«Межсезонье»

Максим Тихомиров Межсезонье

На десятый день моего второго рождения папа с мамой подарили мне котенка.

Я назвал его Васькой. А что? По-моему, нормальное кошачье имя.

День моего второго рождения всегда совпадает с началом весны. Вообще-то это не только мой праздник, а наш общий, семейный, но раз уж я в семье самый младший, то поздравляют каждый раз меня одного. Ну, я не против. Тем более что мой настоящий день рождения приходится на середину зимы, и его никак не отметить, потому что зимой мы спим.

Я как раз только проснулся в тот день и поэтому был еще не совсем в себе — вялый и сонный, и вдруг раз — и папа тут как тут, а на руках у него сидит самый настоящий котенок и круглыми глазенками хлопает.

— Ух ты! — сказал я. Сон как рукой сняло, в голове сразу стало ясно и звонко, а тело было еще ватное спросонья и очень-очень холодное. Я протянул к котенку руки, и движение вышло медленным-медленным, как всегда бывает после зимнего сна.

Зимой мы спим долго-долго, и снится нам странное. После весеннего пробуждения сны долго еще не отпускают, и я часто ощущаю себя десятиногим механическим пауком, который ползает по нашему насквозь промерзшему небесному дому изнутри и снаружи, и в черном-пречерном небе над головой день и ночь висят звезды, солнце маленькое и холодное, а океан внизу сплошь покрыт льдом.

После пробуждения мне еще несколько дней сложно ходить — все время не хватает ног, я то и дело оступаюсь, и постоянно кружится голова. Необходимость перемещаться только по полу раздражает. Когда я был поменьше, каждую весну начинал с того, что пытался привычно пробежать по стенам и потолку, но только набивал шишки и обижался невесть на кого. Родителей это расстраивало, и я научился не скучать по сновидениям, в которых был и сильнее, и ловчее себя настоящего.

Котенок перебрался мне на ладонь, и я почувствовал, какие у него острые коготочки. Он дрожал всем телом — наверное, замерз, потому что дом еще не прогрелся как следует после зимы, да и сам я еще как следует не оттаял. Я погладил котенка по спине, и он громко замурлыкал.

— Доброе утро, сынок, — сказал папа. — С днем рождения. Это тебе подарок от нас с мамой. Получил вчера посылку с Земли.

— Доброе утро, — ответил я. — Спасибо! Он классный! Можно, я назову его Васькой?

— Конечно, можно, — сказал папа, и мы втроем с Васькой отправились будить маму.

Мама котенку не удивилась, но очень расчувствовалась, глядя, как мы с ним играем в догонялки. Ресницы у нее были мокрые, но она улыбалась и говорила, что это растаявший иней виноват.

Конечно же, мы ей поверили. Потом мама приготовила завтрак, и мы сели за стол все вместе — в первый раз в этом году. Ели торт, а Васька перепачкался кремом и очень нас рассмешил.

— Нравится? — спросила мама, и я ответил, что да, очень нравится.

И в самом деле: разве котята могут не нравиться? Даже если видишь их воочию впервые в жизни.

Я знаю, что дарить живых существ, пусть даже и на день рождения, — это не очень хорошо. Папа и сам мне говорил это раньше, когда я просил у них с мамой рыбок, пони, а потом еще и карликового лемура-кусаку с Тирамису. Папа повторял это снова и снова, стоило мне лишь заикнуться об этом, и в конце концов я проникся, хоть и был тогда маленьким — мне как раз семь должно было исполниться. Папа остался доволен, сказал, что я молодец, и снова вернулся к своей работе.

Весь первый день я забавлялся с котенком, и весь следующий день, и долго еще потом. Ночами — нормальными весенними ночами, которые измеряются часами, а не годами, как зимой, — котенок спал у меня на подушке, свернувшись клубочком. Родители, видя, как мне понравился их подарок, не уставали умиляться.

* * *

Однажды вечером, засыпая, я нечаянно подслушал, как папа говорил маме, что он бы с радостью подарил мне всех тех животных, которых я у них клянчил, если бы была возможность, — но возможности-то такой нет и не будет еще долго, а вероятно, уже никогда и не будет. Мама тогда расплакалась, и папа бросился ее утешать и тоже плакал, и я решил больше никогда не просить у них таких подарков, потому что очень их люблю и не могу видеть, как они из-за меня плачут, даже если и думают, что я не вижу. И даже если я не увижу, все равно не хочу их расстраивать, ведь тогда мне придется притворяться, что я не знаю, а им — что они не расстроились, а это уже будет неправда и неправильно…

Но это все потом уже было, позже.

Кстати, котенка я у них и не просил. А может быть, просил в том возрасте, когда все дети выпрашивают котят у своих родителей, а родители с ужасом себе представляют, как милый пушистик точит коготки о мебель, роняет с подоконника цветочные горшки и писает на ковер в гостиной. И как они потом мучаются с ним всю жизнь, когда ребенку через пару дней наскучит новая игрушка, а потом хоронят в коробке из-под обуви на заднем дворе.

Все это я в книжке одной прочитал. Книжка была веселая, жаль только, ни названия, ни автора я сразу не запомнил, а через год корабельная библиотека обнулилась во время зимнего энергоголода, и читать стало нечего, так что теперь и не вспомнишь уже. Ну да и ладно. Тем более теперь я и сам умею истории сочинять. Только их никто, кроме Тима и Лапочки, не слушает. Ну и подумаешь.

Ничего из тех забавных ужасов, что должны были свалиться на приютившую котенка семью, нам не грозило. Мебель у нас была металлопластовая, очень функциональная и антивандальная, цветы погибли, когда вышла из строя система кондиционирования, ковра в гостиной отродясь не бывало по соображениям пожаробезопасности, обувь из синтезатора выскакивала без всяких там коробок, а заднего двора на кораблях не предусмотрено.

Кроме того, ближайший котенок находится в десятке парсеков от нас — вместе с лемуром-кусакой, рыбками и пони. Линия доставки органику пропускать сквозь себя без разложения на составляющие элементы так и не научилась, синтезатор на сборку котят из атомарной пыли никто не программировал, а регулярное сообщение с Андромахой после Трехдневной войны наладить не смогли — так что родители могли как будто бы спать себе спокойно.

Ан нет.

Вот он, котенок, — расхаживает по палубе, смешно переступая мягкими лапками, трется всем об ноги и довольно мурчит. Серый полосатик того оттенка шерсти, который называют обычно диким. Зеленоглазый и очень ласковый. Супер просто.

И родители — вот они: стоят, обнявшись, как голубки, и с умилением наблюдают, как я вожусь с нежданно-негаданно свалившимся на меня счастьем. Никогда даже и не мечтал о котенке — и вот на тебе.

И что теперь с ним делать, ума не приложу. Но родителям своего недоумения не показываю. Тем более что котенок и правда славный: с ниточкой играет, палец когтит и умывается лапкой очень трогательно — совсем как в книге было написано.

Про царапины, кстати, в книге толком написано не было — или было, да я забыл. А царапины — это больно. Правда, еще и красиво — когда кровь бусинками на коже выступает. А вот когда мама их йодом смазывает — совсем неприятно, но быстро проходит. И забывается быстро. Так что еще к концу первого дня руки у меня до локтей были в сеточку из корост и полосок от йода. В конце концов мама махнула рукой, йод убрала, а вслух сказала, что все равно заразы-то на когтях никакой и нет, на что в ответ папа почему-то толкнул ее локтем — так, чтоб я не видел, — и сделал на секунду страшное лицо со смешно вытаращенными глазами, и прошептал что-то неслышно совсем, а я в отражении в полированной панели прочитать по губам не успел. Ну и ладно.

* * *

Когда я спросил, как папе удалось раздобыть котенка, он тут же хлопнул себя по лбу и бодро поведал, что совершенно забыл мне рассказать, что его прислали по заказу через линию доставки, которая, оказывается, сильно усовершенствовалась за то время, что мы находимся на Андромахе. То есть за всю мою жизнь, потому что ничего, кроме Андромахи, я не помню. А та пара месяцев, пока папа с мамой добирались до нее от внешних кометных колец системы, а я, совсем еще маленький, месяц от роду, лежал в гибернационной люльке, чтобы не погибнуть от перегрузок, — эти месяцы не в счет, потому что их и мама-то с папой едва помнят.

На вопрос о том, как именно усовершенствовалась линия доставки, папа ответил очень честно, без тени вранья в глазах. Он долго и убедительно расписывал подвиг земных ученых, которые все эти годы не покладая рук ставили бесконечные эксперименты, пытаясь передать по струнам сначала молекулы органических соединений, потом — отдельные клетки, ткани, органы, которые немедленно пересаживались подопытным животным и преспокойно работали себе дальше, словно их не разрывало безжалостно в передатчике на атомарную пыль, не размазывало субатомную взвесь равномерным слоем волнового фронта по многомерности свернутого в струны континуума и не собирало из ничего в приемной камере линии доставки.

Потом, рассказывал папа, очередь дошла и до живых организмов. Простейшие одноклеточные, потом колониальные животные, за ними — ланцетники и черви. Все живы-здоровы. Животные с экзоскелетом долгое время выворачивались наизнанку, пока ученые не догадались тщательнее прописывать протокол сборки, и многострадальные дрозофилы и тараканы начали самостоятельно разлетаться-разбегаться по темным углам на выходе из струны. Тритоны и лягушки. Ящерки-гекконы и змеи. Канарейки. Мыши и крысы, белые, с красными глазами. Теперь вот — котята.

А рыбы, спросил я? Тут папа понял, что несколько перестарался с подробностями, и очень честно соврал, что с рыбами эксперименты все еще в процессе разработки («ну, понимаешь, сын, у них же там чешуя… жабры, все непросто!»), но ученые надеются на успех миссии. Папа сказал, что совершенно уверен — в ближайшее время линию усовершенствуют и смогут вытащить нас прямо через нее, не присылая за нами корабля (тут я с сомнением покосился на приемный лоток, который был не больше пресловутой коробки для обуви, но промолчал). Но пока, к сожалению, линия все еще неспособна передавать существ крупнее кролика… ну, или котенка. А потому в ближайшее время появления на борту пони или лемура-кусаки не предвидится, и чтобы я не очень на этот счет обнадеживался.

Я сказал, что все понял, и не стал напоминать папе, что лемур-кусака вообще-то размером куда меньше того же котенка и что вся приемная аппаратура связи обесточена уже много лет… расстроится еще, чего доброго. Врать он все-таки не умеет, хотя знать ему об этом не обязательно.

«Все-таки врать я не умею», — говорил отец маме вечером, будто оправдываясь. Вид у него был растерянный и виноватый. Мама утешала его, как могла. «Ростик, кажется, поверил», — с надеждой втолковывала она папе, а тот с готовностью соглашался, но лишь для того, чтобы через минуту снова усомниться в своих лицедейских способностях, и все начиналось сначала. Я подсматривал за ними через камеры внутреннего обзора до тех пор, пока они не стали утешать друг друга очень уж всерьез, а потом отключил подслеповатые экраны. Все-таки не все вещи о своих родителях детям нужно знать.

* * *

Котенок, свернувшись клубочком, спал у меня на коленях, чуть слышно урча во сне.

Когда я погладил его, он потянулся всем телом, не просыпаясь, выпустил и снова втянул когти, а потом смешно-смешно сморщил мордочку, словно прищуривался. Я погладил его мягкую-мягкую шерстку, почесал животик. Потом аккуратно переложил котенка с колен на сиденье и отправился на поиски ножа и отвертки.

Котенок проснулся, когда я развернул его из клубка и перевернул на спину. Думал, что я с ним играю, и стал ловить в когтистые лапки руку с ножом.

Лезвие было очень острым — атомарная заточка, не иначе. Полосатая шкурка на животике разошлась сразу, и края разреза получились ровными, как от скальпеля.

Крови не было.

С помощью отвертки я снял упругую панель и принялся задумчиво рассматривать открывшиеся мне внутренности котенка. Больше всего они были похожи на паутину нитей пульсирующего света, который тек сквозь тончайшие оптоволоконные проводники. В этой паутине жили своей странной жизнью крошечные детали сверхсложного механизма. Микромоторчики едва слышно жужжали, приводя в движение тяги и рычаги, и в такт их движениями котенок все так же весело перебирал в воздухе лапками, впускал и выпускал коготки, потягивался и жмурился, шевелил усами и круглыми ушками, и глазки его смотрели на меня по-прежнему живо и озорно. Где-то в глубине механизма часто-часто тукало сердечко реактора, и слаженная работа механизмов производила умиротворяющий суммарный ритмический гул, который легко можно было принять за мурлыкание.

Я снова взялся за отвертку и тщательно привернул панель на место, спрятав за прозрачным пластиком ложь, обман и разочарование. Обильно полил все универсальным клеем и стянул поплотнее края разреза. Потом распушил шерстку — и клянусь, уже даже сам я не нашел бы следов взлома и проникновения.

Васька совершенно невозмутимо умылся и причесал шкурку лапкой. А потом мы с ним до утра играли с ниточкой и учились пользоваться горшком.

Для сверхсложной самообучающейся машины Васька оказался редкостной бестолочью. Хотя, возможно, что это был именно запланированный программный баг — для большей естественности воспитательного процесса.

Ведь так гораздо интереснее.

«Спасибо, папа», — подумал я, засыпая перед рассветом. Котенок спал у меня под одеялом, вздрагивая во сне, словно бежал куда-то.

«Расти большой, сынок», — почудилось мне в ответ, и я уснул.

Мне снова приснились механические пауки, звезды, лед и далекое солнце.

Да, точно, это был сон.

* * *

Мой папа по специальности робототехник. До катастрофы он обслуживал пустотных робошахтеров на рудниках кометного пояса, а чем он занимается здесь — ну, помимо того, что чинит все подряд, — я не знаю.

Как-то я тоже починил последний на борту силовой экзоскелет, но папа об этом узнал, экзоскелет отобрал и строго-настрого запретил его включать без разрешения.

— А я-то все никак понять не мог, что у нас за утечка из накопителей, — рассказывал папа маме. — Зимы все длиннее, каждый эрг на счету — а у нас утечка! И что ты думаешь? Наш пострел «силача» оживил. Сам, представляешь! Я ему, конечно, запретил впредь им пользоваться, и он пообещал — но ты чувствуешь, каков гусь? Головастый растет парень! Нам с тобой гордиться впору. Как, как он сообразил цепи пережженные восстановить? Я посмотрел — там все на клее и ленте-липучке, но ведь работает же! Я его этому не учил. Он, конечно, ребенок, Маша, но в такие моменты я собственного сына, если честно, побаиваюсь.

— Не переживай, любимый, — улыбнулась мама и обняла папу. А потом долго объясняла ему что-то насчет восприимчивости детского сознания и способности к самообучению даже в летаргии, когда активны только глубинные структуры мозга и работают одни животные инстинкты, но тут уж я ровным счетом ничего не понял, а потому и заморачиваться не стал. Потом разберусь, когда вырасту.

Пока библиотека не погибла, я ведь перечитал в ней все, что мог. Кое-что не понял — но это же ведь не значит, что ничего не запомнил. Время от времени знания, лежащие до поры в памяти без надобности, вдруг пригождаются. Не знаю, чему уж папа так удивляется.

Не включать больше «силача» я папе, конечно же, пообещал. А потом, конечно же, обещание нарушил, но стал делать умнее — приделал к экзо найденную в трюме сломанную панель солнечных батарей, на которую папа когда-то рукой махнул, а я взял и починил, и оставлял механический скелет подолгу загорать снаружи на солнышке, которое светило с каждым днем все ярче и все быстрее заряжало его аккумуляторы. И играл — в разные игры. Сам с собой играл, потому что, кроме Тима и Лапочки, которые, если разобраться, не друзья, а очень даже враги, других друзей у меня нет — на всей Андромахе людей осталось только трое: я, папа и мама.

Теперь у меня появился котенок, и весь оставшийся до встречи с врагами месяц я посвятил играм с ним.

Но этот месяц прошел, и наступило время для войны.

Тима и Лапочку я услышал задолго до того, как их остров появился на горизонте. Я предупредил родителей, что иду на прогулку.

— Оденься теплее, — рассеянно сказала мама, не отрываясь от планшета, на котором формулы и диаграммы жили своей жизнью, подчиняясь легким касаниям маминых пальцев. Папа только буркнул что-то, соглашаясь с ней.

— Конечно, ма, — ответил я, надевая защитный костюм на голое тело.

Когда я вошел в шлюз, сквозь затягивающийся проем в мембране люка за мной следом прошмыгнул Васька и принялся гордо расхаживать, подняв хвост трубой. Я коснулся сенсора, и наружная мембрана лопнула, впустив внутрь атмосферу Андромахи. Молекулярные фильтры в костюме все еще работали исправно, выделяя из слагающих ее газов те, что были нужны человеку для дыхания, а потом превращая их в обычный земной воздух.

За Ваську я не беспокоился — ему-то воздух точно был не нужен. Обгоняя меня, полосатый разбойник умчался в темноту корабельных коридоров. Я зажег налобный фонарь и отправился в командную рубку.

Питание в оптические усилители рубки не подавалось давным-давно, а батареи автономных блоков папа приспособил для обогрева оранжереи еще раньше — когда зимы были короче и растениям удавалось перезимовать. Потом растения все равно погибли, и аккумуляторы пригодились в другом месте. Горизонт с тех пор приходилось рассматривать в старинный линзовый бинокль — чистейшей воды оптика, не вру! Я раскопал его в обломках расстрелянного вельбота на шлюпочной палубе в комплекте для выживания и время от времени поднимался с ним на мостик, играя в капитана. Родители ничего не имели против — оружейные консоли были давно мертвы, а панели навигации папа заблокировал и опечатал самолично, взяв с меня честное-пречестное слово никогда не пытаться их оживить.

Слово я дал. Это же ведь только слово.

Остров, у берегов которого в подогретых теплыми источниками водах зимовали вместе со своей семьей Тим и Лапочка, еще не был виден даже в бинокль.

— Привет! Привет, враг! — радостно закричали голоса в моей голове. — С возвращением!

Змеев пока не было видно даже в бинокль. «Привет!» — подумал я, зная, что они слышат мои мысли так же хорошо, как я их собственные. В ответ пришли волны кровожадного восторга, и я послал врагам в ответ образ улыбки. Улыбку змеи воспринимали как оскал, знак угрозы, даже чувствуя сопутствующие ей радость и доброжелательность. Меня это всегда веселило.

Я соскучился по своим врагам, а они соскучились по мне.

* * *

Волны были свинцово-серыми и слегка маслянистыми. Они тяжело ворочались внизу, словно спины огромных животных, бок о бок стремящихся невесть куда. Среди волн во множестве белели льдины — океан вскрылся совсем недавно.

Здесь, в беспокойных приэкваториальных широтах Андромахи, воздушные течения волновали поверхность океана, а океанские закручивали атмосферу в бесконечные кольцевые вихри, в одном из которых вот уже много лет кружил вокруг планеты наш плененный небом корабль.

Раз в сотню земных лет Андромаха, увлекаемая Гектором в его величавом беге по эксцентрической орбите, примерно на полтора земных года оказывается в зоне жизни. Весной и осенью условия на ней можно назвать даже комфортными — в сравнении с остальными сезонами.

Зимой панцирь льда сковывает океан, а замерзшая атмосфера присыпает лед многометровым слоем пушистого снега. Летом океан кипит, наполняя атмосферу ядом своих испарений. Так что бури весеннего и осеннего межсезонья — сущее благо для немногих живых существ, оставшихся на планете.

Осенью и весной, которые длятся в сумме около земного года, мы бодрствуем, живя по-настоящему. Долгой-предолгой зимой и коротким, но безумно жарким летом — спим, проводя во сне без малого сотню стандартных лет, пока Гектор и Андромаха совершают оборот вокруг солнца по своей вытянутой орбите, еще сильнее исказившейся после давней катастрофы.

При каждом прохождении вблизи солнца гигант, орбита которого перестала быть стабильной после потрясших систему гравитационных возмущений, теряет часть атмосферы — ее отнимает распоясавшееся светило. Каждый раз Гектор подходит к звезде все ближе, теряя все больше массы, — и все слабее удерживает на гравитационной привязи спутник, ставший нам домом.

В ожидании врагов я смотрел на волны, которые сейчас были гораздо ближе, чем я помнил по прошлой осени. Накопители левитров неуклонно истощались, несмотря на все старания папы восполнять запас энергии за короткие месяцы, когда излучения солнца хватало на то, чтобы потрепанные панели солнечных батарей работали с полной отдачей.

