«Отступление»

Владимир Щербаков ОТСТУПЛЕНИЕ

Осиный город

Перебравшись из ракеты в каменный дом, построенный недавно астрофизиками, вся четверка ощущала какую-то неловкость, точно вместо работы ее ожидал отдых. Руководитель группы биологов Геннадий Александрович Гарин, как бы отчасти оправдываясь, в один из первых же вечеров завел разговор об ископаемых редкостях, до сих пор радующих специалистов на давно освоенной и так хорошо изученной Земле; о живой кистеперой рыбе — целаканте, пойманной не так давно у берегов Мадагаскара; о легендарном морском коне и даже о птеродактилях, будто бы замеченных однажды над африканскими джунглями.

— Что и говорить, дома работа поинтересней, — сказал Кавардин, один из четверых биологов, как бы не замечая, куда клонит Гарин.

За окном разбегались во все стороны дюны, каменистые безжизненные холмы; и каждый из работавших здесь знал, что песчаные волны достигали горизонта, огибали планету и как бы возвращались из-за горизонта, с другой стороны его — так однообразен был лик этого песчаного моря с редкими островами-скалами и каменистыми сопками, грезившими о воде. Ни дождинки, ни капли влаги знойным днем. Лишь тонкая и неуловимая, как пар, утренняя роса в ложбинах, призрачный бисер на сухих листьях и обманчивые темные тени под камнями, где не найти прохлады.

Энтомолог Валентин Колосов во время этого разговора украдкой делал пометки в записной книжке — быть может, он так старательно вел дневник. Его коллега Станислав Сварогин слушал, казалось, внимательно, но выражение его лица говорило о том, что, по его мнению, сказкам и легендам на этой планете место вряд ли найдется.

— Побольше бы воды сюда! — сказал Колосов, дождавшись паузы, и это прозвучало так искренне и взволнованно, что все улыбнулись.

— Обводнить и оросить. Возражений нет. Принято, — Кавардин поднял руку.

— Возражаю, — неожиданно сказал Гарин. — Не хотелось бы так быстро вторгаться в этот мир. Это не Сахара и не Гоби. Нужна ли вода здешним осам или сухому кустарнику? Может быть, вода, та вода, которую мы выведем на поверхность, отравит все живое здесь. Кто знает?

— Да воды здесь и под песками нет. До скважин дело не дойдет, — добавил Сварогин. — Ни капли. Все в атмосфере. Это уже остатки. Скоро и они улетучатся.

— Ну не так уж скоро, — возразил Колосов, — тысячелетия, десятки тысяч лет они еще продержатся, а то и дольше. Нас уже не будет, а здесь все останется по-прежнему. И скалы, и пыльные бури, и осы… Они переживут нас.

…Весь следующий день и еще несколько дней кряду Колосов изучал поведение ос. Он начал с простых опытов. На склоне холма, поросшего редким кустарничком, были установлены приборы, кинокамеры. Выползая из норок, их обитатели делали в воздухе круг, иногда два и устремлялись на поиски добычи. Колосов насыпал вблизи входов в норки кучку песка и воткнул в нее прут. Это был первый вопрос, быть может, очень простой, который должен был послужить началом диалога. Ведь именно умение задавать природе вопросы служит основой всякого познания.

Насекомые по-прежнему, как бы не обращая внимания на происшедшие перемены, взлетали и садились на площадку, но заметна уже была и разница: перед тем как умчаться к дюнам, они кружили над норками дольше, чем раньше. Но вот они возвращались, исчезали в песке, снова появлялись, поднимались в воздух — и опять, как и раньше, только один-два круга над своей «базой», ни витка больше. Стало ясно, что горка и прутик сбили их с толку и они изучали местность, прежде чем отправиться в путь. Изучив же, перестали реагировать на изменения в обстановке, которые стали для них обычными, привычными. Колосов разровнял горку и убрал прутик. Как и следовало ожидать, осы при первом вылете долго кружили над площадкой. Они снова были озадачены случившимся. До сих пор, до второго опыта с горкой и прутиком, они вели себя совсем как земные осы филантусы. Быть может, окажись здесь не Колосов, а другой человек, выводы были бы готовы: да, обычные осы. Но Колосов, повинуясь какому-то непонятному импульсу, продолжил работу. Фасеточные глаза насекомых реагируют на разные ориентиры и воспринимают положение их с точностью, порой доступной лишь приборам.

Как же они запоминают приметы своего жилища? Для ответа на этот вопрос нужны были другие, более тонкие наблюдения, и Колосов решил не выпускать из поля зрения двух-трех ос. Он расчистил площадку у выбранных норок, убрав все камешки, прутики, травинки, которые могли бы служить ориентирами. И вот появилась первая оса, таща добычу — гусеницу или многоножку, пойманную в кустарниковых «джунглях». До того момента, пока ее отделяли от норки два-три метра, все шло как обычно. Но вот она остановилась, зависла в воздухе и вдруг стала метаться, так что за полетом ее трудно было уследить. Еще раз зависнув, уже в полуметре над землей, она стала описывать круги, потом устало опустилась на песок, недалеко от своего жилища, так и не обнаружив его.

Вторая оса вернулась минутой позже и стала медленно снижаться, но и в ее поведении произошла разительная перемена: она приостановилась, метнулась в одну сторону, потом в другую, описала широкую дугу и наконец зависла в воздухе. Она тоже не нашла ни одного знакомого ориентира. Вот она опустилась недалеко от гнезда, снова поднялась и, летая всего в нескольких сантиметрах от поверхности, стала как бы методично изучать местность, вскоре она буквально наткнулась на гнездо и скрылась в нем.

Первая оса тем временем предприняла поиски жилища, ползая по расширяющейся спирали и волоча за собой свою нелегкую ношу. На пятом витке она наткнулась на вход в норку.

Третья оса нашла норку быстрее всех, словно ей каким-то неведомым образом передали опыт ее предшественниц. Теперь Колосов был внимателен, как никогда. Ведь нужно заметить момент отлета! Все три осы показались почти одновременно, поднялись на высоту около метра и стали кружить над площадкой (и круги все расширялись, пока спираль не развернулась в прямую, уводящую их к месту охоты). Колосов подсчитал, что они восемь раз облетели площадку, запоминая новые ориентиры.

