«Фантастические тетради»

Фантастические тетради (fb2) - Фантастические тетради 5001K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Ванка

Ирина Ванка Фантастические тетради

Космологический роман

«Не знаю, что он здесь написал, но все написанное — чистейшая правда, потому что свидетелей этому нет…» — возможно, только эти слова Лоина Гренса способны по-настоящему оправдать описанные события, которые начинаются в наше время, но не заканчиваются даже в далеком будущем.

Не знаю, что за науки здесь описаны… Они не имеют ничего общего ни эзотерикой, ни с наукой хотя бы потому, что автор не относится к посвященным и не обременяет себя ни единым научным доказательством. Дело отнюдь не в пренебрежении к истине, а в том, что научных исследований в этой области нет. А если есть, то это — лженаука.

Так как повествование базируется исключительно на слепом доверии к непроверенным источникам, то и существовать оно может лишь в фантастическом жанре, провокационном, антинаучном поиске здравого смысла в мире беспросветного хаоса.

Первая тетрадь: ЧЕЛОВЕК С ЧЕРНОЙ ЗВЕЗДОЙ ЗА ПЛЕЧАМИ

(Из мемуаров Феликса Матлина)

(Никаких следов пребывания на Земле человека с таким именем и описанным прошлым не обнаружено после 1989 года).

Глава 1

Тот, кто не оставил в твоей памяти ни облика, ни имени своего, имел достаточно причин, чтоб никогда не вернуться. У Матлина не осталось ничего, кроме невыносимой головной боли, которая парализовала его способности воспринимать окружающий мир. Будто содержимое черепной коробки пыталось пробить себе жерло для извержения серо-белого вещества. Чем больше он старался связать воедино мутные обрывки воспоминаний, тем больнее ощущались толчки раскаленной «магмы», бурлившей в его недрах. Может, оттого ему стало легче, что боль окончательно разъела память, а может оттого, что он потерял способность воспринимать саму боль.

«Я человек или рыба? Или птица? — спрашивал он себя. — Или червяк, нарезанный мелкими ломтиками, и если пошевелиться, они рассыплются, а слепая голова укатится прочь?»

Первые минуты без боли показались ему самым сильным наслаждением, на которое способен человеческий организм. Он ощущал под собой холодную гладкую поверхность; испарину и сердцебиение, сотрясающее тело. Чьи-то осторожные пальцы щупали его запястья, плечи — это казалось ему естественным. Он вышел из тяжелейшей комы, надо позволить врачам сделать все, принять лекарства из этих чудесных рук и спать, спать, спать. Но «пальцы» поползли вверх по бедренной кости и тщательно ощупали кости таза. «Что это, — испугался Матлин, — неужто от меня остался один скелет?» «Пальцы» прошлись по позвонкам, протиснулись между ребер и коснулись бьющегося сердца, от этого оно забилось еще сильнее. Но боли не было, да и вряд ли она могла бы сравниться с той, которую ему уже довелось пережить. Он приоткрыл глаза и обнаружил, что лежит на полу в полумраке пустого зала, ни высоты, ни ширины которого определить было невозможно — его едва прорезавшееся зрение еще не работало на такие расстояния. Но того, кто склонился над ним, он увидел вполне отчетливо: то был самый безумный кошмар, извергнутый из глубины его детских воспоминаний — лысая голова с безобразно серым цветом кожи, в точности такую он видел один раз на похоронах утопленника.

Существо сверкнуло ядовито-желтым взглядом и испустило звук, похожий на глубокий вдох с утробным клокотанием: то ли его тошнило от Матлина, то ли его речевой аппарат находился где-то на уровне желудка. Существо отпустило его внутренности и распрямилось во весь двухметровый рост. Оно было одето в черный тяжелый балахон из пористой ткани. Рука его по локоть была закрыта перчаткой, пальцы которой продолжались едва различимыми для глаз «щупальцами», похожими на сплетение плазматических кровеносных сосудов, медленно уползающих обратно в перчатку. Серое существо поправило полы своего балахона и издало еще один звук, более утробный и продолжительный. Матлин закрыл глаза: на этот раз он очнулся не в самом удачном месте и не в самой подходящей компании. Возможно, он предпочел бы вернуться в свою головную боль, будь у него хоть немного уверенности, что в следующий раз ему повезет больше.

Серый освободил от перчатки кисть руки и постучал Матлина по голове указательным пальцем. Между складкой его рукава и налокотником пробивался сильный фиолетовый луч, который чуть не ослепил Матлина при попытке снова открыть глаза. Серый настоятельно требовал подняться и следовать за ним, но куда и зачем — не объяснял. Даже не пытался объяснить, почему он не хочет оставить в покое несчастное создание, хотя бы дать поспать пару часов на этом холодном полу измученному головной болью, полусонному существу.

В своем местонахождении Матлин сориентировался самостоятельно, но далеко не сразу. Он, вслед за Серым, преодолел добрый километр по темному залу, наблюдая впереди себя яркую полосу, указывающую направление. Он видел дорожку, обозначенную полосой, спину своего поводыря. Больше всего на свете он боялся упасть, и эта мысль отвлекла от лишних вопросов. Движение в неизвестном и неуютном пространстве требовало много сил. Матлин быстро устал и волочился бог знает по какому наитию, с полузакрытыми глазами, перед которыми то и дело всплывало месиво разноцветных пятен. Эти пятна иногда неожиданно отскакивали от пола, и тогда он вынужден был обходить препятствие, ощупывая руками пустое пространство. Серый, заметив такое дело, остановился, помахал перед носом Матлина своим серым пальцем и посветил прямо в глазное яблоко острым фонариком. Матлин, к своему удивлению, не ослеп на один глаз, но впредь шел за своим проводником след в след, сквозь любые пятна, чтоб лишний раз не провоцировать его на изучение человеческого организма.

Отдельные участки пола имели свойство опускаться и подниматься на другие этажи так быстро и безинерционно, что не требовалось даже замедлять шаг. Они миновали толстую галерею, в которой время от времени соблюдалась непривычно мощная гравитация, и каждый раз по-разному, потому что в любой момент можно было сильно ушибиться, упав на стену или, того хуже, на потолок. Следующая галерея представляла собой правильный шестигранник, и по какой из граней идти не имело значения. Матлину показалось, что вся эта конструкция предназначена совсем не для пеших прогулок. Тем не менее, на стыке двух галерей они повстречались с несколькими живыми существами, также не отвечавшими стандарту эстетического восприятия Матлина. Но в контакт не вступили. Матлин лишь заметил краем глаза, что существа вели себя довольно странно, исчезая, как привидения, в сплошной стене. Но Серый не позволил ему разглядеть это действие в деталях, — площадка вытолкнула их внутрь темной трубы, и через секунду интерьер поменялся на еще более фантастический.

Матлин имел некоторое представление о физике, поэтому с трудом поверил глазам: они находились на смотровой площадке в открытом космосе, с которой вверх, вниз и во все остальные стороны не было видно ничего, кроме бесконечной россыпи звезд. Все выглядело так, будто они находились внутри невидимой сферы, плавающей в пустоте. От неожиданности у Матлина закружилась голова, но звезды внезапно исчезли; Серый опустился на пол перед планшетом, разлинованным матовыми лучами и изобразил на нем замысловатый зигзаг. Звезды появились опять, опять исчезли. Пейзаж сменился несколько раз.

— Земля, — сообразил Матлин. — Солнечная система, — Серый подозрительно молчал. — В спирали Галактики она где-то вот здесь вот… — не найдя ничего похожего в окружающем пейзаже, Матлин изобразил руками спиральные завихрения.

Серое существо продолжало молчать, но звезды вокруг них дернулись и совершили перемещения, напоминающее движение рук Матлина. За следующие полминуты сменилось еще несколько картинок, в которых ни Солнечной системы, ни характерных спиральных закруглений различить было невозможно.

Серый оставил планшет и, подойдя к Матлину, произнес несколько отрывистых звуков, от которых у Матлина все закрутилось в голове не хуже, чем галактическая спираль, он даже пошатнулся. Серый дождался, пока Матлин придет в себя, и произнес еще раз те же самые звуки. Головокружение повторилось с легким приступом тошноты и видениями, принявшими формы абстрактных графиков, стрелок, пунктиров. Серый повторил еще раз, но ничего не прояснилось, если не сказать, что запуталось еще больше и оформилось в совершенно неуместные образы: карандаши, линейки, карта, вырванная из учебника астрономии. Контуры этих предметов четко спроецировались на звездную панораму, — чернильница, разлитая на столе, компас в пенале, циркули… «Почему он не хочет отпускать меня? — Подумал Матлин. — Что ему от меня надо?» Образы его навязчивых галлюцинаций расплывались в уродливых очертаниях, Серый без конца повторял один и тот же набор звуков, наблюдая, как мимо него проплывают голограммы из матлинова школьного детства, пока в сознании Матлина не возник совершенно конкретный вопрос: «Каким способом вы строите звездные карты?», после которого видения в момент прекратились.

— Никаким. Не умею. Я не специалист, — ответил он, а для убедительности еще замотал головой и замахал руками.

Серый понял сразу, но большого удовлетворения от ответа не получил. Очевидно, он был более высокого мнения о своем клиенте. Матлину было предложено еще несколько образных головоломок, сопровождаемых хлопками по запястьям. Похоже, Серый, следуя его примеру, тоже перешел на язык жестов. Из этого Матлин с большим усилием извлек еще один вопрос: почему он, не умея разбираться в звездных картах, позволил себе остаться безо всяких опознавательных меток, которые у всех нормальных существ располагаются от локтей до запястья?

Матлин почувствовал себя не то чтобы полным идиотом, а, можно сказать, диким бизоном, вырвавшимся из зоопарка и не имеющим никакого представления о правилах дорожного движения. Неужели «регулировщик» не знает, где находится зоопарк, и зачем ему нужно мучить животное своими никчемными расспросами?

Но Серый замучился не меньше своего подопечного, а когда Матлин изобразил свое видение Галактики графическим способом, водя пальцами по планшету, и указал в нем расположение Солнечной системы в анфас и в профиль, Серый поник окончательно. Матлин и не предполагал, что гуманоид может выглядеть таким расстроенным. Все же они зафиксировали полученное изображение в маленькой рамке, не больше спичечного коробка, и Серый, провалившись в площадку, оставил его одного. Видимо, как показалось Матлину, отправился за консультацией у более грамотных коллег. Однако вернулся ни с чем и с большим усилием сообщил, что ничего подобного нет нигде… Даже представить себе невозможно, как такое можно искать. Если Матлин действительно уверен в существовании спиралевидной галактики, ему следует грамотно строить схему-маршрут из того места, где он находится, или из какого-то другого легко определяемого места.

Матлин немедленно соврал, что прекрасно отдает себе отчет во всем происходящем, очень сожалеет о причиненном беспокойстве и единственное, на что может рассчитывать, это на совет серого гуманоида: как быть? Кого просить о помощи? Может, он знает место, где учат строить звездные карты? Может, он знает того, кто может знать, где находится его Земля? Может быть он, в конце концов, лучше знает, как поступить в этой ситуации? А если вдруг ему выделят транспорт, он с благодарностью покинет эту гостеприимную лечебницу.

Восприняв эту тираду, Серый поглядел на Матлина как на окончательно умалишенного и ничего не ответил.

Глава 2

На вторые сутки полета Матлин завершил обход корабля и обнаружил, что здесь он совершенно один. Другой причиной его беспокойства было полное неведение относительно того, куда и зачем он движется и скоро ли достигнет цели. Следующей причиной, самой, казалось бы, незначительной, было отсутствие на корабле пульта управления. Конечно, будь пульт на месте, Матлин вряд ли бы рискнул им воспользоваться, но отсутствие пульта управления на настоящем космическом летательном аппарате — это уже не лезло ни в какие ворота. Не говоря уж о таких элементарных вещах как иллюминатор. Любоваться окрестностями было возможно из самого «ядра» корабля, где находился затемненный холл с куполообразной панорамой, больше похожий на смотровую площадку. Отсюда Матлин наблюдал свое отплытие в открытый космос.

То, что выпустило его из своих недр, было похоже на ярко-бурую планету, испещренную шахтами, будто норами, вырытыми гигантским животным. Никаких признаков цивилизации на поверхности планеты не наблюдалось; она обволакивалась несколькими слоями густого грязно-оранжевого тумана. Преодолев эти слои, Матлин успел лишь заметить издалека едва различимое, только начавшее прорисовываться, закругление космического тела в месиве желтовато-пенистых протуберанцев и в ослепительно ярких лучах выходящего из-за нее светила. Но, не успел он в очередной раз ослепнуть от непривычного света, как панорама почернела и изобразила обычный пейзаж из дальних скоплений звезд, медленно движущихся навстречу. Это нагнетало неприятное ощущение беспомощности, полной неизвестности и заставляло Матлина сделать хоть что-нибудь, чтобы ощутить в себе присутствие жизни; хотя бы осмотреть корабль.

Меньше всего на свете эта штуковина была похожа на космический корабль. По форме она скорее походила на шар, сплюснутый с полюсов. Абсолютно герметичный, без какого-либо намека на входную дверь или хотя бы на шов от нее. Каким образом Матлин оказался внутри — для него самого осталось загадкой. Под внешней оболочкой корабля находилось залоподобное пространство без единой подпорки: шар, заключенный в шаре радиусом порядка ста метров, с гравитацией, аккуратно направленной к центру шара из любой точки, с уже знакомыми лифтовыми площадками на разметке пола. В таком пространстве можно было бы безопасно учиться водить машину: как ни разгонись — врезаться некуда. Этот идеальный «шаровой автодром» здесь служил банальным коммуникационным коридором, верхней палубой (внешней палубой). Если уметь правильно пользоваться разметкой пола, из него можно было попасть в любой отсек корабля. Матлин от скуки мог бы нарисовать несколько внутренних планов, так… для себя, на память. Но таких элементарных вещей как бумага с карандашом здесь тоже не нашлось. Ему оказались доступны практически все отсеки, за исключением сферы двухметровой толщины, которая опоясывала центральный «смотровой» холл: никаких входов в нее не было, а в холл вела особая площадка, не отмеченная на внешней разметочной панели. Размеры сферического пояса Матлин определил лишь приблизительно, путем математических вычислений, однако далеко не каждая вещь на корабле идеально просчитывалась таким образом.

Между центральным холлом и внешней палубой находилось несколько помещений. В одном из них Матлин обнаружил остатки грунта, похожего на серую глину, в другом несколько приспособлений с длинными шнурами и неприятным кисловатым запахом, назначение которых осталось для него загадкой. В помещении рядом была обнаружена разобранная деталь машины, в которой при большой фантазии можно было узнать фрагмент миниатюрного летательного аппарата. Матлин еще раз не поверил своим глазам: эта штука вместо проводов и микросхем была начинена сплетениями лучей разного цвета, яркости и калибра, которые взаимодействовали, реагировали друг на друга, имели свои траектории и частоту мерцания. Матлин, ради эксперимента, бросил туда кусочек серой глины — лучевая конструкция перестроилась в один миг, а под кусочком глины образовалось фиолетовое свечение. Он даже нагнулся поближе, чтобы внимательней рассмотреть: свечение, набирая яркость, сжималось кольцом под глиняный комок, яростно пульсировало и, в конце концов, пульнуло им под глаз экспериментатору. После чего моментально рассосалось, а фингал под глазом светился еще неделю.

Больше всего, однако, Матлину пришлись по душе бытовые приспособления, особенно так называемая душевая, в которой использовался пар любой температуры: от кипятка до «зимней проруби»; а также кровать, точнее спальник, который принимал форму тела под каждую косточку, под каждую мышцу организма и сам принимал решение о режимах упругости и температуры. Единственное, что могло испортить ему комфорт, полное отсутствие приспособлений для бритья. Борода не соответствовала его имиджу, но дело шло к тому…

Эйфория продолжалась не больше двух дней. Прошла неделя. Оптимизм Матлина стремительно убывал, — никаких изменений на корабле не происходило, ничто не обещало скорого прибытия. Полет был исключительно стабилен, без особого разнообразия панорамы. Однако Матлин лишился сна и покоя. Следующая неделя прошла в состоянии легкого стресса, который сменился в свою очередь приступами истерик и апатии.

Через месяц он понял, что происходит что-то не то… Внутреннее оборудование корабля стало реагировать на вспышки его отчаяния: лифтовые площадки застревали на половине дороги и продолжали движение только после окончания приступа. Освещенные отсеки меняли яркость, внешняя панорама дрожала, а через некоторое время вовсе остановилась, что привело его к окончательному расстройству. Сколько лет он мог проторчать один в открытом космосе? Запасы продовольствия вполне позволяли дожить до глубокой старости. Он уже смотреть не мог на «пищевые брикеты» и давно позабыл, что такое аппетит, наедаясь на целый день одним ломтиком величиной с пятак. Наевшись, он спускался в холл и по несколько часов таращился на панораму в надежде уловить хоть малейшую сдвижку. Корабль будто прирос к пустоте. Матлин вспомнил, как перед началом этого изнурительного полета Серый активно размахивал руками и «бурчал утробой», очевидно, объясняя ему как себя вести на всякий непредвиденный случай. Но Матлин был так счастлив, убраться оттуда, что даже не старался вникнуть в смысл этого бурчания. Для него во сто раз важнее было последнее, с трудом воспринятое им изречение, что внутри корабля опасности не существует, можно все. Остальное воспринималось с непривычки тяжело. Ему так хотелось домой, что жалко было тратить временя на то, чтобы понять, куда его несет, почему он оказался один в этом летающем склепе?

Он еще не один раз обыскивал корабль на предмет связи или чего-нибудь похожего на нее. Даже залез в грузовой отсек, в надежде, что на обломках летательного аппарата сохранился аварийный «SOS», но ничего похожего не нашел, а при попытке сунуть палец в лучевую систему получил такую затрещину, что весь день не вылезал из спальника, делая холодные примочки к распухшей руке. Однако это новое впечатление слегка отвлекло его. Когда боль утихла, он даже уснул и проспал неизвестно сколько. Может быть, сутки, может быть больше, — во времени он ориентировался только по наручным часам. Сон прервался стойким ощущением беспокойства: это было похоже на навязчивую идею, манию преследования, на все что угодно, — будто наружная оболочка корабля охвачена огнем, который вот-вот прорвется внутрь. Что-то изменилось вокруг. Посадка ли это или неожиданные неприятности?

Матлин с замиранием сердца поднялся на внешнюю палубу — с потолка обугленных головешек не летело. Он аккуратно прошелся по отсекам и ступил на площадку в смотровой холл. Там-то его и ожидало зрелище, которое заставило усомниться в реальности происходящего и на всякий случай иметь в виду, что пробуждение от сна возможно в любой момент.

Посреди холла стояли два вполне человекоподобных существа. Один из них, молодой и черноволосый, очень смахивал на латиноамериканца, а другой, скорее всего, приходился ему престарелым родственником.

— Люди! — заорал Матлин и сам чуть было не оглох от крика.

Пришельцы вздрогнули.

— Люди, — повторил он тише, — наконец-то!

Панорама отсутствовала. Холл был ярко освещен сверху вниз всей плоскостью купола. Молодой «латиноамериканец» улыбнулся ему ослепительной белозубой улыбкой и подошел ближе.

— Ну надо же… — пробормотал он, осматривая Матлина снизу доверху, — ты здесь откуда взялся?

«Русский, — подумал Матлин, — либо галлюцинация русскоговорящего гуманоида, что более вероятно». Он сделал попытку взять себя в руки, точнее, устоять на ногах. Этого быть не может, а если все-таки есть, то здесь что-то не так. И здоровый сон, безусловно, лучше, чем нездоровые галлюцинации. Поэтому самое разумное, что он может предпринять в данной ситуации, — это пойти и лечь спать.

Но «латиноамериканец» наступил ногой на край площадки.

— Куда это ты снарядился, если не секрет?

— На Землю, — отрапортовал Матлин, вытянувшись по стойке «смирно», будто на Земле его ожидало дежурство в почетном карауле.

— А откуда, если не секрет? — поинтересовался пришелец.

— Я не понял…

— Как выглядит то, чего ты не понял?

Матлин только успел представить себе картину, которую ему следовало описать, как «латин» уже замахал руками:

— Ладно, ладно, не тряси языком! Откуда же ты можешь тащиться, если не из транспортного парка, лучше расскажи, что там у тебя за «земля»?

— Та же, что и у тебя, я полагаю. Или ты хочешь сказать, что их несколько?

«Латин» сел по-турецки и забарабанил ладонями по полу чечетку. Матлин, за то недолгое время, что он общался с гуманоидами, так и не научился различать, где они придуриваются, а где поступают осмысленно, поэтому не был уверен, что из-под рук «латина» сейчас не выплывет какая-нибудь панель управления. Но ничего не выплыло. Было похоже, что «латин» осуществляет в своей голове сложную мыслительную операцию и активно помогает себе руками. Вскоре он подскочил и втолкнул Матлина в кресло.

— Я знаю, что тебе надо!

Кресло, в котором Матлин провел почти месяц, ни разу не проявившее даже намека на агрессивность, вдруг сцапало его за все суставы и зафиксировало голову. На кисти рук наехали жесткие рукава и будто приварились к коже. С ногами также происходило что-то странное, но Матлин не мог пошевелиться, чтобы посмотреть, целы ли они еще. Голова оказалась «прихвачена» намертво, было ощущение, что по всему телу гуляют электрические заряды.

«Гады, — думал Матлин, — если вы все задались целью со мной покончить, почему не сделать это сразу и сообща?»

Физиономия «латина» выкроила сочувственную гримасу, а кресло слегка развернулось, накренилось вперед и из пола рванулся двухметровый столб белого света.

— Ты представляешь себе, как обращаться с информатекой?

— Я инженер, — выдавил из себя Матлин.

— Смотри, инженер, эта машина, кажется, не против с тобой поработать.

Матлин, наконец, освободил голову и хорошенько потряс ею, чтобы убедиться, что в ней все на месте. Затем освободил конечности, и кресло вернулось в свою прежнюю форму.

— Займись-ка делом, задай ему пару вопросов. Но учти, на его вопросы ты ни в коем случае не должен отвечать, особенно, если он покажет сигнал «навигатор». — «Латин» начертил пальцем в контуре светового столба знак и улыбнулся. — Если, конечно, хочешь долететь живым…

Столб света сжался в куб и приблизился к Матлину на расстояние вытянутой руки — в нем мутно прорисовался монитор компьютера неестественно больших размеров, от которого отделилась клавиатура и зависла над коленями. По мере приближения, контуры этих шизофренических голограмм становились все более четкими, приобретая натуральные размеры; вскоре Матлин усомнился в том, что это всего лишь проекция воображения и ткнул пальцем в клавиатуру. Палец прошел насквозь, но экран зарябило. Из ряби выстроился ряд бессмысленных буквосочетаний четким латинским шрифтом. Он еще раз коснулся клавиатуры. Комбинация букв изменилась, но смысла от этого не прибавилось и впредь, сколько раз он ни пытался повторить этот прием, происходило одно и то же с завидным упрямством, будто здешняя информатека ни на что другое не была способна.

Матлин сосредоточился и попытался применить предметный метод мышления Серого гуманоида. Машина на галлюцинации не поддалась, однако видения начались у самого Матлина: символы, графики, звуки, буквы всех когда-либо знакомых ему алфавитов. Он потерял чувство времени, он не способен был членораздельно произнести элементарной фразы, пот стекал с него ручьями, а тело колотил озноб. Такого сильного интеллектуального напряжения он не мог себе представить, даже когда решал самые трудные головоломки. Но что-то подсказало ему, что от этой «головоломки» зависит нечто большее, чем авторитет у соседа по парте.

Через час, откинувшись в кресле, мокрый и изможденный, Матлин подозвал к себе «латина»:

— Твоя информатека говорит о каком-то языке Ареала, что нет языка общения, но совместимость есть, и она готова работать.

— Оно и так видно, что нет языка, — ухмыльнулся «латин», — но если она готова работать — попробуй, это твой шанс.

— Я не смогу «работать» под таким… напряжением… — выжал он из себя и почувствовал, что теряет сознание.

— Перегрелся, инженер, — это была последняя услышанная им фраза «латина». Очнулся он уже совершенно один, как прежде, посреди открытого космоса и наверняка все происшедшее показалось бы ему странным сном, если бы напротив не остался висеть световой куб с размазанными во все стороны очертаниями компьютерного монитора.

«Вот и все, — подумал про себя Матлин, — кажется, я прилетел… кажется, это конец».

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Шкала Дуйля

Всем желающим изучать основы метакосмологии, рекомендуется иметь представление о шкале Дуйля — это одна из немногих систем, пригодная к усвоению без каких-либо предварительных разъяснений. Шкалу иногда называют «схемой цивилизаций». Прежде всего, «цивилизация» по Дуйлю — это обобщающий термин существования от планетарного состояния до Ареала, без учета различия культур, методов и направлений прогресса, если, разумеется, таковой присутствует.

Шкала мною сильно упрощена и сокращена в объеме, но, представив ее даже в таком виде, я смогу использовать самые элементарно необходимые термины, такие как «Ареал», «фактура», «КМ», «БКМ», «Е-инфополе», «И-инфополе» и т. д. И впредь, если объяснение каких-либо терминов отсутствует в тексте, — оно обязательно встретится в учебнике.

Сам автор шкалы, известный Ареалу под именем Дуйль, посвятил себя изучению прогрессирующих цивилизаций. Судьбу его, без сомнения, можно было бы назвать трагически-противоречивой. В Ареале она ни за что не стала бы чем-то примечательным, если б не один нюанс, касающийся его исчезновения. Но обо всем по порядку.

Длительное время, занимаясь исследованиями в области фактурной инфоэнергетики, Дуйль провел в добровольном заключении в одной из цивилизаций 3-й фактуры. Целью его было накопление авторского материала, касающегося форм «психоэтического восприятия фактуриалами технических информационных парадоксов». Дуйль имел изначальное намерение синтезировать полученный материал, вернуться и продолжить работу в приличных условиях, но поступил, что называется, с точностью до наоборот. За время своего пребывания в цивилизации, скажем, «Х», он составил ознакомительное описание всех известных ему и неизвестных иксовитянам наук Ареала, включая технические описания энергетических конструкций и принципов построения летательных аппаратов; некоторые сведения о навигационных зонах и астрофизических процессах ареала; наиболее характерные гуманитарные тупики, от которых хотел бы предостеречь цивилизацию «Х», а также спрогнозировал направления мутаций на такой срок, когда все его записи должны были от старости естественным образом рассыпаться в порошок и смешаться с грунтом. Вероятно, именно это впоследствии и произошло с оригиналами трактата, который был записан на магнитных платах из весьма недолговечного материала.

Оставив в наследство иксовитянам свой «Информационный трактат», — именно так это было озаглавлено, Дуйль загадочно и бесследно исчез. По какой причине, и каким образом ему удалось это сделать, собственно, и является загадкой. В Ареале не так-то просто бесследно исчезнуть.

В цивилизации «Х» трактат не имел большого числа сторонников и последователей. Возможно, из-за неудачной адаптации на непригодный для этого язык; возможно, из-за сухости и усложненности описаний. Но некоторые прогрессивные ученые-иксовитяне «эпохи Дуйля» слегка переболели его «технической фантасмагорией», став отчасти посмешищем для своих консервативно мыслящих коллег. Следом произошло еще одно необъяснимое событие: после исчезновения Дуйля трактат, со всеми снятыми с него копиями, также внезапно исчез и был забыт на несколько веков.

Цивилизация «Х» со временем вошла в Ареал и успешно существовала, когда древняя копия «Информационного трактата Дуйля» была найдена под обломками одного из архивов на давно уже «мертвой» планете, давшей начало этой цивилизации. Копия находилась на 12-метровой глубине, герметично закрытая в конструкции архива и зажатая в пластах грунта в результате древних тектонических перемещений. Любая экспертиза подтверждала ее историческую подлинность, несмотря на то, что хранение информации в таком виде и такой срок представлялось невероятным. Это событие произвело сильное впечатление на потомков иксовитян. Некоторые патриоты из их числа попытались сочинить легенду о своем гениальном соплеменнике-провидце. В Ареале же, имевшем свое представление о темном прошлом бедняги Дуйля, легенда не прижилась, и патриоты «Х» собственно не настаивали на своей патриотической точке зрения. Легенда осталась легендой и как всякая легенда представляла затруднение для познания истины. Поэтому та же самая шкала Дуйля в разных источниках может именоваться по-разному. Но факт остается фактом: это и по сей день чуть ли не единственная удачная фактурная адаптация подобных схем.

Рис. 1. Шкала Дуйля

Кроме шкалы, никаких сведений из «Информационного трактата» здесь не приводится. Нет необходимости переадаптировать прогностику, рассчитанную на иксовитян, к тому же, Дуйль был одним из ярых сторонников пресловутой «теории Возврата», доказывающей невозможность гибели цивилизации. Подобные теории я считаю антигуманными и ничего общего с ними иметь не хочу.

Надо сказать, что поступок Дуйля в Ареале был воспринят как недоразумение, его исчезновение вызвало куда больший интерес. Отдельные энтузиасты в разное время и с разной степенью прыти пытались разрешить для себя эту загадку. Но все они, так и не обнаружив никаких дуйлевых следов, сходились на одном единственном объяснении: «мадиста». Этот термин, обладающий некоторым магическим оттенком, имеет самый широкий диапазон применения: от страшнейшего проклятья до высшей степени похвалы и от полнейшего идиотизма до непререкаемой гениальности. У Дуйля же этим термином всего лишь обозначены две ступени цивилизации, стоящие выше Ареала (если не сказать намного выше). В принципе, им не стоило бы находиться в данной шкале, но Дуйль не был, да и не мог быть искушенным мадистологом, для которых это явление воплотило в себе все необъяснимости мироздания. Хотя до сих пор точно не известна даже форма существования мадисты. И уж конечно это не цивилизация в дуйлевом понимании этого слова. Есть разные предположения на сей счет, но о них позже.

Шкала Дуйля тем хороша, что изучать ее можно безо всяких инструкций из любой точки. Начнем, пожалуй, от левого нижнего угла:

Фактура (ограничения) «Ф». - имеется в виду ограничение в планетарном смысле, системном, «галактическом», зональных микроструктур ареала, — 1,2,3,4 ступени цивилизации принято считать периодом развития, «молодости и возможностей». В дальнейшем повествовании может встречаться термин «фактурные хвосты»: одна и та же цивилизация может существовать на уровне Ареала и на уровне фактуры одновременно, в этом случае фактурная часть называется «хвостом». Как правило, такие «хвосты» от естественных фактур отличаются очень сильно.

Ареал. «А». - термин употребляется в двух значениях, В ЗАВИСИМОСТИ ОТ НАПИСАНИЯ С МАЛЕНЬКОЙ БУКВЫ ИЛИ С БОЛЬШОЙ!!! (Большая просьба, сразу обратить внимание на эту разницу, чтобы потом не затрудняться в восприятии). Если с большой буквы — имеются в виду 5,6,7 ступени развития. Надо сказать, что границы между 4-й и 5-й ступенями очень размыты и чем выше, тем сложнее отделить одну ступень от другой, чаще всего этого не делают вообще, одного обобщающего термина вполне достаточно. По продолжительности развития и существования Ареал значительно превосходит всю вместе взятую фактуру. Более того, никто пока четко не определил верхний предел продолжительности существования А., поэтому некоторые исследователи считают достижение 5-й ступени концом цивилизации, и в каком-то смысле они правы. А. - не есть нечто подобное государству, это всего лишь возможность выхода в ИИП (искусственное информационное поле), которое дает колоссальные возможности и убедительное представление о так называемой картине мира, только и всего. Другой вопрос, какие именно возможности дает И-инфополе… По крайней мере, существование в А. это не то же самое, что сосуществование, и к тесному общению никого не обязывает. Это исключительно привилегии фактур. Именно это обстоятельство, да еще так называемое «слепое» развитие дает фактуре возможность нажить свои неповторимые особенности. Сразу объяснюсь насчет «критических барьеров»: Дуйль употребляет термин «возврат». «Возврат» — это не обязательно ядерная война, экологическая катастрофа или еще какое-нибудь пагубное для цивилизации событие. Критический период развития — это, как правило, всего лишь возможность изменить направление этого развития, сверх восприимчивость цивилизации к любому неожиданному влиянию, — ни о каких катастрофах тут речи не идет. Но и возможности различного рода катастроф тоже исключать нельзя.

Мадиста — все, что Дуйль здесь измыслил на предмет мадисты, руководствуясь исключительно собственной фантазией, можно воспринимать только с юмором, можно вообще не воспринимать, но желательно на всякий случай иметь в виду.

Ареал. «а». - с маленькой буквы термин употребляется в пространственно-физическом смысле. Это что-то сродни нашему представлению о Вселенной, разве что не требует столь глобального размаха воображения. Это область компактного скопления однородного астрофизического вещества. Однако определение размеров ареала — это уже из области сверхбольших величин, аналоги которых в современной земной математике лично мне искать бесполезно. Проще воспользоваться пропорцией: ареал «а» во столько раз больше находящейся в нем планеты «в», во сколько раз планета «в» больше электрона вещества, из которого она состоит (грубо, конечно, но как быть?). Границы ареала определяются отсутствием за его пределами аналогичного вещества на расстоянии не менее «с». При том, что величина «с» соотносится с размером ареала «а» примерно так же, как расстояние от планеты «в» до ближайшей планеты соотносится с размером самой планеты «в».

Эта кажущаяся простота на самом деле не есть прямой аналог сходства в строении Солнечной системы и атома вещества. Речь идет только об относительности величин. Само же явление можно понять с помощью отдельной науки об «Уровнях» и геометрии астрофизического пространства.

Проблема освоения ареала определяется таким явлением, как коммуникация: КМ и БКМ-транспортное обеспечение, о котором речь пойдет ниже. Но уже сейчас можно сказать, что в нашем ареале процент освоенных зон столь незначительный, что стыдно сказать. Что-то около миллионной доли процента разрозненных очагов цивилизаций, связанных между собой транспортной сеткой, Искусственным Информационным Полем (ИИП), Естественным Информационным Полем (ЕИП), да и все. МИП — Мерцающие Информационные Поля, которые Дуйль указал в таблице, относятся к так называемым «перпендикулярным измерениям» и не входят в число элементарно необходимых понятий.

Все прочие элементы шкалы должны быть в основном интуитивно ясны. Специфические термины обязательно разъяснятся по ходу повествования.

Глава 3

Абсолютно голое и относительно живое существо с головой, сплошь заросшей густой шерстью, лежало, скорчившись, на дне поломанной камеры для транспортировки растений и пронзительно икало. По этому иканию, собственно, Ксарес и отыскал его среди прочего хлама.

Существо, сей же час, было отправлено в биолабораторию, где оно продолжило икать в обществе биоников, не верящим ни глазам своим, ни приборам.

— Ты подумай, чистый натурал…

Ксарес подозрительно пощупал кожу пациента.

— Натуральнее не бывает, — уверял его лаборант. — Что попало не станет икать так долго. Все, что нужно этому бедняге — много жидкости, которая его не отравит и — полный порядок.

— Невероятно, — недоумевал Ксарес, — как он мог оказаться в контейнере на пустом корабле?

— Невероятное — это уже по твоей части. Могу лишь сказать, что он объелся растительным порошком — ему явно не хватало витаминов.

— Но зачем он вывалился в грузовой контейнер?

Лаборант озадаченно поглядел на существо, затем на пеструю таблицу биологических характеристик существа, затем на Ксареса…

— Все нормально, Ксар, если б я не знал режимов выхода из корабля, я бы тоже начал с контейнера.

— Хорошо, но каким образом ему удалось вскрыть грузовые отсеки? Если это существо не знает таких элементарных вещей…

— Если ты думаешь, что знаешь о них все, забирай его себе, — решил лаборант. — Скоро он придет в чувство и расскажет много интересного.

В надежде, что так оно и будет, но с некоторым скептицизмом в душе, Ксарес, отложив все дела, принялся оборудовать «среду обитания» для своего нового подопечного. Прежде всего, было создано герметичное кубическое помещение в сорок метров по диагонали, — именно такие комнаты, по его мнению, должны были строить себе похожие существа. Он рассчитал давление, гравитацию, атмосферный режим, поставил каркас лежбища, собранного наспех из недолговечных конструкций и накрошил в него мягкие комки коконов насекомых, чтоб уютней лежалось. Рядом разместил широкую емкость с жидкостью для питья, чтоб поменьше икалось, и остался доволен своей работой. Но клиент не оценил его понятия о комфорте, очевидно, длительное одиночество дало о себе знать. Он потребовал ежедневный час парового душа, походный спальник, пульт входа в маршрутную информатеку по всей зоне, а все остальное барахло из комнаты убрать, чтоб не пересекалось с панорамой. Из дополнительной роскоши неплохо было бы в этом склепе прорубить широкое окно в зеленый парк, что-нибудь похожее на солнце и, наконец, дверь… дверь… дверь!!! Пусть бутафорская. Наплевать, что здесь ими никто не пользуется, главное, чтобы была.

Пришелец охотно пошел на контакт, велел себя побрить и очень подробно объяснял, что далее любоваться его наготой, ему обязательно нужна одежда, и не какая-нибудь, а приемлемая по его понятиям, иначе никакого конструктивного диалога не будет. На вопрос, откуда он так хорошо владеет языком Ареала, ответ был более чем исчерпывающий «У меня было достаточно времени, чтобы им овладеть».

Ксарес удивился, но расспрашивать не стал, а спокойно наблюдал из своей лаборатории, как пациент с самозабвенным усердием перебирает схемы навигационных маршрутов, в надежде, что когда-нибудь ему самому надоест эта бессмысленная затея. Ксарес был на редкость спокойным существом, к тому же, наблюдать фактуриалов было его профессиональным призванием, которому он отдавался с таким удовольствием, что сам становился похож на подопечных. В цивилизованном Ареале его частенько принимали за чудака. Но такова была судьба всех заядлых фактурологов. Ксар имел несколько собственных лабораторий в одном из ЦИФов (центр исследования фактур), находящихся, как и положено ЦИФам, на самой дальней границе одной из навигационных зон. Все его хозяйство умещалось на трех планетах в одной системе из 18 планет и имело близкое соседство с открытой бездной «дикого» космоса, которая служила ему исследовательским угодьем. Все живое, что выносилось оттуда случайными экспедициями, а также все, что было слепо, беспомощно, но хоть немного шевелилось, он тащил к себе и подвергал детальному анализу. Надо сказать, что везло ему не часто и в большинстве случаев приходилось довольствоваться биологическими копиями фактуриалов, но если уж везло, так везло.

Существо ему попалось на редкость настырное. Из всей своей практики, Ксар не мог вспомнить другого такого бешеного стремления отыскать родину. До такой степени искреннего, что он стал всерьез опасаться за психику этого патриота и, поступившись своим принципом терпеливого ожидания, первым сделал шаг навстречу. И не какой-нибудь шаг, а непосредственно через дверь квадратной комнаты:

— Есть ли у тебя в запасе пара миллионов лет, чтобы пройти этот участок хотя бы до середины. И почему ты уверен, что Земля должна быть именно здесь?

— Где-то она должна быть?

— Систематизируй все основные характеристики.

— Пробовал. Земля, Солнечная система — девять планет, Наша галактика, тьфу, ты! — Матлин схватился за голову. — Наша… Ваша… Неизвестно чья!

— Понятное дело… Ну-ка, встань в панораму, — Ксарес занял место у пульта, и луч аккуратно обвел Матлина разноцветными контурами, начиная от внутренних органов, скелета и, кончая тем, что называется «внешний вид», — выходи.

Голографическая копия, раскрашенная изнутри в самые экзотические оттенки, извергнув из себя оригинал, осталась неподвижно стоять на месте. Компьютер составил для себя несколько таблиц, касающихся ее фактурных достопримечательностей, и вопросительно замер.

— Примерно такие твари… — подтвердил Матлин, — обитают по всей Земле. Ищи.

— Такие «твари» могут обитать где угодно, — ответила машина, — микроэнергетическая память блокирована. Обновление организма прошло полтора цикла — оснований для молекулярного поиска нет.

— Ты в Ареале примерно год, — объяснил Ксарес. — Странно. Я думал, значительно больше. Твой язык дает мне основание предполагать, что, по меньшей мере, лет десять, либо…

— Либо?.. — переспросил Матлин.

— Либо я не знаю, кто ты такой… И зачем ты выдумал себе фактурную планету, где никто не знает своих навигационных координат.

— Я и сам не знаю, кто я такой, — Матлин тяжело вздохнул и опустился на пол. — Ни черта не помню. Поверишь, ни черта!

— Родной язык был?

Матлин произнес несколько фраз по-русски и компьютер тут же разложил их в звуковой ряд. Затем несколько раз повторил, будто сыграл по нотам и попросил еще. Четверти часа осмысленной болтовни ему вполне хватило, чтоб вынести заключение:

— Да, это похоже на фактурный язык…

— Неужели! — возмутился Матлин.

— …Язык достаточно образный, — объяснила машина, — чтоб быть использованным в фактуре первой-третьей ступеней. Может иметь несколько информационных вариантов с 48 символами и использоваться в таких-то волновых диапазонах и в таких-то…

— Короче! — не выдержал Матлин.

— Она не может найти твою родину даже по языку, — вмешался Ксарес, — 48 символов — очень мало. Максимум конец второй ступени фактуры. Это невероятно.

Матлин попытался произнести несколько фраз по-английски, но машина попросила его не утруждаться — языки идентичны и, вероятнее всего, принадлежат одной и той же цивилизации, в крайнем случае, цивилизациям близкородственным. Ничего похожего в каталоге ЦИФа все равно нет.

— Как это нет? — не понимал Матлин. — Как это нет? Может, Земля не внесена ни в какие каталоги? Может, здесь нет каталогов, в которые она внесена?

— Не может быть, — спокойно ответил Ксарес, — скорее всего, ты упускаешь какую-то очень важную деталь. Но я все больше склоняюсь к тому, что дело в тебе, а не в планете. Надо серьезно изучать твою психику, а не маршрутные схемы.

— Ты считаешь, что я ненормальный? Что я все сочинил? Что я…

— Матлин, планеты, которую ты ищешь, не существует.

— Может быть, проверить другие зоны?

— В отличие от твоих бессмысленных усилий, машина уже сделала все, что могла. В ареале нет ничего похожего.

— Но здесь что-то не так!!!

— Здесь что-то не так, — согласился Ксар.

— Так что?

— Если мы можем что-то сделать, то только вместе и только при одном условии, — ты должен мне доверять. Собственно, другого выхода у тебя нет.

— Другого выхода у меня нет, — согласился Матлин.

Глава 4

После завершения психиатрических экспериментов с последующей за ними реабилитацией, Ксарес оставил Матлина в покое. Тем более что его усилия не принесли существенных результатов. Провал памяти и без того сомнений не вызывал, а если к тому еще прилагались психические расстройства, то только по причине длительного пребывания в закрытом пространстве безо всякой предварительной подготовки и безо всякого понимания причин и сути происходящего.

У пациента восстановился здоровый сон и он вместо того, чтобы гонять информатеку, крепко спал, зашившись в свой спальник, по двенадцать часов в сутки. Но каждое пробуждение погружало в депрессию:

— Мне опять приснилась Земля, — жаловался он, — если б ты мог посмотреть эти сны!

— Во сне ты думаешь по-русски, — возражал Ксар, — это искажает образные проекции. Вообще-то не надейся, что это может быть решением проблемы, даже если сменишь язык.

Матлин продолжал спать, а в свободное ото сна время, одолевать своего попечителя всякого рода «инженерными» подходами к неразрешимой проблеме. Вплоть до того, что собрался писать специальную «поисковую» программу для компьютера, работающего в аналоге знакомой ему IBM-ки, а уж потом адаптировать ее к тому, что есть. Программа замышлялась не больше не меньше как на всю поисковую информационную сеть Ареала, и Ксарес был вынужден выпустить на пульт его информатеки несколько учебных программ. Во-первых, чтобы пациенту стала очевидна глубина собственных заблуждений, во-вторых, чтобы оградить себя от его назойливых расспросов, и, в-третьих, он уже серьезно задумывался о том, чтобы прекратить бессмысленный поиск, и в меру возможностей позаботиться о будущем этого существа непонятного происхождения. К тому же, его патологическая страсть к потрошению инфосетей без всякой на то необходимости должна была свидетельствовать о природной склонности к самообразованию.

Из всех подходящих учебных программ Ксарес отобрал в первую очередь «технику безопасности», пользование всеми разновидностями информатек, краткий экскурс в астрофизику, основы естественных наук и навигации. Матлин попробовал всего понемногу, и дело пошло. Единственной наукой, перед которой он серьезно комплексовал, стала практическая навигация.

— Это все что угодно, только не инженерная наука, — возмущался он. — Либо все мое физико-математическое восприятие мира летит к черту, либо здесь нужна совершенно иная теория. Что за «искажения пространства»? Почему навигатор принимает решения в 3/4 секунды, а если в 3/5 — происходит градусная корректировка «рабочей скорости»? Зачем так делать? Почему я могу менять курс не раньше, чем через пять шагов КМ-транзита? Почему я не могу просто лететь без всяких транзитов? Что у вас за дурацкий тренажер, который только и делает, что меняет программу?

Попытки Ксареса приобщить своего подопечного к фундаментальным теоретическим основам навигации ни к чему не привели: теорию Матлин воспринимал отдельно, как увлекательный аттракцион, практику… вообще не воспринимал. Связующее звено у него категорически не работало. Это обстоятельство удручало и, так как длительное, беспомощное пребывание в космосе в его жизни уже имело место, вся жажда познания по уши и без остатка увязала в практической навигации. Со временем это больше напоминало идею фикс, манию с перепадами на нервный тик или интеллектуальное самобичевание. Пока Ксарес не решился на самый отчаянный шаг, в котором позже неоднократно раскаивался. Но дело было сделано и, персонально для Матлина, был разыскан преподаватель навигации, которому, как предполагалось, был доступен любой уровень тупости ученика, поскольку сам он был чистейшим фактуриалом где-то начала 4-й ступени, и с фактурным менталитетом дел имел предостаточно. Если не сказать больше, — именно в фактуре его и нашли.

В цивилизованном Ареале это существо прославилось своими уникальными навигационно-инженерными способностями. В частности, тем, что как-то раз чуть ли не голыми руками снял и разобрал диспетчерскую плату с панели управления космического корабля Ареала, которая, в принципе, не снималась и уж тем более не подлежала разборке. Правда, собрать ее в рабочее состояние он не смог, даже не попытался, — перед ним стояла совершенно иная задача — спереть ее незаметно и по частям. Плату, конечно, отобрали, но кое-какие ее детали не найдены до сих пор.

На своей родине он создал несколько модификаций кораблей, превосходящих по дальности и скорости перемещения все допустимые нормы для фактурной навигации и заставил Ареал серьезно обратить на себя внимание. Во время одной из своих дальних вылазок он был пойман, подвергнут анализу и на некоторое время упущен из вида — именно этого времени ему хватило, чтобы выпотрошить плату на пульте управления поймавшего его корабля с целью понять, как эта штука сработала. Очевидцы были настолько ошарашены, что тут же предложили ему, шутки ради, пройти тесты в навигаторскую школу Ареала. К их еще большему удивлению, он успешно прошел все тесты и был принят. Более того, успешно окончил три курса, (всего их 8-10, в зависимости от специализаций). За это время он успел много чему обучиться, но вместо четвертого курса был выслан из Ареала обратно в родную фактуру. За какие такие подвиги — история умалчивает, но это был исключительно редкий случай получения фактуриалом настоящего навигаторского образования, что равносильно свидетельству об окончании начальной школы, выданному обезьяне. Ареалу он был известен под именем Суф.

Суф оказался низкорослым гуманоидом — не выше 190 сантиметров, абсолютно лысый, смуглый, с большими синими никогда не моргающими глазами, без бровей и ресниц. Нос его был необычно узким и заканчивался вместо ноздрей двумя симметричными перепонками, способными комбинировать звуки не хуже голосовых связок, а ушные раковины, раза в три больше человеческих, не выступали за пределы черепа. Зато рот казался вполне нормальным. И руки выглядели нормально, только с тонкими длинными пальцами без ногтей, но Матлин уже ко всему притерпелся и был согласен на любую каракатицу, лишь бы учила летать. Поэтому, приглядевшись к внешности Суфа, нашел его вполне симпатичным.

Это создание явилось в ЦИФ на своем новом концептуальном сверхдальнобойном супергибриде, который не парковал ни один шахтоприемник ЦИФовского технопарка. Даже не подпускал к себе близко по причине нестандартного излучения, которым смердел гибрид, напичканный бог весть какой техникой. К великому недовольству навигатора, никакие хитрости и уловки на приемник не действовали. И, пока Суф сражался с защитным полем, Матлин, с некоторой долей сопереживания следил за этой баталией на своей панораме. В конце концов, чтоб не разогревать страсти, оператор парка извлек рассерженного Суфа из корабля, а сам корабль «умножил на ноль», иными словами, аннигилировал. От этого Суф окончательно пришел в ярость, но даже его окончательная ярость троекратно увеличилась, когда он узнал, для чего его вытащили из фактуры. «Учить навигации аборигена… Только потому, что он неизвестно откуда взялся и не может быть отправлен назад!!! А меня, такого, всего из себя из себя навигатора, отсекли от Ареала как последнюю чуму! Это чересчур!»

Но, видимо, Ксарес не первый раз имел дело с фактурными специалистами и знал, как с ними надо обращаться. Сторговались они на скоростном навигаторском болфе взамен почившему супергибриду, а за моральные издержки — неограниченный доступ в Ареал, что фактически означало прямое подключение к И-инфоплю Ареала. После такой щедрой компенсации, Суф значительно смягчился, а, выбрав себе скоростной болф по высшему классу, растаял от одного предвкушения предстоящих на нем полетов, всем все простил и готов был немедленно обучить любое говорящее полено, даже самую безмозглую амебу. Именно в этом настроении он был допущен к Матлину. Но, первым делом, вместо приветствия, Суф запустил свою «щупальцу» в отросшую шевелюру ученика и слегка приподнял его:

— С этими зарослями ты собираешься пилотировать?

Матлин совладал с собой, но впервые почувствовал на собственной шкуре, чем отличается дикарь от цивилизованного существа.

Однако Ксарес был глубоко убежден, что фактуриалы между собой всегда разберутся и в их междоусобные недоразумения вмешиваться не стоит. Так и случилось. Очень скоро они поладили и, не загружая себя обилием фундаментальных теорий, стали предпринимать вылазки в парк для практических занятий.

Глава 5

Технопарк ЦИФа располагался на спутнике крайней планеты в той же системе и частенько пустовал. Это было удобно, но Суфа каждый раз тянуло к воспоминаниям «школьных лет», в тестовый парк начального курса, который больше смахивал на музей или парк аттракционов. Одним словом, представлял собой гигантскую свалку истории флота Ареала, собранную патриотами навигаторской школы.

Матлин не сразу понял, как именно они преодолели расстояние до парка, не выходя в космос и как именно они оказались в совершенно другой зоне, не выходя из парка.

— Запомни, — начал свой первый урок Суф, — весь флот Ареала делится на три части: КМы, БКМы и весь остальной хлам, именно его мы будем изучать, а пользоваться будем КМами там, где они есть. А там, где их нет, — тебе делать нечего.

Суфов «хлам», составлявший смысл его существования, классифицировался по следующему принципу: локальный транспортный парк, используемый в пределах зоны для всяких узких специализаций — каста неприкасаемых, ни один уважающий себя навигатор до этого барахла не снизойдет. Далее следует исследовательский скоростной флот без ограничения дальности, который делится на «болфы» и «не болфы», что несколько хуже, но, с другой стороны, дает больше простора инженерной фантазии. А уж затем только базы, платформы, транспортеры: навигационные, коммуникационные, астрофизические и прочие, а также суперболфы универсальные и пилотируемые, на которые невозможно даже посмотреть снаружи — они все равно невидимы. На таких болфах могут находиться лишь навигаторы с десятым уровнем допуска, пассажиров на них не бывает. Все это хозяйство используется в основном в диких районах ареала и вблизи фактур.

Изучая схемы конструкций, Матлин решил для себя загадку той самой сферы двухметровой толщины, опоясывавшей центральный холл его корабля. Это оказался всего лишь блок крепления отсеков. Внутренний «шарик» мог бы продолжить полет совершенно самостоятельно, отстегнув отсековую оболочку, на которую, кстати, благодаря такому же приспособлению, можно было бы накрутить сверху еще с десяток сфер-этажей. Пульт управления на корабле такого класса располагался в отсеке-дублере, о существовании которого Матлин и не подозревал. Пульт извлекался наружу элементарным поворотом площадки пола, делящего внутренний шарик на две половины. Градус поворота площадки означал возможности управления — степень самоконтроля корабля и его доверия пилоту. Само собой, что в бытность Матлина на корабле, площадка не сдвинулась ни на градус.

Болфы и «не болфы» принципиально отличались друг от друга лишь своими методами работы — конструкторским решением. Болфы были новым универсальным поколением летательных аппаратов, в основу которых были заложены принципы движения в системе БКМов. Суть этих принципов разъяснять аборигену Матлину все равно не имело смысла. Его аборигенова задача заключалась в том, чтобы уметь программировать простейший полет, правильно обращаться с бортовым компьютером и не слишком шарахаться от навигационных карт, если с таковыми придется иметь дело, — хотя бы уметь сориентироваться в своем местонахождении.

Суф искренне не понимал, как могло получиться, что в ЦИФе не смогли вычислить исторических координат живого натурала. «Здесь что-то не так, — утверждал он, — такого быть не может. Голову морочат». И обещал помочь при удобном случае выяснить, что у них на уме.

За неделю работы в парках они просмотрели несколько сот наиболее часто используемых кораблей во всех возможных ракурсах. Суф долго и с удовольствием рассказывал о своих изобретениях, которые, в конце концов, не выдержали конкуренции даже с самыми древними моделями флота Ареала; о принципах энергетики сверхслабых полей, которые открыли новые подходы к энергетике и использованию сверхскоростей, еще когда-то… давным-давно. Но Матлин мало что понимал и с трепетом ждал начала практического курса пилотажа, когда Суф выведет его в открытый космос и поставит «за штурвал». Но Суф, вместо этого, переключился на программирование полета, навигационные маршруты и зоны, в которых можно лететь и в которых нельзя лететь, потому что, не умея, можно долететь до неприятностей. Физическая структура ареала находится в движении и местами ведет себя коварно — залетев в такую зону, можно никогда из нее не выбраться. Но у всякой подлости существует обратная, полезная сторона: есть зоны, которые существенно упрощают и ускоряют полет. Поэтому зона в навигации — дело номер один, и, если не имеешь в этом деле чутья или опыта, будь любезен, подключись к «навигатору» и к управлению не прикасайся. «Навигатор» тебя худо-бедно, да вывезет. Поэтому действовать следует так: вызываешь «навигатор» (это общая программа, действует в любой точке ареала, за исключением некоторых специфических зон) и сообщаешь, куда тебе надо; ждешь, пока он загрузит программу, просматриваешь на панораме процесс загрузки и, если у «навигатора» возникнут уточняющие вопросы, отвечаешь на них. Когда все готово — запускаешь работу программы и свободен.

— А дальше?

— Что «дальше»? Отдыхаешь, можешь лечь поспать, когда корабль запаркуется — тебя разбудят. Или тебе рассказать, как пользоваться «выходом», чтоб ты опять не лез через грузовой отсек?

— Так в чем заключается моя роль?

— В том, чтобы прилететь туда, куда надо. В чем же еще?

— А лететь? Просто лететь…

— Ты же не астероид, чтоб просто лететь!

— Но вдруг мне понадобится изменить маршрут?

— А для чего, по-твоему, существует «навигатор», если не для таких «чайников», как ты.

— Но может что-то случиться…

— Ничего с тобой не случиться, если не будешь совать пальцы в лучевые микросхемы. Тоже мне, инженер… Ты что, может, «порулить» хочешь?

— Обязательно.

— В павильоне своем рули. Здесь у тебя ничего не получится — флот Ареала не пилотируемый, а программируемый. То, что пилотировалось, давно лежит на свалке. Корабль летит быстрее, чем ты видишь.

— Зачем тогда панорама?

— Никакой панорамы в полете нет и быть не может — это дискретное перемещение на сверхскоростях, а болфы вообще идут в КМ-режиме, какие могут быть проплывающие мимо звезды? О чем ты? Настоящая панорама возможна только при сложных маневрах на старте и торможении.

— Но я же… То есть ты хочешь сказать, что если панорама остановилась, корабль все равно идет по маршруту.

— Это «кино» может остановиться даже от твоих психов. Все, что способен был сделать бортовой компьютер, — вызвать аварийный патруль, который «перемотает кино» на начало. Тебе повезло, что они сообразили отправить тебя в ЦИФ… до сих пор бы летал. Наверное, судьба твоя такая, летать без толку, не помня откуда, не зная куда.

Кроме воспитательно-лирических отступлений, Суф рассказывал массу интересных вещей, касающихся его деятельности и услышанных им от коллег. Матлина перестало раздражать непонимание многих нюансов их (гуманоидных) взаимоотношений. Он даже не стеснялся вставлять не к месту свои глупые вопросы. Единственное, что бесконечно его удивляло, — то, что Суф, безмерно болтливый даже для среднестатистического фактуриала; умница Суф, никогда ни словом не обмолвился о своем навигаторском прошлом в школе, в которую способен был поступить далеко не каждый уроженец Ареала. Несмотря на то, что в этой школе прошел немалый срок его жизни — три курса составляли около 25 земных лет. Зато он без умолку хвастался своими конструкторскими лабораториями и, конечно, моделями. Одна из них, наиболее концептуальная, была обнаружена в последнем сводном каталоге навигации в разделе «Как не надо проектировать летательные аппараты и почему» — этим фактом он гордился особенно: привлечь к себе внимание навигаторского каталога было самой заветной мечтой любого конструктора.

Но настал день торжества и для Матлина. День, когда он впервые должен был ощутить радость полета, несмотря на все его внешние условности, и выполнить первое самостоятельное перемещение из парка школьных аттракционов на техническую платформу, которая по «навигатору» принимала всех проходимцев, не имеющих четкой полетной задачи. Собственно, если б они не прошлись по этой платформе собственными ногами, Матлин ни за что бы не поверил, что был нормальный перелет, а не тренажер. Суф не пожелал разделить праздника первого полета ученика. К тому времени ученик успел ему надоесть «хуже липкого скафандра». Его гораздо больше занимала беседа с оператором платформы, с которым он куда-то пропал на целые сутки. А что такое «липкий скафандр», Матлину довелось узнать намного позже.

Но прежде он тщетно прождал Суфова возвращения и набегал по заковыристым туннелям платформы больше, чем налетал, пока, в конце концов, не заблудился. Выбраться ему удалось лишь благодаря самостоятельно освоенной разметке и еще, может быть, благодаря самостоятельному осознанию того, что если он не выберется сам, его здесь никто искать не будет. Вернувшись на корабль, он первым делом закрепил у себя на манжете пульт одношагового дополнительного КМа с исходной точкой на корабле, чтобы не стать заблудившимся посмешищем, и вновь устремился на поиски.

Суф как в воду канул, и Матлину ничего не оставалось, как стартовать в парк самостоятельно. Возможно, второй полет удался бы ему лучше первого, если б не случилась та самая непредвиденная ситуация, о которой он неоднократно намекал своему учителю. Все произошло от того, что Матлин, загрузив программу, не поспешил убраться подальше от пульта, как учил Суф, а напротив, устроился поудобнее и вывел на панораму все параметры его работы. Тут-то ему и стало слегка не по себе: машина четко показала приближение второго космического корабля на скорости, будто он шел на таран. Матлин, наслушавшись рассказов Суфа, сразу включил аварийную блокировку коммуникаций и, не сбивая «навигатора», запустил корабль в режим КМ-транзита. Но блокировка сработала, а КМ-режим не пошел. Пытаясь разобраться почему, Матлин сбил-таки «навигатор» и только после этого до него дошло, что через аварийную блокировку коммуникаций, исключающую проникновение в корабль извне, никакая перезагрузка невозможна. Можно лишь быстро и правильно создать внутреннюю программу, которая собьет с толку преследователя. Ничего другого ему не оставалось. Суф говорил о каком-то режиме «экстремального навигатора», позволяющего любую задачу переложить на внутренний компьютер, в нем должно было находиться особое изобретение Суфа — «автопилот преследуемого», которое он сам считал детской игрушкой, но игрушки Суфа в такой ситуации были надежней матлиновой головы, и он решился.

«Автопилот» одним шагом БКМа выбил корабль с траектории, и преследователь исчез не только с панорамы, но и со всех приборов. Несколько секунд полета шли вслепую на малых скоростях, настолько малых, что включилась естественная панорама и показала Матлину, как от преследующего корабля осталась тонкая полоска света, исчезающая в глубинах дальнего космоса, дальше самых дальних видимых ему звезд. «Не успел затормозить,» — объяснил ему «автопилот» и зафиксировал максимальную дистанцию удаления, которая, по замыслу программы, с этого момента должна была стремительно прогрессировать от любого маневра преследователя. И Матлин со вздохом облегчения повалился в кресло.

Не прошло десяти секунд, как пульт снова вошел в аварийный режим. Глазам Матлина явилось зрелище еще более ужасное: с компьютера одна за другой стали слетать программы, которых он так или иначе касался, и «автопилот преследователя» оказался в этом черном списке под номером один. Суть происходящего стала ясна лишь после того, как на вычищенной рабочей панораме, лоб в лоб, во всей своей красе возник преследователь, и машина Матлина позорно капитулировала, сообщив своему пассажиру, что дальнейшее сопротивление бессмысленно — чужаку удалось нарушить блокировку коммуникаций; подробный анализ ситуации содержится там-то…

— Да иди ты со своим анализом… — огрызнулся Матлин. С перепугу у него пересохло в горле. Пульт уже не реагировал на отчаянные попытки спасти положение, а был целиком занят захватчиком, который, приблизившись на шаг БКМ-приемника, тут же отчалил восвояси. Из внешнего коридора в пульт управления, сметая на своем пути оставшиеся коммуникационные блокировки, рвался Суф, до неузнаваемости рассерженный на всю гиблую, неизвестную науке породу «летучих головастиков», у которых «сперва прорезаются крылья, а затем уже глаза, хвосты, мозги и прочие обременительные детали». О существовании таких биологических парадоксов Матлин не знал, возможно, узнав, не поверил бы, если бы Суф не утверждал, что с одним таким экземпляром знаком лично. Более того, еще пару секунд назад готов был втереть его в гравитационную площадку, но, увидев состояние «головастика» и трезво оценив ситуацию, смягчился:

— Ладно, буду учить тебя управлению. Что поделаешь… С чего-то надо начинать.

По прибытии в парк они в первую очередь проанализировали ситуацию:

— Первая большая глупость, которую ты сделал, — поучал его Суф, — это аварийная блокировка. Надо ж было додуматься! Она рассчитана на самый крайний случай. Ты мог отключить входные мосты, но связь с кораблем должна быть всегда. Еще раз врубишь аварийный блок — считай, что похоронил себя заживо.

— Откуда мне было знать, что это ты?

— Кому ж ты, кроме меня, мог понадобиться? А даже если не я, тем более надо было связаться и выяснить, в чем дело. Никто не полезет к тебе в корабль, если есть связь.

— Почему ты не связался со мной с платформы?

— Откуда я знал, что ты расселся на пульте? Чему я учил? Не умеешь сматываться — не берись. Из миллиона вариантов ты выбрал самый гнилой. Во-первых, для кого существует «ноль-фаза»? Именно для таких тугодумов, как ты. Она держит корабль вне пространства целую минуту, — за это время машина сто раз прокрутит варианты и сама выберет решение. Вот и все!

— А во-вторых?..

— Во-вторых… — задумался Суф, — от меня бы ты все равно не ушел. Не забывай, что я загружал программы. Какой позор! На скоростном болфе не уйти от антикварного драндулета! Это ж кому рассказать? Даже не знаю, как тебя учить? Чему тебя учить?

— Как следует! — прорычал Матлин и очень сердито нахмурился, демонстрируя этим серьезность намерений, — и с самого начала.

Для вышеупомянутого начала, Суф изыскал очень древнее «летательное чудовище», управляемое во всех режимах с гибкой конструкции пульта: под любой рост, длину конечностей, толщину и количество пальцев пилота. Он усадил своего ученика в пилотское кресло, крутящееся в круглом коконе панорамы с управлением на подножках и подлокотниках под каждую пятерню. Ввел в контур панорамы управления дублер, по которому тут же принялся лихо молотить своими тонкими пальцами с такой скоростью, что у Матлина зарябило в глазах. При этом он еще и болтал без умолку: вертикальная ось, горизонтальная ось, направляющая ось, выравнивать корпус только по направляющей оси, 15 градусов лево-право-низ-верх, даешь пару градусов крена вперед — так он легче стартует; здесь у тебя таблица распределения габаритов корпуса, вот так выводишь схему габаритовращения, а эта таблица появляется на три секунды — надо успеть задать оптимальное положение корабля, иначе корабль на скорости поведет… это схема включения внутреннего оборудования — задаешь скорости прохождения команд…

— А как насчет того, чтобы снизить скорость объяснения нового материала? — не выдержал Матлин.

Суф опешил.

— Я тебе это десять лет объяснять должен? Напрягись, будь любезен, и не старайся казаться тупее, чем ты есть, — тупее уже невозможно. Не на меня смотри, на таблицу. Перед каждым маневром она будет зависать на пять секунд.

— Но я не вижу никакой таблицы.

— Как не видишь?

— Никак! Ни одной таблицы. Размытые пятна и все.

Суф поглядел на «размытые пятна», потом на Матлина, потом опять на «размытые пятна».

— Я могу их сделать поярче и побольше, но они закроют весь низ панорамы.

— Может, как-нибудь обойтись без них?

— Может, ты вообще без этого всего обойдешься? Сделаем тебе игрушку, будешь летать на ней по ЦИФу и балдеть.

Суф вышел из пилотской, но очень скоро вернулся с полупрозрачным мягким шлемом в руках. Шлем одевался на затылок и закрывал верхнюю часть лица, сдавливая виски влажными присосками. Когда Матлин открыл глаза, испытал настоящий шок: он увидел все, каждую клеточку кожи на своей руке, каждый кровеносный сосуд под кожей, даже шевелящиеся в них кровяные тельца. Он, от неожиданности, спрятал руку за спину и с не меньшим интересом уставился на Суфа, будто познакомился с ним заново. Его пленила радужная оболочка суфовых глаз, переплетенная всеми оттенками синевы, в загадочных узелках, которые безжалостно поглощала черная клякса зрачка, — это был первый признак того, что Суф начинает сердиться.

Очки имели полезное свойство избирательно «приближать» к себе предметы, и Матлин по очереди приблизил к себе каждую таблицу. Они были составлены в цифровых кодах на языке одной из протофактур, признанном наиболее универсальным для понимания. Матлин понимал его очень приблизительно, скорее интуитивно и ни за одну из своих трактовок не поручился бы головой. Вся панорама, как выяснилось, была рассечена мелкой сеткой. Это говорило о том, что она не являлась прямой проекцией с внешней оболочки корабля, а высчитывалась программой, и каждая клеточка этой сетки имела свое назначение и отвечала за свой объем информации. Под пальцами Матлина оказались вовсе не кнопки, а усеченные концы лучей, вернее, различные их комбинации, которые в компьютерных аналогах Ареала имели свойство считывать информацию с пальца клиента и таким же способом ее передавать. Но это, видимо, было первым в истории Ареала случаем применения лучевых кнопок. Поэтому информация не считывалась, даже не пыталась… Да что там кнопки, вокруг оказалось столько интересных вещей, что можно было сутки просидеть, не сдвинувшись с места. Однако Суф безжалостно вывел своего ученика из состояния преждевременной эйфории:

— Надень перчатки и заходи на старт. Чего время тянешь?

Матлин «потянул» корабль из шахты «вверх ногами», тщетно пытаясь выровнять его на ходу.

— Зачем? — удивился Суф, — какая ему разница, главное, чтоб ты понимал, что происходит. Сойдешь с орбиты, наберешь скорость — выровнять будет проще.

Сойдя с орбиты, Матлин кувыркался минут десять, прежде чем зайти на маневр. Маневр заключался в том, чтобы уловить спутник соседней планеты и добраться до него по кратчайшей траектории, не гоняясь за ним, как борзая за механическим зайцем. Благодаря деловым советам и практическому участию Суфа, «заяц» был вскоре пойман и весьма удачно, можно сказать, с первой попытки. Они зависли над жерлом широкой шахты, в которую предстояло войти, и Матлин почти не сомневался, что не промажет.

— В малогабаритных кораблях для панорамы применяется шлем, — пояснил Суф, — но два шлема на одну бестолковую голову — это уже слишком. И вообще, волосы надо убрать, потому что волосатых пилотов не бывает.

— Почему бы не предусмотреть в этой посудине центровочный поплавок?

— Чего?

— Чтоб она соблюдала направление общей гравитации… там, где она есть.

— Зачем?

— Для удобства.

— На самом деле это очень неудобно. Любая привязка к гравитации неудобна. Ты это поймешь только с опытом. Но мне нравится твое отношение к неудобствам. А теперь пошел-ка в лабиринт.

Матлин вцепился в подлокотники, и корабль мягко тронулся вниз, в оранжевую кишку извилистого лабиринта, стены которого были очень похожи на заросли сухих губчатых кораллов.

— Разгоняй, разгоняй — так он легче пойдет на маневр. Корпус держи… пять градусов… поверни вверх… три — вправо, да не мотай его в ручную, задай параметры — он сам выровняется…еще два градуса… много даешь, вернись в таблицу, на глаз у тебя еще рука не набита… криво пошел… сейчас сорвется. Где у тебя центровка? Выравнивай, выравнивай!

Но выровнять Матлин уже не успел, потому что очнулся на полу перед пилотским креслом с шишкой на лбу вместо шлема.

— Так летали древние астронавты, — мечтательно произнес Суф, ощупывая его шишку и, смазывая ее быстроиспаряющейся жидкостью, — рискни ты сейчас на такой посудине сунуться в Ареал, упекут в «музей»… прямо в посудине. — И он погрузился в воспоминания, видимо, не самые приятные воспоминания своего прошлого.

— Я так надеялся, что это тренажер, — простонал Матлин.

— Обижаешь. Самый настоящий учебный лабиринт. И корабль настоящий. Ты помял ему «фасад», теперь жди, пока восстановится.

— Сам восстановится?

— А как же?

Матлин поднялся, потирая ушибленные места.

— Корабли Ареала восстанавливаются сами?

— Нет, зачем? Это антиквариат сам восстанавливается, и то не всегда. А корабль Ареала попробуй помять… Им планету с орбиты выбить можно, особенно «пломбы» астрофизиков — об нее саму можно помять что угодно.

— Что за «пломбы»? Пломбы тоже летают?

— Ты никогда не видел АФ-пломб? Еще как летают! Все, что угодно, летает. Это пилотируемые шары размером с планету. Их крепят в систему вместо естественных планет, если что-то случается, или для укрепления системы и наращивают на нее нужную массу нужной кондиции внутри и снаружи. Со временем оболочка шара растворяется, и ты не отличишь планету от натуральной.

— Ты летал на таких штуках?

Суф вышел из своей мечтательной прострации как-то слишком неожиданно и серьезно поглядел на Матлина.

— Еще бы! Я и не на таких летал. Но тебе об этом знать еще рано. Взгляни-ка лучше на свой пилотский тест: реакция никуда не годится, зрение… ты сам все понял, слух — аналогично. С таким слухом только по павильону Ксара бегать, да от шорохов шарахаться.

— А надо…

— Надо как минимум различать, что это за шорохи. Скорости восприятия тоже никакой. Как думаешь пилотировать дальше?

— Как очень древние, самые древние навигаторы.

— Это уже древнее, чем сама древность.

— А кто мне говорил, что фактуриалы не отстают по своим умственным способностям от…

— Чего стоят твои способности, если ты не можешь пользоваться ими? Хочешь чисто интеллектуальный тест?

— Ну…

— Только отвечай сразу первое, что пришло в голову, иначе не получится. Помнишь, ты говорил, что внешний «зал» корабля — идеальный полигон для испытания машины, только потому, что некуда врезаться? Придумай принцип скоростного полигона для летательного аппарата.

— Чтоб не врезаться?

— Скажем так, не сорваться с маршрута.

— Внутреннее пространство пустого шара… с отрицательной гравитацией.

— Это тренажер, а ты полигон придумай.

Матлин задумался.

— Нет, с «отрицательной гравитацией» — это ты хорошо сообразил, теперь придумай конструкцию, в которой можно испытывать корабль на скоростях.

— А это возможно?

— Возможно.

— Может, это принцип подвижного кольца? Внутри него возможна любая скорость, а если оно подвижно — то и любая траектория.

— Что? — переспросил Суф. — Ты, парень, какую геометрию в школе проходил? Сейчас я тебе запущу корабль в режим вращающегося кольца — только потом не жалуйся на меня Ксару.

— Ты хочешь сказать, что это не полигон?

— Почему, полигон. Просто я не тому тебя учу. Начнем-ка мы с тобой с элементарной физики, иначе я не отвечаю за ту кашу, которая будет в твоей голове после моих занятий.

— Хорошо, — согласился Матлин, — хоть с элементарной арифметики, только расскажи, как выглядит этот полигон.

— Тебе что-нибудь объясняли о геометрии кинетического пространства?

— Оба-на! — Матлин сразу не нашел, что ответить. — Я представляю себе, о чем идет речь, но не так, чтоб в деталях…

— Какие еще пространственные геометрии ты себе представляешь? Свернутое пространство тебе о чем-либо говорит?

— Как это?

— Очень просто: попав внутрь этого пространства, ты можешь разгоняться на любой скорости, в любом направлении — и никогда не вылетишь за его пределы, потому что оно сворачивается на тебя из любой точки со скоростью, задаваемой твоим кораблем.

— А, прости пожалуйста, как же из него потом выбраться?

— Вот! Именно для этого нужно знать все пространственные геометрии и физику, начиная с элементарной. Так что, извини, с тестом пока ничего не получилось. Собственно, твои «земные» испытатели машин тоже могли не знать о шаровых гравитационных полигонах. Скажи, какая гравитация на твоей планете?

— Чуть больше, чем в лаборатории Ксареса — чуть меньше, чем здесь сейчас… — и к этому сравнительному анализу Матлину, к великому своему стыду, добавить было нечего.

В глубокой задумчивости Суф вел корабль по лабиринту на таких скоростях, на которых Матлин уже сто раз смял бы его в лепешку. Лабиринт сужался, петлял, извивался в коварных поворотах. Похоже было, что весь спутник проеден им насквозь и навылет.

— Вот что я тебе могу посоветовать в первую очередь, — рассуждал Суф, — займись своим организмом. Я понимаю, что он тебе дорог как память, но для пилотажа он не годится. Считай, что на тебе готовый гроб. Объясни Ксаресу, что такие дела… Пусть бионики с тобой поработают, особенно со зрением и нервной системой. Они умеют «выправлять» фактуриалов. Хотя бы на то время, пока ты здесь.

— Не будут. Я «натурал» — это для них превыше всяких ценностей.

— Все «натуральные» достоинства останутся при тебе. Пусть дадут шанс нормально жить, вот и все.

— Пусть лучше вставят новые мозги в новое тело и не забудут мне сообщить, что это я…

— Нет! — категорически возразил Суф. — За новые «мозги» они удавятся. Тем более для фактуриала. Какие есть, такими и будешь пользоваться. А вот скорость реакции выправить могут. Это им ничего не стоит. Они же должны понимать, что одних мозгов для того, чтобы выжить, не хватит. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, что им от тебя нужно. Может, ты опасный тип? Может, с тобой вообще не стоило связываться?

— Ты лучше за «дорогой» следи. Кишка становится уже, зацепишь!

— Никогда не зацеплю, — ответил Суф. — Даже если захочу… — это в принципе невозможно. Инстинкт! Понимаешь, что это? Когда руки умнее головы.

— А если проход будет меньше габаритов корабля? Есть ли на этот случай в твоей голове какая-нибудь геометрия?

— Очень простая геометрия: развернемся — пойдем назад… И ты совершенно напрасно улыбаешься. Обратно вести тебе.

Глава 6

— Я заходил в твой дом, — обескуражено произнес Ксарес, увидев Матлина в своей лаборатории, — хотел посмотреть еще раз на все это вблизи; и решил перенести его в ближний павильон. Там суточное световращение как раз то, что надо. И климат хорош, растения быстро приживаются.

— Спасибо.

— Будь здоров.

— «На здоровье» надо говорить. «Будь здоров», это когда чихаешь или фамильярно прощаешься.

— Да, на здоровье. У меня нет возможности заняться твоим языком. В компьютере мало информации — он начинает фантазировать.

— Как фантазировать?

— Думать. Когда машина думает — это не к добру. Скажи лучше, зачем тебе эти два каменных льва у парадного входа? Когда я захотел войти, один из них лег у двери, а другой подошел и обнюхал меня.

— Не может быть, — опешил Матлин, — они же каменные!

— Да, каменные, и это мешает им двигаться.

— Каменные львы не должны двигаться! Это украшение. Игрушка.

— Извини, договаривайся со своими львами об этом сам. Я же повторяю, в машине мало информации, она начинает фантазировать. Похоже, ты чересчур увлекся полетами в ущерб своей главной задаче.

Но Матлина ничуть не удручали нотации Ксареса и ничуть не раздражали его визиты во время отсутствия в доме хозяина, несмотря на то, что он тысячу раз объяснил, что на Земле себя так не ведут — это признак дурного тона.

На дом Матлина действительно стоило посмотреть. Он был оборудован с такой фантазией, что сам по себе мог служить учебником по «землеведению». В нем было почти все необходимое для аристократического быта обитателей планеты, которую ЦИФ тщетно пытался найти в естественной природе. Вплоть до камина и фарфоровой посуды, сделанной из материала, не имеющего ничего общего со своими земными прототипами. Этот универсальный конструктор легко воспроизводил любые предметы и так же легко их уничтожал. Весь этот бутафорский театр затеял Ксарес, извлекая из памяти Матлина все, что способно иметь материальные воплощения, что примелькалось глазу и притерлось к рукам. Все, что имело смысл существовать в качестве среды обитания. Они конструировали даже миниатюрные макеты городов, но так как Матлин имел мало опыта наблюдать их аналоги с высоты птичьего полета — макеты получались неважно и тут же утилизовывались. Зато чашки, вилки, книжные полки, ворсистые коврики, дверные ручки выходили отменно и закреплялись попрочнее. Вскоре эта игра увлекла и самого Матлина. Но первая же самостоятельная попытка его бессовестно опозорила.

Он выкопал в саду небольшой бассейн, оправил его «мрамором», снабдил изящной лесенкой и перилами, но вода повела себя странно: она собралась посреди бассейна в гигантскую каплю, и как Матлин ни лупил по ней лопатой, — растекаться не собиралась.

— Ты что-нибудь слышал о поверхностном натяжении жидкости? — cпросил его Ксарес. — Что-то ты намудрил с молекулярными пропорциями. Собери эту воду обратно и не вздумай пить.

Но сколько Матлин ни перепроверял свой проект — никаких ошибок в «молекулярных масштабах» не обнаружил. Гигантская капля немым укором продолжала торчать из бассейна и испаряться не собиралась. Окончательно расставшись с надеждой положить этому цивилизованный конец и во избежание еще большего позора, Матлин, скрываясь под покровом ночи, стал растаскивать ее ведрами по всему павильону и прятать под самые развесистые лопухи. В конце концов, Ксарес, утомившись наблюдать эти ночные рейды, покончил с каплей сам.

— Не переживай о бесполезной работе, — успокоил он своего подопечного, — увеличим влажность — вода сама наберется. А когда перемонтируем купол, осадки будут точь-в-точь, как на твоей Земле.

Флора и климат этого рукотворного оазиса были целиком заслугой Ксареса. Он сам выбирал и приживлял травы, кусты, деревья, которые больше смахивали на мохнатые кактусы, и зачастую мало походили на земные, но были абсолютно натуральны и чудесно озонировали воздух. Если смотреть на всю эту растительность с балкона второго этажа, не слишком вглядываясь в детали, вполне можно было вообразить себя в каком-нибудь райском уголке тропического пейзажа. Для полного ощущения курорта не хватало разве что моря — ни на одной из ЦИФовских планет не нашлось естественного водного пространства с подходящим химическим составом, поэтому не было допущено к павильону и циркуляция воды в нем строилась автономно. Предрассветная тишина здесь была абсолютной, без пения птиц и стрекотания насекомых, зато это была естественная предрассветная тишина. Ни о чем таком Ксарес никогда бы не догадался. Отчего его подопечный каждое утро выходит на балкон и битый час стоит неподвижно? Что его волнует: усаженная растениями поляна? Они все зеленые, как и было уговорено. Никакого другого цвета Ксарес ему даже не предлагал. Или стянутое куполом небо? Да, на нем еще видны «швы», но очень скоро они рассосутся. А может быть, что-то еще, находящееся между?.. Да и стоит ли над этим ломать голову? Всякий фактуриал не без придури, бывало и хуже.

Одним таким загадочным утром Матлин, по своему обыкновению, вышел на балкон вдохнуть свежего воздуха. Он прошелся туда-сюда, сделал несколько приседаний-отжиманий, поднял с пола гантель и зевнул… Но когда закрыл рот, чуть не уронил гантель себе на ногу: прямо перед ним завис сероватый полупрозрачный шарик, размером с баскетбольный мяч. Такие штуки никогда прежде его не посещали. Что это и как с этим обращаться, он понятия не имел. Именно сегодня он был намерен хорошо отдохнуть и предпочел бы абстрагироваться от появления в павильоне неопознанных летающих объектов; разве что врезать по нему хорошенько со всего размаха.

Но шарик сам собой развернулся в конусообразную панораму, на которой обозначились внутренние помещения технопаркового ангара с плазматическими очертаниями средней паршивости летательного аппарата, и две абсолютно одинаковые коричневые, безносые морды с ярко-фиолетовыми глазами. «Морды» были одеты в упругие сплошные комбинезоны, пригодные лишь для ремонта парковых конструкций, и Матлин грешным делом подумал, уж не приключилось ли чего с Суфом…

— Он и Он, — представились «морды». Они стояли, тесно прилипнув друг к другу, будто сиамские близнецы. — Ты прилетел сюда на этом аппарате. — Обращение «на вы» к незнакомому существу в нынешнем языке Матлина имело массу условностей. Соблюдать их или не соблюдать, и если соблюдать, то, каким образом — была отдельная наука. «Может, именно на этот случай их двое?» — подумал он.

— Прилетел. Было такое дело.

— Мы его забираем, потому что он нам нужен. Так что, если понадобится, — не ищи.

«Хорошенькое дело, «не ищи», — рассудил Матлин. — Нужен — это еще не причина, чтоб брать без спросу чужую вещь. Да мне-то, собственно, не жалко, но какова наглость!» Он уже собрался сформулировать эту мысль в открытый эфир, как вдруг его посетила ужасная догадка — Оны его не слышали. Весь смысл этого летучего шарика заключался в том, чтобы сообщить информацию, не подразумевающую ответа. Теперь можно было спокойно топать ногами, лупить гантелей по перилам балкона. Можно, наконец, растереть этот шарик как мыльный пузырь или грязно выругать его отправителя: никакой обнадеживающей информации эти «посылки», как видно, не несут.

Оны вежливо помолчали, очевидно, давая Матлину время усвоить информацию, а затем сообщили, что уже готовят его корабль к экспедиции, но взамен высылают другой летательный аппарат. То есть давно выслали, но так как скорость аппарата очень мала, а летит он из парка в павильон сам, через открытый космос (что, в общем-то, для него не характерно), то достигнет цели он только к ночи, если, конечно, с ним ничего не случится по дороге.

Только Матлин, позабыв все правила этикета, собрался расправиться если не с самими ворюгами, то хотя бы с их подлой уловкой, как Оны исчезли, пожелав ему бережно обращаться с оставленным залогом. Эта дрянь сейчас, надо полагать, как раз заходит на орбиту какого-нибудь перевалочного пункта, чтоб смазать свои скрипучие болты, залиться бензином и продолжить греметь своими гадкими шестеренками в направлении ЦИФа. От предвкушения этой встречи у Матлина похолодело в суставах.

— Сперли!!! — закричал он в утреннюю тишину павильона. — Корабль сперли! Сволочи!!! — Но никто не разделил его отчаяния, даже эхо.

Очень скоро Матлин отвлекся от этой маленькой неожиданности, занялся активным отдыхом, навел порядок в доме и так утомился, что уснул сразу, как только световращение павильона отключилось. Но вдруг среди ночи в спальню проник нежно-зеленый неоновый свет. Источник света — толстая двухметровая полоса — зависла прямо напротив окна. Матлин перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло. Но въедливый свет от этого нисколько не потускнел. Матлин встал вместе с одеялом и подушками, вышел в гостиную и устроился на диване. Через секунду полоса света зависла за окном гостиной. Матлин так рассердился, что потерял сон. Он подошел к окну, раздвинул шторы, но, не разглядев ничего, кроме светящейся полосы, вынужден был спуститься на первый этаж в компьютерную комнату. Полоса света, обогнув особняк, зависла у окна компьютерной.

— Что за дерьмо в павильоне, — спросил он машину. — Кто это сюда впустил?

— «Это» никто не пускал, — ответила машина, — и это вовсе не «дерьмо», как может показаться на первый взгляд, а летательный аппарат. Очень маленький, очень низкого класса, очень подозрительный, потому что нет возможности проникнуть в его систему для подробного выяснения обстоятельств.

— Только этого мне не хватало, — проворчал Матлин. — Ладно, пусть даст мне возможность спать, утром разберемся.

По утрам особняк Матлина посещал Ксарес, чтобы принять участие в ритуальном распитии кофе. Матлин каждый раз извинялся за качество этого напитка, которое никак не дотягивало до нужного уровня, и Ксарес каждый раз вежливо принимал его извинения. Он с удовольствием проводил время в особняке, топил камин деревянными брусочками или выструганными из них статуэтками, которые производил его пациент во времена мучительной бессонницы. Каждый раз он приносил с собой перечень вопросов, аккуратно записанных по-русски чернилами на настоящей бумаге. Например: что такое «сперли», «башка», «ухайдокали», «хряснули», «угваздали» и т. д. Суф такие вещи обычно понимал без перевода, зато Ксарес идеально воспринимал на слух и писал без единой ошибки, запоминая все слова и правила с первого раза и навсегда. Матлин напрягался изо всех сил, чтобы найти аналоги непонятным словам в языке Ареала. При этом Ксареса капитально сбивали с толку синонимы и омонимы, особенно, если они пересекались. Но это было еще полбеды. Настоящий тормоз наступил после знакомства с поэзией: атмосферные завихрения — это понятно, отсутствие естественного света — более-менее; 180-градусная верхняя панорама от произвольной точки на поверхности грунта — элементарно, накрывать постель чехлом (потому что мы, по аналогии с Землей, развели здесь страшную пылищу) — еще как-нибудь… Но как только «Буря мглою небо кроет…» — готово дело, приехали. Да еще если «…Вихри снежные крутя» — на полчаса работы. «То как зверь она завоет, то заплачет как дитя. Выпьем…» — «чудовищная метаморфоза человеческого организма» — объяснил Матлин и для более глубокого проникновения в ее суть изготовил по фамильным рецептам старую добрую вишневую наливку. А Ксарес, чтобы она действительно была старой, выдержал ее в особой лабораторной камере, и они выпили. Как положено, из хрустальных бокалов. Так как за отсутствием вишни была использована «синяя съедобная ягода», из которой они гнали чернила, Матлин на утро посинел как покойник и не смог оторвать голову от подушки. Ксаресу же не помутнело ни в одном глазу, и он с интересом подверг химическому анализу сперва посиневшего Матлина, затем остатки настойки.

Постепенно Ксарес привык к языку, и поэзия перестала вызывать в нем комплекс неполноценности. Напротив, он очень полюбил Пушкина и научился отличать хорошую поэзию от плохой. По крайней мере, поэтические опыты Матлина распознавал сразу.

Ксарес считался серьезным фактурологом, знал несколько сот языков и в его лабораториях в разное время перебывали фактуриалы всех сортов и мастей. Куда они девались потом — Матлин не спрашивал, но языки Ксарес помнил все и русский не стал в их ряду чем-то особенным, из ряда вон выходящим. Напротив, изучение языка его еще больше убедило в том, что Матлин не фантазер и описанная им фактура действительно существует, Но все опыты, исследования и запросы подтверждали один и тот же огорчительный факт: этой цивилизации в ареале не существует. Она отсутствует даже в самых полных и универсальных каталогах, которые обновляются по несколько раз в сутки, но чем ближе Ксарес узнавал Матлина, тем меньше в это верил. Ему проще было найти тех, кто вытащил в Ареал его подопечного, но эта кажущаяся простота требовала от ЦИФа особой осторожности: просто так память не чистят, для этого должны быть очень серьезные причины, более чем серьезные.

Утром Ксарес, как обычно, навестил Матлина со стопкой исписанных листов бумаги. Сложив их на журнальный столик, он попросил Матлина спуститься вниз. Возле парадного подъезда стояло нечто, по форме напоминающее продолговатый пряник метра три на четыре с куполом, заполненным изнутри серо-зеленым туманом под цвет окружающей растительности.

— Или это очень глупая машина, или она себе на уме! — возмутился Ксарес. — Развалилась на самом проходе. Придумай, где устроить ангар, иначе, я ее заберу.

Но «пряник» не забрал никто, ни Матлин, ни Ксар. «Пряник» остался зеленеть на своем прежнем месте, уткнувшись «мордой» в ступени подъезда, и ни на какие команды маневра с внешних компьютеров не реагировал. Он даже не изволил переместиться в ангар, устроенный для него в пристройке к дому и не позволил сдвинуть себя с места, потому что дрался плазматической дугой. Матлину все это не понравилось сразу. К каждой необычной машине должен быть свой необычный подход, но искать этот подход голыми руками было опасно. Еще опаснее было обращаться за помощью к Суфу. Вероятнее всего, он умер бы со смеху, узнав, как провели недоумка Матлина. Но уничтожить машину рука не поднималась: дерется все-таки, значит живая… К тому же, это шанс получить назад украденный корабль. Так и простоял «пряник» в павильоне без малого месяц. Весь этот месяц они с Суфом вплотную знакомились с древней навигацией, и в ЦИФе Матлин появлялся разве что ненадолго остудить мозги. Однако по мере приближения к теоретическим основам КМ-транзитных перемещений, его перерывы становились более частыми, продолжительными, с явными признаками безнадежности. Но Суф настаивал на продолжении занятий: «Если этот любопытный «головастик» понял, — говорил он Ксаресу, — что с макролоргическими скоростями ему лучше дел не иметь, — это уже прогресс!»

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. КМ, БКМ, Макролоргическая скорость

М*-скорость — буквально, скорость, при которой время не выходит из «диапазона ноля». Либо стоит на месте, либо движется по специфическим законам, характерным скорее для квантового «микромира», чем для реальных физических объектов. На этом эффекте построена вся навигация ареала. Учитывая расстояния, которые ей приходится преодолевать, это, похоже, единственная возможность… По сути, детская игрушка в машину времени. Дело в том, что ускорение не беспредельно. Наступает момент разгона, когда время, грубо говоря, поворачивает обратно и выходит в свой «нулевой диапазон», который у навигаторов называется «рабочей скоростью» Именно этот природный пространственно-временной фокус помогает не тратить время на дорогу, на прохождение чистого, однородного пространства. Фактическая потеря времени в пути происходит за счет перехода с одной ветки маршрута на другую. И то, его при желании можно отыграть обратно. Эти принципы подробно рассматривает Теория Агравитации — одна из сложнейших наук Ареала, но так как ее элементарные азы уже повсеместно задействованы, и обойти их невозможно, придется как-то приспособиться. Принцип макролоргического эффекта был положен в основу КМ и БКМ-транзитных коммуникации, без которых просто не обойтись, но даже навигаторы порой не владеют досконально такой ужасной наукой. Для управления летательным аппаратом гораздо важнее знать астрофизику и технику безопасности, а для пользователя сойдет и элементарное понимание процесса. Главное, не перепутать кнопки: где загрузка полетной программы, где «стоп кран», где «запасной парашют».

Никто не знает, каким образом впервые был открыт эффект «диапазона ноля». Однажды он был успешно применен на практике в лабораториях ЛОРПа, которые занимались проектированием нового поколения коммуникационной техники на ранних этапах развития Ареала. Тогда толком еще никто не осознал, какие перспективы это может иметь в будущем. Другой, теоретик-одиночка Гизор, применил его к живому пространству, то есть добился эффекта «нематериального перемещения в нулевом диапазоне». Иными словами, воплотил мечту фантастов, и создать так называемый «коротонный мост» (КМ) по системе двух дверей: в одну входишь, — из другой выходишь, только на другом конце «Галактики». Все это, конечно, далеко не элементарно, а очень даже сложно. Так сложно, что лучше не вникать, главное, чтоб принцип был ясен. Единственно, что может выбиваться из стандартов восприятия — смысл слова «коротонный». Это сленговая аббревиатура навигаторов, обозначающая пренебрежительное отношение к любому пространству, расположенному между точками их старта и финиша, даже если это стена, разделяющая два помещения — макролоргический эффект дает возможность подобными мелочами пренебречь, в этом заключается, может быть, его главное полезное свойство. Оно дало возможность использовать герметичные пространства. Но к навигации это уже не имеет отношения.

БКМ, в отличие от КМа, располагает всего лишь одной конкретно зафиксированной «дверью», другая проецируется произвольно, иногда вслепую и не всегда успешно, что требует от пользователей предельной осторожности и ювелирной точности, особенно в начале освоения. Первые испытатели БКМов, как саперы, не имели права ошибаться даже в теоретических расчетах — никогда не знаешь точно, что там, за «второй дверью».

Но муки первопроходцев стали достоянием истории, а КМы прошили насквозь все «очаги цивилизаций», и необходимость в дверях отпала сама собой, а вместе с ней и такие полезные для здоровья привычки, как хождение пешком. КМ мосты могут пролегать между двумя соседними комнатами и между двумя соседними планетами. Все это локальный транспорт и не требует отдельной летной техники. Корабль, как таковой используется по своему транспортному назначению лишь в том случае, когда нужно за час преодолеть несколько миллиардов таких локальных мостиков между двумя соседними зонами Ареала. Только для того они, собственно, и нужны. Болф идет по транзитным веткам автоматически, по своей программе или по указке «навигатора». Пешком такой маршрут можно преодолевать сотни лет.

Эти новые возможности скоростей в герметичных пространствах похоронили целое поколе «негерметичных» космических аппаратов. Они были просто сняты с производства и сданы в архив. В том же архиве имеется колоссальное множество прочих технических достижений цивилизации, гениальных по своей природе и бесполезных по сути. Все это хозяйство иногда называют емким словом «фактура», однако, кто знает, как развивалось бы направление технической мысли, и в какие дебри бы оно завело, не случись макролоргического прорыва? Может быть, это была бы совсем другая история и совершенно другой Ареал.

Глава 7

Именно на М*-скоростях Матлин и покончил с изучением основ физики, в которой все равно не имел возможности себя применить и ограничил свои познания навигаторского искусства правилами поведения «багажа», умеющего не навредить себе по дороге. Летал он, надо признаться, чуть хуже среднестатистического «чемодана», но несравнимо лучше, чем оголтелый фактуриал, обуреваемый жаждой эксперимента. Восприятие всех прочих премудростей он пустил на интеллектуальный самотек, не выходящий за рамки удовольствия.

За время своего обучения у Суфа, серьезные летающие аппараты Матлин видел только в изображении, и то далеко не все. Так что возможности флота Ареала он представлял себе лишь приблизительно. Только там, где это можно было назвать флотом, а не пилотируемой планетой, которую обитатели покидали не чаще, чем он свою родную Землю. От нормальных планет эти базы отличались разве что наличием навигационной службы, отвечающей за положение в пространстве, да еще абсолютной герметичностью, на всякий пожарный случай. Собственно, и на естественной планете могла находиться навигационная служба, другой вопрос, что бы она смогла сделать в критический момент? Но Суф продемонстрировал ему еще одно изобретение астрофизиков, действующее прямо противоположно АФ-пломбам: этот аппарат способен был «конвоировать» естественную планету. Одним шагом БКМа он трансплантировался в ядро, а естественное ядро тем же самым способом изымалось. Дальнейшая методика полета оказывалась элементарно проста — все, что оставалось от конвоируемой планеты, выглядело как дополнительные отсековые оболочки. Изображения таких приспособлений не существовало, а если существовало, то было весьма нечетким для матлиновых глаз и в классификацию летательных аппаратов не входило. Было чем-то вроде инженерного приспособления.

Матлин даже не мог себе представить, что изучается в навигаторской школе выше пятого курса. Суф знал, но не имел желания разговаривать на эту тему. Его гораздо больше увлекали темные пятна биографии Матлина и поиски описываемой им Земли, отсутствие которой волновало его не меньше, чем возможность продолжить свое обучение.

По каким-то одному ему ведомым каналам, Суф добыл сведения о всех фактуриалах, которые оказались вытолкнутыми из своей среды в цивилизованный Ареал и осознанно в нем прижились. Их оказалось в разное время за всю историю всего лишь около десяти миллиардов. Это такой статистический мизер, что вероятность ЦИФов столкнуться с натуральным фактуриалом хотя бы раз в тысячу лет практически равна нулю. Из этих же сведений Суф извлек радостную для себя новость: в списке этих десяти миллиардов он не обнаружил себя, зато обнаружил себя в другом списке — навигаторов Ареала, без всяких указаний на его фактурное происхождение. Судьба же каждого из этих десяти миллиардов была достойна десяти миллиардов отдельных томов. Но, к сожалению, нельзя объять необъятное. И мы не будем пытаться его объять.

Однако время шло, а проблема приблудного летательного аппарата, а точнее, проблема очистки от него павильона, никак не решалась. Или решалась очень медленно. Ксаресу удалось его каким-то способом отогнать от ступенек подъезда, но не более того. «Пряник» прятался в зарослях, пульсировал плазмой активней, чем прежде, а если кто-то пытался к нему приблизиться — издавал исключительно мерзкий вой.

— Подозреваю, что он сделан в системе «ИНИ», — сказал ему как-то Ксарес, — это неприятная вещь. Нужен специалист, а пока держись-ка от него подальше.

С той поры, выходя из особняка, Матлин испытывал не самые радостные ощущения и старался лишний раз в сторону «пряника» головы не поворачивать. Все это постепенно и привело его к необходимости обратиться за помощью к Суфу.

В один прекрасный день Суф посетил-таки особняк, чтоб взглянуть на фактурный быт своего ученика, да и вообще прогуляться по этому «зоопарку», а заодно взглянуть на пресловутый «пряник».

«Пряник», вопреки ожиданиям Матлина, не вызвал у Суфа никаких экстремальных эмоций:

— Говоришь, не реагирует на команды извне? «ИНИ»-система, говоришь? — он обошел аппарат со всех сторон, пощупал его через защитные перчатки, но вскрывать не стал. — Ладно, заберу его в парк — там разберусь.

И действительно, в тот же день компьютер показал зависание на орбите над павильоном ремонтной платформы. Вниз стрельнул фиолетовый луч четырехметрового диаметра, и «пряник» исчез, будто его вовсе не существовало. Даже трава под ним оказалась не примята.

Через некоторое время Матлина ожидало сразу два эпохальных. Первым он был обязан Суфу.

На сумасшедшей для павильона скорости к парадному подъезду особняка подлетел «пряник» и завис в полуметре над дорожкой. Купол опустился и обнажил интерьер уютного полукруглого салона с эластичными сидениями, принимающими форму задницы любого фасона, и прекрасно оборудованным пультом управления, за которым возвышался Суф, и не было во всем ареале более счастливого гуманоида.

— Какой кретин обменял ее на ту старую рухлядь? Пожелай ему счастливого пути! — Суф выкарабкался из машины, стряхнул с себя зеленую пыль и постучал по корпусу кулаком, что на языке его жестов означало высшую степень одобрения. — Забудь все, чему я тебя учил. Эта штука из биоконструктора, «ПЕРРА», чистейшая «ИНИ»-система! Она также дурна, как ты. Вы просто созданы друг для друга.

Из всего восторженного речевого потока Матлин уловил следующее: биомашины такого класса «навигатору» не подчиняются. Так же они не подчиняются командам, отданным любой другой машиной по одной простой причине: компьютер не может отдавать команды биосистеме, даже если она искусственного происхождения. В анналах Ареала по этому поводу содержится полный кодекс субординации на каждый случай взаимодействия всех разновидностей интеллекта. «ИНИ» занимает в нем далеко не последнее место. Дело даже не в том, что «пряник» не принимал команды машины, — он всего лишь не считал для себя обязательным на них реагировать, и его «ИНИ»-биоконструктор давал ему на это полное право и делал практически неуязвимым для вмешательств извне. Зато все остальные параметры машины, мягко говоря, имели перспективы к совершенствованию.

Перед тем, как допустить Матлина к пульту управления, Ксарес провел с ним дополнительный инструктаж о принципиальных особенностях и отличиях интеллектов естественного и искусственного происхождения, которые ему давно уже следовало изучить самостоятельно, прежде чем общаться с какой бы то ни было машиной. Но у Матлина сильно чесались руки, слабо работала голова, к тому же историю Субординаций Ареала он не изучил и относился равно уважительно к любому проявлению интеллекта.

Вскарабкавшись за пульт, он первым делом осмотрелся, ощупал управление, вдавился в кресло так, чтоб руки дотягивались до всего, что нужно. Убрал лишние приспособления, все, как надо, подтянул, перетянул, поднял купол и, включив режим пилотажа, потянул за рычаги. Машина бесшумно пошла вверх. Он покувыркался на ней во все стороны — гравитация 100 %, у тренажера и то меньше. «Кайф» — решил для себя Матлин и, запустив скоростные режимы, включил «моментальный разгон». Пейзаж павильона дернулся ему навстречу — внутри салона не качнулась и пылинка. Машина шла так уверенно, что можно было совсем отпустить рычаги и расслабиться. «Это режим закрытого купола, — рассуждал Матлин, — а если открыть…» Он скинул купол на лету, но не успел ощутить порыва ветра, как вместо герметичного покрытия образовался прозрачный ветрозащитный экран и гравитация внутреннего пространства восстановилась. Он снизил Перру до макушек деревьев, чтоб чувствовать, как толстые ветки скользят по ее брюху и щупать на лету влажные листья, — все было потрясающе, более чем замечательно, но в конце павильона «пряник» остановился и сообщил своему наезднику, что в соседнем павильоне им делать нечего. При этом вольный пилотаж автоматически отключился, и управление перешло в режим автопилота.

Но, Матлину было известно много способов, позволяющих обмануть возомнившую о себе машину. Например, спокойно продублировать команду, которую она сама себе дала, чтобы усыпить ее бдительность и, пока выполняется загрузка, а на таких агрегатах она выполняется не меньше четверти секунды, не убирая руки с пульта, включить пилотаж одновременно с максимальной скоростью. На скорости у нее должен сработать «рефлекс», и чем больше она разгонится, тем медленнее будет соображать. Но не тут-то было с «пряником»: при малейшем импульсе руки в сторону управления из-под сидения выстрелило щупальце и намертво приковало его. Другое такое же щупальце выгребло зеленую пыль из пультовой диарамы, машина изобразила на ней график увеличения в организме Матлина адреналина и задала вопрос, который по-человечески прозвучал бы как «Все ли у тебя дома? И все ли с ними о`кей? И не стоит ли продолжить анализы?»

— Какие еще анализы? — не понял Матлин.

— Может быть, жидкие, если хорошо напугать…

— Бог мой! Кто ж тебя запрограммировал на такую пошлость? — он развернулся и пустил Машину вдоль границы павильона. — Еще раз позволишь себе что-нибудь подобное…

— Машина не программируется, — ответила Перра, — это биоконструктор.

— Давай-ка, голубушка, в парк! — приказал Матлин. — Разыщем Суфа. Я скажу ему все, что думаю и о твоем биоконструкторе, и о создателе твоего б-конструктора…

Манипулировать на пульте не было необходимости. Перра знала сама, когда закрыть купол, как выйти из павильона и как подготовить своего пассажира к выходу в космос. Она укрепила корпус внешней защитой, для надежности, прощупав его по всему контуру, очистила свое брюхо от прилипших к нему листьев, проверила состояние атмосферы в салоне, работу панелей и только после этого, лениво и неохотно стала стягивать с Матлина одежду теми же самыми щупальцами. Матлин от хохота повалился с сидения, но щупальца втащили его обратно и очень скоро раздели догола, а одежду упаковали в мешочек и небрежно кинули на пол. Они оторвали волос от его головы, отщипнули кусочек кожи от пальца, проанализировали все это на свой манер и выдали на диараму все возможные варианты зашиты. Пока Матлин выбирал из всех этих вариантов наименее гадкий, машина уже обрела на этот счет свое мнение и столь же упорно, с какой-то ехидной нежностью в жестах, стала натягивать на него снизу липкую тягучую ткань, больше похожую на мазь, которая моментально застывала на теле. Именно это явление в обиходе называлось «липким скафандром», который каждого уважающего себя навигатора способен был привести в ярость. Матлин испытал ни с чем не сравнимое чувство отвращения. Впечатление было такое, будто он влетел на машине в огромную, теплую и очень глубокую яму с дерьмом и ему ничего не остается, кроме как ждать, пока он не увязнет в ней по самую макушку. Там, где его тело имело естественную волосатость, скафандр пригонялся особенно тщательно, расчищая себе территорию плазматическими «щипчиками». Матлин стерпел это издевательство лишь до верхней части бедра и никому бы не позволил надругаться над тем, что располагалось выше.

— Ну, довольно! — рявкнул он командирским голосом, словно на роту солдат. — Мы уже никуда не летим! — плазматические «щипцы» застыли с очередной волосинкой в «зубах», и вязкая гадость стала медленно стекать в пол. — Впрочем, я могу на тебя нажаловаться и не выходя из дома. — Машина вытащила из-под сидения пакет с одеждой и собралась было помочь ее надевать. — Отвяжись! И вези меня обратно.

Через минуту Перра аккуратно подрулила к подъезду и вывалила Матлина на ступени, прямо к ногам удивленного Ксареса. Каменные львы даже приподняли морды, чтобы лучше разглядеть своего обнаженного хозяина. Вслед за хозяином на ступени шлепнулся пакет с одеждой.

— Пошла вон! — распорядился Матлин.

Перра сердито поползла в сторону ангара, а Матлин также сердито пополз домой. Ксарес даже отошел в сторону, чтоб сделать траекторию его проползания максимально прямой.

— Я, конечно, понимаю, что это не мое дело, — заметил он, — но все-таки интересно узнать, что между вами могло произойти?

В доступном Матлину архиве содержались довольно скудные сведения о машинах подобного класса: они создаются по индивидуальным специализациям, ненадежны в управлении, мало маневренны и вообще, использование биоконструктора на летающих аппаратах — идея сомнительная. Но, вместе с тем, это идеальная учебка для начинающих, в которой присутствует естественный инстинкт самосохранения. Бывали случаи, когда такие машины сильно подводили своих владельцев из-за своей малой управляемости и несовместимости с «навигатором», бывало наоборот, выручали, благодаря тем же свойствам. Все зависит от ее личного отношения к пилоту (и к пассажирам), — утверждали специалисты, но инструкций, как поставить ее на место, не приводили. В связи с этим, главной целью нынешних взаимоотношений Перры и Матлина стало выяснение взаимоотношений, кто из них хозяин, а кто игрушка. Каждый решал этот вопрос в свою пользу.

Перра вела себя чересчур назойливо, у Матлина не раз возникало чувство, что она его «пасет». Всегда, когда он выходил из дома, машина выползала из ангара и устремлялась за ним, предлагая свои услуги. Если Матлин не отказывался от нее сразу с помощью самых непристойных выражений, она волоклась за ним всюду и совалась во все дыры, кроме лабораторий ЦИФа. Оттуда ее, как следует, шуганул Ксарес, и Матлин тщетно пытался выяснить, каким образом ему это удалось. Машина наловчилась менять цвет, маскироваться под окружающую среду и испускать радужные протуберанцы, чреватые ожогами. То ли она старалась понравиться своему новому хозяину, то ли защитить свои внутренности от его инженерного любопытства. Но Матлин был холоден и равнодушен. Больше всего его угнетал тот факт, что машина всерьез считала себя самой умной и даже не пыталась этого скрыть. Такие понятия, как скромность, вежливость и уважение к ближнему, воспринимались ею как обременительные излишества, дурно влияющие на ее скоростные показатели.

Как-то раз от нечего делать Матлин научил ее играть в шахматы. Машина назвала эту игру нудной и бестолковой, но ничего умного, толкового взамен не предложила. Матлин очень рассердился, но ни одной партии ему выиграть так и не удалось. Перра доигрывала до определенного хода, после которого имела все основания сообщить, что у противника нет шансов. Случалось это обычно в середине партии и, сколько бы Матлин ни рассчитывал на ошибку своего партнера, таковой ни разу не произошло.

— Даже не надейся, — отвечала Перра.

Самое интересное, что в карты она тоже никогда не проигрывала. Обычно ей чудовищным образом везло, а когда не везло — она не менее чудовищно мухлевала, используя все возможные способы отвлечь внимание Матлина. Один раз даже уронила его со стометровой высоты, правда, поймала, но карты успела поменять.

— Ты знаешь, что на Земле за это можно получить по мозгам? — спрашивал Матлин.

— Мы же «в дурака», — оправдывалась Перра, — кто дурак — тот и должен проигрывать.

Как-то, ради сравнительного эксперимента Матлин решил обучить шахматам Ксареса. Тот охотно согласился, без труда выиграл, но при этом не вознесся под купол павильона и игры зазря не обругал. После этого события шахматы были надолго отложены в сторону, к большому разочарованию Матлина. Перра сама вспомнила о них, когда пришло время прорезаться первым подснежникам ее совести. И сообщила, что может попробовать проиграть, если, конечно, это доставит Матлину удовольствие. Конечно, это потребует от ее нежного организма слишком большой концентрации «рассеянного воображения», но раз уж она решила сделать подарок — то пойдет на все.

Они сыграли. Раз, другой, третий — Перра по-прежнему выигрывала, и Матлин порекомендовал ей сыграть партию с самой собой, чтобы ощутить вкус поражения хотя бы наполовину. Перра наотрез отказалась, но на следующее утро от чего-то летала «по ходу конем» и, чтобы придать ей направленное ускорение, Матлину приходилось командовать: «ферзь А1-Н8».

Тогда же Матлин решился на еще один любопытный шаг и предложил Перре сыграть с Ксаресом. Ксар согласился, Перра отказалась наотрез, но после уговоров, пошла «на консенсус» и согласилась провести эту партию через нейтральный компьютер, чтобы Ксарес к ней близко не подошел. Они «повисели над доской» и сыграли молниеносно, не сдвинув ни одной фигуры, пользуясь своими обозначениями. Разошлись вничью, и Матлин готов был голову дать на отсечение, что вторую половину игры они анализировали не партию, а друг друга. Но, что особенно его поразило, среди всей этой интеллектуальной гимнастики не было проявлено ни малейшей воли к победе ни с одной, ни с другой стороны.

«Имей в виду, — проговорилась однажды Перра, — у Ксареса четвертая степень защиты мозга». «Ну и что?» — не понял намека Матлин. «Ничего, просто имей в виду».

Матлин и без этого имел в виду, что в обитаемой части ареала он самое бестолковое и беспомощное существо, глупее, чем можно себе представить, напрягая «рассеиватель абстрактного воображение» на полную мощность, но это не прибавляло ему стимулов к прогрессу и нисколько не ускоряло его возвращения домой.

Постепенно они с Перрой ощупали всю планету: половину ее площади занимали павильоны, разбросанные большей частью по островам. Половину — океан, в котором тоже имелись павильоны. Матлин распознавал их по пару, стоящему над водой, и спускался вниз поглядеть. Перра одинаково хорошо маневрировала и в воде, и в воздухе, но проникать под оболочку подводных павильонов отказывалась, опасаясь иметь дело с Ксаром. Так что, любоваться приходилось исключительно водяной растительностью. Сами лаборатории ЦИФа помещались в недрах планеты на небольшой глубине. Кроме Ксареса и пары лаборантов-фактурологов, которые в основном учились, а не работали, там не было ни души. Но лаборанты к Матлину не подпускались даже близко. Похоже, Матлин приходился Ксару «любимой наукой», а лаборанты — нерадивыми учениками. Что лучше, что хуже, — вопрос еще тот… только Матлин с удовольствием поменялся бы местами с любым из них. Если б только мог…

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Информационные поля

То, с чего, возможно, следовало бы начать изложение учебника. Освоившись в нужной степени с этими понятиями, возможно разом решить уйму проблем. Но эта задача, мягко говоря, невыполнима, а потому бессмысленна.

Все встречавшиеся выше упоминания об инфополях относились лишь к Искусственному инфополю (ИИП), которое появляется вместе с Ареалом и включает в себя всю информатеку, нажитую его цивилизациями. Нет смысла перечислять все ее составляющие, — это действительно все… лишь с одним маленьким «но» — не для всех. Нет также смысла объяснять, что вся эта система регулярно пополняется новыми поступлениями. Но возможности ее количественного роста не безграничны — после определенного уровня она приобретает некоторые свойства Е-инфополя (ЕИП), Естественного Информационного Поля, такие как способность к самому распоряжаться, систематизировать и даже генерировать информацию. Где находится и от чего зависит этот «определенный уровень», вопрос спорный. Дуйль утверждает, что такой переход есть один из признаков прохождения Ареалом шестой ступени развития.

Природа Е-инфополя имеет необычную физическую структуру. Оно распространяется не только на весь ареал, включая пустоты, но и на все возможные гипотетически просчитанные и не просчитанные пространственные образования на любых уровнях: от микромира до макро. В связи с этим глобальным предназначением, ЕИП обладает еще и свойством самотрансляции на все доступные уровни пространства. А так как этому монстру доступно все, то и трансляционный (зеркальный) эффект его безграничен. Это неуправляемое поле, к которому невозможно подключиться по той простой причине, что все мы, живущие, по своей природе, изначально подключены к нему, о чем свидетельствует сам факт нашего жития, потому что в компетенции ЕИП даже такие частные вопросы, как развитие клетки организма. По той же причине, мы не отключимся от этого поля и после смерти, даже если не верим в переселение душ. Ни в одном существе вселенной не найдется ни одного даже мельчайшего флюида, который выходил бы за рамки ответственности ЕИП.

Совершенно другое дело ИИП. В подключении и Искусственному полю, как указывалось в шкале, состоит смысл перехода с четвертой на пятую ступень цивилизации. Если кого-то мучает вопрос, может ли ранний фактуриал самостоятельно включаться в такую информационную среду, точно знаю, что через ЕИП теоретически — да, но практически — маловероятно. Есть методы подобных включений, но они очень сложны и требуют колоссальных талантов, сродни ясновидению. Поэтому ничто нельзя исключать наверняка. Другой вопрос, может ли фактуриал достать информацию из этого поля и адекватно ее воспринять? Объясню, что в таких случаях происходит: фактуриал имеет теоретическую возможность войти в И-инфополе через специфические каналы ЕИП которые, однако, надо уметь найти. По идее, за этой работой можно не заметить, как окажешься в психиатрической лечебнице. Но, допустим, что некоему пользователю удалось зацепить канал. Почти наверняка, он увязнет, потому что поле, приняв подобного рода поисковую директиву, вероятнее всего, будет демонстрировать один из своих «зеркальных» эффектов и начнет выдавать информацию, добывая ее по ходу дела из самого фактуриала, но до неузнаваемости искажая. Иными словами, добывая ее из подсознания спросившего, как из ближайшего своего архива, оказавшегося под рукой. В качестве информации пользователь получит собственные «подсознательные» попытки ответить на этот вопрос. На этот случай могу дать деловой совет, как себя вести: нужно банально ждать… Ждать пока эти зеркальные помехи успокоятся сами собой и вся «авторская» информация будет исчерпана. Главное — не потерять канала. Те, кто дождался (и не заснул), говорят, что этот переход ни с чем не перепутаешь. Но ждать иногда приходится слишком долго.

Кроме этого, ЕИП имеет свойство искажать информацию даже без зеркальных манипуляций — поэтому иметь дело с ЕИП без специальной подготовки — занятие неблагодарное, способное привести в отчаяние.

ЕИП — естественное образование, существующее всегда, независимо от того, освоен ареал или абсолютно пуст. Оно, в отличие от ИИП, практически не развивается, потому что держит информацию по всем временным пространственным направлениям и живет своей особой, внутренней, замкнутой жизнью, которая имеет свои периоды активности и летаргического забытья в различных своих частях и проявлениях — это иногда называют «динамикой». Специально манипулировать в ЕИП не принято, это чревато неприятными неожиданностями. Возможности его никем до конца не изучены, но исследователей, увлеченных этой темой, хватало всегда. Эти существа — настоящие смертники Ареала. Они нередко погибают от расстройства психики (разрушенная ЕИП психика не восстанавливается, и вся работа, как правило, идет насмарку).

ИИП, развившееся до нужных пределов, само собой накладывается на участок ЕИП (в рамках ареала). Это значительно упрощает общение с ЕИП, несмотря на то, что единого целого они так никогда и не образуют. Считается, что обращаться с ЕИП грамотно и наверняка может только мадиста. Отсюда вытекает предположение, что мадиста — это либо инженеры ЕИП, либо одно из ЕИП-проявлений. Ни то, ни другое наверняка неизвестно. Эту гипотезу подтверждает то, что один из первооткрывателей Е-инфополя, известный Ареалу под именем Ип-Кальтиат, по сути своей бездельник, ведший праздный образ жизни, был примечателен тем, что время от времени общался с мадистой. При этом мадиста по непонятным причинам имела к нему ярко выраженный интерес. Именно Ип-Кальтиат впервые в истории Ареала, детально описал это явление природы, которое затем было теоретически и практически обосновано. И именно Ип-Кальтиату принадлежит заслуга объяснения некоторых парадоксов И-инфополя, вытекающих из «близкого соседства» с ЕИП.

Глава 8

Вторым эпохальным для Матлина событием стало неожиданное открытие Ксара, сделанное на материале некогда проводимых психиатрических опытов. В том, что память его пациента не стерта, а заблокирована, будто завернута в непробиваемую оболочку, он не сомневался сразу. Но выяснение природы этой оболочки и, возможно, ее происхождения стоила ЦИФу усилий, которые ни к чему не привели. Ксар, отчаявшись решить проблему логически, обратился к статистическому методу и стал беспорядочно сопоставлять отдельные периоды жизни своего пациента с реальным количеством записанной в памяти информацией. Тут его ждала новая загадка. Оказывается, блокировка памяти была не одна. Вторая, приобретенная уже в Ареале, по продолжительности не превышала часа. Ухватившись за этот час, как за последний шанс, он велел Матлину срочно явиться в ЦИФ. Суф бросил все дела и примчался вслед за ним как ошпаренный.

— Дела таковы, — разъяснил Ксарес, — тот час, который мне удалось обнаружить, приобретен тобой уже в Ареале и стерт совершенно не тем методом, что предыдущий отрезок. Теоретически, я могу его вскрыть, но лучше будет, если ты сделаешь это сам. Ты должен непременно вспомнить, в связи с чем это могло произойти во время твоего первого полета.

— Этого не может быть! — удивился Матлин. — Я же все помню.

— Это тебя не может быть, — вмешался Суф, — а все остальное вполне нормально, так что садись и думай.

Они сели втроем и пошли по порядку: «Диспетчер отправил тебя из технопарка в учебный архив, чтоб тебе помогли толком разобраться с координатами. В пути встала панорама — ты запаниковал; сработал бортовой локатор и навел на тебя аварийную платформу. Аварийная служба перепрограммировала полет на ЦИФ и научила тебя обращаться с местным компьютером; ты выстроил свой языковой код и начал адаптировать к нему язык Ареала…»

— Их было двое! Помню! Я кретин!!! — закричал Матлин и хлопнул себя ладонью полбу. Мало того, что он вскочил, забегал, как ненормальный, по залу лаборатории, он еще схватил Ксареса за защитный «фартук» и так тряханул, что тот едва не лишился равновесия. — Я болван! Надо срочно… Срочно найти этих аварийщиков. Один из них говорил со мной по-русски. Он землянин, понимаешь?! Такой же, как я! Что это была за платформа? Как ее разыскать? Как я мог не подумать об этом?

Ксарес с Суфом не произнесли ни слова, а только настороженно переглянулись.

— Вы не верите мне? Клянусь! Век Земли не видать! Нужно дать запрос по аварийным службам немедленно!

Его оппоненты по-прежнему соблюдали молчание, лишь лицо Ксара приобрело нехарактерную для него гримасу, похожую на крайнюю степень озабоченности, а Суф неподвижно застыл, вглядываясь в мельтешащего перед ним Матлина.

— Ты уверен… что он говорил с тобой по-русски?

— Да! Да! Да! Да!

— Еще раз спрашиваю, ты в этом абсолютно уверен?

— Абсолютно.

— Это не могло тебе показаться?..

— Я все прекрасно помню! Каждое его слово, каждый жест — он землянин. Я никогда не спутаю землян с кем-то еще…

— Еще раз подумай…

— Не надо, — перебил его Ксарес, — это мадиста.

— Нельзя утверждать, если не знаешь точно всех обстоятельств. — настаивал Суф.

— Я знаю Матлина. Мадиста, без сомнений, — этим многое объясняется.

— Что? — Матлин непонимающе вертел головой. — Какая, к черту, мадиста? Я ж вам объясняю…

— Что ты можешь объяснить? — остановил его Ксар, — Язык? Внешность? Это не проблема: мадиста выглядит как угодно, с ходу включается в любой язык и не оставляет следов на приборах. А самое главное… — Ксар растерянно развел руками, — вряд ли нам стоит продолжать поиски. Ищи его, спрашивай у него, не хочу пугать заранее, но боюсь, что это твой единственный шанс вернуться.

— Вот я и говорю, надо дать запрос на все аварийные службы.

— Он не понял, — ухмыльнулся Суф, — Матлин, поверь горькому опыту предыдущих поколений: этой платформы в природе никогда не существовало; ни один идиот не станет тебе искать мадисту по инфосетям. Найти его сможешь только ты, потому что он «клюнул» именно на тебя.

— То есть хочешь сказать, что это опасно?

— Знаешь, что я хочу сказать, — Суф приблизился к самому его уху, — если мадиста соберется причинить тебе вред — тебя уже ничто не спасет, но и помочь он сможет наверняка.

— Кажется, я хорошо влип, — решил Матлин.

— Не то слово, — подтвердил Суф, — кажется, ты теперь у нас «меченый».

Некоторое время Матлин выглядел весьма озадачено. Ксарес дал запрос в аварийные службы и умыл руки. Суф же придумал кое-что похитрее: он запускал Матлина в те самые координаты, где его когда-то, как предполагалось, перехватила платформа и через некоторое время вылавливал обратно. Матлин же, во время этой процедуры самозабвенно медитировал на заданную тему. Между ними это называлось ловлей мадисты на живца, потому что «дичь», по статистике, хорошо ловилась там, где пахло полным отсутствием логики и здравого смысла. Но мадиста не шла, и Суф решился на последний, совершенно отчаянный шаг.

— Я не могу гарантировать, что это чудо объявится, — сказал он, — но если я что-то понимаю в мадисте, то сделаю так, чтоб он узнал, что ты его ищешь. А теперь пакуйся в аппарат и вали отсюда подальше.

Сути происходящего Матлин не понимал и терпеливо ждал Суфа в парке. Но когда терпение подошло к концу, попросил оператора выйти на связь с болфом. Ничего не подозревающий оператор ЦИФовского парка свел каналы и хлынувший по ним поток снес диспетчерский пульт, буквально растворил его в розовом облаке.

— Он работал с ЕИП-сетями? — возмутился оператор. — Почему ты меня не предупредил?

Но у Матлина и без того душа ушла в пятки. Что случилось? Где Суф? Жив ли он? По счастью, Суф скоро объявился.

— Чего ты опять психуешь? Я просто вскрыл канал… над местом вашей встречи. Должно сработать. Только не говори Ксару, он засунет меня в фактуру, а это страшнее чем вскрывать ЕИП.

— Ты соображаешь, что делаешь, — бушевал Матлин, — а если б ты не успел удрать!

— Если б я не успел — я бы не брался. Да брось ты, все так делают, просто надо запомнить место и не появляться там больше никогда.

Оператор парка в тот же день заложил Ксаресу всех и инцидент был замят. Трудно сказать, во что это вылилось Суфу, но с того момента Матлин начал кое-что понимать о причинах его предыдущего изгнания в фактуру.

— Кончайте! — категорически потребовал Ксар. — Этого вполне достаточно. Либо он появится в ближайшее время — либо вы когда-нибудь доиграетесь…

И в том, и в другом случае Ксарес оказался абсолютно прав: однажды ночью случилось долгожданное чудо. Не то, чтоб оно Матлина сильно взволновало или обнадежило, однако нервы потрепало порядком. Среди ночи он ни с того ни с сего подскочил с постели и увидел сидящего подле него на стуле человека. Это была плохо выполненная голограмма того самого черноволосого «латиноамериканца». Матлин сразу зажег свет. Голограмма смотрела на него в упор своими черными чуть шевелящимися глазами, — все остальное тело производило впечатление каким-то образом сидящего покойника, и Матлин почувствовал неприятное оцепенение.

— Привет, Латин, — произнес он и сам, как голограмма, застыл на месте. В комнате появился едва различимый свист, от которого по спине Матлина пробежали мурашки.

— Что тебе от меня надо? — спросил черноглазый.

— Координаты Земли. Больше ничего.

— Зачем?

— Как зачем?.. — Матлин сам не заметил, как начал заикаться. Тогда на корабле это выглядело настолько естественно, что он бы ни за что не усомнился… не заподозрил бы в нем существа неизвестной природы. Но сейчас это был воскресший покойник с неподвижным лицом.

— Я не знаю координат. Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо…

Голограмма исчезла, и Матлин провел остаток ночи в холодном поту. Заснуть ему удалось лишь под утро и то ненадолго. Ему приснилось продолжение разговора. Будто Латин действительно мертв, кроме того, обвиняет в своей смерти его, Матлина. А на вопрос: «Когда бы это я успел, и как бы это мне удалось?» отвечает интригующей фразой: «Этот день нами еще не прожит». От этих слов Матлин проснулся и первым делом ринулся к компьютеру. Но на вопрос, что это было здесь сегодня ночью, ответа не получил. Машина не зафиксировала внешних проникновений ни в павильоне, ни вокруг него. Однако на запрос мигом примчались Суф с Ксаресом и, как ни странно, поверили всему, что рассказал Матлин.

— Ты действительно кретин, — успокоили они его, — знает он все, знает. Надо было ему так и сказать, что видно по его бессовестным глазам: все он знает. И нечего перед ним выписывать реверансы. «Спасибо» — тоже мне… существо высшего порядка. Возьми его за ухо и скажи, что не отпустишь, пока он не выложит все. У него есть ухо?

— Ухо?.. есть…

— Перестань, — ободрял его Суф, — никто их не боится. Они такие шуты… Комедию ломать — за милое дело. Пока за ухо не возьмешь, толку не будет.

— Да-да, — соглашался Ксарес, — обращайся с ним, как с землянином. Если он хочет играть — принимай правила игры. Начнешь бояться, осторожничать — упустишь или навлечешь неприятности.

— А вы уверены, что он появится еще раз?

Выражение лица Ксареса снова стало чересчур обеспокоенным.

— Должен, — заключил он, — хотя, кто его знает? Думаю, должен. — И оказался, как всегда, абсолютно прав.

Следующей ночью Матлин постарался не заснуть, и явление не заставило себя ждать — появилось на том же стуле возле кровати.

— Чего пришел? — спросил его Матлин, но вскакивать с постели не стал. На этот раз Латин казался более человекоподобным, и Матлин решил не включать свет, чтоб вид не испортился.

Существо хлопнуло себя по коленкам и помотало головой.

— Знаю, зачем пришел, — продолжил Матлин, — знаешь, паразит, координаты, а сказать не хочешь. Пришел посмотреть, как я буду тебя упрашивать? Да катись ты…

Латин улыбнулся, как звезда Голливуда на рекламном плакате. «Какая обаяшка, — подумал про себя Матлин, — и какая падла. На Земле из него бы получился отменный сердцеед. Может, действительно взять его за ухо? А может, за какую-нибудь другую, более важную часть тела?»

— Честно, инженер, не знаю.

— Где ж тогда, скотина, научился по-русски разговаривать?

— И ты по-русски разговариваешь, а координат не знаешь.

После этого заявления Матлин испытал особенно острую потребность треснуть ему, но не был до конца уверен, что кулак не пройдет навылет.

— А теперь даже Ксарес твой премудрый по-русски говорит. Еще немножко и Ксуфус твой заговорит по-русски.

— Будешь издеваться, ей богу, схлопочешь.

— Почему бы нет?.. — Латин приблизил свою физиономию на расстояние «вылета» кулака, и они внимательно поглядели в глаза друг другу. «Не драться же, в самом деле, с этим пучком галлюцинаций? — рассуждал Матлин, — но если нет? Такого живого сходства в природе не существует. Оно не возникает просто так, из ничего». Латин будто ощутил вкус сомнения оппонента.

— Чего тебе про меня успели наплести? Ведь ты, правильный дурачок, ничего обо мне не знаешь, — он опустил ладонь на плечо Матлина. — Ты всему поверил?

Не то чтоб Матлин действительно верил во что попало. Латину он как раз таки верил бы в меньшей степени, но рука, теплая человеческая рука, что-то перевернула внутри; что-то выдернула из основания конструкции нажитых принципов и этических условностей, будто лавина сорвалась с вершины горы — ему чудовищно захотелось плакать.

— Не исчезай так неожиданно. Побудь… Ты можешь ничего не делать — просто побудь, кем бы ты ни был, — Матлин оттолкнул его руку и уткнулся носом в подушку. Последний раз столь самозабвенно он рыдал в раннем детстве оттого, что из садика его забрал не папа, а совершенно чужой дядя. Тогда он не в состоянии был понять, что на самом деле ничего ужасного не произошло, просто жизнь потеряла прежний, привычный для него смысл. Таким же ребенком он чувствовал себя и теперь. Но если у детства есть надежда вырасти и понять — в нынешнем положении Матлина ничего похожего не предвиделось.

Латин тяжело вздохнул и прошелся по комнате.

— Я же чувствую, что мы одной крови…

— Ты и я одной крови, Маугли. Хочешь, — Латин обернулся, — я стану звать тебя лягушонком Маугли?

Матлин чуть было опять не пропал в удушающей волне воспоминаний, но взял себя в руки.

— Почему ты не хочешь мне помочь?

— Не могу.

— Не хочешь!

Латин опустился на колени перед распахнутым в сад окном и провел рукой по пыльному подоконнику.

— Как все это похоже: все эти милые безделушки, шторки, стульчики. Ты молодец, умеешь устроиться. Как ты жил? Кем ты был на Земле? Кем были твои родители? Часто ли ты бывал в Петербурге?

— Так ты из Питера? И морочишь мне голову? Может быть, у тебя и имя есть?

— В Ареале меня зовут Али… кажется, давно уже зовут, надо идти — он поднялся с колен.

— Постой-ка, — Матлин подошел и протянул ему руку. Али ответил рукопожатием.

— Черт меня побери, я совсем забыл этот жест, — признался он, — отвык.

Они обнялись. Матлин, окончательно успокоившись, проводил его до конца аллеи и вернулся назад, не оборачиваясь.

На следующий день Матлин посетителей не принимал и видеть никого не хотел.

— Не трать времени зря, — наставлял Ксарес, — следи за ним внимательно, пока есть возможность, — скоро он совсем перестанет отличаться от человека. Играй в свою фактуру и сообщай мне о малейшей фальши с его стороны. Все что угодно может помочь, любая деталь. Так что не раскисай!

Матлин весь день пролежал в постели, погруженный в свои воспоминания и глубокую печаль. В той же самой печали он пролежал и последующие несколько дней, только уже на диване гостиной и в довершение всего, напился наливки из синей съедобной ягоды, которую они когда-то не допили с Ксаресом и от которой он так безобразно посинел. Ксар мужественно перенес этот рецидив и тактично не совался в личную жизнь пациента.

На этот раз Матлин посинел еще безобразнее. Его колотило в лихорадке, слезы катились градом, суставы ломало, а конечности сводило судорогой. Во время этих страданий он дал себе честное благородное слово: как бы ему ни было тяжело и безнадежно, где бы он ни оказался в конце своих дурацких скитаний, он никогда, ни за что на свете, ни из-за какой потери не будет напиваться этой дурацкой наливки из синей съедобной ягоды.

После клятвы ему существенно полегчало. Он решил вздремнуть и проспал как убитый сутки напролет. Следующей ночью явление повторилось.

Али стоял на пороге спальни, разглядывал скрюченный наливкой контур своего «земляка», прорисовывающийся из-под мокрой простыни, и постукивал костяшками пальцев по дверному косяку.

— Войдите, — пробормотал Матлин.

— Кажется, инженер, я смогу кое-что для тебя сделать.

Инженер подскочил на кровати.

— Ты узнал координаты?

— Дались тебе эти координаты, — обиделся Али, — свет клином на них сошелся? Я не это имел в виду.

— Не понял. Ты их знаешь или не знаешь?

— Какая разница! — Али начал раздражаться. — Ты сам себе все испортил! Дело не во мне, дело в тебе! Поздно.

— А тогда, по дороге из технопарка, было не поздно?

Али замолк и уселся в угол.

— Что со мной произошло, в конце концов? Ай, — Матлин махнул на него рукой, — не хочешь — не говори, скажи только, почему Ксаресу не удается вычислить эти координаты? Они в ареале?

Али кивнул.

— Я не прошел какого-нибудь дурацкого «Уровня», который мог выбить меня из ареала?

— Только этого не хватало.

— Тогда в чем дело?

— Хорошо, я без всяких координат прямо сейчас отправляю тебя на землю или…

— Что или?

— Или ты мне больше никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что на свете не задаешь дурацких вопросов о координатах. Ну, как? Хорошая проверка на патриотизм?

Матлина снова бросило в озноб.

— Ах, вот как! Ты отправишь меня прямо сейчас!.. С амнезией годичной выдержки, не иначе. Или мне всю оставшуюся жизнь прикажешь провести в психушке? Вот тебе, — он протянул Али вульгарно-вызывающую комбинацию из трех пальцев. Али улыбнулся, но в его глазах стала появляться растерянность. Матлин как можно дольше постарался выдержать «фигу» у него под носом. — Во-первых, я хочу знать реальные координаты; во-вторых, я хочу знать, почему их не удалось найти Ксару. Кроме этого, я хочу знать, что со мной произошло и есть у меня одно интересное подозрение, что ты, паразит, к этому причастен.

— Нет-нет, — Али замотал головой.

— Значит, ты знаешь, что случилось?

— Нет-нет, — протестовал Али, — я только знаю, что к этому не причастен.

— Ты собираешься мне помочь?

— Я что, похож на идиота?

— Все! — Матлин стукнул кулаком по стене, — на сегодня прием окончен.

Али поерзал в своем углу, лениво поднялся, потирая отсиженное место, и поковылял на выход.

— Али!!! Ради всего святого, что в тебе осталось, негодяй, скажи хоть в какой зоне искать!

— Спроси об этом у своих гуманоидов. Кажется, вы сильно сдружились.

— Если ты позволишь себе неуважительно высказаться о моих гуманоидах…

— Да пропади ты тут хоть на сто лет! — психанул Али. — На Земле-то камни тяжелые, на Земле ты себе такой дом все равно не поставишь!

Матлин рассвирепел не на шутку, а Латин и подавно. Они орали друг на друга, обзывались непечатными словами, за что Матлину в последствии было нестерпимо стыдно — что на него нашло, он не мог понять, но такой ярости за собой прежде не припомнил. Больше всего его взбесило то, что Али уйдет. Выскажется, уйдет и больше никогда не вернется. Это его заводило на новый круг, еще более насыщенный, но уже вперемешку с угрозами. Али даже на время затих, чтобы дослушать матлинов отчаянный монолог до финального аккорда.

— Кто я? — переспросил он.

Матлин изобразил у виска виток механической дрели.

— Дебил. Недоумок.

— Вот твои координаты! — закричал Али в ответ и нарисовал в воздухе размашистый крест, — провались ты пропадом! Ксар этого не знает. Ищи хоть сто лет, — выйдя на лестницу, он обернулся, повторил тот же жест и указал пальцем на Матлина, — ты меня еще вспомнишь!

Ранним утром Ксарес узрел в своей лаборатории сине-пятнистую физиономию Матлина.

— Мы будем с этим что-нибудь делать или подождем, пока само пройдет?

— Кажется, он прокололся, Ксар. Я все больше начинаю верить, что это мадиста. Земного происхождения, но все-таки…

— Ты ошибаешься. Мадиста не бывает земного происхождения. У мадисты, милый мой, вообще происхождения не бывает. Если хочешь, просмотри записи ваших баталий — там нет и следа от него.

Матлин нарисовал в воздухе крест.

— Это жест земляне не используют, но он повторил его дважды.

— Ну-ка еще раз…

— Собственно, погоди… Как будто он перекрестил меня, но это определенно подразумевало что-то оскорбительное.

Ксарес перекрестился на христианский манер.

— Так?.. Я дерево — меня не тронь? Древесники, бонтуанцы! Что ж ты мне раньше этого не показал? Крест, длинной палкой направленный в землю?

— Он самый.

— Символ дерева: два полюса жизни, движение из темноты земли к свету солнца. Тебе это как-нибудь знакомо? Древесная покорность — символ подчинения власти стихии. Существование без вреда…

— …ближнему своему, — продолжил Матлин, — все правильно. Это очень похоже на христианские заповеди, но о подобной трактовке креста я слышу впервые.

— Неважно, главное, что ты его узнал. Если бонтуанцы имеют влияние на Земле — ничего удивительного, что мы не нашли ее. «Ей Богу, слава Богу», — ты говоришь это в день по сто раз. Сколько я просил: объясни. Не может быть в языке «не суть как важных» моментов. Самое ужасное, что ты даже не фактуриал, — заметил Ксарес, ехидно поморщившись, — ты бонтуанец.

— Самое ужасное, — ответил ему Матлин, — что я всегда был атеистом.

Глава 9

Начало следующему событию положило разбитое окно в гостиной Матлина. Он тщательно осмотрел место происшествия и обнаружил под журнальным столиком скомканный сверток бумаги. В бумагу был завернут булыжник, шестипалая навигаторская перчатка и послание, написанное корявым почерком: «Если ты думаешь, что тебе так просто все сойдет с рук — ошибаешься. Место и оружие выбери сам».

— Все сгодится, — объяснял Матлин Суфу, — пулеметы, огнеметы, бластеры, пластыри, истребители типа «Су…»

Суф подозрительно на него покосился.

— Договаривай, все равно у меня ничего такого нет.

— Может быть, ты знаешь, где это взять? Пойдем в фактуру, посмотрим, что где есть?

— Мозги отобьют.

— На болфе. Осторожненько, издалека.

— Фактуры я не боюсь, мне в Ареале мозги отобьют.

— Один хороший истребитель, чтоб врезать… и сразу назад.

— Отвяжись. Сказал не пойду — значит, не пойду. Ты объясни, куда надо «врезать», может своими силами обойдемся?

— Ну, нет! Суф, как это пошло! Должен быть спектакль! Фейерверк, понимаешь? Для тех, кто еще не наигрался в игрушки и требует зрелищ.

— Мадиста? Только этого не хватало. От нас жареного места не останется. Я не хочу быть начинкой для фейерверка.

— А я не хочу быть урной для плевков.

— Ты же древесник, друг мой, утрись и забудь.

— Я этой сволочи задолжал по морде… и не собираюсь оставаться в долгу. Или ты тоже хочешь узнать, что такое «по морде».

— Ладно, не кипятись! Тебя на эту драку все равно никто не пустит.

— Как ты себе представляешь неявку на дуэль? Как я буду выглядеть после этого?

— Прекрасно будешь выглядеть. А вот как ты будешь выглядеть после дуэли, я даже представить себе не могу.

Планета, пригодная для такого рода безобразий с наименьшей вероятностью «засветиться», была найдена. Она почти целиком состояла из скал, не подвязывалась ни к каким транзитно-информационным каналам и не имела вблизи себя ничего, что помешало бы двум фактуриалам выяснить отношения. Место было выбрано в плоскодонном ущелье, в самой низине, где сохранилась насыщенная атмосферная пломба, в которой можно было дышать без внешних биофильтров. Они спустились на Перре в ущелье, на ровную площадку из вулканической породы. Это оказался неплохой амфитеатр естественного происхождения, а главное, между вершинами скал можно было разместить отражающий экран. На всякий случай. Исключительно ради спокойствия Суфа.

Убедившись, что все, как надо, они предприняли прогулочный полет над местным ландшафтом. Перра уже неделю как демонстрировала чудеса покорности и благопристойности в отношении Матлина, что его немало удивляло. Он долго не понимал, что произошло, пока не припомнил один невинный диалог накануне. Это был точно такой же легкий прогулочный рейд над куполами павильонов, в который Матлин пригласил с собой Суфа и, к слову, нажаловался ему на все подлости машины. Суф это выслушал с удивлением.

— Нет! Такого быть не должно ни в коем случае! Еще раз повторится — скажи мне, я ей вправлю что надо. — Этот день ознаменовал собой появление принципиально новой машины класса «перра» — Перра-шелковая, и Матлин имел удовольствие совершать на ней любые маневры, соответствующие его воле и прихоти.

Матлин никогда еще не видел вблизи планет, столь похожих на Землю. Если абстрагироваться от непривычного желтоватого света, можно было вообразить себя летящим на вертолете над горным массивом. Странно, что планета никогда не была обитаема. Когда-то давно здесь приживляли скалистый мох, но из-за сезонных изменений атмосферы ничего не проросло. К тому же планета всегда находилась в состоянии полусумерек, а сутки равнялись двум земным неделям.

— Я никогда не имел дела с мадистой, — сознался Суф, — не удивлюсь, если и теперь ее не увижу. Полюбуюсь на твою пантомиму и пойдем на корабль.

Но по дороге назад Суф не сдержался от возгласа восторга. Почему, Матлин разглядел лишь подойдя на пару километров ближе к намеченному ими ущелью: откуда ни возьмись, под защитный экран набежала толпа фактуриалов и рассаживалась на нижних уступах скал, крича и жестикулируя. К изумлению Матлина, это были земляне.

Трудно сказать, признали ли они в Матлине своего земляка? Пальцами показывая на Перру, они кричали: «Смотрите! Летающая тарелка! Инопланетяне! Настоящая летающая тарелка!»

Матлин гонял от «пряника» любопытных и желающих потрогать его голыми руками, но людей это только забавляло. А мальчишка лет шести, подкравшись к Суфу сзади, дернул его за спинной «ремень», на котором держалась вся амуниция, позволяющая не терять КМ-связи с оставленным на орбите кораблем.

— Дяденька инопланетянин, — завопил мальчишка, — покатай на летающей тарелке!

— Почему они все так кричат? — спросил Суф. — Я прекрасно слышу.

— Очень сильно хотят кататься.

Суф поймал мальчишку сразу за обе руки, приподнял и внимательно осмотрел.

— Если уж так сильно, что совсем никак… — посади его в Перру, пускай катается.

Но мальчик не понял, сильно испугался, и от этого испуга у Суфа заложило оба уха. Матлин подумал, что с ним произошло что-то страшное, похожее на разрыв перепонки, и если сейчас же, сию же минуту не прекратится этот сумасшедший дом, его самого постигнет та же участь.

Али появился как нельзя вовремя и одним жестом руки отогнал публику от инопланетян — все притихли, полезли по местам, через минуту они остались «на ринге» вдвоем, не считая оглохшего Суфа.

— Я не ожидал увидеть так много зрителей, — обратился Матлин к своему противнику.

— Это мои секунданты — сущая ерунда. Все они не стоят одного глухого навигатора. Я сделал это тебе назло.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Ты подвел меня, лягушонок. Ты не должен был впутывать Ксара в наши проблемы.

— Это были мои проблемы. Если помнишь, ты отказался принять в них участие, и подвел тебя Ксар… только лишь тем, что оказался умнее, чем ты рассчитывал.

— Кажется, я предлагал тебе выбор?

— Кажется, ты собирался получить по физиономии? Или предпочитаешь дискуссию?

— Начнем?

— Начнем.

Али грациозно скинул с себя банный халат, которым разжился в гардеробе Матлина, очевидно, в обмен на булыжник, и обнажил свое загорелое тело в плотно облегающих плавках, вероятно, позаимствованных там же. Затем натянул на голову махровую повязку, сделанную из халатного пояса, дабы кудри не лезли в глаза, и дабы соблюсти понт, и пока раздевался Матлин отошел к краю площадки глотнуть минеральной воды. Питье подносила симпатичная блондинка, которая все время стояла, чтоб не испачкать своих белоснежных джинсов, и влюбленными глазами смотрела на Али.

— Хочешь? Очень тонизирует.

Матлин что-то фыркнул в ответ, продолжая снимать с себя обмундирование, которому могут повредить удары. Но совсем раздеваться не стал.

— Это правильно, — согласился Али, — здесь дети, старики, я уже не говорю о девственных особах. Ты же не догадался захватить с собой боксерские трусы?

— Я не вижу здесь ни детей, ни особ… Все вы вместе взятые для меня — нелюдь. Одна сплошная однополая нелюдь и не старайся убедить меня в обратном, не получится.

— Уже получилось. Иначе ты не пришел бы сюда.

— Я сделал это тебе назло.

— Нет. Ты сделал это, потому что сомневался.

— Сомневался в чем?

— Видишь ли, — Али виновато отвел глаза в сторону, — я поспорил со всей этой публикой, что ты никогда не сможешь ударить человека. Они поставили на меня.

— Кто тебе сказал такую ерунду?

Али обошел вокруг него и встал в боксерскую стойку, на которую Матлин никак не отреагировал.

— Ерунду? — Али помахал голыми кулаками перед его носом. — Это не ерунда, лягушонок. Мы будем драться без перчаток, ты имеешь хороший шанс остаться с расплющенным носом.

— Я не про твои кулаки. Кто тебе сказал, что ты человек? А главное, почему ты так отчаянно стараешься убедить меня в этом? Чего тебе в жизни не хватает, Али? Этой публики? Или хорошего перелома?

Удар пришелся в челюсть, но оказался не достаточно сильным. Матлин терпеть не мог, когда бьют по голове, в любой драке голова была его самым слабым местом. Именно поэтому он никогда не занимался боксом, да всеми остальными науками мордобоя тоже не злоупотреблял, но, как всякий уважающий себя жилец на этом свете, знал кое-что о самообороне. Хорошего ответного удара в переносицу оказалось достаточно, чтобы Латин шлепнулся на площадку, закрывая лицо руками. «Уж не переборщил ли я?» — испугался Матлин. Сквозь пальцы хлынула кровь, а с «трибун» донесся возглас отчаяния. Несколько секунд Али лежал неподвижно, потом едва шевельнулся и открыл окровавленное лицо.

— Хватит. Помоги мне.

На площадку выскочили люди и кинулись к раненому. «Скорее! — кричали они. — Надо остановить кровь!» В этом налете секундантов Матлин почувствовал мощный толчок в бок, но не понял, то ли его грубо оттолкнули, то ли «нежно» ударили. Из-за толпы Али уже не было видно, и Матлин попятился.

— Куда? — услышал он за своей спиной, и мощный удар в спину повалил его на площадку. Над ним возвышался накачанный верзила с каменной плитой в руках. — Мы пришли сюда без оружия, а ты…

Рука Матлина первый раз в жизни сама собой потянулась к манжету, но уперлась лишь в голый пульс. Вся защитная экипировка оставалась лежать в пяти метрах от площади.

— Ты совсем совесть потерял! Забыл, кто ты и откуда, — так вспомни нас. — Каменная плита величиной с чемодан взяла курс аккуратно на матлинову голову, но опоздала буквально на мгновение. Именно в это мгновение Матлин был вырван из-под нее за ногу острым щупальцем Перры, подброшен вверх и благополучно усажен в кабину. Таким же образом из возбужденной толпы Перра извлекла обалдевшего, ничего не понимающего Суфа и ринулась прочь из ущелья.

— Стоять! — скомандовал Матлин. — Назад!

Но Суф вцепился в пульт управления. Перра взвилась выше скал.

— Не вздумай, Матлин! Совсем не выберемся, засосет!

— Убирайся на свой корабль и там командуй.

— Это же мадиста, придурок!

— Это мое дело!

— Там все равно уже никого нет!

На восьмидесятикилометровой высоте между ними произошла небольшая потасовка за пилотское место. Но как цивилизованные гуманоиды они вовремя нашли компромисс и спустились поглядеть, рассосалась ли толпа сама собой. На площадке все было по-прежнему, и они снизились до двадцати метров.

— Спускайтесь, пожалуйста, помогите ему, — кричала пожилая женщина, — он умирает! Если в вас осталось хоть что-нибудь человеческое. Он не хотел причинять вам вреда, не бросайте его!

Матлин вывел сиреневый луч на Али, включил «прием» и в следующий момент истекающее кровью тело лежало на полу заднего отсека, а машина стремительно уходила на орбиту.

— Что мы можем для него сделать, Суф?

Суф провел пальцем по кровавой маске на лице Али, а индикатор «пряника» четко показал присутствие человеческого организма, адаптированного к Ареалу с отсутствием необходимых свойств регенерации. И наглядно продемонстрировал на диараме его проломленный череп. Через некоторое время раздумий компьютер сообщил, что сделать ничего нельзя. Он мертв, а как лечить — неизвестно и стоит ли их вообще лечить?

Матлин опять почувствовал легкий приступ озноба.

— Вывали его за борт и сматываемся, — сказал Суф, — не хватало нам еще выхаживать мадисту.

— А если это не мадиста?

— Тем более надо сматываться.

— Как это получилось? Я не мог убить его!

— Это ты меня спрашиваешь?

— Здесь не настолько сильная гравитация, я не рассчитывал…

— Какая разница! Для него уже все кончено. За борт и дело с концом.

Матлин спустил Перру и велел искать мягкий грунт.

— Это еще зачем? — удивился Суф.

— Хочу показать тебе один обязательный человеческий ритуал.

— Грунт везде одинаковый — камень.

Матлин очертил лучом прямоугольник метр на два, задал полутораметровую глубину и «пряник», зависнув над заданным участком, долбанул твердую породу так, что пыль поднялась столбом.

— Понесли.

— Может…

— Нет, будь любезен руками, таков обычай. Помоги мне.

Они вынесли тело из машины, спустили в яму и битых два часа ползали по окрестностям, собирая каменистую пыль, мелкую щебенку и все прочее, подходящее для ритуала, пока могила не наполнилась до краев. Сверху Матлин навалил холм из каменных плит, выложил крест и нацарапал на нем имя «АЛИ».

— Как думаешь, не разошлись ли еще люди из амфитеатра? Наверно, им следует знать, где он похоронен?

Но вымотавшийся Суф ничего не ответил. Он разлегся на свежем могильном холме как на пляжном шезлонге, и у Матлина не было ни сил, ни морального права его оттуда прогнать.

— Кто такие бонтуанцы? — спросил он, усаживаясь рядом.

— Понятия не имею. А что?

— Я впервые в жизни убил человека. Ай, тебе все равно этого не понять, — Матлин закрыл лицо ладонями, стертыми в кровавые мозоли, упал на колени и уткнулся головой в груду камней. Наверняка, любой фактуролог заинтересовался бы подобным нечастым состоянием организма. Он то ли плакал, то ли дрожал от лихорадки, бормотал себе под нос непонятные слова. Все это продолжалось бы бессмысленно долго, до полной потери сил, памяти, если б он, наконец, не почувствовал, что Суф теребит его за ухо. На языке его жестов это могло означать: оглянись. Матлин оглянулся и не пожалел. Справа от него сидел на камне, заливаясь слезами, целехонький Али-Латин.

Еще несколько секунд Матлин «зависал»… Его естественный мыслительный аппарат требовал экстренной «перезагрузки». В конце концов, он отвернулся, плюнул, выругался и толкнул Суфа.

— Пошли отсюда.

— Стойте! Подождите! — Али кинулся Матлину на шею и зарыдал. — Спасибо, друг! Ты не представляешь, что ты для меня сделал! Ты отличный парень, ты лучший из всех этих тварей, которых я встречал до тебя! — и снова захлюпал соплями у Матлина на груди.

Матлин же явил собой каменное изваяние, не промокаемое для жидкостей… сомнительного происхождения, а Суф и подавно предпочел отвернуться.

— Со мной еще никогда такого не было. Считай меня своим другом. Нет! Я не достоин быть другом! Я буду твоей преданной собакой, — для убедительности он сполз на колени, освободив матлиновы плечи, без того уставшие от процедуры похорон вечно живого покойника. — Наверное, ты не поверишь — я обожаю тебя. И Суфа твоего обожаю, — после этой фразы Али, не поднимаясь с четверенек, кинулся к Суфу, но тот в один момент вскочил на скалу, продемонстрировав невероятную прыть, — Не бросайте меня, ребята. Я хочу с вами. Что угодно для вас сделаю, только возьмите с собой.

Не дожидаясь положительного ответа, Али вскарабкался в «пряник», и они все втроем молча, как положено после похорон, двинулись на корабль.

— О чем он болтает? — спросил Суф. — Переведи.

— С нами хочет.

— Он мне надоел.

Али притих, но не надолго и вместо того, чтобы заткнуться навсегда, перешел с русского на язык Ареала.

— Я сам себе надоел! Клянусь! Я сам от себя не знаю куда деться!

— Можно, я вышвырну его за борт? — спросил Матлин.

— Нет! Нет! Нет! Нет! — закричал Али и в следующий момент уже полетел вверх тормашками в пояс туманного поля, опоясывающего стратосферу планеты.

Как только Перра зашла на корабль, Суф кинулся к управлению и рванул вслепую, не разбирая дороги, пока не вонзился в сеть КМ-транзита и далее по сети тем же самым маневром.

— Допрыгался! Доигрался! Теперь думай, как от него отделаться.

Отмахав приличное расстояние, они прозондировали отсеки корабля — Али-Латина не наблюдалось.

— Собственно, я видел, как он полетел вниз, — успокаивал его Матлин.

— Естественно, куда ж ему еще было лететь? Мы не вышли за гравитацию.

— Может, лучше было оставить его в космосе?

— Ему без разницы. Главное, чтоб сразу на хвост не сел.

Как только полет перестал напоминать траекторию консервной банки, спущенную по ступенькам небоскреба, на пульте появилось сразу несколько запросов «навигатора»: «Не случилось ли чего? От кого можно было удирать таким способом и стоило ли засорять своим тарантасом сразу несколько каналов КМ-транзита?»

Суф сел оправдываться, а Матлин взял курс на ЦИФ и еще раз, для верности, обошел все отсеки.

Глава 10

— Не знаю, как быть! — признался Ксарес, выслушав подробные объяснения и, просмотрев записи, — считайте, что вы его приручили. Мне попадалось много желающих мадисту «поймать». Ничего удивительного, что он привязался именно к вам, — вы оба нонсенс в Ареале! Нонсенс! Когда вы, наконец, начнете умнеть?

— Матлин — никогда, — объяснил Суф, — он сейчас умный, а Латина увидит — все: «Свой, родненький» и слушать ничего не желает.

— Матлина я могу понять, но зачем ты полез в эту авантюру? Ты понимаешь, что вы посадили его себе на хвост! Ты знаешь, чем это может кончиться?

— Вот я и спрашиваю, чем это может кончиться?

— Я не мадистолог, — ответил Ксар, — но предчувствия у меня самые нехорошие.

Все это время Матлин с Суфом не расставались: «Одна глупая голова — хорошо, — говорил Ксар, — но две — безопаснее». Они сидели в павильонном особняке, совершая обходы по поводу любого шороха. Али не появлялся. Они так заждались, что чуть не напали на Ксареса, который плелся в сумерках по саду и был, как минимум, на четыре головы выше и раза в два пошире Али в плечах. Но Матлин вышел ему навстречу во всеоружии…

— Идите-ка сюда оба, — подозвал их Ксар и отвел подальше от особняка, — вот что, дорогие мои авантюристы, — начал он полушепотом, — компьютерными и КМ-сетями не пользоваться, «навигатором» тоже, на связь ни с кем не выходить, даже со мной. Берите скоростной болф и отправляйтесь. Программу полета, Суф, возьмешь в лаборатории и никакой самодеятельности по дороге, что бы ни произошло.

— Что должно произойти, Ксар? — испугался Матлин.

— Если кто и знает управу на мадисту — только мадистологи. А тебя, лягушонок Маугли, — он притянул Матлина еще ближе, — я отпускаю, но следи за собой. Имей в виду, им общаться с тобой будет тяжелей, чем тебе с ними.

Не прошло и четверти часа, как они стартовали из парка ЦИФа. Суф пилотировал сам, отослав своего ученика и предоставив ему изнывать от тоски в полном одиночестве. Тот покорно принял этот тяжкий крест. В конце концов, благодаря удивительной кротости одного и титанической работоспособности другого, они кое-как уложились в график полета. И, по истечении расчетной недели, влетели в плотную полосу, состоящую из множества близкорасположенных обломков небесных тел. Вся эта система хаотически бродила по одной из «пустошных» зон ареала на громадных для естественных тел скоростях, не привязываясь к существующим в зоне астрофизическим закономерностям. Матлину это напомнило шлейф кометы. Впрочем, в шлейфах комет ему пока бывать не доводилось, поэтому сравнивать было не с чем.

Суф затормозил до появления естественной панорамы и бросил управление.

— Приехали. Эта система называется Кальта. Запомни, может пригодится. Постоянных координат такие штуки все равно не имеют.

Приглашающая сторона не заставила себя ждать, и скоро болф пошел парковым автопилотом, зашел на орбиту одного из обломков и благополучно ввалился в шахтоприемник.

В болф проникло существо трехметрового роста, абсолютно безлицее, чернокожее с сильно вытянутой головой, на нижнюю часть которой была натянута «маска», закрывающая шею, которая, очевидно, позволяла ему говорить. Все тело было завернуто в плазматический кокон, под которым ничего не возможно было разглядеть.

Матлин от этого зрелища съежился в кресле и абсолютно не нашелся, как себя повести. И это после более-менее прилично выглядевшего Суфа, к которому он давно привык, симпатяшки Ксареса, имеющего вполне человекоподобное лицо, если абстрагироваться от слишком «греческой» переносицы; не говоря уже о дамском угоднике Али…

Суф поприветствовал вошедего жестом, будто они сто лет были знакомы и слез со своего сидения.

— Фактуриал? — спросил «черный», указывая на Матлина.

— Да.

— Подождите здесь. Я не рассчитывал на визит фактуриала, — он также внезапно удалился при помощи своего мигающего лифта в нижней части костюма, а Матлин протер глаза и помотал головой.

— Что это было?

— Знаешь что, лягушонок, ты ведешь себя нетактично. Вляпался — терпи, это не самое страшное, что тебе предстоит.

— А если б я не был фактуриалом?

— Черт тебя возьми! Мы бы уже давно стартовали домой. Ему надо три секунды, чтоб считать с тебя и переработать информацию. А теперь мы будем долго смотреть друг на друга, произносить медленные слова, чтоб в твоей голове все разложилось по полочкам. Возможно, мне еще придется переводчиком поработать, чего я терпеть не могу.

Хозяин Кальты вскоре пригласил их следовать за ними и повел через темный туннель, подведенный прямо к пульту управления болфа. Туннель извивался как американские горки, терял гравитацию и, если б Суф не вел Матлина за ремень, тот непременно бы уже раз десять упал и раз двадцать потерялся. Когда туннель посветлел, Матлину удалось разглядеть руки хозяина: от каждого локтевого сустава у него отходило по три предплечья, каждое предплечье заканчивалось кистью из шести длинных пальцев, расположенных симметрично три на три, как челюсть. За ними из темноты вылетела «муха» размером с перепелиное яйцо — точка, светящаяся черным светом, как лампочка в негативе. Матлинова павильонно-тепличного воспитания оказалось маловато для столь неожиданного наплыва новшеств. Он чувствовал себя почти как в первый день в технопарке с одной существенной разницей — теперь с ним был Суф, и никакие черные «мухи» его не волновали, пока Суф не обращал на них внимания.

Туннель тем временем вытянулся в зал, посреди которого возвышалась круглая тумба, опоясанная фиксирующим обручем. В принципе обруч универсально фиксировал любое биологическое тело и очень часто заменял сидение. Матлину такие приспособления всегда казались неудобными — свой собственный фиксатор в форме кресла его вполне устраивал. Другое дело, если обруч применялся на ремонтах в больших пространствах, имел гравитационный контур и свободно перемещался. Но Матлин был не в той ситуации, чтоб требовать себе особых удобств и разместился, как умел, а точнее, скопировал позу Суфа.

Черная «муха» растворилась в поверхности тумбы, Суф кинул сверху свои перчатки, отстегнул от манжетного «кармана» блок с записью и торжественно подал его хозяину Кальты.

— Думаю, это бессмысленно, — ответил тот, — если бы я знал, что есть запись, — объяснил бы как ее сохранить.

Он вставил блок в отверстие своей нашейной «маски». Тумба накрылась куполообразной панорамой с изображением скал, площадки и двух фигурок, Матлина и Суфа, которые по этой площадке праздно разгуливали, и ни души… Кроме того, фигурки повели себя довольно странно: они вдруг стали кидаться на перчатки, оказавшиеся в контуре панорамы и пытаться спихнуть их со стола. Персонаж Матлина особенно старался и так вспотел за этим занятием, что стянул с себя защитный комбинезон. Когда хозяин вынул блок и положил его на тумбу, фигурки ринулись к блоку, но добежать не успели, исчезли вместе с панорамой.

— Сколько раз вы наблюдали это явление?

— Пять раз, — отрапортовал Матлин.

— Я не могу сказать точно, что это мадиста. Слишком часто для срока вашего пребывания в Ареале. Возможно, кто-то работает под нее, иными словами, пытается ввести вас в заблуждение.

Если б не фиксатор, Матлин непременно схватился бы за голову. На этот раз ему подурнело всерьез, особенно от воспоминаний о последнем полете вверх ногами этого невинного шутника… Суф непременно расхохотался бы над его позеленевшей физиономией, но, на свое счастье, он не умел этого делать — Матлин был взбешен и опасен.

— Расскажите мне обо всем по порядку и как можно подробнее, — попросил хозяин Кальты.

— Все? Начиная с моей бонтуанской фактуры?

— Я не тороплюсь, и о бонтуанских фактурах мне пока никто не рассказывал.

Матлин с отчаяния выложил все, даже то, о чем не стоило столь откровенно… На подобные вещи его натаскал Ксар, заставляя особенно подробно излагать, казалось бы, ничего не значащие нюансы, такие как изменения восприятия одного и того же предмета через день, через год, через десять лет. Хозяин Кальты, на удивление, его ни разу не прервал. «Супервоспитание, — подумал Матлин, — или суперхитрость», но после рассказа об Али, исчезли всякие сомнения. Да, это действительно то, чем он занимается. Расслабьтесь, ребята, вы пришли по адресу…

— Вы были обречены уже с первой встречи, — объяснил он. — Не обязательно было вскрывать канал — он нашел бы вас сам. Кроме того, я уверен, что он давно висел «на хвосте». Следует, прежде всего, разобраться с обстоятельствами вашего появления в Ареале. Это может прояснить столь пристальный интерес мадисты.

— В ЦИФе не смогли восстановить память.

— Я не говорю о памяти, если она потеряна по вине мадисты, лучше ее не трогать — это гарантия потерять рассудок. Есть много других способов узнать, что произошло. К примеру, у вас была прекрасная возможность спросить об этом Али, прежде чем выкинуть его за борт.

— Но он постоянно бессовестно врет!

— Он всего лишь играет. И если вы принимаете участие в «спектакле», действуйте по его правилам: шантажируйте — почему бы нет? Насколько я понял, игра идет в вашей фактуре, вам видней. После вашего визита сюда, особенно, если я стану работать с вами, он не будет беспокоить так часто.

— Почему он ведет себя так?

— Хороший вопрос. Вы наблюдали пока лишь одно из проявлений мадисты и, уверяю вас, далеко не самое критическое. Почему они иногда себя так ведут? В данном случае это напоминает истерику отчаяния. Некоторые мои коллеги уверены, что это тупик цивилизации. Они сопротивляются своему будущему.

— А что скажете вы?

— Это недоказуемо. Возможно, они дошли до тупика в нашем понимании и все их, видимое нам, существование направлено на то, чтобы вернуться. О результатах их движения вперед мы ничего знать не можем, это за пределами понимания. Можно только строить гипотезы, но это не ваш случай.

— В чем заключается возвращение?

— Это очень условно называется возвращением: они живут в фактурах, летают навигаторами в Ареале и, если при этом никак специфически не проявляют себя, распознать в них мадисту практически невозможно. Но если бесятся — вы сами видели, что происходит. Чаще всего они бесятся с инфосетями. Поэтому я никогда не пользуюсь инфраструктурой Ареала. В моей работе возможно только личное общение.

— Как их можно распознать в фактуре?

— Никак. Даже если наблюдать подробно всю жизнь. Только интуиция может подсказать. Конечно, есть несколько характерных черт, но это ведь в каждой фактуре по-разному. Пожалуйста, если интересно, я могу сделать примерный портрет мадисты с человека. Это будет, скорее всего, мужчина, заурядный, трудолюбивый, неконфликтный, довольный всем, что вокруг него происходит. Он не будет заниматься делами, выделяющими его из толпы, он напрочь лишен честолюбия, любит большие компании, общителен, но не поставит себя в центр внимания. Он станет избегать слишком сильных привязанностей, не произведет потомства, будет часто менять обстановку, путешествовать, но… точно так же может себя вести естественный фактуриал.

— Но теоретически в фактуре они могут быть ключевой фигурой эпохи?

— Теоретически да, но никогда этого не сделают. Если в вашей эпохе есть ключевые фигуры — это отнюдь не мадиста, уверяю вас. Мадиста ведет себя очень корректно и никогда не станет вмешиваться не в свое дело, даже если увидит, что «родная» цивилизация теряет перспективы — найдет себе другую. Они в принципе могут все и не видят смысла кому-то что-то доказывать. Последние курсы навигаторской школы — мадиста через одного, но попробуй их распознай. Со многими из них я знаком лично, но сделать ничего не могу. Последние курсы инженерных школ — то же самое. В Ареале трудно найти существо с похожими умственными возможностями, и мадиста элементарно занимает эту нишу.

— Вы хотите сказать, что это не одно единое целое?

— Что вы имеете в виду, говоря о «едином целом»? Публика на скалах и Али — безусловно, одна и та же субстанция, но никто еще не дал исчерпывающего определения единого целого. Все зависит от того, к чему применять. Есть много гипотез о способе их существования. Вся мадистология построена на подобных гипотезах, но трудность заключается в том, что никакими традиционными методами это явление изучить невозможно.

— Что же мне делать?

— Смотря, какие у вас планы. Я смогу отпугнуть его на некоторое время, а потом — это будет для вас трудная головоломка, как сделать так, чтоб он отстал. Придется внимательней его наблюдать. Когда выбора нет, не стоит думать об опасности. Главное — не увлекаться. Многие «жертвы», подобные вам, утверждали, что мадиста приносит удачу. Все они плохо кончили. Нужен полный самоконтроль. Рассчитывать на такую удачу — верх легкомыслия.

— Но с какой стати я вообще должен его бояться?

— Никто и не собирается вас пугать… Одно из самых древних переводов слова «мадиста»: «ведущий за собой смерть». Смысл этого слова понятен? Существует явление, так называемое «раздвоение призрака» — оно случается с близкими «друзьями» мадисты. Имейте друзей в нормальной среде, это убережет вас. Возможно, при последней встрече вас спасло присутствие Суфа. Никогда не знаешь точно, что у них на уме.

— Что значит «раздвоение призрака»?

— Можно на них посмотреть, здесь есть несколько экземпляров. Но, если вас шокировал даже мой вид, не рекомендую. Фактуриалу лучше беречься от таких потрясений, ваши психические потери трудно восполнимы. Если поверите мне на слово, порок большинства обитателей Ареала — одиночество. Вы не испытали его в полной мере, потому что не предоставлены самому себе. Может, когда-нибудь оно станет понятнее: живет некое существо своей обособленной жизнью и наблюдает мадисту; имеет с мадистой дела, принимает от нее услуги, в конце концов, они оказываются неразлучными друзьями. После этого существо пропадает. Вернее, оставляет после себя оболочку с пустыми глазами и непредсказуемым поведением. Что творят эти «призраки», трудно себе представить, и вступить с ними в контакт невозможно. Под оболочкой пустота. Здесь целая колония таких «летучих голландцев», я не хотел бы пополнить коллекцию фактуриалом.

Есть другая опасность: средних возможностей существо вдруг обнаруживает в себе незаурядные свойства, все признаки «буйной» мадисты и ведет себя соответственно. В инженерных школах даже существует специальный тест на это состояние. Такие «псевдомадисты», в отличие от настоящей, не всегда себя контролируют, от них уже погибло несколько цивилизаций. Мой вам совет, пока вы здесь — старайтесь быть на виду, используйте любую возможность вернуться в фактуру.

— Как можно объяснить мое появление здесь с вашей точки зрения?..

— Все-таки подозреваете мадисту? Не знаю. Фактуриалы для них — сплошная биомасса, из которой вырастают разумные существа, даже если они проживают среди них жизнь. Должны быть очень серьезные причины, чтоб вырвать вас из естественной среды. Более чем серьезные! Вы что-нибудь слышали о селекционных порогах?

— Только название. Эта тема всегда была для меня запретной.

— Ваша фактурная ступень?

— Думаю, завершение второй…

— Странно, я был уверен, что выше. Не знаю, что предположить. Очень молодая цивилизация, к тому же бонтуанская… Можно выстроить цепь случайных совпадений, но я не увлекаюсь случайностями. Ищите причины вашего появления здесь в чем-то еще. Насчет мадисты же могу сделать одно предположение: люди вашей ступени фактуры практически не имеют шанса включиться в язык Ареала. Поэтому, вероятнее всего, своим свободным языком вы обязаны первой встрече у технопарка. Похоже, тот час, которые обнаружил Ксарес, Али делал для вас индивидуальный ключ к ЯА.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Язык Ареала

ЯА нельзя назвать языком в классическом смысле этого слова. Это набор абстрактно и конкретно ассоциативных образов, форм, понятий, условностей, сложившийся в некое универсальное целое и употребимый во всех вариантах обмена информацией: от речевого и телепатического до совершенно аномальных (в нашем понимании) реприз, работающих по принципу «приставки к мыслительному органу». Если задаться целью перечислить весь этот «парк аттракционов» — можно увязнуть с концами. Каких только вариантов адаптации ни придумано. А все почему? Попробуйте глухому существу объяснить, что такое музыка, — он вам тут же попытается изложить теорию тонально-вибрационной защиты со всеми ее преимуществами и прогрессивными значениями для каждого здравомыслящего гуманоида. И если вам не удастся перевести в доступную ему плоскость эмоционально-эстетического, толку не будет. Для этого существует ЯА. Но не только для этого.

Это немножко похоже на философию, на утопическую примитивистскую систему мира: существует абстрактный банк данных на нескольких уровнях. Первый — элементарный, прототип алфавита, состоит примерно из пятисот тысяч смысловых регистров. Они срабатывают поодиночке и в любых комбинациях друг с другом независимо от количества задействованных регистров. По идее, их не должно сработать одновременно больше двадцати, но даже в этом случае я затрудняюсь подсчитать количество возможных вариантов. Да это и невозможно, поскольку само понятие «не должно» тоже не обещало работать безотказно. На самом деле ничего ужасного в этом нет, но из элементарного уровня идет формирование абстрактных понятий, что адекватно… я даже не знаю чему, может, «идеям» Канта, в каком-то смысле. Ничего ближе не нахожу. Далее следует «ассоциативный ключ» (ключ понятия), адаптирующий всю эту систему к индивидуальным ассоциациям (звуковым ли, жестовым — не важно, главное, чтоб собеседник адекватно понимал, о чем речь). Бывает случаи, когда вылетают, казалось бы, основные понятия: в языке обитателя Антарктиды элементарно может отсутствовать слово «снег». Ему и в голову не придет, что поверхность грунта может быть какой-то иной. Для него это все равно, что для нас земля — типичный понятийный бардак. Попробуйте объяснить ему, что такое садоводство… Он будет считать вас полным идиотом. Так вот, для того, чтобы представители разных цивилизаций как можно реже считали друг друга идиотами, и существует единая языковая система.

Ключ понятия имеет две стороны: одна отвечает за (грубо говоря) восприятие ассоциаций, другая (тоже, грубо говоря) за их передачу. У каждой расы свои возможности маневра на этом полигоне. Однотипным расам, безусловно, проще, даже если один говорит, а другой отвечает ему жестикуляцией — главное, чтоб наборы условных сигналов вибрирующей гортани и жестикулирующих конечностей как-то соотносились через общий ассоциативный банк. В других случаях существует немало аналогов эсперанто, которые приживались удачнее нашего и существуют до сих пор. Довольно большое место в ЯА занимают так называемые «профессиональные языки». У них свои понятийные базы, которые иногда не адекватны общепринятым, свои регистры, своя информатека. Считается, что фактуриалу, специалисту в какой-то узкой области включиться в ЯА гораздо проще со своей профессиональной «базы» — проще происходит понятийная идентификация. Вроде бы слишком хорошим специалистам даже не требуется ключа. Но это уже из области маразма. Ключ не определяется качеством интеллекта претендента на включение. Это обоюдный процесс. Многое зависит и от готовности ЯА к такого рода контакту. Взрослый человек не всегда способен понять речь ребенка. Нужны не только усилия с обеих сторон, но еще и достаточное поле для взаимно понятных ассоциаций.

Считается, что два доключевых уровня ЯА: регистровый и абстрактно-ассоциативный, держит в себе Е-инфополе. Куда оно девало ключ — непонятно. Но именно включение является корнем всех проблем. Чаще оно происходит естественным образом по мере созревания необходимости и закрепляется в ИИП на 4-й ступени (по Дуйлю). Поэтому никто не вправе присваивать себе заслугу «изобретения» ЯА. При достаточном развитии ИИП оно возникает не то чтобы само по себе, а формирует строго определенные правила, из которых ЯА, собственно, и состоит.

Если говорить о включении в ЯА отдельно взятых фактуриалов — чем ниже ступень, тем сложнее это происходит. На 1-й и 2-й — практически невозможно; в 3-й ступени начинают появляться исключения; на 4-й срабатывает первый ключ на передачу информации, к концу 4-й ступени — ключ уже работает в обе стороны.

Известно несколько вариантов ключей к ЯА. Если ни один не подошел — дела плохи. Если подошел, да еще полноценно сработал в обе стороны — задача освоения ЯА существенно упрощается и, соответственно, появляется перспектива доступа в ИИП. При сильном желании и хороших способностях, ЯА возможно освоить за год. Чем дальше — тем дело идет быстрее, нужна лишь постоянная осмысленная практика. Освоив ЯА, можно без особой подготовки понимать языки родственных фактур, если у них аналогичная ассоциативная база, к примеру, как у современных европейских языков. Но говорить — вряд ли, только при наличии практики.

В случае если ключ не подходит, дело плохо, но не безнадежно. Без ключа первый месяц освоения ЯА может растянуться на десятки лет интенсивных занятий. Но если фактуриал не дурак и не одержимый (в оскорбительном смысле этого слова), он найдет более достойный способ просуществовать эти годы. Тем более, что даже в самом худшем случае для него не все потеряно: при необходимости он все равно сможет объясниться, но с гораздо большей затратой времени и сил. Такое общение никакой практической пользы в изучении языка не дает, но быстро выматывает обоих собеседников. Кроме того, оно создает у некоторых представителей Ареала ошибочное мнение, что фактуриалы сплошь тупы и беспомощны. Фактуриалов зато без труда поймут в ЦИФах, воспользовавшись своими приемами. Лаборанты ЦИФов, как правило, знают натуральные языки тех, с кем работают, и для этого им не требуется много времени.

Самая же трудная работа — переводить с ЯА на язык фактуры, это признают все. Такую работу нельзя назвать переводом, если языки никак не подводятся к одному общему ассоциативному знаменателю. Возможна только адаптация. Чем адаптация практически отличается от перевода, я объясню так: когда переводишь, скажем, с английского языка (о котором имеешь приблизительное представление) на русский — испытываешь ощущение перехода из тесной «бочки» в свободный полет. Если адаптируешь на русский с ЯА (о котором имеешь представление еще более приблизительное) — вроде бы все происходит нормально, разъяснимо или, по крайней мере, приблизительно разъяснимо. Это уже показатель хитрости адаптатора, заставить засмеяться существо, у которого в принципе не существует похожих эмоций, или погрязнуть в описании эмоций, которые напрочь отсутствуют у землян. Зачем усложнять? Главное морально себя подготовить к тому, чтобы, перечитав свой перевод, сразу не застрелиться. Не то чтоб примитивизируется все до тошноты, — теряется сам смысл описаний. Не говоря уже о том, что от истинного колорита вещей и событий не остается никакого удовольствия.

Из всего вышесказанного напрашивается только один печальный вывод: идиот тот, кто пытается заниматься этой неблагодарной работой; а тот, кто имеет глупость еще и обнародовать свои убогие изыскания, — трижды идиот.

Глава 11

— Что это? — спросил озадаченный Ксарес, указывая на черную «муху», маячащую за спиной Матлина. — Как это понимать? Что за дрянь ты притащил в ЦИФ?

От самой Кальты эта штуковина не отставала от него ни на шаг. Подробно расспросить шестирукого о ее назначении Матлин постеснялся. Не рискнул упасть в его глазах на одну-другую фактурную ступень. А Суф отделался от его расспросов: «Не обращай внимание, они вешают это на всех подряд…» Ксареса такое оправдание не удовлетворило, и он долгое время назидательно ворчал на своего подопечного прежде чем сообщить ему последнюю новость:

— Я получил от бонтуанцев координаты Земли. Ты можешь вернуться.

В павильоне наступила ночь. Горели садовые фонари. Матлин сидел на каменных ступенях между спящими львами и предавался печальным раздумьям. Точнее, прикидывал свои шансы: Ксарес его здесь не оставит — это факт. С ним закончены все дела, пробита брешь в бонтуанские «заповедники». Его «меченый» павильон будет переоборудован для какой-нибудь очередной биокопии. В этих пуганых ЦИФах каждый лаборант наложит в штаны, узнав, что в его владения зачастила мадиста. Можно подбить на авантюру Суфа и убраться с ним отсюда подальше в поисках той жизни, к которой Матлин уже привык. Но провести свои лучшие годы в закупоренном болфе — надо сделаться одержимым, тем более что личного доступа к инфосетям ему никогда не получить. Без них же в этом бесконечном, тягучем, слепом пространстве о выживании лучше не мечтать. Искать себе осмысленное прибежище в Ареале — смешное дело, как раз достойное ни на что не годного фактуриала. В конце концов, Матлин согласился бы даже на роль «наживки» для мадисты, если б уловил в этом хоть малейшим образом обнадеживающие перспективы. К тому же, «наживка» до сих пор наивно полагала, что способна на большее, чем быть проглоченной во имя прогресса. «Что мне мешало остаться на Кальте? — Спрашивал он себя. — Взглянуть на «колонию призраков», закосить под идиота, раз они считают, что это действует на психику. Вряд ли Ксар стал бы возвращать бонтуанцам их беглого, к тому же чокнутого… А впрочем, кто его знает? Если я имел глупость привязаться к нему — это только мои собственные проблемы».

Матлин запросил через информатеку ЦИФа условия возвращения натуралов в естественную среду. Перед ним прополз длинный неутешительный список биокорректора, отключения от инфосетей, если таковые присутствовали в его жизни, что было равноценно отсечению головы, если таковая, разумеется, тоже присутствовала; зональная блокировка памяти, что с точки зрения Матлина было совершенно недопустимо: «Они сделают из меня «раздвоение призрака»? — удивлялся он. — Черт возьми! Им не стоило выпускать этой информации на мой пульт или они держат меня за дебила?»

— Я хочу остаться!

От этого заявления желтые глаза Ксареса слегка позеленели.

— Как это «остаться»?

— Я не намерен навсегда покидать Ареал.

— Вот как? Что значит «не намерен»?

— Ксар, понимай это, как хочешь, но я вернусь!

— Вернешься? Зачем? Планетарная фактура гораздо интереснее павильона?

— Тебе интересно — вот и проваливай туда.

Ксарес так опешил, что не нашелся, как возразить.

— Ладно, извини. Я соскучился по дому, но это не дает тебе права посадить меня в клетку. Так с натуралами поступать нельзя. Это не гуманно. Гуманные гуманоиды так не поступают.

Ксар обалдел еще больше.

— Ты хочешь всю жизнь провести в моем зоопарке?

— Я хочу иметь выбор!

— Хорошо, оставайся, живи, где захочешь, но знай, что с этого момента и до конца дней своих ты не пересечешь ни одной бонтуанской зоны.

— Но Земля…

— Это весь выбор, на который ты можешь рассчитывать. Либо я тебя возвращаю, либо мои контакты с бонтуанцами на этом завершены.

— Ты сможешь вытащить меня обратно.

— Не рассчитывай на это, пока не узнаешь, каким образом тебе это удалось в первый раз. Ты думаешь, мне жалко оставить тебя здесь? Я дал тебе что мог, я не ограничивал тебя ни в чем, я терпел здесь мадисту, в конце концов. Знаешь почему? В первые дни своего появления в ЦИФе, ты, как одержимый, искал свою планету, и я подумал, что знаю о фактуриалах далеко не все… Ты отличался от других, Матлин.

— А теперь?

— Теперь ты имеешь право сделать выбор.

— Ты оставишь мне связь?

— Нет. Это бонтуанская зона.

— Из одного зоопарка в другой зоопарк? Один родной — в другом клетки просторнее. Ты считаешь, что я не смогу прогрызть в них дыру?

— Прогрызть дыру можно в любой точке ареала.

— Что мне делать, Ксар?

— Возвращайся. Другого шанса может не быть: они пропустят болф Суфа, выведут его обратно — с этого момента у тебя действительно будет выбор. Здесь ты всю жизнь проведешь в клетке. — Ксар поднялся на разметочную площадку, служившую универсальным входом во все закрытые павильоны, и поманил к себе Матлина. — Поторопись, пока я не передумал.

— Куда?

Ксар силой втащил его в лифтовую панель и выпихнул на берегу океана с белым песком и прозрачно-зеленоватой водой. Да, именно сюда они с Перрой тщетно старались проникнуть много раз. Мутный купол павильона не пропускал сквозь себя даже видеодатчики. Матлина эта ситуация раздражала невероятно: рядом с ним, почти бок о бок находилось совершенно непохожее на него фактурное существо, и Ксар не то что не собирался их познакомить, но даже отказывался показать, какое оно из себя.

Всю кромку между водой и сушей занимали мясистые растения, больше похожие на подушки: мягкие и вонючие, как та жидкость, которой Суф протирал внутреннюю панораму пилотского шлема, прежде чем приступить к управлению «антикварным доисторическим аппаратом» и которая разъела Матлину кожу на руках.

— Иди, иди, — подтолкнул его Ксарес, — любуйся на свое будущее.

Между вонючими подушками растительного происхождения сидели или стояли на карачках два аналогично вонючих существа. Где низ, где верх у этих существ, где голова, где задница, — определить мог лишь опытный фактуролог. Матлин на всякий случай заткнул нос. Существа были влажны, пузаты и очень пугливы, но, завидя Ксареса, они выползли из подушек. Одно из них даже заголосило гнусавым басом и Матлину пришлось заткнуть еще и уши. Только когда Ксарес тем же манером заголосил ему в ответ, до Матлина дошло, что это речь. Но, немного пообщавшись, Ксарес отвернулся, и его глаза позеленели больше, чем речей Матлина.

— Что случилось?

— Все нормально. Они меня доканают. Каждый день по несколько раз я должен выслушивать от них одно и то же: они счастливы, у них нет проблем, они держат путь из достойного прошлого в достойное будущее, а теперь они втройне счастливы, потому что у них будет трое детенышей и они получат возможность исполнить свой долг.

— По-моему, теперь ты обязан быть счастлив, — прогундосил Матлин, не разжимая носа.

— Эта раса съедает своих детенышей. Они производят пищу в своей утробе — вся этика и философия этой цивилизации оправдывает их природный каннибализм. Детеныши рождаются с инстинктом очень быстро бежать в разные стороны. Их двое — шанс выжить будет у одного. Это и есть возможность исполнить свой долг продолжения рода.

Матлин ощутил приступ дурноты, и инстинкт быстро-быстро побежать в сторону лифта. Но Ксар предусмотрительно схватил его за руку, как раз ту, что закрывала нос, и он не рискнул даже пошевелиться.

— Ты представить себе не можешь возможности этой расы: это уникальные способности интеллекта, для них не существует ни болезней, ни мутаций, ни… голода, ни холода: они решают любые проблемы ради одной-единственной, глобальной, незыблемой цели — продолжения рода! Подойди к ним! — Ксарес потянул его за руку.

— Нет! Не надо, Ксар!

— Подойди, расскажи им о своей Земле, я переведу. Расскажи, во имя чего живешь ты?

Матлин, сопротивляясь, шлепнулся носом в песок, но Ксарес приподнял его за шиворот.

— Теперь ты понимаешь, лягушонок, что такое фактура? Это твоя ступень, ты должен найти с ними общий язык.

— Не надо, Ксар, прошу тебя! На моей Земле то же самое! Все то же самое! Так же как у них, только не на таких вонючих подушках!

Ксарес, оставив его в покое, вступил в переговоры один и, пока они пронзительно блеяли, обсуждая подробности предстоящего ответственного момента, Матлин понял, как был не прав. До такой степени не прав, что ему стало за себя нестерпимо стыдно: его цивилизации, как ни верти, оказалось слабо найти философское оправдание пожиранию собственных детей.

В лаборатории они поостыли, обтряхнули с себя песок, надели защитные фильтры и гравитационные «буцы»: Ксарес по-прежнему был полон решимости проводить экскурсию.

Следующий экспонат находился на малом спутнике со слабой атмосферой и гравитацией, но зато очень липким рыжеватым грунтом. Вся поверхность была испещрена дырами метрового диаметра на расстоянии не более ста метров друг от друга. Ксарес подцепил перчаткой комок липкой смеси и шлепнул ее в дыру. Шлепок получился звучный. Из дыры высунулась голова такого же рыжего цвета, чем-то напоминающая глазастый огурец с такими же, огуречной природы, бородавками и в таком же, огуречной формы, прозрачном шлеме, на «макушке» которого красовался шлепок рыжей грязи.

— Он за нами следил, — объяснил Ксарес и обратился к существу, — ну как, работа продвигается?

«Голова» уставилась сначала на него, потом на Матлина. Глаза у головы были синие-синие, красивые-красивые, но уж больно целеустремленные, будто он полжизни получал грязью по голове, а следующую половину жизни давал по голове сам.

— Их тут целая пропасть, — продолжил Ксарес, — весь спутник перекопали. Строят колонию внутри — меня туда не впускают. А этот, мой персональный сторож: ничего не слышит, не понимает и не говорит.

— Как же он сторожит?

— У него на меня нюх — у какой дыры ни появлюсь, он тут как тут. Раньше мы имели контакты. У них интересные старики, но стариков принято запирать, а новое поколение еще не поумнело. Жду. Строят что-то, суетятся, охраняют от меня какую-то тайну. На этапе интеллектуального созревания общий враг — исключительно полезная вещь.

— Это ты? — расхохотался Матлин.

— А то кто же? Больше некому. Такова работа. Собственно, все их «тайны» у меня на панораме в лаборатории четче, чем в натуре. Но выводить их на контакт прежде времени — ломать естество. Сейчас им, безусловно, полезнее копать…

Пока огурцеголовое существо безмолвно пялилось на них, из соседних дыр высунулись такие же.

— Они пустились в полет из своей фактуры на аппарате, который наверняка даже Суф не с первого раза поднимет. Ну, естественно, удача им не улыбнулась — обломки собрали, этих… восстановили как смогли. Чистых натуралов среди них нет. Сначала были гибриды, а это — гибридопроизводные, но исключительно жизнеспособны. Между прочим, вторая ступень фактуры. Чудовищная мутация. Новое поколение «завоевало» весь спутник. Как думаешь, они соображают, где находятся и что с ними происходит?

— Ты намекаешь, что я такой же?

— Удивительно то, что с каждым из них отдельно взятым можно иметь дело, но как только соберутся в толпу — начинают жить по совершенно иным законам. Эти метаморфозы в любом направлении чудовищны. Ты бонтуанец и я боюсь за тебя, Матлин!

Тем временем одно из огурцеголовых существ выволокло наружу предмет, который напомнил бы Матлину дуло от крупнокалиберной пушки, если б не был изогнут на фасон самоварной трубы.

— Похоже, — предположил Матлин, — по нам сейчас постреляют.

— Непременно постреляют. Поверь, я много чего видел, много что знаю и тебя изучил достаточно, для того чтобы утверждать: возвращение на Землю — твой единственный шанс удержаться в рамках самоконтроля, а не делать выбор между клетками, зоопарками. Если я наблюдаю фактуриала, я должен знать о нем все, даже то, о чем он думает, в чем боится признаться самому себе. Суверенитета личности на этой территории никогда не будет. Ни одно нормальное существо без критической необходимости не приблизится к ЦИФу — во всем Ареале это «запретная зона». Ты обратил внимание, как редко здесь бывает Суф? Спроси его, почему…

Из дула «самоварной трубы» вылетел великолепный мыльный пузырь, и все огурцовые головы попрятались в норы. Матлин уже ничего не слышал, лишь с замиранием сердца наблюдал, как это достижение огурцеголового прогресса медленно и степенно совершало движение в их сторону, выписывая немыслимые реверансы, переливаясь всеми цветами радуги, пока, наконец, с оглушительным треском не лопнуло за спиной Ксара. Ксар даже не вздрогнул, только силой удержал Матлина от рефлекса зарыться в грунт.

— Этого только не хватало, — ворчал Ксарес, счищая рыжую грязь с его колен, — подумаешь, газу напустили! Для чего я надел на тебя фильтр? Чтоб ты рыл им окопы?

День отъезда назначен не был. Суф то и дело собирался строить навигаторские расчеты, ждал выгодных фаз, удачных астрофизических смещений, а Ксарес стимулировал его мыслительный процесс: «Оттого что ты будешь думать миллион лет, Солнечная система все равно не войдет в зону ЦИФа. Думать тут совершенно не о чем, а стартовать самое время». Матлина приближение этого старта приводило в состояние оцепенения, похожее на перспективу нырять в ледяную прорубь. Нельзя сказать, что его отчаянные попытки уцепиться за Ареал не дали результатов. Но для уверенности в завтрашнем дня они выглядели «жидковато»: «калеными клещами» из непоколебимого Ксара была вынута клятва, что как только в ЦИФе удастся организовать бонтуанский филиал, он тут же, не медля ни секунды, разыскивает Матлина. Достает из-под земли или снимает с орбиты, чтобы взять его себе в бессменные консультанты. Ксаресу даже в голову не пришло сказать своему воспитаннику, что «бонтуанский филиал» это то, чего в природе по определению существовать не может, как самого глубочайшего абсурда. Ксарес был вынужден поклясться своим здоровьем, которое за последние пятьсот лет его ни разу не подводило.

С Суфом Матлин заключил тайный пакт «о поддержании контакта с внеземными цивилизациями» и «о сокрытии любой информации, касающейся контакта» как от земной цивилизации, так и от внеземной, во избежание неприятностей с той и с другой стороны.

Но главным своим достижением, воплощением светлых надежд, Матлин считал один хитроумный трюк: информацию, запущенную по инфосетям Ареала, подобно бутылке с письмом, брошенной в океан. «Если я пришел к вам увидеть и умереть, дайте же увидеть как можно больше. Человек с черной звездой за плечами» — под этим именем он впервые вошел в инфосеть Ареала. С этим именем он покинул Ареал, и «черная звезда» с той поры неотлучно следовала за ним всюду.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Расы и мутации

Только счастливому безумцу может прийти в голову идея перечислить все расы и мутации Ареала. Специалисты же, историки, фактурологи, анатомы и другие, скооперировавшись в своих усилиях, создали подробные атласы по всем расовым группам. Анализ этой коллекции наводит на ряд закономерностей, подобных периодической системе Менделеева, со своими белыми пятнами, заполняющимися по ходу исследований.

Расой принято считать биохимическую основу организма, мутацией — все варианты, в которых эта основа способна развиваться. Именно мутации создают внешний вид и адаптируют к любому изменению среды обитания, но никогда не меняют расы (имеется в виду естественная мутация). Поэтому о чистых расах здесь речи пока не идет — это особая категория, не имеющая отношения к естественным природным процессам.

Расовая группа подразумевает множество однотипных рас. Та, к которой принадлежим мы, земляне, прошла не самый ветвистый путь развития и считается наиболее распространенной. Что характерно для этой группы: жесткая основа, позволяющая существовать в гравитации; принцип работы мозга — единый, естественный орган самоконтроля и принцип постоянного, цикличного обновления организма на уровне клетки. При этом химический состав клеток, число конечностей тела, его цвета и формы значения не имеют. Раса, к которой относятся земляне, в своей группе не слишком далека от среднестатистического оптимального типа. Этот тип кое-где даже сохранился в чистом виде и выглядит (на конкурсах красоты) примерно так: около двух с половиной метров роста, примерно человеческие пропорции с более мощными и длинными руками. Всегда абсолютная симметрия тела. Без волос, с кожей бежево-апельсиновых оттенков, слегка сморщенная — способности регенерации и защиты у этой кожи потрясающие, мы рядом с ними — хрупкие куклы, из которых чуть что, тут же брызнет красный сок. У этих существ, как правило, небольшие глубоко сидящие глаза яркого цвета в диапазоне (по спектру) от темно-синих до светло-желтых. Чаще всего ярко-зеленые. У них удивительные глаза, позволяющие иметь несколько уровней зрения и зрачки, способные менять форму вплоть до сложных концентрических фигур. Изображения этих фигур служили им в ранних фактурах подобием алфавита. Устройство глаза от человеческого отличается принципиально, начиная от внутреннего строения и кончая способом взаимодействия с мозгом: у нас обратная связь почти никак не выражена. Они же имеют возможность глазами «говорить», анализировать, строить телепатические проекции (дуны) и еще много чего интересного. То же самое касается некоторых других органов, казалось бы, мало функциональных для человека. Они необыкновенно универсальны и гармонично развиты от природы, надо признать, что, действительно, довольно красивы, хотя мало кто поверит мне на слово, исключительно умны, хитры и изобретательны. В Ареале их так и называют «оптималами», притом тщательно оберегают те несколько сохранившихся «фактурных хвостов», которые «производят» этот расовый тип. В Ареале их немало еще и благодаря тому, что многие его обитатели желают биокорректировать себя в этом направлении. Не потому что есть такая мода, а исключительно ради удобства: для некоторых видов деятельности это просто необходимо.

Но никакие оптимальные критерии не могут исключать существование других рас и расовых групп, которые, казалось бы, выходят за всякие рамки эстетического восприятия. Мне раз посчастливилось наблюдать пилотский пульт, сделанный под существо совершенно иной группы: управление было размещено по всей внутренней поверхности шара в «свободном диаметре» от 15 до 100 метров с полным отсутствием гравитации. А потом еще больше посчастливилось увидеть изображение самого пилота. Этот навигатор, по общему мнению, большая умница, функционирует только в невесомости и с прочими не родственными ему группами общается с помощью дополнительных технических средств, но часто и охотно. Выглядит он как сгусток пульсирующего вещества с таким же свободным диаметром от полутора до двух с половиной метров. Вещество это напоминает процесс размешивания в электромиксере серой шаровой молнии с горчицей и куриными потрохами. Толком рассмотреть там ничего нельзя без специального адаптора зрения. Личное общение так и происходит, по принципу «отойди подальше и выйди на связь». Но самой примечательной деталью этого, уважаемого мною, навигатора оказались его «импульсовые щупальцы», которые молниеносно выстреливались из общего кома пучками и по одиночке во всех направлениях. То ли они мгновенно конструируются из общей массы и, выполнив задачу, в нее возвращаются, то ли это что-то нематериальное — боюсь, что этого никто, кроме специалистов, не понимает. Эти существа крайне редко лично контактируют с нашей группой и считают оптималов неповоротливыми куклами. Однако частенько заказывают у них летное оборудование, работающее в их же навигационной системе.

Это я к тому, что всякое может быть и «дружбы народов», как таковой, со всеми вытекающими из нее «национальными вопросами» в Ареале существовать не может. От этого берегут огромные пространства и разнообразие природы астрофизических зон. Есть расовые группы, в принципе, невидимые глазу. Но это «короли» определенного типа рискованных (для нас) зон, совершенно иных «геометрий пространства». Их восприятию доступно то, чего мы даже не сможем себе представить. Для таких существ в Ареале четкая специализация: только они способны создавать индикаторы паранормальных явлений для системы «навигатор», только они способны моментально находить прорывы в КМ-транзитных сетях, иногда чреватые катастрофой, они идеальные проводники в своих зонах. Но они же абсолютно беспомощны в любых магнитных аномалиях, которые совершенно индифферентны оптималам. Именно оптималы проектируют и испытывают для них все виды магнитных защит. Словом, полный симбиоз, не считая некоторых белых пятен этой «периодической системы». Симбиоз, благодаря которому, безусловно, стал возможен Ареал.

Сроки существования каждого индивида в Ареале совсем не одно и то же, что наши представления о жизни и смерти. Смерть возможна лишь в форме грамотного самоубийства или неграмотного контакта с ЕИП, что равносильно несчастному случаю. Одно и другое подразумевает манипуляции в Е-инфополе.

Как правило, существа Ареала (в личности) постоянны, практически все выходцы из поздних фактур или фактурных «хвостов». До полной ассимиляции в Ареал они проходят несколько жизненных циклов с несколькими ступенями мутаций. Количество циклов строго индивидуально. Оптималам, к примеру, достаточно 5-10, но это в расовой группе чуть ли не рекорд, обычно требуется больше. Первый цикл у них похож на естественный, от 200 до 250 лет с одним порогом биологической коррекции в пятидесятилетнем возрасте. Второй цикл может растянуться лет на 500, третий — на тысячу и так далее. Среднестатистический срок продолжительности цикла в расовой группе колеблется от двух до семи тысяч лет. Оптималы — от двух до трех тысяч с биокорректором защиты мозга примерно через каждые сто лет. Больше трех тысяч пока еще ни один оптимал не выдержал. Это связано с так называемой теорией тупика, который невозможно понять, не испытав его лично. Тупик, если я правильно понимаю, касается психоинтеллектуальной перегрузки. В этом случае снимаются все внутрицикловые степени защиты мозга, делается информационный сброс до 80 %, чтоб следующий цикл не начинался с ноля и на «чистые» мозги иногда корректируются, грубо говоря, новые возможности, а также невозможности въехать второй раз в один и тот же тупик. Собственно, смена цикла и означает начало жизни в нашем понимании, с той лишь небольшой разницей, что происходит она осмысленно и управляемо, в отличие от естественной стихии природы.

Глава 12

В холодную сырую ночь, как-то очень по-булгаковски, по окраинам Москвы, темными дворами и пустынными переулками пробирались два странных субъекта в длинных плащах и спущенных на лица капюшонах. При каждом подозрительном шорохе они старались укрыться за что попало, каждого случайного прохожего обходили по противоположной стороне дороги и за версту огибали любой, самый тусклый фонарь, а у каждого перекрестка предусмотрительно выглядывали из-за угла.

Обнаружив телефонный автомат, один из них заскочил в будку и плотно прижал за собой дверь, а другой немедленно укрылся за ней, отвернувшись лицом в угол.

— Мама? Это я. Все в порядке.

— Господи! — донеслось с противоположного конца провода. — Феликс! Где ты? Что случилось?

— Ма, я не мог позвонить. Только что приехал.

— Откуда? С тобой все в порядке?

— Да. Еду домой спать. Завтра увидимся.

— Феликс, как ты мог! Мы куда только ни обращались, где только ни искали…

— Ма, все потом, не по телефону. Я в полном порядке.

— Это ты в полном порядке, а мы чуть с ума не сошли!

— Моя квартира свободна?

— Кем она должна быть занята? Ты бы хоть пару слов написал, где ты и что ты…

— Мама, я устал. Поговорим завтра. Все. Целую. Позвоню.

Двое инкогнито продолжали путь, игнорируя ночные такси и припозднившиеся троллейбусы, покуда не достигли кирпичной двухэтажки с подбитым над подъездом фонарем. Они поднялись на второй этаж, воткнули в замочную скважину штучку, наподобие отмычки, и, дождавшись, пока металлический язычок замка обретет пластилиновую мягкость, бесшумно проникли в квартиру.

Из кухонного крана монотонными каплями шлепалась вода, проедая ржавую дыру в раковине, а с потолка и антресолей живописными гирляндами свисала не первой свежести паутина. Первой свежести она была только на зеркале и на вешалке в прихожей. Надо полагать, что авторы этой пространственной графики находились где-то неподалеку, однако встречать своего ответственного квартиросъемщика не вышли. Никто не вышел им навстречу, не выпрыгнул из окна и не попытался укрыться в шкафу. Из всех посторонних шумов, присутствующих в квартире, самые подозрительные принадлежали протекающему крану. Матлин включил свет и вздохнул с облегчением.

— Проходи.

Суф вошел в комнату, прикрывая ладонью глаза.

— Я ничего не увижу при таком ярком свете.

— Зато я ничего не увижу без него, — Матлин вытер от пыли солнцезащитные очки и протянул ему, — не забывай, ты у меня в гостях, а не у себя дома.

— Ты просто дурно воспитан, — заметил Суф, уселся на диване и поглядел на Матлина сквозь темные стекла. — Давай показывай, да мне пора…

Матлин выгреб из-под шкафа кипу журналов и газетных полос — все, что осталось от его юношеского предармейского увлечения уфологией, разложил все это добро перед Суфом и пошел в ванную переодеться. Но долго переодеваться ему не пришлось.

— Иди-ка переведи мне, что здесь написано, — Суф протягивал ему вырезки с невнятными изображениями НЛО.

— Ты считаешь, что это может полететь?

— Полететь может что угодно. Другой вопрос, зачем? Я не совсем понимаю, что ты от меня хочешь?

— Здесь написано: «сто двадцать метров в диаметре».

— Ну и что? С любым диаметром можно полететь… а можно и не полететь. Все зависит от того, как сделано. А это что?

— «Полет НЛО в вечернем небе над Петрозаводском».

— Ну вот! А ты спрашиваешь, полетит — не полетит… Здесь же ясно написано.

— В моей фактуре есть одно мудрое правило: никогда не верь сказанному, а тем более напечатанному. Я хотел знать, знакомы ли тебе такие типы кораблей?

— Если б я посмотрел его в натуре. Что я могу сказать? Глупо низко летать всей кучей, да еще так, что видно с земли. Это надо быть идиотом.

Суф уперся взглядом в изображение глазастого гуманоида с белой кожицей и черточками вместо носа.

— Ты где-нибудь когда-нибудь таких видел?

— Фактура какая-то.

— Это точно не Ареал? Это не могут быть бонтуанцы?

— Обижаешь. Флот Ареала я знаю.

— А можно ли узнать точно, кто они, что им здесь надо?

— Если встречу — спрошу.

— Суф, это очень редкое явление. Возможно, их не существует вообще.

— Ты меня удивил. Вроде цивилизованный человек. Может, ты считаешь, что вы единственные обитатели «Галактики»? Не жирно?

— Короче, ничего интересного ты сообщить мне не хочешь.

— Хочу. Флот у них — полная дрянь.

— Понял. На тебе за это подарок, — Матлин сунул ему книжку и пошел переодеваться дальше, — возьми у Ксара мой «переводчик» и почитай на досуге, только ему не показывай.

— Что это?

— Как раз по твоей части. Учебник астрономии.

— Да брось ты!

— Серьезно говорю, учебник астрономии.

— Здесь-то он зачем?

— Тихо!!! К нам гости.

Они замерли, и тревожная тишина ожидания вскоре прервалась робким стуком в дверь.

— Ах, черт! — прошептал Матлин. — Давай быстро в ванную. Надень наверх халат. Там полосатый банный халат висит, с капюшоном.

— Собственно, я уже…

— Капюшон на голову, закройся и не выходи! — затолкав Суфа в ванную, Матлин бросился к двери. — Кто там?

— Феля, открой на секундочку. — В дверь просунулась кучерявая головка соседки Аллочки. — Хэлло! С приездом. Я так просто… убедиться, что это ты. Вижу, свет горит. Сто лет в твоем окне света не было.

— Сто лет! — закричал Матлин, но быстро взял себя в руки. — Какие сто лет, что ты болтаешь?

— К тебе можно, или ты не один?

— В другой раз, поздновато уже.

— Да ладно, я все равно не засну от любопытства. Где ты был?

— Далеко.

— В Америке? Я так и знала.

— А кто у тебя? Если женщина, скажи, что я твоя двоюродная сестра. Она американка?

— Алла, я прошу тебя, мне надо поговорить с человеком и проводить его.

— Американец?

— Да. По-русски все равно не понимает.

— А по-английски?

— По-английски тем более. Все, ступай домой, весь дом разбудишь.

— Ты что, издеваешься? Дай хоть на живого американца посмотреть. Что я ему сделаю?

— Завтра посмотришь.

— Ты же его провожаешь сегодня?

— Значит, перебьешься. Ванную он принимает.

— Фелька, да ты с Луны упал, честное слово. Во всем доме уже две недели воды нет, одна холодная струйка.

Матлин дернулся было к зазвонившему телефону, но вовремя вспомнил о шпионских наклонностях своей соседки. Завтра не то, что дом, Москва будет знать, что в его квартире принимал воздушные ванны весь американский конгресс.

— Пошла вон отсюда.

— Феликс, — Аллочка чуть не расплакалась, — я же сто лет тебя не видела. Или боишься, что я обкраду тебя, пока ты будешь по телефону разговаривать?

Матлин и впрямь подумал, что переборщил. Не стоило вообще открывать дверь. Он оставил Аллочку в прихожей и ринулся к телефону.

— Феликс, я тебя разбудила?

— Нет, мам, я только ложусь.

— Ложись, ложись. Все нормально? Ты не оставлял мне своего ключа и не просил его передавать кому-то. Я подумала, что…

Но дослушать Матлин не успел. Из коридора донесся пронзительный Аллочкин визг. Она выскочила из ванной так стремительно, что ушибла локоть о дверной косяк и, оттолкнув Феликса, выскочила на лестницу. Матлин кинулся за ней, но соседка испарилась быстрее, чем умела бегать в свои школьные спортивные годы, и в каком направлении — понять было невозможно.

— Мамочка, прошу тебя, мы все обсудим завтра, я обещаю, что буду дома весь день!

Суф стоял в ванной в банном халате с капюшоном на голове и внимательно изучал себя в зеркале. От одного его вида Матлин непременно бы расхохотался, если б его не колотило от злости.

— Однако мне действительно пора. Еще одно знакомство и я оглохну. Да и тебе проблем наделаю, — он снял халат и аккуратно разместил его на вешалке «вверх ногами».

— Погоди… Не так сразу.

— Мне еще тащить твой «пряник» из системы. Надо с темной стороны уйти за орбиту, а потом — болф смещаться начнет, придется ставить его на маршрут… Знаешь, тебе и без меня неприятностей на целую ночь хватит, — Суф сверкнул на манжете фиолетовым лучиком КМа, — не переживай, мы же сто раз обо всем договорились.

— Значит, через год? — переспросил Матлин, прикрывая глаза, чтоб не ослепнуть от вспышки.

— Чуть не забыл! — Суф извлек из карманного тайника белое яйцо и протянул его Матлину. — Тебе от меня, по вашему обычаю, как бы в подарок.

— Что это?

— Это все, что мне удалось спасти с «гибрида», который уничтожили эти цифовские вандалы. Антенна. Ты можешь использовать ее как угодно. Собственное изобретение. Ну, все! Отходи, — он оттолкнул Матлина и исчез в фиолетовой вспышке.

Глава 13

Матлину удалось заснуть лишь под утро, зато проснуться не удавалось долго, ни к ночи, ни на следующий день. Его не могли разбудить ни телефонные звонки, ни дверные стуки, ни снящиеся ему кошмары, пока он не учуял с кухни аппетитный запах котлет и не подумал, что на этот раз проснулся вовремя и в нужном месте.

— Я тебя, конечно, не дождалась, — покачала головой мама, — да, собственно, и не надеялась. — А Матлин с ужасом вспомнил, что так и не придумал до сих пор убедительного оправдания своей внезапной отлучке. — К тебе приходили родители Андрея, но я сказала, что ты спишь и ничего пока не рассказывал.

— Какого Андрея?

— Андрюши Короеда. Ты знаешь, где он, что с ним?

— С какой стати я должен знать?

— Вы разве не вместе были?

— Нет, а что?

— Как-то вы одновременно пропали. Мы решили, что… но я скажу им. Ты точно ничего не знаешь о нем?

— Что? — Матлин вскочил с кровати. — Когда он пропал? Не может быть!

— Я же говорю, вы пропали буквально в один день. Мы же не знаем, что случилось. Может, это простое совпадение? Где ты был?

— Далеко, мама, прости, я не мог о себе сообщить. Так как мы пропали?

— Феликс, почему ты спрашиваешь об этом меня?

— Ну да, правильно…

— Так ты расскажешь или еще не придумал, что соврать? — после красноречивой паузы Нина Петровна махнула рукой и ушла на кухню.

С этой минуты и до позднего вечера Феликс Матлин был самым послушным и самым любящим сыном. Он хорошо кушал, вежливо разговаривал с отчимом, учтиво здоровался с соседями, но все его внутреннее существо поглощала одна-единственная, совершенно неожиданная для него новость. Ничего подобного он даже представить себе ни разу не догадался. Андрюша Короед был его старым школьным приятелем, с которым они в последнее время встречались изредка, и то случайно. Как можно было связать их одновременное исчезновение? Они не ходили вместе ни на рыбалку, ни на шашлыки, у них не было общих компаний. Даже женщины Андрюшу интересовали постольку поскольку. Он с детства был слегка не от мира сего. Весь в книжках. Его не раз ставили в пример разгильдяю-Феликсу как прилежного умного мальчика, из которого обязательно вырастет профессор. Так его и дразнили «профессором». За свои «профессорские» замашки он не один раз бывал бит и никому, кроме разгильдяя-Феликса, не приходило в голову помахать за него кулаками: все-таки выросли в одном дворе, сидели за одной партой. И вот тебе раз. Свои последние дни на Земле он помнил очень туманно, но Андрея в этих воспоминаниях не было даже близко, даже духу его быть не могло. Скорее всего, да наверняка, это идиотская случайность. Но исчезнуть в один день — это уже слишком.

К вечеру мрачные размышления Матлина нарушил телефонный звонок, отчасти вернувший его к жизни. Каким образом о его возвращении узнали старые институтские товарищи, трудно было себе представить. Матлин с трудом вспомнил имя позвонившего: то ли Леша, то ли Леня, — ему стало слегка неловко, да чего там слегка, самый настоящий позор. Зато сам голос, пропитанный алкогольными парами, ни спутать, ни забыть было невозможно.

— Феликс! — донеслось из телефонной трубки. — Ну ты и скотина! Ладно, мы — черт с нами, но матери-то мог позвонить. Короче, твой сволочной образ желают освежить в памяти… (далее следовал долгий список желающих). Дела таковы: мы второй день безвылазно у Бочаровых. Всю водку без тебя скушали, деньги остались только на пиво, так что давай, со своим… и с погремушками. Все понял?

— Ничего не понял.

— У Бочаровых родился сын, 4.500, - это первое и главное. Второе — при личной встрече, хочешь поржать — поторопись.

«Так, — подумал про себя Матлин, положив трубку, — мы их поженили в конце ноября, срок у Ленки был — три месяца. Если она на днях родила — сейчас должен быть конец марта. В любом случае, на Земле меня не было меньше чем полгода».

Эта новость его слегка обнадежила. Он бодро собрался, оделся и со всех ног побежал в сторону метро, пока не начали закрываться магазины.

Его появление в квартире Бочаровых вызвало шквал восторга и хохота.

— Леха, расскажи ему…

— Вновь прибывшему… Тебе, Фэл, в первую очередь, — перед ним выставили доверху налитый стакан вина.

— Уговорили, — Леха поднял руку, и вся компания затихла, — хохма недели! Какой там недели, хохма пятилетки! Но только в последний раз. У меня уже язык устал, — он опустил свою поднятую руку Матлину на плече, — мы, конечно, не спрашиваем тебя, Феликс, из соображений такта, разумеется, с кем ты путешествовал по Кордильерам, кхы… кхы… Но только вчера, средь ясного утра, когда мы только-только повалили по первой рюмке за новоявленного Александра, явилось нам видение твоей кучерявой соседки.

Кто-то из присутствующих во время паузы с тихим стоном повалился под кресло.

— Ну…

— Ты погоди. Я, конечно, все понимаю — радость у девочки, Феликс вернулся, не один, говорит. «А с кем? — спрашиваем мы ее, — все-таки пора, как бы, ему… дело понятное». «И я, — говорит, — так подумала, что дело понятное и заглянула, — говорит, — к нему в ванную, а в ванной сидит двухметровый инопланетянин в банном халате поверх скафандра, читает учебник астрономии и так, — говорит, — увлекся, что никакого внимания на меня не обратил…»

Леха не успел закончить, как вся компания грохнула со смеху.

— Мы ей: «Вот это да! А вспомни-ка, девочка, не был ли этот инопланетянин очень сильно похож на слесаря Васю?» «Нет, — говорит, — совсем настоящий инопланетянин, у него под халатом, — говорит, — мигали какие-то разноцветные черточки…»

Под очередной раскат хохота Матлин заглотал до дна выставленный перед ним стакан. Чувство юмора ему внезапно отказало.

Глава 14

Вполне возможно, что в природе существует устойчивая и пока никем не признанная закономерность — память, пережившая вынужденные провалы, становится особенно прочной. Матлин мог не вспомнить, что передавали вечером в прогнозе погоды, но каждую секунду, начиная с того момента, как он очухался в технопарке, он помнил слишком подробно, во всех деталях, не несущих ни малейшей смысловой нагрузки. «У меня не будет никаких комплексов на тему Ареала, — заверял он Ксареса, — можешь своих биоников не беспокоить». И действительно, можно ли было назвать комплексом каждую минуту, каждую секунду проплывающие перед глазами картины того, что происходило с ним… Разве что, единственное, маленькое неудобство — постоянное желание прислониться спиной к стенке. В этой позиции его «черная звезда» уходила в невидимое глазу пространство. Не видимое глазу Матлина. Для остальных она была неразличима даже на белом фоне. Однако Матлину пришлось стереть со стен немало побелки, прежде чем он убедился в этом наверняка.

Историю же первого знакомства с младенцем Бочаровым Матлин вспоминал потом как первый день настоящего безумия и иначе, как безумием, это не объяснял. Уже переступая порог комнаты, он заподозрил в себе неладное, но что-то заставило его войти. Потом были глаза… Да, именно с них началось. Младенец не мог появиться на свет с таким взглядом, если он прежде не провел миллиарды лет одиночества в материнской утробе. Но стоило ли взрослому человеку цепенеть от ужаса при виде новорожденного существа, да еще в присутствии родителей, которые фанатично уверены, что именно они произвели его на свет? Ребенок посмотрел на дядю Феликса, закрыл глаза и едва заметно улыбнулся — эта улыбка стоила Матлину несколько седых волос.

— Али? — прошептал он. Ребенок еще раз улыбнулся.

— Алик, — подсказала его мама, — мы с Генкой думали назвать его Феликсом в честь тебя, без вести пропавшего, но раз уж ты жив, здоров, — назвали в честь деда.

«Он родился в тот день, когда я вернулся, — подумал Матлин, — возможно, в тот же час, минуту, секунду».

— Ничего такого в нем нет, обыкновенный здоровый мальчик, — Лена сплюнула через плечо и взяла сына на руки. — Нечего его так рассматривать. Женись и рассматривай своих детей хоть всю жизнь.

— Ты показывала его врачу?

— Конечно, показывала. Не пугай меня.

Безумие Матлина продолжалось два месяца то всплесками эмоциональных бурь, то приступами апатии. Иногда оно достигало абсолютной потери самоконтроля, и он метался в своей квартире, как муха внутри оконной рамы, от ощущения собственной беспомощности. Должна пройти долгая зима, пока хозяева жизни снова приоткроют форточку, все, что он может сделать сам для себя, — только ждать и надеяться, что зима когда-нибудь действительно закончится открытой форточкой, а не мусорной корзиной.

Спустя два месяца на столе доктора Татарского лежала тайная кассета с весьма необычными монологами.

— Понимаете, Борис Сергеевич, тут дело очень деликатное, Гена Бочаров от волнения слегка заикался и теребил обивку казенного стула, — вас рекомендовали как очень деликатного и понимающего специалиста. Феликс большой друг нашей семьи. Я никогда даже не думал ожидать от него плохого. Но мы с женой… у нас маленький ребенок, вы понимаете? Все это ради него.

— Разумеется, — Борис Сергеевич подтолкнул кассету Гене и тот быстро сунул ее в карман, будто это был политический компромат, предлагаемый за большие деньги, но не находящий покупателя. — Он разговаривает с вашим ребенком как со взрослым человеком, просит его «уйти» и в этом вы видите опасность?

— Не знаю, не знаю. Вы не находите, что это какое-то психическое отклонение? Он постоянно просит его сообщить что-нибудь о судьбе Андрея — это его школьный товарищ, они исчезли вместе на полгода, и Андрей не вернулся. Откуда мой двухмесячный сын может знать?.. Но бред Феликса теперь его занимает больше, чем игрушки. Вы не находите это ненормальным? Доктор, он начинает капризничать, беспокоиться, когда Феликса долго нет.

— А сами вы разговариваете с ним?

— С кем?

— С Аликом, с вашим сыном? Или только гремите погремушками?

— Но я работаю, с ним обычно жена.

— Понятно. Я хорошо понимаю ваше беспокойство, но в любом случае надо говорить с Феликсом лично. Какой смысл нам обсуждать это с вами?

— Нет, это невозможно. По крайней мере, не через меня.

— Вы давно знакомы?

— С первого курса. Мы все с одного курса: я, моя жена, он.

— Что-нибудь подобное наблюдалось за ним раньше?

— Нет, я хорошо его знаю, он всегда был очень спокойным. Это поездка, думаю, потрепала ему нервы.

— Он сильно изменился?

— Да, очень сильно. Заметно…

— У вас есть предположение, где он провел это время? Кто-нибудь пытался его об этом расспросить?

— Расспрашивали много раз. Вроде он задолжал кому-то большие деньги и то ли отрабатывал, то ли шабашил на севере — никто конкретно ничего не знает. С ним и раньше случалось: сразу после армии он уезжал на два месяца в Крым со своей девушкой. Занял у кого-то денег, ни слова никому не сказал. Его чуть не отчислили из института, и мать его рассказывала, что до этого тоже бывало, вроде как он с отчимом не ладил.

— У него не было особых отношений с вашей женой до свадьбы?

— Нет, с самого начала только у меня с ней были особые отношения, он бы не позволил себе… У него и так были девчонки…

— А психически больные у него в роду были?

— Мне не приходило в голову об этом спрашивать.

— В остальном ведет себя нормально?

— Как будто… Но он какой-то… в себе.

— Что ж я могу вам сказать? Надо разбираться с ним лично.

— Как я ему сообщу об этом… что ходил консультироваться с психиатром насчет него? Борис Сергеевич, поймите!

— Что же прикажете делать мне?

— Может быть, посоветуете, как быть? Может, хоть скажете, опасно ли это для ребенка?

— Если вы опасаетесь за ребенка — никто вам не мешает изолировать их друг от друга, вряд ли здесь нужна моя помощь. А если вы хотите помочь своему другу и опасаетесь за ваши дружеские отношения… — Борис Сергеевич тяжело вздохнул и задумался. — Ну найдите, в конце концов, приемлемый для вас способ. Не консультировать же мне его заочно.

Глава 15

Способ был найден приемлемый со всех сторон, настолько удачный, что Борис Сергеевич покряхтел, повздыхал, но согласился, исключительно из давнего уважения к старикам Бочаровым. В малометражке Матлина в свое время не переночевали только ленивые и семейные. К такому положению вещей он безропотно привык с той поры, когда квартира перешла в его полное владение. Он был от этого события в состоянии близком к слепой эйфории, даже когда возвращался домой, а на его кухне готовили обед совершенно не знакомые ему люди. Но командированные провинциалы подозрительно интеллигентного вида здесь доселе не появлялись.

— Вы разбираетесь в технике? — спросил гость, застав хозяина сидящим на полу перед разобранным радиоприемником.

— Немного. Проходите.

— Борис Сергеевич, — представился гость, — врач, к сожалению, не смогу ничем вам помочь. В этих вещах я профан.

Борис Сергеевич показался Матлину немного старше своих 54 лет, как отрекомендовал его Генка. Впрочем, это не имело значения. Как все командированные, он аккуратно вынул из сумки домашние тапочки и церемонно переобулся.

— Я вас не слишком стесню?

— Пожалуйста, если вас устроит раскладушка на кухне. Я работаю по ночам.

— Конечно, не беспокойтесь. Это лучше, чем я предполагал. Ужасно не люблю гостиницы. Гена сказал, что вы живете один?

— Да, это квартира моего отца. — Матлин вздохнул и снова углубился в приемник. А командированный, умывшись тонкой струйкой холодной воды и переодевшись в спортивный костюм, вошел в комнату и присел на табурет рядом с созидаемой Матлиным радиоконструкцией.

— Гена интересно о вас рассказывал.

Матлин подозрительно поглядел на командированного.

— Вы в какой области медицины?..

— Педиатрия.

Матлин поглядел еще более подозрительно.

— Есть проблемы? — удивился доктор.

— Нет, спасибо. Я уже вышел из этого возраста.

Расчеты Бориса Сергеевича в выборе области медицины оказались удачны: пациент почти поддался на провокацию, но изо всех сил старался не показать виду. Весь вечер они просидели у разобранного приемника, весь вечер «паяли» друг другу мозги и только за полночь, когда все приличные командированные укладываются на свои скрипучие раскладушки, любопытство Матлина одержало верх над осторожностью.

— Вы смотрели ребенка Бочаровых?

— Конечно, а почему вы спросили?

— Нет, ничего… Просто так.

Но доктор перешел в наступление по всей линии фронта.

— Гена говорил, что у вас к малышу какие-то особые отеческие чувства?

— Да, я привязался к нему. Точнее, он ко мне привязался. В общем, мы привязались друг к другу, — от этого признания Матлину слегка подурнело.

— Вы любите детей?

— Не знаю…

— Мои коллеги считают, что это не мужская специальность. Мне же всегда казалось, что любая медицина — не для женщин…

— Возможно, вам виднее.

— Вас, кажется, приглашали стать крестным отцом?

— Да, но я отказался.

— Почему?

— Я не крещеный.

Доктор слегка разочаровался, но довод показался ему исчерпывающим. Он даже зачем-то пробежал взглядом по книжным полкам, будто у него неожиданно появилась идея найти ключ к решению проблемы именно там.

— Это убеждение атеиста или…

— Или.

— Вы не служили в Афганистане?

— Нет. Бог миловал.

С утра пораньше, обзаведясь ключом, Борис Сергеевич ушел на работу с тайной мыслью вернуться в середине дня, когда хозяина квартиры, возможно, не будет дома. Мысли его бродили по одному Аллаху ведомо каким лабиринтам. Он обращался к коллегам с дурацкими вопросами об исламских пророках, не было ли среди них кого-нибудь по имени Али и не практикуют ли мусульмане буддийских традиций поиска в младенцах душ своих усопших наставников? Но доктор был сильно разочарован, вернувшись в середине дня и застав Матлина дома за тем же радиоприемником. Матлин даже неожиданно обрадовался его приходу. Они с удовольствием попили чай с лимоном и побеседовали о всякой ерунде, не касающейся педиатрии. Разве что доктор, в порядке развлечения, позволил себе предложить Матлину несколько тестов на умственное развитие подростков 12–14 лет, которые пациент успешно прошел, обнаружив для этого возраста незаурядные интеллектуальные возможности, в которых (в душе) никогда особенно не сомневался. Но, выслушав причитающиеся ему комплименты, почувствовал еще большее душевное потепление к своему собеседнику. Они даже полтора раза сыграли в шахматы. При этом Борис Сергеевич позорно оплошал в конце первой партии, а во время реванша сдался сразу, как почувствовал перевес сил не в свою пользу. Оставшуюся часть дня они, окончательно разобравшись в своих интеллектуальных паритетах, мирно сидели перед телевизором, пока не раздался телефонный звонок, который и осуществил тайное желание доктора остаться наедине с квартирой.

Матлин быстро собрался и со словами «я скоро вернусь», захлопнул за собой дверь, а Борис Сергеевич, как по команде «фас», кинулся на книжную полку, где в числе прочих, вполне «атеистических» книг и брошюр, блестел золотыми буквами на переплете увесистый том Корана.

Дождавшись, пока шаги утихнут на лестнице, он стащил книгу с полки и перелистал: ни закладок, ни пометок, характерных для ярых адептов там обнаружено не было. Более того, отдельные страницы расходились с некоторым девственным хрустом, нехарактерным для часто читаемых книг.

— Вот и чудненько, — подумал доктор, возвращая Коран на место. При этом стопка наваленных сверху журналов перекосилась, в любой момент угрожая обвалом, и доктор полез на табурет ее попридержать. Но тут, Борис Сергеевич даже не заметил, откуда оно взялось, — с полки упало куриное яйцо. У доктора от неожиданности перехватило дух. Но сделать выводы о пациенте, который хранит яйца на книжных полках, он не успел. Яйцо не разбилось, зато громыхнуло так, будто по полу стукнули обухом топора. Изображение на экране телевизора пропало, вернее, сделалось едва различимым, и звук с трудом пробивался сквозь помехи. Доктор слез с табурета и пошел поправлять антенну, но с удивлением обнаружил, что телевизор работал без нее. Он тщательно осмотрел корпус — гнездо антенны пустовало. Он попробовал слегка подковырнуть заднюю крышку, потому что представления не имел, как можно воткнуть в корпус старенького «Горизонта» антенну, дающую такое качество изображения — эти ремонтники-любители имеют одну родственную черту, не завинчивать за собой крышки. Но крышка сидела на пломбе.

Борис Сергеевич поднял с пола яйцо, и изображение на экране прояснилось, но вместо ЦТ он показывал какое-то китайское шоу с китайскими иероглифами и разговорами, очевидно, тоже китайскими.

— Вот это да! — воскликнул доктор и пощелкал каналы. Везде шло одно и то же. — Не может такого быть! — он опустил яйцо на пол, и экран опять потускнел. Доктор снова поднял яйцо и уселся с ним на диван. Изображение поменялось на дикторшу, говорящую на похожем азиатском языке, но после перемещения яйца обратно к телевизору, шоу возобновилось. Доктор прогулялся в другой конец комнаты и, катая яйцо по столу, нащупал англоязычную передачу с французскими титрами, а, перекатив его на подоконник, посмотрел отрывок новостей ВВС. Он очень внимательно оглядел яйцо — естественно, ни сорта, ни даты выпуска на нем не значилось и ничего подозрительного, кроме чересчур большого веса, в нем не было. Вернув его на прежнее место, Борис Сергеевич убедился, что в эфире родное Центральное телевидение, собрался, переоделся и покинул квартиру Матлина навсегда. Больше они не виделись, не слышались и лишних вопросов друг о друге старались не задавать. Разве что Борис Сергеевич перед уходом написал хозяину записку, в которой попрощался и поблагодарил за гостеприимство. А также сделал звонок молодым Бочаровым, в котором сообщил, что ничем помочь, к сожалению, не в состоянии, так как Феликс произвел на него впечатление психически здорового человека. На более же детальный психиатрический анализ он уполномочен не был. Впредь просил не беспокоить и от оплаты услуг со стороны Бочаровых категорически отказался.

Доктор отнюдь не был полным профаном в технике. Честно признаться, он разбирался в ней гораздо лучше, чем в устройстве человеческой души — две эти вещи ему всегда казались несопоставимыми по степени сложности, несравнимыми ни в каких абстрактных или конкретно-профессиональных условностях. Но никто не виноват, что доктору Татарскому хотелось от этой жизни всегда больше, чем она могла ему предложить, и он никогда не позволил бы себе отнять у своего пациента права желать того же самого.

Глава 16

После деликатного отлучения от семейства Бочаровых и категорического запрета на общение с их подрастающим наследником, душевный дискомфорт Матлина усилился. Он устроился в ателье по ремонту бытовой техники и по уши завалил себя работой. Это несколько улучшило его финансовое положение, немного развеяло навязчивые идеи и позволило сносно существовать, по крайней мере, с полгода, покуда на него не свалились новые проблемы.

Проблемы дали о себе знать скромной повесткой, приглашавшей его в следственные органы районного отделения внутренних дел. Куда Матлин, как законопослушный гражданин, явился в назначенный срок и откуда вышел спустя час в полном смятении. Из всего услышанного там он понял, что является единственным свидетелем по делу о предполагаемом убийстве и сокрытии тела Андрея Николаевича Короеда. А так как свидетелем он оказался действительно единственным, то ему же, по совместительству, была предложена роль главного подозреваемого. В связи с этим у него была взята подписка о невыезде и письменное изложение обстоятельств его полугодичного отсутствия с подробным описанием, как и с кем он провел это время, да еще с указанием имен и адресов свидетелей, которые могли бы это подтвердить.

Покинув отделение, Матлин еще некоторое время просидел на скамеечке в парке, осмысливая происшедшее и в глубине души надеясь, что следователь выскочит за ним вдогонку с извинениями и обещаниями замять этот досадный инцидент. «Вы до сих пор не дали определенного ответа на вопрос, был ли с вами пропавший Короед…» — наезжал следователь, не подозревая, что главного свидетеля это интересовало ничуть не меньше. «Каково хамство!» — думал Матлин, но убедительного оправдания себе не находил. Точнее, инстинкт самосохранения подсказывал ему: один намек на пережитую тобой, лягушонок, амнезию и при первом же сеансе гипноза ты выболтаешь все… даже если не все — для психушки любого количества информации будет достаточно. С ощущением абсолютного тупика в душе, он решительной походкой направился к родителям предполагаемого потерпевшего.

На его счастье, отца, главного вдохновителя следствия, дома не оказалось. А прослезившаяся мать не смогла сообщить ничего нового: «Он вышел из дома очень рано, в четыре утра. Я проснулась и думала спросить, куда ж он в такую рань собрался? Но не спросила. Ах, если б знать… Он был совершенно обычным в последние дни. Только все время ждал звонка и спрашивал «мне никто не звонил?», «мне ничего не просили передать?» Кажется, он устраивался на работу. О тебе не говорил ничего. Мы читали все письма, которые ему пришли за последние годы. Там тоже — ничего особенного. Записную книжку он забрал с собой. Он взял еще старую спортивную сумку, но что он в ней унес — не могу сказать. На следующий день мы стали звонить по всем друзьям и знакомым. Тогда-то и выяснилось, что ты тоже пропал. Буквально за день до того ты разговаривал с матерью по телефону, обещал зайти — она тоже очень волновалась, и мы решили, что вы вместе. Мне даже стало спокойнее, что он с тобой, а не один. Через неделю мы обзвонили всех, кого смогли, опросили всех ваших знакомых, заявили в розыск. Когда ты вернулся — у нас появилась надежда. А теперь отец настоял. Он считает, что ты что-то скрываешь от нас. Он хочет точно знать, где и с кем ты был, иначе не угомонится… — женщина опять расплакалась, — если б ты знал, Феликс, сколько трупов мы пересмотрели на опознании. В Астрахань ездили, в Ярославль, везде, где приметы были похожи. Как это тяжело. Не дай Бог…»

Глядя на эти слезы, Матлину действительно оставалось лишь молить Бога, чтоб вспомнить хоть что-нибудь, хоть самое начало. Или метаться по квартире в ожидании возвращения Суфа и надеяться, что до этого времени ничего худшего не случится.

Страх оказался на выдумку хитер. Матлин уволился с работы, стащил из мастерской разобранный радиопередатчик военного образца, набил карманы деталями и посвятил себя целиком конструированию приставки к антенне Суфа, которая смогла бы передать внятные позывные за пределы орбиты. Зная Суфа, Матлин был уверен, что любое его устройство рассчитано на гораздо больший диапазон применения, чем планетарная система. Иначе оно ему всецело без надобности. Хотя бы выйти за радиопомехи Земли… Он должен был это сделать. Единственной и самой главной его проблемой было развернуть «яйцо» с приема на трансляцию. С этой проблемой он не спал ночами, он проводил тончайшие эксперименты по сопоставлению внутренней сущности антенны и ее создателя, одинаково герметично от него закупоренных. Он перечитал гору технической литературы, перепробовал все и уже готов был смириться со своим поражением, когда сигнал удалось, наконец, послать. Да так, что на его фоне заглохли все остальные радиостанции. Теперь он каждую ночь с интервалом в час, запускал в эфир мгновенный сигнал: «Навигатору» найти Суфа, Матлин нуждается в его помощи».

Однажды ночью в комнате его раздалось необычное шипение: от работающей антенны Суфа отделился небольшой оранжевый нимб, повисел с минуту неподвижно, затем, увеличиваясь в диаметре, начал терять яркость и растворился. Матлин подскочил с дивана, повключал все находящиеся в доме приемники на разные частоты и затаил дыхание. Через некоторое время явление повторилось и с той поры наблюдалось регулярно с небольшими перерывами и без всякой пользы для дела.

Утром того же дня он обнаружил в почтовом ящике очередную повестку, кинулся звонить следователю и очень убедительно разъяснил ему, что весь в процессе написания… Что пытается вспомнить все до мельчайших деталей, потому что понимает серьезность обвинения, которое может быть ему предъявлено, не хочет нести незаслуженное наказание и, в связи с этим, на окончание написательного процесса ему требуется еще как минимум пару дней. Но следователь был непоколебим и категорически настаивал на немедленной явке. Матлин тяжело вздохнул. Деваться ему было некуда.

В милиции его продержали допоздна, заставляя подробно расписывать все события и напрягать свою истощенную фантазию обилием бессмысленных подробностей, за которые следствие, должно быть, предполагало зацепиться, так как цепляться ему было откровенно не за что. История получилась отменно захватывающей, с динамичным сюжетом и яркими персонажами. Достойная настоящего детективного романа: ни в чем не повинного Феликса, волочившегося домой с дачи пешком по Волоколамскому шоссе, остановили трое лиц кавказской национальности, огрели по голове, повязали и увезли. Трое суток не кормили, не поили, изысканным обществом не баловали, даже дорожным пейзажем любоваться не позволяли, потому как машина являла собой закрытый грузовик. А когда грузовик открылся, перед ним простирались лишь снежные вершины Кавказа и ветхая лачуга, обнесенная высоким забором, в которой он и двое таких же невинно схваченных невольников с полгода страдали на голом холодном полу без теплых одеял и горячей еды; терпели унижения и побои; голыми руками выкапывали из-под снега черемшу, не смея роптать на жизнь. Подобные «роптания» были чреваты еще более тяжкими унижениями и побоями. Ему чудом удалось вырваться из этого ада. Единственное, что ему хотелось, — это забыть! Все забыть и никогда не вспоминать. Это почти удалось, только теперь долгими бессонными ночами ему снятся обмороженные руки, снег, черемша, пинки охранников и разжиревшая физиономия «хозяина», торчащая из окошка белого «Мерседеса», но Короед не снится. Это определенно, совершенно точно, что Короеда с ним не было и быть не могло. С ним был только страх, сквозь который алчно сверкали налитые кровью глаза и повторяли: «Проболтаешься — тебе не жить, из-под земли достану!»

Завершив первый в своей жизни литературный опыт, Матлин чуть не расплакался над участью тех двоих, оставшихся взаперти, бомжей-невольников. Ему вдруг яснее ясного явилось видение «краснорожего хозяина» с перекошенной челюстью, клацающего золотыми зубами. «Вот ты и покойник!» — послышалось Матлину и он начал требовать себе вооруженную охрану. Он, не дрогнув, подписал каждый лист своего отпетого бреда и подумал, что, возможно, неплохо было бы начать мемуары. Но какие мемуары могли сравниться с его сегодняшним полетом вдохновения. Только б наша доблестная милиция успела схватить эту шайку и упечь в тюрьму. Матлин бы еще не такое осмелился о них рассказать! Конечно, лучше бы ему сегодня было переночевать в следственном изоляторе. Вдруг за ним следили? Вдруг видели, куда он вошел? Вдруг догадаются, что все они в западне?..

Матлина выставили на улицу в десятом часу без всякой охраны. Велели убираться домой и ждать. В своем творческом подъеме он приволокся домой только за полночь, запер за собой дверь и потянулся к выключателю, но выключатель закрывало что-то инородное. «Вот оно, возмездие! — подумал он про себя, — мафия бессмертна!»

— Не включай свет. Я без него лучше вижу.

— Суф!!! Наконец-то! — Матлин готов был обнять его и на радостях задушить, но тот вовремя отскочил.

— Чему я учил тебя? Никогда не хватайся голыми руками за навигатора, если не знаешь, какая на нем защита. И вообще, инопланетян руками не лапать.

— Сейчас, сейчас, — Матлин забегал взад-вперед по коридору, — я найду свечу, разберусь, что это за защита, и оторву тебе голову.

Свечи не нашлось, но нимб антенны накалился не хуже лампы. На Суфе была действительно великолепная экипировка с отменной защитой и остатками навигационных приспособлений на манжетах; с крутыми креплениями и гравитационными ботинками такой мощности, которая позволяла ходить по стенам и потолку — знал, паразит, куда собирался. Физиономия его сияла, будто он только что испытал очередной концептуальный супергибрид и чудом не свернул себе шею.

— Где ты шлялся, черт лысый? Сколько времени тебя не было!

— Это Ксарес виноват. Я тут ни при чем. Все из-за него.

— Что-то стряслось?

— Нет, конечно, — Суф скрестил руки на груди и уставился в потолок, на котором он протоптал дорожку от длительных ожиданий, — он повел себя как последняя скотина.

— Объясни толком.

— Он поселил в твоем павильоне двух бонтуанских фактуриалов. На этой почве поссорился с бонтуанцами и они закрыли для него заповедник.

— Ты не мог сюда попасть?

— Мне сообщили, что ты тут… занервничал и мы…

— Ну, что? — Матлин начал не на шутку заводиться.

— … мы обменяли одного из них на проход в зону, а другого Ксарес припрятал — теперь жди неприятностей. Хотя с бонтуанцами вполне можно было договориться по-хорошему. Но он же, как всегда, самый умный.

— Вы спятили!

— Не волнуйся, они не земляне и на тебя совсем не похожи. Я с утра на орбите, все ваше телевидение просмотрел — вы тут все какие-то бешеные, а они — жрут, дрыхнут, да пугаются, чего попало.

— Ты меня заберешь? Я нужен Ксару?

— Ксар залег на дно. Ты даже имя его вслух не произноси. Да и не нужен ты ему ради одного полудохлого фактуриала. На, читай, это все, что он велел тебе передать.

Матлин получил бумажку, одну из тех, что остались в наследство ЦИФу, на которых когда-то Ксарес обучался азам правописания и которые когда-то до боли напоминали настоящую бумагу с его таинственно пропавшей родины. Запись была исполнена чернилами из пресловутой синей съедобной ягоды и выглядела предельно лаконично: «Человека с черной звездой за плечами приглашают посредники. Жди,» — Матлин сильно пожалел, что не учил Ксара культуре писания писем.

— Кто такие посредники?

— Что-то вроде лингвистов. Переводчики какие-то. Они подозрительно быстро на тебя клюнули, Ксар сказал, что это хорошо.

— Сколько ждать?

— Может быть, год… Они захотели подробную информацию о тебе. Ну, Ксар и выложил им все начистоту. Происхождение черной звезды тоже. Когда не надо, он честный.

— Тысяча чертей тебя возьми! Какой год! Я не знаю, что со мной будет завтра. Ты представить себе не можешь, что здесь происходит.

Суфу пришлось выслушать все, начиная с таинственного исчезновения Короеда до возможных последствий сегодняшнего детективного романа, написанного у следователя. Младенца Бочаровых он отмел сразу:

— Как вела себя «муха»?

— Она никому, кроме меня, не видна.

— Как она себя вела, когда ты подходил к ребенку?

— Обычно.

— Рядом с мадистой это нереально. От нее бы след простыл, а на следующий день здесь была бы вся Кальта и им было бы наплевать на его родителей, на тебя, на твою фактуру и на все остальное.

— Ты уверен?

— Для чего, по-твоему, ее навесили?

— Но ты не видел его взгляда!

— Я видел Али. Такое увидишь — всю жизнь будешь бегать от галлюцинаций. Поверь мне, все нормально. А насчет твоего одноклассника я ничего не знаю, и знать не хочу. Еще одного мне не хватало. Конечно же, это совпадение. Может, ты действительно его убил и закопал? Все равно же ничего не помнишь…

— Ты считаешь, что я на это способен?

— Я видел, на что ты способен. Довести фактуриала до обряда погребения — это тебе на час работы. Только в тюрьму садиться из-за этого не стоит. Никому от этого пользы не будет.

— Здесь не принято спрашивать согласия перед тем, как посадить в тюрьму.

— Давай снимем с тебя биокопию. В тюрьме все равно за ней ухаживать не умеют. Она «скончается» и все останутся довольны.

— Ты соображаешь, что говоришь? У меня здесь мать!

— Знаешь что, — разозлился Суф, — никуда тебя не посадят. Кому ты нужен в тюрьме, такой зануда? Разбирайся сам, я тупею от ваших с Ксаром этических заморочек. Мое дело — прилетел… улетел. А кого ты убил, не убил — это твои проблемы.

Глава 17

Вопреки ожиданиям Матлина, ни завтра, ни послезавтра в тюрьму его не посадили, несмотря на настоятельные требования Короеда-старшего и на то, что Матлин, благодаря своей бреши в памяти, уже сам перед собой ни за что не ручался. Но его криминальный роман проверялся на достоверность подозрительно тихо. Матлин продумал перечень самых необходимых вещей, сложил их в спортивную сумку и поставил за штору возле окна. На этот раз он предусмотрел все, даже письма родным и близким на все случаи жизни.

Неделя напряженных ожиданий принесла самый неожиданный результат, который Матлин не мог и предположить. Вернулся Андрей Короед. Как сообщила его заплаканная, на этот раз от счастья, мать, вернулся среди ночи совершенно голый, прикрывшись скатертью, снятой с чьей-то бельевой веревки. Пришел домой, чуть стоял на ногах от усталости, ничего толком не рассказал, сразу лег спать. Сказал только, что ты (то есть Феликс Матлин) здесь совершенно ни при чем. Поэтому, несмотря на то, что виновник события спит уже сутки напролет, глубоко виноватое семейство Короедов желает видеть безвинно пострадавшее семейство Матлина у себя в гостях.

Собственно, Феликс пришел бы и без приглашения. На кухне был накрыт торжественный стол из всего, что пряталось на дне холодильника и не предназначалось для заурядного завтрака. Отец семейства откупорил бутылку белого вина, и дорогой гость был в принудительном порядке усажен за стол. Трудно сказать, на сколько суток ареста Матлин променял бы этот привод на кухню, но противостоять натиску хозяев не смог. Счастье-то какое в доме, сын вернулся.

Сын тем временем спал в своей комнате и вяло реагировал на окружающую суету. Феликсу так и не удалось его добудиться. Не удалось его добудиться также ни отцу, ни матери, ни друзьям, ни родственникам, ни врачам, ни соседям. На четвертые сутки ранним утром его нашли повесившимся в собственной комнате на крюке от люстры. Никакой объяснительной записки Андрей Николаевич Короед после себя не оставил.

С кладбища Матлин вернулся в непонятном настроении. В черном костюме, который одолжил у соседа для похорон, он весь оставшийся вечер и всю последующую ночь просидел на диване в одной позе, не шевелясь и не предпринимая никаких попыток выйти из этого странного состояния. Когда наступило утро, в том же самом черном костюме он вышел на улицу, прошелся через сквер и через все дворы, в которых остались воспоминания его детства, постоял у закрытых ворот школы, обошел ее со всех сторон и отправился на автобусную остановку. На автобусе он добрался до метро, вылез в центре у Белорусского вокзала и дошел пешком до Красной площади. Затем повернул в сторону Арбата, стараясь идти в самой сердцевине толпы, насколько это было возможно. Не дойдя до Арбата, он почувствовал, что дальше идти пешком не в состоянии, вернулся в метро и до половины первого ночи нарезал круги по кольцевой линии, пока его не вывел милиционер. Добравшись до своего дивана, он уселся на нем в той же самой позе, отрешенной от всякого бытия. Ни усталости, ни малейшего желания заснуть он не чувствовал. Не реагировал ни на телефонные звонки, ни на позывные Суфа. Он ни о чем не думал, ни о чем не сожалел и даже не шевельнулся, когда Суф появился в квартире собственнолично.

— Я все знаю, — заявил он. — Только не надо усугублять масштабы трагедии. Все вы когда-нибудь там побываете…

— Спасибо, — учтиво произнес Матлин, — благодарю за напоминание, только ты не учел одного: проснувшись утром, люди не вешаются на крюке возле своей постели.

— Не понял?

— Это я не понял. У кого из вас, у тебя, у Ксара появилась идея состряпать эту бездарную копию?

— Ты уверен, что вы похоронили копию?

— Я даже догадываюсь, чьего она производства.

— Намекаешь на ЦИФ? — Суф забурчал от ярости. — Знаешь что, маленькая лягушка, я не обязан был к тебе тащиться на помощь, но я здесь; я не обязан вторую неделю висеть на орбите над этим «обезьянником», но я делаю это и скоро совсем забуду, что такое цивилизация; я также не обязан оправдываться перед тобой за то, чего не совершал, и уж этого, извини, ты от меня не дождешься.

— Я был уверен…

— Заткнись и слушай: во-первых, для изготовления копии такого уровня, чтоб мать родная не узнала, надо, как минимум, иметь оригинал; во-вторых, если вместо оригинала в родную фактуру возвращают копию, — я бы на твоем месте хотя бы попробовал поинтересоваться причиной; и, в-третьих, если ты, проторчав здесь с год, так и не удосужился выяснить обстоятельств, забросивших тебя в Ареал, то можешь продолжать сидеть на своем диване в этом дурацком костюме с тем же самым дурацким выражением физиономии…

— Суф! — Перебил его Матлин.

— Чего?

— Каким образом в культуре твоей цивилизации принято приносить извинения.

— Стукнись три раза лбом об стенку — для твоей культуры вполне достаточно.

— Хоть сто раз о каждую деталь корабля! — Закричал он.

— Нет!!! — испугался Суф. — Только не о корабль!

— Мы должны затемно выйти с орбиты!

— Куда еще?

— Технопарк! Туда, откуда все началось!

— Этих технопарков в зоне миллион, а твой корабль «сперли» вместе с архивами маршрутов!

— Не волнуйся, я узнаю его из миллиона!

Вторая тетрадь: ПОСРЕДНИКИ

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

«…Хранитель мой милосердный, я больше никогда не увижу Летаргических дун, странствующих сквозь слепую бездну времени и пространства. Будь проклят тот миг, когда я впервые осознал неизбежность своего апокалипсиса и то, что Природа сама, из собственной суеты и одиночества сотворила себе священную блажь, именуемую искусством, и ввергла в помешательство разум, с ним соприкоснувшийся. Ибо тот, кто видел Летаргические дуны, сотворенные никем из ничего, странствующие из бытия в небытие по одной лишь Природе ведомым дорогам бесконечности — обречен на безумие. Теперь я понимаю, что искусство — обратная сторона смерти, отрыв от логики бытия; то, что ни один мудрец не возьмется растолковать, побоявшись прослыть глупцом; то, чего не должно быть, но есть… но существует — первый решительный шаг к концу мироздания. Будь проклят тот миг, когда я впервые его совершил; будь проклят тот миг, когда я понял, что безумен…»

Из предисловия к 4-й Книге Искусств, написанного странствующим безумцем Фидрис-ом-Муком.

Термин «дун» не имеет прямого аналога ни в одном из языков Земли. Он обозначает явление, похожее на выброс галлюцинагенного вещества (поля), природа и смысл которого имеет различные толкования. Это не галлюцинации в нашем понимании этого слова. Это устойчивая «картинка», одинаковая для всех наблюдающих, имеющая конкретную форму, строго очерченные границы и ни в коем случае не плод индивидуального (внутреннего) воображения, скорее воображения внешнего, вызванного не реакцией психики на непривычные воздействия, а напротив, воздействие психики на особые волновые поля. Эти воздействия не универсальны и встречаются крайне редко, далеко не у всех рас. Только при наличии необходимой внешней среды и способностей психики этой средой манипулировать. Не стоит углубляться в историю открытия явления и эволюции, в результате которой оно сделалось чем-то средним между способом медитации, искусством и видом спорта. Стоит лишь заметить, что термин в Ареале прижился и нашел богатое применение к чему угодно, только не к своему первоначальному смыслу. В этой главе, в частности, «Летаргические дуны» носят смысл совершенно иной. Но с легкой руки Фидриса термин «дун» накрепко прилип к явлению и уже миллионы лет существует в таком виде.

Природу Летаргических дун, описанных в 4-й Книге Искусств, невозможно исследовать никакими традиционными методами. Но находятся уникумы, способные их постичь своим особым чутьем. После таких экспериментов над собой они лишаются рассудка либо исчезают, оставив после себя описания непохожих впечатлений, будто речь идет о разных вещах. Эти трактаты мало кто воспринимает всерьез. Но находятся другие чудаки, которые, впадая в транс, пытаются их толковать и толкуют до полной смысловой совместимости. Но толкование разных авторов, как любое вторичное искусство, оказывается еще более путано и разнолико. Эти чудаки способны всю жизнь скитаться по ареалу в поисках Летаргических дун, но мало кому из одержимых удается достичь результата. Точнее сказать — никому. На редкие явления везет обычно случайным «прохожим». Одним из таких… случайных был Фидрис-ом-Мук.

Описания Фидриса пока что наиболее ясное свидетельство очевидца, который, сделав над собой усилие и, абстрагировавшись от эмоций, оставил более-менее пригодную для восприятия картину явления. В своем предисловии к 4-й Книге он утверждает, что это ни что иное, как форма существования внепространственной субстанции. {В.-п. субстанция — особое видимое состояние вещества в межуровневых пространственных промежутках. Уровни упоминаются в 8–9 ступенях шкалы Дуйля, их смысл будет рассматриваться в последующих главах учебника.} В.-п. субстанции (материи) в чистом виде вроде бы как не существует, а способа ее исследования — тем более. Да и сама в.-п. «материя» — понятие скорее гипотетическое. Но Фидрис лично наблюдал, более того, вычислил градус ее отклонения от условно нулевого пространственного Уровня. Величина оказалась ничтожно мала, но скопление в.-п. вещества занимало объем средней величины галактики, включая в себя миллиарды небесных тел, не связанных никакими физическими законами, их перемещение в пространстве имело скорее дискретные свойства, однако прагматик Фидрис увидел в этом проявление чистого искусства, прототипа искусства. Скептики же, анализировавшие его материалы, не нашли в них ничего, кроме аномалии, начиненной мощнейшим психоэнергетическим зарядом, который и становится, по их мнению, главной причиной помешательства, а вовсе не то, что предстает взгляду очевидца.

На одной из планет аномалии Фидрис обнаружил гигантских размеров ворота, обрамляющие вход в подземный коридор. Сами ворота, высеченные из камня скалы, были пределом архитектурного совершенства. Их форма создавала иллюзию искажения, а грани меняли очертания с разного угла зрения. Эти очертания порой не имели смысла в трехмерном пространстве, а при увеличении «картинки» наблюдатель испытывал сильное головокружение. Неоправданно огромные размеры ворот способны были пропустить навигаторский болф. Фидрис пытался приблизиться к ним, но каждый раз попытка не удавалась, и он пошел на эксперимент: прежде чем начать приближение, он зафиксировал координаты своего корабля в пространстве. И с этих координат в сторону цели корабль не сдвинулся ни на градус. Будто Вселенная вращалась вокруг него с задаваемой кораблем скоростью, но планета, цель и сам корабль оставались неподвижны. При этом показатели скорости проходили самые чудовищные диапазоны — малейшее искажение пространства могло оказаться роковым, но ни единого искажения в зоне Л.д. не наблюдалось — корабль держал идеально ровный курс, показатели пространственных координат не менялись.

Фидрис оставил изображение этой архитектуры, которое, по его мнению, не передает и тысячной доли великолепия оригинала. Это дало повод скептикам-исследователям материалов усомниться в адекватности передачи света и расстояния аномалии. Но даже это голографическое изображение произвело впечатление. Оно было помещено в один из архивов Ареала, однако вскоре помутнело и стало стремительно исчезать. С него поспешно было сделано несколько вторичных копий, но восстановить голограмму Фидриса не смогли. Вероятнее всего она банально самоликвидировалась, но были и другие версии, касающиеся мадисты… Хотя, собственно, не о них речь. Можно было бы вовсе не вдаваться в конкретику изображений, если бы спустя некоторое время не произошло другое событие, заставившее задуматься и скептиков и единомышленников. Одна из фактурных экспедиций привезла с собой изображение в точности такой же архитектуры, но гораздо меньших размеров, найденной на одной из фактурных планет. Члены экспедиции свидетельствовали, что местные аборигены, не вырвавшиеся даже на орбиту, серьезно утверждают, что это есть центр Вселенной, приблизиться к которому невозможно. Всех пытавшихся это сделать ждала участь помешанного Фидриса: сильные головокружения плюс различные расстройства организма, характерные для местной фактуры, нередко приводящие к смерти. Экспедиция оставила в архиве копию «центра Вселенной», которая прекрасно хранится наряду с мутнеющими копиями Фидриса. Именно по ней психобиологи вычислили расу существ, способных сотворить это чудо и существовать в нем без ущерба для здоровья. И вот что интересно: никакие аналоги этой расы в естественном ареале существовать не способны и ни в какую логическую структуру рас эти существа не укладываются. Казалось бы, теория Фидриса о межуровневых существованиях в лучшем доказательстве не нуждается, однако, забегая вперед, скажу, что Фидрис был не прав. И это роковое заблуждение в свое время слишком дорого обошлось адептам сомнительно доказуемых теорий. Впрочем, это не единственное потрясение, доставленное Фидрисом цивилизованному Ареалу, он привез с собой целую галерею Летаргических дун; все они с одинаковым успехом мутнели и действовали на нервы исследователям, но аналог в фактуре был найден только «воротам». Пока, во всяком случае.

Одна из интереснейших гипотез, объясняющих природу Летаргических дун, была предложена инженерами-информационщиками. Они предположили, что внепространственная «материя» здесь совершенно ни при чем, вся дело в Е-инфополе. Это очень похоже на самопроизвольный выброс информации, создающий помехи в структуре ЕИП. Но физической природы растолковать не смогли — сбивали с толку мутнеющие копии: если это всплески ЕИП, давшие осложнения на психику Фидриса, копий быть не могло. Если же осложнение оказалось столь сильным, что Фидрис ухитрился сделать копии с собственного воображения — они должны искажаться, но не мутнеть.

Глава 1

Предчувствия подводили Матлина всегда и везде, но только не на этот раз. Технопарк он узнал сразу, даже, несмотря на то, что едкий оранжевый туман на схеме не был обозначен, а местонахождение существенно отклонилось от своих прежних координат. Он был уверен на все сто: это то самое место, где он впервые открыл глаза и немедленно пожалел об этом. К этому, ничем не примечательному технопарку, которых в зоне, должно быть, тысячи, он чувствовал необыкновенный прилив нежности, который должен чувствовать любой нормальный человек к больнице, в которой родился. Вид серого гуманоида по-прежнему не обещал ему эстетического удовольствия, но радость Матлина была столь велика, что никакие мелочи на ее фоне значения не имели.

Суф связался с парком, чтобы скорректировать полет и запросить бокс для посадки, но в ответ пришел запрос на параметры корабля по полной программе и обстоятельное объяснение причины визита.

— Как звали твоего «серого»? — спросил он.

— Не знаю, — признался Матлин, — никак не звали.

— Хоть кто он там?

Матлин только развел руками.

— Гуманоид.

Тянуть связь больше двадцати секунд у навигаторов считалось признаком дурного тона, но и сообщение, отосланное в технопарк, не претендовало на особый изыск: «Серого гуманоида желает видеть волосатый фактуриал». Вследствие чего голова Серого немедленно показалась в бортовой панораме и, внимательно оглядев окрестности, остановила взгляд на одуревшем от счастья Матлине со взлохмаченной шевелюрой и признаками недельной щетине на лице. Со стороны технопарка вопросов больше не поступило, корректор полета пошел на пульт.

Технопарк был устроен по принципу стандартного корабля Ареала: пластами помещений, напоминающих сферическую спираль с меняющейся искусственной гравитацией, характерной для большинства технопарков и с путаными переходами. Трудно было определить, естественная ли это планета так основательно оприходована цивилизацией или АФ-пломба, поддерживающая равновесие системы. Зал, в котором Матлин пережил ужасный конец своей злополучной амнезии, Суф определил одним простым словом, по смыслу похожим на «карантин». Это было место для склада, перевалочного пункта для громоздких предметов, требующих особого контроля и обработки обычно при пересечении рискованных зон. Пользовались им крайне редко. Пустовал он и на сей раз, пока Матлин дожидался визита Серого, а Суф развлекал его житейскими историями об этих карантинных пропускниках и их назначениях, не имеющих ничего общего с его фактурными проблемами.

Матлин много раз представлял себе эту встречу. Все, что он должен был сообщить Серому и все, что должен был у него спросить, намывалось в мыслях многими бессонными ночами и уже являло собой плотно накатанную колею слов, образов из всех возможных поворотов событий. Но действительность оказалась куда более непредсказуемой и первая же фраза Серого выбила его из колеи:

— Я доволен, что мои медицинские опыты оказались успешными.

Ни предмета разговора, ни причины «довольства» Матлин сразу не понял и уже начал сомневаться, о нем ли идет речь, не спутали ли его ненароком… Но серые гуманоиды амнезией не страдали.

— Я прекрасно помню это недоразумение. С того момента, когда инженер обнаружил тебя здесь и принял за бешеное животное. Мы не сразу поняли, что происходит: я часто слышал о подобном явлении, но увидел впервые — типичные признаки саморазрушения мозга. Я не надеялся, что удастся остановить процесс, и постарался облегчить страдания. Кроме меня, к тебе никто не решался подойти. Но если восстановилась даже способность к общению — я очень доволен.

Матлин не стал выводить Серого из заблуждения по части языка, а также сильно преувеличил уровень своей фактуры, прежде чем в общих чертах обрисовать ситуацию и справиться, не было ли с ним второго такого же «бешенного животного»?..

Но сам Серый и такой же серый инженер, нашедший его, были убеждены: «животное было одно. Второго нигде не обнаружено и пропасть на территории технопарка оно ни коим образом не могло. Другой вопрос, гораздо более интересный, как подобное животное смогло оказаться здесь?»

— Только не следует думать, — продолжил Серый, — что я не интересовался этим вопросом. Ты не ориентировался в ситуации, но вел себя слишком уверенно для ранних фактуриалов. Я вскоре пожалел, что не отправил тебя в биологические лаборатории. Но после внезапного исчезновения с маршрута я отказался вообще что-либо понимать: либо все в порядке и ты скоординировался сам, либо случилось непредвиденное. В этот период через карантин прошла всего лишь одна экспедиция. Она не парковалась здесь и работала с грузом прямо с орбиты. Карантин производил консервацию.

Матлин вопросительно поглядел на Суфа.

— Непонятно, о чем речь? — удивился Серый. — Отсек гасил внутреннюю вибрацию предметов для облегчения маневра корабля.

— Я не ослышался? — воскликнул Матлин. — Ведь это может означать только одно — меня хотели убить!

— Не думаю, что не нашлось более простого и надежного способа это сделать, — успокоил его Серый.

— Но я не знаю, что произошло. Я абсолютно ничего не помню.

— Через карантин ничто живое проходить не должно. И то, что ты остался жив, может иметь одно разумное объяснение: ты оказался в зале после того, как режим консервации отработал. Но иначе, как с багажом экспедиции, проникнуть туда нельзя. Возможно, багаж подвергался обработке перед проходом рискованной зоны, и ты находился внутри него. Кто выбросил тебя наружу с такой опасной болезнью и от чего она началась, — трудно судить. Оборудование технопарка здесь ни при чем. Такую цепную реакцию мозга могут вызвать лишь биологические воздействия.

— Что можно узнать о самой экспедиции? О какой рискованной зоне идет речь?

— Непохоже, что речь идет о зоне. Скорее всего, об участке аномалии, проходимом для экономии полетного времени. Мы не задаем клиентам лишних вопросов, особенно, если они не пользуются посадочным боксом. Единственное, что я могу дать, — это точные координаты пространства и времени события, развитие этих координат можно лишь предполагать.

Серый отвел Матлина в диспетчерский пульт и поднял на панораму схему режимов работы отсеков того памятного дня. Волосатый фактуриал в этих тонкостях абсолютно ничего не смыслил, но глядел во все глаза и активно поддакивал Серому, который пытался вычислить приблизительные параметры корабля, руководствуясь исключительно манерой его вращения на орбите. Манера казалась ему нехарактерной для среднестатистического клиента: либо это очень дальнобойный скоростной болф колоссальной мощности, либо… Серый опять отказывался что-либо понимать и повторял каждый раз одно и то же: нестандартный аппарат, нестандартный, ищите прежде всего на стыке рискованных аномальных зон и нестандартных конструкций. Навигатор высочайшего класса! Впервые вижу что-то подобное: ему удалось не оставить своих параметров на орбитальном приемнике, воспользоваться карантином и уйти. Хорошо, что болф необычен, проще будет искать навигатора. Должно быть, у него допуск не ниже восьмого уровня. Навигаторы такого класса все на контроле.

Матлин продолжал энергично поддакивать, отдавая себе отчет в том, что в голове его образовался полный винегрет и, чем больше он слушает Серого, тем меньше вероятность разделить эту смесь на составляющие ингредиенты: от Суфа он усвоил, как таблицу умножения, одну святую школярскую аксиому — навигатора выше восьмого уровня допуска на маршруте засечь НЕВОЗМОЖНО! Как его искать? На каком контроле? Можно ли кидаться на поиски, не имея представления, что произошло и чем это может быть чревато?

— В их школе есть особый закрытый архив, — сообщил Серый, — на такого класса машины и на такого уровня навигаторов. Знаю, что выйти на этот архив сложно, но это единственное, что поможет наверняка.

Озадаченный Матлин вернулся на болф, но Суфа на месте не обнаружил. Само собой разумеется, что ни через час, ни через два он не дождался ни его самого, ни какой-либо связи с ним и, не на шутку разозлившись, отправился на поиски. Прятаться Суф умел, но и у Матлина имелись свои хитрости: он вычислил по манжетным координатам его примерное местонахождение, отправился в прямо противоположную сторону станции и не ошибся. Интуиция привела его в небольшой просмотровый зал, состоящий из множества отсеков, оборудованных специальными панорамными столами, позволяющими делать профилактический осмотр и мелкий ремонт на расстоянии. Каждый стол соответствовал посадочному боксу технопарка и давал возможность детально исследовать все содержимое бокса при любых увеличениях. Эти залы считались самыми людными помещениями технопарка, и Матлина неприятно удивило то, что отсеки подозрительно пустовали, а из самой глубины зала доносились звуки еще более подозрительные, которые Матлин для собственного успокоения принял за слуховые галлюцинации. Но, тем не менее, осторожно последовал в направлении источника «галлюцинаций» и еще раз не ошибся. Звуки приближались, усиливались и все больше становились похожими на «Lady in red». Вскоре глазам Матлина предстала умиляющая до слез картина: в одном из диспетчерских отсеков зала штук пятнадцать гуманоидов, собравшись в кружок вокруг смотрового стола, с благоговейным оцепенением вкушали творчество де Бурга.

Заметив Матлина, Суф, без малейшей жалости к публике, извлек запись из воспроизводящего устройства, сунул ее за манжет и, будто ничего не произошло, обратился к своему подопечному:

— Ну, что? Летим?

Гуманоиды медленно и неохотно стали расползаться по делам.

— Как это понимать? — удивился Матлин.

— Не знаю, не уверен, что этот язык вообще следует понимать, но звучит приятно.

— Вместо того, чтоб развлекать коллег, лучше б собрал их и подумал, как можно выйти в закрытые архивы вашей «Альма-матер».

— Запросто.

Вернувшись на корабль, Матлин прежде всего осторожно прозондировал все записи земного происхождения, но ничего не нашел, кроме фрагментов спутникового телевещания, которое вполне могло попасть в память компьютера автоматически, без умысла пилота.

— Чем мне всегда нравились архивы школы, — рассуждал Суф, — так это тем, что даже самая приблизительная информация всегда оказывается точной.

Ответ пришел немедленно: «Опознавательные характеристики болфа идентичны запросу; в интересующий вас период времени он, вероятно, вошел в зону Акруса. Навигатор неизвестен. Уточняющая информация может содержаться в технопарках… (далее следовало перечисление координат технопарков)».

— Черт! — выругался Матлин. — Зона Акруса рискованная или нет? Что значит «вероятно»?

Суф только отмахнулся от него и продублировал запросы по технопаркам, указанным в справке. Практически все они оказались «в десятку». Ответы обнадеживали: «Действительно был, никаких предметов после себя и никакой информации о себе не оставил». По срокам все совпадало. Но когда Суф вывел на панораму схему маршрута похитителя, оказалось, что все вопросы еще впереди. Маршрут представлял собой спираль в направлении от одного технопарка к другому, до конца зоны и обратно.

— Идиоты! — воскликнул Матлин. — Даже я так не летаю! У них что, рулевое управление заклинило? Что за траектория?

— Думай, — остановил его Суф, — думай, как следует, что это может означать?

— Только то, что навигатором здесь и не пахло.

— Что тебе напоминает эта схема?

— Путь пьяного сборщика налогов с работы домой… Или пионерский рейд по местам боевой славы.

Суф не отрывал глаз от схемы.

— Почти угадал.

— Ведь они возвращались несколько раз. Такое впечатление, будто что-то искали.

— Это вполне очевидно, — рассуждал Суф, водя наконечником перчатки по спирали панорамы, — что они искали тебя.

— Но почему они не использовали связь? Зачем делать этот облет, если…

Суф отключил изображение и повернулся к Матлину.

— Значит, у них была причина. И пока мы не узнаем, что это за причина, я бы не советовал тебе усердствовать в поисках. Как бы не пришлось потом мне разыскивать тебя.

Некоторое время они сосредоточенно молчали, зависнув в районе технопарка и не имея ни одной приемлемой идеи, как быть дальше. Потом Суф спохватился и вызвал на связь Серого: «зондировались ли отсеки станции системой «генетический поиск» и если да, то когда?» Ответ поверг их в молчание еще более длительное и сосредоточенное: «Да, «поиск» зафиксирован станцией от объекта с дальней орбиты в следующие сроки…», которые не оставляли ни малейших сомнений.

— В это время ты уже убрался оттуда?

Матлин кивнул.

— Уже сутки как…

Серый послал вдогонку данные генетического кода искомого существа и свои недоумения по поводу того, что искатели не связались с ним напрямую. Естественно, это был генетический код Матлина.

— Как думаешь, Суф, что им от меня надо?

— Думаю, ничего хорошего с тебя не возьмешь. Соображай, тебе виднее… Может, рискнем развернуть их маршрут?

Матлин испытал омерзительный оцепеняющий страх, не имеющий ничего общего с мандражем любопытствующего невежды. Ничего похожего с ним не случалось даже тогда, когда он в полном одиночестве завис на корабле с неизвестным ему маршрутом. Худшее, что ему грозило тогда — бездарная смерть от естественной старости. Теперь же он не мог даже предположить свою участь, если в процессе поиска случайно наткнется на похитителя. Предполагать ему было совершенно нечего, да и не из чего.

Суф развернул маршрут от «Наша-галактики» до зоны Акруса, руководствуясь исключительно собственной навигаторской интуицией, проложил на глаз наиболее вероятную траекторию и где-то за сотой ступенью КМ-транзита поймал-таки искомый предмет по тем же закрытым школьным архивам.

— Он шел с Земли? — спросил Матлин.

— Возможно, но не исключено, что с Марса.

— Нашел время издеваться. Смотри скорей, где он.

Но Суф ничуть не поторопился, напротив, досконально разложил весь доступный маршрут на отрезки и пронаблюдал каждый: корабль возник на границе бонтуанской зоны, вблизи Наша-галактики и шел по курсу аккуратно на них.

— Хороший навигатор, — сообщил Суф, — красиво идет, я б так не смог…

— Какой допуск школы?

— Да погоди ты! В бонтуанской зоне он следа не оставил. Следует предположить, что корабль их…

— Кто такие бонтуанцы?

— Отвяжись! Хороший навигатор идет по маршруту с отклонением на 9 градусов. Его отклонение 2–3, практически никакого. Из зоны твоего любимого технопарка они с тем же отклонением ушли в сторону Акруса и на границе зоны сошли с КМ-сети. Если я прав, их отклонение в Акрусе составит не более 20 градусов — хороший шанс узнать конечную цель маршрута. Надо смотреть саму зону.

— Ты не боишься «зацепить» корабль? Если там прежняя команда, у нее могут быть прежние планы относительно меня.

— Послушай, лягушонок, почему бы тебе не вернуться к Ксаресу? Кажется, у него тоже были планы. Он-то уж точно тебя бонтуанцам в обиду не даст…

Пока Матлин подавлял в себе приступы ярости, Суф открывал зону Акруса и ужасался.

— Нет! Я на своем болфе туда не пойду. Чудовищное смещение. Больше, чем я предполагал. Без внешней страховки — это исключено. Надо искать корабль с сильным центрующим полем или ставить по краям зоны удерживающие полюса. Иначе улетим… Здесь каждый шаг может растянуться на годы.

— Куда еще «улетим»?

— Не хотел бы я узнать, куда: в «ядре» зоны большая плотность вещества, которое, рассеиваясь, движется к внешней границе. Как повезет, угадаешь фазу — вышвырнет из зоны, промахнешься — пеняй на себя… Никакая цивилизация там невозможна, и нам там делать нечего.

— А если найти специальный корабль?

— Я не вожу по рискованным зонам рискованные корабли. Нужен навигатор, — Суф задумался, — не ниже восьмого допуска. И желательно, чтоб из самой зоны кто-то страховал. Без страховки и говорить не о чем.

— Где можно найти навигатора?

— Не знаю.

— А кто должен знать? — вскипел Матлин.

— Что там делать? Там в принципе не может быть никакой цивилизации, а твоего приятеля тем более!

— Но зачем-то меня туда тащили!

— Тащили, — согласился Суф, — но ведь выронили по дороге… радуйся!

Глава 2

В ожидании Матлина, Ксарес сварил чай, который успел остыть. Все оттого, что невероятно злопамятная Перра, не пожелав идти лифтами ЦИФа, вывалила своего ездока на голую поверхность грунта и была такова… А Матлин, вспомнив про оставленный в машине манжет, имел удовольствие несколько часов блуждать в поисках коммуникации, и проклинать себя за то, что не воспользовался, как все нормальные гуманоиды, услугами парка, а повел себя как последний фактуриал. Но Ксарес был рад и этому.

Матлин вынул из сумки пакет с сахаром, пару лимонов, нож и потребовал воды, чтоб сполоснуть все это.

— Мог бы сполоснуть дома, — заявил Ксар, — знал, куда собираешься… — и пока Матлин довольствовался паровой камерой, по очереди заталкивая в нее лимоны, Ксар, позабыв о всяких нормах приличия, вызвался помочь распаковать багаж. Он извлек из сумки своего подопечного массу диковинных вещей: адидасовский спортивный костюм, кроссовки, еще одну пачку сахара, две коробки шоколадных конфет, большой пакет карамели, две банки кофе, пять коробок мыла, механическую бритву и кое-что в дорогу почитать… Рассортировав все это по тематическим кучам, он проглотил конфету и сосредоточенно проанализировал ее вкусовую гамму своими рецепторами, находящимися, очевидно, чуть выше желудка.

— И это все, что ты смог с собой привезти?

— Я бы еще взял, — признался Матлин, — но Суф сказал, что не взлетим.

— Вот как? Неужели в нем проснулось чувство юмора?

— В нем много чего проснулось. Его теперь не узнать — конченый фактуриал. Он несколько дней висел на орбите, развлекая себя телевидением, но откуда в нем взялась способность нецензурно браниться?…

— Ты недооцениваешь его способности. Раса ботришей исключительно сообразительна, близка к оптималам, к тому же имеет свойства имитировать все, с чем соприкасается. Так что нецензурщины он, вероятнее всего, набрался от тебя.

— Да брось ты, он по-русски с трудом понимает и, к тому же… Если я и пропустил при нем пару раз, то сразу же извинился.

— Ты просто не замечаешь за собой… — сказал Ксарес, проглатывая следующую конфету, — да, да! Имей в виду. И нечего извиняться. Только заостряешь его внимание.

Они сутки кряду проболтали о всякой ерунде и не только… — Матлин выложил все, как на исповеди. Он обожал беседовать с Ксаром больше, чем с кем бы то ни было за всю свою жизнь. Ксар был единственным существом, которое слушало его всегда, с невероятным интересом, вгрызаясь в каждое слово, в каждую, казалось бы, ничего не значащую деталь. «Это от того, — думал поначалу Матлин, — что я для него штука новая, непонятная», но ошибался, потому что со временем слушательские способности Ксара ничуть не истощались. Кроме того, Матлин стал замечать такое отношение с его стороны не только к себе. «Это профессиональная болезнь фактурологов, — разъяснял ему Суф, — они предпочитают вникать в суть проблемы с первого захода, чтоб лишний раз со своими аборигенами дел не иметь». «Но все-таки стоило ли сидеть на полу лаборатории, когда есть чудесный особняк, удобные кресла, — рассуждал Матлин, возвращаясь к себе и валясь с ног от усталости, — я уже сто лет не сидел у камина, а теперь даже нет сил его растопить».

Он заплетающейся походкой прошелся по дорожке сада, вышел к особняку и с первого взгляда на парадный вход догадался, что сидение в лаборатории было вынужденной мерой: двери парадной напрочь отсутствовали, из окон спальни второго этажа пробивался гадкий, чуть голубоватый свет, каменных львов на месте не оказалось, не оказалось их даже в ближайших обозримых окрестностях. Войдя в дом, Матлин и вовсе содрогнулся: стены и потолки оказались тонированы в черный цвет, до того черный, будто их вовсе не существовало, а пол каким-то образом держался в беззвездном космосе. Мебель и прочие милые сердцу безделушки были свалены в кучу среди гостиной и закрыты светонепроницаемым колпаком. Нетронутой оказалась лишь спальня. В изголовье его роскошной кровати светился фонарик, а под одеялом, шикарным стеганым одеялом, набитым мягкими, как пух, коконами насекомых, лежало маленькое, отвратительно глазастое существо с огромной головой и тонюсенькими ручонками.

— Господи Иисусе… — пробормотал Матлин и почему-то перекрестился.

Существо спрятало голову под одеяло.

— А ну-ка, подвинься.

Существо не шелохнулось.

— Подвинься, кому сказал, — он повторил то же самое по-русски, но головастик по-прежнему не реагировал. — Черт!!! — Матлин огляделся по сторонам, но никакого подходящего инструмента, способного решить проблему, не обнаружил. — Кыш! — прошипел он и замахал руками. — Пошел, пошел отсюда.

Существо только съежилось, и Матлину ничего не оставалось, как спуститься вниз к садовому инвентарю, выбрать самые размашистые грабли и с их помощью отбуксировать головастика на самый край кровати. Он так хотел спать, что, казалось, рухнул бы даже среди болота и уснул в обнимку с крокодилом, но только не с этим глазастым напуганным существом.

Забравшись на кровать, не раздеваясь, он стащил одеяло на себя и после этого уже ничего не помнил и ничего не воспринимал. Лишь в павильонный полдень его разбудил голос Ксареса.

— Ну, зачем же… зачем же было так его обижать, — он, стоя на четвереньках, аккуратно извлек из-под кровати глазастое существо при помощи тех же грабель, — тебя здесь никто не обижал, когда ты был так же беспомощен.

Существо охотно пошло к Ксаресу на руки и, как обезьянка, обвило своими лапками его шею.

— Это и есть бонтуанец?

— Какое твое дело, хам! Это живое существо, и ты не должен был с ним так обращаться.

— Я всего лишь его подвинул. Хочешь, извинюсь?

— Оставь его в покое. У него сейчас не лучшие времена, чтобы еще выслушивать твои извинения, — вместе, они смотрелись очень трогательно. Ксарес бережно прижимал к себе «существо», придерживая его большую голову, — ты же знаешь, его подругу пришлось вернуть. Как бы ты себя чувствовал на его месте?

— Паршиво, — согласился Матлин, — именно поэтому я никогда бы не позволил себя сцапать вместе с подругой, — он поднялся и начал стаскивать постельное белье. — Этот «Ромео» не заразный? Да поставь ты его, в конце концов, не трону…

— Здесь для него слишком сильная гравитация. Я уже приготовил место, где такие циники, как ты, его не обидят.

— Вот и отлично. Тогда проваливайте отсюда оба.

— Твои львы опять гуляют по саду. Он пугается. Будь добр, верни их на место, — сказал Ксар, натягивая темный колпак на голову своему питомцу и направляясь к выходу. — И вообще, наведи порядок, если ты намерен здесь обосноваться.

— Порядок, порядок, — ворчал Матлин, — когда я уезжал, такого погрома не было.

Ни о каком наведении порядка не могло быть и речи. Весь следующий день, до самых сумерек, ушел на поимку львов. Первый попался сразу, зато второй задал своему хозяину работы и беготни. К концу дня Матлину за каждым деревом стало мерещиться каменное животное, которое на льва-то было похоже весьма приблизительно. Одна радость, в каменном состоянии оно перемещалось намного медленнее, чем в натуральном, совсем не кусалось и вместо кровавых борозд от когтей оставляло на своем преследователе в худшем случае синяки.

Замаявшись этой работой, Матлин присел было на ступени отдохнуть, как вдруг в зарослях сада мелькнул третий…

— Вот негодяи, — подумал он, — неужто расплодились, — и отправился поглядеть. Зверь шарахнулся от него в темноту кустарника. — Ну, нет, — решил Матлин, — это уже слишком, — вооружился садовым фонарем, железной цепью и кинулся вслед за зверем. Но вернулся ни с чем. Зверь будто провалился сквозь землю. Решив, что все это ему померещилось, Матлин опять присел на ступеньки, и в зарослях снова что-то мелькнуло. Он выключил фонарь и замер. Похоже, животное направлялось в его сторону. Кроме того, тяжело дышало, сверкало глазами и своими повадками мало походило на каменное изваяние.

— Если даже это и лев, то, по крайней мере, из какого-то более эластичного материала, — рассуждал Матлин и прикидывал свои шансы в критический момент запрыгнуть в окно. Зверь, тем временем, блуждая и принюхиваясь, приблизился к парадной. Тень от дальнего фонаря четко обрисовала силуэт собаки, огромной и лохматой, похожей на водолаза. Все большие собаки в темноте похожи на водолазов. Матлин тихонько посвистел. Собака подошла ближе и остановилась в метре от его протянутой руки.

— Иди сюда, кыс-кыс-кыс… Не бойся, — и холодный собачий нос уткнулся в его ладонь.

При свете и более детальном рассмотрении это оказался алабай с кожаным ошейником и клубной меткой, на которой было выдавлено слово «Дэйк». Пес оказался совсем ручным, ласковым, как домашний кот и после получаса дружеского общения уже ходил за новым хозяином по пятам, здорово мешая ему делать уборку. Заполночь они улеглись на одной кровати. «Балованная собака, — подумал Матлин, — небось, в квартире держали, но все же это соседство оказалось куда приятнее вчерашнего». А Дэйк, вероятнее всего, подумал о том, что не так уж часто представителю его породы выпадает честь спать на хозяйской кровати, и на сон грядущий хорошенько обслюнявил небритую физиономию Матлина.

Утром следующего дня Матлин был разбужен оглушительным, громоподобным лаем. Дверь спальни оказалась закрыта и при каждой попытке ее открыть со стороны гостиной, Дэйк, словно бешенный, кидался на нее и скреб лапой по дверной ручке.

— Кто там? Войдите.

Дверь чуть приоткрылась, но быстро захлопнулась, и очередной раскат лая не дал пришедшему ничего сказать.

— Заходите, пожалуйста, — повторил Матлин, — будьте так любезны…

Дэйк с самыми серьезными намерениями дежурил у двери, принюхиваясь к нижней щели и смачно отфыркиваясь, пока под окном спальни не послышался грохот садовой лестницы, а за стеклом не обозначилась физиономия Суфа. Заметив это, пес немедленно обратил весь гнев в сторону окна. Каждый раз, когда Суф пытался постучать пальцем по стеклу, Дэйк буквально сходил с ума от ярости. Суфовой пятерне, однако, с большим усилием удалось зацепиться за край форточки, в которую он, в конце концов, просунул голову и, вежливо дождавшись паузы в монологе Дэйка, произнес:

— Уйми чудовище, если не хочешь, чтобы я оглох.

— До чего же у нас нежные ушки… Дэйк, место!

Собака непонимающе поглядела на Матлина и снова залаяла.

— Как мне войти? — проблеял Суф, опираясь одной ногой на лестницу, а другой, соскальзывая с подоконника.

— Как хочешь! Будешь знать, как воровать собак.

— Это не собака. Это монстр. Он укусил меня два раза.

— Очень правильно сделал.

— Матлин, мне бы войти…

— Добро пожаловать, — Матлин гостеприимно развел руками, а Дэйк продублировал этот жест очередным раскатом лая.

— Если я войду, ты останешься без навигатора.

— А как же наша хваленая защита?

— Она не рассчитана на монстров. Он два раза ее прокусил. Если я войду, он сожрет меня.

— Не бойся, неужели ты думаешь, что я позволю собаке отравиться гуманоидом?

— Я привез его для Ксара. Он просил… Ты же знаешь, что я на него работаю.

— А свои мозги у тебя работают? Или здесь принято красть друг у друга все, что плохо лежит? Ты ведешь себя как мадиста! Разве можно так обращаться с живым разумным существом? А у моего постояльца женщину отобрали… Нелюди вы и есть нелюди. На что вам понадобился этот несчастный головастик? Он зачахнет здесь от тоски раньше, чем вы закончите над ним свои дурацкие эксперименты. Лишь бы все по-вашему было. Вот теперь зайди, попробуй…

— Феликс!

— Слушаю тебя очень внимательно.

— Если ты сейчас же не уймешь зверя и не откроешь окно, дядя Суф упадет.

— Замечательно. Целься головой вниз.

— А потом придет дядя Ксар и тебе влетит.

— Пусть придет. Его-то мы и поджидаем.

Но оба предсказанные Суфом события произошли почти одновременно: Суф загремел вниз, а в спальню вошел Ксарес. Дэйк, виляя хвостом, засеменил к нему, от чего Матлин почувствовал себя полным идиотом.

— Ты обижал его?

— Кого ты имеешь в виду? Того лысого ворюгу, который только что висел на форточке?

— Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду, — настаивал Ксар.

— У этой собаки, между прочим, есть хозяева, которые наверняка ее ищут.

Ксарес ничего не ответил, только закрепил на ошейнике Дэйка поводок и повел его прочь.

— Ты намерен и дальше подобным образом общаться с моей цивилизацией? Фактурная адаптация, между прочим, подразумевает соблюдение этики «подопытных экспонатов». Это не по-человечески, Ксар!

— Что? — Ксарес обернулся. — Никогда не был человеком, быть им не собираюсь и никто меня не заставит им быть. Может, ты забыл, где находишься? Может, тебя что-то здесь не устраивает? Тогда будь любезен, ты уже достаточно самостоятелен, чтобы убраться отсюда без посторонней помощи. В противном случае тебе придется серьезно задуматься, что такое человек и чем я от него отличаюсь, — с этими словами, не лишенными пафоса в интонациях, он хлопнул за собой дверью спальни. А Матлин, просидев минуту в размышлениях над сутью человечества и «ксарства», открыл окно и спрыгнул на аварийный «матрас» к обиженному Суфу. Из всей нелепости ситуации одну пользу извлечь все же удалось — он впервые увидел на практике работу спинного «кармана» в ремонтных жилетах, в которых механики не опасаются забираться на высоту даже при очень сильной гравитации. Название таких «карманов» Матлин всегда переводил по смыслу как что-то среднее между катапультой и пожеланием хорошо лететь и приятно падать. Ему отчего-то всегда казалось, что это парашют, и только теперь он понял, что ошибался.

Глава 3

В условностях навигаторских схем Матлин по-прежнему ничего не смыслил, но когда перед ним развернули астрофизическую схему Акруса, он не сразу понял, что это зона. Подобной структуры он не видел никогда: сплошной поток энергетических полей, движущихся от центра к периферии, скорее напоминал котел, кипящий серой плазмой.

— Вот здесь, — Ксарес подвел указатель к сердцевине «каши», — уплотнение вещества, в котором остались пустоты. В этих пустотах надо искать. Это фактура достаточно самостоятельная, чтоб выжить в изоляции, связи с ней нет и КМ-транзитные каналы парализованы. Если туда идти…

Ксар и Матлин вопросительно поглядели на Суфа.

— Не пойду, — категорически заявил он.

— Да брось, Суф, ты классный навигатор.

— Я знаю свой класс, поэтому не пойду.

Когда Матлин с Суфом заводились ругаться, Ксар обычно оставлял их наедине. Не отступив от этой традиции и на сей раз, он с достоинством удалился, давая понять, что до услуг квалифицированного фактуролога его собеседники еще не дозрели.

— Ты только погляди на маршрут! — бушевал Суф, — сотая градуса отклонения и уже летишь в обратную сторону! Три с половиной месяца контролировать пульт, не отойти ни на секунду, на сплошных «тормозах»! У меня третий допуск, организм на большее не рассчитан.

— Для таких зон должен существовать автопилот…

— Грамотный ты! С твоим автопилотом мы рискуем не выбраться оттуда вообще. Машина, по статистике, ошибается чаще навигатора, поэтому «допуск» автопилота должен быть максимальным.

— Я не знал.

— Знай. Ты даже не знаешь природу этих энергополей. Они сбивают программу любой машине. Туда должен идти биоаппарат, такой, как твоя Перра, только в десятки тысяч раз мощней. А мой… — Суф, не находя подходящего эпитета для своей машины, очертил руками контур ее внешней защиты и яростно замотал головой, — набор условных рефлексов!!!

— Ты сам зашугал свою машину! У нее возможностей гораздо больше, чем ты ей позволяешь… А на биоаппарате покруче Перры… слабо?

— Что? Да такой аппарат десять лет дрессировать надо, прежде чем сдвинешься на нем с места. И чем он лучше моего болфа? Ищи навигатора. Пойду дублирующим пилотом. Это все, что я способен для тебя сделать.

— Неужели у тебя нет знакомых навигаторов с достаточным допуском?

— Могу познакомиться с одним. С тем, кто уже один раз тащил тебя в Акрус. Не желаешь еще раз воспользоваться его услугами?

Матлин умолк и сделал вид, что внимательно изучает макет зоны. Но от созерцания макета его вскоре слегка затошнило, будто он попал в шторм на маленьком корабле.

— Ты хочешь сказать, что нужен не просто серьезный навигатор, но еще и «свой человек»?

— За своих знакомых по школе я не ручаюсь. Сам видел, как выкладывают информацию закрытые архивы, со свистом, только успевай принимать. Нет, если что-то делать, надо делать наверняка или не браться вовсе. И все из-за пропавшего фактуриала, который неизвестно где и неизвестно, жив ли…

— Я жив. И хочу знать, имею право знать, что произошло. Дело еще и во мне, как ты не понимаешь? Суф, если мы провернем эту авантюру, ты себе не представляешь, как это будет замечательно.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Бонтуанцы

Из множества попыток ответить на спорный вопрос, какая-нибудь да окажется ближе всех к истине. Что отличает бонтуанцев от прочих цивилизаций Ареала? Среднестатистический дилетант назовет несколько признаков, кажущихся, на первый взгляд, несущественными: ярко выраженная гуманитарная направленность; склонность к стимуляции развития и торможения, а также традиции этического эксперимента. Сюда же можно отнести их главную особенность — стремление конструировать окружающий мир по своему образу и подобию. Поэтому их относительная самоизоляция в Ареале не вызывает недоумения, скорее иронию: «Не сожалейте о них, братья мои, — сказал один аритаборский мудрец, — если б они не покинули нас, нам пришлось бы самим отсылать их прочь», — правда, сказал он это не по поводу бонтуанцев, просто подвернулась подходящая цитата.

Эта цивилизация известна в Ареале в первую очередь своими фактурологическими школами. Философские направления этих школ нередко противоречат друг другу, и «эта (по мнению того же аритаборского мудреца) интеллектуальная чума похуже любого технологического прорыва». Эта цитата уже касается бонтуанцев непосредственно.

В 4-й Книге Искусств приводятся варианты «первоупоминаний» о бонтуанцах. О том, как и благодаря чему они стали известны в Ареале, содержатся попытки хроникального воспроизведения событий. Так как авторы хроник сами никакого отношения к бонтуанцам не имели, их свидетельства при составлении Книги были признаны относительно достоверными. Из тех же соображений к ним обращаюсь я и привожу в пример одну из легенд о, так называемых, протобонтуанцах. В ней речь идет о переселенцах, повстречавших на своем пути доселе никому не известную фактуру. Это была планета с уникально благодатным климатом, на которой, как в музее природоведения, были сконцентрированы модели наиболее характерных ранних фактур. Суша планеты оказалась покрыта обильной растительностью, верхний ярус которой достигал трехсотметровой высоты; а поверхность грунта представляла собой сплошной растительный ковер желтовато-бурых оттенков в сумерках от верхнего яруса. Эти заросли, а также русла рек, дно озер и океанов, кишмя кишели живыми существами от микроскопических размеров до пятидесятиметровых гигантов. Но интеллектуально мировоззренческая несовместимость переселенцев с этой диковинной фауной для одной из сторон представляла серьезную опасность. Ветхий суверенитет держался лишь на уникальных естественных особенностях планеты: пришельцы обосновались на горных выступах, возникших после тектонических перемещений и возвышавшихся на несколько километров над поверхностью. Выступы имели отвесные стены, ровные площади вершин, к тому же, были почти лишены растительности. Представители нижней фауны не имели к ним интереса и по отвесным стенам зря не карабкались, хотя внизу обнаруживали незаурядную силу и проворство. Попытки редких смельчаков-переселенцев спуститься вниз заканчивались трагически. Со временем этих попыток становилось все меньше.

Голые выступы скал вскоре были успешно освоены вглубь, связаны между собой воздушными коммуникациями. Пришельцы приспособились к такому существованию, смирились с тем, что их окружает огромное непуганое гетто. Гетто, в свою очередь, служило неиссякаемым источником дерзких планов и захватывающих легенд о храбрых соплеменниках, прошедших по дну самых опасных долин и не пожелавших вернуться обратно на лысые скалы. Ничего похожего в действительности не случалось: ушедшие были, но о своем нежелании вернуться никто не заявлял. Снаряжались экспедиции, но корабли, спустившиеся под крону верхнего яруса, оставались там навсегда, а наземные экспедиции очень скоро начинали транслировать кровавую расправу над собой и над записывающей аппаратурой: внизу уничтожалось все, спускавшееся с лысых скал, и любое оружие, призванное установить порядок, лишь усугубляло расправу.

Интерес переселенцев к гетто то затухал, то разгорался с новой силой, пока однажды не превратился в последний шанс выжить — скалы катастрофически разрушались. Настал момент, когда укрепительные работы оказались бессмысленными. Обитатели скал оказались бессильны перед стихией и в спешке покидали обжитые места. На скалах остались лишь самые стойкие, отрезанные от источников воды и пищи, но не пожелавшие всю жизнь скитаться по космосу в надежде на чудо, как это делали несколько поколений предков. Их родина была здесь, и унизительному существованию они предпочитали достойную смерть. Вероятно, такая смерть незамедлительно наступила бы, но произошло чудо. На одной из разрушенных скал неизвестно откуда появилось экзотическое, разумное существо. Оно сильно отличалось от остальных своей речью и манерами. Никто не понимал его намерений: существо было сдержано, осторожно, многое в его повадках давало повод усомниться в его мыслительной полноценности. Но однажды оно спустилось со скалы и отправилось в джунгли. А через некоторое время опять появилось на скалах, целое и невредимое. Вскоре ушло опять, а транслирующие устройства, установленные на нем, показали обитателям скал удивительную картину: ни одно из «нижних» существ, даже самых опасных, встреча с которыми не оставляла шанса, не причинило ему вреда. Животные ощупывали его своими мощными лапами, обвивали ядовитыми щупальцами, слегка пробовали на зуб — но ни одна челюсть не сжалась, ни одно щупальце не выпустило яда. «Беспомощное» существо шло дальше, а ревущие и сопящие обитатели гетто шли за ним по пятам, принюхиваясь к его следу.

Это было одним из первых упоминаний о протобонтуанцах. С этого факта, по свидетельству автора описаний, одна из ранних бонтуанских школ получила название «посредники» в память Мольха-первопосредника. То ли этот персонаж мутировал от «пришельцев» скал, то ли эволюционировал от местной фауны, — обе версии совершенно неправдоподобны. Сами же бонтуанцы, разбираясь в своей родословной, клянутся, что знать не знают никакого Мольха и уверяют, что посредники — совершенно иной расовый прототип, никакого отношения к ним не имеющий.

Все дело в том, что термин «протобонтуанцы» напрочь сбивает с толку, особенно в таких источниках, как Книга Искусств, где хронология соблюдается не тем способом, который принят в описываемых ею цивилизациях. Дело именно в хронологии: если событие относится к периоду до Аритаборского раскола* (*в последующих главах), — разделение на первопосредников и протобонтуанцев вообще не имеет смысла.