Авиабаза постепенно опускалась, вращаясь вокруг Андромахи по все более снижающейся спирали.

Когда-нибудь, если нас не спасут раньше, она коснется ядовитых вод океана.

Но сейчас меня это занимало мало, а не пугало и вовсе.

Я думал о другом. Мысли мои витали далеко в прошлом. Во времени, когда я только еще родился.

Тысячу лет назад.

* * *

Десять лет назад — по субъективному времени нашей семьи, хотя я об этом помнить, конечно же, ничего не могу, — в миллионе миль от здешнего солнца вдруг открылись дремавшие до той поры подпространственные туннели и, лопаясь от перенапряжения, извергли в околосолнечное пространство полтора десятка газовых гигантов, мгновенно слившихся со светилом в вихревой аккреции.

Что за неведомая враждебная сила сотворила это, только ли в системе Андромахи или повсюду в населенных областях Галактики, — так и осталось неизвестным.

Солнце Андромахи в одночасье проснулось от миллиардолетней дремы и рывком расширило радиус своей фотосферы на целую астроединицу.

Такого выкрутаса от спокойного древнего желтого карлика не ожидал никто. Нестабильность в процессах, идущих внутри звезды, нарастала. Все расы, занимавшиеся освоением системы взбесившейся звезды, начали спешную эвакуацию. Счет пошел на часы.

У населявших систему людей, мовисов, риконтов и атакелтиков была здесь лишь сотня-другая пустотных городов, рудников, лабораторий и заводов. Периметр системы стерег от набегов рейдеров-пустотников и ударных соединений кочевников-госсиртаков объединенный космофлот Содружественного Четырехлистника.

Когда выяснилось, что из восемнадцати туннелей-струн, связывающих систему Андромахи с густонаселенными мирами Центральной зоны, семнадцать во время катаклизма лопнули от перенапряжения, а единственный уцелевший нестабилен, среди населения системы началась паника.

Объединенный космофлот перестал существовать после первых известий о беспорядках у транспортных порталов.

У входа в туннель и начался хаос не регулируемой никем спонтанной эвакуации, всеобщего бегства, вылившегося в безумие Трехдневной войны, которое охватило всю звездную систему.

Силы объединенного космофлота распались на враждующие монорасовые соединения, стоило произойти первому инциденту на входе в портал туннеля. Что это был за инцидент, нам, пленникам Андромахи, осталось неизвестно.

Три дня длилась война. Три дня последний портал переходил из рук в щупальца, лапы и плавники. Три дня превращались в радиоактивный пар и оплавленные осколки гражданские и военные корабли по всему внутреннему пространству системы.

Потом все кончилось. Не осталось никого. Все ушли сквозь портал — или погибли, пытаясь это сделать. Все, кроме считаных единиц, волею судеб заброшенных в дальние уголки системы и не сумевших добраться до туннеля за время, пока нестабильность его не достигла критического значения.

Папа и мама, инженеры, обслуживающие добывающий комплекс в кометном поясе системы. Родители Тима и Лапочки, забытые при эвакуации в кластерном поселении высоко над плоскостью эклиптики. Возможно, кто-то еще.

Внутренние планеты системы были поглощены фотосферой разбушевавшейся звезды. Внешние были непригодными для высадки газовыми гигантами. Андромаха, планета земной группы, бывшая спутником газового гиганта Гектора, который вращался вокруг своего солнца по нестабильной эксцентрической орбите, едва не касаясь короны солнца в периастрии и уходя на четыре миллиарда миль в афелии, оказалась единственным пригодным для высадки планетным телом.

Бескрайний океан Андромахи, воды которого лишь кое-где прорывались голыми спинами каменистых островов, приютил семейство атакелтиков, выходцев с водного мира. Нам досталась брошенная авиабаза в небесах экваториальных широт, накопители левитров которой были полны под завязку и еще долго могли удерживать наш новый дом над смертоносными водами бескрайнего моря.

Портал последнего туннеля свернулся, надолго — или навсегда — отрезав систему от остальной Вселенной.

Потянулись долгие годы ожидания.

* * *

Океан волновался подо мной — бескрайняя масса вод с вкраплениями тающих льдин. Где-то под этими бесконечными валами, катящимися ряд за рядом к скрытому в дымке испарений горизонту, спешили мне навстречу Тим и Лапочка. Я все отчетливее чувствовал их присутствие, и любопытные щупальца чужих мыслей все явственнее щекотали мой мозг.

Пришло время войны. Вздохнув, я потопал по гулким коридорам в недра корабельного арсенала, чтобы получше подготовиться к встрече с врагами.

Спустя полчаса, когда голоса Тима и Лапочки звучали уже совершенно оглушительно — я даже начал опасаться, что их могут услышать и родители, — я спустился по грузовой эстакаде на полетную палубу нижнего яруса. На мне был комплект настоящей боевой брони, самый маленький из тех, что нашлись в бесконечных рядах личных шкафчиков команды. И все равно он был нелепо велик и собирался в гармошку на локтях и коленях. Внутри бочкообразной кирасы я чувствовал себя горошиной в погремушке. Башмаки были больше размера на три и неимоверно тяжелыми, и ноги в них волочились, как не мои. Псевдомышцы брони я задействовал только на руках, потому что аккумуляторы почти разрядились, и на активацию всего экзоскелета целиком их энергии не хватило бы.

С бомбой на плече я тащился сквозь опустевшие ангары, в которые так и не вернулись вылетевшие из них давным-давно эскадрильи субатмосферников. Распахнутые зевы грузовых лифтов зияли чернотой вертикальных шахт, по которым самолеты поднимались когда-то на стартовые палубы, чтобы взлететь навстречу гибели и славе. Путь мой лежал сквозь анфилады ремонтных цехов, где в полумраке щетинились лесом манипуляторов чудовищные махины рембоксов, скрипели цепями в такт плавному покачиванию корабля в воздушном течении уснувшие под потолком пауки кран-балок. Где застыли печальными остовами мертвых птиц те истребители, что смогли дотянуть до базы после стычек в небесах, но не успели уже вернуться в строй до исхода людей с Андромахи.

Их так и бросили здесь вместе с самой авиабазой, ставшей вдруг в одночасье не нужной никому — и так удачно подвернувшейся нам, когда наш кораблик, полыхнув напоследок в атмосфере планеты сгорающим светлячком, выбросил планер посадочного модуля, который папа, борясь с дикими ветрами низких широт, умудрился посадить на пляшущий в хаосе потоков взбесившегося воздуха сплюснутый тороид размером с небольшой город.

* * *

Планер до сих пор лежал там, на пронизываемой ветрами взлетной палубе верхнего яруса, принайтованный к ней цепкими лианами эластических строп. Пластоперкаль лоскутами сходил с каркаса изломанных крыльев, фонарь кабины давно утратил свою прозрачность и таращился в неспокойные небеса фрактальными зеркалами ослепших фасеток.

Каждую годовщину нашего прибытия на Андромаху, в день нашего второго рождения, папа надевал защитный костюм и поднимался на палубу. Мы с мамой сопровождали его.

Это называется традицией.

На этот раз у меня за пазухой горячим когтистым комком ворочался Васька — подарок родителей. Мы стояли и смотрели на низкое облачное небо. Солнце казалось сквозь вечный полог туч большим бледным пятном.

Где-то высоко-высоко, за облаками, в черноте космоса оставались корабли земного флота. Безмолвные, мертвые. А еще корабли чужих, но снизу ни тех, ни других было не разглядеть, конечно же. Время от времени один из них срывался с орбиты и прочерчивал небосклон всполохом стремительно гаснущего огня, подсвечивая тучи. Иногда, когда с орбиты сходил дредноут или суперкрейсер, падающие корабли пронзали облачный полог и рассыпались искрами в конце своего короткого пути.

Мы смотрели на этот фейерверк и молчали, держась за руки.

Я знал, что когда-нибудь сквозь облака спустится корабль, на котором будет живой экипаж, и заберет нас отсюда. Надо только запастись терпением и подождать.

Мы и ждали — века, если считать по календарю Земли, и десять лет по нашим биологическим часам.

Я провел здесь всю жизнь. Ожидание не тяготило меня, ведь другой жизни я не знал, а мир за пределами нашего небесного дома и Андромахи был для меня лишь знанием, но не реальностью.

Папа говорит, что никогда нельзя терять надежду.

Я и не теряю. У меня ее просто нет, да и не было никогда.

Андромаха — мой дом, и все ее бури, штормы, студеный мороз и опаляющий жар — лишь детали привычной для меня обстановки.

Меня не надо спасать. Я здесь живу.

И у меня даже есть здесь враги, хотя и нет друзей.

* * *

Враги были уже совсем рядом и в нетерпении били хвостами. Надо было поторапливаться, пока ветры не унесли авиабазу прочь от мест, в которых атакелтики как-то могли жить. Папа рассказывал, что вулканическая активность на шельфе острова, который стал домом для наших бывших союзников, снабжает атакелтиков необходимым для фотосинтеза железом. Змеи скорее растения, чем животные, а потому не могут надолго удаляться от острова, иначе обессилеют и погибнут. Они лишены инстинктов хищника и присущего хищникам коварства — тем более странно их вероломство во время Трехдневной войны, которое стоило жизни сотням людей, распыленных на атомы при прорыве каравана коварных мовисов к порталу.

Но сейчас не время для старых обид. Пора воевать.

Подъемники не работали, поэтому на взлетную палубу приходилось топать по грохочущим ступеням крутой лестницы в четыре длиннющих пролета. Клочья запирающей мембраны в дверном проеме хлопали на ветру. Я раздвинул их и шагнул наружу, цепляя косяки широченными наплечниками скелета.

Родители бы не обрадовались, узнав, что я трачу драгоценную энергию из почти пустых накопителей на то, чтобы активировать сервоприводы брони. Поэтому я никогда и не пытался зарядить аккумуляторы доспехов полностью — только-только чтобы экзоскелет мог двигаться и таскать грузы, слишком тяжелые для меня самого.

Обычно это были бомбы — вот как сейчас.

Я выбрался на нижнюю посадочную палубу и потопал к остаткам леерного ограждения на краю обрывающейся в океан бездны. Ветер взревел и ударил в грудь молотом, но я топал ему навстречу, только вперед пришлось наклониться и упираться как следует ногами при каждом шаге. Обломки кораблей и самолетов за долгие годы смело с палубы ветрами, и на пути у меня встречались лишь оплавленные дыры от попаданий энерготорпед с чьих-то — кто теперь знает, чьих именно, — штурмовиков. Я аккуратно их обходил. Бомба с каждым шагом делалась все тяжелее — аккумуляторы экзоскелета разряжались.

Какая-то тень метнулась сбоку, я едва успел заметить ее краем глаза. Васька! Вот же ведь… Выбрался-таки на палубу. Смотри теперь под ноги…

У самого ограждения, у подножия мертвой зенитной турели с поникшими энерговодами плазменных пушек, я опустил бомбу на покрытие и перевел дыхание. Бомба была здоровая, почти с меня высотой. Хороший подарочек для врагов. О, а вот и они!

Змеев можно было разглядеть и без бинокля. Длинные, с половину корпуса авиабазы, мощные тела стремительных очертаний, в общем-то, не были похожи на змеиные. Их изумрудный цвет ярко выделялся на фоне серости океанских волн, по зелени тел бежали волнующиеся разводы, и змеи казались выточенными из малахита. Конические головы на изящном изгибе шей возносились высоко над волнами, и вода расступалась, пропуская атакелтиков в их неудержимом стремлении мне навстречу.

Мои враги словно бы и не подросли со времени нашей последней встречи — видимо, как и мы, пережидали долгую зиму во сне гибернационных камер в своем убежище среди промороженного до самого дна океана.

Змеев было трое. Они всегда прибывали на встречу втроем: Тим, Лапочка и один из их родителей. Родитель был вдвое больше своих отпрысков. Я никогда не видел у взрослых атакелтиков оружия — но малыши задорно плевались струями жидкого огня, которые мало-мало не доставали до днища авиабазы еще в те времена, когда расстояние до волн было вдвое бо́льшим.

Как далеко способен плюнуть огнем взрослый чужак и насколько горячо его пламя, я выяснять не хотел. Обычно родитель оставался поодаль, без проявления каких-либо эмоций наблюдая за нашими играми и не вмешиваясь в них. Потом, когда базу уносило ветром за пределы безопасной для змеев зоны обитания, взрослый аккуратно, но настойчиво заворачивал заигравшихся детей к дому. Взрослые атакелтики были сама забота и деликатность. Я никогда не слышал их мыслей, но в детстве меня это не удивляло, а теперь я склонялся к выводу, что мысленная болтовня — признак незрелости среди змеев, исчезающий с возрастом, когда каждый атакелтик учит себя сдержанности в мыслях и проявлениях чувств.

Взрослый змей двинулся по широкой дуге в обход авиабазы, лавируя среди льдин. Тим и Лапочка в возбуждении одновременно выпрыгнули из волн, поднявшись на шипастых лопастях хвостов во всей красе. Лопасти многочисленных плавников радостно хлопали друг о друга. Зависнув на мгновение в воздухе, змеи рухнули обратно в волны, подняв огромные фонтаны брызг.

— Давай! Давай же! — закричали их голоса в моей голове. И я дал.

Броня почти издохла — надо будет оставить ее на палубе на зарядку, когда отвоюем. Поэтому бомбу пришлось кантовать до самого края. Потом она нависла над пропастью — и кувыркнулась вниз. Стабилизаторы тут же выровняли ее полет, и оперенная капля устремилась к волнам, в которых кружили в нетерпении Тим и Лапочка.

Следом за бомбой с палубы, задрав трубой хвост, сигануло стремительное полосатое тельце.

Я только ахнул — и потянулся поймать.

И, разумеется, потерял равновесие.

* * *

Рев ветра стал оглушительным. Перед глазами проносились, бешено кружась, облака, стремительно удаляющаяся туша авиабазы, волны, растопырившийся звездочкой Васька, снова облака… А где-то внизу, обгоняя нас за счет более раннего старта, но все равно опасно близко, падала навстречу танцующим в ее ожидании змеям стокилограммовая бомба, начиненная невесть чем.

Я ухитрился подхватить котенка под пушистый живот и сгруппироваться в ожидании неминуемого столкновения со свинцово-серой стеной воды, заслонившей весь мир, когда внизу полыхнуло, и ударная волна от вспухшей в волнах полусферы разрыва наотмашь шлепнула меня широкой ладонью, останавливая падение, словно раскрывшийся рывком парашют.

Броня, даже вконец разряженная, погасила основную энергию взрыва и удара о воду.

Правда, сознание я все-таки потерял. И пошел бы камнем на дно в тяжеленном доспехе вместе с зажатым в кулаке котенком, если бы не враги.

Для атакелтиков взрывы и энерговыбросы наших бомб — как хороший массаж или щекотка. Это мы с Тимом и Лапочкой выяснили уже давным-давно — еще в ту пору, когда воевали по-настоящему. Я в ту пору был железно убежден, что именно чужаки повинны во всех наших бедах, и едва во время своего обычного бдения на мостике в роли воображаемого капитана земной авиабазы впервые услышал чужие голоса внутри головы, как тут же бросился мстить. Экзоскелет к тому времени я уже починил, а потому легко вскрыл арсенал, схватил первую попавшуюся бомбу и уронил ее на головы врагам, как только авиабаза оказалась над ними.

На мое счастье, тогда старшего с ними не было. Малыши же, проглотив дозу излучения и энергию взрыва, словно пирожное с кремом, от радости попытались изжарить меня факелами жидкого огня, но дотянуться не смогли и обиженно заныли в два голоса.

Не собираясь слушать их бессловесные причитания в своей голове, я в сердцах как следует наорал на них. О том, как правильно ругаться, я знал все из тех же библиотечных книг, потому что мои папа и мама — люди воспитанные и таких слов вслух не говорят.

Змеи обиделись и обругали меня в ответ. Оказалось, что мы друг друга вполне понимаем — без слов, как-то иначе. Детям всегда проще понимать детей.

Потом мы подружились. А взрослым об этом не сказали. Родители Тима и Лапочки, скорее всего, и так все сразу узнали, но у них, может быть, такие детские игры приняты — а вот нервы своих папы и мамы я предпочел поберечь. Хватит с них и того, что я разгуливаю где ни попадя, а тут еще и такое. На взрывы от наших игр в войну внимания они не обращали — от авиабазы время от времени отрывались обломки и рушились с всплеском в океан. Плюхом больше, плюхом меньше…

То есть это я так считал. На деле все оказалось совсем по-другому.

Тим с Лапочкой выловили нас с Васькой из воды и катали по очереди на спинах до тех пор, пока я в себя не пришел. По очереди — потому что каждому хотелось прокатить на себе своего закадычного врага. Мы с Васькой были не против.

Взрослый атакелтик выдохнул тем временем столб пламени, который лизнул днище авиабазы. Сработала какая-то противопожарная автоматика, и папа догадался выглянуть наружу.

Потом была целая спасательная операция по подъему нас на борт с использованием выносной стрелы крана и целой сбруи из ремней и веревок. И я, и Тим с Лапочкой пришли от всего этого в совершенный восторг — в отличие от родителей.

Я был готов к тому, что мне влетит, и влетит как следует. Посильнее даже, чем в тот раз, когда я построил гауссовскую пушку и насквозь продырявил стенку ангара, в котором проводил полевые испытания.

— Мама, папа, — сказал я, оказавшись снова на продуваемой всеми ветрами палубе. — Я виноват.

Папа обнял меня. А мама сказала папе:

— Говорила я тебе, что эти игры до добра не доведут!

Но сердилась она не по-настоящему и тоже обняла меня, а потом я познакомил их с нашими врагами.

— Дети часто оказываются мудрее взрослых, — говорил папа маме вечером, после того как мы целый день провели на палубе. Родители все это время разговаривали со взрослым атакелтиком, а мы с Тимом и Лапочкой были переводчиками: я передавал слова папы им, а они — старшему змею, а потом все повторялось, только уже наоборот.

А потом змеи провожали нас до самой границы безопасных для них вод и пускали в небо огненные салюты, пока их остров не скрылся из виду.

— Кладовые почти пусты, и кто знает, когда придет помощь, если придет вообще, — папа говорил это при мне, потому что на семейном совете решили, что я уже достаточно взрослый, чтобы ничего от меня не скрывать. — Давно пора рассчитывать только на себя — и надеяться, что мы с чужаками сможем помочь друг другу, если станет совсем плохо. Ведь жили же в мире до этой дурацкой войны. Теперь самое время начать все сначала.

И я был с папой полностью согласен.

* * *

Весна закончилась, наступило лето, и мы залегли в камеры гибернаторов, чтобы переждать огненную бурю, полыхавшую в атмосфере Андромахи долгие шесть месяцев. Осенью мы снова встретились с Тимом, Лапочкой и другими, и я рассказывал им сказки о драконах, которые сочинил сам в полудреме летнего сна.

Когда пришла зима и океан начал схватываться льдом, папа уложил всех нас спать, переписав наши личности в простоватые, но надежные хранилища памяти вакуумных роботов-рудокопов.

Ни один разум не выдержит сна длительностью в сто лет. Личность должна сохранять сознание, чтобы не надломиться, — а раз наши собственные хрупкие тела приходится заточать почти на век в гибернационные морозильники, вполне сгодятся тела искусственные, пусть даже в их позитронном мозге и маловато пространства для того, чтобы наши «я» могли развернуться там полностью. Большая часть того, чем мы являемся, будет спать внутри памяти роботов — но связь с миром сохранится, и рассудок сохранится тоже.

Папа делал так каждый раз, когда приходила зима, — просто за столетие воспоминания эти тускнели, превращаясь в сны, в которых механические пауки пьют ускользающее тепло далекого солнца под небом, полным звезд, которых я никогда не видел наяву.

Сквозь заиндевевшую пластину визора гибернационной камеры я посмотрел гроздью своих новых глаз на собственное спящее лицо и пожелал сам себе спокойной ночи. А потом, ловко перебирая десятком суставчатых ног, отправился на верхнюю палубу, где уже ждали меня папа и мама.

И мы вместе стали смотреть, как на застывший океан осыпаются снегом замерзающие облака, открывая черное-пречерное небо, полное звезд.

Котенок прыгал рядом и ловил лапами снежинки.

«Все будет хорошо, — подумал я. — Ведь скоро снова наступит весна».

И от этой мысли очень захотелось улыбнуться.