE! Отсюда ВЕЩИЙ — мудрый, познавший BE, ВЕСТЬ — сообщение знаний, ВЕРА — знание бога РА, ВЕдун, ВЕщун, ВЕдьма — те, кто конкретно даёт знания, аВЕста — высшие знания, или столб знаний, ВЕста — богиня очага и весталки поддерживали огонь в храме Весты, как символ могущества государства, а оно достигается ЗНАНИЕМ, и Древний Рим это доказал.

А само слово СВЕТ?! Со знанием!

ВЕЧЕ! ЗНАНИЕ ИСТИНЫ! ЧУ потеряло устойчивый знак У, поскольку стоит на втором месте в сложном слове, и это закономерно для русского языка. На ВЕЧЕ умудрённые знаниями старейшины искали ИСТИНУ.

ВЕЧЕР — заход солнца, ВЕЧЕРЯ — древнейший ритуал, когда пели гимны уходящему богу РА и вкушали ритуальную пищу — СОЛЬ. ВЕЧЕРЯ — не ужин в сумерках, а познание божьей истины. Момент ИСТИНЫ! Весьма удачно использованный в христианстве, когда Христос собирает апостолов на тайную, сильно отдающую каннибальством, вечерю, дабы дать ритуальные хлеб и вино, плоть и кровь свою.

И наконец, ВЕЧНОСТЬ, даже не требующая перевода или толкования!

ЖДАТЬ ЧУДА — ждать откровения, ИСТИНУ.

ЧУДО — дать ИСТИНУ!

Всё время, сколько я жил на Урале, в общем-то, тем и занимался, что искал, а больше ждал чуда. Можно бы отнести к нему потрясающий, ни с чем не сравнимый восход над Манарагой, но это не было откровением, а лишь необъяснимым явлением природы — некой составляющей чудесного. И девушка, танцующая на камнях, не могла быть воплощением истины, но её существование, тот «мiр», к которому она принадлежала, наверное, и был хранителем чуда.

* * *

Я вспомнил несчастного очарованного Бородина в тот миг, когда следом за раненым чекистом шагнул в парящее облако и каким-то образом оказался в пещере. Дело в том, что пока вода в ручье не вскипела и не начала парить на морозе, я отчётливо видел скалу и мокрую осыпь, где стоял ведущий. И там не было и намёка на какой-то лаз, нишу, трещину — только шершавая, выветренная стенка с пятнами заиндевевших лишайников.

Оказавшись в узком и высоком проходе, я в тот час же почувствовал замкнутое пространство и лишь тогда подумал о кавторанге, которого тоже водили по подземельям, но отпустили на волю уже больным человеком. Однако меня вёл другой человек, странный, какой-то мутный, не способный смотреть в глаза, не вызывающий доверия, и не спасал меня, как спасали Бородина. Напротив, я помогал ему, правда, не очень понятным (энергетическим?) способом.

В пещере ему стало худо, возможно, после мороза, от влажного, обволакивающего пара он закашлялся, и долго потом стоял, медленно втягивая воздух и успокаивая дыхание. Мне же напротив, физически полегчало, исчезло голодное, тянущее чувство в солнечном сплетении, но стало тревожнее, и кавторанг не выходил из головы. А тут ещё вспомнился «снежный человек» с потухшим разумом и золотыми десятками: может, и его водили по тем залам?

Неужели все, кто вошёл или кого привели в подземелье, возвращаются психически больными людьми?

Под ногами всё ещё парила горячая, но уже не такая глубокая вода и я чувствовал, как согреваются и одновременно мокнут ноги. Ведущий наконец отдышался, включил фонарик и застучал по камню окованным черешком молотка. Метров через тридцать мы вышли из пара и оказались перед шахтой с винтовой лестницей и широкими, на два шага, ступенями, вырубленными в камне, ручей остался где-то позади и доносился лишь шум воды.

— Если передумал, не поздно вернуться, — предупредил он. — Ещё можно открыть вход. Здесь твоя помощь не нужна.

Чекист, крамольник или кто он был на самом деле, сейчас испытывал меня, искушал, однако всё равно смотрел мимо.

— Вернусь, только не сейчас. — Я подавлял в себе пока ещё лёгкий, но уже отчётливый страх.

Чекист отдал мне фонарь, попросив светить ему под ноги, и стал спускаться, опираясь на молоток и держась за стенку. Я чувствовал движение воздуха снизу, пахло чем-то горьковатым и что-то постоянно шелестело в темноте, будто осиновые листья. Потом я случайно увидел в луче света, под выступающими карнизами, сотни летучих мышей, устроившихся на зимовку вниз головой. Примерно через каждый виток лестницы ведущий останавливался и отдыхал, прислонившись лицом к стене, или вовсе садился, откинув голову назад.

— Может, идти след в след? — спросил я, прислушиваясь к гулу своего голоса в невидимом пространстве.

— Здесь бесполезно, — несмотря на своё состояние, спокойно проговорил он.

— Почему?

— Потому что нет солнца.

Чекист во всём искал логику, однако сам иногда говорил и поступал без всякой логики.

— Надеюсь, теперь ты мне доверяешь?

— Пока что ничего особенного не вижу, — признался я. — Пришли в пещеру. Ну и что дальше?

— Добро, идём вперёд.

Сначала я считал витки, потом сбился, поскольку одна шахта заканчивалась, лестница вдруг превращалась в короткую галерею, после которой начиналась другая шахта. Всего мы сделали около трёх десятков полных оборотов, спустились более чем на полтораста метров и оказались в большом зале, где вдоль стен стояли высокие, многорядные штабеля зелёных, явно армейского происхождения, ящиков, опутанных проводами. Пока чекист делал передышку, я посветил вокруг и морозец побежал по хребту: сразу столько взрывчатки (не меньше двух вагонов!), да ещё «заряженной» электродетонаторами и, по сути, готовой к взрыву в любой момент, я никогда не видел. В зале покоилась гигантская бомба, способная если не поднять на воздух, то разломать и встряхнуть гору, под которую мы спустились.

Из заминированного зала, отворив массивную деревянную дверь, мы попали в галерею с небольшим уклоном, которая вывела в настоящую карстовую пещеру, сухую, гулкую и почти не тронутую человеком — рукотворной была лишь ровная, вымощенная дорожка и ступени, если встречался спуск. Ведущий останавливался ещё чаще и отдыхал дольше, но от помощи по прежнему отказывался.

— Понесёшь, когда упаду! — приказал он.

Я старался запомнить маршрут движения, засекал каждый поворот или переход, даже ступени считал на всякий случай, но когда мы прошли по пещерам около двух часов, постоянно спускаясь на нижние горизонты, почувствовал, что теряю ориентацию. И вместе с этим постепенно исчезает любопытство и предвкушение чуда — то, детское, новогоднее предвкушение, когда ты уже отлично знаешь, что дедов морозов не бывает на свете, однако с трепетом и восторгом получаешь от него подарок.

Пещера часто раздваивалась, растраивалась, образуя перекрёсток, или вовсе сужалась настолько, что мы ползли на четвереньках, однако в этих лабиринтах мой проводник ориентировался безошибочно, по крайней мере, ни на мгновение не задержался, чтоб выбрать направление. Стало ясно, что он ходил здесь не один десяток раз. Наконец, природные подземелья закончились возле устья ещё одного шахтного ствола, откуда дул ощутимый ветерок, словно работала принудительная вентиляция. Я заглянул через барьер, посветил фонариком: бездонный круглый колодец, увитый бесконечной спиралью узкой лестницы по выступающему карнизу, ширина ступеней всего полметра. И нет перил!

— Иди вперёд, — распорядился спутник. — Подождёшь внизу. Береги батареи.

Плохо помню, как я шёл этой лестницей. Иногда терял ориентацию в пространстве, чудилось, ступени уходят из под ног, и всё время качается стена, от которой боялся оторваться, но если включал свет — сразу кружилась голова. И уже когда закончился этот спуск, ещё долго щупал ногой ступени и ловил стену.

Мы находились под землёй уже девять часов, ушли на глубину в два километра (а может, больше, если считать, что над головой были горы ещё в полтора!), но никаких прекрасных залов, никаких чудес я не видел, только закопчённые стены, своды, низкие лазы, да бесконечные лестницы, уводящие всё ниже и ниже. Это всё было удивительно и потрясало воображение — не хватило бы целой жизни, чтоб обследовать эти пещеры и горные выработки. И в голове я уже впрямую связывал найденные на дне озера блоки и подземных строителей, которые били в толщах гор десятки километров шахт, штреков и квершлагов, вытёсывая стены, лестницы и арки. Но всё это без всяческих архитектурных излишеств и орнаментов, практично, просто и строго.

Или этот чекист-крамольник вёл другим путём, или очарованному кавторангу всё почудилось.

Наконец, мы миновали длинный тамбур с тройными дверями, одна из которых мне показалось металлической, скорее всего, медной и выбрались из лабиринтов в пространство, где луч фонарика не доставал ни стен, ни кровли, и сразу же на губах я ощутил соль.

Соль! Уж не отсюда ли Гой разносил её по белому свету?

Пока ведущий отдыхал, теперь уже лёжа на боку, скрючившись в эмбрион, я отошёл к последней двери, нашарил стену и ощутил под рукой шероховатую, колючую пыль. И лишь на миг включил свет: матово поблёскивающая сероватая изморозь, как на стекле, и на вкус — обыкновенная, в меру горькая, переотложенная зернистая соль…

Я вернулся к раненому и понял, что самостоятельно он больше не поднимется. Лицо сделалось соляного цвета, глаза полуприкрыты и крепко сжаты спёкшиеся губы.

— Погоди, — выдавил он. — Сейчас… Отлежусь…

Через четверть часа он сделал попытку встать, заворочался, упёрся руками, но отжаться не мог. Я подхватил его и поставил на ноги.

— Куда идти?

— Прямо через соляные копи. — Голос у него оставался прежним, словно существовал отдельно от беспомощной плоти. — Никуда не сворачивай. Если потеряю сознание — не бросай. Нужно пройти семь дверей и дойти до восьмой.

Сначала он переступал ногами и держался за меня сам, однако за первой дверью начал обвисать, тяжелеть — то ли засыпал, то ли отключался, — поскольку иногда вздрагивал и спрашивал:

— Где мы?

Если бы знал, где! Я ориентировался по набитой в соли, тёмной тропе (кругом бело, словно снег лежит) и по дверям, которые оказались не так уж близко друг от друга. Копи мне показались гигантскими, ибо в каждый следующий зал мог поместиться какой-нибудь московский проспект вместе с высотными домами и становилось жутко от ощущения такого пространства. Сколько же тысячелетий здесь добывали каменную соль? Пять, пятьдесят или всю прошлую историю человечества?

Воздух был настолько насыщен солью, что я вкушал её, просто дыша, и во рту постоянно чувствовалась горечь, а губы жгло и саднило. Эх, запустили бы меня сюда в детстве, когда я страдал от недостатка соли, воровал и выпрашивал у крёстной! И что бы стало, если Гой сдержал слово, вылечил меня и забрал с собой?..

Третью дверь заклинило от наросшей в притворе соли (давно никто не ходил) и открывать её пришлось с помощью автомата, просунув его в массивную меднолитую ручку, я бы не сказал, особенно старинную. Нечто подобное, только из бронзы, можно встретить и в Третьяковке, и в Зимнем дворце. Да и сами двери, окованные листовой медью, выглядели эдак лет на сто пятьдесят, другое дело, были специальными, очень толстыми, тяжёлыми и не совсем понятного предназначения. Однако скоро я заметил, что за каждой следующей дверью соляная изморозь на полу и стенах становилась белее, чище, и в воздухе появляется игольчатая пыль, искрящаяся в луче света, как морозная игла на Таймыре, когда температура переваливает за сорок. Похоже, я привыкал к постоянному вкусу соли, и казалось, она не такая уж горькая.

Между тем мой ведущий полностью превратился в ведомого и едва переставлял ноги. Я пропотел насквозь, хотя в копях было градусов восемь — десять тепла, но у раненого поднялась настолько высокая температура, что я нагревался от него. А тут ещё попавшая на шею соляная пыль обжигала кожу, выедала глаза, хотелось пить, однако на такой глубине не было ни родников, ни подземных озёр и воздух казался идеально сухим — ботинки и носки просохли на ногах. Только через эти соляные пространства мы шли уже часов шесть, а им конца и края не было.

Когда я нырнул в парное облако и очутился в пещере, мелькнула мысль, что раненый идёт к своим товарищам (сослуживцам, соплеменникам, друзьям), способным оказать ему помощь, сделать операцию или восстановить здоровье каким-то другим способом. Наверное, в копях, в суперстерильной среде действительно можно залечивать раны, впрочем, как и лёгочные заболевания (есть ведь такой метод лечения бронхиальной астмы). Но оказавшись здесь, в совершенно пустом пространстве, стало ясно, что никаких товарищей тут нет и не было давно, и судя по поведению, он никого не искал. С минуты на минуту я ждал, когда он обмякнет совсем, поскольку тащил его, практически завалив на спину, и не чувствовал ударов сердца.

И это случилось, когда мы миновали шестые двери: подошёл, чтобы поднять его и обнаружил совершенно безвольное тело. Я выключил фонарик (батареи начали садиться), опустился рядом с ним на жёсткую, как наждак, соль, испытывая чувство редкостное, напоминающее раздвоение личности: какая-то часть сознания, в тот момент существовавшая как бы сама по себе, ужасалась, противилась всему, что происходит и била тревогу, но другая, большая часть, оставалась непоколебимой, рассудительной, и я не испытывал никакого страха. Будто знал, здесь никогда не заблужусь, не пропаду, не исчезну в этих неведомых бесконечных копях, даже если кончатся батарейки и останусь без света. Непонятно откуда, но существовала полная уверенность в безопасности, и ещё необъяснимое ощущение, что я знаю это пространство, бывал здесь и стоит мне сейчас, не включая фонаря, пойти вправо, обязательно найду низкую, вырубленную в базальтовой толще галерею, которая заканчивается небольшим круглым зальчиком, где стоит старая бревенчатая сторожка, и там есть вода, пища и топчан, покрытый войлоком.

Чтобы проверить это и уверовать в собственную безопасность, я оставил спутника и пошёл вправо, без света, наугад. Примерно через двести шагов по абсолютно ровной соляной тверди я зажёг свет: узкая дверь в отвесной, затянутой космами летучей соли стене, за ней галерея. Можно было возвращаться, но я не удержался, прошёл до конца и открыл избушку.