Глава 4

Прошло время и Матлин понял, почему всегда общительный Суф, для гуманоида даже чересчур общительный, не желает навести у бонтуанцев подробную справку о корабле-похитителе. Это стало ясно после ревизии отсеков его корабля, которую Матлин предпринял по случаю, напоровшись в лаборатории Ксара на схемы багажных «транзитов» из парка ЦИФа. Схемы были достаточно подробны, чтоб разглядеть содержимое контейнеров и обнаружить, что Земля все же полегчала на несколько тонн: чего только Суф с нее не утащил. Не считая того, что Ксар уже успел выгрузить и припрятать, из последнего контейнера лично Матлин извлек томов двести энциклопедий, словарей, альбомов, технических справочников, безногий рояль, корпус которого был битком набит нотными сборниками, в том числе и образца прошлого века — явно имел место налет на музей. К ним были приложены мотки металлических струн, туго набитые холщовые мешочки с хрустящим содержимым, темные закупоренные бутылочки с жидкостями, коробочки с чем-то вонючим. Корзиночка с яйцами, подозрительно похожими на крокодильи, которая стояла особняком, очевидно, не поместившись в предыдущий контейнер. «Теперь-то мне понятно, — думал Матлин, — отчего бедняга-Суф так торопился сбагрить меня ЦИФу. В яйцах он никогда не был большим специалистом, но надеялся, что вылупившиеся из них твари, наверняка, предпочтут живое мясо даже самому витаминному брикету и правильно сделают: не для того Бог дал живому существу пищеварительный тракт, чтоб он в расцвете лет атрофировался от местного «общепита». Но все это добро, вместе взятое, выглядело пустой безделушкой по сравнению с блоком записей, бесследно исчезнувшем в недрах ЦИФа, до которого Матлин так и не сумел добраться на корабле и о содержании которого теперь предпочитал даже не догадываться.

Суф пропадал по своим делам уже много дней. Матлину этих дней хватило для того, чтобы отчаяться найти навигатора. Единственное, что удалось извлечь из многочисленных запросов, которыми он атаковал навигационные службы, это то, что похитивший его бонтуанский корабль давно убрался из зоны Акруса и вернулся в родной «заповедник». Навигаторы, которые не задают лишних вопросов, почему-то оказались подвержены двум неприемлемым крайностям: либо чрезвычайной занятости, либо чрезвычайной лени. Двое из опрошенных, в свое время, побывали в Акрусе. Но ничего, кроме подтверждения информации Ксара о существующей там фактуре, из них выцедить не удалось. Разве что переменные координаты, которые он был вполне в состоянии узнать сам.

Некоторое время Матлин провел в сосредоточенном уединении смотрового бокса в одном из так называемых «каталогов фактур», которые больше напоминают музейно-архивные скопления и доступны всем любопытным, лишь бы они умели себя обслужить. Сюда валом сваливали все отработанные материалы и новые поступления из ближайших ЦИФов, а местное оборудование только и занималось тем, что сортировало этот хлам.

На эту «свалку» Ксарес препроводил его лично и бросил на произвол судьбы. Первое время все шло замечательно. Матлин вполне самостоятельно обнаружил полный банк данных об интересующей его фактуре Акруса и получил самые подробные, но ни о чем ему не говорящие сведения. Эта зона несколько тысяч лет назад была вполне навигационно-благополучной, но в суть происходящих в ней астрофизических процессов вникать было бессмысленно, тем более, что аномалия рано или поздно должна сойти на нет. Ясно одно: в ближайшее обозримое тысячелетие цивилизованной навигации в зоне не прогнозируется.

Сама же фактура, на первый взгляд, не имела ничего примечательного. Что-то между 3-й и 4-й ступенью по шкале Дуйля. Занимала собой около двадцати групп близко расположенных планетарных систем с развитой внутренней коммуникацией. Была слегка перенаселена, особенно в местах, пригодных к существованию на поверхности грунта и при неглубоком «заземлении». Имела три наиболее распространенных мутационных типа, вероятнее всего, местного происхождения, один из которых был подозрительно человекоподобен, скорее ближе к арабу, чем к европейцу, и прочим. Это навело Матлина на некоторые интересные, но ничем не обоснованные предположения. Детальный анатомический анализ мутации также не выявил отличий от землян, но матлиновы познания в анатомии для таких выводов были слишком скудны.

Как правило, изучаемые планеты имели на своей орбите «наблюдатель», оставленный в наследство ЦИФом-исследователем. Эта штука, незаметная для местных аборигенов, представляла собой подобие дистанционно управляемого глазка, «мухи». Матлину удалось обнаружить несколько «мух», но, как он ни старался, спустить их ниже, чем на сто метров от уровня грунта у него не получилось. Да и маневрировали «мухи» крайне неуклюже. ЦИФ, оставивший «наблюдателя», объяснил это исключительно астрофизическими процессами в зоне и посчитал счастливой случайностью даже то, что из сотен «мух» пара штук все же дает изображение. Но качество изображения Матлина никак не устраивало. По его настоятельной просьбе архивному компьютеру удалось придать «мухе» маневренность, но высоту зашкалило безнадежно.

К концу своей работы, даже в доступных музейных материалах, Матлин уже неплохо ориентировался в фактуре и с грехом пополам понимал язык, который имел ассоциативное сходство с языком Ареала, так называемой его «бонтуанской группой». Он имел несколько вариантов поиска следов корабля в зоне, но ни одного варианта, как до этой зоны добраться, несмотря на то, что полетные тактики кораблей, когда-либо преодолевавших рискованную часть зоны, были обозначены перед ним красивым размытым пунктиром, временами переходящим в многоточья. Это свидетельствовало лишь о том, что грамотное использование КМ-транзита в зоне не столь уж рискованно.

Именно эта информация дала ему право снова обрушиться на Суфа, но тот остался непоколебим: не пойду и точка… Никакие уговоры на него категорически не действовали, на понт Суф не брался принципиально, не имел такой ценной черты характера. Сколько Матлин ни старался ее привить — все впустую, отсутствовала сама почва для подобных прививок. Суф прекрасно знал себе цену и ни полкопейки больше. Зато в гуманоидах его типа имелась другая, гораздо более важная черта характера, которая с лихвой компенсировала отсутствие понта: если уж они брались за что-то серьезное, то делали это наверняка, иначе не брались вовсе. И если они утверждали, что справятся с полетной задачей наверняка, — в успехе можно было не сомневаться.

Беспредметный спор между ними рисковал затянуться надолго. Но именно он, как ни что другое, позволил Матлину сделать первый ознакомительный экскурс в дебри скрытой сути абсолютно не родственного ему существа и вынести для себя ценные наблюдения. Суф же вместо того, чтобы повышать свою навигаторскую квалификацию, предпочитал держаться от Матлина подальше. А так как прятаться он умел лучше, чем пилотировать, искать его было бесполезно.

Настал день, когда Суф объявился сам. В рваных наколенниках, в которых обычно делал мелкий ремонт и которые, судя по характеру дыр, пережили третью неожиданную встречу с Дэйком. Но, несмотря на это, его физиономия светилась загадочной недосказанностью, некой одухотворенностью прозрения, которое Матлин даже не рискнул бы спугнуть своими нелепыми расспросами.

— Ну, что? — поинтересовался Суф. — Как решается проблема с навигатором?

— Сам поведу, — рыкнул в ответ Матлин.

Суф вдохновенно прошелся перед ним туда сюда по аллее, но Матлин сделал вид, что загадочное состояние Суфа никоим образом к нему не приурочено. Более того, он этого состояния напрочь не намерен замечать. Но Суф долго не вытерпел.

— Я знаю, кто пойдет навигатором.

— Ты нашел?..

— Нет.

— Не уж то сам отважился?

— Опять мимо. Никогда не догадаешься.

— Уговорил кого-то?

— Это не навигатор, поэтому уговаривать его не надо. К тому же, он питает к тебе слабость… Только помани — он для тебя любую зону пройдет.

— Али? Нет, с какой стати? Это откровенный бред. С чего ты взял, что он сможет?

— Мадиста сможет. Вопрос только в его согласии. А оно, считай, уже есть.

— Он исчезнет в любой момент вместе со своим согласием, а мы влипнем в историю…

— Это будет зависеть от тебя: я программирую технику, ты программируешь мадисту. Он доведет болф куда угодно, главное, чтоб ты не переиграл. Сможешь удержать его на грани между его м-сущностью и человеческим обликом? Подумай. В противном случае он либо исчезнет, либо разучится управлять кораблем.

— Ну, ты даешь! «Подумай»… Разве у меня есть выбор? Что ты там говорил о его согласии?

Суф приобрел еще более загадочный вид и, выдержав паузу, торжественно сообщил:

— Виделись. Только что. Он посетил мою мастерскую.

Матлин расхохотался.

— Ну, так что? Давай, рассказывай.

— Я сказал, что Феликсу нужна помощь.

— Ну, и…

— Он заржал. Примерно так же, как ты сейчас.

— А потом?

— Все. Повертелся вокруг и ушел. Я больше с ним не общался. Он опять к тебе подбирается. Это же совершенно ясно. Как только ты избавишься от «звездочки» — тут же сядет нам на шею. Реши сам, чего тебе больше хочется: искать своего приятеля или…

Решить Матлин не успел, потому что, откуда ни возьмись, им на голову свалился разъяренный Ксарес. В таком состоянии Матлин видел его впервые. Он даже не сразу понял, чем был вызван столь эмоциональный визит. Пока Ксар, выпуская пар из всех клапанов, употреблял самые нелестные эпитеты для описания интеллектуального уровня Суфа, Матлин настойчиво вникал в причину. По его мнению, уровень Суфа заслуживал несравнимо большего.

— Или вы сейчас же уберетесь отсюда, — настаивал Ксар, — или вы, наконец, поумнеете. Но если я еще хоть раз услышу это имя в одном из своих павильонов… Отправляйтесь с ним куда хотите, если вам наплевать на себя, но если вы еще хоть раз… Если вы еще хоть раз…

На этом «еще хоть разе» Ксара застопорило. Он сердито уставился в одну точку где-то за спиной Матлина метрах в шестидесяти — его взгляд обладал точным определителем расстояния, благодаря которому, как в зеркале, не оборачиваясь, Матлин определил расположение предмета, заставившего его замолчать, — как раз на ступенях особняка. Но молчание Ксара оказалось не менее свирепым. В конце концов, оно должно было закончиться чем-то окончательно ужасным, но все обошлось жестом, который, в переводе на жест человеческий, означал: плюнуть отчаянно себе под ноги, махнуть рукой и на цыпочках удалиться. На тех же «цыпочках» за ним удалился Суф, и Матлину не стоило больших усилий догадаться, что за предмет находится у него на ступеньках.

Он резко обернулся, чтоб зацепить взглядом черную «звезду», но за спиной ее не оказалось. Он так же резко обернулся через другое плечо.

— Чего вертишься? — крикнул Али-Латин и показал свой загорелый кулак. — Ты не это, случайно, потерял?

Подойдя ближе, Матлин заметил, как сквозь сжатые пальцы отчаянно пробиваются черные лучи. «Звезда» была невероятно активна. Она вертелась и жужжала, как пойманная муха, пуская по руке Али радужные протуберанцы, но он сжимал ее изо всех сил, так что выражение лица приобретало звериный оскал.

— Представляешь, — говорил он сквозь сжатые зубы, — какая сейчас паника на Кальте! Как шестирукий мечется вокруг своих приборов. Представляешь, что эти приборы ему показывают! Твоему Ксару такого не пережить… Он думает, что это от меня его аппаратура зависает — от его паники она зависает, так ему и передай. Зато Кальта мне уже надоела чересчур… — он еще сильнее сдавил «звезду».

— Отпусти.

— Даже не подумаю, — прокряхтел Али и затопал ногами по ступенькам то ли от перенапряжения, то ли рассчитывая, что это укрепит его волю к победе над Кальтой. Их поединок длился несколько секунд с переменным успехом и с угрозами со стороны Али раз и навсегда расправиться со всеми известными ему мадистологами. И, в конце концов, закончился в пользу нападавшего.

Матлину трудно было себе представить, что осталось от Кальты, — от его «звезды» не осталось даже мокрого места. Зато Али хорошо вспотел и остался доволен проделанной работой.

— Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос, — обратился к нему Матлин, присаживаясь рядом на ступени, — почему я тебя, дурака такого грозного, такого опасного, не боюсь совершенно? Все боятся, а я не боюсь, — к чему бы это?

Али стянул с себя мокрую рубаху, краденую у Матлина, которую тот недавно привез с Земли, и вытер ею пот со своей физиономии. Под куполом павильона собирались дождевые тучи.

— Это лишь потому, что я тебя, беспомощного и безобидного, ни разу как следует не пугал.

— Вот как?

— А еще потому, что тебе здесь нечего терять, кроме своей беспомощности, — Али очень нехорошо поглядел в глаза Матлину. Тот держался сколько смог, но отвел взгляд первым и поразился, как можно из человеческого взгляда извлечь столь мощный поток отвратительно-жутковатой проникновенности.

— Прекрасно, — ответил Матлин, — только никак не могу понять, что же тебе, могучему, в этой жизни без меня не хватает?

— Поймешь. Этот день нами еще не прожит.

Эту фразу Матлин вроде бы когда-то от него уже слышал, но когда и в связи с чем — вспомнить не мог, да и не время было погружаться в воспоминания. Павильон уходил в сумерки, и первые капли дождя уже шуршали в кронах растений.

— Пойдешь в Акрус навигатором?

— Пойду.

«Что-то не так», — подумал про себя Матлин.

— А вернешься?

— Вернусь.

— А безопасность экспедиции? Будешь прилично вести себя по дороге?

— Буду.

«Определенно, что-то не так», — что-то настораживало Матлина в этом диалоге, только он никак не мог понять, что именно.

— А что за это попросишь?

Али оживился.

«Ага! Вот теперь в самую кучу».

— Кое-что попрошу.

— Проси.

— Ты отвезешь меня на Землю.

— Вот это да! Ты что, один заблудишься?

— Ты не понял. Мы отправимся туда вместе, о`кей?

— Ладно, только я не понимаю, зачем?

— Я не прошу тебя понимать, просто сделай это для меня.

— И все?

Али улыбнулся и кивнул.

— Только обещай мне не наследить там…

Али еще раз кивнул.

— Послушай, может, ты мне просто расскажешь, что со мной произошло?

— Не знаю.

— А про Короеда что-нибудь знаешь?

— Не знаю.

— Тогда какого черта ты собрался в Акрус? — психанул Матлин.

— Потому что ты попросил, — удивленно обернулся к нему Али.

— Врешь! Знаешь! Все ты знаешь и постоянно бессовестно врешь.

— Не смей мне повторять это слово. Если я не знаю, значит, не знаю, а если будешь портить мне настроение — ищи другого навигатора.

Матлину стоило усилий удержать себя в руках. Али на него так действует? Или состояние подкупольной атмосферы? Он считал, что давно избавился от комплексов в общении с непохожими на него существами, но Али его раздражал непонятным образом и очень сильно, возможно, именно тем, что был на него похож.

— Ты — глупый лягушонок Маугли! Если я когда-нибудь перестану врать и стану говорить одну только правду… — Али схватился за голову от предчувствия той самой невысказанной правды, — тебе незачем будет жить… Ты сам начнешь упрашивать меня соврать. Неужели ты не можешь понять: пока я вру — у тебя есть шанс обойтись без моей помощи. Спроси у своего шестирукого, в каких случаях врет мадиста. Он тебе объяснит лучше, чем я…

— Хорошо, не нужно ничего говорить вообще. Просто найди Короеда и верни домой.

— Кажется, один раз я это уже сделал.

— Ты сделал паршивую копию. Нужен натурал, тот самый, такой же, как я…

— Честно сказать, не вижу разницы между хорошей копией и так себе натуралом. Ты зря. Копия была отменной.

— Но отчего-то покончила с собой.

— Мне жаль. Возможно, ему приснился дурной сон.

— Может, ты хочешь сказать, что у меня есть шанс найти его самому?

— Я же сказал, что пойду в Акрус навигатором. Что тебе еще от меня надо?

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Гуминомы

«С тех пор, как ты забылся у Белой Воды, прошло ровно сто лет. Твои дети выросли и оставили дом. Твои слуги разбрелись по каменным дорогам, а друзья стали посещать нас все реже… Но не думай, что они забыли тебя или сочли помешанным. Ты говорил им, что истина одна, а обмана — бесчисленные множества. Ты думал, что правы все одинаково, а заблуждается каждый на свой манер. Ты понимал, что существует творец и хранитель, который сильнее и мудрее тебя, но не мог понять, зачем он сотворил тебя и хранит… Ты искал его ошибки в парадоксах собственного бытия затем, чтоб открыть его истинное лицо. Но звезды падали в цветы, а цветы тянулись к звездам. Равнину Белой Воды устилал туман. Каждый твой жест, каждый шорох скользящего с горы камня имел свою причину и не хотел отклоняться от предначертанного ему, чтоб не сорвать вуали с лица, которое ты должен был видеть раньше, чем появился на свет. Но жизнь подходила к концу, ты не приблизился даже к краю вуали… Перед тем, как покинуть нас навсегда, ты оставил свой «символ неизбежности» на глазной стене у каменной дороги, идущей сквозь дом, сквозь земли, ведомые и неведомые тебе, у дороги, которая всегда возвращается обратно. Ты написал на ней то, что казалось тебе непререкаемой истиной: «Если Он есть — Он живет и дышит; если Он видим — Он состоит из всех оттенков радуги; если Он справедлив — Он сам себе и добро и зло; если Он чувствует — значит, Он бесконечно страдает; и если Он существует — Его конец предопределен самим существованием.»

«Бонтуанские летописи». 4-я Книга Искусств.

Тот, кто «покинул их сто лет назад», — имеется в виду представитель особого рода существ, которых называют гуминомами. Смысл этого термина полезно будет узнать именно теперь, несмотря на то, что действующими лицами повествования гуминомы в ближайшее время не станут.

Эти существа появляются исключительно в бонтуанских фактурах и исключительно при самых благоприятных для себя обстоятельствах, которые хорошо описаны в многочисленных «теориях возврата», сторонником которых, напомню, был Дуйль. Существует масса обстоятельств, способных уничтожить фактурную цивилизацию «под ноль»: от мутационных и селекционных порогов до банальных астрофизических катаклизмов, от которых мы заранее абстрагировались. Внутренние тупики естественных цивилизаций (более или менее естественных, искусственные и фактурные хвосты здесь не рассматриваются) в каждой из них имеют четкую цикличность, обусловленность и элементарно просчитываются. Если один из этих барьеров обойти невозможно, фактура отбрасывается в своем развитии назад, опять же, на вполне просчитываемый уровень. (Существует своя методика расчетов «возврата» для однотипных фактур. Но, к слову сказать, не припомню, чтоб Ареал хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь предпринял для предотвращения такого «возврата». Скорей бывало наоборот, когда ситуация «возврата» искусственно создавалась. Для того, чтоб Ареал вмешался в развитие фактуры, нужны сверх серьезные причины, затрудняюсь даже привести в пример какую-либо из них.)

При «возврате», скажем, средней степени тяжести имеет шанс уцелеть от 5 до 10 % цивилизации и среды ее обитания. Естественные фактуры, как правило, входят в Ареал, преодолев несколько таких барьеров. Искусственным фактурам, безусловно, проще. Дуйль и многие его единомышленники находят это мероприятие весьма полезным.

Гуминомы же, о которых идет речь, возникают при нескольких подряд происходящих «возвратах» в самых ранних ступенях фактуры и держатся при любых внутренних катаклизмах. Можно сказать, что именно стадия «возврата» и является средой их существования. В стадии нормального (поступательного) развития они чувствуют себя неуютно или пропадают вообще. Откуда они берутся — вопрос спорный. Во всяком случае, в естественную эволюцию они вписываются с трудом. Как будто бы они должны происходить от «человека» так же, как «человек», в свою очередь, мог бы произойти от «обезьяны». Но при более детальном рассмотрении вся эта теория летит к черту… как по генетическим, так и по многим другим причинам. Ни под какие ветви мутации их также подогнать невозможно. Эти существа обладают так называемой «вскрытой генетической памятью» колоссальных размеров, грубо говоря, передающейся по наследству и, как правило, хранят в ней все этапы развития той цивилизации, на которой «паразитируют», даже если не являются свидетелями этих этапов. Они умны, хитры, осторожны и чрезвычайно недоброжелательно настроены к окружающему их миру. Внешне они вполне фактуриалоподобны, но сроки их жизни в несколько раз превышают среднюю продолжительность жизни фактуриала, и мозг функционирует иначе. Они более уязвимы физически; если их много — то живут обособленными поселениями и в свою среду обитания никого не допускают. Появление таких существ обычно свидетельствует о приближающейся катастрофе, но интерес к ним существует всегда. Тем более что обычным фактуриалам, как правило, неизвестно, предвестниками чего эти существа являются.

Гуминомы, как явление, сами собой исчезают на верхних ступенях фактур. Никаких перспектив (в понимании Ареала) не имеют, хотя их возможности позволяют обойти изнурительные витки эволюции. Но, несмотря на свою замкнутость и непредсказуемость, именно они подчас являются главным стимулом интеллектуального прогресса фактуры. Особенно, если какой-нибудь смышленый фактуриал каким-нибудь образом забредает в поселение гуминомов и не бывает изгнан оттуда сразу. Если он живым и невредимым возвращается обратно, то имеет хороший шанс стать, как это называется у нас, «гением своей эпохи». Но если не гением, то, по крайней мере, гениальным сказочником, что в сущности одно и то же… Только не на Земле. Земляне отчего-то грешат излишним творческим прагматизмом и не любят сказок, в которых не узнают себя. Но к особенностям Земли и к особенностям бонтуанских фактур вообще мы еще не раз вернемся, а к гуминомам и подавно.

Глава 5

Из всех унизительных процедур, которым когда-либо подвергали организм Матлина, эта, пожалуй, была самой унизительной. Суть ее можно было бы определить так: его организм был критически пересмотрен в биолаборатории ЦИФа, местами усложнен, местами модернизирован. Он был бы и упрощен местами, если б на эти «места» Матлин заранее не наложил табу. С химическим составом бионики определенно перемудрили. «Жить будешь долго», — сказали они в напутствие, но когда Матлин поглядел на себя в зеркало и это напутствие не показалось ему оптимистичным. Глаза высунулись из орбит, волосы, с которыми он ни за что не пожелал расстаться, торчали, как пластмассовый гребешок, а тело напрочь лишилось чувствительности и приобрело неестественный сизоватый оттенок. Он был даже не прочь расплакаться, но слез отчего-то не получилось, только глаза еще больше высунулись из орбит. При этом он приобрел свойство совершенно безболезненно протыкать себя насквозь и та жидкость, которой была разведена его кровь, мгновенно регенерировала кожный покров на месте дырки.

Он с ужасом представлял себе обратную восстановительную процедуру и содрогался от мысли, что такое возможно. Бионики ЦИФа с трепетным восторгом разобрали его по жилке, по клеточке и по капельке, как какой-нибудь старый телевизор. Ради творческого удовольствия они готовы были совершить и обратный процесс. Матлину показалось, что эти умельцы, выпустив его из лаборатории, тотчас принялись с нетерпением ждать обратно. «Не дождетесь» — официально заявил Матлин. Но, как оказалось, расстроился он преждевременно. Спустя неделю после старта корабля его внешность стала возвращаться в норму: глаза «закатились» на место, кожа посветлела, даже излишне побелела, волосы улеглись и слегка закучерявились, как прежде. Чувствительность кожи восстановилась, но стала произвольно регулироваться: могла возрасти до степени, когда малейшее колебание воздуха вызывало ураган ощущений, или выполнить роль панциря, сквозь который болевой шок был, в принципе, невозможен. Эти диапазоны Матлин исследовал все время полета, пока Суф в свое удовольствие пилотировал, а Али в основном спал. Когда не спал — то просто валялся на полу во втором пилотском отсеке и бормотал себе под нос труднопроизносимые слова из русского лексического запаса. Считалось, что таким образом он настраивает себя на предстоящую работу. Временами он вообще ничего не соображал, ни на что не реагировал, его можно было безнаказанно вынести из пилотской и упаковать в багажный отсек. Но, очухавшись, он немедленно возвращался на прежнее место. «Не трошь его зря, — говорил Суф, — и вообще, отойди от него подальше. Пусть медитирует».

Все прекратилось, как только болф ввалился в шахту ближайшего к зоне Акруса технопарка. Али выгнал Матлина из корабля и велел держаться подальше. То, что они с Суфом проделали с внутренним оборудованием, не сильно отличалось от надругательства над человеческим организмом в биолаборатории. В обоих случаях, садистское направление замыслов было очевидно — от прежней машины не осталось живого места. Они перебрали все, прогнали на тестах и еще раз перебрали. Матлину было строго регламентировано, в каких отсеках теперь появляться можно, а в каких «не можно» и как следует себя вести, если на борту начнет происходить что-то, с чем раньше ему сталкиваться не приходилось.

Али вел себя подозрительно безупречно. Может, оттого, что предвкушал свой вояж на Землю, не столь невинный, как хотелось бы в это верить Матлину; а может, потому, что ему было некогда проявить себя с плохой стороны. С Суфом они общались исключительно молча. Точнее, у них не было причины общаться между собой и Суф, как ни парадоксально это казалось сначала, окончательно смирился с фактом присутствия Али в своей жизни. Тем более что в этой экспедиции у него был свой интерес, гораздо более корыстный и прозаичный, чем поиск пропавшего фактуриала — все новое оборудование болфа оставалось ему в наследство, в бессрочное и безвозмездное пользование. Но пока об этом знал только сам Суф, да еще Матлин слегка догадывался, как в суфовой лысой голове уже зреет детальный и развернутый план похищения этого добра так, чтобы это не стало достоянием широкой общественности. За одни фильтры внешней защиты он готов был терпеть возле себя любую мадисту. Но Матлин откровенно не понимал, чем эти фильтры лучше прежних и для чего они вообще нужны.

Вместо предполагаемых трех с половиной месяцев полета они обошлись двумя, несмотря на то, что порядка двух недель ушло на зависание у самого края зоны в ожидании выгодной фазы ее пульсации. Подобных фаз можно было дожидаться годами, и хорошие навигаторы предпочитали не ждать с моря погоды. А тут — не то чтоб повезло, но если бы Али-Латин загодя не предчувствовал нужную фазу, — вероятно, он бы просто не взялся идти в Акрус. Но это лишь досужие домыслы Матлина, а досуга у него во время полета было хоть отбавляй. Первый, самый опасный месяц путешествия он провел как вампир в гробу, где его нежный организм, на всякий гадкий случай, хранился от вредных проявлений зоны. Этот «гроб» был похож на барокамеру размером с небольшую комнату в форме пули. Туда Матлин мог взять с собой лишь походный спальник и несколько, так называемых, книг, которые больше походили на кепку-компьютер — все, что было способно подключаться к общим инфосетям ему было категорически запрещено. Зато с «кепкой» можно было спать, есть, даже ходить по комнате, а то и программировать свою виртуальность из имеющегося читательского архива. Такие штуки стары как мир и особенно убийственны для фактуриалов, склонных к неуправляемым полетам фантазии. Подчас, пристрастившись к таким вещам, они отказываются вернуться в реальность. Снять с них эту «кепку» можно было лишь вместе со скальпом, с черепом и налипшим на него веществом, которое когда-то называлось мозгом.

В «гробу» Матлина время от времени навещал Суф. Стаскивал с себя защитную амуницию, укладывался рядом на спальник и подолгу с восхищением рассказывал, какой проходимец Али-Латин, как по проходимски он пилотирует и то, что они до сих пор не долетели до неприятностей, — есть величайшее космическое чудо, которое он, кроме как колоссальным везением, ничем другим объяснить не способен.

В один из таких визитов Суф выглядел не на шутку озадаченным.

— Выходи, взгляни, чем он занимается. Совсем твой приятель спятил…

Они выбрались в соседний отсек и развернули панораму с пульта управления. Матлин чуть сам не спятил от неожиданности: за пультом не было никого, внешняя панорама отсутствовала, индикаторы показывали зависание в нулевой фазе. Такая фаза на стандартных болфах держалась не больше пяти секунд с очень непредсказуемыми последствиями.

— Куда он делся? — удивился Матлин.

— Не волнуйся. Здесь он, в системе.

— В какой еще системе?

— Все в порядке. Когда ему не надо красоваться перед тобой — он моментально утрачивает человеческий облик. Ты еще сомневался — мадиста! Чистейшей породы. Если знать, что он ничего дурного не отчудит — с ним работать одно удовольствие, даже несмотря на то, что он проходимец.

— А в чем дело? Почему так долго «висим»?

— Под его ответственность «висим». Гляди…

На пульте управления, в метре над напольной панелью наметилось красноватое свечение, к которому, по ходу его разрастания, примешивались белые и черные пятна. Когда голограмма окончательно оформилась и застыла, Матлин ахнул: в пространстве висела великолепно выполненная пачка «Мальборо». Она задрожала, завибрировала и сняла с себя полиэтиленовую упаковку.

— Это он проделывает через каждые два часа, — пояснил Суф, — ты должен знать, что это означает.

Из раскрытой пачки вылезла сигарета, подлетела вверх, застыла над полыхнувшим огоньком зажигалки и струя дыма, ринувшись вниз, приняла форму человеческих легких.

— Перекур. Вот что это означает…

— Землянам обязательно во время перекура держать корабль в мертвой фазе?

— А как же? Он напрягался. Пока не перекурит — никакой другой фазы не будет.

— Но зачем же отравлять климат на моем рабочем месте?

— Все курильщики таковы. Если втянулся — ничего не поделаешь. Я тоже курил, пока меня не сцапали бонтуанцы. Ничего страшного. Надо подождать.

Пульт управления постепенно насыщался клубами дыма. Внутренние фильтры оказались парализованы зоной, и Суф для более четкой видимости включил подсветку, не реагирующую на атмосферные помутнения Невидимый курильщик, сделав последнюю затяжку, растоптал окурок на световой панели.

— Вот и все, — подытожил Суф, — полезай обратно в «гроб». Скоро будем на месте.

Болф устремился по рваному коридору в потоке летящей навстречу плазмы, рассекая себе невидимый глазу фарватер и Матлин, испытав неприятное оцепенение и резь в глазах, предпочел захоронить себя до следующего перекура.

Глава 6

Первые часы «жизни» в человеческом облике Али не был похож ни на человека, ни сам на себя, скорее на ту статичную галлюцинацию, которую Матлин однажды наблюдал в своем особняке. Его тело с трудом восстанавливалось и делалось прозрачным. Сам же он пребывал в состоянии полусна-полубреда. Матлин с Суфом не рисковали общаться с ним в таком состоянии и бережно оттранспортировали тело в консервационный отсек наполняться красками жизни… и с удовольствием изолировали его там от всех возможных выходов. Но мадиста консервации не поддавалась и КМ-обеспечением для прохода герметичного контура пользовалась только с одной целью — чтоб никто из свидетелей не догадался, что «оно» мадиста.

Экспедиция оказалась на самой границе фактурной зоны Акруса и, так как корабль после прохода зоны оказался крайне разбалансирован, некоторое время ушло на то, чтобы привести его в нормальный режим и поставить на маршрут. Как раз к тому времени Али очухался, принял эстетичный вид, выбрался из своего заточения и, как привидение, шатающейся походкой гулял по отсекам.

Болф обнаружил себя при проходе первой же пограничной сферы, на самых дальних подступах к фактурным системам. Это было слабое место навигатора Суфа — засветить себя на границе, которую мог незамеченным пройти даже новичок. Вовсе не оттого, что он не видел границы, а только потому, что ему ни разу не пришло в голову остановиться и проанализировать ситуацию, как это сделал бы любой разумный гуманоид Ареала. Но, в составе экспедиции не числилось ни одного разумного существа, и через минуту полета Суф вынужден был оправдываться перед службой внешнего контроля. Они абстрактно представились «миссией Ареала» — это был дежурный вариант, означавший лишь то, что визитеры не намерены сообщать о себе подробностей. Удивить пограничников Ареалом не получилось. Кто ж еще мог забрести в их запертую зоной обитель?

Матлин поздравил себя с прибытием в четвертую ступень фактуры и узнал между делом, что в последние несколько столетий по этому сектору внешней зоны ни один корабль Ареала не проходил.

Суф реабилитировался тем, что поразительно легко нашел общий язык с пограничниками. Может, оттого, что 4-я ступень любой фактуры была ему до какой-то степени родственной. Его неумеренная общительность пополам с неуместной откровенностью дала свой результат: сектор прохода бонтуанского корабля-похитителя с четким маршрутом и пунктом прибытия обошлись ему в четверть часа дружеского общения и в одно большое убедительное «спасибо», которое он произносил уже на местном языке. Бонтуанец прошел прямым курсом к одной из древнейших планет цивилизации, которая располагалась в системе аналогично Земле: с той же массой, с тем же удалением от светила, наклоном оси и цикличностью вращения.

В фактурном каталоге Акруса конкретно этой планеты Матлин не изучил. Орбитальный наблюдатель над ней не транслировал, и ему даже в голову не пришло поискать планету, похожую на Землю. Даже внешнее сходство акрусиан с человечеством его на такую мысль не натолкнуло. И теперь все время пути он предвкушал неведомые антимиры, битком набитые зловещими тайнами, самой зловещей из которых был он сам.

Конечно, из ознакомительной астрофизики Матлин прекрасно знал, что однородные структуры во всем ареале не редкость. Более того, благодаря постоянному внутреннему движению, присущему каждой диалектически осмысленной вещи, однородные структуры, находившиеся некогда в тесном единстве, могут разлетаться на очень дальние расстояния, как расколовшиеся материки планеты. Но сердце колотилось — это был первый в его жизни визит в настоящую, неродную ему фактуру.

С орбиты планета казалась безжизненной. С кристально чистой атмосферой и барашками-облаками. Создавалось впечатление, что обитатели внезапно ее покинули. Пустые многоярусные города тянулись по всему материку, с орбиты напоминая рваную тряпку, и трудно было понять, один это город или много слившихся агломератов. Остальная часть суши представляла собой архипелаг, зеленым кольцом опоясавший планету, а полюса были накрыты толстым слоем льда, проникнуть под который можно только по туннелям с главного материка.

Вся жизнь планеты была сконцентрирована вокруг нескольких баз, (которые фантасты называют космопортами), рассчитанных на прием легких аппаратов средней и малой дальности. Здесь как раз наблюдалось оживление, все остальное представляло собой закрытый для деятельности заповедник, музей.

Вновь прибывшие путешественники спустили Перру в один из таких космопортов и двинулись пешком через близлежащие городские кварталы, стараясь не нарушать разрешенного туристического маршрута. Дорога уводила их на нижние ярусы. Строения внизу казались гораздо более древними и ухоженными, но кое-где красовались развалины, приближаться к которым категорически запрещали расставленные вокруг силовые поля. Похоже, разрушены эти строения были очень давно, что само по себе представляло историческую ценность. Нельзя сказать, чтоб архитектура нижних ярусов слишком напоминала земную, но некоторое сходство было. Интересным был принцип построек: местами они заканчивались крышей, но чаще на верхние этажи накатывались новые ленты дорог, площадей, а дома верхних ярусов поддерживали мощные сваи, образующие внизу декоративные арки. Под арками пространство напоминало зимний сад с тенистыми зарослями и скамейками для прохожих.

Путешественники зашли под купол такого павильона, в два этажа висячих зарослей и бритых газонов. Под нижним этажом располагалось озеро, гладкое как зеркало. Вокруг него было достаточно оживленно. Несмотря на холодную погоду, совершенно голые люди — взрослые, дети разгуливали по берегу озера, забредали в него по горло, но почему-то никто не плавал. Матлин испытал желание показать им пример, нырнув с какого-нибудь обрыва, но местные отдыхающие и без того косились на них, вырядившихся на пляж, как на северный полюс. А Али, который всю дорогу добропорядочно помалкивал, уже улыбался до ушей голой и совершенно лысой даме весьма преклонного возраста.

Им пришлось вызвать Перру и воспользоваться ее услугами, чтобы преодолеть водоем, который оказался системой из нескольких озер, соединенных водопадами и протоками. Спуститься на грунт удалось лишь глубокой ночью. Внутри павильонов скорость полета была строго ограничена. Но путешественники не торопились. У нижних этажей каскада было безлюдно. Там они и устроились на отдых.

Желание Матлина искупаться было так велико, что даже не летняя температура воздуха его не остановила. Но поплавать не удалось и он, так же, как отдыхающие верхнего озера, лишь постоял по горло в воде и, разве что, пару раз дернул руками-ногами, чтоб окончательно убедиться — вода легче его тела и не держит на поверхности. Он зачерпнул горсть воды и понес на химический анализ в Перру, но Суф воспротивился: «Этому может существовать миллион объяснений, — заявил он, — не стоит загружать «пряник» порожняком, он тебе это припомнит…»

Когда взошло «солнце» — перед ними, как прежде, лежали сплошные города…

Общая информатека никакой информации о Короеде не дала: либо такого человека в природе не существует, либо уточняйте цели его присутствия. Цели присутствия Матлин и сам узнать бы не отказался. Они не стеснялись опрашивать каждого встречного, не видали ли они… не слыхали ли они… Особенно тех, кто был похож на местных завсегдатаев и не проявлял к ним, в частности, к Матлину, подозрительного интереса. Те с интересов рассматривали черно-белую фотографию Короеда со всех сторон и на свет. Но ничего определенного сказать не могли, кроме того, что искать методом выборочного опроса ничем не примечательное существо — дело бессмысленное. Впрочем, Матлин это и сам понимал.

Возможно, они так и не узнали бы ничего, если бы не чудовищное везение: один из случайно спрошенных оказался бывшим служащим космопорта и догадался предположить, что если цель пребывания здесь «этого Короеда» неизвестна и если он точно не местный, следует прежде всего выйти в «справку» космопортов по всей зоне и разыскать некоего экспедитора Лэя-Матри-Биорга, который должен знать такие вещи наверняка. Если он не знает — можно с чистой совестью возвращаться обратно. Бывший служащий был настолько любезен, что тут же сам связался со «справкой» по устройству, висящему у него на поясе, и замахал руками:

— Он здесь, он здесь! Торопитесь на верхнюю палубу старого порта. Там любого спросите: экспедитор Лэй-Матри-Биорг.

Трое пришельцев спешно погрузились в «пряник» и, подняв его за павильонный купол, рванули так, что чуть не пролетели мимо указанного места. Не прошло и пяти минут, как они промчались через весь материк.

На пассажирской палубе порта топталось человек двести. Трудно было понять, чем они занимались: то ли встречали кого-то, то ли провожали, то ли просто проводили время. Народ снизу прибывал, но какого-либо ярко выраженного лидера в этом скопище не наблюдалось.

Первый остановленный ими — юноша с большим цилиндром в руках, услышав имя Лэя-Матри-Биорга, притормозил, поддерживая коленом цилиндр; указал пальцем в самый центр толпы и побежал дальше. Тут-то и произошло то, что окончательно развеяло все сомнения Матлина. Из толпы прямо на него выскочил мальчишка лет девяти и застыл, как вкопанный.

— Феликс Матлин? — воскликнул он на чистейшем русском языке. — Вы еще живы?

Пока к Феликсу Матлину возвращался дар речи, мальчишка кинулся наутек, да так шустро, что проследить траекторию его движения было невозможно. Матлин выскочил на перила площадки, с которой были видны все лифты и спусковые панели, но все, что ему удалось разглядеть, — это маленькую фигурку, улепетывающую в направлении подземной трассы.

— Стой!!! — изо всех сил заорал он. — Остановись! — их уже разделяла почти стометровая высота яруса. Как мальчишке удалось спуститься вниз с такой скоростью, Матлин не понял, да и не время было… Точно также он впоследствии не понимал, каким образом ему удалось сорваться с перил. Лишь пролетев метров двадцать вниз, вспомнил, что на нем нет ремонтного жилета со страховочным «карманом». А еще через двадцать метров его начало тошнить, и он принял решение тормозить любой ценой, обо что попало, но дальше аварийной планки манжета реакция не сработала. Все, что успела для него сделать защитная система костюма, это отшвырнуть его в сторону за три метра до камней нижней площади. Он еще разглядел впереди силуэт убегающего мальчика и даже попытался броситься за ним, но на ноги встать не смог: вся левая часть тела оказалась переломана. Он не почувствовал боли и еще несколько раз пробовал встать, пока не наткнулся на вязкое страховочное поле, как раз на том месте, куда должен был приземлиться изначально. Это сработала страховка Суфа и, если б он не хватал манжет — был бы в полном порядке. Он уткнулся лицом в каменную плиту… его очень сильно тошнило.

Матлину так и не удалось ни на минуту потерять сознание. К своему жесточайшему отвращению, он помнил все до ничтожных подробностей: переполох, который произошел на верхней площадке из-за его нетрадиционного способа перемещаться по ярусам; его погрузку и транспортировку в некое подобие гостиницы. Впрочем, он не исключал, что это, может быть, КПЗ в своем цивилизованном варианте или камера для психбольных. Он наблюдал, как спаивали его кости очень интересным «паяльником», издающим шипение и запах жареной курицы; как стягивали его порванные сосуды, отсасывали гематомы. Возможно, пытались давать наркоз, но наркоз на него не действовал так же, как боль. С ним еще много чего делали интересного, но, не дождавшись конца процедур, он уснул. Может, на нервной почве, может, от обычной усталости и спал, пока Али с Суфом его не разбудили. Было утро следующего дня.

— Извини, — сказал ему Суф, — знал бы сразу, что ты выкинешь такой идиотский номер — подключили бы синхронную страховку…

— Ты слышал, что сказал пацан?

— Да, Али перевел мне.

— Он сказал, что мне давно уже следует быть покойником.

— Безусловно, он был прав, — согласился Суф, и Матлин заскрипел зубами от ярости.

— Только не вздумайте поругаться! — вмешался Али.

Обе конфликтующие стороны выдержали паузу, свирепо взирая друг на друга.

— Я уже сам говорил с ним, — продолжил Суф.

— С Лэем (мать его…) Биоргом?

— Матри-Биоргом. Если ты намерен иметь с ним дела, произноси имя полностью. И вообще, здесь так принято, даже если имя содержит адрес и род занятий, — будь любезен…

— Ладно, ладно, кто он такой?

— Мрачный тип, — Суф изобразил на лице гримасу отвращения, — зануда. Но, кажется, он тоже тебя узнал.

К вечеру того же дня мрачный тип Лэй-Матри-Биорг сам стоял на пороге его покоев. Он оказался человеком лет 45, среднего роста, чуть полноватым с милой наружностью провинциального бухгалтера, не чуждого никаким человеческим слабостям. Ни страха, ни отвращения это существо у Матлина никоим образом не вызывало.

— А… — протянул Биорг, — я не верил ни ушам, ни глазам своим до последней минуты! Передо мною действительно Феликс Матлин? Я не сплю и не нахожусь в плену безумных иллюзий? — весь этот монолог он произнес на чистейшем русском языке, без какого-либо даже намека на акцент.

— Присаживайтесь, — пригласил его Матлин.

— Благодарю вас, покорно благодарю. Надолго ли в наши края?

— Мне хотелось бы повидать Короеда и я тотчас же вас покину.

— Как жаль, право же, как жаль. Не стоило бы так торопиться, — его подчеркнутая театральность начинала действовать на нервы, — тем более, того, кого вы пожелали видеть, здесь нет. Но я, пожалуй, взялся бы устроить вам встречу с Лоином Гренсом. Мне кажется, она доставит вам удовольствие.

— Меня интересует Андрей Короед.

— Ни секунды не сомневаюсь, что это достойнейшая личность, но, кажется, мы с вами с трудом понимаем друг друга. Я бы, с позволения сказать, настаивал на вашей встрече с Лоином Гренсом. В противном случае, я отказываюсь понимать причину такого визита.

— Откуда вы меня знаете?

— Господин Лоин Гренс знает о вас все.

— Это он вез меня сюда?

— Точнее, он пытался это сделать, но после неудачи бесконечно об этом сожалел.

— Что ему от меня понадобилось?

Биорг сделал удивленное лицо.

— Ему от вас? Спаси Господи! Ровным счетом ничего. Ему нужно было всего лишь от вас избавиться, отвязаться. Это вы, позвольте заметить, пристали к нему, как банный лист.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Это мой третий родной язык.

— Прошу вас, будьте внимательнее и уточните: избавиться или отвязаться?

— Право же, — удивился он еще больше, — не вижу разницы. Он всего лишь хотел, чтобы вы оставили его в покое.

— Прекрасно. Ведите меня к нему.

Поздней ночью на транспортный этаж здания гостиницы, вышли двое и, преодолев пешком несколько пролетов вниз, уселись в длинную белую машину. Машина поднялась над дорогой, со свистом пронеслась до конца улицы и нырнула в туннель на оживленную подземную магистраль, о существовании которой праздные туристы, падающие с перил космопортов, возможно, не догадывались. По крайней мере, это наводило на мысль, что подземная часть города не заканчивается прозаическим подвалом. Спустя несколько часов, машина вонзилась в круглую дыру, служащую воротами павильона, из которого торчали лифтовые шахты, приглашающие спуститься еще ниже. Лифт работал, как стандартный технопарковый лифт Ареала: по любой траектории — вниз, вбок, по диагонали, как в детской игре с шариком, который должен прокатиться по доске препятствий и шлепнуться в нужную лунку — ни за что не уследишь, как он до этой лунки докатится.

Биорг прямо из кабины отомкнул тяжелую дверь, за которой показался широкий, залитый светом коридор, похожий на холл дорогого отеля. Пол был устлан ковровой дорожкой, на стенах висели светильники дневного света. Здесь же, в керамических вазах, росли обычные комнатные растения: фикусы, кактусы, ни чем не отличающиеся от своих собратьев, выросших где-нибудь в Калифорнии или в московских столовках.

— Прошу вас, точно следуйте за мной, — Биорг провел его мимо зала с фонтаном, по мраморной лестнице в коридорный тупичок, в который выходили двери двух апартаментов. На одной из них красовалась полированная деревянная коробка, похожая на почтовый ящик. Биорг тихонько постучал по ящику и, приоткрыв дверь, просунул голову внутрь.

— Господин Лоин Гренс, к вам посетитель.

Но в комнате было темно и тихо.

— Зайдите, Феликс, подождите там, а я тем временем разыщу его, — он почти силой впихнул Матлина в комнату и закрыл дверь.

Нащупав на стене выключатель, Матлин успокоился. Люстра осветила комнату с высоким потолком, на стенах которой вместо окон размещались яркие витражи со сценами охоты и пасторальными пейзажами. Посреди стоял стол, заваленный горой исписанных бумаг, а вокруг были, то ли расставлены, то ли разбросаны кресла и стулья. К комнате примыкала небольшая столовая, совсем маленькая спаленка за тяжелой занавеской с колокольчиками и туалетные комнаты, выложенные светлой плиткой.

Окинув все это взглядом случайного посетителя, Матлин вернулся в гостиную и сел на диван, стараясь совладать со своим подлым желанием сунуть нос в чужие рукописи. Тем более, что из-под груды бумаг торчала плоская портативная машинка с русским алфавитом. Просидев еще с четверть часа, он, со скуки, отправился рассматривать витражи, но тут из коридора послышались шаги, и дверь распахнулась настежь.

— Феликс! Ты жив! Господи, как я рад! Как я безумно рад, что ты нашелся!

На пороге прихожей собственной персоной стоял Андрюха Короед, и его бледная физиономия переливалась всеми оттенками счастья. Он размашистой походкой подошел к Матлину и обнял его.

— Феликс! Скажи хоть слово! Скажи, что я не сплю, что это действительно ты!

— Знаешь, дружище, — пробормотал Матлин, с трудом унимая дрожь в голосе, — кажется, я сам не вполне в этом уверен…

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Искусство. Естество. Бонтуанские ментальные оболочки

Возможно, адаптация терминов не очень удачна. Искусство в Ареале имеет смысл, несколько отличающийся от земного аналога. Может, дело только в моем неправильном понимании, но ничего более подходящего в своем словарном запасе не нахожу. Искусство в Ареале следует понимать дословно как «опосредованное творение», вторичное, производное. Ему противостоит термин «непосредственное творение». По аналогии с Искусством, переведу его как «Естество».

Естество — то, что не имеет автора-создателя; то, что произвела на свет сама природа; и, наконец, то, что сделано неизвестным автором. Даже если это вещь вполне ручной работы, но до тех пор, пока неизвестно, чьих именно рук, сама вещь и всякий способ ее мировоззренческого осмысления относится к категории Естества. Для человеческого менталитета такое толкование абсолютно бессмысленно, даже смешно. Не только для человека, в пределах всех родственных и схожих фактур. В Ареале этот смысл возник в результате необходимости четко разграничить Искусство и Естество в не родственной среде, где не подскажет чутье и не сработает инстинкт. Эти же категории являются исходным уровнем познания (чего угодно) и в общей арифметике бытия используются в связке с такими же исходными категориями: «первичное» и «вторичное».

В продолжении этого ряда есть еще «третичное», «четвертичное» и т. д. Невозможно представить, сколько всего степеней опосредованного. В конце этого списка может померещиться сам черт рогатый. Но начало выглядит вполне логично:

1. Первичные творения — Естество — предискусство

2. Вторичные творения — Искусство — творения Естества

3. Третичные творения — 1-ое Постискусство — творения творений Естества

4. Четвертичные творения — 2-ое Постискусство — и т. д.

Каждая вещь, каждое явление, суждение, знамение… (от странствующего астероида до человеческой цивилизации), имеет в этой шкале свое заслуженное место. От правильного определения своей категории зависит многое, если не сказать, все. Возникает вопрос, каким образом можно ее определить, нам, находящимся внутри системы? Первична или вторична цивилизация, к которой мы принадлежим? Возникла ли она естественным образом или ее произвели искусственно? Отвечу: по косвенным признакам. Надо представить себе, чем искусственная фактура может отличаться от настоящей и оглядеться по сторонам.

Земля в этом смысле представляет собой настоящий ребус. Здесь с одинаковым успехом можно найти признаки, говорящие о том, что эта цивилизация имеет ярко выраженное естественное происхождение: явные исторические циклы, мощные рывки в развитии и т. п… Можно найти аргументы в ползу абсолютной вторичности: допустим, многорасовость, гуманитарно-техногенный дисбаланс и т. д. На первый взгляд, казалось бы, истину следует искать посередине, но нет «Между Искусством и Естеством середины не бывает, — гласит аритаборская пословица. — Между Искусством и Естеством могут быть только бонтуанцы, а там, где есть бонтуанцы, никогда не будет ни середины, ни равновесия.» И с этим невозможно не согласиться: цикличность развития фактуры с непрекращающимися кризисами дисбаланса может свидетельствовать о бонтуанских влияниях. Собственно, бонтуанские влияния вычисляются в первую очередь именно по таким смешанным вариантам и по ряду других характерных деталей, одна из которых будет рассмотрена прямо сейчас.

Речь пойдет о явлении, которое по аналогии с ноосферой Вернадского, можно назвать ментасферой. Это нефизический и нематериальный в нашем понимании аспект, некий единый для всего человечества «банк данных» идей, образов, пережитых событий, интерпретаций — то, что передается с языком и без языка, со способностью видеть окружающий мир в одних и тех же красках, с нажитой системой ценностей и мировоззрений; то, чему не всегда способствует фундаментальное образование и то, на что иногда пагубно влияет излишне оригинальный менталитет. В истории философии, начиная с античной и кончая современными попытками интерпретировать немецкую классику, можно найти много других удачных терминов, но ни один из них до конца не отражает сути явления. К тому же, ментасфера по смыслу стыкуется с понятием И-инфополя, а при более детальном рассмотрении является для Земли внешним защитно-преобразующим фильтром от ИИП. Иначе это называется бонтуанскими И-информационными оболочками, которые имеют цель защиты и коррекции развития. Создание подобных оболочек происходит всякий раз по-разному. Иногда яйцо появляется раньше курицы, иногда курица раньше яйца, — все зависит от того, о каких конкретно «яйцах» идет речь. Процесс этот обоюдный, творческий с обоих сторон. Обитатели бонтуанских фактур по ходу развития получают дар влияния коллективного сознания на физические процессы и такого же рода обратную связь влияния физических процессов на коллективное сознание. Сознание индивида-фактуриала обычно слишком слабо для самостоятельной деятельности в ментальных оболочках. Даже если отдельные уникумы предъявляют конкретные результаты своих сознательных манипуляций, это оказывается сплошной иллюзией. Вероятнее всего, они находят способ (иногда непроизвольно) манипулировать коллективным сознанием. И, чем сильней и насыщенней эта так называемая ментальная оболочка, тем сильнее ее воздействие на фактуру. Это и принято называть «бонтуанской интеллектуальной чумой».

На ранних ступенях «чума» может оказаться увлекательной и стимулирующей. По крайней мере, бонтуанские фактуры в Ареале, если можно так выразиться, котируются (как ребенок-аристократ, с детства владеющий французским языком и изысканными манерами рядом со своими сверстниками из заводских трущоб). Но для развития фактуры на поздних ступенях эта самая оболочка может оказать дурную услугу — стать настоящими кандалами развития. Она имеет худшее свойство выморочных аристократических семейств — зацикливание на самой себе и захиревание от постоянных кровосмешений. Если не расширять в нужном темпе ее границы, она, следуя законам генетики, накапливает и передает вредный, саморазрушающий «генофонд». Рвать извне этот замкнутый круг может быть опасно для цивилизации, особенно перенаселенной. Изнутри же для этого требуется прорыв колоссальной мощности, на который планетарная цивилизация вряд ли способна.

Прочие фактуры отличаются от бонтуанских именно отсутствием защитных оболочек. В них не доминирует коллективное сознание, по сравнению с бонтуанскими собратьями, они тормозят в развитии, больше подвержены разрушающим влияниям извне. Если в их среде каким-то образом возникает общая похожая ментасфера — она не столь сильна, более контактна с инфополями и развивается естественным путем изнутри. На это уходит несравнимо больше времени и сил, но в итоге получается, скорее, проводник ИИП, чем фильтр, и «кровосмесительными» болезнями он не страдает.

Одна из первооснов бонтуанских манипуляций с ранней фактурой — так называемая «коррекция развития», которую можно считать сбоем в генетически заложенной последовательности развития Естества. Такая прививка может оказаться эффективной лишь в случае, если время ее проведения рассчитано с ювелирной точностью и долгий послепрививочный карантин проходит под контролем. Малейшая неточность дозы и «больного» становится проще усыпить, чем вылечить. Отчасти, именно этим и объясняется существование закрытых бонтуанских заповедников, внутри которых ничего интересного для Ареала нет. Но все, что ни делается, — делается во благо. Так называемое «бонтуанское Искусство» имеет вполне конкретную цель. Дело в том, что выращивание управляемого коллективного сознания в итоге дает набор стойких (типично бонтуанских) мировоззренческих канонов, позволяющих фактуриалу решить неразрешимую задачу осознания себя в окружающем его мире в той же степени, что и осознания окружающего мира внутри себя. В конечном итоге, это формирует способность цивилизации как ментальной общности адаптироваться на стадии Ареала, где, как правило, выживают лишь отдельные индивиды. Это, по мнению бонтуанцев, лишает иммунитета перед такими вещами, как «старость», «смерть», «тупик» и тому подобные категории бытия. Перед ними уязвим индивид, но не уязвима общность индивидов. На стадии фактуры это благое начинание частенько деградирует в банальную религиозность, «ментальную прику*», так называемую точку отсчета. Она возникает, подчас, непроизвольно и может с полным правом относить себя к категории Естества, но перспективы ее трансформации на уровнях Искусства, вызывают множество противоречивых догадок.

Глава 7

— Ты не помнишь совсем ничего? Ни меня, ни Биорга? Ни…

— Не трудись перечислять, ничего абсолютно.

Удивленный Гренс прошелся взад-вперед по комнате, размахивая рукавами халата.

— Даже не знаю, с чего начать. Надо, наверно, начать с того, что извиниться перед тобой. Это из-за меня, только из-за моей глупости ты влип в эту авантюру. Может быть, еще, конечно же, по совершенно нелепой случайности…

В дверь осторожно просунулась голова мальчишки, того самого, за которым таинственно воскресший «покойник» безуспешно гнался у космопорта. Гренс сердито топнул на него ногой.

— Засранец! Что ты себе позволил в разговоре с дядей Феликсом!

Но мальчишка, ничуть не смутившись, вошел в комнату с огромным подносом, и, водрузив его на стол, принялся расставлять содержимое надлежащим порядком. Фужеры, чашки, вазы с фруктами и бутылки с вином, дымящийся фарфоровый чайник… Матлин искренне восхитился силой этого необыкновенного ребенка. Даже ему, взрослому человеку, все это поднять на одном подносе было бы нелегко.

— Это мой сын, — объяснил Гренс, когда мальчик удалился.

— Что?

— Не удивляйся. Поживи здесь с годик-другой — перестанешь удивляться всему. Пришлось его усыновить, чтоб дать ребенку нормальное воспитание. Здесь это принято. Могу ли я тебя спросить, Феликс, представляешь ли ты, где сейчас находишься?

— В каком смысле? Понятия не имею, что это за берлога. Думаю, километра полтора от поверхности грунта…

— В смысле более глобальном.

— Зона Акруса, протофактура. Ты это имеешь в виду?

Глаза Лоина Гренса слегка округлились. Несколько минут он сосредоточенно гремел посудой, разливая в чашки горячий напиток и сваливая на пол остатки рукописей.

— Слава Богу, — произнес он, наконец, — ты избавил меня от самых тяжелых объяснений. Признаюсь, с полгода им удавалось морочить мне голову, будто я на Земле. Не знаю, что ты называешь Акрусом и протофактурой, но слишком хорошо помню свой стресс, когда узнал, что все это — совершенно чужая планета. Теперь я вдвойне рад, что тебя нашли.

— Ты собирался в чем-то покаяться?

— Да, да! Именно так, друг мой, я поступил как последняя свинья. Ты всегда называл меня эгоистом и был прав! — Он размашистым жестом преподнес Матлину фужер, наполненный белым вином и уселся напротив него в кресле. — Ну, что мне прикажешь делать с твоей амнезией? Просто не верится, никак не верится, что ты смог это забыть. Мне до сих пор снятся кошмары… — он осушил свой фужер, вставил в зубы сигарету и долго метался по карманам халата в поисках зажигалки, пока, наконец, не прикурил, не забылся в клубах дыма и не выдавил из себя первого основополагающего слова — «прости».

— Прости. Я должен буду рассказывать с самого начала, с детства, если позволишь… Собственно, в какой-то степени, твой провал памяти мог бы быть выгоден мне, но Феликс, ты был моим единственным другом, с кем мне еще говорить, если не с тобой. Со второго класса, с тех пор, как тебя перевели в нашу школу, ты знал обо мне больше, чем кто- либо. В отличие от тебя, я помню все: то, как мы сидели за одной партой, как ты учил меня умножать в столбик… Собственно, это неважно. Да, это тебя уже вряд ли заинтересует. Все началось, дай Бог памяти, классе в пятом, когда я первый раз убежал из дома. Из-за отца. Кажется, он тогда сильно накричал на мать и влепил мне затрещину. Это у нас и раньше случалось, но… именно после того побега у матери появилась навязчивая идея, что когда-нибудь я убегу из дома навсегда или отец забьет меня до смерти. Все это чуть не закончилось военным училищем, но, в конце концов, мать меня пожалела. Я засиживался на продленке допоздна, ходил в какие-то дурацкие кружки юных следопытов, где занятия проходили по вечерам, только для того, что поменьше маячить дома…

— Он здорово тебя бил?

— Это не то слово.

— Ты никогда не говорил мне об этом.

Гренс пожал плечами.

— Это не самая приятная тема для разговора. После моего побега он прямо-таки взбесился, решил, что я связался с уличной шпаной, пью, курю, ворую… Отец у нас всегда был немного с приветом — трудное послевоенное детство… Но суть не в этом. Суть в том, что мне надо было каким-то образом выжить, и я нашел выход. Припоминаешь, о чем идет речь?

— Какая-нибудь секта?

Гренс снисходительно усмехнулся.

— Феликс, мы росли в советские времена, хоть это ты можешь вспомнить? Какая там секта для пионеров? Ты помнишь кирпичный трехэтажный домик через дорогу, напротив твоего двора?

— Дворец пионеров, который давно снесли? Там ты занимался в своем историческом кружке?

— Да, да! Наконец-то! Все мои кошмары прекратились после встречи с Георгием Павловичем…

— Помню Георгия Павловича. Ты говорил о нем, ну и что?

— Вроде бы, по официальной версии, он был бывшим преподавателем университета, потрясающе интересный мужик. Я был от него без ума.

— Ну, как же, как же! Это из-за него ты чуть не завалил выпускной экзамен?

Гренс расхохотался.

— Реформы Столыпина — не смеши меня. Я был маленьким самоуверенным идиотом! Феликс, ты же не будешь отрицать, что историю я знал лучше всех наших преподавателей вместе взятых?

Матлин утвердительно закивал головой: без вопросов, он сам об этом не раз говорил несчастному маленькому, до неприличия начитанному Короеду, чтобы успокоить его после очередного конфуза. Он прекрасно помнил все этапы их плодотворного сотрудничества на экзаменах и контрольных, когда он себе в удовольствие решал для своего соседа по парте оба варианта по математике, зато учебника истории мог не открывать вообще. Андрюша Короед так же, в свое удовольствие, весь школьный курс истории излагал ему в самых увлекательных подробностях на уроках, на переменах и при каждом удобном случае, даже тогда, когда его совсем об этом не просили.

— О, да! — Матлин в знак признательности приложил руку к сердцу. — Твоих заслуг никто не отрицает.

— Чем мы только с Георгием Павловичем не занимались, — продолжил Гренс, — начиная с антропологии и палеографии и кончая герменевтикой и футуристической лексикой. Для тебя это, наверное, как для меня «зона Акруса». Но и это неважно. Когда выяснилось, что наш дядя Жора никакого отношения к университету не имел, он не имел даже диплома историка… Удивительный был человек, он был для меня всем… Если ты можешь это понять. Он был моей семьей, моим домом, я пропадал у него круглые сутки. Ему даже удалось расположить к себе моего отца! Он относился ко мне, как к сыну… Только с ним я и мог чувствовать себя человеком. Ну, что же… Почему ты ничего не ешь? Давай-ка, не церемонься. Разговор будет долгим.

— Кем был этот Георгий Павлович?

Гренс пожал плечами.

— Я очень часто сам себе задаю этот вопрос. И, представь себе, не нахожу достойного ответа. После школы мы больше не виделись. Он уехал в Краснодар к сыну. Мы переписывались до армии, он приглашал на лето в гости. Потом… представить себе не могу, что произошло. Он перестал отвечать на письма. Я ездил туда, но…

— Что «но»?

— Да нет, не подумай ничего особенного, такого адреса в Краснодаре не существовало никогда. Даже ничего похожего.

— Он так и не объявился?

Гренс растерянно помотал головой.

— Ни он, ни родственники, ни знакомые. Куда я только ни обращался. Как сквозь землю… Словом, с тех пор мне ничего о нем не известно. До армии я валял дурака, а когда вернулся — успешно провалил экзамены в университет. Ты не можешь этого не помнить.

— Да, разумеется.

— Подло! Гадко! Представь себе: сдать на «отлично» все экзамены, и под корень завалить иностранный. И это после армии. Ты сразу поступил, тебе меня не понять. Нет, надо было идти в американскую армию наемником — тогда бы не было проблем с английским.

— Были бы проблемы с комсомолом.

— Феликс! Ты возвращаешь меня к жизни. С кем бы я еще здесь так славно побеседовал?

— Я помню эту печальную историю, конечно, мои самые глубокие соболезнования… Пожалуйста, продолжай.

— Но ты не знаешь самого главного. В тот момент, когда я выходил из аудитории с проваленным английским, ко мне подошел мужик и пригласил выйти на лестницу поговорить. Первое, что мне пришло в голову, — мужик университетский и сейчас начнет с меня требовать взятку, мне не хватало каких-то полутора баллов, можешь себе представить?

— И что же?

— Он предложил мне работу. Хорошую работу за хорошие деньги с длительной командировкой. Это было связано с архивами и анализом древних рукописей. Всему, чего я еще не умел, меня предполагалось обучить на месте. Что за архивы, рукописи и куда эта длительная командировка, говорить отказался, не уполномочен, видите ли, это большой секрет. Только, говорит, в случае полного согласия с моей стороны. В конце концов, мы распрощались. Почему, если это действительно серьезная работа, не обсудить все сразу? Какие там могли быть секреты в древних рукописях? С другой стороны, я же не девочка, которую можно, в случае чего, продать в гарем. Зачем-то я ему действительно понадобился. Словом, на следующий день я уже сожалел о своем отказе.

— И ты не попытался разобраться?

— Послушай, откровенно тебе скажу, после экзамена мне было не до этого. Я рассчитывал получить фундаментальное образование. Я и на следующий год рассчитывал, но ситуация повторилась до мелочей. Ты об этом ничего не знаешь… Этого я не рассказывал никому: я опять завалил английский в той же самой аудитории, тому же самому преподавателю, более того, ту же самую тему, что и год назад. Можешь себе представить мое настроение, когда я, выходя из аудитории, узрел того же самого типа, который сделал мне то же самое предложение, только с гораздо более виноватым видом. Будто он считал себя причиной моего провала. Я был так взбешен, что не стал с ним разговаривать, но в течение года видел его не один раз: то мы случайно сталкивались в метро, то в магазине, то вообще черт знает где. К тому времени с фундаментальным историческим образованием я окончательно решил покончить. Но прошел год и, словно бес попутал, опять потащил документы в университет и все повторилось. Поверь, я не то что читать, я думать по-английски научился, а тут — словно внезапное отупение: та же аудитория, тот же билет, будто я вернулся в тот же день два года назад и уже не сомневался, что преподаватель меня завалит.

— И преподаватель?..

— Тот же мерзкий тип с рожей пьяницы, и фамилия у него соответственная… на кучу дерьма похожа. То ли Калов, то ли Галов, будто они его с улицы притащили, — всю дорогу в носу ковырялся и гремел бутылками в дипломате. Абсолютно то же самое во всех деталях и я не сомневался, что мой работодатель опять стоит у дверей. Как думаешь, что я сделал?

— Наверное, здорово струсил.

— Так и есть! Не то, что струсил — меня почти парализовало с испугу. Я был уверен, что спятил, что должен немедленно сдаться в психушку. Тут я и сказал ему, что согласен, только ради того, чтобы выиграть время и смыться из Москвы, но он… Ты не представляешь себе, как он был счастлив, сколько наговорил мне на радостях всякой ерунды и, в числе прочего, проскочила одна небезынтересная информация: что Георгий Павлович очень гордился бы мной, узнав о моем мудром решении, что он сам рекомендовал меня на эту работу.

— Это и заставило тебя всерьез согласиться?

— Безусловно. Только это. Я рассчитывал увидеть его. Мне было обещано хорошее вознаграждение при условии, что я сохраню в тайне местонахождение архива. Я согласился, что меня доставят туда с завязанными глазами. Мне так безопаснее, а им спокойнее. Но уже потом, познакомившись с Биоргом, я понял, почему они не дали мне поступить в университет. Именно они были виноваты в моих провалах. Биорг открыл мне глаза. История, которую мы изучали с Георгием Павловичем, оказалась историей без белых пятен. Например, официально практически ничего не известно о цивилизации этрусков — я же могу защитить по этрускам диссертацию, и подобных примеров колоссальное множество. Я почувствовал свое рвение к истории полным идиотизмом, особенно, когда понял, что мое «подпольное» образование имеет роковой смысл — без «белых пятен» истории цивилизация развивается иначе. Одним словом, я понял главное — надо соглашаться, выбора у меня нет.

— Ты не догадывался, куда тебя завербовали?

— Биорг сказал, что архив находится в подземном бункере. Там я должен буду находиться безвылазно до полного завершения работы.

— Кто этот Биорг?

— Смешной человек, — Гренс задумался, подбирая ему точное определение, — он, некоторым образом, мой импресарио. Ценный кадр: знает всех, все, что угодно, может достать, пробить. У нас здесь шутка такая ходит: если не знаешь, в чем смысл твоей жизни, спроси у Биорга, он знает все. Короче, с полгода мы с ним суетились. Он взял на себя все проблемы: транспорт, питание, проживание, материалы для работы. И действительно, мне даже не пришлось ходить по библиотекам. Всю литературу, которая могла понадобиться, он добывал сам. Я лишь просматривал историографию и говорил: теперь мне нужно еще то, другое, третье, такого-то автора — сякого-то… хватали все подряд. Трудно сориентироваться, когда туманно представляешь себе предмет исследования: социальная история, психогенетика цивилизации… искали все, что могло помочь. Несколько раз он ездил за литературой за границу. Энергичный мужик, все доставал моментально. В итоге одна из комнат его квартиры оказалась до потолка завалена книгами, многие из которых я даже не успел просмотреть. И вот настал день отъезда. Этого дня ты, разумеется, тоже не помнишь.

— Никак не могу понять, причем здесь я?

— Ты же хотел все подробно и по порядку. Изволь. Так вот, поздно вечером накануне отъезда Биорг должен был позвонить, чтобы уточнить время и место встречи, но позвонил лишь в два часа ночи и очень извинялся. Говорил, что возникли неожиданные сложности с перевозкой багажа, и очень просил прийти пораньше, помочь погрузить. Договорились, что я буду у него к семи утра. Сам знаешь, как ходит транспорт в нашем районе по утрам. Я, приготовившись идти пешком до метро, вышел в пять, и встретил тебя у твоего подъезда.

— Ты хочешь сказать, что встреча была случайной?

— По правде, мне не стоило к тебе тогда подходить.

— Что я делал у своего подъезда в пять утра?

— Ты шел домой… Не знаю, стоит ли об этом?

— Ну же, не тяни.

— Ты был в стельку пьян. Вернее, не то чтоб в стельку, но вид у тебя был, будто ты не спал три ночи. Увидев меня, ты решил, что еще недостаточно прогулялся и ничего страшного не произойдет, если я приду с другом, который поможет грузить багаж. А я решил, что мне сам Бог тебя послал, и рассказал тебе об этой подозрительной командировке. Ты взялся выяснить, что это за «архивное место». Я еще передал тебе письмо к родителям. Видишь ли, Феликс, как только я встретил тебя, мне стало намного спокойнее, хотя и следовало гнать тебя прочь.

Матлин рассмеялся.

— Разве я не выполнил своего обещания найти «архив»?

Гренс недоверчиво поглядел на него.

— Значит, кое-что ты все-таки помнишь?

— Нет, считай, что программа поиска сработала подсознательно. Итак, мы прошли пешком до метро…

— Ты раскошелился на «мотор» и как раз, когда открывалось метро, мы уже звонили в дверь Биорга. У тебя заиграли часы — было ровно шесть утра. Биорг не удивился, увидев тебя, будто ожидал от меня какой-нибудь пакости. «Заходите, — говорит, — что ж поделать?» Открыл дверь и отправился в сторону дальней комнаты. Мы зашли в коридор, и как только дверь за нами закрылась, я сразу почувствовал что-то не то. Коридор оказался непривычных размеров, будто мы попали в другую квартиру. Я хотел нащупать выключатель, но не смог дотянуться до стены, она как будто исчезла. Потом я неожиданно далеко услышал твой голос. Ты кричал: включи свет, скорее включи свет! Я кинулся открывать входную дверь, но и ее на месте не оказалось. Руки проваливались во что-то вязкое. Вокруг кромешная темнота. Я совсем перестал ориентироваться и вдруг заметил, что не касаюсь ногами пола. Тело сворачивается, как в воде. Потом до меня уже дошло, что это невесомость. В тот момент я, кажется, потерял сознание или заснул, а ты все время норовил меня растормошить…

— Если это была «твоя» камера — тебе и полагалось в ней спать до посадки. Все нормально. На меня спячка не действовала?

— Ни капли.

— Естественно. Эту камеру делали для тебя, и мое присутствие в ней не предусматривалось. Так что мучился ты по моей вине. Я эти «гробы» знаю, они все с одного «конвейера».

— Да, Феликс, — покачал головой Гренс, — ты здорово спутал все карты. Ты даже не можешь себе представить… Одно дело я, поставивший на себе крест, и другое дело ты. Пережить все это на трезвый, относительно трезвый рассудок… Возможно, она и к лучшему, твоя амнезия.

— Надеюсь, я вел себя достойно?

— Не то слово! — вдохновенно воскликнул Гренс. — Не то, что достойно, можно сказать, героически! Пока я бездарно болтался вверх тормашками, ты отчаянно пытался выбраться. Можешь гордиться собой. Но все твои попытки были неудачны. Это оказалась какая-то странная невесомость, она все время стягивала нас к центру, а ты пытался прощупать стены, говорил, что они мягкие и вязкие, но чем глубже, тем тверже. До твердого вещества не хватало сил дотянуться — отбрасывало в центр. Мы даже лежали таким способом, на спине друг у друга. Было такое ощущение, что летаешь привязанным к кровати. Это, между прочим, твоя фразочка.

— Сколько времени это продолжалось?

— Дня три, не больше. Мы ориентировались только по «пиканью» часов. Удивительно, что они работали. Ты был уверен, что в этом доме физическая лаборатория, а я говорил, что мы давно уже в космосе и дергаться бесполезно. Но почему-то ты был уверен, что мы сами должны найти выход отсюда, иначе пропадем. Ты считал, что неизвестность хуже всего, а я говорил, что бывают настолько скверные новости, что лучше уж неизвестность. Но ты выбрался и оказался прав.

— Выбрался? Каким образом?

— Ты применил принцип реактивного движения и использовал меня в качестве «горючего», — Гренс с пафосом поднял бокал, — за твое здоровье! Если б этого способа не изобрели до тебя, я мог бы сказать, что лично знаком с гениальным физиком. Собственно, у нас была возможность выбраться вдвоем. Стены контейнера не были жесткими, нужно было лишь как следует оттолкнуться друг от друга и рваться изо всех сил. Но и еще, конечно же, то, что ты называл тогда «верой в успех этого безнадежного мероприятия». Но у меня, как видишь, ни веры, ни силы не оказалось. Я был чертовски рад, что тебе это удалось и, как дурак, надеялся, что ты вот-вот вернешься, чтобы вытащить меня отсюда. Я не позволял себе даже думать, что, возможно, не так уж все и благополучно. Прождал почти сутки, а когда очнулся здесь, в фойе у фонтана, — Гренс указал пальцем в сторону того самого фойе, — Биорг уже в ярости метал икру. Орал, что мы сами во всем виноваты, что стены контейнера пересекать нельзя — это для человеческих организмов верная гибель и что ты по собственной дурацкой инициативе отправился на тот свет, только не мог понять, каким образом тебе это удалось. Но, поверь, он тебя об этом еще не раз спросит. А мне за то, что я притащил тебя и попустительствовал твоим глупым экспериментам, придется весь контрактный срок пребывать в гостинице и никаких телефонных звонков, никаких писем, чтобы по штемпелю на конверте ни один из моих бестолковых приятелей не вычислил, где я. И, знаешь, все это выглядело так убедительно и правдоподобно. Даже контейнер они объяснили, как бактериальный карантин — в архив, дескать, допускаются лишь совершенно стерильные существа, — Гренс от души расхохотался, вспоминая, как ему здесь по десять раз в день меняли халат и перчатки, пока он не научился обманывать архивный тест-пропускник, — перед работой — душ, после работы — душ. Я думал с меня слезет кожа. Попробуй хоть одну молекулу притащить с собой из гостиницы! Я уже раньше сообразил, что работать придется с архивом какой-то инопланетной миссии, посетившей Землю миллионы лет назад. Черт меня возьми, почему я сразу не догадался, что речь идет не о Земле? Ведь все, абсолютно все подталкивало меня к этому! — Гренс тяжело вздохнул, будто его запоздавшее прозрение способно было что-либо изменить.

— Это все?

— Что касается тебя? Мы больше не виделись. Когда вскрылись махинации Биорга, он признался, что ты выпал из контейнера на одной из остановок и, судя по всему, принял свою долгую мучительную смерть. Когда они спохватились — спасать тебя было поздно. Это так?

— Чистая правда.

— Он сказал, что контейнер был снабжен оболочкой секретной самозащиты. Все, что каким-то образом выпадает из него, должно самоуничтожаться. У человека это начинается с разрушения памяти, мозга, нервной системы и заканчивается разложением тканей. Весь процесс занимает около часа. Если б ты выбрался на корабле — они попытались бы спасти тебя, но на перевалочном пункте у тебя шансов не было.

— Неужели я похож на говорящую галлюцинацию? Они недооценивали моих шансов.

— О, Феликс! Твоя галлюцинация уже не раз посещала меня. Ты был моим самым тяжким грехом. Ты даже не можешь себе представить, как я счастлив, увидеть тебя.

— Ты уверен, что это все?

Гренс непонимающе поглядел на своего гостя.

— С момента старта с Земли у меня отсутствует гораздо больший отрезок памяти…

— Но, Феликс, оболочка контейнера…

— Я знаю про эти оболочки не меньше тебя. Разрушение памяти идет в сторону прошлого, без разбора. Я не помню, где я напился в тот день, я и предыдущих дней не помню — это неважно. До того момента, как я выбрался на перевалочном пункте, прошло около месяца полета.

— Неужели ты мне не доверяешь? — обиделся Гренс.

— Андрей, я только хочу выяснить…

— Подожди. Какой месяц? Там никакого месяца быть не может. Это абсурд! Кто тебе это определил? По какому ритму? Клянусь, я больше ничего о тебе не знаю.

Гренс подскочил к своим черновикам, сваленным на пол и стал что-то черкать на них жирным карандашом.

— Сколько времени, ты сказал? Месяц? — Он погрузился в расчеты и очень скоро предъявил Матлину свой чертеж, на котором был изображен странный треугольник, разбитый на внутренние сектора, которые были аккуратно спроецированы на одну из граней неровными отрезками. — Эх ты, милый мой технарь. Куда у тебя девался фактор скорости, хотя бы по формуле Энштейна? Ты даже представить себе не можешь расстояние отсюда до Земли…

— Это я-то не могу себе представить?

— Вот он, твой месяц, — Гренс указал пальцем на один из спроецированных отрезков, — ты болтался в космосе не более трех суток.

Матлин разложил перед собой чертеж и попытался воспроизвести формулу Эйнштейна, припоминая, какой разлет в пространстве могли иметь Акрус и Галактика два года назад — все приблизительно! В этом ареале, — ворчал он про себя, — ничто не может быть точным, даже расстояние от точки А до точки Б на листе бумаги.

— Не трудись, — остановил его Гренс, — формула Эйнштейна не универсальна, это мне точно известно. Здесь «девятеричная доминанта». Так называемая «формула девятки»: грубо, но просто. Это касается и сжатия времени. Я в этих тонкостях физики ничего не понимаю — здесь же все просто. Вот смотри, — Гренс склонился над чертежом и стал водить пальцем по треугольникам, объясняя, откуда что взялось. Похожую науку моделирования в геометрических фигурах Матлин где-то когда-то уже проходил. Он даже вспомнил, что существуют «геометрии» зон с иными числовыми доминантами, где расчет времени моделируется с квадрата, пятигранника и т. д. Но никакой практической пользы эта наука ему не давала. «Я кретин, — подумал он про себя, — по этим доминантам можно было самому еще в ЦИФе вычислить координаты Галактики, и не приблизительно! Ведь Ксар мне называл точный отрезок отсутствия памяти, до сотых долей секунды. Если б я догадался вернуться в технопарк и переговорить с Серым… Если б я догадался вычислить эти три дня…»

— Я крайне бестолково представляю себе эту систему, — признался Гренс, — но древние акрусианские астрономы успешно ее использовали. И это еще не все. Самое интересное, что искривление времени в последствие выпрямляется. Этого не знал даже сам Эйнштейн. — Гренс перешел на шепот, будто Эйнштейн подслушивал его за дверью, — поэтому я вместо подписанного контракта могу застрять здесь на гораздо больший срок.

— Можешь не объяснять. Кое-чему я здесь все-таки научился.

— Тогда, может быть, именно ты поможешь мне разобраться кое в чем остальном? Должны же мы хоть что-нибудь иметь с наших неприятностей. Или ты вольный человек и сможешь в любой момент сам вернуться обратно?

— А разве я не нашел тебя сам?

— Тогда тем более я должен знать все, что знаешь ты.

— Полагаешь, между нами, инопланетянами, секретов быть не должно?

Гренс схватил его за обе руки и задрожал от волнения.

— Если у тебя есть «секреты», открой мне их. Поверь, мне есть, чем тебе отплатить…

Глава 8

Вечером следующего дня Матлин, оставив полусонного Гренса, выбрался в фойе и связался с болфом узнать, кто «дома».

— Как, Феликс Матлин, вы все еще живы? — услышал он приветствие Суфа на страшно ломаном русском.

— Даже не надейся! Лучше запомни место и прими меня на борт.

Матлин ступил на корабль тотчас, но Суфа разыскал с трудом на одной из дальних внешних отсеков. Вежливые навигаторы предпочитали отстегивать эти оболочки в ближайших технопарках, чтоб не казаться чересчур громоздким. Не то, чтоб это имело какой-либо физический смысл…Такой порядок сохранился с далеких времен, как жест вежливости пришельцев: отстегнул грузовые отсеки и порядок, каждому аборигену должно быть ясно: никаких грабительских намерений экспедиция не имеет. Очевидно, на Суфа подобные жесты не распространялись, а в его грабительских намерениях мог сомневаться только самый наивный абориген. Матлин застал Суфа как раз за сопровождением транспортера. Метровый зеркальный шар медленно плыл впереди него и о содержимом этого шара оставалось только догадываться: вероятнее всего оно было мягким и пушистым. Шар перед погрузкой в люк плотно утрамбовался в кубик вполне компактных размеров и ввалился в ячейку консервационной камеры.

— Ну, как? — обратился Суф к Матлину, не поворачивая головы. — Твой приятель в порядке?

— Только не делай вид, что ты не вел запись.

— Я вел запись, ты знал это, и все равно говорил по-русски. В результате я ничего не понял: везем мы его обратно или нет?

— Подождем. Ему надо прийти в себя.

— Этот хмырь, — пожаловался Суф на Али, — обосновался в фактуре. Чувствует себя как на курорте: волочится за женщинами. Мало того, что он неприлично себя ведет, он еще и меня провоцирует…

— Он собирается выводить корабль из Акруса?

— Спроси сам. Мне он надоел: «не фаза», «не фаза», «надо денек-другой подождать». Этот денек-другой может тянуться бесконечно. Встретит какую-нибудь очередную рыжую особь — тут же у него «не фаза»…

— Хорошо, — с облегчением вздохнул Матлин, — это можно понять. С его нынешним темпераментом без женщины долго не протянешь. Завтра же я займусь его моральным обликом. Завтра я ему устрою «фазу». Завтра все станет ясно.

Но ни завтра, ни послезавтра, ни через два дня ничего ясно не стало. Лоин Гренс, запершись в своих покоях, не принимал ни посетителей, ни сообщений. Терпение Матлина лопнуло, когда вдоволь нагулявшийся Али категорически заявил: либо стартуем завтра, либо придется здесь проторчать еще с полгода, либо катитесь вы все к черту… Через пару минут они втроем стояли в фойе у фонтана. Их неосторожное появление вызвало шок у хромого полотера и он, бросив свой полотерный агрегат, быстро поковылял прочь.

Матлин поднялся в коридор и осторожно постучал в почтовый ящик Гренса. Ответа не последовало.

— Андрюха, открой!

За дверью по-прежнему было тихо.

— Долго ты намерен соблюдать этикет? — вмешался Али. — Эта дверь вскрывается проще сигаретной пачки.

Но Матлин выставил его в фойе, велел не путаться под ногами и опять принялся барабанить в дверь. Во всем гостиничном коридоре было подозрительно тихо. Никто из соседей даже не попытался поинтересоваться шумными визитерами. Хотя по всем правилам их давно бы полагалось выдворить прочь.

— Андрей! Открой попрощаться! У меня нет времени ждать.

После этой фразы внутри комнаты что-то зашевелилось, и осторожные шаги направились к дверям.

— Что значит попрощаться, Феликс? Ты меня покидаешь? Так скоро?

— Сколько мне еще стоять за дверью? Имей совесть!

В проеме двери показалась физиономия Гренса с опухшими от бессонницы глазами.

— Лучше сразу отруби мне голову. Я никуда тебя не отпущу!

— Не смеши, — Матлин с силой толкнул дверь, и она распахнулась вместе с Гренсом, прилипшим к ней с другой стороны. Вид у него был впечатляющий: растрепанные волосы, мятая пижама; постель выглядела так, будто на ней неделю занимались любовью, ни разу не поправив простынь, а вокруг живописным хороводом располагались объедки, немытая посуда вперемешку с книгами и черновиками.

Гренс зажег свечу и обошел вокруг Матлина, разглядывая его снизу доверху.

— Ух, ты! Вот это шмотка! Вот это да… Это и есть навигаторский прикид, о котором ты говорил?

— Обычная полетная защита.

Дрожащая рука Гренса потянулась к поясной панели, спрятанной под черной плазматической оболочкой, но Матлин увернулся.

— Никогда не трогай руками существо в такой форме, особенно за манжеты. Никогда, понял!

— Обалдеть! — удивился Гренс. — От кого же эта защита? Уж, не от меня ли?

— Я так и не понял, ты собираешься возвращаться домой?

— Феликс, ты мне должен пообещать одну вещь… Ты не мог бы мне оставить на память свой костюмчик?

— Это индивидуальная штука, она включается в нервную систему и, без меня, работать не будет.

— Может быть, можно сделать и для меня такую защиту?

— На что тебе? — Матлин начал выходить из себя. — Под диваном прятаться достаточно пижамы!

— Ты должен пообещать мне, что напишешь мемуары обо всем, что с тобой произошло, и пришлешь их мне так скоро, как только сможешь. Начни сегодня же. Костюмчик можешь не описывать, я его сфотографирую.

— Не старайся. На снимке ничего не останется.

— Ты не понял, Феликс, я никуда не еду…

Феликс это понял уже давно, но до сих пор не придумал ничего умнее, чем просто промолчать, — спорить с Гренсом было бесполезно. Гренс всегда был прав. Даже в тех редких случаях, когда ошибался — исключения лишь подтверждали правило. А правило таково: рыба ищет, где глубже; человек — где лучше, а Гренс ищет себе проблемы.

— Сядь, выслушай и не перебивай, — он собрался было толкнуть Матлина в кресло, но вовремя отдернул руку, — я никуда не еду. Это бессмысленно, во-первых; во-вторых, меня никто не отпустит; в-третьих, это невозможно.

— Что ты мелешь! Может, думаешь, что я тебе визу оформлять буду? Через две минуты мы на корабле, через два часа — за пограничной сферой.

— Нет! Нет! Нет! Дело совсем не в этом. Я вернусь. Это раньше я думал, что на Земле мне делать нечего, теперь я отлично понимаю, что это глупость. Я обязательно вернусь, только не сейчас. Осталось два года работы, и я свободен…

— Я не смогу за тобой вернуться через два года. Или теперь или никогда!

— Нет, Феликс! Ты не бросишь меня. Я же тебя знаю. Пообещай, что вернешься через два года, иначе… Иначе я не знаю, зачем мне жить!

— Спроси у Биорга.

Они выдержали сердитую паузу, даже разошлись по разным углам гостиной. Но когда вновь встретились у оставленной на столе свечи, ярость Гренса уже переросла в очередную депрессию, граничащую с состоянием истерики.

— Ты знаешь, что меня в тебе всегда поражало, Феликс? Твоя пуленепробиваемая душа. Похоже, ты напялил на нее особую защиту. Или она у тебя от рождения? Ведь ты ничего обо мне не знаешь и самое противное, что не хочешь знать. Ты не хочешь понять: то, ради чего я здесь остаюсь, для нас с тобой стоит миллион поездок туда и обратно, если не больше…

— Это связано с твоей работой, чертов архивариус?

— Ты не представляешь, что это за работа. Потому что дальше лучей на манжете твои мозги не работают.

— И что это за работа?

— Двадцать миллионов лет назад. Здесь, — Гренс указал пальцем вверх, — на этой самой планете; на этом самом месте и даже там, где ты сейчас стоишь, существовала цивилизации, которая до точнейших деталей повторяет историю цивилизации Земли.

— Ну и…

— Сейчас я занимаюсь этапом позднего средневековья: до сих пор совпадает все… Промежутки между войнами, формы государства, политика, даже личностные прототипы — разница лишь в названиях. Будто у них и у нас заложена одна и та же историческая программа. Даже методы инквизиции — один к одному, не говоря уже о религиозных канонах… Нынешняя цивилизация возникла гораздо позже и развивалась иначе. От тех, первых, остался только биотип.

— И после этого ты хочешь сказать, что ничего не слышал о бонтуанцах?

— Погоди. Я действительно не знаю ни бонтуанцев, ни посредников. Может, здесь это называется иначе, надо смотреть по существу. Пока речь не об этом. Цивилизация, которой занимаюсь я, была уничтожена в один день… под корень, под ноль, до единого существа и долгое время о ней не было известно ничего, пока не стали находить архивы, сохранившиеся в подземных тайниках. Только через два года, возможно, я смогу понять, что произошло. А сейчас каждый день здесь для меня дополнительный год существования там… Я не знаю, когда это случилось с ними, и не тороплюсь. Те, кто имел дело с архивом до меня, предполагают самоубийство цивилизации, но они не могут объяснить многих нюансов — это можем только мы, только благодаря тому, что мы похожи. Ты представляешь себе, что это значит? Через два года я буду знать все, и мы не должны терять связи, — очень маловероятно, что они вернут меня на Землю. Мне не на кого рассчитывать, кроме тебя.

Матлин по сюжету развития мысли и по своему внутренне намеченному плану через все «за» и «против» предполагал рассказать Гренсу о том, что такое ежегодное турне по зоне Акруса. О том, что оно в принципе исключено, и подкрепить этот довод описанием астрофизических процессов зоны. Но вместо этого лишь глубоко вздохнул и кивнул головой.

— Постараюсь. Но ты уж, пожалуйста, постарайся закончить дела к этому сроку.

— Да, и мемуары, Феликс, обязательно мемуары.

— Я постараюсь… Лоин Гренс. Где ты подцепил себе такое дурацкое имя?

— Это не имя, — Гренс слегка покраснел, — псевдоним. К нему уже привыкли. И потом, это все же лучше, чем было: Короед — что за короед? Зачем он ест эту кору? Я всегда мечтал иметь непонятную фамилию и, слава Богу, моей настоящей здесь никто не знает. Впрочем, если ты меня, конечно, не заложил.

— Господи, какая тебе разница?

— Останься еще на денек. Я объясню, какая…

— Нет, пора! Времени не осталось. Накинь свой халат, я хочу кое с кем тебя познакомить.

— Как можно, в халате!

— Можно, если быстро. Очень, очень быстро.

Гренс все-таки потратил минут двадцать для наведения марафета, но когда вышел в фойе, Матлин его не узнал. Он выглядел, как на приеме у английской королевы: костюм был безупречен, воротничок накрахмален, даже мешки под глазами заметно подтянулись.

— Позволь, Лоин Гренс, представить тебе: Суф, навигатор, мой учитель и друг.

Гренс учтиво поклонился.

— Очень приятно, господин Суф. Премного о вас наслышан самого лестного.

— С нами здесь еще один… — Матлин замялся, подбирая нужное слово, — …хмырь. Али, подойди, не делай вид, что ты здесь ни при чем.

Али энергично подскочил с дивана.

— Али-Латин, — представил его Матлин, — Али он сам по себе, а кличку Латин ему дал я. Правда, похож на латиноамериканца?

Гренс, сбитый с толку видом Али-Латина, даже обменялся с ним рукопожатием, чего ни в коем случае делать не следовало.

— Али-Латин, можно сказать, тоже в каком-то смысле навигатор. Короче, он любезно согласился помочь нам в этой экспедиции. Кроме того, я ему чертовски обязан очень многим. Трудно даже сказать, до какой степени… — завершив тираду, Матлин вынужден был перевести дух. Слишком неподготовленным он оказался к такой презентации. Не дай бог, Гренсу придет в голову заговорить с Али и не дай бог, Али придет в голову ответить ему по-русски — слишком много вопросов они оставят в наследство и без того раздавленному депрессией архивариусу.

Суф отстегнул от своего манжета панель размером с лезвие бритвы, которая у навигаторов называлась «экстренной, сверхпроходимой связью, не требующей подсоединения к общим сетям» и пихнул Матлина в бок:

— Объясни, как пользоваться…

— Главное не потеряй, — объяснил Матлин, приклеивая панель к запястью Гренса. — Через два дня она войдет под кожу и не будет видна, но это время, пожалуйста, не мойся и не размахивай руками. Она сработает один раз, передаст сообщение на две минуты и исчезнет. Это на самый экстренный случай. Попусту не балуйся.

— Все ясно, — кивнул Гренс, изучая блямбу на руке. — Я замотаю ее бинтом. Главное, вернись. Очень тебя прошу, вернись.

Матлин обнял его на прощание.

— Держись тут. Не раскисай. Мне пора. Увидимся… — и, положив руки на плечи Али и Суфа, повел их из фойе в темную глубину коридора, чтоб не слепить вспышкой воспаленные глаза Гренса, прежде чем покинуть его… кто знает, на сколько. Может, навсегда. Но в памяти Матлина навсегда осталась последняя фраза Гренса, небрежно брошенная ему вслед, которую он ни в коем случае не должен был слышать:

— Как я тебе завидую, Феликс. Как я тебе завидую…

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Посредники

Изучение со стороны любого явления — процесс куда более безопасный, чем погружение в его сердцевину, особенно, когда не уверен, придется ли снова всплыть на поверхность. Трудно сказать, насколько это относится к посредникам, скорее никак, но час погружения настал, спасательные канаты пристегнуты и благополучного всплытия не гарантировано.

Посредники в предыдущих главах уже упоминались в разных контекстах: осведомленные невежды обычно называют их бонтуанской лингвистической школой, работающей на все расовые группы Ареала по всем направлениям коммуникаций. Именно это уникальное свойство, вроде бы, позволяет им всегда быть при деле и считать себя полноценной цивилизацией. Еще более осведомленные невежды утверждают, что это вовсе не бонтуанская школа, более того, посредники не только не имеют никакого отношения к бонтуанцам, а прямо-таки наоборот, являются их антиподом.

Ни в каких архивах и справочниках, доступных невеждам, упоминаний о посредниках найти невозможно. Разве что, очень косвенно. Исключение составляет «бонтуанские хроники» 4-й Книги Искусств. Может создаться впечатление, что посредников, как цивилизации, действительно не существует. Сведения, находящиеся за пределами 4-й Книги, обладают информацией крайне противоречивой. Может, это колония бонтуанских гуминомов, отрезанных от привычной среды обитания. Может, это псевдоцивилизация — мутационное образование в рамках давно сложившейся цивилизации Ареала, которая существует лишь в рамках сиюминутной необходимости. Тот, кто берется действительно анализировать явление, а не рассуждать на заданную тему, рано или поздно замечает, что в цивилизации посредников напрочь отсутствует фактурный этап развития. Самым удобным объяснением этого феномена является один из так называемых «селекционных прорывов», способных выбить цивилизацию из логической колеи и расчленить на несколько направлений. Будем считать, что так оно и есть. На данный момент это наиболее подходящая версия, во всяком случае, самая правдоподобная. Но даже здесь одними «бонтуанскими хрониками» не обойтись.

Упоминания о посредниках в 4-й Книге начинают встречаться лишь после событий «великого Аритаборского раскола». Фактически, раскола единой цивилизации на «бонтуанцев» и «посредников». Тогда же возник термин «бонтуанцы», что в переводе с их древнего языка означает «творящий Естество» (Б-онт-туа). Тогда же возник термин «посредники» — перевод почти буквальный.

Посредники — не родное название цивилизации, а всего лишь обозначение в Ареале второй ветви Аритаборского раскола. Но, если язык Ареала подвергнуть детальному историческому анализу, можно заметить его очевидное сходство с так называемым протоязыком посредников. Те же самые методы адаптации, ассоциативные приемы, не говоря уже о терминологических обозначениях, которые не меняются на протяжении миллиардов лет, чего никак не скажешь о прочих языках. Что касается возникновения термина «Б-онт-туа» после Аритаборского раскола: хроники упоминают о существовании одной из самых мощных этико-философских школ того периода, которая якобы послужила причиной принципиальной неприязни двух непримиримых сторон. Школа называлась буквально «Б-онт-туа» и раскол изначально произошел в среде ее воспитанников, а уж потом принял глобальный характер. Сейчас же, если верить исторической версии Ареала, можно подумать, что две непримиримые цивилизации схлестнулись на почве принципиального взаимонепонимания.

Бонтуанцы неохотно вспоминают этот период, хроники скудны событийными описаниями, зато обильны бранными эпитетами в адрес посредников и всех тех, кто в свое время не понял и недооценил перспектив бонтуанского модерна: «это невежды, самоуверенные, самовлюбленные, жестокие, равнодушные, безжалостные и тому подобное» — полный джентльменский набор.

Посредники же проявили колоссальную выдержку и не оставили в наследство истории хроник с аналогичными эпитетами в адрес бонтуанцев. Но и в долгу не остались. Судя по тем же бонтуанским хроникам, неоднократно ущемлено было не только достоинство последних, но и святая святых, территориальные интересы. Можно сказать, исторические территориальные интересы, а попросту, бонтуанцы получили такой убедительный пинок из Аритабора, что на протяжении многих поколений ни одна бонтуанская особь не смела даже повернуть головы в сторону родной планеты. Кроме этого, посредникам удалось (представить себе не могу, каким образом) похоронить в забвении многотысячелетнюю историю бонтуанского фактурного бытия вместе с своей собственной, если таковая, конечно, имела место. Бонтуанцы же, восприняв это как жест презрения, напротив, вплотную занялись «реставрацией» фактуры и в этом деле немало преуспели. Однажды им удалось воссоздать свою утраченную историю; в другой раз ее удалось существенно дополнить; очередная попытка свела на нет все предыдущие достижения. В конце концов, фактурологические изыскания приняли характер навязчивой идеи, которая затем переросла в традицию самопознания, а традиция в подсознательную необходимость. Фактически это означало, что в какой-то момент дело будет пущено на самотек и в перспективе не исключено появление так называемых дубль-цивилизаций, унаследовавших все характерные свойства своего бонтуанского прототипа. Это стало еще одной причиной появления фактурных изоляторов. В каком-то смысле это шанс для пущенной на самотек фактуры и одновременно условия безопасности Ареала; в другом смысле, это внутренние эксперименты совершенно нормальной, отвечающей за свою деятельность цивилизации, которые не должны интересовать посторонних наблюдателей и утечки информации за пределы своего заповедника не имеют.

Времена принципиальных разногласий посредников и бонтуанцев давно ушли в прошлое и обе стороны стали равно снисходительно относиться друг к другу и к попыткам осведомленных невежд смешать их воедино. Но при этом о бонтуанцах известно многое, — о посредниках, кроме красивых легенд, не известно практически ничего, хотя следы их влияния (включая те же пресловутые методы адаптации языка) то и дело всплывают в Ареале и имеют конкретное авторство.

Глава 9

Все последующие воспоминания Матлина о первом дне, проведенном в Аритаборе, начинались с мертвой оранжевой тишины, которая пропитала собой все вокруг, заткнула уши и закружила голову. Матлин прибыл на место за четверть часа до срока, и все это время искренне сожалел о своей поспешности. Собственно, он ни за что не появился бы здесь по своей воле, но Ксарес настоял: «Если посредники настаивают на твоем появлении в их «осином гнезде» — разговоров быть не может. По крайней мере, ты нужен им и постарайся быть нужным как можно дольше. Ты этого хотел. Ты можешь и ты должен… Учти, второго ЦИФа в твоей жизни не будет».

По полированному покрытию зала, выложенному замысловатой «инкрустацией» из срезов оранжевого минерала, взад-вперед босиком расхаживал длинноволосый субъект в шелковых брюках клеш и с обнаженным торсом. Зал заливал свет от прозрачного купола, над которым в самом зените стояло светило, а из шести углов вверх взмывали узкие башни, вершины которых не были видны из-за высоты и яркого света. До назначенного срока истекали минуты, секунды; воздух наполнялся маревом и низким гулом, над куполом сгущалась мутная пелена, пока эта раскаленная желеобразная масса не содрогнулась от удара башенных голосников. Огненный шар отклонился от своей вертикали, туманное облако поглотило его губительный свет, и купол перестал быть прозрачным, излучая слабое матовое свечение, которое, преломляясь от пола, равномерно пропитало собой все внутреннее пространство.

— Фрей! — услышал Матлин за своей спиной и обернулся. — «Фрей» на древних языках означает «ветер». Твои волосы напомнили мне забытое слово. — Перед ним стояло странное существо, вполне похожее на человека и на поздних акрусиан. Человека с ярко-зелеными и чрезвычайно хитрыми глазами. — Должно быть, в твоей цивилизации принято давать людям имена ветров, морей, гор, цветов… Матлин Феликс, человек с черной звездой за плечами, вот и познакомились, добро пожаловать в Аритабор.

Феликс огляделся по сторонам — вокруг них не было ни души, бой голосников утихал и невероятно поражал его тем, что адский грохот не помешал расслышать каждое сказанное ему слово. Он рискнул подойти поближе к своему собеседнику, но совершенно не нашел ответа на столь привычное человеческому восприятию «добро пожаловать». Разве что банальное «спасибо», но знающие грамотеи ему объяснили: посредникам «спасибо» говорить нельзя никогда, ни за что. Они от этого комплексуют и делаются непредсказуемыми.

— Спасибо за приглашение. Я очень рад, действительно, очень рад…

Хитроглазый улыбнулся.

— Приятно слышать. Мы редко приглашаем учеников. Каждый из них — это особый, исключительный случай.

— Большое спасибо, — после очередного «спасибо» Матлин готов был оторвать себе язык, но его собеседник, похоже, не только не комплексовал, а напротив, стоял и таял от удовольствия. Можно было подумать, что эта цивилизация за миллиарды лет своего существования впервые услышала вежливое слово и теперь наслаждается его благозвучием.

— Здесь меня называют Расс, тебе будет проще произносить «Раис», словом, все, что начинается на «Ра», — в пределах допустимого.

— Рад познакомиться, Раис.

«Нет, он определенно акрусианин, — рассуждал про себя Матлин, — даже если это не так, его человекоподобие подозрительно, более чем подозрительно, что-то здесь не так. Почему мне не пришло в голову поинтересоваться биотипом посредников прежде чем лететь сюда? И все-таки это не человек, возможно, даже не гуманоид, — от этой мысли его передернуло, — чего мне в жизни не хватало, так это второго воплощения Али!»

Раис терпеливо дождался пока внутренний монолог его вновь прибывшего ученика сам собой упрется в надежный тупик и предложил расположиться поудобнее, чтобы продолжить разговор. Матлина будто стукнуло кирпичом по голове: телепат! Понимал ли Раис его внутренний диалог, сопереживал ли или вежливо дожидался его конца? А вдруг посредникам не позволяет воспитание перебивать мысли думающего человека, — но с этого момента Матлин раз и навсегда запретил себе в присутствии Раиса думать на посторонние темы. С тех пор, как ему удалось добиться над собой полного контроля, эта привычка автоматически распространилась на каждое встреченное им существо, не успевшее внушить ему абсолютного доверия, включая землян. Спустя много лет, он понял, что эта привычка стала его первой привычкой Ареала, первым толчком к пониманию сути его нынешней среды обитания, первым ангелом- хранителем от детских неожиданностей его фактурного менталитета. И сейчас, вместо того чтобы гасить в себе всплески противоречивых эмоций, ему следовало очередной раз отвесить Раису «большое спасибо» и низко поклониться за первый урок, на который никогда бы не расщедрился ни один ЦИФ.

Они уселись на пол, напротив друг друга. Кажется, это тоже входило в посреднический этикет, в котором Матлин уже изрядно запутался.

— Я почти ничего не знаю о посредниках и не представляю себе, чем я мог заинтересовать вас… — начал он.

Раис перестал улыбаться и «завис» взглядом на мертвой точке, находящейся чуть выше матлиновой головы.

— Что значит «почти»?

— Почти ничего. Только то, что вы лингвисты и, если я правильно понял, бонтуанская школа. Впрочем, о бонтуанцах я тоже почти ничего не знаю.

— Действительно так. Вернее, совсем не так. Но в данный момент это не имеет значения. Достаточно того, что я имею представление о фактуре Земли и о том, что такое человек, застрявший между фактурой и Ареалом. Из этого нелепого состояния есть два выхода: один долгий и рискованный, другой простой и надежный. Ты выбрал первый, поэтому сейчас я нужен тебе больше, чем ты кому-либо в этом странном мире. Все мое удовольствие — лишь наблюдать процесс твоей адаптации и то, к чему она тебя приведет.

— К чему она может привести?

— Это будет зависеть от твоих планов на ближайшую жизнь. Чему я должен тебя научить — известно только тебе. Каждый день тебя будут посещать новые идеи и ни один учитель не скажет тебе лишнего слова. На многие вопросы ты ответишь сам или не ответишь вообще. Ты узнаешь лишь то, за что готов будешь расплатиться своими иллюзиями, надеждами, душевным покоем. Поверь, это не маленькая цена, но она стоит того.

— Мне известно, что обучать фактуриалов — большой риск…

— И мне это известно больше, чем кому бы то ни было, — улыбнулся Раис, — но будь у меня сомнение — тебя бы не было в Аритаборе. Здесь дело не в риске, не в тебе и тем более не в посредниках… Кажется, у вас это называется «судьба». Много раз ее можно ломать, избегать, игнорировать, при этом она все равно останется «судьбой», одной-единственной, неповторимой, которую никому не дано узнать раньше срока.

В какой-то момент Матлин снова физически ощутил давление оранжевого света. Будто невидимая тяжесть со всех сторон пыталась сжать его в одну точку. Такие вещи часто случались на «ухоженных» планетах от магнитных завихрений, мало понятных землянину. От землянина требовалось всего лишь перейти на другое место. Или это воображение, не в меру разыгравшееся от оранжевых тонов? Кажется, оранжевое имеет свойство возбуждать фантазии. Матлин еще раз огляделся, пытаясь найти источник света. Но свет растворялся, как краска в воде, под закрытым туманом куполом зала и не давал ни единого намека на тень. «Я ожидал увидеть древнюю планету, — думал он про себя, — не тронутую цивилизацией Ареала, а здесь все оборудовано не хуже, чем навигаторский отсек».

— Но почему я? — настаивал Матлин. Раис словно очнулся от забытья, будто его неожиданно оторвали от сокровенных мыслей собеседника.

— Хотя бы потому, что ты выжил, — он сцепил пальцы у подбородка, будто в его ладонях неожиданно появился круглый предмет, — выжил, практически не имея на то основания. Ты наш человек.

— Мне повезло.

— Везение — хороший шанс, чтобы жить дальше.

— Вам, должно быть, известно о моих отношениях с мадистой?

— Я ни в коем случае не стану советовать их прекратить. С мадистой у нас нейтралитет. Сам термин «мадиста» происходит из нашего древнего языка. Буквально «Ман-дис-танс» — «существующий вопреки здравому смыслу». Ближе к твоему языку я перевел бы это как «волшебство».

— Я слышал другой перевод: «ведущий за собой смерть».

— Надо думать, у отшельников Кальты свои взгляды на волшебство. Не многие из них остались в живых, и они имеют право интерпретировать классическую терминологию таким образом. С нами же мадиста предпочитает дел не иметь.

— Чем это объясняется?

— Хотя бы тем, что посредники имеют шанс быть неплохими мадистологами…

Матлин не сдержался от взрыва восторга.

— Ну да?! Не может быть! Ведь это именно то, что нужно!

Раис не разделил его чувств, повел себя так, будто другой реакции и не предполагалось. Но вежливо дождался, пока его подопечный самостоятельно справится со своим эмоциональным припадком.

— … но никогда мадистологами не становятся, — продолжил он, а восторженный фонтан Матлина так и застыл ледяным изваянием в оранжевом мареве зала. — В твоем распоряжении начальная школа, которую можно пройти от полного хаоса сознания до вектора науки; либо наоборот… Смотря к чему у тебя способности.

— Я законченный технарь.

— Если делить человеческие способности по принципу таких полюсов, надо иметь в виду, что полюса охотно меняются местами. Ничто долго не держится на одном месте. Все меняется на разных уровнях сложности, и если на Земле ты действительно технарь — здесь тебе потребуется чистейший гуманитарный склад ума, чтобы освоить элементарные технические основы.

— Можно попробовать начать с философии?

— Можно, если я пойму, что именно ты называешь философией?

— Дословно это переводится как «любовь к…»

— …мудрости? — продолжил Раис. — К чьей мудрости? К своей? К моей? К чьей-то еще? К какой именно мудрости тебя больше тянет?

— Этого в двух словах не объяснишь, — Матлин развел руками, понимая, что заехал слегка не туда, но отступать было некуда, — я когда-то с удовольствием читал Вольтера… Ницше, античных…

В физиономии Раиса ничто не изменилось. Все шло так, будто было спланировано еще сто лет тому назад, и Матлин не был уверен, имеет ли смысл оглашать список прочитанных им античных авторов.

— Интересный набор! — Раис кивнул, будто рядом с ними находился кто-то третий, невидимый переводчик, который нашептывал ему на ухо: «А ты спроси, спроси его… чего он там вычитал для своего удовольствия?» — Действительно интересный набор. И я с удовольствием читал Вольтера и Ницше. Будь я человеком, мое удовольствие непременно бы увеличилось во много раз. Даже от младенческого мировоззрения античных… Но это уже история философии: если начинать заново изобретать колесо и проверять, как мокрое горит, а квадратное катится — считай, что труды античных пропали даром. Они дали тебе фору, так почему бы, ею не воспользоваться? Ведь ты уже перестал удивляться тому, что существуют науки пространства-времени, идентифологии, — тебе не приходит в голову спрашивать, чем эти науки оправданы?

— Возможно, но форы перед Кантом у меня нет, и никогда не будет.

— Ты пользуешься языком Ареала. Его построение для тебя — это чистейший Кант. Просто раньше, читая «теорию познания» и таблицу категорий, ты не понимал, о чем идет речь.

«Приехали, — решил Матлин, — теперь главное — не казаться умней, чем я есть на самом деле. Говорят, посредники не переносят подобных разочарований. Тем более, что этот хитрый лис недурно начитался, прежде чем пригласить меня сюда. А может, он завзятый землевед, землеолог, землемер… и я ему прихожусь, в лучшем случае, испытательным полигоном?»

Некоторое время они внимательно глядели друг другу в глаза. То, о чем размышлял каждый из них, представляло собой две большие, плотно закупоренные «вещи-в-себе», которые скорее взорвутся, чем откупорятся добровольно.

— Что же будем делать, Раис?

— Читай Канта заново. Читай, пока не увидишь грань, отделяющую смысл его логики от смысла его заблуждений. Это и будет твоей форой.

— А если не увижу? Кто я по сравнению со всеми вами? Разве я могу заниматься теми же науками? Разве есть смысл выбирать специализацию, если заранее ясно, что я не смогу освоить ее здесь так, как смог бы на Земле.

— И на Земле и здесь… — спокойно ответил Раис, — чемпиона выбирают из тех, кто бежит, а не из тех, у кого длинные ноги.

— Даже если мне всю жизнь быть замыкающим… и смешить вас своими наивными вопросами?

— Мы же договорились, на большинство своих вопросов ты ответишь сам. Это не образование, Фрей. Это не овладение ремеслом или наукой, это даже не ломка мировоззрения. Если ты хотел «увидеть как можно больше», прежде всего, научись видеть. А к чему это умение тебя приведет?..

— Судьба?

— Судьба, — согласился Раис и поднялся с каменного пола, — пойдем, я должен тебе кое-что показать.

Глава 10

По возвращению в ЦИФ, настроение Матлина можно было охарактеризовать, как «вещь-слегка-не-в-себе». Во-первых, у него шумело в голове от не совсем удачного КМ-транзита из Аритабора; во-вторых, как и предполагалось, исчез Суф. Всевозможные поиски привели Матлина в полное отчаяние. Именно теперь, когда он нужен позарез, его координаты не мог вычислить даже «навигатор». Во всем ареале знать о его местонахождении мог только Али и то только потому, что мадиста должна знать все, если б не одна маленькая неувязка — местонахождение Али Матлину также не было известно. После выхода из зоны Акруса они избавились от Матлина так скоро, как только смогли, отправив его самоходом в ЦИФ на попечение Ксареса, и с тех пор оба словно провалились. Их неожиданное сотрудничество вызывало у Матлина особенное беспокойство за Суфа.

Третьей причиной эмоциональной неуравновешенности Матлина явились аритаборские потрясения и посредники как таковые. Даже не то, чтоб сами посредники, а скорее непоколебимая уверенность Раиса в том, что «лягушонку» Фрею без его помощи в этой жизни никак не обойтись. С тех пор, как Матлин и Али обменялись этими безобразными прозвищами, «лягушонок» так и волочился за его именем всюду. Оставалось лишь предполагать, по какому каналу в Ареале передаются сплетни. Сам же Раис представлялся ему мастером интеллектуального айкидо высочайшего класса — он понятия не имел, что значит дать сдачи, зато любая «оплеуха» рисковала увязнуть по самую ключицу в его противоречивых домыслах, а его посредническая миссия заключалась лишь в том, чтобы помочь оппоненту набить себе шишку побольше об свое же собственное невежество.

Еще одной причиной состояния «вещи-не-в-себе» было навязчивое желание добраться до Кальты. Но идти туда без Суфа он не мог. Если даже по накатанной Аритаборской «колее» его раз семь сбивало с транзита, — в зону Кальты он рисковал не вписаться вообще. И, наконец, обязательства перед Али начинали давить на совесть. Даже если Ксар уверял его, что перед мадистой не только не должно, но и не может быть никаких обязательств, что все это нужно забыть как бред… У Матлина на этот счет имелось свое особое мнение, не говоря уже об уважительной причине лишний раз прогуляться на Землю.

Эта вселенская неразбериха заставила Матлина изрядно потрепать себе нервы, прежде чем приступить к чтению «бонтуанских текстов», привезенных из Аритабора, в которых содержалась интерпретация фактурных философий (в том числе земных), и с которых Ксар уже успел снять копии для ЦИФовской информатеки.

Тексты, которые Матлин взял у Раиса, оказались адаптированными на язык, близкий к латыни, с параллельным переводом на ЯА, но без малейшей ссылки на авторство, которое, вероятно, для составителя текстов значения не имело. Но ни авторство, ни сами тексты, ни глубокомысленные умозаключения, содержащиеся в них, не имели ни малейшего шанса заполучить внимание Матлина. Все, что он прочитывал, тут же выпадало из головы, и на освободившееся место нагружались новые идеи поиска Суфа.

— Кто такие посредники? — спрашивал Матлин Ксара.

— Тебе виднее, — отвечал тот.

— Ты читал Канта?

— Нет.

— И после этого ты смеешь называть себя разумным гуманоидом?

Ксарес оторвался от своих занятий и рассеянно поглядел на приставучего фактуриала. Только тогда Матлин обратил внимание на жирную гусеницу, висящую в накачанной газом камере. Гусеница была размером с дирижабль, но Матлин безошибочно признал в ней родственницу по планете. Он так удивился, что на момент забыл обо всем. «Так и я скоро буду, — подумал он, — раскачиваться под потолком, размером с футбольное поле».

— Знаешь что… привези-ка мне в следующий раз с Земли парочку свежих покойников, лучше мужчину и женщину в возрасте от тридцати до пятидесяти.

— И что?.. Зачем? Где я их возьму? Или прикажешь ограбить морг? Чем тебя не устраивают живые люди?

— Ты стал задавать слишком много вопросов.

— Ты меня провоцируешь. Я же твой ученик и имею право знать, во имя чего я должен разорять свежие могилы?

— Надеюсь, посредники правильно объяснили тебе смысл слова «ученик»?

— Тот, кто ленится думать и задает вопросы. О! Для них это унизительное состояние.

— Нет. «Имеющий право задавать вопросы». Учти, я такого права тебе не давал.

— Но почему ты не хочешь живых?

Ксар отвернулся от исследования земной фауны, и взглянул на Матлина так сердито, как только смог.

— Послушай, Феликс, если ты всерьез пристрастился к фактурологии, сходи лучше накорми сородичей. Корм на транспортерах в верхнем ярусе главной лаборатории. Что кому и сколько — я все по-русски написал. Там, где написано не по-русски, — руками ничего не трогай. Только не вздумай птичьи яйца таскать на смотровые столы: нет среди них крокодильих, сколько раз говорил, нет! Ступай же…

Возражать было бессмысленно. Гораздо проще, ударно отработав на раздаче кормов, больше Ксаресу на глаза не попадаться. Тем более что у Матлина начинало появляться смутное подозрение, что на его попечение будет выдан целый зоопарк под закрытым небом, без клеток и вольеров. По логике Ксареса, посредники должны были замучить до смерти его подопечного в первый же день. Но коль скоро этого не произошло, более того, подопечный вернулся назад живым и невредимым — последующие визиты в Аритабор не послужат помехой его фактурологической деятельности по высаживанию кустарника, высиживанию диких перепелов и замерам длины хвоста у всякой пробегающей мимо дичи. Все вверенное ему чудо-лесничество размещалось вплотную к павильону на территории не более пятидесяти гектаров. Больше Ксарес не отжалел бы ни за что, ни на одно разумное, даже очень разумное существо. Территория ЦИФа у него дозировалась по сантиметру, каждый из которых должен был соответствовать его научным необходимости.

Территория земного зоопарка состояла в основном из лесов, гор, нескольких водоемов и степей. Вся растительность была выращена из семян и саженцев и представляла собой чуть ли не все материки Земли. Каждая животная особь находилась в своей среде совершенно изолированно, вернее, не существовала для посторонних, если не входила в пищевую цепь какого-нибудь особенно ценного экземпляра, и с природой чужого климатического пояса никак не соприкасалась. Сколько этажей было в этом мультипространственном мире — сосчитать никому не удалось. Их количество варьировалось само собой, дублировалось по несколько раз в день. Один и тот же посаженный куст можно было встретить на десяти «этажах» подряд, при этом каждый «этаж» занимал собой пространство не менее положенных ему пятидесяти гектаров. Матлин уже много что знал о пространственных наложениях, а также улавливателях микровибрационных частот, индивидуальных не только для каждого зрячего индивида, но и для каждого отдельного глаза. По наивности Матлин полагал, что именно эта природная асимметрия, характерная для земных биотипов, дает возможность менять пейзажи одного и того же места, словно картинки панорамы. Он только не понимал одного, как животные натуралы сумели вжиться в этот эфемерный иллюзион, и не является ли он сам таким же наивным животным среди сплошного обмана. Как земные растения сумели адаптироваться к планете ЦИФа, сплошь закупоренной слоями защитных оболочек, между которыми имитируются процессы световращения и осадков с сомнительным молекулярным составом, не говоря уже о грунте, похожем скорее на витаминизированную глину. В конце концов, планета ЦИФа вовсе планетой не являлась. Как выяснило, три из восемнадцати планет системы оказались заурядными «пломбами», битком набитыми лабораторным хламом. Внутри их полостей творились настоящие чудеса. Однажды, в цилиндрической камере высотой в полтора километра, Ксар на глазах у Матлина, за считанные часы из семечка шишки вырастил сосну. В инкубаторе сосна выглядела как мелкое баловство, карликовая особь, но после высадки в павильон Матлин едва разглядел ее крону — таких высоких деревьев в естественной природе Земли он не встречал.

«Разумеется, — думал он про себя, — я отличил бы этот лес от натурального, но кто знает, на что он станет похож лет через двести? И все это время мне предстоит блуждать здесь с охапками прикормок. И все из-за некомпетентности Суфа в области фактурного биобаланса. Определенно, в подобных экспедициях я не буду лишним членом экипажа».

Однако, несмотря на все условности, зоопарк оказался, пожалуй, единственным местом в ареале, где Матлину понравилось сразу, с первого взгляда. Там он почувствовал себя если не хозяином, то уж, по крайней мере, в своей тарелке. Даже особняк павильона, построенный по собственному проекту, требовал от него больше времени привыкания. Особенно теперь, когда в нем давно уже следовало побелить стены, но руки до побелки не доходили. А пока руки не доходили до побелки, творческое воображение рисовало на черных полях интерьер совершенно особенный, к которому, как ко всему особенному, тоже следовало привыкать.

С этим интерьером познакомил его Раис. Именно это знакомство окончательно расшатало его и без того покачнувшееся от впечатлений мировосприятие прежде, чем он отправился из Аритабора, то и дело, сваливаясь с КМ-транзита. Этот дизайн, созданный инструментами, вполне доступными его расе, оказался именно тем, чего Матлину не хватало для полного эстетического комфорта. При том, что его представления о комфорте, как выяснилось, тоже застряли где-то между фактурой и Ареалом. Но достижение подобного дизайн-эффекта и тогда, и теперь представлялось ему задачей невыполнимой.

Традиции аритаборского гостеприимства не требовали от посетителей обязательных экскурсий по нижнему городу. Но Матлин на эту авантюру согласился сразу, ни в коей мере не представляя, о каком в действительности «нижнем городе» идет речь. С древних языков слово «Аритабор» так и переводилось: «город, погребенный в песках». Это же название впоследствии получила планета, система и общая координата в навигации Ареала. Планета представляла собой выжженную пустыню песчаных бурь, где одна буря сменяла другую с размеренным интервалом, как восход и заход солнца. На поверхность ее выходило шесть площадей — две на полюсах и четыре равномерно по экватору. Эти площади, в несколько квадратных километров, герметично закрытые прозрачными куполами, были снабжены всеми коммуникациями Ареала, имели форму шестигранника, из каждого угла которого поднимались башни, похожие на минареты. На их вершинах располагались голосники. Башни были так высоки, что при малейшем песчаном помутнении воздуха вершины исчезали из вида. А система голосников, состоящая из нескольких каскадов разносортных мембран, начинала издавать звуки различной высоты и тональности, реагируя на любые изменения в атмосфере. По силе звука и некоторым другим его характеристикам древние жители Аритабора узнавали, что за буря на них надвигается, откуда она и надолго ли…

Платформы были созданы еще древними «фактуриалами», когда пески только начинали заявлять о себе, а города находились на поверхности грунта. Более того, платформы проектировались таким образом, чтоб при любом песчаном заносе держаться на плаву. История Аритабора знала случаи, когда песок поднимал платформу на высоту полутора километров. Города уходили в пески и их уцелевшие жители многие месяцы проводили под стеклянным куполом. Низ платформы имел конструкцию песчаного поплавка из чистого стекла, содержащего в себе системы жизнеобеспечения, которые давно перестали быть актуальными и сменились обычными приемниками, КМ-транзитными узлами. В своем историческом виде они могли служить разве что гостиницей для туристов, которым то и дело хочется поесть, поспать, переварить впечатления, и которые от хронического безделья не способны найти себе более достойного применения.

Когда Матлин узнал о свойстве песчаной непотопляемости платформ, он немало удивился. Когда он узнал, что это работа древних мастеров, примерно второй ступени (по Дуйлю), он не поверил: идеально ровный стеклянный купол двухметровой толщины герметично закрывал несколько километров пространства площади. Подобной технологии он не видел даже в ЦИФе, где давно освоены все виды наземных построек.

Раис утверждал, что все это намного проще, чем может показаться на первый взгляд: купол образуется чуть ли не сам по себе в результате наметания песка на силовое поле. Надо лишь вовремя и правильно задать этому полю форму и температурный режим. От этого заявления Матлин просто лишился дара речи. Но то, что предки Раиса умели творить с песком, ему еще только предстояло увидеть.

— С тех пор, как в Ареале вошло в моду нарушать последовательность движения, ни одному путешественнику не дано понять, насколько тяжела обратная дорога, — говорил Раис, провожая Матлина к лифту в нижний город. — Иди прямо, ничего не бойся, город пуст. Свидетелей твоих впечатлений не будет.

Матлин пошел. Как в бреду, как сквозь внезапное сумасшествие, и с самых первых шагов понял, что его восхищение еще далеко не оценка искусства древних мастеров. Что гора комплиментов, банальных и затасканных, которые он вывалил на Раиса, — вовсе не критерий восторга; что его мокрый розовый противный язык не смел… не достоин был даже касаться этой темы всуе.

Нижний Аритабор был залит дневным солнечным светом, отраженным от внешнего купола, который служил, кроме всего, аккумулятором света и тепла. Освещение тянулось несколько тысяч километров под землей от ближайшей платформы и проникало в город через стенные барельефы, выполненные из разноцветного стекла. Напольные люстры из светопередающих антенн, имеющих форму цветов или их голографических муляжей. Здесь все, каждый предмет, каждая мелочь принимала и отражала свет. Световые коридоры пронизывали все уровни Аритабора, все этажи и пустынные закоулки, будто город находился не под песком, а на залитом солнцем пляже. Ему посчастливилось увидеть то, чего он не смог бы себе представить даже в самых смелых фантазиях — живые цветы, излучающие свет, как задницы светлячков. Он видел живые лианы, листья которых напоминали форму человеческой ладони и на прикосновение отвечали рукопожатием. Он видел каскады, преломляющиеся линзами лепестков, словно стоял на дне водопада среди зарослей подводной растительности. Он чувствовал, как вода и свет текут вместо крови по его сосудам. Гул голосников был слышен всюду. Не просто слышен, а ретранслирован в слабый монотонный звук, временами напоминающий мелодию. Город был погружен в нее так же естественно, как в музыку. Иногда мелодическая галлюцинация становилась похожей на речь. Матлин, уловив такую волну, подолгу задерживался на ней, стараясь понять, не начались ли у него психические расстройства. Подтвердив свои подозрения, он шел дальше — ретрансляции голосников были похожи на один из древнейших вариантов языка Ареала, набор звуковых смысловых символов, которые поддавались вполне конкретному переводу: «Природа предупреждает тебя о том, что с северной стороны неба движется ураган…» Вариантов информации, начинающейся со смыслового символа «Природа предупреждает тебя о том…», существует великое множество и применяется до сих пор, выполняя функцию понятийного ключа. Этот ключ вошел даже в кодовые сигналы «навигатора». Матлин подозревал, что это может быть связано с историей языка, но не мог понять, отчего этот и некоторые другие «ключи» срабатывают сами, не нуждаясь в сложной системе адаптации. Освоив набор таких символов, — объясняли ему, — можно входить в инфополя телепатически, без помощи аппаратуры. Первые навигаторы знали их как азбуку Морзе. «Этого не может быть, — бормотал Матлин и снова вслушивался в характеристики урагана. — Это какой-то обман. Это технически невозможно!»

Кроме галлюцинаций, Матлин обнаружил в себе еще несколько «природных дефектов», после которых решил, что его органы чувств можно без ущерба для здоровья выбросить на свалку. Ему удалось усомниться не только в своем зрении и слухе, но и в такой прозаической вещи, как осязание. Он никогда не думал, что луч света можно пощупать, а о некоторые даже набить синяк, что световые барельефы на стенах имеют способность двигаться вслед за ним, или указывать ему дорогу. Он даже представить себе не мог, что его голос и звуки шагов влияют на ретрансляторы стен и иногда заставляют их обращаться к нему на языке речевых символов с вопросами, на которые он сам ответить не в состоянии. И в этих символах Матлин тоже улавливал бесспорное сходство с языком Ареала. «Этот лживый насквозь Аритабор снизу доверху напичкан первоклассным оборудованием, — успокаивал себя Матлин, — только тупой фактуриал, мог купиться на эти уловки».

— А я не верю! Не верю! — закричал он по-русски. Гул улетел по стенам далеко вперед и вернулся к нему одним повторяющимся символом: «Не знаешь… не знаешь…» — Эти символы были его собственным адаптационным слепком с родного языка, который он еще ни разу не применял в Ареале и уж тем более не мог оставить в записи ни на одном информационном файле. «Нет, не может быть, — повторял он про себя. — Это у меня в голове шумит песчаная буря».

Дорога привела Матлина к прике. Смысл этого термин в те времена еще не был ему понятен. Так фактурологи называли «точки отчета», не подразумевая ни религиозного, ни архитектурного подтекста. Прика, точка отсчета, у них означала что-то вроде центра экспозиции, будь то цивилизация, природа планеты или, не касаясь фактуры, нечто, с чего нужно начинать изучение, где зародилась или удачно сконцентрировалась сама суть предмета исследования. То, что перед ним именно прика, Матлину подсказала скорее интуиция, чем логика маршрута. Все вокруг как-то внезапно остановилось, сконцентрировало, словно воздух подземелья остекленел. Впереди под высоким шестигранным куполом метался огненный шар. Допустим, восхищенный волосатый примат был в состоянии предположить, что древние мастера умели обращаться с плазмой. Но придавать метровому кому огня черты лица — было уже категорически слишком: выражение огненного лица при движении менялось ровно настолько, чтоб создать впечатление живого существа, впавшего в состояние полусна и переживающего в этом состоянии всевозможные оттенки чувств, многие из которых не свойственны родственной цивилизации Матлина. Эта штука, как диктор на экране телевизора, имела свойство не сводить полусонных глаз с вошедшего, какими бы зигзагами он ни старался уйти от этого взгляда. Будто он смотрел в объектив невидимой камеры; и Матлин пошел на принцип — либо я пойму, что это, либо не выйду отсюда, пока не пойму.

Он сделал попытку приблизиться к шару, но наткнулся на развалины пятиметровой статуи. Она была расколота вдоль, строго пополам и два могучих осколка, раскиданных по полу, приворожили его внимание ничуть не меньше. Один из них лежал скрюченными конечностями вверх, и половина лица его была запрокинута навзничь. Эта деталь поразила Матлина особенно: черты лица казались сильно напряжены и искажены гримасой, выражающей то ли боль, то ли удовольствие до помутнения рассудка — этакий застывший наркотический оргазм. Второй же осколок статуи лежал своей половиной лица вниз перпендикулярно первому, но другая половина не выражала ничего. Она была пуста и спокойна, как смерть, неподвижно сосредоточена внутри себя, подобно лику святого у старых иконописцев, безо всякой агрессии и угрозы, но Матлину показалось, что он окаменеет от одного прикосновения к ней. И если ее слепой глаз вдруг неожиданно повернется, чтобы поглядеть на него, он останется здесь навечно. От этой мысли у него похолодели конечности. «Асимметрия живого лица, — успокаивал он себя, — всего лишь асимметрия, расколотая на две половины, утратившая осмысленную взаимосвязь». Глядя на нее, Матлин физически чувствовал торможение тех же взаимосвязей внутри себя. Ему вдруг до смерти захотелось на Землю. До истерики, до потери сознания. Немедленно, прямо сейчас. С этого момента он понял, что дальше идти не в состоянии, что последовательность движения, нарушенная Ареалом, есть гениальнейшая ошибка цивилизации, потому что человек, идущий вперед, никогда не должен думать о том, что за его спиной обратная дорога.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Аритаборское диво

«Бог никогда не живет в изваяниях, особенно в тех, что специально строились для него», — эту надпись нашли на одной из бонтуанских прик времен великого раскола. Какой из сторон принадлежало авторство этой фразы, догадаться несложно. «Посредники столь глупы, что никогда бы до этого не додумались», — утверждали поздние бонтуанцы, а посредники отмалчивались, потому что осквернение чужих святынь считали промеж себя вопиющим безобразием. На примере этой недостойной выходки можно было бы сформулировать первый принцип посредника как такового: никогда не прикасайся к чужой святыне — оставь возможность иллюзии каждому, кто в ней нуждается. Великий раскол обычно называют великим Аритаборским расколом. Такой всеобъемлющей неприязни, которую первые бонтуанцы испытывали к первым посредникам, история Ареала еще не знала, и вряд ли хотела бы знать. Современники утверждали, что если б ту неприязнь возможно было бы выразить в силе и придать ей направление, пожалуй, она снесла бы на своем пути средних размеров галактику.

Аритаборское диво просуществовало около шестидесяти тысяч лет, с тех времен, когда город стали заметать пески и его жители признали себя побежденными стихией. В одной из точек, которые можно было считать силовым полюсом планеты, древние мастера соорудили непроницаемый для песка шатер и установили приемник, который улавливал звуки всех тридцати шести голосников и преобразовывал резонансы колебаний в максимально различимые звуки. С годами обитатели Аритабора научились понимать и интерпретировать их, затем подражать. Эти наборы сигналов постепенно сливались с их родным языком, а звуковой ретранслятор совершенствовался в своих диапазонах. В конце концов, с помощью вибрационных установок и еще Бог знает каких световых и звуковых хитростей, был доведен почти до совершенства. Мастера, работавшие с транслятором, не изобретая велосипеда, рассчитали его конструкцию с модели слухоречевого аппарата живого биологического существа и никто не удивился тому, что приемник получился абсолютно антропоморфен, с физиологическими ритмами естественного организма. «Все, что мы способны достигнуть совершенством своего интеллекта, природа уже подарила нам, — говорил один из мастеров дива, — все наши прочие попытки есть исследования пустых тупиков».

Статуя слушала небо, поднимая вверх ладони огромных рук, слушала недра планеты, стоя на камнях босыми ногами и говорила, соблюдая правила живой артикуляции. «Обитатели Аритабора — великие мастера обмана, — утверждали наблюдатели, — ни одному разумному существу не доступна столь ювелирно-точная работа». «Конечно, — отвечали им здешние обитатели, — именно поэтому точной ювелирной работой занимается природа, мы всего лишь не мешаем ей это делать. Это знак ремесла — умение доверять своим рукам; это знак творчества — умение рук доверять материалу, с которым они работают». По правде сказать, секрет Аритаборского дива так и остался секретом. При жизни статуя производила впечатление совершенно особенное, мало похожее на свой биологический прототип. В шатер невозможно было зайти, она мерцала матовым светом, вибрировала, металась, будто бешеный зверь, или дни напролет неподвижно лежала навзничь, но за пределы контура природной энергетической точки планеты не выходила никогда. Много раз безумную статую пытались выманить из этого замкнутого круга, но, подойдя к краю, она вытягивала руки вперед, ее глаза наполнялись звериным ужасом, а крики достигали самых дальних окраин города: «Никого нет! Нет! Здесь нет ничего и никого!»

В те времена Аритабор стал для молодого Ареала чем-то вроде объекта паломничества по местам вселенских чудес. Впрочем, для кого-то оно осталось таковым по сей день. Для жителей же Аритабора это славное место было всего лишь воплощением безумствующей на поверхности планеты песчаной стихии. На протяжении шестидесяти тысяч лет это воплощение обрастало различными околофилософскими домыслами, соответствовавшими умалишенному облику статуи. Один такой домысел традиционно бонтуанский: природа в сути слепа и безумна, она настолько самодостаточна, что не имеет возможности контролировать цепную реакцию своего развития. Разумная цивилизация безумием окончиться не должна. Мы должны вернуться, чтобы начать сначала, чтобы перестать слепо подчиняться ее канонам, которые, по аналогии с прототипом, никогда не позволят нам выйти за пределы заповедного Естества.

Все прочие домыслы, содержащиеся в хрониках, со временем, претерпевали значительные отклонения от первоначального смысла, в особенности те, что к разряду бонтуанских не относились. Собственно, бонтуанская школа как таковая зародилась и выросла под сводами Аритаборской прики: мы увидели апогей своего Естества, и пока он завораживает умы, нам не видать апогея своих истинных возможностей, — говорили они. Но любителей праздно пофилософствовать в прике хватало и без них, в особенности тех, кому не давали покоя приемы древних мастеров, способных интуитивно манипулировать Естеством. В основном это были отшельники Ареала, которых даже близко не следовало подпускать к подобным достопримечательностям.

В тот роковой день в прике их было порядка двадцати одного существа. Каждому из них в свое время не слишком повезло: одни страдали болезнями, другие горьким опытом бытия, третьи патологическим отчаянием, бросающим их в те самые интеллектуальные тупики, которые благополучно миновали мастеров Аритабора. У каждого имелась своя вполне достоверная история, описанная в поздних бонтуанских источниках. (Нами был упомянут лишь Мольх-первопосредник, на прочих описаниях следует пока что экономить силы. Тем более, что гарантированно систематизировать их невозможно из-за несоответствия имен: по хронике их можно насчитать не меньше миллиона. Каждый из действующих лиц обладал непомерным количеством имен, сообразно своему кругу общения. Древние аритаборцы имели манеру присваивать друг другу имена, а не спрашивать при знакомстве. Это, с их точки зрения, выглядело более логично в плане определения личности. Им уже в те времена было наплевать на труды хроникеров.)

Однако вернемся к роковому дню, который, по легенде, положил начало великому расколу. Одному из бонтуанствующих безумцев, некоему Тарох-о-Бруму (опять же, в разных хрониках — разные имена) пришла в голову идея прогрессивная до ереси, которую он тут же взялся пропагандировать… Тарох-о-Брум был здоров, силен и отнюдь не глуп, но слишком падок на мировоззренческие идеалы в духе этических утопий. И оперировал исключительно биполярными категориями, которые первопосредники старались не употреблять вообще. К примеру: добро — зло, свет — тень, жизнь — смерть, правда — ложь, удовольствие — страдание. Посредники считали подобные категории школярскими штампами, скорее отупляющими, чем развивающими, мертвыми для любого искусства, бессодержательными для любого мировосприятия. Однако Тарох-о-Брум объявил их чистейшей первоосновой и заявил, что все несчастья, приносимые стихией природы, и страдания, приносимые стихией бытия, происходят лишь оттого, что существу, наделенному разумом Естества, не дано распутать этого кома так же, как не дано воспринимать света без тени, жизни без смерти и удовольствия без страдания. Уж если древние мастера Аритабора сумели построить теорию «чистого света», не дающего теней (в физическом смысле этого слова), то, почему бы не предположить существования чистой истины, и не стать новым поколением аритаборских мастеров (в философском, миропостроенческом смысле).

Ортодоксы-посредники не нашли в этой идее ничего, кроме очередной утопии во самоуспокоение, и попытались объяснить вдохновенному Тарох-о-Бруму суть природного равновесия: то, куда девается тень от «чистого света», и то, чего может стоить «несуществующая» тень тому, кто ослеплен сомнительной теорией. Но попытки вылились в отчаянные дебаты, длившиеся много дней и ночей и закончившиеся беспрецедентной выходкой Тарох-о-Брума. Двадцать свидетелей было тому, как, разгоряченный полемикой Брум, раскроил статую надвое, и Аритабор содрогнулся от адского грохота. Вспышка огня, вырвавшегося под купол прики, превратила воздух в плазму, а сбежавшиеся на шум горожане обнаружили на месте происшествия двадцать одного ослепленного очевидца.

Как Тарох-о-Бруму удалось это совершить — до сих пор существует двадцать одно различное мнение, плюс множество домыслов и догадок совершенно разнородных по сути. Самое здравое из них заключалось в том, что Бруму удалось нащупать точку дисгармонии и достать ее звуковой волной нужного диапазона. Современники терялись в догадках: «точка дисгармонии» в философии аритаборских мудрецов считалась одной из самых загадочных категорий, неуловимой, как «абсолютная истина», вечным движущим противовесом гармонии бытия. Может, Брум знал о ней больше мудрецов? А может, он сам являлся «точкой дисгармонии»? Как бы то ни было, двадцать хулиганствующих бонтуанцев были в тот же день, согласно легенде, изгнаны из Аритабора. Та же участь в дальнейшем постигла всех бонтуанских последователей.

Хроники 4-й Книги свидетельствуют о том, что со временем, окрепшие в своей «ереси» бонтуанцы, выразили Аритабору претензии на половину статуи якобы исторически и теоретически им причитающуюся. Но ортодоксы запретили нарушать свой новообразовавшийся мемориал, заявив, что он должен остаться в том виде, который есть и ни «исторически», ни «теоретически» разбазариванию не подлежит. Бонтуанцы же проявили настойчивость и добились возможности организованной миссией осмотреть результаты хулиганских деяний одного из своих «основателей цивилизации».

— Если вам удастся определить, — заявили посредники, — которая из двух половин теоретически ваша — так и быть, забирайте.

Но бонтуанцы, протоптавшись несколько дней в прике, так и не определились в своей теории: ни та, ни другая из половин не отвечала образу сложившихся веками легенд. Легенды оказались дороже, а нетронутый мемориал так и остался историей Аритабора.

Глава 11

Фрей представить себе не мог, какая необходимость заставила его погнаться за этим субъектом. Все от дремучего суеверия и ожиданий, одурманивающе действующих на психику под раскаленным светилом Аритабора. За стеклянным куполом появилась фигура трехметрового длинноволосого горбуна в белых покрывалах и, поманив его рукой, двинулась в пески. Фрей подскочил к стеклу, но воздух за куполом начинал мутнеть и все, что он успел увидеть — белую руку горбуна, приглашающую его следовать за собой. Фрей, закутавшись по уши в пескозащитную ткань, выбрался из-под купола, кинулся за ним наугад и вскоре увидел метрах в тридцати впереди себя его горбатую спину и накрытую капюшоном голову. До бури у него была в запасе пара часов. «Что ему надо? Куда он меня ведет?» — Думал Фрей, вглядываясь в удаляющийся белый силуэт, маячащий как пламя свечи в тяжелом, насыщенном пылью воздухе. Но горбун шел вперед, их ноги вязли в песке, и каждый следующий шаг давался трудней предыдущего.

Через четверть часа пути купол платформы поглотил песчаный туман, и Фрей лишился последнего ориентира. Сколько они прошли, пока он почувствовал, что дальше идти не в состоянии?.. С каждым шагом ноги по колено уходили в песок все глубже. Фрей остановился, когда понял, что на обратную дорогу может не хватить сил.

Горбун опять поманил его.

— Ничего не получится, — прокричал Фрей и пока отплевывался от песка, набившегося ему в рот, почувствовал, что проваливается вниз. Стоять на месте было рискованно. С испугу, он попытался выкарабкаться на поверхность — да не тут-то было. Чем энергичнее он барахтался, тем быстрее тонул. Он уже схватился за манжет, как вдруг вспомнил, что оставил его на платформе вместе с одеждой. В Аритаборе было для него жарковато, но не до такой степени, чтобы носить термозащиту, и он предпочитал загорать, а также доверять местным КМ-технологиям и всем разумным существам без разбору. При этом никак не предполагал, что трехметровые горбуны могут оказаться подлыми обманщиками.

«Что за помутнение на меня нашло? — cокрушался Фрей. — Сколько раз Суф повторял мне, как первую заповедь: «КМ-манжет должен быть при тебе всегда, что бы ни произошло, даже там, где ты в полной безопасности. Ты можешь раздеться догола, снять с себя кожу, сдать на хранение свои внутренности, даже если от тебя останется полскелета — манжет должен висеть на кости!» И я, идиот, не шевельнув извилиной, ринулся в этот песчаный ад! Зачем? За кем? Ради чего? И не пришло ли время попрощаться, Суф! Ты был мне, черт возьми, лучшим другом! Прощай, Ксар! Али!»

— Али!!! — закричал он изо всех сил. — Потрясающе целительное звукосочетание. Али!!! — повторил он еще раз и затих. С какой-то стороны эхо обязательно должно вернуться. — Али!!!

Голосники башен гудели глухо и равномерно, будто одновременно со всех сторон. Чуть усилится ветер — начнется настоящий бой колоколов. Тогда ошибиться в направлении будет невозможно, но как бы не оказалось поздно. Эти бури способны в считанные секунды тебя втереть в недра планеты или, в лучшем случае, вдребезги разбить о перекрытие платформы.

— Али!!! — Фрей уловил справа от себя едва заметное «шевеление» звука, похожее на застрявшее в лабиринте эхо; выбросил на поверхность свое покрывало и исполнил истинную пляску смерти, чтобы залезть на него. «Ну, уж нет! — думал он. — Столько пережить и так нелепо погибнуть! Это не для меня, чертов горбун, предложи это кому-нибудь другом. Меня ты так просто не получишь. Даже не надейся, что я захочу легко умереть!»

Очень скоро Фрей утратил чувство времени и пространства. Он несколько раз погружался в песок с головой и все, что связывало его с жизнью, — одна мертвая хватка, которой он держался за распластанное на поверхности покрывало. Оно раздувалось от ветра и тянуло вверх как спасательный круг. Но Фрею казалось, что его барахтанья напоминают попытки плавать в свинцовых латах, которые, кроме того что не гнутся, с невероятной силой тянут его ко дну. Он не чувствовал ничего. Мышцы были словно заморожены, он не мог и приблизительно определить, сколько времени ему осталось до начала настоящих приключений, когда вместо умения «плавать» скорее понадобится способность планировать и тормозить. Может, час, может, минута. Его критическое состояние организма сбило внутренние часы, и лишь после последнего решающего рывка, когда ему удалось ухватиться за самую середину своего спасательного круга, он понял, что шансы есть: голосники еще гудят, это у него в ушах барабанный бой вперемешку с песком, время есть! Он еще раз изо всех сил подтянулся, шлепнулся на поверхность покрывала, и воздух моментально засвистел из всех щелей. «Черт с ним, — решил Матлин, — на нем даже в сдутом состоянии засасывает медленнее, чем без него».

— Али!!! — Фрей поднял голову, и взору его предстало удивительное зрелище: совсем близко, в полутора метрах от его вытянутой руки, прямо по курсу, стоял тот самый горбун, утопая в песке по колено. — Наконец-то, — прошипел Фрей и сделал отчаянный рывок в его сторону, чтоб ухватиться за подол. Ему было все равно, кто это, и можно ли хвататься за это руками. Он знал: если только ему удастся вцепиться в это белое чучело — он готов будет пройти с ним в обнимку все круги ада. Но горбун дернулся, закинул руки за спину. Из его горба вырвались в стороны огромные белоснежные крылья и завибрировали, издавая упругий шелест. Один хлопок крыльев и существо, вырвавшись из песка, взмыло вверх и стремительно понеслось, простирая вперед свои огромные руки, будто клюв диковинной птицы.

— Господи… Иисусе, — пробормотал Фрей, выбираясь из-под обрушившейся на него песчаной волны. — Стой! Вернись! — но вой голосников усилился и Фрей, как одержимый, устремился на звук. По-пластунски растянувшись на покрывале, проделывая одному лишь инстинкту понятные телодвижения, похожие не то на лягушачьи, не то на змеиные, перекатываясь и извиваясь. Выбиваясь из сил, он делал остановки, чтобы вытянуть утопающее в песке покрывало, задрать вверх его «киль», покрепче вцепиться в этот «киль» зубами и по возможности более аэродинамично разместить свое бесчувственное тело по курсу.

«Если только я в верном направлении, — рассуждал он, — фигу ты меня получишь, белокрылый… — за «белокрылым» следовала череда нелитературных эпитетов, которая прибавляла ему бодрость духа. — Главное — успеть до бури… До бури бы успеть. Если энергично ползти — непременно успею!» — Подбадривал он себя и полз, полз, полз… До последнего момента не представляя, какое расстояние отделяет его от дрейфующей платформы. Он еще несколько раз повторил свое магическое эхо «Али» и оно, едва различимое, больше похожее на галлюцинацию, возвращалось к нему все быстрей и быстрей. Но, когда ветер усилился, покрывало обернулось вокруг него саваном, а телодвижения стали напоминать брачный танец болотной гадюки, завернутой в целлофан, прямо над ним с оглушительным громом ударили голосники. Он треснулся лбом обо что-то жесткое и сквозь искры всех оттенков радуги разглядел подъем купола, распластался на нем голым телом и потерял сознание.

Глава 12

— … самым умным среди них был Баю, который никогда не отвечал на вопросы. Когда его спрашивали, он молчал и лишь изредка говорил «не знаю», «не могу сказать», «это выразить невозможно», — рассказывал незнакомый низкий голос, едва справляясь с артикуляцией, будто разговаривал первый раз в жизни.

— Что ж ему было делать? — спрашивал другой незнакомый голос, похожий на женский. — Снова учиться разговаривать?

— Ни в коем случае, — отвечал первый, — его молчание многого стоило…

— Говорить для него — все равно, что сойти с ума, — вмешался третий голос.

— Не надо столь буквально… — возразил первый. — Не надо. Тем более что никто из нас не может себе представить, что творится в голове Баю. Он был самым способным из нас даже тогда, когда умел говорить.

— А Фрей? Кажется, он начинает с того, чем должен был кончить?

— Фрей просто красив, — заметил женский голос.

— Ты находишь?

— Я нахожу его очень красивым.

«Убийственная женская логика», — подумал Фрей. Он чувствовал, что говорящие находятся где-то поблизости и ему самое время пошевелиться, чтобы дать им понять, что он, между прочим, еще не совсем сдох, чтобы позволить обсуждать свои физические достоинства в своем же присутствии. Голоса умолкли, и мягкие шаги направились в его сторону.

— Посмотрим-ка, что происходит, — сказал первый голос, зависая прямо над его лицом, — очухался!

— Красавец! — подтвердил женский голос, и Фрей, прежде чем открыть глаза, уже нафантазировал себе прелестную синеглазую инопланетянку, которая непременно влюбится в него по уши и, возможно, он согласится с ней разделить некоторые счастливые минуты личной жизни, которые полагались ему по природе и в которых он вынужден был себе отказывать, в силу сложившихся обстоятельств. Но красивых инопланетянок Фрей еще не встречал. Более того, он не встречал инопланетянок как таковых и был уверен, что за пределами его планеты ничего ни женского, ни эстетически привлекательного вообще водиться не может. Вот и теперь над ним склонялось лысое белокожее существо с красновато альбиносьими глазами. Не было сомнений, что именно оно обладало глубоким женственным голосом, так возбудившим его воображение.

— Ты зачем за дуном погнался, балда?

— Чем дун тебя приманил? — уточнил четвертый, незнакомый ранее голос.

— Я видел ангела, — ответил Фрей и снова закрыл глаза.

Раис развел руками столпившихся вокруг него существ и положил Фрею на грудь весь набор его навигаторских манжет.

— Это был дун, — подтвердил он, — такое случается с непривычки, особенно перед началом бури. Однако никому еще не приходило в голову бегать за ними по пескам.

— Этот ангел хотел погубить меня.

— Это нормальный дун, который не может хотеть кого-либо погубить. Хотя бы потому, что ему банально на все наплевать.

Фрей приподнялся со своего ложа, которое больше напоминало гроб-раскладушку, и огляделся. Их было семеро вместе с Раисом, чудно одетых гуманоидов, скорее всего, принадлежащих к одной и той же расе. Они рассаживались вокруг на мягком полу и с нескрываемым интересом его разглядывали.

— Как ты думаешь, кто они? — спросил Раис. — Ты говорил: «Покажите мне, наконец, хоть одного бонтуанца»? Вот, гляди. Может, тебя заинтересует, о чем болтают между собой эти юные особи? Их язык понятен. Как ты думаешь, — обратился он к женщине, — чему вы можете научить Фрея? Только учти, его мозги работают не всегда. При виде дуна они отдыхают.

Женщина приблизилась к Фрею и провела рукой по его волосам примерно так, как гладят по голове большую и ласковую собаку.

— Тебе с ним придется тяжело, Расс, он станет самым чудовищным, неблагодарным учеником, который будет усложнять простое и упрощать сложное. Тебе придется потратить много сил, чтобы спихнуть его с пьедестала стереотипов. Если хочешь, чтоб он тебе доверял, помоги ему найти друга.

— Ни за что, — улыбнулся Раис, — сейчас он будет на меня слишком зол, чтобы принимать помощь.

— А ты сделай подарок, — женщина еще раз запустила пальцы в лохматую шевелюру Фрея и слегка растерялась. — Никогда не думала, что земляне красивы.

— Это уже не совсем землянин. Если не ошибаюсь, его как следует обработали перед Акрусом.

Матлин от ярости заскрипел зубами. «Кто тебя тянул за твой подлый длинный язык!»

— Действительно, — согласилась женщина, — он весь кипит от ярости. Скрытый темперамент — это именно то, что нужно. Спасибо, Расс, ты умеешь подбирать компанию.

— Ладно, эстетствуй. Только недолго. Он мне сегодня нужен. — Раис удалился, а Фрей был за руку приведен в общий круг и усажен на пол рядом с эстетствующей бонтуанкой.

— Можно я дам тебе имя, — шепнул он ей на ухо. Женщина растерялась еще больше.

— Если хочешь…

— Анна. Я хочу называть тебя Анной.

— Но почему?

— Не знаю, но очень хочу.

Бонтуанцы пропустили по кругу сильный телепатический импульс, который задел даже Фрея, но смысла ему уловить все же не удалось. «Чуть-чуть бы помедленнее, — казалось ему, — и я почти их человек». Он подвинулся ближе к середине круга, чтоб выйти из их «кольца» и не трясти головой после каждого импульса — так следовало поступать каждому существу, оказавшемуся в среде телепатов, чтобы избежать перенапряжения психики и заставить собеседников переключиться на понятный ему язык. Двое из них в совершенстве владели артикуляцией. Один — кое-как, двое остальных предпочитали отмалчиваться, но представились все. За исключением Анны, которая деликатно промолчала…

— Ты хотел нас о чем-то спросить? Пока мы здесь — ты имеешь на это право, — начал Юзеп, бывший некогда «первым голосом».

— Если только вы мне позволите начать с наивных вопросов, — засомневался Фрей, но понял, что ничего особенно изощренного эти молодые особи от него и не ждут. — Кто вы? Бонтуанцы это религия?

— Нет, — ответила Анна. — Бонтуанские влияния в фактуре иногда имеют формы религий — вопрос не так уж наивен.

— Что вы можете сказать о бонтуанских влияниях на Земле?

— Это будет зависеть от твоих отношений с Землей, — вступил в разговор «третий голос», Грют.

— Почему? Моя осведомленность может иметь дурное влияние на цивилизацию?

— С чего ты взял, что влияние будет дурным?

— Из некоторой исторической аналогии с Акрусом.

— Есть такая аналогия. Но речь идет не о цивилизации, а о тебе. Не думаю, что один умалишенный провидец способен внести смуту в естественный ход событий.

— Если один и тот же исторический процесс, — вмешался «четвертый голос» Бегара, — начинает повторяться, то не за тем, чтобы окончиться столь же нелепо. Скорее наоборот. Ты мало изучал аналогии развития — это особый логический ряд, структура слишком зависимая от каждой мелочи внутри себя и сказать однозначно, к чему это развитие приведет, невозможно.

— Тебе известно, что произошло в Акрусе?

— Это известно всем.

— Ты скажешь мне?

Бонтуанцы опять пропустили по кругу импульс, и Фрей инстинктивно откинулся назад, чтоб уловить его, на случай, если они решат не говорить…

— Скажу. Они спровоцировали опасный процесс… почти астрофизический. Это не редкий случай в системах, аналогичных Акрусу, — малейшая дисгармония развития уничтожает все. Они попались на второй ступени, на так называемой, «системной балансировке» — один из селекционных барьеров.

— Как это выглядело?

— Первая цивилизация Акруса существовала в естественной планетарной системе — это живой организм, обладающий инстинктом самосохранения. Или тебя интересует, каким образом «закатилось солнце» последнего акрусианина?

— Меня интересует, зачем надо было повторять на Земле аналогичную историческую программу?

— Нет, — махнул рукой Юзеп, — мы говорим о разных вещах. Бонтуанские влияния на Земле и в Акрусе не так существенны, как кажется. То, что ты называешь «исторической программой», заложить невозможно. Я мог бы назвать еще несколько схожих программ, но не стал бы проводить столь категоричных аналогий. Тем более что влияния, как таковые, здесь ни при чем.

— Однако влияние «древесников» более чем очевидно.

— Ах, «древесники»! — Юзеп совсем по-человечески хлопнул в ладоши. — Если б только они…

— Вы представляете себе «библейский сюжет»?

— Да, от подобных «сюжетов» никто, ни в какой момент не застрахован. Там что ни остров в океане — то свой сюжет. Какой-то из них должен был стать доминирующим. Влияния «древесников» никто не отрицает. Но пойми, никто не ставил задачу привязать человечество к строгим канонам. Речь идет лишь о морально-этической основе, способной защитить конкретную цивилизацию от самой себя, помочь ей выжить. Вы приняли основу, но все, что наложилось на нее потом, — это уже ваше творчество. И чем дальше, тем больше оно ваше.

— Вы всегда уверены, что фактура нуждается в таких влияниях?

— Только в случае, если «гуманные» существа вынуждены подчиняться «антигуманным» законам выживания, губительным для развития интеллекта. Бонтуанцы ставили цель защитить, прежде всего, интеллект. Все их влияние — это гибкая граница между сознанием и инстинктом.

— Хорошо, — согласился Фрей, — а бонтуанская манера закрывать фактуру, это тоже способ защиты?

— Это всего лишь ответственность. Закрывается не фактура, а доступ к ней извне.

— Тогда, если можно, подробнее о методах защиты «древесников».

Бонтуанцы вернулись на некоторое время в свой телепатический тайм-аут, видимо, собираясь с мыслью или, проникаясь манерой восприятия Фрея, которая казалась им слишком непоследовательной. Пока Бегар не догадался указать на его манжет:

— Что это у тебя?

— КМ-персоналка, будто не знаешь?

— Это защита. Самая мощная и надежная защита Ареала. Не так ли?

— Пожалуй, так.

— Ты чуть не простился с жизнью, оставив ее однажды.

— Не спорю.

— Но в планетарной фактуре опасности не меньше. Как ты считаешь, имеют ли там право на защиту? И если да, то что бы это могло быть?

— Думаю, хорошая дубина.

— Вот мы и сделали первый шаг назад в гуманитарном прогрессе.

— Ну да! Ты имеешь в виду иллюзию защиты.

— Именно. По крайней мере, уходя в пески, тебе не придет в голову оставить свои иллюзии под куполом платформы.

— С одними иллюзиями меня бы вряд ли понесло в пески…

— Ты не прав. То, что ты называешь «религией» — защита очень надежная. А истинная вера — это то, что посредники называют «инстинктом истины», который выведет из любых зыбучих песков.

— Я выбирался без веры…

— …в Бога, но с верой в то, что это не самый достойный для тебя конец. Ну, чем не иллюзия? Какая разница, что именно открыло в тебе спасительную интуицию?

— Истиноверам не всегда везет.

— Это всего лишь издержки физиологии «истиноверства», — уточнила Анна.

— Если это наука, то бонтуанцы, несомненно, в ней преуспели?

— Но, Фрей, это элементарные вещи, которые признают даже посредники.

— Ладно, а в чем, по-вашему, заключается защита посредника?

— В БКМ-манжете, — съехидничал Бегар.

— Нет, конечно, — возразил ему Юзеп, — они считают, что не нуждаются в ней вообще.

— Они мазохисты или одержимые?

— Ничего похожего ни на то, ни на другое. Они приспособились воспринимать все, как есть.

— Они, — уточнила Анна, — обладают способностью приспособить себя к любым обстоятельствам. Это рискованная способность, но на то они и посредники.

— Они имели влияния на Земле?

— Они ни на кого не влияют. Говорят, на посредника проще наступить, не заметив, чем разобраться, что это такое. Это так.

— Нет уж, — возмутилась Анна, — вспомни их «религию Богов» и вспомни, во что это обошлось бонтуанцам!

Некоторое время они спорили между собой. Многие реплики Фрей абсолютно не понимал, и чем дальше заходило его непонимание, тем осмысленнее становилось выражение лица: «Определенно, — рассуждал он про себя, — Баю был самым способным из них. Но где он, этот Баю? И когда мне будет оказана честь, предстать перед его драгоценным молчанием?»

В конце концов, его собеседники пришли к единому, доступному для фактуриала мнению: посредники — необычная раса, в них сама природа заложила уникальное свойство игнорировать все, даже собственные неприятности.

— Но почему «посредники»? Между кем и кем?

— Это долгая история. Пожалуй, между всем, что имеет противоречия. Это основа их мировоззрения.

— А вы?

— А ты готов мириться со всем, что происходит вокруг тебя? К примеру, с тем, что никогда больше не увидишь своего друга?

— Если имеется в виду Суф — ни за что! Я не могу ему позволить такой роскоши!

— Значит, с посредниками тебе будет непросто. Считай, что первый тест не прошел.

— У вас тоже существует школа?

— Ты хорошо себе представляешь, что есть Ареал? Здесь все давно уже выросло из каких бы то ни было школ, а посредники и подавно. Цивилизации, как единого целого, фактически не существует. Впрочем, все это тебе еще предстоит узнать. Разве что Расс иногда развлекает себя тем, что коллекционирует парадоксы Ареала. Для тебя это, может быть, школа, но все может оказаться сложнее.

— В смысле?..

— Ты и Ареал — между вами никакого связующего звена не предусмотрено. Одни сплошные противоречия. Так почему бы не рискнуть?

— Я с самого начала не сомневался, что он авантюрист. Но не слишком ли мелкая авантюра?

— На этот счет будь спокоен. Расс умеет извлечь для себя пользу из любой мелочи, а уж из тебя — подавно.

Глава 13

— Надеюсь, общение было содержательным? — осведомился Раис.

— Даже не знаю, — ответил Фрей, — что ты называешь содержательным общением?

— Все, что идет на пользу, как тот синяк, что ты набил о фундамент платформы.

Фрей ощупал свой лоб. От шишки осталась лишь небольшая припухлость. «А вдруг без этого фонаря Анна перестанет считать меня красивым?» — с ужасом подумал он и погнал эти мысли прочь.

— Анна говорила, что тебе ничего не стоит найти Суфа?

— Искать пропавшего навигатора? Что может быть естественнее? Кому же пропадать, если не им?

Раис накинул жилет, оснащенный набором инженерных приспособлений, которые вполне могли заменить полетную амуницию.

— Мы отправляемся путешествовать? — удивился Фрей.

— Поднимемся на орбиту к машинам. Собственно, я могу обойтись без них, но это избавит тебя от лишних вопросов.

То, что Раис обозвал «машинами», оказалось огромной навигаторской базой. Летательные аппараты таких размеров Фрей видел только в изображении и даже представить себе не мог, что когда-нибудь доведется побывать внутри. Здесь все было ему непривычно, необычно, слишком необитаемо: просторные пустующие залы, оформленные под архитектуру Аритабора. По ним можно было прогуливаться как по городскому парку. Такой же величины отсек был отведен под связь, которая на болфе Суфа со всеми «прибамбасами» занимала место одного градуса поворота диска внутреннего отсека. «Или это очень древнее оборудование, — думал Фрей, — или корабль имеет очень странное назначение». Во всяком случае, из уроков Суфа он помнил четко: с таким типом кораблей на перегонки лучше не летать. В этой летучей платформе можно было прожить человеческую жизнь и не успеть обойти все внутреннее пространство, если не заниматься этим каждый день по несколько часов. Кто знает, чем может быть напичкан этот «монстр Вселенной»?

— Это бонтуанская платформа, инженерно-смотровой отсек, — объяснил Раис притихшему от удивления Фрею, — думаю, они не станут возражать, если мы воспользуемся ею, пока они галдят внизу. Они считают, что споры ведут к истине, — Раис поднес к носу Фрея розовую полусферу, наполненную прозрачной киселеобразной жидкостью, — по мне так спор ни к чему, кроме драки, привести не может. С любым оппонентом можно согласиться. Другое дело, допустят ли это твои амбиции? Опусти сюда любой предмет, принадлежавший твоему приятелю или побывавший у него в руках. Чем мельче — тем лучше.

Фрей оторвал светоиндикаторный колпачок от наконечника пальца перчатки и бросил в «кисель». А Раис, накрыв емкость второй полусферой, взболтал его.

— Они не понимают, что споры не столь полезны для истины, сколь вредны для здоровья. Бездельники! Скоро я их выгоню и запрещу здесь появляться, — сказав это, Раис выплеснул содержимое сферы на смотровую площадку, возвышающуюся над поверхностью пола. Фрей лишь успел отскочить, чтоб не забрызгать колени. — Да-а! — протянул Раис и с интересом обошел вокруг лужи.

— Кажется, мы немного насвинячили? Или здесь так принято?

— Да-а! — повторил Раис, а лужа тем временем окончательно растеклась и оформилась в экзотическую плоскостную композицию, слегка напоминающую кривой колючий огурец. — Взгляни-ка сюда. Тебе это ничего не напоминает?

Фрей добросовестно изучил «огурец» по всему контуру, но не припомнил…

— Ладно, идем по порядку: накрой площадку панорамой, очерти фигуру и задай поиск зоны с похожими очертаниями.

Фрей послушно встал за компьютер и очень скоро обнаружил, что зона не то что с похожими, а с очень похожими очертаниями действительно существует.

— А что здесь? — он указал лучом на влипший в массу колпачок. — Ему что-нибудь соответствует?

Раис, не сдвинувшись с места, запустил панораму на увеличение этого участка зоны и поиск в «сквозной линии» колпачка всего, что может иметь отношение к цивилизации. Фрей и до этого не раз наблюдал, как машины управляются телепатически — это часто проделывал Ксарес, стоя за его спиной и, наблюдая, как бесится его подопечный от осознания того, что самое ничтожное проявление компьютера дает стократную фору его фактурному интеллекту. Фрей долго не мог понять, что общается вовсе не с компьютером и то, что «машинный интеллект» в Ареале тема сложная и гораздо более серьезная, чем может объяснить ему занимательная инженерная биофизика. Однако телепатические манипуляции на машине его всегда восхищали. Сам же он не умел это делать даже с помощью речи. Вернее сказать, его речь совершенно для этого не годилась. Но, как ни верти, общаться с компьютером было жизненно необходимо и, оказавшись в ЦИФе, первое, что он сделал, — это расчертил сенсорную панель под особую решетку, которая давала ему возможность простым движением пальца задавать около полутора тысяч команд. Эту систему он сплагиировал с «логического алфавита» одной из цивилизаций и день ото дня упорно адаптировал ее под компьютерную клавиатуру вместо того, чтоб развивать в себе способность обходиться без нее. Исчерпав свой творческий потенциал, он закодировал схему панели на манжет, чтобы в любой дурацкой ситуации воспользоваться ею как универсальным ключом входа. Пользовался он ею до сих пор, к великому своему позору.

— Это действительно пустяки, — объяснял Раис, — примитивные основы идентифологии: как ни плюнь — на что-нибудь это, так или иначе, будет похоже. Но если в этом участке действительно что-то есть, считай, что твой навигатор попался.

— Это же магия, колдовство…

— Чистейшая логика. Я могу доказать тебе каждую деталь опыта, начиная с химического состава формы.

— На основе химии?

— На основе любой науки. Выбери сам, какая тебе более доступна.

На панораме всплыла разверстка сектора. Раис задал очередную серию увеличений и внимательно всмотрелся в схему.

— Несколько испытательных пространств, старые навигаторские полигоны и техархив.

— Как это на него похоже! — обрадовался Фрей. — Потрясающе! Это именно его среда обитания! — он запросил связь с техархивом и передал свое, выстраданное бессонными ночами, послание: «Суф! Берегись. Сейчас я доберусь до тебя».

— Ты уверен, — переспросил Раис, — что именно так стоит обращаться к пропавшим навигаторам?

— Именно так с ним стоит обращаться! Только так и никаким другим образом!

Ответ пришел незамедлительно и срубил под корень последнюю надежду Фрея: «Техархив (такой-то…) на запрос отвечает. Здесь нет никакого Суфа, никогда не было, и быть не может. Архив законсервирован. Это все. Счастливого полета».

Глава 14

По прибытии в ЦИФ, Матлин, прямо в технопарке нарвался на Ксареса.

— Встречаешь кого-то?

Ксарес исполнил утвердительный жест.

— Помочь?

Ксарес исполнил отрицательный жест.

— Ты сегодня не разговариваешь или случилось что?..

— Случилось.

— С Суфом? — испугался Матлин.

— А с кем же еще? — вскипел Ксарес. — С кем еще может случиться, если не с ним! Вон он, прячется в твоей берлоге…

— Господи, наконец-то! Что произошло, Ксар? Бонтуанцы?

— Да катитесь вы оба со своими бонтуанцами… Других проблем у меня нет? — Он разразился длинным прочувствованным монологом, из которого Матлин так ничего и не понял, но терпеливо выслушал до конца все, что думает его шеф о бонтуанцах и их пресловутой фактуре. Поразительно, но за те несколько лет, что Матлин имел удовольствие быть с ним знакомым, это мнение кардинальных изменений не претерпело. Возможно, оно дополнилось бы новыми специфическими оттенками, но Ксара позвали и Матлин, со всех ног, устремился к себе в особняк.

Суф сидел на столе в гостиной и болтал ногами. Если б не болтание ногами, его вполне можно было принять за спящего гуманоида. Матлин пинком открыл дверь настежь, надеясь, что хотя бы резкий звук приведет навигатора в чувство.

— Ну что! — закричал он. — Спрятался? Я тебе сейчас такое расскажу — упадешь со стола!

— Ты лучше успокойся, — ответил Суф, — потому что я тебе сейчас тоже кое-что расскажу.

— Бонтуанцы прижали? Уже знаю. Что им надо?

— Сам их спроси. Я же делал все очень аккуратно. Нигде не засветился.

— Расскажи все толком и по порядку, что произошло? — попросил Матлин, усаживаясь рядом с ним.

— Не знаю, что произошло. Понятия не имею, как они меня вычислили. Сообщили, что «сейчас доберутся», а за что — не уточнили.

— Ты был в техархиве учебки… Черт меня возьми!

— Это старый бонтуанский архив — вот уж не думал, что он закрытый. Но естественно! Там же вся их внутренняя навигация по фактурным зонам. Знаешь, с какой базы я получил запрос? Такая подойдет — от меня и галлюцинации не останется.

У Матлина начались припадки истерического хохота.

— Вот уж как смешно! Ой, как смешно, — злился на него Суф. — Постой, а ты, засранец, откуда знаешь, что я был в том архиве?

— Ой, Суф, — простонал Матлин, сползая под стол от хохота, — как же ты купился так дешево? Сам же учил: если тебя преследуют, первым делом спроси «зачем?». Ты смылся раньше, чем успел подумать…

— Потому что я, в отличие от тебя, способен смыться! И еще потому, что мне хорошо известны мои заслуги перед бонтуанцами… «Зачем» — я и без них догадаюсь. Да прекрати ты ржать, наконец!

Матлин, умирая от хохота, пополз в компьютерную и дал запрос на ту самую бонтуанскую базу, висящую на орбите Аритабора.

— Фрей? — перед ним появилось изображение Анны. — Что-то произошло?

— Аннушка, милая, пожалуйста, найди Раиса, скажи ему, что все в порядке. Все было сделано по высшему классу. Это я кретин!

— И все? — удивилась Анна. — Боюсь, Фрей, что в этом нет необходимости. То, что у него все в порядке, а ты — кретин, всему Аритабору уже известно. Может, ты хочешь сообщить ему что-то еще?

— Да, да, — успел выдавить из себя Матлин, но от смеха не смог удержать свою физиономию в контуре панорамы.

Глава 15

Суф, по инерции испуга, сутки не вылезал из особняка. Даже позволил себя эксплуатировать на покраске стен; а заодно, по той же инерции, хорошо покаялся на предмет содержимого своих грузовых контейнеров, вывезенных с Акруса и с Земли. Но если земное добро было доставлено в сохранности, то зона Акруса дала совершенно неожиданные мутации, с которыми безуспешно боролись бионики ЦИФа, и у Ксара в лаборатории выросли совсем не характерные для Акруса растения, к которым он не допустил никого. Естественно, новое оборудование корабля Суф припрятал надежно. Так надежно, что предпочел даже не затрагивать этой темы. Во всем же остальном он являл собой вполне добропорядочное, образцовое существо Ареала. Даже модернизировал модель земного пульверизатора краски, добавив ему мощности и, сделав форму струи регулируемой одним пальцем. Причем сделал это совершенно между делом, не отвлекаясь от своих текущих житейских проблем.

— Ничего, Суф, скоро опять пойдем на Землю, — утешал его Матлин, — оттуда ты уже все вывез — можно расслабиться и никого не бояться. Только завернем по дороге на Кальту.

— Хорошенькое дело, «завернем»! Это совершенно другое направление и режим полета. Ее еще поймать надо.

— Хочешь, чтоб я попросил об этом Али?

— Ты в своем уме? С мадистой на Кальту?

— Почему бы не сделать шестирукому сюрприз.

— Я бы на твоем месте ни тому, ни другому на глаза не показывался.

Идея слетать на Кальту и в самом деле оказалась неудачной. Кальты просто не существовало. Как Суф ни пытался вычислить ее координаты — результат обескураживал. «Уж не Али-Латин ли здесь побывал до нас», — мучился Матлин и немедленно прогонял эти мысли. Каково же было его облегчение, когда Кальта нашлась. Правда, фрагментами и в координатах, совершенно для нее абсурдных. На вопрос, что бы это могло означать, Суф ответил сосредоточенным молчанием, а Ксарес, пришедший на это взглянуть, искренне удивился: «На естественный процесс непохоже. Пока зона еще открыта — надо лететь. Вполне возможно, что все они уцелели».

Обломки Кальты сохранили движение, но оно заметно уступало былой стремительности. Болф проник в систему и попытался нащупать внутреннюю связь. Связь была — это свидетельствовало о том, что какие-то разумные существа здесь действительно могли остаться, но ни одно из них не желало поприветствовать гостей и гости были вынуждены следовать по старой схеме, хранившейся в архиве корабля, сопоставляя ее с фрагментами «полураспада» на постоянно работающей панораме пилотской. Но планету шестирукого даже навигационные системы корабля узнали не сразу. Скорее, чутье подсказало, что когда-то на этом месте находился конечный пункт их маршрута, а теперь вращается рыжее пылевое облако, притягивая к себе частицы всего, что пролетает мимо: от мелких метеоритных новообразований, до оказавшихся вблизи инопланетных космических кораблей с крайне обескураженными астронавтами.

— Уходим отсюда, — решил Суф, — внутри этой штуки нам делать нечего.

Они отправились по старому курсу обратно до конца зоны, взад-вперед, вниз-вверх, прощупывая малейшие признаки жизни в сетях местной связи, пока не уловили стойкий сигнал, посланный точно на борт корабля: «Немедленно удалитесь из зоны и ожидайте связи». Из зоны они вылетели раньше, чем успели испугаться или подумать, стоила ли опасность такой паники. Послание, несомненно, отправлял шестирукий и, если ему в этом катаклизме удалось уцелеть, — риск прогуляться по развалинам не столь уж велик. Эти десятикратные меры предосторожности мадистологов все равно, кроме них, самих никто не понимал.

Шестирукий убедительно просил их отойти от зоны, зависнуть в устойчивом режиме и не пилотировать, что бы ни случилось. Через некоторое время он запросил одношаговый БКМ-вход на борт, с которым еще долго химичил, прежде чем предстать перед гостями во всей своей трехметровой красе.

— С тех пор, — признался шестирукий, — как я упустил вас из виду, больше не надеялся на встречу. С этого момента и впредь зона для вас будет закрыта. Внутри стало опасно, особенно тем, кто не уверен, что в катастрофе повинны лишь естественные процессы природы.

— Кто же повинен в катастрофе? — робко спросил Матлин, заранее готовясь приносить глубокие извинения, но только в обмен на такие же извинения шестирукого: никто не давал ему права навешивать ретранслятор на живого фактуриала, даже если он входит в сферу его интересов. Но шестирукое существо вряд ли было рассчитано на угрызения совести.

— Те неприятности, что доставили мне вы, здесь происходят постоянно, я перестал обращать на них внимание: прервалась трансляция, обнулился информационный блок — это обычная работа. Теперь вы понимаете, почему я не веду переговоров по сетям Ареала и ограничиваю местную связь. Однако вы дали мне нечто большее, чем бытовая хроника планетарной фактуры…

— Вот как! Тогда позвольте спросить, каково ваше впечатление об этой фактуре? — перебил его Матлин, рискуя поставить шестирукого в чудовищно неловкое положение. Для всякого разумного существа подобные вопросы должны представлять собой трудноразрешимую этическую головоломку в том случае, разумеется, если спросивший заслуживает хоть сколько-нибудь уважения. Но, каково же было разочарование Матлина, когда он понял, что шестирукие существа не рассчитаны и на решение этических головоломок. Из всего богатого арсенала Языка Ареала для характеристики его родного и горячо любимого человечества шестирукий выбрал всего два яркоописательных звуковыражения, от которых Матлин присел, лишился дара философского восприятия мира и ни за что никогда не решился бы воспроизвести их в приличном обществе. Даже в самом откровенном варианте его жизнеописаний на этом месте стояли два жирных прочерка.

— Вы совершенно напрасно, — продолжал шестирукий, — подозревали новорожденного человека. К сожалению, я не имел возможности предостеречь… Что же касается мадисты, которую вы действительно наблюдали, — он сделал выразительный жест в сторону Суфа, — не найдется ли на этом корабле хороший экран, изолированный от внешних каналов связи?

Суф раздвинул дисковый пласт, отделяющий пилотский отсек от «дублера», и извлек из его недр круглую площадку, дающую особо чувствительную проекцию внешней панорамы. Кроме дотошных фактурологов, ею вряд ли кто-нибудь пользовался, да еще, разве что, любители исследовать мутнеющие копии Фидриса…

Панорама площадки сама слегка помутнела — это обычно бывает перед воспроизведением изображения на плоскости.

— Вам хорошо видно? — поинтересовался шестирукий.

Матлин ни черта не увидел и полез за очками, которые однажды, под ответственность Суфа, уже примерял. Только с их помощью он разглядел едва заметное пятно со слабо очерченным контуром, пульсирующее от малейшего колебания воздуха. Пятно переливалось разноцветными вспышками, которые концентрическими окружностями расходились в стороны.

— Что это значит?

— Вашей фактуре, должно быть, известно о спектральном анализе звезд, к которым приблизиться невозможно. Это единственный след, который может оставить после себя мадиста. Он также индивидуален, как узор роговицы или генетический код, с той лишь разницей, что не принадлежит своему владельцу — это всего лишь эффект на тест-индикаторе, который получается только от его прямого контакта с транслятором. По этому следу я могу рассказать о нем кое-что, если вы по-прежнему намерены от него избавиться, — Матлин нерешительно кивнул, — хоть я и не вижу серьезных оснований для беспокойства. Это не самый роковой вариант, который мне приходилось наблюдать. Считайте, что вам повезло: в мадистологии это называется «побочным проявлением мадисты». Оно циклично и малоустойчиво. Если вам удастся погасить его нынешний цикл — считайте, что отвязались от него надолго.

— Насколько?

— На вашу жизнь хватит. И на три поколения ваших потомков, как минимум.

— Мадиста передается по наследству?

— Безусловно. Поэтому наследников вам лучше не иметь. Цикл же мадисты можно погасить лишь в его естественной среде. Что это за среда — вопрос деликатный. В том случае, если он продолжает «играть» в вашей фактуре и не имеет никаких инородных воплощений — можно попробовать использовать Землю в качестве такой среды. Разумеется, вам придется заманить его в естественную фактуру, никакие ЦИФовские суррогаты для этой цели не подойдут.

— Но он сам просил меня об этом, — удивился Матлин, — собственно, я здесь именно для того, чтоб узнать, насколько это рискованно для Земли?

Шестирукий повел себя странно. То ли он растерялся, неожиданно для себя, то ли вдруг понял, что наговорил лишнего. В любом случае, Матлин наблюдал его в подобном состоянии впервые и не на шутку перепугался. Даже Суф, который предпочитал никакого участия в разговоре не принимать, подозрительно притих.

— Если так, — боюсь, что выбора нет. А если нет выбора, то риск значения не имеет, — изрек шестирукий. — Никогда не слышал о влиянии мадисты в живых фактурах. Это явление привязывается в основном к инфосетям, к архивам, замкнутым на ЕИП, к, некоторого рода, гуманитарным парадоксам, и реже всего к конкретному существу. Вряд ли что-либо угрожает цивилизации. Если уж кому и достанется — то в первую очередь вам…

— Каким образом?

— Может получиться, что на Земле вы распрощаетесь с ним навсегда — это его внутренний процесс, внутренняя причинность, и никого, кроме него самого, это не касается, но в человеческом облике он держится только вашим биополем. Ваше биополе способно его удерживать на расстоянии равном максимальному диаметру планеты вашей фактуры — это заставляет его следовать за вами повсюду. Это заставляет его держаться вашей компании во время путешествия на Землю. В противном случае, у него не получится столь натурально передать человеческий облик. Воспользуйтесь этим в критической ситуации на Земле: один КМ-шаг больше планетарного диаметра и его «человеческая деятельность» будет парализована, либо он опять последует за вами. Опасность будет очевидна лишь в том случае, если он решит «выйти из игры»: ему придется забрать с собой все, что способно хранить о нем память. Ваш экземпляр не столь последователен, чтоб сделать из вас «раздвоение призрака», но если количество «белых пятен» вашей памяти перевалит критическую отметку — эта манипуляция повлечет за собой невосполнимое расстройство психики. И не рассчитывайте, что он оставит вам в наследство Язык Ареала. Если это действительно его заслуга — вам придется все начинать сначала. Поэтому риск надо постараться свести до минимума. До такого минимума, чтобы ему вообще не пришлось манипулировать с памятью ни с вашей, ни с чьей-либо еще. Проблема в том, что вам предстоит много времени проводить вместе. Прежде всего, придется овладеть искусством взаимного контроля, и отнестись к этому серьезно. Заставьте себя воспринимать его как равного себе человека, ни в коем случае не пытайтесь устраивать с ним интеллектуальные соревнования и не позволяйте этого делать никому. Живите чувствами, импульсами, не пытайтесь логически анализировать ситуации и ни в коем случае не просите его стать вашим ангелом-хранителем — это убережет его от преждевременного «выхода из игры».

— Но что именно его может тянуть на Землю?

— Возможно, его неустойчивость. Возможно, он чувствует ваше подсознательное отторжение и попытается найти другой способ привязаться к вам. Не исключено, что он сам решил покончить с нынешним циклом. Точный ответ на этот вопрос может дать лишь он сам. Все это станет ясно по возвращении, если он позволит вам вернуться. Может так случиться, что нет. Может случиться, что вы до конца жизни так и не узнаете, закончил ли он цикл. Я предупреждал вас с самого начала — это явление непредсказуемо, — шестирукий собрал с площадки «пятно мадисты» и повернул «радар» своей маски в направлении панорамы, на которой все еще носились изуродованные обломки Кальты. Суф деликатно поменял панораму на схему работы первого попавшегося параметра корабля, но шестирукий еще долго не отводил «взгляда» от этого места, будто маска продолжала транслировать ему ту же трагическую картину.

— Могу я быть чем-нибудь вам полезен? — поинтересовался Матлин.

— Что вы имеете в виду? — не понял шестирукий.

— В том случае, если вернусь, разумеется…

— Вы имеете в виду работу на опытных стендах? Категорически нет. Мы не проводим опытов непосредственно с контактерами. Это чрезвычайно опасно.

— Вас не заинтересуют даже мои наблюдения?

— Проживите нормальную жизнь, Матлин, — вот и все, что я могу посоветовать. Если вы всерьез думаете о работе мадистолога — готовьте себя как минимум к семи поколениям мутации, не раньше… Иначе первый же опыт закончится для вас трагически. Вы наблюдаете лишь проявление мадисты — это не дает оснований начинать строить карьеру. Что же касается подлинного опыта — пусть хранят вас от него все ваши бонтуанские заступники.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. НИМ и конец классической лотереи (основы идентифологии)

Если когда-нибудь, ни приведи Бог, зачатки науки идентифологии появятся на Земле (до чего я, к счастью, не доживу) — это будет очередная лженаука после генетики и кибернетики, но в масштабах гораздо более разрушительных. Да, невооруженным глазом можно разглядеть циклические закономерности, четкие взаимосвязи, несомненные соответствия во многих, казалось бы, совершенно разнородных процессах. Но как можно всерьез считать их моделирование методом научного поиска? Термин же «наука» в Ареале — понятие гораздо более универсальное, чем на Земле. Скорее, он соответствует нашему пониманию искусства.

Общепризнан и не вызывает сомнения тот факт, что идентифология (иногда ее называют моделированием) является заслугой посредников. Впрочем, как и некоторые другие науки-искусства, впоследствии нашедшие себе применение в Ареале. Нельзя сказать, что, кроме посредников, ею никто не занимался, но все же корни растут из Аритабора. Может быть, это следует называть историей науки, может, ее теоретическим фундаментом, но идентифология в своем классическом варианте начинается именно с «посреднических» мировоззренческих первооснов: на фактурных этапах многих цивилизаций наблюдаются попытки спонтанного моделирования сложных процессов на элементарных вещах. Наиболее удачные из них со временем проявились в науках типа теория вероятности, да, Господи, то же естествознание, в конце концов, со своими физическими опытами на упрощенных моделях. А наименее удачные — напрочь лишались научного смысла и оставались забавным развлечением. В нашем варианте это все цвета магии, гадания, предсказания и прочая чертовщина, которая, по вполне понятным соображениям, противна научной этике. Не берусь сказать конкретно о Земле, но вероятность попадания в истину на «кофейной гуще» от чего-то всегда оказывалась чуть-чуть выше, чем должна быть статистически. Вот это самое «чуть-чуть» и не давало покоя потенциальным соискателям гармонии на развалинах абсурда.

Да, фактор природной связи фактуры с Е-инфополем; фактор везения, личности, обладающей особым чутьем; некоторая «гуминомность» ментальной оболочки, окружающей любую планету-фактуру, — ее воздействие иногда преподносит сюрпризы. Все это понятно, но все-таки, с учетом всего вышеперечисленного и многого не перечисленного вообще, этот несчастный процент, как ни верти, оказывается чуть-чуть выше, чем должен быть. Идентифология же появилась как наука, поставившая перед собой трудновыполнимую задачу довести этот процент до максимально возможного и логически доказуемого абсолюта.

Первым серьезным шагом на этом пути стало творчество чокнутого математика, известного Ареалу под именем НИМ (абревиатура). От этого имени взяла начало «сизифова наука» Ареала, нимология, применимая в любых отраслях, скорее даже нимомания, — на самом деле она мало отличается от проявления психического расстройства. Сейчас объясню ее суть, а также то, в чем заключается интеллектуальный прорыв НИМа.

Прежде всего, НИМ на корню покончил с любым проявлением лотереи как таковой. Это ему удалось при помощи элементарного моделирования той самой лотереи на не совсем понятных мне вещах. Но, предположим, это были обычные игральные кости, — суть дела от этого не убудет, — которые падали на поверхность одной из шести граней, указывая определенное число от одного до шести. Это число говорило о стартовом положении кости в пространстве, траектории, силе толчка и силе гравитации, о массе, наклоне плоскостей, закругленности углов кубика и так далее, и тому подобное. Все это жесточайшим образом просчитывалось, вымерялось, допускалось, отклонялось. Предметы меняли форму, массу, менялась гравитация, не говоря уже о полной хаотичности траекторий — из всего этого требовалось вывести универсальные формулы, позволяющие точно определять показания любого «лототрона» на любой фазе его работы. Боюсь, страницы не хватит перечислить одни только фундаментальные науки, задействованные для выведения этих формул. НИМ положил на эту идею всю сознательную жизнь, точнее, всю безумную часть своей сознательной жизни, использованною с невероятной самоотдачей.

Формул получилось несколько: одна универсальная и полтора десятка частных. Процент вероятности этих расчетов был уже далеко не «чуть-чуть», а в ряде случаев «о-го-го». По крайней мере, на нашей примитивной рулетке вполне можно было сделать себе состояние с наименьшими потерями и наибольшим удовольствием. Если, конечно, вас не выставят из казино, заподозрив в мошенничестве.

Однако заслуга НИМа заключалась вовсе не в этих дурацких формулах. Если б не он, их непременно вывел бы кто-то другой с гораздо меньшими усилиями. Это именно тот случай, когда усилия оказались полезнее, чем конечный результат. Дело в том, что, погрузившись в свои исследования и, день ото дня, по несколько тысяч раз прокручивая одну и ту же «рулетку», НИМ заметил за собой неожиданную особенность — способность интуитивно предсказывать результат: сначала за доли секунды до выпадения «шара», затем с того момента, как «включен лототрон», а затем и того больше, до того, как в этот «лототрон» заложили «шары». С какого-то момента исследования пошли за интуицией и выявили некую скрытую способность мозга к подсознательному сверхскоростному анализу ситуации, назовем ее АПС-фактором НИМа.

АПС-фактор, в свою очередь, демонстрировал специфические закономерности действия: чем меньше НИМ анализировал ситуацию в фундаментальных расчетах — тем реже он ошибался в своих интуитивных предвидениях. Из этого, на первый взгляд, абсурда он сделал достаточно серьезный вывод о разбалансировке работы мозга и органов чувств. Информация, поступающая в мозг через органы чувств, предназначена для поверхностного созерцания внешнего мира, которое оказывается настолько сильным, что парализует его способности к внутреннему, тонкому восприятию. Но чем более монотонной и бессознательной становится работа тела — тем больше она высвобождает мозг для деятельности, никак не связанной с существованием этого тела в пространстве… Иначе говоря, содержимое черепной коробки призвано в первую очередь контролировать координацию движений, отличать длину от высоты, холодное от горячего, большой кусок пирога от маленького — словом, контролировать все, что обеспечивает полный порядок для организма-носителя, покуда он в этом порядке нуждается. Его способность анализировать тонкие субстанции, такие как состояние магнитного поля, химический состав вещества, баллистику предметов и т. д., запрятаны так глубоко и развиты так слабо, что проще жить, если вовсе о них не подозреваешь. Тем более что никому не понятно, зачем человеку нужен такой подарок природы, если он практически не применим. В крайнем случае, его успешно заменяют приборы. НИМ же категорически возражал против такого подхода и утверждал, что этот подарок заложен природой на будущее, просто цивилизация для него еще не созрела и не понимает, что никакие приборы (вторичного искусства), даже самые совершенные, не заменят Естества — самого совершенного прибора мироздания.

Отвлекаясь немножко от темы, скажу, что АПС-фактор как доминирующая линия развития фактуры — явление крайне редкое, но в истории Ареала известно несколько таких случаев, возникших в «чистой природе». В фактурологии это явление называется «чистой линией» и любые гуманитарно-технические отклонения рассматриваются уже относительно нее. Что же касается «отклонившихся» цивилизаций — рано или поздно АПС-фактором переболела каждая из них. У каждой был АПС-тренинг на свой манер: одни развивали в себе эту способность искусственным путем; другие, освобождаясь от необходимости «грубого восприятия», превращались в жизненно беспомощных существ и уже не способны были выйти из этого состояния. На какой-то ступени развития АПС-фактор был признан критическим барьером и до сей поры является одним из факторов, определяющих «селекционный прорыв», который безопасно миновать способна лишь «чистая линия» фактуры. Это своеобразная развилка развития: одно направление кидается в эмпирические исследования грубой структуры окружающего мира, рискуя подорвать естественную физиологическую основу цивилизации; другое направление идет путем АПС-аналитики, и рискует быть раздавленным той самой, упущенной из вида физической структурой. Но не в этом суть.

Суть в том, что АПС-фактор дает способность интуитивно анализировать ситуацию всегда и во всем. Сложность заключается лишь в извлечении результата анализа — а это уже искусство, которым надо овладеть. Именно это искусство по устойчивому мнению, сложившемуся в Ареале, дало возможность посредникам выжить как цивилизации. Именно это искусство НИМ добросовестно пытался разложить по математическим полочкам. Это было похоже на то, как пользователь компьютера, по опыту своего пользования, пытается понять, что у машины внутри и как это все взаимодействует. Но это уже относится к биоинженерии НИМа, которая не относится к принципиальным научным прорывам и вряд ли нуждается в детальном описании. Главное, что благодаря ему, один из трех китов идентифологии всплыл на поверхность. Остальных двух: логические фигуры и теорию отражения мы попытаемся вытащить в двух последующих фрагментах «Учебника».

Глава 16

Под окном московской квартиры Матлина лопнул последний неоновый фонарь, и фиолетовая дуга осветила следы на потолке, оставленные при первом посещении Суфа. Несколько минут Матлин лежал неподвижно, прислушиваясь к тишине, которую нарушало лишь его бешеное сердцебиение.

— Вот и все, — прошептал он, — кажется, долетался, — и, сорвав с дивана темное покрывало, принялся тщательно законопачивать им окно.

Даже если в квартире в его отсутствие происходило паломничество уфологов, — это казалось ему сущей ерундой и ничего не значащей мелочью в сравнении с теми неприятностями, которые только предстоят. Как это могло произойти с ними, предусмотревшими все на свете, кроме совершенно ничтожной ерунды… При проходе защитно-пограничного экрана, контролирующего сектор «наша-Галактики» болф завис. Обнулились все каналы, содержащие информацию, архивы и прочие достижения цивилизации, без которых сдвинуться с места возможно было лишь на ощупь. Но как только Суф схватился за управление и попытался «вручную» вытолкнуть болф за контур экрана — корабль потерял свойство маневра и предупредил своих пассажиров о том, что находиться внутри небезопасно.

— Этого не может быть! — негодовал Суф. — Я много раз проходил экран! Ничего подобного не было.

Потерпевший аварию экипаж отошел на Перре вглубь галактики.

— Что-то здесь не то, — уверял Суф, Али испуганными глазами смотрел на все происходящее, а Матлин очень подозрительно смотрел на Али. — Не трогай его, — вступился Суф, — он нам еще пригодится. Он наш последний шанс.

Связи с болфом не было никакой, лишь через сутки Суфу удалось запустить на борт сигнал и прощупать ситуацию на вшивость. Не меньше часа Матлин, затаив дыхание, наблюдал за этими манипуляциями. С этого часа и началось его лихорадочное сердцебиение, которое продолжалось до сих пор, несмотря на выпитый флакон прошлогодней валерьянки. Каким-то образом Суфу все-таки удалось запустить перезагрузку корабля с Перры. Эта процедура требовала месяца ожиданий.

— Если машину не заберут, — пообещал Суф, — скоро пойдем обратно. Если заберут… не скоро пойдем. Потому что я пока еще не знаю, каким образом. А теперь наберитесь терпения, Перра своим ходом по старому маршруту дойдет до Земли только через неделю. Если наш старый маршрут уничтожен — лет за сорок.

Эта неделя показалась Матлину столетием. Не укрепил бы он в ЦИФе свой немощный организм, ему вряд ли удалось бы дотянуть до Земли живым.

— Все в порядке, я жду вас.

Суф и Али внимательно осмотрели квартиру и уселись на диване напротив Матлина.

— Ты-то чего разнервничался? — недоумевал Суф. — Чувствуй себя как дома!

— Если ты будешь запрещать мне экспериментировать, я на всю жизнь останусь летучим багажом.

— Нет.

— Позволь мне выйти на связь с бонтуанцами!

— Ни за что. Это наш предпоследний шанс. Еще не время.

— Что тебе важнее, в конце концов, вернуть корабль или сохранить свое дурацкое инкогнито.

— И то, и другое, и еще много чего… Я же сказал, нет.

Али, наблюдая за их полемикой, украдкой улыбался, но как только Матлин пытался его в чем-либо заподозрить, сразу поднимал руки вверх:

— Я-то здесь ни при чем. А вот ты унаследуешь от своего учителя главный недостаток — проходить пограничные экраны самым идиотским способом из всех возможных.

Матлин долго и недоверчиво косился на Али, подносил кулак к его носу и опять недоверчиво косился.

— Смотри у меня… — от этого Али улыбался еще шире. — Суф, лишь бы удалось перезагрузить болф. Честное слово, все будет в порядке.

Суф неодобрительно сморщился и хлопнул себя ладонью по груди, где у древних навигаторов располагался щит связи с кораблем. Жест этот до сих пор сохранил весьма конкретное значение: если ладонь легла на голую грудь, можешь не рассчитывать вернуться на свою летучую посуду. А если ты при этом оказался на чужой планете, можешь не рассчитывать отсюда выбраться вообще.

— Черт с ним, с болфом, лучше б ты мне объяснил, отчего это произошло. Я миллион раз пробивал эти экраны навылет. Все было в порядке. Ну… не то, чтобы совсем в порядке… Но не до такой же степени!

«Бедняга Суф, — думал Матлин, — как раз в его планы никак не входило застрять здесь… Кто знает, на сколько дней затянется эта «тюрьма», но даже при самом благоприятном стечении обстоятельств держать в квартире существо, которое даже в павильоне ЦИФа с трудом выдерживало сутки»… — от этой мысли ему окончательно подурнело.

Али уснул поперек дивана, замотавшись в два пледа, и Матлин не стал его тормошить: если эта штука спит — есть надежда, что во Вселенной все спокойно и будить его незачем.

— Ложись и постарайся заснуть, — сказал он Суфу и вытащил из тумбочки теплое одеяло.

— Я не могу спать так, как ты.

— Спи, как умеешь.

Они устроились на полу на матрасах, но ни заснуть, ни расслабиться ни у одного из них не получилось.

— Одежду я тебе, предположим, подберу, — рассуждал Матлин, — но надо бы еще парик…

— Фу, — прошипел Суф, — какая гадость.

— Надо чем-то уши прикрыть. Глаза еще, куда ни шло, но с носом и с ушами придется что-то делать. А пальцы! — Матлин вытащил из-под одеяла руку. — Сравни с моими. Сразу видно, что ты гуманоид.

Суф утробно заурчал. Этим свойством обладали многие гуманоиды его типа, но пользовались крайне редко. Урчание создавало вибрацию организма, которая успокаивает нервную систему; а так как их нервную систему можно на арфу натягивать, урчание могло свидетельствовать лишь о том, что все происходящее вокруг — это уже чересчур… ни в какие ворота.

— Хорошо, не рычи. Не хочешь — не надо. Сообразим тебе шапочку, курточку. Думаю, размер 56-й подойдет. Научим тебя ходить вразвалочку по бульвару. Ну и… еще чему-нибудь научим.

— Короче! — подорвался Суф. — Я на Перру, а ты здесь соображай… Сообразишь — скажешь, — он подскочил и решительной походкой направился в ванную, где осталась оборудованная им стартовая ступень КМа. — Ну не могу я здесь. Извини, не могу. Не по мне это все, — и оставил своего ученика один на один с мирно спящей на диване мадистой.

К утру, когда Матлину удалось добиться от своего организма если не сна, то хотя бы близкого к нему полуобморочного состояния, эта самая мадиста бесчеловечным образом растолкала его и сунула ему под нос старые вельветовые штаны.

— Можно я их возьму себе?

Матлин решил, что это померещилось ему спросонья. Такой вежливости от Али он даже не смел ожидать.

— Пожалуйста, если хочешь быть похожим на бомжа.

Али оставил штаны в покое и зарылся по пояс в шкаф. Его поведение казалось не то, что странным, скорее, чрезмерно сумбурным и не характерным для Али-прежнего. От волнения ли, или от желания как можно быстрее адаптировать себя к непривычной обстановке, он метался во все стороны, ко всем предметам, даже тем, что не должны вызывать интерес у нормального человека, попавшего в чужую квартиру. Начинал принимать душ, выскакивал из-под него голым и несся к окну на каждый необычный звук; по дороге заглядывал в холодильник, потом опять пытался подобрать себе гардероб, подшивал и ушивал старые шмотки, великолепно имитируя машинный шов, и тут же разглаживал свою работу, проверяя пальцем температуру утюга. Потом с иголкой и ниткой опять бежал в душ. Единственное, что Матлин понял сразу и наверняка — это то, что Али здесь явно не в своей тарелке; и Суф здесь явно не в своей тарелке; кроме того, он и сам оказался явно в неуютной ситуации. Но если хоть какая-то «тарелка» Суфу так или иначе осталась, а Али сам был способен о себе позаботиться, то ему, несчастному Матлину, ловить было нечего ни в этом мире — ни в том. Состояние душевного дискомфорта преследовало его повсюду в равной степени, и даже полное одиночество от этого состояния уже не спасало.

— Теперь давай завтракать, — заявил Али, — я проголодался.

— Сходи в магазин.

— Деньги давай.

— Ишь, какой грамотный, — Матлин даже приподнялся с матраса, — хорошенькое начало, — он доковылял до тумбочки в прихожей и выгреб из ящика все остатки своих денежных накоплений. — А-а, забирай все. Только не трать сразу, вдруг нам с тобой еще раз захочется поесть.

Али пересчитал наличность, засунул во внутренний карман куртки и ринулся на улицу.

— Магазин в соседнем дворе, а хлебный — через дорогу, — прокричал ему вдогонку Матлин, — тебе надо объяснять, что такое «хлебный»?

— Ставь чайник, — махнул рукой Али, — сейчас я вернусь.

Глава 17

Али вернулся поздно вечером. Раскрасневшийся от морозца. С двумя хозяйственными сумками, битком набитыми красочно упакованной едой, не иначе, как от валютного супермаркета. Узрев на кухне небольшое сборище единомышленников из самого Матлина, матлиновой тетки Тамары и матлиновой матушки Нины Петровны, он слегка растерялся и, свалив сумки в угол прихожей, запутался в шнурках ботинок.

— Вот и Алик вернулся, — отозвались пожилые дамы, — Алик, присоединяйтесь к нам, пожалуйста.

Алик не заставил себя уговаривать и, едва успев отделаться от ботинок, ринулся на кухню и приложился к тарелке так, будто «приехал не из Санкт-Петербурга», а из блокадного Ленинграда.

— Бедненький, — пожалела его Нина Петровна, — с самого утра ничего не ел. Вы, Алик, к нам в командировку?

— Агум, — выдавил он сквозь порцию пережевываемого салата.

— Феликс почти ничего о вас не рассказывает. Вы вместе работаете?

— Мама, дай ему поесть, — вмешался Матлин.

— Может, хоть твой друг нам объяснит, где ты пропадаешь годами.

— Что вы, Нина Петровна, неужели Фелька вам ничего не рассказывал?

Фелька подавил в себе желание треснуть ему подзатыльник.

— Представьте себе, такой он у нас молчун. На космос, видите ли, работает.

— Да! Так оно и есть… Не расскажет. После такой работы на космос они все становятся страшными молчунами. Нет, чтоб соврать. Я вот соврал сегодня раз десять и ничего, жив. Представляете, сказал, что мне семнадцать лет, — поверили! И почему я не сказал, что пятнадцать?

— Сколько же вам на самом деле, Алик?

— Не поверите, Нина Петровна, я уже совсем старый мерин. Двадцать пять скоро.

Нина Петровна и тетка Тамара снисходительно ухмыльнулись.

— Надолго ли вы к нам?

— Я? — переспросил Али, отправил в рот солидную порцию пюре и тщательно ее пережевал.

— Как славно, — спохватилась тетка Тамара, — что вы приехали ко дню рождения Феликса, мы так долго не собирались вместе, а скоро юбилей.

— Когда? — обрадовался Али.

— Послезавтра. Как же? Феликс и этого не сказал?

Феликс повернулся к окну, чтобы недовольной гримасой не испортить аппетит окружающим.

— Он у нас Весы, — объяснила Нина Петровна, — типичные Весы. Сколько ни читаю его гороскоп — все точно.

— А я Близнец, Близнец, Близнец…

— Тогда вам двадцать пять еще не скоро.

Алик тяжело вздохнул и подтянул к себе миску с салатом.

— И ахнуть не успеете, как время пролетит. Если буду здесь, всех вас приглашаю.

— Не надейся, — возмутился Матлин, — я не собираюсь продлевать твое командировочное удостоверение.

От Алика за столом была одна сплошная польза. Во-первых, он сжирал все подряд со зверским аппетитом и расхваливал, не скупясь на комплименты. Чуткие сердца хозяек таяли от удовольствия, не обращая внимания на его «питерские» манеры; во-вторых, в-третьих, в-четвертых и в-пятых, все внимание с момента его «выхода на арену событий» было приковано к нему и только к нему. О существовании Матлина было забыто тут же и напрочь. Ему даже удалось под шумок расслабиться и чистосердечно поверить в питерского друга Алика, которым матушка и тетушка настолько увлеклись, что чуть было, не усыновили. Уж его-то они расспросили обо всем: где учился, в кого влюбился, почему не женился и откуда, собственно, взялся такой черненький и хорошенький? Непременно кто-то из родителей южных кровей? А когда дамы спохватились, что уже двенадцатый час, Али вызвался непременно их провожать, и дело шло к романтической прогулке под звездным небом. Но положение спас матлинов отчим, приехавший за подгулявшими сестрицами на машине.

Нина Петровна, целуя на прощанье своего пропащего Фелю, не смогла удержаться от выстраданных чувств:

— Твой Алик, конечно же, прелесть. Ты всегда умел находить друзей, но я жду, не дождусь, когда в этой квартире появится такая же симпатичная девушка… Кстати, Леночка в положении, ты их с Петей завтра пригласи. Они так беспокоились о тебе. Хоть поболтаете.

Петя был двоюродным братом Феликса, сыном тетки Тамары, а кто такая Леночка и почему она беспокоится о нем, будучи в положении, Матлин понял не сразу. Тетка Тамара, готовясь стать бабушкой, обострила у своей сестры ту же давнюю мечту, равносильную стихийному бедствию. И первое, что пришло в голову Матлина, когда церемония прощания завершилась лязгом дверного замка: «Господи, какое счастье, что Али не женщина. Я думал, что хуже быть не может».

— Где ты шлялся, — набросился он на Али, — откуда ты все это притащил?

— Ты доволен? — Али светился от счастья.

— Тех денег, что я тебе дал, на это не хватало.

— Кто тебе сказал, что это были деньги? — возмутился Али и выложил на тумбочку все до последней бумажки. — На, мне посоветовали оклеить ими сортир. — Вслед за «сортирными» купюрами из карманов дырявых вельветовых брюк посыпались долларовые бумажки вперемешку с новыми российскими, которые отличались от старых разве что количеством нолей.

— Чтоб мне провалиться! — воскликнул Матлин. — Я надеюсь, ты ограбил государство, а не честных тружеников?

— Никого я не грабил.

— Может, хочешь сказать, что научился зарабатывать?

— Не хочу… зарабатывать.

— Выкладывай, паразит, откуда деньги?

— Не твое дело.

— Ах, вот как! — Матлин ухватил его за шиворот и слегка тряхнул. — Ты мне, сучий сын, что обещал? Я должен знать, чем ты здесь занимаешься! Или я тебя на цепь посажу…

— Выиграл, — пропищал Али, высвобождая свой мятый шиворот, — выиграл у наперсточников на вокзале двести баксов.

— Чего? — Матлин чуть не сел мимо табурета. — Ну да! Опять врешь? Это в принципе невозможно!

— Не вру, — огрызнулся Али и забился в угол прихожей.

— Ты понимаешь, что это мошеннический трюк? У них выиграть нельзя!

— Очень даже можно. Только надо мошенничать лучше их. Я поставил твою куртку за десять баксов.

— Мою единственную приличную куртку!

— Вот и я подумал, что это твоя единственная приличная куртка. Надо же было ее отыграть.

— И что, они так сразу отдали тебе деньги?

— Не сразу, постепенно.

— И за угол тебя не повели?

— Повели.

— Надеюсь, по мозгам-то ты получил?

— Они знаешь, какие гады! Чуть без штанов меня не оставили! Я просто обязан был рассчитаться!

— Господи, как тебе это удалось? Сколько ты выиграл?

— Триста. Сто они отобрали. Они хотели все отобрать, но двести я «загнул»…

— Как это?

— Так же, как они. Они меня научили. Целый день парились…

— Да уж, — вздохнул Матлин, — иди-ка ты, парень, сюда.

Али недоверчиво отклеился от угла.

— Иди, иди, не трону. Садись-ка, — Матлин подвинул ему табурет и дождался, пока он усядется, — ты бегать хорошо умеешь?

— Можно попробовать.

— Возьмешь завтра все деньги и пойдешь на другой вокзал. Играй, сколько дадут, а как поведут за угол — беги изо всех сил, можешь испариться на месте. Ради такого дела разрешаю. У нас с тобой теперь будут большие расходы.

— День рождения?

— В том числе и день рождения.

— Ты пригласишь меня, своих знакомых и…

— На женщин не рассчитывай. Или ты за этим сюда притащился?

Али обиделся.

— Я что-то сделал не так? Что-то не то сказал? По улице не ходи, к людям не приставай. Дай мне жить! Я же обещал, что ничего не случится.

Феликс еще раз пересчитал выручку: девяносто долларов и целая охапка «деревянных», ценность которых на вес определить затруднился.

— Живи пока, — решил он, — а там видно будет. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что мы мало зарабатываем в своей космической индустрии, — и сложил все это хозяйство на полочку в прихожей, куда в старые времена выгребал из карманов двушки и «метрошные» пятаки.

Следующим утром Али плотно позавтракал, потеплее оделся и отправился на заработки. А Матлин, заперев за ним дверь, уселся на полу и включил панораму Перры в тот момент, когда Суф вылезал из ее хвостового отсека.

— Сломалось что-нибудь?

Суф кивнул.

— Мы прогулялись немного. В себя прийти не можем.

— Перегрелись?

— Не могу понять, что с ней. Отключается. Сама. Будто боится чего-то. Пока я не разберусь, ты ей лучше не управляй.

— Что-нибудь интересное на орбите наблюдается?

Суф недовольно фыркнул.

— Ваши летают. Американцы летают, контейнер с дерьмом летает… без указания государственной принадлежности.

— Надеюсь, ты в ЦИФ его не потащишь?

Суф еще раз фыркнул.

— Я ушел с орбиты. Не могу смотреть на эти конструкции. Руки чешутся…

— Скажи лучше о главном. С болфом что-нибудь прояснилось?

— Имей терпение.

— Свяжись хоть с кем-нибудь.

— Из заповедника нельзя. А знакомых бонтуанцев у меня пока нет. Надо подумать.

— Пока думаешь, приглашаю тебя завтра на свой день рождения.

— Это еще что такое?

— В этот день я родился. Это мой праздник.

— Это, по-твоему, повод для праздника?

— Представь себе. Будут гости и даже выпивка. Так что, давай, подгребай к орбите.

— У тебя будут люди?

— Так… несколько человек, один гуманоид и одна мадиста.

— Ну, уж нет. Я плохо разговариваю, и парик на мне не удержится.

— Не волнуйся, я предупрежу, что у тебя лишай и контузия речевого аппарата. Мое дело пригласить, а твое дело уважить меня или обидеть, — Матлин подтянул к себе телефон, записную книжку и начал обзванивать старых знакомых, лелея в душе надежду, что никого из них не окажется дома.

— Они же нас в момент раскусят.

— Давай, давай, — ободрял его Матлин, — тебе больше трех суток на Перре нельзя. Окосеешь, кто болф поведет? Я не поведу.

— Нет. Нечего нам с твоими людьми смотреть друг на друга. И говорить нам тоже не о чем. Даже не проси.

Глава 18

Али явился к обеду с синяком во всю челюсть и расквашенной губой, но ни зеленкой, ни йодом смазать себя не дал. Как, впрочем, наотрез отказался рассказывать, кто его так отделал. Сказал лишь, что за дело. Как раз в этом Матлин не сомневался, а, подсчитав выручку, решил, что его питерского дружка уже знают на всех вокзалах. Али до позднего вечера прилагал свое неистовое трудолюбие к уборке квартиры и обустройству ее для грядущего торжества, а Матлин, уходя в магазин, на всякий случай сунул в карман складной ножик и очень внимательно обозрел окрестности подъезда.

Торжество получилось в лучших студенческих традициях: в меру пристойным и в меру утомительным. Поглядеть на вновь объявившегося Матлина явились все приглашенные. Кое-кто даже сел на хвост. А Бочаровы долго поздравляли по телефону и извинялись за то, что не с кем оставить маленького. Во всей этой тусовке, безусловно, было свое, давно забытое очарование, но расслабиться, как прежде, Матлину не удалось. С ним происходило то же самое, что в гостях у Гренса, — одно раздражение по поводу напрасно выпитого вина, которое сменялось полной апатией ко всему происходящему. В конце концов, всем было весело и без него. Если не сказать больше. Матлин по-прежнему неохотно отвечал на вопросы, отмалчивался, отнекивался, пока вино не сделало свое коварное дело, и он не начал засыпать прямо за столом и укладываться на плече своей давнишней подруге по институту. Подруга терпела это до тех пор, пока не был объявлен белый танец, а затем решительно потащила его из-за стола.

С Натальей они учились в одной группе с третьего курса и все это время их отношения были откровенно загадочными. Матлин не мог понять, как в подобной ситуации надлежит себя вести истинному джентльмену: при каждом удобном случае она излагала ему свою теорию о возможности чистой дружбы между мужчиной и женщиной как апогее человеческих взаимоотношений, но при этом как-то слишком задушевно заглядывала в глаза. Однажды Матлин не выдержал: «Не хочешь — не надо, но зачем же так драматизировать ситуацию?» С тех пор Наташа обиделась, в глаза ему больше не заглядывала, но и о чистой дружбе не заикалась.

— Говорят, тебя похитили пришельцы? — спросила она шепотом, нежно обнимая его за шею.

— Да, — таким же шепотом ответил Матлин, — но это большая тайна. Не говори никому.

— А мне расскажешь? — она прижалась щекой к его трехдневной щетине. — Я никому… честное слово.

Матлин почувствовал, что засыпает. Стремительно, неотвратимо и свалится в ту же секунду, как она отпустит его.

— Тебе плохо?

— Последствия невесомости. Знаешь, трудно заглатывать водку вверх ногами. Отвык.

Али нашел себе достойного партнера-болтуна, экс-главного болтуна компании, который все еще не терял надежды вернуть себе внезапно утраченный чемпионский титул. Они насмерть сцепились в дискуссии о ценах на компьютеры, а остальные лишь наблюдали равнодушно за этой полемикой.

— Отведи меня в ванную, — прошептал Матлин.

— Так я и думала, — разочаровалась Наташа, — Матлин, разве на тебя это похоже? — она стянула с него рубашку и включила холодный душ. — Не пей больше, противный мальчишка. Лучше поговори со мной. Сколько мы не виделись…

К тому времени, как Матлина вывели из ванной, сюжет праздника резко изменился. Музыка гремела на весь дом. Али со своим недавним оппонентом уже разобрались с ценами и отплясывали посреди комнаты, сдвигая в углы мебель и, вовлекая в пляску тех, кто норовил забиться в угол или выбраться на лестницу покурить. Это обычно продолжалось до первого визита соседей, затем мужское общество принималось строить планы на оставшуюся ночь, а женское — мыть посуду. Петя с Леночкой засобирались домой. Их будущему ребенку пора было спать, и Матлин искренне ему позавидовал.

— Чего они все от него так тащатся? — удивилась Наташа, изящно усаживаясь на кухонный стол и затягиваясь сигаретой.

— От кого?

— Али. Мужик как мужик, нагловатый, разве что. По-моему, ты гораздо интереснее. Он кто? Пришелец?

— Хуже.

Наташа рассмеялась.

— Может быть, тебя похитили инопланетянки? Женщины у них такие же красивые?

— Вполне.

— У тебя в Питере кто-то есть?

Матлин кивнул.

— Кто она?

— Инопланетянка.

— И как зовут?

— Аннушка.

— Я так и знала. Вот что тебя затянуло, как в черную дыру. Расписались?

— Бог с тобой, мы же с разных планет.

Наталья тяжело вздохнула, будто собралась приносить соболезнования.

— Ну что ж… Большого тебе космического счастья и сексуально-творческого долголетия.

Матлин опять почувствовал себя полным идиотом, потому что не знал, как отблагодарить ее за столь щедрые пожелания и при этом не обидеть.

В дверь кухни просунулась физиономия Али.

— Але, Феликс, тебе отсюда пора. На воздух, на воздух…

— Не трошь его, Алик, мы в печали.

Но Али буквально пинками выставил Матлина за дверь и стащил с лестницы.

— Иди, прогуляйся.

На детской площадке, в полумраке от света дальнего фонаря, на самом низком бревнышке под самой раскидистой ивой прорисовывался мощный силуэт угрюмого, замученного жизнью гуманоида.

— Налетался?

— Не могу больше, Феликс, сдохну от тоски, — произнес он по-русски и почти правильно, будто час репетировал.

Матлин заскочил в квартиру, сорвал с вешалки плащ, шарф и широкополую шляпу и, вернувшись, стал старательно нахлобучивать все это на Суфа. Суф даже не сопротивлялся.

— Твой «пряник» меня достал, — жаловался он, — я привык, чтобы машина меня слушалась, а не давала советы. Ты прав, ею надо было серьезно заняться сразу. Мне нужен серьезный аппарат или вообще ничего. Залягу в спячку — разбирайся с ним сам, как хочешь…

С Суфом все оказалось гораздо сложнее, чем можно было себе представить. На оздоровительные ночные прогулки бодрым шагом, которые затем и существуют, чтобы укреплять нервную систему, его организм не был рассчитан так же, как на сон по ночам, громкие шумы, яркие цвета. Даже к такой элементарной вещи, как естественная гравитация, у него имелись свои претензии. Он был приспособлен годами ходить по гравитации шара диаметром не больше километра стандартной внешней навигаторской палубы, но, дойдя до угла квартала, совершенно раскис: «Куда мы идем? Зачем? С какой целью, и по какой траектории? А главное, кто составлял ходовой маршрут?» Матлин только успевал пониже спускать рукава, чтобы не спровоцировать очередную нотацию: «Ага! Ты опять без манжета, засранец! Сколько раз можно повторять!.. Мне наплевать, что ты в своей фактуре…» и т. д.

— Все-таки надо рискнуть связаться с болфом, — настаивал Матлин, — выйти за контур заповедника и…

— В этом-то все дело, «и…»! Я уничтожил за собой все старые маршруты, а новые на Перре нам обойдутся лет в пять не меньше и без гарантии, что путешествие будет удачным.

— Я бы все же попробовал связаться с бонтуанской платформой. Раис эти проблемы решает и я ему нужен. Я уверен, что нужен ему.

— Прекрасно, — меланхолично произнес Суф, — все было бы великолепно, но платформа курсирует в секторе зоны Аритабора. Если б это было хотя бы в направлении, хотя бы в потоке на «Ваша-галактику». Никакие сигналы не должны выходить за пограничную сферу, пока я не пойму, в чем дело. И сам не вздумай прикасаться к связи.

Перед рассветом дверь им открыл заспанный Али и тут же замахал руками.

— Ребята, сюда нельзя, не сейчас. Я не один.

Матлин, отодвинув его, вошел в комнату и ужаснулся, но не беспорядку, который имел естественное объяснение, а тому, что увидел у себя на диване обнаженную мадам, одну из гостий, пришедших сюда с его институтским приятелем. Самого же приятеля поблизости не наблюдалось.

— Как жизнь? — поинтересовался он, присаживаясь на край дивана. — Славно оттянулась?

Мадам ничего не ответила, лишь заморгала глазами и натянула на себя простынь.

— Пора домой, девочка, да побыстрее. У мальчиков назрела большая разборка. Тебе не следует при ней присутствовать.

Мадам, имени которой Матлин так и не вспомнил, довольно проворно собралась, безропотно приняла деньги на такси и выскочила из квартиры, мимоходом врезавшись в Суфа. Но, похоже, ничего страшнее собственного облома в этот момент для нее не существовало.

— Я тебе яйца оторву, — пригрозил Матлин обиженному Али, запирая за ней дверь, — моли Бога, чтоб Димка об этом не узнал.

— Ты сам ничего не знаешь. Это она на меня набросилась. Что я должен был делать? Ты свалил… Откуда мне было знать, которая тут чья? Твоя Наташка, например, мне нравится гораздо больше.

— На здоровье.

— А как же ты?

— За него не волнуйся, — вмешался Суф, насаживая плащ на вешалку, — у него есть Аннушка.

Матлин хотел было возразить самым издевательским тоном, но неожиданно для себя почувствовал, что краснеет и на всякий случай промолчал, чтобы не покраснеть еще больше.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Логические фигуры (основы идентифологии)

Логические ряды, модели, фигуры — второй кит идентифологии, хронологически самый древний, берущий начало от эмпирического миросозерцания. Иначе, это интуитивно-логический способ восприятия для тех, кто не успел принять доказуемых истин. Суть его объясняется просто, из тех же принципов, которые были рассмотрены в предыдущем фрагменте: каждый из нас замечал сходство между собой вещей, процессов, явлений различной природы и разнородной среды протекания. Достаточно привести в пример классическую аналогию законов физической природы и социальных законов.

Первопосредники редко углублялись в социальные аналогии, подобно землянам. Но в свое время собрали мощный архив по аналогиям разнородных структур. Собирательство подобного рода стало для них гимнастикой интеллекта. Словом, сплошная диалектика — выявление наиболее универсальных законов там, где их будто бы не должно существовать: обобщение-конкретизация-обобщение. Эта гимнастика, в свою очередь, привела их к необходимости логического моделирования.

Первомодели (некоторые из них сохранились в оригинале до сих пор) выглядели очень забавно. Но почти все они, неожиданно для своих создателей, демонстрировали ранее не предполагаемые результаты, продлевая, казалось бы, законченные логические ряды.

Что это за модели — лучше рассмотреть пример. Скажем, классическая «вертушка времени». Все началось с попытки изучить элементарные свойства преломления света в инородных средах. С этой целью был создан луч, помещен в изолированную камеру и наблюдатели имели возможность наглядно экспериментировать, подставляя в поток луча различного рода предметы: призмочки, кубики, шарики… прозрачные, мутные — элементарная физика. Ничего, казалось бы, особенного, если б одному из наблюдателей не пришло в голову смоделировать деформацию однородного пространства и посмотреть, как поток луча себя поведет. Те же самые фигуры были смоделированы в камере при помощи силовых полей: призмочки, кубики… Эффект инородной среды отсутствовал, однако поток частиц в контуре луча продолжал реагировать… Экспериментаторы удивились, затем стали искать аналогии и выяснили, что световой поток и временной ведут себя примерно однотипно: перемещаются из одной точки в другую, делают это с определенной скоростью, и, если время реагирует на деформации однородного пространства, то почему бы, не реагировать свету. Чем не единый логический ряд? Эти сходства можно было бы продолжать и дальше, но вдруг, одному из наблюдателей пришла мысли вернуться к исходной точке. Ведь свет в своей первозданной форме вовсе не представляет собой луч, это не есть труба для перемещения фотонов из точки А в точку Б, это некая точка в пространстве, от которой эти фотоны расходятся во все стороны, если конечно им не мешать. Почему же не предположить, что время действует по той же самой физической схеме: от точки к периферии. Что это мы (ареал) находимся на некотором стабильном удалении от точки отсчета и воспринимаем время, как направленный поток, идущий сквозь нас? Догадка был проанализирована и зафиксирована абстрактной фигурой, которая получила название «икариум». Фигура явила собой неограниченное гипотетическое пространство, направленное от фиксированной точки по траектории света. Позже, икариум лег в основу аритаборской философской геометрии и стал называться «символом времени». Еще позже, в эту геометрию было упаковано и все оставшееся мироздание.

В принципе, моделирование временного потока по аналогии светового луча было известно еще до «вертушек», но явления одной природы и явления одного логического ряда — это, в сути, совершенно разные вещи и подход к ним должен быть соответственно различный. Временной и световой поток не ведут себя одинаково, хоть и моделируют свойства друг друга. Эти процессы видны не только на экспериментальных стендах. На уровне астрофизических законов и на уровне летящего на сверхскоростях предмета, который своими «сверхскоростями» способен вызвать искажение пространства (сжать его на себя). Навигатор также имеет дело с направленным, концентрированным временным лучом, а не с произвольным потоком. «Временной луч» также может принимать форму пространственной фигуры и замедлять процессы, происходящие внутри. Замечу, что одной из классических вариантов пространственной фигуры, снятой с «вертушки времени», является пирамида, — тоже, кстати, одна из разновидностей икариума. Но больше ничего добавить на эту тему не могу. Могу лишь сказать, что в современной физике Ареала движение на коротонных-макролоргических (КМ) скоростях способно не только сплющить пространство в лепешку, но и вывернуть его «наизнанку» со всеми вытекающими временными-пространственными искажениями. Все эти хулиганства проще и безопаснее стало моделировать на луче света. Но, к сожалению, практические разработки в этой области, посредникам не принадлежат.

Однако «временная вертушка» далеко не апогей, всего лишь частный случай аритаборской моделистики. Логические фигуры, по сути, являются продолжением логических рядов, за которыми замечена цикличность, тенденции к дроблению, закруглению и замыканию по законам, аналогичным шару, кубу, спиралевидным синусоидам, не говоря уже о философских фигурах, которые одной лишь чистой интуицией не возьмешь. Одним словом, всех плоскостных и пространственных вариаций, до которых может додуматься человечество и до которых оно не может додуматься в принципе, потому что от соприкосновения науки с искусством у него ничего, кроме лженауки, не получается.

Приведу хотя бы в пример самый очевидный для человечества логический ряд: биологическая клетка — организм — среда обитания. Природа клетки сложна на атомарно-генетическом уровне; природа организма, состоящего из этих клеток, гораздо примитивнее, если рассматривать ее на уровне клетки, а природа окружающей среды (хотя бы социальной) несравнимо примитивнее, чем каждый отдельно взятый субъект. Как из этих составляющих мог появиться закон эволюции развития от простого к сложному может понять и объяснить только истинный землянин. И я могу. Но дело не в этом. Мы можем разнести теорию в пух и прах при помощи науки, способной расщеплять атомы, и почувствовать себя венцом эволюции после наивного материализма древних. Но так и не понять, что это всего лишь одно направление логического ряда. А можем действительно согласиться с теорией тотальной деградации на уровне «биофизики» интеллекта — это будет противоположное направление того же самого ряда. Если уж на то пошло, мы несколько раз имели возможность пробежаться туда-сюда, и не столь важно, какое направление у нынешнего забега. Собственно, из подобного рода противоречий, порой не укладывающихся в ряд, и происходят логические фигуры.

Могу привести в пример еще один, вполне понятный человеку, логический тупик, позволяющий выйти из «ряда» в «плоскость». Хотя не думаю, что на Земле кто-нибудь серьезно занимался этой проблемой. Ранние посредники же, любители продолжать ряды, испокон веков своего существования были буквально помешаны на феномене визуального сходства атома с планетарной системой. Согласно логическому ряду, ареал должен быть идентичен макропланете, на которой, естественно, дело не заканчивается и т. д. Более того, по строению обозримого космического пространства, некоторые особенно увлеченные «алхимики» пытались вычислить, в каком именно «макровеществе» «макропланеты» они обитают, и по аналогии с моделью похожего «микровещества» догадаться, какие астрофизические сюрпризы им могут угрожать в недалеком будущем применительно к масштабам времени, которое, как предполагалось, тоже имеет разные закономерности в микро- и макровеществе. И, о Боже, как они были правы! Сами не понимая, до какой степени. Но именно из этих дилетантских попыток миросозерцания (я не говорю уже о попытках вычислить микрокосмос в кофейной гуще, со всеми вылаканными из нее разумными цивилизациями)… Именно из этих стараний возникла одна из самых пресловутых гипотез существования мадисты — проходимость микро- и макроуровней, которую мы могли наблюдать в шкале Дуйля. Проходимость этих так называемых Уровней идентична так называемой «машине времени» с той лишь разницей, что это «машина пространства». Обе «машины», разумеется, логически взаимосвязаны и в той же шкале Дуйля помечены значками АВ! и АП! в ступени «мадиста». Это, конечно, прекрасно объясняет факт мгновенного перемещения мадисты из одной точки ареала в другую без помощи каких-либо технических или информационных средств, но больше не объясняет о мадисте ровным счетом ничего. Разве что, принцип их отсчета времени. И все, кому доводилось наблюдать мадисту, могут это подтвердить: у мадисты счет времени перевернут, то есть не с… а до… (они ориентируются на конечную точку отсчета и знают свое будущее лучше, чем помнят прошлое).

Сама же теория с атомарно-астрономической моделью потерпела крах, несмотря на то, что вышла за рамки логического ряда — атом не идентичен планетарной системе, хоть ты тресни, и ничего с ним не поделаешь. Идеальных «матрешек» в природе не существует, в каждом Уровне есть свой «уровневый» смысл, помимо склонностей к подражанию. Идеально идентичных матрешек не бывает даже на базаре — чем меньше матрешка, тем меньше цветочков на фартучке. Ни один токарь вам не выточит на станке абсолютное уменьшенное подобие из одного и того же куска древесины. Иначе у самой маленькой будут слишком хрупкие стенки, или самая большая будет неоправданно много весить. И это в соотношении размеров один к десяти, а что вы скажете о соотношении идентичных вещей в пропорции атом-планета? А если взять геометрическую прогрессию и пройтись по сверхмакро- и микроуровням? Вот такая занимательная идентифология и мое клятвенное заверение в том, что в чашке кофе цивилизацию искать нецелесообразно.

Однако логическая фигура — штука упрямая, обязательно к чему-нибудь да выведет. Главное столь же упрямо следовать ее логике. В современной астрофизике Ареала понятие микро- и макроуровней действительно существует, но два идентичных уровня ни в коем случае не находятся по соседству, хотя величина удаления, циклического повторения физических параметров действительно существует. Она вполне вычислима и достаточно велика, чтобы Уровень Свернутого Пространства (УСП) и Уровень Развернутого Пространства (УРП) не имели возможности влиять друг на друга.

В одной из рукописей ранних логистов была замурована фраза, которая меня когда-то буквально нокаутировала. Почему я говорю «замурована» — это особые приемы письма, воспроизводящего информацию постепенно, не с первого раза. Эта замурованная фраза оказалась последней и самой простой, но вдуматься в нее стоит: «БЕЗ НАС МИР БЫЛ БЫ СЛИШКОМ ПРОСТ». Что после этого можно сказать о логистах?

Глава 19

Связь с болфом не появилась ни через месяц, ни через два. И узнать о процессах, происходящих на его борту, возможности не представилось. Суф был уверен, что корабль забрали бонтуанцы и спокоен, потому что знал, рано или поздно он найдет способ вернуть его. За это время он проанализировал миллион вариантов и пришел к единственно возможному: из заповедника на связь Ареала ни в коем случае выходить нельзя — надо попробовать выбить Перру за контур сферограницы одним шагом КМ-транзита и в случае успеха — все проблемы решатся элементарно. Но на этот вариант надежды было мало: машину такого класса вывести из галактики новым маршрутом, по его подсчету, можно было лишь за несколько сотен КМ-транзитных ступеней, при том, что перестройка вручную со ступени на ступень занимает не менее суток.

За изучением навигационных схем галактики Суф впадал в медитацию каждый день по несколько часов и, наконец, пришел к окончательному заключению: «Я смогу это сделать в две ступени с минимальным риском, если мы найдем способ усилить внешнюю защиту Перры».

Матлин взбодрился:

— Ну, так приступай!

— Для этого мне понадобится следующее…

После долгих перечислений оптимизм сменился отчаянием.

— Где ж я тебе это возьму? Ты на Земле, приятель, а не в своих мастерских. Вспомни из чего ты их создавал, — из всего, что стащил в Ареале. Здесь тащить нечего.

Но Суфа это не удручало: часть необходимых компонентов для проекта он выпотрошил из самой Перры, из технических приставок, которые он натолкал в нее еще в ЦИФе и которые неизвестно как оказались совместимыми с ее общей биосистемой. Для контурной защиты требовалось несколько встроенных волновых генераторов, которые Суф взялся сконструировать из того, что было… Проблема заключалась в одной-единственной недостающей мелочи: вакуумной шарообразной барокамеры с пятидесятиметровым диаметром. Причем, не просто вакуумной барокамеры, а, снабженной переменными и регулируемыми радиомагнитными полями с точнейшей тестовой аппаратурой по внешнему контуру.

— Тебе следует обратиться в НАСА, — советовал ему Матлин, — думаю, им будет интересно с тобой сотрудничать.

— Да, — соглашался Суф, — конечно, им есть чему у меня поучиться. И вашим инженерам я мог бы тоже оказаться полезен.

— Ну, уж нет! У американцев своя космическая программа — у нас своя.

— А у меня, своя, — сердился Суф, — свалить отсюда… и чем быстрее, тем лучше.

Но время шло, инженерная мысль совершенствовалась и имела тенденцию к компромиссам с возможностями окружающей среды. Соответственно, размеры требуемой барокамеры постепенно уменьшались. Суф придумал способ, как разделить генераторы и испытывать их каждый по очереди в гораздо меньших диапазонах. «Это, конечно, не дело, — признавался он, — но выбора нет». В его проекте появилась уйма вспомогательных приспособлений, от которых в квартире Матлина постоянно отключались электроприборы и, несмотря на уверения Суфа, что местная электроэнергия его не интересует, — счетчик периодически вырубался не только в квартире, но и у соседей. Это приводило Матлина в недоумение. Он лично несколько раз проверял всю проводку в доме и не мог понять, каким образом Суф, нигде ее не нарушив, отсасывает сразу месячную норму электричества трех подъездов.

— Хорошо, — соглашался Суф, — пусть это будет макет барокамеры, пусть хоть три на три метра, пусть не шар, хотя бы кубик — меня бы это устроило, но тестовая аппаратура должна быть безупречна. Никаких компромиссов. Оплошностей в тестах быть не должно.

Один тестовый прибор Суф все же соорудил. Прибор, улавливающий в радиусе ста метров все, что могло бы пригодиться для дальнейшей работы; и отправился с ним на «бреющем полете» по ночной Москве. То единственное, что более-менее могло пригодиться, нашлось за высоким забором на окраине города в подвале здания, закрытом железными ставнями и плотно завешенном сигнализацией. Транслятор Перры показал ландшафт с приличной высоты и Матлин со всех ног, хватая такси и попутки, ринулся туда, но опоздал. Суф уже закончил ревизию помещения и пришел в отчаяние:

— Думаю, это учебная лаборатория, — заключил он, — ничего подходящего.

Однако маленький металлический ящичек, спрятанный в багажном кармане Перры, Матлин все-таки обнаружил. И его земное, а точнее, краденое происхождение сомнений не вызывало. Но выяснять отношения было не время, да и не место. Суф вскоре сам отказался от затеи разбойных нападений на охраняемые объекты. Для этой цели он даже летал за океан, но существенной разницы не почувствовал.

— Все это игрушки, — объяснял он, — или ты позволишь войти с ними в контакт или пора оставить эту затею.

— Ни за что! — топал ногами Матлин. — Выброси из головы.

Суф действительно оставил эту затею и принялся за другую, гораздо более концептуальную. В результате на Земле появлялся все реже и реже. Матлин с удовольствием избавился от последней улики его вторжения в технический прогресс — сжег свой старый учебник химии, где Суф бессовестно надругался над таблицей Менделеева, заполнив шариковой ручкой пустые клетки, перевернул ее с ног на голову и продлил рядов на шесть. При этом он не постеснялся дать вновь открытым химическим элементам самые изуверские «имена». В том числе и свое.

Какой идеей Суф заболел на этот раз, Матлин мог только догадываться. Но обвести бонтуанцев вокруг пальца стало для него настоящей идеей фикс, целью научного поиска и смыслом земного существования.

Смысл же земного существования Али Матлину по-прежнему был не ясен. Он действительно хорошо себя вел, настолько хорошо, что разучился играть в азартные игры. Чем зарабатывал себе на жизнь — не было достоянием гласности ни для широкого, ни для узкого круга его знакомых… Время от времени он одалживался у Матлина и всегда вовремя возвращал долги. Вот только имя Алик к нему не приклеилось. Знакомые называли его Али, имея в виду, что он, вроде бы, какой-то там Александр или… Бог знает, что они имели в виду, но жалоб ни от кого не поступало. При последней встрече Али признался, что обрел «кайф жизни в боли, радости и отчаянии, неведении и надежде, которая есть самый невероятный наркотический экстаз, доступный мало-мальски мыслящему существу. И который не может продолжаться вечно, чтобы не превратиться в хроническое заболевание. Даже человеческая жизнь — это слишком много, потому что успевает притупить остроту восприятия. Оптимальный вариант — год-полтора…»

— Полгода, — поправлял его Матлин категорическим тоном, — и ни дня больше.

— Не волнуйся, — успокаивал его Али, — я же обещал, все будет в порядке.

— В порядке, — настаивал Матлин, — по которому живу я. Твои собственные порядки не должны иметь к Земле никакого отношения.

Но, до абсолютного душевного покоя было слишком далеко, и нынешнее земное бытие все чаще напоминало Матлину дом на спящем вулкане.

Али исчезал надолго: где-то снимал квартиру и приходил к Матлину посплетничать о своих новых соседях; собирался предпринять путешествие в Африку на пароходе — от самолета его тошнило и он чертовски боялся высоты. Под эту авантюру одолжил у своих знакомых всю имеющуюся наличность. Через неделю вернулся счастливый и черный как негр, отдавать долги и одаривать своих кредиторов африканскими сувенирами — гравированными металлическими пирамидками с египетским песком внутри — и у Матлина заныло сердце по Аритабору. В первый раз он ощутил почти физическое притяжение к этому песчаному монстру, как будто там прошли счастливейшие годы его жизни. Али еще куда-то собирался… Москва была для него чем-то вроде прики, центра координат, где ему не сиделось на месте и откуда его тянуло во все стороны горизонта, соблюдая отмеренный ему диаметр Земли. Всего один раз Матлин позволил себе отлучку дальше, чем этот заповедный «диаметр», но предусмотрительно сделал это глубокой ночью, уверенный в том, что Али в Москве, а не на Американском континенте. Впрочем, если б Али последовал за ним, Матлину было бы только спокойнее. Все было хорошо, подозрительно хорошо, просто не в меру хорошо, но все-таки Матлин ждал пробуждения вулкана, чтобы понять, кто же он сам — безобидный авантюрист или не прошедший тесты генератор роковых ошибок… особой мощности.

Одну из таких ошибок он вычислил скоро. Как только перестал, как одержимый, гоняться за Суфом и приобщился к нормальному житейскому распорядку дня с долгими вечерами у телевизора. Каждый вечер его телефон прозванивался неизвестным звонарем, который даже не дышал в трубку. Но едва уловимые звуки кухонной радиоточки и текущей из крана воды дали понять, что звонарь один и тот же, инкогнито настроенный и чрезвычайно упрямый.

Эту проблему Матлин решил, не прибегая к помощи внеземных технических достижений. Он одолжил телефон с определителем номера и в тот же вечер звонарь попался с поличным.

— Наташка? — только успел он крикнуть в трубку, как связь оборвалась. — Ну и катись… — решил он про себя, но, полежав и пораскинув мозгами, набрал ее номер.

— Натальи нету дома, — железным тоном сообщила ее бабушка. — Кто звонит и чего ей передать?

Наталья объявилась сама. Сколько сомнений и терзаний ей это стоило — можно было только догадываться. Но все оказалось гораздо прозаичнее, чем Матлин мог себе вообразить, пока она добиралась к нему в набитом метро и насквозь промерзших автобусах. Она осмотрела пустую комнату, не раздеваясь, прошла на кухню и уселась на табурет.

— Где он?

— Кто? — не понял Матлин.

— Как будто ты не понимаешь, о ком идет речь! Он что, прячется от меня? Зачем? Неужели нельзя все обсудить спокойно? Мы же взрослые люди.

— Али? Я давно его не видел.

— О, Господи, — вздохнула Наташка, — у тебя есть что-нибудь выпить? Хоть водки, хоть чего-нибудь…

Опрокинув полстакана подвыветрившегося «Абсолюта» и закусив корочкой хлеба, она окончательно оттаяла и разревелась.

— Феликс, что он за человек? Я не понимаю. Все было так хорошо… так замечательно и он исчез, не сказав ни слова, будто мы в один момент стали чужими людьми. Или я его чем-то обидела?

— Что у вас было?

— С каких пор тебя стало это волновать?

— С того момента, как я привез его сюда, меня волнует каждая дурочка, которая позволит себе в него влюбиться.

— Феликс, спаси меня! Я все понимаю. Я знаю, кто он и какой; и чем это должно было закончиться, я тоже знала. Но теперь, когда он исчез… Я не могу… Я не знаю, что мне делать? Так ведь тоже нельзя — все хорошо, хорошо, а потом, ни с того ни с сего: «извини, девочка, я тебе не пара, мы не сможем быть вместе».

— Он действительно так сказал?

Наташа уткнулась лицом в рукав своей дубленки и тихонько завыла.

— Поздравляю, — торжественно произнес Матлин. — Ты стала свидетельницей эпохального события. Первый раз в жизни он сказал правду. Вы действительно не пара. А теперь выпей еще, порыдай, как следует, и постарайся найти себе нового любовника.

Наташа потребовала еще полстакана и проглотила его пополам со слезами. Только после этого Матлину удалось снять с нее верхнюю одежду, и его кухня перестала напоминать вокзал разбитых надежд.

— Я и без тебя знаю, что мы не пара. В Питер я с ним не поеду, а здесь — мне и без него тошно. Куда нам деваться? Ставить еще одну раскладушку в бабулиной комнате? Скоро братец из армии вернется — совсем весело будет. А твой Али — просто придурок. Ты же знаешь, мне всегда нравились придурки. Не нагулялся еще мальчик. Феликс, ты должен мне кое-что о нем рассказать. Так, по старой дружбе, между нами… конечно.

По спине Феликса пробежали мурашки, но Наталья была достаточно пьяна, чтобы не обратить внимания на неестественно долгую паузу в разговоре.

— Что именно?

— Все. Все, чего я о нем не знаю. С первого дня вашего знакомства. Я хочу понять, кто он такой.

Матлин пожал плечами.

— Мужик как мужик, да тебе виднее…

— Это не человек, — обрубила она его и затянулась сигаретой. — Это что угодно, только не человек. Я никогда бы не решилась сказать об этом, но теперь, когда он бросил меня, мне все равно. В человека я влюбиться уже не смогу. Он сам во всем виноват, а тебе я почему-то доверяю.

Матлин, неожиданно для себя, сполз со стула и оказался на коленях перед заплаканной обманутой женщиной.

— Наташка, давай договоримся: ты расскажешь мне все, что заметила за ним «нечеловеческого», а потом я обещаю, что отвечу на любые твои вопросы.

Наташка вытерла сопли и вопросительно уставилась на Матлина.

— Это что, настолько серьезно? — переспросила она.

— Очень, очень серьезно.

— Хорошо, только поклянись…

— Клянусь.

— … что никто об этом не узнает.

— Клянусь, что от меня он ничего не узнает…

— И никто…

— И никто от меня ничего не узнает.

Она докурила сигарету и тут же потащила из пачки следующую, а Матлин так и застыл пред ней пучеглазым изваянием, стараясь припомнить, водилось ли за Наташкой душеспасительное свойство приврать, ну хотя бы немного преувеличить, пофантазировать, приукрасить… — но так и не вспомнил.

— Он пришел ко мне на следующий день после твоего дня рождения с огромным букетом роз. Мне в жизни никто не дарил таких букетов. Я растерялась, даже не знала, как себя вести. Только почувствовала, что мне предстоит пережить нечто глобальное… не знаю, как это объяснить… Все было очень неожиданно. Знаешь, мне уже прилично… Я на три года старше его, но все было так, как будто со мной это впервые. Мы гуляли, как школьники, всю ночь. Собственно, в этот день ничего особенного не произошло.

— А потом?

— В первый раз я это заметила через пару дней, в такую же ночь. Было очень ясное небо. Он показывал Венеру, нес какую-то чепуху про летающего дракона из какого-то созвездия, который после его смерти прилетит на Землю, чтобы похитить мальчика… Я толком не помню. Мне было хорошо с ним, о чем бы он ни болтал. А когда мне слишком хорошо — я всегда что-нибудь ляпну, вроде того, что хорошо бы и нам дождаться каких-нибудь драконов и полететь с ними к тому самому дурацкому созвездию. Как ты думаешь, как должен реагировать на это нормальный человек? Как бы отреагировал ты?

— Погладил бы тебя по головке…

— Я была в шоке от его реакции. Он испугался. Представь себе. Он сразу замолчал, но я почувствовала его испуг. Физически почувствовала. Он весь будто сжался, побледнел… От чего это, Матлин? Как будто не тебя, а его похитили инопланетяне.

— Может, он немножко того…

— И я так подумала. Ни фига! Сколько раз я его провоцировала дурацкими вопросами — он нормальнее нас с тобой, а главное — гораздо умнее, чем хочет казаться.

— Ты же не психиатр.

— Послушай, у него уникальная интуиция, потрясающая память. Мне кажется, ему намного больше лет, чем он говорит. Просто он чувствовал, что мне нравятся взбалмошные мальчишки, и хотел казаться таким. Я спросила, что для него самое главное в жизни? Знаешь, что он ответил? «Чтобы мне верили». И все? «А больше ничего и не надо — все остальное у меня есть».

— Положим, для хронических врунов это действительно важно. Что ж в этом особенного?

— Он всю жизнь искал человека, который ему поверит, и я верила ему, подлецу! Я перестала даже пытаться отличить правду от лжи. Я позволяла ему все. Но то, что я знаю о нем, это очень мало, почти ничего.

— Что же ты о нем знаешь?

— Например, то, что ты ему очень нравишься, несмотря на то, что избегаешь его. А с твоей Аннушкой у тебя ничего не получится, потому что она тебя не любит… и ты ее тоже.

— Так. Приплыли. Что этот сердцеед способен понимать в любви?

— Кое-что. Он говорит, что это тайм-аут. В смысле, тайм-аут в жизни двух существ, которых природа заставляет привыкнуть друг к другу и перед этим дает время слепого влечения, позволяющее не видеть в партнере недостатков. Логично? Это адаптация к будущей совместной жизни, продолжению рода… — Наташа объясняла эту теорему при помощи замысловатых жестов и готова была снова разрыдаться над своей провалившейся адаптацией.

— Какой бред! И после этого ты могла с ним…

— Мне ни с кем еще не было так хорошо, — завыла она. — И не будет.

От ее слез и ощущения собственного бессилия Матлина бросило в ярость.

— Ну, хочешь, я набью ему морду?

— Ты найди его, Феликс, я сама ему морду набью. Мне терять нечего.

— Не говори ерунды, — Матлин выплеснул в ее стакан остатки «Абсолюта», и она с отвращением ухватилась за него, как за порцию яда, способного решить сразу все проблемы.

— Я спросила, действительно ли он инопланетянин, как ты сказал?

— Не правда. Я не говорил, что он инопланетянин. Я сказал, что он хуже…

— И он сказал «нет».

— Чистая правда.

— Он сказал, что ты не считаешь его человеком.

— Так оно и есть.

— Тогда кто он?

— Ты не догадалась спросить его об этом сама?

— Догадалась. Он сказал «не знаю».

— Тогда откуда ж мне знать?

— Еще такая деталь: он никогда не позволяет смотреть на себя спящего. Как ты думаешь, почему?

— Ну, — замялся Матлин, — я могу его понять. Спящий мужчина — это не зрелищно.

— Ничего подобного. Зрелища тут совершенно ни при чем. Хотя однажды было такое зрелище…

— 16-го декабря, ночью? Ты была с ним?

— Откуда ты знаешь?

— Он исчез с любовного ложа? Ну, расскажи.

— Почти… Я проснулась ночью, а он — не дышит и… светится весь, как будто его фосфором натерли. Я перепугалась, трясу его, кричу, а он не реагирует. Проснулась Верка, мы у нее ночевали. Она медсестра. Пощупала его пульс, посветила в зрачки. «Все, — говорит, — он мертв». Я чуть с ума не сошла. Когда приехала скорая, он очухался, сказал, что все в порядке, и ушел. Меня колотило неделю, а когда все успокоилось, Верка сказала интересную вещь: он пришел в себя, а пульс так и не появился.

— Плохо щупала.

— Нет. Верка — баба серьезная, она не будет паниковать из-за ерунды.

— И после этого ты продолжаешь с ним спать?

— Я хочу знать, кто он, где он и что с ним?

— Первое ты вряд ли узнаешь. Второе мы спросим, когда он объявится. А вот что я действительно желал бы знать в первую очередь — это что он здесь делает, зачем ему понадобилась ты и не пора ли ему убраться домой.

— Где он живет?

— Понятия не имею.

— Ты обещал мне рассказать что-то об инопланетянах или ты был слишком пьян? Я читала кое-что о похищениях и если все это так, как я понимаю, все довольно логично: он был похищен и помнит все, что там произошло.

— Н…не знаю.

— Феликс, ты обещал мне все рассказать.

— Хорошо. Он не был никем похищен.

— Сколько ему лет?

— Понятия не имею, даже представить себе не могу.

— Ты опять издеваешься?

— Пойми, дурочка, я давно перестал издеваться. Если ты мне не веришь, лучше не спрашивай.

— Он ведь не из Питера?

— Нет, конечно.

— А откуда?

— Не знаю.

— Кто он по образованию?

— Думаю, что образование ему без надобности.

— А чем занимается? Кем работает?

— ?

— Он кем-нибудь когда-нибудь работал? Назови мне хоть что-нибудь из его занятий. Ты же лучше знаешь его, Феликс.

— Н…ну, в мою бытность он был неплохим навигатором.

Наташкин «детектор лжи» зашкалило.

— Каким еще навигатором? На флоте?

— Да, это можно назвать флотом. Разве он не рассказывал?

Матлин поймал ее взгляд, прямой, нокаутирующий и ставший в один момент абсолютно трезвым. «Чертов придурок, — подумал он про себя, — ты б хотя бы предупредил, в какую сторону врать, а теперь выкручивайся сам, как хочешь».

— Что это за флот?

— Флот как флот.

— Балтийский?

— Ну, не то чтоб совсем Балтийский…

Но Наташа не унималась:

— Может, Черноморский краснознаменный?

— М…может он, конечно, и краснознаменный. Кажется, тот, что курсирует до Африки и обратно.

— Ага, — согласилась она, — скорее всего Средиземноморский краснознаменный. Так я и думала.

— Да, это именно то, что ты думала, и хватит меня пытать. Я пока что не соврал ни слова.

— Знаю, — она поднялась с табуретки и направилась к прихожей. — А ты у них кто? Бортинженер? «Два косяка летающих тарелок… Над мокрой территорией страны…» — пропела она и сорвала с вешалки свою дубленку.

— Я у них груз, — объяснил Матлин, — правда, не скажу, что очень ценный…

— Вот теперь верю, — согласилась Наташа и вернулась, чтобы чмокнуть его в небритую щеку, — спасибо за откровенность, Матюша, все с тобой ясно. И вообще, со всеми все теперь ясно.

В прихожей она сделала несколько попыток попасть правой ногой в левый сапог и когда, наконец, ей это удалось, Матлин не выдержал:

— Стой, никуда ты просто так не уйдешь, — он вытащил из наручных часов жучок-передатчик Перры, — Суф, где бы ты ни был, ты нужен мне здесь, срочно.

Он схватил Наташку за руку и потащил в комнату, но она не придумала ничего умнее, чем усесться на пол и упереться ногами в дверной косяк.

— Пусти!

— Подожди, дурочка, три минуты подожди.

— Вы меня достали! Ненавижу вас всех! Козлы! Придурки! Детки великовозрастные! Прекрати меня лапать, я не собираюсь с тобой спать!

— Кто здесь собирается с тобой спать, нимфоманка чокнутая?

Они тузились с переменным успехом, с бесполезными уговорами и истерическими воплями, пока Наташка не замолчала и не застыла с шарфом в руке, которым только что отбивалась от Матлина. В глубине коридора возвышалась фигура Суфа.

— Что тебе ясно? — кричал Матлин. — Что тебе может быть ясно, если даже я не понимаю, что происходит! Суф, объясни девушке, кто такой Али.

Суф был неожиданно лаконичен:

— Мадиста, кто же еще…

— А теперь объясни, что такое мадиста.

— Я не очень хорошо говорю…

— Ради Бога, Суф, скажи, как сможешь. Может быть, тебе она поверит.

— Это, видишь ли, такая штука… — начал он объяснять сидящей на полу девушке, которая больше походила на гипсовую статую, — штука, с которой лучше не связываться… если есть такая возможность…

— Все понятно? — переспросил Матлин, пытаясь поставить «статую» на ноги, но ноги не слушались, а взгляд не отрывался от вновь прибывшего гуманоида. — Ах, да! Я забыл вас представить: Наташа, моя институтская подруга. А это Суф, навигатор и инопланетянин, между прочим.

— Это я и без тебя вижу, — пробормотала Наташа. — Можно, Феликс, я лучше сяду?

— Ты не хочешь прилично поздороваться с Суфом?

Наташа, на гнущихся невпопад ногах приблизилась к Суфу и изобразила нечто среднее между поклоном и попыткой споткнуться.

— Добро пожаловать на Землю, Суф. Рада познакомиться.

Они еще долго и задумчиво глядели друг другу в глаза, пока Матлин не толкнул в бок Суфа:

— А ты не хочешь прилично поздороваться?

— Спасибо, — ответил Суф, — только ваша Земля мне уже…

— Стоп, — оборвал его Матлин, — эта лексика для внутреннего употребления, к дамам отношения не имеет.

— Вот это да! — выдавила из себя Наташка и протиснулась на кухню, чтобы снова занять свой любимый табурет. — Чем ты меня напоил, Феликс? Что-то мне нехорошо.

— Надо выпить еще, и тогда вырвет, — проявил сообразительность Суф и занюхал горлышко пустой бутылки. — Фу, я бы уже сдох от такого пойла. Чем ты поил даму, Феликс?

Наташу опять приморозило взглядом к Суфу. Стоило ему сделать шаг в ее сторону — она сжалась, как напуганный ребенок. Но Матлин предусмотрительно встал между ними.

— Хочешь, я тебе про него анекдот расскажу?

— Про Суфа?

— Представь себе, идем мы с ним вечером мимо гастронома…

— Ладно тебе… — смутился Суф.

— А ты не слушай, уйди в комнату. Музыку себе поставь. Так вот, идем мы мимо гастронома — ханурик стоит. А Суф был в своей шапочке закрытой, с козырьком… Только без бумбона. Бумбон мы отрезали, чтоб он не был похож на идиота. Ну, такой, знаешь, только глаза торчат? Я ханурика не видел и оставил Суфа на пять минут, а ханурик к нему подваливает и говорит: «Слышь, мужик, открывашка есть?» А мой Суф откуда знает, что такое «открывашка»? «Ну, ножик, — говорит, — какой-нибудь или ключи?» Суф проанализировал все три понятия на предмет здравого смысла и тем более ничего не понял: «Ты, — говорит, — объясни, что это такое, может быть, и есть». А ханурик ему: «Ты что, мужик, иностранец?» «Нет, — отвечает Суф, — инопланетянин». «Ага, — говорит ханурик, — а я Жириновский, приятно познакомиться». А моему Суфу откуда знать, что такое «Жириновский»? Он только кино смотрит и музыку слушает, на политику у него чувства юмора не хватает. «Очень приятно познакомиться, — говорит, — товарищ Жириновский». Они для него почему-то все товарищи, понравилось ему это слово. Ханурик говорит: «Ха! Действительно инопланетянин». И давай приставать к нему: с какой планеты, то, се… Суф разозлился: «Ты, — говорит, — товарищ Жириновский, в телескоп хоть раз глядел, чтобы разбираться, кто с какой планеты? Так вот, все равно ты ее не увидишь. И вали отсюда, не засоряй порожняком парковочные шахты». Короче, когда я вышел из магазина, там уже собирался митинг. Насилу его утащил.

Наташа улыбнулась.

— Так что, имей в виду. Скоро он «оземленеет» окончательно, перестанет отличаться от местных аборигенов, и уши у него будут расти, как положено.

Она оглянулась на Суфа, будто прикидывая, как он будет смотреться с человеческими ушами.

— Кататься полетим? — предложил ей Матлин.

— На летающей тарелке?

— На летающем прянике. Суф, ты сможешь вскрыть Перру под окном, чтобы не облучать ее…

— Только быстрее пошевеливайтесь, — оживился Суф и постучал по запястью, где у землян находились наручные часы, — я, кажется, видел кое-что интересное.

Они распечатали заклеенное на зиму окно. Суф шагнул вниз и исчез, а Наташка истерически завизжала, когда Матлин потащил ее к подоконнику.

— Болван! — прокричал ему Суф. — Она же не видит… Возьми ее на руки.

Услышав в полутора метрах от себя голос Суфа, растворившегося над улицей между первым и вторым этажами, Наташа немного успокоилась, а когда из-под невидимого защитного экрана высунулась перчатка и схватила ее за руку — даже не оказала сопротивление. Через несколько минут они уже выходили в стратосферу.

— Ой, не так быстро, — вопила Наташка, — я ничего не успеваю разглядеть. Меня еще никто так высоко не поднимал…

— Где ты их видел?

— Над океаном, — махнул рукой Суф. — Атлантическим. Что-то похожее на твои журнальные снимки. Несколько штук. Ушли под воду.

— Ты за границей была? — обернулся Матлин к Наташе.

— В Болгарии, а что?

— Пролетаем Европу. Суф, дай ей увеличитель ландшафта. Пусть любуется.

Пока Наташа разобралась, что к чему, куда глядеть и за что дергать, Европа уже миновала и «пряник» пошел кругами над океаном, снижаясь и гася скорость, чтобы не пользоваться мгновенным тормозом. Этот трюк Матлин категорически запретил машине еще в павильоне ЦИФа, несмотря на то, что естественная инерция внутри салона гасилась начисто. Но инерция психики давала порой очень неожиданные последствия.

— А под водой ты когда-нибудь плавала?

— Только в бассейне. Ой, мальчики, вы плывите, куда вам надо. Мне все по кайфу.

Они врезались в океан, прошли до самого дна и остановились. Купол Перры спроецировал внешнюю панораму, на которой отчетливо обозначился край подземной шахты, подобной тем, что принимают корабли в технопарк. В этот момент Матлин осознал всю мудрость житейской истины: «женщина на корабле — к несчастью», даже если несчастья в принципе исключены. Более того, женщина сама по себе, по всей своей сути есть олицетворение несчастья, даже если она не собирается его олицетворять…

— Что это было?

Суф вывел на диараму запись, где три светящиеся капсулы, каждая размером с цистерну, зависнув одна над другой, медленно опустились в воду. Записывающая «муха», погружавшаяся параллельно им, зафиксировала их потемнение и мгновенное исчезновение над жерлом шахты.

— Ареал? Как это? Не может быть? — удивился Матлин.

— Как видишь, может, — подтвердил Суф. — Я и предположить не мог… и искать не пытался. Строить шахтоприемники в живой фактуре! Ну, подлецы! Фактура — это же святое. Знаешь что, — обратился он к Матлину, — если это работающий отсек — нам отсюда пора… — и он, пренебрегая всеми страховочными для человека приспособлениями, заломил крутую параболу со дна Атлантического океана в сторону Москвы.

Глава 20

Упования на то, что алкоголь сделает с Наташей все необходимое… чтобы она проснулась с воспоминанием об удивительных мультиках, не оправдались. Более того, в ту ночь она не спала вообще, а ворочалась с боку на бок и делала вылазки на кухню за рассолом. Но к утру уже была свежа, относительно бодра и изо всех сил стучала кулаком в дверь Матлина.

— Матюша, открой немедленно! Иначе я разнесу твою дверь.

Не успел ключ провернуться в замке, дверь распахнулась, и она влетела в прихожую, будто собиралась взять ее штурмом.

— Кто дома?

— Кто тебе нужен?

— Суф.

— На диване.

— А Али?

Матлин развел руками.

— Тем лучше, — она решительно вошла в комнату, стащила с Суфа плед, очевидно, убедиться, что он в целости и сохранности; и уселась напротив него.

— У тебя нелетная погода?

— Нелетной погоды не бывает, — ответил Суф и попытался натянуть плед обратно, — бывает нелетное настроение.

— Нет, лучше скажи, что ты отлетался и теперь намерен вылеживаться на фелькином диване.

— Допустим, у меня техническая остановка на фелькином диване, ну так и что?

— Так вот, родной, никаких остановок. Жизнь продолжается. Поднимайся, надевай свою шапочку «без бумбона» и пошли… Я, кажется, знаю, чем тебя развлечь.

Матлин, наблюдавший сцену с порога комнаты, не решился пустить ситуацию на самотек:

— Нет уж, погоди. Что ты надумала?

— Ты мне что-то говорил о его технических дарованиях… выдающихся?

— Говорил.

— А он не спорил?

— Чего ж тут спорить?

— Значит, в электронике разбирается.

— В нашей?

— Ну не на Марс же я его повезу.

— В нашей — не знаю, но разберется, если надо.

— Ты говорил, что он прокиснет здесь от тоски?

— Так…

— Так вот, я ему этого не позволю. С завтрашнего дня он принят на работу. Сегодня мы все утрясем. Кстати, ты тоже собирайся.

— Куда?

— Вовчика помнишь?

— Какого Вовчика?

— Он мне все уши прожужжал: нужен классный механик, который разбирается в оборудовании самолетов. Он сейчас шеф какого-то СП… КП, короче, ремонтирует электрооборудование. Им предложили работу, даже дают помещение под Москвой, но у них специалистов по этому профилю нет. А там заказ — по тысяче баксов на рыло! Суф, ты представляешь себе, что такое «тысяча баксов на рыло»?

Суф промолчал.

— Ты с ума сошла, — рассердился Матлин, — у него ни «рыла», ни документов к этому «рылу»…

— Ерунда все это. Он черта лысого на работу возьмет без всяких документов. Он сам сказал, лишь бы толковый мужик. Суф, ты толковый мужик? Ты петришь в самолетах? Ты же должен петрить в самолетах!

Суф еще раз промолчал.

— Я обо всем договорюсь, — не унималась Наташка, — я Вовку двадцать лет знаю, он мне как брат. Там классные ребята и лишних вопросов задавать не будут.

Пока они препирались между собой на повышенных тонах, Суф принял сидячее положение, обозначив тем самым свое молчаливое присутствие. Хотя и без этого присутствия бороться с наташкиной сумасбродной идеей было занятие не из легких. Однако спорщики умолкли в ожидании. Ожидание было тщетным — ни единого звука от Суфа не последовало.

— Глаза у него, конечно, странные, — рассуждала Наташа, — но, если не знать… так ни за что и не заподозришь… А все остальное из-под шапочки «без бумбона» видно не будет. Скажем, что лицо обожжено — кто его будет разглядывать? Представим его как иностранца, шведа какого-нибудь, они все под два метра, а в акцентах Вовка все равно не разбирается. Хотя у Суфа даже не акцент, картавость какая-то — тем лучше. Скажем, что побывал в авиакатастрофе. Суф, ты в авиакатастрофе бывал?

— А сейчас я, по-твоему, где?

— Вот и чудненько.

Суф медленно обул тапочки и снова застыл, погрузившись в состояние, не восприимчивое ни к каким проявлениям окружающего мира.

— Ей, Суф! Ты здесь или ты где?.. Работать хочешь, тебя спрашивают?

— Ну, допустим, хочу.

— Нет, — вынес свое окончательное решение Матлин, — никаких работ! Обойдемся без тысячи баксов. Мы не привередливые.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Теория отражения (основы идентифологии)

Я редко позволяю себе на чем-то настаивать, особенно это касается недоказуемых абстракций. Если кто-то считает иначе — на здоровье, в конце концов, от этого ничего не меняется. Но гипотеза о том, что каждая песчинка мироздания содержит полную информацию о мироздании во всех его временных направлениях, меня всегда возмущала. Даже не своей наивной претензией на глобальное всезнайство, а в первую очередь осознанием того, что масса времени тратится впустую на прочтение книг, прослушивание лекций, задавание нелепых вопросов, — чем мои мозги хуже песка, почему я не нахожу в них нужной мне информации о мироздании? Боюсь, что мистикам и астрологам давно пора перенять порочную черту классических наук — способность усомниться в увиденном, прочитанном, и уж тем более в почудившемся.

Систему информационных пространств мы уже не раз бороздили вдоль и поперек. Достаточно вспомнить природу ЕИП, чтобы не морочить себе голову теорией сжатия и тиражирования информации в сыпучем материале, больше пригодном для бетономешалки, чем для суперархива. Выходы на каналы ЕИП можно нащупать везде. Трудность состоит в том, чтобы извлечь по ним достоверную информацию, которую активно искажают те же самые песчинки, личинки, классические науки и в особенности продвинутые в мистику кухонные провидцы, контактирующие с «внеземным космическим разумом», — случай особо тяжелый. Надо сказать, каждый случай познавательного контакта с неизвестным в большей или меньшей степени тяжел. Этой трудности и была посвящена так называемая «теория отражения» — третий кит идентифологии, относящийся к чуть более поздней эпохе, чем логисты. Но, как и два предыдущих, был «изобретен» посредниками задолго до возникновения Ареала и «открытия» ЕИП.

Собственно, вся последующая наука этого направления может быть обобщена одной фразой: ТЕОРИЯ ВОСПРИЯТИЯ ИСКАЖЕНИЙ ИНФОРМАЦИОННЫХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПОЛЕЙ. В современном варианте с ней знаком каждый уважающий себя инженер-информационщик любой расы и цивилизации, как с фундаментальной теоретической основой своего дела. Но лично меня как человека не предрасположенного к точным наукам больше интересует история.

Суть истории такова: каждый предмет того самого пресловутого мироздания действительно способен рассказать о своем мироздании очень много, но разные предметы расскажут вам истории абсолютно разные. И дело не в том, что в них содержится недостоверная информация, а в том, что она недостоверно через них передается, можно сказать, преломляется и преломляется всякий раз по-разному — это что касается природы отражений. А относительно теории дело обстоит так: если нам удастся смоделировать существование некоего всезнающего абсолюта или «космического разума» — любимого собеседника экзальтированных домохозяек (допустим, одного единственного), от которого мы ждем откровение истины; и некоего драгоценного минерала, способного эту истину нам вещать, то из всех галлюцинаций, дошедших до наших органов восприятия, мы должны будем удалить так называемые «личностные признаки» не только минерала-вещателя, но и самого «абсолюта». Если простому смертному землянину это удается (в чем я глубоко сомневаюсь) — на выходе он получает в чистом виде «теорию отражения» — чистую «передающую антенну», которую информационщики называют «отфильтрованным каналом». Природной способностью фильтровать каналы обладают лишь существа «чистой линии фактуры» с нормально развитым АПС-фактором НИМа, что позволяет им существовать исключительно за счет этого фактора. Но «чистая линия» абсолютно не человекоподобна — это совершенно иная, непохожая на нас расовая группа, и классическое понятие «фактура» нашей расы к ней никак не подходит.

Абстракция «фильтровки личностных признаков» чрезвычайно сложна для восприятия, но постлогисты вцепились в нее мертвой хваткой, заподозрив здесь продолжение логических фигур. И были правы. К сожалению, я не смогу объяснить теорию отражения применительно к Искусству, вторичному Искусству и т. д., но на примере Естества попытаюсь:

Природа явлений Естества состоит из сложного набора признаков: внутренних колебаний (которые иногда называют химическим составом), рефлексии внешних воздействий, которое, грубо говоря, можно назвать физическим состоянием; динамики, которая может быть сильной, вялой, либо вовсе не характерной. Все эти признаки составляют фон, среду, в которой действует основной признак — реакция на общий связующий и гармонизирующий процесс — «отражение». Это то, что влияет на колебания и рефлексирующую динамику примерно так, как структура ДНК на формирование организма или карма на эволюцию души.

Если попытаться вложить это явление в логический ряд, безусловно, оно бы соседствовало с явлением симфонического оркестра. Принцип действия аналогичен: пока идет настройка, из каждого инструмента извлекается вольный звук, но выходит дирижер и приводит в гармонию весь этот звуковой хаос.

Каналы Е-инфополя интерпретируются каждым инструментом этого «оркестра» и, кроме «самовыражения», подчиняются воле «дирижера». Именно эту волю древние посредники учились отделять от прочей «ботвы». К «ботве» они относили даже органы восприятия собственного тела, которые составили отдельный этап «теории отражения». Все эти этапы были выражены в весьма занятных формулах: если «сизифовы формулы» НИМа содержали в себе характеристики всех параметров вещества: от биохимических структур до баллистических возможностей, то формулы «теории отражения» больше напоминали музыкальные фантазии на нотном стане и требовали титанических усилий для прочтения. Со временем все это упростилось до так называемых «рефлексивных матриц» — свернутых в пространстве точках отсчета, способных развиваться по нужной программе. Они, кстати, оказались полезной начинкой для компьютера и используются в Ареале до сих пор. Их можно назвать одной из составляющих искусственного незамкнутого интеллекта (ИНИ)* (* что же такое искусственный замкнутый интеллект (ИЗИ) и почему каждый здравомыслящий обитатель Ареала содрогнется при его упоминании, — будет рассказано гораздо позже).

О чем говорили посредникам «музыкальные» формулы? Во-первых, о скрытых аналогиях, которые невооруженным глазом ни за что не заподозришь (это то, что касается подтверждения теории логистов); во-вторых, о некоторых свойствах того самого, гипотетически предполагаемого «дирижера», которого мы будем называть «сутью природы»; в-третьих, это неизбежно привело посредников к возможности контролировать процессы, которые в природе происходят стихийно и, если не управлять ими, то, по крайней мере, провоцировать, прогнозировать, понимать их смысл. Сюда же можно приписать и в-четвертых, в-пятых и т. д. — это уже детали. «Теория отражения» замкнула собой ядро идентифологии, и эта дисциплина (искусство) надолго погрузилась в чисто эмпирическую исследовательскую работу, из которой впоследствии произросли науки, подчас самых неожиданных направлений. А идентифология как таковая, так и осталась «ядром», не более чем теоретическим «ядром».

Глава 21

Все сомнения и предосторожности Матлина на предмет трудоустройства Суфа кончились тем, что несчастного навигатора действительно «оторвали с руками». Правда, не в СП по ремонту электроники, а в шабашку вольных стрелков, которые кидались на любую работу, особенно на ту, что пахла деньгами. Им действительно дали помещение под мастерскую, которое скорее напоминало вросший в почву гараж, и ремонтировали они в основном разбитые машины. Иногда, если повезет, сбывали краденые запчасти; иногда, если не повезет, скупали краденые запчасти. В общем, на счет тысячи в месяц Наталья, конечно, погорячилась, но свои 200–300 долларов Суф имел. И то, если ему эти деньги совали в карман. Имей он свойство контролировать процесс распределения материальных благ, получал бы наверняка больше. Но одно хорошо — лишних вопросов нелегальному эмигранту, как было уговорено, не задавали.

Помимо всех своих прочих достоинств, Суф не имел комплекса по части порыться на автомобильной свалке, стащить каркас разутого «Запорожца» под предлогом того, что этот «мусор» все равно никому пользы не принесет. Словом, правильно понимал возложенные на него задачи и из всего натасканного с помойки безжизненного барахла создавал то, что ездило, тормозило, разворачивалось, даже щелкало коробкой передач. Если коробки передач «на свалке» не находилось, он заменял ее конструкцией из ремней, блоков и всего, что попадалось под руку. Коллеги были довольны и пользовали своего молчаливого «товарища» заслуженным авторитетом.

Со временем все это притупило бдительность Матлина: он хорошо познакомился с тамошними «классными мужиками», ходил с ними на пиво и ни на секунду не усомнился в том, что деньги их интересуют гораздо больше, чем обстоятельства иммиграции его «шведского кузена».

Единственным недостатком Суфа как сотрудника СП «Из-дерьма-конфетку» была его необязательность в плане прихода на работу. Если он вдруг не находил в себе настроения крутить болты и решал, что ему самое время повисеть у шахты в Атлантическом океане, удержать его было трудно. Но зато, коль уж ему в руки попадалась какая-нибудь интересная штуковина, нуждающаяся в его участии, — он не высовывался из гаража до тех пор, пока не добивался от нее результата. За этим делом он мог просиживать по трое суток подряд без сна и еды, и доводы Матлина о том, что он ведет себя не по-человечески, на него не действовали.

— Знаешь, что в этой работе самое противное? — говорил ему Суф. — Соблюдать ваши технические традиции. Я за час могу перебрать движок, но мне понадобится еще два часа, чтобы проверить, не всобачил ли я туда чего лишнего…

В очередной прогул Суфа Матлину оборвали телефон его коллеги: найди, разыщи, хорошие деньги дают, без твоего «товарища шерстяного» ничего не получится. «Шерстяной товарищ» Матлина очень насторожил: первое, что пришло ему в голову, это то, что слово «шерстяной» — проявление неуважительного отношения к суфовой лысине, которая, по идее проекта, обязана была скрываться под шапкой. Но когда он совершенно случайно узнал, что с арабского языка слово «суф» переводится как «шерстяной», — это насторожило его еще больше: кому-то же пришло в голову порыться в словарях, от нечего делать в арабские словари не лезут… Но во сто крат больше Матлина насторожили эпитеты, типа «гениальный механик», «ему давно пора патентовать изобретения», «его нужно изучать как феномен»…

За эту самую чрезмерно проявленную гениальность Суфу и влетело от Матлина по первое число, как положено. Многоденежный проект подвис, так как Суф не был отпущен для его реализации, а был отослан куда подальше. И все было бы прекрасно, но перспектива повышения, зависшая над карьерой Суфа, оказалась намного более серьезной и жизнестойкой. Его единственного из всей ранее предполагаемой компании взяли в дело. То самое, о котором когда-то говорила Наташа; где деньги из одного кармана брюк переваливаются в другой, минуя налогооблагающие отрасли современной индустрии.

Речь шла о ремонте самолета, доломанного в одном из подмосковных авиаклубов. Старенькой модели «Як» для обучения начинающих авиалюбителей с туго набитыми кошельками, которым это, вроде бы, и ни к чему, разве что для обострения жизненных впечатлений. «Мода такая пошла, — объяснили Матлину работодатели, — обучатся, пару раз сядут за штурвал и больше их в клубе не видно. Вроде как сам себе чего-то доказал… и хватит. А машин не хватает».

Деньги на проект были, но самолет не летал, не ездил и даже разбору на запчасти не подлежал. Кому пришла в голову идея поставить его «на крыло» — разве что самому законченному фантазеру.

Суф на технические описания вверенного ему металлолома отреагировал спокойно: «Надо взглянуть. Если там есть чему лететь — значит, полетит». Звездный час Суфа приближался с каждой секундой неумолимо и неотвратимо, как вечное стремление человека в неизведанные глубины космоса. Но, оставшись с ним наедине, Матлин зарубил подобные стремления на корню: «Учти, голубчик, эта штука должна взлетать только после разгона по полосе и, не дай Бог, она получится с вертикальным взлетом…»

Под большое «честное слово» Суф был допущен к работе и справился с ней на удивление быстро, без фокусов, не привлекая лишнего внимания. Но на завершающем этапе нарвался на неожиданный казус, совершенно для него противоестественный. У напарника Суфа были права на управление этим типом самолетов, но Суфу, как главному механику этого безнадежного проекта, первому пришла в голову мысль вскарабкаться за штурвал и предпринять испытательный облет. Ему тут же объяснили, разумеется, всю глубину его неправоты и Матлин даже не попытался бы заступиться, если б ни одна фраза, произнесенная с нескрываемым высокомерием: «Видишь ли, парень, мастерить машину — дело одно, а управлять ей — несколько иное. Летная практика — это то, без чего о самостоятельных полетах не может быть и речи. Как-нибудь в другой раз тебя покатают…»

Матлин сам удивился, как ему хватило терпения дослушать это до конца. Суф поразительно спокойно все воспринял. Тем более сам проболтался, что никогда не летал на самолетах. Но возмущение достигло глубины души:

— Это у кого нет летной практики? Что ты можешь знать о его летной практике? А вдруг она у него побольше, чем у всего вашего клуба? Что ты вообще о нем знаешь?

— Не надо, Феликс, он прав, — остановил его Суф и добавил на языке, непонятном для окружающих. — Дурак всегда прав, потому что только дурак способен узреть истину, — этим аритаборским словозаворотам в свое время обучил его Матлин и никак не ожидал, что они пригодятся Суфу именно на Земле.

Всю дорогу домой Суф был молчалив и задумчив, будто решал для себя один принципиальный вопрос: обидели его смертельно или еще можно жить… Обидеться Суф умел, но был на редкость отходчив. Самой большой обиды хватало лишь до смены темы разговора. Это касалось всего на свете, кроме одного, святая святых, его «летучего» достоинства безотносительно зоны Акруса или неба местного аэроклуба. Вызов попал в самую десятку:

— Почему они считают, что я разобьюсь? — удивлялся он. — Я же ездил на машине. Меня этому никто не учил. Собрал, поехал и все нормально.

— Вот и я думаю… — согласился Матлин. — Сам разобьешь — сам же починишь. Только как я им объясню, почему ты остался жив?

На машине Суф действительно разъезжал даже по городу, даже иногда соблюдая правила дорожного движения и всего раз нарвался на инспектора ГАИ за «лефт-трефик», предпринятый им на загородном шоссе со скоростью сто километров в час. Он терпеливо выслушал все претензии к себе, а когда понял, что просто так ему уехать не придется, воспользовался КМ-лифтом Перры, не забыв захватить с собой машину. К сожалению, свидетелей не оказалось, можно только предполагать, какова была реакция инспектора. Вероятнее всего, он был озадачен.

— Почему я должен разбить самолет, — недоумевал Суф, — если эта машина специально сделана для того, чтобы лететь?

— Давай договоримся: если тебе дадут возможность полетать одному — попроси у них парашют и твори, что хочешь. Только, если что, постарайся, чтобы парашют раскрылся, ради меня…

— Не надо одному! Я же не собираюсь угонять эту рухлядь. Пусть будет кто-нибудь — и мне спокойнее, и соблазна меньше, и вообще… — ухмыльнулся Суф, — я сейчас на Перре не вполне уверен, что один… А ты говоришь, на самолете…

— Как это?

— Помнишь, мы катали твою подругу? Индикатор машины показал присутствие в салоне четвертого. Как думаешь, кто бы это мог быть?

— Али, прохвост! Кто же еще? Но в самолет он с тобой не полезет — его от высоты тошнит.

— Теперь каждый раз, садясь за управление, я вынужден сам себя пересчитывать. А как прикажешь пересчитывать себя за штурвалом? Еще не хватало, чтобы его вытошнило прямо на доску приборов.

— Ты же в курсе, что он держится за меня…

— Один момент, — усомнился Суф, — мы в тот раз даже за орбиту не выходили… А когда выходили — у меня в глазах не троилось.

— Ерунда какая… Ты хочешь сказать, что он прицепился к Наташке? Индикатор реагирует только на его человеческое состояние. Или ты хочешь сказать, что он взял моду прятаться от нас под сиденьем салона?

— Я ничего не хочу сказать о тех вещах, в которых не разбираюсь. А вот тебе следовало бы посмотреть, как выглядит «раздвоение призрака», прежде чем тащить его сюда.

Матлин схватился за голову.

— Что ты мелешь! Не пугай меня, не то я «выйду из игры» раньше, чем он.

— А я и не пугаю. Просто надо было смотреть, когда предлагал шестирукий. Ты у нас здесь главный мадистолог: возишься с ним — вот и возись, только не забудь спросить, от чего у меня двоится в глазах.

Глава 22

Для решительного разговора с Натальей Матлин выбрал не самый удачный день. И тот факт, что в собственном подъезде он наткнулся на шедшего к нему обидчика Суфа, никак не повлиял на решительность его намерений.

Наталья встретила его зареванной. Впрочем, это состояние в последнее время было для нее характерно.

— Чего тебе? — рассердилась она. — Что тебе еще надо? Я знаю все, что ты скажешь. Ты это говорил уже миллион раз. Весной мы поженимся. На свадьбу придешь, а теперь убирайся.

— Нам надо поговорить сейчас же, срочно. Ты даже представить себе не можешь, что я тебе скажу.

— Полиция нравов! Опять будешь наставлять меня на путь истинный?

— Нет. Только на технику безопасности общения с мадистой.

— Это ты здесь главная мадиста! И Суф твой — мадиста! Господи, когда вы, наконец, уберетесь отсюда в свой ареал! — Наташка попыталась выпихнуть Матлина за дверь. — Матюша, скоро я решу, что ты ревнуешь.

— Не смеши! Нам надо поговорить, пока не поздно. Иначе ты наживешь себе проблему, от которой без моей помощи не отделаешься.

— Да, я это сделаю тебе назло! Только тебе назло!

Но спустя час, как только Матлин успел вернуться домой, она позвонила и, заходясь рыданиями, сообщила, что покончит с собой, что такая жизнь для нее невыносима, что этот «засранец» опять от нее прячется и что есть у нее самые худшие предположения насчет обещанных ей проблем.

Весь вечер они просидели у Матлина на кухне. Наташка курила одну сигарету за другой и несла полную ахинею о летающих драконах; о том, что лучше всех понимает, что Али никогда на ней не женится; о том, что понятия не имеет, зачем он мучает ее и что ему от нее нужно…

— Он чаще тебя беспокоит?

Наташка разрыдалась:

— Проклятый мадиста! Видеть его не могу. От одного его вида меня тошнит. У тебя в Ареале не изобрели таблетки, чтоб выпить и забыть его навсегда?

— Ваше общение как-нибудь изменилось?

— Изменилось. Мы не общаемся вообще. Тебя это устраивает?

— Я ничего не понимаю, — растерялся Матлин, — совершенно очевидно, что у него существует какая-то связь с тобой. И, если я исчезну с Земли, он может остаться, а меня это совершенно не устраивает.

— Нет! — закричала она. — Феликс, нет! Если ты исчезнешь — он потащится за тобой. Я знаю это точно. Пожалуйста, пообещай мне… — она вцепилась в его рукав, — пообещай, что я поеду с вами. Я не могу без него жить. Это все равно, что смерть.

— Вот это мы сейчас и проверим, — Матлин встал и полез на антресоль за манжетом.

— Что ты задумал?

— Эксперимент. Сейчас я на Перре отойду от Земли и подожду. Если он последует за мной — девочка, ради всего святого, перекрестись и забудь. Я найду для тебя любую «таблетку».

— Ага…

— И только попробуй ее не принять.

— Ага…

— Пообещай, что дашь стереть с памяти все, что там наворочено…

— Ага… — кивнула она, — а если нет?

— Если я не дождусь его — действительно придется тебя забрать.

Наташка оцепенела.

— И что? Что там будет?

— Неважно. Главное, что тебя не будет здесь.

— Феликс, подожди…

— Будешь до конца жизни любоваться истинным лицом своего принца. Но имей в виду, чудовища превращаются в принцев только в сказке. В жизни все как раз таки наоборот.

Перра отошла на два диаметра от орбиты.

— Ну и что? — спросил Суф. — Так и будем висеть или займемся чем-нибудь?

— Спляшем, — огрызнулся Матлин, — вот только развеселимся, как следует, и тут же спляшем. Мне вешаться впору!

— А мне бы, пока нас двое, прощупать ближайшие планеты. Есть у меня подозрение, что половина из них — «пломбы».

— Ну и что? Что это меняет? Пломба — не пломба! Меня волнует только одна из этих планет, будь она хоть десять раз пломбой, я не могу оставить на ней мадисту!

Суф презрительно фыркнул.

— А что это меняет? Мадиста — не мадиста. Если даже ты его не можешь отличить от человека.

— В том-то все дело, — бушевал Матлин, — что я не знаю, что это меняет. Понятия не имею. Ты уверен, что до Наташки индикатор меня не «раздваивал»?

— Мы с тобой летали-то всего раз… Вполне возможно, что к тому времени он уже привязался к ней.

— Ты уверен, что индикатор не ошибся?

— Обижаешь машину. Смотри на панель: нас по-прежнему двое.

За наблюдением панели Матлина из припадка ярости потянуло в сон. Прошло полчаса молчаливого ожидания. Суф крутил память индикатора во всех режимах, но никакой более конкретной информации из нее извлечь не удавалось, а Земля, завернутая хлопьями облаков, все дальше и дальше уплывала от них по правому борту. Матлину начали мерещиться песчаные пустыни под оранжевым светилом Аритабора, высокий человек, замотанный в черное полотно до самой макушки, сигналил ему «танцующей азбукой», больше похожей на танец рук — древнейшую азбуку посредников. «И все-таки это дун, — думал Матлин, — но у черного ангела не может быть крыльев. За тем, у кого нет крыльев, можно идти по пескам. Рядом с ним мне хуже не будет» — он сделал шаг вперед, как вдруг кто-то схватил его за руку:

— Эй, приятель! Ты где? Приснилось что-то?

Матлин подскочил и уставился на индикатор.

— Есть!

В задней части салона четко послышался шум падающей воды, и две ласты звонко шлепнули по полу.

— Чего висим, мужики? Помощь нужна?

Увидев это зрелище, Матлин не поверил глазам, будто из одного сна его перекинуло в другой: полуголый и абсолютно мокрый Али сливал из маски акваланга воду прямо на напольную панель «пряника» и отстегивал ремни кислородного баллона.

— Ты откуда? — сердитым тоном спросил его Матлин.

— Из Южной Африки, а что? Случилось что-нибудь?

— Разговор есть.

Али освободился от акваланга, скинул его на пол и захохотал.

— Ребята! Вы меня раскусили. Убей меня Бог, я виноват! Я не хотел, но я помогу вам выбраться отсюда. Все произошло так неожиданно — надо было дублировать пилотаж. Но я помогу вам вернуть корабль. Будет сложно, но я помогу. Это ты! — Али хлопнул по плечу Суфа. — Ты, лысый черт, меня раскусил! Я знал… я догадывался, что с тобой лучше не связываться!

— Ты уберешься с Земли вместе с нами!

— Клянусь! — Али положил руку на сердце. — Я же обещал!

— Только попробуй меня еще раз обмануть!

— Я не хотел. Я нечаянно.

— И прежде чем убраться отсюда, будь любезен, сделай так, чтобы Наташка не страдала по такому придурку как ты… Максимально корректно и безболезненно.

— В лучшем виде! Я ей всегда говорил, Феликс, что ты больше, чем кто бы то ни было, достоин ее страданий. Да ты и сам ей наболтал лишнего. Так что не сомневайся.

Матлин еще раз сердито посмотрел ему в глаза.

— И только попробуй еще хоть с кем-нибудь…

— Ни за что! Мне твоей Натальи хватило на всю жизнь! Ребята, если я не вынырну через полчаса, меня будут считать без вести утонувшим. Здесь кислорода не осталось… — Али пнул ногой баллон, — а меня в Мексику пригласили. Англичане. Такие милые ребята… Они так расстроятся, если я не посмотрю на живых индейцев. Так тоже нельзя… Давайте-ка, поплыли обратно.

На подходе к орбите Али исчез, и индикатор сбросил одну живую единицу.

— Ты что-нибудь понял? — спросил Матлин Суфа.

— Да. Эта сволочь занулила нам болф.

— А с индикатором?

Суф долго вертел головой и не мог понять, какие еще в этой жизни могут существовать проблемы, кроме зануленного болфа?

— Да брось ты, Феликс, он сам себя раскусил. Ты убедился, что все в порядке, а выберемся мы и без его помощи… как-нибудь.

— Все в порядке! Пока в порядке, но я так и не понял, что он здесь делает?

— Почему ты решил, что должен все понимать? Тебе было ясно сказано: на индейцев смотрит. Почему ты ко мне цепляешься? Почему его не спросил? Ну, хочешь, еще раз перекроем ему кислород?

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Природа и Творения

Религия фактур — тема особого порядка, но пока что никем не относимая к разряду принципиальных или основополагающих. Поэтому для начала неплохо было бы определить, что именно здесь будет пониматься под словом «религия». В 4-й Книге Искусств существует несколько противоречивых критериев на каждый случай… В каждой фактуре можно выявить кое-что из проявлений внимания к тому, что сильно и необъяснимо — это отнюдь не бонтуанское изобретение. Начнем определяться с того, что ближе к нам: религия — это предполагаемое наличие некой необъяснимой действующей либо присутствующей субстанции, имеющей влияние на что-то, проявление в чем-то. Далее возможны варианты: это суррогат дремучего сознания; это направление интуитивного познания; это область особого искусства восприятия неизвестного. Это может быть достоянием группы существ (людей) или одного. Это может быть объектом веры и культа, либо неприязни и соперничества, даже конкуренции. Эта субстанция в своих проявлениях может быть разноликой, а может иметь характеристику «ничто из ничего», как, впрочем, может и отсутствовать, — такие фактуры называют «нейтральными». Обычно это искусственные образования с начала второй ступени (по Дуйлю). Им свойственна некоторая заторможенность развития с ярко выраженным интересом к самопознанию или сходство с колонией гуминомов.

По религиозным направлениям и особенностям, перечисленным в 4-й Книге Искусств, существует несколько способов классификации ранних фактур (бонтуанские фактуры в эту систему не входят), и по качеству религиозности довольно четко вычисляются их перспективы. В той же самой 4-й Книге содержится еще одна любопытная вещь, — описание естественных фактур, к которым ни один признак религиозности не подходит и которые, тем не менее, успешно существуют. Кроме того, эти цивилизации имеют одну общую характерную особенность — после вхождения в Ареал они никогда не оставляют за собой «фактурных хвостов», что, в принципе, явление редкое. То есть этой цивилизации на уровне фактуры больше не существует никогда и нигде. Посредники — одна из таких цивилизаций. Почему 4-я Книга считает, что посредники обошлись без религиозных тенденций и не оставили «хвостов» — вопрос сложный. С точки зрения некоторых авторов Книги, бонтуанцы со своими «хвостами» никакого отношения к этой цивилизации не имеют. Но с точки зрения сочинителя, выращенного в бонтуанской фактуре, это в корне не так и сочинитель по-своему прав.

Но если с «фактурными хвостами» посредников все более-менее очевидно: на нет и спроса нет, то религия посредников — вопрос куда более интересный. Она действительно слабо вписывается в стандартные критерии, поэтому скорее похожа на философское мировоззрение (это уже из области того, что 4-й Книге могло быть неизвестно): существовал некогда давно забытый термин — «религия богов». Ни в коем случае не потому, что она являлась таковой на самом деле, а исключительно ради того, чтобы это словосочетание получше бесило бонтуанцев во времена их Великих Аритаборских разборок. Это была попытка этического творчества посредников, заведомо притянутая за уши, но свою миссию она выполняла блестяще — бонтуанцы были взбешены. Особенно от ее противопоставления «религии защиты», и уж чрезмерно оттого, что плоды «религии богов» каким-то образом стали просачиваться в фактуры и так основательно в них въедались, что все старания бонтуанцев были обращены в полный маразм. Именно из этого маразма и произошло так называемое «древесничество», то самое пуленепробиваемое «древесничество» с жесткими канонами и, в высшей степени, гениальной логикой, способной покалечить даже самую перспективную фактуру. Она стала главным оружием против так называемых «мистических эпидемий» — влияния на обитателей фактур некоторых проявлений многомиллионнолетней цивилизации посредников. Переварить эти влияния фактуриалам не позволял ни исторический опыт, ни возможности интеллекта. Этому влиянию с самого начала не суждено было перерасти во что-то подобное посреднической протофактуре, поэтому все последующие проявления «древесничества» на территории, зараженной «мистической эпидемией», были похожи на борьбу с ветряными мельницами. Но и это еще не все: зараженные фактуры, не сумевшие самостоятельно удержать баланс между этими двумя «эпидемиями», были выброшены бонтуанскими фактурологами на произвол судьбы, и участь их оказалась незавидной. В пример можно привести хотя бы первую цивилизацию Акруса, которая по хронологии попадает именно в постаритаборский период.

«… великое природное равновесие касается и глупости. Тот, кого перевалило на один край весов, должен смириться с тем, кто находится на противоположном. Иначе — не долго ему быть на краю…»

Из архива Бонтуанских хроник: каноны «религии богов» (кстати, изрядно адаптированные).

В свое время оба термина были забыты в знак обоюдного примирения, но то, что существовало у посредников во времена раскола в качестве религиозной модели, лично мне представляется очень любопытным, несмотря на то, что это было искусственное образование, не повлиявшее на саму цивилизацию.

Суть модели, вкратце, сводится к Природе и Творениям, где Природа — аналог единого творящего и сообразующего абсолюта, а Творения — это, грубо говоря, все остальное… Тот материал, (Естество), который наделен особым талантом — управлять рукою творца, а не безропотно подчиняться его воле. Здесь у посредников свои лингвистические заморочки: Творение — вовсе не означает «слеплен по образу и подобию такому-то…»; мертвого материала в природе существовать не может, может существовать лишь способность «не увидеть» в куске мокрой глины ее будущих пластических комбинаций или нежелание «увидеть». Только глупый гончар может быть абсолютно уверен в том, что горшок — есть исключительно заслуга его пальцев. Творчество же посредников подразумевает взаимный процесс Природы и Творений.

«Весь ощущаемый, предполагаемый и вычисляемый нами мир (с учетом наших ограниченных и опосредованных возможностей восприятия) — есть законченный логи ческий пласт, отрезок творящей и сообразующей Сути Природы с равно неизвестными «х» в начале и в конце своего пути».

Из тех же «канонов».

Фактически, это производное образование от религиозной модели, описанной в начале главы. Она и послужила причиной того, что 4-я Книга не считает религией попытки посредников морально досадить бонтуанцам, которые в этой области являются непререкаемым авторитетом.

«Природа, в своей сути, нерасчленима на противоположные начала. Она существует лишь в равновесии их, как начало мира, расходящееся бесконечно долго во всех направлениях».

Там же.

Природа посредников имеет множества и подмножества пластов восприятия. Никому не известно, сколько их на самом деле. Тот реальный мир, который мы ощущаем, просчитываем или предполагаем (от свернутых-развернутых структур бесконечного множества «ареалов» до скрытого менталитета одного отдельно взятого посредника), — это всего лишь один логически законченный пласт, «отрезок» Природы, в котором четко просматривается ее модель с бесконечно повторяющими друг друга формами и четко ограниченными пределами с обоих краев «отрезка». Творение одного пласта, казалось бы, не имеет возможность выйти за этот край — тем он и отличается от Природы; так же, как Природа лишена возможности нарушить свой собственный внутренний мир — тем она и отличается от Творения. Однако чем характерны посредники и чем они, кроме своих «начал наук», снискали в Ареале особую симпатию, — это тем, что слово «невозможно» в их языке отсутствует как смысловая единица, разве что, как лишенное смысла ругательство. И, как только посредник оказывается прижат к какой-либо непробиваемой стене своим посредническим самолюбием, он способен сорваться с любых тормозов, лишь бы проломить эту стену. Эта черта, разумеется, пагубно повлияла на, если так можно выразиться, их количество, но качество сохранялось и культивировалось веками. В результате, психика этих существ оказалась устроена таким образом, что больше всего на свете они ощущают дискомфорт в состоянии «недопонимания», а состояние самообмана способно физически их уничтожить.

«Творение наследует деятельное начало Природы и вправе считать себя зеркально равнозначной Природе субстанцией. Вторичность Творения позволяет ему воспользоваться эволюционным приоритетом над субстанцией первотворящей».

Там же.

Итак, найдя-таки способ увязать между собой гипотетически предполагаемые и не предполагаемые отрезки Природы, посредники, первым делом, перестали издеваться над бонтуанцами и пошли на мировую с ними; вторым делом — поставили крест на своих физико-философско-теистических моделях и больше никогда к ним не возвращались (соответственно, все предшествующее содержание главы логично было бы перечеркнуть); третьим делом — превратились в одну из самых миролюбивых цивилизаций Ареала, спокойную до абсолютного равнодушия ко всему и вся.

С этого момента истории ни сама цивилизация, ни отдельные ее представители не были замечены ни в каком проявлении, не то что агрессии… просто не были замечены. Цивилизация будто растворилась в небытии, из которого извлечь ее могли лишь существа, действительно нуждающиеся в ее участии, и… бонтуанцы, время от времени заявляющие свои права на Аритабор. С каждым циклом поколений эти «заявления прав» становятся все более изощренными и все менее эффективными.