К концу следующего дня, не дожидаясь неизбежной встречи дома, он связался с Гариным, который брал пробы грунта неподалеку.

— Попробуйте приучить ос к искусственным ориентирам, — посоветовал Гарин. — Расставьте их в виде геометрических фигур или рисунков.

— Рисунков? Вы думаете, они смогут разобраться в чертежах и рисунках?

— Почему бы нет?

— Обычно осы распознают лишь простые фигуры — окружности, эллипсы, треугольники… Я хотел попробовать пересекающиеся окружности. По крайней мере для начала.

— Пусть поработают над квадратурой круга, — серьезно сказал Гарин.

— Вечером сообщу результат, — в тон ему ответил Колосов.

— Хорошо, — сказал Гарин. — Домой вместе… Да, вот еще что… Поучите их читать.

Экран погас. Колосов скомкал белый пластмассовый листок и машинально сунул его в карман куртки. Он набрал пригоршню камешков и выложил их вокруг осиной норки в виде квадрата. Привыкнув к квадрату, оса безошибочно находила вход в свой дом. Она теперь ориентировалась по этому квадрату, и стоило его сместить, как начинались долгие поиски. Изменение формы давало тот же результат. Осы, ориентированные на квадрат, не признавали трапецию или треугольник. Ну и что, подумал Колосов, все правильно, земные осы тоже отличают треугольник от окружности.

Он рассылал камешки и, машинально передвигая их, сложил слово «дом». В середине буквы «о» располагалась норка. Вдруг прилетела оса, поискала, поискала — и нашла гнездо. Колосов оставил надпись и стал наблюдать. В следующее свое возвращение оса сразу нырнула куда надо. «Читает? — подумал Колосов. — Да нет, ерунда, просто узнает букву-кружок. А если…»

Решение пришло внезапно. Он оставил надпись, но заменил овалы букв «д» и «о» ромбиками. Оса вернулась и безошибочно направилась к гнезду.

Колосов выложил надписи подлиннее: «осиный дом», «вход в дом», «норка». Осы «читали» независимо от характера написания букв. Более того, замена одной надписи другой не застала ни одну из ос врасплох, все они сразу находили лаз. Это было похоже на настоящее чтение. «Почему же раньше они шарахались в сторону от треугольников и трапеций? Что случилось?» — подумал Колосов.

…Минуту спустя Гарин стоял рядом и с интересом читал надписи из камешков.

— Я вызывал вас, Валентин… Думал, что случилось… Где экран?

— Да я его… — замялся Колосов. — Вот…

Он достал экран из кармана, смятый и обесточенный.

— Домой! — скомандовал Гарин.

— Нет, — заупрямился Колосов. — Еще немного, я запутался.

— Тем более, — сказал Гарин.

— Как можно, Геннадий Александрович? Вы только посмотрите — они же читали эти надписи!

— Они узнавали их так же, как фигуры.

— Нет!.. — И Колосов рассказал о том, как он изменял написание букв и что из этого получилось.

— Любопытно, — сказал Гарин, — а что, если попробовать все сначала? Понятно, надеюсь, что мое предложение научить их читать было шуткой?

— Вот первый опыт: горка песка и прутик.

Колосов убрал камешки и воткнул прутик в насыпанную им горку песка.

Осы сразу нашли дорогу.

— Ну это, положим, память, — сказал Колосов. — Попробуем что-нибудь поновее, но из той же серии.

Он убрал с площадки все и выложил замысловатую фигуру из камней. Все осы нашли норки.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Колосов. — Они должны быть сбиты с толку перестановкой,

— Кинокамера работала? — спросил Гарин.

Колосов кивнул, потом безнадежно махнул рукой, они сели в мягкие сиденья, и вездеход понес их через пески на станцию — домой.

Дорогой Гарин осторожно и с неподдельным интересом выведывал его отношение к сюрпризам первых дней. Колосов старался не спешить с выводами.

Что он думает об осах? Ничего определенного сказать пока нельзя. А впрочем… Почему бы не поставить прямые опыты по определению интеллекта? Да, он не оговорился. Именно так. Быть может, фактов уже достаточно. Быть может, следует подождать. Ясно только, что все, что они делали до сих пор, порождает лишь новые и новые вопросы. Внешний вид может обманывать, повадки — тоже. Примеров тому сколько угодно даже на Земле. Да, это, скорее всего, мимикрия, подражание. Когда-то в детстве он учился отличать муху-журчалку от шмеля. Сделать это непросто. Журчалка пьет нектар длинным хоботком, перелетая с цветка на цветок, и по наряду, по боярской шубе, ее принимают за мохнатого шмеля. Только поймав муху, раскроешь обман: два крыла, трехчленистые короткие усики безошибочно расскажут родословную.

Зачем этот маскарад? Все дело в шмелином жале. Не всякая птица решится полакомиться, попробовав шмелиного яда. Безобидная муха, звеня прозрачными крыльями, и не подозревает, что есть на свете шмели и птицы, с первыми она вовсе не встречается, а с птицей если и встретится, то лишь в последний свой час. Но долгая история ее предков шла так, что окраска шмеля, окраска мухи и глаз птицы все же действовали друг на друга, никак не соприкасаясь.

Случись что с расцветкой роскошного шмелиного наряда — птицы истребят мух. Смени мухи свою одежду сами — судьба их будет решена. Исчезни птицы через много поколений, наверное, не узнать мухи-журчалки: зачем ей теплая шуба в летний зной, в душный июльский вечер?

Конечно, это совсем простой пример. Не может ли статься, что осы подражают сознательно, целенаправленно? Не исключено, что на планете два рода ос. Один из них — мимикрический, тогда другой предстоит найти. Те, другие, быть может, настоящие осы в обычном земном смысле.

Дома они внимательно изучали маленькие события на песчаном холме кадр за кадром. Удивляла резкая перемена, как-то вдруг к концу дня осы поумнели, что ли. Так разительно отличались они от ос утренних, старательно запоминавших самые простые ориентиры, считавших камешки в группах линий и геометрических фигурах, приводимых в смятение всякий раз при смене «осиных маяков».

Впрочем, Кавардин считал, что произошла какая-то ошибка, быть может, опыты поставлены некорректно, а, вернее всего, сама методика порочна и дает осам ключ к отгадке, случайной, разумеется. Сварогин высказался за гипотезу «интеллект», хотя и очень осторожно, быть может, возымели действие слова Кавардина и его твердая позиция: интеллект невозможен!

Выслушав Сварогина, Гарин спросил, почему же утром осы вели себя иначе, почему первые кадры дают совсем иную картину и ни одного намека на осмысленность поведения.

— Нужно проверить еще раз, — твердо сказал Сварогин.

— А мне кажется, что осы поумнели навсегда, безвозвратно, если так можно сказать. Как вы думаете, Валентин? — Гарин пытливо взглянул на Колосова, словно действительно хотел решить занимавший его и всех вопрос большинством голосов.

— Согласен с вами, — просто сказал Колосов, — хотя ничего не понимаю. Так мне кажется, вот и все,

— Подумайте, — сказал Гарин и стал рассматривать один из камешков, захваченных им с холма.

— Да, да… — заговорил вдруг Колосов. — Они ведь могли… заметить, да?

— Допустим, — сказал Гарин, — допустим, что они заметили… Дальше.

— Они поняли, что над ними экспериментируют, — продолжал Колосов.

— Так, — кивнул Гарин. — Значит?..

— …Значит, перешли на естественные ориентиры, правильно?

— Конечно, — сказал Гарин. — Или научились читать.

— Позвольте, Геннадий Александрович, — встрепенулся Сварогин, — одно другого не исключает, скорее, дополняет. Осы могли и заметить, что идет опыт, и научиться читать по складам. И то, и другое сразу.

Появление неизвестного

— Наверху, в нашей лаборатории, оставалась коробка с осами, подарок физиков, — сказал поздно вечером Гарин как бы про себя, ни к кому не обращаясь.

— Ну так что? — спросил Кавардин.

— Пластмассовая коробка, прозрачная, с дырочками для дыхания, они очень заботливо все сделали и в день нашего приезда подарили, — продолжал Гарин уже громче, пристально всматриваясь в их лица. — Все видели?

— Видели, — откликнулся Колосов, — и не только видели. Мы же работали с ними. Записывали спектры. О чем вы, Геннадий Александрович?

— Да вот о чем: где она?

— Там же, в лаборатории.

— На полке?

— На полке.

— Увы…

— Это недоразумение, — сказал Кавардин, — я поднимусь посмотрю. Пойдем вместе, Валя!

Они вышли. Мягко закрылась дверь. Шаги на лестнице. Потом тишина. Едва слышно хлопнула дверца шкафа. Еще раз. Голосов слышно не было, но Гарин легко представил себе, о чем они там говорят. О коробке, которая вот-вот должна найтись. И не находилась…

Сварогин спросил:

— Вы думаете, она пропала?

— Не знаю, — сказал Гарин, — не знаю, что и думать.

— Мы не могли ее потерять, — сказал с порога Кавардин. — Отыщется.

— Не уверен, совсем не уверен в этом, — словно размышляя вслух, пробормотал Гарин.

— Это так важно?

Гарин встретил настойчиво-вопросительный взгляд Кавардина.

— Важнее, чем можно представить.

— Не понимаю вас.

— Я тоже, — сказал Колосов.

Гарин повернул ручку приемника. На экране возникло лицо дежурного по орбитальной станции. Он приветливо обратился к Гарину:

— Добрый вечер, Геннадий Александрович.

— Добрый вечер, — откликнулся Гарин, — скажите, когда к нам ждать польскую группу биологов?

— Через две недели. После акклиматизации. Мы сообщали вам…

— Да, сообщали, — сказал Гарин, — спасибо.

 Объемный экран померк, превратился в малозаметный листок, приколотый к стене обычной булавкой.

— Ну вот, — Гарин окинул взглядом коллег, — слышали: через две недели. Значит, кроме нас, здесь никого нет. Совсем никого. От полюса до экватора и от экватора до другого полюса. Ни души. А между тем… Пойдемте со мной.

Гарин пропустил вперед Кавардина, Колосова и Сварогина, тщательно закрыл дверь, потом повел их вокруг дома к окнам, выходившим на южную сторону.

— Стоп, — тихо скомандовал он. — Вот здесь… Смотрите.

Над самым окном сиял факел кометы. В его призрачно-желтом свете они увидели в песке выемку, вмятину и еще, поменьше, — они тянулись в пустыню неровным пунктиром: следы. Гарин шагнул, и все увидели, что длина его шага примерно такая же, как расстояние между отпечатками на песке: это были следы ног. Они начинались под самым окном.

Он обернулся. Их лица казались неподвижными, застывшими, как маски. Неосознанное чувство настороженности сковало его на мгновение, потом, уже улыбаясь, он показал другие следы, ведшие к дому.

— Это следы того, кто украл ос.

— Отсюда простой вывод, — сказал Кавардин, — нужно…

— Нет, только не здесь… — возразил Гарин. — Пойдем.

 Они вернулись в дом.

— Нужно еще наловить ос, — закончил Кавардин свою мысль.

…У Сварогина не получилось хорошей коробки. Тогда он сделал остов из проволоки и обтянул его прозрачной пленкой, такой плотной, что осы ни за что не справились бы с ней, вздумай они вырваться на волю. Долго обсуждали, где подвесить это сооружение. Если за ним придут, то искать его долго не должны — мало ли случайностей, которые будут неожиданной помехой. Да и наблюдатели при этом подвергаются некоторому риску, несмотря на все меры предосторожности. Решили было оставить пакет с осами на видном месте — на втором этаже, где находилась исчезнувшая коробка. Но Кавардин возразил: место уже примечено, вызовет подозрения. Не лучше ли «перепрятать»? В конце концов сошлись на том, что приманку надо подкинуть на первый этаж, в общую комнату, а наблюдателям остаться на втором этаже. Окна открыть, держать наготове фотоаппараты и кинокамеру, оружие, рацию.

Двое по этому плану уходили в пустыню: во-первых, работа не ждала, во-вторых, прекращение обычной программы исследований, вероятно, вызвало бы настороженность. Двое занимали наблюдательные посты у окна. Кому-то пришло в голову соорудить перископ, чтобы ничем не выдать своего присутствия.

На другой день вечером отловленных ос перевели в пакет. Рано утром Гарин лично проинструктировал Сварогина и Кавардина. Потом он уехал с Колосовым, но не так далеко, как обычно. Через полчаса узнал по радио, все ли в порядке, и приказал быть начеку, (Этот приказ был передан специальным кодом, в случае чего расшифровать его кому-нибудь постороннему было бы весьма трудно.)

Те, кого ожидали на станцию с визитом, предположительно обнаружили пропажу утром, причем по пустующим норкам (правда, это скорее походило на смутную догадку, чем на гипотезу, но так оно и оказалось по выяснении всех обстоятельств, много позже).

До полудня было тихо. Кавардин делал зарисовки пейзажей по памяти. Сварогин дежурил. Потом ему это тоже надоело. Он полистал томик стихов, написал письмо брату, которое с орбиты передали в эфир. (Для этого он вызвал оператора нейтринной установки корабля и еще несколько минут говорил с ним о новостях, не сказав, однако, ни слова о предполагаемом визите на станцию — ведь для этого пришлось бы запросить разрешение на работу кодом.)

Повинуясь неосознанному побуждению, Кавардин к полудню стал внимателен, словно предчувствуя неизбежность встречи.

Сварогин расположился у противоположного окна так, что извне был заметен, пожалуй, лишь патрубок перископа. И каждый раз перед ним маячило одно и то же: невысокие столовые горы незаметно переходили в дюны, в холмы с темными гребнями опаленной глины и пурпурными заплатами девственного кустарника. Сквозь караваны пылевых облаков, разрезая их слепящими лучами, прорывалось солнце. Края облаков то подрумянивались, то незаметно сливались с небом, то растворялись. И ясно очерченное облако вдруг переставало существовать, и на месте его выступало новое, почти живое существо небесного зверинца. По мере того как раскаленный шар подбирался к зениту, воздух обретал все большую текучесть и, дрожа, колыхался над песками.

Сварогин ощутил на своем плече осторожное прикосновение. Он поднял голову и увидел совсем рядом лицо Кавардина. Приложив палец к губам, тот показывал рукой чуть влево, туда, где горячие краски сверкали особенно ослепительно. Кавардин тотчас же присел, спрятавшись за подоконником, а Сварогин без труда увидел силуэт человека, стоявшего там, впереди, за окном, точно в раздумье. На нем была светлая одежда, на голове капюшон или накидка — она скрывала верхнюю часть лица. Сварогин поднял бинокль, но Кавардин крепко сжал его руку, бинокль упал. Кавардин мягко подхватил его и молча положил на пол. Блеск стекол выдал бы их.

Сварогин затаил дыхание. Человек сделал несколько шагов в их сторону, постоял, потом двинулся опять. Край капюшона, наверное, мешал ему смотреть, и он откинул материю. Его лицо, неподвижное и обветренное, тем не менее не казалось маской. Сварогин успел заметить морщины на просторном лбу, продолговатые глаза, сухие тонкие губы и уши, вылепленные как бы из фарфора.

Сварогин щелкнул затвором аппарата. Минуту спустя он включил кинокамеру. Человек продолжал идти. Он даже не смотрел на окно. (Тут Кавардин мысленно отругал себя: окно следовало бы закрыть с самого начала. Непростительная ошибка!)

Тем не менее все шло как надо. Тому, кто шел к дому, оставалось каких-нибудь десять метров. И тогда он поднял голову.

Он стоял и смотрел вверх, на окно. Захотелось крикнуть что-нибудь, или просто пойти ему навстречу, или заговорить с ним, облокотившись на подоконник. Кавардин и Сварогин угадывали его внимательный взгляд. Минута тишины и неподвижности. Ни шороха, ни движения. Даже дыхание — помеха. Прочь иллюзии. НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ НЕ БЫЛО ЛЮДЕЙ. Кроме членов экспедиции.

Слепящий свет солнца, висевшего у верхнего угла окна, резал глаза. Багровая груда облаков, пронизанная пламенем, казалось, застыла, и ее края медленно расходились в стороны — невероятно слабое, едва заметное движение, какой-то мертвящий аккомпанемент происходящему…

И вдруг комариный писк, потом еще, громче. И тихий гудок, и снова. Рация! Пустота взорвалась. Рука нащупала провод, кнопку. Поздно. Снова тишина, но другая — уходящая. Человек за окном отдалялся. Они без опаски смотрели ему вслед. А он шел так же размеренно, иногда останавливаясь и замирая. И легкие его шаги уносили от него все дальше, как видение, как мираж, дом, к которому он только что шел, и людей, которых он не захотел увидеть.

— Мне кажется, он заметил фотоаппарат, — сказал Кавардин. — Впрочем, с такого расстояния мудрено ничего не заметить.

— И вдобавок рация… — отозвался Сварогин. — Гарин не разрешил идти за ним, этого я не понимаю. Почему?

— Это нельзя делать. Мы не знаем, мы не понимаем, — значит, не надо пока активности. В этом он прав. Однако никто не запрещал нам изучить след. Куда к примеру, он ведет?

Они подождали, пока силуэт растаял. Связались с Гариным. «Все идет как надо, — сказал Гарин, — хорошо, что не было разговора, пока не надо, следы сфотографировать, если еще не засыпало, обработать пленки».

Но Кавардин увлекся, ему хотелось узнать как можно больше — и сразу. Они пошли по следу, и первый километр дался очень легко, потом они устали и присели отдохнуть. Рыжий кудлатый шар висел уже низко, над желтым горизонтом, и не линией был горизонт, а полосой, текучей полосой, где смешивались стихии неба и земли.

Следы окаймляла тень, ветра в этот предвечерний час не было, и Кавардину представлялось вполне естественным и даже необходимым, что вот они домыслили советы и указания Гарина и смогут узнать еще кое-что.

Еще один привал — и снова километр. Они пошли быстрее. Кавардин торопился: нужно успеть вернуться до заката, а сколько еще идти, кто знает? Вот тут у него и возникли подозрения самого общего свойства, даже трудно было выразить их. Задыхаясь, они шли, едва волоча ноги, но им чудилось, что вот-вот они догонят кого-то впереди, хотя не видно было знакомого силуэта. Он давно уже пропал, растаял, еще до того, как выбрались они из дома. А теперь вдруг на исходе дня след оборвался. Дальше зияла загадочная пустота, ровный всхолмленный песок и ничего больше. Ни ямки, которую можно бы принять за припорошенный отпечаток, ни продолжений следов в окрестности сотни шагов.

— Ничего, — сказал Кавардин. — Придется вернуться, Валя. Пошли.

Промелькнул час-другой. Они уже подошли к дому. Кавардин думал о том, как это мог пропасть след, но пришел-таки к выводу, что это как раз не самое загадочное во всей истории. Следы можно присыпать песком. Сварогин устал, он умылся и прилег отдохнуть.

Кавардин почувствовал неладное. Он быстро поднялся на второй этаж. Все было в порядке, на месте была кинокамера, приборы, все остальное… «Ну конечно!» — вдруг встрепенулся Кавардин. Он опрометью бросился вниз. Пластмассовой ловушки с осами не было. Пакет висел на крючке. Сейчас крючок одиноко торчал из стены. Кавардин растолкал Сварогина, успевшего задремать. Вместе они кинулись на улицу. И увидели: от самой двери ведет в пустыню еще один след.

…Кавардин испытывал чувство неловкости, он сознавал, что поступок его и Сварогина иначе как мальчишеством не назовешь. Но Гарин был иного мнения. Он даже успокоил их. Разве легко предвидеть, встречаясь с необычным? Да и что, собственно, произошло? Осы исчезли? Но разве не для того они были пойманы, чтобы служить приманкой? Да, приманки нет, но ведь и рыба показалась. И они сели рассматривать фото.

— Представьте, ничего не пропало, все цело! — возбужденно восклицал Кавардин. — А ведь он знал, что его фотографировали, и видел, наверное, что за ним следили.

— Конечно, — ответил Гарин. — Похоже, что он, или лучше сказать, они придерживаются принципов, подобных нашим. Не исключено, что им тоже многое неясно. Но согласитесь, такие безмолвные встречи заставляют думать о будущем и желать знакомства.

Утром на старом месте, там, где осы учились читать, все оставалось по-прежнему. Колосов присел на песок, погрузил в него ладони и долго-долго слушал тонкое, пронзительное жужжание ос, приземляющихся, и гудение ос, размеренно шествующих по воздушным своим дорогам — от выжженных пастбищ к городу и обратно. Осиному городу трудно, ох как трудно выстоять в постоянной борьбе с суховеем. Что противопоставить крылатой крохе иссушающему шквалу? Разум, подумал Колосов. В этом, как ему казалось, трудно было сомневаться. И кажется, их кто-то охранял, заботился о них. А что за дивное место, где раскинулся осиный город! Нет лучше уголка во всей округе, потому что здесь всегда необъяснимое затишье и даже не так знойно, как всюду.

Колосов не особенно удивился, когда обнаружил в руке невесть откуда взявшийся листок с рисунком. Он подумал, что мог захватить его с песком или ветер подбросил его и прижал к ладони. Мельком взглянув на него, Колосов понял, что это портрет. Он внимательно и осторожно стал рассматривать его и вздрогнул от неожиданности — ему почудилось, что глаза на портрете живые и так же внимательно изучают его. Но нет! Это был рисунок, не больше. Зато выполнен он был мастерски, так что любое движение, любое прикосновение к листку бумаги заставляло портрет как бы оживать на короткое время.

В тот же день, к вечеру, Гарин сделал важный вывод: портрет не нарисован. Это было что-то вроде мозаики из крохотных кусочков сухих растений, вероятно, работа ос. Нетрудно было узнать того, кто был изображен осами-художницами. Гарину это даже казалось естественным. С фото и с портрета смотрело на них одно и то же лицо.

— Я думаю, они хотели этим сказать, — заметил Гарин, — что мы зря фотографировали его в тот день. Если нам нужен портрет на память или для других целей, то не стоило нам трудиться. Они дарят нам его. Это, пожалуй, очень похоже на ненавязчивую попытку к установлению контакта с нами.

— Или на попытку покончить с контактами, — возразил Кавардин.

Много лет спустя

Как это часто бывает, события тех немногих дней скоро были отодвинуты на второй план: близился уже конец последнего этапа исследований, и Гарин работал допоздна, наверстывая упущенное. Вместе с ним другие члены экспедиции (а к ним присоединились еще поляки) отбирали и готовили к отправке материалы, экспонаты. Тут уж было не до опытов и гипотез. История эта дожидалась продолжения. С этим все, пожалуй, были согласны.

Нет труднее задачи, чем провести всестороннее изучение планеты, и несколько недель работы казались маленьким эпизодом на долгом, многолетнем пути.

Другим, возможно, повезло больше. Экспедиция Ольховского пять лет спустя нашла под пустыней настоящие города. Самый древний и самый прекрасный из городов, как каменный белоснежный остров, когда-то возвышался над песками. Его мощеные улицы непостижимым образом соединяли в себе самые разные по стилю постройки — и хижины и дворцы. Их геометрически правильные линии тянулись на километры, а под улицами прятались каменные трубы-водоводы. На площадях этого солнечного города высились не храмы и не статуи богов и героев, а колодцы, выложенные звонкой красной керамикой и черными блестящими камнями, отшлифованными, как зеркало. В полированные грани этих камней, быть может, по утрам смотрелись девушки с высокими кувшинами на плечах, их касались монеты, брошенные нищим, а капли воды, падавшие с кувшинов, в жаркие дни шипели и испарялись, едва достигали красных плиток.

Три шахтных колодца необычайной глубины подавали воду в бассейн, где могли выкупаться путники, достигшие гостеприимных пределов города. Из этого же бассейна нагретая солнцем вода подавалась в висячие сады, превосходившие знаменитые сады Семирамиды.

Исполинское водохранилище недалеко от города было подобно озеру, от него струились искусственные ручьи, питавшие поля. Но там, где кончалось царство воды, начиналось царство смерти — песок, песок, песок, миражи под палящим небом да облака багровой пыли.

Но колодцы и каналы чаще всего питались водой, «выпотевающей» из горных пород. Вода то и дело пропадала, ключи иссякали, колодцы мелели. Ольховский разыскал множество древних каналов и показал, что с помощью красящих веществ, меченых рыб и совсем особых поплавков здешние мудрецы выясняли подземные пути невидимых речек и озер. Позже они познали свойства воды легкой и воды тяжелой, секреты растворов и перегретого пара. Над поздними городами возносились уже водонапорные башни, чуть позже сложные конденсаторы, казалось, навсегда решили проблему. Но самих городов осталось очень мало, и они скорее напоминали уже не многолюдные торговые центры, а исследовательские станции, где велась постоянная борьба с пустыней. Они пытались вызывать искусственные дожди, но влаги в атмосфере было слишком мало. Драгоценнейшее вещество — вода — постепенно, капля за каплей, облачко за облачком рассеивалась в пространстве, уносилась она и в космос, но самое страшное заключалось в том, что свойства ее менялись со временем. Легчайший из изотопов водорода, протий, исчезал, жгучие лучи выносили его молекулы из атмосферы, невесомый пар, начало всякой жизни, ее основа, таял и растворялся в черных пустотах. Оставалась тяжелая вода, постепенно убивавшая жизнь.

Те, кто отдавал планету пустыне, не могли смириться с этим. Да, они отступили. Но не исчезли. Любой ценой стремились они остаться там и готовы были ради этого на многое. Мужество и вера не покинули их. Раскопки, выполненные Ольховским, это подтверждали.

Как же должны были они поступить? Что предпринять в безнадежной, казалось бы, ситуации? От них не требовался немедленный ответ. Пустыня веками ревела голосами звериных стай и диких птиц, искавших прибежища у человеческого жилища, и песчаные смерчи тысячелетиями стучали в их окна. Нашли ли они к тому времени другие планеты, готовые дать им кров и пищу? А если нет? Или горячие смерчи раскидали ракеты, занесли их песками, утопили в безбрежном оранжевом океане, откуда уж не дано им никогда взлететь, унестись к синей чаше небес, к иным мирам, мирам грез и надежд?

И вдруг они, казалось, нашли… Наверное, в их лабораториях еще работали, еще надеялись, и когда стогласно пела вверху пустыня, их мудрецы, шепча молитвы или, быть может, стихи, искали последние пути к отступлению. И это был рывок к свету и жизни, к любви, навстречу суровому будущему, дарившему им так мало.

Позднейшие слои хранили остатки цивилизации, поднявшейся до уровня изощреннейших технических средств. Вода улавливалась по молекуле, по капле, давая начало скудному фонтанчику, питавшему всех, кто жил в окрестности.

Необыкновенные машины, назначение которых не удалось установить… аппараты, напоминающие ракеты… кварцевые сосуды, наполненные зеленым песком, который они добывали в шахтах… у них был выход в сопряженное пространство. Атомы зеленых песчинок, точно гвозди, скрепляют его с нашими мирами, и это мост, по-которому все сущее перешло бы туда, перетекло, как ручей, повинуясь вещему гласу открытой на исходе их дней истины.

Сквозь мельчайшее сито атомов они, вероятно, рассмотрели голубые просторы новых земель. Сначала, как водится, картина была смутной и расплывчатой, но день ото дня все отчетливее вырисовывались берега далеких рек, озаренные сиянием вечной весны и лучами крутых радуг.

Точно птицы, окованные прутьями клеток, видели они безбрежность этих далей и стремились к ним. Мир, сокрытый до поры до времени, потаенный мир за семью печатями, открылся вдруг. Он был рядом. На том же месте. Та же пустыня — его вместилище. Для непосвященного он невидим и неосязаем, как будто нерукотворная стена отделяет его, и пробиться сквозь нее им не дано.

И это-то волшебное путешествие было им уже не по силам. Слишком поздно было открыто само сопряженное пространство, и слишком мало времени оставалось на то, чтобы найти надежный способ перебраться туда.

Оценка численности обитателей планеты, произведенная сотрудниками Ольховского для этого периода, дала странный результат: всего около двух тысяч или чуть больше. Впрочем, и это казалось чудом, их могло быть и много меньше. И вот в верхних горизонтах вдруг исчезает тяга к воде. Словно они отчаялись в своих поисках. Все меньше аппаратов синтетической воды. За целое столетие — ни одной новой конструкции. Да, они уходили в небытие, они вынуждены были это делать. Быть может, это было похоже на ожидание, на ту невыразимую тревогу, что рождается, когда океан готов послать последний вал на клочок земной суши, и вот уж видна вдали прозрачная голубая стена воды, отвесно уходящая вверх, к самому небу, и страшное безмолвие воцаряется, и стынет кровь в жилах. И где-то среди земного многоводья, среди тишины, среди тропической зелени атолла вдруг, как позывные беды — динь-динь! — ударили по листьям капли воды, невесть откуда взявшейся, — крохотный водопад, исторгнутый из недр под напором далекой волны, украшенной сияющей серебряной короной… Быть может, это похоже было на тонущий земной корабль, когда тихо журчит сразу во множестве трюмных отсеков вода, принявшая обличье живых, дышащих, переливающихся струй, ласкающих переборки и шпангоуты… Быть может, лишь все земные океаны вместе могут дать представление о смерти от безводья.

Как они уходили?.. Да они готовы были, наверное, тысячу раз превратиться в призраков, чтобы дух их витал над старыми стенами умиравших городов, лишь бы остаться. Они цеплялись за каждую расселину, хранившую зелень и остатки влаги, лишь бы на один год, на один день отсрочить расставание… или продлить жизнь. Любая самая суровая планета может служить недолгим пристанищем оснащенной ракеты и ее экипажа, но жизнь, долгая жизнь горстки людей — разве она возможна, разве уцелеть ей?

В самом последнем культурном слое, на глубине двадцати метров от поверхности, Ольховский нашел медали с изображением ос. Что это? Поэтический символ, обобщение? Или в этом кроется мысль, ведущая к горизонтам грядущего, к последней надежде?

Фактов было ровно столько, чтобы угадать за ними призрачную канву одной из волшебных сказок, в которой царевна или, быть может, принцесса обернулась белым лебедем или лягушкой, и сила поэтического вымысла, заключенного в канонические формы сказки, была такова, что Ольховский искал подтверждения и доказательства.

Он пробовал отвлечься от полусказочных гипотез и иллюзорных представлений, овладевших им, но не находил решения ни в какой другой плоскости, словно всем поискам суждено было приводить его к заколдованной двери, за которой начиналось волшебство.

…И вот долго сдерживаемые пески похоронили развалины, погребли усопших, возвысившись над ними курганами. Остались осы. Планета смирила нрав, ветры становились тише год от года, и осы, кропотливые осы, построили свой первый город, великолепный город, в котором насчитывались тысячи норок — осиных домов.

Два портрета

Неожиданные открытия Ларионова сорвали завесу времени и впервые позволили оценить глубину представлений тех, кто тысячелетиями отступал под натиском стихии. Явившиеся многоцветной россыпью каких-то сказочных жучков, птичьих перьев, узорчатых листьев, их письмена казались заколдованными навеки. Даже просто описать каждую металлическую табличку или каменную плиту, покрытую цветными знаками, было сложно, это граничило, пожалуй, с научным подвигом. Что же оставалось делать тем, кто хотел докопаться до смысла начертанного, возвыситься до понимания откровений, зашифрованных столь необычным способом?

И вот никому доселе не известный сорокалетний ученый вдруг находит ключ к разгадке. Нет, он не мог еще читать все тексты, да на это не могли бы рассчитывать и многие поколения специалистов. В это попросту никто не поверил бы, потому что на Земле оставались непрочитанные строки, куда более незамысловатые, на Фестском диске например. Но Ларионов смог разобрать короткие надписи последнего периода, выбитые на «осиных» медалях. Способ их чтения был найден, наверное, случайно. Иначе, как можно объяснить, что Ларионов догадался построить оптическую систему, переводившую голограммы в буквы и строки. Да, они пользовались голограммами, этим объемным шифром для записи мыслей, потому что вопрос о копировании оригиналов решался небывало просто: самый маленький кусочек записи хранил полный текст. Ведь любой участок голограммы содержит все, что на ней записано. И конечно, у них были свои способы быстрого чтения голограмм: стоило лишь взглянуть один раз на любую группу значков, один раз посмотреть на табличку, даже не окинув ее всю взглядом, — и становился понятным смысл всей записи.

Полученные Ларионовым буквы и слова оставалось прочесть. И хотя смысл многих и многих страниц ускользал, самые простые строки, расшифрованные им, рассказали о многом.

Гарин интересовался чаще всего лишь теми надписями, которые имели непосредственное отношение к изображениям ос. Работы Ларионова последних лет заставили его вновь вспомнить многое из того, что довелось когда-то видеть ему и его друзьям. Случайно наткнувшись на статьи Ларионова, Гарин написал ему письмо (Ларионов работал в Киеве). И получил подробный ответ. С поразительной заботливостью и щедростью Ларионов предоставил ему тексты надписей, расшифрованных им. Более того, он прислал ему варианты прочтения других текстов, исследование которых еще не закончилось. На одной из медалей был выбит параллельно с голографическим и обычный текст. Рядом с изображением осы можно было прочесть, пользуясь алфавитом Ларионова: «Они будут знать то, что знаем мы». И ниже: «Мы узнаем о многом от них».

О ком шла речь, гадал Гарин, об осах?.. И он снова написал Ларионову. Тот ответил буквально следующее:

«Вопрос непростой, но я надеюсь на вашу снисходительность, ведь аргументов в пользу моей точки зрения пока недостаточно. Думаю, что надписи адресованы нам, речь же в них идет действительно об осах. Излишне напоминать вам о тех незаурядных возможностях, которые подарены им природой. Опубликованные Вами и Вашими сотрудниками статьи достаточно красноречивы, однако воспользоваться теми материалами экспедиции, которые попали в архив, мне не удалось. Хотелось бы надеяться на Вашу помощь. Особенно хотелось бы ознакомиться с фотоснимками и фильмами.

Нам трудно представить сейчас масштабы трагедии, в результате которой практически погибла цивилизация, не успевшая найти выхода. И все-таки кое-что они сделали. Я чувствую, что напал на важный след. Как это получилось — вопрос совсем особый. Нужно представить безвыходность ситуации, чтобы оценить в полной мере то, что им удалось. Пожалуй, ясно, что сохранить, законсервировать, если так можно сказать, идеи, достижения многих отраслей науки можно с помощью электронных машин. Но кому оставить эти «консервы»? А мысль, живая мысль, ищущая и переменчивая, как снежная лавина или облако, — как быть с ней? Компьютер тут не поможет. А гибель живой творческой мысли — это подлинная трагедия, это гибель цивилизации, гибель окончательная. И они стали искать способы перешагнуть через вечность, через небытие. Именно так стоял перед ними вопрос, ничего для них самих сделать уже было нельзя.

Они должны были выбрать форму жизни, сравнительно простую и, главное, такую, которая могла бы выдержать испытания, была бы неприхотлива. В то же самое время она должна была быть достаточно сложной и подходить для их целей. Намеревались же они ни много ни мало наделить эту иную для них жизнь разумом. Своим, конечно, разумом или его моделью, более или менее точной. Их выбор пал на ос, так как не было на планете иных существ, более подходивших для этого. Осы в силу общественного характера их поведения могли бы отчасти скомпенсировать свое положение на эволюционной лестнице. И они, по-видимому, передали им разум, а может быть, и свои достижения — это покажет будущее. Глубоко убежден, кроме того, что они предвидели посещение планеты себе подобными.

Эта самая спорная часть моих предположений, быть может, наиболее уязвима для критики. Но я безоговорочно убежден… для меня это факт (за неимением места и времени, а также по другим, вероятно, более важным соображениям я не могу останавливаться на этом подробно). Вы спросите, как они могли осуществить столь грандиозную программу. Я отвечу: не знаю, хотя о многом догадываюсь. Со временем мне все яснее становится чисто техническая сторона дела. Кажется, они пришли в конце концов к тому, чтобы материализовать на планете носителя разума, во всем подобного им самим или прибывшим туда, то есть вам. Эту задачу они поручили осам. Именно они способны были отобрать из неприкосновенных запасов, хранившихся бог весть где, нужный набор и молекула к молекуле сложить живое… В программу входила и передача мысли, хотя бы частичная, и знаний, как я убеждаюсь, не в форме готовых сведений, а с каким-то неуловимым ключом, открывающим двери, ведущие в страну познаний их истории, их культуры, — как-то исподволь, в процессе активной работы…

Ваша экспедиция была успешна, с моей точки зрения, именно потому, что положила начало контактам. Тот человек, охранявший ос, должен был появиться. Сами осы были беспомощны, без него вы могли бы нечаянно уничтожить их, не желая того. Но и человек, появившийся там незадолго до этого, был сначала не только беспомощен, но и само его рождение могло состояться лишь при участии ос, многие тысячелетия, поколение за поколением ждавших того дня, когда придет время действовать. Итак, контакты начались, помните об этом. Мне кажется, пришло время сказать об этом открыто».

Это письмо не удивило Гарина. Ларионов, по его представлениям, был кабинетным ученым, к тому же молодым и, наверное, увлекающимся ученым. Он попытался представить его себе, и у него сложился довольно стереотипный образ рассеянного молодого человека в очках. Тем не менее он сообщил содержание письма Колосову (Кавардин и Сварогин были в длительной командировке) и послал Ларионову еще одно письмо, разъясняющее всю ошибочность его, Ларионова, представлений.

Гарин многое забыл из того, что было так давно, но ясно помнил факты, относящиеся к осам, и считал, что если осы занимались бы чем-то еще, кроме постройки гнезд и выкармливания личинок, то это не ускользнуло бы от его коллег. Колосов был согласен с Гариным. Что из того, что осы наделены до некоторой степени разумом? Портрет на осиной бумаге? Действительно, любопытно… Находка для архива или космического музея (кажется, именно там он и пребывал в настоящее время). Человек на планете? Странный факт, действительно. Но никто еще не дал разумного объяснения этому феномену. (Наверное, явление, сходное с миражом.) Сходство осиного портрета и оригинала? Если осы разумны, то и они наблюдали мираж. Пытались запечатлеть.

Цепочка отрицаний была незыблема. Во всяком случае, Гарин старался вызвать в молодом ученом сомнения относительно его экстравагантных построений, изложенных достаточно безапелляционно. Что такое тот говорит?.. Что разум в человеке, воссозданном осами, просыпается постепенно? Развертывается по какой-то программе? Но почему все-таки не начать с диалога?

Гарин получил ответ быстрее, чем ожидал. Реакция Ларионова была молниеносной. Он объяснился лишь по вопросу о диалоге, который должен был состояться с тем человеком на планете. По его мнению, такой диалог нельзя начинать сразу, не узнав, с кем имеешь дело. Разве Гарину не известно это простое правило, или он считает тех, кто когда-то создал цивилизацию в инопланетной пустыне, а потом нашел способ перешагнуть вечность, не столь же дальновидными? Это была уже полемика. И полемика не по правилам, подумал Гарин, прочитав письмо. «Приезжайте, убедитесь сами» — так звучало приглашение Ларионова к продолжению обмена мнениями.

«А почему бы нет, — подумал Гарин, — почему бы не встретиться и не поговорить об осах? О дальнейшей судьбе сокровищ планеты, наконец?»

Приглашение было принято. Через три дня Гарин и Колосов вылетели из Москвы, а еще через несколько минут были в Киеве. На тихой улице, среди старых тополей, они нашли дом, где жил их оппонент и наверняка работал долгими летними вечерами.

Летнее желто-голубое небо уже тускнело, и сквозь него проступала синева. Над крышей старинного дома носились стрижи, и свист их наполнял воздух едва слышной пульсацией, точно сквозь него проскакивали невидимые искры или электрические разряды.

Они прошли в дом по пустынному дворику. На дверях квартиры Ларионова была приколота записка, сообщавшая, что хозяин будет через полчаса. Быть может, он их не ждал сегодня. Но дверь оказалась незапертой. Они прошли внутрь и устроились в удобных креслах. Среди разбросанных на столе рукописей выделялись несколько красочных рисунков и цветных фотографий. Пески, дюны, багровые небеса, осы. Человек. Гарин узнал его сразу и неуклюже потянул к себе, так что стопка листков, лежавших сверху, рассыпалась. На фоне безжизненных, залитых горячим светом дюн шагал тот самый человек… «Посмотри», — прошептал Гарин, протягивая акварель Колосову. Что-то в этом рисунке смутило и удивило его.

На соседнем столике у окна он заметил краски, кисти, незаконченную работу Ларионова. И еще портрет, казалось, тот же самый, какой когда-то подарили им осы. И лицо человека на ларионовской акварели было выполнено точно так же, как и на осином портрете, — и оттого акварель так живо вызвала в памяти дни на планете песков.

В прихожей раздались размеренные, неторопливые шаги. Гарин смотрел на Колосова и успел поймать краем глаза подпись под акварелью, но смысл ее еще не дошел до его сознания.

На пороге кабинета появился хозяин.

— «Автопортрет», — машинально прочитал Колосов подпись под акварелью и медленно поднял голову.

— Я вас ждал, — сказал Ларионов.

Оглавление