И всё там было: кадушка с водой, хлеб, вяленое мясо и даже соль в деревянной солонке. Но самое удивительное, согреться здесь можно было от свечи, зажжённой под большим медным и пустым котлом. Я выпил два ковша пресной, скорее всего, дистиллированной воды, набрал фляжку и пошёл назад.

Редкий и слабый пульс у чекиста ещё прощупывался, дыхания не было, или я не услышал. Я поднял неподвижного спутника на спину и протащил метров тридцать, однако вялое, огрузшее тело постоянно сползало, ноги волочились по земле и оттого, что всё время подбрасывал его, я сбивал своё дыхание и терял силы. Потом взял поперёк, кое-как взвалил на плечо ногами вперёд и понёс, чувствуя, как самого сгибает пополам. С тремя передышками я кое-как дотащился до седьмой двери, открыл её, но поднять стражника ещё раз уже не мог — взял под мышки, переволок в последний зал и сам рухнул рядом с ним.

Я боялся уснуть, и потому растирал себе лицо, и так горящее от пота и летучей соли. Отлежался, поднялся на ноги и посветил вокруг: привычной уже, набитой ногами дороги не нашёл, множество тропинок веером разбегалось в разные стороны и будто таяли, растворяясь в поблёскивающей соли. Где искать эти восьмые двери, было совершенно непонятно. Оставив стражника, я пошёл по компасу строго на север и через семьсот двадцать шагов наткнулся на гладкую соляную стену. Дверей не оказалось ни слева, ни справа, но зато я высветил вход в низкую галерею, и думая, что это ниша, а дальше может быть выход, прошёл до её конца и оказался в тупике. Поплутав вдоль стены ещё около часа, я взял направление строго на юг и вернулся к раненому.

Видимо, по дороге растряс стражника: он ожил и теперь стонал, кашлял, горлом пошла кровь, после чего вдруг задышал громко и очнулся. Я положил его на бок, включил фонарь.

— Где мы? — спросил он будто спросонья.

— За седьмыми дверями.

— Дальше идти не нужно. Оставь меня здесь.

— А и некуда идти. Восьмой двери я не нашёл.

— И не найдёшь…

— Может, вернуться назад, в сторожку?

— Зачем?… Отсюда нельзя возвращаться.

— Но в этом зале ничего нет, а там вода, можно согреться.

— Мне не холодно, и я не хочу пить.

— Ну и что будем делать? — спросил я.

— Ждать.

— Долго ждать? Может, всё-таки сходить и поискать вход?

— Нет, не ходи! Это бесполезно, только потеряешь силы.

— Тебе зачем туда, за восьмые двери? Там помогут? Там кто-то есть?

— Живых нет, — не сразу отозвался он. — Я надеюсь, собака успела, и она скоро придёт за мной.

— Кто придёт?

— Валкария.

Мне показалось, я ослышался, голос был сонный, невнятный, однако я боялся окончательно разбудить его — вдруг замолчит?

— Ты послал за ней собаку? — спросил как бы между прочим.

— Собаку послала слепая Дара, — тем же тоном отозвался он.

— Валкария живёт здесь, в копях?

— Здесь никто не живёт. Видишь, кругом только соль…

— Откуда же она придёт? Сверху?

— Нет, снизу. Возможно, где-то уже близко, я чувствую, и, кажется, слышу шорох её прекрасного плаща.

Я не знал, что думать, его речь напоминала бред, и та часть сознания, которая дрожала от ужаса, сейчас кричала, взывала не верить, не принимать его слов. Но в памяти стоял мой дед, который тоже вроде бы нёс неведомо что под воздействием «солнечного удара».

Так всем казалось…

— За восьмой дверью что?

— Мир Мёртвых.

— Но ведь ты ещё жив?

— Нет, я умер три дня назад на перевале. Попал в засаду…

— Я вижу, чувствую — жив! Тёплый, бьётся сердце…

— То, что ты видишь, это уже не жизнь. Переходная фаза. — Он вроде бы проснулся, и слова его от этого зазвучали более внятно. — Да, люди цепляются и за такую форму, долго залечивают раны, переливают чужую кровь и пьют силу живых. Потому человечество превращается в общество больных и вечно страждущих. Я потерял много крови, клаврат погас, всякое существование бессмысленно.

Разум, уже привыкший к археологии, зацепился за слово «страждущих». СТРА ждущих — ждущих зенита солнца. КЛАВРАТ, КОЛОВОРОТ — подъём, возвышение гармонии. Или способность, воля к возвышению и развитию?

— Клаврат — это что? — спросил я.

Он ответил, будто отмахнулся:

— Солнечное сплетение.

— А что там может погаснуть?

— Клаврат, жила иссякла…

В тот же миг я вспомнил Гоя, который тоже говорил о жиле, но только иссохнувшей (что впрочем, одно и то же), и чтобы вновь оживить её, нужно было завернуть человека в шкуру красного быка…

— Что это за жила?

— Водяная мельница! Только вместо воды — кровь, а колесо не совсем колесо. Бурав, ну или коловорот. Иссякает жила, останавливается колесо… Вихревая энергия, с вращением по спирали.

Я продолжал смотреть ему в лицо, и он вдруг поднял глаза, но всё равно уставился мне в переносицу.

— А помнишь, в детстве?.. Летишь с горы, и замирает душа. Или глянешь с кручи вниз! А помнишь сны, когда летаешь? Поднимаешься без крыльев так высоко, что посмотришь сверху, и закрутится, завертится вихрь под ложечкой. Страшно и сладко… Но это лишь детское ощущение клаврата. Потом человек взрослеет, перестаёт восхищаться высотой, глубиной, пространством и не летает во сне. Солнечное сплетение — орган чувств гармонии мира, познания божественного. — Он помолчал, вдруг чем-то удручённый и добавил с прежней жёсткостью. — Как известно, органы и железы, не востребованные организмом, прекращают функционировать и превращаются в рудименты. Теперь их в человеке больше, чем живых органов. Девяносто семь процентов мозга уже рудимент!

Он вспыхнул на миг, от негодования загорелись глаза, и тут же увял, обмяк, словно тряпка — почудилось, всхлипнул!

Я не знал, что сказать ему в утешение, потому спросил, о чём думал:

— И ты теперь добровольно идёшь в Мир Мёртвых?

— Нет, с радостью! — оживился стражник. — Меня поведёт Валкария! Она придёт и скажет — я выбираю тебя, витязь, встань и ступай за мной! И покроет мою голову плащом… Да, она может произнести и другие слова, я не знаю, как всё это происходит. Никто из живых не знает… И ещё скажет, смотри под ноги, чтобы случайно не запомнить обратного пути. Я пойду по её следам! А две белые Дары понесут мой меч. Валкария проведёт сквозь восьмые двери и там сдёрнет плащ с моей головы. И тогда Дары снимут с меня одежды и погрузят тело в источник с мёртвой водой, а потом — с живой. Раны мои затянутся, волосы снова станут русыми, а Валкария примет меня, как новорождённого, в свой тёмно-синий плащ. И отведёт меня на ложе, и подаст золотой гребень….

Стражник опять замолчал, чем-то вдруг расстроенный и озабоченный, заёрзал, приподнялся на руках.

— Ты ничего не слышишь?

— Нет.

— Показалось… Она не даст мне золотого гребня, и я никогда не расчешу её волосы.

— Почему?

— Потому что я пришёл сюда сам. Потому что мне отказано!.. Но я не верю, нет! Эта старуха обманула! И Валкария обязательно придёт!

— А кто это — Валкария?

Теперь он замолчал надолго, и я наконец понял что он не всхлипывает, а похожий на плач звук идёт откуда-то сверху.

Пользуясь тем, что стражник молчит, я отступил в сторону двери, через которую мы проникли сюда, нащупал стену и держась за неё рукой, прошёл в одну сторону, затем, в другую, считая шаги, чтоб не потерять ориентации — не то что двери, а и её глубокой ниши не было, только наклонная, неровная и шершавая плоскость. Зажёг фонарь и посветил в обе стороны, насколько доставал луч. То же самое!

— Погоди, — вдруг спохватился стражник. — Я не сделал самого главного! Не спросил, кто тебе рассказал о рукописи старца Дивея? Кто он? Человек, которого ты называл Гоем и отпустил на волю?

Я вернулся на его голос.

— Нет, Гой ничего не рассказывал.

— Тогда кто?

— Я всё придумал. И рукопись, и старца…

Мне на самом деле никто рукопись не давал, и ничего не рассказывали. Всё было придумано, от начала до конца, и по прошествии времени, казалось, даже не очень-то складно, с огрехами. И стилизацию древнерусского языка в исторических главах сделал неумело, вот сейчас бы, когда нашёл ключ к слову!

Да я бы смог сам написать за старца! И это был бы другой роман…

— Неправда. Ты должен назвать имя!

— Ты понимаешь, что такое вымысел? Фантазия?

— Как можно придумать, если рукопись существует? — совсем уж бестолково спросил он.

— А что, совпадение исключается?

— Но имя? Ты не мог угадать имя!

— Почему не мог?

— Ладно, не буду настаивать, — вдруг решил он. — Всё равно Страга уже не спросит, не успеет. Сейчас придёт Валкария, мне нужно приготовиться.

Показалось, он снова стал мечтательным и благодушным, лежал на спине, подложив руки под голову, и будто в небо смотрел. Тишина в копях была абсолютной, только в ушах стучала кровь. И вот неожиданно сквозь её толчки совсем близко от нас послышался переливчатый, неритмичный звук, напоминающий шелест опавшей листвы. Стражник привстал на локтях, напрягся, готовый вскочить на ноги.

— Что это? — шёпотом спросил я.

Он насторожённо послушал, лёг и вяло махнул рукой.

— Нет, не Валкария. Я помню шорох её плаща. Почудилось…

— Сразу обоим чудится?

— Здесь так бывает. Когда я впервые спустился в копи, меня преследовали не только звуки, но и видения. Не бойся, это не призраки и не галлюцинации, как бывший врач тебе говорю.

— Слушай, а как ты из врача превратился в чекиста, а потом в стражника? — будто между прочим поинтересовался я.

— Потуши фонарь, — буркнул он. — Батареи садятся.

— Секрет? Нельзя рассказывать?

— Почувствовал свой рок и повиновался ему, — недовольно проговорил он.

— Так просто?

— Каждый должен пройти свой путь. — Он явно не хотел разговаривать на эту тему. — Я прошёл, и вот теперь жду Валкарию. А ты мне мешаешь!

— Ну да, теперь я мешаю, оказывается!

— Извини, но ты здесь лишний. Она не явится, если почувствует рядом со мной изгоя.

Это уже было слишком.

— Если я изгой, то кто ты? Надо полагать, гой?

— Иди отсюда, иди!

Я выключил свет, отошёл немного в сторону и сел. Вдруг стало по-детски обидно, болезненное ощущение собственной ненужности, сиротской неприкаянности настолько обострилось, что навернулись такие же детские, горькие слёзы. Я боялся сморгнуть, сидел, таращил глаза в темноту и подавлял совсем уж ребячье желание встать и уйти.

— Тебе не повезло, — подлил масла в огонь стражник. — Ты явился в царство Валкарий через другие двери, чёрным ходом. Тебе бы следовало идти через мир живых, а ты пошёл сквозь мир мёртвых.

— Да ты же сам меня затащил сюда! — Я уже не мог сдерживать ни внезапной ярости, ни слёз. — Я тебя пёр на своём хребте, а ты отблагодарил, называется!

Он казался невозмутимым.

— Думал, собака успеет, меня встретит Валкария, а я попрошу её…

— Мне плевать, что ты думал!

— Не обижайся. Это моя последняя попытка войти в мир вечности.

— А я тут при чём?

— Без твоей энергии я не нашёл бы входа, — вдруг признался стражник. — Пожалуй, будет лучше, если вернёшься назад и попробуешь отыскать иной путь… Ну что молчишь? Ты ещё здесь?

Наверное, я бы ушёл в тот же момент, но вдруг словно проснулся и обнаружил, что потерял ориентацию, забыл даже, в какой стороне двери из этого последнего зала. Ещё несколько минут назад было ощущение, что всё здесь знакомо и я без труда найду выход из копей. Я пошёл прямо, как стоял и чуть не запнулся о лежащего стражника, хотя казалось, иду в противоположную сторону.

Включил фонарь и осветил его.

— Впрочем, как знать? — сказал он, как ни в чём не бывало. — Может и это — путь, правда, не такой прямой… Ведь ты шёл к Манараге искать золото? Обоз с драгоценностями?

— Я не обязан докладывать, — огрызнулся я.

— Конечно же не обязан… И так скажу, что ищешь. Материальные свидетельства Северной цивилизации, верно? Ты же нашёл блоки на дне Аркана?.. Видишь, начал с материального, а пришёл к духовному. Это уже путь. Но у тебя всё равно ничего не получится…

— Спасибо на добром слове! Утешил.

Он будто ничего не слышал, заговорил горьким полушёпотом:

— Любой путь, даже самый честный и праведный, всякий самоотверженный подвиг — будет напрасным и бессмысленным. Мы для них так и останемся чужими и пришлыми, то есть, изгоями. Сколько раз я спасал, выручал их из психдиспансера, из комитетовских камер… Думаешь это оценили?.. Да, Стратиг определил мне урок стражника, приблизил, позволил прикоснуться к своему миру. Дары провели по царству Валкарий. И всё!.. Они добились своего, сделали меня очарованным, одержимым и по сути, больным человеком. Я готов был отдать жизнь, чтоб стать избранным, и отдал её. Но где моя Валкария? Почему мне отказано?! А я мечтал о ней всю жизнь! Ходил по горам, искал, и если находил, она всегда оставляла надежду. Манила, дразнила меня! В последний раз встретил нынче осенью, на реке. Было холодно, она сильно зябла, но не позволила даже притронуться… Попросила принести ей беличью шубку. Я бы настрелял белок, сшил шубу и принёс, но меня самого подстрелили. И мне отказано! — Стражник перевёл дух и наконец-то впервые глянул в глаза. — Когда-нибудь и ты пройдёшь путь, и тебя подпустят, возможно, чуть ближе, поскольку ты угадал существование рукописи старца Дивея. И тебе кое-что покажут, убеждая при этом, будто это и есть сокровища Северной цивилизации. Ты увидишь подземные дворцы, настоящие райские сады из растущих и цветущих изумрудов. Да, камни тоже цветут… Там будут огромные залы, набитые несметным количеством золота, драгоценных камней и прочего мусора, который люди считают сокровищами. Но запомни — никогда их хранители не покажут тебе истинных сокровищ. Даже к рукописи Дивея не подпустят! А уж о священной Весте и говорить не приходится… Чтобы завоевать их доверие, войти в мир вечности, нужно сотворить чудо — стать избранным одной из Валкарий. А они сами чудо! Вся их жизнь, существование… И потому непредсказуемы, как и весь их мир…

Не всё золото, что блестит…

Спустя десять лет, когда вышли в свет две первых книги «Сокровища Валькирии», меня пригласили на Лубянку. КГБ тогда уже не существовал, вместо него образовали ФСК с урезанными и всё-таки теми же функциями. А чтобы я не подумал чего-нибудь дурного, приглашение организовали через моего редактора, который выступал в качестве своеобразного гаранта благородства новой организации. Цели этой встречи я не знал до последнего момента, хотя редактор объяснил, что Федеральная служба контрразведки весьма заинтересовалась моим романом и состоится просто встреча писателя с читателями.