К сути «увязывания отрезков» мы еще вернемся не раз. Кстати, сами теоретические принципы этой системы, назову ее «мировидение» (или теория пробивания барьера в возможностях познания), прошлись рикошетом и по бонтуанцам. Они оказались в состоянии вникнуть в суть теории, но также сумели отнестись к ней равнодушно. Однако! В одном из бонтуанских трактатов (для внутреннего пользования), посвященном влияниям в фактурах и не ставшем достоянием 4-ой Книги Искусств, содержится любопытная прогностическая информация, похожая на исследования всех направлений воинствующего нигилизма. Трактат интересен тем, что с помощью вышеупомянутой теории объясняет многие фактурные тупики и перекосы развития. В частности, перенаселенность бонтуанских фактур; растянутость во времени некоторых элементарных циклов; психические эпидемии самоконтролируемости и много чего еще. Но не стоило бы начинать об этом речь, если бы ни одно упоминание вскользь об экспериментах фактуры с ядерной энергетикой. Речь не могла идти конкретно о Земле, поскольку хронологически на ней не наступило еще и каменного века. Но ситуация ядерного противостояния моделируется почти как с образца 80-х и вот что интереснее всего: небольшая ядерная перестрелка, по мнению этих информатек, не только не означает конца цивилизации, а напротив, означает ее ускоренный и относительно безболезненный переход на следующий цикл развития. Природные последствия этой заварушки должны стимулировать оставшуюся цивилизацию как набор витаминов и мутировать «на развитие» ее скрытых возможностей. Но коль скоро фактура предпочитает сохранить численность своего разумного «поголовья» в ущерб его качеству — пристальный интерес к ней в ближайшем будущем не целесообразен. В тех же информатеках (на основе той же теории), содержатся интересные соображения о психологии «древесничества», ориентирующей на самосохранение, которое признано одним из главных тормозов фактурных цивилизаций. В то время, как тактика «самопоедания», неоправданного риска и эксперимента над собой дают шанс успешно прорвать «бонтуанскую оболочку». Природу такого самосохранения творит так называемая «этика перенаселения». Эта теория сильно отличается от смысла аналогичного набора слов здесь — местные гуманитарные науки имеют другие критерии и я, честно говоря, не знаю, возможен ли взаимопереход.

«Суть Природы не требует к себе участие Творений и любой вторичный символ Природы — есть начало заблуждения, а любое утверждение неоспоримой истины — начало логического тупика».

Там же.

В оригинале же посредников этот фрагмент звучал куда более конкретно:

«Унизив себя — не возвысишь своего создателя. Нужен ли Бог, превративший тебя в ничтожество? Или мы — зеркальное отражение его сути? Или творец недостаточно велик, что нуждается в нашем душепоклонстве? А может быть, это мы слепили его по своему образу и подобию?»

Смысл первичности-вторичности в модели «Природа и Творения» до конца мне так и не ясен. Зато я имею представление о том, как посредники решают причинно-следственные головоломки… «о курице и яйце». Примерно это выглядит так: сначала жила-была курица, которая размножалась черенками, клубеньками или метанием икры, пока не поняла, что яйцо для нее — вариант наиболее оптимальный. Или же жило-было яйцо, которое отложил некто, ничем на курицу не похожий, для своих личных нужд, суть которых куриными мозгами не понять. Но, подумав, решил, что в интересах экономии сил и в целях вселенского разделения труда проще будет кладку яиц в дальнейшем перепоручить тому, кто из этого яйца вылупится.

Эти издевательские словоблудия, естественно, не выходят за рамки модели и вообще, это уже мой личный творческий вклад. На самом же деле, причинно-следственные, как, впрочем, и все остальные головоломки, очищенные от абстрактного словесного фокусничества, посредниками решаются просто: если решения проблемы нет — надо взглянуть на нее из другой плоскости. Но это уже увертюра к «пробиванию стен», которое в этом фрагменте не рассматривается.

«Мы, называющие себя посредниками, после тщетного долготерпения и демонстрации беспрецедентной выдержки, которой, в конце концов, наступает конец, пристрастно изучили суть нападок наших бонтуанствующих собратьев и пришли к выводу, что большинство из них лишено малейшего здравого смысла. Но, отдавая дань вежливости оппонента, мы не можем продолжать молчание и считаем возможным ответить первым и единственным «постулатом истины» безо всякой надежды, что он когда-нибудь пойдет бонтуанцам на пользу: «Дар поиска истины — есть величайшая глупость, дарованная природой разумному существу. Истина — есть направления поисков, которые где-нибудь да пересекутся. Ищите пересечения. Большего нам не дано».

Из тех же архивов.

Глава 23

Следующее несчастье окончательно и бесповоротно подвигло Матлина на то, что пора возвращаться немедленно, любой ценой, плюнув на все, и чем быстрее — тем лучше. Он бы с чистой совестью всю вину за произошедшее взвалил на Али, если бы Ксарес неоднократно не предупреждал его о том, что рано или поздно что-нибудь в этом роде обязательно случится: «Не позволяй Суфу покидать болф. Ему не место на Земле, а в обществе твоих знакомых — тем более не место». Но существа этой расы были рассчитаны на гораздо большие физические перегрузки, чем могла предложить Земля. Даже, несмотря на то, что эти гуманоиды не пройдут на ногах лишних сто метров и в рукопашной драке проиграют любому землянину средней хилости. Их физическая и интеллектуальная выносливость внушала Матлину уверенность: ничего плохого с Суфом на Земле случиться не может. Он не принял в расчет лишь один, несущественный, на первый взгляд, фактор — психику. Точнее, те психические изменения, которые происходят в замкнутом пространстве с существом, выросшим в открытом космосе с неограниченными возможностями передвижения.

Суф заболел. Этот факт стал известен Матлину, к сожалению, когда он бессилен был что-либо сделать, кроме одного — убедить своего учителя как можно скорее покинуть Землю. Эту болезнь, по аналогии с морской болезнью, можно было бы назвать воздушной, а точнее «самолетной» или «самолетовой», если стилистика допускает. Суть ее впервые открыл Матлину тот самый несчастный авиалюбитель обидчик, которому выпала честь первому ощутить на себе ее опасные симптомы. Об этом свидетельствовала неожиданная седина на его висках и бешеный взгляд выпученных глаз. Он был похож на человека, прошедшего все круги ада и чудом уцелевшего лишь для того, чтобы предостеречь от этого кошмара оставшееся человечество.

Костя, пилот-обидчик, добившись, наконец, аудиенции у Матлина, начал все, как он выразился, «с самого попорядка»: с первого дня своего знакомства с этим «камикадзе»…

— Да, я тоже был не прав, — признавался Костя, — не стоило его так прямо посылать… Но мы после этого двести раз извинились. Я предлагал его устроить в авиаклуб, если он достанет все медицинские справки, что он не псих… и тому подобное. Что ему понадобится напрыгать с парашютом, пройти теорию, тренажеры и только потом… Он уставился на меня, как на идиота. Собственно, кто ему, иностранцу, здесь даст справку, что он не псих. Тем более, сразу видно, что он у тебя чуток того… с приветом. Я пожалел его: давай, говорю, прокачу, только не на нашей машине. Нашли ему теплые сапоги и… ну, ребята схохмили, клеенку принесли подстелить под задницу, на всякий случай. Весь полет он сидел, как парализованный, не шевельнулся, ни слова ни сказал. Первый раз, одним словом… Сели. Он говорит: «Все понял. Давай теперь я.» А глаза — бешеные. Ладно, — думаю, — пускай взлетит… Я погляжу, что он потом делать будет… Поверишь, Феликс, я не смог взять на себя управление. Что он сделал с машиной? Когда успел? Я не новичек, я всякое видел, но клеенку мы подстелили не под ту задницу… Поверишь, Феликс, это болезнь… Пойми меня правильно, он не жилец на этом свете. В нем отсутствует даже элементарное чувство жопы. Таким людям за штурвал садиться нельзя.

Костя схватил со стола нож и начал им водить в воздухе, изображая фигуры пилотажа, которые вытворял Суф, и сложность которых непосвященный Матлин едва ли мог оценить.

— Он садился, когда бак был на нуле, можно сказать, планировал. Я выполз на крыло — наши бегут: «Вы что, мужики, ох…ли? Над городом! Над домами!» Я в этот же день пошел ставить свечку, а он… Суф твой, больше не появлялся. Мужики говорили, он был немного не в себе… Если у него что-то не получается — он всегда такой.

Матлин выслушал эту исповедь с показной меланхолией, но возбужденному собеседнику одного ножа не хватило, он поднял с пола бумажку, которая оказалась справкой из домоуправления, стал сворачивать ее в трубочку, но вдруг оторопел.

— Ты что, Эдмундович?

— Эдуардович, — успокоил его Феликс, — ну и что дальше?

— Я, конечно, понимаю, — у несчастного Костика совсем опустились руки, — не нужно было его провоцировать…

— Это я виноват, — объяснил Матлин, — я должен был тебя предупредить. Я не ожидал, что он доберется до штурвала.

— Ты ж ему объясни, пусть не обижается, но ты сам понимаешь, после такого номера… Я, конечно, очень перед ним извиняюсь, но пусть лечится парень, если у него не все дома… И в клубе больше не показывается…

Где и на чем был второй, третий, десятый полет Суфа, Матлину оставалось только догадываться. Он не отпускал его от себя ни на шаг, следовал за ним, как привязанный, свалившись от усталости, спал возле него в Перре. А если просыпался один, тут же кидался на поиски и находил его вблизи каких-нибудь огороженных аэродромов, сидящим на дереве и заворожено рассматривающим стоящие самолеты.

Суф кидался на все, имеющее хоть какое-то отношение к авиации, даже на рекламные плакаты авиакомпаний. Он мог полчаса простоять возле витрины, на которой выставлен макет лайнера. Он способен был выстоять несколько очередей подряд в парке Горького, чтобы снова и снова забраться в «Буран», и вместо того, чтобы слушать экскурсовода, норовил пощупать руками все, до чего можно было дотянуться. Едва заслышав звук пролетающего самолета, он мчался к окну и подолгу глядел ему вслед. На Перре он много раз преследовал летящие авиалайнеры, прощупывая их от носа до хвоста, совал щупальца в работающие турбины, замерял давление в отсеках, делал проекции работы внутреннего оборудования, пока Перра не начинала рычать, имитируя звуковую палитру работающей машины, и реагировать на воздушные потоки.

Сфера приложения его интересов была столь широка, что он с одинаковым восторгом цеплялся и к дельтапланам, и к реактивным истребителям. Когда ему попался «Мираж», Матлин было успокоился: кажется, «дите» взрослеет, по крайней мере, должно перестать проверять на прочность вращающиеся лопасти вертолета. Но когда Суф извлек из оконной рамы сонную муху, отогрел ее и заставил курсировать по квартире, — стало ясно, что это еще далеко не предел. В свисте закипающего чайника Суф расслышал сходство со звуком прогревающихся турбин какой-то модели «Боинга». Но однажды, узрев «кукурузник» сельскохозяйственной авиации, чуть не выбросился из окна электрички: «Как же так? Один? В чистом поле? Никто его не охраняет — наверняка, никому не нужен?»

— Никому не нужен, — ответил Матлин, — поэтому и не охраняют: он наверняка уже проржавел насквозь.

И был не прав. На следующий день кукурузника в чистом поле не оказалось. Суф не появлялся три дня, а Перра одиноко прогуливалась туда-сюда вдоль железнодорожной ветки среди подмосковных, засыпанных снегом, полей.

— Не говори мне про эту дрянь! — раздражался Суф всякий раз, когда Матлин пытался переключить его летную страсть на Перру. — Она и без меня прекрасно летает, а самолет… — он погружался в свои сладкие «самолетные» грезы, — … это совсем другое дело. Это мои крылья. Без меня он ничто.

Даже на «нелетное настроение» у него имелись свои утешительные игрушки. К примеру, коробочка, в которой вертелись стрелочки, обозначающие направления ветра и маленький игрушечный самолетик, который в этом хозяйстве кувыркался, решая свои ветряные головоломки. Это натолкнуло Матлина на мысль, что «самолетная болезнь», кроме того, что неизлечима, но еще и прогрессирует по мере накопления опыта.

— В невесомости, сам знаешь, полетит любое барахло, а ты когда-нибудь пробовал удержать кусок железа над притяжением планеты? Ты когда-нибудь чувствовал, как он ложится на крылья? Феликс, клянусь, я заболею, если не буду летать.

— Зачем!!! Зачем тебе это?

— Летать, просто летать…

— Ты же не булыжник, чтоб просто летать! В конце концов, в небе часто случаются катастрофы.

— Это в небе-то? Не будь наивным, Феликс, если кто и разбивается, так только об землю.

Очередное обострение «самолетной болезни» Суфа спровоцировало вычитанное им где-то объявление, что аэропорту «Домодедово» требуется директор топливно-заправочной службы. Никакие уверения Матлина, что эта работа к пилотированию отношения не имеет, на Суфа не подействовали.

— Я — именно то, что им нужно, — заявил он, — я знаю о самолетном топливе больше, чем все их предыдущие директора вместе взятые. Мы оформим тебя на эту должность, а ты возьмешь меня на контракт техническим консультантом и выпишешь пропуск…

Матлин заявил свое решительное «нет».

— Главное, — упрашивал его Суф, — мы будем иметь легальный доступ к настоящему самолету.

Матлин вторично заявил решительное «нет».

— Хорошо, — не сдавался Суф, — не надо нам больших должностей, давай устроимся хоть кем-нибудь… Я же и тебя смогу научить управлять. Почему бы нет? С «кукурузником» ты вполне справишься.

Последнее и самое категоричное «нет» было произнесено спустя неделю.

— Ты меня достал! — стучал Матлин по столу кулаком. — Если я еще раз что-нибудь услышу о самолетном топливе…

Они как следует поругались, и Суф удалился на Перру. А Матлин спохватился, но было поздно…

Координатор манжета показал зависание Перры в районе «Домодедово»; КМ, позволяющий проникнуть в нее, оказался блокирован. Матлин, заподозрив неладное, пулей вылетел из дома и со всех ног кинулся ловить такси, размахивая перед носом водителей купюрами и, обещая за каждый факт превышения скорости доплачивать отдельно.

Выскочив из машины в аэропорту он, первым делом, попытался все-таки войти в Перру, которая, по его мнению, просто обязана была сжалиться и впустить его на борт. Но Суф надежно предохранил ее от такого проникновения. Предчувствие чего-то большого и нехорошего нагнеталось, и Матлин, ворвавшись в здание аэропорта, атаковал первую же дверь с табличкой «Посторонним вход запрещен».

Он здоровался с кем попало, нежно улыбался дамам в синих пиджаках, крайне деловым тоном интересовался местонахождением отдела кадров, будто он всю сознательную жизнь проработал директором топливной заправки и не имеет ни малейшего сомнения на предмет своего немедленного трудоустройства. В конце концов, попытки с десятой, ему удалось вырваться на закрытую территорию аэродрома и предпринять марш-бросок в направлении, подсказанном ему одним лишь верным инстинктом.

Спину Суфа он узнал издалека, несмотря на то, что на ней уже была униформа — роба, в которой расхаживали местные техники. Он стоял возле трапа, готовящегося к вылету самолета и взглядом голодной пантеры наблюдал за действиями молодого паренька в такой же робе, копошащегося под фюзеляжем в наушниках с длинными проводами.

— Ну, как… трудоустройство? — поинтересовался запыхавшийся Матлин.

Суф фыркнул, что на его языке означало полный провал и убедительную просьбу не ковырять свежие раны. Пока подъезжали кары с багажом, автобусы с пассажирами, и стюардессы с синими от мороза носами сновали туда-сюда, молодой человек с проводами все активнее метался под самолетом. Суф ходил за ним по пятам, как акула за наживкой, и дело шло к тому, что ничего не подозревающий техник никак не должен был избежать помощи опытного коллеги. Суфу удалось отобрать шлемофон, и, судя по всему, убедить жертву в ее профессиональной некомпетентности.

— Я не знаю, что ты задумал, приятель, — заметил ему Матлин, — только из этой затеи ничего не получится.

Суф адресовал ему сердитый жест, означающий: «не пошел бы ты, парень, куда-нибудь…»

— Экипаж уже там, Суф! Имей в виду, они не уступят тебе свое рабочее место.

Но Суф был решителен и спокоен. Он отослал техника наверх, и тот вернулся с двумя членами экипажа. По кислому виду летчиков даже издали было ясно — на борту что-то не так. Они нервно размахивали руками, что-то друг другу доказывая и, судя по всему, исчерпав свои аргументы, потащили Суфа наверх, оставив снаружи одного из пилотов.

Матлин подошел к нему поближе.

— Что-то случилось?

Пилот выжидающе смотрел вслед уходящим, пока они не скрылись внутри салона.

— Да… кое-что…

— Электрооборудование?

— Да, — пилот перевел на Матлина очень заинтересованный взгляд.

— Двигатели барахлят?

— Да, — подтвердил пилот и подозрительно оглядел своего собеседника с ног до головы, — и это уже не в первый раз.

— И что ж это за ерунда? — Задумчиво произнес Матлин и сделал очень сосредоточенное выражение лица.

— Кто его знает? — Пожал плечами пилот. — Хорошо, на этот раз вовремя спохватились. Этот… «омон-маскишоу», — он кивнул в сторону кабины, явно намекая на Суфа.

— Классный электрик, кстати, — заступился за него Матлин, — я его давно знаю…

— Я тоже его знаю…

— Кого? — Не понял Матлин.

— «Омона», он здесь уже с неделю… Не знаю, как звать, но здесь его знают все.

— Так, — Матлин взял себя в руки и приготовился к решительным действиям. — Ты не мог бы вызвать его из самолета… Пожалуйста, прямо сейчас, дело в том, что…

— Зайди сам. Что ты мерзнешь? — удивился пилот. — Может, еще не полетим. Заходи, все нормально…

Внутри самолета происходила истинно мышиная возня: Суф с командиром экипажа стояли у разобранного в полу люка, из которого доносились металлические постукивания и удивленные реплики:

— Ничего не понимаю…

Из-под пола сперва показался фонарик, затем сосредоточенная физиономия бортинженера. Любопытные пассажиры уже оценили всю ответственность момента и свешивались с подлокотников кресел, чтобы держать ситуацию под контролем.

— Граждане, — обратился к ним командир, — прошу всех оставаться на местах до прибытия автобусов.

Матлин вопросительно поглядел на Суфа, но при таком количестве свидетелей вытащить его за шиворот из самолета и допросить не решился. Пилот, стоявший внизу, был отослан бегом в здание аэропорта сообщить о вопиющем происшествии: машина разваливалась на глазах, рация и электроника оказались первыми ласточками, до чего же дошла очередь теперь из всех собравшихся было известно одному только Суфу. Однако процесс шел. Еще немножко и, по логике вещей, самолет должен был рухнуть с собственных шасси.

В коридоре возле трапа образовалось неожиданное столпотворение. Командир ушел в кабину, а все остальные, потолкавшись и обменявшись между собой впечатлениями от случившегося, начали выходить на трап.

— Удачный момент, — Суф толкнул Матлина, — позови командира, пусть выйдет к ним и мы одни…

Матлин застыл у выхода.

— Давай же, — уговаривал Суф, — позови, скажи ему, чтобы вышел.

Матлин не пошевелился, пока бортинженер, стоявший на верхней площадке трапа, слегка не толкнул его в спину.

— Все свободны, ребята, спасибо. Андрей Иваныч, спуститесь сюда на секунду.

Командир прошел мимо светящегося от счастья Суфа. Его мечта была близка и одурманивала этой близостью…

— А пассажиры? — спросил Матлин. — Как ты собираешься их выводить?

— Зачем? — прошептал Суф. — Разве они забрались на борт не за тем, чтобы лететь? — и, дождавшись, пока экипаж спустится с трапа, осторожно прижал дверь. — Посмотри, все ли закрыто и поторопимся. Через десять минут надо взлетать.

Закрытая дверь уже наверняка насторожила стоящих внизу, но пока не включены двигатели, Матлин готов был выкрутиться, как угодно, даже сославшись на сквозняк. Но как только Суф зашел в кабину, все само собой пришло в норму: в салоне включился свет, завелись турбины и подсветка приборов раскрасила интерьер пилотской. Все замигало, задвигалось… В этой кабине Матлин впервые почувствовал себя как в настоящей «летающей тарелке», именно той, что рисовали ему детские фантазии, а не той, которой приходилось пользоваться в прозаической действительности.

— Почти двести человек пассажиров, — сообщил он, усаживаясь в кресло справа от Суфа.

— Надо отрулить от трапа. Они же не догадаются сами его отогнать.

— Суф, на твоей совести почти двести живых людей. Вдумайся, пожалуйста, живых!

— Не имею ничего против.

— Их надо немедленно выпустить, иначе я никуда не лечу.

— Тебя никто и не приглашает.

Из-под носа самолета выскочил бортинженер и отчаянно замахал руками. Машина дернулась и пошла резко вправо.

— Видишь те белые полосы, — крикнул Суф, — от них будем разгонять. Еще пять минут полоса наша.

— А потом? Что будет потом? — переспросил Матлин.

Не прошло и пяти минут, как самолет уже бодро бежал по полосе, а глаза Суфа светились от счастья.

— Ты здесь багажом или бортинженером? Скорость смотри…

— Сто пятьдесят, кажется, — робко начал Матлин, — теперь сто семьдесят, сто восемьдесят, сто… двести. А с какой обычно взлетают?

— Догадайся.

Машина мягко тронулась с полосы, земной ландшафт стремительно удалялся и через несколько секунд уже напоминал географический план…

— По-моему, ты слишком круто его поднял. Это надо было постепенно… У людей от таких перепадов уши закладывает.

— Хорошо, — согласился Суф, — бортинженер из тебя никудышный. Будешь главным анатомическим консультантом. Что еще с твоими соплеменниками может приключиться?

— Я надеюсь, ты не станешь исполнять мертвую петлю?

— Расслабься.

Набор высоты стал более плавным, но в тот момент, когда Матлину действительно удалось немного расслабиться, самолет дернуло.

— Слышишь… что-то отвалилось, — прошептал Матлин и замер.

— Нет, еще не отвалилось, — обернулся к нему Суф. — Это шасси. Здесь тебе не нейропроводка Перры. Здесь все исполняется с небольшим опозданием.

Глядя на бледно-зеленую физиономию Матлина, Суф издал звук, похожий на попытку рассмеяться.

— Ты помогать мне намерен?

— Что надо делать? Я же не понимаю здесь ни черта.

— Для начала, сходи к пассажирам и выясни, куда летим.

— Надо связаться с аэропортом.

— С какой стати? Любой пассажир должен знать, куда летит. Зачем усложнять себе жизнь?

Матлин, не совсем понимая, с каким выражением лица он должен спрашивать об этом пассажиров, все-таки поволокся в салон, но, не дойдя до него, обнаружил насмерть перепуганную стюардессу, забившуюся в буфетную комнату.

— Это угон, — успокоил ее Матлин. Но стюардесса вместо того, чтобы успокоиться, ударилась в истерику и принялась кричать, размахивая подносом. — Это вооруженный угон! Истеричка ненормальная! — Матлин похлопал себя по карманам куртки, под которой должен был находиться, как минимум, автомат. — Куда летим, говори немедленно!

Стюардесса опять залилась слезами, сползла на пол и зачем-то накрылась подносом.

— В Аддис-Абебу, — услышал Матлин у себя за спиной уверенный и вполне спокойный голос.

— В Киев, в Киев! — кричала стюардесса.

— В Аддис-Абебу, — за спиной Матлина стоял прилично одетый мужчина средних лет. — Если господам угонщикам все равно, — зачем же упускать такую возможность?

— Почему в Аддис-Абебу? — удивился Матлин.

— У меня там дочь… внук…

— Пассажир, пройдите на свое место, — приказала ему стюардесса.

— А у тебя кто в Киеве? — не понял Матлин. — Дядька?

— Мы можем договориться, — предложил пассажир, — думаю, и остальные не будут против. Нахаляву, все-таки…

— Куда должен лететь этот самолет? — психанул Матлин. — Кто-нибудь мне может ответить?

Из салона выскочил еще один пассажир в широком кожаном пальто и аккуратно задернул за собой шторку.

— Все класс, мужики, только не орите. Будем исходить из реальных возможностей. До Аддис-Абебы не дотянем. Так что, дед, до Мальты — а там будешь добираться на перекладных…

— Не понял, — Матлин совсем запутался и очень пожалел, что под его курткой не оказалось автомата. — Мужики, куда летит самолет?

Кожаный оттеснил аддис-абебского деда и, прижав Матлина к стене, начал объяснять ему как дебильному ребенку, сопровождая свои объяснения энергичной жестикуляцией, переходящей в ненавязчивое ощупывание тех мест, где у нормальных угонщиков присутствуют хотя бы пистолет.

— Короче, слышь, парень, сейчас берешь курс на запад и, как перевалим границу, проси посадку, где дадут… У тебя как с английским? Переводчик нужен?

Матлин поморщился и почесал затылок, пытаясь понять, пассажир это на самом деле или скрытый агент по борьбе с воздушным терроризмом.

— Понял, — продолжил кожаный, — переводчика сделаем. Слышь, тебе здесь и так, и так полагается… — он недвусмысленно скрестил перед носом угонщика по два пальца, — как минимум, лет десять. Я тебе отвечаю…

— Слышь, мужик, что я тебе скажу, — перебил его Матлин, когда оказался окончательно придавленным к двери пилотской кабины, — если я сейчас же не вернусь за штурвал, мы вряд ли вообще куда-нибудь долетим. Ты слыхал когда-нибудь про автопилот?

Аргумент подействовал. Матлин проскользнул в кабину и изо всех сил налег на дверной замок.

— Надень маску, стюардесса тебя уже видела…

— Так куда летим-с?

— Похоже, что в Киев. Представляешь, где это?

Суф кивнул.

— Сориентируюсь.

— Может, поднять Перру для ориентира? Ты же делал в ней разметку ландшафта.

— Поднимемся на десять тысяч — я сориентируюсь, куда угодно.

— Наоборот, придется снижаться под облака, здесь же не предусмотрена проекция ландшафта.

— Дремучий ты гуманоид, — покачал головой Суф, — здесь есть все необходимые приборы, даже больше, чем нужно.

— Да ну тебя, — Матлин натянул на уши шлемофон, — включи мне лучше связь с диспетчером.

В дверь кабины постучали.

— В Аддис-Абебе нелетная погода, — крикнул Матлин, — летим на Колыму. Кого не устраивает маршрут, пожалуйста, парашюты будут выдаваться в порядке живой очереди.

В дверь опять постучали. Он прильнул к дверному глазку, но ничего, кроме сплошной темноты, не увидел.

— Вы нарушаете центровку самолета, пройдите на свои места и не отвлекайте меня от работы.

— Ну, что там слышно?

— Цифры говорят, цифры, — ответил Матлин, прислушиваясь к хрипам в наушниках, — ответьте, говорят, диспетчеру.

— Ну, так ответь. Скажи, что полет проходит нормально.

— Опять цифры, ответьте диспетчеру… — Матлин придвинул к губам микрофон. — Что я могу вам ответить? Угнали самолет в Киев… Угон проходит нормально.

На том конце связи наступила пауза.

— Я не знаю, какой это номер борта. Меня угнали вместе с ним.

— Что происходит? — раздалось в наушниках.

— Все гудит. Все работает. Лучше скажите, на какую высоту его можно поднять? Десять тысяч, это возможно?

Суф ткнул пальцем в шкалу указателя высот.

— Не позорь меня.

— Кто пилотирует? — послышалось в наушниках. — Дайте связь с пилотом.

— Не стоит его отвлекать. Он первый раз за штурвалом, а здесь пассажиры…

— Как это в первый раз? — обиделся Суф.

Матлин сорвал с себя наушники.

— Мелкое хулиганство — до пятнадцати суток, а умышленный угон — это особая статья, тем более с захватом заложников.

— Ну, почему же мелкое? — обиделся Суф еще больше. — Очень даже не мелкое хулиганство. Никаких заложников я не хватал, сами влезли.

— Не о тебе речь, — рассердился Матлин. — Ты псих. Твое место в психушке, а мне за все отвечать. Я иногда поражаюсь тебе: туда не лезь, сюда не ходи, пинал меня отовсюду, чтоб я пальца себе не обжог, — «моя техника, мне виднее!» А здесь — моя техника! Моя фактура! Дойдет это до тебя когда-нибудь или нет? Здесь мне виднее, что можно, а чего нельзя. Здесь мне решать, как себя вести, и ты не можешь с этим не считаться. Что ты собираешься доказать? Кому ты собираешься доказать? Нашел себе развлечение? Ты знаешь, что твой несчастный Костя-напарник уже…

— Знаю. В штаны наложил. Бегал по всей Москве, жаловался… А теперь помолчи, пока я не выполню разворот. Я из-за твоих воплей ничего не слышу.

Самолет вышел за верхние слои облаков, и яркие лучи наполнили кабину.

— Покажи свои часы, хочу послушать, как они тикают.

— Они не тикают, — Матлин поднес часы к суфову уху, — что, помехи не те? Опять следишь за автоматикой по шумам? Доской приборов пользоваться так и не научился?

Суф отпустил штурвал и отъехал в кресле назад.

— Может, ты меня поучишь? Хоть когда-нибудь? Хоть чему-нибудь?

— Пожалуйста, я могу тебя поучить чувству ответственности, если ты представляешь себе, о чем идет речь?

— За тех, кто в салоне?

— И за них тоже, и за ту несчастную девочку стюардессу, которая, может, не меньше тебя хотела летать, но твоя физиономия стала для нее как раз тем испытанием, к которому ее не могли подготовить. Надень, между прочим, маску. Ты не у себя на болфе.

— Я без нее смотрюсь лучше.

— Ты смотришься, как взрослый дядя-хулиган, отобравший у ребенка велосипед.

— Ты прав, надо быть ростом с этого… Иваныча-командира, а то колени девать некуда.

Матлин выдержал паузу, чтобы сосредоточиться и уложить в одну фразу все, что накопилось за сегодняшний день, а также за многие предыдущие; но как только замолчал, поймал себя на том, что напряженно вслушивается в гул, стараясь расслышать в нем хоть что-нибудь, кроме сплошного монотонного звука. Эта монотонность для его уха по-прежнему оставалась нерасчленимой на составляющие…

— Ты ведешь себя, как мадиста. Затеваешь какую-то дурацкую игру, люди в ней — ничто, мусор, несмотря на то, что ты изо всех сил стараешься им подражать. Только ты не забывай, родной, что я тоже человек. Ты мог с этим не считаться там, — Матлин указал пальцем вверх, — но здесь, прости, работает моя этика, даже если она тебя не устраивает. Ты — пришелец, чужак, закосивший под человека и опять же только я могу определить, насколько натурально это у тебя получилось. Да, ты прекрасно разобрался в технике, ты научился говорить, ты даже стал прикидываться, что спишь по ночам и одеяло натягиваешь на уши, но ты никогда не сможешь почувствовать то, что чувствую я, что пережила эта девочка… А она, между прочим, ходит сейчас по салону, разносит минералку и успокаивает пассажиров, и ты никогда не узнаешь, что творится с ней на самом деле. Ты никогда не поймешь своего несчастного Костика, какой ценой ему далась эта летная практика и как ему теперь сажать за штурвал своих будущих курсантов. Если они, конечно, будут.

— Я же предупредил его.

— А если б я также покувыркался на твоем болфе?

— Ты уже покувыркался на моем болфе со своей мадистой. Я же не побежал на тебя жаловаться бонтуанцам.

— Ладно, ты знаешь, мне тоже в свое время досталось, в том числе от тебя. Но я понимал, кто я и где я. Хотя бы то, что я не у себя дома. То, чего ты понять не в состоянии. И если тебе в кайф об людей вытирать ноги, тебе придется прежде всего их вытереть об меня, а я, учти, не горю желанием тебе это позволить. Ты можешь лететь ко всем чертям, на чем угодно, но пока ты не поймешь и не почувствуешь то, что чувствую я, — ты здесь пришелец… и не более того…

Суф фыркнул несколько раз подряд.

— И не смей на меня фырчать!

— Я не фырчу. Мне смешно.

— Чего? С чего ты взял, что тебе может быть смешно? Ты разве знаешь, что это такое?

— Я бы никогда не узнал, если бы не познакомился с одним причмокнутым бонтуанским фактуриалом.

— Каким?

— Причмокнутым.

— От какого слова это у тебя получилось?

— Сам догадайся.

Матлин отвернулся, чтобы Суф не видел его улыбки, спрятанной за воротник, но не выдержал и расхохотался. А вскоре заметил, что суфовы пофыркивания, посвистывания выровнялись в низкий раскатистый хохот. Полет проходил прекрасно. Солнце светило. Небо было чистейшей синевы, а облака — мягчайшей ватой, в которую не страшно было упасть. Все в этом мире было на удивление хорошо. И в том мире — ничуть не хуже, уже появилась надежда на то, что когда-нибудь удастся связать эти два удивительных мира во что-то еще более удивительное, потому что сейчас они были в расцвете сил своей первой жизни, молоды, нахальны, счастливы и ржали в два голоса до тех пор, пока перед ними, прямо по курсу не образовался черный овал. Овал быстро увеличивался в размере и надвигался на них.

Замолчали они тоже одновременно. Суф потянул штурвал, но было поздно. Самолет ни на градус не отклонился.

— Кажется, капут… — предположил Матлин.

— Да, — подтвердил Суф, — теперь точно капут.

Глава 24

Приборы замерли. Самолет, не теряя высоты, сбросил скорость, вошел внутрь черной галереи и остановился.

— Кажется, нам еще и влетит? — предположил Матлин.

— Даже не сомневайся, — подтвердил Суф и съежился от предвкушения «влета», когда перед носом машины возникла лифтовая площадка, на которой стояли два двухметровых существа, экипированных под техслужбу грузовых платформ и собственной персоной Ксарес, застывший, словно гранитное изваяние, что говорило о его крайней растерянности.

— Выходите, — произнес он с присущим ему достоинством, а носовая часть самолета раздвинулась диафрагмой, образовав спусковую дорожку прямо на площадку.

— Нет, — с таким же достоинством ответили ему Матлин и Суф, — а кто будет сажать самолет? А как же…

— Выходите, — повторил Ксарес еще более убедительно, и провинившимся ничего не оставалось, кроме как сползти вниз.

— Засранцы!!! — выговорил Ксарес по-русски, тоном, не допускающим возражений, и оба «засранца» безропотно согласились признать в этом слове чистейшую правду.

Воцарилась пауза, которую нарушил один из сопровождающих гуманоидов. Он требовал, чтобы Суф последовал за ним, а Матлин во время его отсутствия не вздумал делать манипуляции на манжете.

Суф, по человеческой привычке, кивнул и удалился с площадки в темноту галереи вместе с гуманоидами, а Матлин с Ксаресом остались наедине под развороченным носом самолета.

— Какими судьбами, Ксар?

Ксар опустил на Матлина сердитый взгляд.

— Я о чем предупреждал тебя, лягушонок?

— Да, это я во всем виноват. Я не должен был позволять ему… Но так получилось, что остаться на корабле было невозможно. Мы потеряли корабль…

— Я не про Суфа, — оборвал его Ксарес, — я про того третьего, который был с вами, которого они упустили из виду. Они имеют право знать, кто это и что здесь делает.

Матлин от неожиданности даже не сообразил, что ответить. Само собой, Ксар не мог не догадаться, о каком третьем пропавшем идет речь, но взгляд его был пуст и спокоен; даже никаких попыток телепатической передачи информации от него не исходило. Но Матлин именно сейчас, как никогда, почувствовал себя стоящим с завязанными глазами на краю «подвала»:

— Какой еще третий? Разве был третий?

— Ты должен будешь сообщить о нем все, а если у тебя опять заклинило память — предоставить им возможность считать самим всю необходимую информацию. Но, должен тебя предупредить, эти фокусы для твоего мозга опасны. Так что постарайся вспомнить.

— В каком смысле «опасны»?

— Ты рискуешь потерять память, оставленную Ареалом. Если это произойдет, вряд ли тебе стоит в третий раз покидать Землю. Вряд ли тебе это пойдет на пользу.

— Сколько у меня времени… на воспоминания?

— У тебя его нет. После посадки самолета ты не должен отлучаться с Земли. Здешние фактуриалы не позволяют себе разгуливать за пределами орбиты. К каждому подобному случаю особый интерес.

Они сосредоточенно глядели в глаза друг другу среди мертвой тишины, непроницаемой ни для какой, даже самой скрытой передачи информации. «Что мне делать, Ксар? Что я могу сделать?» — вертелось в голове у Матлина. «Мотай отсюда, лягушонок, плюнь на все и мотай со всех ног», — отвечал он сам себе и только едва различимый звук из зависшего самолета, похожий на гул трансформатора, нарушал эту убийственную тишину.

— Ты сможешь забрать нас?

— Это невозможно. Мы в замкнутой зоне. Прежде чем покинуть ее, тебе придется объясниться. Все будет зависеть от результата объяснений… Но если тебе опять повезет, проси помощи в Аритаборе. У меня с бонтуанцами нейтралитет и я предпочитаю его сохранить. Поэтому имей в виду, вернешься ко мне — с этого момента духу твоего не должно быть ни на Земле, ни на орбите, ни в «ваша-Галактике»…

— Хорошо, я объясню им все, как есть…

— И хорошенько подумай. Лучше потерять время на то, чтоб подумать, чем потерять жизнь на исправление ошибок.

Суф вернулся цел и невредим.

— Все в порядке, сажать самолет будем сами.

Площадка поехала вниз, а развороченный «нос», приняв на борт угонщиков, закрылся. Машина загудела, включились двигатели, и галерея стала медленно уползать вперед, пока не превратилась в черный овал и не скрылась на горизонте.

— Идем точно в график, — радостно сообщил Суф и протянул Матлину фотоплан киевского аэродрома с прочерченными по нему красными стрелками, на которых были помечены указатели скорости и высоты.

— Суф, случилось неожиданное. Мне надо обсудить с тобой кое-что…

— Это схема завода на посадку, — перебил его Суф, — как спустимся под облака — смотри вниз.

Глава 25

Съехав с полосы и заглушив двигатели, они, первым делом, «катапультировались» в Перру, которая, без всякого приглашения, всю дорогу следовала за ними; и отошли подальше от аэродромных радаров.

— Сядь и не дергайся, — скомандовал Суф и вывел из Перры программу, улавливающую искажения пространства внутри салона. У Матлина неожиданно закружилась голова. — Терпи, Феликс, терпи, пока жив… И теперь очень аккуратно повернись вправо.

От этого поворота у Матлина все поплыло перед глазами, как на карусели. Воздух вокруг показался ему склеенным из желеобразного прозрачного вещества, похрустывающего от любых шевелений. Вся эта масса кривыми конусами сходилась в точке, которая находилась сантиметрах в двадцати от его правого уха.

— «Муха», — объяснил Суф, — на мне, надо полагать, висит такая же. Боюсь, ты не вовремя отослал к индейцам Али-мухолова. Придется его найти. Иначе о возвращении не может быть речи.

Перра переключила программу на анализ ситуации, и они оба жадно впились взглядом в диараму.

— Ничего, Кальта на тебя навесила «муху» посерьезнее, — успокаивал Матлина Суф, однако анализ показал, что нейтрализация данных конкретных «мух» в условиях машины, а тем более в условиях Земли невозможна.

Суф растянулся возле рабочей панели и закинул ноги на «подшейник» сидения. Эта поза «в данных конкретных условиях» была для него самой рабочей и символизировала начало глубоких раздумий, в которых участие Матлина нежелательно. Матлину ничего не осталось, кроме как застыть и не создавать помех, ни на каких «радарах», в том числе на бонтуанских.

На раздумьях Суфа могла бы спаразитировать еще одна глава «учебника», но то, о чем в ней должна пойти речь, интересно лишь в конкретной ситуации: разумеется, теперь все текущие неприятности должны были показаться мелким недоразумением. Тогда как главная проблема заслуживала того, чтобы решать ее сразу, а не тащить за собой через «Наша-галактику». Нелегальный проход сферограницы закрытых зон подразумевал автоматическое навешивание «мухи» на всякое разумное существо. Суф имел опыт ее прохода, но разницы не почувствовал. Однако теперь причина зависания болфа была очевидна, она могла произойти только по одной причине: Али от своей «мухи» избавился сразу, а когда мадиста начинает манипулировать с искажениями пространства, — все, что способно держать информацию в радиусе нескольких сот километров, тут же ее сбрасывает. В этом и состоит первый принцип информационной защиты. Избежать этой напасти, действительно, можно было только «дубляжем» пилотажа, — но это уже излишние технические подробности.

Возможно, именно этот «поступок» третьего пропавшего заинтересовал пограничных наблюдателей больше, чем вся остальная экспедиция. Следящая «муха» представляла собой нечто, похожее на невидимую точку пространства, обладающая зеркальным эффектом на все происходящее вокруг. Это передающий канал местного инфополя, работающего в пределах сферы и, как правило, не имеющая выхода в ИИП. Совсем другое дело, каким образом она крепится к своему объекту.

Если предположить, что природа автоматически цепляющихся «мух» примитивнее, чем навешиваемых индивидуально, нужно искать какую-то общую характеристику организма, универсальную и в то же время индивидуальную, чтобы исключить ее перевешивание с одного объекта на другой. Из всех возможных вариантов Суф остановился на генетическом коде и показателе мозговой активности (здесь имеются в виду тепловолновые показатели работы мозга, не менее уникальные, чем узор роговицы или отпечатки пальцев). В последнем случае не исключена возможность считывания информации непосредственно с мозга. Разумеется, в исключительных случаях, о которых не хочется даже думать.

Самыми сильными в этой плеяде считаются «мухи» мадистологов, которые крепятся за все параметры организма одновременно, и будут держаться даже в том случае, если эти параметры искусственно менять. Эти «мухи» славятся тем, что снять их в принципе невозможно. Пограничные же считаются самыми примитивными. В Ареале отвязаться от такого подарка не составило бы труда. Но, тем не менее, способ крепления этой штуки следовало уяснить прежде всего, и Суф не придумал ничего лучше, как поискать третью «муху», крепленную к Перре. Машина однозначно заявила, что ничего подобного на ней уже давно не висит; что она, умница, сумела избавиться от нее еще давно. Эта новость сразу исключила возможность крепления на генетический код — на Перре ему неоткуда было взяться: она относилась к биоклассу ИНИ, использовалась только в рабочих целях и «самовоспроизводством» занималась лишь в рамках мелкого ремонта. А вот нечто похожее на мозговую активность в ИНИ-аппаратах обнаружить можно наверняка.

Суф воспроизвел ее рабочий календарь двухмесячной давности. Именно в это время она его раздражала своими настойчивыми попытками отключиться. Но, видимо, Перра посчитала «муху» своей личной проблемой, не касающейся хозяев, и избавилась от нее сразу, как только Суф оставил ее в покое и позволил провести в «отключке» нужное время — машине для полного «отключения и остывания мозгов» понадобились сутки.

— Да уж, — произнес Суф, — нам с тобой понадобится суток трое провести в коме. В такой коме, чтоб мозги окоченели. Только кто нас после этого «включит» в прежний режим?

— Али. Кажется, настало время ему выходить из игры.

— По мне так он уже давно доигрался…

— Нет, это я доигрался. Ксар сказал, что мне надо было сидеть на Земле — они бы не следили за ним так пристально.

— Можно подумать, я тебе не говорил о том же самом. Даже Али и тот тебе говорил…

— На Земле я его не найду. За орбиту мне выходить нельзя! Мне, так или иначе, придется встретиться с ними. Им нужна только информация о нем… Мы, в сущности, ничем не рискуем.

— Наивный Матлин, — покачал головой Суф. — Это тебе не Ксарес, которому наплевать на все. Эти фактурологи будут ловить Али на тебя, пока не поймают. А что будет потом — мне даже страшно предположить… Я представить себе не могу, что они сделают с Землей, когда узнают, кто он. Так что выбора нет. Надо убираться отсюда любым способом раньше, чем они за тебя возьмутся.

Когда Перра, обогнув Европу, вонзилась в Атлантический океан и дала крен на погружение, Матлин был на грани нервного срыва.

— Они не имеют права! Это должно быть запрещено! В этом Ареале должна быть хоть какая-нибудь декларация прав? Причем тут Земля? Ты увези меня, Суф, даже если они высосут из меня мозги. Здесь я все равно ничего не смогу. Здесь я смогу только достойно сдохнуть!..

— Ничего, лягушонок, — Суф похлопал его ладонью по затылку, — еще не конец. Держи себя в руках. Даже если нам не суждено больше свидеться, я не хочу запомнить тебя сопливой размазней. Ты никогда таким не был. А из твоих мозгов они в любом случае много не высосут… Нечего там особенно высасывать…

Матлину вспомнился первый день их знакомства, когда Суфа до глубины души возмутило стремление волосатого фактуриала изучать навигацию, не побрив головы. И как Ксарес битый час ему объяснял, что Матлин все-таки приятное существо, вполне симпатичное и для фактуриала достаточно смышленое. Что на него, безусловно, стоит потратить время — не пропадать же ему здесь просто так.

От этих воспоминаний ком застревал в горле. Он даже не заметил, как Перра встала у самого кратера шахты, с диаметром, вполне проходимым для средних размеров болфа.

— Хорошо, — успокаивал себя Матлин, — я не патриот, но не свинья же я, в конце концов, и не подопытное животное для этих ублюдков! Почему они выжидали? Почему не взяли меня сразу?

— Ну-ка, живо, снимай с себя эти тряпки, — скомандовал Суф, — чтобы через минуту на тебе была полная навигаторская защита.

— Ты уверен, что нам стоит туда соваться?

— Разве у тебя есть выбор? За орбитой тебя ловят, на Земле за тобой следят? Предложи что-нибудь еще?

— Может, эта шахта — не совсем то, что ты думаешь?

— Конечно, это стая акул рыла себе братскую могилу. Переодевайся, да поживее!

Перра пошла в шахту сама. Медленно, по спирали, с почти автомобильной скоростью, без каких-либо опознавательных формальностей. Через час столь изнурительного погружения Матлину показалось, что пора бы им всплыть где-нибудь у берегов Новой Зеландии, что вся эта затея вряд ли имела смысл, потому что в лучшем случае она ничего не изменит, а в худшем — приведет прямо в руки к бонтуанским фактурологам. Но вдруг «пряник» дернуло, как пробку из бутылки с шампанским, и панорама поменялась. Вода исчезла. Они проходили нормальный, типичный для шахтоприемников, амортизационный экран, запыленный и задымленный, который выполнял роль затычки, изолирующей внутренности планеты от всего окружающего ее хаоса.

— Ты был прав, — вздохнул Матлин и посмотрел на индикатор, — хорошо бы Али отреагировал на глубинное погружение. Слушай-ка, — насторожился он, — может, «пряник» сам себя посчитал четвертым членом экипажа, раз на него навесили «муху»?

— Не может… — спокойно ответил Суф, — к тому времени она уже не висела. А хоть бы и висела, так что с того? Это еще не дает права считать себя членом экипажа.

— Может, в ней происходили процессы, дублирующие пилотаж? Инстинктивно, на всякий случай…

— Может, это в тебе происходили дублирующие процессы?

— А беременная женщина?

— Что?

— Может дать на индикатор две «души»?

— Разумеется, а как же!

— С какого месяца? — подскочил Матлин так, что Перра была вынуждена пристегнуть его к сидению.

— С первого дня, — также спокойно ответил Суф и постучал указательным пальцем по панели. — Это очень чувствительный индикатор.

Из-под экрана Перра, почти на ощупь вышла на верхний горизонтальный уровень. Суф вынул из нее прибор, способный выходить на связь с незнакомыми архивами, оставил в ней режим «один шаг КМ-транзита» и заморозил ее внутренние процессы, насколько это было возможно. Из машины с прибором на вытянутой руке он выбрался в кромешную темноту на мягкую поверхность, на которой не слышны были звуки шагов. Матлин, не чуя под собой ног и теряя способность адекватно воспринимать ситуацию, последовал за ним, как слепой за собакой-поводырем. О присутствии жизни в его изможденном стрессами организме говорило лишь бешеное сердцебиение, отдающее в виски и учащающееся с каждой секундой. Еще немного и он отключился бы совсем, но Суф на что-то наткнулся.

Это оказалась гладкая сплошная стена с едва светящейся панелью.

— Мост на нижние ярусы, — объяснил Суф, — возможно, еще куда-нибудь, но, похоже, только в пределах зоны.

— Чего? — пробормотал Матлин.

— Ай… отойди отсюда. Только мешаешь…

Суф аккуратно разобрал лучевой щит и подсоединил прибор Перры к информационной сетке моста. Изобретение сработало: с его манжета спроецировался экран и начал пестрить разверсткой внутризонных маршрутов.

— Так я и думал. Они отключили КМ-приемники на болф. Подключить обратно их можно только с главного технопарка. Ты представляешь себе, что это означает? А это означает лишь то, что болф в полном порядке. Выход в парк есть! Матлин, мы в двух шагах от удачи! — но в двух шагах от Суфа вместо счастливого Матлина стояло бледное, размазанное в пространстве пятно, покачиваясь и сосредоточенно осмысливая что-то внутри себя, не имеющее никакого отношения к неожиданным удачам.

Суф перебросил координаты технопарка на рабочий режим моста и вошел в сеть местной лаборатории, запросив сведения об оборудовании, позволяющем снимать следящие «мухи». Вместо каталога оборудования последовал щелчок, смысл которого Матлину вряд ли был понятен, но один возглас Суфа моментально привел его в чувство.

— Смываемся! Немедленно! — Суф втолкнул его в лифт и вытолкнул уже в главный зал зонального технопарка. Первая здравая мысль, пришедшая в голову Матлина, была поинтересоваться местоположением парка в галактике: достаточно ли оно удалено от Земли, чтобы Али отреагировал на его исчезновение. Но Суф умчался к рабочим панелям, бросив его на произвол судьбы, и Матлину ничего не оставалось, как нервной походкой расхаживать взад-вперед, ждать и придерживаться единственной верной тактики — ни у кого не путаться под ногами. Как-нибудь ситуация обязательно должна разрешиться, главное, не помешать ей это сделать.

Кроме них на пульте координатора флота находился одинокий гуманоид, которого Суф чуть ли не оттолкнул от рабочего места. Гуманоид воспринял это как экстремальную ситуацию, покорно отошел и начал наблюдать, как постороннее существо орудует на вверенном ему пульте. Суф же развернул на панораме диспетчера флот технопарка, обнаружил свой аппарат в дальнем ангаре у самой границы сферы, вывел его на маршрут, задал скоростные режимы и запустил саморазблокировку в систему, парализовавшую его КМ-приемники. Последняя программа сработала только через центральный информационный узел и заставила диспетчера сильно заинтересоваться этой процедурой, а заодно и личностью Суфа. Матлин решил, что самое время отвлечь его внимание на себя и прогуляться перед ним туда-сюда ровно на ту минуту, которую должна отработать программа, и все! И все! У него закружилась голова от предвкушения, что это, может быть, последняя минута его страданий. Но все это было слишком здорово, чтобы оказаться правдой.

— Кто это? — спросил диспетчер, указывая на Матлина и вытягивая шею от удивления: мимо него вышагивал типичный фактуриал в навигаторской экипировке. Это была слишком откровенная экзотика, для непосвященного бонтуанца.

— Помощник, — ответил Суф, не отрываясь от своей работы. — Иди, Матлин, подожди меня у лифта.

Черные глаза диспетчера неприлично округлились и стали напоминать два мокрых волдыря. «Сетчатку расширяет, — подумал Матлин, — дробит, фокусирует, сейчас начнет меня изучать». Исключительно из самых гуманных соображений, чтобы не лопнули глаза у этого любопытного гуманоида, Матлин решил помочь ему развеять худшие сомнения и, как цивилизованное существо, на языке Ареала подтвердить, что он, действительно, помощник и сейчас же, немедленно с удовольствием уберется к лифту, а то и подальше… Но тут же, не закончив своего сумбурного монолога, понял, что на этот раз совершил ошибку непоправимую. В основе его Языка даже глухой бонтуанец способен был определить фактурную основу, да не какую-нибудь, а самую что ни на есть доморощенную.

Реакция диспетчера не подвела: за пять секунд до отработки программы он успел включить аварийный «стоп» всех работающий в этот момент режимов станции. Суф в ужасе отскочил от пульта и замер у него за спиной.

— Что ты натворил, паразит! Пять секунд оставалось…

Матлин готов был застрелиться или прыгнуть с небоскреба вниз головой, но ни пистолета, ни небоскреба под рукой не оказалось. Не оказалось даже времени на размышление, потому что из лифта уже выходили те самые двухметровые существа, которые только что снимали их с самолета.

— Не стоило, — начал один из них, — поднимать панику. Это не в наших общих интересах. Вам следовало спуститься двумя галереями вниз, не покидая Земли. Мы готовились к этой встрече. Не надо ничего бояться, идите за нами следом.

Матлин сам от себя не ожидал такой покорности: в какой-то момент у него не осталось и тени сомнений, что ему надо идти, что так, безусловно, будет лучше для всех; более того, в этом и есть единственный верный путь решения проблем.

— Остановись! — крикнул Суф. — Опомнись, что ты делаешь!

Матлин обернулся и будто очнулся ото сна. Только теперь он заметил, что перчатка Суфа осталась лежать на панели, упираясь лучевым указателем в ключ системы остановленной программы. И те несчастные пять секунд, которых не хватило до старта, оставались актуальными сразу после отключения аварийного «стопа».

Возможно, вполне вероятно, что Суф представлял себе, как отключается «стоп». В конце концов, оборудование технопарков — его прямая специальность, но сколько времени на это уйдет? Сколько времени Матлин сможет продержаться врукопашную против трех гуманоидов — здесь речь может идти лишь о долях секунды.

Он вопросительно посмотрел на Суфа: «Ты б хоть намекнул, что делать. Я сделаю сам. Мне терять нечего, ты только намекни». Суф стоял как вкопанный, будто время работало на него, а не в совершенно противоположную сторону.

— Мы могли бы прекрасно побеседовать здесь, — обратился Матлин к своим конвоирам. — Вас интересует Али? Да, он действительно был с нами. Кто он? Отменный мухолов. Его жизненное кредо? Наплевать на все и на всех. Кто он мне? Демон-хранитель. Что-нибудь еще?

— Превосходно сказано! Больше ничего не надо, — донеслось из закрытого контура лифтовой площадки и, когда все присутствующие обернулись на звук, на площадке уже стоял собственной персоной Али-Латин. — Ух, еле успел, — сообщил он бонтуанским фактурологам с пафосом в интонации, за которой обычно следуют бурные аплодисменты. И вид у него был будто с подмостков бродячего театра: разрисован, как папуас, с красными перьями на голове, в рваных джинсовых шортах; с бубенчиками на щиколодках босых ног, которыми он, надо полагать, только что отплясывал самбу на мексиканском побережье.

Али выволок с площадки лифта длинный полосатый мешок, который гулко загрохотал о ребристый спуск из лифтового отсека.

— А это мой дун. Банальный заурядный дун. — Прояснил ситуацию Матлин, но ситуация в этом не нуждалась. — Ты, кажется, собирался взять на себя некоторые проблемы?

— Именно поэтому я здесь, недоумок! — Али извлек из своего мешка длинную холеную дубину и с воплем «Хэй-йа! Все проблемы решаются просто!» засветил в поясницу одному из матлиновых оппонентов. Похоже, в гравитации технопарка дубина оказалась для него слишком тяжелой, чтобы с первого размаха дотянуться до головы.

После того как Али, совладав со своим орудием решения проблем, вполне успешно треснул диспетчеру по уху и рикошетом Матлину по затылку, — Матлин уже с трудом соображал, что происходит. Кажется, падая, он чуть не вывихнул челюсть, зацепившись ею за какую-то деталь местного «дизайна», и, потеряв сознание, лишил себя уникальной возможности прочувствовать колорит ситуации во всех его оттенках. Но, очнувшись в пилотском отсеке болфа, нисколько об этом не пожалел. Корабль уже шел в режиме КМ-транзита, оставив далеко позади «чью-то галактику» с чьими-то проблемами, чьими-то неисполненными желаниями и неопределенными перспективами. Возможно, именно теперь, впервые за эти бесконечно долгие месяцы, ему бы удалось в полной мере расслабиться, если б Суф не тряс его за шиворот и не кричал:

— Эй, Матлин! Ты меня еще помнишь? Ты меня узнаешь?

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Теория равновесия

Под равновесием здесь понимаются пропорции движения, удерживающие предполагаемую точку в неподвижном состоянии. Скорее, это теория неподвижности. Она относится к мировоззренческим теориям посредников и именно на нее идет ссылка в предшествующих описаниях, как Великое равновесие природы.

Первые ее постулаты действительно вышли из теории неподвижности и мало чем отличаются от родных законов физики. К примеру: «движение и покой относительны — одно существует относительно другого». Не стоит углубляться в известные каждому школьнику рассуждения о точке в движущейся и неподвижной системе… Или, скажем: «движения и покоя в чистом виде не существует» — это, разумеется, для отличников. А для особо выдающихся вундеркиндов из этих постулатов даже извлекается двойное дно.

Вернемся к нашим игрушкам, подобным «вертушкам времени» и рассмотрим еще одну — «вертушку чистого равновесия». Тем более что через эту «вертушку» в свое время проходят все перспективные цивилизации, но мало у кого она получается действительно «вертящейся». Она, конечно, в любом случае может вертеться благодаря усилию умелых рук и точным расчетам. Особенность посредников заключается в том, что у них «вертится» вопреки… Настолько вопреки, что нет возможности остановиться. Но дело, в конце концов, даже не в этом. В своих моделях посредники применяли собственный способ микропостроений благодаря своей уникально развитой оптике — пережитку песчаной эры, отразившемуся на последующей эре, «стеклянной». Оптические приемы которой со временем переросли свой исходный материал.

Возможно, из материала сформировалась сама идея «надутых сфер», возможно, все это происходило на чисто умозрительном уровне. Для того чтобы уравновесить икариум, первую фигуру философской геометрии, символизирующую время, посредники придумали вторую фигуру. Они ограничили точку икариума сферой с энергетическим напряжением, направленным в центр. Чтобы эта экстравертная конструкция не свернулась в точку, они обернули ее сверху еще одной сферой, интравертной, с энергетическим напряжением направленным от центра. Чтобы и эта конструкция не улетела ко всем чертям, посредники завернули ее в новую экстраветрную сферу. И так далее и так до бесконечности. Фигура получила название «аллалиум» (рис. 1) и стала олицетворять собой модель гипотетического пространства, в котором каждая внутренняя сфера выступает в роли точки икариум по отношению к внешней. А каждая такая связка является абстрактной моделью пространственного Уровня.

Таким образом, новая «матрешка» мироздания была готова. Никакой принципиальной разницы в логическом ряду «планетарная система — атом…» Только более глобальный масштаб с более точным расчетом. До какого предела можно собирать эту «матрешку»? До некоторого… Перед нами ни что иное, как двоичная фигура геометрии, которую можно назвать «философской», а можно и не называть. Поскольку это уже азы противоречивых аритаборских наук. Формулы, полученные из БЕСКОНЕЧНОГО аллалиума, достаточно четко фиксируют его же ПРЕДЕЛ. Но это уже касается «оперативных занулений» (и опасности «цепной реакции потери Уровней»), а также теории конечности и бесконечности физических структур и математических величин.

Итак, «оперативные зануления» Уровней, которые, по утверждению Дуйля, элементарно проходит мадиста. Прочие же творения природы смеют разве что мечтать о такой возможности, как о «машине времени». Иначе говоря, сворачивание аллалиумной сферы в точку икариума. Начнем отсчет маршрута «машины» с нулевого Уровня нашего с вами существования (той же природы, что «Наша Галактика» — гипотетического пупа мироздания). В плюс или в минус, углубляясь или расширяясь, потенциально возможна схожая нулевая структура — формула ее расчета существует. Именно формула, а не число — для посредников в этих двух понятиях разница небольшая. Для землян, если то же самое соотношение выразить числом, получится еще одна величина «пи» со своими числовыми завихрениями после запятой. Математические исчисления землян здесь неудобны, можно сказать, чересчур унифицированы, привязаны к элементарным основам. Возможно поэтому наша математика, для наших же дураков, слишком сложна, а для умных — слишком элементарна. Это касается и принципов работы компьютера. У посредников все значительно проще: для каждого уровня сложности — свои приемы исчислений. Например: один и тот же числовой ряд в каждой конкретной ситуации имеет свой особый смысл — 1,2,3… Они же — Точка, Объект, Процесс… Они же — координата, линия, треугольник… Разумеется, адаптировать формулы, полученные из таких рядов, я не возьмусь. Могу лишь уверить, что формула, выводящая на соседний Уровень, соответствующий нашему обиталищу (или искомое число удаления Уровня) имеет несколько (миллиардов) степеней защиты «оперативными занулениями» (т. е. сворачиванием пространства в ноль). По-русски выражаясь: не влезай, убьет! Из этой вывески на трансформаторной будке вытекает еще один постулат теории равновесия: «масштаб Уровней (сфер) имеет смысл выравнивания полюсов равновесия до идеальных пропорций пространственно-временной оси» — это уже за пределами школьной физики. К сему была прибавлена теория «Фигурной цикличности идеальных пропорций равновесия относительно «ноля». Именно за эту «фигуру высшего пилотажа» посредники, в первый и единственный раз за всю историю существования, получили свое от мадисты. Мадисту эта теория раздражала чрезмерно. То ли от того, что она была в корне неверной, то ли по причине обратно противоположной, — информационная эпидемия имела катастрофические масштабы. Прошло немало времени, прежде чем посредники сумели оправиться и закончить свою логическую фигуру «равновесия» последней уравновешивающей ее теорией. Речь идет о «теории иммунитета».

Начать эту теорию проще было бы с «энтропии равновесия». Экстравертное-интровертное натяжение сфер чередуется, и эта последовательность держит систему в стабильном состоянии. Но случаются переориентации… Почему?

Начнем опять-таки с элементарной модели: активность одного элемента системы А имеет влияние на другой элемент В той же системы, который, реагируя на эту А-активность, стремится ее погасить (уравновесить), что в результате и происходит… или не происходит. Так вот, на самом деле, ничего похожего. Элемент В никогда ни за что не выступит против разбушевавшегося элемента А, напротив, будет стараться ему подыграть. Усмирение же будет происходить по линии активности внешних, удерживающих равновесие, полюсов. Которые, в случае неудачи, могут взбудоражить и все остальные элементы системы (все это, опять же, из игрушечной модели). По идее, элемент А обязан прийти в норму, на этом всякая энтропия может считать свою работу оконченной.

Но! Как быть, если элемент А, напротив, катастрофически наращивает свою дестабилизирующую активность и никакие усмиряющие мероприятия не способны его удержать? Вот теперь придется поверить на слово: в любой саморегулирующейся системе (особенно в аллалиуме) предусмотрены свернутые структуры, улавливающие критические колебания в системе (элемента А, а также общего фона) — аварийный стоп-кран. Эти свернутые структуры способны контролировать и гасить колебания фона. Однако если система слишком возбуждена, происходит то, аналогов чему мне не доводилось встречать в местной физике (разве что в загадке: отчего стоп-кран на самолете синего цвета?). Свернутые структуры разворачиваются, выворачивая наизнанку всю систему. Интровертная сфера становится экстравертной. Полюса напряжения автоматически меняются на противоположные и гасятся на соседних однотипных полюсах. Система поглощается внешней, более мощной системой и прекращает свое существование — это и есть явление иммунитета природы, срабатывающее в «идеальной» модели.

,

,

Доказательств этому явлению в физической природе (в том числе фактурной) существовать не может. Разве что разглагольствования о конце света, тотальном апокалипсисе, и то в приблизительной аналогии. Но мадистологи, имеющие глубокий контакт с предметом своих исследований, утверждают, что мадиста оперирует такими понятиями, как «потеря (зануление) Уровня», «деформация соседних уровней в результате зануления», а также «цепная реакция сворачивания пространства». Естественно, доказательств того, что речь идет об «иммунитете природы» посредников, тоже не существует.

4-я Книга Искусств считает, что именно «теория равновесия» в наибольшей степени повлияла в свое время на посредников, сделала из них то, что они из себя представляют: «Дети природы настолько растворились в ней, что перестали ощущать в себе унаследованную от этой природы способность воплощать иллюзии». Но это не так. «Все зависит от соотношения масштабов самовосприятия и мировосприятия, — говорили посредники сами о себе, — прежде чем бросать цивилизацию в темный туннель, надо послать вперед проводника, чтобы иметь представление о его траектории…» К сожалению, «проводники» не вернулись. То, что вернулось, назвать цивилизацией в полном смысле этого слова нельзя — Ареалу неизвестно даже «родного» названия и подлинной истории тех, кого именуют «посредниками».

Глава 26

— Не знаю, что из этого может получиться, — признался Раис, — сюрпризы не исключены. Ребенок от мадисты! Первый раз слышу, что такое возможно. На Земле, вероятнее всего, это будет обычный человек, а происхождение обычного человека никого волновать не должно.

— А если?.. — предположил Фрей.

— А что «если»? Если с Землей что-нибудь случится, мы первыми об этом узнаем.

— Раис, надо что-то делать сейчас!

— Что? — удивился Раис. — Тут уж ничего не поделаешь. Осталось только ждать. Но как он тебя!.. Я начинаю уважать Али. Обработал тебя в твоей же фактуре! И как обработал! Его ребенок тебе еще не раз о нем напомнит, если, конечно… все это не бред.

— Как я могу это предотвратить?

— Элементарно! Только намекни об этом бонтуанцам и они не оставят от твоей Земли мокрого места…

— Раис!

— Что «Раис»? — рассмеялся он. — Они также, как ты, допустили оплошность. У тебя свои масштабы — у них свои. Какие могут быть декларации прав между игроком и игральной костью?

— А ты… сядешь на платформе и будешь с удовольствием наблюдать за развитием событий?

— Именно с удовольствием!

Фрей почувствовал приступ животной ярости. «Это перед бурей, — успокаивал он себя, — песчаная буря на каждого фактуриала влияет по-разному и только на разумных существ — одинаково. Пора спускаться вниз, у меня не так много времени на нравственную проповедь…» Но Раис, будто нарочно, выдерживал его до изнеможения под куполом платформы, и Фрей каждый раз покорно терпел в надежде когда-нибудь узнать скрытый смысл этого ритуала. После шестидесяти градусов по Цельсию его мозги обычно «съезжали с опоры», и он укладывался на прохладный каменный пол перед любым собеседником, независимо от степени авторитета.

— Мне надо знать все о шахтоприемнике на дне Атлантического океана, как давно он там и в каких режимах работает… — сказал он, но Раис успел абстрагироваться от присутствия Фрея. Его взгляд утратил свой естественный фокус на каких бы то ни было объектах внешнего мира и всецело устремился внутрь. Извлечь его из этого состояния было так же невозможно, как добиться возвышенных чувств от статуи Венеры Милосской. Фрей еще раз попытался повторить его пластическую позу, но суставы опять отказались повиноваться. Он много раз пытался разобраться с расой этого исключительно вредного существа: расой смеющихся человекоподобных существ, с колоссальной телепатической и телекинетической силой. Но, всякий раз упирался в истинный смысл слова «раса». Тот смысл, которым наделил это слово язык Ареала, гораздо более расистский, чем можно было себе представить из элементарной теории биологической мутации. Расовые различия между ними не имели никакого отношения к строению тела, его химическому составу, степени адаптации. Вся разница заключалась только в возможностях. Тех, что дает природа, и об отсутствии которых можно только сожалеть.

— Ты пишешь мемуары? — спросил Раис и, получив в ответ утвердительный кивок, удивился. — Зачем? Чтоб хороший сюжет не пропадал без дела? Фрей, если б ты не делал ошибок, жизнь твоя была бы скучна: это как пилотаж — ас никогда не сможет разбить корабль, даже если очень захочет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что Али не ошибся, выбрав тебя. А вот что этим хотел сказать он?..

Фрей вопросительно приподнялся с пола.

— Не жди. Не надейся. Когда ты перестанешь смотреть на меня как на Господа Бога? И вообще, — Раис поднялся, чтобы отойти от него подальше, — в твоем языке должна быть поговорка типа: считайся со всеми, но рассчитывай на своих. Так вот, дорогой Фрей, все твои на Земле. Здесь можешь ни на кого не рассчитывать: только ты один должен иметь возможность распоряжаться своими ошибками и воспоминаниями о них. А описывать внешность несхожих с тобой существ своими фактурными приемами — это верх неприличия, самый, что называется, дурной тон… Самый дурной тон… — повторил он, удаляясь все дальше и дальше, пока не оставил своего подопечного на оранжевом полу в гордом и молчаливом одиночестве.

Несколько бессонных дней и ночей Фрей провел в информатеке Аритабора, имеющей почти неограниченный выход на общие архивы ИИП. Подобной роскоши Ксар никогда бы ему не позволил. Раис же делал вид, что ему все это глубоко безразлично, но время от времени все же возникал в зарослях бурого мясистого растения, окружающего купол информатеки. Он даже подходил к Фрею, чтобы помочь ему решить пару-тройку задач, степень наивности которых выходила за «нижние рамки» компетенции аритаборских информационных программ. А когда прилежный ученик, пользуясь тем, что наставник отлучился или слегка «вздремнул» на мягком листе растения, потрошил архивы, которые ему пока еще не были рекомендованы, в бурых зарослях непременно возникал сосредоточенный взгляд и аккуратно фокусировался на его рабочую панораму. В этот момент Фрей не мог отделаться от ощущения, что все инфоканалы, доходящие до него, предварительно фильтровались в голове Раиса. Это заставляло его немедленно прекращать работу и начинать все сначала, напевая себе под нос какой-нибудь легкий мотивчик, который был способен нейтрализовать самые ярко выраженные эмоции. Но, добравшись до 1-й Книги Искусств, Фрей осмелел до того, что начал делать копии с ИИП-канала в свой личный архив. При этом никакие возбужденные шевеления и одноглазые взгляды из зарослей бурого сорняка не способны были отвлечь его от этого занятия. Казалось, ничто вообще не способно было его отвлечь, особенно от сюрреалистических интерпретаций Летаргических дун, не имеющих ничего общего с белокрылым гигантом, увлекшим его в пустыню.

Однако одно особое обстоятельство нашлось, и Раис внезапно возник у него за спиной:

— Ты просил сообщить, если они появятся. Они здесь.

Фрей отключился от рабочего места, расчесал взлохмаченные кудри и натянул на свой обнаженный торс одежду, похожую на широкий, длинный халат, закрывающийся крест накрест, от пояса через плечи. По ощущению это приятно напоминало армейскую шинель, а по этикету — правила традиционного аритаборского приличия. Внешне, материал костюма напоминал тончайший атлас, но в нем не страшно было выйти в песчаную бурю. Полный комплект предусматривал еще и верхнюю накидку, закрывающую до самой макушки и спадающую вниз кручеными фалдами, способными разбрасывать в стороны песок так, что при правильной походке, которой аритаборца обучали с малолетства, можно было держаться на плаву зыбучих песков с минимальными физическими усилиями. К тому же плотная ткань, чернее воронова крыла, отливающая синевой, обладала эффектом паранджи — абсолютная видимость насквозь изнутри и полная светонепроницаемость снаружи.

Эту экзотическую одежду Фрею подарили случайно, почти ни за что: пробегавший мимо посредник, поглядев на его шелковые брюки клеш, решил, что это, должно быть, очень неудобно. Но этих штанов у Фрея было навалом, а натуральная аритаборская экзотика — в одном-единственном экземпляре, который приберегался для особо торжественного случая.

— Ты ее не износишь даже за сто человеческих жизней, — объяснял ему Раис, помогая управиться с системой складок и затяжек.

— Скажи лучше, как я выгляжу?

Раис отошел на почтительное расстояние и хлопнул в ладоши.

— Ослепительно. Лучше не бывает.

Они оба почти одновременно поглядели на босые ноги, выглядывающие из-под широкого подола халата, и нависающие над ними фрагменты шелковых штанин; спустили до самого пола нижние фалды и Фрей, во всем своем ослепительном великолепии, решительно и с достоинством направился к верхним галереям. Но неожиданно вернулся и застал Раиса в той же позе перед застывшей панорамой информатеки 1-й Книги Искусств.

— Послушай, Раис… один такой дурацкий вопрос… если можно. Ты уверен, что они хотят меня видеть?

Глава 27

— В этом наряде, — заметила Анна, когда они остались наедине, — ты стал совсем похож на посредника.

— Интересно, на кого я буду похож без него?

Юзеп, с которым Анна появилась в Аритаборе на этот раз, отправился на поиски Раиса и бросил их в саду на верхней галерее города.

— Ты думаешь, наивный мальчишка, что самая характерная черта посредника — наряд?

— А что же?

— Глаза. Ты заметил, какие глаза у Раиса?

— Зеленые…

— Хитрые. Никогда не знаешь, что у него на уме. Они все такие уже много поколений, и ты становишься похожим на них.

— Это хорошо?

Анна приблизилась, чтобы вглядеться в его глаза.

— Опасно.

«Если б у нее были волосы, — подумал Фрей, — они были бы абсолютно белого цвета. Все альбиносьи признаки: темные красноватые глаза, белая кожа, очень нежные черты, будто вылепленные из прозрачного воска — она ничуть не была похожа на женщину эротических фантазий, просто-таки ничего общего». Но совсем не поэтому… Фрей был уверен сейчас больше чем когда-либо, что не может, не способен питать к ней ничего похожего на то, на что неоднократно намекал ему Суф. Такова природа, слава Богу! Сейчас он уйдет от темы разговора о взглядах и начнет выводить ее из себя дурацкими вопросами, пока она не обзовет его самым забавным существом местной фауны. А Фрей опять подумает, что его имиджу рядом с ней не хватает строгого ошейника и короткого поводка… И еще о том, чтобы Юзеп провалился в какую-нибудь скважину и очень долго выбирался наверх без посторонней помощи. Затем он, отбросив ложную скромность, начнет приглашать себя к ней в гости — он ведь никогда не видел, как живут бонтуанцы и чем занимаются то время, когда не действуют на нервы Раису. В гости он прибудет один без пошлого и дурно воспитанного Суфа, — не полный же он идиот, чтобы не справиться с «навигатором» в пределах цивилизованного маршрута. Он будет вести себя сдержанно, с достоинством, давая понять окружающим и самому себе, что был безусловно прав, когда решил, что представители разных «пород» не могут и не должны питать друг к другу никаких иных симпатий, кроме дружеских.

— Я уверена, что эта шахта давно ни к чему не пригодна.

— Что? — не понял Фрей.

— Ты спрашивал о шахтоприемнике на твоей планете.

— Да.

— Возможно, она единственная. Возможно, не все галереи внутри сохранились. Надо смотреть схемы… Да что с тобой? Уже впадаешь в медитацию? Не рановато ли?

— А глаза у меня хитрые?

Анна отшатнулась от неожиданности.

— Нахальные. Слишком нахальные для начинающих. Я же говорю, скоро станешь либо настоящим посредником, либо косым идиотом.

Когда Анна с Юзепом покинули Аритабор, Фрей предпринял попытку вернуться к информатеке. Но, выпустив на панораму мутнеющие копии Фидриса, неожиданно для себя обнаружил, что они не только мутнеют, но и двоятся. Пришедший на помощь Раис этого факта не подтвердил.

— Хватит, — решил Фрей, — пора мне отсюда… проветриться, проведать кое-кого, а главное, остудить мозги, чтобы не сделаться косым идиотом раньше положенного срока.

Глава 28

Ксарес был рад увидеть Матлина, но радость его сменилась разочарованием, когда на свой сокровенный вопрос: «Привез ли ты мне из фактуры что-нибудь интересное?», получил совершенно неприемлемый ответ: «Только себя в относительно добром здравии».

Таким образом, собственной персоной Матлин, во всем имеющемся в его распоряжении «здравии», был применен к делу и в ближайшие несколько дней высадил две сотки картошек в своем павильоне, а также несколько грядок морковки, капусты, укропчика, салатика и десяточек чрезвычайно подозрительных семян, выдаваемых Ксаресом за натуральные земные. За этим занятием Матлин окончательно подорвал здоровье, с трудом гнулся в пояснице и ругался как сапожник всякий раз, попав тяпкой по ноге.

Кроме этого, он провел несколько сравнительных анализов в заповеднике земной растительности и выдал в лабораторию пару самостоятельных рекомендаций, которые, к его гордости, были приняты лабораторной информатекой. Заповедник к тому времени уже «разросся» и залез на территорию павильона. Но Матлин не возражал и Ксар был доволен. Он тщательно исследовал одежду Матлина, найденную в салоне Перры, ничего, кроме пыли и колючек от кактуса, из нее не добыл, но вернуть владельцу отказался. Также как отказался объяснить, зачем лежали на лабораторном столе его старые протертые джинсы с заплаткой на неприличном месте. А чтобы Матлин не докучал праздными расспросами, выдал ему полную корзину луковиц тюльпанов, гладиолусов и велел посадить у себя под окном. Несчастному чернорабочему ЦИФа ничего не оставалось, как идти и сажать. Дейк же, выпущенный за ним следом, времени зря не теряя, все посаженное немедленно выкапывал и вообще, проявлял нездоровый интерес ко всему цветочно-овощному земледелию. В ответ на попытки Матлина отогнать его садовой метлой, показывал свои крупные белые клыки и издавал утробное урчание, призывая к порядку и субординации, пока Матлин не привязал его к дереву. Но разбалованный пес перегрыз и частично сожрал плетеный кожаный поводок, который стоил бы на Земле немалые деньги. Вырвавшись на волю, он долго не подпускал к себе Матлина. В конце концов, Дейк все же был пойман за ошейник и отведен к Ксару. Ксару же была выдана подробная и квалифицированная консультация: что такое невоспитанная собака, чем это чревато и как с этим бороться.

Но времени вникать в подобные нюансы у Ксара не нашлось. Он как раз собирался гнать строительную платформу, чтобы соединить купол павильона с перекрытием заповедника. А затем на этой же платформе отбыть за океан к другим павильонам, чтоб лишний раз ее не поднимать. Дейк был выруган и отпущен на свободу. А через день, Бог знает, вследствие какой метаморфозы, в павильоне и в заповеднике выпал снег.

Метровые сугробы были навалены всюду, и таять не собирались. Напротив, морозец крепчал, несмотря на яркое «зимнее солнце». Взбешенный Матлин ультимативным порядком запросил КМ-вход на платформу, все еще путешествующую за океаном и выговорил Ксаресу все, что наболело: и за хулиганства пса, и за загубленные посевы и за напрасно полученный радикулит.

— Ой-ей-ей… — воскликнул Ксарес и кинулся на пульт, — я же отключал терморежим. Какой еще снег? Дождь! Должен быть дождь! Эта система блокировала «батареи»!

— Весь твой дождь лежит сугробами на моих грядках! — бушевал Матлин.

— Не может быть! Сейчас, сейчас я все сделаю…

К тому времени, как Матлин донес свой радикулит до входа в павильон, кругом уже были сплошные лужи, а грунтовые дорожки превратились в слякоть по щиколотку. Температура поднималась так быстро, что Матлин, раздеваясь на ходу, достиг своего особняка в одних плавках и в ручьях пота. Обтеревшись банным полотенцем, он немедленно вышел на связь с платформой:

— Ради Бога, Ксар! Ты издеваешься или решил запечь меня живьем в картошке с тюльпанами?

— Потерпи немножко, Феликс, сейчас все будет хорошо!

Но ничего хорошего не случилось. В павильоне поднялся ветер такой силы, что снес с петель приоткрытое окно гостиной.

— Это называется экологической катастрофой, ты, ненормальный! Я не хочу быть верблюдом в пустыне! — кричал Матлин, а ветер гнул верхушки деревьев и забрасывал в открытое окно охапки отмерзших листьев и поломанных веток.

До начала следующей серии сюрпризов Матлину удалось отдохнуть, растянувшись в кресле у камина, в котором догорали остатки бурелома. Созерцание живого огня действовало на него успокаивающе и располагало к здоровому оптимизму, плавно переходящему в нездоровые галлюцинации. А новые сюрпризы, тем временем, успешно созревали в лаборатории и уже готовы были вылупиться из яиц новые поколения пернатых, а также мелкие грызуны, крупные насекомые, популяции которых успешно перевалили за рамки лабораторных террариумов, и грызли друг друга с завидным аппетитом в естественных условиях заповедника. А по прошествии времени приступили к освоению территории павильона.

Ужей Матлин терпел, но медянку поймал в контейнер магнитным лучом и отнес в лабораторию.

— Ну и что? — возмутился Ксарес. — Я дам тебе от нее противоядие. Не проглотит же она тебя. И вообще, перестань мучить животных. Они у меня все до единого в «Красной книге».

Но это было лишь начало беды. Вскоре Ксар отпустил на волю двух молодых особей павлина, высиженных им собственнолично после нескольких неудачных экспериментов лаборатории с их родителями. Особи были вполне хвостаты, горласты и обосновались непосредственно в павильоне, поскольку климат там оказался для них более всего подходящим.

С этой минуты Матлин лишился покоя. Мало того, что особи гадили на мраморные борта бассейна, на ступени особняка и мерзко вопили в часы его полуденного сна — полбеды. Сумасшедший дом начался с возвращением в павильон Дейка, прошедшего курс дрессировки. Это животное, не реагируя ни на «фу», ни на «место», немедленно устремилось к павлинам и одного из них пугнуло так, что обезумевшая от страха птица совершила скоростную миграцию в заповедник. Там она и была, вероятнее всего, съедена Дейком, потому что с тех пор ее никто не видел.

Второй павлин оказался в состоянии за себя постоять, точнее, намного более изобретательным, нежели предыдущий. При виде опасности, он поворачивался к ней задом, раскрывал свой изумительный хвост и грациозно топал к особняку, где ему на помощь в любой момент готов был прийти Матлин. Там же, на парадной двери возвисала мощная металлическая цепь с клепаным ошейником в качестве «информации к размышлению» для собаки.

Дейк при виде павлиньего хвоста млел, обалдевал и заваливался в засаду за самые густые папоротники. Это эмоциональное единоборство могло продолжаться часами. Все эти часы Матлин боялся отойти от окна и знал: пока павлин, растопыривши хвост, топчется у двери — Дейк где-то рядом.

— Эта зверюга имеет аппетит на всю твою «Красную книгу», — жаловался он Ксаресу, — вместе с обложкой. Если ты немедленно не примешь меры, я буду вынужден посадить его на цепь.

Просидев час на цепи, Дейк плакал, как ребенок, и Матлин, не в состоянии это вынести, снова его отпускал. Все повторялось сначала. Но один раз, притупив бдительность воспитателя, Дейк-таки выкусил из павлиньего хвоста пару перьев, которые Матлин с невероятным скандалом вытащил из его пасти. А затем, лежа на диване, любовался этими роскошными перламутровыми метелками и думал: «Нет, если существует на свете рай неземной и если он хоть сколько-нибудь похож на мое теперешнее существование, мне непременно следовало бы познакомиться с адом, прежде чем вынести себе окончательный приговор».

Глава 29

Следующего явления бонтуанцев в Аритабор Феликс ждал, как конца света. Он измучился сам и измучил ни в чем не повинный пульт информатеки, который то и дело зависал, показывая ему «уровень интеллектуальной концентрации — ноль», «сотрудничество продолжать бессмысленно», что на нормальном языке означало: «отвяжись, мужик, будь человеком, нет моих сил…»

В период лиловых сумерек он выходил на площадь «поплавка», садился под бледными россыпями звезд и, сжимая кулаки, пытался представить себя гигантской воронкой, засасывающей на орбиты Аритабора весь бонтуанский флот. За этим занятием его как-то застали Раис со своим коллегой по имени Юх. Они уселись напротив замученного самоэкзекуцией Фрея и долгое время за ним наблюдали, довольно ехидно… в абсолютном молчании, — это окончательно выбило Фрея из колеи.

— И ты сомневался? — спросил Юх у Раиса. — Ты хочешь сказать, что он еще не созрел?..

Раис обескуражено покачал головой.

— Кажется, я решусь. Наконец, решусь. Это менее жестоко, чем видеть его страдания.

— Кто тебе сказал, что я страдаю? — огрызнулся Фрей. — И вообще, что вы собрались со мной сделать, не угодно ли объяснить?

Раис с Юхом подозрительно притихли. «Вот гады!» — подумал Фрей и добавил:

— Где больше двух — … там телепатическое общение запрещено.

— Что? — не расслышал Раис.

— Пословица на эту тему есть хорошая…

— Пословица? «Прежде чем ваять статую, сто раз подумай, стоит ли портить камень»?

— Это не про вас…

— Это про тебя, Фрей. Есть у меня идея готовить тебя к «тесту».

При одном слове «тест» волосы на голове Матлина вставали дыбом.

— Ты хочешь ваять из меня статую?

— Я хочу лишь позволить тебе роскошь самоконтроля.

— Я прекрасно себя контролирую! — закричал Фрей и хлопнул кулаком по полу. — Лучше всех! Лучше, чем когда бы то ни было!

— Это эффект мадисты, — шепнул Юх на ухо Раису, — пытаться его «уравновесить» рискованно, может быть хуже.

— Это совсем другой эффект, — возразил Раис, — тебе не посчастливилось его наблюдать в обществе одной бонтуанки…

— Как ты мог допустить это здесь?

— А разве я мог позволить им совращать друг друга на стороне? Разве я могу себе позволить упустить из виду такое интереснейшее зрелище?..

Фрей ощутил холодную дрожь по всему телу.

— Они обещали здесь быть пять дней назад, — продолжил Раис, — но этот ненормальный парализовал все орбитальные приемники своими… эмоциональными всплесками.

Фрей застыл в позе «лотоса» и попытался взять себя в руки. «Издевается, — подумал он, — а может, не издевается?»

— Ложись на спину, руки в стороны, ладонями вверх, — приказал Раис.

— Может, отжаться?

— Делай, что говорят, — подтвердил Юх, — вспомни, что делают колдуны на твоей планете, чтобы впасть в медитацию — повтори то же самое. Если сможешь «отключиться», скажу, что делать дальше…

До полной отключки от жизни Фрею оставалось не так уж далеко. Юх называл это состояние «глазами, открытыми в пустоту», внутренним зрением, которое, по его расчету, у существ типа Фрея должно было наступить после «просмотра» длинной череды оранжевых колец и фиолетовых пятен. Состояние погружения в матово-серое субпространство, в котором не существует ничего, даже ощущение собственного тела. И Фрей уже засомневался, на месте ли оно, не отправили ли его посредники полетать до орбитальных «приемников» и обратно, но шевелиться не рискнул. Ждал, пока отпадут последние сомнения. Он здесь! Нигде и никто. Вслед за понятиями верх-низ исчезли мысли и чувства, иллюзии и реальность, остались одни глаза, открытые в пустоту, и ощущение медленного падения. «Лечу», — сказал себе Фрей и эта мысль встряхнула его, словно взрывная волна, перевернула вниз головой, перекрутила и из серой массы, всколыхнувшейся вокруг него, стали выплывать образы, похожие на очертания домов, московских новостроек образца семидесятых, проявились асфальтовые дорожки, темные окна, подъезд с выпирающими из него ступенями, голыми и пустыми, засыпанная снегом мусорница на углу клумбы… «Боже правый! — подумал Фрей. — Это же Наташкина улица». Картинка исчезала и появлялась опять, с каждым разом все ярче, и мысли, вертящиеся калейдоскопом в его голове, уже не искажали видения. Он полз вверх по ступеням, пространство подъезда сужалось по мере его продвижения вверх. Он возвращался, начинал сначала, пытался заглянуть в слепое безжизненное окно и снова рвался в бетонную «кишку» подъезда.

Придя в сознание, Фрей обнаружил себя стоящим на четвереньках среди пустого поля платформы, под лиловым куполом ночного неба. Одежда на нем была перекручена, сердце колотилось, руки-ноги дрожали, будто он вернулся с марш-броска, а прямо перед ним, с внешней стороны купола стоял трехметровый дун, опершись ладонями на стекло, и разглядывал его с гримасой болезненного сопереживания.

— Ага! — зарычал Фрей. — И ты здесь, — он поднялся, подтянул штаны и направился к дуну. — Прилетел, птица моя, смотрит. Что тебе надо, мерзавец? Что ты ждешь? Надеешься, что я снова потащусь за тобой? А вот тебе… — Фрей протянул под нос дуну смачную «фигу», да еще задрал рукав, чтоб дун имел удовольствие детально ее рассмотреть.

Лицо дуна исказила страдальческая гримаса.

— Что ты ко мне привязался, столб пернатый? Чего ты за мной таскаешься? Ну, на! Достань меня, попробуй, — Фрей исполнил перед ним фрагмент пляски дрессированного аборигена. — На, иди, достань меня!

Физиономия дуна «прокисла», хоть в щи добавляй, рот слегка приоткрылся, а взгляд стал мученически молящим.

— Уставился! А-ну, кыш отсюда! Вы только полюбуйтесь! У него хватило совести на меня уставиться!

Взгляд дуна из молящего стал превращаться в угрожающий, адресованный непослушному ребенку: если не перестанешь капризничать, шлепну тебя крылом по попке…

Фрей приблизился к стеклу и показал «папочке» длинный язык, от которого дун едва не лишился чувств, а затем подряд несколько угрожающих рож, которым обучился еще в детской песочнице.

— Сейчас достану рогатку, заряжу сикапульку… и ты у меня получишь, — Фрей сосредоточенно ощупал себя за карманные места. Дун не пошевелился и не спустил с Фрея глаз, отчего Фрей разозлился еще больше и, исполнив очередную серию устрашающих ужимок, порядком выбился из сил, как вдруг… заметил, что дун исчез и в следующий момент к его спине прикоснулось что-то сильное, упругое, похожее на острие крыла.

Оборачивался назад он крайне медленно и осторожно, каждую секунду думая, стоит ли это делать. Стоит ли менять одну отвратительную картину на другую, возможно, гораздо более отвратительную. Будто ему под лопатку воткнули кинжал по самую рукоять и сейчас, в последнее мгновение жизни, ему явится лик убийцы… Но вместо этого ему явился лик улыбающегося Раиса.

— Кончай психовать, Фрей, они уже здесь.

Глава 30

Анна крутила на панораме информатеки модель Земного шара, тугую и неповоротливую, будто растянутую в стороны магнитом, и усмехалась:

— Смотри, твоя Европа в густых облаках, а над экватором разорванные дыры. Юх, ты никогда не резал макет?

— Сама… у тебя лучше получится.

— Начнем по «линии Солнца»? Смотри, как она сопротивляется, будто чувствует.

Фрея слегка передернуло:

— Может, есть готовый, разрезанный?

— Это и есть готовый, чудак. Он транслирует атмосферное состояние планеты. Если тебя смущают облака — их можно убрать. Да? — обернулась она к Юху. — Лучше будет видно?

Но Юх подтолкнул ее руку к пульту и острый лучик полоснул планету пополам, от полюса до полюса. Но две половинки тут же склеились снова.

— Ты не зафиксировала сечение, вернись назад, — посоветовал кто-то за ее спиной, совершенно не знакомый Фрею бонтуанец.

Картинка замерла. Шар, развалившись на две части, завис в пространстве панорамы, и присутствующие плотно обступили смотровой стол. Сначала не было видно ничего, будто внутри планеты открылось маленькое, бешенно вращающееся солнце, но когда яркость начала пропадать — две половинки сделались похожими на экзотический фрукт с нежной мякотью и подтухшей снаружи кожурой. Вращение прекратилось. «Мякоть» дрожала как желе, — все это было абсолютно не похоже на иллюстрации в учебнике географии.

— Какие тут могут быть галереи, Фрей? — удивилась Анна, — Где вы раскопали эту шахту? — половинки начали проецировать сечения тонкими пластинками, и толщина «тухлой корки» увеличилась. — Разве что очень старые…

Фрей неожиданно почувствовал приступ тошноты и легкое головокружение, будто препарировали не макет, а его собственный желудок.

— Убери яркость, — вмешался Раис, — а ты, Фрей, лучше прогуляйся. Тебе это зрелище не пойдет на пользу.

Выскочив в галерею, Фрей ощутил приятное облегчение, но некоторая «моральная» тяжесть в желудке давала о себе знать все время, пока он слонялся туда-сюда, ожидая, чем же закончатся эти вредные для его здоровья манипуляции. «Так мне и надо, — решил он, — теперь каждая тварь в Аритаборе будет знать, что Фрей — это то существо, которое не умеет держать себя в руках, нервное, впечатлительное, способное расклеиться от любой ерунды. Так мне и надо. Но им никогда не узнать, что именно они, а ни кто-нибудь, довели меня до этого состояния. И если я в ближайшее время не найду способа с этим бороться — я пропал! Теперь уже действительно пропал! Теперь уже действительно от меня ничего не зависит…» Он так забегался, что не заметил как заблудился и раз десять прошел мимо одного и того же места, прежде чем сообразил, что ходит по кругу. «Ну, увлеклись ребята… Что ж там такого интересного можно обнаружить в макете? Наверняка что-то обнаружили, а теперь прячут от меня… Чувствую, что прячут! У меня чутье на их хитрости. А у них… хитрости на мое чутье».

Когда любопытные наблюдатели разбрелись по своим делам, в информатеке сидела одна Анна перед целехоньким макетом, будто его и не разрезали, как праздничный арбуз.

— Будешь смотреть сейчас или сбросить в твой архив?.. Эй, Фрей, ты в порядке?

— Конечно.

— Хочешь со мной поговорить?

— Только не о том, что ты думаешь.

— Знаешь, я подумала, что наверно, сошла бы с ума в фактуре. Не могу на это смотреть. Представь себе, в моей жизни был период, когда я не верила, что фактура действительно существует. Считала, что все это легенды, фантазии…

— Тебя не пугали фактуриалами, когда ты была маленькой девчонкой?

Анна улыбнулась.

— Оттуда пришло много красивых историй. Помню, как мы собирали конструктором жилища дикарей и прятались там. В этом был аромат чего-то экзотического. Прошлое всегда экзотичнее будущего, потому что привязано к реальным воспоминаниям, а не к праздному фантазерству, но я не верю, что это начало цивилизации. Не только я, многие в это не верят.

— И я не верю.

— Ты знаешь, что у посредников не было фактуры?

— Не сохранилось…

— Нет. — Анна поглядела на него очень сосредоточенно. — Не было никогда. Разве ты этого не знал?

— А у вас?

— Мы разные расы. Совершенно разные. Или ты успел начитаться сказок про Аритаборское диво? Скажи, поверил? Наивный мальчишка.

— Я здесь не первый день и в игры типа «верю — не верю» не играю. Играем так: ты говоришь — я слушаю, ты слушаешь — я говорю.

— Так неизвестно, до чего можно договориться. Твоя игра без правил.

— Я когда-то поверил, что Земля круглая, а если б не поверил, представляешь, как интересно было бы сейчас на нее смотреть?

— Кто тебе сказал, что она круглая?

Макет Земного шара на панораме сплюснулся и выгнулся гармошкой.

— Оставь планету в покое. Это тебе не игрушка. И не думай, что тебе удастся сбить меня с толку. Я видел своими глазами.

— Наивный Фрей, неужели ты веришь своим глазам?

— Даже, если вижу дуна. И не надейся сотворить хаос в моей голове. Кроме собственных глаз мне в вашем мире нечему верить.

— Еще немножко проживешь в «нашем мире» и хаос неизбежен. А дуны начнут преследовать тебя толпами везде…

— Лучше расскажи мне, как у нормальных землян в естественной среде могли получаться белокрылые дуны?

— У гуминомов. В самой фактуре вряд ли, на уровне вторичных галлюцинаций, но это уже не дун.

— А если цивилизация еще не приступила к изучению законов физики?

— Какая разница? Дуны? Физика? Главное, во что-то из них все равно придется поверить, чтобы не сойти с ума.

— Прости, а среди твоих знакомых бонтуанцев не было длинноволосого бородатого парня лет тридцати трех, который умел ходить по воде?

Анна удивилась.

— Я же совсем не о том. Наверняка тот парень, о котором ты говоришь, физики не изучал. А ты изучал, верил, что Земля круглая, и ни разу не усомнился — поэтому не умеешь ходить по воде.

— Зато я умею починить телевизор — а это полезнее.

— Это тебе только кажется.

— Хорошо, мне теперь на каждом углу что-нибудь кажется, но я решительно ни в чем не уверен. Кажется, кто-то в прошлый раз обещал «вешать мух»?

— А я не отказываюсь. Только объясни, за кем ты следишь?

— За одной мадам.

— Тогда передай мне сведения о ней.

— Я думал, мы вдвоем?..

— Нет, Фрей, там, где водят «мух» по фактурам, тебе лучше не показываться. Я сделаю запись, если будет что-то интересное.

— Анна, это может быть опасно, я не позволю тебе одной…

— Не волнуйся, я догадываюсь, о чем идет речь…

Фрей в который раз испытал отвратительное ощущение потери контроля над ситуацией. Сейчас эта упрямая девчонка увернется от темы разговора и сделает все по-своему, а он до каждой следующей встречи будет терзаться сомнениями, не втянул ли он ее в историю… «Все-таки я прирожденный идиот, — решил Фрей, — сколько можно тянуть за собой мантию из нелепых ошибок?.. Ради чего? Ради того, чтобы ощутить собственное присутствие в этом отъехавшем от жизни Ареале…»

— Леди, хотя бы сидеть под дверью без права робко в нее постучать…

Анна приподняла ладонь над световой панелью и Фрею осталось лишь гадать, что может означать этот жест: «замолчи, головастик, дай мне подумать» или «на этом мое время на тебя закончилось…» — ясно было одно, ничего обнадеживающего в этом жесте не подразумевалось.

— Я провожу. Ведь ты, кажется, собиралась пригласить меня в гости.

— Это тебе только кажется, — задумчиво произнесла Анна. — Какие гости? Я никогда никого не приглашаю. У нас не принято. Где ты вообще откопал это словечко?

— Может быть, ты не умеешь это делать? Я объясню.

Она с интересом развернулась к Фрею.

— Это занятие очень приятное и увлекательное: в гости приглашают обычно по вечерам, если живешь далеко — на несколько дней. Встречают всем семейством, знакомят с мужем, детьми, родителями и так далее. Усаживают за стол, вкусно кормят, приятно беседуют. Можно негромкую музыку… можно без музыки. Я опять говорю непонятные слова? На утро катают по окрестностям, показывают имение. Всегда найдется что-то интересное… показать… Тебе виднее. Не смотри на меня так, лучше скажи, какое слово оказалось тебе непонятным?

— Ты уже был у меня в гостях. И налил там лужу.

— Это на базе? Я все уберу!

Улыбка интереса на лице Анны сменилась улыбкой удивления.

— Все ясно, Фрей. Чтобы пригласить тебя в гости, я должна сначала выйти замуж, затем…

— Нет! Нет! Нет! Нет! То есть, я не это хотел сказать. То есть, замуж — конечно, но не по случаю моего визита. Господи, что я несу! Короче, если ты живешь одна…

— Допустим.

— Совсем одна?

— Предположим.

— … И если к тебе в гости пришел мужчина. Ну, скажем, существо противоположного пола, чтоб понятнее было.

— Не волнуйся, Фрей. Мне понятно.

— Что тебе понятно?

— Я знаю, что такое «существо противоположного пола». Не тяни время.

— В таком случае, ты должна быть готова к некоторым мероприятиям, связанным с присутствием в гостях подобного существа. То есть иметь в виду, что такие мероприятия теоретически возможны.

— Какие мероприятия?

— Как же тебе объяснить? Обоюдно приятные. Проявление повышенного интереса, если угодно. А в случае взаимности и более того…

— Более чего?

— Послушай, я… неважно пользуюсь языком…

— То, чем ты пользуешься сейчас, Фрей, языком не называется. Это жизненные шумы. Так, более чего?..

— Знаешь, это проще попробовать, чем объяснить. Если, конечно, захочешь.

Анна перестала улыбаться и съежилась, будто внезапно похолодало, а Фрей с трудом подавил в себе инстинктивное желание обнять ее: святой закон джунглей — инопланетян руками не лапать, особенно молодых инопланетенышей. На этот счет в его фактурном языке была одна полезная заповедь: не приставай, да не послан будешь… Однако, инстинкт дикаря диктовал ему совершенно иные импульсы.

— Давай-ка, Фрей, ты это «более того» проделаешь на ком-нибудь еще, а я погляжу.

— Вот дуреха! На такие зрелища глядят только извращенцы. Да ты мне за это должна будешь уши оторвать. Если, конечно, я тебе хоть сколько-нибудь нравлюсь.

— Такое впечатление, что мы говорим об элементарных вещах, но ты специально стараешься забраться в дебри, чтоб я почувствовала себя идиоткой: пригласить тебя в гости, чтобы кормить — какая пошлость! Потом еще и уши оторвать, чтоб ты не сомневался в моем к тебе хорошем отношении. Это, конечно, пикантно, но не проще ли поверить на слово: да, Фрей, ты мне нравишься. В тебе что-то есть.

— А что ты будешь делать, если я захочу рассмотреть твое тело?

Анна рассмеялась.

— Зачем?

— Думаю, что получу от этого удовольствие.

— Вот это да! — Она обняла себя за плечи. — Вот это уже интересно.

— Даже более того… — Фрей почувствовал, что теряет контроль не только над импульсами, но и над языком, как несколько лет назад, когда впервые попробовал выражаться на ЯА с помощью речи.

— Ты соображаешь, что говоришь?

В этом состоянии он действительно способен был наговорить лишнего, но сворачивать с «транзита» было поздно.

— Похоже, я предлагаю тебе поэкспериментировать в области секса?

— Нет, ты не соображаешь, что говоришь, — смеялась Анна. — Это не похоже. Это именно так и есть. Ты исключительный оригинал, если решил, что это может получиться.

— Ну, что-нибудь получится. Должно, по крайней мере. Я кое- что понимаю в анатомии твоей расы — все не так безнадежно.

— Ах, вот даже как! Понимание расы у тебя начинается с анатомии? Да ты маньяк! Зря меня не пугали в детстве фактуриалами, — Анна поднялась и не без чувства собственного достоинства продефилировала мимо него в направлении галереи.

— Аннушка, признайся, что ты просто трусиха!

Она сердито обернулась. «Сейчас в меня что-нибудь полетит, — решил Фрей и огляделся, — скорее всего, макет Земного шара… будет надет мне на голову». Он так ярко представил себе это зрелище, что не смог удержаться от хохота: «Давай, сделай что-нибудь, вредная девчонка!».

— Если ты, дремучее мохнатое существо, — ответила ему Анна, — прогулявшись по Аритабору, решил, что для тебя нет ничего невозможного, ты не иначе как ошибся адресом. Тебе было бы полезнее вернуться в свой заповедник, пока еще не остыли инстинкты… — с этой фразой она удалилась и провожать себя не велела.

«Что б я что-нибудь понял… — подумал Фрей, — что б я хоть что-нибудь понял!»

Глава 31

В скором времени Ксарес получил из Аритабора безжизненное тело Матлина. Точнее, жизнь в этом теле некоторым образом присутствовала: оно вполне самостоятельно перемещалось по комнате и активно ворочалось в кровати по ночам, но на вопросы не реагировало, пищи не принимало, при попытке осмотра оказывало сопротивление и живых гуманоидов (включая родственную фауну) видеть не хотело. Ксарес, грешным делом, решил, что дело — дрянь. Тем более что из Аритабора никаких разъяснений по поводу происшедшего не последовало. Но тело, належав мозоль на боку, кое-как само взяло себя в руки и так же, не затруднив себя разъяснениями, убралось обратно в Аритабор. А Ксар, проследив по «навигатору» маршрут его отбытия, вздохнул с облегчением.

— Надо делать свое дело и не забивать голову ерундой, — наставлял Раис, — не существует посторонних проблем, когда есть чем заняться в этой жизни. А если не перестанешь выдумывать себе проблемы — угодишь на «тест», так и знай!

— Хочешь сделать из моих нервов прическу?

— Это ощущения колоссальной мощности. Твой фактурный секс с «тестовой программой» и близко не лежал…

Фрей откинулся в кресле.

— Оказывается, у стен Аритабора есть уши по имени «Раис»?

— Безусловно. Вы так внятно скандалили, что я не знал, чем их заткнуть. Слышно было на три галереи вниз. Нет, действия такого уровня здесь, клянусь, впервые. Я всякое видел и слышал, но ты превзошел самые смелые ожидания. Потрясающие способности к адаптации! Можно сказать, уникальные.

— Ты мною разочарован?

— Я восхищен! Потрясен твоей наглостью! Похоже, в фактуре ты пользовался большим успехом у женщин.

— Только не у тех, которые нравились мне.

— Знаешь, почему? У стен Аритабора еще не выросли уши, которые называются «Фрей».

Фрей промолчал, чтобы не продолжать этого разговора, но Раис устроился напротив него и уперся руками в подлокотник его сидения.

— Хорошо, я объясню тебе кое-что о ее сексуальности.

— Шутишь… — не поверил Фрей.

— Не тот случай, чтобы шутить. Со своей прытью ты дойдешь до этого опытным путем раньше, чем начнешь понимать, что к чему. Я объясняю только для того, чтоб ты не влип еще раз в одно и то же недоразумение: о своих фактурных удовольствиях здесь можешь забыть навсегда!

— Уже забыл, — согласился Фрей и низко опустил голову, — давно забыл…

— Только не надо думать, — оживился Раис, — что эти юные особи только и делают, что бороздят своей шхуной зону Аритабора и молотят без толку языками. Они занимаются любовью гораздо чаще, чем тебе кажется. Иногда у меня бывает впечатление, что они только и делают, что занимаются любовью… до изнеможения, до потери рассудка; со всеми подряд без разбора, — Раис выдержал паузу, будто припоминая, когда в последний раз от бонтуанской шхуны перепадало ему лично… прочувствовал еще раз пережитые ощущения и, устроившись напротив Фрея поудобнее, продолжил: — Но, в отличие от тебя, они изначально застрахованы от отсутствия взаимности у партнера. Ты уже понял, о чем идет речь?

— Еще не понял, — признался Фрей, — но уже завидую.

— Они застрахованы даже от несогласия партнера. Кроме того, они умеют прекрасно обходиться без партнера вообще.

— Понял.

— Ничего ты не понял. Ты представить себе не можешь, сколько раз эта девчонка занималась любовью именно с тобой.

— В своих дурацких фантазиях…

— Отнюдь не дурацких… Ее фантазия способна дать ей гораздо больше, чем ты всем своим нажитым опытом и чувствами; в таких красочных диапазонах, которые ты представить себе не способен. Я уже не говорю о способах извлекать из тебя удовольствие — этого даже я не могу себе представить. Но уверяю тебя, ее способы к твоим возможностям не имеют никакого отношения и все, что ты называешь сексуальным, может отвратить ее раз и навсегда. Ты не хочешь понять: у них удовольствия такого свойства уже не связаны с продолжением рода и все эмоциональные переживания давно переместились сюда, — Раис погладил Фрея по голове, — и только отсюда возможно управление состоянием организма. Ей нужен был ты — видеть тебя, наблюдать, а иметь возможность общения — это уже выше мыслимого удовольствия. Они, как правило, вообще обходятся без общения, которое рискует поломать кайф. Они умеют терять половую ориентацию и переключаться на совершенно абстрактные вещи, которые для тебя могут вовсе не иметь отношения к сексу. Так что, имей в виду, Фрей, пока с фантазией у тебя не густо — вы не пара.

— А потом… тем более не пара.

— Я понимаю твои проблемы, собственник чувств. Такие вещи не воспринимаются сразу. Для фактурного типа они совершенно не приемлемы. Однако твое положение выгодно тем, что когда-нибудь ты сможешь сравнить то и другое.

— Тогда у меня будет достаточно развитая фантазия, чтобы обходиться…

— Когда-нибудь, — остановил его Раис, — у тебя будет достаточно возможностей, чтобы понять: «нумерация вагонов начинается с головы поезда». А если она у тебя всю жизнь будет начинаться «с хвоста» — ты так и останешься фактурным маньяком.

— А что мне прикажешь делать со своим «хвостом»? — вскипел Фрей. — Отстегнуть его от «состава»?

— Сделай так, — развел руками Раис, — чтоб «хвост» не диктовал направление локомотиву. Вначале будет трудно. Надо надеяться на лучшее. А это значит — искать выход.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. «Тест»

Описание «теста» идет только с мемуаров Матлина, где-либо еще информацию о нем найти не удалось. Но не думаю, что это изобретение посредников или бонтуанцев. Вероятнее всего, стандартный психологический трюк, используемый в случае некоторых типов жизненно приобретенных расстройств. Он удобен тем, что позволяет обходиться без «механического» вмешательства в структуру мозга. Подобные трюки могут быть противопоказаны некоторым типам существ даже на самых «низких оборотах», потому что способны привести к хроническому расстройству. Другие же существа, напротив, имеют склонность им злоупотреблять и превращать вполне медицинскую процедуру в подобие наркотического стимулятора. Третьи… к которым, для примера, относятся оптималы, имеют врожденный «тест» — дар природы, гарантирующий им пуленепробиваемую психику в любых жизненных катаклизмах.

Почему-то принято считать, что на фактуриалах эти опыты наиболее эффективны. Но тут уж, как посмотреть: что гуманнее, заставить такое существо сразу пройти рискованную прививку или ждать, вдруг еще обойдется. Матлин утверждает, что в его случае все как раз таки должно было обойтись…

Как выглядит эта штука и по какому принципу работает, не столь уж важно. Интересен сам эффект. Пациент помещается в пространство, заполненное особой средой, парализующей его способность отличать реальность от видений. Параллельно идет воздействие на подсознание, из которого одна за другим, по степени возрастания, извлекаются все причины его нервных расстройств — прием явно гипнотический. Вероятнее всего, это самогипноз на совершенно конкретном возбуждающем эмоциональном фоне. Когда эти две «параллели» пересекаются — «тест» начинает аналитическую работу. К примеру, если испытуемый больше всего на свете боится умереть от пули, на него воспроизводится красочная картинка собственного расстрела с обязательной, нагнетающей атмосферу преамбулой поимки, прочтения приговора, приготовлений для приведения приговора в исполнение и, наконец, ярчайшей развязкой, где пуля будет лететь так медленно, чтобы жертва имела «удовольствие» прочувствовать до конца всю неотвратимость ее устремлений. При этом у пациента нет ни малейшего шанса очнуться от кошмарного сна или хотя бы заподозрить, что все это — не более чем игра на подсознание, — главное условие работы «теста» это абсолютная уверенность в реальности происходящего. Если попадается представитель расы с природным иммунитетом против иллюзий, у которого отсутствует функция мозга, позволяющая воспринимать туфту за чистую монету, «тест» отключается и просит его выйти вон. К слову сказать, земляне такого иммунитета лишены и они не единственные.

В начале работы «теста» задается оптимальный «уровень напряжения», соответствующий физическим возможностям организма. В процессе этот уровень автоматически доходит до максимального, затем происходит так называемый «сброс» или «рассечение» — состояние, при котором психический накал любой мощности лишен возможности влиять на физическое состояние организма. После «теста» эти связи чаще всего восстанавливаются, но иногда нет. До стадии «рассечения» любая картинка на подсознание обратима и прокручивается сколько угодно раз: с каждым может случиться, к примеру, инфаркт, попытка самоубийства в контексте сюжета или слишком сильный шок — для «теста» это неприемлемо. При малейших признаках опасности он будет останавливать сцену, возвращаться в исходную точку и начинать сначала, оставляя пациенту лишь информационную память события и убирая эмоциональный эффект от него. И так до полного торжества: с какой бы скоростью не летела роковая пуля, она должна восприниматься, как «не более чем летящая пуля», а перспектива собственной смерти — «не более чем перспектива смерти», но не вселенский кошмар.

«Тест» сам определяет, когда клиент «готов». Иногда моделирует собственные, совершенно сюрреалистические картинки, требуя продолжения работы, если видит в этом необходимость. Стандартный «тест» со всеми перерывами и расслаблениями обычно занимает несколько суток. Все можно считать законченным только после того, как «тест» сам отказался от пациента, а не взял тайм-аут по его поводу на всю оставшуюся жизнь. Иногда он начинает заниматься прогностикой и моделирует будущие психотупики — это считается редкой удачей, потому что «тест», как правило, не ошибается в прогнозах. Пациент, только что прошедший эту «экзекуцию», обычно все помнит, но мало что соображает и, мягко говоря, выглядит неважно. Но, по прошествии времени, эффект теста обязательно дает о себе знать. Само собой, что фактуриалу, прошедшему это, возвращение домой противопоказано. Он уже вряд ли выживет, будучи уязвимым в элементарных бытовых ситуациях, утратив свои прежние (фактурные) психические ориентиры. То есть, вряд ли он имеет шанс дожить до естественной смерти.

Эффект «теста» иногда сопровождается побочными явлениями и вне фактуры, которые со временем проходят. С одним из таких явлений Матлину повезло особо, потому что оно оказалось на редкость жизнестойким. В мемуарах Матлин называл его «МФ-дубль» — что-то вроде бандитской клички, но обо всем по порядку…

Описания «теста» находятся почти в самом конце мемуаров, а на том месте, где они хронологически должны располагаться, — зияет внушительная дыра… Во всяком случае, хроника ЦИФа этого периода отсутствует. Но первое появление МФ-дубля примерно совпадает с возвращением автора к своим рукописям и наводит на некоторые пессимистические размышления относительно последствий «теста». Впрочем, как бы то ни было, это не мое дело.

Глава 32

«А не взять ли мне в дорогу спортивный костюм», — спросил себя Матлин, но, посмотрев по очереди на все измерители времени, присутствующие в особняке, испытал приятное чувство стыда за свое разгильдяйское поведение. Конечно, шорты были бы куда более уместны, к тому же он успел неплохо загореть и набраться радиации. Если б его уже несколько дней не ждали в Аритаборе, он вряд ли вообще заставил бы себя подняться с дивана.

Матлин представлял себе все, что скажет ему Анна. К примеру: «Где ты шлялся, лоботряс этакий?» «Прости, моя прелесть, шеф заставил выкопать картошку под угрозой голодной зимы и перспективы до конца своих дней глотать «гербалайф» и «ширяться» физиологическим раствором. Что такое «гербалайф» — это иностранное слово, моя радость, ты все равно его не поймешь. Этим словом я называю все, чем цифовские изуверы пичкают своих подопечных, когда те отказываются копать картошку, чтобы они не утратили свой драгоценный пищеварительный тракт. Чтобы ни в коем случае этот тракт не простирался по лабораторному столу, а был, если не при деле, то хотя бы при месте. Но, душа моя, поползав полдня с лопатой по огороду, я уже не знаю, где ему место… Шеф говорит: «Это тебе не родная фактура. Ни на магазины, ни на рестораны не рассчитывай». Хорошо, что не заставляет пасти стада на склоне горы в заповеднике. Ему еще не пришло в голову разбавить мясом мой овощной рацион. Хотя после «гербалайфа» мне вообще ничего не хочется. Разве что домой к маме и, может быть, чего-нибудь с уксусом и перцем. Слушай, а почему ты решила, что должна меня понимать? И кто сказал, что я позволю тебе такое удовольствие? Знаешь, у меня впечатление, что я выиграл в лотерею что-то глобальное, немыслимое, похожее на огромный дачный участок, а теща, которая будет его обрабатывать, к выигрышу не прилагалась. Шеф никому не позволяет мне помогать. Говорит: «Его фактурные проблемы — посмотрим, как он будет решать их сам». Все это у него называется одним словом «цивилизация». Так что, мадам, до механизации труда в ЦИФе сменится еще не одно поколение экспонатов, надорвавшихся от рабского труда. Прошу извинить, объятия Морфея застигли меня врасплох. Обещаю вам, впредь этого не повторится».

— Где ты шлялся, лоботряс! — набросилась на него Анна. — Опять захрапел на своих грядках? Что с тобой? До сих пор от «теста» очухаться не можешь? Я узнала кое-что о твоей «мадам», но не уверена, что эта новость тебя взбодрит.

— Надеюсь, речь пойдет не о всемирном потопе?

— У нее родился сын.

— Кто?

— Маленький мальчик, — Анна развела руками как раз на величину новорожденного младенца, — такой же вредный, как ты.

— Я счастлив. Если б он был так же вреден, как его отец — потопа не миновать. Что ж, мне остается себя поздравить с этим событием…

Но Анна уже не слышала поздравлений, а с интересом рассматривала что-то за его спиной. Это «что-то» Фрей сам обнаружил впервые и многое отдал бы за то, чтобы Анна любовалась этой штуковиной на ком-нибудь еще. От его спины отделилось и неуверенной походкой ушло вглубь оранжереи эфироподобное существо, до неприличия похожее на самого Фрея. Существо походило, побродило, вдруг нервно задергалось, стало хватать себя за волосы и набрасываться на Фрея с беззвучными репликами, судя по артикуляции, местами нецензурные, типа: Что ты наделал… так тебя… Как ты мог… такой-то!.. это допустить! Ты отдаешь ли себе отчет в том, что произошло?

— Хм, — удивился Фрей. — Это еще что такое? Уберите от меня этот глюк…

«Глюк» бушевал, стучал ногами по полу, даже пытался надавать Фрею по мозгам. Но, в конце концов, успокоился и, сердито постояв рядом со своим обидчиком, растворился в нем, как ни в чем не бывало. Анна прокомментировала этот факт довольно конкретно: «Фрей пришел в себя». С тех пор именно этой фразой заканчивалась каждая вылазка МФ-дубля.

Второй раз Фрея «вывело из себя» известие, что срок пребывания Перры в его распоряжении подошел к концу. Машину следует вернуть владельцу в обмен на захваченный им корабль. Суф столкнулся с сиамствующими Онами неожиданно в технопарке ЦИФа и безуспешно пытался им объяснить, что «то барахло», как в комиссионке, возврату не подлежит, и уж тем более не меняется на Перру. Более того, «пряник» привязался к новым хозяевам, за ним требуется специальный уход, и планы Матлина давно изменились. Он больше не путешествует по ареалу багажом и если его как следует рассердить, в нем может проснуться фактуриал, с которым крайне опасно иметь дело. Но Оны требовали «того самого фактуриала» и с Суфом обсуждать дела отказывались. «Как знаете, — предупредил их Суф, — я его приглашу, а дальше — пеняйте на себя».

Явившись на место событий, Матлин не сразу их разыскал в помещениях парка. Гораздо больше в поисках повезло МФ-дублю, надломленному тяжелой жизнью; и он, падая на колени, жалобной мольбой стал увещевать Онов на своем немом языке не отбирать «родненького пряничка», приправляя свои вопли соплями и сентиментальными аргументами, не имеющими никакой ценности в глазах прагматически мыслящего существа.

Оны обалдели от неожиданности и бросились за разъяснением к Суфу.

— Так что, это и есть тот парень, с которым нам предстоит иметь дело?

Но Матлин уже «стоял на пороге» и, к своему удовлетворению, созерцал Онов в натуральную величину. Они действительно выглядели как сиамские близнецы и ростом едва доставали ему до пояса. Разве что, разорвав их пополам и установив друг на друга, с ними можно было чувствовать себя на равных.

— Нет, ребята, дело вам придется иметь со мной. Так что слушайте внимательно, отдельно для каждой головы повторять не буду: ваша машина, которая мне досталась при очень некрасивых обстоятельствах, мне до сих пор нужна. Поэтому назад вы ее не получите. Свой агрегат я оставляю за нее в залог и советую обращаться с ним бережно, потому что с ним у меня связано много дорогих воспоминаний. Я все доходчиво излагаю? Если что не ясно — лучше сразу переспроси(те), а если ясно — загружайтесь обратно и проваливайте отсюда с миром.

Оны оказались благоразумными существами и, не мешкая, поступили, как было велено.

Следующая серия «выходов из себя» у Матлина случилась по причине гораздо более уважительной. О ней речь пойдет в следующей главе. Но, нужно отметить, что эти выходы оказались последними. Вскоре после них МФ-дубль стремительно утратил свою яркость, активность и бесследно исчез.

Глава 33

Из Аритабора Матлина вытащило тревожное сообщение: сработал передатчик Суфа, оставленный в Акрусе, и принес известие не слишком обнадеживающее, зато лаконичное: «Спаси меня».

— Все, — развел руками Суф, — извел своего дуна красноперого? На этом оборудовании я без него в Акрус не пойду. Если ты, конечно, намерен забирать Гренса…

Но Матлин, не теряя времени, развернул болф в направлении бонтуанской платформы и запросил экстренную связь.

— Они помогут найти того навигатора бонтуанца. Иди на пульт, ты должен говорить с ним… Я только испорчу все дело. Суф, не спорь, это единственная возможность.

Суф нехотя, осторожно, но все-таки отправился на пульт.

— С чего ты взял, что мы договоримся с этим навигатором? Что ты о себе вообразил?

— Мне точно известно, что он регулярно ходит в Акрус.

— И все? Хорошо, давай сюда бонтуанцев и отойди подальше от пульта, а еще лучше — возьми Перру и уберись с корабля.

Пока Суф работал на связи, а длилось это несколько часов подряд, Матлин опасался даже приблизиться к пилотской, даже включить смотровую панораму — там стояла подозрительная тишина, изредка нарушаемая протяжным гулом. Он не один километр намотал пешком по внешней палубе, но так и не доставил Суфу удовольствия убраться от болфа подальше. Единственное, чему его научил Ареал сразу, окончательно и наверняка — это длительным ожиданиям. Порой слишком длительным, никак не рассчитанным на срок его человеческой жизни. Но Матлин смирился с этим так же, как Суф с его длинной шевелюрой. Он мог ждать часами, неделями, месяцами — главное, чтоб цель того стоила. «Феликс, — говорил он сам себе, — если ты можешь сделать это быстрее — пожалуйста, сделай… А если нет — расслабься и не порть зря настроение самому себе».

— А! Ты еще здесь! — донеслось до него, наконец, из недр пилотской палубы, не иначе, как произошла автоматическая проверка отсеков и запеленговала инородный организм, маячащий по внешнему контуру. — Так и быть, возьму тебя с собой… на прогулку…

— В Акрус? В Акрус? — оживился Матлин.

— Ну, да. Это самое подходящее место для прогулки, — проворчал Суф. — Ничему тебя жизнь не научила, только зря на тебя время потратила.

Навигатор бонтуанец обладал всеми привычками опытного мадистолога. Он послал на болф Суфа схему своих ближайших маршрутов, подтвердил, что Акрус входит в его ближайшие планы, а со всеми остальными проблемами велел прибыть лично.

— Имей в виду, — наставлял Матлина Суф, — если вдруг он начнет задавать вопросы — отвечай, как на исповеди, даже если они покажутся тебе странными. Спросит, каким образом ходили в Акрус в прошлый раз — говори как есть. Если заметит, что ты лукавишь — никаких дел с нами иметь не будет никогда!

Матлин, не мешкая, принялся составлять речь, в которую на минимум времени уложилось бы максимум информации. С этой задачей они двинулись в путь, а когда схема маршрута показала приближение к кораблю бонтуанского навигатора, обе машины сошли с транзитной сетки и состыковали приемные мосты, — речь Матлина близилась к завершению. Но, оказавшись внутри той самой бонтуанской махины, похитившей его несколько лет назад, — он уже начисто забыл, с чего начинать.

Их пригласили в карантинный зал, предназначенный для приема посетителей и имеющий связь с диспетчерским пультом. Но на панораме изображения навигатора не появилось.

— Что ж, давай… — толкнул его Суф, — кажется, он готов тебя слушать.

И Матлину ничего не осталось, как дать… Давал он без малого полчаса подряд — такой длительной болтовни не выслушивал еще ни один живой навигатор, но заподозрить в этом что-то неладное было чревато. «Держи свои мысли при себе, — говорил ему в такой ситуации Раис, — если не умеешь думать, лучше пой революционные песни». Матлин прошелся с самого начала похищения, с того, что знал лишь со слов Гренса, и убедительно закруглился на том, что участь Гренса вызывает у него серьезное беспокойство. Что в Акрусе с ним происходит что-то неладное, что-то останется темным пятном на совести тех, кто подверг его таким жестоким испытаниям…

Присяжным заседателям давно пора было захлебнуться в слезах. Матлин же до самого конца не был уверен в том, что его слышат. Но, как только речь была закончена, слепая панорама сдвинулась с мертвой точки и, вместо того, чтобы показать навигатора, захватила в контур сначала его, затем Суфа.

Вопросов не поступило. Никаких признаков жизни в диспетчерской тоже не появилось. Матлин знал, что серьезные навигаторы своему внешнему виду значения не придают и частенько вовсе его не имеют. Они существуют биологической субстанцией в организме своей машины и могут годами ее не покидать. Поэтому перспективы лично увидеть своего похитителя были ничтожно малы, но вдруг среди карантинного зала возник защитный купол, в котором появилось существо неопределенной расы, наглухо закупоренное в бесформенный защитный кокон, увенчанный неким подобием направленного в сторону капюшона. Зрелище показалось Матлину жутковатым. Такой амуницией пользовались лишь самые физически уязвимые существа, не выносящие даже малых доз ультрафиолетового излучения.

— Он будет принимать информацию о Гренсе лично и только с координатора манжета, — объяснил Суф, — отстегни координатор и медленно отпусти.

— Как?

— Просто положи на пол.

Матлин попытался уронить капсулу, но она замерла в воздухе, повисела минуту и перевернулась.

— Все. Аккуратно возьми и засунь на место.

— Что он решил? — спросил Матлин. — Что нам делать?

— Уже ничего. Если получится, он заберет Гренса сам. Мы ему не нужны. Если не получится — значит, не получится.

— Мы остаемся?

— Да, — произнес Суф после недолгой паузы. — Подойди к куполу как можно ближе и замри. На твоем координаторе была лишняя информация. С лишней информацией он в Акрус идти не хочет. Он должен ее сбросить.

Матлин приблизился к куполу и замер. Можно было бы, конечно, напрячь воображение и представить себе существо, находящееся под суперзащитой. Наверняка оно как-то выглядело и забавно копошилось внутри кокона, как маленький лягушачий головастик. Плазматические коконы обычно используют существа, не имеющие опорно-двигательной системы. Интересно было бы себе представить его естественно-фактурную среду, если, разумеется, он не забыл, что это такое. Но «капюшон» на голове навигатора неожиданно развернулся в сторону Матлина, и все потуги воображения в один момент показались ему бессмысленным баловством. В глубине прорези зияла черная пустота, из которой прямо на него волчьим глазом мерцало пять едва различимых светящихся точек.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Опыты мадистологии (19-я Книга Искусств. Хроника Астари)

Возможно, этот фрагмент окажется здесь преждевременным — не страшно. Гораздо хуже, если нужного фрагмента в нужном месте не окажется. Если уж повествование идет, а точнее, отталкивается от 19-й КИ, где иногда встречаются противоречивые сведения о мадисте, объясню вкратце, что именно меня спровоцировало на преждевременную главу. Дело в том, что мемуары Феликса Матлина к этому времени прошли свои добрых две трети и, если в дальнейшем будут встречаться упоминания об этом персонаже, то из иных источников. Примерно в конце мемуаров приводится описание «теста». Вряд ли стоило воспроизводить это описание в первозданном виде, обрывками хаотических воспоминаний, половина из которых, бьюсь об заклад, никакого отношения к «тесту» не имеют. Но есть в этих обрывках одна деталь, принципиальная для будущего развития сюжета: некоторое время после «теста» Феликса навязчиво посещало одно и то же видение: квартира, женщина с маленьким ребенком, которого она старательно оберегает от посторонних взглядов: «Ты больше всех не желал его появления на свет, ты не имеешь права подходить к нему близко, даже думать о нем…» И Феликс пытается заглянуть рассерженной матери через плечо, чтоб разглядеть это недоступное существо, которого, по всем разумным законам природы, не должно было быть. Но когда ему это удавалось — он обнаруживал, что у ребенка нет лица, пальцев, будто это не человек, а биологическая заготовка, из которой только предстояло вылепить человека.

Раис не соврал Матлину, когда сказал, что из посредников могли бы получиться неплохие мадистологи, но Раис не сказал ему главного, почему они, вопреки своему природному обыкновению, не слишком увлечены этой «закрытой» темой; и в чем заключается существенный вклад посредников в странную науку мадистологию. Не скажу, что этот вклад чересчур велик в соотношении с заслугами других признанных авторитетов этой области. Подобные вещи тоже иногда называются «началами наук». Речь идет о технике безопасности и только о ней. Возможно, именно в этой, предложенной посредниками мере предосторожности и следует искать причину их взаимного нейтралитета с мадистой.

Начало истории относится к постаритаборскому периоду, когда к посредникам обратились существа, относящие себя к одной из ветвей цивилизации Хаброна, которая здесь еще никоим образом не описывалась и к Кальте отношения не имеет. Проблема состояла в изучении совершенно нового явления: «Похоже, мы задели цивилизацию, существующую в необычной для нас среде, — объяснили посредникам хаброниты, — похоже, мы не сможет друг друга понять, а это сейчас жизненно необходимо. Способу их языка мы не можем найти даже приблизительного аналога». В качестве переводчиков посредников использовали часто и охотно, и если вдруг где-то сталкивались два непонятных друг другу способа передачи информации — само собой, между ними должен был появиться кто-то, способный уладить эти проблемы.

Проблема же заключалась в том, что хаброниты, совершенно интуитивным образом умудрились совместить каналы ИИП с Е-инфополем там, где они в принципе считались несовместимыми. К счастью, этим занималась лишь небольшая группа «смертников» изолированно от внешнего мира. То, что получилось в результате этой деятельности, и стало тем самым «неопознанным явлением» языку которого аналогов в ЯА не нашлось.

Цивилизация Хаброна до той поры еще не сталкивалась с мадистой, даже с явлениями, похожими на нее и, естественно, грамотно объяснить суть происходящего было невозможно. Поэтому аритаборские переводчики, прибыв лично на место происшествия, сразу оказались в эпицентре события. Зрелище казалось ужасающим: каналы ЕИП действительно были вскрыты, но принимали информацию уже умалишенные существа. Информационный поток имел напор чудовищной силы, способной парализовать каналы-приемники, «прорвать дно» во всех имеющихся в наличии архивах и замкнуть процесс. После чего всю экспериментальную территорию надо было срочно уничтожить, как пораженную смертельным вирусом. Умалишенные лаборанты пытались выровнять напор в каналах, но сами становились частью этой адской машины, и реагировали на окружающий мир лишь по схемам, задаваемым оголенным ЕИП. Эта реакция и выполняла роль «непонятного языка» в последующей мадистологии он получил название «языка мадисты», обладающего многими достоинствами перед ЯА. Как, например, мощностью инфопотока, способом концентрации и неограниченными адаптационными возможностями, грамотное применение которых способно начисто снять любые языковые барьеры. Хаброниты, неожиданным образом включенные в язык мадисты, не могли иметь понятия о грамотном применении языка, за что и поплатились психическим расстройством, а психика, нарушенная посредством ЕИП, практически не восстановима.

После этого печального события в науке мадистологии появилось два принципиальных прорыва, которые, собственно, дали возможность заниматься этим явлением как наукой, а не феноменом, наблюдаемым от случая к случаю.

Во-первых, это дало повод задуматься о том, что есть «субстанция личности» (биологического или небиологического существа, естественного или искусственного происхождения, имеющего шанс «сойти с ума»). Субстанция личности, осознающая свое присутствие в данном месте в данное время и воспринимающая «в себя» окружающий мир — возможности ее риска, самоанализа, пределы и вероятности восприятия. Этот повод задуматься сам по себе требует осторожности и грамотной подготовки. Для фактуриала такая подготовка практически не реальна и чревата двумя крайностями: цепной реакцией восприятия или зацикливанием его… и то и другое, со знаком «минус» или «плюс» в равной степени сумасшествие. Для существа, адаптированного к Ареалу, такое напряжение психики может быть в порядке вещей. Этих уровней напряжения и уровней психического иммунитета существует безумное множество, на все случаи проявления мадисты. На хорошей основе любую из них можно наработать тренингом за несколько лет; на фактурной основе, которая имеет мало шансов оказаться хорошей, почти всегда (за исключением, разве что, чистой линии фактуры) необходимы несколько мутационных поколений. Если эта подготовительная работа успешно завершена, можно начинать иметь дело с основой мадистологии, которая и является единственной заслугой посредников в этой области — это я опять о той самой «технике безопасности» — защите мозга, без которой науки, как таковой, не существует. Защита мозга может быть самой разнообразной, даже у тех, кто с мадистологией иметь дело никогда не собирался — это уже побочная польза. Мозг мадистолога требует защиты особой, устроенной таким образом, чтобы усложнять и укреплять самое себя от каждой попытки мадисты ее нарушить, поскольку мозг — их первый и единственный рабочий инструмент. Применение такой защиты автоматически подразумевает свой этический кодекс, называемый «кодексом доверия», который должен прилагаться к делу как инструкция пользователя, как негласный, неписаный закон, гарантирующий исправность и максимально эффективное применение этой защите:

— наука, в которой не существует доказательств, требует особых условностей;

— наука, представляющая собой опасность, требует особого поведения;

— наука, предмет исследования которой противоречит логике, требует особой логики связей. Явление существует. Это не плод фантазии и не случайное стечение обстоятельств, а очевидный факт, понимание которого пока находится за пределами нашего восприятия. Но, ввиду того, что явление все-таки влияет на то, что за пределы нашего восприятия не выходит, и влияние это очевидно, мы считаем себя в праве узнать о нем. И если вспомогательные средства, позволяющие фиксировать и анализировать результаты, нами не могут быть задействованы, остается единственный метод — доверие друг к другу, как основной доступ к информационному архиву нашей работы.

По этой ли причине или вследствие опыта проб и ошибок, мадистологи с тех времен и по сей день являют собой образец честности для всего разумного Ареала. Эти существа с врожденной честностью, тупой и прямолинейной, которая подвела бы любого человека при первой же жизненной коллизии, для них является единственной возможностью не растратить впустую свои труды; возможность существовать в совершенно чуждой для них среде и всегда иметь возможность обойти прямое столкновение с предметом своих исследований, который (по выражению Матлина) постоянно находится в состоянии самообмана, а также обмана всех окружающих. От «хроник Астари» могу добавить, что исследуемое явление так же имеет свойство покидать свою привычную среду обитания — на этот случай состояние «самообмана» может быть для них таким же единственным способом выжить.

Не могу утверждать, что сама техника защиты мозга целиком обязана своим существованием Аритабору. Но посредники, по логике вещей, найдя теоретическую основу этой защиты, должны были первыми погрузиться в исследования. Но именно они самоустранились в первую очередь. Возникает вопрос, почему? Из-за чувства самосохранения? В этом случае, почувствовав опасность, логично было бы поделиться своими опасениями с теми, кто ее не почувствовал. Тем более что опасность наверняка бы имела глобальные масштабы. Истинной причины установить так и не удалось. Если кого из посредников где-нибудь припирали к стенке вопросом: «почему ж ты… с твоими природными посредническими способностями, не хочешь даже попробовать?» — ответы были похожи друг на друга, будто их штамповали на одном конвейере: «Невозможно изучить явление, которое не созрело для того, чтобы дать себя изучить. Здесь дело не в нас и не в них, а только в бесполезной трате времени». То есть, перевожу: если когда-нибудь мадиста явится в Аритабор с белым знаменем, чтобы упросить посредников сесть с ней за стол переговоров, те тот час же бросят все дела и проявят в полной мере все свои незаурядные посреднические дарования.

Заключается ли в этом подходе особая хитрость, выжидательная тактика или способ обезопасить себя? Неизвестно. Только мадиста их действительно, на удивление, мало беспокоит. «У нас суверенитет, — говорят посредники, — такой суверенитет дороже принципа».

Глава 34

По истечении условленного срока, Суф привез в ЦИФ контейнер, переданный ему очередной вернувшейся из Акруса экспедицией. А к тому времени, как Матлин добрался до ЦИФа, контейнер уже стоял в лаборатории, и Ксар расхаживал вокруг него с весьма озадаченным видом.

— Там не все в порядке, — сообщил он Матлину, — я не могу вскрывать его здесь. Это надо делать в особняке и только в твоем присутствии. Объясняй ему, что хочешь, но он должен быть уверен, что находится на Земле. Иначе я не смогу его контролировать. И еще, имей в виду, что в контейнере он не один.

Гренс действительно был не один, а с мальчишкой, которого называл сыном и который, в отличие от отца, оказался в полном порядке. До такой степени, что после вскрытия контейнера первым делом удрал и причинил немало хлопот Ксару, который «вручную» пытался его ловить по всему заповеднику, пока Матлин не испек котелок картошки с луком и не подманил обессилившего изголодавшегося ребенка на еду.

Гренс открыл глаза сразу, как остался с Феликсом наедине, будто ждал этого момента.

— Салют! Я рад, что ты еще жив, Феликс.

— С чего ты вбил себе в голову, что я не должен быть жив?

Гренс закрыл глаза и на некоторое время отключился от внешнего мира. Он постарел, сгорбился, отрастил себе бороду и шевелюру длиннее бороды, побледнел и постоянно держал пальцы сцепленными, чтоб не было заметно, как они дрожат.

— Я на Земле?

— Разумеется.

— Черт вас всех дери! Я думал, ты догадаешься забрать меня куда-нибудь еще… — он прошелся к окну и взглянул вниз. Матлин встал за его спиной.

— Павлин. Я купил его в Ялте, думал, будет красиво, но собака обгрызла ему весь хвост. Теперь он стесняется его показывать.

— Я так понимаю, что мы не в Москве, — предположил Гренс, — и то, слава богу! Это Крым? Ты здесь живешь?

— Точнее, отдыхаю.

— Поздравляю. Если можно, я поживу немного у тебя. Ах, да! Голли! Если разрешишь, он тоже здесь поживет. Он читает мне вслух на ночь. Это успокаивает.

— Надеюсь, сам ты еще не разучился читать? — Матлин торжественно возложил на подоконник первый рукописный вариант мемуаров. И Гренс с интересом пощупал рукопись.

— Не маловато ли? Сколько лет, Феликс! Сколько впечатлений! Откуда в тебе столько отвращения к написанию мемуаров? А впрочем, я знаю — ты сделал это только для меня, хотел уважить убогого архивариуса. Спасибо, — он вернулся с рукописью на диван и зашуршал страницами в самую середину тетради. Но, прочтя пару строк, отложил. Пальцы его стали дрожать сильнее прежнего, а на глаза навернулись слезы.

— Нет, Феликс, я не в состоянии… Я не могу понять, зачем ты притащил меня на Землю? Не мог найти местечка поскромнее? Эти рукописи мне нужны были там… Я без них — как слепой червяк в темной банке. Теперь мы с тобой могли бы сделать все! Только мы вместе, а ты… взял и притащил меня на Землю! Ну что тут скажешь!.. Да еще собираешься развлекать фантастикой, — он указал дрожащим пальцем на мемуары, — да меня с детства тошнит от фантастики!!! Особенно от той, что претендует на правдоподобие. Я все равно, никогда и ни за что не смогу поверить в эту липу!!! Ты считаешь меня ненормальным?

— Послушай, приятель, а ты действительно… не тронулся ли?

— А ты действительно хочешь знать, тронулся ли я? Как бы тебе хотелось? Как бы это лучше уложилось в твой сюжет?

— Собственно… — замялся Матлин, — мне наплевать. Во-первых, это не мой сюжет; во-вторых, это такой «сюжет», что все, что бы с тобой ни случилось, в него прекрасно уложится, так что зря не волнуйся. Лучше отдохни, приди в себя, — он присел на край дивана рядом с трясущимся Гренсом. — Тебя что-то напугало в архиве? Ты понял, что произошло с первой цивилизацией Акруса, и от этого тебя трясет?

Гренс неуверенно кивнул.

— Ты все расскажешь мне, правда?

Гренс еще раз кивнул и начал теребить уголок тетради.

— Конечно, — произнес он с дрожью в голосе, — когда-нибудь мне все равно придется об этом рассказать, но это будет еще одна фантастика, в которую не поверит ни один нормальный человек.

— Если даже тебе когда-нибудь удастся убедить себя в том, что все, что с нами произошло — фантастика, от твоего сумасшествия не убудет. И потом, какой в этом смысл, Андрюха, если это твоя жизнь! Какая тебе разница, поверит в нее кто-нибудь — не поверит…

— Мы же на Земле, Феликс, это многое меняет.

Феликс положил ладонь на свою рукопись.

— Но именно ты, Лоин Гренс, будучи на Земле, способен поверить всему, что здесь написано?

Гренс вытянул мемуары из-под ладони, схватил со стола карандаш и написал на титульном листе размашистым почерком: «Не знаю, что он здесь написал, но все написанное — чистейшая правда, потому что свидетелей этому нет. А если есть, то это лжесвидетели».

— Хорошо, я завтра же расскажу тебе все, — принял решение Гренс, — дай мне ночь, чтобы окончательно убедить себя в том, что я сделаю это. А сейчас я хочу спать. Ты прав, мне пора отдохнуть. Отдых, отдых. Оставь меня одного.

Ночь выдалась самой долгой и беспокойной в истории «крымского» особняка. Матлин уложил Гренса в спальне, а сам… то валялся на диване в гостиной, то слонялся по темному саду, время от времени, заглядывая к Гренсу, который мирно и безмятежно сопел поперек кровати в обнимку с подушкой. Затем снова шел бродить по дальним аллеям, чтобы шорох листьев не нарушил сна странствующего страдальца. Он даже заглянул от скуки в лабораторию Ксара, где всегда был день-деньской, чтобы отдохнуть от затянувшейся ночи. А когда первые лучи «солнца» коснулись крыши и макушек деревьев, он поднялся в спальню и обнаружил Гренса, безжизненно висящем в петле, притороченной к крюку для люстры. Тонкая веревка так глубоко въелась в шею, что голова грозила вот-вот отвалиться, а цвет лица был как раз в тон недавним густо-сиреневым предрассветным сумеркам.

— Вот так… — произнес шепотом Матлин, — а на что ж ты еще, Феликс, мог рассчитывать?

Он постоял немного в своей меланхолической отрешенности, прошелся по гостиной до журнального столика, на котором лежали ножницы для нарезки каминного хвороста, подпихнул под крюк табуретку, валявшуюся вверх тормашками, установил на ней маленький стульчик, валявшийся рядом с табуреткой, осторожно поднялся на это хрупкое сооружение и перерезал веревку.

Тело Гренса с шумом рухнуло на пол. Матлин спустился вслед за ним, развернул его лицом вверх и наклонился к самому уху, будто не хотел быть услышанным кем-то, незаметно присутствующим между ними:

— Вот так всегда… торопишься, торопишься и не представляешь себе, как долго потом приходится возвращаться…

Третья тетрадь: СЛЕД МАДИСТЫ

 Сначала была любовь…  После — не было ни черта,  Но потом появился Бог,  И игра была начата,  И тогда появилась твердь,  И ветра, и моря, и люди,  Но за ними ходила смерть,  И опять ни черта не будет… (Шутка.)

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. «Зеркальные часы Хаброна» (19-я Книга Искусств. Астарианские хроники)

«… Через бесконечное и безначальное время-пространство, сквозь память ушедших и будущих поколений, тебе — неистовой силе, твоей бездонной памяти о будущем, сжигающей за собой мосты… от нас, плебеев бытия, тех, кто не забыл дороги к своей первобытной родине. Тебе… идолу судьбы, к чьей святыне никто из нас не смеет прикоснуться… Забвенье ведет тебя так, как нас хранит наша память, и каждый шаг отныне нас будет отдалять друг от друга.

На этом месте в пятисотый цикл восхода Синей звезды будет навсегда захоронено то, что являлось величайшей гордостью и роковой ошибкой пятой цивилизации астариан, — Зеркальные часы Хаброна».

На этом самом месте, где были захоронены Зеркальные часы, мы будем вынуждены снова вернуться к теории информационных полей, которая должна была наскучить даже самому терпеливому читателю. Но иначе никак не понять, что скрывает под собой этот, не лишенный пафоса, некролог: «…пятисотый цикл…пятой цивилизации, двадцать пятое мутационное поколение…». С какой стороны ни подступись — непременно упрешься во что-нибудь пятикратное. И чем трагичнее сюжет апокалипсиса, тем больше в нем можно выявить «пятикратных» закономерностей. Ничего удивительного. «Пять» в просторечье и есть число мадисты, символ «оркариумного тождества». Любые совпадения пятикратных циклов, как замечено на основе исторического опыта, точка наиболее вероятных проявлений мадисты. Эта закономерность имеет массу логических объяснений, почти нумерологических, вникнув в которые действительно начинаешь верить, что каждое число являет собой нечто большее, чем просто число. Так же как инфополя иногда являют собой нечто большее, чем средство информационных накоплений.

В «Первой тетради», во фрагменте учебника, посвященном ЕИП и ИИП речь шла о том, что эти два монстра имеют свойство накладываться друг на друга (по достижении ИИП достаточных размеров и насыщения). Согласно шкале Дуйля, это происходит на 7-й ступени, последней ступени Ареала. В этом смысле Дуйль явно переборщил, заявив о Е(И) — информационных прорывах в сетях, имея в виду глобальные масштабы подобных прорывов. До этой напасти, к счастью, пока что никто не дожил и мы таких вещей в «Первой тетради» не касались.

Наложения ЕИП и ИИП друг на друга начинаются, чуть ли не сразу, с возникновением ИИП, очень медленно и постепенно. Настолько постепенно, что на 5-й ступени они Дуйлем еще просто не берутся в расчет. И совершенно напрасно, потому что именно эти первые попытки взаимодействия полей могут дать достаточно убедительную картину информационных перспектив Ареала. Наложение происходит не чисто механически — «блин на блин», а по своей сложной, почти генетической, немного хиромантической схеме. Одни участки стыкуются сразу, от первого же удачного соприкосновения. Другие — после длительных притирок и то не до конца (рис. 1). Но есть в этом процессе участки, которые не стыкуются вообще. О них и пойдет речь.

Рис. 1.

Факт свершившегося наложения инженеры-информационщики выявляют сразу по мощному дублирующему инфопотоку, который во много раз превосходит возможности искусственных каналов и до предела насыщен «подробностями» на заданную тему, теми что в И-полях прежде не находились. В местах подобных стыковок обычно возможен прямой выход в ЕИП, не чреватый неожиданными последствиями. Только не следует думать, что фактор стыка есть критерий истинности информации, добытой интеллектуальными усилиями разумного Ареала. Абсолютно не так, потому что день рождения сегодня далеко не у каждой мамы, а тетя Жанна действительно родила зеленого человечка, и ей теперь наплевать, что тонкие параллельные миры отказываются признать отцовство. Информационщики утверждают, что стыковки — всего лишь критерий идентичности в постановке вопроса и методах его решения с обеих сторон. Что процесс стыковки в действительности хаотичен и больше похож на прощупывание друг друга информационными полями различной природы, который когда-нибудь, возможно, окончится полным слиянием в обоюдном экстазе, возможно, разделом сфер влияния, а возможно, и смертельными укусами.

Сейчас же речь пойдет в основном об инфопустотах — местах, в которых никакого стыка быть не может. Инженеры, исследовавшие эту тему, когда-то давно построили для себя схему, помогающую спрогнозировать появление подобных пустышек. Схема получилась удивительно похожей на круглый пирог, в середине которого находилась главная начинка — основы всех известных в то время информационных направлений, в том числе элементарных наук, сродни таблице умножения. От этой середины во все стороны расползались «развития элементарных наук» с постепенными усложнениями, утончениями, переплетениями, которые порой заканчивались на самой «корочке пирога» внушительным «волдырем» из «подгоревшего теста», что свидетельствовало о невозможности дальнейшего развития данного конкретного направления. Схема была чрезвычайно абстрактной, но, вычисляя по ней возможные пустошные информационные тупики, инженеры мрачно шутили по поводу постулатов идентифологии: «Если предположить, что информационная картина мира идентична его физической картине — несчастна та цивилизация, которой выпала судьба обосноваться вблизи внешней границы ареала». И как в воду глядели. Потому что со временем у внешней границы ареала действительно было обнаружено кое-что особенное. Да не просто особенное, а именно сродни инфопустоши, чем-то напоминающее гигантские пузыри, природа которых не имеет ничего общего с физической природой ареала. К примеру, внутри такого пузыря удивительным образом нарушены элементарные пространственно-временные закономерности, и предмет (скажем, космический корабль), каким-то образом завалившийся в такую пустошь, не имеет ни малейшего шанса выбраться из нее. Это явление сродни пятой фигуре «философской геометрии» — оркариуму, оттого оно и получило название «оркапустошь». Но до пятой фигуры мы еще дойдем.

Цивилизациям, которым повезло соседствовать с такими явлениями природы на окраине ареала, повезло особо. Повезло удивительно и необыкновенно. Практически все они неважно кончили. Немногие успели эмигрировать в более спокойные места обитания. Считанные единицы сумели кое-как приспособиться, но среди них нашлись такие любители нетрадиционных ощущений, которые мало того что приспособились основательно, но еще и доставили исключительное неудобство пустоши своим неумеренным исследовательским аппетитом. К их числу, безусловно, стоит отнести цивилизации Хаброна (Бог знает, сколько их было на самом деле). Однако в настоящее время потомки хабронитов успешно существуют и великолепно себя чувствуют, даже несмотря на то, что, в отличие от посредников, не отказывают себе в удовольствии вплотную заниматься мадистологией. А по всему внешнему контуру ареала, трудно сказать как давно, существует единая сеть их исследовательских лабораторий «Астари», занимающихся изучением структуры внешнего космоса, внешнекосмических аномалий и еще кое-чего…

Соседство хабронитов с оркапустошью было замечено вовремя, на 5-й ступени Ареала, когда «возврат» (по мнению Дуйля) практически невозможен. Но тем не менее это еще одна цифра «пять» в нашей печальной нумерологии. Пустошь была вычислена теоретически по циклическим повторениям определенных астрофизических конфигураций, предшествующих аномалиям подобного сорта. Таких аномалий ранние мадистологи пугались больше, чем самих проявлений мадисты. Несмотря на чрезвычайную разреженность астровещества в этой части ареала, Хабронская пустошь оказалась буквально облепленной со всех сторон «осколками» физических тел, при сильном удалении похожих на пыльную оболочку. Все эти тела были неподвижны относительно пустоши, и внешняя их сторона казалась практически безопасной, зато на внутренней стороне творилось нечто совершенно необъяснимое. Но древние хаброниты пренебрегли техникой безопасности, и на одном из таких «осколков» создали уникальную астрономическую лабораторию, позволяющую наблюдать картины, которые ни с какой другой точки ареала наблюдать невозможно, — внутрипустошные метаморфозы, чем-то похожие на Летаргические дуны Фидриса. В миллиарды раз увеличенные сюжеты, связанные с трансформацией физической природы, которые, к сожалению, детально не описаны ни в одном астарианском источнике.

На этом же месте некоторое время спустя возникли так называемые «Зеркальные часы Хаброна» — суператтракцион, который вызвал интерес всего Ареала, но никакого разумного объяснения не имел.

«Часы» визуально напоминали гигантский диск размером с диаметр небольшой планеты, который вращался в контуре границы оркапустоши, шлифуя ее своей внутренней плоскостью и создавая мощнейший поток временных искажений, который фокусировался на внешнюю плоскость. Участник аттракциона занимал позицию с внешней стороны, как фигура на шахматной доске, — в другой позиции тут же дублировалась его фигура, но уже с временным коэффициентом. Фигура перемещалась — менялся временной коэффициент дублера, строго индивидуально для каждого. И самое примечательное в этой игре было то, что дубль-структура оказывалась идеально настроенной на свой прототип. Она не только реагировала, но и с удовольствием вступала в контакт. Игрок сегодняшний мог задать любые вопросы своей проекции из далекого будущего, а проекция, как правило, снисходительно на них отвечала. И чем выше был временной коэффициент, тем снисходительней была проекция. Однако большой достоверностью такие прогнозы из будущего не отличались. Интересен был сам эксперимент со временем, а не его практическая польза. Эксперимент, который некоторые осведомленные невежды тут же представили как естественный природный временной антигравитант (АВ!), но до него мы тоже еще дойдем.

Практическая же «польза» дала о себе знать по прошествии времени. Как, впрочем, и любители баловаться временным антигравитантом без учета антигравитанта пространственного (АП!) лишь по прошествии времени поняли, как жестоко они заблуждались. Каждое существо, хоть раз побывавшее в «Зеркальных часах», претерпевало чудовищную метаморфозу психики… деформацию «субстанции личности». Как это выглядело на практике — ни одна хроника тех времен толком объяснить не в состоянии. Вроде бы как «раздвоение призрака» — пустая оболочка с непредсказуемым поведением, то ли еще похлеще. По свидетельствам очевидцев тоже понять невозможно. С каждым годом «призраков» Хаброна становилось больше, и сама цивилизация рисковала превратиться в цивилизацию-призрак, если б каждая подобная тварь не имела маниакального стремления вернуться обратно в «Часы», где вскоре бесследно исчезала.

Это явление впоследствии толковалось по-всякому. Слагались легенды о том, что по границе Хаброна до сей поры слоняются неприкаянные существа, для которых остановилось время. Что будто бы оркапустошь растет за счет энергии «расщепления времени и пространства», поэтому заинтересована наплодить «призраков» как можно больше. Кто-то для собственного успокоения внушил себе, что от «Зеркальных часов» не осталось даже обломков, что диск, замедлив вращение, угодил в самую сердцевину пустоши, а это значит, что его вовсе в природе не существовало. Еще много чего говорят на эту тему без малейших попыток логически объяснить происшедшее. Единственное, что известно наверняка, это то, что «Зеркальные часы Хаброна» были первым зафиксированным, общепризнанным и имеющим массу свидетельств явлением, которое по лингвистическим аритаборским традициям принято называть «мадистанс», а в просторечье именуется мадистой.

Глава 1

Самая чертовщинка здесь начиналась в полдень. Безразлично, ливень на улице или солнцепек. Главное, чтобы в комнате, кроме Шурки, никто не присутствовал. Стоило скрипнуть половице в коридоре — чертовщинка прекращалась, вернее сказать, затаивалась на время, пока скрип половиц не удалится на кухню и не закроет за собой дверь.

«Седьмой день работы вируса «полтергейст», — записал Шурка в блокноте и выжидающе уставился на монитор, который не проявил ни малейших признаков жизни.

— Ну, извини, — сказал он, — давай начинать, я уже здесь.

Шурка перелистал страницы блокнота. «День первый» — эта зараза еще не называлась ни вирусом, ни полтергейстом. В первый день ее не стоило даже описывать в блокноте. Что-то есть… что-то мешает работать, рябит по экрану, роется в архивах, перебирает меню, изучает… «принюхивается», выстраивает длинные предложения из «козявок» с вопросительными знаками на конце. «Троянец,» — подумал Шурка и попытался от него избавиться, но даже после форматирования диска вирус не исчез и шаг за шагом продолжил осваивать содержимое компьютера, поражая своим терпеливым упорством. Будто внутри завелся кто-то живой и самостоятельный. Окончательно добило Шурку то обстоятельство, что компьютер невозможно было отключить. Даже после того как шнур был выдернут из розетки, чертовщинка немного растерялась, но от этого не утратила яркости изображения. Ни о чем подобном Шурке слышать не доводилось.

К часу дня все безобразия прекращались, до полудня следующих суток. На второй день работы «полтергейст» обрел дар общения и его вопросительные «козявки» сменились вполне осмысленной попыткой вступить в контакт. Но дискета с записью контакта не читалась, и присутствие в комнате любого постороннего лица действовало на вирус отпугивающе.

«Какой сегодня день? — спрашивал «полтергейст». — Какое число? Год? Какая погода на улице?»

«7 ноября 1917 года», — набирал Шурка на текстовой панели.

«Полтергейст» удивлялся.

«Да брось, я вполне серьезно. Который теперь час? Минуты? Секунды?.. Нет, батенька, твои часы отстают на целое столетие. Чем занимаешься? А что, половину Москвы под снос пустили? Это война прошла или подземные гаражи строят? По Садовому кольцу вереницы котлованов. Это зачем?»

«Где это?» — спрашивал Шурка, и буквы на экране сменялись планом изучаемой части города с высоты птичьего полета. Затем проекция резко падала вниз и обозначала квадрат, в котором можно было разглядеть надписи на касках строителей и их ядовито-оранжевые комбинезоны.

«Всю Москву расковыряли», — писал вирус поверх картинки.

«Наверно, меняют трубы, — отвечал Шурка. — Впрочем, я этим не интересуюсь».

«А чем ты интересуешься?»

— Лучше б ты такими делами не увлекался, — советовали Шурке на работе. — Летают какие-нибудь идиоты, фотографируют местность. В принципе, есть такая аппаратура… Проверь, не встроена ли у тебя в монитор антенна с питанием… но с другой стороны…

— …С другой стороны, — уточняли другие знатоки, — это дорогостоящее удовольствие. Просто так развлекаться не будут. Ты спроси, что им от тебя нужно?

Третий и четвертый день работы вируса особым разнообразием друг от друга не отличались:

«Восход солнца во столько-то…»

«Ну и что?»

«Ничего. Интересно. На каких частотах работают каналы телевидения?»

«Не знаю».

«Вот на таких-то…»

«Ну и что?».

«Ты еще не рассказывал мне о своих друзьях».

«Я с вирусами о личной жизни не разговариваю».

— Нет, это типичный «говорун», — успокоили его на пятый день работы «полтергейста». — Кто тебе его засадил, вот в чем вопрос! Теперь он так и будет болтать с тобой с двенадцати до часу.

— А ну-ка, покажи! — выскочил за Шуркой в коридор еще один коллега-доброжелатель и, соблюдая методы строжайшей конспирации, перелистал его желтый блокнот с нехитрыми и бессмысленными диалогами. — Точно могу сказать, что это не «говорун»! Похоже, тебя хакеры зомбируют. И не почувствуешь ничего! Только в один прекрасный день выполнишь все, что прикажут. Это совершенно точно, слышишь?

— Еще один маньяк, — подумал Шурка, но с этого момента в душе его поселилось беспокойство, и полудня следующего дня он дожидался в некотором леденящем оцепенении.

«Меня зовут Шура Бочаров», — представился он вирусу на шестой день работы.

«Очень приятно», — ответил вирус.

«Так вот, господин «очень приятно», мне не очень-то приятно что-то делать, не имея понятия, для кого и зачем. Либо мы вносим полную ясность в наши отношения, либо позвольте откланяться…».

«Полтергейст» некоторое время переваривал информацию, а Шура нетерпеливо барабанил пальцами по полировке стола.

«Я нуждаюсь в твоей помощи, — написал вирус на экране. — Дело очень деликатное. Боюсь, что никто лучше тебя с ним не справится».

«С этого надо было начинать, — ответил Шура. — Итак…»

«Встретимся?»

«Встретимся? — удивился Шура. — Как и с кем?»

На экране появилась проекция города и ухнулась вниз, застыв прямо над крышей дома. Только после того как картинка уплыла в сторону, Шурка, наконец, узнал свой собственный подъезд, затем дорогу, по которой он обычно топает до метро, срезая подворотнями. Одна за другой промелькнули таблички с надписью станций; «птичка» вылетела на загородное шоссе и стремительно понеслась. Но что это за шоссе и что за лесисто-дачная местность, Шурка сообразить не успел. Изображение затормозило на повороте с трассы, где, кроме километрового столбика, никаких указателей не имелось, и несколько раз скользнуло по размякшей от дождя грунтовой дороге, уходящей в лес.

«Встретимся здесь завтра утром… Что скажешь?»

Но Шурка не знал, что и сказать.

«Как я узнаю тебя?»

«Я сам тебя узнаю, не думаю, что там соберется толпа…»

«Личная безопасность…»

«Гарантируется!»

«Почему бы тогда не встретиться где-нибудь поближе? Может… в районе «Сокола» в одиннадцать?»

«Извини, — ответил «полтергейст», — это невозможно».

«Черт возьми, зачем я тебе нужен?!»

В тот же день у Шурки здорово разболелась голова. «Не поеду, — решил он и успокоился, даже улегся спать раньше обычного, — определенно не поеду. Да я и в бреду не вспомню, где он показал мне этот перекресток! Да ну…»

Геннадий Степаныч сильно удивился, вернувшись с работы и обнаружив сына в постели.

— Па, тебе завтра нужна машина? Нет? Не понял… Мне надо кое-куда прошвырнуться. Это недолго. Да, я сплю. Рано вставать…

«Определенно не поеду, — решил он окончательно, — пусть скажет, зачем. Пусть скажет, кто такой. В конце концов, кому надо?..» — Шурка накрыл голову подушкой, но тут же подскочил, будто его цапнуло за ухо что-то ядовитое, и в одних трусах побежал на кухню, где Геннадий Степаныч, еще не снявши пиджака, принимал лечебную порцию кефира.

— Папа! 152-й километр… Грунтовка идет от шоссе через лес… Там ведь должен быть указатель? Это же дача Альбы?

— Угу, — булькнул в кефир Геннадий Степаныч.

— Ты точно помнишь, что это 152-й километр?

— Да, — подтвердил отец, — указатель они перенесли, когда делали объезд… Кстати, нам пора бы его проведать.

— Ясно. Мне все ясно, — сказал Шурка и, вернувшись в свою комнату, повалился на кровать. — Нет, это точно, что завтра я никуда не поеду.

В восемь утра его разбудил стук входной двери. Елена Михайловна, проводив мужа на работу, просунулась в дверь Шуркиной комнаты.

— Ты выспался? Завтракать со мной будешь?

Шурка вскочил с постели с необыкновенной легкостью, будто вовсе не спал минуту назад, а только и делал, что дожидался приглашения к завтраку; накинул халат, заперся в ванной, но вместо того чтобы принимать душ, сунул голову под кран с холодной водой и держал ее так до первых признаков обледенения.

— Куда ты собрался ехать на машине? — поинтересовалась Елена Михайловна, выкладывая на тарелку горячие бутерброды.

— Уже никуда.

— А куда собирался?

— К Альбе.

— Он звонил?

— Послушай, кроме Наташиных родственников, у него кто-нибудь есть?

— Не знаю…

— Но вы же подруги! Неужели она ничего тебе не говорила? О его отце, в конце концов, что-нибудь ты должна была слышать?

— Должна, — согласилась Елена Михайловна, — но не слышала. А что это ты вдруг хватился?..

— Вспомни, все же при вас было. Зачем из этого делать тайны?

— Какие тайны, Шурочка, о чем ты?

— Как ты думаешь, кто может интересоваться Альбой, если не родственники?

— А кто им интересуется? — Елена Михайловна застыла над чашкой с кофейником в руках.

— Тетя Наташа раньше лета здесь не появится, правильно?

— Она бы позвонила нам, — уверенно ответила Елена Михайловна, и струйка кофе так же уверенно устремилась в чашку, — обязательно позвонила б. Родственников у них здесь не осталось. А кто может им интересоваться? Кто-нибудь из старых клиентов? Разве что… но ты их предупреди, пусть сначала говорят с папой.

— Альба уже достаточно взрослый.

— Нет, лапочка, — возразила Елена Михайловна, — сначала пускай приедут сюда. Я отвечаю перед его матерью.

— А его теоретический отец, вообще-то, может знать о его существовании?

Елена Михайловна улыбнулась.

— Видишь ли, дорогой. Тетя Наташа мечтала иметь ребенка еще задолго до появления Альберта. В таких ситуациях женщины иногда делают глупости и совершенно неважно, кто его отец, знает ли он об этом… Возможно, это была случайная компания…

— Возможно, тетя Наташа так напилась…

— Шура! — возмутилась мама. — Что ты говоришь! Ешь быстренько, мне надо собираться.

Елена Михайловна замерла у подоконника, вглядываясь в утренние сумерки двора. Эта привычка у нее появилась с приобретением первой машины и не пропала даже после того, как для машины был куплен гараж. Но раздражение сына она почувствовала спиной, по лязгу ложки в стакане и нервным поерзываниям на табурете.

— Может быть, конечно… может быть, — согласилась она, — иногда, говорят, одного стакана вина достаточно, чтоб ребенок потом на всю жизнь… Но ты, — обернулась она к Шурке, — не имеешь права рассуждать… В конце концов, это не наше дело. Главное, что все устроилось. Так что ешь и не ломай себе голову. Если тете Наташе этот отец не нужен — Альберту он не нужен подавно. Мы его семья.

— И на портрете точно не он? — переспросил Шурка.

— Ну что, ты не знаешь Альку? — всплеснула руками Елена Михайловна.

— Точно не он?

— Он тебе еще не то наплетет, а ты уши развешивай.

— Ну, мам…

— Ну что «мам»? Я сто раз тебе говорила, что не знаю этого типа.

— Может, просто не узнаешь?

— Да ну, имя редкое. Я бы запомнила. Да и Наташа бы от меня не скрывала.

Глава 2

— Ну, давай же, — Шура постучал по крышке монитора, — не злись на меня. Прости, ладно, прости, я не узнал эту местность сразу. Глубоко извиняюсь. Уже половина первого. Прием!

Он еще раз перелистал блокнот. «Седьмой день работы «полтергейста». 12.30. Гробовое молчание. Партия с чертовщинкой переходит в эндшпиль». Он закрыл блокнот, зашвырнул его в ящик стола, тяжело вздохнул и вывел для себя шахматную партию. Но не успел Шурка сделать первый ход, как «полтергейст» ожил и обозначил на экране первую реплику:

«Ты хочешь сыграть со мной?»

«А что? — удивился Шурка. — Почему бы не сыграть?»

«Боюсь, что против меня у тебя нет шансов».

«Это как сказать. Вообще-то, я играю на первый разряд».

«Играй ты хоть на гроссмейстера. Поверь, мальчик, против меня у тебя нет шансов даже с форой».

«Да кто ж ты такой?» — напечатал Шурка и застыл с поднятыми над клавиатурой руками.

«Здесь так принято, — спросил «полтергейст», — обещать и обманывать? Или это твоя собственная игра?»

«Здесь принято, господин «очень приятно», здороваться, представляться, говорить сразу, что надо и сколько это будет стоить».

«Послушай, Шура Бочаров, то, о чем я собираюсь тебя просить, — ничего не стоит. Но я заплачу ту цену, которую назовешь. Торговаться не буду».

«Да ну, я не о том, — сконфузился Шурка, — вернее, я не то хотел сказать».

«Ты испугался…» — появилось на мониторе, и Шурка, прежде чем оправдаться, вежливо ждал вопросительного знака, пока до него не дошло, что никакой вопросительной интонации в этих двух словах не содержится.

«Тебя интересует Альберт Белозерский?»

Ответ был утвердительно лаконичен, хотя и не слишком решителен.

«Зачем?»

«Познакомиться».

«Не знаешь, как пролезть через охрану?»

«Знаю. Хочу, чтоб ты представил меня ему как своего человека».

«Ах, вот как… Зачем он тебе понадобился? Вы родственники?»

«Что это меняет?»

«Пойми, я отвечаю за него головой».

«Я отвечаю за него головой не в меньшей степени, именно поэтому прошу твоей помощи. В противном случае мне придется действовать самому…»

«Понял, — остановил его Шурка, — это шантаж, поэтому выбора не остается. Теперь послушай мои условия: сейчас я в квартире один. До вечера никого не будет. Звонить в милицию тоже не собираюсь…»

«Хорошо», — ответил «полтергейст», и шахматная доска вернулась на полную ширину экрана.

Шурка отпрянул от монитора. «Соображает быстрее, чем я печатаю», — подумал он, но вдруг представил себе, как какая-то нечистая сила уже устремилась к нему по всем проводам и, того гляди, материализуется прямо в комнате. Его заранее продуманный и взвешенный план вошел в фазу сплошного страха перед неизвестным, которого он никак не мог предусмотреть. Точнее, сделал все возможное, чтобы исключить его напрочь. Этот неожиданный провал чуть было не заставил его бежать из квартиры. В последний момент он, совладав с собой, ринулся на кухню, вытащил сигаретную заначку и сделал несколько попыток прикурить от зажигалки для газовой плиты, пока звонок в дверь молнией не прошелся по нервам. От этого разряда поджались внутренности, и Шурка, пытаясь засунуть сигарету обратно, поломал ее в мелкую крошку.

— Давай, Шура, давай, — подталкивал он себя и, сделав глубокий вдох-выдох, повернул замок.

На пороге стоял человек выше среднего роста, совершенно не по сезону закутанный в шерстяное пальто и в шляпе, надвинутой на брови. «Полтергейст, воистину, — мелькнуло в голове у Шурки, — рожа загорелая, будто с юга приехал. А вырядился-то… Чего это я, дурак, перетрусил?»

«Полтергейст», не вынимая рук из карманов, оглядел хозяина квартиры.

— Бочаров Александр, — сказал он, — ты удивительно похож на свою мать.

— Ты знаешь маму? — обалдел Шурка.

— Мы вместе учились, — ответил гость, проходя в полутемную прихожую и затворяя плечом дверь.

Шурка оценил юмор. Даже в таком полумраке гостю на вид никак нельзя было дать больше тридцати.

— В институте, — уточнил гость, оглядываясь по сторонам, — и с отцом твоим, и с матерью Альберта.

— Пардон, а…

— Мне пятьдесят пять лет, — ответил он, и Шурка, вместо того чтобы возмутиться, почтительно попятился. Его фамильярное «ты» отныне отпало само собой, будто в прихожей стоял не вчерашний «полтергейст», а дядя… старый друг семьи, который на редкость хорошо сохранился. Может, от травяных ванн, может, от жестокой диеты — не Шуркино это дело.

— Проходите, — произнес он подчеркнуто учтиво, но гостю, похоже, было наплевать на светский этикет. Он вошел в комнату, не снимая пальто и шляпы, поспешно и с удовольствием, будто боялся не получить приглашения дальше прихожей.

«Взгляд еще может быть… — думал Шурка, следуя за ним, — даже на шестьдесят… Но все остальное — ни за что не поверю. Какая-то анатомическая дисгармония».

— Да-да, именно в этой комнате, — вспомнил гость, — мы отмечали твое рождение. Здесь стоял стол. Вон там, в углу — только что купленная кроватка. Там она и осталась потом стоять. — Он повернулся к Шурке и улыбнулся с некоторой отцовской нежностью, будто перед ним не взрослый человек, а только что выбравшийся из кроватки младенец. Но эта улыбка выдала его с поличным.

«Феликс», — стрельнуло в голове у Шурки.

— У тебя была большая синяя коляска, по ней мы издалека узнавали маму с папой, если они выгуливали тебя в парке…

— Вы Феликс? — робко спросил Шурка.

— …а здесь висела свадебная фотография и вся наша «банда» на пороге загса. Но обои уже не те. Свет не тот, наверно, оттого, что деревья под окнами выросли. Все уже не то.

— Феликс, — настаивал Шурка, — это вы?

Гость грустно опустил голову.

— Приятно, что здесь меня помнят.

— Нет! Невероятно. Вы тоже на этой фотографии? Не может быть! Я хорошо ее помню…

Но Феликс ничего не ответил, а лишь поглядел на фрагмент обойных узоров так, будто фотография все еще висела на прежнем месте.

— Сейчас, — Шурка вылетел из комнаты и кинулся к шкафу, где на самом дне, в нижнем чемодане, были добротно погребены старые семейные архивы. Когда он вернулся, задумчивый гость стоял в том же ностальгическом забытьи, перед той же стеной, в той же позе, не вынимая из карманов рук. — Вот, посмотрите, если не верите. Вас здесь нет. Всех остальных я знаю. Никто никогда не говорил о вас.

— Да, — согласился Феликс, — я поверил бы тебе на слово. Но и тебе бы стоило поверить, а не приглашать меня сюда. Меня интересует только Альберт.

— Вы его отец?

— Нет.

— Альба сказал однажды: «Когда-нибудь Феликс ко мне вернется». С ним часто так бывает: нафантазирует что-нибудь — так оно и случится. То есть я хочу сказать, что та услуга, о которой вы просите… я сделаю это бесплатно… Я не мог даже представить себе…

— Хорошо, — остановил его Феликс, — скажи, почему вы психбольницу называете дачей?

— Это не совсем то, — смутился Шурка, будто почувствовал за собой вину, — то есть это очень хорошая больница. Они заплатили большие деньги… тетя Наташа с мужем. Она вышла замуж. Если хотите…

— Я знаю их телефон, спасибо. Меня интересует Альберт.

— Сейчас, — засуетился Шурка, — я переоденусь и поедем.

Гость присел на край дивана перед выцветшей фотокарточкой, и Шурка уже не рискнул его потревожить. Неважно, сколько пройдет времени. Час, день или несколько лет. Каким-то до сей поры неизвестным чутьем он вдруг понял, что время в этой комнате остановилось, как испорченные часы, мимо которых прошагала вечность, не оставив в памяти ни образов, ни воспоминаний. Он почему-то представил себя проснувшимся от летаргического сна накануне собственной смерти. Среди траурных лиц, приглашенных на грядущую панихиду, попытался узнать своих престарелых друзей, детей, которых только что укладывал в большие синие коляски. Теперь они привели с собой внуков, чтоб те единственный раз в жизни собственными глазами увидели чудо света, мимо которого со свистом проносится вечность, туда и обратно, как маятник часов, от которого не остается темного пятна на обоях.

— Сейчас поедем, — сказал Феликс застывшему в дверном проеме молодому человеку, — дай мне еще немного времени.

Глава 3

— Надо было стартовать рано утром, — заметил Шурка, когда машина выскочила из длинной автомобильной пробки и понеслась по шоссе, — мы могли бы застрять тут до вечера. — Но его пассажиру было глубоко безразлично, где и на сколько застрять. Его также не беспокоила сумасшедшая скорость, с которой они мчались по шоссе в направлении «152-го километра». На этой скорости любой нормальный человек хотя бы пристегнулся ремнем безопасности, а родители, если б узнали, какие гонки устраивает дитя, раз и навсегда запретили бы ему пользоваться автомобилем. За время стояния в пробке солнце так пропекло салон, что Шурка проклял все на свете — от неисправного кондиционера до злого рока судьбы. Он разделся до рубашки, взмок, и теперь даже самые мощные порывы ветра не способны были вернуть его в чувство. В то время как задумчивый пассажир даже не попытался расстегнуть верхней пуговицы своего антикварного пальто и не обнаружил на лице даже легкой испарины. «Пальто наверняка на ватной подкладке, — решил Шурка. Ему было жарко даже смотреть в ту сторону, — а может, он прячет под пальто что-нибудь… обвязался взрывчаткой и сидит не шевелится…» Он старался гнать прочь неприличные мысли, порочащие честь и достоинство человека, который способен с форой обыграть его в шахматы, порыться в его компьютере да еще и уговорить неизвестно на какую авантюру… Шурке даже страшно было представить, как ему влетит, если кто-нибудь узнает, пронюхает, если Альба сдуру проговорится, и вообще… От этого субъекта, даже в долгие молчаливые паузы сквозь пальто на толстом слое взрывчатки исходили ледяные флюиды, от которых правая рука Шурки немела от плеча до кончиков кисти и неохотно напрягалась для поворота руля.

— Вы не поляк? — попытался он развязать паузу.

— Нет. С какой стати я должен быть поляком?

— С родителями учились поляки. Я подумал… Видно, что вы иностранец, давно в Москве не были. Москвичи так не смотрят по сторонам.

— Как? — обернулся к нему Феликс, и Шурка почувствовал, что еще немного и у него онемеет вся правая половина тела.

— Да нет, просто было бы интересно узнать, что это за программа… с какой техникой вы работаете…

— Я не работаю с техникой.

— Странно, — признался Шурка. — Мои вас не знают, а Альба знает… Мистика какая-то.

— Человеческая память прочнее фотобумаги, — ответил Феликс, и Шурка еще некоторое время переваривал услышанное, пытаясь понять, что нужно было заложить в мыслительную «программу», чтобы она выдала именно такой результат.

— Да, мои предки не сентиментальны, — согласился он, — но Альба иногда откалывает потрясающие номера… Когда он был еще маленьким, сказал своей бабушке: «Потерпи, пожалуйста, еще годик, и я тебя отпущу». Сказал при всех. Никто не обратил внимания. А ровно через год она умерла. День в день. Представляете себе?

— Да… уж, — отозвался Феликс.

— Ну, и что вы можете сказать по этому поводу?

— Я ничего не могу сказать, пока не увижусь с ним.

— Наверно, мне не стоит вас представлять. Это же коню понятно, что вы не «мой человек». Только зря собьем его с толку.

Феликс понимающе промолчал.

— Наверно, скажу я, что вы его дядя. Родственника они пропустят… Или не пропустят?.. Ладно, разберемся.

Шурка замолчал, и в машину вернулась пауза, с которой он устал бороться. «85-й километр, — радовался он и разминал кисть правой руки, прежде чем взяться за ручку передач, — хоть бы уже скорее!»

— Сначала я принял вас за клиента. Альбе до сих пор еще дают заказы…

— На пророчества? — спросил Феликс.

— Нет, — усмехнулся Шурка, — он художник. Вы не знали? Он иногда потрясающе рисует. Мы даже зарабатывали, когда у меня было время продавать… Это просто талант какой-то необыкновенный. Сами увидите. Помните рисунок над моим диваном? Драконы на орбите Земного шара? Его работа. Драконы — его конек. И вообще, он у нас творческая личность. Слишком… невыносимо творческая личность.

— Именно за это его упрятали в больницу? — спросил Феликс. — Или за смерть бабушки?

— Совсем по другой причине, — нахмурился Шурка. — Если вы не психиатр, лучше не вникать.

— А если психиатр?

— Тогда тем более лучше не вникать. Только запутаетесь, — Шурка сильно пожалел о только что утраченной паузе, которая если не исчезла совсем, то уж во всяком случае потеряла былую назойливость. — У него что ни консилиум, то новый диагноз. Редко кто из врачей признается, что не может понять… Он отличный парень, ваш Альберт, но с ним случается кое-что похуже приступов ясновидения. Я согласен с тем, что человеческий мозг — сложная штука… гораздо сложнее фотоаппарата. — Феликс улыбнулся, глядя на своего собеседника. — Он говорит, что это наследственная болезнь, но у нас эту тему обсуждать не принято. Если Альба говорит, значит, так ему кажется. Например, мне он сказал однажды: «Прибавь газу, автокатастрофа тебе не грозит, даже если пойдешь на таран». — Значит, можно идти на таран. Он говорит: «Если не станешь наркоманом, умрешь от старости». Но наркоманом я становиться не собираюсь. — И Шурка уперся в педаль газа, лишь бы отвести от себя пристальный взгляд пассажира.

Когда машина свернула с шоссе и захлюпала колесами по размякшей земляной каше, солнце уже затянуло мокрыми облаками. Шурка, не бросая руль, натянул на себя куртку и ощутил приятную долгожданную прохладу в предчувствии хорошего дождя. Он позавидовал широкополой шляпе своего попутчика и представил себе, как этот «полтергейст в футляре», выйдя из машины, вынужден будет закутаться еще по крайней мере в шубу, чтобы не схватить ангину от капризной московской весны.

Они миновали лесок и припарковались на площадке, засыпанной гравием.

— Все. Проезд запрещен. Дальше пешим ходом.

Пассажир не имел ничего против. Однако в первый раз вынул из кармана руку, которая показалась Шурке неожиданно белой по сравнению с загаром лица. Будто она была вываляна в зубном порошке или на ней надета перчатка из тончайшей резины.

Этой рукой Феликс открыл дверцу машины и расстегнул ворот пальто.

— Уже недалеко, — сказал он, — что ж, пройдемся. — А Шуркин взгляд бессовестно проанализировал перемену обстановки и с удивлением обнаружил, что никакой взрывчатки и никакого ватина под пальто не скрывалось. Напротив, похоже, что там не скрывалось совсем ничего, кроме наготы.

«Еще один маньяк, — испугался он и постарался выдержать дистанцию хотя бы метра в три, так… на всякий случай. — Чего я прицепился к нему с расспросами? — Удивился он сам себе. — Они же из одной психушки. Вот я дурак! Точно! — На момент в Шуркиной голове наступила полная ясность ситуации. — Да они же где-то выросли вместе. В одном классе учились. Правильно. «Когда-нибудь Феликс ко мне вернется» — вот он и стремится сюда перебраться, а денег, небось, даже на нижнее белье не заработал. Чего ж он в шахматы не играл на деньги? — Шурка даже расхохотался над своим открытием. — Ну ведь придумали же спектакль, два психа! Чуть с толку меня не сбили».

Но «маньяк» вдруг неожиданно снял с себя сапоги и остался стоять голыми ногами на земле, довольный, как младенец, который не имеет понятия, зачем нужна уличная обувь и зачем это придумали одевать под нее какие-то дурацкие носки. «Полтергейст» был отменно доволен собой и, поднимая с дорожки свою ужасную антикварную обувь, будто решил оправдаться перед Шуркой:

— …босыми ногами… пройтись по земле!

— «…молись, чтоб она тебя удержала, — продолжил Шурка, — пусть Нина получит привет от сына, которого никогда не рожала…» Откуда вы знаете это стихотворение? — удивился он.

Но последняя фраза подействовала на «безумного» Феликса, как выстрел между лопаток, и Шурка прикусил себе язык. «Что-то я не туда загреб, — решил он, — с психами нужно обращаться аккуратно».

— Пардон… я думал, вы знаете. Вы не догадываетесь, чье это творчество?

До самой проходной «дачи» «полтергейст» не проронил более ни слова. Шурка вел его в обход вдоль высокого, выкрашенного зеленой краской забора, через канавы и колючие кусты, пока не выбрался на узенькую, едва заметную тропинку, упирающуюся в такую же незаметную дверь с глазком и решеткой домофона.

— Отойдите подальше, — попросил он Феликса и несколько раз нажал на звонок. Из домофона раздалось зловещее шипение. — Позовите Настю, — прокричал он.

Из двери высунулась упитанная женщина:

— Чего тебе?

— Настю позовите. Вы не помните меня, тетя Галя? Пожалуйста, позовите. Срочно надо.

— Ах ты, обормот! — рыкнула тетя Галя и захлопнула дверь перед его носом.

— Сейчас, — Шурка сделал жест рукой Феликсу, дескать, не дрейфь, прорвемся. И действительно, не прошло часа, как из двери выскочила девушка в белом халатике, которую вполне можно было назвать Настей, да притом хорошенькой, кукольно миниатюрной и вполне привлекательной для молодого человека вроде Шурки.

Феликс скрылся за деревом. Переговоры продолжались недолго, негромко, с хихиканьями и недвусмысленными ужимками с обеих сторон. Феликс не должен был расслышать подробностей, а должен был лишь скромно стоять за деревом и млеть от того, какой мощнейший психологический прессинг применяет его доверенное лицо, не скупясь на дорогостоящие обещания.

— Я же сказал, в ближайшие выходные… — крикнул Шурка, закрывая за ней потайную дверь, и, потирая руки, подошел к Феликсу. — Ну вот, на час до вечернего обхода я договорился. Потом у них пересменка, и, если захотите, еще раз можно будет пройти. Только учтите, вы его родной дядя, брат Наташи из Челябинска.

Феликс достал из кармана своей неприлично бледной рукой пачку стодолларовых купюр.

— Такая валюта у вас еще котируется?

Шурка так и остолбенел.

— Еще… котируются… — выдавил он из себя, с трудом поворачивая внезапно прилипший к небу язык. — Но… что вы! Спасибо, не надо… я же…

— Награди девочку. Своди ее в ресторан. Свози на море. Бери, они мне теперь ни к чему.

Когда белый халатик Насти снова показался в дверях, а пальчик, высунувшись из кармана, нежно поманил к себе Феликса, Шурке в пору было самому отдыхать на «даче». К этому времени он окончательно утратил способность соображать. За последние несколько часов в его голове столько раз наступала полная ясность, что эта голова мало чем отличалась от рюмки на хрупкой опоре, но с хорошо взбитым коктейлем из серо-белого вещества. Да еще с трубочкой и ломтиком зеленой капусты, чтобы жизнь не казалась слишком безнадежной для понимания штукой.

— А… я подожду вас… подвезу… — робко проблеял он вслед удаляющемуся Феликсу.

— Спасибо, не стоит.

— Ну, может быть, я что-нибудь еще… смогу для вас сделать?

— Только одно, — обернулся к нему Феликс. — Вспомнить, если я вернусь через двадцать лет.

Глава 4

Сопровождая «дядю Феликса» по путаным коридорам и узким лестницам, медсестра умирала от любопытства:

— Ты действительно его дядя? Ну, даешь! Так похож… Боже мой, я бы сразу узнала. — Она то строила глазки, то испуганно останавливалась, чтобы заглянуть за угол, не идет ли врач, то снова принималась кокетничать. — Ну, Алька! Потрясное сходство. Надо будет ему портреты заказывать. Нет, ты точно его дядя?

Молчаливый посетитель только кивал головой. Смысл этих назойливых расспросов, впрочем, как и «потрясного сходства», стал ему ясен сразу, как только распахнулась дверь палаты. Феликс не успел переступить порог, как взгляд уперся в его собственный портрет, висящий на противоположной стене в пластиковой рамке. Выполненный акварелью во всех оттенках со сходством не то чтобы «потрясным», а скорее фотографическим. Будто на него смотрело отражение. Смотрело и снисходительно улыбалось, давая понять, что ты, парень, никого здесь не удивил своим загадочным появлением. Здесь тебя имели в виду… и твое «редкое иностранное» имя уже склонялось по всем падежам и младшим медперсоналом, и высшим «опекунским советом».

Портрет произвел на Феликса эффект ведра холодной воды, притороченного над дверью специально по поводу его визита — единственного верного способа вывести из ностальгического небытия с одурманивающим запахом юности. Из загазованных московских улиц и яркого солнца на пропитанном влагой асфальте… Из декорации прошлой жизни, которая все так же посещала его в снах и которая давно казалась чем-то иррациональным, несуществующим.

От окончательного и бесповоротного отрезвления его отделял один шаг через порог, на который следовало решиться. Следовало раз и навсегда оставить за этим порогом иллюзии, и кем бы ни был этот безумный пациент, как бы ни повел себя, как бы ни стал относиться к тому, чей портрет повесил на стену, — на Земле его быть не должно. Даже если придется выжечь с лица планеты всю безумную «дачу» вместе с ее симпатичной прислугой. Факты упрямее самых живучих надежд. Здесь и речи не могло быть об осторожных, разведывательных контактах, которые Феликс планировал не один год, стараясь предусмотреть каждую мелочь.

Медсестра, запирая дверь на ключ, погрозила пальчиком:

— Ровно сорок минут. Я приду за тобой.

Посреди палаты стоял табурет, на табурете ваза с почерневшими розами, за ними кровать.

В углу кровати, закутавшись в покрывало, сидел мальчишка лет шестнадцати на вид, сжимая в руках разноцветные тряпки, и глядел на Феликса чрезвычайно удивленно. Глядел, не шевелясь, пока их удивленные взгляды не встретились и не слились в одно большое обоюдное взаимонепонимание.

Феликс позаимствовал табурет из-под вазы и устроился напротив кровати столь решительно, что мальчишка ойкнул, выронил салфетку, растянутую на пяльцах, в которой осталась торчать игла, и сунул в рот уколотый палец. Поднимая с пола рукоделие, Феликс узнал на нем розы, которые только что безжалостно переставил на подоконник. Сушеные розы, выполненные гладью на желтой салфетке, производили жуткое впечатление, отнюдь не заложенное создателем в их увядающей натуре. Словно художнику позировали заросли ядовитых лиан, закрывающие свет скитальцам подземелий. Тут же на «холсте» был размечен контур табурета, желтые стены, которые вообще не следовало размечать, а следовало просто иметь в виду… что они есть со всех сторон, такие же безнадежно желтые, как свет утреннего неба, на котором никогда не появится солнце. Ощущение безнадежности присутствовало в каждом штрихе нитью, в каждой клеточке застиранных занавесок, в каждом прутике оконной решетки, которую также… следовало иметь в виду…

— Чем я могу тебе помочь, Альберт? — спросил Феликс с той интонацией скорби, которую инстинктивно подсказывала ему декорация события.

Мальчишка вынул изо рта обсосанный палец, пошарил под покрывалом, извлек оттуда комок спутанных разноцветных нитей и передал их своему спасителю:

— Распутай, пожалуйста.

Феликс взял ком и проделал фокус, после которого любой нормальный землянин должен был взять тайм-аут. Он растянул на десяти пальцах цветастое месиво, разорвал его и раскидал на краешке кровати так, что оставалось лишь смотать клубки. Мальчишка с интересом пронаблюдал процесс, будто принял экзамен, и снова начал рыться под покрывалом, нахмурившись, будто решая для себя задачу поиска сути, скрытой в его посетителе под толстой шкурой зимнего пальто.

«Безусловно, — думал Феликс, — черты лица он унаследовал от матери. Он не столь жгучий брюнет, как его бессовестный отец… Поистине бесчеловечное, бесчувственное существо. Бросить на чужой планете такого необыкновенного ребенка». «Это безумие», — успокаивал себя он. Выражение лица «покинутого младенца» не оставляло никаких сомнений на предмет «сверхъестественного» родства. К сожалению, ошибки не произошло. Это выражение лица он узнал бы сразу, в самой многолюдной толпе.

— Чем я еще могу помочь тебе, Альберт?

Альберт прекратил нелепые поиски и сконцентрировался на лоскутках, разложенных у него на коленях:

— А я тебе? Ведь это ты сюда пришел. Раз пришел, значит, что-то надо.

— Мне надо знать о тебе все.

— Вообще-то, я не люблю о себе рассказывать. Это отнимет у тебя время. Целых восемнадцать лет, — сказал он и выжидающе поглядел на пришельца.

— Я не тороплюсь.

— Тогда спрашивай.

Феликс не слишком хорошо понимал, о чем нужно спрашивать человека, который, перед тем как отвечать на вопросы, по самое горло кутается в покрывало и смотрит в глаза, как в дуло пулемета. К тому же если б точно знать, что все 18 лет он так и будет сидеть на кровати, что не станет рисовать то, чего никогда не было в истории его родной планеты и ни в коем случае быть не должно.

— Ты ждал меня?

— Ждал, — ответил Альба.

— Почему?

— Потому что я нужен тебе.

— Я неплохо знал твоего отца и мне интересно… — при упоминании об отце Альба спрятал улыбку за краешек покрывала, и Феликс замолчал.

— Интересно?..

— Мне захотелось узнать, что делает сын моего друга в этом богоугодном заведении. Это, если я не ошибаюсь, оздоровительное учреждение для…

— … для вундеркиндов, — помог ему Альба. — Лечусь, как и все. Что тут удивительного?

— От чего лечишься, если не секрет?

— От того же, что и все. От жизни.

— И как? Помогает?

— Конечно.

— Чему ты улыбаешься?

— Интересно… Нормальные люди говорят, что знакомы с моей мамой. Ты первый, кто знал отца.

— Притом задолго до твоего рождения.

— Да, — кивнул Альба, — кстати, о моем рождении… Врачи говорят, мне не стоило этого делать. Отец это чувствовал, оттого и сбежал?

— Ты ненавидишь его за это?

— Уважаю. У него была хорошая интуиция.

— Боюсь, ты ее унаследовал.

— Правильно делаешь, что боишься.

— Ты в самом деле болен или интуиция подсказала, где место поспокойнее? Тут наверняка неплохо кормят?

— Да, — согласился Альба, — посуду мыть не заставляют. Ты уже говорил с доктором Татарским? А? Так ты еще не говорил с доктором Татарским, — разочаровался он. — А он, между прочим, тоже тебя ждал. — Мальчик выдержал паузу, но, не получив ответного откровения, стал не по-детски серьезен. — Если хочешь знать, это мой выбор. Здесь можно заниматься творчеством и не отвечать за свои поступки.

— Паранойя дала тебе право сделать такой выбор? — спросил Феликс.

— Я шизофреник, — обиделся Альба, — имею от жизни, что хочу, и не жалуюсь.

— У шизофреников не слишком низкие запросы?

— Я шизофреник, — настаивал Альба, — запросы бывают у психопатов…

— Мы можем поговорить серьезно?

— Спрашивай.

Феликс перевел дух и вынужден был признать печальный факт — ни малейшей попытки откровения ни с одной из сторон не наблюдалось и не предполагалось даже в призрачной перспективе. И если Альбу он еще кое-как понимал, то понять самого себя впервые в жизни оказался неспособен. Стена между ними росла обоюдными стараниями, хотя, по всем законам природы, обязана была стремительно уменьшаться. Феликс даже мысли не допускал о психиатрическом диагнозе, а, затаившись, ждал, когда из-за этой убогой декорации вдруг высунется настоящий Альберт. Когда у его собеседника, наконец, возникнет нормальный бытовой интерес к ожившему портрету? Но их обоюдные иллюзии контакта поразительно сочетались с таким же обоюдным опасением сболтнуть лишнее.

В психиатрии Альба разбирался не хуже любого «психа». Но, обнаружив, что собеседник в этой области полный профан, расстроился и не смог вразумительно объяснить, чем отличается на практике шизофрения от паранойи, как выглядит со стороны реактивный психоз, и вскоре был не на шутку озадачен перспективой подробных расспросов на эту тему. Он ухватился за желтую салфетку с розами и стал сосредоточенно совать в иглу обслюнявленный кончик ниточки.

— Мне надо хоть что-то понять, — настаивал Феликс, — и если дефекты подсознания единственное, что представляет для тебя ценность, я хочу вникнуть в их суть… хотя бы представить, как это выглядит.

— Я не наблюдаю психозы со стороны, — отвечал Альберт, — откуда мне знать? И вообще, я не буйный.

— А какой ты?

Но мальчик с еще большим усердием целился ниточкой в игольное ушко и на провокационные вопросы не реагировал.

О своем видении «изнутри» он тоже рассказывал крайне неохотно, с внутренним напряжением, будто не говорил, а давал в долг под проценты. То, что, очевидно, внушили ему с младенчества. Что-то о неправильно сформировавшемся мозге, о ненормальных фантазиях и потерях памяти, из-за которых он не смог пойти в обычную школу. Учителя быстро признали его дебилом, а спустя месяц бесплодных усилий констатировали безнадежную умственную отсталость. Олигофрению впоследствии психиатр не подтвердил, но согласился с учителями: такому ребенку в нормальной школе делать нечего. Во имя чего мучить себя столько лет, если «дважды два» все равно, получается «пять», но в лучшем случае «три с половиной»? Пусть лучше занимается художествами и ни за что не отвечает… Все это, по глубочайшему убеждению Феликса, годилось в лучшем случае для друзей, сверстников и очень смахивало на семейный спектакль, не сыграв который мальчик не получит от дяди конфетку.

— Я никогда не вру, — обижался Альба.

«Вполне возможно, — думал Феликс, — что дети иногда получаются полной противоположностью своих родителей. Хоть чаще им это только кажется».

Феликс положил ладонь на его вышивание.

— Сколько пальцев у меня на руке? Отвечай быстро, не думай.

Альба поглядел на него, как на отпетого олигофрена, с полным рефлексом оскорбленных чувств:

— Сто миллиардов…

— Хорошо, — согласился Феликс, — кто научил тебя рисовать?

— Разве этому надо учиться? — удивился Альберт.

— Но умственно отсталые дети…

— Разве я сказал, что умственно отсталый? Я только процитировал заключение педсовета. А рисовать я начал сразу, как перестали дрожать руки.

— У тебя еще и руки дрожат? Или ты этого не говорил?

— Ну, нет… — обреченно вздохнул Альба и принялся объяснять своему посетителю, как дебильному ребенку, пользуясь, очевидно, теми же приемами, что учителя специальных школ: дети появляются на свет совершенно слабыми и беспомощными; должно пройти какое-то время, прежде чем они будут способны взять в руки карандаш и осмысленно его использовать. Это совершенно не то, о чем подумал его интеллектуально неповоротливый и тенденциозно настроенный визитер.

Визитер же все это время судорожно анализировал «цитаты» из заключения педсовета и никак не мог ухватить общую причину, эпицентр всех причин столь загадочных для его восприятия психических отклонений. Того самого универсального эпицентра, от которого ситуация прояснится сама собой, расползется по ниточке. Чтоб на обратном пути ему, несчастному Феликсу, осталось лишь смотать клубки. По его теоретическим расчетам, Альба должен был получиться абсолютно нормальным человеком, в худшем случае — с наследственно уникальной интуицией и потрясающей ясностью ума. Не случись в его жизни чрезвычайных обстоятельств, неожиданных стрессов и тому подобного, ему можно было бы только позавидовать и предостеречь от проявления излишней «одаренности». Во всяком случае, предупредить, чтоб он имел в виду себя… и адекватно оценивал современников.

«Вот что надо было предусмотреть», — упрекал себя Феликс. Но судьбе было угодно распорядиться так, чтобы прошли изнурительно долгие годы, прежде чем он получил возможность увидеть лично предмет своего интереса и беспокойства, а оптимизм его теоретических расчетов превратился за это время в успокоительные иллюзии, которые в последние несколько дней с циничным упрямством разбивались о каждый порог. Сорок минут, отпущенные на свидание, стремительно истекали.

— … все было бы хорошо, если б не эти глупые провалы памяти. Ты не слушал меня? — обрадовался Альба, но тут же огорчился, ибо Феликс не только слушал, но при необходимости был способен слово в слово воспроизвести весь его монолог псевдооткровений.

— Ты не помнишь семейного предания о летающих драконах, которые вернутся на Землю, чтобы похитить ребенка?

Альба отрицательно мотнул головой.

— Мама тебе не рассказывала?

— А что?

Феликс выдержал соответствующее выражение лица. Соответствующее опытному врачу, осматривающему безнадежного больного. Но в какой-то момент все же поймал себя на мысли, что эта дутая мина в любой момент может лопнуть только оттого, что напорется на очередную неразрешимую загадку: с 89-го года на Земле все воспоминания о нем должны были исчезнуть, не говоря уже о фотоснимках. И вдруг — несколько вопиющих улик на самых видных местах, да еще в рамках…

— Ничего, — ответил он, — опоздали драконы. Отстреляли их по дороге вражеские галактические воины. Ребенок вырос, и что бы он мне теперь ни говорил, я не верю ни одной строчке из медицинских заключений. Единственное, что я не могу понять, как он выжил и как собирается жить дальше?

Альба не успел произнести ни слова в ответ. Ключ в замочной скважине провернулся, и Настенька деловито вошла в палату:

— Ну, Алька, повидался с дядей Феликсом?

— Нет, — спокойно ответил Альба, — меня консультирует светило психиатрии, а ты только мешаешь и путаешься под ногами. Пошла вон отсюда.

Настенька криво улыбнулась, но спорить не стала:

— Все, закругляйтесь, а то я вас больше сюда не проведу.

— Куда ты денешься, — проворчал Альба.

— Ишь ты какой!.. Осмелел, как дядьку увидел?

Феликс решил не обострять ситуацию, поэтому, не дожидаясь повторного приглашения выйти вон, поднялся и, ни с кем не прощаясь, направился в коридор.

Настенька настигла его у лестницы:

— Я провожу.

— Не стоит, я помню дорогу.

— Вы что, собираетесь его забрать? — не унималась медсестра. — Тогда вам нужно говорить с главврачом.

— Господином Татарским?

— Завтра у него приемный день. Он объяснит, что нужно…

— Не нужно ничего объяснять. Передайте ему привет от Феликса Матлина, — с этими словами посетитель захлопнул за собой калитку в заборе, а Настенька, стоя у закрытой двери, некоторое время пыталась запомнить фамилию.

Феликса Матлина районе 152-го километра больше никто не видел, а по прошествии нескольких дней загадочным образом из запертой палаты исчез Альберт Белозерский. Перепуганный персонал готов был сослаться в суде на сверхъестественные силы, но истцы не дали о себе знать. Приехали только журналисты, чтоб опросить очевидцев для написания статьи по паранормальным явлениям. Но не увидели в происшедшем достойного материала, передумали и ни строчки не написали.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Основы несуществующей науки «робототехники» (ИНИ-поколение. Приблизительные описания по Астарианским хроникам 19-й Книги Искусств)

Если из 19-й Книги Искусств выжать все, что так или иначе касается мадисты, а затем выбрать из этой выжимки все, что способно уложиться в стандарты нашего мировосприятия (пусть даже безобразно адаптированным образом), — получится не так уж много, десяток томов рукописей умалишенного прозаика. Но если исключить повторение сюжетов и полную бессмыслицу разъяснений, можно уложиться в один том — мизер в понятии Ареала. Однако читать этот том до конца я никому не советую. Вполне достаточно будет пары фрагментов.

В 19-й Книге Искусств, как уже говорилось, содержатся описания практически всех случаев соприкосновения Ареала с явлением мадисты общего плана, не считая спорных или слишком опосредованных способов контакта. Несуществующая наука робототехника стала одним из самых наглядных опытов подобного соприкосновения. Собственно, техники как таковой (по крайней мере, в нашем понимании) в Ареале не существует, а роботов — тем более, к великому сожалению поклонников классической фантастики. Мне не удалось обнаружить ничего похожего на киборг-человека. Это вовсе не означает, что киборг невозможен. Почему бы нет? Но подобные технологии если и были, то давно устарели и забыты, как игрушки, где-нибудь на третьей ступени фактуры по причине ненужности. На четвертой ступени начинает появляться другая игрушка, технология ИНИ (искусственного незамкнутого интеллекта), устроенная на принципах, прямо противоположных киборг-полицейскому. Суть этого революционного подхода для каждого мыслящего землянина уже ясна: вместо того чтобы живую оболочку напихивать микропроцессорами, а затем самозабвенно программировать подобие мыслящего существа, гораздо эффективнее техническую оболочку начинить биологическим мозгом. Тем более что такая оболочка обладает возможностями гораздо большими, чем выпотрошенный организм чемпиона мира по бодибилдингу. Проблема упирается лишь в создание биоконструктора, достаточно совершенного для того, чтобы закрепить в себе чудо из чудес, автономно мыслящую субстанцию, которая в своей гармонии совершенства навсегда останется недосягаемой для самых изощренных металлосодержащих конструкций. И, если уж браться за ИНИ-системы, самое время коснуться темы субстанции личности, обещанной в предыдущей тетради. Точнее, теории индивидуальных микрополярных включений.

Пусть она воплотится в мистическую ауру или во все что угодно на уровне последних достижений экстрасенсорики; пусть это будет божий дар самого абстрактного свойства или частица единого космоса между ушами ползучего земляного червя. Можно уморить себя заживо обилием теорий, касающихся этой проблемы, но так и не понять, что субстанция личности, загадка с долгой и счастливой судьбой, останется неразрешенной до той поры, пока человечество не перестанет смотреть на мир изнутри себя и не перестанет являть собой для окружающих один обезумевший глаз, торчащий наружу из черного ящика. В природе такого «ящика» нет ничего недоступного. Микрополярная среда — всего лишь среда существования мыслящей субстанции. Микрополярное включение, над которым билось несколько поколений биофизиков, это всего лишь доведение до кондиции всех прочих параметров субстанции личности и органическое воплощение их в действие до первой самостоятельной связующей функции, которая не задается извне, — обнаружение себя среди окружающего мира. В этой работе микрополярная среда выполняет функцию естественного экрана: воспринимающего, фокусирующего, координирующего… С утратой этого экрана субстанция личности еще жизнеспособна, но дисгармонична и неадекватна в своем мироощущении. Поэтому сверхзадачей ИНИ-технологий стало создание условий для прочной микрополярной привязки. Это относится лишь к поколению ИНИ и за рамки ИНИ не выходит.

С момента достижения такой сверхзадачи фантастические мечтания о человекоподобных роботах можно навсегда сдать в архив. Искусственные биомозги в рабочем режиме оказываются на несколько порядков эффективнее своих естественных прототипов и вряд ли согласились бы бегать на двух подпорках, разносить чаи и чистить ковровые дорожки (это наглядная иллюстрация аритаборской «религии богов»: добротно выполненное «вторичное» должно обладать эволюционным превосходством над своим «первичным» прототипом. Иначе зачем его творить?). Можно было бы ужаснуться, представив себе, что способны натворить ИНИ-системы, исполненные в человекоподобии. На самом же деле ничего опасного в этой затее нет хотя бы потому, что их интеллектуальная мощь по наследству не передается. Если представить себе абсурд, что две разнополые ИНИ-особи употребили весь свой мыслительный потенциал на производство потомка, — мне не хотелось бы видеть результат подобных усилий. Вероятнее всего, это будет тщедушный олигофрен. О степени тщедушности еще можно поспорить, но олигофрен наверняка. К счастью, воспроизведение потомства не предполагает никаких интеллектуальных вложений, и объясняется сей феномен очень просто, опять же по теории Искусства и Естества, банальной логикой эволюции, многомиллиардолетним самовыражением Природы с такими потаенными нюансами и хитростями, которые сиюминутное Искусство воспроизвести не способно. Если можно так выразиться, не набрало генетического фона для подобных самовыражений. Это есть одна из самых мощных страховок Естества в удержании приоритета над своими производными творениями: дескать, вы, ребята, расслабляйтесь как хотите, но имейте в виду, всему придет конец.

Возможно, поэтому и по другим, столь же уважительным причинам ИНИ-поколение не возбудило духа соперничества в интеллектуальных приоритетах. К счастью, их интеллект достаточно уравновешен, чтобы не страдать манией величия и идеями о мировом господстве. Во всем Ареале для антропоморфных роботов едва ли нашлась бы свободная «экологическая ниша». Тогда как ИНИ-особи подчас просто незаменимы в технологических циклах, информационных сетях, в той же системе «навигатор», без которой единой коммуникации просто не существовало бы. Каждая ИНИ-машина создается строго индивидуально и используется вполне конкретно на первых же ступенях цивилизации Ареала. Так же как природные прототипы, одни имеют долгую и счастливую жизнь, другие короткую и не очень счастливую. А для того чтобы не возникало трагической поэмы о порабощенных искусственных мозгах, не имеющих возможности самостоятельно распорядиться своей судьбой и вынужденных томиться в качестве приставки к компьютеру, стоит немедленно разобраться в этической подоплеке. Если всякий этический момент мы привыкли примерять на себя и очищать душу состраданием к ближнему, стоило бы, прежде всего, сострадать самим себе: если вы считаете, что ветка компьютера Ареала менее интересна, чем человеческая жизнь с ее «полной свободой выбора», могу поспорить. Вы не видели компьютера Ареала.

С точки зрения осознанной необходимости и здравого смысла эта проблема решается предельно просто. Чем отличается развитие от адаптации? Да абсолютно ничем! Два подхода к решению одной и той же задачи — приспособиться, чтобы выжить. С той лишь разницей, что первый подход более амбициозный. При рождении в мозге человека заложены возможности колоссальной силы, но к концу жизни используются в лучшем случае 10 % из них. Об остальных 90 % мы не имели возможности даже подозревать. Все, что произошло с этим мозгом, — есть чистейшая адаптация к окружающей среде, в которой предстояло прожить: научиться доносить до рта ложку, подсчитывать зарплату и иногда, если крепко задуматься, сконструировать что-нибудь этакое, способное нарезать эллипсы по земной орбите. Человечество, даже рассуждая о космосе, пока что не способно воздержаться от таких понятий, как «завоевание», «освоение», «разведка недр других планет в поисках ресурсов, которые давно уже скушали у себя» или же «поиск мест, пригодных для жизни, поскольку на Земле нам уже тесновато и невмочь друг друга терпеть». Любые области познания окружающего мира призваны служить этому великому идеалу, и слава богу, что больше 10 % «мозгового» потенциала на это не расходуется, да это и вряд ли возможно в условиях второй ступени фактуры (по Дуйлю). Остальные 90 % непотребно сойдут в могилу, перейдут по наследству и еще много-много раз будут захоронены, потому что необходимости в этих процентах нет и неоткуда ей взяться.

То же самое касается всех без исключения ИНИ-систем, которые аналогично адаптируются к своей среде, и никакой свободы выбора! Свобода выбора, раз уж на то пошло, понятие чрезвычайно относительное и как всякое относительное понятие чрезвычайно заманчиво. Представьте себе ИНИ-аппарат системы «Перра», которому взбрендило отказаться от возможностей своего «тела» и приобрести способность расхаживать ногами туда-сюда, размахивать руками так и сяк… Машина, которая с «младенчества» училась летать, которая отродясь не сделала ничего такого, что не пригодилось бы ей потом в летной практике и которой глубоко безразлично, какие сорта трав растут теперь у нее под ногами… Это уже из серии абсурда. Свобода выбора определяется объективными обстоятельствами, и наши субъективные попытки нарушить границы дозволенного ни к чему хорошему бы не привели, а привели бы в лучшем случае к микрополярным отключениям.

Однако шло время, и поколение биофизиков — создателей ИНИ-технологий не удовольствовалось таким «скромным» вкладом в науку, попыталось усовершенствовать свое детище, застраховать его от микрополярных отключений — сделать неуязвимым со всеми вытекающими отсюда головокружительными перспективами. И действительно, один только теоретический расчет возможностей подобных технологий мог вызвать обморок у самого прогрессивно мыслящего изобретателя. Думающая машина с неограниченной возможностью адаптации, способная выходить за любые рамки абсурда, способная ставить и решать невозможные задачи, способная воистину объять необъятное, и при этом никакие прорывы в пресловутой свободе выбора, никакие запретные плоды познания не способны выбить ее из рабочей колеи. Все это вдруг оказалось в пределах достижимого, но за гранью понимания. За этой гранью оно и осталось. Речь идет об ИЗИ-поколении (искусственном замкнутом интеллекте), так называемых макрополярных включениях, которые чуть было не стоили жизни молодому самонадеянному Ареалу. Этой теме посвящена следующая глава, а поколению биофизиков — создателю-творцу посвящено немало восторженных воспоминаний современников и потомков. Второго такого смышленого поколения история Ареала не знает. О них до сих пор говорят так: «Подчиняясь законам великой вселенской гармонии (т. е. диалектики — см. марксистско-ленинскую философию) где — не помню, они пришли в свой срок и как только стали не нужны, ушли навсегда».

Фектариум, феллалиум. ИЗИ-поколение (Приблизительные описания по Астарианским хроникам 19-й Книги Искусств)

Теория микрополярных включений на самом деле не является чем-то принципиально новым. ИНИ-поколение — по большей части заслуга биоинженерии. Можно сказать, апогей этой сложнейшей науки, доведенной до уровня, на котором возможен столь заманчивый симбиоз структур. О самом же микрополярном включении догадывались даже молодые фактуриалы, и человечество в этом смысле не стало исключением. Но если верно утверждение, что из всех нелепых гипотез одна обязательно окажется ближе к истине, то древние индусы в этом смысле преуспели как никто: душа человека находится в голове, когда он думает; в руках, когда занимается ремеслом; в пятках, когда спасается бегством… Но самое интересное, что после смерти она устремляется вверх с надеждой влиться в единый абсолют, в чем видит избавление от земных страданий. Если же душа для этого недостаточно совершенна, ей суждено «дождем пролиться на землю», и земные страдания заходят на новый круг. Этот вольный пересказ упанишад достаточно правдоподобен с точки зрения здравого смысла. Уж по крайней мере не лишен остроумия. А главное, исчерпывающе логичен. До такой степени, что следовало бы проверить древнеиндийскую цивилизацию на гуминомность. Но, вероятнее всего, гуминомы здесь ни при чем, а авторы Вед и упанишад не какие-нибудь палеоконтактеры, а нормальные здравомыслящие люди, отличающиеся от нас лишь пресловутым методом научного подхода.

Действительно ли речь идет о душе? Что означает нимб над головами святых? Что вылетает «птицей» из умершего египтянина? Откуда берется категория «Я» — начало координат в бесконечном процессе познания окружающего мира? Что в этом «Я» вечно, а что преходяще? Что свое, а что привнесено извне? Почему один экс-покойник рассказывает о полете по темному туннелю, а другой клянется, что ничего подобного не было?

Это можно объяснить приемами разных наук. Но псевдонауки здесь гораздо убедительнее, потому что пытаются охватить явление в целом, не усложняя себе задачу ни логическим обоснованием, ни практикой, принятой за критерий истины. Наше мимолетное погружение в дебри микрополярной среды, однако, выглядело столь же бездоказательно. С фантаста, как с ребенка, спрос маленький. Однако кое-что о «полярных природах» объяснить все же надо, даже постфактум. Тем более что инженеры-создатели ИНИ-ИЗИ-поколений следовали тем же псевдонаучным методам: сначала ставили перед собой задачу, не стесняясь давать волю фантазии, затем кидались воплощать ее на практике, а уж потом ужасались содеянному и находили научные доказательства тому, что произошло.

Рассуждали они приблизительно так.

Если Е-инфополе, по аналогии с И-инфополем, разложить на составляющие элементы, можно будет вычленить из него функциональную среду (именно то жизненное пространство, в рамках которого оно существует, особо не имеющее отношения к инфосодержанию и инфосодержащим структурам). Затем проанализировать эту среду на предмет полезных свойств, вычленить наиважнейшее, основополагающее свойство (впоследствии получившее название ФЕКТА) и поместить это свойство в иную функциональную среду, более примитивную и безопасную. Чтобы потом, не торопясь и обстоятельно, научиться с ним обращаться, а может быть, и управлять им, — это будет именно то, что нужно. Даже больше чем нужно. Но о скрытых свойствах ФЕКТЫ в те благословенные времена еще толком никто и не подозревал.

В философской геометрии в связи с этим возникает третья (третичная) фигура — фектариум, включающий в себя точку (икариум), пространство (аллалиум) и самокоординацию — фекту. Если начать скрупулезно адаптировать значение термина «фекта» — можно увязнуть. Первое и самое примитивное, что приходит в голову, — уловить общее в наборе понятий, таких как движение, поиск гармонии, удержание баланса, сообразование, поиск генетических схем, регуляция, субординация… и так далее. В «философской геометрии» это тоже сформулировано предельно абстрактно: самокоординация точки в ограниченном пространстве-времени. Фектация, одним словом, иначе не скажешь.

В информатике Ареала фектариум стал символом субстанции личности и теоретической основой ИНИ-поколения в технике. Одно и другое практически было уравнено в своих интеллектуальных потенциалах и какое-то время считалось непревзойденным достижением технического прогресса до появления четвертой фигуры «философской геометрии» — феллалиума, обладающего всеми традиционными свойствами «четных» фигур. К примеру, свойством бесконечной самотрансляции, которое проявлялось уже в скромном двоичном аллалиуме безо всяких роковых перспектив. В четвертичной фигуре заставило Ареал содрогнуться. (Здесь термин «четность» имеет иной смысл, нежели в традиционной математике и означает скорее способность к адекватной самотрансляции. Однако в числовом ряду чередуется с «нечетными» в том же порядке… через раз.)

Феллалиум стал теоретической основой ИЗИ-поколения и «философской геометрией», определялся как «самокоординация точки в неограниченном пространстве-времени (фекта, замкнутая на макрополярную среду)». А в информационной инженерии 4-я фигура явила собой некий прототип древнеиндийского Атмана — макросубстанции личности, среды существования естественного информационного пространства; системы, не имеющей пространственно-временных критериев. Не имеющей вообще никаких доступных нам критериев, кроме одного-единственного, до которого в старые добрые времена додумались аритаборцы, — критерия «иммунитета природы». Но сколько-нибудь вразумительно описать работу «иммунитета» в феллалиуме у меня не получится.

Вернемся к более прозаическому вопросу: как соотносятся между собой микрополярная (фектариумная) и макрополярная (феллалиумная) среда. Очевидно, что самым непосредственным способом, одно, по логике вещей, должно являться подмножеством другого либо логически из него вытекать. У инженеров-информационщиков к этой проблеме имелось несколько подходов:

— возможно, макрополярная среда в период своей особой активности и в местах наиболее яркого проявления этой активности испускает «брызги» родственных структур. Эти «выбросы» обладают геометрикой фектариума и на всеглобальность общего абсолюта не претендуют, но сохраняют в себе полезные фекта-свойства;

— возможно, микрополярные субстанции, напротив, признаки развития макросреды, пробные камни, имеющие перспективу когда-нибудь окрепнуть и вернуться в первоначальное состояние;

— может, это метод освоения макрополярной средой каких-либо чужеродных проявлений окружающего мира — метод анализа физической природы, когда автономная изолированная фекта-структура обеспечивает безопасность общей глобальной системе;

— возможно, это способ проникновения внутрь физической природы не только для изучения ее со всех сторон, но и для управления ею, для поддержания над ней контроля;

— возможно, микрополярные образования — всего лишь признак деградации субстанции макрополярной… и так далее.

Каждая из версий имела множество направлений, равно недоказуемых и равно не допускающих экспериментальных проверок. Первой осмысленной попыткой доказательства в этой крайне мадистоопасной области познания явились опыты ИЗИ-технологий. С той поры всякий лихой экспериментатор должен был раз и навсегда зарубить себе на носу, что практика — не только критерий истины, но и КРИТЕРИЙ ВОЗМОЖНЫХ ОШИБОК. Тогда же вся мадистология Ареала, как по команде, перешла на чисто теоретические методы исследования.

ИЗИ-аппаратура, в отличие от ИНИ, обладала одним принципиальным преимуществом: созданные в разных местах разными способами ИЗИ-модификации оказались связанными между собой одним общим фактором — единой «макросубстанцией личности», гораздо более совершенной, чем все вместе взятые ИНИ-прототипы. Колоссальная мощность, иначе говоря, макрополярное включение, подразумевало собой, кроме свойств самотранслирующей «четности», похожей на цепную реакцию прогрессирующих возможностей, еще и свойство универсальной самозащиты: при попытке разрушить точку включения и изъять ее из функциональной среды единая макросубстанция моментально воспроизводила такую же точку, никак не сообразуясь при этом с пространственно-временной координатой.

Этот драматический эксперимент стоил Ареалу прорыва еще на одну ступень (по Дуйлю), кажется, с 5-й на 6-ю, и, фигурально выражаясь, встряхнул мозги… Заставил задуматься над перспективой проникновения в физическую природу чего бы то ни было инородного и над тем, стоило ли давать этому «нечто» столь заманчивый шанс? А главное, на чьей стороне в такой ситуации должны выступить разумные существа, наделенные физической плотью? И не являются ли эти существа исключительно способом выражения пограничного паритета двух глобальных монстров?

За этим памятным периодом первых и последних ИЗИ-испытаний хронологически следует несколько важных событий. Таких как закрепление постоянно действующих коммуникаций ИИП по всему пространству Ареала; начало информационного, почти симбиотического обмена между всеми расовыми группами и образование расовой системы взаимного контакта, со всеми вытекающими отсюда возможностями. Расовая группа, к которой относятся земляне, получила в этой системе обозначение

Рис. 2

— знак, который можно транскрибировать как «вэф», а обозначать таким образом: WW. К этому же знаку WW относятся все упоминавшиеся до сей поры персонажи, за исключением одного-единственного — навигатора бонтуанского корабля-похитителя, ходившего туда-сюда по зоне Акруса. Но если этот навигатор вплотную работает с бонтуанцами, вряд ли его знак в системе слишком далек от нашего.

Что же произошло с ИЗИ-поколением и каким образом удалось от него избавиться раньше, чем оно заработало на проектную мощность? Как это выглядело со стороны? Все без исключения существовавшие на тот момент цивилизации помнят это событие и описывают его чрезвычайно подробно. Согласно описанию аритаборских очевидцев, это было так: в один момент все находящиеся в действии информационные сети оказались парализованными; каким-то фантастически-невероятным способом ареал оказался насквозь пронизанным новыми каналами колоссальной мощности инфопотока, отключиться от которых было невозможно. По этим каналам в течение долей секунды транслировалась одна информация: «Внимание! Выход во все инфоканалы категорически запрещен!» Но не многие в тот момент догадались, что это был первый и единственный опыт работы ИЗИ. Поколения, не успевшего осознать себя, а тем более заявить о себе, — это был первый писк новорожденного младенца, который неосознанно исполнял волю создателя и держал сигнал тревоги по всему ареалу ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы обнаружить и уничтожить одновременно все его очаги. Все «рабочие органы» на доли секунды оказались отвлеченными. До сих пор считается, что это и стало единственной причиной, не позволившей ИЗИ раз и навсегда выйти из-под контроля. Эта система называлась «аварийной технологией испытательных включений», возможно, только ее создателю современный Ареал обязан своим вторым рождением. Посредники назвали это событие попыткой вмешательства Природы в структуру самое себя. В Аритаборских интерпретациях оно носит название «зеркального эффекта» — искусственно вызванного «иммунитета природы». Дуйль и его многочисленные последователи считают это провалившейся попыткой включения в ЕИП и связывают с этим включением один из критических барьеров. По их мнению, этот барьер должен был отбросить цивилизацию на уровень протофактуры или уничтожить вообще. Астариане, потомки хабронитов, из своего исторически печального опыта выводят довольно оптимистическое умозаключение: «такие события заставляют нас чувствовать свое присутствие в этом мире».

Действительно, после потрясения от ИЗИ-эффекта самодостаточный, пресыщенный и без меры самоуспокоенный Ареал получил мощнейший пинок… Достаточно перечислить только направления новых исследований, наметившихся вскоре после события. Сюда можно отнести образование крупнейших фактурологических исследовательских центров (ЦИФов), превративших фактурологию из развлечения в интереснейшую науку; науки коммуникационных и информационных адаптаций, сделавших общую сеть доступной для любого уровня восприятия всех расовых групп. Та же самая идентифология, покоившаяся в аритаборском небытии, расползлась по Ареалу и стала интенсивно накручивать на себя новые направления наук.

По прошествии нескольких миллионов лет можно было смело утверждать, что зеркальный ИЗИ-эффект положил начало совершенно новой эпохе. Эпохе, которую можно сравнить разве что со второй молодостью порочной дамы, способной принести в жертву красоте собственное неродившееся дитя.

Глава 5

На подлете к ЦИФу Матлин совершенно расслабился, даже позволил себе надолго отлучаться из пилотской. Двухнедельное путешествие подходило к концу, и все вокруг было подозрительно благополучно. Можно сказать, слишком хорошо для того, чтобы расслабиться окончательно. Так хорошо, что дальше могло быть только хуже.

Альба вел себя достойно. Факт космического перелета никоим образом его не потряс и не вызвал псевдоностальгических воспоминаний. Он обстоятельно обошел корабль, вовсе не так, как это в свое время делал Матлин. Он не задал ни единого лишнего вопроса, не пытался совать пальцы куда не следует, не проявил ни малейшего интереса к панораме открытого космоса, которая возникала всякий раз при торможении или перестройке в сети транзита. Его не впечатлил даже вид удаляющейся «наша-Галактики», которую Феликс демонстрировал специально для него.

— Я видел в кино кое-что покруче, — сказал Альба. — Не слишком-то она похожа… Ты уверен, что это наша Галактика?

В первый же день ему все наскучило, и он нашел себе укромное место в лабораторном отсеке, где обычно было темно, тепло и где можно было спать без спальника на мягких полочках. Бытовой отсек, которым пользовались нормальные гуманоиды, отчего-то напоминал ему дурдом; на верхней палубе он боялся заблудиться, к тому же слабая гравитация вызывала у него приступы тошноты; а в пилотском отсеке, по его глубокому и совершенно правильному убеждению, ему совершенно нечего было делать.

Собственно, распорядок его дня не сильно отличался от «дачного». Разве что рисовать было нечем, да и обстановка не располагала. Но спать он укладывался аккуратно два раза в сутки; изысканной пищи не требовал, а прожевав витаминный брикет, решил, что это очень даже вкусно. Несколько раз Феликс пытался увлечь его разъяснением каких-то жизненно необходимых нюансов. К примеру, как выйти из герметичного контура корабля, когда они прибудут на место… Как можно в любой момент найти друг друга по связи; насколько проще и удобнее общаться со здешним компьютером, чем, скажем, с тем, который он видел у Шуры Бочарова; как образуется пространственная панорама и как на ней можно рисовать трехмерные картинки… Все это Альбе было глубоко безразлично. Он вежливо выслушивал, моментально забывал и никогда не переспрашивал, если в этом не было сиюминутной необходимости. В таких безнадежных ситуациях Матлин не раз вспоминал его отчаянные попытки откровения:

«Маме сказали, что в меня вселился бес. Она отвела меня к пастору и тот старался беса изгнать, пока не почувствовал, что скорее из него самого святой дух выйдет… Потом мы отправились к целителю. Целитель говорит: «Ба! Как интересно! Мальчик существует одновременно в нескольких параллельных мирах!» Мама говорит: «Было бы хорошо, если б он научился отличать один параллельный мир от другого». Одни говорят, что это надо развивать, другие говорят, что это надо лечить. Третьи говорят: «Оставьте его в покое, не то хуже будет».

— Ты сейчас в каком параллельном мире? — интересовался Матлин, когда чувствовал полное отсутствие своего собеседника.

— В твоем, — отвечал Альба.

— Что делали врачи, если с тобой случался обморок?

— Ничего. Ждали.

— Мне тоже надо будет ждать?

— Не бойся. Ничего не случится, — уверял Альба и снова прятался в темной лаборатории. Матлин жалел, что не пообщался с доктором Татарским. «Все равно придется начинать с ноля, — думал он, — анамнез ситуации не прояснит. ЦИФовские биоинженеры и те вряд ли возьмутся анализировать психику Альбы, особенно если будут в курсе его наследственных обстоятельств». И верно, скорее они не поверят и возьмутся за психику Матлина, которого уже исследовали миллион раз, однако здоровее его психика от этого не становилась.

До парка ЦИФа оставались считанные часы, а Матлин так и не придумал достойного оправдания своему поступку. Если бы этот мальчишка категорически заявил ему «Нет!», проявил хотя бы малейшие признаки тревоги. Матлин убрался бы в свой Ареал, если не с чувством исполненного долга, то хотя бы с чистой совестью. Но Альба последовал за ним вполне осознанно. Разве что с некоторой обреченной покорностью перед обстоятельствами, которых сам опасался не меньше, чем Матлин, но объяснить не мог. Матлин снова и снова прослушивал наспех сделанные записи, пока его пациент мирно дремал на лабораторной этажерке: «Мама во всем обвинила себя. Ей кто-то сказал, что, если с раннего детства не заниматься ребенком, вырастет обезьяна. У нее не было времени, к счастью… Я слишком долго учился ходить и разговаривать. Но, знаешь, как… сначала я ничего не понимал. Потом никто не понимал меня. Бабушка махнула рукой, сказала: «От Наташки все равно ничего путного не получится». Знаешь, я рисовать-то начал только потому, что не мог научиться писать… Моментально теряю внимание, и выходят одни каракули наподобие японских иероглифов. Мой дядька Олег всегда был уверен, что я над ними издеваюсь. Он просто не видел меня в раннем детстве. Бабушка говорит, что зрелище было не для слабаков: «Игрушки тебя не интересовали, книжки ты терпеть не мог, плакал, когда тебя брали на руки…»

Матлин, анализируя услышанное, запутывался еще больше. Либо малыш Альберт издевался над ним в особо извращенной форме, либо он научился фантазировать так искусно, что сбивал с толку даже самые чувствительные детекторы фальши компьютера. Но Альба больше походил на ласкового пугливого щенка, чем на злодея. А из его фантазий, по убеждению Матлина, даже из самых изощренных, рано или поздно здравый смысл непременно будет извлечен. Иначе к чему вся эта авантюра?

«…Я и сам понимаю, что глупо совать нос в чужой бумажник. Да я никогда этого не делал. Оказывается, Шурка только собирался съездить в Брест. Билет купил и передумал. Но я-то точно помню, что мы с тетей Леной провожали его на вокзал». «К вопросу о существовании параллельных миров, — отмечал про себя Матлин и все равно ничего не понимал, — либо он действительно «псих», либо я свихнусь сам. Интересно разворачиваются события: чтоб изучать мадистоаномалии фактур, приходится начинать с медицины».

«…еще, еще, совсем забыл, я в темноте вижу так же, как при свете, и иногда во сне хожу по палате…»

— Ты смог бы пролежать здесь всю жизнь?

— Я? — переспросил Альба, потирая опухшие ото сна веки. — Можно попробовать. Почему бы нет?

— А я собрался тебя обрадовать. Мы уже прибыли.

Альба пощупал свой манжет на левой руке.

— Должна появиться белая полоса? — спросил он.

— Верно.

— Я должен одеть протектор?

Матлин включил павильонный приемник лифта и подошел к Альбе:

— Если собираешься выйти в технопарк, действительно нужен протектор. Я же предлагаю сэкономить время. Тем более нас давно ждут.

Но Альба все же увлекся «картинками» на манжете, который реагировал на прибытие гораздо ярче и активнее, чем он сам. Так увлекся, что не обратил внимания на фиолетовое кольцо, вырвавшееся из пола и вонзившееся в купол пилотского отсека, заключив путешественников в световой цилиндр. Когда стены цилиндра потемнели, Матлин подтолкнул Альбу вперед:

— Выходи. Я должен погасить приемник.

Альба шагнул сквозь растворяющуюся стенку лифта, как в клетку с пантерой, и очень удивился. Перед ним был не новый отсек корабля, не технопарк, даже не разверзнувшиеся глубины открытого космоса, а обычная гостиная загородного особняка. За окном зеленела та же весна, с которой он трогательно распростился на Земле, и то же яркое солнце чертило на полу темные полосы оконной рамы с той лишь разницей, что без решеток.

— Ну, как? — спросил Феликс. — Нравится?

Альба растерянно пожал плечами и огляделся. Именно так, как должен был оглядеться человек, подозревая, что его хорошенько надули. Во всяком случае, эта жилплощадь должна была показаться ему просторнее, чем та, в которой он провел последние две недели. И теперь, стоя посреди комнаты, он будто снова пытался искать себе убежище, но панически его не находил.

— Подойди к окну.

Альба указал на окно пальцем:

— К этому?

— Разумеется.

«Да что с ним? — думал Матлин. — Он ведет себя так, будто с младенчества адаптировался к рискованным зонам и нажил себе иллюзию безразмерного времени, чтобы взвешивать и обдумывать каждый безобидный шаг». Он пытался понять, что же там, внизу, можно так долго и скрупулезно рассматривать из окна второго этажа, если, уезжая, он не оставил там ровным счетом ничего привлекательного.

— Мама дорогая… — прошептал Альба, и для Феликса ситуация начала проясняться. — Один из них натуральный гуманоид, а другой — что-то странное.

— Гуманоида зовут Ксарес, — улыбнулся Матлин, — и он прекрасно говорит по-русски.

— А этот… белобрысый араб?

— Спускайся вниз. Будем знакомиться.

Альба нерешительно направился к лестнице и у самой двери парадной подождал Феликса, чтобы предоставить ему возможность выйти первым.

— Феликс! — воскликнул «белобрысый араб» и кинулся ему навстречу. — Я думал ты не вернешься!

Они обнялись, будто не виделись миллион лет, а Альба, на всякий случай, отступил назад, чтобы дать больше простора трогательному излиянию чувств. И отступал до тех пор, пока не наткнулся на дверь, которая предательски лязгнула. От этого вся компания переключила свое внимание на его персону — причину всех непредвиденных задержек и томительных ожиданий.

— Альберт Белозерский, — представил его Феликс.

— Голл Гренс, — ответил «араб» и подошел к Альбе, чтобы пожать ему руку. — Как доехали? Вот это да… Не скучали по дороге? Выспались, наверно, на год вперед? Как там Земля?… Как Москва? Как жизнь вообще… Не слишком-то вы торопились обратно. Я уже начал беспокоиться. Феликс, он у тебя разговаривать умеет?

— Если ты замолчишь на минутку, — ответил Феликс, — может быть, он успеет вставить слово.

Но Альберт никуда не торопился.

Голл Гренс оказался на голову выше него и раза в полтора шире в плечах. У Голла Гренса был непривычный звенящий тембр голоса и не совсем человеческие черты лица. Но все это было вскользь… между делом. Альбу сразу и наповал сразили его глаза. Ничего подобного он не видел никогда, нигде, в бреду не мог себе представить, что такое возможно. Они были ярко… ядовито-фиолетового цвета с какой-то дурацкой кошачьей линией разреза и постоянно пульсирующими зрачками. Это удивило Альбу гораздо больше, чем, скажем, если б у его нового знакомого вдруг внезапно выросли рога и клыки.

— Я акрусианин, — объяснил Голл Гренс, почувствовав удивление.

— А я землянин, — ответил Альба, нарочно делая ударение на последнюю букву «и».

— Мой отец тоже землянин, — передразнил его Голл.

— Не очень-то похоже…

— Ты тоже не вылитая копия своего отца.

При упоминании об отцах Ксарес, так и не вступив в разговор, стал медленно удаляться и вскоре совсем исчез в зелени сада.

Феликс потрепал Альбу по взъерошенным волосам.

— Ну, как? Слегка непривычно? Дышишь нормально? Суставы не болят? Здесь земная гравитация, заметил?

Но Альба не реагировал ни на гравитацию, ни на чистоту атмосферы, чем-то напоминающую теплицу, он реагировал только на глаза Голла Гренса, которые с интересом шарили по его лицу, и никак не мог уловить фокуса ядовитого пульсирующего взгляда. Может, акрусианам этот фокус вовсе ни к чему, только теперь Альба начал понимать, что именно неуютное, отталкивающее он почувствовал в Феликсе с первого дня знакомства. Ту же самую странную привычку смотреть в глаза собеседнику, не фокусируя взгляда, будто Альба вовсе не Альба, а некое, ничего не значащее для реального мира, эфирное существо, на котором не держится акрусианский взгляд. Будто акрусианское восприятие окружающего мира происходит какими-то неведомыми землянину обходными путями.

— Привыкайте. Очень надеюсь, что вы подружитесь. Голли, я рассчитываю на тебя…

Голл Гренс утвердительно кивнул.

Какую именно ответственность Матлин возложил на Голла Гренса, Альба не понял, поскольку монолог плавно перешел на непонятный ему язык. Настолько плавно, что Альба ни за что бы не уловил этого перехода, если б не почувствовал, что для несчастного Феликса это стало невероятным облегчением. Много дней он был вынужден держать себя в напряжении, вспоминая русские слова и произнося их с такой безукоризненной точностью, от которой нормальные русские уши давно отвыкли. Но Голл Гренс по-прежнему старательно кивал и отвечал исключительно по-русски: «Ничего страшного…», «не волнуйся», «мы разберемся», «все будет хорошо», «конечно, я понимаю…»

Когда Феликс окончательно убедился в том, что Голли осознал… он снова перешел на русский, попрощался с Альбой, пожелал ему хорошенько отдохнуть и, откланявшись в обе стороны, удалился тем же маршрутом, которым только что удалился Ксарес.

Голл Гренс проводил его экзотическим взглядом до ближайшего куста, а затем немедленно переключился на Альбу, будто испугался, что эта дорогая игрушка может испортиться, если каждую секунду не облучать ее фиолетовым светом. Вскоре они остались в павильоне одни и имели возможность вдоволь насмотреться друг на друга.

— Ты совсем неплохо разговариваешь по-русски, — выдавил из себя Альба и изобразил на лице легкое подобие улыбки, ровно настолько, чтобы не выглядеть ни скучным занудой, ни улыбчивым идиотом.

— Это язык моего отца, мой второй родной язык.

— Ах, ну да! — вспомнил Альба и, осознав нелепость своего комплимента, занялся построением зрительного образа акрусианской матушки.

Голли тем временем покончил с визуальным анализом и решил ощупать новое приобретение Феликса с ног до головы. Притом сделал это квалифицированно с анатомической точки зрения, тщательно сверив каждую мышцу и каждый сустав со своим общетеоретическим представлением о землянах. Альба не возражал: во-первых, акрусианам как-то надо было расширять научный кругозор; во-вторых, пауза в разговоре от этого перестала быть столь бестолковой; в-третьих, караул кричать здесь все равно было некому. И, наконец, Альбе самому было интересно, зачем это инопланетянин вырядился в походный брезентовый костюм стройотрядовского фасона и в горные ботинки с шипами. Но прежде чем запустить пятерню в оттопыренный кармашек с логотипом МИФИ, следовало убедиться, что противоположная сторона осталась довольна результатами первого контакта.

Но Голл Гренс остался крайне недоволен. Он даже губы надул от досады и совершенно по-человечески покачал головой.

— Очень, очень паршиво. Просто никуда не годится.

— Почему же? — испугался Альба.

— Тридцать километров по горам ты не пройдешь. И на себе… — Голли приподнял его на полметра от земли и легонько потряс, очевидно, надеясь, что от этого все лишнее должно отвалиться, — …и на себе тебя тащить неудобно. Ай-яй-яй, и одного тебя здесь не оставишь.

— Дойду, — обиделся Альба, — я выносливый. Может, не быстро, но точно дойду.

Голли испугался, что его новому знакомому сделалось дурно от одной мысли, что его оставят в заброшенном особняке без стакана простокваши, а на одних лишь витаминных брикетах. Оттого он и молотит чепуху.

— Дойду, дойду, — успокаивал его Альба. Он что, по-русски перестал понимать? Он не знает, что лучше сдохнуть в горах от усталости, чем в кровати от ожиданий? До чего ж тупой гуманоид! Давай поворачивайся и иди!

Гуманоид действительно повернулся, но прежде чем пойти, улыбнулся так вкрадчиво и задушевно, будто оттаял от глубокой заморозки.

— Альберт Белозерский… — произнес он, — вот это да… Ну, идем.

Глава 6

Выбравшись из зарослей сада, Голли остановился, чтоб еще раз оглядеть Альбу. Но Альба был нарочито бодр и энергичен, несмотря на то, что обещанная гора еще только-только начинала подниматься над горизонтом.

— Вот здесь, — объяснил Голли, — проходит граница верхнего и нижнего павильона, которая когда-то менялась, в зависимости от успеха боевых действий. Проходить ее надо строго по тропе, а еще лучше — иди по моим следам, иначе выскочишь на другой ярус и вообще не выберешься. Эту тропу я вытоптал сам.

Альба послушно пристроился вслед за ним и даже остановился, чтобы закатать штанины, а заодно почтить память павших в этой совершенно непонятной ему войне.

— Там, наверху, — спросил он, — обитает племя людоедов?

— Вот именно, — подтвердил Голли и захохотал, — это племя называется «мой папаша». Они с Феликсом в прежние времена устроили здесь настоящие боевые действия. И дрались бы до сих пор, если б я не растащил их. Сейчас между ними дипломатическая война, но я люблю обоих. Я вообще люблю землян.

— За что? — удивился Альба.

— За что… — Голли задумался, пытаясь вникнуть в самую сердцевину этого неожиданного для него вопроса. Похоже, задуматься на эту тему ему пришлось впервые. — Они искренни. Самые искренние существа из всех, что я знаю. А я, поверь, повидал их немало, — важно произнес он и прибавил шагу по узкой кромке «пограничной полосы».

— Из-за чего же они дрались, твои земляне?

— Это длинная история, — отмахнулся Гренс. — Сначала они любили друг друга. Учились в одной школе, сидели за одной партой. Когда выросли, поняли, что стали совершенно разными людьми, но искренне желали друг другу добра… каждый по-своему. Началось с того, что Феликс не позволил отцу достойно умереть, как он выразился, «вытянул за шнурки с того света», когда отец уже морально был готов там остаться… морально и физически. Мой бедный отец до последнего момента не мог поверить, что это не Земля. А когда поверил, они рассорились насмерть. Феликс долго терпел, прощал, но не выдержал, после того как отец меня отлупил. С этого и началась война, то есть я хочу сказать, что они впервые подрались. Точнее, не подрались, это Феликс надавал отцу по мозгам и сказал: «Если ты еще раз посмеешь ударить ребенка, я перестану считать тебя человеком». Конечно, это было…

— Непедагогично, — помог ему Альба.

— Непедагогично, — согласился Голл, — может быть, но Феликс считал, что никто не вправе ударить существо, которое по каким-то моральным или физическим причинам не может ответить тем же. И меня воспитывал соответственно.

— Странно, нормальных землян как раз таки учат постоять за себя.

— Так то ж нормальных землян. А мне против отца руки распускать — нет! Вдруг зашибу насмерть? Что делать? Ты бы видел, как он вел себя в лаборатории в прошлый раз. Ты бы знал, как Феликсу было стыдно за него. Бионики сказали: «Хватит! Еще раз убьется, ты его сюда не тащи. Лучше закопай, как положено, и воткни осиновый кол». Но Ксарес запретил закапывать. У него на этот счет своя этика. Короче, паршивая может получиться ситуация, безвыходная… Когда отец захотел вернуться на Землю, его не пустили; когда отец захотел вернуться в Акрус, его опять не пустили; потом он сбежал в заповедник, обосновался там и запретил пересекать границу всем, особенно Феликсу.

— А ты?

— Я то здесь, то там… Не могу же я его бросить.

— С тех пор он больше тебя не бил?

— Как же… если бы! Я привык. Ему это для нервов полезно, а мне — вместо массажа. Главное, чтоб Феликс не знал. Они такие разные…

Альба на момент представил себе душераздирающую сцену побоища между Феликсом, олицетворявшим собой до сих пор одно сплошное спокойствие, и неизвестным ему монстром, засевшим в горах. На душе у него похолодело, а в голове образовалась полная каша. Голл Гренс на время замолчал, будто почувствовал, что его подопечному землянину понадобится время, чтобы справиться с новыми впечатлениями. Но дорога была долгой, тропа пошла на подъем, и с каждым шагом Альбе приходилось сильнее упираться в землю скользкими подошвами ботинок.

— Отец усыновил меня в 12 лет, по вашему земному календарю — больше двадцати лет тому назад.

— Я думал, мы ровесники, — удивился Альба.

— А мы ровесники. До 40 лет у акрусиан мальчишеский возраст. По крайней мере, так считает отец. Он был моим учителем в школе и еще в то время в Акрусе наделал скандалов. Представь себе, он заставлял своих учеников приходить к нему лично, рассаживал нас вокруг и рассказывал часами. Он терпеть не мог программ на мозговых стимуляторах и всегда говорил: «Только глядя в глаза, можно чему-то научить». Коллеги считали его ненормальным, а нам нравилось, хоть мы и отставали по времени, рисковали остаться недоучками. Я был самым бестолковым, самым младшим и самым худым учеником в этом классе. Сначала он меня жалел и подкармливал. Потом забрал к себе.

— Что он тебе преподавал?

— Генезис ранних акрусианских цивилизаций.

— Ты уверен, что он землянин?

Голли усмехнулся.

— Ты не видел моего отца. Тебе Феликс рассказывал что-нибудь о гуминомах?

— Нет.

— А свою историю в Ареале?

— Нет.

— Так что ж вы, молчали всю дорогу?

— Нет. Изучали его компьютер, но я не научился.

— Зря. Без этих, как ты выражаешься, компьютеров здесь, как на Земле без кислорода. Так и будешь всю жизнь сидеть в противогазе.

— Он сказал, что нормальным способом меня не научишь. Надо разбираться, что у меня с головой… будто бы это дурная наследственность от отца, которому он много чем обязан, поэтому постарается мне помочь. Я и сам знаю, что это от отца… Но чем Феликс ему обязан, не знаю.

Голли ничего не ответил, и Альба, выждав время, перешел в лобовую атаку.

— Мне никто никогда ничего не рассказывал о моем настоящем отце. Прожив 18 лет, я впервые встретил человека, который признался в том, что был знаком с ним. Ты второй, и тоже молчишь…

— Я видел его мельком один раз, — ответил Голл, — в Акрусе, когда Феликс из-за меня слетел с вышки и поломал себе кости. Твой отец кричал ему: «Либо крылья, либо мозги, — что-то надо иметь, прежде чем лазать так высоко». И то я сам не слышал, но Суф потом любил вспоминать… Мой отец тоже видел его мельком. Тебе надо расспрашивать Феликса или Суфа, кроме них, тебе никто о нем не расскажет. Я могу сказать только, что ты совершенно на него не похож… да ты и не можешь быть похож на него.

— Почему? Он не был человеком?

— Я этого не говорил…

— Я так и знал.

— Что ты знал? — возмутился Голли. — Что ты вообще можешь знать, покуда я не проболтаюсь? Ты думаешь, я такой болтун? Феликс сам просил вводить тебя в курс дела, только постепенно.

— Кем был мой отец? Я так и не понял…

— Спрашивай Суфа. Он единственный любит рассуждать на эту тему.

Альба задумался.

— По-моему, про Суфа я уже что-то слышал…

— Ничего удивительного. Во всем ЦИФе только и разговоров, что про Суфа. Он здесь единственный приличный навигатор, который не отказывается от авантюр. Его бы в первую очередь стоило расспросить про Латина. Он такой же болтун, как и я, Феликса ни капли не боится, и ему на всех нас наплевать.

— Он тоже акрусианин?

— Ботриш. Селекционное поколение Коруна, почти оптимал.

— Это мне ни о чем не говорит.

— Если б ты не упрямился и освоил компьютеры Феликса, тебе бы стало проще жить. Я бывал в Коруне и вот что должен сказать: никогда не связывайся с ботришами. Они хитры, упрямы и все как один ворюги — это у них в крови, от этого они особенно сообразительны и нахальны, будто цивилизация их не коснулась. Но Суф — совершенно другое дело. Честнейший, порядочнейший, бескорыстнейший гуманоид. К тому же он мой учитель, и я люблю его не меньше, чем Феликса и отца. — После такой тирады Голли притормозил и задумался, все ли лестные эпитеты он употребил на описание Суфа? Может, некоторые все же стоило приберечь на случай, если Альбе действительно придется с ним познакомиться. — Вот еще, — вспомнил он, — пока не забыл. Суф понимает по-русски… так уж вышло. Хотя говорит с каждым годом все хуже, но ты его не провоцируй. У нас на это дело табу. Любой другой язык подойдет, только не русский.

— Почему? — удивился Альба.

— Он сквернословит, — с сожалением произнес Голл. — Это свойство в нем неистребимо. Знает-то всего штук пять бранных слов, но такие кренделя заворачивает, что Феликс и тот краснеет. А я понятия не имею, как это интерпретировать.

— Я тебе все интерпретирую, если расскажешь про отца.

— Ну нет! Пусть Феликс сам расскажет. Или Баю, или Ксарес…

— Ксарес не захотел даже поздороваться со мной.

— Ты же обозвал его «мама дорогая».

— Ой, да… — спохватился Альба, — но он не мог это слышать.

— Здесь тебе не Земля, а Ксар тебе не человек.

— А кто?

— Извини, он не фактуриал, чтобы иметь родословную. Он наш шеф, наша «мама дорогая» и все, что ты видишь вокруг себя, — его работа: горы, почва, солнце, наконец, только растительность Суф с Земли… позаимствовал. — Голли присел на корточки, чтобы лучше разглядеть желтый шар, сверкающий в кроне деревьев. — Эта планета расположена далеко от светила, и, чтобы мы могли на ней жить, Ксару пришлось весь материк накрыть несколькими слоями купола. — Голл вычертил веточкой на влажном песке примерный рельеф материка. — Это один слой купола… это другой… здесь температурный баланс…здесь галерея световращения. Как на Земле, только звезд по ночам не бывает. Отсюда… вниз идут шахты лабораторных площадок, когда-нибудь я все тебе покажу. А на орбите растянут защитный экран, поэтому с планеты большие корабли не стартуют.

Альба лишь хлопал глазами и крутил головой, пока Голли не закончил чертеж и не поднял на него фиолетовый взгляд.

— Понятно немножко?

— Немножко, — вздохнул Альба, и они двинулись дальше.

К сумеркам позади был первый перевал, а к утру следующего дня, когда желтоватый диск начал подниматься с противоположной стороны павильона, Альба уже совсем ничего не соображал: где он, кто он и с нужной ли стороны восходит рукотворное светило. Он ничего не видел кроме колючих кустов под ногами, которые то и дело цеплялись за штанины, будто призывая одуматься, куда ты идешь? Зачем? Но поворачивать было поздно, поскольку Альба не чуял под собой ног от усталости и не мог приказать им ни повернуть, ни остановиться.

— Видишь дом за озером, у подножья холма? — спросил его Голли Гренс. Но Альба не увидел ни дома, ни озера, ни неба, сплошь затянутого рваными облаками. Последнее, что он сумел различить на фоне зеленовато-серых пятен, это фигуру пожилого мужчины с длинной бородой, который выплывал им навстречу, размахивая руками и выкрикивая одну и ту же фразу:

— Сыночек мой вернулся! Сыночек мой вернулся!

В какой-то момент Альбе померещилось, что эта фраза относится к нему. Что сейчас его подхватят, задушат в объятиях и станут долго рыдать от счастья над его стертыми до кровавых мозолей ногами; радоваться, что он остался жив и вернулся домой после долгих скитаний. Но куда… и откуда, Альба уже не помнил.

Глава 7

Что-то припоминать он стал лишь утром следующего дня, лежа в постели под дощатым потолком, в доме, где приятно пахло деревенской избой, стружками, немного сыростью и печным дымом. К стенке у кровати был приколочен плетеный коврик, за который цеплялась детская фотография Голли с надписью, вероятно, на акрусианском языке. По стеклу шлепали ветки сирени, и камышовая занавеска побрякивала на сквозняке.

— Я Альберт Гренс… — торжественно произнес Альба, — последнее селекционное поколение беглых висельников… — и сделал попытку упереть в пол свои полуживые ноги.

В доме не было ни души. Он снял с коврика фото маленького Гренса и с удивлением обнаружил, что в детстве его глаза не были столь ядовито-фиолетовыми; в детстве он был гораздо больше похож на человека, а стало быть, очень скоро превратится в ходячий кошмар… как только глаза начнут светиться в темноте — считай, уже взрослый.

— …фактуриально-селекционный гибрид… неприкаянных королей, скрывающих под звездной мантией свои неотрубленные головы, которые с недавних пор… мне действуют на нервы… Уговорил… Ты будешь первым… Как всегда, у плахи и у трона, уговорил… Но лишь тогда, когда покажется звезда под сводом павильона…

На крыльце что-то громыхнуло, и Альба притих.

— Кто там? — крикнул он, но не дождался ответа. — Сквозняк? Войдите. Для вас никогда не заперто.

Но сквозняк оробел, и Альба кое-как, на еле гнущихся ногах вышел на крыльцо.

У кромки озера, сгорбившись и укутавшись в стеганый пуховик по самую макушку, неподвижно возвышался Гренс-старший. Перед ним торчала долговязая удочка толщиной с оглоблю, которую вполне можно было принять за шлагбаум, если б с ее противоположного конца не свисала цепь с поплавком, который за внушительные размеры можно было назвать буем. Гренс время от времени жал ногой на педаль, укрепленную на противовесе этой нелепой конструкции, и длинная стрела плавно ходила вверх-вниз, приподнимая буй за макушку. Хищный взгляд папы-Гренса ритмично ходил вслед за буем, но при виде приближающегося Альбы вмиг утратил свой хищный блеск.

— Садись. Замерзнешь стоять. — Он укутал Альбу в свой пуховик и усадил рядом. — Ботинки не промокнут? Ну, гляди… А то сапоги дам. Надо будет еще одно одеяло достать. Погода совсем испортилась. Середина мая, а того гляди, снег пойдет. Черт те что творится… черт те что… — вздыхал он, подпирая бороду шипованной «ладонью» рукавицы.

Альба понимающе кивал. Действительно, в нижнем павильоне погода была лучше. Но Голли просил в присутствии отца о нижних павильонах не упоминать. На всякие прочие разговоры табу не распространялось, и Альбе было чрезвычайно интересно и непонятно, зачем на ладонях рукавиц шипы?

— Ты голодный? — перебил его мысли Гренс. — Козье молоко горячее кушать будешь? — Он, не дожидаясь ответа, оставил рыбалку и побежал в дом ставить на печь котелок с молоком, а Альба, едва успев проводить его взглядом, услышал лязг цепи. Буй взлетел над водой, как резиновый мячик, с шумом шлепнулся обратно и, сделав несколько безуспешных попыток уйти на дно, принялся плясать в фонтане брызг.

— Дядя Ло! Дядя Ло! Клюет!

Дядя Ло с разбега, прямо с крыльца, вбежал в озеро, едва успев поднять голенища сапог.

— Держи удочку, Альберт! Вот он! — Гренс вцепился рукавицами в рыбину, но та вырвалась и дернулась так, что оборвала цепь, выскочила на мелководье, и они с Гренсом, как две лягушки, в брызгах выше головы скакали друг за другом, пока Гренс не загнал рыбу на песок и не набросил сверху брезентовую накидку.

Альба в оцепенении наблюдал это событие, стоя в обнимку с бревном, которое уже не было похоже ни на удочку, ни на шлагбаум, а лишь жизнеутверждающе указывало в небо, позвякивая обрывком цепи.

— Вот он какой! — воскликнул Гренс, наваливаясь всей массой на добычу. — На Земле такого не поймаешь. На Земле таких нет. Желтое мясо. Вкуснотища!!! — Он мечтательно закатил глаза, но деликатес собрался с духом, врезал ему хвостом по самой нежной части организма, выскочил из-под накидки и был таков. До глубины ему оставалось три хороших прыжка, но чудище отчего-то передумало спасать свою чешую и припустилось прямо на Альбу.

Таких рыб Альба действительно еще не видел. Встретив такую рыбу на Земле, наверняка испугался бы до смерти. Морда у этого существа была совершенно не рыбья: тупая, зубастая, с одним глазом во лбу и торчащими вперед усами. Альба от неожиданности подпрыгнул так высоко, как не смог бы даже на здоровых ногах, а Гренс, переведя дыхание, подхватил свой брезентовый сачок и устремился в погоню.

К приходу Голли все было в полном порядке. Альба и дядюшка Ло сидели на кухне у печи, над которой сохла мокрая одежда, хлебали горячее молоко из глиняных склянок, а строптивая рыба была побеждена, выпотрошена, повешена в чулане и заперта на засов.

— Только не говори Голли, — предупредил старший Гренс, — для него это сюрприз.

Но Голли, вернувшись, лишь удивленно посмотрел на развешенные у печки штаны.

— Ты что, отец, опять из лодки выпал?

Дядя Ло только почесал свою дремучую бороду и ничего не ответил.

Ужин происходил в торжественном молчании, изредка нарушаемом лязгом посуды, чавканьем и хмыканьем старшего Гренса по поводу плохо проварившейся картошки. Альба ни за что бы не догадался, что это картошка. Скорее это было похоже на вареный абрикос огурцевидной формы, розового цвета с толстой кожурой, которую вообще ни с чем сравнить было невозможно. Гренс-старший употреблял это с соленой сметаной и закусывал сочным стеблем растения, похожего на ревень, который, очевидно, заменял ему хлеб. При всем этом на столе присутствовали пестрые вареные яйца, миска меда, орехи величиной с кулак и мелкие запеченные в зелени кусочки мяса, по вкусу напоминающего креветку, но при жизни, как объяснил Голли, они были обыкновенными древесными гусеницами, которых везде навалом, главное, знать, какую ветку потрясти. Голли несколько раз пытался объяснить Альберту, откуда взялся столь необычный картофельный сорт, как он прекрасно растет на нижних ярусах заповедника, где климат значительно теплее, и возле каких болот его лучше всего выкапывать. Но дядя Ло никак не пытался поддержать тему застольного разговора. Напротив, то и дело сердито поглядывал на сына, давая ему понять, что картофельная ботаника — вовсе не та тема, которой следует развлекать гостя; что право выбора достойной темы он оставляет за собой и намерен воздержаться до той поры, когда рот будет свободен от посторонних предметов.

Дожевав последний стебель «ревеня», Гренс торжественно отодвинул от себя тарелку, откинулся на спинку стула и развернулся к Голли:

— Что тебе рассказывал дядя Феликс обо всей этой истории?

— О какой истории?

— Не дури мозги, — начал сердиться Гренс, — ты достаточно часто там вертишься, чтобы знать, для каких таких целей ему понадобился Альберт?

— Он не может пригласить его в гости на каникулы?

— Ты учишься, сынок?

Альба отрицательно помотал головой, а Голли осторожно наступил ему на ногу под столом.

— Он собирался меня лечить.

— Как, лечить? Ты болен?

Голли еще раз наступил Альбе на ногу.

— Говорил я ему, — воскликнул Гренс, — что добром не кончится! Сто раз говорил! Ему всегда было наплевать! Даже на собственного ребенка! Позволил сделать из себя получеловека и после этого рассчитывает иметь здоровых детей… А мать? — обратился он к Альбе. — Твою мать, кажется, зовут Наташей?

Альба кивнул.

— Я немного был знаком с ней. Хорошая девочка… самостоятельная. И она воспитывала тебя одна все эти годы? А проклятые папаши только сейчас соизволили поинтересоваться твоим здоровьем?

— Дядя Феликс не знал о его существовании, — вступился Голли.

— Ерунда это! — отрезал Гренс и поднялся со стула. — Он не мог не знать. Твой дядя Феликс большой проходимец, но не идиот! Может быть, он не хотел знать… так это совсем другое дело. Так что у тебя болит, мальчик мой? — склонился он над Альбой.

— Отец, перестань, — не унимался Голл, — твои настойки ему не помогут.

— Дай ему сказать. Здесь я решаю, что поможет, а что не поможет.

На кухне воцарилась нехорошая пауза, которую никто из трех заинтересованных сторон долго не решался нарушить.

— Ты хоть диагноз свой помнишь?

— Помню, — сознался Альба, — провалы памяти… Амнезия.

Голли схватился за голову. Наступать на ноги под столом было бесполезно. Старший Гренс уже сорвался с тормозов и пустился отмерять шаги от стены до стены на полный размах штанин, сшибая попавшиеся под ноги табуретки.

— Вот что значит… — воскликнул он с нескрываемым пафосом, — наследственность!!! Не знаю, кто именно из этой троицы твой отец, похоже, все они постарались… Но что касается амнезии — вне всякого сомнения, это тебе подарок от папы Феликса! А ты будь спокоен, — похлопал он по плечу Голли, — они его вылечат. Так вылечат!.. Он вспомнит и то, чего не было. Даже не вздумай, — грозил он пальцем, — ни за что не позволяй это делать. Биоников близко к нему не подпускай, а станут обижать, веди его сюда. Ты хорошо запомнил дорогу, Альберт? Я знаю, что у них на уме. Ничего хорошего там нет! Ничему хорошему там взяться неоткуда… и в перспективе не предусмотрено. Так что ты мне рассказывал об этих дурацких проектах? — Гренс угрожающе застыл за спиной Голли.

— Не помню.

— Вот как… И ты туда же. А еще говорят, амнезия не заразна. Уж тебя-то, сынок, я точно вылечу. — Он решительно направился в кабинет, где находилась его бесценная библиотека. Доступ к ней был категорически запрещен всем без исключения, — так решил Гренс с первого дня ее основания и с тех пор ни разу не изменил этой идее фикс. Казалось, он предпочел бы еще раз наложить на себя руки и завещать наследие всему разумному космосу, чем позволить частицам этого космоса при его жизни шарить по заповедным полкам. Библиотека занимала половину стены и состояла в основном из дневников и рукописей. Часть из них являлась откровением самого Гренса. Все остальное было им нажито, приобретено, украдено и строго-настрого засекречено, все без разбора: начиная с детских воспоминаний Андрюши Короеда (который с некоторых пор стал существовать для него в третьем лице) и кончая фрагментами архива ранних (а также поздних) акрусианских цивилизаций. Только за время своего пребывания в заповеднике Гренс умудрился извести десяток самошитых тетрадей, больше похожих на фотоальбомы из толстой невыбеленной бумаги. Причем почерк его, ввиду вынужденной экономии писчих ресурсов, можно было разобрать только с лупой. С этой же лупой Гренс и трудился над продолжением своих исторических мемуаров всякий раз, когда отдыхал от грубой работы по хозяйству, если руки не тряслись после топора или пилы. Короче говоря, всякий раз, когда был способен с первой попытки попасть пером в узкую шейку чернильницы, — других критериев работоспособности для Гренса не существовало.

Он выудил из архива объемную рукопись в кожаном переплете, туго зашнурованную со всех сторон тонкими ремешками, которые были вымочены клейким сиропом в расчете на то, чтобы нынешнее поколение любопытных не имело даже соблазна… Минут десять, чертыхаясь и отплевываясь, он расшнуровывал эту сокровищницу мысли, а затем, с хрустом развернув желтые листы, принялся бережно их перекладывать.

— Это шел первый год нашего поселения. Да? Да. Первая пятница апреля. Я прекрасно помню тот день, когда спустился за тобой в павильон, и что я там увидел? Ах, что я там увидел! Всю аритаборскую шайку! Ты, маленький засранец, был с ними и хвастал, что понимаешь все, о чем они говорят. Так о чем они говорили?

— Не знаю.

— Я знал, что когда-нибудь ты станешь большим засранцем, поэтому записал дословно все, что от тебя услышал. — Гренс постучал пальцем по странице и занес над ней лупу. — Ты говорил так: если экспертиза не выявит аномалий, мальчика забирать с Земли не будут. А если аномалии будут слишком опасны — будут делать экспериментальную лабораторию. Что это за эксперименты на живом человеке?

— Отец, это совсем не то!

Гренс хлопнул ладонью по столу, так что лязгнула посуда, а у Альбы зазвенело в ушах.

— Никаких экспериментов над человечеством, пока я жив! Только через мой труп! Ты сейчас же отправишься вниз, в их крысиные норы, и объяснишь, что, если они немедленно не откажутся от этой бредовой затеи, дело будут иметь со мной. А дяде Феликсу передашь, что, если он еще раз захочет увидеть Альберта, ему придется ответить на все мои вопросы, а я подумаю… и погляжу в его бессовестные глаза. А пока… — он погладил Альбу шершавой ладонью по волосам, — поживешь у меня. Я сам тебя полечу. Своими человеческими способами. Ты ведь человек. Не забывай об этом, в какую бы авантюру тебя ни втянули. Ты прежде всего человек!

— Не думаю… — пробормотал Альба.

— Что? — не расслышал Гренс, а Голли не удалось дотянуться до него ботинком, поскольку обе ноги Альберта были предусмотрительно спрятаны под табурет.

— Я говорю, не думаю, что это можно вылечить совсем. Врачи говорят, можно препятствовать развитию болезни. Например, рисование избавляет от навязчивых галлюцинаций, а стихосочинительство — от навязчивых идей…

Гренс от восторга хлопнул в ладоши и так расчувствовался, что стиснул Альбу в своих отцовских объятиях:

— Человечище ты мое! Живое, настоящее, наконец-то! Да знаешь ли ты, что дядюшка Ло еще не забыл, как выглядит мольберт! Завтра мы сделаем рамы, натянем холсты, а за красками я отправлюсь сегодня же. Не за какой-нибудь синтетикой, а за настоящими… природными. Вот только кисти… — Гренс развел руками. — У нас были настоящие беличьи кисточки, но Голли, когда был маленький, все погрыз. Знаешь почему? Я заставлял его рисовать, а он не любил это делать. Пока у нас жила белка, я имел возможность делать новые… Но белкин хвост превратился в черт те что, и Голли выпустил ее в лес. Тогда я еще неплохо лазал по деревьям, м-да! Ничего, холстины полно, что-нибудь придумаем.

— Может быть, не стоит тратить холст. Я могу и на бумаге…

— Извини, сынок, а на чем же мы будем писать стихи? Бумага здесь не простая, а золотая. Не та, к которой ты привык. Проще наткать дерюги. Не волнуйся, — Гренс снова прижал его к себе, — здесь все будет по-настоящему. Вечерами при свечах мы будем читать стихи, а днем…

— Папа, — перебил его Голли, — Феликс скоро вернется.

Гренс выпустил Альбу из объятий и напустился на сына:

— Ты еще здесь? Что я велел тебе делать? Сейчас же отправляйся вниз!

— Нет.

— Что значит «нет»? Мне взять ремень? Сейчас же чтобы духу твоего здесь не было!

— Дядя Ло, — остановил его Альба, — не сейчас. Мы же ботриша поймали. У нас на ужин должен быть тушеный ботриш.

— Ну да! — вспомнил Гренс и стукнул себя кулаком по лбу. — Ах я, старый барабан. Это вы меня с толку сбили. Мы потрича поймали, Голли, это был для тебя сюрприз.

— Что-что вы собирались сделать с ботришем, — улыбнулся Голли, — потушить?

Глава 8

Ло Гренс был и остался человеком слова. Он действительно мастерски потушил потрича к ужину и, накормив детей до отвала, уложил их спать под пуховыми одеялами, припасенными для морозной зимы. А затем долго сидел в темноте на краешке дивана. То ли думал о своем, то ли караулил, чтобы мальчики уснули, а не принялись играть в волейбол подушками. Но как только ночная темень стала растворяться в утренних сумерках, он обул рыбацкие сапоги, взял палку, заткнул за пояс кинжал, закинул за плечи мешок, перекрестился на березовый веник, привязанный в углу под потолком, и вышел прочь.

Утром Голли был безжалостно разбужен, отослан на поиски бурой крапивы, и к тому времени, когда проснулся Альба, работа кипела вовсю. На печи клокотали склянки с пенистой, совершенно неаппетитно пахнущей жидкостью. Гренс-старший с мешком на плече снова уходил в лес, а Голли, устроившись на берегу озера, разводил костер и аккуратно складывал корешки бурой крапивы в котелок, где варились густые клочья звериной шерсти.

— Белки вернулись? — спросил Альба, устраиваясь возле костра.

— Белки… — ухмыльнулся Голли, — размечтался. Это хвосты йогуртов, так что держись от котла подальше. А еще лучше, иди в дом и помешивай краску. Ее надо варить до густого сиропа и постоянно снимать пенки.

Альба опешил.

— Чьи хвосты?

— Ты видел потрича? Нашу козу видел?

— Мне показалось, что это медвежонок.

— Коза, не сомневайся. С отцом спорить глупо. Если он ее доит — значит, коза. А вот йогурт, — Голли постучал палочкой по краю котелка, к которому причалил клок шерсти, — никто не знает что за зверь такой. Отец с Феликсом думали-думали и назвали его йогуртом — «звериной корзинкой». Они вроде бы собаки, но длинномордые и не настолько зубастые; они вроде бы как львы — пегие с кисточками на хвосте, но в то же время рогатые и бодаются. Вот здесь, — он указал на переносицу, — у них маленький ядовитый рожок. Его под шерстью не видно, но кусаться ему незачем — зацепит дичь рогом, закинет на спину и быстро-быстро бежит на своих толстеньких коротеньких лапках, пока яд действует.

У Альбы мурашки пошли по коже. Он представил себе, какой опасности подвергался дядя Ло из-за его дурацкой прихоти. В конце концов, можно было бы вполне рисовать угольком и обгрызенной веточкой, да чем угодно, лишь бы не брать грех на душу.

— Все эти когти, зубы, рога — ерунда полная, — продолжил Голли, — йогурты пугливы и первыми в драку не лезут, а яд только парализует на время, к тому же у отца иммунитет. Самое страшное оружие йогурта — это хвост, — он подцепил палочкой клочок шерсти и поднес к Альбе, — понюхай.

Альба понюхал и шлепнулся на мокрый песок. Такой пронзительной вони он представить себе не мог. При всей фантазии он не мог себе вообразить, как из чистеньких, благоухающих стерильным навозом, земных зверюшек мог получиться столь вонючий гибрид.

— Ничего, — успокоил Голли, — пару часов поварятся в крапиве и запах уйдет. Отец и раньше добывал хвосты, развешивал их на чердаке и в курятнике, чтобы отпугивать диких пчел, но пчелы переселились в дом, а куры передохли. За этими хвостами надо ходить на заре, пока йогурт спит, а попу в это время из норы высовывает, чтобы не задохнуться. В такой позиции хвост не охраняется. Главное, отстричь кисточку, не затронув вонючую железу. Если капнет на кожу — конец. Проще умереть и родиться заново, чем отмыться. Ну-ка, подложи немного щепок.

Альба осторожно подполз к костру.

— Только не суй в огонь пальцы. Ты землянин и должен знать. Это я впервые увидел настоящий огонь у Феликса в камине и тут же пощупал. Как они перепугались. Я же не чувствую горячее так же, как ты, — пока пузыри не пошли, ничего не понял. И регенерации после ожогов у меня нет — делали искусственную кожу. Вот смотри. — Голл Гренс продемонстрировал Альбе свою руку, которая, в общем-то, выглядела неплохо. Но местами белесые участки выделялись на светло-коричневом фоне естественного окраса акрусианина. Эти инородные пятна своими очертаниями напомнили Альбе очертания земных материков. — Потом у меня была болезнь, — продолжил Голли, — мания трогать огонь, пока отец не отучил. Мы с ним полгода жили в шалашах, потом в сараях, пока собрались построить дом. На холодные дни отец отправлял меня к Феликсу погреться. Вот это были каникулы! Они после ожогов боялись оставить меня одного. Иногда Феликс брал с собой в Аритабор, иногда я торчал в лабораториях у Ксара, но чаще всего летал с Суфом. Учился навигации, но в школу все равно не прошел. Суф сказал: «Не торопись, тебе еще рано», да и вообще, фактуриалы в навигаторскую школу попадают редко.

— А ты летаешь?

— Только не вздумай проболтаться отцу. Он уверен, что в павильоне я получаю образование по физике и математике. Я не могу ему объяснить, что «земные» науки здесь ни к чему не пригодны, разве что стропила на крышу поднимать, да фундамент рассчитывать. — Он еще раз помешал палочкой шерстяную кашу. — Ну-ка, понюхай. Заметно меньше воняет? Что я тебе говорил!

Но Альба предпочитал держаться от котелка подальше.

— А чему учил тебя Феликс?

— В основном инфолингвистике, — Голли задумался, как можно доступным образом объяснить суть этой науки человеку, не имеющему элементарных навыков работы в сетях. — Это особая дисциплина, если как следует ею овладеть… — он мечтательно закатил глаза, как натуральный землянин. Альба даже восхитился, как Феликсу и дяде Ло удалось из настоящего гуманоида сделать человека. — Самой инфолингвистике меня, конечно, учил Баю, — продолжил Голл, — Феликс вел себя как нянька: смотрел, чтобы я не потерялся, не перегрелся, не перенапрягся. А Баю — классный лингвист. Говорят, для русского языка ему понадобились сутки. На Феликса после этого было страшно смотреть. Он вспотел и охрип. А Баю ничего… включился. Говорит лучше нас с тобой, но считает этот язык слишком консервативным, неудобным для общения: очень сильная эмоциональная перегрузка при этом информационный недобор. Понимаешь? Феликс ему не позволил корректировать язык. Это для него святое. Баю не фактуриал. Он таких тонкостей не понимает.

— А Ксарес?

— Что Ксарес? — Не понял Голли.

— Чему учил тебя Ксарес?

После этого вопроса Голл неожиданно замолчал. Он хорошенько перемешал йогуртовы хвосты, настрогал туда свежих корешков, снова перемешал, подложил в костер щепок и все это время не переставал ощущать на себе вопросительного взгляда Альбы. «Болтун — находка для шпиона, — говорил ему отец, — когда-нибудь ты попадешься за свой длинный язык». Желание болтать своим «длинным языком» у Голли пропало вмиг и надолго.

— Не пора ли тебе мешать краску?

— Да, — согласился Альба, поднялся и вразвалочку направился к дому, а озадаченный Голл застыл с палочкой над котелком. «Сын Али-Латина, — подумал он, — ничего себе чудо природы. Землянин, тоже мне… А все-таки болтун ты, Голл Гренс. Воистину трепло номер один во всем обитаемом ареале», — и, выругавшись хорошенько пятью непонятными словами русского языка, он с чувством исполненного долга целиком посвятил себя приготовлению хвостов.

Для получения белой краски старший Гренс заставил младшего Гренса растереть в пыль кусок голубого мела, который затем сутки напролет надо было разводить водой, прокаливать, затем опять разводить водой до полного побеления. Альба наблюдал это с легкой дрожью в коленках. Никогда прежде его художественные способности не доставляли окружающим столько хлопот. Ко дню рождения он неизменно получал в подарок новые коробочки красок, как должное, как само собой разумеющееся, от всех без исключения родственников и знакомых. Но редко кто из дарителей догадывался, что для полноценного рисования нужны еще бумага и кисти. А так как мальчик оказался чрезвычайно одаренным, — растворы, грунтовки, холсты. Это съедало целиком бабушкину пенсию и половину маминой зарплаты. Альбе все сознательное детство приходилось бы довольствоваться мрачными кусками картона, если бы не хитрый Шурка, который раньше других сообразил, что картины не роскошь, а товар, что холст-масло ценится дороже акварелей, что «мелкому Альбино» вообще давно пора брать заказы на оформление интерьеров. Поскольку модные пейзажи с замками на вершине утеса он «возводил» по памяти лучше, чем архитектор по чертежам, и никогда не требовал выездов на натуру. Тогда-то Шурка одним из первых сделал полноценное финансовое вложение в развитие юного дарования.

Совсем другое дело дядюшка Ло. Казалось, он целую вечность мечтал о художественно одаренном сыне как о благодати небесной. Казалось, небеса услышали его молитву в тот миг, когда надежда иссякла. И он готов был на все, лишь бы убедиться, что это не сон в раю.

Приготовления длились двое суток и поглощали все его внимание, терпение, раздражение. Он мастерил подрамники, укрепляя их сосновой смолой, не замечая вокруг себя ничего и никого. Он натягивал самое гладкое льняное полотно и выбеливал его так тщательно, что в сумерках в неосвещенной комнате оно давало света больше, чем свеча, поэтому на ночь его приходилось завешивать серой тряпкой. Он выудил из заначки последний флакончик спирта, которым «дезинфицировал» желудок, случись отравиться противоестественной флорой или фауной заповедника. Этот неприкосновенный запас теперь был торжественно возложен на алтарь искусства.

— Спиртом краски не разбавляют, — пытался возразить Альберт, — нужен хотя бы ацетон.

— Это для твоих красок нужен ацетон, — заявил Гренс, — а для моих годится только чистый спирт.

— Уймись, отец, — попытался образумить его Голли, — ему за год столько не изрисовать, а нам через несколько дней пора отчаливать.

Но отец только сердито крякнул в ответ и, немного поразмыслив, велел сыну заняться делом, а не путаться под ногами. А сам перебрал готовые склянки с красками, переложил и перещупал кисточки, подтянул ближе к окну стол, на котором возвышался самодельный мольберт.

— Завтра же начнем, — постановил он, — чего зря время терять? А сегодня солнца уже не будет. Как их ни проси, по ночам никогда не поднимают солнца. Видно, боятся, что перегорит.

Следующей ночью Альба не сомкнул глаз. И поднялся с первыми лучами, когда семейство Гренсов еще крепко спало, а в печи тлели последние угольки вчерашнего суматошного дня.

Ни через несколько дней, ни через неделю, ни через две недели Альба в нижнем павильоне не появился, и Матлину пришлось запастись терпением. 18 лет он ждал… 18 лет был выдержан, хладнокровен и всецело уверен: все будет так, как задумано, и увенчается непременным успехом. Даже тогда, когда доступ в «наша-Галактику», казалось, был закрыт для него навсегда, он знал, что прорвется: поставит на уши все бонтуанские ЦИФы, сумеет убедить в своей правоте самых непрошибаемых скептиков, а все оппоненты со временем станут его убежденными единомышленниками. Спокойствие и хладнокровие многолетней закалки не изменили ему и теперь, лишь каждый день ожидания становился похожим на год, а каждый вызов на связь превращался в маленькую вспышку надежды, что Голли, наконец, одумался и очень скоро приведет Альбу обратно. Но Голли не одумался, каникулы продолжались.

— Они еще не всю рыбу съели? — интересовался Ксар.

— Не волнуйся, — успокаивал его Матлин, — потрич у Гренса — блюдо сугубо праздничное, а праздник я ему скоро испорчу.

Спустя месяц спокойствие Матлину изменило, и Голл Гренс был приглашен в лабораторию для взбучки.

— Да что ты, Феликс, — оправдывался он, — у нас с ним никаких проблем. Вполне нормальный ребенок. Отец от него без ума.

— Я предупреждал тебя…

— Он совершенно здоров. Кроме того, отец собирается его усыновить, а мне велел убираться к чертям.

— Вы что там все с ума спятили?

— Нет, но через столько лет ты мог бы встретиться с отцом и поговорить по-человечески. Если я сейчас заберу у него Альберта, ты не представляешь, что он натворит.

Матлин не нашел что ответить. Угроза выглядела серьезно. Уж ему-то было известно, на что горазд Гренс в приступе ярости. Не будь Альбы, Матлин с удовольствием позволил бы ему сколько угодно демонстрировать дурной характер. Благо, что после ратных подвигов Гренс, как правило, погружался в состояние миролюбивого благодушия, чувствовал себя виноватым во всех смертных грехах и если не приставал с извинениями ко всем подряд, то уж, по крайней мере, сидел тихо в своей берлоге и лишний раз не напоминал о себе. Забрать Альбу…

— Сам-то Альба желает с ним остаться?

— Не знаю, — ответил Голли, — чего не знаю, того не знаю. По-моему, ему все равно. Что бы ни происходило… Даже если я посажу его на цепь, он будет доволен. Кажется, это не типично для землян?

— Тебе виднее.

— Ты уверен, что он сын Латина?

— Именно это я собираюсь выяснить. Если, конечно, родительские чувства Ло не перейдут границ допустимого. Постарайся объяснить своему отцу: чьим бы сыном ни был Альберт, собственностью Гренса он не будет. И еще передай, чтобы не вздумал провоцировать меня…

— Феликс, — остановил его Голл, — я за него ручаюсь. Вам надо поговорить.

— Он прав, — подтвердил Ксар, — тебе стоит подняться в заповедник. Кому-то из вас придется сделать первый шаг… У тебя для такого шага причин больше: Гренс наверняка узнал Альберта лучше, чем ты за время полета. Кажется, это в твоих интересах.

— Не только в твоих… — добавил Голл и терпеливо дождался, пока здравый смысл Феликса одержит полную и окончательную победу над гордыней.

С чем только ни приходилось мириться Феликсу за долгие годы своего удивительного знакомства со старшим Гренсом. И эта жертва была бы для него не самой тяжелой. Она была бы совсем пустяковой, если б он нашел в себе еще немножко терпения и решил для себя окончательно, что в этой партии он всегда будет проигравшим, потому что между цивилизацией и презумпцией собственной правоты — непроходимая отвесная скала.

Он облачился в магнитный протектор, невидимый глазу Гренса, и Голли не имел морального права отговорить его от этой меры предосторожности. Однако передумал, поснимал и посрывал с себя все лишнее, напялил рваную телогрейку, в которой иногда работал в оранжереях, и направился к выходу в заповедник. Вполне возможно, что для такого случая смокинг был бы уместнее, но Лоин Гренс за годы отшельнического бытия безвозвратно утратил элементарные навыки гостеприимства, и чай для светской беседы уж точно подан не будет. На светскую беседу Матлин рассчитывал еще меньше, чем на чай. Он был бы вполне доволен, если б Гренс в ответ на его появление не схватился бы за топор сразу. Он также был бы доволен, если эту вынужденную встречу Гренс перенес бы с философским спокойствием, отрешившись от прежних обид во имя общего дела.

Но не таков был Лоин Гренс. Появление Матлина он предчувствовал, как магнитную бурю, каждой косточкой радикулита. С самого утра он был неспокоен, неусидчив и несколько раз кидался к окраине леса, уходящего вниз под склон, чтобы приглядеться, не шевельнулись ли кусты у тропинки; затем выбегал на поляну оглядеться, не сверкнуло ли что-нибудь в небе. Навстречу Феликсу он вылетел пулей, и пока Голли уводил Альберта подальше от эпицентра события, Гренс уж размахивал руками, выражая гостю отчаянное недовольство. Со стороны это было похоже на воспитательную сцену между добропорядочным отцом семейства и подгулявшим отпрыском, который все реже стал отмечаться в родительском доме.

— Терпеть не могу, когда они ругаются, — ворчал Голл, — а из-за тебя еще подерутся.

Альба критически посмотрел на этот взрывоопасный дуэт.

— Нет, не похоже, что подерутся. Поверь мне, я лучше знаю людей.

И действительно, турнир не состоялся. Феликс был приглашен в дом, а входная дверь была заперта на засов.

Альба и Голли со всех ног кинулись за ними и замерли у дверной щели.

— Подозрительно тихо, — прошептал Голл, — ой, что-то мне это не нравится. Либо они рассматривают твои картины, либо один другого уже задушил.

Его мрачные прогнозы развеял звук удара кулаком по кухонному столу. Именно этим ударом папаша Ло обычно начинал спор, если был уверен в своей правоте. А так как в своей правоте он был уверен всегда и спорил часто — кухонный стол держался на своих подпорках не слишком уверенно и требовал неотложного капитального ремонта.

У Голли отлегло от сердца. Он сполз на ступеньки крыльца, а Альберт еще сильнее придавил ухо к щели.

— Ничего не слышу.

— Пусти прочь.

— Нет, — Альба вцепился в дверь. Голли оттащил его за шиворот куртки, так что шиворот треснул, и Альба чуть не оторвался вместе с дверной скобой.

— Ты все равно не услышишь, глухая тетеря. Если кто из нас услышит — только я.

Но Альба уже знал, что мериться силой с Голли бесполезно, а быть задушенным накануне интересных событий — глупо. Он навалился сверху и попытался удовольствоваться щелью поменьше. Хитрые собеседники ругались шепотом, сквозняки гуляли по дому, и только порывы ветра то и дело свистели в ушах.

— Нельзя говорить волчонку о том, что он дракон. Дай ему шанс вырасти в родной стае, иначе ты сделаешь его несчастным, — внушал Матлину старший Гренс в спокойной, но убедительной манере.

— Нет, надо, — в той же манере возражал ему Матлин, — иначе он всю жизнь будет считать себя неполноценным волком и не узнает, кто он на самом деле.

— Не зная, кто он, ты берешь на себя ответственность, привозишь сюда, чтобы подвергнуть сомнительным экспертизам. И оправдываешь себя тем, что обязан его отцу?

— Кроме меня, никто такой ответственности на себя не возьмет…

— Твое непонимание, Феликс, — начал расходиться Гренс, — это твоя проблема. Она не должна распространяться ни на кого. Ты выждал момент, когда мальчик формально взрослый, но, по сути, еще ребенок, которого можно уговорить невесть на что… А что будет с ним потом? Как ему возвратиться обратно? Или он до конца жизни будет твоим подопытным? Может, ты хочешь разыскать его отца и перепоручить ему воспитание Альберта? Тогда считай, что ты его уже разыскал. — Гренс звонко постучал себя в грудь кулаком, а Голли со странной гримасой сел на ступеньки.

— Я отправляюсь с тобой, — сообщил он, — думаю, отец согласится.

— Куда мы отправляемся? — спросил Альба, но Голли только приложил палец к губам и снова прилип ухом к двери.

— Ты не желаешь увидеть в нем человека, — бушевал Гренс, едва не срываясь на крик, — а это единственный твой шанс понять его. Именно твой, только твой шанс, пока ты еще окончательно не утратил человеческий облик. Ты все испортил, потому что тебе следовало быть возле него там, в Москве, а не везти сюда, если он действительно тебе нужен. Может, тебе нужно было очистить совесть? Перед кем? Я не верю ни в какую мадисту… Если б мне пришлось выбирать между Альбой и человечеством — провались она пропадом наша бешеная планета! Ты знаешь, сколько ей осталось…

— Так куда мы едем? — приставал Альба и теребил Голли за плечо, пока он не отлип от щели и не направил на него свой ядовитый фиолетовый взгляд.

— Ну, отец дает… Уж до такого договорился… — но следующая попытка уйти от ответа была Альбой решительно пресечена, ибо он, улучив момент, навалился на щель, как на амбразуру, и вцепился в скобу так крепко, что оторвать его можно было только вместе со скобой. Голли непременно бы так и сделал, если б не умирал от любопытства: до какой стадии ереси способен дойти отец, зная наверняка, что сын его не слышит. Сын, в которого он год за годом самоотверженно и методично вкладывал все известные ему гуманистические идеалы и чувство беззаветного патриотизма в отношении цивилизации, которую Голли, вероятнее всего, никогда не увидит.

— Черт тебя дери, гадкая мадиста! Я тебя придушу. А ну, пусти от двери!

Но Альба лишь стиснул зубы и еще сильнее прижался к скобе.

— Не пущу, пока не скажешь, куда мы отправляемся.

— Ты нарочно это делаешь, да? Нарочно?

— Да, да.

Голли уже понял, что оторвать «мадисту» от двери, не наделав шума, вряд ли возможно; что разговор, по всей видимости, давно ушел от интересующей его темы. Что, сколько бы ни бушевал папа-Гренс, Феликс все равно сделает по-своему. Даже если Альберту суждено вернуться домой, Голли снова будет отказано в путешествии на Землю, как это уже было сделано категорически и однозначно. Даже дядюшка Суф, узнав о ностальгическом приступе доморощенного землянина, специально явился к нему, чтобы предупредить: «Не смей соваться на Землю. Даже думать забудь». И теперь неизвестно от чего, глядя на упрямого взлохмаченного мальчишку, который прочно занял оборону на подступах к его слегка приоткрывшейся тайне, Голл впервые в жизни испытал горячее желание хорошенько его отлупить. Ни за что. Просто так, для профилактики нервной системы. Но как это сделать и с какого конца начать, он не знал, а потому для начала очень пристально поглядел в глаза противнику.

— Ты подлое, гадкое, мстительное существо, — проговорил он в своей бесподобной гипнотической манере, унаследованной им от акрусианских предков. Но Альба лишь утвердительно кивнул. — Ты маленький, вредный, лягушачий головастик.

— Да, — подтвердил Альба.

— И ты немедленно уберешься отсюда!

Альба лишь отрицательно помотал головой, что привело Голли в крайнее недоумение. Его гипноз до сих пор действовал на всех без исключения фактуриалов. Не то чтобы он этим даром злоупотреблял, скорее, хранил как тайное оружие для экстремальных ситуаций. Он был уверен абсолютно, что в нужный момент справится с фактуриалом любого сорта. С нефактуриалами было сложнее — они обладали способностью ставить блок на подобного рода проникновения, и Голли не рискнул бы просто так ввязаться в поединок. Но сейчас он был достаточно зол, полон азарта и решил пойти на принцип до конца. Он выждал момент, сосредоточился и собрал всю энергию для решительного броска:

— Ты сейчас же уберешься от двери, — решительно произнес он, так убедительно, что чуть не взорвался от напряжения. Но Альба и бровью не повел. Весь заряд в один миг будто засосало в черную дыру без малейших признаков сопротивления.

— Нет, я же сказал, пока не буду знать, куда мы отправляемся…

Ошарашенный и обессилевший Голли опустился на порог и на несколько секунд потерял сознание. А когда пришел в себя, окончательно убедился, что кулачные разборки, что ни говори, гораздо надежнее. Он был не в состоянии даже проанализировать ситуацию. Что случилось? Почему? Каким образом… и соображает ли сам Альберт, что именно произошло?

Но Альберт сидел рядом и, казалось, искренне не понимал, как гроза полей и огородов сумела так опростоволоситься, что метнула молнию аккуратно в громоотвод.

— Сейчас я наберусь сил и попробую тебя придушить, — уверял его Голли.

— Может, тебе водички принести? — робко спрашивал Альба.

— Нет, я сначала тебя придушу, а потом буду мыть руки.

Но ни сейчас, ни чуть позже этим сомнительным планам не суждено было воплотиться. Дверь распахнулась с такой силой, что оба противника кубарем скатились с крыльца и шлепнулись рядышком в мокрую земляную кашу только что раскопанной клумбы. А шлепнувшись, так и остались лежать, потому что у Голли не было сил подняться, а Альба, привыкший ходить за ним по пятам, проявил великое чувство солидарности и, лишь подняв чумазую физиономию на Феликса и дядю Ло, снова опустил ее в грязь.

В этот момент случилось одно из величайших событий в истории многолетней вражды павильонов за монопольное право на истину. Впервые мнения противоположных сторон совпали сразу, безоговорочно и абсолютно.

— Да, — сказал Феликс, — ребята, конечно, распоясались…

— Не то слово, — подтвердил Гренс.

— Что-то надо с ними делать, — продолжил Феликс.

— Безусловно, — согласился Гренс, — выпороть обоих и запереть в чулан.

— Пожалуй, ты прав… насчет чулана. Хотя… впрочем, и выпороть, конечно, тоже можно…

Глава 9

Первый день в Аритаборе показался Альбе гораздо более ужасным, чем он представлял себе по рассказам Голли и мемуарам Феликса Матлина. На эти мемуары Гренс возлагал последнюю надежду, что наивный Альберт получит полное представление о человеке, с которым придется иметь дело, и одумается. Он даже не скрыл от своего подопечного обстоятельств его появления на свет, но от себя добавил, что не верит ни единому написанному слову о последней экспедиции на Землю. Что Альба не имеет ни малейшего портретного сходства с химерой Али-Латином. Что Матлин таким образом пытается отмыть свою совесть, а от химер, вообще-то, детей не бывает. Но Альберт, тем не менее, разумный мальчик и волен сам распорядиться своей судьбой. Так Альберт и поступил, но личность Али-Латина произвела на него впечатление большее, чем неизгладимое, и в последние дни перед отбытием в Аритабор это напрочь отбило охоту заниматься «лечебным» рисованием, да и вообще, чем бы то ни было лечебным.

С момента высадки под куполом и все время, пока Голли водил его по пустым улицам древнего города, Альба не произнес ни слова и лишь изредка озирался по сторонам.

— О чем ты думаешь? — донимал его Голли.

— Да так…

— Ну все-таки?

— О том, как Феликс и дядя Ло сидели за одной партой на уроке истории.

Голли удивился.

— Они только на математике сидели за одной партой и то лишь потому, что отец списывал…

— Интересно, а о чем я, по-твоему, должен думать?

Голли вспомнилась прощальная фраза Гренса: «Я знаю, мой Альберт, когда-нибудь ты обязательно вернешься ко мне. Сколько жив дядюшка Ло, он всегда будет тебя ждать». И в следующий момент его посетила неожиданная, совершенно дурацкая идея: «Они вели себя так, будто расставались на тысячу лет».

— И все-таки, о чем ты думаешь? — не унимался Голл.

Лаборатория произвела на Альбу впечатление не более, чем вся остальная планета. Его церемонно усаживали в кресло, подогнанное по фигуре, будто Альбе предстояло просидеть в нем всю оставшуюся жизнь. Облучали едким светом. Все происходило в неестественной тишине, способной вывести из себя нормального человека, не говоря уже о шизофренике. Из этой тишины на него опустилась прозрачная полусфера. Потом, будто из ничего, возник высокий гуманоид с черными глазами и наконец-то, к долгожданному облегчению Альбы, нарушил вакуум молчания, произнеся несколько едва различимых звуков.

— Тебе знаком этот язык? — услышал он голос Феликса.

— Нет, — и собственный голос прозвучал для Альбы так громко, что зазвенело в ушах.

— Тем лучше, — сказал гуманоид по-русски, — все в порядке, Фрей, можно начинать. — Альба попытался отыскать взглядом Феликса, но за пределами полусферы была сплошная пустота, в которой скоро растворился и черноглазый.

— Если что-то будет не так, скажи.

— Я в порядке, — выдавил из себя Альба, и нижняя кромка полусферы вспыхнула зеленым кольцом, которое медленно поползло вверх, а вместе с ним приятная легкость стала распространяться по его телу, будто оно вовсе перестало существовать, растворяясь в теплой эфирной массе. Альба почувствовал расслабление, которого не было даже в полной невесомости. Ему уже не хотелось ничего: ни жить, ни умирать, ни молчать, ни разговаривать, ни тем более отвечать на чьи-то нелепые вопросы. «Если сейчас меня кто-нибудь спросит, о чем я думаю, я растворюсь и улечу», — решил он и уперся взглядом в потолок, но взгляд провалился в космос. Потолок над лабораторией отсутствовал, как, впрочем, и стены, — одно сплошное кольцо, пульсирующее оттенками зелени, сквозь которое иногда проступала бездна, такая же черная, как глаза гуманоида, язык которого Альба почему-то должен был понимать.

— Попробуем вскрыть память на полный диапазон, — начал Феликс.

— Попробуй, — согласился Альба.

— С какого времени ты себя помнишь?

— С первого дня.

— Что было в первый день?

— Пустота.

— Потом…

— Боль.

— От чего?

— Не знаю, наверно всегда так бывает сначала…

— А после…

— А после привыкаешь и начинаешь получать удовольствие.

— Что начинаешь?..

— Жить.

— Ты издеваешься надо мной, Альберт, или вспоминаешь себя до рождения?

— До рождения… — улыбнулся Альберт, — красный свет мне казался зеленым. А все остальное было точно так же.

— Что было?..

— В каком смысле? — не понял Альберт.

— Кроме зеленого света?..

— Ничего. А что еще могло быть?

— До света, до боли, до пустоты… было что-нибудь?

Мальчик задумался, словно старался вспомнить. В бассейне зеленого света он лежал неподвижно, уставившись в потолок. Феликс не спускал глаз с приборов, пытавшихся распознать аномалию этой загадочной биосубстанции. Вычленить из человеческого организма хотя бы ничтожный признак потустороннего естества.

— Наверно это был страх…

— Страх? — удивился Феликс. — Отчего?

— В смысле «отчего»? Нормальный человеческий страх. Разве он должен иметь причину?

— Хорошо, вернись в исходную точку и расслабься.

«Ничего себе, дают… — подумал Альба, — они что, считают меня вторым воплощением Латина?» Но дерзкая догадка отозвалась рефлекторным импульсом в наэлектризованной атмосфере лаборатории. Будто само пространство собрало волю в кулак и стукнуло по голове: «нечего рассуждать о том, чего не знаешь». От неожиданности он подпрыгнул в кресле и ощутил свое расслабленное тело как вязкую трясину, которая содрогнулась от бултыхнувшегося в нее метеорита.

— Феликс, что это было?

— Импульс программы. Помнишь, о чем мы говорили? Если хочешь работать со мной — произноси мысли вслух… Как только начинаешь думать, с тобой работает машина. Альберт, — мальчик закрыл глаза и представил себе укоризненный взгляд Феликса, — если не доверяешь мне или пытаешься что-то скрыть, скажи, мы прекратим, и я верну тебя домой.

— Чего же скрывать? — удивился Альберт и снова улегся в кресле. — Если мне наплевать: что здесь пропадать, что там пропадать…

«Давно бы так», — ответил импульс программы и вернул его к отправной точке маршрута, в безликую, бесформенную пустоту, сжатую от ожидания первого осмысленного ощущения. Но пустота на то и пустота, чтобы не подчиняться аритаборской метафизике. Она упорно не желала менять своей «отсутствующей» формы, а вместо того, чтобы наполняться содержанием, растекалась, расползалась, и в своем нормальном состоянии Альба ни за что на свете не уделил бы ей больше трех минут драгоценного внимания. Ему было интересно, что старается найти Феликс за пределами его памяти. До начала эксперимента, он был уверен, что эта сокровищница диковинных впечатлений развеселит их обоих. Но теперь его будто несло по пустому коридору прямо сквозь вечную темноту «загробного царства». Прошло чуть больше четверти часа, и Альба уже начал задумываться над тем, не надоела ли его партнерам эта бессмысленная гонка и не пошло бы оно все к чертовой матери. Мимо него просвистела по меньшей мере пара тысяч лет в одну сторону. Самое время было развернуться, чтобы продолжить движение в направлении, прямо противоположном. Он уже готов был заявить о своем намерении: «Веришь ли, Феликс, я обычный шизофреник. Дядя Ло был прав, от химер дети не появляются», как вдруг пустота налетела на что-то мягкое и влажное, словно ватное одеяло, пропитанное детскими слезами:

— Ты веришь мне, мой мальчик, — склонилась над ним мать, — там тебе будет хорошо. Ты успокоишься, перестанешь пугаться зеркал. Окончишь первый класс, и я заберу тебя в нашу школу, — бабушка заканчивала подметать пол и аккуратно собирала на совок осколки.

— Что мы будем делать, Наталья? Надо пошить чехлы и позанавесить эти зеркала к чертовой матери. — Но Наталья нежно гладила волосы сына.

— Ничего, мой маленький, там отличные доктора. Я буду часто к тебе приезжать. Хочешь, каждый день приезжать буду? Поверь мне, все будет хорошо.

— Нет! — закричал Альба. — Не то! Я все испортил! Это я виноват. Выпусти меня отсюда…

Полусфера растворилась в темноте лаборатории. Феликс неподвижно стоял перед ним. Вокруг не было ни души, ни шороха, ни звука.

— Ух, черт, — вздохнул Альба, — извини, я не хотел.

Феликс не шелохнулся.

— Пожалуй, я пойду…

— Иди, — кресло легонько подтолкнуло его прочь.

— Наверно, нам больше не стоит заниматься этим?

— Наверно… — согласился Феликс.

— Понимаешь, это все…

— Ты свободен.

— Хорошо, — виновато ответил Альба и побрел наугад, пока не наткнулся на лифтовую площадку, ведущую на соседнюю галерею.

— Не верь ничему, ни одному моему слову. И Али-Латину тоже не верь. Не верь никому и никогда. Вообще никому! Ладно?

Но Матлин лишь молча проводил его взглядом, как провожают последнюю надежду — белый корабль, мелькнувший на горизонте и не заметивший на необитаемом острове печального Робинзона, который сделал для своего спасения все что мог и даже прыгнул выше пальмы…

— Что, получил? — услышал Феликс сразу, как только Альба скрылся из вида. — Добился своего? А я предупреждал… и Нур предупреждал… Все тебя предупреждали.

— Ну и… — ответил Матлин, — куда вы попрятались? — Он вернул зеленую подсветку панорамы и устроился в кресле, в котором только что сидел Альберт. — Давай смотреть, что есть…

Перед ним возникла обескураженная черноглазая физиономия Баю.

— Что бы ни было, стоит в первую очередь вернуть его на Землю.

— Нет, — возразил Матлин.

— Естественная среда будет ему лучшей защитой.

— Нет.

— К тому же дурдом в бонтуанской фактуре — не самое плохое место…

— …и еще раз нет!

— Тебя опять затянуло в контакт с мадистой?

Матлин промолчал. Это молчание длилось до тех пор, пока индикатор стенда не изобразил статичное световое пятно. Нечто похожее он уже имел случай наблюдать на Кальте, но то было куда ярче и пульсировало всеми оттенками спектра.

— Ничего не понимаю, — признался он, — свернутая структура. Это мне ровным счетом ни о чем не говорит. Он мог унаследовать ее от отца и не знать об этом. Эти пятна могут оставлять даже контактеры, не подозревающие, что это был за контакт…

Баю обошел стенд и устроился за спиной Матлина.

— Мадиста не может так просто «наследить». Если, конечно, он не издевается над нами.

— Может, мне удалось его напугать?

— Не было никакого импульса испуга, — ответил Баю, — ни малейшего… в том-то и дело. Все было так, словно Альба тестировал нас, а не мы его. — Он прогнал на стенде показания индикатора несколько раз туда и обратно со скоростью, на которой Матлин ничего не успел разглядеть. — Все говорит о том, что он человек… Скорее человек, чем кто бы то ни было.

— А это о чем говорит? — Матлин указал на свернутое «пятно мадисты».

— А это именно то, над чем нам предстоит поработать. Надеюсь, это касается только его происхождения.

— И ни на что не влияет, хочешь сказать?

— Разберемся. Но пока он не успокоился, лучше заморозить работу.

— Может быть, ты и прав, — согласился Матлин, — все может быть…

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Физиогенетика (Основы мадистологии. Астарианские хроники 19-й Книги Искусств)

Здесь и в нескольких последующих главах (вплоть до геометрии оркариума) будет рассматриваться одно и то же: версии, ветви наук и проявления искусств, так или иначе касающиеся мадисты. Ошибки и заблуждения, целесообразность и вероятность, а также причины… Именно причины, которые, собственно, привели к необходимости серьезно заниматься этим явлением.

Чем «мадистанс», существующий, согласно аритаборской формулировке, вопреки здравому смыслу, отличается от нормального кухонного полтергейста и зачем человечество придумывает параллельные миры, если убеждено, что параллельное пересекаться не может? Самое смешное, что по эффекту восприятия мадиста от кухонного полтергейста отличается мало чем. По сути… Попробуйте докопаться до сути вашего домового. Попробуйте узнать, зачем он ворует масло или прячет перчатки? Разумеется, он не ответит, но кому-нибудь приходило в голову узнать, что ему от вас надо?

Первая серьезная теория мадистологии, согласно 19-й КИ, была начата теми же астарианами, которые сформулировали исходный основополагающий и трудноразрешимый вопрос: существовало ли явление мадисты до возникновения разумного Ареала в биологически стерильном состоянии физических структур? И пришли к парадоксальному выводу, что цивилизаций как таковых, какие они есть в сути и форме своей, по всей мыслимой логике вещей существовать-то и не должно. Это как аппендикс в здоровом теле — в любой момент может воспалиться. Только чье-то роковое недомыслие позволило этому «аппендиксу» появиться на свет в качестве направления риска — точки дисгармонии в системе идеального баланса.

Этим замечательным открытием астариане не спешили поделиться ни с кем. Но со временем именно из этой теории, как из закисшего болота, появилась первая «физиогенетическая» версия мадисты — версия о наложении пластов, наследственной предрасположенности, селекционной мутации… Впрочем, астариане, в отличие от посредников, никогда не усердствовали в развитии своего языка. Их способ передачи информации пригоден лишь для внутреннего пользования и никому, кроме самих астариан-хабронитов, до конца не понятен. Само собой, что без усердия лингвистов-посредников дела не продвинулись бы дальше локальных архивов. По сей день кто-нибудь из посредников да прогуливается вблизи астарианских зон. Но это лишь к вопросу о путях утечки информации в 19-ю КИ. Хоть это не суть как важно — астариане по природе не любопытны, в чужие «книжки» носы не суют и общими инфосетями не пользуются, поскольку считают себя мадистологами первой величины по версии WW. Но если б посредники глобально не потрудились над адаптацией их языка, вряд ли эти изыскания когда-нибудь были бы оценены по достоинству.

Суть же изысканий такова: в физической природе, которую мы способны осмыслить в меру своих мировоззренческих возможностей, существует несколько общих, вполне диалектических тенденций. Среди них тенденция к взаимосвязи, взаимопроникновению и, как частный случай, к взаимопожиранию. В том числе тенденция к взаимосвязи с инородной природой, которую наше мировоззрение осмыслить неспособно. Но пока еще природа умнее своих творений, и стоит ей соприкоснуться с чем-либо инородным, попытка взаимосвязи непременно будет использована. Другой вопрос, чем она может закончиться. Разнородные пласты природы не всегда совместимы. Однако физическое пространство бесконечно свернутых и развернутых структур ареалов, по убеждению астариан, находится именно в стадии взаимосвязи… Причем взаимосвязи с природой именно чужеродной, поэтому небезопасной. Не безопасность — не любовь и, как правило, взаимна. Что представляет из себя эта чужеродная природа — можно только догадываться. Астариане связали ее с геометрией оркариума, но пятую фигуру мы пока не трогаем.

Физиогенетическая теория строго разграничивает физическую структуру и оркариумную (мадистогенную), а процесс их соприкосновения постигает поэтапно, начиная с Е-инфополя. В этом поле после тщательного аналитического изучения можно обнаружить те же самые точки дисгармонии в чистом виде (направления риска). В предыдущей главе они определялись четвертой фигурой и рассматривались на примере субстанции личности и ИНИ-технологий. ЕИП соответствует именно четвертой фигуре (феллалиуму), тогда как инородная ипостась, по мнению астариан, начинается с пятой (оркариума). Этот «откат» астариане расценили как попытку адаптации инородной природы к структуре ареалов. Рискованную попытку. Именно в этом направлении риска, как совершенно побочный эффект, кроме того, эффект временный, проходящий, возникает то, что фактурологи называют протофактурой — средой для развития цивилизации с жесточайшим естественным отбором и ничтожным шансом на выживание. Будто два монстра решили смоделировать в миниатюре, как будет выглядеть их дальнейшее взаимодействие на примере мыслящего существа, наделенного физической плотью. Но, то ли эксперимент оказался не столь безнадежным, то ли монстры по каким-то причинам приглянулись друг другу, процесс пошел. Притом пошел не в пользу ментальной составляющей. На каком-то этапе даже вышел из-под контроля в своем стремлении материально преобразовать среду обитания. Это обстоятельство вызвало тревогу у обоих прародителей.

Прародители, желая если не вернуть утраченный контроль, то хотя бы зафиксировать направление стихийных процессов, пошли на новые радикальные меры, которые тоже можно назвать соприкосновением, но уже не в пользу физических структур. Результатом повторного контакта и стало явление мадисты. Явление, корректирующее направление развития материи, подавляющее естественную физическую доминанту. Таким образом, точка соприкосновения пластов эволюционировала в отрезок, на одном конце которого — протофактура, на другом — мадиста, а между этими крайностями, по идее проекта, должна размещаться вся история цивилизаций ареалов, все возможные проявления мыслящих физических структур.

Эту теорию можно было бы оспорить со всех сторон, но астариане, опять-таки следуя своей поступательной логике, опережают оппонентов и говорят: неразумно оспаривать гипотезу, высказанную не до конца; вслед за тенденцией взаимосвязи непременно должна наступить тенденция разрыва. В этом случае цивилизации останутся единственным сдерживающим фактором и еще неизвестно, кто кого одолеет и на чьей стороне выступят эти самые мыслящие структуры, наделенные плотью. Можно было бы предположить, что союз будет вечным, если б не два существенных «но»: во-первых, мадиста не является апогеем цивилизаций, как бы этого ни хотелось Дуйлю и его последователям; во-вторых, та же самая мадиста губит на корню убеждение в том, что разум без физической структуры недееспособен. Опровергает одним лишь фактом своего существования. «Может так случиться, — утверждают астариане, — что решение этой загадки — единственный шанс цивилизаций Ареала не только выжить, но и трезво осмыслить себя в бесконечности мироздания, о котором они еще могут и не догадываться, а также объективно оценить свои возможности и перспективы».

«Так откуда ж она все-таки берется, эта мадиста?» — мучаются экспериментаторы-радикалы.

«Нам не хотелось бы об этом знать вообще, — отвечают прагматики-консерваторы, — нам не хотелось бы даже думать об этом. Пусть этот мир летит куда хочет, проблемы любой сложности следует решать по мере их поступления. Или вы хотите сказать, что мадиста не дает вам прохода? Да у вас мания преследования!»

Действительно, это явление исключительно редкое, экзотическое. Но мы говорим всего лишь о «физиогенетике» и не будем отвлекаться от темы.

Фактурологи, в свою очередь, заявили однозначно, что в ранних естественных фактурах, которые возникли задолго до появления Ареала, ничего похожего на мадисту не зафиксировано. Все теории так называемого полтергейста, параллельных миров, вплоть до соприкосновения с космическим разумом, объясняются одним универсальным способом — зеркальными эффектами Естественного инфополя, которыми это поле грешило всегда и везде. Но никогда, нигде за всю историю цивилизаций это «отражение» не превысило своих полномочий. Ваш полтергейст украдет сигареты, спустит на пол воду из стиральной машины, в крайнем случае поможет вам узнать свое будущее, которое и без того известно всем, кроме вас. Даже если некий призрак явится к вам лично во всей своей красе — скорее всего, он будет похож на лысого черта. Но ни в рогах этого черта, ни в его лысине не будет ничего такого, чего вы не видели раньше или о чем не догадывались, — сплошное отражение. То, что мадиста иногда пользуется похожими приемами, не говорит ровным счетом ни о чем. От полтергейста это явление отличается принципиальным свойством — способностью засвидетельствовать то, что в рамки восприятия не укладывается. А также способностью наглядно и судьбоносно распорядиться физической структурой, а не паразитировать на болезненном воображении контактера.

Распознать мадисту наверняка среди прочих похожих явлений может лишь мадистолог. Дело даже не во взгляде со стороны, позволяющем отделить объективное от субъективного, дело в понимании явления как такового. Находятся энтузиасты, способные доказать, что мадиста есть эволюция полтергейста, самый изощренный способ отражения Естественных полей. Астариане эту теорию категорически опровергают, утверждая, что эволюция даже самого сильного полтергейста может претендовать лишь на статус псевдомадисты; что эволюционирующее отражение никогда не будет самостоятельной субстанцией. Такой же псевдомадистой, впрочем, могут казаться некоторые мадистогенные проявления, похожие на Али-Латина. Они могли бы маскироваться под полтергейст до конца жизни, не вызывая подозрений, если б не одно «но»: истинный полтергейст никогда не превысит полномочий, — мадиста где-нибудь, как-нибудь да проколется. К примеру, включит свою фактурную жертву в Язык Ареала, притом сделает это так, чтобы жертва была уверена, что достигла этого собственным прилежанием, и не узнала, что подобного рода прилежание может продолжаться дольше, чем жизнь.

Та же самая физиогенетическая теория, объединившая множество гипотез, с удовольствием и не раз останавливалась на версии АПС-фактора, которая объясняла мадисту апогеем эволюции «чистой линии фактуры» (ЧЛФ). Но эта гипотеза астарианами всерьез никогда не воспринималась, поскольку изначально выходила за рамки расовой группы WW. «Чистая линия» в этой группе невозможна. Тем не менее гипотеза очень интересна и существенна не столько для развития сюжета, сколько для самой мадистологии, и в следующем фрагменте непременно будет рассмотрена.

Глава 10

Каждое посещение Гренсом-младшим аритаборской лаборатории вызывало у Матлина чувство необъяснимой тревоги, ощущение, будто что-то непременно плохое должно произойти, при этом совершенно непонятно, откуда именно ждать приключений.

— Как дела? — спрашивал он каждый раз у Голли, слоняющегося вокруг стенда, а сам боялся повернуть голову. — Чего он хочет?

— Ничего, — отвечал Голл, — неделю не выходит из оранжереи. Сидит под деревом, улыбается, детство вспоминает.

— Разговаривает с тобой?

— Иногда… на отвлеченные темы. Он изменился, Феликс.

— Наконец-то.

— Боюсь, не в лучшую сторону. Аритабор ему не по вкусу.

— Только не говори, что не можешь справиться с мальчишкой, — рассердился Матлин, — на Земле его давно мама заждалась, а в ЦИФе — папа, пока он тут сидит под деревом… Ладно, пусть сидит. Только не упускай его из вида.

— Я, собственно, к тебе как раз по этому вопросу, — нерешительно начал Голли, — одна дурацкая идея-фикс его все-таки обуревает. Не знаю, насколько это связано с душевной болезнью, о которой ты говорил… — «Ну, вот. Началось», — подумал Матлин и приготовился к тому, что его абстрактные опасения начнут воплощаться в конкретные формы. — Он хочет повторить твой трюк… с Али-Латином. Остаться один на неуправляемом корабле в бестранзитной зоне.

— Что за бред? — удивился Матлин.

— Я пытался ему объяснить, что это бред, что второго Латина не будет, но он уверен, что это и есть отправная точка эксперимента, который ты затеял. Что раскручивать события надо именно оттуда.

— Интересный поворот…

— Мне показалось, — добавил Голли, — он искренне хочет тебе помочь. И уж, по крайней мере, имеет право знать, что с ним происходит.

— Ладно, впусти его на корабль и отправь по дальней орбите.

— Одного?

— А что делать? Главное, чтобы ты в любой момент смог вернуть его суда. Пусть хоть чем-то будет занят.

Голли утвердительно кивнул.

— Ах, да, — вспомнил Матлин, — сделай ему «картинку» на внешнюю панораму. Пусть все будет так, как в тот раз с Али-Латином.

Голли еще раз кивнул и вышел.

— Ну что? — набросился на него Альба. — Разрешил? Отпустишь?

— Нет, пока не объяснишь зачем.

Альба вцепился в побег молодой лианы, выдрал ее с мясом, обнажив нежную мякоть древесины, и тут же, словно испугавшись содеянного, закрыл ее ладонью.

— Я с вами рехнусь, это точно.

— Ты не должен ничего от меня скрывать.

— Я не могу здесь! Не хочу! Еще немножко — и я перестану за себя отвечать.

— Здесь я за тебя отвечаю. Можешь расслабиться…

— Не могу! Не могу! Не могу!

— Послушай, головастик, — рассерженный Голли извлек своего подопечного из зарослей за ремень, на котором крепился кислородный протектор, — ты сейчас же кончишь психовать, будешь вести себя достойно, как подобает истинному землянину, и прежде всего объяснишь мне по-человечески, что ты задумал? Что дало тебе право считать себя главным в этой истории, в то время как ты, маленькая гадость, самый, что называется, побочный продукт.

— Поставь меня на пол, — прошипел Альба, — и имей в виду, если ты не выпустишь меня на корабль, Феликсу придется за меня покраснеть…

— Феликс здесь совершенно ни при чем…

— Еще как при чем, — перебил его Альба, — если я узнаю, зачем Латин вышел на его корабль, может быть, я смогу узнать и о себе. Только я смогу быть посредником между ним и Латином. Или они так и будут тестировать меня на стенде?

— Ладно, сиди тихо. Я сказал, что ты хороший мальчик, но если Феликс узнает, какой ты псих, он бросит дела, чтобы отвезти тебя на дачу к Татарскому.

Альба послушно уселся в зарослях.

— Иди же, поставь корабль на старт.

— Сейчас пойду.

— Ну так иди…

Уединившись на болфе в стартовой зоне, Голли в первую очередь отдышался. Анализировать ситуацию было бесполезно. Никакой аналитической взаимосвязи происходящего с произошедшим он не видел. Скорее, это напоминало инстинктивный порыв, один из тех проблесков сомнительной «аритаборской» интуиции, в которой он мало что смыслил. Отец обучал его странной науке человеческой психологии на личном примере, не утруждаясь разъяснениями, будучи уверенным, что сыну эта наука никогда не пригодится. О, если б только старый Гренс знал, как был не прав! Если б только старый Гренс знал, какую смуту творил в душе ребенка. «Когда-нибудь я сделаю из тебя человека!» — кричал он всякий раз, когда Голли удавалось вывести его из себя. От этих слов маленький акрусианин убегал на чердак, потому что не мог понять их сокровенного смысла. «Почему ты не сделал из меня человека? — недоумевал он теперь. — Почему я, зная о людях все, не научился их понимать?»

Он проверил маневровые системы по очереди, вручную приводя их в нейтральный режим и запирая кодом, вскрыть который не смог бы даже Суф. Вывел из летного архива «картинку» панорамы, не имеющую ничего общего с аритаборским астропейзажем и несколько раз проверил надежность страховочной блокировки, на случай, если Альбе удастся вскрыть панели управления. Но Альба, появившись на корабле, первым делом подозрительно оглядел его самого.

— Если эта штуковина привезет меня на Землю или в ЦИФ, так и знай, я вернусь и рассчитаюсь с тобой за все.

— Ой, как страшно! — огрызнулся Голли. — Сейчас нырну в лианы, только сперва отправлю тебя подальше и буду очень признателен, если ты мне поможешь. Гляди сюда: это блок аварийной связи…

— Ничего не хочу знать! — Альба закрыл глаза и заткнул уши. — Только отправь меня в зону, из которой Латин вытащил Феликса и больше ни слова, даже не смей за мной следить.

— Не знаю, что ты задумал…

— Пожалуйста, — взмолился Альба, — ответь мне на вопрос, только искренне, как землянин землянину, как ты считаешь, животные могут думать?

Голли опешил. Он ожидал провокации, но совершенно не с той стороны.

— Могут, конечно. Только не так, как люди.

— А как? Представь себе привязанного к забору йогурта, который дернулся бежать за кошкой. Что он думает? Ах, эта проклятая цепь, которая меня не пустила. Правильно же?

— Допустим, — согласился Голл.

— А что думает в этой ситуации человек? Ах, этот чертов кретин, который привязал меня к забору. Да? Что думает в этой ситуации гуманоид Ареала? Ах, эти чертовы обстоятельства, которые сложились так, что вынудили одного несчастного кретина всякий раз привязывать меня к забору! А что в этой ситуации будет думать мадиста?

— Ну, продолжай.

— Никогда. Не смей больше никогда спрашивать, о чем я думаю. И не рассчитывай, что тебе удастся контролировать мои мысли.

— Вот теперь я понял, о чем ты думаешь, маленький беспомощный фантазер. Ты возомнил себя мадистой и боишься, что Феликс тебя раскусит. Иначе ты бы не удрал со стенда и не рвался б отсюда…

Альба собрался возразить, но передумал и демонстративно повернулся к Голли спиной.

— Оставь меня одного.

— Противно смотреть, когда ты такой. Уж лучше бы сидел у отца на хуторе, — произнес Голли и так же демонстративно покинул корабль. «В этой ситуации нормальный человек просто обязан как следует хлопнуть дверью, — рассуждал он, — теперь я понял, отчего мне так неуютно». Точнее, он понял это, наткнувшись на одно из стихотворных излияний, которые отец бережно подбирал за Альбой: «В пустой кромешной темноте мне двери не найти. Мне неуютно было жить. Я чувствовал себя чужим, но как же мне уйти?» Отсутствие дверей! Неужели этот юный сочинитель иногда бывает прав? Может, не стоило ему мешать? Может, отпустить его пока не поздно? — но корабль уже зашел на дальнюю орбиту. — «Поздно», — успокоил себя Голли и еще раз прогнал в памяти последние показания бортовых панелей, не оставил ли он лазейку для маленькой гадкой «мадисты», которая за последние дни утомила его больше, чем самый дальний перелет.

На следующий день Матлин отправился на поиски Голли и нашел его в той самой оранжерее, под тем же деревом, где несколько дней назад просиживал Альба.

— Наматывает круги по орбите. Доволен, как идиот, — опередил его вопрос Голли.

— Сегодня начинаем работу со стендом. Ты нам поможешь?

Голли ничего не ответил, и пока Феликс праздно прогуливался по галереям, собирая вокруг себя как сторонников, так и противников грядущего эксперимента, старался побороть в себе то же самое ощущение дискомфорта, которое недавно мучило Альбу. Пытался понять, каким образом оно могло передаться ему теперь, когда, казалось бы, все должно успокоиться и вернуться в прежний ритм. Он перешел на другое место, но чувство тревоги не покинуло его. Он спустился в лабораторию Феликса и Баю, в которой не было ни души. И на галерее этого уровня не было ни души. Даже на соседних галереях признаков жизни не наблюдалось. Будто обитатели Аритабора внезапно провалились неизвестно в какую дыру, один за другим, как песок в скважину.

Он удержался от соблазна порыться в архивах лаборатории, имея к ним бесконтрольный доступ. И это произошло с ним впервые. Много лет следуя за Феликсом по местам скопления засекреченной информации, он тренировал силу воли, выдержку, но так и не натренировал… Сейчас ему впервые просто не хотелось. Было неинтересно, пусто, тошно и одиноко без маленького вредного существа. Глупого, бесполезного и беспомощного, которое он привык всюду водить за руку. Дня не проходило, чтобы Голл не мечтал от него избавиться. А теперь каждую минуту ждал его возвращения и впервые в жизни начинал понимать своего отца по-человечески, а не так, как подсказывал ему природный инстинкт цивилизации, где уважающие себя граждане никогда не станут посвящать жизнь воспитанию сопливого поколения. Перед ним пульсировал пустой куб экрана панорамы. Шли последние часы, минуты до начала работы. Ничто не нарушало пустоты, пока экран не вспыхнул фоном того же оттенка, что аварийный индикатор болфа.

Манжет Голли сработал «на прием», в контуре панорамы ясно и четко прорисовалась серия навигационных позывных: «Срочно! Срочно! Срочно! Вернись на корабль!»

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Чистая линия фактуры (ЧЛФ). А/К-коэффициенты (19-я Книга Искусств. О перспективах АПС-фактора и возможных тупиках мадистологии)

Вклад «чистой линии» в так называемую систему научных доказательств трудно переоценить. В Ареале эта система зачастую называется просто идентификацией, — термин, который, в сущности, заменил само понятие «наука» и является лишь частным случаем искусств. Идентификация — соотнесение объективного явления с его субъективным восприятием. Только и всего. За успешные идентфикации Нобелевских премий не дают, а воспринимают их как должное, как само собой разумеющееся.

Чистой же линии фактуры нередко ставилось в вину само существование мадисты. Находятся теоретики, которые и теперь способны доказать, что мадиста — не что иное, как апогей развития этой расовой ветки, обладающей мощнейшей природной аналитикой. Но обладатели этой «аналитикой» все же физически существуют и не где-нибудь, а в этом самом Ареале, на этом самом Уровне, в природной среде, вполне логически объяснимой. Чаще всего это естественные планеты и спутники со сверхмалой гравитацией, имеющие толстую внешнюю прослойку среды, похожей то ли на очень разреженную жидкость, то ли на слишком концентрированный газ (конечно, не вдаваясь в тонкости химического состава). В просторечье это называется «критической гравитацией», не позволяющей ни ходить, ни плавать, ни видеть, ни слышать. Соответственно, никаких традиционных органов восприятия ЧЛФ не имеет, да они ей и ни к чему.

Как случилось, что в столь экзотической среде могли появиться разумные существа? Все это элементарно объясняет биоинженерная информатика, в которой существует теория о том, что разумные (т. е. обладающие субстанцией личности) существа появляются не только там, где природа обильна зеленой растительностью, а лишь там, где могут появиться согласно тонким энергетическим процессам, происходящим в ЕИП. От местных условий зависит лишь форма этой цивилизации, ее, грубо говоря, расовая группа, возможности и перспективы выжить.

Появление ЧЛФ объясняется лишь этой единственной теорией. Всеми остальными биоинженерными теориями оно исключительно опровергается.

Сама ЧЛФ выглядит, должно быть, неважно. Впрочем, не буду сочинять, никто никогда не видел, как они выглядят, и не пытался вытянуть их на свет из мутного болота. Самой же цивилизации дальние странствия по мирозданию также ни к чему. Они и так знают об этом мироздании больше, чем самый заядлый путешественник. Исследователи строят гипотезы и теряются в догадках, существует ли ЧЛФ как классическая цивилизация в виде идентичных друг другу биологических особей или это единый эволюционирующий организм, похожий на мыслящую оболочку планеты? Известно лишь, что уровень вскрытия мозга у ЧЛФ достигает 80 % против наших 5–8 или среднего по всем ступеням Ареала не больше 50. В отличие от версии WW, они не имеют моды растягивать свое существование на неопределенно долгий срок и если уж решают свести счеты с жизнью — у последней не остается шанса. Возможно, это объясняется невероятной активностью ЕИП в зоне их обитания. А по-человечески, скорее всего, необычайно быстрым пресыщением всеми прелестями физического бытия. Вероятно, одно с другим взаимосвязано. Но, что особенно интересно в этой цивилизации, — принцип действия их внутреннего интеллекта практически один к одному похож на принцип действия искусственных локальных инфополей при том, что он великолепно отрегулирован и самым надежным образом защищен от шпионских проникновений извне. А естественные информационные накопители вполне заменяют то, что бонтуанцы называют вскрытой генетической памятью. До чего может дойти цивилизация, обладающая такими возможностями от природы, трудно себе представить. Только мадиста здесь ни при чем.

ЧЛФ с начала освоения ареала имела несколько стабильных пунктов обитания (вспышек цивилизации). Именно вспышек, потому что от ступени протофактуры до верхней ступени Ареала (по Дуйлю) она способна добраться за каких-то пару тысячелетий. После чего столь же скоропостижно сгинуть. ЧЛФ рано входит в инфополя Ареала и существует в них чрезвычайно осторожно, не разбрасываясь лишней информацией. Собственно, сам факт ее существования был вычислен посредниками после открытия АПС-фактора НИМа. Факт подтвердился и положил начало повальному увлечению АПС в версии WW, которое уже было описано в предыдущей тетради. Именно версия WW взялась в свое время серьезно изучать феномен «чистой линии», пока кому-то на последнем этапе ЧЛФ не померещилась мадиста.

«Чистую линию» изучали в основном мадистологи, и, как ни удивительно, она от такого взаимодействия получала немало удовольствия, но так же, как мадиста, требовала для общения с собой высокой степени защиты мозга. Астарианские исследователи находили эти контакты весьма полезными для себя. ЧЛФ работала, как колоссальной мощности аналитическая машина, практически не имеющая ограничения в возможностях, при этом четко блокировала в себе любые попытки интуитивного моделирования. Можно сказать проще: первое невероятно развилось за счет отсутствия второго (или второе атрофировалось за счет переизбытка первого). Ученые мудрецы не сразу поняли, в чем тут дело, а когда поняли — идентифицировали и этот факт. Из этого факта, в свою очередь, появились два совершенно необходимых термина, применяемых практически в любых областях — от биопсихологии до бог знает каких отраслей точного «машиностроения». Речь идет о двух коэффициентах: адаптивном и креативном.

Коротко объясню, что имеется в виду под, казалось бы, и без того понятными словами: адаптивный коэффициент (АК) показывает способность объективного взаимодействия — восприятие, анализ, синтез, моделирование на конкретном материале и все. Словом, то, что касается любого нормального человека. Теперь о том, что касается любого ненормального человека, — это креативный коэффициент (КК), иначе говоря, возможность субъективного взаимодействия, способность к моделированию на материале абстрактном, сюда же особая возможность обработки абстрактного материала. Впрочем, для людей, даже очень ненормальных, такая деятельность нехарактерна, ввиду опять-таки отсутствия «осознанной необходимости». Зато характерны попытки, отчаянные броски в этом направлении. Но абстрагироваться целиком от восприятия реальности не так-то легко. Поэтому, рассуждая о креативе (КК), мы будем иметь в виду исключительно потенциальные возможности и не будем прогнозировать эффективность работы того, что, может быть, вообще никогда не сработает. Раз уж мы упомянули о человечестве, рассмотрим на его примере некоторые проблески человеческого креатива.

Ближе всех, наверно, будет поэзия — особый жанр, совершенно уникальный; поэзия, в которой присутствует некое взвешенное состояние души, не поддающееся логическому осмыслению. Живопись — не в такой степени. Разве что философствования Дали, которые лично для меня являются прежде всего философией, выраженной зрительными образами. Да и любая живопись — явление паразитирующее: одна манера слишком музыкальна, другая — чересчур иносказательна, третья — фотографична, четвертая — «импрессионична», (сплошная прелесть разнообразия!). Но мы и говорим об опосредованном проявлении креатива. Музыка, пожалуй, самый наглядный пример того, как можно израсходовать креативные возможности в самых, что называется, корыстных целях. Второго такого же богатого абстракциями материала, пожалуй, на Земле не существует, однако вся его мощь расходуется на биоэнергетику, на массаж энергетических центров организма, временами переходящий в наркотический кайф. А за литературу мне просто обидно до слез, поскольку язык, самый совершенный материал для творчества, уникальнейший по своим возможностям и в наибольшей степени развитый, используется в основном для массажа больных мозолей человечества.

Короче, чтобы не сильно удалиться от темы, вернемся к «чистой линии фактуры» и поглядим, что представляет собой цивилизация, у которой креативные симптомы отсутствуют напрочь. Точнее, какую пользу из этого феномена можно извлечь. Дело в том, что любые проявления КК в процессе пользования инфосетями наводят помехи и соответственно искажают информацию. Астариане заметили, что сам факт общения с ЧЛФ выпрямляет и вычищает инфоканалы лучше, чем любые прочие инженерные приемы. Астариане также сообразили, каким образом ЧЛФ достигает подобного очистительного эффекта, и назвали этот прием «вычленением отрицаний». Эти существа (существо) наловчились переформулировать задачу любой сложности так, чтобы исключить абстрактные отвязки. Путем построения логической цепи «отрицаний».

К примеру, на вопрос: «На каком автобусе папа поехал на работу?» мы отвечаем очень просто: «На 40-м». ЧЛФ же непременно ответит так: «Ни на 46-м, ни на 107-м, ни пешком не пошел, ни такси не воспользовался, ни троллейбусом». Если вы знаете, что с этой остановки ходит еще и 40-й — ваше счастье. Если не знаете — ваши проблемы. Стало быть, незачем вам знать, на каком автобусе папа поехал на работу. В этом-то вся сложность.

Но инженеры версии WW признают, что подобное моделирование задач более чем оправданно, и пользуются им для банальной профилактики сетей после того, как их окончательно загадит традиционный способ инфообмена. ЧЛФ не имеет таких проблем вообще.

Теперь, наконец, о вкладе в мадистологию. Об уникальном симбиозе, который ЧЛФ устроила для версии WW, желающей приобщиться к супераналитике. Здесь все элементарно логично: «чистая линия» в прямом смысле слова взяла на себя роль универсального аналитического фильтра, который вместе с тем наверняка аккумулирует отфильтрованную информацию, тем самым компенсируя свой дистрофический креатив. Во что может вылиться критическая масса отфильтрованной информации на супераналитических способностях ЧЛФ — ни одному Аллаху не известно. Именно с этим связана версия мадисты как апогея ЧЛФ. Как ЧЛФ, вывернутой наизнанку от чрезмерного впитывания в себя недостающих от природы К-компонентов. Именно ЧЛФ на последних ступенях цивилизации, казалось бы, горазда на все: и на межуровневые пространственные перемещения, на отвязки во времени, и на зеркальные идентификации с физической природой любого сорта, на включения в любые коммуникации, даже на непроизвольные зануления в сетях. Форменная мадиста! Какие могут быть сомнения!

Но только после того, как сомнения появились, были сформулированы и однозначно доказаны, «чистая линия» стала одним из самых серьезных тупиков мадистологии. Одним из тех роковых заблуждений, в которых оказалось захоронено немало времени и сил, а главное, оптимистических надежд многих поколений мадистологов.

Глава 11

— Что происходит с атмосферой? — удивился Голли, выводя под купол платформы. Его глаза подозрительно ярко светились в розоватом мареве, навевая Матлину самые отвратительные подозрения. — Газовые выбросы? От чего?

Матлин промолчал. За много лет тесного общения с Голли Гренсом он наблюдал его в разных ситуациях, относился к нему как к сыну и был уверен, что может на него положиться. Но теперь, вот уже вторую неделю подряд, его терзали сомнения, в которых он сам не мог разобраться. Одно он знал твердо: как только этот мальчишка перестанет сиять в предрассветных сумерках своим фиолетовым взором, газовые выбросы прекратятся и в атмосферу Аритабора вернется привычное оранжевое свечение.

Но Голл Гренс обладал классическим акрусианским неморгающим взглядом, характерным, впрочем, и для посредников, и сомнения Матлина его волновали меньше всего на свете.

Приближалась буря. Критически падало давление внешней атмосферы, голосники начинали протяжно подвывать порывам ветра. Матлину всегда казалось, что здешние песчаные катаклизмы природы обладают свойством спрессовывать время. Это ощущение настигало его в любой точке планеты, на самой чудовищной глубине, где отказывала даже естественная гравитация, — состояние замедленного кадра перед глазами. Он лучше приборов чувствовал буйство стихии над поверхностью грунта: как только жесты приобретают бессмысленную плавность, слова растягиваются и предметы падают на пол дольше обычного — где-то над ним прошел ураган. Так и сейчас прогуливающийся по платформе Голл Гренс делал это необыкновенно медленно, а между каждой его гипотезой о происхождении розовых оттенков атмосферы Матлин успевал прокрутить тысячу версий, объясняющих его роковую оплошность: откуда взялась безумная мысль доверить ему Альбу? Почему он не обдумал и не взвесил все до мелочей, прежде чем решил, что компания акрусианина для этого мальчика — самое надежное место в Ареале? Раис сказал бы, что это судьба. Именно судьба — единственное понятие, не требующее объяснений и не заставляющее думать, прежде чем совершать ошибки. Но Матлин был плохим учеником, он так и не научился обходиться одним, пусть даже самым исчерпывающим понятием.

— Он доберется сюда через пять минут, — сообщил Голли, и Феликс приписал к этим минутам еще пару нолей.

— Мне кажется, он никогда сюда не доберется.

Но оптимистические предчувствия Голли оказались точнее и через пять минут манжетный индикатор четко определил сход с транзитной ветки в систему Аритабора долгожданного корабля, а еще через пару минут — его фиксацию на орбите.

— Зайди над пятой платформой, Суф, — попросил Голли, — дай мост на корабль и не трогай связь, пока мы не войдем в контур.

Матлин лишь тяжело вздохнул, и в тот же момент фиолетовые сумерки прошил лифтовый лучевой цилиндр.

Суф стоял у опущенных панелей пилотского отсека в кромешной темноте, спиной к своим визитерам, и наблюдал с внешней панорамы весьма занимательную картинку. Планета Аритабор пульсировала протуберанцами ярко-розового «огня», испуская ритмические узоры, будто выстукивая марш, а магнитные волны эхом откатывались от нее и растворялись в защитном поле, чуть-чуть не долетая до внешнего контура корабля.

Реакцию Суфа можно было истолковать двояко: либо он ничего не понимает в астрофизике, либо такое явление природы ему доводится видеть далеко не каждый день.

— Что вы натворили, бездельники? — Суф обернулся и по бледной физиономии Матлина сразу понял, что попал в точку.

— Альба пропал, — сообщил Матлин и опустился на нижнюю панель, чтобы головокружение не спровоцировало включение аварийных систем протектора.

— Что? — переспросил Суф.

— Неделю назад исчез с орбиты. Что произошло — неизвестно. «Навигатор» не может обнаружить корабль, говорит, надо найти инженера, который делал транзит с этой орбиты. Ты делал?

— Делал, — подтвердил Суф, — это наша орбита и отсюда один транзит — ЦИФ. Пока еще он нигде не сорвался.

— Маршрут чистый. В ЦИФе корабля нет.

Суф перевел взгляд на Голли.

— Что произошло?

Голли включил запись хроники того злосчастного дня, и Суф внимательно ее просмотрел, не сдвинувшись с места.

— После аварийных позывных связи с кораблем уже не было, — объяснил Голли, — не сработал даже БКМ-приемник. Болф исчез. Будто завис в ноль-фазе. Это произошло слишком быстро. То есть когда я получил аварийный вызов, корабля уже не существовало.

— Что значит «не существовало»! — возмутился Суф. — Ты уверен, что погасил навигационные системы?

— Абсолютно. Я проверил много раз, прежде чем оставить его, и подстраховался твоим автоматическим приемником, но он не успел сработать.

— Ты уверен, что не научил мальчишку обращаться с пультом в закрытом режиме?

— Я же не полный идиот, — обиделся Голл, — да он и не просил учить… Его при желании-то ничему не научишь.

Суф чуть не за шиворот подтащил Голли к краю внешней панорамы и указал на пульсирующий розовый шар:

— Тебе известно, что это за фейерверк?

— Нет, — сознался Голли, — это тогда же началось, в тот же самый день.

— Сработала агравитационная защита планеты. Ты знал, что это аномальная зона! Сколько раз я тебе говорил — займись агравиталистикой; сколько раз я тебя заставлял — посмотри древние навигаторские хроники, если в нормальных схемах не можешь разобраться! Что ты мне отвечал?..

Матлин с удовольствием бы заткнул уши, чтобы не делать себя свидетелем заурядной взбучки нерадивому подмастерье. К его счастью, разговор быстро перешел на малопонятный ему язык специфических терминов, из которого время от времени можно было вычленить русскоязычные эпитеты, характерные для педагогической практики Суфа.

— Это я им разрешил, — вступился, наконец, Матлин за невинно избиваемого младенца, — Альберт плохо себя чувствовал в Аритаборе, а в ЦИФ возвращаться без нас не хотел.

— Хотел дождаться результатов стенда, — добавил Голл, но брешь, пробитая Феликсом в сплошном потоке нравоучений, продержалась недолго. Суф махнул на него рукой, как на совершенно безнадежный случай, и снова напустился на младшего Гренса.

— Этого нельзя было делать ни в коем случае! Запереть! Привязать! Усыпить! Ты-то мог догадаться, что это абсурд? Ты-то знал, что зона Аритабора — не место для успокоительных прогулок по орбитам!

— Хорошо, — перебил его Матлин, — ты знаешь, от чего это могло произойти?

— Им надо задавать вопросы, — указал Суф на розовое пятно, под которым подразумевались все аритаборские хитрецы, вместе взятые, которые наверняка знают все на свете, не говоря уже о фокусах родной зоны.

— Раис назвал тот же термин что, и ты, «агравитационная защита планеты», но ничего не объяснил. Меня интересует, что могло случиться с Альбертом и где его искать?

— Не знаю, — отрезал Суф, и Матлин почувствовал, как последняя тощая надежда рухнула костями рядом с ним. Если Суф столь однозначно признается в своей несостоятельности решить проблему, значит, дела обстоят хуже некуда. — Где твои драгоценные мадистологи? Почему бы тебе не спросить у них? Что скажет по этому поводу твой шестирукий красавец Кальтиат? Что-то я не вижу, чтобы они суетились. Я предупреждал: этот мальчишка заварит кашу, а расхлебывать будем мы с вами…

— Не волнуйся, — остановил его Матлин, — Кальтиат скоро будет здесь. Твоя задача как следует проверить транзиты и… Словом, ты не хуже нас понимаешь, что корабль надо найти. Если ты не сможешь найти корабль, этого не сможет никто.

— Это верно, — согласился Суф и задумался. — Ты, конечно, хотел сказать, что никто, кроме меня, не станет этим заниматься. Я проверю транзиты. Если болф существует в природе — я найду его, а если нет…

— По крайней мере, — продолжил Голли, — мы будем точно знать, что его нет.

Cуф наградил последним сердитым взглядом своего ученика и погасил внешнюю панораму. Ожила подсветка отсека, и панельный диск дал разворот на пятнадцать градусов, обнажив ходовые системы. Это могло означать лишь одно: не стоит терять времени, посторонним просьба покинуть контур машины.

— Ты отправишься со мной, — указал он на Голли.

— Нет, — возразил Матлин, — нам предстоит тяжелая работа. Без него мы не справимся.

— Тогда убирайтесь оба и позаботьтесь о том, чтобы мне не пришлось разыскивать вас.

Болф Суфа покинул систему Аритабора раньше, чем Голли и Матлин успели вернуться под купол платформы, в самый разгар бури. «Что-то он тоже заподозрил неладное в свечении атмосферы», — подумал Матлин и посмотрел в глаза Голлу.

— Надо помолиться, — предложил Голл, — чтобы с Суфом не случилось чего…

— Нам надо помолиться не только за Суфа. И помолиться как следует.

Глава 12

Верхние этажи подземного Аритабора оказались еще более пустынными, чем галереи, примыкающие к лаборатории. Аритабор и без того не отличался излишней суетностью бытия, но теперь, пройдя насквозь несколько уровней, Голли не встретил ни одного посредника. Будто розовая стихия действительно смела их с лица планеты и выкурила из ее недр. Он готов был предположить худшее, если бы накануне не повстречал Раиса, который детально расспросил его о делах Фрея, о его здоровье и планах на будущее, и, указав на небо, разъяснил ему, как начинающему навигатору, что «векторная аномалия» здесь случается и не представляет ни опасности, ни научного интереса. Но Голли все же решил игнорировать деликатный намек и расставил датчики на всех наружных платформах. Результат опыта не оставил сомнений — планета сопротивлялась сильнейшей пространственно-временной аномалии, с которой практикующий навигатор встречается в среднем раз в сто лет. Но это ровным счетом ничего ему не объяснило, кроме того факта, что Аритабор столкнулся с проблемой и последствия этого столкновения, по заверениям Раиса, продлятся недолго. Ничего подробнее о характере аномалии на месте узнать было невозможно: выходить на связь из лаборатории Матлин категорически запретил. Оставалось надеяться лишь на Суфа, на здравый смысл и на то, что Альба к этому никак не причастен, а значит, есть хороший шанс отыскать его живым и невредимым.

Баю не покидал лабораторию несколько суток, а Феликс время от времени разыскивал Голли, чтобы задать ему пару нелепых вопросов:

— Существовали ли когда-нибудь зеркала в доме Лоина Гренса? Как связаны между собой понятия «срок», «сорок», «сорокадневные поминки» и действительно ли в доме, где есть покойник, по народному обычаю принято закрывать зеркала?

Будто он, несчастный акрусианин, уже унаследовал должность главного специалиста по истории Земли, в то время как готовил себя к карьере навигатора и в стендовые лаборатории горе-мадистологов уже не стремился.

Но настал момент, когда в эти самые лаборатории он был приведен принудительно и усажен перед развернутой панорамой. Матлин занял позицию конвоира за его спиной. Луч сканера прошелся по глазам Голла и погрузил его голову в пространство едкого света.

— Что ты делаешь? — испугался он.

— Снимаю параметры, — невозмутимо ответил Матлин.

На панораме сканера возникла округлая голограмма.

— Фрей нашел способ снимать показатель А/К-коэффициента с мемо-формы. — объяснил Баю. — Слишком простой и удобный, чтобы я мог в него поверить… Давай-ка, навигатор, ставь точку посреди схемы и разгоняй ее от центра к периферии.

Мемо-форма младшего Гренса тускло пульсировала разноцветными точками, переливаясь и кувыркаясь в контуре сканера.

— Это моя мема?

— Точно, — подтвердил Баю. — Твое виртуальное сознание. Теоретически оно может даже функционировать автономно, но Фрей еще не придумал, каким образом добиться такого эффекта. Давай-ка устроим маленькую векторную аномалию. Протестируем эту штуку на скорость.

Голли задал скоростной режим от центра к периферии и развалился в кресле.

— Ну и…

Схема осталась неподвижной, но из разноцветной палитры пульсирующих точек выделились красные оттенки. Их пульсация замедлилась, затем остановилась. Точки росли в размерах, образуя пунцовые пятна, кое-где сливались жирными протоками…

— Все, — Голли зафиксировал схему. — Пошла макроскоростная дуга. Или мне имитировать фигуры пилотажа?

— Замерь свой показатель, — предложил Баю. — Красный цвет экстравертной динамики должен соответствовать креативу. Просто подсчитай процент красного.

— Семь, — доложил Голли и обернулся.

— Не густо, — вздохнул Матлин.

— Это соответствует твоим навигаторским тестам?

— Да. В этих пределах…

— Теперь разгоняйся от периферии к центру. Зеленые оттенки будут соответствовать адаптиву.

Зелень засосала в себя половину схемы и заставила Фрея поволноваться за состоятельность своего изобретения.

— Сорок три процента, — доложил Голл. — На тестах было примерно так же.

— Ничего себе, — удивился Баю, — для позднего фактуриала недурно. И с такими-то показателями ты не можешь получить летный допуск?

— К чему эти замеры? — не выдержал Голли.

— Не торопись. Посмотри теперь на показатели среднестатистического землянина. — Баю вывел из архива похожую мемо-форму и разместил ее рядом со схемой Голли. — Креатив — двенадцать, адаптив — двадцать три.

— Кого это вы измерили? — поинтересовался акрусианин и обернулся к Феликсу.

— Ну, может быть, не совсем среднестатистического землянина…

Феликс красноречиво почесал затылок.

— Не важно… — ответил он. — У землян эти два показателя, как правило, находятся в пределах равновесия. Разница не более пяти процентов.

— А теперь посмотри на показатели Альберта.

Рядом возникла третья схема, на первый взгляд ничем не отличающаяся от двух предыдущих. Но, как только Голли попытался разогнать ее «на креатив», красная вспышка озарила панораму. Макропараметры были достигнуты мгновенно. Голли в ужасе отпрянул от пульта.

— Что это?

— Сто процентов, — подтвердил Баю.

— Это физически невозможно!

— Попробуй еще раз.

И второй раз, и третий, и десятый алое пятно расползалось до границ голографической формы, не оставляя пустого пространства.

— А что у него с адаптацией? — спросил ошарашенный акрусианин и, не дожидаясь ответа, задал центробежный разгон.

Схема не двинулась с места.

— Что за ерунда?

— Интересно, — оживился Баю, — как навигатор выходит из ситуации, если не может сдвинуться с места при помощи стандартных команд?

Голли еще раз попробовал повторить «стандартную команду».

— Ты видишь здесь хоть одну зеленую точку? — занервничал Матлин. — Как ты можешь придать ускорение, если у тебя даже нет разгонной панели.

Но Голл Гренс отмахнулся от него как от среднестатистического фактуриала, не имеющего отношения к летным наукам, и подвинул к себе пульт. Матлин отошел в сторону, чтобы сгоряча не отвесить подзатыльник юному навигатору. Голли перезагрузил мему Альберта во внешнее силовое поле и сжал ее контуром. Разгон сработал принудительно, и Баю очень скоро поманил к себе Фрея.

— Иди сюда, полюбуйся…

Едва зеленая искра проскочила по внешнему контуру, голограмма свернулась в точку и выстрелила новой ярко-алой вспышкой.

— Не понял, — признался Фрей.

— Повтори для него.

Красная вспышка повторилась, словно вырвалась из сжатого пространства, и застыла в объеме первозданной мемо-формы.

— Увеличь центральную точку, — попросил Баю.

На панораме сканера повисло одно большое и выразительное «пятно мадисты».

— Этого тоже не может быть, — сделал вывод Голли и присоединился к общему молчанию, которое обещало продлиться вечность.

— Этого не может быть точно! — повторил он, когда пауза стала невыносимой. — Человек не может давать такие показатели.

— У его отца, — объяснил Матлин, — эта штука заменяла работу обоих «коэффициентов», у Альбы она, похоже, рассчитана на удержание баланса.

— Притом, как видишь, не в пользу адаптива, — добавил Баю. — Представь, что бы он натворил на Земле, если бы баланс был пропорциональным…

— Вы хотите сказать, что он не человек?

— Самый парадоксальный человек из всех, кого я когда-либо встречал, — ответил Матлин, — можно сказать, существо человеческой природы на грани…

— На грани чего?

Феликс и Баю переглянулись. Этот импульс двух заговорщиков Голли почувствовал бы спиной в темноте как векторную аномалию, пронзившую его нормальный трезво-аналитический рассудок.

— Этот опыт надо показать Кальтиату, — сделал вывод Баю.

— Нет, — категорически возразил Феликс.

— Боюсь, что это защита мозга, Фрей, у парня врожденная первая степень защиты мозга. Это объясняет и провалы памяти, и невосприимчивость к обучению, ни к какому внушению извне. Единственное, что я могу сказать абсолютно точно, — такая защита за пустое место не держится. Может быть, Кальта скажет больше…

— Кальта найдет его без нас и пристроит в заповедник призраков.

— Альберт не призрак, — успокоил его Баю, — и не мадиста. И уж тем более не человек. Он существо, нашедшее способ адаптироваться в человеческой цивилизации. Вероятно, его не стоило трогать вообще… Во всяком случае, я не знаю, как обращаться с субъектом, обладающим подобной структурой. А главное, как выражаются наши посредники, для чего такая структура имеет место быть?..

— Мадистогенная фектация, — предположил Матлин.

— Экспромт мадисты обычно имеет более глубокий смысл, чем нам кажется. — Баю перевел взгляд на прилипшего к креслу Голли. — Ты хорошо помнишь, как был запрограммирован твой корабль в момент исчезновения?

— У меня остался дубляж.

— Прекрасно. Теперь подумай и ответь, что мог сделать человек с креативной аномалией, чтоб сбить корабль со всех транзитов и, не выходя из ноль-фазы, отчалить на нем неизвестно куда?

Голли лишь растерянно поглядел на Феликса.

— Представить себе не могу.

— Он мог испугаться розового свечения?

— Он не мог его видеть. Панорама была чистой.

— Сколько тебе понадобится времени, чтобы найти идентичный болф и восстановить на нем ту же программу?

— Восстановить абсолютно точно, — добавил Матлин, — и поскорее, пока не закончилась буря.

Глава 13

До конца урагана оставалось порядка семи аритаборских суток — чуть более трех недель. Ожидая новостей, Матлин пребывал в полном одиночестве, в добровольном заточении за стендовым пультом, как безумный фанатик, без отдыха и без желания придать хоть сколько-нибудь упорядоченный вид своим интуитивным поискам в черном зале черного таракана, которого, вероятнее всего, там нет. Баю покинул его вслед за Голли; умчался в направлении ближайшей астарианской зоны, толком не объяснив своему партнеру причин столь скоропалительного отъезда.

В одиночестве Матлин чувствовал себя потерянным. «Без тебя как без рук», — признался ему однажды Баю. «Без тебя как без головы», — ответил ему Матлин. «Без вас обоих как без головной боли», — добавил Раис, случайно оказавшись свидетелем этих объяснений.

«Голову» Баю Матлин считал своим главным приобретением после Ксареса и Суфа. Без головы Баю он ни за что бы не решился на мадистогенные опыты. Если Ксарес в свое время вернул его к жизни, появление Суфа внесло в эту жизнь приятное ощущение неведомых перспектив, а знакомство с Раисом — осмысленность, то Баю не только оформил эти таинственные перспективы в конкретную цель, но и придал ей некую безудержную целеустремленность, порой излишне активную, а временами настолько ярко выраженную, что Раис с каждым днем все больше избегал их общества и в таинства стендовых лабораторий предпочитал себя не посвящать. Лишь изредка встречая своих воспитанников на перекрестках аритаборских коммуникаций, он интересовался с отрешенной интонацией голоса, как поживают молодые бонтуанские особи?

«Бонтуанствуют», — отвечал ему Матлин, и этого было достаточно для поддержания нужного уровня безучастия в душе Раиса, которого Матлин опасался именно потому, что никогда не знал, что у него на уме. А если и догадывался, то чаще всего ошибался. Может быть, именно это опасение заставило его несколько лет подряд до головной боли осваивать все возможные инженерно-информационные приемы с одной-единственной целью — чтобы не сталкиваться напрямую с существами, подобными Раису. Хотя прекрасно понимал, что любой из них стоит целой инфосети. Понимал тотчас, столкнувшись с очередной неразрешимой задачей, попав в очередной тупик, в замкнутый круг, в котором можно вертеться бесконечно. В таких ситуациях, доведя себя до нужной степени озверения, он все же приходил к Раису, но уходил от него в полном смятении чувств. И только через долгое время до него как до колокольни доходило, что интеллектуальные издевательства учителя имели свой конструктивный смысл. Что в логической аналитике посредников действительно присутствует рациональный витамин, которого так не хватает его «бонтуанствующему» организму. Единственное, что он понимал точно и наверняка, это то, что у него с Раисом полная интеллектуальная несовместимость и единственное, чего он напрочь не понимал, — отчего Раис до сих пор не выставил его прочь из Аритабора со всей околомадистологической свалкой лабораторного барахла? Уж не оттого ли, что ни секунды не сомневался в том, что из этой авантюры ничего не получится?

Одиноко просиживая дни напролет в лаборатории, Матлин не раз ловил себя на мысли пригласить Раиса и выслушать все, что он думает. Если на десятые сутки до него дойдет хотя бы приблизительное направление поиска Альбы — это и будет лучшим результатом опытов. Но Баю категорически не советовал. «Посредники не работают с аналитическими машинами, — объяснял он, — но программу сбивают одним своим присутствием. Так что верное направление может оказаться совершенно не в той стороне». Даже если по ближнему коридору галереи прогуливался кто-нибудь из посредников, Баю немедленно гасил работающие программы. «Ты не понимаешь, — отвечал он на вопросительные взгляды Матлина, — с мадистой должна работать только машина. Иначе никакой аритаборский иммунитет тебя не спасет». Но лаборатория по-прежнему оставалась в Аритаборе — в самом безопасном для нее месте, и спасительный «мадистонейтралитет», который Баю называл иммунитетом, хранил ее, как колдовской амулет.

Программное обеспечение они с Баю создавали вместе несколько лет, не покладая рук и не жалея сил. Матлин взял на себя бонтуанские инфосети, Баю — все остальные, которые посчитал нужным использовать. Все свои бонтуанские материалы Матлин бережно упаковал в особый архив, который, по непонятной ему причине, был равнодушен к присутствию посредников. Программа архива строилась на моделировании вопросника. Все накопления, так или иначе, оказались выкачанными из инфополей, локальных хроник, некоторых личных вкладов братьев и сестер по разуму и дополнялись громадной свалкой хлама по всем бонтуанским проблемам, собранной через ЦИФы, — отработанный материал, не представляющий научного интереса. Из всего этого, как из старого тряпья, Матлин планировал создать систематизированное информационное поле, на базе которого аналитическая машина смогла бы решить любую фактурную задачу. Но не справился и с сотой долей процента материала, зато конкретно вычислил, сколько времени уйдет на подобную процедуру, ужаснулся и сделал вполне фактуриалоподобную программу вопросника, способную самостоятельно формулировать задачу и выуживать из общего хаоса нужные лоскутки. Все это работало чрезвычайно бодро и вполне бы устроило пользователя, если б не одно существенное «но» — пользователь по-прежнему представления не имел о возможностях собственного архива. Он не раз просил Баю сделать язык-ключ, который упростил бы систематизацию материала, но у Баю и без того хватало забот.

«Вопросник» архива запускался с одной и той же голографической картинки — макета-транслятора земного шара, первого и самого дорогого Матлину вклада в архив. Он много раз «препарировал» этот макет, он знал всю планетарную физику Земли наизусть и мог по памяти воспроизвести ее в подробностях, которые не заметит самый дотошный фактуролог. Но именно эти милые подробности согревали душу Матлина, когда его теперешняя жизнь начинала казаться невыносимой. Он мог часами наблюдать пустынные ландшафты, копошащиеся под толщей смога города, трещины в арктических льдинах. Он каждый раз безумно радовался, заметив, как с орбиты в космос пытается выкарабкаться летательный аппарат, величиной с его рабочую панораму. Он бросал дела и самозабвенно переживал за него, слегка подталкивая пальцем. Натуральному прототипу такое участие вряд ли могло помочь, но иногда из лаборатории все же доносились возгласы необыкновенного счастья: «Вот сучий сын! Долетел-таки! Не промазал!»

— Кто куда долетел? — спрашивал Баю.

— До спутника Юпитера.

— До какого спутника?

— Какая тебе разница? Считай, что мы уже до Юпитера долетели, — с гордостью сообщал Матлин и требовал немедленных поздравлений.

Но теперь, в свете всех передряг последнего, тяжелого месяца, чувство ностальгии отказывало ему все чаще. Казалось, оно было утрачено вместе с Альбой, и шарик в серых облаках уже не вызывал трепетного восторга. Он погрузил «вопросник» в поле архива и запросил все сведения о креативных аномалиях в цивилизациях 2-3-й ступени.

— Информация о Земле в заданных координатах отсутствует, — опередила его намерения машина, — мы можем выбрать общие бонтуанские фактурные креативы.

— Сделаем, что сможем, — согласился Матлин.

— Будем моделировать земной вариант?

— Никакого моделирования, пока я за пультом. Меня интересуют реальные факты.

— Земля слишком молода для обстоятельного анализа, — оправдывалась программа.

— Самое время ею заняться, пока она молода, пока я не начал находить материалы о ней на ЦИФовских кладбищах.

Из непролазных дебрей архива выплыл каталог аналогичных фактур. Матлин, не долго раздумывая, остановился на ранних цивилизациях Акруса и приплюсовал к ним для наглядности еще пару относительно похожих друг на друга цивилизаций.

— Ищем статистику А/К-коэффициентов, — предложила машина.

— Да.

— Этот сектор архива работает в аритаборской версии WW, фактурные адаптации языка затрудняют поиск.

— Я вообще молчу, — согласился Матлин, отключил акустические сенсоры и с ужасом подумал, что это стоило сделать гораздо раньше, сразу, как только машина принялась разжевывать для него каждый шаг. Теперь отказ программы работать с «фактурным диалектом» следовало принять стоически и вида не подать, что процесс решения задачи начнет выходить из-под его контроля. Матлин расслабился и попытался отвлечь себя простым упражнением по инфоадаптации языка — описать процессы, происходящие в его голове на данный момент: «брожение неумеренного творческого интеллекта в замкнутом контуре черепной коробки, старание проломить этот контур в надежде, что решение задачи обнаружится под его обломками». Это явление всегда напоминало ему историю червяка, прогрызшего лаз из коробки, в которой вырос. Червяка, который не заметил, что попал в другую коробку, гораздо больших размеров.

— Есть несколько похожих аномалий, — сообщила программа.

— В Акрусе?

— Нет.

— Давай посмотрим. — Матлин усилил имеющиеся в машине телепатические сенсоры, так как даром отменного телепата от природы наделен не был. Если не сказать проще — был обделен. До такой степени, что самые чуткие экстрасенсы понимали его «внушения» с трудом и предпочитали контактировать любым другим способом. — Аритаборские влияния исключи. — попросил он программу, — всех подозреваемых контактеров с Ареалом и гуминомов исключи. Ну, как? Осталось что-нибудь?

— Осталось, — обрадовала его машина.

— Давай.

На панораму была подана схема с точным указанием пространственно-временных координат цивилизации. Общий биотип составляющих ее существ с полной раскладкой возможностей подобного биотипа, похожего больше на человека, чем на среднестатистического гуманоида версии WW.

— Не надо, — запротестовал Матлин, — меня интересуют только проявления креатива, что натворил этот персонаж? Все остальное можно пропустить.

— Математически доказал структуру информационного поля Ареала.

— Уровень его креатива по стобальной шкале?

— Пятьдесят.

— Очень интересно. Еще… только факты.

— По третьей ступени фактуры…

— Желательно до третьей.

— Были факты.

— Давай…

— Попытка создания пространственного антигравитанта.

— Почему попытка? Не получилось?

— Не успел, — ответила машина, — он быстро прожил свою трагическую жизнь.

— Агравитант работал?

— Да, но бессистемно.

— Ох, ничего себе! — изумился Матлин. — И это на второй ступени фактуры!

— Эта цивилизация не преодолела стадию фактуры. Техногенный экологический дисбаланс. Биотип, аналогичный аритаборскому, раннеакрусианскому, человеческому…

— Бонтуанский, одним словом, я понял… прошу тебя при мне о техногенных дисбалансах впредь не упоминать.

— Извини.

— Ничего страшного. Давай вернемся к нашему персонажу. Натурал?

— Чистый.

— Гуминомных порочащих связей…

— Не имел.

— К контакту с внешним Ареалом…

— Не привлекался.

— Чудеса!

— Никаких чудес, абстрактно-аналитическое моделирование, которое ты не любишь.

— Ну это ж надо! Перемещаться во времени и пространстве…

— Только в пространстве и не всегда в цель.

— Ладно, смоделируем его мемо-форму.

— Смоделируем? — переспросила машина.

— А как еще мы можем поступить? Разве есть оригинальная?

Панорама очистилась и изобразила исходную голограмму. После «навигационных» маневров сканер выдал результат: креатив — шестьдесят, адаптив — сорок. Никаких инородных свернутых структур, зато идеальная мобильность. Все возможные связующие каналы были использованы максимально и более того… Впервые Матлин наблюдал воочию совершенно непостижимой силы талант на интеллектуально-творческом симбиозе такого невероятного размаха, что отказывался верить глазам: 30 % вскрытия мозга против 10 стандартного «гения эпохи».

Он запросил тот же параметр со схемы Альберта и ужаснулся. Вскрытие мозга в диапазоне ноля — состояние полного дебила при феноменально высоком креативе. А при разворачивании нулевого диапазона — то же самое нелепое «пятно мадисты». «Ситуация фантастическая», — подумал Матлин и впервые заподозрил себя в непроизвольных навязчивых видениях.

— Это потрясающе! — Он вернулся к диаграмме неизвестного фактуриала. — Если б я имел такие возможности, мне бы не понадобилось покидать Землю. У этого чуда природы были дети, внуки?

— Если б у него были дети, внуки, — ответила машина, — он занимался бы делом, а не антигравитантом.

— Логично, — согласился Матлин, — что-нибудь выше 60 %-го креатива мы имеем?

— До третьей ступени фактуры это рекорд.

— В Акрусе мы имеем что-нибудь близкое к этому рекорду?

— Нет, в Акрусе мы имеем серию креативных аномалий более низкого порядка, но можно поискать в других аналогичных фактурах.

— Давай все же остановимся на Акрусе. Что за серия аномалий?

На панораме появилась таблица мемо-голограмм со статистическим анализом. В особых комментариях она не нуждалась, однако, проанализировав каждую и сопоставив между собой, Матлин выявил одну интересную особенность, имеющую очевидное сходство с ситуацией Альберта: коэффициенты будто паразитировали друг на друге, если креатив достигал отметки 40 % по стобальной шкале, адаптив немедленно опускался вниз, и наоборот. Но в свободном состоянии выше 30 %-го барьера ни один из показателей не поднимался.

— Что это за подборка? — спросил Матлин. — Покажи мне временные координаты.

— Зачем? От первого феномена до последнего чуть больше ста лет.

— Одно поколение? — удивился он.

— Последнее поколение. Оно никак не проявило себя, только превысило критическую массу аномалий.

— Эпидемия?

— В фактурологии эта эпидемия называется «акрусианский ген».

— Выходи в 10-ю Книгу, через внешнюю сеть, разберемся, наконец, что за «ген».

Архив 10-й Книги дал лишь самые общие сведения о цивилизации, из которых так и не стало ясно, о каком именно периоде идет речь. О том ли самом, которым самозабвенно занимался Гренс в юном возрасте, или о чем-то очень похожем. Суть болезни под общим названием «акрусианский ген», вне всякого сомнения, прямо или косвенно сводилась к злоупотреблению АПС-фактором НИМа, которое в данной конкретной среде привело к непомерному развитию «пророческих дарований». «Мистические эпидемии» местной «фауны». Каким образом акрусиане умудрились выработать у себя такие способности, осталось неясным, но из примитивных основ фактурологии Матлин знал: превышение критической массы ясновидцев на душу населения способно сбить историческую программу цивилизации и зачастую приводит ее к гибели. Но каким образом это происходит на практике — представления не имел. Последующие цивилизации Акруса, как свидетельствовал архив, унаследовали «ген», но трансформировали его опасные свойства в более безобидные. Такие как, к примеру, повышенные телепатические, экстрасенсорные возможности, аналитические свойства памяти на подсознательном уровне, отменный дар самоконтроля при любых жизненных коллизиях, который у чистых фактуриалов встречается нечасто. Именно эти феноменальные свойства заставили поздних акрусиан всерьез заняться изучением причин… т. е. биологической предысторией. Именно с этой целью были извлечены на свет давно забытые и вновь обнаруженные архивы и изучены снова. Но обнаружили ли акрусиане причину своей эпидемии в череде восстановленных исторических событий, не говорилось. Однако объяснялась и убедительно доказывалась одна занимательная гипотеза на этот счет: будто цивилизация не сама по себе сбрендила, а зараза в чистом виде была занесена в нее извне и вольготно прижилась. Но кем и каким образом, также не говорилось.

— Предел креатива фактуриала — 60 %, - напомнила Матлину машина, — выше не было.

— Да знаю, знаю, — отмахнулся он.

— Мы будем анализировать другие цивилизации или застрянем на Акрусе?

— Непременно будем, только дождемся Баю.

Архив закрылся. В лабораторию вернулись прежняя пустота, одиночество и отчаяние, которые, как пленки серых облаков, укутали шарик планеты, вращающийся на пустой панораме. Матлин вернулся в нудное состояние ожидания. Ожидания вестей от Суфа, визита Кальтиата, который давным-давно стартовал с Кальты и застрял по дороге. Но, как спасительной мессии, как второго пришествия или судного дня после похмелья, он ждал астарианского путешественника Баю, который пока что без хороших вестей ниоткуда не возвращался. Это было не в его привычке. Даже если набег на астариан оказывался неудачным, он умел извлечь пользу из неудач и поднимал настроение одним своим появлением.

Баю, по всей сути своей и по происхождению, был чистейшим бонтуанцем. Притом гуманоидом голубых кровей, что характерно исключительно для бонтуанских рас. Он относился к той же компании «молодых бонтуанствующих особей», что пристрастились к посещению Аритабора незадолго до появления здесь Феликса. И с тех пор как Раис окончательно к ним притерпелся, считали Аритабор своей родиной — «прикой» бесконечного космоса, где единственным домом им служила летучая «шхуна» невероятных размеров. Та самая «шхуна», которую посредники безуспешно пытались отогнать на дальние орбиты, а то и выставить из системы прочь, чтобы она не нарушала гравитационный баланс. Но «шхуна» возвращалась с удивительным упрямством на прежнее место и непременно улеглась бы на песок, если бы ее технические параметры позволяли такой маневр. В конце концов Аритабор смирился с ее существованием так же, как Земля смирилась с существованием луны. Баю был самым молодым членом экипажа и в наибольшей степени склонным впадать в крайности. Он получил классическое посредническое воспитание, был лингвистом до мозга костей и неплохо владел всеми известными в Аритаборе приемами обмена информацией — от телепатического до всех моделей артикуляции и звука, включая кодовые сигналы в диапазонах, недоступных нормальному уху, которые Матлин обозвал «свистограммами». Эти чудеса акустики и способность к вибрационному воздействию на биополя собеседника имели смысл гораздо больший, нежели обычная речь, в частности, способны были менять физические параметры окружающей среды, даже уничтожать материальные объекты, если в этом созреет необходимость. Такими приемами способны овладеть редкие уникумы, если, разумеется, они не унаследовали эту способность от своих предков. Как это получилось у Баю — осталось загадкой даже для Раиса. По аритаборским меркам, он стал лингвистом-оптималом, а лингвист в Ареале (как поэт на Руси) — всегда больше чем просто лингвист. «Включение» в любой специфический язык версии WW ему стоило нескольких часов интеллектуальных усилий. Но, поняв это, оценив возможности, которыми он обладает, Баю замолчал на несколько лет. Последней его фразой стало признание собственного бессилия, своеобразного комплекса неполноценности перед посредниками, и прозвучала она примерно так: «Я знаю несколько тысяч языков, но мне нечего сказать ни на одном из них».

Во время своего торжественного молчания Баю стал ходячим аритаборским анекдотом. Он присутствовал на галереях подземного царства как тень предков и как привидение исчезал от легкого дуновения ветерка. Все, кто знал о его душевной драме, пророчили ему участь немого странника, искателя Летаргических дун, одним словом, чокнутого отшельника, которых в Ареале принято считать печальной издержкой аритаборского влияния. Так случалось, что самые одаренные ученики посредников то и дело застревали в невесомости между исходной точкой своего ученичества и гипотетически желаемой точкой совершенства. Посредники изготовили на свою совесть достаточно таких экземпляров из других рас, которые, не доведя себя до назначенной цели, не пожелали вернуться в прежнее состояние. Полку искателей Летаргических дун с каждым разом прибывало.

Баю избежал этой участи благодаря фактуриалу Фрею, который также слонялся по Аритабору в качестве анекдота и являл собой для всех окружающих живую иллюстрацию того, что не следует опустошать разумное поголовье фактур, даже если какая-то отдельная особь показалась чрезвычайно привлекательной. Особь должна находиться в естественной среде, а не разгуливать по старым планетам цивилизации и не приставать к гуманоидам со своими чисто фактурными проблемами. Но как только в Аритаборе стало известно, что этот самый фактуриал Фрей тащит на хвосте мадисту, все недоразумения прекратились, и вопрос о том, для чего он понадобился Раису, отпал сам собой. Теперь просто Фрей просто гулял по Аритабору и просто цеплялся к гуманоидам, если таковые вызывали его интерес. Однако именно Фрею, ко всеобщему удивлению, удалось вывести Баю из сомнамбулически молчаливого забытья. Именно Фрей потребовал аудиенции с этим полупривидением. Именно Фрей добился этой аудиенции и морочил голову отъехавшему от жизни Баю много дней напролет, сидя подле него и воспроизводя путаные непрерывные монологи на весьма пространном языке, порою переходящем в язык жестов.

Когда Баю первый раз поднял взгляд на болтливого Фрея — Фрею аплодировала вся бонтуанская «шхуна»; когда Баю, будучи в состоянии призрака, сам начал преследовать Фрея по всему Аритабору — Фрею аплодировал весь Аритабор. И все с нетерпением ждали, когда же критическая масса Фреевой болтовни перевалит за критическую отметку молчаливого терпения Баю. И дождались. Баю произнес первое магическое, осмысленное изречение, которое на древний язык посредников переводится как «мадистанс», и глаза его вспыхнули безумством восторга. «Да! Да! Да! — подтвердил он. — Это достойно быть смыслом жизни». — И в тот же час сгинул из Аритабора. А спустя некоторое время посредники обнаружили его в архиве астарианских лабораторий. И, как Фрей проматывал свою жизнь между ЦИФом, Аритабором и смутными мечтаниями о Земле, так же и Баю существовал в двух с половиной измерениях. Одно называлось «Фрей», второе — Астарианский заповедник, а безнадежная половинка — смутной надеждой на то, что мадистанс когда-нибудь вернется в пределы здравого смысла хотя бы в его одном, отдельно взятом миропонимании.

Оправдываясь перед Раисом за содеянное, Матлин приводил один и тот же, заранее взвешенный аргумент: «Мне нужен хороший лингвист. Хоть разорвись… позарез нужен. Посредник, который не боится запачкать мадистой свою благовредную репутацию». Аритаборские посредники против такого аргумента были бессильны и удовольствовались своим привычным императивом: «Если ты стоишь на дороге великого прогресса, сойди на обочину. Целее будешь».

Глава 14

Все новости в зачахшую от тоски лабораторию проникли подозрительно одновременно. Может, оттого, что Феликс так ни разу и не вышел за ее пределы, а может, оттого, что, наконец, вернулся Баю. Вернулся в присущей ему бодрости духа. К счастью, теперь настроение Баю не зависело от мелких «гуманитарных» недоразумений. Возможно, годы депрессии пошли ему на пользу, возможно, он не видел в происходящем никакой трагедии. Возможно, он просто не умел отличать плохую новость от хорошей. Новость сама по себе представляла для него ценность гораздо большую, чем ее субъективные характеристики.

— У землян принято начинать с плохих новостей, — намекнул ему Матлин.

— У всех остальных принято идти по порядку, — ответил Баю. — Итак, нашелся болф. Тот самый. Суф обнаружил его на окраине пустоши вблизи Хаброна. Скоро он будет здесь.

Матлин осторожно развернулся к нему вместе с пультом, будто опасаясь, что хрупкое знамение может раствориться в разреженной атмосфере лаборатории.

— Хаброна?..

— Следующая новость: Альберта в нем нет. В соседстве с Хаброном ничего хорошего тоже нет. И, наконец, маленький Гренс давно вырос, и, если они на пару с Суфом натворят приключений, ты не должен считать себя виноватым. Это глупо.

— Я всегда буду за него виноват, — возразил Матлин, — ты все равно этого не поймешь. Так что, если плохие новости закончились, переходи к отвратительным. — Он откинулся в глубину кресла и на всякий случай добавил гравитации, чтобы достойно, не пошатнувшись, принять все, уготовленное судьбой.

— На содействие астариан можно не рассчитывать, — произнес Баю не без пафоса, будто он летал туда лишь за тем, чтоб получить отказ.

— То есть как? Они сомневаются в подлинности эксперимента?

— Ах, если бы… Они проверили все и утверждают, что стенд ошибки не допустил. Но сказали однозначно: эксперименты надо прекратить. На фактуриалах с подобной структурой эксперименты недопустимы. Что-то похожее они пытались получить искусственным путем, но попытки не оправдались, — эти аномалии не стали посредниками между мадистологами и мадистой, зато принесли много проблем. Все выглядит так, будто они стоят двумя ногами в разных измерениях. Срыв будет опасен.

— И что? Хаброн… Господи, это же на краю ойкумены. Такое путешествие может занять годы.

— Структур, подобных Альберту, в естественной природе пока еще никто не находил, так что можешь принять поздравления. Но астариане опасаются. Они уверены, что мы не контролируем ситуацию…

— Может, они знают, где его искать?

— Наверняка знают, но они уверены: будет лучше, если Альберт не найдется вообще.

— Это исключено.

— Корабль не могло отшвырнуть к Хаброну просто так, — пытался объяснить Баю.

— Что астариане советовали тебе сделать, если один ненормальный компаньон все же решит продолжить поиск?

— Посоветовали ему прежде всего вернуть себе контроль над происходящим, — их сильно смущает то, что событие имело место именно в Аритаборе. Они уверены, что, если заставить посредника быть откровенным, многое можно прояснить.

— Прояснить, — согласился Матлин, — конечно же, прояснить. У меня давно такое ощущение, что я выпал из самолета и лечу в океан. Я не могу остановиться для того, чтобы что-то прояснить, пойми, у меня нет для этого физической возможности. Либо я найду его, либо нет. А допрашивать посредников… не знаю, стоит ли раскрывать парашют, если все равно не умеешь плавать.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Информационная версия мадисты (19-я Книга Искусств. Хроники Кальты)

Версия на данный момент самая удобно доказуемая. Она не столь абстрактна, как оркариумная геометрия, и не так логически наивна, как «физиогенетика». Казалось, она и появилась-то как форма разумного компромисса между этими двумя полюсами. Но, если ограничиваться одними лишь постановками вопросов, мы не скоро доберемся до их решения. И, прежде чем погружаться в дебри информационной теории мадисты, следует хотя бы коротко упомянуть о ее создателях, о кальтиатах, Кальте и о том, как эта уважаемая цивилизация сумела устроить себе жизнь, которой не позавидовали бы даже самые впечатлительные клиенты преисподней.

Впрочем, то, как устроились кальтиаты, жизнью не называется. Это можно назвать ареной гладиаторов, вечной линией фронта, боксерским рингом без правил и ограничений, но никак не способом существования достойных гуманоидов. От естественного биотипа кальтиатов мало что уцелело. Цивилизация была сведена на нет, и отдельные ее представители, иногда встречающиеся в Ареале, не вызывают ничего, кроме большого человеческого сострадания. «Они все до одного мечены мадистой», — говорят о них и совершенно справедливо.

Это чистокровная версия WW, без каких-либо расовых отклонений; немногочисленная, самостоятельная, необыкновенно перспективная цивилизация. Единственное роковое невезение ее заключалось, как и у хабронитов, в месторасположении — пространственной координате. Но, в отличие от Хаброна, Кальта возникла аккуратно посередине ареала. Теоретически ничего плохого в том не подразумевается — находиться в центре родной Вселенной; по шесть рук от этого, к счастью, не вырастает и по шесть голов, к сожалению, тоже. К тому же центральная зона Ареала — гипергигантская зона, имеет относительно однородную астроструктуру, а значит, хорошо прошивается коммуникациями; имеет стабильную динамику, соответственно вероятность природных катастроф минимальна, аномалии почти исключены, равновесие и гармония, жить бы да радоваться. Все темное царство, таковы уж законы бытия, обычно располагается по окраинам. Да не тут-то было. Трудно сказать, по каким законам в тихих омутах водятся черти, только цивилизация в центральной зоне — явление такое же редкое, как цветущие сады пустыни. Цивилизации этой зоны удивительно гармоничны и перспективы. Однако кальтиаты за всю историю Ареала стали единственными, кому удалось вырасти из фактуры именно здесь, при этом уцелеть, да еще и не остаться хроническими параноиками. Насчет последнего, кстати, можно поспорить.

Короче, не буду тянуть, буду объяснять все по порядку. Цивилизация центральной зоны действительно имеет уникальные тепличные условия для развития примерно до 4-й ступени фактуры. Если она намерена развиваться дальше, она неизбежно будет иметь дело с инфополями. Здесь-то и начинаются превратности судьбы, потому что именно в центральной зоне находится некий связующий «магнетический центр» (магнетик) — постоянная координата оркариумных аномалий, курсирующих по границе, да и не только… Центр ареала является также «магнетиком» Естественных (в том числе информационных) полей, задействованных в природе ареала. Короче, единственная постоянная координата всех известных и неизвестных мадистогенных аномалий.

До введения в обиход инфополей Кальте и магнетику удавалось нормально сосуществовать. Но чем глубже кальтиаты осваивали это полезное достижение прогресса, тем неуютнее себя чувствовали. Оказалось, что Искусственные инфополя этой зоны работают по принципу Естественных. И, как ни старайся их контролировать, они всегда будут на порядок маневреннее и гораздо более непредсказуемы, чем требуется для первых опытов приобщения. Кальтиаты с этих первых опытов в ИИП были вынуждены приучить себя к нестандартной методике и изначально, на уровне пробных попыток, мало понимая, с чем именно имеют дело, получили основные, можно сказать, природные навыки манипуляции в ЕИП. Их опыт, прямо-таки целиком как есть, впоследствии лег в основу ЕИП-инженерии с первым осмысленным описанием феномена Естественных полей отпетым бездельником Ип-Кальтиатом, которого, по свидетельствам очевидцев, мадиста замучила хлеще, чем комары в безветренный вечер на берегу водоема мучат благонамеренных нудистов.

В версии WW опыт проникновения в Е-инфополе ограничен обилием условностей и имеет известный предел. Интересно, чем умнее существо — тем ниже его природный доступ в ЕИП, и соответственно наоборот. Это удивительный, но бесспорный факт. Допуск же кальтиата оказался чрезвычайно высоким, независимо от умственных достоинств. Но за уникальные возможности, как за все хорошее, надо платить. И, расплатившись сполна собственным благополучием, цивилизация умудрилась-таки, уходя, как следует хлопнуть дверью. Точнее, оставить за собой последнее слово. Этим словом и стала информационная версия мадисты.

Суть версии такова. Естественное инфополе, помимо всех прочих достоинств, таких как подвижность, зеркальность, сверхпроводимость, глобальность и, если угодно, самодостаточность, имеет общую координирующую и сообразующую сущность. В одном из предыдущих фрагментов мы сравнивали ее с колоссальных масштабов субстанцией личности, единой и бесконечной, способной присутствовать везде и во всем. Одним словом, чем-то напоминающей индуистского Атмана. Совершенно точно, что древние индусы намекали именно на эту сущность, но отождествлять одно с другим не стоит, — она не столь «антропоморфна» по своим манерам, как это хотелось бы человеку, да, собственно, мифологические намеки вряд ли претендовали на отражение истинной картины мира.

Но информационная версия, в отличие от астарианской, исследуя природу ЕИП-структур, не видит никаких тенденций к взаимодействию двух инородных начал. Напротив, кальтиаты убеждены, что это есть состав единой природы, логично сбалансированной, которая всегда таковой являлась. Поэтому о связи, разрыве и ограничении влияния друг на друга речи идти не может. И мадиста отнюдь не означает верхнего предела взаимодействия. Мадиста, по их мнению, есть естественное зеркальное свойство инфополей, информационные проекции ЕИП в физическую природу, возникающие в том случае, когда естественный ход события рискует зайти неизвестно куда. Сродни экстренному хирургическому вмешательству, когда нормальная терапия бесполезна.

Кальтиаты, желая влезть в ЕИП как можно глубже, придумали несколько хитроумных отвлекающих маневров. По их наблюдению, мадисто-зеркальный эффект отличается от просто зеркального эффекта ЕИП тем, что срабатывает не рефлекторно. То есть не так, что подошел к зеркалу — увидел себя, не подошел — не увидел. А так, что между субъектом и проекцией возникает некий момент осмысления, который способен сильно повлиять не только на качество отражения, но и на самого субъекта. Проще говоря, эффект мадисты отличается от нормальных зеркальных эффектов ЕИП так же, как действия пилота в воздушном бою отличаются от врожденных рефлексов младенца. Соответственно, по этой версии, явление мадисты ничего общего со сверхцивилизацией также не имеет, поскольку оно целиком производно и в худшем случае может претендовать лишь на роль аварийного связующего звена. Эти зеркально-производные, из опыта эмпирических наблюдений, обычно появляются в точках скопления дестабилизирующей энергетики, способной глубже дозволенного проникнуть в структуры ЕИП или неблагоприятно на них повлиять. Притом вот парадокс: если какой-нибудь недотепа сделает это случайно — реакция последует незамедлительно, тогда как намеренное вскрытие ЕИП-каналов может сойти с рук хулигану. И нередко инженеры пользуются этим кальтиатским трюком, если надо вызвать искусственное возбуждение инфозоны, грубо говоря, привлечь к себе внимание.

Однако, как утверждают кальтиаты, проявление мадисты и сама субстанция мадисты — вещи различные, хоть и напрямую взаимосвязанные. Субстанция мадисты не выходит за рамки инфополей и строит свои отношения с окружающим миром в основном посредством информационного бандитизма. Причем сброс информации — самый безобидный и наиболее распространенный способ контакта. Бывали случаи внесения путаницы в имеющуюся информацию, да такой изощренной, что не сразу разберешься… Притом трюки, которые проделывает мадиста в обычных инфосетях, повторить практически невозможно. Зачем? Очень интересный вопрос. Возможно, это что-то из приемов самозащиты, корректирующих влияний, что угодно, вплоть до желания развеять глобальную всепожирающую скуку бытия. Однако к любой неприятности можно подойти и с оптимистической точки зрения: если б не манипуляции мадисты, о существовании естественных полей, возможно, еще до сих пор не было бы известно, а все недоразумения, с ними связанные, так и списывались бы на «вирусы» и ошибки в расчетах.

Какими соображениями руководствуется в своей деятельности мадиста, не понятно никому до сих пор. Но кальтиаты (из тех же эмпирических наблюдений) очень быстро выявили все мадистоопасные области познания и обозначили их знаком (!), который затем перекочевал в язык Ареала. (В шкале Дуйля — АВ! и АП!) Это вовсе не означает, что! — области заведомо чреваты. Здесь как повезет: можно докопаться до самых тонких материй безо всяких дурных последствий и можно нарваться на неприятности при самых безобидных контактах. Но кальтиаты уверены, что случайности в этом нет. Значит, ваши безобидные опыты в определенных обстоятельствах способны дать очень не безобидный результат. Все, что творит мадиста, в конечном счете имеет свою цель, не всегда очевидную для стороннего наблюдателя. Даже если это выглядит как полный абсурд. Любители заниматься! — опасными делами, как правило, охотно консультируются с мадистологами по поводу малейшей ерунды, поскольку знают, что в! — опасных делах ерунды не бывает. У мадистологов же всегда найдется масса уловок, как избежать ненужных проблем. Более того, они уверены, что профилактика здесь гораздо эффективнее, чем нажитый печальный опыт; что мадисту не только можно обмануть, а даже следует обманывать как можно чаще. Еще лучше выработать на эту заразу универсальное противоядие, благодаря которому она вообще не сможет проникать в ИИП. Попытки таких противоядий истории известны, но без исчерпывающего представления о природной сути мадисты, фирма-изготовитель никаких гарантий не дает.

Проявления же мадисты (в отличие от ее субстанции) вообще далеки от каких-либо логических закономерностей. На это существует особое искусство — логика мадисты, которую толком не знают даже самые опытные мадистоконтактеры. Однако даже здесь кальтиаты выявили несколько общих тенденций:

— во-первых, эти проявления в 90 % случаев из ста остаются нераспознанными. Контактер обычно не в курсе природы своего «собеседника». Гораздо чаще приходится сталкиваться с явлением, когда за мадисту принимается совершенно не то, что в действительности таковым является. Распознать проявление можно двумя способами: по превышению полномочий полтергейста и при возможности взгляда с различных уровней восприятия. К примеру, мадиста, которая обхаживает фактуриала, цивилизованному гуманоиду видна сразу. По этой причине проявления обычно предпочитают контакты тет-а-тет;

— вторая особенность проявлений — их непродолжительность. Для каждого конкретного случая мадистологи научились определять срок, условия существования, обстоятельства, при которых подобное существование исключено совсем. Отклонения от расчетов тоже иногда случаются, но маловероятны;

— в-третьих, проявления, больше чем сама субстанция, тяготеют к! — областям, особенно к тем банальным на первый взгляд ситуациям, которые способны когда-нибудь, через миллиарды лет, окончиться небанально. Если основная субстанция здесь действует оперативно, то проявления, кажется, обладают способностью супердальновидения будущего, и чем дальше они «видят», тем меньше их вмешательство в происходящее. Иногда оно кажется столь ничтожным, что не должно и вовсе иметь последствий. Но мы-то знаем, как упавшее с дерева яблоко может спровоцировать научно-технический прогресс. И кальтиаты, неплохо справляющиеся с любой информационной задачей на уровне полей, перед проявлениями мадисты порой оказываются бессильны. Но те же кальтиаты уверены, что субстанция и проявления в конечном итоге преследуют одну и ту же цель — коррекцию программы, которая на человеческом языке называется судьбой. Хотя сверхзадача таких коррекций, в конечном счете, никому не ясна. Существует особая наука (чрезвычайно мадистоопасная), изучающая сущность так называемого «матрикса» — матричной составляющей Е-инфополя, которую применительно к человеку иначе как судьбой не назовешь, ее природу, изменчивость, влияния, цели и т. д. Так вот, эта самая наука как раз таки категорически против кальтиатской гипотезы. Эта самая наука, своими «этими самыми» методами более-менее убедительно доказывает, что ни о какой коррекции со стороны мадисты речи быть не может. Ну да бог с ней. Эта схватка бульдогов под ковром без знания бульдожьего языка все равно не имеет смысла. Все нюансы этих противостояний станут понятными, когда мы дойдем до оркариумной версии мадисты, — милых сердцу и душе родных аритаборских умозаворотов.

А пока вернемся к нашим проявлениям, которые фактически воплощают в себе все способы контакта, не связанные с инфополями. Это не обязательно будет что-то гуманоидоподобное. Это может быть что угодно и как угодно, но везде и всегда проявление будет стараться подстроиться под свою жертву, органично вписаться в ее окружающую среду. С этой целью заинтересованная субстанция никогда не поленится проанализировать досконально предмет своего интереса, прежде чем пойти на контакт. И, если она решит, что вид гуманоида наиболее убедителен, постарается выглядеть на все сто. К примеру, жертва, прожив свои двадцать с чем-то лет на Земле, повидала столько-то европейцев, африканцев, китайцев, индусов и подсознательно сформировала в своем представлении некий среднестатистический образ межрасового биотипа. Именно этот «биотип» мадиста-контактер и «оденет» на себя, как парадный смокинг на прием к английской королеве или что-нибудь близкое к этому на свой вкус, но никогда не позволит себе нарушить правила этикета и явиться в обличье европейца к африканскому аборигену, который в жизни не видел белых людей. Его внимание будет сосредоточено на жертве постоянно, независимо от обстоятельств, даже если он будет занят, казалось бы, совершенно посторонними вещами. Он, как крючок удочки, может быть невидим под водой, но не уплывет от нее дальше натянутой лески. Энергетические помехи в этой зоне могут совсем отсутствовать, а могут проявиться с такой силой, что уничтожат инфоархивы в радиусе энергетического поля мадисты. А энергетическое поле может быть колоссальным и, главное, без всякого злого умысла в отношении окружающего мира. Все зависит от внутренних процессов проявления, в то время как эти процессы целиком и полностью посвящены объекту интереса. Издержками подобных контактов принято считать уже упомянутые ранее «раздвоения призрака», которые приключаются лишь с самими контактерами. Рикошетом здесь не перепадает никому, даже если находишься в контакте с мадистой больше, чем истинный контактер. Чаще всего это несчастье случается по причине неправильной реакции контактера на происходящее, особенно если он отдает себе отчет, с чем именно имеет дело. Те же, кто отделался легким испугом, подвержены иного рода напастям: они до конца своих дней будут считаться «мечеными», мадистопровокационными, а окружающие будут готовы к тому, что форма этих провокаций может носить какой угодно характер. Для существа Ареала такая метка практически пожизненна: через миллионы лет, через несколько жизненных циклов, через сброс памяти практически до ноля она все равно останется на своем месте, поскольку носителем ее является не что иное, как субстанция личности. Фактуриалу проще — он может унести ее с собой в могилу, а может передать по наследству (здесь имеется в виду «гуминомное» наследство — не от родителей к детям, а несколько иным способом, который в этой тетради рассмотрен не будет). Для сторонников теории переселения душ надо особо отметить, что «меченые» души совершенно точно никакому перевоплощению не подлежат. Хоть в самой теории перевоплощения я лично ничего противоречащего логике не нахожу. Зато нахожу объяснение кальтиатскому переводу термина «мадиста» как «ведущего за собой смерть». Но что роднит между собой всех без исключения «меченых» существ, невзирая на происхождение, — это их, если так можно выразиться, мадистоозабоченное мировосприятие — неистребимая зацикленность на мадисту в любой сфере деятельности.

Кальтиатам это знакомо на собственной шкуре. Тем, разумеется, кто остался в живых и сохранил свои природные навыки манипуляции в Естественных полях, пройдя несколько мутационных барьеров, способных выбить саму генетическую программу этих существ из версии WW. Не буду описывать деталей заката цивилизации. Сообщу лишь, что последнее поколение кальтиатов в буквальном смысле последнее. Им проще, чем кому бы то ни было, распроститься с жизнью навсегда, и после их ухода этот расовый биотип невосстановим. Их родина отныне — зона, закрытая для жизни, обнесенная «колючим забором», сквозь который не допускаются даже линейные навигаторские транзиты. И все, что осталось от Кальты, ныне курсирует на сумасшедших скоростях по пространству ареала, сшибая все, что только попадается на пути. Во всяком случае, ни одно препятствие до сей поры пропущено не было.

Глава 15

— Должен поставить вас в известность, — предупредил Суф, — того и гляди, сюда свалится Нур-Кальтиат. Готовьтесь.

Но Феликса эта новость нисколько не взволновала. К ней были готовы все, а потому сидели в полной прострации на пилотской палубе пригнанного из Хаброна корабля, который, в свою очередь, чинно курсировал по дальней орбите Аритабора.

— Где мы будем принимать их величество? — спросил Матлин и дождался, пока молчание станет пессимистически безнадежным. — Нет идей? Можно подготовить для него лабораторию и убраться с глаз долой… чтобы не мешать.

— Нет, — возразил Баю, — нет такой силы, которая способна спустить в Аритабор Кальтиата.

— Думаешь, у него аллергия на посредников?

— Если они встретятся с Раисом — мы будем не нужны. Мы и не заметим, как они без нас договорятся.

— Их светлость однажды заявила, что не имеет ничего общего с аритаборскими «ключниками», — вспомнил Матлин, — а предпочитает посредников практикующих. К тому же если Нур действительно катится сюда, — он перевел взгляд на Суфа и глядел на него, пока Суф не подтвердил эту душеспасительную новость, — значит, что-то его заинтересовало… Он вынужден будет нам помочь.

— Разумеется, — согласился Баю. — Сколько у нас времени до его визита?

Суф поглядел на свои навигационные схемы, и лицо его исказила гримаса глубокого соболезнования.

— Ну… если он так и будет лететь кувырком во все стороны…

— Что ты ожидал от Кальтиата? — удивился Баю. — Может, он это делает первый раз в жизни?

— … То через десять часов, — предположил Суф, — не раньше.

— Прекрасно, — обрадовался Матлин, — у нас есть время поработать. — Он устроился в кресле так поспешно, будто речь шла не о десяти часах, а о десяти минутах. — Что мы еще можем сделать? — Суф, решивший под шумок испариться, был пойман на пороге лифта. — Я буду очень признателен, если ты встретишь Кальтиата на своем «вездеходе». Не хотелось бы, чтобы он нечаянно пролетел мимо.

«Это последний раз, когда ты мною командуешь, лягушонок», — сказал ему взгляд Суфа. «Клянусь», — пообещал в ответ взгляд Матлина и обратился к Голли.

— Ты… — Он задумался, потерял мысль и безуспешно пытался поймать ее в дебрях сознания, пока приборная панель не подтвердила, что корабль Суфа покинул зону контакта. — Это еще что? Панорама должна быть в точности та, которую видел Альба, — очнулся Матлин и снова опустил голову на подлокотник.

Баю лениво поменял картинку.

— Сколько лет ты не спал?

— Сто миллиардов лет, — признался Матлин. — И еще столько же времени мне не придется этого делать.

— У нас масса времени, — намекнул Баю, но упрямый Феликс отрицательно замотал головой. — Нур не должен узреть тебя в таком виде. Час сна вернул бы тебе равновесие чувств. Что мы можем делать теперь? Только ждать?.. — Феликс еще раз отрицательно помотал головой, но без прежней решимости. Может, оттого, что голова отяжелела от концентрации идей, а может, потому, что увещевания Баю упали на благодатную почву.

— Его замучат кошмары, — предположил Голли, но Баю указал лучом перчатки на полусонного Матлина.

— Давай-ка усыпи его.

— Как?

— Не скромничай, акрусианин. Ты лучше меня знаешь как… Сделай с ним то, что ты делаешь с отцом, когда хочешь ночью кататься на лыжах.

— Я только лечу его от бессонницы.

— Прекрасно. Не мне тебя учить обращаться с землянами. Давай же… погляди, какой благодарный пациент. Его всего-то слегка подтолкнуть…

Голли вздохнул, представляя себе последствия. После такого рода терапевтических процедур отец гонялся за ним с ремнем по заповеднику. Реакцию Феликса Голли не мог прогнозировать, но глаза Баю выжидающе блестели над пультом сенсорной панели.

— Что ты задумал? — шепотом спросил акрусианин.

Пилотский отсек медленно погрузился во мрак, в котором светилось лишь звездное небо купола да бледно-желтый световой треугольник, одной вершиной которого была панорама индикатора, вытащенного из комплекта лаборатории, другой — навигационная панель, а третьей — спящая голова Матлина в контуре индикаторного проектора.

— Сколько лет он не видел сны о Земле? — рассуждал Баю, прохаживаясь в контуре треугольника. — Сколько лет он не говорит на своем языке и уверен, что настоящий огонь розового цвета? Знаешь, Голл, если мне когда-нибудь понадобится ментальный эталон землянина, я использую тебя…

— В качестве суррогата, — предположил Голл.

— Лучше суррогат, чем оригинал такого низкого качества. Он собрался моделировать мыслительные импульсы землян. На каком материале? Не понимаю. Он хочет получить сразу все… одним нажатием кнопки. Он верит, что любого уровня проблемы решаются элементарно, стоит только найти нужный пульт…

— Понятия не имею, чего он хочет, — признался Голли, указывая на спящую голову.

— Домой… — тихо прошептала голова и перевернулась на другое ухо.

— Куда? — завис над ней черноглазый гуманоид. — На Землю? В ЦИФ? Куда?

— Домой, — сердито повторил Матлин.

— Он спит или бредит?

Голли пожал плечами:

— Для землян это одно и то же.

— Может, он болен?

— Болен. Они все больны одной болезнью — ощущением бренности бытия. Признать это нормальным состоянием проще, чем излечиться.

— Куда он хочет отсюда уйти? — удивлялся Баю. — Зачем? Объясни! Ты ведь знаешь о них кое-что, Голл Гренс.

— Я тоже так думал, но каждый новый землянин удивляет меня тем, что принципиально отличается от предыдущего.

— Знаешь, что удивляет в людях меня, — сказал Баю шепотом, будто опасаясь, что спящий Фрей может его услышать, — они живут так, будто первые и последние. Будто до них не было ничего и после них ничего не будет.

— Знаешь, что меня в людях восхищает, — также шепотом добавил Гренс, — их способность пренебрегать невозможным… Они не чувствуют своего предела, а достигнув его, становятся глухими, слепыми, беспомощными, но остаются такими же целеустремленными.

— Это характерно для фактуры, — согласился Баю. — Ярко выраженный индивидуализм с полным набором амбиций.

— Амбиций вселенского масштаба.

— Им полезно.

— Полезно для чего? — не понял Голл. — Для иллюзии, что он первый и последний? Что после него ничего не будет?

— Это не мое дело. Но честно скажу, Фрею не завидую. С первого дня нашего знакомства отдал бы все, чтобы не оказаться на его месте. Представить не могу, как он здесь выживает.

— Относительно комфортно, — предположил Голли, — как артист, свалившийся со сцены, с фактурным набором условных рефлексов. Все происходящее с ним считает фатальным процессом и отказывается брать на себя ответственность… Он желает продолжать играть, потому что ощущает себя частью процесса.

— Я желаю домой, — прорычал Матлин, и голова черноглазого гуманоида переместилась к навигационной панели.

— Видел? Ну и как сие понимать? Акрусианин, объясни эту картинку.

На стартовой отметке дрожал едва уловимый импульс «навигатора».

— Ты подключался? — спросил Голли, разворачивая панель.

— Что ты… когда это я прикасался к вашим машинам… — импульс навигатора оформился в маловыразительный сигнал, на который не реагировала ни одна из рабочих панелей. — Что это такое?

— Ничего существенного. Обычная помеха. Может, нам изменили орбиту, а может… — он подозрительно посмотрел на спящего Феликса.

— Может, — предположил Баю, — ты тоже начинаешь пренебрегать невозможным? Разве земляне способны давать на пульт телепатические импульсы?

— Земляне вряд ли…

— А мадиста?

Голл Гренс развернул сигнал и проанализировал обстановку.

— Нет, левый импульс. Скорее всего, сместилась орбита, «навигатор» запросил новую координату. Таким маневром корабль нельзя выбить в дрейф. Для землянина без опыта пилотажа — нереально.

— А для мадисты?

— Каким «ключом» он пользовался?

— Он не пользовался ключом. Он просто сказал, что хочет домой. «Хочу домой», — говорит. — «Домой» и все…

— А ну-ка, буди его… — всполошился Голли.

Очнувшись, Матлин некоторое время сидел, мало соображая, свесив ноги со своего любимого кресла, и отчаянно тряс головой, будто стараясь навести в ней порядок.

— Черт знает что такое… — наконец сформулировал он преамбулу своих сновидений, — я искал какую-то дверь. Будто меня заперли, а дверь исчезла.

— Как тогда, когда ты в первый раз попал в ЦИФ и не мог вылезти из оболочки? — спросил Голл. — Вспомни! Возможно, ты моделировал импульсы Альбы. Надо точно знать, что происходило в его голове, тогда можно будет реставрировать сигнал.

— Я тебе объясняю, это был склеп из деревянных бревен, наподобие того, что построил твой отец. Мне надо было выбраться наружу. Но, кроме зеркала, в комнате не было ничего.

— А в зеркале… Что было в зеркале?

— Рожа моя там была, — нервничал Матлин, — что там еще могло быть?

— Одна только рожа?

— Нет, десять штук в шеренгу… Баю, что у вас произошло?

— Это у вас произошло, — заметил Баю, — в Аритаборе все спокойно.

— Не знаю, объяснял тебе Суф или нет, — сказал Голли, — в навигации есть команда, «выход из замкнутого контура» называется. Редкая команда, но, если Альбе каким-то образом удалось модифицировать ее на пульт, могло произойти мгновенное растормаживание управляющих панелей. Это значит перекодировка в системе «навигатора». Это значит, что на некоторый срок корабль мог зависнуть в дрейфе.

— Погоди, погоди, — испугался Матлин, — ну и… каким образом происходит выход из этого «замкнутого контура»?

— Образом… так называемой зеркальной агравитации, — вздохнул Голли.

— Какой?..

— Дождемся Кальтиата, — предложил Баю. — Он объяснит тебе и «зеркальную агравитацию», и растормаживание панелей. Не будем изобретать то, что знали до нас.

— Нет, я хочу понять, — настаивал Матлин, — Альба мог сорвать корабль с орбиты одним телепатическим импульсом? После того, как ты привязал его намертво!.. Это так?

— А еще, — продолжил Баю, — у Кальтиатов можно выпросить прибор, который моделирует зеркальную агравитацию. Интересная штука. Казалось бы, зеркало как зеркало. А в нем, оказывается, смещена временная координата. Гениально и просто. Мадистологи ловят на него всю нечисть. Дело в том, что смещенная временная координата на мадистогенные проявления не действует. Они универсальны во всех временных ипостасях.

— Наоборот, — поправил Голли, — «нечисть» разнолика в единой ипостаси, а потому в зеркалах не отражается, даже в обычных.

— Но эти зеркала, в отличие от обычных, разбить невозможно.

— Что? — переспросил Матлин.

— Очень прочные зеркала? Кальтиаты сделают — никакая мадиста не разобьет.

— Я не это хочу понять, — стоял на своем Матлин, а виноватый Голл Гренс не находил достойных аргументов в свою защиту.

— Оставь в покое акрусианина, — заступился Баю. — Ты поспал. А он сто миллиардов лет не может рядом с тобой расслабиться.

— К тому же, — добавил в свою защиту Голли, — мы не уверены, что это импульсы Альбы. Сам подумай, Феликс, что в тебе человеческого? Разве ты способен моделировать импульсы землянина?

— Решено, — постановил Матлин, — в следующий раз подопытным будешь ты.

Глава 16

С появлением трехметрового Кальтиата на пилотской палубе сразу стало тесно и непривычно светло. Голли перенял привычку Суфа работать в полумраке, но от свечения двигательного кокона Кальтиата не то что навигаторам, даже Матлину некуда было спрятать глаза.

Нур-Кальтиат, запеленавшись в три слоя защитных полей, был почти невидим, абсолютно невосприимчив к суете в пилотской, вызванной его появлением, и долго не подавал признаков жизни. Только сенсорный луч, ощупывающий архивные панели, свидетельствовал о том, что на палубе все-таки мадистолог, а не рождественская елка. Нур высасывал из архива все подряд, «отплевываясь», и снова прикладывая свой «шланг» к чему попало, вплоть до, казалось бы, бессмысленных записей болтовни Голли с Альбой по дороге из ЦИФа в Аритабор. Проглотив на десерт результаты последних опытов с импульсами, он немедленно ощупал находящийся здесь же импульсный индикатор и, не найдя более ничего «съедобного», втянул щупальцу обратно. Защитные контуры один за другим свернулись и повисли тонким обручем вокруг воображаемой поясницы, а акустическая маска наконец-таки обозначила место, которое все присутствующие должны были считать лицом.

Первый же критический «взгляд» был устремлен на Матлина, который и без того готов был рухнуть от усталости и перенапряжений.

— Что вы считаете отправной точкой события? — спросил Кальтиат. — Вопрос понятен?

— Вполне, — ответил Матлин, — я бы назвал свернутые структуры мадисты, которые он унаследовал от отца и назначение которых в его случае я не могу объяснить. Также я не могу объяснить причины его рождения.

— Что вы считаете отправной точкой события? — маска Кальтиата переползла на Голли.

— Я склоняюсь к версии самого Альберта — это первая встреча Феликса и Латина. Других вариантов пока нет.

— Что считаете вы… — на этот раз маска скользнула по лысой голове Суфа и остановилась на Баю.

— Я аналитик.

— Проверьте свою аналитику.

— Боюсь, для этого нет оснований.

— Отчего же?

— От недостатка информации. За отправную точку события можно принять что угодно. В этом вся проблема.

Когда «взгляд» Кальтиата вернулся на одну персону назад, лысины Суфа на месте не оказалось.

— А что считают отправной точкой события мои астарианские коллеги?

— Аритабор, — ответил Баю, — это единственное обстоятельство, которое помешало им сделать вывод.

— Куда же девался навигатор? — Кальтиат обшарил «взглядом» палубу, — вы, — указал он на Голли, — можете дать точную пространственную координату места обнаружения корабля.

Голли подошел к висящей на панораме навигационной сетке, увеличил зону Хаброна, прочертил траекторию корабля и вопросительно посмотрел на Кальтиата.

— Я уберу одно неизвестное из вашего уравнения, — продолжил Кальтиат, — если скажу, что координата времени исчезновения с орбиты Аритабора и появления в Хаброне — одна и та же. Вам как навигатору это трудно себе представить — придется поверить на слово. Теперь рассчитайте, откуда был начат пустой полет корабля.

Голли перепроверил показания приборов дрейфующего болфа, запросил астродинамические характеристики зоны и начал восстанавливать утерянную ветку маршрута. Ветка упрямо шла на Хабронские часы, колеблясь в зависимости от положения диска. За это время никто из присутствующих не осмелился сделать вдоха. На последних секундах с чудовищным ускорением корабль ударился в самую сердцевину зеркального диска. Время истекло. Схема зафиксировалась. У Матлина на несколько секунд прекратилось сердцебиение. Но Кальтиат всем своим видом демонстрировал окружающим, что событие естественно закономерно, что ничего другого он в виду не имел и предполагать не собирался.

— Вы рассчитывали найти его за контуром ареала? — удивился Кальтиат. — Мне нужны от астариан все расчеты, касающиеся движения «зеркального диска», с момента его появления и вплоть до последних прогнозов.

Баю ответил жестом полного согласия и безоговорочного подчинения, переводимым разве что на язык древних хабронитов.

— В случае, если они не контролировали какие-то параметры процесса, — смоделируйте их с архива, а затем проверьте. В подобных расчетах ошибки недопустимы.

— Я сделаю, — пообещал Баю.

— И все-таки мне нужен ваш голубоглазый навигатор. Я отправляюсь к Хаброну и не хочу рисковать жизнью молодого акрусианина. Никого из вас там быть не должно.

— У вас есть свое мнение насчет отправной точки события? — не удержался Матлин, когда понял, что Кальтиат вот-вот исчезнет.

Кальтиат опешил и вместо того, чтобы облачаться в походную защиту, направил оголенные сенсоры на Матлина:

— Сколько времени я наблюдаю вас, Феликс… — Феликс только с досадой покачал головой. — Вы меня поражаете… с каждым разом все больше. У меня складывается впечатление, что все, что я делаю в вашем проекте, я делаю только ради того, чтобы поразиться вам еще больше… Я верну то, что осталось от мальчика. Но времени в вашем распоряжении немного.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Эволюционная и математическая версии мадисты (Астарианские хроники 19-ой Книги Искусств)

Эволюционная

Несмотря на то, что эта версия оказалась самой спорной, сомнительной и бездоказательной, находятся оптимисты, которые до сих пор держатся за нее, как за спасательный круг. Иногда версия называется эволюционной, иногда — фактурологической, будто честь ее разработки принадлежит фактурологам. Ничего подобного. Именно фактурологам, если уж на то пошло, принадлежит честь ее наиболее убедительного опровержения.

Откуда она взялась и каким образом въелась в умы мыслящих существ, в том числе уважаемого господина Дуйля, — вопрос по сей день открытый. Она скорее похожа на народное творчество, если этот термин здесь употребим. Случались времена, когда никакой альтернативы этому фольклору не существовало. Именно в те времена Дуйль и влепил в верхнюю часть своей шкалы дополнительную цивилизацию, да еще расписал эту самодеятельность на две ступени. Так оно и существовало бы до сей поры, если бы фактурологи, объединившись в своих усилиях, не подняли на повестку дня один существенный вопрос: что есть развитие в понимании фольклорно мыслящего Ареала? И что есть расы гуманоидных существ в этом псевдоглобальном процессе? Потому как фактурологи, лучше чем кто бы то ни было, имели представление о том, чем грозит цивилизации непомерная эгоцентричность в понимании творящей миссии природы.

Экспериментально-аналитические опыты проводились одновременно в нескольких расовых версиях, в том числе и в чистой линии фактуры. Результаты опытов обескураживали самых ярых адептов эволюции. Суть их сводилась к следующему: за искомую 8-9-й ступени (по Дуйлю) было принято несколько обязательных условий, к примеру таких, как полный самоконтроль на антигравитантах (АВ! и АП!). По сценарию, эти задачи предлагалось решить для себя самым перспективным цивилизациям, достигшим 7-й ступени. Моделировались оптимальные направления в самых благоприятных условиях при беспощадной экономии времени, способном спрессовать в секунды миллиарды лет. В эксперименте были задействованы все последние достижения наук-искусств Ареала; на стендах работали фактурологи не ниже 7-й ступени, которым стендовые проверки и вовсе не требовались. Однако после каждой попытки множеством очевидцев было засвидетельствовано одно и то же: ни одна из цивилизаций не смогла даже приблизиться к гипотетической 8-й ступени. Перед решающим переходом начинались чудовищные замедления, и чем ближе казалась намеченная цель, тем нереальнее она становилась.

Временной разрыв между 7-й и 8-й ступенями уже оказывался так велик, что во много раз превышал саму возможность существования ареала как физической структуры, а результат так и оставался на уровне несбыточной мечты.

Опыты были прекращены, однако, в ходе этой бесполезной траты времени и сил, один рациональный момент всплыл-таки на поверхность. А именно — оптимальное направление развития цивилизации. Что ни говори, а в направлении гипотетической 8-й ступени оно идет намного быстрей и, что немаловажно, с минимальными потерями. Фактурологи извлекли из этого вывода свою пользу, мадистологи — свою. И те и другие сошлись в одном общем понимании дискретности развития, которое исповедуется даже в бонтуанских фактурах. Однако именно в этих фактурах в меньшей степени задумываются о том, что все это лишь частный случай, такой же, как право-лево по сравнению с 360-градусными возможностями рулевого колеса. Впрочем, не стоит переходить на личности классиков социальных утопий. Вернемся к «развитию», которое, исходя из только что описанной теории, происходит отрезками (иногда).

Для перехода с одного отрезка на другой в этом случае требуется некое связующее звено иной природы. Именно оно оказалось потерянным где-то между 7-й и 8-й ступенями. Собственно, такого рода отсутствующие звенья имеются и в прошлом. Причем в каких угодно областях познания и бытия. Но если абстрагироваться от диалектически глобального и эволюционно-поступательного мироосмысления, то ничего удивительного в этом и быть не должно. И можно было бы вовсе не уделять внимания ошибочным теориям, особенно тем, которые нельзя проверить, если бы не одно «но» — кое-что мы уже проверили на себе, ибо между нулевой, протофактурной ступенью и 1-й ступенью фактуры временной разрыв оказывается ничуть не меньшим.

Математическая

Очень похожа на эволюционную. Можно сказать, разными ногами на одни и те же грабли. Она появилась вслед за эволюционной, будто заняла освободившуюся нишу. И в качестве доказательства самое себя крепко подперлась формулировками из никому не известных аритаборских научных отходов — огрызков цивилизованных наук. Какое-то время эта версия носила название аритаборско-бонтуанской версии, что само по себе звучит нелепо. Бонтуанцы немедленно свалили ее на посредников, а посредники заявили, что более тупой и прямолинейной теории в мадистологии еще не было; что только примитивная машина может додуматься объяснить мадисту методом математического моделирования и то если перед этим по ней как следует треснуть палкой. К слову сказать, посредники до сей поры считают математиков существами, страдающими маниакальной склонностью к упрощениям.

Суть математической теории и впрямь не сложна, но, как все математическое, зверски прямолинейна. Вся она базируется на возможностях сверхвеличин в которых я, впрочем, не разбираюсь, как и во всей остальной «склонной к упрощению», математике Ареала. Поэтому глубже поверхностно-теоретического уровня погружения не будет. Во всяком случае, не со мной.

Что же имеется в виду, когда речь идет о сверхвеличинах, о числах, которые нашими нолями и степенями не выписать до конца жизни? Какое порядковое число надо считать критическим, означающим переход от «так себе числа» к «числу «супер»? Любая критическая величина — понятие относительное, но математики упростили даже относительность, выведя одну универсальную методику расчета для всех: от цивилизаций Ареала до первобытных племен людоедов, которые только начинают подсчитывать черепа съеденных соседей. Выглядит эта методика примерно так:

Дано:

1. Цивилизация Х.

2. Представления о вселенной цивилизации Х:

— как о макрокосмосе,

— так и о микромире.

Найти: границу сверхвеличин.

Решение: берется последняя неделимая универсальная микросоставляющая. Это может быть какой угодно кирпичик мироздания, пусть даже абстрактная монада. Хорошо, если это атомы, на худой конец кварки. Хуже, если иксовитяне уже расковыряли кварк или до сих пор наивно полагают, что мироздание состоит из земли, воды и древесины. Хоть это и личное, интимное дело каждой цивилизации, атом все-таки как-то привычнее, роднее… Одним словом, после выявления универсальной микросоставляющей высчитывается так называемый макрообъем; именно то максимальное пространство, которое умещается в понимании иксовитян на данный момент. Но не фантазийный (как у некоторых), а гипотетически предполагаемый, физически не противоречивый, хотя бы немножечко пощупанный, аналитически очевидный и логически доказуемый. К примеру, цивилизация Х уже слетала на Луну, запустила спутники на Марс и Венеру, точно подсчитала количество планет в Солнечной системе, увидела в телескоп пару звездных скоплений в галактической спирали покруче, чем солнце, и даже вычислила их химический состав, но пока еще не обратила внимание на то, что за пределами галактики мироздание не кончается. Прекрасно. По границе этой галактики и будет проходить граница математического подсчета. Теперь осталось лишь путем обычного умножения (там, где это можно) и сложения (там, где умножить нельзя) определить количество микросоставляющих в макрообъеме. Это число и будет являться границей сверхвеличин по версии Х.

Разумеется, у звездочета под небесной твердью оно будет несравнимо меньшим, чем у практикующего навигатора. И математику порой достаточно одной этой величины, чтобы судить об уровне развития цивилизации. Для нормального же существа это не критерий, и практическое применение свехвеличин весьма условно, по крайней мере, в гуманитарных аспектах.

Но математики не есть нормальные существа, и сомнительность практической выгоды не есть обстоятельство, способное их образумить. Даже на прямой арифметической линейке они сумели обнаружить смысл, нормальному существу непонятный. Так же как Евклиду показалась бы непонятной геометрия Лобачевского. Оказывается, за критической границей на сверхбольших (сверхмалых) величинах нормальная арифметика становится ненормальной: линейка перестает быть прямой, счет поступательным, а элементарная математическая операция оказывается невыполнимой. Сразу оговорюсь, что наш привычный цифровой ряд подобным опытам не подвергался, и я не имею возможности привести конкретный пример. Для цивилизаций Ареала исходная формула Х+1 не характерна (то есть ряд, когда к каждому порядковому числу прибавляется единица и получается следующее). Здесь чаще всего последовательность образуется с помощью формулы, «ключа» числового ряда. Если моделировать теорию на наших «математических» возможностях, то Х+2–2 на сверхвеличинах перестанет равняться Х, то есть будет искажена сама логика счета.

Кому пришла в голову идея проверить это опытным путем — история стыдливо умалчивает. Могу предположить, что на этот эксперимент автор потратил времени больше, чем НИМ на открытие АПС-фактора. Но, так как всякое титаническое усилие в любом случае обязано чем-нибудь увенчаться, именно здесь и возникло концептуально новое толкование мадисты как некоего числа-фикс, которое убегает от трудолюбивого исследователя с той же скоростью, с которой исследователь к нему продвигается, тем самым обозначая собой предел познания на данный конкретный момент.

Математики тут же сцепились между собой относительно логики подобных умозаключений: одни доказывали, что относительность сверхвеличин сама по себе вещь относительная, и если у одного аборигена-иксовитянина после триллиона начинает троиться в глазах, то его сосед по парте может решить эту задачу без осложнений. Другие доказывали что-то из области влияния психики на построение математических расчетов; третьи уверяли, что репа не растет ботвой вверх; четвертые пророчествовали вселенский апокалипсис. Но все они в конце концов возвращались к общему знаменателю, будучи уверены в том, что наконец-таки нащупали мадисту и вот-вот примутся за ее теоретическое обоснование.

В астарианской истории мадистологии математическая версия почему-то рассматривается как частный случай «фигурной», полностью смоделированной с аритаборской философской геометрии. Не буду спорить, им виднее.

Глава 17

Возвращаясь в ЦИФ, Матлин еще питал некоторые иллюзии на благополучное развитие сюжета. Альба возвращен в заповедник Гренса с полной амнезией по поводу последних событий. Лучше нельзя было себе представить. Лишь хроническая моральная усталость, которую Матлин переносил хуже физических перегрузок, не позволяла ему предаться эйфории. Но в технопарке его встречал Ксар. А Ксар с добрыми вестями никого встречать не выходит.

— Прежде чем увидеть его, спустись в лабораторию. Я кое-что покажу, — сказал он. — Кстати, устроил бы ты мне встречу с Кальтиатом.

На лабораторном столе в мутной подсветке была аккуратно разложена одежда Альбы с управляющим жилетом-биопротектором. Альба привыкал к нему дольше, чем к своему новому местожительству, не понимая, почему, задержав дыхание, он не начинает задыхаться, а при низкой температуре — не может замерзнуть. Но, привыкнув, наотрез отказался расстаться с протектором, даже если в нем не было нужды.

Все системы жилета работали в «человеческом» режиме, одежда не имела признаков повреждения, и Матлин не мог понять причины беспокойства. Ксарес же был в абсолютном недоумении:

— Я не могу определить срок… — признался он, — протектор был новым, но анализ показывает, что ему многие миллиарды лет. Или же он работал в поле антигравитанта.

— Как Альберт?

— Идеальное состояние организма.

— Кальтиат остался в зоне Хаброна. Суф уже отправился за ним. Не знаю, сколько это займет времени…

— Мне-то все равно, я могу подождать, но ты имей в виду…

— «Анализ» не мог ошибиться?

Ксарес красноречиво поглядел на своего оппонента.

— Сделай свой анализ. Немецкий язык знаешь хорошо?

— Какой язык?

— Немецкий. Ты не ослышался.

— Откуда я могу его знать?

— Да, — расстроился Ксарес, — Гренс был прав, ты любопытен только до «железа». — Он вытащил из недр лабораторного стола антикварную книгу, одну из тех, что Суф когда-то привозил с Земли, вероятно, совершая набеги на букинистическую лавку. А так как готический шрифт его отчего-то особенно завораживал, немецких изданий в этой коллекции оказалось большинство. — Это руководство по психиатрии, — объяснил Ксар. — Мне нужны твои комментарии, а еще лучше, если ты сделаешь собственный перевод.

Феликс безропотно принял книгу, но не смог перевести даже ее заголовка.

— Меня удивляет, — произнес он, — почему вы все, начиная с Кальтиата и кончая ЦИФовскими лаборантами, относитесь ко всему происходящему так, будто это всего лишь упражнение для бестолкового Матлина. Будто всем, кроме меня, заранее все понятно. Какую такую связь ты увидел между возрастом протектора и симптомами шизофрении?

— Ты не прав, — ответил Ксар, — а потому бери словари и отправляйся работать.

— Ведь ты перевел бы это сто раз, пока меня ждал.

— Я так и сделал.

— И что?

— Твое человечество — ты и разбирайся.

Против такого аргумента Матлин возражать не привык. Он осторожно перелистал страницы, прикинул, сколько драгоценного времени придется на них положить, и постарался как можно быстрее смириться с неизбежным. Ибо столь же драгоценное время Ксара, отпущенное на уговоры и убеждения, к тому времени исчерпалось.

— Сейчас я быстренько схожу к Гренсу, пока у него не пропало желание со мной откровенничать…

— Нет, — возразил Ксар, — сейчас ты пойдешь читать книгу. Я лично приму у тебя экзамен по человековедению, прежде чем ты снова полезешь на гору.

«Еще один шизофреник, — думал сердитый Матлин, топая к себе в особняк, — уж не снюхались ли они с Гренсом во время моего отсутствия? Что-то они мне оба подозрительны. Ничего, я всем поставлю диагноз!» Он поднялся на второй этаж, смахнул со стола толстый слой пыли, разложил словари вокруг руководства по психиатрии и устроился работать.

Глава 18

Как и предполагал Ксар, терпения Матлина надолго не хватило. Спустя несколько дней он устремился на гору с такой прытью, что препятствовать ему было бессмысленно, и Ксар свое невмешательство сумел оправдать лишь одним универсальным правилом техники безопасности практикующего фактуролога: аборигены должны разобраться между собой самостоятельно, любое участие навредит. Единственное, что его успокаивало и вселяло надежду, что бестолковый Матлин самостоятельно догадался не использовать на территории заповедника ни Перру, ни коротонные лифты, а накануне серьезного разговора решил-таки пройтись ногами по грунту, чтобы максимально приземлить свои макрогалактические намерения. Матлин же при этом руководствовался своим корыстным интересом — не позволить биолаборантам потешаться над его проломанным черепом, если Гренс окажется не в духе и нападет из засады, исключить из употребления все, что может вывести из себя неуравновешенного собеседника, прежде чем он выйдет из себя сам. Перра, как ни странно, была доминирующим раздражителем, и ее присутствие в заповеднике Гренс чувствовал всегда, на любых ярусах, даже в глубоком сне. Впрочем, тем же самым чутьем Гренс улавливал все, что казалось ему инородным в природе, к которой он причислял себя и к которой наотрез отказывался причислить своего бывшего школьного товарища.

Матлин имел сверхзадачу застать Гренса врасплох, чтобы тот не успел запастись красноречием. С этой целью он добросовестно отмахал пешком нужное количество километров и преодолел длительный подъем. Но все напрасно. На пне у тропы, ведущей к усадьбе, Гренс дежурил пятые сутки подряд, ожидая его с минуты на минуту, изредка поглядывая на небо. И, узрев, наконец, фигуру Матлина, выплывающую из низины, ничуть не растрогался.

— Посмотри, на кого ты стал похож, — проворчал он, — выглядишь как двадцатилетний пацан. Ни стыда ни совести. К своему возрасту надо уметь относиться с уважением.

— Чтобы с уважением относиться к своему возрасту, — ответил Матлин, — мне не обязательно корчиться от радикулита и спотыкаться о бороду.

Гренс пригладил свою бороду шершавой ладонью и еще раз осмотрел гостя с ног до головы, будто просвечивая рентгеном, не спрятал ли он за пазуху телогрейки пару увесистых камней.

— Идем, — сердито скомандовал он и направился к дому.

Альба лежал на кровати, закутавшись в одеяло, и рассматривал потолок. В какой-то момент, Матлин сам не понял почему, этот молодой человек сильно напомнил ему Али: взгляд, манера валяться на кровати, выражение лица… Он не на шутку растерялся и не сразу нашел что сказать, несмотря на то, что всю дорогу только и делал, что строил план разговора.

Он взял табурет и устроился возле кровати. Альба съежился, будто перед ним был не Феликс, а шестирукий Кальтиат, в каждой руке которого по смертному приговору.

— Я ничего не помню, Феликс.

— Ты в состоянии ответить на пару вопросов? — спросил Матлин, стараясь сохранять спокойствие.

— Какие могут быть вопросы? — психанул Альба. — Я же сказал, что ничего не помню. Отрежь мою голову и отнеси на рентген, если не веришь.

— Почему ты не сказал о зеркальных видениях? С какого возраста они начались?

Альба резко обернулся к нему, вскочил с кровати и замер.

— Зеркальные видения?..

— Почему ты сразу об этом не рассказал? В связи с чем они были в первый раз? В детстве… Вспомни.

— Причем здесь видения? Что произошло? Почему ты говоришь об этом?

— Со мной тебе не обязательно симулировать психическое расстройство. Лучше побереги силы и подумай, как я могу тебе помочь.

— Нет, — Альба снова упал на кровать и натянул на голову одеяло.

— Оставь его в покое, — вмешался Гренс, — сейчас же отойди от него. — И, силой вытолкав Феликса из комнаты, аккуратно прикрыл дверь. — Сядь, сделай мне одолжение. Посиди молча пять минут, не задавая вопросов.

Феликс повиновался и позволил усадить себя у печи в кабинете Гренса, несмотря на то, что, казалось, полжизни отдал бы за то, чтобы нырнуть в ледяное озеро.

— Ты имеешь представление о том, какой ты кретин? — начал Гренс.

— Давай переходи к делу, — поторопил его Матлин.

— Нет, ты даже представления не имеешь…

— Не тяни время…

— Это мое время, — взревел Гренс, — сколько мне отмерено — все мое и, уж поверь, у тебя его гораздо больше. Так что заткни свой фонтан и приготовься выслушать все, что я намерен тебе сказать. Здесь я буду решать, сколько времени на что потратить.

Пока дребезжали стекла в оконной раме, Феликс дал себе зарок — не произносить ни единого звука, пока его об этом не попросят. Но моментально забыл об этом, как только стекла дребезжать перестали и в интонации Гренса вернулась привычная, слегка театральная задушевность.

— Я не спрашиваю, по какой дурацкой системе ты изучал его в Аритаборе, потому что мне это не интересно. Я не спрашиваю, что показали твои идиотские приборы, потому что мне противно… Я даже не спрашиваю, что ты понял из всех своих никчемных опытов, потому что знаю, что ты ни черта не понял, иначе бы не приперся сюда. Я хочу знать только одно, как ты, двадцать лет слоняясь по информатекам своего бесподобного Ареала и будучи лучше меня знакомым с аритаборским моделированием, так и не узрел главного корня и сути всех вещей: то, что ты пытаешься понять и открыть для себя здесь, давным-давно смоделировано на Земле. Смоделировано так просто, что понятно тупому фактуриалу. — Гренс убедительно похлопал себя ладонью по макушке и стащил с полки толстую тетрадь в льняном переплете. — Тебе же надо погрузиться в сплошные достоверные факты… У тебя сорняк в земле не прорастет, пока не получит своей теории прорастания. Ты разучился доверять глазам, ушам, интуиции, наконец. — Он устроился напротив Матлина и развернул тетрадь. — Я жалею, что не показал тебе это в прошлый раз. Я жалею, что запретил Голли даже начинать с тобой разговор об этом.

— Это стихи? — удивился Матлин.

Но Гренс захлопнул тетрадь и отодвинулся вместе с табуретом на такое расстояние, чтобы Матлин не смог подглядывать.

— Я записал все, что запомнилось. Не важно, если где-то в рифму за ним не попал. Важно то, что ты не увидел в нем главное, то, что должен был увидеть сразу, а теперь ни один прибор тебе это не объяснит.

«Определенно, — отметил про себя Матлин, — они с Ксаром против меня скооперировались». Гренс развернул тетрадку и нацепил на нос очки.

Слишком поздно в глухом экстазе На слепую судьбу пенять, Без помойки моих фантазий Как ты сможешь меня понять? Я попробую, если хочешь, Оправдать чужие грехи, — Если раны не кровоточат, Слишком поздно писать стихи. Если раны не кровоточат, Хоронить меня не спеши. Ты не знаешь, как гибки и прочны Оголенные нервы души.

— После этого стихотворения я решил… хватит. Пора Феликсу открывать глаза на происходящее. К тому же есть у меня подозрение, что это посвящено тебе. Но начнем с раннего, — Гренс вернулся к началу тетради.

Свет отраженья гаснущих зеркал — След темноты вселенского броженья, Того луча, который ты искал В безумной траектории движенья, Чтобы его узнать наверняка, Чтоб увязать с житейскими делами Затмение сплошного потолка Над ускользающими зеркалами.

— Ты хотел знать, что это за зеркальные видения? Узнаешь, когда научишься думать собственной головой. Не сможешь не узнать. Зеркальные образы преследуют его всюду. Вот хотя бы, если взять страницу наугад… Это, если не ошибаюсь, его посвящение матери.

…и не клянись, что грешницей была, Что никогда не будет оправданья Явлению зеркального стекла Пред алтарем шального мирозданья.

Закончив цитату, Гренс подцепил пальцем следующую закладочку.

— Это я к тому, дорогой мой Феликс, что будь у тебя истинно аналитический склад ума, тебе бы не понадобилось покидать Землю. А сейчас, что бы ты ни говорил, вечер поэзии я тебе устрою, даже если мне придется держать тебя силой. — Он снова погрузился в открытую тетрадь.

Все ли правильно я услышу В снежной утренней тишине, Если голубь ходит по крыше И стучат часы по стене? Мои краски в саване белом Не рифмуются в вольный стих… Что же я натворил, наделал… На прозрачных иконах твоих, Что немые сугробы снега Вдруг поклонами полегли В честь того, кто проклятие неба Обозвал притяженьем Земли?

— Объясни мне, философ Аритаборский, почему мальчик, рожденный на Земле, смог почувствовать это?

— Почему бы нет? — ответил Матлин. — Что мы понимаем в поэзии? Эзотерика.

— Эзотерика — это в твоей голове, а здесь — сугубо конкретика, — Гренс ткнул указательным пальцем в страницу, — для самых скудоумных фактуриалов. Здесь полная ясность относительно будущего. Твоего будущего в частности. Слушай.

Все решено, предрешено, Разрублено, подожжено И к потолку подвешено. И жизнь — говно, и смерть — говно, И все, что с ними заодно, И все, что в них обещано.

Наблюдая, с каким пафосом Гренс произносит каждое слово, Матлин не удержался от хохота.

— Отдай мне тетрадку, я сам почитаю…

Но Гренс вцепился в нее обеими руками, не допуская даже мысли о том, что кто-нибудь посмеет осквернить прикосновением его святыню.

— Постой. Я должен еще кое-что процитировать…

— Дядя Ло, — Альба приоткрыл дверь кабинета, — наверно, мне стоит поговорить с Феликсом.

Ло застыл с тетрадкой в руках, как вор на месте преступления, а затем виновато сунул ее за пазуху. Только теперь, когда Гренс перестал мельтешить перед глазами и вышел из кабинета, Матлин заметил, что над книжными полками появилась примечательная деталь интерьера — живописный портрет хозяина усадьбы в натуральную величину, с бородой, не помещающейся в контур картины, и с бешеным взглядом, который он всякий раз адресовал Голли, если Голли случалось его рассердить.

— Твоя работа?

Альба обернулся к портрету и вгляделся, будто вспоминая, доводилось ли ему такое рисовать.

— Он не закончен, а дядя Ло уже влепил его в раму.

Альба выглядел совсем неважно. Он побледнел, повзрослел, похудел и стал, по крайней мере, выглядеть на свои 19. Оброс, как хиппи, благо, что ни одного приличного парикмахера за миллиарды световых лет вокруг все равно сыскать было невозможно. Однако волнистые локоны ему шли, и Матлин с сожалением вспомнил о молоденькой медсестричке, которая почему-то не пользовалась расположением своего пациента.

— Так вот о чем я подумал, — произнес Альберт, усаживаясь на место дядюшки Ло, — может быть, это, конечно, все не так… мне кажется, все наши недоразумения начались с портрета. Ты думаешь, я и Али-Латин одно и то же, с той лишь разницей, что я не обманываю?

— Ты не прав.

— Дядю Ло я тоже рисовал по памяти. Он не высидел бы на одном месте так долго. Но я не знаю, как оправдаться перед тобой? Ведь на Земле иногда происходят необъяснимые вещи.

— Это не значит, что мы не должны пытаться их объяснить.

— Что я должен объяснить тебе?

— У тебя есть причины не быть со мной откровенным?

— Но ведь это касается только меня. У каждого человека есть какие-нибудь причины… у тебя тоже.

— Не сейчас. Не с тобой. Я сказал, что хочу знать о тебе все и готов пожертвовать любыми причинами. Спрашивай, если интересно.

Альба задумался, будто такой ход не был предусмотрен правилами игры; будто под открытым забралом противника он увидел собственное отражение, но опустить копье означало погибнуть. «Зеркальные проекции», — почему-то сработало в голове у Матлина, мгновенный интуитивный импульс, не поддающийся логической привязке; будто специально посланный для того, чтобы заранее запутать все сказанное и услышанное. «Будто это уже не в первый раз; будто когда-то, в точности так, это все уже было: мы сидели напротив друг друга, на стене висел Гренсов портрет… стул скрипел, гудел дымоход, его руки точно так не находили места, ощупывая столешницу… Обман памяти, — успокаивал себя Феликс, — это случается и с нормальными людьми». «Зеркальные видения, — внушал ему импульс, — нормального человека память не обманет…»

— Я похож на своего отца? — неожиданно спросил Альба.

— Нет, — решительно ответил Матлин. Так решительно, что Альба не сдержал улыбки, — твой отец преследовал меня, а ты все время норовишь удрать. Я предпочел бы поменять вас местами.

— Я не знаю, зачем он это делал. Наверно, ты был ему симпатичен.

— Он тоже был мне симпатичен.

— Тогда зачем ты выгнал его с Земли?

— Я боялся.

— Меня ты тоже боялся?

— Да.

— Почему? Я также ненормален?

— Ты обладаешь способностью, которая внушает мне страх.

— Мое предвиденье будущего?

— Кто сказал, что ты предвидишь будущее? Ты провоцируешь его, а я не могу понять как. Пророки цивилизации вреда не приносят…

— А провокаторы? — улыбнулся Альба.

— Не знаю, поэтому опасаюсь.

— Напрасно. Провокаторы опасны лишь для самих себя. Ведь я попался в свою ловушку…

— Не думаю.

— Ты заманил меня в нее. Притом мастерски. Ты добился своего, потому что я уже никогда не вернусь на Землю.

— Чему ты улыбаешься?

— Зачем расстраиваться, если все уже позади? Что тебе еще рассказать? Если хочешь, повторим тест. Я готов.

— Нет, — возразил Матлин, — теперь я не готов. Расскажи, что произошло в тот день: вспомни, осколки зеркала на полу… вспомни, бабушка с веником. Что мама говорила тебе? Чем ты их напугал? Почему именно этот день?

— Все просто, — ответил Альба, — тогда меня в первый раз довели до приступа и я загремел в психушку. Только и всего. Тебе интересно, как меня довели?

— Это был первый класс?

— Да, я рано пошел в школу, потому что был очень способным ребенком, — в три года уже умел читать и писать. Мама гордилась мной. Они все мной гордились, воспитывали вундеркинда…

— Успокойся.

Альба тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

— Прости, я говорю таким тоном, словно ты мне чем-то обязан.

— Говори, как хочешь, — ответил Матлин, — только говори.

— Я только и занимался тем, что радовал всех. В тот день радости был положен конец. Я должен был становиться взрослым, а значит, принимать правила игры, которых не понимаю. Если я чего-то не понимаю — то перестаю себя контролировать.

— Это было связано с учебой? Почему учителя признали тебя дебилом? Что ты натворил? Что ты, балда, умудрился не понять в первом классе?

Гренс просунул в кабинет бородатую физиономию и поглядел на Матлина, точь-в-точь как на портрете, да еще безмолвно погрозил пальцем: дескать, попробуй только обидеть ребенка. Но стоило Альбе обернуться, физиономия исчезла тотчас, словно растворилась на дверном косяке.

— Я понял одно: все они, абсолютно без исключения, желают от меня слышать только то, что знают сами; видеть меня только таким, каким себе представляют. Я просто жил, а они просто ждали, когда я умру. Я попался в свою ловушку, Феликс, и понял это благодаря тебе.

— Что произошло? Ты жил… Что дальше?..

— Остановился. Дал себе время подумать. И чем дольше жил, тем чаще стал останавливаться.

— Альберт, давай я поставлю вопрос иначе: по каким симптомам врачи определяли у тебя приступ? По потере памяти, по…

— Да, конечно, — засмеялся Альберт, — это очень удобно, особенно если при этом потерять сознание, — действует наверняка… Все останавливаются и начинают соображать.

— Так ты, засранец, способен этим управлять? Произвольно вызывать у себя амнезию?

Альба утвердительно кивнул головой, и Матлин встал, бледный, как каменный утес над чистым озером, кишащим разноцветной и неуловимой рыбой.

— В таком случае, чем обычные видения отличаются от зеркальных? Тем, что они тоже… управляемы?

Альба красноречиво промолчал.

— Это так или нет? — настаивал Матлин.

— Считай, что ты меня вылечил, — прошептал Альба и поднял на него свои проникновенно синие и очень честные глаза. — Я, правда, не понял как, но то, что вылечил, — это точно.

«Детектор лжи» Матлина категорически отказался признать в этом утверждении ложь.

— Если я правильно понял, — торжественно произнес он, — пришла твоя очередь загонять меня в ловушку.

— Ты обязательно выберешься из нее, — ответил Альба, — а я уже никогда… Не потому, что твоя ловушка надежнее. Потому, что у тебя есть выбор, а у меня его нет.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Фигурная версия мадисты (Астарианские хроники 19-й Книги Искусств)

Итак, вплотную подобравшись к фигурам, в частности к интересующему нас оркариуму, который является по счету пятым, имеет смысл освежить в памяти четыре предыдущие. А заодно, для завершения этой геометрии, хотя бы вскользь упомянуть о двух оставшихся, потому что по Аритаборской раскладке их ровно семь, а других раскладок я не знаю. Так же как не знаю, каким образом эта семерка соотносится с семью днями творения, семью нотами, семью цветами радуги, семью направлениями мутации в гуманоидах версии WW и так далее, поскольку к нумерологии отношусь с подозрением.

Каждая из фигур в Языке Ареала имеет свой знак, но я его, пожалуй, на плоскости не воспроизведу, поэтому обозначу, как сумею:

1. Икариум — любые варианты пространственных фигур с одной постоянной точкой. Символ «чистой природы», проще говоря, символ времени.

2. Аллалиум — бесконечная развертка сфер, где внутренняя сфера рассматривается как точка относительно внешней. Символ пространства, физической природы.

3. Фектариум — самодвижение в контуре (фектация): целеполагание, брожение, действие… что угодно, по правилам ограниченного пространства. Символ субстанции личности.

4. Феллалиум — свободная фектация, самодвижение… по правилам бесконечного пространства. Символ Естественного инфополя, «макросубстанции» личности.

5. Оркариум — единая координация фекта-свойств. Символ мадисты.

6. Рактариум — дестабилизация системы. Символ апокалипсиса. (Аритаборская теория иммунитета природы построена именно на свойствах рактариума).

7. Каркариум — постиммунитетное состояние природы, которого мы не касаемся.

Да и вообще, последние две фигуры стоило бы приберечь на случай крайне пессимистического состояния духа.

Термин «орка» имеет вполне конкретное происхождение. В Языке Ареала является чем-то вроде противопоставления слову «фекта». Изначально они употреблялись в одной связке: орка-фекта, фекта-орка. Оба словечка уходят корнями в стародавние аритаборские времена и объясняются на уровне истории языка. Сейчас приведу пример, и все станет ясно. Даже не пример, а саму причину происхождение слов: стеклянные купола наружных платформ — песок, застывший в форме прозрачного купола, напылялся на силовое поле нужной температуры и формы. Построение этого поля — внутренняя сторона дела, которая включает в себя действия оператора и физические свойства термальных полей, — фекта. Внешняя сторона — буря, поднимающая пески и заставляющая их курсировать над поверхностью планеты, — орка. Результат — полезное дело в виде прозрачного герметичного покрытия нужной формы.

При изготовлении аритаборских куполов взаимодействовали операторы и песчаная стихия; при организации процесса под названием «эх, бытие мое…» физическая природа выступает как одна глобальная фекта по отношению к оркариуму, а стеклянная прослойка между ними, грубо говоря, является результатом и одновременно границей этого взаимодействия. Некоторые грамотеи видят конкретное воплощение этого результата в уровне вскрытия мозга, но это не более чем попытка искусственно упростить проблему: земляне, к примеру, 7 % — жесткий и толстый купол, ЧЛФ — 80 % — мягкий и гибкий. Все это не так. Даже у самых предвзятых фактурологов качество фактуры уровнем вскрытия мозга не определяется, а влияние оркариума на нашу глобальную фекту куда более разнообразно.

Во-первых, сразу бросается в глаза тот факт, что орка в нашей схеме стоит на порядок выше ЕИП, хотя, казалось бы, какая здесь может быть субординация? Оказывается, самая непосредственная, по степени влияния. Чем выше фигура, тем она, если так можно выразиться, дальнобойнее. В частности, влияние оркариума распространяется глубже, чем влияние предшествующего ему ЕИП.

Во-вторых, сразу надо иметь в виду, ни одна из фигур не порождает из себя следующую фигуру. Схема составлена по этапам восприятия мироздания, с точки зрения существа, находящегося внутри него.

В-третьих, может возникнуть иллюзия присутствия нашего понимания мира в этой шкале: скажем, человечество зависло в своем понимании где-то между 1-й и 2-й фигурой и только гипотетически предполагает третью; в среднем же Ареал прочно застрял где-то на подступах к пятой… Ничего похожего на теорию познания в схеме не присутствует, присутствуют лишь попытки осмысления. И те в большей степени касаются почему-то рактариума, чем всего остального. А в своем праве осмысливать что-либо самый бестолковый землянин и самый умный кальтиат абсолютно равны.

Однако раз уж мы взялись разбираться в принципах влияния оркариума, не стоит далеко уходить от темы. Сразу надо признаться, что в этом мы сильно погорячились, поскольку принципы этого влияния никому до сих пор не ясны. Существует мнение, что, если цивилизация Ареала когда-нибудь сумеет до конца разобраться в работе оркариума, она перестанет быть цивилизацией. Хотя на вопрос, во что же она воплотится, тоже пока никто не ответил, поскольку от одного абстрактного понимания разрыв между 7-й и 8-й ступенью не сократится. Нам же, рассматривая работу оркариума, удобнее будет обратиться к разрыву между 0-й и 1-й ступенью, по той же системе Дуйля; а также между стерильным состоянием природы и первой, самой дремучей ступенью биологического Естества. Но о том, чьими молитвами мировой океан завонял аммиаком, мы еще серьезно поговорим. А теперь, раз уж мы следуем астарианской логикой по аритаборским наукам, попробуем воспроизвести классический метод разъяснения процесса. И, так как выбор формы у нас небогат, возьмем за основу материально-физическую картину мира, изредка сбиваясь на идеалистически-метафизическую. Взявшись за эту основу, приступим к построению первого полезного понятия, по сравнению с которым все остальные понятия, наполняющие собой всевозможные языки, кажутся бессмысленными и второстепенными. Речь идет о понятии пустоты, абсолютной и относительной.

С относительной пустотой все более-менее ясно: пустой бывает комната, если в ней нет приличного шкафа; голова, если в ней нет конструктивной мысли; пустым может быть космос, если в нем не обнаружено ни одной молекулы. А если как следует напрячь воображение, вполне можно представить себе пустоту, в которой нет ни пространства, ни времени, ни материи, ни свойств, присущих всем этим отсутствующим вещам. И все же эта пустота не будет абсолютной по одной банальной причине, — мы смогли представить себе ее существование. А значит, где-то за пределами этой пустоты присутствует нечто, т. е. наше представление о ней со всей вытекающей отсюда материалистической подоплекой. Соответственно, пустота ограничена, а это уже не есть абсолют.

Посредники в таких случаях говорят: «Не пытайся представить себе пустоту, чтобы не спугнуть ее», — и они правы, абсолютную пустоту представить невозможно: на этом кончаются все гипотезы о соприкосновении, дискретности развития и пластах познания с их зыбкими переходами с одного на другой. На этом кончается традиционное аритаборское моделирование и начинается то, что в предыдущей тетради упоминалось как «прошибание стен», увязывание неувязываемого, в котором посредники превзошли себя. А также то, что я упоминаю в каждой тетради по десять раз, но объяснять не берусь — «логика мадисты». Логика, не имеющая ничего общего со всеми, вместе взятыми, логиками Ареала по той простой причине, что исходный материал для таких логических построений отсутствует в той субстанции, которую мы называем абсолютной пустотой и которую представить себе не можем. Она не имеет ни форм, ни сути, ни свойств, ни импульсов. И так, чего ни хватись, ничего не имеет. Она не подлежит даже самой специфической логической «обработке», поскольку вообще осмыслению не подлежит, так что даже не стоит тратить время на попытки ее осмыслить.

Что же сделали посредники, прежде чем додуматься до пятой фигуры? Откуда они вытащили логику абсолютной пустоты, не спугнув ее? Это может понять только физик, обкурившись марихуаной. Всем остальным придется мобилизовать чувство юмора. Лично моего хватило лишь на два первых хода. Оба хода упираются одним концом в традиционное аритаборское моделирование, а вторым — ни во что не упираются. Посредники не стали представлять себе ничего, похожего на пустоту, а взяли гипотетическую формулу парадокса — «ничто» и вычислили «разность потенциалов» между бесконечным и безначальным, — эта формула стала моделью несуществующего пространства. То же самое они проделали с отсутствующей категорией времени и все последующие этапы построили исключительно на парадоксах расчета. Никогда я в этих расчетах не разберусь, даже не буду пытаться. То, что парадоксы — есть основа логики мадисты, столь же очевидно, сколь и невероятно, но после появления пятой фигуры мадистофобия Ареала заметно поубавилась. Теперь каждому любителю-мадистофилу, как и любителю-мадистофобу, стало ясно, что интересующее и пугающее их явление присутствует там, где насчитывается критическое количество парадоксов на единицу пространства, — система-фикс, называется «помоги себе сам». А для тех, кто похрабрей, — «поймай мадисту на парадоксе».

С моделированием парадоксов Аритабор завязал первым делом, и вроде бы даже вовремя. То ли «дичь» шла слишком активно, то ли посредники, по своему обыкновению, хорошенько подумали, прежде чем что-то делать, только фигурной теории в авторском аритаборском варианте не сохранилось. Впрочем, не исключено, что именно на нее мадиста и клюнула, заглотнув наживку вместе с крючком, удочкой и рыбаком. Какие последствия это имело для Аритабора — также сказать трудно, поскольку любой посредник, опрошенный на эту тему, искренне скажет, что ничего подобного не было, что все это придумали астариане и не знают, на кого свалить вину. Астариане же, как всякие мадистологи, неприлично честны и не позволяют себе фантазий даже в мелочах. Если уж они говорят, что фигурная теория растет корнями из Аритабора, значит, так оно и есть. Если они настаивают на том, что посредники объясняют мадисту присутствием парадоксов абсолютной пустоты там, где абсолютная пустота напрочь уничтожена, — приходится им верить.

Астарианская интерпретация теории трактует оркариум как некий рок, довлеющий над всяким физическим присутствием. Если физическая кондиция доходит до определенного рубежа, оркариум в этой зоне активизируется и начинает трансформировать ее структуру. Этот принцип распространяется абсолютно на все, и не только потому, что пустота, как говорится, была абсолютной, а потому, что сама физическая структура, даже с естественным информационным наполнением, есть бездейственное ничто без координирующих орка-влияний. Где кончается свойство физической структуры и начинается орка-вмешательство, тоже непонятно. С одной стороны, структура могла спровоцировать оркариум, с другой стороны, все могло быть наоборот. Очевидно, что астариане пытаются фигурную версию подмять под свою «физиологию», что и дает повод посредникам умыть руки. В том-то вся загвоздка. Без собственных (добровольных) комментариев из Аритабора в фигурной теории не все чисто. Слишком опосредованы эти взаимовлияния, настолько опосредованы, что в астарианской интерпретации смотрятся коряво. Но в тех же интерпретациях был и некий конструктивный момент. Те же астариане на своем исторически печальном опыте получили наглядный пример взаимодействий разнородных структур, которое в физике Ареала получило название орка-зон. Те самые явления оркариумных пустошей на границе ареала, одному из которых было принесено в жертву исследовательское любопытство хабронитов.

В этих зонах, как известно, физическая природа ареала не соблюдается. Не соблюдаются даже такие элементарные вещи, как время и пространство. Астариане предположили, что эти самые зоны и есть аналог свернутых структур аритаборской теории иммунитета, способные в случае чего своим «развертыванием» погасить Уровень пространства. Но посредники и это комментировать отказались и не предостерегли во всеуслышание, что на границе подобных зон вряд ли уместна самодеятельность вроде печально известных Зеркальных часов. И это неудивительно. Ведь в орка-зоны полезли не они. Сколько ареалов, подобных нашему, должно разлететься вдребезги, чтобы погасить Уровень? Да примерно столько же, сколько хабронитов нужно натолкать в одну орка-пустошь, чтобы она, наконец, треснула по швам. Не знаю, как с совестью, а с математикой в Аритаборе всегда был полный порядок.

В связи с фигурной теорией возникло еще одно двоякое недоразумение (совершенно ужасное, замечу, недоразумение), связанное с целеполаганием оркариумной деятельности. С одной стороны, возникла гипотеза, что вся она направлена, в конечном счете, на уничтожение ареала как физической структуры, как раковой опухоли, развивающейся в здоровом теле с хорошим иммунитетом. Этой теорией можно объяснить все без исключения физические превращения по схеме приведенных в начале главы фигур. Но цивилизация Ареала резко затормозила на 4-й ступени (конкретно — на ИЗИ-технологиях) и успокоила себя тем, что, возможно, целеполагание имеет иной смысл: не уничтожить, а поглотить в себя все что можно. Что будто бы для удобства переваривания и возникло то, что мы здесь называем субстанцией личности по модели третьей фигуры — фекты. А стало быть, так и неизвестно, в каком направлении маршрута мы находимся сейчас: от 1-й фигуры к 7-й или от 7-й к 1-й? Но никто не предположил, что работа оркариума может быть направлена на развитие физической структуры, соответственно на расширение собственного пространства для маневра. Ведь «Абсолют» может быть только абсолютным и другим «хорошим напиткам» место на прилавке не уступит.

Зато цивилизация Ареала ввела в свой язык новый универсальный термин и как следует его адаптировала на все случаи жизни. Поэтому, под занавес главы, мы будем заниматься тем, в чем давным-давно назрела необходимость, а именно адаптировать термин «орка» к человеческому языку. Самое близкое понятие — игра, но оно никак не передает истинной сути: не может быть уверенности в том, что следующий шаг окажется верным. Каждую секунду мы не имеем возможности ошибаться, потому что правильных выборов бесчисленное множество, а возможность выбора одна. Этот шаг — способ существования в направленном векторе времени — твоя единственная игра без правил, где каждый миг — единственный и последний. Без правил, из которых никто не узнает наверняка, верно ли ты распорядился собой в окружающем тебя мире и окружающим миром внутри себя. Но если этот шаг позади — остальное не имеет значения.

Глава 19

Весь день в заповеднике валил снег. Затыкая промерзшие щели, в которых недавно свистели холодные ветры. Валил крупными хлопьями. Тучи висели так низко, что снежные комья, падая на землю, не успевали распутаться, и Гренс уже перестал выбираться на крышу с лопатой, а положился на милость природы и яростно кочегарил печь; таскал в дом дрова, покуда дверь не придавило снежной массой, и ворчал… то и дело, высовываясь в форточку.

— Это ж надо ведь… Издеваются они надо мной, что ли? — он тряс кулаком, обращая взор к небу, а затем снова устраивался у печи шебуршать головешками. И кряхтел на шатком табурете допоздна, бормоча себе под нос какие-то раннеакрусианские заклинания стихии.

Лишь к часу ночи в доме погасла последняя лампа. Что знаменовало собой торжественное возложение скрипучих костей старшего Гренса на такой же скрипучий диван. Снегопад прекратился с первым раскатом храпа, и в этот момент уровень сугроба местами добирался до оконных карнизов.

Альберт проснулся среди ночи от тихого стука в окно.

— Эй, землянин! — форточка распахнулась и в полумраке волчьим блеском сверкнули фиолетовые глаза Гренса-младшего. — Землянин, ты уснул?

Альба натянул штаны, открыл окно, и в сугроб ухнулись две увесистые лыжи. Симфония храпа сменилась фатальным антрактом, и слушатели затаили дыхание. Но первые пробные аккорды разрядили атмосферу.

— Тебе повезло, — прошептал Голли. — Хочешь, чтобы папаша отрубил мне голову? Гляди, как чувствовал, топор на кухне поставил. Давай-ка одевайся и вылезай. — Он подобрал лыжи, стянул Альбу за ноги с подоконника прямо в ботинки и крепко зашнуровал их. — На лыжах стоял когда-нибудь?

— Ну, стоял.

— А на горных?

Альба приподнял ногу вместе с лыжей, чтобы убедиться, что она горная, и отрицательно покачал головой. Гренс протянул ему пару перчаток и осторожно прикрыл окно.

— Вперед! — скомандовал он, разворачиваясь в направлении горы. — Давай шевелись.

Темнота была настолько непривычной что, кроме белого склона, возвышающегося над озером, ничего разглядеть было невозможно.

— На Земле не бывает такой странной темноты, — заметил Альба, — там небо всегда хоть чуть-чуть да светится. — Но Голли на это замечание никак не отреагировал. По мере восхождения склон, казалось, проваливался вниз, черное небо застилало собой все. На подъеме же снега было меньше, и Альба перестал проваливаться в сугробы при малейшем отклонении от курса, а, напротив, приобретал уверенность, пока не начал натыкаться на торчащие из-под снега камни.

— Куда ты меня потащил? — спрашивал он, когда Голли в очередной раз поднимал его за шиворот и устанавливал вертикально. Но Голл лишь указывал лыжной палкой на вершину.

— Когда начнет рассветать, ты увидишь, какая здесь красотища.

— Я верю, что здесь красотища. Для этого не стоит тянуть меня на гору.

Голл лишь сердито сверкал глазами. «Стоит, — думал Альба, — особенно если с той стороны обрыв. Красиво же я буду лететь с него вверх тормашками. А может, просто отлупит и простит? Что он ко мне прицепился?»

Но холм оказался пологим со всех сторон. За ним тянулась новая череда горных выступов. «Чего доброго, он потащит меня дальше, — испугался Альба, — может, у поздних акрусиан свои методы разборки? К примеру, уморить обидчика долгим лыжным походом…» Но Голл остановился на вершине холма и обернулся.

— Катиться будешь не прямо вниз, а слегка под углом, — сказал он, — я раскатал спуск вон до той полянки. Дальше не надо. Тормозить будешь так, — он отставил пятку лыжи, — понятно? А не палками и не задницей. И не приседай, а как почувствуешь скорость — как можно больше наклоняйся вперед, ложись на воздух.

Кое-как Альба доехал до полянки, следом мимо него со свистом пронесся Голли и эффектно затормозил.

— Не расставляй так широко лыжи. Я же говорил, наклоняйся вперед.

— Что ты от меня хочешь?

Голли подъехал к нему поближе.

— Видишь дерево? — указал он вниз. — Я хочу, чтоб до рассвета на этой трассе были утоптаны все сугробы. Поставим флажки — отличный спуск получится.

— Я не об этом.

— Так о чем?

— Ты здорово обиделся на меня?

— Я? На тебя? Да я никогда в жизни на землян не обижаюсь. Это не в моих правилах. Давай же, поехали. — Он оттолкнулся палками, взлетел на небольшой трамплин и устремился вниз. А Альба, последовав за ним, немедленно шлепнулся и всю дорогу прополз на карачках, волоча за собой отстегнувшуюся лыжу, пока Голли не пристегнул ее на место.

— Здорово, правда?

— Здорово, — согласился Альба, отплевываясь и вытряхивая снег из-за пазухи. — А Феликс очень на меня обиделся?

— Слушай, — рассердился Голли и толкнул его в сугроб, — я зачем тебя из дома вытащил под страхом отрубленной головы? На лыжах кататься или выслушивать твои глупые извинения? Ты сам просился на лыжи. Какое мне дело, обидел ты Феликса или нет?

— Твой корабль нашелся?

— Конечно.

— И где он был?

— А это уже не твое дело.

— Нет, мое, — заявил Альба, выбираясь из сугроба.

— Нет, не твое, — ответил Голл и толкнул его обратно. — Тебе нравится снег? Это я для тебя его насыпал. Могу насыпать еще.

— Мне хватит.

— Не хватит. Надо будет следы возле дома накрыть, а то еще и тебе влетит…

— Послушай, — остановил его Альба и сделал новую попытку выбраться из сугроба, — у меня серьезные проблемы с Феликсом. Не могу с ним говорить. Просто не знаю, что делать. Еще хуже, чем с дядей Ло. Они ведь земляне… Я не могу…

— Что не можешь?

— Говорить с ним на такие темы…

— Какие такие темы?

— С тобой еще можно было бы попробовать…

— Разве с тобой можно разговаривать по-человечески на какие-нибудь темы?

— Я не знаю, отчего так все получилось…

— Отчего ты угнал мой корабль? Я знаю, так что не напрягайся извинениями, побереги их для своих землян.

— В самом деле? — Альба растерялся от неожиданности. — Ты мне расскажешь.

— Даже не подумаю.

— Тьфу ты, — разозлился Альба.

Голли недвусмысленно усмехнулся.

— Будешь молотить языком — будешь сам учиться кататься…

— Это потому, что я много лишнего тебе тогда наговорил?

— Не знаю, что ты называешь лишним. Я все услышал, простил и забыл. А теперь давай делать спуск.

— На черта мне твой спуск!!!

— Учись, головастик. Без лыж ты здесь от тоски зачахнешь. Туда тебе нельзя — сюда тебе нельзя. Приставать с вопросами к тебе тоже нельзя. На двух ногах устоять и то не можешь. Книжки тебя не интересуют, начнешь тебя наукам обучать — ты тут же готовый дебил. Если я не научу тебя получать удовольствие — чем ты будешь здесь заниматься?

— Пойдем наверх, — махнул рукой Альба и двинулся к вершине холма. — Идем, идем. Теперь я тебе кое-что покажу.

Когда они вновь достигли вершины, небо начинало светлеть, и из расщелины дальних холмов едва проклюнулся первый желтоватый лучик. Альба уселся на снег, распахнул куртку и сосредоточился.

— Сейчас, подожди. Дождемся твоей красотищи.

— Ну, — Голл воткнул палки в сугроб и завис над ним в форме вопросительного знака.

— Я же сказал, сейчас. Имей терпение. Позволь хотя бы солнцу взойти.

Когда верхний краешек павильонного светила, наконец, приподнялся над линией холмистого горизонта, Альба решительно встал и огляделся вокруг.

— Смотри. Лучше смотри. Видишь этот белый склон? Голубое небо. Лысые елочки, дом на берегу озера видишь? Смотри. Может, это единственный и последний раз. Может, кроме тебя, этого никто никогда не увидит, потому что всего этого на самом деле нет. Не существует! — Альба широко развел руками и закричал. — Ни-че-го!!! Ничего этого не-е-ет!!! — Эхо едва слышно откликнулось ему.

— Кричи, кричи, — посочувствовал ему Голл, — ни один лабораторный приемник здесь не работает.

— Это точно? — обрадовался Альба.

— Точнее не бывает. Я сам их снял.

— Ах, так? Ну, гляди, — он набрал в легкие воздуха и сложил рупором ладони. — Я самая страшная мадиста!!!

— Ха, ха-ха, ха-ха! — ответило ему эхо.

— Ну-ка, еще раз…

— Самая страшная мадиста!!! — прокричал Альба еще громче.

— А теперь погляди, что ты натворил, — толкнул его Гренс, — нет, ты не вверх… какой хитрый, ты вниз гляди.

В черном окошке домика у подножья горы зажегся свет. Дверь приоткрылась от страшного пинка и намертво воткнулась в сугроб. На пороге появилась фигурка разбуженного человечка. Маленькая, словно игрушечка из театра лилипутов, однако намерения этой игрушечки никак не увязывались с ее игрушечными размерами. Об этом свидетельствовали взлохмаченная борода и растопыренные на морозе пижамные подштанники, которым в столь ранний час самое место в теплой постели. В правой руке игрушечного человечка находился предмет, также мало похожий на игрушку. Скорее всего, это был ремень с массивной бляхой, хотя, с другой стороны, не исключено, что и начищенный до блеска топор.

Фигурка оглядела окрестности и, заприметив на вершине холма двух горнолыжников, решительно выдвинулась им навстречу, утопая по пояс в снегу, но решительности от этого не теряя.

— Сначала он тебе объяснит, — сказал Голли, — кто здесь самая страшная мадиста. А потом мы с тобой вернемся к разговору о несуществующих мирах. Если, конечно, не передумаешь.

Глава 20

Если у старшего Гренса когда-либо возникало впечатление, что его целебные нотации способны образумить кого угодно, то на счет Матлина он давно не питал иллюзий. И был всецело убежден, что, выслушав с благопристойной миной проповедь о том, что человек не должен доверять тому, что несвойственно человеческой природе, Матлин тут же ринется в Аритабор. Так оно и случилось. Так уж сложилось, что к суперинформатике лаборатории его тянуло больше, чем к кухонным откровениям соплеменников. Руки его чесались, душа изнывала от нетерпения, голова была битком набита идеями до такой степени противоречивыми, что, оказавшись в лаборатории, он прямо-таки не знал, за что схватиться. Но, проведя сутки за информационной работой, готов был мчаться обратно в ЦИФ, — ни одна раскладка ни единого положительного результата не дала. Начиная от импульсных индикаций и кончая всеми возможными толкованиями «зеркальных видений», которые только существовали в информатеке… За этими видениями он несколько раз выходил в открытую сеть ИИП, но «диспетчер» каждый раз отсылал его в области, совершенно необитаемые для человеческих познаний. В конце концов он пошел на отчаянный шаг, вскрыв один из таких архивов на верхней галерее Аритабора, и категорически потребовал разъяснений у Раиса.

Раис равнодушно просмотрел архив, что-то сказал о физике временных антигравитантов и добавил, что никакого отношения к делу это иметь не может: «Либо ты найдешь способ более удачно адаптировать термин, либо увязнешь в бесполезной работе».

Матлин же одуревал от предчувствия близости цели, и такие мелочи жизни, как скептицизм Раиса, не способны были его остановить. С этим предчувствием он опять и опять спускался в лабораторию. «Ты навсегда останешься фактуриалом, — напутствовал его Раис, — потому что не видишь ситуацию дальше своих сиюминутных задач. Хватаешься за то, что кажется ближе. Подумай, может, это не самый короткий путь».

Но Матлина не слишком тяготил фактурный менталитет, приводящий в ужас посредников. Он не отказывал себе в удовольствии прикинуться идиотом перед теми, кто видит ситуацию дальше «сиюминутных задач». И давным-давно для себя решил, что фактуриал — это не ругательство, а особое состояние души, не падкое на сомнительные перспективы. Кроме того, он успешно выполнил несколько сложных программ, связанных с расфактуризацией, иными словами, адаптацией своих фактурных логических приемов к работе аналитических машин Ареала. Одну из таких программ он откровенно назвал «детективом» и не постеснялся вписать ее в каталог Ареала русскими буквами. К сожалению, ни одна из этих программ не годилась для практического решения стоящих перед ним задач. Все они были слишком абстрактны, прямолинейны и малофункциональны, пригодны в лучшем случае для решения головоломок. Фактурных, доморощенных… Но после очередного поединка с Раисом «детектив» казался Феликсу так же необходимым, как глоток воды после перехода через пустыню. Абстрактные задачи с некоторых пор перестали его развлекать, и он, не долго раздумывая, загрузил программу всеми переживаниями последнего сумасшедшего года.

— Вот это да! — сказал «детектив», что означало его готовность к работе, а вернее, полное согласие сотрудничать по этой теме. Программа подключилась к лабораторному архиву, дала раскладку управляющей панели, мало чем отличающейся от компьютерной клавиатуры образца 90-х годов, и задала Матлину несколько принципиальных вопросов, похожих на допрос в кабинете следователя:

— Можно ли в точности утверждать, что процесс произошел объективно? В этом случае должны быть аналоги? Или же процесс можно рассматривать как частично субъективный? В этом случае следует задуматься над степенью субъективности и над тем, кому это было выгодно.

Матлин не поверил своим глазам, но программа настаивала.

— Я не страдаю галлюцинациями, — решительно заявил он. — Кроме того, ни один из свидетелей происшедшего галлюцинациями такого размаха не страдает. — И вдруг, как кувалдой по голове, его огрела безумная идея: зеркальные видения Альбы! Видения! Видения!

— В любом субъективном процессе, — уверил его «детектив», — надо в первую очередь обозначить главного подозреваемого.

Первым же подозреваемым в этом списке был предъявлен Альба. Но, к удивлению Матлина, на него было потрачено минимум рабочего времени, и из разряда подозреваемых он был немедленно переправлен в разряд потерпевших. Так же бодро «детектив» расправился с самим Феликсом, с Голли Гренсом, с мистической личностью Али-Латина, не вдаваясь в ее мистическую сущность, со старшим Гренсом, Суфом, Ксаресом, Нур-Кальтиатом и всей бонтуанской братией, вместе взятой, за исключением Баю. На Баю сработала первая пробуксовка, сработала не где-нибудь, а на его аритаборском патриотизме. Программе не сразу удалось разобраться, что это, в сущности, бонтуанец. Зато на личности Раиса ее заклинило намертво. Из всех подозреваемых Раис оказался самым подозрительным.

— Чего это вдруг? — удивился Матлин.

— Только ему могло быть выгодно происшедшее.

— Каким образом? — еще больше удивился Матлин.

— Он посредник. Все началось от границы Аритабора.

— Железная логика, — согласился он и успокоился. — Какая там в нашем родном языке была подходящая поговорка: «гостеприимным хозяевам зубы не смотрят?»

— Надо иметь в виду зубы гостеприимных хозяев, — ответил «детектив».

— И что ты предпримешь? Попробуй-ка влезь в аритаборскую инфосеть и поищи там корень всех зол, а я погляжу, что от тебя останется.

Но глупая программа восприняла издевательство как руководство к действию и погрузилась в работу. Однако работа окончилась быстро. Можно сказать, никто еще так быстро не заканчивал работать в аритаборских информационных сетях, и Матлин уже приготовился высказать что-нибудь едкое на этот счет, но «детектив» его намерения опередил:

— Должен быть специальный архив «аритаборская мадистология», но здесь его нет. Придется искать на стороне, по закрытым архивам.

После такого пассажа Матлин едва удержался в кресле: только представить себе сцену… кучка тупиц напрягает мозги, что да как… А тут лежал такой ценный совет… и помалкивал. Нет, это уж чересчур даже для фактурной программы. Но, выругавшись от души, он в очередной раз глазам своим не поверил, однако почувствовал, как волосы на его голове зашевелились, а по спине пробежал зловещий холодок. Прямо перед ним на рабочей панораме происходил процесс, который программисты Ареала имеют шанс наблюдать не чаще чем австралийский абориген северное сияние. Зато первые признаки такого явления прекрасно известны любому начинающему дилетанту на уровне техники безопасности, обязательной для всех степеней защиты.

В информатике Ареала это называлось «иммунитетным сбросом». Программа разлагалась и исчезала на глазах, трагически необратимо, будто прощалась со своим создателем, уничтожая все, к чему она когда-либо прикасалась, и не подпускала к себе хозяина, как бешеная собака, шарахалась от каждого импульса в свою сторону.

Матлин приподнялся с кресла, чтоб глубже заглянуть в панораму. Сработали все установленные им защиты одновременно, вне всяких сомнений, что-то произошло, и произошло за пределами лаборатории. Не пытаясь выяснить причин, Матлин дождался полного исчезновения «детектива» и запустил процесс дальше, на уничтожение лаборатории, постаравшись сделать этот переход максимально плавным. И лишь убедившись, что нужная «плавность» соблюдена, успокоился. Тревога ушла вместе с надеждой на адекватное понимание ситуации там, куда он пришел чужаком, где чужаком останется. «Раис был прав, — подумал он, — для достижения невозможного не стоит начинать с невероятного. На этой дороге для фактуриала должны быть расставлены красные флажки. А иначе как же… не заблудиться?»

Глава 21

— Ты соображаешь что говоришь? — возмутился Баю. — Аритаборская мадистология?

— Она самая, — подтвердил Матлин, — и еще одна потрясающая новость: сюда заявился Раис и предложил помощь, если мы захотим восстановить лабораторию.

Баю от удивления не знал что сказать.

— Поблагодарил его?

— Еще как. А заодно выяснил, что он не хочет, чтобы мы обосновались вне пределов Аритабора.

— Ну и дела! — воскликнул Баю. — Ему нужна не лаборатория. Ему нужны мы. А зачем, ты не спросил? Аритаборская мадистология… Вздор! Фантазия твоей программы. Этого не может быть. Какие-нибудь наводки?..

— Ни единой: «ищи в закрытых архивах, должна быть», вот и все.

— Неужели твоя игрушка что-то зацепила? — с досадой произнес Баю.

— Не преувеличивай возможности моих игрушек.

— Несомненно, зацепила… Сама бы она до такого бреда не додумалась. Собирайся немедленно. Ты отправляешься со мной.

— Куда?

— Я нашел то, что тебе надо. Прекрасная планета. С чистыми озерами, зелеными берегами. Ты отдохнешь, подышишь озоном и перестанешь изобретать бредовые проекты.

— А ты? Твои легкие… — беспокоился Матлин, пока Баю уводил его дальними галереями к лифтоприемникам «шхуны», — они не сгорят от озона? Нам с тобой нельзя отдыхать на одном курорте.

Но Баю молчал, как партизан, до того самого момента, пока обе его ноги не ступили на палубу бонтуанского корабля.

— Очнись. Я, кажется, знаю, что это за «закрытые архивы». Если аритаборская мадистология действительно существует — она найдется.

— Ты сможешь ее вытащить???

— При том условии, что ты сделаешь еще одну поисковую программу на манер своего «детектива», но только после того как мы выйдем из системы Аритабора. А теперь отдыхай. И еще… — Баю растерянно огляделся по сторонам, — похоже, мы здесь одни. Ты представляешь себе, как управлять этой посудиной?

— Если ты покажешь, где управляющий отсек, попробуем разобраться, — неуверенно произнес Матлин.

— Не поверишь. Полжизни здесь прожил, а где управляющий отсек, не знаю. Не удивлюсь, если его вообще здесь нет.

— Можно воспользоваться моим ЦИФовским болфом.

— Нет, ты все-таки безнадежный фактуриал, — огорчился Баю. — Вопрос не в том, чтобы смотаться отсюда, а в том, чтобы сделать это незаметно. Придумай, как найти Суфа. У вас же есть позывной…

— Это бесполезно… пытаться обмануть Раиса.

— Я не то что пытаюсь, — признался Баю, — я все еще надеюсь, что он здесь ни при чем.

Глава 22

С утра пораньше Голл Гренс был приглашен в нижний павильон. Ксарес послал за ним Перру, что могло свидетельствовать о крайней важности и срочности приглашения. Старший Гренс имел «удовольствие» воочию наблюдать предмет своего особого раздражения не где-нибудь, а в двадцати метрах над приусадебной поляной, где Перра нагло висела, постреливая нижним защитным полем, будто опасаясь метко прицеленного томагавка, и прекрасно обозревалась из кухонного окна.

— Сколько здесь живу, — восхитился Альберт, — а летающую тарелку вижу впервые. Я даже не знал, что они такие красивые.

— Это не тарелка, — поправил его старший Гренс, — это самый настоящий летающий миксер.

— Отец однажды прокатился, — объяснил Голл, зашнуровывая горные башмаки, — до сих пор сердит.

— Как это? — не понял Альба.

— Как, как… — передразнил его дядюшка Ло, — ты садишься, а она — брык… и пузом вверх, как дохлая рыба. Не поймешь, где у нее земля, где небо. Управление на потолке, обзор ландшафта под ногами, кресло пилота барахтается всю дорогу туда-сюда. Тьфу, гадость… Для таких недоумков, как ваш дядька Феликс.

Гренс ворчал и отплевывался, пока Голли не оделся и не вышел прочь из дома. Но после того как Перра оборвала его следы и исчезла, подобно лопнувшему мыльному пузырю, растворилась над снежной поляной, не спугнув ни единой снежинки. Гренс задернул шторку и перекрестился.

— Господи, спаси моих мальчиков от этих безумцев.

Спустившись в лаборатории, Голли обнаружил Ксареса у того же самого смотрового стола, где до сих пор был разостлан протектор Альбы. Ксарес был также задумчив и неподвижен, будто сам простоял в этой позе миллионы лет, прежде чем дождался младшего Гренса.

— Я общался с Кальтиатом, — сообщил он.

— И что?..

— Это не Альберт.

— А кто же? — удивился Гренс и тут же отдал себе должное — более глупого вопроса в данной ситуации не придумаешь.

— Это мы узнаем, — спокойно ответил Ксар и, оторвав взгляд от стола, обратил его к Голли, — он прошел через ту среду, в которой не могло сохраниться ни тело, ни то, что вы называете душой. Предупреди всех — никаких экспериментов! Ни стендовых, ни аналитических. Из Хаброна пока еще никто не возвращался.

— От чего ты хочешь нас предостеречь?

— Как быстро ты сможешь найти Феликса, Баю и Суфа? Хотя бы выйти с ними на связь. При том, что они пропали все вместе относительно недавно и нигде не оставили координат.

— Думаешь, у них есть причина скрываться?

— Думаю, зная навигаторские манеры Суфа, ты найдешь их быстрее. Надо сообщить, что Кальтиат оставил рабочие оркограммы. Надо, чтобы Баю расшифровал их. Тогда мы будем точно знать, как себя вести и чего опасаться, — Ксар обошел вокруг стола, будто собирался что-то добавить, но передумал. — Как отец?

— Спасибо, неплохо.

— Сам решай, как быть. Отправляйся так быстро, как только сможешь.

Удалившись от зоны ЦИФа на почтительное расстояние, Голли решил ускорить процесс. Он сбил корабль с транзита, запустил сигнал, который с трудом улавливался контролерами «навигатора» и который меж ним и Суфом был предусмотрен как аварийный SOS в случае, если функциональные системы корабля не в состоянии справиться с ситуацией. Сигнал, смоделированный таким образом, давал Суфу эксклюзивное право вмешиваться в управление с любого расстояния. Именно на это рассчитывал Голл и, как только аварийная панель заработала, немедленно запеленговал местонахождение беглецов и развернул навигационную схему. Управляющий сигнал был послан с глухой окраины Ареала. Голли перестроился на ближайший попутный транзит, подсчитал время до цели и ужаснулся. Без сквозного транзита время пути растягивалось на десять суток, а при том, что с транзитными коридорами на окраине обычно тяжеловато, эти сутки можно было автоматически умножить еще на тысячу и поделить на опыт навигатора. Умножать Голли не боялся, но делить ему было не на что. Оставалось только идти ва-банк. И он решительно вышел на связь с болфом Суфа.

— Я знаю, что ты здесь. Пожалуйста, скорректируй меня. Дай экстремальный транзит.

— Отвяжись, — ответил Суф, — только тебя мне здесь не хватало.

— У меня срочное дело.

— Срочно убирайся домой, — рассердился Суф. — Не морочь мне голову.

Это было похоже на окончательный приговор. Голл Гренс не только провинился и был наказан, но его доказанная вина имела к тому же самые отягчающие обстоятельства. Суф мог понять все: юношескую глупость молодого акрусианина, не слишком удачный для навигации расовый биотип, в конце концов, нормальную интеллектуальную недостаточность для подобной работы. Единственное, чего он не мог ни простить, ни понять, — как его ученик, проявляющий незаурядную тупость в изучении классических навигационных дисциплин, смог в то же время великолепно раскусить все хитрости и уловки учителя, которые сам учитель искренне считал верхом технического совершенства. И, отослав Голла Гренса домой, Суф ни секунды не сомневался, что в скором времени будет иметь честь принимать его на своей палубе. Только понятия не имел, каким образом Голли перехитрит его на этот раз.

Голли поступил чрезвычайно просто, можно сказать, с наименьшими интеллектуальными затратами. Он ввел корабль в «мертвую» фазу и дал векторное ускорение в направлении Суфа, не сообразуясь при этом ни с транзитными возможностями зон, ни с техническими параметрами транспортного средства, которое вообще не рассчитано на маневрирование в «мертвой фазе». Перспективы такого маневра были двояки: в лучшем случае корабль срывался с этого импровизированного БКМ-разгона в неизвестном направлении, а в худшем — разлетался вдребезги при первой же попытке затормозить. По расчетам Голли, терпения Суфа должно было хватить на две-три минуты, пока ускорение не перевалит критический барьер. Эти минуты умножались на коэффициент крепости нервов учителя, который Голли вычислил еще в детстве. С тех пор в его навигационных расчетах это была самая постоянная величина. В катастрофическом случае — три с половиной минуты навигационной эквилибристики, решил Голл, но на всякий случай перекрестился, представив себе угол комнаты с банным веником, притороченным к потолку.

Корабль дернуло так, что пропала внутренняя гравитация, и Голли испытал нечто похожее на взрыв пространства внутри себя. Болф встал на экстремальный транзит, одним концом упертый в зону древних астарианских заповедников, другим — ему было страшно поглядеть на собственную координату. До прибытия к месту назначения оставалось пять часов, и Голли успокоился. Пять часов полета позволяли надеяться, что он не попадет под горячую руку Суфа. Что учитель успокоится, а ученик успеет придумать что-нибудь в свое оправдание. Но тут план Голли дал течь. Вслед за экстремальным транзитом на его рабочий приемник последовал столь же экстремальный набор впечатлений от его концептуального пилотажа и заверения, что никогда, ни за что на свете, ни за какие милости этот безмозглый акрусианский головастик не будет допущен к управлению кораблем. Чтобы, не дай бог, эта говорящая обезьяна не подползала даже близко к навигаторскому отсеку и не трогала руками то, что светится, пока корабль следует к дядюшке Суфу. А дядюшка Суф тем временем сгорает от нетерпения лично засвидетельствовать, что второго такого бестолкового ученика во всем Ареале сыскать было невозможно. Что ему хронически везет на отменных тупиц. Что только он, Голл Гренс, достоин сравниться тупостью со своим славным предшественником Феликсом. Что с бедняги Суфа довольно рискованных ситуаций и он прежде выбросится в открытый космос безо всякой защиты, чем возьмется обучать навигации еще одного фактуриала.

В намеченный срок корабль выстрелило в астарианскую зону на край ареала. В такую кромешную глухомань, до которой не дотягивалась общая навигационная сетка. Прямо по курсу уже проступала черная пропасть мертвого космоса, сквозь которую не намечалось ни малейшего просвета, даже при колоссальных увеличениях, которые психически нормальные навигаторы никогда не используют.

В минуты полного жизненного отчаяния Голли не раз представлял себе похожую картину и думал, что когда-нибудь, когда ему всерьез надоест привычное бытие, он непременно вырвется туда и будет гнать корабль, ни о чем не думая и ни на что не надеясь, пока старость не уложит его спать на панели пилотской палубы. И все эти двести, а может быть, триста лет вокруг него не будет ничего, кроме сплошной пустоты небытия. В такие минуты он скорее бы покончил с собой, чем отказался от веры в эту беззвездную пропасть, будто материализовавшуюся из древних акрусианских легенд про первых навигаторов, которые ушли в пустоту и исчезли, оставив в недоумении своих современников и потомков. Сколько красивых легенд было придумано и рассказано, пока эта всепожирающая бесконечность не обрела свой магический смысл в представлении поздних цивилизаций Акруса… Она была все и ничто. Она являла собой единственный путь к свободе от трагической предопределенности всего, что способно придавить молодого романтика к его отнюдь не романтической среде обитания. Лишь уверовав в эту путеводную истину, Голли решил, что обязательно будет летать, чего бы это ни стоило. И горько плакал, когда узнал, что зона Акруса для навигации закрыта, что никакой пустоты за ее пределами нет, что все это выдумки и исторические подтасовки, а древние акрусиане никогда не вылетали дальше планетарных систем и если не возвращались обратно, то только по собственной глупости. Так в одной братской могиле оказались похороненными надежда, мечта, единственная святыня его детских лет и лишь вера не покидала его никогда. Слепая, тупая, неразумная вера в то, что в его жизни обязательно что-то произойдет. Но как? Когда… каким образом?.. Ему бы в голову не пришло, что однажды здесь появятся настоящие навигаторы Ареала, с детских лет знакомые с его отцом, сидевшие с отцом за одной школьной партой. В тот момент Голли решил, что миром правят его фантазии, и чуть не сошел с ума от безмерного чувства ответственности за все, что происходит у него в голове.

Дядюшка Суф, однако, как и предполагалось, к намеченному сроку остыл и разгуливал взад и вперед по пилотской палубе в молчаливой задумчивости, сцепив за спиной руки в защитных перчатках с тонкими лучевыми наконечниками. «Роют архивы», — отметил про себя Голл и спросил нарочито робко, опасаясь шквала эмоций по поводу своего недавнего подвига:

— Они здесь?

— А что бы я здесь делал один? — спокойно ответил Суф, и Голли вздохнул с облегчением.

— Как вы работали с Часами Хаброна?

— Кальтиат работал. Я держал корабль.

— Что-нибудь ненормальное было?

— Когда здесь будет все нормально, — заявил Суф, — я вернусь в Корун и буду проектировать антенны в космопортах.

— Ксар хочет вас видеть. Он сильно озадачен происходящим.

— Ах, вот как! Тогда попробуй вытащить их из архива.

— Что они ищут?

— Они давно забыли, что ищут. По-моему, им все равно, что искать, лишь бы никогда не найти. Иди, они будут счастливы, когда узнают, что ты здесь. Только ты позволяешь им бесконтрольно морочить себе голову.

На корабле Суфа была развернута походная смотровая лаборатория. Задействованы все виды панорам и считывающих устройств. Все светилось, переливалось, при этом никаких признаков жизни ни на одной из палуб не наблюдалось, только одиноко вращающееся кресло в эпицентре праздничного мероприятия говорило о присутствии Феликса. Без этого кресла, которое Голли прежде видел лишь в книгах отца, Феликс не был бы Феликсом и не ощущал бы себя землянином.

Но не успел Голли оглядеться, как в лаборатории появился Баю и тут же обратился к нему с пространной речью:

— Я же говорил, посредники не могли допустить утечки информации. Если б аритаборская мадистология действительно существовала, они не чувствовали бы себя так вольготно. Это стало бы сенсацией. Что скажешь, акрусианин?

— Что такое «рабочие оркограммы»?

— Рабочие оркограммы? — удивился Баю. — Рабочие оркограммы… — он устроился в кресле Феликса, — Фрей, тебе где-то попадался блок «раннефактурные оркограммы»…

— Да, — отозвался Феликс.

— Вспоминай где и жди меня, — в ту же секунду Баю исчез, ни слова не объяснив. Но вскоре все четверо собрались вокруг центральной панорамы и приступили к изучению блока.

— Очень большой объем, — заметил Баю и для начала задал поиск возможных привязок к Аритабору.

— Нет, — ответила программа блока.

Что только Баю ни пытался с ней сделать, как только ни старался ее обмануть, — программа оказывалась хитрее и не по-фактурному сообразительней пользователя. Это могло говорить лишь о том, что делал ее отнюдь не фактуриал, а значит, скорее всего, это чистейшая аналитика, не имеющая привязки к подлинным фактам. Если Баю удавалось загнать программу в тупик, она отключалась, выдавая ему иллюстративные навигационные схемы любой из произвольно взятых зон. На вопрос, что бы это могло означать, Суф ответил предельно однозначно:

— По-русски это прозвучало бы так: «А не пошел бы ты, мужик, куда-нибудь… туда-то и туда-то…»

— Куда? — с надеждой воскликнул Баю.

Но Суф лишь кивнул на Феликса.

— Он тебе объяснит.

Феликсу было не до шуток.

— Если ты расскажешь мне, наконец, что такое «рабочие оркограммы», — напомнил Голли, — я объясню, что имелось в виду…

Баю изобразил рукой красноречивый, но крайне бестолковый жест, который так и завис в пустоте под сводом темного пространства отсека, а панорама рефлекторно скопировала его в виде сюрреалистической фигуры, завернутой в трехмерное пространство.

— След мадисты… — сформулировал он наконец, — это слишком общий термин, его невозможно объяснить, если нет конкретного предмета…

— Все ясно, — успокоился Голли.

— Это… — Баю задумался, подбирая универсальное определение, пока сам не «завис» где-то между нижней панелью и темной макушкой потолка.

— Ну-ка, заставь ее еще раз показать последнюю картинку, — попросил Суф, — и дай проекцию на мою навигационную сетку.

Баю моментально спустился с неба на землю, накинулся на программу и мучил до тех пор, пока не добился нужного результата.

Суф деловито прошелся мимо своих панелей, затем остановился и гипнотическим взглядом впился в изображение.

— Знаешь, что я могу сказать, — произнес он, — впрочем, я могу ошибаться… Но, кажется, эта зона мне знакома.

Баю поднялся, было, к связи с «навигатором», но Суф одним предостерегающим жестом вернул его на место.

— Я знаю эту зону. Проблема в том, что такой вид она будет иметь через черт знает сколько триллиардов лет назад. Если я прав, вы ищете не в тех временных координатах.

— Ты это… интуитивно? — уточнил Матлин. — По динамике?

— Да, эта зона мне слишком хорошо знакома. Странно, что ты ее не узнал. Ну-ка, Голли, сделай прогноз состояния зоны Аритабора примерно через тот же срок.

— По динамике? — уточнил Голл.

— Нет, по моей заднице, безмозглый лягушачий головастик. И поскорее!

Вторая карта легла наверх, и Баю отъехал от пульта, словно испугался галлюцинации.

— Они идентичны? — не поверил он. — Ты уверен?

Но Суф не то чтобы сомневался, а был удивлен ничуть не меньше.

— Что это за временная координата? — вмешался Матлин, стараясь отвлечь коллег от безмолвного созерцания астрофизических картин.

— Ты хотел вычислить возраст посредников? — спросил Баю, возвращаясь к пульту.

— Я до сих пор еще хочу…

— А этой цивилизации еще нет на свете. Срок ее появления находится, я извиняюсь, в далеком будущем… не знаю, как его вычислить. Подозреваю, что их «мадистология» находится там же.

— Где?

— Знаешь, что обозначает «факториал» в аритаборской математике?

— Бесконечность? — предположил Феликс.

— Это даже я знаю, — проворчал Суф.

— Знаешь, так объясни.

— Знак циклического предела, — объяснил Баю.

— Бесконечность имеет два направления: в прошлое и в будущее, — добавил Суф.

— Так куда она направлена у посредников?

— В аритаборской математике, — заметил Голли, — не имеет значения. Это философская, абстрактная категория. Еще одна логическая фигура.

— Невозможно определить ни возраст цивилизации, ни направления, в котором следует его измерять, — еще раз попытался объяснить Баю. — Теперь ясно? — Он заглянул в безумные глаза фактуриала Фрея.

— Ясно, — ответил Фрей. — Ну, и что вы думаете по этому поводу?

— Думать — ваше дело, — заявил Суф, — мое дело держаться подальше от любого рода нонсенсов.

— Ты уверен, что динамика зоны направлена в будущее? — уточнил Баю, устраиваясь за пультом. — Что это не аномалия…

— Я уже ни в чем не уверен, — ответил Суф и покосился было на Матлина, но тот сразу же дал понять, что на роль аномалии он никак не годится. — Ты действительно ничего не помнишь или издеваешься надо мной?

— Ах, чтоб они провалились, эти посредники. Хоть бы одного из них прижать и допросить… — рассуждал Баю, приступая к новой серии попыток вскрыть архив.

— С применением методов святой инквизиции, — добавил Матлин, но подозрительный взгляд Суфа ни на градус не отклонился от его персоны.

Баю ввел в программу полученную схему и стал применять абстрактный факториал-временной ключ к конкретной закодированной информации блока. Изображение сдвинулось и стремительно пошло на удаление. По контуру картинки поползли знаки, которые узнал бы любой аритаборский школяр, — древние посреднические «линейные письмена», те, что дошли до современников как памятник цивилизации, которая считалась старше, чем история Аритабора. Расшифровать же письмена были способны лишь истинные лингвисты.

Звездный пейзаж удалялся, превращаясь в туманные скопления, которые затем становились похожими то на аморфную, вязкую массу, то на скопище плазмы, и чем дальше, тем больше сгущалась картинка панорамы; тем сильнее сбивалось астральное вещество; тем плотнее выглядела схема, пока ее размеры не улеглись в сферический контур пульсирующей массы. Линейные знаки замерли и обозначили исходную пространственно-временную координату. То, что касалось пространства, Матлин понял сразу, и, не зная языка, без переводчика он разобрался бы, что перед ним макет ареала, готовый к работе. А временная координата вызвала недоумение даже у Баю — такие обозначения им прежде не попадались. Здесь явно было что-то не то либо с языком, либо с обозначением, либо с самим временем.

Но Баю являл собой образец спокойствия и внимания. Макет продолжил работу, а сферическое тело опоясала яркая алая полоса. На миг она сжалась в графический узор и снова распрямилась с упругим звоном отпущенной тетивы. Баю застыл в той позе, в которой его застало первое древнеаритаборское послание, и не шелохнулся, пока алая полоса не исчерпала информацию и не исчезла. В недрах макета на месте зоны Аритабора обозначилась алая точка, которую человеческий взгляд не уловил бы под микроскопом, и как только схема пришла в действие, Баю стукнул рукой по подлокотнику кресла, что означало в переводе на человеческий язык: «Эврика! Бросайте все дела, бегите все сюда, глядите, что я нашел!» Но все и так были здесь и видели, как в массе вращающегося макета, сквозь внутренние течения и превращения, проскакивает едва уловимая глазом «молния» от центра к границе ареала всякий раз, когда алая точка оказывается на прямой линии между центром и одной из пограничных оркариумных пустот.

— Ты успел что-нибудь понять? — спросил Матлин.

— Почти все, — ответил Баю и обернулся к Голли. — Ты спрашивал меня, как работает оркариум? — Он включил общую оркографическую разметку схемы и макет растянулся, будто самонапряженная конструкция, от центра к пограничным пустотам, а хаотичная масса, находящаяся внутри, дернулась, пришла в движение, повинуясь импульсам, пульсирующим в контуре сферы. Это было похоже на экзотическое соцветие, которое, казалось, сейчас же взорвется и вдребезги разнесет корабль. Внутренние индикаторы корабля почувствовали опасность. Но Баю остановил процесс и погасил фон до такой степени, чтобы на макете были видны лишь самые сильные желтоватые жилы и узлы, обозначающие направление наиболее мощных и стабильных импульсов. Без долгого визуального анализа в этих жилах несложно было узнать элементарную схему основных каналов ЕИП. Баю указал лучом в один из самых крупных узлов.

— Вы помните, что зона Аритабора осталась здесь? Фрей, ты спрашивал меня, почему мадиста не проявляет интереса к посредникам? Смотри, что у них за «нейтралитет». — Он еще раз смоделировал направленный импульс, который взрывной волной прошелся от центра к пустоши. — Еще раз смотри, что они сделали… Они всего лишь защитили планету от импульса. Подставили орка-отводящую антенну — мальчишку твоего, Альберта… вывели на орбиту. Любая мадистогенная субстанция притягивает к себе орка-импульсы. Им нужен был Альберт, даже не мы, и уж тем более не наша потешная лаборатория. — Но Феликс уже ничего не понимал. — Теперь гляди сюда. — Баю повел лучом по аналогичному каналу в структуре ЕИП и остановился на точке, симметричной Аритабору относительно центра. — Информационный ключ мы скачали отсюда. Здесь зона, которую узнал Суф. Каким образом мы провернули этот фокус?

— Это ты кого спрашиваешь? — уточнил Суф.

— В связи с чем тебя туда понесло и не было ли в тот момент с тобой Фрея?

— Вспоминаешь? — спросил Суф Малина. Но Матлин пребывал в прострации и вряд ли вспомнил бы что-либо даже на привычной маршрутной сетке.

— Здесь недалеко ЦИФ, — предположил он.

— Да, здесь они подрались с Али-Латином, — объяснил Суф, — мы выбрали ближайшую похожую на Землю планету, чтобы Феликс мог снять с себя протектор.

— Вы до сих пор уверены, что планету выбрали вы? — Баю погасил работу программы и повалился в кресло. — Боюсь, что именно в этой координате посредники сели вам на хвост. Все шло к тому… даже желание Альберта уйти на орбиту в тот злополучный день.

— Он рвался из Аритабора, — сказал Матлин, — это мы его застопорили на орбите.

На физиономии Баю выразилось недоумение.

— Так оно и было, — подтвердил Голли, — мы побоялись его отпустить.

Недоумение Баю от этого меньше не стало.

— Значит, сын Али оказался умнее нас?

— Что хочешь, говори, — сказал Суф, — а морда Латина мне не понравилась сразу. У меня было предчувствие, что он использует Феликса.

— Я сам себя использовал, — ответил Феликс.

— Что хочешь, говори, — добавил Баю, — я не верю, что мадиста играет на стороне посредников, а вот мы, оказавшись между ними, могли бы влипнуть в историю похлеще.

— Только не я, — заявил Матлин, — с меня довольно. Их счастье, что все обошлось. Тем более мы наверняка не первые и не последние. Такие идиоты, как мы, им нужны раз в несколько тысяч лет для поддержания «мадистонейтралитета».

— Не знаю, что им нужно на самом деле, — возразил Баю, — мы нашли пока только астрофизические оркограммы — это частный случай, я не могу по нему строить универсальных гипотез.

— А я построю, — настаивал Матлин, — одну гипотезу. Я вам так скажу, их счастье, что с Альбертом все обошлось. Их счастье. Не знаю, откуда они вывалились. Не знаю, легенды это или реальность. Не знаю, есть у них исходная координата или нет, но если с мальчиком что-нибудь случится, конечную координату я им организую. Даже если мне придется положить на это жизнь. Это будет такая могила, чтобы ни один фактуролог не усомнился в том, что она существует.

— Ни секунды не сомневаюсь… — печально добавил Суф. — Что-то мне морда Феликса тоже перестает нравиться.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Аритаборские оркограммы (гипотезы астарианских мадистологов относительно некоторых аритаборских феноменов)

Никому не известно (и нет надежды узнать), что было на месте Аритабора до появления цивилизации. Я не имею понятия, о каких «временных факториалах» может идти речь и какой из этого надлежит делать вывод. Но, если абстрагироваться от темного доисторического прошлого, то все выглядит нормально, во всяком случае, разумно, и если уж совсем откровенно, вряд ли астариане, анализируя своих соседей по Ареалу, рассчитывали выявить бесспорную истину.

Официальная история Аритабора начинается за несколько тысячелетий до знаменитого Раскола. И с той поры не прерывается, но и, надо отдать ей должное, особых изменений не претерпевает. Все это было так давно, что память самого стойкого фактуролога может оказаться сплюснутой под глыбой времени. И нет ничего удивительного в том, что хронология того периода путанна. К примеру, точно не известно, что было раньше: раскольническая заварушка в прике или строительство «плавучих» платформ. Посредники откровенно равнодушны к хронологии. Для бонтуанцев же наведение исторического порядка — вопрос чести, а восстановление исторической справедливости — вопрос принципа. Посредникам, кроме всего прочего, наплевать на собственные «священные реликвии», такие как «первые упоминания», «фрагменты питекантропа, отчалившего в мир иной с острова Ява» и т. п. Подобное наплевательское отношение к истории астариан немало озадачило — истории, замечу, одной из древнейших цивилизаций Ареала и отнюдь не самой пропащей.

Объяснялось это явление во все времена по-разному. Одно из самых остроумных, на мой взгляд, объяснений выглядит так: прошлое этой цивилизации может оказать пагубное воздействие на ее будущее. И все. Как флаг с «веселым Роджером» — не влезай, убьет. Никаких тебе сопроводительных объяснений, никаких летописей о всемирном потопе, никакого предчувствия судного дня. Можно, конечно, напрячь фантазию и представить себе, как жили-были аритаборцы; выглядели почти как арабы или древние египтяне, если не сказать, на много менее эстетично; питались, по всей видимости, ящерицами и песчаными змеями; рыли норы в земле и делали посуду из стекла. То ли с неба упали, то ли выросли из обломков предыдущих цивилизаций. «Вопрос не в том, — скажет типичный посредник, — сколько змеиных яиц слопали мои предки, прежде чем открыть законы вселенского абсурда. Вопрос в том, способен ли ты верно понять эти законы?» — и будет совершенно прав, потому что мы медленно, но верно подходим к одной из самых аномальных тем на стыке фактурологии, мадистологии, астрохимии, биофизики, психогерменевтики… и тому подобного. К вопросу о возникновении цивилизации как таковой из НИЧЕГО.

На первый взгляд эта тема должна показаться совершенно естественной. Более того, хотя бы две версии на эту тему испокон веков имеет при себе каждая уважающая себя цивилизация, ибо ее прогрессирующее мировоззрение должно привязываться к чему-то незыблемому хотя бы с одного конца. Землянам оказалось достаточно молнии, которая, попав в мировой океан, спровоцировала появление органики, понимай, как хочешь. (Версию о проникновении жизни из космоса мы не рассматриваем, ввиду ее заведомо вторичного характера.) Что же касается молнии — тут не все так просто. Сразу возникает желание сунуть электроды в стакан с морской водой и поглядеть, что получится. Или, на худой конец, допросить осведомленного химика. Но с химиками, оказывается, чрезвычайно тяжело разговаривать на такие темы.

Если же вникнуть в проблему, даже без помощи специалиста, логически совершенно не важно, появится в воде что-нибудь органическое или нет. От молнии оно появится или само по себе (мои извинения силам небесным). Материя такова, что из разных комбинаций в разных условиях можно «вылепить» хоть черта лысого. Даже если молния сыграет роль катализатора, — это проблемы не упростит. Проблема в том, что происхождение органики не так уж трудно себе представить — это могут быть груды вещества. Эти груды могут шевелиться и дурно пахнуть, зато иметь самое логическое, естественно-природное объяснение. А чем можно объяснить превращение этого вещества, ну скажем, не переходя на личности, в существо расовой группы WW?

Смысл эволюции существо, не окончившее нашей средней школы, ни за что не поймет, зато непременно спросит, КАКИМ ОБРАЗОМ одноклеточная амеба смогла эволюционировать в кандидата наук? Это все равно что указать пальцем на Луну и сказать: скоро мы туда полетим. Полететь-то на Луну, конечно, можно, а ты возьми да попробуй спроектировать ракету, построй ее и позаботься о том, чтобы она доставила тебя живым. Поэтому в постановке вопроса «мы сейчас отсюда и вон туда…» и в том и в другом случае упущено самое важное звено: КАК? Т. е. каким образом? Кто-нибудь пробовал математически подсчитать вероятность совпадений на атомарном, молекулярном, клеточном уровне, которое способно довести амебу хотя бы до состояния черепахи? Думаю, расчеты уйдут далеко за пределы сверхвеличин. В этом случае в математической версии мадисты есть свое рациональное зерно. Но точно могу сказать — ареал не просуществует так долго, чтобы дождаться результата. (Это все к вопросу о провалах между 7-й и 8-й ступенью, а также о «черной дыре», предваряющей нулевую ступень.) О каких миллионах лет здесь может идти речь? Даже в самых оптимальных условиях среды из первобытного болота при подобном хаотическом подходе не получится даже тощий первокурсник. Максимум гусеница и то без малейшей перспективы превратиться в бабочку. Именно из вопросов ДЛЯ ЧЕГО? КАК? КАКИМ ОБРАЗОМ? КЕМ И КУДА? направлена вся эта эволюция и следовало бы исходить. Почему она направлена именно так, а не как-то иначе? Это что, называется оптимальным направлением развития? Черта с два. Предела несовершенству не существует. Только в этом случае, может быть, не столь уж важно, в какую лужу мирового океана попала молния. А что же в таком случае важно? — возникает вопрос. — И почему мы в связи с этим опять принялись рассуждать о посредниках?

Всему виной их «оркариумная картина мира», точнее, фигурная оркография, которая, по мнению астариан, заменила цивилизации какие бы то ни было эволюционные способы миропонимания. Термин «аритаборская оркография» приклеился к этой цивилизации с той же легкой руки астариан, которые много и охотно занимались построением аритаборских мировоззренческих картин, не брезгуя использовать в этих целях аритаборские же методы, в частности — моделирование. И чем сильнее пахло мадистой от предмета исследования, тем более пристальным был к нему астарианский интерес.

Сразу предупреждаю: ничего конкретного в истории Аритабора открыто не было, тем более ничего особо мадистоопасного. Но некоторые вопросы все же были поставлены аккуратно в тему.

Прежде всего, астарианам удалось уличить древних аритаборцев в том, что они в совершенстве владели приемами оркографического дешифратора. Теми приемами, которые позже, проникая в молодые бонтуанские фактуры, заражали их «мистическими эпидемиями». Бонтуанских покровителей это раздражало вне всякой меры и провоцировало на совершенно чудовищные поступки, поскольку дешифратор теоретически был самым надежным способом выхода цивилизации из-под контроля. Но, к счастью, и самый гибельный путь, поскольку юные фактуры, вышедшие победителями из этого противостояния, с оркографическим дешифратором не справлялись, не овладевали им в той мере, чтобы извлечь пользу, и извлекали только вред.

Что это за о-дешифратор и как он выглядит в деле? Теоретически предельно просто — все, что принадлежит естественной природе (далеко не одни только линии на ладони), несет в себе оркографические смысловые потоки информации: горный рельеф ландшафта, к примеру, может быть без труда прочитан как звуковая трехмерная диаграмма и воспроизведен в осмысленный звуковой ряд, употребимый в речи; форма русла реки, узоры облаков, разветвления на стебле растений — абсолютно все до мелочей несет в себе колоссальный набор информации. Именно этот принцип о-дешифратора впоследствии лег в основу ЕИП-инженерии и, по сути, стал языком общения в Е-инфополях. Но даже при современных технологиях Ареала овладеть дешифратором в совершенстве невозможно. Аритаборцы же владели им на уровне дремучей фактуры и ни единого упоминания об этом не оставили. Всю ответственность взяли на себя лишь мастера «аритаборского дива» да строители платформ с голосниками, транслирующими брызги песка и порывы ветра в осмысленную речь.

Но это далеко не все. К седьмой ступени (по Дуйлю) дешифратор в той или иной степени осваивает любая цивилизация, но практическая польза от него сводится лишь к тому, чтобы знать, понимать, предвидеть, прогнозировать. Влиять на орка-процессы — занятие рискованное, а управлять ими — чрезвычайно опасное… Слишком тонкие расчеты, абсолютно неопределенный результат, и ошибаются такие деятели, как саперы, один раз в жизни. Никакой серьезный исследователь не станет доверять таким сомнительным методам, а предпочтет проверенные. Однако, по мнению астариан, аритаборцы не отказывали себе в удовольствии использовать дешифратор и изобрели для себя миллион способов, как это сделать деликатно и незаметно. Приведу самый примитивный пример с «орка-доминантой», чтобы не углубляться в теоретические дебри:

Представьте себе самолет, отлетавший свой срок, но все еще пригодный к эксплуатации. Среди его пассажиров находится человек, которому «на роду написано» погибнуть в авиакатастрофе; другому человеку «на роду написано» скончаться от старости в собственной постели; третьему — утонуть; четвертому — повеситься и так далее. Если орка-доминанта — первый пассажир, то катастрофа произойдет непременно; если второй — самолет долетит и сядет, даже если у него по дороге отвалятся моторы; если третий — здесь все будет зависеть от того, летит ли самолет через море-океан или же только над сушей, ну и так далее. Можно ли просчитать ситуацию точно? Разумеется, нет. Мы можем только предчувствовать неладное, а предчувствия нередко обманывают. Посредники же обладают способностью определять орка-доминанты, и, увидев в зале ожидания на один и тот же рейс сто пассажиров с «отметиной» скорой смерти, они не растеряются и с улицы приведут сто первого с другой супердоминантой нужной мощности, способной перевесить все сто плюс ни в чем не повинных членов экипажа… В принципе, супердоминанта — большая редкость; доминанта встречается чаще; орка-ведомых большинство; а орка-нейтралы — такая же редкость, как супер. Все четыре состояния способны меняться в зависимости от обстоятельств и совершенно не зависят от того, кто их носитель — оптимист или пессимист, президент или дворник. Супердоминанта, в свою очередь, предназначена далеко не для совершения мировых революций, даже если это состояние «супер» не меняется в течение всей жизни, — зато она способна круто менять судьбу близких, да и случайных попутчиков тоже.

Практическое использование дешифратора посредниками, разумеется, не сводится к контролю пассажиров авиарейса, а воплощается порой в такие мистические вещи, которые лучше меня объяснит колдун. Например: мы не можем построить махины, подобной «Титанику», но доплывем до цели даже в дырявом тазу, если вовремя утопим одну сволочь с супердоминантой утопленника, — философия жертвоприношений, которая, по убеждению не только астариан, всегда была присуща Аритабору и благодаря которой в бонтуанских фактурах во время «мистических эпидемий» почем зря перерезали массу невиновных существ. Возникает резонный вопрос: почему «суперутопленника» нельзя было оставить на берегу? Да оттого, что на берегу ему трудно будет утопиться. А утопить надо. Кто знает, может, он захочет сесть на следующий корабль? Если уж говорить о философии жертвоприношения, надо открывать целую науку. «Мистические эпидемии» в этом смысле хороши как пародия: интеллектуально не обременяют, но примерное представление дают. Допустим, еще один пример: некое сообщество фактуриалов весело и безбедно просуществовало несколько поколений. Интуитивно постигая законы великого вселенского равновесия, они понимают, что очень скоро должен приключиться социальный кошмар. Из тех же интуитивных источников они делаю вывод, что вскоре, в один прекрасный високосный год, на свет появится «фюрер», способный утопить в крови цивилизацию. Что делают очумевшие от страха фактуриалы? «Мочат» всех младенцев без разбору. Фактурный баланс идет вразнос. Сбивается «историческая программа», цивилизация лишает себя естественной защиты, «иммунитета Естества» и погибает в ситуации, которую здоровая фактура переживет как банальную простуду. Что делают посредники? Они думают, чем обоснованно появление на свет этого подонка, и решают, что именно приносить в жертву: самого «фюрера» или поголовье фактуриалов, которое ему на роду написано утопить в крови? А приняв решение, точно знают, когда, кого и как отправить к праотцам.

Разумеется, никакими серьезными доказательствами этой гипотезы астариане не располагают, однако не одни они заметили за посредниками странную привычку слишком пристально изучать собеседника, прежде чем вступить с ним в контакт. При этом собеседник нередко испытывает дискомфорт, чувствует легкую потерю контроля, слабость. Но это быстро проходит, и посредник либо воплощается в саму любезность, либо испаряется, не попрощавшись и не объяснившись. Астариане уверены, что этим феноменом можно объяснить и так называемый «пропуск» в Аритабор. Крайне редко, но случается, что некто, сто лет мечтавший там побывать, никак не может это сделать по самым необъяснимым обстоятельствам. И чем настойчивее его стремление это сделать, тем более трагически необъяснимыми становятся препятствующие обстоятельства. Я уже не говорю о том, что персональные приглашения от посредников получают лишь те, кто проверен досконально по малейшим разветвлениям своих оркограмм, даже если он при этом закоренелый бонтуанец или везет с собой ядерную бомбу.

Еще одно любопытное открытие касается больше физиологии посредников и относится к происхождению линейной письменности, которая на самом деле называлась «лучевой». Посредники с удовольствием обучают ее приемам каждого желающего. Особенно фактуриалов, которым точно жизни не хватит, чтобы разобраться в ней до конца. Для обучения они берут гибкую веревку, растягивают ее на полу, а затем тот посредник, который в данный момент больше всех устал от безделья, начинает прогуливаться вдоль веревки и вертеть на ней петли, узоры да загогулины. Когда ему это надоедает, все написанное уничтожается легким движением руки — дернул за конец и пиши снова, сколько хочешь. Но астариане при этом не лаптем щи хлебали, а сумели убедительно доказать, что веревочка — дурилка для идиотов. Что линейные письмена действительно имели лучевую природу, в буквальном смысле слова. Роль веревки выполнял световой луч, который древние аритаборцы не только умели концентрировать, направлять, изгибать, но и использовали как универсальное средство связи, особенно эффективное в раскаленных песках, где миражи на каждом шагу — обычное дело. Самое интересное, что при такого рода письменности они не только не должны, но и не могли оставить о себе исторических мемуаров. Но еще интереснее то, что все сказанное и доказанное никак не вяжется с их колоссальной напитанностью информацией. Все это можно объяснить одним-единственным феноменом — вскрытой генетической памятью, и чтоб астарианин провалился на месте, если это не так. Иначе как объяснить отсутствие древних (как, впрочем, и современных) библиотек, школ? Не говоря уже об уровне «вскрытия мозга», который посредник никому и никогда измерять не позволит и о котором можно лишь приблизительно догадываться, что он не намного ниже, чем у ЧЛФ. Астариане дерзнули утверждать, что подобные интеллектуальные тесты к аритаборцам не применимы. Что их субстанция личности устроена таким образом, что замерить «вскрытие» невозможно.

В завершение своих эксклюзивных аналитических исследований астарианский «консилиум» поставил диагноз воистину беспощадный: весь нынешний доступный Аритабор — сплошная бутафория, дежурная декорация, так же далекая от истинной сути вещей, как мыльный пузырь далек от великой гармонии Вселенной; Аритаборский Раскол — не более чем спектакль, сыгранный в этих декорациях, а их пресловутый нейтралитет с мадистой — чистейшее очковтирательство, рассчитанное на тех, кто может заподозрить здесь тайный сепаратный сговор.

Но астариане все же не ответили на главный, основополагающий вопрос — корень всей сути, который уже не раз прозвучал: как, каким образом аритаборцам удалось то, что другим кажется невероятным по сей день? Зачем и от чего они появились, а также почему древние посредники называли себя «ар-мадистанс», что переводится не иначе как «под волшебством» или «то, к чему приводит отсутствие здравого смысла».

Глава 23

Когда заполночь в заповеднике ударил крепкий морозец, старший Гренс натолкал полную топку дров и улегся спать, накрывшись тремя одеялами — одно на туловище, два на голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. Чтобы среди ночи не проснуться от холода и не наделать глупостей, из-за которых к утру может наступить глубокое раскаяние. Он также принял двойную дозу снотворной настойки, от которой случались галлюцинации, мало похожие на нормальные сновидения. И Голли, во времена ЦИФовского детства, заметив понижение уровня жидкости в сосуде, позволял себе что угодно, вплоть до полного непослушания, аккуратно списывая свои безобразные выходки на отцовский «глюк». Но отец был тоже не лыком шит и, заподозрив такое дело, выкрасил прозрачный сосуд густым слоем краски, сквозь которую не мог проникнуть даже зоркий взгляд акрусианина. На некоторое время безобразиям был положен конец. А позже за акрусианином было замечено еще одно удивительное свойство — способность исключительно точно производить замеры уровня жидкости по весу бутылки. Акрусианское чадо было отлуплено, а запретный сосуд навсегда перекочевал в недра отцовской библиотеки, и все доступы к нему были отрезаны.

Вспоминая эти милые подробности своей родительской педагогики, Гренс не на шутку испугался, не перебрал ли он на этот раз, не померещатся ли ему всадники на вершине холма раньше, чем они действительно там появятся? Но сон вскоре настиг его, и с первыми раскатами храпа все в доме успокоилось, даже огонь в печи зашуршал на порядок тише.

Услышав, как Голли пробирается вдоль стены к окну спальни, Альба вскочил с кровати и распахнул форточку:

— Ты меня бросил, да? Я уже думал, что ты меня бросил…

— Молчи и одевайся, — ответил Голл, — сегодня будет хорошо скользить. — И осторожно направился к дырке в стене сарая, в котором Гренс-папа запирал на ночь горные лыжи аж на целых два замка, а к ботинкам для страховки еще и привязывал шнур от горластого колокольчика входной двери. Но Голли всегда в своем ботинке оставлял ножницы, и вскоре оба лыжника были в полной готовности совершить восхождение.

— Спустимся разок с той стороны горы, — предложил Альба, — я без тебя не рискнул.

— Там ямы, ты же не видишь в темноте…

— У меня все получается. Даже змейкой до самого озера.

— Сначала я посмотрю твою технику, — недоверчиво ответил Голл. Но, дойдя до вершины, он не поверил глазам — она была отполирована до блеска и сияла лучше, чем корочка льда у проруби. — Ты не знал, чем себя занять в мое отсутствие?

— Я волновался. Если б ты не вернулся — не знаю, что было бы со мной.

— С чего ты взял, что я мог не вернуться?

Альба виновато опустил глаза.

— Придумал бы себе нового Голла Гренса.

— Нет, — ответил он, — количество Голлов Гренсов проблемы не решит. Если ты не поможешь…

— Слушаю тебя, — Голли принял позу, которой Раис обычно встречал своих бестолковых учеников, — я весь во внимании.

— Ты должен рассказать мне все. Где ты был?

— Искал Феликса.

— Где был Феликс? Ты работаешь на него?

— На него все работают, даже если не хотят. Он имеет дар убеждения, который действует на всех.

— Меня это не интересует, — Альба уселся рядом с ним, — только, пожалуйста, не обманывай, а рассказывай все по порядку.

— Ты молодец, что не стал морочить голову Феликсу отсутствием реального мира. Он мог подвергнуть тебя методам аритаборского убеждения, а это не самый гуманный метод.

— Это как?

— Сколько бы у тебя ни было доказательств своей правоты — у него всегда будет на одно доказательство больше.

— Я так не играю! — воскликнул Альба. — Я не верю в то, что можно доказать абсурд!

— Какой абсурд? — удивился Голл. — Эти лысые елочки у подножья холма? Небо? Озеро? В чем ты хочешь меня убедить? Если ты не способен поменять картинку — значит, это не просто фантазия.

— В том-то все и дело, — согласился Альба, — если я не способен поменять картинку, значит, фантазия — это я. Значит, меня не существует.

— Вздор!

— Если я ее уничтожу, то вместе с тобой. Кто мне тогда поможет? Не знаю, что происходит. Я сам себя начинаю бояться.

— С этого и надо начинать, — невозмутимо ответил Голл, — с того, что происходит с тобой. Так что вопросы буду задавать я, а ты не вздумай обманывать.

Альба покорно кивнул и закрыл лицо перчаткой, чтобы не провоцировать лишних вопросов: отчего у землян слезятся глаза на морозе и не опасно ли это для их худосочных организмов.

— Давай начнем с Земли, — предложил Голл.

— Поздно. Ее уже нет, — ответил Альберт.

— Это ты ее уничтожил?

— Я.

— За что?

— Я такое наворотил, — Альба хлопнул себя ладонью по лбу, — совсем запутался. Мне надо было выбраться из этого кошмара, чтобы поглядеть со стороны. Если б ты знал, как я устал от нее. Если б я знал, что без нее запутаюсь еще больше…

— Для этого ты придумал и нарисовал Феликса?

Альба кивнул.

— И заставил его забрать тебя с планеты?

— Да.

— Допустим, — согласился Голли, — но зачем ты придумал Ареал, если даже с Землей не мог справиться?

— Это было глупо.

— Это я уже понял.

— А что мне оставалось делать, если даже воспоминания о Земле дяди Ло и те лучше, чем сама Земля. Мне надо было понять, каким образом я запорол хорошую идею…

— И как… понял?

— Ничего не понял. Я поглядел на вас и позабыл обо всем на свете. Вы получились такими правдоподобными: на непонятных языках со мной говорите, непонятные науки мне объясняете. Мне не следовало расслабляться и доверять вам, а я сделал это, сделал. — Альба стукнул кулаком по утоптанному снегу, в точности скопировав манеру дядюшки Ло колотить по столу, если в доме что-то происходит не по его правилам. — Я, дурак, рассчитывал, что вы мне все объясните, а теперь посмотри, во что превратился… Сижу на снегу и отвечаю на вопросы.

— Так вы с Ксаресом коллеги! Тебе его портрет надо было рисовать. При чем здесь Феликс?

— Я так и хотел… но ты подумай, куда мне его повесить? Вся больница разбежится со страху. Феликс хотя бы на человека похож.

— Вот как? Тогда чего ж ты пристаешь ко мне, а не к Ксару?

— Поздно. Это надо было сделать сразу. Я же спрашивал, чему он тебя учил? Ты что делал? Отворачивался… прятал глаза. А я доверял тебе, доверял…

— Я ведь не знал, что ты за фрукт!

— Теперь знаешь.

— Ничего я о тебе не знаю. Не знаю даже, зачем ты бил зеркала в доме своей матери.

Альба размазал слезы по щекам и надулся.

— Хорошее зеркало — битое зеркало.

— Оно не отражает твою персону во всем великолепии?

— Отчего же? Я не вампир какой-нибудь и не привидение, — он обиженно поглядел на Голли. — Тебя раздражают «магнитные пузыри» в пилотском отсеке? Ты кидаешься их гасить. Почему меня не могут раздражать зеркала?

— Расскажи мне, что означают «зеркальные видения», от которых Феликс сошел с ума?

— Он не поймет, — вздохнул Альба, — пусть думает, не мешай ему. Если он прав, меня и вовсе никогда не существовало, а вас всех и подавно.

— Очень интересно.

— Объяснить? Не понимаешь? — Глаза Голли засветились еще ярче, он даже заерзал от нетерпения. — Ну что ты на меня уставился? Ты и есть мое «зеркальное видение». Все, что находится здесь, — Альба красноречиво поднес указательный палец к своему виску, — моментально отражается. Ты мне объяснял, что такое пространство, а что такое «моментально», не понимаешь.

— Здесь? — переспросил Голл и указал на свою голову.

— Ну ты дурак! — возмутился Альба и еще раз покрутил пальцем у виска. — Вот здесь вот, вот здесь… О чем мы с тобой только что говорили?

— Я так не играю.

— Правильно, потому что играю я.

— Ну, так объясни. Я все могу понять, кроме того, чем набита твоя голова.

— Ты знаешь скорости больше, чем скорость света?

— Конечно. Скорости коротонных импульсов, например, но…

— А еще больше?

— Нет, так не пойдет. Ты много чего должен знать, прежде чем задавать такие вопросы.

— С тобой разговаривать еще труднее, чем с Феликсом, — расстроился Альба. — Я не знаю и знать не хочу, каким образом болф идет по транзиту. Я только знаю, что две недели, и все! Больше не выдержу. А как он там разгоняется и тормозит — не мое дело. Дело вот в чем. Смотри сюда: вон елочка торчит из-под снега. В Акрусе, предположим, из-под такого же снега торчит такая же елочка. Мои зеркальные проекции действуют моментально и не разгоняются по транзитам.

— Ты мне объясняешь азбуку теории макролоргических скоростей, — обрадовался Голли. — Ну ты даешь! — он процарапал в снежной корке две дырочки. — Если здесь Земля, а здесь ЦИФ — между ними будет пространство для скорости, но если принять эти две планеты за одну величину, — Голли обвел их единым кругом, — скорость будет в диапазоне ноля.

— Вот именно, — согласился Альба, — и еще раз похлопал себя по лбу, — вот она, единая величина! Я рад, что ты наконец-таки понял.

Но Голли, вместо того чтобы разделить его радость, растерянно огляделся по сторонам.

— Ну артист. Ты был самым мощным дебилом в своей школе?

— Да, — ответил Альба.

— Как я понимаю твоих учителей… Могу представить, что тебе стоило осилить таблицу умножения.

Альба лишь стиснул зубы от злости и отвернулся.

— Перед ними ты тоже оправдывался своими видениями… субтропическими?..

— Может быть, мой суп и тропический, — огрызнулся он, — только, кроме тебя, о нем никто знать не должен.

— Землянам не случалось доводить тебя до приступов откровения?

— При чем здесь откровения? На Земле я знал, как заменить одну зеркальную проекцию на другую.

— Так чего ж ты сопли распустил? Вдруг и здесь получится? Рискни… под мою ответственность.

— Я никогда не рискую.

— Ты не соображаешь, что натворил? Запутался? Слишком крутой для тебя размах получился? А может, все-таки боишься, что не получится? Ну, отвечай же, чего молчишь? — Голли потряс Альбу за плечо, но ни единого звука из него не вытряс. — Зеркала отказали?

Альба упрямо молчал.

— Какое несчастье. Картинку заклинило. Никак не поменять. А знаешь почему? Потому что это не твоя картинка. Потому что ты, наконец, начал соображать, что в твой «тропический суп» попало нечто инородное…

— Да! — крикнул Альба.

— Где это произошло в первый раз? В Аритаборе?

— Да.

— И что ты предпринял?

— Ты знаешь.

— Ну говори же!

— Ты помнишь, с каким трудом я уговорил тебя отпустить меня на корабль. Будь мы в другом месте — и стараться не надо. Ты бы сам предложил.

— Дальше что?

— То самое…

— Ты уничтожил все и начал восстанавливать заново?

— Вот именно. Только так, чтобы Аритабор был от меня подальше.

— Почему? Разве тебе не интересно было узнать, что случилось в твоей голове? Или это все-таки не в твоей голове дело?..

— А ты бы, — перебил его Альба, — рискнул вскрывать череп, если бы заподозрил у себя опухоль мозга?

— Да, рискнул бы.

— А у тебя вообще-то есть мозги?

— Я не такой трус, как ты.

— Ты рискуешь только своей безмозглой башкой, а я — всем, абсолютно всем…

— Тем более ты не должен быть трусом. Подумай и ответь мне, что такое Аритабор? Если ты не сможешь ответить на этот вопрос, на него никто никогда не ответит. Ну же, я прошу тебя!

— Я хочу домой, — ответил Альба. — Я замерз. Пришли кататься, а сидим тут как дураки. — Он поднялся и покатился вниз. Голли пулей сорвался за ним, но настиг беглеца не сразу. Беглец вовсе недурно стоял на лыжах, и Голли пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы заставить его затормозить на середине склона.

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Ты сказал: «Я хочу домой».

— Послушай, отцепись…

— Почему ты это сказал?

— Потому что я хочу…

— Ты это сказал, когда я спросил тебя об Аритаборе…

— Какая разница? Я давно об этом думал.

— Думал… а сказал только сейчас…

— Отстань.

— Где твой дом?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сказал, что хочешь домой. Куда? На Землю? В ЦИФ?

— Ты, придурок, пусти меня.

— Так куда ты хочешь, скажи еще раз?

— Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое!

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

Альба хотел лишь одного: как следует заехать лыжной палкой ему по шее. Но Голли, предупредив коварные намерения, схватил его в охапку и прижал к себе как разыгравшегося ребенка.

— Ах ты, детеныш мадисты, бедный маленький малыш, — вздохнул он и держал драчуна, пока тот не разрыдался у него на плече, — представляю, каково тебе было…

— Я, наверно, сейчас скажу еще одну глупость, — прохлюпал Альба и был аккуратно усажен на снег.

— Скажи. Дядя Голли здесь как раз для того, чтобы слушать глупости. Дай-ка я вытру тебе нос. — Но Альба увернулся, подтянул под себя колени и стал старательно выковыривать пальцем снег, застрявший в креплении ботинка.

— Либо мы сможем что-то сделать с моим, как ты выражаешься, тропическим супом. Либо он меня съест.

— Объясни, — склонился над ним Голли, — что я могу для тебя сделать? Я, твоя галлюцинация?

— Как я могу объяснить, если ты не желаешь понимать мой язык? Скажи тебе, что такое Аритабор, — ты опять начнешь орать, что я дебил и ничего не понимаю в «диапазонах ноля».

— Честное слово… клянусь! Хочешь, встану перед тобой на колени. — Но Голли незачем было становиться на колени, поскольку он и так на них стоял. Ему незачем было устраивать сеансы гипноза, поскольку весь его сегодняшний гипнотический потенциал был уже бездарно растрачен. Ему разве что оставалось биться челом об снег, — отец рассказывал, что этот прием на российских царей когда-то действовал, а Альберт, поди, возомнил себя не меньше чем вселенским владыкой. И все же, признание из него следовало достать. Ради этого Голли пошел бы на все, если бы не услышал от него, наконец, первое сказанное за сегодняшний день сокровенное слово:

— Я не знаю, что такое Аритабор.

— Подумай.

— Честное слово, не знаю. Если б знал, разве б я тебя мучил?

Голли уселся рядом с ним.

— Хорошо. Я не прошу тебя отвечать. Постарайся просто передать мне свои ощущения. Сделай на меня одну маленькую проекцию своих аритаборских впечатлений, и мы будем разговаривать на одном языке.

— Не буду, — испугался Альба, — это убьет тебя.

— Может быть, на словах попробуем…

— Может быть… что-то фальшивит внутри, как будто… потеряна точка гармонии. Если я потеряю гармонию — я погиб. — Он упал лицом в снег и молчал, пока Голли не приподнял его за плечи.

— Эй, профессор, ты так и будешь искать гармонию носом в снегу?

— Я думаю, — пробурчал Альба, — и тебе советую делать то же самое.

— Ты отморозишь себе нос и будешь пугаться не только зеркал, но и воды в умывальнике…

— Отстань, — рассердился Альба, — при чем здесь мой нос, если я сам скоро буду здесь ни при чем. Придумай что-нибудь, Голл Гренс, кроме тебя, мне все равно просить некого.

— Ты переоцениваешь способности своих галлюцинаций, Альберт. В другой раз, создавая себе спасителя, старайся как следует. А я пока еще чувство реальности не утратил и представляю себе предел своих возможностей.

— Что ты можешь знать о своих возможностях? Ты думаешь, насыпал снега на горку и это предел?

— А что сделал ты, для того чтобы убедить меня? Ты ведь даже снега на горку насыпать не способен…

Рассерженный Альберт поднялся над сугробом с выражением лица, с которым обычно выходят на ринг боксеры, желая парализовать своего противника взглядом, прежде чем дело дойдет до кулаков.

— Зачем!!! — закричал он. — Здесь его и так навалом! Или я должен…

— Или убери его вообще и не ори, я прекрасно слышу.

— Снег!!! — закричал Альба еще громче. — Убрать???

— Да, — обрадовался Голли, — тебе же это ничего не стоит. А мне работы меньше. Давай-ка сделай так, чтобы к рассвету его здесь не было.

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Хорошо. Господи, с каким же дураком я связался…

— Это почему?..

— Потому что… давай-ка спускаться вниз, а то по траве придется топать. — Он засуетился, подбирая свои лыжные палки. — Конечно, я должен был догадаться, что ты не найдешь в себе мудрости поверить мне на слово.

— Не найду в себе чувства юмора, ты хотел сказать?

— Какой же ты все-таки…

— Но мы ведь искали тебя… Беспокоились, переживали, — он попытался поддержать Альбу за локоть, пока тот поправлял крепления, но Альба демонстративно повернулся спиной.

— Конечно, — согласился он, — куда вы без меня…

— Предположим, — злился Голл, спускаясь за ним вслед на Гренсову полянку, — слушай, ты хочешь заставить меня поверить во что? Что моя жизнь — всего лишь твоя прихоть? Что все это в любой момент может прекратиться?

Альба остановился так резко, что Голли чуть не сбил его с ног.

— Ты любишь дядю Ло? Любишь Феликса и Суфа? Кого ты еще любишь? Неужели так сложно понять — вы нужны мне больше, чем я сам себе нужен. Без вас я ничто.

— Знаешь, — улыбнулся Голл, — когда-то давно отец старался мне объяснить, что такое Бог, а я не понимал. И тогда он сказал: «Это оттого, что еще не пришло твое время понять. Когда-нибудь придет…»

— Бога нет, — рассердился Альба.

— Потому что ты его не придумал?

— Я придумал его в детстве, когда не мог без него обойтись. А теперь не знаю, как от него избавиться.

Голли отчего-то почувствовал себя неловко. То ли оттого, что он допустил бестактность, то ли оттого, что бестактность была допущена по отношению к нему, — для осмысления этого момента он вынужден был взять тайм-аут и так крепко задумался, что вспотел, начал стаскивать с себя куртку. Но только тогда заметил, как среди ночи посветлело небо. Склон холма темнел на глазах, и оставшиеся на нем белесые островки уже сочились струями в низину, а лыжные ботинки по самые щиколотки проваливались в мокрую снежную кашу.

Он с хлюпом выдернул лыжу и остался стоять, как цапля, на одной ноге, ощущая на себе удивленный взгляд Альбы.

— Что такое? Ты сам просил.

— Я, конечно, много чего могу понять, — ответил он, — но не все сразу. — И, не попрощавшись с великим творцом видений, побрел пешком в направлении сарая. — Ложись спать, завтра поговорим.

Глава 24

Ранним утром Голли как ошпаренный примчался на метеопульт ЦИФа и обнаружил там полусонного Феликса с книгой на коленях.

— Что ты здесь делаешь? — удивился Голл.

Феликс поглядел на него воспаленными от бессонницы глазами так, как если б это был не Голл, а сорвавшийся в пропасть рогатый йогурт.

— Дежурю, — пояснил он. — В чем проблема? Мы же договорились хотя бы изредка контролировать метеопульт. Или мы не собираемся наводить порядок в заповеднике?

— На моем ярусе растаял снег!

— Правильно, — согласился Матлин, — конец лета по старому календарю. Или мы составляем новые календари? Отец возмущался, и я решил, что хватит его морозить.

Голли от изумления застыл на месте.

— Когда ты отключил «холодильник»? Сколько часов назад?

— Да что случилось, в конце концов? Гренс лося завалил? Не знает, где хранить тушу? — удивился Феликс. — Пусть засолит. — И опять растянулся в кресле, погружаясь в чтение.

— Что это за книга? Дай взглянуть. — Голли отобрал у Феликса книгу, из которой пачками посыпались прозрачные пленки, исписанные мелкими значками бонтуанских «иероглифов». — Что за дрянь ты читаешь? Какой это язык?

— Ах ты, растяпа, — вздохнул Феликс, подбирая пленки.

— Я ничего не понимаю. Что за книга? Где ты ее взял? О чем здесь написано?

— Тебя это не касается, — рассердился Матлин, — отдай. — Но Голли не собирался отдавать. — Это психиатрия на немецком языке.

— Как это психиатрия меня не касается? — возмутился он. — Можно подумать, я не живу с психами.

— Ты ее не переведешь.

— Баю переведет…

— Балда ты, акрусианин. Ее человек должен переводить, а не Баю.

— Человек? — переспросил Голл. — Какой еще человек? Где ты видел здесь человека? Феликс, я серьезно, отдай мне книгу.

— Нет, — ответил Феликс, — только после того как закончу работу для Ксара.

— Какую работу?

Феликс еще раз обреченно вздохнул и начал складывать стопкой пленки с переводами.

— Ксара смутило одно обстоятельство…

— Какое обстоятельство? — немедленно переспросил Голл.

— Есть заболевание, — объяснил Матлин, — связанное с потерей личности, когда человек то и дело подходит к зеркалу, чтобы убедиться, что это он.

— Ну…

— Ксара интересует, что видит в зеркалах Альберт. Если мы это узнаем… Возможно, попробуем ему помочь. На этот случай он приготовил одно зеркало, небьющееся, но я не знаю…

— Мы никогда не узнаем, что он видит в зеркалах.

— Если он в самом деле способен управлять своими галлюцинациями, что его в зеркалах пугает?

— Боюсь, об этом мы тоже никогда не узнаем.

— Я не нашел ничего похожего, — признался Матлин, — приходится верить Ксару на слово: у Альбы психическая аномалия на почве самого себя, но я, черт возьми, не психиатр!

— Но ты же считаешь себя человеком… — ответил Голли и вернул книгу.

— Как выяснилось, этого мало.

— Латин любил рассматривать себя в зеркалах?

— О, да! Он мог часами собой любоваться.

— Угу, — Голли задумался и пошарил взглядом по панелям метеопульта, — при этом его укачивало в самолетах…

— Он терпеть не мог отрываться от земли. Его укачивало даже на качелях в луна-парке. У вас там что-нибудь произошло?

— Снег растаял, — ответил Голли, — ничего особенного. Я думал авария… Ты предупреждай в следующий раз.

— Садись за пульт сам, — предложил Матлин. — Мне двадцать три яруса сбалансировать надо. Ни глаз, ни рук не хватает. Я уже сам не помню, что у меня где растаяло, а что замерзло…

— Расстройства личности… — повторил Голл. — Ты отдай мне свои переводы, когда они будут готовы. А может, этим как раз таки не человек должен заниматься, может, взгляд со стороны будет вернее?.. У меня давно складывается впечатление, что у вас, землян, что-то не в порядке с головой…

— Что случилось? — не понимал Матлин. — Присядь и объясни толком.

Голли сел, но от этого растерянное состояние не уменьшилось.

— Баю читал оркограммы, оставленные Кальтиатом? — спросил он.

— Читал. Ничего нового. То, что мы предполагали.

— Ты уверен, что это устроил Раис?

— Я уверен, что Раис знал… и хватит об этом. Все! Слышать ничего не хочу. Я отошел от дел, и если кому-то что-то мерещится — я за галлюцинации не отвечаю. Ты лучше скажи, с Альбертом все в порядке?

— Пока да.

— Чем он занимается?

— Отцом. Чем ему еще заниматься?

— Вот и чудно. Если они так приглянулись друг другу, пусть живут. Сознание не теряет?

— Все в порядке, — повторил Голл, — мы же договорились, если что случится, ты узнаешь первым.

Матлин охотно успокоился.

— Пишет стихи?

— Рисует… и читает папашины мемуары. Слушай, мне позарез нужен был этот снег.

— Ради бога! — воскликнул Матлин.

— И с морозцем, — добавил Голл.

— Да сколько угодно…

Глава 25

Ближе к вечеру, когда старший Гренс еще даже не собирался отходить ко сну, Голли поднялся в заповедник, чтобы убедиться… Вчерашние сугробы были возвращены на место. Отец выстругивал ножку для табурета и грелся возле открытой печи.

— Тс-с, — прошипел он, — разбудишь…

— Он все еще спит? — удивился Голл. — А я думал, кататься пойдем.

— Куда еще кататься, — возмутился Гренс, — чего не хватало… Стемнеет скоро. Опять мальчик будет весь в синяках. Вот завтра утром пойдете, но не на этот лысый горб, а во-о-он туда… за озеро, вдоль водопада подниметесь — там спуск отменный, — он указал пальцем куда-то вдаль, сквозь заросшее инеем окно, — только возьми хлопушку, ту, что дядя Суф для тебя смастерил. Подойдет кабан — подстрелишь, и нечего зверье лучами распугивать. От этого мясо портится.

— Феликс спрашивает, как тут Альба? — сказал Голл, раздеваясь и усаживаясь возле отца.

— Пусть только сунется, — проворчал Гренс, — познакомится с моим последним арбалетом. — Он повертел в руках обструганную болванку и прицелил ее на свет, выискивая кривизну. — Знаешь, что я тебе скажу, с тридцати метров — навылет. Клянусь! Только стрелы от старого арбалета к нему не годятся. Надо сделать их чуть тяжелее и отцентровать как следует. Но с тридцати метров… гарантирую.

Гренс аккуратно положил деревяшку в корзину, где хранились еще кое-какие фрагменты сломанного табурета вперемешку со стружкой, но взгляд его по-прежнему остался прикованным к промерзлому окну. Будто он, между делом, выявил кривизну рамы, которые шлифовал и выравнивал дольше, чем клал бревна, и которые с момента установки еще ни разу его не разочаровали.

— Вот, — прошептал он, — то, что я давно хотел тебе показать. Началось. Или я совсем спятил? — он оторвался от скрипучей скамьи, медленно подплыл к окну и замер, как замирают истинные ценители искусств у экспонатов Третьяковской галереи. — Полюбуйся какой гербарий…

На стекле и впрямь прорисовались роскошные букеты экзотических трав, уходящих ветвистыми корнями под срез земной коры, кромкой прочерченной через стекло.

— Тебе это ничего не напоминает? — Гренс еще некоторое время задумчиво помаячил у подоконника и так же задумчиво поплыл в комнату Альбы. Вернулся он на цыпочках, в обнимку с тяжелой папкой, где хранились обрывки использованных холстов, не пригодных для нормального рисования. Эти обрывки Альба называл никчемными эскизами, которые получались как поток сознания всякий раз, когда ему надоедало живописать пейзажи с лодкой, вытянутой на озерную отмель, или белые цветы, которые дядя Ло собирал у водопада специально для натюрмортов и которые можно было вовсе не собирать, Альбе достаточно было один раз взглянуть на букет, чтобы больше не отвлекаться от холста. Он без труда мог представить себе, как будет выглядеть охапка цветов в световом интерьере его натюрмортного столика. В такие минуты папа-Гренс поносил на чем свет стоит всю земную медицину: «Какая к черту амнезия? У мальчика феноменальная память! Просто ненормально замечательная!» — И, не дожидаясь окончания работы над картиной, бежал готовить рамку.

Свои же потаенные «шедевры» Альба старался не показывать, всякий раз норовил закрасить грунтовкой в целях экономии холста, пока Гренс не запретил это кощунство. А затем он, тайком от автора, начал коллекционировать эскизы, складывая их в отдельную папку. Что-то в них чрезвычайно очаровывало старого Гренса, а что именно — он понять не мог, потому относился к этому виду творчества особенно трепетно.

— Сейчас я тебе кое-что покажу, — сообщил он Голли и углубился в папку, перебирая пласт за пластом, — вот, к примеру. — Гренс поставил на подоконник феерическую картину лошадиных плясок, нанесенных алыми штрихами на темный фон холста. Никаких силуэтов, ни одной четкой детали, будто гривы и копыта сами собой вырывались из языков пламени и застывали, чтобы в следующую секунду исчезнуть. — Видишь? Те же приемы. Те же свободные линии. Никакого насилия… А впечатление! В высшей степени импрессионизм! Или взгляни хотя бы на эти водоросли, — Гренс прилепил к стене еще один эскиз, — обрати внимание, как у него переплетаются стебли, будто они растут на холсте. Ты сможешь изобразить что-либо подобное?

Голли готов был возразить, но отца уже посетила идея, и у сына не хватило духа пресечь ее на корню.

— Попробуй. Ничего от тебя не отвалится. — Гренс захлопнул папку, выудил из тумбы неровный «квадрат» загрунтованного холста и высыпал на него из чашки точеные угольки, которые Альба в процессе рисунка отшлифовал до блеска. Но, не найдя среди них ни одного бракованного, тут же сложил все обратно и выставил перед сыном банку с коричневой краской, которую ему было не жаль израсходовать на ерунду. Воткнул в банку йогуртовую кисточку и подбодрил Голли. — Давай, мой мальчик, попробуй… — а сам, накинув тулуп, вооружился острой лопаткой и вышел из дома.

Вернулся он так быстро, что Голли не успел закончить даже первый самостоятельно нарисованный лопух в своей жизни. Он успел лишь скромно набросать его контур на краешке холста и только приготовился раскрасить, как отец вернулся, сжимая в кулаке букет примороженной травы, которую он не поленился выкопать из-под снега вместе с корешками.

— Так… так, поглядим что у нас получилось. — Гренс приподнял шедевр Голли над столом и краска тонкими струями устремилась на его фартук, который и без того мало отличался от палитры неопрятного художника. — Это именно то, что я от тебя ожидал, — вздохнул Гренс, — ни одной естественной линии, не считая, конечно, подтеков, — он аккуратно обтер фартуком кляксы на столе. — А теперь взгляни, как это надо делать, — и, отобрав у Голли банку с краской, решительно погрузил в нее выкопанный букет, хорошенько взболтал, вынул и отжал в помойное ведро, как половую тряпку. — Ну-ка, разойдись!

Голли только успел отпрыгнуть от стола, как отец, проскакав через всю кухню, с размаха шлепнул букет на холст, согнул холст пополам и взгромоздился на этот бутерброд, как на трон, ухватившись руками за столешницу, чтобы придать своему телу больше веса, и испустил при этом воинственный вопль самурая. Затем с чувством исполненного долга слез со стола, развернул слипшийся холст и выбросил в печь использованный гербарий как компрометирующую улику.

— Видишь разницу, — с удовлетворением произнес он, разглядывая четыре парно симметричные кляксы, одинаково непохожие на свои растительные прототипы. Оба Гренса застыли перед этим произведением в глубоком недоумении, из которого их вывел внезапный скрип двери.

— Вы дрались? — спросил Альба, потирая заспанные глаза.

— Иди, сынок, посмотри, как мы рисуем, — позвал его старший Гренс, — лучше, чем ты.

Альба подошел, но, увидев сюрреалистические букеты, один сюрреалистичней другого, так расхохотался, что больше не смог заснуть. И до поздней ночи, на пару со счастливым дядюшкой Ло, расписывал изнанки холстов, обучая своего опекуна приемам «никчемного рисования».

— Вы опять думаете, дядя Ло, — доносилось то и дело из раскрытой форточки кухни. — Не надо думать. Не надо представлять себе заранее что получится, вы же не дом строите. Не надо смотреть на линию, доверяйте своей руке!

А Голли, отпросившись по делам, молча сидел под окном на перевернутом корыте и обшаривал фиолетовым взглядом то голубое небо, то снежную поляну, то лысые елочки, торчащие из-под снега у самого подножья холма.

Глава 26

— Просыпайся, Рафаэль, отец уже храпит.

— А я не сплю, — понеслось из-под одеяла.

— Правильно, зачем тебе спасть? Потеряешь бдительность.

— Как же? — удивился Альба. — Разве я не должен отдыхать от этого кошмара?

— Который, заметь, ты сам же устроил.

— Это не совсем так.

— Да, ты выспался и передумал присваивать себе миссию творца?

— Это уже совсем не так…

— Одевайся, сегодня я тебя выведу на чистую воду.

Альба еще кутался в одеяло и что-то бормотал насчет чистой воды, за которой не обязательно карабкаться на гору. Что приемники здесь все равно не работают и вообще ему все давно надоело. Но Голл Гренс был непоколебим и, проявив упорство, все-таки дотащил полусонного детеныша мадисты до середины холма к одиноко торчащему дереву, на ветках которого все еще болталась пара обмороженных листьев.

Под этим деревом папаша Гренс установил скамейку и в былые годы, в приступы беспросветной меланхолии, мог просиживать на ней часами. С годами скамейка основательно вросла в землю, и если бы Голли заранее не соскреб с нее снег, вообще не была бы видна.

— Смотри, — Гренс протянул Альбе скрюченный лист, — помнишь, как на Земле называются такие деревья?

Альба поднес его к глазам и попытался выпрямить, но лист рассыпался на ладони.

— Похоже на вишню, только у вишни листья короче. А красные ягодки на нем были?

— Не важно. Твоя задача заключается в том, чтобы к утру оно покрылось хвоей.

— Хвоей? — удивился Альба. — Ты до сих пор мне не веришь?

— Верю, но если не сможешь — признавайся сразу.

— Смогу, — признался Альба, — ты начинаешь злоупотреблять моим покладистым характером. Эти дешевые трюки могут выдать тайну, о которой никто знать не должен.

— Последний раз… не бойся, за деревом все равно никто не наблюдает.

Они устроились на скамейке, будто в ожидании чуда, и замолчали. Но Голли распирало от нетерпения и любопытства.

— Я тебе не мешаю?

— Мне? — переспросил Альба. — Вовсе нет.

— Ты так задумался, будто сочиняешь стихотворение.

— Если я начну думать, сочиняя стихотворение, не свяжу и двух слов.

— А прозу ты не пробовал сочинять?

— Нет, — Альба поморщился от отвращения, — это не для меня.

— Вот отец, допустим, прозаик. Тоже хорошее творчество. Правда, от этого он возомнил себя летописцем.

— Правильно, — согласился он, — проза не похожа на творчество, отчеты… вот и все. Мне не перед кем отчитываться.

— Феликс изучил всю твою тетрадь. Ему понравилось.

— Я рад.

— Он сказал, что отец прав, — что-то есть в твоих стихах… неземное. Только он не может понять что.

— И не поймет, — вздохнул Альба, — потому что стихи как раз и есть моя единственная точка соприкосновения с тем, что он называет «земным».

— А рисунки?

— При чем здесь рисунки? Это всего лишь способ понять, что получилось. Я ведь не могу доверять только человеческим ощущениям. Они, ты же сам знаешь, как обманывают. У меня свои органы чувств.

— Что ты анализируешь этими органами?

— Я же говорил, фальшь.

— В самом деле? В белых цветах тоже может быть фальшь?

— В цветах может быть все. Абсолютно все. Я не буду объяснять. Во-первых, ты все равно не поймешь, а во-вторых, ты ведь мне не объяснил, почему твой корабль оказался в Хаброне. Ты мне ничегошеньки не объяснил.

— Ты ведь не хочешь понимать мой язык, а как это переводится на твой… я не знаю.

— Знаешь. Просто считаешь меня дебилом.

— Я считаю, что мы все поторопились, поэтому наделали глупостей…

— Нет, нет! — запротестовал Альба. — Ты не должен так говорить. Я сам один во всем виноват. И не хочу переложить на вас вину, а только прошу помочь мне. Я сроду никого ни о чем не просил, но теперь это в ваших интересах. Мне надо только понять. Дальше я сам справлюсь.

— А если не поймешь?

— Значит, так и буду сидеть на скамейке, наблюдать, как все рушится вокруг.

— Расскажи мне о Хаброне. Как тебе удалось из него выбраться?

— Это не зрелищно.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог? Что было с тобой в «часах», вспомни.

— Ничего.

— Там действительно отсутствует время-пространство?

— Чудак акрусианин. Я же сказал, там нет ничего. Чтобы появилось время — надо иметь точку отсчета, чтобы поставить эту точку — надо иметь пространство. Чтобы сделать пространство — нужно время.

— Как же ты это делал? Откуда брал точку?

— Из себя, откуда ж еще… если больше ничего нет.

— Сколько раз ты это проделывал?

— Не помню. Надо посмотреть по медицинской карте. Это не трудно. Трудно потом, когда склонится над тобой какая-нибудь рожа в чепчике и скажет: «Ой, Альбертик очнулся!» Чувствуешь себя кретином.

— Наверно, ты сильно им надоел?

— Они мне надоели еще больше.

— Тебя когда-нибудь били?

— За вранье. Вернее, когда им казалось, что я обманываю.

— Глупо, — возмутился Голл, — бить мадисту за вранье — все равно что наказывать дерево за то, что оно растет не корнями к небу.

— Тебя так уж точно лупили чаще.

— Это совсем другое. Меня лупили ни за что. Это зависело не от моего поведения, а от настроения отца.

— Ты был нормальным ребенком, акрусианин?

— Не очень-то хорошим. А ты?

— А я никогда им не был.

— Не был или не помнишь?

— Сказать тебе честно? Это одно и то же.

— Тебе не страшно с этим жить?

— Мне страшно оттого, что я не понимаю, зачем живешь ты? Затем, чтобы дождаться момента и убраться в свою пустоту? Почему вы все существуете лишь для того, чтобы погубить себя? Зачем вы стараетесь разрушить то, что не вами создано, разрушить гармонию, для того чтобы убедиться в том, что она существует? Пока на вишне не вырастут шишки, ты не поверишь, что это вишня?

— Лучше ты мне объясни… если Аритабор не твое творение, то чье же?

— Того, кто хочет меня погубить. Больше я ничего о нем не знаю. Ты ведь, правда, хочешь спасти меня?

— Альбертик! Этой цивилизации неизвестно сколько лет. В этом поединке мы обречены.

— Нет никаких лет, поверь мне, хоть раз в жизни поверь! Время — это то, чего всегда навалом, — бери, сколько надо, но сделай так, чтобы эта черная дыра не засосала в себя все, что способно жить.

— Ты соображаешь, что говоришь? Это все равно, что мне сейчас выйти с палкой против бомбы.

— О чем мы торгуемся, Голл? Разве у нас есть выбор? Неужели безумство хуже погибели? Посмотри на Ареал. Он ведь оттого и жив до сих пор, что безумен. Других причин нет. Спроси у кого хочешь… Не доверяешь людям — у Баю, у Ксареса спроси… Они спасаются от той же самой пустоты, в которую тебя затягивает.

— Успокойся.

— Разве ты не видишь, что я абсолютно спокоен!? — закричал Альба. — Я так рассчитывал на тебя. После Аритабора ты мне казался единственным спасением…

— Я сделаю что смогу… Если ты успокоишься и выслушаешь.

Альба умолк на полуслове, даже стиснул зубы, чтобы больше не выронить ни единого звука.

— Но тебе придется кое-чем пожертвовать ради этого.

— Я готов, — кивнул Альба, и Голли положил ему руку на плечо, будто опасаясь, что это нематериальное создание может в любой момент унестись на небеса.

— Ты должен поверить в мой реальный мир. Убедить себя в том, что он есть. Смирись, как хочешь, даже если это будет нелегко и получится не сразу. Без этого я бессилен тебе помочь.

Альба ничего не ответил, но купол небесный не рухнул на земную твердь, из-под снега не выросли банановые пальмы. Голли представить себе не мог, о чем размышляет Альба, только почувствовал, как рука, лежащая на его плече, непроизвольно напряглась, и никакое усилие воли не могло заставить ее расслабиться. Такого свойства он прежде за собой не замечал, а потому был не на шутку озадачен.

— Я попробую, — согласился Альберт.

— Вот и хорошо.

— Я постараюсь. Так какие у тебя еще есть доказательства существования реального мира?

Не дождавшись ответа, Альба поднялся и начал медленно спускаться с холма, а рука Голли осталась висеть в воздухе, пока он с силой не прижал ее к себе и не ощутил долгожданное расслабление мышц.

«Все равно у него нос красный от мороза, — рассуждал Голл, — и ботинки отца на нем протекают. К тому же велики… Почему они ему велики? Ведь это не удобно. У него всего лишь аномальный креатив. Это не дает ему права возомнить себя…» — он многозначительно развел руками, возвел взор к небесам и остолбенел. Ветка дерева ощетинилась толстой хвоей. Голли осторожно поднялся и подтянул к себе зеленую лапку, чтобы убедиться, что это не бред, но укололся и вдохнул запах сосновой смолы с привкусом красноватых плодов, которые собирал здесь на варенье каждое лето. И вместо того, чтобы пойти домой спать в сопровождении самых противоречивых видений, опустился на скамейку и просидел неподвижно до рассвета.

Глава 27

— Смотри, чего испугался? Все нормально. — Матлин подвел Голли к смотровому стенду ботанической лаборатории, за пультом которого возвышался Ксарес, рассматривая очерченную световым цилиндром сосну. Ландшафт отодвинулся, и панорама показала весь спуск в почвенном разрезе от вершины холма до усадьбы Гренса и ниже, в густой дремучий лес, дотягивающийся до границы нижнего павильона.

— Вы намудрили с температурным режимом, — объяснил Ксарес, — вот оно и дало мутацию. — Он еще раз пригляделся к дереву, даже опустил на глаза маску, позволяющую разглядеть каждую иголочку. — Это адаптационный экземпляр; способен мутировать от перепадов температуры. Пройдет время, и на нем опять появятся листья. Мы сделали такие гибриды из нормальных семян, опасаясь, что земные оригиналы не приживутся быстро. А потом поленились убрать. Да и зачем? Если их искусственно не провоцировать, это нормальные деревья.

Матлин в ответ на вопросительный взгляд Голли немедленно подтвердил все сказанное как главный ботаник заповедника. А непрошеная сосна как торчала, так и осталась торчать из склона холма, являя собой дополнительный аргумент не в пользу существования реального мира. Но реальный мир тем не менее не собирался сдавать позиций.

— Вы абсолютно в этом уверены?

Матлин с Ксаром ни на секунду не усомнились в своих гибридах.

— Что у вас там происходит, Голл? С тобой все в порядке? — забеспокоился Матлин, будто по выражению лица Голла и так не было видно, что он в отличном порядке и в полной ясности сознания.

Эту ясность сознания Голл старался сохранить в себе всю дорогу обратно, чтобы тот же самый вопрос не услышать от отца, и дал себе слово, что впредь, покуда Матлин не слезет с ЦИФовских пультов, никаких причин для помутнения рассудка под сводами заповедника возникать не должно.

Старший Гренс не обратил на сына внимания, поскольку с раннего утра самозабвенно орудовал рубанком в сарае, создавая гладкие доски для ремонта прогнившего пола баньки. А Альберт столь же самозабвенно выгребал стружку из-под верстака и утаптывал ее в мешок для растопки печи. Старший Гренс на сына даже не взглянул, а лишь только больше насупился и еще яростнее принялся шуровать рубанком.

— Тебе помочь, папа?

— Обойдемся.

— Тогда я приготовлю обед?..

— Не перетрудись, — огрызнулся Гренс, а Альба украдкой подмигнул Голли.

— Пойдем вечером за водопад, на дальний спуск? Пока снег еще не растаял. — Предложил он.

— Этот снег никогда не растает, — проворчал старший Гренс, — здесь наступила вечная мерзлота. У вас в ЦИФе что, теплотрассу разорвало?

— Мы больше никуда не пойдем… — ответил Голл, — пока не отремонтируем теплотрассу. — И ушел в дом, плотно закрыв за собою дверь. Но Альба тотчас же направился за ним, волоча полный мешок стружек.

— Можете покрасить табурет, — прокричал им вслед Гренс, — только не в доме, а на террасе!

— Потом возьмем «миксер» и полетаем по заповеднику? — приставал Альберт к Голлу Гренсу, неподвижно стоящему у замерзшего окна. — Найдем место, где не будет свидетелей. — Он бросил мешок и встал рядом, пытаясь угадать направление задумчивого фиолетового взгляда: то ли на черную тучу, висящую над самой крышей, то ли сквозь нее далеко-далеко… — Ты ведь точно знаешь, где можно…

— Что можно? — перебил его Голл. — Тебе можно только писать стихи, свежий воздух на тебя дурно действует. А я уже ничего не знаю… Что можно? Где можно? Нигде нельзя! Я могу не заметить… — он неожиданно замолчал, будто опасаясь сболтнуть лишнее.

— …Разорванный круг, — продолжил Альба, -

 Все зима да зима.  Просто вырастут дети моих подруг,  И постареют дома.  Но когда меня спросят:  А где ж ты был? Не пора ли начать?..  Это очень коварный зигзаг судьбы —  Можно не отвечать…

Лицо Голли по-прежнему оставалось невозмутимым и безучастным. Альба с сочувствием поглядел на него и продолжил:

 Я готов был догнать  Свой последний вагон  И не дать вам уйти.  Только кто мог подумать, что поезд в пути  Над землей полетит?  Только кто мог поверить,  Что вещие сны — не сплошное вранье?  Если знать наперед все изломы судьбы,  Куда бежать от нее?

Значит, говоришь, Феликсу нравится мое творчество?

— Он стал слишком сентиментальным, — ответил Голли.

— Скучает по Земле?

— Возможно.

— Он хотел бы вернуться?

— Мне кажется, да.

— И забыть все, что было здесь?

— Но ведь ты не знаешь, что ждало его там!

— Знаю.

— Замолчи, Альберт! Я не намерен обсуждать с тобой эти темы.

— Я думал о твоей вчерашней просьбе… Пытался представить себе, что чувствуешь ты. Так что ори, сколько хочешь, я на акрусиан больше не обижаюсь. Представляю, как это ужасно чувствовать себя беспомощным в моем шизофреническом мире. Чувствовать, что ты в нем никто…

— Перестань.

— Если только взять и представить себе серьезно, что с тобой происходит… Кто ты, что делаешь здесь, что творится вокруг… Да от этого же рехнуться можно!

— Либо ты заткнешься, — прошипел Голл, — либо я уйду.

— Ты слышишь, Феликс! — громко произнес Альба. — Мы по разные стороны веры. Ты знаешь, как карается вероотступничество… с другой стороны?

Гренс в ужасе обернулся к нему.

— А тебе, акрусианин, уже надоело играть со мной в «золотую рыбку»? О чем ты попросишь меня на этот раз?

— Я пошел красить табурет, а ты можешь перекрасить небо, если делать нечего.

— В какой цвет?

— В какой хочешь. Я пошел помогать отцу. — Голли оторвал взгляд от тучи и направился к дверям.

— Ступай… помогай. Слышал лязг да грохот? Это он не рубанок, это он зуб на тебя точил.

Глава 28

С того дня Голли уже ни на что не был способен. Ни на ремонт бани, ни на покраску табурета, ни на разъяснительные беседы с кем бы то ни было, даже с самим собой. Он снял с корабля Суфа поисковое оборудование, установил его на Перру и, как одержимый, от восхода до заката прочесывал все 23 яруса заповедника с намерением выявить хотя бы один работающий ЦИФовский «наблюдатель». Но ничего, кроме дежурных трансляторов, не обнаружил, несмотря на то, что местное оборудование изучил еще в детстве. Он был уверен, что Феликс заподозрил в его поведении неладное.

На случай абсолютно безрезультатных поисков у него было три более-менее подходящих объяснения. Первое: Феликс на пару с Альбой зачем-то решили меня разыграть; второе: Феликс совершенно самостоятельно затеял со мной играть втемную с применением неизвестных в ЦИФе технических средств наблюдения. И, наконец, третья — не вымерли ли они там все в своих лабораторных норах? Подозрительно резко Матлин потерял интерес к персоне Альберта, слишком скоропостижно отошел от дел. Причин столь резкого поворота не понимал даже Баю. Но «наблюдателей» на ярусе Гренса не оказалось вообще. Один-единственный готовый к работе «глаз» дежурил лишь над нижним павильоном, который служил разве что местом экзотического досуга не столько землян, сколько бонтуанцев и ботришей.

Голли не верил ни приборам, ни глазам своим. Исчез даже персональный Гренсов транслятор, болтающийся над коньком крыши как аварийный огнетушитель «на всякий пожарный случай», о котором не знали разве что только Гренсовы куры и то потому, что гуляли с другой стороны сарая. Даже отец, который принципиально не терпел всю местную «инопланетятину», и тот моментально пронюхал… А пронюхав, подозрительно быстро смирился. А смирившись, немедленно применил его к делу и каждый раз, как только назревала необходимость в химическом конструкторе, имитирующем металл, пластмассу, резину, воплощался в само смирение. Он оказался не в состоянии отыскать запасы руды, поэтому, наплевав на предрассудки эмансипации, выходил во двор тогда еще ветхого шалаша, весьма театрально вздымал руки к небу и вопил: «Господи! Милости твоей взываю — ящик гвоздей подай мне сюда, пожалуйста; еще кинжал побольше раз в пять, чем ты подал в прошлый раз; кусочек резины для новой рогатины; вообще-то, мне еще не помешает клей, но с клеем как-нибудь без тебя разберусь». На следующий день в ЦИФе кто-нибудь невзначай намекал Голли, что в лаборатории можно получить отличную сталь и наклепать гвоздей сколько угодно. Но если отцу еще раз понадобится проволока, пусть сразу говорит, какая и для чего, чтобы потом не обижался.

И не было случая, чтобы «Господь» не сжалился над страждущим и не послал ему вместе с гостинцем приглашение вступить в мирные переговоры или посетить какое-нибудь бонтуанское сборище в нижнем павильоне. Как не было случая, чтобы Гренс гневно не отверг такого предложения. Но в этот раз, случись нужда, милости Гренсу-старшему просить было негде.

Миновала неделя бесплодных скитаний, прежде чем Голл, взвесив все за и против, решил сыграть в открытую и спустился в лаборатории. Но сию же секунду понял, что его третья версия если не попала в цель, то уж, по крайней мере, была недалека от истины. Он проверил все подземные уровни, — ни одна лаборатория не работала, все оборудование было «погашено», от Ксара и Феликса след простыл. Все, что Голли удалось обнаружить в недрах планеты, это одного-единственного лаборанта, который к тому же никакого отношения к «земной» эпопее не имел. На вопрос «где все?» он также не смог внятно ответить: вроде бы в местном технопарке случилась авария, и все отправились туда. А может, не авария, а кое-что похуже…

От этого известия, да еще от перепуганной физиономии лаборанта, Голли сделалось не по себе. Он со всех ног бросился к пока еще работавшим лифтам технопарка и вскоре уже стоял на центральном пульте, наблюдая, как Феликс Матлин на повышенных тонах выясняет отношения с диспетчером.

Диспетчер патологически недолюбливал Матлина за какие-то прошлые заслуги, которые за давностью лет обоим следовало забыть. Впрочем, у всех без исключения диспетчеров всех знакомых им технопарков была одна общая черта — все они почему-то недолюбливали Феликса. Феликс, в свою очередь, отвечал им взаимностью, однако на повышенные тона никогда прежде не переходил. И пока они, как два диких фактуриала, вопили друг на друга, сопровождая вопли непонятной друг другу жестикуляцией, Голли ровным счетом ничего не мог понять. Все, что он смог сделать для прояснения ситуации, это вытолкать Феликса в лифт и отправить подальше, чтобы не мутил воду. С дежурными парка Голли способен был договориться лучше, чем с кем бы то ни было в этом безумном ЦИФе.

— Зачем так волноваться? — возмущался разгоряченный диспетчер. — Ничего ужасного не происходит. Это нормальное распыление зоны. Ты же представляешь себе астрофизическую ситуацию? — обратился он к Голли. — В зоне произойдут деформации планетарных систем. Самое страшное, что нас ожидает, — отход крайних планет. Ближние займут их орбиты, метеоритные шлейфы мы уберем, а технопарк придется перенести ближе к звезде, чтобы сохранить нашу координату в транзите. От этих неприятностей никто не застрахован. Единственное… они застали нас врасплох. Мы не успеем сделать необходимых приготовлений, чтобы удержать систему. Но технически гораздо проще перенести лаборатории в другое место. Здесь ожидается маленькая заварушка…

— Эта «заварушка» способна изменить подсветку павильонных куполов? — воскликнул Голли и, вместо того чтобы внести спокойствие в ситуацию, накалил ее до предела. Дежурный шарахнулся от него как от чумы. — Цвет неба, — повторил Голл, взяв себя в руки, — на нашем ярусе может измениться?

— Откуда мне знать, — мотал головой дежурный, — это редкая аномалия. Она может изменить не только цвет неба…

— В наших павильонах уникальная экологическая система, — пытался оправдаться Голл, — ее непросто будет восстановить.

— Уникальная? — удивился диспетчер, пятясь от взбесившегося акрусианина. — Совсем молодая и уже уникальная. Перепрофилируетесь.

— Наша система была рассчитана на полтора миллиарда лет без изменения планетарных структур.

— Что ж поделать? — соболезновал диспетчер. — Мы все были удивлены.

Спустившись на нижние галереи парка, где обычно никто, кроме своих участников «экологической системы», не хозяйничал, Голли обнаружил того же Феликса Матлина, который на тех же повышенных тонах набрасывался на Ксара, но, заметив Голли, сразу перекинулся на него:

— Ну и что ты об этом думаешь?

Голли не думал ни об «этом», ни о чем-либо другом. Он просто не имел в голове ни единой достойной мысли на «этот» счет.

— Двадцать лет работы в задницу! — выразился Матлин на чистейшем русском языке, которым в последнее время пользовался только для общения с Альбой и Гренсом.

— Бывает намного хуже, — успокаивал его Ксар, но на взбешенного Феликса это успокаивающее средство действовало с прямо противоположным эффектом. В этот раз он не поругался только с Суфом и то лишь потому, что Суф, прочувствовав ситуацию, вовремя испарился. Да еще разве что с Голли, потому что у Голли так и не нашлось в голове ни одной идеи даже для того, чтобы поддержать скандал. Напротив, он был целиком согласен с выводом Феликса, что все происходящее вокруг есть крайняя степень безобразия.

Голли с удовольствием сопроводил его в особняк, помог растопить камин и слегка прибраться в гостиной, чтобы этот полузаброшенный дом стал хотя бы слегка напоминать человеческое жилище, а не вместилище сплошного отчаяния.

Матлин долго сидел, уставившись на огонь, соблюдая молчание, чтобы первое же слово снова не сорвало его с тормозов, и Голли так же молча сидел рядом с ним ровно столько, сколько требовалось для полной и окончательной победы рассудка над эмоциями.

— У отца есть кофе? — спросил Матлин. — Кажется, мы сажали кофейные деревья?

— Да, — ответил Голл, — тебе надо?

— Хочется вспомнить вкус. Натуральный?

— У отца все натуральное. Он даст. Только не благодари его, не то он пожелает тебе подавиться.

Матлин улыбнулся, — это было первое приятное событие дня. Но улыбка вскоре сменилась прежним унынием.

— У тебя есть возможность еще раз выйти на «тест»? — осторожно спросил Голли.

— «Тест»? Ты считаешь, что я созрел для повторного «теста»? Ничего подобного. Это «аритаборский вирус» — если я ничего не понимаю — начинаю сходить с ума. «Тест» не поможет.

— Мне поможет.

Матлин тотчас прекратил ворошить поленья и обернулся к Голли:

— Тебе?

— Тебя это удивляет?

— Послушай-ка, — он снова взялся за кочергу и отвернулся к камину, — конечно, ты все равно не расскажешь… но я считаю, что обязан тебя предостеречь. Хотя, как знать, может, как раз у тебя все будет иначе…

— Предостереги.

— Я никогда не стал бы говорить об этом. Только потому, что, кроме меня, это никого не касается и не может быть интересно… Но «тест» — не та игрушка, к которой можно прибегать при первых признаках депрессии. Скорее лишь тогда, когда нечего терять. Но сначала надо быть абсолютно уверенным в том, что терять нечего.

— Что ты потерял?

— Себя. Того, каким я был прежде. Ты представить себе не можешь, что мне пришлось с собой сотворить, чтобы вернуть свое прежнее ощущение жизни. Никакой эмоциональный баланс не стоил такой потери. Так что мой тебе совет: мучайся пока можешь и никогда не верь в то, что хуже не бывает. Из самого глубокого дерьма всегда можно провалиться еще глубже, — по крайней мере, ты будешь контролировать скорость погружения, а это уже лучше, чем просто лететь вниз.

— Ты никогда не пробовал рехнуться от своего ощущения жизни? Кто ты? Что делаешь, что происходит вокруг тебя?..

— Боже мой! — вздохнул Матлин. — А от чего же я, по-твоему, рехнулся? Любой человек на это способен. Я понимаю, о каких ощущениях ты говоришь. На Земле меня спасало лишь то, что я никогда не задумывался об этом: встал на дистанцию — надо показывать результат… Тебя поставили на дистанцию. Не надо думать, человеческое время не рассчитано на раздумья. Здесь все иначе: как только перестаешь контролировать себя и происходящее — все остальные начинают контролировать тебя… Но, знаешь, от чего я могу рехнуться теперь? От того, что я не понимаю, что происходит… с ЦИФом. Это какое-то наваждение. Никто не хочет разобраться. Все хотят удирать: «Нормальное распыление!» Не нормальное оно! Не нормальное! Не могут нормальные процессы начинаться внезапно и идти на таких сумасшедших скоростях. У нас должна быть в запасе хотя бы сотня лет.

— Ты еще не научился читать динамические оркограммы?

— Нет, я еще не утратил способность предчувствовать дурное. Я боюсь за Альберта. Скажу тебе откровенно, мы переживем любой катаклизм. Папа Гренс переберется на новое место и устроится еще лучше. Ничего с ним не станет. Только Альбу сейчас трогать нельзя. Это чудо, что он выкарабкался. Кальтиат уверен, что мы имеем дело с «двойником» непонятной природы, даже Кальта не знает, «призрак» он или что-то более серьезное. Очень нетипичная ситуация, можно сказать, уникальная, но все же… Все казусы природы, подобной Хаброну, обязательно возвращаются обратно. Это зависимые субстанции, но! — Матлин торжественно поднял вверх дымящийся конец кочерги. — Есть одна маленькая причина для оптимизма, которую Кальтиат вынужден был признать: Альба слишком нетипичный «двойник», невероятно правдоподобный. Структура, похожая на него, через пустоши еще не проходила, и я готов на все, лишь бы надеяться, что эта участь его обойдет. Поэтому я не хочу ничего знать, видеть и слышать. Пусть будет все как есть. Мы с Баю похоронили лабораторию. Я даже простил эту дурацкую выходку Раиса и надеюсь, что за это судьба окажется ко мне благосклонна.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Раздвоение призрака (Хроника Кальты 19-й Книги Искусств)

Этот термин мне еще в первой тетради показался неудачным, смахивающим на дешевую сочинительскую мистификацию. Но авторство принадлежит Нур-Кальтиату, непревзойденному авторитету в области отлова и изучения подобных чудес. И, если вникнуть в суть, как ни крути, именно раздвоение призрака, иначе не скажешь. И, если уж говорить о мадисте, — никаким боком этой темы не обойти. Имеет смысл остановиться и разобраться, что это за призрак, каким образом происходит его раздвоение и почему Нур, знающий о них все, не в состоянии этому противостоять.

Призрак — в данном случае можно перевести почти буквально: деформация субстанции личности, отторжение ее от контакта с тем миром, в котором она существует, точнее, потеря возможности вступить в контакт с внешним миром и погружение в пространство некоей субъективной реальности, недоступной для окружающих.

Самые страшные призраки получаются из «молодого» материала. В основном это поздние фактуриалы, не имеющие богатого жизненного опыта для полного погружения внутрь себя. От этого у них нередко наблюдаются внешние трансформации, «вампирические» отношения к ближнему, т. е. стремление включиться в его энергетические поля. Такое же целеустремленное и бессознательное, как действия утопающего, который не по злому умыслу может увлечь своего спасателя на дно. Молодые призраки, как правило, недолговечны и категорически непригодны для контакта, поскольку даже Нур-Кальтиат не всегда может разобраться, с каким «иллюзионом» они имеют дела и какой номер выкинут в следующий момент.

Существа Ареала, имеющие по несколько тысяч лет нажитого опыта, ведут себя гораздо скромнее и живут дольше. Фактически состояние призрака не особо влияет на продолжительность их существования.

Что касается раздвоения — тут все предельно просто и столь же буквально. Само состояние призрака сопровождается образованием двоичной структуры: активной и пассивной. Двух точных физических копией оригинала. Они отнюдь не эфирны. Они вполне реальны, можно сказать, наследуют свойства прототипа. Пассивный призрак прячется в каком-нибудь укромном месте, не доставляя никому хлопот. Он скорее напоминает покойника, которым побрезговали земляные черви. Или существо, уснувшее летаргическим сном, с вялыми признаками жизни и заторможенными биологическими процессами. Внешней трансформации в таких структурах почти не бывает, впрочем, как и внутренней. Но эти на первый взгляд безвольные и беспомощные существа на самом деле обладают колоссальным энергетическим потенциалом и способны управлять своим активным «дублером» с любого расстояния. Это обстоятельство делает невозможным физическое уничтожение призрака — моментально возникает новый, только пойди его найди, ни за что не вычислишь, где он окажется, и мадистологи предпочитают не рисковать. Активный призрак, при наличии столь мощного тыла, будет обладать свойством проходимости по любым, в том числе и естественным, информационным каналам, т. е. практически свойством проявления мадисты, с той лишь разницей, что мадиста имеет контакт с внешним миром, а призрак бродит по нему вслепую.

Подобные метаморфозы личности, по убеждению Нур-Кальтиата, происходят от неосторожного контакта со всеми без исключения мадистоопасными областями. Но тот же умница Нур, обладая природным чутьем на призраков, кое-какую пользу из них извлекать научился. Например, он научился нарушать связь в структуре этого двойственного существа, в результате чего обширный участок ЕИП на некоторое время оказывается парализованным. И, соответственно, при необходимости парализовать какой-либо участок (а это дело трудное и опасное), любой инженер знает, что Кальтиат это сделает быстро и наверняка. Другой пример, связанный с поиском оптимальных коммуникаций, применим везде — от информатики до навигации. Для этого находится запрятанный призрак (если, конечно, его можно извлечь из укрытия) и помещается в одной точке связи; затем берется его активный двойник и помещается в другой точке связи. Вся задача заключается лишь в том, чтобы заставить пассивного призвать к себе активного собрата и посмотреть, как он пройдет по сети, — этот путь и будет оптимальным.

Кроме инженерно-практических опытов, Кальтиат охотно занимается «спариванием» подобных существ. Иначе говоря, превращением двух изолированных внутренних миров в один общий. На кой ему понадобились эти эксперименты — не могу себе представить. Может, он решил проверить на деле утверждение посредников о том, что здравый смысл появляется на пересечении абсурдов? Может, он решил поискать объективный мир на пересечении субъективных? Может, таким образом он решил навести порядок в своем заповеднике чудес, по сравнению с которым дурдом покажется райским садом? Или решил упорядочить отношения внутри сего неразумного поголовья? Пусть это останется на его совести, тем более что вернуть в реальный мир призрака ни практически, ни теоретически невозможно. Мадистологи объясняют этот феномен потерей точки соприкосновения, невозможностью подступиться, «достучаться» до призрака извне, — сама попытка может оказаться опасной. Призрак, даже самый безобидный и вяло функционирующий, оказывается на порядок сильнее любого нормального существа. По той же причине он не способен выбраться из своей трясины самостоятельно. Теоретически это было бы возможно при единственном условии: если субстанция личности спасателя окажется сильнее, чем у призрака-пациента. Это уже феномен из области фантастики, потому что субстанция личности призрака есть частный случай феллалиума — четвертой фигуры, действующей по природе бесконечного пространства, тогда как нормальная личность, пусть даже колоссальной энергетической силы, не более фекты — третьей, ограниченной фигуры. А как известно, не существует в природе микрополярной субстанции, сопоставимой по мощности с субстанцией макрополярной.

Природу подобных призраков праздные болтуны нередко сравнивают с природой Летаргических дун. И хотя со времен предисловия к Первой Книге Искусств изучение природы Летаргических дун не продвинулось ни на шаг, находятся аналитики, утверждающие, что оба явления относятся к одному логическому ряду. Как то: дуны — это бред Фидриса, а призраки — бред Кальтиатов. Но не все любители строить логические ряды однозначно скептики, некоторые из них додумались до того, что дуны Фидриса и призраки Кальтиата — явления одной и той же физической природы. Вплоть до того, что одинаковы по структуре и происхождению. Этот вывод, мягко говоря, никто всерьез не воспринял, так как он был сделан одним из тех анонимных теоретиков, который в жизни не видел ни единого дуна и ни единого призрака. Но это не помешало ему предположить, что и то и другое (дуны — применительно к физической природе, призраки — применительно к мыслящей субстанции) — суть одного и того же казуса: утраты пространственно-временного фактора. Что будто бы эта отвязка от икариума позволяет субстанции третьей фигуры подняться на уровень четвертой — поместить закрытую фекту в поле феллалиума. И будто бы только этой отвязкой от времени и пространства можно объяснить, отчего мутнеют копии Фидриса и отчего лишь спустя миллионы лет в дремучих фактурах только начинают появляться их реальные прототипы.

Единственное, что становится ясно из этих путаных разъяснений, — это то, что теоретик сей, оттолкнувшись от похожести физических структур Летаргических дун и призраков (сплошь вторичных по своей сути), чуть было не открыл для себя суть естественных антигравитантов раньше, чем его родная цивилизация успела помечтать о «машине времени». Странно, но в мечтах землян так и не получила должной популярности «машина пространства», а жаль. Два колеса все же удобнее, чем одно, а на трех колесах, как известно, весь мир держится.

Глава 29

Папа Гренс проворно собрал склянки с обеденного стола и постелил чистое полотно, которое прежде использовалось для чертежей и проектов хозяйственных построек. Оно обладало свойством кухонной клеенки, с которой было удобно стирать мокрой тряпкой любую, даже самую секретную информацию. Полотно со времен большого строительства износилось, поэтому хранилось Гренсом бережно, как реликвия, и просто так на столе не раскладывалось.

— А ну-ка, разъясни нам, бестолковым, — потребовал он, — да так, чтобы понятно было.

Голли обмакнул палочку губчатого стебля в бурую жидкость и вывел окружность величиной в половину скатерти так, что папа Гренс с Альбой вынуждены были убрать со стола локти.

— Предположим, — начал он, — что это контур ареала.

— Так, — согласился Гренс.

— Здесь, — Голли обозначил внутри «ареала» кольцо вдвое меньшего диаметра, — в этом поясе наибольшее количество обитаемых зон. Мы находимся где-то вот тут. — Он поставил жирную точку на внешнем крае кольца. — «Наша-Галактика» гораздо ближе к центру, а Акрус давным-давно вышел за пределы пояса и движется к периферии примерно вот так. — Он изобразил было стрелочку, но тут же стер ее пальцем. — Впрочем, это не важно.

— Так что же?.. — торопил папа Гренс.

— Вот что: здесь, на самых границах ареала расположены оркариумные пустоши, подобные Хабронской. Но образуются они в самом центре, а затем — разлетаются на больших скоростях. Представьте себе, от центра до границы средняя пустошь способна добраться за несколько десятков лет. — Голли нарисовал букет жирных расходящихся лучей, упирающихся во внешнюю окружность и внимательно посмотрел на отца. — Представляешь, какие изменения начнутся в нашей системе от ее приближения?

Но отец лишь потряс бородой да почесал за ухом.

— Она идет прямо сквозь нас?

— Очень близко.

— Ты хочешь сказать, что по контуру ареала скоро будет одна сплошная пустошь?

— Отец, ты когда-нибудь слышишь, что я говорю?

— Ты сказал, что скоро мы все окажемся в оркариумной скорлупе. Именно из твоих слов это логическим образом следует. Поэтому еще раз объясняю: мне нет разницы, здесь помереть или перебраться на другое место и помереть там…

— Что ты мелешь! — возмутился Голл. — Думаешь, что больше меня понимаешь в астрофизике? Думаешь, построил курятник и можешь рассуждать о природных аномалиях?

Старший Гренс поднялся было с табурета, но вовремя взял себя в руки.

— Так объясни отцу по-человечески!

— Я объясняю, что через год пустошь приблизится к ЦИФу на опасное расстояние. Здесь нельзя оставаться никому. У тебя есть месяц, чтобы подготовиться к переезду. Хутор разбирать не обязательно. Здесь есть технология, которая точно его воспроизведет… тебе лишь надо будет выбрать подходящее место в новом павильоне, когда он будет готов.

Гренс успел лишь крякнуть от возмущения.

— Ладно! — воскликнул Голли. — Я знаю, что твой технический кругозор дальше топора не распространяется. Поэтому предлагаю другой способ: мы с Суфом пристегиваем к кораблю дополнительный грузовой сектор с кислородным наполнением и забираем все с фундаментом, до последней доски.

— Ни за что! — отрезал Гренс. — И передай своей шайке, пусть даже не надеются, что им удастся выкурить меня отсюда. Вот паразиты! Думают, Гренс совсем спятил, забыл, что заповедник закрыт куполом! Ты видел его толщину? Чтобы Гренс на старости лет пустился удирать от какой-то пустоши! Альберт, скажи ему, что мы с тобой подземный бункер построим, если надо…

Альберт сидел бледный, как кусок чистого холста, натянутого на подрамник. За время великого скандала, который продолжался до поздних сумерек, он не произнес ни слова. Мимо него по кухне летали невнятно очерченные силуэты, крики под грохот опрокидывающихся табуреток и обрывки клеенки…

— Я не уеду отсюда ни за что!!! — вопил Гренс. — Ты можешь убираться ко всем чертям, а я желаю увидеть долгожданный апокалипсис. Они не имеют права лишить меня этого удовольствия. Я пока еще сам волен собой распоряжаться, потому что я человек, а не синтетическая кукла! Я сейчас же отправлюсь к Феликсу и обо всем договорюсь, а ты можешь собирать свое барахло и проваливать!..

Голли даже не попытался удержать отца, когда тот, промчавшись по всему дому, подобно смерчу, пулей вылетел во двор, прихватив висевший на стене крюк для прохождения крутых подъемов и спусков… Он лишь с сожалением поглядел ему вслед.

— Я не хотел, — выдавил из себя Альба, когда дверь с шумом захлопнулась, — я собирался только отвлечь их внимание.

— Хоть ты помолчи, — взмолился Голли.

— Эта пустошь идет за мной. За мной же она придет и в любое другое место. Она идет быстрее, чем летит твой корабль.

— Еще один теоретик. Ты разбираешься в этом меньше, чем отец.

Альба сверкнул на него сердитым взглядом.

— Говорил я тебе, что перестал соображать. А теперь еще чуть было не поверил в твою дурацкую реальность. Все потому, что ты не веришь, а я, как дурак, пытаюсь перед тобой оправдаться.

— Ах, так, — рассердился Голл, — не верю, да? Заставляю оправдываться. — Он попытался ухватить Альбу за ворот, через стол, но тот увернулся и стал убегать, применяя те же приемы самообороны, которыми только что пользовался Голли, удирая от отца. Голли оказался ловчее своего родителя, и Альбе, загнанному в узкую комнату, ничего не оставалось, как выпрыгнуть в окно. Но прежде чем он попытался встать на ноги, Голли навалился сверху и перевернул его на спину.

— Во что я должен поверить? В отсутствие пустоты, которая встала тебе поперек горла? В то, что меня нет? Ничего нет? Если б ты, паразит, наделил меня способностью в это поверить, тебе бы не кого было просить о помощи. Если ты заставишь меня теперь в это поверить — мы погибли оба. Ты видел, как светилось небо сегодня утром? Красных облаков не бывает даже в Аритаборе. Откуда ты срисовал этот цвет? С отцовских сказок об апокалипсисе? Ты хочешь уничтожить мой мир только потому, что не понимаешь и боишься его?

Но Альба лишь тщетно пытался высвободиться из мертвой хватки соперника.

— В какие игры ты играешь со мной? Чего ты хочешь от меня добиться? Либо ты выложишь все начистоту, либо я расскажу Феликсу, что ты действительно псих, и будешь, как миленький, заново рисовать свою Землю, а психбольница будет тебе центром Вселенной на все времена. Ты усвоил, Альберт?

Альберт продолжал молчаливо беспомощно барахтаться в снегу, не пытаясь даже треснуть по физиономии обидчика.

— Не можешь найти для себя достойного оправдания? Если ты действительно способен что-то сделать, сделай это для своего спасения, но не смей требовать от меня веры!

— Я это делаю не для себя, — пропищал Альберт.

— А для кого? Для своих фантазий? Или я все-таки не твоя фантазия?

— Я был искренен с тобой, как последний землянин.

— Ты врал, как последняя мадиста, — обрушился на него Голл.

— Мне надо уйти из ЦИФа. Если ты уверен в своей правоте, почему боишься отпустить меня? Вот увидишь, твоя пустошь пройдет мимо. Вот увидишь!

— Катись, — оттолкнул его Голл и повалился на снег, — проваливай, куда хочешь.

— Ты должен мне помочь, — Альба неуверенно поднялся на ноги.

— Что? Так я — не единственная галлюцинация, которая отбилась от рук? Ты уже не в состоянии убраться самостоятельно?

— А что будет с вами?

— Единственное, что ты можешь сделать, — это нажаловаться на меня дядюшке Ло. Знаешь, что я тебе скажу, как недоделанный человек недоделанному мадисте, — все секреты твоих эффектных фокусов здесь были известны задолго до того, как ты начал корчить из себя дебила. Ты думаешь, превратил вишню в сосну и все? Самоутвердился? Даже если ты пересадишь ее корнями вверх. Даже если ты поставишь на дыбы всю Вселенную — я и тогда тебе не поверю, потому что ты врун и трепло. Такой же врун и трепло, как твой отец.

Не устояв на ногах, Альба упал на снег и указал на голые кусты, высаженные вдоль задней стены сарая:

— Там кто-то есть…

Метрах в двадцати от них сквозь лысые ветки действительно просматривалось нечто инородное на фоне темной стены. Голли пригляделся, но ничего не ответил. За кустами у стены сарая стоял собственной персоной дядюшка Гренс, с отрешенным безумством взирая на происходящее. И в тот момент Голли отдал бы все на свете за то, чтобы единственный раз в жизни эта неожиданная реальность оказалась галлюцинацией.

Глава 30

Дядюшка Гренс все-таки вынужден был возобновить не вовремя прерванный спуск в нижний павильон, утомительный, а главное, унизительный для своего отшельнического достоинства. Но прежде чем он осознанно решился на этот шаг, прошло немало дней, и небо заповедника на заре окрасилось в кровавый цвет, не характерный даже для его апокалиптических фантазий.

Он прошелся по поляне вокруг особняка Матлина, несколько раз прокричал «ау». Но, не дождавшись ответа, был вынужден подняться в рабочую комнату на второй этаж, где бледно-желтым эфирным свечением тлело нечто огромное, взрывоопасное, ядовитое, то, что Феликс привык называть панорамой и через которое (Гренс это знал наверняка) был выход на связь со всеми закоулками ЦИФа.

— Але, — прошептал он, — я знаю, что ты меня слышишь. Выйди поговорить.

Панорама не шевельнулась, а Гренс опустился перед ней на колени и горько заплакал.

Феликса в ЦИФе как раз таки не было, но как только ему стало известно, кто сидит и плачет на полу его особняка, он примчался сей же момент, не пытаясь выяснить, что произошло, чтобы не травмировать и без того подавленного Гренса.

— Я дождался, — сообщил Гренс, — когда мальчики, наконец, уснут… Я пообещал им не делать глупостей. Теперь ты мне пообещай.

Матлин кивнул в ответ, будто заранее был согласен на все.

— Голли мне сказал, что ты надеялся… — Гренс покряхтел, пощупал себя за бороду, почесал затылок, пока у него не сложилось впечатление, что все внимание Матлина без остатка нацелено только на следующую фразу. — Спасибо тебе за надежду, хоть она оказалась напрасной.

— Что с Альбой? — испугался Матлин.

— С Альбой? Они оба не в себе. Я затрудняюсь сказать, кто больше. Вчера мы чуть не потеряли Альберта, — сегодня я уже опасаюсь за рассудок Голли.

— Что? Что значит «чуть не потеряли»? Это нормальная потеря сознания или… был яркий свет, когда вы «теряли» его?

Гренс отмахнулся, дав понять, что не собирается переживать заново этот неприятный момент, а тем более выслушивать его научное объяснение.

— Он тебе больше не достанется. Можешь забыть о нем. Голли сказал, что не даст ему просто так «покончить» с собой. Знаешь, что ответил этот мальчик? «Я не с собой собираюсь покончить, а с тем кошмаром, который меня окружает». Скажи, пожалуйста, ученый человек, этот ребенок однажды просто растворится в воздухе и больше ничего не будет?

— Я сразу предупредил тебя, кто он, — спокойно ответил Матлин, и это спокойствие чуть было не стоило ему скандала, — спасло лишь полное отсутствие сил у Гренса, который не был уверен даже в том, что сможет самостоятельно подняться с пола, из красной полосы вечернего солнца.

— Ах, Альберт, Альберт… — бормотал он. — Если бы я только знал, как добраться до твоего отца. Что же мы натворили…

— Я должен увидеться с ним.

— Зачем? — удивился Гренс.

— Может, я смогу сделать то, что не получилось у вас с Голли…

— Ты хочешь отговорить его «покончить с кошмаром»?

— Терять уже нечего.

— Есть, — возразил Гренс, — еще как есть… Его добрую память о тебе. Больше ты от него ничего не получишь. Это тебе не Андрюша Короед, которого можно замучить до смерти, вытащить с того света и снова замучить. Этот мальчик, может быть, не знает, чего хочет, зато точно знает, чего не хочет. У меня сложилось впечатление, что он не хочет жить, и я его прекрасно понимаю… даже в чем-то завидую. А вообще-то… — Гренс со скрипом поднялся на ноги, — я должен вернуться к рассвету. Единственное, что могу посоветовать тебе по старой дружбе, — расспроси моего засранца. Как следует допроси. Чаще всего он, конечно, обманывает. Найди способ заставить его говорить правду. — Он так же скрипя, развернулся и поковылял к лестнице.

— Ты уверен, — остановил его Матлин, — что я не должен даже проститься с ним?

— Да, — спохватился Гренс, — чуть не забыл! — он вынул из кармана обрывок клеенки. — Возьми. Это все, что он велел тебе передать. Больше вам действительно говорить не о чем.

Когда фигура Гренса растворилась в алых лучах заката за дальними аллеями, Феликс рискнул развернуть послание и прочел его в окно, распахнутое над садом. Вдумчиво и выразительно, как учили на пионерских линейках. Будто под окном стояла ликующая толпа соратников по борьбе, а не мертвая безветренная тишина.

Все можно ставить на дыбы, Гнуть телеграфные столбы, Тысячелетние дубы — корнями к небу брошены… Не гнется лишь тугая нить, Прочнее… не с чем и сравнить, Одна лишь линия судьбы, направленная в прошлое.

Не прочел он вслух лишь последней, самой красноречивой строки, смысл которой навсегда остался для него загадкой: «Феликсу Матлину, другу моего отца, с уважением и благодарностью посвящаю».

Еще секунду Феликс находился в стадии осмысления происходящего. Впрочем, никто не знает, чему равнялась секунда такого осмысления. Вполне возможно, что минутам, часам, но алое солнце еще не успело коснуться краешка павильонного горизонта.

— Стой!!! — закричал он в вечернюю тишину парка. — Гренс, остановись! Вернись! — но обратно вернулось лишь сонное эхо.

Феликс бросился к панораме и вывел обзор с единственного уцелевшего «глаза-наблюдателя», ушедшего под купол павильона. В красных сумерках паркового ландшафта было отчетливо видно, как крошечная фигура старого Гренса из последних сил, что есть мочи, улепетывает в направлении горы, подозрительно бодро перебирая уставшими ногами и опираясь на белую палку с крюком на конце.

— Ксарес, — Матлин переключился на связь с ЦИФом, — помоги мне, родной. Я за все отвечаю. Это последний раз, когда я отвечаю за все.

Ксарес настороженно поглядел на него из темноты переходного отсека, в котором его застала связь.

— Ты решился?

— Еще не совсем. По дороге решусь окончательно.

Ксарес еще раз настороженно поглядел на Матлина и по-человечески кивнул.

— Мне надо время, чтобы подготовить индикатор. Часа три.

— Через три минуты я буду у тебя, — ответил Матлин и вскочил в лифт.

Индикатор, который мадистологи между собой обычно называют «зеркальным», Ксар раздобыл у Кальтиата. Точнее, получил в подарок. Это приспособление, казалось бы, совершенно бесполезное для фактуролога, изначально применялось для индикации и коррекции технических биоструктур, подверженных «глюкам» переменной агравитации: разболтанные ускорители мкроскоростного диапазона, оборудование антенн, элементы конструкций, побывавшие в аномальных зонах, — все эти «тонкие материи» в критической ситуации подвержены такой аномалии, как сдвижка временной координаты. Чтобы выявить сдвижку, точнее сказать, идентифицировать предмет, иногда используют такого рода «зеркала» для выявления возможных агравитационных отклонений в системе. Но Кальтиат нашел этому полезному изобретению применение совершенно нетрадиционное и использовал не иначе как для индикации призраков. Сам он призрака любой сложности распознавал без помощи технических средств, но если кто-нибудь сомневался в диагнозе Кальтиата — индикатор окончательно устранял недоразумения.

Внешне аппарат был похож на гибкую раму. В раме располагался невидимый глазу экран, который в нормальном режиме обладал эффектом идеально отражающего зеркального полотна. Фактически в сбалансированном состоянии он и был идеальным отражающим полотном. И каждый «нормально сбалансированный» пользователь мог увидеть в нем реальное отражение. Но призраки, двойники, мадистогенные проявления любого характера, не обладающие крепкой агравитационной (в данном случае временной) привязкой, непременно наводили помехи. Изображение запаздывало, опережало, трансформировалось или отсутствовало вовсе, что приводило «нечисть» в неописуемую ярость, чреватую потерей контроля.

С самого начала Ксар с Кальтиатом настаивали на «зеркальном» тесте, приводя массу аргументов в защиту такого метода, но Матлин не принял ни одного и наотрез отказался от подобных экспериментов над Альбой. Несмотря на то, что оппоненты навалились со всех сторон. Он и сейчас не принял бы ничего подобного, если бы не ощущал, что время уходит…

Ксарес смог отрегулировать зеркальный контур до полной идентичности отражения, и, если возможные деформации не напугают Альбу до смерти, Матлин надеялся получить его истинную координату «бытия». Имея четкий диагноз, он готов был обращаться к кому угодно: к специалистам по агравиталистике, которые заняты такими серьезными проблемами, что вряд ли станут слушать его, адаптированного фактуриала. Он готов был идти за помощью к самой мадисте, если б только знал, куда идти. Когда-то, увидев прибор впервые, он решил испытать его на себе. По форме эта штука удивительно напомнила ему старое овальное зеркало, висевшее в прихожей московской квартиры все его детство. Но, протрезвев от воспоминаний, он увидел в нем себя пятилетним мальчишкой, отчаянно корчащим рожи, намазывающим на стекло кусок пластилина, и сказал: «Хватит. Для Альберта это будет слишком». Ксар не настаивал. Только поинтересовался, что это было у него в руках и зачем это надо намазывать на зеркало? «Ты когда-нибудь был ребенком?» — спросил его Матлин, но ответа не получил.

Не получилось у Матлина и опередить Гренса. Когда они с Ксаром глубокой ночью вышли из лифта на соседнем ярусе заповедника, папа Гренс уже штурмовал последний подъем. Встреча состоялась у самого порога хутора.

— Убей лучше меня! — кинулся к Матлину Гренс. — Сначала меня убей! Я не позволю! Не пущу! — но, увидев Ксара, резко изменил траекторию и, приведя в боевую готовность свою крючковатую палку, занял оборону у входа в дом.

Матлин снял протектор, швырнул его в грязный снег и засучил рукава.

— Ну, давай!

Разогнавшись с порога, Гренс пошел на таран, но Матлин успел схватиться за палку и рванул ее с такой силой, что Гренс, не останавливаясь, пролетел задом до ближайшей канавы и завалился на спину. Но подниматься на ноги не спешил.

— Убей меня, Матлин! Сейчас же убей меня! — кричал он, захлебываясь в истерике, хватая руками комья грязи. — Только не трогай мальчика! Я не хочу этого видеть. Сначала меня…

Матлин подошел к нему и воткнул палку крюком в землю.

