«Десант из прошлого»

1

Бреясь, я вглядывался в зеркало и думал, может ли отражающийся в нем субъект считать себя неудачником.

В зеркале скоблил щеки бравый шатен тридцати лет от роду, ста девяноста двух сантиметров ростом и весом в восемьдесят семь килограммов. Заметим: это профессиональное – определять рост и вес с первого взгляда, хотя, разумеется, свои-то параметры я знал точно. Как и то, что субъект, отражающийся в зеркале, не пьет, не курит, не женат, но, в общем, нравится девушкам… Впрочем, к делу все это не относилось.

А относилось, пожалуй, то, что инспектор Сбитнев, сосредоточенно выбривающий сейчас щеки, к завершению стажировки имел совсем неплохие показатели как в теории, так и на практике, и это было отмечено соответствующим продлением на три года зарубежной командировки. Этот субъект мог в любой момент недурно пробежать славную дистанцию – полторы мили, умел хорошо стрелять – не будем скромничать, одно время, еще до Интерпола, был даже призером регионального первенства; были у него не только эти, но и многие другие профессиональные козыри… Всего не перечислить. Пожалуй, этому субъекту с намыленной физиономией вроде бы и не на что жаловаться.

Но как сказать, господа, как сказать! Вчера я впервые порадовался, что в нашей конторе информация распространяется только по вертикали и запрещено передавать по горизонтали любые сведения без прямой необходимости. Поэтому о конкретной сути дела, которым занимается тот или иной инспектор, знает только непосредственное начальство, а если занимается делом группа, то и в ней каждый получает ровно такую долю информации, какая необходима для выполнения своих функций.

Будучи стажером, входил и я в ряд групп; мне приходилось наводить справки и стрелять (к счастью, пока – в воздух), защелкивать наручники и обеспечивать тылы, разнимать дерущихся и организовывать драки – и так далее, и так далее… И все эти драки и дежурства на подхвате суммировались, и за все – выставлялись оценки, и все это в конце концов определило главное: профессиональную пригодность. Два эти последних слова для добривающегося новоиспеченного инспектора продолжали звучать музыкой, потому что знал, знал отражающийся в зеркале субъект и другие слова, прямо противоположные по смыслу…

Впрочем, это несущественно тоже.

В данном случае гораздо существеннее то, что о большинстве дел, которые вели инспектора или спецгруппы, в состав которых меня включали стажером, я до сих пор имею довольно смутное представление. Жесткая система секретности ограждает незаконченные дела от ненужного любопытства. Достоянием всех становятся только полностью законченные, закрытые производством дела – да и то, разумеется, не все. Свои теоретические познания, а также свою интеллектуальную сметку стажер демонстрирует на сценариях, разыгрываемых компьютером по дальним аналогиям чьих-то реальных дел. (И с этим тоже, как будто, получалось неплохо у стажера Сбитнева).

Так вот обстоят дела с осведомленностью рядового сотрудника Интерпола о конкретных задачах дружного интернационального коллектива, и нельзя сказать, чтобы степень этой осведомленности рядового сотрудника Сбитнева стопроцентно удовлетворяла. Но вот вчера вечером, принимая поздравления с получением первого самостоятельного дела, я от души радовался, что никому нельзя мне о нем рассказать и никто, соответственно, меня и не спрашивает о его сути. И сейчас, добривая подбородок в порядке подготовки к встрече с первым и пока единственным лицом, связанным с моим следственным дебютом, ощущал я недоумение и дискомфорт…

– Принимай дело, – сказал вчера шеф в конце дня, вызвав меня к себе в кабинет. Он кивнул на приставной столик, где лежала желтая папка с номером и моей фамилией в верхнем правом углу под отчетливым словом «инспектор».

– Есть принять дело! – браво выпалил я.

– Садись, посмотри. Завтра приступишь. Открыто заявлением профессора филологии Леонарда… гм… Компотова. Соотечественник! – отметил он, хотя я бы ничего особенного в этом факте не усмотрел. Впрочем, когда-то, в пору шефовой молодости, участие советских специалистов в работе не только Интерпола, но и многих других международных организаций едва-едва переставало быть экзотикой. Вот иной раз и проскальзывала в речи моего начальника некая ностальгическая нотка, только чуткому уху понятная. Но я уже заметил: если человеку хотя бы за сорок, у него такая нотка нет-нет да и прорвется…

Шеф углубился в ворох бумаг, разбросанных на его столище, а я подсел к приставному и с азартом взялся за папку. Что же мне приготовил профессор филологии?

Прочитав, я поначалу даже не понял сути. Перечитал.

В заявлении Л. Г. Компотова говорилось о том, что в университетской библиотеке, а также в личной коллекции профессора украдена некая книга. То же издание исчезло еще у нескольких коллекционеров.

Профессор занудно перечислял все библиографические данные, все выходные сведения книги, подробно описывал формат, цвет обложки и даже гарнитуру шрифта; казалось, это протокол осмотра свеженайденного трупа.

– Не понял? – шеф поднял голову.

– Не понял, – признался я. И в самом деле – было ведь от чего прийти в недоумение. М-да… Книгу украли. Кого брать в наручники? С кем вести перестрелку?

– Надо найти, кто это сделал, – обыденно пояснил шеф. – И зачем.

Признаться, я был настолько шокирован, что даже вступил в легкие препирательства. Я заявил, что если есть какой-то состав преступления в воровстве книг, – а он, конечно же, есть, книги красть нехорошо, это всем известно, и я этого вовсе не отрицаю, – то пусть все-таки этим занимается… ну, хотя бы местная уголовная полиция. Если там, конечно, сочтут подобный факт достойным внимания. Или какая-нибудь общественная организация. Какое-нибудь, допустим, общество любителей книги – ему и карты в руки. Если, конечно, подобное общество существует…

Шеф слушал с интересом, и я напомнил ему, что у Интерпола свои задачи, несколько более важные, чем расследование мелких краж, что я усвоил с первых дней работы в этой организации, причем не только теоретически, но и на практике… Шеф ободряюще кивал, и я прикусил язык не прежде, чем начал хвастать, как проходила практика. Ну и ну! Вчера лишь вышел приказ о моем производстве в инспекторы, а сегодня – уже препираюсь с шефом. Но ведь я получаю дело, которое, на мой взгляд, вообще не имеет отношения к нашему ведомству…

Итак, я вовремя осекся и замолчал. Шеф – ожидая, видимо, продолжения – еще с минуту глядел на меня с интересом, но потом интерес этот на глазах увял, и он, позевывая, сказал, что я забываю о существовании в международном праве обширной статьи, посвященной охране памятников мысли. В тех случаях, инспектор Сбитнев, когда дело подпадает под эту статью, занимается им именно Интерпол. Так уж заведено, и довольно давно – со времен реконструкции этой организации после разоружения. Украден не один экземпляр, изъяты, как следует из заявления профессора Л. Г. Компотова, все известные экземпляры книги, имевшей незначительный тираж и одно издание. В случае, если не сохранена рукопись, а в данном случае похоже, что так, речь идет именно о попытке уничтожения памятника мысли, а вовсе не о краже не слишком дорогой вещи. Думать надо, инспектор Сбитнев… И вообще, – тут голос шефа внезапно окреп, в нем зазвенело железо, так уж у него было заведено – вздымать голос в самые неожиданные моменты, – и вообще, инспектор, – он прямо-таки подчеркивал это слово, – начинать первое дело с препирательств не принято. Посмотрим еще, как вы, товарищ дорогой, справитесь с этим делом. Перестрелку вам подавай, остатки мафии! А ума хватит ли, чтобы самостоятельно распутать простенькую историю? Идите и работайте! Деятель, понимаете!

«Деятель» – это уже было ругательство.

Ошарашенный, я вывалился из кабинета шефа с желтой папочкой в руках, криво улыбнулся в ответ на поздравления ребят, увидевших меня с делом, сел за свой стол и перечитал еще раз заявление профессора Леонарда Компотова.

Дело выглядело уныло. Аналогий, естественно, я не видел. Задавать программу-поиск в компьютер было явно бессмысленно.

Тупо выглядело дело, и я решил никак к нему не готовиться, разве что обновить свои познания в международном праве. А с утра вот побриться и к профессору явиться. В надежде, что он, быть может, передумал. Принесет извинения, скажет, что вся эта история выеденного яйца не стоит, что он заявление свое забирает; мы тут же с ним расшаркаемся и расстанемся навсегда…

Но дело-то, дело номер один! Начать с пустышки – это, по-моему, много хуже, чем черная кошка или покойник встречь. Суеверие? Нет, настроение…

Папку с делом я уложил в сейф.

Л. Г. Компотов возглавлял кафедру научной фантастики в одной из многочисленных международных организаций, расцветших после разоружения Европейском университете гуманитарных исследований, однако бывал там, как выяснилось, не каждый день, так как научной работой в основном занимался дома. Домой к нему я и подъехал.

Профессор занимал особняк, в котором, похоже, на большей части пространства размещалась библиотека.

По пути от прихожей до рабочего кабинета, где трудился профессор, я увидел, что Л. Г. Компотов живет одновременно как бы в нескольких укладах. По разностилью внутренней обстановки могло показаться, что нахожусь я в недрах огромной коммунальной квартиры, а не в респектабельном профессорском жилище. Тут были ковры и хрустально сверкала люстра, там в беспорядке валялись на полу чемоданы, частью полураскрытые, из них выплескивались вещи, преимущественно женские, здесь поражало скопище электронной звуко– и видеовоспроизводящей аппаратуры, а вот внезапно с ревом вываливались два крупных, головастых паренька, продолжая драться, а вслед за ними из детской выкатывалось сонмище автоматических кукол и разнокалиберных игрушек – стреляющих, пищащих, кривляющихся…

Но всюду – в коридорах и комнатах – громоздились от пола до верха, свисали с потолка сталактитами, хитро занимали углы и ниши книжные шкафы и полки, застекленные антресоли, наглухо закрытые тумбы.

Впустила меня жена профессора. Я представился, и она проводила инспектора Сбитнева до дверей кабинета, в котором ему, Сбитневу, предстояло начать практически, беседой с заявителем, дело за номером один.

Профессор сидел за огромным письменным столом, был чрезвычайно худ, имел голову грушей, расширением кверху, редковатые прямые черные волосы и аккуратную, естественного происхождения тонзуру.

– Павуба обовас, – сказал мне профессор. – Бивуточку.

Он похлопал рукой по бумагам, разложенным на столе, затем быстро и целеустремленно выдвинул один за другим двенадцать ящиков своего письменного стола, так же быстро их задвигая.

– Бивуточку! – продолжил он на том же странном языке. – Часбу павадке.

Он встал. 196–197 сантиметров, прикинул я, при весе 70–75 килограммов. Несколько секунд профессор бесцельно блуждал взором окрест, затем тем же жестом, каким охлопывал стол, постучал по карманам пиджака. В этот момент я решил, что он ищет очки. Но очки были на нем. Я хотел сказать об этом, но взор профессора внезапно прояснился. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда нечто розоватое, квакнул «павдон, павдон» и бросил это нечто себе в рот, после чего перешел на понятный мне язык.

– Слушаю вас, – сказал он.

– Инспектор Интерпола Сбитнев, – представился я служебным голосом, прибыл по вашему заявлению от второго августа.

– А-а-а! – крикнул профессор и осклабился, обнаружив розовую вставную челюсть. – Очень и очень рад. Однако сожалею заранее, если ваши хлопоты окажутся бесполезными.

Такое начало нельзя было посчитать оптимистическим, однако я выполнил все необходимые формальности: идентифицировал личность заявителя, предъявил свои документы и разъяснил полномочия, дал классификационную оценку заявлению профессора и заодно растолковал ему суть статьи соответствующего кодекса международного права об охране памятников мысли (накануне пришлось ликвидировать пробел в собственном образовании…), предупредил о том, что наш разговор фиксируется, и тут же напомнил об ответственности за дачу ложных показаний.

Профессор на все это отреагировал не очень внимательно.

– Вы любите научную фантастику? – внезапно спросил он.

– Нет, – ответил я, и наступила томительная пауза. Профессор смотрел на меня, как на эксгибициониста. – Это имеет какое-то отношение к делу? осведомился я.

– Косвенное, – сообщил профессор. – Книга, по поводу которой мною сделано заявление, относится к одному из тематических подвидов энэф.

Путем некоторого умственного усилия я понял, что «энэф» есть аббревиатура того самого вида литературы, кафедру которой возглавлял Компотов.

– И что… значительной ценности книга?

– В каком смысле? – Профессор вновь посмотрел на меня как-то странно.

– В художественном или… э-э-э… в смысле идей.

– Дрянь редкостная, – со вкусом сказал Компотов. – Да. Это, знаете ли, в фантастике не редкость. Впрочем, как и в литературе вообще… На этот счет еще в прошлом веке высказался как-то Теодор Старджон.

Тут профессор поведал историю с высказыванием Т. Старджона на одном из симпозиумов по научной фантастике. Затем коротко обрисовал обстановку с развитием энэф в англоязычном мире в сопоставлении с фантастикой социалистических стран и прежде всего советской в середине прошлого столетия. («Заметьте, инспектор, именно этот период в развитии данного вида литературы особенно интересен…»).

Далее профессор провел решительную грань между направлениями энэф, относящимися, с одной стороны, к струе массовой культуры, и с другой стороны – к потоку профессионально несостоятельных творений, как называемой халтуре. Здесь имелась тонкая, но существенная разница, что необходимо было учесть.

Я прикинул, поможет ли это расследованию, и попросил Л. Г. Компотова возвратиться поближе к основному предмету разговора.

Профессор трудно сходил с наезженной колеи.

– Дрянь редкостная, – повторил он уже данную оценку похищенной книге, как бы удивляясь самому факту существования столь слабого литературного произведения. – Уж на что есть образцы… особенно в те еще годы… Концов Владимир или там Дубитский… Маняшин… Бумерангов… Клопаков… А Чугунец?! Или взять произведения «стихийной семерки» времен печального двадцатилетия… Но эта книга, доложу вам, не слабее. Да. Жуткая книга. Хотя, конечно, в другом роде.

Памятник мысли, вспомнил я напутствие шефа.

– Если хотите, я вам покажу кое-что, – сказал профессор и встал. Он явно собирался продемонстрировать мне что-то из своих неисчислимых шкафов. Дубитского, наверное, или Концова.

Я содрогнулся. – Прощу прощения… Давайте о деле.

– Странно, – сказал профессор, впиваясь в меня долгим взглядом. Научно-фантастическая литература этого периода дала и свои классические образцы… Они входят в программы школьных факультативов… Однако вы, я вижу, не любите фантастики. Странно. А я вот любил этот вид литературы с детства. И даже, как видите, сделал его предметом своих профессиональных устремлений. Видите ли, я считаю, что современному человеку…

Он явно собрался прочитать мне вступительную лекцию к своему курсу на литературоведческом отделении.

– Я не любил фантастику, – перебил я Компотова, – потому что с детства любил детективы. И вот вы стали профессором кафедры энэф, а я, как видите, сыщиком…

Я думал, что шутка отвлечет его с опасной тропы популяризации энэф. Однако с юмором у профессора было туго.

– Вот как, – произнес он. – Очень интересно.

Похоже, я дал ему пищу для размышлений.

– Так вот, давайте о деле, – внезапно и круто переменил он тему, как будто именно я все время старался от этого дела уклониться. Теперь он смотрел на меня, как на студента-задолжника.

– Как я понял, вам незнакомо имя Гонсалеса и книгу его вы не читали.

– Да, незнакомо. Нет, не читал, – ответил я по возможности спокойно.

– Вы нич-чего не потеряли! – торжественно заявил профессор.

Это я уже понял.

– Так в чем же дело? – спросил я.

– Вы совершенно правы, – проницательно ответил Компотов. – Эту книгу, пожалуй, и следовало бы изъять. Но, – тут он воткнул палец в пространство передо мной, – кто это сделал? И главное: зачем?

– Ну, кто-нибудь из тех читателей, кто был возмущен ее содержанием…

Он махнул длинной рукой, по-прежнему не воспринимая юмора. – Бросьте. Это несерьезно. Тогда были бы изъяты тысячи… десятки тысяч плохих, бесполезных книг. Вы думаете, мало их издается?

Я так не думал.

– Здесь загадка, – сообщил профессор. Стекла его очков блеснули.

– У вас имеются какие-либо предположения? – спросил я.

– У меня есть два предположения. Одно из них по вашему ведомству, хотя представляется мне менее вероятным. Второе предположение, на мой взгляд, гораздо более правдоподобно, однако, – тут он широко улыбнулся, вновь обнаружив вставную челюсть, – не имеется ведомства, по которому можно было бы это предположение исследовать. Вернее, таковое ведомство для нас столь же недосягаемо, как сам Господь Бог!

Он снова замолчал, и я подумал, что если он с такими же паузами читает свои лекции, то половина студентов у него наверняка спит.

– Итак, какое предположение вы полагаете более правдоподобным? подтолкнул я его, потому что мои студенческие времена прошли и спать было уже некогда.

– Вероятнее всего, – изрек профессор, – что еще денька два назад нас с вами не было.

Он дал мне время подумать над смыслом его фразы, и я стал склоняться к тому, что с Л. Г. Компотовым не все в порядке.

– Вы не читали Гонсалеса… – вновь констатировал Компотов.

– Да. И ничего, как вы сказали, не потерял.

– …и дело, в общем, не в этом. Что до сюжета, то он таков…

У меня сам собой открылся рот, чтобы крикнуть: «Не надо!» Однако ведь с чего-то надо было начинать свое первое дело, и я решил, что без сюжета здесь не обойтись.

Где же искать зацепку? Начнем с сюжета…

– …Главный герой, некий Селас Гон – вы легко увидите здесь анаграмму имени самого автора, – осуществляет в Институте архитектуры времени эксперимент, известный в науке под названием «Критерий истины». Таким образом, сразу должно быть ясно, что книга Гонсалеса относится к так называемой темпоральной, а более точно – хроноархитектурной ветви научной фантастики.

Паузы в речи профессора Компотова исчезли, теперь он говорил размеренно, словно набрав крейсерскую скорость, и остановить его, как я понял, уже было бы трудно.

– По существу, в книге применено два фантастических допущения: первое – возможность накопления энергии, соответствующей уровню, необходимому для проведения эксперимента «Критерий истины», второе – обратный ход хроноархитектурных процессов в новосозданном вторичном мире, что дает возможность главному герою книги – программисту Селасу Гону – извлечь из прошлого ряд одиозных фигур – князей, баронов… одним словом, мелких деспотов. Из них Селас Гон сколачивает боевые отряды, своего рода десант из прошлого… Отсюда, кстати, и заглавие книги. Вся остальная часть произведения Гонсалеса может быть с жанровой точки зрения квалифицирована как роман-предупреждение и отнесена к социальной научной фантастике.

Вооружив свою команду, Селас Гон захватывает арсенал международных сил ООН, где, оказывается, сохранена значительная часть ракетного оружия с ядерными боеголовками, наносит ряд устрашающих атомных ударов, полностью берет в свои руки власть над планетой и рассылает во все концы земли своих десантников в качестве удельных князей… Таким образом, ликвидируются все те великие социальные завоевания человечества, достигнутые до и после главного события нынешнего столетия – всеобщего разоружения. Волею диктатора Селаса Гона и его банды на Земле конструируется антигуманный общественный строй, некий технократический феодализм…

Нет нужды останавливаться подробно на степени научной обоснованности обеих фантастических предпосылок в этой книге; возможность осуществления эксперимента «Критерий истины» ортодоксальной наукой исключается. Таким образом, и второе допущение предстает перед читателем как преднамеренный литературный прием. Ради чего? Увы, однозначного ответа на этот вопрос нет.

Книга Гонсалеса «Десант из прошлого» настолько слаба в литературном отношении, что нет возможности говорить о ее художественных достоинствах. Повесть эта поражает композиционной невыстроенностью, структурными перекосами. Так, едва намечен сюжет, но в то же время приводятся мельчайшие детали в плане штурма мифических ядерных арсеналов армии ООН, подробно расписана топография местности, дается утомляющий перечень имен с разъяснением боевой задачи каждого десантника…

В книге вообще масса подробных указаний. По сути дела перед нами не художественное произведение, настолько грубо, порой бессвязно, безграмотно с литературной точки зрения проведены сюжетные ходы. В книге практически нет ни образов, ни характеров. Даже главный герой – диктатор Селас Гон обрисован весьма схематично. Определяя жанр этой книги, я решился бы назвать ее научно-фантастической инструкцией…

Тут что-то клацнуло, профессор поперхнулся на полуслове и лицо его перекосила мучительная гримаса. Стало ясно, что у него нелады со вставной челюстью. Потому, видимо, он и носил ее во внутреннем кармане пиджака.

– Бивуточку, – произнес он знакомое слово, но пока он справлялся со своим протезом, я пришел к выводу, что дальнейшая речь профессора мало чем мне поможет в расследовании.

– Минуточку, – машинально повторил я, как бы сделав перевод со стоматологического диалекта на русский язык. – Имеет ли отношение сюжет книги Гонсалеса к мотивам ее похищения?

Профессор посмотрел на меня с явным одобрением.

– Безусловно! Исчезновение книги, как мне кажется, дает все основания полагать, что мы с вами не что иное, как частица новосозданного мира. Так что, дорогой следователь, вчера нас с вами еще не было… Эксперимент «Критерий истины» состоялся!

Стекла очков Компотова загорелись сумасшедшим блеском.

Пока профессор торжествовал, я что-то начал смутно припоминать. Вроде бы эксперимент, о котором шла речь, должен был как-то свидетельствовать о том, живем ли мы в подлинном, то есть в первичном мире, либо наш мир вторичен, является слепком с некоего недостижимого оригинала.

– Однако я полагаю, что при таком объяснении происшедшего заявлять о расследовании некому, – выдержав паузу, объяснил профессор. – Исчезновение книги означает, что Селас Гон приступил к осуществлению своего плана…

– Диктаторского переворота? – уточнил я.

– Разумеется.

– Именно в этом случае и следовало бы заявить в международную полицию, – сказал я скучным голосом. – Так что вы поступили совершенно правильно.

– Чтобы предотвратить переворот? – насмешливо отозвался профессор. Вы думаете, это имеет теперь какое-то значение?

– Почему же не имеет?

– Да потому, что в таком случае вы, я, все, что нас окружает, вскричал Компотов, – все это – дубль! Повтор! Жалкая копия! Вы настоящий остались где-то там! Так же, как и настоящий я! И там, в настоящем мире, я не занимаюсь поисками пропавшей книги Гонсалеса, будьте спокойны, потому что там она и не пропадала!

Было совершенно очевидно, что профессор спятил.

– Мне кажется, – произнес я по мере возможности рассудительно, – нам должно быть все равно, в каком мире мы живем. Для нас-то он единственно подлинный.

Мне показалось, что профессор чем-нибудь в меня кинет. Однако он неожиданно вновь перешел на лекторские интонации:

– Именно эта проблема является главной для всей хроноархитектурной энэф. Ряд авторов исследует ее с точки зрения морально-этической. Однако по существу проблема эта философского и только философского плана… Философия первичного мира создавалась тысячелетиями. Философии мира вторичного по существу нет. Особенно нелепо выдавать за ее основы обветшавшие религиозные догмы. Модернизация теологии в конечном счете заводит в привычный тупик, и это понимают сами теологи. Можно ли говорить серьезно о замене таких понятий, как бог-созидатель – на созидающий мир, бог-сын – темпонавт? Не дает решения этой сложной проблемы и философия неопрагматизма, один из основных постулатов которой был только что высказан вами.

Боже! – подумал я. Оказывается, я высказал постулат. Однако как остановить профессора?

– Вот так, в общих чертах, – внезапно закончил он. – Заинтересуетесь – приходите в четверг на мою лекцию.

– Спасибо. Непременно, если дела позволят. Кстати, о деле… Вы указали в своем заявлении совершенно иную версию.

Он опять замолчал и уставился на меня.

– Да, – подтвердил он через минуту. – Менее вероятно, но более правдоподобно, – тут он осклабился, – что автор этой книги похищен вместе со своим произведением.

Все так же – с паузами, отвлекаясь на попутные темы, переходя временами на размеренный лекторский стиль. Компотов наконец рассказал, что книга Гонсалеса понадобилась ему для уточнения какой-то незначительной детали. В университетской библиотеке, знакомой ему как пять пальцев, этой книги на месте не оказалось, и профессор отправился домой. У Компотова он не преминул это отметить – одна из крупнейших в мире частных коллекций научно-фантастической литературы на пяти языках. Тридцать тысяч томов, и он наизусть знает, где какой стоит, хотя, разумеется, у него образцовый каталог. Библиотекой, заметьте, пользуются, это не сокровища скупого рыцаря, хотя читательский контингент, вы понимаете, ограниченный.

Так вот, у себя на полке профессор Гонсалеса не обнаружил, хотя книга им никому не выдавалась. Не поверив своим глазам. Компотов решил, что склероз таки настигает его, и обратился к каталогу. Каталог отверг предположение о склерозе, что безусловно принесло профессору облегчение, однако породило загадку. Под влиянием какого-то неясного импульса Компотов обзвонил ряд университетских библиотек и отовсюду получил сведения, что Гонсалес выдан или отсутствует по неизвестным причинам. Тогда возбужденный Компотов накрутил Швецию, депозитарий научной фантастики, и привел тамошнюю администрацию в состояние паники, так как Гонсалес исчез и у них. Еще некоторое время ушло на то, чтобы обзвонить десятка два известных библиоманов, специализирующихся на фантастике. Библиоманы пришли в недоумение, а профессор, похоже, в состояние полного торжества. Книга исчезла повсюду.

Потеря, конечно, была невелика. Но что за этим стояло?

– А что, – спросил я, – местонахождение автора никому не известно?

– Да! – вскричал профессор. – Гонсалеса никто не знает! Книга издана за счет автора. Адрес неизвестен…

– Может быть, его знает кто-либо из его коллег, писателей-фантастов?

Компотов посмотрел на меня с состраданием.

– Гонсалес не писатель. Мне казалось, что вы это поняли.

2

Остаток дня я потратил на обработку информации, основательно загрузив не только компьютер: требовалась и оперативная проверка. По всей Европе технические работники Интерпола и такие же, как сам я еще вчера, стажеры встречались с людьми, наводили справки, проверяли.

К концу дня я уже не со слов Леонарда Гавриловича Компотова, но достоверно знал, что книга Гонсалеса исчезла повсюду. Откровенно говоря, никто по этому поводу особенно и не расстроился, за исключением шведского депозитария НФ и двух-трех коллекционеров-маньяков. Если профессору не пришло бы в голову проверить правильность какой-то своей выписки, мир оставался бы неопределенно долгое время в полном неведении, что стал беднее на один памятник мысли.

И на одного человека. Гонсалеса найти не удавалось. Не удалось даже установить однозначно, кем он был. Имелся целый ряд предположений, причем во всех случаях имя, вынесенное на обложку книги, не было настоящим.

Итак, к концу первого дня и оказался в тупике. Лобовая атака не удалась. Надо было что-то придумывать…

Рабочая версия у меня отсутствовала. Начисто.

До уровня выдающегося произведения книга Гонсалеса, как я понял, несколько не дотягивала; поэтому предположение шефа автоматически отпадало. Изучив по коротким аннотациям суть нескольких десятков дел, классифицированных преимущественно по статьям об умышленном нанесении ущерба или уничтожении предметов искусства, архитектуры и памятников мысли, я убедился, что современные вандалы избирают для своих противоестественных актов действительно выдающиеся творения. Вдребезги разносят кувалдами древние скульптуры. Обливают кислотами живописные полотна. Взрывают тысячелетние минареты. Сжигают инкунабулы. Громят музеи… А иногда – убивают знаменитых людей. Причины? Когда – геростратов комплекс. Когда – чистой воды хулиганство. А когда и целенаправленный идеологический акт.

Спорадические проявления вандализма имели место с древних времен, однако в определенное опасное явление они стали превращаться только во второй половине двадцатого века. В заданном темпе компьютер выбрасывал на дисплей разнородные примеры. В Штатах убили Леннона… В Италии разбили молотком статую Микеланджело… В Летнем саду в Ленинграде свалили с постаментов скульптуры… В Эрмитаже облили серной кислотой знаменитую картину…

Нет, в этот ряд не укладывалось похищение книги не просто заурядной, но, по словам специалиста, откровенно плохой.