Читатель оказался один — высокий, могучий генерал в гражданском костюме, довольно обходительный и одновременно озабоченный, без всяких формальностей, человек. В знаменитом здании я до этого никогда не был и тут под внешней сталинской представительностью и мощью обнаружил обшарпанные стены, разболтанный, гремящий под ногами чёрный паркет в пустых коридорах (была суббота), но больше всего поразила экскурсия в туалет, когда генерал повёл мыть руки. На окне, будто в какой-нибудь шарашкиной артели после получки, стояло с полсотни пустых бутылок…

На обратном пути, дабы развеять общепринятые представления о лубянских подвалах, он показал сквозь окно этаж, где размещалась внутренняя тюрьма.

— Вдруг пригодится, — добавил он.

— Для чего пригодится?

— Для творчества, — многозначительно объяснил генерал. — А то пишешь про нас и не знаешь, где тюрьма.

— А знаешь, почему пьют? — спросил он, когда мы пили кофе у него в кабинете. — С горя, как все русские люди.

Мне подумалось, бывшие комитетчики горюют по прошлым, андроповским временам: как ни говори, а сменилась-то лишь вывеска у конторы, люди остались те же самые.

Но генерал тут же опроверг мои мысли.

— Слышал, два десятка сотрудников английского посольства объявлены персонами нон-грата? Грубо говоря, шпионы чистой воды. Ну и, соответственно, должны покинуть пределы страны в течении двадцати четырёх часов.

— Слышал.

— Прошло два месяца, как ты думаешь, где они?

— Где?

— Продолжают работать. Не страна — бардак, притон. А ты что пишешь? Третья цивилизация! Какая цивилизация? Вся Россия — проходной двор!

Я по старой привычке огляделся, не слышит ли кто, и вспомнил, что сижу на Лубянке, а передо мной — чекист — генерал, которому вряд ли что докажешь. Но я отважился и стал доказывать состоятельность своих выводов.

Россия к середине девяностых и в самом деле напоминала один огромный проходной двор, где с Запада на Восток и обратно сновали мошенники, авантюристы и террористы, и называть всё это словом «цивилизация» было по меньшей мере стыдно. После долгой самоизоляции, после «железного занавеса» и психологической блокады распахнутые настежь двери, причём сразу на две противоположные стороны, создали сильнейший сквозняк, который втягивал прежде всего легковесный сор, пыль и летучие болезни в виде гриппа, против которого не было ни вакцин, ни сопротивляемости привыкшего к стерильной атмосфере организма.

Простуженная напрочь Россия жила, как на вокзале, где сняли расписание поездов, убрали билетные кассы, да и сами билеты оказались давно распроданы из-под полы. Огромные толпы, управляемые голосами дикторов, метались по путям, отыскивая поезда то на Запад, то на Восток, и когда уставали, садились на узлы, рельсы и терпеливо ждали чуда.

Какая уж тут цивилизация? Изгои…

И всё-таки она существовала! Не похожая на другие, имеющая совершенно иные свойства, форму, ценности и потому не понятная ни для созерцательного Востока, ни для техногенного Запада. Как та самая немагнитная середина постоянного магнита, расположенная между противоположными полюсами, как центр всякой оси, кажущийся неподвижной мёртвой точкой, но обладающий мощной центростремительной силой, как три состояния материи на Земле — твёрдое, жидкое и газообразное. При охлаждении вода или ртуть, например, становятся твёрдыми, в чём легко убедиться, при нагревании же — летучими, воздушными и вот тут перевоплотившееся вещество не всегда пощупаешь руками, не попробуешь на вкус и запах. Однако при нормальных условиях всё вернётся в прежнее, привычное состояние. Или, к примеру, стоит разломить магнитную пластину, отделить один из полюсов, как у каждой половины в тот час же образуются два полюса — это закон сохранения качеств триединства мира. Это основной и незыблемый закон существования ЛАДА, — гармонии, и все Знания наших древних предков, мировосприятие, культура и воплощение всего этого — ЯЗЫК, формировались исключительно под его воздействием. Но создавались при этом не только образ жизни и психология человека прошлого — закладывалась знаковая, «магическая» суть, золотой запас цивилизации, тот запас, которым мы пользуемся до сих пор. И будем пользоваться, пока говорим на своём языке и живём на территории своих пращуров.

По этой причине цивилизации не гибнут и не исчезают, оставив лишь следы на земле, время меняет лишь их носителей.

Парадоксальное состояние вечного покоя и одновременно вечного движения, «магнитной немагнитности», качества «газообразности» — вот принцип и форма существования Третьей, Северной цивилизации. Во все времена, от своего сотворения, она всегда была «проходным двором», поскольку при внешней закрытости обладала высокой проницаемостью, всегда продувалась всеми сквозняками эпох и перемен как на Западе, так и на Востоке, насыщая их своими качествами, ибо ни один из этих полюсов никогда не был самодостаточным.

А потом, с суровой, северной мужественностью, словно в очередной ледниковый период, перетапливала, перетирала влияние отталкивающих друг друга цивилизаций — дикие набеги Востока и идеологические агрессии Запада…

Искушённый, чем-то сильно озабоченный генерал не внял ни доводам, ни аргументам, выслушал с непроницаемым видом Будды и сделал заключение:

— Понимаю, художественный вымысел, литературный приём. Искреннее желание в пору полного упадка приподнять пассионарный дух соотечественников…

— У меня другое искреннее желание — сесть на твоё место и ликвидировать этот бардак! — я уже начинал злиться, поглядывая на присутствующего здесь же редактора, втравившего меня в эту бесполезную дискуссию.

Реакция была неожиданная.

— А у меня желание — сесть на твоё. И писать книги.

— Садись и пиши!

— Ладно, ты не обижайся. — Генерал вероятно вспомнил, что я гость и отвесил комплимент. — Что касается этимологических исследований, это любопытно. Теперь хожу и мысленно расшифровываю каждое слово. Заразительная штука. Почему никто этим не занимался? Всё ведь лежит на поверхности! Ра — дуга! Но открываю словарь, там «рад» — корень, «у» — суффикс, «га» — окончание. Галиматья!

У меня уже не было особого настроения что-либо рассказывать ему, поэтому ограничился кратким «курсом» археологии слова, но незаметно для себя опять запрыгнул на любимого конька и заговорил о влиянии культа солнца на общеславянский язык. И естественно, речь зашла о гравитационной зависимости в развитии определённых этносов, о действии магнитосферы на формирование коры головного мозга. И тем самым испортил дело, генерал хоть и слушал, и задавал вопросы, но было ясно, что всё прочитанное в «Сокровищах Валькирии», он принимает за чистую беллетристику. Пришлось объяснять, что авторский вымысел присутствует, но только формальный, дескать, некоторые моменты я и в самом деле вынужден был изменить до неузнаваемости, в частности, место действия, дабы авантюристы и романтики не бросились на поиски сокровищ, а о многом вообще умолчать, оставив на неопределённое будущее, когда мне позволят рассказать об этом.

— Кто позволит? — уже насмешливо спросил генерал.

— Хранители сокровищ, — так я называл в романе людей из племени гоев.

Он молчал несколько минут, будто бы занимаясь ремонтом шнура электрочайника, а я видел, как ему по-человечески интересно, ждал новых вопросов, но генерал наконец включил чайник и сказал как-то отрешённо и в сторону:

— Ладно, о хранителях и тем паче, о сокровищах не будем. Если бы что-то действительно существовало, мы бы знали. Ты мне скажи, что ответить американскому сенату.

Я слегка ошалел.

— Кому?

Этот широкоплечий, высоколобый богатырь смущённо и по-мальчишески развёл руками.

— Понимаешь, в чём дело… В наш МИД из сената Соединённых Штатов пришёл официальный запрос, относительно золота Бормана. Дескать, СССР в своё время прибрал к рукам всю партийную кассу, спрятал на Урале и не поделился с участниками антигитлеровской коалиции. Требуют внятных объяснений. Они же там как дети, начитаются романов и верят… Мне поручили подготовить ответ. Ну и что мы им внятного напишем?

Оказывается, американские сенаторы читали и верили!

— Всё это фантастика, вымысел автора! — заявил я.

— Я тоже так думаю, — согласился генерал. — Пусть успокоятся.

Не знаю, успокоились или нет американцы, получив такой ответ из российского МИДа, подготовленный в ФСК; по крайней мере, о новых запросах по поводу золота Бормана и самого партайгеноссе мне больше никто не говорил. Не знаю также, подействовала ли наша встреча на генерала, или какие-то иные причины побудили, но он начал писать книги, причём, весьма неплохие. Потом, в первую чеченскую компанию, генерал помог мне съездить в Чечню (куда по долгу службы сам ездил регулярно), и вот по возвращении с этой бессмысленной, заранее обречённой на поражение, войны, мы сидели с ним на кухне в его квартире, пили водку и делились впечатлениями.

И вдруг он сам вернулся к теме, о которой даже слышать не хотел при первой встрече.

— Ты сам бывал в этих подземельях?

— Бывал, — признался я.

— И видел то, о чём писал?

— Кое-что видел.

— Священная Веста есть?

— На двенадцати тысячах пергаментов из целых бычьих шкур, — предвкушая перемены в мировоззрении генерала, уточнил я.

Теперь он не усмехался от таких подробностей и вообще казался очень серьёзным и, как всегда, озабоченным.

— И что, в самом деле существует Книга Будущего?

— Существует рукопись ясновидящего старца Дивея.

— Кто такой? — генерал уже почти верил мне. — Историческая личность?

— Думаю, историческая, если сохранился автограф. Только жил в конце прошлого тысячелетия.

— Вот бы почитать! — совсем не по-генеральски вздохнул он. — Узнать, чем дело кончится и успокоиться. Сам читал?

— Нет, не читал…

— А кто читал?

— Например, вещий князь Олег.

— Ну, кого вспомнил… Последний кто?

— Человек, известный миру, как схимомонах Авель.

— Погоди, это при Павле I? Который предсказал гибель династии Романовых?

— После него никто больше не насмелился.

Генерал выпил рюмку, утёр щётку усов.

— Да, я бы насмелился… Но ведь нет такой книги, и хранителей твоих нет, и пещер. Было бы что, мы бы знали…

Я вспомнил начальника ПМГ, задержавшего Гоя на речвокзале.

— Фамилия Буряк знакома? Перевели на Лубянку из томского управления, где-то после семьдесят девятого…

— Даже не слыхал. А кто это?

— Думаю, работал в каком-нибудь закрытом, сверхсекретном отделе и занимался проблемами хранителей сокровищ.

— В каком отделе? — искренне изумился генерал.

— В закрытом. Ты ведь не можешь знать, кто чем занимается в вашей конторе.

Он запыхтел, словно опять увидел батарею пустых бутылок, встопорщились усы.

— Официально, конечно, не могу знать. Но приди на обед в нашу столовую, постой в очереди и всё узнаешь, кто, чем…

Я открыл было рот, чтоб спросить о молодом, но седом и очень приметном чекисте, которого генерал мог встречать и в коридорах, или стоять в одной очереди, и в последний миг поймал себя за язык.

Он заметил моё движение.

— Ну что ты ещё скажешь?

— Не всё золото, что блестит, говорим мы и проходим мимо самородков.

* * *

Стражник умер на моих руках к концу третьих суток — я следил за временем по часам, опасаясь утратить его вместе с ориентацией в пространстве. Умер тут же, в последнем зале соляных копей, где-то неподалёку от двери, за которой начинался Мир Мёртвых. Произошло это внезапно и как-то классически: вдруг попросил воды (фляжка опустела ещё вчера), чего никогда раньше не делал, а потом ещё несколько минут говорил и просто оборвался на полуслове, обмяк и уронил голову набок. Я потряс его, пощупал пульс, затем включил фонарик и посмотрел в глаза — зрачки сократились до точек и не реагировали на свет.

Ни Валкарии, ни белых Дар, о которых грезил умирающий, ни даже посланной за ними собаки он так и не дождался, и я в первый момент растерялся. Обычаев и обрядов царства Валкарии я не знал, но оставить его просто так, на полу, было бы не по-человечески, а похоронить нечем! Кроме ножа, автомата и геологического молотка ничего подходящего, чтоб вырыть или точнее, выдолбить могилу — на худой случай требовался лом. Часа полтора я бродил вокруг в поисках места, где помягче почва, но везде было одинаково, и в который раз пожалев свою сапёрную лопатку, оставленную в Томске, я начал копать подручными инструментами.

Соляная игольчатая пыль, оседавшая многие тысячелетия, сливалась, спрессовывалась и постепенно превращалась в твёрдую, стекловидную массу, напоминающую фирновый лёд, и если верхний слой довольно легко крошился лезвием ножа, то через два вершка пошёл плотный, сливной монолит. С помощью молотка я углубился ещё на ладонь, наелся соли, надышался ею до такой степени, что начало тошнить, а давно потрескавшиеся от жажды губы разъело до крови, и казалось, уже болят зубы и дёсны. Кое-как вырубил яму сантиметров в тридцать, сломал нож, окончательно выдохся и понял, что глубже не выкопать, иначе самого хоронить будет некому. И пока ещё есть силы, нужно вернуться назад, за седьмые двери, отыскать сторожку, напиться воды, поесть и выспаться. Там же можно поискать инструмент, затем прийти сюда и довершить скорбное дело.

И уже встал, чтоб идти, но в этот миг осенило: а глубже копать и не надо! Это же не земля — сухая, гигроскопичная соль, при условии неизменной температуры и влажности способная в короткий срок превратить тело в нетленную мумию.

Он ведь что-то говорил о вечности!