— Смерть надо заслужить. Не знаю, получится ли у тебя… — скрип двери оборвал его на полуслове. Голли, сам на себя не похожий от усталости, вышел на порог с зажженной лампой.

— Заходите скорей. Он без сознания.

Феликс с Ксаром вошли в дом и плотно заперли дверь на засов. Альба лежал на полу в большой комнате, раскинув в стороны руки, бледно-зеленый, покрытый испариной, в разорванной на груди сорочке, будто ему не хватало воздуха, несмотря на то, что все окна в комнате были открыты нараспашку. А Голли, поставив лампу возле его головы, аккуратно стер губкой пот сначала с лица Альбы, потом со своего лба.

— Не знаю, что делать, — сказал он. — С каждым разом его труднее приводить в чувство. Это может продолжаться сутки…

— Я, конечно, могу откачать… — предложил Ксар.

— Не надо, — остановил его Матлин, — поставь зеркало к стене и закрой простыней.

— Что вы придумали? — испугался Голли.

— А ты принеси ведро холодной воды.

— Холодной воды? — переспросил он.

— Или это поможет, — пообещал Матлин, — или я немедленно отдамся на растерзание твоему отцу. Времени нет. Мы должны попробовать. Это действительно шанс — и для него, и для меня.

Принимая от Голли таз с водой из холодного умывальника, Феликс непременно прочел бы молитву, если бы имел хоть малейшее представление, как это делается.

— Расстегни ему рубашку до пояса и уйди прочь.

Голли успел отскочить, но брызги достали ему до колена. Альба не шелохнулся, только чуть-чуть приоткрыл глаза. Матлин приподнял его за плечи.

— Ну давай, парень, возвращайся к нам. Здесь есть кое-что для тебя…

Альба подтянул под себя колени и лениво потер руками мокрые глаза.

— Феликс? — удивился он.

— Поднимайся. Ты можешь стоять?

Он огляделся по сторонам, но, увидев Ксара, удивился еще больше.

— Феликс, ты издеваешься надо мной? Конечно, могу…

— Взгляни, что мы принесли, — Матлин поднял на ноги промокшего до нитки Альберта и подвел к белому полотну, закрывающему кусок стены. — Это зеркало, — объяснил он, — специально для тебя. Ты не должен его пугаться, если ты смелый мальчик.

— Нет, ты действительно надо мной издеваешься, — вертел головой Альба, пытаясь смахнуть с волос как можно больше брызг. — Когда это я пугался зеркал?

— Ты можешь разбить его вдребезги — оно твое.

Ксар взялся за край простыни, а Голли забился в угол и закрыл лицо руками.

— Нет!!! — раздалось из открытого окна. Папа Гренс налег грудью на подоконник и попытался закинуть колено, но не нашел за что схватиться руками, по самый локоть вывалянными в грязи. — Мальчик мой, иди к папе!

Альба обернулся.

— Дядя Ло? Вы тоже надо мной издеваетесь?

Дядя Ло так и застыл в раме, как собственный портрет. Только глаза его на этот раз были гораздо более безумными, а физиономия — гораздо более чумазой.

Повернувшись, Альба увидел в зеркале себя… бревенчатую стену, сплошь увешенную картинами, Голли, забившегося в угол между скамейкой и шкафом, безумные глаза дядюшки Ло и Матлина, который стоял у него за спиной и любовался отражением Альбы с таким недоумением, будто принял его за обман. Альба даже обернулся, чтобы убедиться, все ли в порядке с чудаком Фреем. Его отражение обернулось в точности так же.

— Спасибо, — улыбнулся он и шагнул к зеркалу, — это именно то, что нужно. — Он снял с себя мокрую рубашку и швырнул под ноги отражающемуся двойнику. Но мокрая тряпка шмякнулась об стену и приземлилась рядом с такой же мокрой тряпкой, летевшей ей навстречу. Однако Феликсу показалось, что тряпки в полете все-таки успели поменяться местами. «Обман зрения», — сказал он себе. Картинка в зеркале не изменилась.

— Ты в порядке?

— Спасибо, Феликс, я так долго этого ждал. Ты ведь простишь меня, если узнаешь, что все это было глупой шуткой?

— Что именно?

— Все, что было… То, что я успел наговорить и наделать. Теперь все, обещаю… Где-то в глубине души ты ведь никогда не сомневался в том, что я фантазер, но никогда меня не предал. Правда?

— Как ты меня напугал, паршивец. Что я тебе только не прощу… все, что хочешь, — с облегчением вздохнул Матлин и отошел от зеркала, благо, что Альба уже самостоятельно держался на ногах, хоть и не соображал, что болтает. Матлин чувствовал, как медленно и постепенно рассудок возвращается к нему, и с удовольствием наблюдал, как двойник Альбы, такой же мокрый и довольный, стоял по ту сторону зеркала. Они интересовали друг друга, похоже, в одинаковой степени и уж гораздо больше, чем заботы «дядюшек» об их здоровье.

— Слава богу, — проговорил Матлин и направился к Гренсу, — иди-ка умойся и свари нам хорошего кофейку, а я, так и быть, сделаю у тебя генеральную уборку. — Но интуитивный импульс все-таки заставил его на мгновение обернуться назад: зеркальный двойник закрыл глаза, развернулся и медленно пошел прочь. Альба сделал шаг за ним вслед.

— Остановись! — успел крикнуть Матлин, но добежать не успел. Следующий шаг — и индикатор утратил свое зеркальное свойство. Альбы перед зеркалом уже не было. — Стой! Верни его, Ксар, сделай что-нибудь…

Когда в контур рамы вернулась зеркальная поверхность, Матлин увидел лишь самого себя, безумные глаза Гренса в оконном проеме на фоне утренних сумерек да Голли, который так и остался сидеть на полу между скамейкой и шкафом.

«Что-то изменилось вокруг, — рассуждал Феликс, вглядываясь в зелень парка с балкона своего особняка, — то ли небо стало непривычно серым, то ли мне это мерещится? Наверно, будет дождь. Все парит… парит… Сколько можно стоять? Пора заниматься делом. Вот только я не помню, остались ли у меня здесь какие-нибудь дела?» Сколько времени Матлин простоял на балконе — он ни за что бы не угадал. Он снова не был в состоянии отличить минуту от часа. Он лишь помнил, что точка на пологом склоне холма, ведущего в заповедник, была крошечной, а теперь стала похожей на человеческий зародыш. Сколько можно было стоять, опираясь на заросшие мхом перила, перебирая в памяти какие-то нескладные картинки на осколках разбитого зеркала и стараясь выложить из них новый узор, — более нелепое занятие на этот час трудно было себе представить. В голове прокручивалось одно и то же алое полотно с наспех нашитыми лозунгами: «Зачем ты пришел сюда, человек?» «Что тебе здесь надо?» «Почему теперь стоишь, не уходишь?» «Может тебе некуда уйти? Так скажи…» «Зародыш» увеличивался в размерах, разрастался, заполнял собой пространство сада, и Матлину уже страшно было повернуть взгляд в его сторону, и только одна мысль: «Что это может означать?» молниеносно привела его в чувство. Присмотревшись, он не сразу понял, что это вовсе не эмбрион, а фигура, навьюченная тюками выше головы. С третьей попытки ему удалось узнать в этой фигуре Голли Гренса, который к тому времени уже пересек границу павильона и нырнул в заросли парка. Протрезвление Матлина сменилось неприятным ощущением озноба.

«Еще один, — думал он, — такой же, как я. Что ему сейчас ни скажи — он не поверит ни одному слову. Только тогда, когда через двадцать лет он сам будет стоять возле этих перил…» — от этой сцены у Матлина сжалось сердце, и он готов был простить несчастного акрусианина за одну порцию хорошего дождя. Но дождь не шел, а Голли уже поднимался по ступенькам. Его рюкзак занял собой выступ, служивший некогда тумбой для каменного льва, того, что двадцать лет назад порвал цепь и сбежал в заповедник вслед за павлином. Матлину показалось, что именно этот огромный рюкзак и есть единственный признак жизни на планете призраков.

— Теперь я буду жить здесь, — сообщил Голл, — если ты, конечно, не возражаешь… — и остановился у зеркала Кальтиата, небрежно повернутого «лицом» к стене. — Решил оставить его себе?

Феликс не ответил. К тому моменту все на свете уже утратило смысл — от печального облика зеркал до знамения грядущего апокалипсиса. Теперь его особенно раздражали бессмысленные вопросы и больше всего на свете — правильные ответы на них. Голли Гренс, сколько знал его Матлин, всегда олицетворял собой неиссякаемый источник правильных ответов на все на свете бессмысленные вопросы бытия.

— Ты еще не догадался, — спросил Голл, — чем его пугали зеркала? — Феликс опять не ответил. Даже не пошевелился, только взгляд перестал блуждать по зелени сада и сконцентрировался на ступеньках крыльца. — Хорошо, я объясню. По ту сторону плоскости, — Голл указал в центр пустой зеркальной рамы, — он видел то, чего не должен был видеть никогда… То, что могло его уничтожить. Свой взгляд, Феликс. Единственное оружие, против которого был бессилен. Он боялся только самого себя. Больше ему нечего было бояться.

— И ты не смог ему объяснить, — взорвался Матлин, — что это отражение!..

— В том мире, — спокойно ответил Голл, — где жил Альберт, отражений нет. Там реально все, даже зеркальный двойник. Ты бы на его месте не побоялся?..

Феликс успокоился так же быстро, как вышел из себя, но не нашел что ответить. «Что же это за мир такой?..» — хотелось ему узнать, и в его мире стало бы одним бессмысленным вопросом больше.

— Мы должны помочь отцу собраться. Даже если вы в ссоре. Я уверен, он наберет с собой груду барахла. Надо успеть это выгрузить…

— Феликс, ты бредишь.

— Через месяц-полтора здесь ничего быть не должно. Все продумать надо сейчас. Когда начнется — думать будет некогда…

— Очнись, — остановил его Голли, — все уже кончилось. Давно кончилось.

УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Предисловие… (Основы фактурологии. 10-я Книга Искусств)

«Желаем мы того или нет, все мы существуем внутри гигантской машины времени, движущейся из прошлого в будущее. Медленно или быстро. Каждый должен сойти на своей остановке, чтобы уступить место другим…» — этой слишком адаптированной аритаборской цитатой мне хотелось бы раз и навсегда закончить всякие упоминания о посредниках. Но есть у меня подозрение, что ничего из этой затеи не выйдет. Их адаптивный аппарат настолько удобен, что кажется незаменимым. А коли так, то, увлекаясь методами аритаборского мироосмысления, непременно в чем-нибудь да увязнешь на целую книгу. Одних лишь антигравитантов может хватить на всю жизнь и то без малейших перспектив их практического использования. Но удержать от соблазна построить «машину времени» никак не возможно. И стоит ли воздерживаться?

Антигравитант — это мой вольный перевод, к тому же весьма корявый, зато преследующий благую цель — не перегружать «учебник» искусственными словами, если есть возможность еще что-то выкроить из родного языка. Аритаборский прототип этого термина следовало бы перевести как нечто (предмет, процесс), оторванное от своей естественной среды, но при этом не утратившее характерных свойств.

Эта увлекательная наука хороша тем, что позволяет изучать себя с любого конца: откуда ни ковырни — всюду гнило. Можно оттолкнуться от аритаборского моделирования, можно от примитивно-эмпирической мадистологии, можно от черта лысого оттолкнуться… Можно наброситься непосредственно на пространственно-временные, почти математические науки и доказать самому себе абсолютную невозможность каких бы то ни было антигравитантов. А потом с чувством глубокого негодования пронаблюдать их работу в действии. Кстати, в этом и заключается главная ловушка слишком математизированных методов. «Чистая логика способна увести от истины дальше, чем самая сомнамбулистическая абстракция» — еще одна аритаборская цитата, ну да бог с ними.

Я призываю пойти самым долгим, но самым надежным путем — фактурологическим. Со временем будет ясно, почему фактурология здесь наиболее уместна. Пока же беру на себя ответственность сообщить, что переход к изучению 10-й Книги Искусств состоялся. Разумеется, оно будет столь же поверхностным, как и изучение предыдущих. Похожее на слизывание снежинок с вершины айсберга. Но, надеюсь, увлекательным. И антигравитанты далеко не самая яркая и волнующая ее тема, но, поскольку необходимость назрела, — по одной снежинке с каждого айсберга всякому терпеливому читателю причитается.

Итак, все, что мы имеем на данный момент относительно пространственно-временной картины мира, это несколько разноцветных автомобилей, передвигающихся из прошлого в будущее. Одни несутся на бешеных скоростях, сметая придорожные заграждения; другие при этом сами разбиваются вдребезги; третьи ползут долго, медленно, но вооружены до зубов; четвертые выполняют роль прицепа к третьим и прекрасно себя чувствуют. Короче, то моделирование, которым я сейчас занимаюсь, можно продолжить как угодно и дойти, к примеру, до того, что дорога с односторонним движением рано или поздно окончится и потребует от водителя снизить скорость и повысить внимание. На такой дороге случается всякое — от нерегулируемого перекрестка до любителей в нетрезвом виде ездить по разделительной полосе. А также будка с инспектором ГАИ, в котором не стоит искать аналог мадисты хотя бы потому, что количество таких будок значительно превосходит по численности все известные Ареалу мадистогенные проявления. К тому же инспектора, даже с самыми свирепыми намерениями, на худой конец, можно просто игнорировать. Так что максимум, на что может рассчитывать само воплощение правопорядка, — это на роль критического барьера в цепи жестокой эволюции путем естественного отбора.

Роль мадисты в этой чрезвычайно приземленной модели описанию не поддается. Разве что открытый люк на проезжей части или кирпич, упавший на лобовое стекло из едущего впереди грузовика. Но все это далеко не полная картинка дорожно-транспортного происшествия, потому что мадиста целиком и полностью не вписывается ни в одну логическую модель. В том-то вся сложность. Тем более она не вписывается в шкалу Дуйля. Так что мечтать о сильно продвинутых цивилизациях нашего типа, которые не только изобрели, но и используют АВ! и АП! — полезно для здоровья, но вредно для психики.

Фокус в том, что в нашей модели мадисту можно распознать как то, что никогда не пользуется транспортом и не валяется на дороге. Это то, что не движется во временных потоках, не привязывается к пространственным координатам, а потому антигравитантов не изобретает, поскольку они заложены в самой ее природе; так же как человек не изобретает дыхания и кровообращения… Но, так как направление общефилософского транспортного потока происходит все же из прошлого в будущее, а явление мадисты с ним то и дело соприкасается, вполне возможно, что наша природа этому загадочному явлению не чужда. И дело здесь не в извращенном восприятии пространства-времени, как считали древние хаброниты, а в том, что подобных категорий для мадисты не существует. И, как уже говорилось выше, под категорию «цивилизация» ее никакими силами подвести невозможно. Фактурологи в отношении мадисты придерживаются кальтиатской «информационной» теории, но непосредственно мадистой увлекаются редко (если, конечно, дело не касается антигравитантов).

Зато именно в фактурологии описаны случаи, когда в молодых цивилизациях были обнаружены те или иные обоснования возможности антигравитантов. Разумеется, ни о каком практическом использовании здесь речи не идет. Да и сами обоснования порой противоречивы, абсолютно самостоятельны и не похожи друг на друга. Фактурологи, собирая и систематизируя эти исследования, находили в них больше вопросов, чем попыток ответа на них. Бывали случаи, что цивилизация с ранними разработками по АГ! доживала до приличного уровня развития, но так и не использовала своих теоретических потенциалов.

Из вечного вопроса «почему?», изучая фактурологию, можно извлечь немало парадоксов. Почему, скажем, универсальный агравитант цивилизации Х не будет работать на цивилизацию У? Отчего естественные природные антигравитанты отличаются от искусственных? Почему тогда осваивать их одинаково сложно? По какой причине во всей истории Ареала не известно случая, когда цивилизация 7-й ступени, обладающая столь мощным орудием, ни разу не применила его во спасение самое себя? Почему цивилизации, обладающие этим универсальным средством решения всех проблем, считаются потерянными для Ареала и существуют в состоянии полного тупика, который хуже самой нелепой смерти?

Какой бы нелепой ни была смерть, в ней нет ничего противоречащего логике. Но в возможностях антигравитантов изначально заложено колоссальное количество противоречий. Чего стоит одна возможность полного осмысления мира, который так велик, что скорее наступит конец возможности его восприятия, чем ему самому. Понять это не трудно, но осознать в полной мере дано далеко не всякому представителю «предельных» цивилизаций. Есть теоретическая грань познания, за которой само познание теряет смысл. Не похоже, что цивилизации появляются лишь для того, чтобы, преодолев все барьеры, дойти до этой грани. Если семь ступеней Дуйля подчиняются законам диалектики, они лишь переходный этап — временная форма бытия по дороге от одного небытия к другому? Тогда почему именно на антигравитантах, теоретически способных сделать прорыв в «небытие», образуется мертвая зона, непроходимый критический барьер? Где старт, где финиш процесса, внутри которого мы оказались? Где расставляют флажки, а где стреляют без предупреждения? Где дистанция покороче, а где можно заблудиться? Что лучше, быть застреленным из стартового пистолета или все же потихоньку крутить педали в конце пелетона?

Все эти вопросы, как и многие другие, гораздо более оптимистические, можно отнести к одной глобальной науке фактурологии, сопоставимой по своей глобальности разве что со всем ныне живущим, давно умершим и только готовящимся жить разумным «поголовьем» Ареала.

Глава 31

«На кого ты похож, Фрей? — спрашивал себя Матлин, задыхаясь под куполом платформы. — На блоху под блюдцем. Любой идиот полюбуется на тебя с удовольствием и порадуется, что не на твоем месте. С этим пора кончать. Через полтора часа «шхуна» войдет в зону видимости, — Баю и так считает меня помешанным. Настал день, когда я вынужден с ним согласиться. Господи, какая жара…»

Песчаный шар планеты мутнел перед бурей, ставил шерсть дыбом, как напуганный зверь. «Хорошо же я выгляжу, — рассуждал Феликс, — Раису только и надо что продлить агонию бешеной блохи, проверить, не мутирует ли она в дракона. Не исключено, что на меня уже делают ставки: что свалит меня раньше — нервы или жара? Ни то ни другое, Раис! Но почему бы не доставить тебе удовольствие на прощанье, не дать вдоволь насладиться моим беспомощным состоянием так, как только ты умеешь это делать? Давай, другого случая не будет».

Сегодня был день особого торжества, достойного банкета в кругу родных и любимых. День получения «аритаборского диплома» с отличием и распределения на все шесть сторон мироздания, ни в одной из которых ни родных, ни близких у Фрея не было. А потому он даже представить себе не мог, как поведет себя, увидев Раиса. Упадет на колени, чтобы вымолить благословение, или задушит голыми руками, чтобы одним посредником в его жизни стало меньше. А может, в этот приезд следовало бы задушить сразу двух или трех? Он почувствовал приятную судорогу в ладонях и решил, что на этот раз будет являть собой образец благодушия…

Именно по причине своей душевной непредсказуемости Фрей спустился один на ту самую платформу, где впервые его нога коснулась планеты, и терпеливо дожидался Раиса, который медлил предстать перед ним. Каждую секунду промедления Матлин считал дополнительным баллом к своей «дипломной оценке». «Не может быть, чтобы он не почувствовал, как страстно я жажду его увидеть, — рассуждал Матлин, — он не так наивен, чтобы рассчитывать на то, что я расклеюсь от жары или оглохну от ветряных трелей. Даже если купол расплавится и ляжет на платформу, а звуковые волны начнут чеканить по нему узоры, я не уберусь отсюда никуда, пока он не выберется из чрева планеты».

Несколько раз Матлину являлись галлюцинации Раиса, но они не мешали ему держать себя в форме. Он многое успел вспомнить и переосмыслить из пережитого здесь: от ранних контактов с крылатыми дунами до поздних конфликтов с самим собой. Первые симптомы своего осмысленного присутствия здесь, где несбыточные мечты оказались его единственным спасением. Такие несбыточные, чтоб близко к себе не подпускали. Такие далекие, чтоб можно было идти за ними, не думая о пройденном пути. Такие нелепые, чтоб никому другому не могли прийти в голову. После этого открытия он лучше стал понимать тех, кто его окружал, и тех, к кому он не был равнодушен. Но так и не начал понимать ни Раиса, ни его братьев по разуму.

Появление Раиса на платформе дало о себе знать мгновенным параличом мыслительного процесса, выработавшимся у Матлина на уровне рефлекса, как стоп-сигнал, предупреждающий о приближении посредника на критически близкое расстояние. Именно этим рефлексом, а не пресловутыми флюидами, которыми будто бы обладают существа этой расы, Матлин научился распознавать любого из них за версту.

Раис возник на платформе один, без сопровождающих любопытных особ, которые в нижнем городе частенько преследовали его; безо всякой защиты, как от высоких температур, так и от неуравновешенных собеседников. Стоял и с интересом рассматривал Фрея, будто перед ним был не Фрей, а пузыри кипятка, застывшие ледяными шарами.

— Я рад увидеть тебя, — поздоровался Раис.

— Я рад тебя поздравить, — ответил Матлин, — с успешным жертвоприношением. Ты прекрасно все рассчитал, даже то, что твой ученик достаточно глуп, чтобы не воспротивиться этому.

Раис скромно улыбнулся.

— Ты всегда был моим любимым учеником. Я доволен, что не впустую потратил время.

— Потому что я научился получать удовольствие от того, как ты меня используешь?

— Я и рассчитывал на то, что мы проведем время с обоюдной пользой. Мне было интересно с тобой, Фрей.

— Ты погубил Альбу. Мне с этим человеком тоже было интересно.

— Ты пришел ко мне, чтобы научиться видеть и понимать, а значит, не должен упрекать себя за неразумные поступки. Для твоего понимания я сделал все что смог. На большее мы не договаривались.

— Ни секунды не сомневался в том, что ты найдешь себе оправдание.

— Ты остался бонтуанцем, — с сожалением произнес Раис, — тебе тяжело понять, что центра мироздания не существует и уж тем более он не проходит через тебя.

— Я остался человеком и намерен оставаться им впредь. И если центр мироздания через меня действительно не проходит, то через Аритабор он не проходит подавно. Но я знаю точно, что никакие причины… ни за что на свете не заставят меня предать своего ученика. Даже если весь ареал разлетится вдребезги, я не стану жертвовать существом, которое мне доверяет.

— Не доверяй и не будешь предан… — Раис подошел к Фрею поближе, — ты был моим любимым учеником, но далеко не самым способным. В первый же день я пытался объяснить тебе: то, что произошло с тобой, происходит сейчас и произойдет в будущем, — это не чья-то прихоть и не твоя разумная воля. В человеческом языке я обнаружил лишь одно подходящее слово — судьба. Как бы мы ни старались ею распорядиться — она всегда будет одной-единственной, неповторимой, только потому, что ты не один и центра мироздания не существует, — разве не в этом заключается твое счастье?

— Ты погубил его…

— Твои эмоции, Фрей, — твой панцирь. Пока ты прячешься в нем, ты лишен способности трезво смотреть на вещи. Ты не хочешь думать — боишься, что я окажусь прав.

— Напротив, — ответил Фрей, — я хорошо подумал, прежде чем говорить с тобой. Подумал так, как ты учил, — со всех сторон… тайных и явных, и кое что для себя уяснил. А главное, что я заставлю тебя все это выслушать прямо сейчас, здесь, поскольку другой возможности не будет.

Раис покорно опустился на пол и по своему обыкновению подпер запястьями подбородок, что выражало чрезвычайный интерес к личности собеседника. Намек на «тайные» астарианские информатеки ни на миллиметр не укоротили его благодушную улыбку, которую он в последнее время адресовал исключительно Фрею. Кое-кому могло даже показаться, что без улыбки Раис на Фрея смотреть не способен, что будто бы от этого его организм теряет один из своих чудодейственных витаминов терпения и снисходительности, не характерных для аритаборской расы. Но Фрей был уверен — Раиса научил улыбаться именно он, в первый же день знакомства. Больше он не встречал ни одного улыбающегося посредника.

— Как часто вы вынуждены совершать жертвоприношения? — спросил Фрей, но Раис лишь удивленно склонил голову набок. — Раз в двадцать… тридцать тысяч лет? Чаще? Сколько их уже было, Раис? Если я не ошибаюсь, счет пошел на критические величины? — Раис хитро прищурился. — Впервые за свою историю вы использовали для этой цели бонтуанца. Разве не так? Разве с самого начало это не было самым банальным выходом из положения? Кого-кого, а бонтуанцев вы знаете, как самих себя. И заманить толпу «меченых» фактуриалов вам не составило бы труда. Объясни, почему вы не делали этого раньше? Да потому, что боялись. Потому, что у самого бестолкового бонтуанца шансов больше, чем у кого бы то ни было, понять, какую игру вы с ним затеяли. Надо объяснять почему? Потому что это ваше собственное отражение в «кривых зеркалах», которое вы не смогли терпеть даже в пределах Аритабора. Это ваше порождение, Раис, от которого вы поспешили избавиться, как от больного младенца, чтобы он не портил вашей чистой породы. Но младенец стал монстром и жаждет поквитаться за свое счастливое детство. Если я ошибался — поправь меня.

Раис с сожалением развел руками и приготовился слушать дальше. Эта теория его искренне увлекала.

— Теперь ты понимаешь, в чем прокололся? — продолжил Фрей. — Впрочем, не знаю, вина это твоя или беда? Может, удача от вас отвернулась, — это значит, что ваш нейтралитет с мадистой порядком наскучил одной из сторон. Догадываешься какой? — Фрей уселся напротив Раиса и постарался поймать его блуждающий взгляд. — Считай, что мадиста до вас добралась, и я с удовольствием послужу в ее руках орудием расправы. Хочу, чтобы ты знал об этом и на угрызения совести с моей стороны не рассчитывал.

Взгляд Раиса, на удивление, не попытался ускользнуть. Напротив, стал чрезвычайно сосредоточенным.

— Все, что ты сможешь сделать, — спокойно произнес он, — это пойти своей дорогой. И поверь, моей заслуги в том нет. Твоя природа сделала тебя человеком способным; твоя цивилизация сделала тебя человеком мыслящим; я лишь старался помочь тебе стать человеком самостоятельным и рад, что мне удалось.

— Ты сделал меня человеком жестоким. Не сомневайся, я смогу свернуть с любой дороги, чтобы пройтись по твоей голове и сказать: ты был моим лучшим учителем, я недаром провел с тобой время, мне есть с кого взять пример. Но прежде я сделаю то, чего не сделал ты, — постараюсь понять тебя; ту цивилизацию, что сделала тебя «человеком без принципов», и, имей в виду, мои методы познания могут показаться жестокими даже тебе. Только если когда-нибудь ты захочешь понять меня — не надейся, что аритаборской аналитики для этого хватит. А если нет — могу лишь пожелать тебе достойно встретить апокалипсис. — Матлин решил было встать и пройтись, пока кровь не закипела в его венах и он не начал «испускать дунов», но неожиданно для себя рухнул на пол. По прошествии времени он не был уверен в том, что это не проделка Раиса. Но, повалившись на теплую каменную площадку, понял, что невольно произнес расхожую аритаборскую цитату: «желаю тебе увидеть апокалипсис», что означало: «доживи до конца, умри, ни о чем не жалея», но истинного смысла этих слов никто, кроме самих посредников, не понимал. Матлин понял, что совершил ошибку номер один по технике безопасности общения с посредником, которая гласит: никогда не произноси слов, смысла которых не знаешь, никогда не принимай того, чего не можешь понять. Иначе: не хватайся за то, чего не сможешь поставить на место. «А если я не знаю, — злился Матлин, — смогу ли поставить на место? Откуда я узнаю, если не схвачу?» «Остановись, — отвечал каждый раз Раис, — и подумай. Хотя бы запомни, как стояло…» «Прошло уже двадцать лет, — подумал Фрей, — страшно вспомнить, каким я был мальчишкой».

— Да, — подтвердил Раис, — и теперь тебе до зрелости еще далеко — в этом твое спасенье. Что это, Фрей? Ты давно не позволял мне думать вместе с тобой.

— Я прощаюсь, Раис. Неужели ты не в состоянии понять даже этого?

— Нет, — Раис невозмутимо поднялся над ним, — не так-то просто проститься с Аритабором. Эти годы будут следовать за тобой. В новой жизни будет много всего, гораздо более трагичного. Ты многое захочешь забыть, но Аритабор будешь вспоминать с той же нежностью, что и Землю. И я не стану с тобой прощаться. Ты был и останешься моим любимым учеником.

— Ты напутствуешь?.. Или читаешь нотацию?

— Я лишь пытаюсь заглянуть в твое будущее.

— Что-нибудь видно?

— Ты доверяешь моим пророчествам?

— Да, — ответил Матлин, — но не заставляй меня поверить в то, что это судьба.

— Ну что ж, — улыбнулся Раис, — ты проживешь долгую жизнь, и она тебе никогда не наскучит.

Когда бонтуанская «шхуна» ушла с орбиты, буря утихла. На поверхности платформы не было ни души, кроме одинокой, неподвижно стоящей фигуры посредника.

— Смотрите, как посветлело небо, — заметил кто-то из наблюдателей, выходящих наверх, — говорят, во время бури здесь чудовищная жара…

— Говорят, что, если каждый из нас увезет отсюда на память стеклянный шарик с песком, — сказал другой наблюдатель, — верхние галереи города когда-нибудь выйдут на поверхность. А что об этом думают аритаборцы?

— Выйдут на поверхность? — переспросил посредник и задумался… — Не раньше чем племя улыбающихся людей вернется сюда опять.

— Невероятно! — воскликнули удивленные наблюдатели, а посредник столь же невозмутимо перевел взгляд на светлеющее небо.

— Это будет нескоро, — добавил он, — есть время подумать, отчего мне так приглянулась его улыбка.

В этот день бонтуанская «шхуна» покинула орбиту навсегда. Это был последний исход бонтуанцев из Аритабора.

Четвертая тетрадь: ДВА СЕЧЕНИЯ ВРЕМЕНИ

Глава 1

«Вы рождены, чтоб умереть достойно» — гласила надпись на арке ворот, но время разрушило камень. «Вы рождены, чтоб умереть… Ваше нелепое достоинство, способное превратить трагедию в фарс, не остановит стихии. Каждый день пески будут подниматься выше, сжирая букву за буквой. Вы рождены, чтоб умереть…»

Подле разбитой арки, подпирая плечом покосившуюся колонну, сидело голое существо, раскинув на песке ощипанные крылья.

— И ты меня предал…

Существо вздрогнуло, съежилось и гадко икнуло, приоткрыв безобразный клюв.

— Ступай, — сказало оно.

— Ты меня предал?

— Иди своей дорогой, — повторило существо. И путник с отвращением наступил на огрызок крыла.

— Скотина.

Существо стиснуло клюв — алые капли просочились из ран обезображенного лица, а путник обхватил упавшую арку и что было сил рванул ее вверх. «Вы рождены, чтоб умереть до…» — приподнялось над песком.

— Сколько время? — спросил он.

— Полдень, — спокойно ответил крылатый.

— Драная падаль! Не смей на меня пялиться своими маленькими мокрыми глазками!

«Падаль» поджала под себя колени и прикрыла руками голову. Солнце стояло в зените огненным парусом, и черные камни скал, торчащие из песка, рыжели от яркого света. Путник крепче схватился за арку.

— С каким удовольствием я бы вывалял твои перья в смоле…

— Видно, ты сегодня особенно грозен, — услышал он за спиной и, оглянувшись, увидел легкую тень на пыльном полотне пустыни. — Не обижай его, мой мальчик, когда-нибудь и у тебя будут крылья.

— Ты?

— Я, — ответила тень, и воздух над ней стал зеркально прозрачен.

— Опять?

— Опять, — сказала она.

— Я же запретил.

— А я тебя не боюсь. Иди за мной.

Путник уперся ногами в песок и снова потянул вверх каменную глыбу арки: «Вы рождены, чтоб умереть до…»

— Сколько время? Который сейчас день? Год? Век? — спросил ее путник. — До какого срока мы должны умереть?

— Боги никому не должны.

— Слышал, гадкий индюк? — обернулся он к птице. — Я называюсь богом.

— Иди за мной, — повторила тень.

— Ни за что! Я стоял на этой горе и буду стоять, пока чувствую опору.

Молния раскроила небо пополам; воздух содрогнулся от грома, и с вершин колоннады, подпирающей пустоту, рванули вверх кинжалы бесцветного пламени. Шар зашевелился над головой, разбух, заслонив половину неба, и твердь под ногами качнулась, опрокинув путника лицом в песок. Крылатая тварь растворилась в облаке пыли, тупой нос галеона выплывал на поверхность пустыни, и песок сочился вниз сквозь щели рассохшейся палубы.

— Отпусти подобру! Я ненавижу крылья! Меня мутит от высоты!

— Чего ты боишься больше, — спросила тень, — жизни или смерти?

— Разве это не одно и то же?

— Ты безумен.

— Разве не ты довела меня до безумства?

— Тогда прыгай вниз. Докажи, что ты один из них. В небе погибели нет. Там, где не летают ветры и птицы, — крылья не помогут. Испугался? Прыгай, я тебя отпускаю.

— Подлая змея, — путник опустился на доски палубы и сплюнул с языка песок. Перед ним маячило облачко светлым пятном на фоне темнеющего неба, готовое растаять от взгляда, — негодная тварь, как тебе хочется меня одурачить. — Он протянул руку к невидимой тени, и колючие искры облепили ладонь.

— Попробуй сказать рыбе, что она птица. Подними рыбу выше, чем облака. Брось рыбу вниз. Увидишь — плавники превратятся в крылья раньше, чем она коснется воды.

— Глупость, — ответил путник, — крылья у рыб вырастают от страха, а не от веры. Тебе не запугать меня высотой.

— Возможно ли это, запугать высотою ветер?

— Тогда отпусти.

— Встань, посмотри на свою планету. С высоты она кажется спокойной, но каждая уцелевшая тварь предаст тебя, как только…

— Замолчи! — крикнул путник. — Не смей говорить со мной об этом!..

Под брюхом галеона проплывали Фарианские горы, укрытые дырявым полотном тумана, на дуге горизонта едва обозначилась южная оконечность Косогорского хребта, сползающего в долину Старой Прики, от которой пунктиром пробивалась дорога, та, что вела в Анголею караваны, груженные смолой и папирусом. За косогорским подъемом блеснула черная сфера океана, обозначив в отражении звезд частые островки Самутийских архипелагов.

— Покажи мне Анголею, — попросил путник, но палуба галеона плыла на восток над лесом, и мертвый океан глянцевым штилем наползал на шершавый ландшафт. — На север, прошу тебя! Хоть раз пройдем над Анголеей!

— Ты безумен, мой мальчик. Там, внизу, нет ни севера, ни юга, ни солнца, ни дождя, ни пыли, ни облаков — только смерть.

— Один раз пройдем над Анголеей и делай со мной что хочешь.

— Неизлечимый безумец. Ты с младенчества был одержим фантазией и редко замечал, что под ногами нет опоры.

— Давай, — путник протянул руку на звук голоса, — свяжи меня цепью, изуродуй мне спину. Будет еще один драный петух подпирать ворота гробницы. Но учти, я устрою твоим мертвецам такой вселенский покой, что они передерутся за место в аду.

— Ад не вечен, — ответила тень, и искры пробежались волной по его плечам, — после тебя не останется ни гробниц, ни легенд.

— Мне пора возвращаться.

— Ты должен был родиться идиотом, чтобы умирать достойно. Я дала тебе жизнь, и мне не безразлично, как она окончится.

— Известно как. Либо ты отпустишь меня по-хорошему, либо я разнесу в щепки твой галеон. — Он поднял взгляд на посиневшие языки пламени. Палуба гудела под ногами, а вздутый шар слепил глаза, словно остывающее солнце, извергнутое из влаги океана.

— Прыгай вниз, — сказала она, — может быть, ударившись о камни, ты быстрее поймешь, зачем бессмертному крылья.

— Нет!!! — закричал Бароль так громко, что эхо пробежалось по гулким галереям выруба. Он сел на подстилке, уставился в темноту и ощутил, как пот струями стекает на простынь. — Нет, — повторил он и упал на спину, — не оставляй меня. — Он протянул руки сквозь облака, вслед уплывающему кораблю и вздрогнул, когда коснулся ладонью его пологого дна, скользящего под белым шаром небесного паруса. — Не бросай меня одного, — прошептал он. Парус дернулся, словно в порыве ветра, вырвал из руки корабль и нырнул в пустоту.

В утренних сумерках Бароль кое-как выбрался на мокрую веранду и стоял, опершись на перила, пока дождь не смыл с него пот. Он ненавидел сны, ненавидел себя за беспомощную злобу, презирал всех спящих за одну и ту же умиротворенную гримасу, похожую на тихое помешательство. В прежние времена, когда он был суетлив и несдержан, ему ничего не стоило ударить спящего по лицу, не испытав ни малейших угрызений совести. Ко всему на свете он, с горем пополам, стал равнодушен, но первые минуты пробуждения были для него настоящим сотворением мира из хаоса. Теперь, пережив его снова, он с удовольствием разрыдался бы, если б смог. Если б время, глядя на его слезы, повернуло назад. Если б небесные воды не затопили по пояс долину Старой Прики, не превратили реки в моря, а горы в острова. Если б для всемирного потопа на планете не хватало только его слез.

Он вернулся к себе, обтерся тряпкой, не снимая мокрого халата, выволок из-под стола сундук, доверху набитый старыми картами, и стал одну за другой расстилать их на полу. Старый папирус был пропитал маслянистой жидкостью, которая отвратительно воняла раздавленными клопами, но тем не менее позволяла сохранять изображение до мельчайших деталей, разглядеть которые можно было лишь через лупу. Отец, вручая Баролю это вонючее наследство, датировал все, включая просаленный сундук, эрой раннепапалонской Анголеи, окончившейся порядка двух тысячелетий назад. Пока Бароль обшаривал дно сундука в поисках лупы, карты с хрустом сворачивались в трубки, проделывая это с достоинством, как все без исключения древние предметы, попадая в руки к далеким потомкам своих творцов.

Эти карты Бароль, казалось, знал наизусть и, случалось, в день по несколько раз простаивал на четвереньках, раскатывая по ним прозрачные шарики лупы. Казалось, на них не должно остаться ни единой не замеченной им звериной тропы, ни единого холма на равнинах. Карта была исполнена как живописное полотно с безукоризненной топографической точностью, как все, что делали анголейцы. Но каждый раз, осматривая ее в полусумраке своих покоев, Бароль непременно натыкался на что-нибудь новое. То береговая линия слегка изменит очертание, то неизвестная прика окажется там, где прежде не наблюдалась, не замечалась, где лупа ни разу не бороздила ландшафта. «Похоже, я спятил, — думал Бароль, — надо быть слепым, чтобы на знакомой карте не обнаружить старых торговых путей. Или я еще сплю? Или это другая карта?»

Он расстелил на полу скрюченные рулоны папируса, зажег лампу и направил свет с зеркальной полусферы на Анголейское побережье. Пятно осветило трезубец суши, рассекающей северные заливы, Папалонский хребет и череду невысоких холмов, примыкающих к северу Косогорья. «Вот здесь, — удивился Бароль, — в расщелине Папалонской скалы, начиналась дорога на Старую Прику». Зеленая равнина тянулась до экватора, только узкие речки, петляя среди холмов, нарушали ровное полотно. Для верности Бароль еще раз прокатил лупу по границе Анголейских земель и почувствовал приступ удушья, похожий на первое ощущение от прыжка с высоты. «Здесь», — повторил он, но старая дорога, по которой караваны возили в Анголею смолу и папирус, так и не проявилась на зеленом полотне равнины.

Собрав в охапку карты, Бароль обернул их кожаным плащом и волоком потащил на верхние этажи под проливной дождь, как тащат на жертвенник проворовавшегося казначея.

— Ага! Попался! — злорадствовал повар, спускаясь ему навстречу. — Я говорю, ты спишь, а по писарне нечисть шляется табунами…

— Кто шляется? — остановился Бароль.

— А кто у тебя в мешочке? Оно уже дохлое? Отдай, если тебе не надо. — Но, встретив хмурый взгляд Бароля, повар попятился наверх. — Ты спишь, а тут такие свистопляски! Страшно в писарню зайти.

Полог писарни впрямь подозрительно свободно гулял на сквозняке, а напуганный повар, свалив у дверей свежие рулоны папируса, уносил ноги с веранды. Дверь оказалась открытой нараспашку, и Бароль, подняв на стол сверток, огляделся. В комнате присутствовало неладное, будто святая святых фарианского выруба осквернена присутствием чужака. Здесь все пребывало в неведомом доселе оцепенении — стол с разбросанными на нем обрывками рукописей и стены… Даже смола в котле притихла и булькала осторожно. Створка деревянного жалюзи оказалась выбитой, против нее в стене зияла мощная воронка, а осколки каменной пыли тонким слоем присыпали все вокруг.

— Кто здесь? — спросил Бароль, и раскат грома ответил ему гулким эхом. Он вынул из-под скамейки тяжелый и гладкий предмет, величиною с кулак, похожий на толстый костыль. — Металл? — удивился он и ощупал пробоину в стене. — Не может быть.

Пуля, прилетевшая со стороны Старой Прики, заставила его забыть и сон, и явь. Нереальность ее присутствия казалась во много раз серьезнее, чем пунктирные дороги, исчезающие со старых карт. Во-первых, металл был слишком легок для хорошей вмятины; во-вторых, пуля от удара ничуть не деформировалась и, наконец, от выруба до Старой Прики было по меньшей мере двое суток пути, а обратно, на подъем, и того больше. Аппарат, способный запустить предмет на такое расстояние, Бароль не мог себе представить. Даже анголейцы, которые в его понятии были воплощением изобретательности, вряд ли смогли бы смастерить подобное.

— Этого мне только не хватало, — произнес Бароль и присел на скамейку у заваленного хламом стола. Он выложил перед собой предмет, задумался и очнулся от забытья, когда гроза уже отошла от горы, дождь поредел и повар забегал по своей веранде, издавая звериные звуки. Таким способом он оповещал обитателей выруба, что на тропе у подножья горы появился незнакомый объект. Зоркостью он обладал неимоверной, и подозрительностью, достойной сторожевого петуха… «Если б кто-то подкрался к вырубу, — рассуждал Бароль, — то вряд ли уберег бы голову от его длинного половника». Но пробоина в стене и траектория полета снаряда говорили о том, что стартовал сей предмет не ближе чем со староприканской равнины.

— Караван! Караван! — доносилось с нижней веранды. — Что б мне кипятком обвариться, если это не наш караван!

Бароль вышел на веранду и снял с треноги подзорную трубу.

— Неужто Гах научился управлять верблюдами? Взгляни, как идет…

— Вот и я, — отозвался повар, — гляжу и не могу понять, то ли наши, то ли не наши?

Караван летел в гору, не касаясь тропы. Дромадеры шли бодрой рысью, голова к хвосту друг за дружкой, так легко, словно не чувствовали подъема.

— Они к полудню будут здесь, Бароль! Клянусь, тут нечисто… Должно быть, их искусали шмели, — повар задрал голову вверх, прикрывшись от дождя широким рукавом халата. — Шмелиный яд хуже лихорадки: обопьются водой, животы распухнут, мухи в хлеву заведутся. Зачем? Ни к чему это здесь. Прикажи держать караван в Старой Прике. Там лишняя зараза не навредит. Весь выруб от них провонял. Прикажи плешивых дромадеров сюда не таскать, не то я накину петлю на каждого…

— Накинь петлю на свой язык, — приказал Бароль, — подай мне плащ с капюшоном и ключ от ворот.

В полдень экспедиция проходила по нижней площади. Погонщик отдал честь Баролю у порога верблюжатни и поднял вверх рукоятку хлыста, намекая на полный порядок. Промокшие до костей и навьюченные выше горбов дромадеры один за другим проследовали мимо него. Но Бароль был сдержан, хладнокровен, считал отменно и, даже застигнутый врасплох, был в состоянии отличить головы своих подданных от кожаных мешков, торчащих над седлами. Хоть слева направо, хоть справа налево, как ни крути, на две головы больше чем надо.

— Ха! — скомандовал погонщик, и тяжелые тюки упали вниз, вслед за ними с седел спустились наездники, и в душном хлеву началась привычная суматоха. За горбы держались лишь двое коротышек в зашнурованных капюшонах, прицеливались пятками в спущенные стремена. Сама манера спускаться выдавала новичков — такая церемонная и обстоятельная, что, будь Бароль не местным вельможей, а смотрителем верблюжатни, он непременно предложил бы им лестницу с широкими ступенями.

— Кто их сюда притащил? — спросил Бароль, и пришельцы с седел попадали прямо на колени. Но лиц не открыли и голоса не подали, пока за их спинами не встал заступник Саим, взяв на себя ответственность за появление в вырубе незнакомцев.

— Это староприкане, — объяснил он, — в низине не осталось ни души. Логан заперся в молельне. Вода уже закрыла фундамент. Эти правоверные альбиане рассказывают невероятные вещи.

Правоверные поклонились и приложили руки к глазам, прося разрешения остаться инкогнито.

— Пусть говорят.

Гости не пожелали подняться с колен и затараторили, перебивая друг друга:

— В долине несчастье, Бароль.

— Пропадают люди. Уходят в сторону Косогорья и с концами…

— Уходят в Босианские леса и тоже… с концами.

— К тебе на гору никто не идет. Говорят, ты сажаешь альбиан в смоляные бочки…

— Говорят, ты приносишь в жертву души правоверных, чтобы откупиться от молний, которые гуляют над твоим вырубом.

— Вся низина уже… — гость хлопал ладонью по каменным плитам площади, что означало «хуже некуда».

— А в грозу…

— А в грозу в Старой Прике видят тамаципов — двух верблюдов с человеческими головами.

— И мы решили…

— Что в бочке со смолой вам самое место, — перебил их Бароль. Староприкане напугались и пригнули головы. — Никак, винные погреба размочило? — смеялся Бароль. — Сырой рыбой надо закусывать, чтобы не мерещились тамаципы.

— Не злобствуй, Бароль, — чуть не плакали незнакомцы, — из Старой Прики бегут. Логан не подпускает к молельне. Наши жилища затопило…

Бароль извлек из кармана пулю, и староприкане оттопырили капюшоны, чтобы взглянуть, не лежит ли на ладони фарианского вельможи какая-нибудь панацея от их нескончаемых бед.

— Чье изделие?

Незнакомцы опешили.

— Неизвестно…

— Мы такое не делаем.

— А что вам известно, кроме того, что здесь можно сытно поесть и поспать на сухих подстилках?

Гости оживились и, подпихивая друг друга локтями, стали излагать свои достоинства:

— Нас учили искать целебные камни. Я чую, а он — выкапывает ногтями, — говорил один, другой активно поддакивал.

— Можем посторожить верблюдов, расколоть орех, не повредив сердцевины…

— Можем заговорить выруб от молнии.

— Пустишь в молельню — наведем порчу на всех врагов.

— Можем, если надо, аккуратно вырезать глаза…

— Травы знаем, но сушить их теперь негде.

Бароль удивленно поглядел на высокого фарианина, стоявшего за спиной пришельцев.

— Спаси нас боги, Саим! Да они мастера на все руки!

Саим усмехнулся.

— Староприкане спятили от страха, — объяснил он, — думают, что слепцы лучше слышат богов. Повыкалывают глаза и шляются по болотам. Мешок глаз лекари меняют на старые лодки. Нам «за так» предлагали, только чтобы ты не терроризировал отшельников.

— Я? — еще больше удивился Бароль. — Отшельников?

Ворота верблюжатни закрылись на засов. Внутри послышалась злобная возня — не иначе как повар в знак презрения плюнул в чан со свежей смолой. Это презрение он питал ко всем без исключения предметам, которые нельзя употребить ни в качестве пищи, ни в качестве отравы. Поэтому момент разгрузки каравана был одним из самых драматических, чреватых междоусобными сварами.

— Этих ореховых лекарей — в подпол, — распорядился Бароль, — и с первым же верблюдом пусть убираются прочь. — Он завернулся в дождевик, направился к лестнице и Саим, загадочно улыбаясь, последовал за ним. — Чего тебе еще? — обернулся Бароль, и улыбка Саима стала еще более загадочной…

Саим был самым бесполезным существом выруба — это мягко сказано. Он был самым ленивым, недисциплинированным, и единственное, что поднимало его по иерархии над поваром, — это давние дружеские отношения с Баролем, которые не прекращались несмотря ни на что. Их представили друг другу пятилетними мальчишками, когда отец Бароля, унаследовав титул главы Фарианских земель, привез сына из монастыря, чтобы матушки не забивали его неокрепшие мозги эстетическими науками. К тому времени дядька Саима в жесточайшем соперничестве отвоевал себе пост главного магистра-богомола и отослал своего племянника с глаз долой, подальше, в высокогорный выруб, куда переселялась фарианская знать. После эпидемий Старая Прика кишела сбродом из всех окрестных провинций, но главному магистру-богомолу, коим стал тогда еще молодой и безмерно честолюбивый Логан, море было по колено, гора по пояс и единственный отпрыск его брата — наследник рода был пристроен на роскошное довольствие. Маленькому Баролю с той поры было не одиноко, маленькому Саиму сытно, а магистр Логан тихой сапой перетащил Старую Прику из-под вселенского нейтралитета под протекторат Фарианских земель.

— Сколько раз тебя просил, умолял не тащить сюда всякий сброд, — сердился Бароль. — Придется им выколоть глаза, чтобы позабыли дорогу в выруб.

— Да брось, нашел из-за чего расстраиваться. Лучше спроси, какой я сюрприз тебе приготовил?

— Еще один сюрприз?

— Ты будешь гордиться мной.

— Не думаю, но раз принес — показывай.

— Уже несу… — Саим пустился вниз по лестнице. — Иди к себе, я мигом…

Не успел Бароль закрыть за собою дверь апартаментов, как голова Саима уже мелькнула за створками жалюзи.

— Взгляни… — он втащил с веранды нечто, до самой макушки укутанное в мокрую мешковину. Это нечто едва держалось на худеньких ножках, обутых в огромные шнурованные сапоги, похожие на те, в которых расхаживали босиане, когда еще были похожи на людей, а не рыскали по дремучим лесам в поисках человечины. Саим стащил мешок с добычи и толкнул навстречу Баролю молодую особь с нежными, женскими чертами лица, подстриженную на манер юноши, переживающего нашествие вшей. — Девица! — с гордостью произнес Саим. — Я сам ее нашел.

— Ты выменял ее у босиан на моего человека, — поправил его Бароль.

— Нет же. Я выменял ее на босианина-проводника. Он бы и сам сбежал. Убей, если не веришь! — он театрально шлепнулся на колени, но, увидев, что этот спектакль на Бароля впечатления не производит, поднялся и подошел, чтобы сказать ему на ухо то самое сокровенное, ради чего он, собственно, превратил в триумф очередной смотр трофеев. — Она анголейка. Пусть Борщ ошпарит меня кипятком, если это не так.

— Теперь каждый голодранец мнит себя анголейцем, — ответил Бароль и оглядел девицу строго по порядку от чубчика до ботинок. — Где ж нынче шнурованные башмаки добывают?

— Это сапоги брата, — ответила она без тени смущения и почтения, будто таинство происхождения сапог ей гарантировало гостеприимство хозяина.

— Может, у тебя имя есть?

— Янца.

— Все-то у нее есть, — проворчал Бароль, — и имя, и сапоги. Зачем увязалась за караваном?

— На твои глаза посмотреть, Бароль.

— Посмотрела? — Янца стыдливо уставилась на грязную лужицу, которая натекла с ее роскошной обувки. — Вернешь ее в монастырь, — приказал он Саиму, — и впредь…

— Она никогда не жила в монастыре, — взмолился Саим, — пожалуйста! Ее плеткой в монастырь не загонишь. Ты не знаешь, что это за девка! Всю жизнь дрессирует гончих верблюдов. Видел, как шел караван? Это она… Посмотри, что у нее на шее, — только отменные погонщики знают секрет «верблюжьего венка». — И действительно, тощую шею Янцы обвивал венок из сушеных трав с черными коробочками мака — тот самый оберег, без которого ни один дрессировщик не рисковал подходить к дикому зверю; тот самый букет, вымоченный в неизвестных отварах и высушенный на первом пуху новорожденного верблюжонка, за который любой погонщик отдаст караван с грузом и седоками в придачу. В прежние сухие времена обладатель такого «амулета» мог за год сделать королевское состояние.

— У меня нет ни одного гончего верблюда, — отрезал Бароль.

— И не надо. Она из тяжеловоза сделает скакуна. Мы из Старой Прики добрались сюда за сутки. Ты не представляешь!..

— Хватит! — Бароль еще раз недоверчиво осмотрел Янцу. — Имя-то не анголейское…

— Брат побоялся мне давать анголейское имя.

— Конечно, как же… Может, брат тебя письменным языкам обучил?

— Брат был погонщиком, — оправдывалась она, — погонщики не ссорятся с богами.

— Никаких дамских почестей тебе здесь оказано не будет, но имей в виду…

Саим подпрыгнул от счастья и сделал сальто в воздухе, но, прежде чем ноги снова коснулись мокрой циновки, Бароль успел-таки испортить ему настроение.

— … до первого каравана в сторону монастыря. И учти, если в вырубе появятся вши — лично вымочу ее в ядовитом растворе. Раз в день будет намыливаться целиком и стоять под водостоком. Слушаться — только меня. Найди ей пустую комнату подальше от моих глаз.

Янца хитро улыбнулась, будто припрятала в мешке парочку вшиных особей, вышла на веранду и загрохотала вниз по лестнице своими огромными башмаками. Саим, повинуясь неведомому доселе инстинкту, устремился было за ней, но был тут же схвачен за длинные волосы.

— Останься.

Физиономия Саима все еще сияла от счастья.

— До первого каравана в сторону монастыря, — напомнил ему Бароль.

— Какого монастыря? Очнись! Там сто лет уже нет ни души. Одни бродяги да беззубые бабули. Туда приличные мужчины дорогу забыли. Одни дегенераты да извращенцы туда шляются. О каких дамских почестях ты ей намекал? Она и знать не должна, что это такое.

— Дорогу сюда она тоже не должна была знать, однако ты посадил ее управлять караваном.

— Ты меня убиваешь! — воскликнул Саим. — Собрался снаряжать экспедицию в Анголею, а погонщики тебе не нужны! Кто поведет? Гах? Он не знает, как разместить в седле свою толстую задницу!

— Я не могу посылать девчонку на край света!

— Ты не видел, что эта девчонка с дромадерами вытворяет!

— Пройтись по склону от выруба до Старой Прики я и сам могу. У меня не так много людей, чтоб каждый день менять погонщика. Караван из Анголеи должен вернуться. Ты меня понял?

— Ты не видел, как караван шел по равнине. Клянусь, не касаясь травы! Она пятерых верблюдов заставила идти иноходью, а когда Фальк заметил на тропе гадюку — верблюды пролетели мимо раньше, чем та успела открыть пасть!

— Все! — рассердился Бароль. — Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами — значит, в Новой Прике ей не место.

— Ты не так ее понял… То есть, она не это хотела сказать.

— Все! — повторил Бароль и нахмурил брови. — Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.

— А я? — застыл на пороге Саим.

— И ты, куда ж тебя девать…

То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного младенца. «В этом создании, — сплетничали босиане, — скопилось столько яда, что, если его кровь прольется на руку убийцы, рука покроется зловонными язвами и отгниет по самое плечо».

Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.

Повар беспокоил его не первый год, можно сказать, все время их совместного обитания, а так как в вырубе он появился задолго до рождения Бароля — избавиться от него было делом нешуточным. Во-первых, злачные места в округе повар знал, как собственные кастрюли, и ему ничего не стоило, собрав войско озлобленных доходяг, двинуться войной на Фарианскую гору. Чего уж точно не хватало в вырубе, так это чесоточной заразы, и если в низине каждый чесался сам по себе, то повар без склок и пакостей жить не умел. Во-вторых, недели не проходило, чтобы он не собирал вокруг себя митинг, чтобы пожаловаться на жизнь вообще и на Бароля в частности. Бывало, расходился до хрипоты, а кожаные перчатки, в которых он работал с ядами, случалось, не высыхали месяцами. В-третьих, этот самый несчастный повар недурно работал; съедобно готовил из чего придется; катал папирус, а благодаря его искусству ядоварения все паразиты, от крупных грызунов до мелких клещей, если и заводились в вырубе, то моментально изживались. Однако главный ядовитый подвиг своего подданного Бароль запомнил надолго. Подвиг заключался в особо изощренном отравлении семи фарианских вельмож, в числе которых был отец Бароля. Особая изощренность заключалась в том, что они отравились синими плодами аристократического райского дерева, росшего на веранде отца, и никоим образом не вызывавшего подозрений в силу полубожественного происхождения, если б не одно обстоятельство. Незадолго до трагического события повар усердно поливал его корни зеленоватой водой и отвратительно улыбался, возвращаясь с пустым ведром на кухню. При этом кожаные перчатки были натянуты до самых ключиц.

Первое, что сделал Бароль, приняв титул отца, это лишил повара имени, тем самым лишив его покровительства фарианского бога. Имя за давностью лет никто и не помнил. Кажется, его звали Бощаран. От полного падения Бощарана спасло его уникальное ремесло, и, вместо того чтобы стать никем, он стал называться поваром. На «поваре» в последствии наросло несколько непристойных кличек, в которых без устали упражнялись Фальк и Саим, это отчего-то сильно возбуждало их творческое воображение и время от времени вознаграждалось синяками от поварешки. Наиболее удачная кличка принадлежала авторству Фалька, да и весь выруб затем тайком называл повара не иначе как Борщ. Честолюбие Борща было не просто унижено, а втоптано в грязь, однако его уникальному таланту ядовара это ничуть не вредило, если не сказать, напротив, шло на пользу.

— Ах, чтоб тебя ошпарило! — донеслось с поварской веранды. — Слушаться будешь только меня! — и Бароль с трудом удержался от удовольствия запустить камешек в откормленный затылок повара. — Вшивое отродье! — бесновался повар. — Не смей входить сюда в башмаках! Сегодня же прикажу держать тебя в верблюжатне!

— Бароль! — старался перекричать его Саим. — Он мыло не дает! Даже на веранду не впускает.

— Боги милосердные, — вздохнул Бароль, — как вы мне надоели.

— Скажи, чтоб не смел руки распускать! Она же все-таки женщина!..

В просторной писарне, среди рукописей, чернил и деревянных табличек, позволялось жить одному лишь старому Махолу. Дед Махол был единственным приличным писарем, последним чистопородным анголейцем, которого Бароль в юношеские годы с дракой, скандалом и непомерным выкупом выменял у самутийских купцов, торговавших корабельной снастью на восточном побережье. Махол был безрук, чуть слеповат, чуть глуховат, еще в те благословенные времена ему было порядка ста лет, но Бароль знал, что не прогадает. Так и вышло. Дед окреп, отъелся и мало того, что вспомнил о своем благородном происхождении, еще и взялся обучать письменной грамоте невежественных фариан. Да и сам писал не хуже прежнего, зажав кисточку во рту. Притом его слог был на удивление емким и лаконичным, в отличие от местных фарианских графоманов. Как-то на спор старик уложил в две строки сказку Саима, которую тот унаследовал от деда и на которую тонкой поэтической натуре фарианина, страдающей патологическим словесным недержанием, потребовался целый рулон папируса. А сказка была такова: «Когда-то альбиане жили в раю. Рай был плоским, и альбиане, расплодившись, стали бегать повсюду. Тогда боги, чтобы творения не путались у них под ногами, взяли плоский рай, слепили из него шарик и забросили в небо». С тех пор Бароль особо бережно стал относиться к анголейскому старику и к переписи текстов с черновика папируса на чистовик древесины никого другого не подпускал.

Едва Бароль успел поставить на середину стола свой металлический трофей, как в писарню ввалились запыхавшиеся Фальк и Рыжий Олли. Ни слова не говоря, они повисли над столом, не торопясь прикасаться к диковинному предмету.

— Что скажешь, инженер? — толкнул Бароль Фалька.

Фальк повторил взглядом траекторию снаряда от пробитого жалюзи до дыры в стене и, взяв его в руку, попытался подбросить, но снаряд чуть не упал ему на ногу и гулко грохнул о деревянный настил, — снаружи можно было подумать, что здесь по меньшей мере обвалился потолок.

— Я думаю, — начал Фальк, — если взять крепкую литую трубу из такого же металла высотой примерно как три Бароля, засыпать на дно порох и отойти подальше… — из Старой Прики оно сюда долетит.

— Ты видел в Старой Прике трубу высотой в три «бароля»? — усомнился Рыжий Олли. — Ты видел где-нибудь металл, который не сплющивается о камень?

В дверях писарни возник встревоженный Хун.

— Подойди, — пригласил его Бароль, — полюбуйся.

Хун отобрал у Фалька снаряд и, ни слова не спросив, облапал его блестящую поверхность, то принюхиваясь, то пробуя на зуб.

Фалька и Хуна Бароль пустил в выруб не так давно. Один из них был строителем, другой корабельщиком, вместе они строили суда не хуже самутийских, но как им это удавалось, не понимал никто, потому что основное количество времени и сил они тратили на ругань между собой. Из этой ругани следовало, что оба они ленивы, бездарны, безруки, косы на оба глаза и тупы по природе. Это отнюдь не соответствовало действительности, и Бароль, послушав их деловые переговоры, принял решение обоим завязать рты. Тут-то они начали понимать друг друга без слов, и работа, что грозила затянуться до потопа, пошла на удивление быстро. Оба инженера, по большому счету, были самоучками, их письменная грамота сильно отличалась от грамоты Махола, годилась только для чертежей. В выруб их привел злой рок, тот самый рок, затопивший долину Прики, где стало бессмысленным любое строительство. Сначала их наняли самутийцы строить дамбы на восточном побережье, но вскоре поняли, что дамба не спасет их материковые судоверфи, погрузились в свои быстроходные лодки и отчалили в неизвестном направлении. Двое неприкаянных инженеров бесцельно слонялись по побережью, потом безуспешно пытались обнаружить признаки цивилизации вдоль бывшего русла реки, разлившейся между Фарианскими землями и Косогорьем. Но, не обнаружив ни души, вернулись в Старую Прику, которая в те времена считалась самым многолюдным местом вселенной — на пять хибар с размоченным фундаментом и прогнившей крышей можно было встретить одного невменяемого поклонника вселенского апокалипсиса, который, указывая в сторону Фарианской горы, рассказывал о том, как ублюдочные потомки Андроля Великого довели небеса до слез.

— Это прилетело оттуда и стукнулось вон туда, — пришел к выводу Хун.

— Гениально! — восхитился Бароль. — Теперь так же конкретно объясни, откуда и каким образом оно вылетело.

— Это необъяснимо, — признался Хун и уважительно поставил снаряд в центре стола, — нереально. Уверен, объяснения этому быть не может.

Глава 2

Круглый поварской котел возвышался на треноге посреди обеденного стола, постанывал и поскрипывал, словно под крышкой томились все ночные привидения Босианского леса. Янца от испуга потеряла аппетит.

— Вы как дикари, — поморщилась она, — все вместе из одного котла. Может, и в отхожее место толпой ходите? — Присутствующие вели себя сдержано, если не сказать сосредоточенно, будто читали молитвы перед пустыми тарелками. Бароль перемешал еду в котле и подал повару первую порцию. — Это же неприлично.

— Жить хочешь, — ответил Саим, — привыкнешь.

Обитатели выруба замерли в ожидании, пока повар набьет свою утробу. Саим же, закрыв глаза от нетерпения, тихонько завыл старинную монастырскую песенку, в которой черная грозовая туча, похожая на пороховую бочку, гонится за главными лирическими героями, обтирая брюхом острые скалы…

— Какая мерзость, — скривилась Янца, — усаживаясь между Саимом и Баролем, — еда — это интимное дело каждого альбианина.

Саим прервал песню на середине куплета.

— Наверно, брат тебя пас вместе с верблюдами? Учти, на этих камнях трава не растет. Было одно дерево, и то Бароль срубил.

Повар поперхнулся, и аппетит Янцы испортился окончательно. Небо тем временем посветлело и дождь, зарядивший на сутки, прекратил барабанить по козырьку веранды. В столовой воцарилась светлая тишина, изредка нарушаемая чавканьем повара; такая чистая и непривычная, что начинала действовать на нервы.

— Кажется, боги оставили нас в покое, — предположил старый Махол.

— Надолго ли… — вздохнул Олли и нервно забарабанил пальцами по деревяшке стола, подражая дождевым каплям. — Верблюжьи тамаципы… верблюжьи тамаципы, — повторял он, — ингурейцы, что ли? Что им делать в Старой Прике?

— Видения, — ответил Фальк, — может, самутийцы вернулись Прику жечь? Может, задумали принести ее в жертву, чтобы океан отступил от архипелага?

Олли перестал барабанить пальцами, и тишина вернулась…

— Не думаю, — сказал он, — у них ни одной намоленной прики. Они должны Логана почитать выше богов, если, конечно, сами не конченые дураки. Боюсь, архипелага у них скоро не будет.

— Я сам видел, — настаивал Фальк, — как самутийцы сжигают дотла корабли под проливным дождем, но чтобы запустить железяку с такой мощной траекторией?..

— Не иначе как дядька Логан договорился с богами, — сказал Саим, — кроме него, некому. Я тебе говорил, — обернулся он к Баролю, — надо его принять. От одного богомола вреда не будет. — Но Бароля занимала другая тема.

— Я все думаю, кого мне напоминает эта девчонка? Уж не самутийских ли она кровей? — Янца опустила глаза в пустую тарелку. — Имя-то самутийское. Сегодня же запру ее в молельне, пусть просит своего покровителя, чтобы перестал заливать нас.

После этих слов присутствующие залились хохотом, все, кроме Янцы, и задумчивого смуглого юноши с внешностью босианина, который сидел напротив нее. Даже старикашка Махол разинул беззубую пасть и несколько раз кашлянул, чтобы поддержать компанию. Янца поджала губы, не отводя взгляд от тарелки.

— Я анголейка, — сказала она сердито. — Хохот прекратился. Рыжий математик снова забарабанил пальцами по столу. — В наших краях за анголейское имя руки отрубали, и грамотным и недоучкам. А руки погонщика дорого стоят. — Она обвела взглядом присутствующих и едва удержалась, чтобы не расплакаться. «Сборище скота! — сказал ее красноречивый взгляд. — Вы были для меня больше чем боги, а стали меньше чем свиньи. В одном верблюде больше разума, чем в ваших дремучих головах!»

— Кстати, о верблюдах, — вспомнил Бароль, и у Янцы екнуло сердце. Брат рассказывал ей всякие чудеса о вельможах династии Андроля Великого. Об их способности угадывать мысли, о пророческих снах, необыкновенной силе и будто бы особом отношении с богами, которые в самые страшные минуты гнева с фарианской знатью предпочитали не связываться. — Завтра спустишь в долину наших ореховых гостей. Заодно посмотрим… Сможешь поставить в упряжку молодняк — разрешу водить караван.

— Я поставлю в упряжку любого верблюда, даже дикого.

Новый взрыв хохота оборвал ее на полуслове. На сей раз не смеялся лишь повар и то потому, что закладывал в рот очередную ложку похлебки.

— Анголейка на диком верблюде, — пропищал Олли, вытирая слезы, — воистину такое зрелище способно остановить потоп.

— Может, она прилетела с неба?.. — произнес смуглый юноша и его лицо озарила загадочная улыбка.

— Брось, Гарф! — возразил Олли. — С каких это пор самутийцы падают с неба?

— Нет, — сказал юноша, — железная пуля. Если в долине нет умельцев, она могла прилететь только с неба.

Тишина снова заполнила пространство едальни. Первые капли нового дождя едва-едва пробивались сквозь светлый туман, и разговор медленно перетек от самутийских достоинств к провинностям невидимых небесных хулиганов. Ярость в душе Янцы обретала колоссальную силу. Она чувствовала, что сходит с ума и сейчас непременно натворит неприятностей, если, конечно, Бароль, опередив подлый замысел, не убьет ее взглядом. Брат предупреждал: портить настроение фарианам — последнее дело. Но и терять достоинство ни в коем случае нельзя, ибо это единственная сила, способная удержать погонщика между двух горбов, не дать опуститься до похлебки из верблюжьего корыта.

Чтобы не расплакаться, Янца сжала кулаки и стиснула зубы так, что кровь в висках остановилась, а в затылке раздался звон, переходящий в пронзительный свист. Он становился громче, ближе, и только Янца успела упасть лицом в пустую тарелку, как толстый снаряд, пробив жалюзи окна, с грохотом долбанул стену, срикошетил в свод потолка и, подняв клубы каменистой пыли, угодил прямо в котел, где и затих, издав зловещее шипение.

— Говоришь, с неба? — хмыкнул Бароль. — С неба — да в потолок? — он извлек половником пулю вместе с овощами и каменной крошкой, выложил ее на стол и поднял свою тарелку. — Что ж, хвала богам, что не по голове.

— Хвала богам… — неуверенно повторили собравшиеся и потянулись к котлу.

Походный дождевик с капюшоном Янце оказался длиннее на голень и так широк, что под ним свободно могли разместиться оба ореховых лекаря, но Бароль оставил их в погребе на соломе.

— Без Логана не возвращайся, — строго-настрого наказал он Саиму, устроившемуся на заднем седле. — Передай, дескать, Бароль раскаивается… за прошлое. Скажи, что ничего такого больше не повторится.

Когда Гах-верблюжатник попытался подсадить Янцу в седло — отнюдь не из традиции дамских почестей, а только в силу профессиональной привычки, — она оскорбилась, словно ей предложили непристойное, растолкала провожающих и взлетела на трехметрового дромадера так лихо, что животное от неожиданности присело и сплясало на месте, перепрыгивая с задних лап на передние, будто утрамбовывая на себе сыпучий груз. Саим чудом удержался за ремень подпруги. Янца же, ни на секунду не вынув рук из-под плаща, не притронувшись к хлысту и поводьям, уперлась башмаками в мохнатые бока, и верблюд рванул к воротам со всех копыт, унося на себе замотанные в плащ безумные глаза Саима.

— Эй-эй-эй-эй! Поосторожнее! — успел крикнуть Гах. — Этот, чего доброго, сбросить может!

Но резвый дромадер уже слетел с площади и грохотал копытами вниз по склону, опережая собственное дыхание.

— Если она не притормозит у Прики, — заметил Фальк, — Логан будет иметь на ужин огромную мясную лепешку и не скоро пожалует на твои харчи.

Бароль только и смог что цокнуть языком.

— Сколько живу, а такого еще не было…

— Такого! — подтвердил Гах. — Чтобы зверюга из стойла под дождь, да с такой прытью!.. Боги! Женщин надо держать в монастыре на привязи. Если они разбегутся — конца света не миновать.

Поднявшись к себе на веранду, Бароль надолго застыл у подзорной трубы. Верблюд скрылся в сгустках тумана; новая грозовая туча уже испускала в долину шлейфы дождя, да ветер свистел по открытым галереям выруба…

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ (10-я Книга Искусств). Естественные фактуры

Первое и самое важное, что надо сделать, приступая к изучению 10-й Книги Искусств, — это напрочь забыть о шкале Дуйля. Попросту вычеркнуть ее из памяти. Это следует сделать по многим причинам: во-первых, Дуйль был скорее инфоинженером, нежели фактурологом и изучал фактуру преимущественно в контексте основной специальности. Что позволило ему уложить свое глобальное понимание фактур в систему универсальную, но далеко не исчерпывающую и во многом спорную. Во-вторых, проще построить десятки новых схем, чем разобраться, где и зачем Дуйль, намеренно или случайно, допускал неточности; в-третьих, ничего универсального в общей фактурологии нет и быть не должно; и, наконец, в-четвертых, если мы дошли-таки до этой страницы — значит, из шкалы Дуйля уже выросли, кое в чем разбираемся получше Дуйля и желаем отойти как можно дальше от навязчивых стереотипов.

Эти «основы фактурологии», как и предыдущий «учебник», построены главным образом на аритаборских адаптациях Книг Искусств, поэтому фактурология имеет сплошь бонтуанскую подоплеку. Здесь не принято выстраивать универсальных схем на конкретном материале, поэтому начнем с фундаментально-абстрактных основ, таких, к примеру, как «естественная фактура».

Всю науку фактурологию можно разделить на три логических этапа:

1. Протофактурный — где физика, химия, астрономия, мадистология и прочая чертовщина актуальна в большей степени, чем история и социальная психология.

2. Фактурный — развитие, которым мы, собственно, занимаемся.

3. Постфактурный — паразитирование и деградация, заканчивающаяся так называемой «предельной цивилизацией», которой мы тоже займемся непременно.

Чтобы вникнуть в парадокс самого понятия «естественная фактура», стоит обратиться к первому этапу и вспомнить, что в прошлой тетради происхождение белковых структур так и осталось на совести молнии, пронзающей глубины океана. Уверовав в нее, мы избавились от многих томов логических доказательств, почему этого не может быть, и поставили следующий вопрос на повестку дня: с какого момента начинает существовать естественная фактура? С одноклеточной амебы или с первого акта коллективного труда, не обязательно под красным знаменем, главное, чтобы стоя на двух ногах и соображая, как лучше запустить камнем, чтобы мамонт как можно быстрее оказался на обеденном столе.

Определенно наука Ареала не оперирует такими категориями, и самый опытный фактуролог точно не определит ни один переходный этап человеческой цивилизации, руководствуясь исключительно человеческими впечатлениями. Для таких вещей существует некий беспристрастный индикатор, именуемый мутационно-векторной сеткой (МВС!): ввел данные, и с закрытыми глазами стало понятно, что к чему, а заодно исчез эволюционный провал между протофактурой и цивилизацией. Но если открыть глаза — все ясно без МВС! потому что единственным критерием на все времена здесь была и будет субстанция личности — первая проба микрополярных включений. Не важно, какого качества и в каком биотипе оно впервые произошло: если вы тронули насекомое и оно убежало — не сомневайтесь, микрополярное включение есть. Фактура налицо. Если нечто, не важно какого происхождения, способно реагировать, адаптироваться, репродуцировать, не говоря о том, что кусаться, лягаться, плеваться, — все в порядке.

Что же касается мутационно-векторной сетки — она способна констатировать включение, как таковое, определять его перспективы, направления развития, качества и условия, а также существенно расширять диапазон всего перечисленного, если протофактурные кондиции это позволяют. Сие понятие хоть и называется сеткой — примитивному графическому выражению не поддается в силу своей динамичности и многомерности. И здравомыслящий фактуролог никогда не станет приводить МВС! к упрощенному универсалу, видя восклицательный знак на конце и прекрасно понимая, что он обозначает.

Под категорию «фактура» в МВС! могут попасть ботанические экземпляры. Их отличие от популяции насекомых состоит всего лишь в способе микрополярных включений — ориентации субстанции личности; в том, как ведет себя особь или популяция в структуре МВС! в условиях конкретной астрофизической координаты. Заканчивается же категория «фактура» лишь после того как МВС! начинает засоряться всякого рода искусственными включениями в микрополярную среду. Как правило, это грубые компьютерные технологии с мощной информационной подпиткой, характерные для переходного этапа к постфактуре. Естественная мутационная схема от этого теряет баланс и стабилизируется в мертвой точке. С той поры развитие конкретного вектора можно считать завершенным.

Может быть, странно рассуждать о субстанции личности дерева, но только на первый взгляд. Это, по убеждению фактурологов, одно из самых прочных микрополярных включений. Оно так жизнестойко, что новое дерево может произрасти из отломанной ветки. Но как раз у самых прочных включений есть один глобальный изъян — они практически не подвержены мутации. Все, на что способна береза, — это стать карликовой в условиях тундры, «корявой клячей» в эмиграции и «холеной красавицей» в условиях родной природы. Она не уйдет в моря, отрастив плавники, и не отправится в космос на поиски лучшей доли, поскольку ее земная доля локализована, стабильна и самодостаточна. Оптимальный мутант тот, кто висит на волоске от смерти, не имея ни прочных корней, ни острых клыков, при том что медленно бегает. Естественно, гуманоидоподобное существо тому классический пример. Вовсе не потому, что из отрубленного пальца не вырастет новый гуманоид, а исключительно благодаря своей уязвимости, которая увеличивает способность к мутации пропорционально увеличению риска. Дисбаланс пропорции в пользу риска приводит к гибели, зато малейшее отклонение в сторону выживания дает толчок развитию уникального феномена, который в фактурологии называется «реактивный мутаген», или «экстрамутаген» — в классической информатике Ареала.

Но не будем сильно удаляться от темы. Лучше попробуем провести черту между протофактурой и началом цивилизации так, как этого требует классическая земная наука. Хоть само понятие черты будет условным. Не каждый фактуролог станет искать достойный ответ на «земные» вопросы. Задавая их, вы, вероятнее всего, подорвете свой авторитет, и он вообще прекратит обсуждать с вами профессиональные темы. Традиционная фактурология считает критерием начала фактуры попадание в МВС! Я по-прежнему считаю таким критерием субстанцию личности, хоть и признаю — моя точка зрения необъективна. Главный нюанс различия двух взглядов на одну проблему заключается в том, что в МВС! мутирует даже сама астрофизическая структура. В дебрях этого глобального процесса нормальному человеку делать нечего, потому что им занимается страшная наука ФПГ! — фактурология пространственной гарвалистики, к которой мне ни с какого боку не подступиться. Мы же на периферии этой науки ограничимся примитивной гарвалистикой, в которую вполне вписываются экстрамутагенные свойства фактур. И, рассматривая естественную фактуру, ни за что не вылезем за планетарные масштабы. Только уточню мимоходом, что условия возникновения естественных фактур в классическом варианте охватывают скорее миниатюрные зоны, «пояса» галактик, схожие однотипные фрагменты астрофизических построений, поэтому возникновение единственной в мироздании планеты, пригодной для жизни, — чистейшая антинаучная фантастика.

Несмотря на то, что МВС! до некоторой степени закрывает собой «черную дыру» под названием «возникновение жизни из ничего» (примерно как картина закрывает пятно на обоях), вопрос о курице и яйце остается по-прежнему актуальным. Дело в том, что до возникновения серьезных фактурологических наук Ареалу были известны случаи так называемых псевдоестественных фактур. Когда вполне, казалось бы, самостоятельная цивилизация не умышленно, а то и по нелепой небрежности, оказывалась порождением другой цивилизации, стоящей на порядок выше во временной координате. Это похоже на феномен «нечаянного папаши», природа естества, понятное дело, знает своих детей, а «отец», случайно погостивший на ее территории, может и не догадываться, кому передал по наследству свой генофонд.

Первые же специальные исследования в этом направлении увенчались настоящей сенсацией. Оказалось, из всего каталога естественных фактур, известных на тот момент, порядка 90 % псевдоестественного происхождения и 10 % — под большим вопросом. То есть абсолютной гарантии Естества не было нигде. Фактурологи вышли из положения просто: они абстрагировались от приставки «псевдо» и сохранили каталог без изменения, руководствуясь при этом почти аритаборским тезисом, что случайность — есть закономерность высшего порядка. И лишь по прошествии времени, с появлением теории МВС! и науки ФПГ! самые дотошные поборники истины, проанализировав оставшиеся 10 %, извлекли из недр хаоса еще один принципиальный вопрос: а существует ли вообще естественная фактура в естественной природе? Может ли ребенок быть зачат без помощи мужчины? Что в таком случае первично — мадам или месье? Курица или яйцо? Но загадки такого рода на уровне Ареала решаются просто: сначала доказывается, что первична курица, затем доказывается, что первично яйцо, и только потом предпринимаются поиски разумного компромисса между двумя противоречивыми доказательствами. Надо сказать, что любая форма компромисса рискует оказаться притянутой за уши, а в этом случае она вообще осталась без ушей, но единственной моделью, худо-бедно устраивающей всех, оказалось «замкнутое кольцо»: попробуйте угадать, где оно начинается и где заканчивается. Точка отсчета условна: в какую сторону ни пойди, все равно к ней вернешься. Поэтому сам вопрос о возможности существования естественных фактур теряет смысл в рамках одной лишь фактурологии. Однако эта тема была и остается одной из отправных точек, которая тем и хороша, что бездоказательно очевидна и вместе с тем доказуемо невероятна. Но эксплуатировать ее зачастую не имеет смысла. По счастью, доказуемо очевидных феноменов в фактурологии пока хватает.

Глава 3

— Откуда ты знаешь, что ингурейских вулканов было пять? — прошепелявил Махол, не вынимая изо рта кисточки, но понял, что допустил бестактность. Если что-то и могло загнать Бароля в тупик, то прежде всего — этот вечный беспардонный вопрос, с детства набивший оскомину. «Откуда ты знаешь, — спросил как-то раз Саим, — что планета круглая? Ты не должен верить легендам. Ты должен иметь трезвый, рациональный подход к вещам». Откуда ты знаешь, что вулканы взорвались в Ингурее? С чего ты взял, что их было пять? Тебе приснилось? Ты видел сам или расспрашивал свидетелей, умерших тысячи лет назад? Эти недоразумения преследовали Бароля с тех пор, как он впервые взял в руку перо и почуял запах папируса, — в тот момент ему показалось, что жизнь началась именно здесь и сейчас, а закончится так нескоро, что можно не торопиться и каждую букву выводить с величайшим старанием и разумением. На свете было много такого, чего он не знал, догадывался, но если в чем-то был уверен — значит, был уверен всецело, абсолютно, несмотря на сомнения окружающих, и чаще всего оказывался прав. Будто его уверенность влияла на реальный мир больше, чем естественный ход событий.

Староприканским старожилам, натерпевшимся от войн и эпидемий, было известно много реальных событий истории. От основания в Анголее Папалонского университета до той поры, когда анголейская раса была стерта с лица планеты. Пять вулканов проснулись в одночасье… или их было двадцать пять… — Ингурея была высочайшей точкой мира. Но стихия, сравнявшая с горизонтом горный массив, лишила оставшихся в живых ингурейцев не только исконной, веками намоленной прики, но и первых зачатков разума. Они обвинили во всем папалонских мудрецов, которые, то ли в силу своих претензий на вселенское господство, то ли вследствие неумелого обращения с оружием богов, якобы унаследованным ими, то ли еще непонятно из каких соображений, — собственнолично подорвали вулканы. Обезумев от ярости, ингурейцы сплотились в войско, вооружились чем попало и, одержимые местью, двинулись на Анголею отстаивать честь своего посрамленного божества.

Истории было многое известно о том, что ученые-анголейцы, проникшие в тайны мироздания глубже, чем сами творцы, так и не сумели противостоять дикому племени головорезов. А ингурейцы, разнеся в пыль университет, впервые увидели чернила и папирус. Когда бойня докатилась до Фарианских земель, вояки не церемонились и резали всех без разбора. Единственное, что могло отсрочить смерть жертвы, — это ее умение писать. Ингурейцы отличались чрезмерной набожностью и церемонию расправы над писарем начинали с отрубания рук. Дети воинов не знали иных игрушек, чем кости и черепа, — но руки, владевшие таинством письма, на жертвеннике были неприкосновенны. Ингурейский покровитель никогда не пользовался авторитетом в пантеоне, и уж если богомолы возносили молитвы всем богам — Ингура упоминали последним. Лишь после многолетних погромов, когда в чудом уцелевших приках молиться стало некому, кровожадное божество переместилось во главу списка.

«Все боги предали нас! — выли богомолы. — Ты один не оставил своих тварей. Ты один дал им силы выжить и защититься. Так прими же и нас, отверженных…» Ни для кого не осталось тайной, что конец сему вселенскому кошмару был положен дедом Бароля — Андролем Великим, который не сразу получил громкий титул, а, будучи юношей, скитался с матерью по зарослям Косогорья, стараясь не попадаться на глаза ни врагам, ни доброжелателям. Единственное, о чем история умалчивает, — каким образом юноше в одиночку удалось увести в подземелья ингурейские полчища, да так, что они раз и навсегда позабыли дорогу назад.

— …Хочешь датировать нашу эру от взрыва вулканов? — уточнил Махол и согнулся над разворотом папируса.

— Ты когда-нибудь спускался на дно Косогорских пещер? — спросил Бароль, усаживаясь напротив.

— В преисподнюю? — воскликнул Махол. — Боги меня сбереги!

— А слышал, чтобы кто-нибудь выбрался оттуда живым?

— Кроме Андроля Великого, хвала богам, ни души оттуда не возвращалось.

— Вот-вот, — начал сердиться Бароль, — объясни мне, будь любезен, при чем здесь боги?

Очередная допущенная бестактность заставила писаря задуматься и сосредоточиться на пережевывании стебля кисточки, который одновременно служил ему зубочисткой для нескольких уцелевших зубов.

— Ты это брось, дед! — Бароль, со злостью отпихнув скамейку, стал расхаживать по писарне.

— Скажи, как было, — предложил Махол. — Что скажешь, то и запишу, — но видя раздраженного Бароля, снова умолк.

— Не скажу! С какой стати я должен плодить легенды? — он вышел на веранду, но тут же вернулся. — Скажи-ка, дед, если в долине и впрямь видели тамаципов, может, в Анголее осталось логово алхимиков?

— Черный верблюд? — уточнил Махол. — С человеческой головой? Это говорит лишь о том, что где-то бродит анголеец с головой верблюда. Почему бы не в Анголее? Если есть тамацип — должен быть ципотам; если здесь голова — значит, хвост будет там…

Бароль опустил дверной полог и подсел к старику.

— Зачем они делают это?

— Тамаципов? Затем, что верблюды бегают быстрее людей. Птицы летают выше, чем их воздушные корабли…

— Как же чувствует себя анголеец с головой птицы?

— Об этом у птицы спроси, — ответил Махол, — ципотамов они прежде держали в клетках. Теперь, если встретишь такое, — лучше обойди. Они злые. Могут клюнуть. Могут укусить. А если увидят женщину — не церемонятся.

— Как это делается, дед?

Писарь выплюнул кисточку и посмотрел в ясные глаза Бароля.

— Скажу тебе, сынок, папалонской медицине учат не один десяток лет. Я в таких вещах не силен. А что касается долины, тут я точно скажу: там больше привидений, чем тварей. Плохое стало место. Ты знаешь, когда намоленная прика падет — туда всю нечисть тянет, как к водовороту.

— Это тоже привидение? — Бароль кивнул в сторону металлических пуль, поставленных рядком на краешек стола. — Это, по-твоему, похоже на привидение?

Махол, не вполне придя в себя после недавнего стресса за обедом, нервно затряс головой.

— Что ты, опомнись! Если б анголейцы имели такое оружие, разве я ходил бы теперь с обрубками. Я окончил бы географическую школу. Я стал бы ученым и путешественником.

Кисточка, упавшая изо рта писаря, образовала живописную черную лужицу у нулевой отметки шкалы эр и веков. Лужицу, похожую на черную дыру среди белого полотна не начатой книги жизни альбианских цивилизаций. Бароль аккуратно поднял ее, макнул в чернила и вставил жеваным концом в рот Махола.

— Пиши, дед. Все что хочешь. От саимовых сказок про Кощея Бессмертного до биологии тамаципа. — Он спешно вышел на веранду, чтобы дать старику порыдать. Приступы отчаяния среди подданных случались теперь нередко, и Баролю все труднее было бороться с этим. Каждый затопленный камень фундамента в Староприканской долине провоцировал здесь новую волну пессимизма. Зловредный Борщ уже не мог уснуть, пока не разрыдается у кого-нибудь на плече или не завоет на весь выруб о том, что жизнь на этой промокшей планете становится невыносимой. Что Бароль сам во всем виноват и если бы не бесовская авантюра, затеянная его дедом, правоверные альбиане жили бы под солнцем и благодарили богов. Что дед Бароля, его чокнутый отец и все его ублюдочные родственники самим небом были посланы для проклятья и получат сполна…

Остудив душу под водопадом струй, Бароль остался доволен. Некоторые пикантные подробности частной жизни Андроля Великого ему удалось сберечь от летописца. История никогда не узнает, что ее герой, провалившись в глубокую впадину на Косогорских разломах, повел себя отнюдь не самым героическим образом. Впрочем, в тот год юный Андроль еще мечтать не мог о будущей славе. Как, впрочем, горный хребет, берущий начало на равнине между Старой Прикой и Папалонией и упирающийся скалами в Босианский залив, еще не думал называться Косогорьем.

Провалившись в темную пещеру, испуганный отрок заголосил так, что чуть было не оглох от эха. Пещера была на редкость глубокой. Он скользил по камням вниз, и вопли растекались мощными потоками во все стороны пещерного пространства. Едва ощутив опору под ногами, Андроль начал молитву, потому что не было в его землях веревки такой длины, чтоб дотянуться до дна могилы. Спасти его теперь могла только милость богов. Но до богов в то время сумел бы докричаться не каждый горластый богомол. И то лишь в случае, если молельня подпирала шпилем небеса над вершиной горы. Андроль, разуверившись в спасении, перестал бормотать молитвы, заткнул уши, чтобы не оглохнуть еще больше, и во весь голос стал призывать на помощь, то убеждая по-хорошему, то угрожая расправой всему альбианскому пантеону.

Пока фарианская стража на краю пропасти, содрогаясь от страха больше, чем от подземного гула, в бешеном темпе плела веревки из подручных лиан, к горе стали медленно стягиваться ингурейские отряды. Они настороженно осматривали местность, прислушивались к вою, доносившемуся из глубин, недоумевали, отчего грызуны и прочие норные твари, в панике бросив жилища, ринулись в долину… Шло время. Ингурейцы плотным кольцом окружили говорящую гору, взяв ее в плен вместе с таинственным исполином, засевшим в утробе. Тот исполин казался им куда более достойным противником, чем жалкие твари, скрывающиеся в лесах. Священное оцепенение охватило воинов, и восхождение началось. Тем временем неведомый великан перестал осквернять небеса богохульными речами, а фарианская свита, обвязавшись веревками, спустилась в пещеру и с большим трудом извлекла обезумевшего юношу на свет. Андроль сопротивлялся так, словно его из материнского чрева тянули в адское пекло. Спасатели вынуждены были грубо связать знатную особу и заткнуть рот кляпом, чтобы первый же встречный ингурейский отряд не покрошил их на корм стервятникам.

Оказавшись на поверхности, Андроль лишился чувств и пришел в себя, когда ингурейские воины, размотав длинные лестницы, один за другим стали проникать в недра пещер. Андроль открыл глаза и вмиг окосел от света. Его движения вдруг стали до странности неуклюжими, речи — до безобразия бессмысленными, а весь смысл жизни отныне был подчинен одной безумной идее — спуститься обратно. Страже пришлось проявить незаурядную бдительность, чтобы Фарианские земли не лишились наследника престола. Лишь забравшись в темный мешок, Андроль мог чувствовать себя в комфорте и безопасности. Но его безумие проходило, взгляд становился яснее, движения увереннее, и однажды он сказал своим слугам: «Не рубите лестницы. Иначе ингурейцы не смогут спускаться вниз». «Но без лестниц, — возразили слуги, — они не смогли бы подняться обратно». «Они и с лестницей подняться не смогут», — ответил Андроль. Так в историю альбианских цивилизаций пришла новая эра. Войны утихли. Оставшиеся в живых отряды ингурейцев уже не представляли опасности. Вслед за войнами прошли болезни, опустошившие старые города и вырубы; уцелевшие скитальцы стали возвращаться к своим прикам.

После основания Новой Прики на восточной вершине Фарианской горы история стала ясна и логична. Единственное, что Бароль отказывался понимать напрочь, — почему ни одна из передряг, ни единая, даже самая свирепая зараза ни разу не затронула его восточных соседей-босиан? Отчего им испокон веку все сходит с рук? Почему они безнаказанно заполонили леса вдоль восточного побережья и ни одна экспедиция к морю еще не обошлась без встречи с этими хитрыми, подлыми и очень ловкими тварями, которые воруют все, что могут на себе утащить, передвигаются по деревьям быстрее, чем по траве, и прячутся так умело, что в кроне кедра гадкую рожу босианина не отличить от мясистой шишки. В сущности, по убеждению Бароля, от ингурейцев босиане не отличаются ровным счетом ничем, кроме одного, но чрезвычайно важного обстоятельства: каждая босианская особь с младенческих лет усвоила одну неотвратимую истину — в вырубе на высокой горе сидит беспощадный монстр по имени Бароль, которого опасаются сами боги. Этот монстр вмиг оторвет руки и ноги каждому желающему повоевать. К сожалению, твари-ингурейцы этой истины были лишены. Но многие до конца дней своих запомнили голос исполинского чудовища Косогорья и вряд ли согласились бы променять свое место в преисподней на близкое соседство с его внуком.

Глава 4

Промокший Саим среди ночи ворвался в писарню и обнаружил Махола, уснувшего с кисточкой в зубах над чистым срезом сосны.

— Где он?

Спросонья Махол едва удержал равновесие и долго моргал, прежде чем силуэт Саима принял четкие очертания и перестал растекаться пятном по темному фону ночного неба.

— Уже вернулись?

— Где Бароль? Я обыскал весь выруб.

— В лесу. Ты знаешь, он не любит спать по ночам…

Саим не стал выслушивать разъяснения сонного старика и ринулся в верблюжатню. Через минуту они с Янцей уже спускались по склону к Босианскому лесу, а когда бледный рассвет едва серел над низкими тучами, всадники заметили высокую фигуру Бароля у границы кедровых зарослей. Он спускался вниз, не обращая внимания на бегущего по склону верблюда, и нес на себе увесистый кожаный мешок.

Бароль не обратил внимания на гонцов даже тогда, когда верблюд встал на его дороге, а будь он немного пониже ростом — так и прошел бы под верблюжьим брюхом.

— Логан в вырубе! — воскликнул Саим. — Он клянется богами, что никто из долины снаряды не запускал. Он сейчас же хочет тебя видеть.

— Возвращайтесь наверх, — проворчал Бароль, но Саим, спрыгнув с седла, взялся за мешок.

— Тебе помочь?

— Убирайся! — рассердился Бароль и вырвал ношу из Саимовых рук.

— Что ты задумал? Куда ты тянешь это?

Бароль не ответил. Лишь ускорил шаг. За ним в том же темпе припустился Саим, за Саимом Янца, а за Янцей порожний дромадер, то и дело отряхиваясь и покусывая Янцу за сушеный венок, висящий у нее на шее.

Остановившись у массивного каменного колодца, едва заметного в зарослях папоротника, Бароль шлепнул мешок на камни. Мешок шевельнулся и произнес непристойное словосочетание. Бароль отвинтил крышку люка, понюхал содержимое глубокой скважины и остался крайне недоволен.

— Никакой сырости, — возмутился он, — не могу понять, отчего вода не идет вниз?

— Это и есть жерло преисподней? — спросила Янца, но Бароль не удостоил ее взглядом, будто для него не существовало ни Янцы, ни верблюда, несмотря на то, что брызги от бесконечных верблюжьих трясок имели весьма приличный радиус разлета…

— Подать мешок? — спросил Саим, но, едва взявшись за плетеные лямки, остолбенел от испуга — два острых когтя пробили изнутри кожу мешковины, едва не поранив его руку, два безобразно грязных когтя, грубых, наточенных, как лезвие кинжала, застыли, впившись в лохмотья дыры, волосатые пальцы побелели от напряжения. Бароль поднял мешок на колодец вместе с прилипшим к нему Саимом и, опустив горловину в люк, установил над жерлом преисподней вверх тормашками.

Веревка ослабла, но содержимое мешка сыпаться вниз не пожелало.

— Опять за старое? — спросил Саим. — Сам говорил, цивилизованные твари должны изучать друг друга, а не…

— Этого я изучил, — ответил Бароль, — полное дерьмо.

Саим приглядел внизу палку и спрыгнул с каменного постамента колодца.

— Знаешь, — шепнула ему на ухо Янца, — боги сильно наказывают за это.

— Знаю, — согласился Саим, — но Бароля почему-то прощают.

— Он мешает богам заниматься их исконным ритуалом кары и правосудия.

— Он соблюдает кровавый ритуал своих предков, и боги тебя упаси подвернуться ему сейчас под горячую руку.

— Такие же колодцы я видела на Косогорье. Их дикие звери обходят стороной. Их птицы стороной облетают…

— Ну что! — рявкнул сверху Бароль. — Одну палку вдвоем поднять не можете?

— Послушай, Бароль, — обратился к нему Саим, — может, мы заберем его в выруб и там… — но Бароль не стал слушать, а прицелился кулаком и одним ударом вышиб пленника из мешка.

— Ай-ай-ай-ай-ай, — сказала когтистая тварь, — ой-ой-ой-ой-ой. — Далее последовало совершенно недопустимое словосочетание на чистейшем босианском диалекте, касающееся личности Бароля и всей его родни до четвертого колена. На пятом колене возгласы затихли в глубине, не оставив эха.

— Дикий верблюд, — шепотом выругался Саим.

— Дикий верблюд, — добавила Янца, — никогда не унесет в пропасть. Только божьи твари способны на такое злодейство.

— На что? — переспросил Бароль, сворачивая пустой мешок.

— Будь ты верблюдом, Бароль, я бы ни за что не рискнула тебя объезжать.

— Это почему же?

— Ты похож на раненного зверя. Не знаешь, что творишь.

— Мне нужен босианин, — ответил Бароль, закрывая крышку колодца, — один-единственный вменяемый босианин.

Глава 5

Овальная веранда на макушке выруба с рассвета сотрясалась от энергичных шагов богомола. Худосочный и лысоватый мужчина средних лет в сапогах, натянутых до бедра по староприканской привычке, не находил себе места от возмущения, осматривая новую молельню. В ожидании Бароля он распалился до того, что сорвал с себя плащ и мелкие струйки дождя тотчас облепили исподней рубашкой его торчащие ребра. Сапоги богомола были вдвое больше, чем требовались его миниатюрному телосложению, широкие голенища зачерпывали небесную влагу, а удары подошв о деревянный настил то и дело сменялись хлюпаньем промокшей калоши. Распалившись окончательно, богомол стянул с себя сапоги и стал похож на костлявую мартышку после голодной зимовки, а узрев поварской половник, притороченный к высоченной макушке молельного шпиля, прямо-таки взорвался гневом и затопал босыми пятками по доскам веранды.

— Что ж ты творишь, неистовое отродье! Если повар насмерть запугал твоих подданных, это не значит, что его половника убоятся боги!

— Мне нужен громоотвод, — объяснил Бароль, — с тех пор как боги разворотили молниями верхнюю галерею, только поварской половник способен призвать их к порядку. Я лично укрепил его и протянул цепь на северный склон.

— Что ты сделал с фундаментом? — не унимался Логан. — Кому нужен дощатый фундамент, осмоленный снизу. Сверху теперь надо смолить. И отчего он у тебя круглый, словно дно самутийской баржи? Кто тебя надоумил прикрепить его к вырубу канатами? Что ты затеял, объясни мне, наконец. Отчего ты не дал мне умереть спокойно в позоре и унижении?

— Мне нужна сильная прика.

Логан отжал подол рубахи, затянул пояс потуже и обошел вокруг молельни, выискивая кривизну шпиля. Но кривизна безукоризненно описала круг вслед за придирчивым взглядом богомола.

— Тебе-то, безбожнику… В тебе веры не больше, чем в поварской кастрюле. Ты с детства ни единой молитвы не произнес до конца и собираешься привлечь богов к этому презренному сараю после того, как они отвернулись от староприканской молельни!

— Именно этим ты займешься, — ответил Бароль.

— Мои молитвы быстрее достигнут цели, если я буду знать, что ты намерен выпросить у богов?

— Терпения.

— Терпения? Да сколько же им тебя терпеть?

— Сколько выпросишь.

— Сомневаюсь, что они приметят такую прику.

— Придется постараться.

— Нам всем придется стараться. Сколько народа осталось в твоем прибежище, Бароль? Истинноверы разбежались, многих достойных людей ты спустил в преисподнюю, а новые к тебе не идут, — Логан указал на Янцу, — кроме этой храброй особы, которая может сравниться отвагой разве что с твоей легендарной прабабкой. Мир ее праху. Удивительная была женщина.

Жар пробежал по щекам Янцы, будто ей вручили знаки доблести фарианской знати. В тайне души она мечтала об этом всю обратную дорогу. По легенде, этот знак отличия был похож на кольцо с камнем, излучающим целебный свет. Но до сих пор ни на одном из фариан она не увидела ничего похожего. «Может, они носят его не на пальцах?» — размышляла она и прикидывала, на какую скрытую часть тела можно надеть кольцо. В голову приходили самые удручающие гипотезы, вплоть до того, что ей, как женщине, такое кольцо и вовсе одеть будет не на что.

— Если староприкане исчезают из долины, — сказал Бароль, — преисподняя здесь ни при чем. У меня есть дела важнее, чем стоять привратником у колодца.

— Не важно — куда. Важно — почему. А исчезают они потому, что каждая дорога должна начинаться от прики.

— Так сделай мне прику, — начал злиться Бароль, — такую, чтобы мой караван дошел до Анголейских земель и вернулся.

От удивления Логан выпучил глаза.

— В Анголею? Да мне твои грехи сто лет замаливать, прежде чем я упрошу богов вести твои караваны.

— Ты упроси богов не путаться под ногами моих караванов. Без их милости я как-нибудь обойдусь.

Под впечатлением от предстоящей миссии Логан на некоторое время утратил брезгливость, даже заглянул в молельню. Может, оттого, что вымок до костей, а может, потому, что общество в последние годы стало быстро его утомлять, и он, на старости лет, с радостью стал бы отшельником, если б в долине для него нашелся хоть крошечный бугорок сухой травы.

Под тем же впечатлением он спустился в писарню и сел за стол вместе с остальными обитателями выруба, которые, в ожидании сиятельной персоны богомола, уже не в первый раз обсуждали проблему сухости глубинных колодцев, к которой теперь прибавилась новая проблема — подозрительного летающего металла. Олли катал лупу по разостланной на столе карте и царапал перышком на уголке папирусного листа промеры высот и затоплений.

— Никто не знает, — говорил он, — объема пещерных пустот. Имеет ли смысл качать туда воду?

— Ты хочешь выплеснуть на поверхность ингурейцев? — возражал ему Фальк, который не столько опасался полудохлого войска, сколько ленился работать над проектом затычек и поплавков.

— Я хочу согнать лишнюю воду, — отвечал Олли. — Когда уровень дойдет до выруба — вспомнишь мои слова. Надо рассчитать буйки так, чтобы все крышки с люков сорвало одновременно — заодно узнаем объем системы.

— А воздушные пробки? — сомневался Фальк. — Как ты собираешься измерить их объем?

— Откуда взялись такие прекрасные карты? — шепнул Хун на ухо Баролю. — Это не тот ли чудной анголейский папирус…

— Он самый, — ответил Бароль.

— Это на нем исчезают старые дороги и появляются новые?

— Если б только дороги… — вздохнул Бароль, и Хун потащил к себе кусочек карты, но наткнулся на сердитый взгляд Олли.

Логан закрыл глаза и поднял над столом ладони, призывая присутствующих к тишине.

— Браться мои, — произнес он, — и сестры. Так поступать нельзя. Надо уметь договариваться. Этак вы все босианское племя без толку изведете. Они отличные проводники. Удивительное, врожденное чувство прики. Прежде чем изводить босиан, полезно подержать их вверх ногами. От этого, говорят, они начинают мыслить…

— Удивительно, — фыркнул Бароль, — часа не просидел в молельне, а боги уже успели на меня пожаловаться.

— Во-вторых, — продолжил Логан, не открывая глаз и не опуская на стол ладони, — выброси старые карты в печь, не тешь себя иллюзией. Анголея по горло в воде.

— По брюхо верблюду, — уточнил Бароль. — Эти дромадеры такие жирные, что без труда поплывут.

— Янца! — Логан приоткрыл один глаз. — Ты умеешь управлять плавучим верблюдом?

Янца растерялась.

— Они не обучены плавать.

Бароль опустил в чернильницу кусочек сала, которым обтирали старые перья, и легонько подтолкнул его пальцем.

— Где ты видела кусок жира, который утонул, не умеючи плавать?

— Они нахлебаются, пойдут ко дну и мы за ними, — испугалась Янца. — Только очень сильный порожний верблюд переплывает реку.

— Что ты хочешь найти в Анголее? — недоумевал богомол. — Зов предков лишил тебя рассудка? Настали времена, когда о собственной душе пора заботиться, а не о покойниках. Мир их праху.

— Моя душа себя в обиду не даст, — успокоил его Бароль.

— Душа бессовестной твари неуязвима, — согласился Логан. — Кого из пантеона ты считаешь своим покровителем, Фарея или Ангола?

— Хочу видеть, как они подерутся за право растерзать мою душу.

Логан презрительно фыркнул.

— Ты, Фальк, чистокровный фарианин.

Фальк безропотно согласился.

— Расскажи нам все, что ты знаешь о своем покровителе.

Фальк поглядел на Хуна, который также был чистокровным фарианином, но не нашел в нем ни капли участия.

— Я? — переспросил он, будто отвечал Махолу скверно выученный урок правописания. — О Фарее? Ну, допустим, то, что он покровительствует воздушным стихиям…

— И все?! — Логан обескуражено обвел глазами присутствующих. — И в этих бесчувственных недрах я должен пробудить молитву — песню надежды из глубины хаоса? Или вы решили, что в одиночку я смогу укрепить тот пустой сарай, который вы называете прикой? Ваш Фарей одним махом снесет его с горы, когда увидит, как я увещеваю его, в то время как вы этажом ниже богохульствуете и замышляете богопротивные дела. Ты, — указал он на Рыжего Олли, — безусловно, самутиец. Что ты знаешь о своем боге, кроме того, что он покровительствует воде?

— Расскажи, — толкнул его в бок Саим, — ту историю про отрока.

Олли ослепительно улыбнулся. С тех пор как Саим и Бароль вытащили его, несчастного самутийского математика, буквально из обеденного котла босиан, он улыбался часто, даже чаще чем надо, считал себя беспородным фарианином, а своего прежнего покровителя унижал публично, едва завидев на горизонте дождевую тучу.

— Я-то, конечно, расскажу, да их светлость магистр выдаст мне ключи от преисподней.

— Здесь я распоряжаюсь ключами от преисподней, — напомнил ему Бароль, — рассказывай, богомолам полезно знать правду о своих небесных собеседниках.

— Была однажды сильная засуха, — начал Олли, — прики тогда не строили, а собирались на горе все вместе, молились Самутину. В тот год долго молились. Головы поразбивали о камни. Вдруг видят — облако спускается. На облаке трон. На троне Самутин. Сидит, ноги свесил… и говорит: «Не пристало вам, бездельникам, лбы пустые о камни молотить. Шли бы к реке, накопали бы ила, высадили бы зерно и все такое… а уж тогда и за дождем приходили б…» И пошел-поехал: такие они сякие, то ему не нравится, это ему не годится, все грехи припомнил. Слушал его отрок. Слушал — не удержался. Растянул на пальцах жеваную тряпицу из стебля тягучей лианы, зарядил камешек и пульнул Самутину в глаз. Толпа молельников с колен на животы упала. Головы от страха не смеют поднять, а Самутин прикрыл глаза опахалом и затопал ногами по ступенькам трона, но ни слова не произнес, а из подбитого глаза брызнули слезы. Трон Самутина скрылся за облаками, а дождь разливался дни и ночи, пока грунтовые жабы не вылезли наружу из нор…

— Этим отроком был не твой дед? — спросил Махол у сияющего Бароля.

— У деда был меткий глаз, — согласился Бароль, — но в его время прики уже строили. К тому же трон — привилегия Фарея.

— Надеюсь, ты не веришь в этот вздор, — занервничал Логан.

— Ты же не заставишь нас молиться всем богам? Выбери того, кто покровительствует в дороге, — сказал Бароль.

— Именно заставлю. Иначе забудь о караване.

— Прекрасно, — Бароль оглядел своих подданных. — Кто добровольно возьмется упрашивать о милости Ингура? Не желаешь, ради общего дела, Махол? Больно охота посмотреть, как безрукий анголеец возносит молитвы божеству палачей.

— Ты ведешь себя как младенец! — воскликнул Логан. — Только богам известно, что во благо, а что во вред. Если два божества повздорили, то не из-за того, что один у другого украл верблюда.

— Они поспорили из-за конца света, — объяснил писарь.

— Дескать, во благо это будет альбианским тварям или во зло? — уточнил Бароль. — Всех, кого можно, — перерезать, а кто не дался — утопить.

— Ну… — обиделся Логан. — Если даже Махол с вами в сговоре — прикажи отослать меня в долину. Мне здесь не место.

— Я только записываю, — оправдался Махол.

— А я диктую, — сказал Бароль, — вот послушай: затеяли как-то раз боги доброе дело делать. Слепили планету, постелили на ней зеленый ковер, тварей напустили. Умаялись. Расселись каждый на своей горе и смотрят. Налюбоваться не могут. «Мои, — говорит Ангол, — самые умные. Мне теперь ни думать, ни творить не надо. Сами справляются». «Мои, — сказал Самутин, — самые трудолюбивые. Корабли строят, рыбу ловят, с вашими торгуют — не пропадут». «Мои, — сказал Босиаф, — самые хитрые. Я им говорю: «Рассудите сами, ребята, какой из меня хранитель-заступник, у меня дела, а вы шли бы лучше на большую дорогу. Воровать научитесь — всегда сыты будете». «Мои, — говорит Фарей, — все как один существа утонченные: все художники, поэты, в крайнем случае, графоманы; все болтуны и красавцы — женщины от них без ума…»

— Короче, — поторопил его Логан.

— Короче некуда. Я тебе историю цивилизации рассказываю. Тут спешка неуместна. Но раз уж тебе не терпится приблизить апокалипсис… Изволь. Посмотрел на все это Ингур и говорит: «А мои, между прочим, на самой высокой горе сидят».

— Ну и что? — удивился Логан.

— Вот и боги спросили: «Ну и что?» Ингур отвечает: «Пускай-ка ваши попробуют забраться на такую же высокую гору». «Вот ведь проблема», — ответили боги и стали совещаться со своими тварями. Фариане сказали: «Нет, ни за что не полезем. Мы лучше сочиним балладу о восхождении на гору и будем ее распевать. Пусть все думают, что мы там побывали». Самутийцы говорят: «Ну, допустим, залезем… А что там делать на этой плешивой горе? Там ни рыбы, ни воды». Анголейцы говорят: «Зачем же лезть, если можно надуть шар и подняться еще выше?» Босиане еще лучше сказали: «А не пошел бы ты, отец наш, Босиаф, куда подальше со своими просьбами…»

— Короче, — не вытерпел Логан.

— Короче, рассмеялся Ингур и говорит: «Если уже теперь эти мелкие, глупые, беспомощные твари плевать хотели на волю своих творцов-покровителей, что же будет потом, когда они вырастут и наберутся ума?» Задумались боги, а Ангол потихоньку отлучился к своим, посоветоваться. «Есть мнение, — говорит он анголейцам, — устроить вам хорошую взбучку за непослушание, а то, говорят, тут некоторые научились плевать на волю богов». «Да ты в своем ли уме? — возмутились анголейцы. — Мы ли не стараемся угодить тебе?» Ангол им говорит по секрету: «Ингурейцы на самой высокой горе сидят. Возьмет Ингур и устроит вселенский потоп. Куда вы полетите на своих парусах? Кому будете возносить молитвы?» «Ах, вот в чем дело, — удивились анголейцы, — значит, говоришь, на самой высокой горе… Прекрасно. Завтра они сидеть там не будут. Иди себе, боже, ни о чем не печалься».

Собрались анголейцы все вместе, подумали, прикинули, вырыли глубокую яму и перекрыли подземную реку, охлаждающую ингурейские вулканы, а в ее русло направили поток горючей воды и говорят своему богу: «Ты, как будешь пролетать над Ингуреей, кинь пару молний в жерла вулканов и тут же душу прочь уноси».

— Хватит! — замахал руками Логан. — Ингурейцы поклонялись вовсе не Ингуру, вулканы не взрываются от молний, и, наконец, ты понятия не имеешь, что босианский бог, как ты выразился, «папаша» — самый любящий и заботливый папаша во всем пантеоне. Как ты думаешь, почему его твари выживают во всех катастрофах? Спроси любого босианина… — взгляд Логана вдруг некстати остановился на смуглой физиономии астронома Гарфизиуса, в которой без труда читались все босианские грехи его распутной бабки. Эту самую бабку зловредное лесное племя похищало чаще, чем звезды в ясные ночи появлялись на небосклоне. И не было случая, чтобы женщина не приносила из босианского плена в монастырь огромного живота.

— Я как все, — ответил Гарфизиус, — знаю только легенды, — и стыдливо зарделся, отчего смуглый оттенок его лица стал совершенно бурым, как сок раздавленного клопа.

— Не смущайся, Гарф, — хлопнул его по спине Фальк, — все мы, в конце концов, альбиане. На том свете разбираться не будут. Адская баня одна на всех.

Но скромница Гарф побагровел еще больше. Свое присутствие в вырубе он и без того воспринимал, как чудесное недоразумение, во имя которого можно было бы и стоило бы забыть о своей сомнительной родословной.

— Я знаю, — робко начал он, — о том, что Босиаф — покровитель звезд и небесных путей, что он летал по своим владениям на огненных шарах…

— Шаровых молниях, — поправил Фальк.

— Да, — запнулся Гарф, — наверное.

— Дай ему сказать, — приказал Бароль.

— Летал на шаровых молниях, — продолжил Гарфизиус, когда заметил, что пауза, предназначенная для него, затянулась.

— На огненных шарах, — настаивал Бароль. — Именно шарах! По небесным коридорам, в которых отсутствует время. Дальше.

— Летал-летал на шарах-шарах, — не утерпел Фальк, — и ка-а-ак шарахнется в болото!

Бароль обратил на него гневный взгляд.

— Точно говорю, однажды долетался, — оправдывался Фальк, — вроде как указал своим тварям, где им следует обосноваться. Они это место как прику охраняют.

— Я тоже, — сказала Янца, — слышала такую легенду, — будто у южного склона Косогорья упала огромная шаровая молния и опустилась на дно болот.

— К югу от Косогорья, говоришь? — переспросил Бароль и подтянул к себе карты. — Место указать сможешь?

— Нет, — испугалась Янца, — там непроходимые места даже для босиан.

Бароль выбрал карту с сечениями ландшафта и расстелил ее перед Рыжим Олли.

— Кто из вас специалист по подземным туннелям? Что мы имеем к югу от Косогорья?

— Болота, — в один голос ответили Олли и Хун, — со всех сторон, не подкопаешься.

— А сверху теперь еще и вода, — добавил Саим, — высотой этак в полтора «бароля».

— Что ты хочешь раскопать? — спросила Янца. — Босиафа там нет…

— А ты, — остановил ее Бароль, — расскажи пока магистру, что знаешь о своей покровительнице. Признайся, чем ты ублажила богов, что они позволили тебе родиться женщиной?

— При чем здесь я? Я даже писать не умею.

— В папалонские времена, — с почтением произнес Логан, — лишь каждая десятая тварь получала женскую плоть и возможность беззаботной жизни в монастыре. А теперь и того реже.

— Как вы думаете, — спросил Саим, — почему все монастыри расположены в Фарианских землях?

— Не знаю и знать не хочу, — ответила Янца.

— Потому что… — Саим поднял вверх указательный палец, — из всех богов один Фарей был не дурак поволочиться за дамским полом.

— Ты хочешь сказать, — уточнила Янца, — остальные боги — импотенты?

Палец Саима обескуражено опустился на поверхность стола.

— Дядя Логан, объясни ей, не то я наговорю лишнего.

— Женщина, как животные и растения, существо без бога — изначальное творение полубожества Кисарита, который не опекает своих тварей. Но, несмотря на это, Кисарит — самая сильная фигура пантеона. Фарей только покровительствует монастырям…

— Как это, без бога? — не поняла Янца.

— Женщины — безбожные твари…

— Это уж слишком, — рассердилась Янца и вышла на веранду, шумно задернув за собой полог.

— …именно поэтому, — продолжил Логан, — они изначально возвышенны и совершенны, не требуют к себе участия божественных сил. Нет такого греха, в котором повинна женщина, поскольку она — само естество, а грех естества — благо для всего сущего.

Краем уха Янца все-таки дослушала речь богомола, но решила не возвращаться и сделать то, зачем вышла на темную веранду под проливной дождь, — сесть на пол и как следует разреветься. Так, чтобы никто не видел и не слышал, а затем подкрасться к сонному повару и избить его прямо в постели — хоть таким образом извлечь выгоду из своего превосходства. Может, меньше будет болеть плечо, по которому прошлась тяжелая поварешка. «Скотина, — вспомнила Янца, и слезы, которые долго не могли пробиться наружу, хлынули потоком, — той же железякой, что Саима и Фалька. Мог бы взять что-нибудь поизящнее…»

Она так забылась в обиде, что потеряла счет времени и не заметила, как из писарни один за другим потянулись уставшие полуночники.

— Ты что здесь делаешь? — окрикнул ее Олли, и Янца, спрятавшись за выступ колонны, наспех размазала сопли по щекам. К утру в писарне остался один Бароль. Сквозь разбитые жалюзи Янца видела всю комнату, освещенную тусклой лампадой. Она наблюдала, как Бароль насаживает на крюк деревянные таблички, опускает их в смолу и подвешивает к дымоходу; как он разговаривает сам с собой или, присев на скамейку, подолгу молчит, уставившись в никуда. Бароль, оставленный в одиночестве, порой сам себе казался странным. Он так и не узнал, что все это время Янца простояла под дождем на веранде лишь для того, чтобы спросить: «Кто же хранит тебя, безбожника? Почему ты жив до сих пор? Почему не превратился в дикого зверя?»

— Не жди, — пожалел ее Саим, — ничего ты от него не добьешься. Он давно и безнадежно влюблен в свою покойную прабабку. Других женщин для него не существует. Это наследство. Все мужчины рода были в нее влюблены.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Искусственные фактуры

Если кому-то покажется, что, зайдя в тупик с естественной фактурой, он в два счета расправится с искусственной, — это чистейшее заблуждение. Обе темы друг дружки стоят. Тем более что четкой грани между ними нет.

Искусственные фактуры иногда называют одним общим термином, по смыслу идентичным «оранжерее». Конечно, речь не об апельсинах. В Языке Ареала такой жаргонизм имеет явно снисходительный оттенок, в языке фактурологов это всего лишь обозначение типа фактуры. Таких типов не слишком много. Наиболее характерные из них стоит рассмотреть.

ОРАНЖЕРЕЯ — намеренно созданная фактура, находящаяся под постоянным контролем.

ДИКАЯ ОРАНЖЕРЕЯ — та же оранжерея, над которой прекращен контроль. Такие фактуры, как правило, обречены на гибель.

ЗАПОВЕДНИК — ненамеренно созданная (искусственная, естественная или псевдоестественная) фактура, которая в силу каких-либо причин взята под контроль.

ДИКИЙ ЗАПОВЕДНИК — бывший заповедник; фактура, претерпевшая вмешательство извне (коррекция развития), но благополучно вышедшая из-под опеки (при прочих нормальных условиях это оптимальные перспективы).

ЗООПАРК — фрагменты фактурных популяций в искусственной среде обитания. Чаще всего это коллекции ЦИФов. С такого фрагмента может начаться оранжерея, но главное их назначение — экспериментальная база при лаборатории.

ФАКТУРНЫЕ ХВОСТЫ — все, что осталось от цивилизации после ее гибели или прорыва в инфополя. Если вы дезертируете в Ареал, то человечество по отношению к вам будет фактурным хвостом. Если все человечество последует вашему примеру и лишь один-единственный патриот останется ловить рыбу у хижины на берегу океана, — он будет являться фактурным хвостом по отношению к человеческому биотипу Ареала. Но пустая планета со всеми памятниками цивилизации будет называться «музеем», или «прикой». К фактурным хвостам, в широком понимании, относятся флора и фауна родной среды обитания, если она, конечно, имеет место быть. В узком смысле — это только биоидентичные особи.

АКСЕЛЕРАТИВНЫЕ ФАКТУРЫ — иногда их называют «акселеративные мутагены» — очень рискованный тип. Создаются или моделируются виртуально для выполнения узких задач. После должны быть уничтожены. Время их существования непродолжительно. Среда их существования закрыта для проникновения извне и от утечки наружу. Один из примеров акселеративной фактуры приводился в предыдущей тетради, когда речь шла об экспериментальной проверке фактурологической версии мадисты. Перспектив акселераты не имеют. Разве что надежно гарантированная смерть.

НЕЙТРАЛЬНЫЕ ФАКТУРЫ — самый загадочный тип. Ненормальный самоконтроль в мутационно-векторной сетке, когда стимуляция или коррекция извне практически невозможны. Притом возможна совершенно бешеная неуправляемая мутация, вмешиваться в которую фактурологи не рискуют. Нейтральные фактуры получаются из всех прочих типов; имеют самые непредсказуемые перспективы; их мутагенез до сих пор является одной из самых интересных загадок фактурологии.

Само собой понятно, что контроль, коррекция и стимуляция, в частности гуманоидных биотипов, предпринимаются не из спортивного удовольствия научить медведя кататься на мотоцикле. Только фантасту может прийти в голову, что развитая цивилизация должна чему-то научить недоразвитую или поддержать «материально». Молодых фактуриалов ни к каким «передовым технологиям» близко не подпускают, скорее напротив, стараются пресечь самостоятельные попытки дорваться до чего-либо, концептуально отличающегося от бороны и лопаты.

В редких случаях подопечные особи понимают, что находятся под контролем. Опекуны предпочитают пользоваться скрытыми приемами. К примеру: магнитная аномалия атмосферы может привести к мутации растений, идущих в пищу, которая, в свою очередь, приведет к болезни, влияющей на активность мозга; грамотное изменение климата может увеличить продолжительность жизни, а увеличение продолжительности жизни, даже на три процента, дает существенный интеллектуальный прогресс. Точно так же этот прогресс можно свести на нет, если фактуролог не видит в нем достойной перспективы. Скажем, отложить на будущее, чтобы молодая цивилизация не «перегорела» раньше времени. Но тут есть обратный нюанс: молодая порода фактуриалов (допустим, 10–40 тыс. поколений) легче мутирует; послушнее адаптируется; старики же, имеющие более 100 тыс. поколений «родословной», отличаются редкостным консерватизмом. Дело в том, что каждая порода обладает индивидуальным «пиком». До этого «пика» биотип идет на контакт с окружающей средой, после — на отторжение ее и, если цивилизация до той поры не научилась грамотно влиять на среду обитания, дела плохи. Если фактуролог ошибся в расчетах критической «пиковой» величины — катастрофа будет на его совести. Существует масса способов контролировать развитие, сдерживать его или направлять в нужное русло, но прежде чем говорить, как и что, надо как минимум разобраться, почему и зачем. Какой прок и риск в разведении искусственных фактур, если даже о кактус на подоконнике можно хорошо уколоться. А эти «кактусы» иной раз бывают с ядовитой начинкой и не с самыми гуманными намерениями. То есть речь идет о самой необходимости науки.

Проблем у Ареала больше чем надо, еще больше существует причин, чтобы решать их. Для каждого решения, как правило, имеется несколько способов, среди которых фактурологический может оказаться гораздо эффективнее прочих, особенно если дело касается свойств биотипа. В масштабах Ареала фактурология частенько работает на конкретный мутагенез, коррекцию уже существующих форм и заполнение пробелов в так называемой расовой «таблице Менделеева»: поиск недостающих элементов, их выявление в естественной природе или культивация, требующая исключительно деликатных подходов.

В качестве примера такой работы в версии WW можно привести универсальных оптималов и аномалистов. Дело в том, что не всякая зона ареала досягаема для версии WW. Классическую опасность представляют аномалии скоростей — пространственных искажений, непроизвольных мутаций в зонах, изучение которых иногда бывает жизненно необходимо. Если вдруг в одной из таких зон возникает естественная фактура или удается привить искусственную — вероятно это будет особо ценная оранжерея или заповедник, во всяком случае, фактурологи его вынянчат и избалуют, как пожилые родители долгожданное дитя. Они сделают все возможное для ее защиты от любых болезней роста, чтобы в лучшем случае, получить один жизнестойкий биотип, адаптированный в зоне. Возможно, это будет несколько замученных особей, насильно втянутых в Ареал со всеми природно-фактурными свойствами. Может, это будет информационная схема искомого биотипа, с которого впоследствии смоделируют искусственный образец. В худшем случае, экспериментаторам станет ясно, почему биотип с подобными свойствами невозможен; стоит ли дублировать эксперимент и какие ошибки при этом учесть.

В свое время через рискованную аномалистику прошли кальтиаты, вроде бы сами собой, по крайней мере, удачно. Если этот процесс и впрямь произошел спонтанно — аналогов ему нет. Если же предположить, что кальтиатам немножечко помогли — это есть один из примеров успешных опытов в аномалистике. Таких примеров достаточно.

Следующую причину, побуждающую Ареал заниматься искусственной фактурой, можно отнести к технике безопасности. Все, без исключения, фактуры, будь то естественные (в том случае, разумеется, если они обнаружены) и уж тем более искусственные, так или иначе наблюдаются всегда и анализируются частенько, как минимум при каждом новом витке развития. Особенно это касается экстрамутагенных (гуманоидных) фактур, даже если их давно перестали опекать. Чем активнее мутагенез — тем больше шансов вернуться под наблюдение. Речь не идет о «плохих мальчишках», которые станут дядями, но все равно будут кидаться камнями, — если фактура поднялась до нужной кондиции, она сможет себя контролировать. В противном случае, ей так и оставаться воинствующей фактурой, способной разнести планету, планетарную систему, да и собственную галактику, у кого она есть, — это, как говорится, локальные проблемы. Ареалу до них дела нет. В исключительном случае, если такие ребята слишком расшалятся вблизи стратегически важных объектов, их шлепнуть всех разом — минутное дело. Бывали случаи, что инженеры-навигаторы намеренно отодвигали транзитные ветки подальше от места обитания галактических фактур на такое расстояние, чтобы самые дальнобойные корабли аборигенов до них не добрались. Неаккуратный контакт с действующей веткой КМ-транзита способен не только завернуть в обратную сторону галактическую спираль, но и сделать ее биологически стерильной на многие миллионы лет.

Техника безопасности здесь иного рода. К примеру, опасно бывает заново изобретать велосипед, если на таком же велосипеде кто-то уже разбил себе голову. Вот наиболее типичная мотивация: в развитой фактуре теоретически возможна попытка ИЗИ-включений (та же степень вероятности, что изготовить в сарае ядерную бомбу, — и в то и в другое верю с трудом, но на всякий случай боюсь). Разумеется, это будет гениальный физик-фактуриал, но откуда ему знать, чем может обернуться успех такого опыта? Эта техника безопасности касается всех, без исключения, опытов проникновения в ЕИП, на любом уровне развития фактуры. Здесь же возникает задача обучить фактуролога делать профилактику возможных проблем. С молодой цивилизацией может приключиться все что угодно, — Ареал и пальцем не шевельнет, но только не в случае с анималистами: эти выкормыши на вес золота и фактурологи с удовольствием устроят катастрофы в сотнях фактур, которые не жалко, чтобы знать, как уберечь одну-единственную. Потеря цивилизации аномалистов в среде фактурологов равноценна потере народного кумира, со всеми вытекающими отсюда учеными консилиумами и кулачными разборками в поисках виноватых.

Говоря о необходимости фактурологических наук, надо упомянуть бонтуанцев как особо тяжелый случай потери пространственно-временной и исторической ориентации; можно найти еще массу доводов в пользу сего неблагодарного ремесла. Единственное, чего не стоит искать, — это оправдания антигуманным методам научного поиска, поскольку ничего гуманного здесь, по определению, не предусмотрено. Экспериментатор-фактуролог и химик-лаборант с одинаковой легкостью уничтожают результаты неудачных опытов. Один, стирая тряпкой со стола разлитый реактив, другой — стерилизуя зону, в которой учинил непотребное, — этическое оправдание здесь неуместно. Цивилизация, которая выращивает животных для того, чтобы их есть и наряжаться в меха, — поймет без проблем. Да и стоит ли осуждать научно-потребительский менталитет, если давно известно: ничто так не стимулирует сообразительность, как стремление насолить соседу; ничто так не наполняет смыслом существование, как перспектива кончины; что смерть, в конечном счете, не худшее наказание, так же как жизнь — не лучший подарок.

Глава 6

Первая ночь в фарианском вырубе стала для Янцы мукой бессонницы. Она подозревала, что высоко в горах сновидения отвратительны, но к рассвету была согласна на самый ужасный сон, лишь бы на минуту закрыть глаза. Замкнутое пространство казалось душным мешком, завязанным на все узлы, и она, завернувшись в плащ, пошла под дождь, разыскивать Саима.

— Тебе не спится? — удивился Саим, встретив ее на веранде. — Это дядька Логан небеса всполошил. Чувствуешь, какой денек завтра будет?

— Это к грозе.

— Как бы не было чего похуже.

— Как, ты говорил, звали прабабку Бароля?

— Баролетта, — почтительно произнес Саим.

— Он унаследовал ее имя? Это правда, что она умерла в день, когда он родился?

— В ту же минуту, — уточнил Саим, — увидела его синие глазки — тут же лишилась чувств и больше не очухалась.

— Я слышала, что у младенцев глаза бесцветные.

— То младенцы, — мрачно пояснил Саим, — а то Бароль.

— Никогда раньше не встречала синеглазых альбиан. Говорят, синие глаза у богов. Ты веришь, что он дикий бог?

— Он сын Андроля Мудрого, внук Андроля Великого, а чей он правнук — известно одной лишь покойной Баролетте. Говорят, она принесла своего сына из Анголеи и стала женой фарианского вельможи лишь для того, чтобы скрыть происхождение ребенка. Только после рождения Бароля всем стало ясно, чем занималась красавица, вместо того чтобы посещать университетские семинары.

— Она умерла в вырубе?

— В монастыре, а что?

— Хвала богам! — вздохнула Янца. — Мне все время кажется, что здесь по ночам бродит дух женщины.

— Именно здесь он бродит, — подтвердил Саим, — эти духи с каждым годом наглеют, но тебе нечего бояться. Бароль ревнив. Он не допустит, чтобы дух его возлюбленной прабабки разгуливал по чужим спальням. Слышишь шаги…

У Янцы екнуло сердце, но, обернувшись к лестнице, она увидела босого богомола, который, задрав подол, стремительно несся вниз.

— Где Бароль? — крикнул он, заметив собеседников. — Где он шастает по ночам? В писарне его нет, в комнате его нет…

— В лесу, — ответил Саим, — он сказал: «Пока не задушу пару штук босиан, спать не лягу». Так и сказал. Утро скоро, дядька Логан, дождись.

Но Логан с той же прытью помчался к нижней площади выруба. Саим хотел что-то крикнуть ему вслед, но не успел, Логан уже напал на Гаха, который не желал среди ночи седлать для него верблюда.

— Еще одному не спится, — посочувствовал Саим, — может, сон плохой увидел? Точно тебе говорю, что-то будет.

Что такое плохой сон, на всей планете было известно одному лишь Баролю, поскольку самый ужасный ночной кошмар правоверного альбианина выглядел безобидной шалостью в сравнении с тем, что ему доводилось пережить при малейшем приступе дремоты. Покровитель сновидений и умерших душ считался самым терпеливым божеством пантеона и если уж отворачивался от твари — значит, имел на то причину. Но отвергнуть разом живого Бароля и покойную Баролетту было с его стороны вопиющей оплошностью. Когда отец Бароля впервые заметил, что сын не спит по ночам — он отвел его в молельню и заставил просить Юливана-покровителя о милости вернуть утраченный сон. О том, что такое сон, в те годы Бароль не мог догадываться — это состояние было ему незнакомо, как рыбе незнакомо чувство полета. Напротив, он пугался спящих, как покойников, и не допускал мысли о том, что, закрыв глаза, может на время лишиться чувств. Но молитва ребенка была искренней. Она не могла не тронуть сердце Юливана. И тот не то чтобы сжалился над синеглазым отроком, а просто зло над ним посмеялся. С той поры Бароль обрел дар сновидений, которые утомляли его больше, чем каторжная работа. Андроль Мудрый не мог понять, отчего сын, проснувшись утром, полдня не мог подняться с подстилки.

Сны Бароля были настолько красочны и правдоподобны, что по прошествии лет он с трудом отличал их от реальных событий. А сны, увиденные в детстве, и вовсе вытеснили собой истинное положение вещей.

— Когда я был ребенком, — рассказывал он своей подруге по изгнанию из Юливанского царства, — мы с отцом путешествовали в восточной Папалонии и, добравшись по горам до берега океана, видели настоящий анголейский галеон. Громадное неповоротливое судно неслось стрелой по глади залива на скалистые выступы перешейка, спасаясь от вертких самутийских галер, захваченных ингурейцами в плен. Рядом с галеоном они были похожи на ивовые лепестки. Отец сказал: «Смотри, если тебе не случится увидеть апокалипсис, — это будет единственным воспоминанием, которое переживет твою смерть». Я хотел закрыть глаза, но веки стали прозрачными, я поднес к лицу ладони, но не увидел их; я хотел отвернуться, но со всех сторон видел одно и то же. Тогда я понял, что апокалипсиса не существует. Потому что он — сама жизнь в предчувствии неизбежного, именно то, что происходит со мной.

— Глупо, мой мальчик, думать о неизбежном, — отвечала невидимая тень.

— Я боялся, что галеон разобьется о скалы, но вдруг в небо вырвался пестрый шар. Он разросся вмиг, заслонив собой восточный горизонт. Он был похож на видение, которое можно потрогать руками, корабль казался под ним игрушкой, которой не под силу тащить за собой парус. Галеон замедлил ход, поднялся над водой и, когда самутийские галеры пронеслись под его килем, я услышал шум воздушного винта. Он ушел за перешеек в сторону Каменного материка, а шар долго был виден над линией горизонта. Он казался новой планетой с зелеными океанами и разноцветными островами.

— Как лоскуты материи, — сказала тень, — красный лоскут назывался «Иврона», желтый — «Астрелия», синий — «Априка», серый — «Андартина». На этом шаре семь материков — небесный парус галеона «Земля». Редким избранникам доводилось его увидеть.

Ни в детстве, ни в юности, ни в зрелые годы Бароль не путешествовал по Анголее и, будучи в здравом рассудке, никогда не приписывал себе вымышленных похождений. Однако галеон преследовал его с той поры что наяву, что во сне… Глядя на небо, он то и дело краем взгляда задевал разноцветный шар неизвестной природы. От взгляда видение тотчас растворялось, не оставив темного пятна на облаках. Часто шар возникал на фоне солнца, но это было давно. Сегодня, в первое утро без дождя, Бароль снова поймал себя на том, что в ожидании смотрит на небо. Светлело необычайно быстро. Выруб на вершине казался темным наконечником горы, грубым и неуютным на фоне нежно-серых рассветных сумерек. И Бароль с наслаждением любовался бы этим зрелищем, если б не споткнулся о Логана, спящего поперек тропы у кромки леса.

Логан спал крепко, будто всю ночь махал метлой, разгоняя облака, и Бароль, склонившись над ним, уже коснулся костлявого плеча, как вдруг его осенила безумная мысль, словно наваждение. Кровь ударила в голову, и он, не в силах противостоять искушению, вынул из-за пояса хлопушку для спугивания птиц и бахнул изо всех сил прямо над ухом спящего богомола.

— Что ты знаешь о галеоне «Земля», мерзавец, выкладывай все как есть!

От неожиданного испуга Логан подпрыгнул, не вставая на ноги, и вмиг оказался в положении свободного полета, в позе, в которой учат плавать на мелководье сопливых самутийских мальчишек, мечтающих стать мореходами. С той лишь разницей, что воды между Логаном и сушей оказалось маловато для урока плаванья — всего-то струйка, стекшая с подола его развевающегося халата. Зависнув в метре над тропой, он сделал несколько размашистых гребков руками, но приземлился на то же место, не успевшее остыть от его сонного тела. Удар выбил из богомола сон, однако эксперимент принес результаты. Прежде чем Логан осмысленно открыл глаза и гневно уставился на Бароля, он испустил-таки одну сокровенную фразу, за которую богомольный магистрат должен был лишить его титула и языка, а затем сослать на торговые галеры:

— Божественная прика! Спаси меня боги! Божественная прика!

— Как сие понимать, — склонился над ним Бароль, — нам, нечестивым богохульникам? — Логан встал на карачки и попытался отползти в сторону из-под его небесного взгляда. Но взгляд Бароля переместился следом за ним.

— Если ты сделаешь меня заикой, паразит, кто станет за тебя молиться?

— Я сделаю тебя почетным богомолом преисподней, если ты сейчас же не расскажешь мне о «божественной прике».

Логан поглядел на светлеющие небеса — они безнадежно светлели; Логан поглядел на неприступную скалу по имени Бароль, возвышающуюся между ним и вырубом, где несчастного богомола ждали кров, уют, еда, не говоря уже о достойном обществе и любимой работе. Позади Логана простирался дремучий Босианский лес, где его ждали людоеды-босиане да отощавшие потричи, затаившиеся в топях. Там же его ждали ядовитые клещи, зубастые змеи, болотная лихорадка, от которой ноги покрываются кровоточащими язвами. Одним словом, ничего хорошего в Босианских лесах Логана не ожидало. Соревноваться с Баролем в беге ему, тощему коротышке, было смешно, да и шансов на то, что Бароль, побегав за ним по склону, изменит свои намерения, было так же мало, как шансов выжить где бы то ни было, кроме злосчастного выруба, торчащего за спиной Бароля в дымке утреннего тумана.

— Не знаю, — внятно и добросовестно отчеканил Логан, но взгляд Бароля не двинулся с места. — Не знаю, — повторил он еще раз, будто теперь уж точно попал в цель, в самую что ни на есть глубину потаенной совести синеглазого монстра; и засуетился подниматься на гору, но Бароль наступил на подол его халата. — Клянусь! — взмолился Логан. — Сам не знаю, как это у меня получилось такое сказать?!

— Кто молится в божественной прике?

Логан опустил глаза.

— Не знаю. Точно не могу знать.

Глаза Бароля плотоядно блеснули.

— Кому… молятся?

Саим предупреждал дядьку не раз, что на границе Босианского леса с Баролем порой происходят чудеса. Будто звериные духи все разом вселяются в плоть фарианского вельможи и воюют между собой за территорию его души, лишенной высокого небесного покровительства.

— Кому? — повторил Бароль. Логан забормотал невнятное, стараясь высвободить подол халата, как вдруг почувствовал, что намертво прижатый подол вдруг воспарил в невесомости; почувствовал, как ноги оторвались от почвы, а тело, удерживаемое за поясной ремень сильной рукой Бароля, приняло горизонтальное положение и поплыло вниз по склону, вместо того чтобы подниматься домой. Логан держался с достоинством магистра. Изредка дотягиваясь до земли руками, он хватал камни, комья грязи и засовывал их в рот, пока не расперло щеки. Но, как только каменные стены колодца показались в зарослях, чувство собственного достоинства изменило ему. Богомол, не дожидаясь, пока перед ним распахнутся врата смердящей Ингуреи, схватил Бароля за подол и замахал в воздухе голыми пятками.

— Шпаси меня боги! — пронзительно завопил Логан, да так громко, что с кедров полетели шишки. Впрочем, вполне возможно, что это были не шишки, а босианская разведка. Возможно, продержавшись на ветвях всю ночь, разведчики под утро не удержались на ветках от хохота. — Шпаси меня боги! — вопил Логан. — Зачем же так… — изо рта посыпались камешки, бряцая по ступеням колодца. — Разве я стал не нужен тебе? Разве я не усердно за тебя молился? Разве ты сможешь так поступить со мной?! Очнись! Как же так?! Как у такой удивительной женщины, свет ее праху, мог появиться такой ублюдочный правнук? Я имею звание магистра! Ты не смеешь хватать меня за ремень! Ты не можешь… Ты будешь проклят всеми богами, и ни один, слышишь, ни один из них за тебя не заступится!

Бароль открыл отверстие люка, открепил цепь от подножия постамента и обвязал ею голую пятку Логана.

— Сейчас проверим, как боги покровительствуют тебе.

— Бароль! — взвыл Логан. — Будь ты проклят! Что тебе надо? — когда пятка погрузилась в люк, Логан схватился за цепь и чем быстрее Бароль опускал ее вниз, тем проворнее богомол взбирался по ней обратно. Но цепь тяжелела, и вскоре ее конец побрякивал на такой глубине, что у Логана захватило дух.

— Так кому покровительствуют боги? — спросил Бароль.

— Тебе, гаду, — пищал Логан.

— А кому святейший магистрат морочит голову?

— Тебе, бандиту.

— А кто просился в мой выруб? Кто бился лбом о порог и клялся быть откровенным?

— Я, несчастный приканский утопленник.

— Взгляни-ка, — Бароль прекратил раскручивать цепь, прикрыл люк доской, чтобы голова богомола не вынырнула наружу, и посмотрел на небо, — что-то боги не торопятся тебя выручать… — тощий богомол впился пальцами в доску. — Цепь и та кончается, — рявкнул Бароль, — а мое терпение еще короче! — пальцы Логана соскользнули и забренчали по железным кольцам. — Хочешь знать, насколько мое терпение короче, чем твоя жизнь? На один локоть, придурок. Смотри, — он оторвал конец цепи от катушки и побренчал им перед носом Логана. — Вот и все. Не сомневаюсь, что боги смотрят на тебя и диву даются, от какого дурака принимали поклоны.

Но Логан, стиснув зубы, продолжал карабкаться наверх, а тяжелая цепь все сильнее тянула его на дно преисподней. Когда в руках Бароля осталась последняя связка колец, чувство собственного достоинства изменило Логану вновь.

— Что ты хочешь знать, будь ты проклят?!

— Кому, — еще раз повторил Бароль, — кому молились боги на галеоне?

— Нет, нет, ты все не так понял! — зарыдал Логан, и цепь выскользнула на камни, но не успел несчастный богомол икнуть от ужаса, как Бароль прижал ее конец ногой и повторил вопрос:

— Кому молились на галеоне?

Логан сейчас же подтянулся и просунул нос между перекладиной и бортом колодца. Но, увидев, что его жизнь отныне даже не в руках Бароля, а всего лишь под носком его ботинка, чуть не лишился чувств.

— Все! Все, не двигайся, — забормотал он, — только не шевелись. Я… все, что знаю… На галеоне «Земля» родился бог… Только родился их бог… От какой-то небесной силы и нормальной женщины. Не знаю как, я за это не отвечаю. Земля — божественная прика, родина бога. Галеон — папалонская легенда, клянусь! Планета бога, только и всего.

— Какого бога? Фарея? Ангола? Отвечай же…

— Да что тебе отвечать, ты сам знаешь лучше меня. Я же не спрашиваю, откуда ты все знаешь…

— Что-то у меня нога зачесалась от твоей пустой болтовни.

— Только не шевелись, — взмолился Логан, — я все расскажу… что знаю. Все, что хочешь. И то, чего не знаю, расскажу, только стой спокойно. Не надо нервничать.

— Что за бред ты понес?

— Ты сам рассказывал историю. Ты знаешь, почему я не позволил тебе закончить рассказ, — Логан осторожно подтянулся выше, и его лысая макушка поравнялась с ботинком Бароля. — Никто из смертных тварей не должен произносить его имя, а с твоего паршивого языка оно непременно слетит.

— Чье имя, Логан?

— Знаешь, что натворил Ингур, чтобы отомстить анголейцам? Он рассказал своим тварям все. О том, что Альба — могила бога, альбианский пантеон — шайка убийц, и пока им поклоняется хоть одна тварь — на планете покоя не будет.

— С чего ты взял, что я знаю об этом? — удивился Бароль. — Я сочинил эту историю для тебя и понятия не имел, как она закончится.

— Боги!!! — взвыл Логан, и эхо унесло вой на глубину преисподней. — Клянусь, я отрежу свой длинный язык… как только освободятся руки. Я старый, никчемный, жалкий болтун, не достойный ни милости, ни сострадания. Я… — Логан запнулся, увидев, что Бароля распирает от хохота, а кольцо цепи медленно выползает из-под его ноги. — Сколько там?.. — спросил он полушепотом, покосившись на башмак, как на последнюю милость богов.

— Три кольца, — ответил Бароль, — и вся преисподняя в твоем распоряжении.

— Вот оно как, — прошептал богомол, — отчего ж она так коротка, жизнь моя праведная? — он готов был прочесть молитву прощания, но лицо Бароля в один миг стало серьезным и сосредоточенным.

— Излагай сначала и по порядку, как на коллегии магистрата. Что-то я ничего не уразумел. Где чья колыбель? Где чья могила?

— Хорошо, — воспрянул духом Логан, — только стой и не двигайся. На нашей планете убили бога, того самого, которого ингурейцы считали истинным божеством. Убили, замуровали в камень и написали имя.

— Кто убил?

— Кто-то из пантеона. Не важно. Эта могила — начало координат. Никто из нас не может приблизиться к ней…

— Короче…

— Короче некуда, — захныкал Логан, — я тебе не сказку сочиняю. Это история цивилизации.

— Ладно, что с богом?

— Богом-отцом?

— А что, еще и дети были?

— Бог-сын, в честь него назвали планету, на которой убили отца…

— Альба?

— Его они тоже убили.

— Кто?

— Наш пантеон несчастный, откуда я знаю кто? Они все покрывают друг друга.

— За что сына-то?

— Откуда я знаю? — завыл Логан. — Так вышло. Неужели ты думаешь, что они признаются?

— А отца за что?

— А…а! Бароль, подними меня. Он был стар, слаб, немощный старик…

— Постой, откуда у мертвого бога мог появиться сын? По каким таким законам мироздания?

— По недоразумению, — вопил Логан, наблюдая, как из-под башмака Бароля медленно, но целеустремленно выползает следующее звено цепи, — так случилось! В том-то и пакость ситуации, что он не должен был появиться, но эти женщины! О! Ты не знаешь, на что они способны! Короче, его прикончили, а теперь боятся могилы.

— Чьей могилы?

— Отца! Отца! Я говорил тебе, тупица, а…

— А сына?

— При чем тут сын?

— Где сына-то похоронили?

— Не знаю, он убежал от них…

— Мертвый? — улыбнулся Бароль. — Ай да сын!

— Не знаю, — простонал Логан.

— Угнал галеон и был таков?

— Не знаю, твоей прабабке тоже всю жизнь мерещились галеоны.

— Что значит мерещились? — он вынул из люка насмерть запуганного богомола. — Ну и бред же ты нес. Моли богов, чтобы я хоть что-нибудь понял.

Логан без сил упал на камни колодца и возблагодарил небо, а Бароль тем временем сматывал цепь, пытаясь восстановить в памяти все предсмертные откровения богомола.

— Бог-отец, — рассуждал Бароль, — бог-сын… Дух возмездия, довлеющий над пантеоном убийц. — Он потряс Логана за плече. — Неужели это так просто, убить бога? — но Логан бормотал молитву, и Бароль, вытерев лопухом окровавленные ладони, взвалил его на спину и понес в выруб. — Бог-отец, — повторял он, пытаясь уловить в этом хоть чуточку здравого смысла, — бог-сын… хоть этих прикончили. Мне заботы меньше. Нет чтобы и остальные между собой передрались. А? Логан? Слабо богов перессорить?

Логан неожиданно пришел в себя, обвел мутным взглядом удаляющийся пейзаж Босианского леса и хлопнул Бароля по плечу.

— Я член коллегии магистрата. Не смей богохульствовать, когда сидишь со мной на одном верблюде.

— Мокрое место осталось от твоего магистрата. Сколько раз тебе говорил… Зачем меня разыскивал?

— О боги!!! — Логан вздохнул и повис на спине мучителя. — Они говорили со мной! Сам Фарей говорил со мной языком ветра.

— Слышал я, как ты голосил. Не давал ветру слова вставить. Что же сказал Фарей такого, что заставило тебя выскочить в ночь из молельни?

— Он послал меня за тобой. Увидишь, боги по-прежнему к нам благосклонны.

— Как базарные торговцы рыбного дня — так и норовят всунуть тухлятину подороже. Ты не спросил, что они хотят от меня взамен? — но Логан в ответ лишь беззвучно шевелил губами, проклиная тот день и час, когда запер на засов свою старую добрую прику.

УЧЕБНИК ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Биологический парадокс Естества

Эта глава в контексте каких бы то ни было парадоксов вообще не имеет права существовать. К парадоксам вообще следовало бы относиться сдержанно. Но биопарадокс относится к такого рода недоразумениям, которые способны перечеркнуть любую гипотезу. Примечательно, что этот парадокс не имеет ни конкретного авторства, ни пространственно-хронологической координаты. Вроде бы до него докопались инженеры-технологи, одни из тех буйных интеллектуалов, которые в свое время охотно баловались с ИЗИ-включением. Но если макровключения, с божьей помощью, вовремя удалось свернуть, то микровключением биотехнологи владели досконально и манипулировали им без помутнений совести. Все события, очевидно, относятся к дофактурологической эпохе истории Ареала; к тем благословенным временам, когда молодая цивилизация еще только начинала упиваться своими беспредельными техническими возможностями.

Проблема так называемой «искусственной сборки» полноценного гуманоида разрешима на уровне развитой фактуры. На уровне Ареала с этим вообще проблем нет, кроме одной-единственной — зачем это делать? Допустим, ради творческого самовыражения можно собрать полный конструктор по молекулярным цепям, вплоть до мозга. Не клонировать, не спровоцировать, не синтезировать из подручных материалов, как это сделали аритаборцы, изваяв свое «диво» из различного сорта стекла; именно сделать, что называется, с полным авторским правом творца. Видимо, биоинженеры, создавая ИНИ-аппаратуру различного назначения, нет-нет да и развлекались подобными опытами. И все было хорошо, за одним маленьким исключением: простейший аппарат с «двумя извилинами» довести до микрополярного включения оказывалось на несколько порядков проще, нежели само воплощение совершенства — стопроцентного гуманоида с его стопроцентно гуманоидным складом интеллекта. Думаю, это обстоятельство заставило исследователей серьезнее сосредоточиться на проблеме. Чудо-гуманоид жил, функционировал, не имел ни единого дефекта, напротив, являл собой образец здоровья и здравомыслия; его мозг был способен решать те же самые задачи, что решали его естественные прототипы. По всем законам биоинженерии, субстанция личности должна была образоваться сама собой, но ее приходилась в буквальном смысле «вкручивать болтами», потому что эта самая координата «Я» в окружающем мире по природе напрочь отсутствовала. Гуманоид искусственной сборки имел явное психическое расстройство — не осознавал подобающим образом такой элементарной вещи, как существование самого себя. Удивленные экспериментаторы создавали один образец за другим, проверяли и перепроверяли свою работу, пока среди них не обнаружился растяпа, который, собственно, решил головоломку. И сделал это до смешного просто, а именно — допустил ошибку. Какую — сложно сказать теперь, да и не важно. Как только мистер «идеальное совершенство» получил свой маленький заводской дефект, субстанция личности вцепилась в него, как голодная пиявка.

Небольшое лирическое отступление: вы когда-нибудь замечали, что вещи с изъяном служат дольше? То есть небольшая щербинка на чашке — почти гарантия, что эта чашка будет жить вечно, и, напротив, идеальная вещь имеет свойство выпасть из рук при каждом удобном случае; ипохондрики живут дольше; средней паршивости специалисты чаще достигают вершин карьеры, нежели ярко выраженный талант, ну и так далее.

Не знаю, как это соотносится с темой главы. Знаю лишь, что все экспериментальные проверки дали один и тот же результат — идеальное совершенство безжизненно; малейшее отклонение от него — дает некий стимулирующий толчок, возможно, к тому же самому совершенству, может, к чему-то более привлекательному, — биопарадокс заключается не в этом. Суть его в том, что биологический организм с точки зрения Естества вдруг оказался недоказуемым. Никакими логическими выкладками невозможно привести молекулярный конструктор в жизнеспособное состояние одним лишь природным, естественным методом. Существует четкий набор ошибок, которые Естество не совершит никогда, ни за что, ни при каких метаморфозах мутаций, иначе это самое Естество не имело бы ни малейшего шанса на существование самого себя. Напротив, эти самые ошибки творца, которые, по мнению авторов теории, привели к образованию интеллекта (разума), типичны для некой производной субстанции по отношению к Естеству, ибо субстанция личности есть не что иное, как реакция физической природы на дефект, точку дисгармонии внутри себя.

Можно сказать так: искусственное происхождение гуманоида доказать проще. А вот степень его вторичности под большим вопросом. Порождение ли это Искусства, Вторичного Искусства или Третичного… никому не понятно. И фактурологи в эти дебри предпочитают не погружаться, поскольку их интересы сосредоточены в иных плоскостях. В тех же плоскостях находится и сюжет учебника, поэтому в следующей главе будет рассмотрен экстрамутагенез и гарвалистика — то, что непосредственно относится к каждому мыслящему существу, при этом не является мировоззренческим парадоксом.

Глава 7

— Все наверх! — звал Саим, проносясь, как смерч, по верандам выруба. — Все в прику! — Бароль, запершись в писарне, лихорадочно сортировал карты на две кучи. В первую летело все, что фарианские вельможи времен Андроля Мудрого успели изрисовать остроумными пометками, как то: обозначить Старую Прику центром вселенной или разлиновать координатную сетку, переместив исходную точку отсчета в новые земли. Во вторую кучу попадали папалонские оригиналы, в которых координаты отсутствовали, а гипотетический центр вселенной объявлялся величиной таинственно-неопределенной. — Тебя это тоже касается, — крикнул Саим в пробоину жалюзи, — посмотри на небо…

И впрямь, столько света обитатели выруба не помнили с давних лет. Казалось, облачная пелена над горой стала тонкой, ровной и светлой, как полотно папируса, от горизонта до горизонта; она была настолько непривычна для глаз, что казалась обманом.

Когда Бароль поднялся на деревянный настил верхней площади, фариане уже сидели на перилах в ожидании чуда; один Гарфизиус возился на полу, расчерчивая на досках одному ему понятные астрономические узоры. Логан, удалившись в молельню, протяжно завывал хвалу небесам, успокоительную для соплеменников и необременительную для богов, проще говоря, разминал глотку.

— Полдень, — сказал Бароль.

— Полдень, — согласился Гарфизиус, вколачивая в щель трезубую линейку.

— Солнце должно быть в зените!

— Должно, — подтвердил астроном.

— И где ж оно, чтоб ему лопнуть?

Гарфизиус виновато попятился от чертежа, будто почувствовал вину за светило, что позволило себе отлучиться без уважительной причины, но на всякий случай встряхнул секундомер до нулевой отметки.

— Вон там! — закричал рыжий математик и указал на север. В тот же момент свет залепил Баролю глаза, и восторженная фигура Олли растворилась на фоне солнца. Тени поползли по веранде вслед за улетающим облаком, и Бароль не успел разглядеть ничего, кроме сочных черных полос.

— Не затеняйте карту, — попросил Гарфизиус и припал с секундомером к точке, в которой трезубая линейка указывала на деления шкалы.

Олли упал с перил и бросился к запертой двери молельной будки, где Логан, узрев пятно света на полу молельни, залился едким богомольным фальцетом.

— Что? — спросил Бароль, но Гарфизиус замер над тенью, изредка поглядывая на секундомер.

— Хоть бы Логан не охрип, — шептал Олли, — хоть бы продержался еще немного… Но тучи набежали на солнце раньше, чем богомол напелся вдоволь. Саим даже постучал в стену молельни, чтобы тот не надрывался зря. Прежнее обреченное уныние вернулось на вершину горы, а солнечные блики сбежали вниз по южному склону.

— Так что? — Бароль присел на корточки возле распластавшегося у чертежа астронома.

— Я могу попробовать нарисовать солнечную галерею… Я постараюсь сделать схему…

— Нечего пробовать! — гаркнул Бароль. — Иди и рисуй, да только попробуй не постараться!

Гарфизиус едва успел вырвать из пола свой измерительный инструмент, как его тут же сдуло с веранды. Похоже, он не воспользовался лестницей лишь потому, что на пути к ней возвышалась грозная фигура Бароля.

— Ты это видел? — кричал Логан из полумрака молельной. — Не говори потом, что не видел, что боги забыли тебя!

Взгляд Бароля сделался мрачнее грозовой тучи, а рука потянулась к поясному футляру, где могла находиться либо малая подзорная труба, либо большая дубина, полированная о спины босиан. В любом случае, богомол успел захлопнуть дверь и забаррикадироваться, прежде чем Бароль сделал первый шаг в его сторону.

— Нам лучше спуститься вниз, — сказал Саим и подтолкнул Янцу в сторону лестницы.

— А что? Что такое произошло? — недоумевала она.

— Гроза начинается, сматываться пора.

За ними неохотно потянулись остальные умиротворенные наблюдатели, которым оказался не чужд инстинкт самосохранения. Покидая веранду последним, Фальк еще раз с надеждой и тоской посмотрел на небо.

— Бедняга Логан, — вздохнул он, — ночью ему влетело, в полдень ему влетит, к вечеру от него одни подштанники останутся…

— Выходи, — приказал богомолу Бароль и стукнул ногой по дверце молельни, отчего доски, любовно и тщательно подогнанные Фальком, зловеще хрустнули, — выходи по-хорошему. — Логан не издал ни шороха, ни писка. — Ты видел их милость, гадкий попрошайка, ты знаешь, что от такой милости мы все скоро окажемся на дне океана. Или от подхалимства у богомолов вырастают жабры?

— Разве я виноват, Бароль? Спаси меня боги! Я лишь приоткрыл тебе истину. Ты говорил, что истина дороже веры. Так прими ее, какая есть…

— Я сказал, что мне нужен богомол, способный договориться с богами.

— Я договорюсь, — оправдывался Логан, — клянусь тебе. Обещаю.

— Выходи, — Бароль снова пнул ногой дверь, но на этот раз загудела вся стена, — иначе я разнесу твою конуру… — Логан снова затих, не решаясь прошептать молитву во спасение, которая казалась ему как нельзя кстати. — Хочу взглянуть тебе в глаза, хочу показать тебе, где я видел их «милость»…

— Ты скажи мне, что попросить, — упирался Логан, — а я уж не выйду из молельни, пока не выпрошу. Скажи теперь, пока я здесь, пока боги не забрали меня, видя, каким несправедливым унижениям подвергают их верного слугу.

— Вот что, слуга, — Бароль взял себя в руки и начал разгуливать вокруг молельни, выискивая щель, сквозь которую можно было бы, наконец, увидеть бессовестные глаза богомола. Но постройка лодыря и бездельника Фалька оказалась исполненной на редкость добросовестно. — Скажи мне откровенно, как истину, способны ли твои покровители построить еще один небесный галеон?

— Для богов нет ничего невозможного… — искренне ответил Логан.

— Привязать к нему парус, который поднимет их галеон выше неба?

— Должно быть… Как же иначе?

— Достаточно ли у них огня, чтоб накачать этот парус, как верблюжьи горбы, и поддерживать в нем тепло до истеченья времен?

— Думаю, найдется.

— Так попроси этих убийц не искушать мои низменные инстинкты, а построить корабль, собрать свое добро и убраться с Альбы так далеко, чтоб не было видно обратной дороги.

Пауза повисла под сводом молельни. Бароль, чтоб оживить диалог, стукнул по стене кулаком.

— Ты слышал меня, Логан? Чтобы убирались отсюда прочь! Чтоб ни милости, ни духу их не было здесь, отныне и вовеки веков!

Фальк, стоя на веранде писарни, рассматривал верхние этажи, ожидая, когда с прики полетят поломанные доски. Но, кроме глухих ударов и выкриков обезумевшего от гнева Бароля, сверху ничего не летело.

— Если молельня выстоит, — поддерживал его Хун, — считай, что получил папалонскую степень инженерных наук. Я буду гордиться тобой.

Но Фальк не чувствовал ни гордости, ни волнения, которое сопровождает каждого достойного студента при экзамене на ученую степень. Он лишь изредка прикусывал губу и пытался определить по звуку, в какую именно часть строения ударила очередная «молния», и корил себя за то, что гнев Бароля, который был похлеще небесных стихий, в инженерном проекте предусмотрен не был.

Однако прика выстояла, и боги, сжалившись над слугой, не позволили добавить ни единого синяка к его истерзанному телу. Небо затянули мокрые тучи, а Бароль, слегка поостыв, спустился в писарню, чтобы встать над душой Гарфизиуса.

Астроном старался так, что вспотел, и, протянув Баролю кусок папируса с вычерченной траекторией солнца, не имел ни слова добавить к своим расчетам.

— То есть ты хочешь сказать, что планета опрокидывается набок? А это что?

— Старая Прика, — уточнил Гарф, — это место, если я не ошибся, встанет точно на полюс и будет новым началом координат.

— Как ты сказал? — вскрикнул Бароль, и Гарфизиус с испугу припал к столу. — Началом координат? Каких координат?

— Астрономических, — неуверенно ответил Гарф.

— А где эта точка была до сих пор?

Гарф ткнул пером в полюс — центр Каменного материка, расположенного северней Анголеи.

— И ты молчал?!

— Меня никто не спрашивал. Никто… никогда, — оправдывался астроном.

— Что ты налетел на него? — заступился Саим. — Это общая астрономическая разметка. Каждый нормальный альбианин считает центром координат свою прику.

— И ты это знал?

— Что тебя возмущает? — спросил Махол. — Все мы не вчера родились. Каждому что-нибудь да известно.

Бароль расстелил карту на середине стола, не убирая с полюса указательного пальца:

— Спрашиваю всех, что находится в этом месте?

На минуту в писарне образовался вакуум молчания.

— Камни, — проявил сообразительность Фальк, — кроме камней, на этом материке ничего быть не может.

— Ты уверен, — спросил Бароль, — что планета первый раз опрокидывается набок?

Фальк изобразил на лице растерянное недоумение, которое тут же повторил Гарфизиус.

— Миллионы лет тому назад, — предположил он, — эта точка могла быть экватором.

— Подожди, подожди, — протиснулся к карте Рыжий Олли, — ты хочешь сказать, что взрыв вулканов начал переворачивать планету?

— Он вовсе не то хотел сказать, — вмешался Бароль, — а ты, если не можешь найти применения своей математической интуиции, возьми карту с замерами высот ледника и посчитай, как скоро они растают, если полюса окажутся на экваторе. Для остальных еще раз повторяю вопрос, что может находиться в этом месте?

— Ты, наверно, имеешь в виду… — еле выдавил из себя Махол.

— Да, я именно это имею в виду, — настаивал Бароль, не сводя глаз с анголейского писаря.

— Могила бога?

— Какого бога?

— Кто их разберет? Я точно не знаю, сколько их было в пантеоне, а куда они деваются — тем более не знаю. Спрашивай Логана.

— Тайны магистрата, — предупредил Саим, — нельзя.

Бароль обернулся к засевшему в угол рыжему математику.

— Подсчитал?

— Приблизительно…

— Скоро ли нас затопит?

— Скоро.

— Как глубоко?

— Утонуть хватит.

— Вот видишь, нельзя… Перед смертью все можно. Давай, дед, выкладывай все, что знаешь.

— Нет, — влезла в разговор Янца, — при чем здесь бог? О чем вы говорите? Босиане рассказывали, что там лежит камень, на котором написано имя. Но это не бог, а какое-то недоразумение.

— Больше миллиона лет назад, — холодно ответил Бароль, — на этой планете недоразумений быть не могло.

— Это же легенды, — успокаивал его Махол, — сказки, которые Папа Ло рассказывал первым студентам, когда только открыл университет.

— Что за сказки?

— Что планету населяли божества, против которых наш пантеон бессилен. Тогда они убили одного из них и дали планете его имя.

— Значит, на камне написано «Альба»?

— Конечно, если только есть такой камень…

— Что за супербожества?

— Покровители наших богов, — объяснил Махол.

— Как же они ухитрились убить одного из них?

— Папа Ло говорил, очень просто: кулаком по голове — вот и все.

— Ты путаешь, дед, Папа Ло жил в позднепапалонской эре, потом университет получил его имя.

— Ну уж нет, — уперся Махол, — не знаю, кто там жил в позднепапалонскую эру, но знаю точно, что университет основал Папа Ло. Он обучил анголейцев грамоте, научил делать папирус, строить корабли, — он научил их всему на свете. Он своими руками вынянчил цивилизацию, — ты не знаешь, и не спорь.

Бароль обескураженно опустился на скамейку.

— Может, — спросил Саим, — то был другой Папа Ло?

— Не может быть.

— Может, кто-то назвался его именем? Альбианин не может жить так долго.

— О, да! — вспомнил Махол. — Папа Ло был старожилом еще в те времена. По легенде, ровесник богов. Он мог бы занять место в пантеоне, но разругался с богами. Те прокляли его и приговорили к бессмертию. Но имейте в виду, эти легенды сам же Папа Ло сочинил.

— Скажи, Бароль, — снова вмешалась Янца, — это правда, что твоя прабабка был его ученицей?

— Да.

— Это правда, что она сбежала из монастыря, чтобы слушать уроки Папы Ло и провела с ним десять лет?

— Да.

— Как такое возможно?

— Знаю как, — сказал Фальк, — я тоже кое-что слышал об анголейском старике, который так долго жил, что позабыл дорогу на тот свет. Это глупо с его стороны. Хоть раз в двести лет на том свете надо отмечаться — будешь возвращаться свежим младенцем. Чего ради трястись над прожитыми годами…

— Замолчи, — перебил Саим, — видишь, ему дурно.

Баролю и впрямь было не по себе.

— Баролетта что-нибудь рассказывала о нем твоему отцу? — спросил его Махол.

— Никогда.

— У Папы Ло была собственная библиотека, в которую он никого не впускал. Он называл ее «Фантастические тетради». Боюсь, что Баролетта знала об этом. Если Папа Ло действительно ровесник богов — представляешь, чьей рукой написаны первые фолианты?

— Я, серьезно, кое-что могу рассказать про Папу Ло, — снова вмешался Фальк, — если хотите, конечно… Ну… если не хотите… — Бароль, вопросительно подняв бровь, перевел взгляд из пустоты на болтливого Фалька, и тот осмелел. — Это байки моего учителя, его учитель был учеником настоящего анголейского инженера, который слышал эту историю от своего учителя, учитель которого был, в свою очередь…

— Давай же… — торопил его Саим.

— Я и даю… Словом, дело было в Старой Прике времен древних фарианских царей. В этих землях прошли эпидемии, и царь Вариад послал в Анголею караван за магистратскими богомолами, но вместо них явился тамацип — птица с головой старца, которому кланялись самые влиятельные молельники. Он вошел в будку, выгнал оттуда зевак, велел всем в округе заткнуть уши и задал богам такую встрепку, что альбиане потом много лет жили и благоденствовали. Кто слыхал — те диву давались. Говорят, поносил хранителей последними словами, угрожал, шантажировал. Говорят, такой брани в Старой Прике испокон веков не было. Пыль, говорят, вокруг столбом стояла. А когда старец вытащил свои перья на свет — то оглядел молельню и сказал: «Поднимите шпиль к небесам и не стройте ничего выше шпиля. Боги становятся глуховаты, им надо чаще напоминать, кто они». С тех пор на шпиль пускают полную длину сосны, чтоб под облака…

— Запиши, — кивнул Бароль, — последний из Вариадов был моим прадедом…

— Если только… — вставил Саим и наткнулся на сердитый взгляд потомка династии Вариадов.

— Ты что-то хотел сказать?

— Дядька Логан считает, что от Баролетты можно было ожидать сюрприза… Что вроде бы сам Папа Анголейский питал к ней… возвышенные чувства.

— Был влюблен до сумасшествия, — уточнил Бароль, — грозился руки на себя наложить. Ну и что? В тот же год она стала женой царя Вариада и родила Андроля. В тот же год начались ингурейские войны.

— Не так быстро, — попросил Махол, а благодарные слушатели при упоминании об Андроле Великом подняли вверх ладони, что означало благодарность небесам за сей бесценный дар.

— И дед был влюблен в нее, — сказал Бароль, — вернее, помешан. Эта любовь лишила его рассудка, но Баролетта не пожелала ответить взаимностью, и деду ничего не оставалось, как устроить войну. Первое жерло преисподней он смастерил своими руками, а, покончив с ингурейцами, сын-победитель вернулся к ней и снова получил отказ.

— Ну почему? — возмутилась Янца. — Женщины часто рожают от сыновей и отцов. Это укрепляет породу.

— Спроси, что было у нее на уме… Издержки папалонского образования. Она изучала медицину и верила нелепым предрассудкам. Кончилось тем, что Баролетта отвела своего воинственного отпрыска в монастырь и заплатила такую дань, что бедный дед, забыв обо всем на свете, провел несколько безумных ночей в объятиях первой красавицы монастыря…

— Которая Баролетте в подметки не годилась, — уточнил Саим.

— Придержи язык, это была моя бабушка. Из ее ложа Андроль, к тому времени уже Великий, пополз обратно к своей возлюбленной матери и умер, обнимая ее колени.

— Ужасная женщина! Я бы так не смогла! — вздохнула Янца.

— Но это еще не все, — продолжил Бароль, — мой несчастный отец оказался таким же безумцем. Он родился на руках Баролетты также безнадежно влюбленным, будто унаследовал судьбу отца. Но, в отличие от Андроля Великого, он был Андролем Мудрым и не преследовал свою бабку любовными домогательствами, а честно служил Старой Прике, время от времени совершая походы в поисках недобитых ингурейских вояк и устанавливая для них новые жерла преисподней. Гораздо менее успешные походы он совершал в монастырь, в надежде найти женщину, способную хотя бы отчасти заменить ему Баролетту. Но однажды родился я. В тот день Баролетта умерла. С той поры Андроль Мудрый в монастырь не заглядывал.

— А зря, — огорчился Махол, — в те времена там было на что поглядеть. Очень даже…

За столом наметилось оживление.

— Ты пишешь, дед, — окликнул его Фальк, — или витаешь в мечтах? Если пишешь, не забудь добавить, что последним посетителям монастыря у порога глаза завязывали, чтоб не пугались твоих «красавиц».

— Откуда тебе знать, мальчишка?!

Фальк скопировал сладострастный взгляд Махола.

— Ах, почтеннейший, что ты знаешь, о моей жизни!..

— Завязывать глаза — какой срам. Да ты настоящей женщины в глаза не видел.

Янца покраснела до корней волос. Мужское общество, позабыв о приличии, с ураганной скоростью углублялось в тему, которая никоим образом ее не касалась. Эта тема не коснулась бы ее даже в том случае, если б ей хватило смелости забраться на стол, раздеться и принять одну из поз, которыми опытные монастырянки встречали богатых гостей. В этом случае ее бы просто смахнули со стола как лишний предмет, заслоняющий воспаленные безумием глаза собеседников.

— Послушай, — тронула она Бароля, который в общей свалке дискуссии участия не принимал, — а что ты сделал с теми двумя лекарями?

Бароль непонимающе посмотрел на нее.

— Ну, с теми, ореховыми… которые выкалывают глаза…

— Боги!!! — схватился за голову Бароль, и все болтуны вмиг притихли. — Я же совершенно о них забыл.

— О ком? — удивился Саим.

— Вот что, братишка, подбери два камня. Пусть Логан повоет над ними, а Махол напишет что-нибудь вроде… «Эти несчастные бесславно подохли лишь оттого, что ни один из богов не пожелал за них заступиться…»

Дискуссия на монастырскую тему сменилась гулом недоумения.

— О ком ты говоришь?

— Ай, какая вам разница! — отмахнулся Бароль и вышел под дождь.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИB. Реактивный мутаген. Пространственный дифференциал. Гарвалистика

Какой была фактурология до бонтуанцев — трудно сказать. Какой была бы фактурология без бонтуанцев — сказать еще труднее. Не считая нескольких бессистемных попыток, они были первыми, кто взялся изучать историю и развитие себе подобных существ вплотную, дерзко экспериментируя и мало задумываясь о тяжком бремени ответственности исследователя-первопроходца. «Эта цивилизация, — говорят о бонтуанцах в Ареале, — только для того и вырвалась из своей фактуры, чтобы снова увязнуть в ней по уши. Неудивительно, что у нее нет ни прошлого, ни будущего».

Бонтуанцы ведут свою историю от Аритаборского Раскола. Так как бонтуанских цивилизаций существует бесчисленное множество, то и Раскол датируется по-разному, порой никак не сообразуясь с общей исторической периодикой. Но спросите бонтуанца, какая дата на самом деле является истинной, и он ни на секунду не позволит вам усомниться в своей точке зрения. Такая черта характера, как целенаправленное упрямство, действительно присуща этой цивилизации, но не следует думать, что для пробивания стен в логических тупиках наук она использует голову в качестве ударного инструмента. Бонтуанцы, кроме всего прочего, в своей расовой версии, одни из лучших навигаторов Ареала, а в навигационной инженерии им вовсе равных нет. Их многофункциональные астрофизические лаборатории, вплоть до «пломб»-искусственных планет, — явление уникальное. Такое же уникальное явление представляют собой их дальнобойная связь, оборудование наблюдения, дистанционных манипуляций на немыслимые расстояния; системы защиты, позволяющие делать невидимыми не только исследователя для глаза аборигена, но и целые астрофизические зоны для глаз цивилизованного Ареала. Безусловно, этот технический прогресс вырос не на пустой любви к инженерным искусствам, а скорее из конкретной необходимости. Все бонтуанские достижения, так или иначе, применимы в фактурологии, поскольку созданы для нее. Но услугами бонтуанских технических школ пользуются далеко не одни лишь фактурологи. Фактурологические же школы — категория особая. И, приступая к их описанию, начну с основы основ — школы Гарваля, основоположницы науки реактивной мутагенетики, превратившей математическую науку пространственных дифференциалов в одну из глобальных общефилософских проблем.

Согласно бонтуанским хроникам, изгнанные из Аритабора хулиганы быстро приспособились к статусу диссидентствующих проповедников и пустились во все стороны света; однако горячей идейной поддержки не получили и в большинстве своем посвятили жизнь бесплодным попыткам рассчитаться с Аритабором. Но среди них нашлись существа особого рода, которые, покинув родину, не утратили свойств классических посредников и готовы были посвятить себя тому, чтобы окончательно разобраться в причинах произошедшего. Именно их занесло в никому не известную планетарную зону, которая позже стала называться Системой Гарваля и дала начало фактурологии Ареала. Не могу сказать точно, что за Гарваль здесь имеется в виду: слово явно аритаборского происхождения и переводится примерно как «первоступень». Впрочем, возможно, с других языков оно переводится иначе. Не исключено, что это псевдоним одного из исследователей или название живых существ обнаруженной ими фауны, которые тоже стали называться гарвами. Некоторые невежды до сих пор убеждены, что название школы произошло от науки гарвалистики. Но не будем раньше времени ставить лошадь позади телеги. Пойдем по порядку.

Внимание исследователей в системе Гарваля привлекла естественная фактура одной из планет. Здесь наблюдалась полная идиллия природы: мягкий климат, изобилие растительности, многообразие фауны — рай, да и только. А главное — лысые упитанные «мартышки», ленивые и добродушные, которые прекрасно лазали по деревьям, бегали, плавали, ели что попало, проявляли к пришельцам искренний интерес, а главное — обладали хорошо мутирующим гуманоидным биотипом. Они, то есть гарвы, стали первыми подопытными фактуриалами, в результате чего отвратительно кончили, но это уже следующая история.

Зверюшки-гарвы прекрасно обучались… ходить на задних лапах, выпрашивать лакомство и адекватно реагировали на все, что могли предложить им пришельцы. Фенотип менялся потрясающе легко: одни обрастали шерстью; другие обзаводились перепонками на лапах; у третьих отваливались хвосты, и они мало чем отличались от опекунов. Но зверюшки-гарвы оставались зверюшками даже в самых жестоких опытах. Молодые фактурологи шли на отчаянные эксперименты, прививая подопечным собственные генетические возможности, — гарвы немножко умнели, их язык, состоящий сплошь из мычаний и рычаний, был не столь уж беден, он вполне идентично ложился в речь, в эту речь кое-как удавалось привить пару новых понятий. Ученый гарв мог без особого напряжения сложить и умножить, пожаловаться на жизнь и попросить класть в пищу больше свежих фруктов. Но следующее поколение опять рычало и мычало. Бонтуанцы не могли понять, в чем дело. Микрополярное включение — удачнее не бывает, мутация работает великолепно, но генетическая структура гуманоида не только не толкала вперед, а, напротив, деградировала. Новоиспеченные гарвы-интеллектуалы норовили забраться на дерево всякий раз, когда исследователь оставлял их в покое.

Прояснение ситуации наступило лишь после того, как бонтуанцы раз и навсегда сформулировали для себя (да и для всей остальной науки), в чем же заключается принципиальное отличие высокоразвитого животного от низкоразвитого гуманоида. Точнее, из длинного списка отличий вычеркнули все, кроме одного-единственного — потенциальной способности к расширению информации. Свойство этого уровня развития стало называться реактивным, или экстрамутагенным. Тогда же оформились основные направления МВС! и реактивный мутаген занял в ней свое законное место.

Цель была ясна, задача сформулирована, и самый умный гарв снова был спущен с дерева для научных экспериментов, которые теперь носили вполне конкретное название — искусственная стимуляция экстрамутагена, по-русски говоря, насильственное расширение возможности информационных усвоений, заложенной в этом чрезвычайно милом, но очень замученном существе. Существо же, надо отдать ему должное, сопротивлялось достойно. Можно сказать, применило всю природную хитрость для того, чтобы обрушить на корню экстрамутагенную теорию. Оно прекрасно усвоило понятия «вода», «огонь», «еда», но ему было глубоко безразлично, по каким физическим законам эти вещества образуются; оно знало сто один способ, как открыть коробку с лакомством, но открывать пустую коробку ради удовольствия разобраться с хитростями замка — ни за что. Бонтуанцы уже тогда насторожились: гарвы без труда решали головоломки, но при одном условии: если за ними стояло что-то необходимое, достойное, из ряда непререкаемых ценностей, таких как сочный фрукт, самка или детеныш, попавший в ловушку. Если речь шла о том, чтобы посадить в почву семечко и вырастить фруктовое дерево, — гарв об этом слышать не хотел, он моментально съедал семена и был доволен, несмотря на то, что в ближайшее время за такую глупость ему предстояло сильно поголодать. Единственным убедительным стимулом оказалась дубина. Эта самая дубина, совместно с плеткой и палкой, обучила-таки несколько поколений гарвов выращивать корм. Благо бонтуанцы за время экспериментов изрядно потоптали планету и начисто истребили многие виды растений, позволяющие жить в сытости круглый год. Процесс пошел. Но, вернувшись на планету гарвов некоторое время спустя, фактурологи застали ужасающую картину — вымирающее поголовье бездельников. Исчезла дубина — чуть было не исчезли и сами гарвы. Едва-едва удалось откачать последних оставшихся в живых особей. Вытоптанные деревья были посажены на место и окрепшие зверьки с удовольствием на них взобрались.

Бонтуанцы всполошились не на шутку. И пока новое поколение гарвов подрастало и отъедалось, всерьез засели за теорию. За такие, казалось бы, не слишком фактурологические дисциплины, как биодинамика, физика ЕИП, микро- и макрополярные пространственные проявления. Никаких прямых ответов на вопрос, как сдвинуть фактуру с мертвой точки, в этих дисциплинах, разумеется, не нашлось. Однако, раскинув общий план активности ЕИП по зонам ареала, — они впервые осознали, что много лет подряд напрасно мучили аборигенов. Активность ЕИП в зонах экстрамутагенных фактур оказалась чрезвычайно специфической. Причем в зонах органических фактур (с ярко выраженной гуманитарной направленностью) — одна активность, в зонах техногенных фактур — активность совершенно иного рода и так далее. Более того, на каждую конкретную фактуру — своя особенная, ни с чем не сравнимая… Если обычные всплески активности ЕИП можно сравнить с ритмичной энергетической пульсацией, то «фактурная» активность казалась, напротив, аритмичной, словно закодированный сигнал, имеющий цель нейтрализовать общий ритм инфополя. Как бы то ни было, никакой особой активности в системе Гарваля не наблюдалось и в помине.

Отчаявшимся фактурологам терять было нечего, и они, перевернув-таки с ног на голову очевидное, получили невероятное и сформулировали гипотезу о том, что не экстрамутагенная фактура баламутит ритмичные поля, а наоборот, сбившееся с ритма поле стимулирует экстрамутаген, и свалили свою вину на такое банальное явление в физике, как информационная дестабилизация пространственного дифференциала.

Сейчас объясню понятнее: структура ЕИП, будучи чувствительной по природе, своеобразно реагирует на все, что попадает в сферу ее досягаемости. А так как эта сфера глобальна, любой предмет, не говоря уже о планете, способен вызвать вокруг себя уплотнение поля и соответственно уплотнению ритмический резонанс, — это есть пространственный дифференциал в чистом виде. Но ЕИП, кроме физической структуры, имеет в себе структуру информационную. Если в диапазоне чистого пространственного дифференциала начинает скапливаться информация — она немедленно дает сбой ритма. Каждый выросший цветок вносит в этот сбой свою лепту, что уж говорить о существах, почти обладающих разумом. По классической схеме, экстрамутагенная цивилизация может вызвать бурю активности своей растущей «ментальной оболочкой». Но бонтуанцы, предположив, как было сказано, обратную взаимосвязь, все-таки не смогли найти причину нужной активности в самом пространственном дифференциале, но решились на последний эксперимент, который до той поры никто не проводил. Они «записали» ЕИП-возмущения с готовой экстрамутагенной фактуры, сконструировали генератор нужной мощности и, что называется, вломили на полную катушку по зоне Гарваля.

После этого, чистейшего на первый взгляд безумства наука искусственной стимуляции пространственных дифференциалов стала называться гарвалистикой и применяться не только для стимуляции фактур. Она в момент решила целый ряд накопившихся технических проблем Ареала, требующих немыслимого технического оснащения. Один хороший генератор с той поры стал цениться выше армады летающих лабораторий. Физики всех поколений будут помнить школу Гарваля лишь за это открытие. Многие из них, правда, так и не узнают, что гарвы долго и мучительно спускались с ветки на землю, в деталях повторяя исторический путь цивилизации, о существовании которой даже не подозревали, потому что до инфосети Ареала не дотянули самую малость. Погибли все до одного в результате мутации зоны. Поздние фактурологи подсчитали: этим несчастным гарвикам не хватило каких-то десяти поколений, чтобы убраться из системы подальше и стать нормальной галактической техногенной фактурой. Такого рода погрешности целиком лежат на совести фактурологов, и десять-двадцать поколений никак не повод для того, чтобы целой цивилизации попасться в «ловушку». Но гарвалисты были первыми фактурологами. Ученики их простили.

Глава 8

В отвратительном настроении Саим поднимался к прике, не чуя под собой ступеней, с трудом переставляя ватные ноги. Но вход в молельню заслоняла широкая спина Хуна.

— Уже в который раз, — жаловался Хун восседающему на подушках богомолу, — одно и то же. Иду по лесу и вижу — кора сползает с деревьев как змеиная кожа, превращается в трясину, а лысые ветки переплетаются над головой шатром…

Логан блеснул глазами из темноты.

— Да, странные сны теперь не редкость. Скоро я разберусь, о чем предупреждает тебя Юливан, а пока…

— Выясни еще, пожалуйста, — протиснулся в дверь Саим, — что означает явление покойников?

— О! — оживился Логан. — Это значит, одной ногой ты уже в царстве мертвых. Они пришли за тобой?

— Вообще-то, они пришли за Баролем. Более того, наяву, а не во сне.

— Последний год в Старой Прике я мог поверить любым чудесам, — сознался Логан, — но чтоб покойники наяву приходили?..

— Спустись, посмотри. Они стоят на нижней площади. Третьего с собой привели.

— Третий тоже с того света?

— Не знаю, впервые вижу. Они притащили мешки, хотят говорить с Баролем. А как ему сказать, дескать, такое дело… Он и слушать не станет. Я же сам их похоронил.

— Где ты оставил камни с прахом? Принеси сюда, я помолюсь.

Саим двинулся вниз, оставив дядьку Логана в распоряжении Хуна, и по дороге еще раз свесился с перил, поглядеть на воскресших мертвецов. Все трое с мешками были на месте, и верблюжатник Гах скалой стоял у главных ворот, не давая гостям переступить черту выруба.

Заметив Саима на пороге писарни, Бароль нехотя оторвался от карт.

— Что там еще?

— Иди смотри, только ни о чем меня не спрашивай.

Бароль накинул плащ, вышел на веранду и, заметив пришельцев, первым делом вытянул подзорную трубу.

— Вот… негодяи. Еще один отмоченный староприканин. Куда их прикажешь девать?

— Двоих я однажды хоронил, — заметил Саим, — проси теперь кого-нибудь другого.

Бароль оторвался от трубы и взглянул на удрученного Саима.

— С какой стати? Они оказались живы. Я выгнал их прочь.

Бледная физиономия Саима удивленно вытянулась.

— А пепел на дне ямы? Я заколотил его в камень.

— Ну и зря. Борщ жег костер. Просто так, для дезинфекции. Но если они начнут ходить сюда табунами — твои камни не пропадут.

Увидев хозяина выруба, спускающегося на площадь, гости упали на колени.

— Что вы сюда притащили? — возмутился Бароль. — Я же предупредил, пока не поймаете тамаципа — в выруб не возвращайтесь.

— Мы принесли тебе тамаципа, — сказал новенький, — это я его поймал, — и протянул Баролю развязанный мешок, в котором едва поместилась бы одна голова, но, заглянув в него, Бароль остолбенел.

На дне мешка в деревянной миске, наполовину заполненной водой, лежала небольшая рыбка с зеленой головкой, удивительно напоминающей человеческую. Рыбка безмятежно спала, положив голову на широкий край миски, и, едва ощутив капли дождя на своем крошечном личике, сладко зевнула, произнесла нежное «Ах», шлепнула хвостиком и зажмурила глазки.

— Где поймали?

— Возле староприканской молельни, — стал объяснять ловец, выразительно жестикулируя, словно Бароль уже оглох от неожиданного счастья, — там по горло воды, туда теперь рыбы заплывают. А эта штука забилась в камни и сидит.

— Что ты хочешь за нее?

— Двух дромадеров, — выложил ловец, — самых длинноногих.

— Обойдешься.

Ловец, сообразив, что может остаться ни с чем, чуть не задохнулся от обиды.

— Босианцы за такую… трех верблюдов платят…

— Плешивых босианских трехгорбиков против моего дромадера — целый караван ставить надо, — ответил Бароль, не отрывая глаз от сонной рыбки. Настала очередь следующего мешка, и к его ногам была высыпана куча металлических снарядов.

— Это мы в низу горы насобирали, — сказал хозяин мешка, — рыба плюс металл на два дромадера.

— За этот мусор копыта не дам, — отрезал Бароль.

Третий мешок оказался самым пухлым и легким.

— Это лишай, ползущий на гору, — объяснили торговцы и вывалили на площадку шершавую зеленоватую кучу. Куча зашевелилась, будто растерялась на ровной поверхности. Один из продавцов тут же схватил ее и поднял склизким брюхом вверх. — Ставишь на уклон, — объяснил он, — лишай начинает расти верхней стороной, а нижней отгнивать. За год может на гору взобраться. Как его ни переверни — все равно вверх лезет.

— Ну и что? Теперь всякая тварь лезет на гору. Вон у меня их, взгляни, сколько… Уже на вершине. Мои люди их то и дело вниз сбрасывают. От жалости. Пока карабкается — он целеустремленный лишай, на пике — комок зеленого отчаяния.

— Мы думали, если их натаскать побольше, вершина будет подниматься быстрее воды.

— Вот так вы все — лишь бы устроиться на чужой шее. Взяли бы пару штук, посадили на одну кочку — они сожрут друг друга быстрее, чем разрастутся.

— Если дашь дромадеров, — уговаривал ловец, — мы тотчас уйдем из долины на Косогорье.

Но Бароль был непреклонен.

— Косогорье ниже моего выруба. Через год-другой приплывете обратно. К тому же это похоже на шантаж, а боги любят принимать в жертву шантажистов. Так что забирайте свой мусор и проваливайте подобру.

— А рыба?

— Рыба… — вздохнул Бароль, — чем ее кормят босиане?

— Босианцы ее едят. Они чуют ее даже в воде, слетаются тучей…

— И сразу дают четырех верблюдов, — настаивал товарищ ловца.

— Одного дромадера даю за рыбу, — решился Бароль, и торговцы задергались от радости, — Гах, выбери для них самого плешивого и кривоногого.

Свежекупленную рыбку на деревянной тарелочке Бароль немедленно отнес в писарню и поставил перед дедом Махолом.

Махол сдвинул брови, опустил в чернильницу кисть и отодвинул обрубком руки свою писанину.

— Ха-ха, — сказал он и ни слова к сказанному добавить не смог, как не смог даже поставить диагноз маленькому чудищу, — анголейских тамаципов дед представлял себе иначе.

Бароль же вовсе не представлял себе ничего похожего, ни наяву, ни во сне. Вернее сказать, сама идея тамаципа в его привычную картину мира никак не вписывалась, и первым делом, оставшись с рыбкой наедине, он предпринял несколько безуспешных попыток проснуться. Но и после этого, он не вполне поверил своим глазам, потому решил разобраться во всем лично. Рыбка была мила, нежна, без испуга лежала у него на ладони и, если Бароль долго не опускал в воду ее скользкое тельце, морщилась, показывая малюсенькие человеческие зубки. «Если на Альбе и впрямь завелись тамаципы, — думал Бароль, — они, в силу своего анголейского происхождения, должны быть чрезвычайно умными существами». Однако разочарование всегда неизменно преследовало его романтические мечты — ни одному из подданных доселе не удавалось так измотать его своей непрошибаемой бестолковостью. Даже богомол, с которым Бароль имел принципиальную мировоззренческую несовместимость, не утомлял его до такой степени. Рыбка ерзала на тарелочке, таращилась черными бусинками на своего хозяина и невинно-глупо улыбалась. А Саим, выставленный прочь за дурацкие советы, прохаживался по веранде и использовал любую щель, чтобы держать себя в курсе событий. Рыбка не произнесла человеческим ротиком ни единого слова, кроме того, она не понимала ни единого слова Бароля, который расшибался перед ней в лепешку, проявляя чудеса выдержки и благоразумия, чтобы пробудить в своей покупке хоть каплю осмысленного соучастия. Обещания свободы, райской жизни в домашнем аквариуме или крематорий на поварской сковородке были для нее едины — не более чем пустое сотрясание воздуха, что, в сущности, не сильно противоречило истине.

— Я знаю сказку про маленькую рыбу, которая исполняла желания, — сообщил Саим, просунув голову в створки жалюзи, — та рыба исполняла маленькие желания, потом побольше, потом еще побольше, а когда ей казалось, что желание чересчур большое, — она молчала и улыбалась, а колдовство в это время превращалось в прах.

— Но ведь я ничего не прошу, — отвечал Бароль.

— Может, ее замучили до тебя.

— Пусть так и скажет…

— Она скажет — и ты от нее уже не отцепишься.

Ночью рыбка исчезла из накрытого тряпкой горшка. Казалось бы, таинственно-необъяснимо. Бароль отлучился из комнаты и тут же, почувствовав неладное, вернулся, но было поздно. На веранде не было ни души. За верандой сплошной стеной стоял дождь. Бароль сбился с ног, перевернул этаж вверх дном, заглянул под каждую подозрительную вещицу. Когда до него наконец-таки начала доходить суть произошедшего, исправлять положение было поздно, — самое время было искать виноватых, и он, схватив в темноте верблюжатни первого попавшегося скакуна, выволок его на склон и что было духу помчался в сторону Босианского леса.

К полудню с высоты птичьего полета фарианский выруб стал похож на растревоженный муравейник. По всем верандам бегали возбужденные обитатели, размахивая руками, перетаскивая с места на место свой скарб и запирая на замки все, что представляло ценность. Логан, увидев на пороге молельни своего запыхавшегося племянника, всерьез решил, что небо опускается на гору и вот-вот сравняет ее с долиной.

— Идем, дядька Логан, посмотришь хоть раз в жизни на настоящего босианина.

По мере того как богомол спускался на нижние этажи, суматоха утихала, точнее, перемещалась в направлении верблюжатни. Обитатели выруба, необыкновенно растревоженные на фоне общего спокойствия бытия, не могли отказать себе в удовольствии увидеть реакцию настоящего магистра на настоящую лесную тварь.

В просторном стойле вместо дромадеров, праздно лежащих на утоптанной соломе, находилось отвратительное смуглокожее существо, подвешенное за ногу к потолочной балке. Существо висело на редкость спокойно, скрестив на груди мускулистые руки, обнаженные до плеч, и, закинув ногу за ногу, будто это не оно висело вниз головой, а благородные фариане отчего-то вдруг выстроились на потолке. Отвратительно длинные черные волосы существа почти касались пола, на котором валялся развернутый мешок Бароля, а безобразно черные глаза недопустимо нагло пялились на фарианских вельмож.

— Вот она, кара богов! — воскликнул Логан, указав на пленного босианина.

— Аладон, — сказал босианин.

Логан не поверил ушам и подошел ближе.

— Ты произнес слово, которого я не расслышал.

— Меня зовут Аладон, — повторил босианин.

— Знаешь, отчего он такой храбрый, — объяснил Фальк, — он думает, что мы здесь только деликатесы кушаем. Он не знает, что у Борща есть тысяча рецептов отменных блюд из всякого дерьма.

На Аладона намек не произвел впечатления.

— Похоже, боги уже прокоптили его в дымоходе, — добавил Олли, — только посолить забыли.

— Его надо сутки в соленой воде вымачивать, — возразил Фальк, — как крапчатую поганку.

— А я говно не ем, — сказал Хун, — ни под какой приправой.

— Братья мои, — встревожено произнес Логан, — никогда! Вы слышите меня, никогда благородные фариане не опускались до пожирания ближних соседей. Позовите сюда Бароля, пусть он немедленно отпустит этого несчастного дикаря. Пусть дикарь убежит в свой дремучий лес и расскажет о том, что нет на всей Альбе более достойных и благородных существ, чем те, что по велению разума не унизились до кровавой расправы. И злоба покинет ваши сердца…

— Этот несчастный дикарь, — перебил его Саим, стараясь соблюсти проникновенную интонацию монолога, — украл у нас кое-что… Очень важное, между прочим. — Логан собрался было продолжить, но Саим снова его прервал, — а потом, нет чтоб ноги уносить; увидел, что Бароль за ним гонится, обрадовался, что выруб открыт, вернулся, увел всех верблюдов да еще Гаха с собой прихватил. Оцени наглость. Он же теперь висит и пялится на тебя как ни в чем не бывало.

Логан лишь почесал лысую макушку.

— Ну, предположим, — рассуждал Саим, — кое что… он сожрал сразу, Гаха, допустим, поделил с голодными соплеменниками, которые знают, что на всей Альбе нет более изысканного деликатеса, чем благородный фарианин…

— Обтертый чесноком, — добавил Олли со знанием дела.

— Совершенно верно, — согласился Саим и с удовольствием пронаблюдал, как обескураженный богомол и мерзкий босианин безмолвно и сосредоточенно смотрят друг другу в глаза. Но как только взгляд босианина переместился на его персону, Саим почувствовал нехорошую дрожь в коленях и поспешил продолжить. — Но вот что я откровенно не понимаю, зачем ему понадобились наши дромадеры? Они же равнинные скакуны! В крайнем случае, горные. В лесу они не пройдут и пяти шагов. Так вот… — Аладон не спускал с Саима внимательного взгляда, и это начинало действовать на нервы.

— Так что? — торопил его рыжий математик, будто воспоминания о босианском котле снова обожгли ему пятки.

— Что касается меня, — сообщил Саим, — то я с большим удовольствием попробую на вкус ближнего соседа. Тем более он лучше повара знает, как подать себя к столу.

— Отравишься, — внятно произнес Аладон, прежде чем гул одобрения вознесся под своды пустой верблюжатни, насколько это можно было сделать внятно и убедительно, повисая вниз головой.

— Ты опять что-то сказал? — Саим сделал неуверенный шаг в его сторону.

— Я сказал, твоя цивилизация когда-нибудь отравится человеческим мясом. Ты будешь первым.

Полторы волосины за ушами Логана встали дыбом. Он оглядел злобные физиономии братьев-фариан и снова уставился на Аладона, исполненного спокойствия и достоинства ядовитого кушанья над раскаленной сковородой. Но не успел произнести душеспасительного слова, как на пороге появился Бароль, довольный собой, словно это вовсе не его владения подверглись ночному налету.

— Нет, — Логан выступил ему навстречу, — ты не должен позволять своим подданным превращаться в стадо дикарей. Бароль! Во имя богов! Во имя твоих благородных предков!

Бароль отодвинул богомола в сторону и удовлетворенно улыбнулся, глядя на свой охотничий трофей, подвешенный к потолку. У него и впрямь была причина гордиться собой. Босианский пленник был ростом едва ли не выше Бароля, шикарно сложен и широк в плечах — противник, достойный во всех отношениях, кроме одного: как последний погонщик, он не желал ссориться с богами, а потому отродясь не прочел ни единой буквы и благородство происхождения фарианина ценил меньше верблюжьего навоза.

— Убирайтесь отсюда все, — приказал Бароль. Подданные неохотно потянулись к выходу. Он дождался, когда последний зритель переступит порог, чтобы опустить воротный полог. В верблюжатне наступила кромешная темнота, темнее самой темной ложбины ночного леса. Однако в темноте Бароль видел не хуже, чем при свете, и, судя по прямому, неморгающему взгляду Аладона, босианин также не жаловался на недостаток ночного зрения.

— Зачем тебе тамацип? — спросил Бароль. Аладон ехидно улыбнулся. — Еды в лесу не хватает, что ты, как лишай, на гору полез?

— Как можно… — ответил Аладон. — Я не ем тамаципов.

— Тогда зачем?

Аладон почесал пяткой колено привязанной ноги и усмехнулся.

— Ты, — продолжил Бароль, — увел всех верблюдов. Я уже не говорю про растяпу Гаха, который, догадываюсь, разделил их участь.

— Да, — согласился Аладон, — всех, кроме одного, — будто речь шла не о стратегически важных ресурсах, а о яйцах, ворованных из курятника малолетним хулиганом.

— Кроме одного, — подтвердил Бароль, — это лишь потому, что один находился под моей задницей.

Аладон не смог не согласиться, но на этот раз его смуглая физиономия исказилась искренним сожалением.

— Сколько тебе лет?

Босианин достойно проигнорировал вопрос.

— Или ты умеешь считать только краденое? Сколько лет ты уже выкрал из своей вонючей могилы?

Аладон закатил глаза к полу и меланхолично обозрел разостланный под ним мешок, тот самый дырявый мешок, из которого его собратья, как правило, отправлялись в ад.

— Сколько тебе надо? — спросил он.

— Хочешь увидеть апокалипсис или с тобой покончить теперь?

— Это, смотря как жить. А то, может, сторгуемся. Мне кончина не к спеху.

— Раз так, слушай меня внимательно, — приказал Бароль и встал в позу победителя перед поверженным врагом. — Если ты так хитер, что увел рыбу у меня из-под носа, и так ловок, что украл караван с погонщиком, тебе ничего не стоит добраться до Анголеи без солнца и звезд. Наверняка ты сможешь мираж отличить от гор, и, верно, ты неплохо держишься за верблюжий хвост, если я всю ночь потратил на поиски тебя, живодера.

Аладон хмыкнул.

— По звездам теперь ориентируются лишь слепцы, а по солнцу — идиоты.

— Ты отведешь моих людей к Папалонской горе, и до их возвращения я обещаю не беспокоить твое чумазое племя.

— А потом?

— Потом — видно будет.

— Очень я тебе поверил.

Бароль сердито нахмурился.

— Когда такое было, чтоб я не держал перед тобой слово? Разве я не обещал, что подвешу тебя вверх тормашками над верблюжьим дерьмом?

— Верно, — согласился босианин, — Анголея — не худший способ убраться из твоей берлоги.

— Но это еще не все, — продолжил Бароль, — из моей «берлоги» есть два способа убраться, да только верблюд остался один. Бывал на косогорских болотах?

Аладон насторожился.

— По глазам вижу — бывал. Знаешь, что лежит на дне? Разумеется, знаешь. Либо ты придумаешь, как мне без единого дромадера организовать экспедицию в восточное Косогорье, либо жить тебе до обеда.

Развернувшись к выходу, Бароль уже пожалел о сказанном. Поедание пленника не вписывалось в его ближайшие планы. За его хитрую морду он готов был заплатить больше, чем за сотню тамаципов. Но не сдержать слово означало уронить достоинство, а уронить достоинство означало, что по мере прибывания воды распоясавшиеся босиане, чего доброго, сами станут предпринимать экспедиции к последнему оазису цивилизации. Но не успел он переступить порог, как услышал за спиной щелчок, — примерно так босиане окликали друг друга, предупреждая об опасности. Этот звук Бароль слышал много раз, но ни разу не видел, каким образом он получается.

— Подойди, — сказал Аладон и поманил его пальцем.

Бароль подошел так близко, что лишь очень уравновешенный дикарь удержался бы от соблазна его придушить.

— Зачем тебе то, что лежит на дне болота?

— Не твоим жидким мозгам думать на эту тему.

Аладон подтянулся к уху Бароля и, шепнув пару слов, снова расслабился на веревке.

Удивленный Бароль отказался поверить ушам.

— Неужели?

Босианин кивнул.

— Ты уверен?

— Разве у тебя есть причина мне не доверять? Я однажды предупредил: не перестанешь гонять караван через мои земли — лишу верблюдов.

— Если ты прав…

— То каково будет мое вознаграждение?

— Жизнь, — ответил Бароль и собрался идти, но Аладон схватил его за рукав.

— И это все?

— Все.

— В таком случае я должен называть тебя папой.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Реактивный мутагенез

Начало реактивного мутагенеза, по традиции, принято называть первым информационным прорывом. Именно информационным, поскольку информация на этом этапе перестает восприниматься как вспомогательная категория и обретает ценность сама по себе, в виде постоянно пополняющихся архивных накоплений. Вторым информационным прорывом считается выход цивилизации из категории «фактура», когда физические ценности уступят место ценностям информационным; под третьим информационным прорывом подразумевается «предельная цивилизация», когда даже информация, как таковая, ценностью быть перестает.

В этой главе, являющейся как бы дополнением к предыдущей, стоит привести несколько иллюстративных примеров, пока не поздно, пока мы еще не знакомы ни с фактурологической триадой, ни с ей подобными интеллектуальными извращениями, которые только и делают, что затрудняют восприятие. Простейшая схема экстрамутагенеза в классическом варианте школы Гарваля выглядит приблизительно так.

Нарушение гармонии участка ЕИП (не углубляясь в причины).

Образование пространственной микрополярной среды дифференциала (путем дробления, надо полагать).

Микрополярные включения, адаптация — что, грубо говоря, можно назвать началом фактуры.

Мутагенез, стабилизация, поиск идеального баланса в биосистеме и, чего уж греха таить, естественный отбор, если есть из чего выбрать, — словом, мутагенная фактура.

На этом месте процесс прерывается естественным критическим барьером. Может быть, обычный мутагенез доводит-таки фактуру до идеально возможного баланса, после чего, естественно, наступает тотальная деградация, ибо нормальный природе, в отличие от церкви, вечное царство Божие, по определению, недоступно. Но может случиться так, что мутагенез не справится с поставленной задачей, перепробовав все способы решения, — в этом и состоит апогей разумной природы — загнать в тупик самое себя, чтобы иметь возможность подняться на порядок выше. Для решения задачи отсутствует лишь такая малость, как внутренняя стимуляция развития. Мутагенез способен законсервировать на многие века некий информационный набор, достаточный для выживания, — именно это не позволяет ему идти на прорыв. Реактивный мутагенез от обычного, опять же по определению, отличается тем, что он не ваял фактуру на протяжении миллиона лет, ему не страшно эту фактуру погубить, он открыт… в том смысле, что рассчитан на восприятие, тогда как «закрытый» мутаген сконцентрирован на самом себе и ведет себя соответственно, не допуская лишней информации. Реактивный мутагенез можно понимать как антипод нормального мутагенеза, он никогда не знает заранее своего предела и способен вызвать цепную реакцию информационных прорывов, не неся ответственности за содеянное.

Экстрамутагенный синдром Естественных полей.

Нарушение структуры микрополярных включений и как побочные явления: массовые сумасшествия, изменение условий обитания вплоть до резкой смены климата, чреватой повальным мором.

Для тех, кто выжил, — реактивный мутагенез. По-человечески, он похож на вторую сигнальную систему, но от языка обычных фактуриалов отличается способностью неограниченного восприятия (первый информационный прорыв).

Соответственно, такой прорыв представляет собой колоссальный риск. Не знаю точной статистики выживания экстрамутагенных фактур. У диких оранжерей техногенной направленности шансов явно меньше, чем у заповедников, исповедующих интуитивно-эмпирические методы.

Примечательно, что, если в фактуре работает реактивный мутагенез, нормальная мутационная сетка оказывается на время парализованной. Ее динамика восстанавливается сразу, как только реактивный мутаген закончит работу. Если цивилизация до этого времени не совершила второй информационный прорыв — ее перспективы печальны. Скорее всего, это будет вяло текущая деградация до первого критического барьера.

Консервация нормального мутагенеза в период работы экстра… объясняется главным образом колоссальной энергетической затратой на экстрамутаген, лишней энергии не остается. По той же причине экстрамутаген выбирает для себя наиболее мутабельный материал из всего, что можно выбрать в данных условиях. И по этой же причине экстрамутаген берет один-единственный биотип, даже если он не самый высокоразвитый. Крайне редко активно мутирующими оказываются два или больше видов в одной фактурной среде, — обнаружив это, фактурологи обычно закрывают зону для всех прочих проектов. Все же наиболее вероятно, что в такой полифактуре выживет одна популяция, но случаются удивительные чудеса и выживают обе. Эти существа по природе своей уникальны и в Ареале называются «посредническим типом». Хотя никакого естественного родства с аритаборскими посредниками не имеют. Зато имеют одно замечательное свойство сродни аритаборскому: это потрясающая коммуникабельность по отношению к окружающему миру в любых его проявлениях. Такое полезное для сохранения биотипа свойство, как ксенофобия, у них отсутствует напрочь. Из них получаются незаменимые межрасовые контактеры, а эта специализация в Ареале относится к числу наиболее дефицитных. Поскольку далеко не каждое существо, потенциально готовое к таким контактам, в действительности сможет их осуществить. Полифактурные гуманоиды, кроме того, обладают свойством адекватного восприятия окружающего мира, а эта специализация не то что дефицитная — а прямо-таки на вес золота.

К сожалению, искусственная стимуляция фактур пока еще не дала эффекта «посредника» — это один из тех подарков Естества, которые вторичному воплощению не подлежат. Впрочем, может быть, это даже к счастью. Сложно сказать, что бы осталось от Аритабора, если б посредника удалось получить искусственным путем. Полифактурные гуманоиды — один из немногих биотипов, способных в полном объеме пройти аритаборские «школы» и не «сдвинуться по фазе». Со стороны их от посредников отличить не просто (я не имею в виду внешность — исключительно по мировоззрению и способу контакта, когда это существо норовит стать тебе братом по разуму), не знаю, правда, как они разбираются между собой. Знаю, что, если в Аритаборе приживается существо другой расы, смело называет себя посредником, а истинные аритаборцы не возражают, — абсолютно наверняка это полифактурный гуманоид и, скорее всего, оптимал по версии WW.

Заканчивая беглый обзор реактивного мутагенеза, стоит сказать, что это не предел развития в глобальном понимании процесса. Проблема глобального развития выходит за рамки фактурологии. К тому же теория реактивного мутагенеза не универсальна. Это одна из версий, выдвинутая одной из школ в рамках все той же пресловутой бонтуанской фактурологии. К слову сказать, «бонтуанская триада», о которой пойдет речь в следующем фрагменте, принадлежит авторству той же школы и находит себе гораздо более универсальное применение.

Глава 9

Ехидный босианин сидел на виду у всех, свесив ноги с перил на нижней веранде выруба.

— Янца, — начал Бароль оглашение списка смертников, — потому что только ей я могу доверить последнего дромадера; Саим… потому что только ему я могу доверить…

— Нет! — воскликнул Саим. — Босианин сожрет меня раньше, чем мы пересечем косогорскую параллель!

— Сядешь за его спиной, чтоб не возбуждать аппетит, — посоветовал Бароль. Аладон хищно облизнулся и подмигнул Саиму.

— А верблюд… Посмотри на этого тощего доходягу! Разве он пройдет северный склон? Его придется спускать на себе.

— Не расходись, — одернула его Янца, — а то вообще без верблюда останемся.

Бароль, не реагируя на истерические выходки товарища, упаковывал последний мешок багажа. Но Саим и не думал успокаиваться.

— На что годится такой дохляк! Это вовсе даже не верблюд, а верблюдица. К тому же у нее течка….

— Прекрасно, — ответил Бароль, — в низине к ней пристроится стадо диких самцов. Отсадишь Аладона подальше.

Саим схватился за голову. Бароль, не в силах больше участвовать в сцене прощания, ушел на нижнюю площадь навьючивать верблюдицу. Янца последовала за ним, а Гарфизиус, оставшись рядом с босианином совершенно один, пытался поделиться с дикарем последними открытиями в области ориентирования по галерее невидимого солнца. Аладон не взглянул ни на одну из схем. Они для него просто не существовали, как и все прочие достижения цивилизации.

— Не знаю, что делать… — жаловался Гарфизиус товарищам, — может, лучше пойти мне? Он ведь ничего не понимает в навигации. Разве можно так рисковать?

— Заткнись и благодари богов, — прицыкнул на него Фальк, — пойдешь с нами на Косогорье ставить поплавки — тебе до конца дней впечатлений хватит.

Логан, белее полотна, стоял у полога верблюжатни и нес полную чепуху, поучая Янцу обращаться с течной верблюдицей, а Янца, участь которой была предрешена с первого дня ее появления в вырубе, устраивала себе рабочее место на верблюжьей шее.

— Так что ж… И все? — кричал Саим. — Вот оно — прощание? А вдруг мы больше не увидимся?

— У меня от твоего воя шею свело, — рявкнул Бароль. — Полезай в седло и проваливай. Видеть тебя не могу…

Пока Саим старался попасть ногой в стремя, шеи свело у всех остальных, желающих наблюдать трагическую сцену с боковой веранды, чтобы не попасть под горячую руку Бароля. Шею свело даже у Янцы, которая не привыкла рассиживаться в седле попусту. Одному лишь Аладону были безразличны эмоции изнеженных вельмож. Но стоило верблюдице сделать первый шаг в направлении северного склона, Саим закрыл лицо капюшоном и с тех пор ни разу не оглянулся.

Логан одолжил у Бароля подзорную трубу и долго глядел вслед удаляющемуся «каравану».

— Что тебе подсказывает интуиция? Вернутся ли они?

Бароль молчал.

— Скажи «да», — настаивал богомол, — пусть так и будет. Скажи своим дрянным языком.

Бароль собрался было что-то сказать, но вдруг передумал, забрал у Логана трубу и ушел. В тот день, как, впрочем, и в последующие несколько дней, никто из обитателей выруба его не видел.

Глава 10

— «…я найду управу на весь белый свет, — сказал принц, — научусь волшебству. Заставлю все вокруг подчиняться законам единого бога: от звезд, летящих по небосводу, до мелких песчинок у подножия горы; все, от тварей альбианских до творцов небесных, станет одним бесконечным инструментом гармонии… Выслушал его Кощей и говорит: «Есть такой инструмент, он существует дольше, чем белый свет, он больше всего на свете и един, как суть бытия, волшебней самого волшебства. Он нелеп и гениален, как правосудие над всеми законами. Против него бессильно естество, ибо он есть ключ гармонии. Сам бог единый — неисчерпаемая ипостась. Этот инструмент называется смертью». — Тонкие руки Логана взмыли под купол молельни из тяжелых рукавов халата, и полумрак пропитала мистическая тишина, вязкая, как смола, слепая, как дождевая туча. — Братья мои, — продолжил Логан, — цари и вельможи назначают подданных, боги выбирают любимцев, сама судьба, управляющая руками богов, одного тянет к небесам, другого — толкает в преисподюю. Лишь смерть, как истинно великая сила, не лицемерит и не делает выбор. После страха наступает покой, после боли — блаженство. Ангел смерти, стоящий за нашими спинами, защитит от ошибок. Боги, подарив нам черные крылья, знали, что жизнь без смерти есть ад, так же как начало, не несущее в себе конца, превращается в пустоту…

— Пустые сны разгадываете?

Слушатели так увлеклись, что не заметили появления Бароля на пороге молельни. Логан затих. Вид у собравшихся был такой, словно они затевали переворот, решали, кому именно выпадет честь «замочить» предводителя, точнее, пристегнуть черные крылья к его лопаткам. Да и сам Бароль выглядел неважно, будто за ним гналась стая босиан, вооруженных перочинными ножами. Притом гналась успешно. Его руки были сплошь покрыты кровоточащими порезами, а подол халата изорван в клочья и перемазан зеленоватой слизью.

— Идите за мной, — приказал он, — все. И ты тоже.

— Я? — переспросил Логан, но Бароль повторять не стал. Он спустился в пустую верблюжатню, отвязал веревку, самую длинную и прочную, намотал ее на локоть и двинулся вниз, к границе Босианского леса. Обитатели выруба, завернувшись в плащи, колонной последовали за ним.

Логан держался замыкающим, но на середине дороги не утерпел и кинулся догонять Бароля.

— Что ты придумал? — волновался богомол, маршируя по размокшей тропе и стараясь идти в ногу с собеседником, то и дело соскальзывая с ритма. — Что тебе от меня надо?

— Твой жизненный опыт, — ответил Бароль, но Логана такой ответ не успокоил.

— Какой еще жизненный опыт?

— Опыт покорителя преисподней.

Логан от испуга сбился с марша и, наступив на подол халата, ляпнулся в грязь, но тут же взял себя в руки и, догнав Бароля, засеменил рядом мелкой трусцой.

— Что-то я тебя не пойму…

— Все, что ты надиктовал Махолу о жерлах преисподней, я уже положил в смолу. Догадываешься, что это значит? У нас не принято пустые сновидения выдавать за исторический материал. Но я и виду не подал. Я знал, героическая душа когда-нибудь нарвется на подвиг. А если побоится — подвиг ей обеспечу я сам. Потомков обманывать некрасиво, Логан.

— А что я надиктовал? Что я такого надиктовал? Что испарения преисподней вызывают галлюцинации? Что мне привиделся галеон? Что я молол несусветную чепуху, не решаясь взглянуть в лицо смерти?

— Не решаясь приобщиться к гармонии неисчерпаемой ипостаси…

— Да, — признался Логан, — я не готов приобщиться, потому что чувствую ответственность за всех вас. Ты знаешь, я не верю в потомков, но верю в милость богов. Я обязан был оправдать свой поступок, иначе какая может быть ипостась? Тем более что ты окунул в смолу чистейшую правду…

Бароль снисходительно улыбнулся.

— Ну, может быть, самая малость, — уточнил Логанн, — ничего не значащая деталь, так… для яркости изложения… Да! — психанул он. — Я приврал. Я не гулял по дну преисподней, но какое это теперь имеет значение, если я чуть было не угодил туда насовсем?!

— Именно это недоразумение мы теперь уладим, — согласился Бароль, — и закроем тему.

— Что ты от меня хочешь?

— Опыт.

— Какой еще опыт?

— Опыт покорителя преисподней.

Весь путь Логан держался молодчиной, но как только Бароль снял крышку с постамента колодца, а толпа благородных фариан застыла вокруг в почтительном безмолвии, богомол сдался:

— Не было ничего! Признаюсь, каюсь. Не опускался я туда. Наврал, опять наврал, о боги, кара мне!

Бароль презрительно плюнул себе под ноги.

— Говори всем, громко говори, неужто дно преисподней выстлано ядовитыми шипами? Неужто духи подземелья рвали когтями твою душу?

— Не был, не знаю, — каялся богомол, — сон это был. Наспал я лишнего.

— Сейчас узнаешь, — решил Бароль, — и впредь будешь думать, прежде чем гадить на папирус.

Логан шлепнулся на колени.

— За что ты меня ненавидишь, Бароль?

— Да уж… — покачал головой Бароль, — покуда боги нуждаются в лживых хитрецах, ты будешь в полном порядке. Знаешь почему? — Он укрепил веревку на конце металлической цепи и скрутил двойную петлю. — Все, что по образу и подобию, — неприкосновенно, даже если это жалкая пародия. Превратили планету в сборище уродов. Проблема в том, — обернулся Бароль к своим подданным, — что стены у дна сильно сужены. — Подданные попятились. — Но дно твердое. Мне нужны сильные руки. Всего-то дел — ухватить выродка и держать. А я вытяну.

Подданные не торопились.

— Вдвоем с ним оттуда не вылезти, — настаивал Бароль, нетерпеливо потряхивая петлей перед озадаченными фарианами. Логан вытер сопли рукавом халата.

— Выродка? — удивился он. — Они там есть?

— Утром был. Надеюсь, теперь их целая свора. Мне все равно какой…

— Зачем тебе выродок? — спросил Фальк.

— Нужен. Очень нужен. Один шанс из миллиона убраться с этой планеты, — я не могу себе позволить его упустить.

— Убраться с планеты? — переспросил Фальк. — Куда? Ты собрался поднять молнию Босиафа?

— Я не сомневаюсь в том, что подниму ее. Вся проблема — добраться до молнии живыми.

Благородные фариане недоуменно переглянулись.

— Если не мы, то кто? Выродки? Босиане? Короче, поймавший выродка освобождается от всех экспедиций. Отныне и до скончанья века. Обещаю.

Последняя фраза произвела впечатление. Оживились все, даже дядька Логан задергался, ощупывая тощую мускулатуру. Фальк первым скинул плащ и, забравшись на колодец, вгляделся в недра черной дыры.

— Воздух там есть?

— Душно, но дышать можно.

— А выродок верткий? Кусается?

— Не знаю, меня не кусал. Твоя задача схватить его за ноги и дать знак. В узком горле ему будет сложно тебя покусать.

— Это точно?

— Абсолютно. В крайнем случае, возьмешь его за шею и немного придушишь.

— Может, проще мне будет вытащить тебя?

— Ты знаешь, как тащить? Учти, скользкий путь только вниз, наверх он очень даже шершавый. Неаккуратно дернешь — потроха посыплются.

— Мои потроха, ты хотел сказать, — уточнил Фальк и, просунув ноги в петли, стал затягивать веревку, — но учти, мои потроха отныне из выруба дальше нижней площадки не спустятся. И поплавки на Косогорье ставить не пойду.

— Будь спокоен.

— И еще, пусть повар дает мне папирус, как Махолу, сколько скажу. А Хун и Рыжий больше не скалятся над моими проектами…

— Ладно, полезай.

— Но если я все-таки сдохну…

— Не сдохнешь! Не надейся так просто от меня избавиться. — Бароль накинул на него покрывало, проверил надежность узла и уперся ногами в стены у основания жерла. — Учти, на выродков твои остроты не подействуют, работай кулаками, а не языком. Как схватишь — дерни за веревку.

Первую половину пути Фальк был уверен в себе, будто спускался не в преисподнюю, а на дно водяного колодца. Единственное, о чем он жалел, это о хорошей дубине. Чтоб оглушить жертву прежде, чем та набросится на него. Когда горловина прохода начала сужаться, Фальк пожалел о том, что мокрое покрывало не смазано жиром и, того гляди, зацепится за острые камни, будто созданные для того, чтоб жертва достигала дна в виде готового фарша. Но камни вскоре сменились скользким коридором, поросшим мокрым мхом с характерным запахом плесени, и Фальк вообще пожалел о том, что ввязался в авантюру. Вторую половину пути его одолевали сомнения — шахта разветвлялась, дышать становилось труднее, он перемазался плесенью с головы до ног. «А что если цепь застрянет? Что если выродок окажется ловчей и проворнее?» Но пока Бароль держал конец цепи, Фальк старался гнать сомнения. «Во всяком случае, — успокаивал он себя, — на Косогорье меня никто за конец не подержит. Вредина Хун с удовольствием захлопнет крышку люка, опорожнит совесть в молельне и будет вспоминать меня как убогого недоумка». Он пожалел о том, что не расспросил как следует о размерах выродка, об остроте зубов и когтей, предпочитая из принципа иметь дело с неизвестным противником, нежели с заведомым монстром. Он не предполагал, что на глубине легкомысленные принципы испаряются быстрее, чем раскручивается цепь. В конце концов он даже удивился, когда руки коснулись горизонтальной опоры, а откуда-то сбоку, из каменного рукава донесся порыв зловонного ветра.

«Прибыл», — решил Фальк, завернулся в покрывало с головой, оставив снаружи один глаз и прикинулся покойником. В темноте проявился низкий свод подземного коридора, пропахший дохлятиной и рвотой. Звук капающей в лужу воды с эхом, характерным для каменного погреба. И никого. «Умру, — решил Фальк, — пусть они обо мне поплачут. Дескать, жил такой инженер-недоучка, зла никому не желал. Дескать, боги его особо не жаловали, но и не пинали почем зря, так что помер от собственной глупости — попытки безмозглого героизма, подхватив радикулит от долгого лежания на дне преисподней». Ни души. Вскоре Фальку наскучило жалеть себя, да и спина затекла от неудобства позы. Интерьер не менялся, цепь слегка побрякивала высоко наверху, то ли от сквозняка, то ли от нервных ожиданий Бароля. И Фальк решил, не дожидаясь милости, разведать обстановку. Он стянул с головы покрывало, огляделся и понял, что лежит на высоком постаменте, подпирающем свод подземной пещеры на манер жертвенника, образца позднеингурейских нашествий. Притом место, на которое он улегся, было густо перемазано гниющей плотью. Это открытие заставило Фалька подняться на четвереньки. Тут его осенила следующая ужасная догадка — вокруг жертвенника плотной массой стояла толпа ингурейцев. Бесшумно, беззвучно. Фальк вдруг почувствовал их присутствие, их ожидание, в котором он был главной действующей фигурой. Фальк нащупал в луже дерьма фрагменты скелета и ужаснулся, потому что жертвенник оказался шедевром инженерных построек, сложенным из фаланг пальцев, локтевых костей и суставов так искусно переплетенных, что по прочности своей вполне мог соперничать с каменными постройками староприкан. Будто боги, создавая альбианина, заложили в его скелет свойство универсального строительного конструктора, в котором череп оказался единственной бесполезной деталью.

Фальк потянулся к веревке и уже собрался наверх, как под рукой что-то шевельнулось. От этого шевеления у первопроходца преисподней случилась холодная дрожь в позвоночнике. Он вцепился в неизвестный предмет, лежавший под ним неподвижно, как жертва на заклание. Предмет дернулся, задрожал и показался удивительно теплым на фоне подземельной сырости. Фальк, не выпуская из рук находку, стал медленно ощупывать ее, пока в луже вонючей слякоти из теплого волосатого существа не возникла голова и шея.

— Ну, что там? — рыжий математик сунулся в дыру, но Бароль отвел его в сторону кончиком ботинка. — Сколько можно возиться?

— А если он так и не дернет? — спросил Хун.

— Лучших людей изводишь, Бароль, — ворчал Логан.

Бароль был молчаливо сосредоточен и равнодушен ко всему на свете, кроме цепи, которую держал в руках и от которой не отводил взгляда.

— Прочь… — процедил он сквозь зубы, — все вон отсюда. — Конец цепи неуверенно пополз вниз и брякнул о камни. — Разойдись! — крикнул Бароль и, выдернув цепь, начал быстро наматывать ее на локоть. Фариане замерли вокруг колодца.

— Есть! — обрадовался Логан.

Веревка шла бодро. Через минуту Бароль сбросил с плеча один ворох и принялся мотать другой, из жерла послышались скрипы, словно ангелы смерти завыли приветственную молитву.

— Порожняком идет, — предположил Хун.

— Да, похоже, — согласились остальные.

— Не стоило браться за это Фальку, — переживал Логан, — он слишком молод и впечатлителен…

— Безусловно, — тут же соглашались все.

В успех операции никто не верил, даже когда ноги Фалька, перемазанные в дерьме, зацепились за край колодца.

— Хватай его! Убежит, хватай! — кричал Фальк, и эхо жерла разносило его крик по гулким коридорам подземного царства.

Бароль бросил веревку, извлек на свет мелкое, тощее, грязное существо, разглядеть которое из-за грязи было невозможно, и тут же брезгливо кинул его в лопухи.

Существо не стало убегать, оно сжалось в комок, замерло у ног Логана и пронзительно-жалобно запищало.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Фактурологическая триада

Наверно, читатель будет смеяться надо мной и не поверит, если я скажу, что шестиконечная звезда (звезда Давида) в Языке Ареала обозначает не что иное, как символ экстрамутагенной цивилизации. Впрочем, никаких сионистских выводов из этого не следует. Тот же знак используется не только в государственной символике, но и при изготовлении магических талисманов, да где угодно. Я уже не говорю о его историческом происхождении и предназначении, потому что ничего не знаю об этом. Я лишь констатирую очевидный факт. Какие закономерности можно вывести из шести перекрещенных палок? Никаких. В таблице символов Языка Ареала есть такой знак, только и всего. Этот знак подвижен, углы звезды постоянно меняются, грани скользят; вид правильной шестиконечной фигуры этот символ принимает не чаще, чем идеальный газ образуется в естественной природе, то есть, грубо говоря, в глубоком бреду созерцателя. Но при статичной плоскостной проекции это нормальная звезда Давида. А как, интересно, в этой системе обозначена обычная фактура, не испорченная интеллектуальным прогрессом? (Если кому-то уже мерещится пятиконечная звезда — значит, с чувством юмора все в порядке.) Это обычный треугольник, притом грани и углы треугольника также меняются, а знак пятиконечной звезды имеет совершенно иной смысл.

Фактурный треугольник — есть упрощенный символ триады, а его спаренный (шестиконечный) вариант — не более чем показатель экстрамутагенных отклонений. Схема так проста, тупа и доступна, что любой дилетант, по углам и граням, расскажет вам о фактуре больше, чем естествоиспытатель, прожив в ней безвылазно сто лет.

Фактурологическая триада исторически принадлежит школе неогарвалистов, во всяком случае, принадлежала, пока прочие бонтуанские школы ломали копья в борьбе с научным примитивизмом, воплощением которого являлась триада. Чего только не было в этой интеллектуальной потасовке с применением отнюдь не самых цивилизованных методов. Неогарвалистов, как генетиков и кибернетиков, обвиняли в узости научного кругозора, исследовательской небрежности, наконец, намеренной попытке скомпрометировать фактурологию в глазах широкой общественности. Триада клеймилась презрением и олицетворяла собой осквернение святыни, надругательство над трудами знаменитых предшественников. Но по прошествии времени оппоненты становились сторонниками. Может, оттого, что с триадой оказывалось легче работать; может потому, что от самобытного разнообразия рано или поздно начинает пестреть в глазах; может, по диалектическому порядку от анализа к синтезу, но, в конце концов, любой тип фактуры, так или иначе, укладывался в триаду лучше, чем куда бы то ни было. Осознав этот факт, многие бонтуанские школы были не прочь разделить авторство с неогарвалистами. Многие занимались тем, что старались усовершенствовать равносторонний треугольник. Поэтому в Языке Ареала четкого авторства не сохранилось, а название оказалось плагиативно обобщенным — «бонтуанская триада».

Не к чести Ареала надо добавить, что прочие, не родственные бонтуанцам фактурологические школы также не сразу примирились с идеей, а долгое время пытались доказать свое принципиальное отличие от гуманоидов бонтуанского типа. Но, как и в предыдущем недоразумении, противники постепенно испарялись, а сторонники, напротив, «конденсировались» и, по мере накопления «конденсата», обваливались в общую бурлящую массу. Короче, соблюдали закон кипящего самовара, покуда с него не сорвало крышку.

Вы сами удивитесь, как это просто, и скажете: мы не такие, мы особенные. С нами так примитивно поступать нельзя. С посредниками можно, с кальтиатами можно, а мы — исключение. И это будет вполне нормально, поскольку все сомнения, в рамках данной темы, в триаду также вписываются великолепно. Итак, неогарвалисты, проанализировав своих фактурных подопечных, выявили три основных типа:

1. Воины.

2. Эмпирики.

3. Фаталисты.

Увязав их между собой в треугольник, обнаружили два критерия, достаточных для характеристики фактуры:

1. Величина угла, означающая активность.

2. Длина стороны, означающая численность поголовья.

То и другое в связке треугольника должно быть сбалансировано. И если угол, к примеру, равен 180 градусам — система перестает существовать, соответственно — фактуре конец, может быть, не сразу, но очень скоро. В качестве примера такого перекоса (но в экстрамутагенной модели) можно рассматривать «акрусианский ген», описанный в предыдущей тетради.

От триады пошла аббревиатура «вэф», — именно так мы транскрибируем в человеческий язык WW, обозначающий бонтуанскую расовую группу, так сказать, дань первооткрывателям. Но тот же знак в другие специфические языки, в том числе профессиональные, транскрибируется по-разному.

Рассмотрим классическую, треугольную модель, характерную в одинаковой степени для популяции насекомых, млекопитающих и гуманоидов (рис. 1):

Первая, самая уязвимая и самая прогрессивная вершина триады — воины. В классическом состоянии — средняя по численности; в экстремальном состоянии — резко увеличивает угол за счет двух остальных. Тип интравертный, тяготеющий к тому, чтобы весь мир сконцентрировать внутри себя на манер сосуда с вакуумом, который при малейшей возможности старается себя хоть чем-то заполнить. Замечена такая закономерность: чем ниже интеллектуальный коэффициент фактуры — тем выше воин в триаде, активнее в отношениях с внешним миром. Этот тип внутренне чрезвычайно уязвим, психически нестабилен, требует сильного энергетического влияния и лучше, чем остальные, подвержен мутации. Тип первопроходца. Замечено также, что в стартовом состоянии экстрамутагена, перед началом глобальных мутаций, активность воина невероятно высока, — это самый податливый материал для таких рискованных мероприятий, тем более что численное поголовье воинов восстанавливается гораздо легче и быстрее прочих.

Эмпирики — самый, на мой взгляд, интересный тип, который считается и самым малочисленным, но большой трагедии в том нет. Вся триада выдержана в энергетически равных пропорциях, которые не всегда соответствуют численным. Статистически, эмпириков всегда недобор, но баланс от этого не страдает, потому что перед глобальными катастрофами и сразу после них эмпирик активизируется, — это его истинно звездный час. Почему-то эмпириков принято считать бесполыми существами: от природы или по каким-то причинам, выпавшими из этого критерия оценки: к примеру, дети — типичные эмпирики; старики, гермафродиты, прочие существа, по каким-то причинам утратившие половые свойства. Но отсутствие пола — не есть гарантия эмпирического типа. Впрочем, идеально чистого типа в природе не существует: всякий эмпирик с примесью воина-фаталиста, как и воины частенько с примесью фаталиста-эмпирика. Тип конкретной особи определяется лишь процентным соотношением, в геометрической раскладке — длиной стороны и градусом угла. В редких случаях эмпирики способны развернуть триаду, как это чуть было не произошло с испытанием ИЗИ-технологии; воины на это способны гораздо чаще. Складывается впечатление, что тип эмпирика придуман специально для ученых. Нет. Точнее, не только. Гуманоидное существо, помешанное на науке, — без сомнения, эмпирик. Поэты, пытающиеся осмыслить мироздание, — то же самое. Бездельники, которые пьют пиво, нигде не работают и при этом бесконечно страдают от бессмысленности бытия, — те же самые эмпирики, которым только состояние постоянного дискомфорта мешает перейти в категорию фаталистов. Это не обязательно умные существа — чаще как раз таки не очень, поскольку один умный эмпирик опасней для цивилизации, чем тысяча воинов.

Третья вершина — фаталисты, счастливая противоположность воина, поскольку мутирует в последнюю очередь. Этот тип в стабильном состоянии системы самый многочисленный — идеальный консервант фактуры. Искусственного увеличения поголовья иногда бывает достаточно, чтобы надолго застопорить фактуру в мутационно-векторной сетке. Критическое уменьшение фаталистов, как приступ ревматизма к плохой погоде, свидетельствует о приближающейся мутации. Это экстравертный тип, способный всецело раствориться в любой обстановке, будто призванный царем небесным для того, чтобы создавать фон. Они от природы идеально гармоничны, прекрасно адаптированы, расслаблены, лучше других знают свое место и не ставят перед собой заведомо невыполнимых задач. Иными словами, существа, которые живут просто потому что живут, а не во имя… и, упаси боже, не вопреки… Это самый сильный полюс триады и в качестве экспериментального материала используется редко. Фаталисты традиционно ассоциируются с женским типом, в то время как воины — с мужским. Но в статистике это ничем не оправдано. Попадаются фактуры с доминантой воинов женского пола — и ничего, живут. Все зависит от огромного комплекса обстоятельств.

Однако триадный тип — приговор от рождения. Он как характер — в течение жизни не меняется. Можно набраться хороших манер, научиться себя контролировать; паспорт можно подделать, физиономию, на худой конец, тоже; цвет кожи — и то не проблема. Но сменить истинную суть можно, только заново родившись, и то без гарантии качества подделки. Я таких случаев не знаю, зато знаю трех котов, моих хороших знакомых.

Один кот все время спал. Его интересовала только еда. Играл неохотно, и то лишь в глубоком детстве. Мыши бегали по нему табунами, собаки об него спотыкались. Кот был невероятно ленив, дружелюбен, позволял таскать себя за усы, дергать за хвост и являл собой чистейший образец фаталиста.

Другой кот кидался на каждый шорох, подозрительно относился к гостям, не терпел соседского кота на соседском балконе. Пронзительно вопил, требуя еду, не утруждая себя заглянуть в миску. Однажды на даче он убил крысу и принес хозяевам показать, а когда хозяева пришли в ужас, понес показывать соседям — безусловно, тип воина.

Еще один знакомый кот… Когда он был маленьким, развлекать его казалось сплошным мучением. Он почти никогда не кидался на бантик — выпучит глазищи и может часами наблюдать, как игрушка вертится у его носа. Увидев птицу по телевизору, этот кот первым делом обошел ящик со всех сторон и имел очень растерянное выражение мордочки. Этот же самый кот сутками не слазил с подоконника, разглядывая улицу, и был невероятно разборчив в людях — тип эмпирика.

Думаю, не стоит тратить время на описание смешанных типов, которых на самом деле подавляющее большинство, и формальная принадлежность к тому или иному полюсу зависит от координаты точки в контуре треугольника. Думаю, уже все сказано о том, что форма треугольника зависит от комплекса причин внешних и внутренних. Думаю, и так понятно, каким образом каждый полюс, при чрезмерной активности, может нарушить баланс. Непонятно одно — откуда взялся второй, дублирующий треугольник экстрамутагена, который в совокупности с первым и образует шестиконечную звезду триады.

Дело в том, что исходный треугольник, при всех прочих достоинствах, имеет тот же самый серьезный недостаток, что и обычный мутаген против реактивного. А именно — консервативность системы, при которой любые мелкие перекосы способны моментально выровняться, а крупные — ознаменовать собой апокалипсис. Эксперименты развития в простой триаде обречены именно в силу ее ограниченных возможностей. С другой стороны, известно, что никакой мощный толчок к развитию невозможен без так называемого глобального перекоса. Из этой необходимости и появилось, если так можно выразиться, геометрическое обоснование экстрамутагена. В бонтуанской систематике — это философия антипода, почти гарвалистического толка, — дополнительный треугольник, который не нарушает гармонии триады; страхует ее при рискованных подвижках; дает новые, совершенно удивительные возможности системе, не выходя за ее рамки. Например: непомерно удлиняются грани ВЭ и ВФ — резко увеличивается численность воинов (рис 2).

соответственно, катастрофически уменьшается угол В — падает их энергетический потенциал. В результате вне экстрамутагенной модели — это огромная, ни к чему не пригодная, плохо вооруженная армада потенциальных головорезов, которым очень хочется, но решимости не хватает с кем-нибудь подраться. Вопрос на уровне нормальной фактуры решается элементарно: либо грани подожмутся, либо угол увеличится и выровняет численность поголовья ЭФ. На уровне экстрамутагена — ничего похожего: эти армады будут способны смести с планеты все живое, и в этом повинен дубль-антипод, который способен гармонизировать систему, резко увеличив свой угол В. Таких вариантов поведения экстрамутагена бесчисленное множество. Однако фактурологи, увлекающиеся интеллектуальной стимуляцией своих оранжерей, частенько проделывают подобный трюк с эмпириками, а потом только и занимаются тем, что стараются погасить инерцию раскачавшейся вертушки. Удерживать желаемое состояние фигуры чересчур долго невозможно: «оттянутый» полюс может «сплющиться» так, что на противоположном конце останется мокрое место. К примеру, резкое увеличение активности и поголовья эмпириков, да еще в дремучей фактуре, что в естественной природе крайне маловероятно, это почти наверняка какая-нибудь мистическая эпидемия — колдовство, возведенное в ранг науки, которое к тому же успешно справляется со своей задачей. Инерционный откат системы наверняка даст супертехногенную цивилизацию — буквально технический прорыв, который, вероятнее всего, уничтожит цивилизацию, не имеющую мировоззренческой основы для таких прорывов. На обломках пепелища начнется новая мистическая эпидемия (дай бог, если на порядок ниже предыдущей по накалу страстей). Или, к примеру, чтобы законсервировать фактуру, увеличиваются грани ФВ и ФЭ — активизируются фаталисты. Это автоматически перенаселение фактуры, а в перенаселенных фактурах невозможны технологии, увеличивающие продолжительность жизни, то есть никакого качественного интеллектуального прогресса, наоборот, сплошные разрушительные технологии, среди которых нейтронная бомба покажется детской хлопушкой. При инерционном откате будет катастрофическое истощение ресурсов среды обитания и автоматически мутация биотипа, если, разумеется, таковой не вымер. Поэтому представлять себе все сложности и закономерности работы этой, казалось бы, простой схемы — одно. Работать с ней — дело совсем другое. Но дубль-треугольник не является чем-то принципиально инородным или искусственно привитым. Само начало экстрамутагена, пока еще не сообразовались полюса, по геометрии выглядит так (см. рис. 3).

И чем дальше идет развитие, тем больше дубль имеет возможность вращаться вокруг своего центра. Уж не знаю, на каких болтах и шарнирах он крепится, однако фактурологами было замечено еще одно принципиальное свойство фигуры: чем чаще и активнее она дергается во все стороны — тем больше становится зазор между исходным треугольником и дублем. Критическая величина зазора может означать два момента: один приятный другой неприятный. Начну с последнего. Вероятнее всего, это грядущий «конец света» — либо от слишком быстрой мутации, либо от неопытности фактуролога. Второй, приятный, заключается в том, что цивилизация с этого момента перестает быть фактурой и, соответственно, приобретает все лучшие свойства цивилизации Ареала. У наблюдателя может сложиться впечатление, что двум треугольникам в системе не место. Что один из них прямо-таки выворачивается наизнанку, желая избавиться от другого. В результате на месте остается один, или место оказывается вакантным.

В заключение добавлю, что схема целиком взята из мутационной сетки, но рассмотрена, можно сказать, безо всякой привязки к МВС! то есть сугубо абстрактно. Что же касается эффекта, легкомысленно названного «зазором», будто речь идет о дырке между досок, — то смысл его будет изложен в следующем фрагменте.

Глава 11

Настал момент, когда Логана перестали терпеть даже боги. Богомол стал беспокойным и раздражительным. Его истощенное бессонницей тело стало чесаться и потеть без причины, а молельня, в которой некогда без труда помещались все фариане выруба, показалась ему недопустимо тесной. Сначала он по привычке упрашивал богов повлиять на Бароля, убедить его не расковыривать преисподнюю и выбросить прочь несчастного ингурейца. Но боги были глухи к его молитвам, словно вовсе не считали полудохлого выродка божественной тварью. Потом Логан упрашивал Бароля повлиять на богов, чтобы те проявили благоразумие и забрали на небеса все, что неразумные фариане выудили из каменного колодца. Тем самым богомол оскорбил не только самые светлые надежды Бароля, возложенные на маленькое подземное чудовище, но и неприкосновенное достоинство высочайших покровителей, которые своим молчанием ясно дали понять, что животной твари в царстве Юливана не место. В конце концов Логан замолчал. И чем дольше молчал — тем сильнее потел и чесался, а к услугам молельни прибегал лишь в самом крайнем случае, когда надо было укрыться от агрессивно настроенного хозяина фарианских владений.

Логан использовал любой предлог, чтобы отлучиться от богомольных обязанностей. Он пристраивался к первой подвернувшейся работе, если из окна просматривался хотя бы небольшой участок лестницы, ведущей в темный коридор каменных склепов. Нанимаясь на дежурство в писарне, он не сводил глаз с пробоины в жалюзи, сквозь которую хорошо просматривалась внешняя веранда. Он простаивал у чана часами, не чувствуя времени и усталости, окуная в горячую смолу исписанные деревяшки и развешивая их над выступом дымохода, отполированного смоляными каплями до красноватого блеска. От неусыпного дозора его глаза то и дело слезились, но он, как неутомимый страж истины, нес вахту поочередно то правым, то левым глазом, осыпая проклятьями смоляной котел всякий раз, когда горячие капли прилипали к рукам. Логан, оставаясь истинным богомолом, обладал интуицией, и каждый посторонний шорох на веранде чувствовал прежде, чем слышал под барабанной дробью дождя. Он замирал, если капли теряли мощь, увязая в волосах незваного пришельца, или сбивались с такта, ударившись о капюшон. Логан, как всякий истинный богомол, обладал ненормальной чувствительностью к малейшим признакам дисгармонии окружающего пространства и становился сам себе противен, если не мог с этим сладить. Он чувствовал себя уверенно, лишь когда все вокруг подчинялось знакомому, заданному веками сюжету одного и того же действа. Но то, что Бароль хранил в одном из склепов, выбивалось из всех известных ему сюжетов и раздражало чрезвычайно.

Появление в вырубе ингурейца, казалось, не просто грубо нарушало законный порядок вещей, а прямо-таки переворачивало с ног на голову. Выруб критически обезлюдел. Даже Бароль, некогда сутки просиживавший над существом, потерявшим божественный облик, стал пропадать неизвестно где и заходил в писарню лишь затем, чтобы пересмотреть готовые записи и большую их часть отправить в огонь. Дед Махол только и просыпался оттого, что Бароль своим присутствием наводил в писарне немыслимый грохот, и засыпал тотчас, как только тишина вперемежку с дождем возвращалась на место. Все разбрелись, занялись делами или попрятались от безделья, один лишь повар, запершись в коптильне, то и дело впадал в истерику, и его истошный вой разносился дымоходом по всем этажам выруба.

— Представь себе, — воображал Махол, — пройдет тысяча лет, на планете не будет ничего, только копченая скважина с завываниями этого кровососа.

Но Логан был на редкость типичным богомолом, и чувство юмора никак не являлось для него предметом профессиональной необходимости. Да и смеяться, по совести сказать, было не с чего. Даже Фальк, которому всегда было наплевать на все и на всех, после экспедиции в преисподнюю стал больше похож на затравленного отца семейства, получившего десятерых наследников после развеселой вечеринки в монастыре.

При воспоминании о Фальке Логан обжегся смолой, вытянулся, насторожился и заметил, что капли дождя образовали маленькое пятнышко тишины, ползущее под козырек окна. Смола в чане булькнула, но чуткое ухо богомола заподозрило неладное. Он бросил работу, на цыпочках подкрался к дверному пологу и, выпрыгнув на середину веранды, заметил лишь ноги, исчезающие на лестнице в дыре потолка.

— Стой! — в три прыжка Логан настиг нарушителя и схватил его за подол. — Зачем туда идешь? Кто позволил?

Из дыры возникла бледная физиономия Фалька. — Без ведома Бароля, — кричал богомол, — я никому не разрешаю приблизиться…

Фальк распахнул ворот, из-за которого торчала банка молока.

— Есть пора, — объяснил он.

— Ему это нельзя.

— Отвяжись.

Логан сильнее вцепился в подол.

— Я же сказал, нельзя. Ему надо грызть корни, ветки, иначе…

Фальк извлек из кармана очищенный корешок.

— Доволен?

Вслед за корешком на ступени полетели кубики мучных печений с овощной начинкой, которые промеж фариан всегда считались деликатесом и к общему столу не подавались со времен царствия Вариада.

— Ты в своем уме?! — воскликнул Логан. — Хочешь оставить его без зубов и когтей?

— Пока вернется Бароль, он хвост протянет с голодухи.

— Нельзя бешеного выродка кормить в одиночку. Он может разорвать тебя и выбежать вон. Он ведь не привязан, так? Вот видишь, даже не привязан.

— Если кого и следует привязывать, — огрызнулся Фальк, — так это верблюдов к стойлу и богомолов к молельне.

— Ты молод и не знаешь, — упорствовал Логан, — что всякая тварь от боли теряет рассудок. Его надо унести от выруба подальше, иначе он заразит всех нас…

— Идем со мной, — предложил Фальк, — сам увидишь… Если, конечно, не боишься.

Логан от волнения стал топтаться на месте и подозрительно оглядываться по сторонам.

— А ты удержишь его?

Фальк вырвал из рук богомола подол своего плаща и пошагал наверх.

Заперев коридор на засов, Логан вслед за Фальком приблизился к двери каморки и спрятался за его спиной. Фальк развинтил замок и, открыв наблюдательное окошко, постучал по нему пальцем.

— Клис! Открой мне, сними крючок, — он поставил на окошко кубик печенья и стал ждать.

Скоро из темноты покоя, без единого шороха, высунулся толстый волосатый палец, вонзил коготь в печенье так глубоко, что выступил сок от начинки, и столь же бесшумно исчез вместе с лакомством. Логан попятился. Ни крика, ни воя, ни хруста, ни чавканья — мертвая тишина, в которой слышен только дождь и то лишь потому, что шумит в ушах даже в редкие часы сухой погоды. Фальк поднял лампу к окошку и положил еще кусочек. Все повторилось, тем же коричневым когтем, запачканным рыжей кашицей овощной начинки. После третьего кусочка печенья лязгнул внутренний засов, и Фальк погасил лампу. Логан покрылся мурашками.

— Мальчик слепой, — предупредил Фальк, — но слышит и чует.

— Надо бы, — заблеял Логан, — проверить замок… коридорный. — Он попятился к выходу, а Фальк толкнул вперед низкую дверь.

Подержавшись дрожащей рукой за засов, Логан нашел в себе смелости вернуться в покои слепого Клиса, которого фариане назвали принцем ингурейского подземелья. И которого Логан видел один раз в жизни и то не разглядел. Когда принц Клис корчился от боли в траве у жерла преисподней. Никто из очевидцев не мог понять причины его страданий; никто не верил, что это чудовище, которому было отказано в облике разумного существа, всерьез собирается выжить. Все свидетели в смиренном оцепенении ожидали конца, пока Бароль не сунул ингурейского выродка в мешок и не побрел в выруб. Мешок для ловли босиан имел необходимые атрибуты жизнеобеспечения в виде вентиляционных дыр, прогрызенных предыдущими жертвами. Из этих дыр торчали редкие волоски черной шерсти, похожие скорее на волосы, чем на звериную шкуру. Ингуреец оказался со всех сторон волосат. Он, презрев биологические потребности организма, заткнул своим мохнатым тельцем все дыры мешка и только вздрагивал, протяжно завывая. Может, учился обходиться без кислорода, может, смекнул, что у ангела смерти два крыла, и к своей неизвестной болезни решил добавить приступ удушья, чтобы легче вознестись к богам… Во всяком случае, Бароля кусать не пытался, словно ему вовсе было не до Бароля. Словно ничего вокруг себя не слышал и не замечал.

Тогда Логана сильно удивило телосложение этого ископаемого существа: оно было мелким и необычайно жилистым; имело настолько короткую шею, что проще сказать, ее вообще не было, зато предплечья и кисти рук были развиты необычайно мощно. Голова этого создания была неподвижно завернута вверх, словно оно никогда не имело нужды глядеть себе под ноги, и всю жизнь перемещалось на четвереньках. О том, что существо должно было мыслить и говорить, — не могло идти речи.

— Это он? — послышалось из глубины комнаты, как только Логан переступил порог. И это был отнюдь не голос Фалька. При всем желании Фальк не смог гнусавить таким тоненьким, въедливым голосочком, даже если бы его желание разыграть напуганного богомола одержало верх над совестью.

— Он, — подтвердил Фальк, и из мрака послышался легкий хруст и урчание, которое относилось скорее к съестным припасам, чем к посягательствам на хилые мощи сиятельного магистра.

Приглядевшись к темноте, Логан обнаружил странную картину: Фальк стоял в полный рост, скрестив на груди руки, а принц Клис сидел у его ног, прижимая голову коленями, и благоговейно пожирал пищу. Эта сцена в сознании Логана увязывалась скорее с древнеингурейскими рисунками ритуального поклонения божеству, которыми воины оскверняли прики пантеона, нежели с нормой поведения знатных особ, пусть даже не очень знатной породы.

— Хочешь, я попрошу его уйти? — спросил Фальк, и Логан, не дожидаясь ответа его ингурейского высочества, подхватил подол халата и ринулся прочь.

Дед Махол хохотал до хрипоты, слушая ужасы богомола.

— Я говорил Андролю, мир его праху: «Твой мальчишка доведет альбиан до апокалипсиса!» Клянусь богами, — восклицал Логан, — мне сразу не понравились его глаза. Андроль называл сына диким богом, а я говорил — диких богов не бывает. Боги есть мир и порядок. Он же никогда не хотел подчиниться рассудку. Что толку в ваших мемуарах? Бароль верит в то, что просмоленная древесина пролежит в горе миллионы лет? Если здесь что-то будет через миллионы лет — так это новый порядок, новые альбиане. Из вашей писанины можно будет разжечь костер. Божественный разум и вера — это все, что следует завещать потомкам, если Бароль не хочет, чтобы они повторили его судьбу. Я знаю, он верил богам, которые не были с ним любезны, верил в цивилизацию, которая оказалась сборищем тупых ублюдков; верил в себя, пока не понял, что схватился за непосильный груз, будь он хоть сто раз диким богом. Похоже, апокалипсис — его единственная истинная вера…

— Это, конечно, не мое дело, — ответил Махол, — но и я своей седой головой кое-что понимаю. Апокалипсис для него значит не больше, чем грязь под ногами. Думаю, он делает свое дело так же, как все… В Фарианских землях я слышал много небылиц про его отца и деда — все они были одержимы сочинять историю. Деду не повезло, время было тяжелое; отец не долго прожил, но уцелевших писарей искал во всех землях, а Бароль — такой уж есть… Отступать ему некуда, он делает то, что должен.

— Он мстит богам, — настаивал Логан, — думаешь, для чего он это затеял? И дед его, и отец — все они замышляли летописание с единственной целью — насолить богам. Все они были богопротивниками и тиранами, всем им мешали прики. Все они считали себя дикими богами и желали править во всех землях единолично. После падения Анголеи они почувствовали силу — поэтому собирали писарей. Может, ему удастся подчинить босиан, но ингурейские цари сожрут его с костями. Думаешь, ему нужна «молния Босиафа»? Как бы не так! Если Ингурею не зальет вода, он переберется царствовать в подземелья, а если зальет — его выруб будет единственным островом в океане.

Махол рассмеялся еще больше.

— Бароль? Царь Ингуреи?.. А случись на небе пожар — ты пустишь богов «царствовать» в свою прику?

— Ах ты, старый верблюд, — покачал головой Логан. Махол развернул перед ним карту материка с расчерченными по ней полосами новых земель, тянущимися от выруба до Косогорья, с озерами, реками и приками в виде ингурейских жертвенных постаментов.

— Здесь земли отца Клиса, — показал он, — а здесь… место, с которого он отправил в рай своего единственного отпрыска.

— В рай? — переспросил Логан.

— Ну да, в рай. Такая честь только для принца — жить среди богов в садах, благоухающих ароматами, где много света и воздуха. Должно быть, прадед Клиса рассказывал внукам легенду о том, как боги вывернули планету наизнанку и загнали в ее недра всех посягателей на их божественный покой. Представь себе, как ингурейский царь теперь доволен судьбою отпрыска!

— Который в раю?! — воскликнул Логан, и грусть-тоска улетела прочь, разгладив морщины на его страдальческом богомольном лбу. — В раю? Боги мои! В раю! — и он разразился хохотом, от которого на мгновенье замерло все вокруг, даже булькающая в чане смола вдруг затихла, будто уступила слово чему-то жизнеутверждающему на фоне сплошного серого уныния будней летописцев.

Глава 12

На первой прогулке Клис, едва выбравшись из мешка, понюхал воздух и ощупал ремень на пояснице.

— Очень интересно, — спросил Бароль, — чем же, по-твоему, свет отличается от темноты?

— Свет мокрый, — ответил Клис и поднял вверх заплывшие бельмом глаза.

Если о свойствах света принц имел представление весьма приблизительное, то эпицентр звука определял без ошибки.

— Страшно?

— Привыкну, — ответил Клис.

— К чему? К жизни без стен и потолка? Разве к этому можно привыкнуть? Разве это нормально?

— Для жизни — нет, для смерти — да. — Принц лег на мокрую траву, Бароль отпустил поводок и фарианский «пантеон» обступил кольцом жертвопринесенного. Ингуреец валялся на животе, обнюхивал примятые травинки «райского сада» и фыркал, если капли дождя попадали ему в ноздрю.

Молодой принц одинаково резво передвигался на ногах и на четвереньках. Он был способен прыгнуть выше головы Бароля и без промаха попадал камнем в цель, если по цели легонько постучать палочкой. Он изъяснялся предельно лаконично, но сообщал порой совершенно неожиданные вещи, из которых половину сочинял на ходу, а другую половину сильно приукрашивал, будто чувствовал ответственность за все племя и стыдился истинного положения дел. «Вода боится пещерных духов, поэтому не идет вниз, — объяснял Клис, — она стоит у черты. За ней — ничто».

— Что значит «стоит»? — удивился Бароль.

Клис обвел ладонью воображаемую вертикальную стену.

— А что за духи?

— Предки или потомки, — объяснил Клис, — вертикальная вода — это смерть.

— Прямо так и стоит? — сомневался рыжий математик. — Не падает?

— Мертвая вода всегда стоит у черты, — философски отвечал Клис.

— А живая?

Принц поворачивал нос в сторону сомневающегося фарианина и сильно втягивал в воздух.

— Живая — падает, — объяснял он, словно растолковывал очевидные вещи умственно отсталому соплеменнику.

В первый же день прогулки, ползая на четвереньках по размытой песчаной ложбине, он несколько раз повторил схему подземных пустот, которые, по его живому масштабу, исчисляемому в локтях и запястьях, охватывали половину материка. Широкие коридоры, будто смятые складки планетарной коры, уходили на такую чудовищную глубину, что, не бойся вода пещерных духов, — планета была бы спасена от наводнения. Каждая новая схема была идеально сориентирована по сторонам света и до деталей совпадала с первой топографической мазней, которую ингуреец исполнил на листе пергамента вымоченным в чернильнице пальцем и которую дед Махол тут же наложил на старую анголейскую карту. Жерла преисподней, все до последних, поросших мхом заброшенных косогорских колодцев, совпали с оригиналом, как звездная карта, наложенная на ночной небосвод. И все-таки Бароль не верил ни единой прочерченной борозде. Хуже того, сам не мог понять почему. Клис рисовал одно и то же снова и снова. Показывал течение подземных рек и высоту сталактитовых пещер, к стенам которых прилипают кислые пиявки, мягкие и мясистые, толщиной в палец. Рассказывал, какие грибы растут на мокрых стенах верхней галереи, где ловкие ингурейцы то и дело откапывают сладкие корешки; объяснял, где и как можно греть живот после еды в лужах у горячих ключей. Клис утверждал, что знает об Ингурее все, но о «молнии Босиафа» не было сказано ни слова.

Напрасно Бароль день за днем таскал принца на свет, восстанавливая детали размытых на песке чертежей и, заставляя его снова путешествовать под сладкими корнями лесных зарослей, под брюхом косогорских болот, заглядывать в каждую шахту и впадину. Ничего привлекательнее личинок орехового червяка в тех местах для Клиса не существовало. Да и принцем он оказался никудышным — всего-то сыном главаря одной из банд, которые сотнями кочуют туда-сюда, устраивая междусобные стычки и открывая новые пещеры для обитания.

После многих бесплодных попыток обработать ингурейское высочество в нужном познавательном ключе настроение Бароля сильно испортилось. Его устрашающие чары на Клиса воздействия не имели; его хваленая интуиция была на грани полного фиаско.

— Босианин мог тебя обмануть, — намекал Фальк.

— Не мог, — возражал Бароль, — он меня знает. Я таких шуток не понимаю.

— Этого принца, — советовал Олли, — я бы подвесил за хвост и драл вожжами, пока не вспомнит всех предков до седьмого колена.

Бароль распластал карту на столе писарни.

— Что у нас за пустоты под косогорским болотом?

— Вода, — доложил математик, — вертикальная, как они изволили выражаться.

— Водяные столбы, — уточнил Фальк и ткнул пальцем в схему подземелий, — здесь, здесь и здесь. Под болота прохода нет.

— И это говорит инженер, — усмехнулся Хун, — мне стыдно за твои речи.

— Я просил, — возмутился Фальк, — чтоб он ко мне не цеплялся.

— Мне тоже стыдно за твои речи, — ответил Бароль, — ну-ка, инженерные головы, напряглись и подумали, отчего может образоваться водяной столб? Если имеется в виду водопад, прикиньте, какие резервуары под Ингуреей?

— Нет, — возразил Фальк, — Клис не идиот, чтобы не отличить водопад от стоячей воды. Он сказал: тишина, мертвая вода, духи…

— Давление может «поставить» воду? — спросил Бароль, и инженерные головы отрицательно замычали. — «Молния Босиафа» могла намагнитить воду вокруг себя?

На момент в писарне возникла пауза.

— Если б знать, что она собой представляет… — начал Фальк.

— Неправдоподобно, — перебил его математик, — во-первых, почему ингурейцы не падают в эти столбы? Во-вторых, вода не идет вниз, столбы не расширяются, что-то мне не нравится в его легенде. Может быть, это вовсе не вода? Он же слепой. Надо ловить зрячего ингурейца.

— Ну уж нет, — запротестовал Логан, которого все это время не было видно из-за чана смолы, — надо знать меру. Вы лучше придумайте, как воду вниз спустить, чтоб ингурейцы не всплыли, и то дело…

— А ты что здесь делаешь, преподобный великомученик? — удивился Бароль. Логан нарочито важно понес глянцевую лепешку к сушилке у дымохода. — А ну марш в прику! Немедленно! Чтобы духу твоего здесь не было. Видали его… Убирайся в свою молельню и не смей попадаться мне на глаза, пока не выяснишь, каким образом твои небесные покровители умудрились «поставить» воду. — Логан вытер обожженные руки о подол халата. — Слышал, что я сказал? Бегом!

Некоторое время богомол собирался с духом дать достойный отпор, но в конце концов вспомнил, что его рабочее место, оно же самое безопасное место выруба, и впрямь долго пустует. Не сказав ни слова, он вышел в дверь, не поднимая полога, с обидой и твердым намерением не спускаться из прики до конца потопа.

— Итак… — продолжил Бароль.

— Не магнитит молния. Не может молния магнитить, — осенило Фалька, и он не без ехидства указал на карте еще пару мест, где, по откровениям Клиса, находится стоячая вода, — не до такой же степени, по крайней мере…

— Мне обидно за вас, фариане, — возмутился Хун. — Бароль, ты же не дикарь! Ты должен понимать, что это обман. Почему ты не веришь Логану, а веришь фантазиям слепого выродка. Вода не может стоять. Это абсурд.

— Я тебе отвечу, в чем разница между откровениями богов и фантазиями выродка.

— Ответь.

— Но не знаю, поймешь ли… Все, что делается богами, — делается с умыслом. Клис не делает ничего — поэтому умысла не имеет. Ему незачем лгать — в своей жизни он потерял больше, чем получил. Я не знаю, что задумали боги, но пока пытаюсь найти объяснение абсурду — выродка им из меня не сделать.

— Так как же тебе узнать, — распалился Хун, — если даже магистрату не всегда известно, что замыслили боги! Как же ты проникнешь к истине, если считаешь пантеон сбродом тупиц?

— Нет, — Бароль хлопнул ладонью по столу, обозначив первый шаг на пути от созерцательной меланхолии к разрушительному скандалу, — только не тупиц. Идиотов! Тщеславных придурков, самовлюбленных властолюбцев, но отнюдь не тупиц. Прежде чем уничтожить — надо сотворить. И поверь, иметь очень вескую причину, для того чтобы погубить свое творение. Ты жалеешь лист папируса бросить в огонь, потому что твоя рука прикасалась к нему. Ты зачеркиваешь неверный расчет и начинаешь сначала, — я уверен, рано или поздно боги тоже начнут… Я хочу знать, в чем заключалась ошибка их расчета, потому что это моя цивилизация, потому что имею на это право. Поэтому теперь и всегда фантазия выродка будет значить для меня больше…

— Всему виной были анголейцы, — сказал Махол, — которые слишком много знали. Сам говорил, они овладели оружием богов, — вот тебе и ошибка расчета.

— Не начинай, — злился Бароль, — не повторяй за мной ерунду. Если б анголейцы владели оружием — от пантеона мокрого места бы не осталось. Посмотри на свои обрубки и подумай, не угодно ли было богам превратить твой народ в стадо? Не верю я в их благие намерения. Это абсурд почище вертикальной воды…

Полог писарни приподнялся, прервав разгоряченных ораторов, и на пороге возникла тощая фигура богомола с насмерть перепуганными глазами.

— Ты? — удивился Бароль.

— Я, — подтвердил Логан.

— Спросил? — не поверил глазам Бароль.

— Спросил, — ответил Логан.

— Ну и…

Богомол бесшумно подплыл к столу и сел на скамейку.

— Что они тебе сказали? — напустился на него Хун. — Они тебе объяснили? Они хоть что-нибудь ответили?

— Ответили.

Махол потянулся беззубым ртом за кисточкой.

— Так от чего же, — взорвался от нетерпения Бароль, — позволь спросить, стоит эта проклятая вода?

Блуждающий взгляд Логана остановился под сводом потолка и медленно сполз к зияющей в стене пробоине от снаряда.

— Они не знают.

— Как ты сказал? — не расслышал Бароль.

— Они не знают, что происходит. Говорят, что не знают.

Глава 13

Клис не сопротивлялся, когда Бароль, ничего не объяснив, повел его среди ночи вниз по склону. Однако сообразил, что остался один на один со своим конвоиром, и предпочел держаться от него на полной длине поводка. Он знал, что Бароль в дурном настроении, чувствовал нервные движения руки, шелест мокрого плаща и шел строго по пятам, пока не понял, что путь лежит отнюдь не к песчаной ложбине, что рисования сегодня не будет, что будет нечто новое, неизведанное и не обязательно приятное.

— Что? — спросил Клис, остановился и поехал на брюхе по скользкой тропинке, пока Бароль не догадался, что это вопрос, кроме того, адресованный его персоне. Клис и прежде имел привычку употреблять слова невпопад, отчего их смысл приобретал порой неожиданные оттенки.

— Домой, — ответил Бароль.

— Нет, — возразил ингуреец, но поднялся из грязи и до колодца преисподней не проронил ни звука, повинуясь натянутой струне поводка.

Грохот раскрывающегося жерла заставил его снова повторить сказанное:

— Нет. Дважды не умирают.

— Кто тебе сказал такую глупость? — проворчал Бароль.

— Это сказал я, принц Клис, сын владыки Коронала.

— Ваше высочество за хвост спустить… или само полететь изволит? Не могу отказать себе в удовольствии осчастливить папашу Коронала твоим чудесным воскрешением.

— Нет, — еще раз повторил Клис. — Мертвым не место среди живых.

— Воистину так. — согласился Бароль. — Ах, если б ты знал, как ты прав. Но среди богов мертвым тем более не место.

— Я не могу вернуться. Мое время остановилось.

— Счастливчик.

— Скоро у меня вырастут крылья, и я смогу жить над вершиной горы.

Бароль тяжело вздохнул и оглядел сумерки высоких папоротников, промоченных до корней, блестящих от невысыхающей влаги, которые со времени «кончины» Клиса вымахали на добрых полтора локтя вверх.

— Сколько тебе лет, пещерный гаденыш?

— Восемьсот.

— Гляди-ка, круглая дата.

— Интересно, сколько же лет ты прожил у нас?

— Сорок дней, — ответил принц.

— Поразительная точность. А сколько дней в твоем ингурейском году?

Клис пригнулся к траве и сжал пальцы.

— Я не понимаю такого счета, скажи словами.

— Триста шестьдесят шесть по обороту планеты.

— Верно, — Бароль, привыкший ко всяким оказиям, почувствовал дискомфорт и страстное желание придушить ингурейца. Просто так, ни за что. Ради удовольствия избавить себя от новой логической загадки.

— Скажи, сколько дней прошло с момента твоего рождения?

Клис еще раз сжал пальцы.

— 292 тысячи 800 дней.

— По обороту планеты? — уточнил Бароль. — Какой задницей ты чувствуешь эти обороты? Триста лет назад твоей преисподней в проекте не существовало.

— Странно, — ответил Клис, — почему ты их не чувствуешь? Как можно не чувствовать обороты планеты? Может, ты не бог? Может, ты не летаешь на крыльях?

— Вы все сговорились против меня? — рассердился Бароль и дернул поводок. — Клис упал в траву и замер, прижимаясь щекой к плетеной полоске кожи. — Внизу, вверху, на горе, под горой — когда вы успели против меня сговориться? Отвечай, дрянь, не то я голыми руками сотру тебя в прах и пошлю отцу могильный камень! Встань, чтоб я видел тебя! — Он еще раз дернул поводок и упал на ступени колодца. В руке остался огрызок веревки. А принца и след простыл, лишь шелест кустов у кромки Босианского леса подсказал Баролю, что погоня бессмысленна. Осталось лишь написать на могильном камне беглеца: «Он слишком долго жил и не имел причин умирать».

Оправившись от шока, Бароль запер колодец. Он бегом домчался до выруба и, растолкав спящего повара, приказал ему делать отвар. Тот самый, что испокон веку помогал путешественникам поддерживать силы в долгих переходах, а для ночной погони в дремучих лесах, кишащих змеями и дикарями, — был просто незаменим. Он не сомневался, что Борщ приготовит отменную отраву из поганок, которые со времен Варидов тщательно отбирал и консервировал для этой долгожданной цели. Повар кинулся исполнять приказ с таким рвением, что у Бароля не осталось сомнения. Вскоре он поднимался к себе, держа в руках теплый горшочек, благоухающий ароматами грибного супа — недосягаемую вершину кулинарного искусства, поскольку яды были единственным блюдом, которое повар готовил с полной самоотдачей.

Заперев дверь спальни, Бароль растворил каплю отвара в стакане дождевой воды, а остальное, завернув в тряпку, спрятал в сундук из-под старых карт. Он не выпил и половины, когда головокружение повалило его на пол, а ковш разбился вдребезги, забрызгав циновки. Лицо вспыхнуло жаром, по телу пробежала нервная дрожь, конечности отяжелели, и сердце, сбиваясь с ритма, задрожало, словно торопилось отсчитать положенное ему количество ударов до смерти. От судороги Бароль на секунду пришел в себя, перевернулся на спину и, оттолкнувшись от пола, почувствовал под ладонями гладкие доски палубы.

— Мне нужны крылья! — закричал он, и эхо разнесло крик в пустоте. Сопла над его головой гудели, извергая бесцветное пламя, небо качнулось, и бесформенное облако паруса всплыло над невидимой линией горизонта. — Давай же, пока я не передумал! — Он встал на колени, сбросил мокрый халат и закрыл лицо руками. Тень коснулась его голой спины.

— Ноги устали бегать по горам, непослушный мальчишка? — спросила она.

— Помоги мне?!

— Мертвецам не место среди богов, даже если это крылатые мертвецы.

— Мне нигде нет места. Начинай же…

— Я еще не учила тебя летать.

— Пока я освою эту науку — мне некуда будет лететь!

Боль прижала путника к палубе корабля, и он впился зубами в кулак, чтобы не закричать, когда его лопатки вывернулись и уперлись острием в ребра.

— Терпи, мой мальчик, — говорила тень, — мой ангел, мой дикий бог. Моя любовь — единственное, что хранит тебя. Если б не ты — разве я не нашла бы себе покоя? — Ее голос терялся среди рева огня, растворялся в горячем воздухе. Путник чувствовал, что прокусил кулак до крови и вот-вот потеряет сознание, а время набирало ход, словно скаковой дромадер с вершины холма — совсем немножко и полетит или разобьется о камни.

Очнувшись в луже пота, он оттолкнулся от палубы и побрел к борту, не чувствуя тяжести тела.

— Обернись, — сказала тень, — взгляни через плечо.

— Не хочу.

— Не бойся…

Путник напряг мышцы спины и едва устоял на ногах. Будто две громадные бесчувственные руки вдруг обрели силу и дернулись, отозвавшись болью. Будто в каждой из них вдруг оказалось по опахалу, и воздушный поток швырнул его на перила. Корабль проплывал над макушками кедров. Над лесом стояла сырая ночь.

— Постой! — крикнула тень, но путник уже падал вниз, оставив в ее руке черное перо, кроны деревьев стремительно неслись навстречу. Он с трудом расправил крылья и терпел, пока ветер проверял их на прочность, стараясь вырвать из плоти ползучей твари все, что не заложено в нее создателем. Но, ощутив полет, не смог шевельнуться, словно на его спине раскрылся небесный парус. Он уже не летел вниз, а парил, опасаясь за каждое неловкое движение, не решаясь повернуть головы, потому что первый раз шел по небу один, не имея иной дороги, кроме направления ветра.

На заре запыхавшийся Клис вскарабкался на холм среди чащи леса, чтобы передохнуть и слегка обсохнуть под широкими листьями каштана. Это дерево он знал по запаху и доверял ему больше, чем корявым соснам, под которыми нет спасения ни от дождя, ни от голода. Корни каштана были съедобны, и Клис, переведя дух, решил подобраться ближе к стволу, однако вместо ствола наткнулся на ногу, точнее, на две ноги. Завернутые в штанины, словно воплощение его ночных кошмаров, они уверенно стояли на пути к вершине, как два ствола единого дерева, подпирающего мокрые небеса рая.

Принц замер в позе беспрекословного повиновения.

— Лапки не устали по лесам скакать? — спросил Бароль. — Далеко ли собрался?

Клис стоически молчал.

— Сдается мне, несчастный, что ты рвешься на Косогорье. К мертвой воде, стало быть, тянет. А говорил — два раза умирать нехорошо, неприлично.

Ингуреец скомкал передними лапами обрывок поводка и протянул повелителю.

— Зачем? — удивился Бароль. — Вижу я хорошо. Для такого плута, как ты, мой глаз — надежнее привязи. Отныне он будет следовать за тобой повсюду, потому что ты узнал рай. А знаешь ли ты, что такое ад?

Ледяная интонация голоса навела дрожь на мохнатое ингурейское тельце. Принц стиснул клыки и пригнул голову.

— Что ты мне предложишь в обмен на то, чтобы никогда этого не узнать?

— Ничего, — ответил Клис. И впрямь, кроме пояса да обрывка веревки, у него не было ровным счетом ничего.

Два дня и три ночи обитатели выруба были уверены, что их предводитель гоняется по лесам за невидимой тенью, потому что ловить беглого Клиса — занятие не из легких даже на гладкой равнине, даже для быстроногих верблюдов. Два дня и три ночи повар был величественно благосклонен и торжествующе умиротворен, пока бледный, как покойник, Бароль, замотанный в покрывало, не появился на обеденной веранде, как раз когда благородные вельможи прикончили по третьей порции мясного супа.

— Это ты? — усомнился Фальк, и стук ложек уступил место барабанной дроби дождя. Повар, оказавшись ближе всех к дверям, подозрительно понюхал сквозняк.

— Паленым несет, — прошептал он и встал стеной на пути Бароля, — крылья палил. Я знал. Это не ты. Это не Бароль, — обернулся он к фарианам.

— Спаси меня боги! — Логан шарахнулся со своей табуретки, но протиснуться в дверь между Баролем и поваром, даже при его ничтожной комплекции, оказалось сложно.

— Чуешь, — кричал повар, размахивая руками перед носом богомола, — паленое перо? Это не он. Скажи, пусть покажет спину! — но Логан лишь беззвучно открывал рот, и повар, не желая смириться со своим провалом, вконец ополоумел и пошел на Бароля, сжав кулаки. — Покажи спину! Спину покажи!

Бароль лениво высунул руку из-под покрывала и влепил ему такую затрещину, что Борщ на бреющем полете сшиб посудный шкаф прежде, чем затормозил лбом о граненую колонну, подпирающую потолок.

— Это он! — воскликнул Фальк.

— Вне всяких сомнений, — подтвердил Бароль, — я привязал Клиса к жерлу. В вырубе ему больше делать нечего.

Дождавшись темноты, Фальк спрятал за пазуху бутыль с молоком и, набив карманы печеньем, устремился из выруба прочь. Вслед за ним, соблюдая правила ночной маскировки, отправился Бароль, но, теряя сознание, он несколько раз упускал Фалька из вида. Лишь приблизившись ползком к жерлу преисподней с подветренной стороны, прячась за лопухи да папоротники, он понял, что не сможет стоять на ногах. Раны на спине кровоточили, голова раскалывалась, а тело с трудом подчинялось воле.

— Кто-то ползет, — услышал он настороженный шепот Клиса и замер.

— Ящерица, — ответил Фальк. Бароль с отвращением представил себя скользкой тварью, закованной в панцирь, на которую может наступить всякий паршивый ингуреец, и красный сок брызнет из нее, как дым из пухлой поганки. Он готов был рычать от злости и впиться зубами в стебли.

— Ты видишь ее? — спросил Клис.

— Ночь. В темноте плохо видно.

— Свет стал черным?

— Нет, просто солнце ушло на другую сторону планеты, — объяснил Фальк.

— Как же так?

— К утру оно вернется.

— Так не бывает, — возразил принц, — ты видишь небо, но совсем не знаешь его. Там давно один свет и никакого солнца.

— Ошибаешься, малыш.

Клис булькнул молоком и затолкал в рот горсть печенья.

— Ты внаеф, как отквыть эту фтуку?

— Жерло? Конечно. Я сам делал замок.

— Я могу умереть второй раз только ради тебя. А ты — как солнце: уйдешь — и подняться не сможешь.

Бароль вспыхнул яростью. «Во имя богов, — хотел крикнуть он, но не смог выдавить из себя даже хрипа, — не смей идти за ним, Фальк, остановись… — бешеный пульс едва не расколол его череп, а на глаза медленно наползало мутное кровавое облако. — Все пропало, — думал он, — все пропало, все пропало…»

— Я же говорил, ящерица, — подтвердил Фальк, — большой полудохлый ящер. — Он стоял над Баролем, пока не убедился, что тот теряет сознание, а Клис, дожевав последний кусок, поставил пустую склянку на подножие ворот преисподней.

— Ладно, идем со мной. Я покажу тебе, куда спряталось солнце.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Маятник триады. Генетическая и гуминомная «память». Гуминомы

В прошлом фрагменте шла речь о «зазоре» между двумя треугольниками шестиконечной фигуры. Будет проще, если посмотреть на систему сбоку. Это и есть маятник — поперечный разрез. Чем более подвижна конструкция, тем шире зазор между основным треугольником и дубль-структурой, тем активнее экстрамутаген, пока он не оторвался совсем или не откатился назад; тем, соответственно, меньше признаков мутагена обычного, отвечающего за врожденные рефлексы выживания. Но триада столь же универсальна, сколь и примитивна, а тема генетической и гуминомной памяти чрезвычайно сложна, поэтому придется оставить в покое геометрические вертушки и обратиться к теории.

Генетическая память — это именно то, что называют инстинктом, врожденной мотивацией поведения, которая, как принято считать, передается по наследству. Ничего подобного. Никакая память на самом деле по наследству не передается — это традиционное заблуждение, — ни генетическая, ни гуминомная, ни какая бы то ни было еще. Как угодно, только не по наследству. Наследуется лишь природная способность включения в один и тот же информационный канал, что иной раз принимает формы реинкарнации или воплощения в своей телесной оболочке чужой субстанции личности. В крайнем случае, наследуется способность деформировать микрополярное включение на один манер: отец — растяпа и сын такой же; отец — музыкант и сын музыкант, но ни единой ноты, ни единой буквы… Даже рефлекс и тот с трудом можно считать унаследованным.

Если рассмотреть генетическую память с точки зрения достойного человека, который взял у своих родителей самое лучшее и воплотил собой в чистом виде венец совершенства многих поколений предков, да и, чего уж греха таить, человечества в целом, — налицо эволюция. Казалось бы… Однако, с точки зрения фактурологии, подобный тип памяти является признаком деградации в чистом виде, поскольку инстинкт — штука сложная, непонимание его сути и слепое следование его законам могут говорить лишь о том, что наш венец чуток увял и вскоре вполне сойдет за гербарий. Этой заразой — оперировать нефункциональными категориями, такими как эволюция-деградация, — серьезные школы переболели давным-давно, раз и навсегда решив отказаться от логических схем для нелогичных процессов.

Скажу больше, фактурологические школы переболели еще и не такой заразой. Например, пронаблюдав в естественной природе «декаданс», они напрягли фантазию и вывели искусственно некий противоположный феномен, который, с их точки зрения, идеально соответствовал понятию «эволюция». В противоположность генетическому он получил название «гуминомный».

Гуминомный тип памяти и впрямь нечто радикально противоположное, можно сказать, реактивно мутагенное по отношению к генетическому типу. Эта терминология для фактурологов, можно сказать, профессиональная. В Языке Ареала два типа памяти (гуминомный и генетический) — называются восходящим и нисходящим. Но который из них восходит, а какой нисходит по общепринятым канонам, я, откровенно говоря, не понимаю. Боюсь ошибиться. Это смотря с какой точки начинать, что считать верхом и низом. Допустим, генетический тип (нисходящий от цивилизации к варварству) не помнит, зачем двум особям противоположного пола нужно вступать в интимные отношения, но уверен, что получит от этого удовольствие. Гуминомный тип (восходящий), напротив, помнит, зачем это нужно делать, но совершенно не знает, какие при этом у него возникнут ощущения. Гуминомный тип, впервые потрогав огонь, не отдернет руку, пока не почувствует боль. Генетический — сначала отскочит и лишь потом начнет понимать, что мог поджариться. Его потомок получит в наследство безусловный рефлекс, но никак не понимание его причины, а потомок гуминомный будет постигать суть, поступательно накапливая соответствующие рефлексы.

Разумеется, эксперимент проводился в условиях «зоопарка» при всемерном содействии гарвалистов. Никто не возлагал на чудо-выводок больших надежд. Но каково было удивление ученых, когда их подопечная цивилизация оказалась вполне жизнеспособной. Кроме того, это был один из самых удачных экспериментов фактурологии. Он повторялся не один раз и проводится до сей поры, если стоит задача в сжатые сроки из ничего получить качественную фактуру. Но не всегда и не везде это было возможно.

К сожалению, при всех безусловных плюсах гуминомного типа — это всего лишь искусственное образование, построенное на сложных манипуляциях в информационных каналах ментасферы цивилизации. Своего рода смена качества включения. В естественной природе ничего подобного испокон веку не наблюдалось. Более того, в естественной природе этот тип логически невозможен, поскольку изначально противоречит здравому смыслу.

Каково же было удивление фактурологов, когда в обычной бонтуанской оранжерее ими были обнаружены существа гуминомного типа, которые образовались сами собой. Такие же существа начали появляться и в заповедниках, даже в диких заповедниках, которые бонтуанцы не слишком-то опекали. Существа обладали одновременно генетическими и гуминомными свойствами памяти, они появлялись исключительно в бонтуанских фактурах, получили название гуминомов и положили начало теории «маятника триады». Но обо всем по порядку.

В предыдущих тетрадях говорилось о том, что появление гуминомов предвещает гибель цивилизации, но не объяснялось почему. Фактурологи обнаружили в этом явлении мертвую точку маятника, и категории эволюции-деградации снова всплыли на повестку дня в одном отдельно взятом бонтуанском экспериментарии:

Если принять схему маятника в таком виде (рис. 1) — с точки зрения Естества как продукта гармонии, — исходным пунктом является «гармония», а с точки зрения цивилизации гуманоидов как продукта Ареала — исходной точкой является «Ареал». Признать, что первым раскачивать маятник начало Естество, — признать его несовершенство по отношению к Ареалу, что есть со стороны Ареала недопустимая дерзость. Если признать, что раскачка маятника началась с противоположной стороны, — возникает недоразумение между первичной и вторичной субстанцией с ощущением замкнутого кольца, благодаря которому естественные фактуры были признаны биофизическим нонсенсом и чуть ли не поголовно оказались спровоцированными. Что могло выступить в роли провокатора? Что за первогуминомы, интересно знать, разгуливали по разумной Вселенной, когда разума даже не существовало в проекте?

Естественная фактура, подхватившая экстрамутаген, имеет ничтожный шанс успешно преодолеть критические барьеры; еще меньше шанс, что она прорвется-таки в Ареал, но это половина фазы маятника. Совсем ничтожные шансы, что естественная цивилизация на каком-то этапе остановится и начнет откат, чтобы закончить фазу; потеря экстрамутагена сама по себе — есть смертный приговор, поэтому в природе искать такое явление статистически бессмысленно. Искусственная фактура — другое дело. Маятник может раскачиваться сколько угодно, а фактурологи могут спокойно наблюдать процесс, замеряя временные промежутки от одной мертвой точки до другой. Временной промежуток в фактурологии исчисляется поколениями: 100 тысяч поколений в одну сторону, 120 — в другую, — цивилизация теряет потенциал; каждый новый цикл имеет меньше шанса сломать фактурные рамки; вернувшись в состояние обычной фактуры, все приходится начинать сначала. 100 тысяч поколений в одну сторону, 80 тысяч — в другую, — потенциал растет. Непонятным остается лишь один нюанс: гуминомы как мертвая точка маятника — это продукт деградирующей цивилизации или зародыш цивилизации эволюционирующей? Оптимисты уверены, что это первые симптомы адаптации к Ареалу; пессимисты находят в этом явлении признаки внутренних дефектов, которые не позволят цивилизации войти в Ареал. Бонтуанцы на этот вопрос отвечают проще. Дескать, гуминомы — есть поворот… Просто поворот и не более чем поворот со всеми признаками этого самого поворота.

Надо заметить, что фактурологи небонтуанских школ до сих пор убеждены в том, что гуминомы — изобретение бонтуанцев, больше похожее на диверсию против науки; на худой конец — чисто лабораторные погрешности эксперимента. Как бы то ни было, еще раз назойливо считаю своим долгом предупредить: никаких выводов об истории человеческой цивилизации, тем более о перспективах землян, из сей писанины не следует, как не стоит привязывать к абстрактно-теоретическим схемам конкретный материал, особенно если в такой конкретике белых пятен больше, чем реального исторического сюжета.

Глава 14

С детского возраста Саим, как никто другой, наслушался удивительных сказок о дикарях-босианах. О том, что эти лесные люди, злобные и кровожадные, никогда не спят и годами не спускаются с деревьев. О том, что они кочуют по лесам и болотам, ориентируясь по своим, одному Босифу известным, приметам ландшафта, и могут завести в такие дебри, куда не ступала нога цивилизованных альбиан. Что доверять босианам могут только слепые безумцы, потому что эти лживые и вечно голодные людоеды могут обманом заманить наивного путника в обеденный котел. А заманив, сожрать без промедления.

Поведение Аладона к исходу второго месяца пути не часто совпадало с привычной картиной. Во-первых, Аладон спал сутки напролет. Он бы вовсе не просыпался, если б его не будили и не спрашивали, в верном ли направлении бредет верблюдица, когда единственным ориентиром на местности служили кочки, выпирающие из воды. Он просыпался, вдыхал полные легкие воздуха и указывал рукой направление, что беспощадно рушило мифы о босианских чудо-ориентирах. Саим готов был поклясться, что его проводник идет на запах Папалонского залива, так же как обратно он шел бы на запах фарианского выруба, и ориентиром ему служил бы верблюжий навоз, аромат печеных лепешек, наваристого супа, кислых чернил и резаной древесины. Саима посещали тревожные сомнения: что если босианский дикарь хитрит и водит его кругами по Фарианским землям? Что если впереди не горы Папалонии, а дремучий Босианский лес, кишащий дикарями? Что если он, Саим-фарианин, окончит свою благородную миссию как последний верблюжатник, уснувший на сторожевом посту?

Половина времени пути была безвозвратно утрачена. Каждую минуту из дождевой мути ожидалось появление лесистого подъема, предваряющего северную оконечность Косогорского хребта. Но подъема не было и в помине. Верблюдица чаще поднималась на травяные бугры, а Аладон, сидя между теплых горбов, реже просыпался. То, что босианское отродье все время спит, Саим заметил не сразу, поскольку спал босианин с открытыми глазами, в позе воина, не приклонив головы и не теряя осанки. Янца дремала в шейном седле, в позе погонщика, не выпуская из рук вожжи, и Саим не мог предположить, какие сны наяву посещают ее во время пути. Женская душа была для него загадкой, душа погонщика — тем более. Он слышал, что на долгих переходах ведущие каравана жуют траву из венка, впадают в состояние транса и не чувствуют времени. Что «разбудить» погонщика может только взбесившийся верблюд, и упаси боги на его месте оказаться фарианину, который наслушался сказок и чуть не рехнулся от безделья, когда, в кои-то веки, отправился на настоящее приключение. Верблюдица и та ухитрялась спать, переставляя ноги, вздрагивая над каждой подводной ямой. Не спал один лишь Саим. Он представлял себе Папалонские скалы, мечтал о чем-то недостижимо сухом и солнечном, а когда мечты казались слишком несбыточными, — терзался сомнениями на предмет добрых намерений Аладона. Если грусть оставляла его беспокойную душу и мокрая тоска разъедала глаза, он затягивал монастырскую песню о черной туче, похожей на пороховую бочку, которая трется брюхом о вершину горы, рассыпая в ущелья молнии, и гонится за главными лирическими героями, которые бредут по воде на мокром верблюде и не имеют ничего общего с героикой монастырских баллад. Он благодарил злой рок за то, что понял великую истину: все на свете, даже самая нелепая смерть и та лучше, чем мокрый верблюжий горб, спящий в седле босианин и водяная пустыня, на которой не остается ни следа, ни борозды. Чем бы ни окончилась эта дорога — а она, если это можно назвать дорогой, непременно должна будет окончиться, — все заведомо лучше нее самой. Так что перспективы Саима были самыми прекрасными хотя бы потому, что были.

Наступил день, когда свершилось невероятное. Аладон выпал из седла. Это произошло в начале подъема, когда вода была верблюдице по щиколотку; когда дождь, неделями моросящий без перерыва, притих и небо посветлело над низкими облаками. Упал Аладон не просто так, а лишь оттого, что потрич цапнул верблюдицу за ногу и та устроила пляску, прихрамывая на одно копыто. Потрич был молодой, не больше чем с полтора локтя в длину, неопытный и легкомысленно одуревший от обилия пищи на мелководье; но поклажа боковых сумок перекосилась, а истертая подпруга угрожающе заскрипела. Аладон упал с седла вниз головой и вцепился зубами в рыбий глаз, едва не получив по голове копытом. Хоть, впрочем, вполне возможно, что получил. Все произошло так быстро, что потрич отпустил верблюдицу прежде, чем Саим сообразил, в чем дело, а отпустив верблюдицу, тут же испустил дух из желтой пасти. Аладон с хрустом выкусил глаз, проглотил его не разжевывая и, пересчитав зубы своей жертве, выбросил ее из воды в направлении возвышающегося холма. Рыба описала в воздухе дугу, исполнила сальто в полтора оборота и шлепнулась в намытый песок ложбины среди сочных лопухов, словно на специально подставленную тарелку.

— Обед, — объяснил Аладон. Янца бросила вожжи и расстегнула седельное крепление.

Пока мужчины развьючивали верблюдицу к ночлегу, она неподвижно лежала на мокром песке рядом с дохлой рыбой. Со стороны они казались похожими, как близнецы по духу. Чтобы разбить этот трагический дуэт, Саим вырыл между ними яму для костра и набил ее мокрым гнильем кустарника, который, оказавшись между Янцей и потричем, стал тоже чем-то на них похож.

Саим извлек из-за пазухи туго набитый мешочек сухого пороха и два кольца кремневой зажигалки.

— Возьми щетку, — попросила Янца, — поскреби верблюдице под брюхом, там должна быть сухая шерсть. — И снова уронила голову.

Ком шерсти вспыхнул на дне костра, затрещал мокрый хворост, она повернулась к огню, бледная и безучастная.

— Я так устала… что есть не хочу и спать не могу.

— Женщина должна быть выносливой, — сказал Аладон, — иначе какой в ней толк? — он обнюхал рыбу, откусил плавник, вспорол ногтем потричево брюхо от хвоста до бороды, зачерпнул бурый ком внутренностей и, выдрав это с брызгами крови, переложил себе в рот.

Саиму от такого зрелища стало дурно, он чуть не вылил котелок с водой на костер, который и так едва управлялся с мокрым топливом. Чтобы не портить себе аппетит перед едой, он уполз в лопухи, а Аладон, заправив рыбьи кишки в свою безобразную окровавленную пасть, растопырил брюхо потрича, как пустой саквояж, и, убедившись, что в нем не осталось ничего съедобного, насадил тушу на вертел.

— Пусть огонь жрет твою силу, — заявил он Саиму, чья физиономия бледным ликом светилась в темноте зарослей, — я не стану баловать свой живот печеным мясом.

Янца, взглянув на Саима, улыбнулась впервые за время путешествия. Аладон, вытерев о траву чумазую физиономию, улегся, протянув ноги к костру. За холмом рокотал желоб водопада летящих с Косогорья извилистых ручейков. Птицы тяжело поднимались из густой травы — размять крылья до следующего ливня. Сумерки обступали со всех сторон пляшущее пятно костра.

— Ты съел нашего тамаципа, — со злобой произнес Саим, склонившись над умиротворенно разлегшимся босианином, словно прочел смертный приговор.

Аладон открыл глаз, и в его животе раздалось выразительное урчание, на фоне которого померкли и затихли все прочие звуки природы. Словно утроба осужденного намекала палачу, что тот в любой момент рискует отправиться вслед за съеденным тамаципом. Но Саим остался непоколебим.

— Зачем? — спросил он. — Тебе мало Гаха? Верблюдов тебе мало? Один малюсенький тамацип — ты представить не можешь, как много он значил для всех нас.

Отвечать на провокационные вопросы босианин считал ниже своего достоинства. Но Саим не думал отступать.

— Ты считаешь, что, сожрав анголейца, поумнеешь? Через желудок решил ума набираться?

Аладон презрительно хмыкнул.

— В моем желудке больше ума, чем в твоей голове.

— Ага! — разошелся Саим. — Значит, дома ты жрал мозги. А в походе на плавники перекинулся?

— За свои мозги можешь не беспокоиться.

— Если б ты не съел тамаципа, нам не пришлось бы сейчас пробираться по топям. Еще немного — и он бы заговорил. Может, это был последний шанс для всех нас… оставшихся в живых альбиан.

— Ну да…

— И для тебя в том числе.

Босианин неожиданно скорчился, перевалился на бок и залился таким раскатистым хохотом, что птицы брызнули врассыпную из ближних кустов. Саим от злости сжал кулаки, но Аладон был не в состоянии оценить его благородный гнев.

— Оставь Аладона в покое, — попросила Янца, — давайте хоть раз нормально поедим и выспимся.

— Спать будем по очереди, — проворчал Саим, — я не хочу проснуться на вертеле.

Вытирая слезы от хохота, Аладон подсел ближе к костру.

— Скоро вы все на одном вертеле окажетесь.

— Как ты сказал?

— Все альбиане одинаково дураки, только цивилизованные об этом еще не знают.

— Не волнуйся, тот вертел будет длинным. На всех места хватит, и цивилизованный горец всегда уступит место лесному дикарю. Тогда ты поймешь, чем ученый дурак отличается от дурака-людоеда. Или ты хочешь сказать, что твое племя переживет потоп?

Аладон снова растянулся на песке и мечтательно уставился в небо.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, думаешь, твои дети унаследуют цивилизацию, которая осталась от наших предков?

— Как можно… — вздохнул Аладон, — чтоб после вас осталось хоть что-нибудь…

Глава 15

Едва ночной мрак начал растворяться в рассветных сумерках, Саим подскочил с подстилки, словно за ним захлопнулись врата преисподней. Он увидел престранную картину. Тлеющие угли вместе с пеплом оказались разбросанными по поляне, в пустой яме костра безмолвно стоял Аладон, скрестив на груди руки и устремив неподвижный взгляд к невидимым Папалонским скалам. Заметив удивление Саима, он нехотя вышел из ямы.

— Постой ногами на сухом песке, — предложил он, — может, в другой раз не придется…

На старых картах, оставшихся от Андроля Великого, Анголея трезубцем вдавалась в Северный океан тремя полуостровами, путь к которым преграждал Папалонский хребет. На новых осталась одна стена, растянутая с запад на восток, несколько сотен километров сплошного горного массива, который должен был преградить путешественникам путь к каменному материку. Все остальное пространство сожрал океан. И пока Папалонская стена не возникла над гладкой линией горизонта, Саим терялся в ориентирах. Он рылся в чертежах, сделанных на скорую руку перед отъездом, помечал все, что могло торчать из воды, и делал путеводитель по горным выступам. Он рассчитал, где, когда, в каком порядке, под каким углом должны возникать вершины затопленных холмов, и проложил меж ними пунктирные дороги, которые в прежние времена вели караваны в Папалонию из всех обитаемых земель. Путешественники утверждали, что сами боги чертили молниями направления пути, собирая вокруг университетов мыслящее мироздание. Те, кто наблюдал эти черные пунктиры, словно выжженные в земле, соглашались, что в этом и впрямь имеется божественный умысел. Черные дороги стали появляться в эру расцвета папалонских наук и держались на грунте до той поры, пока она не покрылась водяной гладью. Будто сами боги испугались содеянного и решили смыть грехи с поверхности планеты. Но чем больше дождь заливал размокший папирус походной карты, тем настойчивее Саим прочерчивал на ней свой собственный пунктир.

Верблюдица, обогнув последний выступ западного Косогорья, спустилась в воду по брюхо. Следующий сухой подъем предстоял через трое суток пути. Это были Мертвые горы — последняя серьезная преграда перед Папалонией, последний барьер…

Мертвые горы, по традиции анголейцев, назывались иначе, но репутацию имели ту же самую. Анголейцы посылали туда собирателей яда и верили, что внутри горы находится смертоносный магнит, притягивающий к себе ядовитых птиц и насекомых. Растения Мертвых гор были в основном ядовиты, а высокое озеро, которое давало начало двум рекам, имело на дне ядовитый осадок, поэтому воду из рек не пили даже гадюки. В долине между заливом и Мертвыми горами не жил никто, разве что духи неудачливых собирателей яда. Казалось, боги оградили Анголею от старых Ингурейских земель, и при первом же нашествии именно эти горы спасли анголейцев. Точнее, дали им спасительную отсрочку для того, чтоб закопать глубже библиотеки, уничтожить все, что варвары смогут превратить в оружие, да и просто убраться подальше. Ибо на языке анголейской военной тактики, превентивное бегство — лучший способ самозащиты. Ингурейцы придерживались тактики иной. Они были уверены, что неожиданно обрушиться на противника со стороны ядовитой горы лучше и быстрее, чем изнурять себя равнинными маневрами. Они просчитались. Самая высокая вершина была раз в пять ниже Ингурейских вулканов. Но, вскарабкавшись однажды на Мертвые горы, доблестные воины не спустились до сей поры.

