Станислав Лем КОНЕЦ СВЕТА В ВОСЕМЬ ЧАСОВ Раутон из «Ивнинг стар»
Редактор «Ивнинг стар» просматривал еще влажный от типографской краски номер своей газеты. С немалым удовольствием он прочитал вступительную статью, которую сам и произвел на свет, неплохим получился также спортивный раздел. Вот только последняя страница ему не понравилась. Снимок, изображавший собрание Клуба бывших сенаторов, выглядел как семейка раздавленных на бумаге тараканов.
— Черт побери, что за клише! — рявкнул редактор.
Но окончательно испортил ему настроение раздел «Сенсации». Была в его газете такая рубрика, в которой размещали самые интересные криминальные новости дня. На этот раз здесь была заметка на две колонки. Редактор припомнил, что Раутон давал ему эту «сенсацию» прочитать, но у него, как всегда, на это не было времени. Только сейчас он увидел эти черные печатные строчки. Он читал минуту, две, потом ударил кулаком по столу, взревел, подпрыгнул, наклонился и, прочитав еще десяток строк, всем телом навалился на внутренний телефон.
— Алло! Секретариат? — крикнул он. — Мисс Эйлин, пусть Раутон немедленно явится ко мне. Нет-нет, не говорите мне, что его там нет. Я знаю, что он целыми днями сидит у вас и заигрывает с вами, вместо того чтоб работать. Пусть немедленно явится ко мне, вам понятно?
Не дожидаясь ответа, он бросил трубку и вернулся к статье.
Затем подбежал к окну.
— И что тут делать, черт возьми? Он меня с ума сведет!
Раздался стук в дверь.
— Слава Богу, Раутон, наконец-то! Меня когда-нибудь из-за вас посадят! — рявкнул шеф.
Вошел человек среднего возраста, с лицом, напоминающим хорошо засушенную сливу. Под морщинистым лбом светилась пара маленьких холодных глаз, взгляд которых, казалось, мгновенно прилипал к каждому встреченному предмету. Их хозяин был в сером костюме, на голове была — также серая — шляпа, которая выглядела так, словно являлась частью волосяного покрова. И весь Раутон тоже был серым, только галстук пылал яркой зеленью.
— Шеф? Что случилось?
— Вы еще спрашиваете? Зачем вы в статье о краже трупа написали, что эта женщина пускала в комнату кого попало?
— Вы же сами сказали мне, что в последнее время не хватает пикантных подробностей.
— Лучше молчите, пока меня не хватил удар. А зачем вы сделали из восьмидесятилетней старушки любовницу этого убийцы?
— А кому это повредит? Его все равно повесят, а она скоро помрет, так что жаловаться на нас никто не будет.
— А то, что я председатель секции Клуба друзей Младенца Христа, вас не волнует?
— Поздравляю вас, но что я мог сделать? Вы сказали: полить все соусом и добавить маслица, — вот вам и соус с маслицем. Я еще сделал это деликатно: написал, что этот Джефферс любил ее по-настоящему.
— Довольно! Немедленно замолчите! Скажу лишь, — редактор начал ритмично шлепать ладонью по столу, подкрепляя этим свои слова, — что если вы еще раз так впутаете газету, ведь судья Джосс прекрасно разбирается в ситуации и может прислать нам опровержение, то, поверьте мне, у вас мгновенно вырастут крылья! Вылетите отсюда в течение двадцати четырех секунд. Да. Как же вы меня утомили!
Большим платком редактор принялся вытирать пот, обильно выступивший на лице.
— Ну ладно. У меня к вам есть дело.
Самый оплачиваемый репортер «Ивнинг стар» изящным пируэтом переместился в кресло. Напрасно редактор пытался убрать со стола коробку своих дорогих сигар. Делая вид, что не замечает сигар «для гостей», Раутон молниеносно схватил редакторскую «вирджинию», откусил кончик, ловко выплюнул его и щелкнул зажигалкой в форме «браунинга».
— Итак, слушайте. Даю вам шанс. Большой шанс. Мне стало известно об очень интересном деле. Оно может стать для нас золотой жилой. Сделаем вечерний выпуск, увеличим тираж, но все должно быть как следует. И без этих ваших выдумок! Вы меня слышите? — спросил он, потому что репортер, закрыв глаза, выдыхал дым с таким блаженным и безучастным выражением лица, словно сидел на прогулочной палубе собственной яхты. — Так вот, через несколько дней должна состояться конференция ученых-физиков по случаю какого-то открытия профессора Фаррагуса. Речь идет о чем-то неслыханном. Какие-то лучи смерти, торпеды или радиоуправляемые ракеты — что-то в этом роде. Точно ничего не известно, потому что конференция строго секретная. На ней будет около тридцати ученых, и только. Прессу не пустят, вы слышите?
— Слышу.
— Вы должны каким-то образом туда попасть. Только без глупых шуточек.
Он сурово посмотрел в глаза репортеру, однако тот не дрогнул.
— Во время войны я два раза вытягивал вас за уши, когда вы вляпывались в секреты атомного производства. Так что тут вы должны действовать ловко и умно.
Репортер артистически перебросил сигару языком из одного угла рта в другой.
— А если они спустят меня с лестницы?
— Тогда вы влезете в окно!
— Олл райт.
Раутон аккуратно погасил сигару, положил ее в жестяную коробку, которая специально для этого служила, и, спрятав ее в заднем кармане, протянул редактору руку. Тот попробовал ее сердечно пожать, но этот акт доброжелательности был принят весьма холодно.
— Глупая шутка, — сказал репортер. — Где деньги? Или вы думаете, что я сиамский брат оборванца и поеду на самокате?
Редактор тяжело вздохнул:
— Вы же еще не знаете, где это будет. Идите сюда!
Он подвел Раутона к большой карте на стене и показал обведенный красным карандашом кружок.
— Вы едете в Лос-Анджелес. В восточном районе города находится Центральная опытная станция университета, там вы должны выяснить, где и когда пройдет конференция.
— А платить кто будет? Мормоны?
После долгих поисков редактор достал засаленную чековую книжку и начал выписывать чек.
— Смелее, смелее, — поощрял его Раутон, — вы хоть имеете понятие о том, сколько стоит билет на самолет? Мне ведь не придется бежать за паровозом, чтобы сэкономить несчастные пару долларов?
Взглянув на поданный чек, он печально свистнул и почесал затылок, не снимая шляпы.
— Этого мне не хватит даже на аптеку, если меня сбросят со второго этажа, — заметил он. — Ну хорошо: скажем, что это на дорогу. А теперь дайте мне гонорар.
Редактор Салливан, казалось, был поражен этой неслыханной наглостью.
— Какой гонорар? За что? Откуда я знаю, не придется ли мне вытаскивать вас из какой-нибудь заварушки с полицией? Газета разоряется, вы пишете какие-то бредни…
— Я должен убивать богатых миллионеров, чтобы был материал? — холодно спросил репортер. — Если ничего не происходит…
— Именно происходит. Вам выпадает замечательный шанс! — Салливан постучал пальцем по карте. — Сделайте из этого сенсацию, и вы получите… Вы получите…
— Пять кусков, — подсказал репортер.
Его шеф поперхнулся. Не обращая на это внимания, мило улыбающийся Раутон взялся за дверную ручку.
— Впрочем, — добавил он как бы после глубокого раздумья, — «Чикаго таймс» дала бы мне еще больше…
И, окончательно размозжив редактора этими страшными словами, осторожно закрыл за собой дверь.
На третий день утром редактор Салливан, просматривая почту, увидел депешу, подписанную буквой Р, и поспешно разорвал конверт.
«Приехал темно болото дождь большие расходы пришлите денег», — сообщал с помощью электрических сигналов даровитый репортер.
Салливан поднял трубку внутреннего телефона.
— Алло! Мисс Эйлин, отправьте телеграмму: «Раутон, Лос-Анджелес, 15-я авеню, 1, кв. 5. Как себя чувствует тетка зачем деньги Салливан». Записали? Так. Отправьте молнией.
Редактор заехал в редакцию еще раз после обеда: его уже ждал серый бланк депеши. Конечно, снова Раутон! Как оказалось, секретарша, которая питала к репортеру слабость, отправила телеграмму с оплаченным ответом. Ответ состоял из десяти слов и звучал так: «Тетка угасает деньги деньги деньги деньги деньги деньги необходимы Раутон».
Редактор застонал, хватаясь за сердце, рядом с которым лежала чековая книжка.
Первый удар
Раутон, поселившись в маленькой гостинице, начал кружить окрест научного центра как лис. Переодевшись в «нерепортерский» костюм (был у него такой специальный), заводил разговоры со студентами, а приколотая к лацкану орденская планка, что было явным злоупотреблением, потому что в армии он никогда не служил, помогала ему налаживать добрые отношения со старыми швейцарами.
Следует признать, что репортер весьма пренебрежительно относился к клану людей науки.
— Эти рассеянные бедолаги просто должны вывесить где-нибудь объявление: «Тайное заседание состоится там-то и тогда-то».
Как раз начинался учебный год, и студенты широкой волной заполняли комплекс старых кирпичных зданий, окруженных буйной зеленью. Особое внимание репортер уделил зданию физического факультета. Он решил изучить все объявления, вывешенные там на стенах; это было непросто, потому что в основном он вынужден был читать о поисках жилья молодыми одинокими студентами и о потерянных на лекциях авторучках. Он добыл расписание лекций и даже — вы не поверите — собрался записаться на обучение на математическом факультете. Прошло уже три дня, а он все еще не взял след. Потный и злой, но все равно не отчаивающийся, поздним вечером он слонялся перед университетом, когда в его голове метеором вспыхнула прекрасная мысль.
«На время конференции могут быть отменены лекции, — подумал он. — Ведь профессора не смогут быть одновременно и там и там, на лекциях и на заседании!»
Конечно, заседание могло быть назначено на поздний вечер или на воскресенье, но шанс упускать не стоило. Он вбежал в здание и еще раз, с новой точки зрения, изучил список лекций.
Ему стало веселей: со вторника по пятницу лекции проходили по утрам и по вечерам. Если конференция состоится в один из этих дней, удастся вычислить время.
Салливан бешено бомбардировал его телеграммами, на которые Раутон отвечал сонно и флегматично, не обращая внимания на то, что шеф был близок к апоплексическому удару. На стенде в холле обнаружилось маленькое объявление.
Преподаватель курса теоретической физики профессор Фаррагус уведомлял своих слушателей, что пятничные лекции и семинары отменяются. Они будут перенесены на субботу.
«Или это конференция, или я ни на что не способен, — подумал Раутон. — Но все-таки нужно проверить…»
Он кометой облетел все здание: объявления с подобным содержанием нашлись почти всюду. «Профессора, то есть люди науки, наделены разумом сверх человеческой меры…» — размышлял он, возвращаясь в свое пристанище, роль которого исполняла теперь темная маленькая гостиница. Ночью он мог разработать план кампании, потому что огромное количество клопов, которые находились в мебели, великодушно лишали его сна. Неустанно почесываясь, он бурчал себе под нос:
— Два математика, семь физиков и один химик. Кроме того, какие-то спецы приедут из других городов. Теперь подумаем, как же их атаковать…
Сначала у него было серьезное намерение явить себя почтенному собранию в образе седого лауреата Нобелевской премии, с ухоженной белой бородой, в золотых очках, но это была скорее глупая идея, по его собственному определению. Клопы интенсивно помогали ему думать: он даже глаз не мог сомкнуть, — и поэтому, может быть, в три часа ночи выскочил из постели, чтобы троекратным воплем констатировать: план битвы составлен.
Оставалось лишь дать сам бой, но это представлялось Раутону уже сущим пустяком. Он уже знал более-менее привычки любых профессоров. Знал, что самый старший из них именно профессор Фаррагус, объявление которого он прочел первым. Профессор, старый холостяк, жил вместе со своим слугой, тоже преклонного возраста, в маленьком розовом домике под большими каштанами, который располагался примерно в километре от здания физического факультета.
Раутон появился в окрестностях этого домика в шесть утра, в «антирепортерском» наряде, с портфелем, в котором были собраны самые необычные предметы. Не подлежит ни малейшему сомнению, что если бы кто-нибудь нашел этот портфель и обозрел его содержимое, то счел бы его хозяина явным психопатом. Там в полном беспорядке размещались рядом: томик стихов Лонгфелло, справочник «Как разводить кур», мешочек мексиканского табака для жевания, страховой полис, удостоверение сотрудника водопроводной фабрики в Милуоки, три карты, кусочек мела, платок, деревянное яйцо и механическая канарейка, которая, если ее завести, весьма искусно клевала хлебные крошки и весело пела. С таким запасом Раутон прибыл на место и невооруженным, но очень быстрым взглядом убедился, что шторы в домике профессора еще опущены, после чего притаился в зарослях кустарника и принялся грызть яблоки, которые собрал по дороге с веток, неосторожно выступавших из-за заборов. Он всегда это делал, опасаясь, как бы ценные деревья не поломались из-за обилия плодов.
Он уже закончил здоровый завтрак, когда показался профессор, направлявшийся к зданию физического факультета, как обычно, в семь тридцать. Это был старец, а не старичок: весьма высокий и худой, очень сутулый, с широким синеватым лицом и обвисшей на подбородке кожей. Профессор продефилировал мимо, не заметив спрятавшегося у дороги репортера. Когда он исчез из поля зрения, Раутон потер руки, плюнул на них, пригладил волосы и отправился на поле битвы.
«Сражаться» ему предстояло всего лишь со старым слугой. Этот, как казалось, добродушный старичок с большими седыми бакенбардами, словно клубы белейшей ваты роскошно украшавшими его щеки, медленно прохаживался в небольшом садике у дома и поливал цветы.
Раутон, у которого уже сложилось в голове начало разговора, яростно постучал по калитке, словно крейсер под парами.
— Добрый день, — сказал он, склоняясь через забор.
Он был похож на серого худого кота, который ластится.
— Добрый день.
Голубые глаза старого слуги с удивлением смотрели на чужака.
— Господин профессор? — спросил Раутон.
— Нет, он пошел на лекцию. Он всегда в это время читает лекции.
— Так я имею честь говорить с его братом?
Слуга проглотил наживку. Раутон видел, что старичок доволен.
— Нет… я веду домашнее хозяйство господина профессора. А что вас интересует?
Раутон уже знал, что старый слуга до прошлого года работал лаборантом на кафедре физики, но из-за преклонного возраста уже не мог переносить тяжелые аппараты и помогать при демонстрации опытов. Профессор Фаррагус, который двадцать семь лет читал лекции в городском университете, взял его к себе, после большого скандала выгнав свою экономку.
«Профессор — холерик, — подумал Раутон, — а этот старичок — мазь для заживления ран».
— Это дело государственной важности, — ответил репортер. И добавил: — Я из Федерального бюро расследований, откомандирован Департаментом науки из Нью-Йорка.
Слуга поспешил предложить высокому гостю войти. Через минуту, сидя в маленькой уютной беседке среди цветов, Раутон, как и пристало настоящему демократу, не погнушался разговором со слугой. По всей видимости, общение со старым лаборантом ничуть не унижало достоинства посланника правительства.
— Я, собственно, по вопросу того мероприятия, которое состоится завтра, — сказал Раутон. — Не знаю, в курсе ли вы, — осторожно добавил он, изображая опасение, что проболтался.
Старый лаборант погладил бакенбарды.
— В курсе, не беспокойтесь. Я знаю обо всем. У господина профессора нет от меня никаких секретов. Мы живем вместе семнадцать лет, — добавил он конфиденциально.
Это «живем вместе» очень понравилось репортеру.
— Прекрасно. И вы знаете, где состоится заседание?
— А как же.
Репортер изобразил недоверие.
— И об этом вам сказал профессор? Боже мой, ведь это практически государственная тайна. Разве вы можете ориентироваться в таких сложных вопросах? — спросил он. — Хотя, наверное, если вы ведете хозяйство такого знаменитого ученого, как Фаррагус…
Слуга еще нежнее погладил седые бакенбарды.
— Ну да, наверное, знаю кое-что. При покойном господине ректоре Хоувери, который преподавал математику, я был младшим, потом, когда пришел доцент Тарлтон, я был уже при кафедре, а через девять лет приехал мой профессор — он поначалу был ассистентом. Всегда был такой нервный. Очень способный, так быстро защитил диссертацию, а как читал лекции! Когда рассказывал о множествах или операциях с матрицами, приходили студенты даже с других курсов. А когда мы демонстрировали опыты, таких вообще никогда не было.
— Ну да… — сказал репортер, с трудом воспринимая не всегда понятные слова.
— А это изобретение профессора, а? — сказал он.
Рыбка клюнула.
— Это великое, просто великое открытие…
— Что, вы знаете и о изобретении? Нет, я не могу в это поверить? Ведь это очень сложная проблема!
Старичок улыбнулся.
— А интегральное и дифференциальное исчисления, вы думаете, просты? А ведь я знаю их в совершенстве. На экзаменах меня всегда просили студенты: «Джон, — говорили они, — встань поближе к двери и, пока профессор раздает билеты, подскажи, помоги сделать задание…», а то, а это… Хи-хи-хи-хи, да, так было, извините… Но, но, а зачем вы приехали, можно узнать? Вы будете ждать господина профессора? Он вернется только после двенадцати.
— Нет-нет. Я приехал, понимаете, потому что есть подозрение, что профессору угрожает некоторая опасность.
— Что вы говорите? — испугался старый лаборант.
— К сожалению, так! Этим заинтересовались разведки некоторых стран, понимаете? На конференции, кроме ученых, никого не должно быть, так? — вдруг резко спросил он.
— Нет. Профессор мне говорил — только одни специалисты.
— Из прессы тоже, надеюсь? Этот сброд даже близко нельзя подпускать.
— Конечно, так.
— Речь идет именно о том, — сказал репортер, — что следует обеспечить охрану профессора. Он возьмет с собой какой-нибудь портфель на это заседание или что-то в этом роде?
— Да… бумаги… наверное… свою работу.
— А где автомобиль профессора? Не пойдет же он пешком в такую даль?
— В какую даль? Или вы не знаете города, действительно, вы же только что приехали. Нет, у нас нет автомобиля, потому что профессор не любит машин.
— Надо внимательно изучить эту дорогу… — сказал репортер как бы сам себе. — Так как туда можно пройти?
— Куда?
«Вот болван!» — подумал репортер.
— Ну, на конференцию… завтра.
— Вы не знаете, где находится факультет физики? — с искренним удивлением спросил слуга.
«Это твой шанс», — подумал репортер.
— Знаю, что где-то в той стороне, но как к нему пройти? Я прибыл к вам сразу с аэродрома.
Слуга объяснял долго и подробно, а репортер лихорадочно размышлял: «Что же делать? Сам не знаю, как мне пришла мысль про этот Департамент науки. Может, ехать на этом коне так долго, как получится?»
— Извините, — сказал он, — я вижу, что вы человек мудрый и прекрасно понимаете, кем является профессор Фаррагус для нашей страны. Поэтому скажу вам все. В наш департамент поступили сведения, что шпионы чужих государств попытаются стибр… то есть выкрасть результаты трудов профессора. Наибольшую опасность представляет именно завтрашний день, когда профессор пойдет на эту конференцию. Они могут установить в помещении микрофон, или подложить часовую бомбу, или же по водопроводным трубам запустить такой… — Репортер на минуту замолчал, потому что болтал что в голову взбредет, но вдруг сообразил, что человек, которому он впаривает эту чепуху, разбирается в физике. — Поэтому, — поспешил он быстро покинуть небезопасную территорию, — наш департамент дал об этом знать господину профессору и предложил прислать на несколько критических дней агента для охраны. Но профессор оставил это без внимания и отказался от помощи. Однако мы не можем допустить, чтобы такой ценный труд пропал, поэтому я был отправлен с чрезвычайными полномочиями. Мне повезло, что я встретил вас. Господин профессор великий человек, но очень нервный, не так ли?
— Ох, так, — вздохнул старичок. — Он очень добрый, но когда разгневается, то и не знаю, что делать.
— Вот именно. Мы об этом знаем. Поэтому нужно, чтобы я смог присутствовать на конференции и опекать профессора. Но он не должен об этом знать. Вы понимаете?
— Понимаю! — Лаборант запустил руку в бакенбарды и принялся накручивать их на палец. — Конечно, это нужно, но…
— Никаких «но». Когда профессор выйдет завтра из дому?
— В шесть часов вечера.
— Ага. А конференция должна начаться в шесть тридцать.
— Нет, в шесть сорок пять.
— Да, действительно. Я оговорился. А поскольку профессор знает своих коллег, значит, я должен укрыться в зале так, чтобы меня никто не видел, понимаете? Я возьму с собой специальный аппарат, что-то вроде автоматического револьвера. — Репортер шлепнул себя по оттопыренному заднему карману, в котором лежал футляр из-под зубной щетки.
— Как же это сделать?
— Вы, случайно, не знаете кого-нибудь, кто мог бы впустить меня в зал?
— А правда! А действительно, — обрадовался слуга. — Конечно же, знаю. Стивенс. Он сейчас работает главным лаборантом, и у него есть ключи от всего здания.
Репортер встал.
— Профессор после обеда будет весь день дома?
— Нет… Он будет у своей сестры, в городе. Он говорил мне, что уйдет в пять часов и вернется поздно вечером.
— Прекрасно. Около шести я приеду сюда на машине и отвезу вас на факультет физики. Там поговорим с этим… как вы сказали? Сти…
— Стивенс, Стивенс. Он был помощником при кафедре, еще год назад.
— Он был вашим подчиненным?
— Ну да.
— Значит, я приеду на машине в шесть часов и заберу вас, — повторил репортер, встал, небрежно приложил два пальца к краю шляпы и быстро вышел на улицу.
Слуга долго смотрел ему вслед с восхищением — подобное случилось с ним впервые в жизни.
Весело насвистывая, в весеннем настроении, репортер оставил в гараже залог за нанятый на два часа автомобиль, удобно устроился за рулем огромного «бьюика» и что есть мочи погнал за город.
Было шесть часов с минутами, когда резко нажатые тормоза взвизгнули у калитки укромного садика. Воодушевленный необычайным приключением, старый лаборант сидел, надев свой лучший костюм, на лавочке перед домом. У репортера в зубах была дорогая «вирджиния». Он сидел в автомобиле, ожидая, пока слуга закроет все двери в доме и выйдет к нему. Наконец тронулись. Встреча со Стивенсом прошла гладко. Он с большим уважением смотрел на настоящего представителя правительства по политическим делам.
Когда они сидели в маленькой комнатке, которая была служебным помещением лаборанта, во время представления (старый слуга профессора объяснял Стивенсу, о чем идет речь) молчаливый джентльмен с сигарой в нужный момент открыл портфель, выхватил из него большое удостоверение с золотым львом на корочках — такие прекрасные удостоверения использовала водопроводная фабрика в Милуоки — и, молниеносно раскрыв его, сунул под нос ошеломленному Стивенсу.
Если какая-то тень недоверия и гнездилась в сердце добросовестного человека, то теперь она исчезла окончательно. Отыскав в большом застекленном шкафу нужный ключ, он показал его представителю правительства.
— Я приду за час до начала, — сказал репортер, — то есть завтра, а сейчас покажите мне зал, чтобы я мог сориентироваться. Я должен установить там комприматор.
Наглость его просто окрыляла. Он обращался к Стивенсу на «вы» и бросал время от времени непонятные слова вроде «комприматор». Здание было в это время почти пустым. Длинными мрачными коридорами три заговорщика прошли в боковое крыло, где остановились перед большими бронзовыми дверями.
Стивенс, чувствуя ответственность момента, нарочито долго возился ключом в замке. Наконец двери раскрылись. Это был небольшой зал, уставленный стульями; в первом ряду стояли кресла. Перед ними возвышался невысокий подиум, на нем стоял стол, накрытый зеленым, спадающим на доски пола сукном. Репортер детально осмотрел всю обстановку. Он приподнял сукно, которое закрывало стол, и внимательно изучил внутренности. Проверка, казалось, его вполне удовлетворила.
— Буду сидеть здесь, — сказал он. — Да, еще одно! — добавил он, обращаясь к неподвижно стоявшим лаборантам. — Какие у вас инструкции по пропуску приглашенных?
— Каждый должен показать приглашение… Такие карточки, которые выдает деканат факультета физики. Извините, а что будет, если господин профессор или кто-нибудь еще заметит вас? Меня не выгонят с работы? — вдруг забеспокоился Стивенс, у которого в голове не укладывалась мысль, что особе, делегированной правительством, придется два часа просидеть под столом.
— Не бойтесь. Не выгонят вас, а даже если что-то случится, то заверяю, — репортер улыбнулся добродушно, как Рокфеллер, — что мы предоставим вам такую должность, по сравнению с которой нынешняя — пустяковина.
— Я хотел бы работать здесь, в университете.
— А что, вы думаете, что на Лос-Анджелесе свет клином сошелся? Ну, мы все решили. Завтра вечером я буду здесь!
Репортер кивнул Стивенсу и быстро вышел, увлекая за собой ошеломленного темпом старого слугу.
— И постарайтесь, чтобы профессор ни о чем не узнал, — сказал он на прощание старичку. — Мы не хотим, чтобы он нервничал. Это может навредить его здоровью. Благодаря вам все пойдет как следует: вы сослужили добрую службу Соединенным Штатам.
Он дал газу, и темно-синий автомобиль вихрем исчез в вечернем полумраке. Слуга долго еще стоял, глядя, как исчезают красные огоньки. Слова репортера растрогали его до глубины души.
Под столом
Раутон вспотел: под скатертью было чертовски душно, а температура в заполненном зале была высокой. Словно из бочки, до него доносился гул многочисленных голосов. Это продолжалось так долго, что ему несколько раз пришлось сменить позу из-за непривычного сидения «по-турецки» — ноги начинали затекать.
Наконец заседание началось.
Приглушенный звон колокольчика прозвучал прямо над его головой. Он даже вздрогнул, потому что под скатертью, в пяти сантиметрах от его колена, появился черный мысок ботинка.
— Уважаемые коллеги, — раздался над столом отчетливый старческий голос, — я открываю специальное секретное заседание, посвященное реферату коллеги Фаррагуса. Слово предоставляется коллеге Фаррагусу!
Послышалось сильное шарканье, доски пола заскрипели, оратор выкладывал что-то — наверное, папки с документами — на стол. Из зала доносились покашливания и шмыганье носом.
— Достопочтенные коллеги!
У Раутона под столом имелся маленький блокнот для стенографирования и специальная авторучка со встроенной под пером лампочкой, которая позволяла писать в темноте. Едва профессор начал говорить, перо полетело вприпрыжку, оставляя острые закорючки на белом листке. Но, о ужас! Профессор вдруг перестал говорить и перешел к формулам. Он повернулся, отошел от стола, и раздался скрип мела.
Раутон, по природе склонный к риску, не смог усидеть на месте. Невзирая на то что его арифметические познания ограничивались десятичной системой, а таблицей умножения служили долларовые банкноты Государственного федерального банка, он захотел увидеть то, что пишет Фаррагус. Поэтому он попытался приподнять краешек скатерти. Когда он выглядывал в маленькую щель, мел вдруг треснул, сломался, и его кусочек попал через эту малюсенькую щель прямо ему в глаз. Он едва удержался от громких проклятий. Вытер платком слезившийся глаз и, уже не пытаясь выглядывать, замер, как подводная лодка в пучине океана, накрытый волнами зеленого сукна.
Из ужасно сложных рассуждений профессора вытекало, насколько об этом мог судить репортер, что в своих исследованиях он вывел некое математическое выражение, реализация которого «могла бы вызвать конец света». Репортер записал это слово в слово так, как сказал профессор, совершенно не понимая, впрочем, как математическая формула может иметь влияние на судьбы человечества. Однако из дальнейшего выступления оказалось, что такое возможно.
— Я искал условия, — говорил профессор, — при которых эта теоретически выведенная программа могла бы исполниться. Поначалу мне казалось, что это невозможно, но кропотливые двадцатисемилетние поиски увенчались положительным результатом. Уважаемые коллеги! — Голос Фаррагуса сорвался. — Мне удалось создать то химическое соединение, существование которого предсказывала вот эта формула, написанная на доске. И это химическое соединение, которое является самой могущественной, самой страшной силой, когда-либо переданной человеку в руки природой… И это химическое соединение, которое может уничтожить все живущее на нашей планете, и даже земной шар уничтожить, превратить его в облако раскаленных газов… Это соединение находится вот здесь!
Фаррагус стукнул чем-то твердым по столу так, что репортер подпрыгнул, подумав, что горячий экспериментатор собирается здесь и сейчас доказать правильность своих ужасных пророчеств.
— В этой пробирке находится вот этот белый порошок, который совершенно безвреден и может сколь угодно долго храниться при низких температурах; более того, он не вступает ни в какие химические реакции: его не возьмут ни кислоты, ни щелочи, ни любое другое химическое тело!
Профессор повысил голос:
— Но если его нагреть до температуры в восемьдесят градусов по Цельсию, до этой относительно незначительной температуры, он чудовищным образом преобразуется. Это не будет взрыв, уважаемые коллеги, как в снаряде, заполненном динамитом… это не будет цепная реакция, коллеги, как в атомной бомбе… ведь там мы имеем дело с детонацией ограниченного характера… даже если разрушительное действие распространяется на несколько километров, это пустяки в сравнении с размерами материков и океанов. Мой препарат, который здесь представлен в виде невинного белого порошка, нагретый всего лишь до восьмидесяти градусов, становится детонатором материи! Что это значит — «взрыватель материи»? Это значит, что если в атомной бомбе превращается в энергию взрыва лишь сотая часть массы, то мой препарат зажигает материю! Он реагирует, выбрасывая из своих частиц мезоны, разогнанные до миллиардов электрон-вольт… он сокрушает вокруг себя все другие атомы, вызывая их распад! Их разрушение! Их уничтожение! Их полное исчезновение! — кричал профессор тонким прерывающимся голосом. — И когда страшная энергия, сжатая в материи, высвобождается, температура поднимается до миллионов градусов… и благодаря этому действию щепотка порошка, не бо́льшая, чем та, которую вы видите вот в этой пробирке, может вызвать распад и исчезновение всего земного шара. А если ее бросить на Солнце, оно тотчас распалось бы… и исчезло, как пылинка!
«Неплохо говорит». Перо репортера летало как сумасшедшее, а стопка исписанных листков росла. Раутон радовался так, как если бы профессор предсказывал вечный рай на земле.
— Мое изобретение… мой препарат я назвал генетоном, то есть создателем… Почему создателем? Потому, уважаемые коллеги, что с этой поры больше не будет войн, ибо любая война означала бы полный, дословный и окончательный конец света, ибо любая война привела бы к крушению нашей планеты, к исчезновению той Земли, по которой мы ходим, и воздуха, которым мы дышим. Я верю, что мой генетон сделает возможным приход вечного мира!
Слышен был шелест бумаг в зале, скрип стульев, покашливание, кто-то поблизости высморкался так продолжительно и громко, что репортер даже вздрогнул, словно услышал звук труб Страшного суда.
«Вот тебе и крикливый старик», — подумал он, когда зазвенел колокольчик и раздался голос председательствующего:
— Кто хочет выступить?
— Прошу слова.
— Дорогие коллеги, — зазвучал над репортером такой низкий бас, что он даже съежился, — профессор Фаррагус представил здесь нам некую гипотезу. Она, признаю, довольно интересна, но слишком смела. Я считаю, что ученому не следует высказывать утверждения, которые не подтверждены экспериментально. Я вижу эту формулу. И утверждаю, что она не может быть реализована, поскольку показатели уравнения определены не столь точно, как это должно быть! Поскольку эта формула является лишь иллюзией в некотором смысле…
— Как вы смеете! — раздался вспыльчивый, близкий крик Фаррагуса.
Его оппонент продолжал, будто ничего не слышал:
— Из теоретических предположений сделан слишком поспешный вывод…
В зале раздался ропот.
— Такое тело, — было слышно постукивание пальцем по доске, — не в состоянии обеспечить объявленную энергию. Здесь перепутано количество тепла и величина температуры. Но это разные вещи! А второй закон термодинамики? Полагаю, коллеги, что дело ясное: для меня проблемы генетона не существует.
— Вы считаете, что это шарлатанство? — закричал, стараясь перекрыть шум зала, Фаррагус. — Двадцать семь лет исследований были одной большой ошибкой? А чем в таком случае является то, что находится в этой пробирке? Этот препарат, который вы видите?
— Если вы действительно его синтезировали, — с некоторым сладострастием и изысканной вежливостью прозвучал сокрушительный до сей поры бас, — то это еще одно из пятнадцати тысяч новых химических соединений, о которых ежегодно сообщают журналы химии…
Он начал сходить с подиума. Были слышны громкие выкрики.
— Значит, мои расчеты для вас — ничто! — кричал Фаррагус, уже совсем утративший самообладание. — Как я могу вас убедить? Разве лишь поместив эту пробирку в пламя свечи? Только такая катастрофа смогла бы доказать, что большая часть моей жизни не прошла даром?..
— Да, только такой эксперимент… опасаюсь, однако, что мой уважаемый коллега существенно переоценивает опасность взрыва этого порошка… Вам одолжить зажигалку?
Раздался общий смех. Зал гудел.
— Немедленно требую отпустить меня сейчас же! — закричал кому-то Фаррагус тонким срывающимся голосом. — Я докажу вам, что был прав, чего бы это мне ни стоило!
Раздался грохот падающего кресла, а затем стук захлопнутой двери.
Начало конца
Доктор Грей, ассистент Опытной станции университета в Лос-Анджелесе, первый помощник профессора Фаррагуса, в среду утром опаздывал на работу. Ускоряя шаги, он двигался по направлению к университету, скрытому за высокими кронами старых деревьев. Когда он вышел на Криктри, то на углу увидел толпу людей, собравшихся у ограждения. Некоторые стояли спокойно, другие же грозили кулаками в сторону темных окон университета. Ассистент удивился.
«Демонстрация? Здесь?» — думал он, прибавляя ходу.
Он подумал, что все складывается прекрасно, в надежде, что профессор, который обычно часами пилил его за опоздания, сегодня, пожалуй, не обратит на это внимания, поскольку происходит нечто совершенно необычное.
С большим трудом он протолкался к высоким воротам с острыми позолоченными прутьями. За ними стоял лаборант Стивенс и еще четыре человека, среди которых, ассистент даже моргнул от удивления, был офицер полиции в форме.
Привратник сказал:
— Добрый день, господин доктор. Сейчас откроем, только не очень широко, чтобы не вошел никто лишний.
Открыли тяжелую решетчатую створку ворот, и под неприязненные крики толпы ассистент проскользнул внутрь. Люди, стоявшие у ворот, вели себя в общем тихо, лишь хмуро смотрели на него, а сзади долетали грозные проклятия, даже камень просвистел мимо, но, к счастью, за ним не последовали другие.
— Что это? Безработные? Чего они хотят? — начал доктор Грей, обращаясь к офицеру.
— Вы, наверное, доктор Грей? — спросил офицер. — Это хорошо, что вы пришли.
— Господин инспектор, что тут происходит? Чего хотят эти люди? Что-то случилось? — спрашивал перепуганный доктор.
Инспектор, казалось, немного смутился.
— Да нет… Понимаете, это все из-за проклятой статьи.
— Какой статьи?
— Вы не видели сегодняшнюю утреннюю газету?
— Нет.
Офицер достал из кармана помятый экземпляр «Ивнинг стар». Доктор Грей взглянул на первую страницу. Там было написано огромными буквами:
ЧЕСТОЛЮБИВЫЙ ПРОФЕССОР ВЗОРВЕТ АМЕРИКУ!
И пониже, чуть меньшим шрифтом:
ГЕНЕТОН, УЖАСНЫЙ ВЗРЫВЧАТЫЙ МАТЕРИАЛ, В ТЫСЯЧУ РАЗ СИЛЬНЕЕ АТОМНОЙ БОМБЫ.
А потом:
СЕНСАЦИОННЫЙ РЕПОРТАЖ С ТАЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ СВЕТИЛ МИРОВОЙ НАУКИ.
Вся эта великолепная история была обильно снабжена множеством цифр и неизвестно откуда добытыми снимками участников собрания, которое было описано устрашающим образом. Следует признать, что Раутон знал свое дело. Он создал полнокровную, художественную эпопею. Профессор Фаррагус и его оппонент (репортер сумел разузнать его фамилию) были представлены как противоборствующие фанатики, которые для доказательства правильности своих взглядов способны уничтожить весь мир. Слова, которые произнес Фаррагус, выбегая с конференции, показались способному журналисту недостаточно насыщенными трагизмом и не слишком выразительными. Поэтому он с чистой совестью написал:
«…Профессор Фаррагус бросился к двери, выкрикивая на ходу: “Скоро свет убедится, что мой препарат — это самый страшный РАЗРУШИТЕЛЬ, какой знала история!!!”»
Конечно, текст не был совершенным, но у Раутона имелись смягчающие обстоятельства. Он каким-то чудом молниеносно обеспечил междугородний ночной разговор со своей редакцией, остановил печать уже набранного номера и до двенадцати ночи непосредственно со стенограммы надиктовал всю статью. Нужно сказать, что тираж газеты резко пошел в гору. В восемь утра типография печатала пятый миллион.
— Ах, генетон, — ужаснулся Грей.
— Это может быть правдой? Я разговаривал с профессором, но он утверждает, что таких слов не говорил. Вы были на том собрании?
— Что? А, нет, я не мог… Боже мой, что же будет? Значит, эти люди…
— Послушайте, господин доктор, этот препарат действительно чего-то стоит? — спросил инспектор, конфиденциально взяв его за руку.
— Что? Как это?
— Ну, он действительно взорвется, если поместить его в огонь? Вы это видели?
— Да хранит нас Господь Бог от этого! Не видел, потому что после этого я не увидел бы вообще ничего и никогда. Что он там понаписал, этот репортер? Этот препарат вызывает возгорание материи — понимаете вы это или нет? Возгорание материи, как искра в бочке с порохом, создает все больший и больший пожар, пока все не взлетит на воздух. Достаточно одного грамма этого порошка, коробки спичек и огрызка свечи, чтобы покончить с миром.
Грея трясло от волнения.
— Где Фаррагус? Где профессор? — Он вдруг обратился к офицеру: — Боже мой, он не мог говорить это всерьез.
— Профессор? Его хотели линчевать, когда он пришел утром в университет. Все из-за этого проклятого репортера, который обо всем раструбил.
— Я сам работал над этим вместе с профессором, — бормотал Грей, — это ведь страшно…
Толпа напирала на решетку. Кто-то возбужденно кричал:
— Эй, расступитесь!
В узком проходе показались три подозрительно выглядевших типа, которые несли большой телеграфный столб.
Инспектор бросился к воротам, хватаясь за рукоять пистолета.
— Не смейте бить по воротам! — рявкнул он. — Слышите? Гопкинс, — сказал он полицейскому, который пялился на толпу, опираясь на карабин, — беги к телефону, скажи, чтобы нам прислали пару констеблей, а может, и целый взвод!
Грей, так и не пришедший в себя, направился к зданию.
В кабинете профессора было тихо. Он постучал в дверь — ответа не последовало. Вошел в кабинет. Профессор сидел с опущенной головой в кресле и постукивал пальцами правой руки по столу. Стопки исписанных листков валялись в беспорядке. Он поднял на вошедшего близорукие опухшие глаза и моргнул.
— А, Грей? Вы не были вчера на совещании, да?
— Господин профессор, — начал Грей, — я не мог… Моя тетка…
— Ах, оставьте. А вы знаете, что Кунор назвал мою работу дешевым балаганом, мои данные — фальшивыми, а благородное собрание высмеяло меня?..
— Все великие изобретатели… — начал Грей.
— Да, знаю, знаю. Помирали от голода в нищете. Ну и что с того?
— Полемика, господин профессор, это глупость…
— Как это глупость? — подпрыгнул профессор. — Если Кунор оскорбляет меня, то это глупость?! Если называет мой препарат безвредным, это глупость?!
Профессор оперся о стол, побледнел и вдруг схватился за сердце.
Грей испугался.
— Где же нитроглицерин, Боже! — Он подал старцу стеклянную пробирку, побежал за водой и вернулся со склянкой.
Фаррагус беспомощно сидел в кресле, на желтых щеках у него выступили коричневые пятна.
— Сердце… сердце… — тихо шепнул он.
Махнул рукой, когда Грей хотел подать ему воду. Он пришел в себя, подошел к окну и посмотрел вдаль, где за завесой листьев раздавались глухие крики.
— Что за хамство! — проворчал он. — С ума можно сойти. Меня утром чуть не забили, когда я пришел. Я хотел сделать из генетона символ и гарантию мира, а какой-то Кунор, который дал науке, с вашего позволения, сами знаете, что он дал, осмеливается, лишь потому, что его жена — дочь ректора, говорить мне, мне! — Он ударил кулаком в грудь.
В эту минуту раздалось деликатное постукивание, и в кабинет проскользнул человек среднего возраста, глаза которого молниеносно обшарили все вокруг. Из заднего кармана потрепанных серых брюк он достал стенографический блокнот внушительного вида и, вооруженный им и авторучкой, приблизился к профессору, словно балерина, выполняющая свои pas de ballet[1].
Профессор заметил незваного гостя, лишь когда поднял на него глаза.
— Кто вы? Чего вы хотите?
— Раутон из «Ивнинг стар», — сказал пришелец, поклонившись еще раз. — Репортер по вопросам чрезвычайной важности, — добавил он, стараясь деликатно улыбаться. — Господин профессор, я позволил себе разместить вчера небольшую заметку…
— А, так это вы заварили эту чудовищную кашу, — взорвался Фаррагус, подскакивая в кресле. — И вы еще смеете ко мне обращаться?
— Выслушайте меня. Дело вот в чем: вы изволили сказать, что этот препарат… генетон… если его поместить в огонь или как-то иначе нагреть до температуры в восемьдесят градусов, вызовет, скажем, взрыв мира. Я позволил себе в связи с этим взять интервью у профессора Кунора… сегодня утром, у него дома… Я спросил его, что может произойти, если препарат господина профессора Фаррагуса окажется в огне.
— Ага? И что он сказал? — спросил Фаррагус, даже перегибаясь через стол, чтобы лучше слышать.
— Господин профессор Кунор, — репортер чуть ли не пропел ответ, впившись глазами в свой блокнот, словно это был молитвенник, — сказал мне, что результат будет таким же, как если бы в огонь бросили щепотку табака… В связи с этим я хотел бы спросить, как к этому относится уважаемый господин профессор.
Фаррагус весь посинел.
— Щепотку табака, щепотку табака… — Он нервно сжал руку в кулак. — Вы хотите знать мое отношение? — спросил он. Голос его хрипло дрожал. — Скажите своим читателям… да, скажите этим тупицам, этим медным лбам, этим хамам, что сегодня в восемь часов вечера, с последним ударом часов, я брошу мой препарат в огонь… и пусть тогда Господь сжалится над профессором Кунором… над всеми людьми… и над этими надутыми спесивцами, которые меня высмеяли… выставили… выгнали… да!
Секунду стояла мертвая тишина, затем профессор чудовищно скривился, схватил ключ и выбежал из кабинета. Проскрежетал замок замыкаемых снаружи дверей. Грей минуту стоял, словно мужское pendant[2] жены Лота, затем оглянулся.
— Го… го… господин профессор! — вдруг завопил он.
Репортер еще писал. Затем аккуратно закрыл авторучку, положил блокнот в карман, словно это было нечто драгоценное, и, даже не пробуя выбить дверь, ловко вскочил на парапет. От земли его отделяло четыре метра. Он свесил ноги вниз и, триумфально улыбаясь Грею, вскричал:
— Экстренный выпуск!
После чего исчез.
Грей заметался по комнате, издавая пискливые крики, потом схватил стул и попытался выбить им дверь. Это ему, конечно, не удалось, но шум привлек внимание инспектора. Поскольку профессор оставил ключ в замке, полицейский открыл замок и вошел, но тут же отскочил, потому что Грей замахивался на него кочергой.
— Что тут происходит? Что вы делаете? — строго спросил страж порядка, глядя на растрепанные волосы и бледное потное лицо ассистента, мечущегося среди разбросанных бумаг, заляпанных чернилами из перевернутой чернильницы.
— Этот репортер… профессор… Фаррагус… генетон, — бормотал Грей.
— Ну успокойтесь же. Где профессор?
— Боже мой, что же будет?
— Да говорите же наконец!
Грей упал в кресло.
— Репортер пришел от Кунора, рассердил профессора, потому что Кунор сказал, что генетон никогда не взорвется, что от него никакого толку… Профессор сказал, что в восемь часов вечера бросит генетон в огонь!
Инспектор протяжно свистнул и торопливо огляделся по сторонам:
— Где профессор?
— Убежал куда-то — может, домой.
— Где этот порошок?
— Он был в стеклянной пробирке.
— И где эта трубка?
— Была здесь, в ящике письменного стола.
Инспектор бросился к столу. Ящик был пуст.
Теперь закричал инспектор:
— Боже мой! Где этот репортер?
— Выскочил в окно.
Инспектор захлебнулся воздухом.
— Ну, — сказал он, — теперь точно будет конец света.
Он выбежал в коридор. Слышно было, как он набирает телефонный номер и кричит в трубку, поднимая на ноги весь свой комиссариат:
— Арестуйте его, если увидите! Что? Что? Хорошо!
Он уже собирался повесить трубку, когда вдруг кое-что вспомнил.
— Алло, Брэдли? Слушай, если к вам в руки попадет Раутон, этот репортер из «Ивнинг стар», дайте ему пару раз дубинкой и посадите в камеру, чтобы остыл… Он так же опасен, как и профессор.
Грей сидел на лестнице, вертя в руках ключ.
— А вы чего тут сидите? — спросил инспектор, который словно ракета мчался вверх.
Ассистент бросил на него безучастный взор.
— Я собирался идти пообедать, но стоит ли?
— Почему?
— Ну, после восьми есть больше не понадобится.
— Черт бы вас всех побрал! — рыкнул инспектор и поспешил дальше.
Паника
Государственный секретарь поставил пресс-папье слева от серебряной статуэтки Свободы, потом — справа, наконец — перед собой, и долго всматривался в его хрустальный набалдашник.
Поднял голову.
— И что?
— Мы сделали все, что было можно, господин премьер.
— Нет, не сделали.
— С двух часов расставлены посты на всех станциях метро и железной дороги, на улицах и площадях. Многочисленные патрули с фотографиями Фаррагуса ходят по городу… Наблюдаем за зданием университета… проведен обыск в доме профессора… у его знакомых… в три часа развешаны объявления о награде в пять тысяч долларов за информацию о местонахождении профессора. Ни одна машина, ни один человек, ни один самолет не покинут Лос-Анджелес так, чтобы мы об этом не знали.
Госсекретарь стукнул линейкой по пресс-папье с такой силой, словно этот предмет был ему особенно ненавистен.
— И что с того, — взорвался он, — какие результаты… никаких!
Начальник полиции потер нос.
— В любую минуту нам могут сообщить… — начал он.
Зазвонил телефон. Госсекретарь поднял трубку.
— Что? Как? Это вас, — сказал он, отдавая трубку.
Начальник полиции склонился над столом.
— Что? Фолстон из Лос-Анджелеса? Что? Что?? Что??? Не разрешать! Возвращать!! Возьмите все резервы из казарм! — Он прикрыл трубку рукой. — Господин госсекретарь, — сказал он, — это было неизбежно: в городе началась паника, то есть волнения, — поправил себя он, кусая губы. — Толпы народа хотят выйти из города во всех направлениях.
— Какое мне до этого дело! — взорвался госсекретарь.
Хрустальное пресс-папье закончило свое существование, разбившись под столом на тысячи осколков.
— Господин госсекретарь… трудно… сил полиции не хватает, я вынужден просить о помощи армию.
Госсекретарь достал из кармана платок.
— Армию? Но это невозможно!
Он вдруг встал и начал бегать по комнате.
— Это безобразие! Два звонка из английского посольства… это может вызвать кризис, а еще переговоры о займе! Нет, вы должны собственными силами…
Начальник полиции вернулся к трубке.
— Фолстон? Это вы? Слушайте, что я говорю. Вызовите городскую полицию из Пасадены и Сан-Диего, вообще со всего округа, можете реквизировать несколько автобусов. Что? Что? — Он стал еще более лиловым, чем раньше. — Там то же самое? — пробормотал он. — Тогда пусть проверяют, надо поставить кордоны, проверять документы. Тех, кто на машинах, пропускайте, пусть едут к черто… то есть… что? Он может быть переодетым?!
Он бросил трубку на телефон.
— Ну? — Госсекретарь задержал на начальнике полиции вопрошающий взор.
— С утра задержано триста сорок человек, — начал начальник.
— Ах, помолчите. Триста сорок Фаррагусов. Хорошо. Чем все это закончится?
Зазвонил другой телефон. Госсекретарь поднял трубку:
— Да-да. Канцелярия президента? Жду.
С минуту молчал.
— Господин президент? Да, это я. Надеемся, что удастся поймать его до семи часов, наверное, да. — Он прикрыл трубку ладонью. — Из Белого дома. Подумайте, четвертый звонок. Это кончится моей отставкой. Такой срам! Люди безумствуют на улицах. Английское посольство, — начал он, но умолк, потому что начальник полиции смотрел на него странным взглядом. — Почему вы так на меня смотрите?
— Извините, господин госсекретарь… но если… не дай Бог… не удастся его задержать, то речь будет не об отставке, а о… смерти?
— Что? — Госсекретарь остановился как громом пораженный. — Это мне даже в голову не пришло, — наконец признался он. И вдруг неприятно рассмеялся. — Сорок тысяч полицейских, включая резервы, все экипажи специальных бригад не в состоянии найти одного человека? Притом старика, у которого нет машины… которого все знают!
Зазвонил телефон.
Начальник полиции вертелся на стуле, ежеминутно прижимая трубку рукой, словно хотел впихнуть в нее плохие вести.
— Господин госсекретарь, — сказал он. — Ничего не поделаешь! Вы должны дать мне армию, иначе я ни за что не отвечаю.
Государственный секретарь сел в кресло и опустил руки.
— Делайте что хотите. Мне все равно. — Он невольно склонился над столом, который был покрыт пестревшими черным и красным свежими газетами. Везде были видны огромные заголовки экстренных выпусков.
— Алло? — Начальник полиции накручивал один номер за другим. — Генерал Уилби? Господин генерал, я говорю из кабинета государственного секретаря… вы ведь ориентируетесь в ситуации, не так ли… возникла паника… могут быть беспорядки… грабежи… пожары… мне не хватает людей, чтобы справиться с ситуацией. Нам нужно… да, да, вы меня прекрасно понимаете. Нет, не пехота. Я предпочел бы моторизованные подразделения… так будет лучше, правда ведь? Что вы говорите? Хорошо.
— Боже мой, — госсекретарь вдруг посмотрел на часы, — еще полтора часа. Уже половина седьмого.
Он открыл ящик стола и нашел пачку аспирина.
— Вы можете подать мне графин с водой? Спасибо. Какой идиотизм: два ученых повздорили, и один, чтобы убедить другого, хочет взорвать мир… Слушайте, а может быть, объявить по радио, что мы предадим всю эту историю забвению, если он сдастся добровольно?
Начальник полиции пожал плечами.
— Это не поможет, он же сумасшедший. Но я позвоню, пусть объявят, теперь уже все равно.
И он снова начал набирать номер.
Один на один
Свои первые шаги Раутон направил, естественно, в переговорный пункт. Через двенадцать минут он уже связался с редакцией. И когда он сбросил весь балласт сообщения ротационным машинам, то почувствовал, что ему стало намного легче. Он был исполнен бодрости и добрых надежд.
«Прежде всего, — сказал он себе, — нужно будет где-то отыскать профессора. Можно было бы сделать неплохое интервью, а кроме того, эта история со взрывом действительно была бы неплохой сенсацией, но если она закончится концом света, некому будет об этом читать».
Придя к этому здравому заключению, Раутон внимательно осмотрелся. Прошло всего лишь тридцать минут с момента бегства профессора, а в город уже входили многочисленные пешие и моторизованные колонны. На каждом углу проверяли документы у людей, которые выглядели старше сорока лет.
Репортер зашел в небольшое кафе. Ему всегда лучше думалось под фисташковое мороженое. Поэтому, заказав тройную порцию со взбитыми сливками, он начал размышлять.
«Жаль, что не побежал за Фаррагусом: я бы легко его догнал, когда выскочил в окно, — думал он. — Нет, репортаж был важнее. Нужно было дозвониться до редакции. Значит, поставим себе задание: установить, где находится профессор!»
«Да, где?» — Раутон внимательно облизал ложечку и потребовал маленькую сливочную бомбочку.
«Прежде всего ему понадобятся спички и свечи. Эврика!» — крикнул он и полетел к буфету, словно стартующий истребитель «харрикейн».
— Девушка, у вас есть телефон?
— Вон в той кабинке.
Раутон развернулся на месте и бросился к телефону. Молниеносно набрал домашний номер доктора Грея, но ему никто не ответил.
Он позвонил домой профессору, кто-то ответил глуховатым басом — видимо, полицейский. Очень хотел узнать, кто звонит профессору и зачем.
— Любовница! И отцепись, чертов коп, — сказал Раутон, бросая трубку. Наконец третий звонок оказался счастливым: он связался с университетом. Там не было никого, кроме секретарши и ректора.
— Дайте мне ректора.
— А кто говорит?
— Заместитель шефа полиции.
Ректор мгновенно оказался у аппарата.
— Господин ректор, профессор Фаррагус курит сигареты?
— Да… а в чем…
— Ол райт!
Раутон повесил трубку и вернулся к мороженому. Оно уже растаяло, поэтому он его просто выпил.
— Сделайте еще фисташкового и положите сверху клубнику.
Так, спички у профессора есть. Но этого мало, ему еще понадобится свеча. Раутон посмотрел на часы:
— Сейчас начало третьего… у меня еще масса времени.
Он съел мороженое, заплатил, чувствуя в области желудка нечто вроде сенсации, словно там появился маленький альпийский ледник, и направился в сторону здания университета. Относительно молодой возраст избавлял его от постоянных остановок и проверки документов. Весь город был оккупирован полицейскими. Уже появились первые, доверху загруженные баулами и чемоданами автомобили беглецов. Движение на улице с минуты на минуту становилось все более интенсивным.
«Нужно спешить, а то магазины закроются», — подумал шустрый репортер и пустился типичным для него спринтом в направлении университетского района.
По дороге он посетил десяток магазинов, спрашивая, не покупал ли там два часа назад свечи высокий сутулый старик.
Уже в седьмом ему ответили, что там побывал похожий клиент. Но осторожный репортер не удовлетворился этим и обошел еще три необследованных магазина, находившихся поблизости. В десятом тоже был какой-то старик. Вялая продавщица не смогла его толково описать.
— Он был седой? У него была бородавка на левой щеке? Бледный? Глаза водянистые? — сыпал репортер как из автомата.
— Да… да… не помню, — отвечала рыжеватая женщина, заливаясь слезами.
— Куда он пошел? — спросил репортер, совершенно не надеясь, что эта глупая баба что-то знает.
— Этот старик? Не знаю. Он спросил меня, где тут поблизости книжный магазин.
«Магазин, магазин? Зачем ему теперь книжный магазин? Гомера хочет перед смертью почитать, что ли? А может, купить молитвенник?» — размышлял репортер и при этом думал так интенсивно, что у него гудело в голове.
— Телефон у вас есть? — спросил он наконец.
— Вон там.
Репортер уже вложил палец в телефонный диск.
— Алло, это доктор Грей? Хорошо, что я вас нашел. С вами говорит профессор Хампти из Техаса. Уважаемый коллега, я прилетел по делу этого рокового генетона. Что? Да. Скажите мне, как выглядела та трубка, в которой старик… то есть профессор Фаррагус хранил этот порошок. Что? Да, это важно. Ага… стеклянная… а какого размера? А, хорошо. А какого цвета был этот порошок? Абсолютно белый? Благодарю вас.
Теперь Грей начал что-то быстро говорить.
— К сожалению, я не смогу увидеться с вами, коллега, — сказал Раутон. — Я сам потрясен. Но мои пожилые годы… нет, нет.
Удивленная лавочница вытаращила глаза на репортера, который не обратил на это ни малейшего внимания.
— Дайте мне немножечко соли, — сказал он, — заверните в бумажку. Этого достаточно, хорошо.
Он бросил монетку и вышел, но тотчас вернулся.
— Так где этот ближайший магазин?
— Третий дом за углом.
— А аптека тут есть поблизости?
— На следующей улице.
Репортер купил два пакетика жевательной резинки и отправился на поиски книжного магазина. Однако он чувствовал себя слишком «гражданским», поэтому по дороге заскочил в маленькую лавку, где за двенадцать центов приобрел значок Клуба курильщиков. Это был позолоченный, жутко блестящий эмалированный диск, который он счел подходящим для его целей. Прицепил его к внутренней стороне лацкана и пошел в книжный магазин.
— Заходил сюда высокий сгорбленный старик два часа назад, так?
Высокий, веснушчатый и уже начинающий лысеть юноша за прилавком не спешил с ответом.
— А вам зачем?
— Быстро отвечайте, у меня нет времени.
Репортер так нахально выставил челюсть, что худощавый рыжий человек ответил:
— Ищете дядю? Так спросите тетю.
Репортер напыжился и слегка отвернул лацкан. Сверкнул золотом значок.
— Вы будете отвечать, или мне применить другие средства?
— Был такой старик, — очень охотно ответил субъект.
— Что он купил?
— План города.
«Теперь я такой же мудрый, как и начальник полиции, — подумал Раутон. — То, что он в городе, а не в деревне, я знал и раньше».
— Он хотел купить еще что-то? — спросил он по внезапному наитию.
— Да, план побережья, но у нас его не было.
Репортер величественно поднял вверх палец.
— Молодой человек, — сказал он, — желаю, чтобы у тебя выросло на голове много новых волос: отчизна может тобой гордиться!
И выскочил на улицу.
В аптеке он не задержался надолго. Купил там маленькую стеклянную пробирку с крышкой и, всыпав в нее один грамм соли, остаток вместе с бумажкой выбросил в ближайшую урну.
— А теперь начинаем действовать, — сказал он и пошел прямо в порт.
«Что бы я сделал, если бы собирался устроить конец света? — размышлял он. — Конечно, первым делом выпустил бы два чрезвычайных издания. Но у этого профессора на такое не хватит изобретательности».
Он был уже рядом с портом. Пришлось пройти через кордон полиции. В доках было огромное движение: люди, навьюченные чемоданами и пакетами, бегали в разные стороны. Выли сирены, от малого, бокового мола отходили две частные яхты.
«Миллионеры драпают, — подумал репортер. — Надеются, что вода им поможет».
Он медленно шел вдоль берега под большими башнями кранов, наконец уперся в стену портовых складов.
«Если бы я был Фаррагусом, — размышлял он, — то сказал бы себе: старина, здесь слишком много людей, они не дадут спокойно зажечь свечу. И что дальше? Может быть, у профессора есть какая-нибудь лодка или моторка? Нет, это плохая идея, — сказал он сам себе, — в качающейся лодке неудобно устраивать конец света. Что бы там ни было, для этого необходим хоть какой-то уровень комфорта, по крайней мере нужно одиночество. Где тут можно остаться в одиночестве?»
Он посмотрел на часы. Было семь тридцать. Время поджимало, но умные мысли приходили ему в голову обычно в последние минуты. Паника в порту увеличивалась. Отходили от берега перегруженные баржи, многие люди на малых суденышках убегали в открытое море. К счастью, оно было совершенно спокойным. Один за другим загорались сигнальные огни, разноцветные и яркие; вдали над городом горело зарево от электрического освещения. Небо было темно-голубым.
Где-то рядом запела сирена паровоза.
— Сирена, — сказал Раутон, — ты богиня воды; мне кажется, я спас мир от погибели.
Он рысью пустился в сторону железнодорожных путей. Там стояли длинные вереницы товарных вагонов, было темно, портовые огни остались далеко позади, лишь изредка у железнодорожных стрелок слабо светились бледные лампочки. Ему пришлось замедлить шаг.
«Где может быть еще безлюдней, как не тут?» — спросил сам себя репортер и поспешил вдоль ряда черных молчаливых вагонов. Тут не было ни души. Он, как кот, таращил глаза. Ни один лучик света не ускользнул бы от его внимания.
Вдруг он заметил полоску света, падающую на гравий. Двери одного из вагонов были закрыты неплотно — именно оттуда падал желтый отсвет.
«Свеча!» — сказал себе Раутон, и на душе у него стало так приятно, словно она была обложена стодолларовыми купюрами.
На цыпочках он подкрался к вагону и посмотрел сквозь щель в досках. У большого ящика сидел профессор. На краю ящика стояла горящая толстая восковая свеча («громница…» — подумал репортер), рядом с ней стоял будильник, тиканье которого, усиленное резонансом пустого ящика, было хорошо слышно. Фаррагус, откинувшись на край ящика, сидел на грязном полу и тяжело дышал. В руке он держал стеклянную трубочку.
Быстрый взгляд на часы подсказал репортеру, что у него есть еще пятнадцать минут.
«Это немало, — подумал он, — но если бы на моем месте был какой-нибудь полицейский, он с криками бросился бы на дверь, профессор сунул бы пробирку в огонь, и адью, Маша! Нет, нужно придумать что-нибудь получше. Только бы его, упаси Бог, не напугать, — размышлял он. — Эх, жаль, у меня нет шприца с водой. Можно было бы погасить свечу».
Но шприца не было, а будильник тикал. Чертовски быстро, как заметил Раутон. Он заметил также, что на противоположной стороне вагона, на высоте ящика, в полуметре от него, чернеет прямоугольная щель, такая широкая, что в нее можно просунуть руку.
Он на четвереньках пролез под вагоном. Поднявшись с другой стороны вагона, он увидел, что находится в полуметре от головы профессора, сидевшего спиной к нему. Свечу, к сожалению, загораживала выступающая доска, задуть ее не получится. Вдруг что-то деликатно прикоснулось к ноге репортера. Он вздрогнул от неожиданности, потом наклонился: это был маленький худой котенок, который терся спинкой о его ногу, тихонько урча.
Раутон поднял котенка, взял его на руки и ласково погладил.
«Что любят старые, траченные молью книжники? — подумал он. — Котов любят. Что ж, пусть золото идет к золоту!»
Он осторожно поставил котенка на край щели и слегка подтолкнул его сзади. Котенок тихо мяукнул и спрыгнул в вагон, а репортер прильнул к отверстию, наблюдая за тем, что происходит внутри.
Профессор вздрогнул и поднял руку с порошком, но, увидев, что причиной шума является кот, успокоился. Что-то похожее на смутную, очень вымученную улыбку появилось на его сжатых, сухих губах.
— Кот… — шепнул он. — Кис… кс… котик.
Кот подошел к профессору, и тот протянул руку. Трубка с порошком мешала ему, поэтому он положил ее на ящик. Она поблескивала на расстоянии двух ладоней от глаз репортера, которые при этом чуть было не вылезли из орбит, словно желая к ней приблизиться. Раутон вынул из кармана пробирку с солью и приготовился к решающему удару. В левую руку он взял маленький камешек и перебросил его через вагон так, как учил это делать покойный писатель Карл Май. Раздался короткий, легкий стук, и профессор отпустил кота, невольно повернув голову в сторону источника звука. Продолжалось это меньше секунды.
Профессор успокоился. Снова посмотрел на часы: увидев, что до восьми часов осталось всего три минуты, он опустил кота на пол и протянул руку к пробирке.
— Добрый вечер, — сказал Раутон.
Профессор вздрогнул, схватился за сердце и попятился к стене, но мгновенно овладел собой. Он взял пробирку и поднес ее к пламени.
— Фи, вы хотите нарушить свое слово? — сказал репортер. — Ведь до восьми осталось еще три минуты.
Профессор недоуменно посмотрел в темноту. Это должен был быть какой-то до безумия отважный человек, раз он говорит таким тоном. А может быть, у него есть оружие и он целится в него?
— Револьвер вам ничем не поможет, — сказал он на всякий случай. — Вы видите, что дно пробирки находится в двух сантиметрах от пламени. Даже если вы в меня попадете, я успею сунуть ее в огонь.
— Вижу, — сказал Раутон, — но у меня нет никакого револьвера.
— Кто вы? Чего вы хотите? Уходите отсюда!
— Разве не все равно, где умирать? Я хотел поговорить с вами.
— Вы с ума сошли? Идите отсюда! Через две с половиной минуты произойдет что-то чудовищное, что-то страшное — такой катаклизм, которого не знало человечество.
— Хорошо, — сказал репортер, — на человечество я согласен, но чего вы хотите от котенка?
— Что? Как?
— Чем перед вами провинился кот, за что вы хотите его убить?
— Я — кота?
— Профессор, а такой непонятливый, — материнским тоном сказал Раутон, — ведь, устраивая конец света, вы также убьете и кота.
— Прочь! — закричал профессор, а рука с трубкой задрожала. — Уходите! Через две минуты… через две минуты… — Он тяжело дышал, как безумный глядя на часы.
Большие капли пота выступали у него на лбу и стекали по лицу.
— А может, еще не поздно остановиться? — мягко сказал Раутон. — Вот подумайте. Столько прекрасных вещей есть на свете: птицы, цветы, женщины. Огромное большинство из них даже не знает, что должно сейчас умереть. Это не очень-то красиво — из частных соображений устраивать публичный конец света.
— Да что вы знаете! — рявкнул профессор.
— Я знаю не столько, сколько вы, но все-таки кое-что знаю. Подумайте о звездах. Тысячи людей смотрят на них в ночи: мужчины, которые стоят на кораблях в океане; эскимосы в полярных льдах; негры… Почему вы хотите все это у них отнять? Отобрать можно лишь то, что давал, да и это не очень красиво.
— Подите прочь со своей моралью, — выдохнул профессор, — а то… а то…
— А то — что? Вы и так собираетесь сотворить самое наихудшее, так что пугать меня вам нечем. Вы в самом деле хотите поднести пробирку к огню? Но зачем? Ведь если все погибнет, вы даже не получите никакого удовлетворения…
— Прочь! — крикнул Фаррагус.
Оставалось еще шестьдесят секунд.
— Успокойтесь, пожалуйста. Я должен сказать вам кое-что очень неприятное.
Профессор язвительно рассмеялся:
— Интересно, что может быть для меня неприятным. Но поторопитесь, осталось сорок секунд!
— Не спешите, пожалуйста. У нас есть время. Понимаете… приготовьтесь к плохому известию.
— Идиотизм… вы меня не обманете, — буркнул Фаррагус.
— Я вас не собираюсь обманывать. Я Раутон из «Ивнинг стар», тот, который написал о вас статью, помните?
— Ну и что с того? Вы хотите, чтобы я по этой причине не поместил пробирку в огонь?
— Нет… но понимаете, порошок в вашей пробирке — это не совсем генетон.
Профессор быстро приблизил пробирку к глазам.
— Вы лжете… Что это значит — не совсем?
— Я не хотел бы, чтобы вы волновались… Говорят, что у вас больное сердце. Понимаете, я забрал этот порошок.
— А что здесь? Может быть, сахар? — язвительно спросил Фаррагус. — Ну, довольно. У вас есть время, чтобы быстренько помолиться, если вы верующий. Мне это не нужно.
Стрелка часов почти дошла до края. Оставалось десять секунд.
— Нет, это не сахар, это соль, — пояснил репортер. — Пожалуйста, будьте осторожны с пробиркой: в огне сухая соль лопается, не обожгитесь…
Фаррагус рявкнул и сунул пробирку в огонь.
— Только спокойно, спокойно, — говорил репортер как ребенку. — Все будет хорошо… вот видите.
Пошел девятый час. Пламя объяло стекло, порошок в пробирке действительно затрещал. И это все.
— Не взрывается, — простонал профессор. — Негодяй, что вы сделали?
— Я ведь вам сказал. Я подменил эти пробирки.
— Это правда? Когда?
— Минуту назад, когда вы отвернулись. Это я бросил камешек. Вы не беспокойтесь. Генетон наверняка является замечательным открытием, но лучше этого не пробовать.
— Действительно, не взрывается. — Профессор сунул пробирку в самое пламя.
— Никогда не видел, чтобы соль взрывалась, да еще и не очень чистая.
Профессор дышал все громче. Вдруг трубка выпала из его рук и разбилась.
— Вам плохо? — сказал репортер. Он быстро пролез под вагоном на другую сторону путей, изо всех сил толкнул дверь и вскочил внутрь.
Фаррагус издал глухой стон, пошатнулся и упал. Рука его инстинктивно потянулась к карману. Репортер подхватил его, засунул руку в карман профессора и, достав пузырек с лекарством, силой влил ему в рот несколько капель. Через минуту профессор начал дышать спокойнее.
Когда он открыл глаза, то увидел, что рубашка у него расстегнута, а под голову подложено что-то мягкое — пиджак Раутона. Что-то теплое лежало у него на груди. Он всмотрелся: это был котенок. Его положил репортер.
— Ужасно нервный вы народ, ученые, — сказал Раутон. — Ну что, легче стало? Пойдем потихоньку? А может быть, вы расскажете что-нибудь интересное для наших читателей? А потом я сразу к телефону, будет экстренный выпуск. Впрочем, это не обязательно, я что-нибудь за вас придумаю.
— Обокрали вы меня, обокрали вы меня, — шептал профессор, не имея сил подняться. — Уходите… уходите… Какой позор!
Он закрыл глаза и лежал как мертвый. Маленькая слеза показалась в уголке глаза и скатилась на грязный пол.
— Да, обокрал, — деловито сказал репортер, — но мне сдается, что я поступил правильно. Вы это признаете позже.
Он встал.
— Теперь пойдем потихоньку к ближайшей остановке такси, — сказал он. — А этого кота я советую вам забрать. Я бы сам охотно его взял, но у меня уже есть рыбки, а моя жена очень хорошая женщина, но любит немного побраниться и может разозлиться.
— Куда вы дели мой генетон? Что вы с ним сделали? — прошептал профессор, когда репортер помогал ему встать.
— Этот порошок? Никуда я его не девал. Что мне с ним делать? Наверное, подарю моему редактору. Это должно его обрадовать.
Примечания
1
Балетные па (фр.).
(обратно)2
Соответствие (фр.).
(обратно)
Комментарии к книге «Конец света в восемь часов [ранняя редакция]», Станислав Лем
Всего 0 комментариев