Я уложил стражника в соляную гробницу, накрыл лицо его курткой, насыпал холм и долго соображал, чем бы отметить, что это могила. Вообще надо было бы положить автомат, но откровенно, было жаль оставлять оружие, поскольку я рассчитывал выйти из копей и подняться на поверхность. Оставался геологический молоток, талисман, подаренный Толей Стрельниковым, утраченный в первую экспедицию и возвращённый нынче. Не знаю, какую Валкарию ждал стражник, за кем гонялся — за той, что танцевала на камнях и роняла блёстки из волос, или за той, которая спасла кавторанга Бородина, а может совсем за другой, поскольку Валкарий здесь было не две и не три, если подземное царство называлось их именем. Я уже не чувствовал ревности и не злился на соперников, потому воткнул в соляной холм молоток: полустёртая надпись показалась мне соответствующей случаю, и годилась для эпитафии:

«Не всё золото, что блестит, говорим мы и проходим мимо самородков».

Ещё была надежда, если когда-нибудь танцующая на камнях придёт сюда, то поймёт, что я был в её царстве…

С того момента, как мы оказались в копях, я постоянно отмечал особое обострение чувств, слуха, осязания и способности предчувствовать события. Одновременно село зрение, обоняние, видимо, от соли полностью утратились вкусовые ощущения и самое главное — ориентация в пространстве. Я не знал, как выходить из копей, в какой-то момент потеряв мысленную «нить Ариадны», которую всё время тянул. И при том открылось совсем новое: я чувствовал это пространство, точнее, все преграды, возникающие на пути, как чувствует их летучая мышь. Когда впереди оказывалась стена, глыба соли или наоборот, вырубленная ниша, галерея, я каким-то образом узнавал это за десятки метров, но при условии, если в тот миг останавливался и прислушивался.

Свет в фонаре тускнел быстро и включать его приходилось лишь в экстренных случаях, чаще, чтобы посмотреть на часы: меня преследовала боязнь ко всему прочему потерять и чувство времени. Каждый раз я вытаскивал батарейки и прятал во внутренний карман, чтоб нагреть от тела. Прямо от могилы стражника я пошёл к ближайшей стене, намереваясь сделать круг вдоль неё (не бесконечный же этот зал!) и отыскать хоть какой-нибудь выход. У стены достал компас, сориентировался по сторонам света — в подземельях он работал нормально, если не считать, что стрелка бегала чуть живее, чем на поверхности, и двинул на северо-северо-восток, с отсчётом шагов, как в маршруте — туда, где казалось должна быть входная дверь. Стена всё время была рядом в трёх-четырёх метрах, и шёл я, повторяя рисунок её подошвы, всё время уходящий на восток. Под ногами была совершенно ровная поверхность, как на дне высохших солёных озёр, где устраивают сверхскоростные гонки на спортивных автомобилях.

Чувствовал себя почти уверенно, и ещё не было ни паники, ни растерянности, ни тем более отчаяния. Через каждую сотню шагов останавливался и слушал пространство, через каждую тысячу ложился на соль, отдыхал ровно минуту, полностью расслабившись, затем проверял направление по компасу. Мне чудилось, будто зал овальный и я должен постепенно уходить на север, однако стена упорно тянула на восток, а потом вовсе начала отклоняться к югу. Но ни это обстоятельство, ни то, что ниши с дверью так и нет, не особенно тревожило: зал мог иметь и другую форму, например, бумеранга. Всё равно, если всё время двигаться вдоль стены, я должен был найти выход или вход — уже всё равно.

Первый заметный поворот, градусов на тридцать, произошёл на девятой тысяче шагов, и опять к югу, и тут отказал компас. Дрожащая стрелка гуляла между востоком и юго-западом, ничуть не успокаиваясь, будто вечный двигатель. Что свело с ума компас, аномалия, или залежи магнитных руд, было в общем-то всё равно, я шёл не как исследователь, а как человек, попавший в беду, в ловушку и с единственной целью — отыскать выход. Прибор испортился напрочь, и сколько бы ни тряс его, ни клал в карман отдохнуть шагов на триста, эффект был тот же. (Кстати, этот компас потом ещё около трёх недель дурил на поверхности, и когда наконец колебания стрелки постепенно затухли, выяснилось, что она полностью размагнитилась.)

За поворотом, уведшим меня приблизительно на запад, стена снова пошла на восток и две с половиной тысячи шагов шла прямо, как по линейке, и разве что наклон её изменился градусов до сорока пяти. Потом начался второй, плавный поворот на север (или уж так казалось?), и когда я после передышки встал и отсчитал первую сотню, вдруг обнаружил, что ни слева, ни справа стены нет. Как нет её ни впереди, ни сзади!

Я стоял, слушал пространство, вертя головой и боялся тронуться с места. И вот тут ощутил толчок отчаяния — всё! Я стою в безбрежной, абсолютно тёмной пустоте, как в океане! Разве что соль под ногами твёрдая…

Стискивая зубы, вставил батарейки в фонарик и посветил назад — луч рассеялся, не достав стены (а она всегда проблескивала от света или переливчато мерцала). Но ведь всего сто шагов назад мой «эхолот» точно отбивал её!

А если я давно утратил эту способность — чувствовать препятствия, и давно иду неведомо куда? Я аккуратно, след в след, развернулся и пошёл, стараясь точно идти своим невидимым маршрутом, отмерил сто шагов и послушал стену — пустота! Иногда я начинаю пугаться, суетиться, часто дышать и озираться, готовый бежать. И побежал бы, не сползи с опущенного плеча ружейный ремень. Я успел перехватить автомат у самой земли и ощущение оружия в руках на миг остановило «мандраж». Не отдавая себе отчёта, не думая, передёрнул затвор и выстрелил от живота. Вспышка у ствола ослепила, звук громыхнул над головой, усиленный многократно, однако сквозь всё это я различил характерный, звенящий напев рикошета.

И капель вмиг прекратилась…

Впереди стена!

Было желание проверить ещё раз и хотя бы примерно определить расстояние, но ясность сознания вернулась вместе с чувством осторожности: говорят, в пещерах опасно не то, что стрелять, а даже громко разговаривать, особенно когда не знаешь, какая кровля над тобой. Резонанс от выстрела может обрушить свод, и если от первого ничего не полетело сверху, то это чистое везение, от второго может и полететь…

По направлению выстрела я прошёл всего двадцать два шага и, внезапно запнувшись, упал на откос стены.

И когда отлежался, внутренне посмеиваясь над своими страхами, решил не надеяться больше на свои «сверхъестественные» чувства, а идти дальше только вдоль её подошвы, в прямом контакте. Конечно, это намного затрудняло движение, вдоль стены почва была не ровной, с завалами глыб и камней, скатившихся вниз, и всё-таки я больше часа никак не мог оторваться от неё и отойти хотя бы на сажень. Потом немного успокоился и пошёл зигзагами, щупая ногами стену через каждые пятьдесят шагов.

А «эхолот» всё-таки работал, поскольку окончательно оправившись от момента паники, я снова начал чувствовать препятствия не только ногами. Правда, и звук падающих капель снова появился, отчего я инстинктивно поднимал лицо вверх, хотя никакой влаги тут не было и быть не могло. Потом начало казаться, что преграда не только справа от меня, но ещё и слева, причём, чуть ли не с каждой минутой прослушивается явственнее. И когда расстояние между стенами выровнялось, рискнул, отошёл от своей и не ошибся: я уже давно находился в галерее!

Вставил батарейки, на несколько секунд включил свет — труба почти круглого сечения, очень напоминающая тоннель метро. Разве что стены не чугунные и пыльные, а голубоватые, искристые, с выпирающими молочно-белыми желваками вверху и продольными полосами внизу. Чистота, как в операционной — и ни малейшего движения воздуха.

Это уже результат! Я потушил свет и начал развинчивать фонарик, однако зрительная память в самый последний миг выхватила и отложила ещё какую-то неясную и неестественную для такой обстановки деталь. Что-то ещё находилось в этой трубе, причём, в нижней её части, среди неясных полос, и сильно отличалось по цвету и форме: всё округлое, а это вытянутое и объёмное.

Ну вот, начинаются галлюцинации — первый признак обезвоживания организма. Но я всё-таки включил фонарь и отчётливо увидел самый настоящий силовой кабель, растянутый невысоко от пола и уже врастающий в пушистую соль. Если её ионы, которыми насыщен воздух, притягиваются к изоляции, значит, под ней идёт ток.

Меня не особенно-то шокировала взрывчатка, заложенная ниже шахты недалеко от входа в подземелья, поскольку такое саперно-техническое оснащение было понятно: в случае, если туда проникнут какие-нибудь «каркадилы», кто-то крутанёт взрывную машинку и встряхнёт гору, навечно замуровав вход. Но откуда здесь, на такой глубине, самые настоящие коммуникации? И зачем? Неужели и сюда забралась оборонка? В принципе, здесь можно пересидеть любую ядерную катастрофу, если Гои пережили оледенение некогда цветущего, субтропического Севера. Была бы только вода!

От волнения я забыл счёт шагов и когда спохватился, отмахал больше полукилометра. Труба не кончалась, шла строго в одном направлении, и судя по ощущениям, то расширялась (или кровля поднималась вверх?), то сужалась так, что стенки уже чувствовались плечами. Потом стало тяжело дышать, началось сердцебиение, я сбавил темп и прошёл ещё двести шагов, прежде чем обнаружил, что иду на подъём. Когда же в очередной раз распластался на соляном полу перевести дух и ещё раз включил свет, вдруг понял происхождение этого тоннеля — древняя подземная река! И не вода здесь текла, а гидротермальный раствор, насыщенный минералами и солью, и по тому, как всё это откладывалось на стенках, можно было судить о всех геологических пертурбациях Урала. Но есть ли там, куда я иду, самый необходимый для человека минерал — обыкновенная пресная вода?

Не думать о ней я уже не мог, поскольку в ушах стояла сплошная и гулкая капель, но впереди по-прежнему был сухой тоннель, и ничего не говорило, что в конце его есть свет. Я шёл и упрямо считал шаги, чтоб не замыкаться на навязчивой мысли и не свихнуться, почва под ногами вроде бы становилась более пологой, и в этой подземной пустой реке всё чаще стали попадаться «плёсы» — небольшие зальчики, где под отложениями соли должно быть лежали камни, округлые очертания которых повторялись на поверхности. Кабель то пропадал, затянутый соляной изморозью, то выпирал из стены, краснея заржавевшей стальной оплёткой, и я всё больше думал, что выйду на какой-нибудь подземный оборонный объект. Впрочем, было уже всё равно, кто там есть впереди — Гои, вояки или даже проникшие в копи «каркадилы», главное, была бы у них вода. Напьюсь, а потом разберёмся, кто есть кто…

Часы встали неожиданно, и если неисправность компаса я заметил сразу, то тут сначала ничего не понял: как ни посмотрю, всё семнадцать минут третьего, но послушаю, вроде идут и завод у пружины до отказа. И лишь когда посветил на циферблат секунды две-три, понял, что теперь заблудился не только в пространстве, но и во времени.

Но когда случайно посветил вперёд, в трёх шагах увидел дверь! Точно такую же, как в залах, массивную, обшитую листовой медью, с литой ручкой и накладными кованными навесами.

Дверь, возле которой остановилось время…

Фонарик выключить не смог, батареи разрядились полностью, и в наступившей темноте на миг показалось, найденный выход — призрак, обман зрения, игра последней вспышки света. Можно было сделать эти три шага, выставив руки вперёд, и убедиться, есть он, или нет, но я стоял, отчётливо осознавая, что если двери не окажется, сил и упорства идти дальше тоже не будет, потому что капель в ушах заглушит остатки сознания.

Я достал спички, с треском разодрал презервативы и внезапно увидел, как из коробка исходит зеленоватое сияние. С предощущением чуда осторожно открыл его и будто выпустил свет наружу: звездчатая искра на золотой булавке светилась так, что я сначала увидел свои руки. Там, на поверхности, ничего подобного не было, хотя я много раз доставал украшение Валкарии и при свете, и в темноте логова. Не зажигая спички, я поднял искру над головой — дверь существовала!

Столько времени шёл в полном мраке, полагаясь на тусклый фонарик и собственную интуицию, когда в кармане лежал, пусть и не такой яркий, но настоящий светоч! Пожалуй, впервые за эти дни, проведённые в соляных копях, которые сами по себе относились к необычайному, потрясающему явлению, я ощутил настоящее чудо, поскольку ощутил счастье блаженного и не задумывался, каким образом крохотная зелёная звёздочка даёт столько света.

Это был первый миг в моей жизни, когда мир воспринимался таким, какой он есть.

Дверь отворилась достаточно легко, хотя и с певучим скрипом, я очутился в тамбуре, обитом тяжёлыми, просолёнными плахами и таким же полом. Вторая дверь оказалась обшитой войлоком с разводами соли, однако за ней, с первым же вдохом, я ощутил более влажный воздух, а через несколько секунд зажгло ссадины на руках. На этом перепускная камера не закончилась, впереди было ещё два или три (точно не помню) толстых войлочных занавеса, а последняя дверь напоминала ворота крепости — стальная пластина, окованная с обеих сторон решёткой в мелкую клетку. Возле ручки зиял чёрный глаз замочной скважины…

Здесь, в подземельях, это был первый замок и своими тайными внутренностями стоял с моей стороны, защищая дверь с обратной — куда я стремился. Его несложный механизм я без особого труда открыл и отвёл массивный ригель, больше напоминающий засов. Вероятно, этот первый запор предохранял вход в соляные копи, в мир вечного покоя, и никто не ходил тут «против шерсти», по крайней мере, со времён, когда неведомый устроитель подземного порядка установил тут дверь с односторонним замком.

Навалившись плечом, я нажал изо всех сил и раздался низкий, гудящий, словно колокол, скрип. И сразу стало темнее, показалось, зелёная искра сильно пригасла и высвечивала лишь полуметровый круг возле руки. Но в следующее мгновение понял, в чём дело: на стенах за железной дверью не было соли и свет не отражался, а напротив, поглощался тёмно-серым тёсанным камнем.

Под ногами что-то забренчало, словно мелкий, тяжёлый щебень, я закрыл дверь спиной, по привычке начал считать шаги по этой рыхлой, вяжущей ноги почве, даже не подозревая, на что наступаю, и неожиданно разглядел впереди зеленоватое, льдистое мерцание.