Теперь Саим, вспоминая предостережение Бароля, чаще поднимался в седле, чтобы заблаговременно заметить подъем слева по курсу. Но по истечении трех суток вершина горы стала проявляться почему-то справа в пенках тумана. Дождь моросил все реже, а Саим все чаще прыгал в седле. Все чаще его светлые мечты о Папалонии уступали место мрачным предчувствиям. Все большее недоверие в нем вызывал неподвижный затылок Аладона.

— Либо мы свернули на запад, — злился он, — либо еще не пересекли косогорскую параллель. — Но солнце не появлялось в редких разрывах облаков, тень не ложилась на водное полотно. Все было размыто, затоплено, и только легкий ветерок бродил туда-сюда по зыби сплошного океана. — Не иначе как ты собрался меня надуть, босианин?

Разбуженный Аладон первым делом понюхал воздух.

— Как можно…

— Как можно столько времени брести по воде! Мы давно уже должны были придти к Южному склону. Где он, я тебя спрашиваю?

— Южный склон неприступен, — ответил Аладон, — мы потеряем месяц на переходе. Надо взять левее, войти в Папалонию с запада.

— Лучше потерять месяц, чем до конца потопа валяться среди ингурейских костей, — Злился Саим. — Разве ты не чуешь запаха дохлых ингурейцев?

— Отовсюду, — согласился Аладон, погружаясь в спячку. — Вся планета провоняла дохлыми ингурейцами.

— Мертвая гора должна быть слева, — настаивал Саим. — Где она, отвечай?!

— Повернешь назад — будет слева, — ответил босианин.

Саим уже готов был повернуть, когда гора в сгустках тумана внезапно исчезла с призрачного горизонта, прямо по курсу появилась новая одинокая сопка, ничуть не похожая на папалонский хребет, однако высоту имела такую, что древний картограф не мог ее не отметить. Саим, пересмотрев схемы, совершенно лишился покоя и перестал понимать происходящее. Ремни крепления разболтались, верблюжьи горбы промокли и оплешивели, седло давно натерло Саиму мозоль на пятой точке опоры. Силы оставляли его тело так же стремительно, как вера покидала его душу. Папалония больше не мерещилась ему в розовом тумане. Перед ним сплошной полосой стояли непроходимые босианские леса. Он еще не видел, но уже чувствовал запах обглоданных костей фарианских вельмож. Он еще ни в чем не был уверен, но уже точно знал, что совершил ошибку, возможно, самую роковую и, несомненно, последнюю в своей жизни. Он не удивился, заметив справа новые вершины, которые перемещались параллельно со скоростью экспедиции и за половину суток пути ни на градус не отклонились назад. Зато потом внезапно исчезли, и новая гора появилась в таком неожиданном месте, что Саим отказался признать в увиденном гору.

— Мы возвращаемся в выруб! — скомандовал он, верблюдица не остановилась, Янца не проснулась, а Аладон не обернулся в его сторону. — Или я возвращаюсь один, а вы можете убираться ко всем босианским чертям.

Его спутники пребывали в том же сомнамбулическом состоянии, и Саим сделал попытку спуститься с седла. Вода в низине была по брюхо верблюдице. Позади рябила дождем мокрая пустыня, впереди лежало облако желтого тумана. У него не было сил даже справиться с застежкой седельного ремня, чтобы высвободить ноги. «Какой же я дурак», — подумал Саим и тихонько заплакал. Ему показалась, что все это происходит не с ним, что все это фантазия, воспаленная от бессонницы. Наплакавшись, впервые за время экспедиции, он презрел осторожность и уснул в седле, чтобы его разбухшее воображение не наползало на реальный мир; чтобы перенести себя в естественную среду для чудес и видений, где можно не искать объяснения тому, чему объяснения нет.

Но сон не принес покоя. Едва Саим успел забыться, прижавшись телом к мокрому горбу, как трое черных крылатых тварей взяли его за портки, подняли к облакам и стали бессовестно глумиться. Одна крылатая тварь ощипала свое брюхо и насовала пух Саиму в ноздри, в уши, в горло; другая крылатая тварь вытряхнула Саима из ботинок и стала щекотать, повизгивая от восторга; третья порхала над ним и плевалась, пока не попала одним плевком в оба глаза. Твари разлетелись и стали перекидывать друг дружке Саима, как пустую тыкву. Твари были ловки. Они подхватывали Саима за руки, за ноги и бесились от счастья, видя, как беспомощный фарианин на лету старается выковырять пух из ноздрей. Наигравшись вдоволь, они окружили его черным кольцом сплетенных крыльев и стали душить холодными пальцами, похрюкивая от натуги и отпихивая друг дружку.

— Бароль!!! — закричал Саим и так замахал руками, что чуть не выпал из седла, но не услышал своего крика. — Бароль!!! — близкое эхо пробежалось мурашками по коже. В носу щипало, в горле першило, глаза застилал влажный туман. Верблюжий горб терял свои очертания, расплываясь серым пятном, словно это был не горб, а новое привидение горы, до которой нельзя добраться, которую нельзя потрогать руками. — Где мы? — крикнул Саим и потер глаза. Но приступ удушья напугал его больше, чем глупый сон, и он закутался в плащ, вдыхая застрявший между складками воздух. Такого густого тумана Саим прежде не видел, хотя и слышал о паровых столбах над Косогорьем, которые поднимаются со дна преисподней к небесам, и птицы, зацепившие это облако, исчезают в полете.

— Где мы? — спросил он и попробовал дотянуться до спины Аладона. Верблюдица шла на подъем, седло елозило, раскачивалось, и Саим навалился на горб, чтобы не соскользнуть вниз. — Это Мертвая гора? Эй?! — Его рука наткнулась на влажную перепонку крыла. Крыло дернулось, и Саим остолбенел. — Кто здесь? Аладон! Что происходит?!

Новый приступ удушья заставил его глотнуть тумана, и ощущение невесомости вернулось, как продолжение сна. Только теперь Саима никто не подбрасывал и не ловил, тело покоилось в равновесии. Вокруг не было ни души, лишь маленькая летучая мышь билась в коконе капюшона. Саим извлек ее за кожаный хвостик и сжал в ладони. У мышки были человеческие ручки, маленькие ножки и личико слепого младенца, лишь цепкие крылья, освободившись из плена, крепко облепили Саимов кулак.

— Я твоя душа, — пищала мышка, — не убивай меня.

Глава 16

— Э…э, — протянул Аладон, — совсем раскис фарианин.

Саим увидел над собой светлое небо, которое тут же заслонила чумазая рожа босианина, и длинные черные волосы едва не коснулись лица фарианского вельможи.

— Помнишь, что было?

— Оставь его! — крикнула Янца, и Аладон ехидно усмехнулся, словно стал свидетелем несусветного позора и намеревался сохранить это в памяти до конца света. Он отошел к мешкам, сваленным на каменистом склоне, и с увлечением погрузился в их содержимое.

— Что ты делаешь? — удивился Саим. — Янца, скажи ему, чтоб не смел рыться в моих тюках. Пусть прекратит!

Но Аладон не прекратил, а еще глубже запустил руку в багаж. Саим вскочил на четвереньки. На узкой тропе среди камней стояла верблюдица. Подле нее сидела Янца, подперев кулаком подбородок, и философски созерцала то ли Аладона, обыскивающего мешки, то ли массивный продолговатый предмет, возле которого были свалены еще не распакованные сумки. Издали предмет был похож на замшелый ствол поваленной сосны, но Саима ничуть не насторожило его происхождение на голых камнях. Он поднялся, бодро доковылял до босианина и встал за его спиной.

— Слышишь, ты, я еще жив. Перестань сейчас же, иначе я тебя…

— Стукнешь? — предположил Аладон. — Давай попробуй.

Саим обозрел мускулистую спину босианина, развороченные тюки и острые камни, на которых не росло ни единой достойной дубины.

— Куда ты нас привел, дикарь?

— Может быть, я дикарь, — согласился Аладон, — только не забывай, что это я вытащил вас из тумана. — Он достал со дна мешка снаряд, завернутый в тряпку, и подошел к стволу. Саим последовал за ним.

Ствол оказался холодным, полым внутри, длиною не меньше чем в пять «аладонов».

— Металл! — воскликнул он. — Хочешь сказать, из этой трубы обстреляли выруб?

Аладон запустил руку внутрь ствола и выгреб охапку грязи.

— Из нее не стреляли, поди, лет сто.

Саим вырвал из его рук пулю и затолкал в ствол.

— Гляди, вошла.

Аладон презрительно сморщился.

— Вошла. А как ты ее обратно вытаскивать будешь?

Проворнее ящерицы Саим добежал до противоположного конца трубы и сунул палец в отверстие воронки, заросшее склизким лишайником.

— Здесь остался фитиль! Надо же! Фальк был прав. Насыпаешь порох, поджигаешь конец и отходишь подальше…

— Подальше… — передразнил Аладон. — От вас разве отойдешь…

— Ты вообще можешь убираться отсюда. Дернуло же меня плестись за тобой! Шел бы один — давно бы уже был в Папалонии. Ты что, и впрямь решил, что тебе удастся меня сожрать? Убирайся в свой лес! — Он подхватил мешки и помчался вниз к тропе. Верблюдица замотала мордой и попятилась. Янца тихонько вздохнула, прикрывая лицо рукавом плаща. Ее коротко постриженные волосы стояли торчком, а под глазом красовался сочный фингал.

— Только не говори, что я тебя избил, — психанул Саим, — я ничего такого делать не собирался. Это босианин завел нас в туман, и хватит. Я иду в Анголею, а вы можете возвращаться домой.

— Вон там, — указала Янца на соседнюю гору камней.

— Не надо считать меня дураком! Я прекрасно знаю дорогу и ориентируюсь получше вас, дикарей!

— Еще одна труба, — объяснила Янца.

И верно. На соседнем выступе красовался точь-в-точь такой же металлический ствол, изъеденный лишайником.

— Труба, — согласился Саим.

— И там, — указала Янца, — будто кто-то шел и разбрасывал.

Янца вела навьюченную верблюдицу по узкой ложбине, Саим лез напрямик по камням, осматривая каждый ствол, а Аладон шел по его следу. Куски металла, разброcанные как попало, не производили впечатления боевых орудий. Если б Саим собирался обстрелять выруб, он вытащил бы этот хлам на высокую гору и укрепил бы. Но даже вдвоем с босианином они не смогли приподнять ни одной трубы, не говоря уже о том, что двух тюков сухого пороха не хватило бы для того, чтобы забросить снаряд отсюда на Фарианские горы.

— Глупостью занимаешься, — ворчал Аладон. Но Саим шел по следу, как муравьед по муравьиной тропе в надежде полакомиться у большого муравейника. — Надо выходить на равнину. Случится прилив, так и будем сидеть на скалах.

Саим пробирался вперед, и Янца едва успевала за ними петлять по каменному лабиринту, пока в расщелине светлым пятном не показалось ровное полотно воды.

— Что это? — Саим полез на самую высокую вершину скалы. — Откуда здесь океан? Куда ты привел нас? — но Аладон молчал, а светлое полотно поднималось над каменистой пустыней, намекая упрямому фарианину, что прямо дороги нет, что экспедиция пришла в тупик и теперь одним богам наверняка известно, в какой стороне света следует искать Анголею.

Добравшись до вершины, Саим вытянулся и застыл, опасаясь потерять равновесие. Из-за скал у кромки воды, завалившись набок, торчала черная стрела, пронзая острием низкое небо. Ее верхний конец был едва различим в туманной дымке пейзажа, а ствол казался исполинской башней, словно выстроенной для того, чтобы поднимать на небеса незадачливых искателей приключений.

— Ну, что? — кричала снизу Янца. Саим боялся отвести глаза от видения, будто стрела, уходящая в небо, стала третьей точкой опоры, позволяющей ему удержаться на вершине скалы. — Так и будешь стоять?

— Вон там, — указал Саим.

— Что там?

— Это самое…

Янца собралась, было подняться, но Аладон преградил ей дорогу.

— Оставь его. Пусть ищет свою Анголею.

Экспедиция двигалась к побережью в торжественном оцепенении, похожем на последние метры восхождения на вершину. Саим шел впереди, не позволяя обогнать себя никому.

— Это, должно быть, огромная прика, — рассуждал Саим, — шпиль которой вывернул ураган. Или дозорная вышка. Может быть, анголейцы высматривали с нее караванные пути?

— Может быть, это ствол орудия, — предполагала Янца, — большая пушка для снарядов, которые величиной с верблюда…

— Из которой анголейцы подстреливали ангелов, — ехидничал Аладон.

— Если пушка, она как раз нацелена через залив в сторону бывшей Ингуреи, — соглашался Саим, и его сердце замирало. — Я же говорил, то, что мы знаем об анголейцах, — это почти ничего. Может быть, мы будем первыми…

— И последними… — добавил Аладон, но его никто не слушал.

— А если это гигантский телескоп, — продолжал Саим, — подзорная труба, проходящая сквозь облака? Из нее видны звезды в любую погоду. Представляешь?

— Или рупор, через который богомольный магистрат общался с богами…

— Теперь понятно, отчего богомолы охрипли, а боги оглохли, — вставил Аладон, но его опять никто не послушал. И только выйдя на прибрежный песок с ошметками тины и обломками ракушек, босианин решился высказать свое собственное суждение о черной стреле, подпирающей небо.

— Я, конечно, понятия не имею, что это за дрянь торчит из песка, но знаю точно — гнилое ваше дело, фариане. Мой вам совет: завяжите верблюдице глаза, прежде чем она увидит это.

У кромки воды, завалившись на левый борт, лежал чудовищных размеров корабль, вонзив в небеса единственную уцелевшую мачту.

Размеры корабля не потрясали, не завораживали, даже не удивляли, потому что казались нереальными. Только верблюды, сохранившие первобытную боязнь больших предметов — инстинктивное почитание божества — могли по достоинству оценить увиденное. Формой он был похож на плавучий сундук, собранный из пяти плоскостей, сходящихся конусом у киля, — таких неуклюжих монстров не строили даже древние самутийцы для ярмарочных потех. На бортах располагались по десять рядов пустых бойниц, издали похожих на осиные норы. Вблизи их высота оказалась достаточной для того, чтобы протащить навьюченного четырехметрового дромадера. Киль судна врезался в песок, оценить его глубину было невозможно. Левый борт тонул в песке на два этажа. Мачта казалась толщиной не меньше чем в пять обхватов, а вокруг нее зияли обугленные воронки воздушной помпы, надувающей тепловой дирижабль, который древние анголейцы называли небесным парусом. Единственная лопасть кривого винта торчала из песка неподалеку, образуя навес, под которым без труда укрылся бы от ливня караван, а обломки палубных перекрытий напоминали рычаги, к которым древние исполинские мореходы крепили рулевые канаты.

— Боги… — прошептала Янца, — во сне увидеть галеон — дурная примета, а наяву?

— Завяжи себе глаза, — советовал Саим, — с чего ты взяла, что это галеон? Галеон пятимачтовый, а это что?.. Так, мусор, выброшенный прибоем.

— Этот мусор летел от Фарианских гор, — заметил Аладон.

— Ага, — согласился Саим. — К воде тянул.

— Чуть-чуть недотянул, — предположила Янца. — Раньше надо было балласт сбрасывать — в тумане за скалами не видно воды. Навигатор был бестолковый.

— Ага, — снова согласился Саим.

— Вы думаете, эта штука летела по небу? — не верила она.

— Нет, — огрызнулся Саим, — ее волоком по горам тащили. Думай, прежде чем глупости говорить.

— Я и думаю. Парус-то где?

— Действительно, где парус? — Озадаченный фарианин посмотрел на Аладона, который обязан был дать доходчивое разъяснение на каждый глупый вопрос.

— Где-где… — проворчал он, — дальше полетел.

— Ну, ты скажешь… как бы он оторвался? Канаты толщиной с… — Саим обнажил было локоть, чтобы показать толщину, но локоть оказался слишком тощим и невзрачным, попросту смешным для подобного рода сравнений. Аладон никогда бы не поверил, что несколько тысяч Саимовых локтей способны удержать дирижабль, во много раз превосходящий размеры корабля.

— У анголейцев был сильный бог. Они могли летать и без паруса.

Из верхних бойниц кое-где торчали уцелевшие пушки, рискуя обрушиться на головы путешественников, но пласты многолетнего мха, облепившие сырую древесину, говорили о том, что если в ближайшую сотню лет стволы не обвалились, то опасаться нечего. Саим с благоговением приложил ладонь к подгнившей древесине.

— Сосна. Интересно, растут ли теперь деревья такой толщины?

— У анголейцев был сильный бог, — напомнил ему Аладон.

— Что ты хочешь сказать?..

Аладон, в отличие от цивилизованных фариан, говорил именно то, что хотел, не подразумевая лишнего. Он прошелся вдоль ряда пустых бойниц и попытался запрыгнуть на скользкий подоконник.

— Неси веревку с крюком, — скомандовал он, — до сумерек больше часа.

Саим развернулся было идти к верблюдице, привязанной за уступом скалы, но вовремя опомнился.

— С какой стати ты раскомандовался?

— Я принесу, — сказала Янца, но глубокое негодование Саима попало на благодатную почву.

— Ты намекаешь на то, что мы полезем внутрь?

— Как можно… Сам полезешь. Мы здесь подождем.

— Я похож на идиота? В этих кораблях призраков больше, чем древесины. Знаешь, что анголейцы, оставляя корабль, сжигали его дотла и не ступали ногой на то место. Оно считалось жертвенником Босиафа.

Довольная улыбка просияла на чумазой физиономии Аладона. Он подпер плечом накренившийся борт и хитро прищурился.

— Фрегат-то анголейский, — напомнил он растерявшемуся фарианину. — Разве ты пришел сюда не за тем, чтобы раскапывать анголейские могилы?

Саим в ответ изобразил идиотский поклон, которым базарные шуты приветствовали титулованных вельмож.

— Благодарствуйте, перебьемся.

Но хитрая морда Аладона продолжала сиять, несмотря на то, что напор его мощного плеча ни на градус не выправил крена. Да и сам он, огромный безобразный дикарь, смотрелся блеклой козявкой на фоне исполинского вместилища призраков.

— Что бы ни ожидало тебя внутри, фарианин… оно лучше, чем взбучка Бароля. А я непременно ему расскажу, как ты побоялся зайти на дохлый корабль.

Желание придушить дикаря чуть было не толкнуло Саима на большую глупость. С каким бы наслаждением он выцарапал его наглые черные глазки, втоптал бы их в песок и наплевал бы на это место. Кровь хлынула в голову несчастного фарианина, но разум цивилизованной твари возобладал над звериным инстинктом, и он стал расхаживать взад-вперед мимо обидчика, соблюдая дистанцию вытянутого кулака.

— С чего это я должен бояться Бароля? Можно подумать… Или мы не сдохнем все вместе в этой мокрой могиле? Почему я должен первым прокладывать дорогу на тот свет?

Янца положила моток веревки у широкого подоконника бойницы.

— Я захватила факел, может быть…

— Может, и ты считаешь меня трусом, — перебил ее Саим, — только потому, что я не самоубийца? Или ты собралась сама залезть в этот гнилой сундук?

— Там могут быть карты и книги.

— Какие карты? — злился Саим. — Эти карты выведут тебя в земли, где не бывает дождей? Или, начитавшись книг, ты узнаешь, как выжить при наводнении? Ты даже читать не умеешь.

— Зачем мы сюда шли?

— Я шел в Папалонию и не собираюсь копаться в гнилье, свалившемся неизвестно откуда.

— Эти снаряды чуть не оставили меня без головы, — рассердилась Янца, — хочешь, чтоб я спокойно шла мимо?

— Этот летучий сундук лежит здесь больше века, он не мог обстреливать выруб. Твое дело — гнать караван, положи факел и не суйся в мои дела. А ты, — он ткнул пальцем в широкую грудь босианина, — кажется, подрядился привести караван к Папалонской горе. Не смей стоять у меня на дороге…

Босианин не двинулся с места.

— В твоем распоряжении час, — сообщил он разгневанному вельможе. — Дорога в Папалонию начнется отсюда.

— Ты заманил меня сюда, чтобы похоронить в гнилом фрегате? — вскипел Саим, но Аладон лишь красноречиво указал пальцем вверх, в направлении невидимого солнца, как на стрелку бегущего секундомера. — Ты, — бесился Саим, — собираешься вернуться в лес с чистой совестью, верблюдом и женщиной в придачу…

— Мои предки говорили: попусту трясти языком — удачу отпугивать.

— А твои предки не знают, почему у правоверных альбиан до сих пор не выросли жабры?

— Когда это альбиане стали правоверными? — удивился Аладон. — Сборище попрошаек может верить только в свое ненасытное брюхо.

— Конечно, твои предки попрошайничать бы не стали… обожравшись крадеными тамаципами.

— Итак, — напомнил Аладон, — до сумерек меньше часа.

— А если там действительно духи? — испугалась Янца. — Может, не надо?

— Надо, — стоял на своем Аладон.

— Вдруг они его съедят? — Янца запрыгнула на широкий подоконник. — Кто там? — крикнула она в зияющую пропасть мертвого фрегата.

— Ам…ам…ам… — энергично ответило эхо.

Глава 17

— Как это он пел: черная туча с грозой и ливнем похожа на пороховую бочку… Аладон! — Янца ущипнула угрюмого босианина.

— Что?

— Ты говорил, скоро сумерки. Где они? Только и знаешь что врать, — она тяжко вздохнула. — Хоть бы дождь пошел. Ты говорил, Саим вернется оттуда быстро. Что молчишь?

Физиономия Аладона не выражала ничего, кроме безучастного равнодушия. Он сидел у кромки воды, ковырял пальцем песок, изредка поглядывая на небо, которое за истекший час ничуть не поблекло. Словно сами боги дожидались возвращения фарианина.

— Что будем делать? — спросила Янца. Аладон скривился в ответ, дав понять, что все это его по-прежнему не касается, только яма в песке становилась глубже и глубже. — Придумай что-нибудь.

Она заглянула в черную дыру, из которой торчал конец веревки, и вдохнула аромат плесени.

— Саим!!!

Эхо лениво прогулялось по коридорам гнилого царства и не обнаружило никого. Преодолев ползком ширину подоконника, Янца вгляделась в темноту, но не увидела ни пола, ни потолка.

— Надо зажечь факел, — предложила она, вытащила из мешка палку с тряпичным лоскутом и встала за спиной босианина, — пойдем по веревке. Вдруг он ногу сломал? Вдруг свалился в дыру трюма? А может быть, его ящерица укусила за горло. Что ты копаешь яму? Поди взгляни.

— Не пойду, — ответил босианин.

— Имей совесть. Хочешь, чтоб он остался там навсегда?

— Фарианские дела меня не касаются.

— А меня касаются. Дай сюда зажигалку.

— Дура, — ответил Аладон. Его яма приняла размер приличного ложа для костра и стала вбирать в себя воду от вялых наплывов прибоя, — забыла, что погонщики не ссорятся с богами?

Янца нехотя села рядом с ним.

— И что? Вот так и будем ждать?

— Можешь спеть про тучу, но так, как у фарианина, у тебя все равно не получится.

Она шлепнула ладонью по луже в песке, и босианин ловко схватил ее за руку.

— Чтобы убить твоего вельможу, можно бросить факел в нижний трюм. Мне не нужна его смерть.

— А что? Что тебе нужно? — пищала Янца, стараясь освободить руку.

— Там внутри может быть что угодно: ловушки, видения, отравленный воздух. Если он выйдет — я поведу его в Анголею. Если ты вытащишь его полудохлого, он близко к ней не подойдет.

— Вот ты какой, — Янца отскочила, едва не упав в воду, а Аладон, как ни в чем не бывало, согнулся над своей разрушенной ямой. — Говоришь, фарианские дела тебя не касаются? Говоришь, тебе наплевать? Зачем ты отправил его на корабль? Что за сделку вы заключили с Баролем? Дай мне только вернуться в выруб — ты до потопа будешь висеть под потолком верблюжатни.

Босианин был спокоен и молчалив. Янца снова взобралась на подоконник, и эхо бойниц то и дело передразнивало ее грозные реплики.

— Я не ем потроха! — кричала она.

— Ха…ха…ха… — долетали звуки с верхних этажей.

— Не краду тамаципов и не собираюсь как рыба дышать под водой…

— Ой…ой…ой…

— Я не хочу пережить конец света, я только хочу вытащить Саима и не собираюсь спрашивать разрешения ни у тебя, ни у богов. Отдай мне зажигалку или я расскажу Баролю, как ты погубил его друга.

Аладон стащил ее за ногу на песок.

— Быстро тебя испортила цивилизация. Ты влюблена в Бароля? Ты запугана им? Рассуждаешь его словами…

— Потому, что он прав. Вас надо убивать, душить, топить, вешать и закапывать.

— Не увлекайся диким богом, тебе не место рядом с ними.

— А где мое место? Где ты видел на Альбе сухое место? Жить с вами, смотреть, как вы топите детей? Я предпочитаю цивилизацию.

— Это обман.

— Да, — согласилась Янца, — драться с потричем за место в норе — это честно. Честно, загнать фарианина на гнилой корабль, чтобы узнать, угодна ли Босиафу его затея. Отдай зажигалку и уйди с дороги.

Но Аладон сжал в руке два кремневых кольца и поднес их к лицу Янцы.

— На, возьми. Посмотрим, чего стоит твоя цивилизация против моего кулака.

Разжать мертвую хватку босианина Янце было не под силу, но она ловко врезала ему по голове тряпичной оконечностью факела. Аладон и бровью не повел.

— Без Бароля вы никто. А Бароль — такой же дикарь, как и я. Мы ничем друг от друга не отличаемся.

Янца собралась с силой и повторила удар, который на сей раз пришелся босианину в ухо.

— Э-э! — раздался голос сверху. — Так ничего не получится. В глаз надо бить.

Она выронила палку и схватилась за протянутый кулак Аладона, чтобы не потерять равновесие, если вдруг из светлой пелены небосвода покажется лик божества. Но поднять глаза не решилась.

— Допустим, заблудился я. Что здесь такого? — кричал Саим, распластавшись на подоконнике второго этажа. — Обсчитался на десять ступенек. Промашка вышла. Мне бы теперь веревку. Что-то не больно охота отсюда упасть.

Фарианин сидел у костра и вытряхивал всякую всячину из походных карманов.

— Как я мог! Не понимаю, что за помутнение на меня нашло. Забить в ствол такой ценный трофей. Я не нашел ни одного целого снаряда, зато теперь точно знаю, что у него внутри.

— Считай это жертвоприношением, — успокаивала его Янца.

— Все равно, как я успел натворить столько глупостей за один день!

Его пропахший гнильем плащ был выполоскан в океане и вывешен под козырьком кривого винта, будто у него и впрямь был шанс высохнуть. На металлической глади плясало отражение огня, будто запоздалые сумерки все же решили посетить побережье, но точных координат этого удивительного места никто из присутствующих определить не брался. Белые ночи для этой широты не подходили ни по старому, ни по новому солнечному коридору. Однако рассуждать о том, что экспедиция забрела на побережье Северного океана, — означало утратить последние ориентиры, пускай сомнительные и легкомысленные. Янца считала большой удачей уже то, что все трое живы. Аладон вернулся в свое прежнее состояние праздного безразличия, а Саим не находил себе утешения в скорби по утраченной пуле.

— Допустим, встретим мы анголейцев. Разве они поверят, что существуют снаряды такого размера? Как я буду объяснять это пустыми словами? Разве они не поднимут меня на смех, если я захочу узнать, как найти корабль, обстрелявший выруб?

Янца то лениво поддакивала, то тщетно пыталась увести разговор на другую тему. Печаль Саима была так глубока, что никакие новые впечатления не могли заменить потерю.

— Может, забить в ствол пороху, а? Может быть, выстрелит?.. А все он… Это он меня спровоцировал.

Босианин же, как главный провокатор, никаких признаков раскаяния не проявлял. Но вдруг рука Саима нащупала в походной сумке нечто, способное положить конец бесполезной трате времени. Нащупав это, Саим преобразился, вытянулся, словно на молитве, все пустые разговоры сейчас же отошли на второй план.

— Вот оно, — торжественно объявил он и извлек на свет блестящий шарик из двух герметично спаянных полусфер: одна из темного золота, другая — из стекла, на которое едва заметными черточками была нанесена разметка. В центре шара неизвестно как крепилась тонкая стрелка. — Компас, — объяснил Саим, — а главное — шевелится. Умели же делать. Сколько ему лет — представить не могу. Так ведь, глядите, как запакован. Как знали, что три дурака заблудятся по дороге в Папалонию.

Янца и Аладон повисли над компасом, и пока Саим превозносил достоинства анголейской цивилизации, несколько раз удивленно переглянулись. Стрелка компаса указывала куда угодно, только не на север, ни по старому, ни по новому солнцевращению… Кроме того, она не указывала ни на юг, ни на восток и даже ни на запад. Проще говоря, она вообще никуда не указывала, поскольку медленно и равномерно вращалась вокруг своего центра, едва соблюдая горизонтальную плоскость и не отдавая предпочтение ни одной из сторон.

— Компас таки… — почесал затылок Аладон. Саим подозрительно поглядел в черные глаза дикаря.

— Дай сюда.

Несколько раз он стукнул прибор о колено, повалял в песке, подбросил в воздух и подержал над огнем — стрелка по-прежнему ходила по кругу, проявляя завидное постоянство, характерное для старых анголейских приборов.

— Я устал, — сделал вывод Саим, — хочу есть, спать, у меня раскалывается голова. И если в этих широтах отсутствует ночь, я предпочел бы укрыться верблюжьей попоной.

Свою находку Саим неизменно хранил за пазухой и, едва проснувшись, помчался с ней по берегу океана, в надежде, что это аномалия кривого винта нарушает магнит. Он имел массу идей насчет починки неисправного компаса, но после отчаянного забега на все четыре стороны горизонта не осталось ни одной. Аладон полез на скалу понюхать запах Северного океана, а Янца, проводив его недобрым взглядом, подошла к запыхавшемуся Саиму.

— Оставь его, а то заблудимся еще больше.

Оседланная верблюдица ждала путешественников на склоне горы, когда Саим, сходя с ума от отчаяния, пытался усилием воли остановить стрелку. Этот трюк не раз проделывал дядька Логан на больших корабельных компасах, да что там, любой богомол обладал способностью «перевернуть полюса» и делал это на потеху матросам. Саим же, к великому стыду, не унаследовал от предков ни одного полезного свойства и оказался неспособным не то что остановить, даже замедлить вращение стрелки прибора.

— Мачта корабля указывает на запад, — сообщил Аладон. — Если не собьемся с курса — трое суток пути.

Отчаявшийся Саим схватил Аладона за пояс.

— Ты собираешься ориентироваться по мачте? — спросил он. — Сколько времени мы сможем ее видеть?

— Недолго.

— А потом…

— Потом мы будем видеть ее отражение на облаках.

— А потом?

Аладон поднял ладони к небу.

— Босиаф милостив.

— По каким ориентирам ты собираешься идти через сутки? На запах чьих костей, я тебя спрашиваю?

— Мир не велик, — объяснил Аладон. — Когда-нибудь доберемся.

— Спустимся в низину — так и будем ходить кругами по ветряным коридорам.

— Короче, фарианин…

Саим огляделся по сторонам, будто за каждым камнем на побережье сидели вражеские разведчики. Кроме Янцы, увлеченной верблюжьей упряжью на подъеме горы, да заваленного набок корабля, ни единого признака жизни в округе не наблюдалось.

— Твой Босиаф, — прошептал Саим, — примет жертву от фарианина?

— Если б Босиаф враждовал с Фареем, — рассудил Аладон, — наши люди давно бы передушили друг друга.

— Отлично, — Саим указал рукой на корабль, — в нижних трюмах разлита огненная вода. Море… Переливается радугой. Как думаешь, долго будет коптить небо мокрый корабль? Если Босиаф примет мою жертву — столб огня за спиной будет ориентиром на сутки дольше.

Аладон прикинул размеры корабля и одобрительно кивнул.

— Море, значит… Дело говоришь. Стоит попробовать.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Теории и предрассудки, приемы и методы, БФЗ, особенности бонтуанской фактурологии

Удивительно, что дремучие предрассудки принято считать прерогативой низкоразвитых цивилизаций. Скорее наоборот, цивилизация без предрассудков должна вызывать подозрение. Никто не скажет, что бонтуанская цивилизация недоразвита или в чем-то неполноценна. Отнюдь. Однако по количеству предрассудков на отрезок истории ее пока никто не переплюнул. Вот хотя бы, к примеру: цивилизация не способна достичь своего апогея, реализовать весь заложенный в ней потенциал, покуда в ее историческом прошлом существуют белые пятна. В цивилизованном Ареале это утверждение называется «аритаборской паранойей» — чистейший предрассудок. Многие цивилизации достигали апогея, имея столько белых пятен истории, что приверженцы бонтуанской концепции не поймут, каким образом они, собственно, живы. Особенно это относится к фактурному этапу развития, где однозначных суждений вообще быть не может: счастливая судьба или злой рок? Кто сказал, что талантливый математик не мог бы стать гениальным художником? Фактура в начале развития сама по себе одно большое белое пятно, но… Только не для бонтуанцев. Эти искатели истины имеют одну характерную черту, интернациональную по сути, которая им позволяет находить единомышленников в любой среде. Эту черту можно сформулировать одним мировоззренческим постулатом: ничто не есть истина, но истина все-таки есть.

Стандартный бонтуанский тип землянина будет иметь следующие свойства: в бога не верю, пока не увижу, в НЛО не верю, пока не пощупаю и вообще, делом надо заниматься, а не фантастику продвинутую читать. Такому человеку будет легче перекопать гору, чем поверить, что золотых самородков в ней нет, поскольку лопата представляет для него большую исследовательскую ценность, нежели печальный опыт прошлых поколений.

Историческая ситуация сложилась так, что нынешняя генерация бонтуанцев — не раса, не расовая группа и даже не «террариум единомышленников». Это состояние души, менталитет, врожденная предрасположенность, начало которой было положено аритаборскими изгнанниками. Будучи по природе исконными аритаборцами и внешне от посредников не отличаясь, они утратили классические посреднические свойства и пережили длительную мутацию. К тому же рассыпались по всему Ареалу и как следует перемешались в родственных расовых группах. Фактурологические школы, традиции которых берут начало со времен Гарваля, есть еще один классический предрассудок, который, с одной стороны, мало-мальски систематизирует этот пестрый бонтуанский базар, а с другой — служит неким искусственным наполнителем исторических провалов. От естественной истории фактуры этот синтетический материал отличается так же, как собственная шкура от одежды — сама линяет, когда положено, а шуба — попробуй каждый сезон менять да еще следить, чтобы по размеру подходила.

Школа Гарваля изначально задала два основных направления фактурологии: теоретическое и экспериментальное. Теория, от основ гарвалистики до последних инженерных технологий, как видимая часть айсберга, казалось, ниспослана самим провидением для того, чтобы оправдать в глазах Ареала все безобразия экспериментаторства. Безобразия же, в свою очередь, как подводная часть того же айсберга, стали всплывать на поверхность отнюдь не сразу, а лишь по мере обмеления океана фактурологического невежества. Надо сказать, что по сей день далеко не вся бонтуанская «подводная» практика извлечена из мутных вод. К этому же надо добавить, что любой практикующий фактуролог полцарства и коня отдаст за то, чтобы научиться маскировать свои опыты от общественности так, как это делают бонтуанские коллеги, — вот что значит преимущество мануфактуры над ремесленником-одиночкой. Первая и важнейшая особенность бонтуанских школ заключается именно в этом прорыве к светлому будущему, в привычке, точнее, редком таланте, вкалывать сообща: группами, кланами, циклами, вахтовым методом, сезонной «шабашкой». Никто из коллег в Ареале пока не слышал, чтобы бонтуанский трудовой коллектив не поделил орудия труда или передрался на почве производственных отношений. И то, как формируются эти завидно устойчивые формации, — по сей день остается их профессиональной загадкой.

Второй особенностью, которая, к сожалению, восхищения не вызывает, является их способность «нагадить» в естественной астрофизической структуре ареала. Речь идет о так называемых БФЗ (бонтуанских фактурных зонах). Они подчас остаются неуловимыми даже для специальных поисковых устройств, которые случайной цепочки аминокислот мимо себя не пропустят. Как это следует понимать? Очень просто, бонтуанцы никогда не стеснялись взять на себя миссию творца и поэкспериментировать с живой природой. Притом масштабы их манипуляций землянина с воображением должны впечатлить. Речь идет отнюдь не об освоении планетарных структур, не об искусственных планетах, а о создании принципиально новых галактических скоплений, метагалактик, метагалактических комплексов, пристроек к уже имеющимся, чуть ли не микрозон, невидимых для навигации Ареала. Причем бонтуанские «метагалактики» вовсе не из искусственных «стройматериалов». Эти деятели нашли способ стимулировать естественные образования и привязывать их к гарвалистическим свойствам Е-полей.

Собственно бонтуанские новообразования в масштабах ареала — меньше чем капля в море, но вполне способны спровоцировать серьезные деформации зон, вплоть до их уничтожения. По их милости адепты апокалипсических наук, рассуждая о «концах света», давно переключили свой гнев с ИЗИ-технологий на фактурологов.

Первые БФЗ — астрофизический мусор — были обнаружены по чистой случайности в результате слета с транзита нормального, ничем не примечательного, циркулярного инженерного болфа. На краю обычной внутризональной пустоши индикатор обнаружил галактическое построение, не характерное для общей астрофизики зоны, и зафиксировал это в частном архиве, который, в свою очередь, также по нелепой случайности, попал в программную сеть. Всего лишь банальный сюжет полета, но программа зафиксировала аномалию и подняла тревогу. На необычный феномен обратили внимание, проверили запись и ужаснулись. Структура напоминала сотовые шестигранники со скоплением астровещества на стенках и в стыках; кроме того, фиксировалась чисто визуально и ни единым прибором не подтверждалась. При попытках информационной индикации аппаратура давала такие помехи, что инженеры хватались за головы и принимались решать этот ребус с привлечением специалистов по аномалиям, вплоть до кальтиатов. Но когда к делу подключились фактурологи, многие из них как-то подозрительно единодушно советовали допросить бонтуанцев. Бонтуанцы молчали, как партизаны. И лишь после того, как инженерам удалось проникнуть в их закрытые архивы, признание было получено, за ним последовали раскаяние и клятвенные заверения, что это недоразумение — единственное в своем роде. Оно же — первое и последнее. Справедливости ради надо уточнить, что аналогичные раскаяния и заверения следовали каждый раз, когда «по чистой случайности» инженеры снова и снова натыкались на похожие бонтуанские безобразия. В их среде это приняло характер состязания: кто больше, а главное, «случайнее» наловит БФЗ, чтобы потом иметь удовольствие сделать образцово-показательную выволочку бонтуанцам.

Технология искусственной стимуляции астровещества была известна Ареалу задолго до Аритаборского Раскола. Это отнюдь не бонтуанское изобретение, но сделать из нее рабочий инструмент додумались только фактурологи.

БФЗ, известные до сих пор, имеют несколько характерных форм, исключительно редко встречающихся в естественной природе. Это сетчатая (узловая и плоскостная упорядоченность, похожая на кристаллическую решетку) и нитевидная, визуально похожая на неровное ожерелье галактик, сцепленных тончайшей нитью. Есть структуры, похожие на молекулы ДНК, — закрученная «колбаса» из равномерно чередующихся, почти идентичных отрезков с узлами — галактическими скоплениями особой плотности.

В бонтуанских зонах эти универсальные формы позволяют в минимальный объем вложить максимальные возможности для обитания. Если в целом по ареалу пригодная для фактуры среда встречается не чаще чем в земле золотой самородок — то фактурологи буквально строят сейфы для складирования слитков.

Одна «колбаса ДНК» позволяет вписать в себя порядка ста однотипных цивилизаций и наблюдать одновременно все сто, не вставая с кресла. Это хозяйство, как правило, хорошо изолировано от окружающего мира. КМ-транзитные коммуникации подведены к ним ювелирно точно, так близко, что «обрубаются» буквально под носом у молодых фактуриалов, образуя те самые пресловутые, не видимые глазом, «черные дыры». Эффект «черных дыр», не характерный для ареала в целом, внутри БФЗ — в порядке вещей, и не только от транзитных веток, — любая искусственная манипуляция с пространством дает похожий эффект. Начинающим летать фактуриалам очень повезет, если на их пути будут единичные «дыры», а не «черные стены» или «черные полусферы». БФЗ, особенно старые, кишмя кишат аномалиями подобного рода. И фактуриал, грамотно наблюдающий в телескоп, при желании сможет, не выходя из обсерватории, усвоить основные принципы технологии Ареала.

Надо сказать, что фактуриалам, опекаемым в БФЗ, до некоторой степени повезло. Нежелательных контактов с Ареалом может быть сколько угодно: от случайной локации зоны, способной погубить в ней все живое, до намеренных действий какого-нибудь чокнутого естествоиспытателя — любителя сунуть горящую спичку в муравейник. С другой стороны, вырваться из БФЗ в никем не контролируемое пространство чрезвычайно проблематично. Разве что с попустительства безмозглого экспедитора, проникнув в биокапсулу, идущую на дальнобойный транзит. Главная задача потом — выбраться из этой капсулы на территории небонтуанского технопарка, в отсек с нужным кислородным наполнителем, при этом постараться остаться в живых и сохранить рассудок — слишком длинная цепь случайных совпадений, настолько неправдоподобная, что без участия мадисты вряд ли выполнима. Но чтобы после побега вернуться назад, опять удрать, потом снова вернуться с целью очередного похищения — надо быть счастливым невеждой или хроническим идиотом. Бонтуанцы не стесняются в средствах, защищая свое имущество; если на них и существует управа — она не иначе как мадистогенного свойства.

Сами фактурологи никогда не занимаются похищением своих подопытных по той причине, что всегда имеют возможность получить копию интересующего объекта, не потревожив оригинал. Если случается что-то подобное — это наверняка проделки более развитых соседних фактур. Редкий акселерат откажет себе в удовольствии самоутвердиться за счет младшего брата по разуму, — для бонтуанцев это не более чем внутренний «междусобойчик» — сами разберутся. При структурной плотности обитания в БФЗ это постоянные издержки производства. Бывает, что фактуриалы-акселераты начинают вплотную опекать неопытный молодняк, найденный в дебрях галактики, — ну и что? Фактурологам работы меньше. Как родителям, у которых старшие дети занимаются воспитанием младших. Во всех фактурологических центрах Ареала это называется недопустимым разгильдяйством и низким уровнем профессионализма. Для бонтуанцев это нормальный метод работы.

Выгода БФЗ не только в их надежной защите от внешнего мира (а внешнего мира от БФЗ). Бонтуанские заповедники и оранжереи, как правило, намного опережают в своем развитии аналогичного возраста дикарей, удачно проходят критические барьеры, получают все необходимое для выживания, вплоть до искусственно сбалансированного иммунитета как от кишечных микробов, так и от мании величия. Но если уж бонтуанцы-исследователи решили свернуть эксперимент — несчастным фактуриалам будет прописан «конец света» без всяких предварительных дебатов и демократических референдумов. Может сложиться ошибочное впечатление, что бонтуанская фактура представляет собой иллюстрацию классической утопии цивилизации всеобщего благоденствия. Ничего похожего. По количеству катастроф и эпидемий, как природных, так и социальных, эти фактуры значительно превзошли своих диких собратьев. К тому же понимание оптимального пути развития у опекунов и опекаемых подчас в корне противоположно. Единственный неоспоримый плюс заключается лишь в динамике, постоянном активном действии, которое чревато не только прогрессом, но и множеством тупиковых ситуаций, классических для бонтуанцев, таких как страшное перенаселение, неравномерность, разнонаправленность, вплоть до взаимоисключающих тенденций развития в рамках одной фактуры; словом, последствия искусственных манипуляций с ритмом «маятника» и «углами триады». БФЗ хоть и удобны для работы, но ограничены в сроках и, в отличие от естественных зон, неохотно мутируют, чаще распадаются. И если «молекула ДНК» или «кристаллическая решетка» вытягивается в «нитевидное ожерелье» — среда обитания стареет, и надо быть уникальной фактурной цивилизацией, чтобы ради нее снова собирали развалины БФЗ.

В связи с этим возникает следующий вопрос: имеют ли возможность фактуриалы самостоятельно повлиять на свою судьбу, — мы возвращаемся к тому, с чего начали, — к исторически адекватному самовосприятию. Потому что «фактуриал» — вовсе не означает «глупый», так же как «бонтуанский фактуриал» — вовсе не означает «зомбированый». На определенном этапе развития опекаемые аборигены вполне способны проанализировать окружающую обстановку и выдвинуть пару здравых гипотез относительно своего «зависимого» положения. С той поры белые пятна истории начинают восприниматься как должное, а вся ответственность за их белизну автоматически перекладывается на совесть творцов. Фактуриалам еще не известно, что один из самых предрассудочных опекунских догматов гласит: без ясного исторического прошлого никакого толка с цивилизации не будет. И дело тут не в чьей-то глупости, а в том, что конкретные факты истории надо просто знать, никакое моделирование здесь не заменит конкретной ясности фактов — цивилизация слишком тонкая логическая фигура, чтобы доверять интуиции и расчету. Но покуда эти «пятна» существуют, ни один процесс не может быть объективно, адекватно оценен. Ни изнутри, ни снаружи, ни с продольного, ни с поперечного сечения, ни под каким углом, ни в каком масштабе. Это я не к тому, что человечество никогда не узнает истинной истории Земли. Это и так понятно. Просто ни одному нормальному гуманоиду не понять, на что рассчитывают фактурологи-бонтуанцы, решая заведомо неразрешимую задачу. И существует ли, хотя бы на теоретическом уровне, цивилизация, способная решить для себя все вопросы так называемого апогея. Да и не абстракция ли этот апогей?

Теперь самое время переходить к следующему бонтуанскому предрассудку, что цивилизация, как таковая, способна существовать лишь ради самой себя и не способна преодолеть барьер воображаемого совершенства, за которым эта глобальная самодостаточность утратит смысл. Но об этом в следующем фрагменте.

Глава 18

Маршрут экспедиции лежал лучом от дымового столба над вершинами скал, строго вперед, не сообразуясь ни с одной из сторон горизонта. Саим был спокоен и уравновешен, но не потому, что его способности удивляться к тому моменту оказались исчерпанными, а лишь оттого, что уверовал, наконец, в ту спасительную истину, что Альба — планета круглая, даже если суждено обогнуть ее — он все равно вернется в исходную точку и в другой раз уже не станет петлять, как заблудший сквозняк, а выйдет прямо на запах пепелища. Спокойствие Саима было столь глубоко и непоколебимо, что он, как последний босианин, дремал в седле, изредка нюхая воздух. Но сутки спустя в носу все еще стоял запах тумана и пробиться сквозь него могла лишь очень сильная вонь. Откуда взялся тот туман? Как он, Саим-фарианин мог влипнуть в такую неблаговидную историю, чтобы быть обязанным жизнью босианскому дикарю? Неужели ливень размыл Мертвые горы и ядовитые испарения теперь растекутся повсюду? Но в землях, по которым шла экспедиция, за все это время не пролилось ни капли дождя. Отмель была по колено верблюду, лысые кочки, облепленные гнилыми протухшими водорослями, высовывались из воды; то здесь, то там торчали обломки корабельных снастей. Как-то раз Саим заприметил вдалеке обглоданный корпус двухмачтового судна, сквозь «ребра» которого уже виднелось небо. Но он не стал будить Аладона, на всякий случай, — мертвые корабли вызывали тягостное чувство; скелеты мертвых кораблей — совсем никакого чувства не вызывали. Один из таких скелетов экспедиция чуть было не прошла насквозь. И прошла бы, если б потревоженный дух до полусмерти не напугал верблюдицу и та не угодила в подводную яму, чуть не свалив с себя поклажу. Аладон все равно не проснулся, и Саиму пришлось ровнять верблюжий хвост в направлении дымового столба, который вымазывал брюхо низкому облаку. Но облака над побережьем стояли неподвижно, с юга наползал туман, затыкая ветровые коридоры, и воздух был пропитал свежестью северных ледников, гнилой травой да сладковатым запахом древесной мертвечины.

Глупая верблюдица наскочила на острый камень, и Янца, выругавшись, как положено матерому погонщику, стала выбирать ровное дно.

— Чего топчемся? — удивился спросонья Аладон. Саим притворился спящим. Дождавшись, когда босианин угомонится, он вытянул из сумки компас и погрузился в сладкие грезы.

Неисправный прибор был единственным предметом, скрашивающим Саиму скитания и позволяющим с удовольствием коротать время. Остальные предметы, вытащенные из корабля, в сравнении с этим шариком казались пустяковыми безделушками. Среди них была пара нержавеющих кинжалов в кожаных ножнах, пустой футляр для линз, во много раз больше тех, что в самой большой подзорной трубе Бароля. На дне плетеного сундука Саиму посчастливилось найти металлическую катушку с изящной тесьмой. Эта катушка ловко умещалась в металлической капсуле снаряда, из которого древние мореходы вычистили начинку. Несколько разобранных и развинченных капсул, замшелых и изъеденных коррозией, он обнаружил там же, в то время как единственный целый так и остался навечно торчать из ствола на каменных разломах. В задней части корабля в полукруглом зале со сплошными окнами, среди груды разбитых коробок и опрокинутых стеллажей, он насобирал две горсти заточенных перьев и приготовленных к очинке перьевых наконечников из левого крыла пестрого селезня, которыми Бароль особенно дорожил и никому не доверял. Но птицы крупных размеров в окрестностях выруба давно перевелись. Даже мелкие ястребки, ощипанные Баролем, пешком убежали в босианские дебри. Их перья быстро портились и были жестковаты для письма по древесине, поэтому Саим не пожалел времени и сил на то, чтобы собрать все раскиданное по полу добро.

Ни приличной оптики, ни обрывка карты ему найти не удалось, будто до Саима на корабле не раз побывали банды мародеров, вычистили все до крошки, как вдруг, в самом темном, заплесневевшем углу проходного коридора, куда он угодил, поскользнувшись, его рука наткнулась на запаянный шарик, и душа замерла от волнующего ожидания, будто кто-то шепнул ему на ухо: «Наконец-то и ты… нашел что-то стоящее». С той поры Саим со своим трофеем не расставался даже во сне. Зато Аладон подхватил от него бессонницу и вот уже которую милю выбивался из сил, стараясь задремать.

— Выброси эту дрянь, — советовал он, — видишь, черная стена поднимается из тумана. Это и есть твоя Папалония.

Глава 19

Так вышло, что Саим, не имея причин отлучаться из фарианских прик дальше охотничьих угодий, не имел никакого практического представления ни о географии планеты, ни об исторических памятниках покинувших ее цивилизаций. Единственное место на Альбе, которое он знал лучше, чем родной выруб, — это Папалония. И то лишь благодаря своей фантазии да фанатизму Бароля. Благодаря его неистребимому анголейскому патриотизму Саим, вслед за своим другом, «излазал» Папалонские горы сверху донизу, по все галереям вырубов и подземелий. Каждый раз, представляя себе эту удивительную страну, он видел залитый солнцем склон горы, поросший диковинными цветами и травами, тенистые дорожки, выложенные ровным камнем, высокие двери и сводчатые окна, ведущие в просторные университетские классы. Он представлял себе горы — пестрый муравейник, насквозь пронизанный широкими переходами и винтовыми лестницами из белого мрамора от подвальных библиотек до обсерваторий на снежных вершинах. По этим лестницам должны были ходить высокие люди в университетских халатах с книгами в руках, они должны были собираться у теплых фонтанов, у каскада бассейнов, выложенных мозаикой, вести ученые разговоры и посвящать в студенты вновь прибывающих фариан. Но вместо этого упоительного пейзажа прямо на них выдвигалась черная скала. Неприступная и чужая, как берег ледяного океана. Ни одного зеленого пятна на мертвом полотне крутого склона, лишь белесые русла водопадов, стекающих с талого ледника.

— Не может быть, — решительно заявил Саим, но стена не растворилась в тумане, не разбежалась в стороны, а все увереннее надвигалась на них, заслоняя небо. Только глубокая расщелина, в которой застревали тяжелые облака, то и дело мерцала бледным светом то ли низкого неба, то ли ледяной воды.

— И там сплошные камни, — капризничала Янца.

— Что ты ожидала? — спросил Саим.

— Здесь климат Каменного материка? Думаешь, на северном склоне есть зелень? Верблюдица не будет грызть мох. Раз в месяц она должна наесться до отвала, иначе…

— Что иначе?.. — Саим не сводил глаз с черной скалы. Не будь он вымотан переходами, он добежал бы до нее по воде и вскарабкался на вершину, чтобы посмотреть, сохранились ли окна вырубов. А может, кинулся бы домой бегом, без оглядки. — Последний привал, — распорядился он и спустился с седла на кочку. — Если это Папалония — я поздравляю вас, друзья мои, хвала Босиафу!

Пока Саим, увязая в грязи, благоговейно озирал южный склон Папалонского массива, Янца и Аладон высыпали из мешков последние припасы верблюжьего корма.

— Вы представить себе не можете, что происходит в душе цивилизованного альбианина, когда его караван подходит к Папалонской горе, — выступал Саим, — Бароль за этот миг пожертвовал бы всем на свете.

Но его волнение разделила только верблюдица. От предчувствия бескормицы она пожирала вялую траву с яростным аппетитом. Обвисшие горбы поднимались на глазах и вскоре надулись, как два пожарных барабана, которые частенько будили среди ночи правоверных староприкан в былые засушливые времена. Этот звон Саим не мог забыть с детских лет, поскольку окна его спаленки в доме Логана выходили на кожевенный двор, и мастер имел гнусную привычку ранним утром оповестить жителей окрестных домов об изготовлении нового барабана. Он рассказывал юному отпрыску богомола, что кожа верблюжьих горбов так прочна и эластична, что звуки пожарной тревоги в ясной безветренной ночи способны достигать обители богов и возвращаться раскатистым эхом, сгоняющим в приканскую долину дождевые тучи.

Саим достал из-за пазухи бисерную ленту с витиеватым узором и отдал ее Янце.

— Держи, эта плетеная тесьма когда-нибудь напомнит тебе этот день. Я верю, я знаю, ты непременно передашь ее по наследству своим внукам. А это, — Саим вынул кривой нож в кожаном футляре и протянул Аладону, — тебе. Если ты не сожрал нас до сих пор, значит, не такой уж ты дикарь. Наш Гафизиус говорит, когда босианин ходит без ножа — он изгой в своем племени. Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя изгоем.

Аладон нерешительно улыбнулся, принимая подарок.

— У нас говорят иначе: если один мужчина дарит другому нож — это знак доверия.

— А если нож дарит женщина? — спросила Янца.

— Значит, она просит о защите.

— Ой, до чего ж тупы эти дикари, — сморщилась она. — Ой, прав был Бароль. Топить их надо, вешать и скидывать в преисподнюю.

— Давай попробуй, — предложил Аладон. На поясе у него висел острый кинжал в кожаном футляре и многозначительно покачивался.

Утро ли было, вечер ли… Где-то между ними Саим обозначил новую координату отсчета времени. С первой секунды, когда верблюдица, пройдя затопленную полоску ущелья, ступила на северный склон папалонских камней. Эту новую координату он назвал полднем, а к ночи, которая ничем не отличалась от полудня, верблюдица резво бежала вдоль северного склона по каменному полотну, то взлетавшему вверх, то опускавшемуся в холодную лужу. Слева лежал океан, справа стояла скала. Между ними проносились гладкие камни, не похожие на естественные пологие террасы, словно выстроенная полоса дороги, изредка пересекаемая то разломом, то струями водопадов. Никаких признаков цивилизации на холодных камнях не наблюдалось, лишь дождевые грибы да серая зловонная плесень.

Верблюдица шла резвой иноходью, словно впервые за время экспедиции сбросила с горбов груз, почувствовала под ногами ровный грунт.

— В таком темпе мы за месяц обогнем массив, — радовалась Янца. Но Саима это ничуть не ободряло, поскольку «скоростное огибание массива» не могло означать успешное завершение экспедиции. Саим ерзал в седле, стараясь не пропустить ни единой трещины склона, проносившегося мимо на скорости птичьего полета; приподнимался, чтобы лучше обозреть пологие площадки. В каждой дыре ему мерещился потаенный ход к сокровищнице Папалонии. Неровный ритм его пульса отсчитывал часы от полудня до заката и от заката до рассвета. Но ровное серое небо сливалось у горизонта с холодной водой. Ни очертания облака на сплошной пелене, ни порыва ветра, ни блика, ни тени. Шли часы, за ними сутки, Саим уже не раз усомнился в правдивости своих карт — на папалонской широте белых ночей быть не может. «Однако если это не Папалония — то что?» — терзался он и снова вглядывался в черные камни. Дорога шла на подъем, ровная полоса то расширялась до размеров площади, то резко проваливалась вниз, то огибала змейкой выступающую в воду скалу, как вдруг на влажном полотне уставшие глаза Саима приметили едва заметные полосы.

— Что это? — Саим слетел с седла на ходу и припал к камням. Две параллельные борозды тянулись вдоль дороги. Прерывались и появлялись снова. На уклонах они казались глубже. Их можно было потрогать руками, в них забивался мох и мелкие камушки, невесть откуда принесенные стихией, по ним журчали крошечные ручейки. — Анголея!!! — закричал Саим. — Это Папалонская гора, клянусь богами!!! — и распластался на камне, прильнув щекой к борозде. — Это дорога! Дорога! Дорога! — повторял он, поглаживая шершавый желоб, пробитый тысячами анголейских колесниц и повозок, разъезжавших здесь несколько веков тому назад. — Клянусь всеми богами, мы нашли Папалонию!

После упоительного сна на пустых мешках под светлым небом, к которому так и не притронулась ночь, Саим чувствовал себя парящим на крыльях, но Аладон в один миг опустил его на твердый грунт.

— Давай сюда компас, быстро.

Саим вынул из-за пазухи бесценное сокровище, согретое теплом его тела, и протянул босианину.

— Так и знал… — обреченно произнес Аладон, — поднимайся живо, уходим отсюда.

Стрелка вращалась по циферблату со скоростью пропеллера. Собственно стрелка, как таковая, давно утратила очертания, на ее месте бродило эфирное облачко.

Саим неохотно вылез из-под попоны.

— Я же объяснил тебе, что солнечная галерея меняется. Новые части света еще не устоялись… не утряслись.

— Не утряслись, — проворчал Аладон и сунул прибор под нос полусонному Саиму, — это, по-твоему, как должно утрясаться? Какое солнце? Какие части света? Забудь и радуйся, что жив до сих пор. Ты знаешь, что это за прибор?

Саим застыл, выпучив глаза на облачко у циферблата.

— Подожди, мы сейчас во всем разберемся. — Но Аладон швырнул шарик ему на колени.

— Ты соображаешь, что за прибор ты нашел? Если доберемся до Старой Прики, отдам за него всех верблюдов и трех тамаципов в придачу. Только молись богам, чтоб они вывели нас отсюда.

Бледная от испуга, Янца опустилась на колени рядом с Саимом.

— Ничего не сделаешь с этой стрелкой. Аладон говорит, что мы вошли в центр урагана. Он вспомнил, что видел похожий прибор на самутийском паруснике. Моряки его используют, чтоб обходить «желтый туман». Аладон говорит, если поторопимся — есть шанс убраться отсюда.

— Какой ураган, боги мои! — недоумевал Саим. — Посмотри, какая благодать. Вода — как стеклышко…

— Для тупых еще раз повторяю, — настаивал Аладон, — мы вошли в ураган. Надо выбираться, пока я помню дорогу.

— Ни за что, — затопал ногами Саим, — я почти у цели. Не смей меня пугать своими лесными страшилками. Я тоже помню дорогу. Отсюда одна дорога.

— Отсюда одна дорога, — подтвердил босианин и посмотрел в глаза Саиму так, что у того мурашки побежали по коже, — прямо. Обратной дороги нет.

— Ты помешался. Это бывает от смены климата. Скажи, если б не этот дурацкий шарик, какую бы ты нашел причину бежать отсюда?

— Послушай, ты, маленький фарианский придурок, здесь нет солнечных галерей, можешь выбросить свои карты. Здесь нет ничего. И нас нет, пока мы теряем время вместо того, чтоб уносить ноги. Мы не найдем здесь даже смерти. Я обещал, что приведу вас в Папалонию. Все…

— Прекрасно! — воскликнул Саим. — Убирайся.

Аладон не заставил себя уговаривать, лишь выдернул из седла свой дорожный мешок, в котором не поместился бы даже трехдневный запас провианта, и бодро пошагал в обратную сторону.

— Что это с ним? — удивился Саим. — Переохладился, что ли?

— Может быть, — предположила Янца, — лесные жители не выносят северных широт, они привыкли к темноте, но если все, что он говорит, правда…

— И ты туда же? Вы что, договорились, пока я спал? Грузимся и вперед, а с этим психом дома разберемся. Нож есть — не пропадет. Пешком дотопает.

— Он и без ножа не пропал бы, — с сожалением ответила Янца, глядя в спину удаляющемуся босианину.

Когда Аладон скрылся за поворотом дороги, верблюдица снова бежала вперед, ритмично постукивая копытами по гладкому камню. Дорога петляла. Пологие уступы мелькали один за другим без малейших признаков цивилизации и растительности, разве что бледные грибы надувались пузырями в мокрых трещинах камня. Новые сутки подходили к концу, и Саим уже искал не выруб, а площадку для следующего ночлега. Дорога выпрямилась, накренилась к воде, взмыла до высокого горизонта.

— Пройдем подъем и заночуем, — распорядился Саим, но с подъема открывался ровный и гладкий спуск. Чем дальше, тем больше дорога становилась похожей на творение рук древних камнетесов, предусмотревших все, от крена на резком повороте до бордюров, расставленных вдоль обрывов. — Или, может быть, пойдем дальше? Зачем время зря терять? — размышлял Саим, разглядывая дорогу. — Что там? — указал он пальцем вперед. — Не похоже на гриб. Будто что-то мелькнуло у обочины. Ты видела?

Янца подняла капюшон.

— Грибная галлюцинация.

— Но оно пошевелилось. Смотри. Разве гриб может пошевелиться?

— Грибная галлюцинация может.

— Нет, это папалонец, говорю тебе. Живой папалонец идет навстречу.

Верблюдица рванула вперед. Пятно у обочины приближалось, и чем ближе — тем больше оно походило на фигуру одиноко бредущего человека. У Саима от волнения дух захватило. Он готов был кричать и махать руками, но идущий навстречу первым поднял руку вверх, что на языке жестов погонщика означало глубокое разочарование. Чем быстрее они приближались друг к другу — тем более понятным становился жест. У обочины дороги стоял Аладон с тем же безумным взглядом, которым он распрощался с экспедицией сутки тому назад.

— Я тебя предупреждал, — сказал босианин, — чего уставился?

Саим едва удержался в седле, но Аладон повел себя так, будто все происшедшее было ясно заранее, за сто лет до того, как, наконец, случилось. Он взгромоздился в заднее седло и хлопнул по плечу Саима.

— Закрой рот и поезжай.

— В какую сторону? — неловко спросила Янца.

— В любую. Какая теперь разница?

Сутки напролет они сидели молча, в затылок друг к другу, не раскачиваясь в седлах и не глазея по сторонам; летели вперед под тяжелый ритм верблюжьих копыт. Хроническое недосыпание ввело Саима в состояние транса. Он не мог закрыть глаз и шевельнуться в седле. Он не чувствовал своего уставшего тела. Все, что осталось от него, от прежнего, беззаботного романтика и сочинителя, — это оцепеневший взгляд, вонзившийся в пустоту, подобный гладкой стреле каменной дороги.

— Я вижу его. Смотри, впереди папалонец. Точно папалонец.

Янца с сочувствием обернулась.

— Грибная галлюцинация.

— Папалонец, Янца, разве ты не видишь? У обочины. На этот раз точно папалонец.

Верблюдица сошла с иноходи и засеменила. У обочины дороги снова стоял Аладон. Саим обернулся назад так резко, что потянул мышцу шеи. Заднее седло пустовало. Он спустился на камни, приблизился к краю дороги, уходящему под обрыв, упал на колени, поднимая к небу ладони.

— Отец наш, Фарей! Услышь детей своих, потерянных в неведении. Укрепи рассудок и направь молитвы мои…

— Саим! — окликнула его Янца. Саим вздрогнул, словно попался на месте преступления и медленно обернулся, не опуская рук. Аладон уже вскарабкался в заднее седло.

— Нет уж! — воскликнул Саим. — Теперь пусть сядет посередине.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Органическая концепция

Среди множества прочих концепций бонтуанской фактурологии она наиболее известна, поэтому иногда называется бонтуанской, будто кроме нее бонтуанцы ничего не придумали. Гарвалистику отчего-то никто не пытается назвать бонтуанской, как, впрочем, и идентифологию, как народный фольклор, всегда считали упавшей с неба, будто бы аритаборцы здесь ни при чем. Пожалуй, что такого рода скромность, точнее, наплевательское отношение к авторским правам на интеллектуальную собственность, — единственная родственная черта посредников и бонтуанцев, с которой ни время, ни обстоятельства ничего не могли поделать. Но если на аритаборском фундаменте выстроена большая часть классических наук Ареала, то на бонтуанской «мобильной платформе» держится тот самый кран с металлической грушей, который время от времени сотрясает в этом здании штукатурку.

Органическая концепция наиболее удачна в том смысле, что после нее никаких других концепций рассматривать не захочется. Не потому, что она нелестна для человечества (уверяю, концепция селекционных порогов куда более отвратительна), а лишь оттого, что «органика» — одна из немногих мировоззренческих установок, позволяющая не утонуть в дебрях специфических тонкостей предмета, а кое-как удержаться за рассмотренную ранее метакосмологию.

Итак, основной органический постулат утверждает, что цивилизация не имеет возможности преодолеть свою самодостаточность; как уже упоминалось в предыдущем фрагменте, цивилизация способна существовать лишь ради самой себя. Корни этой теории уходят в животное царство, то есть в нормальные мутагенные фактуры, на которых прошла первую обкатку триада и прочие необходимые инструменты практической науки. Бонтуанцы не поленились проанализировать все возможные уровни мутагенных и экстрамутагенных фактур и потратили уйму времени и сил для того, чтобы смоделировать работу реактивного мутагенеза на самых туго мутирующих формах с полной ответственностью за все возможные перспективы эксперимента. Из этих опытов можно было бы создать увлекательную книгу сказок и приключений, если б все эти сказки не имели один и тот же печальный конец. Кто сказал, что из муравейника нельзя получить экстрамутагенную фактуру? Ерунда, для убежденного бонтуанца это вопрос принципа, профпригодности, если угодно. Из бонтуанцев получились бы прекрасные дрессировщики, поскольку только им точно известно, о чем думает слон, становясь на тумбу. Только они знают, как без кнута и пряника заставить тигра ходить по канату; только они способны понять, о чем сплетничают между собой два попугая, и обратиться к ослу на доступном ему «местном диалекте». От посредника в этой ситуации бонтуанец будет отличаться тем, что научится слушать, а не моделировать оптимально вероятные схемы. Эта способность — слушать и понимать, характерная для всех фактурологов (так называемое свойство посреднического типа), — сохранила в бонтуанцах важную черту: адекватный взгляд на вещи. Восприятие факта таким, каков он есть, безотносительно его общепризнанных оценок и безотносительно того, вписывается этот факт в устоявшуюся картину мира или же, размахнувшись посильнее, может пробить в ней брешь. Но что тут поделаешь с дремучими предрассудками? Кажется, никаким боком они сюда не лезут. И, тем не менее: цивилизация не должна, не может иметь и никогда не будет иметь иной цели, кроме как воспроизводство самой себя.

«Глубокоуважаемые бонтуанцы, — возразит на это фактуриал-патриот, — мы — цивилизация в высоком смысле этого слова. Мы можем и должны ставить перед собой такие же высокие задачи. Мы мечтали полететь в космос и полетели. Мы строили самое справедливое общество и чуть не построили. Мы научимся всему и узнаем все, дайте только время, мы докажем, что смысл жизни должен стоять выше нее самой, а не сводиться к тому, чтоб набить животы и наплодить потомство. Мы разумные создания, способные мечтать. Не надо нас мерить теми же мерками, что обезьянье стадо».

«Нет, надо, — ответит патриот-бонтуанец, — потому что вы и есть обезьянье стадо, с той лишь разницей, что бездельники и дармоеды. А ваши высокие мечты свидетельствуют лишь о размерах желудка и честолюбия».

Тут в спор вступает беспристрастный арбитр и спрашивает: «Что будет с тобой, человек, если, однажды проснувшись на своей родной планете, ты обнаружишь, что остался один? Стоят пустые города, набитые всякой всячиной магазины, ничейные машины брошены на пустых дорогах, карусели крутятся в лунопарках… все нормально, но никого нет».

Могу поспорить с самым упрямым отшельником-эгоистом, пройдет год-другой и его стошнит от всего того, о чем он только мог мечтать, стоя в долгих очередях. Человеку, оказавшемуся в такой ситуации, повезет, если он сразу сдвинется рассудком. В конечном счете, он придет к тому же самому помешательству, только долго и мучительно. Даже будучи одухотворенным затворником, сутки напролет постигая сокровенные тайны мироздания, этот человек будет ощущать себя мешком с потрохами, который, так или иначе, пойдет на удобрения. Удивительно, что фактор гипотетического бессмертия в этой ситуации не работает напрочь, даже если подопытный совершеннейший идиот и, уверовав в бессмертие, способен относиться к нему как к благу, — 100 % гарантии, что он покончит с собой раньше, чем наступит старость. Если же подопытный всю жизнь мечтал попасть на необитаемый остров — его дела совсем плохи. Такой тип личности как раз «ломается» в первую очередь, лишь только почувствовав разницу между понятиями «убежать» от цивилизации и «потерять» ее.

В такие эксперименты бонтуанцы наигрались сразу, со времен Гарваля их результаты не изменились, хоть и выявили несколько поистине уникальных свойств психики. Для примера: существо, лишенное естественной среды, способно проявлять свойства иных гуманоидных биотипов. Объясняется это банальным «снятием» ментасферы цивилизации. Но это из области метапсихологии, о которой если уж говорить, то говорить серьезно. В бонтуанской традиции рассуждать о психике отдельно взятого фактуриала некорректно. Это все равно что анализировать литературное произведение по одному-единственному слову, вырванному из контекста.

Бонтуанские теоретики рассматривают цивилизацию исключительно целиком, поскольку их глобальные теоретические обоснования и не менее глобальные практические приемы на отдельно взятого индивида не действуют так же, как законы Ньютона не действуют на кварки и прочие субъекты микромира. У них не те масштабы применения: одного человека «заели бесы», другого — «благословил Господь», один будет воровать и убивать, другой — наставлять ближнего на путь истинный. Но в целом цивилизация энтропична. В ней все утрясется и сбалансируется. Сегодня на одного святого десять негодяев, сменятся поколения — и одного негодяя будут перевоспитывать десять святых, — эти вечные внутренние маятники и есть динамика фактур, признаки жизненных проявлений, которые фактурологу — бальзам на сердце, и только. Его задача куда более прозаична: укрепи и направь (извиняюсь за выражение), а там уж, как говорится, делай выводы. Грамотный гарвалист, поглядев на планету, заваленную химическими отходами, сплошь в озоновых дырах, с кислотными реками и коптящими трубами заводов, точно скажет, вылетит фактура «в трубу» или, напротив, не осознавая того, создаст себе среду для оптимальной мутации. Бывали случаи (особенно из ранних опытов с БФЗ), когда неудачно построенная галактическая спираль сама гарвалировала свое разрушение. «Воспитывала» внутри себя исключительно такие цивилизации, которые способны «подорвать» собственные планеты: разрушались планетарные системы — разрушались связки спирали, фактурологи хватались за головы, а это всего лишь компания веселых фактуриалов набиралась опыта взрывных работ и немножечко не рассчитала мощность. Этой компании невдомек, что соседи по галактике занимаются тем же самым, и уж тем более в голову не придет, что всему виной неудачно построенная спираль БФЗ, для которой «неразумные» фактуры — хороший шанс перестроиться.

Поздние фактурологи перестали удивляться таким вещам и стали более ответственно относиться к их профилактике: если организм «усилием воли» способен победить в себе опухоль, ему не важно, сколько при этом пострадает ни в чем не повинных клеток. Почему же природе ареала, уничтожающей в себе искусственное образование, должно быть дело до фактуриала, вставляющего детонатор в ядро планеты?

Из этих трагических наблюдений следует еще одна теория гарвалистики, напрямую связанная с органической концепцией: именно аномальная форма строения астрофизического вещества создает условия для возникновения фактуры. Чем сильнее аномалия — тем активнее экстрамутагенез.

Следуя этой теории, цивилизация, как единое органическое целое со всем прочим мирозданием, заведомо обречена и имеет очень небольшой шанс выйти из «чужой игры». Для этого надо, как минимум, перескочить свой критический барьер, может быть, тот единственный, которому она обязана своим появлением. Порой даже внешний наблюдатель не может с точностью его определить. Обычно это видно постфактум: после такого порога цивилизация теряет свой активный мутаген. Вот тогда и может идти речь об уникальности отдельных особей, если они, конечно, остались. Почему бы нет? Приведу еще один пример, совершенно не трагический: нормально развитая техногенная цивилизация утратила экстрамутаген сразу, как только провела работу по изменению курса метеорита, угрожающего планете — все живы, все счастливы, повальная деградация вплоть до массовых самоубийств. Никто не понимает почему. Все очень удивляются. Фактуролог смотрит на эту ситуацию и начинает разбираться: удар метеорита о планету изменит ее орбиту; следом изменятся орбиты соседних планет; планетарная система находится в нестабильной связке; ее деформация может вызвать цепную реакцию разрушений в зоне; зона находится в критической позиции по отношению к (допустим) двум близко расположенным оркариумным пустошам; слияние двух пустошей приведет к резкому уплотнению вещества на границе структуры ареала; уплотнение может сместить плюс «магнетика» и так далее. Какой из этого следует вывод? Да все тот же самый: не имея представления о прошлом, не стоит мечтать о благополучном будущем. Остается лишь воспроизводить самое себя и рассчитывать на милость создателя. С этими пресловутыми «белыми пятнами истории» фактурологи связывают кризис предельных цивилизаций, о которых еще пойдет разговор. А что такое «черные пятна истории» и чем они отличаются от белых — попробуем разобраться в следующем фрагменте.

Глава 20

— Не спать… не спать… не спать, — тормошил себя Саим, — еще немножко и все станет ясно. — Сутки подходили к концу. Саим не спускал глаз с затылка босианина, который нервно ворочался в седле. — Сидеть! — приказал Саим. — Не вздумай удрать. Знаю я эти фокусы. Думаешь, я наглотался тумана, так и соображать перестал? Не спать… не спать…

— Гляди! — крикнула Янца.

У обочины дороги красовалась высокая фигура точно такого же дикаря. Второй Аладон появился неожиданно, словно, увидев караван, спрятался за камень, но в последний момент передумал.

Саим схватил за плечи своего попутчика, повернул к себе и простился с очередной иллюзией о странном племени босиан — будто бы дикари напрочь лишены способности удивляться, будто эта способность — привилегия исключительно цивилизованной твари. Физиономия Аладона была не то что удивленной, а почти ошарашенной. Физиономия Аладона, стоявшего у обочины, зеркально повторяла ту же гримасу, — оба они вполне сошли бы за отражение друг друга, если б один не сидел в седле, а другой не стоял на ногах.

На всякий случай Саим достал из сумки нож. Верблюдица нервничала.

— Второго я не возьму, — ворчала Янца.

Пеший Аладон сделал знак рукой, смысл которого оказался понятен лишь его двойнику. Аладон «в седле» немедленно к нему спустился.

— Как думаешь, о чем они разговаривают? — Саим перелез поближе к Янце в среднее седло. — Как близнецы…

— Он выберется из урагана, — удрученно ответила она, — теперь-то уж точно выберется.

Аладоны впрямь смотрелись как братья, наряженные в одинаковую одежду.

— Послушай, мы ведь можем таким манером раздобыть целое стадо верблюдиц?

— А чем их кормить? — спросила Янца. — У нас для одной — ни крошки.

— Если на дне мешка найдется хотя бы одна травинка…

— Сидел бы ты, не дергался.

— Понять бы, как они это делают. О чем они спорят? О чем вообще босианин может спорить сам с собой?

— Вычисляют вращение урагана, — предположила Янца. — Если выберется хоть один — близнецы исчезнут.

— А мы? — испугался Саим, но сразу взял себя в руки. — Нет, ему не удастся меня облапошить. Этого не может быть! Разве я сумасшедший? — В знак презрения к происходящему он накинул капюшон и отвернулся к черной стене скалы.

— Давай решать, — сказала Янца, — кого из них везем, кого оставим. Или жребий бросим… Уж больно они одинаковы.

Один из близнецов побрел назад, другой взялся за седельное крепление.

— Нет, погоди, — воспротивился Саим, — сначала ты кое что объяснишь.

— Я объяснил, — сердито проворчал босианин, — мы вошли в ураган. Если повернешь назад — на мою помощь больше не рассчитывай.

Который из них сел в седло, который пошел пешком, сказать было невозможно, только Янца была права, отказавшись взять четвертого пассажира. По прошествии времени на спине перегруженного дромадера не нашлось бы места для всех близнецов. Если в фарианском вырубе с недавних пор было принято измерять высоту в «баролях», а злость в «поварах», то исчисление суток отныне велось исключительно в «аладонах». Саим же, вместо того чтобы бубнить пустые молитвы, вспоминал монастырскую сказку про молнию-фрегат, летающий в облаках без экипажа и навигатора, способный появляться и исчезать одновременно в разных местах. Сказку повторяли все поколения фариан, каждое на свой манер, но никогда не досказывали до конца. Теперь он точно знал почему — детские сказки допускали только счастливый конец.

— Интересно, — допрашивал Саим Аладона, — что бы сказали твои предки, увидев своими глазами то, чего не может быть? Как бы они оправдали…

— Очевидное не нуждается в оправдании, — отвечал Аладон.

— Ну, объясни…

— Зачем? Разве не достаточно видеть?

— Ведь этому нет объяснения.

— Тем более.

— Но все-таки, удивившись, мы обязаны попытаться понять…

— Обязаны? Мало ли чем можно удивить дурака.

Саим отвернулся, но обижаться не стал. У него не было ни сил, ни терпения выдержать обиду. Если глупый босианин увидел ураган в ясном небе, на гладкой воде — он не поймет, что настоящий ураган, точнее, его действительный эпицентр, находится теперь в голове Саима. На одном витке смерча можно увидеть и понять одно и то же превеликим множеством способов: от «ну вас всех…» до «Боги мои! Ведь мы первые альбиане, имеющие шанс осмыслить это уникальное состояние природы!»

— Ну, пожалуйста, — настаивал Саим, — скажи, что ты чувствовал, когда впервые увидел его…

— Зависть.

— Зависть! Зависть! — фарианин задергался от нетерпения. — Зависть к кому?

— К тебе. Ты не повернул назад и может быть никогда не узнаешь, сколько «потерянных Саимов» маячат по скалам Папалонии.

Шли минуты… за ними — часы… за часами — «аладоны». Саиму казалось, что верблюдица бежит по внутреннему кругу каменного колеса. Чем быстрее она бежит — тем раньше сутки сменяют друг друга. Но небо оставалось таким же безжизненно невесомым, — ни капли дождя не упало на камень, ни ветерка не прошлось по зеркалу океанской воды. Саиму казалось, что это не вода, а изнанка неба, где-то под ним скачет по скалам такая же верблюдица и не подозревает о том, что она — всего лишь отражение. Природа Папалонии проявляла полнейшее безучастие ко всем на свете ураганам. Саим, закрывая глаза, видел дорогу на скалах; открывал глаза — видел ту же дорогу и радовался, если монотонный пейзаж вдруг нарушала одна-другая пухлая поганка или молния, закатившаяся в щель скалы. Он обожал рассматривать молнии. Особенно если ярко-оранжевый шар, способный держаться в воздухе, переливался, как праздничная стекляшка фонарика, вывешенная над дверью прики в день удачных молитв. Оранжевый цвет напоминал Саиму детство.

— Когда на Альбе жили боги, — рассказывал он, — эти шары летали всюду. Над Каменным материком был целый рой. Предки называли их «глазами богов». Привяжется такая штука к каравану — и прика не нужна. Как думаешь, босианин, за нами следят?

— Кому ты нужен… — меланхолично ответил Аладон. Каждые сутки он становился все менее разговорчив; каждый новый вопрос вызывал в нем все больше раздражения. Чутье дикаря подсказывало недоброе. Саиму же давно было безразлично, какой ужасный финал таит в себе бытие урагана. Теперь, в загробном царстве умершей цивилизации, он чувствовал себя центром мироздания; ему впервые так захотелось жить, что даже мысль о смерти стала безразлична.

— Теперь их двое, — сказала Янца.

— Ну и дела… — растерялся Саим. Два жирных Аладона маячили на подъеме дороги, и Янца многозначительно подняла вверх палец, что означало: одно посадочное место и ни персоной больше. Тем более что до смены суток оставалась добрая половина пути. — Зачем их двое? — ругался Саим, но, подъехав ближе, успокоился. На уступе скалы торчало два смуглых продолговатых образования высотой в рост — то ли надутые кожистые мешки плесени, то ли пустые коконы гигантских насекомых; едва покачиваясь в воздухе при отсутствии ветра, они производили впечатление живых существ. Саим взобрался на уступ и не мог отвести глаз.

— Вместилище зловонных душ, — объяснил Аладон.

— Почему же зловонных?

— Сейчас узнаешь. Уйди подальше и заткни уши. — Он вынул из футляра кинжал и только пробил упругую оболочку — хлопок отшвырнул в стороны обоих. На месте кокона зияло неровное каменное жерло с лохмотьями белой пленки у горловины.

Поднимаясь на ноги, Саим пытался понять, оглох ли он или в Папалонии напрочь отсутствует эхо? В фарианских горах от звука такой силы неминуемо случился бы обвал. Но голос Янцы вернул его в чувство.

— Вы живы?

— Живее не бывает, — обрадовал ее Саим. Впервые за время скачек по черным камням он обнаружил некоторые признаки чувств на ее лице, и это вдохновило его больше, чем гипотетические руины цивилизации, которой, вполне возможно, вовсе не было на свете.

Янца поднялась на площадку, подползла на четвереньках к дыре, столкнула в нее камешек и прислушалась.

— Глухо, как в преисподней.

В голове Саима все еще бродило несуществующее эхо. Голоса окружающего мира он воспринимал пунктиром… в промежутках между паузами глухоты.

— Иди, понюхай. — Янца подтащила к дыре Аладона и заставила его сунуть голову в скважину. — Там есть что-нибудь? Смола… или дерево?

— Или папирус, — добавил Саим.

Аладон втянул воздух, казалось, весь воздух, находившийся в полостях скалы, и на его перекошенной физиономии отразился весь набор химических элементов планеты.

— Что вы ищете? — спросил он, и у Саима сердце екнуло от волнения.

— Книги, карты, приборы… цивилизацию.

— Так бы и сказал. — Он еще раз понюхал дыру, и тошнотворная гримаса вконец обезобразила босианскую физиономию, и без того не слишком привлекательную. Сердце Саима заколотилось, ибо тошнота, по его разумению, есть самая естественная реакция дикаря на запах цивилизации.

— Что?! — закричал он.

— Если б я хоть раз в жизни понюхал книжный папирус…

Саим быстрее молнии бросился к седельным сумкам.

— Не старайся, — окликнул его Аладон, — ничего похожего на запахи твоего барахла. Поди-ка… понюхай. Так пахло внутри корабля.

— Огненная вода? — удивился Саим.

— Только не в древесине, а в ржавом железе.

— Думаешь, внутри разлито горючее?

— Зачем же?.. Все закрыто в сосуде. Но там его залежи.

— Надеюсь, — забеспокоилась Янца, — вам не придет в голову зашвырнуть туда факел?

— А что? — обрадовался Саим. — Рванет так рванет! Увидим всех богов!

— Сомневаюсь, что с того света дорога домой короче, чем из центра урагана, — сказал Аладон.

— Как думаешь, Ангол примет жертву от фарианина?

— Если ты вывернешь наизнанку его возлюбленную Папалонию… — Аладон задумался. — Жертву — не знаю, а твою голову точно примет.

— Вот, — глаза Саима сверкнули, — именно! Либо мы вывернем Папалонию наизнанку — либо боги замотают нас насмерть в каменной вертушке. Тот, кто прячется от нас, вынужден будет выйти и поздороваться. Или мы не за этим тащились на край света?

— Довольно, — рассердилась Янца, — либо вы сейчас же успокоитесь и подниметесь в седла, либо дальше я еду без вас. — Но Саим сцапал ее за подол при попытке улизнуть с уступа.

— Никто не знает, откуда здесь огненная вода.

— Вспомни, что творилось в долине, — сплошное кладбище кораблей! Не мы одни сюда рвались. И что? Один из них долетел и теперь валяется на дне пещеры, а я не для того сюда шла, чтоб моя голова лежала на облаках.

— Мы подожжем веревку. Будет время отойти подальше от взрыва.

— Не выйдет, — босианин со знанием дела осмотрел скалистый горизонт, словно понимал толк в горных взрывах, — обвалом накроет дорогу. Мы не протащим верблюда по острым камням.

— Не торопись, Саим, — уговаривала его Янца, — у нас впереди столько вздутой плесени… Найдем дыру пошире, спустим тебя вниз, и ничего не придется взрывать.

— А если не найдем?

— Она права, — подтвердил Аладон, — взрыв, конечно, хорошо, но жить тоже неплохо.

— Суток хватит, чтоб отойти от обвала?

— Может быть, но как ты попадешь в дыру факелом с такого расстояния?

— Я знаю как, — заявил Саим, — уходим отсюда.

Едва Аладон попытался залезть в седло, как перед ним на дороге было выложено три просмоленные тряпки для факела и моток веревки, которым следовало привязывать эти тряпки к камешкам, чтобы липкая конструкция спускалась вниз, а не тормозила о стенки скважины. Сверху Саим положил кольца огнива.

— Знаешь, как пользоваться?

— Ты решил, что я остаюсь?

— Именно. Как только поймешь, что мы на безопасном расстоянии, кидай факел и спускайся к дороге.

— Поищи дурака! — воскликнул Аладон и полез в седло, но Саим стащил его обратно.

— Обещаю, мы подберем тебя… не пройдет и половины суток. Вон там, впереди…

— То, что вы подберете там, меня не интересует. Я не анголеец, чтоб летать на такие расстояния.

— Доверься мне.

— Сам себе доверяйся.

— Или ты хочешь, чтоб я повернул назад? Ты же видел своих двойников. Это проверенный факт.

— В центре урагана не бывает проверенных фактов. Факт в том, что фантазия лишила тебя ума. Твоих двойников я тоже видел — такие же дураки, как ты.

— Аладон, дружище, послушай…

— Или вы оба подниметесь в седла, — пригрозила Янца, — или пойдете пешком. — В доказательство серьезных намерений она поставила верблюдицу в стойку, из которой следовал мощный рывок вперед. Саим с Аладоном вцепились в седельные крепления и злобно переглянулись, но спорить не стали.

— А ты — трусливый беззубый паук, — ворчал Саим, когда экспедиция благополучно отмахала «пол-аладона» пути.

— От безмозглого потрича слышу, — поддержал беседу босианин.

— Огненная вода в железном сосуде — это уже полцивилизации. Она могла навести на след библиотеки. Если б не твоя трусость, мы могли бы уже рассматривать книги, а не трястись по горам.

— Чем плохо трястись по горам? Все лучше, чем лежать под обвалом.

— Еще не родилась та напасть, что найдет на тебя управу. Тебе не грозит даже мука раскаяния. Там, за подъемом, чистая совесть тебя уже ждет. Но я обязательно расскажу двойнику, как ты вчера шарахнулся от поганки.

— Никто не может знать, что ждет за подъемом, — философски заметил Аладон, — там, где побывали твои мечты, ничего реального не осталось.

— Ты еще не передумал топать домой?

— Разве от тебя отвяжешься?

— От меня? Разве не ты маячишь туда-сюда по дороге?

— Я давно был бы дома, если б не пожалел тебя, беспомощного фантазера.

Саим чуть не поперхнулся от возмущения.

— Ах, вот как! Я тебе еще где сказал: можешь убираться в свой лес. Мы не нуждаемся в твоем сострадании.

— Вы — это кто? Хочешь, расскажу, от какой поганки шарахнешься завтра ты?

— Замолчи! — Саим вцепился пальцами в шерсть обвислого верблюжьего горба. — Ты не смеешь говорить об этом, потому что не понимаешь, о чем говоришь.

— Я же дикарь. Говорю, что вижу. Пройдет время, и ты опять начнешь нуждаться во мне. Подождать тебя у обочины?

— Аладон! — крикнула Янца.

— Что я такого сказал? Разве я не предупредил, что мы влипли?

— Перестань. Заткнитесь вы, оба, наконец, у меня чесотка от вашей ругани.

Саим ехал в седле задом наперед, изучая бессовестно-наглую физиономию босианского дикаря, который, пресытившись светской беседой, уже начинал дремать. Но стоило урагану зайти на новый виток, как твердое здравомыслие фарианина опять захлестнул прилив беспорядочных впечатлений. На этот раз ему показалось, что дорога, оторвавшись от верблюжьих копыт, приподнялась и медленно поплыла в сторону. Ничего не произошло, только мерная иноходь сбилась с ритма. Позади громыхнул взрыв, словно пять ингурейских вулканов подобрались к Папалонской горе, чтобы расквитаться за свой легендарный позор… Далеко-далеко… бесшумное эхо рвущихся камней догнало караван, чтобы сбросить его с обрыва, и покатилось дальше невидимой волной. Западная сторона неба чуть не извергла утреннее солнце, окрасив матовым светом неподвижные облака.

— Вперед! — крикнул Саим.

— Назад! — Аладон выскочил из седла и повис на шее верблюдицы над пропастью. — Назад! Назад!

Янца едва успела набросить капюшон на глаза обезумевшего животного, как плетеная подпруга лопнула, и тюки с дорожным барахлом полетели вниз. Сзади, из-за пологого подъема, прямо на них надвигалось пыльное облако, подобно лавине, вбирая в себя все, что попадалось на пути, дорогу мертвого колеса, без надежды и отчаяния пройденную тремя пропащими душами из Фарианских земель.

Глава 21

На редкость омерзительный сон приснился Саиму. Будто его отрезанная голова парит в облаках, отказывается соблюдать закон всемирного тяготения. Никаких таких законов эта голова отродясь не знала, но инстинктивно соображала, что коль уж волей обстоятельств случилось предмету оказаться в воздухе, рано или поздно он должен упасть. Голова не хотела падать. Саим раздувал щеки, кряхтел и пыхтел, а она, как небесный парус, знай себе, уносилась ввысь. Он не сразу решился открыть глаза. Он до смерти боялся не увидеть своего тела, казалось, ему было бы проще расстаться с головой, но случилось страшное… Одинокую голову может обидеть всякий: приготовить из нее суп, например, или тамаципа. Вот если б осталась хотя бы одна рука с кулаком — тогда совсем другое дело. Тогда Саим сумел бы за нее заступиться. Но теперь, вместо того чтобы почувствовать себя очень плохо, он не чувствовал себя никак и понимал, что закрытые глаза — не лучший способ маскировки. Оглядевшись, он увидел просторное небо — светлый день под серыми облаками, перечеркнутый крестом деревянной мачты, свои бесчувственные ноги, привязанные к рее; площадку из ровного камня, в котором тонула палуба самутийской торговой галеры, свои вытянутые руки, привязанные к скобе, торчащей из палубы. Тело дало о себе знать тупой болью в пояснице. Ноги Саим не чувствовал вообще, словно это не его замшевые ботинки подпирали небеса, а совершенно чужие… Он с трудом поверил, что всего лишь висит вверх ногами. Рядом в той же позе висел Аладон, похоже, спал, и уж точно, ему не снились отвратительные сюжеты, потому что выражение его лица было способно отпугнуть самый ужасный кошмар. С другой стороны, таким же способом располагалась Янца, не проявляя никаких признаков жизни, а возле ее связанных рук, присев на корточки, ковырялось живое существо невысокого роста, худое и полуголое, с высохшей серой кожей и блестящим черепом, на котором шевелился пушок белоснежных волос. Существо ловко манипулировало пальцами, снимая с запястья Янцы бисерную ленту, подаренную Саимом. Сняв, оно уселось на костлявую попу и зашевелило губами, водя по ленте указательным пальцем. Но вдруг неожиданно подняло глаза на Саима и злорадно улыбнулось, обнажив белые, необычно крепкие для старика зубы.

— Вот… — прошептало существо гулко и странно, выдувая из себя звуки, будто разучилось пользоваться голосом и старалось вспомнить, каким образом потаенная суть обретает звуковые формы.

Под подбородком существа висел такой же облачно-белоснежный пушок бороды, а бледные щеки так исхудали, что обтянули не только скулы, но и зубной рельеф от носа до ушей. Все же не это удивило Саима больше всего. Самой диковинной чертой ископаемого папалонского обитателя были его выпученные глаза жидко-голубого цвета, будто выцветшие на солнце, глаза, не характерные для естественной природы планеты, и взгляд… пронизывающий и недоверчивый — точь-в-точь, как у Бароля.

Саим закашлялся, поперхнувшись слюной. «Если это еще один дикий бог, — подумал он, — альбианам утопиться за счастье». Но, судя по ровному свету небес, папалонские твари знать не знали о великом наводнении. Старик, злорадно улыбаясь, растянул бисерную ленту перед глазами Саима.

— Прочти, мальчик. Запомни.

Саим дернулся и помотал головой, не узнав в узоре ни одной буквы. Тогда старик перетащил свою задницу поближе к его голове и, скрючив указательный палец, назидательно процитировал:

— …мы, искавшие гармонию совершенства, нашли свою погибель…

Саим опять закашлялся и не смог вытряхнуть из себя ни слова в ответ, несмотря на то, что продолжал висеть вверх ногами. А старик, бережно сложив ленту на ладони, поднялся, направился прочь и вскоре исчез за высоким камнем.

— Аладон! — закричала Янца.

— Я здесь, — отозвался босианин.

— Что делать?

Аладон напрягся, пытаясь разорвать веревки. Саим наивно предпринял то же самое, но его сил не хватило даже на то, чтобы оживить затекшие мышцы. До сих пор он считал себя главарем экспедиции, и то, что Янца, минуя его ответственную особу, просит об участии босианина, его неприятно удивило.

— Где твой верблюд? — спросил Аладон.

— Не шумите, — вмешался Саим, — надо подумать. — Он еще раз попытался согнуться, но веревка даже не натянулась, зато сухая рея предательски скрипнула.

— Что? — переспросила Янца.

— Где твой вонючий верблюд?

— Нет… Я боюсь.

— Давай быстрее, — рыкнул на нее Аладон, и Саим еще раз испытал неприятное ощущение собственного отсутствия. «Может, они решили, что я умер?» — думал он и только вертел головой в обе стороны. Янца издала звук, который Саим, как истинный вельможа, не то что не слышал — представить себе не мог.

— Ээ-к! Ээ-к!

— Что ты делаешь? — испугался он.

— Ээ-к! Ээ-к! — повторила Янца, и Саим вконец перестал осмысливать ситуацию, будто нечаянно проснулся в чужом измерении, где все, что ни делается, преследует единственную цель — хорошенько над ним поиздеваться. Даже верблюды, общаясь друг с дружкой, не используют столь отвратительно похабных интонаций.

Босианин трясся от хохота.

— Если у нее кончилась течка — считай конец… Ни за что не услышит.

— Ээ-к! Ээ-к!

— Громче.

— Попробуй сам.

— Как можно… — смеялся Аладон. — Я не могу опозориться перед самкой. Даже если она верблюдица.

— А я?!

— Тебе она простит любое разочарование.

«Ээ-к! Ээ-к! — послышалось совсем близко, словно эхо, заблудившись в расщелинах скал. — Ээ-к! Ээ-к!» — на поляну выпрыгнула взволнованная верблюдица и встала как вкопанная, увидев перед собой отнюдь не горного красавца о двух горбах и даже не плешивого лесного коротышку, а совершенно никчемных, вредных и властных гладкокожих существ, к тому же подвешенных вверх ногами.

Янца вырвала зубами сухой бутон из своего ожерелья, разжевав его, плюнула на веревку, связывающую запястья. Верблюдица с опаской приблизила к ее рукам огромную мохнатую морду, принюхалась и опустилась на колени.

Что угодно мог себе представить ошалевший фарианин, даже то, что сами боги плели магический венок погонщика, но то, что его можно использовать для прозаической резки веревок, — это было за пределом возможностей его распущенного воображения. Верблюдица, закатив глаза от удовольствия, истекая слюной, грызла тугой канат и даже тогда, когда он, наконец, разорвался, не пожелала выпустить лакомый огрызок. Янце пришлось огреть ее по носу, чтобы вернуть в чувство. Освободившись, она кинулась к Аладону, начисто проигнорировав Саима, висящего на ее пути, едва не задев его локтем, выхватила нож и перерезала узлы. В тот момент Саим снова увидел старика, выглядывающего из-за камня и с грустной усмешкой наблюдавшего за их верблюжьей возней.

— Бегите! — закричал Саим. — От его крика, казалось, содрогнулись скалы, но Янца не обернулась в его сторону. Закончив дела, его компаньоны дружно бросились прочь. Аладон занял наблюдательную позицию, взобравшись на уступ, а Янца, взлетев в седло, помчалась к ущелью.

Странное существо не думало бросаться в погоню. Оно подошло к Саиму с той же грустной усмешкой на лице и снисходительно похлопало его по онемевшему колену.

— Вот так, мальчик, нам представилась возможность поквитаться за все.

— За что?

Старик дернул конец веревки, и тело фарианина обрушилось к его ногам.

— Сам пришел. Глупо теперь убегать.

Саим не думал убегать. Но, видят боги, об анголейском гостеприимстве он был иного мнения. Если, конечно, старик — анголеец, а все происходящее с ним — не сон наяву.

— Что я сделал не так?

Дед взял его за шиворот и поднял на ноги, словно это был не живой Саим, а пуховое чучело. О гостеприимстве диких богов он не имел ни малейшего представления.

— Ай-яй-яй-яй… Такой молодой, — качал головой старик, — и уже убийца. Страсть умерщвлять приходит с мудростью, мудрость с годами. Эта гора, мой мальчик, была старше и мудрее тебя, но не смогла защититься…

— Я не убивал, — закричал Саим и впервые за время скитаний в папалонских камнях, услышал эхо. — Я только собирался… Это неправда. Это не я…

— Не ты спускал в дыру горящие смоляные комья? — усомнился дед и развернул ладонь Саима, перемазанную смолой.

— Я подстрекал, — настаивал Саим, — я мазал смолу на факел, но никого не убивал.

— Идем, — проворчал дед и дернул его за рукав, — проверим, кто из нас лишился памяти, а кто рассудка.

Саим огляделся: на рее болтались обрывки каната, Аладона и Янцы след простыл, только стук копыт по каменному настилу остался в ушах — точно такой же, как на нижней площади выруба. Саиму казалось, будто вокруг него толкутся груженые дромадеры, погонщики выстраивают их к спуску на восточный склон; крики, гвалт, запах промокшей шерсти и кожаных мешков. Он чувствовал суету вокруг, но не видел лиц.

— Уходите отсюда, — крикнул он, — дождитесь меня у дороги. Я вернусь. Ему не нужна моя смерть. Правда, дед?

— Правда, — подтвердил старик, — только твоя жизнь мне не нужна и подавно.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Черные пятна истории. Поля дорфизонов

Так уж принято белыми пятнами называть исторические бреши фактур, а черными — логические недоразумения прошлого цивилизации Ареала. Настало время остановиться на этом термине, употребляемом, возможно, чаще других: «цивилизация Ареала» или «цивилизации Ареала» — тот случай, когда множественное или единственное число не меняет смысла. Эксплуатируя это понятие, следовало бы определить, из чего состоит такая макроцивилизация, а не пускать фантазию читателя на самотек. На первый взгляд все просто: множество разнорасовых гуманоидных существ образовали единое информационное пространство. Однако ничего подобного. Цивилизация — это информация, говорили посредники. Качество цивилизации определяется информационным уровнем, а гуманоидные образования — это всего лишь информационные носители. И никто против этого постулата особо не выступал. Четыре основы, составляющие ЦА, по иерархии располагаются следующим образом:

Первостепенная субстанция — инфоструктура естественного происхождения (ЕИП).

Второстепенная субстанция — разумные существа — носители микрополярных включений естественного происхождения. Сюда же можно отнести экстрамутагенных фактуриалов.

Третьестепенная субстанция — искусственные инфоструктуры (ИИП и производные).

Четвертостепенная субстанция — разумные существа, носители микрополярных искусственных включений. Но не киборг лимонадные автоматы, а биотехническое обеспечение микрополярной природы. От ИНИ-транспорта до ИНИ-технологий, которые нередко вытесняют естественных гуманоидов из таких специализаций, как медицина, безопасность и контроль, системное моделирование (программирование), получивших название «машинной работы».

Две последние ступени входят в категорию Искусства, две первые — Естества. Надо сказать, интеллектуальный фактор здесь не имеет значения. Частенько в Ареале находятся искатели справедливости, желающие перевернуть иерархию с ног на голову каждый раз, когда обнаружат биомашину умнее самих себя. Находятся и другие энтузиасты, пытающиеся причислить к «четвертой категории» естественного натурала, напичканного искусственными технологиями. Еще раз уточню: градация выстроена по природе микрополярных включений — если оно произошло естественным путем, будь ты хоть бестелесной приставкой, вмонтированной в навигационное оборудование, — ты все равно будешь относиться к Естеству, так же как двуногое капризное существо, страдающее подагрой и избыточным самомнением, будет относиться к Искусству в том случае, если его субстанция личности (в силу каких-либо обстоятельств) имеет искусственное происхождение.

Задача фрагмента состоит не в том, чтобы разбираться в правомерности иерархии: с чего это вдруг ЕИП вылезло на первое место? На то у него, как говорится, была причина. Задача в том, чтобы понять, что же это за странное образование «цивилизация Ареала» и чем оно отличается от прочих цивилизаций. В первую очередь придется примириться с тем, что Е-иноформационное поле не есть продукт жизнедеятельности цивилизации, так же как прочие инфополя не есть ее вспомогательный инструмент. Это, скорее, не только необходимое условие развития гуманоидной цивилизации, но и ее конечная цель: каменные монстры разрушит время, святые реликвии развалятся сами, все сокровища мира когда-нибудь превратятся в бесполезный хлам. Инфополе, созданное цивилизацией, — единственное, что останется от нее даже тогда, когда само мироздание разлетится вдребезги. Не случайно из каждой погибшей цивилизации для фактурологии представляют ценность только последние поколения. Даже если они не самые разумные, потому что только через последнее поколение можно более-менее достоверно оценить общую картину.

Возвращаясь к гуманоидной цивилизации Ареала, как к субстанции второстепенной, попробуем разобрать ее на составляющие. Хотя общей, цельной, стремительной и неукротимой фактурологии здесь делать нечего, как дельфинам нечего делать в акватории Японского моря. Если здесь и работают привязки к чему бы то ни было — то разве что к территории. Но очаги цивилизации тем не менее существуют. Самый простой — технопарк. Несколько сложнее так называемые инженерные станции (связи, навигации, контроля), школы (навигационные, инженерные и т. д.) — фактически это локальные микроархивы, которые одним своим существованием наводят помехи на ЕИП, да и сама градация выстроена по степени помех. Следующая ступень — некие гуманитарные институты, которые рассчитаны в основном на представителей «критических» и «предельных цивилизаций». К этим центрам иногда подвязаны фактурологи. Благодаря таким истеблишментам, иначе говоря, тусовкам, они имеют возможность синтезировать воедино свое разношерстное поголовье. Критическими цивилизациями условно можно назвать посредников, астариан, ЧЛФ и им подобных — идентичных по свойствам и происхождению существ, которые, войдя в Ареал, не рассыпались поодиночке, а сохранили некое подобие общности. Их процент невелик. Основное поголовье Ареала перемешано и разбросано; отдельные особи частенько не подозревают о судьбе своих биологических братьев по происхождению, к тому же с течением времени они все меньше похожи друг на друга. Стандартный гуманоид Ареала частенько представляет собой межрасовый гибрид искусственно-материальных субстанций, подобранных исключительно с целью удобства для профессиональных занятий. Предельные цивилизации — категория надрасовая и надпрофессиональная. Это особый случай, к нему мы скоро подойдем.

Пока же, вместо того чтобы углубляться в дебри парадоксов, вернемся к истокам, к происхождению ЦА, как таковой. Здесь, в отличие от фактуры, мы имеем конкретный материал, а именно: несколько молодых локальных цивилизаций, способных войти в контакт друг с другом, мягко говоря, не навредив себе, грубо выражаясь — с осознанием ответственности. Такой контакт не имеет ничего общего с посылкой капсулы во Вселенную неизвестным братьям по разуму, которая наполнена приветствиями на шестидесяти языках, музыкой Бетховена, детскими криками и шумом прибоя. Думаю, встретив такую «трещотку», братья по разуму шарахнутся в стороны.

Итак, мы имеем несколько молодых цивилизаций, таких же сообразительных и отважных, как земляне, которые пока что не подозревают о существовании друг друга, но уже победили в себе иллюзию о том, что они единственные и неповторимые в мироздании. В один прекрасный день они создают единое информационное поле, благодаря которому возникает цивилизация Ареала. Бред.

Другая версия: допустим, одна из этих цивилизаций умудряется создать некое универсальное поле, в которое затем легко включаются остальные цивилизации того же типа, по принципу: что это за гадость мимо летает, дай-ка я на ней прокачусь. Тоже бред. Что же на самом деле?

Фактурологи для решения проблемы вычислили 12 древнейших цивилизаций Ареала, от которых, кроме воспоминаний, ничего не осталось; вычислили примерное время их существования, продолжительность, условия, но когда дело дошло до пространственных координат — запахло сенсацией. Это казалось статистически невероятным: однотипные цивилизации возникли приблизительно одновременно в средней сфере астрофизического вещества ареала, и, к великой гордости фактурологов, их расположение относительно друг друга на какие-то доли секунды (в макровременных масштабах) образовало фигуру шестиконечной звезды. Это открытие потрясало и озадачивало. Тогда впервые серьезно заговорили о так называемых антеннах антигравитанта; тогда же выплыли на свет универсальные закономерности, о которых давным-давно говорили посредники, типа: 12 первоцивилизаций, 12 точек фигуры экстрамутагенной цивилизации, 12-кратный математический счет (в основном), 12-палый тип, наиболее распространенный для естественного гуманоида, — по шесть пальцев на руке и, в конце концов, 12-гранная антенна антигравитанта в образе шестиконечной звезды, заложенная в основу гарвалистических процессов ЕИП.

Проще говоря, 12 первых цивилизаций версии WW в естественной природе на несколько тысяч лет выстроились относительно друг друга и центра ареала таким образом, что образовали антенну и получили уникальную возможность информационного обмена между собой на таком колоссальном расстоянии, на котором затруднена даже современная прямая навигаторская связь. Это свойство пространства впоследствии было изучено и искусственно смоделировано. Как выяснилось, шестигранная антенна оказалась чуть ли не единственным случаем в природе, когда транслирующие свойства ЕИП сами собой проецируются в инородное инфопространство. Бонтуанцам осталось только убедительно доказать, что 12 «субъектов федерации» одновременно оказались готовыми к такого рода эксперименту. 12 повторений подряд для статистики тяжеловато, но интересно то, что убедительно опровергнуть эту версию так же невозможно, как доказать. Хоть всерьез ее мало кто воспринимал, но прошло немало опытов и экспериментов, прежде чем бонтуанцы после бурной эйфории получили охлаждающий душ. Как оказалось (уж не знаю, каким способом это выяснили), задолго до появления тех 12 древних цивилизаций ИИП уже существовало и функционировало. Притом имело приличные размеры, и (что совершенно невыносимо для бонтуанского менталитета) нашлись неоспоримые свидетельства того, что их аритаборские предки в те же времена не только жили и здравствовали, но еще и успешно пользовались этими полями.

Впрочем, бонтуанцы не одиноки в своих заблуждениях. Версий, объясняющих происхождение цивилизации Ареала, много. Среди них есть сугубо логические и чисто интуитивные, не уступающие друг другу в дурости и гениальности. И что характерно — все они находятся в непримиримых противоречиях между собой. Точно таким же образом дело обстоит в соседних расовых группах, которые, надо заметить, исторических проблем стараются не касаться. Единой теории, устраивающей всех, казалось бы, взяться неоткуда. Однако нашлась такая теория, которая, как космическая версия происхождения жизни на Земле, решила все мировоззренческие недоразумения, переведя их на новый, более глобальный уровень восприятия.

Согласно этой теории, группа WW к созданию инфополей непричастна. И-инфополе появилось из так называемой первичной полярной субстанции — ПОЛЯ ДОРФИЗОНОВ — расы, весьма далекой от WW, сама среда существования которой предполагает нечто похожее на информационное поле. Считается, что дорфизоны некогда образовали собой первоцивилизацию — энергетические сгустки выбросов ЕИП, несамостоятельные микрополярные субстанции, лишенные возможности вернуться к первоначальной единой структуре. Эти бестелесные образования не обладали ни нужной частотой вибрации, ни физической кондицией, которая позволила бы им прижиться в астрофизической природе, используя ресурсы и энергетику космических тел, — они навсегда остались скитальцами и, чтобы не пропасть поодиночке, образовали между собой единое пространство. Но не выжили, поскольку оказались лишенными подпитки извне. Да и само пространство, называемое полем дорфизонов, образовалось рефлекторно и оказалось не более чем способом паразитировать друг на дружке. На языке фактурологов это явление называется «изначальный откат», когда стихийно гарвалированная цивилизация с мощнейшим природным задатком существует только ради того и только благодаря тому, что постепенно сжирает собственный потенциал, — в версии WW это явление исключительно редкое, но в версии, аналогичной дорфизонам, — в порядке вещей.

Прошло время, цивилизация дорфизонов сошла на нет, но приказала долго жить всем прочим разумным проявлениям микрополярной природы, оставив им в наследство готовый прототип ИИП — его энергетическую структурооснову, которую инфоинженеры до сих пор на своем профессиональном жаргоне называют ПОЛЕМ ДОРФИЗОНОВ. Оно и теперь, как прежде, продолжает генерировать многие полезные свойства ИИП.

Что касается гуманитарно-исторических аспектов — здесь поле дорфизонов генерирует одни сплошные черные пятна. Например, происхождение языка экстрамутагенной фактуры — явление невероятное, понятное разве что мадистологам. В происхождении информационных языков загадок ничуть не меньше. Это явление можно объяснять бесконечно. Одному из таких объяснений будет посвящена следующая глава, но втиснуть живой язык в жесткие рамки логических объяснений невероятно сложно — не все, что поддается интуитивному пониманию, имеет логическую природу.

Глава 22

Мужество и твердость духа никогда не являлись характерными чертами Саима. Да он и не стремился сравниться отвагой со славными потомками Вариадов. Он был горд уже тем, что, петляя по душным катакомбам, ни разу не закатил истерики проводнику, ведшему его на верную гибель. Но в темноте подземелий его героизм все равно оценить было некому, а на слово ему, сказочнику, не поверил бы и сам Бароль. В свою гибель, по совести сказать, Саим и сам верил с трудом. Слишком долго и счастливо он жил, чтобы вот так, в одночасье и безропотно, принять это нелепое недоразумение, о котором предупреждали мудрецы, уходящие в мир иной. Но Саим-то знал точно, что такая далекая и чуждая вещь, как смерть, его никоим образом коснуться не может. То ли от избытка эмоций, то ли от нехватки кислорода он упал-таки в обморок, но очнулся и еще больше уверовал в свое бессмертие. Чтобы поддержать в себе эту веру, он стал тихонько распевать монастырские песенки:

Ледяной пещерой веет от его мощей, Нет ужаснее Кощея, Нет его тощей…

Впрочем, слова он десять раз перепутал, мелодию переврал, но образ пещерного злодея с каждым куплетом все ярче вырисовывался на фоне поблекших сюжетов детства: мерзкий бессмертный старикашка раз в сто лет от праздной скуки крал первую красавицу королевства и… то ли выпивал ее кровь, то ли принуждал к сожительству. То и другое в случае с Саимом было маловероятно. Его истощенный организм не имел питательной ценности, впрочем, как и сожительство с едва живым от усталости путешественником имело смысл разве только для некрофила. «Две аномалии, — рассудил Саим, — на один тощий скелет — это чересчур…» — и погнал прочь непристойные мысли.

Ледяные ветры веют от его хрящей, Нет костлявей и тощее, Чем дрянной Кощей.

Мифологические домыслы приписывали этому персонажу прямое родство с Ингуром. Будто бы Кощей превзошел в злодействе всякую альбианскую тварь, но для божественных злодеяний ростом не вышел. Ингур не допустил его к пантеону и спрятал от всех богов туда, где пауки да змеи прислуживают ему столько лет, сколько раз Альба обошла вокруг небесного светила. Однако жирный паук, упав на плечо Саима, подозрительно проворно ретировался и был похож скорее на случайного попутчика, чем на прислугу. Откуда он выскочил и куда побежал — понять было трудно. Позади была темнота, под ногами была темнота, над головой тоже была темнота, лишь одна путеводная лысина ужасающего старца освещала Саиму путь в неизвестность, пока он не почувствовал, что теряет равновесие, и не стукнулся виском о каменный пол.

Тесная каморка, в которой очнулся Саим, порадовала его уже тем, что он сидел в деревянном кресле, а не раскачивался вверх ногами под сводом потолка. С потолка свисал засаленный фонарик, пахло огненной водой, и энергичный паучок укреплял своими кружевными изделиями шнур, за который фонарик крепился к потолочному камню. Внизу лязгнуло железо засова, и полированная лысина стала медленно подниматься из дыры в полу. Фонарь качнулся от сквозняка. Только тогда Саим обратил внимание на деревянный стол, скамейку с плетеным матрасом да несколько прожженных свечей, влипших в доски. Этот натюрморт успокоил его — пещера царственного злодея обязана была утопать в роскоши, а в этой каморке не поселился бы даже староприканский отшельник.

Дед поставил на стол склянку с водой, выловил из нее гусеницу и предложил пленнику утолить жажду. Саим с большей охотой съел бы насекомое, поскольку его давно мутило от голода; он бы много чего съел теперь, включая костлявого старца, но, пропихнув в себя глоток холодной воды, в мгновение потерял аппетит от судороги в желудке.

— Тебе ведь, правда, не нужна моя смерть? Ты ведь не станешь убивать меня из-за разваленной скалы?

Его собеседник устроился на плетеном матрасе, накинул на плечи грубый балахон из валяной верблюжьей шерсти и поджал под себя ноги. Этот жест Саим расценил как шанс высказаться… вывалить на грязный стол все секреты своей благородной миссии, даже те, которые следовало бы держать за зубами. Но, может быть, покопавшись в свалке хлама его бесплодных надежд и жидких впечатлений, это высохшее существо найдет в своих зловредных намерениях хоть капельку сострадания?

— Если хочешь знать, я пришел за библиотекой. Слыхал о такой? Сам видишь, океан лезет на гору. Равнина под водой. Южнее Косогорья дожди не прекращаются. Слышал когда-нибудь о Фарианских землях?

Старик молчал, словно вопросы его не касались. Отсутствующий взгляд блуждал по углам, затянутым паутиной. По совести сказать, Саим не был уверен, что старец слышит его призывные речи, и ощущение отсутствия, характерное больше для призрака, чем для живой твари, снова заставило его поежиться.

— Ну, прости. Хочешь, я соберу твою гору обратно. Каждый камень на место поставлю. Поверь мне, если б я был виноват… Мой проводник вбил себе в голову, что это ураган. С ним раздвоение личности происходит от страха. Но я — нормальный фарианин.

— Перестань, — махнул рукой старик, — я вижу, что ты не убийца.

— Тогда отпусти.

Но папалонский обитатель снова вошел в паузу глухоты и перестал различать Саима на каменном фоне стенки. Самое время было падать на колени и молить о пощаде, но ноги Саима оказались привязанными к толстым опорам кресла той же самой веревкой, что безуспешно пытался разорвать Аладон. Он понял, что оказался в тюрьме, что мрачные сказки, не сказанные до конца, досказываются сами; что ничего хорошего в этой жизни с ним уже не произойдет, а следующую ему прожить будет негде. Он попытался встать вместе с креслом, но опоры оказались вбитыми в каменную плиту.

— Было время, мальчик, по этой дороге бегали караваны дураков. Мудрые дураки спасались от жизни, глупые — от смерти. А ты всего лишь пришел искать приключений, и надо же… как тебе повезло.

— Ты о чем? — удивился Саим.

— Я буду твоим приключением.

— Постой, дед…

Старик сердито потряс пушком на подбородке.

— Не спорь. Не то теперь время. Караваны ушли. Хватай удачу голыми руками — я сделаю то же самое.

— Что ты со мной сделаешь? — опешил Саим. «Съест, — ответил внутренний голос, — конечно же, съест. Ты же не прекрасная монастырянка, чтоб услаждать иссохшие мощи папалонских отшельников».

— Я подарю тебе страсть, которая в Фарианских землях не продается за все сокровища мира…

«Уж лучше б съел, — решил внутренний голос Саима, — случается, и в Фарианских землях безумные старики теряют над собой контроль от слепоты и безделья.» — Но этот субъект, со всех сторон подозрительный, не вызвал в нем ни жалости, ни страха. Разве что одно страстное желание — поскорее проснуться.

— Я сделаю из тебя убийцу.

Впервые взгляд старика встретился со взглядом Саима; впервые в его глазах отразилось что-то… кроме пустоты папалонских камней. Это что-то еще не было обликом живого фарианина, но, по крайней мере, шевелилось, дергалось и отчаянно боролось с глупыми идеями, кишащими в больной голове: «Как бы там ни было, — говорил внутренний голос Саима, — а шанс проснуться есть всегда, даже в могиле».

— Скажи, кого нужно убить, и мы покончим с этим.

Старик поднялся со скрипучего матраса.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Саим. Скажи, старик, мы можем поговорить с тобой? Что у тебя на уме? Могу я кое о чем спросить?

— Саим. Хорошо, Саим. Я отвечу на твои вопросы. Отвечу, если захочешь.

Оставшись со своими вопросами наедине, Саим не знал, что и думать. Недобитый ингурейский вояка, которого он по недомыслию принял за анголейца? Это был конец! Слишком ровной была дорога Папалонии, слишком гладкой. На такой дороге сто раз оглянись, но если сделал первый шаг — то иди до конца и не возвращайся. Почему Аладон меня не видел? Почему меня не видела Янца? Я ли это? Почему каждый день страшнее предыдущего? Когда-нибудь это должно прекратиться? Неужели может быть еще хуже? Ровная дорога добром не кончится — глупая сказка, старая как мир: «Оглянись, — сказал Кощей молодому воину, — и ступай туда, где три пустынных равнины, три высоких горы, три глубоких океана. Пройдешь до конца — и увидишь камень, на нем написано имя… Но ни за что, никогда не сворачивай на ровную дорогу»…

Саим выпрямился, и струйки холодного пота потекли по вискам. Он представил себе старую карту, три равнины: староприканская, та, что лежит от Косогорья до Мертвых гор, и та, что к югу от Папалонии, три океана, омывающие северные берега Анголеи, — его дорога вела на Каменный материк, но гладкая колея ввела в искушение и помутила рассудок. Он снова попытался вырвать ноги из веревок, расковырять тугие узлы, расшатать скрипучее кресло, но вывихнул палец и повалился на широкие подлокотники. «О боги, — прошептал его внутренний голос, — спасите, нет моих сил». Он боялся заснуть и увидеть во сне Янцу и Аладона. Очнуться от этого сна здесь — было хуже смерти. Но ему приснились мохнатые пауки, которых повар складывал в кипящий котел, приговаривая свои поварские заклинания. Он хотел кинуться повару на шею и разрыдаться; он хотел пробежаться по лестнице выруба, упасть на перила веранды и умереть от счастья; он молился богам, чтобы они продлили чудесный сон, а сам, вынимая пауков из кипящего котла, складывал из них Папалонскую гору. Словно приносил в жертву своей потерянной душе, пока мучительное сновидение не оставило его в покое.

Гадкий старикашка снова сидел напротив, на плетеном матрасе, опершись локтями на поверхность стола, и таращился на него выцветшими глазами, которые в свете коптилки показались Саиму бесцветными. Но его пронзительный и откровенно бесцеремонный взгляд все же удивительно напоминал ему взгляд Бароля.

— Как вы похожи! — воскликнул Саим. Старик постучал костяшкой пальца по столу.

— Ты разговаривал во сне с богами? О чем?

— Так, о ерунде…

— Забудь о них.

— Скажи мне, дед, кого я должен убить, и ни о чем не волнуйся. Скажи, что это правосудие, а не расправа, чтоб я не задавал лишних вопросов.

Взгляд старика вмиг стал гневным и острым, как удар кинжала.

— Как ты похож на Бароля, — восхитился Саим, — на моего брата…

— Не всегда есть разница между правосудием и расправой.

— Если ты хочешь кого-то наказать, имей в виду, есть способ получше. Уж я точно знаю. Скоро планета будет затоплена вся, вместе с этой берлогой, вместе с твоими черными помыслами. Если мы не будем вредить друг другу, а вместе подумаем, как спастись, — у нас будет шанс.

Дед оскалился.

— Шанс… — повторил он. — Как зовут тебя, мальчик?

— Началось… Саим! Я говорил миллион раз.

— Какое отчаяние заставило тебя идти в Анголею? Неужто твоя жизнь так дорого стоит?

— Еще как. Может, я откуплюсь, дед? У меня есть одна вещица… — Саим вытащил шарик компаса и протянул старику. — Знаешь, что это?

— Гравитаскоп, — равнодушно ответил дед, даже не взглянув на размытое облачко стрелки, — наверно, мальчик, ты украл его с погибшего фрегата, если, конечно, он не достался тебе по наследству.

— Хочешь взять?

— Наверно, твои предки были мореходами?

— Богомолами. Но я тебе его подарю, если объяснишь, что это.

Старик покосился на прибор, но в руки не взял.

— Тебе лучше не знать…

— Ты ведь обещал отвечать на вопросы. Держи слово.

— Умри невеждой. Когда знаешь все — смерть не поможет.

— Ты анголейский ученый, дед? Кто ты?

Старик задумался.

— Сам обещал. Так и сказал: спрашивай, если хочешь. Так что играй честно. Либо отвечай, либо развяжи мне ноги.

В ответ раздался хлопок по столу, от которого у Саима зазвенело в ушах.

— Надеешься, что боги вызволят тебя отсюда? — рассердился дед.

Саим тоже хлопнул по столу, но такого резкого звука не получил, а лишь набил синяк на всю ладонь.

— Кроме богов, мне теперь никто не поможет.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Издеваешься? Последний раз повторяю. Я фарианин, родом из Старой Прики. Слыхал о землях Андроля Великого, сына Баролетты, в которых правит его внук? Я брат его. Это он послал меня в Анголею. Сказал, что много лет назад здесь была великая цивилизация, равных которой не было на свете. Через год-другой наши земли будут затоплены. Боги отвернулись от нас и не позволили оставить потомков. Но если когда-нибудь здесь поселятся новые твари — они должны знать… Дед, у фарианской цивилизации нет ни прошлого, ни будущего. Бароль, отправляя меня сюда, сказал: «Если мы хотим что-то оставить, сохранить и спасти — это что-то надо искать здесь». Будь проклят тот день, когда я ему поверил. Меня зовут Саим. Теперь, надеюсь, ты запомнил мое имя?

Глаза старика вылезли из орбит и прослезились, но ни единая мышца на лице не дрогнула, будто на нем вовсе не было мышц — сплошная кожа, натянутая на кости.

— Баролетта, девочка моя… — бормотал он. — Как ты произнес ее имя? Баролетта… — он уронил свой череп на ладони и испустил вздох, похожий на жгучее желание разрыдаться. — Моя маленькая принцесса… Когда вы все уберетесь отсюда? Навсегда! Когда вы оставите меня в покое! Чтоб я не видел ваши отвратительные рожи! — Но, взяв себя в руки, старик поднялся, еще раз треснул ладонью по столу и решительно направился прочь, оставив своего собеседника в недоумении.

— Этого не может быть, — рассуждал Саим, обращаясь к пауку, забившемуся в складки паутины, — либо этому сухарю тысячи лет, либо один из нас спятил. — Впрочем, от этого его участь яснее не стала. — Что же это происходит? Древнее кровожадное пещерное создание много веков не видело живого лица и теперь хочет сделать из меня убийцу? — Его вдруг снова потянуло в сон; ему стало вдруг жалко Янцу и Аладона и так захотелось увидеть их снова, что он расплакался. Еще захотелось свернуть шею Баролю, которого только что назвал братом, разбить вдребезги гравитаскоп, так и не узнав, что означает это незнакомое слово, и, пожалуй, придушить старика, будь он хоть само воплощение бессмертия, — только б дотянуться до его шеи…

Не успел Саим забыться в печали, как сильная боль в плече заставила его вернуться в паучью каморку.

— Проснись же, мальчик, — теребил его дед, впившись в мышцу костлявыми пальцами. Дед подтащил к его креслу скамейку с матрасом и устроился рядом, так близко, что можно было не только придушить, но и укусить его за какой-нибудь особо выдающийся хрящ, на нос, например. — Произнеси еще раз ее имя. Как ты сказал? Баролетта… Повтори.

У Саима от удивления отнялся язык.

— Послушай меня, мальчик, это плохая планета. Боги, выбирая ее, не думали о тех, кому предстоит здесь жить. Они подчинились чувству, но не разуму. Не стоит сохранять о ней память. Не думай, что боги отвернулись… Они любят вас, страдают вместе с вами, но бессильны, ты уж поверь. — Старик бережно погладил плечо Саима. — Я знаю, о чем говорю. Жизнь — это тюрьма. Она оставляет тяжелую память. Не стоит перекладывать ее на плечи потомков. Ты вернешься домой и расскажешь всем, что не было никаких анголейцев. Эта сказка, которую я сочинил для одной милой девочки, никто не смеет пересказывать ее. Если спросят — ответь, что вся Анголея — это я, покинутый старец, и моя принцесса, Баролетта. Объясни всем, что любовь безумствующего отшельника стоит всего величия того надутого мира, которому вы поклоняетесь в своем невежестве. Расскажи всем, что я прожил миллионы лет, видел так много всего, что твоей жизни не хватит, чтоб выслушать мою исповедь. Расскажи, что моя маленькая принцесса — самое прекрасное, что было в этой жизни. После нее уже ничего… — Старик опустил голову и тяжело вздохнул.

— Помоги ее правнуку, дед, — воспользовался паузой Саим. — Я прошу не потому, что это твой правнук; даже не потому, что он до смерти похож на тебя во всем. Ради покоя Баролетты, помоги…

Старик закрыл глаза ладонью и не произнес более ни слова, только нервно тряс головой, и крупные прозрачные капли, стекая с подбородка, вязли в его жидкой седой бороде.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Ментальные поля

Термин не самый удачный, потому что поля, о которых пойдет речь, ничего особенно ментального не содержат — это явление обобщенное. Каждый волен называть и понимать его как угодно. В прошлом фрагменте говорилось о «черной дыре» в происхождении языка, вот и будем препарировать ментальные поля в языковом контексте, пока не вспомним всех святых: Канта, Гегеля и прочих пророков, которые в свое время (далекое от прогрессивных технологий) занимались сочинительством фантастики — описанием вещей, о которых ни малейшего понятия не имели. Речь снова пойдет о пресловутых бонтуанских (и не только) оболочках с обязательным впадением в мистику, софистику, инфолингвистику и всю попутную чертовщину, о которой упоминалось в первой тетради. Но, обрисовав общую суть и подлость таких оболочек, мы проигнорировали их материалистическую подоплеку. Зато теперь вплотную подошли к самой антиматериалистической теории за всю историю существования материи: АВТОДИНАМИКЕ ФИЗИЧЕСКИХ СТРУКТУР (АДФС). К ней же, рассматривая в дальнейшем антигравитанты, мы вернемся еще миллион раз.

Суть теории можно бездоказательно выразить двумя предложениями. Первое: материи не существует; второе: все, что создает ощущение материальной природы пространства, на самом деле не что иное, как волновая вибрация, где резкие перепады частот, сочетания диапазонов и прочая активность создают эффект физических объектов, способных влиять друг на друга. Вот и все. Комментариев нет. Другое дело, похоже ли это на истину? То-то и оно, что похоже, а иной раз просто незаменимо в качестве теоретической подпорки для конструкций и агрегатов, которые работать работают, но никакого логического объяснения не имеют, как аритаборская «вертушка времени».

Но отвлечемся на время от теории, попробуем осмыслить происхождение языка. Начнем с фактуры. Предположим: два волосатых субъекта объединили усилия в охоте на мамонта и, чтобы сделать свою работу максимально эффективно, договорились, что рык на букву «ры» будет обозначать яму, гак на букву «га» — палку, а вах на букву «ва» — «я здесь главный, не будешь слушаться — получишь дубиной в череп и упадешь в канаву». Условились и пошли. По мере расширения ассортимента палок и ям расширялся словарный запас, пока не превратился в язык Пушкина и Шекспира. У фактуролога при такой постановке проблемы возникнет много вопросов: допустим, в вашей жизни появился новый предмет, к примеру, холодильник — в вашем лексиконе появилось новое слово «холодильник». Оно не с неба упало, а синтезировалось из старого запаса: слова «холод» и некоего унизительного для холода суффикса, который ставит его в зависимость от ваших бытовых нужд. Проанализировав современный язык, можно прийти к выводу, что таких синтезированных вторичных словообразований абсолютное большинство. Грамотный фактуролог первым делом поставит вопрос: на какой стадии, в связи с чем закончилось формирование естественного первичного языка; то есть где человечество подвело черту звуковым формам рефлекса типа «или сюда», «смотри», «ешь»… и образовало первые нефункциональные понятия типа «жизнь», «смерть», «счастье», «восторг», «ненависть» и тому подобные, которые дали возможность расширить информационную базу и стали первым признаком работы экстрамутагена. Все, что происходило за этой чертой как вторичное, не представляло большого исследовательского интереса до тех пор, пока не достигло следующей стадии мутации — эффекта «пластилиновой вороны» — нефункциональных понятийных конструкций, в которых мастера авангарда уже теперь успешно изгаляются на потеху публике. Когда их пророческий менталитет станет доминирующим — смешно не будет.

Боюсь, чистых первичных понятий, облаченных в словесные формы, окажется так мало, что проще будет перейти на язык жестов, чем договориться на таком «очищенном» языке. Однако по качеству первичного языка вполне можно делать вывод о потенциале фактур: одно племя людоедов придумает каждому зверю свое название; другое племя людоедов разделит всю фауну на хищных «кус-кусов» и травоядных «буль-булей» и будет различать их по принципу — «у этого кус-куса хвост полосатый, а у того буль-буля острые рога». Из первых людоедов получатся философы, из вторых — технари. Но если среди них появится третье племя, для которого зверь — он же просто зверь без разницы, рога у него или копыта, — оно даст хороший повод соседям изобрести теорию расового превосходства.

Базовый информационный словарь — не тот случай, когда чем больше, тем лучше. Он должен быть строго в рамках необходимого. В практике бонтуанских фактурологов он частенько не добирает до нормы. Никакой трагедии нет: однотипные племена расселяются на удалении друг от друга; пройдет время, они окрепнут, научатся метать топоры и доберутся с этими топорами до соседей — повоюют, поворуют, поторгуют, — глядишь, уму-разуму друг от друга наберутся. И если им удастся образовать единую общность — проблемы с базой языка отпадут. Но мы опять отъехали от основной темы.

Суть в том, что слова (жесты, символы, т. е. приемы — носители понятий), возникшие в первичном языке — не просто слова. Это явление настолько сложное, что не сразу поймешь, в чем же здесь, собственно, проблема. Образование слов без образования понятий — тот самый авангард, акселерация языка, до которого лучше дело не доводить. Образование понятий без образования слов — явление временное; рано или поздно либо слова найдутся, либо понятие исчезнет. Тут мы в который раз упираемся в основной вопрос философии: что первично?

Бонтуанцы имеют привычку подобные тупики брать на таран, поскольку философские тупики для них не более чем признак инфантилизма цивилизации. Все можно объяснить — это факт. И если факт не укладывается в теорию — надо эту теорию выбросить и подыскать другую. Руководствуясь этим принципом, бонтуанцы первым делом свалили ответственность за формирование языка на совесть реактивного мутагена. И поторопились. Потому что естественный язык нормального вменяемого кита ничуть не ниже нормы. Однако кит не собирается мутировать и в голове не держит таких глупых идей. Киту незачем загромождать свой язык синтезированными понятиями и выстраивать понятийные конструкции, которым не найдется применения в морской воде. Как только бонтуанцам стало ясно, что экстрамутаген лишь дает возможность информационного расширения языка и ни единого естественного понятия в него не привносит, бонтуанцы кинулись в противоположную крайность и предположили, что «информационное расширение» не иначе как следствие «вируса в языковой программе», патология, деградация первичных функциональных понятий в нефункциональные, что в сути есть один из аспектов гарвалистики. После такой мощной амплитуды раскачки сторонние наблюдатели имели право усомниться в интеллектуальном достатке бонтуанской расы, бонтуанцы — зачехлить свой таран и крепко задуматься, что же представляет собой на самом деле гарвалистический информационный прорыв, и, укрепившись на материалистической мировоззренческой платформе, вплотную приступить к изучению теории, согласно которой материи не существует.

Эта теория (АДФС) предполагает, как минимум, один свежий термин. Назовем его «подъестество» и будем понимать как отсутствие физических структур — точнее, вибрационно-волновую основу Естества. Именно на этом уровне «бонтуанствующие» теоретики человечества обнаружили, что понятия (мысли) имеют материальное воплощение в виде лептонных оболочек, которые окружают человека, группы единомышленников, планеты и т. д. Теорию двинули, а объяснять не стали, дескать, это наука далекого будущего. Человечество не так часто выдает разумные гипотезы, и, если в первой половине 21 века это явление не будет научно объяснено, я потеряю к такому человечеству уважение. Но объяснять не стану, чтобы не сделаться полным и окончательным посмешищем в глазах научно грамотного читателя…

Объясню-ка лучше ментальные поля с точки зрения Е-инфополя и продолжу фарианскую одиссею. Первые стихийные ментальные (лептонные) поля впервые в фактурологии были описаны гарвалистами-физиками на биологически стерильных планетах, в нормальных и экстрамутагенных фактурах, со всеми вытекающими особенностями и различиями. Объяснялось это явление предельно логично — уплотнением структуры ЕИП — пространственным дифференциалом. Именно этот дифференциал выдал с поличным всю ментально-информационную подоплеку явления. Приведу простой пример: расстояние от точки А до точки В в пустом пространстве равно некой величине АВ. Если на отрезке АВ присутствует космическое тело — расстояние увеличивается. Никакого математического парадокса. Никакого искривления пространства (вернее, что это я заговариваюсь, разумеется, искривление есть, оно же — пространственный дифференциал). Но парадокс не в дифференциале, как таковом, а в субъективном подходе измеряющего. Измеритель-субъект, прибор, агрегат оперируют информационными категориями: пространство можно сжать, информацию (о том же пространстве) — ни за что, только за счет сокращения самой информации, как газетную статью можно набрать крупным или мелким шрифтом, но ни одно слово от этого не исчезнет. Сжатое пространство от А до В плюс космическое тело в нем — равно АВ; информационное пространство (по версии измеряющего) от А до В будет чуть больше АВ — ровно на погрешность от присутствия тела. Чтобы исключить такую погрешность, надо абстрагироваться от самой категории «информация», а это для субъекта задача невыполнимая, так же как невозможно думать, абстрагировавшись от слов. Тут гарвалисты и вцепились в ментальные поля: если эта зараза способна влиять на математический расчет, значит, «информация», как минимум, имеет материальную подоплеку.

Суть ее такова: ЕИП, как известно, структура многоуровневая и одинаково доступная как землянину с уровня Z, так и гипотетическим существам с уровня Х, вселенная которых умещается (допустим) в атоме вещества Z. Точно так же структура ЕИП будет доступна обитателю уровня У; вселенная же У (опять-таки грубо говоря) в атоме своего вещества помещает вселенную Z. Волновая вибрация Е-инфополя по всем Уровням распределена равномерно (еще раз, допустим, все это очень схематично), и если волновая частота Z равна условной величине «а», то волновая частота Х=(«а» в степени — х), а У=(«а» в степени у) — тем более что точные расчеты уровневых волновых частот со всеми их периодическими закономерностями в 21 веке вряд ли будут сделаны, но если будут — снимаю шляпу перед человечеством.

Теперь — чисто практическая сторона проекта: в физической структуре Естества возникла «раковая опухоль» — некое тело, назовем его «планета Земля». Как поведет себя ЕИП? Уровень Х этой планеты в упор не заметит, потому что его частотный диапазон позволяет пройти насквозь уровень Z. Уровень У ее также проигнорирует, т. к. его частота позволяет проскочить мимо уровня Z. А вот структура Z в полной мере испытает на себе классическое неудобство многодетных семей в малометражных квартирах и окажется для наблюдателя структуры Z — деформированным информационным пространством. Это «информационное уплотнение» и создает ментосферу — плодородный (уплотненный) слой вокруг планеты, который прогарвалирует ее насквозь, но при этом волновая вибрация Z ни на секунду не потеряет контакт с уровнями Х и У и всеми прочими возможными Уровнями, на которые не хватит букв алфавита. Но это не все. Индивидуальная ментасфера человека образуется по тому же самому принципу и отличается от дерева и камня лишь изощренностью внутренней структуры, которую пронизывает Уровень Х и над которой гипотетически довлеет Уровень У. Это к вопросу, откуда в Е-полях берется информация, — от дифференциалов она и берется. Искажение на одном Уровне — мгновенное рефлекторное считывание характеристик на Уровне соседнем и тиражирование информации до бесконечности.

Почему в таком случае нет обратной перекачки информации Е-полей в голову отдельно взятого фактуриала — да потому что голова не резиновая. От такого рода контакта, глобального и бесполезного, она сию минуту треснет по швам. Бонтуанцы, искусственно культивирующие планетарные оболочки, только и делают, что стараются получше изолировать свои фактуры от подобного рода инфоконтактов. Немало естественных фактур погибло только потому, что их природные ментасферы оказывались недостаточно прочными и давали информационную течь. Как в старой английской песенке:

Три мудреца в одном тазу Пустились по морю в грозу, Будь попрочнее старый таз — длиннее был бы мой рассказ.

Бонтуанцы всецело разделяют эту точку зрения и свои «тазы» укрепляют добросовестно, чтобы их подопечные фактуры плыли как можно дальше и выдерживали любые шторма. Фактуриалы же, в свою очередь, платят черной неблагодарностью: так как в запаянном «тазу» они не имеют понятия ни о воде, ни о воздухе (Х-У) — страдают от рождения комплексом неполноценности и, не имея возможности изучать окружающий мир, впадают в неистовую религиозность, презрев все, что проникает под герметичную оболочку «таза».

Интересно, что индивидуальные и общие оболочки принципиально не отличаются друг от друга, что может свидетельствовать об их однотипной Z-природе. Но в бонтуанской фактуре своя специфика: здесь мучают цивилизацию в целом, а не каждую конкретную особь, поэтому индивидуальные оболочки, как правило, работают эффективнее, чем коллективное сознание, — на них меньше блокировки, и человечество в целом обычно кажется чуток глупее, чем каждый отдельный человек. На массовых сходах хорошо расширять свой интеллектуальный архив, но решать конкретную задачу лучше запершись в кабинете.

Работа ментальных сфер в итоге будет выглядеть так: диапазон волны Х — в курсе микроприроды, диапазон У — в курсе макроприроды. Диапазон Z имеет прямой контакт с Х и У, а также с фактуриалом своей структуры. Если, забегая вперед, сказать, что время на Уровне Х идет на порядок быстрее, а на Уровне У на порядок медленне, чем в Z, то можно себе представить, какие возможности дает фактуриалу доступ к соседнему Уровню. Вывод напрашивается сам собой: ничего невозможного в природе не существует, коль скоро в ней не существует самой материи. Образование первичных языков по этой схеме происходит предельно понятно — в фиксированной волновой частоте, фектация третьей фигуры: наступил пять раз на грабли — получил рефлекс в виде испуга «осторожно, грабли»; отработал рефлекс — произошла фектация; произошла фектация — зафиксировался частотный эквивалент; образовалась матрица в ментасфере. Устойчивая матрица может найти какое угодно самовыражение: хоть в свистах, хоть в рыках. Матрицы насыщают «лептонное» пространство, утрясаются, упорядочиваются, выстраиваются в конструкции, которые, как язык кита, могут существовать на протяжении тысячелетий, но как только гарвалистическая волна экстрамутагена деформирует ментальную оболочку — в конструкции возникают зазоры. Со временем все может вернуться на свои места, но если в такой зазор «воткнулась» пара-тройка нефункциональных понятий, призванных затянуть дыру (как в случае с холодильником), — система нарушилась и положила начало новому витку в поисках гармонии.

Эта схема, грубо говоря, опосредована через природу Z. Но интересно другое: возможен ли непосредственный межуровневый контакт, при котором субъект Z будет улавливать информацию Х-У и адекватно ее анализировать? Ведь каждый Уровень ЕИП только и занимается тем, что отражает и дублирует. Поэтому ничего невозможного не существует даже в отдельно взятой фактуре. Явление доисторических чудовищ с их последующим бесследным исчезновением вполне объяснимо отражением с Уровня У, где время существенно отстает; а пророчество будущего — с уровня Х, где оно опережает Z. Тот же эффект НИМа — АПС-фактор объясняется не чем иным, как способностью мозга получать и обрабатывать информацию одновременно в нескольких частотных диапазонах. И чем шире диапазон — тем больше пророк способен удивить своих современников.

Что же касается непосредственного контакта, стихийного, как сбой в системе, — все это имеет место быть. Практика таких сбоев неоднократно описана и уже давно не является единичным природным феноменом. Фактурологи коллекционируют их с той же страстью, с которой навигаторы разыскивают БФЗ. И в ответ на обвинения в том, что они якобы здесь нагадили и там за собой не убрали, выдвигают свои контробвинения в том, что инженерные науки Ареала своими передовыми технологиями расковыряли столько «черных дыр» в истории Ареала, что теоретикам жизни не хватит, чтобы их заштопать. И эти обвинения правомерны. Ничто так не провоцирует сбои гармонии Естества, как техногенные парадоксы.

Глава 23

Дед монотонно бормотал, водил пальцем по мелко исписанным страницам массивной тетради. При развороте она занимала всю площадь стола, плетеные закладки элегантно свисали по краям, кое-где касаясь Саимовых коленей.

— …тогда откроется древняя могила, придет бог и расступится перед ним океан. Альбиане очнутся от забытья, поднимутся со дна к небесам, протянут руки к светилу и скажут: позволь нам видеть тень средь ясного света, различать силуэты гор в белых морях облаков, позволь узнать линию горизонта там, где свет неба сливается со светом воды…

Третий час проповеди на жестком кресле давался Саиму труднее, чем трое суток в седле, на его ерзанья и кряхтения безумный старец обращал внимания меньше, чем на паучью суету.

— Послушай, дедушка Ло, я сам умею читать…

— …ибо никто из нас, — повысил голос старик и поднял к своду потолка скрюченный указательный палец, — никто из нас не выйдет из мрака скитаний, ослепленный путеводной звездой. Никто и никогда! Ты слышишь меня, глупый мальчик? Никто и никогда не увидит альбианских сокровищ, потому что войти в этот храм может только бог.

— Да ладно… — Саим не желал даже думать о том, что прописное пророчество станет для него покрепче железного замка на воротах.

— Ты слышал, мой мальчик? Никогда! Ты пришел увидеть мои «тетради», мимолетным взглядом пробежать по миллионам лет и судеб таких же, как ты, скитальцев, приговоренных жить в тюрьме иллюзий…

— Я пришел спасти библиотеку…

Скрюченный палец застыл перед носом измученного фарианина.

— Всю жизнь я пытаюсь сломать пределы познания и с каждым разом все больше убеждаюсь, что одной лишь глупости свойственно не иметь предела. Однако глупость Саима слишком масштабна даже для моего осмысления, ибо в своем размахе не имеет аналогов во вселенной.

— О, сказал! — восхитился Саим. — Это все про меня? — он проследил направление взгляда старика, не зацепил ли он эту развесистую фразу из писаного листа.

— Это агония цивилизации, мальчик. Стихия, призванная ее погубить, не отступит, не получив жертвы. Ваши жалкие жизни ей не нужны. Она раньше тебя пришла за «тетрадями». Взгляни на гравитаскоп — ты поймешь, что сон хранителя Альбы не сможет оберегать их вечно. Послушай… — Он перекинул листы до следующей закладки.

— Послушай ты меня, — Саим положил грязную ладонь на раскрытую страницу, но тут же отдернул ее. Бароль за такое свинство обязательно дал бы ему по шее — на исписанной странице остался размашистый отпечаток пятерни. Да так внятно, что вывести его — означало загубить как минимум полуторачасовую проповедь.

Но дед не расстроился, а как ни в чем не бывало перевернул испачканную страницу.

— Боюсь, сынок, это все, что способна оставить в наследство цивилизация фариан.

— Послушай меня, дед. Если ты думаешь, что эта напасть пришла за твоими «тетрадями», — думай. Я не знаю лекарств от безумия. Не мне тебя разубеждать. Меня же учили доверять очевидному: тают льды Каменного материка, планета меняет полюс. Ты привык жить пророчествами — живи, но если я взгляну на библиотеку — полюса не перевернутся и твоим пророчествам ничего не грозит. Я должен вернуться и рассказать всем, что видел библиотеку своими глазами. Если у нашей цивилизации нет будущего — пусть хоть прошлое будет… Действительное прошлое, не монастырские сказки.

— Эх, Саим, Саим, — покачал головой старик, — тебя бы учить да учить. Нехитрое дело глядеть в подзорную трубу. А ты хоть раз спроси себя по совести, для чего меняет полюса твоя планета?

— Уверен, этому есть объяснение.

— Как минимум, два. В том все и дело. Одно вы называете логическим и смотрите в подзорную трубу, другое — фатальным и спрашиваете разъяснений у богомолов. Ты видел две борозды на каменной дороге, но не понял, что колесница идет вперед лишь на двух опорах. Убери одну — и угодишь в пропасть.

— Мы уже летим в пропасть, дедушка, — взмолился Саим, — не я откручивал колеса и не тебе меня за это наказывать.

Дедушка Ло скептически осмотрел своего чумазого собеседника, и приговор его был решительно безнадежен:

— Ты очень славный, но очень глупый мальчуган.

В следующий раз он захватил с собой в паучью каморку немного еды. Положил ее перед пленником и устроился на матрасе.

— Расскажи мне о Баролетте. Все, что знаешь, с тех пор, как она покинула Папалонию.

Саим взглянул на угощение и счел это особо дерзким папалонским издевательством. Перед ним лежал микроскопический брикет из прессованной мешанины — то ли травы, то ли высушенного верблюжьего плевка размером с земляной орех и вдобавок две желтые пилюли, похожие на те, которыми псевдоанголейские лекари пичкали безнадежных доходяг в староприканской богадельне. Это меню выглядело менее аппетитно, чем волосатая гусеница, выловленная из склянки с водой, которую Саим с трудом отыскал на полу и чуть не вывихнул плечо, чтобы до нее дотянуться.

Брикет с пилюлями он проглотил не жуя, с тем же двояким чувством, что и гусеницу, и не то чтобы насытился, но голод вместе с усталостью вдруг перестал терзать его истощенный организм. И не то чтобы прежняя сила вернулась к его некогда нормально развитой мускулатуре, а только коварная мысль зашевелилась в бессовестной голове: что если дождаться, пока дед уйдет прочь рыдать по своей Баролетте, и попробовать еще раз разорвать веревки?

— Ничего я тебе не расскажу, — ответил он влюбленному старцу, — ты не захотел мне помочь и дал повод поступить с тобой точно так же.

Дед не удивился, а лишь погрустнел.

— Напрасно…

— Если б на моем месте была Баролетта — ты разрешил бы ей все.

— Однажды она была на твоем месте. Фариане украли мою девочку, а боги позволили им это сделать. И те и другие будут наказаны.

— Если ты озлобился на фариан — отдай библиотеку им назло.

— Опять за свое, — вздохнул старик, — ты слишком юн, чтоб отличить добро от зла. Я сам скажу тебе все, что следует передать по наследству тем поколениям, ради которых вы пускаетесь в авантюры. Всего одна фраза. Тебе не трудно будет ее запомнить. Она стоит многих библиотек.

— Скажи мне одно, Баролетта видела эти тетради?

— Это была моя ошибка. Теперь я отдал бы все, чтобы не совершить ее. Но время имеет два сечения, мой мальчик. Одно — рождение, другое — смерть. А между ними — вечный ураган, сквозь который надо пройти без остановки, не оглядываясь назад. Ты счастлив уже тем, что не утратил способность предчувствовать смерть. Это я, а не ты оказался в безвыходном положении.

— А боги?..

— Что боги? Они так же нуждаются в сострадании и так же мстят, когда не получают его. Было время, когда они нуждались во мне, — тогда я мог позволить себе многое. Пришло время, когда я в них нуждаюсь, поэтому сижу здесь, прячусь, чтоб не видеть ваших жалких попыток выбраться из могилы.

— Ты видел богов своими глазами?

— Что ты себе вообразил! Зачем нужен бог, которого можно увидеть? — Дед забеспокоился и спешно собрался уходить.

— Дедушка Ло! — прокричал ему вслед Саим, но дедушка уже задвинул засов. Саим схватился за подлокотники, напрягся, и тугие веревки, опутывающие его ноги, хрустнули одна за другой. Кресло заскрипело и одним махом сложилось, как деревянный конструктор, с грохотом, способным разбудить охрану на краю света. На минуту он затаил дыхание, а затем осторожнее паука прокрался к ступеням люка и сполз к двери с железной решеткой окна. — Дедушка Ло! — не дождавшись ответа, Саим прислонился спиной к двери и уперся ногами в каменные ступени. Петельные штыри вылетели от напора. Он не успел удивиться, как оказался в коридоре, и, не удержав равновесие, ткнулся головой в мускулистый живот босоногого субъекта, стоящего в позе стражника. Субъект издал пронзительный визг, похожий на крик чайки, фарианин чуть не оглох и, отпрянув, увидел громадную птичью голову на плечах человеческого существа. Саим кинулся назад к дверной дыре своей каморки, но стукнулся о гладкий камень стены. Дверь словно растворилась за его спиной, и удар клюва пришелся чуть-чуть левее плеча. Каменная крошка посыпалась на пол. Чудовище подпрыгнуло, повернуло к нему черный глаз величиной со спелую сливу и, сжав клюв, замахнулось головой для нового удара.

— Папа Ло!!! — завопил Саим. Следующий удар едва не пришелся по голове. Он увернулся и, отпихнув ногой птицу, кинулся наутек. Ципотам бежал за ним следом. Пустой коридор имел форму кольца и не имел ни единой дыры, в которую можно было ускользнуть. Ни единой двери, в которую можно было бы постучать, попросить о помощи. — Папа Ло!!! — кричал Саим. И всякий раз, проносясь мимо пробоины в камне, оставленной птичьим клювом, кидался на стену в надежде, что загадочно исчезнувшая дверь так же загадочно появится снова. Скоро он понял, что ципотам выносливее его, и соревнование в беге означало, что с каждым кругом шансов уцелеть в поединке у Саима все меньше. Упав на пол, он бросился под ноги твари, и едва ципотам, споткнувшись, загремел по полу, Саим навалился на него сверху, схватив обеими руками за клюв. Грозное существо оказалось неуклюжим, оно было так обеспокоено невозможностью разинуть пасть, что Саим без труда связал веревкою пояса ципотамовы ноги и руки. Он бы пожертвовал кожаный ремень на то, чтобы связать клюв, но это уже казалось лишним. Глупый ципотам катался по полу, стараясь подняться, и только беспомощно стучал клювом в следы Саима.

— Папа Ло! Где ты?

Ципотам подбирался к нему ползком на животе, а Саим, не спеша, прогуливаясь по кругу, ощупывал глухую стену.

— Как же это меня угораздило… — сокрушался он. — Эй, кто-нибудь! — но, кроме целеустремленного ципотама, шуршащего за ним по пятам, в каменном мешке ни одной живой души не оказалось. — Папа Ло!

— Кто тебя надоумил кругами ходить?

Саим вздрогнул. На месте поверженного чудовища сидел старец Ло, согнувшись в три погибели, пытаясь распутать зубами веревку.

— Твой дикарь-проводник смекнул, что нельзя двигаться против урагана? Аладдин?

— Аладон, — поправил ошарашенный Саим.

— Аладдин… Древнее, хорошее имя. Означает «благородный вор». Первобытные дикари так называли самых ловких сыновей.

— Что вор — это точно, — согласился Саим, — а что касается благородства — не сказал бы…

— Возьми свой пояс. — Папа Ло встал на ноги и отряхнулся.

— Чокнутый старик! Я же мог убить тебя.

Старик с уважением оглядел Саимову широкую грудь под рваной рубахой, коснулся пальцами его мертвецки бледных скул и спутавшихся волос, которые на манер босианского дикаря были разбросаны по плечам и давно позабыли о расческе.

— О, мальчик, если б ты был способен на это — я подарил бы тебе библиотеку и все сокровища мира в придачу, — он церемонно развернулся и уверенно пошагал против урагана.

«А ну тебя…» — подумал Саим и так же уверенно последовал за ним.

Присутствие урагана проявилось сразу, но, к счастью, не россыпью двойников. Пол кольцевого коридора, некогда ровный, деформировался в широкие ступени винтовой лестницы и устремился вверх. Саим не обладал острым зрением дикаря и прежде чем видеть в темноте, должен был сначала привыкнуть к ней. Зато, привыкнув, ориентировался ничуть не хуже, чем при свете факела. Винтовая лестница поднялась к вершине горы, и то, что Саим увидел на последней ступени, заставило его серьезно усомниться в правдивости своего ночного зрения. Под сводом потолка стояла кровать, добротно устроенная, деревянная, с резными опорами. На таких, должно быть, спали когда-то самые титулованные анголейские вельможи. Но между подушкой и матрасом, как раз на уровне шеи, два высоких бруса держали отточенное квадратное лезвие. Оно крепилось на веревке, веревка была намотана на соляной камень, который, в свою очередь, держался одним богам ведомо на чем, поскольку затыкал собой отверстие в дыре потолка и светился кристалликами в матовом небесном свете. Все, что удерживало эту эфемерную конструкцию, можно было назвать удачным фокусом или божественным недомыслием.

— У вас, бессмертных, свои причуды, — сказал Саим, в надежде, что выживший из ума дед всего лишь приготовил для него очередное испытание, но дед улегся на кровать, и Саим застыл на месте, боясь сотрясать воздух даже шепотом.

— Бессмертие — проклятие богов, избавить от него могут только боги, но я нашел способ использовать их оружие… Хочешь знать, почему прекратились дожди? Смотри, — он указал пальцем на потолок, — малой струйки воды хватило бы для того, чтоб избавиться от бремени бытия руками тех, кто обрек меня на эту муку. Вместо этого я нашел средство остановить потоп и теперь только на гильотине могу спать спокойно. Но, поверь мне, мальчик, вода — не единственный способ погубить вас. Боги хитры.

— Смешной ты, дед.

Папа Ло развернулся к своему собеседнику, кровать скрипнула, и высокие брусья под лезвием заходили ходуном. Саим съежился от страха.

— Проклятье богов — великое оружие. Но, чтобы научиться владеть им, одной жизни мало.

— Неужели это так трудно — умереть? Неужели ты до сих пор не смог уговорить богов?..

— Я просил богов послать мне убийцу! — остановил его дед. — Не всякий, кто грозит кулаком, может бросить камень. А мне нужен тот, кто не промахнется, кто не станет думать о своих потомках, тот, в чьей руке не рассыплется меч, потому что будет продолжением души… Кого ты привел сюда? Честолюбивую девочку и дикого хитреца. Когда ты устроил фейерверк на западном склоне — я испытал восторг. Мне показалось, что ты и есть тот самый чужестранец, который придет однажды освободить меня. Я решил, что скоро увижусь с моей Баролеттой… Но ты — всего лишь напуганный мальчишка. Ты ничего не знаешь о жизни, и твоя цивилизация гибнет, потому что не научила тебя убивать.

— Клянусь, — выдавил из себя Саим, — я сделаю все, как ты скажешь. Я стану убийцей, подлецом, негодяем. Я сотру тебя в прах и утоплю в океане, но сперва ты мне скажешь, где находится библиотека.

— Не знаю, мальчик. Может быть я не прав, потому что прав ты. Я знаю одно, никто из смертных не увидит библиотеку, как бы я ни старался тебе помочь… Это еще одно проклятие богов. Против него я бессилен.

Глава 24

Паутина свисала с потолка сплошным пологом, но Папа Ло мужественно орудовал дубиной, рассекая проход в узком туннеле, словно в зарослях леса. Понятное дело, что в последние сто лет этой дорогой никто не ходил. Заросли становились гуще, паутина толще, пауки крупнее. Интуиция подсказывала Саиму, что, если прогресс в этом направлении не прекратится, очень скоро они встретятся с пауком, который перекусит шеи обоим путешественникам. Папа Ло чувствовал себя уверенно, и Саима это скорее пугало, нежели успокаивало.

— Не вырони гравитаскоп, — предупреждал старик. Саим только и делал, что щупал себя за внутренний карман. Жесткий шарик, намозоливший ему ребра, по утверждению папалонского старца, был для него хорошей возможностью уцелеть… но какая опасность притаилась в тихой Папалонии, набитой пауками, — одним богам известно, поскольку урагана Папа Ло не то чтобы не боялся, а попросту игнорировал; и все его непредсказуемые последствия презирал на корню.

— Если тебе дорога жизнь, — предупреждал он, — следуй строго за мной и не вздумай оступиться!

Такой вздор Саиму бы в голову не пришел — запрыгнуть в щель паучьего туннеля… Даже когда дорога пошла вверх и с каждым шагом становилась все шире и чище, — он аккуратно ступал в след проводника. Чем дальше — тем легче было дышать, воздух становился суше, и даже редкие ступеньки, блуждающие вверх и вниз, стали соблюдать единый размер. Здесь пахло цивилизацией, а не сырой могилой. Коридоры и переходы были так похожи друг на друга, что заблудиться в них мог даже самый опытный урожденный папалонский паук. Однако здесь, кроме пламени свечи в руке проводника, Саим не видел ничего. Мало этого, дед Ло остановился и, опустив свечу на пол, крепко-накрепко забинтовал ему глаза черной тряпкой. «Вот же гад! — подумал Саим и пошел на звук шагов, широко расставляя ноги и касаясь рукой стены. — Я же до конца потопа отсюда не выберусь!»

Дорога сделала резкий поворот и пошла вверх. По коже Саима пробежала дрожь, в голове зашумело, а ноги ступили на глянцевую поверхность, тепло которой он почувствовал сквозь подошву. Стены разбежались в стороны, а эхо подсказало, что впереди широкий коридор, прямой и длинный. Что-то мягкое и светлое обволакивало его, пропитывая теплом каждую клеточку отсыревшего организма. «Солнце! — осенило Саима. — Летнее солнце…»

— Боги!!! — воскликнул он и сорвал с глаз черную повязку. — Это же солнце!

Яркий свет в мгновенье захлестнул глаза. Свет шел ото всюду — вокруг не было ничего, кроме яркого света. Саим не увидел ни пола, ни потолка, ни деда Ло, стоящего в двух шагах от него.

— Где мы, дедушка Ло? — спросил он и получил такую затрещину, что не устоял и шлепнулся на пол.

— Кретин! — закричал взбешенный старик. — Засранец! Что ты натворил?!

Саим попытался зажмуриться, но веки не подчинились ему. Он закрыл лицо ладонями, но свет не померк. Он огляделся вокруг, но не увидел ничего, кроме яркого света.

— Дедушка Ло, ты где?

— Что ты наделал, глупый мальчишка? — услышал он голос над головой.

— Я не вижу, дед! Не вижу ничего! Я ослеп?

— И это ты, который осмелился говорить, что пророчества не сбываются! — произнес старик с пафосом и злорадством. — Я же предупреждал: ни одному смертному не дано увидеть Папалонскую библиотеку.

Глава 25

Солнечный коридор поднимался вверх, казалось, уходил в бесконечность. Каждый шаг для ослепленного Саима был последним и мучительно долгим, словно вел на вершину. Мальчишкой он облазил вслед за Баролем все фарианские горы. Он видел земли своих предков с высоты птичьего полета, видел низкие облака. «Выше этих гор только боги», — говорил Бароль, и Саима распирало от гордости, словно вся его жизнь принадлежала только этой минуте. Теперь, когда вершина его пути оказалась невидимой, ему было все равно. Он испытывал лихорадочное чувство отчаяния и азарта. Как будто детство вернулось к нему для того, чтобы напомнить: ничто не изменилось с тех пор, жизнь по-прежнему принадлежит тому, кто ведет тебя на вершину. Только спускаться с той вершины Саиму было уже незачем.

Дед привязал его за пояс к трубе, из которой мощной струей вырывался сухой воздух, издавая урчание, похожее на сквозняк в начищенном дымоходе. Саим высвободил руки из петли, которая, как верблюжий хомут, вела его по коридору, опустился на колени и впился пальцами в свои невидящие глаза. «Это пройдет», — успокаивал он себя, щипал веки и тряс головой. Но пятна боли имели такой же белый цвет, если не сказать, еще белее.

— Брат тебе не поверит? — предположил старик, и тяжелая металлическая дверь заскрипела петлями под напором его колена.

— Но ведь это, правда, пройдет? Когда-нибудь. Слепота не может быть вечной?

— Не знаю, чем тебя успокоить, мой мальчик.

— Теперь я буду слышать голоса богов? Меня будут кормить бесплатной похлебкой в каждой прике, а богомолы будут спрашивать у меня совета?

— Не знаю, чем тебя успокоить. Если я скажу, что ты родился слепым, жил слепым, умрешь слепым, и в этом нет трагедии ни для тебя, ни для богов…

— Нет, нет, — возразил Саим, — разве я уже на небесах, чтоб ты равнял меня с богами?

— В том и беда, что вы равны. Одинаково равны в своей слепоте. Если б мы не были слепы по жизни, от рождения и до смерти, ответь мне, мальчик, зачем бы мы тогда совершали ошибки?

Саим оторвал ладони от глаз. Голос старика парил над ним невидимым облаком, дымоход глухо урчал. Ему было тепло и тревожно, словно на необитаемом острове привидений.

— И ты, дедушка Ло?

— И я, — согласился дедушка Ло, — второй раз в жизни делаю то, за что буду проклинать себя. Я дам тебе шанс. Позволю унести отсюда книгу…

— Нет, — остановил его Саим.

— Одну-единственную. Если твоей цивилизации и впрямь дано противиться неизбежному, судьба использует тебя для этой цели. Ты глуп, слеп, ты идеальный игрок в ее руках.

— Я же не играю, — ответил Саим, но сильная рука приподняла его за ремень, протащила вперед и швырнула в пропасть…

— Сыграй раз в жизни… разве ты не за этим родился на свет?

Саим скатился по ступеням. Эхо его крика разбежалось под сводами зала и не вернулось обратно. Поднявшись на колени, он устремился назад, но тяжелые петли заскрипели перед ним, лязгнул замок, преградив путь струям теплого сквозняка, и он остался в полном одиночестве, в море света на гладких камнях, которые стали единственным ощущением и неоспоримым фактом его заоблачного бытия. Он попытался нащупать руками дверь — но впереди была глухая стена того же гладкого камня. Он пошел вдоль стены, но обогнул каменный столб и наткнулся на собственный башмак, который обронил, стараясь зацепиться за порог. «Это конец», — подумал Саим и сполз со ступеней.

— Кто-нибудь! — закричал он. Эхо опять разбежалось и, как прежде, ответило молчанием.

Посидев на камнях в слезах и отчаянии, Саим почувствовал себя таким жалким, ничтожным, маленьким и беспомощным, что в конце концов рассердился. Он натянул ботинок, поднялся на ноги и направился вперед, отсчитывая шаги.

Пол устилали квадратные плиты по три шага каждая. Между ними, даже сквозь грубые подошвы, прощупывались борозды, что вселяло надежду если не на удачный исход путешествия, то, по крайней мере, на то, что он когда-нибудь еще раз получит возможность постучаться лбом в дверь, которую запер за ним подлый Папаша Ло.

Он шел, пока не задел плечом первый предмет, не похожий на камень. Саим ощупал препятствие и задрожал от волнения. Это были кожаные переплеты книг, тесно расставленных на полках от пола и до такой высоты, что не хватало роста ее измерить. Столько книг сразу в одном месте Саим не мог себе представить. Он живо скинул башмак и стал ощупывать стеллаж. Книг было столько, что дух захватывало. Они стояли плотной стеной, словно прилипшие друг к другу. Одни повыше — другие покороче, потолще, похудее, в шершавых переплетах и в гладких, а то и вовсе голые страницы, перетянутые тесьмой. Рулоны папируса лежали поленницей внизу. Самые тяжелые и толстые экземпляры располагались плашмя, свешивая до пола кисти закладок. Саим забыл считать плиты, двигаясь вдоль стеллажа, и опомнился, лишь оказавшись в узком проходе, за которым начинался новый ряд, за ним еще один ряд, за ним еще… Полки неизвестной высоты стояли колоннами и шеренгами без конца и края. Кольца стеллажей опоясывали вход, каждое следующее кольцо было шире предыдущего, и конца им не было. Углубляясь в книжные дебри, Саим скинул второй башмак и повернул его носком к выходу. Стеллажи стояли так плотно, что свободно расхаживать между ними мог лишь тощий папалонский старикашка. Саим сбился со счета, стараясь вычислить хотя бы приблизительные размеры библиотеки, и, почувствовав головокружение, опустился на пол. Выбрать из частокола переплетов нужную книгу, ему казалось так же невероятно, как отыскать золотую песчинку на побережье Северного океана. Тем более что понятия не имел, какая книга ему нужна. Наверно, та, за которую Бароль его похвалит и будет с уважением относиться к его персоне хотя бы день-другой. А может, один из тех фолиантов, написанных руками богов? Она здесь одна из миллиона? Из миллиарда? Анголейская цивилизация не существовала дольше тысячи лет. Если за год университетские писари ухитрялись ставить на полку хотя бы сотню книг, его шанс смешон и ничтожен. Но размеры библиотеки, по скромным прикидкам, во много раз превосходили все, что могли оставить после себя анголейцы. Даже если каждого умершего анголейца посмертно высушивали и сажали на полку, этот народ потерялся бы целиком в массе книг. Саим совершал разведывательные вылазки к самым дальним стеллажам, обходил по кругу, выискивая проходы, эти проходы имели начало, но не имели конца. Он прищупывался к самым сухим и ветхим переплетам, надеясь, что интуиция подскажет ему… Что, может быть, ему повезет и он почувствует божественные флюиды, прикоснувшись к ветхому папирусу доисторических времен, когда, кроме богов, писать было некому. От предчувствия удачи его охватывал такой азарт, что сбивалось дыхание, кровь приливала к щекам; он терял не только свои разложенные по углам ориентиры, но и само ощущение реальности. Ему казалось, что это не он лапает переплеты влажными от волнения пальцами, что это судьба управляет некой бестелесной субстанцией, в которой на время притаилось его ничтожное существо. Он неожиданно расплакался, а затем так же неожиданно укусил себя за руку, когда ему показалось, что ладони потеряли восприимчивость к божественным флюидам. Он прижимался глазами к коже переплетов, но не чувствовал ни запаха, ни темных пятен на ярком световом полотне. Сплошной обман, недоразумение, нестыковка реальности и фантазий, — как вдруг его осенила безумная мысль, от которой волна холодного пота пробежалась вдоль позвоночника: «А ведь библиотеки не существует!» От этой тяжелой догадки он опустился на каменную плиту, и книга, в которую вцепились его пальцы, шлепнулась сверху, больно ушибив колено. «Ведь это не библиотека. Это мое сумасшествие», — повторил он, не обращая внимания на боль, будто это самый что ни на есть бред самовнушения — бесплотные отголоски ирреального пространства света, — никогда раньше ни в чем Саим не был так твердо уверен. Будто кто-то внезапно ударил его по голове, а затем шепнул на ухо: «Очнись, открой глаза. Тебя опять одурачили». Он еще раз потрогал веки, натертые до красноты, подергал себя за брови и ресницы — пространство не утратило своей ирреальности. На его ослепленный рассудок надвигался абсолютный хаос — дождевая туча, похожая на пороховую бочку. Саим был уверен: как только кончится сон, ему удастся открыть глаза. Он увидит окно с дождливым небом над Старой Прикой или, на худой конец, затылок Аладона, возвышающийся над верблюжьим горбом, и тут же поверит увиденному. Он сможет доказать себе, что Саим-фарианин кое-как жив, а не представился всем богам. И первое, что пришло ему в голову, когда туча хаоса миновала, — бежать отсюда. Не важно куда, главное, побыстрее. Лучше мокнуть на горбах, висеть вверх ногами на рее, лучше попасть в обеденный котел к босианам, чем странствовать по лабиринтам библиотеки, которую покинуло само бытие. Он вспомнил про башмак, оставленный на перекрестке стеллажей, про каменный столб со ступенями и светлый коридор, который показался ему теперь недосягаемой мечтой. Он попытался подняться на ноги. Тяжелая книга упала с его колен на пол, придавив пальцы ног, словно заговорщик под столом, от посторонних глаз… предложил ему сделку с вечностью, оставив ни с чем дожидавшуюся за дверью смерть.

Когда Папа Ло подобрал его на ступенях, Саим уже не мог подняться. Его руки были заняты книгой, а ног оказалось недостаточно для равновесия. Едва упершись коленями в пол, он снова валился на бок.

— Довольно паяцничать, — крикнул дед, втаскивая его в коридор, — ты отправляешься домой немедленно, сейчас же. Если тебе понравилось валяться по полу, знай, что завтра возвращаться будет некуда.

Саим уселся возле стены, а старик поднес гравитаскоп к его невидящим глазам и постучал пальцем по стеклу циферблата.

— Сейчас же… Ты спрашивал, как работает прибор, — так знай, что стрелка всегда указывает на солнце. Ты помнишь, что она показывала тебе? Ты еще не догадался, что здесь за сутки проходят годы, или тебе все еще не ясно, почему в Папалонии исчезают люди и тени? Немедленно поднимайся, мальчик, твое время кончилось…

Но Саим ухом не повел. Когда дедушка Ло уселся рядом и попытался взять его за руку — Саим отдернул ее и еще сильнее прижал к груди книгу.

— Я выну из камня сухой самутийский челн, — шепнул он на ухо Саиму, — и найду к нему крепкий парус. Я выведу тебя из урагана. Ты доберешься до дома быстрее ветра. И пусть только этот ублюдок… этот проходимец, недоумок, дебил и выскочка, идиот от рождения и кретин по призванию; этот полоумный зомбированный дикарь; этот циник, тупорылый недоучка с амбициями творца, возомнивший себя невесть кем, ваш обожаемый, бесподобный Фарей — пусть попробует не быть с тобой любезен… Клянусь каждой волосиной своей седой бороды, я своими руками принесу в твои земли такой божественный срам, что его банда выродков вряд ли удержится за небеса… Прости меня, грешного.

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Автосенсорики. Орканейтралитет в рамках фактуры

Прежде чем начать разговор об орканейтралах — совершенно особенных, загадочных существах, — следует вспомнить аритаборскую личностную иерархию, выстроенную в незапамятные времена и основательно забытую до той поры, пока бонтуанцы не столкнулись с ней на практике и не изложили древнюю классическую науку на живых примерах. Супердоминанта, доминанта, оркаподчиненность — все это упоминалось в предыдущей тетради, когда речь шла об использовании посредниками приемов оркаграфического дешифратора. Там же упоминались орканейтралы как явление редкостно аномальное, граничащее с абсурдом. Но если с доминантами и подчиненностью все более-менее ясно, то с орканейтралитетом самое время разобраться.

Существа такого рода правильней было бы называть автосенсориками и сразу предупредить, что встречаются они исключительно в Ареале. В фактуре орканейтрал теоретически возможен, но не имеет шанса себя обнаружить. Бонтуанцы фиксировали в фактурах лишь частичные проявления орканейтралитета, которые не представляют серьезной опасности, так же как и научного интереса. Возможно, за всю историю Земли не найдется ни одного стопроцентного автосенсорика, а существ, близких к этому состоянию, можно будет пересчитать по пальцам.

Тем не менее коль скоро возможность такого феномена в природе существует, рассмотрим его на примере человеческой цивилизации. Доморощенный орканейтрал внешне от нормальных людей отличаться не будет, разве что предпочтет не смотреть в глаза собеседнику и при удобном случае спрячет взгляд за темные очки. Этот человек (не важно, какого пола, национальности, образования, способностей) будет иметь два ярко выраженных свойства. Во-первых, на него не будут действовать никакие статистические закономерности; во-вторых, он будет патологически ленив, точнее сказать, бездеятелен во всем, начиная с личной жизни и кончая карьерными и творческими амбициями. И то и другое — лишь следствия, видимые проявления, об их причине современники, вероятно, никогда не узнают.

Автосенсорикам статистика не писана. У них своя статистика, как, впрочем, и свое ментальное поле, не имеющее ничего общего со стандартными полями соседей ни размером, ни качеством. В Ареале это явление называется «самоконтроль», тот самый «самоконтроль», который Дуйль приписал мадисте на антигравитантах. Метальное поле автосенсорика абсолютно самостоятельное и, идя на контакт с внешним миром, не меняет структуры. Скорее, оно само превратит в блин ментасферу цивилизации, чем допустит какое-либо влияние извне. Поле автосенсорика может быть колоссальным, чудовищным в своих размерах, если не сказать каким угодно… И роковая ошибка всех потенциальных жертв заключается главным образом в недооценке размера и влияния этого уникального феномена. Вот и возникает вопрос, на что способен его обладатель? На все что угодно. Самое удивительное, что фактуриал-автосенсорик не имеет об этом ни малейшего понятия. Выпадение из общей «статистики» (как говорится, из оркасистемы) — для него один сплошной забавный курьез. Очевидцы этому не перестают удивляться, все остальные — не верят: в колоде карт всякий нормальный человек имеет шанс угадать масть девять раз из тридцати шести. Автосенсорик имеет шанс не угадать ни разу. После десятой попытки это становится смешно, после двадцатой — свидетели уверены, что подопытный орудует крапленой колодой. После сотой попытки и смены десятка колод автосенсорик признается изощренным мошенником. Он никогда не мошенничает, хотя бы потому, что, как правило, проигрывает. Он вообще не понимает, что с ним происходит. Этим он и отличается от автосенсорика цивилизованного. Чтобы обчистить казино без мошеннических приемов, надо, как минимум, время от времени контролировать свою авторитарную субстанцию.

Такое непонимание в условиях фактурной цивилизации — хорошая защита от всего, что способно натворить орканейтральное существо. Другая защита — его феноменальная лень, скорее нажитая, нежели врожденная, — следствие необычайной чувствительности автосенсорика ко всему, что его окружает. Вряд ли мужчина такого типа отважится подойти к женщине. То, что может между ними произойти, наверняка убьет его. Несчастный так и умрет «девственником». Хорошо, если автосенсорик немножко идиот с внешностью прыщавого дегенерата, — если же он недурен собой, умен и мало-мальски способен на проявление страсти — он в какой-то момент вообще перестанет выходить из квартиры. То, что нормальный человек переживает на десятипроцентном «накале чувств», — у автосенсорика зашкалит за критическую отметку. Недружелюбный взгляд способен довести его до самоубийства. Нормальный человек будет постоянно стремиться к эмоционально-энергетическому обмену с окружающим миром; будет с удовольствием заводить знакомства и использовать любой повод для «выброса адреналина», вплоть до того, что без причины затеет драку; он будет искать себе работу получше, любовницу постройнее, машину подлиннее и квартиру попросторней. Автосенсорик никогда не сядет за руль. Он забьется в темный чулан, накроется одеялом и лишь представит себя в компании длинноногих женщин на шикарной вилле у океана — будьте уверены, он получит удовольствие ничуть не меньшее, чем бизнесмен, который пашет как лошадь, отдыхает как король и которому просто некогда заниматься платоническим онанизмом.

Вытащить автосенсорика из чулана на свет божий — дело нехитрое, возможно, он даже не станет сопротивляться, но, уверяю, этого делать не стоит. Любая деятельность орканейтральной субстанции непредсказуема. Если в группе единомышленников появится орканейтрал — общее дело обречено, ибо своим полем он уничтожит не только статистическую вероятность успеха, но и сами условия для работы. В этом коллективе начнут один за другим твориться чудеса: от необъяснимых поломок техники до серии нелепых смертей; партнеры один за другим откажутся иметь с ним дело, и оправдания тому будут столь же нелепы. Автосенсорика же следует не просто изолировать от общества, а выждать момент, когда он сам заберется в свой темный чулан, и запереть его там на ключ, желательно так, чтобы он не затаил на вас злобу или не пропитался к вам какими бы то ни было иными сильными чувствами.

Все описанное выше — не новость, слабовыраженные тенденции орканейтралитета есть всегда и везде, они допустимы и даже полезны в качестве прививки; они не повод для паники, даже не повод для удивления. Чистый орканейтрал, опять же повторю, — явление исключительное. И это повод, скорее, задуматься о происходящем, нежели попрятаться по углам.

Первое, что может прийти в голову аналитика, — это стихийное проявление АПС-фактора. Хотя, казалось бы, существо, способное сто раз подряд не угадать масть в колоде, может научиться так же часто ее угадывать, а также предсказывать землетрясения и катастрофы. Но зачастую орканейтральное существо придавлено собственным полем, не способно произвести даже элементарный расчет, так же как не имеет ни малейших признаков интуиции. Что это? Выход за рамки возможностей АПС-фактора или его качественная деформация?

Для решения этой загадки фактурологи взялись досконально изучать динамику естественных ментальных полей и сделали уникальное в истории науки описание, скучнее которого может быть только расписание движения поездов. Думаю, самый скучный учебник тригонометрии в сравнении с этим трактатом читался бы, как захватывающий детектив. В чем состоит суть описания? Да в чем попало — динамика естественных полей в зоне цивилизации объясняет все на свете: отчего драгоценные камни обладают энергетической силой; как работают амулеты, обереги и прочая бесовщина; каким образом живые могут общаться с покойными; черта лысого объясняют от рогов до копыт. Изучив эту галиматью, можно напрочь утратить способность сомневаться и на вопрос: веришь ли ты в то, что… — можно сразу отвечать: «Да! Верю во что попало всецело и непоколебимо: в снежного человека, в лохнесское чудовище, в чудеса святого духа и креста животворящего. Не верю лишь в невозможное». Попробуйте искушенному гарвалисту доказать, что невозможно, к примеру, самовозгорание людей, если он знает даже то, почему от возгоревшегося остаются тапочки. Не пожарная каска с металлическими зубами, а пушистые домашние тапочки. Единственное явление, которое бессильна объяснить эта занудливая писанина, — орканейтралитет. Отчего в общем упорядоченном поле, сложнейшем по своим функциям, может образоваться совершенно независимая субстанция, управляемая не общей структурой ЕИП, а беспомощным гуманоидным существом.

Под этот удивительный феномен пытались подогнать разные теории: от дубль-образований в ментальных оболочках до внутренних аномалий инфозоны, которые утратили системную привязку и паразитируют на одном несчастном автосенсорике. Дошли обвинения до подъестества с его концепцией отсутствия материи. Но гарвалисты, вместо того чтобы находить ответы, плодили новые недоразумения: отчего общая колоссальная ЕИП-структура не в состоянии справиться с одним-единственным орканейтралом, ничтожным в масштабах вселенной. Точнее, предпочитает с этим явлением не связываться. А если ЕИП-инженеры все-таки вынуждают общее поле идти на такой контакт — оно делает это с той же охотой и прилежанием, с которым хулиган учит наизусть правила хорошего тона.

Прояснить ситуацию помогли сами автосенсорики Ареала. Притом усилий одних орканейтралов предельных цивилизаций и гарвалистов-фактурологов оказалось недостаточно. К сотрудничеству пришлось привлечь мадистологов и специалистов целого ряда экзотических профессий, вплоть до «поисковых бригад», потому что автосенсориков — уроженцев Ареала обнаружить оказалось непросто. Но, обнаружив и определив, что их количество здорово превышает самые пессимистические прогнозы, исследователи были удивлены и озадачены.

Недоразумения, в конечном счете, утряслись, вопросы оказались исчерпанными и с момента этой великой победы над неизвестным многие невежды начинают отсчет теории антигравитантов. Но эта наука, смею заверить, появилась задолго до самого Ареала и, видимо, не исчезнет после его кончины.

В следующем фрагменте продолжим изучение автосенсориков и перспектив цивилизации.

Глава 26

— Давай я понесу твою книгу, — предложила Янца. Саим нервно дернулся, уловив в ее голосе интонацию сострадания, и еще сильнее прижал ношу к груди. — На вершине перевала острые камни, — предупредила она, — иди аккуратней.

— Иду я, иду, — ворчал Саим.

Он ясно слышал шаги и шелест одежды своих попутчиков, шорохи срывающихся вниз камешков так четко, что любые попытки обвязать себя веревкой или поддержать за локоть воспринимал как личное оскорбление. Если раньше он искренне удивлялся набожным слепцам, разгуливающим поодиночке в Фарианских землях, то теперь понимал, что пустота в голове лучше пустоты ландшафта, что счастье слепца, наткнувшегося на прику, во много раз сильней счастья путника, шедшего на ее шпиль. Теперь он точно знал, что под ногами есть твердь, и без полезных советов Янцы ему идти было легче. Он чувствовал гору подошвами ботинок и шел на юг. Именно на юг. Внутренний магнит подсказывал ему, что впереди дом, и при малейшей попытке отклониться от курса в его душе начинались «магнитные возмущения» необычайной злобы.

Он знал, что Аладон ушел вперед, и чувствовал, как Янца плетется следом, не спуская с него глаз. Он догадывался, что папалонский старик отстал на добрую сотню шагов, но не мог ни почувствовать, ни представить себе, что следом за Папой Ло, как ручной верблюд на короткой уздечке, плывет по воздуху узкая самутийская лодка, едва касаясь килем черных камней, а над ней возвышается круглый шар, оплетенный веревками, под которым едва тлеет светлый язычок пламени.

— Как думаешь, — спросила Янца, — в долинах у Косогорья уже есть глубина хотя бы в один «бароль»?

Саим промолчал, руководствуясь исключительно состраданием к наивному неведению Янцы. «Сколько б ни было той глубины, — подумал он про себя, — лишь бы ее не было слишком много».

Старик Ло держал на ладони гравитаскоп, в который глядел чаще, чем себе под ноги, а Аладон добрался до вершины перевала, застыл и стоял как вкопанный, пока Янца, поравнявшись с ним, не закричала на всю Папалонию:

— Ой, что это? Ты видишь это, Саим?

— Уж конечно, — вздохнул Саим и присел на камень.

— Это невероятно, просто невозможно! Давайте спустимся…

Аладон схватил ее за руку.

— Дождись старика.

Янца, в порыве энтузиазма, бросилась к поднимающемуся на гору старцу, но Саим, вытянув ногу, преградил ей путь.

— Только не назад, — сказал он, — не смей возвращаться…

— Но, Саим!

— В долине стоит вода, — объяснил Аладон, — там, где кончается Папалония, вода стоит стеной.

— Как это, стеной?

— Да! Да! Да! — прокричала Янца. — Стена воды высотой с Папалонские горы.

— Вам со дна до поверхности не подняться, — добавил Аладон.

— Давайте же спустимся, — настаивала Янца, — потрогаем руками, может быть, это обман?

— Обман не надо трогать руками, — послышался рядом спокойный голос старика, — ни в коем случае не надо трогать руками обман. Руки тебе еще пригодятся.

— Это же вода? — спросила Янца и подняла глаза к верхушке воздушного шара. Вблизи он не казался столь пугающе огромным для маленького суденышка, и она уже была согласна лететь, но Папа Ло так ни словом и не обмолвился о том, что будет с ними; каким образом им предстоит преодолеть вертикально-водную преграду, чтобы невредимыми вернуться в выруб.

— Спускаемся, — только успел сказать старик, и Янца ринулась вниз.

Когда экспедиция вплотную приблизилась к водяной стене, она уже стояла перед ней, вглядываясь в зеленоватую муть с толстой прослойкой ила и водорослей, которые вплотную подходили к черным камням. Старик опустил лодочный киль в плесень расщелины, обмотал канат вокруг булыжника и, взобравшись на борт, приглушил горелку. Судно опустилось на камни, наклонившись вперед. Саим нащупал деревянный пояс борта, обошел вокруг лодки. Древесина показалась ему гладкой и теплой, с привкусом смолы и разлитой на палубе огненной жижи. Он подергал канаты, укрепленные вдоль бортов, твердые как стальные клинки; он поднял взгляд к небу, но не увидел ни шара, ни облаков. «Лучше б я видел темноту, — подумал Саим, — тогда бы лучше чувствовал звук, от света все время хочется спрятаться…»

— Не смей щупать воду, — крикнул Аладон.

— Почему? — удивилась Янца. — Я только убедиться, что это не мираж…

Папа Ло вручил Аладону гравитаскоп, вынул из лодки доску, служившую скамейкой гребца, и, подойдя к стене, погрузил в воду край древесины. Половина доски исчезла без следа. Янца с визгом отпрыгнула в сторону, а старик «обработал» деталь, воспользовавшись «миражем» как столярным инструментом, и, вернувшись в лодку, намертво забил ее клином в основание шатающейся мачты. Тем же способом он укоротил размашистую рею и закрепил ее под днищем горелки.

— Топлива хватит ненадолго, — сказал он, — как только стрелка прибора встанет — уберете пламя. Повезет, так повезет. В лучшем случае упадете на воду. В худшем — вам все равно терять нечего. Когда все будет позади, отвяжете шар и поднимете морской парус. Парусом когда-нибудь управляли?

Путешественники позорно промолчали.

— Тяжелый случай, — вздохнул дед. — Надо, чтоб стрелка прибора остановилась на высоте. Ну а уж если начнете задыхаться — ложитесь на палубу и молитесь своим богам. Ветра не опасайтесь. В урагане его не будет.

— А если стрелка не остановится вообще? — испугалась Янца.

— Тогда, ребятки, вам лучше вообще не спускаться. Здесь ваш шанс пересечь границу… если получилось однажды — почему не рискнуть еще раз?

— Пройти сечение времени? — уточнил Саим.

— Это, мой мальчик, сечение пространства. Его невозможно пройти, им можно только пренебречь.

— А что с нами будет, если… — пролепетала Янца.

— Хватит болтать, — перебил ее Аладон, — полезайте в лодку и отправляемся.

— Ваш друг прав, — согласился старик, — это не тот разговор, на который стоит терять время.

— Может, ты с нами, дед, — предложил Саим, но дед уже прицеливался топориком по веревке.

— В другой раз, мальчик. Каждой твари своя участь, каждой участи свое время. Лишь только безумные призваны расплачиваться за чужие грехи. — Перерубив канат, он успел схватиться за борт лодки, и Саим от неожиданного крена чуть было не вылетел из нее. — Теперь ты понял, что нужно сказать будущим поколениям альбиан? — но Саим судорожно цеплялся рукой за канаты, прижимая к себе книгу. — Чтоб убирались подальше с этой планеты. Как можно быстрей и как можно дальше. Вот так-то, мальчик, вот так-то…

Лодка вырвалась из рук Папы Ло и, раскачиваясь как качели, понеслась вверх. Расстояние до камней Саим отмерял лишь по утихающим внизу воплям старика:

— Передай всем, мальчик! Объясни всем, чтоб держались от Альбы подальше! Так передай… чтоб забыли дорогу к этому проклятому месту…

Глава 27

Палуба насквозь провоняла огненной водой и сырыми веревками. Может быть, поэтому Саиму не приснилось ничего. Может быть, потому, что никаких пристойных ассоциаций у него с этими запахами не возникало, и, как только слепой фарианин лишился чувств, Юливан-покровитель сновидений погрузил его в пустую бочку, где он просидел до пробуждения. А пробудившись, ничего, кроме тошноты, не почувствовал, к тому же понятия не имел, где и сколько времени летала его «бочка», сон ли это был или на высоте не оказалось воздуха. И, что самое ужасное, он не был уверен в том, что у лодки есть борта, что палуба, пока он спал, не разрослась во все небо, что он, если захочет, сможет спрыгнуть вниз и умереть. Саим ощупал вокруг себя пол, поднялся на колени и так резво засеменил вперед, что лодку качнуло с ужасающим ощущением пустоты, под которой нет ни воды, ни суши.

— Поаккуратнее, — проворчал Аладон, — равновесие не очень… Собрался ползать — предупреждай.

Саим нащупал борт и протер глаза.

— Где мы?

— Что значит «где»?

— Что внизу?

— Послушай, приятель, если ты ослеп, это не значит, что остальные стали видеть сквозь облака.

— Все в порядке, — сказала Янца, — падаем.

— Куда?

— Ничего не видно. Лучше отойди от борта, а то поломаешь ребра или ветром сдует.

В самом деле, Саим удивился, что не сразу обратил внимание. После безветренной Папалонии даже легкий ветерок должен был показаться ему ураганом. Называть это ветром, способным сдуть с палубы хоть что-нибудь, было бы слишком дерзким преувеличением, но что-то шевелило волосы, касалось лица и трепыхалось под брюхом шара.

— Боги! Не может быть! — воскликнул он. — Мы все еще живы!

— Я бы не торопился радоваться, — сказал Аладон, но Саим махнул на него рукой.

— Молчи, не порть мне настроение. — Он уселся, вынул из-за пазухи книгу и в который раз ощупал едва продавленные буквы на кожаной обложке. Название было длинным, мудреным, под палец попадало сразу несколько букв, но ни одна из них не показалась Саиму знакомой. — Проклятье! — выругался он. — Почему вы не умеете читать? Вдруг я никогда не узнаю, о чем она?

— Саим, — печально произнесла Янца, — ты бы подождал, пока сядем.

— А если не сядем? — спросил он. — Если так и будем падать, падать… до самой смерти? Чего ждать? Лучше скажи, что ты думаешь об этой книге?

— Выглядит как очень старая. Думаю, она как раз об истории Альбы до богов.

— Нет, — возразил Аладон, — она о том, как выжить после потопа, гляди, в какую прочную кожу упакована. Разверни ее…

— Ни за что, — испугался Саим, — старая книга может оказаться бумажной. Здесь сыро. Лучше расскажи, лечат ли босианские лекари слепоту и как они это делают?

— Чтобы лечить — надо знать, от чего она.

— От глупости, — признался Саим.

— От глупости лечит Бароль. Как даст по голове…

— А ты… вернешься в лес, когда все закончится, или останешься с нами?

— Очень вы мне нужны.

— Куда же ты поплывешь, если не секрет?

— Без разницы.

— Как это?

— Понимай как хочешь. С какой стати я должен с тобой откровенничать?

— Ладно вам, — вмешалась Янца, не хватало, чтоб вы теперь поругались. Видишь ли, Саим, куда бы Аладон ни поплыл, нам не стоит за ним следовать. Босиане под водой чувствуют себя лучше, чем на суше. Они натренированы от рождения. У них даже легкие не те, что у нас.

— Как? — воскликнул Саим.

— Да, да, поверь. Как родился младенец — его кидают в воду и топят. Скажи…

— Топят, — подтвердил босианин.

— Если выплывет — все в порядке. Не выплывет — нет проблем.

— Так ты, значит, выплыл? — Саим развернулся к Аладону, стараясь уловить его самодовольные флюиды.

— Я такие ритуалы, — жаловалась Янца, — видела своими глазами. Выживает один из десяти, но такой твари никакая глубина не опасна. Они взрослого потрича зубами берут. Поверь, босиане уже лет двести помешаны на выживании, с тех пор как Андроль Великий выгнал их к побережью и пригрозил утопить.

Босианин ухмыльнулся.

— Ты знаешь, они могут по несколько часов не дышать и спать, зацепившись ногой за корягу…

— То есть ты хочешь сказать, — уточнил Саим, — что они унаследуют Альбу? Дикари, которые даже не умеют читать? Которые…

— Спрячь свою книжку, — сказал Аладон, — сожми зубы и полезай под скамейку.

Саим поперхнулся от возмущения.

— Делай, как он сказал, — подтвердила Янца. Аладон повалил его вниз и прижал к палубе. В тот же момент мощный хлопок о воду оглушил Саима, и, прежде чем он снова начал соображать, мокрый шар небесного паруса навалился на него сверху и зашипел, выпуская из себя струи нагретого воздуха, пропитанного дымом и запахом горелого тряпья.

— Факел за борт, — командовал Аладон, — все что горит — прочь!

Саим навалился на книгу, обняв ее обеими руками. Когда с него стащили лохмотья горящего шара, он почувствовал настоящий ветер, холодные брызги дождя и качающую поверхность океана. Аладон еще покрикивал на Янцу, заставляя ее то держать, то опускать невидимые рычаги и тросы. Саим не разбирал слов. Он слышал визг натягивающихся веревок и хлопки влажной парусины, с каждым рывком уходящие выше и выше. «Ну, Фарей, — думал он, — лучше тебе не связываться с дедушкой Ло, а подобру, по-хорошему подать нам сюда быстрый северный ветер».

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Орканейтралы Ареала. Фокусная антенна антигравитанта

Автосенсорики Ареала мне чем-то напоминают панков. Хоть явного сходства нет, есть некое неуловимое родство души. Но если у панков с возрастом отрастают волосы и более-менее стабилизируется социальный статус, автосенсорики Ареала — «отбросы общества» на всю оставшуюся жизнь. Это не дефект субстанции личности, не передается по наследству, как «метка мадисты», и в следующем «воплощении» (если таковое имеет место) не подстерегает.

Безусловно, они отличаются от своих фактурных товарищей по несчастью уже тем, что понимают причину своих социальных «недомоганий». Они такие же одинокие волки, отщепенцы, отшельники; не терпят возле себя посторонних и самой приятной компании всегда предпочтут общество воображаемого собеседника. В их случае это более чем оправданно, ибо в районе обитания автосенсорика тонкие приборы начинают творить чудеса. Боюсь, что в поле автосенсорика-фактуриала сложные компьютеры также начнут давать сбой. Но если фактуриала можно отвлечь от работающей машины, то автосенсорику Ареала в прямом смысле слова деться некуда. Он не может пользоваться даже локальными инфосетями, не говоря уже о навигационном оборудовании, которое в большинстве своем управляется телепатически.

По этой причине и по многим другим причинам того же сорта место обитания автосенсориков долгое время оставалось загадкой, а факт их существования вызывал повышенный интерес. Для информационных систем они не существуют: сложнейшие технологии поиска обнаруживают в лучшем случае одну несчастную заблудившуюся особь раз в сто лет. Притом особь оказывается не только трагически несчастной, но и чертовски невезучей, вдобавок к тому ленивой до такой степени, что ей лень спасать свою шкуру. Попытки нащупать орканейтральную субстанцию личности (как крайний метод) дали поистине фантастический результат: то есть, то нет, то четко фиксируется, то мгновенно исчезает. Улов был негуст. Так что долгое время исследования этой проблемы тормозило отсутствие самих проблемоносителей. Но лишь до той поры, пока за дело не взялись фактурологи. Взялись, засучив рукава, так как орканейтралитет во всех его проявлениях к тому времени достал их окончательно. А так как фактурологи — существа от природы изобретательные (к тому их обязывает профессия), невероятно наблюдательные и вечно занятые, то основные очаги поселения автосенсориков были обнаружены элементарно просто, в предельно сжатые сроки. Выяснилось, что, кроме чисто полярных помех, наводимых на тонкие приборы, орканейтральные существа питают вполне объяснимое отвращение к глобальной «компьютеризации» среды обитания. Фактурологи предположили, что цивилизованное существо Ареала вообще без технических средств обходиться не сможет. Если даже Диоген таскал с собой миску, пока не сообразил, что лопать похлебку можно из выгрызенной корки хлеба, то уроженец Ареала, будучи не умнее Диогена, сначала сообразит, что телефонные провода надежнее радиопередатчика, а уж потом задастся вопросом: на черта мне, собственно, сдался этот телефон?

Недолго думая, фактурологи отправились на ближайшую свалку старого хлама, которая, как правило, является приложением к отработанным фактурологическим архивам. Энтузиасты называют такие места выставками, противники — помойкой. Там можно найти все что угодно, от ракеты с ядерной боеголовкой, которая нечаянно «уплыла» с орбиты, до глиняных табличек с клинописью. Таблички, того гляди, рассыплются от тоски, а ядерная боеголовка нет-нет да и шандарахнет, чтобы меньше было уборки. И то и другое представляет собой одинаковую ценность, точнее — никакой. Думаю, попади в такой архив алмазная палата Кремля — она (вместе с Кремлем) будет стоить не больше, чем сушеная медуза. Очень редкий случай, когда коллекция «хлама» представляет для кого-нибудь интерес, особенно если в сетях самого архива на каждый предмет имеется свой информационный дублер. Но фактурологи, устроив субботник в этих старых чуланах цивилизаций, кое-чего по «инвентарным спискам» недосчитались. И что интересно: чем ближе краденая вещь к Естеству, тем больше на нее спрос у налетчиков. К примеру, примитивные измерительные приборы, сделанные из природных материалов, крадутся в первую очередь, предметы элементарного жизнеобеспечения, инструменты, микроскопы да и просто побрякушки из редких минералов. Определить местонахождение физического тела, которое когда-либо видели и держали в руках, — дело техники. Тут-то голубчики все попались с поличным.

Надо отдать должное автосенсорикам, с психикой у них, как правило, полный порядок. На контакт идут не то чтобы охотно, но с пониманием, козней не строят и душой не кривят. Свой недуг объясняют предельно ясно: дескать, их индивидуальная ментальная оболочка не подчиняется общей схеме работы ЕИП, потому что никакого отношения к оркариумной природе ЕИП не имеет, а существует в совершенно иной реальности Естества — в реальности, где пространство и время не имеют постоянных характеристик.

В первую очередь диву дались физики: что это еще за сундук с привидениями, сказали они, где вы видели, чтобы пространство и время имели постоянные характеристики? Немедленно покажите нам такое место… Следующими диву дались инженеры: как ни старались они подключиться к «ментальному полю» орканейтрала — ничего из этой затеи не вышло. В лучшем случае на них обрушивался такой информационный компот, что в пору было причислять явление к категории «мадиста» или признавать несуществующим. Явление тем не менее продолжало существовать. Рассуждать о стихийных антигравитантах в те времена считалось таким же дурным тоном, как списывать авиакатастрофы на происки инопланетян.

Мадистологи и фактурологи, изучая автосенсориков, ничему не удивились. Мадистологи — в силу от природы атрофированной возможности удивляться; фактурологи — в силу профессиональной предрасположенности равно наплевательски относиться ко всему, с чем имеют дело. Они, в отличие от технарей, не стали тратить время на замеры несуществующих характеристик, а поставили эксперимент иного рода, основанный скорее на доверии, нежели на показаниях прибора, и пришли к удивительным результатам. Оказывается, орканейтралы не имеют полноценного ментального поля вообще. Вместо него присутствует некий адаптивный суррогат, позволяющий им контактировать с внешним миром, и тот дает сбои. Орканейтралу незнакомы такие понятия, как память, опыт, навык, притом что он вполне дееспособен, а иной раз даст фору признанным специалистам; орканейтралы напрочь не способны запоминать, но иногда воспроизводят такие подробности эпизодов, на которые не способна очень натренированная память. Общение с такими существами выглядит странно: ни за что не догадаешься, что с ним происходит в данный момент и сколько сил ему требуется для того, чтобы адекватно воспринимать собеседника.

Для фактурологов остался не ясен один, казалось бы, незначительный нюанс: автосенсорики Ареала обладают удивительной, почти мадистогенной способностью предвидеть будущее, притом что интуиция у них отсутствует так же, как память.

Но исследователи не упали духом. Они предложили кальтиатам как следует проанализировать аномальный АПС-фактор орканейтрала. Весь юмор ситуации заключался в том, что признаков работы АПС-фактора в этих существах также не удалось обнаружить. Там не то что скоростного анализа подсознания… не нашлось даже вялотекущих аналитических поползновений, если не сказать — само подсознание автосенсорика где-то «отстегнулось» вслед за ментальной оболочкой. Единственное, что осталось в распоряжении исследователя, — это показатели уровня вскрытия мозга. И вот что удивительно: для среднестатистического фактуриала УВМ стабилен в пределах 4-30 %; у нормального, без искусственных акселераций существа Ареала — от 30 до 50 %; у чистой линии фактуры — порядка 80 %, тоже стабилен. И это, вероятно, рекорд. У орканейтрала УВМ меняется в зависимости от настроения и погоды, как столбик термометра, в полном диапазоне от единицы до ста. Если вопрос экспериментатора требует хотя бы малейшего напряжения памяти или аналитических рассуждений — автосенсорик чувствует себя, как двоечник на экзамене, и его УВМ, как показатель контакта с внешним миром, подпрыгивает до максимума. Но как только автосенсорик, получив свою «двойку», замыкается в собственный мир — УВМ чуть не падает до ноля.

Уровень вскрытия мозга в классическом виде — величина не статичная. Отклонение на 1–2 % в несколько лет допустимо, но УВМ орканейтрала демонстрирует трюки, на которые способна лишь мадистогенная субстанция. Однако, не имея врожденной способности контролировать свой дар, большой пользы от него не получишь. Причина феномена и впрямь мадистогенна; в фактурологии она получила название «фокусной антенны» — первичной элементарной антенны стихийного антигравитанта, которая, к слову сказать, по сравнению с самой примитивной антенной мадисты так же несовершенна, как проволока, привязанная к батарее, по сравнению с космическими радарами НАСА. Но этот точечный элемент оказался способным не только заменить собой ментальное поле, но и выработать в организме гуманоидного существа некий поличастотный приемник, способный улавливать сигналы не только природы Z, но и некоторых соседних Х-У Уровней. Именно приемник Х-У Уровней позволяет орканейтралу чувствовать себя относительно комфортно. Но в этой ситуации находятся свои неудобства, потому что полярно-ментальная природа цивилизации и антенно-ментальная могут не иметь разницы в контексте ситуации, однако принципиально различны по сути. Что лучше: иметь постоянную фонотеку на все случаи жизни — от джаза до похоронной музыки — или металлический прут на чердаке, который сегодня ловит «Маяк», а завтра Би-Би-Си? Вопрос, конечно, смешной, но и ответ очевиден: все зависит от возможностей Би-Би-Си удовлетворить наши растущие эстетические запросы.

Вот и разберемся, отчего с добропорядочными гражданами Ареала может приключиться такая диссидентская метаморфоза? Причина в некой специфической области естествознания, которая обозначалась выше как АВТОДИНАМИКА ФИЗИЧЕСКИХ СТРУКТУР (АДФС) и которая еще много раз будет упомянута всуе, потому что впоследствии именно она станет отправной точкой изучения теории антигравитантов. Автодинамика — такое же устойчивое состояние, как УВМ, присущее любому физическому телу, и гуманоид Ареала не является исключением. Но общая статистика цивилизаций Ареала говорит о том, что деформации АДФС в большинстве своем подвержены представители высокоразвитых цивилизаций. Чем больше поколений мутации за спиной — тем очевиднее шанс естественного необратимого процесса — автодинамических нарушений. Фактурологи иногда называют это явление последним критическим барьером цивилизации, после которого ее будущее принято считать неопределенным, хоть давно уже признано некорректным рассуждать о перспективах цивилизации в пределах одного автодинамического уровня. Между орканейтралитетом и мадистой по-прежнему лежит непроходимая пропасть. И так уж вышло, что фокусная антенна антигравитанта не только не является первой ступенькой через эту пропасть, а скорее лишает цивилизацию Ареала последней надежды ее преодолеть.

Глава 28

Быстрая лодка скользила над волнами застывшего песка. Ее тень то растворялась под налетевшими облаками, то обретала контур, рябящий по неровному полотну пустыни. Бароль выходил на палубу осмотреться, вдохнуть горячего ветра, поджаренного на раскаленной сковородке полуденной духоты, осматривал парус и блестящий плавник киля, который легким касанием поднимал до небес пыльные шлейфы. Он был один. Впереди лежала пустыня, позади лежала пустыня, без травинки и камушка, лишь изредка попадались прокаленные солнцем обломки кораблей. Небо было таким высоким, что острый парус как ни тянулся вверх, не мог оставить на облаках борозду. Путешествие длилось так долго, что Бароль много раз давал себе зарок не смотреть без толку в подзорную трубу и ровно столько же раз его нарушал, как только сомнения брали верх над бессмысленной надеждой. Порой его фантазия обгоняла лодку, обгоняла ветер и, нарушая законы воздухоплавания, мчалась вперед. Тогда ветер еще сильнее упирался в парусное полотно. Бароль закрывал глаза, представлял себе, как линия горизонта, растянутая до бесконечных пределов, рвется, столб пыли, поднявшись к облакам, оседает, принимая очертания замка на вершине скалы. Бароль поднимал подзорную трубу, но очертания замка были так призрачны, что остроносая лодка могла пройти их насквозь. Он старался открыть глаза, но вихри песка, налетевшего невесть откуда, заставляли его зажмуриться, а дыхание горячего ветра начинало медленно насыщаться ароматами морского побережья.

— Я иду делать замер, — склонился над ним Рыжий Олли, — вода неделю стоит. Похоже, сорвало последний буй…

Бароль уселся на подстилке и вытер стекающий в глаза пот.

— Прости, ты не запер дверь, я подумал…

— Ступай, — Бароль швырнул ему карту с промерами глубин и уронил голову на скомканную рубаху, служившую ему подушкой.

Дождавшись, когда Рыжий Олли перевалит через порог, он достал подзорную трубу и, поднявшись на веранду прики, занял свое излюбленное место с видом на север.

— Все же ты неисправимый упрямец, — подошел к нему закутанный в плащ Махол. — Сколько лет прошло…

— Сколько лет? — рассердился Бароль. — Разве я не приказал оставить меня в покое!

— К сожалению, время от этого не остановилось.

— Время — ничто. Оно для меня не существует, и я не собираюсь с ним воевать.

— Если мы не снимемся до следующего прилива… Еще одной бури прика не выдержит.

— Смотри, как долго держится северный ветер.

— Проснись же, наконец!

Бароль сложил трубу и поглядел в прорезь капюшона, из которого выглядывал сизый от холода нос писаря.

— Куда ты рвешься, дед? Ты видел хоть один остров над водой?

Махол почесал обрубком руки свое пустое брюхо.

— Мы могли бы сняться и пойти в Анголею.

— Иди отогрей мозги, Махол. Против такого ветра идти в Анголею — надо быть самоубийцей.

В узком коридоре верхнего этажа выруба жгли последнюю лепешку верблюжьего навоза. Над горящим котелком висел кривой дымоход с переменной тягой во все стороны света и сквозняками, которые, прогуливаясь по галерее, считали своим долгом в него заглянуть, а заодно обдать дымком и искрами озябших фариан. Один Бароль не замерзал в насквозь промокшем халате и то лишь потому, что с детства приучил себя не допускать даже мысли о том, что он, как всякая альбианская тварь, может позволить себе замерзнуть, притом на виду у подданных.

— …Ну и что, — кряхтел Хун, — мне вчера приснилась туча, из которой сыпались куски льда. Круглые, с кулак… А мы собирали их в кучу. Куча рассыпалась, а мы опять собирали, а она опять рассыпалась…

— Паршивый сон, — заметил Логан, — вот если б куча держалась — тогда другое дело.

— Водой надо было поливать, — советовал Махол.

— Да, — согласился Логан, — если обдать водой — тогда бы держалась.

Посрамленный Хун опустил глаза на тлеющую навозную лепешку.

— Во сне почему-то тепло было.

— А мне, — вспомнил старый Махол, — приснилось, что Бароль зарезал повара. — В ответ воцарилась похоронная тишина, словно тело повара внесли в коридор и положили у костра. — Кухонным ножом заколол. Кровищи напустил. А мы сидим и вспоминаем, как засолить мясо. Хоронить жалко. Не те времена, чтоб добро закапывать.

— Много кровищи, говоришь, — цокнул языком Логан, — это к дождям.

— Тебе что мокрое — то и к дождям, — проворчал Хун, а Логан потер ладонями коленки, покряхтел, поерзал и принял молельную позу, без которой долгих речей говорить не умел.

— Это что… — начал он, — я тут недавно… Когда вы заперли меня в прике на трое суток, вздремнул… — он помотал взъерошенной бородой, будто прогоняя лишние воспоминания. — Вздремнул это, значит, я… Даже не знаю, стоит ли говорить?

— Короче, вздремнул ты… — поддержал его Хун.

— Так вот, вздремнул я, что называется, и вижу…

— Бароль!!! — донесся с веранды истошный вопль Рыжего Олли. Собеседники замерли. — Бароль!!! — кричал Олли, словно его схватило за палец морское чудовище. — Скорей!

Благородные фариане как ошпаренные выскочили на веранду. О каменную стену надстройки билась бортом полуразвалившаяся самутийская лодка с перекошенной мачтой.

— Чего орать, — огрызнулся смуглый босианин, накидывая на перила канат, — помог бы лучше. — На дне под мокрым парусом лежали двое — мужчина и женщина в изорванных одеждах, сквозь которые были видны окровавленные нарывы, размоченные дождем и растравленные соленым ветром.

Бароль бросился к затопленной лестнице, ведущей на нижние этажи.

— Разведи огонь в прике, Логан. Приготовьте чистые простыни. Да не стойте же вы как столбы!

Глава 29

— Говори со мной, Бароль, не молчи, — Саим потрогал дощатый потолок над кроватью, — расскажи скорей, где мы?

— Дома.

— Ты не понимаешь, я должен слышать, что происходит вокруг.

— Лежи смирно, братишка, если б ты видел, какая зараза пристала к твоей шкуре, — Бароль макал кисточку в банку изумрудной мази и разрисовывал пятнами голого Саима, отчего светлые простыни вмиг зеленели.

— Янца умерла? Где они? Отвечай же. — Нервничал Саим, вырываясь из рук врачевателя. — Если она умерла, так и скажи.

— Ох, если бы…

— Что с ней?

— Похоже, мачта сильно стукнула ее по голове. Она думает, что оставила тебя в Папалонии.

Саим с облегчением повалился на спину.

— Янца говорит, что тебя накрыло горным обвалом, — сообщил Махол, устраиваясь на краешке подстилки. — Это правда? Что они с Аладоном попали в плен и спаслись, когда камни под ними превратились в воду.

— Могу представить, как он ей надоел, — ворчал Бароль. — Давай, дед, говори, с чем пришел, и топай к себе.

— Пусть вспомнит еще раз фразу на тесьме… Босианин выудил с восточного склона два снаряда. Один был пуст, в другом только обрывок папируса… Но алфавит тот же.

— «Мы, искавшие гармонию совершенства, нашли свою погибель», — произнес Саим, стараясь выговаривать каждую букву.

— Э-эх, — Махол обескуражено пожал плечами, — были б на месте твои глаза. Клянусь богами, анголейцы так не писали.

— Но Папа Ло прочел эту фразу с тесьмы.

— Я знаю анголейскую грамоту. Ничего похожего. Ты уверен, что Папа Ло это прочел?

— Я что, по-твоему, призрак?

— Успокойся, Саим, я только хотел сказать, что мало текста на этом странном языке. Не могу расшифровать запись.

— Попроси Аладона прочесать восточный склон. Скажи, что я его прошу… Пожалуйста.

— Он и так провел под водой ночь. В следующий раз точно от нас сбежит. А мы, как только снимемся с вершины, считай, потеряли ее.

— Ладно, — вмешался Бароль, — это моя вина. Я должен был понять, что это не пули.

— Хоть одну похожую букву найди, Махол.

— Не буквы это, не буквы. Не карты, не картины — здесь особый прием письма. Сколько живу, не встречал похожего…

Едва Махол поднялся к выходу, как кисточка с мазью снова пошла бродить по кровавым волдырям Саима.

— Не отпускай Аладона, — просил Саим, как вдруг его осенило, словно мачтой стукнуло по голове. — Книга!

— Какая еще книга? — удивился Бароль.

Саим подпрыгнул, стукнувшись макушкой о низкий потолок.

— Разве я ничего не говорил тебе про книгу? Она должна была лежать в лодке.

— Не знаю. В лодке не осталось ничего, кроме рыбьих костей.

Саим спихнул его с матраса.

— Скорее. Найди Аладона. Иди же…

Удивленный Бароль опустил кисточку в банку.

— Ты уверен, что книга была?

— Я уже ни в чем не уверен, только имей в виду, если я действительно вернулся из Папалонии без книги — значит, Янца права, меня накрыло обвалом.

— Это мы сейчас выясним. — Бароль решительным шагом направился к коридору выруба, где в котелке все еще мерцали оранжевым светом остатки навозного брикета. А Саим, оставшись наедине со своей спутанной памятью, старался вспомнить, было ли что-нибудь, кроме книги? Все, что случилось с ним после слепоты, мало отличалось от фантазий. Все, начиная с библиотеки и кончая комнатой под палубой прики. И если Янца уверена в том, что оставила его в Папалонии, — у него не было веских причин сомневаться в ее словах.

— Ах, книга, — с трудом вспомнил Аладон, — так бы и сказал. — Он вынул из-под задницы тяжелый кожаный предмет, который служил ему табуретом, и, недовольный, уселся на камень. Эта, что ли?

— Было что-то еще?

— Как можно…

— Учти, узнаю, что обманул, — со дна океана вытащу.

Вслед за Баролем к трюму примчался Логан.

— Как ты, мой мальчик? — склонился богомол над изголовьем племянника.

Саим обнял драгоценный трофей и успокоился, вдохнув знакомый запах переплета.

— Не называй меня мальчиком. Как угодно назови, например, вернувшимся с того света… — он еще раз бережно провел пальцем по давленному заголовку и развернул его в сторону Бароля. — Читай, — попросил он, но почувствовав, что пауза затянулась, чуть не впал в истерику. — Давай же, прочти, это анголейская грамота, ну пожалуйста…

— «Теория и философия небесных течений, — прочел Бароль, — одиозные проекты тепловых парусов, не нашедшие практических применений в навигации».

— Чтоб мне подохнуть… — выругался Саим и добавил к этому пару богооскорбительных выражений, от которых дядька Логан покрылся розовыми пятнами. — Если б ты знал, какой у меня был выбор. Так хотел сделать тебе подарок.

Бароль взял на колени обруганную книгу, открыл наугад и увидел то, от чего волосы на его голове чуть не встали дыбом в полную длину. На развороте страниц яркими красками в тонких штрихах был нарисован галеон «Земля» с парусом, развернутым на два полушария, на котором он не только узнал знакомые имена: «Иврона», «Априка», «Астрелия»… но и разглядел мельчайшие изгибы линий диковинных материков, с реками, озерами и холмами, которые повыше самых высоких ингурейских скал. Он знал это давным-давно. Он был уверен, что в этой «Земле» все так же, как здесь, только верблюды маленькие, а горы большие; небо высокое и неглубокие океаны…

— Что здесь? — вытянул шею Логан, но Бароль успел захлопнуть страницы. В проеме двери обозначились беззубая улыбка Махола и задумчивая физиономия Гарфизиуса.

— Вон от сюда! Все прочь! — вытолкав за дверь любопытного Логана и заперевшись на засов, Бароль вернулся к книге, но прежнюю страницу открыть не удалось. Он принялся искать ее в каллиграфической неразберихе чертежей и расчетов.

— Махол был прав. На тесьме не анголейская писанина.

— А чья же?

— Вспомни еще раз эту фразу.

— «Мы, искавшие гармонию совершенства…» — сказал Саим, — хоть, впрочем, я не уверен… А что, философские течения небесных парусов нам могут как-нибудь пригодиться?

УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Предельные цивилизации

В этой главе, последнем фрагменте «фактурологии», мне меньше всего хотелось бы увлекаться логическими расчетами; несмотря на то, что описание предельных цивилизаций сплошь должно состоять из схем и диаграмм с минимумом пояснений. Как можно без математических конвульсий принять факт, что старость не имеет перспективы? Что старость цивилизации, как старость человека, не оставляет после себя ничего, кроме иллюзии… Благодарные потомки — наследники мудрости, — о, если б это в действительности было так! Просто в троллейбусе освободилось место, просто кто-то намерен его занять, просто все мы едем по одному маршруту, а выходя, предлагаем новому пассажиру свой пробитый талон и знать не хотим о том, что поступаем нечестно.

Понятие «предельные цивилизации» берет свое начало от двух истоков: один — орканейтралы; другой — беспрецедентный эксперимент, описанный ранее в «фактурологической версии мадисты». Орканейтралы — как факт; эксперимент — как бесспорное его доказательство. Стихийные сообщества автосенсориков Ареала иногда называют «откатом цивилизации», — это имеет свою социальную подоплеку. Существа, прошедшие все доступные уровни мутации, имеющие колоссальную защиту мозга, вплоть до высших, мадистогенных уровней допуска в навигации, внезапно отходят от дел. Причина совсем не в том, что техника перестает подчиняться, пропадает элементарное желание деятельности и возникает желание паразитировать, как первая переходная стадия к полному орканейтралитету. В Языке Ареала есть специальный термин «пассивный теоретик» — существо, которое имеет неуемную страсть растекаться мыслью по древу, вместо того чтобы забивать в древо гвозди. Почему я говорю о навигаторах высших уровней допуска, — потому что явление переходной стадии орканейтралитета в технопарках наблюдается лучше всего. Локальные сети парков часто обнаруживают информационные «опухоли» ненормальной природы: практикующий инженер элементарную операцию типа 1+2=3 введет в сеть без пояснений, но вдруг на фазе 1+, как нарыв, начинает разрастаться информационный шквал допусков, вероятностей, углов зрения и тому подобного. Оператор, убрав этот мусор из архива, непременно поинтересуется, не спятил ли какой-нибудь навигатор выше 8-го допуска? Как этот пассивный теоретик будет выглядеть на примере живого гуманоида — я не знаю. Скажу лишь, что переходная фаза не всегда заканчивается орканейтралитетом, частенько проходит как временное помутнение рассудка. Если не проходит, наступает следующая фаза — создание стихийных сообществ орканейтралов, с полной автономией относительно окружающего мира, состоящих порой из мало совместимых рас и биотипов (если таковой сохранился), с воплощением в естественные материальные субстанции, порой довольно уродливые, и тому подобные мрачные чудеса информационной маскировки под единую универсальную субстанцию, называемую «Ничто». Эти сообщества в фактурологии получили название «предельные цивилизации».

Наблюдая внутренние метаморфозы такой социальной среды, можно обнаружить все необходимые признаки фактуры, которая с экстрамутагенной ступени имеет четкую тенденцию воплотиться в состояние неорганического вещества — этакий поиск устойчивого симбиоза при минимальной затрате сил. Нормальный старческий маразм. Разумеется, речь идет не о стремлении превратиться в дерево или камень, а о желании (порой неосознанном) решить проблему оболочки своей фокусной антенны. Субстанция личности, как стабильная величина, наделена определенной кондицией — от тела гуманоида до информационной защитной оболочки, которая не только ограждает субстанцию, обозначает ее в пространстве и времени, но и помогает ей функционировать. Фокусная антенна (как любая антенна антигравитанта) — величина переменная, наделенная кондицией совершенно иной природы, не совместимой с природой гуманоида WW. Субстанция личности предполагает точку восприятия — переменная антенна не делает точечных трансляций; пока функционирует субстанция личности — восприятие может быть только беспорядочным, хаотическим, хоть и чрезвычайно мощным. Это тот случай, когда микрополярное включение себя исчерпало, а для макрополярного нет оснований. Единственный и самый надежный способ выхода из этой ситуации — нейтрализация микрополярной привязки, насилие над Естеством, в результате которого субстанция личности индивида исчезает, как точка координат, и уже не имеет возможности когда-либо возникнуть снова. Эти сложнейшие тонкости гарвалистики в человеческом восприятии могут выглядеть как банальное самоубийство. И если цивилизация настроена на такой процесс — стараться ей воспрепятствовать не имеет смысла. Предельные не питают злобы к окружающему миру, но если что — умеют за себя постоять.

Однако решать проблему антенны можно и другим способом. И сообщество орканейтралов не клуб самоубийц, а вполне сообразительные существа, которые, понимая причину своего дискомфорта, предположили, что расширение диапазона антенны с точки «фокуса» до минимального пространства хотя бы на уровне элементарной геометрической фигуры — существенно облегчит «антенное» восприятие мира и даже даст хорошую фору «полярному» восприятию. Что ни говори, а информация Естества с Уровня Z только выиграет, если ее поток будет расширен за счет соседних Х и У.

Надо сказать, этот путь решения проблемы наиболее опасен. Одно интуитивное понимание процесса ничего не дает. Практические манипуляции с антенной, даже в рамках Z-диапазона, предполагают практическую манипуляцию с антигравитантом, — это так же опасно, как разбирать гранату, не имея понятия, что за «игрушка» у тебя в руках. По статистике, предельные цивилизации, имеющие такую «игрушку», выживают в одном случае из ста. Если учесть, что количество орканейтралов к общему числу разумного поголовья Ареала исчисляется в миллиардных долях процента — вряд ли подобное направление деятельности оправданно. Как можно подорваться на антигравитантах? Как угодно. Хорошо бы знать, как на них не подрываться; и если существуют до сих пор предельные цивилизации, ведущие успешные опыты с таким опасным предметом, — так это только до поры до времени. Иметь проблемы на свою голову можно великим множеством способов: от бытового контакта с полтергейстом (да простят меня уфологи) до моментального сжатия вселенной в одну точку (да простят меня физики), с перспективой свертывания к чертям нескольких пространственных Уровней. Вопрос не в том, как подорваться, было бы желание, а в масштабах предполагаемых разрушений. Желание устроить вокруг себя мертвую зону у предельных, как правило, есть. И сюжетов по ее устройству хватит на долгую мыльную оперу с элементами триллера. Все говорит о том, что интеллектуальный прогресс не стоит на месте даже тогда, когда имеет тенденцию к саморазрушению. Фактурологи говорят иначе: «Оркариумная нейтрализация есть в чистом виде мутация субстанции личности, первая практика адаптации микрополярных субстанций в субстанции макрополярной». Но «суперреактивный» мутагенез, позволяющий точечную константу превратить в пространственную переменную, пока что не наблюдается. Вполне возможно, что его попросту нет, как нет исчерпывающих объяснений происхождения в естественной природе самой субстанции личности. И если цивилизация Ареала не представляет себе в полной мере таинства происхождения естественных фактур — значит, в будущем ее ничего нового не ожидает. Ее апогеем станет поворот назад, а ее логическим концом — возвращение к истокам. Дескать, ваша миллионолетняя история подошла к концу, и на следующей остановке пассажиров не будет. Как говорится: выход обычно находится там же, где вход, а антигравитант — всего лишь фактор тормозного парашюта. «Может быть, — говорят фактурологи, — когда-нибудь мы найдем цивилизацию, способную обойти последний барьер. Но пока еще не начали, всем разумным существам, ведущим борьбу за выживание, надо усвоить одну простую истину: борьба за вымирание, порой, оказывается гораздо более трудной и жестокой».

Глава 30

— Так и сказал, убираться с планеты подальше? — переспросил Бароль, разглядывая красочные картинки с парусами. Саим кивнул.

— И повторил много раз.

— Хороши дела. Будто я сам не догадался, что отсюда пора уносить ноги. А он не уточнил, куда и каким образом?

Саим лишь улыбался в ответ.

— Представь себе, в моей голове до сих пор шумит море.

— Оно шумит под фундаментом прики. Начался прилив.

— Как вовремя мы успели. Скажи честно, если б я не сохранил книгу — ты не поверил бы ни за что?

— Случайную книгу можно купить у бродячего торговца, который за одного рыбьего тамаципа библиотеку готов продать. Твоя слепота уничтожила сомненья. Так же были ослеплены Клис и Фальк. Они нашли «молнию Босиафа». Эта штука светится ярче солнца.

— Неправда, — возразил Саим, — я уверен, она светится точно так же.

— Ингурейцы верят, что она собирает души умерших альбиан. И не поднимется раньше чем призовет к себе последнего из нас.

— Этого не будет никогда. В Папалонии воды нет. Мы должны отправиться туда, чтоб ты увидел своими глазами…

— Черные камни и плесень? — удивился Бароль. — Как ты не понял до сих пор, что это не та Папалония; что она станет такой через тысячи лет, когда сойдет вода.

— Значит, «молния Босиафа» без нас не поднимется, — заявил Саим, — не спеши, еще будет время. Если я жив до сих пор — значит, я бессмертен. Я ведь, правда, бессмертен?

Бароль углубился в книгу, стараясь разобрать анголейские каракули.

— Фальк покончил с собой, — сказал он, — Клис не вернулся. Мертвая вода стоит стеной повсюду, от Косогорья до пещер Ингуреи. Люди пропадают. Босиане даже не старались перебираться вверх по горе. Ни одна тварь не приползла к нам из низины, даже когда шпиль старой прики исчез под водой. Если б я понимал, что происходит — я бы знал, что делать. Похоже, ты действительно бессмертен, братишка.

Довольный Саим растянулся на матрасе.

— Хочешь, я приведу к тебе повара, — предложил Бароль, — этот плут изобрел чудодейственный яд: в дождевой воде он безвреден, в морской — убивает наповал. Как я могу расстаться с таким гениальным негодяем? Я заколотил его в бочку и просверлил одну дыру сверху, чтоб не убился без моего разрешения. Думаю, если направить его изобретательность против твоей слепоты…

— Не надо, — ответил Саим, — не хочу видеть море на месте Старой Прики.

— Счастливчик, — Бароль снова погрузился в книгу, — что тут скажешь?

— Хочешь, я войду в «молнию Босиафа»? — шорох страниц прекратился. Саим уловил «флюиды» тяжелого взгляда Бароля. — Что мне терять? Знаешь туда дорогу? Ведь ты лазал в преисподнюю, я знаю.

— Войдешь?

— Ты поставишь прику на якорь у ближайшего жерла. Аладон спустит нас на дно под воздушным куполом. В Ингурее стоит вода — значит, есть суша. Если ты будешь со мной, все получится.

— Войти в молнию? — переспросил Бароль. — Для этого надо быть исключительным дураком.

— Почему?

— Да потому. Чтобы выйти из нее, надо быть исключительно умным. Одно с другим несовместимо.

— Однажды я прошел световой коридор. К тому же ты сам сказал, что я бессмертный. Только представь себе, мы поднимем «молнию» — парус, летающий выше неба. Это же философия без всяких течений.

— Допустим, и куда ты намерен податься под этим «парусом»?

— Какая разница! Что с тобой, Бароль? Ты никогда таким не был.

— Просто перестал жить в сказке, придуманной для меня. Переселился в реальность и, к сожалению, пока не ослеп.

Саим нащупал руку Бароля, сжимающую книжный переплет.

— Разве в этой реальности ты еще не все потерял?

Прику качнуло и стукнуло о камни. Бароль едва успел схватить лампу. Книга тяжело шлепнулась на пол и скользнула под кровать, где Бароль с трудом нащупал ее. В дверях появилась фигура Логана с топором в руке.

— Сорвало боковой трос, — доложил он, — либо ты даешь приказ рубить остальные, либо мы делаем дыру в трюме, чтоб прика не кренилась.

Бароль закрепил лампу и бережно развернул книгу на коленях.

— Либо мы снимаемся, — настаивал Логан, — либо я за себя не отвечаю.

Эту угрозу Бароль проигнорировал, как и предыдущую.

— Снимайся, дядя Логан, — посоветовал Саим.

— А потом он вылезет и будет недоволен? Вылезет и в бочку меня заколотит? — возмущался богомол.

— Не бойся, дядя Логан, ему теперь не до тебя.

Логан злорадно фыркнул и захлопнул дверь.

— Все подземелья накачаны газом. Даже повар не знает от него защиты.

— Ты же видишь, что я не безумен. Значит, газ действует не на всех. Будь моими глазами — я буду твоим рассудком.

— Почему старик не оставил тебя в Папалонии? Зачем ему нужно было всучить нам эту книгу? Отчего ты ослеп на северной широте, если молния всегда лежала у экватора?

— Не знаю! Не знаю! Не знаю! — воскликнул Саим. — Но надо что-то делать! Нет времени ждать!

— Боги отнимают у нас планету, а я по-прежнему не знаю о них ничего, не могу прочесть их тексты, не могу понять причины их «небесной философии». Я собираюсь поднять «молнию», но представить себе не могу, что находится там, где кончается небо.

Прику качнуло на другой борт. Сквозь стену послышался глухой, но уверенный стук топора.

— Логан! — крикнул Бароль, приоткрыв дверь в темноту коридора. Стук прекратился. Заскрипели ступени лестницы. Мокрый Логан возник на пороге с тем же топором в руке, под ним тотчас же образовалась лужа. Струи дождя текли с него, как водопады с горы. Он отжал бороду и посмотрел на Бароля, с трудом поднимая разбухшие веки.

— Что надо?

— Оботрись и подойди.

Логан недоверчиво попятился.

— Вода поднимается. Чуть помедлим — и прику раздавит.

— Оставь, все это ерунда в сравнении с тем, что я тебе покажу.

Логан на всякий случай оглянулся и, небрежно обтеревшись перепачканной в зелени простыней, приблизился к Баролю.

— Встань на колени, богоугодник, иначе от увиденного свалишься с ног.

Угодник привычно опустился на колени и ткнулся носом в красочный разворот. Но, к своей чести, увидев изображение галеона, старый богомол не проронил ни звука; он лишь разинул рот, выпучил глаза и, монотонно покачиваясь, зашевелил губами, приговаривая молитву.

— Что скажешь теперь, — толкнул его Бароль, — ты по-прежнему считаешь, что уйти от смерти можно, перерубив канат?

Но старый Логан и тогда не произнес ни слова, а глухие удары топора вернулись на место, будто призрак Логана отделился от плоти и отправился делать свое дело во славу великих богов.

— Олли! — крикнул Бароль и захлопнул книгу перед носом завороженного богомола.

Вскоре мокрый Олли стоял в дверях, а за ним и все оставшиеся фариане, те, кто еще с божьей помощью или вопреки божественной воле кое-как стояли на ногах.

— Кто-нибудь из вас, — спросил Бароль, — знает гору, которая выше неба? — фариане недоуменно переглянулись. — Кто-нибудь из вас сможет дышать ледяной водой? Кто-нибудь из вас сможет продержаться сотню лет на деревянной лодке в сплошном океане? — Фариане неуверенно пожимали плечами. — Так киньте за борт свои ржавые топоры, пойдите на палубу, упадите на колени и просите у богов пощады.

Присутствующие не шевельнулись.

— Ступайте же, — повторил Бароль. Махол, протиснувшись вперед, собрался было говорить… — Вон отсюда!!! — взревел Бароль и топнул ногой. Фариане вывалились в дверь, едва не сорвав ее с петель. А Логан, уходя последним, запирал ее так старательно и любовно, что Бароль заподозрил неладное и стукнул в дверь кулаком.

— Заперли. Так я и думал.

Стуки топоров возобновились. Сначала нерешительно, но с каждым ударом все сильнее и точнее. Прику качнуло, повело в крен, и ее глубокий киль в последний раз скрипнул о камни. Жесткая тряска сменилась мягким покачиванием на волнах.

— Плывем, — сказал Бароль и снова углубился в чтение.

— Тебе не показалось, что это бунт?

— Ты думаешь? Наконец-то мои холуи осмелели. Логан шел к этому долгой и опасной дорогой. Он заслужил маленькую победу.

— Они же выкинут тебя за борт, — испугался Саим.

— Ты их переоцениваешь. — Бароль выбил ногой дверь и обнаружил в коридоре одиноко стоящего писаря с обрывком папируса, намотанного на обрубок руки.

— Я не совсем уверен в сути написанного, — прошептал он, — но лучше, если об этом будешь знать только ты, Бароль. — И, согнувшись над текстом, забормотал: — «Наша цивилизация обречена. Вы, обитатели горы, наша надежда…»

— Кто эти твари?

— Мы ничего не знаем о них. И теперь уже…

— Вот так просто? — удивился Бароль. — Обречены — и все?

Старый писарь вытянул губами полоску папируса, чтобы показать узор письма.

— Что «просто»? — переспросил Саим.

— Просто взять и передохнуть, потому что обречены? Действительно просто. Как же я раньше до этого не додумался? Но только не со мной! — рявкнул он на ни в чем не повинного Махола. — Ты еще жив, бессмертный папалонец Саим? Ты еще не передумал поднимать «молнию»? Сейчас я покажу богам, что такое настоящий апокалипсис!

Поднявшись на веранду, Бароль получил в лицо мокрую оплеуху морского ветра. Вокруг была глухая темнота, в которую удалялся последний островок Фарианского выруба, почерневший от трупов ползучего лишайника. На корме сидел угрюмый Хун, меланхолично созерцал сияние фонаря, висящего у него на шее. Гарфизиус вслед за Олли карабкался на молельный шпиль, чтобы поддержать размотавшийся парус. Палуба скользила под ногами, и Бароль, хватаясь за перила, направился вперед, к своему капитанскому мостику, устроенному на носовой площадке. Там в одних подштанниках стоял Логан, держась за треногу подзорной трубы. Даже на цыпочках его роста не хватало для того, чтобы смотреть вперед, и труба указывала богомолу путь навстречу истекающему дождями небу.

— Хороша туча? — поинтересовался Бароль, разглядывая пелену облаков над прикой, но Логан не выпустил трубы из рук, даже не подвинулся на узком мостике. — Разве я не приказал молиться? Или ты решил узреть дорогу в цветущие леса рая?

Логан неохотно сполз на палубу и побрел в молельню.

— Скажи, что я даю богам последний шанс. Если к рассвету прямо по курсу не покажется берег — я доберусь до них очень скоро. Живым или мертвым.

До рассвета Бароль неподвижно стоял у подзорной трубы, под плески волн, под вопли богомола, проникающие сквозь стены молельни, да порывы ветра. А когда охрипший Логан выбрался из темноты под утренние сумерки — обнаружил, что дождь едва моросит, волны улеглись и ветер стих. Парус едва колышется на перекошенной рее, словно пустой мешок. Богомол поднялся на мостик к Баролю, вскарабкался на перила и с вожделенным трепетом припал к подзорной трубе распухшей глазницей. Из-за далекого горизонта ему навстречу выплывала черная грозовая туча, чем-то похожая на пороховую бочку.

Пятая тетрадь: ЯНТАРНЫЙ КОВЧЕГ

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Симуляторы. Автодинамическая координата (АДК)

Первым упоминанием об антигравитантах в истории Земли была медуза Горгона. Может быть, василиск и ему подобные твари, способные превращать в камень живую плоть. Удивительная вещь мифология, если она хоть на четверть писана с реальных прототипов, то, похоже, Земля, задолго до истории человеческой цивилизации, претерпела чрезвычайно редкий природный катаклизм, связанный с пространственно-временной деформацией, и по истечении срока снова в него угодит. Похоже, в зоне «наша-Галактика» аномалии подобного рода заложены самим проектом, и, ей-богу, иногда становится страшно погружаться в дебри глобальной истории человечества.

Откуда, спрашивается, берутся такие Горгоны и каким образом действуют? Смелые ученые умы напрягаются, решая проблему: как можно путешествовать во времени, при этом не нарушая причинно-следственную связь; бессовестная медуза, ни секунды не задумываясь, берет и нарушает. И не одна. Причинно-следственные связи в нашей пространственно-временной функции (ПВf) нарушались неоднократно, где попало и кем попало. Проще сказать, что в теории антигравитантов таких понятий, как «причина» и «следствие», не существует вообще. Некто Горгона и некто Персей — вот и все реалии изучаемого феномена. Просто Горгона младше Персея на один миллион лет, и, если функция не делает петлю, а контакт происходит, — не сложно догадаться, что от античного героя остаются в лучшем случае минеральные отложения в виде булыжника. Но мифология умалчивает о двух существенных вещах: во-первых, взгляд Персея столь же опасен для Горгоны, поскольку от нее в этом случае не останется вообще ничего. Все зависит от того, завернулась ли петля и каким образом завернулась; во-вторых, подобные метаморфозы пространственно-временной структуры не возникают просто так из ничего. А если нечто подобное имеет место, то имеет и мораль: не надо трогать руками неизвестное животное.

Но если очень хочется — тогда совсем другое дело. В целях научного эксперимента иногда бывает полезно натворить глупостей. Для науки, но не для экспериментатора. Вторым упоминанием об антигравитантах в истории Земли была теория Эйнштейна. Но мифология человечества, в отличие от науки, обладает одной бесспорной добродетелью — отсутствием комплекса неполноценности перед скептически настроенным общественным мнением. Если даже Эйнштейн испугался собственного открытия, что уж говорить о его здравомыслящих коллегах?

Симулятор антигравитанта, можно сказать, понятие относительное. То же самое можно сказать и о самом антигравитанте (АГ) и обо всех прочих понятиях и аксиомах описываемой теории. Он определяется как совокупность антигравитационных процессов и проявлений, не оказывающих деформационного воздействия на пространственно-временную функцию реального времени. Но нам это сейчас как ежу законы термодинамики. Приведу в пример классический эксперимент с двумя часами: одни лежали дома, другие ехали в поезде. Время в системе пространства ничуть не деформировалось от того, что одни часы начали отставать, — это элементарный опыт с симулятором. Персей напал на медузу, отрубил ей голову, спрятал в мешок. Хорошо еще, что не устроил голове ознакомительную экскурсию по античному Средиземноморью, потому что история человечества после такого вояжа наверняка развивалась бы иначе, — это был рискованный опыт с симулятором. Эйнштейн начал заворачивать «временную петлю» — это был грамотный и многообещающий опыт… Баловство начинающих навигаторов с перегрузками скоростей, мертвые петли, в которых может пропасть летательный аппарат… Иной раз юная особь, возомнившая себя виртуозом навигации, способна завернуть такую пространственную геометрию, что корабль столкнется сам с собой, — тот же самый симулятор, только с печальны итогом. Но каждый из них вправе считать себя агравитанавтом.

Классический симулятор — Часы Хаброна. Но раз уж мы начинаем теорию антигравитантов и ничего, кроме сплошных симуляторов, под рукой не имеем, самое время ввести первое основополагающее понятие, равнозначительное как для игры, так и для решения серьезных проблем. Понятие универсальное — как суть всего сущего. Речь идет об АВТОДИНАМИЧЕСКОЙ КООРДИНАТЕ (АДК) как свойстве субстанции личности привязываться к автодинамике физических структур (АДФС). АДК проще было бы называть пространственной координатой субстанции личности во временном потоке (или же ее временной координатой в системе пространства). В агравиталистике это индивидуальная точка отсчета. Но если геометрический ноль в системе координат, по определению, статичен, то личностная АДК мобильна. Это к тому, что, изучая! — науки, «чердак» надо придерживать.

Раскачивать АДК опасно в принципе, даже если она не входит в зону действия агравитанта. И, возвращаясь к Часам Хаброна, замечу, что этот симулятор сдвинул АДК не только непосредственным жертвам эксперимента, но также многим сторонним наблюдателям.

На первый взгляд чего проще — найти способ искусственно «закрепить» АДК, и можно не бояться расстройства психики. Но это в корне неверный подход. Во-первых, АДК, так или иначе, чуток «плавает» у каждого разумного микрополярного носителя и это нормально; во-вторых, амплитуда такой мобильности имеет прямую зависимость от качества «включения», попросту от интеллекта: у развитого существа АДК оказывается гораздо подвижнее, нежели у дебила. Главное, не переборщить. И, наконец, не что иное, как подвижность АДК, является первой страховкой на антигравитантах, предусмотренной Естеством, наверно, от большой родительской любви к своим творениям.

Вот несколько примеров: болф, заходя в скоростную петлю, получает так называемое самоопережение — образует как бы две субстанции. Впереди — АДК-дублер — «оттянутая» скоростью автокоордината; чуть позади — непосредственный объект. При аварии первой не поздоровится АДК, а навигатор будет иметь возможность предотвратить неприятность — вот такая тенденция Естества поддержать родное чадо при первых шагах в неизведанное.

Инфоинженерные службы давно заметили, что сигналы по каналам связи тоже идут с дублером. Некоторый отрыв, хоть и совершенно небольшой, наверняка уже есть и в наших спутниковых каналах связи. Люди с более подвижной АДК имеют свойство содрогнуться от взрыва за доли секунды до того, как его услышат. Да что там… принцип работы АПС-фактора напрямую связан с мобильностью АДК.

На этом «принципе опережения» работает масса технологий Ареала и совершенно не стесняется признаться в том, что эксплуатирует симулятор АГ! давно и конкретно только благодаря свойствам АДК.

Носителем АДК, между прочим, является не только субстанция личности. Агравитационная координата присутствует в любой системе: от корпуса космического корабля до камня на дне океана. Природа еще никому не отказала в свойстве привязываться к времени и пространству. С него и мы начнем изучение одной из самых «убойных» теорий, известных Ареалу. Хотя, несомненно, грамотнее было бы разгоняться от общей агравитационной картины мира. Но человечество почему-то с трудом принимает обобщенные постулаты, уж больно невтерпеж схватить за руль «машину времени» и выжать газ до упора. Именно так мы поступим в следующей главе, чтобы понять смысл этой конструкции, пробить дно педалью акселератора, а заодно раз и навсегда отвратить романтиков от вождения эфемерного транспорта в состоянии интеллектуального экстаза; чтобы научиться видеть ситуацию шире, чем позволяет лобовое стекло, даже если впереди прекрасные виды нашего далекого будущего.

Глава 1

Такого позора Мидиан предвидеть не мог. Такой позор перехлестывал границы допустимого снисхождения к самому себе и сеял ужас в некогда благодатные перспективы молодого интеллектуала. Вторую лекцию подряд он сидел как отмороженный и не понимал ни слова… с ощущением, что сильно поторопился, переступив порог аудитории. Нормальному человеку здесь делать было нечего, и курс мировоззренческой эфологии не имел ничего общего с его собственной логикой здравого смысла, как и все прочие науки несуразных гуманитариев, отбившихся от ортодокса… Аудитория давила на него всей массой замкнутого пространства. Сегодня, как и вчера, за лекторским пультом работал собственнолично Эф, творец и учитель, монстр просвещенного мироздания, пробившийся сквозь тернии научного примитивизма к самому пику своей скандальной популярности.

Еще пару лет назад увидеть профессора Эфа вот так, живьем, Мидиан и думать не смел. Ему, как каждому рядом сидящему брату по разуму, пришлось положить немало труда на один лишь допуск в гуманитарный сектор университета и пройти тесты, от которых без помощи медицины оправиться невозможно. Может быть, поэтому легендарный Эф выглядел теперь гораздо мельче и моложе своего лучезарного образа на демонстрационных агитках для желающих приобщиться к основам эфологических дисциплин. Профессор казался чересчур живым и возбужденным оттого, что бегал вокруг демонстрационного стола, размахивая руками, с неистовой скоростью вычерчивая трехмерные графики, выкрикивая фразы, не переводимые ни на один из известных миру языков. И это был всего лишь процесс разъяснения абонементным слушателям основы образования фонетических констант в ранних социогенных биофактурах.

На всякий случай Мидиан заглянул в справочник абонемента. Точно, «Формирование фонетических констант биосоциума…» Сферический купол аудитории снова придавил его к душному креслу.

В тестовой лаборатории университета Мидиана сначала напугали, объяснив, что специфический язык эфологии профессор придумал сам, поправ классические каноны, так как ни в одном из существующих языков не нашлось адекватных терминов. Но затем успокоили: слушатель с высоким интеллектуальным коэффициентом должен был без труда «включиться» в язык в течение часа занятий. Мидиан сидел в аудитории пятый час кряду. Вчера он сидел в этой же аудитории около шести часов с переменным впадением в панику, а главное — с тем же самым нулевым результатом. Вокруг него сидели такие же шизофренические оптимисты, но, в отличие от Мидиана, ничуть не тяготились происходящим. Напротив, то и дело кивали и закатывали глаза, что означало безусловное согласие с выводами учителя. Еще позавчера Мидиан был уверен, что станет одним из них, но теперь не смел взглянуть на однокурсников во время перерыва.

На изуверские тесты гуманитариев он шел уверенно и спокойно. Еще до поступления в университет его интеллектуальный показатель намного превышал стандарт, а по окончании… он имел все основания причислить себя к элитной категории. Он находил свое имя в самых привилегированных профессиональных каталогах, а это для технаря уже немалая честь. По окончании практики его уровень можно было назвать отменным. Консультант-эфолог, оценив это, освободил его от нудных собеседований, молча оформил счет за лекционный пропуск и деликатно напомнил, что проносить в аудиторию любого сорта записывающую аппаратуру категорически запрещено. Поэтому исключительные интеллектуалы, а следовательно, бессовестные хитрецы подвергаются в этом смысле дополнительному контролю.

И впрямь, на нижнем уровне аудиторной башни Мидиана ждал лифт с биоконтролером. Последний раз такое чудо скрытого шпионажа он видел в испытательных модулях завода, производящего оборудование для телескопов. Тамошний контролер фильтровал визитеров с «опасным» спектром мозгового излучения. Здешний биолифт отключал нейрочипы и выглядел куда более зловещим. «А что если эта дрянь, не найдя чипов, отключила мозги, — думал Мидиан, — в частности зону языкового контроля?» Но тем не менее осознавал, что его проблема отнюдь не в лифте, даже не в языке эфологии. Просто все происходящее начинало казаться гипнотической мистерией, профанацией науки на самом высоком уровне мошеннического мастерства. Не исключено, что предки его величества Эфа происходили из бандитского клана иллюзионистов, жадных охотников за славой и шальными деньгами.

Мидиан тайком посматривал на часы. Еще трое суток он пробудет на Пампироне и, вероятно, больше никогда сюда не вернется. За это время непременно надо было успеть взглянуть на реликтовый заповедник — единственный в обитаемой Галактике естественный зеленый пояс, расположенный на экваторе планеты. Надо было дождаться сумерек, двинуться вслед за солнцем… Мидиан закрыл глаза от удовольствия, словно увидел наяву, как сросшиеся кроны пампиронских сосен испаряют изумрудную влагу в сумерки вечернего неба. Мечты уже уносили его прочь, но неожиданно понятая фраза в момент вернула на место: «Зачем вы здесь торчите второй день, уважаемый?.. Вы же ни слова не понимаете!»

Впервые Мидиан воспринял мысль, выраженную лектором ясно и недвусмысленно, но не сразу понял, что сказанное относилось к его задумчивой персоне. Слушатели стали поворачивать головы в его сторону. Лекция прервалась, и он, не до конца понимая, что же, собственно, происходит, обнаружил на себе вопросительный взгляд профессора.

— Надеюсь, друг мой, я обращаюсь к вам на доступном языке?

Мидиан поднялся с кресла, чтобы рассеять сомнения. Этот язык был не просто доступным, он был родным, унаследованным от отца. Язык, сформированный в долгих перелетах узким кругом профессиональных астрономов, который должен быть чужд по сути и отвратителен по звучанию аналитику-демагогу.

— Для всех любопытных, — продолжил свою мысль профессор, — есть краткий курс с подробным переводом. Его можно заказать через диспетчерскую службу университета. Если такие, как вы, начнут посещать тематический абонемент, здесь места не останется для истинных адептов науки.

— Мне необходима ваша наука, — ответил Мидиан. — Поверьте, я здесь не из праздного любопытства.

— Необходима? — удивился Эф. — С каких это пор моя наука стала необходимой? Может быть, вы и в третий раз намерены сюда прийти?

— Если вы не против…

— Вот как! — профессор обернулся к незаконченному чертежу, висящему на панораме стола, и после недолгой паузы начал нервно удалять с него лишние детали. — Присядьте. Не торчите, словно дозорная вышка. После лекции подойдите ко мне.

Взгляды слушателей стали возвращаться к панораме. «Спросить бы у них, — думал Мидиан, — что означает такой ангажемент?» Высшая честь, которую «светило» эфологии способен оказать рядовому студенту, это призвать его к столу ассистировать во время построения графиков. Но о чести оказаться у стола после занятий Мидиан узнал впервые и еще раз взглянул на часы.

Сферическое помещение класса располагалось в верхнем секторе лифтовой башни. На башню был нанизан десяток таких же сфер, и, если во всех аудиториях занятия заканчивались одновременно, у порогов лифта образовывалась невероятная давка. Эта архитектурная проблема не касалась только студентов Эфа, которые всегда расходились последними, засиживаясь возле своего кумира. К тому времени уже освобождались все туннельные коммуникации, университетский город замирал в спячке, и слушатели быстро добирались до апартаментов.

— Подойдите сюда, — окликнул профессор последнего зазевавшегося в аудитории студента, — не бойтесь. У меня к вам конфиденциальный вопрос. Не захотите отвечать — настаивать не буду.

Мидиан спустился с верхнего яруса к опустевшей панораме стола. Вблизи Эф казался еще моложе. Возраст существа его расы от сорока до восьмидесяти определить было невозможно. Но учителю, по самым небрежным подсчетам, давно перевалило за сто.

— Скажите же, наконец, какая необходимость могла привлечь к моей науке твердолобого технаря?

— Дело не в науке, — ответил Мидиан, и профессор, заранее уверенный в ответе на любой вопрос, удивленно приподнял брови. — Меня интересует язык. Точнее, ваша способность строить язык на принципиально новом категориальном аппарате так, что он понятен без адаптации.

— Вы программист?

— Не совсем.

— Ваша работа пересекается с инфолингвистикой?

— Я астроном.

— Да что вы говорите! — черные брови Эфа приподнялись еще выше. — Впервые вижу в своей аудитории астронома.

— По правде сказать, я больше рассчитывал на ваших учеников, — признался Мидиан. — Мне нужен кто-то, способный быстро включаться в незнакомые языки и делать грамотный перевод. Как видите, я такой способностью не обладаю.

— О какого рода языках идет речь?

— Я планирую экспедицию на Альбу.

— На Альбу? Погодите-ка… Могу ли я узнать, в чем смысл такой экспедиции? Мифологическая аура, безусловно, притягательна. Как обыватель, я могу вас понять, но мы с вами ученые люди… Мы говорим об одной и той же планете? Которая исчезла с незапамятных времен?

— И вот появилась.

— Не может быть! — воскликнул профессор, по привычке развернувшись к пустым креслам аудитории. — Хоть, впрочем, вам виднее. Кажется, это система Прото-Мигратория… Малый радиус внешнего кольца…

— Пос-Миграторий, — улыбнулся Мидиан, — координату можете не вспоминать, она не стабильна, но я уже удивлен вашей эрудицией.

— Бросьте… — смутился профессор, — каждый образованный человек такие вещи помнит со школы. — Он подхватил Мидиана за локоть и сопроводил до своего профессорского дивана. — Присядьте-ка, мой юный мечтатель, и расскажите-ка мне, старому агорофобу, почему вам не дают покоя легенды древних каранайцев? И причем здесь, в частности, мои ученики?

— На Альбе обнаружились неизвестные формы жизни. Предполагаю, что разумные, — объяснил Мидиан, устраиваясь напротив магистра наук, словно его собеседником был заурядный сетевой монитор. — Я намерен сделать высадку на грунт. На всякий случай хотелось бы иметь переводчика.

Профессор замолчал. Сначала он внимательно рассмотрел Мидиана. Потом с тем же интересом обшарил взглядом матовый пузырь панорамы, который видел ежедневно не первый десяток лет; с тем же пристрастием он изучил сумеречный свод потолка и даже пощупал пальцем накачанную теплым газом обивку дивана.

— Вы где, простите, остановились? То есть имеете ли вы место в пампиронских трущобах, где можно отдохнуть, предавшись уединению?

— Да, я устроился. Спасибо.

— Мне нужно время на осмысление. Не исключено, что смогу порекомендовать вам кого-то, разумеется, из числа лучших учеников. Но даже не знаю, прилично ли с моей стороны предложить вам встретиться в следующий раз где-нибудь на нейтральной территории? Вы уже наблюдали экваториальный биопарк?

— Как раз собирался, но не уверен, что получу свободный пропуск.

— Да что за проблема, — махнул рукой Эф, — завтра я получу для вас любые пропуска, в каждую дыру планеты. Только сделайте так, чтоб я не искал вас по связи. К примеру, на пятом уровне есть вход в экспресс-кольцо туннеля. Вам не вредят скоростные лифты?

— У меня машина.

— Здесь?

— Она на парковочном воротнике, прямо под вашей аудиторией.

— Можно взглянуть?

— Пожалуйста.

Эф подтянул к себе пульт панорамы и высветил внешний обзор, словно со школьных лет не видел такого чуда: настоящая машина, случайно залетевшая на пустую аудиторную парковку. Обзор показал ее в трех ракурсах, слепую «каплю» в ядовито красной оболочке, точь-в-точь реликтовая букашка.

— Серьезный аппарат, — пришел к выводу Эф, — такая штука способна совершать системные рейсы?

— В принципе, да… — удивился Мидиан, — но вряд ли это нужно. Обычный челнок на световом двигателе в планетарных системах выгоднее.

— Но вы прибыли на Пампирон в этой «крошке»?

— Она базовая.

— То есть вы хотите сказать, что база осталась на орбите?

Мидиан удивился еще больше: уж не думает ли профессор, что я собрался за пределы галактики на маневровом челноке с пятью посадочными местами?

— Войдите в мое положение, — объяснялся Эф, — мне предстоит рекомендовать вас, а я не имею представления даже о технических возможностях предстоящей экспедиции.

— Эта машина из комплекта астрономической базы, — доложил Мидиан, — предназначена для внешнего ремонта. База на стационаре в рабочем режиме. Никакого отношения к транспорту не имеет. На орбите Пампирона только скоростной модуль, но для полета к Альбе я приобрел совершенно иную технику. Что вам еще интересно?

— Все, — профессор погасил панораму, — мне интересно все, что касается вашей авантюрной затеи в мельчайших деталях… Завтра вы полюбуетесь рассветом в экваториальной зоне. Точное время встречи я сообщу в машину. Вы увидите издалека три трубы на приемнике старого космопорта.

— Трезубец, — уточнил Мидиан.

— Вот, мимо не пролетите. Пока эту достопримечательность не пустили на вторсырье, там всегда полно парковочных мест. Если здешний климат вам не вредит, оставайтесь снаружи.

Профессор стремительно направился к лифту, а Мидиан, оставшись в пустом классе, все еще старался понять, зачем известному ученому понадобился детальный анализ авантюрной затеи, не имеющей никакого отношения к абстрактным наукам.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мертвая петля навигатора. («Цветок ириса»)

Общая, глобальная, даже примитивно осмысленная теория АГ! имеет чудовищный по своим масштабам категориальный аппарат. Допускает употребление любых понятий, кроме элементарных, казалось бы, жизненно необходимых. Попробуйте отыскать здесь определение скорости — из этой затеи ничего не выйдет, разве что полное фиаско. Может, мы не так думаем? Может, логика человечества принципиально не совместима с метафизикой прочего мироздания? Как хотелось бы осмыслить понятие «скорость» с точки видения перспективных наук Ареала. Однако все, что можно обнаружить среди описания ранних симуляторов, это пример «…неудачной попытки практического решения проблемы АГ! за счет скоростных деформаций системы». Там же отыскался термин «скоростной симулятор», который следующее поколение агравиталистов обругало по-всякому, а почему? Потому, что стыдно ломать дверь, когда есть возможность воспользоваться отмычкой. Потому, что все когда-то любили помечтать больше, чем подумать. Потому, что интеллектуальная возможность изобретения скоростного симулятора вызревает уже в поздней фактуре, а после включения в Ареал эти опыты сдаются в архив под названием «Иллюзорное построение субпространства экстрамутагеналами, не имеющими понятия о природе пространства как такового».

Следующее поколение «экстрамутагеналов» приступает с новым упорством к изучению иллюзорных свойств несуществующих скоростей. Начиная с «цветка ириса» — знака доблести первых навигаторов Ареала, который имеет свойство увядать по мере развития технического прогресса. Впрочем, на ирис растение-прототип похоже чисто визуально: те же цветовые оттенки, та же форма, но, если разбираться с точки зрения ботаники, это скорее родственник кактуса. В отличие от земного аналога, эта штука росла в воде, на родине одного из отцов-основателей первых навигаторских школ. Боюсь, от той планеты ничего не осталось, но очертание синего цветка на панели жилета, как депутатский значок, говорило о том, что перед вами не какой-то там заурядный «юзер», а самый настоящий навигатор; в крайнем случае, курсант, выполнивший тест первого уровня допуска к управлению новейшими типами скоростных кораблей. В те времена только начиналась сеть КМ-транзитов, только вводились в практику полеты на предельных скоростях. «Цветок ириса» на жилете разрешал самостоятельные манипуляции на программируемых кораблях.

Современные навигаторы помнят и чтят традиции, но символикой не злоупотребляют. Эка невидаль — пройти мертвую петлю. Нынешний летательный аппарат справится с ней и без пилота. В те времена техника была не столь совершенна, навигаторская школа имела один уровень и курсанты проходили петлю вручную, на реакции и интуиции, с немалым риском для жизни. В анналах полетного мастерства мертвая петля считается первой фигурой высшего пилотажа.

рис. (F1/1)

Рассмотрим рисунок: корабль начинает разгон по принципу классической механики. На траектории ОА эта механика может себе позволить оставаться классической, поскольку пространственно-временная координата меняется пропорционально увеличению скорости. При форсировании скорости на участке ОВ наблюдается замедление, которое в нынешней физике уже не является парадоксом. Возможно, на отрезке ОС находится световой барьер, который категорически не желает преодолеть ученый менталитет и совершенно правильно делает, потому что замедление времени при наращивании скоростей не может происходить бесконечно. При достижении отметки С корабль неизбежно попадает в так называемую «макролоргическую катушку» и при дальнейшем форсировании скорости начинает «пожирать» время, затраченное на разгон. Здесь надо уточнить, что пространство, затраченное на разгон, «пожирается» точно так же. Поэтому для навигатора пространственная геометрия — не абстрактная наука, а основа техники безопасности. Для пользователя же основа основ — вцепиться в ветку транзитного коридора, которая имеет свойство нивелировать пространственные петли.

На отрезке СО'' корабль, исчерпав разгонное время, достигает максимальной скоростной отметки, В навигации она называется рабочей скоростью, а скорость достижения этой рабочей скорости является важнейшей полетной характеристикой: чем быстрее корабль разгоняется до входа в «катушку», тем меньше дуга СО'', меньше нагрузок в системе и меньше риска. И несмотря на то, что рабочая скорость всегда одинакова, расстояние ОО'' является таким же важным показателем ездовых качеств, как объем двигателя машины.

Корабль движется по транзитному коридору, как правило, вблизи рабочей скорости, в правой плоскости координат, чтобы иметь возможность пользоваться страховкой АДК. И только в случае экстренной необходимости сэкономить или сбросить полетное время притормаживает в левой плоскости, на участке О''Е, где страховка не работает в его пользу. Ради удовольствия добавить в кровь адреналина этого обычно не делают, но прохождение мертвой петли подразумевает возвращение в исходную точку координаты старта именно по этой траектории: О''Е, ЕО.

В том, чтобы перевалить за О'', в принципе, нет никакой технической сложности. Главное, после точки Е не сорваться в «катушку». Если корабль завертело вокруг О', он рискует потерять ориентацию, а следовательно, возможность самостоятельно выбраться из передряги. Сброс скорости после точки Е должен происходить ювелирно и столь же ювелирно заканчиваться в исходной координате, потому что неточное «приземление» иногда травмирует личность. Навигаторской школе известно большое количество трагедий, связанных с психическими осложнениями при пилотаже. Унизительный диагноз профнепригодности космонавта — «стошнило на центрифуге» — еще можно пережить, но «не подходящий для пилотажа тип АДК» для первых курсантов был непреодолимым барьером.

Возвращаясь к АДК, самое время рассмотреть дубль-образование вокруг «катушки», возникающее исключительно на макроскоростях. Это и есть АДК-опережение, рассмотренное в предыдущем фрагменте — естественная страховка полета. Отрыв АДК происходит в районе точки С. Когда система «корабль+пилот» заходит на верхнюю дугу «катушки», автодинамическая координата в пространственно-временной проекции ее опережает. В точке О'' пережение прекращается. На участке О''E наблюдается совершенно противоположная картина: корабль рискует разбиться раньше чем налетит на препятствие, зато АДК невезучего пилота будет иметь в своем распоряжении некоторое время, чтобы проститься с родными и близкими. Пространство О''Е, к сожалению, не виртуально, как хотелось бы, зато кишит аномалиями причинно-следственных парадоксов.

Именно проблема безопасности полетов, а вовсе не мания сверхскоростей вызвала в свое время необходимость КМ-транзитных коммуникаций, которые упоминались уже сотню раз, но пока не подвергались детальному анализу. Может создаться ошибочное впечатление, что это некий прототип пневмопочты с трубами, тянущимися во все стороны света. Столь эффектного облика КМ-транзит не имеет, живописать тут нечего. Это искусственно созданные линии уплотненного пространства внутри сечения и так называемой «мертвой зоной» на оболочке канала, аналогичной ноль-фазе, создающей эффект отсутствия объекта. Нормально отрегулированных транзитных веток действительно «не видно» в природе, но стоит системе прохудиться — она начинает работать, как пылесос, втягивая в себя астрофизическую материю, включая любопытствующих фактуриалов, запечатанных в консервную банку с реактивным движком. Уплотнение пространства создается для того, чтобы корабль на макроскоростях не вылетел с траектории, не помялся сам и не деформировал пространство. А что иной раз приходится выгребать инженерам из транзитных туннелей — это отдельный сюжет для комиксов. Режим уплотнения туннеля меняется по ситуации. Как только корабль сошел с транзитной ветки — происходит расслабление; при заходе на транзит — сжатие, которое регулируется по рефлекторной программе, поскольку оборудование сетей сделано на биоинженерной основе. Своеобразная нейросистема в организме цивилизованного пространства.

В расслабленном состоянии контакт с веткой не смертелен, поскольку разность плотности внутри и на оболочке канала может быть незаметна даже для прибора. В рабочем состоянии пространственный дифференциал внешнего контура не позволит к себе приблизиться физическому телу. Но если это тело решит пренебречь здравым смыслом и найдет способ проникнуть в такой коридор — это будет уже сюжет для триллера. Если болф еще не вошел в фазу О''Е — он, вероятно, выкрутится из ситуации, но неизвестный злоумышленник вряд ли доживет до собственных похорон, потому что на месте подобного рода катастрофы пока еще никто не обнаружил даже ментальных останков. Ужас в том, что прорыв транзита в рабочей фазе может снести приличный участок астрофизических образований. И не поймешь, что произошло… То ли было — то ли померещилось.

Чтобы закончить мертвую петлю на оптимистической ноте, надо сказать, что эта классическая фигура, основа скоростного симулятора, имеет самое непосредственное отношение к истории освоения АГ! Как бы ни скрежетали зубами адепты истинно научных концепций, мертвая петля неожиданно дала Ареалу боевой отряд первопроходцев-неудачников, застрявших на антигравитации, со всеми вытекающими отсюда свежими впечатлениями. Эти пионеры иных миров, контуженые реликвии параллельных измерений, становились благодатным исследовательским материалом, поскольку ни для чего другого уже не годились. Курсант, застрявший на АГ! или, выражаясь специфическим языком, загнувший параболу вместо петли, мог навсегда распрощаться с перспективой получить летный допуск. Такие были времена.

Глава 2

Зеленое море реликтовых зарослей оживало под утренним солнцем. Рассвет начался раньше, чем предположил профессор, — возможно, его чары на ближний космос не распространялись. Мидиан мчался на запад, не спуская глаз с бортового хронометра. Зелень придавала небесам изумрудный отлив, характерный для парниковых оранжерей. Ночные испарения леса достигали средней атмосферы, и в безветренный сезон зеленое сияние окутывало планету сплошным поясом. С орбиты она была похожа на бурый монолит, кокетливо обвитый серпантином. Первые университетские поселенцы не придумали ничего лучше, чем назвать свое пристанище Пампироном, что в переводе означало «зеленый шарф».

Панель приборов машины позеленела, даже светлая перчатка на рулевом рычаге стала ярко-салатовой. Мидиан заметил «трезубец» и сбросил высоту до макушек крон. Если б не встреча, он погрузился бы в заросли сию же секунду. Его организм истосковался по зелени необычайно. Если б судьба не уготовила ему «родиться» астрономом, он наверняка стал бы ботаником, несмотря на то, что по сей день это самая редкая и самая элитная специальность во всех известных ему университетах. Он и теперь способен был рискнуть карьерой ради маленького участка почвы под открытым космосом, чтобы ничего не делать, только наблюдать, как из нее вылезают ростки и тянутся к облакам, разворачивая нежные листочки. Но «трезубец» космопорта надвигался на него, разрастался по небу, занимая все больше площади обзорного монитора. Мидиан отключился от связи, поднял машину к нижней границе стратосферы и, выполнив условный маневр, приступил к торможению.

На парковочных воротниках не было ни души, и жерла приемников, некогда смердящие копотью, поросли мясистыми мхами. Мидиан, привыкший к машинам больше чем к собственным ногам, всегда удивлялся гуманитариям, презирающим частный транспорт. Эти представители высшего рассудочного типа с упоением «свищут» толпами по грунтовым туннелям, что позволяет им сосредоточиться на самих себе и не отвлекаться на праздную чепуху, вроде погоды за сферой аудитории.

Отсчитав вниз две сотни парковочных этажей, Мидиан заметил одинокого человека в форменной куртке смотрителя заповедника. Жестом он приказал остановить машину, включил посадочный сигнал и стал ждать с видом злорадствующего охранника, которому в начале смены подфартило сцапать богатенького браконьера. Под брюхом машины возникла голографическая картинка пятизначного числа и зафиксировалась на обзоре. Парковочный ли номер она имела в виду или намекала на размер штрафа, Мидиан предпочел готовиться к худшему и стал осматриваться по сторонам в надежде, что профессор прибудет вовремя. Смотритель знаком приказал снять защиту машины и открыть контур. Если б не уверенность этого субъекта, Мидиан непременно бы прикинулся беспилотным манипулятором. Но смотритель будто заранее знал, что в кабине человек, даже не пытаясь выйти на связь ни с пилотом, ни с его базой.

Едва Мидиан успел опустить купол и наполнить легкие влажным экваториальным ароматом, человек тут же проник в машину и расположился в пассажирском кресле.

— Бахаут, — сказал он чрезвычайно выразительно, давая шанс собеседнику включиться в свой специфический язык с первого слова. — Это мое имя. Я биолог. Эф посвятил меня в ваши планы и попросил встретить. — Но, видя обеспокоенность молодого человека, неловко поджал под себя ботинки, испачканные зеленой жидкостью. — Не тревожьтесь, мне можно доверять. Я его друг. Боюсь, что единственный друг.

Все что угодно могло успокоить Мидиана, только не дружеское участие столь влиятельных и, несомненно, целеустремленных особ.

— Разве я делал тайну из своих намерений?

— Ах, Мидиан… — вздохнул Бахаут, — вы, взрослый человек, удивляете меня студенческой простотой. Разве от профессора-эфолога могут быть тайны? Готов спорить, что вы не собирались посвящать в свои планы никого на этой планете.

Биолог обладал той же возрастной неопределенностью, что и профессор. Они были чем-то похожи. Не внешне. Так бывают похожи люди, проведшие десятки лет на одном корабле и по возвращении чувствующие труднообъяснимую тягу друг к другу пополам с таким же труднообъяснимым отвращением. «Чего я уж точно не делал, — отметил Мидиан, — это не представлялся по имени ни одному ни другому».

На нижнем воротнике, на берегу волнистого моря сосновой хвои профессор Эф с нетерпением дожидался свидания, и едва в проеме лифта показались долгожданные фигуры, он красноречиво указал на часы.

— Что-то долго копаемся…

Бахаут увлек его в кабину, и лифт погрузился в темноту густых крон. Стены стали прозрачными, они спускались вниз среди сплетенных ветвей, заросших мхом, словно облепленных бархатом. Мох затянул стволы до корней и образовал ковер, утыканный редкими острыми лучами дневного света. Запах прохлады здесь кружил голову, пробиваясь в вентиляционные шахты.

— Вы бледны, друг мой Мидиан, — заметил профессор, когда кабина лифта уперлась в грунт, — это похоже на аллергию. Людям вашей профессии чистая флора должна вредить.

Едва ли физиономия Эфа в зеленных сумерках выглядела более румяной, но Мидиан вежливо улыбнулся и первым ступил на мох. Если раньше сомнения в реальности происходящего терзали его эпизодически между делом, то теперь он был уверен наверняка: все, начиная с минуты, когда он первый раз переступил порог аудитории, и до сего шага есть плод его аллергических галлюцинаций на почве одержимости альбианской протоцивилизацией. Все до мелочей, и особенно живой взгляд профессора, с отеческой тревогой наблюдающий первые шаги дитя в дикую природу.

— Нравится? — спросил Бахаут, и почва под ногами астронома обрела твердость. Мидиан заставил ее окаменеть, ибо вынести это состояние было невозможно. — Вокруг «трезубца», — объяснил биолог, — закрытое пространство. Здесь не ведутся записи и не ходят зеваки. Здесь вы не встретите ни одного ядовитого ботанического экземпляра. Зона была сильно намагничена приемником. Обратите внимание на уклон стволов. Этим деревьям по семь сотен лет. Но после закрытия космопорта они отрастили дополнительный ярус и теперь с каждым годом прибавляют в росте. Здесь уникальная биосфера. Вы убедитесь, если пройдете с экскурсией весь экваториальный пояс.

— Таким образом, — вставил Эф, — все ваше свободное время будет израсходовано Бахаутом. Видите ли, с некоторых пор он лишился лекционной практики.

Биолог недружелюбно покосился на товарища.

— Друзья мои, — продолжил Эф, — я привел вас сюда не для экскурсий. Это одно из немногих мест на планете, позволяющих соблюсти полную конфиденциальность. Как подсказывает опыт, местные растения не только не ядовиты, но еще и не болтливы.

— Им наверняка можно доверять, — намекнул Мидиан, но профессор не торопился принимать это на свой счет.

— Вы предполагаете на Альбе разумные формы жизни? — спросил он. — И вам не нужен биолог? Один из первых специалистов биодиагностики?

Бахаут от прилива скромности только и смог что опустить глаза. Словно в этот момент решалась судьба его пошатнувшейся карьеры. Мидиан был удивлен таким поворотом событий, и чувство реальности происходящего стало вновь ускользать от него.

— Это не биологические формы, — ответил он.

— Как вы можете с такого чудовищного расстояния определять качество форм?

— До провала… планету исследовали биосканером несколько поколений астрономов. Я подтвердил эти тесты. Но информационная экспертиза ментасферы доселе не проводилась. Этот метод, профессор, построен на базе вашей теории лингвистических матриц.

— И что же? — любопытствовал Эф.

— Явные помехи фона.

— Какой природы?

— Осмелюсь утверждать, что разумной.

— Что скажешь, биолог? — профессор, не скрывая удовольствия, наблюдал озадаченную гримасу Бахаута.

— Можете выбросить свой биосканер, вот что я скажу. Считайте, что он не справился с задачей. Как вы делали замеры? В каких частотных диапазонах? Удивительно, как нынешнее поколение астрономов быстро освоилось с биотехникой. Чтобы диагностировать биоформу, нужно, как минимум, приблизиться к орбите.

— Именно это я собираюсь сделать, — напомнил Мидиан, но профессиональное самолюбие Бахаута было задето не столько безответственными выводами астронома, сколько саркастической ухмылкой профессора.

— Вы не делаете вторичный анализ спектра и не имеете дела с реальным физическим объектом.

— Да, — согласился Мидиан.

— Вы знаете, что тонкий прибор в преломленной среде допускает погрешности, а вы встроили его в телескоп и сочли, что этого достаточно…

— Именно так.

— Странно, что вы не обнаружили на Альбе пуп вселенной.

— Я готов показать записи, — предложил Мидиан.

— И записи ментасферного сканера, — спросил Эф, — тоже можете показать?

Мидиан отстегнул от манжета приемник, подал его профессору и активировал связь с орбитальным архивом.

— К сожалению, монитор остался в машине, — объяснил он, — но помехи и на слух достаточно четкие.

Профессор пристроился ухом к транслятору и начал отставать.

— …Они расселились в галактике и завещали потомкам никогда не возвращаться на родину… — процитировал Бахаут. — Вы читали оригиналы каранайских манускриптов? Конечно! Простите мне бестактный вопрос, но почему вы уверены, что это Альба? Их родиной могла быть любая планета Миграториев.

— У меня нет допуска в Пос-Миграторий, — неожиданно признался Мидиан. — Зона закрыта для навигации.

— Хотите сказать, что патент на экспедицию невозможен?

— Исключен…

— Из-за деформации зоны?

— Эта зона «сжирает» объекты планетарной величины. Подумайте, имею ли я право подвергать вас такой опасности… У меня не будет возможности даже обеспечить связь.

— Эх, молодой человек, — вздохнул биолог, — если б наши с вами исследовательские амбиции зависели от патентов, мы бы вряд ли назывались учеными.

Чем дальше собеседники уходили от лифтовой башни, тем больше отставал профессор.

— Никогда не читал глупых манускриптов, — кричал он вдогонку. — Что значит не возвращаться на родину? В конце концов, мы не каранайцы, чтоб подчиняться капризам предков. Вот что надо иметь в виду: чем древнее источник, тем больше вероятности фальсификаций. — Догнав собеседников, профессор вернул транслятор с откровенно фальшивым безразличием. — Не знаю, что сказать об этих звуках, но могу порекомендовать хорошего навигатора.

— Спасибо, — ответил Мидиан, — я справлюсь.

— Наверно, вы очень богаты?

— Не бедствую.

— Вот я и подумал, что неловко с моей стороны предлагать вам материальную помощь. Но, скажите, чем еще я могу посодействовать экспедиции?

— Только дельным советом.

Пауза, затянутая профессором, сначала казалась многообещающей. Но «светило» науки внезапно передумал и резко прибавил шаг, рассекая мох носками ботинок.

— Приятно иметь дело с мудрым и самостоятельным человеком, — сказал «светило» и добрые предчувствия Мидиана померкли: если запись фона пуста, если за лингвистические матрицы он принял посторонние помехи, зачем бы Эф стал предлагать ему навигатора? — а если человек к тому же богат, — продолжил профессор, — я имею дело с тройным удовольствием.

— Это я понял, — съязвил Мидиан, — получив счет за абонемент. Вряд ли в вашей аудитории когда-нибудь появится нищий, даже если он с ходу способен включиться в язык эфологии.

— О, да! — согласился профессор. — А что прикажете делать? Что, по-вашему, плодит нищету, если не инфантилизм и безделье? А что плодит безделье, если не природная тупость? Я нашел самый верный способ оградить себя от общества тупиц.

— Способность заработать состояние не обязательно гарантирует восприимчивость к наукам.

— Бахаут, — профессор, не останавливаясь, обернулся к товарищу, — среди твоих лучших учеников когда-нибудь попадались экземпляры, не способные самостоятельно оплатить курс?

Но Бахаут был так глубоко погружен в себя, что не услышал вопроса.

— О чем мы теперь говорим… — возмутился он, — какой срам! Слышали бы нас студенты. Я вот что хочу спросить у молодого человека, если, конечно, мне позволено надеяться на откровенность… Вы боитесь взять на себя ответственность за лишнего члена экспедиции или разделить ее с тем, кого знаете недостаточно хорошо?

— Я с удовольствием возьму вас, Бахаут, — ответил Мидиан, и Бахаут успокоился. Еще некоторое время он молча сопровождал гостей, но вскоре новые проблемы стали провоцировать очередную серию вопросов: каков объем багажного отсека корабля? Можно ли перевозить в нем чувствительные приборы без дополнительной герметизации? Какие уровни защиты предусмотрены конструкцией и допускается ли ее отключение в рабочем режиме, если использовать корабль для разведки с орбиты?

— Как только вернетесь, все непременно расскажете мне, — настаивал Эф. — Сделайте подробную запись. Как жаль, что я не смогу держать с вами связь. Но если оставить промежуточные ретрансляторы…

— Исключено, — возражал Бахаут, — мы не можем так транжирить полетное время.

— Кто-нибудь же должен вас страховать. Подумать только, я отсылаю в Миграторий лучшего друга, лучшего ученика и очень симпатичного мне молодого, бесспорно талантливого астронома и не имею возможности осведомиться об их участи!

— Это не твой проект, — обрубил его биолог, — и ты не будешь им распоряжаться.

На памяти Мидиана еще никто не разговаривал таким тоном с признанными корифеями наук, но профессор был на удивление сдержан.

— Я мог бы взять проект под контроль и добиться поддержки на уровне Вселенской программы изучения аномалий.

— Кто станет слушать тебя в Совете?

— Станут, — заверил Эф, — меня им придется выслушать, а вот тебя и к порогу не допустят.

— С каких пор тебя стали воспринимать всерьез на ученых сборищах? Каждый чиновник, заступая на должность, знает: если за дело взялся Эф, значит, это не дело, а гнусная авантюра.

— Я имею влияние на Совет, когда это действительно необходимо, потому что не протежирую проходимцев, вроде тебя.

— Зато мои ученики не считают меня шизофреником…

— Тем не менее у меня по-прежнему кафедра. А ты? Что осталось у тебя, кроме перспективы полоть грядки в парниках? Ты даже ученую степень получил по недоразумению, только потому, что коллеги поленились противостоять такому нахальству. И то, что я терплю тебя до сей поры, говорит о моей незаурядной способности к убеждению, которая распространяется даже на Совет…

Сначала Мидиан деликатно отстал, затем свернул в сторону. С тяжелым чувством он побрел сквозь чащу экваториального леса. Вопли спорщиков достигали его на расстоянии. Друзья уже перешли на личности и припомнили друг другу все — от студенческих афер с тестовыми машинами до финансовых махинаций, предпринятых в зрелые годы, когда один другого то ли взгрел на целое состояние, то ли подвел под крупную неприятность. В результате одному пришлось продать оборудование, другому — последнюю совесть, но кто при этом был виноват, по ходу скандала понять было невозможно.

«Уж не пора ли с Пампирона ноги уносить?» — думал Мидиан. Оба субъекта вызывали в нем чувства до крайности противоречивые, и оттого беспокойство в его душе сменялось тяжким ощущением бесперспективности всего задуманного. Он шел в глубь зарослей так быстро и целеустремленно, что не заметил, как отстали голоса. Буря эмоций утихла. Он стал замечать под ногами кусты с влажными почками, которые источали аромат смолы и липли к голенищам высоких ботинок. Он набрел на чистое озеро, залегшее среди голых корней, увидел желтые бутоны болотных цветов на древесной гнили. Они напоминали кожистые мешочки, набитые пудрой и «ухали», сжимаясь от прикосновения, выпуская облачко пыльцы. От озера текли ручьи, урчали на каменистых порогах. Под уклоном деревья были выше, и темнота казалась непроходимой. Мидиан уже готов был раствориться в сумерках чащи, но заметил, что Бахаут гонится за ним, держа в руках свою форменную куртку. «Уж не подрались ли они?» — предположил Мидиан.

— Я зову, зову, а вы не слышите, — жаловался биолог. — Так недолго и заблудиться. Оденьте, прошу вас. Для моего спокойствия. Здесь навигационный контроль и связь. У вас не будет проблемы с ориентировкой. К тому же не простудитесь и не схватите аллергию. Эф просил меня узнать, когда и куда ему следует прислать переводчика?

Полдень следующего дня Мидиана вполне устроил. Он назвал свой номер на парковочной площадке космопорта, выразил благодарность за трогательное участие, надел куртку и устремился прочь.

— Вечером я непременно вас найду, — прокричал вдогонку Бахаут, но Мидиан лишь скептически улыбнулся.

Так и случилось. Бахаут нашел его вечером, в точности как пообещал. Но не в дремучих реликтовых зарослях, а в студенческой гостинице, где Мидиан, порядком вымотанный за день, устроился на отдых, предварительно отключившись от связи и оставив машину подальше от места ночлега, в целях отвлекающего маневра. Бахаут проник в комнату, волоча длинный футляр упакованной антенны биолокатора, который не поместился бы здесь ни вдоль, ни поперек. Но биолог проявил сообразительность и упер агрегат одним концом в угол потолка, другим — в противоположный угол пола и только после этого сумел протиснуться обратно к двери. Он объяснил Мидиану, что на площадке лифта его дожидаются еще три футляра, которые как раз встанут поперек. Все остальное оборудование он намерен переправить самостоятельно к полудню в указанное место космопорта.

— Я думал сегодня погрузить самые габаритные вещи на дно багажника, — сказал он, закрывая за собой дверь, — но не нашел машину. Извините, ночь на Пампироне так коротка. Столько надо успеть.

«Это уже слишком», — рассердился Мидиан, подтянул к себе пульт компьютера и сделал запрос в университетском архиве: «Эф. Доктор философии. Профессор». Задача попала в общий каталог, и машина, без уточнений, приступила к работе. «Бахаут, — продолжил Мидиан, — доктор биологии, доцент кафедры практической ботаники. Сотрудник экваториального заповедника. Интересуют автобиографические сведения, не вошедшие в официальный справочник». Машина задумалась. «Не представляющие общественного интереса, — уточнил Мидиан, — ничего секретного знать не хочу, только то, что не пользуется спросом в статистике».

Послужной список Бахаута оказался невелик. В юном возрасте он, по настоянию отца и деда, прошел университетский тест и был принят на факультет естествознания, состоявший в то время из двух кафедр: физмата и психологии. Его предки до сотого колена были уважаемыми учеными-физиками и наивно полагали, что отпрыск продолжит династию. Бахаут, при первом подходящем случае, променял фамильную традицию на сомнительную экспедицию биоразведки и исчез на много лет из-под бдительного ока родителя. В экспедиции он всерьез увлекся биологией. По возвращении с отличием окончил ботанический курс, получил степень магистра от ученой коллегии Пампирона. Участвовал в десятках экспедиций в Новый Свет, занимался микрофлорой планетарных биосфер; опубликовал научные труды по циркулярной динамике герметичных пространств и получил массу предложений поработать в прикладных отраслях. Однако остался верным фундаментальным принципам университета, предпочел скромную должность декана, совмещая ее с любимым хобби — вождением экскурсий в реликтовом парке. Этим благородным делом он занимался бы до сих пор, если б не карантин в связи с утилизацией старого космопорта.

Все это слегка успокоило Мидиана. Он расслабился, и футляр антенны, нависший над изголовьем кровати, уже не казался угрожающим предзнаменованием будущего.

Творческая биография Эфа, по сравнению с тиражированным официозом, выглядела столь же невзрачной и скудной на эпитеты. Его происхождение было засекречено, а значит, предки, если таковые были, вероятнее всего чистили ковры в провинциальных курортных пансионах. В юности Эф попал на университетскую комиссию по рекомендации школы и был приглашен на факультет химических технологий. Но химия его не привлекла, и, едва переступив порог курса, он перебрался на теоретическую философию, которая его, в свою очередь, также не вдохновила, поскольку не обнаружила ничего общего с его собственной эмпирически-интуитивной картиной мироздания. Эф перешел в класс математики, но с треском провалил первый же проверочный тест. Это заставило его углубиться в основы молекулярной физики, но из глубины этих основ его также извлекла очередная проваленная проверка, и несчастному ничего не осталось, как вернуться к философии. Отсидевшись некоторое время и получив более-менее удовлетворительный результат на экзамене, он решил посвятить себя биологии. В результате снова провалил тест и ничего полезного из этой науки для себя не извлек, кроме знакомства с Бахаутом. Снова вернувшись на философский курс, он сделал первое в своей жизни практически полезное дело — научился обманывать тестовые машины. Чем снискал громкую славу и популярность в среде нескольких поколений студентов. Прежде чем его с треском вышвырнули из университета, Эф успел войти в историю своим рекордно высоким интеллектуальным коэффициентом. Именно эти крайности честолюбия привели беднягу к позорному разоблачению. Следующие годы он, униженный и обреченный, вскапывал плантации лабораторного ботанического класса, окучивал, удобрял и поливал… под дружеским руководством преуспевающего Бахаута. В это время количество «вундеркиндов» философского курса зашкалило за все допустимые статистические пределы. И ученая коллегия Пампирона предложила изгнаннику сделку: его возвращение на факультет, возможность доучиться до степени магистра, но взамен… чтобы ни одна студенческая особь никогда впредь более не смогла воспользоваться его растреклятым методом при общении с аттестационными компьютерными программами. Джентльменское соглашение обеими сторонами было выполнено, и вслед за степенью магистра Эфа ожидали заманчивые научные перспективы. Он безвылазно пропадает в университете много лет, повышает ученую степень и занимает должность доцента, но вдруг, неожиданно для всех, соглашается на экспедицию биоразведки, которая ставит крест на его дальнейшей философской карьере, и после долгих лет опалы на свет появляется особая наука, которая с трудом пробивает себе дорогу. С этой наукой взошла новая звезда Эфа. Апогеем его карьеры стал собственный курс в террариуме пампиронских догматиков.

Эта информация успокоила Мидиана еще больше и развеяла сомнения относительно личностей двух ученых особ. Он бы с удовольствием закрыл глаза и поспал перед суматошным днем, если б не последняя фраза, которая чуть было не прошла незамеченной: «На сей момент место нахождения и род деятельности профессора Эфа не представляется возможным определить». Он вскочил с кровати, словно антенный футляр рухнул на него с потолка. «Не представляется возможным определить, — настаивал архивариус, — нет, это не опечатка. Уверяю, что вы ошибаетесь… Нет, нет… фальсификация исключена. Мы имеем только достоверную информацию». Это значило, что вчера Мидиан не зевал на лекции или за последние сутки ученой коллегии удалось-таки доказать лженаучность профессорских изысканий. В глубине души Мидиан готов был с этим согласиться, но представить себе, что теория универсальных лингвистических построений как часть эфологии оказалась такой же пустой аферой… Его нелепая, чуть было не сбывшаяся надежда получить универсального контактера прикрылась вместе с курсом эфологии за ночь до старта…

Незамедлительно Мидиан послал запрос на кафедру и получил обескураживающее уточнение: профессор действительно закрыл лекционный абонемент, распустил студентов, взял расчет и исчез.

До полудня времени было предостаточно. Мидиан погрузил в машину сокровища Бахаута и направился в эфо-класс, как нормальный слушатель, по лабиринту внутренних коммуникаций. Но на подходе к последнему лифту, в холле, где обычно собирались слушатели перед лекцией, его повстречал угрюмый диспетчер.

— Если вы заплатили вперед, — сказал он, — можете получить обратно…

— Могу я узнать, что случилось?

Диспетчер имел явно побитый вид. Видимо, Мидиан был далеко не первым возмущенным поклонником науки.

— Мы привыкли к странностям профессора, — ответил он. — И потому наш контракт со слушателями не гарантирует полного авторского курса. Вы можете получить запись.

— Могу ли я встретиться с кем-нибудь из его близких учеников?

— Можете, — сказал диспетчер и пошел восвояси.

Пока Мидиан метался по пустому холлу, время шло, приближался полдень. Прежде чем возвращаться к машине, он последний раз взглянул на монитор университетского справочника. Такой пустоты в гуманитарных корпусах ему никогда прежде видеть не приходилось. Будто вслед за профессором весь мир сговорился покинуть его в минуту крайней нужды.

На удивление быстро Бахаут отозвался по связи. Исчезновение Эфа его ничуть не растрогало.

— Вы же не собираетесь отменить экспедицию из-за этой досадной неувязки? Знаете что, окажите мне услугу. Я подниму оборудование на ворот «трезубца», а вы заберете меня по дороге.

В назначенный срок Мидиан стремительно приближался к старому космопорту, и яркий жилет Бахаута лучше посадочных схем указывал ему место парковки. Одинокая фигура биолога возвышалась над кучей походных контейнеров. Высота кучи больше соответствовала намерениям переселенца, нежели исследователя, но времени на объяснения не оставалось. Лишь только опустилось защитное поле контура, Бахаут приступил к погрузке.

— Я вам так скажу, — успокаивал он печального Мидиана, — если профессор подался в бега, значит, на то была причина. — Но никакого успокаивающего эффекта реплика не имела, если не сказать, напротив… — Не аннигилировал же он, в конце концов когда-нибудь прибежит обратно.

— Мы остались без переводчика.

— Как вы сказали? — биолог замер с коробкой на погрузчике.

— Экспедиции необходим переводчик. Я уже излагал профессору суть проблемы. Мне нужен эфолог. Безразлично, студент или лаборант, свободный на ближайший семестр. Я оплачу услуги.

— Друг мой, — участливо произнес Бахаут, — я всю жизнь проработал на Пампироне, изучил основы многих наук и могу со всей ответственностью заявить, что за все время не встретил здесь ни одного эфолога и не обнаружил ничего похожего на науку там, где расположена кафедра эфо-дисциплин. Я знаю только профессора, имею представление о масштабах его ученых амбиций и могу подтвердить, что он действительно имеет дар завораживать аудиторию несмышленых юнцов. Поверьте мне, Мидиан, здесь нет оснований для оптимизма. — Усевшись на контейнеры, Бахаут указал рукой в направлении нового космопорта. — Мы сэкономим путь, если пойдем по прямой, и сэкономим силы, если не будем скорбеть об изжитых иллюзиях.

В ответ Мидиан лишь грустно покачал головой: «Эх, Бахаут… Если б ты доучился на физмате, то узнал бы, что прямая дорога не всегда оказывается самой короткой».

На площадях космопорта, в отличие от эфо-класса, всегда было людно. Возможно, толчею прибавляли отъезжающие по домам любители научных мистификаций. Мидиан ловил последний шанс, вглядываясь в случайные лица, но не находил среди них ни одного вчерашнего соседа по аудитории. Ни с кем из них он прежде ни разу не заговорил. Его излишняя самонадеянность не позволила поинтересоваться ни именами, ни координатами тех ста с лишним страждущих душ, которые, может быть, еще не расстались с иллюзией. Он оставил биолога наедине с багажным отсеком и присел на теплую ступень площадки. Его мучил приступ дурноты от вечно бегающих и суетящихся сотрудников экспедиторской службы, встречающих орбитальные челноки; от постоянно смердящей импульсами рации курьеров; от душного марева прогретого солнцем пространства палубы.

— Опаздываем. Нехорошо. — Услышал он спокойный голос за спиной. Ступенькой выше как ни в чем не бывало присел профессор и укоризненно нахмурился. — Я уже заподозрил подвох. Нет, представьте себя на моем месте, — предупредил он удивленную реплику Мидиана, — я бросил все, разогнал студентов, извинился перед коллегами, как последний мальчишка, прибежал в космопорт и обнаружил, что меня надули.

К такому повороту событий Мидиан оказался не готовым и схватился за голову.

— Я вот что решил, молодой человек, — продолжил профессор, — если мои разгильдяи справятся с вашей проблемой, то я с ней справлюсь и подавно. Или вы считаете, что ученики должны превосходить своего учителя? Вздор. Я проверял эту теорию много раз и скажу откровенно: моим бездельникам ответственное дело лучше не поручать.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Скоростной симулятор. «Помехи перехвата»

Интересно себе представить, сколько светлых надежд человечества будет возложено на «машину времени», прежде чем оно разберется в пакостной сути такого устройства. Кем бы вы себя чувствовали, если, заказав шикарный «Феррари», получили ржавую кастрюлю с дырявой резиной, литровым бензобаком и рулем, который не способен управлять колесами? Вы бы оскорбились и правильно сделали. Но это тем не менее машина. А раз так, то обязана ездить. Соответственно, ничего другого ей не остается.

Скоростной симулятор в сути своей есть разновидность мертвой петли, от которой отличается разве что неопределенностью перспектив. Если к пилоту перед стартом подходит двойник и, хлопнув по плечу, говорит: «В следующий раз смотри, куда тормозишь», — пилот знает, что следующего раза не будет, потому что лететь ему некуда.

Рис. 1.

Рис. 2

Рис. 3.

Скоростной симулятор имеет два направления. Точнее, коробку передач с одной передней скоростью и одной задней. Каждому понятно, что на такой конструкции не разгонишься. Можно попробовать по схеме (рис. 1, 2) выполнять мгновенные торможения и разгоны в определенной части петли. В этом случае в точке пересечения петель при движении в прошлое ничего хорошего, кроме двойников, путешественника не ожидает. А при разгоне в будущее — потребуется глубокая заморозка. Впрочем, заморозив себя лет на двести, можно попасть в будущее без всяких симуляторов. Гораздо интереснее двойник, которого агравиталисты называют «манустральным». Чтобы избежать этого явления, можно понизить высоту петли (рис. 3), но вместе с ней укорачиваются также перспективы проникнуть в собственную историю. В конце концов сходят на нет, наглядно иллюстрируя принцип античных апорий: почему Ахиллес никогда не догонит черепаху? Потому, что древние греки поняли главный принцип отличия симулятора от антигравитанта: Ахиллесу и черепахе на одной дистанции делать нечего.

Манустральная трансляция (в виде двойников), возникающая главным образом в петлях, представляет интерес скорее для медицины. Это обычный диагноз физического недомогания, возникающего вследствие злоупотребления скоростями. В качестве лечения показаны скромные похороны двойника. Если, конечно, он позволит такой метод. Можно оставить и так. Двойники не вечны, производны и имеют свойство исчезать так же внезапно, как появляться. В ареале таких экземпляров всегда достаточно. Это явление сродни «раздвоению призрака», с той разницей, что объектом скоростного раздвоения может быть любое физическое тело, вплоть до галактических скоплений. В Ареале существуют целые зоны, являющиеся по сути манустральным транслянтом. Так что двоение, как диагноз, еще не означает, что больной хулиганил с симулятором, но это именно тот случай, когда профилактика в виде знания основ агравиталистики оказывается жизненно необходимой. Одной из таких основ является правило «помехи перехвата». Понимание этого правила дает возможность не только избежать двойника, но и постичь всю бессмысленность затеи путешествовать в прошлое таким трудоемким способом.

Рис. 4.

Эффект перехвата (рис. 4) возникает при пересечении траекторий одного и того же объекта в диапазоне макро-скоростей, то есть в «катушке». На рисунке 5 выделен участок пересечения в схеме классической фигуры поимки застрявшего в петле. После торможения 1-й системы в точке С пилот выжидает отрезок времени СВ, игнорируя А — точку старта. На новый разгон он идет с точки В и налетает на траекторию таким образом, чтобы 2-я система налетела на АДК первой. В результате 1-я система аннигилирует в пользу второй. Это надо понимать аксиоматично. Аксиома 1-я не для «чайников» (для инженеров и навигаторов, для тех, кто понимает электрон на орбите атома, как точечный объект): углы столкновения могут быть какими угодно, правило перехвата состоит в том, что при скрещивании на «катушке» двух объектов соприкосновение АДК и системы всегда заканчивается в пользу АДК. Иначе говоря, система легче меняет автодинамическую координату, чем координата систему. На трезвую голову этого все равно не понять. Вторая аксиома для «чайников» (для наблюдателей со стороны, которые понимают электрон на орбите атома, как «сплошной процесс»): при скрещивании катушек аннигиляция происходит в направлении пространственно-временного режима, т. е. в нашем измерении из прошлого в будущее.

На рис. 5, как и положено, перехват состоялся в пользу второй системы. Может сложиться ошибочное мнение, что двойником является тот, кто совершил ошибку, вывалился в прошлое, напугал до смерти свой прототип, появившись перед стартом. Ничего подобного. Всегда и везде, при любых катаклизмах и катастрофах, связанных со скоростями и не только, при раздвоении, растроении и так далее, доминировать будет последний, самый битый и опытный. Именно он останется и выживет, в то время как прочие, не натворившие ошибок и не понимающие смысла происходящего, превратятся в двойников и уберутся с арены событий.

Из всего вышесказанного следует, что устройство природы макроскоростей предназначено скорее для страховки пилота, а не для перемещений во времени. И правило «перехвата» в этом смысле создает больше удобств, чем проблем. Забегая вперед, скажу, что суть этого эффекта, как и прочих фокусов макроскоростей, с точки зрения теории АГ! объясняется предельно просто: в диапазоне «катушки» (физики его называют диапазоном ноля) нарушаются пространственно-временные пропорции физической природы, в которой созданы мы, пользователи. Грубо говоря, макролоргические величины относятся к другому, меньшему пространственному Уровню. Но это всего лишь объяснение, понимание придет позже.

Глава 3

Понимание пришло стремительно и необыкновенно легко. Сначала он нащупал в тумане зыбкую опору, затем поскользнулся и упал на нее, теплую и влажную, как язык. Он попробовал встать, но трясина колыхнулась под ним, не позволив достичь равновесия. Вся равнина была усеяна зарослями палипов. «Аль-ба, — подумал профессор, — ускользающая из-под ног планета. Не знал, что первый шаг получится таким неуклюжим». Он проснулся от досады и с завистью подумал о более удачливых первопроходцах. Проснулся в сумерках обзорного отсека технопарка на жестких футлярах антенны биолокатора и обнаружил, что совершенно один. Над ним светилась туманная полоса Малого Пояса Галактики. Он был забыт и потерян, словно первобытный астронавт, улетевший к давно погасшей звезде. Тут-то профессора осенило.

— Янтарный ковчег, — произнес он. Мягкие стены погасили эхо. — Янтарный ковчег, — повторил он и направился к лифтовой ступени, но перепутал уровень. Оказавшись в диспетчерском зале, он обратился к первому встречному брату по разуму, несмотря на то, что тот был в наглухо закрытом техническом комбинезоне и не сильно выделялся на фоне пестрых панелей. — Янтарный ковчег, — сказал Эф, — я знаю, любезнейший, вас не учили древним языкам и все-таки опишите мне, какую ассоциацию у вас вызывает это сочетание.

Оператор оторвался от работы, и луч индикатора пронзил профессора до звона в ушах.

— Вы, технари, обязаны мыслить символами. Но известно ли вам, что символ складывается из многих смысловых пластов? Если предки каранайцев назвали планету Янтарным Ковчегом, не обязательно, что суть ее в породе древесного камня.

Ошарашенный оператор поднял руки над панелью и отъехал от пульта.

— Что вы здесь делаете? Как вы попали сюда без защитного костюма? Будьте любезны, немедленно уйдите на внешние галереи.

Но Эф не был любезен. Он был чрезвычайно взволнован и возмущен отсутствием взаимопонимания. Тот факт, что он проповедовал истину не в собственном классе, а в служебном отсеке чужого технопарка, не мог служить оправданием.

— Ваш интеллект, напичканный условными рефлексами, не в состоянии осмыслить, чем отличается самый глупый человек от самой умной машины. Милый мой, как только вторичное займет место первоосновы, цивилизация немедленно покатится вспять.

С трудом, Бахауту удалось отыскать заблудившегося профессора, когда конфликт уже грозил выйти за рамки этикета.

— Приди в себя, — наставлял он возбужденного друга, возвращая его к куче упакованного багажа. — Возьми себя в руки.

В темноте профессор извлек из кармана таблетки, которые тут же рассыпались по жесткому рельефу ковра. В отсеке не было ни души, только яркие звезды выходящих из парка кораблей таяли на темном фоне, сливаясь с пыльным галактическим облаком.

— Не вздумай идти за меня извиняться. Пусть жалуются, — злился Эф, собирая впотьмах светлые бусинки таблеток и аккуратно складывая их в рот. — Пусть все знают, какие тупицы теперь обслуживают парки. Кому мы доверяем жизни — бестолковым мальчишкам, не имеющим понятия о гуманитарных ценностях бытия.

Бахаут разглядывал огни челноков, прибывающих на нижнюю палубу, и ждал, когда подействует успокоительное.

— Ну и что? Чего ты хотел добиться своей полоумной выходкой? Элементарная фонетическая симиляция — одно и то же слово переводится на десятки разных языков безо всякого смыслового сходства.

— Ничего подобного, — возражал Эф, — симиляция изобретена невеждами для себе подобных. В языке бессмыслицы быть не может. Другое дело, что мы не хотим понимать скрытого смысла. Фонетические конструкции так же устойчивы в природе, как молекулярные формулы, и так же осмысленны, как структуры генетических кодов.

От меланхоличного созерцания космоса биолог перешел к визуальному анализу каждого аппарата, залетающего в туннели технопарка.

— Только не делай вид, что ты меня не слышишь, — ворчал Эф, ощупывая пол под его ботинками.

Биолог опустил на глаза приближающую маску.

— Что ты собрался мне доказать?

— Янтарь, — поднялся на ноги профессор, — биологический символ времени, — слово «ба» в языках протоцивилизаций означало «течение судьбы», «движение космоса». Не улавливаешь общего?

— Допустим…

— «Аль» — ковчег, дом, планета, полевая оболочка твоей дурацкой оптики, в конце концов. — Эф задумался и перед глазами снова возник образ нелюбезного оператора. — Охрана! Защита! — осенило его. — Приставка «аль» даже в современных языках говорит о намерении оградить неприкосновенное. Я перевожу «Альба» как «защита от времени» и заявляю с полной ответственностью, что ни янтарь, ни ковчег не имеют отношения к первичному смыслу названия планеты…

Приемник локатора пискнул, оборвав профессора на середине мысли. Бахаут указал пальцем в пустоту.

— Видишь точку? Вот она, сейчас появится кольцо. Вот, погляди. Корабль Мидиана. Через час мы выйдем из парка, через месяц — из Тела Вселенной, через два — встанем на альбианскую орбиту.

Эф демонстративно повернулся спиной к смотровому сектору. Успокоительное достигло эффекта, и профессор ненавидел себя за это больше, чем за импульсивные помутнения рассудка.

— Когда-нибудь ты мечтал всерьез о том, чтобы приблизиться к Миграторию? Видишь, он уже заходит на приемник. Какая красота!

— Не вижу, — мрачно огрызнулся профессор.

Корабль Мидиана висел в пневматической шахте. Круглый, опоясанный ярким кольцом балансира, едва ли он выглядел больше аудитории Эфа, но зрителей собрал столько, что на узких галереях невозможно было протолкнуться. Изо всех щелей технопарка повылезали зеваки, воочию взглянуть на маневры последнего достижения сверхскоростного кораблестроения. Аппарат напоминал искусственную планету с плотными поясом астероидов, которые, замедлив обороты, гасли и оседали на газовой оболочке шара.

Задумчивого профессора попросили выйти с рабочей площадки, и он с дальней галереи наблюдал разгерметизацию и спуск посадочных платформ. Впервые он видел то, что обычно скрыто от глаз пассажира регулярных маршрутов, коих не допускают в технические отсеки даже по вездесущим университетским пропускам. Он ждал, когда корабль Мидиана будет вывернут наизнанку, а затем собран в целое, частью которого станет он сам. Эф готовился к этому со стоическим отвращением, как маленькая частица «ничто» готовится стать частью огромного «Нечто». Он был так поглощен предвкушением локального апокалипсиса, что не заметил, как оказался на стартовой площадке лифта. Свист надавил на уши и отпустил. Пространство втянуло в себя тишину и замерло. Вокруг было светло и чисто, как на необитаемом острове посреди безветренного океана.

— Видите ли, — объяснял Бахаут Мидиану, — происходит то, о чем я неоднократно вас предупреждал. Профессора осенила идея раньше, чем он приступил к исследованию.

— Для эфолога это нормальный порядок событий, — шутил Мидиан.

— Эфология не допускает нормы ни в каком виде. Эта наука не применима ни к одному мало-мальски конкретному процессу.

— А если конкретный процесс попробовать применить к науке?

— Разочарование, — с грустью отвечал Бахаут, — глубочайшее разочарование ожидает нас на этом поприще.

— Это недоразумение можно легко уладить, — предложил Мидиан, — подойдем к пульту, я покажу вам планету.

Основные системы жизнеобеспечения корабля располагались в центральной панели, которую навигаторы называли «диском». Он был одновременно гравитационной плоскостью двух полусфер. Поэтому лифт, связывающий две половины внутреннего пространства, мало того что продергивал пассажира через чувствительные органы аппарата, но и переворачивал вверх ногами. Рабочий отсек Мидиана занимал одну плоскость диска, бытовой отсек — противоположную. В навигаторской полусфере располагался полетный архив, смотровые панорамы и прочее, без чего цивилизованный человек не способен обходиться в течение дня, не говоря уже о долгих месяцах перелета. В бытовом отсеке находилось все необходимое для того, чтобы обеспечить надежную сохранность биологического организма, будь это ящик с экзотическими плодами или ученый с мировым именем. Профессор поморщился от перспективы быть упакованным в спальный контейнер, но в кресле пилота ему едва ли было бы веселее. Может быть, в далекой юности, помучившись под руководством опытного наставника, он бы освоил вполне рычаги одноместной машины. Но технику, заложенную в основу данного полетного агрегата, Эф не был в состоянии осмыслить даже в глубочайшем гипнозе. Это казалось ему за пределом допустимого уровня издевательства над мыслительными возможностями естества. Хуже того, все панели управления и приборы системы были рассчитаны на одного-единственного пилота. Эф зажмурился. В один момент он представил себя в нелепой ситуации, воплотившей в себе все подсознательные ужасы бытия: он остался один на этом корабле, и если сейчас же, в считанные минуты, ему не удастся постичь управляющих алгоритмов, неминуемая гибель постигнет все обитаемое мироздание. Испарина прошибла висок…

— Идите к нам, профессор, — позвал Мидиан, и полумрак отсека озарило яркое пятно архивной панорамы.

Проекция телескопа зафиксировала последнюю галактику у границы Мигратория, выбрала беззвездную пустошь, прошила ее насквозь, и, пока профессор устраивался у стола, мимо пролетели тысячи нитевидных галактик, сцепленных между собой невидимой основой, доступной для понимания разве что астрономов да навигаторов. Белая звезда остановила гонку, ослепила отсек. Мидиан убрал ее за контур и выделил на картинке едва заметную оранжевую горошину. Она подплыла к наблюдателям, гладкая и светлая, излучающая из прозрачных недр все оттенки природной желтизны.

— Альба, — представил ее Мидиан, — итог последнего опыта телескопического сканирования.

— Действительно, янтарь, — согласился Бахаут.

— Если название «Янтарный ковчег» имеет каранайские корни, — предположил Мидиан, — значит, наши предки имели отношение к планете. — Он вопросительно обернулся к профессору. — Они, по крайней мере, должны были видеть ее из космоса.

Эф не проронил ни звука, рассматривая исподлобья оранжевый шар. Лишь покинув отсек и оставшись наедине с Бахаутом, он позволил себе предаться глубокому пессимизму.

— Однако отвратительный сегодня день, — заметил профессор. Но Бахаут не пожелал развить эту тему. — Ладно, мне-то все равно. Жаль вас, наивных и одержимых.

Корабль выплыл из зоны, выбрал навигационный коридор, и кольцо балансира, вспыхнув ядовитым заревом, рассекло черноту Галактического Пояса.

— Ты не способен отвлечься от условностей цивилизации и вернуться к чувству первозданного естества, — проповедовал профессор, — только вслушайся в мелодику звука: аль… ба! Не надо тратить силы на поиск метода и подбор системы. Логический путь полон тупиков, и только интуиция всегда в свободном полете.

— Мы набираем скорость, — сообщил Бахаут и затемнил обзорный экран, опоясывающий отсек. В замкнутом пространстве наступил полумрак. — Придумай себе занятие более достойное, чем третировать единственного пилота. Пересчитай хотя бы свои таблетки. Только не проглатывай все. Может быть, они пригодятся тебе на Альбе. — Бахаут подошел к центральному столбу, соединяющему бытовой отсек с верхними уровнями полусферы, и открыл панель. — Иди-ка взгляни на это устройство. В нашем распоряжении бортовой архив, медконтролер, шесть спальных пакетов с полным обеспечением…

— Наша цивилизация, — продолжил профессор, — в основном подчиняется логике, мы утратили способность ею управлять…

Из бархатного настила пола вылез спальный блок и развернулся у ног Эфа под напором жидкой массы внутренней начинки.

— Аудиоуправление, — объяснил Бахаут, — все разумное, драгоценный мой, управляется голосом. Поверь опыту биолога. А все, что не есть разумно, подлежит контролю. Здесь есть превосходный регулятор гравитации. Если Мидиан не будет возражать, я разверну лабораторию прямо здесь.

— С тобой не о чем разговаривать, — обиделся Эф. — Отправь меня на другую сторону диска. Я должен навестить этого молодого человека. Иначе, может статься, очень скоро нам и лететь будет некуда.

Вселенная, которую Ученый совет Пампиронского университета с некоторых пор стал называть разумной, астрофизически разделялась на шесть основных частей. Древние астрономы называли их мегагалактиками. Современники уважали традицию, несмотря на то, что «мегаобразований» оказалось на добрую сотню больше. Эти гигантские галактики образовывали внутри себя подвижные конструкции из астровещества, сжимались и расширялись, сбегались и разбегались, питая творческое вдохновение поклонников апокалипсиса, и вместе образовывали единый организм, формой напоминающий звериный зародыш. Правда, подлинной формы разумной Вселенной пока что никто не видел. Астрографы лишь приблизительно начертали ее контур на титульных картинках своих архивов и клянутся, что нащупали пустоту со всех ее сторон. Но, ввиду огромности масштабов и колоссальности расстояний, их моделирующие программы имеют досадные погрешности воспроизведения. Это эфемерное вместилище разума на профессиональном языке астрономов называлось Телом Вселенной. Это самое Тело, как и положено живому организму, имело «шерстяное» покрытие из множеств тончайших отростков — цепочек звездного вещества, уходящих в пустоту, рассеивающихся у границы бездны. Именно эти галактические «нити», подвижные и активно неблагополучные, издревле получили название Миграториев. А к названиям, невесть откуда, пристроилась легенда, что один из Миграториев послужил дорогой древним прародителям цивилизации. Нельзя сказать, что их потомки наводнили Вселенную. За миллионолетнюю историю удалось освоить лишь маленький участок телесного «хвоста» и то с изрядной долей белых пятен. Но вблизи обитаемых галактических поясов находилось по крайней мере с десяток миграторных зон. Которая из них послужила дорогой переселенцам, легендой не уточняется. Пампирон, по причине своей исторической молодости, никогда не являлся центром вселенских наук, но здешний Ученый совет поделил обитаемый мир по-своему, на две основных части света: Старую, прилегающую к Миграториям и заканчивающуюся как раз на границе Малого Пояса Галактики, и Новую, уходящую в неведомую бездну дикого космоса. Последняя подлежала детальному изучению всеми перспективными направлениями науки. Первая же была закрыта для навигации, чтобы не отвлекать попусту внимание нового поколения исследователей.

Экспедиция Мидиана имела приоритеты совершенно противоположные, поэтому без лишней суеты, выбравшись за пределы Галактического Пояса, корабль встал на древний и безлюдный фарватер, ведущий к краю Вселенной.

— Я свободен, — услышал Эф в динамике связи, — жду вас, профессор.

Эф погрузился в кресло рядом с панорамой, на которой все еще плавал оранжевый шар, теряя яркость и четкость очертаний.

— Которая из панорам обладает самой высокой мощностью приближения? — спросил он нарочито интригующе.

— Они все одинаково хороши, — ответил Мидиан, и экран вспыхнул самым сочным светом, на который только способна маленькая планета — янтарный остров в сплошном океане сомнений трех разумных существ, пришедших их темноты.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Базовая автодинамическая концепция пространства (АДФС)

Этот фрагмент хотелось бы предварить лирическим отступлением на тему, которая вконец измучила большую часть человечества своим вечным пафосом неразрешимой проблемы. Речь пойдет о том, без чего жизнь невыносима. О причине счастливых судеб и величайших трагедий, немыслимых взлетов и сокрушительных падений, о причине застарелой депрессии интеллектуала и горькой пьянки нормального работяги. О том нелепом вопросе, ответ на который ищут все, но находят единицы. О том, что способно довести до самоубийства или вернуть утраченную надежду. Человечество сформулировало эту проблему в трех словах: «поиск смысла существования» и пыталось разрешить ее при помощи многих томов философических описаний природы личности, сути бытия, божественного промысла, фатальной неразберихи… А также счастья в личной жизни, стабильного заработка, близкого родства с семейством миллиардеров и прочими обстоятельствами, которые к смыслу существования никакого отношения не имеют. Тем не менее этот смысл определяется элементарно, единственным словом: САМОРЕАЛИЗАЦИЯ — возможность, способность и умение человека максимально использовать самого себя. Здесь совершенно не важно, каким образом. Кто-то вышьет гладью подушку и будет счастлив, другому потребуется дойти до края ойкумены — масштаб не имеет значения. Повезло тем, чьи амбиции не превышают возможностей; женщинам, для которых дети и смысл, и цель, и удовольствие. Повезло идиотам, способным удовлетворить самих себя. Все же остальные, к моей глубокой скорби, чего-то недобирают… поэтому не имеют возможности отдать. Из этого величайшего личностного дискомфорта проистекают все возможные пакости цивилизации: от болезней и вражды до полного самоуничтожения. Все это далеко не изобретение человечества. Еще бы… Крысенка можно защекотать до хохота, и бобра довести до слез, если встать на его тропинке, — стоит ли присваивать авторское право на чувства нам, возникшим каких-то несколько миллионов лет назад и то по недоразумению. Речь идет об универсальных проявлениях Естества, не иначе как основополагающих: чем ближе к сути — тем универсальнее природа понятий.

Автодинамика физических структур (АДФС) ранее упоминалась в связи с теорией «отсутствия материи». Самое время вернуться к ней в связи с естественным стремлением аналитика докопаться до основы изучаемого предмета. И, поскольку мы изучаем ни много ни мало устройство мироздания, самое время обозначить в нем некую первоначальную субстанцию, пригодную для построения природы бытия, а также для понимания принципа ее построения. Элементарные частицы для этой цели уже не подходят, поскольку материалистический смысл частицы как «части чего-либо» логически не исключает ее более элементарных составляющих. Однако материалистический способ деления хорош уже тем, что имеет физический предел. И тот универсальный «кирпич» мироздания, способный завести в тупик классическую науку, к материи будет иметь отношение разве что философское. Эта субстанция обладает свойством появляться и исчезать, эволюционировать, деградировать и влиять на окружающий мир по одним лишь ей свойственным прихотям. Это «нечто» нельзя измерить и сосчитать. Это не образ, не поток энергии, не галлюцинация исследователя. Оно Ничто… точнее, образец, как из сплошной пустоты возникает что-то… Это всего лишь порог — начало Уровня. Динамическая основа или точка отсчета. Смысл этого явления стал понятен не сразу. Сначала был построен дом и сдан «под ключ», потом на крыше появился телескоп, затем была осмыслена Вселенная, вслед за ней — предельная вместимость гипотетического пространства. Лишь после того стали прорисовываться контуры некой логически замкнутой структуры, которая также имеет свой физический предел, туго поддающийся пониманию материалиста. Этот предел поставил конечную точку отсчета и стал называться верхней границей Уровня, за которой все сущее возвращается в пустоту. Состояние природы у верхней и нижней отметки Уровней практически не отличается. Это для нас, наблюдателей изнутри, масштаб имеет значение, а для аллалиума, как философской модели миростроения, таких понятий не существует. И вся мышиная возня в прослойке между микро- и макро-пустотой определяется как динамический импульс пространственно-временной оси (ПВС) — не более чем фрагментарное состояние баланса.

До эпохи антигравитантов пользы от этой теории не было никакой. Разве что ярые поклонники аритаборских идентифологий перестали искать в атоме прототип планетарной системы. Теория годилась разве что для интеллектуальных упражнений, — Ареал должен был вдоволь набаловаться с новой игрушкой, прежде чем употребить ее в дело. По легенде, первыми повзрослели фактурологи. Если верить Книге Искусств, именно они положили начало агравиталистике как науке. Но легенды — самый надежный источник заблуждений.

Никто в этой науке никакого начала положить не мог. Есть три периода так называемой «компетенции», и величайшее заблуждение считать их тремя ступенями развития. По официально признанной версии, первый период — аритаборский целиком на совести посредников. Второй — мадистологический. К нему же относятся бесспорные заслуги фактурологов, теоретиков от абстрактной метафизики и прочих старателей, от инженеров информационных коммуникаций, которые делали свои наблюдения в процессе работы, до психов-одиночек, решивших пожертвовать собой ради науки. Третий период АГ! — некий «манустральный цикл», можно целиком отнести к заслугам орканейтралов — представителей «предельных» цивилизаций, которые, вполне возможно, спровоцировали первый, аритаборский этап.

Таким образом, основной вопрос философии заключается вовсе не в том, что первично: материя или сознание, — и то и другое вторично, а в том, что представляют собою границы Уровня? В чем смысл динамических импульсов? Какова их природа? Здесь ничего другого не остается, кроме как следовать примитивной аритаборской идентифологии. Почему этот импульс имеет место? Зачем бессчетное число динамических единиц воплощается в материальные структуры и создает из себя не весть что в великом множестве и разнообразии? Что заставляет их искать новые воплощения, уничтожать старые? Ответ все тот же: САМОРЕАЛИЗАЦИЯ, — та же самая пресловутая паранойя поиска смысла существования, присущая индивидуальной субстанции личности, в макросубстанции находит свое воплощение с тем же самым накалом страстей, триумфами и катастрофами. Именно самореализация, стремление физической природы всячески использовать самое себя, генетически передавшееся человеку. Совершенно ясно, что последствия этой великой суеты сует будут столь же идентичны.

АДФС — целиком оркариумное понятие, точнее, оркалогическое, а значит — мадистологическое, как, впрочем, и человек. Логика мадисты — загадочная штука, однако ей подчиняется «логичное» мироздание и мы вместе с ним, хотим того или нет. Мадистантные феномены малообъяснимы и трудно предсказуемы, но природа пытается разложить их на элементарные основы и мы вслед за ней. Начиная с детства мы играем в кубики, затем в цифры, буквы, слова… Тем же самым занята оркариумная автодинамика, складывая свои миры из атомов, планетарных систем и метагалактик. Мы очень похожи, но материя плюс сознание все же одинаково вторичны. Не обязательно понимать этот мир в процессе игры, потому что диалектику пока никто не отменил, а из сплошной аритаборской демагогии мироздания вытекает один интереснейший вывод: оркариумной природе должен быть доступен пространственно-временной антигравитант, значит, вполне возможно, что он доступен и человеку. Проявления мадисты пересекают пространственно-временной поток в любом направлении и прекрасно себя чувствуют, соответственно проявления человеческой природы не обязаны отказывать себе в того же рода удовольствии. Достаточно понять, как это происходит в природе, а для этого надо прежде всего перестать паразитировать на упрощениях, собрать свои детские кубики в коробку и задвинуть под диван. Но что поделать, если цифровые технологии только-только вошли в моду, а мы со следующей главы уже переходим к физическим принципам агравитационных процессов.

Глава 4

Самым оскорбительным ругательством профессорского лексикона служила одна на первый взгляд безобидная фраза: «Это не мой студент». Она приводила в ужас всякого мало-мальски увлеченного наукой, независимо от провинностей и заслуг. Конечно, бранный лексикон Эфа был гораздо богаче, но самые черные слова, сказанные под горячую руку, не вызывали столько отчаяния. Именно эта фраза означала конец эфолога-аналитика, конец иллюзий по поводу трудоустройства, а самое ужасное заключалось в том, что рано или поздно ее удостаивался каждый приближенный. И несмотря на то, что студенты-эфологи время от времени все-таки делали карьеру, их бытие вблизи профессора не переставало быть минным полем.

Известно ли об этом Мидиану, Эф не знал. Даже не догадывался, способны ли такие манеры задеть честолюбие молодого астронома и не опасно ли портить отношения, когда корабль вошел в скоростной режим? Но фраза, произнесенная Мидианом как-то необдуманно случайно, не к месту и не по теме, заставила Эфа похоронить коварные намерения, наполнила душу трепетной тоской и нежностью к человеку, которого несколько дней назад для него не существовало.

— Мне кажется, что там моя родина, — сказал Мидиан, пролистывая архив прежних альбианских экспедиций. — Не могу отделаться от ощущения, что был там…

Профессор подавил ком в горле. Этот юноша, сам того не понимая, высказал его мысль его словами. Так легко и понятно, как мог себе позволить только легкомысленный болтун.

— Я собрал все, что было в инфосетях, но не понял, каким способом проводились исследования? С орбиты ли, с грунта или с ближнего сканера? Резюме одно и то же — планета мертва.

— Эти экспедиции, — спросил Эф, — собирались специально на Альбу?

— Тоже непонятно. Похоже, они изучали Миграторий, собирали сведения для каталогов. Этим записям по меньшей мере пятьдесят тысяч лет. Трудно делать однозначные выводы.

— Ну и что ж? Пока планета, как вы выразились, находилась в циклическом провале, технологии не сильно двинулись вперед.

— Изменилась планета, — заметил Мидиан.

— Это спорно.

— Вы так ни слова и не сказали о записях ментасферного фона.

Профессор неловко поежился в кресле.

— Молодой человек, я могу назвать вам тысячу способов получить аналогичные помехи в абсолютно стерильном пространстве.

— Тогда объясните мне цель вашего участия в экспедиции.

— Уберечь вас от ошибок.

Панели замерли под рукой навигатора. Черные глаза Эфа сияли в полумраке сосредоточенно и неподвижно.

— Я намерен доказать, что именно Альба есть родина протоцивилизации, — произнес Мидиан.

— Вздор!

— Значит, там зарождается новая, неизвестная ранее форма жизни.

— Вздор!

— Я не процитирую вас, профессор, если скажу, что термин «вздор» не имеет научного смысла?

— Чистейший вздор! В вашем возрасте, Мидиан, я слышал этот термин от своих оппонентов чаще, чем успевал делать вдох. Прежде чем меня, наконец, выслушали до конца, я вынес столько пинков и оплеух, что имею право поделиться опытом. А главное, предостеречь вас.

— Значит, дело во мне?

— Дело в том, дорогой Мидиан, — вздохнул профессор, — что мне не верят до сих пор. И вы… не поверите, если я начну рассказывать все, что думаю о записи, прослушанной мною в заповеднике. Такова судьба.

Описание суровой жизненной кармы профессора обычно предваряло все его учебники, и юные эфологи зачитывались им до рыданий. Мидиан уже собрался уклониться от почетной миссии утешать «светило» науки, но «светило» сам обрубил паузу:

— Будьте любезны, объясните мне смысл циклических провалов так, как это понимают астрономы.

— Мало изученное явление. Деформация пространства, — ответил Мидиан. — Нечто похожее физики моделируют в микрокосмосе, но естественные причины пока не ясны.

— Планетарная система исчезла целиком?

— Только Альба. Этот провал был линейным. Линейные деформации обычно прошивают галактику насквозь, каждый раз под новым углом, но всегда задевают планету. В Миграториях случаются и плоскостные деформации, параболические, сфероидные… Почему вас это интересует?

— Возможно, стоило бы осмыслить это явление более детально, прежде чем заявлять о новых формах жизни.

— Когда мне понадобится астрофизик, — невозмутимо заявил Мидиан, — я найду его тот час же.

Он явно не был студентом Эфа. Профессор вынужден был смириться с этим еще на Пампироне. Кроме того, он даже не пытался таковым казаться. Бортовой хронометр отсчитывал вторые сутки полета. Со скоростным коэффициентом почти неделя отделяла экспедицию от стартового технопарка. Ничего удивительного в том, что они наконец-то выявили принципиальную несовместимость научного подхода. Удивительно, что этого не случилось раньше. Совершенно невероятно, что корабль все-таки идет к Миграторию и не собирается менять курс. С чувством глубокой тревоги Эф принял снотворное и отключился прямо в кресле навигаторского отсека.

«Вселенная разумна и безмерна. Она подобна самой себе и неповторима в разнообразии форм. Я хочу, чтоб вы усвоили одну непреложную истину прогрессирующего мировоззрения: истины нет. Есть заблуждения, похожие на истину. Как только вы в своих поисках достигаете этой иллюзорной вершины — знайте, вверх дороги больше не будет, ибо вершина есть тупик. На этой вводной лекции я предложу вам несколько принципиально новых моделей развития познания, в которых каждый из вас сможет стать первопроходцем», — так начинался обзорный курс эфологии для новичков, растиражированный и адаптированный до такого уровня, что постигать основы науки мог даже ребенок. Мидиан просматривал его не в первый раз. Теперь, как никогда, ему надо было поверить, что глубина этой философии будет постигнута избранными счастливцами будущих поколений. Теперь, когда ее автор спал как мертвец в соседнем кресле. Обзорная панорама приближала Галактический Пояс, а оранжевая планета на архивном экране тускнела, сливаясь с фоном.

Профессор предпочитал спать без сновидений. Сновидения утомляли его, путали мысли, бередили чувства и не позволяли уйти от проблем. Снотворные препараты, входящие в комплект спальников, действовали на него как десять часов семинарской работы в бесконечных ответах на вопросы. Он доверялся лишь лекарству, приготовленному специально для него. Одна доза позволяла молниеносно отчалить от суетного мира. Без таблеток он жить не мог, как без опоры под ногами, как без защитного костюма на грунте дикой планеты. Регулярно, по несколько раз в сутки, он погружался в небытие, и, пока препарат не отрабатывал положенный срок, никакая сила не могла вернуть профессора в чувство.

— Хотите, я вынесу его в бытовой отсек? — предложил Бахаут.

Мидиан улыбнулся.

— Он не телепатирует во сне?

— О! Можете не опасаться, — заверил биолог, — стопроцентный труп. В таком состоянии нормальный человек через сутки завоняет.

— Тогда и будет иметь смысл убрать его отсюда.

— Ему бы понравилось видеть свои лекции в вашей библиотеке. Правда, он никогда не признается в этом, если заподозрит, что вы намерены ему польстить. Между прочим, этот курс в свое время получил лицензию Ученого совета и позволил профессору навесить свою аудиторию на башню пампиронской альма-матер.

— Присаживайтесь, Бахаут.

Биолог устроился напротив архивного монитора и отпихнул к центру зала кресло с «покойником».

— Я в экспедиции из-за него. Поймите меня правильно. Никто лучше меня не контролирует сего ученого маразматика. Мы должны быть откровенны друг с другом. Как вы считаете, отчего он, бросив все, понесся за вами очертя голову?

— Полагаю, это одна из немногих возможностей применить на практике его науку?

— Вот и вы попались на эту наживку, мой драгоценный. Поверьте, эфология не нуждается в практике. Она боится практики как никакая другая наука.

— А вы как думаете? — застав Бахаута врасплох, Мидиан развернулся к рабочим панелям и сделал вид, что тайные замыслы двух ученых интересуют его не более чем динамика магнитной оболочки контура.

— Он явился ко мне после встречи с вами, — ответил биолог, преодолев неловкую паузу. — Я обещал, что буду с ним до конца. У меня серьезные основания опасаться за его рассудок, но также и за вас, Мидиан. Хоть мы едва знакомы, но я доверяю людям вашего склада.

Может быть, молодому человеку стоило покраснеть, но в сумерках отсека порыв благородного смущения едва ли был бы заметен. Тем более что навигационные панели то и дело давали красные блики на лица собеседников.

— Я не большой знаток ранних цивилизаций, — признался биолог, — давайте рассуждать проще: вы считаете, что промежуток между циклическими провалами достаточно велик, чтобы цивилизация успела сформироваться?

— От семисот до тридцати тысяч лет, — ответил Мидиан.

— Это ничтожный срок.

— Поэтому я предположил, что альбианская цивилизация не несет биологической формы.

— А что говорит ваша наука по поводу местонахождения «провалившихся» планет? Они ведь возникают снова. Значит, полной аннигиляции не происходит?

— Я хотел вас спросить о другом… — Мидиан запнулся, словно вдруг передумал, но затем решительно придвинулся к пульту архивного монитора. — Обратите внимание, — он вызвал схему Альбианской планетарной системы и указал на точку, в которую превратился оранжевый шар, — положение планеты в системе неестественно. Это похоже на учебную модель. Студентов учат «сдвигать» планеты и наблюдать, как деформируется система. Планеты в галактиках Мигратория не могут быть сдвинуты таким образом. Альба должна вращаться вот так. — Он обозначил красным эллипсом естественную орбиту Альбы и включил приближение объекта. — Хотите видеть, как должна была бы выглядеть первобытная планета?

Биолог приблизился к панораме. Макушка серого шара выплыла из туманной плесени облаков. Голые скалы потянулись вниз, словно машина Мидиана летела над их острыми вершинами.

— Атмосфера возможна только в самых низких впадинах, — комментировал Мидиан, — перепады температур непригодны для жизни. На этих камнях не то что цивилизация, плесень не выживет. Во всей Галактике я не обнаружил ни одной пригодной для жизни планетарной системы. И вдруг планета резко меняет орбиту, производит цивилизацию, уходит в провал и возвращается обратно биостерильной. После этого вы удивляетесь, почему профессора заинтересовал мой проект?

Собеседники полюбовались на спящего Эфа, который за время разговора не издал ни шороха, ни звука, только побледнел и осунулся.

— Могу поспорить… — предложил Бахаут. — Вы астроном, друг мой, а нам, скромным труженикам оранжерей, приходилось выращивать белковые структуры в условиях гораздо более безнадежных.

— Но речь идет не о вас, биологах с университетскими возможностями. Вы можете доказать теорию возникновения жизни из небелковых субстанций в своих оранжереях. Я же ищу условия, астрономическую координату, где она могла бы возникнуть сама собой.

— У вас с профессором уже была дискуссия на тему «происхождение жизни»? — подозрительно спросил Бахаут.

— Пока нет.

— И не вздумайте. Если он с вашей помощью решит для себя эту проблему, вы станете виновником его самоубийства. Биологи ему доказывали, физики его убеждали, математики и химики ему клялись — все нипочем. Его эфология стоит на том, что гуманитарное естествознание бездоказательно. Дело в том… простите, что сразу не рассказал об этом, — Бахаут сделал паузу, словно его откровение могло стать последней решающей причиной, способной развернуть корабль. — У нас уже был похожая экспедиция. Вам что-нибудь известно об эксперименте на Васурии?

— Нет, — соврал Мидиан.

— Конечно, от нее не осталось даже исторических хроник.

Мидиан соврал сознательно, без малейшего угрызения совести. Эксперимент на Васурии значился черной строкой в досье обоих ученых. В ночь перед отбытием с Пампирона он перерыл всю сеть, он взломал замки самых секретных архивов и знал об этом феерическом провале больше, чем положено для первого знакомства с двумя его основными виновниками.

Собственно, Бахаут был виновен лишь в том, что вовлек в экспедицию Эфа. Васурия была идеально пригодной для жизни планетой, но ее удаленность от коммуникаций сделала освоение нерентабельным. И Ученый совет выбрал планету для эксперимента по искусственной стимуляции разумных биологических форм. Эф выступил исследователем природы тонких ментальных полей и, вроде бы никому не мешая, занял свою профессиональную нишу. Но не тут-то было. Благодаря его скромному усердию, труды многих поколений ученых обернулись сплошной профанацией. Эф сумел доказать, что процесс первых зачаточных формирований ментальных оболочек имеет четко выраженную обратную связь: не будь в природе системы пампиронских исследователей, не маячь на орбите Васурии их платформ-биолабораторий, не желай Ученый совет во что бы то ни стало вырастить здесь первозданную цивилизацию, ни о каком формировании ментасферы и речи бы идти не могло.

Никто, кроме Эфа, не занимался в те времена полярной природой столь дотошно. Но интеллектуалы Ученого совета, приняв аргументы эфолога, столь же убедительно доказали, что эта самая обратная связь, со всеми пагубными последствиями для эксперимента, есть настоящая провокация со стороны честолюбивого и амбициозного псевдоученого, апологета псевдонауки.

Излагая пикантные подробности тех давних событий, биолог умолчал о главном. Была ли провокация? «Прочее естествознание также бездоказательно, — повторял он всякий раз, вплотную приближаясь к развязке, — к моему сожалению… глубокому сожалению…»

— Друг мой, — неожиданно раздался голос профессора, и Бахаут умолк на полуслове, — разносить грязные сплетни вокруг моей хрупкой репутации… Ах, как это на тебя похоже!

— И тогда он произнес памятную фразу, — продолжил Бахаут, — единственный аргумент, на который у Ученого совета не нашлось возражений. Он сказал: «Все мы, существа, наделенные разумом, вышли из легенды и уйдем, когда летописец закончит последнюю хронику. Вы уверены, господа, что хотите увидеть его лицо?»

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Пространственно-временная ось (ПВО)

В языке Ареала есть понятие «белые» науки (искусства). Их отличие от прочих «цветных» заключается в том, что предмет исследования не подчиняется логике вторичного и не всякий раз осмысливается при помощи классических категорий, на которых базируется привычное миропонимание. К «белым» наукам относится теория пространственно-временных взаимодействий, большая часть мадистологии и частные аспекты самых разнообразных дисциплин, где Естество воздействует на самое себя, не поддаваясь опосредованному анализу Искусства. Природная, иначе говоря, стихийная основа антигравитанта — классический представитель «белого» естествознания. Можно было бы вообще не приступать к безнадежной затее ее изучить, если бы посредники в свое время не имели дерзость воплотить эту основу в примитивной модели, чистейшем диалектическом антагонизме двух составляющих начал. Сначала было доказано, что пространство и время — одно и то же; затем доказывалось, что оба явления абсолютно противоположны. Демагогия, одним словом. Оба тезиса доказывались разными способами: математическим, доверяясь абстракции; логическим, доверяясь интуиции… Мы же, как и прежде, приводя пример мудреного расчета, будем моделировать на пальцах:

— гипотетическое пространство не имеет предела,

гипотетическое время — тоже;

— гипотетическое пространство не имеет начала, как и время;

— гипотетическое пространство неощутимо, как и время.

Затем антитеза:

— пространство — это субстрат, лишенный векторно-динамических характеристик, время — это субстрат, который без векторно-динамических характеристик обходиться не может;

— пространство — это самодовлеющая экстравертная субстанция, время же — целиком интравертно, саморазрушающе;

— пространство — величина абсолютная, время — величина относительная.

И так далее, и тому подобное… Примерно по сотне пунктов на каждой чаше весов со всеми логическими выкладками.

Из этой природы симбиотического антагонизма, совершенно издевательской, следует вывод: суть процессов пространственно-временной агравитации следует искать именно здесь, в пространственно-временных взаимоотношениях, оторванных от классических концепций мироздания, отбросив мифы о мадистогенных свойствах сверхскоростей, поскольку макрокатушка есть не что иное, как частный случай проявления пространственно-временных диспозиций.

Если б аритаборцы сочиняли миф о сотворении мира, то не Гея-земля и Уран-небо служили бы прародителями, а Пространство-суть и Время-бытие. Согласно посреднической модели, суть бытия выглядит как поиск разумного компромисса двух противоположных начал: самореализация пространства заключается в поисках временной динамики, а самореализация времени возможна только в пространственных формах, да так, чтобы без наездов… как говорится, чтобы одно не мешало существовать другому. На этом философская часть обустройства Вселенной заканчивается, уступая место практической.

Прежде всего, возникает вопрос поиска оптимального баланса, как в курсах валют: рубль к доллару, через год — десять рублей к доллару, еще через год — тысяча. Не важно, главное, чтобы цена отечественной сосиски эволюционировала адекватно рублю. Пространственно-временная модель Вселенной имеет гораздо больше общего с макроэкономикой, нежели с математикой, и роднит их не что иное, как вечное стремление к балансу в процессе развития. Ускоряется динамика пространства или замедляется… сто лет уйдет на формирование планетарной системы или сто миллиардов — главное, чтобы процесс соблюдал пропорции относительно соседних аналогичных процессов; чтобы каждый субъект прилавка набирал цену пропорционально сосиске, а не желанию производителя. Без ярко выраженных отставаний и опережений. Если только система Х начнет слишком резво опережать в динамике такую же систему У, произойдет то же, что с «социально значимыми товарами» во время кризиса — они в момент исчезнут из оборота. Одно из первых, визуально опознанных, проявлений антигравитанта заключалось именно в этом загадочном исчезновении целых кусков реального пространства, пространственно-временные пропорции которых выбивались из общего равновесия. Позднее это идеально «симулировали» Зеркальные Часы Хаброна.

По легенде, в первобытной Вселенной хабронские чудеса творились сплошь и рядом. Со временем все утряслось, структура приобрела стабильность, а следовательно, жизнеспособность. Но мы-то знаем, что не долларом единым крепка постсоветская экономика. Есть и другие, весьма живучие валюты, которые, в отличие от рубля, не стремятся количеством затмить качество и никогда не исчислялись «чемоданами» вместо номинальных единиц. Если б не стабильная связка валют, одним путеводным ориентиром в мире финансов стало бы меньше. Аналогично дела обстоят и в пространственно-временных взаимоотношениях. То и другое имеет масштаб: цикл развития в структуре микроматерии происходит гораздо быстрее, чем в макро. Абстрактное время, как и абстрактная валюта, является величиной относительной, зависимой от состояния дел в системе (на рынке), и, чтобы хоть немного абсолютизировать эту абстрактную относительность для конкретных вещей, аритаборцы придумали универсальную постоянную пропорцию — пространственно-временную ось (ПВО). Она, как фактурологическая триада, стала камнем преткновения для желающих мучительно усомниться. Пропорция ПВО определяется отношением цикла макроструктуры ареала к планетарному, планетарного цикла к атомарному и т. п. Естественная математическая величина оптимального баланса стабилизировала «курсы валют» и сделалась чуть ли не эталоном мирового порядка, любое отступление от которого вполне может называться кризисом. Идея расчета величины предельно проста: количество оборотов элементарной частицы вокруг атомного ядра за единицу времени делится на количество оборотов планеты вокруг солнца. Вся сложность состоит в том, чтобы для замера подобрать действительно идентичные структуры. Какого рода планеты и частицы посредники приняли за эталон, не знаю. Да это и не важно.

Важно, что вслед за «открытием» универсальной величины исследователи пронаблюдали столько отклонений от нормы, что от удивления готовы были самих себя причислить к проявлению антигравитанта. И если исключения подтверждают правило, то правило ПВО должно быть признано абсолютом истины, поскольку ни один замер еще не выявил идеального совпадения с универсальным числом. Одна из версий происхождения Летаргических дун заключается именно в этой природе погрешностей: замедление времени в структуре объясняет аномальные пропорции видимого объекта, его неожиданное появление и исчезновение даже в законсервированных архивах — не имеет значения где, потому что поле антигравитанта состоит из великого множества параллельных пространств. Да и перпендикулярных не исключает.

Практикующий навигатор хотя бы раз в жизни сталкивался с зоной, которую не видят приборы, и предпочитал облетать ее стороной. Собственно, навигаторы одни из первых засвидетельствовали подобного рода аномалии и изобрели первые летные приемы выхода из них.

Вслед за расчетом временных пропорций Уровня оставалось то же самое проделать в обратном порядке, т. е. произвести расчеты пространства относительно времени, чтобы не ущемлять в преимуществах ни одну из диалектически равноправных сторон. А заодно убедиться, что время и пространство действительно неразделимы и неупотребимы врозь. Что только наивные фантазеры могли обозначить в природе Естества так называемые «чистое время» и «чистое пространство». Этими фантазерами, к слову, опять оказались аритаборцы. Те самые идентифологи, которые прежде уверяли ученый мир в том, что из «чистого» материала науки не построишь. Эта теория не исчерпала недоразумений, связанных с антигравитантом, но положила начало процессу управляемой аннигиляции, на котором впоследствии практика АГ! долго и успешно паразитировала.

Чтобы постичь суть «чистых» величин, надо пройти ось от начала до конца, по временной разметке и по пространственной в обе стороны. У нижнего предела физическая структура, как таковая, отсутствует, временная динамика возрастает до такой степени, что входит в макролоргический диапазон, т. е. заворачивается в катушку. Если б это было не так, Уровень не имел бы нижнего предела, — это и есть «чистое время».

У верхней границы оси временная динамика отсутствует, и если б это было не так, Уровень не имел бы верхнего предела. Зато физическая структура до предела насыщена, статична и безжизненно аморфна, — это и называется «чистое пространство». Между двумя «чистыми» величинами, согласно теории АДФС, не существует ничего кроме вибраций в самых разных комбинациях и диапазонах, которые мы привыкли называть природой мироздания. И если б это было не так, некому и незачем было бы постигать ее первозданную суть.

Согласно традиционной (абстрактной) математике, выход за границы Уровня невозможен, так же как невозможно сдвинуть макролоргический «ноль» вверх по оси скоростного режима. Эта величина зафиксирована Естеством и, так же как число «пи», не подлежит отмене волевым актом. Посредники же взглянули на проблему проще: если вся загвоздка эксперимента заключается в невозможности выйти из «диапазона м-ноля», значит, черт возьми, надо взять и выйти. В модели предлагается чисто математический ход: вывернуть систему наизнанку (поменять «плюс» на «минус»).

Рис. 1.

На рисунке схематично показана такая операция с уже знакомой «петлей навигатора». Затем поменять обратно «минус» на «плюс», потом еще раз и еще раз… запустить «пропеллер» на ту мощность, где некая сила (идентичная, по всей видимости, центробежной) не оттянет м-ноль по оси чуть дальше от центра.

Поединки посредников с Естеством за интеллектуальные приоритеты, как правило, не заканчивались ничем конструктивным. И в этот раз каждый остался при своих интересах, м-ноль на прежнем месте, а раскачанная АДК, сорвавшись, продолжила самостоятельно путешествие в дебри мироздания. Эксперимент не пошатнул пространственно-временной оси, зато уничтожил иллюзию вечности бытия, незыблемости материи и неограниченности познания, а заодно разнес вдребезги лабораторию, в которой трудились ученые, положив конец не только идее, но и оборудованию. Система вышла из-под контроля, затем вернулась и снова вышла. После очередного исхода в небытие была-таки поймана, а после поимки на свет появилась новая теория, которую можно назвать «компьютерное устройство Вселенной». Поскольку оркариумный пульт управления тем, что мы называем «бытие», по мнению авторов, имеет те же самые две кнопки: «да» и «нет», единица и ноль двоичной системы. Пока наивное человечество думает, что изобрело кибернетику, а не приняло в наследство менталитет Творца, кнопки активно щелкают. Оркариуму, работающему в таких системах счета, что современному программисту пока что в бреду не являлись, для управления процессами бытия в пределах Уровня достаточно двух элементарных полюсов.

После опытов в модели посредники перешли к более серьезным объектам. Боюсь, что с той поры Летаргические дуны чаще будоражат воображение романтиков. В то время как эти пресловутые дуны, согласно теории АГ! могут быть просто продуктом неудачного опыта аннигиляции. И если посредники поместили исповедь полоумного Фидриса в предисловие Первой Книги Искусств, значит, имели на то причину: допустим, угрызения совести.

Глава 5

Корабль тормозил на солнечной орбите, с каждым витком глубже втягиваясь в гравитационное поле светила. Несколько раз Альба проходила в зоне видимости, и ее яркая горошина была различима в оптических приборах. Бахаут был обвешан ими с ног до головы. Он не отходил от смотровой панели бытового отсека и вглядывался в планету сквозь зарево, выделяемое кольцом балансира.

— Иди взгляни, — звал он Эфа, но профессор не торопился покинуть спальник. Планета вторую неделю маячила на мониторах приближения. Какая есть, без цветовых эффектов сканера. Естественный цвет разочаровывал профессора и приводил в состояние глубокой апатии. Янтарный оттенок сменялся отвратительным грязно-розовым тоном. Аналогичный цвет имели самые удручающие воспоминания его жизни. Это заставляло предчувствовать неприятности даже там, где их по природе быть не могло. Бывало, и в юности, и в зрелые годы Эф с омерзением ежился от точно таких ощущений, но от чего это свойство так глубоко проникло в его суть, не помнил. Детство он припоминал смутно и целиком в грязно-розовых оттенках, а потому днем своего рождения считал первый день школы. Тогда его и пятерых таких же, как он, беспомощных откормленных карапузов привели в студию, включили панораму, а в ней творилось необыкновенное чудо: куб с разноцветными гранями сиял и переливался в сочных брызгах света, окрашивая пространство и лица зачарованных детей, поддавшихся гипнотическому очарованию неведомого. Тогда, от наивности, Эф решил, что грязные тона навсегда отодвинулись в прошлое.

— Мы уже поймали планетарную орбиту, — сообщил Бахаут. Кольцо балансира тускнело, отключались генераторы защитных оболочек. Бледное пятно Альбы становилось различимым без приборов. Радиус орбиты сокращался. Шар проплывал перед обзорной стеной и снова проваливался в темноту, превращаясь в горошину. — Опять… — ворчал Бахаут, — как все же развратил нашу навигацию технопарковый сервис. Совсем разучились парковаться в дикой природе. — Планета то притягивала к себе пришлый объект, то отбрасывала. — Все это кончится бездарной растратой энергии, необходимой на обратный путь!

Но стоило планете зафиксироваться перед смотровым окном, биолог простил Мидиану неопытность и даже связался с пилотским отсеком, чтобы предложить первые метеосводки, поступившие на приборы.

— Да что ж вы такие заторможенные? — недоумевал биолог. — Это же нужно прочувствовать! Это же бывает раз в жизни! Иди, — тормошил он Эфа, — посмотри на поверхность грунта. Какие песчаные волны. Ни ветерка, ни облачка.

Профессор встал.

— Разве ты не собирал каталог природных узоров? Взгляни… Полюбуйся, прежде чем мы растопчем эту красоту. Только имей в виду, без защитных костюмов я вас на грунт не допускаю. — Биолог упреждающе сердито посмотрел на сонного Эфа. — Естество естеством, но после рафинированной атмосферы Пампирона это настоящая газовая помойка.

Прошли сутки, прежде чем Эф насытился видом песчаных волн. Корабль совершил полтора оборота вслед за альбианским солнцем, и мертвый пейзаж песчаных пустынь не был нарушен ни единым признаком цивилизации. Разве что несколькими вкраплениями каменистых развалин, в которых Бахаут с орбиты распознал «смешанную минеральную основу», не характерную для мертвых планет, однако вполне допустимую. Все вокруг, от пустынной орбиты до безжизненной оболочки грунта, отдавало мертвечиной.

Подобный призраку, профессор возникал в навигаторском отсеке и устало опускался в кресло. Управляющие панели были погашены, в полумраке перед ним светился бледный шар, увенчанный серебристой короной восходящего солнца.

— Какие будут распоряжения, командир? — обратился он к Мидиану.

— Будем делать полный анализ. Похоже, остатков ментасферы вы не обнаружили?

— То, что вы называете ментасферой, молодой человек, не держится за песчаные кучи. Вы видели хотя бы одну тварь на камнях?

— Я видел планету насквозь. Приборы Бахаута дают представление о химическом составе грунта, но ни одной норы, в которой могла бы сидеть тварь, на этой схеме не показано. — Мидиан указал на локационный монитор, который оккупировал биолог, чтобы транслировать внутренности планеты в диаметральном сечении, так как его собственное оборудование с этой задачей справлялось недопустимо медленно. Сечения чередовались на экране, по мере того как корабль полз по темной стороне, ускользая от яркого «гребешка» рассвета.

От этого удручающего зрелища Эфу стало смешно. Он затопал ногами по ступеньке кресла, чтобы не залиться хохотом, глядя на усилия коллег.

— Друзья мои, пора, наконец, повзрослеть и понять, что мир не создан для нас. Что мы создаем его сами. Чем больше пустоты в ваших чистых надеждах, тем больше фантазии вы сможете употребить на воплощение вашей мечты.

— Вы можете объяснить, о чем говорят узоры песчаного грунта? — спросил Мидиан.

— Могу, — ответил профессор и стал неожиданно серьезным, — но не стану. Никакой интересной для вас информации эти узоры не содержат. Учитесь формулировать вопросы, Мидиан, иначе ваш научный подход ни к чему не пригоден. Спросите: «Как я могу доказать, что каранайская цивилизация зародилась в этой бесплодной пустыне?» И я вам отвечу: поверхностный рельеф не дает на этот счет никаких разъяснений.

— С вами трудно разговаривать.

— Понимаю, но помочь не могу. Мне самому с собой тоже приходится нелегко.

— Вы считаете, что мы не готовы к спуску на грунт?

— Предпочитаете личный контакт с разумной формой жизни, лишенной физической оболочки? — удивился профессор и чуть было не рассмеялся снова, но Бахаут встал на защиту молодого астронома.

— Ты можешь толком объяснить, есть ли противопоказания к спуску на маневровой машине?

— Есть.

— Иными словами, ты полон интуитивного предчувствия неприятности?

— Именно.

— Какого рода, изволь пояснить?

— Он не готов, — указал профессор на Мидиана, но тот лишь горько улыбнулся. — Он собирается вступить в контакт с цивилизацией, о которой не имеет представления, и не знает, что стихийные контакты такого рода могут иметь самые маразматические формы.

— Короче, что ты предлагаешь?

— Пусть они сделают первый шаг, — профессор указал на сечение планетарного шара, которое добросовестно транслировал геосканер, — тогда мы будем иметь возможность сделать последний…

— То есть, — рассудил Бахаут, — если я верно тебя понял, цивилизация не исключена.

— Я этого не сказал.

— Видите ли, — обратился Бахаут к Мидиану, — песчаные рисунки — не слишком ценный материал для анализа. Чаще всего они рассказывают эфологам о состоянии атмосферы, о процессах, происходящих в недрах планеты. Не думаю, что это может относиться к ментасферным проявлениям. Скорее всего, профессор просто не в настроении обсуждать проблему.

— Тогда, если можно, я поставлю вопрос иначе, — сказал Мидиан. — Отчего вы целые сутки не отходили от приближающих приборов? Что могло привлечь эфолога к атмосферному узору?

— Прошла буря, — ответил профессор.

— Ты подумал, прежде чем сказать? — возмутился Бахаут.

— На планете был сильный ураган. Вполне возможно, он повторится еще не раз.

— Скажи, каким способом в твою голову может проникнуть чуточку здравого смысла? Ураганы… Ты видел метеосхему? Такого идеального баланса атмосферы я не встречал даже в искусственных парниках. Мы наблюдали планету на приближении несколько дней подряд. Мидиан, вы заметили хоть малейший перепад давления в эти сроки?

— В том-то и дело, — рассердился профессор. — Стал бы я глядеть в приборы! Повторяю, по экватору прошел сильнейший ураган. Меня спросили — я ответил. — Слетев с кресла, он отправился к лифту, чтобы уединиться в бытовом отсеке со снотворным и не раздражать окружающих своим тяжелым характером.

На заднем диване машины профессор чувствовал себя в безопасности. То ли от изрядной дозы таблеток, то ли оттого, что широкие плечи Бахаута заслоняли прямой обзор. Пока биолог контролировал спуск, Эф пытался расслабиться. Но едва веки наплывали на глаза, сновидения вовлекали его в новый ураган страстей. Все его попытки уснуть вблизи гравитационного поля Альбы сопровождались сновидениями с одной и той же шизофренической тематикой. Гигантский мегаполис окружал его со всех сторон. Яркие краски города чудовищной высоты, достигающего стратосферы пиками небоскребов. Шум и гвалт, месиво человеческих тел, оскаленные лица, руки, тянущиеся к нему сквозь защитные оболочки кабины. Стоны, переходящие в хохот, щипки, укусы, потные объятия слепых, потерявших поводыря.

От резкого маневра гравитация в салоне упала, как в доисторической кабине лифта. От внезапной невесомости профессор очнулся, и все вернулось на старые места. Машина плыла над песчаной пустыней, Бахаут возвышался за спиной Мидиана, и Эф осторожно, чтобы не нарушить покоя, просунул палец в потайной карман защитного костюма, нащупал одинокую таблетку и переправил ее под язык столь ювелирно точно, что бдительный биолог не почуял и легкого шороха. В следующий раз он очнулся от громкого включения динамика внутренней связи шлема.

— Ты, конечно, очень удивишься. Но мы еще живы, — произнес Бахаут. Машина плашмя лежала на грунте у скалы, похожей на сланцевую плиту. Биолог разгуливал по песку, нарушая волнистый рельеф. — Гравитация будет для нас слабовата, а воздух… Ты только понюхай, какая пикантная смесь. Будто в каменных подвалах гниют от времени рукописные библионы.

Из машины было выставлено все, кроме профессора. Место первой посадки экспедиции напоминало пестрый базар из коробок и контейнеров всех сортов. Только профессор продолжал оставаться на заднем диване, не поддаваясь соблазну сделать первый шаг по легендарной планете.

Мидиан уже совершал пешие прогулки и для начала обогнул скалу, которая должна была послужить ориентиром и укрытием, в котором как раз помещалась машина. Ее горизонтальные пласты создавали естественное укрытие от возможного наблюдателя сверху. Тут же можно было разбить лагерь и закрепить корабль на стационарной орбите так, чтобы сократить до минимума подъемный путь. Приближались сумерки, и Мидиан решился на дальний обход. Он бы воспользовался машиной и прочесал бы окрестности более детально, но заторможенное состояние профессора лишало его свободы маневра. Да и Бахаут чувствовал себя некомфортно.

— Такой практики в серьезных экспедициях не существует, — объяснял он молодому астроному через наушник связи, когда тот удалился от скалы на приличное расстояние, — чтобы в первую неделю прилета на орбиту сразу же на грунт… Это сомнительная тактика.

В ответ Мидиан тактично молчал, а биолог вскоре увлекся багажом и перестал обращать внимание на товарищей.

Наутро Бахаут попросился на корабль с образцами песка, осколками горной породы и «окаменелостью» профессора, который за ночь не соизволил даже приподняться с заднего дивана машины. Второй спуск стал менее волнительным. Еще на борту корабля Эф проглотил тройную дозу, и до самой посадки галлюцинации его не донимали.

— Трудная адаптация, профессор? — заметил Мидиан, отправляясь в очередной пеший поход.

— Адаптация к реальности, — уточнил Бахаут, — после долгих лет пребывания в иллюзорных мирах.

— Будьте осторожны, друзья мои, — предостерег профессор, и друзья вздохнули с облегчением. Впервые за последние дни бесконечных спусков и подъемов Эф изрек нечто осмысленное.

На этот раз Мидиан предпринял самую дальнюю вылазку в сторону экватора, надев лишь легкую оболочку скафандра с защитной маской на случай, если утренний угол солнечного света слишком ярко отразится кристальной альбианской атмосферой. Он ушел в сумерки, чтобы встретить рассвет завтрашнего дня. Он был доволен собой и шел как никогда легко, но темнота быстро проглотила линию горизонта. Пепельный туман поднимался ему навстречу, подбрасывая вверх сгустки свалявшейся песчаной пыли. Зазвенело в ушах. Мидиан взглянул на барометр и ахнул. Прибор зашкаливал у нижней отметки. Над экваториальной частью неба поднималась буря, и он повернул к лагерю, как вдруг колена коснулось что-то мягкое и живое, но тотчас растворилось, уступив дорогу. Дурным делом, Мидиан решил, что это доброе напутствие профессора ползло за ним по пятам. Он почти ощутил дыхание невидимого существа и замер, вокруг не было ни души. Очень скоро Мидиан понял, что совершил ошибку, отключившись от связи. Он пробирался к лагерю, прикрыв лицо прозрачной маской, стараясь лишний раз не оборачиваться и не глядеть по сторонам. Видимость уменьшалась, и вскоре только маяк, нацеленный на приборную панель машины, служил ему ориентиром. Стороны света смешались, магнитные приборы вышли из строя. Песок поднимался сплошной стеной. Вскоре Мидиан не смог разглядеть перчатку на вытянутой руке. А невидимое существо упорно двигалось по следу, согревая теплым дыханием его окоченевшие от ужаса лодыжки.

Герметичный скафандр раздулся, гул в ушах перешел в устойчивую головную боль, но это не мешало Мидиану трезво оценивать обстановку. До лагеря оставался час ходьбы бодрым шагом по твердому грунту. И он был уверен, что дойдет, если небо не рухнет ему на голову. Но, даже если эта неприятность случится, он станет ползти, разгребая руками песок, и доберется до лагеря за сутки, потому что он молод, силен, уверен в себе и не испытывает никакого желания отдать концы на дикой планете, которая с юных лет грезилась ему наяву и во снах. Он был спокоен, потому что невидимый объект, преследующий его, по-прежнему оставался невидимым и не проявлял агрессии. Но когда песчаная трясина достигла его колен, снизу, из темноты, сверкнули два желтых звериных глаза и влажная мохнатая морда потянулась к его руке. Мидиан телом ощутил вибрацию хриплого дыхания, а жесткие усы потерлись о непроницаемую поверхность защитного костюма.

Глава 6

— Это я во всем виноват, — сокрушался Эф. — Я знал, что мои слова ничего не значат для вас. Ноль! Абсолютная пустота! Что каждое слово, сказанное мной, должно быть заверено коллегией Ученого совета!..

— Ты слишком самокритичен, — успокаивал его Бахаут, — и все-таки будет уместно, если мой допуск войдет в программу управления машиной. Всякое может случиться. Я один остаюсь трезвомыслящим и в критической ситуации хочу иметь возможность поднять вас на орбиту. Уж поверьте, уважаемый Мидиан, с этим маневром я справлюсь не хуже вашего.

Уважаемый виновник паники лежал тут же на медицинском столе под работающим биосканером в полной готовности к любым, даже самым радикальным оценкам своего легкомыслия, и старался извлечь из памяти события прошедшего дня. Из кромешного мрака выплывали песчаные столбы, светило, вдруг оказавшееся в зените над северной широтой. Песочный холм вырастал из-под ног, обволакивал тело, забрасывая маску пыльной крошкой. На месте некогда отважного и полного жизни первопроходца вырастал одинокий курган, смердящий сигналами бедствия. Мидиан вспомнил, как Бахаут выкопал его воздушной струей с полутораметровой глубины. Как Эф вместо того, чтобы помочь, устроил над его телом истерическое душеизлияние с требованием немедленного ухода на орбиту. Оцепенение прошло, когда Мидиан взялся за рычаги машины. Теперь он сомневался, что все это творилось наяву. И это, и то, что привиделось раньше, и то, что могло бы привидеться, если б он не позволил пескам всосать себя в недра планеты. Над ним замаячило удивленное лицо профессора.

— На кого оно было похоже, сынок?

— На кота, — ответил Мидиан, — желтоглазого зверя человеческих размеров.

— Удивительно, что оно не пыталось вас сожрать. — Сказал Бахаут. — Теперь ломай голову, как животное таких размеров могло выжить в пустыне.

— Это я во всем виноват, — снова возопил Эф и пропал из зоны видимости Мидиана. — Почему я не отправился с вами!

— Будешь виноват, — уточнил Бахаут, — когда твои зловещие фантазии сожрут тебя целиком и примутся за нас.

— Какие фантазии?! О чем ты?

— Да брось, — начал злиться биолог, — гипнотизируй своих студентов. Здесь тебе не место для экспериментария. — Он развернул медицинскую панель и обозрел показания, снятые с организма Мидиана. — Поднимайтесь, коллега. Обещаю, что на территории корабля желтоглазые коты вас не потревожат. Объясни же мне, наконец, — он снова обернулся к расстроенному профессору, — почему твои галлюцинации портят жизнь только вдохновленным романтикам? Почему ни одна из них до сих пор не пристала ко мне, например… Как ты только посмел! Мальчишка пошел один в пустыню на сутки! И ты ему вслед… Чтоб тебе не держать свой дрянной язык за зубами!

Профессор укусил себя за манжету перчатки.

— Хоть бы раз услышать от тебя доброе напутствие! Нет. Ляпнешь гадость и радуешься. Видишь ли, ему никто не поверил…

— Ты прав, ты прав, — казнил себя Эф. — Это я во всем виноват. Только я во всем виноват.

— Довольно трагедий! — Мидиан поднялся с ложа и отключил биосканер. — Если мое тело не представляет интереса для медицины, значит, экспедиция продолжается. Сегодня, так и быть, работаем с орбиты, а завтра снова идем на грунт.

Ни сегодня, ни завтра, ни двое суток спустя под лучезарным простором медлительного альбианского светила ни единого признака жизни обнаружить не удалось. Как не удалось обнаружить ни единого доказательства тому, что многие миллиарды лет назад на этой планете могла сформироваться какая-нибудь элементарно жизнестойкая биоформа.

— Природа альбианских ураганов уникальна, — рассуждал Бахаут, — ею должны серьезно заняться астрофизики. Надо смотреть зону целиком, весь Миграторий. Разве можно делать выводы, стоя на грунте? Ураган может объяснить все: и планетарные сдвиги внутри системы, и изменения оси вращения, и ваши циклические провалы, если на то пошло…

Но единственный астроном экспедиции больше интересовался местной фауной, чем загадкой стихии. Он отвел корабль на дальнюю орбиту и «вспахал» биосенсорным индикатором огромный пласт экваториальной территории.

Буря не возобновлялась. Словно планета приглашала пришельцев еще раз принять участие в этой маленькой феерии. Но ни один из пришельцев не торопился вернуться на грунт. Эф демонстративно презирал себя, съежившись в кресле пилота, а Мидиан занимался настройкой индикатора, не теряя надежды обнаружить хотя бы малейший энергетический всплеск.

— Вот что я вам скажу, дорогие мои шизофреники, — произнес биолог, появившись на лифтовой площадке навигаторской, — вы не одиноки в своих попытках сойти с ума. Очень скоро я присоединюсь к вам.

Эф и Мидиан, как по команде, развернули кресла. Руки биолога были перепачканы растворами, увеличительная маска висела на шее, шевелюра стояла дыбом, но лицо еще выражало остатки душевного равновесия, хоть и поблекшие от титанического усердия.

— Либо вы сейчас же пойдете со мной и скажете, что все это галлюцинация, либо я не знаю, как быть дальше…

Эф и Мидиан подлетели со своих кресел и ринулись в бытовой отсек, где невозможно было протиснуться между беспорядочными развалинами оборудования. Перед взглядами наблюдателей Бахаут разложил два одинаковых образца скальной породы и поочередно подверг их обстоятельному химическому анализу.

— Я все повторю у вас на глазах с осколком камня одной и той же скалы. Два образца дают совершенно разный результат. Пожалуйста, могу повторить сколько угодно. Можете проделать это сами.

Эф поднес к яркому лучу две банки с каменной крошкой и потряс.

— С одного и того же участка? — уточнил он.

— Абсолютно.

На обеих банках были указаны даты взятия образцов. Разница между ними была не более полутора суток.

— Эту пробу ты взял во время урагана? — спросил Эф.

— Именно так.

— А эту, соответственно, до… — он поставил обе емкости на лабораторный стол и отшатнулся. — И что же нам говорит химический состав?

— Помнишь запах гниющих библионов? Первый образец, взятый до урагана, по составу близок к известняку. Но второй… я готов поклясться, что это окаменелость слежавшихся листов папируса.

— Бред, — предположил Мидиан.

— Бред, — подтвердил биолог.

— Бред, — согласился с ними профессор, выдержав истинно профессорскую паузу. — Снаряжайте-ка вашу летучую букашку, дорогой Мидиан.

У развалин скалы, в тишине безветренной и безоблачной пустыни, с самого утра Бахаут трудился, не покладая рук. Он устанавливал буры на разные глубины, программировал работу приборов при экстремальных состояниях атмосферы. Проверял и перепроверял все, что должно было работать в урагане. Эф с Мидианом все это время прогуливались по пескам, вооружившись нехитрым устройством, отпугивающим фантомы, равно как и сложные биологические субстанции.

— Встретишь, — консультировал профессор младшего товарища, — не проявляй испуга. Подумай о чем-нибудь отвлеченном. О женщине, например. У тебя имеется женщина?

— Не имеется.

— То-то вас, молодых, тянет на приключения. Эфемерные твари тонко чувствуют стресс и не подходят к наблюдателю, если, конечно, не имеют цель откусить ему шлем. Подпусти это поближе и ни в коем случае сам не провоцируй контакт.

Ураган застал их среди полуденного зноя. Мрак подступал со всех сторон, пыль летела к небу, и скоро без маски стало невозможно дышать. Бахаут занес в машину рабочий мусор и подключился к связи.

— Ну, где вы бродите? Пора.

Профессор, забравшись на любимый задний диван, полез в карман за таблеткой.

— А я остаюсь, — сообщил Мидиан.

— Вы хотите сказать, мы остаемся, — предположил Бахаут.

— Вы отправляетесь на орбиту, а я остаюсь на грунте. Держите связь, делайте запись. В любой момент мне может понадобиться ваш совет.

— Исключено.

— Я должен быть здесь один. Без фантазий профессора, без машины в укромном месте, без вашего контроля, Бахаут. Наши ресурсы не бесконечны, а риск экономит время. Не так ли, друг мой?

На такое безрассудство Бахаут не нашел убедительных возражений. В таких случаях он прибегал к гипнотическим дарованиям Эфа, но профессора сразил мертвецкий сон за полсекунды до начала разговора. Расчет Мидиана был математически точен: в течение минуты контур машины должен быть замкнут, иначе защитное поле не справится с напором песка.

— Сейчас вы мне нужны на орбите, — убеждал Мидиан задумчивого биолога. — В конце концов, это моя экспедиция и вы не вправе нарушать ее замысел.

Красная «букашка» взлетела вверх и растворилась в мутных слоях атмосферы. Мидиан устроился в расщелине скалы и закрыл глаза. В ушах звенело, и клонило в сон. Противотуманная маска позволяла обозревать всклокоченную пустыню до края горизонта. Он видел только гримасу Бахаута и чувствовал себя виноватым мальчишкой, запертым в безлюдный отсек на вечно дрейфующей платформе. Время летело так быстро, что можно было увидеть движение столбика на хронометре, отсчитывающего минуты как секунды. «Здесь я состарюсь гораздо раньше», — почему-то решил Мидиан. Может, потому, что альбианские сутки оказались длиннее, и он адаптировался к этому так легко, словно Альба и впрямь была его родиной. Теперь он не верил в это ничуть. Песок шелестел о складки комбинезона, искры летали в сумеречном небе. Пульс ударял по вискам, отсчитывая то ли часы, то ли годы.

— Небо светлеет, — сообщил он Бахауту на борт корабля, — ураган кончается. Я по-прежнему один.

— Вы бы видели, Мидиан, какую красоту я наблюдаю сверху. Кольца идут по всему экватору, их сносит на полюса. Ах, если б профессор был «жив»… Какая красота творится мимо его ученого ока. Он посмотрит записи и непременно скажет, что я нарисовал это сам…

Мидиан поднялся взглянуть на работу оборудования, оставленного биологом, и метрах в ста от лагеря заметил силуэт большого кота. Далее он уже не различал ни слова. Потоки восхищения с борта корабля достигали его безликим шумовым фоном, не имеющим ни малейшего смысла. Кот же подпрыгнул в песчаные облака, схватил зубами летящий в его сторону плоский предмет и понесся прочь. Мидиан пулей вылетел из укрытия.

— Ко мне! Ко мне! — донеслось до него, словно его внутренний голос убежал вперед и, ударившись о невидимую стену, вернулся обратно. — Ко мне! — кричал детский голос. Мидиану казалось, что ритм ураганного времени отбросил его в детство, что он слышит собственный голос. Он уже догнал следы на песке, которые растворялись под опадающей пылью.

— Ко мне! — послышалось совсем близко, и из тумана поднялся мальчишка. Белобрысый и кучерявый, в широкой рубахе, прикрывающей голые коленки. — Ко мне! — повторил он и засмеялся, увидев Мидиана, законсервированного в защитный костюм. Кот ткнулся мордой в подол его рубахи. Мальчик резко выхватил из кошачьих зубов дискообразный предмет, подбросил его вверх и отпрыгнул. — Лови!

Кот сиганул на немыслимую высоту, словно под лапами был трамплин вместо песочной каши, щелкнул зубами и пригрунтовался, исполнив сальто. У Мидиана от лязга клыков остановилось сердце.

— Вот и промазал! — крикнул мальчик, и они наперегонки бросились догонять улетевшую игрушку.

Пока Мидиан понял, что диск летит ему в руки, пока бросил в песок прибор, отпугивающий фантомов, пока оценил траекторию приближения, они оказались совсем близко, и диск, тяжелый, как осколок камня, со всего маху, стукнулся об его перчатки.

— Дядя, отдай, — сказал ребенок, — а то папа меня отругает. — И Мидиан первым делом оценил свое самообладание, ибо сказано это, как и все предыдущее, было на его родном языке. На языке цивилизации, которая за все свои миллиардолетние циклы развития ни разу даже не приблизилась к альбианскому Миграторию. Мидиан восхитился присутствием духа и полной ясностью сознания. Он положил игрушку в протянутые руки ребенка и нагнулся, как это делают взрослые, прежде чем обратиться к маленькому человеку.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил он.

— Ладо, — ответил ребенок, словно ждал этого тривиального вопроса.

— А меня — Мидиан. Дядя Мидиан.

— А меня Макролиус. Пантер Макролиус, — ничтоже сумняшеся добавил зверь густым, хриплым басом, и Мидиан, ни на миг не утратив самообладания, ударился маской шлема о песчаную оболочку планеты.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Аннигиляция

Это явление интересно уже тем, что лежит в основе рактариума — шестой философской фигуры, олицетворяющей апокалипсис. Но в данном случае интерес к аннигиляции никакого апокалиптического намерения в себе не несет. Этот процесс — отрицательная фаза пространственно-временной функции, выход за предел ПВ-оси возник как побочный продукт исследования антигравитанта и доставил немало проблем в связи с колоссальным выбросом энергии. Долгое время он причинял беспокойство, но в конце концов занял достойное место в науке и стал не только равноправным компонентом практического АГ! а еще и «могильщиком» теории универсальной энергетики, которой человечество пока не переболело. Совсем другое дело идея «чистого» оружия. Казалось бы, аннигиляция самим провидением послана для того, чтобы фактуриалы «мочили» друг друга, не пачкая рук. Однако это происходит не так уж часто. Может, потому, что цивилизация успевает интеллектуально созреть к данному этапу технического прогресса. А может, потому, что риск неграмотного использования такого мощного инструмента гораздо выше для пользователя, нежели для потенциальных жертв. Конец, допустим, неизбежен, а вот страхов, связанных с ним, вполне можно избежать. Естественные аннигиляционные процессы природы свойственны великому множеству вещей. В каждом проявлении бытия можно при желании отыскать что-нибудь рактариумное, кратное шестерке, сатанинское, одним словом.

На самом деле ничего сатанинского в практическом антигравитанте не предусмотрено. Но, прости Господи, как хочется иногда иметь под рукой маленький карманный аннигилятор: прицелился в какую-нибудь дрянь — хлоп… и чисто. Ни тебе визга, ни тебе тела, ни свидетелей, ни присяжных, даже для похоронного агентства не найдется работы. Стерильная территория. Но это так… крик души, не имеющий отношения к сути изучаемого феномена.

Серьезные исследователи процесса ставили перед собой задачу, прямо противоположную мстительным намерениям аборигена. А именно: каким образом можно аннигиляции противостоять, защититься от нее или же повернуть процесс вспять, если таковой оказался некстати.

Прежде немного истории. Опыт посредников на «чистом» пространстве-времени обозначил конкретную методику управления процессом. Практическая навигация дала всеобъемлющий график расчетов (типа: с какой скоростью и по какой траектории следует разогнать физическое тело, чтобы оно исчезло из бытия). Личный печальный опыт — хорошо. Однако навигаторы имели дело только с макрокатушкой, вернее сказать, «имели» эту самую катушку во всех динамических режимах. Выйти за ее пределы пилотам пока что не удавалось. Это демонстрировали посредники и категорически предостерегали всех остальных. Их методика плюс теоретическая база навигационных школ в совокупности своих достоинств легли в основу создания управляемого аннигилятора. Но настоящая работа еще предстояла.

За основу была принята индивидуальная АДК объекта. Все равно какого: хоть булыжника с мостовой, хоть человекоподобного гуманоида, — каждый объект в равной степени привязан к ПВ-оси, от элементарных волновых вибраций до естественных пределов габарита. Если человечище выдалось метр с кепкой ростом — то кепка будет олицетворять собой верхний предел измерений и о макроуровне оси можно на время забыть. Зато его микроструктура аналогична микроструктуре Вселенной. Но индивидуальна. В том-то и дело. Гармонический ритм, более-менее постоянный на протяжении всей жизни объекта, покуда он не распался и не предстал в иных ипостасях, — сама динамическая основа АДК — оказалась ключом к решению задачи.

Индивидуальный аннигилятор в примитивном представлении будет иметь такой порядок работы:

— снятие показаний индивидуального динамического ритма (кода АДК) с выявлением доминирующих частот и сочетани;

— моделирование контрритма (составление программы генератора частот, способных погасить динамику данного объекта);

— ну и, ясное дело, нажатие пальца на кнопку «пуск» — кепка падает в сапог, коллектив единомышленников обменивается товарищескими рукопожатиями.

При необходимости кепку можно отправить вслед за хозяином, если схему ее АДК добавить в общую программу. В этом случае до сапога долетит одинокий ярлычок завода-изготовителя.

И все-таки, как уже отмечалось выше, задача исследователей сводится не к тому, чтобы свести на нет, а к противоположной задаче. Которая, казалось бы, логического решения не имеет. Там, где поработал аннигилятор, не то что похоронное агентство, совок с веником не понадобится. Самое время воспользоваться покровительством Естества и попросить для аннигилированного объекта последний шанс на спасение.

Посредники с самого начала подозревали, что в оркариумной природе Вселенной есть ответы на все вопросы бытия. И были совершенно правы. Посредники были абсолютно уверены, что чистая аннигиляция в природе невозможна, так же как невозможно «чистое» пространство и время. Они были уверены, что где-то в субпространстве ЕИП должна оставаться копия аннигилянта. Вся работа интуитивно свелась к тому, чтобы найти эту матрицу, выяснить, сколько времени она способна содержать информацию, пока ЕИП не обработает ее подчистую, и научиться при помощи того же самого генератора контрритма стимулировать прежнюю динамическую форму. Как выяснилось, матрицу можно найти, хотя гораздо проще превентивно удержать на месте. Срок годности ее информации зависит от общего состояния Е-поля. Он не слишком велик, но вполне достаточен, если не чесаться, а работать. Что же касается стимулирующих возможностей генератора — главное не уронить его в матричное поле во время эксперимента.

И еще одно. Безусловно, главное следствие всего вышесказанного заключается в том, что четкий информационный слепок в Е-инфополе, оставленный аннигилировавшей субстанцией (так же как АДК в макро-катушке), является еще одним великим подарком Естества своим творениям. Поистине бесценный. Может быть, эти творения того и недостойны.

Глава 7

— Вы хоть раз в жизни пользовались биокорректором? — спросил Бахаут. — Нет, Мидиан, поймите меня правильно. Я не к тому, чтобы усомниться в вашем интеллектуальном достатке. Но человек, собирающийся в экспедицию с перспективой высадки на необитаемые планеты, должен хотя бы раз, из чистого любопытства, притронуться к панели костюма. Взгляните, кислородное обеспечение такое, словно вы приготовились к летаргическому сну. Вам доставляет удовольствие падать в обморок от малейшего стресса?

Мидиан приоткрыл глаза и ослеп от света.

— Нет, я не к тому, чтобы пересмотреть ваши исследовательские методы. Может быть, в таком состоянии легче идти на контакт. Тогда не облачайтесь в защиту. Только распугаете аборигенов.

Еще одна попытка открыть глаза увенчалась тем же печальным результатом. В потоке ядовитого луча он не видел ничего, только представлял себе фигуру биолога за панелями медицинских приборов и себя, раздавленного, униженного, втоптанного в песок.

— Да накиньте же вы маску в конце концов, — рассердился Бахаут, — что за беспомощность, я не понимаю? Ведете себя как дикарь.

— Я ничего не вижу, — пожаловался Мидиан.

— Это неудивительно. Удивительно то, что вы до сих пор не в коме.

— С первым контактом вас, командир, — поздравил его голос профессора. По тону невозможно было понять, есть ли это искреннее поздравление или циничное издевательство. Потянувшись к маске, Мидиан обжег палец и решил, что это самая вопиющая месть титулованных ученых особ за то, что участь первого контакта выпала не в их честь.

— Ваши перчатки, — объяснил профессор, — лежат на столе Бахаута. Поэтому не размахивайте руками вслепую. Давайте-ка я помогу вам встать.

Не дожидаясь помощи, Мидиан скатился со стола и обнаружил, что биолог занят вовсе не его персоной. Перчатки были срезаны с его запястий, ровным слоем размазаны по панели индикатора и подвергнуты изучению всеми способами, доступными современной биологии.

— Что? — спросил Мидиан, пробираясь к Бахауту через нагромождения пустых контейнеров.

— Надо было сразу консервировать, — объяснил Эф, — вы же видели, как программируется биостанция. Пробы, взятые в ураган, должны быть немедленно помещены в камеру нейтрализатора, иначе какой в них толк?

— На диске могла быть слюна с кошачьих зубов. Мальчик брал его голыми руками. Неужели ничего не осталось?

— Вам прихватить бы сам диск, — вздыхал биолог, — здесь, дружище, сплошной альбианский песок. Тот самый вездесущий песок, от которого я не могу очистить салон вашей машины. Песок, песок, ничего, кроме песка… — Он крутил микроскоп, вгрызался лучом пинцета в мякоть рукавичной материи, мочил ее и жег растворами, тряс в вакуумной камере в надежде отыскать хоть одну незнакомую былинку. Все это напоминало даже не издевательство, а явное проявление недоверия к тому, что Мидиан видел и слышал, находясь в здравом рассудке.

— Между прочим, — утешал его профессор, — ваша экспедиция уже заслуживает внимания Ученого совета. Даже если разумные формы не проявят себя, считайте, что уже имеете исследовательский допуск в Мигратории. По возвращении на Пампирон я обещаю вам самую серьезную поддержку Совета. Вы себе не представляете, какие это перспективы…

— Да что вы говорите, — отмахнулся Мидиан.

— Он имеет в виду пробы грунта, — объяснил биолог. — Во время урагана они отличаются химическим составом. На этой почве у профессора обострилась звездная болезнь. Ведь до нас подобного явления природы никто не наблюдал.

— Смотрите-ка сюда, смотрите, — профессор приподнял над столом коробку с глыбой слоистого камня. — Похоже, что когда-то это было стопкой листов, раскатанных из травянистых волокон.

Каменная плитка опрокинулась набок, и крошки посыпались на пол.

— Это? — Мидиан не поверил глазам.

— Да, да, — уверял профессор. — Порядка триллиарда лет тому… По самым примерным подсчетам. Это действительно папирус, растительная основа, вполне пригодная для листового письма.

— Может быть, нам удастся считать информацию? — предположил Мидиан. — Если точно просканировать пласты…

— Можно подумать, мы тут отдыхали… — удивился профессор. — Бесполезная работа, уверяю вас. Как ни сканируй — сплошная серая масса. Переройте все альбианские камни. Если найдете хотя бы тень графического узора, я тотчас же с удовольствием сниму информацию.

— Согласно вашей теории, — настаивал Мидиан, — исчезнувшая информация обязана оставить след в ментасфере. Разве не вы учили студентов, что лучший способ записать что-либо в природные инфоносители — это уничтожить оригинал.

— К сожалению, эта коллекция камней уже не несет информации.

— Тогда самое время заняться ментасферой.

— Вы не хуже меня знаете, любезный, что альбианская ментасфера нейтральна.

— Она не может быть нейтральной. Скажите проще, профессор, вы не способны подобрать к ней ключ.

— Это слишком сложная тема для дискуссии, — обиделся Эф. — Вы не понимаете сути явления, а пытаетесь разбираться в деталях. Но что самое позорное для молодого ученого, вы осмеливаетесь делать однозначные выводы.

— Я следую вашей логике, профессор.

— Вы отвратительно усвоили логику моего предмета…

— Есть! — воскликнул Бахаут и дождался абсолютной тишины. — Окаменелые древесные выделения. Диск, побывавший у вас в руках, Мидиан, янтарный. Значит, ураганный анализ грунта — не фикция. Здесь была биосфера. Дорогие мои спорщики, это значит, что ваши «разумные формы» никуда не денутся… когда-нибудь попадутся.

После полного витка по орбите Мидиан зафиксировал корабль над тем же местом, где два раза подряд его застал ураган. Он отправился вниз, оставив пампиронских интеллектуалов на борту рыться в окаменелых библионах. Рассвет наползал на гладкий песок. Ни пылинки, ни ветерка. Он прошел по волнистому грунту и взял пробы там, где, по его мнению, должна была ступать босая нога мальчика. Но вскоре вытряхнул песок обратно.

— Ладо! — крикнул он в пустоту, но только усталый голос Бахаута отозвался в динамике шлема.

— Вы меня напугали. Будьте любезны, Мидиан, если вам приспичит еще раз истошно завопить, приглушите громкость.

— А еще лучше, возвращайтесь к нам, — добавил Эф. — Они не появятся раньше бури. Не пристало солидному астроному без толку топтать грунт.

«Он прав, — думал Мидиан, — я веду себя как школьник», но о возвращении на корабль и слышать не хотел. Пустыня завлекала и привораживала. Ноги упрямо шли на юг. Сутки Мидиан не знал ни отдыха, ни сна, а вернувшись к скале, основал лагерь. Надул шатер на открытом месте, занес туда бытовую утварь, установил антенну, отправил на орбиту машину и попросил Бахаута принять ее в гараже. Но вскоре уже пожалел об этом, потому что машина вернулась обратно с новыми контейнерами для проб и Эфом, в качестве сопровождающего курьера со строжайшим указанием не прикасаться к маневровым рычагам. Всю дорогу профессор боролся с соблазном. Чувство самосохранения возобладало. Но, едва ступив на песок, он тут же позволил себе выплеснуть накопившееся недовольство. Его ученое достоинство раздражало буквально все: начиная с манеры Мидиана программировать полеты и кончая местом, выбранным для установки шатра.

— Вы думаете, я не хочу иметь дело с ментасферной информацией? — возмущался профессор. — Милый мой, это вам не шифрованные письмена дикарей. Вы не представляете всю сложность и тонкость, наконец, опасность такой работы. Это Бахаут убедил вас в том, что я пойду на любую низость ради сохранения репутации. Вы обижаетесь, торопите меня, а я рискую сделать ошибку, на исправление которой не хватит никаких ресурсов. Ментасферная информатека — это не бортовой архив. Здесь односторонний контакт чреват… Мы должны ждать.

— Будем ждать, — соглашался Мидиан.

— Ваши контактеры фантомны и ведут себя подчеркнуто нейтрально. Они должны сделать осознанный шаг.

— Если вы так считаете…

— Молодой человек, — профессор побледнел от досады, — если б вы только знали, если б вы только могли представить, что я думаю о вас, о вашей экспедиции и о том, что ожидает нас при самой благополучной развязке, вы не вели бы себя так вызывающе равнодушно. — Он направился к машине, а Мидиан, как последний подхалим, выдвинул перед ним ступеньку трапа, чего прежде не делал никогда, даже для самых уважаемых пассажиров. — И вот что я вам скажу, — добавил профессор, — как можно реже пользуйтесь радиосвязью. Только в самых исключительных обстоятельствах.

«Лети, лети», — думал Мидиан. В эти сутки он ждал урагана, и присутствие Эфа в лагере не стимулировало его исследовательский азарт. Сейчас его голова была занята совершенно другими вещами. Второй ураган был на минуту короче. Если эта тенденция сохранится, планета утихнет, и фантомные твари перестанут являться на поверхности. К тому времени, как экспедиция достигнет Пампирона и соберет, с позволения Совета, целый караван исследовательских платформ, здесь нечего будет делать. Это были те ресурсы, которые Мидиан боялся потерять больше всего прочего. До следующего ухода Альбы в циклический провал он мог не дожить. А цивилизация, которой небезразлично собственное происхождение, могла не дождаться выхода планеты из провала.

Ураган застал его сидящим на пороге шатра. Вихри песка поднимались с южной стороны. Воздух гудел и свистел, осыпая искрами защиту комбинезона. Ноги погружались в песок, и Мидиан не предпринимал усилий, чтобы вытянуть их на поверхность.

— Дядя Мидиан? — услышал он детский голос, и рука мальчика коснулась его плеча. — Ты задумался? Извини.

Забытье прошло вмиг, словно он не дремал и не грезил наяву, только вдруг удивился, что раздулся шатер. Стал похож на шар, готовый лопнуть от прикосновения. Уровень песка поднялся до колена, и Мидиан не сразу смог встать на ноги, чтобы поприветствовать мальчика.

— Ты не видел здесь мяч?

— Мяч? — Удивился Мидиан.

— Да, плоский, тяжелый мяч. Не могу найти.

— Я отдал его тебе.

— Все правильно, — согласился Ладо, — но когда ты упал, я так разволновался, что совершенно не помню, куда его положил. Это была наша любимая игрушка. Представляешь, как теперь расстроится Макролиус?

— Твой желтоглазый кот?

— Макролиус не кот. Он пантер. Таким он вышел из урагана. С этим ничего не поделаешь. Он очень извиняется за то, что испугал тебя.

Мидиан опустил на маску противотуманный бинокль и огляделся, но не то что мяча, даже поверхности грунта невозможно было четко различить в песчаном катаклизме. Мальчик же стоял совсем близко, прикрывая ладошкой глаза.

— Ты не боишься гулять во время урагана? — спросил он с озабоченностью воспитателя.

— Разве это ураган? — улыбнулся Ладо. — Это не ураган совсем. Ты, дядя Мидиан, не видел здесь настоящего урагана.

— И все-таки при ясной погоде мы бы вмиг нашли твою игрушку.

— При ясной погоде, — важно произнес мальчик, — надо сидеть дома. Папа сказал, что при чистом небе нас легко увидят пришельцы.

— Где же твой папа?

— Там, — он махнул рукой куда-то на юг.

— Ты можешь нас познакомить?

— Могу, но папа очень рассердится, когда узнает, что я потерял мяч. Он не разрешает выносить его из дома, и я пообещал…

— Постой, скажи мне, малыш, почему вас не должны увидеть пришельцы?

Ладо примолк.

— Кто они такие? Почему вы прячетесь?

Ладо прикусил губу и отвернулся.

— Ты боишься их, поэтому разгуливаешь один по пустыне в такую погоду?

— Я не один. Со мной Макролиус.

Мидиан вспомнил зубы Макролиуса и принял довод.

— Допустим… Как ты думаешь, кто я такой? Может, я и есть тот самый пришелец.

— Нет, пришельцы там, — мальчик указал в сторону неба, — летают и смотрят вниз.

— Я тоже иногда летаю и смотрю вниз, но это не значит, что ты должен меня бояться.

— Ты? — удивился Ладо. — А где твои крылья?

— У меня есть кое-что поинтереснее крыльев. Хочешь, покажу?

— Хочу.

— А заодно познакомлю тебя со своими друзьями.

— Давай.

Мидиан нырнул под полог шатра, чтобы завывания ветра не искажали информации, которой и так едва ли можно было верить.

— Эф! Бахаут! Если хотите видеть живого альбианина, надо встать на грунт до конца урагана. Используйте скоростной режим. Быстрее, прошу вас.

Мальчик, к удивлению, не кинулся убегать. Напротив, зашел без спросу внутрь шатра, напичканного оборудованием, словно это была родная пещера. В наушнике не прозвучало ни одного внятного слова. Только беспорядочная возня, из которой Мидиан время от времени извлекал смысл: вот они ринулись к лифту в гаражный отсек, вот они застряли в капсуле, потому что забыли стабилизировать станцию, вот бортовой компьютер разблокировал выход. Сейчас они будут в суматохе вспоминать, что надо сделать, потом Бахаут догадается вернуться в навигаторскую. Секунды, минуты, вечность, когда маленький абориген стоит рядом с ним и щупает пальцем крепление антенны.

— Когда прояснится небо, ночью, я покажу тебе звезду — корабль, на котором я прилетел сюда.

— Нет, — ответил Ладо, — мне надо вернуться домой до чистого неба. Иначе папа больше никогда не пустит нас в пески. Еще он допросит Макролиуса и тот расскажет, что видел пришельца.

— Кто твой папа?

— Так… альбианин.

— Об этом я мог бы догадаться. Чем занимается альбианин, кроме того, что запрещает тебе гулять?

— Чаще всего он спит. Дядя Мидиан, я должен обязательно найти мяч. Папа огорчится, когда узнает.

— Не беспокойся об этом, лучше скажи, кроме тебя и папы, здесь кто-нибудь живет?

— Конечно, — мальчик удивился наивности взрослого человека, — мой пантер Макролиус.

— А кроме пантера Макролиуса?

— Есть и другие жители… Но не все они прошли через ураган.

— Что это значит?

— Не с каждым я играю в мяч.

— Значит, у тебя совсем нет компании?

— Мой пантер Макролиус.

— Да где же он, твой пантер?

— Вон сидит… — Ладо указал сквозь закрытый полог точно в цель. Именно оттуда на Мидиана блеснули два желтых глаза. — Не хочет причинять неудобство.

— Да ну, какое там неудобство. — Мидиан застыл на пороге в позе проникновенного гостеприимства. — Прошу вас переждать непогоду. — Но пантер не привык злоупотреблять вежливостью пришельцев и, не двинувшись с места, погасил свои «прожектора», оставив две светлые щелочки.

— Папа, — объяснял мальчик, — тоже мой друг. Сейчас он самый умный и добрый, но когда узнает, что ты пришелец, — даже разговаривать не захочет.

— Может, какой-нибудь другой взрослый альбианин захочет узнать нас поближе?

Ладо задумался, перебирая в памяти знакомых. Чем дольше тянулась пауза, тем меньше оставалось надежды на результат. Казалось, мальчик успел просмотреть именной архив метагалактического поселения, в то время как Мидиан не смог даже сосредоточиться на вопросе, который причинял ему дискомфорт: почему ребенок свободно говорит на его языке? Как это можно объяснить, будучи в здравом рассудке? Как можно оставаться в здравом рассудке, не имея возможности объяснить этого феномена?

— Пожалуй, я познакомлю тебя с Эсвиком, — осенило кучерявую головку. — Да, как раз с Эсвиком я тебя и познакомлю. Пожалуй, ты будешь доволен.

— Надеюсь, что Эсвик тоже…

— А… не беспокойся. Он счастлив, когда ему уделяют внимание. Только Эсвика сначала надо найти.

— Когда пойдем искать?

Ладо выглянул из шатра.

— Хоть прямо сейчас же… — его взгляд застыл неподвижно у макушки скалы, и Мидиан еще раз поразился остроте зрения ребенка. Красная машина в оболочке песка и пульсирующих протуберанцев защитного поля бесшумно опускалась в рыхлый грунт. Два пришельца, до макушек упакованные в скафандры, выплыли из песчаной завесы, вломились в шатер и встали как вкопанные.

— Ладо, — представил мальчика Мидиан. — Это дядя Эф и дядя Бахаут.

Оба дяди имели одинаково ошарашенный вид. Оба так и не сообразили поднять маски. Однако мальчика это совершенно не смутило, словно он, проживая в песках, привык видеть предметы насквозь. И если при таких данных ребенок не нашел своей игрушки, рассудил Мидиан, значит, не кроется ли в этом подвох? Не есть ли это первый шаг «с их стороны», о котором говорил Эф, и не стоит ли прекратить порочную практику недооценивать собеседника по причине малолетства?

— Вообще-то, мне пора. Дядя Мидиан, ты не обидишься, если мы поищем Эсвика в другой раз?

Дядя не обиделся и, как только мальчик скрылся из вида, взял воздушный бур и направился к занесенной песком биостанции.

— Зарядите мне, Бахаут, поисковое устройство на янтарную структуру.

— Мальчик потерял свой «звездолет»? — сообразил биолог.

— Если до конца урагана я не вытащу его игрушку, о контакте можно забыть. По крайней мере, до следующего циклического провала.

Янтарную лепешку Бахаут вычислил сразу и не отдал Мидиану, пока не обшарил ее поверхность лучом химического индикатора. Он уже готов был просветить ее насквозь, но Мидиан отобрал реликвию, испугавшись нежелательного воздействия просветки на полетные свойства. Бахаут удовольствовался тем, что есть, собрал на борт новые образцы, посадил на задний диван подозрительно спокойного профессора и отчалил на орбиту.

Вскоре машина вернулась без Бахаута. В ней Мидиан обнаружил того же профессора, только на этот раз в совершенно невыносимом расположении духа. К профессору прилагался спальный комплект, что свидетельствовало о лопнувшем терпении Бахаута и невозможности дальнейшего сосуществования в замкнутом пространстве.

— Ну вот, — поприветствовал профессор Мидиана, — поздравляю. Потрясающий прорыв в исследовании фантомов. И то и другое существо — абсолютные биоструктуры. Не верите? А Бахаут уже разбирается с ДНК. И мальчик, и зверь — персонажи для заповедника мутантов. И еще не ясно, кто из них больше. Опять не верите? Если вы не сильны в генетике, вам повезло, даже не пытайтесь напрягаться…

Спальник профессора был развернут у пульта радиостанции. В таком месте мог устроить себе лежбище только истинный мутант, и Мидиан уже не знал, где проходит эта деликатная граница между естеством и издевательством. Да и стоит ли чертить границы на таком неустойчивом субстрате, как психика пришельца, периодично взболтанная ураганом.

— Если позволите, я отключусь прямо здесь, — сказал профессор, — а вы, дорогой Мидиан, будьте любезны, не уроните мне на голову тяжелых предметов.

Сон не пошел Эфу на пользу. Он остался в том же дрянном расположении духа. При колоссальном объеме работы, о которой он даже мечтать не мог в аудитории Пампирона, профессор ухитрялся изнывать от безделья, належивать мигрень и нагонять тоску не только на Мидиана, но и на чуткие приборы биостанции. Мидиан мечтать не смел о том, чтобы пробудить интерес в этом саморазлагающемся субъекте. Он ждал урагана в надежде, что Бахаут заберет своего товарища обратно вместе со спальником. От истерической жажды деятельности Мидиан отскреб янтарный диск от въевшегося песка, подравнял грани, отцентровал и даже взялся полировать, чтобы «звездолет» летал ровнее, издавая свист, обычно пленяющий мальчишек. Он вложил в это занятие все, что только могло уместиться в объеме игрушки, от познаний в области аэродинамики до невероятного терпения, свойственного только исключительно одаренным наставникам. Обиженный невниманием профессор в конце концов устал и утих. Он снова забрался под одеяло и уже было полез в карман за снотворным, как неистовый вопль заставил его забыть о сне, а выпавшая из рук таблетка закатилась под блок связи так далеко, что профессор только и смог, что проводить ее взглядом.

— Эф! — кричал Мидиан. — Если это не контакт, тогда я не знаю, что это такое!

Поддавшись панике, профессор выскочил из шатра и столкнулся с Мидианом.

— Эф, вы утверждали, что без труда расшифруете любые письмена аборигенов. Так принимайтесь же за работу!

В руки профессора упала глянцевая плоскость янтаря, в недрах которого, сквозь наслоения окаменелой смолы, проступал срез древесины, мелко исчерканный орнаментом закорючек.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Матричное поле ЕИП. Эффект Циола

В развитии науки (искусства) Ареала подмечена одна ярко выраженная ритмическая закономерность: если теоретическая догадка вдруг находит подтверждение на практике, то следом непременно появится практический результат, требующий теоретических обоснований, за которым, в свою очередь, опять появится гипотеза, которую придется проверять на практике. В прошлом фрагменте речь шла о матричном слепке в ЕИП, возникающем в результате аннигиляции. Соответственно, самое время узнать, что представляет собой субстанция — держатель матрицы и каким образом она может оказаться полезной в практическом освоении АГ!

Эта субстанция получила название «матричное поле ЕИП» — одно из проявлений оркариумной природы, которое отвечает за архив (память), архивный анализ (систематизация памяти), за перспективную аналитическую обработку информации на базе архива, но притом к основным оркариумным функциям Естества никакого отношения не имеет. Компетенция матричного поля невероятно велика, можно сказать, не ограничена в пространстве и времени. С другой стороны, она столь же невероятно бездейственна благодаря своей неограниченности.

Рассуждая об антигравитантах, мы пользуемся аритаборской логической схемой, а так как аритаборцы применяют свое моделирование везде и повсюду, придется воспользоваться тем же методом и представить себе, что функция матричного поля ЕИП и мыслительная способность человека развиваются по одной и той же логической фигуре. В самом деле между ними гораздо больше сходства, чем различия. Главная идея заключается в том, что обе субстанции существуют вне времени (и, соответственно, вне реального пространства). Наши воспоминания о прошлом и мечты о будущем лишены временных привязок, они не соблюдают последовательность, могут повторяться сколь угодно часто и вообще, по определению, вполне соответствуют симулятору антигравитанта, способному деформировать АДК. Вот самый примитивный пример, «Песни о тревожной молодости» называется. Представьте себе, что через двадцать лет вы услышали старый шлягер, который в студенческие годы распевали с однокурсниками у костра, — организм испытывает легкую эйфорию, непроизвольно вспоминаются лица, запахи, чувства… вы уже не здесь. Что происходит? Ничего особенного. Вибрационные воздействия пространства на вашу индивидуальную АДК пытаются выбить вас из конкретной временной координаты. Боюсь, это все, на что способно матричное поле в отношении человека разумного. Может быть, при большем усердии со стороны Естества, при более глубоком и полном диапазоне воздействия, вы бы «очутились» у костра и ни за что бы не поверили, что это всего лишь безобидный гипноз.

Но матричное поле не имеет реального времени. Оно не имеет возможности выхода в реальное время. Грубо говоря, когда работает рассудок, чувства отдыхают. Попробуйте дать волю воображению в момент просмотра биржевых сводок. Это обычно делают после, мечтая на вырученную сумму отдохнуть на Гаити или сокрушаясь об утраченных миллионах. В сознании человека остается матрица ситуации: я банкрот (с таким-то цифровым показателем). Пройдут годы, матрица рассосется, то есть, возможно, забудутся цифры, ненужные подробности, их место займут размышления, анализ причин, выводы из последствий. Реальное время может воздействовать на матричное поле как реальное событие на индивидуальное сознание одним-единственным способом — оставить свой слепок. Чем четче, тем лучше, тем дольше он сохранится, тем гуще обрастет аналитическими подробностями.

Конечно, диапазон возможностей человеческой души не сопоставим с глобальной матрицей мироздания. Но, если исчезнувший из бытия костер вновь обретает формы и запахи, если имеется такая тенденция, почему бы не последовать за ней и не расшевелить матричное поле на реальное воплощение утраченных объектов? Тем более что реальный генератор для этой цели есть. Казалось бы, в той же фазе стоит поменять «плюс» на «минус», а затем отрегулировать АДК в пределе скоростных симуляторов, больше и не надо… Но дело встало. Опыты были убедительны, обстоятельны, но безрезультатны. Вся загвоздка эксперимента сводилась к одному забавному зеркальному парадоксу пространственно-временных отношений: человек не может причесать челку своему отражению. Между ними прозрачный барьер: с одной стороны — реальный мир, с другой — иллюзия реального мира. Дело в том, что в жизнепригодном состоянии объекта пространственная координата пассивна по отношению к координате времени. В матричном (аннигилятивном) состоянии происходит зеркальный эффект: время становится пассивным по отношению к пространственным проявлениям. Казалось бы, это напрочь исключает саму возможность воплощения матрицы. Но, как уже говорилось в начале фрагмента, за теоретическим обоснованием непременно должен последовать практический казус. И он не заставил себя ждать. По традиции, это недоразумение должно было бы называться «эффектом Циола» в честь легкомысленного лаборанта, который к опытам в матричном поле никакого отношения не имел. Но истинно посредническая страсть совать нос во все, что непонятно, каким-то образом вовлекла его в пределы испытательной лаборатории. Там он и совершил акт гениального разгильдяйства. Но, вместо того чтобы занять почетное место в Книге Искусств, наверняка занялся чисткой сортира где-нибудь на периферии туристических заповедников Аритабора. Я же не могу обойти вниманием такой примечательный эпизод, поэтому излагаю, как было.

После серии неудачных попыток вызволить матрицу из общего поля при помощи генератора проницательный Циол подметил, что обратное воздействие генератора не адекватно. Тело в матричном состоянии утрачивает точку гармонии, некий изначальный уровень отсчета, поэтому не имеет возможности «собрать» самое себя воедино. Будто рассыпавшийся в мелкую крошку дворец: вроде бы не утратил потенциальных возможностей вернуть прежнюю форму, но отсутствие архитектурного проекта делает бессмысленным сборку по одним лишь принципам слепого подбора. То ли дело наделенное разумом существо. Циол, втайне от общественности, решил поставить себя на место объекта и, для пущей гармонии, прихватил с собой управляющую панель генератора. Именно так: прихватил с собой в полной уверенности, что его могучий интеллект устоит перед тлетворным влиянием матричного субстрата. Проще говоря, захлопнулся в сейфе вместе с ключами. В результате группа исследователей осталась без лаборанта и без ценного прибора. Если первое обстоятельство кое-как еще можно было пережить, то второе уже не лезло ни в какие ворота. Надо было что-то предпринимать и действовать как можно быстрее, пока матрица прибора не перемешалась с останками Циола и не рассосалась в общем поле. Прежде подобные опыты не получались даже с единичным предметом предельно элементарной структуры. Но фактор чрезвычайных обстоятельств заставил исследователей мобилизоваться. Генератор был уникальным творением, неповторимым в своем роде. О чем думал Циол, подвергая риску саму идею управляемого антигравитанта, так никто и не понял, включая самого Циола.

Первым делом посредники вошли в ЕИП, презрев технику безопасности. Тем самым привлекли к себе внимание со стороны Ареала. Собственно, если б не эта отчаянная выходка, природа АГ! до сих пор, возможно, считалась бы заповедной темой. Добравшись до нужной матричной «координаты» по каналам ЕИП, они нащупали тлеющий слепок прибора в совокупности с виртуально мыслящим лаборантом, наделенным той же виртуальной физической кондицией. Расчленили эти две неразлучные субстанции и активизировали АДК. И это все, на что была способна наука в те времена. Но медицинская этика уже тогда обязывала реанимировать безнадежного пациента, покуда он сам не отправится в лучший мир. Это был сумасшедший денек, и, ей-богу, никто не планировал наделать эпохальных открытий.

«Что это вы там рыщете, интересно знать?» — пришел запрос в аритаборскую лабораторию с пункта инженерного контроля ЕИП.

«Да так… Завалилось тут кое-какое барахло», — оправдывались аритаборцы.

«Ну да! Все-таки интересно, почему с вашей станции идет такой шквал помех, что сбиваются маяки «навигатора»?»

Вешать лапшу на локаторы контролера ЕИП было задачей не из легких, чреватой тотальным информационным контролем, после которого подвалы Лубянки могли бы показаться курортной зоной. Посредники решили обезопасить себя чисто геометрическим методом, — изолировали нейтральной сферой свое рабочее пространство, проще говоря, поставили информационный блок по всему контуру. То, что случилось потом, превзошло прогнозы самых дерзких футурологов: изолированный кусок матричного поля стал ненормально прогрессировать, тиражируя накопленную в нем информацию, за неимением доступа к информации внешней. Матрицы становились ярче, мощнее безо всякой посторонней помощи, пока не достигли такого насыщения, что эфемерная субстанция перешла в состояние, пограничное между матрицей и материей, застряла, упершись «рогами» в мир бытия, а «копытами» в мир призраков. Новообразование подмяло под себя все информационные каналы, задействованные в проекте. Этого оказалось мало для регенерации материальных форм, но вполне достаточно для подачи команды на пульт утерянного генератора. Драгоценный предмет был извлечен, сфера ограничения была снята, поле выровнялось и перестало сбивать с маршрута навигаторов. Посредники же, получив практическую головоломку, сели и серьезно задумались над ее теоретической подоплекой.

Сразу приведу пример с аналогичной модели: мы сравниваем матричное поле ЕИП с мыслительной системой человека, почему бы аномалию ограничения матрицы не сравнить с умопомешательством? Некий пациент, вообразив себя Бонапартом, вскакивает на тумбу и командует построение медперсоналу. Фантазии приобретают черты реальности в отдельно взятом ограниченном пространстве его менталитета. Наверно, подлинный Наполеон в психушке вел бы себя примерно так же. Не исключено, что хорошо «разогретый» пациент припомнит все подвиги своего прототипа и перескажет их в весьма реалистичных деталях. Не имея понятия о происхождении психических заболеваний, попробую предположить, что в мыслительном процессе больного образовалась «локальная зона», не допускающая притока информации извне, и все, что оказалось в изоляции, беспорядочно прогрессирует, выплескиваясь на ни в чем не повинный окружающий мир в образе полнейшей фантасмагории. Внутренний мир пациента при этом находится в относительной гармонии с самим собой.

Теоретическое обоснование аритаборского события выглядело, безусловно, иначе. Но являлось столь же психогенным по сути. При детальном рассмотрении оно выявило немало полезных свойств полей, невидимых за небрежностью эксперимента: каким образом АДК консервирует свои свойства в матричном состоянии? как матричные метаморфозы влияют на субстанцию личности? На пользу ли пошло Циолу это приключение, во вред ли… все равно эффект локализации аннигилированных структур будет называться «эффектом Циола», как бы это ни было противно аритаборским догматам. Потому что именно Циол забил первый колышек на строительстве глобального практического антигравитанта, невольно став первым агравитанавтом в истории Ареала.

Глава 8

«Дорогой друг! Из Анголеи по-прежнему нет известий. Вода подошла к горе. Сегодня стало ясно, что мы напрасно потратили время на Косогорье. Океан не отступил. Ливни усилились. Похоже, что у тебя в руках реликвия последней альбианской цивилизации. Ты получил в наследство проклятую планету. Она принадлежит только богам, принадлежала и всегда будет принадлежать. Даже заслужив их милость, твои шансы выжить невелики…»

На янтарном диске стоял диктофон Эфа и в который раз прокручивал один и тот же текст.

«Дорогой друг, если твой корабль способен подняться выше облаков, — ты сильнее нас. Но знай, твоя сила не вечна. На Альбе ничто не может быть вечным, кроме богов. Чтобы выжить, ты должен стать сильнее их. Ты, способный видеть свет солнца, должен построить молнию, которая поднимется выше молнии Босиафа. Ты должен подняться выше богов, чтоб перестать называться тварью. Но знай, что каждый шаг к небу будет гибельным, потому что боги видят все, знают все…»

Эф давно гулял по пескам, а Мидиан не мог оторваться от записи. Хотя, казалось, выучил ее наизусть. Но чем дольше слушал, тем меньше доверял вольному переводу профессора. А чем меньше доверял, тем реже Эф заглядывал под купол шатра в надежде отвлечь молодого астронома. Настал момент, когда профессор смирился с невозможностью сделать это и вовсе перестал напоминать о себе.

— Сегодня отличная кондиция атмосферы, не так ли? — обратился к нему Мидиан.

Профессор симулировал отключение связи, но, на свою беду, дурно разбирался в технике, и его сопение внятно различалось на чувствительных сенсорах приемника.

— Как самочувствие, Эф?

Профессор не реагировал.

«Дорогой друг! Сегодня ровно год, как из Анголеи нет известий. Мы встревожены и полны трагического предчувствия. Боги не допустили караван к берегам ледяного моря, значит, наши замыслы были не бесплодны. Помни, они станут преследовать тебя всюду. Чем труднее будет путь — тем вернее он приведет к цели…»

— Эф! В конце концов! — не выдержал Мидиан, но внезапная связь с орбитой отвлекла его.

— Возраст не поддается исчислению, — сообщил биолог. — Мне нужны пробы воздуха из пузырьков, замурованных в янтаре. Попробую сделать хотя бы примерную хронометрическую шкалу. Без нее мне чудятся такие временные разбежки, в которые не укладываются даже сроки бытия Вселенной.

— Не желаете ли спуститься за пробами?

— Не имею ни малейшего желания, — признался биолог, — пока не будет полной ясности относительно состояния планеты, даже не трудитесь уговаривать. Мне бы не хотелось, чтоб ваш корабль оказался в руках альбианских аборигенов. Я не могу им позволить такое хулиганство.

— Интересно, Бахаут, как вы представляете себе богов?

— Как? — удивился биолог. — Как же их представлять? Вы понимаете, что они сделали с планетой? Вы представляете себе мощность их техники?

— Вот именно, — согласился Мидиан, — не думаю, что таких «аборигенов» может заинтересовать ваше оборудование или мой транспорт.

— Прекратите! Перестаньте немедленно! — Эф, подобно смерчу, ворвался в шатер и бросился к транслятору. — Я же запретил! Слышите? Никакой болтовни с орбитой!

Индикатор связи погас, и профессор для острастки хлопнул по нему тяжелым ботинком.

— Прямо какое-то общество ксенофобов, — произнес Мидиан. — Не рассчитывайте на мое сочувствие.

— Я вас предупреждаю, молодой человек, — профессор переключился на полушепот, — речь идет о цивилизации гораздо более серьезной, чем наша выморочная технократия. На вашем месте я бы сто раз думал над каждым словом.

— Профессор, это клинический случай помешательства на почве страха.

— Мы столкнулись с явлением совершенно необъяснимым, не имеющим прецедента.

— Дорогой вы мой, — утешал его Мидиан, — если за время экспедиции мы хотя бы раз столкнемся с богами, обещаю, что с ними мне будет гораздо проще найти общий язык, чем с вашей прогрессирующей паранойей.

— Вы очень глупый молодой человек, — поставил диагноз профессор.

— Вне всякого сомнения, — подтвердил Мидиан. — Именно поэтому прошу вас не тратить время на мою опеку.

— Вы даже не понимаете, чего может стоить контакт с цивилизацией, интеллектуально превосходящей вашу. Вы, выросший на новых технологиях, не имеете возможности даже задуматься о гуманитарных последствиях такого контакта.

— Именно поэтому я не умру от испуга раньше, чем контакт состоится. А теперь прошу извинить, я вынужден отлучиться на станцию.

Вынув янтарный диск из-под говорящего устройства, Мидиан извлек из него пузырь воздуха и направился к машине.

— Ты хочешь бросить меня здесь одного? — воскликнул профессор. — Наедине с ураганом?

— Это разве ураган? Дорогой мой Эф, вы не видели здесь настоящего урагана.

Профессор задраил вход в шатер, упал на колени перед сломанным блоком связи, прижался ухом к шипящему динамику и подумал, что, может быть, спустя миллионы лет, чередой статистических проб и ошибок, ему удастся соединить разорванную связь внутри этого загадочного пространства. Он услышит позывные кораблей, путешествующих в Миграторий, и поймет, что не одинок во Вселенной.

«Дорогой друг! Боги сделали нас беспомощно суеверными. Они уничтожили Анголею и лишили нас надежды… того, что много лет альбиане отвоевывали из хаоса бытия и мрака невежества. Единственное, что им не удалось отнять, — нашей веры в себя. Это оружие мы оставляем тебе в наследство. Пусть новая битва будет проиграна, пусть силы и разум оставят тебя, но вера в будущее пусть не утонет на разбитом корабле. Не позволь отчаянию проникнуть в твою суть…»

Диктофон жалобно пискнул в кулаке профессора и с размаху стукнулся об пол. Для верности Эф прошелся по нему башмаками и схватился за янтарный диск, но страх пронзил-таки его до самой глубины потаенной сути. «За это дело Мидиан оторвет мне голову, — сказал себе профессор. — Точно оторвет». И положил диск на место.

Накануне урагана вернулся Мидиан, мрачнее черной тучи.

— Со скорым припесочиванием вас, долгожданный, — встретил его профессор. — Рад доложить, что за время вашего отсутствия никаких принципиальных аномалий в лагере не наблюдалось. — И незаметно сгреб под спальник обломки диктофона.

— Как вы насчет того, чтобы поработать, профессор?

— Я уже, собственно… Как бы это выразиться… внес свой посильный вклад…

— Расправились с еще одним прибором?

— Да, я погорячился и теперь сожалею… Надеюсь, в машине связь исправна?

— Похоже, в машине вы тоже погорячились. Панель разболтана. Везде нужен ремонт.

— Вот-вот, — оживился профессор, — я уже думал об этом. Заметьте, как только вы открыли эту рукопись, наша экспедиция терпит аварии одну за другой.

— Терпит, заметьте, не от кого-нибудь, а от вас.

— Знаете, уважаемый, это фатальный процесс! Не станете же вы утверждать, что я лишний член экспедиции.

— Откровенно признаться, профессор, чем дальше, тем больше у меня складывается впечатление, что мы прибыли сюда с противоположными намерениями.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул профессор, словно почувствовал под ногами родную кафедру. — Если вы уверены, что справитесь с языковой адаптацией лучше меня, только скажите… Я сию же минуту отправлюсь на Пампирон. Не стану вам надоедать.

— Эф, я рекомендую вам работу как лучшее средство от хандры, — настаивал Мидиан, но профессора уже несло. Он яростно паковал свои скромные пожитки в мешок спальника. — Профессор, будьте любезны… — Он протянул обиженному компаньону ладонь с таблеткой, случайно найденной на полу и припрятанной до лихих времен. — Примите, вам сразу станет легче.

— Непременно, — ответил Эф и, взяв лекарство, припрятал его в карман, — сразу, как только выберусь отсюда. — Он откинул полог шатра, шагнул в туман начинающегося урагана и наткнулся на что-то хрупкое и живое.

— Ой, — послышался детский голос.

— Ладо! — обрадовался Эф и его тон вмиг изменился до неузнаваемости. — Ладо, голубчик, как поживаешь? Как папа? Ты не озябнешь стоять босиком? Пойдем, я провожу тебя к дяде Мидиану.

— Спасибо, — учтиво ответил ребенок и остановился у входа в шатер. Диск вылетел из открытого проема и скрылся в песчаном облаке. Ладо хлопнул в ладоши от восторга и кинулся за ним.

— Удивительно, — поделился профессор с сидящим рядом Макролиусом, — как он видит сквозь сплошной песок.

— Плохо, — ответил пантер, — с каждым годом все хуже и хуже, только глаза себе портит…

Ладо бежал обратно, держа в руках любимую игрушку.

— Дядя Эф, и ты идешь с нам?

— Этого еще не хватало, — вмешался Мидиан и, препроводив профессора внутрь шатра, застегнул полог. — Кто же будет дом сторожить?

Мальчик ушел вперед, Мидиан с трудом успевал за ним, вытягивая ноги из пыльной трясины.

— Не бойся! — кричал Ладо. — Если утонешь, Макролиус выкопает.

Никто и не думал бояться, но твердь с каждым шагом погружалась в недра песочного океана.

— Ты скоро привыкнешь, дядя Мидиан, — обещал мальчишка, — потерпи…

Мидиан терпел, понимая, что привычка здесь совершенно ни при чем. Последний разговор с Бахаутом озадачил его чрезмерно. Биолог пришел к выводу, что генетические мутации этих двух существ имеют самое что ни на есть естественное эволюционное происхождение. Что ни по классу, ни по виду, ни по интуитивному наитию их невозможно отнести ни к фантомам, ни к галлюцинациям даже ради удобства восприятия. Больше всего Мидиана настораживало наличие у этих милых тварей так называемых «переменных хромосом». Этот термин он слышал прежде не раз. Так называли медики новые приемы излечения психических заболеваний, так объясняли биологи целый ряд парадоксальных явлений, метаболических аномалий, произвольных трансформаций, наблюдаемых у высших мутантов. Смысл этого термина всегда оставался расплывчато интригующим. Даже теперь Бахаут не потрудился разъяснить, что означает «переменная хромосома» у местных аборигенов и как она может повлиять на рассудок контактера. «Эти существа не развиваются, — сказал биолог, — их возраст определить невозможно. Их телепатическая связь друг с другом бывает так сильна, что может привести к потере личностной координаты. Их организмы свободно адаптируются и регенерируют, но это не боги. Развитие высоких технологий в их среде маловероятно. Скорее они похожи на жертвы богов. Поверьте мне, Мидиан, профессор был прав, когда предостерегал вас следовать за ними повсюду. Ваши способности к адаптации гораздо скромнее».

Последним изобретением биолога в области освоения диких планет стал жесткий обруч, опоясывающий голову астронома. Это приспособление каким-то образом избавляло от звона в ушах, и Мидиан впервые за время урагана чувствовал себя отменно, но одна деталь все-таки портила удовольствие. Его несчастную голову так расперло от нерешенных проблем, что обруч давил на виски. И Мидиан, кроме того, что утопал в песках, вынужден был вручную регулировать давление внутри костюма.

— Я никогда не привыкну к здешней погоде, — жаловался он.

— Это так кажется, — успокаивал мальчик. — Это всегда так бывает, а потом проходит.

— Кто научил тебя говорить на моем языке?

— Ты.

— Не может быть.

Ладо растерялся, словно сболтнул лишнего. От растерянности он даже остановился, и Мидиан вскоре догнал его, стоящего по колено в песке.

— Разве ты не думал на своем языке?

— Думал.

— Ну вот, а спрашиваешь, — успокоился он и пошел дальше.

— Ты телепат?

— Дядя Мидиан, если б я был телепатом, я бы не искал Эсвика… Просто ты часто спрашиваешь, а это не принято.

— То есть как?

— Вот опять. Спросишь что-нибудь и думаешь. Так любой заговорит на твоем языке.

— А что же тогда принято?

— Нельзя думать при посторонних, — объяснил мальчик, — нельзя спрашиваешь, когда сам знаешь ответ.

— В культуре моей цивилизации это в порядке вещей. А того, кто чует мысли раньше, чем слышит слова, мы называем телепатами.

— Ерунда, — ответил маленький альбианин, — твоя цивилизация, дядя Мидиан, никогда не видела настоящих телепатов.

Перемену ландшафта Мидиан заметил не сразу, но заподозрил, что буря уже не та. Он настроил бинокль и оглядел окрестности. Над ним располагался свод пещеры, впереди — широкий проход в скале. Структура камня напоминала те же окаменелости папируса. Он даже отклонился от курса, чтобы подойти к стене, отломить кусочек и убедиться, что древние письмена, если и были, то безвозвратно канули. Камень рассыпался в ладони, а желтые глаза Макролиуса указали ему путь прямо.

За выходом из пещеры лежала новая пустыня с изящными развалинами камней, напоминающими разрушенную постройку. Чем ближе Мидиан продвигался к этой куче, тем больше она становилась похожа на ворота — две колонны, подпирающие перекладину.

— Ладо, ты умеешь читать?

— Нет.

— А богов боишься?

— Кого?

Что-то хрустнуло под подошвой, дернулось. Мидиан чуть не упал на четвереньки. В проеме ворот сидела птица, подпирая спиной колонну. Драные крылья, припорошенные песком, были раскиданы так, что путник не мог пройти, не помяв ее перья. Птица подтянула под себя конечности и разинула клюв. Макролиус в один прыжок оказался между ними и рыкнул так, что опоры завибрировали, а птица втянула шею и поглядела на пантера совершенно жалобными человеческими глазами.

— Что это? — воскликнул Мидиан.

— Мы почти пришли, — объяснил мальчик, — видишь воронки на песке? Нам туда.

По правде сказать, Мидиан не видел воронок на краю пустыни. На краешке горизонта плясали змейки смерча. Именно к ним стремился Ладо. Именно туда Мидиану идти совершенно не хотелось. Но он собрался с силой духа и выбросил из головы посторонние мысли.

Ураган затихал. Ладо ходил вокруг песчаных бурунов. Вихри над ними почти улеглись, лишь с неожиданным порывом ветра пыльный столб выстреливал вверх и тут же падал. Ладо опускался на корточки и трогал руками песок.

— Когда он не нужен, от него не отвяжешься… Когда нужен — ни за что не найдешь.

На поверхность вынырнула лысая голова. За ней плечи, жилистые руки с толстыми пальцами, стертыми до мозолей.

— Эсвик-Эсвик, — сказал мальчик, — это дядя Мидиан. Он рад тебя видеть.

Мидиан изо всех сил улыбнулся, и Эсвик-Эсвик в ответ просиял ослепительной улыбкой, от которой его мелкие розовые ушки чуть было не столкнулись на затылке.

— А почему два раза «Эсвик»? — шепотом спросил Мидиан.

— Сейчас поймешь.

Эсвик поднатужился и вылез на поверхность. Мидиан ахнул. Ниже поясницы этого существа вместо ног находился такой же торс, с точно такой же парой мускулистых рук и лысой головой, которая, выдув из ноздрей песок, расплылась не менее очаровательной улыбкой. Мидиан, в свою очередь, поднатужился и улыбнулся еще шире.

— Таким он вышел из урагана, — объяснил Ладо, а Мидиан, не убирая улыбки, с ужасом подумал: «Не хотел бы я зайти в такой ураган». — Вы можете друг другу доверять, конечно, если хотите, — объяснил мальчик дико улыбчивому пришельцу, — только, к сожалению, Эсвик-Эсвик не говорит. — Мидиан чуть было не вздохнул с облегчением. — Но все понимает, — опередил его Ладо, — и необыкновенно любезен. Вот увидишь, он будет оказывать тебе всякие почести.

— Я тронут…

— А нам пора.

— Пора, — хрипло подтвердил Макролиус.

— Мы пошли.

— Пошли, — повторил зверь.

— А вам надо вернуться к воротам, пока они не провалились в песок, а там…

— Я выберусь. Не беспокойся.

— Ну да, ты же пришелец, тебе все равно какой дорогой возвращаться.

Из множества планов, намеченных на ураган, Мидиан не осуществил ни одного. Из уймы вопросов он не решил ни единого. Но небо просветлело, и он не стал окликать удаляющегося мальчика с пантером. При слове «пришелец» Эсвик энергично засеменил следом за ними, перебирая четырьмя руками по еще не утрамбовавшемуся песку. Но Ладо осадил его странным, нечленораздельным звуком.

— Ты пойдешь с дядей Мидианом, — приказал он несчастному мутанту.

Прежде так резко он не позволял себе разговаривать ни с кем. Милый интеллигентный ребенок едва не пнул ногой своего соплеменника.

Запрос на разболтанную панель машины поступил не сразу.

— Ты в экваториальном поясе, — отозвался компьютер, — ожидай прибытия через четверть часа.

— Нет, я не мог пройти пешком такое расстояние, — удивился Мидиан.

Программа остановилась и еще раз проанализировала координату радиомаяка.

— Все правильно, — ответил компьютер. — Стой и жди четверть часа.

Эсвик приблизился и мужественно ждал, будто и впрямь понимал все и надеялся личным примером укрепить пошатнувшуюся уверенность своего нового знакомого…

«А почему бы нет…» — подумал Мидиан.

— Эсвик-Эсвик, ты летал когда-нибудь по небу на корабле пришельца?

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мадистологические перспективы

Аритаборский период собрал воедино тысячу необходимых компонентов для пространственно-временных перемещений. От элементарных характеристик матричного поля до сложных функций поведения в нем АДК. Эффект Циола достойно завершил плеяду полезных открытий. Казалось бы, самое время вплотную заняться практическим освоением антигравитанта и для начала, для разгона, перенести в прошлое один-другой безобидный предмет. Допустим, березовый пень. Проследить, как он нарушит причинно-следственную связь, возникнет из небытия посреди поляны. Тут-то и началось. Не одна роща легла под топором упрямого дровосека. Но сколько бы пней ни отправлялось путешествовать во времени, ни один из них не появился на свет ни в прошлом, ни в будущем, ни в сколько-нибудь обнадеживающей перспективе. Всякий предмет, как несчастная голова Циола, без проблем уходил и возвращался из матричного субстрата в единственной координате — в точке реального времени и более нигде. Если временная координата смещалась, матрица исчезала. Если временная координата возвращалась на место, матрица появлялась. Посредники сделали больше, чем могли, но собрать тысячу компонентов воедино означало лишь окончание первого этапа. На этом аритаборская компетенция уступила место мадистологическому периоду освоения.

Надо сказать, не каждый поверил в столь безропотную смену приоритетов. Поэтому, обсуждая периодизацию, некоторые сведущие натуры выражаются так: здесь посредники схлынули в подполье. К этому можно добавить, что посредники отсиживались там не однажды. И всякий раз по уважительной причине. Такой, как, например, паритет с мадистой, которым они отродясь дорожат. Но еще больше посредники дорожат хорошими отношениями с инженерной службой контроля ЕИП. Даже не потому, что с этой конторой ссориться небезопасно. Скорее оттого, что от ее вездесущего ока практически невозможно скрывать информацию. Потому что у каждого заурядного контролера найдется тысяча и один способ эту информацию добыть, проще, чем выжать море воды из сухой тряпки.

С легкой руки Циола посредники влипли по уши. Рано или поздно им предстояло отчитаться о проделанной работе. Они сделали это раньше, чем контролер ЕИП сформулировал вопрос. В отчете не было и намека на исследования в области агравитации, зато был подробный анализ теории предельных макролоргических скоростей, который был известен каждому абитуриенту навигаторской школы. В том отчете содержалась информация о матричном субстрате, достаточная для точного тиражирования объектов, которым фактурологические школы уже занимались испокон веков. Изучая это сочинение, инженеры ЕИП пришли к выводу, что посредники вывалились из бытия и решили создать его заново. Эта деятельность достигла результата. Книги Искусств приписывают честь первого этапа освоения антигравитанта совершенно другим авторам. Но эти Книги писали аритаборцы, которые никогда не отличались тщеславием. Да и в самом деле, первые опыты с барьером сверхскоростей проделали не они, не они обнаружили и рассчитали «помехи перехвата», даже матричное субпространство было обнаружено без их участия. Они всего-то на всего опрокинули туда Циола, а потом пожалели беднягу. После чего поспешили уйти в тень. Им всегда не хватало таланта и терпения к кропотливой работе, заранее обреченной на успех.

Так вот, на смену аритаборскому периоду освоения АГ! пришел не менее интересный мадистологический (астарианский) период. Это не случайное совпадение, ибо нет в Ареале более тесных научных единомышленников, чем астариане и аритаборцы, которые как два дружественных государства: нет-нет да и стащат друг у друга какую-нибудь стратегическую информацию.

Если заходит разговор о функции матричных полей, здесь нечего делать без мадистологии вообще, поскольку описанные выше проявления мадисты возникают именно из этой субстанции. И исчезают, соответственно, в ней же. Это не есть демонстрация мистической оркариумной сути. Скорее единственная физическая возможность материализации в бытие некой эфемерной структуры — именно через матричное поле. То есть, еще раз повторю, через природу «чистого» времени, в котором не существует пространственных структур.

Теперь пора разобраться, почему при первых опытах АГ! объект, посланный в прошлое, на заданной координате не возник, притом что благополучно исчез из реальности. Дело в том, что в мадистологии, как и в навигации, существует своя мертвая петля — отборочный тур, тест на профессиональную зрелость. Надо сказать, гораздо более сложный. Он заключается в природном свойстве субъекта инстинктивно понимать основной принцип функционирования оркариумных структур, в том числе матричного субпространства. Не всякий способен понять даже определения слова «мадиста». Допустим, в русском языке нет прямого аналога. Ближе всего, наверно, «игра». Здесь возникают проблемы того же игрового свойства: что должен суметь осмыслить начинающий мадистолог, чтобы выйти из петли? Всего лишь три пункта: существует некое поле М, поле М состоит из совокупности гипотетических точек, каждая точка имеет произвольное направление действия. И все! Если в вашей голове рефлекторно возник алгоритм работы системы (да и сама система, кстати говоря, тоже) — вы прирожденный мадистолог. Поздравляю, это редчайший талант. Не каждая мыслящая раса на это способна. Если вы представили себе все это с той же ясностью образов, как два умножить на два; если вы, схватив абстрактную точку, способны рассчитать ее динамическую траекторию из ничего, на голой теории вероятности, — вы прошли отборочный тур и просто обязаны посвятить себя этой сложнейшей науке.

Наша родная функция реального времени f(РВ) — это всего лишь одна цепочка динамической последовательности. Если вырвать из нее ничтожный энергетический всплеск и отослать на сто лет подальше, шанс, что он еще раз когда-нибудь пересечется с этой функцией, меньше, чем один из миллиарда. Откуда нам знать, где сто лет назад проносилась f(РВ) в среде, которую до недавних времен невозможно было себе представить. По каким баллистическим законам? Не зная этих законов, попытка путешествия в прошлое похожа на тыканье пальцем в небо. Это такие законы, которые надо не просто знать, а знать виртуозно и досконально. При расчете функциональных кодов агравитации малейшая погрешность способна отбросить путешественника от конечной точки на самые неожиданные расстояния. Траектории пространственно-временных функций принципиально отличаются от траектории падающего вниз кирпича. Если кирпич, без всякого прицела, попадает на каску прораба, то функция, лишенная необходимости соблюдать закон всемирного тяготения, очень редко притягивает к себе оторвавшиеся предметы. Вот и вся проблема. Казалось бы, элементарно догадаться. Единственная сложность заключается в том, чтобы ее преодолеть. Но с этой проблемой мы, с божьей помощью, тоже справимся.

Глава 9

Холодной ночью альбианская пустыня светилась от звездного неба. Воздух был чист и стеклянно-неподвижен, как волны затвердевшего песка. Эф зашел в шатер босиком, отстегнул шлем и снял перчатки.

— Конец света, — доложил он. — Если копать таким темпом, можно провалиться в «ингурею».

— Каранайцы закапывали в грунт мертвецов. Может, — предположил Мидиан, — это намек на наши перспективы?

— Не знаю, — ответил профессор, — но яма уже мне по горло.

— Вы не пробовали узнать, что он задумал?

— Между прочим, не я, а вы в контакте с этими бесподобными существами. И еще, ураган вывел из строя метеоантенну Бахаута. Вы сможете ее отрегулировать или я спущу с орбиты этого лодыря?

Мидиан склонился над разбитым аппаратом связи.

— Никакая сила не заставит Бахаута спуститься вниз. Придумайте лучше, как нам разговорить этого двухглавого копателя ям. Если наладить с ним хотя бы минимальный информационный обмен, мы смогли бы ориентироваться в урагане. — Профессор присел у двери и стал ощупывать карманы костюма.

— Не думаю, что это возможно.

— Опять! — начал злиться Мидиан.

— Я заглянул в оба горла. Они вполне пригодны для членораздельной речи. Если он отказывается говорить, вряд ли вы заставите его прибегнуть к языку жестов. Типичное поведение мутантов. Они идут с интересом только на односторонний контакт.

— Постарайтесь, профессор. Задумайтесь, почему в контакте с альбианами все-таки я, а не вы.

— Ах, вы опять настроились поругаться…

— Я всего лишь хочу использовать ваши возможности с максимальным результатом.

— А я, по-вашему, не хочу…

— С самого начала мне не были ясны цели вашего участия в экспедиции. Вы радуетесь и раздражаетесь по непонятным мне причинам; вы с легкостью разобрались в каракулях аборигенов, но до сих пор ни слова не сказали по поводу магнитограммы, прослушанной вами еще в биопарке…

— Хорошо, так что же? Вы обвиняете меня в неискренности по отношению к вам?

— Именно так.

Обиженный профессор вышел из шатра, но вскоре его голая рука просунулась обратно и поманила Мидиана.

— Идите-ка, любезный, сюда.

Под ярким небом стоял одинокий профессор, обратив взгляд к звездным россыпям Мигратория.

— Вам не кажется, что расположение звезд сегодня не то, что прежде?

Мидиан сунулся было назад к своему испорченному приемнику.

— Как-нибудь объясню, отчего это происходит. — Но рука Эфа вцепилась ему в плечо.

— Я знаком с основами астрономии. О суточных и годичных смещениях имею понятие. До урагана картина звездного неба была принципиально иной. А вы как специалист проигнорировали это явление.

Мидиан еще раз взглянул на звезды и вернулся в шатер.

— Смещения зависят от зональной динамики, — объяснил он застрявшему в дверях профессору. — Мигратории — самая аномальная часть Вселенной. Не стоит сравнивать здешнюю картину с тем, что вы видели вокруг Пампирона. Чтоб объяснить местные особенности вам, знакомому с основами науки, я должен потратить годы.

— Вот! — с удовлетворением произнес профессор. — Годы! Вы, молодой ученый… А я, доктор наук, должен изложить вам в одной лекции все премудрости, связанные с адаптацией ментальных информатек. Так вот взять и выложить двумя словами суть, на понимание которой ушли десятилетия. И все для того, чтоб вы имели возможность решить, делом я занимаюсь или трачу попусту ресурсы экспедиции!

Профессор под вдохновение еще некоторое время негодовал, стоя на свежем воздухе. Эсвик-Эсвик упорно рыл грунт за скалой, а Мидиан сосредоточенно перебирал разбитые микросхемы, надеясь в скором будущем восстановить связь с орбитой. Эта надежда согревала его душу больше, чем оправдания беспомощного эфолога. Его вера в эту науку была подорвана окончательно, поведение профессора казалось ему смешным, а перспективы экспедиции весьма неопределенными.

После бессонной ночи, проведенной в обществе аборигена, профессор вернулся в шатер с хорошей новостью.

— Это ритуал. Мы наблюдаем не что иное, как процедуру оказания почестей, — доложил он измотанному работой товарищу. — Кому бы вы думали, друг мой? Нам, пришельцам. Яма на немом альбианском языке характеризует безмерное гостеприимство. Как бы приглашение остаться насовсем.

— Я польщен. — Ответил Мидиан.

— И только-то? Это совершеннейшее чудо, уверяю вас, достать информацию из существа, подобного Эсвику. Одна его восхитительная улыбка стерилизует пространство до первозданных форм.

— Но теперь, по крайней мене, ясны его намерения.

— Именно так рассуждает неуч, напичканный логикой искусственных дисциплин. Я же пытаюсь вам привить естественный взгляд на вещи. Разве я сказал, что разобрался в его намерениях? Он выполняет ритуал, вершит апогей символистики, призванной скрыть истинную суть процесса. Что вам стало ясно, если мне самому не ясно ничего?

— Успокойтесь, профессор, на то он и процесс, чтобы рано или поздно закончиться результатом. Поживем — увидим.

— Когда увидим, станет поздно рассуждать о намерениях. Мы можем увидеть кое-что такое, отчего исчезнет сама необходимость рассуждать.

— Какой глубины задумана яма? — деловито уточнил Мидиан.

— Думаю, самой что ни на есть грандиозной, — также по-деловому ответил профессор и сунулся в карманы.

— Вот видите, у нас еще масса времени. Снотворное у вас под подушкой, не трясите здесь песком, лучше ложитесь и отдохните. Следующий ураган мы должны встретить бодрыми и сильными.

Дождавшись, пока его ученое сиятельство рухнет в мякоть матраса, Мидиан закрыл шатер и отлучился на орбиту.

— Образец ДНК… — вместо приветствия произнес Бахаут и, не увидев в руках Мидиана коробочки с обрезками когтей и осколками копыт, полез в машину. — Где оно сидело?

— Оно ерзало по всему салону и лапало все вокруг.

— Прекрасно, — радовался Бахаут, — просто замечательно. — Изображение бесподобного Эсвика вскоре появилось на панораме его рабочего стола. — Такой же мутант, — поставил диагноз биолог, — той же природы.

— Вы сталкивались когда-нибудь с подобной конструкцией тела?

— Бывало даже похлеще.

— И как с точки зрения биологии эта особь функционирует?

— Элементарно. Нам с вами даст фору, особенно в экстремальной среде.

— Не поверил бы, если б не увидел…

— Что вас смущает, Мидиан? Каким способом происходит пищеварение у бескишечных? Я покажу. — На схеме появилась расчлененная утроба мутанта. — Видите, какие мощные стенки желудка. А ферментация! Только поглядите… он без остатка переварит булыжник и порошка не отрыгнет. Что вас интересует еще?

— Скорее, возможности интеллекта.

Из беспорядочного конструктора органов и частей тела Бахаут извлек голову, очистил мозг от черепной коробки и порезал ломтями.

— Ничем не хуже нашей расы, если говорить о биохимической основе. И мальчик, и кот, и этот симпатяга прошли один и тот же природный катаклизм. Не волнуйтесь, дорогой Мидиан, я все еще уверен, что к расе богов никто из них отношения не имеет. И вообще, ваши пресловутые боги… — Бахаут очистил панораму от препарированной красоты Эсвика, прошелся вокруг стола, собирая пустые емкости из-под растворов — Я думаю, они должны были как-то дать нам понять… Здесь они или не здесь…

— Подумайте лучше об альбианах. Эти биологические формы. Откуда они берутся на мертвой планете? Куда исчезают? Кто, кроме богов, может их забрасывать сюда на время урагана?

— Хотите знать мое мнение? Эти твари живут здесь, в подземелье. Похоже, планета наделена защитой, которая не позволяет нашим приборам получать адекватную информацию со сканеров.

— Защитой на уровне ментасферы?

— На уровне ментасферы, — с улыбкой подтвердил Бахаут.

— Не знаю, что я сделаю с вашим профессором, когда вернусь на грунт.

— Вот так, — засмеялся биолог, — вы только начинаете его узнавать и уже недовольны. Представьте, сколько ему пришлось пережить за всю карьеру. Вы должны с пониманием относиться к его скрытности, особенно если это действительно инфозащита ментасферы. Скажите вы, технически грамотный человек, способна ли современная наука придумать способ обмана всех без исключения сенсорных приборов?

— Хотите сказать, что, кроме богов, на это никто не способен?

— Всего лишь гипотеза. Истины пока не знает никто: ни профессор, ни тем более, мы с вами.

— Профессор, — вздохнул Мидиан и задумался. — Окажите мне услугу, Бахаут, завтра проконтролируйте в урагане мой маяк. Если возникнет необходимость, маневрируйте станцией.

Лицо биолога выразило тревогу.

— Я хочу знать, каким образом Ладо проходит в час десятки тысяч километров.

— Дайте мне слово, что не сунетесь в ураган, если аборигены не придут за вами.

— Думаю, что придут, — ответил Мидиан, — да я почти не сомневаюсь, что придут.

По возвращении на грунт он не нашел Эфа ни в шатре, ни в его окрестностях. Яма Эсвика выстреливала бодрыми струйками песка и обрастала по окружности насыпью в человеческий рост. Мидиан чуть не соскользнул вниз, но, удержавшись на краю, ужаснулся. Дно едва виднелось в сумерках. Глубины было достаточно, чтобы свернуть шею, а диаметр ритуальной могилы вполне годился для спуска машины в габаритах горизонтальной плоскости. «Уж не приспособить ли это строение под гараж, — подумал он, — все надежнее, чем под навесом скалы».

— Профессор, — крикнул он в яму, струйки песка затихли на глубине, — будьте добры, подключитесь к связи: желтый сенсор на вашем левом манжете. Если конечно, вас это сильно не затруднит.

— Раз слышать вас, Мидиан, — донеслось из динамика, — с удачной посадкой.

— Позвольте узнать, каким способом вы собираетесь выбраться на поверхность?

— Только с помощью любезного Эсвика-Эсвика, дорогой мой, и никаким другим способом.

— Как себя чувствует наш альбианский друг?

— Кланяется вам со всех сторон, выражает удовольствие видеть вашу голову на круглом пятачке вечернего неба.

— Похоже, профессор, вы делаете успехи.

— Мы вынуждены делать успехи, драгоценный мой Мидиан, имея в виду вашу подозрительность.

— По моим расчетам, завтра утром следует ждать урагана. Я предпочел бы видеть вас в лагере. Уверен, что смогу сформулировать для вас пару существенных вопросов.

— Правильная формулировка вопроса, — заметил профессор, — это уже половина ответа. Постараюсь удовлетворить ваш интерес, насколько позволят мои скромные возможности.

Но как бы ни желал профессор угодить товарищу, до утра из ямы не появилось ничего, кроме песчаных фонтанов. Едва лишь солнце подсветило линию восточного горизонта, Эф тихонько проник в шатер, сбросил грязный комбинезон и скрылся под одеялом. Но Мидиан не спал, и приступ неожиданной совести заставил профессора хорошо поерзать на матрасе.

— Что? — спросил он, кивая на развороченный прибор. — Так и не удастся починить?

— Почему же… Если б иметь запасные детали, — ответил Мидиан, — это не стоило бы труда. К сожалению, прибор не был рассчитан на контакт с вашим ботинком.

— Вы хотели о чем-то спросить меня?

— Опять потеряли снотворное? — поднявшись с лежбища, Мидиан подал профессору коробку с таблетками и сел за ремонт.

— Я что, — возмутился Эф, — прибыл сюда на курортные процедуры? За кого вы меня принимаете, молодой человек?

Меньше всего на свете Мидиану хотелось ругаться с профессором. Именно теперь, когда от него требовалась предельная концентрация сил накануне урагана и максимальная собранность для того, чтобы отрегулировать защитные функции костюма. Профессор еще ворчал, переворачиваясь с боку на бок, а Мидиан уже поглядывал на пустыню. Воздух мутнел, над поверхностью взлетали песчаные волны. С минуты на минуту он ждал своих контактеров. Но больше всего на свете он ждал, когда чудотворное действие профессорского снотворного достигнет результата. И как только спальник замер в оцепенении, Мидиан вышел навстречу событиям.

— Ладо! — крикнул он в пустоту. — Макролиус! — только ветер шуршал песком по оболочке шлема. Он огляделся по сторонам и пошел вперед.

Маршрут, по которому однажды, неожиданно для себя, Мидиан прошагал за час порядка десяти тысяч километров, он помнил в деталях, мог воспроизвести на карте и не раз проходил его мысленно, забывшись за рутинной работой. Теперь он повторял его шаг за шагом. Но спустя час титанического усилия удержаться на поверхности песка его мучило ощущение, что экватор не приблизился ни на йоту. Он не видел птичьих ворот даже на самых мощных противотуманных режимах бинокля. Пустота была абсолютной во все стороны света. Мидиан решил сверить маршрут, но к ужасу заметил, что настройка костюма оказалась совершенно бездейственной. Географический ориентир отсутствовал, манжетные панели вышли из строя. Их показания пестрели такой амплитудой, будто он плавал в воздухе, а не барахтался ногами в мягком грунте. Он остановился и сделал попытку сориентировать себя по лагерному маяку. Координата лагеря скакала на приборе, то исчезая совсем, то совершая маневры, недоступные даже на скоростных машинах. Мидиан принял решение возвращаться. Плотность песка в атмосфере увеличивалась, и защитное поле уже не справлялось с перепадами давления. Он заметил на рукавах жирные желтые капли вязкого вещества. Внезапный туман вывел из строя обзорную маску. Тишина загудела в ушах, и сквозь нее, как из потустороннего мира, раздался пронзительный возглас Эфа.

— Мидиан, не останавливайтесь! Идите вперед! Прошу вас, только вперед!

— Что случилось, профессор?

— Бахаут теряет вашу координату. Он поднял машину в стратосферу и просит не останавливаться, принять ее на посадке, а затем строго вертикально уйти к орбите. Поняли меня? Мидиан, когда вы останавливаетесь, он теряет вас на локаторе.

— Профессор! — успел крикнуть Мидиан, но связь прервалась. Желтый туман рассеивался, он снова брел по пустыне, опасаясь даже глядеть по сторонам. Брел вперед, словно полз по натянутому канату, не чувствуя времени и усталости, пока не услышал в наушнике родные сердцу посадочные сигналы машины.

Поднявшись к чистому небу, он увидел под собой огромную песчаную воронку диаметром с десяток километров. Скорость вращения этой «дыры» не поддавалась зрительному анализу. С верхней атмосферы она казалась плотной однородной массой вещества, ползущего в северные широты с пешеходной скоростью. А с орбиты Мидиан имел возможность любоваться великим множеством подобных образований, возникающих у экватора и угасающих на полюсах. Это зрелище заворожило его настолько, что все проблемы и ужасы пережитого остались далеко внизу. Только увидев биолога на пороге гаражного отсека, он осознал, что произошло нечто ужасное. И ужас происшедшего заключался отнюдь не в том, что его едва не засосало на дно пустыни, а в том, что единственный аппарат орбитальной связи был оставлен им накануне в шатре в нерабочем виде. Он старался даже не думать о том, каким образом Эфу удалось принять сообщение с борта станции. Эта мысль вышибала его из равновесия похлеще всяких стихий.

— Как ощущение? — с тревогой спросил Бахаут.

— Полный информационный сброс, — признался Мидиан, — хоть сейчас возвращайся в начальную школу. Наступил момент, когда я оказался не в состоянии понимать происходящее.

— Сейчас поймете.

Бахаут устроил его перед навигаторской панорамой и начал демонстрировать запись последних событий, увиденных им с орбиты.

— Вы спрашивали меня, откуда берутся аборигены на мертвой планете? Так вот, позвольте мне со всей ответственностью заявить, что они приходят сюда из другого времени. Возможно, из прошлого со сдвигом на полтора миллиона лет, если верить разнице химических анализов, взятых в урагане. Это ужасное природное явление сдвигает временные пласты и разводит их, искажая пространство реального времени. Мальчик вел вас, едва касаясь окружности кольца. Эффект сжатого пространства позволял покрывать одним шагом десятки километров. Вы же, друг мой, вторглись в самую сердцевину воронки, и я, потеряв ваш маяк, признаться, был напуган. Но вскоре понял, что этот процесс идет изнутри планетарного тела и слабеет по мере приближения к орбите. Альбианские аборигены отличаются от нас с вами, кроме всего прочего, еще и способностью улавливать приближение этих колец и определять направление вращения. Согласитесь, освоив этот «транспорт», они имеют право не изобретать колеса.

Растерянный астроном просматривал мутную запись своего героического похода, стараясь выделить из нее отдельные внятные куски.

— Не трудитесь, — сочувствовал ему биолог, — трансвременные записи именно так и должны мутнеть, а со временем они исчезнут. Никакая сила не заставит их фиксироваться дольше положенного срока. Из моих архивов пропадали даже записи биосканера. Это удивительное явление. Признайтесь, ни на что подобное мы с вами даже не рассчитывали. Вероятно, таким образом планета стабилизируется, выходя из циклического провала.

— Провал, по-вашему, это и есть сдвижка во времени?

— Еще и с деформацией пространства, — добавил биолог. — Так что не только астрофизики должны заниматься этой проблемой, но еще и хронологи. Возможно, когда-нибудь эти два научных направления сольются в единое именно ради изучения альбианского «урагана».

— Именно… — произнес Мидиан и замер, упершись пустым взглядом в муть, образовавшуюся на картинке панорамы.

— А главное, — заметил Бахаут, — вы можете не опасаться этих пресловутых богов. В нашем времени их просто не существует. Ментасфера чиста. Как бы вы ни относились к профессору, он все-таки оказался прав. И, между прочим, спас вам жизнь, когда я не смог связаться с вами с орбиты.

— С орбиты… — повторил Мидиан.

— Ну конечно. Мне пришлось выйти на связь с лагерем и попросить его ретранслировать…

— Связь… которая валяется в неисправном состоянии на моем рабочем столе посреди шатра. Связь, которая мертвее спящего профессора. Не знаю, Бахаут, что должно было произойти, чтобы она сработала.

Глава 10

При свете солнца, встав у края ямы, Мидиан не увидел дна. Он не увидел дна, даже опустив на глаза приближающую маску.

— Эф! — Крикнул он в пустоту, но тишина притаилась в глубине колодца. — Эф! Я знаю, что вы здесь. Прошу вас, не вынуждайте меня тащить вас силой.

Невнятное шебуршание послышалось в наушнике связи, и Мидиан открыл шлем, чтобы оценить глубину на звук. «Не иначе как рыли вдвоем», — подумал он и еще раз повторил призыв.

— Эф!

Он решил не отступать ни на шаг, пока не увидит бессовестные глаза профессора.

— Вы хотите поблагодарить меня за спасение, дорогой Мидиан? — услышал он из наушника.

— И за многое другое…

— Что это на вас снизошло, друг мой?

— Чувство благодарности, профессор. Не могу дождаться, когда снова увижу вас в лагере.

Долготерпением Мидиан от природы наделен не был. Поэтому запас дипломатических методов извлечения профессора из преисподней исчерпался моментально. Он вернулся в шатер только для того, чтобы из богатого арсенала биолога выбрать прибор, который вспугнет канавокопателей и выкурит их на поверхность. Солнце не успело завалиться за горизонт, как Мидиан, вооружившись магнитным манипулятором, готов был решительно действовать. Но встретил профессора. Перепачканный по уши, он появился из-за скалы в сопровождении такого же грязного двухголового чудовища.

— Я настоятельно вам рекомендую успокоительное, — начал издалека профессор, — что-то вы мне сегодня совсем не нравитесь.

Взяв себя в руки, Мидиан вернулся под купол шатра и сделал одно интересное наблюдение. Блок связи на столе был оставлен им в собранном виде. По внешнему виду только грамотный технарь мог догадаться, что прибор неисправен. Профессор не мог знать… Профессор, с его природной невосприимчивостью к техническому прогрессу, просто обязан был впасть в заблуждение и воспользоваться этой штукой как исправным транслятором.

— Еще раз позволю себе вас предостеречь от пользования радиоприборами, — сказал профессор, — ваша излишняя эмоциональность может навредить… — Но, встретив взгляд молодого человека, полный решимости и безрассудства, вмиг сменил тему. — Хорошо, хорошо. Допустим, я тоже не всегда был прав. То есть я хочу сказать, что мне, по-человечески, тоже позволительно иногда совершать необдуманные поступки. Дело, видите ли, в том, что вы, дорогой мой Мидиан, при всей вашей природной сообразительности и душевной отваге, не совсем ясно представляете себе, что есть ментасферная среда планеты. Если мне будет позволено…

Мидиан повернулся боком к профессору, продемонстрировав ему свой высокомерный профиль, откинулся на спинку кресла и нахмурился.

— Если будет мне позволено сделать небольшой ознакомительный эксклюзив на тему, интересующую нас обоих, нам будет проще находить общий подход…

Не дождавшись одобрения, профессор откинул полог шатра, разровнял площадку перед ступеньками и начертил на ней окружность голой пяткой.

— Допустим, — объяснил он, — в общей вселенской абстрактной информатеке образовался участок планетарного пространства с… цивилизацией, будь по-вашему. С цивилизацией под названием «альбиане». Что происходит на участке? Правильно, формируется локальная ментасфера, которая служит средой и одновременно защитой. Я ясно выражаюсь?

Для большей доходчивости, профессор обильно иллюстрировал окружность дырками при помощи указательного пальца. Едва ли это зрелище выглядело более внятным, чем те, что он создавал в аудитории при помощи голографических лучей. Мидиан лениво подъехал в кресле к наглядному пособию, а профессор засучил рукава и закатал до колен испачканные глиной кальсоны.

— Видите ли, необыкновенный мой друг, локальная ментасфера в общем информационном пространстве образует заградительный кордон… шифр, код, языковой ключ… Назовите его как угодно. Этот процесс происходит рефлекторно и является предтечей цивилизации. В противном случае она не имеет шанса подняться до разумных биологических форм. Что же я наблюдаю на Альбе?

— Что вы наблюдаете на Альбе?

— В том-то и дело, мой несравненный искатель приключений, я не наблюдаю ни одной внятной тенденции к образованию ментального пространства ни во время урагана, ни после него.

— Ай-яй-яй, профессор. Как же вам не совестно…

— Но, — продолжил Эф, не дожидаясь окончания фразы, — я наблюдаю на Альбе нечто совершенно особенное в смысле информационного контакта. — Он растоптал утыканную дырками окружность и остановился в недоумении среди чистого песочного «холста». — Цивилизация без планетарной ментасферы. О чем это может говорить?

— О чем же?

— Только о том, что здешние аборигены, с древних времен и до настоящего времени, — произнес Эф, переходя на шепот, — никогда не нуждались в накоплении информации, а значит, не образовывали ментальных архивов, без которых мы не мыслим себе разумного бытия. Теперь вы понимаете? Теперь понимаете, в какую историю мы можем попасть с вашей затеей?

— Но каким образом они существуют?

— Найдите богов, — спокойно ответил профессор, — они вам смогут рассказать гораздо больше. Если, конечно, захотят…

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Пространственно-временные функции (ПВf). Производные функции реального времени f'(РВ)'. Моделирование временного антигравитанта (АВ!)

ПВf-(функцией) матричного поля условно называют способ существования гипотетической точки, траекторию ее динамического процесса. f(РВ) — одна из ПВf, с той лишь разницей, что наша, родная. Можно сказать, воплощение бытия с незапамятных времен до необозримого будущего. Она самая, рядом с которой все остальные ПВf выглядят какими-то нереальными, не выходящими за рамки воображения мадистолога. Так, собственно говоря, оно и есть на самом деле.

Объект, аннигилированный в f(РВ) и посланный с некоторым временным коэффициентом куда-нибудь, теоретически осядет в одной из ПВf. Чтобы найти его, надо владеть логикой оркариумных процессов (логикой мадисты) или приемами дешифратора. Мы, закрыв глаза, подбросили в небо мяч. Глупо ждать, что он свалится точно в руки. Скорее всего, где-то поблизости, но с закрытыми глазами мы все равно не увидим, где. Астарианам открыла глаза сама мадиста. Даже ЕИП-инженеры не в состоянии досконально контролировать матричный субстрат. Мадистологи этим занимаются отродясь, непроизвольно и ежеминутно. У них, извиняюсь за выражение, специальные антенны отрастают на затылке непосредственно для этой деятельности. Используя свои способности, мадистологи научились безошибочно определять траекторию f(РВ) и посылать матрицу аннигилянта с точностью не куда-нибудь, а конкретно в родную функцию. И если на предыдущем этапе неудачные опыты можно было списать на погрешность расчета, то мадистологи эту погрешность исключили напрочь. Несмотря на это, объект в f(РВ) так и не возник. В связи с этим теория АГ! как идея, как апогей познания Естества, как вожделенная мечта разумного субъекта медленно, но целеустремленно близилась к полному краху. Антигравитант, досконально изученный на теоретическом уровне, на практике категорически не работал.

В результате этого беспрецедентного недоразумения между астарианами и посредниками случился, если так можно выразиться, грандиозный консилиум, напоминающий разборку двух мафиозных кланов. Не могу знать, в каких выражениях первые обвинили последних в идиотическом методе научного подхода. Могу лишь предположить, что аритаборская идентифология была признана несостоятельной в качестве логического метода. Могу себе представить, как ее публично закопали в яму с дерьмом… поглубже, чтобы не позорила аристократической родословной создателей.

К тому времени у посредников были накрепко завязаны языки. Да и не в их натуре браниться в инфосетях на манер базарных торговок. Вместо этого оскорбленные аритаборцы тихой сапой собрали для своих обидчиков небольшую посылочку да и отправили наложенным платежом. Получив такой подарок, любой уважающий себя человек оскорбился бы немедленно. Это была самая натуральная ночная ваза, доверху набитая столь же натуральным дерьмом, из всех сортов перегноя, который красноречиво намекал на перспективы беспомощной астарианской мадистологии. Но астариане знали посредников давно и с выводами не торопились. Со временем из вазы появился росток оранжевой лианы, которая росла испокон веку в бесконечных подземельях Аритабора. Растение высунулось из горшка, оценило окружающий микроклимат как подходящий для жизнедеятельности и полезло вверх. Сначала оно было похоже на молодую гадюку, затем на гигантскую анаконду, затем мадистологи высунули ее растущим концом прочь, чтобы она не занимала пространство рабочих помещений и только тогда задумались. Аритаборцы выращивают из таких лиан сети. Именно выращивают, а не плетут, заставляя одну целеустремленную лиану равномерно ветвиться во все направления. Для этого молодой побег нарезают кусками и сращивают в произвольном порядке. При этом каждый черенок, не теряя связи с единым организмом, начинает отпускать в стороны отростки корней и веток. Мадистологи не поверили и повторили эксперимент: матрица, выброшенная из f(РВ), произрастает из ее общего тела, но не возвращается в него. А почему? Да потому, что образует новую функцию. Служит точкой отсчета для нового динамического процесса, генетически повторяющего тот, который некогда прошла она сама (корни), и теоретически идентичный тому, который мог бы ожидать ее в перспективе, не будь она аннигилирована и выброшена в матричное пространство (ветви). Она возвращается в заданную координату, но делает это в производной функции f, почти идентично повторяющей родную функцию. Матрица следует логической фигуре черенка, рефлекторно выбрасывая собственные ветви и корни. Она может преодолевать любые временные промежутки, не обременяя себя проблемами, характерными для скоростного симулятора. Но возникнуть вновь и существовать она может только в производной природе. Это явление в теории АГ! получило название временного антигравитанта (АВ!) и дало возможность неограниченного путешествия во времени в любых направлениях с полной достоверностью наблюдаемых производных событий, с абсолютной гарантией сохранения причинно-следственных связей. Потому что для каждого нового путешественника в природе ЕИП образуется своя персональная f'(РВ), которая никогда не пересекается с прототипом. Еще одна страховка Естества? Может быть. Вернуться из такого путешествия по-прежнему можно лишь в одну временную точку — координату аннигиляции и ни секундой позже. Ни малейших признаков деформации пространственно-временной структуры. Еще один симулятор, зато какой! Тысячелетия пройдут, прежде чем цивилизация наиграется, напридумывает себе неписаных правил и непреложных истин, этических норм и категорических табу, пока не поймет, что все это бесполезная трата творческих сил. Никакие нормы поведения на временных антигравитантах не способны обезопасить f(РВ), так же как не способны навредить ей. Поняв это, ненасытные творения Естества обычно требуют чего-то более радикального, как дети, наигравшись водяными пистолетами, рано или поздно захотят получить настоящее оружие.

Глава 11

Когда связь с орбитой была восстановлена, Мидиан немедленно озадачил Бахаута.

— Вы собираетесь найти «молнию Босиафа»? — удивился биолог. — Космический корабль, сделанный одним богам известно из чего и пролежавший в грунте одним богам известно сколько времени? Вы даже не уверены, что «молния» все еще здесь?

— Сделайте грунтовые просветки в ураганных кольцах, — настаивал Мидиан, — вдруг повезет. — Но голос Эфа вмешался в диспут.

— Вы все-таки неисправимый упрямец. Одним богам известно, как мне было спокойно, пока вы не починили связь. Прекратите сейчас же болтовню или убирайтесь на орбиту.

После трудовой недели профессор выглядел изможденным. Как будто он, а не Эсвик-Эсвик являлся главным исполнителем проекта. Как птица у каменных ворот, он сидел под дверями шатра, разложив на песке руки в иссохших корках глины.

— Вижу, профессор, для вас экспедиция проходит с пользой, — съехидничал Мидиан, — не думал, что «ингурейское подземелье» способно вдохновить вас.

— Напрасно смеетесь, друг мой. Мы уже обкладываем края скважины минеральным субстратом. Прочнейший природный материал. Уверен, вы не встречали такого даже в технологических лабораториях. От обжига кладка становится еще прочнее. Вы упускаете уникальный шанс.

— Не трудитесь за меня беспокоиться.

— Да разве ж это беспокойство. Драгоценный мой, вы бы видели, как наш милый абориген боится, что не успеет закончить башню до вашего отлета. В ясные дни он мечтает лежать на глубоком дне и видеть над собою в кольце черного неба вашу «звезду».

— Этого не хватало! Откуда он узнал, что станция над лагерем?

— Вы голосите в приемник так сильно и часто, что я не удивлюсь, если вас слышно на полтора миллиарда лет в обе стороны. А главное, обижаетесь, когда я советую не злоупотреблять связью.

— Профессор, спросите у вашего контактера, как мне найти Ладо и Макролиуса?

Очень нехотя профессор встал на ноги, пошатался, отряхнул с кальсон присохшую грязь и пошел заступать на новую трудовую вахту. Воспользовавшись моментом, Мидиан подключился к орбитальной связи, но вместо того, чтобы надоедать Бахауту, погряз в раздумьях. «Звезда» корабля не была видна даже на фоне ясного ночного неба, разве что на маневрах, к которым экспедиция со времени появления Эсвика еще не прибегала. Но зоркий взгляд аборигена, пронизывающий песчаные облака, вызывал тревогу. Еще большую тревогу вызывали невидимые и несуществующие боги. Такие, как представлял себе Мидиан. Если вдруг их космический корабль приблизится к орбите, вряд ли он успеет ретироваться на своей «звезде». Если планета действительно принадлежит богам, вряд ли они будут довольны, обнаружив здесь экспедицию пришельцев. Он собрался было поделиться с Бахаутом своими опасениями, но передумал, отключился от связи и, выйдя под ясное небо, встретил профессора в компании трудолюбивого мутанта.

Эсвик-Эсвик тряс головой, отказываясь понимать смысл профессорских вопросов.

— Он считает, что Ладо найти невозможно, — комментировал Эф, — он утверждает, что Ладо — разведчик, а разведчики приходят сами…

— Что значит «разведчик»?

Абориген засуетился и предпринял несколько безуспешных попыток зарыться в песок. Твердая рука профессора всякий раз извлекала его на поверхность.

— Обратите внимание, Мидиан, как ведет себя этот диверсант. Признаться, я озадачен. Нет, вы только полюбуйтесь. Как песочный паук. — Розовые ушки Эсвика приобрели пунцовый окрас. От стыда ли или оттого, что профессор вытягивал несчастного на поверхность именно за эту деталь организма. — Я впервые, поверьте, наблюдаю такое странное поведение.

— Действительно, странно, — подтвердил Мидиан. — Объясните ему, что мне нужно только увидеть Ладо, кем бы он ни был. Я не собираюсь никому навредить.

Объяснения профессора сопровождались активным рукоприкладством. Мидиан уже собирался защитить несчастного, но профессор не позволил ему подорвать свой педагогический авторитет, уволок мутанта за выступ скалы и объяснил молодому ученому, что имеет свои, проверенные опытом, методы достижения цели. Их интимная междоусобица со временем приобретала черты настоящих боевых действий. Мидиан, устроившись на камнях, с замиранием сердца наблюдал развитие событий. Сначала профессор запугал Эсвика до полуобморока. В другой раз Эсвик изловчился укусить «светило» науки за коленный протектор, порвав при этом штанину, и профессор в панике ретировался с поля брани. Но, сменив кальсоны, вернулся и стоял насмерть, пока противник, в свою очередь, не обратился в бегство в полном смятении чувств. Только пыльная борозда рассеялась над краешком горизонта, профессор, не мешкая, отправился искать беглеца в яме и не ошибся. Маневры переместились на глубину, а Мидиан, утомившись бездельем, снарядил машину и отправился на орбиту.

Биолог с удовольствием уступил ему место за архивным пультом.

— Я старался восстановить схему подземелий, — жаловался биолог. — Знаете, у меня всегда была хорошая память… Похоже, хронометрические деформации подвергают ее тем же процессам помутнения…

— Соберитесь, Бахаут. Что за проблема? — На панораме вертелись штриховые наброски, больше похожие на портрет гуманоида, чем на план подземных коммуникаций.

— Я не могу соединить между собой туннели…

— Ничего страшного. Возможно, они соединяются только через ураганные кольца.

— Ничего не понимаю в этих новых науках. Либо это полная профанация, либо надо сразу родиться идиотом, чтоб иметь возможность разобраться даже в элементарных основах. К чему этот анализ, если я не могу доверять даже собственной памяти?

— Все в порядке вещей. Достаточно того, что я ей доверяю. Припомните, Бахаут, не зацепился ли взгляд за что-нибудь похожее на космический корабль?

Бахаут сосредоточенно потряс головой.

— Я видел мизерный участок экваториальной зоны. Ничего, кроме тоннелей и переходов. К тому же вы отвлекали мое внимание. Как найти «молнию» в этой бездне абсурда! При такой частоте урагана… уйдут годы. Надо знать хотя бы примерный сектор поиска. Вы ставите непосильные задачи.

— Предложите что-нибудь… Мы должны знать о богах все. Их аппарат может содержать информации больше, чем гора янтарных табличек.

— А вам не приходило в голову, что письмена аборигенов могут быть мистификацией? Если б вы изучали социальную психологию ранних цивилизаций…

— Бахаут, — остановил его Мидиан, — эта цивилизация старше нас.

— Нет, — биолог в отчаянии рухнул на пилотское кресло, — здесь что-то ненормально. Явно что-то не то… Тут надо разбираться предельно осторожно. Всего предусмотреть мы с вами не в состоянии.

— Надо пройти через ураган, как сказал бы Ладо. Возможно, это позволит избавиться от помутнения памяти.

— А заодно и рассудка, — добавил биолог.

— Заодно и рассудка. Хорошо бы и станцию через ураган протащить. Вопрос как…

— Он не пригласил вас это сделать?

— Нет, но если «молния» на той стороне урагана, мы найдем ее за один орбитальный виток. Какой, по-вашему, размер может иметь корабль богов?

— Смотрю я на вас и думаю, — тревожно произнес Бахаут, — имеется ли в вашей исследовательской натуре такая элементарная вещь, как тормозной рычаг?

— Какой рычаг? — уточнил Мидиан.

— Всему есть предел. И безумству тоже.

— Тормозной рычаг, вы сказали? Есть. Но, чтобы воспользоваться им, нужна реальная аварийная перспектива. А я таковой не вижу. Я вообще никакой перспективы не вижу.

— Вы делаете все для того, чтоб она стала аварийной.

— Неужели? — удивился Мидиан. — Неужели я делаю для этого все?

К следующему урагану Мидиан готовился заблаговременно. Точнее, готовил своих попутчиков. Для Эфа он придумал историю о подземелье, кишащем разумными аборигенами, и убедил-таки бедолагу в необходимости переводчика. Для Эсвика-Эсвика он соорудил ремень с поводком и поисковым устройством на случай, если поводок в ответственный момент будет перекушен. Как только небо помутнело, экспедиция отправилась в путь и приблизилась к экваториальному поясу, прежде чем ураган достиг апогея. Расчет Мидиана на этот раз оказался безукоризненно точным. Эсвик не только обладал способностью пользоваться транспортирующими свойствами колец, но и делал это виртуозно. Кроме того, он поразил пришельцев необыкновенной заботой и послушанием, словно боялся потерять их в песках. Но, вероятнее всего, просто опасался мгновенного натяжения поводка на расстояние сотен километров.

— Вы уже задумывались, друг мой, — приставал профессор к Мидиану, — что будете делать с «молнией Босиафа»? В том случае, разумеется, если поиск закончится результатом.

От предвкушения у Мидиана кружилась голова, он терял ориентиры местности и возносился в мечтах к неведомым небесам.

— Буду просить вашего совета.

— Разумный подход, — одобрял профессор, — приятно наблюдать этапы вашего взросления. И все же, я бы не надеялся на столь благодатный симптом, я бы ожидал от вас некой мальчишеской выходки. Вы так безрассудны и импульсивны, мой дорогой Мидиан, что, клянусь кафедрой, непременно должны отчебучить что-нибудь этакое, непотребное…

— Признайтесь, профессор, вы до смерти боитесь контакта с богами.

Профессор крякнул в микрофон и задумался.

— До потери рассудка, — уточнил Мидиан, — до онемения конечностей.

— Если бы, молодой человек, вы знали, чего именно я боюсь, вы оставили бы издевательский тон.

— Я бы запер вас на станции в консервационной камере до возвращения на Пампирон.

— Боюсь, что это не выход. Боюсь, что ваша гипотеза была не так уж глупа, как мне показалось при первой встрече. Это очень похоже на разумную форму жизни, над которой не довлеет физический субстрат. Но, признайтесь, Мидиан, вы бы рискнули вскрыть прибор, устройство которого никому не известно?

— Да вы словно сговорились. Что за опасения? Думаете, я вскрою «молнию» при помощи кувалды? Не забивайте себе голову чепухой, профессор. С техникой безопасности я немного знаком.

— Вы не знакомы с гуманитарной техникой безопасности. Поэтому, встретив богов, можете совершить непоправимые ошибки.

Веревка дернулась в сторону, и профессор притих. Эсвик-Эсвик залег плашмя и закрыл руками обе лысины. Профессор упал на колени и потянул за собой Мидиана.

— Что случилось?

— Пригнитесь и не глядите по сторонам.

Мидиан вскрыл манжетную панель и не увидел ничего особенного. Компас обозначил координату экваториальной зоны, ориентиры были в норме, пространство вокруг казалось стерильно безлюдным. Он опустил на глаза противотуманный бинокль и встал в полный рост вместе с висящим на рукаве профессором.

— Опуститесь же, вам говорят. Что за глупость!

Прямо на них из облака пыли выходили высокие фигуры, закрытые до макушек в черные плащи. Они двигались колонной, не обращая внимания на пришельцев, так близко, что у Мидиана перехватило дыхание. Он выкорчевал из грунта один ботинок, сделал шаг вперед. Но профессор гирей повис на другой ноге. Ведущий процессии поднял из-под рукавов длинные руки в ослепительно белых перчатках и сложил их крестом прямо перед маской ошарашенного пришельца. В последний момент, падая в песчаную трясину, Мидиан видел над собой безжизненную восковую маску лица с глазами, полными чудовищной глубины. Никогда прежде он не видел ничего похожего. Этот взгляд выражал такую колоссальную, неистовую усталость от жизни, которой Мидиан не смог бы достичь, просидев в песках миллиарды лет. Даже если он смог бы представить себе бесконечность в виде физической величины, он вряд ли когда-либо насытился ею до такого катастрофического предела.

— Аркары! Аркары! — кричал профессор. — Не смей! Не смотри! Не вздумай приближаться к ним.

Открыв глаза, Мидиан не увидел ничего, кроме яркого крестообразного пятна, прилипшего к нему невесть откуда и заслонившего добрую часть обзора. Профессор положил его руку на натянутый повод Эсвика, помог выбраться на поверхность и убедился в его способности стоять на ногах.

— Чего это вы трясете головой? Беритесь за веревку и ступайте.

Пятно таяло, уступая место пыльному пейзажу. Мидиан моргал и дергался, пытался манипулировать настройкой костюма. Белый крест стоял перед глазами, словно перечеркивал все, к чему прикасался взгляд.

— Профессор, что произошло? Не молчите! Почему вы опустили меня головой в песок?

— Потому что, — сердито ответил Эф, — я не уловил разницы между содержимым вашего шлема и ваших ботинок.

— И все-таки, — мотал головой Мидиан, — откуда эта гадость перед глазами. У вас ее нет? — Он обернулся к профессору и сквозь перекрестье попытался разглядеть выражение его лица под полупрозрачной маской. Он совершал диковинные телодвижения, приседал и подпрыгивал в надежде сместить изображение к краю.

— Срамота глядеть на вас, — с горечью произнес профессор, — прямо-таки позор, да и только.

Эсвик тянул поводок вдоль экватора кругами и петлями, грунт становился тверже, небо — светлее. От белого креста остались тонкие полосы, о которых Мидиан и думать забыл, бодро озираясь по сторонам. Но ни одного разумного альбианина в этих бушующих широтах ему встретить не пришлось. Ничего пригодного для контакта. Вместо этого он наблюдал полудохлую рыбу со звериной мордой, которая металась по песку, в судорогах сжимая челюсти. Их обогнало что-то круглое и звонкое, прыгающее по вязкой поверхности и издающее резкие звуки, похожие на «чук-чук». За этим существом неслось такое же. Подскакивало еще выше и издавало глухие звуки, наподобие «хук-хук», при каждом касании грунта. Эф придержал своего попутчика за рукав, но Мидиану бы и в голову не пришло погнаться за этими резвыми существами. Пожалуй, поймав последнего, он посоветовал ему пожертвовать амплитудой прыжка ради скорости. Однако он не был уверен в гуманных намерениях этого аборигена.

Он не был уверен в том, что это происходит наяву, когда из песчаных туманов им навстречу выплыл дирижабль, который вблизи оказался ненормально увеличенной гусеницей. Мидиан разглядел два прозрачных глаза, пористую кожицу ее невесомого тела, переливающуюся и перекатывающуюся на ветру. Оно плыло над песчаными волнами, волоча за собой шлейфы сопливых выделений. На шлейфы налипала крошка, делая их похожими на махровые канаты. Между канатами бегали дети, погоняя гусеницу, словно прятались под ее брюхом. Мидиан решительно направился к ним.

— Ладо! — крикнул он, и тело гусеницы содрогнулось от звука. Дети, которые вблизи стали похожими на карликов, таяли как ледяные фигуры. Сначала их головы растеклись по плечам, потом исчезли руки, туловища вросли в поясницы. — Вы не видели Ладо и Макролиуса? — спросил пришелец убегавшие ноги. Ноги рассыпались на песке…

Прямо перед ними с неба упали камни. Эсвик-Эсвик обошел их по кругу и резко изменил курс. Из-под ног Мидиана выросла водяная капля и повисла, презрев законы гравитации. Внутри нее моргал мутным глазом яйцеобразный предмет. Но едва Мидиан притормозил, чтобы привести в рабочее состояние лучевой индикатор, объект брызнул в стороны мельчайшими искорками росы, намочив пришельцам комбинезоны. А моргающая сердцевина, причмокивая, поползла прочь.

— Осторожнее, — одернул Эф растерявшегося астронома, — держитесь же вы на ногах, в конце концов.

Вслед за ними, вспучивая песок, ползло крупное грунтовое животное. По пятам, обнюхивая следы и замирая всякий раз, когда экспедиция останавливалась. Мидиан, ценой невероятного усилия, освободился от профессорской опеки и откопал преследователя воздушной струей. Под пленкой желтого пузыря из грунта проступало человеческое лицо, в отчаянии пытающееся прокусить свою оболочку. Он видел руки, царапающие внутреннюю поверхность, он чувствовал истошные флюиды отчаяния, словно маленький вулкан рокотал лавой под его ногами. Он отрегулировал воздушную струю до диаметра скальпеля, чтобы вскрыть этот ужасный нарыв, но Эф напал сзади и волоком потащил его…

— Не смей ступать в это дерьмо! — кричал он. Пески в момент проглотили несчастного пленника, и только камни катились им навстречу под гул затихающего урагана. Словно невесомые, высушенные листья. Они казались мягкими и живыми, но Эф крепко держал Мидиана за руку.

— Ладо! — кричал Мидиан. — Помогите мне найти Ладо. — А камни шарахались в стороны и застывали в геометрических формах. Пустыня поднималась в гору. Гора гудела ритмом барабанного боя. Эсвик-Эсвик притормозил на подъеме и пригнул головы. На вершине, по кромке песчаного хребта, маршировало существо, не похожее ни на что разумное. Две огромные, бесформенные ярко-алые «ноги» отбивали пятками ритм. Их венчал такой же аморфный пузырь, служащий балансиром для равновесия. Следом шли высокие люди, одетые в черное с головы до пят. Которые, по сравнению с алым гигантом, казались хрупкими видениями, навеянными черными столбами смерча. Луч индикатора зафиксировал объект, и Мидиан опешил: впереди колонны маршировал огонь. Индикаторы манжетной панели подтвердили плазматическую природу объекта. Люди в капюшонах один за другим поднимались на вершину холма, ритмы становились яснее и резче. Замыкающий нес на груди полусферический барабан и лупил по нему тупым предметом, посаженным на палку. Ведущий колонны, заметив пришельцев, обнажил белые руки, сложил их крестом на груди. В тот же момент Мидиан почувствовал удар в спину, и обзорная маска погрузилась в слой густого песка.

Глава 12

— Включи ему связь, — настаивал Бахаут.

— Не трогай мальчишку, он еще не пришел в себя.

— Эф! Я должен сказать ему нечто важное.

— Скажи мне…

— Похоже, что буря не действует на неподвижные предметы. Я только не понял, почему. В принципе, можно ходить без проводника, но как только поплыли магнитные ориентиры — замереть и не дышать. Передай ему это. Если не дернешься в кольце урагана — не зацепит. Но все это пока только мои догадки. Скажи ему…

— Хватит, — Эф приглушил мощность приемника, — хочешь говорить с ним — спускайся.

— Чем он занят столько времени?

— Плачет.

— Плачет? — удивился Бахаут. — От чего же?

— От бессилия. Да… от бессилия, — шепотом говорил Эф, поглаживая печаткой спальный мешок, из которого Мидиан не показывался со времени возвращения.

— Ничего себе… — с участием произнес биолог, — вот уж не ожидал от него… Скажи, что я найду «молнию» богов. Скажи, с места не сойду, ослепну от галлюцинаций…

— Помолчи. Не понимаешь? Плохо ему.

Профессор разгуливал по песку, когда Мидиан вылез из спальника и возник на пороге шатра в изрядно помятом виде. Солнце прогрело воздух и наполнило светом пустынный пейзаж. Эф разгуливал странно, словно играл сам с собою в игру, совершая прыжки, ползая на коленях, вычерчивая пальцами круги и зигзаги.

— Ну и вид у вас, дружище, — заметил он. — Я бы на вашем месте как следует выспался и принял массажный душ.

Мидиан огляделся.

— Вы сегодня не на строительстве? — спросил он и удивился собственному голосу. Таким замогильным тоном он давно не радовал окружающих.

— Я ищу вашу «молнию», друг мой. Надеюсь до сумерек справиться.

Мидиан пригладил торчащие дыбом локоны и приблизился к чертежам. Нечто похожее он наблюдал на лекционной панораме: хаотическое нагромождение символов и форм. Надписи на языке, который ему, скромному астроному, вовек не объять своим техногенным, низкорассудочным интеллектом. Теперь, как и прежде, эти рисунки олицетворяли собою великий позор, испытанный раз и на всю жизнь при первой же встрече с Эфом, при участии Эфа и при нескрываемом злорадстве того же самого Эфа. Это напоминало ему мазню незрячего фанатика мыслеобразов: борозды, оставленные на панораме после того, как двадцать жуков подрались за право обладать самкой; узор на ландшафте полигона после взрыва химических контейнеров. Даже линии человеческих ладоней по сравнению с профессорским рисованием казались ему яснее алфавита.

«Почему бы нет, — решил про себя Мидиан, — если эфология без труда читает с руки информацию о прошлом и будущем, почему бы не применить этот метод в поисковых целях?» Тем более что Эф, при всей его скрытности, иногда удивлял способностью попадать в цель. «Вам надо поберечь легкие», — сказал он однажды Мидиану. Как бы невзначай, по ходу… как само собой разумеющееся проявление заботы старшего товарища. Откуда ему стало известно то, что удалось скрыть даже от медицинских тестов? Когда-то, перегревшись на учебных телескопах, Мидиан действительно испортил легкие и, чтобы не терять навигационный допуск, сделал искусственный имплантант. Теперь всякий раз, когда он лез без протектора в тепловые блоки, профессор предостерегал его.

— Удивительно, — произнес Мидиан, — неужто вы подумали, что я разберусь в этом произведении эфографии?

— Почему же не разберетесь? — ободрил его профессор. — Вспомните вашу янтарную находку: «молния Босиафа» упала на дно южных Косогорских болот. Пожалуйста… — Он указал насыпь, обозначающую горный хребет и впадину затопленных подземелий. — Косая Гора смыкается с пологим подъемом Фарианского массива. А фариане, как нам известно, обладали самой высокой точкой планеты. Иначе они бы вряд ли надеялись пережить потоп.

— Вполне логично, — согласился Мидиан.

— Анголея, Косогорье и Фарианский пик образовывали между собой что-то вроде правильного треугольника. — Эф пометил крестиками три угла. — Если верить летописцу, они шли сюда, на западный склон ставить буи примерно две недели по затопленной равнине. С учетом спуска, подъема, стоянок и ночевок… какое здесь может быть расстояние? В пределах пятисот километров, не больше.

— Что-то вроде того, — подтвердил Мидиан.

— Значит, до Анголеи расстояние не меньше трех тысяч… Солидная площадь, согласитесь.

— Да, — кивнул Мидиан.

— В первый же день с орбиты вы сделали схему каменного рельефа под песком. Даже если полюса сместились много раз хаотическим образом, эти три ориентира должны быть заметны: взгляните-ка сюда. Две параллельные борозды хребтов Анголеи, Косогорья и самая высокая точка планеты.

Легкую дрожь в коленях почувствовал Мидиан. Он еще стоял над схемой, словно парил на орбите над древним Альбианским материком и заглядывал в каждую расщелину Косогорья.

— Таким образом, — подвел итог профессор, — участок поиска сужается до нескольких сотен квадратных километров. Согласитесь, это уже реальная перспектива.

— Реальная, — согласился Мидиан. — Если зафиксировать станцию над этим участком…

— Если вы мне дадите карту рельефа и наберетесь терпения, я до захода солнца укажу вам координату с точностью до километра. Вам останется лишь ждать ураганного кольца.

До захода солнца каждый член экспедиции наконец-то занялся делом. С необыкновенным энтузиазмом Мидиан выгребал из архивов карты рельефа, сопоставляя их со схемами подземелий. Эсвик-Эсвик самозабвенно выкладывал стены будущей башни, которая уже возвысилась над уровнем песчаного океана. А Эф ползал на четвереньках по схемам, раскинувшимся от горизонта до горизонта. С восточной стороны его «рабочего стола» уже поблескивали звезды, на западной еще светилась полоса заката. Небо было холодным и неподвижным. Профессор возделывал почву науки, пока сумерки не сменились сиянием ночи. Потом надел чистые перчатки, обулся и отправился за скалу строить башню, как на работу, которая давно его заждалась.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Антенная природа матричных функций

Образование f'(РВ)' — интереснейшая тема сама по себе. По образности и яркости описания очевидцев она не знает равных и годится для отдельной книги. Но симулятивная природа производных не только радовала романтиков, но и озадачивала. Создавала впечатление, что пространственно-временной агравитации вовсе не существует. Что в природу реального времени вмешаться невозможно и все усилия мадистологов в конечном итоге будут приводить к созданию новых, все более изощренных симуляторов. Качественного прорыва в этой области не видели даже самые прогрессивно мыслящие ученые. И не то от великого отчаяния, не то от бесперспективности ученой карьеры занимались вплотную изучением природы производных, как последнего барьера познания, отделяющих цивилизацию от Естества. Занимались бескорыстно и целеустремленно, пока, к своему неожиданному восторгу, не обнаружили, что этот феномен матричного поля в деталях моделирует некий мадистогенный универсал, известный ранее как «антенное построение оркариумной природы вселенной». Ученые наблюдали абстракцию «чистого времени», моделирующего пространство, но не создающего это самое пространство в реальной функции бытия. Наблюдали и ужасались собственному невежеству: мадистология, привыкшая решать проблему из самой сути, ни с того ни с сего утратила точку равновесия и тянет за край то, что испокон закреплено на осевой опоре. Проблема пространственного антигравитационного симулятора назрела и перезрела. Но возможность представить себе природу такой игрушки появилась только после детального представления ее в антенной модели. В теории АГ! эта область освоения получила название «агравитационных антенн».

Локализованное пространство матричного поля принято называть «точкой Циола». Оно являет собой начало функции — точечную антенну антигравитанта, которая рассматривалась еще в разделе фактурологии, когда речь шла об антенной природе субстанции личности орканейтралов. Точка отсчета, лишенная связи с общей полярно-ментальной информатекой. В данном случае моделируется искусственно.

рис. 1 (F3/1)

Первая фигура антенны. Стихийное, дискретное, беспорядочное, хаотичное восприятие — это все, на что способна подобная структура. Это элементарный материал. Оркариумная «амеба», не способная даже самостоятельно привязаться к пространственно-временной координате.

рис. 2 (F3/2)

Вторая фигура антенны как раз таки призвана решить проблему привязки. Поэтому «точка Циола» трансформируется в угол, выделяет два произвольных луча, не имеющих ограничений маневра. Это процесс поиска оптимального пространственного решения в заданной временной координате.

рис. 3 (F3/3)

Третья фигура означает завершение процесса поиска. Стабилизацию f(РВ)' и схематично напоминает фактурологический «мутаген». Собственно говоря, это он и есть лишь с точки зрения агравитационных процессов и применительно к производной. Антенна называется стабилизационной и, в глобальном понимании АГ! лежит в основе физической природы.

рис. 4 (F3/4)

Четвертая фигура является следствием информационной деформации предыдущей. Суть ее в так называемой зеркальной отдаче. Эта чисто философская категория должна была рассматриваться еще в фактурологии, но не было острой нужды. Дело в том, что развитие третьей фигуры задается извне, но со временем ее собственная структура накапливает информационный архив, способный корректировать внешний управляющий фактор. Это, грубо говоря, аналог ЕИП в структуре общих оркариумных директив развития. В фактурологии это промежуточная фигура, но если вдруг в цикле «триады» возникает квадрат, надо иметь в виду, что он означает ментальные поля простых мутагенных образований.

рис. 5 (F3/5)

Пятая фигура — мадистогенная — отвечает за информационную мутацию предыдущей ступени. По сути, это тот же поиск баланса, что и во второй, с той разницей, что баланс информационный между оркариумной и полярной природой производного Естества. Пятая антенна АГ! отвечает за возникновение экстрамутагенеза с цепной реакцией информационных расширений.

рис. 6 (F3/6)

Шестая фигура — «звезда Давида» в фактурологии — символ экстрамутагенеза. Здесь означает всего лишь информационную стабилизацию.

Седьмая фигур обозначает новые наскоки на непознанные области Естества. Восьмая — новые поиски баланса. Девятая — новый уровень стабилизации. Если присмотреться к этому ряду, заметны интересные тенденции. Во-первых, стабилизация в f(РВ) и ее ближайших производных происходит через две фигуры на третью. Неудивительно, что первыми этот ритм почувствовали фактурологи. Так что трехкратные и девятикратные закономерности бытия не пустая догадка. Все это говорит о том, что наша f(РВ) имеет свои четко заданные динамические характеристики, которые, в случае злостного и систематического нарушения, могут вызвать очень нехорошую тенденцию. А именно: каждая следующая фигура, увеличивая количество граней, приближает процесс к абстрактно круглой модели, такой же беспомощной и амебообразной, как «точка Циола» под микроскопом. Эта антенна — символ каркариума для нашего Уровня обозначает полную (постапокалиптическую) стерилизацию, для Уровня выше — чистое поле для маневра.

С тех пор как эта безрадостная перспектива была осмыслена надлежащим образом, история науки претерпела неожиданный метаморфоз. Симуляторы были допущены в рамки категории АГ! раз и навсегда. Без унизительных оговорок. С той же поры наметились два метода, два практических подхода к единому глобальному процессу управляемой агравитации. Один — микроматричный, он же — аннигилятивный временной антигравитант (АВ!), о котором уже достаточно сказано. Другой — антигравитант макроматричный, пространственный (АП!), акселеративный, о котором еще пойдет речь.

Глава 13

— Вижу ее! — кричал Бахаут. — Она! Без сомнений!

— Координата! — просил Мидиан, но эйфория захлестнула приемник, разлилась ликующим эхом в эфире.

— Какая красота, друзья мои! Шар не менее трехсот метров диаметром, в ауре аквамаринового свечения.

— Координаты, Бахаут! — повторил Мидиан и вывел звук на внешний динамик, чтобы профессор мог насладиться плодами своих творческих усилий.

— Глубина порядка пятисот километров. «Молния» зажата в вертикальной шахте. Дорогие мои, все подземелья вокруг нее наполнены синим сиянием.

— И дивные цветы благоухают на корнях вековых деревьев, — съязвил профессор. Но Мидиан светился счастьем, и тухлое настроение Эфа не портило аквамаринового пейзажа на дне Ингуреи.

— Почему бы вам не порадоваться, дорогой профессор, — не понимал он, — ведь это ваша находка.

— Я радуюсь, — ответил Эф.

— А по-моему, тоскуете по дому. Скоро полгода, как мы топчем пески. Признайтесь, вы не думали потратить на меня столько времени? Потерпите, уже совсем скоро…

— Скоро? — удивился профессор.

— Не знаю, как вы, а я так соскучился по своей обсерватории, что готов стартовать хоть завтра. Только представьте: месяц — и вы на Пампироне. Не надо замирать от приближения бури, нервничать из-за включенного приемника, ютиться в спальнике и мыться в душевых кабинах. Если вдруг по прибытии на Пампирон вы решите возобновить курс, пожалуй, я куплю полный абонемент.

— Только, сделайте одолжение, на самый дальний ярус аудитории.

— Охотно, если вы дадите слово не терроризировать меня в процессе лекции, как сделали это в прошлый раз.

— Вы мне сразу не понравились, — признался профессор. — Такая самодовольная ироническая гримаса, присущая юнцу, прошедшему тест с неожиданно высокой оценкой. Вы ведь явились проверить меня на вшивость, не так ли?

— Мои сомнения были напрасны. Вы великий ученый.

— Только теперь вы начинаете это понимать, мой юный друг. И, поверьте, я действительно рад, что «молния» богов не влезет в ваш грузовой контейнер. Может быть, скоро вы поймете, что артефакты цивилизации, которую мы преследуем, ровным счетом ничего о ней не говорят.

— Эй, вы! — вмешался Бахаут. — Я уже вернулся. Закрепляю корабль на орбите и жду вас с плохими новостями.

— Началось… — вздохнул Мидиан и подключил микрофон. — Отдыхайте, профессор, до конца бури еще есть время. — Но Эф остался спокойным и равнодушным, словно перестал улавливать разницу между «плохим» и «хорошим».

— Я сделал спектральный анализ, — объяснил биолог, — подземелья вокруг молнии накачаны сильным галлюциногенным газом. Он подобен «слепящим протуберанцам», которыми смердят ваши астрономические телестанции при перегрузках. Представляете себе состав вещества?

— Все зависит от концентрации.

— Еще раз огорчу. Концентрация неимоверна. В наших техногенных джунглях она невозможна. Может быть, в этом причина мутаций? Боги не случайно спрятали «молнию» на такой глубине. Очень вас прошу, в подземелье без специальной защиты не лезть.

— Что он хочет от нас, — спросил профессор, — чудом уцелевших каранайских потомков? Чтоб мы полезли туда опробовать его новую модель защитного костюма?

— Собирайтесь-ка, Эф. Возьмите бур и химический индикатор. Дайте мне хотя бы забить кол над тем местом.

Песок еще шевелился над пустыней, но небо светлело. Мидиан погрузил в машину комплект поисковых устройств, включая одаренного интуицией профессора. Приступ опьяняющего восторга уступил место рутине, старые сомненья отвлекли от сумасшедших грез. Лишь только величественный вид башни Эсвика вносил в его быт едва уловимое ощущение праздника. За последние несколько дней она продвинулась к небесам и, казалось, замерла на высоте, недосягаемой скалолазу. Даже профессор забыл дорогу к своему любимцу, объясняя это нехваткой естественного кислорода на стройплощадке. Каждый раз сердце замирало при виде этого монстра альбианского зодчества. Развалины скалы казались рядом с ним горсткой камней. Казалось, вокруг башни пространство съежилось. Каждый раз, замеряя ее высоту, Мидиан говорил искренние комплименты трудолюбивому аборигену. Каждый раз Эсвик, встречая машину на высоте, приветствовал ее кивками и поклонами. За истекшие сутки его очаровательные головы ни разу не появились на рабочем месте. «Уж не случилось ли с ним чего…», — предположил Мидиан, но, откровенно говоря, это его не сильно волновало.

— Интересно, — спросил он профессора, — в каком темпе этот умелец способен прорыть пятисоткилометровую скважину на экваторе? — профессор оказался слишком вялым для беспредметного разговора. — Если, к примеру, научить его пользоваться воздушным буром, дело пойдет быстрее.

— Если вы решитесь на такое безумство, — предупредил Эф, — то имейте в виду, на глубине ураганное кольцо может заживо вмуровать вас в камень.

— Кто сказал, что мы будем копать в урагане? В урагане надо только выбирать направление. К тому же кольца не достигают такой колоссальной глубины. Наше дело не так уж безнадежно, профессор.

— Смотря что называть делом, молодой человек, — грустно заметил профессор, усаживаясь на сиденье рядом с пилотом.

Машина поднялась, выплыла из укрытия и стала медленно набирать высоту, как вдруг ударная волна чудовищной силы шлепнула ее о грунт. Камни взлетели к небу. Облако песка поднялось и на секунду застыло сплошной стеной. Навигационная панель погасла, и Мидиан, не понимая, что происходит, уже не мог поручиться за направление гравитации. Все случилось так стремительно и неожиданно, что даже Эф, который реагировал на событие раньше, чем оно происходило, не успел удержаться в кресле и увяз шлемом в контуре защитного поля.

Машина воткнулась в грунт бортом на полкорпуса, песок оседал вокруг, и гул стремительно разбегался по пустыне. Скала, некогда возвышавшаяся над гладким ландшафтом, стала пространством беспорядочно разбросанных камней. Даже вздутый шатер прижался к песку, завернув набок сферический корпус антенны.

— Ушиблись, профессор?

Эф ощупал висок под оболочкой шлема и попытался вернуть себя в сидячее положение.

— Какое счастье, что вы успели захлопнуть контур.

— Да уж, — подтвердил Мидиан, — пересекали б сейчас экватор в свободном полете.

— Но сначала непременно бы оглохли. Откройте же эту скорлупу, выпустите меня отсюда.

Выпав из салона, Эф устремился к шатру.

— Надо связаться с Бахаутом, — объяснил он. — Он должен был это видеть.

— О, нет! — воскликнул Мидиан и кинулся к шатру, обгоняя профессора. — Только не это! Все что угодно…

Подлетев к блоку связи, он схватил безжизненную сенсорную панель. Связь пребывала в коматозном состоянии. Ничего, кроме вялого ритмичного хрипения в динамике.

— Нет, это невозможно! Я сказал, невозможно! — кричал Мидиан, пытаясь выжать из приемника звук. — Нет, пожалуйста… Я прошу, только не это!

— Чтоб вас!!! — услышал он вопль разъяренного Бахаута. — Смотрите, наконец, что происходит у вас под носом! Полудурки! Вам что, мозги ураганом раздавило?

С чувством невероятного облегчения, Мидиан повалился на пол шатра.

— Что это было? — спросил Эф.

— Что? — взревел Бахаут. — Сектор балансира выбит. Я не знаю, как удержать станцию на орбите.

С чувством смутной тревоги, Мидиан поднялся с пола и отодвинул Эфа от приемника.

— Какой сектор? — спросил он.

— Откуда я знаю? Они для меня все на один фасон. Мидиан! Надо запускать двигатели, пока станция не ляпнулась в атмосферу!

— Тянет?… — уточнил Мидиан.

— Еще как тянет. Пытаюсь маневрировать. Надо включать двигатели. Еще немного — и я ее не удержу.

— Бросьте маневратор, — распорядился Мидиан. — Отойдите от панели. Должен включиться аварийный режим. Не вздумайте запустить двигатели на низкой орбите. Дождитесь аварийной панели, поставьте гравитационную защиту и отведите корабль под любым углом… Куда потянет — туда и ведите, не пытайтесь пересилить автопилот. Я сейчас же стартую к вам.

— Как скажешь, — отозвался биолог, а Эф, только представив себя на месте своего товарища, немедленно полез за снотворным.

Машину Бахаут встретил у лифта гаражного отсека.

— Не помялись? — удивился он, осматривая корпус. — Ай да «букашка»! Вам повезло, что после урагана рыхлый песок. Ну ты подумай, целехонька…

Мидиан ринулся в навигаторскую. Эф и Бахаут проворно следовали за ним.

— Как будто бы она сбалансировалась… — Объяснил биолог. — Я уж не стал разбираться как…

Мидиан просматривал контрольные панели. Станция медленно уходила с орбиты, панорама рябила схемами и диаграммами, тревожная пауза распространялась в пространстве отсека.

— Ну что? — не вытерпел Эф.

Панорама продолжала рябить, аварийная панель выдавала сигналы тревоги, транслируя оболочку поврежденного сектора.

— Спокойно, — ответил Бахаут. — Это надежная машина. Все обойдется. Снаряд попал во внешний каркас грузоприемника и не пробил. Потом только срикошетил по балансиру. Я даже удара не почувствовал. Не сразу понял, почему сместилась орбита. Только я привел станцию на место, только закрепил, тут пуля… Вы только взгляните на ее размеры! Я вам покажу запись. С момента вылета из вашей «трубы» до станции каких-то несколько минут. Скажите, Мидиан, как он пробил атмосферу? Вы на машине с такой скоростью не поднимаетесь!

Но Мидиан не реагировал на вопросы, пока не завершил техосмотр. А завершив, уронил голову на спинку кресла.

— Только не говорите, что все кончено, — запаниковал биолог. — Станция стабилизируется сама, надо закрепиться на дальней орбите и начинать ремонт.

— Поврежден генератор ускорителя, — ответил Мидиан, — его ремонт вне стационара невозможен.

— И что теперь? Как же теперь быть?

— Твоя «букашка» дотянет до обитаемой зоны, где мы могли бы выйти на связь? — спросил профессор.

— На это потребуется несколько тысяч лет. До обитаемой зоны дотянет и сама станция, но без ускорителя балансира сроки будут примерно те же.

— Ты, — напустился профессор на Бахаута, — пень садовый! Не мог сразу поставить защиту корпуса? Зачем ты ее вообще трогал?

— Это я виноват, — остановил его Мидиан. — Обычно защиту на маневрах снимают, но я должен был предусмотреть.

— А вы молитесь богам! Давайте-ка начинайте сейчас. Самое время.

— А ты, — рассердился Бахаут, — ясновидец, почему не заметил, что у тебя под носом аборигены возводят артиллерийский ствол до самой стратосферы?

— Хватит! — Мидиан шлепнул ладонью по подлокотнику, и тревожная тишина вернулась в отсек. — Довольно склок. Собираем все, что можно увезти со станции, грузим в машину и побыстрее.

— Что вы намерены делать? — поинтересовался Бахаут.

— Уничтожить бортовой архив, законсервировать станцию на солнечной орбите.

— То есть, — забеспокоился он, — вы вернетесь сюда не раньше чем через год?

— Вы, Бахаут, отправляетесь с нами. Через год… через десять… Пока я не придумаю, как восстановить ускоритель, мы будем экономить каждый энергетический флюид.

Светлое пятно Альбы на внешней панораме сжалось в горошину. Удаление шло с пугающей быстротой. Улучив момент, профессор выкрал из багажа Бахаута грифель несмываемой краски и уединился в навигационном отсеке. «Дорогой друг, — написал он на гладкой поверхности пола, — скорее всего, мы никогда не вернемся. Эти последние строки, написанные пропавшей экспедицией, возможно, предостерегут тебя от гибельного пути. Но жизнь прекрасна, и я бы отдал все, чтобы сделать ее бесконечной. Сегодня у меня появилась надежда».

На руинах событий, посреди каменистой пустыни возвышались две альбианские достопримечательности: башня, рукотворное изделие Эсвика-Эсвика, и пузырь шатра, надутого пришельцем Мидианом. Вторая достопримечательность, мало того что была лишена величественного вида на фоне первой, но и прилично осела в грунт благодаря усердию как природных стихий, так и техногенных недоразумений. Этот удивительный апофеоз дисгармонии наблюдался во всем, что окружало пришельцев: от машины, загруженной барахлом, и помятых взрывом антенн до неуютно пустого неба. Мидиан старался занять товарищей работой. Но Эф, наглотавшись успокоительного, годился разве что для ритуальных медитаций, а Бахаут впервые загрустил за собственным рабочим столом. Приближалась новая буря.

— Я только одно хочу понять, — говорил Мидиан, — его цель. Ведь в каждой пакости должна присутствовать хотя бы малая доля здравого смысла. Не так ли, профессор?

— Друг мой, попадись мне этот паршивец, я своими руками оторву ему обе головы. Можете не сомневаться.

— Только прошу вас, Эф, не раньше, чем я выясню причину…

— Да бросьте, — вздохнул Бахаут, — апогей бессовестного гостеприимства. Если не выстраивать этических канонов, его можно понять. — Биолог исследовал лучом основание башни, вяло шевеля пальцами по рабочей панели биолокатора, что-то записывал себе в архив… — Знаете, еще немного и я поверю, что мы имеем дело с богами.

— Не понял вас? — отозвался Мидиан.

— Они использовали минеральное горючее. Взрывной порошок. Не знаю, скажет ли вам о чем-нибудь химическая формула. Это редкий природный материал. Достаточно высечь камнем искру, и шарахнет как надо. Представьте себе диаметр ствола в сотню километров, представьте в недрах целый пласт залежей горючего. Направленный выстрел из такого калибра способен сдвинуть орбиту. Вы только представьте, в первобытные времена аборигены замерзли на Альбе и решили подвинуть ее к светилу.

— Я решаю другую задачу, — ответил Мидиан. — Откуда на первобытной Альбе взялись аборигены?

— Спросите у них.

— Вы издеваетесь, Бахаут?

— Почему же, они прямо-таки лезут к вам, а вы боитесь задать элементарные вопросы. Вот, полюбуйтесь. — Он поднял луч индикатора к поверхности грунта. — Целых полтора Эсвика — и все к вам.

По внешней стороне башни сползало нечто, цепляясь конечностями за редкие выпуклости стены. Но вместо второй головы локатор прибора внятно определил хвост. Следующая фигура не имела ни хвоста, ни цепких конечностей, поэтому сползала аккуратно, примеряя каждый шаг.

— Ладо! Не может быть!

— Только не напылите сюда песком! — крикнул биолог вдогонку Мидиану и задраил за ним полог шатра.

— Дядя Мидиан! — мальчик подбежал к нему и насторожился. Настроение пришельца не располагало к приятным беседам. — Я пришел извиниться за Эсвика.

— Не стоит.

— У тебя все в порядке?

— Разумеется. Что тебя так обеспокоило?

— Хвала богам. — Мальчик улыбнулся.

— Кому? — переспросил Мидиан.

— Так все говорят. И ты привыкнешь, если захочешь остаться с нами после всего… Конечно, Эсвика ты больше видеть не захочешь…

— Ты приготовил мне новый подарок?

— Я, — вздохнул мальчик, — подарил бы тебе всю планету. Только как бы этот подарок не огорчил еще больше.

— Подари мне «молнию Босиафа».

Ладо поднял взгляд на пришельца.

— Подари… — прошептал Мидиан, и сам удивился собственной наглости. От волнения у него сдавило горло.

— Она принадлежит богам.

— Сколько времени боги не возвращались за ней?

— Давно, — признался мальчик и задумался.

— Когда ты видел их в последний раз?

— Смеешься, дядя Мидиан? По эту сторону урагана богов не бывает.

— А где бывает?..

— Последний раз их видел отец, когда меня еще не было.

— Тогда чего ты боишься?

— Я не боюсь, — обиделся Ладо, — я думаю.

— Когда надумаешь, приходи. И передай Эсвику, что мы по-прежнему рады его видеть. — Мидиан развернулся и побрел к шатру по вспученным пескам, оставив Ладо наедине с размышлениями.

— Дядя Мидиан, — услышал он за спиной, — зачем тебе «молния Босиафа»? — но Мидиан продолжал идти. В тот момент его не могло остановить даже небо, рухнувшее с опор мироздания.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Акселератор

В науках Ареала, за древностью лет, можно обнаружить немало противоречивых постулатов, впечатляющих своей бессмыслицей. К примеру, в искусственной природе бытия невозможно обнаружить ничего такого, что не имело бы прототипа в природе естественной. Казалось бы, аритаборщина и только… Но история наук знает немало примеров, когда эфемерная теория наводила конкретную порчу на результаты исследования. Поэтому астариане-мадистологи ничуть не удивились полезному совету неизвестного доброжелателя, коими кишат инфосети общего пользования. Совет был следующего порядка: «Бросьте заниматься чепухой. Антигравитант освоен задолго до вас и работает с f(РВ) так плотно, что одно без другого давно не существует. Пока вы не разберетесь с феноменом Естества, ваши истерические попытки самоконтроля обречены».

Первое, что приходит в голову от такого совета, — ощущение полного маразма. Природа АГ! в f(РВ) реализоваться не способна, так как давно стала понятием относительным, по смыслу привязанным к некой абстрактной производной. Но шло время, продолжались опыты, и вырисовывалась ясная картина теоретических недоработок проекта. Матричный временной симулятор хорош, удобен в обращении, безопасен, незаменим для наблюдателя, не желающего иметь дело с реальным пространством. Он использует антенный метод симуляции форм, базируясь на реальной временной координате. Фактически является половинчатым решением проблемы АГ! от нижнего предела пространственно-временной оси. Осталось пройти обратную дорогу от верхнего предела и добиться эффекта управляемого пространственного агравитанта, где симулировался бы временной фактор в реальных физических параметрах. Где антенный ряд имел бы обратный порядок работы, то есть аморфную абстракцию каркариума упаковывал бы в «точку Циола». Исследователи полагали, что удачный синтез этих двух методов агравитации откроет доступ в f(РВ).

История Ареала знала немало первичных, модельных попыток создания полного пространственно-временного антигравитанта, начиная с аритаборских «вертушек»… Другие проблески интуиции, а их было по меньшей мере с десяток, мне достоверно не известны. Главная трудность заключалась в том, чтобы создать антипод аннигилятора. Не «обратной фазы», способной реставрировать утраченное, а концептуально новый агрегат, способный синтезировать из ничего, нивелировать фактор времени на отдельном участке пространства. Тем более конкретный образец решения задачи надменно маячил на верхнем уроне макропространства, олицетворяя собой пик, недосягаемый для интеллектуального восхождения.

Чего только не сделаешь во имя прогресса. Прежде всего, отчаявшиеся мадистологи решили усовершенствовать классический аннигилятор. Точнее, обмануть ход событий и получить вторичную фазу «материализации», минуя первичный аннигиляционный процесс. Описывать этот срам не буду. Скажу лишь, что прибор оказался умнее «юзеров» и не то чтобы отказал им в сотрудничестве, а только как следует их проучил. Мораль такова: дураком надо быть искренне. Не получается — не берись. Особенно в поединке с Естеством, которое чувствует фальшь и если уж прощает издевательство над собой, то только натуральному идиоту.

Исследователи АГ! таковыми не являлись и после первого неудачного эксперимента придумали много других, столь же неудачных, однако весьма решительных. Но решить задачу опять, как в случае с Циолом, помогла роковая ошибка. Вторичного позора прогрессивный разум естественной природе простить не смог. Да чего там… История и впрямь была скверная.

Речь идет о хорошо известной Ареалу трагедии Рактара, получившей название, как и Хаброн, от погибшей лаборатории астарианских мадистологов. До сих пор принято считать, что шестая фигура «рактариум» названа в честь первопроходцев пространственного антигравитанта. Хронологически посредники дали названия своим фигурам задолго до появления астарианских цивилизаций. Но природа агравитации не противоречит тому, чтобы событие на некоторое время опередило свою причину, и в рамках изучаемой теории такая небрежность вполне допустима.

«Рактар» представлял собой систему мобильных платформ, вынесенных на так называемую скоростную орбиту, в пространство вокруг основного скопления астровещества ареала, укатанное до глянца едиными транзитными ветками и необитаемое, насколько можно себе представить необитаемым пространство. Дальше, чем Хабронская пустошь. Эта зона, если ее можно так назвать, традиционно считалась прибежищем мадистологов и самоубийц. Но астариане, полные здорового оптимизма, занимались на макроорбитах проблемами, особо не касающимися мадисты. Они всего лишь измеряли параметры астрофизических скоплений, расположенных на сумасшедшем отдалении от ареала и представляющих собой схожие с ареалом структуры. Иными словами, оперировали запредельными математическими величинами, на которых универсальная логика числовых рядов и та дает сбой. А мадиста, судя по всему, принимала самое активное участие в расчетах, потому что работа шла из рук вон плохо. Надо сказать, астарианские математики существа особые. Если у каждого кальтиата имеются собственные методы защиты от неприятностей, подчас такие изощренные, что сама мадиста не знает, с какого бока к кальтиату подступиться, то у астариан метод один — универсальный и неизменный. Они делают свое дело и не обращают внимания на то, что путается под ногами, пихает под руки или сидит на шее. Но в аварийных ситуациях они ведут себя профессионально и четко, как заправские сантехники при разрыве трубы: точно знают, какой кран перекрыть, и не делают проблемы из того, чтобы нырнуть в канализацию без акваланга.

Манипуляции с запредельными величинами требуют особенной аккуратности. Каждое действие выверяется много раз на элементарных моделях, ведется постоянный контроль состояния информационных каналов, задействованных в работе, в том числе ЕИП, как большого любителя дублировать всякую всячину, происходящую в искусственных сетях. Здесь-то наплевательское отношение исследователей и сыграло с ними роковую шутку. Деформировался канал ЕИП. Никто не обратил внимания. Деформация усугублялась. Логика процесса проста: чем длиннее число, тем больше времени уходит на его обработку. Здесь надо немного отвлечься на основы информатики Ареала, чтобы стало совсем ясно. Инфоканалы ЕИП и ИИП, как и все на свете, имеют свой динамический режим работы. Он изменчив в зависимости от общего состояния и загруженности полей, имеет свойство ускоряться и замедляться. Опытный инженер согласует динамику работы канала с задаваемой программой, это исключает случайные сбои, делает процесс оптимальным и т. д. Деформация каналов в информатике не нонсенс. Обычно поля самостоятельно восстанавливают баланс. В данном случае работа велась в экстремальных условиях: предельная загрузка канала при критическом замедлении режима.

Деформация участка ЕИП, коим явилась лаборатория Рактара, выражалась в «западании» временного фактора рабочего режима в макролоргический диапазон. Достаточно было перезагрузить процесс и ситуация нормализовалась бы, но астариане и ухом не повели, потому что не знали: «западание» времени в «диапазон ноля» чревато рефлекторной консервацией участка пространства, иными словами, выпадением из пространственно-временной оси.

Попытка выйти на связь с внешним миром повергла ученых в шок. Связь не сработала, потому что затребовала таких высоких скоростей трансляции сигнала, на которые оборудование лаборатории рассчитано не было. В восприятии рактариан процессы внешнего мира стремительно набирали темп, а его физическая структура так же стремительно сжималась. Для наблюдателей из ареала, после таких же бесплодных попыток связаться с лабораторией, картина была совершенно противоположной. Пространство в районе Рактара стало стремительно разбухать, замедляя внутренний ритм. На глазах изумленных очевидцев образовывалась новая оркариумная пустошь.

Анализировать происходящее не было времени. Разобраться помог элементарный симулятор. Мгновенно экспедиция была отправлена в производную прошлого и вернулась с полным разъяснением причин деформации. Надо было срочно отсечь от общего инфополя «отмороженные» каналы и посредством прямой, грубой интервенции в структуру ЕИП законсервировать контур расширяющейся «опухоли». С пульта ЕИП-инженерного контроля в зону астарианских лабораторий пошел запрос…

Это был первый зафиксированный случай искусственного акселератора. Трагический, но что поделать… Процесс, вызывающий «расконсервацию» пустоши (обратную фазу), был придуман и отработан слишком поздно для спасения первопроходцев. Тогда же пришло практическое понимание процесса агравитации как единого, управляемого с двух полюсов:

1. Микроматричный, достигаемый процессом аннигиляции, нижний барьер Уровня с доминантой времени.

2. Макроматричный, достигаемый процессом акселерации пространства, относящийся, по сути, к следующему пространственному Уровню.

Две матричные прослойки у границ оси, зеркально идентичные по своей природе, в новом естествознании были осмыслены как нейтральные оболочки глобального аллалиумного образования. Но не в этом дело, и даже не в том, что синтез пространственного и временного симуляторов открыл доступ в f(РВ). Это, на примитивном уровне, мог себе позволить любой навигатор. Важно совсем не то, что нарушилась причинно-следственная связь и толпы медуз Горгон замаячили в природе задолго до собственного рождения, — эта связь нарушалась всегда и будет нарушаться. Дело совсем в другом.

Каждый факт нарушения функции, безразлично во имя каких светлых идеалов он совершен, чреват одним и тем же дестабилизирующим процессом, который мадистологи называют функциональным перепрограммированием. Каждый факт применения АГ! автоматически провоцирует перерасчет f(РВ) от точки применения до гипотетического апокалипсиса. Этот перерасчет и без того происходит с немыслимой частотой. Ускорение же процесса может привести к общей функциональной разбалансировке на уровне оркариума и приблизить этот самый апокалипсис к точке реального времени гораздо ближе, чем предусмотрено проектом.

«Чего же вы в итоге добились? — спросили наблюдатели измученных мадистологов. — Хоть какая-нибудь предвидится ли от вас практическая польза или это очередной прорыв в никуда?» «Отчего же, — ответили мадистологи, — теперь мы можем без проблем уничтожить оркапустоши на границе ареала, которые испокон веку препятствуют навигации».

Говорят, что отчаянные головы взялись за эту работу, но потом хорошенько подумали, передумали и оказались правы. Может быть, тогда одну из голов посетила ужасная догадка, после которой исследования в области АГ! стали прерогативой исключительно предельных цивилизаций. И то лишь потому, что терять им нечего…

Глава 14

Накануне урагана Эф не сдержался и треснул новоявленного Эсвика промеж ушей. Виноватый альбианин тут же развернулся к нему другой головой и сразу получил идентичную затрещину. К экватору уходил караван пришельцев, возглавляемый побитым мутантом. За ним следовал профессор, угрызаемый совестью за вероломное рукоприкладство. За профессором — злой и решительный Мидиан. Замыкал колонну задумчивый Бахаут, нагруженный рюкзаком. Поклажа, в свою очередь, была привязана веревкой к ошейнику Эсвика.

Несмотря на то, что маршрут похода не был строго определен, пришельцы старались не отвлекаться по сторонам. Лишь однажды, достигнув экваториальной зоны, Мидиан позволил себе слабость, стал карабкаться на рыхлый холм. Что ему померещилось на той стороне Вселенной, попутчики спросить не решились и молча последовали за ним. В песчаных вихрях утопало неподвижное тело ярко-рыжего горбатого гиганта. Вокруг него суетились гладкокожие существа. То ли призывали его подняться с колен, то ли выбивали пыль из обильной шерстяной растительности. Завидев бюст пришельца на песочном пьедестале, они вежливо предложили свои дубины, и пригласили принять участие в экзекуции. Зверь, в свою очередь, почувствовав, что палки перестали гулять по его горбам, приподнял морду и зыркнул на Мидиана ядовитым глазом.

— Ну их, — сказал Мидиан поднимающимся за ним товарищам и снял со шлема противотуманный бинокль. С этой поры ничто не могло его отвлечь от впереди идущей фигуры профессора. В гордом единении со стихией экспедиция продолжила путь. Ураган достигал апогея, Эсвик чаще натягивал веревку вперед, молчаливые единомышленники чаще шлепались в песок и утопали в нем по самую макушку. Бахаут разнервничался, пытаясь притормозить резвого проводника.

— Если вы передумали, — предложил Мидиан, — мы можем вернуться в лагерь.

— Ни в коем случае, — ответил биолог, — второй раз я вряд ли решусь.

— Тогда следите за ориентиром…

Магнитные приборы отключились на границе экватора. Взбесились и замерли, словно перед прыжком в бездну. Эсвик едва не порвал поводок, стараясь вырваться из воронки. Втроем его невозможно было удержать на месте. Но вскоре и профессор переметнулся на сторону аборигена.

— Мы с Эсвиком возвращаемся, — заявил он. — В лагерь! А вы — как хотите…

— Я не могу понять, — злился Мидиан, — вы передумали возвращаться на Пампирон?

— Не передумал, — оправдывался Эф. — Не передумал… Но не таким же варварским способом.

— Считайте, что он единственный, и не смейте упираться, когда мы почти у цели. Предупреждаю вас, Эф, если вы не последуете за мной, я потащу вас силой.

Эсвик растопырил конечности и стал погружаться в песок вместе с прилипшим к нему профессором.

— Эф, кончай… — призывал Бахаут. — Ты ведешь себя как кретин. — Он налег на веревку со стороны выбившегося из сил Мидиана, и утопающие головы высунулись из грунта. Опора внезапно стала жестче, гравитация увеличивалась с каждым шагом. Вскоре путешественники оказались придавленными к полированной поверхности песка. Небо смешалось с твердью. Пространство окаменело, едва не замуровав живьем путешественников. Эсвик издал протяжный вой.

— Держите веревку! — крикнул Мидиан и испугался собственного голоса, потому что это был не его голос. Прямо перед ним зияла черная дыра воронки, без края и дна.

— Только не я! — вопил надрывным фальцетом профессор. — Только не я! Только не теперь!

Нормальная паника, уместная в подобной ситуации, сменялась совершенно неуместной демонстрацией возможностей голоса, искаженного ураганом. Профессор заливался на все лады, а Мидиан боролся с соблазном воткнуть его физиономию в песчаный наст. У него не было сил идти дальше и уж тем более не было сил возвращаться. Как вдруг случилось то, чего он меньше всего ожидал. Профессор, выполнив бросок вперед, скользнул в воронку и скрылся из вида. Следом стремглав рванул Эсвик. За Эсвиком поволоклось обессилевшее тело Бахаута и тоже скрылось в бездне, так как не успело отстегнуть поводок от рюкзака. Мидиан неожиданно оказался замыкающим и, прежде чем последовать за товарищами, попытался включить высотомер на мертвой панели скафандра, но потерял сознание.

Жесткий удар вернул способность восприятия окружающего мира. На мгновение Мидиан пришел в чувство, обнаружил себя распластанным на гладких камнях, живым и относительно способным мыслить. С чувством вялого удовлетворения он закрыл глаза, и время снова перестало существовать. Отлежавшись и оправившись от потрясений, он сделал еще одну попытку очнуться и увидел молодую женщину, слегка прикрытую тканым тряпьем. Она стаскивала скафандр с бесчувственного тела профессора, проявляя при этом немалую сноровку.

— Эй, постой, — зарычал Мидиан, — не делай этого…

Но женщина еще быстрее орудовала пальцами, расчленяя герметичные швы биозащиты.

— Перестань сейчас же!

Мидиан, едва поднявшись на ноги, попытался прогнать хулиганку, но получил меткий удар в челюсть, рухнул на камень, и время снова остановилось. На этот раз надолго, потому что, придя в сознание, он не увидел ни Эфа, ни Бахаута, ни полуголой воровки, ни мерзавца Эсвика. Он лежал в холодном коридоре совершенно один. По полу стелился вонючий сквозняк, где-то плескалась вода. Он был раздет до исподнего и не очнулся бы вовсе, если б не промерз до костей.

Для начала Мидиан пощупал одеревеневшую челюсть и не обнаружил прежней симметрии лица. Оно распухло от уха до подбородка, а запекшаяся ссадина треснула, испачкав кровью ладонь. Он огляделся. В коридоре валялся лишь развороченный рюкзак Бахаута. Похоже, переносная биостанция аборигенов не заинтересовала. Мидиан сложил приборы на место, пристроил сумку в нише стены, чтобы не возбуждать воровские аппетиты обитателей подземелья, и пошел на звуки воды.

В низкой пещере, под сводами белесых наростов известняка, у берега водоема располагалось семейство обросших бородами существ, одетых в грубые тряпки. Среди них было трое взрослых особей и столько же безбородого молодняка, занятого купальными процедурами. Над озером поднимался пар с запахом прокисшего ила. Вода имела мутно-коричневые оттенки и рябила от ветерка. Посреди водоема на поверхность вынырнула прозрачная линза, распуская вокруг себя мелкие пузырьки. В этом зрелище Мидиан с ужасом опознал маску своего костюма, но едва он сделал шаг к воде, как бородатый мужчина преградил ему дорогу.

— Нельзя, — сказал он внятно на языке пришельца, ничуть не затрудняясь, несмотря на то, что пришелец и рта раскрыть не успел.

— Это мой скафандр, — объяснил Мидиан, едва процедив слова сквозь развороченную челюсть.

Из воды показался купол шлема с ушастой женской головкой внутри. Дамочка светилась необыкновенным восторгом, даже вид расстроенного Мидиана не мог испортить ей удовольствия от новых ощущений.

— Это женщина, — пояснил бородатый, — она может делать, что захочет.

— Понимаю, — согласился Мидиан, — это не в моих правилах отказывать женщинам в удовольствиях. Но я не могу жить без этого скафандра. Я могу без него умереть.

— Как скоро? — поинтересовался бородатый.

— Не понял…

— Когда ты осчастливишь богов своей кончиной?

Женщина поднялась по пояс из воды и с упоением шлепала перчатками по ряби коричневой жидкости. Скафандр перекосился и скукожился, покрываясь желтоватыми подтеками над блоком панели.

— Что она делает… — испугался Мидиан. — Нарушена герметизация. Внутри газ, он может повредить кожу.

— Не торопись, — остановил его бородатый и снова преградил дорогу. Мидиан в отчаянии опустился на камень.

— Отдайте костюм. Прошу вас по-хорошему. Он вам все равно ни к чему. Он не настроен на погружение в воду.

— Ты откуда такой взялся? Тощий, вредный, в потешных подштанниках…

И впрямь, кальсоны Мидиана отчего-то светились в полумраке зловещим, матовым спектром.

— Ты аркар или манустрал? — спросила женщина, выходя на берег. Желтые струи лили с нее водопадом, и Мидиан боялся поднять глаза, представляя, во что превратилась его универсальная нательная защита. Ради спасения, он рискнул бы назвать себя богом, но кальсоны и распухшее лицо выдавали с поличным слабого, никчемного простофилю.

— Аркар, — сказал он.

— Ну и топай за своими аркарами. Чего ты к нам прибился?

— Но мои друзья, манустралы, будут очень недовольны, узнав, что вы…

— Ах, твои друзья — манустралы! — возбудился мужчина и поднес кулак к распухшей щеке Мидиана. — Сейчас как дам…

— Нас было трое. Я должен найти их. Без оборудования панели это невозможно сделать. Отдайте хотя бы не надолго. Вы же без труда отберете его опять.

— Нельзя, — повторил бородатый, сменив гнев на сочувствие, — как ты не поймешь, женщине нравится твой костюм, значит, он принадлежит ей.

Чуть держась на ногах, Мидиан высунулся в проем коридора.

— Эф! Бахаут!

Подземелье ответило дуновением сквозняка и прерывистым эхом, гулким и ритмичным, как стук барабана. «Люди, — почудилось ему. Этот звук невозможно было принять за естественный шум пещер. — С барабаном… Полнейший идиотизм. Не иначе как сотрясение мозга». Чем дольше он стоял в раздумьях, тем четче вырисовывался ритмический узор барабана. Ему померещился слабый отблеск огня, не похожий на матовое сияние его экзотических панталон. Мидиан вернулся к водоему. Женщина сидела на камне, откинув защитную маску, и выдавливала влагу из складок костюма.

— Твоих друзей уволок Эсвик, — сказала она. — Я видела, как он их волок.

— А меня оставил? — удивился Мидиан.

— Нет, тебя тоже… Вас же было трое на веревке…

— Как же так? — еще больше удивился Мидиан.

— Не бери в голову, — успокоил его бородатый, — с манустралами такое случается. Или ты все-таки…

— Я пришелец, — категорически заявил Мидиан.

— Пришелец? — улыбнулась женщина и первый раз посмотрела ему в глаза. — Как это?

— Вот так. Взял и пришел.

— То есть, — сообразил мужчина, — тебе есть куда уйти? Честное слово, мы мирные, интеллигентные люди. Зря ты к нам прицепился.

Ритм барабана мерещился все отчетливее. Мидиан готов был смириться с сотрясением мозга, но молодняк, находившийся ближе к выходу, насторожился. Один из них выглянул наружу и, увидев зарево, поднимающееся из туннеля, как ошпаренный бросился назад.

— Аркары! — прокричал он, и нырнул в расщелину.

Не прошло секунды, как племя интеллигентов снялось со стойбища и рассыпалось по черным дырам щелей и лазеек, прикрытых развалинами камней. Мидиан не успел обернуться, как оказался совершенно один в пустом гроте. Лишь из узкой норы, в которой скрылся его костюм, доносился слабый писк аварийного маяка. Не иначе как дама царапнула о камень панель и вызвала двигательную блокировку. Вскоре Мидиан извлек из прохода насмерть перепуганную женщину, которая билась внутри костюма, не понимая, отчего ее конечности вдруг утратили гибкость.

— Освободи меня, — пищала она, — выпусти отсюда.

Только дикая боль в челюсти удержала Мидиана от хохота.

— Не так быстро.

— Помоги же, не то я умру.

Он прижал ее за горло к полу и постарался придать своей изувеченной физиономии как можно более устрашающий вид.

— Это не в моих привычках обижать женщин, но ты не оставила выбора. Где мои друзья? Отвечай, нахалка! Не то я выдам тебя аркарам в упаковке.

— Не знаю! — задыхалась она. — Они ушли туда… Если пойдешь за аркарами, догонишь.

— Туда? — уточнил Мидиан, указывая пальцем в сторону коридора, идущего на подъем.

— Поторопись, не то ураган унесет их.

— Куда унесет?

— Отпусти, мне больно.

— Будешь еще воровать одежду пришельцев? — зарычал Мидиан и сильнее сдавил шею жестким обручем протектора.

— Буду, — простонала женщина.

— Будешь?

— Буду.

Он встряхнул обессилевшую даму и, усадив перед собой, попытался применить к ней дар природного ясновидения, коим с роду не обладал.

— Кто такие аркары?

— Иди за ними, иначе заблудишься.

— Я спросил, кто такие аркары? Они пожирают вас? Почему вы прячетесь?

— Они пожирают память.

Огненный вихрь на секунду ворвался под свод пещеры, окатив горячей волной продрогшего пришельца. Грохот барабана прошелся по ушам и скрылся вслед за огнем. Вода вспенилась, облако пара повисло над ней, размыв очертания береговой линии. Сквозь пленки тумана Мидиан заметил высокие фигуры, шествующие мимо них.

— Они не оставляют памяти. Иди за ними следом, но не забегай вперед.

— Куда они идут?

— Туда, — она попыталась развернуться, но одеревеневший скафандр прочно держал тело. — К центру Вселенной. Аркары всегда идут к центру Вселенной. Пока не погаснет антенна, ураган не кончится.

— Какая антенна?

— Послушай, пришелец, у тебя есть небесный корабль? Хочешь, мы улетим отсюда? Я знаю, как можно отсюда смыться. Хочешь, я буду только твоей? Всегда. До окончания времен?

— Всегда… — усомнился Мидиан и отпустил ее нежную шею. — Так я и поверил! Смотри, что ты сделала с моим лицом. Хочешь сказать, что так будет всегда? — он снял аварийный зажим. Обнаженная женщина как рыба выскользнула из мокрого костюма и кинулась к норе, но Мидиан поймал ее за ногу. — Что за антенна? Как она выглядит? Это шар?

— Шар, — кричала она, пытаясь высвободить щиколотку.

— Большой?

— Большой.

— В синем свечении? Хочешь сказать, что аркары идут прямо к нему?

— Да, отпусти же…

— Прощай, красотка, — на радостях Мидиан ухитрился шлепнуть ее по заднице. Вообще-то, шлепать по заднице малознакомых особ было не в его принципах… — Эй, подруга! А кто такие манустралы? — но женщина была уже далеко.

Подобравшись к выходу, Мидиан затаил дыхание. Желтый туман перетекал по потолку вслед за сквозняком и струйками сочился прочь из пещеры. Если б аркары имели свойство замечать такие удивительные явления, они непременно заметили бы и его. Мидиан попытался прикрыть лицо маской шлема, но рана напомнила о себе, как только ее коснулся подбородочный обод. Аркары шли бодрым шагом, соблюдая равномерную дистанцию. Мидиан насчитал их двенадцать и, не дождавшись тринадцатого, нырнул в строй.

Субъект, шедший перед ним, был на голову выше него и вдвое шире в плечах. Мидиан старался не думать, что будет, если вдруг теперь, обернувшись, он обнаружит его, помятого и побитого, в мерцающих шароварах с испорченным костюмом, нахлобученным маской на перекошенную физиономию. Слепой ужас мутил рассудок пришельца. «И все-таки, — успокаивал он себя, — аркары не способны поднять «молнию богов», а я смогу… Именно я, именно теперь. Иначе все происходящее не имеет смысла».

Сознание возвращалось к Мидиану вместе с болью и холодом. Понемногу он вспомнил все: голый женский зад, уносящийся в черную пасть беззвездного космоса, и свои дурацкие замыслы, связанные с ним. Он вспомнил обстоятельства травмы и подвигал челюстью, чтобы убедиться в том, что она не сломана. Припомнил все, что предшествовало его падению в подземелье, начиная с идеи альбианской экспедиции и кончая безрассудной выходкой профессора, в результате которой мягкий спуск, запланированный им, стал похож на метеоритную бомбардировку ни в чем не повинных обитателей подземелья. Мельчайшие детали выплывали из забытья, выстраивались в хронологическом порядке. Единственное, что он не мог вспомнить, это причину, которая заставила его лежать без чувств на каменной плите в пропахшем гарью коридоре. Как ни старался, он не смог восстановить в памяти обстоятельства, благодаря которым его бесподобное белье утратило радужные тона и приобрело характер мелкого сита, прожженного множеством мельчайших искр. При этом кожа на открытых участках тела оказалась покрытой сыпью мелких ожогов. «Я прошел ураган, — рассудил Мидиан, — и, хвала богам, не приобрел хвост и не потерял единственную голову».

Каменная плита была не слишком удобной подстилкой. Как, впрочем, и тело Мидиана казалось теперь не самым удачным вместилищем души, но, оторвав его от поверхности камня, он заметил под собой несколько борозд, процарапанных острым предметом. Три знака, состоящих из конфигурации прямых линий, которые показались ему достойными пролить свет на все, что происходило под сводами горелой пещеры.

Устроившись возле надписи, Мидиан вскрыл манжетную панель и приложил ухо к динамику связи. Тихий шорох в эфире обнадеживал.

— Эф! — закричал он. — Эф! Вы слышите меня?

Сонное эхо метнулось под свод потолка, стены задрожали, и Мидиан соскользнул на пол.

— Эф! — повторял он и в отчаянии тряс панель. — Эф! Вы слышите? Вы живы? — нехорошие предчувствия мучили его, и, чем мрачнее были догадки, тем настойчивее звучали вопли с призывом выйти на связь.

— Слышу вас хорошо, — ответил спокойный голос в наушнике. — Это Бахаут. Если вы перестанете размахивать панелью, буду слышать вас еще лучше.

— Бахаут! — воскликнул Мидиан. — Хвала богам!

— Подождите-ка, дружище. Не могу понять вашу координату. Возьмите себя в руки и пройдитесь немного.

Мидиан бережно взял в руки скафандр, словно это было его воплощение в прошлой, счастливой жизни, и пошагал к ближайшему выходу.

— Бахаут, как я счастлив слышать ваш голос.

— Взаимно, взаимно…

— А Эф? Не могли бы вы сообщить мне что-нибудь о судьбе профессора?

— Печальна… печальна судьба профессора, — бормотал биолог. — Если хотите знать, его ученое достоинство в глубокой депрессии и абсолютной наготе сидит у стены, отказывается принимать пищу, скорбит об утраченном снотворном, а пуще всего о вас, дорогой Мидиан. Казнит себя за вашу незавидную участь. Похоже, придется мне еще больше расстроить вас, друг мой. Вы далеко от места падения. Вас отнесло к западу по экватору. Я представляю, где это, но понятия не имею, как нам теперь встретиться?

— Может быть, вы знаете, каким образом меня сюда занесло?

— Вы в двадцати сутках пешего пути. Только не волнуйтесь, Мидиан…

— Я прекрасно себя контролирую. Начнется ураган, присылайте Эсвика, у меня нет сил на такие долгие переходы.

— Только не поддавайтесь панике. Вам сию же минуту надо уходить оттуда. Еще лучше — бежать. В манжете есть ампулы транквилизатора. Конечно, это вредная доза, но между здоровьем и жизнью выбирать не приходится. Бегом вы быстрее доберетесь до безопасной зоны.

— Вы с ума сошли!

— В этом месте, друг мой, чрезвычайно мощная энергетика. Я бы не рисковал. Поверьте, лучше не терять время на разговоры.

Мидиан огляделся. Камни лепились друг к другу, словно сырая глина. Ни души, ни звука, ни ветерка. Он пересчитал ампулы стимулятора. Каждая из них была рассчитана на сутки, по истечении которых пациент подлежал интенсивной реабилитации.

— Мидиан, послушай меня, — настаивал Бахаут, — положение действительно серьезное. Немедленно вскрывайте транквилизатор и бегите на восток…

Хитроумное устройство ампулы заставило Мидиана потерять драгоценное время на старте. Он не бегал со школьных лет и был уверен, что разучился это делать. Но с первой же попытки ощутил забытую легкость тела и забыл обо всем. Он насчитал десятки прямых коридоров, сотни извилистых, наклонных, подъемных, широких и узких, когда Бахаут с радостью сообщил ему, что опасная зона пройдена. А вместе с ней пройдена пятая часть пути, но Эсвик убежал, потому рассчитывать на ураган не стоит. Зато Эф, превозмогая скорбь, нашел в себе силы двигаться навстречу. Но Мидиан принял новую капсулу и попросил Бахаута корректировать маршрут. На вторые сутки он все же заблудился и отдохнул, упав на холодный пол пещерного закутка. Но боль в теле заставила его принять новую порцию препарата, и, чтобы не тратить зря последние ресурсы цивилизации, он вынужден был снова бежать. На третьи сутки он поверил в успех затеи, оценил свой неуемный оптимизм, но расстался с иллюзией, что его молодое здоровое тело после всех передряг когда-нибудь еще можно будет применить по назначению. Вернувшись к цивилизации, он будет вынужден пойти на обширную имплантацию. Можно, конечно, заказать полный синтетический прототип, как это делают выжившие из ума старики, чтобы продать свой изношенный организм в чью-нибудь частную коллекцию видавших виды экспонатов.

На четвертые сутки Бахаут сообщил, что профессор подвергся депрессивному рецидиву, что он снова уселся возле стены, что Эсвик-Эсвик вернулся и теперь имеет смысл подождать «транспорт». В ответ Мидиан немедленно упал и успел заснуть на лету. Но не прошло и часа, как боль подняла его на ноги и вынудила принять новую порцию стимулятора. Отныне его силы были распределены на шесть сумасшедших альбианских суток, которые он давно перестал бы различать, если б не участие Бахаута. На пятый день он перестал чувствовать тело и начал получать удовольствие от того, что биологическая машина продолжает нести его невесомую голову, освещая себе путь обширным фингалом, доплывшим до нижнего века. На шестые сутки он пролетел мимо угрюмого Эфа, задумавшегося под навесом стены. Ему стоило колоссальных усилий остановиться и повернуть назад. Профессор с воспаленными от бессонницы глазами поднялся навстречу. Мидиан упал в его объятия, и они упоительно разрыдались, повалившись на пол.

— Цивилизованные люди, — ворчал Бахаут, смазывая раны Мидиана, — а ведут себя как дикари. — Мидиан с удовольствием отметил, что биолог, в отличие от профессора, сохранил костюм. — Когда на вас напало племя аборигенов, — рассказывал Бахаут, — Эсвик утащил меня за собой. Потом мы принесли Эфа, а от вас, дорогой мой, к тому времени и след простыл. Мы нашли только обугленный рюкзак с приборами, который вы любезно спрятали в камнях, и поняли, что вы скорее живы, чем съедены дикарями.

— Он снова увязался за аркарами, — сокрушался профессор. — Сколько раз его предостерегал, столько же раз он повторял ту же самую глупость.

— Кто такие аркары?

— Это цивилизация, которая для вашего восприятия не существует, дорогой мой. Поэтому, сколько бы вы ни пытались вступить с ней в контакт, вы не усвоите ничего.

— Но вы же усвоили, профессор.

— Наивный мой Мидиан, я никогда ничего не усваиваю и не запоминаю, по той причине, что все это у меня изначально записано вот здесь, — профессор постучал себя пальцем по макушке. — Сколько раз я ни старался объяснить, столько раз вы не потрудились усвоить простую истину: наши с вами головы только с виду устроены одинаково. Вы записываете информацию на чистый лист, а я лишь восстанавливаю утраченные архивы. Сколько раз я говорил студентам, что метод реставрации памяти — единственный цивилизованный путь в бесконечные информатеки природы.

— Они не понимали вас также как я…

— Потому что, как и вы, слишком много времени насиловали рассудок готовыми символами и не имели желания проникнуть в суть.

— Просто мы с вами — две разные цивилизации, не предназначенные для восприятия друг друга.

— Просто вы нужны мне сейчас не меньше, чем когда-то я был нужен вам.

— Почему же был?.. — Мидиан задрал дырявый рукав фуфайки и обнажил розовые следы царапин. — Эти знаки я увидел на каменной плите и скопировал, потому что с недавних пор не могу положиться на свою память. Посмотрите, три группы однотипных черточек. Мне показалось, что это все может содержать информацию.

— Вам правильно показалось.

— И что же?

— У вас опять кровоточит ссадина. Найдите Бахаута, друг мой, попросите его серьезно заняться вашим здоровьем.

Мидиан поднялся на бесчувственных ногах.

— Вы в порядке, профессор?

— Пойдите же, разыщите этого лодыря. Принюхайтесь к окрестным дырам. Как почуете смрад несусветный — он наверняка там.

Именно смрад навел обессилевшего астронома на сырой колодец, где Бахаут с упоением размазывал по сенсору прибора образцы плесени.

— Белковая субстанция, — объяснил он. — И ведь что интересно, она здесь повсюду. Идеальная биологическая среда. Хотите попробовать? — Мидиан прожевал сладковатый комок слизи и с отвращением проглотил его под пристальным взглядом биолога. — Я синтезировал нечто похожее на пампиронской микрофлоре и могу сказать точно: в естественной среде образование таких структур невозможно. Для этого требуется невероятное стечение обстоятельств. А о том, чтобы приживить эту слизь на камнях естественных планет, даже мечтать невозможно. Это гипотетика, Мидиан, перспективные науки будущих поколений.

— Мидиан, — позвал Эф, — поднимитесь. Дайте мне еще раз осмотреть вашу руку.

— Это символы?

— Скорее эпитафия, выраженная в имени умершего существа.

— Как же оно могло прозвучать?

— «Ила»… Может быть, «Али». Вы записали столбиком, это не позволяет понять направления. Похоже, вы наткнулись на могилу бога, и, если б догадались просканировать плиту, мы бы имели представление о его биологической форме.

Мидиан поскользнулся на плесневых наростах и заработал еще десяток ссадин, оказавшись на дне каменного мешка.

— Оставь его в покое, — рявкнул Бахаут, — уйди от него со своими могилами, не то я посажу тебя на цепь рядом с Эсвиком.

Глава 15

Нервный Эсвик был привязан мертвым узлом к каменной колонне. Он искусал себе руки и сожрал горсть камней в знак протеста. Но перекусить поводок профессор ему не позволил.

— Может, все-таки бурить с грунта? — предложил Мидиан.

— Ни за что! — отвечал Эф. — Не для того я лез в эту клоаку, чтобы тратить силы по пустякам. Этот гаденыш поведет нас, никуда не денется.

— Объясните ему, что в газовые подземелья пойду я один. Бахаут, объясните ему вы, что нет никакой опасности.

Эсвик-Эсвик злобно таращился на Эфа, а биолог собирал рюкзак.

— Бахаут!

— Что? Я могу вколоть ему успокоительное, если вас устроит.

— Я хочу понять, с чего он взбесился?

— С того, — объяснил профессор, — что много было желающих подлезть к «молнии», но никто из них не остался жив.

— Скажите ему, что я умею обращаться с такой штукой. Придумайте, что сможет его утешить…

— Лучше бы нам поторопиться, коллеги, — беспокоился профессор, — ураган уже гуляет вовсю. Хорошо бы успеть зайти на южные широты…

Мидиан занял место замыкающего колонны и не пожалел. На рюкзаке биолога сгорела изоляция, и термооболочка излучала тепло, которое любой хронически замерзающий человек с радостью променял бы на почетное место предводителя. Он шел, озираясь по сторонам и поражаясь масштабам подземной инфраструктуры. С орбиты это напоминало толстую сетку червячных нор. Но внутри возникало принципиально иное ощущение. «Несколько тысяч поколений рыли катакомбы, — рассуждал Мидиан, — зачем? Только ради того, чтобы спрятаться от пришельцев?» В его экспедиции не хватало психосоциолога. В истории он не мог припомнить аналога происходящего. В любом случае ему не хватало аналитика, обладающего более доступным для него складом мышления, нежели профессор. Но главное, чего не хватало его замыслу, это времени для последовательного и систематического осмысления событий. Он почувствовал приближение ураганного кольца, точнее, увидел, что каменный рукав коридора завернулся за его спиной и выпрямился, как звериный хвост. Прибор зафиксировал первое смещение координаты. Мидиан не переставал размышлять о могильнике, в который он угодил благодаря неизвестно каким обстоятельствам. Он разглядывал рюкзак, возвышавшийся над головой Бахаута, словно плечи великана, лишенного головы, и ставил перед собой одни и те же вопросы. Почему ураганная энергия в районе могильника достигает апогея? Почему он шел туда, если все, что ему было нужно от этой ненормальной планеты, залегало в противоположной стороне? Во имя чего он преодолел сотни километров, чтобы попасть в могильник, и чуть не умер ради того, чтобы выбраться оттуда? Допустим, Эф прав, он преследовал аркаров. Вероятно, иначе и не могло быть. Но почему?

— Бахаут, — спросил он, — вы видели плиту могильника с орбиты?

— Возможно. Вы и сами просматривали геосканер.

— Мы не делали увеличение в этом секторе?

— Вряд ли, а что в нем такого?..

— Эта точка не может быть энергетическим центром?

— Центром чего?

— Может быть, ураганной аномалии.

— Не думаю, — ответил биолог, — эта аномалия опоясывает планету по экватору. Скорее я бы представил ее плоскостную природу, чем точечную.

— Почему именно в могильнике возникает энергетический дисбаланс?

— Спросите об этом у ваших прожженных кальсон, — вмешался в разговор Эф, — в них информации больше, чем у вас в голове.

Для работы Бахаут выбрал ровный участок в ложбине, размытой ручьем. Он извлек из поклажи детали локатора, собрал их и установил в строгой вертикали к центру планеты.

— Хотите сами попробовать? — предложил он Мидиану. — Смелее, начните с конусообразного ракурса луча.

На мониторе локатора появилась просветка глубинных туннелей.

— Возьмите мою маску, ведь вы так и не видели ее… Излучение, предупреждаю, очень активное.

Мидиан занял место у панели прибора, отвел луч на глубину, и сумерки подземелий озарились синевой. Этот свет наполнил пространство пещеры, окрасил лица в мертвецки безжизненные тона и напугал Эсвика до спазмов желудка. Такой красоты Мидиан не видал прежде. Под ним был океан удивительно яркого света. Ни с чем не сравнимого, ни на что не похожего, холодного и величественного, как предания каранайских переселенцев. Мурашки пробежались по коже астронома.

— Я вижу… — прошептал он, опасаясь спугнуть фантастическое видение. — Клянусь, Бахаут, вы недооценили ее размер. Если это корабль, наша станция поместится в любом из его отсеков.

— Обратите внимание, как он зажат в шахте, — говорил биолог, — словно замурован в камне. — Но Мидиан не мог его слушать. Теперь он не мог думать ни о чем, кроме сияющего шара. Он казался таким близким и недоступным, что любой навигатор сошел бы с ума от наплыва противоречивых чувств. — Попробуйте настроить луч на внутреннюю просветку, — советовал Бахаут, — уменьшайте радиус конуса… Дайте-ка я сам… — он попытался отпихнуть от панели Мидиана, но тот остался на месте, повинуясь сомнамбулическому притяжению.

«Молния» просветке не поддавалась ни под каким углом, что, безусловно, добавляло ей авторитет, но не упрощало задачи. Бахаут благополучно исследовал пазухи грунта, плотность пород, вычисляя оптимальную траекторию. Синий свет освещал путь его заманчивым планам. — Полторы сотни километров — и мы вплотную подойдем к газовым подземельям. Не отчаивайтесь, Мидиан, может, в ближнем ракурсе она покажет свою начинку.

Эсвик-Эсвик упирался конечностями в стенки каждого люка. Бахаут отыскивал самые широкие ходы, чтобы абориген проще поддавался транспортировке. Профессор выбивался из сил, чередуя пинки с уговорами. Экспедиция чаще делала остановки. Но настал момент, когда готовые вертикальные спуски стали редкой удачей, туннели сузились, а Эсвик стал просто невыносим.

— Если б вы внимательно слушали мой курс, Мидиан, вы бы знали, в чем заключается главная причина успешного достижения цели. Вы бы знали, друг мой, что каждый разумный субъект, сообразуясь с принципами такой же разумной природы, сам задает себе статистику побед и неудач. Ваше феноменальное везение заключается в том, что вы все еще живы. На вашем месте я много раз бы подумал, прежде чем вожделенно глазеть на незнакомую технику.

— Я хорошо подумал, профессор, не сомневайтесь.

— Не сомневаюсь, что вы уверены в этом. Но мой опыт наблюдения за вашей персоной…

— Все, — перебил их Бахаут, — остановка.

— Отдыхаем? — спросил Мидиан.

— Если устали — отдохните. Надо сделать пробы. Не исключено, что скоро нам предстоит прокладывать путь в сплошном монолите.

Мидиан присел над экраном химического индикатора.

— Кальций? — удивился он.

— Невероятная эрудиция для астронома, — посмеялся биолог и раздавил на сенсорной панели крошку серого каменистого вещества.

— Я еще и навигатор, — оправдывался Мидиан, — а навигаторы, привычные к медосмотрам, кое-что понимают в химическом составе своего организма. И костей в частности.

— Смотрите-ка, ваша правда… — согласился Бахаут, — свалка прессованных костей. — Он размолотил буром пласт породы, залепивший проход вниз, и поднес к свету. На сколе ясно обозначилась окаменелость бедренной кости.

— Еще один могильник? — спросил Мидиан.

— Похоже, вы напали на кладбище предшественников, — объяснил профессор, — любителей поковыряться в «молнии».

— Да бросьте… Это жители верхних ярусов спускают сюда мертвецов.

— А мертвецы, — уточнил биолог, — чуть останутся без присмотра, тут же толпой бегут к «молнии» и намертво вязнут в проходах. Я говорил, что подступы к шару герметично закупорены. Как вы думаете, чем?

— Допустим, — согласился Мидиан, — но зачем? Какой смысл устраивать массовый забег, если ничего не понимаешь в космической технике?

— Они поднимали дирижабли, — объяснил профессор, — и тоже считали себя навигаторами. А кем считаете себя вы?

— Они не видели разницы, — согласился Бахаут, — между надутым шаром и «молнией богов». Они верили, что все круглое должно летать. Вам хорошо видно, чем это кончилось?

Мидиан почесал затылок, из которого посыпалась каменная крошка пополам с песком.

— Вот интересно, — удивился он, — почему им хотелось удрать с родной планеты?

Только Эсвику удалось грамотно воспользоваться неожиданно возникшей минутой молчания. Он вырвал поводок из ослабевшей руки профессора и задал такого стрекача на верхние ярусы, что никто из очевидцев не решился пуститься в погоню.

— Вот и все, — мрачно констатировал Бахаут, — еще одно транспортное средство стартовало на солнечную орбиту.

— Если пойдете его разыскивать, — заявил рассерженный Мидиан, — оставьте мне свой костюм. Обещаю, что заберу вас, если, конечно, выживу.

— Не выживете, — заверил биолог, — вы двое суток будете ползти по загазованным туннелям и, если случится чудо и фильтры выдержат, заживо сгорите на обшивке шара. Я делал замеры температур. Вы сгорите, даже не приблизившись к обшивке. Если в безопасной зоне мы не найдем выносные площадки лифтов, не рассчитывайте, что я стану вам помогать в самоубийстве. Скажи ему, Эф…

— Бахаут прав.

— Вы опять за свое, профессор. Хорошо, я готов выслушать ваши предложения.

— Предлагаю все-таки отдохнуть, — сказал биолог, — на этой глубине мы по крайней мере в безопасности. Кончится ураган, будем выбираться к солнцу.

— …Которое светило миллион лет назад. Мы прошли ураган. Поднимите луч локатора к грунту, посмотрите… Ни станции, ни машины, ни лагеря в этом времени не существует. Скажите ему, профессор…

— Мидиан прав, — сказал профессор.

— Можно выйти на верхние коридоры. По крайней мере, там есть пища и воздух.

— И что, всю жизнь будем обгрызать с камней плесень? От каждого урагана убегать вниз — и так ближайшие сто лет?

— Мидиан опять прав, — подтвердил профессор.

— А ты держал бы крепче свою каракатицу, — проворчал биолог и воткнул бур в следующий пласт. — Этим инструментом мы сильно не продвинемся. К тому же запас энергии в батарее не бесконечен. — Эф и Мидиан в четыре руки схватились за глыбу, чтобы тянуть ее вверх.

— Дядя Мидиан! — долетело сверху неожиданное эхо и разбежалось по коридорам. — Где ты?

— Ладо! — отозвался Мидиан. — Стой, я поднимусь к тебе.

Мальчик встретил пришельца галереей выше.

— Ты потерял свой корабль?

Мидиан поправил на себе лохмотья. Таким беспомощным он предстал перед мальчиком-аборигеном впервые и заколебался, стоит ли держать фасон или самое время просить о помощи?

— С чего ты взял?

— Эсвик-Эсвик слушал ваши разговоры. Он решил, что вы собираетесь принести себя в жертву…

— Ни в коем случае.

— Тебе так нужна эта «молния»?

Мидиан зачем-то огляделся по сторонам.

— Очень.

— Ты умеешь ею управлять?

— Я умею управлять всем, что летит.

— Никому не удавалось заставить ее летать.

— Послушай, Ладо. Не знаю, какие предрассудки ты перенял от отца, но поверь, если на этой планете и во всей вселенной есть человек, способный поднять «молнию», то он перед тобой.

Ладо отвел взгляд, а затем недоверчиво покосился на пришельца.

— Ну, еще, — смутился Мидиан, — наверно, Босиаф. Не имею удовольствия быть лично знакомым.

Взгляд Ладо сделался еще более подозрительным.

— Хорошо. Зовите ваших профессоров, идемте за мной.

То, что это не простой мальчик, Мидиан догадался давно и теперь имел возможность еще раз в этом убедиться. Обиталище Ладо располагалось в самой «освоенной» части экваториального пояса и поражало признаками цивилизации на фоне всеобщей неустроенности подземелий. В его пещерах стены были ровными. Выложенные геометрическим порядком выступы и переходы говорили о том, что человеческая рука не пренебрегла прелестями симметрии. Аккуратные ступеньки были вычищены, каждый новый участок пространства отличался от предыдущего не только цветом и запахом, но и дизайном интерьера, состоявшего главным образом в кладке стен. В этих кладках биолог сразу заподозрил окаменелые библионы. Отныне ему на каждом шагу мерещились залежи всего на свете: от костей до целых городов, погребенных под толщей песка. При свете декорации подземелья, возможно, сошли бы за роскошь. Мидиан несколько раз одалживал маску, чтоб оценить вид, как благодарный гость, расставшийся с надеждой когда-либо узреть порядок в кромешном хаосе. Жилище Ладо он представлял себе гораздо менее просторным. Теперь же он затруднялся представить себе истинные размеры владений босого ребенка. Час как кончился ураган, а они все шли и шли вперед между вычурных объектов, слегка похожих на абстрактную архитектуру.

Ладо проводил рукой по плоскостям стен, цепляясь пальцами за трухлявые швы между кладкой, и словно разговаривал сам с собой.

— Это не то, сейчас… Идите за мной. Вот она, акрусианская эпоха. Ну да, вам это ни о чем не говорит. Сюда, сюда… — Он остановился перед конической тумбой и, положив на нее ладонь, развернулся к Мидиану. — Цифовский рукописный период. Все, что смогли сохранить. Пошли. — Следующие два зала мальчик прошел не останавливаясь. — Это не то, это ерунда, это вас не касается… Вот. — У входа в коридор возвышалась рыжая стена, утыканная дырами, словно норами гигантских насекомых. — Здесь начинаются архивы первых поселенцев. Потом — эра освоения, а сразу за ней — анголейский период. — Он выжидающе посмотрел на гостей и продолжил путь. — Баролианская эпоха, — сказал он, указывая в угол квадратной залы, где друг на дружке кучей валялись почерневшие куски янтаря. Один из них попался мальчику под ноги, и он ловко зафутболил его на общую кучу. — А вон там… — он указал на узкий проход, заканчивающийся винтовой лестницей. Но пришельцы уже не слушали и не следовали за ним. Они стояли вокруг груды янтаря в немом оцепенении, не решаясь выразить вслух нахлынувшие чувства. Ладо принес в общую кучу еще пару пластин, подобранных им в коридоре. — Здесь не вся Баролианская эпоха, — объяснил он, — половину мы с Макролиусом растеряли в урагане. Ладно, я буду внизу. — Его босые ноги зашлепали по ступенькам, стараясь извлечь максимально громкое эхо, но вдруг притихли. — Тебя трудно понять, дядя Мидиан. То с отцом познакомь, то «молнию» отдай, то еще чего-нибудь придумаешь.

Незаметно для товарищей, Эф скрылся в темноте коридора, выждал время и, убедившись, что его не хватились, пошел самостоятельно гулять по залам подземной библиотеки. Он побрел наугад, ощупывая ветхие «кирпичи» и растирая пальцами отбитую крошку. «Вот оно что, — шептал профессор, — вот оно, оказывается, что…» Он обогнул коридорами то место, где Бахаут с Мидианом разгребали залежи янтаря, заглянул в соседнее подземелье и не обнаружил разницы — все пространство оказалось заставленным такими же геометрическими скоплениями окаменевших фолиантов. Он прошел насквозь высокие залы библиотеки и не увидел ее конца. Каждое следующее собрание камней ему казалось больше предыдущего. Вскоре он заметил, что пространство подземелья имеет слабовыраженную кольцевидную форму. Каждый новый круг казался вдвое шире предыдущего, и профессор начал сомневаться, что сумеет без труда отыскать дорогу обратно. «Вот оно, оказывается, в чем дело», — повторял он всякий раз, обнаруживая новый уровень залежей. Он спускался на этаж, другой и не видел перспективы достичь дна. Высота лестницы, как выразился бы его товарищ астроном, выходила за пределы телескопического разрешения. Он отправился по той же лестнице вверх и, просунув голову в скважину между ярусами, понял, что высота сооружения намного превышает расстояние до поверхности грунта. «Вот оно как», — рассуждал профессор. Он вернулся к Ладо и застал его сидящим у ниши в стене. На коленях мальчика покоилась усатая морда пантера, а из ниши торчали окаменелые ступни человеческих ног.

— А это что за эпоха?

— Это папа, — сказал Ладо.

— Папа?

— Да, мой папа. Он спит. А что?

— Сколько веков назад он уснул?

Ладо погладил мохнатую щеку Макролиуса.

— Между прочим, он иногда просыпается.

— Мне будет позволено взглянуть на папу?

Мальчик вежливо отодвинулся и перетащил за собой морду сонного зверя.

— Я хотел разбудить папу, когда дядя Мидиан закончит перебирать янтарь. Только папа видел «молнию» изнутри. Только он сможет помочь вам вернуться.

Профессор вытянул поперек прохода ящик, на котором покоились сушеные, коричневые мощи старика, запеленатые во влажную ткань с резким запахом водорослевого отвара. Его тощее лицо с выпирающими скулами и слипшимися веками производило странное впечатление, потому что не было похоже ни на мумию, ни на покойника, ни уж тем более на коматозную субстанцию, временно непригодную к жизни. Единственное профессор понял сразу, не будучи знатоком анатомических наук: от жизни это существо отделяет такая же длинная дистанция, как и от состояния полного окаменения.

— Бахаут, — крикнул он в лестничный проход, — бери свой рюкзак и иди сюда.

Впервые за историю экспедиции сумка с драгоценными приборами выпала из рук биолога и лязгнула о каменный пол возле бездыханного тела старца. Несомненно, внутри что-то разбилось. В другой ситуации Эф испытал бы злорадное удовольствие, но теперь его опасения за сохранность аппаратуры были на редкость искренними.

— Каков будет диагноз, доктор? — спросил он.

Из рюкзака посыпались коробки с химикатами, и Бахаут прежде всего аккуратно сложил их на место. «Непрошибаемый практицизм», — отметил про себя Эф и дождался, пока биолог закончит ознакомительный осмотр нетленных останков.

— Глубокая кома, — гласил диагноз.

— Наиглубочайшая кома, — уточнил Эф, — глубже не бывает.

— Глубже я не встречал, — согласился Бахаут.

— Как насчет того, чтобы привести его в чувство?

— В чувство? — не поверил ушам биолог. — То есть разбудить? В смысле вернуть в сознание?

Ладо насторожился.

— В любом смысле, лишь бы он мог реагировать, думать, говорить, — настаивал профессор, наблюдая, как Мидиан сполз с лестницы и застыл, опустившись на нижнюю ступеньку. — Что, собственно, плохого в том, чтобы вернуть в чувство и вступить в контакт с этим во всех отношениях приятным человеком?

— Так вот, прямо…

— Прямо или косвенно, это смотря на что ты способен. В конце концов, ничего плохого не случится, если ты, наконец, займешься работой, ради которой тебя взяли в экспедицию. Давай же, нечего на меня таращиться. На мне цветы не растут.

— Здесь? Без камеры и оборудования?

— Именно здесь. Давай воспользуйся хоть раз мозгами и придумай что-нибудь для походных условий. Поройся как следует в своем вонючем рюкзаке.

— Вы хотите сами разбудить папу? — спросил Ладо.

— Сейчас дядя доктор вылечит твоего папу, — заявил профессор и выжидающе уставился на Бахаута.

— Вы хотите разбудить, — уточнил мальчик, — или вылечить?

— Папа еще и болен? — удивился Эф.

— Очень сильно болен.

— Может быть, ты знаешь, что это за болезнь?

— Знаю, — ответил мальчик, — это редкая болезнь. Доктора называли ее «бессмертием».

— И куда же подевались ваши доктора?

— Умерли, конечно. Не бойтесь, это не заразно.

Мидиан оторвал себя от ступеньки, но понял, что поспешил и остался наблюдать события с расстояния.

— Знаешь что, дядя Эф, — мальчик убрал с колен морду Макролиуса и приблизился к телу отца, — будет все-таки лучше, если разбужу его я.

Сушеные конечности старца дернулись, как только Ладо прикоснулся к его лицу. Эф с Бахаутом попятились в стороны. Прижавшись губами к уху старца, мальчик прошептал что-то и, подождав, повторил еще и еще раз…

— Если он закодирован, — советовал Эф, — не торопись. Надо вспомнить каждый звук досконально точно.

— Папа не закодирован, — объяснил Ладо. — Он недоверчив. Предание гласит, что трое пришельцев, пройдя ураган, встанут у порога гробницы. С тех пор сколько пришельцев к нам ни залетало, каждый злоупотреблял преданием, чтобы разбудить его.

— Разве нас не трое? — спросил профессор.

— Трое, — согласился мальчик.

— Разве мы не пришельцы?

— Но папа знает, что у порога гробницы может стоять только аркар.

Мидиан сделал еще одну попытку возвыситься над ступенькой, приблизился к Ладо и задрал дырявый рукав фуфайки, под которым едва различимые линии царапин образовывали буквы неизвестного алфавита.

— Скажи своему отцу, что это слово я срисовал с камня там, где могут стоять только аркары.

Мальчик опять склонился над изголовьем отца, и тощие конечности мумии снова дернулись.

— А если он не поверит, — добавил Мидиан, — я отнесу его туда сам. Ты разбуди, а уж мы найдем способ убедить его.

— Не получится, — ответил Ладо. — Папа не понимает вашего языка. Вы не сможете говорить без переводчика.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Зеркальная концепция. Манустральная гипотетика. Самоконтроль

Идея так называемого самоконтроля, упомянутого еще в «Первой тетради», подводит черту под практическим разделом АГ! Это значит, что проблемы, решенные на техническом уровне, переходят в разряд гуманитарных. Действительно, синтез временной и пространственной агравитации справляется с любой практической задачей, напрочь пренебрегая этическими традициями. Самое время для заповеди: не убий самого себя, прежде чем родился. Тем более что после такого акта вандализма возмездия не наступит. Это как с «петлей навигатора» — одним двойником больше.

Проблемы с действующим антигравитантом тем не менее возникли и имели гораздо более глубокий этический смысл, нежели изощренное аутодафе. Первые признаки глобальных проблем стали очевидны, когда техническая сторона проекта была досконально проработана и астариане, имея печальный опыт Хаброна, обратили внимание на очевидную аномалию привычной картины мира. При универсальном, всеобщем и обязательном взаимодействии и взаимосвязи всего на свете между собой, даже вещей, совершенно далеких и внешне безразличных друг к другу, оркариумные пустоши ареала оказались натурально индифферентны в отношении внешнего мира. Оркапустошь в статичном состоянии не имела ни малейших признаков контакта с природой ареала, а для гипотетического наблюдателя изнутри этой самой природы не существовало вообще. Единственное, с чем она взаимодействует, это с себе подобными образованиями. И только благодаря этому взаимодействию держится в рамках, не позволяя себе хаотически блуждать по обитаемой зоне, стращая обывателей. Но тенденция к блужданию есть, и в критический момент взаимосвязь пустошей активизируется, пропуская по кругу молниеносный силовой импульс. О природе этого явления пойдет речь.

В древние времена, когда Ареала как цивилизации еще не было и в проекте, не было техники и связи; когда искусственные инфополя еще не начинали формироваться, а об естественных некому было догадываться, жила-была на белом свете одна философия, умозрительная и безобидная. Без авторства и места рождения, бог знает, каким способом проникшая затем в Книги Искусств. Называлась она диалектикой, но, в отличие от нашего трехглавого диамата, закаленного в классовых битвах, исповедовала один-единственный постулат, который впоследствии получил название «диалектики антипода», или, проще говоря, «зеркальности мироздания». Суть его в том, что каждая вещь реального мира, в безумном разнообразии форм, имеет свой зеркальный антипод, полностью противоположный по свойству, содержанию, способу воплощения и так далее; что мир состоит из множества субстанций, разделенных невидимой зеркальной гранью, и будто бы из этих граней выстроено равновесие бытия. Именно они, а не формы физической природы составляют основу живого мироздания.

Так вот, импульс, связующий оркапустоши воедино, действует именно так, как предписано древними мудрецами, соблюдая абсолютную противоположность понятиям цивилизации о логике физических процессов. Изолированные участки «чистого пространства» порождают антипод — чистый временной абсолют, динамику неизмеримой мощности, которая в физической природе дает эффект силового импульса, простреливающего ареал. Парадокс явления заключается в том, что скорость прострела невычислима, диаметра «коридора», даже минимально, также нет, поскольку нет физического пространства, и о траектории импульса, как о свершившемся факте, можно судить лишь по реакции объектов, расположенных вблизи. Может быть, «зеркальная» диалектика, как любая философская теория, там и сям логически уязвима, но на примере оркапустошей попадает в самую суть. Теория утверждает, что пространство есть зеркальное отражение времени, а время — зеркальное отражение пространства, и это оказывается единственным исчерпывающим объяснением процесса. Убери одно — и остальное рухнет, потеряв равновесие. Возможно, «зеркальная» теория выжила благодаря своей безобидной натуре и непорочной красоте. Но, как говорится, дождалась своего часа и всем показала.

Что же увидели здесь теоретики антигравитантов? Они прикинули «дебет к кредиту» и выяснили, сколько пространственных искажений могли вызвать их ученые опыты, начиная с первых испытаний аннигилятора. И сколько скрытых временных диспропорций способна вызвать элементарная фаза акселерации по ту сторону зеркальной грани. Слегка ужаснулись. Но где, как и в чем это может проявиться, понять не смогли. Зато растолковали смысл циклических провалов на траектории работы импульса. Когда, под воздействием временного потока, полностью или частично исчезает физическая структура. Реальное пространство не выдерживает такой нагрузки и «слетает с оси», выбивается из ритма АДФС. Иными словами, уходит в провал матричного пространства.

Это в теории. На практике же творится полная ахинея. Толком разобраться в природе импульсных коридоров пока не удалось. Слишком редкое явление природы, мала вероятность столкнуться с ним. Только инженеры связи взяли моду списывать на импульсные помехи плоды своего разгильдяйства. Их послушать — весь ареал сплошь пронизан импульсными коридорами, и не какими-нибудь, а постоянно действующими. А БФЗ — не что иное, как мощнейший катализатор «провальных» импульсов. Возможно, навигаторы осведомлены в этих вопросах лучше остальных, и то лишь в рамках техники безопасности. Чтобы не прокладывать транзитные ветки в зоне вероятного прострела. На уровне обыденного сознания об этих коридорах сложено множество мистических небылиц: будто это естественные разрывы ЕИП, чреватые цепными процессами обнуления информации, или противоестественные надломы оси мироздания, на которой держится суетное бытие.

Более-менее научное осмысление импульсного феномена началось лишь в период компетенции орканейтралов. Эти существа предприняли серию опытов в «прострельных» зонах. А именно: нашли способ проводить сквозь импульс физические объекты — черные ящики, обладающие колоссальным запасом прочности. Результат получился удивительный. Каждый такой «болид» по возвращении имел собственную реальную историю событий, не связанную с функцией реального времени. Каждый «болид» пересекал эту функцию в самых неожиданных координатах. Но самое главное, что для этих «болидов» наша f(РВ) оказалась вовсе не реальной, а самой что ни на есть банальной производной, суррогатом их собственной функции, которая в теории АГ! получила название «манустральной» — f(М).

Термин «манустра» в Языке Ареала имеет опять-таки аритаборское происхождение. Изначально — это чистый глагол, обозначающий произвольные движения боковых ответвлений: рук, лап, корней, ветвей, но не хвостов и голов. Лишь потом манустралом стали называть все подряд, возникшее не к месту и не ко времени, как, например, близнецов навигатора. В современном Языке Арала глагол утратил оригинальный смысл прежде, чем попал в профессиональный язык теоретиков АГ!

Основное неудобство функций манустрала заключается не в том, что они «чужие на этом празднике жизни», а в их абсолютной неуправляемости. Их невозможно контролировать, создавать и уничтожать как производные. Они не просто реальны, но, в отличие от множества гипотетических функций, аналогичных нашей f(РВ), имеют свойство не соблюдать единого направления, чем дискредитируют аллалиумную концепцию мироздания. Они могут менять направления времени и формы пространства, поскольку не привязаны к общей ПВ-оси. Они хаотичны в поведении, их цели не ясны и подозрительны. Одна и та же f(М) в импульсно-активных зонах способна сколько угодно раз пересекаться с реальным временем. Для производных антигравитанта она практически неуловима. Однако что удивительно: в период пересечения с f(РВ) манустральная функция не проявляет ни малейшего интереса к ЕИП. Не допускает привязки к каким-либо локальным инфополям и не образует собственного ментального пространства. То есть гипотетические существа — манустралы, если сочтут возможным выжить в таких условиях, должны иметь не микрополярное включение, а самую настоящую антенну мадисты с полным агравитационным самоконтролем. Даже точечной привязки орканейтралов будет недостаточно. Решение проблемы орканейтралитета должно быть заложено в них природой. По этой причине предельные цивилизации с ума сошли от желания обнаружить на манустралах хоть одно разумное существо.

История освоения АГ! знает несколько попыток орканейтралов уйти на f(М), нарастив искусственную полярную ментаструктуру в стерильном пространстве. Были попытки развернуть точечную антенну по принципу «пан или пропал». Ни один из этих способов для манустрала не оказался пригодным. С первого шага освоения это явление начало демонстрировать строптивый характер. Почему бы нет? С первой попытки можно научиться только лезть на дерево и то если встретишь в лесу кабана. В природе, лишенной инфополей, страховать некому. Либо врожденный самоконтроль, либо никаких иллюзий. Да и в теории АГ! от таких жертв пользы немного. И все-таки орканейтралы сделали несколько полезных открытий, невзрачных на вид, но с грандиозными перспективами.

Рис. 1

Оказывается (рис. 1), в точках пересечения манустральных функций с f(РВ) на некоторое время образуется информационный вакуум, то есть участок ЕИП (ИИП) оказывается полностью нейтрализованным. Это уникальное явление в f(РВ) можно назвать еще одним подарком Естества (нашего, разумеется, а не манустрального). Дело в том, что информационная дыра в естественной среде восстанавливается рефлекторно. Дыру, допустим, на коленке обычно ликвидируют двумя способами: либо стянут края, деформируя ткань, либо пришьют заплатку. Проще купить новые штаны, чем наращивать каждый ворс порванной нитки. Природа не боится тонкого рукоделия. Она подбирает по размеру и форме каждую ворсинку, а штопает так, что не отличишь одну штанину от другой. То есть утраченная информация в точке пересечения будет обязательно восстановлена.

Орканейтралы задумались, каким образом природа достигает такого эффекта, и нашли ответ. Теоретически возможна пространственно-временная комбинация, считывающая информацию в обе стороны: с антенны на поле, через фазу аннигиляции, и обратным, акселеративным порядком, с поля на антенну. Тот же самый принцип, также теоретически, допускает искусственный самоконтроль агравитанавта, входящего в манустрал, позволяет ему комбинировать антенную и полярную среду. На практике такой эффект достигается резкими и частыми пространственно-временными перепадами, пульсацией локальной среды. Когда способность к микрополярной привязке, образно говоря, приобретает эластичность и не подавляет деятельность антенных структур.

В местах пересечения с манустралом природная среда демонстрирует картины мерцающего пространства, внешне похожего на вселенскую катастрофу. Резкие перепады давления создают эффект ураганных потоков, колец, шаров, ям на ровном месте, в которых пропадают физические объекты или возникают невесть откуда. Вблизи провалов (пересечений) все покрывается «кожной сыпью», масштабы которой зависят от пространственного дифференциала: крупная планета может «запаршиветь» на сотни лет, мелкий астероид переболеет мгновенно. Эта вибрация может быть невидимой и не ощущаться совсем, но автономная система, возникшая в такой зоне, будет подчиняться не только собственным динамическим свойствам. Каждый шаг внутри этой зоны может растянуться во времени и пространстве или сжаться. При этом информационная матрица гуманоида сохраняется полярным субстратом, но реализуется в антенном режиме. Тело не существует в пространстве и времени, а транслируется в нем от случая к случаю. Гипотетически сообщество гуманоидов, попав в такую среду, способно оторвать часть полярного пространства на время пересечения, но не способно сохранить его затем в чистом манустрале. Это уникальное пограничное состояние двух типов природы может длиться долго, но не достаточно долго, чтобы дать время развиться особой цивилизации, способной решить проблему орканейтралитета. Но на то и гипотетика, чтобы помечтать. Практическая задача выпихнуть цивилизацию в манустрал ничем не легче искусственного синтеза мадисты. Статистическая вероятность удачи так ничтожно мала, что вряд ли способна увлечь серьезного фактуролога.

Глава 16

— Ты переводчик? — спросил Ладо профессора, едва появившись из усыпальницы отца. — Ему уже лучше.

— Он пытается говорить, — добавил Бахаут, поднимаясь следом за мальчиком. — Только ничего не понять. Иди, пробуй. — Эф приподнял бровь, а биолог вытер испачканные раствором руки о фуфайку Мидиана, которая за время медицинских процедур приобрела статус половой тряпки. — Он не только говорить, но и ходить будет, если захочет.

— Идем, — Ладо потянул профессора за руку, — не бойся, у папы хорошее настроение.

Уже с лестницы Эф уловил очевидные перемены. Папа теперь не дергал конечностями, а мирно сидел, подпирая лопатками каменный стеллаж, и наблюдал профессора широко открытыми голубыми глазами. Профессор приблизился, чтобы убедиться. Глаза старика действительно излучали голубизну, что придавало ему некий кукольный шарм, очарование неестественной гармонии, знакомой лишь сумасбродному рисовальщику. И без этой голубизны неподвижный папа вполне смахивал на муляж. Однако взгляд продолжал сопровождать профессора, не моргая, не нарушая обаяния тишины. Молчание продолжилось и после того, как Эф предстал перед старцем, и даже после того, как, отстояв положенное этикетом, у него созрела идея присесть. Ладо устроился рядом.

— Наверно, тебе лучше прогуляться, — шепнул профессор. Мальчик нехотя направился к лестнице. Взгляд папаши скользнул за ним следом, а в сжатом кулаке звякнуло металлическое изделие, которое сразу привлекло внимание Эфа.

— На, — буркнул старик, — умник… — у ног профессора загремел по полу кованый ключ, которым предки каранайцев, должно быть, отпирали механические замки. — Ключ от «молнии». Возьми и постарайся им воспользоваться. Другого ключа нет. Сомневаюсь, что твой навигатор способен в нее войти. Но, если не вернетесь на Пампирон, хотя бы помечтаете. Скорость этой штуки как-нибудь побольше, чем у вашего пробитого диска.

— Шара, — уточнил Эф, подбирая с пола ключ, — с диском балансира, который исчезает при торможении. — Но для папы это не имело значения.

— Вы считаете себя потомками каранайцев?

— Об этом свидетельствуют исторические факты, — сообщил профессор, ощупывая бородку ключа.

— Да брось, — махнул рукой папа, — знаю я эти исторические науки. Я сам их придумал. Кому, как не мне, понимать, чего они стоят.

— И каранайцев… ты придумал?

— Зови меня Ло, — сказал старик и выпучил пуще прежнего синие кукольные глаза. — Папа Ло. А твоих каранайцев я выловил из вонючего дерьма. И вправил мозги, когда от газовых галлюцинаций они перестали отличать жизнь от смерти. Я вернул им человеческий облик и научил мыслить. Вся их мудрость заключалась в том, чтобы построить корабль, способный к дальнему перелету. Молния им оказалась не по зубам. Потомки каранайцев… Тоже мне. Незачем гордиться такими предками. Вот твоим правнукам я дал бы шанс, но на это уйдут тысячелетия. К тому же вы не прихватили женщины. Кто вас научил обходиться без них?

— На десятерых самцов, — объяснил Эф, — природой полагается одна женская особь, и этого вполне достаточно.

— Вздор! — заявил Ло и гневно поглядел на профессора. — Со времен богов ничего не изменилось. В здоровой цивилизации женщины обязаны преобладать.

— В этом случае они перестали бы привлекать мужчин.

— В жизни не слыхал такой чепухи. Ты, инфантильный заморыш, даже не догадываешься, какому риску подвержена цивилизация с подобными убеждениями. Тебе в голову не пришло, что генетическое наследство когда-нибудь уничтожит вас. Это проклятие богов. Только боги могут снять его. — Эф с сочувствием развел руками. — Проклятие богов, без сомнения, ибо вы не изменились. Вы те же потомки землян. Вы унаследовали все, до жестов и манер.

— Потомки каранайцев, — поправил профессор.

— Землян… Вы все происходите с Земли, и не смей со мной спорить, когда я изрекаю истины.

— Все? — равнодушно переспросил Эф.

— Ну, что тебе сказать… Твой навигатор — землянин чистейшей крови. Врач немного с примесью акрусианской расы. Этой породы среди каранайцев было не много, но на новых поселениях, похоже, они наверстали свое. Их живучесть меня всегда восхищала.

— А я? — невзначай обронил Эф.

— Что ты?

Профессор нахмурился и сосредоточился на изучении ключа больше, чем того стоила железка.

— Ты? Лучше тебе никогда не узнать, кто ты есть на самом деле.

— Тогда ответь мне, Папа Ло, к какой расе ты причислил богов?

— Богов? — воспрянул духом Папа. — Этих несчастных маразматиков? Они хотели вырастить здесь посредников, а получили сплошную мадисту. Ты видел умненького ребенка, что охранял мои кости? Если хочешь знать, я боюсь его больше дикарей. А его пантер? Ты когда-нибудь общался с этой тварью? Это не зверь. Кто угодно, только не зверь. Не питай иллюзий, профессор Эф. На планете не осталось никого, кроме меня и мадисты. Это чудо, что мне удалось изгнать ваших предков. Что? — Папа Ло уловил вопросительный взгляд профессора. — Хочешь знать, что такое мадиста? Это все хотят знать. Даже те, кого ты называешь богами.

Взгляд профессора вернулся к металлическому ключу, а Ло перевел дух. Такой темп разговора явно был не по силе его старчески немощному организму. Если только можно было назвать организмом набор мумифицированных фрагментов, приведенных в движение транквилизаторами Бахаута.

— Это похоже на заклинание, — Эф представил взгляду Папы Ло два ряда геометрических символов, выгравированных на поверхности ключа.

Папаша, узрев заклинание, дернулся, словно намеревался вернуться в кому, но вместо этого неврастенически потряс головой и замахал руками.

— Убирайся! Иди прочь! Этого еще не хватало! Я дал тебе все что мог. Теперь сгинь от меня!

Едва Эф приблизился к лестнице, старикашка благоговейно затих, сполз в ящик, придавая своим костям горизонтальное положение.

— Ты в самом деле профессор? — спросил он. — Гляди-ка… сколько веков прошло, а ничего не изменилось. Ступай же, кому говорю… Я устал.

В закутке, выложенном янтарными слитками, сидел грустный Мидиан и вяло реагировал на события окружающего мира. Иногда он поднимался с пола, чтобы поменять местами штуку-другую рукописей баролианского наследства, рассортированного по хронологии.

— Он все еще надеется, — объяснил Бахаут, — обнаружить в них практическое пособие по пилотированию «молний». — Приняв из рук профессора ключ, Бахаут грустно улыбнулся. — Совсем тронулся дед. Что здесь написано?

— «Никому не давай», — процитировал Эф.

— И все?

— Все.

— Так много символов и так мало смысла?

— Ну… для кого как…

— Определенно, это не баролианская манера письма.

— Определенно.

— И что ж это за язык?

— Русский.

— Какой?

Эф прошелся вдоль шеренги аккуратно разложенных дисков.

— Но основа-то языка каранайская? — не успокаивался Бахаут.

— Каранайская, — подтвердил профессор. — Покажи-ка эту штуку Мидиану. Интересно мне взглянуть на его реакцию.

Мидиан схватил ключ испачканными грязью пальцами.

— Жесткий сплав, — сказал он. — Если насобирать таких железок побольше, можно отлить лом.

— Ты понял? — обернулся к профессору Бахаут. — Мы все скоро сдвинемся, и на наших костях будет построен новый ярус библиотеки.

Но Мидиан не спешил отдавать игрушку.

— Вообще-то, это ключ от «молнии», — сообщил Бахаут.

— Да, я понял, — ответил астроном, — таких бы ключей побольше, и «молния» наша…

— Подожди, — вмешался Эф, — дай ему закончить мысль.

— Мне нужен хороший металлический лом из прочного сплава. Еще лучше — два лома.

— Почему же не три? — съязвил Бахаут. — Мы бы ее с трех сторон подковырнули…

— Подожди, пусть скажет.

— Я вот о чем думаю, — начал Мидиан. — Никогда не догадаетесь, о чем я думаю… Могильник. — Он распихал в стороны диски и лег, раскинув руки и ноги. — Если боги были похожи на нас, имели форму, аналогичную человеческому телу. Смотрите внимательно, коллеги, вам это ничего не напоминает?

— Напоминает, — согласились коллеги.

— Возможно, что могильник — это антенна, — поднявшись на ноги, он отряхнул прожженную штанину кальсон. — Один раз я был свидетелем испытания пятигранной антенны. Давно еще, на платформе у границы Мигратория. Эти базы несут оборудование для наблюдения космоса за пределом Вселенной. Дело в том, что информация с отдаленных источников обычно искажена. Чтобы выровнять поток, на базу ставят пятигранную плоскостную антенну. Смысл в том, что она в некоторых случаях обладает способностью выпрямлять пространство. Говорят еще: пробивать информационные коридоры.

— Ты что-нибудь понял? — спросил Бахаут профессора, и тот сосредоточенно нахмурился.

— Я подумал, что логично было бы такому устройству иногда пространство искривлять…

— То есть…

— Бахаут, я вам все объясню…

— То есть, — настаивал биолог, — вы хотите сказать, что ураганом все-таки управляет могильник.

— Да, очевидно. Это могло бы многое объяснить. Пятигранная антенна напоминает формой человеческое тело. Если боги заложили ее в могильник под видом мертвеца — они фактически, сделали двигатель «машины времени». Устройство такой мощности вполне может справиться с планетарным телом. Удержать его в контуре гравитации.

— В контуре, каком? — поинтересовался Бахаут.

— В стабильном состоянии пространства. Я имею представление, как обращаться с таким устройством. Надо немного развернуть антенну. Если она вмурована в камень — приподнять вместе с камнем. Всего на несколько градусов. Это не сложно.

— И что тогда?

— Тогда ураганные кольца пойдут на глубину. Это наша возможность войти в «молнию» без лифтовых площадок, а я уверен, что мы их не найдем, даже если процедим через сканер всю планету.

— О чем он говорит, Эф?

— О том, что сможет войти в «молнию», — ответил профессор.

— Куда же он повезет нас, если в этом времени Пампирона не существует. А пока он отольет лом, может статься, исчезнет и Вселенная.

— Будет другая Вселенная, — философски заметил профессор. — Можно подумать, у нас есть выбор? Или ты хочешь остаться здесь строить библиотеку?

— Я бы предпочел вашу компанию, коллеги.

— Значит, нужен лом.

— Ее чуть-чуть приподнять одним краем, — объяснял Мидиан. — Плита не громоздкая. Надо только точно рассчитать угол. Я тут сделал несколько примерных расчетов.

Эф с Бахаутом переглянулись, как два студента на домашних испытаниях водородной бомбы.

— Пожалуйста, поверьте мне, — просил Мидиан.

— А как насчет того, чтоб потом снова выправить контур? — спросил Бахаут. — сделать его таким, как в день нашего прилета.

— Зачем вам этот день, — не понимал молодой человек, — если в наших руках не будет «молнии»? Вы первый проклянете его…

— Правильно, — согласился профессор, — рыть туннели можно при любом состоянии контура.

— Если моя гипотеза верна, — уговаривал Мидиан, — рано или поздно мы научимся управлять антенной.

Эф с Бахаутом переглянулись еще раз.

— Как управлялись с такой антенной ваши коллеги? — спросил профессор. — Может быть, есть возможность обойтись без транспорта? Просто сжать пространство между Альбой и Пампироном?

— Вот этого я вам не позволю! — вскипел Бахаут. — Это уже чересчур, господа авантюристы! Мой реликтовый парк! Мои лаборатории! Мои ботанические камеры, аналогов которым нет во Вселенной. Да знаете ли вы, сколько сил я положил на то, чтобы устроить все это! Только через мой труп. Пусть я сдохну здесь, если позволю все это «сжать»… Ради чего? Чтобы унести ноги с Альбы? Я запрещаю даже думать на эту тему! Больше того, если в могильнике действительно антенна, нам разумнее всего было бы ее уничтожить, чтобы однажды какой-нибудь сумасбродный пришелец не нашел способ отправить в провал всю Вселенную…

— Если позволишь, — остановил его Эф, — мне бы хотелось послушать Мидиана.

— К сожалению, это так, — согласился Мидиан. — И астрономы часто отказываются использовать это устройство из тех же соображений. Она способна непроизвольно деформировать обитаемые зоны. Главное неудобство состоит в том, что антенна может сработать всей плоскостью, без ограничения дальности. Надо быть предельно осторожным. Но хуже всего, что она использует энергию никому не понятной природы. Иногда бывает невозможно с ней совладать. Я не сказал вам самого интересного, — Мидиан еще раз демонстративно растянул перед коллегами прожженные портки, — из всех известных стихий антенна реагирует только на плазму. Она всасывает ее как губка и замедляет динамику… В рабочих камерах антенны приходится время от времени устраивать фейерверки. Друзья мои, я долго думал и много сомневался. Чтоб я сдох на этой планете вместе с Бахаутом, если в могильнике не антенна.

Глава 17

В черном коридоре с толстым слоем сажи на стенах и потолке Ладо отыскал грот. В нем, плотно разместившись, могли залечь четверо не сильно упитанных пришельцев. А засесть — того больше, если вытянуть ноги поперек прохода. Но колени пришельцев на фоне гари выделялись ослепительной белизной.

— Как они могут выглядеть, профессор? — спросил Мидиан.

— Аркары? — удивился Эф. — Вы спрашиваете меня, словно я, а не вы, преследуете их с неимоверным упорством.

Обугленные туннели пронизывали все обитаемые подземелья, количество сажи на стенах сгущалось по мере приближения к могильнику. Кроме пришельцев, в эту зону никто отродясь не стремился. Здесь нечего было делать ни одной живой твари. Здесь не росла плесень и не текла вода, здесь было мало воздуха и совсем не было света.

— Почему отец называет тебя мадистой? — обратился Мидиан к мальчику, дремлющему у него на плече.

— Потому что он всех так называет. — Ответил Ладо. — Дай время, он и тебя так назовет.

— А аркары — тоже мадиста?

— Аркары — это аркары, — многозначительно ответил маленький абориген. И Мидиан замолчал, не желая демонстрировать свое невежество. Скоро год, как экспедиция застряла на Альбе, а он до сих пор не знал, что представляют собой альбиане, и не был в состоянии отличить аркара от мадисты. Неудобная поза на камнях заставила его вытянуть ноги поперек прохода. Но в темноте включились два желтых предупреждающих сигнала, и усы коснулись кожи ступни.

— Макролиус пришел, — сказал Бахаут. — Я всю дорогу чувствовал, что он тащится за нами.

— Ложитесь на камни лицами вниз, — сказал пантер и пошел дальше.

Дремота утомительных ожиданий сменилась лихорадочной суетой.

— Идут, хвала богам! — обрадовался Мидиан. — Я боялся, что мы выбрали не тот коридор.

Улегшись ухом на камень, он почувствовал вибрацию пола и затаил дыхание. Ладо устроился рядом и присыпал голову обугленной каменной крошкой.

— Ты же мадиста, — шепнул Мидиан. — А мадиста не боится аркаров. — Мальчик молчал. — Ладо, что с тобой? Приподнявшись, Мидиан огляделся по сторонам. Эфа с Бахаутом из-под камней не было видно, зато потолок туннеля, погруженный в вечную темноту, озарился бликами дальнего света.

— Да ложись ты, дядя Мидиан. — Ладо схватил его за волосы и прижал к камню. — Ну и морока же с тобой.

Горячая волна прокатилась по спине Мидиана. Вечная мерзлота на секунду отпустила его тело. «Вот бы так еще раз и еще раз», — мечтал он, пока барабан не пробил навылет его расслабленные перепонки.

— Ладо, — шепнул он и не услышал своего голоса, — мадиста может сосчитать аркаров с закрытыми глазами?

Маленькая «мадиста» лежала неподвижно и не реагировала на провокации. Когда последний аркар обдал его сквозняком от широких складок одеяния, он поднялся вместе с прилипшим к штанине испуганным ребенком, который не отпустил его до самого могильника.

Высокие плечи аркара оттенял впереди идущий огонь. На редких поворотах это существо небрежно оборачивалось, словно чуя за собой хвост, и пришельцы падали ниц, стараясь не наделать лишнего шума. Мидиан не видел перед собой ничего, кроме черной спины. Он исключил посторонние мысли и ни разу не огорчил попутчиков рискованной выходкой. Вплоть до самого могильника он был собран и осмотрителен. А там провидению было угодно вновь сбить его с истинного пути. На сей раз он опозорился на редкость бездарно.

Могильную плиту он узнал сразу и рукава коридоров… Аркары вошли сюда простым способом, доступным даже нелепому пришельцу, но выходили более чем странно. Пространство словно сдвинулось, продублировав по окружности выходы. В одном из вновь открывшихся проемах стены один за другим исчезли высокие существа, словно растворились в потоке света. Мидиан бегом кинулся туда же и стукнулся о камень с такой силой, что не увидел темноты. Только искры из глаз посыпались. Он шарил руками вокруг, желая найти выход, но сплошная стена то и дело отталкивала его от себя.

После тошнотворного головокружения Мидиан, как и прежде, обнаружил себя на могильной плите. Словно со времени первого дня, проведенного в подземелье, ничто не изменилось. Только Бахаут стоял рядом, стаскивая с себя костюм.

— Давайте-ка одевайтесь, — скомандовал он. — Мне надоело ваше мальчишество. И обязательно замкните шлем, вам это не навредит, а мне спокойнее.

— Это могильник? — уточнил Мидиан. — Мне не снится? Что произошло? Где наша мадиста? — Он нащупал кудри сидящего рядом Ладо. — Ты помнишь, как мы сюда попали?

— Оставьте ребенка в покое, — ворчал Бахаут, — одевайтесь немедленно и убирайтесь с плиты. У нас не так много времени, чтобы делиться впечатлениями.

Луч локатора стоял над «изголовьем» плиты, и, как только Мидиан слез с постамента, биолог немедленно приступил к работе. Взглянув на монитор, Мидиан готов был рыдать от счастья. В массу камня действительно была вмурована субстанция, формой напоминающая пятигранную антенну. Но Эф с Бахаутом не торопились разделить его восторг. Казалось, они вообще не замечали одуревшего от счастья астронома и все, что вызывало в нем прилив возвышенных чувств, было для них чем-то само собой разумеющимся.

Причины этой сосредоточенности Мидиан отказывался понимать. Тело антенны обладало необыкновенной плотностью. Мощность его работы должна была значительно превзойти все, что он видел на астрономических базах. Но его товарищей привлекло совсем не это, а узкий, загаженный сажей боковой проход, сообщающийся одним концом с корпусом замурованного устройства, другим концом выходящий наружу.

— Надо прочистить, — сказал биолог.

— Дай-ка сюда, — профессор взял металлический ключ и с его помощью выгреб из дырки некоторое количество сажи.

— Осторожнее, — волновался Бахаут, — не сломай.

Эф орудовал железкой внутри плиты, а Мидиан не мог понять и не решался спросить, зачем двум солидным ученым нужно ковырять отверстие в божьей могиле, вместо того чтобы делать замер и думать, каким образом сдвинуть глыбу с места. Нервным жестом Бахаут отогнал астронома от монитора локатора.

— Ну что? — спросил он.

— Как будто подходит.

— Вставляй.

— Я сам знаю, когда вставлять и куда вставлять.

Ладо, ежась от страха, стоял у выхода из пещеры.

— Может быть, ты мне объяснишь, что они делают? — подошел к нему Мидиан.

— Открывают «молнию», — ответил мальчик с присущей ему ясностью мысли, — по твоему проекту. Дядя Мидиан, если антенна сдвинется, со следующим ураганом сюда придут манустралы.

Скрип камня заставил Мидиана обернуться. Ключ вошел до упора, и плита, которую не в состоянии была бы сдвинуть руками бригада камнетесов, соскользнула сама. Профессор лег грудью, чтобы удержать ее от беспорядочного вращения.

— Так какой, — прокричал он, — по вашему расчету, должен быть угол? Вы в состояний соображать, Мидиан? Или вашу ученую голову можно использовать для тарана?

— У вас сегодня удачный день, — добавил Бахаут. — Может быть, самый удачный в году, может быть, в жизнь.

Мидиан с трудом соображал, в чем заключается его необыкновенная удача. «Молния» по-прежнему залегала на глубине и казалась чужой и далекой. Однажды ему приснилась навигаторская кабина с незнакомой системой пультов. Ему приснилось, что он летел на сияющем шаре низко над грунтом, едва не цепляя лучевой оболочкой волны песка, и очень опасался, что внезапный перепад гравитации приведет его проект к катастрофе. Он проснулся в отчаянии от того, что не способен задать безопасную высоту. Но все эти мечты находились так далеко от нынешнего состояния дел, что ключ Папы Ло едва не сыграл роковую шутку: он был готов к подвигу потом, когда-нибудь, дойдя до него сквозь немыслимые испытания. Он был человеком, созданным для борьбы, рассчитанным на преодоление проблем. Именно таким создала его природа. Обстоятельства же обескураживали, поднося готовые решения.

Следующий ураган подвел его вплотную к черте. Отсюда он должен был попасть в корабль богов и сделать то, чем хвастался и о чем в глубине души лишь робко мечтал. Но воинствующая натура не позволяла ему просить об отсрочке. Он олицетворял собой монстра перед схваткой за мировое господство и на все вопросы отвечал категорически оптимистично.

— Запомните, друг мой, — говорил Бахаут, — что бы ни случилось, место встречи будет прежним — янтарный коридор над каморкой Ло. Даже если время отбросит вас в первобытную эпоху — оставьте для нас с профессором сообщение в этой координате.

— И не побрезгуйте макнуть его в смолу, — добавил Эф. — Но, заметив нарочито уверенный взгляд Мидиана, потерял желание острить. — Все будет хорошо, друг мой. Поверьте моему пророческому языку. На этот раз вы рискуете меньше, чем гуляя в одиночку по пустыне. Не удастся сейчас, кто нам мешает еще раз попробовать?

— Вряд ли Ладо решится вести меня снова, — сказал Мидиан, и его слишком уверенный взгляд переместился на бледного от страха мальчишку.

Маленькая «мадиста» молча вытерпела время до начала урагана. Даже когда первое кольцо на глазах пришельцев свернуло в дугу прямой туннель, он только крепче взял Мидиана за перчатку скафандра. С первым шагом их унесло на глубину, которую коллега Бахаут методом ручного бурения преодолевал неделю. Вскоре Мидиан стал беспокоиться о своих товарищах, оставшихся наверху. Камни скрежетали над головой астронома вместо мерцающих звезд. Плиты под ногами шевелились, словно путь лежал по хребту спящего чудовища. Стихия зверствовала с необычайным вдохновением. Эту неприятность Мидиан предусмотрел. Переняв манеру Бахаута, он предусмотрел все, даже промах, способный выбросить их с Ладо в открытый космос.

— Я с тобой в «молнию» не войду, — предупредил Ладо.

— Ты мне не доверяешь?

— Доверяю, но в «молнию» не пойду.

— Если будешь метко целиться, ничего не случится. Помнишь, о чем говорил Папа Ло? Чуть выше середины центральной плоскости…

— Ты же не знаешь ее изнутри. Что если мы сгорим?

— Знаю, когда-то давно я летал на таких…

— Все равно отпусти. Я пойду сам.

Мидиан еще крепче сжал его мягкую ладошку.

— Скажи мне, детеныш мадисты, сколько времени ты можешь продержаться без воздуха?

— Не знаю, — ответил детеныш.

— Значит, иди и не дергайся.

— Отпусти его, — отозвался в наушнике профессор. — Если проводник просит не держать его за руку, надо слушать.

— Чем вы занимаетесь, профессор?

— Волнуемся за вас.

В динамике послышалась возня и нечленораздельное выражение Бахаута, который пытался отнять у товарища единственный микрофон связи, но, по всей видимости, встретил ожесточенное сопротивление. Затем наушник отключился. Мидиан полез в панель, но не успел нащупать блок настройки, как маска шлема уперлась в стену и надавила ободом на челюсть, которая совсем было зажила. Испуг заставил Мидиан забыть об осторожности и ощупать стену рукой. «Пропало дело», — решил он. Стена не была похожа на камень.

— Ладо, что это? — сняв обе перчатки, Мидиан на ощупь пошел вдоль неожиданно возникшего препятствия. Описав полный круг, он вернулся к мальчику, присевшему на корточки. Темнота казалась погуще, чем в коридорах могильника. Даже в маске Мидиан не видел решительно ничего. Лишь высокий и ровный купол склепа, чем-то напоминающий его пустую навигаторскую, и еще Ладо, закрывающего лицо руками. — Ладо, дорогой мой, у нас получилось. Не бойся. Не смей бояться теперь. Настоящая мадиста не должна бояться.

Открыв шлем, он понял причину испуга. В отсеке совершенно отсутствовал воздух, газовая смесь была столь плотной, что компенсировала чудовищную гравитацию центрального диска. Вытянув кислородную трубку, он попытался прижать ее к носу мальчика, но маленький абориген не позволил к себе прикоснуться.

— Не оставляй меня здесь, дядя Мидиан.

— Что ты придумал? Я не собирался тебя оставлять.

Глядя на прибор химического анализа, Мидиан не верил глазам. Состав газа менялся ежесекундно. Гравитация уменьшалась. Очень скоро этой смесью можно было без опасения дышать. «Остроумно, — подумал Мидиан, — герметизировать отсек, снабдив его способностью рефлекторно подбирать микроклимат под посетителя. Или боги дышали тем же воздухом?..»

— Потерпи немножко, сейчас мы выйдем отсюда.

Стена была пуста. Мидиан обошел по кругу еще и еще раз в надежде обнаружить хоть малейшую шероховатость, похожую на потаенную кнопку пульта. Все было мертвецки однообразным. Гравитация опять усилилась и вертикальная тактика разведки, уступила место горизонтальной. Пол оказался столь же безупречно гладким, лишь в центре возвышалась едва заметная дискообразная ступень. «Чтоб мне здесь сдохнуть, — подумал Мидиан, — если это не лифт».

— Во имя всех альбианских богов! — раздались в наушнике истошные вопли Бахаута. — Мидиан! Ответьте хоть что-нибудь!

— Сейчас отвечу, — утешил его Мидиан, пытаясь сдвинуть диск, — сейчас, подождите секунду.

Не находя понимания в божьей технике, он вспотел, почувствовал приступ дурноты и вдохнул полные легкие воздуха из открытого шланга.

— Мидиан, друг мой, ты слышишь меня? — кричал Эф.

— Слышу, слышу… — ворчал астроном.

— Где ты, голубчик?

— Здесь я… Где же мне еще быть?

Диск стоял насмерть. Применив все известные цивилизованные приемы отмычки люков, Мидиан приступил к варварским и стукнул по диску кулаком. Розовый свет метнулся в стороны, осветив отсек рассеянным туманом. Испуганные глаза Ладо сверкнули черными звездами и снова погасли в темноте.

— Мидиан! — разрывался наушник. — Что произошло? Вы в состоянии контролировать ситуацию?

Осторожно, обеими ногами Мидиан встал на поверхность диска. Туман обволок его лучевым цилиндром, и пришелец увидел то, чего не мог себе представить даже в самых смелых фантазиях. Он увидел «молнию» богов изнутри, увидел вокруг нее заполненное светом пространство туннелей. Он разглядел сквозь свет знакомые переходы и гроты, пещеры и озера, реки, омывающие заросли сталактитов. Он увидел гигантский кратер библиотеки, воронки затухающих колец и своих товарищей. Все это было нарисовано живой картиной, словно луч локатора развернулся вокруг него. В паутине туннелей он отыскал антенну и проследил свой недавний путь. Он обнаружил, что Эф с Бахаутом побежали в сторону библиотеки. Чем дольше он сопровождал их взглядом, тем шире расползалась проекция на цилиндрический экран. «Еще одна хорошая идея, — подумал он, — регулировать приближение с панорамы при помощи зрачка. Это помогло бы убрать с пульта лишний килограмм технического хлама». Панорама проекции его товарищей была такой ясной и близкой, словно он бежал вслед за ними, казалось, их можно было потрогать рукой, что он немедленно сделал.

От неожиданности Бахаут чуть не упал на впереди бегущего Эфа.

— Что за шутки, Мидиан? — напуганный биолог рассматривал стоящего за спиной человека в фиолетовых лучах, восходящих к своду пещерного потолка.

Эф с трудом затормозил и отказался поверить глазам.

— Проекция? — предположил он. Но Мидиан был ошарашен не меньше. Чтобы убедиться в реальности происходящего, он сошел с диска. Свет погас. На полу лежал неприметный безжизненный предмет, на который он, может статься, никогда бы не обратил внимание. Товарищи обступили его, но не решились удостовериться в очевидной мистике происходящего.

— Мне надо вернуться за Ладо, — сказал Мидиан, встал на диск и отыскал на панораме сердцевину «молнии».

В истерике мальчик бросился к нему и прижался щекой к холодной оболочке скафандра.

— Я не мадиста! — закричал он.

Мидиан с трудом оторвал его от штанины, чтобы взять на руки.

— Я не мадиста, дядя Мидиан!

— Все хорошо, успокойся. Мы возвращаемся домой. Все кончилось. Кончилось хорошо.

Его слезы Мидиан чувствовал на защитном покрытии, словно на голой коже, и гладил рукой кучерявые волосы.

— Я не мадиста, — рыдал Ладо, прижимаясь к пришельцу. — Честное слово, дядя Мидиан, не мадиста.

— Знаю, прости меня, я сам не ожидал, что так выйдет. Зато теперь мы очень быстро попадем домой, нам не придется ждать нового урагана. Ты закроешь глаза, сосчитаешь до трех и увидишь, что оказался дома.

Мальчик всхлипнул и оторвался от плеча, но, увидев стены янтарного коридора, не торопился спускаться с рук пришельца. Его диски-игрушки были разложены вокруг. Среди них погасшая лифтовая платформа выделялась разве что размером и ровными плоскостями.

— Узнаешь, где мы?

Мальчик неуверенно ступил на пол. Лишь взяв в руки янтарь, стал понемногу привыкать к неожиданной смене обстановки.

— Помнишь, как ты подсунул мне такую штуку? Ты знал, что я открою текст и начну искать корабль.

Ладо улыбнулся.

— Зачем вы с Эсвиком затеяли этот спектакль? Почему нельзя было подойти и сказать, что там-то и там-то лежит то-то и то-то. Что вам до зарезу нужен навигатор.

Всхлипнув, Ладо улыбнулся еще раз. Мидиан опустился на корточки рядом с ним.

— Скажи мне, мальчик, много ли ты разбросал по пустыне этих рукописей?

Мальчик кивнул.

— В каждый ураган ты выходил с новой наживкой для пришельца?

Он кивнул еще раз.

— А что бы ты делал, когда они кончились?

— Не знаю. Я не был уверен, что это именно ты…

— А теперь убедился?

— Да, ты ведь нашел ее.

— Найти «молнию» мог любой.

— Нет, — Ладо снова заплакал, — только тот, кто нашел.

— Ну, перестань реветь. Ты же знаешь, что я помогу. Ты знал это сразу, прежде чем подбил мне корабль. Скажи, Ладо, только откровенно, как ты вычислил, что внешний генератор — единственное уязвимое место в моей машине?

— Мы перепробовали все, — покаялся Ладо, — оно само нашлось.

— То есть, как… перепробовали…

— Папе Ло нужна помощь, — прохлюпал мальчик.

Только тогда пришелец заметил тощую фигуру Папы Ло, маячащую над порогом. Почерневший, как ствол гнилой древесины, с гордо посаженным черепом на узкой шее, он стоял в двух шагах, держась за дверные опоры. Его выдающийся кадык нервно ходил вверх вниз, не обещая пришельцу ничего приятного. Медленно, чтобы не сдуть призрак, Мидиан встал на ноги.

— Сейчас я приведу сюда Эфа.

— Стоять! — произнес Папаша, и это было единственное слово, которое Мидиан понял сразу без перевода. Вернее, почувствовал цепенящей судорогой мышц. — Я знаю все! — Папа Ло приблизил к пришельцу свои диковинные глаза, словно собирался заглянуть в душу. — Мне все известно. Ты должен поднять ее, сынок. Ты представить себе не можешь, что теперь в твоих руках. Не знаю как, но тебе придется это сделать. Только «молния» может привести тебя к богам, и тогда ты отомстишь за всех нас.

— Я не совсем понимаю…

— Ты найдешь богов, потому что должен сделать это. Все на свете теперь зависит от тебя. И жизнь и смерть. И бытие и забвение. Ты отправишься к ним, потому что никто, кроме тебя, не способен сдвинуть с места корабль. Ты скажешь, что их варварское безумство дало плоды. Отомстишь за всех, кого мы любили. За пустоту и одиночество во Вселенной, которую они уничтожили в угоду своему честолюбию.

— Дело в том, что я не очень…

— Навигаторские команды универсальны, дитя мое. Ты знал их до своего рождения. Ты не забудешь их после смерти. «Молния» управляется Языком Ареала. Здесь его не знает никто, но ты обязательно что-нибудь придумай. Главное, пойми, кроме тебя, нам надеяться не на кого.

Папаша Ло уже подобрался вплотную к пришельцу и каждое новое слово сопровождал ударом ладони по оболочке скафандра. Мидиан не понял ничего, но скрытым чувством оценил размеры возлагаемой на него ответственности. Ладо пытался переводить, но его эмоциональные реплики, вперемежку с соплями и несуразными жестами, запутали пришельца еще больше.

— Все-таки я приведу переводчика, — настаивал Мидиан, и Папа, казалось, осознал необходимость такого поступка. Но, встав на диск, Мидиан не сразу решился отправиться в путь. Вокруг амфитеатра библиотеки, словно на границе закрытой зоны, толпились полчища альбианских существ. Повылезав из нор и укрытий, они образовали сплошное живое кольцо диаметром в сотни километров. Они стояли большей частью молча и неподвижно, словно ждали чего-то, к ним подтягивались новые обитатели подземелья. Кольцо расширялось и уплотнялось. Молчание приобретало оттенок зловещего торжества, странного и жутковатого на фоне окаменелых останков цивилизации.

— Я сейчас вернусь, — пообещал Мидиан и исчез, озарив коридор фиолетовой вспышкой.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Аркарная гипотетика

Еще одна теория самоконтроля. На этот раз заключительная, поскольку дает возможность в полной мере осмыслить общую концепцию АГ! Ее авторство принадлежит орканейтралам. В теории АГ! эта концепция была признана базовой, поскольку сумела нагромоздить себя поверх классической мировоззренческой основы «аллалиумного» мироздания.

рис. 1

рис. 2

Вот он, аллалиум (рис. 1), во всем своем бесподобии. Вторая философская фигура. Универсальная модель физического пространства. Орканейтралы лишь деликатно добавили ей символические пунктирные линии, расходящиеся от центра. Некие оркариумные, «манустральные» опоры, позволяющие фиксировать Уровни. После этого они вычленили участок аллалиума и разрисовали его сообразно своим понятиям (рис. 2). Жирными вертикальными линиями здесь обозначены Уровни пространства с пунктирами возможных производных функций. Жирный горизонтальный пунктир — это оркариумные распорки. В схему вошли два новых термина: АВ — арка-вертикаль и МП — манустра-параллель (в просторечье — мадистогенное проявление, задающее временной масштаб бытия.)

Термин «аркар» (арка-) в учебнике употреблен впервые и требует разъяснений. В дословном переводе это слово означает «под крышей», «под защитой». Разумеется, слово имеет самое аритаборское происхождение, поскольку его основа присутствует в самом названии «Аритабор». В Языке Ареала слово «арка» употребляется в качестве синонима к термину Уровень пространства. В русском языке еще лучше. Арка она и есть арка. Если не выпрямлять аллалиумные круги (рис. 3), она и смотрится как элемент помпезной архитектуры.

рис. 3

В теории АГ! в связи с этим имеются два принципиальных термина: аркарный и манустральный диапазоны. Первый, фактически символизирует АВ! — временной симулятор и означает возможность движения в диапазоне «прошлое — будущее». Второй, соответственно, симулятор пространства, где временная привязка значения не имеет. То есть то же самое, что долго и утомительно разъяснялось в предыдущих главах, только зеркально наоборот. Именно к такому положению вещей следует привыкать как можно быстрее каждому, кто заинтересован разобраться в теории.

Имеет значение еще и то, что АВ и МП находятся в зеркальной антитезе другу к другу не только философски, но и практически. Если АВ работает с пространством, отражающим временной масштаб, то МП можно назвать сплошным временным потоком, отражающим структуру пространства. И манустральным функциям, изображенным на рисунке 2 произвольными линиями, не всегда было позволено блуждать. Первоначально они рассматривались как некие производные манустральных «меридианов» и аккуратно соблюдали горизонтальное (в схеме) положение. Но классическая «решетка» вышла из моды. Классика — не значит истина, и базовая теория, приводимая здесь без убедительных доказательств, тоже не претендует на абсолют. Отдельные теоретики до сих пор уверены в том, что функции манустрала соблюдают строгий перпендикуляр относительно арка-вертикали. Их не способна убедить даже неоднократно пойманная одна и та же «манустра». Иные представители научного авангарда выбились из сил, доказывая, что f(М) хаотична по природе. Что делаем? Рубим посередине и попадаем в цель: функции манустрала действительно имеют выраженную тенденцию к горизонтали и в динамическом потоке идут параллельно МП. Но бывает, что разворачиваются, загибают петли, завязываются на узел и сворачиваются в крендель. Разумеется, для маневров подобного рода должна быть причина. Разумеется, такая причина есть.

В теории АГ! все эти науки находятся в состоянии гипотетики — бледной тараканьей возни над проблемой арка-манустрального самоконтроля. Но в перспективе они могут стать критическим барьером, общим для всех уровней цивилизации.

Достоверно неизвестно, от чего образуются функции манустрала. Есть масса гипотез. Например:

— критически близкое схождение пространственных Уровней сжимает в петлю участок манустральной параллели. Можно допустить, что эта петля способна оторваться и продолжить самостоятельную карьеру;

— то же самое критически близкое схождение МП — зеркальная аналогия;

— случалось, агравиталисты убеждали общественность в том, что манустральной параллели присуще периодическое расслоение. Обычно их бдительные оппоненты доказывали, что это полная чушь;

— самое емкое, на мой взгляд, обоснование предложили сами орканейтралы. По их версии, f(М) обязаны своим происхождением сворачиванию пространственных Уровней. От этого процесса, вполне логично, высвобождаются целые участки МП, оказываются, извините за выражение, в свободном полете. В критический момент они стабилизируют аллалиум, гася в нем цепную реакцию «иммунитета», а затем «отдыхают» до следующих неприятностей. Возможно, эта теория тоже могла бы оказаться классической, если б не одно компетентное мнение, живучее, как истинный маразм, что будто бы в нашей несчастной аллалиумной природе свертывание Уровней пока еще не происходило.

По всем признакам функция манустрала должна была бы значиться химерой, но фактурологи уже подняли панику. Они, руководствуясь своей теорией замкнутого цикла развития, предположили, что «бацилла» экстрамутагенеза в f(РВ) была занесена именно с манустрала, а гарвалистика, как физическое явление, хоть и создает условия для развития этой «бациллы», но отнюдь не несет в себе ее сущностных, генетических свойств.

Теоретики АГ! выслушали их аргументы и нашли способ проверить гипотезу. А именно: взять начало такого «цикла» и приглядеться к его пространственно-временной координате, не было ли там «импульсного коридора», не случались ли циклические провалы и не возникали ли посторонние объекты манустрального характера. Но фактурологи историю своей науки знали и, недобрым глазом поглядев в сторону Аритабора, поставили вопрос иначе: «Что если эта цивилизация вместе с манустральной веткой вошла в арка-вертикаль еще в доисторические времена и до сих пор не покинула Уровень?» Разумеется, понятно, что до бесконечности это продолжаться не будет, что рано или поздно она вынуждена будет вернуться на свободу. Что тогда будет с Ареалом?

«Сначала бог сотворил человека, — гласит древняя аритаборская мудрость, — затем позаботился о его будущем и лишь потом, в свободное время, сочинил прошлое». С той поры, как возможность f(РВ) нести в себе манустрал была воспринята серьезно, это изречение стало символом поиска решения проблемы. Можно, конечно, в порядке издевательства сказать, что, прежде чем искать решение, неплохо бы иметь саму проблему. Что, собственно, за ужасы придумали себе фактурологи? Но, как выяснилось, «замкнутым циклом» болела не одна история. Те же симптомы нашлись в технических областях. Где ни копни почву благодатной науки — сплошные кольца да спирали.

Агравиталисты, занимаясь проблемами арка-манустральных взаимодействий, допускали всякие неприятности, вплоть до деформации Уровня под давлением функции манустрала, до критического нарушения аллалиумного баланса. Но ничего подобного в расчетах не подтвердилось. Складывалось ощущение, что страхи и опасения беспочвенны, но тут же находились новые аргументы в пользу присутствия анонимного манустрала. И теоретики погружались в новые расчеты.

Допустим, функция манустрала так искусно вписалась в арка-вертикаль, что ее не распознать под покровительственной окраской. Что будет, когда она вырвется на волю? Самое безобидное, что может произойти, это полное информационное обнуление ЕИП (ИИП) с момента входа «манустры» и до ее отрыва. Гигантская брешь информатеки, которую природа заштопает, как сможет, бережно и надежно, только ничего похожего на тотальный архив цивилизации Ареала среди ее лоскутов не найдется. В худшем случае «манустра» вынесет с собой участок арка-вертикали. Организует ему циклический провал, и существа, канувшие в провале, должны будут срочно искать способ обходиться без Е-полей и, соответственно, без микрополярных включений. В таких условиях шанс будет только у орканейтралов. Шанс за себя немного побороться, прежде чем отдать концы.

С другой стороны, никто не знает, как долго продолжается этот противоестественный союз взаимоисключающих субъектов. Если речь идет о нескольких миллиардах лет — в масштабе Уровня эта величина ничтожна. А если зашкалило за макровеличины — потеря Уровня неизбежна. Снова возникает вопрос: по какой причине эта «манустра» могла зацепиться за Уровень? Агравиталисты лишь констатировали факт: образование точки дисгармонии в далеком прошлом ареала, но забыли пояснить, что точки дисгармонии на ровном месте не возникают. Теория АГ! еще не достигла такого развития, чтобы однозначно судить о реальном прошлом. Производные функции не дают однозначной картины тех далеких событий: чтобы использовать временной симулятор, надо хотя бы примерно представлять координату. Погрешность в данном случае может составлять триллиарды в сумасшедших степенях. Но ни одна из доминирующих цивилизаций Ареала пока еще не призналась в своей манустральной родословной. Ситуация предельно свинская, агравиталисты подозревают посредников. Те, в свою очередь, гоняют оппонентов по логическим тупикам. Кто из них более не прав, вопрос риторический. Но обе стороны прекрасно знакомы с первым основополагающим постулатом теории самоконтроля, который утверждает, что у самой глубокой лужи дерьма может не быть дна, но обязательно есть поверхность. В каком направлении двигаться? Вместе или порознь? У цивилизованных существ выбора нет.

Все, что смогли придумать гипотетики во спасение от предполагаемой катастрофы, это напрочь о ней забыть. И посвятить себя проблемам гораздо более возвышенным, нежели интеллектуальная дуэль с представителями древнейших цивилизаций. Этот спонтанный отход от дел произвел в Ареале сильное впечатление. Понятно, что «бодаться» с посредниками — дело неблагодарное, но проблема стоила того, чтобы ее хотя бы иметь в виду. Что произошло на самом деле, не знаю. Только из этого древнего клубка противоречий со временем выбрался на свет один из самых чудовищных вопросов самоконтроля: стоим ли мы того, чтобы спасать себя от приближающегося апокалипсиса? Осмысление разницы между апогеем развития и апогеем бытия надолго увлекло теоретиков, заставило их приобщиться к мысли, что понимание конца света изнутри есть еще один критический барьер. Не преодолев его, нет смысла мечтать о будущем. Все будет зависеть от решения последнего вопроса самоконтроля: что вторично — творение или апокалипсис? Решение заложено в генетике цивилизации, но на самом деле оно не имеет значения.

Глава 18

— Хочешь, я расскажу тебе историю? — предложил Ладо, устраиваясь на ступеньке рядом с Мидианом.

— Не хочу.

— Давным-давно Вселенную населяли боги. Они летали друг к другу на «молниях» по быстрым коридорам, говорили на своем языке, изучали науки…

— Я сказал, мне не до историй.

— Но однажды боги зажгли черную звезду, которая протянула лучи до края бездны. Вселенная исчезла, а вместе с ней…

— Ладо! В конце концов… Теперь не время выслушивать сказки.

Мальчик надулся.

— Это не сказка. Это история.

— Глупая история.

— Твоя история, дядя Мидиан.

— Вселенная не может исчезнуть. Это не привидение. Вселенная может стареть и менять форму. То, что ты называешь «ареалом», огромно. Ты не можешь представить его размеры. И я когда-то надеялся, что мы не одиноки, но чем дольше изучал пространство, тем больше понимал, что поиск может продолжаться вечно. Видишь ли, мальчик, черная звезда, которую боги «зажгли» на твоей планете, управляет временем, но она не может оживить наши фантазии о параллельных мирах.

— Прошлого и будущего не существует, — возразил Ладо. — Есть разные Вселенные. Это вы стареете и теряете форму, потому что подчиняетесь несуществующему времени. А его нет. Если б оно было, папа Ло наконец-то бы умер, а я состарился. Приведи мне хотя бы одно доказательство тому, что время есть.

— Пожалуйста. Мы наклонили антенну. И это было в прошлом. Мы сделали это для того, чтобы в будущем поднять корабль…

— Нет, нет… — спорил Ладо. — Все может измениться. Придут манустралы и заберут твою «молнию».

— Но лифтовая площадка у меня, и я не собираюсь ее отдавать.

— Манустралов это никогда не волнует. Все, что есть у тебя, есть и у них. Они закроют твою Вселенную и откроют свою.

— Этого я им не позволю.

— Манустралы не будут ждать позволения. Они никогда ничего не ждут.

— Посмотрим.

— Они прогонят тебя ото всюду.

— Тогда я буду жить на солнечной орбите, навещать тебя раз в году и отмечать в календаре каждый прожитый год.

— Не важно. Когда придут манустралы, они найдут тебя и там.

— Послушай, Ладо. Я не сильно обижу тебя, если скажу, что не боюсь манустралов?

— Манустралов боятся все. Просто ты еще с ними не познакомился. И, между прочим, каждый год, когда ты станешь меня навещать, календарь будет новый.

— И ты не вспомнишь меня?

— Я помню тебя дольше, чем живу. И никогда не смогу забыть. Как мне объяснить, чтобы ты понял: время на Альбе не идет из прошлого в будущее…

Мидиан приводил многие доказательства. Одно убедительнее другого, но мальчик расправлялся с ними одинаково ловко. В конце концов пришелец поймал себя на том, что сам не верит в ту ерунду, которая базируется на фундаменте его строго последовательного научного мировоззрения. Он испугался того, что мировоззрение перестает быть научным, а значит, его карьере приходит конец. Его потенциал исчерпан, поскольку он, закоренелый прагматик, утратил свойство доверять очевидным вещам. И если жизнь когда-нибудь начнется сначала, он с удовольствием посвятит ее сочинительству сказок для детей, которые, так же как Ладо, не обременяют себя пониманием сути, а верят в то, что кажется правдоподобным.

Истекали последние сутки до урагана. Не зная почему, Мидиан принимал их, как свой последний срок. Он просиживал часами в пустом отсеке. Его упрямый организм регулировал гравитацию и микроклимат, но голова так и не нашла способ обходиться без языка, которого не знал ни один альбианин. Он возвращался в свою пещеру подавленный и сосредоточивался на решении неразрешимых задач. Его покой то и дело нарушал Папа Ло, пролетая мимо в поисках одному ему доступных фантомов. Однажды это были несуществующие рукописи, в другой раз — отсутствующий коридор… Когда Папа напал на след манустрала, Мидиан увязался за ним, дабы взглянуть на это непотребное чудовище и убедиться в том, что на этой планете ему бояться некого. Но это был очередной обман чувств. Папа нервничал, даже Эфа он терял в подземельях, несмотря на то, что завладел микрофоном связи Мидиана и всегда имел возможность воспользоваться профессорским даром переводчика. Папа Ло крайне редко находил в себе желание формулировать мысль. Чаще всего мычал и махал руками. Папа Ло искал предметы, на которых мог остаться какой-нибудь графический знак, имеющий отношение к Языку Ареала. «Это самый сложный язык, — предупреждал он, — его смысловой архив не каждому дикарю будет ясен». Он находил лишь пустые камни.

Всякие мрачные мысли посещали голову Мидиана. Но среди них не было ни одной, имеющей отношение к навигации Ареала. Папа не мог догадываться о глубине стоящей перед ним проблемы, и Мидиан не видел смысла его огорчать. Команды навигации действительно могли оказаться универсальными, но требовали безукоризненной точности. Это значит, что перевод на Язык Ареала должен быть абсолютным. Переводы профессора, как правило, грешили вольностями, а планета не изобиловала артефактами той эпохи.

Надеясь на чудо, Мидиан пробовал вскрыть панель телепатическими приемами того же универсального пилотажа. Но устройство «молнии» отличалось от его корабля гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд. Безжизненная внутренность полусферы все меньше производила впечатление управляющего пульта. «Он самый, — успокаивал его Ло. — Клянусь, темное царство Босиафа». Самого Босиафа Папа фамильярно называл «Суф» и добавлял, что Суф ни разу не делился с ним секретами ремесла, что при появлении Суфа на пульте панель разворачивалась сама на полный диапазон. Сам же Ло, несчастный долгожитель, управлял в своей жизни только верблюжьей упряжкой. Папа Ло точно знал, что вскрытие панели на этой посудине зависит от допуска навигатора. Но Суф знал способ обмануть машину.

О богах старик вспоминал неохотно. Воспоминания о них, всех без исключения, вызывали у него приступ дистрофического головокружения. И, извлекая из памяти очередной персонаж «пантеона», Ло обязательно опирался на стенку. Великого Анголла — верховное божество — он вспоминал как «малыша Голли» и безмерно скорбел о том, что не уберег его в нежном возрасте от дурных влияний. Случалось, малыш Голли вскрывал панель на треть. А великий Фарей — покровитель ветров, которого Ло иначе как самоуверенным тупицей не величал, случалось, в ударе вскрывал на одну осьмушку, и этого вполне хватало, чтобы заложить программу полета. Остальные боги не вызывали в нем острых переживаний. Юлевана он звал Баю и презирал за чрезмерную хитрость. Прочие и вовсе не стоили того, чтобы помнить имена. Единственное существо, снискавшее Папино уважение, и то было богом наполовину. Это создание, как утверждал старик, из ничего слепило биосферу мертвой планеты и умыло руки. Но имени его, за давностью лет, вспомнить не мог. Альбиане звали сие божество Кисаритом. Так этот самый Кисарит, не имея никакого отношения к навигации, разворачивал пульт не хуже Суфа.

Никаких практических рекомендаций из Папиных речей Мидиан не извлек. Папа отвратительно относился ко всему, чего не понимал, и в технических науках силен не был. Ни в этой, ни в прошлой, ни в позапрошлой «Вселенной».

Странная возня творилась в библиотеке. Каждый проникший в нее альбианский абориген что-то искал или старался делать вид, что ищет, прекрасно понимая бесплодность усилий. Папа Ло лично размахнулся тощей пятерней на рыжую колоннаду первопоселенской эпохи, ушибся и ушел отлеживаться в свои покои. Со временем в библиотеку стали проникать слишком откровенные чудеса, и Мидиан, по примеру Ло, старался избегать шумных компаний. Но однажды, в последний день своих размышлений на ступени «янтарного» прохода, он наткнулся на существо совершенно немыслимой наружности. Упитанная зеленокожая рептилия с человеческой головой топала на него из темноты, сотрясая пол и задевая потолок роговыми наростами на макушке. Увидев замешательство Мидиана, рептилия остановилась, пригнула голову, чтобы разглядеть под шлемом глаза пришельца.

— Меня попросил Папа.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил Мидиан и отступил, освобождая дорогу. Мимо него проволочился хвост с острой зазубриной, и Мидиан отступил еще дальше.

Существо ощупало рыжий камень колонны и, вскарабкавшись на нее, уперлось хвостом в пол, выдавив из зазубрины ядовитую лужицу. Оно прилипло к камню, обхватив его и скорчив натужную гримасу, завибрировало так, что крошка полетела с соседних стеллажей, а Мидиан, в свою очередь, немедленно отправился на поиски Ладо.

— Нет, это не манустрал, — огорчил его мальчик. — Это Чач, его пригласил Папа.

— Он уже вышел из ураган или еще не зашел?

— Чач — тамацип. Ему нечего делать в ураганах.

— Скажи своему брату по разуму, что если он развалит колонну, перекрытие потолка может не выдержать давление верхнего яруса.

Когда Ладо с Мидианом явились на место событий, было поздно. Рыжие плиты валялись на полу со щебнем и крошкой. Чач, насупившись, разгребал когтями свалку, извлекал слипшиеся пласты, разрывал их, грустно разглядывая темные пятна, которые когда-то были исписаны не иначе как символами Языка Ареала. От интеллектуальной работы Чач пыхтел и сопел. Утомившись однообразием, он полез на следующую колонну.

— Зря он надеется, — вздохнул Ладо.

— Скажи мне, мальчик, что, кроме времени, могло уничтожить ваши библиотеки?

— Как ты умеешь все вывернуть наизнанку, дядя Мидиан. Сам подумай, могут ли рукописи сохраняться там, где время теряет направления? Разве мы не сохранили бы все, находясь в его потоке?

— Как вы мне надоели, — рассердился Мидиан и, выбрав каменный пласт потемнее, пошел искать Эфа.

Профессор рассердил его еще больше.

— Мальчик прав, — сказал он, — время хранит, пространство разрушает. — И даже не взглянул на окаменелую рукопись.

— Кажется, в технопарке, по дороге сюда, вы утверждали обратное?

— Неужели?

— «Янтарный ковчег»! «Янтарный ковчег»! — передразнил профессора Мидиан. — Защита от времени, изволите ли понимать…

— Я такое говорил?

— Нет, не говорили. Вы неприлично громко орали это, нарушая общественный порядок.

На крики Мидиана прибежала парочка альбиан, задействованных на раскопки, и устроилась наблюдать.

— Известно ли вам, друг мой, что умный человек отличается от глупого способностью менять свои убеждения?

— Тем же самым лживый лицемер отличается от добросовестного ученого, — отвечал Мидиан. — Куда девалась информация, вписанная в эти книги? Если вы не способны ее восстановить, по крайней мере, объясните мне, где она?

— Вообще-то, — рассуждал профессор, — человеку свойственно с возрастом умнеть. Но, похоже, время покинуло не только планету, но и ваш рассудок…

— Профессор, ответьте, прошу вас! Здесь не место и не время выслушивать лекции. Или вы объясните, где найти информацию на Языке Ареала, или мы будем на тросах тащить «молнию» из подземелья до орбиты… пока не надорвемся.

— На тросах можно не успеть, — испугался Ладо. — Скоро начнется ураган, потом придут манустралы.

— Я с ними разберусь.

— Нет, ты не сможешь. Они не позволят тебе забрать «молнию».

— Запомни, Ладо! — вышел из себя Мидиан. — Запомните все! «Молнию» я не отдам даже самому Босиафу! Во всей Вселенной не найдется твари, способной забрать у меня корабль.

Ладо умоляюще посмотрел на профессора.

— Дядя Эф, я уже не могу…

Профессор размахнулся рыжим осколком рукописи и разбил его о каменный пол.

— И я уже не могу! — закричал он. — Информация с вашей пустой головы стирается лучше, чем с этих булыжников. Как вы собираетесь воевать с манустральной тварью, если не способны удержать в памяти даже внешность аркара? Вы знаете, что за ураган начнется, когда они действительно придут?

— Не придут, — возразил Мидиан, — мы отодвинули антенну точно на место.

— Придут. Папа полон решимости отправить вас в Ареал. Все еще только начинается! Он не только перевернет антенну, но еще и установит ее так, чтоб очистить вам мозги от всякой дури.

— Тогда пусть Папа объяснит, как мне вести корабль с «чистыми» мозгами?

— Каким-то образом до сих пор вам это удавалось!

— Ах, вот как! — обиделся Мидиан. — Интересно было наконец-то узнать ваше истинное мнение обо мне.

— Вы еще не узнали моего мнения о тех, кто допустил вас к навигации.

— Может быть, вы сами желаете попробовать? Раз в жизни, профессор, возьмитесь за какой-нибудь рычаг!..

— Боюсь, именно это мне придется сделать.

На шум стали собираться зрители. Из дыры в потолке свесились усы Макролиуса. Даже Чач, проходя мимо, не отказал себе в удовольствии занять место в партере. При этом его морда зависла точно над ареной событий. Эсвик-Эсвик выбежал на зрелище и встал скамейкой за спиной профессора. Папа Ло пытался прогнать зевак, но от этого их становилось только больше. Можно было подумать, что на Альбе нет более интересного зрелища, чем склока двух пришельцев.

— Когда вы, наконец, сделаете над собой усилие и сформируете элементарные навигационные команды, — выступал Эф, — вместо того чтобы совать шлем в каждую трещину.

— Чем я, по-вашему, занят все это время?

— По-моему, вы все не можете наиграться с лифтом.

— Вы думаете, расшифровать управляющую программу проще, чем баролианскую письменность? — кричал Мидиан, в то время как Ло тщетно пытался подсунуть под него дисковую площадку. — Вы думаете, что стоять за пультом проще, чем за кафедрой? Какую бы ахинею вы ни изобразили на экране, влюбленные студенты будут от вас без ума. А я должен думать над каждым символом, потому что отвечаю за ваши жизни и не имею права ошибиться.

— Потому что боитесь признаться в том, что не способны делать самостоятельные полетные программы и завидуете мне…

Толпа наблюдателей набилась в помещение невероятно плотно. Те, кому не хватило места, припадали ушами к стенам смежных помещений. Все, кто по просьбе Папы Ло работал на «растряске» библиотеки, уже были здесь. Здесь внаглую находились даже те, кто проник без разрешения. Последним, кто уплотнил своим телом толпу, оказался Бахаут. Местные аборигены не сразу признали в нем пришельца и неохотно пропускали вперед, но биолог был решительно настойчив. Половину пути он преодолел по спине кого-то из родственников Чача, далее проследовал на четвереньках по головам и опустился на пол между Эфом и Мидианом.

— Молчать! — скомандовал он. — Не сметь без моей команды открывать рот.

Мидиан вспыхнул гневом и уже готов был лезть в драку, но челюсть словно судорогой свело раньше, чем она успела закрыться. А вслед за ней одеревенело и все остальное.

— Какой срам! — воскликнул биолог. — Какой неслыханный, несусветный позор! — и поднял руки, обращаясь к толпе, словно это была студенческая компания, забредшая на грядки с посевом. — Сейчас мы все, аккуратно и осторожно, разойдемся. Сначала те, кто стоит в проходах, затем…

Так и не сумев сомкнуть челюсти, профессор с Мидианом молча наблюдали, как аборигены выстраивались у дверей и поочередно уходили прочь. Папа Ло и тот занял очередь на выход, но вовремя спохватился.

— Ты, — указал Бахаут на Ладо, — сейчас объяснишь мне, в чем возникла проблема. И пока я ее решаю, никто не произнесет ни звука.

Мальчик объяснял обстоятельно, полушепотом и очень беспокоился, что Бахауту, с которым почти не общался прежде, придется долго рассказывать, почему для них нежелателен контакт с манустралами. На удивление, биолог разобрался в обстоятельствах скандала раньше, чем Ладо закончил монолог.

— То есть ты хочешь сказать, что «молнию» надо поднимать в кольце ближайшего урагана.

— Тогда вы будете невидимы для них. Манустралы придут с другой стороны кольца.

— Точно так же мы должны вернуться?

— Только в кольцо. Когда-нибудь папа Ло найдет Ареал. Вы отправитесь к богам и скажете, что он устал… Чтобы они его отпустили.

— А потом вернемся снова через кольцо…

— Да, если захотите. Вы можете выбрать себе любую Вселенную. Можете найти свою… Но папа Ло думает, что в Ареале вам понравится, что боги вас не отпустят.

— Мне бы очень понравилось, — признался Бахаут, — если б один из этих скандалистов поднял «молнию». Хоть через кольцо, хоть мимо кольца. Меня бы устроила любая осмысленная попытка это сделать.

Установив на площадку лифта ошалевшего Мидиана, Бахаут не спеша выбрал цель на панорамной разметке.

— А ты куда лезешь? — прикрикнул он на профессора. — И так тесно.

Но профессор с площадки не слез и звука не проронил. На пульте «молнии» он первым сошел со ступени и начал расхаживать по кругу, демонстративно презирая товарищей.

— Не волнуйтесь, — настраивал Бахаут заторможенного навигатора, — расслабьтесь и подумайте о том, что в худшем случае лифт нас вынесет на безопасное расстояние.

— Не вынесет, — огрызнулся Эф, — эта штука с базы. Значит, имеет планетарный радиус действия.

— В самом худшем случае, — продолжал Бахаут, — мы быстро отыщем вашу машину и переждем ураган на орбите.

— Не отыщем, — ехидничал Эф, — она осталась в другой Вселенной. Вместе с лагерем и всем вашим скарбом.

— Когда мне понадобится консультация эфолога, я непременно дам знать.

Профессор злорадно усмехнулся.

— Сами придумали вертеть антенну. Я вас этому не учил.

— Я тебя еще раз предостерегаю: не надо мне портить настроение перед ураганом. — Биолог повернул Мидиана панелью скафандра к розовым лучам и взглянул на разметку хронометра. — По крайней мере, два часа придержи себя за язык. Кажется, в библиотеке развалили новую стенку и очень активно ее растаскивают. И Ло там… Пойду взгляну. А вы можете подраться, пока никто не видит.

Как только лифтовый столб унес Бахаута из отсека, Мидиан отыскал в темноте разгуливающего профессора.

— Короче говоря, так… профессор. — Сказал он. — Если они найдут образец Языка и ваш перевод сработает, я клянусь, что в жизни не скажу слова поперек. И в придачу уступлю костюм Бахаута. Если они не найдут Язык, я буду делать и говорить то, что считаю нужным, даже если это вам не понравится. Но если они найдут Язык, а вы не сможете адекватно изложить на нем команды навигатора, я возьму вас за горло и буду душить, пока собственными глазами не увижу, как ваше тело покинет ядовитый фантом омерзительной эфологической дури, отравляющей рассудок юным питомцам Пампирона.

— Ха! — сказал профессор, что означало: «Не тебе, молокососу, распоряжаться содержимым моего тела».

Бахаут вернулся и застал переговоры на том же уровне взаимопонимания, но с меньшим накалом страстей.

— Ничего они не нашли, — сообщил он, — однако ураган начинается раньше, чем я думал. И, надо вам сказать, неплохо начинается. Что-то мы все же не предусмотрели с этой антенной авантюрой. Не припомните, Мидиан, на ваших платформах не случалось так, что антенна сбивалась сама?

— Она требует очень тонкой настройки, — ответил астроном. — Ею занимались специально обученные люди с экстрасенсорным чутьем. Операторы прозвали их манусами. — От неожиданности Мидиан поперхнулся. — Манусы. Думаю, где я слышал это слово?

— Что-то мне не нравятся ваши провалы памяти… — признался Бахаут. — И что, с этими манусами легко можно было договориться?

— Это не входило в мои обязанности. — Ответил Мидиан. — Понятия не имею.

— Вот что я придумал, друзья мои. — Бахаут подвел Эфа с Мидианом к панораме площадки. — Эти твари сначала полезут в могильник. Мы должны увидеть их раньше, чем они нас, а потом уже думать, как действовать. — Вступив на площадку, Бахаут повел пальцем вдоль черной петли аркарного коридора. — Знать бы еще, откуда они берутся. Ну и ураган! — удивился он. — Лучше отсюда не высовываться. — Внезапно лицо биолога вытянулось и застыло каменной маской. — Нет, с этими…договариваться бесполезно.

Мидиан вскочил на площадку и вгляделся в черный туннель. В направлении могильника, колонной друг за дружкой, маршировали трое пришельцев, в одном из которых он узнал себя, в другом — биолога, в третьем — очаровательного профессора в набедренном украшении, маскирующем его мужское достоинство.

— О, боги! Только не это… — прошептал Мидиан.

По каждому аркарному коридору мелкими партиями выдвигались троицы пришельского вида. Одна другой шустрее. Очень скоро сосчитать их количество стало невозможно. Они лезли ото всюду, стремились только в могильник, и замыкающий субъект в набедренном «бикини» нагло крутил на указательном пальце здоровый металлический ключ.

— О, боги! О, боги! — запричитал Бахаут. — Это именно те ребята, от которых надо держаться подальше. — И, вытолкнув из лифта Мидиана, стал трясти его за плечи. — Давайте же убираться отсюда! Сделайте же хоть что-нибудь. Вы же видите, что происходит. Какая там у вас первая команда? Я сам буду переводить. Только не молчите.

— Поворот корпуса по вертикальной оси до точки опоры.

— Как вы сказали?

— Я сказал, поворот к стартовой позиции.

— Успокоился бы ты, — вмешался Эф.

— Поворот по вертикальной оси до точки опоры, — безнадежно повторил Мидиан. — Диск на старт.

— Что вы имеете в виду, когда говорите «диск»? — спросил профессор. И Мидиан постучал по полу.

— Силовой контур запуска двигателя должен опоясывать центральный диск. Это оптимальное расположение, профессор. Иначе не бывает.

— Хорошо, извольте! — он произнес фразу, из которой Мидиан не понял ничего, но поверхность полусферы, покрывающей отсек, посветлела и окрасилась туманными разводами.

— Давайте же, — торопил Бахаут.

— Повторите это еще раз, — попросил Мидиан, — и еще: «автоконтроль пусковых систем», «пауза контроля», «балансир на вертикальную разметку», «пуск базового ускорителя».

Профессор перевел и выжидающе посмотрел на навигатора.

— «Погасить контур». «Аварийная защита на максимум». «Вращение на три четверти». «Стабилизатор радиальный». Ну… терять нечего, «старт».

— Эта зараза на оболочке гаснет, — сообщил Бахаут, — но ничего не движется. И никакого давления на камень. Может, еще раз?

— Еще раз: «проверка силовой защиты», «вращение на три четверти», «старт».

Серые разводы поплыли по кругу полусферы. Биолог затаил дыхание, видя, как грунт с макушки «молнии» бесшумно скользит вниз, рассыпается и расплющивается. Планетарная кора сжимается под напором, расползается вокруг глубокими трещинами.

— Что дальше? — спросил профессор.

— Притормозите ее, — советовал Бахаут, — иначе проскочим мимо кольца.

— «Вращение контура на две четверти», — распорядился Мидиан, — А вы, Бахаут, смотрите, как меняется скорость.

Замедление было очевидно, даже на панораме полусферы.

— Корпус вращается против ураганного кольца. Вы можете «положить ее набок»?

— «Пол-оборота контура по горизонтальной оси», — сказал Мидиан и дождался, пока Эф повторил команду. Над полусферой обозначилась шахта. Корабль медленно оседал на дно. Вверх полетели куски грунта.

— Она перевернулась! — воскликнул Бахаут.

— Так и должно быть, — успокоил его Мидиан. — Какая вам разница? Кружится голова?

Песок облепил оболочку и облаком поднялся вверх, белея на ослепительном сиянии обшивки. Над ним возник взъерошенный шар планеты в клочьях песочного тумана.

— Если не секрет, — спросил Мидиан, — профессор, как вы это сделали?

— Не преувеличивайте моей заслуги, молодой человек.

— И все-таки. Что за язык? Сто лет буду думать — не пойму, как оно сработало?

— Это мой язык. Я его придумал для своей науки и преподаю на нем. А вы, дорогие коллеги, начиная с сегодняшнего дня будете изучать его под моим руководством. Если понадобится — сто… Если понадобится — тысячу лет.

Шестая тетрадь: ДОМ НА СПЯЩЕМ ВУЛКАНЕ

— Вселенная неисчерпаема! — заявил оптимист.

— Смотря каким ковшом черпать, — хором ответили пессимисты.

Глава 1

— Эссима?

В сумерках навигаторской образовалось инородное тело и жирной каплей повисло над управляющей панелью. Корабль поменял программу и, свалившись с транзита, пошел на тормозной маневр. Эссима терпеть не мог инородных предметов на рабочем месте.

— Эссима? — повторил гость и замер напротив неподвижного навигатора. — Зона мутирует. Старых фарватеров нет. И все же я рад, что Эссима принял приглашение Копры.

— И с пятисотого раза, — продолжил Эссима, — пробил коприанский защитный кордон.

— Пятьсот пятьдесят пятого… — уточнил невидимый субъект, посредством внутренней связи.

Тело встрепенулось. Глянцевые бока подернулись беспорядочными волнами.

— Эссима не один?

— Только без претензий…

— Я должен знать о каждом проникшем в зону Аритабора.

— На этот счет условий не было.

— Я должен знать имя.

— Нап, — представился субъект, стараясь разрядить обстановку. — Нап-Ка… какой, собственно, смысл в имени? Кажется, «нап» в переводе с древнеаритаборского означает «ровная гладь»… в смысле покладистый характер, безобидное существо.

— Нап хотел сказать «кальтиат»? — Сообразил гость. Эссима на всякий случай отвернулся, прикрыв лицо перчаткой. — Я не требую контакта. Не настаиваю на информационном контроле, не ввожу ограничений. Я лишь должен иметь представление…

— Я не мадистолог, — защищался Нап. — Если это имеет значение.

Однако посетитель успел возбудиться и, пока Эссима тихонько трясся от смеха, продолжал осуществлять напор на незваного и невидимого пассажира.

— Нап-Кальтиат не считает разумным использовать природные возможности? Или есть иная причина? Может быть, последствия психической травмы, полученной в результате работы?

— Послушай, коприанин! А может быть, мадиста мне безразлична?

— Совсем? — удивился гость.

— Абсолютно.

— Ну уж… Если кальтиата перестала интересовать мадиста, — с досадой произнес он, — этому кораблю определенно не плыть в будущее. — Трагическая пауза простерилизовала атмосферу истерического взаимонеприятия. — Я, эксперт Копры, считаю своим долгом предупредить обоих, что мы работаем с мемологической лабораторией и вы должны в полной мере дать себе отчет о возможных последствиях. Станция расположена в критической близости к Аритабору. Навигация в системе запрещена. Информационная инверсия недопустима. Биотрансляция локализована средствами лаборатории. Задача, которая стоит перед нами, требует особой осторожности.

Транспортная платформа подцепила корабль, закрыла оболочкой внешнюю панораму. Бортовой компьютер расслабился, почуяв редкую возможность отдохнуть после монотонных будней. Сквозь противотуманную просветку Эссима наблюдал узлы и причалы технопарка. Это зрелище дало ему возможность стерпеть нотацию эксперта и дождаться, пока на месте его безликого образа возникнет лифтовое кольцо. Эссима поднялся. От системы Аритабора его отделял один шаг лифта, который инфоинженеры презрительно называли биотранслятором. И если теперь, задержавшись в отсеке, открыть обзорную панель — маленькая точка аритаборского светила будет видна глазу в зените гравитационного диска.

— В этот раз все должно получиться, — сказал он. На панораме внутренней связи возникли четыре черных кальтиатских пальца и зафиксировали «четвертичный» символ логической арифметики. Это означало, что недавний собеседник, по природе включения, относился к искусственным микрополярным существам. Четыре черные «змеи» вытянулись вдоль экрана и сплелись иероглифом: «Желаю удачи, Эссима». И Эссима, бросив на пульт перчатку, скрылся в лифтоприемнике.

Невидимая, неуловимая Копра присутствовала в зоне повсеместно. Ее базы дрейфовали по внешней границе, снимая с транзитов зевак и заблудших странников. Ее поле накрывало пространство, примыкающее к системе Аритабора, а антенные установки засекали попытки информационных проникновений. Отныне порядок в зональном масштабе определялся авторитарным способом, по личному усмотрению инфоинженеров-коприан. Все попытки внешнего мира оспорить произвол выглядели как старания младенца сдвинуть на обочину кузов самосвала.

Мозговой центр коприанской флотилии располагался вплотную к Аритабору, в недрах спутника ближайшей планеты. Спутника, превращенного в яичную скорлупу и нашпигованного мемо-техникой. Обзорные галереи «пломбы» половину суток были освещены звездой и половину суток выдерживались во мраке на фоне рыжего зарева. В это время на темной стороне неба возникала пульсирующая точка Аритабора. Панорама выхватывала ее и увеличивала, транслируя по панелям внешних галерей. И, пока станция находилась в зоне видимости, розовая планета заливалась протуберанцами, являя глазу наблюдателя свою агонизирующую красу.

— Странное чувство? — заметил эксперт. Его каплеобразная масса повисла возле виска и окрасилась мерцающим розовым тоном, ставшим причиной помешательства инфоинженерных служб Ареала.

— Нет, — ответил Эссима, но не смог оторвать глаз от яркого света.

— Воспоминания или отсутствие воспоминаний беспокоит Эссиму?

— Разве я выгляжу беспокойным?

Эксперт засуетился.

— Я с трудом разыскиваю вас, приглашаю сюда и каждый раз наблюдаю одно и то же: попытку реставрировать забытые образы, стоя здесь, на смотровой галерее. Каждый из вас знает, что воспоминания о прошлом могут убить посредника.

— Экса… — поправил Эссима и поглядел на эксперта черными глазами в розовых бликах. — Экс-посредника.

— Экса, — согласился, эксперт, но почему-то задергался. — Не верю в эксов. Не могу понять ваших экс-информационных категорий. — Но неподвижный взгляд собеседника заставил его сконцентрироваться. Тень перестала рябить. Тело достигло равновесия в глянцевой округлости формы. — Планета преодолела критическую частоту. — Сообщил эксперт. — Невозможно надеяться обратить процесс. Ее уход в провал — дело времени, но посредники, оставшиеся вне зоны, не допускают контакта. Эксы, адаптанты, мутационные формы — это все, на что может рассчитывать Копра. Так что не надо, не стоит заниматься созерцательной регенерацией подсознания. Эссима и его братья по разуму нужны здесь в здоровой психической форме.

— Чтобы Копра имела возможность использовать ее, — предположил Эссима.

— Совершенно верно. Если Копре удастся восстановить вашу расовую ментальную коммуникацию, мы получим доступ к Аритабору в спектре агравитации.

Торжественный тон сказанного заставил Эссиму улыбнуться.

— Неужто ситуация так безнадежна?

Невесомая субстанция собеседника снова задергалась тенью по светлому полу.

— В ближайшее время, — сказала субстанция, — прогнозируется провал в среде естественной инфобазы от первой ступени архивации. Эти тенденции заметны уже теперь. Эссима понимает, к чему может привести цепной процесс, вышедший из-под контроля?

О цепных процессах такого профиля Эссима имел представление весьма умозрительное. О том, что провал в среде естественной инфобазы может означать потерю первичной информации ЕИП, относимой к началу цивилизации, он догадывался. То, что этот процесс увязывается с циклическим провалом Аритабора, незыблемого от истоков, было ясно само по себе. Но что означает «ближайшее время» на языке инфоинженеров, Эссима понятия не имел. И чем больше старался понять, тем сильнее вибрировала тень собеседника на розовом полу галереи.

— Что я должен делать в эксперименте?

— Доверять нам, — ответил коприанин, — все сделает мемограф. Надо входить в работу прямо сейчас. Пока Эссима…

— Пока Эссима что?.. Не оценил степень риска?

Эксперт сконфузился.

— Копре известно, что, реставрируя аритаборский ментальный фон, вы обрекаете его носителей на повторную адаптацию. А эта процедура, к сведению Копры, не всегда заканчивается успешно.

— Цивилизация рискует больше.

— Что такое цивилизация? — удивился гость. — Разве она не летит в провал вслед за Аритабором? Разве с этим не нужно смириться как с неизбежным?..

— Агравитационные процессы в этой стадии не исключают контакта. — Доложил эксперт. — Надо входить в работу прямо сейчас. Если, конечно, Эссима не передумал.

Мемограф занимал сердцевину космического тела. Его полярно-нейронная масса в рабочем объеме поднималась к поверхности рабочих модулей. В свободном состоянии — пряталась в недрах жесткого корпуса и на просветке напоминала ядро с остывающей лавой. На дне глубоких шахт едва заметно светилась желтоватым субстратом ее студенистая поверхность. Пятна работающего мемографа Эссима наблюдал с внутренних смотровых площадок, преодолевая пешком коридоры с беспорядочной «технопарковой» гравитацией. Внутри системы лифты были отключены или атрофированы совсем. Предать себя утробе этого монстра мог лишь истинный патриот цивилизации. Эссима не был патриотом. Он следовал за экспертом, не делая попыток осмыслить глобальную миссию происходящего. Мемограф обладал свойством гасить малейшие проблески интуитивного миропознания, и Эссима перемещался по станции, не пробуя осмыслить даже глубины своего легкомыслия. С техникой такого уровня он имел дело впервые и до поры до времени предпочитал держать себя в слепоте.

— Здесь, — остановился эксперт, — можно занять место. — И исчез. В полном одиночестве Эссима наблюдал, как с нижней площади модуля поднимается полусфера бирюзового свечения, расползается, заполняя пространство колодца, диаметр которого не уступал разлету защитного поля болфа. Масса подбиралась к его ногам, прижатым к опоре лишь гравитационной подошвой ботинка.

— Цивилизация… — подумал он, но поймал себя на неприличной мысли, недопустимой в мемо-пространстве, где любой продукт ментальной инверсии мог быть прочитан и интерпретирован без контроля с его стороны.

Эссима занял место в ячейке без внутреннего оборудования. Что выглядело нелепо. Телепатические приемы управления вблизи мемо-массы казались бесполезной тратой сил. Эссима и сам не любил лишний раз шевелиться за пультом, но впервые обрадовался, что поленился снять манжет. Обрадовался, но вскоре понял, что воспользоваться его услугой вряд ли придется. Стены ячейки провалились в пустоту, и тело свернулось в невесомости. Он понял, что не может пошевелиться, ему не подчинялись ни пальцы, ни веки. Собственно, теперь в этом не было необходимости, поскольку воля оказалась в том же парализованном состоянии. Но способность мыслить и чувствовать напомнила ему, что «доверие Копре», может быть, и есть та самая непосильная задача, с которой он справиться не в состоянии.

— …Сейчас я понимаю, насколько неудачной была затея, — услышал он, и воображение непроизвольно нарисовало образ гуманоида. Вокруг них сомкнулась прозрачная сфера, мемограф нащупал контакт, и Эссима окончательно лишился ориентиров. — После опытов в аномалистике, — рассказывал гуманоид, — я стал терять самоконтроль, но решил не упускать возможность… Такого случая для контакта могло не повториться. Можно рассуждать о причинах безрассудства. Профессиональная мутация? Доминанта естественного отбора? Нет смысла строить догадки, если о своем происхождении я знаю от Копры и не имею оснований оспаривать этот факт. Естественно, я не помню Аритабора, но, по крайней мере, знаю, кто я…

— Хоть бы раз… — возник в контуре сферы другой субъект, — эти знания облегчили твои мытарства? — воображение Эссимы нарисовало еще одного гуманоида, внешне похожего на аритаборца. Образы братьев по разуму постепенно обретали ясность очертаний. — Хотя бы раз это привнесло смысла в твои действия? Узнав свою родословную, ты сможешь изменить состояние, к которому давно адаптировался?

Пауза отдалила друг от друга эфемерных существ и снова толкнула навстречу.

— Чтобы освободить себя от аритаборского наследства, — продолжил второй оратор, — я пошел на риск. Могу сказать, что сделал это сознательно, и повторю, если придется. К тому же я уверен, если бы не страх перед долгим состоянием дискомфорта, моему примеру последовали бы многие.

— Да, — подтвердил третий участник дискуссии, — адаптация чудовищна, — подтвердил и поплыл в никуда, не оставив даже бледной тени на внутренней оболочке виртуального сфероида. Видимо, то, что он назвал адаптацией, и впрямь, далось ему нелегко. Тем временем второй собеседник уже обрел лицо и характерные интонации.

— Конечно, — сказал он, — я тоже не помню Аритабора. Но свобода стоит того… Я убежден, что Копра зря тратит время на эксов: таким, как ты, состояние «ментального фона» противопоказано, для таких, как я, — неприемлемо. Не думаю, что есть другие варианты.

— Если не терять способность к объективному восприятию, — отозвался еще один, затаившийся в пустоте образ нового персонажа и занял место в общем кругу, — есть расстройства, не совместимые с самоконтролем. Все зависит от личностных координаций. Если мы с Аритабором в состоянии «блуждающих перпендикуляров», надо решить, кто на чьей стороне. Это должны решить посредники, а не мы, адаптанты. — Персонаж замолчал, но никакой поддержки от окружающих не дождался.

— О какой способности восприятия ты говоришь? — уточнил агрессивно настроенный второй собеседник.

— О деструкции образного мышления. Древние машины искусственного интеллекта болели похожим образом. Если помнишь, в те времена информатика боролась с проблемой неадекватности мыслительных образов… Избавиться от нее можно было единственным способом — сменить среду.

— Ты готов сменить ее снова?

— Я хочу знать о состоянии Аритабора. Возможно, посредникам этот контакт также необходим.

— Так на чьей ты стороне?

Собеседник не решился ответить. Персонажи поблекли, утратили четкость, и яркие пятна стали расплываться, смешиваясь в однородную кучу. Еще немного — и сцена готова была сменить декорацию.

— Я оставил Аритабор недавно, — вошел в разговор Эссима, и беспорядочный набор собеседников слился в образе единого субъекта. — Моя мутация не выходит за пределы нормы. По сравнению с вами, я эмбрион. — Завсегдатай коприанского «некрополя» с интересом приблизился к юному пополнению. — Это случилось со мной от мадистогенной травмы. Кальта нуждалась в услугах контактера. Наверно, я тоже недооценил степень риска. Теперь нельзя понять… Потому что утраченную память восстановить не удается.

— Мутация произошла непроизвольно? — спросил плавающий напротив экс.

— Вероятно.

— Не пытайся. Потом не будешь знать, куда деться от такой памяти.

— Аритабора я тоже не помню и то, что являюсь экс-посредником, узнал от Копры.

— И ты согласен играть в коприанские игры?

— Мне интересно, — ответил Эссима, — что именно Копра хочет получить от контакта с Аритабором?

— Я тебе скажу. — Экс удалился, а затем приблизился так резко, что Эссима невольно отпрянул. — Скажу… Посредники исчезают из ареала. Цивилизация потеряла связь с реальной координатой. Если Копре удастся регенерировать контакт в таких условиях, возможно, будет шанс сохранить первичный архив.

— Даже если он будет агравитационной производной?

— Это уже не наши проблемы, коллега. Коприане специалисты по информационным встряскам. Скорее всего, затея безнадежна. Но в лихие времена лучше не пренебрегать общением с инфослужбой. Мы вправе знать, на что рассчитывать и чего опасаться.

— Мы, — уточнил Эссима, — это что за величина?

— Мы, — разъяснил экс, — последние обитатели Ареала.

— Не люблю ответственных миссий.

— Боишься?

— Не хочу рисковать снова. Прежде чем спасать шкуру, я бы подумал о ее перспективах…

— О каких перспективах идет речь?

— Аритаборских, коллега…

— О твоих перспективах в Аритаборе?

— О перспективах твоей цивилизации вернуться в исходную точку.

— Ты можешь предложить другое направление?

— Стоит ли заходить на новый круг? Неужели цивилизация не знает, что эта проблема когда-нибудь повторится?

— Ты боишься посредников…

— В той же степени, что и весь остальной Ареал.

— Ареалу нечего терять, а ты думаешь о перспективах… Вот я и спрашиваю, о каких перспективах речь?

— О перспективах цивилизации, которая потеряла все, потому что приняла Аритабор за исходную точку мироздания.

— Предложи другую исходную.

— Почему я? — занервничал Эссима.

— Потому что боишься, значит, есть что терять.

Эссима сделал попытку высвободиться из модуля и, едва нащупав опору, решительно направился к внешней галерее. Эксперт возник у него за спиной.

— Конечно, нелепо требовать от Эссимы полного доверия. Это нелепо. Эссима должен все обдумать.

Эксперт тайком заподозрил, что «думать» в мемо-локальном пространстве станции — это именно то, чего испугался его новый сотрудник больше, чем информационного апокалипсиса. Чем ближе они продвигались к внешней галерее, тем больше в сознании эксперта укоренялись подозрения.

Обзорная панорама все еще пульсировала розовым светом. Станция погружалась в темноту, серповидная полоса заката над поверхностью планетарного тела растворяла в темноте последние лучи. Выйдя на внешнюю галерею, Эссима огляделся. Он все еще продолжал разлагаться в пространстве мемографа и, обретя твердь под ногами, не утратил ощущения собственной беспомощности во чреве аппарата. Лишь только граница чрева расширилась до масштабов станции и грозила в скором будущем уместить в себе остальную Вселенную.

— Я жду лифт, — предупредил он.

— Конечно, доверие не бывает абсолютным и безусловным, — рассуждал эксперт, не желая замечать раздражение собеседника.

— В противном случае мне придется воспользоваться собственным…

— Мы все находимся перед выбором. Может быть, и то и другое будет не в нашу пользу. Риск и в этом случае существует.

Эссима обнажил навигационный манжет. От этого жеста эксперта шарахнуло в сторону. Через секунду он укрылся за широкой спиной гуманоида, вышедшего за ними вслед из дебрей мемо-формы. Его внешний вид был точно «срисован» с только что виденных Эссимой виртуальных картин. Фигура и разболтанная походка не оставляли сомнений в том, что этот тип сутками не вылезает из модуля. Особенно сонный взгляд с зеленоватой поволокой, словно воплощение классической иллюстрации аритаборца.

— Зенон должен говорить с Эссимой, — представил эксперт виртуального незнакомца. — Зенон хочет говорить лично…

— Мы уже говорили, — напомнил Эссима.

— Не договорили, — возразил Зенон и взял его за манжетное запястье. — Успеешь. Кто из эксов ни старался отсюда удрать, у всех получалось. Я остался один, и ты выслушаешь меня, прежде чем пустишься в бега. Проблема манустрального контакта интересует меня больше, чем архивные деформации. Почему-то мне кажется, что тебе это также не безразлично.

Сердитые эксы поглядели друг другу в глаза.

— Выпустишь меня по-хорошему или драться будем? — спросил Эссима и, обернувшись, едва не задел эксперта, который распух и трясся, на этот раз укрываясь за его спиной от зеленого взгляда посредника.

— Эссима был не готов к такому повороту событий… — догадался Зенон.

— Эссима не готов взять на себя ответственность… — предположил эксперт.

— За что? За уничтоженные вами архивы? Или за то, что до сих пор у вас не прошло ни одного манустрального контакта? Вы будете недовольны, коприане, если узнаете, как мне наплевать на вас обоих, — ответил Эссима и готов был покинуть гостеприимных хозяев, но остановился, чтобы иметь удовольствие наблюдать их реакцию. Ответа не последовало. — А на то, что вы называете «цивилизацией», — добавил он, — мне особенно наплевать.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мемо-субстанция

Термин «мем» восхитителен тем, что вездесущ. Он имеет свойство, которое грамотный лингвист скорее отнесет к мистике, чем к норме, пусть даже редкой. Этот термин, не утруждая себя сложной адаптацией, просочился в огромное количество языков: специальных, профессиональных, фактурных, не имеющих никакого отношения к бонтуанским языковым группам. В Языке Ареала «мем» обозначает функцию оперативного архива. Это даже не термин, а ключ понятия, несущий смысл «подобия», «похожести» реального феномена и его информационного отражения. Само слово графически образуется путем зеркального отражения одной и той же буквы «мем»… а там уж «мема», «мемо» — не суть как важно.

Что значит «функция оперативного архива»? В понимании Ареала, «активный» архив, «оперативный», «дежурный» — фактически предархивное состояние информации. Сравнимое, может быть, с человеческой памятью, используемой в социуме в процессе жизни (не путать с генетическим наследством). Что я объясняю! «Memori» — родная латынь. Фактически тот же смысл и та же способность просачиваться в языки. От «мемориала» до «мемуаров» — одна и та же мемо-основа, древняя, как пророчество апокалипсиса, и неистребимая, как кухонный таракан. Понятие, прямо идентичное человеческой памяти, которую не жалко выбросить после смерти. Оперативная мемо-функция тоже ограничена сиюминутной необходимостью, выполняет задачу промежуточного звена между событиями и перспективой их длительной информационной архивации. Именно она сортирует и принимает решение, что приберечь, а что сбросить. Откровенно говоря, в Языке Ареала мема имеет скорее технический смысл, потому что была осмыслена на юном этапе развития искусственного интеллекта. Можно подумать, раньше ее в природе не существовало.

Но информатика Ареала — наука рациональная и ничего обидного для биосоциума подразумевать не может уже потому, что в упор его не признает. Ничто так не раздражает настоящего инфоинженера, как естественно-биологические формы бытия. Более того, эти формы одним фактом своего существования способны довести его до тихого помешательства, что мне, как представителю данной формы, чрезвычайно льстит.

Но дело не в профессиональных отклонениях психики, а в том, откуда растут «корешки»… Что представляет собой мемо-субстанция в практическом смысле этого слова? Откуда возникла необходимость ей взяться, а главное, какое отношение она имеет к теории АГ!?

Мема, как составляющая субстанции личности, особенно пристрастно стала изучаться в связи с практикой агравитации. Дело в том, что производная функция симулятора антигравитанта начинает формироваться именно под ее влиянием. Поскольку она отвечает за адекватно фиксирующее восприятие внешнего мира, то в новой пространственно-временной координате производной она является своеобразным матричным ключом, преобразующим автодинамический вибрационный хаос в иллюзию (симуляцию) окружающего мироздания. И что интересно: личностные особенности симулирующего агравитанавта на качество производной не влияют. Мемо-субстанция, включая процесс восприятия, также без особых проблем налаживает контакт с Естественной информатекой. (Обязанности промежуточного звена с нее никто не снимал и там). То есть она вполне способна, если что, подключить микрополярную субстанцию к общему полю.

Ничего сенсационного в этом открытии не заключалось. Исследовательская рутина. Ничего не случилось бы до сих пор, если б инфоинженеры не преподнесли цивилизации Ареала сюрприз особо крупных размеров. Нежданно выяснилось, что мемо-субстанция индивида (как естественного натурала, так и искусственного суррогата) обладает способностью отлично обходиться без самого индивида. Как всякая «нечисть» матричной природы, она прекрасно дублируется. И полученный дубликат, в рамках виртуального пространства, функционирует сам. Примитивно выражаясь, вы можете оставить дубликат своей мемы на компьютере и уйти по делам. В это время она будет выполнять функции даже не секретаря-референта, а скорее, первого зама. Да чего там… Она прекрасно справится с любой работой, которую делали вы, потому что ее опыт, мировоззренческие установки, навыки и манеры ничем от ваших не отличаются. Иногда это бывает удобно, но с этической точки зрения ничего хорошего. Из таких удобств складываются впоследствии дурные проблемы. Над практикой АГ! и без того не безоблачной, нависла новая грозовая туча: перспектива полной потери самоконтроля памяти.

Инфоинженеры без всяких мем знают миллион способов извлечь информацию из любого рода объекта. Мема стала миллион первым. И далеко не самым надежным. Эту несчастную мему добыть проще, чем получить справку в адресном бюро. Ее можно незаметно «вынуть» из субъекта при непосредственном, даже телепатическом контакте. Можно заказать по почте. Чувствительный прибор самостоятельно высосет ее из предметов, к которым вы прикасались. Но, если ее обладатель любил приврать, мема будет обладать тем же пороком. Перед всеми прочими способами информационной диверсии мема имеет одно бесспорное преимущество: она глупа и сердита. Это значит, что при грамотном подходе с радостью испортит репутацию своего хозяина. Биокопии, «раздвоенные призраки», манустральные двойники и прочие продукты дубляжа, безусловно, тоже хороши. Но, в отличие от мемы, соблюдают правила общественного общежития, несут ответственность за себя, хоть и продублированы в сотом колене, но совести от этого не теряют. Мема дорогая от тоски душевной может нагородить огородов — не перелезешь. Объясняется это тем, что она в некотором роде все-таки является составной частью субстанции личности. Оставшись без прочих составляющих, обнаруживает признаки явного психического расстройства. Наверно, поэтому и глупа, а вот отчего сердита, не знаю. В теории АГ! это не объясняется. Наверно, по той же самой причине психического расстройства.

Вопрос о самоконтроле в этой области возник не сразу. Что, собственно, секретного может содержаться в меме индивида? Стоит ли ее слишком оберегать от посторонних? Информация сама по себе не стоит ничего. Цену имеет только скрытая информация и лишь до той поры, пока она скрыта. Если знать заранее, где выигрыш, игра теряет смысл. Манипуляции с мемой на антигравитантах дают возможность бесконтрольного доступа к такого рода информации. А информационный баланс (как и прочий) обязан соблюдаться. Невежество подчас оказывается полезнее, чем излишняя осведомленность. Если бы передо мной стояла задача изложить историю развития инфоинженерных наук, стоило бы начать с «балансовых синусоид» как со шкалы Дуйля. Суть такой синусоиды предельно элементарная. В нижней фазе — информационное ограничение (цензура, одним словом), в верхней — перебор (чернуха и порнуха в непомерных дозах, чемоданы компромата и словоблудие обывателей в адрес священных персон). Система удивительно универсальна. Невозможно поверить, что человечество до сих пор не добралось до ее очевидных закономерностей и не догадалось, что срок существования цивилизации зависит от амплитуды волны. Я не к тому, что северные корейцы унаследуют планету. Просто несложный график синусоиды может дать формулу, которая четко скажет, как скоро братья россияне слопают свои природные ресурсы и воссияют нимбом с голодухи.

К чему все это? Только лишь к тому, что с обнаружением коварного свойства мемо-субстанции цивилизация Ареала приблизилась к верхней точке амплитуды и, сообразно естественной природе вещей, должна готовить себя к этапу жесткого ущемления свободы слова. В роли цензоров в свое время выступили сообща все цивилизованные информационные службы Ареала. Опыты (легальные, разумеется) по агравитации с той поры проводятся под их присмотром. Кроме того, оборудование, способное к мемо-манипуляциям, с тех пор, как самогонные аппараты, изымается повсеместно в пользу компетентных органов. Сами же контролеры-инфоинженеры являют собой такую же омерзительную картину, как инспектор налоговой полиции на пороге коммерческого лотка.

Монополия на средства производства в данном случае имеет свой положительный смысл: инженерные службы всерьез увлеклись исследовательским процессом, отпочковали от себя отдельную область познания — мемологию и, сконцентрировав усилия, достигли таких результатов, о которых отдельные деятели не решались мечтать. Проблема в том, что апогей великих мемологических открытий выпадает на нижнюю фазу амплитуды и не торопится вновь вскарабкаться на гребень волны, но разумный Ареал это не удивляет. Разумный Ареал удивляется совершенно другим вещам.

Глава 2

Не с первого взгляда Эссима признал свой корабль. Лифтоприемник доставил его в лабиринты периферийных отсеков, где уважающий себя навигатор бывать не обязан. Эту территорию осваивал Нап-Кальтиат. Он же и выбросил туда площадку приемника. Эссима напугался до полусмерти, решив, что апокалипсис состоялся без него. Стены отсеков были покрыты экранами, способными спугнуть саму мадисту, и Эссима, не устояв от головокружения, стукнулся лбом о силовое поле.

Тишина зашевелилась, зазвенела искрами в плотной атмосфере. Он полз напролом, распихивая все, что преграждало путь к свету. Полз к сердцевине корабля, где его ожидало забытое чувство душевного покоя и где его взору открылась картина еще более странная.

На нижней площадке отсека лежало телесное образование, прижатое к плоскости гравитационным полем. Над ним плавал золотистый ихтиозавр, подергивая лопастями плавничков. Ихтиозавра, в свою очередь преследовал неприлично распухший глаз, произраставший из тела гибкими корнями желто-бурых кровеносных сосудов. Заметив Эссиму, ихтиозавр растаял, и облачко светлой пыльцы брызнуло на воспаленный глазной нерв. Гравитация упала, и Нап лениво поднялся.

— Так быстро? — спросил он.

Не говоря ни слова, Эссима занял рабочее место за пультом, натянул перчатку и стал проверять готовность полетных систем.

— Мы убираемся отсюда? — удивился Нап. — Уже? Имей в виду, второй раз на ту же приманку Копра не клюнет.

— Они меня раскусили.

— А на что ты надеялся, дорогуша?

— На то, что это произойдет не сразу.

— Перестань, как они могли? В худшем случае, они приняли тебя за посредника. Твои возможности работы с мемо-техникой от этого только расширятся.

— Бесполезная трата сил, — психанул Эссима, испугался неожиданного взрыва эмоций в зоне тотального контроля и перешел на шепот. — Я был в контакте с прибором достаточно, чтоб понять… Нап, посредники не могут оставлять мему. — Он поднял взгляд на Кальтиата, который массировал воспаленную глазницу, и снова погрузился в горестные размышления. — Значит, и я не могу.

— Надо было попробовать спровоцировать хотя бы стихийное возбуждение памяти. Любая деталь могла бы дать нам точку отсчета.

— Мне показалось знакомым имя экса. Зенон… не могу вспомнить, откуда я знаю это слово.

— Ну вот. А говорил — бесполезные усилия. Хочешь, попробуем разобраться?

— Только не сейчас. Я устал.

Розовые вспышки ритмично озаряли навигаторский отсек. Записи коприанских событий хаотично всплывали на панораме и проваливались. Эссима лежал в кресле, рассматривал цветные пятна под сводом потолка и гасил в себе самые недобрые предчувствия.

— Отрицательная фаза, — рассуждал он, — явно доминирует. Как думаешь?

— Безусловно, — соглашался Нап из транслятора внутренней связи.

— Как думаешь, если посредники не уйдут в провал…

— Уйдут, — успокаивал Нап, — куда им деваться.

— А если нет?

— В самом худшем случае тебя все равно примут за посредника, ставшего жертвой межрасового контакта.

— Посредник не может быть жертвой, — продолжал рассуждать Эссима, — ибо, став жертвой, он не может продолжать быть посредником. Эти фигуры примечательны своим нейтралитетом. Это то, что нынешние эксы не в состоянии понять. Кажется, «зенон» — это ученый титул, со времен основания первых университетов. Мелкий, вроде первого допуска в навигации. Но я могу ошибаться…

— Ты принял решение задержаться здесь?

Эссима насторожился. Внутри что-то дернулось, словно чека сорвалась с адской машины. Контрольные программы отработали и ждали запуска на старт. Панорама осветила отсек аритаборской «розовой бурей». Индикатор внешней связи едва тлел, но присутствие инородной субстанции на своем корабле он чувствовал спинным мозгом.

— Я полагаю, что пока еще нужен Копре.

— Но ведь Эссима — не экс… — услышал он эксперта, и серая тень сгустилась над панелью.

— Не экс.

— И не посредник.

— Не посредник, — согласился Эссима.

— Кто же Эссима?

— Альбианин.

Тень застыла, образовала над собой шарообразный сгусток энергии и медленно растворилась в розовых облаках.

— Можешь выходить на транзит, — сказал эксперт, прежде чем исчезнуть. Связь с Копрой уступила место «навигатору», болф выплыл с причала технопарка.

— Нап! — крикнул Эссима и вышел к лифту. — Найди мне площадку коприанского приемника. Того, что ты выбросил. Сию же секунду! Что ты себе позволяешь? Какое право ты имел выкидывать мои вещи?!

— Была бы вещь, — ворчал Кальтиат, — сам говорил, чтоб никакого мусора в навигаторской.

— Сейчас же отдай мне этот поганый транспортер или я отстегну твою помойку от корабля. И тебя вместе с ней, если еще раз…

Ему навстречу из дебрей катакомб выполз зеленый гад и задал стрекоча по обводному коридору, отделяющему темное царство Кальтиата от рабочих отсеков. Эссима изловчился наступить гаду на хвост. Голограмма лопнула под подошвой. Ей на смену из лифтовой кабины вылезло кольцо транслятора, сопровождаемое высокой фигурой Кальтиата, в полном комплекте нательной защиты. Словно ее обладатель вышел на турнир, а не вылез из помойной ямы.

— Надеюсь, ты не станешь драться с эксами на территории Аритабора? — поинтересовался Кальтиат.

Через секунду Эссима уже разгуливал по внешней галерее мемо-лаборатории и не слышал ничего, кроме собственного внутреннего голоса. С момента пересечения границы зоны этот голос, упрямо и настойчиво, разучивал одну и ту же фразу: «Все должно получиться. Именно сейчас или никогда. Именно у тебя или ни у кого».

— Смотри, — сказал Нап, подбирая отработавший транслятор, — потом скажешь, что я спровоцировал. А я всего лишь не успел предостеречь.

— Говорить буду только с Зеноном, — предупредил Эссима возникшего перед ним эксперта и повернулся к нему спиной. Эксперт не поленился выполнить обходной маневр, чтобы вновь предстать перед собеседником.

— Зачем Эссиме был нужен мемограф?

— Не скажу, — ответил он и рассмеялся, потому что почувствовал, как целые полчища «невидимых экспертов» выбиваются из сил, пытаясь просканировать его пустые мозги. — Я буду говорить только с Зеноном. Послушай, чудик, у тебя есть один способ добыть из меня информацию: достань своего экса из прибора и веди сюда.

Увидев Эссиму на смотровой галерее, Зенон позволил себе удивиться. Вопреки природному аритаборскому хладнокровию, он даже не попытался скрыть своего удивления.

— Альбианин?

— Что тебе известно об альбианах? — перешел в атаку Эссима. — Ты, манустральный контактер, что-нибудь можешь сказать об этом явлении?

К удивлению Эссимы, Зенон стал думать и скоро вспомнил.

— «Альбианским экспериментом» называлась попытка бонтуанцев привить цивилизацию в координате, центрально-симметричной Аритабору.

— В манустральной зоне, — добавил Эссима.

— Насколько мне известно, цивилизация ушла в провал на стадии ранней фактуры.

— Считай, что вышла…

Зенон недоверчиво оглядел собеседника.

— Предположим, вышла…

— Мы можем закрыть архивные бреши начальных уровней, и вам не придется рисковать с посредниками на антигравитантах.

— Он издевается над нами? — обратился Зенон к висящему рядом эксперту.

— Послушай, экс, — рассердился Эссима, — мой корабль уже стартовал к границе зоны. В твоем распоряжении не слишком много времени. Мне безразлично, что станет с твоим Ареалом, но я утешусь тем, что дал ему шанс.

Вернувшись на корабль, Эссима прогнал Кальтиата с пульта.

— Ничего не трогай. И вообще, сделай одолжение, уйди с глаз…

Нап засуетился.

— Так мы летим или не летим? Ты пригласил их сюда?

— Нет, но, думаю, Зенон скоро пожалует. Не полный же он идиот. — Перед носом Эссимы застыли два скрюченных пальца Кальтиата, что соответствовало второму типу «включения» обсуждаемой особы, а именно — естественно-микрополярному.

— Имей это в виду, — предупредил Нап.

— Паршиво, но небезнадежно.

— Корабль в дрейфе. Через минуту мы могли бы зайти на транзит.

— Мне надоело! — рассердился Эссима. — Позволь мне, наконец, делать ошибки. Эта жизнь в стерильном пространстве становится невыносимой! Она не стоит убитого времени! Я хочу, наконец, ощущать реальность, а не имитировать ее! И твои дурацкие советы меня больше не интересуют.

— Знаешь что, дорогуша… — Нап многозначительно уперся пальцем в плечо собеседника, — можешь возвращаться на Копру и кричать там на кого угодно. А в отношениях со мной я попросил бы соблюдать тишину.

— Уйди, — взмолился Эссима, — будь любезен. И забери своих гадов из рабочих отсеков. Этим самым ты внесешь грандиозный вклад в мой безнадежный проект.

— Проект… — передразнил Кальтиат и с презрением направился к лифтам. Под «подолом» его двигательного кокона мелькнул пунцовый рыбий хвостик. Из-под кресла навигаторского пульта торчал точно такой же, не решаясь пересечь территорию под пристальным взглядом командира корабля. — Не ты ли говорил, что реальность — одна из разновидностей иллюзорных миров?

— Наиболее устойчивая разновидность, — напомнил Эссима. — Именно это в ней и привлекает.

— Привлекает… Тебя привлекает все абсурдное и недоступное, а значит, реальность тебе противопоказана.

С той поры, как бытие и скитания в обществе Нап-Кальтиата вошли в привычку, Эссима приобрел колоссальный опыт борьбы с блуждающими эфемерными субстанциями самых изощренных модификаций. На борту корабля это приняло характер физкультуры, развивающей лучшие качества организма. На этот раз в изобретательности Эссима превзошел сам себя, утрамбовав в пол свое рабочее кресло. Сделал он это ради пунцового образования, которое никак не хотело вылезать из укрытия. На месте торчащего хвоста вмиг образовалась ровная площадка. Это вдохновило автора на поиск новых дизайнерских решений интерьера. И он, один за другим, утопил в дисковой панели все управляющие пульты. Стоя на ровной площади пустого зала, он захотел видеть над собой только звездное небо, и полусфера зажглась россыпью светил, среди которых аритаборская туманность уже не была доступна зоркому глазу. Он погасил лифтоприемники, оставив лишь коприанский диск, застелил верблюжьим ковром плоскую разметку панелей. Затем вынул из неприкосновенных запасов насадки газовых фильтров, хранящих аромат хвойного леса девственной планеты, и прихлопнул голограмму волосатого паука, притаившегося в шерстяном ворсе.

— Учти, — предупредил он Кальтиата, — подпустишь дуна в неудачный момент — конец света будет на твоей совести.

— Это не мой… — отозвался Нап. — Паук соскочил с фильтра. Ты записал его вместе с запахом.

— Я предупредил.

Свою голографическую копию Эссима посадил на ковер посреди зала, придал ей философскую позу, а сам, отправляясь по отсекам, вооружился «распылителем» псевдоформ, забившихся в щели извилистого пространства корабля. Чем ближе к периферии, тем больше вероятности было сломать себе ноги об игрушки Кальтиата: бесполезные развалины быта и вполне пригодные к употреблению вещи, которые Эссима потерял когда-то и с тех пор отчаялся найти.

— Мог бы раз в жизни навести за собой порядок, — ворчал он, в то время как виновник беспорядка, уединившись на самой дальней «помойке», выпасал очередную амфибию. — Хотя бы в порядке эксперимента. Ты пожег мне все покрытия. Что за необходимость пользоваться такими высокими мощностями? Лень отрегулировать гравитацию? Отстегну когда-нибудь отсек… клянусь! Так и знай.

Закончив обход, Эссима вернулся и застал свой голографический образ в полном смятении чувств. Копия, утратив ясность очертаний, валялась на ковре и выкусывала ворсинки из реликвии, хранившейся на корабле со всеми почестями подлинных шедевров. Этот ужас словно выкарабкался из глубины мемо-сферы и напугал создателя неожиданной откровенностью впечатлений. Псевдоформа стойко боролась за жизнь, но была побеждена, и встревоженный Эссима сел под звездным куполом, пытаясь сделать единственный верный шаг к пониманию своего виртуального испуга.

— Он явится, — говорил себе Эссима и видел фигуру экса на том конце коприанского транспортера. — Каким бы несовершенным ни казался этот мир, он не может так просто уничтожить самого себя. Абсолютно удачлив лишь только тот, кто в нем не родился. Значит, я и никто другой. — Перед ним упал продолговатый предмет, невесть откуда взявшийся, и утонул в ворсе. Эссима успел разглядеть мертвую рыбу, словно отделившуюся от звездного свода, и ужас предчувствий подступил еще ближе: Нап, который прежде не «производил» мертвецов; безлюдная оболочка болфа, дрейфующего у эпицентра аномалии, и глупая перспектива интеллектуальной дуэли с посредником — эксом, не вполне изжившим аритаборские амбиции. Он провел рукой по ковру. Рыба исчезла, но холод от нее проник в ладонь, пополз вверх по кровеносным капиллярам. Эссима закрыл глаза. — Если увижу ее — пойму, что происходит. Если не увижу…

Зенон возник в кольце лифтоприемника не в самый удачный момент. Не утруждаясь церемонией, ступил на ковер. Он оглядел картинку космоса и скорбную позу Эссимы, который, казалось, ничуть не удивлен его визитом, оттого не считает нужным реагировать.

— Мы не похожи, — обратился он к хозяину корабля, который впервые предстал перед ним без нательной защиты, — абсолютно не похожи, но потомки станут изображать нас одинаково.

Меньше всего на свете Эссиму волновало то, каким образом его персона будет выглядеть в наскальной живописи Нового Ареала. Его затягивало сомнамбулическое состояние, холодное и вязкое болото, кишащее дохлыми тварями, — тюрьма его блуждающего рассудка; физическая боль, пострашнее розового огня, на котором его поджарят вернувшиеся из провала аритаборцы.

— Я навел справку об Альбе, — доложил Зенон. Эссима оторвал пустой взгляд от ковра и вонзил его в темноту межгалактической прослойки у пограничной зоны. Экс с любопытством заглянул в глаза собеседнику. — Я навел справку и убедился, что Копра рано с тобой попрощалась. Такой феномен нужно изучать. Феномен существа, для которого отсутствует предел самоконтроля… Если я не прав, возрази. — Он встал перед Эссимой и с удовольствием отметил, что взгляд собеседника сквозь него беспрепятственно достигает черной границы зональной пустоши. — Ты можешь себе позволить не подчиняться законам Естества, потому что имеешь выбор… Существо твоей природы слишком самодостаточно для того, чтобы снизойти до контакта с нами. Это мы должны просить твоего покровительства. — Он еще раз заглянул Эссиме в лицо и не обнаружил в нем ни тени участия. — Альба ушла в провал на стадии ранней фактуры. В манустрале развитие невозможно. Стерильное состояние планеты было зафиксировано слишком достоверно, чтобы надеяться на нелепые чудеса. С тех пор в зоне альбианской координаты много раз просчитывалась мемо-проекция Аритабора. Слышишь меня, альбианин? Ты — псевдоманустрал, но твои псевдоманустральные возможности вполне можно использовать для контакта с посредниками. Коприане погорячились и теперь просят тебя задержаться.

— Если я откажусь?.. — спросил альбианин.

— Им придется задержать тебя силой. Это не лучший метод. Будет неплохо, если ты сам примешь решение.

Перед неподвижно сидящим альбианином упал холодный предмет, и верблюжий ворс вмиг перекроил его цилиндрические очертания в нечто безжизненное ихтиоморфное.

— Это поможет справиться с проблемой, ради которой ты полез в мемограф, — объяснил Зенон, — считай, что подарок от бонтуанского ЦИФа: обрывки оригинала из мемуаров землянина. Ты ведь признаешь только подлинник? Мои слова для тебя ничего не значат. Этому землянину ты обязан своим природным чудом. Попробуй разобраться в генетической родословной. Из самого мощного мемографа ты не выцедишь столько информации, сколько содержит эта консервированная бумага. Я могу понять масштаб трагедии… когда рушится то, во имя чего ты живешь. Но чем раньше уничтожить иллюзию, тем больше сил для того, чтоб начать новую.

Рука Эссимы потянулась к предмету. Застежка цилиндра хрустнула, и перед ним рассыпались беспорядочно исписанные листы.

— Конечно, ты вольный странник, — продолжил Зенон. — Но если хочешь помочь коприанскому проекту, тебе быстрее, чем кому бы то ни было, удастся законтачить с Аритабором.

— Контакта не будет, — ответил Эссима. — Пока я жив, никакого контакта с Аритабором.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мемобилизация

Культурная традиция Ареала приписывает авторство теории посредникам. Культурная традиция Аритабора отказывается от авторства в пользу Ареала. При всем уважении к обеим сторонам я не могу не обратить внимания на примечательный факт: Книга Искусств начинается с описания одного из самых ярких примеров мемобилизационного явления — Летаргических дун. Писали ее, безусловно, аритаборцы, однако вдохновение черпали из внешнего мира.

В свое время Летаргические дуны «сдвинули крышу» не одним лишь странствующим романтикам. Это явление рассматривалось со всех научных направлений и со всех направлений обрастало гипотезами. Сюрреалистические миры, плавающие в пространстве и не всегда имеющие пространственно-временную привязку. Прототипы таких видений иногда встречаются в реальности спустя миллионы лет, а иногда не встречаются, что дает основание говорить о полной временной абракадабре. Несложный анализ образов, характерных для Летаргических дун, свидетельствует о том, что слепок некой эфемерной картины (будь то цивилизация или отдельно блуждающий артефакт) был выполнен в момент кризиса, оставляющего мало шансов на дальнейшее существование. Объяснить структуру дун можно по-всякому. Благо что ни один экспонат за всю историю Ареала ни разу не дался живьем в руки исследователя. Но объяснить причину возникновения, логическую природную подоплеку процесса особенно много желающих не наблюдалось. За эту проблему взялись агравиталисты и для начала поставили феномен Летаргических дун в один ряд с таким явлением, как ИЗИ-технологии, которые в свое время чуть было не поставили точку в истории цивилизации. И которым, до некоторых пор, не находилось аналога в естественной природе.

Мемобилизация определяется как побочное явление любого рода естественных агравитационных процессов в критической фазе развития. Кратко, а главное, емко. Чтобы осмыслить сие благозвучие, придется обратиться к бытовым примерам, но прежде перечислим хотя бы основные разновидности процесса:

СБРОС — наиболее примитивный тип, характерный для универсальных, серийных искусственных систем, которые обладают свойством сине-зеленых водорослей воспроизводить себя в самых неблагоприятных условиях.

КОНСЕРВАЦИЯ (фиксация) — по-человечески говоря, паралич. Характерен для сложных систем, многоуровневых, не приспособленных к самовоспроизводству.

ТРАНСЛЯЦИЯ (транспортация, иногда — тиражирование) — прерогатива главным образом естественных, природных образований или искусственных гибких систем, органично вписанных в окружающую среду.

Способов мемобилизации на самом деле много. Никаких четких рамок и правил не предусмотрено. Способ мемобилизации задает исключительно ЕИП (по четвертой фигуре — феллалиуму). Ничего мадистогенного. Все решается рефлекторно на макрополярном уровне: сбросить информацию, заархивировать, продублировать, трансформировать, регенерировать и так далее. В природе Естества имеются свои соображения целесообразности. В природе разумных существ эти соображения не всегда находят понимание. Главное, что в основе процесса лежат удивительные свойства мемо-субстанции: врожденная способность к агравитационной адаптации, возможность делать двойников вне пространственно-временной привязки. В свое время это наглядно демонстрировали опыты с ИЗИ. Если б не способность к стихийной агравитации, вряд ли мощность ИЗИ могла бы навести ужас на своих создателей. Проблема заключается в том, что в ИЗИ-времена любой отрыв от пространственно-временной координаты автоматически означал потерю контроля. Собственно, с тех времен проблема принципиально не изменилась.

Теперь, как и прежде, мемобилизационные явления протекают в природе естественным самотеком, не контролируются, а лишь констатируются по мере протекания: гибнет планетарная фактура — возникает аналогичная на другом краю ойкумены и развивается примерно по той же исторической «ДНК». Казалось бы, природа не утруждает себя разнообразием форм. На самом деле погибшая фактура не выполнила своего «кармического» предписания, на очереди следующая попытка. Допустим, она не очень удачна, и вот вместо дубликата новые Летаргические дуны.

Раздвоение «призрака», «манустральные» двойники с мертвых петель та же мемобилизационная природа явлений. «Помехи перехвата» — классический ее пример. Даже компьютер, прежде чем стереть файл, должен убедиться, что пользователь не будет потом раскаиваться. Уровни и масштабы явления могут быть любые. Перед кончиной больной иногда чувствует себя лучше — тоже мемобилизация. Прежде чем погаснуть, звезда горит ярче, а перед тем как звенит будильник, особенно хочется поспать. Эти мелочи жизни обладают скрытым смыслом глобального миропорядка (назовем его рефлексом нереализованных возможностей). Вот еще пример-тест, который прекрасно работает на существах WW-расы. Попробуйте нарисовать штук двадцать отрезков на листе бумаги (не линий и лучей, а именно отрезков), любой длины, и поглядите: последняя точка (штрих, черточка), ограничивающая отрезок, в подавляющем большинстве случаев будет чуточку жирнее исходной. Почему? Луч, выходящий из произвольной точки пространства, может продолжать себя сколько угодно. Ограничив его, вы прервали процесс. Объяснение элементарне: точку расперло от нереализованных возможностей.

Те же процессы обнаруживаются и в более сложных формах бытия. Допустим, мистер А с детства мечтает поступить в институт. Мистеру Б все равно, куда податься, лишь бы откосить от армии. При равных интеллектуальных возможностях статистика такова: мистер Б, скорее всего, поступит, а мистер А — пролетит. Совсем не потому, что у А на экзамене будут дрожать колени. Вероятность поступления у обоих одинакова, пятьдесят на пятьдесят. При этом Б вряд ли повторит попытку в следующем году, а мистер А наверняка это сделает, то есть уменьшит потенциал нереализованных возможностей. Это, в свою очередь, уравняет вероятность положительного конечного результата. Фактически картина будет выглядеть примерно так: у А вероятность поступления в этом году упадет до сорока процентов, а у Б — возрастет до шестидесяти.

Коварная штука. Где угодно нарвешься. Если знать толком все нюансы и закономерности, можно неплохо заработать и на карточной колоде, и на аналитических прогнозах, что, впрочем, сильно друг от дружки не отличается. Знатоки Е-полярных закономерностей сравнивают мемобилизационные процессы с некой энерго-информационной фектацией в природе ЕИП и утверждают, что законы ее поведения не слишком отличаются от общих законов энергетического баланса. Но конкретных мировоззренческих прорывов в данной области познания пока не предвидится. В связи с этим (и в контексте сюжета) повис один существенный вопрос. Какова природа мемобилизационных образований, особенно если это продукт трансляции? Все зависит от качества работы. Информационщики решают эту проблему так: если природе лень приложить усилие — это будет похоже на Летаргические дуны. Если она постарается — получится чистый «манустральный» двойник или псевдоманустрал, имитирующий природу прототипа, обычно бестолкового навигатора. Такого сорта двойник несамостоятелен, вторичен, недолговечен, но впечатление производит вполне натурального. Фактически это даже не манустрал. Так, одно название. Манустральным можно назвать только способ его возникновения. В сущности, это копия природы с самой себя. Впрочем, как и Летаргические дуны — две крайности одного явления. Между ними можно поместить длинный ряд экспонатов, достойных будущего музея агравиталистики. На самом деле природа не так уж ленива, и Летаргические дуны — явление наиредчайшее. «Манустральных» же двойников пока что никто сосчитать не брался.

Глава 3

Звезды на окраине зоны светили чрезвычайно ярко и наполняли отсек естественным светом космоса. Звезды светили, как пограничные маяки заплутавшему в песках каравану. Их свет впитывала скорченная бумага, и Эссима, лежа на ковре, рассматривал конфигурации созвездий сквозь рукописный текст. Корабль несся по траектории блуждающего астероида и не делал попыток придать своему движению смысл. Время от времени Эссима извлекал из текста фразы и произносил громко, чтобы Нап-Кальтиат имел возможность оценить их, находясь на дальней периферии. Время от времени он заливался хохотом, вчитываясь в новые слова, или выбрасывал страницы, едва начав.

— Дом на спящем вулкане, — произнес он и положил свернутые страницы под голову. Воображению представилась странная картина, и он пожелал вникнуть в ее детали. Дом на вершине высокой горы, выстроенный то ли самоубийцей, то ли романтиком, мечтающим приблизить себя к небесам. Но от небес отделилась толстая перепончатолапая жаба, спустилась и ударила в грудь липким языком. Таким способом Нап обычно проверял реакцию. В лучшей форме Эссима со второго раза ловил тварь за язык. Теперь в мгновение он пропустил сотню ударов, один из которых пришелся в глаз. При таком удручающем результате теста навигатора ни один Кальтиат не решился бы зайти на борт. Существа этой расы страдали патологической осторожностью, хронической ипохондрией и занудливым характером. Если среднестатистический параноик перед стартом дважды тестировал системы корабля, то Кальтиаты не делали этого принципиально. Миллион тестов не способен был убедить их в абсолютной полетной надежности. Нап сполна был наделен всеми кальтиатскими «добродетелями», кроме одной, — врал, не испытывая угрызений совести. На этом фоне любая добродетель давала сбой, поскольку Эссима, как ни старался, так и не мог понять, действительно его друга не интересует мадиста? Или это тактическая маскировка? Интуиция предостерегала и настораживала: Кальтиаты не так уж уязвимы и безобидны, как их постаралась сделать природа. Но, с другой стороны, интеллектуальный уровень этих созданий был сильно завышен общественным мнением. Поймать за язык распоясавшуюся жабу Эссима мог даже в состоянии сна. Стоило подставить ладонь и выждать момент прямого попадания. Через десяток ударов тварь ловилась автоматически. И Эссима вскоре вернулся к раздумьям, наматывая жабий язык на запястье.

— Дом на вулкане, — повторил он. — Кто же на вулканах строит дома? Земля, должно быть, один к одному похожа на первобытную Альбу… То, что грело, — может обжечь. То, что давало крышу, — может стать могилой. Аритабор из другого логического порядка. Нап! — крикнул он. — Ведь посредники не знали, что такое вулкан?

Язык амфибии тощал, бледнел, но не кончался. Что также свидетельствовало не в пользу кальтиатского интеллекта. «Если б я делал игрушку, — думал Эссима, — она бы непременно кусалась и дралась за право получить свой орган обратно». Но Нап по природе никогда не был ни жадиной, ни агрессором. Он обладал свойством отдавать себя целиком по первому требованию кому попало. Даже самая черная неблагодарность не могла испортить удовольствие глобального самопожертвования. Не исключено, что именно доверчивость кальтиатов сделала их легкой добычей мадисты, а затем и мадистоозабоченных фактурологов.

— Что скажешь? — повторил Эссима.

— Что сказать? Может быть, не знали…

— Эти штуки, — он поднял вверх моток жилы, на котором повисало выбившееся их сил животное, — до знакомства со мной имели другой внешний вид?

— Кто знает… Может быть, имели…

— Попробуй мне слепить химеру с рукописного текста.

— Он слишком древний.

— Что? Утрачена ментаграмма?

— Не в этом дело.

— А в чем же?

— Манипуляции с древними подлинниками нежелательны.

— Почему?

— Потому что твоя планета, альбианин, нестабильна… Консервированная древность все равно что «аннигиляционная бомба». Ты можешь притащить за собой хвост, который столкнет равновесие агравитации.

— В каком направлении?

— Это уж… смотря как применить… — рассудил Кальтиат. — Если текст каким-то образом касается альбианской истории, я бы на твоем месте постарался от такого подарка избавиться. Не известно, с каким умыслом тебе подсунули его.

— А ну-ка, вылези, — Эссима выпустил жабу, — надо поговорить. — Пока его товарищ тащил свое трехметровое естество в направлении навигаторской, он аккуратно собрал с пола разбросанные листы.

— Что? — удивленный Кальтиат возник в контуре лифта.

— Сделай мне одолжение, свяжись с Копрой, скажи, что я согласен на них поработать.

Совсем не таким уж звездным показалось Эссиме небо над коприанской галереей. Совсем мертвым и бледным, как угрызения совести творца перед сотворением космоса. Здесь светила одна звезда, всем и каждому. Испокон тысячелетий. Именно ее мерцающих протуберанцев дожидался эксперт, не рискуя оставлять в одиночестве неожиданно сговорчивого партнера. Полупрозрачное экспертово тело румянилось в бликах, искрилось в припадках долгожданного счастья.

— Надо обратить внимание на длительность четвертой фазы. Первые три короткие. Затем на четверть длиннее. Она для Эссимы будет наиболее благоприятна. Надо пропустить критическое количество циклов.

С той же частотой у Эссимы наблюдались судороги в коленях — три короткие, одна долгая. А через критическое количество циклов ему захотелось подфутболить эксперта, чтобы он до конца света соскребал себя с потолка.

— Через каждые восемь циклов я смогу вернуть Эссиму. Интервал между ними достаточен. Главное, удержать ориентир.

Заметив бледный вид коллеги, эксперт сбавил обороты.

— Вряд ли Эссима столкнется с посредниками, — заверил он. — Агравитационный контур уже за пределом. От ментасферы осталась условная оболочка. В этой фазе планета кишит остаточными псевдоформами. Они не должны представлять опасности.

— Разумеется, — проворчал Эссима, — после того, что Нап устроил на корабле, у меня иммунитет на все разновидности псевдоформ.

— Задача Эссимы, — уточнил эксперт, — не заключается в том, чтобы наводить порядок в трансманустральном пространстве планетарного тела. Задача Эссимы заключается в том, чтобы проанализировать остаточные инфополярные образования в пульсирующих зонах. Копра должна знать, способны ли эти участки выполнять роль носителя информации в данном манустральном диапазоне.

— Эссима это давно усвоил.

— Эссима не должен пытаться вступить в контакт на данном этапе. Информационный всплеск может стимулировать динамику фазы.

— Ты нейтрален в этой среде, — подключился к разговору Зенон, — а значит, информационных инверсий провоцировать не должен.

— Это все, что вам нужно от моей персоны?

Зенон вгляделся в бледно-звездный пейзаж, обрамляющий розовую планету, и обвел на плоскости обзорной панели трехзвездие, имеющее явно искусственный вид на фоне астрофизики зоны.

— Это база, — сказал он, — способная активизировать в провале планету массой, в десятки раз превышающей массу Аритабора. Если я начну вычислять манустральный код в процессе работы, первая же погрешность похоронит затею.

— Вместе с базой, — добавил эксперт.

— Идея заключается в том, чтобы посредники имели возможность корректировать процесс. Ты должен организовать такие переговоры.

— Что если это не в их интересах?

— Мы должны быть уверены в том, что посредникам известно о последствиях происходящего.

— Если контакта не произойдет, вы будете вытаскивать планету вслепую?

Ответа не последовало.

— Хорошо, давайте начнем…

За спиной Зенона, на транспортной площадке, аккуратно и недвусмысленно были разложены защитные доспехи, от одного вида которых Эссиму бросило в дрожь. Такого уровня прогресса не видал отродясь ни один проходчик аномалий. Костюм имел столько степеней защиты окружающей среды от неблагоприятных воздействий на нее визитера, что, облачившись в него, даже коприанин выглядел бы нейтральней песочной пыли. Все детали были любовно подогнаны по фигуре Эссимы, от протектора подошвы до шлема, в котором при беглом взгляде насчитывалось как минимум три жесткие оболочки со стерилизующими прослойками. Пробить такую броню были неспособны даже направленные сигналы «навигатора».

— По крайней мере, — оправдывался Зенон, — ты сможешь думать… не создавая ментасферных помех.

— О чем же я должен подумать, — ужаснулся Эссима, — чтобы сдвинуть фазу агравитации?

— Эта защита позволит тебе чувствовать себя раскованно, — объяснил эксперт.

— Спасибо, я прекрасно себя контролирую.

— Ты отвратительно себя контролируешь, — возразил Зенон, — но дело не в этом. Копра заинтересована получить тебя обратно невредимым. Поскольку отправляешься первый раз, опасаться нечего. Ты не зафиксирован в Аритаборских «архивах», рефлекторной инверсии быть не должно. Думать можно. В этой защите можно не опасаться даже падения с высоты и провала в зыбучих песках. С другой стороны, никто не знает, что там за обстановка. Главное, не доводить до крайностей. Мы вытащим тебя в любом случае.

— Даже по кускам? — улыбнулся Эссима. Эксперт воспринял это как личное оскорбление.

— Защита такого уровня не пробивается извне, — занервничал он, — защита выдерживает давление…

— Ладно, верю, что вы доверяете мне так же самозабвенно, как и я вам. И совершенно правильно делаете. — Поежившись под пристальным взглядом коллег, он полез в объятия чудодейственной оболочки и вскоре был всецело поглощен ею. — Немного нелепо, но ничего. Жить можно.

— Жить нужно, — поправил его экс. Это была последняя фраза, которую услышал Эссима, прежде чем вой голосников оглушил его. Такая мелочь, как акустическая защита, в скафандре почему-то не работала. Горячий туман висел под стеклянным сводом площади. Пески, казалось, просочились всюду, и воздух дрожал от натужного завывания бури. Лифт выбросил его на темную сторону планеты, и, прежде чем рассвет застиг его на месте, а полуденный зной поджарил на огненной сковороде, Эссима предпринял попытку встать на ноги. Он не смог даже опереться на колени и остался лежать, оглушенный и раздавленный темнотой и одиночеством. «Этого я боялся всю сознательную жизнь», — подумал он и захохотал. Голосники невольно притихли. От хохота Эссиме стало легче, и он, сделав повторное усилие, сел, поджав под себя колени, и попытался отстегнуть шлем тем же приемом, что пользовался Зенон, застегивая его. Но не тут-то было. Инфоинженеры умели делать искусные замки, а напрасные физические усилия могли подорвать и без того ослабленный боевой дух разведчика. Эссима вцепился перчаткой в локоть, на который под нательной одеждой были намотаны листы мемуаров, и попытался сдвинуть их к кисти руки. Свиток благополучно достиг запястья, но перчатка, как и шлем, не поддавалась вскрытию. Это начало приводить Эссиму в бешенство. Сделав над собой еще одно усилие, он поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к спуску в подземелья. Спуститься у него не получилось по причине еще более нелепой: ноги отказались нащупывать ступени, а руки — держаться за опоры. Он упал вниз через пустую шахту подъемника, приземлился на основание шлема и впервые подумал с теплотой о своем защитном снаряжении. Эйфория быстро прошла. Он разбил подвернувшуюся под руку стекляшку и попытался разрезать рукав в самом тонком месте. Черта с два! Он исполнил пляску отчаяния на дне колодца, изрядно вымотался, но первые лучи восхода, проникнув вслед за гостем на глубину, указали ему коридор, помятый завихрениями урагана. Эссима проник туда вслед за бликами света и удивился узорам стен, выполненным светопроводящими волокнами стекла.

— Странно, — произнес он. — Такая красота… достанется коприанским кровососам. — Он постучал по стеклу. Звук понесся эхом по туннелю и вскоре вернулся с другой стороны. — Все достанется этим кретинам. — Он полез на другой уровень, где эху было просторнее бегать по пустым закоулками одичавшей планеты. Осколками стекла он выстукивал световоды, дожидался ответа и лез дальше, пока приглушенный звон не указал ему направление сквозного туннеля. Здесь, по его расчетам, можно было наткнуться на более существенные останки цивилизации. «Должен же быть хотя бы элементарный набор инструментов для вскрытия…», — рассудил Эссима и пустился на поиски.

До зенитного солнцестояния над ближней платформой можно было успеть обернуться. Он еще раз продублировал запрос. Коридор был слишком широк для пустого перехода. «Не могло не остаться, — успокаивал себя альбианин, — хотя бы лучевого резца». И душа стремилась вперед. Ему грезились интерьеры аритаборских мастерских, колющие и режущие инструменты вереницей выстраивались в сознании и в том же сознании поочередно применялись к делу. Еще немного и Эссима готов был поверить в то, что сила мысли способна творить чудеса. Еще чуть-чуть… но неожиданно светлое предчувствие уперлось в воспоминание об остаточных трансманустральных объектах… Так неожиданно и так некстати, что вскоре размышления о псевдоформе стали доминировать. Эссима уже не сомневался: у входа в мастерскую обязательно будет висеть какая-нибудь дрянь, похожая на коприанского укротителя иллюзий. И не ошибся.

Дрянь стояла, закрывая собой узкий проход сквозного туннеля, отделяющего Эссиму от конечной точки маршрута. Ни обойти, ни перепрыгнуть это псевдообразование в здравом рассудке не представлялось возможным. Увидев это, озадаченный альбианин предпочел скрыться за парапетом сухого фонтана, расположенного напротив. Времени было достаточно. Обстановка требовала анализа.

Эссима притаился за клумбой, боясь тронуть обрывки лианы, чтобы не наделать шороха в мертвом царстве. Он оглядел застывший каскад, представил себе его первозданную форму, и блики огня заплясали по стенам в его утомленном воображении. Он решил: если выберется из передряги, обязательно устроит на Альбе что-нибудь похожее. Чтобы никому не пришло в голову обвинять его соплеменников в хронической лени и невежестве. Чтобы будущих альбиан никто не смел упрекнуть в том, что они превратили планету в помойную яму. Что им нет дела ни до себя, ни до окружающего мира. Чтобы никто не вздумал ставить альбианам в пример аккуратных и изобретательных аритаборцев. Но, поразмыслив еще немного, решил не делать этого.

У прохода напротив иссохшего каскада упрямо торчало трехметровое, волосатое образование, закутанное в лохмотья, с горбом выше затылка. Торчало и задумчиво раскачивалось на одной ноге.

— Мне бы побыстрее, — говорил про себя Эссима. Но чудовище не улавливало его телепатических сигналов, продолжало качаться на ноге. Эссима обполз клумбу по периметру и из зарослей сухостоя заглянул в лицо горбуна. Ни глаз, ни носа на лице видно не было. Присутствовали только губы, которые шевелились в ритм качающегося корпуса. Линзы фонтана искажали черты его бледной физиономии всяким неприличным образом. Эссиму осенило. От неожиданности он зацепил стебель. Сухой бутон цветка отломился и с хрустом покатился в пустой бассейн. Существо не отреагировало. Осмелевший альбианин встал перед ним в полный рост, снял чашу с подставки пересохшего фонтана, вынул из нее линзу и отправился обратно.

Отойдя на безопасное расстояние, он обернулся. Существо уже стояло на двух ногах, повернувшись в его сторону. Горб шевелился так активно, что подол балахона хлопал по голым коленям. Эссима прибавил ходу.

К разгару дня он выкарабкался на верхнюю площадь, сел, развернувшись к огненным лучам, и направил луч линзы на запястье. После долгих стараний материал костюма разбух и стал еще прочнее. К моменту, когда светило вошло в зенит, Эссима сто раз потерял надежду. Он пытался найти в защите хоть одно уязвимое место, но зря. Термопротектор был сильнее оболочки болфа. Тогда его осенило, что ситуация гораздо хуже, чем это может показаться на первый взгляд. Что вот-вот придется спасать не репутацию, а шкуру, потому что псевдоформа, от которой он так легко удрал в подземелье, уже добралась до него и стоит за спиной. Только теперь на ее лице прорезались ясные псевдоглаза, исполненные псевдосвирепым взглядом.

Прежде чем Эссиме удалось вскочить на ноги, псевдоформа вцепилась в линзу мертвой хваткой и постаралась стряхнуть налипший на нее антропоморфный предмет. Эссима держался за свою добычу двумя руками, как за спасательный круг. Он попытался стукнуть горбуна подошвой по голой лодыжке, но ботинок пролетел насквозь. Аритаборский абориген пренебрегал свойством вызывать тактильные ощущения, проще говоря, мог легко без него обходиться даже в рукопашных поединках. Таких разновидностей химеры Эссима еще не встречал. Эссима барахтался, путаясь ногами в подоле одеяния, а линза тянула его волоком по площади. Все, на что был способен альбианин, это как следует зацепиться за подол. Так он и поступил. Тряпки рухнули, обнажив бесполого «стриптизера». В замешательстве абориген застыл, растопырив крылья, и выронил линзу. Эссима дал было заднего ходу, но огромный кулак догнал его и отвесил такую затрещину, что в ушах зазвенело, а в глазах поплыло… На секунду он даже потерял сознание. Кулак прошел сквозь слои шлемной защиты и застопорился непосредственно о лобную кость ошалевшего альбианина. Тем же способом кулак вернулся обратно, не нарушив герметичной защиты, поднял стекляшку и, накинув тряпье, поплыл восвояси.

Пока Эссима смог отцентроваться во времени и пространстве, псевдоформа уже вышла в пустыню сквозь слой стекла. Эссима потерял массу времени, обходя это препятствие, и нагнал горбуна, когда тот думать забыл о его существовании.

— Помоги мне, — попросил Эссима. Но обращение не достигло сознания псевдоформы. Альбианин забежал вперед, чтоб преградить дорогу. Псевдоформа прошла сквозь него, обтерев тряпкой пыль с костюма. Он схватил псевдоформу за полу одежды и, дождавшись гневного взгляда, протянул локоть. — Достань рукопись! Достань ее из моего рукава!

Горбун удивленно выпучился. Эссима знаками продублировал просьбу. Псевдоформа удивилась до крайности.

— Сделай это, дубина, что тебе стоит!

Длинные пальцы горбуна проникли к запястью и вынули на свет стопку свернутых листов, которые тут же разлетелись и, уловив палящие лучи, вспыхнули. Скорченные огарки подхватил ветер. Начиналась сильная буря. Эссиме пора было возвращаться.

— Что за переполох на Копре? — Нап-Кальтиат встретил своего друга у лифта и обомлел, увидев вместо физиономии сплошной синяк.

— Как что? — сиял Эссима, — Аритабор продвинулся в своих намерениях убраться в провал. Последний раз на его месте было сплошное газовое облако. Догадайся, кто это устроил?

— Если я правильно тебя понял, нам тоже пора ноги уносить.

— Не торопись. Мы арестованы. Копра должна оправиться от горя, прежде чем выпустить нас из зоны.

— Арест? Какой арест? При чем здесь арест?

— Когда ты вывихнешь глаз, чем ты себя восстанавливаешь? — спросил Эссима.

— Биокорректором.

— Тащи…

— Мой корректор может тебе навредить.

— Если я до сих пор жив, мне уже ничто навредить не может.

— Кто тебя так отделал?

— Я упал.

— На кулак Зенона?

— С трехкилометровой высоты, дорогуша. На камни.

— Ты был в Аритаборе?

— Похоже, я был последним, кто видел планету.

— Был ли смысл так рисковать? — возмутился Нап.

— Был, — заверил Эссима, — еще как был. Один грандиозный смысл. Теперь я не буду считать себя трусом.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Фигуры практической агравитации

Есть разные способы завлечь в науку молодые творческие силы, особенно если эта наука столь же молода и перспективна. Один из способов — забавные бытийные примеры с ярко выраженными тенденциями, присущими предмету исследования. Когда Ньютону на голову упало яблоко, на него сбежались физики. А у моего товарища пропал башмак. Именно на этот башмак я и буду приманивать потенциальных исследователей манустральной агравиталистики и расскажу правдивый случай проявления такого рода феномена в местных условиях.

Мой знакомый отнес башмак на ремонт в обувную мастерскую, получил квитанцию и, как последний «совок», стал ждать радостного события. День, другой, неделю… Звонит мастеру. Телефон молчит. Идет сам и видит, что мастерской на прежнем месте нет. Нет дома, где находилась мастерская, и улица называется по-другому. Мой знакомый идет в милицию и выясняет, что по названному адресу никаких мастерских отродясь не было. Что адреса такого-то в таком-то городе не существует, а за то, чего в природе не существует, никто ответственности не несет. Мой знакомый лезет в карман за квитанцией, чтобы понять, имел ли место в природе вещей его дырявый башмак, и в общем хламе суматошного бытия не находит даже этой несчастной бумажки.

Не имея намерения ущемить достоинство уважаемой службы быта, скажу, что мы имеем дело с ярчайшим, типичнейшим проявлением антигравитанта. Точнее, с одной из его фигур. Если башмак попал в «мертвую петлю», стоит чаще наведываться по старому адресу. Однажды мастерская вернется на место. Если это кольцо — придется раскошелиться на новую обувь. Поскольку кольца, если отрываются от функции реального времени, то крайне неохотно возвращаются обратно. Найти кольцо методом тыка — задача статистически безнадежная, а со временем и вовсе нереальная. Перед новым поколением агравиталистов встала задача чудовищной сложности: научиться вычислять траектории произвольных манустрагенных образований. Тот, кому посчастливится выявить хотя бы приблизительную закономерность этого процесса, имеет шанс положить начало новой ступени развития науки, которая называется вычислением функционального кода (траектории) функции манустрала.

Чтобы справиться с этой задачей, сообразительному землянину следовало бы начать с траектории башмака. Во-первых, этот предмет имеет происхождение в f(РВ), во-вторых, начинает свои манустральные приключения в более-менее конкретной пространственно-временной координате. Чтобы понять, как вызревает фигура, способная разуть уважаемого человека, можно проследить ее генезис на схеме примитивного аллалиума.

Фигура 1. Волны в Уровне. Это явление имеет место всегда и везде. На любой стадии. Даже в интеллектуально «стерильной» природе. Каждой здоровой аркарной функции присуща внутренняя динамика, которая меняется чаще, чем погода над Бермудскими островами. Сегодня была волна — завтра штиль. В разумных пределах это нормально и даже полезно. Лишь превышение допустимой амплитуды может свидетельствовать о патологии агравитационного характера.

Фигура 2. Петля в Уровне. Наглядный пример того, к чему приводит чрезмерно мощная волна. Наверняка в естественной природе эти петли образуются частенько. Однако с начинающими навигаторами с ней не тягаться. Каждый из них за одну карьеру заворачивает по миллиону таких петель — и ничего. Все дело в масштабах. Иногда в петле оказывается скопление метагалактик. И наблюдатели, обнаружив признаки циклического провала, не могут определить на глаз, петля это или кольцо родного аркара? Или вовсе чужеродный манустрал. Прежде ответственность за такие аномалии целиком возлагалась на совесть мадисты. Это было вопиющей несправедливостью в отношении последней. Мадиста если где и завернет петлю, то непременно ее разгладит. Кстати, именно это свойство — разглаживать петли — является главным критерием, с помощью которого ученые отделяют мадисту от прочих достижений интеллекта.

Фигура 3. Кольцо в Уровне. То, к чему приводят чрезмерно разболтанные петли. Если петля свежая или кольцо дрейфует где-то поблизости, в f(РВ) образуется стяжка: деформация зоны, при которой наблюдается, грубо говоря, дефицит пространства на единицу времени. В таких зонах опасно пользоваться транзитными ветками, и навигаторы обычно пилотируют вручную, а пассажиры предпочитают «не высовываться из окон». Некоторое время эта местность чревата «разрывом» — образованием участка «чистого времени», которое не обещает ничего хорошего для физических материй. В эту «черную дыру», как в пылесос, затягивает все, что плохо держится. В такой зоне манипуляции с АГ! чреваты опаснейшим явлением — попаданием в оторвавшееся кольцо. Из такой переделки выбраться практически невозможно, даже если оно имеет достаточно большой диаметр.

Если говорить об исследовании подобных пространственно-временных деформаций, то интуитивно аналитический метод представляется единственным безопасным. Это тот случай, когда один вернувшийся из странствий башмак обязан рассказать о мироздании больше, чем экспедиция. Если хозяину посчастливится, то по изменению внешнего вида и внутренней сути своего ботинка он начнет понимать глобальные замыслы творца мироздания и без особых усилий выстроит его модель — полную агравиталистическую картину мира. Мы же приступим к ее построению уже в следующем фрагменте.

Глава 4

Сначала небо казалось белым и легким, как верблюжий пух. Потом оно опустилось на грудь. Эссима не смог дышать и различал над собой только шустрые тени. На секунду его глаза заслонило от света, процеженного сквозь пелену облаков, и он увидел брюхо летучей плоскодонки с крючковатыми веслами, сложенными у бортов, услышал треск распущенного паруса…

— Они не имеют на это права, — возмущался Кальтиат.

— Ты о чем?

— Мы обязаны повлиять на ситуацию, что-то придумать, предпринять какие-то действия…

— Извини, я уснул.

— Это случается от безделья. Но мы не можем дрейфовать бесконечно. Они лишили нас даже бортового архива.

— Ничего удивительного, — сказал Эссима, поднимаясь с ковра и оглядываясь вокруг, — тюрьма есть тюрьма.

— До каких пор?

— Пока они не перестанут видеть во мне источник опасности.

— Когда они перестанут?..

— С такими сложными вопросами обращайся, пожалуйста, к Копре, — ответил альбианин и пустился на четвереньках по ковру, ощупывая ворс.

— Как бы не так, — ворчал Кальтиат, — они лишили нас даже локальной связи. Это форменный произвол. Попрание элементарных норм приличия. Дикость и хамство, которые меня возмущают. Что ты ползаешь? Что ты ищешь? Манжет? На, забери. Он все равно не работает… Это хулиганство. Иначе не называется…

— Я предупреждал, — разъяснил Эссима, поднимаясь на ноги, — моя миссия не будет легкой прогулкой.

— Что за миссия такая сидеть на заднице и глядеть в одну точку? Если ты не нужен коприанам, почему бы им не выбросить тебя из зоны? Если нужен, почему бы не использовать?

— Потому что они не решили, как именно… — Эссима попробовал закрепить на запястье манжет, но не сработало даже крепление.

— Сутки напролет ты сидишь и смотришь в сторону Аритабора. Сколько это будет продолжаться? Я имею терпение выждать любые сроки, но каждому усилию должен быть положен смысл…

— Меня интересует не Аритабор. Скажи лучше, где можно активизировать телескоп, минуя управляющие панели?

Нап подошел к взъерошенному альбианину ближе, чем позволяло защитное поле его доспехов и склонился, как к юродивому.

— В своих глупых фантазиях, — произнес он.

— Дай-ка мне свою маску.

Кальтиат отстегнул верхнюю часть шлема, стащил с шишковидной лысины видеонасадку и в суровом безмолвии застыл на фоне галактических картин внешней панорамы.

— Почему ты позволил мне уснуть? Ты же знаешь, как я это ненавижу.

Обнаженный глаз Напа моргал, старясь собрать в кучу изображение собеседника. Силуэты Эссимы плавали перед ним в пестром тумане, дрожали и кувыркались.

— Ты же знаешь, что я теряю ориентиры… Мне это вредно, в конце концов, — ворчал альбианин, пытаясь при помощи маски восстановить утраченное чувство равновесия, но кальтиатские индикаторы с трудом идентифицировали его зрительный орган. — Сколько времени я спал? — неожиданно воскликнул он.

Нап-Кальтиат вырвал маску у него из рук, посадил ее на место и обернулся туда, где сквозь облака бесконечных туманностей должна была угаснуть розовая «звезда» Аритабора.

— Что случилось? — но Эссима уже упал лицом в ковер. — Что? — тормошил его Нап. — Что ты увидел на таком расстоянии?

— Я не вижу, а чувствую, — ответил Эссима, — трехзвездие… Оно было там. Теперь его нет.

Небо навалилось на плечи. Белое и вязкое. Он чувствовал тень на песке, что-то проплывало мимо, шелестя парусами. Возвращались плоскодонные лодки, скользили по нему полированным днищем, и он не мог зацепиться, чтобы улететь из плена. Корабли висели в воздухе, а затем стремительно срывались с места.

Каждый раз, отходя от глубоких дум и обнаруживая свое тело в навигаторском кресле, Эссима думал одно и то же: когда-нибудь я здесь умру. Эта мысль являла собой пограничное пространство между реальным миром, насыщенным схемами, программами и картинами практического пилотажа и бездонной пропастью его сюрреалистических погружений. С этой мысли начиналась черная и неблагодарная работа, чреватая скользкими иллюзиями и дерзкими проектами, направленными на то, чтобы отодвинуть эту черту от себя подальше. А в идеале — забыть о ней навсегда.

— Я немного расклеился. Не бери в голову, — обратился он к Нап-Кальтиату, ковырявшемуся в панели телескопа. Панорама проецировала мертвые пятна пустоты, пронизанной невидимыми лучами прибора.

— Я привык, — участливо ответил Нап.

— В другой раз постараюсь держать себя в руках, — пообещал Эссима.

— Ты каждый раз стараешься, но от этого никому не легче.

— Программируешь телескоп через локальный «навигатор»?

— Это все, что я могу сделать для твоего спокойствия.

Зрелище мутного пятна на месте Аритабора стоило усилий. Эссима оторвал себя от кресла, приблизился к панели и пошарил лучом телескопа по системе Аритабора.

— В этом градусе был виден треугольник, — объяснил он. — Три яркие «звезды», словно соединенные лучами. База агравитации. Последняя отрада Копры.

— Ты видишь эту базу возле тела планеты?

— В том-то и дело, что не вижу.

— Ничего серьезного, — успокоил его Нап. — В такой стадии провал… С такой планетой, как Аритабор… никто рисковать не станет. Скорее всего, они убрали ее из зоны.

— Это коприанская база.

— Тем более. Зачем держать такую массу у границы системы?

— Во-первых, массу можно нейтрализовать, — рассуждал Эссима, обшаривая лучом окрестности коприанских технопарков. — Во-вторых, я не могу уловить направления ее передислокации, боюсь, это был направленный «транзит». А в-третьих… — он задумался.

— Что «в-третьих»? — любопытствовал Нап.

— В-третьих, — продолжил Эссима, — я опять имею гадкое предчувствие.

— Куда уж гаже, — согласился Кальтиат и указал на помехи в контуре панорамы. — Смотри, как быстро нас запеленговали.

Панель локального «навигатора» отключилась, поплыла вниз, исчезла в плоскости центрального диска. На ее месте возникло экспертообразное сгущение в энергетической оболочке, и Эссима был вынужден вернуться в кресло, чтобы рефлекторно не хлопнуть по нему подошвой.

— Не надо хулиганить, — сказал эксперт. — База ушла к Альбе. Когда работа закончится, Эссима будет отпущен на свободу.

— К Альбе? — Не поверил Эссима. — Каким образом вы собираетесь использовать ее? Одумайся, коприанин!

Но эксперт не был настроен на дискуссию. Он нейтрализовал бортовой телескоп и ретировался. На его месте осталась прозрачная сфера, в которой, как в аквариуме, барахталась золотистая рыбка.

— Ты слышал, что сказал этот ненормальный пузырь?

— Он использует твою планету в качестве теста, — объяснил Кальтиат. — Тренажера. Чтобы потом не промахнуться с Аритабором. Он будет вычислять функциональный код. Если б я был уверен, что Альба — манустральный двойник Аритабора, поступил бы точно так же.

— Но ты не уверен… — предположил Эссима.

Кальтиат выдержал паузу длиною в миллиарды световых лет и, когда издряхлевшее мироздание готово было рассыпаться, издал звук, не характерный для речевой акустики. Скорее похожий на вибрацию плавника в жестком поле защитного экрана.

— Я бы подождал, — сказал он. — Либо они скоро нас выпустят, либо им понадобится твоя помощь.

Рыбка металась в сфере, поднимая невидимые волны. Эссима ощущал их ладонью на поверхности светового контура. Тело парализованного корабля плавало в пограничной пустоши зоны, и этот паралич Эссима чувствовал всеми фибрами естества, от затылка до поясницы. Словно вся коприанская охрана вцепилась когтями в его спинной нерв.

— Как у тебя получаются эти твари? — приставал он к Кальтиату.

— Не знаю, — отвечал Нап. — Не думал. Это не предмет для анализа.

— Правильно, — согласился Эссима, разглядывая рыбку, — никогда не надо думать. От этого появляются извилины. Нет такой проблемы, ради которой стоило бы морщить мозги. Мир устроен гораздо проще, чем это кажется созерцателю, и гораздо сложнее, чем может представить себе аналитик.

— Что тебе нужно от меня? — уточнил Кальтиат.

— Летучие плоскодонки. Легкие. Быстрые. Необыкновенная конструкция парусов. Ничего подобного на Альбе я не встречал. Но картинка была настолько четкой… Если бы ты попробовал… — Эссима закрыл глаза и постарался вызвать из памяти то, что уже начинало мутнеть. Крупное насекомое схватило его лапками за нос. Но как только открылись глаза, оно вспорхнуло и зависло неподвижно, сложив крючковатые конечности, словно весла древних альбианских мореходов. На плоском брюшке Эссима разглядел полосы хитина, напоминающие ряд отполированных досок. Осторожно, чтобы не вспугнуть псевдоформу, он обошел вокруг. Насекомое парило, перебирая двумя парами прозрачных крыльев со скоростью пропеллера, переливаясь радужной оболочкой, и вдруг, выпорхнув из-под носа, мгновенно слилось с темным фоном наружной панорамы.

— Во сне эта штука была побольше, — сказал Эссима.

— Может, ты был поменьше? — спросил Кальтиат.

— Еще спрашиваешь, за что я ненавижу сновидения… Склюет тебя неизвестная тварь и не очнешься в утробе. А мне это сейчас ни к чему.

— Что значит неизвестная? Откуда же она взялась в твоих сновидениях?

— В природе Альбы такого насекомого нет, — повторил Эссима.

— Я не умею строить абстрактные псевдоформы.

— Послушай, все это очень сложно для меня, — рассуждал Эссима, забираясь с ногами в свое рабочее кресло, — я не специалист по инфополям и не буду навязывать тебе свои методы взаимодействия с тонким естеством. Ты знаешь, что я могу усомниться в очевидных вещах, но если я что-то знаю, значит, я это знаю. И не спрашивай, почему. Взаимосвязь должна быть. На информационном, матричном или каком-то ином…

— Связь между тобой и Ареалом?

— Связь, которая существует всегда между самыми далекими, самыми взаимоисключающими, абсурдными, невероятными вещами.

— Между тобой и Ареалом, — повторил Кальтиат.

— Между Ареалом и моей цивилизацией.

— Ты полжизни провел в бонтуанских архивах, — возмутился Нап. — ты рылся в них как голодный червяк.

— Да, я рылся… — подтвердил альбианин, — и не нашел ни одного исчерпывающего доказательства тому, что Баролианская эпоха был последней.

— Как может, — удивился Кальтиат, — в одном существе уместиться столько невежества! Столько искаженных понятий об элементарных законах природы!

— Ваш неприступный Ареал всего лишь частный случай этих законов, — огрызнулся Эссима.

— Который, заметь, имеет свой логический порядок. Ты этим порядком изначально пренебрег и чего добился? Я тебе скажу, чего ты добился: коприане раскрутят твою Альбу на антигравитантах, получат код доступа в Аритабор, вернут посредников на место, и прежние неприятности покажутся тебе баловством. Потому что с той минуты и до конца дней ты будешь прятаться от своих кошмаров. И кончится твоя карьера не в кресле навигатора, а в заповеднике орканейтралов. Таких же агонизирующих чувственных маразматиков…

Тишина зазвенела прозрачными крылышками, и парочка насекомых пронеслась по отсеку из одного темного угла в другой.

— Ты закончил? — спросил Эссима. Не получив ответа, он развернулся с креслом в противоположную сторону. — Ничего. Эссима умеет ждать. Эссима умеет терпеть. Эссима уже столько вытерпел издевательств и насмешек, что перестал обижаться. А обижаться на буйных Кальтиатов вообще не в традициях моей культуры.

— Эссима. — Навигаторский отсек озарила вспышка коприанской связи, и «ртутный» пузырь эксперта повис за его спиной, над пустым местом, оставшимся от некогда рабочих панелей. — Можно выходить на транзит. Твой доступ в зону Аритабора аннулирован.

— Как поработали? — спросил Эссима, пока тело эксперта не успело раствориться.

— Неважно, — признался коприанин. Торопиться ему было явно некуда, и, казалось, он был не прочь поболтать со своим недавним пленником.

— Не удалось нащупать функциональный код?

— Агравиталистика в этой области пока еще экспериментальна, — разъяснил эксперт, — не все теоретически ясные манипуляции возможны на практике. Есть проблемы, решение которых не лежит в одной плоскости с общими принципами постановки задачи. И эмпирически очевидные методы в латентных субпространствах могут быть подвержены деформационным процессам…

— Короче, — остановил его Эссима, — опозорились до предельной возможности.

— Точнее сказать, — оправдывался эксперт, — данный метод решения проблемы не оказался оптимальным.

— Вот и все, — обрадовался Эссима, — а то взяли моду словеса развешивать… Теперь о деле… Вам нужен функциональный код альбианского манустрала?

— Нужен, — сознался эксперт.

— База еще при Альбе?

— Там.

— Тогда скажи Зенону, чтобы ждал и освободи мне ветку скоростного транзита.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Логическое моделирование принципов функционального кода. «Углы дегеона». Пустотные дефектации

Еще одна изнанка старой рубахи. Лебединая песня идентифологии. Точнее, ее агравиталистическая концепция, подпирающая шаткую химеру общей концепции мироздания. В теории АГ! вся эта «зона» непуганой садо-мазо-аналитики носит название «дегеональных конструкций». Начиная с простых «углов» и заканчивая полным истощением интеллектуального потенциала цивилизации. До сложных фигур, по счастью, дело не дойдет, но понятие дегеона лучше усвоить на ближайшей же странице. Тем более эта штука не просто интересна сама по себе, но и не имеет аналога в школьном учебнике геометрии. Термин «дегеон» возник в информатике Ареала после очередной попытки завязать в спираль чистую модель аритаборского аллалиума. То, что вышло, ознаменовало собой невнятный, пространственно выраженный компромисс: уже совсем не аллалиум, но еще далеко не спираль. Клубок для вязания, и то чисто умозрительный.

За это кощунство взяли на себя ответственность инфоинженеры Ареала. Поэтому информация безлика. Но логическое моделирование, построенное на дегеонах, позволяет решать совершенно конкретные задачи любой сложности на любых доступных математических символах. Чтобы не усложнять себе жизнь, возьмем нормальный числовой ряд: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12… и представим его как основу пространственно-временного мироздания. С помощью элементарной основы измеряется что угодно, главное знать как…Чтобы «выйти» из f(РВ), ряд придется слегка изменить (сбить с ритма) — каждое число (допустим) последовательно поделить или умножить на любое другое число или что-нибудь в этом роде. Ноль можно сразу отбросить, поскольку ни в одной уважающей себя системе исчислений такого чуда нет. Да и единица, как выражался Хармс, «…особенное число. Она может стоять в стороне как показатель отсутствия счета». Это даже не число, а определитель масштаба. Во многих математических школах Ареала единица отсутствует как понятие. Она признается неким ирреальным, пограничным образованием, наводящим порчу на истинные числовые ряды. А ряды, однако, идут парами: 2–3, 4–5, 6–7… но мы уже отъезжаем от темы.

В принципе, не важно, какую последовательность приять за основу и каким манипуляциям ее подвергнуть. Главное, ясно понимать суть происходящего. Используем в качестве делителя первую пару цифр: 2 и 3. В данной ситуации — проще не придумаешь. Разделим последовательно числовой ряд на две эти цифры и пронаблюдаем следующую закономерность

КРАТНО: двум трем двум — двум

и трем — двум трем двум — двум

и трем — 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 …

Числа по порядку будут кратны сначала двум, затем трем, потом опять двум, потом ни двум ни трем кратны не будут, потом будут кратны двум и трем одновременно, потом опять ничему, потом снова двум, трем, двум — и на новый круг… Этот порядок будет стабилен вплоть до критических величин. Рассортированные в столбики по принципу кратности, эти вертикальные образования будут олицетворять собой пространственно-временные функции, обладающие различной внутренней природой. Например, f(6,18,30,42…), заштрихованная крест-накрест, обладает универсальным свойством делимости (на 2 и 3), то есть читается одновременно в двоичном и троичном диапазонах. Ее окружают с обеих сторон пустотные функции. Разве это не истинная суть вещей? Стоит в трудовом коллективе появиться незаурядному сотруднику-полиглоту, его тут же облепят со всех сторон беспомощные коллеги, которые, как f(5,17,29,41…), ни в одном диапазоне не прочитываются даже со словарем. Все остальные рабочие места в конторе, как правило, занимают личности полуобразованные, среднесообразительные, не особенно ярко мыслящие, но необходимые штатные единицы. По статистике, их большинство — дружный состав единомышленников, боевой и сплоченный, несмотря на то, что каждый из них, как f(2,14,26,38…), владеет одним языком, то есть подлежит прочтению в единственном диапазоне (своих должностных обязанностей). Не время сейчас давать оценки стихийно сложившейся закономерности Естества. Сейчас самое время расшифровывать информацию, заложенную в ее сути.

Наше родное измерение универсально, двуполярно и, без сомнения, надежно защищено со всех сторон пустотным субпространством. Эта пустота, соответственно, дает возможность безнаказанно манипулировать АГ!: строить производные и загибать петли. Именно «двоичное» (пространственно-временное) прочтение функции сделало возможным перекрестное построение координат. Проще говоря, образовало пространственно-временную ось, вокруг которой вращается мироздание, поддерживая определенное автодинамическое состояние внутри себя. Только в этой, более-менее стабильной кондиции АДФС может образоваться естественное информационное поле. Прочие измерения лишены этого полезного свойства. В силу своей однополярности они не имеют стабильной природы, презрительно именуются «манустральной зоной», где если даже допускаются некоторые формы бытия, то исключительно мадистогенной природы.

Однако если внимательно приглядеться к схеме (рис. J5.html), можно обнаружить, что это есть фрагмент того же самого аллалиума, анализ вычлененного из него сегмента, который зачем-то пронумерован через слой и напичкан непривычными формулировками.

Старина аллалиум, как фаршированный перчик, чего туда ни насуй, все равно останется фаршированным перчиком. А конструкторы дегеона, проявив фантазию при изготовлении традиционных блюд, добились неожиданного вкусового эффекта. Сначала они вычленили сегмент аллалиума и произвели логическое моделирование измерений. Затем свернули модель в некий «спиралиум» и снова изучили сегмент. Найдите десять отличий сегмента аллалиума от сегмента спирали.

Вот и я говорю: все эти дегеонально-умозрительные сооружения призваны лишь надежно сбить с толку. Каждая уважающая себя наука обладает свойством усложнять очевидные факты, а уважающий себя ученый наделен свойством искать истину в ясности и простоте. Различие между двумя сегментами все же есть. Одно-единственное, оно же — принципиально важное. Угол наклона, с которым располагаются пласты относительно центра. Он не всегда заметен глазу даже на подробных схемах. Именно этот маленький нюанс положил начало одному из базисных понятий практической агравиталистики — «углу дегеона» и сделал теоретически возможным расчет траектории любой пространственно-временной функции.

На графическом примере дегеона можно рассмотреть даже принцип работы элементарного аннигилятора.

В первом состоянии угол идеально сбалансирован. Функция универсальна и стабильна. Дееспособна, материальна, самодостаточна. Но фигура приходит в движение и в состоянии 2 деформирует ровный угол. Функция отрывается от пространственно-временной оси и, выходя из диапазона реального времени, стабилизируется в 3-ем состоянии. Можно сказать проще: если объект проходит пустотные и манустральные диапазоны, он перестает материально существовать. При дальнейшем движении фигуры универсальная функция может восстановиться в других частотах f(60,180,360,420…) в 4-ом состоянии, то есть на другом Уровне. Но это не важно. Главное, чтобы в ее ряду отсутствовали пустотные и манустральные элементы, а это, в силу колоссальной запутанности дегеона, невероятно сложная задача. Примерно той же степени сложности, что и вычисление функционального кода. Попробуйте-ка два раза смотать клубок абсолютно одинаково.

Выявление кода универсальной аркарной функции слегка облегчается тем, что она устойчива в своем диапазоне и ограничена пустотным пространством. Она реальна и ощутима уже потому, что мы являемся существами аналогичной ей природы. Вычисление же манустрала долгое время считалось задачей теоретической, статистически невозможной. В самой примитивной, вышеуказанной схеме манустрал имеет как минимум три диапазона. Ловить его можно до бесконечности. Даже в локальном пространстве вычисление его кода способно парализовать работу счетных машин, потому что скорость поступления информации будет превосходить скорость ее обработки.

Однако это обстоятельство ничуть не убавило желания разумного Ареала общаться с манустральной средой, а скорее наоборот, подхлестнуло интерес и заставило предпринимать попытки такого контакта, невзирая на отсутствие полноценного функционального кода. Это событие положило начало еще одному глобальному прорыву практической агравиталистики — изучению свойств так называемых пустотных функций. Все началось с, казалось бы, неожиданного открытия, которое впоследствии стало называться феноменом «пустотной дефектации».

Предположим, два объекта манустральной и аркарной природы, находясь каждый в своей ипостаси, решили предпринять контакт с целью обменяться информацией. М-объект транслирует информацию в двоичном диапазоне АДФС и принимает, соответственно, только двоичный диапазон. А-объект транслирует и принимает информацию в двоичном и третичном диапазонах. Что получается в результате? Объект М, передавая полную информацию, бывает интерпретирован лишь наполовину. Объект А, доводя до цели только половину своей информации, бывает интерпретирован полностью. Гипотетический манустрал, наблюдая сквозь пустошь аркарную природу, воспринимает ее адекватно своим возможностям восприятия, не пользуясь услугами Е-инфополя. Весь прочий скрытый (третичный) диапазон существует как бы на подсознании. Он не влияет на полученную картину аркарного мира, но дает возможность построения бессчетного количества виртуальных миров подсознанием наблюдателя. Обитатель же аркарного измерения, наблюдая сквозь пустошь бытие манустрала, невероятно мучается от периодически исчезающих и неизвестно откуда возникающих картин и предметов. Если? конечно, функция манустрала располагает материальным реквизитом. Из этих самых дефектаций возникают все на свете манустральные проблемы: и циклические провалы, и пустоши, и физическая неуловимость этих, с позволения сказать, эфемерных образований. А также вполне резонный вопрос: как с этим бороться? Скажем, манустралу, чтобы комфортно себя чувствовать в контакте с аркарной функцией, надо, очевидно, найти способ включиться в Е-инфополя, тем самым стабилизировав свое восприятие. С партнером из Ареала вопрос сложнее. Единственная реальная возможность — грамотно вычисленный угол дегеона (функциональный код). То есть фактически никакой. Исключение может быть лишь в случае доброй воли принимающей стороны. Если таковая воля существует, манустрал, встав за пульт управления АГ! без усилий настроит прибор нужным образом. Потому что этот код — эта частота АДФС — заложен в его природе как код ДНК. Проблема лишь в том, что такой манустрал может настроить агравитацию только в своей родной частоте. Тогда как заурядная мадиста способна улавливать частоты в любых диапазонах. Ведь в природу этой твари заложен сам принцип идеальной, универсальной агравитации. В процессе достижения такого рода совершенства цивилизация пока еще не поднялась с горшка. Но в культурной традиции Ареала пока что не принято приглашать на работу мадисту.

Глава 5

— Эссима? — Импульсы связи растекались теплыми волнами в замороженном пространстве отсека. Транзитная ветка выбила корабль в буферное пространство, отделяющее систему Альбы от прочего бытия. Центральный диск зафиксировался, бортовые антенны уловили фарватер. За время путешествия Эссима не притронулся ни к одной панели, ни на секунду не поднялся с ковра. Управляющее оборудование корабля со времен плена пребывало в состоянии глубокого «анабиоза».

— Эссима, — настаивала связь коприанской базы. — Он что, гаденыш, исчез с борта?

— Он здесь, — ответил за хозяина бортовой компьютер.

— Уснул? — уточнила база.

— Нет, не уснул.

Корабль выполнил тормозной маневр, погасил наружную защиту и потянулся к маяку Зенона, как дохлая рыба на крючке. Темный купол отсека зажегся узорами созвездий, среди которых шуршала крыльями динамичная псевдоформа — бессовестный компромисс между бесконечной памятью манустрала и беспросветным склерозом блудного сына Вселенной. Эссима ждал, когда над горизонтом диска всплывет перекрестье пяти ярких звезд в кольце туманности — созвездие Беглецов. Соплеменники называли его «воротами Ареала», потому что там, над сердцевиной креста, потерялись последние позывные похищенной пришельцами «молнии». Именно туда провожали с надеждой первых альбианских звездоходов. Этим путем Эссима впервые покинул планету, когда почувствовал в себе силы встать у пульта. По ту сторону ворот мироздания он собирался понять, почему обитатели подземелий, способные управлять «молниями» богов, оказались бессильны осмыслить процесс, пролегающий от рождения к смерти. Почему он, зажатый между двумя сечениями бытия, никогда не приблизится ни к одному из них. Почему он, прожив бесконечность, каждый раз боится открыть глаза, чтобы все не пришлось начинать сначала. И каждый раз, когда созвездие Беглецов возникало на альбианском небе, его сердце сбивалось с ритма, а душа устремлялась прочь…

Арка молочной туманности то поднималась на панораме, то проваливалась ниже уровня диска. Траектория полета выглядела импульсивно. Принимающий навигатор явно боролся с помехами агравитации. Эссима пытался на глаз определить свою координату по искажению буферного «мешка». От базы Зенона его отделял один пролет КМ-моста, но агравиталисты опасались использовать мосты вблизи рабочих объектов, предпочитая риску нудные церемонии ручного пилотажа. Даже здесь Эссима чувствовал себя пленником Копры. Дважды пленником в оболочке корабля, готового лететь в еще более жесткую клетку.

— Эссима! — домогался Зенон.

Но Эссима жил иной жизнью, в которой не реагировал на звуки и не водил корабли. Он с трудом понимал смысл происходящего и различал вокруг себя только небо, расчерченное крестом пяти звезд и фигуру Кальтиата, преследовавшего парнокрылую псевдоформу. Насекомое спасалось от творца короткими «перебежками», унося на крыльях светящиеся пары атмосферных газов.

— Ты подумай… — изумлялся Кальтиат, — они все еще летают.

База Зенона имела вид неприступного бастиона. Каждый агравиталист, в силу профессиональной специфики, стремился обезопасить от себя окружающий мир. Зенон в этой сфере имел статус дилетанта, и все его действия носили непременный отпечаток самоотверженного усердия. Объект исследования находился в жесткой изоляции от планетарной системы. Тело планеты опоясывало несколько уровней защитных сфер. Полюса были зафиксированы в магнитном поле, не допускающем естественного вращения. Контур экватора по дальней орбите стягивал силовой пояс, словно Альба была не космическим телом, а грудой взрывчатки, способной разнести вдребезги окрестное хозяйство. По контуру ближних орбит крепилось несколько пирамидальных контейнеров, способных вместить в себя средних размеров технопарки. Их присутствие казалось Эссиме совершенно излишним, если только Зенон не собирался складировать в них весь альбианский песок, чтобы лучше обозреть «латентное пространство» планетарных туннелей. Как бы то ни было, но техническая мощь оппонента впечатляла и ужасала чрезвычайно до той поры, пока Эссима не представил себе экса за пультом агравитанта. Его хохот спугнул насекомое и обрек Кальтиата искать эту тварь в беспорядочном ворсе ковра до наступления апокалипсиса.

По всем признакам, Эссима недооценил масштабов интереса всемогущего информационного монстра к своей загадочной персоне. Он не мог понять смысла многоуровневых страховочных нагромождений… «Кто-то кого-то почему-то здорово опасается, — думал он, — и совершенно правильно делает». Альба сияла розовыми лучами переменной агравитации, как светится пузырь контейнера в неисправном КМ-лифте. В этом состоянии база без труда контролировала ситуацию. Только в этом состоянии и контролировала. При малейшем смещении планета ускользала в провал. Узлы генерационных станций захлебывались от перегрузки и сияли протуберанцами в верхних слоях атмосферы. Треугольные грани грузовых пирамид отбрасывали блики в буферное пространство и мешали сосредоточиться на их содержимом.

Сначала Эссима был уверен, что контейнеры пусты. По манере креплений, вращения, расположения на орбите позади генерационных узлов — все говорило о том, что свободное пространство гигантских резервуаров накачано газом. Но одна из пирамид «подмигнула» альбианину, и тот, ни слова не сказав, исчез, едва корабль пересек границу парковочной зоны технопарка.

Зенон встретил у лифта одинокого Нап-Кальтиата с выражением искреннего понимания и глубочайшего сочувствия.

— Мир летит кувырком, — сказал экс, — наш друг упивается гримасами лицедейства. Мир рушится — он созерцает пантомиму агонизирующей псевдоформы. Мир разбивается вдребезги, он аплодирует полету жука.

В невесомости затемненного пространства пирамиды висел деревянный парусник, едва касаясь килем четырехгранной площади. Его долговязая мачта тонула в темноте, предела которой не было видно. Его широкие бока с рядами пушечных бойниц похрустывали и попахивали сухой древесиной, а винты хищно поблескивали кривыми лопастями, разрисовывая площадь узорами плавающих отражений. В бассейне преломленного света Зенон обнаружил Эссиму, прилипшего подошвами к площади у лезвия киля.

— Мы предполагаем, что обнаружили галеон, — сказал Зенон.

— Ничего удивительного, — ответил Эссима и толкнул киль. Судно задрожало, затрещало, заметалось лучами по площади, но вскоре поймало баланс и стало совершать ритмичные движения маятника, рассекая плотный газ перед носом альбианина металлической оконечностью брюха. — Каждый пришелец, едва увидит летающую лодку, радуется, что нашел галеон. В древних языках все свободно плавающие суда назывались фрегатами — от пустой парусной доски до мертвой планеты.

Зенон приблизился к своему неподвижно стоящему собеседнику, наблюдающему движением киля, словно ритм вселенского маятника.

— Ваша история несуразна, — заявил экс, — мифология нелепа. Попытки выстроить на альбианском материале жизнеспособную фактуру выглядят абсурдно. Тем более в манустральной среде. Из этой дыры не вынырнет и кусок бревна, а ты утверждаешь, что искусственный заповедник вышел из провала цивилизацией, способной заменить Аритабор.

— А что архивам известно о судьбе бонтуанцев-основателей? — спросил Эссима и затылком почувствовал, как поставил оппонента в неловкое положение. За время паузы Зенон мог успеть проанализировать миллион вариантов ответа, но истина невидимым образом уже присутствовала где-то рядом в единственном экземпляре.

— Об их судьбе, — сообщил Зенон, — до сей поры ничего не известно. Есть основание полагать, что и в дальнейшем прояснения не предвидится.

— Вот, — улыбнулся Эссима, — и в вашем благонадежном мироздании есть возможность с концами провалиться.

— Они старались реставрировать древнюю историю Аритабора. У вас нет даже самостоятельной матрицы развития…

Эссима остановил рукой маячащее лезвие киля, и корабль затрясся в конвульсиях, рассылая акустические волны в полости пирамиды.

— Тебе удалось поймать фрегат, — сказал он, резко переходя на деловой тон, — а значит, раскрутить Папалонскую эру…

— Похоже на то, — подтвердил экс.

— В чем же проблема?

— Смещение началось именно в этот период. После Папалонской эры я натыкаюсь лишь на мертвые артефакты. Твоя задача — пройти переменный манустрал, оставаясь в контуре агравитации до тех пор, пока я не построю полный функциональный код, достаточный для контакта.

— Контакта? — удивился Эссима. — Ты хочешь отправить меня в преисподнюю, дабы убедиться, что я жив? Или вычленить из меня астральное тело, чтобы увериться в достоверности сущего?

— Даже не мечтай об этом, — предостерег экс хитрого альбианина. — На этот раз я глаз с тебя не спущу. Я последую за тобой повсюду. Даже если от тебя останется астральный субстрат, не рассчитывай, что таким образом ты сможешь выйти из-под контроля.

— Прекрасно, — согласился Эссима, натягивая перчатки, — чтоб тебе удобнее было преследовать меня, сделай-ка для начала векторную гравитацию палубы.

— Зачем? — не понял экс.

Но Эссима уже уперся подошвами ботинок в металлическую плоскость киля и, поймав магнитный эффект, бодро пошагал вверх.

— Что ты собираешься сделать? — воскликнул Зенон, но Эссима уже преодолел киль и карабкался по доскам днища. — Эссима! — пытался остановить его Зенон. — Ты утратил рассудок. Впрочем, вряд ли ты когда-либо им обладал. Для того чтобы участвовать в проекте, тебе придется ко всему относиться серьезно, в том числе к самому себе.

Пальцы альбианина схватились за нижний выступ бойницы, и вскоре реплики экса утратили видимый адресат, стали относиться скорее к общей сути проблемы, нежели к конкретному индивиду.

— Невежды! — громко произносил экс. — И самодуры есть та универсальная разрушительная сила, перед которой не смогут устоять даже самые твердые основы познания. Обладатель такого оружия может претендовать на любое наследство, даже если это сама цивилизация…

Голова альбианина возникла из темного трюма близ пушечного ствола.

— Послушай, экс, — сказала голова, — когда ты пригласишь меня в Аритабор, тогда и будешь сам выбирать транспорт.

Глава 6

Пирамида окунулась брюхом в стратосферу. Ее нижняя площадь погасла и растворилась. Вверх полезла желтая масса маслянистого облака. Фрегат оцепенел. Первобытная тишина космического вакуума расперла пространство. Киль опускался в туман. Влажные хлопья обволакивали борта судна. Зенон сделал шаг к мачтовым трапам, но Эссима удержал его и заставил прижаться к перилам. Они стояли на капитанской площадке, подпертой колоннами, а жирные пенки тумана подбирались к нижней палубе. Контейнер уползал вверх, уступая жизненное пространство альбианскому свету.

— Останови, — встревожился Зенон и поглядел на манжет, чтобы убедиться в герметичности своего костюма. — Это «манустральный газ». Теоретики говорят, что он способен растворять биологические субстанции…

— А практики подтверждают, — согласился альбианин. — Так что не суетись. Чем больше дергаешься, тем жиже получишься на выходе. — Он взялся руками за подвязки канатной лестницы, ведущей к мачте, отрезав эксу последний путь к спасению.

— Мы можем легко обойти скопление, — предложил Зенон.

— Да, — согласился Эссима, — повернуть к базе, выйти в буфер и дать деру без оглядки до самой Копры. Может быть, это самая безопасная дорога к манустральным контактам, но там я тебе не попутчик.

Желтая «вата» уже поднималась к вершинам колонн. Зенон не спускал глаз с манжетных индикаторов, которые зашкаливало от сигналов биологической тревоги.

— Это тебе знакомо? — издевался Эссима. — Ощущение неуправляемой пустоты, предчувствие бесконечности, за которой смерть кажется пределом желаний. Разве не от этих воспоминаний ты бежал из Аритабора?

— Я избавился от воспоминаний не для того, чтобы к ним возвращаться, — ответил экс.

— Тогда зачем связался с Копрой?

Не получив ответа, Эссима демонстративно возвысился на шаткую «ступень» каната. Ботинки экса погружались в бездну. На поверхности оставалась плавающая ограда капитанского мостика, черная мачта в лохмотьях веревочных трапов да сопла, надувающие горячим воздухом небесные паруса.

— Торопишься доверять каждому, кто защитит тебя от воспоминаний, — слышал Зенон. — Но отказываешь своей цивилизации в праве делать то же самое. Может, Ареалу пошла бы на пользу потеря аритаборских архивов? Твоя природа также несуразна и противоречива. Но, в отличие от моей, еще пугается сумеречных состояний. Пугается, значит, есть что терять. Например, густую кондицию в луже манустрального хаоса… — голос путался, отдалялся и вскоре растворился в числе прочих проявлений «сжиженного» мироздания. Желтые капли покрыли маску Зенона и парализовали противотуманный эффект неожиданно ярким преломлением света. Когда мутный занавес поднялся над корпусом фрегата, все до единого приборы костюма отказались работать. Внутреннее жизнеобеспечение едва реагировало. Очень вяло, но отзывались системы внешней магнитной защиты, предохраняющие от ударов и потери гравитации. Все остальное оснащение можно было смело выбросить за борт. Да и сам некогда приличный скафандр выглядел так, словно его пропустили по пищеварительному тракту.

Корабль погружался в пространство кристально чистого неба между двух непроницаемых слоев тумана. Пока Зенон старался распознать уровень грунта под нижним слоем, Эссима устраивал эффектное раздевание у капитанской рубки. Он сбрасывал вниз один за другим защитные аксессуары навигаторской униформы, от перчаток и поясов до шлема-протектора, герметизирующего главную часть разумного организма от неприятностей враждебной среды. С таким же демонстративным наслаждением альбианин вдохнул полные легкие ледяного разреженного воздуха, от которого непременно сдохла бы рафинированная тварь ареала. Самое время было лететь за борт «гравитационным» ботинкам. С аналогично показным безразличием Зенон взирал на это бесстыдство и мечтал запереть распоясавшегося аборигена в одной из самых мрачных и вонючих ячеек фрегата. Но абориген нашел в себе мудрости не тронуть ботинки, а вместе с ними оставил в покое и нательный комбинезон, прикрывающий первозданную наготу, дабы не смущать зрелищем творение древних папалонских корабелов. На этой оптимистической ноте альбианин распечатал «шкаф» со скрипучей механикой, примыкавший к капитанской площадке, и стал раскручивать просаленные лебедки колес. Фрегат затрясся и повернул нос. Зенон схватился за перила и только теперь заметил под корпусом судна длинную вереницу летучих фрегатов, уходящих в нижний туманный пласт. Корабли располагались по траектории изогнутой линии, выдерживая равномерные дистанции относительно друг друга, словно отражение в зеркалах. Их формы были также зеркально идентичны, а движения синхронны.

— Надо погасить трансляцию, — крикнул он, но Эссима, отказавшись от внешней защиты, был глух к его радиоакустике. Из верхнего пласта тумана уже проклюнулся киль следующего транслянта. Зенон тронул альбианина за плечо. — Ты не собираешься избавиться от шлейфа?

— Он мне не мешает, — ответил альбианин, упираясь в тугое колесо.

— Помочь?

— Справлюсь.

— Уж постарайся. Ты отрезал мне связь с базой. — В доказательство Зенон продемонстрировал безжизненные приборы на манжетах.

— Связь в порядке, — успокоил его Эссима, — только боюсь, что в этой временной дуге базы еще не было в проекте. — Он с новой силой налег на рукоятку колеса.

— Что ты хочешь сделать, в конце концов?

— Вытащить парус.

— Зачем? Мы и так еле падаем.

— Ну, даешь! — удивился альбианин. — Ты прямо как Кальтиат. Проблема не в том, чтобы упасть быстро, а в том, чтобы попасть в цель. Корабль с парусом, милый аритаборец, в отличие от корабля без паруса, сам знает, куда ему плыть.

— Ты хочешь встать на траекторию, по которой это судно ходило в анголейскую эру?

— Вот именно, — обрадовался альбианин, — но, похоже, механика заржавела.

— Пусти-ка… — Зенон взялся за гладкий рычаг, уперся подошвами в тумбу, на которой крепилось тяговое устройство, и применил физические резервы организма к одному решительному нажиму. Рычаг хрустнул и остался в руках экса. — Похоже, ничего не получится…

Эссима сбежал вниз, свесился за борт палубы и, счастливый, вернулся на мостик.

— Получится, — сказал он и полез в механический отсек. А Зенон, спустившись взглянуть на караван, увидел у границы нижнего тумана распущенные белые шары, заслоняющие собой корпуса фрегатов.

«Что ж это за «временная дуга»?» — подумал он и еще раз поглядел на приборы. Его затея медленно и с чувством проваливалась ко всем чертям. Еще немного — и к тем же чертям она будет лететь под белым парусом, любуясь видами поздней альбианской фактуры. А еще немного погодя он вернется на Копру и объяснит самому себе, каким образом разумный и грамотный специалист по манустральным контактам, находясь в здравом рассудке и непоколебимом намерении, смог два раза подряд купиться на один и тот же дешевый фокус со стороны своего подопытного объекта.

Палуба качнулась. Зенон удержал равновесие, но потерял мысль. А с ней и мрачные предчувствия о будущем науки манустральной агравиталистики. Огонь зашумел в соплах, над кораблем раздувалось бесформенное тело скомканной парусины.

— Это то, что ты хотел? — услышал он над собой голос счастливого альбианина. — Начало аномалий…

— Да, — ответил экс.

— Именно это ты имел в виду…

— Да, именно это.

Эссима слез с мостика и недоверчиво приблизился к эксу.

— Именно начало провала… — он нашел глаза собеседника под маской и с точностью уловил взгляд, демонстрируя сверхъестественное свойство ясновиденья сути явлений сквозь непроницаемые формы вещей. — Неужели это так просто, — спросил он, — все забыть…

— Элементарно просто, — невозмутимо ответил экс.

Белый шар заслонил верхний обзор, а с ним и длинную вереницу манустральных транслянтов. Нижние двойники были видны лучше, но Зенон предпочитал не злоупотреблять зрелищами такого порядка. Из личного опыта созерцания агравитационных парадоксов он не извлек ничего ценного. Разве что ощущение собственной бессмысленности в самодостаточной природе Естества. Он предпочитал любоваться Эссимой, который проворно лазал по лестницам, расправляя канаты, замерял температуру паруса и уровень топлива в резервуарах судна, манипулируя древней механикой, как настоящий мореход. Зенон даже позволил себе блеснуть эрудицией и предположить, что его капитан имеет ярко выраженные признаки самутийской породы.

— Вот тебе раз, — удивился Эссима.

— Кажется, самутийцы знали толк в судовождении.

— Ах, вон оно что…

— Видно, что не салага…

— Кто?

— Что ты, говорю, не вчера за это дело взялся.

— Верно, — согласился Эссима, — сегодня. Надеюсь, в последний раз. Знаешь, по сравнению с навигацией Ареала эта процедура кажется скучной, — и, утерев чумазую физиономию грязным рукавом, пошел дальше соскребать ржавчину со слипшихся шестеренок.

После очередного профессионального прокола Зенон зарекся с данным конкретным аборигеном без острой необходимости более в контакт не вступать. У него, как у опытного фактуролога, совершенно выпало из головы, что манустрльный двойник может не помнить предыдущего опыта. Ему, как чрезвычайно грамотному агравиталисту, не показалось естественным, что продукт манустральной природы обладает интуитивно-рефлекторным способом восприятия, иногда превосходящим аналогичный нажитой опыт качественным разнообразием. Чтобы отвлечься от позора, он уставился вниз и сконцентрировался на том, что скрывалось в недрах нового туманного пояса планеты. Надеясь там, в жизнепригодном пространстве термосферы, обнаружить объект, более пригодный для контакта.

Чем ближе к грунту, тем плотнее прижимались друг к другу слои облаков, тем небрежнее экс относился к необходимости замирать, погружаясь в туман. Его природный «высотомер» подсказывал, что Альба не может иметь такую высокую атмосферную оболочку, а значит, трансляционный эффект агравитации потихоньку делает свою черную работу. Его аналитический рассудок допускал, что это погружение может происходить бесконечно. В конце концов, его гораздо больше мучило непонимание того, каким образом экспедиция вывалилась из-под контроля базы. Он должен был это понять. В противном случае все последующее времяпровождение на борту фрегата имеет смысл не более чем зрелищная экскурсия.

В раздумьях он не заметил исчезновения транслянта. Под килем уже не маячила ватная масса. Это был настоящий океан. Гладкий и безветренный, без островка и камня. Зенон не поверил глазам и правильно сделал. Чем ниже опускался фрегат, тем больше темные воды океана напоминали верхушки древесных крон. Поверхность уже не сияла матовым блеском, а напоминала войлок, приятный на ощупь. Это неожиданное телесное ощущение настигло экса даже под слоем защиты, но экс не поверил ему и снова оказался прав. Тяжелый корабль, достигнув изменчивой поверхности планеты, стал оседать на дно, поднимая над бортами стены неподвижной водяной скважины. Парус накрыл сопла горелок и запутался канатной оплеткой в механике верхней палубы. Эссима успел погасить огонь, но хруст и скрежет сжатого корпуса носили воистину вселенский масштаб, словно корабль готовился сломаться пополам, изрыгая из себя струи горячего воздуха. Эти струи нарушали глянцевую поверхность водяных стен, и пространство, пробитое падающим фрегатом, словно завернулось спиралью до верхушки небес.

— Уйди в трюм! — крикнул Эссима, но Зенон не торопился покинуть палубу. Именно здесь и сейчас творилось самое интересное, о чем только смел мечтать практикующий агравиталист, погружаясь в противоречивую природу манустрала, — поимка за сокровенное нутро неуловимой ипостаси. Именно то, что Копра неоднократно стремилась свершить в отношении Аритабора, но не обладала достаточной решимостью. Он не мог отказать себе в удовольствии лично наблюдать, как аморфная среда переменных состояний оболочки грунта зафиксируется в живом планетарном ландшафте, в логическом порядке бытия, присущем всему живому. Завороженный экс жадно впитывал в себя происходящее, не реагируя на призывы к благоразумию. Как вдруг из стоячей воды ему под ноги вылетела пучеглазая рыба и сбила с ног мощным ударом хвоста. В один миг исследовательский азарт уступил место позорному инстинкту самосохранения. Зенон успел закрыть обзорную маску раньше, чем Эссима навалился сверху и стал живой защитой от стихийного контакта.

— Уйди! Спустись в трюм! Не смотри в ее сторону!

Рыба развернулась в прыжке, перелетела через них, окатив брызгами, но альбианин столь же проворно отвернул шлем экса в безопасную сторону.

— Никогда не надо глядеть на мутную воду.

— Куда же мне глядеть? — удивился экс, уползая за опору капитанского мостика. — Кругом сплошные мутные воды.

— Внутрь себя, — сказал альбианин, — самое важное происходит там.

Время в системе фрегата резко опережало течение времени окружающего пространства. Это было видно и понятно даже начинающему первопроходцу. Все, что происходило на границе этих потоков, могло иметь непредсказуемый эффект. Укрыться в трюме — было едва ли не самым разумным способом предохранить себя от всякого рода неожиданностей. Но время в системе «Зенон» поворачивалось еще медленнее. Сигнал от мозга к ботинкам шел по траектории еще более мутной, поскольку экс все это время старался вспомнить себя в дебрях доисторического Аритабора. Водил ли он воздушные фрегаты сквозь толщи воды? Приходилось ли ставить корабль на траекторию, которая была предписана и пройдена миллионы лет тому… Каким образом он улавливал течения в застывшем пространстве воды и почему они назывались «небесными» даже на самом глубоком дне океана?

Небо захлестнули волны, сомкнулись над оконечностью мачты. Водяные гирлянды повисли над палубой зарослями сталактитов.

— Теория небесных течений, — произнес Зенон в назидание альбианину, занятому узлами парусных кантов, — и философия небесных течений, — уточнил он. — Утраченные понятия в теории познания древнего Аритабора.

Однако время в системе «Эссима» шло в совершенно ином направлении. Он готовился снова зажечь горелки и не желал совмещать работу с дискуссией.

— Фактически, — продолжил Зенон, — это приемы распознавания агравитационных траекторий, которые давали возможность управлять манустралом без помощи современной техники. Посредники угадывали эти линии по направлениям песчаных волн, оставленных ураганом, — он сделал красноречивую паузу.

— И что? — спросил Эссима.

— Эти навыки оказались утраченными на уровне протоинформатек.

— Может быть, этой утрате цивилизация Ареала обязана своим существованием?

— В своем нынешнем виде, безусловно. Но я хотел спросить не об этом.

— А о чем? — оставив собеседника в раздумьях, Эссима полез в трюм, поправлять обугленные фитили. Сталактиты водяных струй почти приблизились к мачте, как вдруг померкли, словно окаменели и стали похожи на серый известняк. Фрегат оказался внутри пещеры. Винт туго тянул вперед, каменная масса рассекалась килем, как жирная глина. Но не красоты подземелий занимали воображение экса. Он ждал, когда Эссима, наконец, вынырнет к нему, и, утратив терпение, вскоре сам полез в кочегарку.

— Так о чем речь? — недоумевал альбианин.

— Фактически, — повторил Зенон, — о функциональном коде, заложенном в планетарное естество. Вопрос лишь в умении дешифровать этот код.

— Конечно, — подтвердил Эссима, — с какой стати посредники загостились бы у вас, если б не утратили код дешифрации?

— Еще интереснее, каким образом они обрели его снова? Не догадываешься ли, альбианин?

— Нет, — категорически ответил альбианин и решительно пополз за масляный маховик, раскачивающий систему подачи топлива.

— Откуда и куда плывут эти корабли без богов и альбиан? Как же ты сам ориентируешься в этом хаосе?

— Ты еще не понял? — черные глаза альбианина хищно блеснули из темноты. — Хаос — это я сам.

— Если ты притащил меня сюда, значит, в этом хаосе чего-то не хватает. Или ты перестал ориентироваться в себе самом? Как ловишь небесные течения ты?

— Как видишь, — ответил альбианин, — мы умеем хранить архив. Хоть ты и не веришь в бонтуанские эксперименты.

— Хочешь сказать, — усомнился экс, — из ваших «библиотек» никогда не пропадала информация такого рода?

— Никогда.

— Бред.

— Клянусь.

Зенон недоверчиво поглядел в честные глаза оппонента.

— Нет, я не верю в бонтуанские эксперименты, — подтвердил он, — и клятвам твоим тоже не верю.

Полоса света прорезала окно в альбианские подземелья, и застоявшаяся вода поднялась из недр, хлынула вперед, унося на себе корпус фрегата. У свода пещеры течение казалось бешеным, киль скрежетал по дну, и парус, наполняющийся горячим воздухом, заносило и цепляло оплеткой за острые выступы стен. Корабль прошел под сводом впритык, едва не повиснув над пропастью на связке канатов. Деревянный корпус, сорвавшись с водопада, на мгновение замер над бездной. Канаты сдавили шар, превратив его в мятую грушу. Петли крепления затрещали. Фрегат ожил, напрягся деревянными мускулами, почувствовал себя чем-то более значимым, чем реликтовое ископаемое.

— Гравитация! — воскликнул Зенон. — Планетарная гравитация. — Словно мечтал об этом необыкновенном ощущении. Он сбежал на нижнюю палубу по скрипучим ступеням. Вокруг все звенело и гудело, выло и вибрировало. Шар обретал упругость, тянул вверх, винты разворачивали корпус, горелки выстреливали искры с языками пламени. Падение сменилось мягким покачиванием в порыве настоящего ветра.

— Взгляни туда, — окликнул его Эссима.

На перилах палубы примостились три белые птицы с мясистыми носами на сморщенных мордочках. Твари с невероятным любопытством и вожделением наблюдали пришельца, закованного в грязный защитный костюм. Не исключено, что с тем же проницательным вожделением эти представители первобытной фауны наблюдали содержимое какого-нибудь гигантского лесного ореха, скрытое в толстой скорлупе. Одна из птиц довольно бессовестно облизнулась и почесала нос о плечо подруги.

— Какие наглые твари! Не успеешь выкарабкаться с того света, они уже тут… Кыш, — крикнул Эссима, но гостьи и глазом не повели. — Кыш, кому сказал! — альбианин топнул ногой по настилу палубы. Одна из птиц захлопала крыльями и неаккуратно задела соседку. Обе кумушки сорвались с «насеста», сцепились за бортом, вверх полетели визги да перья. Третья же кума, наблюдая за ними с перил, меланхолично дождалась развязки, потрясла длинным носом, потопталась с ноги на ногу и, разинув пасть, произнесла одно короткое, но содержательное «а-ха»!

— С прибытием на Альбу, — добавил Эссима. Прямо по курсу корабля, над глубоким ущельем, над серой полосой океана, показался верхний краешек ярко-рыжего альбианского солнца.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Оркафектанты и транспериодики. Агравиталистическое обоснование Естественных инфополей

«Несовершенство этого мира есть самый надежный источник его развития» — утверждает старая аритаборская пословица. Из этого утверждения вытекает, что наше чрезвычайно аморальное моделирование АГ! — процессов на числовых рядах призвано решительно надежным способом внедрить методику познания этого сложнейшего явления природы в имеющийся мыслительный аппарат.

По той же причине на тех же рядах теперь будет рассмотрена проблема «фектанты» и «периодики» — тема, которую можно было бы назвать последним бастионом на подступах к абсолютной агравитационной картине мира. Если б, конечно, это познание не было бы столь лихорадочно поверхностным. Под апогеем же понимания агравитационных процессов мы будем подразумевать не что иное, как адекватное понимание происхождения и функционирования ЕИП. Дико становится даже от мысли, что ключ к этому сложнейшему понятию может быть заложен между столбиками элементарной модели (рис. 1). Даже если каждый такой столбик олицетворяет собой некий сорт пространственно-временной функции, проще говоря, измерения.

КРАТНО: двум трем двум — двум

и трем — двум трем двум — двум

и трем — 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120…

Рис. 1

Настал момент рассмотреть индивидуальные свойства таковых измерений, начиная, к примеру, с простой двукратной функции f(4,16,28,40…)/ В идеальной модели этот ряд до бесконечности двукратен, и, если система сбалансирована, функция остается чисто манустральной. Однако в естественной природе вещей чистой может быть разве что совесть монахини. Дегеон, если он не консервированный виртуальный экспонат, постоянно находится в движении. Поэтому каждая функция «чиста» лишь до той поры, пока не зацепит нечто инородное. В результате исходный числовой ряд может выразиться таким образом: f(4,16,28…119…). Элемент «119» относится к пустотному диапазону, и если придать ему насильственную двукратность, получится нечто хвостатое после запятой, например, 59,5 (119:2). Что бы инородное ни попало в двукратный манустрал, все будет иметь на хвосте пятерку. Пятерка же, согласно аритаборской «геометрии», — число мадисты, символ оркариума, управляющего глобальной фектацией. То есть, проще говоря, двукратная разновидность манустрала несет в себе потенциальную оркариумную фектанту. За это свойство агравиталисты дали ей и соответствующее название — ОРКАФЕКТАНТА.

То же самое касается трехкратной функции, допустим, f(3,15,27…119…), которая с тем же успехом может зацепить инородное образование и подвергнуть его принудительному процессу «троения». От элемента «119» в этом случае останется 39(6) — с шестеркой в периоде. Какое бы инородное число ни попало в трехкратную функцию, оно непременно получит в периоде либо 6, либо 3, то есть бесконечный шлейф шестерок (троек) после запятой. Все это также удобно можно подпереть аритаборской «геометрией», в частности рактариумной фектацией манустрала. На сей счет есть даже особая наука, при помощи которой небо можно подпереть граблями, и логически не придерешься. Но дело не в ней, а в наличии числа в периоде: периодичность инородного объекта говорит о том, что манустрал на данном отрезке подвержен «зацикленности» на самом себе, заворачиванию мертвых петель, бесконечной самотрансляции, со всеми вытекающими деформациями пространственно-временных структур — вроде манустральных двойников. За эти заслуги трехкратные свойства функции манустрала агравиталисты назвали ТРАНСПЕРИОДИКОЙ и констатировали факт, что два измерения манустральной емкости пространства — оркафектанта и транспериодика — находятся в диалектической антитезе друг к дружке и не горят желанием слиться в универсальное целое. А уже если такое соитие происходит, то немедленно защищает себя от собратьев надежной оболочкой пустотных измерений.

Речь идет об аркарных (универсальных) функциях, обжитых и любимых, которые, вопреки естественному, природному антагонизму, все-таки образуются в пространстве со здоровым (аллалиумным) постоянством пропорций. Скорее всего, это происходит по принципу бутерброда: если есть слой масла, он не просто так воспарил в пространстве… значит, снизу должен быть хлеб, а сверху сыр или, на худой конец, колбаса.

Естественно, универсальные функции не наследуют совокупность свойств своих составляющих, а имеют совершенно иную качественную характеристику, которая определяется не чем иным, как наличием Естественного информационного поля. Оркафектационные и транспериодические свойства бытия оказались теми китами мироздания, на которых испокон держится эта глобальная суть всего сущего. Этим агравиталистическим постулатом не смогла пренебречь ни одна теория, объясняющая происхождение ЕИП, начиная с адептов полей Дорфизонов и кончая экстремальными математиками, способными разложить мироздание на такие микрофлюиды, что проще сотворить заново, чем собрать… Это есть агравиталистическая суть явления, а уж с какого конца она имела место положить начало — вопрос по сей век риторический.

Следующая проблема, которую следует рассмотреть: как оркафектанты и транспериодики в совокупности добиваются такого «полярного» эффекта, а также какие неудобства и перипетии их ожидают в одиночном плавании.

В аритаборской «геометрии» концепцию глобального ЕИП олицетворяет собой четвертая фигура — феллалиум (способность некой точечной ипостаси к произвольному самовыражению в неограниченном пространстве). Это есть необходимая среда обитания, базисная основа накопления и использования информации. Содержание — другой вопрос. Кто подсчитал, сколько пластов информации содержит ЕИП, — тот наверняка тронулся рассудком. Кто знает, сколько пользователей у ЕИП, помимо Ареала, о которых Ареал не может даже подозревать, — тот тронулся вдвойне. Каким образом ЕИП осуществляет свою первую основную функцию — тотальный информационный контроль самое себя, а гипотетическая точка поля находит единственно верное направление? Разумеется, под влиянием орка-фактора, которым в полной мере наделен оркафектантный манустрал. А каким образом ЕИП осуществляет вторую основную функцию — беспрерывную последовательную самотрансляцию и самотиржирование, если не благодаря аналогичному свойству транспериодичности? Как бы происходило развитие организма человека, если б в нем не тиражировались однотипные клетки, притом в нужных, генетически заданных, пропорциях и направлениях?

Агравиталистика, как всякая молодая наука, с большим энтузиазмом заполняет дыры классического естествознания, но оказывается бессильной перед собственной исследовательской задачей: каким образом можно упорядочить чистый манустрал? Сделать его пригодным если не для жизни, то хотя бы для восприятия?

Оркафектанта, как пространственно-временная функция, теоретически может создать в своей среде некий информационный запас. Но без трансляции он не имеет смысла. Что толку от истины, запертой в шкатулке без ключа? Можно потрясти коробку и попытаться распознать буквы по шороху бумаги. Что толку, если не работает элементарная операция информационного обмена между объектами? Антенну манустрала можно настроить на любые «секретные файлы», но первая же попытка ими воспользоваться даст сбой, потому что любая информация в рамках манустрала (от особо секретной до жизненно необходимой) возможна только в единственном экземпляре. Сейчас не удержусь от цитаты из классики марксизма-ленинизма: идея только тогда становится силой, когда овладевает массами, то есть, проходит бесконечные трансляционные круги бытия, от первых записок ссыльных революционеров до миллионных тиражей сочинений вождя. Без «полиграфических» услуг Естества, как без подпольных типографий на заре пролетарской эры, никакой исторической динамики быть не может. Подумаешь, один бюргер за кружкой пива поделился с другим бюргером идеей о том, как осчастливить голодную часть человечества за счет сытой… Мало ли что придет в голову изобретательному христианину. Главное, сделать идею материальной, втереть и втоптать в массовое сознание.

Именно этой способностью наделена функция транспериодики. Беда в том, что всеми остальными способностями она напрочь обделена, подобно станку, печатающему листовки и не способному ни анализировать, ни определять их смысл. Допустим, каким-то образом в транспериодический манустрал попал некий объем информации. Боюсь, что в этой среде сам термин «информация» неуместен — набор бессмысленных символов, импульсов, форм и абстракций… Все, что оседает в транспериодике, автоматически лишается орка-смысловой составляющей, зато долго и с удовольствием тиражируется во все стороны, деформируется в процессе и не может быть использовано по назначению хотя бы уже потому, что имеет свойство исчезать в любой удобный для себя момент. Это форма без сути, образованная в противовес бесформенной сути оркафектанты.

«Как можно представить себе бытие без симбиотического слияния этих двух составляющих? Что лучше: всадник без головы или голова без всадника?» — спрашивает садист-демиург свое будущее творение. Конечно же, конечно, конечно… Лучше всего, когда всадник в седле и голова при нем, — вот и все обоснование ЕИП.

Глава 7

Заросли дремучих лесов укрывали планету от глаз пришельца. Лишь в редких проплешинах озер мелькало отраженье фрегата. Птица-аха летела к солнцу, ветер летел за птицей-ахой, солнце убегало от них, стараясь закатиться за линию горизонта. Эссима в глубокой печали сидел на перилах палубы: то болтал в воздухе ботинками, то прислушивался к шумам, доносящимся из трюма. Перед ним небрежно были разложены металлические колеса от пушечных креплений, пустые капсулы из-под пороха, обрывки карт, наконечники багров, которыми воздушный фрегат цеплялся за грунтовые опоры, обломок щетки, предназначенной для прочистки вентиляционных каналов камеры горения, плюс масса самого разнообразного хлама, в назначении которого не разобрался бы даже самутийский мореход. Из трюма вылетела пустая жестяная коробка и присоединилась к общей куче.

— Не то! — крикнул Эссима, тяжело вздохнул и обозрел безоблачный горизонт. Трюмные шумы сосредоточились, словно из недр фрегата готовилось выпрыгнуть нечто невиданное, но впечатляющее. Вместо этого на груду барахла шлепнулась бамбуковая циновка, которую первобытные мореходы, вероятно, использовали в качестве матраса.

Эссима подобрал циновку и приблизился к спуску в трюм.

— Не то! — повторил он.

— Не то! — передразнила его аха, сидящая на перилах капитанского мостика.

— Кыш оттуда! — Эссима швырнул в нее грязную посудину из-под керосина, и птица, спорхнув с перил, присоединилась к подруге, летящей за солнцем. — Ищи на нижнем уровне. В самой большой куче хлама! Поверь моему опыту, самое нужное обычно имеет свойство залегать на дне помойки.

Зенон уже карабкался по лестнице, волоча наверх еще один исторический фрагмент блуждающей эпохи.

— Поверь моему опыту соседства с Кальтиатом, — настаивал Эссима.

— Это не только твой опыт, — отозвался Зенон. — И не ты первый имеешь дела с Кальтой. — Его поясница была обвязана концом тонкого металлического троса. Другой конец утопал в глубине трюма. Достигнув палубы и упершись ногами в створки люка, Зенон с превеликим грохотом потянул трос наверх, складывая его метр за метром, кольцами у ног альбианина. — Опять не то?

— Одним богам известно, что это за штуковина, — ответил альбианин, — но очень похожа.

— Длины хватит, чтоб дотянуться до грунта с нижней стратосферы. Вот и спроси у богов, зачем таскать в трюме такую тяжесть? Можно было уменьшить объем паруса или увеличить топливный резервуар.

— Все правильно, — подтвердил Эссима, — трос цеплялся за мачтовый громоотвод и волочился концом по грунту. Молнии лупили сквозь корабль, оставляя на почве выжженные пунктиры. Умные анголейцы соединяли их на глобусе сплошной линией.

— Рисовали дегеональные схемы? — удивился Зенон. — Есть ли смысл в таком рукоделии?

— Побольше, чем в твоих неисправных приборах, — ответил Эссима и расселся на циновке. Зенон выудил из недр новую порцию троса и аккуратно уложил, придавив коленом.

— Никакого смысла…

— Боги кое-что понимали в планетарной навигации. Если сдвижка началась в анголейскую эру, то, представь себе, их корабли, поднимаясь к стратосфере, свободно выходили из зоны агравитации.

Трос с грохотом вырвался из-под колена экса, и его в момент засосало на дно глубокой мусорницы фрегата.

— Ты утверждаешь, что они ходили по небу, не сообразуясь с реальной планетарной динамикой? Фактически чертили на грунте пунктиры функционального кода?

— Разве не тот же самый код рисовали на песке аритаборские «бури»? Только посредники утратили дешифратор, а у тебя есть возможность восстановить его.

Некоторое время Зенон стоял безмолвно и неподвижно, созерцая солнечный диск, нависший над облаками. Некоторое время затем он прохаживался по палубе, спотыкаясь о беспорядочно разбросанные артефакты…

— На что ж ты меня повоцируешь? — спросил он сидящего на бамбуке альбианина. — Что это ты мне такое интересное сейчас толковал?

— Теорию и философию небесных течений, — вкрадчиво ответил альбианин, — бездарно забытую твоими предками.

— Кто ж это надоумил анголейцев поднять в воздух фрегаты во время смещений? Неужто сами боги хотели оставить им ключ…

— Вот уж чего они точно не хотели… Но, по счастью, сделали это.

— Где уверенность в том, что корабль идет тем же курсом?

— Фрегат идет по течению, течение следует за птицей-ахой, птица-аха всегда летит на солнце…

— А солнце стремится обогнуть планетарный шар, чтобы настичь корму фрегата. Что вы точно унаследовали от Аритабора, это кольцеобразный способ мышления.

— Послушай, аритаборец, если ты всерьез намерен получить код, пора заканчивать глядеть по сторонам и начинать рисовать схемы. Только не говори, что утратил навыки картографии.

— Не могу понять одного, вы сами управляете манустралом? Как какой-нибудь пилотируемой посудиной в бестранзитной зоне?

От гордости и неожиданно нахлынувшего чувства патриотизма Эссима заерзал на циновке.

— Почему тебя это раздражает? — улыбнулся он.

— Я предполагаю, — рассудил экс, — что сообразительный альбианин может построить схему дегеона. Но вычислить функциональный код и сделать его рабочим ключом… Эти навыки не растут из пустого места. Агравиталисты проходят многие уровни мутации, чтобы иметь возможность освоить то, что ты называешь картографией. А ты утверждаешь, что простой фактуриал…

— Манустральный фактуриал, — перебил Эссима, — прости, конечно, за наглость. Ты все время забываешь, в чем разница между простым манустральным фактуриалом и сложным выпускником инфоинженерных школ. Мы не ограничены временем. А это стоит многих мутаций.

— Даже аритаборцы не управляли манустралом, хотя лучше других понимали природу этой среды.

— Просто они были первыми.

— А вы кто такие?

— Наследники.

— Чьи?

— Ваши. А следовательно, ваше порождение.

— Копия никогда не заменит подлинник, даже если их насильственно поменять местами. Проекция не может стать ни прототипом, ни причиной развития, поскольку эта категория к развитию отношения не имеет. Манустральный двойник может выглядеть не хуже оригинала, но не выведет корабль из мертвой петли, потому что петля — это среда его обитания.

— Послушай, экс! — рассердился Эссима. — Хоть раз сделай над собой усилие и допусти мысль о том, что я не двойник. Что ты потеряешь от простого допущения? — Он завернулся в циновку, отошел к борту, а озадаченный Зенон полез в гущу набросанной на палубе мусорной кучи. Он извлек обрывок папирусного рулона с выцветшей схемой корабельной механики, намотал его на запястье поверх погасшего манжета и нарисовал наконечником перчатки первый иероглиф примитивной картографической агравиталистики.

— Птица-аха знает, что ты дурак, — ворчал он, — самая высокая сосна на опушке леса знает… Эссиме не хватает фундаментального образования. Понятно, что манустралу такая роскошь ни к чему, но без образования все наши споры будут логически перетекать в драку. Мы природой не приспособлены понимать друг друга. Что говорит твоя «теория и философия…» об исходной точке течений? — спросил он и приподнял над папирусом пишущий наконечник.

— Наука Ареала относит дегеон к абстракции аллалиума, — с достоинством ответил альбианин, словно тестировался на профпригодность. — Разве аллалиум допускает точку отсчета?

— Я же не с аллалиумом имею дело. Я имею дело с манустралом и желаю знать, где его начало.

— А в манустрале, — продолжил альбианин, — начал быть не может, могут быть только сечения. Входящие и выходящие. Одно другого совсем не подразумевает, — он поднял взгляд на страждущего познаний экса. — Входящее сечение ты уже прозевал.

С того мгновения, как черная точка исходной координаты легла на серое полотно папируса, время в системе фрегата словно с цепи сорвалось. Казалось, ветер прибавил скорости, упершись в парусину. Записи Зенона иногда прерывались для обозрения местности, которая уже не интриговала перспективой встретить первых в истории манустральных аборигенов. Эту перспективу, поразмыслив, Зенон отмел логическим порядком. Вряд ли Эссима позволит ему контакт. Вряд ли сам Зенон позволил бы такой контакт в Аритаборе, имея дело с пришельцем-агравиталистом. Все, что он мог теперь, это говорить и слушать, слушать и верить на слово, верить и тут же подвергать сомнению все без исключения… Он говорил и слушал, не отвлекаясь от папируса, словно раздваиваясь в процессе двух равно значимых занятий. Время ускорялось, и рукописные схемы становились последним средством уберечь совесть от предстоящих угрызений за бездарно растраченную жизнь. Схемы — такие ясные для пассажира фрегата и такие несуразные для коприанского агравиталиста. Это явление Зенону еще предстояло осмыслить.

— Мне известно о ваших богах, — говорил экс, — больше, чем им самим о себе известно. Таких амбициозных недоучек в истории фактурологии поискать… Не веришь мне — спроси Кальтиата, никогда еще авантюра с подачи мадисты не заканчивалась в нашу пользу.

— Оттого, что вы неверно истолковывали суть авантюры, — отвечал Эссима.

— Я не уверен, что разумному существу Ареала придет в голову истолковывать мадистогенную суть. Если только оно не сама мадиста.

— Намекаешь на меня? — уточнил альбианин, кутаясь от ветра в дырявую циновку.

— Не скрою, — признался Зенон, — были подозрения… не у меня одного. Если б ты не был упрямым невеждой, пожалуй, Копра обратилась бы за консультацией к мадистологам.

— Бедняжки, — улыбнулся Эссима, — сколько вы от меня натерпелись.

— Больше того скажу, на Копру произвели ужасные впечатления хулиганства в Аритаборе. Я, конечно, не отрицаю своей вины, но главным виновником все же позволь признать твою трусость. Именно трусость. Кто, как не посредники, мог доказать твою правоту? Чего ты испугался? Не просто испугался, а до помрачения рассудка, предпочел ринуться в пекло…

— Выходит, я все-таки мадиста… — уточнил альбианин.

— Время покажет, кто ты. Чистосердечные заблуждения обходятся дороже дурных намерений. Ты — манустрал по природе и не можешь знать своей родословной. Никто теперь не скажет наверняка. На твоей планете произошла фиксированная аннигиляция мадистогенной субстанции с четко выраженной координатой процесса. Этот могильник является самой аномальной точкой ближнего космоса. И то, что планета ушла в провал, утащив за собой часть зоны, могло быть спровоцировано именно мадистой.

— Но я не мадиста, — злился альбианин.

— Я бы на твоем месте не перебивал, а слушал. В бонтуанском архиве имеется полная копия мемуаров… Если б ты изучил ее внимательно, ты бы понял, какие процессы произошли в утробе могилы. То, что «боги» решили устроить на этой планете фактуру, говорит об их крайней степени отчаяния.

— Но я…

— Я объясню, что произошло. На этом самом месте образовалась нестабильно полярная зона. Тебе известно о свойствах «промежуточных зон»? Зеркальный эффект Естественных инфополей… Весь хаос фактурного бытия, посеянный здесь бонтуанцами, он транслирует на манустрал. Ты не можешь знать, кто ты и откуда…

— Но я…

— Иначе, — повысил голос Зенон, — ты нашел бы способ убедить Копру и не опасался бы посредников. Тебе известно, что существо манустральной природы не может находиться в полярном инфопространстве вне фазы контакта его родной функции с функцией Ареала. Я же, прибыв сюда, собственными руками вытащил Альбу из провала. Ты как ни в чем не бывало путешествуешь без малейшей пространственной привязки… создаешь проблемы себе и причиняешь неудобства окружающим. Выходит, одно из двух: либо я прав, либо ты — чистейшая мадиста. Во всяком ином случае тебя вообще не должно быть. По логике здравого смысла, тебя не существует.

Краем глаза Зенон заметил, как тонкий костюм альбианина безжизненно упал на ботинки. Эссима исчез без пыльных церемоний, предательски нагло и недвусмысленно. Некоторое время экс еще произносил речь и, чтобы убедить себя в реальности происходящего, собственноручно поднял с палубы еще не остывшую тряпку.

— Гаденыш, — умилился он, — неужели его связь работала? — Но, обнаружив на досках палубы навигационный манжет, задумался. — Это что-то новое в лифтостроении, — сказал он и огляделся. Чтобы успокоиться, ему пришлось оставить работу и погрузиться в пучину медитаций. На выходе из пучины его ожидала новая загадка мироздания — бамбуковый коврик каким-то образом исчез вместе с аборигеном.

Своего товарища Нап-Кальтиат нашел в бытовом отсеке. По чистому наитию он зашел туда, где не бывал годами, и обнаружил. Товарищ кутался в бамбуковую циновку и дрожал не то от злости, не то от холода.

— Ты бросил его на Альбе? — возмутился Кальтиат.

— Так получилось.

— Это против правил. Надо разыскать, пока не поздно.

— Нап! — воскликнул альбианин. — Неужели я похож на мадисту?

Кальтиат примолк и сменил угол наклона маски, чтобы лучше рассмотреть находящуюся перед ним особь.

— Из какого дерьма ты вылез? — спросил он. — Где ты так вымазался?

— Приготовь мне пар, — попросил Эссима, натягивая циновку на голые плечи, — ужасно хочется принять душ и одеться в чистое.

Возмущенный Нап пошел приводить в порядок паровую капсулу, в которой голые кожаные существа, по делу и без дела, способны были просиживать часы напролет, истекая потом. Сто лет несчастный потомок Кальты не мог вникнуть в смысл такого удовольствия. Испокон веку гигиеническая кабина индивидуального пользования олицетворяла собою апогей фактурного варварства, каким-то образом укоренившегося в цивилизации. Благодарный варвар дрожал и полз по пятам, предвкушая минуты наслаждения.

— Нап, дорогой! Во имя всех богов, ответь мне на один дурацкий вопросик: мадиста… если это мадиста, понимает, что оно мадиста?

Кальтиат не ответил, исполненный решимости как можно быстрее замуровать в паровой камере все дурацкие вопросы. Он успокоился, дождался, пока абориген достигнет отверстия капсулы, и попытался закрыть за ним дверь.

— Пожалуйста… — канючил Эссима. — Я тебя умоляю… — и сжимал зубы, чтобы их барабанный бой не помешал улавливать акустические колебания из «зоны Кальты».

— Я кое-что знаю о происхождении насекомых, — сказал Нап. — Вероятно, это наследство Земли. Так что твои дела совсем не безнадежны.

— Земли? — переспросил Эссима. — Родины Ло?

— Там могло водиться нечто подобное. Впрочем, оно могло водиться где угодно.

— Это можно проверить?

— Трудно. Земля относилась к закрытой зоне. В официальных каталогах нет даже переменных координат. Если только порыться в «тетрадях» Ло…

— Ерунда, — отрезал альбианин. — Ло никого не подпустит к библиотеке.

— Надо его убедить.

— Напрасная трата сил. Никакой библиотеки на Альбе не было, нет и быть не может.

— Как это понимать?

— Как хочешь, — вздохнул альбианин и полез в пар, задвинув за собою механическую крышку люка.

Тусклая лампада озаряла звездную панораму навигаторской. Она же неимоверно смердела от утечки керосина. Но Эссима бережно содержал ее в металлической чаше и ни за что не соглашался заменить на что-либо более совершенное. Он сидел в рабочем кресле, завернувшись в тканый халат баролианской эпохи, и излучал невиданное блаженство, какое бывает ниспослано лишь каторжным землекопам после удачно вырытого туннеля в ад.

— Внутреннее чувство мне говорит о том, что я прав, — убеждал он задумчивого Кальтиата, наблюдающего пламя лампадки. — Единственно, чего не стоило делать, это оставлять фрегат. Однако опустить его на грунт было бы с моей стороны непростительно глупо.

— Думаешь, он сделает дешифратор?

— Обязательно.

— Мне не всегда понятна логика твоих поступков, — признался Нап.

— Иногда мои поступки не имеют логики, но всегда имеют цель. В данном случае это точный код. Тот самый, который агравиталисты используют в своих генераторах.

— Вместе с кодом Копра получит возможность контакта.

— Контакта не будет. Он не сможет пригрунтовать корабль…

— Ты недооцениваешь сообразительность посредника.

— Экса, — заметил Эссима. — К тому же крупного теоретика манустральных контактов. За свою карьеру он должен был свыкнуться с мыслью, что живого контакта не будет никогда. Единственное, чем я его смогу утешить, это предложить свои услуги, но меня он не считает достойным контактером. Все еще надеется сцапать анголейца, происхождение которого не вызовет сомнений.

— Чего, казалось бы, проще, — удивлялся Кальтиат, — свести его с Папой Ло. Кто, как не Ло, способен утрясти проблемы.

— Ни одной проблемы, — возражал Эссима, — ни единого ничтожного недоразумения Папа Ло утрясти не способен. Во-первых, от манипуляций с агравитантом у него особенно обостряется агрессивная фаза. Во-вторых, Зенон ему поверит не больше, чем мне. В-третьих… в-третьих, Ло оторвет мне голову, когда узнает, что я притащил на Альбу живого посредника.

— Экса… — напомнил Нап.

— Ло не станет разбираться в нюансах. Он ненавидит одинаково сильно весь белый свет. Еще сильнее он ненавидит тупость. А тупость, в понимании Ло, — это попытка мыслить не синхронно с ним. Если я сейчас отдам Зенона ему на съедение, Копра уничтожит мой навигационный допуск в Ареале. Ты же знаешь, я без связи как без глаз.

— Ло в любом случае оторвет тебе голову…

— Не беда. Без головы я как-нибудь обойдусь, а вот без транспорта…

— И все-таки, — упорствовал Кальтиат, — следовало бы вам уяснить, что мироздание существует не только для того, чтобы угождать нервному характеру Папы.

— У нас на Альбе, — разъяснил Эссима, — на этот счет мнение принципиально иное.

— Вы не пробовали взять старика и вывезти подальше с планеты, из зоны… Чтобы он мог спокойно отдать концы и воссоединиться наконец со своей… наездницей.

— Баролеттой, — уточнил Эссима, пребывая в прежней задумчивости и отрешенности от суетных попыток Кальты обеспечить мир и покой его планете. — Замочить Ло — идея, безусловно, стоящая. Все равно что Кальту вынести вперед ногами из истории мадистологии.

— История от этого вряд ли изменится, — ответил Нап.

— История, может быть… Но не Альба. Эта цивилизация просто перестанет существовать. — Эссима тяжко вздохнул, и огонь в чаше заплясал тенями по небосводу, блеклому от звездного света. — Исчезнет Ло — и ничего не будет. Это наш самый древний архив в единственном ветхом экземпляре. Пока он на месте, есть надежда, что и ваша история будет продолжаться… — Он прикрыл ладонью разбушевавшийся язычок пламени и устроился в кресле, подоткнув под себя подол халата.

— То есть наша история не завернется на новый цикл, — рассудил Кальтиат. — Мы не останемся без связи и навигации. Мы не будем наблюдать, как дикие племена фактуриалов совершают облет несуразной техники по границам своих «вселенных».

— Вот… вы даже не хотите убедиться в моей неправоте, — расстроился альбианин, — хотя, казалось бы… чего проще.

— Сделать пробу архивной перезагрузки через Альбу? — спросил Кальтиат. — Это совсем не просто. Это трудоемкая и рискованная процедура. Тот случай, когда проще сделать шаг назад, чем нырнуть в пропасть. Если природа ваших архивов действительно проекционная, это еще и напрасный труд. По совести сказать, мне проще понять сомнения Зенона, чем твою уверенность.

— Знаю, знаю… — нервничал Эссима. — Мне самому его понять проще. Я не знал, понимаешь, не знал, что в Аритаборе был потерян дешифратор под тем же названием, что у нас. Но ведь это может быть простым совпадением?

— Периодика активации и провалов зон Альбы и Аритабора совпадают в точности, — напомнил Кальтиат.

— Посмотри карту, — огрызнулся альбианин. — Мы в одном «импульсном коридоре». Почему бы ей не совпасть?

— Вы идеально симметричны, и этот факт тоже не в твою пользу. Мемопроекция если имела шанс возникнуть, то именно в симметричной точке координат.

— Тоже ничего не доказывает…

— Богам следовало превратить планету в базу агравитации с автономным пультом, чтобы в критический момент альбиане смогли управлять ею. Но их уровень квалификации не давал допуска к такой работе.

— Откуда ты знаешь? Почему не предположить, что планету действительно превратили в базу?

— Даже не знаю, что сказать, — растерялся Кальтиат. — В этом случае вы даже не манустралы, а потомки агравитанавтов, потерявшихся в экспедиции. В таком случае у Копры нет оснований подозревать в тебе мадисту. Ты — типичный носитель профессионального расстройства психики.

Ни слова не говоря, Эссима замер в кресле. Мимо его неподвижного лица проскользнули серебристые змейки, кувыркаясь и заплетаясь в клубок. Нап-Кальтиат погружался в размышления и утрачивал контроль над заполняемостью отсека псевдоформенной массой.

— В последнее время, — рассуждал Нап, — Ареал кишит проходимцами, выдающими себя за пророков. Каждая тварь в предчувствии хаоса имитирует мадисту, потому что не способна естественным образом отступить от привычного мировоззрения. Вот ты, к примеру, сейчас впервые узнал о потере аритаборского дешифратора и все равно не уймешься.

— Я действительно понятия не имел, но наш-то дешифратор никуда не исчез… Не пустился в космос, не был съеден дикарями. Он всего лишь выпал из архива и оказался в руках последнего из Вариадов, благородного и ужасного царя Фарианских земель, потомка великого Ло. Который только тем и отличался от прочих альбиан, что не собирался тонуть во вселенском потопе. К тому же фарианские вельможи обладали достаточным интеллектом, чтобы разобраться в «небесных течениях».

— Если ты имеешь в виду Бароля… — вмешался Кальтиат в пылкую речь альбианина.

— Именно он впервые сдвинул антенну и увел планету на манустрал. Как еще можно было спасти Альбу от божественного замысла тотальной стерилизации?

— Так вот, — продолжил Кальтиат, — если ты имеешь в виду Бароля, то в бонтуанских хрониках есть сведения о том, что этот исторический персонаж не только не спас альбиан от стихии, но и сам весьма дурно кончил.

— Чрезвычайно дурно, — согласился Эссима. — Гораздо дурнее, чем писано в хронике. И то, что он сделал с цивилизацией, тоже не называлось спасением. Он стал последним аркаром новой эпохи. Кроме него, никто не в состоянии усмирить разболтанный манустрал. В последний раз, когда я встретил его у порога могильника, он выглядел совсем неважно и сказал мне: «Послушай, братишка, раз уж ты все равно шатаешься по Ареалу, найди какую-нибудь агравитационную установку, выломай из нее управляющий пульт с автоматическим стабилизатором, и мы вмонтируем ее ко всем босианским чертям прямо сюда». Конечно, сдвинуть «вселенский рычаг» может любой проходимец. Если б не Бароль, мы давно бы потеряли точку отсчета. Только он знает, в каком положении антенна находилась изначально. Все прочее — хаос небытия. Предположим, пульт облегчит Баролю жизнь, но как его запустить без рабочего кода? И как мне прикажешь вынуть код из агравиталистов, если не использовать их безвыходное положение? Чего ты на меня уставился? Не веришь? Копра тем более не поверит.

— Это признак развитой цивилизации, — объяснил Нап-Кальтиат, — позволять себе роскошь верить только доказуемым вещам. У коприанской цивилизации есть миллион доказательств того, что твоя персона вторична. И ни одного обратного доказательства. В сущности, мемопроекция тоже не пустое место. Это явление вполне можно использовать не только для корректировки кода. Если подумать, из этого вторичного состояния можно извлечь гораздо больше выгоды, чем из манустральных переплетений. Единственное, чего не следовало делать, так это позволять считать себя… неизвестно кем…

— Да ладно, — снисходительно улыбнулся Эссима, — мадиста я, чего уж отпираться, когда всем и так понятно. В особенности тебе. Ну да, мадиста. И что мы теперь будем делать?

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Имитационные поля

В шкале Дуйля — это МИП (Мерцающие информационные поля). Гуманитарные теоретики называют их «третичными», имея в виду, что ЕИП — первичная субстанция, ИИП — вторичная, производная от нее, а имитационные (МИП) — нечто производное на основе вторичной. Во всяком случае, так считают профессионалы. На взгляд же дилетанта, картина выглядит иначе, но спорить с устоявшимся мнением дело неблагодарное. В Языке Ареала зафиксирован именно такой порядок: по степени отдаления от Естества, и если глаз фактуриала не улавливает в этом логической закономерности, никакой трагедии нет.

Агравиталисты окрестили явление по-своему: «имитационные поля», хоть и понимали, что полярная имитация в этом случае весьма условна. Цивилизация сталкивалась с проблемой МИП еще до антигравитантов, но всякий раз находила способ ее обойти. С тех пор как наука приступила к практическому изучению свойств манустрала, эти гипотетические полярные образования стали центром всех парадоксов. Нет поля — нет среды для произрастания чего бы то ни было познавательного. Пока работа шла в параллельных производных аркарной природы, проблема решалась за счет глобального ЕИП, дублирующего себя на все уровни аллалиума. Его производной проекции было вполне достаточно для комфорта. Но манустральная модель, так называемая гипотетика перпендикулярного измерения, задала ученым задачу. ЕИП, понятное дело, не проецировалось в манустрал. А идея привить манустральной функции элементы искусственного инфополя выглядела абсурдно уже потому, что ИИП без естественного фундамента существовать не может по причине своей вторичности. Даже в виде телефонных проводов. Это мы, оголтелые пользователи, почитаем Интернет как не имеющий аналогов в естественной природе. Ничего подобного. Информационщики Ареала дают куда более прозаическое определение: дескать, ИИП только тем и отличается от ЕИП, что гораздо меньше размером, гораздо хуже качеством, зато абсолютно подконтрольно.

Неудобство ИИП в манустрале заключается в том же самом отказе работать, только в гораздо менее цензурных выражениях. Соответственно, ученые, нашедшие способ поймать манустрал, оказались не способными воспользоваться уловом, поскольку это хозяйство не обладало ни единым признаком сколько-нибудь адекватного пространственно-временного бытия. Именно так и должна была бы закончиться наука агравиталистика, но пришли другие времена и созрели новые мотивации, которые мобилизовали на решение задачи принципиально иные интеллектуальные резервы. Голодный изобретает плуг, злой — рогатку. Настал момент, когда адаптация манустрала стала чуть ли не универсальным способом решения всех назревших проблем.

Первые практические опыты были направлены на принудительную стимуляцию инфополя. Моделировалась некая абстрактная функция в амплитуде оркафектанты и транспериодики, «разгонялась» до нужной частоты, до эффекта наложения друг на друга этих двух непримиримо соседствующих антиподов. Возникала столь же абстрактная симуляция аркара с мимолетным признаком полярности, перед тем как вдребезги развалиться. Титанических усилий хватало на доли секунды, и то благодаря тому, что манустрал переставал являться таковым, а, выгибаясь на 90 градусов, мягко говоря, прикидывался аркаром. Никакого нового слова в агравиталистике этот метод не оставил. Манустрал и без него имеет свойство «залипать» на аллалиум, паразитируя в естественной инфосреде. Эти проблески доброй воли тоже не имеют значения, поскольку наблюдение «залипшего» манустрала снаружи и изнутри может рассказать о перпендикулярных измерениях не больше, чем маринованная селедка о своих странствиях по водам Атлантики.

В связи с этим возникла идея радикально изменить правила игры, а с ней и методику постановки телеги впереди лошади. Или, возвращаясь к исходной селедке, произвести такие манипуляции, после которых этот продукт самостоятельно поплывет в своем маринаде по маршруту сезонных миграций. Нельзя сказать, что этот метод в истории науки себя оправдал. Просто логика развития познания подошла к той фазе, когда надо сначала совершить глупость, чтобы понять, каким образом ее можно избежать впредь.

На практике это выглядело так: в манустральную среду был имплантирован некий инородный предмет и насильственно в ней аннигилирован. Это действие, опять же на взгляд дилетанта, может показаться очередным идиотическим способом проведения досуга, — стрельба по тарелкам выглядит гораздо более осмысленно. Зачем аннигилировать предмет, если он, попав в манустрал, рано или поздно сам исчезнет с концами. Любой предмет, оказавшийся в неполярной среде, рано или поздно претерпевает деформации с периодически несуразными исчезновениями и появлениями. Его природно-генетические микровибрационные процессы (АДФС) не имеют возможности долго сохранять себя из-за отсутствия внешней Е-полярной поддержки. Фокус в том, что такой предмет полноценно аннигилировать без посторонней помощи тоже не может из-за отсутствия ЕИП-среды. То ли дело прибегнуть к искусственной аннигиляции…

Теоретики АГ! будучи физиками по образованию, прекрасно усвоили, что чистой аннигиляции в природе нет. Попытки создать идеальную аннигиляционную среду даже не предпринимались ввиду изначально заложенного абсурда в подобного рода деятельности. Обязательно остается энергетический выброс, который поглощается физической природой в качестве компенсации за бездарную трату сил на сотворение… Обязательно остается информационная матрица — генетическая схема бытия, поглощаемая Е-инфополем в качестве удобрений, которые послужат питательным материалом для новых творческих проектов.

Если предположить, что в манустрале чистой аннигиляции также не существует, то куда бы могли подеваться тамошние информационные останки? Этим вопросом агравиталисты занялись вплотную и выяснили, что никуда они не девались. Плавают, родимые, здесь же неподалеку в виде разрозненных, мутных, химероподобных обрывков, похожих на куски планетарной ментасферы наутро после «Армагеддона». Окрыленные радостным предчувствием, агравиталисты добавили в этот компот некие связующие каналы, разработанные когда-то для ИИП и выполняющие функции локальных адаптаций. В манустрале блуждал уже примитивный архив. Начало было положено. В течение короткого времени ученые, засучив рукава, накачали архив таким количеством «байтов», что осталось навесить интерфейс — и компьютер готов к работе. Для аннигиляционного материала годилось все подряд. Чем больше информационного содержания в физическом объеме, тем больше годилось. Микросхемы, особенно биологического ИНИ-конструктора, старый хлам с бортовых «навигаторов», библиотеки любого вида — наиболее калорийная пища. Очень древние вещи — с большим аппетитом. Информационный слепок Большой Советской Энциклопедии с дисковой записи оказался бы очень кстати при формировании общей мировоззренческой направленности будущего поля. Точнее — имитации. Для имитационного метода построения. Принципиально нового в информатике и применимого разве что для манустральной природы.

Справедливости ради надо добавить, что имитационные поля (МИП) хоть и упростили работу исследователям, но еще не решили проблему адаптации манустрала. Они решили совершенно другую проблему — моделирования манустрала в заданной пространственно-временной координате с перспективой благополучного погружения в его среду, непродолжительного пребывания в ней и беспроблемного возвращения. В перспективе эта продолжительность пребывания могла бы возрасти и стать пригодной для жизни особо яростных фанатиков агравиталистики. Но имитационные поля, как и прочие атрибуты перпендикулярных измерений, не давали ответа на главный вопрос: зачем нужно моделировать доступный и пригодный для жизни манустрал, если в аркарных функциях пока, слава богу, всем хватает места.

Глава 8

Сплошные облака составляли линию горизонта. Она казалась спокойной и мягкой. Небо темнело, натягивало на равнину ватное одеяло. Все реже в разрывах облаков появлялась зелень. Все чаще блестели глянцевые поверхности равнинных топей с почерневшими от сырости островами. День ото дня тучи наливались влагой, молнии подсвечивали их глубину, и корпус фрегата содрогался над раскатами грома. Верхний мир казался фальшиво безразличным к страстям, кипящим у поверхности грунта. Казалось, расслоение пространства прекратило между ними бессмысленную взаимосвязь. Только птицы то и дело ныряли под облака, чтобы надышаться озоном. Им экспедиция наскучила сразу, как только Эссима покинул корабль. Точнее, они перестали делать вид… и стали поглядывать на Зенона в надежде, что и он последует примеру альбианина. Но Зенон всякий раз оказывался на посту. Тверже каменной скалы, прочнее сосновой мачты. Хуже того, с упрямством, достойным аритаборской породы, он продолжал делать записи на скрученных обрывках папируса, которые свисали с его рукавов, торчали из карманов и оттопыривали жилетную сумку.

Киль резал борозды на воздушной вате, стараясь угнаться за птицей-ахой. Солнце всплывало и проваливалось за все четыре стороны горизонта. Неусыпное око Зенона обозревало окрестность, отмечало петли течений и любовалось желтым свечением атмосферы, которое непонятным образом придавало планетарному телу янтарный оттенок на обзорных панелях цивилизованного транспорта Ареала.

Смысл поведения птиц также оставался для экса загадкой. Корабль явно шел по их следу. Одна аха указывала путь. На маневрах в воздух поднимались трое, и твердь под ногами тряслась деревянными фибрами, скрежетала канатами, бряцала пушечными креплениями и пыхтела горелкой, чтобы повторить их воздушные пируэты. На прямой траектории птицы сменяли друг дружку с равномерными интервалами. По их пересменкам Зенон расчертил шкалу и за время полета не обнаружил отклонения в графике ни на долю секунды. Две отдыхающие ахи обычно сидели на мостике за его спиной, ковырялись в ушах когтями или вычесывали животы. Толстые, наглые птицы имели дурацкое свойство подражать акустическим сигналам. Сколько раз Зенон ни пытался обратиться к ним с речью, всякий раз они повторяли последнее слово и издевательски гримасничали в ответ. Они ничего не знали и знать не хотели ни о причинах исчезновения Эссимы, ни о перспективах манустрального контакта, на которые Зенон, будучи от природы фактурологом, никогда не терял надежды. Птицы-ахи своим безразличным отношением к коприанскому проекту давали понять, что в природе Альбы нет ничего устоявшегося, достойного методичного созерцания с целью неотвратимого проникновения в суть. Единственной незыблемой субстанцией было намерение Зенона завершить начатое, а его уверенность в успехе по-прежнему была крепче самой оси мироздания. Тысячу и один день и ночь ничто не могло поколебать в нем твердость духа, а на тысяча второй случилось несчастье. Птица-аха цапнула навигационный манжет, легкомысленно оставленный на перилах мостика.

Зенон ни на минуту не выпускал его из вида в надежде, что его будут искать и связь с базой рано или поздно пробьется сквозь смещенную агравитацию. Он снял манжет с запястья, чтобы полоски папируса не заслоняли его. Он выложил манжет перед собой, потому что святыня каждого цивилизованного обитателя Ареала в непознанном мире обязана была находиться в поле зрения и в пределах досягаемости. Аха склюнула его из-под носа, сорвалась с мостика и повисла за бортом на широких белоснежных крыльях.

— Немедленно отдай… — попросил Зенон.

— …Ай, ай… — передразнила аха, и манжет чуть не сорвался с зазубрины клюва. Спина похолодела у испуганного экса, а по жилам скафандра пробежал рефлекторный импульс, который, по замыслу биотехники, должен был гасить на корню негативные последствия стресса. Причина же стресса реяла на недосягаемой высоте и косилась красным глазом на пришельца, словно ожидая ответного маневра.

Экс не умел летать. Единственный маневр, который он, безоружный, мог себе позволить, — это попасть банкой из-под керосина в морду обидчика. Но манжет висел над пропастью. И последнее, что мешало ему упасть, — это вид беспомощного хозяина. Зенон опасался пошевелиться. Другая аха спрыгнула с мостика и повисла за противоположным бортом. Фрегат заходил на маневр. Взявшись за перила, Зенон спрятал свои записи глубже в карман и загерметизировал внешнюю оболочку костюма. Крен пошел неожиданно удачный и глубокий. Нахальная птица висела почти над плоскостью палубы.

— Отдай! — крикнул экс и понадеялся на закон всемирного тяготения, но, видно, напрасно.

— Ай! — ответила птица. Манжет, стукнувшись о палубу, перекатился к противоположному борту и сорвался вниз раньше, чем он успел сбежать с мостика.

Судно выходило из виража, выравнивало корпус и похрустывало. Зенон ударился о перила и замер, пытаясь определить траекторию падения, но манжет растаял в воздухе. В разрыве облаков показались мокрые проплешины у подножья горы. Ручейки исполосовали склон белесыми жилками. Пенные потоки сползали, вливаясь в мировой океан, оставляя разводы на гладкой воде. Лишь один ручеек, презрев законы планетарной физики, упорно карабкался вверх по пологому склону. Зенон зацепился за опоры перил и свесился за борт. С этой секунды он забыл о манжетах, о гадких птицах и незаконченных схемах, рассованных по карманам. Он забыл о своей миссии и великом коприанском проекте. В тот момент он не вспомнил бы и собственное имя. Он впился взглядом в ручеек, ползущий на гору, и увидел колонну горбатых животных, пропитанных дождем. Увидел тюки, навьюченные на их шерстяные бока и фигуры, завернутые в тряпье, сидящие поверх тюков. Он видел это даже сквозь пенки облаков, неожиданно налетевшие невесть откуда. Он чувствовал в себе дикарский порыв натворить глупостей, который наверняка чувствует каждый начинающий фактуролог, впервые добравшись до вожделенного объекта исследования.

— Назад! — закричал Зенон.

— Ад! Ад! Ад! — зловеще отозвались птицы, встрепенулись, разлетелись в стороны. Фрегат замедлил движение, накренился бортом и стал совершать беспорядочные вращательные движения.

— Снижаемся под облака! — командовал экс.

— Пока! Пока! Пока! — прощались птицы и уносились прочь. Винты зарычали. Корпус судна тянулся вниз, словно желая оторваться от парусных канатов. Белый шар готов был треснуть от усилий, удерживая на лету доверенную ему тяжесть. Обезумев, экс вскарабкался обратно на мостик, раскрыл дверцы механики и оглядел рычаги, включая обломок, оставшийся от прошлой попытки пилотирования… Он извлек из памяти все замеченные им манипуляции Эссимы, проанализировал увиденное и взялся за пропитанное маслом колесо, которое должно было уменьшить пламя горелок. Зенон привык доверять собственным глазам, даже если информация, доставленная ими, производит впечатление абсурда. Он видел этих животных, видел сидящих на мешках альбиан, значит, велика вероятность, что виденное явление может повториться снова, на более низкой высоте. Колесо уперлось в предохранитель, которым альбианин предусмотрительно застраховал корабль от посадки на грунт. Зенон заглянул в механический отсек и понял, что караван вряд ли станет ждать, пока его возбужденный рассудок подвергнет умозрительному анализу массивные переплетения рычагов и канатов, спутанных с бесчисленным количеством валов и шестеренок. Он вылетел наружу и поглядел вверх. Раздутый парус трещал от натуги. Чтобы вручную увеличить диаметр дыры на макушке этого творения, пришлось бы сутки лезть вверх по оплетке. За сутки с лица планеты могла исчезнуть не только компания аборигенов. За сутки сама планета могла провалиться в перпендикуляр. Нешуточный выбор встал перед эксом: либо призвать себя к благоразумию и воспротивиться соблазну. Либо уступить соблазну и отрубить канаты небесного паруса от корпуса корабля. Выбор был сделан исключительно молниеносно, и неистовый экс, выхватив топорище из коллекции корабельного инструментария, понесся по палубе.

Экспедиция альбиан, навьюченная на горбатых гигантов, целеустремленно продвигалась в гору. Гипотетика траектории восходила к лысой вершине, размытой дождями до голых камней, ничем не примечательных на фоне унылого ландшафта. Только неожиданная симметричность линий на оконечности вершины зацепила глаз наблюдателя. В живой скале, возвышающейся над бесконечными топями, были выдолблены ровные ряды окон. Перед окнами блестели лужи на ровных площадках веранд, над ними кое-где различались дождевые навесы. Все это напоминало многопалубное нагромождение, увенчанное мачтой, уходящей в нижние облака. От вершины были прорезаны ступеньки к кованым воротам, запертым от незваных гостей.

Корабль погружался под облака. Парус на оборванных тросах напоминал парашют. Зенон возился на капитанском мостике, пытаясь прекратить беспорядочное вращение судна. Но винты не подчинялись пришельцу и с гулким ревом перемалывали влажный воздух.

Город на вершине горы казался мертвым. Черные окна, прикрытые жалюзи. говорили фактурологу о недавней эпидемии или бегстве обитателей, но караван упрямо шел в гору и согревал душу надеждой.

— Надо же… — удивлялся экс. — Подумать только… Цивилизация.

По дерганой траектории корабль все-таки приближался к горе. Тучи обволакивали мятый парус. Зенон и не заметил, как древесина почернела от ливня, а в трюмы устремились водяные потоки. Он видел только каменную гору, дорогу, ведущую к вершине караван, и жизнь уже не казалась столь суетно-безнадежной. Редкое везение выпало его карьере. Существа, виденные им, принадлежали не просто к последнему поколению цивилизации, но еще и к поколению, выброшенному в манустрал. Он не знал, как извлечь пользу из этого удивительного стечения обстоятельств, но был уверен, что эти минуты будут стоить многих предыдущих лет. Он был поглощен и зачарован, пока вспышка не ослепила его радужных грез. Удар грома на мгновение вырубил акустический индикатор шлема и стукнул Зенона всем телом о панельные рычаги. Зарево застыло над ним в облаках, огненные шлейфы летали по небу с порывами ветра, пока оглушенный пришелец не обнаружил, что его разорванный парус горит и с шипением оседает на палубу, словно два крыла огненной птицы, пикирующей на дно океана.

— Эссима!!! — закричал он. Новые раскаты грома обрушились со всех сторон, крен сменился лихорадочной попыткой выровняться во вращающихся потоках воды. Зенон не сразу понял, что происходит. Вокруг образовалась водяная стена, утопившая город и идущих по склону аборигенов. Корабль выровнялся и застыл, затих, даже падение обгоревших тросов стало плавным, словно ветер внезапно прекратился, а дождевые потоки, не успевшие долететь до палубы, образовали маслянистую взвесь. Экс замер на мостике, вглядываясь туда, где только что возвышался шпиль. Но город проявлялся и исчезал со всех сторон. Вселенная вертелась вокруг него. Все было так, словно экспедиция на Альбу только начиналась, но теперь он был один, и это было похоже на конец света. Зенон старался понять, что в его действиях могло спровоцировать стихию. Сдвинул ли он агравитационные пласты, опустив корабль ниже дозволенного? Может, сама попытка контакта вызвала отторжение двух принципиально несовместимых измерений? Он поднял пустую оболочку снаряда, забившуюся в щель между ступенями, и подбросил. Железка описала сложную траекторию и упала на перчатку.

— Отлично, — сказал он и полез в трюм.

Пушечные палубы были наполнены клубами тумана и производили в тишине зловещее впечатление. Ползая под лафетами на четвереньках, Зенон вспоминал, где ему попадалась на глаза герметичная коробка с порохом. Все уровни нижних палуб были так похожи друг на друга… А закрытая коробка была всего одна, где-то здесь, в одной из луж. Она оказалась замазанной смолой и успела окаменеть, но Зенон без труда разбил ее о подставку лафета. Гораздо больших усилий стоило извлечь такие же герметизирующие пробки из отверстий для засыпания взрывчатого порошка на стволах. Зенон распределил сухой запас равномерно по имеющемуся арсеналу. Его хватило на десяток стволов. Еще десяток снарядов он очистил от сырого порошка, туго набитого внутрь. Закончив приготовления, Зенон собрался с мыслями. Запасы папируса были на исходе, он сгреб с палубы все, что способно нести на себе письменную информацию, от тряпичных тесемок до просаленных обрывков кожи, служивших некогда оберточным материалом. Он написал на собранных лоскутах десять одинаковых посланий на десяти наиболее распространенных графических кодах бонтуанской группы, распределил это по пустым патронам и заложил в стволы поверх пороха. «Моя цивилизация, — сообщал Зенон, — приблизилась к катастрофе. Контакт с вами, обитателями горы, возможно, наш последний шанс». Он моделировал эту мысль десять раз, стараясь быть максимально доступным для понимания фактуриала. «Дайте знать, если видите меня. Наш контакт может спасти цивилизацию».

Мутное небо над бойницей фрегата то и дело мелькало картинами ландшафта, похожего на «Летаргическую» псевдоформу. Зенон застыл у спускового крючка. По статистике беспорядочного дегеонального вращения, объект обязан был мелькать в диапазоне прицела как минимум каждый час. Левитация казалась стабильной, и время позволяло отстреляться раньше, чем караван достигнет вершины.

Первый залп отбросил Зенона на пол. Снаряд ушел в пелену облаков, скорее по интуиции, нежели соответственно прицелу. Вращение замедлилось. Зенон быстрее направился к следующему стволу. Спусковой рычаг показался ему более массивным, рукоять прицела тяжелела в руках. Испугавшись, он расстрелял все запасы вслепую и выбрался на верхнюю палубу.

Проливной дождь захлестывал все вокруг. Горелки дымились черной копотью. Корабль плавно падал, заваливаясь на бок. Теперь, чтобы подняться на капитанский мостик, требовалось преодолеть отдельно каждую ступень высотою выше колена. Повиснув на рулевом колесе, Зенон отвернул нос судна от вершины горы, и ветер понес его, как жука на воздушном шаре, над сплошным всклокоченным океаном.

Стараясь отдалить катастрофу, Зенон сбросил главный резервуар с горючим, но скоро об этом пожалел. На кромке горизонта, сквозь потоки струй ясно вырисовывался гористый пейзаж, и траектория неизбежного падения оканчивалась примерно в его эпицентре. Ветер гнал корабль, словно по волнам небесной реки. Струи сливались, образуя сплошной коридор. Тело фрегата разбухало и, казалось, готово было упереться мачтой в небесную твердь, не преодолимую для альбианского воздухоплавания.

— Эссима!!! — ругался Зенон, пытаясь дотянуться до рулевого колеса. — Что мы наделали! Что мы натворили! — И, падая на подножку панели, пытался вновь анализировать происходящее. Каким образом он выбил корабль из агравитационной комы? Неужели один из снарядов попал в цель? Неужели попытка контакта снова спровоцировала движение манустрала? Почему время тормозит в системе фрегата, отторгая его, словно принадлежность другого мира?

Киль царапнул о камень, перевалив корпус на другой бок. Под брюхом корабля пронесся горный хребет, выросший посреди океана. Дождь утих. Впереди тянулась песчаная коса, а за ней новые выросты скал. До мягкой посадки кораблю не хватало одного вздоха. Зенон попытался втянуть киль, но не хватило сил надавить на рычаг. От столкновения судно кидало с боку на бок, а расхлябанные крепления стволов только увеличивали амплитуду. Зенон вспомнил, что забыл укрепить отстрелянные пушки и, обрадовавшись собственному разгильдяйству, немедленно начал спуск в трюм, спрыгивая со ступеней, высота которых уже достигала пояса. На пушечной палубе он посрывал крючки креплений, и десять массивных стволов один за другим соскользнули вниз. Киль прошел в расщелину последнего скалистого хребта и, подняв шлейф песчаных брызг, мягко затормозил у кромки океана, отбросил винты, залег на бок и умиротворенно затих.

Когда костюм вытолкнул Зенона из воды, все уже было кончено. Облако дыма над телом фрегата стояло неподвижным шаром и медленно рассасывалось в безветренной атмосфере. Небо было ровным и мертвым. Таким же ровным и мертвым был бы и океан, если б Зенон не брел по нему в направлении берега. Ни капли дождя, ни клочка тумана, словно это была не бешеная Альба, а сон усталого странника, нашедшего долгожданную гибель. Впервые Зенон вспомнил о манжете, но не стал тратить силы на пустое переживание. Он не имел понятия о собственной координате, не говоря уже о приемах спасения на антигравитантах тех, кто «затонул» по собственной глупости.

Достигнув берега, он решил обойти фрегат, размеры которого в десятки раз превосходили прежние. Он заметил на песке следы босых ног и сравнил их с размером своего ботинка. Расположение следов говорило о том, что некий субъект фактуриалоподобного телосложения вышел из океана чуть раньше него и, немного поколебавшись, полез в пустую дыру бойницы.

— Эссима? — робко произнес Зенон.

— Эссима… Эссима… — гулко отозвался голос из утробы фрегата. — Что же ты, дурень, не выбросил громоотвод? Ты же мне чуть не загубил корабль!

Расстроенный альбианин изучал внутренности потерпевшего судна. Зенон же, исполненный внутреннего спокойствия, прогуливался вдоль кромки океана и не реагировал на вопли отчаяния, доносящиеся из трюмов.

— Ты вывернул топливный рычаг! — бушевал Эссима. Зенон с молчаливым достоинством принимал все выдвинутые против него обвинения. — Ты порвал рулевые тяги! Разве можно с такой силой давить на антикварную механику! О, горе мне, горе! Что теперь будет! Я уже не говорю о парусе… У меня что, — спросил он, взобравшись на подоконник бойницы, — фабрика по пошиву старинных дирижаблей? — И, не дождавшись ответа, провалился обратно в трюм. — Ты хоть понимаешь, что это уникальная работа!

Зенон понимал все на свете. То, что повел себя, как оголтелый кретин. Что, даже если бы удалось пригрунтовать фрегат у горы, Эссима все равно бы не позволил контакта. А даже если б позволил — вряд ли поздние альбиане в предбаннике апокалипсиса смогли бы выдать ему спасительный рецепт. Не понимал Зенон одного-единственного, почему его товарищ так расстроен и озадачен поломками корабля, который вышел с агравитантов и, вероятнее всего, там же сгинет. Во всяком случае, еще бесконечное количество раз будет иметь возможность вернуть себе естественно-первозданную форму, если только можно причислить к Естеству порождение манустрала. Эссима убивался над каждой треснувшей доской, словно она являлась последним мостиком, связующим две Вселенные. Причем убивался без малейших признаков фальши, так свойственной ему в ситуациях, гораздо менее трагических. Еще немного — и, по логике жанра, он должен был помешаться с горя, оставив пришельца блуждать по мокрым пескам. Вместо этого Эссима снова вскарабкался на подоконник.

— Как теперь прикажешь отсюда выбираться?

— Мы вроде бы еще на твоей планете. Выбирай транспорт сам.

— Прекрасно! Только, знаешь ли, бронированного вездехода я в контейнерах базы не нашел.

— А как ты сюда забрался?

— Как… как… — злился альбианин, — вляпаться дело нехитрое. А вот выплывать-то куда? — Он указал на зеркальную линию водного горизонта, над которым, едва заметным облаком возвышалась ровная дуга и, отражаясь на поверхности, производила впечатление громадного сигароподобного объекта.

— Болф? — Воскликнул Зенон. — Ты пригрунтовал его здесь?!

— А что мне оставалось!.. — кричал в ответ альбианин. — Я-то уберу за собой… А кто утащит на место битый фрегат? Он не должен валяться в таком виде.

— Твоя планета, — рассердился Зенон, — делай что хочешь, а мне надо закончить схему до потопа. Так что решай: либо ты поведешь меня, либо я пойду сам.

— Балда ты, балда, — сокрушался над ним альбианин. — Потопа не будет. На Альбе больше никогда не будет потопов.

Болтающейся походкой, вяло и неспешно, размахивая широким подолом халата, подпоясанного на талии, впереди шел Эссима и, чтобы развлечь себя на марше, выдавливал голыми ступнями узоры на влажном песке. По свежему следу, столь же неторопливо, но гораздо более целеустремленно продвигался Зенон. За Зеноном волочились лохмотья нарезанного папируса, испещренного сплошной линией графического узора, предназначенного для ориентировки. Но, вместо того чтобы ориентировать себя во времени и пространстве, покуда местность еще не утратила постоянства формы и простоты сути, Зенон лихорадочно анализировал произошедшие события, анализировал результаты анализа, затем результаты результатов, и его вместительный мыслящий аппарат распирало от нагромождения абсурда. Страшно было представить, что за всю жизнь он не натворил столько глупостей, сколько за истекшие сутки. Глупостей вселенского масштаба с отвратительными последствиями для репутации манустролога. Точка отсчета дегеона находилась близко… Возможно, была видна с летящего над облаками фрегата. Все рухнуло вмиг. А главное, виновником провала, всецело и однозначно, являлся он сам. Это был именно тот исключительный случай, когда переложить вину на обстоятельства или на шатающегося впереди субъекта не было никакой моральной возможности. Хотя обстоятельства, как и субъект, самим провидением были посланы для того, чтобы принять на себя вину за все промахи и фальшь-старты в гуманистических устремлениях цивилизации.

Странные мысли посещали Зенона на этой дикой равнине, зажатой между скалами и океаном. Жуткие мысли. Оттого, что этот мокрый пейзаж не имеет никакой логической преемственности с его намерением закончить расчет. Оттого, что его родной Ареал в этой природе пространства не существует и, более всего прочего, потому, что в данной природе вещей не существует ничего, кроме мерзавца Эссимы и планеты привидений.

Собирая в карман полоски папируса, Зенон потерял мысль. Что-то заставило его обернуться. В нескольких шагах за спиной барахталась на песке усатая рыба, разгребая плавниками следы. Ее единственный выпученный глаз целился прямо по курсу. Зенон мигом залег на грунт, чтобы не попасться в фокус, и пополз в сторону. Рыба продолжила свои неуклюжие броски и ужимки. Кряхтя, с горем пополам она вскоре достигла линии укрытия Зенона и была атакована им с правого фланга по всем правилам стратегии и тактики обороны от нежелательных последствий контакта в смещенной агравитации. Ураган сырого песка выталкивал рыбу к границе океана. Та же, в свою очередь, демонстрировала акробатические чудеса, чтобы продолжить сухопутное путешествие. Зенон тащил ее за хвост, дергал за плавники и упорно пихал к воде, если рыба выбивалась из сил маневрировать. Рыба, едва очухавшись, тут же давала сдачи сочными шлепками по защитной оболочке костюма. Ни одна из воюющих сторон не собиралась сдаваться. Ситуация накалялась и грозила обоюдным истощением сил. Рыба мастерски фехтовала хвостом, а экс готов был перейти к схватке в партере, но вдруг услышал за спиной голос альбианина.

— Это совсем не то, что ты подумал. Нап-Кальтиат просится в компанию. В последнее время он часто беспокоится за меня.

УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Свойства имитационных полей. «Перпендикулярная концепция миростроения»

Ничего принципиально нового в этих понятиях нет, замкнутый цикл выполняет очередную петлю с тем, чтобы вернуться на прежнее место. Этот призрак бродит по пятам за самим собой на протяжении всего учебника, начиная с таблицы Дуйля и фактурологии. Призрак некой изначальной искусственности бытия, противоестественности для всего, претендующего на первозданную подлинность. От этого призрака старались избавиться ранние фактурологи ввиду своего гипертрофированного самомнения. К нему же, в свою очередь, также стремились приобщиться поздние критические сообщества цивилизаций, видя во вторичности природы бытия верный шанс выжить. Перпендикулярная концепция в этом смысле не утешит последних и не развеет заблуждения первых. Разве что самую малость. Но прежде немного о необычных свойствах Имитационных полей.

В профессиональном языке АГ! эти свойства иногда называют «рефлексивными», а МИП — рефлексирующими полями. Логически это вернее всех прочих названий. Однако рефлексия, как таковая, по мнению тех же агравиталистов, есть всего лишь частный случай имитации. Наблюдая развитие подобных информационных образований, они выявили систему градации, где нижнюю ступень занимают рефлексивно-полярные очаги. Следующую ступень — единое рефлексирующее поле. С каждым новым замером состояния исследователи выявляли новые знакомые свойства. Ступенька за ступенькой — и вот уже манустральная функция идет параллельно аркарной и, того гляди, даст нанизать себя на пространственно-временную ось. Действительно, инфополярная природа удивительно универсальна. Можно сказать и так, что развитое МИП принципиально не отличается от ИИП и вполне сопоставимо с ЕИП-аналогом. Но это умозаключение в присутствии агравиталиста следует произносить робким шепотом, поскольку, во-первых, проблема еще далеко не изучена; во-вторых, даже на этом этапе вам насчитают с дюжину принципиальных отличий, и, в-третьих, в ученых кругах Ареала не принято произносить глупости во весь голос с высоких трибун. Не думаю, что имеет смысл углубляться в этот вопрос, но одно не то чтобы характерное, а прямо-таки кардинальное отличие Имитационных полей от прочих назвать следует. Оно состоит в уникальности этого образования, неспособности дублировать себя, невозможности иметь производные функции в рамках временного агравитанта.

Если свойства ЕИП позволяют в любое время образовать бесчисленное множество производных от функции реального времени, то манустрал, образовавший в себе Имитационное поле, напрочь лишен такой возможности. Тотальная субстанция ЕИП едина для бесчисленного множества производных. ЕИП способно проецировать себя столько же раз, сколько обычное бытовое зеркало способно отражать физиономию пользователя. Субстанция Имитационного поля индивидуальна при каждой дублирующей проекции. Она не повторяется и не множится. Она столь же зеркально способна воспринимать предъявленный ей объект, с одной существенной разницей: по ту сторону зеркального полотна будет точный биологический двойник, который не исчезнет, если оригинал отойдет в сторону. Кроме того, он будет на равных соперничать за право называться первичным. То, что Имитационное поле не способно образовывать производные функции от манустрала, это еще слабо сказано. Каждый виртуальный дублер будет так же реален, как сам исходный.

Если первые исследователи временных симуляторов приходили в ужас от отсутствия реальности происходящего на своих производных, то испытатели производных манустрала не знают, как застраховать себя от роковых последствий, к которым способны привести малейшие погрешности эксперимента. Таким образом, проблема, мучившая ранних агравиталистов, вывернулась наизнанку, но от этого не перестала быть проблемой.

Манустрал вообще, надо отдать ему должное, отличается непредсказуемым нравом, особенно для нас, адаптированных аркаров, и выкидывает иной раз такие фокусы, что агравиталисты вынуждены факультативно заниматься мадистологией, чтобы понять, манустрал ли это на самом деле или уже происки потусторонней природы. Эта функция легкого поведения, накачанная Имитационными полями, может в любой момент с легкостью от них освободиться и пуститься в свободное плавание. Она может пуститься в такое плавание и не сбрасывая полей, но тогда, при отлове, в ее недрах образуется такая информационная ахинея, что проще отпустить эту и поймать другую. Случается, манустралы ведут себя на редкость послушно. Глобальная тенденция такова: обретая инфополярную структуру, они, как правило, обретают и «горизонтальное» аркарное направление. То есть не то чтобы входят в режим пространственно-временной оси, но как будто бы и не шарахаются от сей благодати. Все эти признаки послушания пока что выглядят не весьма уверенно, но ученые работают над этим вопросом и постепенно добиваются результатов.

К чему, спрашивается, вся эта демагогия? А вот к чему. Как было сказано в начале главы, к очередной циклической завязке и вместе с тем к одной из самых эффективных панацей от гипотетически предусмотренного апокалипсиса. Она-то и называется «Перпендикулярной концепцией миростроения» и пока еще вызывает недоверие у широкой общественности. «Концепцией глобального испуга» называют ее противники, а сторонники верят, что если и есть возможность предохранить себя от тотального свертывания пространственных Уровней, то лишь благодаря этому мощнейшему направлению агравиталистики.

В принципе, апокалипсис не противоречит естественной природе. То есть не вреден а, скорее, наоборот… в тотальном понимании проблемы. Но мы-то, вершители судеб Вселенной, отнюдь не тотальны, а посему вынуждены лоббировать свои интересы. Существует масса причин для запуска процесса сворачивания Уровней, гораздо больше, чем препятствий. Но научное естествознание, оперирующее критическими величинами, так и не смогло привести пример подобного процесса в реальном аллалиуме. Посредники же в этой самой философской «матрешке» вычислили соседний Уровень пространства, эквивалентный нашему. Вычислили и ужаснулись, потому что цифра получилась солидная. Возник вопрос, что находится между нашим Уровнем А и ближайшим идентичным Уровнем Х? Возник ответ: целый склад штабелей никчемных, бесполезных, не пригодных для жизни пространственных Уровней аркарного типа. То есть даже при наличии ЕИП-структуры на этих этажах мироздания зацепиться и адаптироваться практически невозможно по причине неудобно отрегулированной пространственно-временной оси (отсутствие гармонически пропорциональных вибрационных процессов АДФС, научно выражаясь). До определенного момента этот факт воспринимался как должное. Но, с освоением МИП ученые стали задаваться вопросом: почему так? В Уровнях А и Х пространственно-временная ось регулируется Естеством. В промежутке Естество отдыхает. Тут-то и возникла убойная гипотеза о том, что эти самые промежуточные Уровни вовсе не обладают природой ЕИП. Что это чистейшие Имитационные поля, разросшиеся под ЕИП-структуру. Кроме того, это вовсе не аркарные функции, а самый настоящий штабель выровненных «в горизонталь» манустралов, играющих роль неких физических прокладок пространства, некогда утратившего естественный прототип. А Имитационные поля, в свою очередь, выполняют роль информационных протезов, которые не функционируют, а лишь проводят через себя информацию единого ЕИП от Уровня А до Уровня Х. Гипотеза ошарашила ученый «бомонд» и надолго подвисла без перспектив что-либо доказать или опровергнуть. Но упорные естествоиспытатели снова уселись за расчеты и выяснили, что это предположение хоть и абсурдно, но подозрительно плотно затыкает дыры в теории познания. Очень похоже, что некоторое количество Уровней пространства, дождавшись своего «Армагеддона», в действительности его имели. Но цепной реакции сворачивания пространства не последовало, поскольку потерянные Уровни были тут же заменены на манустральные протезы. То есть, может быть, природой предусмотрен некий механизм регенерации хвоста не только для ящериц. А может быть, над изготовлением таких протезов потрудились хорошие мастера? И та и другая версия по сей день спорны и вызывают массу противоречивых догадок. Например: возле нашего Уровня в последнее время часто стали появляться манустральные образования. К чему бы это они налетели? Либо нас, теперь уже не очумелых фактуриалов, а достойную цивилизацию Ареала, кто-то заботливо оберегает… Кто-то очень похожий на нас по природе мышления, но обладающий несравнимо большим масштабом возможностей, характерным для нового аналогичного цикла развития. Или это у нас видения от страха? Приемы развития цивилизаций действительно универсальны, и Ареалу тоже иногда мерещатся «летающие тарелки».

Гипотетика, анализирующая Уровни аллалиумного пространства, кишит головоломками и вместо решений продуцирует новые условия задач типа: может ли аркарный субстрат стать протезом некоего манустрального образования? Как привести к общему знаменателю два типа реальных функций пространства? Можно ли говорить о том, что их сосуществование в перпендикулярном режиме, полное мировоззренческих парадоксов, есть на самом деле надежная страховка пространственного равновесия, а случай взаимопроникновения — факт оказания первой неотложной помощи? Могут ли Имитационные поля со временем стать частью ЕИП, и если гипотеза верна, то как отрегулировать физическую природу на участке, отвоеванном у хаоса. С одной стороны, эта область познания открывает ужасающе заманчивые перспективы. Но, с другой стороны, образуется столь же ужасающе непроходимый тупик. Один теоретик радуется тому, что направление все-таки есть. Другого вдохновляет факт абсолютного тупика, от которого, как от начала координат, можно начинать движение во все стороны света. Трудность методики познания заключается в выборе между ними. А трудность мировоззрения в том, что не обязательно прав только один из них.

Глава 9

Следы на песке теряли ритм, обретая свойство орнамента заворачивать петли там, где можно идти напрямик. Эти узоры Зенон старался читать на манер аритаборской письменности, но то и дело терял мысль. Странно, что до сих пор он не потерял навыков прямохождения и не устремился за своим поводырем вприпрыжку на животе. Казалось, за время пути они не сдвинулись с места, только океан отступил за край горизонта, а от прибрежных скал остались беспорядочные каменистые кучи.

— Мы могли бы сориентироваться по схеме, — намекал Зенон Кальтиату, демонстрируя свой рукописный маршрутный план, дегеонально скрученный и сплюснутый в жестком кармане.

— Пусть выйдет из урагана, — отвечал Кальтиат. Эти элементы рукоделия не способны были восхитить ни одно живое существо. Разве что гад, ползущий по следу Кальтиата, то и дело тащил в пасть полоски папируса, выпадающие из карманов. Редкие псевдоформы обладали столь ярко выраженным аппетитом. Нап мог бы гордиться своим творением, но он был сдержан на эмоции, особенно теперь, идя по следу альбианина. Сами же альбиане, по мнению коприанского агравиталиста, качеством интеллекта принципиально не отличались от кальтиатских псевдоформ. Чем дальше экспедиция продвигалась к центру планетарного мироздания, тем чаще голову экса посещала беспокойная мысль о псевдоформенности самой сути альбианства, которое обладало всеми характерными чертами «буйной мадисты» и не имело ни единого аргумента в пользу «манустрала». Только присутствие Кальтиата отчасти вселяло уверенность… Всего лишь отчасти. Зенон старался вспомнить историю агравиталистики, но не находил ни одного упоминания о контакте с мадистой. От этого на душе становилось тревожно.

— Эссима! — кричал он. — Куда ты нас ведешь?

Альбианин, не оборачиваясь, указал пальцем на бурые камни, торчащие над северным горизонтом.

— Разве не могильник был намечен конечным этапом маршрута? Разве я не должен, наконец-то, завершить работу?

— Нет, — однозначно ответил альбианин и экс готов был смириться, тем более что конечную координату он мог без усилий рассчитать в лаборатории. Но Нап-Кальтиат неожиданно выступил в его защиту.

— Разве ты не позволишь Зенону войти в подземелье? — спросил он.

— Нет, не позволю, — подтвердил Эссима и загнул петлю в направлении, прямо противоположном бурому возвышению.

— Ты боишься подпустить его к антенне? — напирал Кальтиат. Эссима примолк. — Кто, как не Зенон, может грамотно разобраться в природе этого явления? Подумай… Часто ли специалисты этой области посещают твой покинутый богами хламовник?

— Может, я и не лучший эксперт, — смутился Зенон, — однако взглянуть бы не отказался.

— Как часто ты глядел на такие объекты? — язвил Эссима.

— Достаточно часто, чтоб отличить подлинник от мемо-проекционных форм.

— А меня от мадисты?

— Разве это не то, что тебе нужно?

— Мне? Да вы, похоже, издеваетесь надо мной сообща! — воскликнул альбианин. — Это именно то, что нужно вам! Это вашу цивилизацию тянет в петлю… Это вы, того гляди, начнете двоиться как призраки! А что касается меня — то я в полном порядке. Сейчас провожу вас до каменоломни, найду стабильную зону и отправлю отсюда. После этого у меня не будет вообще никаких проблем.

— Знаешь что, благодетель, — рассердился Зенон, — если у тебя нет проблем, чего ради ты возник на Копре? Предлагаю, раз уж мы взялись сообща заниматься делом, на бурых камнях не останавливаться и впредь не изобретать друг для друга искусственных препятствий.

— Нет, — ответил Эссима, и стороны взяли минутный тайм-аут.

На выходе из петли конечная цель маршрута подступила неожиданно близко. Зенон испугался, что не успеет найти весомого аргумента, способного убедить упрямого недоучку продолжить общее дело. Но поймал себя на мысли, что никакого общего дела меж ними отродясь не лежало. Что альбианин не просто прав, а прав несомненно и абсолютно. Что сам он, озлобленный манустрально-беспорядочным образом бытия, вел бы себя точно так же, стараясь получить благодатную опору мироздания.

— Ты вернешься с нами на базу? — спросил Зенон.

— Не сразу. Нужно время, чтобы убрать фрегат.

— Я сильно нарушил историческую последовательность? — виновато поинтересовался экс, что привело оппонента в крайнюю степень ярости. Он даже обернулся, чего не следовало делать на траектории урагана. И взял Зенона за плечевой герметизатор поблекшего костюма, что по технике безопасности запрещалось категорически.

— Это же манустрал! Балда! Кретин! «Манустральная функция», чтоб тебе было легче усвоить! Что происходит? Что здесь с тобой творится? Ты же не можешь быть настолько тупым! Откуда на Альбе может взяться историческая последовательность, ты, экс-аритаборец, понимаешь, что значит «перпендикулярное измерение»?

Возле бурых камней Эссима остановился и проверил связь. Зенон устроился рядом выжимать песок из протекторов подошвы. Вместо Кальтиата вслед за ними перемещалось по воздуху змеевидное тело, оснащенное восемью парами коротеньких лапок.

— Нап не может быстро ходить? — спросил Зенон.

— Все он может… — ворчал Эссима, перебирая панели связи на своем манжете. — Вы вернетесь вдвоем… Сначала на мой корабль…

— Вернемся вместе.

— Неужели я все еще интересен Копре?

— Сколько времени тебе нужно, чтобы покончить с фрегатом?

Эссима улыбнулся.

— Проблема, видишь ли, не в том, чтобы покончить.

— Так в чем же?

— В том самом глупом фактурологическом словечке, которое ты так любишь употреблять: «историческая последовательность». Точнее, непоследовательность. Если фрегат упал у берега океана, значит, была причина… Возможно, в ураганном пятне мы не одни.

— Отчего здесь образовалось пятно?

— От твоих воздушных пируэтов.

— А говорил, нет последовательности… Вот тебе причина — вот тебе проблема.

— Все так, — с горечью вздохнул альбианин, — все верно. Дело лишь в том, что причины и следствия меняются местами, а проблемы остаются. Не знаю, как у вас в Ареале, а здесь не всякая вещь имеет обоснование, поэтому долго на свежем воздухе не лежит. — Выдержав паузу, он поднял глаза к светлому небу. — Ладно. Считай, что уговорил. Дождемся Кальтиата, — возьму вас поглядеть на антенну.

Кальтиат не появлялся. Отчаявшись ждать, Эссима полез на камень.

— Ты ж только полюбуйся! — воскликнул он и взмахнул рукавами халата. Не понимая зачем, экс полез следом. Далекая фигура Кальтиата бродил по пустыне размеренными кругами, по одному и тому же месту, давно взмыленному его магнитной подушкой. Кальтиат даже не потрудился заметить, что произошло, просто брел в окружении глубоких раздумий и поверхностных псевдоформ. — Я вернусь за ним, пока не унесло… — сказал Эссима и, спрыгнув на песок, двинулся ему навстречу по дуге, словно по краю пропасти.

В подземелье Нап-Кальтиат был исключительно сосредоточен. Главным образом для того, чтобы не набить шишку о свод потолка, расположенного низко для существ его расы. Он предусмотрительно занял место посреди колонны. Впереди шел Зенон, так как заблудиться все равно не было возможности. Переход представлял собой сплошной каменный рукав, опущенный вниз. Эссима замыкал, объясняя это необходимостью отгонять злонамеренных попутчиков. Но никаких попутчиков в недрах Альбы экспедицией отмечено не было. Разве что попутные ручейки, стекающие змейкой с поверхности планеты.

— Если привяжутся, не реагируй, — советовал альбианин. — Прикидывайся манустралом. Ты их не видишь — и все! Испугаются — отойдут сами. Или, знаешь что, лучше скрести на груди руки. Вот так… В этих лохмотьях ты сойдешь за аркара. А аркаров они боятся больше всего на свете.

— Они… это что за величина? — спросил Зенон, но его интерес остался без ответа.

— Направо, — командовал Эссима на разветвлениях туннеля, — налево. — Экс послушно соблюдал направления, но его любопытство не иссякало под грузом ответственности, возложенной на него как ведущего.

— Где они прячутся? — интересовался он. — Почему я должен непременно пугать несчастных обитателей нор?

— Сейчас будет спуск. Не поскользнись, смотри под ноги.

И под ноги, и по верху, и во все стороны Зенон прекрасно успевал смотреть и без руководящих директив. Он даже успевал бы оборачиваться назад, если б Эссиму не раздражал каждый лишний жест. Не то чтобы Зенон продолжал надеяться. При таком тотальном контроле он не имел бы возможности даже разглядеть потенциального контактера… Но мысль, что он вернется на Копру и будет вспоминать проход по подземелью, кишащему фактурой, заставляла его вертеть маской по сторонам с предельно допустимой скоростью. Ни единой твари, даже размером с микроб, на полудохлом индикаторе пока не зафиксировалось. Пока он в очередной раз окончательно не утратил надежду на то, во имя чего в тайной глубине души снаряжал экспедицию на Альбу.

Все случилось внезапно. Емко и достоверно на фоне рутинного однообразия. Зенон остановился так резко, что Кальтиат налетел на него магнитным полем, и защита костюма отбросила его вперед, словно очнулась от анабиоза. Среди развалин камней, в эпицентре вонючего водоема, гниющего в сыром закутке, стояла на четвереньках глазастая тварь, погрузившись в лужу волосатым брюхом, и прихлебывала аппетитные пенки плесени, проплывающие мимо морды. Глаза этого существа были выпучены на макушке. Уши висели, нос отсутствовал в принципе, а туго натянутый, упитанный торс ходил ходуном от удовольствия трапезы. Но пришельца больше всего поразило, что Эссима не кинулся на соплеменника, не стал втаптывать его в лужу, а равнодушно прошел мимо. Такое поведение свидетельствовало если не о едином пространственно-временном состоянии присутствующих существ, то, по крайней мере, о том, что агравитационное смещение между ними не представляет опасности.

— Позволь, — взмолился Зенон. — Ни о чем никогда не попрошу. Единственный раз. Буду обязан до конца жизни.

Удивленный Эссима присел на камень у сырой стены.

— Пожалуйста, если для тебя это так важно.

Музы запели в душе Зенона и чуть не вынесли на крыльях последние признаки здравомыслия. Апогей гостеприимства, на который был способен не каждый патриот, заставил в момент пересмотреть негативные моменты в отношении к личности Эссимы. Может, это был первый благородный жест в досье стервозного альбианина. Зенон приблизился к твари на карачках, соблюдая неписаный кодекс контактера, о котором имел весьма глубокое теоретическое представление, и замер в ожидании ответного жеста. Жеста не последовало. Тварь шарила глазами по потолку, в упор игнорируя счастливого фактуролога. Зенон немедленно принял решение пошевелиться, то есть перейти к следующему этапу в попытке привлечь внимание. Нельзя сказать, что результат этого этапа разительно отличался от предыдущего. Существо ухом не повело, только со звонким хлюпаньем всосало разболтанные в воде хлопья белесой жижи и устремило взгляд навстречу вялому течению в поисках следующего блюда. По всему видать, помятые манустралом экс-посредники не входили в его рацион. Глядя на замысловатые телодвижения экса, Эссима трясся от смеха.

— Гляди и учись, — говорил он Кальтиату, — школа юного контактера.

Но Зенон уже приступил к третьему этапу. Он потряс существо за ухо, похлопал по пояснице, нащупал пупок среди погруженной в грязь обильной брюшной растительности. Существо почесывалось, потряхивало головой, но ни малейшего позыва к взаимности не проявляло.

— Он точно видит меня? — усомнился Зенон. — Он не болен? Не спит?

— Понятия не имею, — ответил Эссима. — Для сонного и больного у него слишком хороший аппетит. Пойдем-ка лучше, не стоит тратить время…

— Еще секунду, — попросил экс, — видишь ли, для того, чтобы достоверно идентифицировать фактуру, кому-то приходится заниматься проблемой контакта. Другого способа наука еще не придумала. — Он заприметил жирный зеленоватый комок «еды», прибившийся к камню вверх по течению, и побрел за ним. — А контакт с чистым натуралом, не адаптированным к цивилизации, может дать больше, чем самая достоверная историческая действительность. Я не утверждаю, что у меня получится с единственной попытки, но сейчас любая реакция с его стороны была бы полезнее наших с тобой ученых бесед. Если, конечно… — он с трепетным ожиданием протянул аборигену ком, и тот, обшарив взглядом угощение, охотно втянул его внутрь ненасытного живота. Дыхание твари участилось, мышцы напряглись на гладкой спине, глаза закатились на загривок, беззубая пасть вытянулась трубой и содержимое желудка одной мощной струей вылетело наружу, сбив с ног зазевавшегося экса. Сквозь мутную поволоку обзорной маски Зенон видел, как чудовище, возвысившись над ним, грозно икнуло и поджало к ребрам опустевший живот. Как пупочная бороденка приподнялась над поверхностью водоема и потекла струйкой гниющей воды…

— Ну, знаешь ли, — посочувствовал Эссима, — здесь тебе не Аритабор.

C той поры более никакие соблазны подземелья не вдохновляли пришельца. Даже если аборигены выглядели цивилизованно, не обладали вместительным желудком и сами проявляли инициативу, — он шел мимо. Экса отныне не существовало в природе вещей.

— Ты не фактуролог, — издевался над ним альбианин, — ты должен был ползать вокруг, подвергая химическому анализу все, что вылетело из этого обжоры.

— Успею, — огрызался экс, — весь материал для анализа на мне.

— Ты обязан быть доволен любым результатом.

— Я доволен, — отвечал экс и снова уходил в себя. Единственный раз местным аборигенам удалось подступиться к его бесчувственному сознанию, и то потому, что они пристали к Эссиме.

— Привет, Эссима! — крикнул один из волосатых самцов, сидящих на вершине каскада, в то время как экспедиция переправлялась через бурлящий поток, утопая в нем по пояс.

— Он делает вид, что нас не знает, — ответил другой, стараясь перекричать шум воды. — Эй, ты! Куда разогнался?

«Не уважают, — отметил по себя Зенон, — похоже, в альбианской иерархии этот тип не занимает стратегических социальных высот».

— Куда… куда… — орал первый. — Ясное дело, к могильнику. Ты что, Эссиму не знаешь? Этот вечно чуть что — бежит к могильнику…

— А этих… зачем тащит? — пытался переорать его сосед.

— Как зачем? К могильнику только по трое ходят. И ходят, и ходят…

Эссима соблюдал хладнокровное молчание, зато мыслительный процесс Зенона с каждой новой репликой прибавлял обороты. «Могильник совсем близко, — думал он, — только по трое… ходят и ходят…» Впервые после долгих мутационных адаптаций его обуяло мерзостное ощущение собственной принадлежности к процессам, которые он не в состоянии даже полноценно осмыслить, не говоря о том, чтобы повлиять. Словно душная песчаная волна накрыла его аритаборскими воспоминаниями. Эссима глядел ему вслед с нескрываемым соучастием, и в сознаний возбужденного экса щелкали указатели поворотов: «Направо… налево… Только вперед. Только не оборачивайся. Ты же знаешь, чтобы выжить в потоке, который сильнее тебя, нельзя смотреть назад. Все прожитое несется с тобой, и, обернувшись внезапно, ты уже не выберешься из прошлого. Ага? Будь ты хоть сто раз эксом, Аритабор забыть нелегко. Если решишь вернуться, скажи»…

— Здесь, — топнул ногой экс. Эхо разбежалось по коридору. — Могильник должен находиться на этой вертикали.

— Правильно, — Эссима взял его за локоть, — если ты не будешь так шуметь, мы спустимся вниз и зайдем с боковых туннелей к черному гроту. Теперь я пойду впереди, а ты будешь ориентироваться на Кальтиата. Только не вздумай в могильнике так сильно топать ногами.

Мятые камни последнего перехода произвели на Зенона больше впечатления, чем сам могильник. Под сводом стоял тяжелый запах гари. Стены были черны и, казалось, совсем лишены доступа воздуха, несмотря на то, что по меньшей мере пять рукавов выходило наружу. Ни сквозняка, ни проблеска. Прошло время, прежде чем маска экса адаптировалась к кромешной черноте, после которой прочие подземелья казались ему сияющим потоком. Нап и Эссима стояли у плиты и рылись в карманах халата, собирая конструктор из зубчатых железок. Нап выбирал детали, а Эссима вкручивал их на штырь, закрепляя зубцы и впадины. Складывалось впечатление, что эти манипуляции в темноте они проделывали миллион раз и уже достигли абсолютного автоматизма.

— Подойди, не бойся, — позвал альбианин. — Нап, предложи ему свою маску. — Кальтиат отстегнул лицевую насадку, обнажив вытянутое коричневое лицо, лишенное речевого аппарата. — Только сразу не прижимай к глазам, смотри вверх, — послышалось Зенону из недр маски, прилипающей к обзорному полю его шлема. Взглянув сквозь кальтиатские индикаторы, он испытал головокружение. Километраж грунтовых наслоений маска пробивала с ходу, четкость казалась нереальной для прибора такого класса. Похожей техникой обычно оснащены наблюдательные платформы, дрейфующие в необитаемых зонах ареала. Но больше всего поразило экса свойство локатора нивелировать перспективу. Удаленные предметы не уменьшали пропорций, приближенные не увеличивали. Все имело натуральный размер на одном и том же расстоянии от наблюдателя. Все было смешано в единую, несуразную кашу, словно кальтиатская раса по природе своей обязана была соблюдать равную дистанцию со всем сущим. Впрочем, так и было на самом деле. В связи с этим, экс не до конца понимал причину такой нежной привязанности Напа к своему альбианскому товарищу.

Содержимое могильника было надежно защищено от его всепроникающего взгляда, зато, сконцентрировавшись на поверхности грунта, экс немало удивился. От места кораблекрушения до черного грота пролегала мертвая зона конусовидного пространства. Если в недрах планеты оно не сильно искажало ландшафт, то на грунте наблюдалась поистине феерическая картина: кромешная пустота, пятно сырости и безветрия площадью в несколько сотен квадратных километров, со всех сторон окруженное стоячими стенами океана. Водяная масса, захлестывающая вершины гор, бурлящая ветрами, обрывалась вокруг агравитационной проплешины, забитой желтыми пленками облаков, которые сгущались у границ и, смешиваясь с грязью, образовывали непроходимый туман.

— Все это моя работа? — поинтересовался экс.

— А то чья же? — ответил альбианин и, сунув конструкцию ключа в отверстие каменной глыбы, стал поворачивать ее в вертикальной плоскости. Водяная стена тронулась с юга и покатилась на них. Хлопья тумана взметнулись в небо. Уровень воды опустился, обнажив мокрую оконечность экваториального хребта.

— Потрясающе, — восхищался Зенон, — невероятно, что может творить природа. Зачем мы мучаемся? Для чего придумываем и изобретаем? Какой смысл, если в Естестве все наши игрушки заложены испокон бытия.

Собрав воздушный колодец над антенной, Эссима вынул ключ, переставил резьбу и, поместив его обратно, накренил камень по горизонтали.

— Ты сделал дыру в «осевом» балансе, который у нас и так нестабилен. — Объяснил он. — Не знаю, есть ли у агравиталистов специальный термин. У нас в таких случаях говорят: «пробил кратер».

— Приношу глубокие извинения.

— А извинения, тем более глубокие, здесь неуместны. Пришельцы постоянно пробивают нам кратеры и коридоры. Если б не это легкомыслие с вашей стороны, Альба вряд ли стала бы манустральной цивилизацией.

— Снова не могу понять тебя, альбианин.

— И все же постарайся. Да, в манустрале развитие невозможно. Но каждая интервенция такого рода неминуемо ведет в петлю. Значит, в нашем прошлом пропадают ваши записи и приборы, слова и навыки. Настанет время, когда в этой вселенской помойке не сможет разобраться ни один систематизатор и вынужден будет признать, что имеет дело с самостоятельным архивом. Ты хотел наблюдать антенну? Ну, и что же ты видишь?

Маска Кальтиата сделала очередную осечку при попытке выявить внутренности плиты. Дальше отверстия замка выявлялись лишь пугающие пустоты.

— Это похоже на переменное состояние материи. — предположил Зенон.

— Ты еще не понял, что происходит? — не давая эксу погрузиться в раздумья, Эссима снова двинул плиту. Плоскость пошла по синусоиде. Вверх рванули ураганные кольца, расходясь у поверхности километровыми водяными бурунами. — Смотри и учись. Когда-нибудь пригодится.

Глубина водоворотов достигла дна, вверх полетела гниль вперемешку с пеной, скорость вращения потока создавала впечатление полированных граней. Круги расширялись, расползались от экватора к полюсам, подбрасывали в небо стволы деревьев, выдранных с корневищем из раскисшего грунта, и тут же разбивали их в щепки.

— Не правда ли, напоминает апокалипсис? — радовался альбианин.

— Это он и есть, — предположил экс.

— Сейчас расчистим поверхность, и это не будет выглядеть столь ужасно. Или, как говорят аритаборцы, тихий всплеск стихии самый зловещий, ибо он есть последний?

Гад, преследовавший Кальтиата до порога пещеры, вдруг расхрабрился, вбежал в могильник и спрятался под двигательной подушкой хозяина.

«Кто-то идет», — жестом предупредил Нап и потребовал назад свою маску.

— Ничего, — ответил Эссима, — он ретируется от твоей красы…

Однако абориген, заглянувший в могильник, оказался не из робкого числа. Собственно, это был не совсем абориген, а лишь его шея, увенчанная морщинистой лысиной. Мощностью «красы» он не сильно уступал Кальтиату.

— Слышишь, Эссима, — зашипел посетитель, — Ты… это дело давай… заканчивай. А то… это самое…

Судя по скорости прохождения мысли, его мозговое приспособление располагалось где-то в районе экватора. И правильно делало, потому что Эссима швырнул в него копченый булыжник, попав точно в лоб.

На верхних туннелях Зенон разглядел несколько групп организованных тварей, которые мало того что представляли собой букет самых разнообразных рас, но еще и вели себя соответственно бестолково. Пытались укрыться от урагана в расщелинах камней. Планета при беглом взгляде изнутри напоминала эксу свалку биоинженерной лаборатории, зоопарк экстремальных мутантов-оборотней, меняющих экстерьер в зависимости от погоды, а вместе с экстерьером и личностную суть. Этот напуганный муравейник метался по туннелям, таял, деформировался и перемешивался, приводя в восхищение своим органическим природным непостоянством.

Ураганные кольца, смыкаясь у границы мезосферы, создавали мощный гравитационный эффект, от которого океанская влага вдавливалась в недра планеты и замирала там неподвижными водяными столбами.

— Что ты ожидал увидеть? — спрашивал Эссима своего гостя. — Наверху пролетают тысячелетия, а ты спускаешь фрегат, не задумываясь о том, что в слоях агравитации может образоваться кратер? Я тебя, как бога, определил над всем альбианским миром, а ты, как последняя тварь, решил уцепиться за грунт.

— Страшно подумать, что бы я делал, — расчувствовался Зенон, — если б ты меня не нашел.

— Хлебал бы плесень, — пояснил Кальтиат, возвращая на место лицевую маску.

— Да он счастливчик, — шутил Эссима, — мог бы так треснуться о камни, что не видать мне моих «летных прав». А я их, между прочим, с большим трудом добыл из вашей навигаторской школы. Думаешь, манустралу просто пройти тест? Д я полжизни понять не мог, что такое «центрический оптикуляр». Ты знаешь, как с Альбы выглядит звездное небо? — Он поменял расположение резьбы на ключе, и могильная глыба отвернула планету от солнца. Кальтиат с неохотой протянул свою маску Зенону. Картинки звездных россыпей менялись с каледоскопической быстротой, особенно у дальних границ. Иногда, благодаря зеркальным эффектам, из них выстраивались узоры. Иногда небо очищалось от псевдоформенных вакханалий, и экс вздрагивал. Такой пейзаж можно было увидеть только в оркапустотах у границ ареала.

Планетарное тело в свободной агравитации исполняло фигуры высшего пилотажа.

— Эссима, что происходит? — раздался вопль из каменного рукава. На пороге могильника собралась толпа одинаковых фактуриалов, подозрительно похожих на единый манустральный транслянт. — Если не прекратишь, тебе попадет от Папы.

— Иди… топай отсюда. Ты уже надоел, — ответил Эссима и продолжил свое дело, словно к нему обратился старый знакомый, размножившийся в петле для устрашения оппонента если не мускулами, то количеством персон. — Энергия разных стихий, — рассуждал альбианин, — слившаяся в потоке, меняет свойства пространства.

— Зачем ты читаешь Зенону лекции, — вмешался Кальтиат, применяя универсальный навигаторский язык жестов, — лучше найди Ареал. Пусть убедится, что база на месте.

— А я чем занимаюсь…

Зенон оторвался от маски и застыл в слепоте, в позе чокнутого ясновидца. Этот язык оказался доступным его экс-аритаборскому лингвистическому менталитету.

— Вот и ищи, — ворчал Кальтиат, — не о чем болтать.

— Я ищу.

— Так поторопись, будь добр, крути живее, пока твой «оптикуляр» наизнанку не завернулся.

— Я кручу.

На спине Зенона обозначилась испарина.

— Это что, — робко спросил он, — агравитационный пульт?

— С чего это тебе показалось?

— Ты что, не способен найти измерение Ареала? Родной антенной на собственной планете? Ты ведешь себя как новичок за пультом базы.

— Сейчас все сделаю, чего вы переполошились!

— Еще раз спрашиваю, это могильник или закамуфлированный пульт агравитации?

— Откуда ему взяться, — защищался альбианин, судорожно вращая рукоятку ключа, — разве мы, дерзкие фактуриалы, способны опередить вас в техническом прогрессе? — Он уже не пытался скрыть волнения и несколько раз выронил ключ при попытках сменить резьбу.

— Тогда немедленно покажи нам базу. Хочу убедиться, что она в порядке.

— Я ее не трогал.

— С облегчением верю.

— Сам сказал, захоронение мадисты — эпицентр аномалий. Ну, слегка заблудились… Чего психовать?

— Есть у меня одно скверное подозрение, — с чувством произнес Зенон, — ой какое скверное подозрение насчет исторической последовательности, которой не существует. Уж не ее ли ты сейчас заплетаешь у меня на глазах?

— Я здесь ни при чем, — оправдывался Эссима, — и твои глаза ни при чем. Все мы прыгнем в одну могилу, когда придет срок. Самое мудрое, что мы можем сделать, это смириться с неизбежным.

— Нет, ты не прав.

— Он прав, — услышал экс неожиданно резкий голос. Сухой старик стоял за его спиной, прикрытый небрежно надетой рубахой до колен, осанистый и остроносый. — Он прав. Дай мне ключ, сынок. — Обратился старик к Эссиме и, получив от него зубчатую железяку, отвесил добротный отеческий подзатыльник. — А теперь вон отсюда! Все вон!

Эссима первым вылетел в коридор, за ним последовал Зенон, между делом не переставая размышлять над смыслом сказанного. Нап еще пытался выманить из могильника осьминогого гада, который от испуга сменил окрас и лишился возможности манипулировать конечностями.

— Тебя тоже касается, — рявкнул старик и вышиб гада в коридор пинком. Голоформа рассыпалась от удара о камень и озарила туннель. — Прочь! Все прочь!

— Удивительно, — делился впечатлениями Зенон, едва поспевая за Эссимой быстрым шагом. — Кто этот тип? Он ни в чем не похож на тебя. Милейший старец, очаровательный в своей откровенности. Если мадиста захочет надежно замаскироваться в этом мире, она будет выглядеть именно так.

Соблюдая молчание, Эссима стремился как можно быстрее вырваться из черного коридора.

— Почему ты не скажешь, что это Ло? — тормозил его Кальтиат.

— Папа Ло? — воскликнул Зенон. — Неужели… — и, не мешкая, ринулся назад. Но Эссима догнал его и преградил дорогу.

— Пропусти, — просил Нап, — они поладят…

— Нет.

— Ладно, — согласился Зенон, — успокойся. Мне нужна только его мемограмма. Это займет секунду. Он не заметит, если ты не будешь препятствовать.

— Я уже препятствую.

— Как глупо!

— Все равно…

— Пусти его, — раздался спокойный голос Папы Ло, и Эссима послушно отошел в сторону. — Ты… подойди.

Зенон приблизился к порогу могильника.

— Ближе. Чего робеешь? После всего, что ты видел на Альбе, разве можно так пугаться помешанного старика? Пойдем, я покажу тебе кое-что.

Зенон подплыл к могильной плите. На темной поверхности камня обозначилось световое пятно. Оно росло, расширялось, уходило вглубь. В недрах этого мадистогенного агрегата проявилась лучевая сетка, сплетенная тончайшими микросхемами вокруг акселеративного поля пятигранной антенны. Каналы управления уходили на глубину, терялись из вида, создавая иллюзию, будто ядро планетарного тела напичкано последними техническими достижениями агравиталистики. Световое пятно продолжало опускаться, вскрывая внутренности объекта, но Зенону было достаточно.

— Какой же я кретин, — прошептал он. — Какой же я безмозглый идиот! — Он выгреб из карманов рукописный архив на обрывках папируса и с размаху швырнул его на пол. Скрученные узелки раскатились в стороны. Вне себя от злости он вышел из могильника и устремился вперед, не видя дороги. Эссима не сразу решился последовать за ним.

— Оставь меня в покое! — рыкнул экс. — Я возвращаюсь на базу. Никаких экспериментов. С таким мошенником, как ты… и речи быть не может.

— Зенон, — пытался докричаться до него Эссима, — ты выбросил схемы! Зенон, опомнись! Ты сам это сделал!

— Я сейчас же возвращаюсь на Копру. И если твой корабль когда-нибудь еще раз приблизится к зоне Аритабора, я лично вышвырну его.

— Зенон! — кричал Эссима. — Ты выбросил шифр дегеона. Ты сам виноват!

— И если ты еще раз влезешь в сеть со своими мошенническими проектами, можешь проститься не только с летным допуском. Я лично лишу тебя желания когда-либо соваться в архивы Ареала.

— Зенон! Ты не должен был оставлять расчеты на Альбе! Ты не должен был этого делать!

Глава 10

Ничто не изменилось в коприанских владениях с тех пор, как Нап-Кальтиат покинул эту тревожную обитель. Только орбита мемо-станции увеличила радиус. Только вместо пропавшего Аритабора зияла энергетическая растяжка для удержания баланса в планетарной системе. Но удерживала она лишь облако влаги, возникшее на месте планетарного ядра. Трагический пафос происходящего сменился обреченным достоинством цивилизации перед коллизиями судьбы. В сути — не изменилось ничто. Не изменилось, даже несмотря на то, что зона Аритабора, некогда безраздельно контролируемая Копрой, теперь кишела исследовательскими станциями всех мало-мальски зрелых ученых сообществ. Чего здесь только не было: орбитальные базы и дрейфующие платформы агравиталистов, архиваторные системы и дешифрационные установки в полной мобильной экипировке. Проблема исчезающих планет успела стать доминирующим направлением развития наук. В зоне, традиционно закрытой для навигации, Нап-Кальтиату не нашлось парковочного места ни в одном из тысячи технопарков. Последний раз, когда Эссима был с ним, а Копра возвышалась над аритаборским пространством, путешествие по зоне показалось ему мгновенным. Теперь же вечность прошла, прежде чем его корабль проник к орбите потускневшей Копры и встал в магнетическом поле мемо-сферы.

Выйдя на внешнюю галерею, Зенон не поверил глазам.

— Ты, Нап? Или голограмма связи такая четкая, что я затрудняюсь отличить от оригинала.

— Не имею более четкой голограммы, чем я сам, — ответил Кальтиат. — Но, все равно, рад застать тебя здесь. Рад всему, что не изменилось с тех времен, как мы расстались на Альбе.

— Что-то случилось с Эссимой?..

— Я был нечаянно в ваших краях. Решил, что Копра по старой памяти пустит меня в зону. С ним все в порядке, насколько это возможно. Надеюсь… Хоть и давно не виделись. Я хотел говорить с тобой, Зенон, но совсем не о старых обидах.

— Все, что произошло на Альбе, — заверил Зенон, видя нерешительность собеседника, — никак не должно касаться нас теперь. Это забытая история. Если ты не решился использовать связь, допускаю, что разговор серьезный…

Оба умолкли на полуслове, дождались, пока мимо них проплывет… то ли эксперт-информатехник, то ли шаровая молния, облитая кипятком.

— Так вот, — продолжил Кальтиат, — о забытых историях… — но поторопился. «Молния» притормозила и засияла. — Можно ли узнать, чем закончились твои опыты с Альбой?

Пока Зенон преодолевал чувство неловкости и подбирал корректные фразы, эксперт вплотную приблизился к Напу.

— Полным и безоговорочным триумфом со стороны Эссимы, — объявил он, — и грандиозным позором с противоположной стороны. Потому что цель опыта была предельно конкретна: унизить посредника и надругаться над тем, что представляет ценность цивилизации.

Первый раз Нап постиг смысл органической неприязни Эссимы к летающим шарам. Его друг непременно бы сказал в ответ что-нибудь совершенно омерзительное, что простительно тронутому манустралу и категорически недопустимо для представителя уважаемой расы.

— Ты хочешь знать, что на самом деле представляет собой Альба? — спросил Зенон. — Мы закрыли эксперимент лишь после того, как полностью восстановили код и прошли полный диапазон манустрала. Мне жаль, Нап, ни в одном измерении признаков цивилизации нет. Это типичная мемо-проекция. Она может быть интересна для фактурологов, но не для Копры.

— Именно об этом я размышлял, пока добирался сюда, — ответил Нап. — Ты видел возможности антенны, представляешь, какой она дает эффект маневра. Нельзя ли предположить, что цивилизация может прятаться от наблюдателя. Ведь мы не знаем о манустралах ничего. Даже предполагать не можем их возможный способ существования, поскольку не было прецедентов. Все наши предположения о них построены на наших же теоретических расчетах.

— Их антенные маневры предполагают мадистогенную природу. Мы не строим расчеты на голой абстракции.

— Может быть, в наших представлениях было упущено что-то фундаментальное, что искажает общую картину. Подумай, когда-то наивно было предположить существование цивилизации в перпендикулярных измерениях, а теперь мы научились рассчитывать их бытие и не верим глазам, если они не живут по нашим расчетам.

— Что ты хочешь от Копры?

— Кальта заинтересовалась личностью Эссимы по результату теста навигаторской школы. Он сдал шесть уровней, в глаза не видя панелей управления большинства типов кораблей. Он сдал бы все восемь, если б в том возникла необходимость.

— Были времена, когда ты сомневался, что имеешь дело с мадистой.

— Я и теперь в этом не уверен. Именно неуверенность заставила меня вернуться к закрытой теме. Если Эссима не мадиста — мы имели первый в истории Ареала настоящий контакт с манустральной расой и отказались верить своим глазам. Мы даже не захотели понять, что наши методы научного подхода не в состоянии идентифицировать этот феномен.

Зенон вдруг вспомнил альбианский вояж, и чувство реальности стало покидать его, словно под ногами, откуда ни возьмись, возникла шаткая палуба анголейского фрегата. Перед ним стоял мадистолог с непререкаемой репутацией и признавался в том, что не способен распознать мадисту, с которой провел годы в едином пространстве. Это означало полный триумф альбианина не только над Копрой, но и над виртуозами одной из самых сложных наук Ареала. Он и припомнить не мог, к какой еще подозрительной личности, открыто и недвусмысленно, приставлялся персональный мадистолог, принимая на себя обязанность потакать малейшим капризам…

— Я наблюдал Эссиму задолго до его визита на Копру. Он предлагал проекты в программу изучения экстремальных мутаций, искал контакты в колониях орканейтралов, вступал в полемику с учеными шизофрениками, которые брались идентифицировать Альбу. Все они останавливались в полушаге от цели. Все доказывали безоговорочно, что субцивилизации в этой стихии быть не может, но пока никто не доказал того, что ее там нет.

— Что ты можешь предложить? — спросил Зенон.

— Закончить начатое. Копра, в отличие от прочих, остановилась ближе всех…

— Каким образом?

— Могу предложить простой план. Возможно, это полная глупость. Вероятно, я многого не понимаю в вашей профессиональной специфике. Скажи, сохранилась ли мема Папы Ло, сделанная тобой во время экспедиции?

— Допустим, — удивился Зенон. — Что она доказывает? Мема может выдать любую информацию, но как проверить ее достоверность?

— Можно ли найти в коприанском архиве мему бонтуанца Фрея? — продолжил Нап, — которая не вызывала бы сомнений в подлинности?

— Предположим, — подтвердил экс, — технически здесь нет сложности.

— Эти существа идентичной ментальной природы. Даже не идентичной, а в абсолюте одинаковой. Если обе мемы синхронизировать и подключить к общему полю в вашем аппарате…

— Очень интересно. Ты полагаешь, что в случае манустральной подлинности Папы Ло произойдет рефлекторный контакт на манер того, что Копра пыталась проделать между эксами и Аритабором?

— Я уверен, если Ло — элемент мемо-проекции, контакта не будет.

— Его может не быть даже в случае подлинности манустрала. Кто знает, в каких отношениях расстались эти братья по разуму.

— Вы зафиксируете контакт, даже если он будет выражен молчанием. Это уникальный случай: фактурные соплеменники с разными судьбами, разлученные на вечность. Не может не быть контакта. Или я вынужден буду признать, что наша цивилизация ничего не смыслит в собственном прошлом.

— Одним словом, — подытожил Зенон, — если мемограф не зафиксирует взаимного импульса, Кальта признает эксперимент окончательно бесперспективным.

— Разумеется, — подтвердил Кальтиат.

— Мы сможем разгрузить прибор от текущих программ? — обратился Зенон к повисшему рядом эксперту и, получив утвердительный ответ, пошел к панораме управляющих панелей. — Кроме чистого поля и двух подлинных мемограмм, мне потребуется лингвистический дешифратор, — распорядился экс. Эксперт нерешительно притормозил. — На всякий случай, — успокоил его Зенон, — мало ли что там… Это Земля, закрытая планетарная фактура. Точный дешифратор только в спецархивах. Надо сделать это… — увещевал он коллегу, — чтобы призрак Эссимы не преследовал Копру до истечения времен. — И «ртутный» шар коприанского существа робко поплыл к туннелю, соединяющему галерею с рабочими отсеками станции.

Трудовые будни инфоинженерных служб Кальтиата не привлекли. Не дожидаясь приглашения выйти вон, он покинул станцию, как только выпал из поля зрения коприан.

Шло время. Корабль дрейфовал на границе системы, наблюдая шар мемо-станции на обзорных панелях при полном бездействии внешней локации. Нап не выходил из пульта. Его душа только тогда была спокойна, когда мемограф поглощал в себя энергетические резервы станции и ее контур ускользал от индикаторов. Он готов был сидеть здесь годы и столетия, лишь бы не нарушать хрупкой ауры процесса, который он уже не чаял довести до конца.

Иногда его навещал Зенон. Иногда Зенон жаловался, что на станции то и дело обнаруживаются эфемерные твари, имеющие вид протофактурных биофизических образований, которые ползают по стенам в отсеках с невесомостью и, напротив, парят там, где силовые поля создают такую гравитацию, которая не допускает самого существования формы, как таковой. Зенон утверждал, что работа идет, но мема Ло всем порядком надоела, потому что не содержит никакой принципиально новой информации. Что якобы старик, проживший неизвестно сколько миллионов лет, ухитрялся всю жизнь учить одних и тех же соплеменников одним и тем же премудростям бытия с одним и тем же печальным результатом. Что память его имеет массу завершенных циклов, на развертку которых уходит драгоценное время. Зенон просил Кальтиата уточнить, какой тип контакта доминировал у древних землян: акустический, телепатический или визуальный, и свериться с архивом Кальты. Характер этих существ говорил ему о том, что для телепатического контакта у них недостаточно развито индивидуальное поле, для свободного языка жестов — недостаточно свободные конечности.

В другой раз жалобы Зенона касались затруднений с мемографической хронологией и необходимостью заворачивать искусственные временные петли из аномального жизненного хронометража Папаши Ло.

Посещения Зенона становились более продолжительными и менее оптимистичными. Мема Ло все увереннее стремилась в бесконечность.

— Я представил, — рассказывал Зенон, — что бы делал я сам, желая создать иллюзию манустрального опыта вторичной мемы. Я заплел бы ее точно так же, именно по такому алгоритму. Или мы в ближайшее время найдем способ рубить «узлы», либо эксперимент уже теперь не имеет перспективы. Это не над Эссимой проклятье мадисты. Оно над всеми нами. Взгляни, во что превратили зону! Архивы поражены, реакция идет быстрее, чем мы предполагали. Кто поумнее, тот адаптировал себя к планетарным ресурсам. Зоны навигации прикрываются одна за другой. Скоро летать будем вслепую. Сейчас раздолье только поздним фактуриалам да экстремальным мутантам. Вот у кого перспективы воистину бескрайние.

— Неизлечимая болезнь цивилизации, — возражал Кальтиат, — еще не повод похоронить себя заживо.

Однажды Копра очнулась от бесплодных терзаний, словно от летаргического сна. Стабилизировалась, показалась на индикаторах. Словом, заняла достойное место в ряду объектов, наблюдающих мокрое место, оставшееся от Аритабора. Нап-Кальтиата обуяло смутное чувство дискомфорта, но, вместо того чтобы выйти на связь, он набрался терпения. Визитов не было. Терпение скоропостижно иссякло. Нап появился на галерее мемо-станции, обуреваемый самым тревожным предчувствием. Зенон, ни слова не сказав, увлек его за собой в отсек управления.

— Что происходит? — встревожился Нап.

Экс указал на трансляционную панель и отошел в сторону.

— Феликс, — донеслось из транслятора, бурлящего графикой акустических волн.

— Это настоящее имя бонтуанца, — отрывисто произнес экс и жестом пригласил Кальтиата занять место у пульта.

— Феликс… — повторил невидимый субъект, обладающий гнусавым тембром, характерным для позднего Папы Ло.

— Ну… — ответил незнакомый Напу голос «Феликса».

— Я должен перед тобой извиниться.

— За что? — спросил Феликс с интонацией снисходительного благодушия.

— Я соврал. Помнишь, ты спросил, что случилось в тот день, когда мы с тобой отчалили с Земли?

— Ерунда, выброси из головы.

— Нет, не ерунда, — настаивал Ло. — Помнишь, я сказал, что встретил тебя пьяным, когда ты возвращался ночью?

— Помню.

— Так вот, это не ты, а я был пьян в стельку. Это я пришел и ждал тебя у подъезда. Это я принес бутылку, и мы нарезались, как положено по-свински. Ты выводил меня подышать, а я говорил, что в последний раз дышу воздухом родной планеты. Ты еще довольно мерзко посмеялся. Феликс, я не хотел прощаться. Я сознательно утащил тебя за собой и сто раз проклял себя за то, что сделал это. Ты прости… Если я перед кем и виноват…

— Ладно, чего теперь.

— Ох, и напились же мы тогда, так уж напились…

— Ты лучше скажи, — перебил его Феликс, — я-то тебе зачем понадобился?

Пауза возникла из недр мемо-массы, и акустические волны залегли на дно океана. Пауза, которая уже не обещала разрешиться ответом. Зенон собирался что-то сказать и уже потянулся к панели, но замер на середине жеста.

— Так ты ничего не понял? — удивился Ло. — Я испугался. Это всего лишь страх, Матлин, нормальный человеческий страх.

Перчатка Зенона повисла над панелью. Транслятор отключился. Больше сигналов не было.

Оглавление

Первая тетрадь: ЧЕЛОВЕК С ЧЕРНОЙ ЗВЕЗДОЙ ЗА ПЛЕЧАМИ

  Глава 1

  Глава 2

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Шкала Дуйля

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. КМ, БКМ, Макролоргическая скорость

  Глава 7

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Информационные поля

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Язык Ареала

  Глава 11

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Расы и мутации

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Вторая тетрадь: ПОСРЕДНИКИ

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Бонтуанцы

  Глава 4

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Гуминомы

  Глава 5

  Глава 6

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Искусство. Естество. Бонтуанские ментальные оболочки

  Глава 7

  Глава 8

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Посредники

  Глава 9

  Глава 10

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Аритаборское диво

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. НИМ и конец классической лотереи (основы идентифологии)

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Логические фигуры (основы идентифологии)

  Глава 19

  Глава 20

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Теория отражения (основы идентифологии)

  Глава 21

  Глава 22

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Природа и Творения

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Теория равновесия

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. «Тест»

  Глава 32

  Глава 33

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Опыты мадистологии (19-я Книга Искусств. Хроника Астари)

  Глава 34

Третья тетрадь: СЛЕД МАДИСТЫ

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. «Зеркальные часы Хаброна» (19-я Книга Искусств. Астарианские хроники)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Основы несуществующей науки «робототехники» (ИНИ-поколение. Приблизительные описания по Астарианским хроникам 19-й Книги Искусств)

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Физиогенетика (Основы мадистологии. Астарианские хроники 19-й Книги Искусств)

  Глава 10

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Чистая линия фактуры (ЧЛФ). А/К-коэффициенты (19-я Книга Искусств. О перспективах АПС-фактора и возможных тупиках мадистологии)

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Информационная версия мадисты (19-я Книга Искусств. Хроники Кальты)

  Глава 15

  Глава 16

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Эволюционная и математическая версии мадисты (Астарианские хроники 19-ой Книги Искусств)

  Глава 17

  Глава 18

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Фигурная версия мадисты (Астарианские хроники 19-й Книги Искусств)

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Аритаборские оркограммы (гипотезы астарианских мадистологов относительно некоторых аритаборских феноменов)

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Раздвоение призрака (Хроника Кальты 19-й Книги Искусств)

  Глава 29

  Глава 30

  УЧЕБНИК. ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ. Предисловие… (Основы фактурологии. 10-я Книга Искусств)

  Глава 31

Четвертая тетрадь: ДВА СЕЧЕНИЯ ВРЕМЕНИ

  Глава 1

  Глава 2

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ (10-я Книга Искусств). Естественные фактуры

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Искусственные фактуры

  Глава 6

  УЧЕБНИК ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Биологический парадокс Естества

  Глава 7

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИB. Реактивный мутаген. Пространственный дифференциал. Гарвалистика

  Глава 8

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Реактивный мутагенез

  Глава 9

  Глава 10

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Фактурологическая триада

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Маятник триады. Генетическая и гуминомная «память». Гуминомы

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Теории и предрассудки, приемы и методы, БФЗ, особенности бонтуанской фактурологии

  Глава 18

  Глава 19

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Органическая концепция

  Глава 20

  Глава 21

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Черные пятна истории. Поля дорфизонов

  Глава 22

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Ментальные поля

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Автосенсорики. Орканейтралитет в рамках фактуры

  Глава 26

  Глава 27

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Орканейтралы Ареала. Фокусная антенна антигравитанта

  Глава 28

  Глава 29

  УЧЕБНИК. ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ. Предельные цивилизации

  Глава 30

Пятая тетрадь: ЯНТАРНЫЙ КОВЧЕГ

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Симуляторы. Автодинамическая координата (АДК)

  Глава 1

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мертвая петля навигатора. («Цветок ириса»)

  Глава 2

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Скоростной симулятор. «Помехи перехвата»

  Глава 3

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Базовая автодинамическая концепция пространства (АДФС)

  Глава 4

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Пространственно-временная ось (ПВО)

  Глава 5

  Глава 6

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Аннигиляция

  Глава 7

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Матричное поле ЕИП. Эффект Циола

  Глава 8

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мадистологические перспективы

  Глава 9

  Глава 10

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Пространственно-временные функции (ПВf). Производные функции реального времени f'(РВ)'. Моделирование временного антигравитанта (АВ!)

  Глава 11

  Глава 12

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Антенная природа матричных функций

  Глава 13

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Акселератор

  Глава 14

  Глава 15

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Зеркальная концепция. Манустральная гипотетика. Самоконтроль

  Глава 16

  Глава 17

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Аркарная гипотетика

  Глава 18

Шестая тетрадь: ДОМ НА СПЯЩЕМ ВУЛКАНЕ

  Глава 1

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мемо-субстанция

  Глава 2

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Мемобилизация

  Глава 3

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Фигуры практической агравитации

  Глава 4

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Логическое моделирование принципов функционального кода. «Углы дегеона». Пустотные дефектации

  Глава 5

  Глава 6

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Оркафектанты и транспериодики. Агравиталистическое обоснование Естественных инфополей

  Глава 7

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Имитационные поля

  Глава 8

  УЧЕБНИК. ТЕОРИЯ АНТИГРАВИТАНТОВ. Свойства имитационных полей. «Перпендикулярная концепция миростроения»

  Глава 9

  Глава 10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg