«Планета Правда»

Роман Подольный

Планета Правда

1

- Люблю москвичей! - будто бы сказал один кавказский поэт собравшимся у него приятелям. - "За то люблю, что, когда они у нас,- они наши гости, и когда мы у них - они наши гости"

Эту байку мне рассказали на Внуковском аэродроме.

И в Ереван я прилетел на этот раз настороженный: за каждым своим шагом следил, а в каждом кафе или ресторане хватался за бумажник, точно ковбой за револьвер,- чтобы успеть первым.

Прежде считал, что южане любят показать пришельцу широту души - пусть порою из не слишком похвального желания пустить пыль в глаза. Теперь же я жадно ловил признаки удовольствия на лицах сотрапезников, когда те обнаруживали, что расплатиться я "успел первым". И не верил, даже ясно читая на этих лицах разочарование, а то и обиду. "Э, нет! Вы наши гости..."-твердил я про себя, поднося пышные букеты и коробки конфет сотрудницам института, куда был командирован, женщине-инженеру на опытном заводе, случайным знакомым, зазвавшим меня в гости.

Денег с собой оказалось довольно много. Благо! Копились на кооператив чтоб нам со Светкой было где зажить своим домом. Но во время моей предыдущей командировки она, Светка, благополучно подала заявление в ЗАГС. Поскольку же в одиночку делать это еще никому не удавалось, то в партнеры себе выбрала Вовку, которого я звал именно так, опираясь на более чем двадцатилетний опыт общения (начиная с детского сада).

А заведующим отделом в моей газете сделали парня, работавшего здесь на добрых полгода меньше меня. Сделали после того, как я на летучке в пух и прах раздолбал позицию газеты по одному спорному вопросу. Очевидно, для главного редактора этот вопрос спорным не был.

Командировка должна была дать мне передышку и вот не дала, а уже подходила к концу... Дела переделаны, нужные встречи -позади, самолюбие свое кое-как потешил, покоя - не нашел...

В последний ереванский день ноги сами понесли меня на окраину города. Сюда еще не добрался всерьез городской трест благоустройства- или как он там называется? - и грубый булыжник мостовой не успел прикрыться асфальтом, а между увитыми диким виноградом двухэтажными домиками выпирала к самой дороге ничем не прикрашенная серая скала; на булыжнике, скале и виноградной зелени густо лежала-до дождя-желтая пыль.

Я шел - и представлял себе, как соотечественники большого поэта говорят между собой о заезжих москвичах; как Светлана объясняет поддакивающему Вовке, что я всегда был несколько инфантилен; как главный редактор озабоченно покачивает головой выспрашивая у сотрудников, что у меня с ними за отношения, да и вообще-уживчив ли я...

Не понимают люди друг друга, обманываются и обманывают, и ничего с этим не поделаешь. Сколько ни крой ложь во всех ее разновидностях: во здравие и во спасение, в крупном и мелочах, другим и себе...

Ох, была бы телепатия! Сколько о ней пишут - а толку? Конечно же, чисто лженаучная идея. А мы-то точно по науке живем: думаем одно; говорим другое, делаем третье.

- Не надо,- услышал я у самого уха негромкий голос.- Не надо так считать.

Слова звучали как-то слишком ровно (впрочем, это-то я понял много позже, хотя некую странность в речи уловил сразу, еще не успев осознать, чем именно вызвано ощущение "странности").

Итак, я, ко всему, начал думать вслух! И меня услышали. Хотя чего-то в этом роде можно было, конечно, ожидать при моем нынешнем настроении.

- Почему же не надо так считать? - я круто повернулся.

Невысокий широколицый человек лет тридцати кивал мне головой, держась на довольно далеком расстоянии - дальше, чем мне показалось, когда его монотонный голос зазвучал вроде бы над самым ухом.

- Да потому так считать не надо, что дело по-другому обстоит.- Он все кивал и кивал головой, щурился, улыбался, всячески демонстрируя мне свое расположение. И, пожалуй, чересчур демонстрировал. Не верил я этой слишком выразительной улыбке, слишком многочисленным кивкам, слишком добродушному прищуру глаз. Да ничему и никому сейчас не верил, как не верил всю последнюю неделю. Ах, он мысли мои подслушивает, в душу лезет. Я медленно сжал кулаки, сжал так, что почувствовал боль в суставах пальцев. Вот я его сейчас...

Да, велик соблазн - обрушить на случайного встречного свои претензии к судьбе, сделать собеседника ответственным за все сделанное другими...

- А этого тоже не нужно,- улыбка не исчезла, но и расстояние между нами осталось прежним, хотя я решительно шагнул вперед. - Вы огорчены и раздражены, давайте лучше я поговорю с вами, а не вы со мной. Кстати, за этим вот домиком есть садик с платаном посередине, отдохнем в тенечке, ладно?

2

Платан там был - как раз посредине маленького ухоженного садика, и была скамейка под платаном.

Я опустился на нее, и вдруг почувствовал... нет, понял, что сижу не на скамейке в тихом узеньком дворике ереванского дома, а в амортизационном кресле космического корабля. Что здесь, кроме меня, штурмана - Младшего, еще механик - Средний и капитан-Старший.

Я оставался собою, человеком, познавшим горечь, которую приносит измена любимой, боль от предательства друга, и я был одним из тех, у кого за всю жизнь ни разу не было даже повода усомниться в ком-нибудь из близких или далеких. Каждый из моих спутников, любой из жителей моей планеты равно был открыт мне-или открылся бы по первому моему зову.

Мы смотрим на экран, где все расширяется и расширяется диск с расплывающимися пятнами облаков. Вот она, первая планета, до которой смогли долететь синфяне. Но я не радуюсь. Мы не радуемся. Разумной жизни здесь нет. Иначе датчики корабля отметили бы присутствие информационного все-поля еще на расстоянии по крайней мере в сотню диаметров этой планеты. Мы прилетели в пустыню. Создает все-поле коллективный разум. И вне все-поля не может жить разумное существо.

Сотни лет, как на Синфе строят космические корабли. Но первыми к звездам летели мы. Лишь к нашему времени удалось создать искусственную концентрацию все-поля в объеме корабля, концентрацию, достаточную, чтобы экипаж из трех человек смог продержаться годы полета.

И мы полетели, выдержали, достигли. Зачем?

Я уже не смотрю на экран. Штурман тоже. Но капитан смотрит. И это его глазами я и штурман увидели светящиеся скопления строений, связанные прямыми отрезками. Очевидно, линиями транспортного сообщения. Разум? А датчики-испорчены? Других объяснений не могло быть.

И тут глазами землянина я увидел вдруг еле заметное изменение на лице Старшего. А как синфянин, почувствовал всем телом его радость. Капитан смотрел на регистратор все-поля. Диск его менял цвет - медленно, неуверенно, но менял. Все-поле у планеты было.

Ничтожное, слабое, но за нас были годы тренировок - и природные способности, которые и привели именно нашу тройку на борт первого звездолета. Мы выживем.

В вечном изгнании. Потому что никогда, никогда не удастся в таких условиях создать нужную для обратного полета концентрацию все-поля.

А здешний разум? Как он может существовать при такой малой напряженности все-поля? Как местные разумные вступают в контакт друг с другом? Как возник социум из существ, друг друга не понимающих?

Капитан представил себе лицо ведущего антрополога Синфы. Это лицо, такое знакомое, тут же всплыло и перед Штурманом и Механиком. Они вызвали из памяти любимую мысль их общего наставника:

Только случайная мутация, давшая первобытному свирепому дикарю орган для генерации все-поля и прямой связи от мозга к мозгу, позволила нашим предкам создать общество, спаянное взаимным пониманием. Пониманием, которого были лишены, как лишены и поныне, все остальные твари на Синфе.

Да, так учила синфянская aнтpoпология, так учили нас троих, так было, и есть, и должно быть всюду, где эволюции удается вырастить разум.

- Может быть, здесь для общения достаточно и такого ничтожного уровня? - Механик был оптимистом. Капитан усомнился. Я же был так потрясен нашим открытием, что воспринимал их мысли слабо, они скользили у самого края моего сознания. А мое второе "я", вернее же - первое, земное, с удивлением смотрело на лица Капитана и Механика. Совсем, совсем человеческие, земные и в то же время неподвижные, словно у статуй, брови не поднимаются, не искривляются, улыбка не раздвигает губы. Ну да, нам, землянам, нужна мимика как спутник беседы, она дополняет речь, обогащает оттенками - к чему же это нам, синфянам, и без того понимающим друг друга.

3

О, мы научились улыбаться, морщить лоб, двигать бровями. Как научились и говорить. В конце концов, Всего лишь двести тысяч синфянских лет назад наши предки это умели. Воздействие на собеседника через все-поле приходилось применять лишь изредка. Иначе от нас потребовалось бы слишком большое напряжение, слишком пристальное внимание к этой стороне дела, а у нас ведь были и другие задачи.

Да, земляне, как наши далекие предки, пользовались словами для передачи мыслей. И это у них называется передачей мыслей!

Землянин говорит другому землянину: "Здравствуйте", но это всего лишь следование древнему обычаю, а не осмысленное пожелание победы над болезнями. На вопрос же "Как поживаете?" никто и не ждет сколько-нибудь вразумительного ответа. Но хуже другое. Земляне так часто думают одно, говорят другое, делают...

Тут я-землянин сообщил своему синфянскому "я", что оно может не продолжать - у меня хорошая память и на Земле я живу несколько дольше него.

Что происходило дальше? Ужас пришельцев перед открывшейся им чудовищной ситуацией был смягчен жалостью к землянам, а потом и оттеснен ею. Слишком людьми, пусть обделенными судьбой, были хозяева планеты, чтобы гости решились предоставить землян той горькой участи, на которую обрекли братьев по разуму случайности эволюции. Земле надо помочь!

Все-поле у планеты, пусть ничтожное, есть, а генерировать его могут только разумные существа. Значит, в зачатке земные люди этой способностью обладают и даже, неведомо для себя, пользуются. А всякую способность можно развить, как развили в себе сами Синфяне владение земной речью.

Понадобятся многие годы и отчаянные усилия? Но эти годы у нас есть, а сил ради такой цели не жалко. Мы обязаны сделать планету лжи планетой Правды.

Конечно, на каждого из прилетевших синфян приходится примерно по полтора с лишним миллиарда будущих учеников. Многовато... Но тем более гордились мы трое своим решением. Надо разработать только систему обучения, затем наши собственные ученики сами станут учителями; законы геометрической прогрессии сократят сроки решения задачи... Земля будет спасена! И, по древнейшему и простейшему из великих этических законов, это спасет и самих пришельцев. Возросшее все-поле даст нам возможность вернуться домой. Если доживем.

(Как я-землянин обрадовался, что синфяне приняли именно такое решение! Представил себе мир без лжи, даже невольной-словно она бывает невольной, даже во спасение - как будто ложь может что-то спасти, мир без шпионов и дипломатов, без преступников и изменников, мир открытых сердец и простых душ!..)

С чего начать? Что нужно сразу, немедленно?

Первое: контакт с учеными, причем прежде всего - с теми, кто знает, насколько разнообразны земные люди.

Второе: изучение отклонений от местной физической нормы, с тем чтобы обнаружить людей, особо активно генерирующих все-поле.

Третье: активное общение с детьми, наиболее пластичной частью всякого общества; цель - уяснение, насколько возможно усилить генерацию все-поля направленным воспитанием.

Три пути. Потому что нас трое.

Капитан, Старший, стал сотрудником научного института народоведения. Механик, Средний - врачом в больнице. Штурман, Младший - учителем. Документы? Техника, взятая с Синфы, документов не знающей, справилась с полученным заданием.

4

...Как эта женщина разговаривала со мною-врачом. И что она думала! Я уже привык за время работы к земной жестокости, и все-таки мне было не по себе. Да, ее отец долгие месяцы лежал без сознания, и она проводила возле него целые дни, с утра до вечера. Да, ей пришлось уйти с работы, "запустить" сына-школьника, она теряла друга, за которого надеялась выйти замуж.

Все это она говорила и думала-растерянная, измученная, опустившаяся. Как я пожалел бы ее,

Если бы не прочел неотвязное, повторяющееся, страшное: "Лучше бы умер".

Я ПОМНИЛ, каким был перед смертью мой отец. Он знал все, что знал я, наши горести были общими, отец ушел, зная, что я продолжаю его путь, и моя боль смягчалась тем же сознанием. Но если бы я мог продлить его жизнь!.. Какое счастье для таких людей, что они не читают мысли друг друга.

- Вы же можете ходить сюда пореже,- ответил я, опустив глаза: я ее боялся. А женщина попросила ночной пропуск в больницу. Она хотела быть рядом с отцом и ночью. Хотела? Да. Она не лгала. А раньше, только что, даже в эту самую секунду? Я же знаю, вижу... Чему тут верить? Неимоверно сложно сознание людей, лишенных светлого дара мысленного общения. Можно прийти в отчаяние, пытаясь сколько-нибудь в этом разобраться. Как они могут понимать друг друга? И самих себя?

5

Я иду вдоль стены с длинным рядом дверей, помеченных номерами и украшенных табличками. Неловко обхожу встречных. Мне не по себе. Никак не могу привыкнуть, что мои мысли и чувства никто не может услышать, если я не заставлю двигаться губы, язык и голосовые связки.

Обеденный перерыв еще не кончился, а взятые из дому бутерброды уже съедены, и в институтском коридоре толпятся все - от лаборантов до директора. И все они говорят. Это ужасно. Но меня оглушают и пугают не звуки, вернее, не одни звуки.

О чем только не думают эти странные люди! Их перепутанные мысли сбиваются в голове несчастного гостя в липкие клубки.

"У кого занять трешку?" "Эх, почему я раскопал не тот курган, а соседний!" "У Норы день рождения, а меня не пригласила... Позовет... или?" "Где Инка такое платье отхватила?.." "Еще четыре часа вкалывать" "Сергей Сергеевич хмурый ходит - на пенсию пора, да не хочется..." "Не болит ли у новенького сердце?"

А, это уж - про меня. Улыбаюсь, придаю себе бодрый вид, успокаиваю веселым взглядом - кого? Не разберешься в этой толчее.

Вот и дверь с нужным номером. Вхожу. Комната пуста. Ну да, все же в коридоре. Сажусь за тот из пяти столов, поверхность которого свободна от книг и бумаг.

Слегка облупленная дверь отгораживает меня от клубящихся в коридоре смерчей мысли и чувства. Низкая напряженность все-поля имеет в данном случае свои преимущества. Даже такое небольшое расстояние и такая ничтожная преграда дают возможность если не отключаться полностью от чужих забот, то хоть недолго подумать о своих собственных. Очень недолго.

Дверь открывается... Какое счастье, что синфянская эволюция не позаботилась о развитии мимики! Лицо мое умеет принимать лишь те выражения, которые мы успели освоить. Так что растерянным выглядеть я не могу. Только: вежливым, внимательным, серьезным. Да еще серьезным с легкой улыбкой на губах. Знакомлюсь, жму руки, слышу слова, принимаю мысли.

А потом меня втягивают в общий разговор. Сегодня защищает диссертацию сотрудник соседнего отдела. Мои новые знакомые не стесняются в выражениях.

- Компилятор.

- Если не плагиатор.

- Да нет. Просто бездарь.

Мысли... По значению они со словами не расходятся. Только намного резче и грубей. И на том спасибо. Говорят, пора идти. На ту самую защиту диссертации. Что же, пойдем.

Зал с возвышением, на котором стоит длинный стол. В зале сидят на стульях, соединенных планками, у стола - на обычных стульях. Рядом со столом - кафедра. За нею стоит маленький человечек с испуганным лицом. Читает текст, время от времени выходя с указкой к большой карте, висящей на стене.

Слушаю, ловлю мысли, разбираюсь в ситуации. Итак, люди за столом ученый совет. Это они решат, присуждать ли степень. Один член ученого совета - из моей комнаты. Тот, кто недавно сказал: "Просто бездарь." Его соседи... Я принимаю мысли: "Кто же всего этого этого не знает?.." "Повторяется молодой человек..." "Не сам же он получил эти цифры. Никогда не поверю..." "А вот Николай Васильевич просил помочь этому дурачку. Но- не могу..."

Отношение людей в зале недоброжелательно. И эта недоброжелательность растет с каждой минутой.

Маленький человечек кончил говорить. Присаживается у края стола, не выпуская из рук указки.

- Слово - объявляют, -предоставляется оппонентам.

Те выступают вяло и неуверенно- "с одной стороны, с другой стороны". Что-то мешает им говорить искренно, но и поддерживать человека они не расположены.

А он боится. Боится, что напомнят об одной малоизвестной статье, откуда взята - без ссылки - важная идея. Боится сравнения своей работы с какой-то диссертацией, защищенной на ту же тему пять лет назад в Ростове. Боится, боится, боится...

Судьба диссертации предрешена, и все это понимают, даже диссертант, лицо у него уже не испуганное, а обреченное.

Впервые я ощущаю, что разделяю чувства землян, что я, пусть на час, такой же, думаю так же. Это приятно. Очень.

- Кто из присутствующих хочет выступить?

Поднимаю руку.

Встаю. Говорю. То, чего он боится, именно то. Лицо человечка теперь нельзя назвать даже обреченным... Он уничтожен, стерт с лица земли, его нет - ни заседании, ни в институте, ни во Вселенной.

И тут на меня обрушивается из зала волна жалости. Жалости к человечку, которого на самом деле нет. За что его жалеют? Что изменилось?

Они же и так всё понимали, даже если не всё знали.

Растерявшись, обрываю выступление.

И тут же над залом поднимаются руки. Одна, другая, третья... Просят слова, настаивают, требуют. И - говорят!

Мой сосед по комнате, сказавший полтора часа назад о диссертанте "бездарь" и только что предвкушавший, как проголосует "против", бурно восхищается важностью темы, потом запинающимся голосом что-то бормочет о крупном вкладе. Бормочет и сердится на себя. И - на меня. На меня намного больше.

Потом выступают еще четверо. И каждый, запинаясь, хвалит диссертанта! Каждый лжет. И сам это понимает. И все вокруг тоже понимают. И принимают.

...Я опять в нашей рабочей комнате. Соседи на меня не смотрят. А я отключился, сделал так, что не различаю их мыслей,- и без того чересчур хорошо представляю себе, что они обо мне думают.

Дверь хлопнула - вошел член ученого совета.

- Эх вы! - сказал он мне.- Это надо же - я проголосовал "за". И еще одиннадцать человек. Ваша заслуга! Кто же не заступится, когда на его глазах о человека вытирают галоши? Удивительно другое: пятерым хватило стойкости подать голоса "против". Вот у кого сила воли! Завидую.

Все почему-то расплывается у меня перед глазами. Провожу по ним рукой. Она влажнеет. С недоуменьем смотрю на ладонь. Ах да! Здесь это называют слезами. Значит, жалость на Земле cильнее, чем гнев, милосердие важнее справедливости.

Достаю зеркальце, перед которым столько тренировался в мимике. Мои губы снова раздвинуты и изогнуты в улыбке - но совсем другой, чем та, безразлично-вежливая, выработанная трудом и терпением.

Лжецы,- думаю я.- Какие лжецы! - и смеюсь. Впервые в жизни. С удовольствием.

6

Теперь я был учителем. Одним из учителей. Да, моим коллегам трудно здесь работать. Особенно этому. До чего он боится своих учеников! У него буквально поджилки трясутся, пот проступает по всему телу в начале каждого урока. Он сжимает кулаки, всаживает ногти в ладони, сдерживает крик боли, стоит школьнику заговорить вызывающим тоном... Конечно, с точки зрения синфянина здешние дети представляют собой нечто ужасное. Да и могут ли существа, живущие в атмосфере лжи и лицемерия, быть другими? Но-испытывать подобные чувства к несозревшим разумным существам? Даже местная мораль, точнее, то, что заменяет ее у землян осуждает такое отношение к детям.

Я несколько раз заглядывал в душу этого "педагога" - и тут же отшатывался в ужасе. Но тут над одним из его учеников нависла угроза исключения. За проступок невероятный, в нормальном обществе невозможный, да и в этом-то - нестерпимый. И что же? Мой коллега перед педсоветом объявляет случившееся мелочью! И призывает продолжить воспитание "заблудшего" с опорой на его класс. Там ведь, оказывается, чудесный коллектив (а ведь он и во время выступления на педсовете вспоминал их лица со страхом...), совершенно замечательные дети!

Лицемерие? Ложь? Нет ведь. Он любил их, любил...

7

Я-землянин был Младшим на скамейке вечернего парка, когда обнял девушку с тонким, постоянно изменяющимся лицом, таким непохожим на каменные лица синфянок. Я ухаживал (так это называется здесь) за нею уже несколько недель.

И в любви они тоже обманывают друг друга. Мужчине понравилось лицо женщины, ее тело показалось соблазнительным - и вот она слышит, что прекраснее ее нет на свете, и умнее тоже нет, что самое удивительное в ней душевная тонкость...

Мужчина говорит слова, в которые не верит. И женщина тоже не верит тому, что слышит. Но радуется лжи - пока не перестает отличать ее от правды и не начинает считать, будто он искренен; а мужчина тем временем убеждает себя в справедливости собственных похвал. И если обоим удается обратить ложь в правду, то возникает взаимная любовь...

Я-синфянин не хотел заглядывать в мысли и чувства своей девушки. Потому что боялся того, что мог бы увидеть. И с самого начала нашего знакомства оградил себя мысленным барьером, какие умеет строить каждый из синфян, правда, строить сравнительно ненадолго.

...А ведь что-то есть в этом и притягательное: сказать о любви, не зная, разделяют ли твои чувства. И замереть, ожидая ответа, и услышать: да, она любит, никого не любила раньше, верит, что будет счастлива.

И в это мгновение рухнул мой барьер, да и зачем было его теперь поддерживать? - и вместе с ним вера в возможность счастья. Ей было сразу и хорошо и тоскливо, смешивались надежда и ожидание разочарования, страх и восторг, радость - и болезненные воспоминания о руках и губах кого-то другого. Я был ошарашен этой разноголосицей, оглушен этим взрывом, я почти терял сознание. На последнем пределе сил отчаянным рывком восстановил барьер - и услышал только одно слово: люблю - она повторяла и повторяла его.

Хотел вырваться, убежать, но тут барьер снова исчез, и вдруг я понял: она искренна Они меня любит! Или хотя бы думает, что любит. У землян ведь это не обязательно одно и то же.

Я с тоской вспоминал о том, как проста и ясна любовь на моей Синфе. Как проста и ясна там дружба. Как просты и ясны работа и сама жизнь. С тоской потому что знал: к этому нет возврата.

- Нет возврата,- отозвался мне издалека Старший.

- Нет возврата,- откликнулся Средний.

8

Я очнулся. Голова кружилась. Слегка знобило. Южная ночь отодвинула в сторону домик, приблизила к земле небо с горошинами звезд. Было прохладно. Человек-нет, синфянин-тревожно смотрел на меня.

- Простите, я не смог удержаться. Вы так же мучились от непонимания, как мы - в свои первые дни на Земле. И показались мне таким близким.

- В первые дни? А теперь - вы понимаете?

Он закивал головой:

-Да! - потом поправился.- Не всё, конечно. Но и то, чего не в силах пока постичь, притягивает,- он засмеялся. - Что, высокопарно получается? Вы-то стесняетесь точно выражать возвышенные мысли. Нет, я вас не сужу. Не нам судить тех, кто волен выбирать слова и поступки.

- Выбираем не лучшее.

- Ох! Нам тоже так иногда кажется. Но не удивились же вы тому, что я вам показал?

- Не очень. Я ведь человек Земли. Планеты лжи, как вы ее называли. Помогите же нам! На Синфе мы были бы вашими гостями, и здесь мы - ваши гости. Помогите! Чтобы у нас тоже чувство прямо превращалось в мысль, мысль в дело. Вам так легко и просто жить...

- Было легко и просто. Но разве простое лучше сложного? И какое разумное существо удовлетворится простым, когда знает сложное... Чувство - в мысль, мысль в дело! Да! Но между этими звеньями не остается места для выбора и решения. Ваша ложь - плата за право выбора.

- Дорогая цена!

- Но не чрезмерная.

- Значит, вы уже не хотите нас спасать?- только это я и понял, кажется. Синфянин покачал головой:

- Вы еще ничего не поняли. Не страшно. У вас будет время подумать. - Вы нашли способ вернуться на Синфу? И улетаете?

- Пока не нашли. А придется. Синфа должна узнать правду вашей планеты. Мы - выбрали!