За зимним, замороженным окном горела свеча…

* * *

Сокровищами Урала заинтересовались не только американские сенаторы, не только они поверили фактам, описанным в романе. Вскоре после встречи с генералом меня начала доставать наша, отечественная поклонница, объявившая себя Дарой, присланной мне в услужение самим Стратигом. На удивление точно отыскивала меня у друзей даже в других городах, внезапно возникала на встречах с читателями и будто бы случайно попадалась в самых неожиданных местах, создавая впечатление, будто она и в самом деле обладает способностью незаметно передвигаться в пространстве и отводить глаза окружающим. Её можно было отнести к тем восторженным, романтичным особам, которые скучают от однообразной, рутинной жизни, придумывают себе мир, начитавшись фантастики, и пытаются в нём жить; в принципе это психически здоровые и добрые люди с поэтическим складом ума. Чаще всего бессеребренники, неудачливые в семейном отношении и не знающие, на что употребить страсть и огонь своей нерастраченной на детей и внуков души.

Я всячески уклонялся от безобидных и ни к чему не обязывающих услуг этой «Дары», старался не оставаться один на один, уходил от разговоров или отшучивался, если речь заходила о таинственных подземельях. И примерно через полгода она исчезла из поля зрения, сказав напоследок, мол, ей очень жаль, что не удалось быть полезной.

И тут же появилась другая дама, назвавшая себя не Валькирией, как в романе, а настоящим именем — Валкария, что заставило сразу же насторожиться. В черновиках было это имя, однако они всё время находились дома и не могли попасть в чужие руки. Ко всему прочему, самозванка оказалась не такой молодой, чтобы играть в романтические игры (на первый взгляд под шестьдесят), и совсем не эффектного, даже не опрятного вида: тощие, крашенные волосики зачёсаны назад, трикотажное платье, обвисшее на груди, в руках чуть ли не авоська, полное отсутствие какого-либо макияжа, но главное — в блёклых больших глазах застарелая тоска. Она сразу стала называть меня на «ты», как принято у Гоев, вела себя раскрепощенно, много и беспорядочно говорила, словно демонстрируя свой интеллект, спрашивала, не дожидаясь ответов. Я бы принял её за сумасшедшую, не произнеси она имя Валкария.

Особа эта нашла меня в издательском офисе, который располагался в помещении детской библиотеки, и я, послушав её четверть часа, извинился, оставил в комнате, выскочил к секретарше директора, спросить, кто такая. Выяснилось, что эта женщина ходит сюда уже давно, но ей не говорили, когда я приеду, так что встреча — чистая случайность.

— Ну что, Мамонт, ты не узнал меня? — спросила она с явным желанием заинтриговать, когда я вернулся.

Этим прозвищем называть мог лишь тот, кто был в экспедиции на Таймыре и помнил историю с вытаявшим мамонтом, но я мысленно перебрал всех женщин, работавших в то время, в основном поварих — никто и близко не подходил.

— Давай вспоминать вместе. Гора Манарага… Что ты слышишь в этом названии?

Гора, впрочем, как и одноимённая река, даже не упоминались в романе. Я был предупреждён, что пока в непосредственной близости существует озеро Аркан, забыть о существовании этих географических названий. Они и так притягивали внимание самых разных людей, от туристов до «каркадилов», и я мог увеличить число наивных искателей сокровищ, авантюристов и просто любопытствующих. Поэтому вынужден был перенести место действия в район реки Вишеры и города Красновишерска. Так что прочитать о Манараге самозванка могла где угодно, но только не у меня.

— Нужно попробовать открыть это слово. — сказал я.

— Ты его давным-давно открыл, — насмешливо проговорила неряшливая особа. — И знаешь, кто такая Карна, упоминаемая в «Слове о Полку Игореве». И на реке Ура ты бывал.

Она сделала первую ошибку: я так и не попал на Кольский полуостров и только ещё доставал карты и намечал маршрут.

— Не угадали, — я внутренне позлорадствовал. — Ошибочка у вас вышла, барышня.

— Какая я тебе барышня? — вдруг устало и грубовато заговорила она. — Ну что ты придуриваешься? Неужели не узнал?… Конечно, я давно уже не та. Постарела, волосы вылезли, нервы ни к чёрту. В девяносто первом на пенсию вышла. Без малого сорок лет школьного стажа!.. Вы же меня Удочкой звали, помнишь? Вот, а теперь на эту удочку ничего не поймаешь. Не клюёт!

Я смотрел на неё и не мог поверить. Кроме слов, о которых я когда-то спрашивал, от Юлии Леонидовны ничего больше не осталось и я вдруг понял, что тогда, умоляя меня рассказать о Манараге, Карне и реке Ура, она чувствовала своё будущее, страшно боялась его и хотела изменить судьбу.

Не удалось…

От смутных, жалостных чувств мне хотелось обнять её, как-то утешить, но всего этого уже не требовалось, она смирилась со своим роком и к жизни своей относилась с некоторой насмешкой. В это время в комнату зашёл мой издатель, глянул на нас вопросительно.

— Это Валькирия! — совершенно серьёзно представил я Юлию Леонидовну и заметил, как такая игра ей была приятна. Она царственно протянула навечно пропитанную мелом, белую подрагивающую руку для поцелуя и глянув свысока, поправила:

— Валкария.

Потом как-то внимательно посмотрела ему в глаза и добавила:

— Тебя ожидает блестящее будущее, но только в другой сфере. Нужно оставить издательский бизнес.

Тайком от неё, издатель скорчил мне недоуменную гримасу и, пошаркав ножкой, быстро удалился. И, видимо, разболтал всему издательству — начали заглядывать каждые три минуты: всем хотелось увидеть настоящую Валькирию. Стало ясно, поговорить не дадут, мы вышли чёрным ходом во дворы и оттуда в сквер с трамвайными путями, где и устроились на остановке.

И только тут неожиданно вспомнил, как Юлия Леонидовна выгнала меня из класса за опоздание.

Никогда не думал, что детская обида может жить так долго — ком в горле встал, хоть снова лезь за печку и реви. А она ничего не замечала, и, видимо, привыкшая всё время говорить перед учениками, рассказывала о своих увлечениях мистикой, магией, экстрасенсорикой и даже шаманством. Видимо, от тоскливой пенсионной жизни пошла учиться в академию нетрадиционных методов лечения, закончила её и теперь, оказывается, работала ясновидящей!

Так и сказала — работала. И полагая, что моя подготовка к главному вопросу закончена, сказала определённо:

— Сергей, мне нужна соль. Ты понимаешь, о чём я говорю.

— Не понимаю.

— Ладно, не валяй дурака, — сказала по-свойски. — Вижу, ты имеешь доступ в соляные копи. Я не прошу прямо сейчас, немедленно. Просто в следующий раз, когда будешь там, возьми и принеси всего одну горсть.

— Легче перейти улицу, — я показал рукой. — И купить в магазине целую пачку. Или даже две. Ничем не отличается.

— Только мне этого не рассказывай. Знаю я, ты стал скользкий и хитрый. Девочки молодые достают, привык им лапшу вешать. Со мной так не надо. Между прочим, я твоя учительница и вкладывала в тебя душу. Благодаря этому ты вырос, проявился талант… Пора платить, дорогой мой. Я открыла лечебный кабинет и мне нужна соль.

— Спасибо, но я не могу этого сделать. В пещерах нельзя ничего брать, даже соль.

— Пойми, это не моя прихоть и не каприз. Я помогу многим людям обрести уверенность в себе, радость жизни, наконец, душевный покой.

— Соль слишком горькая, чтоб есть её и радоваться.

Она уставилась мне в глаза.

— Ты поможешь мне. Ты принесёшь соль.

Я узнал интонацию: точно так же она просила рассказать о Карне, Манараге и реке Ура.

— К сожалению, ничем уже не помогу вам, — сказал я, думая, что психически она не совсем здорова.

Ясновидящая учительница намёка не услышала, в голосе зазвучала озабоченность.

— Почему? Что случилось? Тебя не пускают в копи?

— Да нет никаких копей! Ничего нет! Я всё придумал, это самая обыкновенная фантастика, литературный приём. Соль — это символ. Вы же филолог, и должны понимать!..

— Не старайся меня переубедить. Я специально изучала твои произведения, расшифровала всю заложенную для посвящённых информацию. Да, ты перенёс место действия в другой район Урала, но я единственная знаю, о чём ты писал. Это же Манарага! Правда? И не по Вишере, не по Колве ты ходил, а по рекам Манарага и Народа. И Мамонт это ты. Я всё вижу. Поэтому ты принесёшь мне соль. Не вздумай покупать в магазине и, тем более, скрываться от меня.

Я готов был подыграть ей, пообещать всё, что попросит, но она не дала и слова сказать, вложила мне в руку визитную карточку, встала и пошла по трамвайным путям.

Больше я её не видел, однако ещё полгода Юлия Леонидовна настойчиво приходила в издательство, в Союз Писателей, но я всех предупредил, чтоб отвечали одно и тоже: будто я уехал на реку Ура и вернусь не скоро. Потом ходить перестала, я стал забывать о ней, но спустя года два в руки случайно попала рекламная газета, где оказался её портрет в полполосы и текст, в котором говорилось, что ясновидящая Валкария снимает порчу, родовые проклятия и корректирует судьбу, используя древние арийские методики и уникальные, эксклюзивные средства.

После встречи с Юлией Леонидовной я больше всего опасался, что появятся читатели, которых заинтересует не соль, а кое-что посерьёзнее, например, арийские сокровища. И люди эти будут куда серьёзнее, конкретнее и жёстче, чем моя учительница-пенсионерка.

И оказалось, опасался не зря. Сначала получил короткое письмо, в котором незнакомый мне бизнесмен, видимо, ещё молодой человек, писал, что располагает архивами своего дальнего предка, который занимался проблемой Северной цивилизации ещё в начале девятнадцатого века, и что хотел бы показать или вовсе передать их безвозмездно. С подобным случаем я уже сталкивался, когда на меня вышел бывший разведчик-нелегал, будто бы двадцать лет проработавший в Индии, на деле оказавшийся обыкновенным алкоголиком. С неделю поил его, смотрел, как старый, седой человек с благородной внешностью и повадками раджи пыжится, играет таинственную, во что-то посвящённую личность, и терпеливо слушал общие слова и рассуждения. Короче, опыт был, и на письмо я не откликнулся, но скоро получил ещё одно, обстоятельное, с намёками на то, что у нас может получиться продуктивное сотрудничество в плане перевода и издания моих книг за рубежом. Всё было как бы весьма заманчиво, но это как раз и настораживало.

В то время я знал одного настоящего бизнесмена, Серёжу Доватора, которому верил и от которого мог получать совершенно искреннюю помощь, но мы с ним съели пуд соли. Бывало, он вытаскивал меня из леса на собственном горбу, когда прихватило позвоночник, а бывало, чуть врукопашную не сходились по политическим мотивам. А тут чужой человек ни с того, ни с сего предлагает слишком уж много и бескорыстно, да ещё ставки растут. Одним словом, и второе письмо оставил без ответа. Тогда меня выловили в магазине «Библио-Глобус», где была презентация новой книги, вежливый молодой человек сначала взял автограф, потом сообщил, что коль выпал случай и мы встретились, то нужно поговорить. Дескать, буду ждать на улице в машине и времени отниму полчаса, не больше и никакие отказы, ни доводы, что не интересуюсь архивами и не стремлюсь издаваться за рубежом, не принимались. Я и лица-то его толком не запомнил, отметилось лишь, что он всё время улыбался и часто мигал.

Из книжного магазина меня тогда вывели чёрным ходом, и я избежал встречи. Через некоторое время ко мне в глухую деревеньку Вологодской области, где я сидел месяцами и о которой знали немногие, нагрянули сразу трое неизвестных. Приехали они ранней осенью, когда мы с местным егерем были на охоте. Со слов соседки, обследовали двор, обшарили избу, мою машину — здесь, как в соляных копях, ничего на замки не запиралось, в том числе и компьютер. Когда же встревоженная и смелая соседка пришла, чтоб спросить, кто такие, и что ищут, приезжие, по всей вероятности, скачивали информацию с моего ноутбука, — по крайней мере, он был включён. На вологодчине люди простые, однако любопытные, наблюдательные и физиономисты от природы, так что мои «друзья» из Петербурга, как они представились, соседке не приглянулись. Особенно не понравилось ей, что залезли в компьютер, к которому она относилась с трепетом и страхом. Задами и задворками, она прибежала к жене егеря, рассказала, что ко мне приехали люди на большой иностранной машине, хозяйничают как дома и наверняка бандиты, а та вышла на дорогу и встретила нас с охоты.

Никаких гостей я не ждал, да и кто мог сюда приехать без предупреждения, никогда бы себе ничего подобного не позволил. Мы оставили «уазик» в лесу, а сами с карабинами зашли с тыла усадьбы, однако ни во дворе, ни на улице никого не оказалось. Скоро прибежала соседка и сообщила, что неизвестные не дождались, минут десять назад сели в машину и укатили. Я осмотрел всю избу, но явных следов обыска не обнаружил, а определить, включали компьютер или нет, было невозможно, поскольку минуло уже часа два. Соседка же уверяла, что один из приезжих сидел перед ним в моём кресле, экран светился и главное, дисковод был подключён. То есть, получалось, что незваных гостей интересовала только информация, хранящаяся в компьютере.

К счастью, ничего особенного я там не держал, и они могли скачать лишь три начатых романа и общеизвестные материалы по дольменам Краснодарского края. И всё-таки кое-что косвенное, касаемое Урала всё-таки было — заставка рабочего стола с Манарагой и ещё несколько фотографий, в том числе и восход над горой, хранились в отдельной папке — для тех же заставок. Карту Путей и Перекрёстков, впрочем, как и ключевые наработки по археологии слова, электронному мозгу я никогда не доверял, поскольку, несмотря на всяческие защиты, он был доступен, а значит и продажен. Не подключая ноутбук ни к сетям, ни к телефонной связи, без всякой внешней антенны я спокойно слушал радиотелефонные переговоры каких-то абонентов, и ни один специалист не мог толково объяснить, почему компьютер работает как приёмник и одновременно гарантировать, что не может работать, как передатчик.

А посмотреть, что туда натолкали японцы, куда и какие программы зарядили, практически невозможно.

Два дня после этого я дальше своего двора не выходил, на ночь привязывал у крыльца егерского кобеля, однако никто больше не пришёл, и на третий, передав соседке бинокль, уехал на лабаза: сезон охоты на медведя был в самом разгаре. Они будто того и ждали — не прошло часа, как на овсяное поле примчалась на мотоцикле дочка егеря. Иностранная машина стояла теперь в лесу за кладбищем, похоже, что спрятанная, а те же самые три человека гуськом зашли от леса и теперь сидят в избе.

То, что на сей раз они заявились скрытно, и теперь, по сути, устроили на меня засаду, не предвещало ничего хорошего. Мы послали дочку за участковым, который жил в тридцати километрах, а сами поехали в деревню. Вообще-то привлекать к этому делу местную милицию было бесполезно, она и в лучшие-то времена умела бороться лишь с семейными дебоширами, а теперь, в разгул бандитизма, вчерашние колхозники в погонах сидели тихо и заботились лишь о собственной безопасности, так что надежды, что участковый приедет, да ещё на ночь глядя, не было никакой.

Машину мы оставили за деревней, а сами, уже в сумерках, через кладбище и лес осторожно подошли к дому. Джип с тонированными стёклами они уже перегнали и поставили у самой изгороди с тыльной стороны усадьбы, а сами выбрались на крыльцо, пили пиво и негромко переговаривались. Изба стояла на отшибе, с трёх сторон окружённая сосновым бором и видеть, что происходит во дворе, могла лишь соседка, живущая далековато.

Егерь прошёл через огород «мёртвой зоной» и встал за баню, чтоб держать двор и вход под прицелом, а я вернулся назад и направился улицей к дому. Видимо, незнакомцы хорошо изучили мой распорядок дня и образ жизни, точно знали, когда я возвращаюсь с охоты и не ожидали увидеть меня так рано. Сразу от калитки я пошёл прямо на них и застал всех троих на крыльце. Один из них вскочил, пытался изобразить радость встречи, и кто это такой, я узнал лишь по тому, как он часто моргал и улыбался. Но один из его приятелей, с модной недельной щетиной, сразу же осадил, и стало ясно, кто тут хозяин.

Выглядели они вполне респектабельно, и внешне разные, по виду, манерам казались неуловимо похожими, как братья (а может, так в сумерках казалось), и тянули на молодых учёных, уволенных по сокращению, которые после голода, нищеты, унижений, почувствовали вкус свободы, денег и жирной, обильной пищи. Сквозь округлившиеся, с растущими подбородками лица ещё проглядывал интеллект, хорошее воспитание, а в глазах — живость ума.

Небритый сделал движение, словно собирался поздороваться со мной за руку, он даже банку пива переложил в левую руку, однако его, похоже, смутил карабин и мой не гостеприимный вид, и он остановился в трёх шагах.

— Извините за вторжение, — заговорил натянуто, а сам стриг глазами. — Но вас застать нигде невозможно.

— Кажется, я недвусмысленно дал понять, что встречаться с вами не намерен, — сказал я знакомому по письмам гостю, стоящему у крыльца. — Тем более здесь.

Тот часто замигал и промолчал, небритый попытался разрядить обстановку, поднял руки. Правый карман куртки тяжело качнулся — что-то там было.

— Простите за назойливость, виноваты. Может, присядете к нашему столу? — показал на пивные и консервные банки, расставленные по ступеням. — Вы с дороги, устали… Кстати, как охота?

— Да, я устал и поэтому прошу покинуть мою территорию, — сказал я заготовленную фразу.

— Вот так категорично? — ухмыльнулся небритый, поставил банку с пивом на столбик забора, отделяющего двор от огорода и сунул руки в карманы. — И не хотите узнать, кто мы, зачем приехали? Как-то всё не солидно, ей-богу. За кого вы нас принимаете?

Я чувствовал, как во мне закипает гнев и понимал: это плохо в подобной ситуации, надо бы держаться подчёркнуто хладнокровно. На таких наглых людей спокойствие действует больше. Но уже стало понятно, что эти парни проигрывать не привыкли и просто так отсюда не уедут.

— Меня не интересует, кто вы, — проговорил, едва сдерживаясь. — И лучше, если и знать не буду.

Небритый ещё пытался делать вид, будто ничего не произошло.

— Уверяю вас, мы решились потревожить с самыми благими намерениями…

— И с благими же намерениями залезли в мой компьютер!?

Мой вопрос небритому не понравился, и я перехватил его взгляд, брошенный в сторону соседки: наверное, думал, деревенская пожилая женщина знает только, как включается электричество в избе. Однако на сей раз ни извиняться, ни отпираться он не стал.

— Ваш компьютер пустой, как бубен. А мне хотелось бы получить кое-какую информацию.

Тот, что писал письма, остался у крыльца, а третий, с красивой академической бородкой и толстыми, розовыми губами спустился и встал чуть сбоку от небритого.

— Нам нужна карта Путей, — проговорил он, словно сожалея. — Мы заплатим в какой угодно форме. В том числе, зарубежным изданием. Вам нужно выходить на мировой уровень, и мы можем вывести вас.

Это были не «новые русские», распускавшие пальцы веером, а скорее, молодые, зубастые и голодные «каркадилы», вынужденные искать добычи из-за стремительно растущей, требующей питания, плоти и потому безбоязненные. Они не требовали ходить в пещеры и приносить им соль или золото, они искали Пути, то есть жаждали взять всё сразу.

— Вы должны понимать, это литература, и никакой карты не существует. — Я ещё пытался держаться и не обострять отношений, в памяти живо было то время, когда пришлось убегать и прятаться от старых «каркадилов». Не хотел я больше воевать с ними, и от одной мысли, что снова придётся скрываться и контролировать каждый свой шаг, сосало под ложечкой. Только вздохнул свободно и опять!..

— А пещеры с сокровищами «вар вар»? Золото, драгоценные камни?

— И это чистый вымысел! Фантастика. Сами подумайте, будь там что-то, сидел бы я тут, в деревне? Принёс бы пару слитков, а лучше рюкзачок алмазов…

— Мы подумали! — с усмешкой перебил небритый. — Действительно, почему вы тут сидите? Это неправильно. Сейчас поедете с нами.

Видимо, они понимали друг друга хорошо, губастый молча направился к воротам, отрезая путь к отступлению, а тот, что писал письма, встал сбоку, рассчитывая в нужный момент оказаться за спиной.

— Вам придётся поехать, — с сожалением сказал он. — Уверен, мы найдём общий язык и ещё будем друзьями.

— Ребята, уходите отсюда! — громко сказал я, тем самым подавая команду егерю. — Я с вами никуда не поеду.

Одновременно сдвинул ремень карабина так, чтоб после выстрела егеря сдёрнуть его с плеча и отскочить в сторону.

Егерь не стрелял, а небритый контролировал каждое движение.

— Вот этого не нужно! Думаю, мы и так договоримся. Положите оружие, видите, мы пришли к вам как друзья.

При этом он медленно пошёл на меня, вялый и расслабленный, словно рысь перед прыжком.

— Ребята, уходите отсюда! — повторил я. — Скорее, скорее!

Губастый уже был у калитки, когда внезапно ударил выстрел. Пуля попала в еловый воротный столб и щелчок её перед самым лицом был таким выразительным, что парень отшатнулся назад и присел — егерь наверняка стрелял через оптику. Я отскочил, снимая карабин и увидел испуганные, вытаращенные глаза небритого, в руке у него оказался пистолет. В этот миг вторая пуля сшибла пивную банку со столбика, обрызгав нас всех.

— Брось оружие! — я ударил ему под ноги и тут же над головой, как когда-то отстреливался от голодных песцов, рвущихся к туше мамонта.

Он мгновенно развернулся, пистолета не бросил, сунул в карман, и неспешно пошёл к изгороди, за которой стоял джип. За ним пробежал губастый, а тот, что писал письма, рванул за дом и оттуда через забор в лес.

— Это вы сделали напрасно! — пригрозил небритый, спрыгивая с изгороди уже на другой стороне. — Как бы не пришлось пожалеть.

— Зря мы их отпустили, — провожая взглядом и стволом стоп-сигналы джипа, сказал разгорячённый егерь. — Лучше бы в болото вместе с машиной, и шито-крыто.

Потом успокоился, разрядил карабин и натянул на оптический прицел кожаные колпачки.

— Слушай, а что, ты про золото в пещерах правду написал?… Ни хрена себе! Может, сходим и в самом деле, принесём рюкзачок?…

Странник

Путь от железной двери, отсекающей одно пространство от другого, и до выхода на поверхность я помню смутно, отрывочно; это похоже на воспоминания раннего детства, когда в памяти нет одной непрерывной цепочки, а лишь не связанные между собой отдельные эпизоды, да и те больше напоминают сновидения. Последнее, что отчётливо помнил и видел, это механизм замка, который открывал с обратной стороны, всё остальное было либо плодами моего воображения, либо самой настоящей галлюцинацией, ибо никакого замороженного окна со свечой за стеклом быть не могло. Я ещё не понимал, что полностью ослеп, вижу лишь светлое пятно, и вместе со зрением начинает меркнуть сознание. Говорят, уснувшие на холоде люди умирают очень легко, ибо видят потрясающие по краскам и образам картины с полным ощущением присутствия: обычно это ласковое летнее море, горячий песок, оазис в пустыне, где человек испытывает сладкие чувства тепла, покоя и неги. Здесь было что-то подобное, и я будто бы уже знал, что за стеклом в морозных узорах свет, тепло и есть вода.

Стоял несколько минут не шевелясь и не моргая, боялся, что видение исчезнет и я снова окажусь в полном мраке. Потом сделал три быстрых, но осторожных, крадущихся шага, словно подходил к токующему глухарю — окно продолжало гореть, а зелёная искра в руке почти угасла, превратилась в светлячок, едва освещавший ладонь. Я вынул спичечный коробок, хотел спрятать и как-то неловко взяв кургузыми, скрюченными пальцами, вдруг выронил на пол. Может быть, ещё несколько секунд видел мерцающую точку, но никак не мог поднять — искра всё время ускользала и наконец, пропала вовсе. Под руки попадали камешки, какой-то шелестящий мусор и как показалось, мелко битое стекло. Поползав на коленях, вдруг вспомнил об окне и на минуту потерял его. Раза два обернулся вокруг, прежде чем заметил приглушённый льдистый свет, на который и пошёл, как на маяк, совершенно не представляя, в каком пространстве нахожусь и что вокруг меня.

Там, за окном, есть огонь, а значит, жизнь и вода, и всё это сейчас приближалось с каждым шагом. В тот миг мне и в голову не приходило, что всего этого не может быть, поскольку нахожусь в глубочайшем подземелье. Какие тут к чёрту светящиеся окна?

Кажется, шёл к нему очень долго, и всё-таки окно приближалось, я отчётливо видел переплёт рамы, лёд и изморозь на стекле, колеблющийся огонёк свечи, и так близко, что можно дотянуться и постучать. Но неожиданно пространство всколыхнулось, сотряслось, как от близкого взрыва, окно сорвало с места и забросило куда-то высоко, под незримый потолок. Я не испытывал ни отчаяния, ни разочарования, как-то очень спокойно посмотрел на мерцающую вдали точку и, не отрывая от неё взгляда, пошёл за призраком, будто лунатик.

Помню, сначала под ногами были деревянные мостки, что-то вроде деревенских дощатых тротуаров, и идти было хорошо. Потом они закончились, и начался не крутой, но очень трудный подъём, я карабкался вверх по звенящей под ногами, текучей и топкой осыпи, затем по широким, выложенным из брусчатки ступеням, пока снова не начал различать оконный переплёт.

В тот момент я не ощущал, как начинает меркнуть сознание, просто казалось, мир сузился до размеров небольшого, вытянутого по высоте окошка, за которым горит свеча и значит, есть жизнь, а всё остальное для меня не существовало. Ослабла жажда, и я чувствовал лишь свой сухой, войлочный язык да горячее дыхание.

Длинная, пологая лестница наконец-то закончилась ровной площадкой, и лишь тогда я разглядел, что это не окно, а стеклянная замороженная дверь, за которой так светло, будто на улице морозный солнечный день. Я сразу же бросился к ней и толкнул от себя. Дверь легко распахнулась, и хотя я давно уже смотрел на свет и привыкал к нему, всё равно по глазам резануло, будто вспышкой электросварки. Я зажал их ладонями, смаргивая ослепляющее пятно, однако в глазах было настолько сухо, что веки со скрипом царапали роговицу, а боль разламывала глазницы. Кое-как отнял руки и щурясь, сквозь белую пелену разглядел перед собой смутные, расплывчатые и ярко освещённые пятна людей и каких-то предметов, и это было последнее, что я ещё как-то видел; в следующий миг волна режущей боли охватила голову.

— Погасите свет, — просипел я очужевшим, незнакомым голосом. — Не могу смотреть.

— Помоги… — услышал я отдалённый, и как показалось, мужской голос.

Ко мне подошла женщина (я почувствовал это), взяла меня за голову, отняла руки от лица и с силой провела ладонью от лба к подбородку.

— Смотри!

Я открыл глаза и перевёл дух, словно вынырнул из воды, однако сквозь туман ничего не увидел.

— Умой его! — снова прозвучал низкий голос.

Слышно было, как возле меня брякнул таз, после чего раздался явственный плеск воды.

— Подставляй руки.

Мне было настолько жаль проливать зря воду, что, умывая лицо, я успевал сделать два глотка из своих пригоршней, так что в руках почти ничего не оставалось. Женщина заметила это и стала лить на голову, но я всё равно хватал губами бегущие струйки. Потом она дала полотенце, я утёрся, ощутил щекой тепло огня и открыл глаза — чёрно-белые сполохи, словно на испорченном телевизоре.

— Он ослеп, — определила женщина. — Он ничего не видит.

— Дай ему напиться, — приказал тот же низкий и всё-таки женский голос.

Я слышал, как зачерпнули воды из какого-то большого сосуда или источника, но принесли не сразу, а ждали, когда вода стечёт с наружных стенок. Пытка была невыносимой, в ушах теперь стоял звук одиночных, реальных капель, и я по привычке считал их, сглатывая сухим горлом. Наконец, упала последняя, всё стихло, и женщина вложила мне в руки ковш.

Это была совсем другая вода, не та, которой давали умыться. Я не чувствовал её вкуса, поскольку чудилось, не пью, а дышу ею, как воздухом, и влага не доходит до желудка — впитывается прямо во рту, в гортани, уходит, будто в песок и мгновенно усваивается в кровь.

Если на свете существовала живая вода, то это была она. Ковша литра под два не хватило.

— Ещё! — попросил я.

— Довольно! — прозвучал голос. — Теперь ты видишь?

— Нет, он не видит, — вместо меня сказала женщина. — Его нужно вывести к солнцу.

Она говорила резко, отрывисто, будто команды подавала.

— Выведи его. Но пусть вернёт то, что взял.

— Он ничего не взял.

— Вижу золото на его ногах.

— Оно пристало, как пристаёт грязь. — Рука легла на моё плечо. — Сними обувь.

Я сел там, где стоял, расшнуровал ботинки и когда стал стаскивать первый, что-то посыпались на пол. Мало того, мелкий, тяжёлый щебень оказался между шнурком и «языком», набился в протекторы подошв — видимо, начерпал, когда карабкался по сыпучей, вязкой осыпи. Я выколотил, выцарапал его и начал обуваться.

— Пусть снимет одежду. — Опять послышался тот же низкий голос, видимо, принадлежащий глубокой старухе. — Переодень его в чистое.

— Раздевайся! — приказала молодая тоном надзирателя.

В тот момент мне было всё равно, что со мной делают, я думал только о воде, и потому без всякого стыда снял всё, вплоть до носков. Женщина подала мне самое обыкновенное солдатское бельё, я обрядился в кальсоны и рубаху, потянулся за своей одеждой, но её не оказалось.

— Надень это, — сказала она и сунула в руки грубые парусиновые штаны и куртку — робу, в которой обычно работают сварщики. Потом принесла кирзовые сапоги с портянками.

— Ну что, досыта ли наелся соли? — насмешливо спросила из мрака старуха.

— Наелся, — признался я.

— Больше не хочешь?

— Хочу воды.

— Сначала они жаждут соли, потом воды, — проворчала она. — Добро, дай ещё глоток.

Молодая женщина зачерпнула и подала ковш, раза в четыре меньше, чем первый и то не полный. Я тянул воду маленькими глоточками, чувствовал, что это жидкость, что от неё по рту и гортани привычно разливается прохладная, влажная свежесть, и всё-таки не был убеждён, что пил обыкновенную воду.

— Теперь ступай, странник. Тебя выведут к солнцу. И повинуйся року!

Я не знал, что сказать, простые слова благодарности звучали бы нелепо, потому ушёл молча, ведомый за руку, как водят слепых. Какое-то время мы двигались в тёмном пространстве, я шагал за своим поводырём чуть сбоку и машинально выставлял руку вперёд, но скоро оказались на свету — в глазах опять замельтешили чёрно-белые зигзаги. Изредка она бросала:

— Пригни голову… Ступай осторожно… Не отставай… Здесь ступени…

Примерно через час (впрочем, понятие о времени у меня было размыто), я услышал шум воды, потом ощутил воздух, насыщенный водяной пылью. Где-то впереди бежала подземная речка и от одной мысли, что наконец-то смогу напиться досыта, ощутил восторженное, мальчишеское нетерпение.

— Здесь нельзя пить, — предупредила она. — Это рапа.

Дальше мы всё время шли на подъём, который иногда становился крутым или вовсе превращался в лестницу. Кажется, на этом подъёме я начал постепенно оживать: сперва стал различать запахи, вернее, только один, не характерный для пещер, смолистый запах вереска, который знал с детства, потому что почти каждую субботу, зимой и летом, мы ходили с матушкой ломать его на веник.

— Вереском пахнет, — непроизвольно сказал я, но никто не ответил.

Потом я принюхался и точно угадал происхождение аромата, когда на повороте случайно коснулся лицом её головы — запах исходил от волос!

Через некоторое время появилось осязание и я ощутил касание какой-то лёгкой, шелковистой ткани к своей руке и почувствовал жёсткие пальцы поводыря на своём запястье. Передвигаться в полной темноте я привык давно и в общем-то не нуждался в нём, но женщина не отпускала руки. После того, как несколько раз, споткнувшись, толкнул её и наступил на пятку, не выдержал и попросил отпустить.

— Хорошо, — согласилась она. — Иди сам.

И только высвободил руку, как тут же потерял ориентацию и едва устоял на ногах.

— Но я же ходил! Я шёл вслепую!..

— Шёл, пока был зрячим. — Её жёсткие пальцы вновь оказались на запястье и опять пахнуло вереском.

— Что у меня с глазами?

— Пещерная слепота.

Её тон отбивал всякое желание спрашивать. Я долго и равнодушно плёлся за ней по каким-то переходам и лестницам, будто в огромном доме с этажа на этаж, пока вместе с чувствами не начала восстанавливаться память. И произошло это от того, что новые, необношенные сапоги начали натирать мозоли выше пяток, ощутимые уже при каждом шаге. Пожалел свои привычные ботинки, потом вспомнил волчий жилет Олешки и оружие, оставшееся вместе с одеждой.

Плохо помню, что я говорил и какими словами, скорее всего, просил вернуться, чтоб взять кольт и безрукавку. Возможно, сказал резко или даже пытался вырваться и пойти назад, и, видимо, разъярил своего поводыря.

— Молчи, изгой! — гневно говорила она. — У тебя жидкие мозги! Ты хоть понимаешь, что был в Мире Мёртвых? Откуда ничего нельзя выносить?

Я уже ненавидел её, и это чувство было неотступным весь путь, который как-то отметился в сознании.

Кажется, мы поднялись в какой-то путанный лабиринт, поскольку очень долго петляли и я часто спотыкался. Потом был длинный и узкий штрек с деревянной крепью — под руку попадали вертикально стоящие брёвна и, наконец, я снова ощутил в воздухе влагу.

— Здесь озеро, — вроде бы сказал поводырь, но голос показался другим — бархатным и приятным. — Тебе нужно искупаться.

Расстёгивать тугие пуговицы не хватило терпения, выворачивая наизнанку, я с треском содрал с себя одежду и ринулся в воду. Показалось, что тело зашипело, будто раскалённый, пересушенный кирпич. Остальное было как во сне, когда мучает жажда.

Вроде бы сначала пил, упав вниз лицом, пока не начал захлёбываться, потом забрёл по горло и стал тянуть губами, как чай из блюдца. Желудок быстро наполнился, потяжелел — жажда не проходила! Тогда я выбрался, где помельче, сел на дно и стал хлебать воду пригоршнями. И чудилось, мышцы размокли, теряли упругость, позвоночник слаб и переставал держать, а потом отказали руки. Я и раньше уставал, но не до такой степени, и хватало нескольких минут, чтоб отдохнуть; тут же сидел бесформенным комом, и оттого, что пил, ещё больше расплывался и раскисал с ощущением, что не засыпаю, а растворяюсь, будто соль…

* * *

Когда я проснулся (или очнулся, хотя казалось, сознания не терял), то сразу ощутил повязку на глазах, и настолько тугую, что не мог поднять век. Руки и ноги тоже оказались чем-то стянуты, не пошевелиться, будто в пелёнки завернули! И вдруг вспомнилось, да мне же всего пять лет, и ещё в жизни моей ничего не было, если не считать, что очень хотел соли, и потому как её не давали, то я заболел неизвестной болезнью. Мы лежали с дедом и умирали, но пришёл Гой, дал соли, завернул в горячую шкуру красного быка, а сам ушёл. Теперь вот проснулся в горнице, где-то рядом должен быть мой дед. Слышно, родители хлопочут по хозяйству, бабушка на кого-то ворчит, братья-двойняшки спят в одной зыбке и если сейчас позвать, то все прибегут, обрадуются, закричат и начнут сдирать присохшую шкуру. И будет очень больно, поэтому лучше ещё немного полежать, испытывая покой, тепло и приятную ломоту в теле, всё равно ведь увидят, что проснулся и придут сами.

Пожалуй, я бы опять уснул, однако услышал рядом с собой громкое чавканье, подумал, что бы это могло быть и догадался — братья жвачку жуют. Обычно матушка нажёвывала пряник, завязывала в марлю и вкладывала в вечно орущие рты двойняшек. Они сразу затыкались, и дед весело говорил:

— А, зачмокали! Караси озёрные!

Эти ощущения длились несколько минут, пока я не вспомнил, что напился воды и заснул в подземном озере, значит, я не в детстве, а сделал какой-то огромный круг и вернулся назад, снова оказавшись неподвижным и беспомощным.

Только сейчас от одной мысли о соли начинает тошнить, настолько она отвратительна.

Я пошевелил конечностями и обнаружил, что не только связан крепко, но ещё и прикручен к кровати и вроде бы раздутая, горячая левая рука находится отдельно от туловища.

И в изголовье всё чавкают, чмокают…

— Кто там? — спросил я, едва разлепив спёкшиеся губы.

— Что, проснулся, доходяга? — раздался весёлый стариковский голос. — Сейчас сестру кликну.

Он простучал пятками мимо меня, скрипнула дверь. Самым неожиданным показалось то, что сознание сразу же после пробуждения было чистым, ясным, без всякого «возвращения» в реальность, будто я задремал всего на несколько минут.

Если сестра, значит, больница. Но как попал сюда? Сонного принесли? Прямо из пещеры?…

— Дай воды, — попросил, когда старик вернулся.

Он приподнял мою голову, поднёс стакан, — вода показалась тёплой и солоноватой, как в подземном озере.

— Почему меня связали?

Старик вздохнул.

— Да ведь повязку с глаз сдёргивал и капельницу не давал ставить, трубки рвал. Два градусника разбил, я вон ползал, ртуть собирал на бумажку.

— Зачем капельницу?…

— Дошёл совсем, кожа да кости, а кормить нельзя, пока доктор не посмотрит и диету не определит. Вот тебе и дают питание.

Видимо, дедок давно валялся по больницам, толк в медицине знал.

— Развяжи меня, — попросил я.

— Сестра придёт — развяжет, — опасливо сказал старичок. — Ты кто будешь-то? А то привезли без памяти, документов нет. Тут лагеря кругом, жулики беглые…

— Не бойся, я не жулик…

— По волосам да бороде так вроде нет. Вон как оброс, будто снежный человек. А вообще-то кто знает? Может, бегаешь давно, поймать не могут… Участковый два раз уж наведывался, ждёт, когда в себя придёшь.

Конечно, по правилам медики обязаны сообщать в милицию, если пациент попадает с улицы, в бессознательном состоянии и ещё без документов — так называемый криминал.

— Я что, без памяти был?

— Голодный обморок, сказали, истощение.

— Когда привезли?

— Вчера под вечер. Хотели в районную отправить, да вертолёта не дали.

— А сейчас что?

— Да и сейчас вечер, вот ужин принесли, а жевать-то нечем…

— Нет, месяц какой?

— Май месяц, семнадцатое число.

Ослышаться я не мог, да и дикция у старичка была хорошая. То есть, получалось, с момента, как я вошёл в подземелья Урала, минуло полгода.

— Поди, со счёту сбился? — что-то заподозрил он, однако ответить я не успел.

Скрипнула дверь и в палату вошла грузная, судя по шумному дыханию, женщина.

— Очнулся? Молодец! А ты что говорил, Григорьич?

— Ничего, ожил, — отчего-то залебезил старичок. — А так — доходной! Ты бы, Зоенька, ему еды какой принесла, скоро запросит.

— Какой ему еды? — возмутилась сестра, снимая капельницу. — Вон уж целую бутылку выпил, хватит пока. Как самочувствие?

— Руки и ноги затекли, — соврал я. — Вы меня развяжите.

— Развязать? — как-то неуверенно хохотнула она. — Не успел очнуться, уже развяжите. Полежи пока так.

Я сразу же представил, как она выглядит — полная, щекастая, румяная и жизнерадостная, точь-в-точь как та, что выписала нам с дедом справки о смерти.

Тут неожиданно на помощь пришёл старичок:

— Чего уж связанным держать-то? Куда он уйдёт? В чём душа держится…

— Ладно, Григорьич, под твою ответственность.

— Хоть бульончику-то принеси! Ему сейчас как раз будет жиденькое…

Ноги и руки распутали, но свободнее себя я не почувствовал, казалось, суставы скрипят, а движения, как у паука. Приподнялся на руках, переполз на спине и лёг повыше.

— Повязку с глаз не снимай! — уходя, предупредила сестра. — Утром приедет доктор, решит, что делать. Давно у тебя светобоязнь?

— Не помню…

— А кто глаза тряпкой завязал? Геологи?

— Какие геологи?

— Которые привезли?

— Не знаю, я спал…

Она измерила мне давление, температуру, принесла жиденький бульон с тремя сухариками и компот.

— Больше пока нельзя. Приедет доктор — назначит питание.

Мне надо было бы придумать какую-то легенду, кто я, как и зачем очутился в горах, что со мной случилось, но все мысли автоматически притягивались ко времени: где я был эти полгода? В древних соляных копях или на поверхности, когда вывели оттуда? Если в больницу привезли вчера вечером, не мог же я столько пролежать без памяти! Да и где?

В общем, сочинять легенду было некогда, и участковый застал врасплох, когда явился в палату вскоре после ухода сестры — успела сообщить, что пришёл в себя!

— Ну, говорить-то можешь? — Голос у него был сипловатый, простуженный, речь с явной ментовской развязаностью.

— Может! — за меня ответил старичок. — Сразу заговорил, а теперь молчит сидит…

— Давай по порядку: кто такой, откуда, что стряслось.

Я назвал всё, от имени до места рождения и прописки, знал, что участковому потребуется для проверки личности по адресному бюро. Умолчал лишь о том, кем работаю, дабы не привлекать к себе повышенного внимания и не вызывать дополнительные вопросы, сказал что студент Томского университета.

— А не поздновато за учёбу взялся? — небрежно усомнился он. — Тридцать три года…

— Учиться никогда не поздно, — отпарировал я.

— Да, но Христа в этом возрасте уже распяли, — блеснул знаниями участковый, чем слегка насторожил.

— Это Христа, а я простой смертный…

— Ладно, проверим. Как в тайге-то оказался?

Выяснить у старичка название посёлка и в каком он районе, я не успел и не имел даже представления, по какую сторону хребта нахожусь, в Европе или Азии. А надо было назвать не только причину, по которой приехал сюда, а ещё отправную точку, чтоб сориентироваться по времени.

Участковый называл леса тайгой, значит, скорее всего это Сибирь, точнее, восточная сторона Урала, возможно, Тюменская область. А если я попал в Свердловскую?…

— Не помню, — сказал на всякий случай.

— Как не помнишь? Пьяный был, что ли?

— Да нет… Вспомнить не могу.

— Интересно. — Сапоги у него заскрипели. — И когда начались провалы в памяти?

— Я недавно очнулся, ещё плохо соображаю…

— Где документы? Паспорт?

Все вещи остались на заимке, но выдавать её нельзя было ни в коем случае.

— Сгорели вместе с одеждой, — сочинил я на ходу. — Развесил сушить у костра, и уснул…

— Уснул!.. А знаешь, что теперь для восстановления паспорта тебя надо отправлять в спецприемник? На месяц!

Об этом я знал отлично, и знал ещё то, что истощённого и слепого туда не примут, в любом случае отправят в обыкновенную городскую больницу, а значит, все запросы и установление личности сделают (обязаны!), пока я лежу здесь. И выдадут справку.

— Я и так много пропустил… — залепетал я. — Конец учебного года, сессия…

— Будет тебе сессия на нарах! Если ты не можешь вспомнить, как в тайгу попал — какие экзамены?

— Ну чего ты пристал-то к парню? — вступился старичок. — Знаю я ихнего брата. Конечно, надрались в компании, вот и попал…

— Ты, Григорьич, помолчи пока, — попросил участковый. — Он должен сам вспомнить.

— Да где он вспомнит? Вон ко мне каждое лето едут из Перми, и студенты, и учёные, — затараторил дедок, наверняка подсказывая мне. — День сидят на Колве, вино хлещут, медовуху да песни поют, а ночью на гору залезут и летающие тарелки смотрят. Трезвые — так ничего не видят, а как напьются!.. И было, терялись!

И так, я находился в Пермской области, где-то на севере, поскольку река Колва там, и сейчас есть от чего плясать!

— Заблудился в лесу, — проговорил я. — Ночью отошёл от костра и дальше не помню…

Видимо, участковому не очень-то хотелось вдаваться в подробности и версия моего соседа по палате для него была убедительной, по крайней мере, пьянкой он мог объяснить, почему я оказался в тайге. И мне она понравилась (причём так, что я потом с лёгкой руки старика действие романа перенёс на Чердынь, Колву и Вишеру), однако «признаваться» впрямую нельзя и отвечать следует, ничего не утверждая.

— Ну, когда у тебя память отшибает? После бутылки? Двух?… Сколько выпили-то?

Я вспомнил, о чём просят студенты, когда попадают в вытрезвитель.

— Очень прошу вас… Не сообщайте в университет. Могут отчислить, много пропустил…

Участковый начал воспитывать, и это был хороший признак.

— Нажрался, заблудился, теперь из-за тебя надо сан-борт в райцентр гнать! А ведь не пацан, тридцать три года!

— Не надо санборт, — попросил я. — Отлежусь немного и уеду сам. Только не сообщайте…

— На чём уедешь? Весна, дороги развезло и ни одного моста на речках.

— Да уж, нынче весна так весна. — добавил старичок. — Зима снежная была, в горах столько навалило…

— Нет уж, отправим, и ещё вертолёт оплатишь! — заявил участковый.

— Откуда деньги? На стипендию живу…

— Привыкли! Если студент, значит, никакой ответственности! Отпустят волосья и ходят, недоросли, мать вашу…

— Чего уж так-то? — опять вступился дедок. — Ну, бывает, ошибся молодой человек. Все мы не святые…

— Ладно, отлёживайся, — слышно было, участковый сумку взял с тумбочки. — До чего себя довёл, а? Дистрофик!.. Хоть понял что-нибудь?

— Понял, на всю жизнь наука, — забормотал я ему в след. — Спасибо!

— А ты ведь не по пьянке в горах-то оказался, — уверенно сказал наблюдательный дедок, когда тот вышел. — И никакой ты не студент. Я их за версту чую.

— И тебе спасибо, дед, выручил. — Я сел на кровати, спустив ноги.

— Любопытно мне, как бы отбрёхиваться стал, спроси он про глаза? Отчего они заболели-то? Сразу оба на ветку наткнул? Или сор попал? Может, трахома?

— Не знаю, что-то сделалось…

— Зато я знаю. У тебя глаза свету боятся, верно? Если б ты всё время на свету был, с чего бы забоялись-то? Значит, долго в темноте сидел, глаза и отвыкли. И выходит, ты не по тайге плутал, а где-то под землёй, в пещерах.

— У тебя железная логика, Григорьич.

— Да, логика есть — зубов нету, — мгновенно ответил он. — И долго плутал ты, пожалуй, месяцев пять.

— Не угадал. Всего три недели…

— Это ты милиционеру скажешь, три. Волосы-то у тебя тёмные и только концы на солнце выгорели. Значит, на четверть отросли без света.

— Сейчас так модно, я концы обесцветил.

— Чем обесцвечивал-то?

— Перекисью.

— А, тогда конечно, — будто бы удовлетворённый моим сообщением, старичок замолчал.

— На улице сейчас темно? — спросил я.

— Да уж первый час, пора спать ложиться. Больница хоть и поселковая, а соблюдать режим надо. Я ведь завтра домой! Доктор здесь строгий. Обычно за нарушение режима выписывают, тут наоборот… А я так по дому соскучился.

— Тогда выключай свет и ложись.

— И то верно. — Он простучал пятками и щёлкнул выключателем. — Сплю я крепко, ничего не слышу, так что… А пещера есть, длинная, со всякими ходами. Её только местные знают, и то не всякий… Зайти можно от истока речки Берёзовой. Значит, автобусом до Вижая, а там пешочком вёрст тридцать будет. Думаю, туда тебя занесло, а куда ещё? В неё ведь попадёшь, так можно не то что пять, и десять месяцев блукать. Один раз я залез — мать родная!

Не договорил и заскрипел сеткой кровати.

— Спасибо, Григорьич.

Стянуть повязку с головы не удалось, глаза замотали профессионально, пропустив бинт под волосами. Я нашёл узелок, раздёргал его и раскрутил повязку, под которой оказалась ещё и бумага, вероятно, светонепроницаемая.

И разлепил веки.

Прежней нестерпимой боли я не ощутил, хотя глазницы начинало ломить от лёгкого движения глаз, полос и чёрных зигзагов тоже не было — окружающий мир оказался залитым молочными, непроглядными сумерками, в котором я не увидел даже своих рук, поднесённых к лицу. Проморгался, протёр глаза — бесполезно…

Подождав, когда дедок засопит, я встал на ноги, сделал два шага — вроде, ничего, даже не качает, только суставы скрипят. Нащупал перед собой тумбочку, за которой оказалось окно — обыкновенное, деревенское, с выставленной зимней рамой и услышал за стеклом шелест листвы.

Всё-таки была весна…

Значит, я пробыл всё это время в копях. Как в детстве, когда ушёл на Божье озеро всего на несколько часов, а вернулся на третьи сутки…

Нет, я допускал, что такое возможно, поскольку уже во второй раз испытывал этот мощнейший сбой во времени; другое дело, в тот момент, как и в возрасте шести лет, не мог объяснить, как и почему произошло его замедление. Ни себе, ни окружающим. Что это, особое состояние материи в зонах глубинных разломов? Иное положение солнца относительно каких-то определённых точек на Земле или какое-то необычное, аномальное явление?

Почему-то ведь кажется, что над Манарагой в полдень солнце входит в зенит, будто на экваторе? И отчего только из единственной точки можно наблюдать потрясающий восход солнца и открывающийся в это время космос?

Потом, когда я начал «собирать» и рисовать карту Путей и Перекрёстков, часто вспоминал это своё напуганное состояние и рой противоречивых, сумбурных мыслей, которые и дали первый толчок. Именно там, в больнице, после пробуждения (а я до сих пор уверен, что спал и не терял сознания), и возникла догадка о существовании Путей, которые мы когда-то ходили искать с дедом и долго ждали Гоя на Змеиной Горке.

И там же, в больнице, вспомнил о Тропе Трояна и о «вечах» его, упоминаемых в «Слове о Полку Игореве». Текста я не знал наизусть, и будучи слепым, «увидел» его в своём воображении и прочитал дословно нужные места. (Потом проверял, оказалось точно.) Вещий Бонн, певец старого времени, ходил по этим Путям, «свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню черес поля на горы».

Две полы времени! (Полы — нижняя кромка плаща, одеяния, касающаяся пола или земли и обязательно распашного, иначе будет подол). Две части одного целого, но не половины, как день и ночь в сутках, как два крыла у птицы! Одно для тех, кто стоит на Путях и находится в другом измерении, второе — кто их не ведает и живёт по текущему времени, по часам, дням, временам года. И потому «Были вечи Трояни, минула лета Ярославля…»

Меня настолько захватили эти мысли, что не заметил, как началось утро, и мало того, не засёк момента, когда восстановилось зрение. Спохватился, увидев багровый восход за окном и понял, что вижу давно, как только начало светать. Правда, мир ещё казался мутным и колеблющимся, словно виделся через чужие сильные очки, но уже виделся! И не успел толком порадоваться, как услышал голос дедка:

— А теперь завязывай глаза. Видишь, солнце белеет?

* * *

Доктора мы ждали всё утро, но в палату то и дело заходила медсестра — приносила градусники, завтрак, ставила капельницу, потом прибежала с ведром и шваброй, взялась протирать полы. Мой сосед по палате начинал весело сердиться, поскольку в сторону его деревни лесовозы идут только утром и другого транспорта не найти. Я же намеревался уговорить доктора, а если нет, то прикинуться умирающим, чтоб доктор вызвал санборт и отправил в Красновишерск, откуда можно дать телеграмму, например в редакцию журнала, чтоб прислали денег. Оттуда легче уехать. Мне не хотелось оставаться здесь ни на одну лишнюю минуту, потому что я уже видел роман «Гора Солнца» и мог читать целые страницы, не прилагая никаких усилий и даже не закрывая глаз, так как они забинтованы. Оставалось лишь перенести всё из памяти на бумагу.

Я боялся расплескать это состояние, лежал неподвижно и распираемый восхищением, читал! И одновременно всё сильнее чувствовал голод, потому что стакан жиденького бульона с сухариком был мне, как слону дробина, а медсестра ничего не хотела больше давать, ссылаясь опять же на доктора, мол, только он знает, какая диета положена дистрофику.

Наблюдательный дедок что-то заметил, спросил подозрительно:

— Ты чего это?… Губами шевелишь.

— Есть хочу, — сказал я.

— А! Я-то подумал, с головой что или молишься.

— Молюсь, чтоб врач приехал скорее.

Потом пришла сменщица медсестры, судя по голосу, пожилая тётка и сказала, что доктор может сегодня вообще не приехать, потому как принимает роды в дальнем посёлке, а дорога разбита и обратно повезут на тракторе. На обед мне опять принесли бульон, и тут Григорьич не выдержал.

— Ладно, будь что будет. На вот, хлебай, — поставил мне тарелку. — Так домой хочу — кусок в рот не лезет. Ешь, я у дверей постою.

Осилил всего половину порции, больше не влезло: похоже, желудок ссохся за ненадобностью. Отвалился на подушку, «открыл» страницу романа и ничего прочитать не смог, уснул мгновенно. И тут же чьи-то холодные, жестковатые руки оказались у меня на солнечном сплетении. Я инстинктивно оттолкнул их и услышал неприятный голос своего поводыря.

— Лежите, больной! Что такое? Капельницы срывает, термометры выбрасывает!

Вначале почудилось, она снится, потому что всё осталось там, в подземельях, откуда меня вывели и, видимо, подбросили на дорогу, где проезжали геологи. Но в следующий миг я уловил знакомый запах вереска и привстал на локтях.

— Это опять ты?

— Молчите! — стальные пальчики до боли надавили мне на сплетение. — Незнакомым людям следует говорить «вы». Тем более, женщинам.

Я умолк, вдруг подумав, что мог ошибиться, хотя казалось, и эти цепкие руки знакомы.

— Доктор у нас строгий, — подобострастно заметил Григорьич. — А и правильно, я считаю…

— И вы молчите! — бросила она. — Не мешайте!

Ещё несколько минут тонкие сильные пальцы до хруста терзали мне грудную клетку, после чего я почувствовал ледяной кружок фонендоскопа на сердце.

— Меня нужно завернуть в горячую шкуру красного быка, — посоветовал я. — Наверное, у меня жила иссохла…

— Прекратите болтать! — словно плёткой стеганула, и я опять услышал голос поводыря, который спутать было трудно.

Потом она так же жёстко прощупала суставы на ногах, зачем-то размяла подошвы и чуть пальцы не выкрутила.

— А что у вас с глазами? — как-то мимоходом и возмущённо спросила.

— Ничего. Завязали, сказали, не снимать.

— Кто накладывал?

— Сестра и накладывала, — пояснил дедок. — Зоенька. Должно быть, трахома у него сильная, раз света боится.

— Конъюнктивит, — с важным видом поправил я. — От грязи, наверное…

— От грязи! — передразнил доктор. — Зрение сохранилось? Видите что-нибудь?

— Вижу…

— Ладно, сестра наложит антибиотик, а пока не снимайте повязку. — Она набросила на меня одеяло. — Сан-рейс вызывала, будем отправлять в районную больницу.

Даже уговаривать не пришлось! Я схватил её руку.

— Спасибо, доктор! Как вас зовут?

Она высвободила узкую и неожиданно мягкую ладонь.

— Не стоит благодарности, странник.

И в тот же момент вышла из палаты, оставив меня в замешательстве, и наблюдательный Григорьич тут же среагировал соответственно.

— Ишь как она тебя! Странник! И верно, кто странствует, тот и странник.

— Ты её давно знаешь?

— А что, приглянулась? — ухмыльнулся он и ушёл от ответа. — Гляди, уж больно властная. Должно, потому и замуж не берут…

Медсестра принесла мне старенькую фуфаечку, валенки, шапку и мешок с моей робой, велела одеться и ждать. Вертолёт приземлился через четверть часа недалеко от больницы на школьном футбольном поле. Меня заставили лечь на носилки, накрыли сверху одеялом, после чего две сестры подняли их и понесли на улицу.

— Будешь в наших краях, так заходи, — сказал на прощанье Григорьич. — У меня пасека есть, медовухи попьём.

Где-то на середине пути на меня снова пахнуло вереском, и я почувствовал, как знакомая рука засунула какие-то бумаги под голову, и тут же услышал голос поводыря:

— Шевелитесь! Что вы как неживые!

— Я узнал тебя… — сказал негромко, но она не ответила, может, не услышала, поскольку от двигателя вертолёта в ушах стоял звенящий гул.

Сёстры поднесли меня под вращающиеся винты и засуетились, пытаясь втолкнуть носилки в двери — то головой, то ногами вперёд. Я соскочил на землю и сдёрнул повязку с глаз.

Танцующая на камнях стояла в воздушном потоке и придерживая рукой колпак на голове, что-то кричала медсёстрам. Те услышали, бросились ловить вылетевшие из-под головы бумаги, а меня кто-то схватил за руки и втащил в вертолёт.

В последний миг я увидел, как ветер всё-таки обнажил её голову и растрепал, вздул искрящиеся волосы, разнося удивительный запах на весь мир…

Скрипино. 2002 г.

Оглавление

Звездные раны

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Хранитель Силы

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Правда и вымысел

  Валёк — золотая рыбка

  Гой

  Три слова

  Солнечный удар

  Манарага

  Гора Солнца

  Обоз

  Танцующая на камнях

  Рыбалка на Ледяном озере

  Заимка

  Стражник

  Копи

  Не всё золото, что блестит…

  Странник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg