«Пища богов»

Пища богов (fb2) - Пища богов [The Food of the Gods, and How It Came to Earth - ru] (пер. Владимир Германович Тан-Богораз) (The Food of the Gods, and How It Came to Earth - ru (версии)) 866K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Герберт Уэллс

Герберт Уэллс Пища богов

Книга первая

ОТКРЫТИЕ ПИЩИ

1

К середине девятнадцатого столетия в нашем весьма странном мире впервые начинает разрастаться класс людей (по большей части случаев пожилых), которых совершенно правильно называют «учеными», но которые терпеть не могут этого имени. Они до такой степени его не любят, что в журнале «Природа», с самого начала ставшим их привилегированным органом, слово «ученый» никогда не употребляется, как будто бы его совсем нет в лексиконе. Но публика и пресса тем не менее величают их «учеными», когда о них заходит речь. «Многоуважаемый ученый», «наш известный ученый», «маститый ученый» — так мы обычно их величаем.

Как мистер Бенсингтон, так и профессор Редвуд, несомненно, заслужили любое из вышеназванных прилагательных к слову «ученый» еще до своего чудесного открытия, о котором говорится ниже. Мистер Бенсингтон был членом Королевского общества и экс-президентом Химического общества, а профессор Редвуд читал физиологию в Бонд-стритской коллегии Лондонского университета и периодически подвергался жестокой травле со стороны антививисекционистов. Оба с ранней юности посвятили себя науке и жили академической жизнью.

Как и все ученые, они обладали довольно невзрачной наружностью. В манерах и фигуре любого актера средней руки гораздо больше самоуверенности, чем во всех членах Королевского общества, вместе взятых. Мистер Бенсингтон был мал ростом, плешив и слегка заикался; он носил золотые очки и мягкие ботинки, во многих местах разрезанные из-за наличия мозолей. В наружности профессора Редвуда тоже не было ничего замечательного. До открытия «Пищи богов» (я настаиваю именно на этом названии) они жили в такой неизвестности, какая выпадает на долю лишь выдающимся ученым, а потому я ничего не могу сообщить читателю об их прошлом.

Мистер Бенсингтон завоевал свои шпоры (если можно так выразиться о джентльмене, носящем мягкие ботинки) замечательным исследованием ядовитых алкалоидов, а профессор Редвуд прославился… что-то не припомню даже, чем! Знаю только, что чем-то очень важным. Кажется, он написал толстую книгу о мышечных рефлексах, с многочисленными диаграммами и прекрасно составленной новой терминологией.

Широкая публика, конечно, ничего не знала ни об одном из этих джентльменов. Иногда, впрочем, в таких местах, как королевский институт или академия художеств, она имела случай полюбоваться багровой плешью и стоячими воротничками мистера Бенсингтона и послушать его бормотанье. Раз, помню, очень давно, когда Британская Ассоциация заседала в Дувре, я случайно попал в одну из ее секций — озаглавленную то ли С, то ли В, а может быть, и какой-то другой буквой — и вслед за двумя очень серьезными дамами просто из любопытства проник в темный зал, на одной из стен которого ярким пятном выступал круг от волшебного фонаря с непонятными для меня диаграммами профессора Редвуда. Долго смотрел я на беспрестанно менявшиеся рисунки, прислушиваясь к шипенью фонаря, к тихому голосу профессора и к каким-то другим звукам, совершенно необъяснимым, как вдруг зал осветился, и я понял, что эти последние звуки обуславливаются дружным жеванием булок и сандвичей, принесенных с собою запасливыми членами Ассоциации.

Редвуд продолжал говорить, прохаживаясь перед экраном, на котором только что красовались его диаграммы. Вид у него был самый обыкновенный. Черноволосый, худенький, нервно-торопливый, он напоминал человека, вместе с чтением доклада занятого чем-то посторонним.

Бенсингтона мне тоже случилось один раз послушать — на педагогическом съезде в Блюмсбери. Подобно большинству химиков и ботаников, он считал себя знатоком в педагогике, хотя, по-моему, не годился бы даже в учители начальной школы. Насколько я помню, мистер Бенсингтон пропагандировал тогда какое-то усовершенствование в эвристическом методе профессора Армстронга, благодаря которому с помощью аппаратов, стоящих триста-четыреста фунтов, и при исключительном внимании к делу как учеников, так и учителей, можно было бы самого обыкновенного мальчика в течение десяти-двенадцати лет обучить химии так же хорошо, как и по дешевым, распространенным тогда учебникам.

При своей учености, оба почтенных джентльмена были, как видите, самыми обыкновенными людьми. Пожалуй, даже менее практичными, — это можно сказать обо всех ученых на свете. Широкая аудитория не замечает в них ничего замечательного, а мелочи, напротив, всем бросаются в глаза.

Вообще говоря, нет более мелочных людей, чем ученые. Живут они по большей части в тесном кружке собратьев по науке, почти в монастырской обстановке, вечно занятые своими исследованиями. Кроме удовлетворения собственного мелочного самолюбия, их ничего не интересует. Забавно смотреть на какого-нибудь маленького, сухонького, седенького, неловкого и самодовольного «великого ученого», когда он, украшенный широкой лентой какого-нибудь ордена, принимает поздравления своих коллег. Забавно читать в журнале «Природа» ламентации на тему о «презрении к науке», когда ангел новогодних наград минует членов Королевского общества, не оставив им ничего на память. Забавно слушать какого-нибудь неутомимого труженика в области гистологии тайнобрачных, когда он критикует труды другого такого же труженика той же почтенной науки. Все это только иллюстрирует человеческую мелочность.

Несмотря на свою мелочность, однако же, наши двое ученых сделали удивительное открытие, чреватое важными последствиями для человеческого рода, такое, которое было бы под силу только великим людям. Они, пожалуй, сами не сознавали важности того, что делают. Положим, и мистер Бенсингтон, и профессор Редвуд в юности, выбирая себе профессию, отдавая свои силы соответствующим наукам, не могли не руководствоваться отчасти и фантазией — мечтами о славе, о величии своего призвания. Без такой мечты разве мог бы молодой человек всецело отдаться делу, которое сулит ему только положение «ученого»?

Нет, они, несомненно, понимали, что делают, несомненно, мечтали, а не только копались в науке. Но величие открытия осенило их настолько, что сами они, увидев это величие вблизи, перестали верить в него.

Поэтому-то, может быть, Редвуд сделался таким неуживчивым и раздражительным.

2

Я называю «Пищей богов» то вещество, которое открыли Бенсингтон и Редвуд. Последующие события доказали уже, да и впредь не перестанут доказывать, что я нисколько не преувеличиваю.

Но мистер Бенсингтон был, в сущности, так же неспособен дать своему открытию это название, как выйти из своей квартиры на Слэн-стрит в пурпурной тоге и лавровом венке. Это название вырвалось у него в первую минуту под влиянием научного восторга, но он тотчас же признал его нелепым.

Как и подобает настоящему «ученому», увидав величие вблизи, он тотчас же закрыл перед ним глаза. Окрестить свое открытие «Пищей богов» ему показалось почти наглостью. Он даже удивился, что такое название вырвалось у него в первую минуту.

А все-таки… а все-таки, я полагаю, что в глубине души он и сам не знает настоящей цены своего открытия: это видно по нему иногда…

— Ну да, знаете ли, — говорил он как-то раз, потирая руки и нервно посмеиваясь, — это представляет интерес не с одной только теоретической точки зрения…

Затем, нагнувшись к уху профессора Редвуда, он прошептал:

— При надлежащей постановке дела мы могли бы, пожалуй, продавать это как пищу, или, по крайней мере, как составную часть пищи.

— Как назвать? — продолжал он, отвечая на вопрос Редвуда и пристально рассматривая разрезы на своих мягких ботинках. — Мне кажется, что нужно остановиться на каком-нибудь тонком классическом намеке… Это соответствует достоинству науки. Я думал… вы, может быть, найдете мою фантазию смешной… но иногда позволительно немного пофантазировать… что вы скажете насчет Гераклеофорбии? А? «Пища Геркулеса»?! Но если это вам не нравится…

Редвуд сидел молча и ничего не возражал.

— Можно, пожалуй, назвать Титанофорбией — «Пищей титанов»… Вы предпочитаете первое название? Вы не находите, что оно несколько…

— Нет, не нахожу.

— А, тем лучше! Очень рад!

Итак, они назвали свое открытие Гераклеофорбией. Это название употреблено и в докладе Королевскому обществу, который однако же, так и не был напечатан вследствие дальнейших неожиданных событий. Собственно говоря, было четыре сорта Гераклеофорбии, и только последний из них, четвертый, я называю здесь «Пищей богов».

3

Идея открытия принадлежала Бенсингтону, но так как она была подсказана ему одной из работ профессора Редвуда, то Бенсингтон счел долгом посоветоваться с этим джентльменом о дальнейшей работе. Сама идея была в равной мере и из области физиологии, и из области химии.

Профессор Редвуд принадлежал к числу ученых, питающих пристрастие ко всевозможным диаграммам и кривым. Вы ведь знакомы, конечно, с научными работами этого рода. Текст в них обыкновенно очень краткий, а в конце помещены пять или шесть больших складывающихся листов с диаграммами, на которых начерчены неудобопонятные кривые и ломаные, сплошные или пунктирные, иногда разноцветные линии с абсциссами и ординатами. При взгляде на них невольно приходишь к заключению, что не только ничего не понимаешь, но и сам автор едва ли понимал то, что чертил. Но на самом деле многие ученые хорошо понимают свои диаграммы, только не умеют сделать их понятными и для нас.

Я полагаю, что Редвуд даже думал диаграммами и кривыми. После своей капитальной работы над мышечными рефлексами (незнакомому с наукой читателю предлагается подумать хорошенько над этим названием, и оно станет для него вполне ясным) Редвуд стал чертить кривые роста. Одна из этих его работ подмазала Бенсингтону новую идею.

Редвуд, видите ли, измерял рост всего, что только может расти: котят, щенят, цыплят, грибов, цветов и даже собственного ребенка (пока позволяла жена), причем успел доказать, что рост идет не по прямой линии:

Рис. 1.

а с перерывом, по ломаной, вот так:

Рис. 2.

и не в одном каком-нибудь случае, а во всех, и что иначе рост происходить не может, так как по временам что-то его задерживает. Причину задержки Редвуд приписывал истощению в крови запаса какого-то вещества, очень медленно возобновляемого. Вещество это Редвуд уподобил маслу в машине. Так как растущее животное есть не что иное, как машина, то быстро идти вперед оно может лишь тогда, когда смазано. («Почему бы не смазывать машину извне?» — подумал Бенсингтон, прочитав это место.)

— Не может ли это бросить некоторый свет на роль иных, лишенных протоков желез в организме? — прибавил Редвуд в конце своего доклада, как будто таким железам нечего больше делать!

В следующем сообщении Редвуд пошел еще дальше. Он представил целый букет диаграмм, смысл которых (если в них только был какой-нибудь смысл) состоял в том, что как в крови котят, так и щенят, и цыплят, и даже в соке грибов во время усиленного роста появляется избыток некоторых веществ, отсутствующих при задержке роста.

И вот, когда Бенсингтон рассмотрел эти диаграммы и прямо, и боком, и вверх ногами, то заподозрил, что вышеозначенные вещества суть именно те самые, которые ему только что удалось изолировать при своих работах над алкалоидами, особенно сильно возбуждающими нервную систему. Положив брошюру Редвуда на пюпитр, приделанный к креслу, и отодвинув его в сторону, Бенсингтон снял свои золотые очки, дохнул на них, тщательно вытер платком и задумчиво произнес:

— Клянусь Юпитером!

Затем он опять хотел подвинуть к себе пюпитр, но последний, кокетливо перевернувшись на шарнире, сбросил с себя брошюру Редвуда, причем все диаграммы разлетелись по полу. Ползая на четвереньках, чтобы собрать их, Бенсингтон в первый раз и придумал назвать свое открытие «Пищей богов»…

Если он прав, и Редвуд тоже прав, то стоит только в любой растущий организм ввести каким-нибудь образом открытые вещества, — не будет больше задержек в росте. Вместо того, чтобы идти так:

Рис. 3.

рост пойдет вот так:

Рис. 4.

В ночь, последовавшую за совещанием с Редвудом, Бенсингтон не мог сомкнуть глаз. Задремав ненадолго, он увидел сон: будто бы он провертел глубокую дыру в земле и целыми тоннами валит туда «Пищу богов», а земля от этого все пухнет и пухнет, границы государств раздвигаются, и Королевское географическое общество, точно какой-то всемирный цех портных, торопливо распарывает экватор.

Сон привиделся, конечно, смешной, но он показал, до какого возбуждения дошел мистер Бенсингтон и какую громадную цену придавал он своему открытию. Иначе я о нем и не упомянул бы, потому что пересказ снов считаю пустым занятием.

По странному стечению обстоятельств, и профессор Редвуд видел в ту же ночь сон, который графически можно изобразить так:

Рис. 5.

Это была диаграмма, огненной чертой проведенная на длинном свитке безграничного пространства. А сам он (Редвуд) стоит будто бы на какой-то планете, на черной платформе и, указывая на диаграмму, читает доклад перед Державным Сонмом Первичных Сил, — тех самых сил, которые прежде обуславливали всякий рост (живых существ, империй, рас, миров) вот на такой манер:

Рис. 6.

и иногда даже вот на какой:

Рис. 7.

Все это смешно. Но в то же время и многозначительно.

Этим я, конечно, вовсе не хочу сказать, что следует верить снам…

ОПЫТНО-ПОКАЗАТЕЛЬНАЯ ФЕРМА

1

Мистер Бенсингтон сначала предложил испытать свое вещество на головастиках. Так уж принято, что все опыты производятся сначала над головастиками, — для того, должно быть, они и созданы.

Было условлено также, что исследование будет вести Бенсингтон, а не Редвуд, так как лаборатория последнего была занята баллистическим аппаратом и телятами, нужными ему для изучения дневных колебаний роста и способности бодаться. Это исследование давало замечательно оригинальные и сложные кривые, однако в одном помещении с телятами невозможно было держать ломкие стеклянные сосуды с головастиками.

Но когда Бенсингтон сообщил о своем намерении кузине Джен, то она тотчас наложила вето на доставку сколько-нибудь значительного количества головастиков под мирную кровлю их совместного жилища. Против превращения одной из комнат в химическую лабораторию она ничего не имела и позволила устроить там все необходимые приспособления — всем известно, что часто мужчины даже пьянствуют, а занятия химией все-таки лучше пьянства, тем более, что ведут иногда к некоторым открытиям. Но допустить в эту комнату головастиков, испортить, воздух, — на это она никак не могла согласиться ввиду плохого здоровья Бенсингтона.

Тщетно Бенсингтон говорил ей о важности своего открытия, о возможности разбогатеть; она отвечала, что все это очень хорошо, но что если бы она согласилась пожертвовать ради чего бы то ни было чистотою, порядком и гигиеничностью обстановки, то он первый пострадал бы от этого.

Мистер Бенсингтон, позабыв даже о своих мозолях, сердито расхаживал по комнате и тщетно старался урезонить свою кузину самыми вескими доводами. Он говорил, например, что ничто не должно мешать прогрессу науки, а она возражала на это, что прогресс науки тут ни при чем и что головастикам в комнате не место; он говорил, что в Германии ему тотчас же отвели бы для опытов двадцать тысяч кубических футов под лабораторию, а она отвечала на это, что весьма радовалась и теперь весьма рада, что не родилась немкой; он говорил, что работа его прославит, а она отвечала, что скорее он заболеет от этой работы с головастиками; а когда Бенсингтон напомнил кузине, что он хозяин в своем доме, то она отвечала, что скорее пойдет в сиделки, чем согласится жить в одной квартире с головастиками,

Тогда мистер Бенсингтон стал взывать к ее благоразумию, а кузина Джен — к его благоразумию; он потребовал, чтобы она относилась с уважением к его научным идеям, а она объявила, что не может уважать идей, ведущих к воцарению беспорядка и портящих воздух. Тогда мистер Бенсингтон вышел из себя и — вопреки мнению Гексли по этому поводу — выругался. Не то, чтобы очень резко, но все-таки выругался.

А затем ему пришлось, конечно, просить прощения и навсегда отказаться от мысли завести в своей квартире головастиков.

Таким образом, Бенсингтон должен был придумывать другой путь для осуществления своей идеи. Несколько дней он тщетно ломал голову над этим вопросом, а потом вдруг случайно, читая газету, напал на объявление о продаже цыплят с опытно-показательной фермы.

Это навело его на блестящую мысль. Ну конечно, экспериментальная ферма и цыплята! Мистер Бенсингтон даже вздохнул, представив себе необычайный рост цыплят. Он тотчас же представил себе все разрастающиеся размеры курятников, а затем продажу кур необычайной величины, которая окупит все расходы. Да и в самом деле: цыплята так доступны, их так легко кормить и воспитывать, без всякой возни и пачкотни. Разве можно их сравнить с такими дикими и неудобоконтролируемыми существами, как головастики! Странно даже, что мысли о них пришли в голову раньше мысли о цыплятах. Кузина Джен будет даже очень довольна.

Редвуд, со своей стороны, также изъявил полное согласие. По его мнению, физиологи делают большую ошибку, избирая для своих опытов слишком маленьких животных. Ведь это все равно, что производить химические реакции с недостаточным количеством веществ: неизбежные при всякой работе ошибки будут очень заметны. Чрезвычайно важно сейчас же доказать ученым, что они должны брать крупный материал для своих опытов. Потому-то он теперь как раз и работает над телятами, хотя это не совсем удобно для студентов и профессоров, встречающихся иногда с материалом в узких коридорах здания лаборатории. Но когда будут опубликованы в высшей степени интересные кривые, которые он теперь добывает при помощи этого материала, то, надо надеяться, все одобрят его выбор. Вообще, что касается его лично, то он никогда бы не стал работать над животными, уступающими по размерам слону или киту, если бы только это дозволяли средства, которыми располагает наука в стране. К сожалению, устройство достаточно просторного вивария в настоящее время в Англии совершенно невозможно. Вот в Германии… И так далее.

Выбор и устройство фермы, так же, как и все предварительные издержки, выпали опять-таки на долю Бенсингтона, так как все внимание Редвуда было поглощено телятами. Он ежедневно разъезжал по всем железным дорогам, ведущим на юг от Лондона, причем его очки, плешь и рваные ботинки производили самое неблагоприятное впечатление на продавцов ферм.

Помимо забот о ферме, он должен был позаботиться и о необходимом для ведения дела персонале. С этой целью мистер Бенсингтон поместил в журнале «Природа» и в газетах объявление, приглашающее молодую или средних лет чету (состоящую в законном браке), аккуратную, деятельную и умеющую ухаживать за курами, заведовать опытно-показательной фермой в три акра.

Наконец, подходящая ферма нашлась в Хиклиброу, близ Уршота, в Кенте. Это была маленькая, уединенная полянка в густом сосновом лесу, по ночам очень мрачном. Крутой выступ песчаного холма загораживал от нее солнце, а полуразрушенный колодец с едва державшимся навесом придавал уродливый вид маленькому, старенькому домику с разбитыми окнами и сарайчику, в котором даже днём было темно. Ферма эта находилась в двух милях от крайних домов ближайшего городка, и уединенное ее положение едва ли скрашивалось странными отголосками, гулко отвечавшими на каждый звук.

Чета, выбранная мистером Бенсингтоном для того, чтобы быть первой распространительницей «Пиши богов» на земле, оказалась не только довольно дряхлой, но и крайне неопрятной. Этого последнего обстоятельства наш ученый не заметил, потому что в обыденной жизни ученость вообще не совместима с наблюдательностью.

Чета звалась Скиннерами — мистер и миссис Скиннер. Они приняли Бенсингтона в маленькой грязной комнатке с герметически закупоренными окнами, с разбитым надкаминным зеркалом и несколькими чахлыми цветами в горшках.

Миссис Скиннер оказалась очень маленькой старушкой, с грязными седыми волосами, зачесанными назад и туго притянутыми к затылку от маленького, сморщенного личика, которое благодаря отсутствию зубов и крошечному подбородку превратилось почти в один только нос. На ней надето было серое — или, по крайней мере, когда-то бывшее серым — платье, заплатанное на локтях красной фланелью. Впустив Бенсингтона, она принялась его «занимать», пока мистер Скиннер приводил в порядок свой туалет. По ее словам, они с мужем долгое время занимались искусственным разведением кур, имели собственную ферму, прекрасно изучили все, касающееся инкубаторов, и разорились только из-за отсутствия учеников.

— Ученики, знаете ли, составляют главный доход в этом деле, — прибавила старушка.

В эту минуту появился мистер Скиннер, худой, широколицый, плохо выбритый старик, в рваных домашних туфлях и куртке, которая так же, как и его рубашка, была совершенно лишена пуговиц, так что он вынужден был поддерживать ворот рукою. Вдобавок ко всем своим преимуществам мистер Скиннер был косоглаз и косноязычен. Один глаз его смотрел в потолок, а другой подозрительно осматривал фигуру мистера Бенсингтона. Одна рука была занята придерживанием воротника, а указательный палец другой что-то чертил на клеенке, покрывающей стол. Общее выражение — тупое и угнетенное.

— Жначит, вы, шер, не желаете получать доходов ш фермы? Так, шер. Нам это вшо равно. Опыты, шер? Прекрашно!

Чета готова была хоть сейчас же отправиться к месту своего служения, так как в городе ей было нечего делать. Старик портняжничал, но это занятие не приносило хорошего дохода.

— Мешто неудобное, шер, далеко от центра, жаказчиков хороших нет, так что, ешли вам угодно…

Одним словом, через неделю мистер и миссис Скиннер были уже на ферме, вместе с плотником из Хиклиброу, которому поручено было привести в порядок дом и построить курятники. Понятное дело, что за время пребывания плотника на ферме чета Скиннер успела обсудить с ним характер и поведение мистера Бенсингтона со всех сторон.

— Я его еще плохо жнаю, — говорил мистер Скиннер,

— но по вшему видно, что это прошто дурак, ешли не сумашедший.

— Да, кажется, он немножко тронулся, — подтвердил плотник.

— Воображает о шебе много! Думает, что, кроме него, и жа курами никто не ухаживал! Эка невидаль, подумаешь!

— Напялил очки, да и думает, что видит лучше других, — ответил плотник.

Подвинувшись ближе к слушателю и смотря одним глазом в небо, а другим на свой нос, мистер Скиннер добавил с глуповатой улыбкой:

— Велел каждый день вжвешивать цыплят. Каждый день! Это чтоб жнать, как они раштут… А? Каково? Каждый день!

И, прикрыв рот рукою, мистер Скиннер засмеялся, а затем, вероятно для того, чтобы запечатлеть в памяти плотника свои слова, еще раз прибавил:

— Каждый день вжвешивать!

— От этого с ума сойдешь, прямо с ума сойдешь! — закончил плотник.

2

Экспериментальные работы тянутся вообще ужасно долго, так же как и доклады о них в ученых обществах, поэтому прошло много времени, прежде чем мистер Бенсингтон увидел первые признаки осуществления своей мечты.

— Ну, ражумеется, шер, ешли вы шерьежно…

В конце концов, однако, Бенсингтон дождался успеха, о чем его известило длинное письмо от Скиннера.

«Новый выводок вылупился, — писал последний, — и не похож на прежние. Цыплята здоровенные — гораздо больше, чем те, которых кормили из старой жестянки. Надо признаться, что и те были недурны, пока кошка их не съела, ну, а эти уж и не знаю! Никогда таких не видывал. Растут как лопухи. Клюются так здорово, даже через сапог, что я вам и описать не могу. Настоящие гиганты, и едят прорву. Скоро все зерно у нас выйдет. Не видывал, чтобы цыплята так ели. Больше, чем куры. Ежели так и впредь пойдет, то их можно будет на выставку послать, хотя они и простые. Вчера ночью подумал, что кошка опять подбирается к курятнику. Открыл окно — так и есть. Выхожу я — ее нет, только цыплята проснулись, потому что холодно. Насыпал корму и запер курятник покрепче. Подмешивать ли порошок по-прежнему? Скоро он весь выйдет. Мне бы не хотелось самому подмешивать из-за случая с пудингом. С лучшими пожеланиями от нас обоих и в надежде заслужить ваше благоволение,

остаюсь почтительнейше

Альфред Ньютон Скиннер».

Читая между строк, Бенсингтон увидел в необычайном росте цыплят залог успеха. На следующее утро он отправился в Уршот с тремя закупоренными жестянками «Пищи богов», которой хватило бы на всех цыплят Кента.

А когда солнце показалось над песчаным бугром, граничившим с полянкой, и он увидел своих цыплят, хотя еще покрытых желтым пушком младенчества, но рослых и прожорливых не хуже взрослого и уже женатого петуха, то должен был убедиться, что наступил, наконец, счастливый день в его жизни.

Войдя, по приглашению Скиннера, в курятник, Бенсингтон, однако, скоро вынужден был из него выйти — до такой степени больно клевались цыплята сквозь разрезы его ботинок. Пришлось стоять за решеткой и любоваться своими питомцами издали.

— Что ж из них выйдет, когда они шовшем выраштут, я шебе и предштавить не могу, — заметил мистер Скиннер.

— С лошадь величиною будут, — сказал мистер Бенсингтон.

— Именно ш лошадь!

— Одним крылышком можно будет сытно пообедать, — продолжал мистер Бенсингтон. — Целиком и жарить нельзя будет, придется по частям, как говядину.

— Однако не будут же они продолжать рашти по-прежнему? — сказал мистер Скиннер.

— Не будут, вы думаете? — спросил Бенсингтон, лукаво улыбаясь.

— Ражумеетша, не будут, — отвечал Скиннер. — Я ведь жнаю эту породу. Шначала раштут быстро, а потом… Нет! Куда им!

Последовала пауза.

— Вшо жавишит от ухода, — скромно заметил Скиннер. Бенсингтон быстро взглянул на него из-под очков.

— Мы выхаживали таких и прежде, — продолжал Скиннер, избегая взгляда своего собеседника, — я и мишиш Шкиннер.

Осмотрев бегло всю ферму, Бенсингтон опять вернулся к курятнику: очень уж его радовали такие результаты! Путь науки медленен и усеян терниями; в большей части случаев результатов приходится ждать годами, да и то часто неудачных. А тут всего несколько месяцев — и полная победа! Это даже слишком хорошо!

— Ведь им, кажется, всего только десять дней, — сказал Бенсингтон, любуясь цыплятами, — а они в шесть или семь раз больше обыкновенных.

— Ишь, лубуетша, — заметил вполголоса мистер Скиннер своей жене, — думает, что это от его дурацкого порошка!

Мистер Бенсингтон чувствовал себя необыкновенно счастливым и потому не придирался ни к каким упущениям в хозяйстве фермы, которые в этот яркий солнечный день особенно бросались в глаза. Например, решетка вокруг курятника была поломана.

— Лишица, должно быть, или шобака, — ответил мистер Скиннер на вежливое замечание об этом собственника фермы.

Инкубаторы были не вычищены.

— Когда ж мы будем чиштить? Времени нет, — отвечал Скиннер.

На чердаке, где пища богов хранилась и смешивалась с отрубями, был полный беспорядок, грязь, в углах громадные дыры, прогрызенные крысами. Скиннеры оказались коллекционерами всякого хлама — битых горшков, жестянок из-под консервов и прочего. Весь этот хлам был свален на чердаке. Тут же, у одной из стен, лежала куча полугнилых яблок, а с потолка свешивались штук пять-шесть кроличьих шкурок, на которых Скиннер желал проявить свои таланты скорняка. («Немного на швете такого, чего бы я не жнал, — скромно говорил он»).

Затем он поспешил перейти к тому, что задумал при первом взгляде на своих цыплят.

— Я полагаю, Скиннер, — сказал он, — что нам придется зарезать одного цыпленка, и я возьму его с собой в Лондон как образчик, — потом он снял очки, протер их и продолжал: — Мне бы хотелось, видите ли, сохранить что-нибудь на память об этом первом выводке и о… ну, в общем, надо будет зарезать одного цыпленка. А кстати, вы не кормите их мясом?

— Как можно, шер! Уверяю ваш, что мы шлишком хорошо жнаем уход жа живностью вшакого шорта, чтобы не уметь ш нею обрашшатыпа.

— А не выбрасываете ли вы где-нибудь поблизости остатки от вашего обеда?.. Мне показалось, что я видел кости кролика вон в том углу…

Они пошли и обнаружили, что это был начисто обглоданный скелет кошки.

3

— Это не цыпленок, — сказала кузина Джен, пожалуй, даже с несколько большей горячностью, чем следовало. — Я думаю, что могу узнать цыпленка по внешнему виду. Во-первых, эта птица слишком велика для цыпленка, а во-вторых, вы и сами, я полагаю, видите, что это не цыпленок. Это молодая дрофа.

— Что касается меня, — сказал Редвуд, уступая взгляду Бенсингтона, пригласившему его вступить в разговор, — что касается меня, то я должен признаться, что принимая во внимание обстоятельства…

— Ну, конечно, — перебила кузина Джен, — если вы будете поступать таким образом, вместо того, чтобы прямо взглянуть на дело…

— Но, право же, мисс Бенсингтон…

— Продолжайте, продолжайте! — воскликнула кузина Джен. — Все вы, мужчины, как я вижу, одинаковы…

— Принимая во внимание все обстоятельства, как я уже сказал, это молодая птица… несомненно, она ненормально гипертрофирована, но все же… особенно, если вспомнить, что она выведена из нормального куриного яйца… я, во всяком случае, должен допустить, мисс Бенсингтон… обязан допустить, что это все-таки в некотором роде цыпленок.

— Так и вы думаете, что это цыпленок? — удивилась кузина Джен.

— Да… я так думаю, — сказал Редвуд.

— Какая бессмыслица! — воскликнула кузина Джен и, безнадежно взглянув на голову Редвуда, прибавила: — Да мне и некогда с вами разговаривать, — а затем внезапно повернулась и вышла из комнаты.

— Очень приятно видеть, что он был здоров, несмотря на свою величину, — сказал Редвуд, когда шаги кузины Джен замолкли вдали.

Затем, без всякого предложения со стороны Бенсингтона, он уселся поудобнее перед камином и признался в таком деянии, которое даже для неученого человека было бы непозволительным или, во всяком случае, неосторожным.

— Вы, может быть, подумаете, что с моей стороны было безрассудно, Бенсингтон, — сказал он, — но дело в том, что я рискнул положить немножко… правда, очень немножко… нашего порошка в соску моего бэби… с неделю назад…

— Как же вы решились!? — удивился Бенсингтон.

— Знаю, сам знаю, — прервал его Редвуд и, взглянув на цыпленка, прибавил: — Ну, теперь беспокоиться нечего.

А затем полез в карман за папиросами, но, помолчав немного, решился рассказать подробности.

— Бедняжка, видите ли, не прибавлял в весе… ну, я, конечно, очень беспокоился… а тут этот Уинклс… бывший мой ученик, вы ведь его знаете. Пронырливый малый. Миссис Редвуд верит в него, как в Бога… а мне, разумеется, не верит… меня ив детскую-то не пускают… Надо же было что-нибудь делать… Я пробрался, когда нянька завтракала, да и всыпал немножко…

— Ничего. Он только лучше расти будет, — успокоил его Бенсингтон.

— Да он и растет. Двадцать семь унций прибавил за последнюю неделю… А послушали бы вы Уинклса: «Это, — говорит, — от хорошего ухода».

— Вот и Скиннер то же говорит о цыплятах. Редвуд опять поглядел на цыпленка.

— Трудно было продолжать кормление, — сказал он. — Не пускают меня одного в детскую… с тех пор, как попробовал записывать кривые роста Джорджина, помните? Как я теперь дам ему вторую дозу, уж не знаю.

— А нужно?

— Да, вот второй день кричит… Видно, мало ему обыкновенной пищи.

— Так вы бы сказали Уинклсу.

— Черт бы побрал Уинклса! — воскликнул Редвуд.

— Сходите к нему домой, да и попросите дать порошка ребенку.

— Придется, должно быть, — отвечал Редвуд, задумчиво глядя в огонь.

Бенсингтон подошел к цыпленку и погладил его.

— А ведь чудовищной величины будет, — сказал он.

— С лошадь?

— Пожалуй, больше.

— Да, Редвуд, — продолжал Бенсингтон, подходя к камину, — наши цыплята наделают много шума.

Редвуд кивнул головой.

— И мальчик тоже, клянусь Юпитером! — прибавил Бенсингтон, блестя очками.

— Я тоже так думаю, — подтвердил Редвуд.

Затем он бросил недокуренную папиросу в огонь, развалился в кресле, засунул руки в карманы панталон и продолжал:

— Я только что об этом думал. Гераклеофорбия — удивительное вещество. Как быстро вырос этот цыпленок!

— Так же быстро станет расти и ваш мальчик, — добавил Бенсингтон, смотря на цыпленка. — Ну, уж и велик же будет, я думаю!

— Я ему буду давать небольшие дозы, — сказал Редвуд. — Во всяком случае, Уинклс не даст больших.

— Для опыта и этого достаточно.

— Разумеется.

— А ведь все-таки, рано или поздно, нам придется давать детям и большие дозы, — сказал Бенсингтон, помолчав немного.

— Испробуем на каком-нибудь ребенке.

— Пока я не видел этих цыплят, — сказал мистер Бенсингтон, вытирая очки, — я не думал о последствиях нашего открытия… Вот теперь только начинаю немножко предвидеть их…

И все-таки, могу вас уверить, мистер Бенсингтон совсем не подозревал, какой страшной бомбой станет его небольшой опыт.

4

Это происходило в июне. В течение нескольких недель Бенсингтон не мог съездить на ферму из-за жестокого, хотя и воображаемого, катара бронхов, так что вместо него поехал Редвуд и вернулся в полном восторге от роста цыплят.

Но вот тут-то и стали появляться осы.

Первая гигантская оса была убита за неделю до бегства цыплят с фермы, уже в конце июля. Сообщение об этом было помещено во многих газетах, но Бенсингтон, должно быть, не читал их, а если и прочел, то не догадался о какой-либо связи этого происшествия с его опытами.

Встретивший впервые и, к счастью для себя, убивший неслыханное чудовище, был лесничий подполковника Руперта Хика, по фамилии Годфрей.

Обходя с ружьем в руках (опять-таки, к счастью для него, двуствольным) парк подполковника, он зашел в соседний буковый лес. Там на одной из полянок он в первый раз и увидел гигантскую осу. Рассмотреть ее хорошенько он не мог, так как она летела против солнца, но шум ее полета походил на рев мотора.

— Я, признаюсь, струсил, — рассказывал Годфрей, — так как увидел нечто, похожее по величине на сову, но летящее совсем не по-птичьему! Это, разумеется, сразу было заметно для опытного глаза.

Недолго думая, Годфрей по охотничьему инстинкту выстрелили в невиданное чудовище, но дрожала ли у него рука или он плохо прицелился, но только лишь часть заряда попала в цель, так что чудовище упало в траву с характерным для осы жужжанием, а потом опять взлетело и бросилось прямо на Годфрея.

Разрядив второй ствол не дальше как в двадцати ярдах, лесничий бросил ружье и кинулся бежать, иногда оглядываясь назад. Оса, по его словам, несколько раз падала, потом возобновляла преследование и снова падала. Когда она перестала подниматься в воздух, Годфрей остановился, нашел ружье, зарядил опять оба ствола и тогда решился подойти к изгибавшейся в предсмертных судорогах осе, в которую он тут же и всадил оба заряда.

Насекомое оказалось, разумеется, совершенно изуродованным: все брюшко у него было вырвано и раздроблено выстрелами, но Годфрей все-таки догадался измерить его остатки. По его показанию, в ширину тело осы с расправленными крыльями достигало двадцати семи с половиной дюймов; длина жала — трех дюймов; глаза были величиною с монету в один пенс, а длина тела была приблизительно около восемнадцати дюймов. Все эти измерения впоследствии оказались почти вполне точными.

Спустя сутки после этого велосипедист, проезжавший между Севеноксом и Тенбриджем, чуть не наехал на другую такую же осу, которая переползала через дорогу. От испуга она взлетела кверху, шумя «наподобие паровой пилы», а он упал с велосипеда, и когда пришел в себя, то увидел осу, летящую над кустами по направлению к Вестерграму.

Велосипедист был так испуган, что, проехав немного, слез с велосипеда и долго отдыхал около дороги. В Ашфорд он к вечеру не попал, а остановился в Тенбридже.

После этого слухов о гигантских осах почему-то не было целых три дня. Подняв метеорологические записи за эти дни, я убедился, что в эти дни все время шел дождь, а местами были даже ливни. Нельзя ли этим объяснить отсутствие ос?

На четвертый день погода стояла жаркая, солнечная, и осы появились целыми роями. Трудно сказать, сколько их было всего, но в газетах можно было найти более пятидесяти сообщений об их столкновениях с людьми. Один лавочник даже погиб при этом. Увидав гигантскую осу над бочкой с сахаром, он ударил ее лопатою, подвернувшейся под руку, сбил на землю и раздавил, но она успела прокусить ему ногу через сапог, причем он умер почти мгновенно, даже раньше своего врага.

Самым драматическим из всех появлений гигантских ос в публике был, конечно, визит одной из них в читальную залу Британского музея днем, когда там было много народа.

Сначала она набросилась на одного из голубей, мирно прохаживавшихся на дворе здания. Схватив голубя, она утащила его на карниз, где и съела на свободе. Потом она стала сползать по карнизу вокруг купола и, встретив открытое окно, с шумом влетела в зал. Появление ее вызвало, конечно, панику между читателями, но оса, полетав немного под потолком, мирно вылетела, кажется, в то же окно.

Большинство других встреч с осами прошло более или менее благополучно. Так, одна из них разогнала компанию, собравшуюся на пикник в Альдинстон-Кнолле, и поела варенье и сласти. Другая убила и разорвала на части щенка в Уайт-стэбле на глазах у дамы, которой этот щенок принадлежал.

На лондонских улицах в это время только и слышались возгласы газетчиков о гигантских осах в Кенте; во всех газетах им посвящались длинные статьи. Даже профессор Редвуд, мало интересовавшийся газетными известиями, однажды, выходя из своей коллегии после бурного заседания комитета, сделавшего ему замечание по поводу слишком крупных сумм, которые он тратит на своих телят, соблазнился и купил газету. Прочитав известие об осах, он забыл о телятах и обо всем на свете, нанял извозчика и помчался к Бенсингтону.

5

Уже при входе в квартиру последнего он услышал громкий голос Скиннера, звучавший трагически и подчас переходивший в вопль.

— Нам, шер, шовершенно невозможно там оштаватша! — гремел Скиннер. — Мы вшо ждали, не будет ли лучше, а дела идут все хуже, шер. Не одни только оши, шер, там теперь завелишь уховертки вот такой величины, шер! (При этом Скиннер протянул руку, а другою отмерил еще половину своей грязной груди). Мишшиш Шкиннер лишилась чувштв, когда увидала такую! А крапива — во, шер! На ней теперь во какие колючки, а хмель, который рош под окнами, ведь он нынче ночью чуть не жадушил мишшиш Шкиннер череж окно. А вшо это от вашего порошка, шер. Где ни прошипеть его немножко, там вшо и раштет и раштет, да так, что я никогда не видывал. Нет, шер, мы никак не можем дожить там до конца мешяца! Шовершенно невожможно! Наш ешли оши не жажалят, так хмель жадушит! Да и не выберещша потом из травы! Нет, шер, вы не можете шебе предштавить…

Увидав профессора Редвуда и раскланявшись с ним, Скиннер продолжал:

— Да почем еще жнать, не появятша ли крыши, шер? Я вот о чем больше думаю. До ших пор мы еще не видали больших крыш, но ведь почем жнать? Уховерток-то мы видели… две их было… с большую щуку величиной, шер… А тут оши, а вот — хмель… Ош-то я шам шлышал, шер, и видел швоими глажами… Я и теперь тряшушь, шер, как подумаю о мишшиш Шкиннер! Хмель-то ведь так жаплел вшо кругом, что череж него и не проберешьша… точно жмеи… а она и не жаштрахована…

— А как цыплята? — спросил Бенсингтон. — Живы они?

— До вчерашнего дня мы их кормили, шер, а нынче не пошмели. Оши жужжат так, што шлушать штрашно. Дюжинами, шер, налетели, и величиною с добрую утку. Я говорю жене: «Пришей, — говорю, — мне пуговицы, надо ехать в Лондон, к миштеру Беншингтону, а ты, — говорю, — оштавайшя в комнате и не выходи никуда, пока не вернушь. Да и окна-то, — я говорю, — жакрой поплотней»…

— Если бы вы не были так непростительно неаккуратны…

— Ах, не говорите этого, шер! По крайней мере не теперь, когда у меня шердце болит за мишшиш Шкиннер! У меня не то на уме. Подумайте о крышах! Что, ешли они шъели мою штаруху, пока я тут!

— И ведь ни одного-то измерения вы не сделали для кривых роста! — укоризненно вставил профессор Редвуд.

— Не до того было, шер! Ешли б вы жнали, школько нам пришлось терпеть, мне и мишшиш! Целый мешяц. Не до того была! Это оши, клещи, хмель — я не помню, говорил ли я вам…

— Да, вы уже обо всем рассказали, — прервал Редвуд. — Дело в том, как теперь быть? — сказал он, обращаясь к Бенсингтону.

— А мы-то что же будем делать? — спросил Скиннер.

— Да вам надо идти назад, к миссис Скиннер, — отвечал Бенсингтон. — Нельзя же оставлять ее одну на целую ночь!

— Нет уж, ни жа что! Хоть бы там была дюжина мишшиш Шкиннер!.. Я, шер…

— Вздор! — воскликнул Редвуд. — Осы ночью не летают. Не уховерток же бояться!

— А крыши?

— Никаких там крыс нет, — авторитетно заявил Редвуд.

6

Мистер Скиннер мог бы и не беспокоиться о своей жене: она не теряла времени даром. Часам к одиннадцати утра, когда хмель, росший буквально с тою же скоростью, с какой двигалась часовая стрелка, затемнил свет в окнах, миссис Скиннер поняла, что скоро положение ее станет безвыходным. Выглянув на минутку в окно, она приотворила дверь и прислушалась.

Упаковав все вещи, она надела шляпку и, постояв перед открытой дверью, тронулась в опасное путешествие.

Лицо ее дышало твердой решимостью. Довольно терпеть! Не оставаться же здесь одной на целые сутки! Скиннер может возвращаться сюда, если хочет, но она не так глупа!..

Вышла она через передний ход не потому, что собиралась идти в Хиклиброу (она направлялась в Чизинг, где жили ее внуки с матерью), а потому, что задняя дверь была уже непроходима из-за хмеля, особенно сильно разросшегося на том месте, где когда-то была просыпана жестянка с Гераклеофорбией.

Дойдя до угла дома, миссис Скиннер опять остановилась и прислушалась.

Широкая трещина в песчаном бугре напротив указывала место осиных нор. Старушка внимательно осмотрела эту трещину. Утренний лет ос уже кончился, и ни одной из них не было видно, только из трещины несся глухой гул, напоминавший работу паровой мельницы. Уховерток тоже не попадалось. Вдали в траве что-то двигалось, но это могла быть кошка, стерегущая птиц.

Пройдя еще несколько шагов, миссис Скиннер увидала курятник и опять остановилась. Цыплята были теперь величиною с большого барана, но только шире. Все пять были курочками, так как два петушка на днях убили друг друга. Старушка задумалась об их судьбе.

— Бедняжки, — сказала она, кладя узел на землю, — у них нет ни воды, ни корма вот уже целые сутки! С их-то аппетитом!

7

Цыплята появились в Хиклиброу, кажется, часа в три пополудни. Появления их сначала никто не заметил, потому что на улице никого не было. Тревога была поднята криком маленького Скельмерсдэля. Мисс Дерган, сидевшая, по обыкновению, у окна в почтовой конторе, первая увидала курицу с ребенком в клюве, быстро бегущую по улице в сопровождении четырех других кур. Вам известна, конечно, неимоверная быстрота бега современных гигантских кур! Вы знаете, как опасны эти куры, когда они голодны!

Мисс Дерган, должно быть, не особенно удивилась. Несмотря на таинственность, с которою мистер Бенсингтон вел свои опыты, слухи о гигантских цыплятах на ферме Скиннера давно уже ходили по окрестностям. Во всяком случае, известно, что мисс Дерган, увидав маленького Скельмерсдэля в клюве курицы, только воскликнула:

— Господи Боже! Этого надо было ожидать!

Присутствия духа она не потеряла. Схватив запечатанную сумку с письмами, адресованными в Уршот, она тотчас же выскочила на улицу. Почти тотчас же выбежал и сам Скельмерсдэль, страшно бледный и с лейкой в руках, а через минуту и все население городка высыпало на улицу.

Вид Мисс Дерган, размахивающей сумкою, заставил курицу, которая тащила маленького Скельмерсдэля, остановиться. Потом она бросилась в открытые ворота двора Фульчера. Положение стало критическим, потому что другая курица, воспользовавшись замешательством своей товарки, ловко выхватила у нее ребенка и перескочила с ним через низкую решетку пасторского садика.

Тем временем третья курица, задетая лейкой, которую ловко бросил в нее Скельмерсдэль, отчаянно закудахтав, перелетела через коттедж миссис Глью на докторский двор, а остальные две кинулись догонять ту, которая похитила ребенка.

— О небо! — воскликнул курат (иные говорят, что он выразился гораздо энергичнее) и побежал за курами, размахивая молотком от крокета.

— Стой, негодяйка! — кричал он, как будто курица могла понять и проникнуться уважением к его сану.

Увидав, что такая надежда была бы тщетною, и что догнать курицу невозможно, он со всего размаха бросил в нее молотком, который пролетел не больше, как на фут от головы маленького Скельмерсдэля, и попал в стеклянную крышу прелестной новой теплички, построенной женой курата.

— Дзинь! — посыпались стекла.

Это еще более испугало курицу. Она бросила мальчика в лавровый куст (откуда он был немедленно извлечен без особых повреждений, но в совершенно измятом платьице), взлетела на крышу фульчеровского флигеля, попала как раз на слабое место, где черепицы раздвинулись, и провалилась в помещение паралитика мистера Бумпса, который (теперь это доказано полностью) в первый раз после болезни вскочил с постели, без всякой помощи перебежал через двор в большой зал, запер за собой дверь и тотчас же вновь впал в бессознательное состояние.

Остальные куры, преследуемые партнерами курата по игре в крокет, перебежали через его огород на поле доктора, где уже находилась зачинщица всей кутерьмы и куда вскоре явилась повредившая себе ногу виновница испуга мистера Бумпса. Все пять кур, потолкавшись на месте, покудахтав задумчиво и поклевав пчел из докторских ульев, неуклюже, вперевалку направились через поля, к Уршоту, оставив Хиклиброу навсегда.

Около Уршота они попали в ячмень, где, вероятно, и остались бы на постоянное жительство. Но их погубила слава. Непосредственным результатом вторжения гигантских кур в общественную жизнь человека явилась мгновенно развившаяся страсть бегать, перепрыгивая через препятствия, и бросать разные подходящие предметы в нарушивших его спокойствие птиц. Почти тотчас же, вслед за курами, из Хиклиброу, двинулись все способные носить оружие мужчины городка, в сопровождении некоторых леди, запасшись метательными снарядами, отправились на охоту за курами и загнали их в Уршот, где в то время был местный праздник.

Охота на гигантских кур явилась неожиданным номером развлечений на этом празднике, и уршотские жители присоединились к ополчению Хиклиброу. Перебросав в кур все, что могли, охотники гнали их до Финдона, где у кого-то нашлось ружье-дробовик. Мелкая дробь этого ружья не могла, однако, причинить никакого вреда птицам такого размера, и потому охота продолжалась вплоть до Тенбриджа, где куры разбежались, причем одна из них долго бежала по берегу рядом с вечерним пароходом, громко кудахтая и удивляя пассажиров.

Часов в пять вечера две курицы весьма ловко были захвачены собственником цирка в Тенбридже, который заманил их в клетку только что скончавшегося дромадера, разбросав в ней куски хлеба.

8

Когда несчастный Скиннер высадился в этот вечер на Уршотской станции Юго-Восточной дороги, то было уже почти темно. К тому же поезд запоздал немного, о чем мистер Скиннер не преминул сделать замечание начальнику станции. Заметив что-то необычайное в поведении последнего, он, после минутного колебания, осмелился конфиденциально осведомиться, не случилось ли чего особенного.

— Что вы называете особенным? — спросил начальник станции, человек с грубым и громким голосом.

— Ну, там оши и прочее, жнаете ли…

— Нам некогда было думать об ошах! — резко отвечал начальник станции. — Мы слишком были заняты вашими цыплятами.

— А вы ничего не шлышали о мишшиш Шкиннер? — решился спросить супруг этой последней, окончательно выбитый из колеи резкостью своего собеседника.

— Что ей сделается? — воскликнул начальник станции, видимо, не желая продолжать разговор.

— Но мог же я ошведомитьша о швоей жене… — обидчиво заметил мистер Скиннер, хотя и слушать это замечание было уже некому, так как начальник станции перешел, выражаясь парламентским языком, к очередным делам.

При проходе через Уршот мистер Скиннер встретил каменщика, который не преминул осведомиться, не ищет ли он своих цыплят, а на вопрос Скиннера о жене проявил полное к ней равнодушие и притом в таких выражениях, приводить которые нет особой надобности.

Было уже совсем темно — так, как только может быть темно в Англии июньской ночью, когда мистер Скиннер, или, по крайней мере, его голова, просунувшись в дверь кабака «Веселых извозчиков», воскликнула:

— Эй вы! Не шлыхали ли вы, какая тут иштория вышла ш моими цыплятами?

— Вот выехал! — отвечал мистер Фульчер. — Еще бы нам не слыхать, когда первая часть этой истории провалила крышу моего флигеля, а вторая перебила все стекла в парнике… то бишь в оранжерее викария!

При этом известии тело мистера Скиннера последовало за головой в кабак. Помявшись посреди комнаты, Скиннер подошел к прилавку и меланхолично заметил:

— Надо бы мне выпить чего-нибудь возбуждающего… джину ш водой, что ли?..

Пока он подкреплялся, все присутствующие наперебой стали рассказывать ему о подвигах цыплят, причем Скиннер только восклицал:

— Гошподи помилуй!

— А не шлыхали ли вы чего-нибудь о мишшиш Шкиннер? — спросил он после небольшой паузы, последовавшей за истощением рассказов.

— Ничего не слыхали, — отвечал мистер Ундерспун. — Мы о ней и не вспоминали, так же, как и о вас самих.

— Да разве вы не были сегодня дома? — спросил мистер Фульчер, прикладываясь к кружке.

— Уж не заклевали ли ее эти проклятые птицы? — заметил Ундерспун.

Такой намек подействовал на воображение всей компании и подал ей мысль сопровождать Скиннера на ферму, чтобы посмотреть, что стало с его женой. Кто знает, какие интересные вещи можно было еще увидеть в такой многозначительный день!

Скиннеру, конечно, приятно было бы идти домой не одному, но он сам же испортил дело. Стоя перед прилавком и глядя одним глазом на шкаф с бутылками, а другим в межпланетное пространство, он осторожно осведомился:

— Полагаю, что оши ваш шеводня не бешпокоили?

— Не видать их что-то было, — отвечал Фульчер.

— Должно быть, улетели куда-нибудь, — сказал мистер Скиннер и затем с неподдельным равнодушием, которое не обмануло бы и ребенка, прибавил: — Надеюшь, что никто также и не шлыхал о других каких-нибудь гигантшких животных? Шобаках, например, кошках или о чем-нибудь в этом роде? Я думаю, что ешли ешть гигантшкие оши и куры, то… — и он засмеялся, как бы сам удивляясь нелепости своего предположения.

Но впечатление было уже произведено. Лица присутствующих, начинавших разбирать шапки для предстоящего похода, вытянулись.

— Да, кошка соответствующей величины… — проговорил Фульчер.

— Серьезный зверь, должно быть. Не меньше тигра, — добавил Ундерспун.

— Пожалуй, и больше…

В конце концов, члены почтенной компании вспомнили, что в такую тревожную ночь они не имеют права отлучаться от своих домашних очагов, и мистеру Скиннеру пришлось идти домой одному. Впрочем, Фульчер с сыном и Ундерспун проводили его до вершины холма, спускавшегося к темному лесу, окружавшему ферму. Остановившись на этой вершине, почтенные джентльмены смотрели вслед Скиннеру до тех пор, пока он совсем не скрылся во мраке. С тех пор его никто уже более не видал и никто не знает, что с ним случилось.

— Ну вот и ладно, — заметил младший Фульчер, когда Скиннер скрылся из вида.

— А света на ферме не видать? — спросил Ундерспун.

— Его отсюда и видеть невозможно.

— К тому же туман, — сказал старший Фульчер. Помолчали.

— Придет назад, коли там что-нибудь неблагополучно, — пожал плечами младший Фульчер, и это заключение подействовало так успокоительно, что все трое пошли спать.

В эту ночь пастух с фермы Гекстера слышал в лесу сильный визг или вой, а утром одна из его овец оказалась растерзанной на дороге к Хиклиброу и почти съеденной.

Страннее всего то, что даже останков Скиннера нигде не нашлось! Правда, несколько недель спустя в развалинах фермы найдено было что-то похожее на человеческую лопатку и бедерную кость, но они были так изгрызены и изуродованы, что точное определение их оказалось невозможным. Затем у изгороди, по дороге к Айбрайт, найден был стеклянный глаз, смотревший на свет божий с тем же оттенком глубокой мысли и скрытой тоски, которым отличалось и задумчивое око мистера Скиннера, постоянно обращенное к небу.

При более тщательных розысках в развалинах фермы были найдены также металлические остовы нескольких полотняных пуговиц, три цельных и одна сплошь металлическая (из того сорта, который обычно пришивается к известному нижнему разрезу в мужском туалете). Вполне компетентные лица признали эти пуговицы собственностью мистера Скиннера, из чего и был сделан вывод о безусловной его гибели. Что касается меня, то, ввиду всем известной идиосинкразии почтенного джентльмена, я бы на такие доказательства не положился, а предпочел бы найти побольше костей и поменьше пуговиц.

Стеклянный глаз, конечно, мог бы служить доказательством, решающим дело, если бы кому-либо было наверняка известно, что он принадлежит Скиннеру, но даже сама миссис Скиннер, как выяснилось, не знала, что у ее мужа вставной глаз. Да, кроме того, и цвет его был не тот: по показаниям миссис Скиннер, у мужа ее глаза были светло-карие, а стеклянный глаз был голубой.

Что касается предполагаемой лопатки, то я сам ее видел и ручаюсь, что любой зоолог или анатом не отличили бы показанного мне бесформенного огрызка какой-то плоской кости от такой же кости любого из домашних животных.

А куда же, наконец, девались сапоги мистера Скиннера, позвольте вас спросить? Как бы ни были извращены аппетиты и вкусы гигантских крыс, но я все-таки не могу допустить, чтобы те же самые животные, которые не доели овцы, могли съесть мистера Скиннера не только с костями, но и с волосами, с зубами, даже с сапогами и гвоздями, загнанными в каблук!

Я старательно расспрашивал всех, близко знавших Скиннера, и все они единогласно показали, что он не мог быть никем съеден. По словам одного отставного матроса, живущего в Дентон-Грине, мистер Скиннер способен был на бревне переплыть Атлантический океан и выйти сухим из воды. К этому матрос прибавил, что он не желает сказать ничего дурного о мистере Скиннере, но что таковы факты, и что он скорее согласился бы попасть в тюрьму, чем заказать себе костюм у Скиннера… Это последнее сообщение матрос сделал мне шепотом на ухо.

Говоря откровенно, я не верю, что мистер Скиннер дошел до фермы. Я полагаю, что он, следуя по линии наименьшего сопротивления и побродив вокруг да около, скрылся в неизвестность, где пребывает и доныне…

ГИГАНТСКИЕ КРЫСЫ

1

Спустя два дня после исчезновения мистера Скиннера, доктор из Подборна проезжал ночью около Хэнки. Часть предыдущей ночи и целый день провозился он, помогая ничем еще не отличившемуся, но уже упрямому гражданину появиться на свет Божий, а потому страшно устал и дремал, сидя в своей одноколке. Было два часа ночи, и луна, в последней своей четверти, едва лишь показывалась из-за горизонта. Становилось холодно, и в низинах лежал густой туман. Доктор ехал один, так как кучер его захворал накануне. Смотреть было не на что, слушать было нечего, лошадь надежная — дорогу домой знает, а потому дремать доктору ничто не препятствовало.

Вы ведь сами, я думаю, испытывали когда-нибудь эту прерывистую дремоту, когда то слышишь сквозь сон однообразное постукивание колес и лошадиных подков по дороге, то совершенно погружаешься в небытие: голова падает на грудь и снова лениво поднимается… Питтер-литтер, питтер-литтер, — стучат колеса. Всякий лишний звук, как бы он ни был слаб, способен окончательно пробудить вас в такие минуты.

Так вот и доктор из Подборна был вдруг разбужен резким писком, который послышался где-то совсем близко. Очнувшись от дремоты, он осмотрелся, не заметил ничего подозрительного и, решив, что пищал, вероятно, кролик, попавшийся в силок, стегнул по лошади и вновь стал дремать…

Питтер-литтер, питтер-литтер, питтер-литтер, джвэ-э-эк!

Что такое? Доктор опять проснулся, осмотрелся, прислушался. Ничего.

Но точно ли ничего? А чья же это большая голова с круглыми ушами выглянула из-за забора и опять скрылась?

«Глупости! — подумал доктор. — Я еще не совсем проснулся».

Успокоив себя таким образом, он вновь стегнул лошадь и оглянулся на забор. Там ничего не было, да если бы и было что-нибудь, то при сильном тумане и слабом свете фонарей экипажа трудно было бы различить, что именно. Лошадь почуяла бы, если была бы какая-нибудь опасность. Но лошадь бежала ровно и спокойно.

«Просто кошмар», — подумал доктор, но, несмотря на такое заключение, заснуть уже больше не мог из-за какого-то смутного беспокойства.

Проехав несколько минут таким образом, он стал ясно различать мягкий шорох чьих-то скачков по дороге. Не веря своим ушам, он поспешил оглянуться, но дорога в этом месте круто загибалась, и он ничего не увидел. Шорох раздался опять, и доктор, сильно испугавшись, погнал лошадь, а сам стал поминутно оглядываться. В одну из таких минут он ясно увидал спину какого-то большого животного, конвульсивными прыжками скакавшего по его следу.

Доктор говорит, что ему в это время пришли даже в голову рассказы об оборотнях. Будучи образованным человеком, он, конечно, не верил этим рассказам, но почему же, однако, лошадь не чует опасности? Он даже налег было на вожжи, боясь, чтобы она не бросилась в сторону.

При слабом свете луны неподалеку виднелся уже силуэт поселка Хэнки. Хотя огней и не было видно, но все же помощь была близка, и доктор погнал лошадь в карьер. Тут и напали на него крысы.

Только что он успел въехать в черту поселка, как из тумана, прямо перед лошадью, выпрыгнуло большое серое животное с круглыми ушами на острой голове. Доктора особенно поразили розовые перепончатые передние лапы чудовища. За крысу он его признать никак не мог в виду необычайной величины, но она ему показалась ужасной и сверхъестественной. Доктор вскочил, стал кричать и хлопать бичом, но, несмотря на это, крыса впилась в шею лошади. Последняя сделала скачок в сторону и понеслась поперек дороги. В это время другая крыса неожиданно прыгнула сбоку на доктора. Он отчаянно вскрикнул и со всего размаха ударил ее ручкой бича, а что было дальше — он совсем не помнит, или, лучше сказать, помнит, но смутно, тем более, что вся катастрофа совершилась в течение нескольких секунд. Окончательно он пришел в себя только в комнате каменщика и там лишь почувствовал, что сильно ушиб колено и, вероятно, ранен. Раны у него оказались препорядочные и довольно-таки глубокие: с левого плеча на значительном протяжении были содраны две параллельных ленты кожи.

Восстанавливая это происшествие по воспоминаниям доктора, рассказу каменщика и результатам катастрофы, обнаруженным при следствии, я полагаю, что все произошло следующим образом. Одновременно со второй крысой, бросившейся на доктора, третья крыса (их было три — каменщик это ясно видел) бросилась сбоку на лошадь. Лошадь ли при этом упала и увлекла в своем падении экипаж, или он опрокинулся, наскочив колесом на грядку, но доктор вдруг очутился на земле (упал или соскочил — он уже не помнит), бросился к крыльцу усадьбы и стал отчаянно колотить ручкой бича в дверь, крича:

— Отворите, отворите!

Экипаж, как я уже сказал, опрокинулся (хорошо, что это случилось во дворе усадьбы, а не раньше!), фонари разбились, керосин из них пролился и вспыхнул ярким пламенем. «Было светло, как днем», — говорит каменщик, смотревший из окна. Он проснулся еще раньше от необычайного шума. Вскочив с постели, он подбежал к окну и отдернул занавеску. Сначала ничего не было видно, но потом, когда вспыхнул керосин, каменщик увидел прежде всего силуэт доктора, бегущего к двери, затем лошадь, лежавшую на земле и судорожно дергавшую ногами, а около нее двух каких-то чудовищ, из которых одно было обращено к окну спиною, а голова другого высовывалась из-за тела лошади. Третье такое же чудовище, во всей своей красе, с красными лапами, свирепыми глазами и двумя длинными острыми зубами, торчавшими изо рта, сидело около забора, обратив свою острую морду к огню. Это была, вероятно, та крыса, которая ранила доктора. Испугавшись падения экипажа и внезапного света, она, должно быть, бросилась бежать, но остановилась у забора.

Вы видали, конечно, крыс и знаете их длинные острые зубы и свирепые глаза. Представьте же теперь себе эту морду, равно как и все остальные размеры животного, увеличенными пропорционально раз в десять, да еще ночью, при легком тумане, при фантастическом освещении, и вы поймете, какое впечатление она произвела на каменщика, вдобавок только что проснувшегося и испуганного!

Не мудрено, стало быть, что он не сразу решился отворить дверь доктору, а сначала зажег огонь. Многие упрекают его за это, но я не решился бы присоединиться к их числу, не испытав предварительно своей собственной храбрости…

А доктор все кричал и стучал.

По словам каменщика, он рыдал от ужаса, когда дверь наконец была отперта.

— Засов, засов! — бормотал он, не будучи в состоянии сказать: «Заприте дверь!» Когда каменщик запер дверь, то доктор упал в кресло тут же в прихожей, и долго не мог подняться на лестницу.

— Не знаю, что это было такое, не знаю, — повторял он.

Каменщик хотел было принести ему водки, но доктор побоялся остаться один в прихожей, и они сидели здесь оба до тех пор, пока доктор не пришел в себя.

На дворе тем временем огонь успел погаснуть, и крысы вновь принялись за лошадь. Они оттащили ее к забору и ели до самого утра, так как никто не смел к ним приблизиться…

2

На другой день, часов около одиннадцати утра, Редвуд пришел к Бенсингтону с кипой вечерних газет. Бенсингтон на положении больного скучал в это время за чтением какого-то нелепого романа, взятого для него в Бромтонской библиотеке.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он.

— Да вот осы еще двоих искусали около Чартэма.

— Кто же в этом виноват? Надо было выкурить дымом все гнездо.

— Разумеется, мы не виноваты.

— Ну, а как насчет купчей на ферму?

— Да агент все затягивает дело. Говорит, что есть другие покупатели, а когда я ему говорю, что для нас это — дело жизни или смерти, то он, потупив глаза, советует накинуть еще двести фунтов. Мне кажется, я скорее согласился бы иметь дело с гигантскими осами, чем с агентами по продаже недвижимости… Никакого понятия об общественной пользе!..

Поговорив немножко об адвокатах, агентах, вообще деловых людях и позлословив на их счет, Редвуд подошел к окну и стал смотреть на улицу.

Бенсингтон тем временем, отложив в сторону роман, сидел задумчиво в кресле и рассматривал свои руки, сложенные ладонями вместе.

— А что, Редвуд, — спросил он наконец, — должно быть и нас с вами порядочно пробирают в газетах?

— Не так сильно, как можно было бы ожидать.

— Значит, нас считают непричастными к этому делу?

— Не совсем так, но, с другой стороны, нас не особенно обвиняют и вполне соглашаются с моим мнением насчет мер, которые следует принять. Вы знаете, я ведь послал в «Тайме» письмо с объяснением всего дела…

— Не знаю. Мы получаем «Кроникс», — сказал Бенсингтон.

— Да, послал, и «Тайме» поместил длинную передовицу об этом. Очень хорошую, прекрасно написанную, с латинскими изречениями. Когда ее читаешь, то так и кажется, что-то безличное, очень авторитетное, страдая инфлюэнцей, говорит сквозь респиратор или шарф, которым закрыт его рот и нос. В общем, вывод такой, что много толковать о данном вопросе бесполезно, а надо немедленно принять какие-нибудь меры, так как иначе, пожалуй, гигантские осы и уховертки наделают еще больших бед. Какие следует принять меры — об этом5, конечно, ни слова. Вполне государственная статья! Притом характерно английская!

— А тем временем гигантские животные размножаются?

— Очевидно.

— Неужели Скиннер был прав относительно гигантских крыс?

— О нет! Это было бы уже слишком, — сказал Редвуд. Подойдя затем поближе к Бенсингтону, понизив голос и указав на дверь, он прибавил:

— А как она относится к этому?

— Кузина Джен? Она ничего не знает. Ей не приходит в голову, что мы имеем какое-нибудь отношение к гигантским животным. Да она и газет не читает.

— К счастью для нас, — заметил Редвуд.

— Так же, как и миссис Редвуд, я полагаю?

— О нет, — отвечал Редвуд, — она как раз теперь приходит в отчаяние по поводу ребенка.

— Растет?

— Ужасно. Почти на четыре фунта прибавился в десять дней. Весит теперь больше тридцати фунтов. Это шестимесячный ребенок! Действительно, есть от чего в отчаяние придти!

— А здоров?

— Богатырь! Кормилица ушла, потому что слишком больно дерется. Не успевают шить распашонки: чуть не каждую неделю приходится менять! На днях возили его гулять, а у колясочки колесо сломалось — рыночная работа! — так привезли домой на тележке молочника. Толпа собиралась, да… Принуждены теперь класть его в кроватку Джорджины, а Джорджина спит в его люльке. Ну, мать, конечно, боится. Сначала гордилась им и все хвалила Уинклса, а теперь нет! Замечает, знаете ли, что это не совсем нормально.

— А я думал, что вы его посадили на малые дозы,

— Пробовал.

— Ну что же?

— Ревет. И прежде он кричал довольно громко, но это, знаете ли, так и следует: легкие развиваются; а теперь, с тех пор, как принимает Гераклеофорбию…

— Гм! — произнес Бенсингтон, рассматривающий свои пальцы с еще большим вниманием, чем до сих пор. — Если судить по курам и осам, то он вытянется футов на тридцать или около того… при соответствующих размерах всего прочего…

— Что же мы с ним будем тогда делать?

— Вот это-то и интересно, — отвечал Бенсингтон,

— Черт возьми! Одно платье чего будет стоить… Да, наконец, — прибавил Редвуд, — как он будет жить, оказавшись единственным Гулливером среди пигмеев?

— Почему единственным? — сказал Бенсингтон и, не получив ответа, еще раз повторил: — Почему единственным?

— Не думаете же вы…

— Я ничего не думаю, я только спрашиваю: почему единственным? — сказал мистер Бенсингтон с самодовольством человека, загадавшего трудную загадку.

— Вы хотите сказать, что, может быть, и другие дети…

— Я хочу сказать только то, что сказал. Редвуд стал ходить по комнате.

— Конечно, — произнес он, помолчав немного, — возможно, что и другие… А все-таки, до чего же мы дойдем?

— Не забудьте, Редвуд, — сказал мистер Бенсингтон, очевидно наслаждаясь смущением приятеля, — что ведь и мозг его, надо думать, будет на тридцать пять футов, или около того, выше нашего уровня, а это… Что там такое?

Редвуд стоял у окна и, видимо, взволнованный, во что-то пристально всматривался.

— Что там такое? — повторил Бенсингтон, вставая.

— Надо купить газету, — сказал Редвуд, бросаясь к двери.

— Да в чем дело?

— Там газетчик… с заголовком большими буквами…

— Ну, так что ж?

— Да я не разобрал хорошенько… Надо купить газету… Что-то о гигантских крысах.

— Крысах?

— Ну да. Скиннер оказался прав, очевидно.

— Так вы думаете.

— Что я могу думать, пока не куплю газеты? Гигантские крысы! Уж не съели ли они его?

Поискав шляпу, Редвуд выбежал без нее. Пока он спускался с лестницы, на улице слышался крик газетчика:

— Ужасное событие в Кенте! Ужасное событие в Кенте! Крысы съели доктора… Ужасное событие! Доктор съеден огромными крысами! Подробное описание!..

3

Коссар — известный инженер — нашел их обоих у подъезда дома. Редвуд держал газету, а Бенсингтон, стоя на цыпочках, заглядывал в нее через плечо своего приятеля.

Коссар был здоровый малый, с неуклюжими конечностями, как бы случайно попавшими на предназначенные места, и лицом, похожим на неоконченный резной барельеф, забракованный в самом начале работы: глаза были едва обозначены, нос остался четырехугольным, нижняя челюсть выдвигалась вперед, волосы расходились от головы по касательным линиям. В общем, вряд ли кто нашел бы его красивым. К тому же он сильно пыхтел, а говорил тоненьким голосом и всегда с оттенком недовольства или горькой жалобы. Одет он был в серую пиджачную пару, а голову слегка прикрывала шелковая шляпа.

Подъехав к дому в кэбе, он засунул свою громадную красную руку в карман брюк, вынул кошелек, расплатился с извозчиком и начал грузно подниматься по ступенькам, причем под мышкой у него оказалась аккуратно сложенная афиша, которую он взял в руки, как только освободился от кошелька.

— А что там насчет Скиннера? — спросил Бенсингтон, не замечая Коссара.

— О нем ничего нет, — отвечал Редвуд. — Должно быть, съеден.

— Оба съедены. Это ужасно! А, Коссар!

— Это ваше дело? — воскликнул Коссар, размахивая афишей. — Чего же вы не прекратите эти безобразия? Разве ферма не ваша?.. Бессмыслица! Я знаю, вы такой народ, что вам все равно!.. Что вам делать? Как что делать? Я вам скажу, если хотите!.. Ступайте в оружейный магазин… конечно… Зачем? А затем, чтобы ружья купить… Магазин тут недалеко… Купите восемь ружей, самых больших… Для слонов?.. Нет, поменьше… Пехотных?.. Нет, побольше. Скажите — в быков стрелять… Не в крыс, помните. Никто не поймет. Скажите, для охоты на буйволов. Слышите? Почему восемь? Да меньше нельзя… Да не забудьте купить патронов… а то ведь вы, пожалуй, купите только одни ружья. Берите сейчас же извозчика. Где это? В Уршоте? Значит, на станцию Чаринг-Кросс. Поезд будет после двух часов дня. Согласны? Прекрасно!.. А разрешение у вас есть?.. Какое разрешение? На ружья разрешение. Не на охоту, помните. Ведь это крысы, не дичь. Это не охота. Возьмите сразу восемь разрешений… обязательно восемь… В почтовой конторе… Ну, что еще? Ах, да, у вас есть телефон? Есть? Ну, так я сейчас позвоню к пятерым моим товарищам по клубу… Почему к пятерым? Да потому, что ружей будет восемь: нас трое да их пятеро… Куда же вы, Редвуд?.. За шляпой? Чепуха! Берите мою! Нам нужны ружья, а не шляпы!.. Деньги есть? Хватит? Ладно!.. А где ваш телефон, Бенсингтон?

Такому стремительному натиску приятели, очевидно, противостоять не могли; они растерялись и покорно исполняли все распоряжения энергичного инженера. Бенсингтон повел его к телефону. Переговорив с кем следует, Коссар вновь напал на Бенсингтона.

— Кроме крыс, там есть еще осы, — сказал он. — Надо запастись серой и селитрой. Обязательно! Вы сами химик…

Где можно достать селитру целой тонной, но в портативных мешках?.. Зачем?.. Да конечно затем, чтобы выкуривать ос!.. Или, может быть, для этого лучше взять серу… Я почем знаю! Ведь вы химик, а не я!.. Так серу лучше?

— Я думаю, что лучше взять серу…

— А более подходящего ничего нет?.. Ну, ладно. Это уж ваше дело. Ладно. Закупайте же как можно больше серы, И селитры захватите, а то гореть не будет… Куда посылать? Разумеется, на Чаринг-Кросс. Прямо до места. Да сами посмотрите, чтобы все было сделано… Что еще?

Коссар задумался на минутку.

— Да! — воскликнул он почти тотчас же. — Гипсу. Лучшего гипсу, чтобы залепить дыры, понимаете…

— Сколько?

— Сколько чего?

— Серы.

— Да целую тонну, конечно!

Бенсингтон, хотя и трясущимися руками, но с видимой решительностью надвинул поплотнее очки на нос и сказал:

— Ладно.

— А деньги есть? — спросил Коссар. — К черту чеки. Вас там могут не знать. Платите наличными. Обязательно! Где ваш банк? Ступайте сейчас же и возьмите сорок фунтов.

Пауза и краткое размышление.

— Если мы предоставим это дело полиции, то она весь Кент вверх дном перевернет, — продолжал Коссар. — Ну, что же еще? Кажется, ничего больше?

Он высунулся в окно и махнул рукой извозчику.

— Кэб, сэр? — спросил тот.

— Обязательно!

Затем Коссар вместе с Бенсингтоном, оба без шляп, сбежали с лестницы.

— Я полагаю, — решился заметить Бенсингтон, смотря на окна своей квартиры и держась за край коляски, — что мне следовало бы предупредить кузину Джен…

— На это будет больше времени, когда вернетесь, — сказал Коссар, подсаживая его в экипаж своей громадной ручищей.

— Умные люди, — заметил он вдогонку, — а никакой решимости. Есть тут время возиться с кузиной Джен! Я ведь знаю ее! Всю страну заполнили эти кузины Джен! Думаю, теперь они провозятся с этими делами до самого вечера. Черт их знает, с чего они такие! Наука ли это действует, или кузина Джен, или еще что…

Бросив эту туманную тему, Коссар посмотрел на часы и решил, что у него как раз хватит времени, чтобы заехать в ресторан и наскоро позавтракать, пока Бенсингтон отправится за деньгами, гипсом и серой.

Поезд отходил в пять минут четвертого, а без четверти три Коссар был уже на станции, где застал Бенсингтона в горячих пререканиях с двумя полисменами и извозчиком, стоящим около вокзального подъезда. Редвуд, со своей стороны, вел оживленные дебаты в багажном отделении по поводу каких-то технических тонкостей, касающихся перевозки большого ящика с патронами. Оказалось, что никто не имеет права разрешить погрузку этого ящика и никто не знает, как с ним быть и к кому обратиться за разъяснением, как это всегда бывает на железных дорогах, когда дело спешное.

— Жаль, что нельзя перестрелять всех этих чиновников и заменить новыми! — заметил Коссар со вздохом.

Но так как для более решительных мер времени оставалось слишком мало, то он решил прибегнуть к паллиативам: откопал где-то в укромном местечке начальника станции, или, по крайней мере, субъекта, которого самовольно признал за такового, взял его за руку, провел по платформе и, отдавая его именем приказания, так быстро уладил все дела, что железнодорожные чиновники не успели заметить нарушения всех своих священнейших правил и традиций.

— Да кто это такой? — спросил предполагаемый начальник станции, потирая руку, побывавшую в лапах Коссара.

— Должно быть, важное лицо, сэр, — отвечал носильщик. — И он, и вся его компания едут в первом классе.

— Ну, кто бы он ни был, хорошо, что мы скоро от него отделались, — заметил начальник станции.

Направляясь обратно в укромное местечко, из которого Коссар его извлек, и в котором высшие сановники железнодорожного управления спасаются от докучливых простых смертных, он все еще продолжал улыбаться. Энергия неизвестного джентльмена, так легко разрушившая чары всевозможных правил и уставов, стесняющих не только публику, но и самих исполнителей, очевидно, ему понравилась.

«Ведь вот он как просто, — подумал он, — а наше-то дурачье до этого никогда не додумается!»

4

В пять часов того же дня неутомимый Коссар, запасшись всем необходимым для войны с мятежной фауной Кента, находился уже на пути к ферме. Два бочонка парафина и целый воз сухого хвороста он купил в Уршоте. Несколько мешков с серой, восемь больших винтовок с запасом разрывных пуль, три охотничьих двустволки с дробовыми патронами (на ос), топор, три лопаты, два багра, заступ, две связки веревок, несколько дюжин бутылок с пивом, содовой водой и виски, целый гросс пакетиков с мышиным ядом и холодная провизия на три дня были доставлены из Лондона. Все эти вещи, исключая ружья и патроны, самым аккуратным образом нагруженные на угольную повозку и сенную фуру, были высланы вперед, по дороге в Хиклиброу, ружья же с патронами поместились под скамейками фургона, приготовленного для самих охотников, то есть для Редвуда и пяти членов клуба, вызванных по телефону.

Коссар устроил все это очень скоро и просто, несмотря на то, что в Уршоте царствовала паника, а извозчиков было трудно найти. Лавки на площади были заперты, и весь город точно вымер. Обыватели сидели по домам и никого к себе не впускали, так что приходилось переговариваться с ними через окна. Коссара это нисколько не стесняло: он, по-видимому, находил такой способ деловых отношений чрезвычайно удобным.

В конце концов он взял из «Красного Льва» тележку и вместе с Бенсингтоном отправился догонять багаж. На перекрестке они его догнали и прибыли в Хиклиброу первыми.

Бенсингтон, сидя около Коссара в тележке, с ружьем между коленями, предавался удивлению. Все, что они до сих пор сделали, было, конечно, по словам Коссара, вполне в порядке вещей, и в этом не было ничего необыкновенного — право же!.. В Англии так редко приходится делать обыкновенные вещи. Он перевел свой взгляд с ног соседа на его руки, твердо державшие вожжи. Коссару, должно быть, никогда прежде не приходилось править, но он, тем не менее, видимо, считал это занятие вполне для себя обыкновенным и справлялся с ним как нельзя лучше, просто потому, что не мудрствовал и не изощрялся, а следовал по линии наименьшего сопротивления.

Окрестный ландшафт напомнил Бенсингтону еще недавнее, но столь уже отдаленное утро, когда он шел пешком из Уршота на ферму — полюбоваться своими цыплятами.

Да… судьба наверняка смеется над ними.

— Но, но! Эй, вы, прокислые! — покрикивал Коссар.

Вечер стоял жаркий. Ни малейшего ветра. Пыль неподвижным столбом висела в воздухе. Проезжих на дороге было мало, и лани спокойно паслись за частоколом парка. Как раз около Хиклиброу Бенсингтон и Коссар увидели двух гигантских ос. Они объедали куст крыжовника, тогда как третья ползла по стене мелочной лавочки, как бы желая найти вход. Внутри лавки виднелся хозяин, притаившийся за дверью со старым охотничьим ружьем в руках.

Когда поезд с багажом и охотниками прибыл в Хиклиброу, то старший возчик доложил Редвуду, что дальше они не повезут. К этому заявлению присоединились и все остальные возчики. Они даже отказались отпустить хотя бы одних лошадей.

— Эти проклятые крысы особенно падки до лошадей, — повторил старший погонщик.

Коссар с минутку слушал эти заявления, а потом, обращаясь к одному из своих приятелей, высокому, беловолосому, очень грязному инженеру, скомандовал:

— Дай мне ружье из фургона!

Взяв в руки ружье, он подошел к возчикам и сказал:

— Мы вовсе не требуем, чтобы вы сами везли нас, но лошадей мы возьмем, хотя бы силою.

Возчики подняли ропот, но Коссар прервал его категорическим заявлением:

— Первому, кто попробует мне помешать, я стреляю по ногам. Лошади идут с нами.

Признав таким образом инцидент исчерпанным, Коссар начал распоряжаться.

— Флэк, — сказал он коренастому маленькому человечку из своей свиты, — берите фургон, а вы, Бук, садитесь на фуру.

Возчики стали жаловаться Редвуду.

— Вы, друзья мои, свободны от всякой ответственности перед вашим хозяином, — отвечал им ученый, — потому что мы берем лошадей силою. Но беспокоиться вам все-таки нечего: мы вовсе не какие-нибудь грабители, а поступаем так потому, что нас вынуждают обстоятельства. Оставайтесь здесь до нашего возвращения, и я обязуюсь уплатить за лошадей, если с ними что-нибудь случится.

— Отлично, — одобрил Коссар, сам никогда ничего и никому не обещавший.

Импровизированные возчики расселись по козлам, а остальная компания пошла пешком, неся на плечах ружья. Удивительная это была экспедиция, совершенно не подходящая к мирной обстановке современной Англии и более соответствующая Дальнему Западу Америки в доброе старое время индейских нашествий.

Дойдя до поворота, с которого уже видна была ферма, экспедиция встретила маленькую группу людей с ружьями. В состав этой группы входили, между прочим, оба Фульчера и один обыватель из Мейдстона. Последний стоял впереди всех и смотрел в бинокль на ферму.

— Есть что-нибудь новое? — спросил Коссар.

— Да вон осы все летают туда и сюда, — отвечал старший Фульчер, — а не видать, таскают они что-нибудь или нет.

— Все очень быстро зарастает хмелем, — сказал человек, смотревший в бинокль. — Между соснами сегодня утром его еще не было. Растет на глазах.

Он вынул платок и старательно протер стекла бинокля.

— Вы, кажется, туда изволите идти? — спросил Скельмерсдэль.

— Да. Хотите с нами? — спросил Коссар. Скельмерсдэль, видимо, колебался.

— Мы там останемся на всю ночь. Скельмерсдэль решил, что не пойдет.

— Видали крыс? — спросил Коссар.

— Одну видели в лесу. Охотилась за кроликами, должно быть.

Коссар, отставший от своей партии, поспешил догнать ее.

Увидав теперь свою ферму, Бенсингтон мог воочию убедиться в достоинствах изобретенной им пищи. Домик показался ему теперь меньше, чем прежде, а растительность вокруг страшно разрослась. Крыша колодца едва виднелась из-за травы футов в восемь высотою, а хмель взобрался на крышу дома, обвил дымовую трубу и простирал свои побеги к небу. Цветы его были величиной с блюдечко, так что виднелись издали, а ветви казались толстыми канатами. Крапива, заполнившая почти весь двор, походила на коноплю, а местами чуть не равнялась с хмелем. Чем ближе подходила партия охотников к ферме, тем более напоминала собою процессию сказочных гномов, бредущих к кукольному домику, затерявшемуся в исполинском дремучем лесу.

Осы летали над своим гнездом и казались издали стаей больших птиц. По временам некоторые из них весьма быстро отлетали куда-то в сторону, — вероятно, за добычей. Шум они производили страшный, слышный, по крайней мере, за полмили. Раз одно из этих черно-желтых чудовищ подлетело довольно близко к партии и преследовало ее некоторое время, пристально всех разглядывая своими выпученными глазами, но выстрел Коссара, хотя и неудачный, заставил осу улететь.

В одном из углов двора, справа от дома, несколько ос ползало по каким-то костям, — вероятно, бренным останкам ягненка, которого крысы утащили с фермы Гекстера. При приближении к ферме лошади стали очень беспокоиться, а так как никто из импровизированных кучеров не умел править, то все сошли с козел и повели лошадей под уздцы, стараясь их успокоить.

Крыс нигде еще не было видно, и вообще вокруг домика все было спокойно и тихо, если бы в воздухе не стояло постоянное, утомлявшее слух, то высокое, то низкое гудение ос.

Лошадей ввели во двор, и один из приспешников Коссара, увидав, что дверь домика открыта, — средняя часть ее оказалась выгрызенной, — смело вошел туда. Сначала никто этого не заметил, потому что вся компания была занята выгрузкой серы и парафина, как вдруг — бац, бац! — грянули два выстрела в домике, и одна из пуль, просвистев над ухом Редвуда, ударилась в мешок с серой, пробила его и подняла столб желтой пыли. Редвуд схватил свое ружье и выпалил из обоих стволов во что-то серое, быстро промчавшееся мимо него. Он успел заметить только широкую спину, длинный голый хвост и розовые лапы, характерные для крыс. В то же время он увидел, что Бенсингтон, стоявший на пути крысы, падает.

Собственно говоря, в момент появления крысы не один Редвуд схватился за ружье. Это сделали все присутствующие, так что минуты три на ферме шла безумная пальба, и жизнь каждого из участвовавших в ней, висела на волоске.

В пылу охотничьего возбуждения Редвуд, не заботясь о судьбе Бенсингтона, бросился было преследовать крысу, но тотчас же был сбит с ног черепицами и штукатуркой, посыпавшейся со стен домика от чьего-то неудачного выстрела. Очнулся он, сидя на земле, с окровавленным лицом и руками, среди всеобщего жуткого молчания.

Спустя несколько секунд из домика послышался глухой возглас:

— Эй! Кто там?

— Я, — ответил Редвуд.

— Убили, что ль, этого черта?

К чести Редвуда следует отметить, что чувство дружбы заговорило в нем.

— А что, мистер Бенсингтон цел? — спросил он.

— Ну, что делать, в другой раз будем счастливее, — отвечал человек, находившийся внутри домика, не расслышав вопроса.

Тревога Редвуда усилилась. Позабыв о царапинах на своем лице и руках, он бросился искать своего друга, которого вскоре нашел спокойно сидящим на земле и заряжающим свое ружье.

— А ведь мы все-таки ей всыпали! — воскликнул Бенсингтон, смотря на Редвуда через очки. — Она перескочила через меня и сбила с ног, но я все-таки попотчевал ее из обоих стволов.

В эту минуту из дверей домика вышел инициатор всей тревоги.

— Я ей угодил в грудь, а другой раз в бок, — сказал он.

— А где же наши возы? — спросил Коссар, высовываясь из-за кустов хмеля.

К величайшему удивлению Редвуда, скоро стало очевидным, что, во-первых, никто не убит и не ранен, а во-вторых, что испуганные выстрелами лошади бросились в огород и стояли там теперь, ярдов за пятьдесят от домика, зацепившись колесами экипажей и спутав постромки. На половине этого расстояния лежал разбитый бочонок с парафином, а дальше были разбросаны мешки с серой. Вся компания направилась к лошадям.

— Куда же крыса девалась? — спросил Коссар. — Первую пулю я всадил ей между ребрами, а другим выстрелом расшиб всю морду! Она как раз повернулась ко мне передом… Ловко попал!..

Пока они распутывали лошадей, из леса появились два приятеля Коссара.

— Я убил крысу, — сказал один из них.

— Где же она?

— Джим Бете нашел ее за забором. Я в нее выпалил как раз, когда она заворачивала за угол… Ловко попал: под левую лопатку!

Справившись с лошадьми и экипажами, все пошли смотреть убитую крысу. Она лежала, согнувшись, на боку. Торчавшие изо рта резцы придавали ее физиономии обиженный вид, в котором не было ничего жестокого и ужасного. Голые передние лапы крысы напоминали исхудалые старческие руки. Помимо одной кругленькой ранки за правым ухом, никаких повреждений на теле ее не оказалось.

— Как же это так?.. — сказал задумчиво Редвуд, — должно быть, крыс было две.

— Должно быть… И та, в которую все попали, ушла, к несчастью, — заметил кто-то.

— Но я уверен, что мой выстрел… Говорите, что хотите, а я… Своими глазами видел… — заговорили все разом, и долго, может быть, говорили бы, если бы пронзительное жужжание осы, пролетевшей на близком расстоянии, не заставило импровизированный парламент прекратить дебаты и перейти к очередным делам.

Инцидент с крысой заставил всех быть осторожнее, но не лишил энергии.

Запасы были сложены в домике, очевидно, подвергшемся по уходу миссис Скиннер разграблению крысами; лошадей отвели назад в Хиклиброу; мертвую крысу перетащили через забор и положили в виду окон домика, причем случайно наткнулись на кучу уховерток. Эти насекомые (действительно необычайных размеров, хотя и не таких, как показывал мистер Скиннер), поспешили разбежаться, но Коссару, проявившему при этом необычайную деятельность, удалось передавить ногами и прикладом очень многих.

Затем двое принялись вырубать топором хмель вокруг дома и едва могли с ним справиться, так как толщина стволов достигала двух футов в диаметре. Коссар приводил в порядок дом, а один из его приятелей, электротехник, вместе с Бенсингтоном и Редвудом отправился искать крысиные норы.

Старательно обходя кусты гигантской крапивы, утыканные ядовитыми шипами в целый фут длиною, они шли вдоль, изгрызенного и полуразрушенного забора, как вдруг наткнулись на большое пещерообразное отверстие в земле, из которого несло отвратительным запахом. Из осторожности все вытянулись в линию и держали ружья наготове.

— Надеюсь, что они выйдут, — заметил Редвуд.

— А если нет… — отозвался Бенсингтон. Оба задумались.

— Если лезть туда, — продолжал Редвуд, — так ведь надо хоть свечей взять с собой, что ли…

— Не сейчас же этим заниматься, — решил электротехник.

Товарищи принуждены были с ним согласиться, и потому все трое отправились по тропинке, усыпанной белым песком, к сосновому лесу. Выйдя на его опушку, они остановились в виду песчаного холма, занятого гнездами ос.

Солнце уже садилось, и осы слетались на ночь домой. Не смея показаться из-за деревьев, охотники довольно долго смотрели на этих опасных насекомых, летавших целым роем, ползавших, скрывавшихся в отверстиях, ведущих к гнезду.

— Часа через два они совсем затихнут, — сказал Редвуд. — Точно опять ребенком становишься… — прибавил он, помолчав.

— Ночью нам нужно отыскать эти отверстия, если даже будет очень темно, — заметил Бенсингтон. — А кстати, как насчет света?

— Нынче полная луна, — отвечал электротехник. Пошли советоваться с Коссаром.

Он сказал, что серу, селитру и гипс «обязательно» нужно пронести через лес до наступления темноты. В полной тишине все принялись за работу, осы затихли, и вокруг можно было слышать только осторожные шаги да кряхтение под тяжестью мешков. В работе участвовали все, кроме Бенсингтона, очевидно, к ней не способного. Ему дали ружье в руки и посадили в скиннеровскую спальню стеречь труп крысы. А остальные попеременно отдыхали от таскания кулей, сторожа выход крысиной норы, что, конечно, было бы очень скучно, если бы часовых не развлекали созревшие пыльники хмеля, лопающиеся со звуком, подобным пистолетному выстрелу, причем пыльца, величиною с просяное зерно, разлетались во все стороны.

Мистер Бенсингтон сидел у окна, в жестком, набитом конским волосом кресле, спинка которого была покрыта старым, грязным антимакассаром, долгое время придававшим гостиной Скиннеров аристократический вид. Непривычное для него оружие стояло прислоненным к подоконнику, а сам великий ученый пристально смотрел сквозь свои очки на труп убитой крысы. Из окна до него доносился приятный запах хмеля. Тишина стояла невозмутимая, солнце давно зашло, но ночь еще не успела наступить окончательно.

В комнате пахло жильем: пивом, сыром, гнилыми яблоками и больше всего старыми сапогами. Этот последний запах напомнил Бенсингтону об исчезнувших Скиннерах, хотя помимо запаха, вся обстановка напоминала о них. Обстановка эта, правда, была значительно попорчена крысами, но рваное платье, висевшее на вешалке, около двери, бритва, которая валялась на столе вместе с грязными обрывками бумаги, кусочек мыла, затвердевший и растрескавшийся от долгого лежания, — все это носило на себе явный отпечаток индивидуальности Скиннера. Бенсингтону впервые вполне отчетливо пришло на ум, что последний был разорван на части и съеден, может быть, той самой крысой, которая лежит теперь убитая.

Как подумаешь, к чему может привести самое невинное открытие в химии…

Вот он теперь находится в цивилизованной стране, казалось бы, давным-давно покорившей природу и приспособившей ее для безопасности человека, а между тем, где эта безопасность? Где тот комфорт, который с таким трудом вырабатывали десятки поколений англичан? Можно ли думать о комфорте и безопасности, когда сидишь один-одинешенек, в полуразрушенном доме, ночью и с ружьем в руках? Боже мой! Какая резкая перемена в жизни! Какое испытание! И ведь надо же было, чтобы он пошел на это испытание, даже не сказав ни слова кузине Джен.

Что она теперь о нем подумает?

Бенсингтон попробовал представить себе, что теперь думает кузина Джен, и не мог. Ему казалось, что они теперь разлучены навсегда и в этой жизни больше не встретятся. Он чувствовал, что вступает в какой-то новый, неизмеримый и неведомый мир.

Кто знает, какие еще чудовища скрываются в этом мраке…

Бенсингтон выглянул в окно. Вьющиеся побеги гигантского хмеля резко выделялись на желтовато-сером фоне западной части горизонта. Труп крысы был едва виден. Тишина стояла полнейшая, так что Бенсингтону поневоле пришло в голову, что товарищи его бросили. Тень под навесом сарая казалась входом в мрачную пещеру…

Бац!.. Бац!.. Бац!..

Громкое эхо и крики.

Продолжительное молчание.

Бац!

Слабое эхо, а затем полная тишина.

— Наконец-то!

Из мрака выделяются фигуры Редвуда и Коссара. Первый кричит: «Бенсингтон!» Второй перебивает: «Бенсингтон! Мы ухлопали вторую крысу!»

— Коссар убил вторую крысу! — подтвердил Редвуд.

5

Пока экспедиция подкрепляла свои силы, стало совсем темно. Звезды на небе ярко блистали. Бледный свет над холмами возвещал появление луны. Стража у крысьей норы бодрствовала, но часовые перешли на холм, повыше, чтобы удобнее стрелять. Они сидели, скорчившись на росистой траве, и, чтобы не пострадать от сырости, усердно тянули виски. Остальная компания, вместе с главными руководителями экспедиции, заседала в домике, обдумывая ночной набег на осиные гнезда, и тоже щедро подкрепляла свои силы спиртными напитками. Луна поднялась над горизонтом к полуночи, и, как только лучи ее осветили долину, Коссар повел своих соратников к логовищам неприятелей.

Закупорить большую часть выходов в эти логовища оказалось задачей удивительно простой, хотя и сопряженной со смертельной опасностью, если бы неприятель проснулся раньше времени. Закупорив часть дыр, друзья навалили перед другими кучи серы с селитрой, зажгли их почти одновременно, и затем вся компания, кроме Коссара, не сговариваясь, бросилась бежать с холма в долину, к лесу, где и остановилась в тени деревьев. Через две или три минуты из осиных гнезд послышалось глухое жужжание, вскоре, однако, прекратившееся.

— Неужели все кончилось? — спросил Бенсингтон шепотом.

Никто ему не ответил. Ночь стояла тихая и светлая. Скат холма с осиными гнездами был залит лунным светом, и гипсовые затычки, отвердевшие в отверстиях, блестели как жестяные.

Силуэт Коссара двинулся по направлению к лесу.

— По-видимому… — начал Коссар, но его слова были прерваны выстрелом, раздавшимся со стороны крысиной норы.

— Это что такое? — спросил Бенсингтон.

— Крыса, должно быть, выглянула, — отвечал кто-то.

— А ведь мы ружей-то с собой не взяли, — заметил Редвуд.

— Они там, около мешков.

Вся компания потихоньку опять направилась к холму.

— Бац! — раздался опять выстрел в саду.

— Это, наверное, крысы, — сказал Бенсингтон.

— Обязательно! — подтвердил Коссар, грызя ногти. Краткая пауза.

Два выстрела, один за другим, затем громкий, отчаянный крик, еще три выстрела и треск сучьев в лесу. Все эти звуки резко и отчетливо выступали среди ночной тишины.

Несколько мгновений — ничего, кроме смутного шума в стороне норы, затем опять отчаянный крик… Вся компания инстинктивно и полусознательно бросилась за ружьями к лесу, где были оставлены мешки с горючим материалом.

Тем временем послышались еще два выстрела.

Бенсингтон опомнился уже с ружьем в руках, пробираясь вслед за другими сквозь густой сосновый лес. Первою его мыслью в это время было довольно странное желание, чтобы кузина Джен могла видеть его в такой обстановке, хотя воинственность его была несколько испорчена гримасой, которую Бенсингтон должен был делать, чтобы очки не соскакивали с носа, да манерой его держать ружье за конец ствола, как простую палку.

Несколько минут спустя на шедшего впереди всех Коссара наткнулся один из часовых при крысиной норе. Он бежал сломя голову и без ружья.

— Стой! — воскликнул Коссар, хватая его за руки, — Что случилось?

— Они выскочили сразу все, — отвечал часовой.

— Крысы?

— Конечно, крысы. Целых шесть штук.

— А где же Флэк?

— Флэк упал.

— Что, что? В чем дело? — спросил подоспевший Бенсингтон.

— Да вот крысы выскочили все зараз, а Флэк упал.

— Как упал?

— Так и упал. Я выстрелил из двух стволов, а Флэк тоже стрелял и потом упал.

— Вы его, значит, бросили?

— Но ведь крысы-то на нас кинулись.

— Идем! — воскликнул Коссар. — Вы тоже идите с нами. Покажите, где вы оставили Флэка.

Вся партия тронулась вперед, и сбежавший со своего поста часовой продолжал по дороге передавать товарищам подробности происшествия.

— Где же теперь крысы?

— Должно быть, ушли назад, в нору. Когда я побежал, они бросились к норе.

— Как же так! Вы, стало быть, их преследовали?

— Мы сидели около норы. Увидав, что они выходят, мы, знаете ли, попробовали преградить им путь. Они ведь выпрыгивали совсем как кролики. Мы выстрелили. Они разбежались было сначала, а потом бросились на нас…

— Сколько же их было?

— Шесть или семь.

Коссар, дойдя до опушки леса, остановился.

— Что же они, съели, что ли, Флэка? — спросил кто-то.

— Одна крыса сидела уже на нем.

— Что же вы не стреляли?

