Джон Кэссел Очищение
Иллюстрация Майи Курхули
Ее отец преподавал электротехнику в университете и страстно увлекался вакуумными лампами. Когда ей было восемь, он научил ее ремонтировать старые радиоприемники. Сидели они, бывало, на высоких табуретках в его подвальной мастерской да изучали почерневшие внутренности старых «филко» и «стромберг-карлсонов».
— У Ли де Фореста был патент на схему с положительной обратной связью, — втолковывал ей отец, — но он ее попросту украл. На самом деле ее изобрел Эдвин Армстронг[1]. А ну-ка, что это за лампа?
— Это триод, — отвечала она.
— Умница. — Он распаивал проводку и заставлял дочь спаивать ее заново. Тогда его волосы были темными и не столь редкими. Ей нравилось, как уголки его глаз собираются в морщинки, когда он щурился на какую-нибудь монтажную схему.
— Придется попотеть, — объявлял он через некоторое время. — Как насчет стихотворения?
Отец помнил множество странных стихотворений и старомодных песен. Она дула на капельку припоя на конце провода, и едкий горячий запах ударял ей в нос.
— Ладно.
— Одно из моих любимых, — говорил тогда отец. — «Кремация Сэма Макги»[2]:
Чудные дела под полуденным солнцем Творят те, кто горбатится за золото. Тропинки Арктики…— Горбатится? — переспрашивала она со смехом. — Что это означает?
— Ты не знаешь, что означает горбатиться? Чему тебя в школе учат?
— Арифметике.
— Это значит вкалывать, тяжело трудиться. Вот как мы сейчас.
— Почему же нельзя просто сказать «тяжело трудиться»? Звучит почти так же.
— Это поэзия, милая. В ней необязательно должен быть смысл. Дай-ка мне вон ту катушку припоя.
Она не помнила, сколько же воскресных вечеров они провели в его мастерской. Много. И она никогда их не забудет.
На полке над камином, который разжигался исключительно на Рождество, стояла фотография в рамке. С нее смотрели отец, мать и маленькая рыжеволосая девочка — сама Джинни. Они на пляже и щурятся от солнца. Одной рукой отец обнимает маму, вторая покоится на голове дочери.
Джинни ненавидела приезды домой на каникулы. Рождество казалось ей невыносимым. Религиозной семьей они никогда не были, и празднования подразумевали все возрастающее количество джина и вермута. Для матери брак утратил смысл еще годы назад, отец же часами просиживал в своей мастерской; но когда в доме появлялась Джинни, они чувствовали себя обязанными проводить время в одной комнате, и оба, обращаясь как бы к дочери, отпускали замечания, предназначенные друг другу. Насколько она была рада вновь увидеть отца, настолько же ей претило служить баскетбольным щитом для этого брака без любви.
Она была на третьем курсе докторантуры по социолингвистике в Гарварде. Прошлым вечером Джинни со старыми друзьями выбралась в клуб в Санта-Монике, и пробуждение ознаменовалось раскалывающейся с похмелья головой. Она спустилась на кухню, где за столом обнаружила отца в халате, созерцающего чашку кофе.
Он поднял на нее глаза и изумился:
— Кто вы?
Ох уж эти папины шуточки!
— Я Святочный дух Прошлых лет[3], — объявила она.
На лице отца отразилось сильнейшее волнение. Джинни забеспокоилась. Тут на кухне появилась мама:
— Дэн, в чем дело?
С еще более озадаченным видом отец Джинни повернулся к супруге:
— Кто вы? Что это за место?
— Это наш дом. Я твоя жена Элизабет.
— Элизабет? Ты такая старая! Что с тобой случилось?
— Я постарела, Дэн. Мы оба постарели. Конечно, потребовалось время, но это все-таки произошло.
Джинни была отвратительна горечь, звучавшая в ее словах.
— Мам, разве ты не видишь: что-то не так!
Дэн поднял руку и указал на Джинни:
— Кто это?
— Это твоя дочь Джинни, — ответила Элизабет.
— Моя дочь? У меня нет дочери.
Женщины успокоили его, уложили в кровать и вызвали врача. Тот заявил, что отца необходимо отправить в больницу на обследование. Они повезли его в приемное отделение. В дороге он, кажется, пришел в себя, узнавал их обеих и сокрушался о пропущенном завтраке. Дэна отвели в комнату отдыха, дали успокаивающее, и он заснул. Только после этого Джинни наконец-то обратилась к Элизабет:
— Что происходит? Врач не удивился твоему звонку. Это ведь не в первый раз, да?
— У твоего отца болезнь Альцгеймера. Когда ты разговаривала с ним по телефону, разве не замечала, что он стал многое забывать?
Джинни замечала. Но она отнесла это к обычным проявлениям старения.
— Почему ты мне не сказала?
— Ты вроде как близка с отцом. А я просто живу с ним… Мне надо в туалет. — Она развернулась и пошла по коридору.
Джинни села у изголовья и стала смотреть на спящего отца. Его узловатые руки покоились на одеяле. Тыльную сторону правой пересекал рубец от ожога. Веки его дрожали, и время от времени он беспокойно вздыхал: ему снился сон. Интересно о чем, подумала она. Джинни вспомнила, что в детстве видела повторяющийся сон, будто в подвале живет какая-то ведьма, и когда отец просил ее сходить вниз и принести что-то с верстака, она включала на лестнице свет и спускалась и поднималась по ней со всех ног, стараясь не заглядывать в темные уголки. Она хватала инструкцию или отвертку, которые он просил, и неслась вверх, перепрыгивая через две ступеньки.
Джинни протянула руку и погладила отца по редким волосам за ухом. Ему нужно подстричься.
Она попыталась понять, почему ее мать столь безучастна к мужу. Спустя некоторое время из коридора донесся ее голос: она с кем-то разговаривала. Джинни подошла к двери и насторожилась.
— Вы можете привести его в любое время, когда его отпустят, — услышала она женский голос. Джинни выглянула в приоткрытую дверь и увидела совершенно бесцветную женщину лет сорока в сестринском халате.
— Не думаю, что он пойдет на это, — ответила Элизабет.
— Пусть поговорит с Фиби Мередит, — продолжала женщина. — Она его убедит.
Джинни распахнула дверь:
— Здравствуйте.
Сестра нервно улыбнулась.
— Здравствуйте. Вы, наверное, Джинни.
— А вы кто?
Элизабет начала было возмущаться, но женщина успокаивающе тронула ее плечо.
— Меня зовут Конни Грей. Я из травматологического центра.
— Здесь не травматологический центр.
Конни проигнорировала агрессивный тон.
— Я просто разговариваю с вашей мамой. Мы встречались раньше.
— Джинни, пожалуйста, веди себя повежливее, — вмешалась Элизабет.
— Все в порядке, — отозвалась Конни. — Подобное тяжело для всех.
— Джинни? — сонно позвал ее отец из комнаты. При звуке родного голоса сердце Джинни запрыгало в груди. Она бросилась внутрь, закрыв дверь перед матерью и медсестрой. Отец пытался сесть, и она помогла ему, приладив за спину подушку. Под одеялом обозначился его живот — она даже не замечала, сколько он набрал за последние годы.
— Садись, — потребовал он, тяжело дыша. — У нас проблема.
Она уселась в кресло рядом с кроватью.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как будто ударили кувалдой. Зря мне дали это снадобье.
Джинни не сказала ему, в каком разобранном состоянии он пребывал до лекарства. Она изучала его лицо. Он выглядел утомленным, но это по-прежнему был ее отец. Он мрачно улыбнулся.
— Мать рассказала тебе о плане?
— О каком плане?
Отец отвел взгляд.
— Есть лечение, которое смогло бы мне помочь. По их словам, если оно подействует, то болезнь Альцгеймера остановится и слабоумия не будет.
— Это было бы чудесно.
— Цена.
— Мы можем себе это позволить. Мы с мамой найдем средства.
Он потер небритые щеки, затем принялся теребить горло.
— Нет, вопрос не в деньгах. Чтобы дело не кончилось тем, что я забуду вообще все, мне придется забыть многое.
— Не понимаю. Разве проблема не заключается именно в потере памяти?
— Это и проблема, и ее решение. Вопрос лишь в том, сколько мне следует забыть, а я этого не знаю. И никто не знает. Но чем большим я пожертвую, тем выше мои шансы.
Джинни подумала, не позвать ли доктора. Казалось, отец несет околесицу.
— Я не хочу стать овощем, — продолжал он. — Быть в тягость матери и тебе. Не желаю.
— Ты не будешь в тягость.
— Я и не буду. Не буду, Джинни. В этом-то все дело.
Когда Элизабет везла Дэна из больницы домой, он заерзал на пассажирском сиденье.
— Дэн, успокойся, — сказала она.
— Вести должен я.
— Но и я хочу немного порулить.
— Я все еще могу водить, — заявил он.
Элизабет покосилась на него. Если бы он сказал, что испытывает… Неужели он не осознает, насколько скрытен?
— Я знаю, Дэн, — ответила она. — Ты все еще можешь водить.
Джинни ехала за ними в другой машине. По прибытии домой Дэн объявил, что чувствует себя прекрасно, и спустился в мастерскую. Джинни пошла с ним. Элизабет уселась в гостиной, чтобы почитать одно из дел, которые захватила в своей конторе.
Она пробегала глазами слова, не вникая в их смысл. В голове ее звучала глупая детская песенка:
Ходил я в зверинец однажды, Там были птицы и звери…Дэн пел ее дочурке, когда та была маленькой. Его голова была просто забита такими песенками. Задолго до рождения Джинни он пел их Элизабет в постели, после занятий сексом. Да, поначалу секс был хорош, а по-детски невинная отстраненность Дэна, все эти мгновения, когда он словно выпадал из человеческой вселенной в некий внутренний мир абстракций, Элизабет тогда еще не надоели.
Он никогда не отличался страстностью или необузданностью. На высоте он был лишь с идеями да объектами. Все это могло оттолкнуть ее, кабы не его уязвимость и не ее понимание, что в этих чудачествах его вины нет. Да еще песенки…
В университете Дэн не пользовался популярностью среди студентов. Пожалуй, он придерживался слишком строгих правил. Отношения с коллегами также не отличались теплотой, и на кафедре он так и не продвинулся. Элизабет решала проблемы между Дэном и социумом, преодоление которых ему самому давалось весьма туго. Зверинец…
Она отстранилась от груды бумаг — пачки разводов по обоюдному согласию, все как под копирку — и прислушалась к звукам из подвала.
Элизабет досадовала, что Джинни оказалась дома во время последнего приступа Дэна. Она думала рассказать дочери о его болезни, однако страшилась ее реакции. Джинни считала, что Элизабет ревнует к ее близости с Дэном, но дело заключалось отнюдь не в этом. Скорее уж, Элизабет негодовала, что Джинни видела лишь светлую сторону натуры своего отца, в то время как ей самой приходилось иметь дело с депрессией мужа, его характером и все более возрастающей отстраненностью. Для Джинни у него находилась уйма времени и внимания. Для нее же — ничего.
Примерно через полчаса Джинни поднялась и принялась расхаживать по комнате, словно обеспокоенная кошка. После того как дочь покинула родительский дом, она стала еще более неуживчивой, и Элизабет оставалось гадать, как складывается ее жизнь. Подобно отцу, Джинни редко откровенничала с Элизабет.
Наконец, Элизабет не выдержала:
— Ради бога, Джинни, перестань маячить.
Джинни тут же плюхнулась на диван и дождалась, пока Элизабет обратит на нее свой взор:
— «Выбор новой жизни», да, мам? Звучит, словно служба знакомств в сети. Откуда ты вообще узнала о них?
— От этой сестры, Конни Грей.
— Папа рассказал мне о вашей затее.
— Я ничего не затевала.
— Ну и насколько ты думаешь стереть его память? Хочешь, чтобы он забыл, что вы женаты? Что у него есть дочь?
— Ты видела его этим утром. Тогда у него была дочь?
— Но то болезнь. А ты сделаешь подобное намеренно! Ты хочешь отнять у него жизнь?
— Его жизнь разваливается. Тебе-то с этим сталкиваться не приходится. Звонишь раз в два месяца, раз в год прилетаешь, как принцесса, — и ты думаешь, что знаешь его? Я его знаю. Я знаю его вот уже тридцать пять лет. Мы спим в одной кровати. Я готовлю ему. Забочусь о нем, когда он болен. Стираю ему. Слежу за тем, чтобы на нем были одинаковые носки.
— Ты сама выбрала это…
Элизабет почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Мы сидим за обеденным столом, и я понимаю, что он не помнит моих последних слов. Я отправляюсь искать его, когда он звонит, потому что заблудился в городе. Он забывает, как мы познакомились.
— Мама…
— Это слишком тяжело, Джинни. Уж лучше увидеть, как он потеряет все одним махом, чем наблюдать, как разваливается по частям.
Кажется, ей удалось достучаться до дочери.
— Я не хочу, чтобы он забыл меня, — промолвила Джинни.
— Он все равно забудет. И с этим ничего не поделаешь. Что он сказал тебе?
— Он сказал… То же, что и ты. Что уж лучше забыть все сразу.
— А стиральщики утверждают, что если его память достаточно очистить, то слабоумие не разовьется. Он не будет бояться, не станет забывать дорогу, не окажется параноиком. Ты хочешь увидеть, как он мечется в бреду, привязанный к кровати или напичканный наркотиками, чтобы не покалечил себя? И ему потребуются сиделки. Одна я не справлюсь.
— Если его сотрут, тебе это вообще не понадобится! Ты просто уйдешь. Как хотела сделать вот уже лет десять.
Элизабет взглянула на дочь. Да, она помнила, как тридцать лет назад смотрелась в зеркало и видела ту же самую уверенность.
— Ты можешь считать, что я больше о нем не забочусь, но говорить так ты не имеешь права.
— Ты дала обещание. Ты должна поддержать его, если он попадет в беду. Ты его жена.
— А кто поддержит меня? Ты, Джинни? Уж точно не твой отец. Я останусь одна. Я и так была одна целых пятнадцать лет.
Джинни вскочила с дивана и закричала:
— Бог мой, да ты все уже продумала! Ты хочешь избавиться от него! Стало быть, остановить тебя я уже не смогу.
— Ты несправедлива.
Джинни развернулась и выбежала из комнаты.
До Элизабет донесся звук шагов дочери, поднимающейся в свою старую комнату. В подвале же стояла тишина. Она задумалась, слышал ли Дэн их разговор, и если да, то почему не вышел объясниться, взять на себя ответственность за собственные поступки?
Почему не вышел сказать Элизабет, что он думает о стирании своей жены из собственной памяти?
Души не существует. Есть только мозг и его структура: полушария, мозжечок, лимбическая система, ствол головного мозга. И еще подструктура: лобная, теменная, затылочная и височная доли. Таламус, гипоталамус, миндалевидное тело и гиппокамп. Вот и все: душа — лишь пучок возбужденных нейронов. Или не возбужденных.
Рубен зарабатывал на хлеб чтением душ. Он знал, где в мозгу сокрыта любовь. Страсть, страх, смущение, вера, замешательство, вина. Он видел их на экране. Он составлял их карту, чтобы потом стереть.
Но сегодня Рубену сосредоточиться было нелегко. Прошлым вечером он так и не предложил Марии Сузе Гонсалвес выйти за него замуж.
Он взглянул на монитор, демонстрировавший комнату для интервьюирования, где Фиби беседовала с предполагаемым клиентом, пожилым мужчиной с редкими рыжими волосами. Мужчине — титры на экране гласили «Даниэль Макклендон», — согласно досье, шел шестьдесят первый год. Датчики давления и температуры в кресле, где тот сидел, фиксировали спокойствие: в отличие от большинства их клиентов, он не волновался. Физиогномическая программа, читавшая по его лицу, также не выявляла признаков опасности.
Прошлым вечером Рубен собирался сделать предложение в ресторане, однако присутствие других посетителей напрочь лишило его мужества. А если бы она ответила отказом? Однако, когда они вернулись в ее квартиру и занялись любовью, Рубен осознал, что быть с другой женщиной он не сможет. Блеск ее карих глаз в тусклом свете. Запах ее пота, пробивающийся из-под духов. Все это так живо стояло перед ним, будто произошло лишь мгновение назад.
Рубен проверил сканограмму мозга. Активность слуховых и зрительных центров Макклендона в норме. Хотя Рубен и выключил громкость динамиков, до него доносился голос мужчины, отвечающего на вопросы Фиби. Она умела успокаивать клиентов. Один из множества ее талантов.
Фиби протянула Макклендону планшет и начала объяснять:
— На экране вы увидите ряд тестов на восприятие и осознание. Например, страница букв «О», а среди них одна «С». Как только вы ее заметите, коснитесь индикатора перехода на следующую страницу.
— Но я уже проходил эти тесты у невролога, — запротестовал Макклендон.
— Я знаю, — ответила Фиби. — Просто сделайте мне одолжение.
Пока Макклендон справлялся с тестами, Рубен отмечал его реакцию. Чтобы выбрать «N» на поле «М», ему потребовалось полторы минуты. Нормальный же показатель — десять секунд.
Фиби поблагодарила клиента и взяла у него планшет:
— Хорошо, пойдем дальше. Позвольте мне задать вам несколько вопросов. Что вы сегодня ели на завтрак?
— Овсяную кашу. С бананами. Черный кофе.
— Кто президент Соединенных Штатов?
— О, пожалуйста, не напоминайте о нем.
— А нужно напомнить?
Рубен отметил его церебральную функцию.
— Нет, не нужно. Следующий вопрос.
— В чем заключается закон Ома?
— Я не идиот, — заявил Макклендон. Всплеск активности в миндалине. Гнев, раздражение, страх?
— Конечно же, нет, — ответила Фиби. — Вы взрослый человек, электротехник. Вы можете рассказать о законе Ома?
— Ток в проводнике между двумя точками прямо пропорционален… пропорциональности… разности потенциалов… напряжению между двумя точками… и обратно пропорционален сопротивлению между ними.
Фиби заглянула в свои заметки.
— Вы можете сообщить о том времени, когда получили Премию Дрейпера?[4]
Макклендон стал отвечать. Рубен же блуждал в мыслях. Он мечтал привести сюда Марию и усадить в этот сканер. Он задал бы ей вопросы, проследил за активностью ее мозга и узнал наверняка о ее чувствах. А потом достал бы кольцо, вручил его, и она бы ответила «да». Они бы поженились и были вместе до конца своих дней.
— Расскажите, как вы познакомились со своей женой, — попросила Фиби.
— Это случилось тридцать лет назад. Я не помню подробностей.
— Однако вы помните, где это произошло?
— Ее парень… Я и ее парень вместе учились на инженеров-электриков в Университете штата Мичиган. Мы познакомились на вечеринке или в ресторане, что-то вроде этого.
— Как она выглядела?
— Она выглядела… Она была прекрасна.
Фиби вернулась к списку вопросов. И задала последний:
— Есть нечто такое, чего вы не хотели бы забыть?
— А у меня есть выбор?
Выбор, подумал Рубен. Выбор является функцией лобной доли, месторасположения рассудочности и анализа. Конечно же, она наслоилась за весь период деятельности, восходящей еще к инстинктам.
— Мистер Макклендон, то, что вы стираете, и объем этого — целиком ваш выбор. Чтобы получить наилучший шанс на выздоровление, вам придется принять трудное решение.
— Я знаю.
Фиби ждала, пауза затягивалась. Рубен отметил вспышки возбужденных нейронов в коре головного мозга пациента. Сцепив руки, Макклендон наклонился вперед, устремив взор на ковер, избегая смотреть на Фиби.
— Госпожа Мередит, я человек, который может процитировать двенадцать главных разделов, вместе с подразделами, «Справочника электротехника». И теперь все это исчезает.
— Да, исчезает.
— Мне это не нравится. Чем больше я захочу стереть, тем выше мои шансы победить болезнь Альцгеймера?
— Судя по всему, так оно и есть. Это радикальное лечение.
Макклендон молчал.
— Мы можем очистить вашу память настолько, насколько вы сочтете нужным. — Она помолчала и добавила: — Что вы думаете об утрате воспоминаний о жене и дочери?
Активность лобной доли запестрела вспышками еще сильнее, и в зрительной памяти Макклендона произошел скачок — вероятно, возник некий яркий образ.
— Джинни оказалась для нас сюрпризом, — произнес он. — Мы не планировали заводить детей. — Макклендон принялся теребить брюки на коленке. — Я не хотел становиться отцом. Но когда она родилась… — Он умолк. — Она была некоей зверушкой в доме. Я увлекся ею. Наблюдал, как она меняется. Учил ее всякому. — Он поднял глаза на Фиби. — Было очень интересно.
— О чем вы будете скучать больше всего?
В мозгу Макклендона вспыхнул настоящий фейерверк. Электрические импульсы разлились по всему мозгу: в извилине Брока, височных и затылочных долях, полушариях и глубже — в гипоталамусе, миндалинах, гиппокампе. Нечто серьезное, особо чувствительное.
Макклендон откинулся в кресле. И ничего не ответил.
Рубен все записывал, но это окажется бесполезным, если только Макклендон не даст им какое-то указание. А тот положил ногу на ногу и принялся приглаживать волосы на макушке. Может быть, Фиби стоит опять включиться?
— О чем вы думаете? — спросила она наконец.
— Как я могу ответить, о чем я буду скучать больше всего? Что самое главное в моей жизни? Это… это не ваше дело.
Рубен фыркнул. Как раз это их дело. Когда настанет время чистки памяти, именно он будет отвечать за передвижение точно по этим крошечным зонам. Определять неясности. Избавляться от них.
Неясности Рубену не нужны. Он поиграл в кармане коробочкой, где лежало обручальное кольцо. Уж он-то знал, чего хотел. Сегодня же вечером он ее спросит. Он не станет колебаться — поставит вопрос ребром, Мария ответит «да», и они будут вместе.
Дэн Макклендон закипал. И Фиби это было на руку.
Большинство из тех, кто приходил в «Выбор новой жизни», желали избавиться от какого-то неприятного воспоминания и продолжить обычную жизнь. Некоторые из них были совсем уж несерьезны. Макклендон — иное дело. Ему не требовалось забывать что-либо по эмоциональным причинам — дело касалось его физиологического состояния. Болезнь Альцгеймера опустошит его рассудок, как стакан — за десяток глотков, и попутно разрушит его. Он находился здесь, чтобы опустошить себя загодя, в надежде сохранить свою целостность.
Однако объем воспоминаний, которым ему придется пожертвовать, был беспрецедентен. В некотором отношении Макклендон не останется тем же человеком. Суть его изменится.
Поначалу Фиби считала чистку величайшим благом для клиентов. Личности с глубокими шрамами на душе обретали возможность взглянуть на мир по-новому, без нависших над головой туч, омрачавших жизнь. Однако годы наблюдения за людьми, использовавшими чистку в мелочных целях, породили у нее сомнения. Во что превратится мир, если каждый будет просто удалять свои проблемы, а не пытаться справиться с ними? Ее шеф Дерек, казалось, пребывал в блаженном неведении каких-либо недостатков и хотел, чтобы клиентов стало больше. Однако Фиби претила мысль, что чистка превратится в косметическую операцию на мозге для тех, кого бросила подружка.
Ей нужно взглянуть на сканы, которые Рубен сделал во время исследования. Макклендон не откровенничал об эмоциональных вложениях в различные составляющие своего прошлого. Фиби хотела знать, где располагаются его самые яркие воспоминания.
Она собирала портфель, когда дверь в кабинет распахнулась и на пороге возникла молодая женщина с огненно-рыжими волосами. Лицо ее выражало полнейшее смятение.
— Да? — взглянула на нее Фиби.
— Я Джинни Макклендон.
— Заходите. Вот стул.
Джинни села напротив ее стола.
— Чем могу помочь?
— Я не хочу, чтобы вы стирали память моего отца. Не думаю, что вы понимаете ситуацию. За всем этим стоит моя мать. Она хочет бросить Дэна вот уже несколько лет, но ее удерживает чувство вины. А так он ее забудет, она пристроит его в какую-нибудь богадельню и уйдет с чистой совестью. Оставив за собой дом, сбережения и прочее…
Лицо Джинни Макклендон было бледным, глаза красными. Фиби попыталась оценить серьезность ситуации.
Ей была понятна реакция Джинни — она сталкивалась с подобным десятки раз, — но от этого таковая не становилась самой лучшей ни для ее отца, ни для дочери. Если Джинни переговорит с отцом, то он может передумать и отказаться от процедуры. Пожертвует собой ради чувств дочери.
— Ваш отец не окажется в богадельне. Я разговаривала с обоими вашими родителями, вместе и порознь. Ваша мать сказала, что ей не нужен дом. Она хочет, чтобы муж остался жить в нем, в окружении фамильных вещей.
— Фамильных вещей? Да он их даже не вспомнит!
— Большинство не вспомнит. Поймите, для него это очень нелегкое решение. Чистка даст ему, по крайней мере, возможность остаться работоспособным человеком. А может, даже лучше, чем просто работоспособным.
— Но он будет одинок, брошен! Кто станет о нем заботиться? — Джинни вскочила. Она открыла было дверь, но Фиби окликнула ее:
— Мисс Макклендон. Джинни.
Поколебавшись, та вернулась и снова села.
— Ему необходимо выбрать, от каких воспоминаний очистить память, — продолжила Фиби. — Да, он будет одинок, но большая часть его мыслительных способностей останется неповрежденной. Он сможет создать новую жизнь.
— У него есть жизнь!
— Вы знаете его лучше меня. Но, чтобы спастись, ему придется стереть события, позабыть которые ему будет больнее всего. Он забудет вас, вашу мать и большинство людей, с которыми познакомился за последние тридцать лет.
— А что он сохранит?
— Пациенты с болезнью Альцгеймера часто очень живо вспоминают происходившее сорок или пятьдесят лет назад, но не помнят, что ели на завтрак. — Фиби глубоко вздохнула. Порой самым лучшим способом обращения с подобными реакциями оказывался подход к ним окольным путем. — А может быть, Джинни, причина вашего столь сильного беспокойства заключается в ваших собственных нуждах? Случается и так: дочь настолько боится потерять любовь отца, что забывает, какой ценой он сохранит это чувство.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что, быть может, ваш отец не разделяет ваших чаяний.
Лицо Джинни залила краска. Она произнесла тихо:
— Иными словами, я эгоистка?
— Ну, не совсем так…
Джинни немного помолчала.
— Ладно, я эгоистка. Ну а вы-то кто? Почему вы так заинтересованы в процедуре? Мама говорила, что вас вдохновляет возможность использовать стирающий процесс для борьбы с болезнью Альцгеймера. А это большие деньги.
— Меня не интересуют деньги.
Джинни фыркнула.
— Но если все получится, ваш шеф заработает кучу долларов. И вы прославитесь. Только потому, что стерли половину жизни человека. Вас хотя бы немного это беспокоит?
— Конечно, беспокоит. Мне не так-то легко дается данное решение. Меня вообще волнует чистка. Я не думаю, что это панацея. Но таковой процедуру считает слишком много людей.
— Да, потому что вы ее так преподносите.
— Я не пишу текст рекламы. Я занимаюсь клиентами. Я знакомлюсь с ними, переживаю, вникаю в их мотивы.
— Э, да вы вроде как святая? И что, никакой материальной заинтересованности?
— Поверьте, мне не сложно найти другие возможности зарабатывать на жизнь.
Джинни прищурилась:
— Вас совесть не мучит?
Фиби не нашлась с ответом и промолчала.
— Да вы сами не считаете эту процедуру необходимой! — провозгласила Джинни. — Вас не волнует мой отец — вы пытаетесь что-то доказать.
Фиби поднялась.
— Мне нечего доказывать. А вот вы ставите свои интересы выше благополучия отца.
— Дело не в помощи ему, а в помощи вам.
— Госпожа Макклендон, думаю, этот спор бесперспективен. Ваш отец подписал документы. У вашей матери полномочия поверенного. Если у вас есть какие-то возражения, то их следует обсудить в кругу семьи.
Джинни поднялась. На пороге она остановилась и оглянулась на Фиби. Та попыталась выдержать ее взгляд. И она не была уверена, что ей это удалось.
…руки ассистентки были теплыми когда она касалась его лба и горла снимала бумажки с клейких подушечек датчиков прикрепляла их к его вискам лбу внизу шеи слева и справа присоединяла к ним толстые провода которые оттягивали кожу укладывала его на койку ему не нравилось лежать на спине было неудобно однако лекарство успокоило закройте глаза сказала она дышите глубоко думайте о приятном месте где вы чувствуете себя в безопасности подвал верстак старые радиоприемники надо сдуть с них пыль сколько же лет этот простоял в сарае голубиный помет на корпусе но когда он подключил его шкала все-таки озарилась зеленым светом пришлось подождать сразу не зазвучал надо дать прогреться лампам испускающим тепло светящимся в темных внутренностях деревянная крышка испещренная черными шрамами от паяльника и из динамиков раздался голос
ее руки у него на груди в волосах прикасается к лицу у тебя родинки по всем плечам сказала она и он рассмеялся и закрыл ей рот своим прижав к кровати в мотеле это родинка спросил он прикоснувшись к ней указательным пальцем и она задрожала глаза закрыты ресницы трепещут свет заката полосками косо пробивающийся через жалюзи показывает очертания ее грудей и смятые простыни в стороне звук прибоя и кто-то настраивает радиоприемник
кончиками пальцев доктор поднял ручку его дочери подозвал его и указал на розовый такой крошечный такой совершенный ноготок новорожденной такой крохотный что нужно было увеличительное стекло чтобы разглядеть его но все же безупречный и он сказал посмотрите на пальчик папаша и обеспокоенный Дэн сказал да что это и доктор сказал это пальчик она подержится за вас и потом он вложил свой палец в ручку дочери маленькую розовую мягкую и ручка ухватилась за него так крепко сила инстинкта удерживающая на пути который мы держим по жизни не отпускай папа просила Джинни дрожащим голосом не отпущу отвечал он она вихляла на велосипеде по улице он бежал рядом придерживая сиденье не отпускай говорила она а он отпустил и она унеслась от него вниз по склону быстрее чем он мог бежать теперь вращая педалями и в конце улицы неловко остановилась вцепившись в руль она обернулись ее лицо пылало триумфом и она крикнула я сделала это
на третьем движении его рука соскользнула и его левая нога потеряла опору и он упал всего лишь метров с трех наверное но у него не было наколенников и он приземлился неудачно в лодыжке раздался треск и звук больше боли сказал ему чем это обернется для скалолазания и неким образом он почувствовал облегчение Дэн ты в порядке спросил Мики его напарник все в зале прекратили заниматься и подошли к ним он снизу оглядел их лица та красивая девочка он всегда смотрел как она лазит и не только из-за формы ее попки хотя и не без этого не мог вспомнить ее имени то было весной 1998 или 1999 года он не мог вспомнить запах пота в воздухе пульсирующая боль вот ему неловко помогли подняться пузырь со льдом а по громкоговорителю какая-то песня с мощным зафуженным басом и органом напомнившая ему песню из шестидесятых годов которую он слушал на транзисторном приемнике своего брата в кузове пикапа по дороге к Грин-Лейк
руки его брата на борту грузовой палубы как же его звали у него было два брата и имя одного начиналось на Л или может В как он мог забыть такое но это не вызывало у него угрызений совести в тот миг ему было спокойно все в порядке о нем позаботятся легче забыть забыть потому что попытки вспомнить пробуждали в нем тревогу а теперь ему больше не придется тревожиться и кто-то у изголовья кровати держит его руку отпусти
Слай просматривал интернет на предмет последних заявок на свой товар, когда раздался звонок.
— Здравствуйте, — послышался женский голос. — Это Сильвестр Уэсли?
— Кто его спрашивает?
— Этот номер мне дали в «Выборе новой жизни», — ответила женщина. Ее голос звучал устало. — Вы делали для них кое-какую работу, связанную с моим мужем, Даниэлем Макклендоном. Вы убирали наш дом.
Слай помнил Макклендона. То было больше месяца назад.
— Да, убирал. Я что-то упустил?
— Нет, дело совсем не в этом. Вообще-то мне нужно, чтобы вы… вернули кое-какие вещи.
— Я занимаюсь не этим, миссис Макклендон.
— И все же я хочу, чтобы вы их вернули.
Работа Слая заключалась в том, чтобы вещи исчезали, и справлялся он с этим весьма неплохо. Он работал по контракту на «Новую жизнь», стирая файлы, уничтожая записи, изымая правительственные документы и избавляя дома клиентов от вещей, которые напомнили бы им о том, за стирание чего из памяти они заплатили крупные суммы. Приработок приносил неплохой доход, но не являлся его основной работой. Вообще он был специалистом по программному обеспечению.
Когда ему позвонили и сообщили, что его следующее задание — Даниэль Макклендон, это имя показалось ему смутно знакомым. А когда ему выслали файлы, до него дошло, что десять лет назад он окончил у Макклендона курс по разработке вычислительной техники.
Профессор Макклендон был самым странным преподавателем, которых когда-либо встречал Слай. Среднего возраста, немножко медлительный, он внушал чувство, будто математика, в которой профессор был столь искусен, является всего лишь досконально продуманной игрой. Посреди объяснения он мог вдруг продекламировать лимерики[5] о динамическом ОЗУ, или рассказать смешную историю, почему же на самом деле изобрели сотовый телефон, или спеть какую-нибудь глупую песенку. Тугодумов Макклендон переносил с трудом. Сложные вычисления он проделывал в уме, и студенты едва за ним поспевали.
Однажды какой-то студент попросил его повторить объяснение, на что профессор ответил:
— Слушайте, я не собираюсь этого повторять. Это просто, как дважды два — четыре.
— Ну вы можете хотя бы написать это на доске?
— Конечно, — согласился Макклендон. Он взял маркер, повернулся к белой доске и вывел на ней: 2x2 = 4.
Слай считал Макклендона чудаком. Посещал он его лекции отнюдь не добросовестно, зато хорошо справлялся с контрольными. Выслушивая просьбу миссис Макклендон, он вдруг понял, что ее замужество вряд ли было сущим наслаждением.
— Мне велели провести очистку по классу Альфа, — принялся толковать ей Слай. — Сказали, что когда он очнется в больнице, ему сообщат, будто он попал в автомобильную аварию и у него контузия. И что вы хотите, чтобы из дома удалили все, имеющее отношение к семье.
— Кто бы вам ни сказал это, он ошибся, — ответила женщина. — Муж понял, что некоторых вещей нет, и хочет их назад.
Слай уж приготовился к худшему: восстановить все. По договоренности, все вещи он должен был уничтожать, дабы они не появились вдруг снова, однако он не брезговал подзаработать, продавая наиболее ценные предметы.
— Какие вещи?
— Он хочет свои учебники. Приз Премии Дрейпера. Хлам из мастерской — инструменты, радиоприемники. И свои заметки, когда он был преподавателем.
— Так он собирается учить студентов? — Рубен поведал Слаю, что этому человеку вычистили больше, чем кому бы то ни было за все годы существования центра.
В голосе женщины зазвучала горькая ирония:
— Он не может вспомнить мое имя, но хочет снова преподавать в университете.
— Я посмотрю, что смогу сделать.
Возвращать приемники пришлось не откладывая. Заменить эти вакуумные лампы, некоторые восьмидесятилетней давности, было невозможно. Достать их в наше время можно было разве что в случайно обнаруженном тайнике на каком-нибудь ветхом складе.
Неделю спустя Слай появился у дома Макклендона с загруженным под завязку багажником джипа — инструментами, старыми приемниками и фотографиями в рамках. Он припарковался на подъездной дороге к старомодному бунгало и сидел в машине, покуривая сигарету. Миссис Макклендон велела ему подождать. Там она больше не жила.
Тем временем дверь дома отворилась, и на крыльце явился Макклендон собственной персоной. Кажется, он выглядел как и раньше, когда Слай у него учился. Может, немного потяжелел, да волос поубавилось. Он сощурился на Слая, а затем махнул ему рукой. Слай выбрался из джипа.
— Привезли мои вещи?
— Да, сэр.
Взгляд Макклендона задержался на нем, и Слаю стало неуютно.
— Вы Сильвестр Уэсли. Группа 530, факультет физической электроники. Вы пропускали слишком много лекций.
— Да, сэр.
— Видите, чем вы кончили? Работаете курьером.
Пока Слай перетаскивал коробки, подъехала миссис Макклендон на BMW. Она увидела, что разгрузка вещей почти закончена. Ее муж, сидя в плетеном кресле на крыльце, возился с древнющим восьмидорожечным магнитофоном. Он оторвался от своего занятия, заметил жену и вновь вернулся к драгоценной аппаратуре.
Миссис Макклендон нерешительно топталась возле машины. Она явно была уязвлена.
Слаю не хотелось видеть их вместе. Он оторвал Макклендона от его занятия:
— Куда мне это поставить?
Макклендон опустил магнитофон на пол:
— Идите за мной. — Он провел Слая в дом, вниз по ступенькам, в мастерскую и указал на скамью, куда Слай и водрузил громоздкую коробку с катушками и трансформаторами. Макклендон уселся на табурет и принялся неспешно разгружать ее, тщательно изучая каждое устройство. Слай поднялся наверх.
Миссис Макклендон он застал в гостиной: она перебирала единственную коробку с личными вещами, которые вернул Слай.
— Вам не стоило беспокоиться. Он совершенно нас не помнит, — посетовала женщина. — Даже и не знаю, то ли эта процедура изменила его, то ли всего лишь протерла запотевшее стекло, и мы смогли ясно разглядеть, что же внутри. А внутри — ничего.
Слай оторопел.
— Ему стерли память. Вы не можете его винить.
— Не могу? — миссис Макклендон вытащила из коробки фотографию в рамке. На ней были запечатлены ее муж, она и маленькая рыжеволосая девочка. Они на пляже и щурятся на солнце. Одной рукой муж обнимает ее, вторая покоится на голове маленькой девочки.
— На ней вы выглядите счастливыми, — заметил Слай неловко.
Она поставила фотографию на каминную полку.
— Пускай поломает голову, что это означает, — сказала она и вышла прочь.
После ее ухода Слай закончил с разгрузкой. Поколебавшись, он все-таки спустился вниз, чтобы попрощаться с Макклендоном. Профессор все так же сутулился над лампами и проводами, старыми резисторами и конденсаторами, смахивавшими на конфеты в обертке из фольги, переменными резисторами из витой проволоки, реостатами да потрепанными схемами на ломкой бумаге с потемневшими краями, повествующими, как все это собрать вместе, чтобы снова заработало.
— Я закончил, — сообщил Слай.
— Хорошо, — мягко отозвался Макклендон.
Слай не мог уйти просто так:
— Знаете, я не был лучшим студентом, но был в восторге от вашего курса. И мне нравились все те байки, которые «вы нам иногда рассказывали.
Макклендон повернулся и взглянул на него.
— Байки? Я не знаю никаких баек.
Три месяца в Гарварде так и не помогли Джинни справиться с последствиями трагедии. Она не звонила домой, отклоняла все попытки матери связаться с ней, удаляла ее электронные послания непрочитанными, не подходила к телефону, уничтожала голосовые сообщения без прослушивания. Потом, случайно встретившись с кузиной Бретани, узнала, что отец снова преподает в университете.
— Что? Разве это возможно?
— Наверное, он сумел сохранить свои интеллектуальные способности…
Джинни позвонила матери.
— Нет, он не помнит, — ответила ей та. — Нескладный, как аспирант с синдромом Аспергера[6], разговор-то с трудом поддерживает.
— Но все еще может работать?
— Он поспорил, что сохранит электротехнику и при этом покончит с болезнью Альцгеймера. Как будто он выиграл. — Ее отношение к произошедшему выглядело на удивление философским. Она больше не была той ожесточенной женщиной, впечатление которой производила в бытность их совместного проживания. — Но все остальное исчезло. Он очистил свою память до поры, когда ты еще не родилась, даже до знакомства со мной. Он напоминает мне того, каким был, когда мы познакомились. Ведет себя как выпавший из своей среды юнец.
— Я повидаюсь с ним.
На какое-то время на другом конце провода воцарилось молчание.
— Если хочешь… Но, дорогая, сомневаюсь, что после этого тебе станет легче.
— Мне нужно.
Джинни разговаривала с матерью почти час. Элизабет старалась подготовить ее к предстоящей встрече. Затем Джинни заказала билет на самолет. В четыре часа дня в пятницу самолет приземлился, она арендовала машину и поехала прямо к дому.
Она поколебалась на крыльце, думая постучать, но в итоге позвонила. Послышались шаги, и через стекло на двери она увидела, как приближается отец. Он распахнул дверь и заговорил с ней через сетку:
— Что вам надо?
Физически он выглядел хорошо. Несколько похудел. Чисто выбрит, волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб. Одет в рубашку с закатанными рукавами, в левой руке — острогубцы.
— Можно мне войти?
— Вы моя дочь, так ведь?
— Да, — слова застряли у нее в горле. — Ты помнишь меня?
Он отворил сетку и впустил девушку.
— Мне говорили, что у меня были жена и дочь. Женщина иногда заезжает. Я занят. Если вы хотите поговорить, вам придется пройти со мной.
Они спустились в мастерскую. На полу стоял наполовину разобранный огромный радиоприемник «Ар-си-эй». Штуковину эту, по-видимому, выпустили еще в сороковые. Это была усложненная модель, с приемом в АМ-диапазоне и на коротких волнах, а также со встроенным проигрывателем на 78 оборотов. Ее отделка была прекрасна — мозаичные накладки темного и светлого дерева. Вертушка была снята, и наружу торчала проводка.
Джинни села на табурет рядом с ним и направила лампу, чтобы отец мог видеть во время работы свои тонкие пальцы внутри приемника. Она не могла найти тему для разговора, столь была заворожена его физическим присутствием, запахом припоя в жарком и заплесневелом подвале, его жилистыми руками и сосредоточенным старческим лицом. Он не делал никаких попыток помочь ей почувствовать себя свободнее.
Она стала спрашивать его о радиоприемнике. Когда он понял, что гостья в состоянии отличить конденсатор от резистора, то позволил помочь себе. Она сняла свитер и опустилась на колени, чтобы быть поближе.
— Почему ты так любишь эти старые приемники? — спросила она его. — К ним трудно достать запчасти. И они даже не ловят в FM-диапазоне, не говоря уж о спутниках. Только политические разглагольствования да речи святош.
Он даже не взглянул на нее, поглощенный работой.
— Я понимаю каждую их часть. Я могу разобрать их до винтика, а потом снова собрать. Современный контур без микроскопа не разглядишь. Я знаю, как он работает, но я не могу прикоснуться к нему. Если он ломается, то починить его нельзя — просто выкидываешь, и все… Лампа не освещает. Надо развернуть приемник. Помоги мне.
Он начал подниматься. Ноги его не слушались, и встать получилось лишь со второй попытки.
— Я стар. И память все ухудшается.
Вместе они кое-как развернули громоздкий приемник, чтобы лампа с верстака освещала необходимое место. Ее отец резко выдохнул и провел рукой по лбу.
— Хочешь коки?
— Конечно.
Из подвального холодильника он достал две старомодные стеклянные бутылки и открыл их, протянув одну ей. Джинни глотнула немного. Украдкой она наблюдала, как он вновь склонился над приемником.
— Хочешь послушать стихотворение? — спросила она.
— Стихотворение? — Отец оторвался от приемника и удивленно взглянул на нее.
— Оно начинается так: «Чудные дела под полуденным солнцем творят те, кто горбатится за золото…»
— Горбатится? Что это означает? — спросил он. Он выглядел доверчивым, словно восьмилетний ребенок.
Джинни придвинулась поближе, чтобы можно было заглянуть внутрь приемника.
— Это означает тяжело трудиться. Вот как мы сейчас.
Примечания
1
Ли де Форест (1873–1961) — американский изобретатель, имеющий на своем счету 180 патентов, в частности на триод. Эдвин Говард Армстронг (1890–1954) — выдающийся американский радиоинженер и изобретатель. (Здесь и далее прим. перев.)
(обратно)2
Одно из самых известных стихотворений Роберта Вильяма Сервиса (1874–1958), канадского поэта и писателя, «юконского барда».
(обратно)3
Персонаж «Рождественской песни в прозе» Чарлза Диккенса.
(обратно)4
Премия Чарлза Старка Дрейпера, названная в честь американского ученого и инженера (1901–1987), присуждается с 1989 года Национальной инженерной академией США за значительные технические достижения.
(обратно)5
Лимерик — шуточное стихотворение из пяти строк, где две первые рифмуются с последней; по названию города Лимерик в Ирландии.
(обратно)6
Синдром Аспергера — легкая форма аутизма, при котором относительно сохранена способность к социализации и для которого характерно интенсивное сосредоточение на объектах интереса.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Очищение», Джон Кессел
Всего 0 комментариев