Быть может, какой-то секрет заключался в ее содержании? Какой же, если его не заметил профессор Л. Г. Компотов? Но ведь, логически рассуждая, книгу изымают для того, чтобы никто (или некто) не смог бы ее прочитать. Следовательно, необходимо ее прочитать, не довольствуясь пересказом профессора. А для этого – найти, кто это сделал и зачем. Замкнутый круг.

Сделаем вывод номер один, подбодрил себя я. Если книга изъята в двух-трех десятках мест, где ей положено быть, это свидетельствует о том, что в ней бесспорно содержались сведения, разглашения которых кто-то не хотел. Этот кто-то мог быть одиночкой, но могла действовать целая группа.

Какого рода могли быть эти сведения? Профессор Компотов весьма интересно определил жанр похищенной книги – научно-фантастическая инструкция. Быть может, в этой инструкции замешана не только фантастика?

Поразмышляв так и эдак, не планировал ли автор действительного нападения на ядерные арсеналы, я вдруг со стыдом вспомнил и понял, что именно это нападение готовилось и не удалось во время Большого путча, после которого – задолго до выхода в свет книги Гонсалеса – все боевые ядерные средства были уничтожены. Мне тогда было лет пять.

Значит, дело не в инструкции. В чем же? Может быть, оно связано с другой линией книги Гонсалеса – с Институтом архитектуры времени? Вдруг оказалось возможным извлекать что-то из прошлого, и теперь кто-то хочет этим воспользоваться?

Мысль эта явно была дилетантской, и я ее отбросил. Однако конкурирующая не явилась, и вскоре отброшенная мысль вновь заняла свое место, причем более уверенно.

Понемногу мне стало казаться, что в качестве рабочей гипотезы разумеется, за неимением лучшего! – это предположение можно временно принять. В конце концов, главное, на чем держится сюжет Гонсалеса, это фантастическая возможность опереться, на выходцев из прошлого. И вот книга исчезает. Выкрадена. Автор, заметим, тоже как сквозь землю проваливается. По словам профессора, книга написана непрофессионально. Ну, а если ее автор профессионально занимался не литературой, а исследованиями времени? И то, что в этой книге было для него предположением, стало затем теорией и… практической возможностью?

Так и эдак проворачивая в мозгу эту свою рабочую гипотезу, я с полной неизбежностью пришел к этапу проверки ее научной состоятельности.

Дело нехитрое, хотя нужно тщательно формулировать запрос. Приняв команду, компьютер сразу же потребовал выхода на главные информационные сети. Дав подтверждение и набрав личный код сотрудника Интерпола, я прождал затем ни много ни мало – девять минут! – чтобы получить в результате стопроцентное «false».

Хорошенький итог! Увидев сумму за время работы в главной информсети, я покрылся холодным потом. Разумеется, на первый раз из зарплаты не вычтут, однако уже вылетела в трубу не менее чем десятикратная стоимость всего тиража проклятой книжонки.

Некоторое время я еще изворачивался, пытаясь как-то переформулировать задание, однако в ответ получил на дисплее, несколько раз подряд, не красящее взрослого грамотного человека выражение «illegal command».

Ф-фу… Ну ладно, есть и другой путь: консультация специалиста. На дисплее замелькали фамилии. Хотя данные всемирной справочной службы «Who is who» тоже поступают на персональный компьютер из внешних информсетей, за это денег не берут. Отобрав несколько имен, я вгляделся в фотографии ученых. Вот к этому и этому я мог бы обратиться с вопросами не откладывая: у них открытый для связи час.

Но я медлил. Тягостная неуверенность овладевала мной.

Достаточно ли профессионально подошел я к измышлению своей рабочей гипотезы? Не окажусь ли в дураках опять – только не перед машиной, а перед живыми людьми?

Структура времени, темпонавтика… Для того, чтобы разговаривать со специалистами, самому, конечно, быть специалистом в этой области не требуется. Однако выглядеть полным профаном… Нет, для начала надо бы ликвидировать некоторые пробелы в собственном образовании. Уяснить себе, что же это такое – хроноархитектура.

Как бы это сделать побыстрее?

* * *

– «Франс-суар», Париж. Господин профессор, не могли бы вы для начала общедоступно изложить нам основы темпоральной архитектуры?

– Увы, нет. Следующий вопрос, господа.

– Вы не ответили на вопрос моего коллеги – «Драпо руж», Бельгия. Позвольте видоизменить его: почему вы не можете ввести нас в курс дела, разумеется, в совершенно элементарных пределах, доступных для понимания?

– Потому что есть вещи, не поддающиеся элементарному изложению. Это и есть элементарная истина, вполне доступная пониманию.

– Простите, профессор, но ведь и теорию относительности, и квантовую механику удается излагать в той или иной степени популяризации. Не хотите ли вы сказать, что темпоральная архитектура – отрасль науки, стоящая на голову выше других по сложности?

– В определенной степени да, но позвольте вначале глубоко усомниться в том, что вы так уж хорошо поняли теорию относительности и тем более квантовую механику в чьем-то популярном изложении. Давайте договоримся, господа, о предмете разговора. Если вы продолжаете настаивать на том, чтобы я разъяснил вам основы той отрасли науки, которой мы занимаемся, вначале – я вижу, большинство из вас люди молодые – попробуйте поступить в университет на математическое отделение. Закончив его, прослушайте курсы высшей топологии пространств и физики ликвидированных процессов – впрочем, перед этим вам придется освоить также курс ядерной физики. После этого в нашем институте на кафедре физического моделирования темпоральных структур я прочту вам элементарный курс интересующей вас дисциплины. Его можно освоить примерно за полтора-два года с учетом вышеуказанной подготовки. Подготовка займет еще лет восемь, так что наш сегодняшний разговор мы сможем продолжить лет через десять. Не шумите, господа.

– Создается впечатление, что вы, господин профессор, просто стараетесь уклониться от участия в пресс-конференции.

– Вы не назвали себя, мсье.

– «Коррьере делла сера», Милан. Мы собрались для того, чтобы услышать из первых уст и донести до сведения широкой общественности сущность опытов над людьми, которые вынесены для референдума в рамках ООН. Уклониться от этого разговора вы не вправе…

– Я не собираюсь уклоняться. Я предложил лишь уточнить предмет разговора. Вы хотите знать, каковы те или иные последствия открытий темпоральной архитектуры. Некоторые из них – правда, только некоторые, могут быть вполне доступно изложены. Но вот почему мы пришли к таким выводам, в этой аудитории я объяснить бессилен… Попрошу вас вести себя потише, господа… Я совершенно не имею целью оскорбить вас. Вы упомянули перед этим теорию относительности и квантовую механику. Может ли кто-нибудь из вас объяснить, почему пространство искривляется в зоне действия мощного поля гравитации? Или же растолковать физический смысл принципа неопределенности Гейзенберга? Между тем я слышал сейчас заявление, будто эти дисциплины доступны популяризации… Нет, господа, вы принимаете выводы науки на веру. Не более того. И ничего кроме ряда выводов, которые вы должны будете принять на веру, я вам дать не в состоянии!

– «Цайт», Гамбург. Господин профессор, покончим с препирательствами. Мы признаем, что не совсем правильно ставили вопросы. Можем ли мы надеяться, что вы сделаете здесь заявление, в котором будет дано научное объяснение и самое главное – моральное обоснование опытам, в которых погибают люди?

– Вы сами признали, что вопросы ставите неверно. Никто из участников опытов, о которых вам стало известно, не погиб. Во всяком случае, в результате самих опытов. Вместе с тем я должен твердо и определенно заявить, что никого из этих людей ни я, ни вы, ни кто-либо еще из нас, здесь живущих, никогда уже не увидит. Послушайте, вы не могли бы прекратить этот шум?!

– Коллеги, единственный выход, как я понимаю, не задавать профессору вопросов… Прошу меня извинить, «Политика», Белград. Вместо вопроса я прошу вас, профессор, изложить тот ряд выводов науки, о которых вы упомянули.

– Вам следовало бы с этого начать. Теперь я попрошу не перебивать меня до тех пор, пока я не приглашу вас сам задавать мне вопросы!

Итак, темпоральная архитектура.

Эта дисциплина, разумеется, не является совершенно самостоятельной. Она сложилась как результат углубленного исследования процессов, происходящих в микро– и макромире. Непосредственным толчком к пониманию физической сущности структуры времени явилось изучение вакуума. После постройки установок, сделавших возможными опыты расщепления вакуума, появился ряд экспериментальных данных, легших в основу нового понимания физической природы времени. Необходимые кирпичи в фундамент темпоральной архитектуры вложила также теоретическая астрофизика и экспериментальные данные фотонных зондов, запущенных к черным дырам.

В результате мы получили теорию, из которой последовал ряд выводов. Некоторые из них и были нами проверены экспериментально. Об экспериментах мы еще поговорим, а пока – несколько слов о главном.

Господа! Теперь мы знаем; что ничто из прошедшего не исчезает бесследно. Мать-природа все помнит и ничего не забывает! Шепот влюбленных и рев динозавров, путь отдельной пчелы, вылетевшей из улья за взятком, и столкновение с Землей Тунгусского метеорита, грохот вулканов на нашей планете, когда она была еще безжизненна, и рождение молодого Солнца – все, господа, во всей Вселенной, начиная с Большого взрыва и заканчивая сегодняшней нашей прессконференцией, раз и навсегда запечатлено, незыблемо и навечно – вплоть до смерти Вселенной, а она воспоследует в назначенное время! – запечатлено в квантово-матричной структуре вакуум-времени.

Мне придется прибегнуть к грубой аналогии, ни в коей мере не отражающей сути реальных физических процессов, но дающей какое-то отдаленное представление о сказанном.

Представьте себе – по мягкому грунту едет мощный трактор, оставляющий четкий и ясный след своих протекторов. Вообразите, что этот след никогда не сотрется. Представьте себе, что не только колеса трактора оставили след на грунте, но и каждая его деталь, каждая молекула, каждый атом, каждая элементарная частица, составляющая эту движущуюся машину. Да, господа, каждый атом отпечатывается в квантовоматричной структуре, как протектор в мягком грунте. Только грунт этот неуничтожим.

Можете ли вы представить, какой объем информации пополняет КМС хотя бы в течение одной-единственной секунды? Задумайтесь теперь, отчего расширяется наша Вселенная. От нарастающего объема неуничтожимой информации!

Квантово-матричная структура пребывает в виртуальном состоянии. И потому, господа, – я предупреждаю ваш неизбежный вопрос – нет смысла говорить об извлечении этой информации, о возможности ее практического использования. Увы, с помощью КМС никогда не станет ясно, был ли отравлен Наполеон и чье лицо скрывала железная маска. Отчего же? Вы знаете, что для извлечения из вакуума всего нескольких надежно зарегистрированных атомов водорода были одновременно взорваны все атомные и термоядерные запасы, накопленные до разоружения. Вы должны помнить об этом потому, что это произошло в скором времени после Большого путча и даже в результате оного, ибо, не случись это прискорбное событие, и горы смертоносного оружия продолжали бы где-то храниться, представляя собою постоянную потенциальную опасность.

Для того, чтобы извлечь из виртуального состояния несколько граммов вещества, понадобилось бы уже пожертвовать Солнцем, не говоря о том, чтобы предварительно создать установки, способные превратить энергию звезды в электромагнитный импульс. А далее, господа, законы физики просто запрещают это «овеществление» вакуума. Все это относится и к информационной квантово-матричной структуре времени. Увы, господа, увы. Мы никогда не увидим прошлого.

Однако есть другой путь. Его, это прошлое, может увидеть один человек. Или двое. Или трое. Короче говоря, общей массой не более полутонны. В нашем институте разработана, спроектирована и построена установка, позволяющая осуществить переброс материальных объектов в псевдопространстве КМС на определенное, весьма точно определяемое расстояние по четырехмерной системе координат. С помощью этой установки трое добровольцев отправились как бы в земной восемнадцатый век. Подчеркиваю: мы абсолютно уверены в том, что с ними ничего не случилось. Они, скажем так, просто сменили для себя век жительства… Вот теперь задавайте вопросы.

– «Непсабадшаг», Будапешт. Значит ли ваше заявление, профессор, что наконец-то построена машина времени?

– Можете называть ее так, хотя это отнюдь не то, что обычно имеют в виду. На этой машине можно совершить всего лишь разовую поездку и только в одном направлении – назад. Увы, господа, машина времени, придуманная Уэллсом, невозможна.

– А почему нельзя путешествовать в будущее?

– Неужели все журналисты так… м-м-м… обладают столь негибким мышлением?

– Вы хотели сказать: отчего все журналисты так тупы?

– Пожалуй. Не шумите, господа. Впрочем, я объясняю постановку этого вопроса тем, что те же самые вопросы будет задавать толпа обывателей.

– То есть журналисту вы отводите роль переводчика между специалистами и стадом баранов?

– Пожалуй, если вас устраивает это толкование. Отвечаю на ваш вопрос: в будущее нельзя путешествовать, потому что будущего просто еще нет. В будущее можно двигаться только с одной постоянной скоростью, а именно с той, с какой оно из возможности превращается в действительность. Если вам скучно ждать, постарайтесь попасть на фотонный зонд… или воспользоваться летаргией… тогда лично для себя вы сократите время ожидания. Повторяю еще раз: чтобы попасть куда-либо, нужно, чтобы это «куда» существовало… или могло бы существовать.

– «Московские новости». Господин Огден, мне кажется, в ваших словах имеется противоречие. Повидимому, требуются дополнительные пояснения. Ведь для троих путешественников, оказавшихся с помощью вашей установки в восемнадцатом веке, будущее существует? Мы ведь с вами определенно существуем в настоящем, которое для них является будущим.

– Спасибо. Это едва ли не первый здравый вопрос, услышанный мною на этой пресс-конференции. Боюсь, однако, что мой ответ разочарует вас.

Говоря о путешествии во времени назад, мы не имеем в виду реального возврата в наше прошлое – это, увы, абсолютно невозможно. Материально, в овеществленном виде, прошлого просто не существует. Есть только, если можно так выразиться, информационный хвост настоящего, зафиксированный квантово-матричной структурой. Сама же эта структура неизменна, и информация, которую она хранит о прошедших событиях, принципиально неизвлекаема.

Установка, созданная в нашем институте, в отличие от фантастической машины времени, решает совершенно другую задачу. Отправляя из нашего мира материальный объект, мы как бы создаем для него, в определенной точке временной оси, новую вселенную. Если так можно выразиться, мы отливаем ее по оставленному информационному следу…

Я вновь вынужден прибегнуть к весьма далеким аналогиям. Сравним квантово-матричную структуру с переохлажденной жидкостью, находящейся за пределами перехода в кристаллическое состояние. Достаточно создать в этой жидкости центр кристаллизации, как вся она практически мгновенно переменит свое агрегатное состояние. Это явление достаточно хорошо известно… Иногда небольшие водоемы, когда понижение температуры происходит при полном безветрии, не замерзают. Достаточно затем бросить камешек, как переохлажденная вода моментально превратится в лед. Так и в нашем случае: достаточно придать определенный энергетический импульс материальному объекту, переместив его в квантово-матричную структуру, как происходит, образно говоря, кристаллизация новой вселенной. Разумеется, наши посланники – с их точки зрения – окажутся в прошлом, на Земле, отстоящей от нынешнего дня на триста или четыреста лет…

Существует ли для этого мира будущее? Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, господа. Для него существует только его собственное будущее, уже не имеющее к нашему настоящему никакого отношения.

– «Глоб энд мейл», Канада. Господин профессор, почему отправленные вами в прошлое люди – назовем их темпонавтами, не могут дать о себе знать нашему миру? Ну пусть они попали в восемнадцатый век, они же могут оставить летопись, капсулу…

(Пауза, ответа нет).

– Коллеги, предыдущий вопрос, как я понял, дополнил убеждение профессора Огдена в том, что не только читающая публика, но и сами журналисты – стадо баранов.

Профессор Огден, вы обмолвились выше, что, отправляя в прошлое материальный объект, вы как бы создаете для него новую вселенную. Это был образ?

– Это был не образ, это факт. Появляется другая вселенная – с Землей и Солнечной системой, со всеми галактиками, квазарами и черными дырами… Она появится, как новый пузырек газа в кипящей жидкости по соседству с другим таким же пузырьком, появившимся чуточку раньше… Эта другая вселенная совершенно идентична нашей на соответствующий момент по временной оси координат… Господа, мне трудно говорить, когда вы так оживленно обмениваетесь мнениями… Вас поражает то обстоятельство, что, воздействуя на КМС столь малой массой и энергией, мы, так сказать, создаем целые миры? В этом нет ничего удивительного… Я уже говорил, сколь гигантского расхода энергии потребовало экспериментальное расщепление вакуума и извлечение всего лишь нескольких атомов водорода. Скажем так. Для того, чтобы извлечь из вакуума массу, равную отправляемой нами в прошлое, понадобилось бы ровно столько энергии, сколько ее имеется во всей нашей вселенной. Это количество материи, равное 498 килограммам – я бы мог привести вам еще восемнадцать знаков за запятой, есть одна из новооткрытых в нашем институте мировых констант и носит имя вашего покорного слуги… Спасибо, господа, но это наименование придумано не мною и, честно говоря, я не вижу в подобном именовании особого смысла…

– Господин Огден, задавая свой вопрос, я не представился. «Берлинер альгемайне». У меня еще несколько вопросов. Первый: постоянна ли постоянная Огдена?

– Браво, господин берлинец. Она столь же постоянна, как и все мировые константы. На наш век хватит. Через два-три миллиона лет в ней изменится, скажем, десятый знак после запятой. Через миллиард лет, я полагаю, изменения коснутся уже сотых и десятых, через сто миллиардов… Полагаю, к этому времени наша Вселенная уже прекратит свое существование. Не волнуйтесь, господа, до этого момента человечество не доживет…

– Стало быть, масса, отправляемая вами в прошлое, постоянна. А энергетический импульс, который требуется для посылки этой массы в прошлое?

– Чем больше импульс, тем глубже в прошлое отправляется материальный объект. Еще раз прибегну к аналогии. Предположим, мы стреляем из револьвера в пакет, сложенный из досок. В зависимости от силы порохового заряда пуля застрянет в третьей доске, или в пятой, или в седьмой… Однако зависимость эта не имеет линейного характера: предупреждаю ваш возможный вопрос. Эта зависимость почти линейна на протяжении нескольких сотен тысяч лет, начиная с восемнадцатого века и глубже. Попасть в век девятнадцатый, как ни странно, будет стоить дороже, в двадцатый, до его середины, значительно дороже, а конец двадцатого века для нас становится практически недоступным, так как требует для проведения эксперимента такого количества энергии, которое превышает ее годовое всемирное производство… Зато лет через двести именно конец двадцатого века станет наиболее доступным.

– Так вы планируете продолжение экспериментов по отправлению в прошлое темпонавтов, как удачно назвал их мой коллега из «Глоб энд мейл»?

– Возможно. Впрочем, лично я не вижу теперь в них большой нужды. Главным результатом проведенных экспериментов явилась практическая проверка разработанного устройства, ну и, конечно, эксперимент венчает теорию. Мы можем теперь сказать, что институтом в общих чертах построено здание новой отрасли науки – темпоральной архитектуры.

– «Всемирный собор», Париж. Господин профессор Огден! Отдаете ли вы себе отчет в том, что вашими устами было произнесено на этой пресс-конференции? Не обуяла ли вас гордыня? Сознаете ли вы, что посягнули на функции Господа Бога нашего? Не святотатство ли утверждать, что воле человеческой стало подвластно создание новых миров?

(Общий шум в зале).

* * *

Второй день первого расследования я начал в библиотеке, где поднял материалы двадцатилетней давности.

К счастью, бурный период возникновения темпонавтики нашел отражение не только в бесчисленной россыпи книг, журнальных и газетных публикаций, но также в ряде монографий, обрисовывавших проблему от Адама, ab ovo, от печки и т. п. Одна из отобранных мною книг вообще оказалась не столько научным исследованием, сколько хрестоматией. В нее-то я и погрузился на несколько часов.

Уяснил я следующее.

Скандал, разразившийся после первых запусков человека в прошлое, только начался тогда и, по существу, не утихал на протяжении всех этих двадцати лет. Сенсационные разоблачения преступных экспериментов над людьми сменились оживленной полемикой. Проблема создания миров, засылка людей в прошлое действительно требовала раздумий и вызвала множество толкований. И прежде всего вставал главный вопрос: зачем это нужно? Ведь было совершенно ясно, что человечество от этого ничего не получит. Вновь созданная из вакуума вселенная с Землей-два периода восемнадцатого века, с практически нетронутыми запасами полезных ископаемых, с незагаженной природой и с человечеством, погрязшим в феодальных отношениях, находилась не рядом и даже не в какой-нибудь чудовищной дали за тысячи парсеков. В нашей вселенной ее не было вообще, и поэтому даже связаться с посланцами XXI века было принципиально невозможно.

В этом смысле было абсолютно все равно, с помощью какого материального объекта создавать еще один новый мир: то ли отправить в прошлое семь человек, то ли чугунную болванку, то ли контейнер с мусором весом ровно в 498 килограммов. Это был бы, правда, довольно дорогостоящий способ уничтожения мусора.

Как ни странно, последовал взрыв энтузиазма, основанный на том, что человечество додумалось до величайшей возможности в своей истории. Акт творения! Божественное могущество! Слава науке! Бессмысленность этих восторгов была и сразу совершенно очевидна, но энтузиастов отнюдь не убавилось. И если у части публики, наиболее далекой от науки, еще оставались какие-то надежды на открытие в дальнейшем возможности сообщаться с новосозданным миром, то путем неустанного повторения, разъяснения, вдалбливания, наконец, здравомыслящий контингент энтузиастов вынужден был с этими надеждами расстаться. В науке вечны не только открываемые истины, но – увы! – вечны и открываемые запреты. Однако энтузиазм получил новое направление. Не просто создать новый мир, но улучшить его – такой был выдвинут лозунг. Ведь вместо контейнера с мусором человечеству новой Земли можно было послать в подарок полтонны полезной информации и ускорить тем самым научно-технический и социальный прогресс. Благородные затеи вызвали новую волну восторгов, которая достигла максимума, когда началось движение добровольцев. Масса народу собралась в восемнадцатый век: сеять разумное, доброе, вечное. Иные просились пораньше: им были ненавистны мрачные времена средневековья и они стремились уберечь новосозданное человечество от разгула мракобесия. Всеобщее одобрение вызывали также желающие предотвратить первую мировую, а соответственно и вторую мировую войны. Тогда и было создано отделение темпонавтики Всемирного института архитектуры времени.

Мальчишки играли в темпонавтов, по телевидению потоком шли фильмы об их благородных подвигах. Должен признаться, что и сам я в секции каратэ начал заниматься именно после одного такого фильма, где герой его, посланец нашего века, в темном прошлом всю дорогу сражался, в основном врукопашную, с массой злодеев. Они его в конце концов одолевали, но он оставлял миру главное: идеи, с которыми он пришел, и его последователи довершали его дело. Потом я как-то очень сильно охладел к приключениям темпонавтов и занялся совсем другими делами… учился в одном высокоинтеллектуальном учебном заведении… не потянул, переменил профессию – впрочем, все это не относится к делу.

Да, энтузиазм был. Но одновременно возникло, окрепло и отнюдь не сдавало позиций движение оппозиции к темпонавтике. Оно базировалось на разного рода доводах, но многие из них были вполне здравыми. Создание новых миров? Да, но разве они новые? Это штамповка, бессмысленное повторение пройденного. Героические подвиги темпонавтов? Да, но кому они нужны? Ведь если не создавать еще одного нового мира, не нужны и подвиги по его улучшению. А между тем та самая Земля, на которой все мы живем, лишалась не только энергии и каких-то материальных ресурсов – бог с ними, хотя средств на темпонавтику уходило немало, но не так жаль средств, как людей, которыми жертвовала Земля. Ведь уходили в темпонавты самые лучшие, самые подготовленные.

А что получала Земля? Ничего.

Возникла и такая дилемма: герой или злодей? Бог или червь? Спорили о том, в каком положении и в какой роли оказывается темпонавт после перехода. С одной стороны, в веке восемнадцатом, девятнадцатом, вооруженный знаниями двадцать первого века, снабженный оружием, лекарствами и прочим, а затем и помощниками-роботами, посланец Земли-1 мог бы быть богом в новосозданном мире. С другой стороны, определенная часть в рядах оппозиции считала, что темпонавт, напротив, обязательно окажется жертвой, так как не в силах одного человека, пусть вооруженного чем угодно, хоть атомной бомбой, существенно изменить ход истории, убыстрить процесс социального развития. Но эту точку зрения разделяло меньшинство.

Итак, темпонавт – бог. Но бог, подконтрольный лишь своей совести, бог-робинзон, не имеющий надежд на возвращение в родной ему мир и заметим! – уверенный в абсолютной бесконтрольности собственных действий со стороны пославшего его общества. Как он поведет себя? Не станет ли вместо благодетеля – злодеем, вместо вождя – диктатором? Ведь он может приспособить для себя не город, не страну – весь мир!

Оппозиция требовала полного запрещения темпонавтики. Энтузиасты требовали расширения. И тогда под эгидой ООН был проведен всемирный референдум.

Хрестоматия, лежащая передо мной, отражала в основном материалы этого референдума. Книга начиналась текстом пространной пресс-конференции с профессором Огденом, открывшей эру дебатов. Далее шли статьи, призывы, обращения; выборочные интервью с участниками референдума. Книга была пухлая, большого формата, на тысячу с лишним страниц.

Поможет ли мне эта книга в поисках другой?

«…Говорят, что темпонавтика приносит обществу какой-то вред. Это чушь! Я верю, что прекрасные ребята, которые уходят от нас навсегда, уходят не напрасно. Они уходят ради высокой цели, и я уверена, что они ее выполняют. Жаль, что мы никогда не узнаем о том, как они, пройдя, наверное, сквозь муки, сквозь небывалые трудности, все-таки выполнят свой долг и свое назначение… Но я не об этом. Я о том благе, которое они оставляют здесь. Я работаю в полиции, в отделе по делам несовершеннолетних. Вы знаете, что это такое – дети, склонные к правонарушениям? Вы знаете, что двенадцатилетний ребенок может быть алкоголиком? Для многих детей – а они дети, хоть совершают взрослые проступки и преступления, – не существует понятий морали, этики… У них чудовищно смещены представления о том, что такое добро и зло… И мы, я подчеркиваю это, живем в благополучной европейской стране, активно решавшей социальные проблемы уже после второй мировой! в благополучной по отношению к тем, где эта проблема стоит гораздо более остро, особенно в ряде развивающихся стран. Почему дети могут становиться преступниками? Вы скажете, что здесь много причин. Да, это так. Но одна из главных – это пример для подражания, который они выбирают. А выбирают они из того, что предлагает им жизнь. Они смотрят кровавые детективы в кино и по телевизору, где и взрослый не сразу разберется, кто из киногероев добр, кто зол. Кошмар массовой культуры, это жуткое наследие прошлого, и не думает сдаваться, продолжает уродовать души. И в этой атмосфере появляется совсем другой пример. Понимаете, темпонавты, эти ребята, уходящие навсегда, – они живое олицетворение идей добра и справедливости. И самое главное для детей: темпонавты окутаны ореолом романтики. Поэтому в них играют в детском саду, в школе, они становятся образцом для подражания. И потом, когда выросшие дети станут взрослыми, когда они поймут, что в жизни есть множество других, более важных дел, нежели темпонавтика, в них останется этот урок справедливости и добра, который они получили, играя в темпонавтов…»

«…Мне трудно судить обо всех аспектах проблемы, но меня поражает это стремление найти дыру, в которую можно выбрасывать деньги. Слава богу, мы развязались наконец с угрозой войны, ликвидированы армии, военные арсеналы, мы стали гораздо лучше жить, но скажите: вам всего хватает? Мне – нет! Средства на науку? Да! В том числе на фундаментальную: я прекрасно понимаю, что прикладные науки не смогут развиваться без науки фундаментальной. Но речь ведь идет не об этом. Хорошо, получен результат, хорошо, мы можем, видите ли, творить новые миры. А зачем? Идите дальше, развивайте науку, то, что вы открыли на этот раз – это тупик! Не могу слышать об этой демагогии, когда рассуждают о необходимости ускорения прогресса, о позитивном воздействии на развитие нового мира. Да ведь это наглость и верх идиотизма одновременно – говорить о необходимости помогать миру, которого нет! Кому помогать?! Но когда есть люди и есть средства, которые будут безжалостно выброшены из единственно достойного внимания мира – того, в котором мы живем, – дыра, в которую эти средства вылетят, немедленно где-то материализуется! Вы понимаете, чем нам морочат голову? Сперва дайте средства, а потом уже мы создадим подходящую пропасть, чтобы их вышвырнуть».

«В свое время были яростные противники и у космонавтики. Причем не столько в науке, сколько среди простых людей. Кто-то не имел возможности лучше питаться, или одеваться, или отдать детей на обучение в лучшее заведение. Кому-то негде было жить, и появлялись письма с протестами против космических исследований. Запущенная ракета была эквивалентна сотням непостроенных квартир… А между тем космонавтика дала человечеству столь мощную отдачу, о какой даже не предполагали ее зачинатели. Казалось бы, аналогия с темпонавтикой слабая. Ведь здесь принципиально невозможно получить какие-то практические результаты. Но разве мы должны их ждать обязательно от каждого запуска? Темпонавтика дает толчок развитию множества прикладных дисциплин. И прежде всего в области технологии. Ведь, отправляясь в прошлое, представитель нашего века не сможет взять с собой всю мощь Земли, всю ее индустрию, инфраструктуру, кадры, наконец. Он может взять с собой только знания. Четыреста килограммов знаний. И эти знания должны быть разработаны с помощью всей современной науки – для того, чтобы быть примененными там, где этой науки нет. И вот все эти методы организации труда и подготовки кадров, оптимальные технологии производств и так далее – все это оказывается необходимым и здесь, в наше время. Да-да! Две трети мира все еще не имеет человеческих условий существования. Трагедия многих развивающихся стран теперь не в том, что нет денег. Деньги есть: вот они, это деньги, уходившие на вооружение. Но ведь отставшим некогда повторять весь путь, пройденный наиболее развитыми странами, им необходимо решить множество проблем как можно быстрее. И здесь приходит на помощь темпонавтика, целенаправленно разрабатывающая все аспекты ускорения развития прогресса…»

Все это уже было мне мало интересно, так как главное я уяснил: извлечь что-либо из прошлого так же невозможно, как построить вечный двигатель. Хилая рабочая гипотеза рухнула. И хорошо еще, что не полез консультироваться… Продолжая машинально перелистывать книгу, я сам себе вынужден был признаться, что общее знакомство с проблемой, которой – пусть в форме фантастической – была посвящена исчезнувшая книга, для расследования бесцельно. Особенно нового я не узнал ничего, многое просто вспомнилось, вот разве что в референдуме, закончившемся победой сторонников темпонавтики с небольшим перевесом голосов, я не участвовал по малости лет.

Где же мне искать ключ к этому странному и унылому делу? В конце концов, причиной изъятия книги могла быть просто какая-то мелочь. Ну, к примеру, там много имен, чье-либо совпало с реальным лицом… Угроза суда… Автор предпочитает изъять книгу… Куда исчез сам автор? Допустим, женился и сменил фамилию… Да мало ли что! Глупое дело! И причина, должно быть, глупая!

Плохо! – тут же упрекнул я себя. Раздражение – дурной помощник. Минута – на аутотренинг. А теперь – думай, голова, думай… Мне стало казаться, что если бы я сумел хоть где-то познакомиться с текстом книги, я бы что-то смог понять. Ведь должна же быть в ней какая-то тайна! Книга исчезла, она вряд ли микрофильмирована. В Европейском книжном фонде, который получает практически все издания, на вечное хранение попадает всего лишь один процент всей книжной продукции; оригиналы же уничтожаются. Впрочем, не позвонить ли и туда? Я вышел к телефону и попросил проверить.

Решив не тратить больше времени на просмотр материалов по темпоральной архитектуре, я подошел к стойке, чтобы сдать книгу. Там была небольшая очередь, и я снова полистал хрестоматию.

«…могательные службы. Городок ИАВ обладает большой библиотекой, одной из крупнейших в Европе. Ее особенность: ярко выраженный прикладной характер. Даже сектор научной фантастики подобран таким образом, что в нем исследуются варианты…»

Стоп! В городке темпонавтов есть библиотека, в которой выделен сектор НФ? Я отчетливо помнил, что об этой библиотеке не шла речь ни в разговоре с профессором Компотовым, ни затем, когда я проверял его данные.

Сдав книгу, я вновь позвонил и получил ответ, что в микродепозитарии Гонсалеса нет и не было. Для того, чтобы быть запечатленным лазерным лучом на вечной микрограмме, в нем оказалось слишком мало разумного, доброго, вечного. Однако вдруг появилась – и остается последней – надежда на библиотеку Института архитектуры времени.

3

– Что тебе там делать? Нечего тебе там делать, – заявил шеф после моего доклада. Он взял со стола листок, на котором делал пометки во время моего не слишком продолжительного рассказа, и вложил его в папку.

– Пока я не вижу другого продолжения поиска, – честно ответил я. – Я выделил два возможных направления: книга и автор.

– А читатели? Хоть какие-то читатели у нее есть, у этой книги?

Я ответил, что, как ни странно, книгу спрашивают довольно часто, и на всякий случай, по данным тех библиотек, где учет ведется, мною составлен список читателей «Десанта из прошлого». Список довольно обширный: до двух с половиной – трех тысяч человек.

Шеф на мгновение задумался.

– Чем это объясняешь?

– Только жанром. Практически любой детективный или фантастический роман пользуется популярностью.

– Состав читательской аудитории проанализирован?

– Нет.

– Почему?

Я объяснил, что это направление поиска представляется мне бесперспективным, и был вынужден выслушать наставление по методике работы: всякая линия расследования, если уж она намечена, должна быть исчерпывающе проанализирована; бросать что-либо на полдороге – признак непрофессионализма, и т. д. и т. п. Наконец я вновь получил слово, однако похвастать мне было нечем: книгу разыскать не удалось, автора тоже, хотя проверено сотни три возможных претендентов на роль Гонсалеса…

– Людям ты умеешь задавать ненужную работу, – оценил шеф мои усилия. – Триста Гонсалесов проверили для тебя! Деятель! Да ты же с самого начала не за то взялся: зачем нам эта книга? Ты сам доложил, что невелика потеря. И автор, наверное, нам не понадобится. Разве что он собственноручно выкрал свою книгу, что маловероятно. Тоже мне, «Мечты и звуки». «Ганц Кюхельгартен»!

Временами шеф поражает эрудицией.

– Твоя задача – найти тех, кто изъял книгу, и выяснить, зачем.

– Как? – тупо спросил я.

Шеф несколько секунд смотрел на меня уничтожающим взглядом.

– Идите и работайте, – сказал он. Я повернулся на деревянных ногах и понял, что дело провалено. Тогда я вновь обратился лицом к шефу.

– В чем дело? – поднял он голову.

– Не вижу иного способа продолжить дело, чем познакомиться с библиотекой ИАВ, – сообщил я осипшим голосом.

Должен был последовать взрыв негодования, фонтан презрения – и он последовал. Признаться, терпеть шефа в больших дозах – сложное искусство.

Шеф динамично развивал ту мысль, что да, конечно, у меня есть определенные данные для того, чтобы работать в Интерполе – оперативным работником на подхвате. Однако караулить в переулке торговца наркотиками, когда тебя уже вывели на него – это одно, а поисковая работа – нечто иное. Это только самому тупому полицейскому кажется, будто поисковая работа одно удовольствие, особенно когда тебе достаточно дать задание, чтобы три сотни людей бросились проверять факты. Да, у нас действительно мощная служба проверки информации. Но она для того и существует, чтобы дать сыщику возможность думать. Однако некоторые предпочитают думать не головой… и т. д. и т. п.

Закончив свое сольное выступление, шеф сел (во время речи он ходил по кабинету – маленький, быстрый, ядовитый; рост 168–170, вес 70–75). Сунул палец в селектор.

– Ханика, сделай немедленный запрос в Институт архитектуры времени на предмет наличия у них в библиотеке книги Гонсалеса… (Я поспешно сунул ему библиографическую карточку, и шеф продиктовал название и выходные сведения). Пусть доложат… то есть пусть сообщат, и также незамедлительно, фактическое наличие, не по каталогу. Пусть в руках ее обязательно подержат…

После чего шеф полностью потерял ко мне интерес и погрузился в писанину, время от времени сверяясь с разложенным на столе пасьянсом из мелких листочков, частью густо исписанных, частью с одним только словом, обведенным кружком. В своей собственной работе шеф сочетает подобные архаичные методы работы с компьютерным анализом.

– Книга есть, – лаконично сообщил селектор голосом Ханнелоры.

– Отправляйся, – буркнул шеф. – Организуй себе посещение с какой-нибудь сборной экскурсией.

Казалось, он нисколько не был удивлен тем обстоятельствам, что проклятая книга исчезла всюду, но не в ИАВ.

– Да… – остановил он меня. – Почему список читателей не приложен к отчету?

Не люблю педантов, подумал я. Но вслух сказал:

– Я не распечатывал его. Вывести на принтер?

– Выведи на мой компьютер, – распорядился шеф.

…Наутро, поспев к началу очередной экскурсии в качестве участника, я убедился в том, что шеф имел основания не удивляться. Территория института, на которой находились корпуса исследовательских лабораторий, городок темпонавтов, сама установка для запуска в прошлое и прочее, представляла собой не что иное, как настоящую крепость. Вначале эта крепость производила впечатление экзотическое: чудовищные каменные стены, ров и висячий мост перед входной аркой со сторожевыми башнями – сплошное средневековье. Однако внимательный глаз мог бы увидеть и другое. Вместо зубцов на верху стены торчали на равных промежутках сферические колпаки радаров. За стеной, а частично и на этой стороне, образуя, повидимому, точный круг, возвышались ажурные мачты электромагнитной защиты. Тот, кто понимал, зачем это надо, мог догадаться и о том, что где-то, уже невидимые постороннему глазу, скрыты боевые лазерные установки, готовые в долю секунды испепелить муху, попавшую в электромагнитную паутину, накрывающую весь городок правильной полусферой. А раз дело дошло до лазерных пушек, то, конечно же, приняты и другие меры предосторожности. Попасть на территорию ИАВ нелегально было просто невозможно.

Однако это не значило, что туда вообще нельзя было попасть простому смертному. Ежедневно городок посещали две-три группы экскурсантов, большинство – школьники. Можно было посетить городок и по личному приглашению кого-либо из ученых или темпонавтов. Правда, чтобы попасть в список экскурсантов или получить пропуск по приглашению, надо было еще представить о себе подробные сведения, эти сведения проверялись и при входе личность идентифицировалась. Как я узнал, запись на экскурсии велась на три-четыре месяца вперед. Так что положение инспектора Интерпола давало иной раз кое-какие преимущества. И если бы не работа, я мог бы пройти с группой весь маршрут и получить, по-видимому, определенное удовольствие. Однако в мои планы входило дойти вместе с группой только до библиотеки.

Перейдя через висячий мост и нырнув под арку, я очутился в просторном зале, где уже, по-видимому, собралась почти вся «моя» группа экскурсантов: школьники в разноцветных полупрозрачных куртках, пожилые пары – такие, в основном, приезжают из Америки, несколько девушек, всего человек двадцать пять. В зале не было ничего, кроме огромных, подсвеченных изнутри портретов ушедших в прошлое темпонавтов. Непонятно было, как отсюда попадают внутрь городка: двери были только наружные. Пожилые пары внимательно изучали цветные портреты навсегда покинувших нашу Землю людей, негромко переговаривались при этом и внимательно читали краткий пояснительный текст к каждой фотографии. Школьники держались шумной стайкой, девчонки, как это им и положено, беспричинно хихикали.

Большая стрелка часов на глухой стене дошла до двенадцати, раздался мягкий, но мощный, органный какой-то звук, и стена разошлась. Появился гид, за которым можно было разглядеть низкий и очень длинный коридор, в конце которого сверкнуло светлое пятно.

Все сразу замолчали, подтянулись к середине зала и уставились на гида. Тот улыбнулся, представился на трех языках и, как принято, осведомился, какой из основных языков предпочитает группа. Школьникам было всё равно, пожилые заявили английский. Перейдя на английский, гид объявил, что экскурсия продлится два с половиной часа, в том числе будет показан фильм, а после экскурсии состоится обед в духе старинной кухни. Плата за обед включена в стоимость билета. Прошу, господа, прошу…

Все загомонили, загалдели, снова захихикали девчонки, и толпа потянулась к разверстой стене, где выстроилась очередь к идентифицирующему автомату.

Я скромно пристроился в конце очереди, озирая открывшийся коридор. Я обнаружил, что раздвижная стена – металлическая и толщиной не менее полуметра. От ведущего на территорию института коридора нас отделяло еще двойное толстое стекло с легким синеватым оттенком.

Дошла наконец очередь, я последним сунул руку в темную щель автомата, сверху ее мягко придавило на секунду, в лицо полыхнула фотовспышка, и стекла беззвучно разошлись. Группа потянулась по длинному, как и раздвигающаяся стена – бронированному коридору. Процедура вхождения на территорию городка оставила впечатление мрачноватое и серьезное.

Улыбающийся гид, ожидавший экскурсантов у входа, почему-то несколько раз спросил, все ли чувствуют себя хорошо. Ему ответили разноязыкие «да», «конечно», «спасибо», «все в порядке», и я еще не успел удивиться этому вопросу, как вдруг отчаянно завизжала девчонка, произошло какое-то паническое движение толпы, гид метнулся вперед, и тут у меня сами собой напряглись мускулы и я едва не рванулся вслед за гидом – с запозданием, не сразу поняв, что начался спектакль.

Прямо на группу визжащих, перепуганных девиц и старух неслись два совершенно невообразимых обормота – здоровенных, небритых, в немыслимых разбойничьих одеждах, вооруженные огромной секирой один и саблей второй. Первый уже заносил секиру, целясь срезать сразу чуть не треть экскурсантов, когда под него стремительно нырнул гид и сбил разбойника с ног. Вырвав секиру, он тотчас повернулся и встретил древком яростный удар саблей. Второй разбойник был неимоверно толст, однако это не мешало ему вертеть саблей с поразительным проворством. Гид, вооруженный секирой, легко мог справиться с ним, просто-напросто зарубив, но кровавые зрелища, как я понял, не входили в программу развлечения. Он выбил наконец оружие из рук разбойника – и вовремя, так как первый нападавший, худой и длинный, очухавшись, уже вставал с земли и готов был возобновить сражение. Гид, встретив его хлестким ударом древка, снова уложил отдыхать, затем треснул тем же древком по голове толстяка, пытавшегося подобрать саблю, и тот с шумом рухнул на землю. На лбу у него мгновенно выросла огромная фиолетовая шишка, толстяк, сидя, ощупал ее и заорал:

– Я так больше не играю!

Тут только до экскурсантов дошло, и стали раздаваться негромкие, правда, несколько нервные поначалу смешки.

– Опять хулиганите! – укоризненно сказал гид, слегка задыхаясь.

– Это он виноват! – заныл толстяк, вставая и указывая пальцем на второго разбойника. Тот молча, боком подвинулся к толстяку и внезапно влепил ему оглушительную затрещину. Началась свалка, и опять гид ринулся на обормотов, очень профессионально раскидал их, а я стал приходить в недоумение, так как удары были настоящие, никакая это была не клоунада, а в то же время – клоунада, и несомненная; хотя бы эта шишка у толстяка – уж чистейшей воды цирк, да и весь их псевдоразбойничий видок – клоунский прием; с другой стороны, я-то уж прекрасно вижу, по-настоящему идет бои или это спектакль. Да и вначале, с оружием, это ведь тоже было слишком по-настоящему… черт его знает что.

– Итак, уважаемые гости, наша экскурсия начата со знакомства с помощниками темпонавтов… – гид сделал эффектную паузу, роботами-андроидами серии «Оборотень»!

Обормоты церемонно раскланялись, исподтишка пихая друг друга и корча рожи.

– Начиная с некоторых пор, ни один темпонавт, уходит ли он в прошлое один или в составе экипажа, в своей экипировке не обходится без сопровождающего андроида. Их функции весьма многообразны. В прошлом они способны выполнять любую необходимую роль, от слуги до короля…

Разбойник повыше снял с себя хламиду, в которую он был закутан, встряхнул ее наподобие мулеты и прикрыл толстяка. Толстяк шевелился под хламидой с минуту, гид спросил наигранно недовольным голосом: «Что так долго?», из-под тряпья пискнуло: «Сей момент!», и мрачный напарник толстяка отдернул тряпку. Тотчас толстяк заверещал… впрочем, заверещал уже не толстяк, так как под плащом оказалась женщина, совершенно голая, которую напарник быстро прикрыл вновь, скорчив невероятную гримасу, долженствующую означать улыбку извинения.

Гид прикрикнул на высокого, и тут из-под занавеси раздался низкий грудной голос. Разбойник отдернул тряпку, и мы увидели – королеву. Высокая, статная женщина в расшитой одежде и с длинными волосами, свободно спадающими из-под небольшого головного убора, со снисходительной, истинно королевской улыбкой оглядела нас и, повернувшись к бывшему напарнику, вопросила на староанглийском:

– Друг мой, скажи мне: кто эти люди?

– Минуточку! – шутовски отвечал разбойник и принял позу распятого Христа.

– Поближе подойдите, – пригласил экскурсовод.

Вблизи было отчетливо видно, как длинная черная щетина быстро исчезла с лица андроида, как бы втягиваясь внутрь. Изменилось лицо: вытянулся нос, слегка осунулись скулы, укоротились и в несколько секунд поседели волосы, обмякла и стала бесформенной одежда, андроид уменьшился в росте, но прибавил в брюшке, мятая разогретая пластмасса, облегавшая его, вновь стала приобретать какой-то облик… И вот вместо разбойника, рядом с рассеянно улыбающейся женщиной королевского вида, стоит благообразный старик с осанкой бывшего миллионера. Позвольте, позвольте… Да, вот уже и группа захихикала. Большинство, правда, стоят, открыв рот. А благообразный американец – точная копия андроида, не знает, как себя повести: то ли возмутиться, то ли рассмеяться вместе со всеми. Ударил себя по ляжкам, захохотал: с юмором у американцев порядок.

– Благодарим за внимание, – поклонился двойник миллионера и, взяв королеву под руку, неторопливо удалился.

Что ж, начало эффектное… Гида забрасывают вопросами.

Далее предстоит ознакомительная лекция. Пятнадцать минут я мог бы и потерпеть, к тому же не без интереса, однако времени на экскурсию у меня нет. Потихоньку отстаю от группы. Сзади ко мне подходит невысокий худой человек (160-62, вес около 55), спрашивает:

– Сбитнев?

– Он самый.

– Пойдемте, я заместитель директора по кадрам Цветан Димчев. Мне сказали, вам нужно посетить библиотеку.

Молча доводит меня до библиотечного корпуса, где знакомит со старшим библиотекарем – строгого вида очень миленькой дамой. Дама, признаться, мне как-то сразу нравится. Это бывает у холостяка Сбитнева, когда ему внезапно нравятся женщины. Однако, как правило, сам он нравится другим женщинам. Впрочем, никакого отношения это к делу, конечно же, не имеет…

– Когда закончите работу, – говорит Димчев, – позвоните мне, если захотите уйти. Можете, конечно, вновь присоединиться к экскурсионной группе.

– Спасибо. На экскурсию я приду к вам в другой раз.

Когда я завалю дело, у меня будет много свободного времени, думаю я.

Библиотекарь приносит мне нетолстую невзрачную книжку. Это и есть пресловутый Гонсалес? Час у меня уходит на чтение: читаю внимательно.

Действительно, не роман, а инструкция какая-то. Перечисление явок, складов оружия, и главное – порядка действий во время путча. Однако впечатление производит. Жутковатое впечатление: речь-то идет о нашем времени. До сих пор еще из людей старшего поколения не выветрился ужас тех нескольких дней Большого путча, когда все, о чем написал Гонсалес, могло обернуться реальностью: захват ядерного оружия, атомные удары, установление кровавой диктатуры в масштабах планеты. В мире и сейчас полно недобитков бывших фашистских режимов, в мире полно тех, кто когда-то именовал себя власть имущими, наконец, в мире полно профессиональных военных, которым в результате разоружения пришлось расстаться с профессией. И претенденты на роль кровавого диктатора Селаса Гона найдутся…

К счастью, уничтожением ядерных запасов поставлена точка на глобальных замыслах потенциальных диктаторов. Забот, однако, остается достаточно. Там и тут еще шевелятся авантюристы, захватывают заложников, торгуются… Не сдается мафия, хотя и загнанная в глубокое подполье. Дел Интерполу хватает: и сотрудников, пожалуй, тоже, раз я занимаюсь историей похищения книги…

Вот интересный момент: в финале «Десанта из прошлого» действие, начавшееся с Института архитектуры времени, вновь возвращается в него. Селас Гон во второй раз осуществляет эксперимент «Критерий истины». В новосозданном мире направление хода темпоральных процессов вновь изменяется. Теперь так же, как на Земле-1, можно нырять в прошлое. И Селас Гон, сентиментальный диктатор, сказав последнее прости своим свирепым феодальным соратникам, ныряет в еще одну Вселенную… все с той же целью подмять ее под себя.

Итак, «Критерий истины», с которого начинается роман, всего лишь литературный прием. Когда-то в детстве я читал фантастический роман, в котором автор вначале сообщает, что действие происходит не на Земле, а вообще в другой системе, куда бежали последние могикане рухнувшего капиталистического строя. Однако планету свою они назвали Землей, солнце Солнцем, спутник вокруг планеты – Луной и так далее.

А далее шел совершенный бред, точь-в-точь как у Гонсалеса. Не по сюжету, конечно, а по этому вот дешевому приемчику… Да… За что же тут уцепиться? Все – выдумка. Но вот в конце, правда, речь можно вести о реально планируемой попытке уйти в прошлое, создать там мир по тому образцу, который здесь, у нас, на бесконечно реальной и несомненно первичной Земле-1, не удался.

Книга, конечно, жуткая. Компотов абсолютно прав. Однако знакомство с нею мне практически не дало ничего. Ни-че-го! Ни единой зацепки. Итак, и дело дурацкое, и провалено по-дурацки.

Вот с таким вот настроением я и подошел к библиотекарю. У меня к ней был только один вопрос, а потом… что ж, потом… может, пригласить ее поужинать?

– Вы знаете, что ваш экземпляр Гонсалеса – единственный сохранившийся? Эта книга повсюду исчезла, – говорю я. – Во всем мире, представляете? – Мне надо спросить ее: не было ли попытки похитить книгу и отсюда, из библиотеки ИАВ. Похоже, что не было, иначе книгу мне так просто не дали бы.

– Знаю, – спокойно отвечает она. – Несколько дней назад мне сказал об этом сам автор.

– Что?! Вы знаете Гонсалеса? Он был здесь?

Меня вдруг как будто заливает жар, становится горячо, я уже чувствую, знаю: удача!

– Да нет, я, конечно же, не знакома с ним. Хотя, возможно, это кто-то из наших сотрудников – кажется, я его встречала… Но может быть, это был один из экскурсантов. Он вошел, спросил, есть ли у нас эта книга, а потом сказал, что она стала библиографической редкостью… Я сказала, что книга есть, но не удержалась и спросила, зачем ему эта бездарная книжонка? Оказывается, ляпнула совершенную бестактность, потому что он-то ее и написал, по глупости, как он выразился. Однако ему понадобился экземпляр, а вот надо же – нигде нет. Тут он протянул мне свое удостоверение или членский билет, и там было написано, что Гонсалес – его псевдоним. У него был такой жалкий вид, а тут еще я его, конечно, обидела; он попросил книгу и я ему дала.

– Как дали? – переспросил я. – Эту самую?

– Нет, не эту самую. С Гонсалесом у нас произошел в свое время казус: заказан был один экземпляр, а по ошибке прислали два. Надо было вернуть книгу обратно, однако младший библиотекарь, регистрировавшая книгу… ну, в общем, она отлучилась, потом регистрацию продолжил другой, так и получилось, что оба экземпляра были зарегистрированы и оба – под одним номером. Официально книга у нас в одном экземпляре, а фактически было два. Вот один я ему и отдала совсем, рад был страшно…

– А вы объяснили ему, что у вас остается другой экземпляр?

– Да нет, зачем? Просто отдала ему книгу, и все…

Так-так-так! Вот, значит, почему здесь Гонсалес сохранился. Однако как бы он реквизировал книгу, если б не эта случайность?

И тут впервые ко мне пришло ощущение, что за этой историей с исчезновением дурацкой книжонки стоит что-то значительное. До меня вдруг дошел масштаб проделанной операции: ликвидировать сотни, а может быть тысячи экземпляров книги, разбросанной по всей Европе! Значит, за этой акцией стояла какая-то организация, потому что одному человеку с такой задачей справиться невозможно.

Выходит, мне действительно повезло. И тут я спросил сам себя: а в чем же, собственно, повезло? Ну – прочитал я Гонсалеса, ну дрянь собачья, ну не вижу я в этой книжонке никакого смысла… Может быть, конечно, – не умею увидеть… Постой, постой, вспоминаю я, он же показывал удостоверение…

– А вот этот членский билет, где удостоверялось, что Гонсалес его псевдоним… Вы не запомнили случайно настоящую фамилию автора? Или организацию, выдавшую удостоверение?

(И вопль отчаяния в душе: конечно, конечно же не помнит!)

– Аугусто Арренио Мендес, – сказала она совершенно спокойно, – а выдано удостоверение Итальянским обществом свободных литераторов…

4

Был такой, был Аугусто Арренио Мендес! Тот ли это человек, что приходил в библиотеку ИАВ за книгой? С ходу мне это выяснить не удалось, потому что картотека в этом самом обществе свободных литераторов велась из рук вон плохо, фотография с того места, где надлежало ей быть, оказалась отодрана вместе с куском картона. Но адрес, адрес Гонсалеса оказался у меня в руках.

Что нынче расстояния в Европе? Из конца в конец континент можно пересечь за час: бортовой компьютер рассчитывает маршрут, основное расстояние, не выходя из автомобиля, пролетаешь в вакуум-тоннеле, в вагоне на левитирующей магнитной подвеске, остаток пути – обычным путем, на колесах.

И вот, сравнительно недалеко от городка ИАВ, всего в тысяче пятистах километрах, я стоял на грязной лестничной площадке семиэтажного дома и чувствовал, что кончик веревочки, судорожно зажатый мною, вырывается из пальцев. Дверь, перед которой я стоял, имела вид малообнадеживающий. Попросту говоря, мне казалось, что за этой дверью давно уже никто не живет…

Я позвонил еще раз, и вновь безрезультатно. Тогда я повернулся, наконец, чтобы уйти, и тут увидел, что мое топтанье на лестничной площадке, долгие звонки и стук в дверь оказались не совсем уж безрезультатны. У лестницы, опираясь задом на перила, стоял, засунув руки в карманы, здоровенный парень лет двадцати, ростом эдак сантиметра на два повыше меня, килограммов на 90–95, мускулистый, и с лицом форменного дебила. Я как-то сразу понял, что дебил этот появился тут совсем не случайно, и на душе у меня стало так тепло, будто я увидел старого приятеля.

– Здорово, мальчик! – сказал я ему на своем плохом итальянском. Мой четвертый язык – немецкий, а по-итальянски я могу связать только несколько обиходных фраз. Но я и не думал, что придется вести разговор на итальянском. Так или иначе, по крайней мере два общих языка у нас есть: в школах-то учат всех, но какой же у него родной?

Оказалось – блатной общеевропейский жаргон ему близок и дорог. Ну что ж, по фене я ботал.

– Клопа давишь? – поинтересовался парень, не вынимая рук из карманов.

– Ну. А ты что, стоишь тут на стреме? – задал я встречный вопрос.

– Гнилой заход… – скривился мой собеседник. Он оглядывал меня, оценивал, делал какие-то выводы. – За кем ливер жмешь?

– Ищу кента одного. Сказали – его хавира.

– Уехал он. А ключ мне отдал, – сообщил внезапно парень. – На!

Это было неожиданно, я не нашелся, что ответить сразу, а парень вынул левую руку и медленно поднял ее. В пальцах у него был зажат ключ, и он протянул его мне. Правую руку он по-прежнему держал в кармане. Я взял ключ машинальным движением, готовый отбить его удар правой. Но удара не последовало, и я опять на секунду смешался. Вставил ключ в дверь, повернул… При этом я очутился боком к парню и вдруг понял, что момент настал. Дебил-то шутить не собирался! Он бил ножом и старался ударить всерьез наверняка.

Ребром ладони я тормознул его руку в локтевом сгибе. От удара по сухожилию рука его резко ослабла и по инерции взлетела вверх, с ножом в сантиметре от моего лица. Тут я аккуратно, левой, поймал его за кисть и быстро вывернул уже безвольную руку. Он рухнул на колени с заломленной назад рукой, я толкнул дверь и втащил его за собой.

Может быть, в этом был риск: мало ли кто мог ждать меня в этой квартире, где, конечно же, никогда не жил, или, по крайней мере, уже не жил человек, зарегистрированный как Аугусто Арренио Мендес, действительный член общества свободных литераторов.

Но квартира была пуста. Проволочив стонущего парня в гостиную, я обшарил его карманы. Кроме ножа, оружия у него не было, однако я обнаружил любопытную вещь: обертку стандартного разового медицинского шприца. Все тут сразу становилось ясно. Я огляделся. Квартира, конечно, была нежилой, однако люди тут бывали. На диване смятые грязные простыни. На столе и на полу стоят и валяются пустые бутылки. Всюду окурки. Так. Похоже, что это притон наркоманов. Проверим.

Рывком подняв парня, я посадил его в кресло. Он заорал, и я понял почему: плечевой сустав я ему выбил. Я снова стащил парня на пол, положил на бок, стал над ним на колени и вправил сустав. Он снова вскрикнул и, как мне показалось, на мгновение потерял сознание. Однако церемониться с ним я не собирался. Мне было совершенно ясно, что он мелкая сошка, и надо было вытрясти из него хотя бы то, что он знал.

– Чего тебе надо? – заныл он страдальчески. Впрочем, ему и в самом деле было очень больно. На угристом его лбу выступили крупные капли пота.

Я молча вынул пистолет.

– Не надо! – крикнул он. – Убери кнут! Как брата прошу, не надо!

И вот это его «как брата» заставило меня рискнуть еще раз. Он все-таки не угадал во мне полицейского! Так обращаются только к тем, кого принимают за равных. И я сблефовал.

– Ты зачем поперек понта встал? Ваша хаза нам всю карту клинит. Говори, падла, на кого работаешь?

– Брат, скажу, не убивай…

Он рассказал, что работает на некоего Умберто Лаччини, ассистента режиссера крупной кинофирмы «Приключения, XXI век». Основное занятие сбыт наркотиков. Парень и сам начал колоться потихоньку, стало быть, пошел по наклонной. Меня, топчущегося около дверей, он сразу отличил от клиентов и решил, что я либо полицейский сыщик, либо конкурент. То, что я совсем не был похож на местного жителя, убедило его во второй версии; он решил, что я американец, «гастролер», тоже распространитель наркотиков, – ищущий новую клиентуру. К конкурентам же, ясное дело, относиться следует круто…

Я расспросил подробнее про Умберто. Кинофирма, в которой трудился ассистент, была транснациональной и имела отделения во многих странах, в том числе не только в Европе. Стало быть, дело о наркотиках могло подходить под ведомство Интерпола. В местной полиции знали, что в городе работает инспектор-международник, и должны были при необходимости оказывать мне содействие.

Выяснив, наконец, все, что удалось, я подошел к телефону, снял трубку, набрал номер и назвал пароль. Сообщив, что взял мелкого распространителя, я попросил прислать такси, а не полицейскую машину. У меня были на то основания.

Парень, слышавший мой разговор с полицией, посерел от страха. Оказывается, он таки дал маху! Можно продать одну шайку другой, хотя это и опасно, но это было бы не так опасно, как сейчас, когда он понял, что продал своего босса полиции.

– Слушай меня. В полиции будешь говорить то, что хочешь. Лучше всего, если пока что имени босса не назовешь. Понимаешь меня?

Нет, он не понимал.

– Меня мало волнуют твои вонючие тайны, и я не сомневаюсь, что с твоей шайкой разберутся местные власти. Ты знаешь, кто жил в этой квартире и где сейчас этот человек?

Он не знал. Может быть, знает его босс? Да, Умберто должен знать, ведь это он организовал эту хазу, этот притон, эту малину. Так вот, втолковывал я дебилу, только это меня и интересует.

Итак, узнал я мало. Но ниточка, пусть пока не очень крепкая и неизвестно еще куда ведущая, все-таки появилась.

* * *

Умберто оказался жирным молодым человеком. Как я прикинул, он тянул на 115–120 килограммов. Полчаса работы в компьютерной картотеке перед визитом к нему дали немного, но достаточно: спекуляция, не судим по молодости лет, свидетель по делу о распространении порнопродукции. К наркотикам, судя по картотеке, прежде отношения не имел. Среди его родных и друзей, значившихся в картотеке, я выбрал первую попавшуюся фамилию и начал разговор с Умберто, сославшись на некоего Джузеппе Локарини. Он-де рекомендовал к нему обратиться, потому что именно Умберто мог бы мне помочь…

Жирный ассистент сразу насторожился, услышав про Джузеппе, потом внезапно сделался любезен и, сопя, предложил поговорить у него в кабинете. Кабинет оказался оклеен кинообоями: это была реклама «XXI века». Мельком я подумал, что эта знаменитая кинофирма, полмира наводнившая своими боевиками, фантастически продуктивная, ставшая притчей во языцех из-за еженедельно выпускаемых боевиков, в последние год-полтора резко сбавила активность. Видимо, период процветания у нее кончился, чего нельзя было сказать о младшем ассистенте Умберто Лаччини: как-то сразу было понятно, что у него все в порядке.

– Так что вам советовал Джузеппе? – поинтересовался, с прищуром, ассистент Лаччини и рухнул в кресло.

– Мне нужно найти хорошую работу, – сказал я. – Я очень талантливый, могу играть в эпизодах. Могу, если надо, бегать за водкой. Джузеппе мне сказал: Умберто, говорит, такой парень, что с ним вы всегда договоритесь…

– Давайте ближе к делу, – сказал Умберто, скверно улыбаясь. Он снял трубку телефона и снова ее положил, ничего не сказав и не набрав номера, однако в кабинет через полминуты вошли двое парней, наподобие того, с кем я уже познакомился давеча.

– Давайте ближе к делу… И сразу покончим с Джузеппе: он давно в. тюрьме, я ничего не хочу о нем знать, а он вообще ничего обо мне не знает.

– Зато я знаю, – сказал я нагло и тоже развалился в кресле, однако так, чтобы можно было легко принять любую позу. Я уже видел, как пойдет дело дальше, и меня это устраивало. – Зато я, Умберто, много чего о тебе знаю, и об этом мы сейчас с тобой и поговорим…

– Да кто ты такой?! – заревел Умберто.

– Сейчас ты узнаешь, – заверил я, – вот только выкину вон этих олигофренов…

После этого последовал показательный бой, в который Умберто и не подумал встревать. Он поглядел, с прищуром, держась за узел полуразвязанного галстука, как оба его телохранителя кинулись одновременно и оба попались: один на переворот книзу и другой – на простейший прямой правой. После этого я взял одного за штаны, открыл им дверь и выкинул наружу, второй, шатаясь, вышел сам.

Затем я запер двери, снова уселся в кресло и сказал:

– Ну как, теперь мы познакомились?

Силу он уважал. И понял, что за мной не только владение каратэ. Поэтому разговор действительно пошел деловой. Я обрисовал ему перспективы. Перспективы были неважные в связи со всеобщим ужесточением мер, направленных против распространения наркотиков. Умберто Лаччини вел рискованную игру и сообразил, что отвертеться не удастся.

Он зажег сигарету, ломая спички, потом бросил сигарету в пепельницу, вынул обширный цветастый платок и принялся вытирать шею и жирный белый подбородок. Потом хмуро спросил, к чему этот шантаж и чего я все-таки хочу. Я объяснил, чего хочу. Мне нужно найти человека по имени Аугусто Арренио Мендес, он же Гонсалес, в квартире которого он, Умберто, устроил притон, приносящий ему, Умберто, хороший доход. Умберто поинтересовался, отчего я не справлюсь о Гонсалесе в адресном бюро, после чего я молча встал и треснул его по зубам.

Вот это мне в моей профессии удовольствия не приносило.

Только что я ощущал вполне здоровый азарт, выбрасывая вон двух здоровенных дебилов. Накануне, выбив плечевой сустав давешнему знакомому, я не испытывал никаких неприятных чувств и сомнений. Но вот дать по зубам человеку, который не нападает на тебя с ножом, а сидит себе и просто не хочет отвечать на вопросы, мне представляется неприятным. Однако так меня учили в Интерполе, и я понимал, что иной раз – увы! – можно действовать только подобным образом.

Теперь Умберто унимал платком кровь. Унял, отнял платок ото рта, озабоченно осмотрел потери в карманное зеркальце, спрятал зеркальце и сказал, слегка потеряв в дикции:

– Ладно. Это лишнее. Пожалуй, если я буду молчать об этом Мендесе, вы мне пришьете еще и его убийство. Но я не знаю, кто он такой на самом деле и где сейчас. Он сценарист… В основном, сценарии военных фильмов, вторая мировая, Корея, Вьетнам, Афганистан… Без всякой политики – сплошное действие… Знаю, что он как-то связан с этим делом в ИАВ. Но я не имею к Мендесу никакого отношения, клянусь матерью, и в первый раз слышу, что у него такой псевдоним – Гонсалес.

После этого он поинтересовался, осторожно так поинтересовался, что я могу ему гарантировать, и я понял, что Умберто может сказать что-то еще, но хочет со мной договориться. Врать я ему не стал и объяснил, что от меня он может ожидать единственной поблажки: вместо того, чтобы сейчас взять его в наручники (я вынул их и показал Умберто), я могу разрешить ему явиться в участок самостоятельно. Скучным голосом я рассказал о действующем временном постановлении, в котором объявлялась полная амнистия раскаявшимся преступникам, добровольно отказавшимся от дальнейших незаконных действий. При этом можно было не раскрывать всех своих связей: главное было в том, чтобы действительно выйти из игры. Эта статья давала возможность многим и многим мелким сошкам мафии порвать с незаконной деятельностью, не навлекая на себя обязательной мести. Правда, если раскаявшийся бывал потом замечен полицией вновь, наказание скачком ужесточалось.

Умберто криво усмехнулся, выслушав мою речь. Он хотел, конечно, другого: продать мне какую-то информацию подороже. Продать за право продолжать свой промысел. Увы, этого я позволить не мог. Пауза тянулась довольно долго, потом я встал, снова вынул позвякивающие стальные колечки и обыденно сказал:

– Ладно, Умберто, поехали…

Ох, не хотелось Умберто менять кресло на нары.

– Хорошо, – сказал он, – я сделаю так, как вы мне посоветовали. Скажу, что знаю, но это очень немного. О каком-то деле, связанном с Институтом времени, я услышал совершенно случайно. В нем участвует… – И он назвал фамилию довольно известного в кинематографическом мире человека, крупного продюсера, одного из тех, кто стоял у начала взлета киностудии «XXI век». В дальнейшем Умберто именовал его по инициалам – К. П. Аугусто Мендес, как один из ведущих сценаристов, постоянно бывал у него, пока однажды К. П., у которого Лаччини был в фаворе, не сказал, что ассистент может пользоваться квартирой Мендеса, как своей. А сам Мендес исчез.

Говоря о деле, связанном с ИАВ, Умберто ничего не знал о его сути, и я понял, что тут он не врет. Ниточка не оборвалась, но вдруг снова на горизонте дела замаячил ИАВ. Как поступить? Несколько секунд я размышлял. Потом решил, что Умберто надо дожать.

Он безо всякого энтузиазма услышал от меня, что именно ему необходимо сделать и чем скорее, тем лучше. Однако выбор у него был скудный.

5

Шеф выслушал утром мой доклад в полном молчании, и нельзя было понять, дурака ли я валяю, по его мнению, или веду расследование нормально, с надеждой на успех.

– Версии? – потребовал он после изложения всех имевших место событий. Версий у меня была всего одна, но ослепительная.

Под делом ИАВ, как я полагал, имел место план внедрения в отряд темпонавтов человека, и не кого-нибудь, а именно – Аугусто Арренио Мендеса (он же – Гонсалес), который в прошлом осуществит диктаторский вариант развития. Я чувствовал, что нахожусь в определенной степени под влиянием книги самого Гонсалеса, однако считал, что вещи это взаимосвязанные. В сущности, в книге «Десант из прошлого» можно было выделить три момента. Первое: осуществление проекта «Критерий истины». Второе: подготовка фашистского путча, с помощью выходцев из прошлого, в сегодняшнем мире. Третье: заброска в прошлое человека, связанного с миром «бывших», чьи помыслы, за неимением реальной возможности изменить расстановку сил сегодня, направлены на то, чтобы создать по своему вкусу иной мир. К этой вот, третьей версии, я и склонялся, так как находил ее единственно реальной. Профессор Леонард Компотов, как я понял, свихнулся на первом варианте. Второй, то есть подготовку фашистского путча в настоящем, не считали реальным ни я, ни уважаемый Леонард Гаврилович.

Шеф, однако, заинтересовался именно вторым вариантом. Он при мне, не пользуясь услугами Ханнелоры, позвонил по особому каналу начальнику отдела безопасности ИАВ и попросил у него сделать копию книги Гонсалеса, причем особо срочно. Потом он поинтересовался, что я собираюсь предпринять в дальнейшем. Он произнес это с такой странной интонацией, будто главное в деле Гонсалеса было ему уже понятно и он сам брался за дальнейшее, а что уж там затевал я, дело второе.

Я сказал, что поручил Умберто собрать компрометирующие сведения о К. П. Если таковые окажутся, на него можно будет оказать давление с тем, чтобы продолжить разматывание цепочки, ведущей к Институту архитектуры времени.

– Деятель! – сказал шеф, усмехнувшись. – Продолжай. Но учти: твоя версия не имеет под собой никаких оснований. Сдается мне, что здесь зарыта иная собака. Главное – найти группу похитителей книги Гонсалеса. Если повезет, то не помешает встретиться, конечно, и с автором…

– Мне что, запрещается интересоваться делом ИАВ?

– Да нет там наверняка никакого дела, – равнодушно сказал шеф. Политэкономию надо было изучать получше. Вся твоя версия основывается на том, что сильная, обладающая большими возможностями организация «бывших» все свои помыслы устремила в прошлое, чтобы заслать куда-то там своего человека. Между прочим, для того, чтобы проникнуть в отряд темпонавтов, нужны очень и очень значительные усилия, в этом будь уверен. И что это даст тем, кто окопался в нашем времени? Ни-че-го. Пусть даже их замысел увенчается успехом, ну и что? Их человек попадает, допустим, в девятнадцатый век, где все перекроит по удобной для себя выкройке – для прадедов и прабабок нынешних тузов. Но им-то от этого что? Потешить родственные чувства – для этого не будут затевать столь серьезную операцию. Искать надо там, где жареным пахнет. Если самим участникам заговора исполнение его не сулит никаких выгод, значит, никто им заниматься не будет. Так-то, юноша.

В самом деле, это было слабое место моей версии, однако странным образом я чувствовал, что все-таки возможно и такое приложение бешеных сил режима свергнутых. Ведь был уже Большой путч, ведь уже было испробовано все, чтобы затормозить повсеместно идущие процессы демократизации. Остается последнее – жест отчаяния…

Несколько сбивчиво я изложил эти свои соображения. Шеф усмехнулся.

– Ну и что? – сказал он. – Ну даже если и так, будет ли нам от этого холодно или жарко?

Мне не понравилось равнодушие шефа. Впрочем, мне многое не нравилось в нем, так что я не стал особенно об этом задумываться, тем более что мне было выдано благословение на дальнейшее продолжение дела по предполагаемой версии. Шеф посоветовал встретиться с начальником отдела безопасности ИАВ – Цветаном Димчевым. Я вспомнил: при моем вчерашнем визите в ИАВ с экскурсией он представился как начальник отдела кадров.

* * *

Он встретил меня в том самом огромном зале, где собирались экскурсанты. В зале на сей раз не было никого, только так же светились громадные портреты темпонавтов.

– Вот вам пропуск, – сказал он, вручая мне радужную прямоугольную карточку, – он действителен трое суток. Помнится, вы в прошлый раз приходили с экскурсией…

– Да, – сказал я, – начало посмотрел. Роботы ваши весьма эффектны.

– Балаган… – проворчал Димчев. – Но машины действительно стоящие. И в прямом и в переносном смысле. Знаете, что один подобный робот дороже, чем, допустим, обходился в свое время бомбардировщик В-1? Для темпонавта это первый помощник. И, заметим, продолжатель его дела. Ведь темпонавт, отправившийся в прошлое, проживет там, активно работая, пятьдесят, максимум – шестьдесят лет. Сделать можно, конечно, очень и очень многое. Но достаточен ли будет этот импульс, чтобы перевести развитие общества на другие рельсы? Робот будет продолжать политику в течение еще ста пятидесяти – двухсот лет. Сейчас социологи считают, что такой срок вполне достаточен для радикальной модернизации мира. Боюсь только, что этих прекрасных помощников нас могут лишить…

– Как это лишить? Средств не хватит?

– Дело не в средствах. Как говорится, происки оппозиции, – сообщил Димчев, невесело усмехнувшись. – Вскоре вопрос будет вновь поставлен на обсуждение ассамблеи. Оппозиция добивается нового всемирного референдума. Но и без него могут добиться официального запрещения роботов. Они-де дают слишком большие возможности. Мир становится полностью беззащитным. Воля темпонавта превращается в сверхволю, сверхволя ведет к сверхвласти. И тому подобное. Под реальной угрозой уже находятся все программы одиночных запусков, кроме, конечно, ближайшего, уже утвержденного.

Димчев указал на ближайший слайд:

– Так, например, ушел в прошлое Юджин Крэфт. Ушел в пятнадцатый век в одиночку по программе «Летописец». Кроме системы личного жизнеобеспечения, с ним была только тридцатитомная всемирная история и запасы бумаги. Роботов-«оборотней» в нашем распоряжении еще не было. Он рассчитывал прожить восемьдесят – сто лет и подготовить последователя. Идея программы – донести всю информацию, как привнесенную из нашего мира, так и накопленную за шесть столетий, до момента, когда в том, «его» мире, к двадцать первому веку, будет создана теория архитектуры времени и установка, аналогичная нашей. Тогда с ее помощью вновь уйдет в пятнадцатый век темпонавт-летописец – последователь или, быть может, потомок Крэфта, с аналогичной задачей. Таким образом, некоторая энная цивилизация получит колоссальный фактический материал по флуктуации исторических процессов. Наша наука, что понятно, может решать эти проблемы только лишь умозрительными методами…

– Прошу прощения за невежество. Что такое эксперимент «Критерий истины»?

– Ну, это еще из эпохи первых дискуссий, – оживился Димчев.

Я рассказал ему, что профессор Компотов считает, будто эксперимент уже имел место и мы живем во вторичном мире.

– Так считают даже некоторые специалисты, – объявил Димчев. – Однако это опять чисто умозрительный спор. Дело в том, что…

Рассказывая, он подошел к знакомой стене с часами, и бронированные двери разошлись. Димчев показал мне, куда вставлять радужную карточку пропуска, затем мы оба прошли идентификацию – да, меры контроля были строгие! – и пока шли потом по бронированному коридору, Димчев сообщил, что коридор интроскопируется, с оружием, например, пройти нельзя – и я отметил это автоматически, хотя совершенно не представлялось, чтобы у меня могла возникнуть необходимость появиться на территории ИАВ с револьвером. Честно говоря, не очень-то я люблю носить оружие без дела.

– …Так вот, – возвратился Цветан к эпохе первых дискуссий, возникла любопытная мысль. Если мы из века двадцать первого можем путем запуска темпонавта или просто любой полутонной массы сотворить новый мир, то не значит ли это, что и наш мир был создан когда-то из какого-нибудь века двадцать второго – двадцать третьего? Довод о том, что теория архитектуры времени была разработана как бы на наших глазах, мало что значит. Во-первых, ну и что? Она могла быть разработана совершенно так же, как и в первичном мире. И в этом случае вопрос о первичности совершенно неразрешим. Во-вторых, у нас нет никаких веских доказательств того, что мы действительно в настоящий момент существуем. Да-да! Очень может быть, что и нет. – Цветан засмеялся, взглянув на меня. – Ведь новосозданный мир собственной историей, вообще говоря, обладает только с момента его «отливки». Остальное – всего лишь информация, запечатленная в КМС. Чтобы принять или отвергнуть этот тезис, поскольку он уже родился, необходимо это показывает теория – провести следующий эксперимент: запустить темпонавта не в отдалённое прошлое, а в момент, отстоящий от настоящего не более чем на одну стомиллионную долю секунды. Темпонавт должен тогда или появиться, или не появиться в нашем с вами мире. Если он не появился, значит, наш мир первичен, а если вдруг рядом с установкой внезапно возникает темпонавт, тут и станет ясно, что ни-че-го до этого момента не существовало, что вся предыдущая память – это память другого мира. Вообще говоря, – пожал плечами Димчев, – здесь раздолье для философов, а практически я не вижу разницы, какая во мне бродит память: первичная ли, вторичная…

Мне стало любопытно.

– Цветан, вы сказали – внезапно возникает, рядом… Почему рядом? А не в том самом участке пространства, где уже находится наш темпонавт? Или, к примеру, в бетоне, окружающем установку?

Димчев улыбнулся снисходительно.

– Вы напрасно не побывали во время экскурсии в кинозале. Этот вопрос задавал раньше каждый второй посетитель. Теперь всем крутят мультик, более-менее доступно разъясняющий суть. Оказаться в чьем-то теле, в бетоне, в дереве темпонавт не может по той самой причине, что для него места в том, новом мире вообще нет. Поэтому он появляется в новой вселенной – вместе с определенным объемом дополнительного пространства… Место он приносит с собой! Вы не занимались топологией?.. Ну вот простейший пример. Предположим, мы – точки, сплошь покрывающие пространство обитания – плоскость или поверхность определенной кривизны. Для того, чтобы разместить на этой поверхности еще одну точку, привнесенную извне, места нет. И новая точка появиться может только в том случае, если мы изменим локальную кривизну пространства… То есть, в этом примере, на поверхности вздуется бугорок, пространство как бы растянется… и между точками, только что стоявшими сплошь, вместе с образовавшимся местом появляется гостья…

– Значит, вселенная-слепок оказывается чуть большей, чем была?

– Вот именно. Она-то и кристаллизуется вокруг этого инородного камешка, закинутого нами, и темпонавт – в полной мере центр, сердце вселенной…

– Ага, понятно, – глубокомысленно заметил я, и Цветан Димчев возвратился к прерванной теме.

– Мне представляется более серьезным другой и постоянный довод сторонников оппозиции, совсем не этот схоластический спор о первичности. Представим себе, что наш мир создается темпонавтом из двадцать третьего столетия. И представим, что он обладает возможностями, столь же превосходящими наши, как сегодняшние темпонавты превосходят людей восемнадцатого века. Так вот, является темпонавт с тем, чтобы переделать наш мир по его разумению. Может быть, он и прав в своих благих помыслах. Но сможем ли мы принять все то, что будет естественным в двадцать третьем веке, а нам покажется диким? Например: он дарит нам механизм, отменяющий обычную технологию. Назовем его рогом изобилия, синтезатором, ратоматором – как угодно. Готовы ли мы принять этот воистину королевский подарок? Нет, ибо человечество не выросло. Миллионам и миллионам людей, занятым в сфере производства, придется переменить род занятий, перейти, скажем, в сферу обслуживания. Но громадное количество людей окажется без дела. И вместо блага мы получим, с одной стороны, животную сытость, с другой беспорядки… Так и с нашим вмешательством в дела прошлого. Почему мы уверены в том, что прогресс общества можно ускорить? Не является ли вмешательство темпонавтов – насилием? И так далее…

Он замолчал, и мы в молчании подошли к административному корпусу, где я уже был – в библиотеке.

– Теперь давайте по делу, – сказал он, когда мы вошли в его кабинет. – Шеф ваш со мной разговаривал, и копии ему уже отправлены. Однако, как он сказал, вы считаете, будто возможно внедрение непроверенного человека в отряд темпонавтов…

Я изложил Димчеву свою ослепительную гипотезу, неосознанно упиваясь ею. И только потом понял, что Димчев так внимательно выслушал меня из деликатности либо из жалости. Потом он нажал клавишу селектора.

– Таня, сколько у вас в фонде минус-вариантов?

– Единиц хранения – шесть тысяч двести восемнадцать, в систематизированных вариантах – девятьсот двадцать, – без заминки ответил из селектора слегка искаженный, но уже знакомый мне голос старшего библиотекаря. Значит, ее зовут Таня. Что ж, это открытие… Прошлый-то раз Димчев представил ее по фамилии, а имени я и спросить не догадался.

– Так вот, – сказал Димчев, – с момента основания института специальная группа изучает хроноархитектурную научно-фантастическую литературу. Ни одна книга не остается без внимания, и ни один социолог еще не дал нам такого значительного количества идей и всевозможных вариантов, сколько все эти книги, вместе взятые. Условно мы подразделяем эту литературу на два вида: плюс-варианты, где темпонавт, так сказать, положительный герой, и минус-варианты, где в прошлое проникает злодей. Разумеется, большинство книжек – развлекательное чтиво. Однако есть и произведения мастеров, подлинно больших писателей. Во многих книгах содержатся более-менее оригинальные идеи, в том числе и в минус-вариантах. Так что тема проникновения в ИАВ злодея, преступника, авантюриста давно отработана и продолжает пополняться. Открытия вы не сделали… Заметьте, Димчев подался вперед, – по каждому оригинальному варианту у нас происходит закрытое обсуждение… И были случаи, когда принимались дополнительные меры для того, чтобы придуманное не могло произойти в действительности.

Он побарабанил пальцами по столу.

– А вообще я вас понимаю: ведь вы услышали, что есть некое дело ИАВ. Не знаю, не знаю, что бы это могло означать… Скорее всего, ничего. Это какой-то блеф. Хочу вам сообщить для сведения, что кандидатуры темпонавтов в конечном итоге утверждаются тайным голосованием при специальном комитете ООН. Без утверждения на этом уровне не может быть осуществлен ни один запуск. – Он улыбнулся. – Кстати, без соответствующей процедуры он не может быть и отменен.

Остаток дня я провел в библиотеке ИАВ. Зайдя в очередной тупик своей расследовательской деятельности, я решил познакомиться конкретно с некоторыми осуществленными программами. Любезное содействие в этом знакомстве оказывала мне старший библиотекарь Танечка, хотя, разумеется, этот факт к делу не относится…

Проект «Чугунка», 1769 год, Россия. Темпонавты Иван Савельев, Денис Железняк. Дата запуска: 16 декабря 2028 года. Тема: «Кристаллизационная прогрессизация концентрического типа с железной дорогой в качестве ядра».

Значило это следующее. Эти двое отправились в прошлое для того, чтобы досрочно построить железные дороги. Но железные дороги в этом проекте означали, конечно, не просто пути сообщения. Чтобы начали ходить поезда, нужно было построить насыпи, изготовить шпалы, сварить чугун и сталь, построить прокатные станы и паровозостроительные предприятия. С каждым годом это дело должно было вовлечь все больше и больше отраслей промышленности, все больше и больше людей…

Эти люди становились строителями, металлургами, железнодорожниками и так далее. Но главное, они становились рабочими будущего. Потому что главной задачей проекта было вовсе не желание убыстрить технический прогресс, подарив человечеству паровоз на столетие раньше. Главное в проекте были сами люди, подготовка и воспитание кадров. И этой задаче служило все: и знания, и техника, и экономика, и политика. Не за год и не за десять лет, но управление путей сообщения, создаваемое в монархической России, должно было разрастись до той степени, чтобы стать своего рода государством в государстве. Железная дорога начинала влиять и на сельское хозяйство, откупая прилегающие к ней земли вместе с крестьянами и давая им, вместе с волею, новые сорта семян и агротехнику. За три поколения должно было появиться невиданное единство рабочих, технической интеллигенции, крестьянства. Экономика железных дорог становилась сильнее экономики всей феодальной России. Старые институты власти постепенно теряли значение. В стране складывалось два уклада жизни. И побеждал новый. Из будущего принесенный, как благо, детьми – родителям. Как сыновний долг. Как благодарная память потомков, которых и в том, первичном мире, не было бы, не будь здесь, в восемнадцатом веке, этих мужиков и девок, и барынь, и генералов, и Ломоносова, и Радищева…

В сущности, должна была произойти революция, но не как мучительнокровавая страница истории, а как пробуждение спавшего гиганта, легко отряхивающего с себя прелую листву, травинки, приставшую солому… И тронуть веки спящего, раскрыть ему глаза, помочь подняться должны были эти двое – Иван Савельев и Денис Железняк. А дальше – уже без них! – пойдет богатырь по земле-красавице, и разбудит других спящих, и, как взрослый, разнимет дерущихся детей, и утрет им сопли, и терпеливо расскажет им все, и покажет, где восходит солнце…

А вот та же тема: «Кристаллизационная прогрессизация конвективного типа», но уже «с армией и флотом в качестве ядра». 1815 год. Россия. Имена, дата запуска.

Это была такая же захватывающая картина – разрастание армии в государстве. Двадцать пять лет рекрутчины заменялись годами ковки нового человека. Часть этих людей возвращалась к родным домам, заряженная идеями, умением, волей к новой жизни, другие оставались солдатами, инструкторами ядром кристаллизации…

Я полистал несколько толстенных томов с нарочито сухими названиями. В них были заключены не только идеи. Это были подробнейшим образом расписанные планы работы – планы, рассчитанные на пятьдесят, на сто и двести лет! Пятьдесят лет, как правило, темпонавт рассчитывал активно работать сам, но главным для него было – готовить последователей. В этих томах давались ссылки на технологические инструкции, чертежи и тому подобное, что должно было составить значительный объем даже в микрофишах.

Но основное было – политика. Громадный и кровавый исторический опыт Земли-1 обретал сугубо практический смысл и был обращен в проектах к одной цели – не дать разгореться конфликтам. Уберечь народы от войн, внешних и внутренних. Сохранить генофонд, интеллект, культуру. Спасти людей. Спасти человека.

И каждый проект, конечно, разрабатывался темпонавтом не в одиночку самостоятельной была, как правило, только идея воздействия на прогресс или же обоснование конкретной временной точки ее приложения. Целые институты, огромные лаборатории, которые находились тут же, на территории городка ИАВ, работали на темпонавтику. Многие их разработки находили применение и в настоящем. С огромным удивлением я узнал, например, что часть простых и безотказных вещей, окружающих нас, родилась здесь, в ИАВ, и предназначалась первоначально для обеспечения того или иного хроноархитектурного проекта. В особенности это касалось ряда экологически абсолютно чистых производств.

Не все проекты были радикальными. Некоторые носили чисто научный характер, как уже известный мне «Летописец». Однако каждый проект защищался. И каждый проект, даже не предусматривающий прогрессизации, был расписан подробнейшим образом. Это были планы жизни тех людей, которые уходили из настоящего. Воспоминанием, мифом становились для них XXI век и все их близкие, комиссия ООН и защита проекта… Они уходили в прошлое и оставались с ним один на один. И всей Земли, со всем ее могуществом, было недостаточно для того, чтобы прийти к ним на помощь, если бы в этом возникла необходимость. И как бы ни хотелось им доложить об успешном выполнении задания, как бы ни хотелось матери-Земле узнать хоть что-то о своих посланцах – этого не было дано. Они уходили, а Земля оставалась. И было в этом что-то невыносимо тягостное и неизбежное одновременно.

Просмотрев книги о нескольких осуществленных и планируемых реальных программах, я ознакомился затем с беллетристикой – несколькими десятками плюс– и минус-вариантов, по кратким аннотациям, разумеется. Здесь, в библиотеке ИАВ, можно было просмотреть видеокартотеку кино– и телефильмов на ту же хроноархитектурную тему.

В кино и литературе авторы тоже были и за, и против, и здесь сталкивались мнения, кто-то размышлял серьезно, другой забавлялся, третий витийствовал, четвертый нагромождал ужасы.

Я понял, что сегодня решения этой проблемы нет. Что будут и сторонники темпонавтики, и ее противники. Всегда будут люди, которые захотят ценой собственной жизни, ценой потери всего им дорогого и близкого улучшить жизнь тысяч и тысяч, миллионов других людей, двойников тех, которые на Земле-1 уже погибли от голода и невежества, от слабости и от недостатка доброты. Там, на Земле-2, не будет воскрешения тех, кто давно уже сгнил в сегодняшнем теле Земли, и пророс в нем вековыми стволами деревьев, и вновь лег перегноем в благодатный почвенный слой. Там будут другие – и все-таки – те же, для которых вдруг гораздо раньше, чем позволено было бы слепой и равнодушной историей, воссияет солнце справедливости, солнце счастья, солнце жизни.

Но всегда будут и те, кто скажет: человечеству доверять можно, но можно ли – одному человеку? Ведь мораль века, человечность, добро – все имеет смысл и значение до тех пор, пока человек не останется один. Ответственность человек несет не перед самим собой, он несет ее перед обществом. Если ты остаешься один на необитаемом острове без всяких надежд на спасение, тебе не перед кем нести ответственности. Для тебя исчезает мораль и все, что с ней связано. А разве не то же самое происходит, когда человек уходит в прошлое, уходит в другой мир? Он робинзон, лишенный даже надежд на спасение, и ему не перед кем нести ответственность. И то, другое человечество, не станет ли оно для него лишь предметом изощренных экспериментов?

И если реальный Селас Гон уйдет в прошлое, то каким он его сделает? Нет, нам не может быть это все равно.

В эту ночь мне снился вакуум. Я видел, я ощущал и понимал непостижимый смысл квантово-матричной структуры времени, и силился проснуться, чтобы тотчас немедленно кому-то рассказать о сути увиденного чудовищно сложной и одновременно гениально простой; но проснуться не удавалось, цветные струи сна обволакивали меня; я был словно в тяжелой, светящейся толще изумительно прозрачной воды, и в ней беззвучно возникали, как пузырьки воздуха – вселенные, из ничего, из вакуума – и стремительно росли, вспухали и вдруг исчезали – иные бесследно, как бы растворяясь в тяжелой мертвой толще, а некоторые – оставив после себя рой мельчайших пузырьков, в свою очередь растущих, вспухающих и растворяющихся, и схлопывающихся.

Мне так все это было ясно, и надо было проснуться, но чтобы это сделать, надо было выплыть из окружавшей меня толщи тяжелой, чистой, мертвой воды, но толща эта была всюду, ей не было ни конца ни края, и в ней не существовало ни вещества, ни времени, ни жизни – то и другое и третье было там, где роились пузырьки вселенных: только в них шло время, творилось вещество, в них вспыхивали и гасли звезды, разбегались галактики, только в них были жизнь и разум, и любовь, и долг…

Я понимал во сне, что нет в то же время ни этой толщи воды, ни пузырьков, что рождающиеся и умирающие вселенные находятся не рядом друг с другом, а скорее друг в друге, что они просто несоизмеримы – и новая вселенная может оказаться точкой внутри другой, и нельзя при этом сказать, которая из этих вселенных больше или меньше, или которая из них заключает в себе другую, в которой из них время идет быстрее или медленнее, чем в другой. Но от некоторых вселенных – как и все, исчезавших, как будто рассасывавшихся в жуткой, неподвижной, вневременной толще вакуума, рассыпалась мелкая дробь новых пузырьков, другие же исчезали совсем. Одни оставляли после себя жизнь, другие, рожденные непостижимой флуктуацией, виртуальным дрожанием вещества, вновь обращались в вакуум, – бесследно.

Нет, я не мог вспомнить ничего о великом смысле увиденного, все мое ясновидение ушло вместе со сном, и я испытал от этого, проснувшись, быстротечную, но глубокую горечь.

Следом, ни на чем особо не основанное, пришло убеждение, что в прошлое уйдет Гонсалес – сам автор книги, дело о таинственном исчезновении которой я расследую.

6

Умберто встретил меня до крайности оживленный. Пока мы шли с ним в его оклеенный кинообоями кабинет, он грубо острил, хохотал и кривлялся. Шел он косолапя, сопя на ходу, чавкая и сплевывая. По всему было видно, что инструктору Сбитневу он удружил и по этому поводу хочет с ним, инспектором Сбитневым, еще немного поторговаться.

– Ну как, шеф, поговорить будет о чем, а? – залихватски подмигнул он мне, разваливаясь в кабинете в кресле. За стол он не полез, а поскольку больше стульев в его конторе не было, за стол сел я.

– Могу побренчать наручниками, – сухо ответил я. – Могу даже еще раз показать.

Умберто нисколько не обиделся. – захохотал и сказал:

– Ты, инспектор, молоток. Берешь в помощники? Ну ладно, ладно, только в морду кулаками больше не лезь, незачем… А в помощники зря не хочешь брать, я, шеф, человек полезный и ловкий… Ты меня переловчил, и я тебя уважаю, конечно – случай, случай… не раскололся бы этот парень, пинч поганый… Ты, инспектор, и ему, наверное, рожу расквасил?

– Да нет, – сказал я, – ему больше досталось.

– Ну я же знал, что этот козел меня засветил, – с удовлетворением отметил Умберто. – Ладно, ближе к делу. Компромат на К. П. имеется, и чудненький. Заметь, инспектор, без меня… Да никогда в жизни! Штука в том, что я его сам подозревал в одном деле… Все думал тогда: кто же папа этих деток? Пришлось вчера поковыряться, точно – он.

Тут я вспомнил про карточку Умберто, дело, по которому он проходил как привлеченный свидетель, и небрежно этак спросил:

– Что ж, неужели эти порно, которые ты распространял, его работа?

Умберто на миг онемел. Потом покрутил головой, сплюнул окурок в угол кабинета и заявил:

– Догадливый ты, шеф! Зачем только я тебе понадобился? Нет, правда, бери в помощники! Люблю таких людей – и в морду дашь, когда надо… и поблагодаришь, если что – не так ли?

– Поблагодарю, – пообещал я. – Если будет за что.

Мне и в самом деле выдали бы деньги из фонда Интерпола, если надо было бы «заинтересовать» кого-то. Эта сторона моей работы тоже не слишком мне нравилась. Может быть, потому, что требовала нудной отчетности, необходимости заполнять специальные расходные бланки.

– Вот что, инспектор, – слегка посерьезнел Умберто. – От денег я не откажусь, а в фирме сейчас деньки тяжелые, ох тяжелые деньки… Но информацию я раздобыл толковую…

И он выдал мне информацию.

Большой босс кинофирмы, великий продюсер К. П., оказывается, в свое время, и не так давно, не стеснялся клепать порнопродукцию. Но это был не просто секс. Собственно, несмотря на формальный запрет, «просто» секс никем и не преследовался. Какой от него вред? Нет, это было то, о чем всегда говорят, объединяя два слова: секс и насилие. Мало того: жанр этих садистских произведений К. П. можно было бы назвать сладострастием убийства.

Умберто вынул из ящика, перегнувшись ко мне через столешницу, стандартную телевизионную кассету, сопя, вставил ее в телевизор и включил. Вначале шло зрелище достаточно обычное, потом внезапно начались зверства. Кровь на обнаженных телах, трупы, хохот убийц. Все было тошнотворно натурально. Когда первая лента кончилась, Умберто, ни слова не говоря, вынул кассету и вставил другую. Здесь вначале занимались любовью уроды, старцы и калеки.

– Выключи, – сказал я. – Достаточно…

Главное зло, конечно, заключалось не в том, что такие фильмы производились, а в том, что их было кому продавать! Эти фильмы – увы! отвечали чьим-то потребностям. Но закон выкорчевывал производителей, и совершенно правильно, потому что в наш технотронный век зачастую не потребность рождала производство, напротив, уже само производство формировало потребителя, насилуя чувства, анестезируя сознание.

– Зря не досмотрел, начальник, – сказал довольный Умберто. – Эта вторая лента заканчивается тем, что входят две абсолютно голые девахи с автоматами, расстреливают всех к такой-то матери и тут же…

– Очень интересно, – сказал я. Меня тошнило, Умберто же демонстративно сунул в рот кусок какой-то снеди и зачавкал.

– Доказательства, – потребовал я.

– Косвенные, – сказал Умберто с ужимкой. – Косвенные, начальник, косвенные… Но существенные.

Полчаса он рассказывал о том, что ему удалось узнать. Меня интересовало, что в этих фильмах – трюки, а что всерьез. Ведь бывало, что при съемках таких вот подпольных лент убивали людей на самом деле. Кинотехника, конечно, позволяет все, но иной раз она, обходится дороже, чем живой человек…

– А вот этого я не знаю, – серьезно ответил Умберто. – Думаю, что убийств не было. Хотя я знаю студии, где запросто банковали мокруху. Но здесь – нет. Не может К. П. быть причастен к убийству: это ему не надо, с мясниками ему не по пути, он человек интеллигентный… Да и еще соображение: если б все это было настоящим, я бы, наверное, ничего узнать не смог… или уже лежал бы где-нибудь расчлененным, как тот мужик, из первого клипа…

Однако вполне достаточным было и то, что К. П. имел отношение к производству запрещенной видеопродукции. Для меня было достаточным, для моего дела, для Гонсалеса. А для самого К. П., если бы его руководство порнобизнесом было доказано, лет пять было гарантировано.

Я решил, что для разговора с К. П. у меня появились серьезные основания. Я выписал ордер на принудительную доставку на допрос, хотя и рисковал при этом. Но когда его привезли в кабинет, выделенный мне в местном отделении Интерпола, я понял, что не ошибся.

К. П. был скорее старым уже человеком, чем пожилым. Вращенные в кожу искусственные волосы благородного седоватого отлива свободно развевались, придавая ему сходство с разгневанным королем Лиром. В руке у него была тяжелая инкрустированная трость с острым наконечником, как костыль стивенсоновского Сильвера, и он, войдя, с треском вогнал ее в пол.

– По какому праву? – заревел он, весь кипя благородным негодованием. – Что вы себе позволяете?

– Садитесь, – сказал я сухо и кивком отослал доставивших его полицейских.

– Что?! Я спрашиваю: кто вам дал основания? Мне предъявляют ордер, по которому я должен быть доставлен на допрос в принудительном порядке! Я вам что – торговец марихуаной? Кто ваш непосредственный начальник?

Я молча смотрел, как он беснуется. Он ревел еще несколько минут, гремя тростью и меряя шагами кабинет. Седые нейлоновые патлы развевались. Стул, мешавший ему ходить, он отшвырнул.

– В конце концов, я знаком с комиссаром Плугаржем! Лично! Я пожалуюсь ему сегодня же! Это невиданное хамство! Допрос в принудительном порядке! Я подам на вас в суд! Это диффамация! На глазах у моих подчиненных! Два полицейских кастрата! Едва не в наручниках! Вы сошли с ума! Я что арестован?!

Он обрушил трость на мой стол, и я сказал:

– Сейчас я выпишу ордер на арест. Тогда у вас, по крайней мере, отберут эту палку.

– Послушайте, – сказал он, сваливаясь на стул и слегка понижая тон. Я понимаю, что в большом коллективе может случиться всякое. Народ разный. Вы могли поговорить со мной на эти темы, зайдя ко мне в любое время. Хорошо, я мог бы даже посетить вас здесь и дать вам любые показания. Мало того, я с удовольствием помог бы вам провести следствие, так как первый заинтересован в том, чтобы в фирме работали только честные, ни в чем не замешанные люди. Это подрывает авторитет, это антиреклама… Но я даже не знаю, в чем дело! Эти два идиота сами не знают, о чем меня хотят расспросить! Они ведут себя так, будто меня арестовывают по подозрению! В чем?!

– Большой коллектив, говорите? Не такой он у вас и большой, – заявил я. – Почему, кстати? – Меня действительно, во время подготовки к визиту продюсера, удивила малая численность постоянного персонала. – Для такой кинофирмы… – Я сделал выразительную паузу и вдруг увидел, что ему не понравился вопрос.

Он молча смотрел на меня. Потом тихо, но с легким взрыкиванием спросил:

– Это все, что вас интересует?

– После того, как вы ответите на этот вопрос, мы перейдем к другим. Например, почему вы подали вдруг заявку на такое немыслимое количество статистов для участия в вашей предстоящей ленте о днях Большого путча. По-моему, в самом путче участников было чуть поменьше…

После этого вопроса, как я заметил, с него сошел почти весь гонор, и я с удовлетворением отнес это на счет качества моей подготовки к разговору. Главное – показать собеседнику свою осведомленность. При этом не дать ему сразу понять, о чем же главном пойдет беседа. Иногда даже требуется так вести разговор, чтобы допрашиваемый остался вообще в полном неведении о его основном смысле и даже так и не вспомнил бы потом главного вопроса… Мне же надо было незаметно подвести К. П. к моменту, когда бы моя козырная карта могла его полностью деморализовать.

К. П. долго и путано объяснял, что предстоящий фильм – совершенно особый, что в организации съемок… гм… наступила определенная заминка, что зритель ждет от этого фильма особой… гм… достоверности, так как пожилые люди сами пережили эти… гм… прискорбные события и, так сказать, почувствуют малейшую фальшь… что предполагается фильм сделать… гм… как бы фрагментарным, состоящим из множества эпизодов, не связанных друг с другом сюжетно, что это… гм… не фильм о любви, где достаточно двух или, вернее, трех актеров, что объем подобной продукции, с малым числом актеров, резко упал…

– Что ж, – сказал я, – успехов вам в освоении нового жанра. Кто же автор сценария? Аугусто Арренио Мендес? – К. П. молчал, безумно таращась на меня, и я, насладившись паузой, продолжил: – Но меня интересует еще и другое. Например, каков годовой объем подобной вашей продукции? – И бросил на стол пару видеокассет.

– Что это? – спросил он с паузой, но высокомерно. И тогда я решил, что пришла пора дать ему под дых – фигурально выражаясь, конечно. Это был не Умберто, но именно этому кинобоссу, вдохновителю виденной мною гадости, я бы с удовольствием съездил по зубам.

Под дых я ему врезал и увидел, что в нем что-то дрогнуло. Он был совершенно не готов к такому разговору и совершенно искренне, по-видимому, полагал, что вызвали его по поводу поимки какого-нибудь мелкого мошенника вроде того же Умберто. Этот момент растерянности надо было использовать, потому что, слегка придя в себя, он бы понял, что улик-то у меня маловато.

– Как видите, я вполне мог бы выписать ордер на арест, а не на допрос, – сказал я. – Однако у меня к вам пока – заметьте, пока – только вопросы. И вот еще один из них…

Он ждал.

– Вами заслан или подкуплен сотрудник ИАВ. Как его имя?

Похоже, шок у К. П. продолжался.

– Какой… – пробормотал он, – какой… Иов? Это что, из Библии?

– Бросьте валять дурака, – сказал я грубо. – Имя?

– Как странно… – продолжал бормотать продюсер, выворачивая шею из полураспущенного ворота дорогой французской рубашки. – ИАВ… Иов… Ну хорошо… Ну – Ользевский… – Он пожал плечами, и жест был одновременно демонстративный и какой-то в то же время вопросительный.

– Как он был заслан?

– Никто его не засылал, это работник ИАВ…

К. П., похоже, приходил в себя.

– Сколько вы ему предложили?

Продюсер хмыкнул.

– Полмиллиона.

– И он согласился?

– Да, и он согласился.

Момент растерянности проходил. К. П. наливался черной кровью.

– Это не повод, – заявил он, – чтобы приводить меня сюда под конвоем. И шантажировать! К этому, – он показал на видеокассеты, – я не имею ни малейшего отношения. Да, я знаю, что это такое, но вам пришлось бы крепко поработать, чтобы это доказать! Так-то вот! Возможно, что это действительно делается на нашей фирме, но ваши инсинуации в мой адрес совершенно безосновательны! Сегодня же пожалуюсь комиссару Плугаржу, сообщил он.

– А подкуп Ользевского?

– Послушайте! – сказал он с презрением. – Вашего ли это ума дело? Бросьте, инспектор, бросьте… К тому же никакой это не подкуп. Оформлено частное трудовое соглашение… Возможно, оно не совсем законно, но отнюдь не с нашей стороны, мы могли этого не знать…

Странно: он совершенно теперь не боялся! И порнопродукция, к которой он безусловно имел отношение, волновала его даже больше, чем дело, по которому он мог получить, как я полагал, значительно более серьезное обвинение! Ведь подготовка и засылка в прошлое темпонавта с программой, не утвержденной комиссией ООН, расценивалась бы как преступление против человечества!

– С этим, – сказал я, показывая на кассеты, – мы еще продолжим, не отчаивайтесь…

– Думаю, что с вами мы больше не увидимся, инспектор! И вообще ищите, дорогой мой, другую работу! – заявил он, поднялся, встряхнул искусственной шевелюрой и вышел вон из моего кабинета – пришедший в себя, исполненный презрения, вздорный, уверенный в собственном величии. Впрочем, из управления красиво уйти ему не удалось, потому что дежурный полицейский, ни слова не говоря, завернул его обратно.

– Вы забыли сказать «до свидания», – сказал я ему, расписываясь на пропуске. Он промолчал, высокомерно вздернув подбородок. Я же, несмотря на несомненный успех – удалось зацепиться за следующее звено! – после его ухода некоторое время боролся с приступом неуверенности. В чем-то К. П. меня переиграл. Но в чем? Ищите, говорит, другую работу… Нет, господа! Менять работу я не собираюсь. И если в расследовании наметился успех, надо его развивать.

7

Фамилия, которую назвал мне К. П., чем-то смутно была мне знакома. Я вспомнил: когда-то у меня был сокурсник с такой фамилией. Вернее, так: когда-то я был сокурсником человека по фамилии Ользевский. Да, именно так – некоторое время я с ним вместе учился. Это было не самое лучшее воспоминание, потому что Ользевский закончил весьма модный и престижный тогда факультет весьма модного и престижного университета. Впрочем, это было действительно очень серьезное и сильное учебное заведение, и Ользевский, мой недолгий друг и удачливый соперник, закончил его блестяще, получив степень магистра, а я – нет. Не закончил. Не смог. Не потянул. Оказалось, что электронное квазимышление, как и вообще кибернетика – это не для меня. Казалось бы, ну и что? Но вспоминать об этом мне не хотелось. Поэтому я предпочел думать. Что этот Ользевский и тот, знакомый, просто однофамильцы и не имеют друг к другу никакого отношения.

Однако это были не однофамильцы. Оказалось, что это именно Марк Ользевский, и когда я, найдя его хозяйство в одном из корпусов ИАВ, вошел и поздоровался, он сразу узнал меня:

– Сбитнев? Привет. Сколько лет! Где же ты сейчас обретаешься? Ребята, мы вместе учились, – представил он меня своим коллегам.

Коллеги были как коллеги: патлатые, бородатые, в белых халатах, все как один обтянутые неизбежными синтетическими лосинами; они курили; один при этом устроился на подоконнике, другой на столе, третий подпирал двери, и только Ользевский сидел, когда я вошел, на предмете, специально построенном как опора для седалища.

– Психоник? Программист? Электронщик? – осведомился тот, который с подоконника, а поскольку я промолчал, Ользевский пояснил:

– Да нет, ребята, Сбитнев… э… недоучился… Так уж получилось. Он решил переменить специальность. Ты ведь спортсмен? Э… Сбитнев всегда славился во всех видах спорта.

Он хотел, назвать меня по имени, но забыл, как меня зовут. И это мне помогло. Я действительно занимался спортом и в честной борьбе не раз приносил пользу своей команде. Но никогда, ни разу не был чемпионом. Коллеги заржали, когда он сказал, что я славился во всех видах спорта, и это тоже мне помогло.

Они все сейчас с интересом глядели на меня. Наверно, подумал я, у них плохо с развлечениями. Работы у них, наверное, много, поэтому они так заинтересовались недоучившимся сокурсником их коллеги и, как я понял, шефа. Ользевский был начальником отдела.

– Я пришел к тебе, Марк, по делу, – сказал я излишне сухо. – Нам надо поговорить.

– Да бог с ним, сразу о деле! Успеем! Садись, сейчас ребята подымят и разойдутся. У нас было маленькое, понимаешь, совещание. Так сказать, мозговая атака… Ты ведь не забыл, что это такое? Помнишь наши семинары?

– Да, – сказал я, – не забыл.

Увы, я их помнил, наши семинары. Помнил, как светлая голова Ользевский легко и просто предлагал решения и сам, в свою очередь, ставил проблемы и проводил мысленные эксперименты, и постоянно острил, и часто впопад, и часто – над тугодумом Сбитневым, и как все хохотали – надо мной. Я понимаю, что в любом маленьком коллективе обязательно должен быть и лидер, и козёл отпущения. Однако мне и сейчас было неприятно вспоминать, что Ользевский был лидером… а я – вторым в упомянутой табели о рангах.

– Да… а… где ты работаешь?

Он опять хотел назвать меня по имени и опять не вспомнил.

– Я работаю в полиции, Марк, – сказал я.

Он искренне удивился. Остальные оживились. Остальным показалось, что это интересно. Их явно томил сенсорный голод.

– Полицейский… – протянул Ользевский с искренним изумлением. – Ну, брат… Ну, такого я еще не слышал. Всяко бывает, конечно, не всем же, в конце концов, заниматься – ну ее к богу! – психоникой… – Он остановился, закурил и протянул пачку мне. Я, разумеется, отказался.

Это немедля возымело действие. Видите ли, было существенно – курю я или нет, так как в очередной раз по всему миру шла мощная антиникотиновая кампания, и, как всегда, интеллигенция фрондировала.

– Он спортсмен, ему нельзя, – сказал тот, что с подоконника.

– Он полицейский, – возразил второй, – но им, наверное, тоже нельзя.

– А разве для полицейских это вредно? – осведомился первый.

– Ну конечно, – сказал самый патлатый. – Ведь курение приводит к импотенции, а полицейскому импотентом быть не положено.

Долгим взглядом обведя всех троих, я повернулся к Ользевскому, который удобно расположился в кресле, вытянув ноги, и пускал дым кольцами, сквозь которые затем давал резкую сильную струю.

– Марк, я на работе и пришел к тебе по делу.

– Мы тоже на работе, – сказал самый патлатый, – и пришли сюда тоже по делу.

– В самом деле… Может быть, встретимся вечером? – предложил Ользевский. – Что же мы, право… Столько лет не виделись… Расскажешь, как ты там, в полиции… Грязная, наверное, работка? Алкаши, наркоманы, да?

– Да нет, – сказал я, – не всегда. Бывает и почище публика.

– Например, программисты, электронщики… – подхватил коллега с подоконника.

– Приходится их арестовывать прямо у пультов, – сказал патлатый, и они снова заржали.

– А револьвер у полицейского с собой? – спросил третий.

Револьвера у меня с собой, конечно, не было. (Да и зачем бы он мог мне понадобиться на территории городка?)

Коллеги Ользевского ржали, продолжая острить.

Все это отнюдь не означало, что они что-то имеют против меня. Просто такая это вот была манера: непрерывно иронизировать, непрерывно над чем-то (или над кем-то) смеяться. Признаться, я и раньше, десять лет назад, утомлялся от этого. Ользевский – нет. Правда, сейчас Марк, похоже, не был заводилой. Он был теперь, наверное, мэтр и вставлял свои шутки изредка.

Что ж, они привыкли к этой своей манере, они жили ею, как жили кофе и сигаретами, и еще у них должно было пахнуть канифолью, но канифолью не пахло, потому что теперь уже ничего не паяли ни электронщики, ни, тем более, психоники – элита элит.

Они веселились, они острили и при этом вовсе не думали, что меня это может особенно задеть. Да меня бы и не задело. Я отчетливо понимал, что меня это совсем бы не задело, я б отлично сумел поладить с этими ребятами, и они давно бы ушли, и я разговаривал бы уже с Ользевским – если бы это был не Ользевский.

– Ты что, Борис, смотришь на меня так неприязненно? – поинтересовался Ользевский. – Наверное, ты вспомнил девчонку, что мы не поделили, Ольгу? Ребята, я у него в свое время отбил девушку, а он в отместку едва не отбил мне печень! Что бы я делал сейчас без печени?

– Спортсмен-спортсмен, а девочку упустил – айай-ай…

– Она предчувствовала, что он переквалифицируется…

– Да, а теперь-то, наверное, с девочками плохо, да?

– Да нет, он же не курит…

– Потом ведь у полицейских, наверное, бесплатно… У них абонемент…

Боже ты мой, он все забыл. Он забыл не только мое имя, он забыл все, как это было с Ольгой, да, она нравилась мне, но я ей – нет, ей нравился Марк, но все это было непросто, а сейчас он уже забыл, что об этом не надо говорить – должны же быть вещи, о которых не надо болтать; он все забыл и так легко вспоминает об этом…

– Меня зовут не Борис, а Юрий, – сказал я. – Плохо у тебя, старик, с памятью. Ранний склероз, а?

Они все так же дружно заржали, и Марк в том числе. Моя реплика была в русле, в их тоне, в их стиле. Стиле легкого, а иногда, впрочем, и слегка натужного, но главное – непрерывного юмора.

– Извини, Юра, действительно забыл, – сказал он, переставая смеяться. – Давай уж действительно о деле, ты ведь говоришь – по делу пришел?

– Остальным придется выйти, – сказал я нарочито жестко и сразу вызвал теперь уже явное неприятие себя, уже антипатию – они сразу от этого тона и от этого предложения как-то подобрались, прищурились и дым стали пускать струей.

– Юра, у нас обычно не бывает секретов, – сказал Ользевский, тоже слегка подобравшись, – и я не совсем понимаю твой тон… Ведь я же не в полицейском участке…

– Дело их не касается, – продолжил я в том же жестком тоне. – Будь любезен, выставь своих сотрудников вон.

Это было уже слишком, тут-то они окончательно выпали в осадок и, конечно же, теперь они собирались остаться здесь прочно и собирались досматривать и доигрывать спектакль до конца.

– Сбитнев, я не буду выставлять вон своих сотрудников, – помедлив, холодно ответил Ользевский. – Мы не преступники и не подозреваемые. Угодно со мной будет поговорить отдельно – пожалуйста, вызови меня в свою контору. Только это у нас делается не просто…

– У нас это вообще не делается, – вставил патлатый. Они теперь не смеялись. Они теперь дружно встали против полицейского монстра, вторгшегося вдруг в их тихий, рафинированный, электронный мирок. Странно, странно, но Ользевский даже теперь будто и не подозревает, по какому поводу мог я прийти к нему. Ни тени страха. Ни тени сомнения…

Плохо, плохо я себя веду. Мне вдруг на момент захотелось, чтобы вместо этих ребят здесь оказались молодчики, работавшие на Умберто, с ними я поговорил бы по-другому. Нет – хуже! – мне захотелось именно с этими ребятами, здесь, поговорить по-другому… А ведь дело не в них, наверняка в одном Ользевском, не могут же они все… Да и поверил бы я, что на взятку мог польститься Ользевский?

– …Так что, видимо, разговор не получится. Может быть, ты придешь в другой раз?

– Звеня наручниками…

– С ордером на обыск…

– С ордером на арест, – сказал я. – Бывает, мы имеем дело не только с алкашами и наркоманами. Бывает, что иной раз и другие люди совершают преступления. Разного рода. Один, например, дает взятки, другой берет. На этом попадаются и крупные кинодеятели… и мелкие программисты-электронщики…

Пока его коллеги бросили, не задерживаясь, пару ответных реплик, Марк Ользевский понял. Он сильно изменился в лице. Рукой он провел по лбу и глазам и как бы стер улыбку. Затянулся, но уже не стал пускать колец, а ткнул сигарету в блюдце, заменявшее им пепельницу.

– Ладно, – сказал он. – Ребята, оставьте нас. Человек пришел по делу.

Они, в конце концов, ушли, хотя и без желания, не понимая слабости шефа, не давшего отпор полицейскому хаму. Но я не торопился начинать. Слишком был взвинчен, а главное – я теперь понимал, что Ользевский тоже лишь исполнитель. Мне надо было узнать, что конкретно задумано, кто уйдет в прошлое и когда? И почему за это не пожалели полмиллиона долларов?

Надо ли было так ставить вопросы? Я решил не рисковать: это был не тот человек. Это был мой бывший сокурсник Ользевский, клюнувший на полмиллиона. Никогда, никогда я бы не подумал о нем – продажен, хотя и всегда недолюбливал. На то были иные причины, потерявшие, во всяком случае для него, актуальность. Для меня, впрочем, тоже.

– Говори, с чем пришел, – внешне спокойно сказал Ользевский.

– С вопросом, – ответил я. – Вернее – с вопросами. Вопрос номер один: за сколько тебя купили?

Марк молчал. Лицо его страшно изменилось.

Я продолжил:

– Впрочем, я это знаю. Вопрос номер два для меня гораздо важнее: почему ты продался?

Он молчал, и я продолжал, как бы размышляя вслух:

– Сумма, конечно большая. Но разве тебе не хватало? Зарплата дай бог каждому… Ну, положим, тебе вдруг понадобилось полмиллиона. Не знаю, правда, зачем нужно нормальному человеку столько денег. Положим даже, эта сумма тебе понадобилась очень срочно. Вновь оставим в стороне вопрос зачем. Я думаю, ты на таком счету, что мог бы рассчитывать получить значительную ссуду, потом – тебе дали бы в долг друзья, и лет за… ну, скажем, за двадцать – конечно, постоянно прирабатывая – а твой труд весьма ценен, ты смог бы эту сумму скопить и отдать. Значит, отдавать не хотелось… Значит, вопрос стоит так: или сложились какие-то невероятные обстоятельства, потребовавшие гигантской суммы… Понимаю, бывает: проигрался в Монте-Карло. Но имелся выход честный… Или второе: цель, на которую потрачены эти полмиллиона, тебя устраивала. Тогда, Марк, ты очень сильно изменился… Вот тут я в тупике. Тебя устраивала цель, которая…

Я хотел сказать – низка, и Марк это понял. Он пошел красными пятнами, судорожно сжал кулаки, потом ударил по столу и крикнул:

– Ты! Сука полицейская! Это ты изменился, Сбитнев! Ты был бездарь извини! – но честный парень! А теперь ты видишь в каждом одно дерьмо! Ты считаешь, что цель, ради которой я решился на это, низка? Да ты подлец, если так рассуждаешь!

Внезапно он угас и продолжал уже совершенно мертвым голосом:

– Я бы сделал это без всяких денег. Сам. Если бы мог. Ты прикидываешь, на что бы мне могли понадобиться эти деньги. Да не нужны мне они… Я все имею. Я мог бы даже сделать то, что собирался, просто из человеколюбия, понимаешь? Просто! Но ведь там друг – знаешь ли ты, что это такое? Да, Костас – мой друг!

Я тотчас зафиксировал это имя, потому что понимал – Ользевский в любую секунду может замолчать и ничего больше я не услышу. Пока он думает, что я знаю гораздо больше, чем на самом деле…

– Ты! – с ненавистью продолжил Ользевский, вытягивая в мою сторону руку, – ты помешал мне сделать это!

Он замолчал, закинул голову, схватился за подбородок и уставился в потолок.

Стараясь говорить рассудительно и совершенно спокойно, я сказал:

– В какой-то степени, возможно, это и меняет дело… Но почему же ты согласился взять деньги?

Он резко опустил голову и уставился на меня.

– Ты не понимаешь? – Он смотрел с недоверием. – Да ведь я ничего же не мог бы сделать сам! Они дали мне код, я же не имею доступа в ООН! А деньги я взял потому, что если бы не взял, они бы заподозрили меня. Я не мог демонстрировать им своего живого участия – это же не люди, это воротилы, бизнесмены, сволочи, я ненавижу их – они думали только о прибылях, я – о друге. Пусть думают, что они меня купили.

Диктофон бесшумно крутился у меня в кармане, но я и без того знал, что запомню все из этого разговора. Тем более что многое, если не все, мне было совершенно непонятно. Однако главное подтвердилось, и подтвердилось блестяще. Заговор был. Только Ользевский, похоже, не слишком понимал его сути. Он был явно обманут, и очень ловко. Но что должен был сделать Ользевский? Чего хотели заговорщики? Подменить темпонавта накануне старта? Внедрить его в отряд?

– Марк, – спросил я. – Что конкретно ты должен был сделать?

– Ах, ты не понимаешь, – равнодушно сказал он. – Я должен был сменить программу стохастической машины. Вот и все. Они, конечно, не пожалели бы и миллиона, если бы я подменил ее совсем.

Пустым голосом он принялся объяснять, каким образом можно изменить программу стохастической машины, потом посмотрел на меня и сказал:

– Ты, наверное, в этом уже не смыслишь ничего. Но на поприще полицейском ты, я вижу, преуспеваешь… Как же ты нашел меня? Через эти деньги, да?

Я кивнул.

– Так я и знал. Но у меня не было другого выхода. – Он тускло, опустошенно глядел куда-то в угол, мимо меня.

– Слушай, Сбитнев. Ты убил сейчас меня. И еще одного человека – уж его точно. Сейчас мы по разные стороны баррикады. Ты работаешь на оппозицию, ты разделяешь ее точку зрения… Я знаю, и там честные люди, но… Ты ведь тоже всегда был честным парнем. Мне неприятно думать, что мое и его имя будет вымарано в дерьме. Да, я вымарался. Получил по заслугам. Получу, – поправился он. – Но они очень осторожничали. Они не поняли бы, если б я не взял денег, они же не понимают, что можно даже пожертвовать собой ради друга… Они решили бы, что я собираюсь взять их на крючок и передать по твоему ведомству. Вот когда я проявил интерес к взятке, тогда только дело сдвинулось, и я понял, что они раздобудут нужную мне информацию… за которую сам бы я заплатил столько же, сколько получил от них! Я мог бы запросить миллион, два и они бы дали. Думаю, что в ООН они дали больше… Ладно, Сбитнев, скажи мне, куда явиться, и оставь меня сейчас, пожалуйста.

Я молча положил ему на стол карточку Интерпола – визитной ее и называть как-то неудобно – и вышел.

Итак, хотя многого я не понимал, главное выстраивалось, и довольно четко. Мне удивительно везло: я распутывал цепочку не по каждому звену, а перепрыгивая. Торжества, правда, не было. Была усталость… Нет, было и торжество. В заговоре я не сомневался. Не сомневался теперь и в том, что его уже не будет.

Мало-помалу я стал приходить в состояние легкой эйфории. Я понимал, конечно, что мне повезло, и даже не один раз. На цель меня вывела цепь случайностей, но ведь инспектору Сбитневу удалось поймать концы этой цепочки! В неполную неделю практически распутать дело, которое вначале казалось ничтожным, а оказалось значительным! Пропустив – да, я понимал это – много важных узлов, я сумел ухватиться за предпоследний! Держа теперь его в руках, спокойно можно выловить все остальное, пребывающее пока во тьме.

Я размышлял о том, что мне дадут теперь оперативную группу. Знал я и много, и мало, но, как мне казалось, крепко держал в руке пойманный кончик цепочки.

Направляясь к административному корпусу, я так и эдак переворачивал в уме непонятные места в словах Ользевского. Во-первых, я твердо решил, что Ользевский наверняка не знает истинных целей задуманной операции. Его друг Костас, по-видимому, был тем самым человеком, который должен был осуществить план негуманного воздействия на прошлое. Кто он? Не Гонсалес ли, сменивший имя? Это первое, что следовало выяснить. Я торопливо намечал и другие вопросы. Версия приобретала вид таблицы Менделеева, где пока еще многие, многие клетки оставались пустыми, но обязательно будут заполнены.

…Димчеву очень хотелось спросить, чем закончилось мое посещение лаборатории стохастических машин, однако он не спросил ни о чем, а когда я попросил ознакомить меня с программой предстоящих запусков, он, ни слова не говоря, включил дисплей. Первая же фамилия заставила меня внутренне возликовать. «Костас Георгиадис, – поплыли буквы на экране. – Греция. 1928 год. Очередность запуска – первая. Тема: локальная конвергентная прогрессизация вертикального типа с ожидаемым политическим резонансом в Европе в первое двадцатилетие до восьми баллов». Значит, до восьми баллов… Политическое землетрясение…

– Когда будет произведен запуск? – поинтересовался я.

Цветан Димчев пожал плечами и неопределенно усмехнулся.

– Может быть, завтра, – сказал он. – А может быть, через год.

Оказывается, определенным было только годовое число экспериментов, вернее, даже не число их, а выделяемое институту количество энергии. Этой энергии хватило бы на два-три запуска в канун второй мировой войны или на двенадцать-пятнадцать в наиболее благоприятный период – середину восемнадцатого века. Обычно большинство проектов и были рассчитаны на восемнадцатый век. Процедура защиты была довольно канительной, но даже одобрение проекта комиссией ООН еще не означало окончательного решения. За оппозицией оставалось право вето, которое она могла применить до шести раз в год. Впрочем, это средство применялось редко. После принятия решения комиссией о разрешении эксперимента право вето могло быть применено в течение месяца минус сутки до момента запуска.

Я задал следующий вопрос: о роли стохастической машины.

Димчев заявил, что это – самое иезуитское правило, придуманное оппозицией. После того, как решение о запуске утверждается и вето не накладывается, в самый канун запуска через постоянного представителя оппозиции при ИАВ сообщается код, на основании которого включается программа случайного выбора вероятностей, Оказывается, темпонавт может оказаться не в прошлом, к которому он так тщательно готовился в течение многих лет, а в особой установке, называемой фантоматом и имитирующей условия любой исторической эпохи. Определить, находишься ты в реальности или в фантоматической установке, практически совершенно невозможно. Поведение темпонавта при этом становилось объектом наблюдения и анализа. Попадал в фантоматическую установку примерно каждый третий темпонавт. Срок его пребывания в имитационной установке неизвестен никому, так как в зависимости от кода выбирается одна из множества программ, которые также имеют значительный разброс значений. Кодом определяется функция, по которой машина выбирает случайное значение срока. Некоторые функции могут иметь экстремальные значения, доходящие до пяти-шести лет, однако весьма мала вероятность выпадения такого срока. Обычно если темпонавт попадает в фантомат, он находится там от нескольких дней до трех-пяти месяцев, после чего ему вновь предоставляется возможность попытать судьбу – вне очереди.

Простившись с Димчевым, я отправился на службу и, приведя мысли в порядок, предстал перед шефом.

Докладывал я нарочито скромно, однако внутренне ликовал…

– …Таким образом, – токовал я, – складывается следующая картина. Существует группа, поставившая целью заброску в прошлое своего агента. План, по которому он намеревается действовать, имеет целью не демократические преобразования, а диктатуру. В состав этой группы входит продюсер К. П. Темпонавт, который готовится осуществить задуманный план, имеет первую очередность запуска. Его имя Костас Георгиадис. Известно, что может произойти имитация запуска. Чтобы этого не случилось, руководитель группы обслуживания Марк Ользевский должен внести соответствующие изменения в работу машины на основании кода, который группа выясняет путем подкупа соответствующих лиц в ООН. Здесь следует отметить, что программист Ользевский не подозревает об истинных целях группы и действует из иных соображений: Костас Георгиадис его друг. Тем не менее Ользевский согласился взять деньги в размере 500 тысяч долларов, чтобы не возбуждать подозрений подкупивших его лиц. Ользевский должен завтра явиться с повинной. Попутно, – скромно продолжал я, – в Италии раскрыта незначительная по масштабу действий организация по сбыту наркотиков, руководил которой Умберто Лаччини. Лаччини воспользовался действующей статьей об амнистии лицам, отказавшимся от дальнейших связей с мафией и от совершения иных преступных действий, и прекратил подпольную деятельность. Арестован один из его бывших помощников. Предполагаю, – продолжал я, следующие действия: прежде всего – пресечение возможности преступного замысла в ИАВ. Второе: раскрытие группы, разработавшей план и обеспечившей возможность его осуществления.

– А как ты все это связываешь с историей пропажи книги? – спросил шеф, молча выслушавший мой довольно обширный доклад. – А? Причем здесь Гонсалес, вернее, его опус?

У меня не было версии, но имелись предположения. Я их изложил. Мне казалось вероятным, что весь план возник после того, как была написана книга Гонсалеса. Весьма возможно, что он является одним из авторов реального проекта. Чем объяснить желание прорваться в прошлое? Существуют, как известно, большие группы людей, недовольные демократическими переменами в мире. Идет беспощадная борьба с национальными и международными преступными сообществами. Вспыхивают волнения, продолжаются попытки переворотов. Однако многим становится ясно, особенно после Большого путча, что эти попытки бесперспективны. Бесперспективны в настоящем. Однако есть возможность создать такие миры в прошлом, где всякие демократические изменения окажутся невозможны – на века. Если бы в прошлое проник один из нынешних врагов прогресса, он имел бы возможность там, на Земле-2, направлять развитие общества таким путем, чтобы на долгие времена обеспечить себе, своим приближенным и потомкам реальную власть над миром.

Это, конечно, ничего конкретно не даст той группе, которая здесь, на Земле-1, разработала проект внедрения своего человека в отряд темпонавтов. Но, может быть, сам этот человек оказался достаточно силен, чтобы привлечь сообщников и добиться поставленной перед собой личной цели. Склоняюсь к этой версии. Есть и другая. Потеряв надежду на успех контрреволюции в наше время и в нашем мире, ее сторонники непременно должны использовать даже эту, фантастическую возможность для продолжения борьбы. Не себе, так своему! Возникла, если хотите, новая партия, поставившая своей целью – или одной из целей – засылку в прошлое ее членов, создание миров по своим планам и идеалам…

Видит бог, я не подозревал, как близко в этот момент подошел к истине, и как одновременно был при этом слеп!

– Итак, книга Гонсалеса – это мечтания одержимых идеей власти над миром, где последняя часть – проникновение в прошлое – стала реальной целью заговорщиков, – закончил я.

– Почему же книга оказалась изъята? – гнул свое шеф.

– Видимо, для того, чтобы не оставить никаких следов…

Конечно, это было слабым местом в моей гипотезе. Я не понимал, для чего нужно было проделывать довольно существенную операцию, лишь бы изъять никому, в принципе, не нужную книгу. Не заметь пропажи книги профессор Компотов, этого не заметил бы никто и по сей день, и еще неопределенно долгое время.

– Видимо, – промямлил я, – здесь скрыты какие-то личные мотивы автора…

– Неважно, неважно, – пробормотал шеф. – Что-то здесь нами недопонято… Или понято не так, – заключил он.

Вот так.

Короче – идите и работайте.

8

Рано утром, едва я вошел в свой кабинет и сосредоточился, чтобы еще раз продумать план дальнейшей работы, позвонил дежурный сержант и сообщил, что меня хочет видеть некий Умберто Лаччини. Я распорядился выписать ему пропуск.

Он ввалился в кабинет – огромный, толстый и нахальный.

– Все, – доложил он, – чист как стеклышко. – Задрал голову и почесал подбородок, хитро глянув на меня прищуренным глазом. – Пришлось дать расписку. Все по всей форме. Однако, начальник, контора работает без бюрократизма… быстро, ничего не скажешь… Даже не верится. Теперь я свободен, дел нет. – Он осклабился. – Может, какое задание дашь, начальник?

– Ах, да, – сказал я, вспомнив. Достал бланк, заполнил заявку. Позвонил в финансовый отдел и вызвал кассира. Забыл доложить шефу, что Умберто требовал денег… Черт, теперь придется как-то оправдываться. Неприятно. Вот паразит, однако. Я подумал, какую сумму вписать в бланк. Без предварительной согласованности с шефом я мог единовременно выдать сумму, примерно равную трем моим месячным окладам. Конечно, это было бы много. Я вписал свой месячный оклад. Вошел кассир с денежной сумкой, сел, поправив при этом мешавшую ему кобуру с торчащей ручкой револьвера, изучил бланк заявки, оглядел жирного Умберто – ухмыляющегося и нагло развалившегося в кресле, отсчитал деньги и молча же удалился, вновь поправляя кобуру. Я подвинул пачку кредиток, и Умберто тотчас сунул их во внутренний карман.

– Спасибо, начальник. Отец родной! – запаясничал он. – Уважаю… Просто сил нет, как хочется работать с таким начальником. И в морду даст, когда надо, и поблагодарит…

Он замолчал и опять стал хитровато поглядывать на меня.

– Что еще? – спросил я.

– Может, задание какое дашь, инспектор?

Я пожал плечами:

– Найду, когда понадобишься.

– Значит, вас больше ничего не интересует, – разочарованно констатировал Умберто, и не думая вставать. – А я вот старался… Зря, значит. Ну, что ж, не судьба. Думал, раз порвал с преступным миром, может, полиции пригожусь…

Что-то он разузнал и пришел сообщить, догадался я.

– Проявил инициативу… – бубнил Умберто. – Возьми в помощники, инспектор, я способный…

– Что там у вас? – сухо спросил я.

– Ничего особенного, – живо отозвался он. – Вот бумажечка только… Не заинтересует ли? Прихватил… Удружить благодетелю…

Он протянул мне бумажку. Это был снимок телеграммы следующего содержания: «Гонсалес известным сдвигом действуйте Гонсалес».

– Откуда? – тотчас спросил я.

– Со стола у продюсера. Тут же копировалка, на всякий случай я и… Когда К. П. вернулся, я сидел заплаканный и рвал носовой платок. А копия уже лежала в кармане…

Оказалось, что Умберто, не стерпев любопытства, отправился поглядеть на К. П. после принудительной дачи показаний. Так как увезли его неожиданно и так как Умберто, по-видимому, быстро находил общий язык с секретаршами – несмотря на внешнюю непривлекательность, он проник в кабинет К. П. и дождался его возвращения. К. П., по его словам, вернулся злой, но выглядел скорее удовлетворенным, чем сильно расстроенным. «Извиняюсь, начальник, но удар вы ему нанесли не тот. В нокдауне он не был…» К. П. хотел выгнать Умберто, однако тот сразу привлек внимание продюсера рассказом о своих злоключениях. Видимо, для того не были секретом занятия Умберто Лаччини. Умберто, сетуя на лишение заработка, стал предлагать К. П. свои услуги в любом качестве. «С работой у нас сейчас, сами понимаете, не очень», – пояснил Умберто. Я отметил, что вновь слышу о пошатнувшихся делах могущественной кинокомпании, и вновь не придал этому особого значения. Гораздо более я был озадачен реакцией К. П. О том, что он собирался жаловаться комиссару Плугаржу, я доложил вчера вечером шефу, и тот только хмыкнул. Почему же К. П. выглядел скорее довольным, чем расстроенным? И что значит эта телеграмма? Гонсалес с известным сдвигом… Ну, тут не поспоришь, это, конечно, факт… Однако зачем об этом телеграфировать? И подпись та же. Что за черт! Умберто поставил мне задачку!

– Я пойду, начальник, – громко сказал он, опять же и не думая вставать. – Так как: может, чего понадобится?

Он сопел, он чавкал, он ковырял в носу, а разок даже испортил с громким звуком воздух в кабинете, пробормотав: «Пардон!», он чесался, гримасничал, и вместе с тем я вдруг увидел в нем веселого и хитрого малого, которому, в общем-то, было почти все равно чем заниматься: сбывать ли наркотики, информировать полицию… Ему было интересно что-то делать, в чем-то участвовать, и вот он, признав проигрыш в одной партии, тотчас с азартом ринулся в незнакомую ему другую игру и предлагал свои услуги потому, что сама по себе игра ему была не интересна, он должен был обязательно иметь партнера… Деньги, которые я буду ему выписывать, он конечно возьмет! Но это, пожалуй, не главное.

– Что тебе поручил К. П.?

– Пока ничего. Но я у него в доверии. Начальник, будь спок. Сдается мне, что дело у него связано не только с ИАВ…

* * *

Я решил, что полученная информация может иметь какое-то значение и вне разработанной мною версии, и потому доложил о телеграмме Гонсалеса и об инициативе Умберто немедленно, не дожидаясь следующего доклада.

Шеф тотчас потребовал снимок телеграммы и разглядывал его с каким-то неприличным интересом.

– Хорошо, – сказал он. – Что ты об этом думаешь? Оплати услуги этому Умберто. Пусть работает. Ты уверен, что это не двойная игра?

Я честно признался, что пока вообще не понимаю смысла телеграммы. По поводу Умберто, поколебавшись, я высказал пришедшие мне в голову мысли о нем, на что шеф поморщился и заявил:

– Это чепуха. Нашел романтика. Ему просто нужны деньги. Так и понимай. Заканчивай Ользевского. Выписывай ордер на арест. Поговори с Димчевым, можешь высказать ему свои соображения.

* * *

Димчев в очередной раз потемнел ликом, когда увидел ордер на арест сотрудника ИАВ, и я решил, что скоро его начнет мутить от одного моего вида. Институт пользовался правом экстерриториальности, без согласия его руководства ордер силы не имел. Если бы начальник отдела безопасности не дал согласия, оформление ареста пришлось бы вести через соответствующие службы ООН. Поэтому я сразу сказал, что, во-первых, ордер – это формальность, так как Ользевский сам явится с показаниями, а главное суть дела, о чем я и хочу с ним поговорить.

– Давайте выйдем, – мрачно сказал Цветан. – Надо прогуляться: душно стало.

Мы вышли из административного корпуса, и он сообщил:

– Я работаю здесь пятнадцать лет, и это первый такой случай. Вы не представляете, какой это козырь для оппозиции…

– Дело, на мой взгляд, обстоит следующим образом… – начал я и стал излагать свою версию.

– Я хорошо знаю Ользевского, – сказал Димчев, выслушав. – Мне представляется почти невероятным то, что он согласился взять взятку для того, чтобы исключить возможность проверки на фантомате при очередном запуске. Понимаете, мы все против проверок, но Ользевский прекрасно должен понимать, какой удар может нанести этим всему институту, всему развитию темпонавтики… Странно, странно… Разумеется, в свете вашей версии крайне подозрительно, что Георгиадис боится проверки в фантомате. Хотя, впрочем, если иметь в виду последний случай…

В это время мы подошли к приземистому обширному строению без окон и, похоже, без дверей тоже. Димчев остановился, покачался с носка на каблук и сказал:

– Вот это, кстати, и есть фантомат. Вернее, его надстройка с залами наблюдения. Сам агрегат глубоко под землей… Вы слышали об этой машине?

Я пожал плечами и сказал, что знаю о функциях фантомата в общих чертах.

– Жаль, конечно, что экскурсия моя была неполной, – добавил я, но Димчев покачал головой сверху вниз, то есть, по-болгарски, отрицательно.

– Экскурсантам этот объект не показывают и ничего о нем не говорят. Если же кто-то задает конкретный вопрос, принято отделываться общими фразами – это-де комплексный тренажер, стоящий в ряду прочих приборов и установок для подготовки темпонавтов.

– Странно, – сказал я. – И в печати много материалов о темпонавтах, об осуществленных и предстоящих запусках, но ни слова о фантоматической проверке. Это специально?

– Конечно, – сказал Димчев. – Когда-то, когда фантомат еще не был построен, о нем писали и довольно много. Это было лет двадцать назад. Собственно, машина эта разработана была еще раньше…

Принципы ее работы складывались постепенно, так же как постепенно становилось возможным их осуществление. Голографического телевидения было недостаточно, но затем ив области медицинской диагностики пришло интраголографическое матрицирование. Структура любого реального объекта, в том числе живого, могла быть определена вплоть до атомного уровня. С этим достижением состыковалась аналоговая молекулярная технология, и теперь, с помощью невероятной сложности технологических установок, стало возможным создавать искусственные, но вполне реальные объекты. Вплоть до живого вещества. Вплоть до человека. При этом фантоматический человек был практически неотличим от настоящего: у него были кожа, кровь и кости, он улыбался, у него росли волосы… И в то же время это была имитация, столь совершенная, что разобраться в ней нельзя было бы, даже исследовав микроскопические срезы тканей. Единственно, чего не мог делать фантоматический человек – это самостоятельно думать! Думал за каждого такого имитанта сверхсовершенный электронный мозг фантомата. Целый комплекс электронно-вычислительных машин обеспечивал функционирование всего агрегата, где настоящими, реальными были только пятьдесят квадратных метров… И где у десятков, а порой и сотен бездумных человекоподобных оболочек имелась – у каждого! – своя электронная душа, свой характер и психика, своя память о том, чего никогда не существовало, свои мечты и чувства… и целый комплекс потенциальных душевных болезней, исходящих не из существа моделируемого мышления, а из средств этого моделирования незримых световых потоков фотонных схем, и блуждания электронов, и необъяснимых сбоев и остановок… Так что кроме обычной обслуги ЭВМ электронщиков, программистов – понадобился новый отряд специалистов по электронным душам – психоников…

Создание фантомата стало возможным давно, гораздо раньше, чем он был построен. Однако эта – едва ли не самая сложная в истории человечества машина – была чудовищно дорога в постройке. Институт темпоральной архитектуры, заинтересованный в такой машине для практического моделирования исторических ситуаций, а также и для тренировок темпонавтов, не смог себе позволить ее самостоятельной постройки. Стоимость осуществления проекта фантомата была совершенно непосильна для ИАВ, обладавшего, между прочим, громадными средствами. Внезапно проект поддержала оппозиция, которая также могла распахнуть весьма солидные фонды. Однако финансовая поддержка оппозиции основывалась на том самом иезуитском предложении о спорадической проверке.

За двадцать лет работы фантоматической установки в нее волей стохастической машины попало семьдесят шесть темпонавтов. Ни один из них не уронил чести землянина XXI столетия. Но после того, как фантомат выключался, далеко не каждый из них вновь собирался в прошлое…

В истории создания фантомата, как я узнал далее из рассказа Димчева, была одна странная страница. Даже совокупность двух значительных фондов не покрывала необходимой стоимости. Тогда в дело вступила кинофирма «Приключения, XXI век». Она практически пожертвовала всем своим капиталом, и создание фантомата стало возможным.

– За каким шишом это понадобилось кинофирме? – поразился я. Знакомое название застало меня врасплох, это совпадение не могло быть случайным; я чувствовал, что сейчас что-то должно проясниться…

Димчев улыбнулся:

– Не понимаете? Риск был совершенно оправданным. Вспомните ее последующие знаменитые боевики. Фирма потребовала право использовать фантомат для съемок! При минимуме затрат она в исключительно короткие сроки снимает невероятные фильмы. В этой фирме теперь очень мало настоящих, живых актеров. Им совершенно не нужны декорации…

– Позвольте, позвольте… – забормотал я. – Так что же – Дуглас Хейвиц не существует?

– Дуглас существует, – сообщил Цветан Димчев. – А вот его постоянная партнерша, прелестная Милдред Фрэзи – извините, имитант…

Вдруг легкий холодок пронзил меня. Еще не веря себе, я спросил Димчева: почему вот уже больше года «XXI век» фактически прогорает?

– Потому, что одному хорошему парню, кажется, не повезло. Кажется, ему выпал максимум из максимумов. Уже более двух лет фантомат занят. Он работает на полную мощь, он создает историческую картину, которую темпонавт «прогрессирует»… Ведь фирма может пользоваться фантоматом только в определенный, хотя и значительный, процент свободного времени…

Димчев помолчал и сказал:

– Вот для того, чтобы фантомат освободился побыстрее, фирма не пожалела бы заплатить не полмиллиона и не миллион, а все десять…

Он вдруг повернулся и посмотрел на меня.

– Послушайте, Юра! А может, так оно и есть? Может быть, Ользевского подкупили затем, чтобы он выключил фантомат? Сам он, правда, этого сделать не может: необходимо еще знать код, определяющий функцию… Сбитнев! Подумайте!

Что мне было думать? В этот момент думать я уже не мог. Я был в нокдауне.

9

Вечер я провел за составлением отчета. Перечитав, я решил, что это, скорее, объяснительная записка, чем отчет, но тут уж нечего было делать. Пожалуй, в моем положении уместно было бы напиться. Я стал размышлять на эту тему, но тут позвонил телефон, и я услышал голос профессора Компотова.

Знаток научной фантастики торжествовал.

– Мое предположение блестяще подтвердилось, – заявил он. – Дорогой инспектор, мы с вами – фикция. Как ни печально это сознавать, но реальный Компотов в реальном мире даже не знаком с реальным инспектором Сбитневым…

С большим трудом я уяснил, что к этому выводу Леонард Гаврилович пришел, внезапно вновь обнаружив Гонсалеса на своем привычном месте. Профессор не поленился тут же съездить в университет, где, подняв страшный шум и волнение, вскрыл пожарную витрину со вторым комплектом ключей, отомкнул библиотеку и – конечно же! – удостоверился в том, что Гонсалес возвратился и сюда. Он принялся звонить по всем известным ему телефонам, однако, к несчастью, был уже поздний вечер, и ему не отвечали ни депозитарий НФ в Швеции, ни другие университетские библиотеки, расположенные в старой части света. Заспанные коллекционеры, которых профессор поднял с постелей в Ленинграде, Кракове, Берлине и кое-где еще, особо не рвались немедленно проверять свои фонды, но для Компотова было достаточно, что двое подтвердили: да, Гонсалес обнаружился вновь.

Теперь из этого факта Компотов непостижимым для меня образом делал окончательный вывод, что мы являемся слепком, вторичной вселенной, результатом эксперимента «Критерий истины».

С большим трудом я отбился от приглашения немедленно приехать к нему (до профессора мне надо было бы довольно долго добираться автомобилем) и как следует отметить это событие. Компотову тоже хотелось напиться, только по иному поводу. В какой-то момент я вдруг почувствовал правоту его доводов. В самом деле, какой смысл жить по-прежнему, если мы – это уже не мы, и весь мир – уже не тот мир? Да здравствует иной мир! Профессор, по-моему, твердо решил изменить свой модус вивенди.

Отбившись от Компотова, я решил все-таки не напиваться и лег спать. Я не видел смысла в изменении своего модуса вивенди. Но я подозревал, что в связи с провалом «дела Гонсалеса» мне предложит изменить образ жизни начальство. Я спал, но сны мне снились плохие.

Наутро шеф, внимательно изучив мой отчет, не стал его, как ни странно, сопровождать язвительными комментариями. Я доложил о ночном звонке Леонарда Компотова. Шеф неприятно усмехнулся и сказал:

– Поезжай к профессору, возьми у него официальное заявление о прекращении дела. Однако перед этим тщательно сверьте с ним тексты. – Он вынул из ящика стола и бросил передо мной ксерокопию единственного непропавшего экземпляра книги из библиотеки ИАВ. – Думаю, – сказал шеф, уж с этим-то вы с профессором справитесь.

Капля яда напоследок. Ну да, мы же с профессором грамотные, это мы сможем. «Гонсалес известным сдвигом Гонсалес»… Может быть, надо обнаружить этот самый сдвиг?

Возвратившись от шефа, я узнал, что меня вновь дожидается Умберто. Ничего особенного, однако, он не сообщил. Принес какую-то тряпку, кусок ткани, похожей на винилен.

– Сдается мне, начальник, что это не просто ткань, – сказал он. – К. П. включил меня в группу охраны и велел постоянно иметь при себе пистолет, завернутый в эту тряпку. Вынул ее из сейфа. А пистолет, между прочим, лежал просто в ящике стола… Я решил, что желательно показать…

Он по-прежнему выглядел совершенно беззаботно, он чавкал и сопел, щурился и чесал подбородок, и не видно было, что ему страшно или хотя бы не по себе. Ему было интересно, хотя он, вполне возможно, ввязался в какое-то дело, по сравнению с которым сбыт наркотиков выглядел бы детской забавой.

– Вечером тряпочка мне будет нужна, – предупредил он. – Не дай бог К. П. вздумает проверить…

Ткань я отдал на экспертизу в лабораторию, предупредив, что сам не знаю, чего ждать от анализа. И сделал шефу внеочередное сообщение о том, что К. П. создает для себя группу вооруженной охраны.

– Ты задание получил? – услышал я от шефа. – Вот иди и работай!

* * *

Сдвиг профессор уже обнаружил самостоятельно. Оказывается, у него имелись в бумагах обширные выписки из множества книг, в том числе даже из Гонсалеса, необходимые ему при подготовке к лекциям. Обнаружив пропавшую книгу, профессор тщательнейшим образом изучил ее, однако, по его мнению, это был именно тот самый экземпляр, который пропал несколько дней назад. Подтверждал это и экслибрис, и многочисленные пометки, сделанные рукой Компотова на полях книги. Однако при сличении выписок с соответствующими местами книги. Компотов обнаружил некоторые различия! Текстуальные? Нет, не текстуальные. Педант Компотов, делая выписки, имел обыкновение не только указывать, как это положено при библиографических ссылках, страницу цитируемого издания, но особыми черточками обозначал начало и конец каждой строки. Теперь в нескольких случаях, как он обнаружил, начало и конец строк не совпадали с его выписками.

Непостижимым образом профессор увязывал исчезновение и появление книги Гонсалеса с проведением эксперимента «Критерий истины». Получалось, что никто не выкрадывал, «Десант из прошлого», никто его и не возвращал.

– Возможно, именно потому исчезла эта книга, что содержание ее первой части точно соответствовало фактически имевшему место эксперименту. Возможно, – вещал профессор, взволнованно расхаживая по своему кабинету, каким-то образом эта информация вошла в резонанс с квантово-матричной структурой… Но это, конечно, только мои предположения, догадки… А вот мелкие изменения, которые мною были обнаружены по выпискам, это безусловное свидетельство флуктуативных изменений! Мы живем, если так можно назвать наше теперешнее существование, мы живем в мире, который будет отныне накапливать все больше и больше случайностей, флуктуаций, уводящих его все дальше и дальше от того мира, где остались настоящие мы вы и я, и подлинный мир… – Он звучно высморкался. – Возможно, что наше существование будет продолжаться сколь угодно долго, но, быть может, накопление флуктуаций не остановится и приведет к полному его разрушению.

Я слушал профессора с отвращением, преисполняясь сознанием, что нет ничего хуже, чем научная фантастика, выдающая всерьез свои гипотезы. Как я понимаю, это удавалось только немногим авторам, как правило профессиональным ученым, обращавшимся к этому жанру. Да и то не всем. Остальная же братия фантастов творила благое дело, занимаясь имитацией научного мышления, своего рода игрой по определенным правилам. Для тренировки читательских мозгов это безусловно полезно. Но дилетант, смертельно далекий от науки в ее подлинном, не адаптированном виде, дилетант, решивший после чтения десятка научно-популярных брошюр, что разбирается в подлинной сути научных проблем, мало того – решительно уверенный в своем праве выдвигать научные гипотезы, – это зрелище было невыносимым. Компотов истово верил в научную правомерность своих фантастических измышлений.

«Гонсалес известным сдвигом…» Это профессор Компотов был с известным сдвигом!

– Скажите, Леонард Гаврилович, – сказал я, – а почему вы не в университете? Мне помнится, по четвергам с утра у вас лекция, вы еще меня приглашали…

– Ах, Сбитнев, оставьте. Какое имеет значение лекция? – пробормотал Компотов, меряя кабинет ногами в ботинках размера тридцать один с половиной. Весь он был похож сейчас на скелет – высокий, хорошо одетый и размахивающий конечностями. Его вдруг обуяла мировая скорбь, он остановился и с глубокой горечью произнес:

– Что же, в сущности, изменилось? Ничего. Все оказалось на своих местах. Жизнь шла заведенным чередом; отец пас крысиные стада, мать, как всегда, безмятежно несла яйца…

Я не сразу понял, что это какая-то цитата. Профессору, маячившему на фоне бесконечных застекленных стеллажей, было из чего цитировать! Один лишь Чугунец в прижизненных собраниях, блестя золотым тиснением добротных коричневых переплетов, занимал не менее полутора погонных метров, а мелкие книжонки «стихийной семерки» проще было бы мерять центнерами.

– А где ваша жена, дети? – спросил я, озираясь.

– Что жена, что дети? – откликнулся рассеянно профессор. – Моя ли это жена? Мои ли дети?

– Гм, – сказал я. – Вы знаете, у меня два вопроса к вам. Один, боюсь, надолго. Я привез ксерокс первоначального, «старого» варианта Гонсалеса. Вы извините, я вам не сообщил: один экземпляр этой книги, по некоторой случайности, сохранился в библиотеке Института времени, и я привез ее копию. Вот давайте-ка вместе и проверим, много ли там несовпадений в переносах строк…

Профессор издал вопль, от которого у него выпала челюсть. Он сунул ее в карман, выхватил у меня из рук ксерокопию и впился в нее взглядом. Потом с треском раскрыл один за другим все двенадцать ящиков письменного стола, разбросал по полу ворох бумаг и после этого обнаружил спокойно лежащий на столешнице экземпляр «нового» Гонсалеса.

Три с лишним часа после этого мы вновь изучали инструкцию к перевороту, программу фашистского путча; и она все меньше казалась мне причудой не очень нормального литератора. Если отбросить фантастическое начало, это был рабочий документ, генеральный план переворота…

Карандашом я ставил на ксерокопии птички, отмечая строки, в которых мы обнаружили изменения в переносах.

Во всей книге не было изменено ни слова, вот только лишь переносы. Что стояло за всем этим? В конце концов была проведена немаленькая операция: похищена книга – нам было известно около тридцати библиотек, частных, клубных и государственных, где имелся и исчез Гонсалес. А теперь, выходит, появился вновь. С несколькими страницами, которые были набраны заново, отпечатаны и аккуратно вклеены на место удаленных.

Зачем все это?

Наконец, нужно было вновь поставить книгу Гонсалеса на те же самые места… Это была нешуточная операция, и я был полностью уверен, что она-то и имела место в действительности, а вовсе не «флуктуативные изменения в связи с резонансом квантово-матричной структуры», как полагал профессор Леонард Гаврилович Компотов.

Замененных страниц в книге оказалось не так уж много.

Наконец мы закончили. Последние строки романа заставили меня вздрогнуть. Вот они какими были: «Начало операции – по получении телеграммы. Возможен сдвиг. Селас Гон».

Телеграмма была! И сдвиг! Но сдвиг чего?

Мы так и этак искали закономерности в измененных строках. Во-первых, их было по две на страницу. Во-вторых, они находились через три строки одна от другой, с каждой страницей, которой коснулись изменения, опускаясь, сохраняя интервал, с верха полосы до низа. Все. Больше закономерностей не было.

Компотов понес совершенный бред о математической структуре возможных флуктуаций, а потом вдруг сказал:

– Давайте выпьем, инспектор. – И вынул бутыль коньяка, спрятанную за книгами на одной из полок.

– Момент, профессор. Подпишите вот это.

– Что это? – спросил он. – Зачем? Ах, кому теперь все это нужно… И подписал отказ от своего заявления. Следствие по делу о попытке уничтожения памятника мысли можно было считать закрытым.

Мы выпили. Меня не оставляло чувство тревоги, какой-то близкой опасности, исходящей от неразгаданной тайны книги «Десант из прошлого». Разумеется, я оба всем доложу, к делу подключатся эксперты… Но инспектор Сбитнев, не справившийся со своим первым делом, не мог спокойно утешаться профессорским коньяком, заедаемым украдкой антиалкогольными таблетками.

Компотов замолчал, уставясь в рюмку круглыми жуткими глазами. Вот он недрогнувшей рукой налил свою рюмку вновь, затем бутыль в его руке бреющим полетом прошла кругом над плоскостью стола, нацеливаясь спикировать горлышком в мою рюмку, но я держал ее в руке, и бутыль совершила точную вертикальную посадку в заданном районе. Взлетела рюмка. Компотов поднес ее ко рту и выпил. Повторил. И вновь, словно взбесившийся робот, с той же точностью налил свою рюмку, поставил бутыль, выпил. Поставил рюмку, взял бутыль, налил, поставил бутыль, взял рюмку, выпил…

– Эй, эй, Леонард Гаврилович, – сказал я. – Остановитесь.

Он поглядел на меня и с подвыванием, клацая челюстью, стал декламировать:

Непостижимый смысл Вселенной, Ее всемирный акростих, Не прочитаешь на коленях У алтарей богов своих, И телескопа приближенье Не близит богова лица, И нет другого продолжения, Как выпить доброго винца.

– Пардон, – сказал он, окончив декламацию, – пардон, пардон…

В этот раз, наливая коньяк в мою рюмку, он разлил его, но не огорчился.

– У меня есть еще, – сообщил он, неумело подмигивая.

– Вы знаете, Леонард Гаврилович, – сказал я, – пожалуй, не буду у вас засиживаться. Дела, дела. А коньяком вы того… не злоупотребляйте.

Я поднялся и снова сел.

– Послушайте, – сказал я. – А если прочитать отмеченные нами строки акростихом?

…И то, что было написано акростихом, усугубило мои самые тяжкие опасения. «Тринадцатого на час позже» – эти четыре слова подтверждали, что был, был какой-то заговор, раскрыть который я не сумел. Было двенадцатое, оставались сутки или около суток. До чего? До момента, когда извлеченные из прошлого бароны, князья и графья, эти десантники из прошлого, которых нет и не может быть, начнут штурмовать ядерный арсенал, которого тоже нет?

Вот тебе и непостижимый смысл Вселенной, подумал я. Гонсалес со сдвигом, действуйте. Но ведь приказ начинать! Неужели путч возможен опять?

Наверное, умственное усилие сильно исказило черты моего лица, потому что профессор Компотов, широко ухмыляясь и пьяно подмигивая, стал меня утешать:

– Не расстраивайтесь, инспектор! Часом позже, часом раньше – не все ли равно? Однова живем! – заорал он вдруг, опасно размахивая бутылкой. Затем внезапно стал неподвижен, нахмурился и авторитетно сообщил: – Все это глупости.

Профессор Л. Г. Компотов был безобразно пьян.

Черная тоска охватила меня – я был слепым среди радужных красок мира и глухим в органном зале, я не осязал, не слышал, не видел, и только шестое чувство, чувство тревоги, во весь голос кричало во мне какие-то невнятные, неразборчивые слова.

Доложить, подумал я. Доложить! Немедленно! Шеф умен! Он велик и могуч, он поймет! Мне, ничтожнейшему инспектору, темна вода во облацех, но чую я, чую – время не ждет! Быть может, прольется кровь, и падет она на меня. Где, где она должна пролиться?

Я лихорадочно перелистал «Десант из прошлого». Вот начало операции по захвату арсенала. Все, все здесь расписано: кто, в каком составе, с каким оружием и на каком направлении действует. Складки местности, автомобильные развязки, железная дорога, ориентиры… Неужто все это возможно? Атака, убийство охранников, захват ключей, ядерный шантаж?

Господи, просвети! Ведь нечего захватывать – арсенал ликвидирован!

– Вы знаете, – сказал профессор, глядя на мои усилия, – автор этой книги, он… вы понимаете, что я хочу сказать?

Я уставился на Компотова, ожидая откровения. Оно последовало.

– Это гра-фо-ман! – доброжелательно сообщил профессор, покачивая длинным пальцем, словно указкой. И пока я, наливаясь злобой, готовил на это откровение достойный ответ. Компотов деловито продолжил:

– Могу доказать. На па-ра-док-сальном примере! Графоманы бывают исключительно то… точны в обрисовке второстепенных деталей, они мелочно у… утомительны в перечислении подробностей… Там, где таланту достаточно штриха, графоман в поте лица исши… испишет страницу, но все впустую! Знаете ли вы, что автор этой жо… книжонки не ошибся ни в одной с… строке описания нападения на арсенал? За исключением самой существенной детали!

Компотов мог был доволен. Ответное слово застряло у меня в глотке. О чем он говорит?!

Насладившись паузой, профессор поведал, что как-то раз ему довелось выступать по приглашению перед группой любителей научной фантастики в одном из уголков Старого Света, а именно – местечке под названием Гловице. Совершенно случайно, при подъезде к назначенному месту, Компотову бросилось в глаза, что автомобильная развязка и характерные ориентиры: покосившаяся водонапорная башня, ставшая достопримечательностью вроде рухнувшей полвека назад Пизанской, дубрава к северо-востоку, озеро к западу, железнодорожная ветка и ряд других соответствуют какому-то запомнившемуся ему описанию. Покопавшись немного в своей феноменальной памяти. Компотов установил источник: книгу Гонсалеса, спокойно провел встречу с любителями фантастики, вернулся домой, раскрыл «Десант из прошлого» и убедился, что водонапорная башня, озеро, дубрава и прочее списаны автором с местечка Гловице.

Компотов не поленился еще раз съездить туда специально и с удовлетворением убедился, что в точности описаны даже имевшие место в окрестностях многочисленные овраги. Однако в главном – в главном! – автор допустил, конечно же, грандиозный ляп, каковой чрезвычайно характерен для этой категории графоманов. Какой ляп? Да это же очевидно! В Гловице нет и никогда не было ядерных арсеналов, как и обычных арсеналов и воинских частей вообще! Старая атомная электростанция большой мощности, перед персоналом которой он и был приглашен выступить, – да, есть, но арсенала нет и ни-ког-да не было!

Торжествуя, Компотов взирал на меня сквозь стекла перекосившихся очков, а я на несколько секунд потерял дар речи и способность к движениям. Затем в мои слепые глаза вдруг хлынул пронзительный свет истины, барабанные перепонки оглушило, и хладный пот оросил мое не слишком высокое чело.

И этот коллекционер бумажного хлама знал все с самого начала! И этому знатоку фальшивых идей, ловцу цитат и классификатору мумий не пришло в голову сказать об этом раньше!

– Могу депо… поделиться с вами, Сбитнев, ещ-ще одним интересным наблю… наблюдением, – продолжал разглагольствовать профессор. Уд-дивительный ф-факт! Однако у каждого – вы под-думайте только… у кажд… каждого графомана есть свои читатели! И даже у Гонсалеса. Не сус… не успела книга возвратиться ко мне на полку, как несколько человек уже попросили ее почитать… Моя биб… лиотека, вы знаете, открыта, но… имейте в виду… только по ре-ком-мендац-ции! И без права выноса! Ку… куда вы, Сбитнев?

Ко мне вернулась способность к движению, и я молча рванулся из профессорского кабинета. Я помнил, что рации в моей машине не было, а были в ней только замаскированный – выдвижной – полицейский фонарь-мигалка и пронзительная сирена. Сейчас они должны были очень и очень мне пригодиться…

Рванув дверцу машины и занося уже ногу в кабину, я услышал вдруг крик профессора:

– Сбитнев! – взволнованно кричал он, с хрустом распахивая присохшую оконную раму и высовываясь в окно. – Постойте-ка, Сбитнев!

Я остановился и обернулся, потому что сам крик профессора, интонация его голоса были таковы, что не оставляли сомнений: Компотов понял, до него дошло, что это такое – радиоактивное облако, способное поразить половину Европы, и что шантажировать взрывом старой, опасной конструкции АЭС можно едва ли не так же успешно, как и настоящим ядерным оружием. И, наверное, профессор знает что-то еще…

– Сбитнев! – кричал профессор Леонард Компотов. – У вас ве… великолепный низкий старт! Отлично взяли с места! Бывший спортсмен? Хо-хо-хо!

Он смеялся, старый дурак!

– Долбаный фитюк! – рявкнул я в полный голос и рванул с места, и включил сирену, и, разгоняя попутных и встречных диким воем, сиянием мигалки, визгом резины на поворотах, погнал «вольво» в Интерпол…

10

После сообщения о сделанном открытии, после доклада самому комиссару Плугаржу, куда мы прошествовали вместе с шефом и где я был всего один раз – на представлении, после короткого и мощного рукопожатия комиссара, казалось, я вновь должен был находиться в состоянии эйфории. Мешало этому маленькое обстоятельство. Маленькое, но существенное. Оказывается, как сообщил комиссар Плугарж, уже давно идет широкая операция по предупреждению вооруженного выступления путчистов. Основные силы их уже определены, накануне их выступления будут произведены аресты. К обеспечению операции причастны не только силы Интерпола, но и международные вооруженные силы ООН. Сообщенная мною информация весьма ценна и проливает дополнительный свет… на уже известные факты.

Разумеется, информация, которая была дана нам с шефом – в основном мне, поскольку шеф знал больше, – пока имела строго конфиденциальный характер. Наш отдел непосредственно к операции не был подключен.

– До конца дня свободен, – сказал шеф (до конца дня оставалось тридцать минут), – завтра вместе займемся тем, что ты не сумел сделать один: раскрыть группу «книжных воров».

Так условно назвали мы группу, обеспечившую нахождение инструкции к проведению террористической акции в установленных местах и своевременное внесение в эту инструкцию необходимых изменений.

Итак, итог по-прежнему был тот же: с первым делом инспектор Сбитнев не справился.

Уже заперев кабинет, я спохватился: вспомнил о куске ткани, принесенном Умберто, и о том, что сам он не появился и не позвонил, как я справился тут же.

Я зашел в лабораторию. Там было полно народу, и я этому удивился, потому что обычно в лаборатории каждый занят своим делом, и на то, чтобы собираться толпами, здесь просто нет времени. Причиной всеобщего возбуждения оказался тот самый экспонат, принесенный ассистентом.

В тряпку, принесенную Умберто, завернули пистолет. После этого на него не среагировал металлоискатель, не сработала рентгеновская установка, и даже интраскоп, применяемый таможенниками в международных аэропортах, не увидел пистолета! Эта ткань как бы делала прозрачными находящиеся в ней предметы, в том числе металлические.

Структура ткани, как представлялось сотруднику, работавшему с ней, была чрезвычайно тонка. Собственно, это была не ткань, а фольга, составленная из огромного множества отражающих микроуголков. Однако вместо отражения сканирующего излучения оно каким-то образом продолжалось с другой стороны и в том же направлении. По мнению сотрудников лаборатории, такую штуку можно было изготовить только на крупных заводах, имеющих сильные лаборатории, предположительно – на таких-то и таких-то бывших военных предприятиях… Эге, какую штучку доверили Умберто. Ясно, что путчисты могли сконцентрировать таким образом огромное количество личного оружия и ни разу не попасться на перевозках…

Тут что-то кольнуло меня – какая-то озабоченность. Что-то я должен был сделать, и немедленно. И вдруг я понял: Умберто, которому велено было носить пистолет завернутым в эту фольгу, не пришел за нею и не позвонил.

Я снова отпер свой кабинет и бросился к телефону. Номер Умберто не отвечал. Тогда я сел в служебный «вольво» и погнал к резиденции К. П. Бросив машину, я вошел, вернее, вбежал в вестибюль и, сориентировавшись, рванул по коридору туда, где располагались апартаменты К. П. Все двери были открыты и всюду горел яркий свет. Нигде не было видно ни души. Что-то случилось в великой фирме «XXI век», что-то здесь произошло, и совсем недавно. В пепельнице в кабинете К. П. еще тлел оставленный кем-то окурок.

Я выскочил обратно в коридор и поскользнулся, едва не упав. Поскользнулся в крови. Это была чья-то кровь.

Черт возьми! Что тут творится? Что тут творилось? Я вновь вернулся в вестибюль и неожиданно увидел надутого, как индюк, швейцара. «Все там, сказал он мне, – все там, – указывая куда-то вниз. – Ждут только вас!» заорал он мне вслед.

Уже сбегая по лестнице, я понял, куда она ведет: в гараж, располагающийся под резиденцией великого кинобосса. Свой «вольво» я бросил как раз неподалеку от въезда в этот гараж. Черт, а вот без револьвера не стоило, наверное, сюда соваться, подумал я и влетел в сумрачное, обширное и абсолютно пустое помещение.

Здесь не было ни души.

Ни единого человека, ни единой машины. Только черные следы шин, только запах бензина и масла, и серый бетон.

И вот, пока я оглядывал этот абсолютно пустой гараж и соображал что делать дальше, сзади раздался легкий скрип, закрылась дверь, через которую я ворвался сюда, и в этой закрывшейся двери очень явственно повернулся ключ.

– Эй! – взревел я, оборачиваясь, и в этот момент со стороны выезда ударили фары. Две машины вплотную загораживали выезд, и четыре слепящих огня уставились на меня в упор. Если б меня хотели расстрелять, лучшего момента не было. Надо было тотчас броситься на пол, откатиться в сторону, потом петляя, зигзагом броситься вперед, к огням – это был бы единственный выход, если он тут вообще был возможен. Но в меня не стреляли.

– Выходи! – скомандовал голос оттуда, из-за слепящих огней автомобильных фар.

И не дожидаясь, пока я сам подойду, из-за машин выступили вперед несколько черных силуэтов и неторопливо двинулись ко мне. Свет бил им в спины и ориентироваться было сложно, но все-таки, когда они подошли ко мне на приемлемое расстояние, я сделал скачок на пределе сил и нанес двойной «уракэн». Надежда прорваться была бы реальной, если бы это не оказались профессионалы. Бросок мой они прозевали, но, хотя я попал, удар получился несильным, я сбил двоих с ног, но они тотчас вскочили, отпрянув в разные стороны. Я решил, что они сейчас все сразу бросятся на меня, их было человек шесть, и вертанул «мельницу». Ни один не попался на мою ногу! Да, это были профессионалы, и я понял, что мне не вырваться. Но и взять меня им тоже было бы не так просто.

И вдруг раздалась команда, после которой все шестеро моментально отступили. Это снова послышался голос человека, который сказал мне: «Выходи». И вот сейчас он крикнул: «Блиц!»

И как будто кто-то другой, а не я, тотчас отозвался, – нет, это я крикнул, в меня недаром вдалбливали знание армейской терминологии! В военизированной полиции тоже были приняты эти команды. Я крикнул: «Аут» что означало «отставить». И только в этот момент пришел страх.

Вот что значило «блиц» – это значило, что сейчас в меня полетит маленькая гранатка, которая даст чудовищную вспышку света и облачко нервно-паралитического газа. Ослепший и парализованный, я, возможно, уже никогда не смогу восстановить форму, хотя, как говорится, это оружие безвредное. Нет уж, пусть лучше выбьют зубы…

И мне их едва не вышибли за те несколько коротких и таких длинных секунд, пока довели до машины. Мне так намяли бока и физиономию, что я рухнул на сиденье, испытывая даже какое-то сочувствие к жертвам полиции. А то, что я попал в руки военизированной полиции, было уже очевидным…

– Спокойно, ребята, – сказал я, еле шевеля разбитыми губами, – не нервничайте, я Интерпол, Сбитнев, служебный номер двести три восемьсот пять…

Я уже понял, что началась операция «контрпутч».

11

На следующее утро, с несколько опухшей физиономией, я предстал перед шефом и попросил, чтобы был освобожден Умберто Лаччини, пребывавший в тюремном госпитале по причине легкого ранения.

– Это твой осведомитель?

– По-моему, он неплохой парень, – сказал я. – Пошел на риск и заработал удар ножом в живот.

– В живот – и легкое ранение? – озабоченно спросил шеф.

Мне пришлось объяснить: нож увяз в жире.

– Ладно, – сказал шеф. – Герой… Оформляй бланк на освобождение, я подпишу. Дальше. В связи с той помощью, которую ты сумел оказать работе специальной комиссии секретариата ООН… да-да, не удивляйся… есть распоряжение комиссара о твоем ознакомлении с уже имеющимися материалами по делу о попытке захвата Гловицкой атомной электростанции. Через полчаса начнется информационное совещание руководителей групп. Твоя фамилия в списке приглашенных. Это примерно на час. После этого можешь взять отпуск на три дня. И позвони сегодня Димчеву, он тебя спрашивал.

На совещании такого ранга я присутствовал впервые. А уровень его можно было бы определить хотя бы тем, что присутствовали советники ООН, которых весь мир обычно видел по телевидению. Группа этих лиц напоминала сейчас экзаменационную коллегию, принимавшую не то коллективный зачет, не то проводившую коллоквиум.

Руководители групп, принимавших участие в ликвидации заговора, поднимались один за другим и коротко докладывали об итогах операций. В целом операция «контрпутч» была завершена, полным ходом начали работать следственные группы.

Среди всех участников совещания я был, похоже, самым неосведомленным, а потому общую картину мне пришлось складывать, как мозаику, из услышанных частностей. Странное я испытывал чувство, занимаясь этой мозаичной работой и начиная наконец видеть в целом весь тот узор, в одном из завитков которого я безуспешно пытался разобраться: временами чудовищную гордость от каких-то своих догадок, временами – столь же чудовищный стыд от того, что ходил рядом с истиной, но не мог ее разглядеть.

В докладе одного из разработчиков рабочей версии заговора, которая теперь, после разгрома боевой группы, обретала характер истины, практически повторялась та же мысль, которую я сам (сам!) два дня назад сбивчиво пытался изложить шефу.

Да, вектор устремлений «бывших» изменился. Да, оправившаяся после поражения в Большом путче подпольная группировка пришла к выводу, что теперь, после полной ликвидации ядерного оружия, попытки выступить против человечества с оружием обычным обречены на провал. И эта цель была оставлена безоговорочно. Возникла иная цель – вначале фантастическая, а потом ослепительная: уйти в прошлое. И это было решено. Захватить не город, не страну – планету! Больше того – Вселенную!

Докладчик сообщил, что есть данные о некоем списке из трехсот человек, разбитых на тройки. Для каждой тройки был определен период переноса во времени, готовились соответствующие документы, экипировка. Предполагалось в полной мере использовать разработки и документы ИАВ, а также придать каждой тройке экземпляр робота серии «Оборотень».

Но чтобы захватить Институт времени впрямую, не могло быть и речи. Во-первых, ИАВ был надежно защищен. И эта защита в свое время сыграла роль, когда оппозиция пыталась разрушить хроноархитектурную установку. Во-вторых, энергия подавалась в институт извне и захват ИАВ практически ничего бы не дал.

Выход оставался один: шантаж. Захватить атомную электростанцию и угрожать ее взрывом. Под давлением подобной угрозы человечество должно было разрешить использование хроноархитектурной установки и дать энергию: чтобы избавиться от угрозы… и от самих «бывших».

Захват электростанции требовал значительной подготовки. И эта подготовка была проведена в течение двух последних лет. Разработан детальный план операции. Накоплено оружие. Проведена учеба боевой группы.

Здесь на совещании прозвучала вдруг и моя фамилия. Оказывается, до последних дней было совершенно не ясно, каким образом удалось подготовить к штурму несколько тысяч человек – и соблюсти при этом полную конспирацию. Инспектор Сбитнев (я дернулся) сумел установить, что обучение членов боевой группы проводилось с помощью легально изданной – под видом научно-фантастического романа – инструкции.

Члены боевых групп – это было точно установлено в результате допросов арестованных участников заговора – об истинной, конечной цели всей операции не имели понятия. Для них была вполне очевидной прямая версия: захват – перманентный шантаж – установление своих порядков на определенной части территории Европы.

Что предполагалось дальше? По результатам допроса К. П. (услышав полностью имя и фамилию кинопродюсера, я снова вздрогнул) установлено: боевикам предполагалось сообщить истинные цели заговора уже после захвата станции. И в течение года (столько времени, по расчетам, требовалось для ста запусков) боевики продолжали бы держать Европу под страхом взрыва. В надежде самим получить ту же награду! Но нет, избранные вовсе на планировали облагодетельствовать своих солдат и генералов. Существовала еще одна деталь во всем этом плане: после ухода последней тройки избранных электростанция все-таки должна была быть взорвана автоматическим устройством. Последнее прости Земле-один!

Другой докладчик сообщил о том, что захвачен секретный документ, определявший последовательность отправки троек. Двадцать минут он перечислял фамилии – лишь изредка комментируя то или иное имя: большинство лиц было, по-видимому, известных.

Между прочим, Аугусто Арренио Мендеса в этом списке не было: я обратил на это внимание.

Еще один из выступивших остановился на таком выявившемся моменте: один из авторов плана исчез на ранней стадии разработки заговора, около трех лет назад, предполагая внедриться под чужим именем в отряд темпонавтов. Шансы его докладчик оценивал низковато, но следовало проверить и эту версию в ближайшие дни.

…Впечатления от этого совещания я получил ошеломляющие, однако, может быть, в связи с услышанным предположением о внедрении заговорщика в отряд темпонавтов, вспомнил о просьбе Димчева и позвонил в ИАВ.

– Юра, – сказал Димчев – помнится, мы с вами большей частью все говорили о неприятном. Хотите, сделаю вам приятное? Завтра запуск. Если хотите – можете посмотреть. Пропуск у вас действителен? Ах, да, он действует до сегодняшней полуночи. Я подготовлю новый…

– Вы говорили: или завтра, или через год…

– Да, получилось почти буквально. Бедняга Ользевский. Впрочем, мне еще больше жаль Константина Гринчева. Два года выброшено у него из жизни, и если бы этим все кончилось… По-видимому, психологический шок. Штука очень неприятная.

– Он в больнице?

– Нет, сейчас – у себя в коттедже… Его никто не занимал, ведь знали, что Гринчев в фантомате.

– А кто уходит в прошлое? Костас Георгиадис?

– Да.

Я почувствовал вдруг, что надо что-то делать.

– Цветан, возможно ли отложить запуск? Ведь в свете… э… произошедших событий необходима проверка…

Димчев помолчал. Он все понял и наверняка ждал этого вопроса, и в то же время ему этот вопрос был неприятен. Он сказал:

– К сожалению, это практически невозможно. Вопрос о дате запуска, в сущности, зависел не от нас, а только от срока выключения фантомата. Правда, оппозиция вплоть до вчерашнего вечера могла воспользоваться своим правом наложить вето. Но сейчас срок истек, и запуск состоится.

Мы оба молчали. Потом он сказал:

– Завтра в девять часов утра. Пропуск будет вас ждать. – И положил трубку.

Так. Надо собраться с мыслями. Сколько времени осталось? Меньше двенадцати часов. В сущности, у меня ведь нет точных доказательств. У меня вообще нет доказательств. Одни подозрения. Может быть, Костас Георгиадис не имеет никакого отношения к Гонсалесу. Я теперь был уверен, что исчезнувший автор проекта – Гонсалес. Может быть, Гонсалесу не удалось попасть в отряд темпонавтов. Но так же вероятно, что это он и есть. И тогда завтра уйдет в прошлое не миссионер XXI века – века добра и справедливости, а проникнет туда осколок темных сил, с которыми XXI век успешно борется. Он осядет в своей Греции и мало-помалу пересоздаст ее такой, какой она ему видится в горячечных мечтах человека, всю жизнь жаждавшего власти. И Грецией дело там не кончится. Я не был склонен преуменьшать возможности темпонавта, оснащенного всем возможным именно для того, чтобы изменять ход развития общества.

Не колеблясь, я набрал домашний номер шефа, хотя раньше, в другой ситуации, мне это и в голову не пришло бы: полагалось звонить – в любых случаях – оперативному дежурному. И тот, основываясь на сообщенной ему категории срочности, приводил в действие ту или иною систему оповещения. Отчего я не воспользовался официальным способом связи? Только ли потому, что находился в трехдневном отпуске? Нет, видимо, предчувствие дремало во мне – предчувствие поражения. Мне нужна, нужна была поддержка шефа!

– Понимаю, – сказал он после паузы, после того, как я изложил суть. Действительно, в свете известных нам фактов не исключено, что он – там. И сделать ничего нельзя?

– Только через ООН, – сказал я поспешно. – Только через соответствующую комиссию.

– Значит, надо поднять их всех на ноги, – сказал шеф каким-то странным голосом. – И сообщить, что мы имеем некоторые подозрения. – Он помолчал и повторил: – Некоторые подозрения.

Пауза на этот раз длилась ровно столько, чтобы я понял: шеф не поддержит меня.

– Я думаю, – сказал он ровным тоном, – нам не надо лишать сна столь почтенных людей. Дня через три станет ясно, куда исчез… автор сценария. Тогда и доложим.

Я молчал.

– Отдыхай, – сказал шеф. Он чуть дольше подержал трубку после этого заключительного слова, чуть дольше, чем он делал всегда – резкий, деловой, не любящий ненужных пауз. Но все-таки положил трубку.

Итак, мне не мог помочь Димчев, мне не помог шеф. Но принять этого я не мог. Оставалось одно: протопресвитер Пафнутий – постоянный представитель оппозиции при ИАВ.

Никогда в жизни я не видел священнослужителей, кроме как по телевидению, и представлял их всегда одетыми в рясу, с длинными волосами, бородой. Встретивший меня невысокий пожилой человек (165–167, вес около 70), одетый в синий потертый тренировочный костюм, провисший пузырями на коленях, коротко стриженный, в очках со стеклами без оправы и гладко выбритый, никак не походил, на мой взгляд, на священнослужителя.

– Вы Сбитнев? – спросил он. – Здравствуйте. Не ожидал вас столь скоро. Пойдемте.

Сбитый с толку, я пошел за ним.

– Слушаю вас, – сказал он, – слушаю внимательно. Расскажите мне все как можно более подробно.

– Простите, – сказал я, – как к вам обращаться?

Он усмехнулся.

– Меня зовут отцом Пафнутием. Так и обращайтесь. Мирское имя мое записано лишь в паспорте.

– Разрешите начать с вопроса. Запуск произойдет завтра в девять утра. Располагаете ли вы такими возможностями, чтобы передвинуть его на некоторый срок?

– А у вас есть серьезные основания добиваться подобной отсрочки? ответил он вопросом на вопрос.

Я вздохнул. Видимо, без подробностей обойтись было нельзя. И я рассказал с подробностями, опуская лишь те моменты, говорить о которых пока не имел права. Эти моменты касались операции «Контрпутч». Я вообще не сказал ему ни слова о том, что против вероятного – именно «вероятного» заговора уже приняты и осуществляются меры. И, наверное, напрасно. Потому что он заговорил именно об этом. Главную опасность он видел в настоящем, и в этом, конечно, был прав. Тогда, чтобы перевести разговор в нужное русло, я сказал ему, что если заговор реальность, то приняты соответствующие меры и пусть его это больше не беспокоит.

Он несколько секунд внимательно смотрел на меня.

– Это правда? – спросил он.

– Да, – сказал я, – это правда. Но ведь я пришел к вам не с этим, отец Пафнутий. Здесь справятся без нас с вами. А вот с вопросом о завтрашнем запуске никто больше не решит.

– Вы понимаете, почему мы вообще против вторжения в прошлое? спросил священник.

– Да.

– Рано или поздно такое должно было случиться, – сказал он. – А может быть, уже и случалось! Случалось! Именно поэтому мы требуем полного запрещения всяких экспериментов с квантово-матричной структурой. Не дело человеческое создавать миры и переделывать их. Нам дан единственный мир, наш, и в нем мы вправе сражаться за свои идеалы…

– Отец Пафнутий, – сказал я, – по-моему, мы напрасно теряем время.

Но разговор, какой-то вывернутый разговор, продолжался, и наконец я с ужасом осознал, что и священнику все равно, уйдет в прошлое Костас с планом демократизации общества или с планом его дегуманизации. Он был явно рад моей информации, и он – подумал я вдруг – он даже хотел бы, чтобы мои подозрения оказались верными. Тогда он получал шанс – примерно один к трем, что Костас попадет в камеру фантомата и проявит себя там в диктаторском обличье. Но даже если этого не случится, отец Пафнутий все равно оставался не внакладе. Он теперь будет склонять мое имя, он будет вещать о том, что уже и полиция считает вполне возможным проникновение в прошлое зла, он будет только рад, если сможет этот эпизод считать почти доказанным вариантом…

Он хотел, чтобы произошло то, чего я боялся!

И тогда я увидел, что на пути у Костаса стоит только инспектор Сбитнев. И никто ему не поможет.

Завтра в прошлое уйдет маньяк. Фашист. Убийца. Диктатор.

Никто и никогда не сможет узнать, во что он превратит там мир. Никто и никогда. Самое зверское из его злодеяний в нашем мире не отзовется ничьим даже тихим стоном. Ни одна капля пролитой им крови не замутит кристальной чистоты… Тут я перегнул, конечно, с кристальной-то чистотой. Но по сравнению с тем, что мог и что должен был сделать этот тип с тем самым миром, который еще не создан, наш-то уже точно был голубым сиропом на розовом киселе.

Я отчетливо понимал, что нашего киселя он не тронет. И даже такую мысль я вполне мог привести в качестве самоотвода: наш мир стал бы только чище от того, что Гонсалес канет в прошлое.

Но я так же отчетливо понял, что вся кровь, пролитая им, будет на моей совести.

А от совести мне никуда не деться.

И я понял, что погиб.

Выбора у меня не было.

12

Было без двадцати одиннадцать вечера, когда я оказался в полутемном приемном зале городка ИАВ, подсвеченном только портретами темпонавтов, как бы парящими в глубине зала. Меня била дрожь, хотя я верил, что смогу пронести револьвер, завернутый в маскирующую фольгу. Я боялся встретить кого-нибудь. Но время было позднее. На стоянке снаружи не было ни одной машины.

Итак, я должен был пройти на территорию городка. Пропуск мой был еще действителен. Впрочем, если бы пропуск проверял человек, вряд ли мне удалось бы спокойно миновать рецепцию. Спрашивается, что нужно ночью на территории городка темпонавтов постороннему мужчине? Девушке – еще было б понятно, но она и пришла бы пораньше, и пропуск у нее был бы не до двадцати четырех, как у Сбитнева, а до утра…

Я вложил радужную карточку в щель механического охранника, полыхнула вспышка и металлический голос произнес: «Через один час семнадцать минут вы должны будете покинуть территорию института темпонавтики через этот же вход». После этого бронированные двери разошлись, и я быстрым шагом, почти бегом пробежал по коридору. Длилось это две-три секунды, но за этот миг я вспотел, словно бежал славную дистанцию – полторы мили. Детекторы молчали. Фольга сработала.

Выйдя из здания по ту сторону ограды, не останавливаясь, все тем же полубегом я свернул к парку, в котором прятались небольшие корпуса городка темпонавтов. Остановился около урны, оглянулся и, вынув из-под мышки револьвер, снял серебристую обертку. Спрятав фольгу в урну, я зачем-то тщательно осмотрел оружие и снова сунул в кобуру.

Я знал, что надеяться могу только на оружие и на внезапность. Ребята, которые здесь жили, могли все то же, что и я, и получше меня. Если даже не все, то многие. Пожалуй даже, что большинство.

Минут двадцать ушло у меня на то, чтобы определить, какой же из домиков мне нужен. Номер его всплыл в памяти каким-то чудом. Когда и где я его слышал? Я постоял несколько минут возле найденного коттеджа, сдерживая дыхание. Сейчас все было поставлено на карту.

Вначале следовало сломать замок. Сжав в руке рифленую головку дверной ручки, я стал поворачивать ее против часовой стрелки. После томительного сопротивления металл пошел, уступая напряжению мышц, и с тихим стоном замок сдался. Впрочем, свернуть механизм было только половиной дела. Теперь следовало вывернуть ручку совсем и через образовавшееся отверстие каким-либо острым предметом отодвинуть засов. Света было мало, а фонарика у меня не было. Я ковырялся в рваной ране замка до остервенения долго и почему-то все никак не мог поймать зацепки на засове, и все время попадал мимо, и начали уже дрожать руки, когда наконец, оступившись, я навалился на дверь всем телом, и та немедленно открылась. С грохотом рухнув в темную прихожую, я замер на полу, сгорая от стыда и страха. Замок не был заперт! Мне в голову не могло прийти, что Костас – Гонсалес? – может быть таким человеком, который не станет на ночь запирать двери.

В доме стояла тишина.

Я по возможности бесшумно встал, отступил к стене и стал осторожно подниматься по лестнице на второй этаж. Внизу, я знал, была библиотека, гостиная, кухня. Наверху – спальня и рабочий кабинет.

Свет горел в кабинете.

Я подошел к стеклянной двустворчатой двери. Револьвер – черный, громадный револьверище, единственная моя надежда, спасение совести, моя же собственная гибель – твердо лежал в руке, когда я рывком распахнул дверь.

Нет, никто не стрелял в инспектора.

Человек, сидевший за столом, поднял опущенную на руки голову и исподлобья взглянул на меня.

– При малейшем движении стреляю, – произнес я каким-то чужим, механическим голосом.

– Вот как? А зачем? – поинтересовался человек, не меняя позы.

Он был смугл, черноволос и чернобров, и глаза у него тоже были черные, а лицо было не то старым (но старым он быть не мог), не то смертельно усталым. Мосластые длинные руки со сцепленными пальцами тяжело лежали на столе.

– Ваше имя – быстро! – гаркнул я. Во мне возникло и стремительно крепло ощущение, что я делаю что-то не то.

– Мое имя? Какое? – скучно спросил черноволосый.

– Вы не Костас Георгиадис… Подлинное имя!

– Да, я не Георгиадис, – согласился он. – Хотя и Костас – так меня тоже называли… друзья… Ну – Гриднев моя фамилия. Что дальше?

Пол вдруг провалился подо мной, качнулись стены, и вдруг я понял, что весь, с головы до ног, совершенно мокрый. И кто-то там, внутри черепной коробки, кто-то маленький, заспанный, в шлепанцах и ночном колпачке, зевая, приотворил какую-то дверку, в темных шкафах памяти, выдвинул какой-то ящичек, и я четко и ясно вспомнил: номер коттеджа назвал Цветан Димчев, когда рассказывал мне о темпонавте, проведшем два с лишним года в фантомате, – о Константине Гридневе…

– Что дальше, я спрашиваю? – все так же скучно повторил черноволосый и вдруг невероятно быстро скользящим движением просунулся под стол ногами вперед, вымахнул из-под него с моей стороны и как-то очень спокойно вывернул револьвер из моих рук.

Он бросил его, уже поставленный на предохранитель, на стоящий сбоку диван, рухнул в него сам, заломил руки за головой, сцепив пальцы, и несколько более оживленным тоном, чуть запыхавшись, предложил:

– Присаживайтесь… Чего стоя разговаривать-то?

Я одеревенело шагнул к дивану и сел.

– Ну? – подтолкнул он меня.

И я все ему рассказал.

* * *

Бреясь, я угрюмо вглядывался в свое изображение и размышлял, может ли отражающийся в зеркале субъект считать свое первое инспекторское дело успешно завершенным, если за незаконное нахождение на спецтерритории и особо – за незаконный пронос огнестрельного оружия с использованием служебного положения и приобщенных вещественных доказательств инспектору Сбитневу объявлено предупреждение о неполном служебном соответствии. И негатив этим не заканчивался, ему, инспектору Сбитневу, придется еще соорудить новое, шестое по счету и наиболее полное по объему объяснение произведенных им, инспектором Сбитневым, действий на заключительной стадии расследования дела о пропаже книги «Десант из прошлого». На этот раз – для специальной подкомиссии под тем же названием, созданной при ООН и занимающейся сейчас, не спеша и обстоятельно, выяснением всех подробностей и деталей неудавшегося побега в прошлое группы Гонсалеса.

С другой стороны, мог ли субъект с намыленной физиономией (в прямом смысле) и намыленной шеей (в переносном) считать свое первое дело проваленным, если именно по итогам его сумбурной – и это придется отметить! – деятельности он получил первую в своей жизни международную награду и, как этот ни странно, некоторую известность в прессе и на телевидении? Впрочем, с известностью дело двоякое, однако награда есть награда, вручал ее сам Генеральный секретарь ООН, и пусть среди всех награжденных участников операции «Контрпутч» его медаль была самой скромной, все-таки это медаль.

Так успех или провал?

…Константин Гриднев уже ушел в прошлое – на этот раз по-настоящему, попав в новую, «свою» вселенную, – ушел, воспользовавшись утвержденным правом использовать первый же запуск после своего выхода из фантомата. Отсрочив этим запуск Костаса Георгиадиса, он дал возможность проверить версию внедрения Гонсалеса в отряд темпонавтов. Георгиадис оказался вне подозрений. Гонсалеса нашли. Но – без инспектора Сбитнева.

Успех или провал?

Библиотекарь ИАВ Танечка, сыгравшая решающую роль в опознании Гонсалеса, согласилась на пробный брак с инспектором Сбитневым – из жалости?

Психоник Марк Ользевский, приговоренный к трем месяцам заключения, попросил свидания со Сбитневым, извинился перед ним за то, что посчитал его полицейской сукой, но тут же наговорил множество других гадких вещей и напоследок заявил, что желал бы более никогда не видеться со своим бывшим сокурсником. Из зависти?

Ассистент режиссера К. П. Умберто Лаччини, бывший распространитель наркотиков, продолжает называть Сбитнева шефом. Из уважения?

Коллеги по работе похлопывают Сбитнева по плечу, называют молодцом, но тут же призывают держаться, не падать духом. Из дружеского участия?

Шеф, вылив ушат презрения и активно поддержавший решение о вынесении предупреждения о неполном служебном соответствии, поручил новое, достаточно сложное и интересное дело, хотя и традиционное, если сравнивать его с «Десантом из прошлого». Из доверия? Или из желания окончательно потопить Сбитнева?

При акте утопления, мрачно думал я, добривая подбородок, ооновская медаль на шее послужит камнем.

Одним словом, размышления были непростыми, настроение тоже. Кроме всего прочего, меня весьма и весьма волновал, предстоящий пробный брак. Первый в моей жизни, между прочим.

…Я писал экспликацию, готовясь к началу нового дела, когда позвонили снизу: встречи со мной добивался профессор Л. Г. Компотов.

И он вошел: худой, длинный, с грушевидной головой, вставной челюстью, вошел вместе со своей занудностью и профессорской тупостью. Я не знал, право, чего ожидать от этого визита.

– Вы помните, как, отъезжая от моего дома – весьма поспешно, должен я заметить! – вы произнесли два слова в мой адрес, и достаточно громко, чтобы я мог их расслышать? – вопросил меня профессор.

– Помню, – признался я угрюмо. Что ж он теперь, подумал я, вызовет меня на дуэль, как было принято в прошлом веке? Впрочем, это было принято, кажется, не в прошлом, а в позапрошлом веке. В прошлом, кажется, в основном писали доносы. Ну, тогда подаст на меня жалобу. Или потребует официальных извинений. Жалко, что ли? Официально извинюсь.

– Разрешите в связи с этим принести вам огромную благодарность. Спасибо! – продолжал профессор Компотов и приятно улыбнулся, жутко скривив лицо.

– Пожалуйста, – ответил я механически и тут же пришел в изумление: Компотов шутит!

Однако нет, он не шутил! Он раскрыл изящный портфельчик, вытащил оттуда тощую брошюрку без обложки, отвинтил колпачок дорогой авторучки и в один присест, не отрывая пера от бумаги, вывел: «Многоуважаемому инспектору Интерпола Юрию Сбитневу – с благодарностью за полученный от него толчок к размышлениям, приведшим к написанию этой небольшой статьи. Проф. Д. Г. Компотов».

Он торжественно вручил мне эту брошюрку, он пожал мне руку, он весь сиял и светился. А я полностью был сбит с толку, и заголовок статьи – это был, оказывается, отдельный оттиск статьи профессора в свежем выпуске «Филологического вестника», – заголовок нисколько не прояснил странной ситуации. Вот он был какой, заголовок: «К вопросу о семантике одного из эвфемизмов в словаре языка Н. В. Гоголя».

– Леонард Гаврилович, – сказал я наконец, – вы извините меня, пожалуйста, за тот раз, так получилось – не сдержался… – Профессор внимательно слушал. – Преступная среда, воровской жаргон, – бормотал я сам не зная что.

– Голубчик вы мой, вам не за что извиняться: извиниться должен я, так как не поставил вас соавтором данной статьи, каковым, в определенной степени, вы имеете право себя называть! – отчеканил Компотов, и я взмолился:

– Да объясните мне, в чем дело!

И профессор объяснил. Очень доходчиво.

Оказывается, услышанное им от меня слово «фитюк» повергло его в долгие филологические раздумья. Нет, прилагательное «долбаный» его нисколько не заинтересовало, смысл этого слова предельно ясен, здесь просто не о чем говорить… Но «фитюк»?! Феноменальная память снова не подвела профессора. Он обнаружил это слово… как вы думаете, у кого? Правильно – у Гоголя! Вы помните, конечно, это один из классиков, в школе вы должны были знакомиться с отрывками из его произведений… «Тройка, птица-тройка! Кто тебя выдумал?» Да-да, это написал именно он…

Я сообщил профессору, что знаю произведения Николая Васильевича не по отрывкам из школьной хрестоматии. Однако слова «фитюк» я у него не помню.

Впадая в крейсерский лекционный стиль, профессор сообщил, что в романе «Мертвые души», именуемом «поэмой», существует такой персонаж Ноздрев, к которому попадает во время своих скитаний некий Чичиков. В это время у помещика Ноздрева (помещик – это такая сословная категория, земельный феодал в крепостнической России…) гостит его зять Мижуев. Личность это слабая, склонная преимущественно к утехам с женой, о чем он и твердит Ноздреву, порываясь уехать. Личности яркой и независимой, помещику Ноздреву, претит эта бесстыдная тяга Мижуева к жениной юбке. В сердцах он называет его… правильно, фитюком. Это безусловный эвфемизм. Проанализировав контекст, а также зрительно изучив графический облик забытой ныне буквы под названием «фита», профессору удалось приоткрыть завесу над тайной слова «фитюк». Имелось в виду другое слово, относящееся, разумеется, к табуированной лексике, но исключительно точно соответствовавшее моменту, темпераменту Ноздрева, традициям великого и могучего русского языка…

– Вы не представляете, насколько трудно сейчас, в наше время, сделать хоть какое-то, пусть даже очень маленькое открытие, относящееся к творчеству, великих писателей, – прочувствованно рассказывал профессор. Классики изъезжены вдоль и поперек! Прошлый век – в особенности, а девятнадцатый серьезные исследователи почти и не берут, потому что нечего делать! Нечего делать, господа, все сделано!

Я слушал и слушал профессора.

1982, 1985

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12