— Как же можно было стрелять, когда Флэк лежал под крысой?

— Ружья заряжены? — отрывисто спросил Коссар, не оборачиваясь.

Все кивнули утвердительно.

— Но как же Флэк… — произнес кто-то.

— Можно ли стрелять, когда Флэк… — подтвердил другой.

— Надо его найти, — сказал Редвуд.

— Времени терять нельзя, — сказал Коссар и затем крикнул: — Флэк!

Весь отряд гуськом двинулся по направлению к норе, убежавший часовой немного позади других. Проходя через разросшийся хмель, товарищи наткнулись на труп крысы. Около него они выстроились в боевой порядок, в одну слегка изогнутую линию, а затем взяли ружья «на руку» и стали пристально вглядываться. Ружье, брошенное бежавшим часовым, было поднято кем-то тут же.

— Флэк! — кричал Коссар. — Флэк!

— Он отступил за крапиву и там упал, — отозвался бежавший часовой.

— Где, в каком месте?

— Да вон там.

— Где же именно?

Часовой поколебался немного, осматриваясь вокруг, а потом повел всю компанию влево, но проведя несколько шагов, вновь остановился, огляделся и сказал:

— Здесь, кажется.

— Так ведь теперь его нет здесь.

— Нет.

— Даже и ружья нет.

— Не утащили ли они его в нору?

— А ружье как же?

— Ах, черт возьми! — воскликнул Коссар. — Куда же он девался?

Затем, пройдя несколько шагов по направлению к холму, в котором находилась нора, он вновь остановился и выругался.

— Что, если они в самом деле его утащили?..

Вся компания стояла в глубоком раздумье. Очки Бенсингтона блестели, когда он поворачивал голову из стороны в сторону. Лица присутствующих то ярко освещались луною, то скрывались во мраке, в зависимости от того, куда они оборачивались. Все пробовали заговаривать, но никто не кончал начатой фразы. Вдруг Коссар перешел к лихорадочной деятельности, начал суетиться и раздавать приказания. Прежде всего он велел принести экипажные фонари. Все бросились исполнять это приказание, кроме самого Коссара.

— Вы хотите лезть в нору? — спросил Редвуд, уходя.

— Обязательно! — отвечал Коссар.

Взяв один из фонарей, Бенсингтон первый стал возвращаться по тропинке мимо колодца. Взглянув в сторону, он увидел могучую фигуру Коссара уже перед самой норой.

«Как это мы могли оставить Коссара одного!» — подумал он, но тут же утешился, решив, что Коссар сумеет постоять за себя.

В ту же минуту около него раздался писк, и три крысы, выскочив из густой заросли хмеля, бросились на Коссара. Последний сначала их не заметил, а потом проявил изумительную энергию. Стрелять он не стал, потому, вероятно, что не успел прицелиться, а просто ударил первую из нападавших крыс прикладом по голове, причем она перевернулась вверх ногами и осталась недвижимой.

Фигура Коссара исчезла на минуту за кустами, а потом появилась вновь, энергично размахивая ружьем. Две оставшиеся в живых крысы крупными прыжками бросились к норе, а храбрый предводитель экспедиции последовал за ними.

Описанное выше произошло в течение нескольких секунд. Лунный свет при легком тумане, увеличивавшем размеры участников трагедии, которую мог наблюдать один только Бенсингтон, придавал всей сцене фантастический характер. Фигура Коссара по временам казалась громадной, а по временам совсем пропадала из вида. Крысы то прыгали гигантскими прыжками, то как бы плавно скользили по воздуху. Бенсингтон, издав слабый крик, бросился на помощь Коссару, но подоспел уже тогда, когда крысы скрылись в норе.

— Эге! — сказал Коссар совершенно спокойно, как будто бы ничего не случилось. — Вы уже вернулись? А где же фонарь? Крысы теперь все в норе. Я тут одной проломил голову. Где она? Да вон она лежит.

Бенсингтон молчал. Он был слишком взволнован для того, чтобы поддерживать разговор.

Между тем стали подходить и другие компаньоны с фонарями. Сначала вдали показалась яркая точка, бросающая желтоватый свет на траву и деревья, за нею следовала маленькая темная фигура, отбрасывающая большую тень назад, наконец, несколько таких фигурок стали сходиться и перекликаться. Чаще всего слышалось при этом имя Флэка.

— Он заперся на чердаке, — объяснил наконец кто-то.

Выслушав это сообщение, Коссар молча наклонился и полез в нору. На заднем плане сцены, освещенной теперь фонарями, торчали одни только его подошвы.

Полз он на четвереньках, таща за собою по обоим бокам два ружья, привязанные к ремню, который он держал в зубах. За ним пополз с фонарем в руке самый преданный из его друзей — маленький черноволосый человечек с серьезным лицом. Все это было проделано так ловко, поспешно и победоносно, что казалось сном, который видит сумасшедший. Раз крысы ползли в нору задом к Коссару, то они не могли принести ему никакого вреда, а если они повернутся к нему мордой, то он увидит их светящиеся глаза и сможет стрелять им прямо в лоб. Обязательно!.. Уйти они никуда не могут. Помощник Коссара запасся даже веревкой, чтобы вытаскивать из норы трупы крыс. Конец ее он взял с собою, а клубок велел держать одному из присутствовавших.

Обдумав и поняв все это, Бенсингтон вдруг заметил, что держит в руках шелковую шляпу Коссара. Как она у него очутилась?

У каждого из выходов норы поставили по фонарю, вокруг которых разместились охотники, причем один из них стоял на коленях, держа ружье наготове, чтобы стрелять в отверстие, если покажется крыса.

Наступило продолжительное ожидание, показавшееся бесконечным. Наконец в норе послышался первый выстрел Коссара, Все встрепенулись, затем, — бац! бац! бац! — посыпались выстрелы в выскочивших из отверстия крыс, и две из них оказались убитыми. Державший веревку почувствовал, что ее дергают.

— Должно быть, Коссар убил одну крысу в норе, — сказал Бенсингтон.

Веревка, при фантастическом освещении похожая на змею, поползла в отверстие, а затем остановилась. Опять несколько минут томительного ожидания. Наконец в отверстии появилось что-то, показавшееся Бенсингтону каким-то чудовищем, но при ближайшем рассмотрении это оказался помощник Коссара, маленький инженер, а вслед за ним показались сначала подошвы Коссара, а потом и его ярко освещенная фонарем спина.

Теперь оставалась в живых только одна крыса, скрывавшаяся в самом отдаленном уголке норы до тех пор, пока Коссар вновь туда не слазил и не убил ее. В конце концов этот бравый малый, превратившийся на время в хорька, прополз по всем ходам норы, чтобы убедиться, что там никого уже не осталось.

— Прикончил! — сказал он своим товарищам, водворившись окончательно в их среде. — Только, если бы у меня в голове был мозг вместо соломы, так мне следовало бы лезть туда голым. Обязательно! Пощупайте, Бенсингтон, если не противно: я весь промок от грязи и пота.

6

В течение этой богатой фантастическими приключениями ночи Бенсингтону неоднократно казалось, что он создан именно для таких приключений. Особенно ярко мысль эта блеснула в его мозгу после доброго стакана виски.

— Я не вернусь больше на Слэн-стрит! — конфиденциально заявил он высокому белому инженеру.

— Разве?

— Будьте уверены! — отвечал Бенсингтон, мрачно кивая головой.

Усилия, употребленные им при перетаскивании семи убитых крыс к погребальному костру, устроенному в крапиве, довели его, что называется, до седьмого пота и заставили опять прибегнуть к виски во избежание неминуемой простуды.

Перетащив крыс, вся компания собралась на кухне, чтобы передохнуть и подкрепиться, но через полчаса Коссар опять пригласил всех доканчивать начатое.

— Нужно все следы замести, — сказал он. — Обязательно! Ни шума, ни скандала! Прикончить все в одну ночь!

Решили разрушить ферму и сжечь все, что можно. Все мелкие деревянные постройки были сломаны, сложены в один костер посреди крапивы и покрыты вырубленным хмелем, на который взвалили трупы крыс и пропитали все это горючими веществами — парафином и керосином.

Бенсингтон работал с остервенением. Часа в два ночи, рубя топором хмель, он почувствовал такой прилив радостной энергии, что соседям пришлось держаться от него подальше. Потеря очков временно отрезвила ученого, но они скоро нашлись в заднем кармане его же собственного сюртука, хотя как они туда попали, и до сих пор никто не знает.

Вокруг него толпились мрачно озабоченные, энергичные люди. Коссар двигался среди них подобно демону разрушения.

Бенсингтон упивался тем чувством товарищества на жизнь и на смерть, которое совершенно незнакомо мирным горожанам, а служит исключительным достоянием солдат в военное время, разбойников при набеге, — вообще группы людей, соединившихся для опасного предприятия. Он не чувствовал усталости и ко всем окружающим относился с суровой нежностью.

— Жгите все! — командовал Коссар, расхаживая между работавшими. — С землей надо сравнять это крысиное гнездо!

При слабом свете утренней зари его массивная фигура с выдающейся челюстью и с пуком зажженного валежника в руке произвела на Бенсингтона очень сильное впечатление.

— Посторонитесь, — сказал кто-то ученому, дернув его за рукав.

Маленький красноватый огонек, показавшийся в одном месте при основании костра, стал быстро перебегать по сучьям и веткам, а затем вдруг весь костер вспыхнул ярким пламенем. Удушливый дым, треск горящих сучьев и целые потоки искр, осыпавших окрестность, заставили членов экспедиции захватить свои ружья и отойти подальше. Сзади всех медленно шел Коссар.

Одновременно с костром подожжен был и домик фермы. Издали все это представляло замечательно красивую картину, особенно когда из окон жилища Скиннеров показались языки пламени.

В тихом утреннем воздухе столб дыма поднялся на значительную высоту над лесом и привлек к себе внимание обывателей Хиклиброу, которые высыпали на холм в ночном одеянии и были вознаграждены за это не только зрелищем пожара, но и честью приветствовать усталых членов экспедиции, под предводительством Коссара, с ружьями на плечах торжественно выходивших из леса.

Бенсингтон впал в полусознательное состояние от усталости и шел совершенно машинально. В голове его проскальзывали обрывки мыслей. Взглянув назад, на огонь, он вдруг вспомнил чрезвычайно знакомую фразу, но никак не мог сообразить, к чему она относится.

— Милостивые государи! Сегодня мы зажгли… Сегодня мы зажгли! Что такое зажгли?.. Ах, да! Это Лятимер говорил, да и многие говорили… и всегда так говорится… сегодня мы зажгли свет, которого уже никто не потушит… А Коссар! Вот это человек!.. Да-а-а!.. Это человек!.. Я горжусь тем, что держал его шляпу… Да, сэр, горжусь! Несмотря на то, что он занимается всего лишь прикладной наукой!

И Бенсингтон с глубоким уважением, чтобы не сказать с восхищением, взглянул на медленно переваливающуюся перед ним спину Коссара.

Как раз вслед за этим на него вдруг напала дрожь, неудержимая зевота и желание поскорее улечься в постель, закутаться потеплее и выпить кофе, который так хорошо варила кузина Джен (до тех пор он о ней, похоже, не вспоминал).

Да и как же иначе? За последние тридцать три года он в первый раз провел ночь без сна, на чистом воздухе и при такой усиленной физической работе.

7

— Ишь, бедняжка, заливается! — сказала миссис Скиннер и, закусив нижнюю губу единственным оставшимся во рту зубом, понатужилась.

На это раз старания ее увенчались успехом: крышка открылась, и богатый запас «Пищи богов» был готов к услугам нового отпрыска почтенной семьи Скиннеров.

ГИГАНТСКИЕ ДЕТИ

1

Дальнейшая судьба разрушенной, но не совсем уничтоженной фермы, с ее гигантской крапивой, гигантскими грибами и насекомыми, должна теперь, по крайней мере, на время выйти из поля нашего зрения. Не станем мы также распространяться и об участии двух гигантских цыплят, попавших в цирк и осужденных провести остаток своей жизни в славе, но при полном отсутствии семейных радостей, как это, впрочем, всегда бывает с теми, кто занимает выдающееся положение в обществе. Читателю, желающему ознакомиться подробно с данным вопросом, мы можем посоветовать только обратиться к газетам того времени, а сами займемся исключительно мистером Бенсингтоном и его присными.

Он вернулся в Лондон знаменитым человеком. За ночь весь мир переменил свое отношение к нему. Все знали, что случилось — и кузина Джен, и публика на улицах и в домах, а что касается газет, так они знали даже и то, чего совсем не случилось. Бенсингтон боялся, конечно, встретиться с кузиной Джен, но встреча эта прошла сравнительно благополучно. Почтенная девица поняла наконец, что бывают такие обстоятельства, которым даже ей приходится подчиняться. Не будучи в состоянии отрицать «Пищу богов», она ее признала, но к поведению Бенсингтона — к бегству его из родного дома — не могла отнестись иначе, как с негодованием. Негодование это ей приходилось, однако, скрывать ввиду всеобщего внимания к ее ученому другу, а потому она, как и следует настоящей христианке, решилась отомстить ему за зло добром. С этой целью она принялась усиленно заботиться о его здоровье, охранять его от усталости, которую он давно позабыл, и лечить от простуды, которой не было. Купив ему какую-то особую гигиеническую фуфайку, надеваемую задом наперед и шиворот-навыворот, при каковой процедуре нельзя было обойтись без помощи нескольких ассистентов, она заставила своего друга носить эту фуфайку ежедневно, хотя он не мог в ней свободно не только двигаться, но даже думать. Несмотря на это, Бенсингтон все-таки, пользуясь минутами отдыха от фуфайки и кузины Джен, продолжал работу над своим открытием.

Во мнении публики он почему-то явился единственным лицом, ответственным за само открытие и за все дальнейшие последствия. О Редвуде и Коссаре как бы позабыли. Не успел Бенсингтон опомниться, как стал уже притчей во языцех. Его описывали в газетах, о нем говорили на лекциях; его плешь, красное лицо и золотые очки сделались общественной собственностью. Предприимчивые молодые люди, обладавшие фотографическими аппаратами и достаточным запасом самоуверенности, пользовались всяким удобным и неудобным случаем, чтобы снимать его во всевозможных положениях, и при дневном свете, и при вспышках магния, а затем помещали свои снимки в иллюстрированных журналах. Другие предприимчивые люди разного пола и возраста во всякое время дня и ночи осаждали его расспросами о «Пище для рекламы», как прозвал Гераклеофорбию «Панч», и потом печатали интервью, приписывая свои собственные мнения Бенсингтону. Особенно был невыносим популярный юморист Бродбим. Ничего не понимая в открытии знаменитого ученого, он изо всех сил старался высмеять это открытие: печатал памфлеты, шлялся по клубам и говорил всем, кого только мог ухватить за пуговицу:

— У этих ученых, знаете ли, ум за разум заходит. Они шуток не понимают. Ни малейшей склонности к юмору! Я вас уверяю. Наука убивает, знаете ли, и здравый смысл, и здоровый смех.

Предприимчивое литературное агентство прислало Бенсингтону отдельный оттиск ругающей его статейки, помещенной в одной бульварной газетке, с предложением доставить сотню таких оттисков за одну гинею. Две очаровательные молодые леди, совершенно ему не знакомые, явились с визитом и, несмотря на видимое негодование кузины Джен, остались пить чай, а потом прислали свои альбомы с просьбой об автографе.

Вообще, Бенсингтон должен был привыкнуть видеть свое имя в газетах рядом с изложением самых нелепых идей, ему приписываемых, и читать об интимности с ним таких людей, о которых он никогда не слыхивал, так что мечты его о приятности славы должны были окончательно и навсегда рассеяться.

Надо, однако, заметить, что общественное мнение вовсе не относилось к Бенсингтону враждебно (если не считать Бродбима). Публика просто забавлялась Гераклеофорбией, полагая, что она окончательно похоронена, вместе с гигантскими осами и крысами, так что впредь о ней не будет и упоминания. Блеснул мыльный пузырь — и лопнул. Особенно потешали публику карикатуры на выдающихся людей эпохи (в том числе и на самого Бенсингтона), якобы наевшихся Гераклеофорбии — «Пищи для рекламы». О появлении гигантских детей и вообще о каких-нибудь дальнейших последствиях великого открытия никто и не думал.

Однако нашлись все же люди более дальновидные, пугавшиеся этих последствий. Молодой Катергам, например, родственник графа Пьютерстона, восходящее политическое светило, рискуя прослыть чудаком, написал даже длинную статью в «Летописи девятнадцатого и прочих столетий», где рекомендовал запретить производство «Пищи богов». Такого же мнения держался, собственно говоря, и сам Бенсингтон.

— Они, по-видимому, не совсем хорошо понимают, чем все это может кончиться… — сказал он однажды Коссару.

— Разумеется, не понимают.

— А что же мы с вами? Как подумаешь о будущем… Маленький Редвуд… да и ваших трое… Ведь они, пожалуй, будут ростом футов в сорок… Продолжать ли нам опыты?

— Продолжать ли? — воскликнул Коссар в глубочайшем удивлении и самой резкой фистулой. — Обязательно продолжать! Что же мы с вами иначе станем делать? Карамельки, что ли, сосать между завтраком и обедом?..

— Серьезные последствия! — продолжал он после небольшой паузы. — Ну, конечно, серьезные последствия! Обязательно! Из-за чего же иначе работать, как не из-за серьезных последствий? В кои-то веки в наши руки попала возможность добиться серьезных последствий, а вы намерены отступать? Это было бы бесчестно, позвольте вам сказать! Да, бесчестно!..

Коссар задыхался от негодования.

Бенсингтон, однако, не мог больше работать в своей лаборатории с прежним увлечением. Серьезные последствия не соблазняли человека с такими скромными вкусами, какими обладал он. Открытие, конечно, великое… но не довольно ли тех плодов, которые оно уже принесло? Ферма в Хиклиброу, несмотря на то, что она совсем разрушена, поднялась теперь в цене до девяноста фунтов за акр, а что касается славы, так ее более чем достаточно… Бог с ней совсем!

Не всегда, впрочем, Бенсингтон так думал. Работая в лаборатории, этот маленький человечек, в очках и стоптанных туфлях, по временам вновь начинал мечтать о серьезных последствиях своего открытия — о новом мире, о гигантском человечестве, которое станет новой силой во вселенной, о результатах вмешательства этой силы во вселенские дела, и прочее, и прочее. Но все же такие мечтания кончались обыкновенно отступлением — еще большим упадком духа, более мучительными опасениями…

2

Тем временем во внешнем для Бенсингтона мире, создавшем его славу, появилась блестящая фигура, сосредоточившая на себе всеобщее внимание. Это был доктор Уинклс — тот молодой практик, через посредство которого Редвуд начал давать Гераклеофорбию своему сыну. «Пища богов», очевидно, заинтересовала его еще раньше, чем превратилась в «Пищу для рекламы», и появление гигантских ос увеличило этот интерес.

По наружному виду, манерам и моральным своим качествам Уинклс принадлежал к числу тех людей, которых называют «из молодых, да ранний». Восходящее светило среди врачей-практиков, он представлял собой статного, красивого человека с сухими, быстрыми, проницательными глазами алюминиевого цвета, чисто выбритым мускулистым лицом, белокурыми волосами и ловкими, энергичными движениями. Он всегда был во фраке, в черном галстуке, с толстой золотой цепочкой поперек жилета, украшенной большим количеством жетонов и подвесок. Особого покроя шляпа придавала ему еще более значительный вид.

Он с самого начала сделался сторонником Бенсингтона, Редвуда и «Пищи богов», а по временам проявлял такой авторитетный тон по отношению к великому открытию, что даже самому Бенсингтону приходилось отступать перед ним на задний план.

— Все эти мелочи ничего не значат, — заявил он в ответ на сомнения Бенсингтона относительно опасности проведения опытов над людьми, — решительно ничего не значат. Важное открытие. Обращаясь с ним умело, толково контролируя действие нашей Пищи, мы получим могущественное средство для воздействия на жизнь вообще. Надо зорко следить за делом. Мы не должны ни бросать его, ни выпускать из своих рук.

И он действительно не выпускал. У Бенсингтона он бывал теперь каждый день. В определенный час карета его неизменно подкатывала к крыльцу дома на Слэн-стрит, и через несколько минут он уже находился в гостиной с какими-нибудь новыми сведениями или предложениями.

— А знаете ли, — говорил он, например, — вчера Катергам разглагольствовал о нашей Пище в церковной ассоциации.

— Ведь он, кажется, родственник премьер-министра, не правда ли? — спрашивал Бенсингтон.

— Да, они в родстве, — отвечал Уинклс. — Способный молодой человек, очень способный. Правда, реакционер, сбитый с толку, упрямый, но все же очень талантливый. Он, по-видимому, намерен добиться славы, борясь с нашим открытием. По крайней мере, принялся за это очень горячо. Вчера говорил о нашем предложении ввести Пищу в начальные школы…

— Как, в начальные школы? У кого же было такое предложение?

— Да я как-то проговорился на этот счет в политехникуме… так, мимоходом. Пытался разъяснить благотворное влияние Гераклеофорбии, доказывал, что она вполне безвредна, несмотря на некоторые случайности, которые свидетельствуют о противном, но больше уже не повторятся… Понятно, если препарат будет вполне чист… Ну, вот Катергам и подхватил нечаянно брошенное мною слово.

— Что же вы сказали?

— Да пустяки! Так, с языка сорвалось! А он, как видите, принял это всерьез, говорит, что на начальные школы и без того тратится слишком много денег, вспомнил известную историю с уроками музыки. Знаете, конечно? «Никто, — говорит, — не препятствует детям низших классов народа получать образование, соответствующее их общественному положению, но кормить Пищей такого рода — значило бы уничтожить в них всякое чувство соразмерности»… На этот счет он особенно распространялся. «Зачем, — говорит, — это нужно, чтобы бедные люди достигали тридцати семи футов роста?..» Он ведь и в самом деле верит, знаете ли, что они дорастут до тридцати семи футов, — прибавил Уинклс с улыбкой.

— Да и дорастут, если кормить Гераклеофорбией аккуратно, — сказал Бенсингтон. — Но ведь никто этого не предвидит…

— Ну, я-то предвижу.

— Так как же вы, дорогой Уинклс…

— Я-то знаю, что они вырастут гораздо больше, — прервал Уинклс с таким авторитетным видом, как будто он гораздо лучше Бенсингтона знает, о чем говорит. — Несомненно больше!.. Но послушайте, что он говорит далее: «Что же, — говорит, — будут они от этого счастливее?» Слышите? Не правда ли, чудесно? «Станут от этого лучше? Будут они с большим уважением относиться к собственности и к законным властям? Да, наконец, будет ли это справедливо по отношению к их родителям и семьям?» Как вам это нравится? Такого рода люди всегда очень заботятся о справедливости. «Даже теперь, — говорит, — многие родители не в состоянии кормить и одевать своих детей, а что же будет тогда?» Каково!..

— Он, как видите, поймал меня на неосторожно сказанном слове. Ну, а затем он начал вычислять, сколько будут стоить брюки для подростка двадцати с лишком футов ростом. «По самой дешевой расценке, — говорит, — десять фунтов»… Чудак этот Катергам! Ужасно мелочен… «Плательщики податей, — говорит, — должны с этим считаться. Да, наконец, — говорит, — нужно же иметь в виду и родительскую власть». Вот это все тут — два столбца, — прибавил Уинклс, подавая Бенсингтону газету. — «Каждый отец, — говорит, — имеет право воспитывать своих детей в соответствующих его званию размерах».

Пройдясь по комнате, Уинклс продолжал:

— А потом Катергам перешел к вопросу о приспособлении школьных зданий и обстановки, о стоимости хотя бы одной только школьной мебели. И все это с цифрами… «Ну, и чего же, — говорит он, — мы добьемся? Создадим пролетариат, состоящий из голодных гигантов? Вообще, — говорит, — если это дикое предложение относительно школ и не пройдет, то все-таки Гераклеофорбия — вещество вредное: один раз его попробовав, вы уже не в состоянии будете без него обойтись»…

— Да, это верно, — вставил Бенсингтон.

— «…А тут еще, — говорит, — с ним обращаются неосторожно и плодят гигантских животных». Короче — он предлагает основать Национальное Общество Охраны Нормальных Размеров Человеческого Организма! Курьез, не правда ли? А вот на такие-то курьезы публика особенно падка.

Но что же они собираются делать? — спросил Бенсингтон.

— Основать общество и агитировать, — ответил Уинклс, пожав плечами. — Они хотят добиться запрета производства или хотя бы свободной продажи Гераклеофорбии. Я уже писал об этом. Доказывал, что Катергам слишком преувеличивает значение нашей Пищи, но это никого не убедило. Удивительно, как все восстают против нас!.. Вот и Национальное Общество Трезвости образовало отдел умеренности по отношению к росту.

— Гм! — произнес Бенсингтон.

— Положим, надо было ожидать чего-нибудь подобного после всех этих происшествий, — прибавил Уинклс, берясь за шляпу. — Слишком уж необычны они были.

Поколебавшись немного, он наконец ушел.

Бенсингтону было ясно, что у Уинклса есть какая-то очень нужная для него задняя мысль, которую он боится высказать, но раз, при Редвуде, эта мысль проскользнула в разговоре.

— Ну что, как дела? — спросил Уинклс, входя и потирая руки.

— Да вот, мы вдвоем готовим доклад.

— Королевскому обществу?

— Королевскому обществу.

— Гм! — сказал Уинклс задумчиво, направляясь к камину. — Гм!.. Но… следует ли это делать?

— Следует ли делать что?

— Опубликовывать ваше открытие.

— Как же иначе? Мы ведь не в средние века живем, — сказал Редвуд.

— Так-то оно так…

— И Коссар говорит, что это необходимо сделать в интересах науки.

— В большинстве случаев, разумеется! Но ведь это — случай исключительный.

— Мы обязаны изложить все подробно Королевскому обществу, — сказал Редвуд, и Уинклс на этот раз не стал настаивать, но воспользовался первым же предлогом, чтобы возобновить разговор.

— Ваше открытие совершенно исключительное, — сказал он.

— Это все равно, — отвечал Редвуд.

— Ну, знаете ли, им легко злоупотреблять даже с преступными целями, как полагает Катергам, и потому следовало бы хранить в тайне состав Пищи…

Редвуд молчал.

— Даже простая небрежность — и то, как мы видели… Не лучше ли сконцентрировать производство Гераклеофорбии в одних руках и назначить наблюдательный комитет из лиц, достойных доверия…

Редвуд с неудовольствием заявил ему, что не видит пока в этом надобности.

Между тем, среди широкой публики Уинклс сделался главным авторитетом по вопросу о «Пище для рекламы», несмотря на свое неполное с нею знакомство. Он писал письма и статьи о ее употреблении, делал в медицинских обществах и клубах доклады, говорил в частных кружках, всюду выставляя себя главным инициатором и вождем всего дела. В брошюре своей «Правда о „Пище для рекламы“» (с легкой руки «Панча», теперь все ее так называли) он свел все хиклиброуские происшествия почти к нулю и доказывал, что значение Пищи слишком преувеличивается, что дети от нее растут действительно, но что глупо было бы считать этот рост безграничным. До тридцати семи футов никто не дорастает, конечно, — это преувеличение.

В интимном кружке Бенсингтона все, наконец, ясно поняли, что Уинклс добивается сохранения состава Гераклеофорбии в тайне и деятельного участия в ее изготовлении и продаже. И Редвуду, и Бенсингтону он постоянно говорил, что «Пища богов» — великое дело, что она открывает большие перспективы, но что «надо же, наконец, обставить ее приготовление надлежащим образом». В один прекрасный день он даже решился прямо спросить, как приготовляется Гераклеофорбия.

— Мы обдумали ваши слова, — сказал Редвуд.

— Ну и что же? — спросил Уинклс, видимо, обрадовавшись.

— Вы правы: Гераклеофорбия — такое вещество, которым легко злоупотреблять.

— Но… но какое же отношение имеет это к моему вопросу? — спросил опешивший Уинклс.

— Прямое, — сухо ответил Редвуд.

Два дня Уинклс обдумывал этот ответ, а на третий явился к Редвуду и заявил, что не может кормить его сына порошками, состава которых не знает. Это было бы равносильно размахиванию ножом в темноте. Теперь в свою очередь задумался Редвуд.

— А слышали вы, — сказал Уинклс, переменив предмет разговора, — что Общество Борьбы с «Пищей для рекламы» состоит уже из нескольких тысяч членов? Оно теперь составляет проект билля (проведение которого охотно взял на себя молодой Катергам) и уже образует местные комитеты, чтобы влиять на избирателей и кандидатов. Этим биллем они хотят добиться запрещения изготовления и продажи Гераклеофорбии без специального позволения, а кроме того, они требуют тюремного заключения для всякого, кто рискнет давать «Пищу для рекламы» (вы знаете, что они ее так называют?) лицам, не достигшим двадцати одного года… Но ведь, кроме этого Общества, есть еще и другие, самые разнообразные. Говорят, Общество Охраны Нормальных Размеров намерено выбрать председателем Фредерика Гаррисона, того, который написал против нас брошюру, где доказывает, что «Пища для рекламы» не совместима с общепринятыми теперь взглядами Огюста Конта на человечество. «Мысль о Пище, — говорит он, — достойная самых темных периодов семнадцатого столетия, и в голову не приходила Конту, что может служить неопровержимым доказательством ее зловредности. Кто хорошо понял Конта, — говорит он…»

— Но ведь не хотите же вы сказать… — перебил Редвуд, порядочно струсивший, несмотря на свое презрение к Уинклсу.

— О, они, конечно, ничего не добьются, — прервал последний, — но ведь с общественным мнением шутить все-таки не приходится. Большинство голосов имеет свою цену. Всем известно, что вы открыли довольно-таки опасное вещество, а к опасности, как вы знаете, нельзя относиться индифферентно. Никто не верит, разумеется, в тридцатисемифутовых гигантов, которые не войдут не только ни в один дом, но даже и в церковь, а все-таки нельзя об этом не подумать. Вы сами видите, что в вашем открытии есть нечто… нечто необыкновенное, исключительное…

— Да ведь это есть во всяком открытии, — возразил Редвуд.

— Ну, как бы то ни было, публика беспокоится. Катергам не упустит случая напасть на нас, если выйдет еще какой-нибудь казус. По-моему, этого не должно быть.

Уинклс прошелся по комнате, как бы желая опять поднять вопрос о тайне, но потом, должно быть, раздумал и ушел.

Ученые молча глядели друг на друга, очевидно, и без слов понимая, в чем дело.

— Будь что будет, — сказал наконец Редвуд спокойно и решительно, — а я стану кормить моего Тедди нашей Пищей из собственных рук.

3

Несколько дней спустя Редвуд прочел в газетах, что премьер-министр собирается назначить комиссию для рассмотрения вопроса о «Пище для рекламы», и тотчас же побежал с этим известием к Бенсингтону.

— Уинклс, кажется, старается испортить нам все дело, — сказал он, — играя на руку Катергаму с компанией. Он только запугивает публику своей болтовней. Этак он может помешать нашему исследованию. Уж и теперь он наделал мне немало хлопот с моим мальчиком.

Бенсингтон выразил сомнение в злонамеренности Уинклса.

— А вы заметили, с каким удовольствием он называет Гераклеофорбию «Пищей для рекламы»? — возразил Редвуд.

— Мне не нравится это название, — сказал Бенсингтон.

— А Уинклсу, должно быть, нравится.

— Не сам же он его выдумал?

— Выдумал не сам, но считает, вероятно, вполне подходящим.

— Если эта бессмысленная, невежественная, смешная агитация не прекратится… — начал было Бенсингтон.

— Я только знаю, что мой мальчик не может обойтись без Пищи, — прервал Редвуд, — и что бы ни случилось…

Легкий шум заставил друзей заметить, что среди комнаты стоит Уинклс, по обыкновению потирая руки.

— Вам бы следовало постучаться, — сказал Бенсингтон с негодованием, глядя на золотую цепь с жетонами.

Уинклс рассыпался в извинениях, а затем обратился к Редвуду.

— Очень рад, что застаю вас здесь, — сказал он. — Дело в том…

— А читали вы насчет комиссии? — прервал Редвуд.

— Как же, как же!

— Ну, что же вы об этом думаете?

— Прекрасная вещь! — воскликнул Уинклс. — Прекратит все толки. Вентилирует ваше дело. Заставит замолчать Катергама… Но я не за этим пришел, Редвуд! Дело в том…

— А мне эта комиссия совсем не нравится, — прервал Бенсингтон.

— Уверяю вас, что все обстоит благополучно! — воскликнул Уинклс. — Я, кажется, могу сказать, не нарушая доверия, что…

— Гм! — произнес Редвуд, глядя на Бенсингтона.

— …что все устрою к лучшему. Во-первых, я докажу, что Пища есть вещество вполне определенное, изученное и точно дозируемое, а во-вторых, берусь убедить комиссию, что хйклиброуская катастрофа повториться не может. По словам авторитетных лиц, от нас только этого и потребуют. Ну, конечно, я мог бы говорить с большим знанием дела, если бы… Но это в сторону. Я теперь пришел по другому поводу… Кхе, кхе… Мне нужно посоветоваться с вами, Редвуд… Дело в том, видите ли… Гм!.. Да… Я теперь нахожусь в затруднении, и вы могли бы мне помочь.

Редвуд с тайной радостью взглянул на алюминиевые глаза Уинклса.

— Но дело… очень, очень конфиденциальное.

— Бенсингтон нам не помешает, — сказал Редвуд.

— Мне, видите ли, недавно доверили лечение ребенка одной… одной очень высокопоставленной особы… — Уинклс кашлянул.

— Что ж дальше?

— Я должен сознаться, что обязан этим вашим порошкам и… слухам об успехе лечения вашего ребенка… Не могу скрыть, что встретил большую оппозицию в окружающих, но с образованными людьми всегда можно мало-помалу сойтись… В деле ее высочества… то есть вот этой моей маленькой пациентки, инициатором была сама мать, иначе я никогда бы…

— Да ведь вы, кажется, сомневались в пригодности наших порошков, — сказал Редвуд, забавляясь смущением Уинклса.

— О, это было мимолетное сомнение!

— Так, значит, вы не откажетесь…

— Продолжать лечение вашего сына? Разумеется, нет!

— По-моему, это было бы преднамеренным убийством.

— Разве мог бы я решиться на такой поступок!

— Так вы получите запас порошков.

— А я думал, что вы не…

— Напрасно думали. Я вам сам их сделаю.

— Очень, очень благодарен! — сказал Уинклс, уставившись на Редвуда с минутным разочарованием. — А я думал… ну, простите, от души вас благодарю.

По уходе Уинклса Бенсингтон с улыбкой взглянул на Редвуда и сказал:

— Ее высочество! Скажите, пожалуйста!..

— Да-а! Ее высочество!..

— Это ведь, должно быть, принцесса Везер-Дрейбургская.

— Надо думать.

— А что, Редвуд, — сказал Бенсингтон, помолчав, — как это ни странно, но ведь Уинклс, должно быть, ничего не понимает.

— То есть как ничего не понимает?

— Не понимает ни смысла, ни значения нашего открытия. Если бы он понимал, то едва ли бы решился кормить нашей Пищей члена семьи… вот эту свою новую пациентку… — продолжал Бенсингтон, понизив голос и поглядывая на дверь, — члена семьи, все представители которой всегда были, так сказать, ниже… ниже…

— Обыкновенного роста?

— Да. Да и вообще ни в каком отношении ничем не отличались. А ведь он рискует создать августейшую персону выдающихся размеров. По-моему, это является в некотором роде оскорблением величества.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул Редвуд с необычайной горячностью. — Этот человек ничего не понимает. Он и не способен ничего понять. И когда был студентом, ничего не понимал. Положительно ничего. Это его отличительная черта. Он прекрасно выдержал экзамены, память у него хорошая, но действительных знаний, понимания, у него было столько же, сколько у вашего вращающегося шкафчика с книгами. И теперь он ничего не понимает. Он — Уинклс и навсегда останется Уинклсом, не способным усвоить что-либо, не имеющее прямого отношения к нему самому. Он абсолютно лишен воображения, а потому и не способен понимать. Без этой неспособности он не мог бы так хорошо держать экзамены, так изысканно одеваться и иметь такую большую практику. Это верно. Несмотря на постоянные с нами сношения, несмотря на то, что он видит и слышит, он совершенно не понимает, куда мы идем и к каким результатам приведет наше открытие. Да ему это и не нужно. Он прирожденный рекламист, а потому для него Гераклеофорбия является действительно только «Пищей для рекламы». Вот теперь его кто-то ввел в королевскую семью, и он нисколько не задумывается создать ради рекламы тридцатиссмифутовую принцессу. Да что я говорю: «не задумывается»! Он просто не знает, не понимает, не предвидит этого!

— Большой скандал может выйти, — сказал Бенсингтон.

— Да, эдак через годик или около того, когда они увидят, как она быстро растет.

— Если только раньше не замнут как-нибудь скандала.

— Как его замнешь?

— Ну, что-нибудь да сделают. Удалят ее куда-нибудь. Такие дела бывали.

Редвуд прыснул со смеха.

— Посадят в самую высокую башню Везер-Дрейбургского замка, — сказал он, — и будут ломать потолки по мере ее роста!.. Да, но ведь не надо забывать, что и я в таком же положении, и Коссар с его тремя мальчиками… Да, да!..

— Крупный скандал может выйти, — сказал Бенсингтон вполне серьезно, — вам бы надо было об этом подумать, Редвуд! Не лучше ли было бы предостеречь Уинклса, постепенно отучить вашего сына от Пищи и удовольствоваться теоретической разработкой вопроса?

— Желал бы я, чтобы вы провели с полчасика в нашей детской, Бенсингтон, когда Пища немножко запоздает, — сказал Редвуд с оттенком отчаяния в голосе. — Вы бы тогда так не говорили. А кроме того… предостеречь Уинклса! Попробуйте сами это сделать! Нет, уж раз бросился в воду, то плыви…

— Пожалуй, нам и придется плыть, — сказал Бенсингтон, задумчиво глядя на кончики своих ботинок. — Да, придется, должно быть. И вашему сыну, и коссаровским мальчикам — он ведь всех их накормит. У Коссара всегда так: или все, или ничего! А теперь вот еще поплывет и ее высочество. И это еще только начало… Кто знает, чем все это кончится… Удивительные вещи могут произойти… Я даже, признаюсь вам, иногда думаю, что Катергам-то, пожалуй, и прав. Отчасти, по крайней мере. Наше открытие действительно нарушит пропорциональность в природе… изменив размеры одной только ее части.

— Что бы оно ни изменило, — сказал Редвуд, — а мой сын без Пищи обходиться не может.

В это время на лестнице послышались поспешные шаги, и почти тотчас же голова Коссара просунулась в дверь.

— Эге! В чем дело? — сказал он, входя в комнату. Приятели рассказали ему о принцессе.

— Усложняющее обстоятельство! Затруднительный вопрос! Как говорится в дипломатических нотах, — воскликнул он. — Пустяки! Ну и вырастет она, и наши дети вырастут, и все другие, которые будут есть Пищу. Что ж из этого? Чем плохо? В чем беда?..

Ученые попробовали объяснить ему, в чем она, и передали свое предложение прекратить опыты.

— Прекратить? — воскликнул он. — Да вы в своем ли уме? Разве вы можете теперь прекратить опыты? Ведь вы для того только и на свете существуете, так же, как Уинклс. Я прежде не знал, зачем существует Уинклс, а вот теперь вижу. Теперь это ясно… Нарушит пропорциональность? Обязательно! Изменит размеры? Чем больше, тем лучше! А главное, пусть поскорее опрокинет все человеческие расчеты… И непременно опрокинет… Ясно как день! Хотели бы остановить, да поздно. Это ваш удел — опаздывать. И хорошо, что так… Благодарите-ка лучше судьбу, что вы пригодились для чего-нибудь…

— Но ведь борьба! — сказал Бенсингтон. — Какие усилия на все это потребуются! Я не знаю, верно ли вы оцениваете…

— А я знаю, что вам следовало бы быть каким-нибудь лишаем или водорослью, Бенсингтон! Из тех, что растут на подводных камнях. Обязательно! У вас такие способности, а вы только и думаете о том, чтобы сидеть смирненько да кушать сладенько. Разве мир создан для старых баб, которые бы его оплакивали?.. Ну, да ладно! Теперь уж вам отступать нельзя. Волей-неволей должны идти вперед!

— Мне кажется, нам следовало бы постепенно…

— Ничего не постепенно! Никакого «постепенно»! — крикнул во все горло Коссар. — Никоим образом! Делайте все что можете и как можно скорей! Не тащитесь, а прыгайте. Вот так!

Пародируя кривые Редвуда, Коссар сделал рукою широкий размах кверху и прибавил:

— Вот так поступайте, Редвуд! Понимаете? Вот так!..

5

Если есть предел материнской гордости, то предел этот, несомненно, был достигнут женою мистера Редвуда в тот день, когда сын ее, на шестом месяце своей земной жизни, сломал свою прочную колясочку и был доставлен в тележке молочника.

Юный Редвуд весил в это время пятьдесят девять с половиной фунтов, а рост его был ровно четыре фута. Наверх, в детскую, его несли двое — повар и горничная. После этого, конечно, материнская гордость скоро должна была перейти чуть не в отчаяние.

Возвратившись однажды из лаборатории домой, Редвуд застал свою жену в слезах.

— Что вы с ним сделали? — воскликнула она, бросаясь к мужу. — Скажите мне, что вы с ним сделали?

Редвуд осторожно подвел свою супругу к дивану.

— Успокойтесь, моя дорогая, — сказал он, — ужасного ничего нет; вы слишком переутомились. Колясочка была очень плоха, а вот мы теперь сделаем ему более прочную. Я уже заказал железное кресло на колесах.

Миссис Редвуд даже отшатнулась.

— Для ребенка кресло на колесах? — воскликнула она.

— Почему же нет?

— Да что он, калека, что ли?

— Какой же калека — молодой гигант, душа моя! Вам нечего его стыдиться.

— Но ведь вы ему давали что-то такое… Данди, признайтесь, что вы давали?

— Что бы я ему ни давал, но, во всяком случае, вреда это ему не принесло, как видите, — отвечал Редвуд.

— Да как же не принесло, Данди?!.. Ведь он прямо чудовище! — воскликнула миссис Редвуд, прижимая платок к глазам.

— Что за вздор! Какое же чудовище, когда он здоровый, крепкий и сильный мальчик, которым всякая мать могла бы похвастаться… Что вы в нем находите чудовищного?

— А рост?

— Ну, что же рост! Разве лучше быть таким пигмеем, как все дети, которых мы видим кругом? Полноте, он прекрасный ребенок…

— Да уж чересчур, — прервала миссис Редвуд сквозь слезы.

— Но ведь он больше расти не станет, — сказал Редвуд, кривя душою. — Он должен остановиться.

Рост, однако же, не остановился. К году ребенок вырос еще на одиннадцать дюймов и весил уже полтораста фунтов. Он теперь сравнялся по величине с херувимами Собора Св. Петра в Ватикане, а сила, с которою он цеплялся за волосы людей, подходивших к нему слишком близко, сделалась известной всему кварталу. Дома его возили в железном кресле на колесах, а для прогулок сделан был на заказ восьмисильный автомобиль, которым управляла мускулистая молодая нянька, только что кончившая курс в Национальной школе. У Редвуда, к счастью, всюду были знакомые.

По словам лиц, ежедневно видевших его на прогулках в Гайд-парке, юный Редвуд, действительно, был во всех отношениях прекрасным ребенком, если только не обращать внимания на его громадные размеры. Всегда веселый, не нуждающийся в том, чтобы его забавляли, он катался по улицам с огромной погремушкой в руках и весьма любезно перекликался с кондукторами омнибусов и полисменами, называя их «дядя» или «баба».

— Вот опять едет наш великан, — говорил обыкновенно кондуктор.

— Здоровый мальчик, — отозвался пассажир с крыши.

— С рожка кормили. Говорят, по целому галлону выпивает.

— Зато и выкормили! — восклицал пассажир.

Когда миссис Редвуд убедилась, что рост ребенка не прекращается, она впала в отчаяние. Она заявила, что никогда больше не войдет в детскую, что желает умереть, желает, чтобы умер ребенок, желает, чтобы все умерли, желала бы никогда не выходить замуж за Редвуда, желала бы, чтобы никто ни за кого не выходил замуж. Затем она хлопнула дверью и удалилась в свою комнату, где просидела безвыходно три дня, питаясь одним только куриным бульоном.

Когда Редвуд пытался ее успокоить, она швыряла в него подушками, плакала и рвала на себе волосы.

— Да ведь он же совсем здоров, — говорил Редвуд. — Ведь это и лучше, что он такой большой. Разве вы хотели бы, чтобы он был меньше других детей?

— Я хотела бы, чтобы он был похож на других детей! Не больше их и не меньше! Я хотела бы, чтобы он был таким же, как Джорджина, и я хотела вырастить его надлежащим образом, а вот он теперь, — добавила несчастная женщина прерывающимся от рыданий голосом, — носит четвертый номер башмаков для взрослых и катается на ке-ке-кероси-и-инке!

— Я не могу его любить! — прибавляла она, рыдая. — Никогда не полюблю! Он слишком велик для меня. Я не могу быть ему такой матерью, какой хотела бы!

В конце концов она, однако, согласилась пойти в детскую, где Эдуард Монсон Редвуд (кличка «Пантагрюэля» была дана ему уже после) катался на кресле, смеясь и болтая по-ребячьи; «Гу-у», «Ву-у», «дядя», «мама». Сердце миссис Редвуд растаяло при этом, она взяла сына на колени и вновь расплакалась, приговаривая:

— С тобой сделали что-то, моя радость, ты будешь расти и расти, но я употреблю все усилия, чтобы воспитать тебя как следует, что бы ни говорил твой отец.

И Редвуд, много содействовавший примирению матери с сыном, вышел из комнаты со значительно облегченным сердцем…

6

К концу года таких автомобилей, какой завел себе Редвуд, в западной части Лондона было уже несколько. Их видели будто бы одиннадцать штук, но при более тщательном исследовании оказалось, что в то время во всей столице их было только шесть. Похоже, действие «Пищи богов» на каждый организм было индивидуальным. Сначала она не была приспособлена для подкожных впрыскиваний, а при внутреннем употреблении не всякий желудок мог ее переварить. Попробовали, например, кормить ею младшего сына Уинклса, но ребенок оказался настолько же неприспособленным расти, насколько отец его (по мнению Редвуда) был неспособен к умственному развитию. Иным детям Гераклеофорбия приносила даже вред, и они гибли от какого-то непонятного расстройства пищеварения, как это было доказано «Обществом Борьбы с распространением „Пищи для рекламы“. Но дети Коссара ели ее с удивительной жадностью.

Рост вообще есть явление очень сложное, а применение новооткрытых средств всегда требует крайней осмотрительности, и потому никаких общих правил к употреблению Гераклеофорбии выработано еще не было. Судя по накопившемуся опыту, однако, уже можно было установить, что „Пища богов“ одинаково усиливает рост всех тканей организма, но лишь до известных пределов, в шесть-семь раз превышающих обыкновенные размеры человеческого тела. Что касается злоупотребления Гераклеофорбией, — введения в организм излишних ее количеств, — то оно, как это вскоре выяснилось, ведет к болезненным расстройствам питания тканей — к развитию склероза, рака, различных новообразований и тому подобному.

Раз начав употреблять Гераклеофорбию, вы уже не могли прекратить ее потребление, так как усиливавшийся рост требовал питательных веществ в повышенном количестве, а обыкновенная Пища содержала их слишком мало. Внезапное прекращение в таких случаях вызывало сначала дурное самочувствие, а затем — период обжорства (как у молодых крыс на ферме) и, наконец, острую анемию, крайнее истощение и смерть. То же самое происходило и с растениями. Но все это, однако, наблюдалось только во время роста, а как только животное или растение становилось совершеннолетним (у растения совершеннолетием считается появление первого цветка), так переставало нуждаться в дальнейших приемах Гераклеофорбии. Возникала новая гигантская разновидность, давая такое же гигантское потомство.

Маленький Редвуд — пионер новой расы, первый ребенок, вскормленный на Гераклеофорбии, — теперь уже ползал по детской, ломая мебель, брыкаясь как лошадь, и басом зовя „няню“, „маму“, а иногда своего изумленного, полуиспуганного „папу“ — виновника всей беды.

Ребенок, впрочем, родился с хорошими наклонностями: „Падди больше не будет“, — говорил он обыкновенно, когда что-нибудь ломалось в его руках. „Падди“ — сокращенное и видоизмененное „Пантагрюэль“ — прозвище, которое дал ему отец. Игнорируя постановления местной строительной комиссии, Коссар, по указаниям Редвуда, построил на пустыре, прилегающем к дому последнего, целое здание, в котором находились детские комнаты для троих его мальчиков и для Падди. Одна из этих комнат, предназначенная для игр и вообще пребывания днем, представляла собой зал площадью в шесть тысяч квадратных футов, при сорокафутовой высоте. Редвуд был положительно влюблен в эту комнату, так что даже совсем позабыл о кривых.

— Устройство детской — очень важное дело, — говорил он, — очень серьезное. Стены, различные предметы обстановки, — все это должно развивать ребенка, влиять на его формирующийся ум…

— Обязательно! — восклицал Коссар, поспешно хватаясь за шляпу.

Работали они вместе и вполне ладили между собой, но педагогическая часть работы всецело выполнялась Редвудом.

Стены, как и вся обстановка прекрасно освещенной детской, были выкрашены в светлые цвета, среди которых преобладал белый, слегка согретый красноватым оттенком. Архитектурные линии оттенялись полосами того же тона, но потемнее. На этом общем фоне, по одной из стен, в одну линию висели квадраты всех цветов спектра, но только чистых цветов.

— Нам нужны только чистые цвета, — говорил Редвуд. Этими квадратами дети могли играть, располагая их в каком угодно порядке.

— Рисунки — это уже после, — сказал Редвуд. — Сначала пусть привыкнут к чистым цветам и оттенкам. Не следует насильственно обращать их внимание на какой-нибудь один цвет или рисунок.

— Ребенок должен быть окружен интересными вещами, — говорил он также. — Интерес развивает внимание и питает разум, а отсутствие интереса есть в некотором роде отсутствие пищи для разума, духовный голод. Когда дети привыкнут к чистым цветам, то мы дадим им картинки, которые будем беспрестанно менять, чтобы дети постоянно имели все новые и новые предметы для наблюдения и изучения.

Пока по стенам были развешаны только пустые рамы. Единственное окно детской (освещена она была главным образом сверху — стеклянной крышей) выходило на оживленную улицу, а кроме того, под крышей помещена была камера-обскура, отражающая Кенсингтонские сады.

В одном из углов детской стояли солидные металлические вертикальные счеты с закругленными углами, чтобы содействовать раннему развитию математических способностей в детях. Обыкновенных игрушек — овечек, коровок, зайчиков, солдат — было мало, но взамен их Коссар привез на четырех телегах множество таких вещей, на которых можно было бы развивать пространственное воображение, то есть кубиков, кирпичиков, шариков, конусов, цилиндров, сплошных и пустых, пластинок, а также ящиков, коробочек и прочих занятных игрушек (все они были такой величины, чтобы их нельзя было проглотить), сделанных из дерева, стекла, гуттаперчи и окрашенных в самые яркие цвета.

— Только, пожалуйста, не давайте им всего сразу, — сказал Редвуд и запер все эти вещи в шкаф.

На одной из стен детской, на высоте, подходящей для ребенка шести или семи футов ростом, висела большая классная доска, на которой дети могли писать белым и цветным мелом, а около нее стоял распределитель, из которого листок по листку можно было таскать бумагу для того, чтобы рисовать по ней углем и карандашами, имеющихся в большом количестве. Помимо этого, Редвуд приказал заранее заготовить масляные и акварельные краски, а также воск и пластилин.

— Сначала они будут заливать в формы или лепить с учителем, — сказал он, — а потом и сами… мало ли что… животных, бюсты… Ах!.. чуть было не забыл: нужно ведь припасти и столярные инструменты!.. А затем книги. Надо отобрать подходящие и велеть перепечатать в большом размере и крупным шрифтом. Какие же это должны быть книги, однако?.. Ну, разумеется, надо дать пищу воображению. Развитие воображения — это венец образования, так же как развитие здравого смысла и хороших привычек — его… трон! Не одни дикари живут воображением. Все дело в его содержании… оно может быть низким, но может быть и благородным. В надлежащее время ребенку можно помечтать о феях, о добрых гениях, ну и… вообще в этом роде. Но основой его умственной пищи должно быть реальное. Ему следует читать историю и путешествия с приключениями. Ему нужно дать описание жизни зверей, растений, птиц, с хорошими рисунками и атласами, конечно. Затем, не следует забывать о географии, об астрономии, о чудесах неба и морской глубины… Ну, наконец, нужно же подумать и о развитии его изящного вкуса, дать ему тонкие китайские и японские картинки, ландшафты с изящной группировкой фигур… рисунки и планы по архитектуре… Мне кажется, следует еще устроить маленький театр… А потом — музыка!

Обдумав этот вопрос со всех сторон, Редвуд решил дать своему сыну на первый раз гармонику с одной октавой, но с хорошим чистым звуком. Потом можно будет пойти и дальше.

— Пусть его сначала поиграет и попоет под маленькую гармонику; пусть познакомится с нотами и узнает их названия. А потом…

Редвуд взглянул на подоконник и смерил высоту его от пола.

— Рояль надо будет поставить здесь, — сказал он, — как-нибудь поместимся.

Если бы кто-нибудь мог видеть теперь задумчивую фигурку Редвуда, расхаживающего по громадной детской, уставленной громадными принадлежностями для игр и обстановкой, тот мог бы его самого принять за заводную игрушку — таким маленьким казался он здесь. Большой ковер в четыреста квадратных футов был растянут перед огражденным решеткой электрическим радиатором, нагревавшим комнату. По этому ковру должен был ползать юный Редвуд. Один из рабочих, стоя на высоких лесах, приколачивал к стене раму для будущей картины. В углу стоял гербарий величиною с обыкновенную дверь, и из него кое-где торчали листья и стебли гигантских растений, которые должны были прославить уршотскую флору.

На Редвуда даже оторопь нашла, когда он огляделся вокруг.

„Неужели я не сплю, — думал он, — и все эти вещи действительно существуют, и дело наше продвигается?“

Последнюю фразу он произнес громко, и, как бы в ответ на нее, из-под крыши послышался голос, подобный трубному звуку:

— Несомненно продвигается.

Затем оттуда же раздались громкие удары молотком по дереву, усиливаемые резонансом: Б-уу, бу-уу, бзз.

— Надо будет самому его учить, — пробормотал Редвуд,

— иначе нельзя.

Удары молотком стали сильнее и решительнее. Минутами Редвуду казалось, что это работает им же придуманный громадный паровоз, уносящий его в фантастическом поезде куда-то по пути чудесных приключений. Более частое и сухое постукивание в дверь вернуло Редвуда с облаков на землю.

— Войдите! — крикнул он, заметив, что громадная дверь, годящаяся, пожалуй, для кафедрального собора, и без того понемножку отворяется.

Почти сейчас же в этой двери показалась фигура Бенсингтона, увенчанная плешью, очками и благожелательной улыбкой.

— Я зашел полюбоваться, — прошептал он, как бы извиняясь.

— Входите, входите, — сказал Редвуд.

Бенсингтон затворил за собою дверь и стал медленно продвигаться вперед, заложив руки за спину и оглядываясь с выражением пойманной птицы.

— Экая громадина! — сказал он по-прежнему шепотом.

— Всякий раз, как приду сюда, удивляюсь.

— Да! Но ведь и они будут не маленькие, — подтвердил Редвуд, оглядываясь вокруг.

— Действительно. Очень даже большие. Я, знаете ли, даже не могу в точности представить, каковы они будут…

БЕНСИНГТОН ОТХОДИТ НА ЗАДНИЙ ПЛАН

1

Как раз в то время, когда королевская комиссия по вопросу о «Пище для рекламы» готовила свой доклад, в имеющемся запасе Гераклеофорбии опять обнаружилась утечка. Это было тем более неприятно (для Коссара, по крайней мере), что комиссия, благодаря ручательству своего председателя, доктора Стефана Уинклса (FRS, MD, FRCP, DSc, DL), совсем было уже постановила, что случайные потери Пищи невозможны и что ради общественной безопасности достаточно будет поручить ее продажу особому комитету под председательством того же Уинклса. Комитет должен был пользоваться абсолютной монополией. И вот тут-то как раз, по иронии судьбы, произошла утечка, опять обусловившая появление гигантских животных, да еще, как нарочно, на расстоянии не более пятидесяти ярдов от маленького коттеджа близ Кестона, занимаемого в летние месяцы доктором Уинклсом.

Все было полно жизнью, в тенистом прудке и в луже, образовавшейся около трещины. Головастики резвились, только что вылупившись из лягушачьей икры, про медленно ползавших по дну улиток нельзя было сказать, что они резвятся, но уже сама сила их движений указывала на большой запас жизненной энергии, накопленный за зиму; под нежной зелененькой кожицей древесных побегов личинки водяного жука прогрызали оболочку своих яичек. Я не знаю, имеет ли читатель понятие о личинках жука, называемого (неизвестно почему) dytiskus. Это — суставчатые, очень бойкие, мускулистые, порывисто движущиеся созданьица, плавающие головой вниз, а хвостом кверху. Длиною они бывают до двух дюймов и снабжены сильными трубчатыми челюстями, которыми впиваются в свою жертву и сосут кровь.

Первым человеком, открывшем новую жизнь в прудке, был мистер Леки Каррингтон, учитель естественной истории в лондонских школах и специалист по части пресноводных. Открытию его едва ли, однако, можно было позавидовать. Он пришел в Кестон в один из праздничных дней, для того, чтобы набрать подходящие экземпляры для исследования. С палкой в руках и с дюжиной скляночек в кармане спускался он с песчаного холма к прудику, не подозревая, что сам служит предметом для наблюдений садовника мистера Уинклса, стоящего на крыльце кухни и сильно заинтересовавшегося необъяснимыми намерениями незнакомца.

Садовник видел, как мистер Каррингтон, держась одной рукой за ольховую ветку, запустил другую руку в пруд и с довольным видом вытащил оттуда пучок водорослей. Головастиков в воде не было видно, так как они к тому времени все уже были съедены. Мистера Каррингтона поразили только необычайные размеры растительности вокруг прудка. Засучив по локоть рукава, он еще раз потянулся за каким-то редким экземпляром, как вдруг из-под куста на него прыгнуло что-то черное, пожалуй, больше фута длины, суставчатое, вроде скорпиона, тут же вонзившее свои челюсти в голую его кожу.

Внезапное появление чудовища и острая боль от укуса заставили мистера Каррингтона потерять сознание. Отчаянно вскрикнув, он шлепнулся лицом в лужу.

Садовник видел его исчезновение в густой осоке и слышал крик. Через секунду, впрочем, несчастный вскочил и закричал, стараясь оторвать что-то от своего лица, по которому струилась кровь. Затем он бросился бежать, но, пробежав десять или двенадцать шагов, опять упал и стал кататься по земле, зовя на помощь.

Садовнику никогда не случалось слышать таких отчаянных криков. После минутного колебания он сошел с лестницы и вышел за решетку, к счастью, захватив с собою садовые ножницы, которые держал в руках. После он признавался, что хотел было бежать назад, думая, что имеет дело с сумасшедшим, но понадеялся на свои ножницы.

«Уж как-никак, а глаза-то я ему выткну», — подумал он.

Между тем мистер Каррингтон, завидев садовника, сразу ободрился, вскочил на ноги и поспешил навстречу своему спасителю.

— Помогите! — кричал он. — Я никак не могу оторвать их!..

Вглядевшись попристальнее, садовник увидал, что к щеке мистера Каррингтона, к его голой руке и к бедру присосались три черных, мускулистых, ужасающего вида чудовищ. Их челюсти имели бульдожий закус, так что старания мистера Каррингтона оторвать их от своего лица только ухудшали дело — кровь лила ручьями из ран.

— Постойте, сэр, я их сейчас отрежу! — воскликнул садовник и с усердием, свойственным возрасту (он был почти мальчик), принялся отстригать своими ножницами головы личинкам.

— Раз, раз, раз! — говорил он при этом с победным видом.

Но головы, даже отрезанные, продолжали оставаться на месте и сосать, так что кровь текла из их шеек. Садовник, впрочем, скоро с ними покончил несколькими ударами ножниц, причем слегка задев и мистера Каррингтона.

— Никак не могу оторвать! — повторял последний, продолжая трястись от страха и пробуя руками остановить кровь. Он был страшно бледен, едва стоял, а под конец и совсем свалился к ногам садовника. Хорошо, что последнему не пришло в голову обливать мистера Каррингтона водой из пруда, а то бы, пожалуй, и сам поплатился — личинок в воде было множество.

Не рассчитывая на свои медицинские познания, садовник бросился искать помощи, встретил кучера, рассказал ему, в чем дело, и затем они вдвоем довели пришедшего в себя Каррингтона до кухни.

2

Таким образом мир узнал о новой неосторожности в обращении с «Пищей богов». Через неделю кестонская община сделалась очагом распространения гигантских животных. На этот раз не было ни ос, ни крыс, ни уховерток, ни хмеля, а появились по крайней мере три гигантских водяных паука, личинки, несколько стрекоз, удивлявшие весь Кент своими громадными радужными крыльями и сапфировыми телами, да какая-то грязная студенистая масса, сплошь заполнившая берег пруда. Кроме того, как и следовало ожидать, вокруг безумно разрослись травы и кустарники.

Скоро выяснилось, что, кроме кестонского очага гигантской флоры и фауны, есть еще и другие. Так, в Иллинге, — теперь уже в этом нельзя сомневаться, — появились мухи и красные пауки; в Сенбери — гигантские угри, выползавшие на берег и таскавшие овец, в Блюмсбери — гигантские тараканы (они завелись в одном старом доме, издавна кишевшем всякими паразитами). Короче говоря, миру пришлось вновь пережить волнения хиклиброуской катастрофы, с той лишь разницей, что теперь очагов было несколько и каждый славился своей особенной флорой и фауной.

Теперь мы уже знаем, что каждый такой очаг соответствовал месту жительства какого-нибудь из пациентов доктора Уинклса, но тогда это еще не было известно. Сам Уинклс, конечно, делал все от него зависящее, чтобы оставаться в стороне от происшествий, взволновавших общественное мнение и вызвавших панику и страстное негодование. Негодование это, таким образом, обрушилось не на Уинклса, а на Пищу, и даже не на саму Пищу, а на се изобретателя — несчастного Бенсингтона, на которого уже с самого начала смотрели как на единственное лицо, ответственное за все последствия нового открытия.

В результате последовал разгром квартиры Бенсингтона, наделавший много шума, но, в сущности, малозначительный.

История возникновения этого разгрома покрыта мраком неизвестности. Толпа явилась, правда, с митинга, организованного в Гайд-парке крайними членами партии Катергама, но на этом митинге никто, по-видимому, и не заикался о погроме или вообще о каком-либо насилии над личностью Бенсингтона.

Факты говорят, что в одно из воскресений, часа в три пополудни, огромная, безобразная и совершенно разнузданная лондонская толпа двинулась по Четверговой улице с намерением убить Бенсингтона для устрашения всех прочих ученых изобретателей, и что толпа эта была ближе к достижению своей цели, чем какое-либо другое скопище народа со времени начала царствования королевы Виктории. В течение целого часа одно неосторожное слово могло погубить несчастного джентльмена.

Первым признаком угрожающей опасности был шум толпы на улице. Ничего не подозревая, Бенсингтон подошел к окну и несколько минут смотрел на то, как дюжина полисменов тщетно старалась преградить толпе дорогу к его дому, как вдруг в уме его молнией блеснула мысль, что он как-то замешан в этом уличном происшествии, что бешеная толпа пришла к нему. К счастью, он оставался в квартире один — кузина Джен отправилась в Иллинг, к какой-то родственнице своей матери. Некоторое время он растерянно бегал по комнате, отпирал и запирал шкафы, стучался в двери, когда к нему вошел управляющий домом.

— Нельзя терять ни минуты, сэр, — сказал он. — Они узнали в домовой конторе номер вашей квартиры и сейчас придут.

Он вывел Бенсингтона в коридор, запер за ним дверь и втолкнул его в квартиру, расположенную напротив, которую отпер своим ключом.

— Это единственное средство спасения, — прибавил он, — толпа уже поднимается по лестнице.

Открыв окно, выходящее на маленький квадратный дворик, он указал Бенсингтону на ряд уходящих вверх по стене железных скоб, представляющих собою грубую лестницу на случай пожара, показал ему, как следует подниматься по этой лестнице, и высадил на нее несчастного ученого.

Бенсингтон, несмотря на все свои усилия, едва мог переставлять ноги. Вниз он взглянуть боялся, а крыша вверху казалась совершенно недостижимой — до нее было, по-видимому, не меньше мили.

— Стойте, стойте! — вдруг сказал ему откуда-то управляющий и даже схватил его за ногу. Это было ужасно! Вцепившись всеми своими членами в скобы, Бенсингтон слабо вскрикнул от ужаса и при этом как сквозь сон услыхал, что где-то разбилось окно, а в другом месте скрипнула рама.

Немного успокоившись, он осторожно оглянулся и увидел фигуру управляющего в окне, немного пониже своих ног.

— Спускайтесь скорее на шесть ступенек, — шепнул ему управляющий, и Бенсингтон стал спускаться, бормоча дрожащим голосом:

— Только не толкайте меня, ради Бога…

Когда он спустился до уровня окна, у которого стоял управляющий, то почувствовал, что перейти с лестницы на это окно могла бы разве что кошка, а для него это равнялось самоубийству, но не успел еще сообразить, в чем дело, как очутился в объятиях управляющего, который втащил его в комнату одного из верхних этажей.

— Оставайтесь тут, — сказал он, — от этой квартиры ключа у меня нет. Замок американский. Придется вам посидеть взаперти, а я пойду поищу коридорного с этого этажа. Не подходите только к окнам… Самая бешеная толпа, какую я когда-либо видел! Если они подумают, что вас нет дома, то удовлетворятся, вероятно, тем, что переломают вашу мебель.

— А там на двери-то вывешено, что я дома… — сказал Бенсингтон.

— Ах, черт возьми! Ну, теперь все равно.

С этими словами управляющий вылез из окна обратно на лестницу. Бенсингтон вновь был предоставлен своей собственной инициативе, и она немедленно увлекла его под кровать.

Тут он вскоре был найден Коссаром.

Выломав дверь могучим прыжком с разбега, Коссар нашел своего приятеля почти в столбняке.

— Вылезайте скорей, Бенсингтон, — сказал он, — не бойтесь, это я. Мы вас вызволим. Надо отсюда убираться поскорее. Обязательно! Они сожгут дом. Прислуга вся разбежалась. Хорошо, что я нашел кого-то, кто знал, где вы находитесь. Взгляните сюда!

Высунув голову из-под кровати, Бенсингтон увидел в руках Коссара какие-то лохмотья, а главное — черную дамскую шляпку.

— Они весь дом обшарят, если только не зажгут его,

— продолжал Коссар. — Войска могут явиться не раньше, как через час, а тем временем они и здесь побывают. Толпа самая безобразная. Пятьдесят процентов — хулиганы. Надо убираться. Обязательно! Они камня на камне не оставят. Надевайте это скорее, Бенсингтон, я вас отсюда выведу.

— Да как же это… — начал было Бенсингтон, высовываясь из-под кровати подобно черепахе.

— Да вот так же — одевайтесь, и пойдем! Обязательно!

— воскликнул Коссар, вытаскивая ученого и принимаясь поспешно одевать его старушкой — в красную фланелевую кофту, темную юбку и смятую шляпку. Панталоны при этом были засучены повыше, сюртук, жилет, галстук и очки сняты, мягкие ботинки, к великому огорчению для мозолей, заменены башмаками, на плечи накинут платок — и переодевание кончилось.

— Прекрасно! — воскликнул Коссар. — Вы точно родились старушкой! Идем!..

В этом, столь нелепом одеянии, под руку с Коссаром, неловко наступая на собственный подол и стараясь говорить женским голосом, знаменитый изобретатель «Пищи богов» проследовал по коридорам и лестницам мимо своей квартиры, прошел сквозь ревущую толпу и удалился навсегда как из дома, в котором жил много лет, так и из нашего рассказа.

Больше этот маленький человечек не играл никакой роли в развитии того великого дела, которому дал первый толчок. Уйдя из своей лаборатории, он скоро ушел из мира вещей видимых и описываемых. Но принимая во внимание его заслуги перед наукой и перед нашим рассказом, мы считаем себя обязанными дать краткий отчет о последних его днях. После короткого периода пребывания в совершенной неизвестности, убедившись, что взрыв народного негодования прошел, Бенсингтон объявился на Тенбриджских водах, где жил под крылышком кузины Джен, занимаясь исключительно здоровьем и не обращая внимания на судьбу «Пищи богов».

Поселился он в гидротерапевтической лечебнице, приспособленной для пользования всякого рода ваннами — углекислыми, креозотными, гальваническими, радиоактивными, хвойными, паровыми, световыми, сенными, грязевыми, — одним словом, всякого сорта ваннами, а кроме того, массажем, гимнастикой и прочим. Покончив с прежней своей деятельностью, он увлекся совершенствованием этих методов лечения, но так и умер, не успев их усовершенствовать. По временам он катался в закрытом экипаже, закутавшись в шубу, а иногда, если позволяли мозоли, ходил пешком к железистому источнику, где пил воду под надзором кузины Джен.

Его сгорбленная фигура, красное лицо, теплые ботинки и очки стали известны всему Тенбриджу. Все вокруг за ним ухаживали, а лечебница даже гордилась таким знаменитым пациентом. Теперь никто уже не мог лишить его знаменитости, и хотя он не следил по газетам за судьбой своего открытия, но, проходя по саду лечебницы или по улице, он не без тайного удовольствия слышал шепот гуляющих: — Вот он! Это он!

Да! Вот эта маленькая фигурка обрушила на мир «Пищу богов»! Трудно сказать, что удивительнее — величие или мелочность записных ученых. Представьте себе Бенсингтона в меховом пальто, пьющего маленькими глоточками железистую воду. Во всей позе его выражался протест: глаза с неудержимой ненавистью смотрят сквозь очки на кузину Джен, он морщится, а все-таки потягивает противную жидкость…

Таким мы запечатлели навсегда в нашей памяти фигуру ученого, представляющую собой лишь одну незначительную точку в той картине, которая раскинулась вокруг него — в истории открытой им «Пищи богов». А сами перейдем к нашей истории, к рассказу о том, как росли разбросанные по разным местам гигантские дети, как они ухитрились жить в таком мире, который был слишком мал для них, как особые законы и конвенции, составленные особой комиссией, все более и более опутывали их, пока…

Книга вторая

ПРИБЫТИЕ ПИЩИ

1

Наша тема, начав развиваться в лаборатории ученого, раскинулась теперь отдельными ветвями во все стороны, так что и рассказ наш становится историей особого рода диссеминации.

Следить за распространением «Пищи богов» — это почти то же, что описывать разветвления постоянно растущего дерева. В течение четверти обыкновенной человеческой жизни Пища эта раскинула свои ветви почти по всему свету. Из Англии она весьма скоро переехала на континент, а пройдя через Европу, появилась в Америке, Австралии, Японии, всюду производя одинаковый эффект. Проникала она в жизнь медленно и перескакивала с места на место, несмотря ни на какие противодействия. «Крупное» как бы возмутилось против «мелкого». Несмотря на предрассудки, законы и регламентацию, несмотря на упрямый консерватизм, лежащий в основе всякого общественного строя, «Пища богов» тихими, но верными шагами завоевала себе положение.

Главный результат сознательного ее применения заключался в следующем: гигантские дети подрастали незаметно, но случайная потеря, утечка всегда производили шум и сильное впечатление. Чем больше вырастало детей, тем чаще происходили утечки. Пища ускользала из рук, точно живое существо, преднамеренно убежавшее из-под замка. Перемешанная с мукой, она легким облачком утекала от малейшего ветерка и всюду порождала что-либо крупное. И здесь, и там появлялись гигантские насекомые, растения или животные, происходившие от тех, которые повсюду сопровождают человека.

Деревушка Пангбурн в Беркшире, например, несколько дней должна была бороться с гигантскими муравьями. Три человека были укушены и умерли. Появилась паника, началась война, и хотя неприятель был скоро побежден, но он оставил за собою в природе нечто, уже навсегда изменившееся. Помимо муравьев, в одном месте появилась чудовищной величины трава, в другом — гигантский лопух, в третьем — целая туча гигантских комаров, в четвертом, наконец, тараканы, на которых пришлось охотиться с ружьями.

Во многих уголках земного шара велась отчаянная борьба мелкого с крупным, причем представители первого вели себя порой прямо-таки героически.

Но «основной порядок вещей», по-видимому, не изменился. Люди смотрели на крупное как на случайность, для борьбы с которой достаточно паллиативных средств. По прошествии паники, вызванной хиклиброуским инцидентом, даже Катергам, несмотря на свое красноречие, был вынужден отступить на задний план и прослыть «крайним».

Вождь тогдашней общественной мысли — доктор Уинклс — смело заявил, что «в основном порядке вещей никаких перемен не произошло», и все ему верили. Представители особого направления, называвшегося тогда прогрессивным либерализмом, с восторгом разглагольствовали о безобидности проповедуемого ими прогресса, направленного исключительно на мелкое. Они мечтали о маленьких нациях, маленьких общинах, маленьких самоуправленьицах, маленьких делишках — вообще обо всем маленьком, чистеньком, микроскопически-совершенном. Все крупное они признавали вульгарным.

Тем временем гигантские дети подрастали, набирались сил и знаний, начинали проявлять индивидуальные стремления и вообще медленно готовились к выполнению больших дел, возложенных на них судьбою. Человечество к ним привыкло, признало их любопытной, но не ведущей ни к чему важному игрой природы. Проявлениям их силы и способностей удивлялись, но не особенно — так, как удивляются разным курьезным феноменам. Бульварные газетки рассказывали о том, как дети Коссара втроем поднимают большую пушку, бросают ядра за сотни ярдов и покрывают одним прыжком расстояние в двести футов. Передавали, что ими будто бы выкопана шахта глубже всех существовавших до сих пор, и что эта шахта чуть ли не пройдет со временем через всю толщу земной коры.

Те же газетки писали о том, как гигантские дети будут когда-нибудь срывать целые горы, перекидывать через моря мосты, прорывать туннели и прочее. «Удивительно! Не правда ли? Вот будет удобно тогда жить на свете!» — восклицали маленькие читатели этих газеток и шли заниматься своими делишками, как будто бы гигантские дети созданы исключительно для их удобства. Между тем для этих детей подобные подвиги были простой игрой, пробой сил, не нашедших себе цели. Дети не успели еще познать самих себя. Они играли по-детски, а гигантская сила росла в них на пользу будущего гигантского поколения людей, которые должны были задаться гигантскими целями.

Если взглянуть на этот переходный период издали, в перспективе, то он покажется одним последовательным процессом возникновения крупного племени, но тогда этого никто не замечал, так же, как никто в течение нескольких столетий не замечал упадка Римской империи, который мы теперь рассматриваем как единый и непрерывный процесс. Очевидцы таких процессов обыкновенно не замечают их, потому что видят только деревья и не могут объять своим взором весь лес, ясно очерчивающийся издали. Даже умным людям казалось, что «Пища богов» может дать миру всего лишь несколько необычных, уродливых и беспокойных явлений, которые, правда, с трудом подчиняются установленному порядку, но разрушить его не могут.

Одним словом, для постороннего наблюдателя самым удивительным в это время явлением показалась бы непобедимая энергия масс, спокойно продолжавших делать свое обычное дело, не обращая внимания на зарождение в их среде новой гигантской силы, предназначенной для дел огромного масштаба.

Совершенно так же, как перед самым началом водопада широкий и глубокий поток мирно катит свои воды, точно им предстоит проследовать в том же порядке до самого океана, народные волны того времени мирно катились, не предчувствуя катастрофы. Издали уже слышались шаги приближающейся эпохи гигантов, а в обществе шли все те же толки о банкротстве науки, о наилучшей формуле прогресса, о желтой опасности. Крупной перемены жизненного строя никто не ждал, потому что старые средства менять этот строй — маленькие революции, при которых мелкие людишки свергали мелкого деспота для того, чтобы самим стать на его место, — потеряли в народе всю свою привлекательность. Никому не приходило в голову, что новая перемена совершится при помощи новых больших средств. А перемена эта уже надвигалась…

Рассказывать подробно о ее наступлении — значило бы писать историю всего мира, но так как история эта представляет собой процесс почти одинаковый как в целом, так и в подробностях, то мы расскажем лишь о том, что случилось в маленьком, хорошеньком поселке Чизинг-Айбрайт в Кенте. По этому образчику читатели могут судить и о том, что происходило в целом мире.

2

Чизинг-Айбрайте был, конечно, викарий. Викарии, однако, бывают разные, и из всех их сортов я меньше всего люблю пегих, то есть таких, которые, будучи реакционерами и консерваторами по профессии, проявляют страсть к новшествам, к реформам. Чизинг-Айбрайтский викарий не принадлежал к их числу. Это был маленький, полненький, в высшей степени благонамеренный и консервативно мыслящий человек. Для того, чтобы потолковать о нем, нам нужно вернуться немножко назад, к тому времени когда миссис Скиннер — помните ее бегство с фермы? — перенесла себя и «Пищу богов» в идиллическую обстановку заурядного английского поселка.

При свете заходящего солнца поселок этот казался тогда особенно красивым. Ряды крытых соломою или красной черепицей коттеджей тянулись по долине, под горою, покрытою буковым лесом, окаймляя прихотливо извивавшуюся дорогу, которая спускалась от церкви к мосту. Почти каждый коттедж был с фасада огорожен решеточкой, обсаженной розовыми кустами или тисовыми деревьями. Викариат стоял отдельно между гостиницей и церковной колокольней весьма почтенного вида. Под мостом, между кустами ивняка, струился довольно быстрый и широкий ручей, вода которого пенилась, а местами сверкала как зеркало. Одним словом, вид поселка был чисто английский — старая культура, спокойствие и безмятежность так и бросались в глаза под горячими лучами солнца.

Викарий тоже бросался в глаза своим довольством и рыхлостью. Он, впрочем, всегда выглядел таким, — как в раннем детстве, так и в зрелом возрасте он не отличался подтянутостью. При первом взгляде каждому приходило в голову, что он начал свое образование в заросшей плющом общественной школе с самыми почтенными традициями и аристократическим составом учеников, но, однако, без химической лаборатории, и закончил его в старинной коллегии с готическим фасадом. Помимо богословских сочинений и проповедей, он читал только такие книги, которым уже исполнилась тысяча лет. При рыхлой комплекции и дряблом, похожем на перезрелое яблоко, лице, он постоянно носил скромный клерикальный костюм, сшитый, однако, у лучшего портного в Вест-Энде, и, ввиду профессионального приличия, никогда не выставлял цепочки от часов.

В тот вечер, о котором идет речь, викарий сидел на веранде своего дома и смотрел на поселок с тем видом блаженного удовлетворения, при котором больше ничего и желать не остается.

— Здесь хорошо! — сказал он, помахивая рыхлой ладонью по воздуху. — Холмы отгораживают нас от остального мира, так что нам и дела до него нет.

Разговор, происходивший между викарием и его другом, шел о всяческих современных ужасах, о демократии, об упадке религии, о домах в двадцать четыре этажа, об автомобилях, о желтой опасности, о том, что публика теперь ничего, кроме газет, не читает, и о том, что у нее нет никакого вкуса.

— Да нам дела до нее нет, — повторил почтенный священнослужитель.

А между тем как раз в это время до слуха его донеслись чьи-то шаги, так что викарий принужден был повернуть голову и посмотреть, кто идет.

Представьте себе старушку, ковыляющую по дороге, с узлом в костлявых руках и рваным зонтиком под мышкой; из всего сморщенного личика ее виден только один нос, из всего костюма бросаются в глаза только огромные, стоптанные и запыленные башмаки. Мог ли викарий думать, что в лице этой старушки вступает в поселок непредвиденное, в некотором роде сама Судьба? Между тем это именно так и было, потому что старушка — миссис Скиннер — несла в своем узле «Пищу богов».

Будучи слишком нагружена, чтобы сделать книксен, она притворилась, что не видит викария, и прошла в трех ярдах от него по направлению к поселку. Викарий молча посмотрел ей вслед, обдумывая в то же время дальнейшее развитие темы разговора. Старушки с узлами ходят по свету со дня его создания, а потому в появлении миссис Скиннер не было ничего необыкновенного.

— Да, мы живем в стороне от мира, — продолжал викарий, — в сфере простых и вечных явлений. Мы рождаемся и работаем, сеем и собираем в житницы, в поте лица зарабатывая хлеб свой. Суета мирская проходит мимо нас. Обстановка еще меняется несколько, но человечество… аеrе perennius.

Шила в мешке не утаишь: викарий любил злоупотреблять классическими изречениями, искусно вставляя их даже туда, где они не подходят.

А тем временем миссис Скиннер, грязная, невежественная, усталая, но решительная, несла в своем узле судьбу мира…

3

Никому не известно, как, в сущности, отнесся викарий к гигантским дождевым грибам, хотя, по-видимому, первым их открыл.

Грибы эти росли в некотором расстоянии друг от друга, вдоль той тропинки, по которой пришла миссис Скиннер — как раз за околицей поселка. По той же тропинке гулял ежедневно викарий. Всего грибов было тридцать два. Викарий, кажется, осмотрел каждый из них в отдельности, большинство проткнул палкой (иные оказались проткнутыми дважды). Один из них он попробовал смерить обхватом, но гриб лопнул в его объятиях.

Описывая многим лицам гигантские грибы, викарии отзывался о них с некоторым удивлением и рассказывал при этом всем известную историю о том, как растущие грибы выворотили где-то часть каменного пола. Затем он справился в ботанике, к какому виду следует отнести эти грибы: к Lucoperdon coelotum или Lucoperdon giganteum (викарий был страстный классификатор и даже мог в этом деле со многими спорить: так, название giganteum он считал неправильным).

Неизвестно также, заметил ли он, что гигантские грибы растут как раз по той тропинке, по которой прошла старуха с узлом, и что последний такой гриб оказался растущим не дальше двадцати ярдов от коттеджа, принадлежавшего Каддльсам. Если он и заметил все это, то никому не потрудился сообщить. Вернее будет сказать, что совсем не заметил, так как в ботанике его интересовала исключительно классификация, а на условия жизни и развития растений он не обращал никакого внимания.

Точно так же не заметил он никакой связи между появлением гигантских грибов, необычайным ростом ребенка Каддльсов и визитом отца этого ребенка к тестю, мистеру Скиннеру (теперь уже умершему), хотя рост и начался именно с этого визита, состоявшегося месяц назад.

4

Между тем совпадение этих фактов должно было открыть викарию глаза, тем более что рост ребенка доставил ему немало хлопот во время крещения. Младенец оглушительно кричал, когда холодная вода запечатлела его принадлежность к христианской церкви и право на имя «Альберта-Эдуарда Каддльса». Он даже чуть не выбил сосуд со святой водой из рук псаломщика.

Мать и тогда уже не могла нести его, нес отец, да и тот покряхтывал, победоносно озираясь на родителей более мелкотравчатого поколения.

— Отроду не видывал такого крупного ребенка! — заметил викарий.

Этими словами впервые публично было заявлено общественное одобрение чете Каддльсов, сумевшей в короткое время так откормить своего сына, который при рождении весил меньше семи фунтов.

Скоро этот сын снискал не только одобрение, но и всеобщую славу для себя и своих родителей. А еще через месяц слава даже переросла их общественное положение, — будучи членом такой маленькой общины, обладать столь большим ребенком было даже, пожалуй, и предосудительно.

Соседский мясник одиннадцать раз, месяц за месяцем, взвешивал маленького Каддльса и всякий раз делал какое-нибудь замечание, хотя вообще был человеком очень неразговорчивым. В первый раз он сказал: «Молодчина», во второй: «Вот-то как!», а в третий: «Ну я вам скажу!..» Потом он уже ничего больше не говорил, а только пыхтел, чесал затылок и по нескольку раз с недоверием всматривался в показания своих пружинных весов.

Каждую неделю чуть ли не все обыватели поселка приходили любоваться на «крупного парня», как его прозвали, причем большинство считало долгом потрепать его по спине и сказать: «Подушка!» Только одна мисс Флетчер никогда этого не делала, что тоже было понятно: своих детей у нее не было, и она с ними обращаться не умела.

Леди Уондершут, благодетельница (а вместе с тем и тиран) поселка, приехала после третьего взвешивания и пристально рассматривала ребенка в лорнет, заставивший его отчаянно разораться.

— Необыкновенно крупный ребенок! — наставительно сообщила она родителям. — Вы должны хорошенько за ним ухаживать, Каддльс! На искусственном кормлении он, конечно, не будет так быстро расти, но мы сделаем для него все, что можно. Я вам пришлю немного фланели.

Приезжал доктор, взвешивал ребенка, измерял его лентою и записывал размеры в книжку. Даже старик Дрифтоссок, снимавший ферму в Мардене, нарочно сделал две мили крюку на навозной телеге, чтобы посмотреть на малютку. Переспросив раза три, сколько месяцев Альберту-Эдуарду Каддльсу, он высказал предположение, что этот маленький джентльмен, должно быть, надут (как надувают телятину, чтобы она казалась жирнее), а затем посоветовал послать его на выставку.

Ребятишки из школы тоже повадились приходить смотреть на «крупного парня». Миссис Каддльс то и дело приходилось отворять дверь на пискливый голосок, повторявший: «Позвольте, мэм, взглянуть на вашего ребеночка. Можно, мэм?» Сам Каддльс должен был вмешаться, чтобы прекратить это нашествие.

Миссис Скиннер неизменно присутствовала при всех визитах к ее внуку, причем держалась на заднем плане, стояла, скромно поджав руки, но улыбалась бесконечно лукавой улыбкой.

— Старая карга, бабушка, тоже тут, — заметила леди Уондершут своей компаньонке. — Очень жалею, что она опять к нам вернулась.

Как бы то ни было, ребенок вообще стал местным чудом, с той только разницей, что чудеса вообще скоро приедаются, так сказать, изнашиваются, давая место другим подобным, а он приесться не мог, так как с каждым днем становился все более и более необычным.

5

Леди Уондершут с величайшим удивлением слушала свою домоправительницу, миссис Гринфильд.

— Каддльс опять пришел? Ребенку есть нечего? Да это же невозможно, дорогая Гринфильд! Что он, гиппопотам, что ли? Этого быть не может!

— Надеюсь, что вас не надувают, миледи, — заметила Гринфильд.

— Ну, с этим народом, знаете ли, трудно на что-нибудь надеяться, — отвечала леди Уондершут. — Сходите-ка туда вечером сами и посмотрите, как он ест. Не поверю я, чтобы ребенок, хотя и очень большой, выпивал больше шести пинт молока в день.

— Куда же оно иначе бы девалось, миледи?

Но леди Уондершут имела, должно быть, свое мнение насчет того, куда может деваться молоко. Руки ее дрожали от негодования, свойственного всякой аристократической натуре при мысли, что низшие классы народа могут быть столь же низки, как и высшие, да еще вдобавок хитрее последних.

Миссис Гринфильд, однако, должна была убедиться, что в данном случае обмана никакого нет, и потому был отдан приказ увеличивать порцию молока Каддльсу. Но не прошло несколько дней, как он опять явился с просьбами и извинениями.

— Уже вы сами изволите знать, миссис Гринфильд, мэм, как мы аккуратно смотрим за его платьем, но оно прямо-таки лопается, мэм! Пуговицы отскакивают. Одна недавно стекло разбила, мэм, а другая угодила мне как раз вот в это место.

Узнав о том, что ее филантропические костюмы лопаются на неблагодарном ребенке, леди Уондершут захотела сама поговорить с Каддльсом. Он явился в гостиную, наскоро пригладив рукою волосы, споткнулся о ковер и остановился, уцепившись за свою шапку как за спасательный круг.

Леди Уондершут любила производить устрашающее впечатление на лиц, принадлежащих к низшим классам. По ее мнению, Каддльс мог служить образчиком таких лиц: невежественных, грязных, подлых, низкопоклонных, но в то же время преданных, работящих и безответных. На вопрос, почему его ребенок так быстро растет и знает ли он, что это очень серьезное дело, Каддльс разразился целой речью:

— Это все от его аппетита, ваша милость! — воскликнул он. — Но ведь мы ничего тут поделать не можем, ваша милость! Он по целым дням брыкается и ревет, ваша милость!

Тогда леди Уондершут решилась посоветоваться с приходским доктором.

— Хотела бы я знать, — спросила она, — справедливо ли давать одному ребенку такое огромное количество молока?

— Обыкновенному ребенку такого возраста, — отвечал доктор, — полагается от полутора до двух пинт молока в сутки. Я не думаю, чтобы вы были обязаны давать больше. Это уж ваша личная доброта. Мы могли бы, пожалуй, попробовать давать ему нормальное количество в течение нескольких дней, но я должен признаться, что ребенок, по-моему, какой-то необыкновенный. У него общая гипертрофия всего тела.

— Я полагаю, что давать ему лишнее было бы несправедливо по отношению к другим приходским детям, — сказала леди Уондершут. — На это все будут жаловаться.

— Я тоже думаю, что вы не обязаны давать больше, чем следует. На этом нужно настаивать. Пусть попробует обходиться, а если не обойдется, так поместим его в больницу.

— Но вы, однако, не считаете его каким-нибудь уродом, несмотря на ненормальный аппетит и размеры? — спросила леди Уондершут после краткого размышления.

— О нет! Конечно, нет… Впрочем, если рост и впредь пойдет так же быстро, то из ребенка выйдет, пожалуй, идиот, согласно закону, выведенному Максом Нордау. Это — гениальный и знаменитый философ, леди Уондершут! Он открыл, что ненормальное всегда бывает ненормально. Это великий закон, о котором никогда не следует забывать. В практической деятельности он мне очень помогает. Когда я вижу что-нибудь ненормальное, то сразу говорю себе: это ненормально, и поступаю согласно такому, заключению.

При этом взгляд доктора приобрел необычайную глубину, а голос упал до торжественного шепота.

6

— Вот тебе на! Это что такое? — воскликнул викарий, читая за завтраком газету через несколько дней после прибытия миссис Скиннер в Чизинг-Айбрайт.

— Гигантские осы!.. Куда мы идем? Газетная утка на американский образец, должно быть… Достаточно было бы и гигантской земляники.

— Вздор! — продолжал викарий, выпив одним глотком оставшийся в чашке кофе и облизывая губы. — Конечно, вздор! — закончил он, отбрасывая газету в сторону.

Но на другой день появились известия более точные; викарию пришлось поубавить свой скептицизм.

Он, однако, сдался не сразу. Отправившись на обычную прогулку, он что-то бормотал относительно глупостей, рассказываемых газетами. Оса собаку заела! Вот чепуха! Как раз в это время он наткнулся на гигантский дождевик второго урожая, но, как выше сказано, не заметил никакого соотношения между ним и подвигами ос.

«Как бы и нам не услышать об этом, — думал он. — От Уайтстэбля до нас и двадцати миль не наберется».

Идя далее, викарий встретил другой дождевик, гордо выпиравший из травы.

Вот тут-то его и осенило. Вместо того, чтобы кончать прогулку, викарий вернулся назад, потом пошел прямо к коттеджу Каддльса и попросил показать ему малютку.

— Одна-ако! — воскликнул он, попробовав взять его на руки.

Направляясь в глубокой задумчивости к церкви, он встретил доктора, спешившего к Каддльсам, и схватил его за руку.

— Что ж это такое делается? — сказал он. — Читали вы газеты?

Доктор отвечал утвердительно.

— А ребенка видели? Что все это значит? Осы, дождевики, дети, а? Совершенно неожиданно. Хоть бы еще в Америке, а то у нас, в Кенте…

— Трудно сказать, что все это значит, — отвечал доктор. — Но насколько я мог исследовать симптомы…

— Ну?

— По-моему, это — гипертрофия. Общая гипертрофия.

— Гипертрофия, вы думаете?

— Да, общая, распространяющаяся на все ткани, на весь организм. Между нами говоря, я почти уверен, что это так. Но все же надо быть осторожным в диагнозе.

— Положим, — сказал викарий, заметно обрадованный тем, что доктор понимает, в чем дело. — Но все-таки как же это она так сразу охватила целую область?

— Это опять-таки трудно сказать, — отвечал доктор задумчиво.

— Помилуйте, в Уршоте, здесь… Ведь это похоже на эпидемию.

— Да, я тоже так думаю, — согласился доктор. — Во всяком случае, очень напоминает. Мы, пожалуй, имеем право назвать это эпидемической гипертрофией.

— Но вы не думаете, чтобы она была заразительна? — спросил викарий.

— Этого я не могу сказать, — отвечал доктор, потирая руки и улыбаясь.

— Но ведь если гипертрофия прилипчива, так и мы можем заразиться! — воскликнул викарий, вытаращив глаза от страха. — Я только что был там… — прибавил он. — Так не лучше ли будет… пойти домой, принять ванну и окурить свое платье?

Не дождавшись ответа, викарий быстро повернулся и пошел вверх по улице, а доктор, посмотрев ему вслед, направился домой. Но по дороге он рассудил, что болезнь появилась в поселке больше месяца назад, а до сих пор никто, кроме маленького Каддльса, не захворал. Поэтому, после некоторого колебания, он решился быть храбрым, как следует доктору, и рисковать, как подобает мужчине.

И он ничего не проиграл от этого, конечно, так как Гераклеофорбия ни на него, ни на викария подействовать не могла — рост их навсегда уже остановился.

7

Спустя несколько дней после этого разговора и после сожжения фермы в Хиклиброу Уинклс пришел к Редвуду и показал ему оскорбительное анонимное письмо. По скачущим буквам было видно, что писавший пытался изменить свой почерк.

«Вы, господа, только воспользовались естественным явлением для рекламы вашей Пищи, — писал неизвестный автор. — Позвольте вам сказать, что Пища эта никуда не годится, и ее действие лишь случайно совпало с появлением эпидемической гипертрофии, весьма заразительной и совершенно от вас не зависящей. Вы столько же можете ею управлять, сколько и движениями солнечной системы. Много вы сделали сожжением вашей фермы? Такие эпидемии и в древности бывали, например, в семье Анака. А теперь вот в Чизинг-Айбрайте — совсем уж в стороне от вас и от вашей Пищи — появился ребенок…»

— Ужасно неразборчиво написано, — сказал Редвуд, — и рука дрожащая, стариковская. Но все-таки странно… ребенок какой-то…

Прочитав несколько строк дальше, он вдруг воскликнул:

— Боже мой! Да это миссис Скиннер, которую мы потеряли было из виду!

На другой же день он, как снег на голову, обрушился на обитателей коттеджа Каддльса.

Миссис Скиннер рвала лук в огороде, когда увидала его у ворот коттеджа. Сначала она остолбенела, а потом сложила руки на груди и, трепеща всем телом, стала ожидать его приближения.

Рот ее то открывался, то закрывался, как бы желая произнести что-то, единственный зуб то показывался, то вновь прятался. В конце концов она непроизвольно и неожиданно для себя самой сделала книксен.

— Мне нужно было с вами повидаться, — сказал Редвуд.

— Милости просим, сэр! — отвечала миссис Скиннер.

— Где ваш муж?

— Я его не видала с тех пор, как живу здесь, сэр, и ни разу не получала письма.

— Вы, стало быть, не знаете, где он?

— Так как он не писал, сэр… — отвечала миссис Скиннер, стараясь отрезать Редвуду дорогу к дому.

— Никто не знает, что с ним случилось? — заметил Редвуд.

— Кажется, никто.

— Странно, что он никому не сказался.

— Да это у него всегда так, сэр! О себе позаботится, а о близких людях нет. Умный человек Скиннер, а всегда был такой.

— Где же ребенок? — внезапно спросил Редвуд. Миссис Скиннер притворилась не понявшей, о чем ее спрашивают.

— Да тот ребенок, которого вы кормите нашим порошком и который растет не по дням, а по часам…

Миссис Скиннер даже лук выронила.

— Право, сэр, я не понимаю, о чем вы говорите, — промямлила она, делая новый книксен. — Вот у моей дочери, сэр, у миссис Каддльс, есть ребенок.

— Покажите-ка мне его, — сказал Редвуд. Волей-неволей миссис Скиннер повела его к двери.

— Я действительно, сэр, дала его отцу остаточки порошка в жестянке, — заявила она, — а потом, кажется, захватила с собой еще немножечко, когда ушла с фермы. Собиралась-то ведь впопыхах… не до того было…

— Гм! — многозначительно произнес Редвуд, посмотрев на ребенка. — Гм!

Затем он расхвалил его миссис Каддльс, что, конечно, очень порадовало почтенную даму, на которую он после этого, однако, перестал обращать внимание.

— Ну, раз начали, так и продолжайте, — сказал он миссис Скиннер, уходя. — Только не разбрасывайте ее, пожалуйста, на этот раз.

— Не разбрасывать, сэр?.. Чего не разбрасывать?

— О, вы прекрасно понимаете что, — ответил Редвуд. По выражению лица старушки действительно видно было, что она понимает.

— А вы никому об этом не рассказывали? — продолжал Редвуд, — Ни родителям, ни сквайру, ни доктору, — никому?

Миссис Скиннер утвердительно кивнула головой.

— Я бы на вашем месте так и продолжал.

Выйдя из ворот коттеджа, Редвуд остановился и осмотрелся по сторонам. Прямо перед воротами, через дорогу, возвышалась красная кирпичная стена, заросшая кустарником и повиликой, с маленькими разбитыми окнами под крышею. Слева от коттеджа стояли старые хлева. За углом красной стены начиналась изгородь из колючей проволоки, а над проходом среди густой зелени, кое-где пересыпанной пожелтевшими листьями, сияла ярко освещенная солнцем белая доска, на которой крупными буквами было написано: «Вход в лес воспрещается».

— Гм! — заметил Редвуд. — Гм!

Размышления его были прерваны стуком колес и топотом лошадиных копыт. Из-за поворота дороги выкатилась коляска леди Уондершут. Редвуд обратил внимание на кучера и лакея. Первый мог служить образчиком людей своей профессии, и правил с таким достоинством, точно совершал таинство. Другие могли сомневаться в своем призвании и положении в обществе, но он, очевидно? считал себя созданным для того, чтобы возить леди Уондершут. Камердинер сидел рядом с ним, сложив руки на груди и тоже, очевидно, довольный своим делом и положением. Сзади них виднелась сама хозяйка, одетая по-деревенски небрежно и с лорнетом в руках, а около нее вытягивали свои головки две молоденькие мисс.

Проходивший по другой стороне дороги викарий почтительно снял шляпу, а Редвуд продолжал стоять неподвижно, с заложенными назад руками. Глаза его перебегали от зелени леса к стене, а от нее к покрытому легкими облачками небу. Но куда бы он ни смотрел, всюду видел гигантских детей во фланелевых курточках, сидевших на соломе и игравших с гигантскими игрушками.

«Да теперь я начинаю понимать, к чему поведет наше открытие», — подумал он.

Маленький Каддльс, его собственный ребенок и дети Коссара как-то перемешались в его голове.

— Ах боже мой! — воскликнул он, рассмеявшись над какой-то мыслью, проскользнувшей в его уме, а затем пришел в себя и сказал миссис Скиннер, которая его провожала:

— Как бы то ни было, его надо кормить хорошенько да смотреть, чтобы и Пищи было вдоволь. Это я вам устрою. Каждые полгода буду присылать по жестянке. С него хватит.

Миссис Скиннер пробормотала что-то такое насчет того, что «должно быть, это я впопыхах захватила, думала, что не вредно давать ему понемножку», а что теперь «как вам будет угодно, сэр!» Вообще-то видно было, что она прекрасно поняла все сказанное.

Ребенок, таким образом, продолжал расти.

— Да этак он, пожалуй, перерастет всех телят в округе, — стала наконец говорить леди Уондершут. — Если у Каддльсов родится еще один такой ребенок, так я уж и не знаю…

8

В виду шума, возникшего по поводу Пищи, даже такое уединенное местечко, как Чизинг-Айбрайт, не могло, однако, долго веровать в теорию эпидемической гипертрофии — будь она заразна или нет. Скоро миссис Скиннер принуждена была давать леди Уондершут объяснения, очень для нее стеснительные и неприятные. Будучи притянута к ответу, она, впрочем, вначале только отмалчивалась, пожевывая свой единственный зуб, а потом прикрылась от заслуженных порицаний положением неутешной вдовы. Глядя слезящимися глазами прямо в лицо рассерженной леди, она говорила:

— Вы забываете, миледи, что я вынесла. Я до сих пор день и ночь все думаю, мучаюсь — и никак не могу примириться с моей судьбой. Легкое ли дело — потерять моего голубчика! Первое время и сама себя не помнила: гляжу — и не вижу, иду — сама не знаю куда… Где ж мне было соображать, к чему дело клонится!.. Захватила с собой порошок нечаянно, ну, и давала внуку, думая, что это пойдет ему на пользу…

Увидав, что с миссис Скиннер ничего не возьмешь, леди Уондершут принялась за Каддльсов, а затем, испытав и тут неудачу, вступила в дипломатические переговоры с Бенсингтоном и Редвудом. Эмиссары ее, довольно-таки бестолковые члены приходского совета, чуть ли не наизусть заучившие данную им инструкцию, явились к несчастным ученым с угрозами.

— Мы считаем вас ответственным, мистер Бенсингтон, за убытки, нанесенные нашему приходу, сэр, — говорили они. — Мы считаем вас ответственным.

А когда это не подействовало, то они обратились к адвокатской фирме «Бангерст, Браун, Фляпп, Кодлин, Браун, Теддер и Снокстон», представитель которой — маленький человечек с хищными глазками и острым носиком — явился к Редвуду в сопровождении агента ее милости и, поболтав об убытках, спросил:

— Итак, сэр, что вы полагаете предпринять?

Редвуд отвечал на это, что он предполагает прекратить даровую выдачу Пищи Каддльсам, если его и, Бенсингтона не оставят наконец в покое.

— Вот вы тогда и справляйтесь с ребенком, как хотите, — прибавил Редвуд. — Прежде чем умереть от недостатка Пищи, он весь ваш поселок доведет до разорения. Он — ваш прихожанин, ну и заботьтесь о нем, да еще будьте нам благодарны за то, что Пищу даем вам даром. Что касается леди Уондершут, так не может же она считаться благодетельницей прихода, не ударив палец о палец. Пусть, знаете ли, несет и обязанности, связанные с ее положением.

— Да, беда уже стряслась, нечего делать, — заметила леди Уондершут, когда ей донесли о результатах переговоров с Редвудом (смягчив, разумеется, отзыв его о ней лично).

— Да, беда уже стряслась, — подтвердил викарий. На самом деле беда только приближалась.

ГИГАНТСКИЙ МАЛЬЧИК

1

По мнению викария, маленький Каддльс был безобразен.

— Крайность, излишество не могут быть красивы, — утверждал он.

Но в данном случае теория, как это почти всегда бывает, помешала викарию правильно судить о действительности. Несмотря на то, что ребенок жил в таком захолустье, как Чизинг-Айбрайт, любители фотографии беспрестанно приезжали снимать его, и эти снимки неопровержимо доказывают, что он сначала был даже очень красив, со своим веселым, румяным личиком, с правильными чертами, с густыми, кудрявыми волосами. Рядом с ним снимался Каддльс старший, чтобы резче обозначить рост своего сына.

На третьем году жизни он стал слишком уж «здорово» расти (как выразился бы его покойный дедушка), а потому несколько подурнел, похудел, потерял румянец, но зато лицо его стало тоньше, изящнее, вообще, как говорится, «интереснее». Волосы его после первой стрижки начали сплетаться чуть не в войлок.

— Признаки вырождения, — говорил по этому поводу приходской доктор. Но насколько он был прав, и насколько упадок здоровья ребенка зависел от плохого питания, — так как леди Уондершут, по своему великодушию, умеряемому чувством справедливости, посадила его на один только ситный хлеб, — это еще вопрос.

На фотографических карточках, сделанных в возрасте между тремя и шестью годами, он представлен белобрысым, круглолицым, круглоглазым, коротконосым и весьма добродушным мальчишкой. Улыбка, по-видимому, никогда не сходила с его лица, как и у всех гигантских детей в раннем возрасте. Летом он ходил босиком, носил просторную тиковую рубашечку с завязками, а на голове — грубую соломенную шляпу. На одной фотографии он держит в руке закушенный арбуз и широко улыбается.

Карточек, снятых зимою, гораздо меньше, и они весьма плохи. На них он представлен в штанах и курточке, сшитых из старого ковра с яркими разводами, в грубых деревянных башмаках и в чулках, сделанных из мешка (если судить по остаткам штемпеля, с надписью «Джон Стиккелс»). Под этим верхним одеянием была, должно быть, надета фланелевая рубашка. Несколько ярдов той же фланели закутывали горло. Голова была прикрыта, по-видимому, тоже мешком. Иногда он улыбается, иногда просто смотрит прямо в камеру. Даже когда он был всего пяти лет от роду, то и тогда в его добродушных карих глазах было заметно особое выражение, сделавшееся характерным на всю жизнь.

Поселку он приносил громадный вред, по мнению викария. Как все дети, он любил играть, был очень любопытен, нисколько не застенчив, но, — к сожалению, следует признаться, — чересчур прожорлив. Несмотря на «слишком щедрое», по выражению миссис Гринфильд, довольствие, получаемое от леди Уондершут, он обладал «преступным аппетитом», как назвал это его свойство приходский доктор. Получая от благодетельницы больше, чем может съесть взрослый человек, он все-таки крал съестное, чем и подтвердил мнение леди Уондершут о жадности и неблагодарности низших классов населения. Украденное он в ту же минуту съедал с весьма некрасивой поспешностью. Перегибаясь через забор, он своими длинными руками таскал хлеб из повозки булочника. Нередко с чердака лавки Марлоу исчезали сыры и даже кормушки для голубей что-то слишком быстро пустели. Осматривая гряды, засаженные брюквой, фермеры часто встречали следы его огромной ноги, причем то там, то здесь брюква оказывалась выдернутой, а ямка, оставшаяся после нее, — с детской хитростью засыпанной. Он пожирал брюкву в таком же количестве, в каком любители едят редиску. Яблоки он крал прямо с дерева и ел их, как другие дети едят малину или клубнику с куста.

В одном отношении такая прожорливость была выгодна для поселка — маленький Каддльс за все время своего детства поедал малейшие пылинки «Пищи богов», так что она не «утекала» и не могла служить причиною появления каких-нибудь гигантских животных.

Беспокойства от него действительно было много. «Он во все сует свой нос и всюду мешает», — говорил викарий. Ни в школу, ни в церковь он ходить не мог по причине своих необычайных размеров. Для того, чтобы удовлетворить требованиям «глупого и вредного закона о всеобщем обучении», — цитируем слова викария, — пробовали сажать маленького Каддльса у открытых окон школы во время урока, но это нарушало дисциплину класса. Мальчики смотрели больше на него, чем на учителя, и громко смеялись, когда он начинал говорить, — такого баса не было и у взрослых. Пришлось «отказаться от этого.

Та же история вышла и с посещением церкви, хотя тут, мне кажется, могли бы быть понастойчивей, — мальчик, по-видимому, очень любил музыку. По крайней мере, во время церковной службы он постоянно бродил между могилами или сидел на паперти, прислушиваясь к звукам органа и пению хора.

Но интеллектуальное и нравственное воспитание юного Каддльса, хотя и не было систематическим, но отличалось тонкостью и ясностью. Прежде всего мать, викарий и все окружающие соединенными усилиями старались доказать ему, что гигантская сила его ни к чему не пригодна и составляет в некотором роде несчастье, с которым надо смириться, что он должен помнить, что ему говорят, делать то, что прикажут, и стараться ничего не ломать и даже ничего не трогать. Особенно же он должен стараться не наступать ни на что, не толочься под ногами, не бегать и не прыгать. Кроме этого, он должен почтительно раскланиваться со старшими, главным образом с лицами, принадлежащими к высшим классам, и быть им благодарным за то, что они его кормят, поят и одевают на свои средства.

Все это он покорно заучил, так как от природы был весьма послушен и только по мышцам да по аппетиту отличался от других детей.

К леди Уондершут в дни своего детства он питал глубочайшее благоговение, так как видел ее во всём величии — коляске или шарабане, с бичом в руках, причем она обращалась с ним резко и презрительно. Что касается викария, то этот почтенный джентльмен вполне освоился с ролью умного, тонкого, пожилого Давида, занимавшегося обузданием молодого Голиафа. Последний был теперь так велик, что никто уже не способен был видеть в нем семилетнего ребенка, по-детски жаждущего поиграть, по-детски любопытного, привязчивого и по-детски способного любить, подчиняться и нуждаться в смене впечатлений.

Гуляя по поселку, викарий часто встречался с восемнадцатифутовым ребенком, постоянно искавшим удовлетворения двух главных детских нужд — чего бы поесть и чем бы поиграть. Вид этого существа, как все необычное, необъяснимое, ужасно раздражал и пугал его.

Пользуясь остатками своего воображения (если только когда-нибудь оно у него было), викарий, представлял себе всякие бедствия, — в особенности для себя лично, — если такая сила вдруг выйдет из повиновения. Представьте себе, если юный Каддльс сойдет с ума, что тогда? А еще проще — вздумает не послушаться?.. Как бы то ни было, храбрый человек не тот, который не боится, а тот, который превозмогает страх. Викарий всегда старался превозмочь свой страх, и при встрече с Каддльсом окликал его твердым, ясным голосом, тем, которым говорил проповеди.

— Ну, что, Альберт-Эдуард продолжает хорошо вести себя?

На такой оклик молодой гигант, подходя поближе и краснея до ушей, неизменно отвечал:

— Да, сэр… Стараюсь, сэр!

— Ну, то-то! — говорил викарий, слегка ускоряя шаг и сдерживая дыхание. Из уважения к своему мужеству он принял за правило никогда не оглядываться на опасность, раз уж благополучно ее миновал.

Надо признаться, что викарий воспитывал юного Каддльса очень ловко. Грамоте он его не учил, считая это ненужным, но преподавал ему изустно главнейшие правила катехизиса — обязанности по отношению к ближним, например, и к Богу, который может жестоко покарать Альберта-Эдуарда Каддльса, если последний не будет повиноваться викарию и леди Уондершут. Уроки давались на дворе викариата, так что прохожие могли слышать из-за забора детский картавый, но в то же время басовый голосок, повторявший главные пункты учения церкви.

— Обязуюсь повиноваться кололю и всем властям приделзащим, а такзе лодитслям, учителям, наставникам и отцам духовным. Обязуюсь скломно и почтительно относиться ко всем сталшим и выше меня поставленным…

Мало-помалу Каддльс вырос настолько, что стал пугать не привыкших к его виду лошадей. Ему запретили поэтому приближаться к большой дороге, и не только в самом поселке, а где бы то ни было. Это было большим лишением для мальчика, так как дорога представляла для него большой интерес, и потому он никогда особенно строго не выполнял полученного приказания, стараясь только по возможности не показываться и не пугать лошадей. Но зато болота и незасеянные поля были в его полном распоряжении.

Не знаю, что бы он стал делать, если бы не мог гулять по полям, простиравшимся на многие мили. Там он и пропадал по целым дням, ломая ветки с деревьев и составляя из них непомерной величины букеты, пока ему это не запретили, ловя овец и расставляя их правильными рядами, из которых они тотчас же разбегались (над чем он от души смеялся), пока ему это не запретили, копая громадные ямы и норы, пока ему не запретили и это тоже.

По полям, таким образом, он доходил до холма, господствующего над Кестоном, не далее, потому что там начинались уже огороды, из которых местные жители выгоняли его отчасти из-за свойственной ему прожорливости, а отчасти и из-за фигуры, наводившей страх на всякого встречного и поперечного. Они охотились на него с бичами и травили собаками. Я слышал даже, что раз или два по нему стреляли дробью из охотничьих ружей. В противоположном направлении он доходил до самого Хиклиброу, потому что оттуда, с горы, мог издали видеть Лондон, Чат и Дуврскую железную дорогу. Но подойти поближе к последней ему не удавалось, так как повсюду были устроены загородки с большими досками, надпись на которых гласила: „Не переходить за ограду“. Надписи этой он прочесть не мог, но боялся ее инстинктивно.

Проезжая в это время по железной дороге, пассажиры часто видели его сидящим около известковых ям на горе. Поезда, очевидно, вызывали в нем приятные эмоции: при виде их он иногда махал своей громадной ручищей и что-то кричал.

— Дубина порядочная! — замечал при этом кто-нибудь из пассажиров. — Один из гигантских детей, вскормленных „Пищей для рекламы“. Говорят, сэр, ни на что не годен. Немногим лучше идиота, и прямо-таки разоряет приход.

— Родители-то, кажется, очень бедны?

— Живут за счет местной землевладелицы. Нищие, собственно говоря.

Весь вагон обыкновенно толпился у окон.

— Хорошо, что прекратили наконец это безобразие, — замечал какой-нибудь глубокомысленный джентльмен. — Каково было бы кормить несколько тысяч таких субъектов, а?

— Совершенно верно! — отзывался другой такой же джентльмен.

2

Много было у юного Каддльса и горя. Взять хотя бы, например, неприятности с рекой.

Научившись у спендеровского мальчика делать коробки из целого газетного листа, он стал пускать их вдоль по речке, а когда они исчезали под мостом, проходившем по границе Айбрайтского парка, то бежал к броду, где и ловил их.

Но ведь бежать-то приходилось через Торматовское поле! Подумайте только! В каком положении оказывались свиньи Тормата, которым всякое движение было запрещено! Наконец, ведь брод находился как раз перед окнами Айбрайтского замка — под носом леди Уондершут! Приятно это, как вы думаете: смотреть на грязную, смятую бумагу да на мальчишку в восемнадцать футов ростом, сломя голову бегущего среди стада испуганных свиней?

Пользуясь безнаказанностью, юный Каддльс даже отваживался на маленькие инженерные предприятия. Выкопал, например, порт для своего бумажного флота, потом задумал устроить канал, каким-то образом затопивший погреб леди Уондершут, наконец, запрудил речку!

Он перегородил ее поперек землей, которую перетаскал на старой двери от сарая (уж и трудился же он, должно быть!), вот вода и повернула на примыкающий к замку питомник деревьев, причем смыла мисс Спинкс с ее мольбертом и лучшей из акварельных картинок, когда-либо написанных этой замечательной художницей. Сама мисс Спинкс осталась, впрочем цела; она только промокла чуть ли не до пояса и убежала в дом, но мольберт и картина действительно были смыты и унесены. Из питомника вода повернула в огород, размыла его и через зеленую калитку вступила в переулок, по которому докатилась до оврага, а затем пошла опять по первоначальному руслу.

Сам испуганный последствиями своей затеи, юный Каддльс целых два дня и две ночи не показывался домой.

Вернулся он только тогда, когда уже не в силах был бороться с голодом и выдержал такую бурю упреков и брани, которая гораздо более соответствовала его размерам, чем что-либо другое, выпавшее на его долю в родном гнезде.

3

Тотчас же после этого происшествия леди Уондершут, озабоченная примерным наказанием виновного, издала указ.

Впервые указ этот был сообщен ее дворецкому, и так внезапно, что последний даже подскочил от неожиданности. Он убирал тарелки после завтрака, а она смотрела в окно, выходящее на террасу, с которой кормили оленей.

— Джоббет! — сказала вдруг ее милость повелительным тоном. — Этому малому пора самому зарабатывать себе на хлеб.

И она скоро доказала как Джоббету, так и всем прочим в поселке, не исключая самого Каддльса, что умеет настоять на своем.

— Дайте ему какую-нибудь работу, — сказала она викарию. — Труд есть предназначение мистера Каддльса.

— Так же, как и всякого человека, я полагаю, — подтвердил викарий.

— Вот и я всегда говорю то же. Праздность есть мать всех пороков, и дьявол найдет работу для праздных рук, если мы их не займем чем-нибудь. По крайней мере, во всем, что касается низших классов населения, я всегда держусь такого правила по отношению к младшим горничным. Ну, что мы заставим его делать?

Найти дело для юного Каддльса оказалось довольно затруднительным. Перебрали множество занятий и остановились пока на службе посыльного: Каддльсу поручено было разносить письма и телеграммы, когда требовалась особая скорость, а кроме того, он таскал и посылки в большом мешке, нарочно приспособленном для этого.

Каддльсу нравилось это занятие, на которое он смотрел как на игру, а Кинкль, управляющий леди Уондершут, видя, как легко он справляется с тяжелыми посылками, предложил поставить его на ломку известкового камня около Хиклиброу. Эта блестящая идея приведена была в исполнение и, по-видимому, окончательно решила этот трудный вопрос.

Каддльс стал работать в известковых ломках, сначала играя, как ребенок. Потом, привыкнув, он не хуже взрослого рабочего копал, колол, нагружал вагонетки, отвозил их куда следует, вообще чуть ли не один, собственными силами, разрабатывал отдельную каменоломню.

Говорят, что Кинкль сделал из него весьма полезного рабочего для леди Уондершут, и при том дарового, если не считать издержек на пропитание (что не мешало ее милости отзываться о Каддльсе как о гигантском паразите, живущем на ее иждивении).

В ту пору своей жизни Каддльс носил блузу, сделанную из мешка, кожаные панталоны и деревянные башмаки на железной подошве, а на голове — старую коническую соломенную покрышку с улья, но чаще ходил простоволосым.

Работал он легко, и нельзя сказать чтобы очень прилежно; по крайней мере, викарий один раз во время своей прогулки застал его сидящим в постыдной праздности и поджидающим свой завтрак, как будто бы так и следовало себя вести.

Завтрак этот состоял из каши, нагруженной в маленькую железнодорожную тележку, которую он сам привозил по рельсам на место работы и там же с жадностью пожирал. Иногда к каше прилагалось немного сахару.

По временам его заставали сосущим кусок каменной соли, той, что дается коровам, или уписывающим большой комок тех фиников, которые продаются в Лондоне с лотка. Он ел их целиком — с веточками и косточками. Наевшись, он отправлялся пить воду прямо из ручья, протекающего около сожженной фермы в Хиклиброу.

Последнее обстоятельство и дало новый повод к утечке «Пищи богов».

Должно быть, у Каддльса нередко губы были запачканы Гераклеофорбией, и она попала в воду, что сначала вызвало развитие гигантской растительности по берегам ручья, а потом появление гигантских лягушек, гигантской форели и, наконец, такого большого сазана, что ручей оказался для него слишком мелким.

На следующую весну к гигантской растительности по всей долине ручья и к гигантским рыбам прибавились такие громадные майские жуки, что леди Уондершут вынуждена была уехать на лето за границу.

4

Скоро, однако, Пища стала действовать на Каддльса иначе. Несмотря на скромное воспитание, данное ему викарием и направленное к тому, чтобы образовать из него хоть и гигантского, но все-таки покорного работника, он вдруг начал думать, интересоваться совсем не касающимися его вещами и задавать неподходящие вопросы. При переходе от отрочества к юношеству, он, видимо, выбился умственно из-под контроля викария. Как последний ни старался игнорировать такое неприятное для себя явление, он все же не мог его не чувствовать.

За источниками для размышлений молодого гиганта далеко ходить необходимости не было. Обычная человеческая жизнь шла вокруг него, как вокруг каждого из нас: смотри и думай. Но его положение, благодаря своей исключительности, более обычного возбуждало мыслительные его способности.

Молодой Каддльс скоро понял, что он такой же человек, как и прочие, а между тем многое, доступное этим прочим, для него навсегда закрыто. Игры с мальчиками своего возраста, школа, церковь, из которой лились такие чарующие звуки, хоровая песня в местном трактире, ярко освещенные комнаты замка, на которые он любовался через окно, общественные игры — крокет и лаун-теннис, — все эти формы общения между людьми были для него недоступны. А с наступлением периода возмужалости, наблюдая с особым интересом за проявлением любви, особого рода интимности между полами, играющей столь важную роль в жизни, он и совсем стал в тупик.

Однажды, в тихий воскресный вечер, в сумерках, в уединенной тенистой аллее Чизинг-Айбрайта, пользуясь тем, что их никто не видит, молодая чета вздумала понежничать немножко и поцеловаться. Тайна этого поцелуя, по их мнению, достаточно была охраняема полной безлюдностью аллеи в это время и двенадцатифутовыми заборами.

Как вдруг, к величайшему изумлению обоих участников нежной сцены, они невидимой силой были подняты кверху, и притом каждый отдельно.

Опомнившись несколько, они заметили у себя под мышками большой и указательный пальцы, а прямо перед своими раскрасневшимися и смущенными лицами ласковые черные глаза юного Каддльса.

— Почему вам нравится так делать? — спросил он.

Несчастные объекты наблюдения сначала онемели, конечно, но потом мужчина первый пришел в себя, вспомнил обязанности верного рыцаря и стал отчаянно браниться, угрожая Каддльсу местью закона, если он тотчас же не спустит их обратно на землю. Каддльс, вспомнив, должно быть, уроки викария, немедленно повиновался и не только с большой осторожностью поставил их опять на прежнее место, на даже сблизил их головы, чтобы они могли целоваться снова. Затем, посмотрев на них в нерешительности, исчез.

— Я был положительно вне себя, — рассказывал мне потом герой приключения. — Мы прямо взглянуть не могли друг на друга от стыда. Мы целовались, видите ли, когда он нас схватил… И, странное дело, она потом все свалила на меня. Выругала, а потом молчала до самого дома.

Молодой великан, очевидно, начинал переходить от молчаливых наблюдений к опытам и расспросам. С последними, однако же, он мог обращаться к очень немногим, и потому приставал главным образом к матери.

Разговоры между ними происходили обыкновенно во дворе, около коттеджа, где миссис Каддльс стирала белье для леди Уондершут. Мальчик приходил туда в свободное от работы время и, осмотревшись, чтобы не раздавить курицу или цыпленка, осторожно садился у стены сарая. В ту же минуту цыплята, очень его любившие, вскакивали к нему на колени и начинали искать в складках блузы известковую грязь, которая им, должно быть, нравилась. При хорошей погоде и любимый котенок миссис Каддльс, сидевший на окне кухни, прицелившись хорошенько, прыгал к нему на плечо и начинал путешествовать по всему громадному телу, изредка дотрагиваясь лапкой до лица, а иногда даже довольно сильно его царапая, — из особой любви, разумеется.

Мальчик никогда не решался прекратить эти заигрывания, боясь повредить своими пальцами такое нежное животное, как котенок. Вот тут-то и начинались разговоры.

— А что, мама, — спрашивал, например, сын, — если работа — дело хорошее, то почему же не все работают?

Мать взглянет на него и ответит:

— Да ведь это хорошо только для таких, как мы,

— Почему? — спросил сын и, не получив никакого ответа, продолжает: — Зачем люди работают, мама? Зачем я вот изо дня в день ломаю известняк, а вы стираете белье, между тем как леди Уондершут катается в коляске и ездит в чужие земли, где нам с вами никогда побывать не придется?

— Ну, на то она и леди, — отвечает миссис Каддльс.

— Да-а? — говорит сын и задумывается.

— Если не было бы на свете богатых людей, дающих нам работу, — говорит мать после непродолжительного молчания, — то чем же бы мы, бедные люди, жили?

— А что, мама, — начинал опять сын, — если бы не было богатых, так ведь все принадлежало бы нам, бедным людям, и тогда…

— Ах, какой надоедливый мальчишка! — восклицала мать. — С тех пор, как бабушка скончалась, с тобой сладу никакого нет! Задавай поменьше вопросов — и тебе меньше будут лгать. Если бы я стала толковать с тобой серьезно, так отцу пришлось бы идти ужинать в трактир. Не мешай мне стирать белье.

— Хорошо, мама, — отвечал молодой великан, с удивлением глядя на мать. — Я не знал, что надоедаю тебе!

Затем он уходил в глубокой задумчивости.

5

Так же задумчив он был и четыре года спустя, когда викарий, теперь уже не только зрелый мужчина, но совсем старик, виделся с ним в последний раз.

Представьте себе согбенного старичка, с трясущимися руками, неверной поступью, ослабленным мышлением и слабым голосом, но все еще с живыми и веселыми глазами, несмотря на годы и на массу неприятностей, пережитых им за последние пятнадцать лет из-за «Пищи богов». Неприятности эти пугали и раздражали его когда-то, но теперь, он с ними свыкся, примирился и, несмотря на крупные перемены в обстановке, все еще доживал свой век.

— Да, признаюсь, это было неприятно, — говорил он. — Все кругом во многих отношениях изменилось. В былые времена мальчишки могли косить или жать, а теперь для этого должен идти взрослый человек с топором или пилой — в некоторых местах, по крайней мере. Нашему брату, старику, странно видеть, разумеется, колосья пшеницы в двадцать пять футов вышиною, как в нынешнем году, после орошения. Лет двадцать назад здесь пользовались старинной косою и привозили снопы попросту на телегах да еще радовались такому урожаю… Мы выпивали, бывало, а потом, осенью, начинались свадьбы…

Бедная леди Уондершут, — продолжал он, помолчав немножко, — ей эти нововведения очень не нравились. Старого закала была дама. Я всегда говорил, что от нее пахнет восемнадцатым столетием. Как она говорила, например: сила, энергия, властность! Теперь уже нет таких… Умерла она почти в бедности. Все дела забросила… да и как было не забросить, когда мир в ее глазах чуть ли не вверх ногами повернулся! Вот хотя бы эта гигантская трава, заполнившая весь ее сад. Покойница не особенно занималась садоводством, но она любила порядок, любила, чтобы все росло там, где посажено, и так, как следует. А тут — поди-ка — справиться с травою невозможно! Это ее подкосило…

Ну, а потом надоедало ей и наше молодое чудовище, повсюду попадавшееся покойной на глаза. Под конец она думала, что он только и делает, что смотрит на нее через забор. Не нравилось ей и то, что он почти перерос ее дом. Это оскорбляло сильно развитое в ней чувство пропорциональности… Да… жаль бедную… Я надеялся, что ее на мой век хватит, а вот пережил… Майские жуки ее доконали. Они вывелись из гигантских личинок там, в болоте… А личинки-то больше, чем крысы… Так и бегают. Ну, и муравьи тоже… Покоя себе не находила, бедняжка! Родное гнездо ей опротивело. «Поеду, — говорит, — в Монте-Карло, не все ли равно, где жить». И уедала. А там — игра. Сильно, говорят, играла… И умерла в гостинице… Печальный конец! Все равно что в изгнании… Да, не знаешь, что тебя ожидает. Жаль только, что аристократия — единственный вождь английского народа — теряет под собой почву… Искореняется. Это уж точно! А все-таки все — пустяки, в сущности, — продолжал викарий. — Ну, неприятно, разумеется: дети, например, не могут пользоваться былой свободой (из-за' муравьев и прочих вредных тварей), но ведь и только. Прежде говорили, что эта Пища произведет полный переворот во всем. Да не тут-то было! Есть что-то такое в природе, что не боится никаких новшеств. Я не знаю, что это такое. Я не принадлежу к числу новых философов, объясняющих все эфиром да атомами… Вот еще — эволюция!.. Пустяки все это… То, о чем я говорю, ни в каких логиках не описывается… Называйте как хотите: отвлеченный разум, сущность человеческой натуры, мировая мудрость… Как хотите назовите!

Так викарий мирно дожил до конца. Он не предчувствовал близости смерти и ежедневно по обыкновению гулял, причем доходил и до известковых ям, хотя далеко уже не с прежней легкостью взбираясь на гору. В последний раз ему не пришлось, однако, идти так далеко. Каддльс не работал, и викарий набрел на него чуть ли не за полмили от вершины горы. Гигант сидел на холмике, поджав под себя ноги и опершись головой на руки. Он сидел боком к викарию и так задумался, что совсем не заметил последнего и не обернулся.

Так он и не узнал никогда, что викарий, игравший очень крупную роль в его жизни, в последний раз долго смотрел на него (в нашем странном мире люди часто расстаются таким образом навсегда).

А викарий смотрел потому, что его на минуту заняла мысль: о чем может думать этот великан, отдыхая от работы? Но он был слишком уже слаб, чтобы остановиться на этой мысли, и тотчас же мысли его покатились по привычному руслу.

— Aere perennius [Тверже меди. (лат.)], - прошептал он, возвращаясь назад по тропинке, которая теперь уже не шла прямо как стрела, а вилась змееобразно, огибая кусты гигантской травы. — Aere perennius! Ничто не изменилось… Размеры ничего не значат… Скоро все опять придет в соответствие, и жизнь пойдет прежним путем… Вечный круг…

И в эту же самую ночь, никем не замеченный, совершенно безболезненно он ушел из этого мира, в котором потратил столько усилий на отрицание таинства перемены.

Похоронили викария около церкви под развесистым тисом; скромный памятник его, с эпитафией, кончающейся словами: ut in principio, nunc est et semper [Как сначала, так сейчас и всегда (лат.)], почти тотчас же зарос гигантской травой, семена которой были, вероятно, занесены на кладбище из той долины, в которой работала «Пища богов». Коса эту траву не брала, скот ее не ел, а потому могила викария, вероятно, и до сих пор скрыта от глаз человеческих.

Книга третья

СТАРОЕ И НОВОЕ

1

Перемена совершалась постепенно в течение двадцати лет. Она, конечно, замечалась, но для большинства не была внезапной и не могла ошеломить. Только одному человеку результаты двадцатилетнего влияния «Пищи богов» на мир открылись сразу, внезапно, в один день. Нам очень полезно будет пережить вместе с ним этот день и увидеть то, что он видел.

Этот человек был преступник, присужденный к пожизненному тюремному заключению (за какое преступление — это нас не касается), но получивший прощение по прошествии двадцати лет. В одно прекрасное летнее утро этот несчастный, ушедший из общества двадцатитрехлетним молодым человеком, вновь перешел от дисциплины сурового и однообразного труда к ослепляющей суете свободы. На него надели платье, от которого он давно уже успел отвыкнуть, обрили отросшую за время заключения бороду и выпустили на свет как новорожденного ребенка, крайне беспомощного и совершенно не знакомого с окружающим миром. К счастью, у него нашелся родной брат, оставленный когда-то бедным мальчиком, а теперь выросший в представительного, бородатого и зажиточного джентльмена. Также к счастью, брат этот не только не отвернулся от него, но даже сам явился за ним в тюрьму и дружески, от всего сердца, обнял его во имя общих воспоминаний о родительском доме. Оба приехали в Дувр и рука об руку шли теперь по улицам этого города, мало разговаривая от избытка ощущений.

На то время, которое оставалось до лондонского поезда, они зашли посидеть в ресторан и там наконец заговорили о прошлом.

Вернувшийся к свободной жизни расспрашивал своего брата о судьбе родственников и знакомых, строил планы на будущее, — одним словом, разговор шел о таких вещах, которые нас совсем не касаются, так как мы хотим только взглянуть на перемены, совершившиеся в мире за двадцать лет, глазами человека, который увидел их сразу…

Только проехав Факстон, оказался он способным позабыть на время свои личные переживания и обратить внимание на то, что его окружало. Высунувшись из окна, он грелся на солнышке, беспрестанно повторяя:

— Ах, как хорошо! Давно не было такой хорошей погоды.

Вот тут-то впервые ему и бросилось в глаза, что не все в природе сохранило свои размеры.

— Вот те на! — воскликнул он, садясь и впервые проявляя веселое оживление. — Посмотрите-ка, какой лопух растет вон на том холмике вместе с дроком! Прежде, кажется, такого не бывало. Или я позабыл?

Но это был действительно лопух, только гигантский, и рос он не среди кустов дрока, а просто в гигантской траве, в которой, между прочим, как раз в эту минуту копошилась рота английских солдат в красных мундирах, производя ученье по уставу, пересмотренному после войны с бурами. В гигантской траве солдаты эти производили впечатление букашек кошенили, во множестве бегающих между колосьями пшеницы.

Только зрители успели заметить эту сцену, как поезд въехал в туннель, и стало темно. Затем он подошел к Сандлингской соединительной станции, совершенно заросшей гигантскими рододендронами, пробравшимися сюда из соседней долины и достигшими невообразимой величины. Их, должно быть, начали вырубать, так как на запасном пути станции стоял целый поезд платформ, нагруженный рододендроновыми бревнами. Только сейчас возвращенный миру гражданин впервые услышал о «Пище богов».

Следуя далее по стране, сохранившейся в прежнем виде, братья были заняты оживленным разговором. Один из них забрасывал другого вопросами, на которые последнему трудно было отвечать, так как он никогда не думал о вторжении в обыденную жизнь гигантизма как о едином процессе, а смотрел на него как на ряд отдельных уродливых фактов, даже переставших возбуждать особенный интерес.

— Это от «Пищи богов», — сказал он, — или от «Пищи для рекламы», от «Жирной Пищи», как ее называют. Разве ты ничего о ней не слыхал! «Жирная Пища»! Ну, как же! О ней и на выборах спорят. Такая ученая штука. Разве тебе никто не говорил?

Ему показалось, что брат, должно быть, страшно одичал в тюрьме, если даже этого не знает.

Продолжая разговаривать, они ехали далее и по временам смотрели в окна. Сначала наш обновленный гражданин интересовался Пищей, так сказать, анекдотически. Его забавляла мысль о том, что сказал бы такой-то, если бы узнал о ней, или что вышло бы из этого, если бы накормить ею такого-то, и так далее. Но Пища все-таки ни на минуту не выходила у него из ума, как это всегда бывает с людьми, на которых некоторый новый и странный факт произвел впечатление сразу, неожиданно.

Между тем все это происходило в переходное время, когда гигантизм был распространен по лицу земли пятнами. Были места, в которые Пища еще не заносилась, а были и такие, в которых вся почва и воздух оказывались уже все пропитанными ею. Первые за двадцать лет почти нисколько не изменились, а последних узнать было нельзя.

На пути от Дувра до Лондона таких контрастов встречалось много. Некоторое время собеседники ехали среди обычного сельского ландшафта Англии, известного обновленному гражданину с детства: маленькие продолговатые полосы пашни, огороженные плохонькой изгородью, узенькие дороги, обсаженные дубами, вязами или тополями, маленькие кустики ивы по берегам ручьев, маленькие копны сена, которые, казалось, свободно можно было запихнуть в карман; кукольные коттеджи с бельем, вывешенным для сушки на оградах, кривые деревенские улицы, кирпичные двухэтажные домики с занавесками на окнах, покрытые травою склоны железнодорожных выемок, заросшие цветами маленькие станции, — одним словом, девятнадцатое столетие, еще не успевшее погибнуть в борьбе с гигантизмом. Разбросанные кое-где кусты гигантского чертополоха или лопуха, уцелевшие от вырубки, но высушенные солнцем и истрепанные ветром, обломки огромного дождевика или ряд обгорелых стеблей гигантской травы, которую пробовали выжигать, одни только напоминали о нашествии нового бедствия.

Больше двадцати миль, таким образом, поезд шел по местности, продолжавшей жить прежней жизнью, хотя тут же, почти рядом за холмами, лежала Чизинг-Айбрайтская долина, сплошь завоеванная гигантским будущим. Но вскоре гигантизм опять начал проявляться. Первым таким проявлением был новый мост в Тенбридже, перекинутый через широкое болото, образовавшееся вследствие того, что река была запружена гигантской растительностью, с которой никак не могли справиться. Затем опять пошло девятнадцатое столетие, а когда вдали, в тумане, показался Лондон, то следы гигантизма стали попадаться на каждом шагу.

В этом юго-восточном углу столицы, где жил Коссар со своими детьми, гигантизм пробивался в тысяче мест и тысячами способов, так что к нему уже стали привыкать. Благодаря медленности и постепенности его нашествия маленькая жизнь успевала приспособиться к соседству с гигантской, и обе друг другу не мешали. Но возвращенный к жизни гражданин был поражен, впервые и сразу увидав результаты этого нашествия: непривычные для его взгляда здания и приспособления; огромные, огороженные и дурно пахнущие склады каких-то невиданных бревен и сучьев, служивших топливом для гигантских машин на гигантских фабриках и верфях, около которых кучами стояли лондонские уличные мальчишки, глазея на работу гигантских колес и рычагов, особые дороги, проложенные для гигантских моторов и экипажей, дороги, мощеные толстой тканью из волокон гигантской конопли, высокие башни с паровыми сиренами, служившими для того, чтобы предупреждать жителей о появлении гигантских животных разного рода (такие же сирены стояли иногда и на колокольнях старых церквей), маленькие выкрашенные в красный цвет бараки для солдат, со стрельбищами в триста ярдов, на которых стрелки ежедневно практиковались в стрельбе из ружей, причем целью служили чучела гигантских крыс.

Со времен Скиннера эти крысы уже шесть раз появлялись из городских стоков юго-восточной части Лондона и сделались там столь же обычными гостями, как тигр в окрестностях Калькутты.

Брат обновленного гражданина купил в Сандлинге пачку газет, которую они просматривали по дороге. Новичку в жизни XX столетия пришлось убедиться, что газет теперь стало больше, чем прежде, но по размерам они сделались меньше, да и напечатаны совсем не тем шрифтом. А больше всего его удивило бесконечное количество рисунков, изображавших странные и никогда им не виданные вещи, притом и заглавия большинства статей звучали совсем для него не знакомо, точно были написаны на иностранном языке: «Новые законы по поводу „Пищи для рекламы“, „„Жирная Пища“ как общественное зло“, „Новая речь Катергама“.

— А кто такой этот Катергам? — спросил обновленный гражданин.

— Бравый малый, — отвечал брат.

— Политик, должно быть, какой-нибудь? А?

— Хочет перевернуть министерство. Задал он им всем жару!..

— Так, так, — сказал новичок, — должно быть, те, которых я знал — Чемберлен, Розберри и прочие — все уже… Господи боже мой. Что это такое?! — воскликнул он вдруг, глядя в окно и схватив брата за рукав.

— Это молодые Коссары.

— Господи! — воскликнул опять новоявленный гражданин, выронив из рук газеты и глядя в каком-то беспомощном изумлении на сцену, открывшуюся перед глазами.

Сквозь деревья виднелась гигантская человеческая фигура, по крайней мере, сорока футов ростом, стоявшая в свободной и красивой позе, широко расставив ноги и закинув назад правую руку, в которой держала большой мяч, очевидно, готовая его бросить. Фигура была одета в костюм, сделанный из плотной и тонкой металлической ткани, вроде кольчуги, и подпоясана широкой стальной портупеей или поясом, похожим на странного вида панцирь. На поясе висел большой мешок. Облитая солнечным светом, фигура блестела, как серебряная статуя гладиатора. Но рассмотреть ее подробнее никому не удалось, так как поезд шел быстро. Через несколько секунд из окна вагона можно было уже видеть в отдалении другую такую же фигуру, приготовившуюся ловить мяч. Огромное пространство за деревьями, к северу от Севенокса, очевидно, отведено было для жизни гигантов.

На одном из холмов, окаймляющих это пространство, виднелась высокая массивная стена, за которой стоял чудовищной величины дом в тяжелом египетском стиле, построенный Коссаром для своих детей, когда гигантская детская сослужила свою службу.

За домом находился такой же громадный и мрачный каменный сарай, из которого доносились сквозь окна необычной величины титанические удары молотом по раскаленному железу.

Не успели братья полюбоваться этой удивительной картиной, как внимание их было отвлечено полетом мяча, величиною с бочку, причем мяч этот попал прямо в руки второго гиганта.

— Поймал! — воскликнул новоявленный гражданин, едва переводя дух от удивления.

Зрители могли любоваться этой сценой всего в течение нескольких секунд, так как поезд нырнул в Чизельгертский туннель.

— Что же это такое! — воскликнул новичок, когда тьма охватила пассажиров вагона. — Да что же это такое? Ведь они выше любого дома!..

— Ну вот, они и есть молодые Коссары, — сказал его брат, — из-за них-то весь сыр-бор и разгорелся.

Выехав из туннеля, пассажиры увидели еще больше башен, еще больше красных бараков, а затем пошли уже загородные виллы, на решетках которых, на заборах, на столбах, вообще на всех видных местах запестрели всеми красками радуги знакомые уже новому гражданину афиши и различные объявления. Только на этих афишах чаще всего теперь попадались воззвания, касавшиеся гигантизма, и карикатуры на его проявления. Слова „Катергам“, „Жирная Пища“, „Пища для рекламы“, „Джек — убийца гигантов“ так и мозолили глаза проезжающим.

2

Младший из братьев, тот, который находился на свободе, придумал было великолепную вещь: отпраздновать освобождение своего брата обедом в хорошем ресторане, с музыкой и со всеми приманками большого света, а затем сводить его в театр, с тем чтобы вытравить из его памяти всякое воспоминание о тюрьме. Но именно с последней целью план этот был изменен. Пообедать пообедали, но вместо театра признано было более подходящим удовлетворить любопытство новоявленного гражданина относительно «Пищи богов» и переворота, произведенного ею в общественной жизни.

— Она у меня из ума нейдет, — говорил он, — не дает мне ни о чем думать.

— Ну, что ж, как хочешь, — отвечал брат, — это твой день, старина, можешь им распоряжаться. Пойдем, пожалуй, на массовый митинг в Народном Дворце.

В силу такого решения новоявленный гражданин очутился в давно не виданной им толпе, перед маленькой, ярко освещенной платформой, под которой на хорах стоял орган.

Орган этот заиграл что-то, и ропот толпы сделался мерным и торжественным, потом замолк.

Только братья успели поссориться с соседом, невежливо толкнувшим одного из них в грудь, как на платформе появился Катергам. Маленькая, черненькая фигурка его, с красным комочком вместо лица и с орлиным носом (в профиль), вдруг появилась из тени в самой середине платформы. Какие крики! Какие приветствия!! «Ура-а-а! Ура-а-а!» — начал кто-то подле самой платформы, а затем это «ура» разлилось по всему залу и долго не прекращалось, потрясая стены здания.

Но никто не кричал так громко, как новоявленный гражданин. Даже слезы выступили на его глазах от крика, хотя он и не знал, чему радуется. Еще бы! Посидите-ка лет двадцать в тюрьме, тогда и сами поймете или начнете понимать, что значит возможность упражнять свои легкие с целой толпой и без всяких препятствий!

Он перестал кричать, лишь когда почувствовал, что его никто уже не поддерживает.

Затем последовала пауза: Катергам должен был подождать, пока какие-то маленькие человечки — члены бюро — проделают какие-то ненужные формальности. А толпа тем временем шумела как улей: «ва-ва-ва-ва-ва», и на фоне этого шума изредка слышались возгласы:

— Чего они там возятся?

— Что такое бормочет этот седой?

— Да они так никогда не кончат!

— Скоро ли мы услышим Катергама? И прочее, и прочее.

Наконец, Катергам стал у отдельного столика, и все могли свободно изучать маленькую фигуру великого человека. Собственно говоря, фигурка эта давно всем глаза намозолила, так как ею можно было любоваться и в иллюстрированных изданиях, и в бесчисленном множестве карикатур, и на медалях, выбитых в честь борьбы с гигантизмом, на антигигантических флагах и даже на коробках конфет и на подкладке «катергамовских» шляп. Его изображали и в виде матроса, стоящего с фитилем в руках на берегу моря (житейского, вероятно), около пушки, тогда как по морю плыл чудовище «Гигантизм», а на фитиле красовалась надпись: «Антигигантические законы», и в виде с головы до ног вооруженного рыцаря с Георгием Победоносцем на щите, поражающим дракона, — тогда как титанический Калибан, сидящий у входа в мрачную пещеру, старается уклониться от удара его копья, на котором написано: «Новые постановления относительно „Пищи для рекламы“», и в виде летящего Персея, который выхватывает скованную красавицу Андромеду (с четкой надписью на поясе: «Цивилизация») из когтей чудовища, на различных частях тела которого написано: «Атеизм», «Эгоизм», «Механичность», «Уродство». Но чаще всего народное воображение представляло Катергама в виде «Джека — убийцы гигантов», причем его рисовали в настоящем виде (немножко, может быть, повыше ростом и пошире в плечах). В этом виде он и предстал очарованному взору новоявленного гражданина.

«Ва-ва-ва-ва-ва» сразу прекратилось, как только Катергам встал, но зато вновь начались приветственные крики. Катергам сначала раскланялся, а потом махнул рукой, после чего шум почти сразу смолк, и настала такая тишина, которая бывает только в многолюдных собраниях после большого крика. Когда один человек находится в пустыне, то около него, конечно, тихо, но он все-таки слышит свои собственные шаги, свое дыхание да и еще, пожалуй, многое: шум ветра, шелест травы и прочее. А здесь, в этом зале Народного Дворца, настала такая тишина, что до начала речи Катергама никто ничего не слыхал; когда же Катергам начал говорить, то один только его голос — ясный, резкий — наполнил пространство, достигая самых отдаленных слушателей, ничем не ослабленный, раздающийся как бы совсем рядом.

На новоявленного гражданина маленькая, черноватая фигура, резко освещенная и говорящая резким голосом среди громадной толпы, производила большое впечатление. За оратором, теряясь в тени, сидели его сторонники, а перед ним виднелись ряды спин, затылков и профилей.

Катергам говорил о прежних порядках. «Слушайте! Слушайте!» — пронесся по толпе одобрительный шепот. «Слушайте! Слушайте!» — от всего сердца повторил новоявленный гражданин, на самом деле не особенно старательно вслушивавшийся в слова Катергама, а более увлекающийся обстановкой митинга. Катергам говорил о мудрости наших предков, о медленном росте созданных ими почтенных учреждениях, о нравственных и социальных традициях, создавших английский народ таким, каков он есть. («Слушайте, слушайте!» — произнес опять новоявленный гражданин со слезами сочувствия на глазах). «А вот теперь, — продолжал Катергам, — вся эта мудрость, все эти учреждения и традиции лежат в обломках. Да, в обломках! Неужели из-за того, что три сумасброда двадцать лет назад вздумали намешать чего-то такого в бутылочку, придется пропадать и порядку и всему тому, что свято для большинства из нас? (Крики: „Нет, нет, не допустим!“) А если так, то пора же перестать колебаться, пора начать действовать (одобрительные крики), пора бросить полумеры».

— Вы слышали, джентльмены, — кричал Катергам, — о том, как простая крапива превратилась в гигантскую. Сначала она была такой же, какой бывает всякая крапива весной. Детская ручка могла вырвать ее с корнем. Но попробуйте запустить это растение, с виду невинное, дайте ему вырасти, тогда вам потребуются топоры и веревки, вы должны будете рисковать жизнью, чтобы от него избавиться. Вам нужно будет поработать и пострадать из-за этого; многие из ваших ближних погибнут…

Сильное и продолжительное движение помешало новоявленному гражданину слушать далее, а когда шум улегся, то Катергам уже заканчивал свою речь следующими словами:

— Учитесь бороться с гигантизмом на этом наглядном примере… Выдерните крапиву сразу же — потом будет поздно!..

Он остановился и выпил глоток воды из стоявшего перед ним стакана.

— Это ясно! Ясно как день! — крикнул кто-то в толпе, и затем опять начался невообразимый шум: все спорили, кричали, разговаривали.

Новоявленный гражданин вышел с митинга весь в поту, но страстно возбужденный. По выражению его лица можно

было думать, что он удостоился слышать глас с небес. Теперь он знает! Теперь он все понимает! Он вышел из тюрьмы как раз в минуту кризиса, в минуту окончательного решения весьма сложных и запутанных социальных вопросов. В великой предстоящей борьбе он сыграет свою роль достойного свободы и понимающего свою ответственность человека. А что касается положения дел, то оно вполне ясно: с одной стороны — те чудовищные, одетые в кольчугу великаны (теперь он знает, что о них думать…), а с другой — вот этот маленький, черненький человек, с проникающим в душу голосом и искусством убеждать — этот пигмей, этот «Джек — убийца гигантов». Все должны соединиться для того, чтобы «выдернуть крапиву, пока не поздно».

3

Самыми высокими, сильными и заметными из гигантов были три сына Коссара. Квадратная миля пространства, отведенная для их игр около Севенокса, была до такой степени изрыта, до такой степени усеяна всевозможными громадными моделями игрушечных построек и приспособлениями для игр, что не походила ни на какое другое место на свете. Да и давно уже она стала слишком мала для троих юношей. Старший из них оказался весьма способным техником-изобретателем и сам построил гигантский велосипед, на котором можно было достигнуть скорости двести пятьдесят миль в час. Но понятное дело, что для такого велосипеда ни дорог, ни мостов еще не существовало, а потому и стоял он совершенно бесполезно, прислоненный к стене, за исключением тех случаев, когда кто-нибудь из гигантов вскакивал на него и два-три раза объезжал свои владения. Задуман он был еще маленьким (сравнительно, разумеется) мальчиком для путешествия вокруг света, но юноше пришлось убедиться, что такое путешествие немыслимо.

— Тебе, сынок, пришлось бы сначала проложить дорогу для твоего велосипеда. Обязательно! — сказал ему старик Коссар.

И вот, в одно прекрасное утро, встав спозаранку, все три молодых гиганта и принялись строить такую дорогу. Обладая настойчивостью в преодолении препятствий, они горячо принялись за дело. Внешний мир открыл их работу уже в нескольких милях от Севенокса, по направлению к Английскому каналу. Прекрасно выровненная и плотно укатанная дорога шла прямо, как стрела. Возбужденная толпа людей всякого сорта — землевладельцев, арендаторов, агентов, местных властей, адвокатов, полицейских, даже солдат — остановила их как раз в полдень, спустя, кажется, неделю после начала работ.

— Да мы дорогу строим, — отвечал старший из юношей.

— Видим, что вы строите дорогу, — сказал кто-то из местных властей, — но потрудитесь же уважать чужое достояние. Вы уже нарушили права двадцати семи частных собственников, девяти приходских советов, двух газовых заводов и железнодорожной компании, не говоря уже о специальных привилегиях города.

— Вот те на! — воскликнул старший из Коссаров.

— Потрудитесь прекратить вашу работу.

— Да разве вам не нужна хорошая прямая дорога вместо всех этих кривых и неудобных переулочков?

— Я не говорю, чтобы она была не нужна, но все-таки…

— Не нужно ее строить? — спросил старший Коссар, ударив лопатой о землю.

— По крайней мере, не таким способом, — отвечало должностное лицо.

— А каким же?

Ответ должностного лица не отличался ни краткостью, ни ясностью, ни определенностью.

Старый Коссар, придя взглянуть на работу своих детей, на вред, который они причинили, сделал им строгий выговор, но хохотал отчаянно и казался очень довольным.

— Придется вам, ребята, подождать немножко заниматься такими делами, — сказал он им.

— Тут говорили, что следовало бы сначала составить проект и смету, — заметил один из молодых Коссаров, — а потом просить разрешения… и еще что-то. На это ушло бы несколько лет.

— Не бойся, не опоздаем, — отвечал отец, — и смету составим и разрешение получим. А пока вы бы лучше ограничились моделями того, что хотите строить.

В качестве почтительных сыновей они так и поступили, но все-таки не могли не пороптать немного.

— Так-то оно так, — говорил один из них своим братьям, — но не вечно же нам играть в модели. Я бы хотел, знаешь ли, устроить что-нибудь реальное, полезное. Ведь не для того же появились мы на свет такими большими и сильными, чтобы кружиться на нашей площадке, не смея сделать большую прогулку или войти в город (тогда и действительно это было запрещено), — надоело же ничего не делать. Нельзя ли придумать что-нибудь такое, что нужно этим маленьким человечкам, но чего они сами сделать не могут? Вот бы хорошо было!

— Многим из них негде жить, — сказал второй мальчик. — Возьмем и построим им дом около Лондона. Большой и хороший дом, так чтобы там могла разместиться со всеми удобствами целая куча народа. А потом проведем от дома хорошую дорогу, куда им потребуется. Мы ведь это может так хорошо и скоро сделать, что они потом сами увидят, как глупо было жить в таких норах, в каких живут теперь. Надо будет провести им воду для питья и ванн. Ведь они никогда не моются: почти ни в одной норе нет ванны. А у кого есть ванна, тот, вместо помощи неимущим, презирает их, смеется над ними и называет неумытыми рылами. На что это похоже! Надо будет все изменить. Проведем им электричество для освещения и отопления. На нем же и кушанья будут готовить, а то, подумайте, у них женщины, даже готовящиеся быть матерями, таскают дрова и уголь. Мы все это устраним. Выкопаем вон там, в холмах, резервуар для воды, а тут, у себя, поставим электрические машины. Все это очень просто. А потом и еще, может быть, на что-нибудь пригодимся. Не так ли?

— Конечно, — отвечал старший брат. — Мы все отлично устроим.

— Так почему же не начать сейчас же?

— И то правда, — согласился старший брат.

Но эта идея опять повела к столкновению. Опять собралась толпа, на основании тысячи причин, из коих ни одна не была дельной, убеждавшая братьев бросить дело. Место, выбранное ими для постройки, оказалось неудобным, фасад дома некрасив и нарушает принятую в здешних краях норму и строительные законы, новые водопроводы и электросети нарушат интересы старых компаний и прочее. В результате весь округ вооружился против несчастных Коссаров: местные землевладельцы восстали против них, как один человек; забегали адвокаты, засуетились канцелярии, народные ораторы громили попытку испортить прекрасный вид и заслонить бедные хижины от солнца. Одним словом, великолепный дом, затеянный Коссарами, подействовал на местное население подобно палке, воткнутой в муравейник.

— Знал бы, не начинал! — сказал старший брат.

— Да, придется все дело бросить, — поддержал второй брат.

— Скоты они, я вам скажу, — заключил третий, — не стоит для них ничего делать.

— Они точно для того только и существуют, чтобы подставлять друг дружке ножку, — сказал старший брат. — Права, законы, постановления — везде, одна и та же игра в прятки. Ну, что ж… пусть их живут пока в своих грязных норах. Мы им, очевидно, помочь не можем.

И дети Коссара оставили свой дом недостроенным, собственно говоря, даже и не начатым, так как они успели только выкопать яму для фундамента. Скоро яма эта наполнилась водой, вода зацвела, в ней развелись личинки разного рода, попали семена растений, занесло откуда-то «Пищу богов» (может быть сами же Коссары в том виноваты), и началась обыкновенная история: появилась гигантская растительность, гигантские комары, разлетевшиеся по всей округе, и кончилось дело тем, что Коссары, рассердившись на комаров (от которых сами пострадали) и выбрав ночку потемнее, когда закон и право спали, выкопали канаву и спустили воду в ручей. Но гигантская растительность, комары и другие водяные животные остались, передавая свой гигантизм по наследству грядущим поколениям.

4

Все это, впрочем, происходило тогда, когда сыновья Коссара были подростками, а теперь они уже почти зрелые люди. По мере того как они росли, жить им становилось все теснее и теснее, а проявления гигантизма на поверхности земного шара становились чаще. Сначала мелкое человечество смотрело на это проявление как на безобидный курьез, а теперь оно начинало уже страдать от них. Гигантизм в разных видах незаметно подкрался к самым порогам тех нор, в которых жили пигмеи, и стал мешать их жизни: видоизменял то-то, не допустил того-то, породил новые профессии и роды труда, прекратил старые, оторвал тысячи людей от старой работы и не успел дать им новой, перепутал границы и стоимость владений, превратил систематическую торговлю в ряд случайностей и катаклизмов. Не мудрено, что люди стали его ненавидеть.

А так как легче ненавидеть что-либо конкретное, определенное и оживленное, чем какую-нибудь абстракцию или инертную массу, то люди более возненавидели гигантских животных, чем гигантские растения, а гигантских детей более, чем гигантских животных. Боязнь гигантской крапивы, гигантских ос и тигрообразных крыс консолидировалось в ненависть к гигантским особям рода человеческого. Эта ненависть стала главной действующей силой в политике. Старые политические партии постепенно ушли, освободив место двум новым: партии терпимости, которая стремилась только к тому, чтобы регулировать гигантизм и управлять им, и партии непримиримых, или радикалов, во главе которых стоял Катергам.

Речи его с каждым разом становились все более и более резкими, а фразы, которыми он заканчивал и резюмировал их, — все более выразительными. Сначала он рекомендовал только «обстригать шипы у терновника», потом предложил «лечить слоновую проказу» и наконец посоветовал «с корнем выполоть крапиву».

Однажды дети Коссара, теперь уже взрослые молодые люди, сидели среди развалин своих детских затей и вели между собой, что называется, задушевный разговор. Весь день они проработали над устройством весьма сложной подземной траншеи, которую отец зачем-то просил их провести, а теперь, перед заходом солнца, усталые, сидели в садике перед домом и ждали ужина.

Представьте себе могучие формы этих великанов, развалившихся на копнах сена из гигантской травы, скорее похожего на груды валежника и бурелома. Один из них сидел и очищал грязь со своих громадных сапог железным ломом, которым действовал как щепочкой, другой лежал, упершись на локти, а третий строгал складным ножом сосновое бревно, с удовольствием вдыхая его смолистый запах. Все они были одеты не в обыкновенный костюм, а в рубашки, сотканные из веревок, и в кольчуги из алюминиевой проволоки. На ногах у них были надеты кожаные сапоги, подбитые железом, а пояса, пуговицы и застежки были все сделаны из стали. Одноэтажный дом их, в египетском стиле, был наполовину высечен в известковой скале, наполовину сложен из массивных кубов известняка и в общем возвышался над почвой по фасаду на сто с лишним футов. При главном доме имелись различные службы соответствующих размеров: кузницы, мастерские, литейные, краны и прочее. Через круглые окна дома виднелись доменная печь, из нижнего отверстия которой по временам лились потоки расплавленного металла. Вся усадьба была обнесена массивной оградой из больших каменных кубов, сцепленных железными скобами. Как бы для того, чтобы еще более оттенить циклопичность окружающей обстановки, с того места, на котором теперь сидели гиганты, видна была железная дорога, и поезд из Севенокса как раз в это время входил в туннель, напоминая собою те детские игрушки, в которых маленькие уточки или кораблики выплывают из-за крепости и, проехавшись перед глазами зрителя, вновь за нею скрываются.

— Они, кажется, намерены совсем нас запереть, — сказал один из братьев. — Все подбираются к нашей границе — ближе и ближе.

— Как же им быть иначе? — сказал младший брат, помолчав немного. — Стараются угодить Катергаму.

— Ну, его это не удовлетворит, а нам все равно несладко приходится, — заметил младший.

— Теперь скоро и к Редвуду нельзя будет попасть. Последний раз, когда я к нему ходил, я едва мог пробраться по какому-то узенькому проулочку, а то все кругом красные надписи… Что происходит с Редвудом? — прибавил он, помолчав.

— А что? — спросил старший.

— Да он точно какой-то сонный. Даже не слушает, что ему говоришь. Все, кажется, о любви мечтает.

— Ха, ха, ха! — засмеялся средний брат, постукивая ломом по сапогу. — Редвуд всегда был мечтателем.

Все помолчали несколько времени, затем старший сказал:

— А мне эти запоры начинают надоедать. Скоро они, пожалуй, очертят круг около наших сапогов и запретят выходить из него.

— Это еще цветочки, а вот будут ягодки, когда Катергам заберет власть в свои руки, — сказал младший брат, поднимая горсть еловых шишек.

— Если он этого достигнет, — заметил старший.

— Так и будет, — заявил младший.

Средний брат, откинув в сторону лом, поглядел кругом на ограду усадьбы и с заметным одушевлением воскликнул:

— Вот что, братцы: юность наша прошла, и нам бы следовало вспомнить старика Редвуда, который когда-то советовал не унывать и вести себя, как следует мужчинам, если на нашем пути встретятся какие-нибудь испытания.

— Что ж это, в сущности, значит? — спросил старший. — Как мы должны поступать… когда придется туго?

Он тоже в свою очередь взглянул кругом, — на стены и холмы, на людишек, копошившихся за ними. Все братья почему-то вспомнили, как много этих людишек на свете, какие они злые, настойчивые, кровожадные.

— Малы они, — сказал младший брат, — но ведь их бесчисленное множество, больше, чем песку морского,

— А кроме того, у них есть оружие. Даже наши братья из Сондерленда делали его для них.

— Да ведь мы и драться не умеем. Кроме комаров да крыс, ни с кем не дрались.

— Так-то оно так, — сказал старший, — а все-таки мы ведь им не чета. Когда будет нужно, постоим за себя.

С этими словами он с треском закрыл свой складной нож (длиною со взрослого человека) и встал, опираясь на выстроганную палку. Заходящее солнце облило его в эту минуту своими красными лучами, как кровью.

Когда юцый гигант встал, то увидел приближающуюся со стороны ворот маленькую черную фигурку, делавшую ему какие-то знаки, из которых можно было понять, что фигурка очень спешит.

— Го-го! — крикнул гигант, размахивая своей мачтообразной дубинкой, и поспешил двадцатифутовыми шагами навстречу отцу, сказав братьям мимоходом: — Что-то случилось.

5

В это самое время и почти на том же самом месте один молодой человек из пигмеев, оксфордский студент, ученый и благонамеренный, нашел повод излить свои чувства по отношению к гигантизму вообще и к сыновьям Коссара в особенности.

Повод этот состоял в том, что, идя вместе со своим другом из Севенокса, он услышал около одной изгороди жалобный писк и поспел как раз вовремя, чтобы спасти двух молодых воробышков от нападения гигантских муравьев.

— Реакционеры! — воскликнул он, покончив это дело и увидев стену коссаровской усадьбы. — Хотел бы я знать, кто же теперь не сделается реакционером?

— Вот посмотрите на эту землю, которая когда-то была так прекрасна, а теперь лежит изрытая, оскверненная, испорченная. Понакопали на ней рвов, понастроили безобразные сараища, понаставили чудовищных машин! Взгляните на этих трех уродов, которые сидят там, задумывая какую-нибудь пакость! Посмотрите на все это и скажите, можно ли не быть теперь реакционером!

— Ну, вы, должно быть, наслушались Катергама, — отвечал его друг, слегка улыбаясь.

— Ничуть не наслушался, а просто посмотрел на все это внимательно. Подумайте о том мире и порядке, которых мы лишились благодаря этой Пище — последнему воплощению дьявола, стремящегося, как всегда, погубить нас и наши души. Подумайте о том, каков был мир, прежде чем мы родились, и каким он стал теперь! Подумайте о том, как красивы были эти склоны холмов, покрытые целым морем золотых колосьев, как мирно изгороди, обросшие цветами, отделяли владения одной семьи от владений другой, как разнообразили картину скромные фермы и как гармонично звучали колокола вон той церкви каждую субботу! А теперь с каждым годом все более и более теснит нас гигантская растительность, одолевают гигантские гады и насекомые, да еще вот те двуногие чудовища, которые ненавидят все тонкое, изящное, издавна для нас святое и дорогое… Не угодно ли взглянуть? — продолжал он, указывая своим длинным белым пальцем себе под ноги, — это следок одного из них. Полюбуйтесь! Он ведь больше чем на фут ушел в землю, несмотря на то, что почва тут довольно твердая. А что же будет в грязь? Из этих следов получатся трехфутовые ямы-ловушки для прохожих и проезжих. А кроме того, вот он затоптал куст шиповника, сколько травы помял и вырвал с корнями, продавил дренажную трубу, испортил тропинку. Что же это, как не разрушение? И вот они вносят его повсюду, везде нарушают порядок и благоустройство, внесенные человеком… А еще говорят — реакция! Да как же иначе?

— Но что же вы надеетесь сделать?

— Как что? Остановить их, пока не поздно! — вскричал молодой человек.

— Но…

— Это вполне возможно. Нужны лишь план, система и твердая решимость. Мы очень церемонимся с ними, а гигантизм все растет. Даже вот и теперь…

Молодой человек умолк на минуту, товарищ его воспользовался паузой, чтобы сказать:

— Все это катергамовщина.

— Пусть так, — продолжал студент, — но даже и теперь мы еще можем победить, если точно определим, что нам нужно, с чем мы должны бороться. Массы за нас, и теперь гораздо более за нас, чем двадцать три года назад. Закон тоже за нас, конституция, общественный порядок, церковь, обычаи, традиции — все за нас и против гигантизма. Из-за чего мы его терпим? Зачем мы лжем самим себе? Мы не хотим его, мы его ненавидим, так из-за чего же мы его щадим? Что же, неужели терпеть до тех пор, пока гиганты нас не передавят?

Он круто остановился и указал вправо.

— Вот посмотрите на эти кусты гигантской крапивы. Там, в середине их, стоит ферма, теперь заброшенная. А когда-то в ней жили — и безбедно жили — скромные и честные люди! Теперь взгляните сюда, — продолжал он, повернувшись и указывая на молодых Коссаров. — Вот они сидят! Я знаю их отца — эту грубую скотину, последние тридцать лет бегавшую без намордника в нашем чересчур снисходительном обществе. Тоже… инженер! Все, что для нас свято, для него — пустяки! Совершенные пустяки! Величественные традиции нашей расы и страны, наши благородные учреждения, веками установленный порядок, медленный, но верный ход истории, сделавший Англию великой и свободной страной, — все это для него ничто. Все это он готов променять на бредни о будущем, на грубую, материальную, несбыточную мечту… Это человек, который способен провести трамвай через могилу своей родной матери, если найдет это выгодным… А вы говорите о терпимости, о компромиссах, которые дозволили бы нам жить своей жизнью, а гигантам — своей. Уверяю вас, что это немыслимо… Так же немыслимо, как заключать договоры с тиграми! Им хочется нас скушать, а мы хотим жить себе на доброе здоровье…

— Но что же делать, однако?

— Как что делать? Весьма многое!.. Все!.. Прежде всего запретить изготовление Пищи! Ведь этих гигантов еще пока немного, они разбросаны, разъединены. Закуйте их, взнуздайте их! Чего бы то ни стоило, остановите их размножение. Запретите Пищу. Рассадите по тюрьмам людей, которые ее делают. Мир принадлежит или им, или нам! Во что бы то ни стало изолируйте Коссара! Ведь подумайте, одного поколения, одного только поколения достаточно для того, чтобы избавить нас от всякого гигантизма. Одно поколение — и затем все эти гигантские пасти сомкнутся, следы их сотрутся, мы снимем сирены с наших старых колоколен, переломаем наши тяжелые ружья для крысиной охоты, сожжем всю гигантскую растительность и заживем опять по-прежнему, восстановим тот добрый старый порядок, для которого люди и были когда-то созданы.

— Но для этого потребуются громадные усилия.

— Да ведь такова же и цель!.. А если мы будем медлить, то знаете ли, что нас ожидает? Гиганты повсюду будут разносить и разбрасывать эту чертову Пищу. Поля наши зарастут гигантской травой, сады и огороды — гигантской крапивой и чертополохом, подполья наших домов и подземелья городов переполнятся гигантскими крысами, которые хуже тигров, воздух переполнится гигантскими насекомыми, наконец, даже в море заведутся гигантские рыбы, которые будут топить наши корабли! Дома, церкви, даже города наши зарастут и будут брошены, как та ферма, которую я вам показывал. Наконец, и нас самих гиганты передавят своими сапожищами, как червей. Род человеческий погибнет… и из-за чего?.. Из-за размеров! Будто это такая важная штука! Из-за размеров! Из-за бездушной горы мяса!.. И ведь это уже начинается. А мы ходим да говорим: «Как это неприятно!» Ропщем, а ничего не делаем… Нет!.. Так нельзя!..

Он остановился и поднял руку.

— Пусть каждый выполнит свой долг! Я, по крайней мере, свой исполню. Я — за реакцию, за решительные и беспощадные меры… И в самом деле, что же нам иначе делать, если мы сами не собираемся потреблять Пищу? Мы слишком долго медлили, слишком много времени потратили даром. Я больше так поступать не намерен. Я за реакцию!.. О чем вы думаете? — прибавил он, взглянув на своего товарища и заметив рассеянность последнего.

— Все это так трудно и сложно, что…

— А?.. Сомнения!.. — сказал студент с горькой улыбкой. — Между тем среднего пути не имеется. Что-нибудь одно — съешь или будь съеденным. Как же иначе?

ЛЮБОВЬ ГИГАНТОВ

1

Как раз в то время, когда Катергам, перед выборами, которые должны были передать власть в его руки, вел кампанию против гигантизма, в Англию приехала та принцесса гигантских размеров, которая играла такую роль в начале блестящей карьеры доктора Уинклса. Приехала она по очень важному поводу — государственные соображения заставили ее отца помолвить ее с одним принцем, и предстоящая свадьба этой четы должна была иметь громадный международный интерес. Но свадьба по каким-то таинственным причинам постоянно откладывалась, что заставляло работать воображение и вызывало массу разнообразных слухов. Говорили, между прочим, что принц упрямится, что необъятность невесты его пугает, что он — вполне резонно, надо заметить, — боится попасть в смешное положение.

Как это ни странно, но невеста, въезжая в Англию, совсем не знала о существовании других гигантов. При дворе ее отца такт и сдержанность были чуть ли не единственными строго выполняемыми заповедями, и потому она вообще имела очень мало сведений об окружающем мире, а о гигантах ей никто не смел и заикнуться. До случайной встречи с молодым Редвудом она считала себя единственным исключением из всего рода человеческого.

Попав в среду английского народа, столь демократичного, но в то же время и столь лояльного, она принуждена была жить чуть ли не в заточении, потому что громадные массы публики — и по железной дороге, и в экипажах — ежедневно приезжали к загородному дворцу, в котором обитала принцесса, с единственной целью — хоть одним глазком взглянуть на нее. Для того, чтобы погулять на свободе, она должна была вставать очень рано. На одной-то из таких ранних прогулок принцесса и встретилась с молодым Редвудом.

Большой парк дворца, служившего ей резиденцией, тянулся миль на двадцать к югу и западу от главных ворот. Старые каштаны его аллей были вполне достойны молодой девушки, прогуливавшейся под ними, так как даже по сравнению с ее ростом казались высокими. В данное время года они сплошь были покрыты цветами. Принцесса сначала любовалась цветами, а затем принялась рвать их, выбирая самые большие, и так увлеклась этим занятием, что не заметила молодого Редвуда и чуть не столкнулась с ним.

Двигаясь между каштанами, которые одни только в окружающей природе были достойны ее по размерам, принцесса чувствовала себя одинокой, а между тем суженый ее был тут же, близко, и смотрел на нее…

Нам придется прибегнуть к помощи воображения, чтобы понять восторг, овладевший молодым человеком при виде такой красоты, которая для нас, пожалуй, и не существовала бы. Громадные, пугающие нас своими размерами, формы принцессы его не отталкивали. Она казалась ему стройной, ловкой, грациозной девушкой, созданной как раз для того, чтобы служить для него подходящей парой. В легком элегантном платье, отягивавшем ее мягкие и красивые формы, с открытым воротом, обнажавшим белую шею и часть груди, в соломенной шляпе, с букетом цветов в руках, принцесса показалась Редвуду обворожительной.

Неожиданно увидав его, она остановилась в изумлении, как перед сверхъестественным явлением, нарушившим все законы природы.

Редвуду шел тогда двадцать второй год. Он был стройный черноволосый юноша, очень серьезный и задумчивый.

Одет он был в куртку и брюки из темной кожи, прекрасно обтягивавшие его стройное тело.

Несколько мгновений молодые люди простояли молча, глядя друг на друга и не сознавая всего значения своей случайной встречи. Редвуд не особенно удивился. Он знал о существовании принцессы и даже искал случая взглянуть на нее, но сердце его все-таки отчаянно билось.

— Вы — принцесса, — сказал он, — та самая, которую кормили «Пищей богов»! По крайней мере, так говорит мой отец.

— Да, я принцесса, — отвечала она, едва опомнившись от изумления, — а вы кто такой?

— Я — сын того человека, который изобрел «Пищу богов».

— Как вы говорите? Я не понимаю! — возразила принцесса в полном недоумении. — Какая «Пища богов»?

— Разве вы о ней не слыхали?

— О «Пище богов»? Нет, ничего не слыхала!

Страшно побледнев и дрожа с головы до ног, после небольшой паузы принцесса добавила:

— Я ничего не знала… Неужели… Редвуд ждал окончания вопроса.

— Неужели есть и другие гиганты?

— Да разве вам никто об этом не говорил? — воскликнул Редвуд с удивлением.

— Никто не говорил! — отвечала принцесса, чувствуя, что весь мир теперь приобретает для нее иное значение, и краснея от внезапного прилива безотчетной радости.

— Так вы ничего не знаете! — воскликнул Редвуд. — Никогда не слыхали о нас, о людях, с которыми нас породнила «Пища богов»!

Принцессе казалось, что она сейчас же или заплачет, или упадет в обморок. Справившись немного с своим волнением, она сказала тихим голосом, как во сне:

— Ничего мне не говорили… Мечтала я, правда… о многом мечтала, но даже и сама не думала, чтобы мои мечты могли сбыться… Расскажите же мне, пожалуйста, все, что знаете. Кто вы такой? Какая «Пища богов»? Расскажите подробно и ясно. Зачем они от меня скрывали, что я не одна во всем мире?

2

Вы можете себе представить двух молодых гигантов разного пола, оживленных, покрасневших, любующихся друг другом и в то же время сконфуженных, наперебой говорящих, спрашивающих, рассказывающих, прерывающих разговор минутами красноречивого молчания, взглядами и улыбками, вызывавшими еще большее смущение, еще большее наслаждение, — одним словом, ту упоительную сцену, которая испокон веков характеризует встречу двух лиц, самой судьбою предназначенных друг для друга, каковы бы ни были их размеры. Принцесса сразу узнала все, что было скрыто от нее в детстве. Она поняла, что не представляет собою уродливого исключения, а входит в состав братства, хотя пока еще немногочисленного и разбросанного по всему миру, но призванного царить над последним. Молодой Редвуд рассказал ей о своем отце, о Коссаре, о Пище, о борьбе пигмеев с гигантами и закончил вдохновенной тирадою.

— Мы представляем собою только начало нового порядка вещей, — сказал он. — История пигмеев была лишь вступлением в историю человечества. Мы с отцом веруем, что придет время, когда пигмеи исчезнут с лица земли, когда мы, гиганты, начнем нашу собственную жизнь, творя и созидая такие вещи, которые никогда никому и не снились… Но это все еще в будущем…

— А я-то ничего об этом и не знала! — воскликнула принцесса.

— Мне иногда кажется, — продолжал Редвуд, — что мы явились слишком рано. Прежде должно было явиться нечто другое. Мир не был подготовлен к тому, чтобы помириться с величием, создаваемым «Пищею богов». Произошли различные столкновения, вышли ошибки. Пигмеи теперь нас ненавидят, потому что мы слишком велики для них, мешаем им, нарушаем их порядки… Да и как же иначе? Я при каждом своем шаге поневоле разрушаю труды их рук и нарушаю все издавна признанные ими границы. Вот для того, чтобы встретиться теперь с вами, я должен был совершить много незаконного и запрещенного. Я не смею входить в города, переходить мосты, гулять по полю, я отрезан теперь от всяких сношений с нашими братьями, такими же гигантами, исключая трех сыновей Коссара — да и к ним проходить становится все труднее… А с другой стороны, они лишают нас всякого комфорта, всяких приспособлений для жизни, так как все созданное ими слишком мало для нас, самим же нам создавать слишком трудно — за отсутствием подходящих инструментов и даже свободного места… В общем, плохо нам живется: пигмеи пользуются всяким случаем причинить нам какой-нибудь вред.

— Но ведь мы же могущественны, — сказала принцесса.

— Да, мы должны быть могущественны, — возразил Редвуд. — Мы чувствуем в себе силу, мы способны на великие дела… И вы тоже ее чувствуете, я уверен… Эта сила кипит в нас. Но прежде следовало бы…

Редвуд сделал рукой жест, как бы сметающий пигмеев с лица земли.

— Я тоже думала обо всем этом, — сказала принцесса, — хотя и считала себя одинокой. Они мне всегда внушали, что обладать силой есть великий грех, что лучше быть маленьким, чем большим, что истинная религия покровительствует только слабым и кротким, поощряя их безграничное размножение, что сильные должны жертвовать для них своей силой. Но… жизнь мне говорила другое.

— Я думаю! — воскликнул Редвуд. — Такое тело, как наше, очевидно, создано не для смерти и бесплодного самопожертвования.

— Конечно, нет.

— Да и не для того, чтобы жить без всякого дела. Все наши думают, что рано или поздно нам придется столкнуться с пигмеями. Иначе они нам никогда не позволят жить, как мы хотим. Что бы ни вышло, а так дальше идти не может. Мы все так думаем. Вот и Коссары то же говорят.

— Но ведь пигмеи такие маленькие, слабые, — сказала принцесса.

— Ну, не говорите. Их зато много, да и все орудия борьбы в их руках и сделаны для их рук. Сотни и тысячи лет маленькие людишки, с которыми нам предстоит бороться, только и делали, что изобретали средства убивать друг друга, так что теперь стали очень искусны в этом деле… Да и вообще они на все мастера… Обманывают, лгут, например, прекрасно… Да, не знаю, чем кончится, а столкновение с ними неизбежно… Вы находитесь в другом положении и, может быть, иначе думаете, а мы уж порешили… Воевать так воевать… Только мы вот убивать не умеем, да и не хотели бы…

— Берегитесь! — воскликнула принцесса, и в ту же минуту Редвуд услышал звук рожка.

Обернувшись в ту сторону, в которую смотрела его собеседница, он увидел у своей правой ноги пыхтевший и шипевший ярко-желтый автомобиль, пассажиры которого, в меховых костюмах и в огромных синих очках, сердито жестикулировали и кричали что-то. Редвуд отодвинул ногу, и сердитая машина, зашипев еще сильнее, проследовала вдоль по аллее.

— Ишь, чучело, всю дорогу занял! — крикнул кто-то оттуда.

Собеседники помолчали, смотря вслед удалявшемуся автомобилю. Затем принцесса сказала:

— Все это так удивительно, что я едва могу опомниться…

— Напрасно они вам прежде ничего не говорили, — прервал ее Редвуд.

— Да, решительно ничего. Я считала себя уродом, думала, что мне придется жить в одиночестве. Даже совсем помирилась с одинокой жизнью и приспособилась к ней. А теперь вот в полчаса все изменилось — я вижу новый мир, новую жизнь, я уже не одна, у меня есть товарищи!

— Да, товарищи по счастью или по несчастью, — подтвердил Редвуд.

— Но вы должны мне все рассказать, — прибавила принцесса, — я еще многого не понимаю, да и вообще все это кажется мне сном… Даже вы… Спустя некоторое время я, может быть, в вас и поверю, но теперь… Теперь мне кажется, что я сплю… Слышите!

Издали до них донеслись звуки ударов часового колокола в замке. Один, два, три… Колокол ударил семь раз.

— Я должна вернуться, — сказала принцесса. — Сейчас они принесут утренний кофе в мою спальню. Удивительно серьезно и добросовестно исполняют свои обязанности эти маленькие служители и чиновники из моей свиты!

— Но мне нужно сказать вам еще кое-что… — начал Редвуд.

— А мне нужно обдумать то, что вы уже сказали, — прервала его принцесса, — и обдумать наедине. Теперь я пойду домой, а завтра на заре опять приду… сюда же.

— Я вас буду ждать.

— Целый день продумаю… просто не верится!.. Принцесса отступила назад и окинула Редвуда взглядом

с головы до ног. На минутку глаза их встретились, светясь обоюдною ласкою. Оба при этом сильно покраснели.

— Да, — сказала принцесса, смеясь счастливым смехом, — вижу, что вы действительно существуете! Не правда ли?.. Представьте себе, что я завтра приду и вдруг увижу вас таким же пигмеем, каким мы видим всех прочих!.. Ну, пора идти. Простимся, как делают это маленькие.

— Так до свидания, до завтра, брат-гигант! — сказала принцесса.

— До свидания, — едва мог выговорить Редвуд.

3

Всего четырнадцать раз встречались они таким образом перед началом конца. Встречи эти проходили то в парке, то в сосновом лесу, окружавшем последний с юго-запада, то на холмах среди поросших вереском низин. Два раза встреча произошла в Каштановой аллее, пять раз — около пруда, вырытого королем, дедом принцессы, на широком газоне, грациозно спускавшемся к реке. Принцесса садилась на траву, а Редвуд, лежа у ее ног и не спуская глаз с ее лица, рассказывал ей о прошлом, о своем отце, о задаче, возложенной на гигантов их исключительным положением, о великом будущем, которое открывается перед ними.

От общих соображений о судьбе гигантизма на земле скоро они перешли к проблемам более им близким, личным. С каждой встречей молодые гиганты все более и более убеждались, что между ними возникает чувство более нежное, чудесное и сильное, чем дружба, и наконец дошли до того, что называли это чувство настоящим его именем, очутившись таким образом в положении Адама и Евы обновленного человеческого рода на земле.

Сидя рядом на траве, под величественными каштанами, они находили, что вся природа вокруг них изменилась, превратившись в настоящий рай. Солнце и звезды перестали быть для них грубыми, материальными небесными телами, находящимися в раскаленном состоянии, а превратились в светильники; цветы и птицы перестали существовать сами для себя, они, казалось, только и думали об угождении вкусам влюбленных и об их удобстве; сами влюбленные перестали чувствовать себя отдельными существами, состоящими из костей и мяса, а слились в одно целое, эфирное, невесомое и насквозь проникнутое несказанным блаженством.

Внешний мир отошел от них куда-то в сторону, время как бы остановилось, сама смерть была побеждена, так как она есть удел индивидуума, а любовь уничтожает индивидуальность. Любовникам казалось, что они постигают теперь самую суть вещей и видят ту скрытую красоту мира, которая недоступна взору существа, живущего исключительно индивидуальной жизнью. Да и действительно, они эту красоту видели, потому что любовь открывает ее даже мелким душам, а их души были гигантские, достойные существ, выращенных на «Пище богов».

Можете представить себе ужас и негодование «света», когда он узнал, что принцесса, обрученная с принцем, — настоящая принцесса, ее высочество, в жилах которой течет королевская кровь! — ходит на свидание с гипертрофированным потомком простого профессора химии, не имеющим ни имени, ни богатства, ни положения в обществе, как будто бы на свете нет ни королей, ни принцев, ни прочно установленного порядка — ничего, кроме гигантов и пигмеев!

— Что, если газеты пронюхают об этом! — шептал сэр Артур Пуддль Бутлик.

Но не вышло ничего особенного, когда и газеты узнали. Только в «Болтовне» появилась редакционная заметка, начинающаяся словами: «Мы уполномочены опровергнуть…»

Тем сплетни и кончились.

4

— Говорят, что нам следует расстаться, — сказала принцесса своему возлюбленному.

— Это почему? — вскричал молодой человек. — Какую еще глупость придумали маленькие людишки?

— Говорят, мы не имеем «права» любить друг друга, — отвечала принцесса. — Знаете ли вы, что любовь ко мне есть государственное преступление? Один ученый специалист доказал мне это сегодня.

— Но что же нам до этого за дело, дорогая моя? — вскричал молодой человек. — Что значат для нас их бессмысленные «права», государственные преступления и прочие пигмейские тонкости?

— А вот я вам сейчас объясню! — сказала она. — Пришел ко мне маленький человек с мягким, симпатичным голоском и с маленькие беленькими ручками, которые в патетических местах своей речи прижимал к сердцу. Он был плешив, но не совсем, седоват, но не очень. Прибавьте к этому маленькое красненькое личико и подстриженную клинышком бородку, тогда вы будете иметь понятие об интимном друге здешней королевской фамилии. Усевшись кошечкой на стул, он начал меня весьма мягко и красноречиво уговаривать, при чем на каждом шагу говорил о том, что у меня есть «особые обязанности», и что я «не должна»…

— Так ведь не думаете же вы, — прервал ее Редвуд, — что в его словах был какой-нибудь смысл?

— С его точки зрения, конечно, был.

— То есть как это?

— Да видите ли, мы, сами того не подозревая, попирали самые священные для маленьких людишек законы. Короли и принцы составляют ведь у них особый класс — класс обожаемых арестантов, священных игрушек, обрядовой бутафории. За это обожание мы расплачиваемся потерей личной свободы. Я обязана выйти замуж за одного принца — вы его не знаете, да и не в нем, собственно, дело, — так себе, обыкновенный пигмейский принц, но союз мой с ним укрепит политическую связь между двумя странами, при чем и Англии будет выгодно. Вы только представьте себе: укрепит связь.

— Ну, так что?

— Ну вот, они и хотят, чтобы я «укрепила связь», как будто бы у нас с вами совсем ничего не было.

— Как же это так?

— Да так. И это еще не все. Он сказал…

— Специалист ваш?

— Ну да. Он сказал, что для вас, да и для всех гигантов, было бы лучше, если б мы перестали видеться.

— Но… какое же им дело, этим людишкам, до того, что мы любим друг друга? Какое им дело вообще до нас, гигантов?

— Должно быть, есть какое-нибудь.

— Но ведь вы-то, — спросил Редвуд, — вы не признаете, конечно, за ними права вмешиваться в ваши дела?

— Конечно, не признаю.

— С какой же стати мы, дети новых законов природы, станем подчиняться старому закону их пигмейского общества! Неужели при первых же наших шагах в жизни мы должны сообразоваться с их обычаями и подчиняться гнету их устарелых учреждений! О, клянусь, этого не будет.

— Я с вами совершенно согласна, только…

— Только что?

— Если они захотят нас разлучить…

— Да что же они могут сделать?

— Право не знаю… Как вы думаете, что они могут сделать?

— Что нам за дело? Вы — моя, а я — ваш. Чего ж нам больше? Как они могут нам помешать своими правилами, запрещениями и смешной, бутафорской важностью? Отнять вас у меня, когда вы мне в тысячу раз дороже жизни! Этого еще недоставало!

— Да, — сказала принцесса задумчиво, — а все-таки, что они могут нам сделать?

— Я лучше скажу, что мы должны делать.

— Ну!

— Мы будем продолжать, как начали.

— А если они нам помешают?

Редвуд задумался, сложив руки на груди.

— Да, вы правы, — сказал он наконец. — Надо подумать о том, что они могут нам сделать.

— В этой маленькой стране, на острове… — сказала принцесса и замолчала.

— От них не отобьешься, потому что они всюду, — докончил Редвуд ее мысль.

— Но мы могли бы попробовать…

— Да куда же деваться?

— Куда-нибудь. Переплывем вместе за море. Там…

— Но ведь и там придется иметь дело с миллионами пигмеев, день и ночь отбиваясь от их вмешательства в нашу жизнь.

— А все-таки это наша единственная надежда, мой дорогой! В этой маленькой и переполненной людьми стране у нас не может быть ни крова, ни уверенности в завтрашнем дне. Где нам здесь жить? Где мы преклоним голову? Даже когда мы бежим, то и тогда они будут преследовать нас днем я ночью.

— Есть для нас место и на этом острове, — сказал Редвуд.

— Где же оно?

— А там, где живут наши братья. Они со всех сторон отгородились от окружающего мира валами, выкопали глубокие пещеры и ходы. Еще недавно один из них приходил ко мне. Я не помню в точности, о чем он говорил, но он упоминал и об оружии. Вот там, у них, мы, может быть, и найдем себе приют… Я давно не виделся с ними… Я и забыл совсем про них! Все это время я был занят только вами, а между тем мне бы надо было сходить к ним и рассказать о вас и обо всем, что здесь происходит. Если они захотят помочь нам, то помогут. Тогда мы можем надеяться. Я не знаю, насколько хорошо они укрепились, но Коссары, конечно, сделали все, что могли. Еще прежде, чем мы с вами встретились, — я теперь припоминаю, — они очень хлопотали об укреплении своих владений. Теперь ведь, как вам вероятно известно, здесь происходят выборы (они уже кончились, должно быть); маленькие людишки считают голоса. Так вот, на этих выборах очень восставали против нас, против всего нашего рода, кроме вас, разумеется. Мне надо повидаться с братьями. Пора рассказать им о наших с вами отношениях.

5

В следующий раз принцессе пришлось ждать Редвуда довольно долго. Они должны были встретиться в полдень, как раз в той части парка, которая спускалась к реке. Сидя на траве, принцесса все с большим и большим нетерпением поглядывала на юг. Скоро она начала замечать удивительную тишину, царившую вокруг. Даже шпионы, обычно ее повсюду сопровождавшие, на этот раз отсутствовали: нигде ни души. На Темзе также не появлялось ни одной лодки.

Принцесса попыталась было угадать причину такой тишины, но не успела, так как, к величайшему своему удовольствию, увидела вдали Редвуда, голова и плечи которого возвышались над мелким лесом, ограничивавшим кругозор.

Вскоре он исчез за крупными деревьями, а потом вновь показался, уже гораздо ближе. Принцесса издали заметила в его походке какую-то перемену. Редвуд, очевидно, спешил и несколько прихрамывал, а когда она пошла ему навстречу и могла уже ясно видеть его лицо, то ей стало ясно, что он сильно устал и на каждом шагу хмурится от боли. В страшном беспокойстве молодая девушка бросилась к нему с распростертыми объятиями, но не успела она еще задать ему вопрос, как он заговорил.

— Неужели нам придется расстаться?

— С какой стати? Что случилось? — воскликнула она.

— Но ведь если мы не расстанемся, значит, теперь же…

— Да в чем дело? Скажите скорей, не мучьте!

— Я не хочу расставаться, только… вы готовы ли? — спросил он вместо ответа.

— Если ваши недомолвки означают смерть теперь же, то я вполне к ней готова и не позволю вам умереть одному, — твердо заявила молодая девушка.

— Если они означают смерть… — повторил Редвуд, сжимая ее руку. — Да, они могут означать смерть.

— Да расскажите же, что случилось?

— Они пробовали меня остановить.

— Каким образом?

— Выходя из лаборатории, в которой я делаю «Пищу богов» для Коссаров, я встретил маленького полицейского офицера в синем мундире и чистых белых перчатках. Он приказал мне остановиться. «Здесь, — говорит, — нет прохода!» Ну, мне, конечно, все равно, я перешел на другую дорогу, а там опять офицер, и опять нет прохода. «Все дороги, — говорит, — для вас закрыты».

— Что ж дальше?

— Я поспорил с ним немного. «Это, — говорю, — дороги общественные». «Потому-то, — отвечает он, — они для вас и закрыты. Вы мешаете публике». — «Очень хорошо, — говорю я, — мне все равно, пойду по полям». А тут из-за забора выскочили другие и говорят мне, что по полям тоже ходить нельзя, так как они принадлежат частным лицам. «К черту публику и частных лиц! — сказал я. — Я иду, куда мне требуется!» Отстранил их легонько рукою, очень вежливо, уверяю вас, да и пошел по полю. Откуда ни возьмись, со всех сторон понабежали люди… Один какой-то в мундире ехал верхом около меня и читал вслух бумагу, а когда кончил, то повернулся и стремглав ускакал прочь. Я не успел сообразить, в чем дело, как вдруг сзади раздался залп из ружей…

— Из ружей?

— Да, совершенно так, как по крысам стреляют. Пули просвистели вокруг меня, одна попала в ногу.

— Ну и что же?

— Ну, я ушел и пришел к вам, оставив их там стрелять сколько угодно. А теперь…

— Что?

— Ведь это только начало. Они теперь бегут по моим следам. Хотят нас разлучить.

— Это им не удастся!

— Конечно, не удастся, но мы должны спасаться у наших братьев — у Коссаров.

— А как к ним пройти? — спросила принцесса.

— Вот сюда, к востоку. Они прибегут с запада, значит, нам нужно идти в противоположную сторону. Вот по этой аллее. Погодите, я пойду вперед, посмотрю, нет ли их там.

Редвуд попробовал двинуться, но принцесса схватила его за руку.

— Нет! — воскликнула она. — Я не пущу вас одного, а напротив, буду стараться идти как можно ближе. Я ведь все-таки для них священная особа. Если я буду рядом с вами, то они не осмелятся стрелять.

С этими словами она прижалась к нему, а он с внезапным порывом нежности обнял ее и поцеловал в щеку. С минуту они молчали.

— На жизнь и смерть! — шепнула принцесса и затем, обняв его за шею, приблизила свое лицо к его губам и сказала: — Милый! Поцелуй меня еще раз.

Редвуд не заставил себя просить, и некоторое время влюбленные провели исключительно в поцелуях, а потом, взявшись за руки, пошли вперед, к убежищу, построенному Коссарами.

Так началось гонение на гигантизм.

Пока влюбленная пара гигантов проходила через парк, в нем между деревьями уже показалось множество конных пигмеев, тщетно старавшихся догнать ее. Но при выходе из парка гиганты вновь были встречены вооруженной толпой пигмеев, и хотя Редвуду очень хотелось подраться с ними и прорваться сквозь их ряды, однако принцесса увлекла его в обход.

Когда они шли, над их головами свистели пули.

МОЛОДОЙ КАДДЛЬС В ЛОНДОНЕ

1

Ничего не зная о ходе событий, о новых законах и преследовании гигантизма, не зная даже о существовании на свете подобных ему исключений из общего правила в росте человеческом, молодой Каддльс выбрал как раз этот день, чтобы выйти из своих известковых ям и познакомиться с окружающим миром. Надо же было и ему когда-нибудь дойти до этого! В Чизинг-Айбрате все его вопросы оставались без ответа, так как новый викарий был, пожалуй, еще непросвещеннее старого, а бестолковая работа довела его наконец до полного отчаяния.

«Из-за чего я работаю в этих проклятых каменоломнях? — думал он. — Почему я осужден ходить только по известному месту, не смея выйти за его границы и посмотреть, что делается на белом свете? Что я такое сделал, чтобы меня приговорить к такому к такому наказанию? Да я просто не хочу нести его!»

Будучи существом некультурным, он тотчас же превратил свою мысль в дело: схватил тележку с известью, поднял ее кверху и с размаху швырнул на землю, причем от нее, конечно, не осталось и следа. Затем он сгреб целый ряд тележек и сбросил их с обрыва. Потом захватил огромный кусок известняка и кинул его туда же. Потом могучим ударом ноги сковырнул с временного узкоколейного пути, ведущего к шахтам, ярдов двенадцать железных рельс.

— Очень мне нужно копаться тут в земле до самой смерти! Что я, червяк, что ли, в самом деле? Ломай известняк неизвестно для чего! Слуга покорный!

Порешив таким образом свою судьбу, молодой Каддльс в этот жаркий полдень зашагал через холмы и долины прямо в Лондон (может быть, потому только, что случайно обернулся лицом в эту сторону). Встречавшиеся на всяком шагу красные надписи, так же как испуг и удивление всех встречных, нисколько на него не действовали. Он ничего не знал о результате выборов, передавших власть в руки Катергама, знаменитого «Джека — убийцы гигантов». Он и не подозревал, что, согласно распоряжению правительства, вывешанному на всех полицейских постах, гигантам и вообще лицам, рост которых превышает восемь футов, воспрещено было без особого дозволения удаляться больше чем на пять миль от мест, отведенных для их пребывания. Он не замечал, что опоздавшие остановить его полисмены бежали сзади, потрясая своими палочками. Он спешил ознакомиться с миром, — бедный, невежественный великан.

Лондонские обыватели слыхали про него когда-то. Они слыхали, что он глуп, но добродушен, что местный викарий, представитель леди Уондершут прекрасно умеет держать его в руках, что, несмотря на свой идиотизм, он все-таки высоко ценит благодеяния, ему оказываемые, и проявляет трогательную благодарность к своим покровителям и наставникам. Поэтому, когда из газет стало известно, что Каддльс также должен разделить судьбу прочих гигантов, то многие его пожалели.

Вообще газеты того дня были переполнены рассуждениями о гигантизме и о средствах борьбы с ним. В правительственной газете вполне ясно говорилось о выдергивании крапивы с корнем. В «Таймсе» крупными буквами было напечатано заглавие: «Гигант Редвуд продолжает встречаться с принцессой». «Эхо» поместило статью: «Слухи о восстании гигантов в Нортумберлэнде». «Вестминстерская Газета», по своему обыкновению, выражалась уклончиво, стараясь и в вопросе о гигантах объединить либеральную партию, расколовшуюся на семь фракций, согласно количеству лидеров. Вечерние газеты единогласно трубили о появлении гиганта на Новой Кентской дороге.

— Хотел бы я знать, почему ничего не пишут о Коссарах? — сказал бледный молодой человек, сидя в чайной, где он просмотрел все имеющиеся газеты. — По моему, в них-то все и дело.

— Говорят, еще один гигант сбежал, — заметила девица за прилавком, вытирая стакан. — Я с самого начала настаивала на том, что это очень опасные соседи и их следует усмирить.

— Хотелось бы взглянуть на Редвуда, — сказал молодой человек. — Принцессу я видел, — прибавил он, помолчав:

— Уймут они его, как вы думаете? — спросила девица.

— Очевидно, уймут, — отвечал молодой человек. Пока велись разговоры подобного рода, молодой Каддльс вступил в Лондон.

2

Мне этот Каддльс всегда представляется таким, каким он был на Кентской дороге, когда склонившееся к западу солнце освещало его смущенное лицо с вытаращенными глазами. Улица была переполнена омнибусами, трамваями, экипажами, тележками, велосипедистами, моторами и удивленной толпой, состоящей из продавцов, женщин, нянек с детьми и уличных мальчишек, радостно сновавших около самых ног гиганта. Стены и заборы повсюду были облеплены испачканными и разорванными выборными списками. От криков и разговоров стоял гул. В окнах домов и у дверей лавок толпились обыватели, спешившие взглянуть на невиданное зрелище. Рабочие на стройках побросали работу и спускались по лесам к уличному фасаду строящегося дома. Одни только полисмены, слегка растерявшиеся от неожиданности, старались водворить порядок, насколько это было возможно. Толпа встречала Каддльса то криками иронического одобрения, то открытой бранью, а он молча смотрел с высоты своего роста на такое множество маленьких людишек, какого прежде и представить себе не мог.

Вступив наконец в самый Лондон, он вынужден был замедлить шаги, чтобы не передавить народ, со всех сторон сбежавшийся для того, чтобы на него взглянуть. С каждым шагом толпа становилась все плотнее и плотнее, а на одном перекрестке, где сходились две большие улицы, он принужден был окончательно остановиться: толпа сдавила его со всех сторон.

Гигант стоял, слегка расставив ноги и прислонившись спиной к стене четырехэтажного дома, всего лишь вдвое превышавшего его рост. Голова его была наклонена вниз, брови сдвинуты. Глядя на кашу из пигмеев, кишевших у его ног, он, очевидно, думал, — старался связать свои впечатления с прошлыми, пораженный контрастом между этим множеством народа, этой бойкой городской жизнью и прежним своим уединением, известковыми ломками, пением в церкви, любовниками, которых он видел ночью целующимися, разглагольствованиями… Гигант смотрел, смотрел и наконец, запустив свою громадную лапу в нечесаные волосы, проговорил вслух:

— Ничего не понимаю.

При звуках непривычного для слуха пигмеев голоса, отчасти заглушённого звонками и рожками омнибусов, пробивавших себе дорогу, толпа заволновалась. Послышались возгласы: «Что такое?», «Что он сказал?», «Говорит, что ничего не видит» [Каддльс сказал: «I don't see it», а потому в толпе перебирают все слова, одинаково звучащие с подчеркнутым: see видеть, sea море, seat сиденье, стул и проч.], «Спрашивает: где море?», «Ищет, на чем бы сесть», «Подайте ему стул!», «Да что он, дурак, не может, что ли, усесться на какой-нибудь крыше?»

— И на какой шут вас так много? — заговорил опять Каддльс. — Что вы тут делаете, маленькие людишки? Зачем вы существуете? Чем вы тут занимались, пока я ломал для вас известняк там, в каменоломне?

Странный голос Каддльса, нарушивший школьную дисциплину в Чизинг-Айбрайте, заставил толпу замолчать, пока раздавался, а когда он смолк, то все кругом заволновалось, опять послышались возгласы, то озабоченные, то иронические. «Спич, спич! Требуем спич!» — смеясь, кричала кучка молодежи. «Да он и так говорит, не мешайте ему!» — кричали другие. «Что он сказал? Пьян он, что ли! Ха, ха, ха, ха!» — заливались кондуктора и кучера омнибусов, проезжая вперед сквозь толпу. Пьяный американский матрос слезливо приставал ко всем, говоря: «Все-таки ему что-нибудь нужно, все-таки надо его выслушать!» «Убирайся-ка домой, чертов гигант! — крикнул ветошник, проезжавший мимо на маленькой тележке, запряженной лошадкой. — Убирайся домой, вместо того чтобы пугать здесь лошадей! Неужели не найдется никого, кто бы прогнал его?»

Смущенный, обескураженный, ничего не понимавший Каддльс молча смотрел на толпу и слушал.

В эту минуту из переулка подошел небольшой отряд полисменов, искусно втершийся в толпу и занявший в ней первые места, поближе к Каддльсу. Послышались восклицания: «Осадите назад!», «Прошу вас назад!», «Проходите, проходите, не задерживайтесь!»

Вскоре Каддльс почувствовал, что кто-то толкает его в ногу. Оглянувшись, он увидел маленькую фигурку в темно-синем мундире, которая что-то кричала и сильно жестикулировала.

— Чего надо? — спросил Каддльс, наклонившись пониже.

— Здесь нельзя стоять! — крикнул полицейский. — Нельзя останавливаться, проходите! — повторил он.

— Да куда ж я пойду?

— Назад, домой, на место жительства… Здесь нельзя оставаться, вы мешаете движению.

— Какому движению?

— По улице, конечно.

— А куда она ведет? Чего эти тут собрались вокруг меня? Что им нужно? Я устал ломать для них известняк и жить в одиночестве. Хочу знать, что они делают и как живут.

— Очень жаль, но здесь не место для таких объяснений. Я настоятельно прошу вас уйти.

— А вы не знаете?..

— Настоятельно прошу вас удалиться! Серьезно советую сейчас же идти домой… Мы не имеем насчет вас специальных инструкций, но раз это противозаконно, то… потрудитесь тотчас же удалиться… Пропустите, пропустите, пожалуйста, назад!

Улица с левого бока очистилась перед Каддльсом. Он, понуря голову, медленно тронулся в путь, продолжая бормотать про себя:

— Не понимаю, ничего не понимаю. И не знал, что есть на свете такие места. Что они такое делают? Зачем все это? Куда это я зашел?

Толпа слушала эти слова, смеялась над ним, а, между прочим, и запомнила их, так что вскоре изречения Каддльса сделались ходячими поговорками. Остроумные молодые люди, даже из хорошего общества, стали переговариваться между собою таким, например, образом: «Эй, Гарри! Посмотрите, какая пропасть хорошеньких! Как вы думаете, зачем это все?» Или: «Ба! Бутылок-то, бутылок! И не знал, что есть на свете такие места!» Игривые восклицания вызывали еще более игривые ответы, даже не всегда допустимые в печати, так что, вообще говоря, исход Каддльса из каменоломни обогатил английский язык новыми оборотами и изречениями. Гигантизм и тут сыграл свою новаторскую роль.

3

Чего же он, собственно говоря, искал? Чего не понимал? Ему нужно было то, чего мир пигмеев дать ему никак не мог. Молодому Каддльсу нужно было общество себе подобных, он нуждался в лицах, которых бы мог любить, которым мог бы подчиняться, с которыми и для которых он мог бы работать ради осуществления целей, соответствующих гигантским его размерам. Он искал чего-нибудь себе близкого, родственного и понятного, чем мир пигмеев снабдить его не мог. Притом искал он почти бессознательно, не умея выразить словами своих потребностей и даже не будучи в состоянии формулировать их мысленно. Всю свою короткую жизнь вращался он в сферах узких деревенских интересов, да и от них-то, благодаря исключительности своего положения, стоял далеко. Ни о чем не имел определенного понятия этот чудовищный простофиля. Он не знал, что такое деньги, не слыхал о торговле, о социальном строе, о сложных отношениях, существующих как между общественными классами, так и между отдельными людьми.

Ему было нужно… Он сам бы не мог сказать, чего ему было нужно. Весь остальной день и всю теплую летнюю ночь прошлялся он по городу, глазея на уличное движение и на совершенно непонятные для него занятия маленьких людишек. Долго простоял он, например, на углу Пикадилли, глядя, как публика чуть не дерется за места в омнибусах. Потом его видели торчащим над Кенсингтонскими садами, но, заметив, что тысячи людей, играющих там в крикет, не обращают на него никакого внимания, и что смысл того, что они делают, понять совершенно невозможно, он скоро ушел.

Между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи он опять появился на Пикадилли, около цирка, и, конечно, застал там множество народа. Люди и экипажи сновали по улице, точно спеша за каким-нибудь делом. Двери ресторана почти не закрывались: одни входили в них, другие выходили. Что-то они там, внутри, делали, а что — неизвестно. Гигант глазел на все это, а проходящие и проезжающие глазели на него, смеялись над ним, бранили его.

— Зачем все это? — бормотал он уныло. — Что они делают? И ведь как спешат! Из-за чего? Не понимаю…

И никто из них не замечал, по-видимому, ни пьяных и раскрашенных женщин, шлявшихся между ними, ни нищих оборванцев, прячущихся по углам. Никому из них не бросались в глаза суетность и пустота их жизни. Бесконечная суетность и бесконечная пустота! Никто из них не чувствовал, что тень грядущего, тень гиганта лежала уже поперек их пути…

Как раз перед глазами Каддльса, через улицу в верхнем этаже одного дома, вспыхивали отдельные таинственные буквы, из которых в конце концов слагалась надпись, тотчас же исчезавшая, чтобы дать место другой такой же. Если бы Каддльс мог прочесть эти надписи, то из них он получил бы полное понятие о главнейших нуждах и стремлениях пигмейского общества. Сначала появилось большое «Т», за ним другие буквы и наконец целая надпись:

«Тоническое подкрепляющее вино Теппера».

Крак! И эта надпись исчезала, а вместо нее, так же медленно и по отдельной букве, набиралась другая:

«Мыло неувядающей красоты».

Заметьте, не просто обыкновенное мыло для стирки и мытья, а особенное, «идеальное».

Затем, дополняя треножник, на котором зиждется жизнь совершенного общества пигмеев, загоралась надпись:

«Желтые пилюли Янкера».

Перед утренней зарей Каддльс перешагнул через решетку Риджент-парка, лег на траву, в том месте, где зимою устраиваются катки, и проспал там, должно быть, часа два или три. Около шести часов утра он уже разговаривал с какой-то замарашкой, которую нашел спящей близ Гампстэд-Хиса, и старательно расспрашивал у нее, зачем она живет.

4

Блуждания Каддльса по Лондону кончились на другой день утром, потому что он к тому времени сильно проголодался. Заметив неподалеку, около булочной, тележку, нагруженную свежими, аппетитно пахнущими хлебами, он сначала поколебался немного, а потом стал на колени и принялся грабить. Пока булочник бегал за полицией, проголодавшийся гигант успел опустошить всю тележку, и громадная рука его, просунувшись через окно в самую лавку, обшарила шкапы и полки. Набрав себе булок и продолжая жевать, молодой Каддльс пошел дальше по улице и начал приглядываться к колбасным лавкам, чтобы запастись чем-нибудь повкуснее. А так как Лондон в то время отличала безработица и дороговизна съестных припасов, то голодная толпа квартала, по которому проходил гигант, отнеслась к его поступку с большой симпатией: аплодировала, смеялась и кричала «браво!»

— Я хочу есть, — отвечал Каддльс полисмену, пробовавшему внушить ему элементарные понятия о праве собственности.

— Браво! Браво! — кричала толпа.

Но около колбасной лавки гигант был остановлен шестью полисменами, которые начали колотить его по ногам своими палочками.

— Послушайте, любезный, — сказал ему офицер полиции, — вам ведь не дозволяется уходить из места жительства. Пойдемте-ка, я провожу вас домой.

Не тут-то было, однако! Много времени истратила полиция, прежде чем ей удалось одержать верх над гигантом. Долго, говорят, гонялись за ним по улицам, возя с собой телегу, нагруженную канатами и цепями, предназначенными для того, чтобы заменить при аресте наручники, но поймать его не могли.

Убивать Каддльса не хотели.

— Он не принадлежал к числу заговорщиков, — сказал Катергам, — и я вовсе не желаю обагрять свои руки кровью невинного… пока не испытаю всех других средств, — прибавил он нерешительно.

Сначала Каддльс не понимал, что его хотят арестовать, а когда понял, то посоветовал полицейским не дурить и, прибавив шагу, скрылся от них. Уйдя подальше от Харроу-Роуд, где совершил ограбление булочной, он направился в Сент-Джонс-Вуд и уселся в чьем-то саду. Но тут полиция на него напала.

— Да оставьте вы меня, наконец, в покое! — воскликнул Каддльс, вскакивая и отправляясь далее через сады, при чем опрокинул несколько заборов, передавил цветники и попортил дорожки. Полисмены, однако, не отставали. Большинство из них бежали по улице, вдоль заборов, а один, особенно юркий и энергичный, следовал как раз по пятам гиганта. Когда последний вышел на Эджвер-Роуд, то произвел, конечно, обычное смятение в толпе полисменов (на этот раз некоторые были с ружьями), и один из них, конный, отдавил Каддльсу ногу, за что был им вышвырнут из седла.

— Не трогайте меня! — гаркнул опять несчастный гигант. — Я вам ничего не сделал.

До настоящей минуты Каддльс был безоружен, так как бросил свой заступ еще в Тайд-парке, но теперь, рассердившись, почувствовал необходимость вооружиться. С этой целью он вернулся назад, на товарную станцию Западной железной дороги, выломал там высокий железный штатив электрического фонаря и, взвалив его на плечи, побрел далее.

В Уолтэме он почему-то повернул к западу, а потом через кладбище вышел на Хайгет-хилл, откуда виден весь Лондон. Здесь он присел в чьем-то садике, спиною к дому. Был как раз полдень. Будучи с раннего утра на ногах, гигант устал, а преследования полиции и народа его рассердили. Теперь, впрочем, толпа ему уже не надоедала. Прохожие стали, видимо, несколько побаиваться рассерженного и вооруженного великана, так что близко к нему не подходили, а любовались издали, пользуясь различными прикрытиями.

— Чего они ко мне пристали? — бормотал Каддльс, сердито грызя ногти и глядя на огород, расстилавшийся у его ног. — Должен же я есть! Как будто нельзя оставить меня в покое.

Усталость, печаль, смущение и бессильная злоба отражались на его лице.

— Ничего не понимаю, — продолжал он бормотать. — Ничего не понимаю. Что я им сделал? Зачем они ко мне пристают? Никуда пройти нельзя!.. Вот еще!.. Людишки поганые!.. Работай для них! Ломай известняк!.. Ишь ты, скажите, пожалуйста!.. Никуда пройти не дают!

В эту минуту верхом на каменной стене сада появилась знакомая уже ему фигура полицейского офицера.

— Подите прочь! Не трогайте меня! — раздраженно гаркнул гигант.

— Я должен исполнить свою обязанность, — сказал полисмен, слегка бледнея, но с решительным выражением лица.

— Я вам говорю: не трогайте меня!.. Я так же хочу жить, как и вы… Я хочу есть, хочу думать, хочу смотреть… Кому я мешаю?

— Так велит закон, — полисмен продолжал сидеть на стене, — а закон не мы сочинили.

— Да и не я тоже — сказал Каддльс. — Это вы, маленькие человечки, сочинили его еще прежде, чем я родился… Хороши ваши законы! Не смей есть, не смей двигаться, не смей отдыхать, а только работай на вас!.. Головы преклонить некуда!.. Ишь, выдумали!

— Я тут ни при чем. Мое дело — не спорить и не доказывать, а исполнять закон.

При этом офицер перенес через стену свою ногу и приготовился спрыгнуть в сад, а сзади появились еще несколько полисменов.

— Слушайте, вы! — воскликнул Каддльс, побледнев и сжимая свою железную булаву. — Я вовсе не хочу с вами ссориться, только не трогайте меня.

— Подайте приказ! — стараясь быть спокойным, сказал полисмен одному из своих спутников.

Листок бумаги тотчас же очутился в его руках. Прежде чем прочесть приказ гиганту в подлиннике, он попробовал объяснить его своими словами:

— Вам, видите ли, приказано идти назад домой, в каменоломню. Ступайте лучше добровольно, а то будет плохо.

Каддльс только зарычал в ответ на эти слова.

Тогда полисмен громогласно прочел бумагу, а потом дал знак своим подчиненным, и над вершиною стены поднялись четыре фигуры с ружьями в руках. Фигуры эти носили мундир охраны от крыс.

При виде ружей Каддльс вспыхнул, вспомнил, как рекстонские фермеры охотятся за крысами.

— Это в меня вы хотите стрелять? — воскликнул он, вскакивая вне себя от ярости и страха.

— Если вы не подчинитесь закону… — начал было полицейский офицер, но тотчас же принужден был вновь перебросить свои ноги через стену и спрыгнуть на улицу, так как железная булава великана уже опускалась над ними с пятидесятифутовой высоты.

Бац, бац, бац! Раздались четыре выстрела тяжелых ружей, и одновременно с ними каменная стена сверху донизу треснула от удара великана, а осколки ее посыпались на улицу. Стрелявшие разбежались в разные стороны, но при этом на руку одного из них вместе с осколками стены попали и капли какой-то теплой красной жидкости.

Несмотря на страх перед гигантом, храбрые полисмены, отбежав на несколько шагов в сторону, обернулись, чтобы выстрелить вновь. Несчастный Каддльс, уже простреленный насквозь двумя пулями, свирепо обернулся в это время назад, чтобы посмотреть, кто так больно ранил его в спину. Бац, бац! — услышал он снова, и вслед за тем земля как будто ушла из-под его ног, дома, деревья, крыши неестественно быстро проскользнули перед глазами, а вместо них появилось чистое, голубое небо, как бы на расстоянии нескольких ярдов нависшее над его головой…

Один из зрителей, наблюдавших всю сцену с крыши соседнего дома, говорил, что спустя несколько секунд после падения Каддльс медленно поднял руку, приложил ее к ране на груди и потом поднес к глазам. Выражение лица его сделалось испуганным и плачущим. Затем рука великана безжизненно упала, а тело, содрогнувшись несколько раз, осталось недвижимым.

Первый куст гигантской крапивы, наименее вредный с точки зрения Катергама, был выдернут его решительной рукой.

ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ РЕДВУДА

1

Как только власть попала в руки Катергама, он тотчас же приказал арестовать стариков Коссара и Редвуда как главных сеятелей гигантской крапивы.

Редвуда арестовать было нетрудно. Он недавно перенес серьезную операцию в боку и только что начал поправляться. Он встал с постели и сидел в мягком кресле перед камином, обложенный газетами, из которых впервые узнал о борьбе Катергама с гигантизмом и о грозной туче, нависшей над принцессой и его сыном. Это было как раз в то утро, когда умер молодой Каддльс и когда молодого Редвуда ранили на пути к принцессе. В последних сообщениях об этом говорилось довольно смутно.

Старик перечитывал их, холодея от страха, и с нетерпением ожидал дальнейших сведений, когда дверь его комнаты вдруг отворилась.

— Вечерняя газета? — спросил старик, вставая.

Но вместо вечерней газеты слуга ввел полицейского офицера, за спиной которого виднелись силуэты двух или трех полисменов.

— Что вам угодно? — спросил вежливо Редвуд.

После этого вопроса он два дня не имел никаких сведений о сыне.

Полиция запаслась каретой, чтобы отвезти Редвуда куда-то, но когда оказалось, что он болен, то решено было оставить его на месте и подвергнуть домашнему аресту впредь до выздоровления. Дом был окружен стражей и превратился во временную тюрьму. Это был тот самый дом, в котором родился молодой Редвуд, ставший первым из живых существ, вскормленных Гераклеофорбией. Мать его умерла, и старик Редвуд жил один в этом доме уже восьмой год.

Он превратился теперь в худенького седого человечка, с маленькой остроконечной бородкой, но все еще живыми карими глазами. Он был по-прежнему строен телом и мягок в обращении, сохранил свой сдержанный тон, но на лице его отражалось теперь нечто невыразимое: та полная твердости и достоинства вдумчивость, которой отличаются люди, всю жизнь проведшие в размышлениях над высокими задачами. Контраст наружности Редвуда с теми великими преступлениями, в которых его обвиняли, поразил даже полицейского офицера, который распоряжался арестом.

— Ишь какой! — заметил он одному из своих подчиненных. — Чуть весь свет кверх дном не перевернул, а по лицу — кроткая овечка! Уж на что, кажется, почтенный человек наш судья Хенгброу, а лицо у него — как у собаки… Да, все дело в манерах! Один ласков и сдержан, а другой все хмурится да бранится.

Но репутация ласковости и сдержанности недолго оставалась за Редвудом. Когда он узнал о своем аресте и должен был присутствовать при обыске квартиры, то очень разволновался и даже повысил голос. Главным образом его беспокоила судьба молодого Редвуда, о котором полисмены не хотели сообщать никаких сведений.

— Да ведь я вам говорю, что это мой сын, — тщетно повторял старик, — мой единственный сын! Я о нем только и хлопочу, а вовсе не о Пище.

— Очень жаль, что ничего не могу вам сообщить о нем, сэр, — отвечал полисмен, — но мы получили очень строгие предписания.

— От кого вы их получили? — настаивал старик.

— Запрещено говорить, сэр, — сказал полисмен, затворяя за собой дверь.

— Ходит взад и вперед по комнате, — сообщил один из констеблей старшему полицейскому офицеру, когда тот через некоторое время пришел справиться о пленнике. — Это очень хорошо. Это его успокоит.

— Надеюсь, — отвечал старший. — Дело в том, что я ведь и не знал, что тот гигант, который ухаживает за принцессой, приходится ему сыном.

Скоро выяснилось, что Редвуд не успел еще успокоиться и понять, что между ним и внешним миром воздвигнута каменная стена. Слышно было, как он подходил к двери и пробовал отворить ее, а затем стал стучаться, за что часовой, стоявший на лестнице, сделал ему замечание. Затем он подходил к окну, и проходящие по улице, собираясь кучками, стали на него заглядываться. Полиция поспешила рассеять эти кучки. Потом Редвуд стал не переставая звонить, так что старший полисмен вынужден был заявить ему, что если он будет так вести себя, то провода будут перерезаны.

— Звоните, сэр, когда вам что-нибудь понадобится, — прибавил он, — а если будете звонить в виде протеста, так вам же хуже: мы перережем провода, и тогда никто уж на ваш зов не придет.

— Но неужели вы не можете сообщить мне…

Полисмен закрыл дверь.

2

После этого Редвуд стал проводить большую часть своего времени у окна, глядя на улицу. Но и улица немного могла сообщить ему относительно жизни внешнего мира. И так очень тихая, в этот день она была тише обыкновенного. Изредка проедет кэб или пройдет разносчик, появятся один или два прохожих, ничем не замечательных, пробежит, играя, группа детей, пройдет нянька с ребенком или кухарка за покупками — и больше ничего. Появлялись люди и на правой, и на левой стороне улицы, и сверху ее, и снизу, но у каждого из них, очевидно, были только личные интересы, интерес же общественный на них ничем не отражался. Заметив, что дом Редвуда оцеплен полицией, иные из них переходили на другую сторону, над которой из соседнего сада нависали листья гигантского лопуха, а иные подходили к полисменам и спрашивали, в чем дело.

Стоящий напротив дом номер 37 казался нежилым. Один раз в окне третьего этажа, вероятно, в спальне, показалась головка молодой горничной. Редвуд стал делать ей знаки. Сначала она заинтересовалась этим и начала со своей стороны сигнализировать что-то непонятное, но потом, заметив полицию, отвернулась и скрылась. Потом из подъезда дома номер 37 вышел старичок и, не глядя по сторонам, пошел направо.

Так прошло утро.

После полудня на соседней большой улице послышались крики газетчиков, но никто из них не завернул в тот переулок, где стоял дом Редвуда, откуда последний и заподозрил, что полиция к нему не пропускает. Он пробовал открыть окно, но был остановлен полисменом, стоявшим снаружи.

На приходской колокольне пробило час.

Редвуду принесли завтрак.

Он перекусил, выпил довольно много виски и опять поспешил к окну. Время тянулось страшно медленно, и Редвуд проспал час или два.

Проснулся он от каких-то отдаленных ударов или толчков. Было заметно, что дрожали стекла, как при землетрясении, но продолжалось это всего с минуту, и затихло, потом вновь возобновилось и, наконец, — прекратилось совершенно. Вообще явление было так слабо выражено, что Редвуд не мог понять, действительно ли он что-нибудь заметил, а потому, не останавливаясь на нем далее, перешел к размышлениям о собственной судьбе.

За что, в конце концов, его арестовали? Катергам вот уже два дня как стал во главе министерства. Должно быть, это он начинает вырывать с корнем гигантскую крапиву.

Вырывать крапиву! Но как же Катергам к этому приступит? Вырывать крапиву! Может быть, Катергам намеревается выслать принцессу за пределы Англии? Тогда, конечно, молодому Редвуду придется пережить много неприятностей. Пожалуй, даже… Но все-таки, за что же арестовали его отца? Зачем держат отца в неизвестности относительно судьбы сына? Надо думать, тут что-нибудь иное… какие-нибудь более решительные меры!

Может быть, они хотят арестовать всех гигантов сразу и рассадить их по тюрьмам?

Старика Коссара тоже, должно быть, схватили…

Как ни крепился Редвуд, но в глубине его сознания, на той черной занавеси, которая скрывала теперь от него весь окружающий мир, ярко выделялись написанные огненными буквами два слова. Редвуд настойчиво не хотел обращать внимания на эти слова, но они сами лезли в глаза, сами навязывались сознанию.

— Поголовное истребление! — прочитал, наконец, эти слова старый Редвуд.

Нет! Это невозможно! Положительно невозможно! Неужели Катергам на это решился? Да и, кроме того, уже поздно! Сколько лет прошло! Гигантизм укоренился, даже стал подавать блестящие надежды. Мало ли на что могут пригодиться гиганты!

Редвуд вскочил и, расхаживая большими шагами по комнате, бормотал про себя:

— Нет, нет, это невозможно! Род человеческий еще не совсем взбесился! Невозможно! Немыслимо! Бессмысленно! Какая польза убивать людей-гигантов, когда гигантизм укоренился в низшей природе? Можно ли будет с этой природой справиться без содействия людей-гигантов? Нет, эту мысль надо бросить, — проговорил Редвуд вслух, — положительно надо бросить! Поголовного избиения гигантов быть не может!

Проговорив эту тираду, старый Редвуд вдруг остановился. Что это такое?

На этот раз ошибиться было нельзя: стекла в окнах, несомненно, дрожали от каких-то глухих, отдаленных ударов. Редвуд бросился к окну и выглянул на улицу, причем тотчас же убедился, что слух его не обманывает: в противоположном доме, очевидно, тоже все что-то слышали. Из окна спальни верхнего этажа смотрела какая-то женщина, а из окна гостиной, этажом ниже, какой-то мужчина с видимым беспокойством высунулся и оглядывался по сторонам. Видно было также, что и полисмен, стоявший на улице, тоже что-то слышал.

«Залпы, — подумал Редвуд, отходя от окна, — ружейные залпы!..»

В эту минуту ему принесли чай, — очень крепкий, какой он любил. Должно быть, посоветовались с его экономкой. Выпив чаю, Редвуд не мог уже усидеть на месте, а стал ходить по комнате. Ум его сделался теперь способнее к последовательному размышлению.

Комната, в которой он находился двадцать четыре года кряду, служила ему кабинетом. Меблирована она была еще к его свадьбе, и с тех пор обстановка почти не изменилась. В углу, боком к окну, стоял огромный и весьма сложный письменный стол, со множеством шкапчиков, ящиков и перегородок, перед столом — вертящийся стул и такая же вращающаяся этажерка для книг, сзади стула, по стене, шли полки с рядами картонок, обозначенных буквами алфавита, а у бронзового камина стояла мягкая кушетка. Турецкий ковер ярких, цветов, шитые шелком портьеры да электрические лампы, поставленные вместо старинных керосиновых, составляли единственную новейшую прибавку к первоначальной обстановке кабинета.

Причастность хозяина к «Пище богов» оставила, однако, много следов в этой комнате. На одной из ее стен, на высоте человеческого роста, в несколько рядов были развешены фотографические снимки молодого Редвуда, сыновей Коссара и других гигантов, в разных возрастах и в различной обстановке. Даже наивное лицо молодого Каддльса нашло себе место в этой коллекции. В углу, на особой подставке, стоял сноп гигантской луговой травы из Чизинг-Айбрайта, а перед ним, на полке, лежали три пустые головки гигантского мака, величиною с большую шляпу. Наконец, над камином висел в виде украшения громадный череп гигантской свиньи из Окгема.

Походив по комнате, Редвуд остановился перед фотографическими снимками, в особенности перед портретами своего сына.

Они напоминали ему бесчисленное множество полузабытых личностей и приключений; нерешительного Бенсингтона, его кузину Джен, Коссара за ночной работой на экспериментальной ферме, а затем гигантскую детскую, первые фразы молодых гигантов, первые проявления их привязанности. Все это он видел точно сквозь бинокль, но с ясными и резкими очертаниями, словно наблюдал за этим издали в солнечный летний день.

И затем вдруг с неизбежностью проскочила мысль о том, что вот теперь, за тем черным занавесом, который отделяет его от внешнего мира, за этим проклятым молчанием, сын его, молодые Коссары и другие первенцы великого открытия, знаменующего собой начало эры гигантов, сражаются, может быть, за свою жизнь! В настоящую минуту, пожалуй, сын его лежит уже избитый, раненый, мертвый!..

Редвуд отскочил от фотографии с жестом ужаса и прошелся по комнате.

— Этого быть не может! — воскликнул он. — Этого не может быть! Это не может кончиться таким образом!..

Ужасный крик, уже слишком часто срывавшийся с уст человеческих, который еще бесчисленное множество раз вновь с них сорвется, прежде чем люди наконец поймут, что надо делать.

— Этого не может быть!

— Что такое?

Редвуд остановился как вкопанный.

Теперь уже не только стекла дрожали, но весь дом точно пошатнулся на фундаменте. Редвуду показалось, что какой-то удар разразился над самой крышей. Затем послышался звон разбитых стекол, падающих на улицу, и наконец наступила тишина, нарушаемая только звуком пробегавшего мимо окон человека.

Этот звук привел в себя Редвуда. Он бросился к окну, которое оказалось разбитым вдребезги. Сердце старика забилось. Он чувствовал, что наступает кризис, нечто окончательное, разрешающее. А тут опять явилось сознание своего бессилия — проклятый занавес как будто еще плотней сомкнулся перед его глазами.

Из окна он мог видеть только, что уличный фонарь перед домом не зажжен и что на небе, к юго-востоку, виднеется легкое колеблющееся красноватое зарево. Какого-нибудь особенного движения, звуков, криков тоже не было, так что ничто извне не могло объяснить старику таинственного значения только что произошедшей катастрофы.

Зарево колебалось, то усиливаясь, то почти исчезая. Когда оно исчезало, то Редвуд начинал сомневаться в его существовании, а когда усиливалось, то он старался разгадать его значение. Целую ночь он провел в этом занятии. По временам ему казалось, что он видит даже языки пламени, а иногда он убеждался, что это даже не зарево, а просто обыкновенное отражение уличных огней большого города. Окончательно исчезло оно, только потонув в утренней заре.

Что это значит? Наверное, пожар, близкий или далекий. А между тем трудно было сказать, виден ли был дым, или это просто тянулись по небу облака.

Около часа ночи над местом пожара по небу заходили лучи прожектора, и это продолжалось до самого утра. А это зачем? Что это может значить? Решение таких вопросов занимало Редвуда всю ночь, но к окончательному результату он придти не мог за недостатком данных, так как никаких других звуковых или световых явлений за всю ночь он не заметил. Слышались, правда, неподалеку крики, но их могла издавать и какая-нибудь пьяная компания на соседней улице.

Всю ночь просидел Редвуд у окна, и только на заре, уступая усталости, решился лечь на кровать, поставленную для него между письменным столом и камином, перед углями, слабо мерцающими под черепом гигантской свиньи.

3

Тридцать шесть бесконечных шагов просидел старик Редвуд под арестом, ничего не зная о великом столкновении маленьких людишек с нарождающимся гигантизмом.

Железный занавес, скрывающий от него происшествия последних двух дней, поднялся столь же внезапно, как и опустился. Вечером, на другой день после наложения ареста, внимание Редвуда было привлечено стуком кэба, остановившегося под окном. Из этого кэба вышел молодой человек лет тридцати, чисто выбритый, хорошо одетый и с хорошими манерами. Через минуту он стоял уже в комнате.

— Мистер Редвуд, сэр, — сказал молодой человек с вежливым поклоном, — не угодно ли вам будет отправиться со мною к мистеру Катергаму? Он желает повидаться с вами как можно скорее.

— Желает со мной повидаться? — едва мог выговорить Редвуд. — Что он сделал с моим сыном? — прибавил старик после краткого молчания.

— С вашим сыном, сэр? Он поправляется. Таковы, по крайней мере, последние сведения.

— Как поправляется?

— Да ведь он был ранен вчера, сэр! Разве вы ничего не слышали?

Такая ссылка на возможность что-либо слышать взбесила старика.

— Но ведь вы же знаете, что я был заперт и ничего не мог слышать! — воскликнул он сердито.

— Мистер Катергам боялся за вас, сэр… На улицах было неспокойно, мало ли что могло случится… Вас арестовали, чтобы избавить от какой-нибудь неприятной случайности, сэр!

— Меня арестовали для того, чтобы я не мог помочь моему сыну или предупредить его! — резко прервал старик. — Но что же далее? Расскажите, что случилось. Удалось вам перебить их всех?

— К сожалению нет, сэр, не удалось, — кратко и ясно отвечал молодой человек.

— И вы решаетесь отвечать таким образом мне?

— Мой откровенный ответ и доказывает, что мы вовсе не собирались их перебить. Драка начата не нами. Мы были совершенно не подготовлены.

— Чем же кончилось дело?

— Тем и кончилось, сэр, что гиганты… до некоторой степени… удержали позицию…

Весь мир мгновенно изменился в глазах Редвуда. Истерическая судорога пробежала по его лицу, но окончилась вздохом облегчения.

— Ага, удержали позиции!..

— Битва была ужасная, разрушение — неслыханное… А все из-за недоразумения. На севере и в средних провинциях все гиганты истреблены.

— Битва, значит, и теперь продолжается?

— Нет, сэр! Белый флаг поднят. Перемирие.

— Кем же поднят флаг? Гигантами?

— Нет, сэр, мистером Катергамом. Все дело в гибельном недоразумении. Потому-то мистер Катергам и желает изложить вам дело. Гиганты настаивают на вашем посредничестве.

— Где мой сын, и что с ним? — нетерпеливо прервал Редвуд.

— Он ранен.

— Ну, и что же? Расскажите подробно.

— Он шел с принцессой… раньше чем коссаровские укрепления были окончательно окружены… Коссаровская шахта в Чизельгерсте… и, выходя из дубовой рощи, около реки наткнулся на отряд пехоты. Солдаты были очень взволнованы в этот день, и появление вашего сына произвело панику.

— Они застрелили его?

— Нет, сэр, напротив, бросились бежать. Только некоторые с испуга стали стрелять, вопреки приказанию.

Редвуд недоверчиво покачал головой.

— Уверяю вас, сэр! Хотя приказание было отдано, разумеется, не из-за вашего сына, а из-за принцессы.

— Вот это понятно. Но что же дальше?

— Дальше гиганты с криком побежали к укреплениям, перепрыгивая через шпалеры из гигантского боярышника. Вот тут-то некоторые солдаты, не зная, куда деваться, и выстрелили. Говорят, ваш сын зашатался…

— Ну вот!..

— Да это ничего, сэр! Мы уже знаем, что он ранен очень легко.

— Как же вы узнали?

— Он сам писал, что чувствует себя хорошо, поправляется.

Редвуд с полчаса простоял молча и крепко сжимая сложенные на груди руки, а затем дал волю своему негодованию.

— Вот то-то и есть! Начали дело бессмысленно, наделали непоправимых и жестоких ошибок, а теперь говорите, что не намеревались убивать!.. А что ж остальные?..

Молодой человек, видимо, не понял вопроса.

— Остальные гиганты? Что с ними?..

— Тринадцать убито, сэр, — отвечал молодой человек, заметно смутившись.

— А остальные ранены?

— Есть раненые, сэр!

— И Катергам еще хочет меня видеть! — воскликнул Редвуд задыхаясь. — Где остальные гиганты?

— Они в своей крепости… Должно быть, предвидели…

— Еще бы не предвидеть… Если бы не Коссар… Старик Коссар там?

— Там, сэр! Все остальные гиганты там собрались. Те, которые раньше не попали, теперь тоже отправились туда благодаря перемирию.

— Так вы, значит, разбиты! — сказал Редвуд.

— Нет, сэр, мы не разбиты. Нельзя сказать, чтобы мы были разбиты. Но гиганты нарушают правила войны. Прошлой ночью и вот теперь. После того, как мы уже прекратили нападение, сегодня вечером они начали бомбардировать Лондон…

— Так вам и надо!

— Но ведь они стреляют бомбами, начиненными ядом!

— Каким ядом?

— Да, сэр, ядом! Пищей…

— Гераклофорбией?

— Да, сэр! Мистер Катергам, сэр…

— Ну, конечно, вы разбиты! Теперь это ясно! На что вы теперь можете надеяться!.. К чему приведут все ваши усилия? Ведь вы теперь будете вдыхать Гераклофорбию с уличной пылью! Ведь она проникнет всюду! Из-за чего же драться? И он еще желает, чтобы я вмешался в это дело! Да из-за чего же я, скажите, пожалуйста, стану вмешиваться? Очень мне нужно спасать убийц! Ваш мыльный пузырь лопнул, причинив много зла, что же я с ним теперь буду делать?

— Дело в том, сэр, — почтительно прервал молодой человек, — что гиганты не хотят ни с кем говорить, кроме вас. Они настаивают на необходимости вашего посредничества, а если вы в нем откажете, то я боюсь… я боюсь, сэр, как бы кровопролитие не возобновилось.

— Тем хуже для вас.

— Нет, сэр, для обеих сторон… Мир решил отделаться от гигантизма.

Редвуд посмотрел вокруг, и глаза его остановились на портрете сына. Подумав немного, он наконец сказал посланцу Катергама:

— Ну, хорошо, поедемте.

4

Встреча его с Катергамом состоялась совсем не так, как он предполагал. Он видел последнего только два раза в жизни: один раз за общественным обедом, а другой — в кулуарах палаты, и потому представлял его себе в том виде, в котором газеты и карикатуры рисовали «Джека — убийцу гигантов».

Короче, Редвуд знал только легендарного Катергама, на которого действительный Катергам был совсем не похож.

Входя в кабинет государственного деятеля, Редвуд увидел совсем не то лицо, которое рисовалось в его воображении. Темнокарие глаза, черные волосы и орлиный профиль великого политика были, правда, на своем месте, но лицо его не выражало ни высокомерного презрения, ни силы, ни напускной важности. Если отбросить всякую риторику, то перед Редвудом стоял маленький, слабый, измученный бессонницей человек, с синевой под глазами. Человек этот, видимо, тратил последние силы и мучился. Принял он Редвуда довольно бодро, то тотчас же и изменил себе — одним жестом выказал, что держится исключительно на лекарствах: не успев сказать нескольких фраз, полез в жилетный карман, вынул какую-то лепешку и потихоньку положил ее в рот.

Более того, несмотря на свою усталость, несмотря на то, что он был моложе Редвуда лет на двадцать, несмотря на то, что он наделал множество ошибок, Катергам все-таки обладал каким-то магнетизмом, если можно так выразиться, дававшим ему преобладание над собеседниками. На это Редвуд тоже не рассчитывал. С первой минуты он захватил нить разговора, придал ему такой тон и направление, какое хотел. Это случилось само собой. Войдя в кабинет, Редвуд сразу растерялся и пожал протянутую ему руку, чего делать не хотел. Затем Катергам начал ясно и просто говорить о средствах прекращения катастрофы.

Говорил он пространно, спокойно, как в парламенте, и даже один раз сказал «милостивые государи». Только усталость иногда давала себя знать, и тогда Катергам выпрямлялся (во все время аудиенции оба собеседника стояли) и снова глотал лепешечку.

Редвуду очень редко приходилось отпускать замечания, так что он, в конце концов, стал себя чувствовать простым слушателем какого-то необыкновенного артистического монолога, произносимого увлекательным голосом и с самой убедительной интонацией. Монолог лился бесконечно, то приводя неотразимые доводы, то поражая напряжением энергии, но мысль говорившего, очевидно, могла идти только по одной заранее определенной линии, не сворачивая в сторону и не обращая внимания ни на какие препятствия или побочные обстоятельства. Вместо антагониста, подобного себе человека, с которым можно говорить и спорить, которого можно сделать нравственно ответственным за совершенные им поступки, Редвуд встретил что-то вроде носорога, цивилизованного носорога, выскочившего из парламентских джунглей и сломя голову мчавшегося вперед по прямой линии. На этой линии ничего не могло остановить или задержать разъяренное животное, а по сторонам оно не смотрело. Такие люди как бы для того и приспособлены, чтобы прокладывать себе путь через толпу. Для них нет ошибки, нет бедствия ужаснее логического противоречия, нет науки важнее механического «согласования интересов». Экономическая действительность, топографические неудобства, психологическая невозможность для них так же существуют, как нарезные пушки, железные дороги или географическая литература не существует для их прототипа — носорога. Они понимают только митинги. Они сами — воплощенные голоса, хотя бы за этими голосами и не чувствовалось никакой движущей идеи.

И вот теперь эта непобедимая говорильная машина была пущена в ход.

Из слов Катергама было ясно, что он и теперь еще, в минуту разразившегося кризиса, не имел о нем никакого понятия. Он не знал и не хотел знать, что существуют на свете такие физические и экономические законы, такие действия и противодействия, которых никто отменить не в состоянии и сопротивляться которым можно только ценою полной гибели. Он не знал, что существуют моральные импульсы, не подчиняющиеся никакому «общественному мнению», не заглушаемые никаким криком большинства. Ясно было, что и от шрапнели этот человек спрячется за какой-нибудь лукавый билль палаты общин.

В настоящее время его, видимо, занимало не самое дело, не силы, друг с другом борящиеся на жизнь и смерть, а вопрос о том, как это все будет принято «парламентским большинством» — единственной реальностью, доступной его пониманию. Ему надо было или разбить гигантов, или утонуть в толпе, отказаться от власти, то есть перестать олицетворять собою парламентское большинство. Несмотря на неудачу, на грубые ошибки, на невозможность непоправимых общественных бедствий, несмотря на то, что руки его были уже обагрены кровью и могли обагриться ею еще более, он все-таки не терял надежды, даже верил, что речами, разъяснениями, определениями, постановлениями можно поправить дело, и разорванную цепь можно вновь сделать целой. Он был поражен и огорчен, без сомнения, а кроме того, страшно утомлен и измучен, но… если бы только сохранить свое влияние на большинство, если бы опять уговорить…

Пока Катергам говорил, Редвуду казалось, что тот то расширяется, то съеживается, то удаляется, то приближается. Собственная роль Редвуда при этом свидании оказалась самой ничтожной. Он едва имел время вставлять односложные фразы, вроде: «Это неправда!», «Нет», «Вольно же вам предполагать это!», «Зачем же вы тогда начинали?»

Сомнительно, однако, чтобы Катергам слышал эти фразы. Речь его обходила выражения Редвуда, как река обходит скалу. Этот невероятный человек стоял в своем официальном кабинете в своей официальной позе и говорил, говорил без конца. Говорил красиво, убедительно, не переставая ни на минуту, как бы из боязни, чтобы во время паузы не ворвалось в его соображения что-либо постороннее, противоречивое, и не воплотилось, таким образом, в слово — единственное воплощение, которое он понимал. Стоял он среди банального и слегка подержанного великолепия казенной обстановки, в которой его противники один за другим изнемогали под тяжестью веры в парламентаризм. Монотонно покачиваясь и постукивая по стеклу, один только лист гигантского плюща затемнял снаружи своей тенью всю комнату.

Чем более он говорил, тем более речь его казалась Редвуду лишенной содержания. Понимал ли этот человек, что, пока он тут говорит, вселенная не перестала жить? Понимал ли он, что непобедимый прилив гигантизма и за это время не переставал разливаться по земной поверхности? Да полно, знал ли он кроме всего этого, что время существует не для одних только парламентских прений и что за пролитую кровь имеются и другие наказания, кроме парламентской цензуры.

Редвуду страшно хотелось наконец прервать этот безудержный монолог и вернуться к делу, к здравому смыслу, к осажденному лагерю, где находился его раненый сын. Ради сына он и терпел до сих пор безудержное красноречие Катергама, но теперь начинал уже чувствовать, что еще немножко — и оно отвлечет его внимание в сторону, загипнотизирует, усыпит. С голосом знаменитого оратора приходится бороться физически, как и с пассами гипнотизера.

В том освещении, которое Катергам придавал фактам, они бледнели и терялись, как в тумане. Легко было совсем потерять их из виду.

Что, собственно, говорил этот человек?

Все — и ничего. Очень пространно, очень картинно и очень пусто. Много было сказало относительно кровопролития — как оно неуместно, нежелательно, вредно. Много было сказано относительно гигантизма — как он уродлив, противен природе, недопустим. Но все это не имело никакого практического значения и ни к чему не вело. Главный пункт речи Катергама состоял в предложении сойтись на компромиссе.

Он предлагай гигантам сдаться на капитуляцию, уйти из общества маленьких людей и образовать свое собственное.

— Но где же? — едва успел вставить Редвуд.

На этот раз красноречие Катергама, ударившись, о препятствие, потекло по другому руслу. Взглянув в первый раз в лицо Редвуду и придав своему голосу самую убедительную интонацию, он начал разглагольствовать о прелестях и удобстве такого отдельного жития, а что касается места, которое может быть отведено, то это он считал вопросом побочным, подлежащим решению впоследствии. Закончил он требованием, чтобы «Пища богов» производилась только там, где будут жить гиганты.

— А как же принцесса? — вставил Редвуд.

— Ну, принцесса — дело особое; наш разговор ее не касается.

— Но ведь это же нелепо! — воскликнул Редвуд.

— Об этом мы поговорим после. А теперь, так как мы согласились, что производство Пищи должно быть прекращено…

— Я ни в какие соглашения еще не входил, — прервал его Редвуд.

— Однако не могут же на земле жить одновременно две расы: большая и маленькая! Если раса гигантов будет размножаться…

— Ну, я с вами спорить не стану, — сказал Редвуд. — Я хлопочу только о моем сыне и его товарищах. Из-за этого и явился к вам. Скажите определенно, чего вы от них хотите?

Говорильная машина опять заговорила.

— Гигантам будет дано всяческое удовлетворение, они могут прекрасно жить (где-нибудь в Северной Америке или Южной Африке) на свой лад, никому не мешая, устраивая свою жизнь, как хотят…

И пошло, и пошло…

— Но ведь это же невозможно! — воскликнул Редвуд. — Гигантов теперь много, они рассеяны по всему миру! Как вы их соберете?

— О, мы устроим интернациональное соглашение! Это не трудно. Мы даже уже договорились об этом. Но, подумайте, как будет хорошо! Гиганты станут жить отдельно, по своему вкусу, никому не мешая, и им никто мешать не будет. Пусть делают, что хотят и как хотят. Мы даже будем очень рады завязать с ними торговые сношения. Они могут быть вполне счастливы! Подумайте об этом!

— Но ведь с условием, что у них не будет детей?

— Разумеется. Размножаться им позволить нельзя. Таким образом, сэр, мы спасем мир от ужасных последствий вашего открытия. Пока еще не поздно. Но мы хотим быть гуманными — при надлежащей твердости не забывать и о милосердии. Вот сейчас мы выжигаем те места, в которые вчера и сегодня попали их бомбы. Надо, чтобы Пища выгорела. И будьте уверены, мы ее уничтожим, чего бы это ни стоило. Таким образом, без излишних жестокостей, без нарушения чьих-либо прав…

— А если гиганты не согласятся? — возразил Редвуд.

— Как не согласятся? — с удивлением воскликнул Катергам. — Они должны согласиться.

— Не думаю, чтобы они захотели.

— Да почему же им не захотеть? — воскликнул опять Катергам с удивлением, достигшим крайней степени.

— Однако, представьте себе, что это случится.

— Ну… что ж! Тогда уже, конечно, война. Не можем же мы допустить гигантизм. Поймите, сэр, что мы этого не можем! Неужели вы, ученые люди, лишены воображения? Неужели у вас нет даже жалости? Мы не можем отдать нашу планету на жертву таким чудовищам и чудовищным растениям, каких расплодила ваша Пища. Мы не можем, не хотим, не смеем! И заметьте, что пока еще все дело только начинается. До сих пор оно ограничивалось только уличными беспорядками и полицейскими. Но ведь за нами стоит вся нация, все человечество! За тысячами погибших стоят миллионы! Если бы я не боялся кровопролития, сэр, то за первыми атаками последовали бы другие, борьба шла бы и теперь. Можем или нет мы уничтожить вашу Пищу, но гигантов-то перебить мы, разумеется, можем. Если вы полагаете, что какие-нибудь полсотни чудовищ могут противостоять силам всего нашего народа и всего рода человеческого, который придет нам на помощь, то вы жестоко ошибаетесь. Если вы думаете, что ваша Пища может изменить натуру человека… Ступайте к ним и передайте им мои предложения! — неожиданно закончил Катергам свою речь величественным жестом руки. Должно быть, ему самому, наконец, надоело повторять одно и то же.

Наступила маленькая пауза.

— Ступайте к ним, — повторил Катергам.

— Хорошо, я пойду, — сказал Редвуд.

Аудиенция кончилась, и Катергам как-то вдруг съежился, превратившись опять в маленького, старенького, желтолицего, изможденного человека. Он сделал шаг вперед, как бы выступая из картины, и с любезной улыбкой протянул Редвуду руку в доказательство того, что за всякими стычками в общественных делах современных культурных людей лежит неизменное личное дружелюбие.

ЛИГА ГИГАНТОВ

1

Редвуд тотчас отправился на поезд, идущий к югу, через Темзу. Проезжая по мосту, он на минуту увидал реку, отражавшую в себе огни набережных, и дым, который все еще поднимался с тех мест на северном берегу, где упали бомбы гигантов. Множеств народа толпилось на этих местах, занимаясь систематическим выжиганием Гераклофорбии, разбросанной бомбами по земле. Южный берег тонул во мраке. По каким-то соображениям даже уличные фонари были потушены. На фоне неба рисовались только мрачные силуэты пожарных и сторожевых башен. Кроме них, видны были несколько самых высоких зданий. Рассеянно взглянув на все это, Редвуд отвернулся от окна и погрузился в размышления.

До тех пор, пока он не повидается с гигантами, решить ничего нельзя. Редвуд устал от волнений, пережитых за эти два дня. Но будучи твердо уверен в необходимости пережить их и справиться с ними, он выпил перед отъездом несколько чашек крепкого кофе и теперь мысли его текли ясно.

Перебрав в уме все препятствия, так или иначе связанные с великим переворотом, в которой он таким неожиданным образом был вовлечен, обдумав положение, созданное приключениями последних двух дней, он в новом свете увидал будущую судьбу мира в связи с судьбою открытия, случайно сделанного им и Бенсингтоном.

— Бенсингтон думал, что Гераклофорбия окажется прекрасной пищей для детей, — прошептал он, улыбаясь.

Затем Редвуду пришли в голову собственные его мучительные сомнения после того, как он начал кормить «Пищей богов» своего сына. Как давно это было, и каким незначительным это казалось тогда! Взять хотя бы бенсингтоновских цыплят! А от этих-то цыплят все и пошло. Медленно, но верно, несмотря на все препятствия и затруднения, Пища распространилась по всему миру. И теперь…

— Если даже им удастся всех перебить, то дело все-таки сделано.

Секрет приготовления Гераклофорбии был теперь уже известен всем. Сам Редвуд об этом постарался. Гигантские растения, гигантские животные и множество гигантских детей устоят против всяческих гонений, что бы ни придумало карликовое человечество.

— Дело сделано! — еще раз повторил Редвуд, переходя к обсуждению судьбы своего сына и других гигантов, уже достигших зрелости. — Что они? Найдет ли он их измученными, искалеченными только что затихшей борьбой и готовыми подчиниться, или, напротив, сильными, полными надежд, готовыми к новой, еще более жестокой битве? Сын его ранен… Впрочем, не тяжело, должно быть, раз он сам прислал известие…

Редвуд знал кое-что о приготовлениях Коссара, но далеко не все. На минуту он почувствовал некоторое негодование против Коссара и его детей — все делают по-своему, ни о чем не посоветуются. Но, с другой стороны, с кем же и зачем советоваться таким сильным, умным, здоровым и образованным людям? Да, наконец, ведь приготовления к борьбе делались ими полубессознательно, исподволь, уже много лет кряду. Если сказать правду, то ведь никто серьезного нападения и не ожидал. Разве можно было предугадать, что власть попадет в руки Катергама? А когда кризис разразился, то уже поздно было советоваться.

Надо признаться, однако, что старик Коссар вообще был очень невысокого мнения о практичности своих сотрудников, Бенсингтона и Редвуда, хотя все дело и было начато ими… Ну, как бы то ни было, Коссары сумели подготовиться.

Мысли Редвуда потекли теперь по новому руслу. Он принужден был признать, что всегда несколько завидовал своему старому другу Коссару и имел против него, как говорится, зуб. В самом деле, с какой стати величайший из переворотов на земном шаре попал в его руки? Ведь Пища-то принадлежит Редвуду с Бенсингтоном, а Коссар пришел и вырвал ее у них.

Затем Редвуд стал мысленно, сравнивать сыновей Коссара со своим собственным, но скоро опять перешел к самому главному — к вопросу о том в каком положении найдет он теперь гигантов, осажденных в лагере.

2

Редвуд был пробужден от своих размышлений остановкой поезда на станции Чизельгерст. Он тотчас же узнал ее по высокой каланче, стоявшей в Кемден-хилл и по цветущим кустам гигантского болиголова, которые окаймляли дорогу.

Частный секретарь Катергама, сидевший в другом вагоне, пришел сообщить Редвуду, что отсюда придется ехать на автомобиле, так как в полумиле от Чизельгерста дорога испорчена. Редвуд сошел на пустынную платформу, освещенную только ручным фонарем и обдуваемую холодным ночным ветром. Вообще заброшенность этого, окруженного лесом, заросшего гигантскими травами и пустынного предместья (так как все жители еще накануне, при начале войны с гигантами, выехали в Лондон) сразу давала себя чувствовать.

Проводив Редвуда к автомобилю, блиставшему своими огнями среди мрака и запустения, секретарь Катергама поручил его заботам шофера и простился.

— Надеюсь, вы за нас похлопочете, — сказал он, пожимая руку профессора.

Как только Редвуд уселся и надел дорожные очки, автомобиль начал двигаться, сначала медленно и плавно, а потом с возможной для него при данных обстоятельствах скоростью. Покружив немного по переулкам между виллами, он выехал на большую дорогу, помчался вперед и скоро потонул в окружающем мраке.

Мрак действительно был почти абсолютный, так же как и тишина. Ни одного луча света, кроме звезд, слабо мерцавших на небе, и ни единого звука, кроме легкого шуршания колес машины по превосходному шоссе, не отвлекал внимания ехавших. Бледные, смутные очертания вилл по обеим сторонам дороги бежали мимо, напоминая какую-то таинственную процессию голых черепов, на которые они походили благодаря своим неосвещенным окнам, похожим на пустые глазницы. Шофер, сидевший рядом с профессором, или был молчалив от природы, или стал таковым в виду необычайной обстановки. На все вопросы Редвуда он отвечал односложно и как бы нехотя. На юге по небу передвигались лучи прожекторов, служившие единственным проявлением жизни, которая как бы совсем замерла вокруг быстро, но бесшумно двигавшегося автомобиля.

Теперь дорога шла между рядами кустов гигантского терновника и высохших стволов гигантской крапивы, похожих на деревья в зимнем уборе и страшно затемнявших путь. Теперь кругом уж совсем ничего не было видно, и только на фоне неба рисовались бесформенные силуэты верхушек гигантской растительности. За Кестоном дорога пошла в гору, и автомобиль стал двигаться медленнее. На вершине холма он совсем остановился, и шофер, протянув руку, указал Редвуду на какую-то темную, неопределенную массу.

— Там, — сказал он.

Высокий земляной вал, верхушку которого по временам задевали лучи прожектора, поднялся перед глазами Редвуда, но еще, казалось, на значительном расстоянии.

— Не знаю, можно ли ехать дальше, — прибавил шофер, видимо, робея.

В эту минуту луч прожектора, местами заслоняемый растительностью, упал прямо на них и остановился, как бы приглядываясь. Редвуд и шофер сидели молча, стараясь из-под руки рассмотреть дорогу.

— Поезжайте дальше, — сказал наконец Редвуд.

— Уж не знаю, можно ли, — отвечал шофер, сомнения которого, видимо, еще не рассеялись.

Наконец он попробовал осторожно пустить машину в ход, причем луч прожектора продолжал следовать за ним. Проехав несколько ярдов, шофер начал усиленно нажимать гудок. Ослепленному лучом Редвуду стало казаться, что они едут не по земле, а по какому-то блестящему облаку. Скоро, впрочем, иллюзия эта кончилась, так как автомобиль въехал в узкий переулок, с обеих сторон обставленный домами и круто спускавшийся вниз.

Стало опять темно. Затем вновь выехали на открытое, ровное место, освещенное лучом; потом опять пошла галерея из гигантских растений, и вдруг — стоп! Возле автомобиля выросла фигура гиганта, верхняя часть тела которого ярко освещалась лучом, а нижняя пропадала во мраке.

— Стоп! Дальше нет дороги! — послышался знакомый профессору голос. — Кто едет? Вы, что ли, папа Редвуд?

Издав вместо всякого ответа неопределенный крик, Редвуд встал, и тотчас же обе руки его очутились в руках старика Коссара, оказавшегося тут же, у ног гиганта. Коссар помог своему старому другу выбраться из автомобиля и снять с себя спортивную амуницию — очки и все остальное.

— Что мой сын? — спросил прежде всего Редвуд.

— Да ничего серьезного, — отвечал Коссар.

— А ваши ребята?

— Что им сделается! Все целы. Здорово дрались, однако. Гигант в это время говорил о чем-то с шофером, а по окончании разговора автомобиль двинулся в обратный путь, при чем фигура Коссара, как и все вообще кругом, вдруг исчезла во мраке, который до тех пор был разгоняем только фонарями машины. Фонари эти, или, лучше сказать, слабые пятна света, распространяемые фонарями перед собою, быстро удаляясь, вскоре скрылись за Кестон-хилл.

— Я был арестован и целых два дня ничего не знал, — сказал Редвуд, обращаясь к невидимому Коссару.

— Ну, как же! Оба дня дрались! — отвечал Коссар. — Палили в них Пищей. Обязательно! Тридцать бомб! Недурно?

— А я к вам от Катергама.

— Знаю, знаю, — сказал Коссар с горьким смехом. — Небось, хочет как-нибудь замять дело?

3

— Где же мой сын? — вновь спросил Редвуд с настойчивостью измученного человека.

— Не беспокойтесь за него, он здесь. Гиганты ждут, что вы им скажете.

Пройдя вслед за Коссаром, по длинному туннелю, направлявшемуся полого вниз и слабо освещенному красноватым светом, Редвуд очутился наконец в огромной яме или траншее, вырытой гигантами ради собственной безопасности.

По первому впечатлению яма эта представляла собою огромное пространство, со всех сторон отгороженное высокими горами и сплошь загроможденное постройками, машинами и кипами каких-то тюков. Повсюду сгущался мрак, лишь временно разгоняемый отражениями электрического луча, постоянно передвигавшегося высоко над головою, да слабым красным светом из отдаленного угла, в котором два гиганта со страшным шумом ковали металл.

Подняв глаза кверху, Редвуд заметил вдали, на фоне неба, знакомые ему контуры старых сараев и мастерских, очутившихся теперь на валу, который окружал яму, и наполовину разрушенных снарядами артиллерии Катергама. В толще вала смутно виднелись амбразуры громадных орудий, около которых кучами были навалены цилиндрические снаряды соответствующих размеров. Повсюду выступали странные формы каких-то непонятных машин и построек, разбросанных в беспорядке. Среди всего этого хаоса показывались и вновь исчезали фигуры гигантов, что-то делавших их то освещаемых лучами прожектора, то пропадавших во мраке.

Огромные фигуры их вполне соответствовали окружающей обстановке, тогда как Редвуд и Коссар казались козявками, ползущими по двору большой фабрики.

Одни гиганты работали, другие сидели или лежали, как бы стараясь заснуть. Неподалеку от входа, на грубом ложе из сосновых веток, лежал и, очевидно, спал гигант, на теле которого в нескольких местах виднелись повязки. Должно быть, это был раненый.

Редвуд стал пристально в него вглядываться, но, убедившись в том, что никогда его прежде не видел, вновь задал Коссару вопрос:

— А где же мой сын?

И в эту минуту увидел сына. Он сидел в тени высокой стальной стены, причем отец мог узнать его только по позе, так как лица видно не было. Он сидел, опершись головою на руку, как бы в глубокой задумчивости или сильно уставший. Рядом с ним можно было различить фигуру принцессы, слегка освещенную красным отблеском кузницы. Она стояла, упираясь рукой в стену, глядя вниз, на своего возлюбленного, и что-то шептала ему.

Редвуд двинулся было к ним, но Коссар остановил его.

— Постойте, — сказал инженер, — прежде всего вы должны передать нам предложения Катергама.

— Да, но… — начал Редвуд и остановился.

Сын его в эту минуту, подняв голову, стал отвечать принцессе, но так тихо, что ничего нельзя было расслышать. Принцесса в свою очередь склонилась ниже, и на лице ее, теперь освещенном более ярко, виднелись слезы.

— А если нас побьют… — послышался голос молодого Редвуда.

Принцесса склонилась еще ниже и заговорила еще тише…

В этом тихом разговоре было так много интимного, что даже Редвуд, старый Редвуд, сердце которого было полно любовью к сыну, почувствовал себя чужим. Это ощущение поразило его. В первый раз в жизни он ясно сознавал, что отец никогда не может так много значить для сына, как сын для отца. В первый раз он понял все преимущества будущего поколения над прошедшим. Отцу нет места между сыном и женою или возлюбленной последнего… Роль отца сыграна…

Решительно повернувшись к Коссару, старый Редвуд твердым голосом сказал своему другу:

— Пойдемте, я передам вам сущность миссии, с которою сюда явился.

Яма была так огромна и так загромождена, что Редвуду долго пришлось идти по разным переходам к тому месту, откуда его могли бы слышать все обитатели импровизированной крепости.

Сначала он, под руководством Коссара, стал спускаться по дороге, проходившей под аркой, которая была перекинута между двумя стенами, затем вышел на большую лестницу или, лучше сказать, наклонную плоскость, проложенную по самому дну траншеи и пересекавшую ее с одного конца до другого. Эта наклонная плоскость представляла собой широкий и очень глубокий ров, казавшийся узким благодаря высоте стен и все же поразивший Редвуда своими размерами. Далеко внизу двигался луч прожектора, временами освещавший фигуры гигантов, которые перекликались между собою, сзывая братьев на военный совет, для того чтобы выслушать предложение Катергама.

Наклонная плоскость шла вниз, точно в какую-то закутанную мраком и полную непонятных тайн пропасть, в которую Редвуд медленно и задумчиво спускался под руководством Коссара. Становилось совсем темно, и Коссар вынужден был вести Редвуда за руку.

— Все это ужасно странно, — сказал последний.

— Грандиозно, — отвечал первый.

— Не только грандиозно, но и странно, непонятно. Всего удивительнее то, что это странно и непонятно даже для меня, который в некотором смысле и создал все это… Надо признаться, что я…

Он остановился, как бы не находя подходящих выражений, и затем продолжал:

— Я не думал об этом прежде… Я работал у себя в кабинете, а время шло да шло. Теперь я вижу, что ведь это… это новый мир, Коссар! Новый мир, новые нужды, небывалые ощущения, небывалые средства! Ведь это… это зародыши нового будущего, юность нового порядка!

Коссар не отвечал, но по неправильности его походки можно было думать, что он волнуется. Редвуд между тем продолжал:

— Это — юность, Коссар, но юность уже не нашего мира. Они через нас перешагнули. У них свои переживания, свой опыт, своя дорога. Мы сотворили новый мир, но он уже вышел из-под нашего контроля и переступает даже границы нашего понимания. Вот эта крепость, например…

— План ее составлен мной, — сказал Коссар.

— А выполнил его кто?

— Мои дети.

— Вот в том-то и дело… Задумать-то мы смогли, а выполнить, развить…

— Ну, конечно, нам не под силу! — воскликнул Коссар, мгновенно разгорячаясь, по своему обыкновению. — Конечно, через нас перешагнули! Обязательно! Каждому овощу свое время! Теперь наступил их черед, пусть они и работают! Вполне понятно! Из того, что мы создали новый мир, вовсе не следует, что мы же должны и жить в нем. Разумеется! Мы — только землекопы. Кончили работу — и ушли. Вот! Мы думали, потели, старались, а теперь их черед. Каждому свое! Просто и понятно! О чем горевать? Это в порядке вещей! Да, в порядке вещей!

Коссар умолк, помогая Редвуду спуститься еще на несколько ступенек.

— Для этого и смерть существует, — вдруг начал опять Коссар. — А как же иначе? Для этого и смерть.

4

После нескольких поворотов и восхождений Коссар с Редвудом дошли до выступа, с которого видна была большая часть траншеи и который представлял собой как бы естественную кафедру для Редвуда при разговоре его с гигантами. Последние собрались уже вокруг выступа и стояли на разных уровнях, в разных положениях. Старший сын Коссара между тем ходил по валу, освещая прожектором окрестности, так как можно было опасаться нарушения перемирия со стороны Катергама. Редвуду лучше всего были видны два кузнеца, полуголые, освещенные огнем горна, от которого они не решались отойти, несмотря на интерес, возбуждаемый речью профессора; что же касается всех остальных, то лица их то освещались случайными отражениями, то пропадали во мраке, так как гигантам неудобно было бы освещать свою яму ввиду возможного нападения.

Но все же иногда та или иная группа выступала из мрака довольно ясно, и Редвуд мог любоваться могучими фигурами гигантов. Одни из них были в металлических панцирях, другие — в кожаных или веревочных костюмах, третьи — в кольчугах или другой одежде. Некоторые сидели на машинах и тюках, другие стояли в разных позах, опираясь друг на друга или прислонясь к стенам. Но все внимательно смотрели на Редвуда, ожидая начала его речи.

А он и пробовал начать эту речь, и не мог: голоса не хватало. Наконец, увидав на одно мгновение лицо своего сына, одновременно нежное, решительное и строгое, с глазами, тоже устремленными на него, Редвуд нашел в себе силу заговорить, и притом так, что голос его отчетливо доносился до последних рядов слушателей.

— Меня послал Катергам, — начал он, — предложить вам условия сдачи.

На минуту голоса опять не хватило, но, помолчав немножко, Редвуд справился со своим волнением и продолжал:

— Условия эти невозможны. Теперь, когда я вижу вас здесь всех вместе, я знаю, что они невозможны, но я все же должен их передать вам, потому что взялся, а взялся потому, что желал видеть своего сына… и вас всех. Опять повторяю я хотел видеть сына.

— Ну, говорите же условия, — сказал Коссар.

— Вот что Катергам предлагает: он хочет, чтобы вы ушли из его мира.

— Куда? — послышались возгласы.

— Этого он не знает. Куда-нибудь в места удаленные от обитаемых стран. И притом он хочет, чтобы вы не производили больше Пищи и не имели детей, а, прожив свою жизнь, как вам нравится, исчезли бы навсегда. Редвуд умолк.

— И это все? — спросил чей-то голос.

— Это все.

Последовало глубокое молчание. Редвуд сел на поданный ему стул, положил ногу на ногу и стал нервно покачивать носком ботинка, чувствуя себя какой-то нелепой игрушкой среди этих громадных тел, собранных в одну толпу. Звуки знакомого голоса заставили его позабыть об обстановке.

— Вы слышали, братья, — сказал этот голос откуда-то из тьмы.

— Слышали, — отозвался кто-то.

— Какой же будет ответ, братья?

— Катергаму?

— Конечно нет, не согласны!

— А дальше что?

Несколько секунд продолжалось молчание, затем кто-то произнес:

— Собственно говоря, эти пигмеи правы. С их собственной точки зрения, разумеется. Они совершенно основательно стремятся уничтожить все, превышающее привычные для них размеры, будут ли то растения или животные. Вполне основательно желают они уничтожить и нас. Разумно — опять-таки с их точки зрения — желать, чтобы мы теперь не размножались. Они понимают, — да и нам пора понять, — что гиганты и пигмеи вместе не уживутся. Сам Катергам сколько раз говорил, что мир должен принадлежать или нам, или им.

— Нас теперь не наберется и полсотни, — заметил кто-то, — а их миллионы.

— Как бы то ни было, интересы наши сталкиваются. Продолжительное молчание.

— Так что ж нам, умирать, что ли?

— Конечно, нет!

— Тогда, значит, им умирать?

— Зачем?

— Да ведь сам же Катергам так говорит! Он говорит, что мир должен принадлежать или им, или нам. Третьего исхода нет. Катергам теперь отказался от мысли избивать нас. Он хочет, чтобы мы прожили нашу жизнь где-нибудь подальше и затем умерли один за другим, не оставив потомства. Тогда маленькие людишки истребят всю гигантскую растительность и всех гигантских животных, выжгут всякие следы Пищи и отделаются от гигантов навсегда. Тогда мир вновь будет принадлежать им. Тогда они спокойно станут наслаждаться своей пигмейской жизнью, оказывая друг другу пигмейские услуги и учиняя пигмейские жестокости. Тогда им удастся, может быть, осуществить все свои мечты: прекратить войны, ограничить размножение рода человеческого и засесть в одном всемирном городе, занимаясь пигмейскими делишками, наслаждаясь пигмейским искусством, любуясь друг на друга до тех пор, пока вся планета не замерзнет.

Где-то в углу ямы с резким шумом упал железный лист.

— Братья! Я знаю, что нам делать! — произнес знакомый Редвуду голос, и при свете случайно упавшего на толпу луча старый профессор увидал, что все юношеские лица гигантов обернулись к его сыну.

— Делать Пищу очень легко, — продолжал последний, — мы наделаем ее для всего света.

— И что ж дальше?

— Нас меньше пятидесяти, а их миллионы.

— Но ведь мы еще держимся.

— Да, пока!

— Возможно, что и еще продержимся.

— Так-то так, но подумайте, чего это будет стоить. Сколько народу погибнет!

— Что же думать о погибших, — воскликнул кто-то, — подумайте лучше о будущих поколениях!

— Братья! — начал опять молодой Редвуд. — Что же нам остается делать? Что нам делать, если не драться с ними, а победив, заставить их есть Пищу? Они теперь уже не могут избежать своей участи. Предположите, что это возможно! Предположите, что мы заглушим свои инстинкты, задушим нашу силу и наши способности, откажемся от всего, что дала нам судьба, — от всего, что ты, отец, дал нам, — и молча, покорно унесем свою мощь в могилу, превратившись в ничто, как будто нас никогда и не было. Что же, разве пигмейский мир останется таким, каким он был до нас? Они могут, конечно, бороться с гигантизмом, но могут ли они победить? Если бы они даже всех нас перебили, что тогда? Спасло бы их это? Никоим образом! Потому что великое не только в нас, оно повсюду: оно в Пище и даже в самой сущности природы, в законах ее существования и развития, во времени и в пространстве. Расти, расти бесконечно — вот в чем состоит закон жизни! Я не знаю другого.

— А любить своих ближних и помогать им?

— Это тоже значит расти… если только мы не будем помогать своим ближним оставаться маленькими и ничтожными.

— Но ведь они будут отчаянно сопротивляться нашим попыткам заставить их расти, — сказал кто-то.

— Ну, что ж из этого? — возразил другой.

— Они будут сопротивляться в любом случае, — начал опять молодой Редвуд, — откажемся ли мы принять их условия, или нет, они во всяком случае будут стараться истребить нас. И лучше, если они будут делать это открыто, путем войны. Мир между нами может быть только неискренний, причем они рано или поздно нападут на нас врасплох. Нет, братья, не обманывайтесь: так или иначе они добьются своего. Война началась, и кончиться она может только полной победой одной из сторон. Если у нас не хватит предусмотрительности, то мы окажемся в их руках простым оружием против наших собственных детей, против великого дела, к которому судьбою призваны. Война еще только начинается. Вся наша жизнь должна быть сплошной битвой. Многие из нас погибнут, многие будут убиты. Победа даром не дается и будет нам стоить дорого. Но ничего! Лишь бы только сохранить свою позицию. Лишь бы только оставить после себя новое воинство, постоянно растущее и обеспечивающее окончательную победу!

— А теперь что же делать?

— И теперь, и после мы должны распространять Пищу, насытить ею весь мир!

— Надо же дать им какой-нибудь ответ, предложить условия со своей стороны.

— Наши условия — свобода производства и распространения Пищи. Никаких компромиссов между пигмеями и гигантами не может быть. Или те, или другие! Какое право имеют родители заслонять от своих детей свет и требовать, чтобы дети не превышали их своими размерами? Так ли я говорю, братья?

Толпа гигантов ответила одобрительным ропотом.

— И для их детей это выгоднее, — сказал чей-то голос из мрака, — станут, по крайней мере, настоящими людьми.

— Да и для родителей не худо сделаться родоначальниками новой расы, — подкрепил другой.

— Но ведь в следующем поколении все-таки будут и гиганты, и пигмеи, — сказал старик Редвуд, глядя на своего сына.

— Не только в следующем, но и еще во многих. И пигмеи будут нападать на гигантов, и гиганты будут теснить пигмеев. Так должно быть, отец!

— Значит, постоянная битва.

— Бесконечная война. Бесконечное недоразумение. Вся жизнь такова. Маленькое и великое никогда не поймут друг друга. Но в каждом человеке, отец, живет стремление к величию, только и ждущее благоприятных условий для своего развития, то есть Пищи.

— Так, значит, я вернусь к Катергаму и скажу ему…

— Нет, отец, ты останешься с нами, а ответ наш уже к утру дойдет до Катергама.

— Он пойдет на приступ.

— Пускай, — отвечал молодой Редвуд.

— Пора приниматься за работу, — послышался чей-то голос, и гиганты стали расходиться.

Кузнецы вновь принялись за свое дело, и ритмический стук их молотов послужил как бы музыкальным аккомпанементом к только что разработанной гигантской теме. Раскаленный металл светился ярче, чем прежде, и давал Редвуду возможность подробно рассмотреть обстановку импровизированной крепости с различными боевыми машинами, готовыми к действию. В стороне от них и на более высоком уровне стоял дом Коссаров. Около него виднелись величественные и прекрасные фигуры молодых гигантов в блестящих кольчугах, которые готовились к бою.

Фигуры эти были до такой степени могучи и грандиозны, движения их так решительны и свободны, что сердце старого профессора на минуту согрелось.

Среди гигантов был и его сын, и первая из гигантских женщин — принцесса.

Тогда в уме его, в виде контраста, возникло воспоминание о Бенсингтоне — маленьком, деликатном Бенсингтоне, стоящем с цыпленком в руках и смотрящем из-под очков на раздраженную кузину Джен.

Вспомнилось ему также его собственное настроение в те дни, когда жена не пускала его в детскую и когда тайные мечты о будущем казались ему самому непозволительными для скромного ученого.

А теперь? Теперь в этих молодых гигантах он видит неоспоримое доказательство справедливости своих соображений, очевидное воплощение самой необузданной своей мечты. В то, о чем он едва смел думать, они уже твердо верят. Но имеют ли они право верить? Не ошибаются ли? Не повела бы их вера к окончательной гибели…

Лихорадка и усталость довели старого Редвуда почти до обморока. Вера его перед самым моментом осуществления заветной мечты поколебалась. Правы ли, в самом деле, гиганты? Победят ли они? Эта геройская решимость, все эти высокие стремления — может быть, те же мечты, юношеское увлечение? Может быть, в своей вере они погибнут со всем арсеналом придуманных ими средств сопротивления? Может быть, все эти средства — только игрушки, созданные детским воображением, — картонные крепости и деревянные пушки, которые поутру будут превращены в ничто.

Да уж не спит ли он сам, старый ученый, не спят ли все эти новые гиганты и не видят ли они во сне ту великую будущностью, о которой они говорили, ту мощь и те средства защиты, которыми будто бы обладают? Завтра же восстанет на них мир бесчисленного множества маленьких людишек, мир мелкой зависти и дрянных делишек, мир скаредной скупости и безвкусной, бессмысленной роскоши, мир тщеславия, интриг и лицемерия, мир игроков, обманщиков, спекулянтов — тот мир, в котором нет ни творчества, ни воображения, ни веры, ни надежды, ни любви, ни мужества, — ничего, кроме низости, тупости и злобы против всякого, кто осмелится нарушить рутину. Восстанет на них этот мир и раздавит одной своей численностью…

Редвуду казалось, что он уже видит гигантов тонущими в безграничном океане пигмейства. А они вон стоят целой группой перед огнем, не предчувствуя близкой гибели!

Нет, конечно, все они спали до сих пор и грезили! Конечно, пигмейский мир победит! Конечно, завтра же все гиганты будут перебиты, Пища уничтожена, а он, старый мечтатель, проснется опять в своем кабинете, запертый на замок, как в эти два дня! В чем же состоит пигмейская жизнь, как не в том, чтобы вечно чувствовать себя запертым в маленькой комнате?

Да, он проснется от своей многолетней мечты, и проснется среди битвы и кровопролития, которые докажут ему, что его Пища была самым гибельным из заблуждений, что вера и надежда, поддерживавшие его жизнь, были ничем иным, как красивыми бабочками, порхавшими над бездонной пропастью… Пигмейство непобедимо!

Разочарование старого ученого было до такой степени глубоко и болезненно, что он закрыл глаза руками и боялся открыть их, чтобы не увидеть свои опасения уже сбывшимися.

До него донеслись голоса гигантов, переговаривавшихся под аккомпанемент тяжелых ударов молота. Прилив сомнения начал отступать. Ведь вот же они, те гиганты, о которых он мечтал всю жизнь! Осуществилась же все-таки эта мечта! Ничего не может быть реальнее ее воплощения. Почему же не осуществиться и не стать реальными всем тем великим вещам, тому великому грядущему, о котором он теперь мечтает уже не один, а вместе с теми, кому предстоит осуществить это грядущее? Почему бы пигмейству, низости, зверству быть вечными, непобедимыми?

Редвуд открыл глаза.

— Конечно! — воскликнули кузнецы, бросая свои молоты.

Тогда зазвучал голос откуда-то сверху. Старший сын Коссара, стоя на валу, захотел говорить с братьями.

— Мы вовсе не стремимся к тому, чтобы смести маленьких людишек с лица земли и остаться единственными ее обладателями, — говорил он. — Мы сами — только один шаг вперед на пути от их ничтожества к грядущему величию, и не за нас самих мы будем биться, а за право сделать этот шаг. Для чего мы существуем, братья? Для того, чтобы служить разумному и свободному созиданию… От пигмеев произошли мы, а от нас должна произойти жизнь еще более великая. Земля не место для игры или успокоения, иначе мы должны бы были добровольно подставить свое горло под нож пигмеев, так как не имели бы большего права на жизнь, чем они. А они в свою очередь должны были бы уступить свое место муравьям и гадам. Мы не за себя будем биться, а за рост, за постоянное усиление жизни. Умрем ли мы завтра, или нет, — жизнь победит через нас. Расти — вот вечный закон жизни! Вырасти из этих щелей и трещин, вырваться из этого мрака на простор и свет всей вселенной — вот ее задача! Расти и расти вечно, для того чтобы дорасти до понимания вселенной, — вот смысл жизни! Земля только первая ступень. Бесстрашный дух должен стремиться дальше…

Туда!

Так закончил свою речь молодой Коссар, красивым жестом подняв руку к небу. Как раз в эту минуту луч прожектора осветил верхнюю половину его тела, облеченного в блестящую кольчугу, и лицо с глазами, сверкавшими вдохновением.

Затем свет погас, и от яркого видения остался только один гигантский силуэт, вырисовывавшийся на фоне звездного неба.

Примечания

Абстракция — отвлечение, устранение из содержания понятия различных признаков и выделение в общей форме одного или нескольких признаков с целью получения отвлеченного понятия. Например, движение — абстракция определенного признака, общего всем движущимся телам.

Абсцисса, см. координаты.

Алкалоиды — сложные вещества животного и растительного происхождения. Алкалоиды извлекаются главным образом из растений; в настоящее время их известно более 200, среди них никотин, извлекаемый из табака, атропин — из белладонны, дурман — из белены, морфий — из мака (точнее из опиума), хинин — из коры хинного дерева, стрихнин — из семян чилибухи, кофеин — из чая, кофе, какао и т. д. Многие алкалоиды являются сильнейшими ядами, главным образом действующими на нервы и мышцы, но вместе с тем многие представляют очень важные лекарственные средства (хинин, морфий, атропин, стрихнин и т. д.). Алкалоиды издавна употребляются человеком, с одной стороны, для возбуждения нервной системы (чай, кофе, какао), а с другой — для ее успокоения (опий, морфий, табак). Неумеренное, постоянное употребление человеком этих ядов называется наркоманией. Наркомания грозно распространяется, особенно в странах капитализма, в связи с растущей безработицей, ростом цен, жилищной нуждой и другими социальными условиями.

Андромеда — 1) по греческому сказанию — дочь эфиопского царя Цефея. Была принесена отцом в жертву чудовищу, посланному богом морей Посейдоном, и освобождена Персеем (см.). 2) Большое созвездие в Северном полушарии, с замечательной туманностью, видимой простым глазом. 3) Растение из семейства вересковых (см.).

Анемия — малокровие.

Антагонизм — борьба противоположных начал; в обиходной речи — противодействие в силу соперничества или противоречия интересов, вражда.

Антимакассар — салфеточка для покрывания подушки или спинки мебели.

Атомы — мельчайшие частицы, из которых состоят все тела, твердые, жидкие и газообразные. Прежде атом определяли как неделимую, наименьшую частицу, которую нельзя раздробить доступными средствами. В настоящее время установлено, что атомы могут разрушаться, как сами по себе, так и путем искусственного расщепления. Атомы по размеру чрезвычайно малы, невидимы даже под микроскопом, но в существовании их можно наглядно убедиться по тем сгущениям, в виде туманной ниточки, которые быстро летящий атом производит в воздухе, насыщенном водяными парами. Сделав моментальную фотографию, можно видеть на снимке следы движения отдельных атомов.

Баллистика — прикладная наука, изучающая законы полета артиллерийских снарядов.

Барельеф — выпуклое скульптурное изображение на плоскости.

Билль — законопроект, вносимый в одну из палат английского парламента, становится законом по принятии палатами и утверждения королем.

Болиголов — двухлетняя трава, очень ядовитая; на вкус горькая; применяется в медицине. В Древней Греции сок болиголова служил для отравления преступников.

Бутафорский — поддельный, фальшивый.

Бутафория — разного рода вещи (оружие, утварь, мебель), употребляемые в театре для создания на сцене видимости бытовой или исторической обстановки.

Вереск — низкий вечнозеленый кустарник, с мелкими листьями и лиловато-розовыми цветками. Вереск обычно растет по сухим местам, борам и торфяным болотам.

Вето (лат. запрещаю) в государственном праве буржуазных стран — право органа верховной власти, главным образом монарха или президента республики, отказать в утверждении проекта постановления другого органа, главным образом законодательного собрания.

Виварий — помещение для содержания различных животных, главным образом с целью научных наблюдений и опытов.

Гайд-парк — большой парк в Лондоне; в Гайд-парке устраиваются народные митинги.

Гальванизация — электризация, лечение электрическим током низкого напряжения, получаемого от одного элемента или от батареи из нескольких таких элементов.

Гексли Томас Генри (1825–1895) — крупный зоолог, физиолог, анатом, сподвижник Дарвина и борец за его учение; своими работами он дал целый ряд доказательств в пользу учения Дарвина. Гексли первый разобрал с точки зрения этого учения вопрос о месте человека в системе животных, доказав, что в строении тела различия между человекообразными обезьянами и человеком меньше, чем между этими обезьянами и низшими обезьянами.

Геракл (Геркулес) — латинское название мифического героя, отличавшегося большой физической силой.

Гербарий — систематическое собрание высушенных под прессом растений.

Гидротерапия — водолечение, использование физических свойств воды разных температур с лечебной целью.

Гипертрофия — увеличение по сравнению с нормальным объема какого-либо органа при сохранении в нем нормального соотношения его частей.

Гиппопотам — то же, что бегемот.

Гистология — наука о тончайшем строении животных и растительных организмов, изучаемых главным образом посредством микроскопа.

Гладиаторы — в древнем мире специально обученные бойцы, преимущественно из рабов и военнопленных, которые сражались друг с другом (иногда со зверями) на арене цирков.

Голиаф — в библейской легенде — великан-филистимлянин, убитый Давидом. Имя Голиаф стало обозначением великана.

Готика — готический стиль — обозначение стиля, развившегося первоначально (в XII в.) в северо-западной Франции и Англии и позднее распространившегося по всей Западной Европе. Высокие храмы, городские дома союзов и цехов, с их поднимающимися ввысь арками, с яркими расцвеченными окнами, с обилием скульптурных украшений — типичные памятники готики.

Давид — по библейскому сказанию, царь еврейский, от которого вели свое происхождение цари Иудеи («дом Давидов»).

Диагноз — распознавание болезни на основании результатов исследования больного.

Дисперсия света — разложение света, получающееся при помощи призмы (см.), благодаря тому, что лучи света разной цветности преломляются призмой различно. (Преломление света — см. примечание к роману Уэллса «Человек-Невидимка»). Сильнее всего преломляются фиолетовые лучи, потому что они и сильнее всего отклоняются призмой к ее основанию. Менее всего преломляются и отклоняются призмой красные лучи. Бесцветный луч света на самом деле состоит из смеси различных лучей, поэтому он, пройдя через призму, разделяется на лучи различного цвета и дает на экране полосу, состоящую из полосок красной, оранжевой, желтой, зеленой, голубой, синей, фиолетовой. Полоса эта называется спектром, а цвета — спектральными цветами.

Дромадер — одногорбый верблюд, родиной которого считается Аравия. Теперь он известен только в домашнем состоянии

и является незаменимым транспортным животным в тех диких пустынях, где еще нет или мало железных дорог.

Дувр — старинный, сильно укрепленный порт в Англии; главный пункт морской переправы из Англии на континент.

Идиосинкразия — ненормальная, повышенная реакция организма некоторых людей на некоторые лекарства, некоторые виды пищи, запахи и т. д. Например, у некоторых людей после употребления земляники появляется сыпь и т. п. В переносном смысле идиосинкразия — индивидуальные особенности, проявляющиеся в симпатии или отвращении к чему-нибудь.

Инкубатор — аппарат для искусственного высиживания яиц.

Калибан — герой произведения Шекспира «Буря» — получеловек, получудовище; в переносном смысле неуклюжее существо.

Калькутта — главный город провинции Бенгалия в Индии, важный пункт на торговом пути между странами Западной Европы и Дальнего Востока.

Камера-обскура — ящик с небольшим отверстием на одной из стенок; на противоположной стенке получается обратное изображение предметов, находящихся перед отверстием. Употребляется для зарисовки изображений, но может служить и для получения фотографических снимков.

Катаклизм — 1) первоначально — всемирный потоп; 2) внезапный резкий переворот.

Катехизис (греч.) — 1) краткое изложение (в вопросах и ответах) христианского вероучения; 2) всякое краткое изложение какого-нибудь учения.

Книксен (нем.) — старомодный почтительный поклон с приседанием.

Кент — город в Англии в графстве Кент.

Клерикализм — система взглядов, стремлений и организаций, ставящих своей целью господство церкви и духовенства в политической жизни страны. Первоначально понятие «клерикализм» было связано с борьбой католической церкви, во главе с папой, за власть и влияние в общественной и государственной жизни, но впоследствии стало употребляться, в особенности в СССР, по отношению к подобным стремлениям со стороны всякого духовенства (протестантского, православного, еврейского, мусульманского и т. д.).

Кольчуга — доспех восточного происхождения в виде рубахи из железных колец.

Конвенция — наименование международных договоров специального, особенно технического, содержания. Таковы Гаагские конвенции о законах и обычаях войны, консульские конвенции и т. д. Термин «конвенция» применяется и к военным соглашениям («военные конвенции»). Конвенцией называется также договор экономического содержания между различными хозяйственными организациями, заключаемый для урегулирования вопросов сбыта, производства, распределения заказов и т. д.

Конт Огюст (1798–1857) — французский математик и философ — глава школы позитивистов. Свое учение, изложенное в «Курсе позитивной философии», он рассматривал как свободное от метафизических (см.) предпосылок и основанное на положительном (позитивном) знании, исходящем из фактов опыта. Хотя философия Конта была частичной реакцией против идеализма, но сама носит глубокие следы противоречий идеализма.

Координаты — величины или числа, определяющие положение какой-нибудь точки на плоскости или в пространстве. Системы координат различны: простейшие и наиболее употребительные из них — прямоугольные координаты: на плоскости берут две взаимно перпендикулярные прямые линии, пересекающиеся в определенной точке. Горизонтальная линия называется осью абсцисс, а вертикальная — осью ординат. Расстояние от какой-нибудь точки до оси абсцисс называется ее абсциссой, а до оси ординат — ординатой. Если известны абсцисса и ордината точки, то ее положение на плоскости полностью определено. Метод координат широко применяется при построении диаграмм («кривые роста» и пр.).

Коттедж — загородный небольшой особняк-усадьба, приспособленный для зимнего пребывания. Так называется также особый тип жилого дома в Англии, состоящего обычно из одной небольшой квартиры, расположенной, по английскому обычаю, в двух этажах с внутренней лестницей: 1-й этаж — кухня, столовая и гостиная; 2-й этаж — спальни, детские, ванная.

Кошениль — название насекомых, самки которых дают ценную красную краску — кармин.

Креозот — жидкий маслянистый продукт перегонки дерева или каменного угля; обладает сильным, едким запахом. Лучший креозот — из букового дерева — употребляется в медицине (при легочном туберкулезе, бронхите и т. д.).

Крикет — спортивная игра мячом, распространенная в Англии. В игре участвуют 2 команды. Задача игры — осаждать ворота противника.

Кулуары — коридор и др. помещения вне залы заседаний парламента, служащие для отдыха, а часто для предварительных переговоров.

Курат — название католического священника — всякий приходский священник для своего прихода.

Ламентация — жалоба, сетование.

Лебон Гюстав (1841) — французский врач и социолог, ученый, работавший в различных областях науки: физике, гигиене, физиологии, социологии и психологии. В социологии и психологии Лебон был идеалистом, утверждая, что «жизнь какого-нибудь народа и все проявления его цивилизации составляют простое отражение его души». Основа же народной «души» — общие чувства, интересы и верования. Идеи и характер народа — главные факторы цивилизации; их выразителем является не толпа, поступки которой, по мнению Лебона, бессознательны, а лишь высокоразвитые личности.

Метафизика — раздел философии — учение о первоначалах всякого бытия, о сущности мира, об абсолютном, безусловном и сверхопытном.

Метафизический — относящийся к метафизике (см.); сверхчувственный, сверхопытный.

Метеорологические записи — записи о состоянии атмосферы. Обычно они делаются особыми метеорологическими знаками, обозначающими отдельные явления погоды (напр.: облачность, дождь, ветер и т. д.) на специальных, так называемых синоптических картах.

Монте-Карло — город в княжестве Монако на берегу Средиземного моря; пользуется огромной популярностью среди мировой буржуазии, не столько благодаря своему прекрасному климату, сколько благодаря игорному дому.

Новатор — человек, вводящий новшества в какой-либо области науки, техники, искусства, общественной жизни и пр.

Нордау Макс (1849–1923) — немецкий писатель, уроженец Венгрии. Получил известность своими блестящими, написанными в легком фельетонном стиле, книгами «Парадоксы» и «Условная ложь современной цивилизации» (1883). В книге «Вырождение» (1892) выступил против различных направлений литературы и искусства «конца века».

Ордината — см. координаты.

Паллиативное средство — средство, временно излечивающее или облегчающее что-нибудь, временно помогающее.

Пантагрюэль — великан, герой романа того же названия, французского писателя XVI столетия Рабле.

Панцирь — доспех, в виде металлической или кожаной рубашки, существовавший до введения огнестрельного оружия.

Персей — герой греческого мифа, сын бога Юпитера, отрубивший голову Медузе, одной из трех сестер Горгон — ужасных существ подземного мира. Олицетворяя ужасы ада, Медуза рисовалась со змеями на голове вместо волос, с огромными зубами и медными копытами; взглядом своим она превращала все живое в камень.

Перспектива — оптическое явление, когда предметы, по мере удаления от нас, кажутся уменьшающимися. Это свойство нашего глаза видеть так предметы при изображении их в картине разработано в определенные правила — законы перспективы. Главным свойством перспективы является стремление линий, идущих вглубь к одной точке — главной точке схода.

Пигменты — всевозможные красящие вещества; особого рода цветные вещества, вырабатываемые животным организмом и придающие окраску крови, волосам, глазам, коже и т. д.

Пинта — старинная мера жидкости (1/2 кружки), равная в Англии 0, 567 литра.

Призма — многогранник, две противоположные стороны которого представляют два равных многоугольника или треугольника, лежащие в параллельных плоскостях, остальные же стороны представляют либо прямоугольники, либо параллелограммы. Для разложения света пользуются треугольной стеклянной призмой, обладающей свойством преломлять лучи, отклоняя их от первоначального направления.

Радиоактивность — способность некоторых (очень немногих) веществ излучать невидимые для глаза лучи различной природы; лучи эти представляют собою потоки мельчайших частей материи, заряженных электричеством, положительным или отрицательным. В наибольшей степени радиоактивность присуща радию, урану, торию и т. д. и используется с лечебной целью для борьбы с такими трудноизлечимыми болезнями, как рак, волчанка и пр.

Ракурс — изображение предметов в сокращении, обусловленном законами перспективы (см.).

Регламентация — установление для какой-либо деятельности определенных правил; подчинение особым постановлениям известных отношений и форм обыденной жизни.

Резиденция — город, в котором находится глава государства и высшие государственные учреждения.

Респиратор — надеваемый на нос и рот прибор для защиты легких от холодного или вредного воздуха; употребляется при некоторых легочных заболеваниях, также в производствах, при которых выделяются вредные испарения, и в военном деле — для защиты от действия отравляющих газов (противогазы).

Рефлекс — в своем простейшем виде представляет машинообразное действие организма под влиянием внешнего раздражения: например, отдергивание руки при соприкосновении с горячим предметом. При этом раздражение по нерву передается к спинному или головному мозгу, а от них, к мышцам. Получается как бы отражение раздражения от центральной нервной системы (мозга), которая играет роль распределителя, направляющего раздражение к тем или иным мышцам (мускулам).

Рутина — следование старым образцам без критического отношения к ним; косность.

Склероз — болезненное отвердение тканей животного организма, в особенности кровеносных сосудов, потеря ими эластичности, влекущая за собой разные заболевания.

Симптом — внешний признак, помогающий распознать какое-нибудь явление, например, определить болезнь, установить развитие какого-нибудь процесса общественной жизни и т. д.

Спектр — см. дисперсия света.

Спич — публичная речь при чествовании кого-либо, вообще краткая торжественная речь.

Тайнобрачные растения не развивают цветов и типичных плодов. К ним относятся самые разнообразные растения, начиная от мельчайших бактерий, грибов до сложно организованных папоротников.

Тис — хвойное дерево, с ярко-красными ягодоподобными цветами; всех видов тиса насчитывается до двадцати. В древности тис считался «деревом смерти».

Фауна — совокупность всех видов животных какой-либо местности или страны.

Феномен — необычайное явление, необычайный человек.

Филантропия — в буквальном смысле — человеколюбие; применяется для обозначения благотворительности, в буржуазном обществе принимающей ханжески-лицемерный характер.

Флора — совокупность всех видов растений какой-либо местности или страны.

Формула — краткое и точное выражение какой-либо закономерности или положения; в точных науках — совокупность чисел, соединенных посредством условных знаков, которые показывают, какие надо произвести над этими числами действия для того, чтобы получить искомое число. Обычно числа в формуле представлены в виде букв, имеющих определенное, заранее обусловленное значение.

Эвристический метод — метод обучения посредством наводящих вопросов учителя.

1904

Оглавление

Книга первая

  ОТКРЫТИЕ ПИЩИ

    1

    2

    3

  ОПЫТНО-ПОКАЗАТЕЛЬНАЯ ФЕРМА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  ГИГАНТСКИЕ КРЫСЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  ГИГАНТСКИЕ ДЕТИ

    1

    2

    3

    5

    6

  БЕНСИНГТОН ОТХОДИТ НА ЗАДНИЙ ПЛАН

    1

    2

Книга вторая

  ПРИБЫТИЕ ПИЩИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  ГИГАНТСКИЙ МАЛЬЧИК

    1

    2

    3

    4

    5

Книга третья

  СТАРОЕ И НОВОЕ

    1

    2

    3

    4

    5

  ЛЮБОВЬ ГИГАНТОВ

    1

    2

    3

    4

    5

  МОЛОДОЙ КАДДЛЬС В ЛОНДОНЕ

    1

    2

    3

    4

  ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ РЕДВУДА

    1

    2

    3

    4

  ЛИГА ГИГАНТОВ

    1

    2

    3

    4

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg