«Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками»

Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками (fb2) - Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками 139K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Трофимович Чадович - Юрий Михайлович Брайдер

Юрий Брайдер, Николай Чадович Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками

В то утро Пряжкин проснулся необычайно рано — дозорный на Троицкой башне едва успел восемь раз пробить в рельс.

Как министру обороны Пряжкину полагалось немало поблажек, в том числе и сон до обеда. Считалось (а когда-то и в самом деле так было), что по ночам он бдит, проверяя посты, разрабатывая новую военную концепцию и обдумывая планы предстоящих боевых кампаний. Разлепив глаза, он некоторое время лежал, глядя в потолок и соображая: что же это такое могло нарушить его сон. Склонный к анализу ум подсказывал, что причина, скорее всего, кроется в событиях предыдущего дня, однако предрасположенная к провалам память совершенно отказывалась эти события восстановить.

То, что он спал не на койке, а на полу, полностью одетый и даже застегнутый на все пуговицы, еще ничего не значило — такое с ним в последнее время случалась нередко.

Решив понапрасну не ломать голову, Пряжкин попытался вновь заснуть, но не смог. Мешал холод.

Пряжкин встал и, подобрав с пола шапку, обследовал печь, холодную, как полярный торос. Топка была забита окурками и пустыми бутылками, а из поддувала торчал обглоданный рыбий скелет. Дров не было и в помине. Даже щепок и завитков коры не осталось. Печь, скорее всего, осталась нетопленной не по причине нерадивости коменданта, а из-за полного отсутствия топлива.

Впрочем, этого давно следовало ожидать. Верная примета: если мороз крепчает, значит, должны кончиться дрова.

Пряжкин смахнул со стола окаменевшие остатки ужина и раскрыл тетрадь, в которой ежедневно делал, заметки для памяти. С трудом удерживая занемевшими пальцами огрызок карандаша, он записал на чистом листе: «Срочно достать дрова!» Привычка разрабатывать любую операцию во всех деталях заставила Пряжкина набросать ниже еще и краткий план операции:

«1. Получить в министерстве распределения.

2. Одолжить в министерстве градостроения.

3. Захватить в провинции Ливония».

Затем его взгляд задержался на записях вчерашнего дня. Их было всего две.

«Представить в министерство распределения заявку на материально-техническое обеспечение.

Провести лекцию в школе. Тему уточнить в министерстве образования».

«Нет худа без добра, — подумал Пряжкин, растирая уши. — Если не выходит спать, займемся текущими делами».

Минут десять он искал заявку, накануне аккуратно переписанную штабным писарем в трех экземплярах, и обнаружил ее почему-то в своем собственном парадном валенке. Дверь долго не поддавалась, но в конце концов он отжал ее.

Бродячие псы уже успели обгадить основание четырехликого идола Святовида, который двухсаженным черным пальцем торчал напротив штаба. Выругавшись сквозь зубы, Пряжкин заглянул в чашу для даров, но не обнаружил там ничего, кроме горсти табака, самолично пожертвованного им дня три назад.

«Надо бить, — подумал Пряжкин о коменданте. — Если слов не понимает, надо бить. Ведь сало и водку для идола регулярно, гад, получает. Под себя все гребет. Ни с кем не делится. Не хватало, чтобы про эти штучки министерство вероисповедания пронюхало».

Дежурных нарт, конечно же, поблизости не оказалось, и Пряжкин пешком двинулся через площадь, стараясь держаться подальше от ледяной тени, отбрасываемой стеной Крома. Караульные возле дверей Усыпальницы, одетые в длинные оленьи тулупы, прекратив пританцовывать на месте и охлопывать себя рукавицами, застыли по стойке смирно. В руках они сжимали карабины — оружие хоть и внушительное на вид, но давно устаревшее. Новейшие бердыши и алебарды, производство которых недавно наладило министерство промышленности, были намного удобнее и эффективнее — однако традиция есть традиция. Государство зиждется на традициях. Поравнявшись с Усыпальницей, Пряжкин машинально отдал честь, хотя лучше, чем кто-либо другой знал, что этот рубленный в лапу просторный сруб пока еще пуст. Однако не за горами был тот светлый день, когда нетленные мощи всех вождей, всех святых мучеников и героев будут собраны здесь. Тогда сосновые бревна оденутся в золото и яшму, площадь покроется гранитом и мрамором, а к Усыпальнице выстроится нескончаемая шеренга паломников со всех концов света.

В том, что такое время обязательно наступит, Пряжкин не сомневался. Вера и надежда являлись такими же государственными традициями, как и древние карабины в руках караульных.

Задача перед Пряжкиным стояла в общем-то прозаическая: утвердить в министерстве распределения заявку на всякие технические мелочи, необходимые для поддержания боевой техники в исправном состоянии. Основные заявки — на вещевое снабжение и продовольствие — хоть и с великим трудом, хоть и после беспощадного усекновения, но все же были уже подписаны, и Пряжкин гордился этим не меньше, чем Ганнибал своей победой над консулом Гаем Фламинием.

Предстоящая схватка (а любой визит в министерство распределения так или иначе превращался в схватку, требовавшую от участников и ума, и смелости, и нахрапа) в силу своей непринципиальности мало волновала его. Ну кому другому нужны здесь микросхемы и транзисторы? Это ведь не свиная тушенка и не галоши.

Над министерской трубой вился фиолетовый дымок, а крыльцо охранял двуглавый идол Маркса-Энгельса. Писаря и делопроизводители лопатами откидывали снег от стен. Порядки здесь были заведены строгие — за сон в рабочее время или за игру в подкидного могли и суточной пайки лишить.

Когда Пряжкин, демонстративно не обметая валенок, ввалился в кабинет министра, тот сделал вид, что видит его первый раз в жизни.

— Что там у вас? — постным голосом осведомился он, как будто бы говорил с мелкой сошкой, а не с полномочным министром, кандидатом в соратники и членом коллегии волхвов.

— Квартальная заявка на материально-техническое снабжение… — бодро доложил Пряжкин и добавил с нажимом, — сподвижник Шишкин.

Скривившись от обиды (на последнем заседании кабинета министров ему было отказано в звании соратника), Шишкин принял бумагу и стал последовательно изучать длиннейший список запчастей. Ни одно из наименований ничего не говорило ни уму, ни сердцу, однако он вида не подавал и даже кое-где исправлял количество подлежащих отпуску экземпляров — в сторону уменьшения, само собой. Наконец среди всевозможных «тринисторов КУ202» и «микросхем К140УД10» его взгляд зацепился за близкое и понятное слово «спирт». Аккуратно зачеркнув в цифре 100 последний ноль, министр строго спросил:

— А вы знаете, как правильно использовать спирт?

— Уж разберусь как нибудь, — потупившись, сказал Пряжкин, а сам подумал: «Ух, дать бы тебе в морду!»

— Как нибудь не надо, — веско сказал Шишкин. — На этот счет имеются соответствующие законодательные акты.

Он достал из шкафа потертый скоросшиватель и долго шелестел бумагами, явно испытывая терпение Пряжкина. Наконец, отыскав какую-то порыжевшую от времени брошюрку. Шишкин стал диктовать номера всевозможных приказов, указаний, решений и рекомендаций, имевших хотя бы косвенное отношение к использованию спирта, загадочно поименованного везде как «горюче-смазочный материал специального назначения». Пряжкин вытащил записную книжку и сделал вид, что записывает всю эту белиберду. Спирт он научился использовать еще лет пятнадцать назад, и до сих пор осечек не было (пару раз только шапку терял да однажды вместе с комендантом спалил казарму, правда, пустую).

— Изучите все эти документы, — сказал Шишкин, — и только после этого приступайте к использованию. Если останутся излишки, сдадите обратно на склад.

— Какие излишки, если вы мне только десятую часть нормы даете!

— Учитесь экономить.

— Это вы учитесь. Наше дело — оборона!

— Оборона! — Министр даже подпрыгнул, словно напоровшись задом на канцелярскую кнопку. — Все бы вам только обороняться! Профукали державу! Давно наступать пора!

— Да как же наступать всего с одним ведром спирта? — вполне резонно возразил Пряжкин. — Даже стекла в биноклях протереть не хватит.

Его собеседник ничего не ответил, внезапно углубившись в чтение какого-то циркуляра.

Это надо было понимать как намек на то, что встреча двух министров закончилась.

— Да! — уже стоя на пороге вспомнил Пряжкин. — Тут дело такое… У меня в штабе дрова кончились. Подбросили бы пару саженей в счет третьего квартала.

— Прошу сюда! — Шишкин с заговорщицким видом поманил его пальцем. — Смотри в окно. Видишь, труба дымит? День и ночь дымит.

— Вижу.

— А знаешь, почему она дымит?

— Еще бы!

— Труба эта, дым этот и дрова, из которых дым получается, в твоей власти. Можешь хоть сейчас забирать.

— Ну это ты полегче! — Пряжкин выпрямился и одернул на себе тулуп. — Говори, да не заговаривайся. Придумал тоже…

— Тогда разговор закончен. Лишних дров у меня нет. А в третьем квартале вам для отопления положен сушеный олений мох…

На лекцию Пряжкин немного запоздал. В министерстве образования, расположенном в одной избе со средней школой, пехотным училищем и ныне пустующей академией земледелия (к каким только ухищрениям не прибегали ее выпускники, а картошка и свекла никак не приживалась на здешней почве), никого из служащих чином выше дворника не оказалось, а тот, само собой, о теме лекции представления не имел даже приблизительно.

«Ну что ж, — подумал Пряжкин, ничуть не смутившись. — Не беда. Будем действовать, исходя из обстановки. Не впервой».

Школьников собралось немного — дюжины полторы и все разного возраста. Некоторые еще только учились считать на пальцах, а другие уже регулярно выходили на патрулирование рубежей. К чтению лекций привлекались все министры без исключений, даже самые занятые и косноязычные. Знакомясь со школьниками, они исподволь подбирали себе будущих сотрудников. Кому-то требовались преданные исполнители, кому-то расторопные организаторы, а кому-то просто люди с хорошим почерком. Одному Пряжкину эти недоросли были безразличны. Его подопечные воспитывались совсем в другом месте и с раннего детства перенимали профессии родителей. Да и учили их совсем по-другому — электротехнике, баллистике, пиротехнике, а отнюдь не истории да географии.

— Вначале повторим предыдущий материал, — сказал Пряжкин, памятуя, что лучшая оборона это нападение. — Кто назовет мне выдающихся вождей, чья деятельность способствовала расцвету и укреплению нашего государства.

Белобрысая малышка в первом ряду высоко вскинула руку, и, глядя в ее радостно выпученные голубые глазенки, Пряжкин понял — эта знает!

— Фамилия твоя как? — спросил он.

— Попова! — пискнула девчонка.

— Отвечай, Попова, только не торопись.

— Яфет Допотопный, Кий Древний, Олег Вещий, Святослав Храбрый…

— Подожди, Попова, Попова, — перебил ее Пряжкин. — Ты ближе к нашей истории давай. А не то еще пращура Мафусаила вспомнишь.

— Иван Грозный, Петр Великий, Катька Великая, Владимир Мудрый, Иосиф Суровый, — отрапортовала девчонка.

«Далеко, однако, пойдет, — подумал Пряжкин. — Яфет Допотопный, надо же… Что-то пантеон вождей и героев несколько изменился с тех времен, когда я сам учил историю. Надо будет почитать на досуге что-нибудь свеженькое на эту тему… А девчонке надо все же нос утереть. Попробую зайти с другого конца».

— А кто упустил верный исторический шанс, свернул с предначертанного пути, проявил слабодушие и недальновидность?

— Владимир Святой, Васька Шуйский, Анна Иоанновна, Александр Освободитель, Михаил Меченый.

— Хм, — Пряжкин задумался, но ввязываться в дискуссию с шустрой малявкой не стал. — Ну, а бывали такие случаи, когда у кормила государственной власти стояли явные враги, узурпаторы, изменники и паразиты? Как ты считаешь, Попова?

— Бывали! — с готовностью доложила девчонка. — Рюрик Пришлый, Бориска Годунов, Гришка Отрепьев, Сашка Краснобай, Никита Хулитель, Борис Отступник.

— Садись, — сказал Пряжкин. — Молодец… А на следующий вопрос нам ответит… — Он обвел взглядом ряды и, не желая снова рисковать, выбрал самую глупую физиономию: — Вот ты! Как фамилия?

— Попов, — буркнул губастый балбес, похожий чем-то на молодого, еще не заматеревшего лешего. Скорее всего, он не был родственником белобрысой малышки. Каждый второй в государстве был или Поповым, или Козловым.

— Знаешь ли ты, Попов, кто сейчас правит наших государством?

— Сила Гораздович Попов, мой папа, — сиплым голосом ответил увалень.

— Про то, что он твой папа, говорить не обязательно, — осадил его Пряжкин. — Каково полное наименование его должности?

— …Великий Князь… Верховный Волхв… — Попов-младший задумался, наморщив лоб.

— Дальше?

— …Верховный Волхв… Генсек… Президент… Глава кабинета министров…

— И?

— …И …и Государь…

— Чего Государь? Тайги? Тундры?

— Государь Всея Роси! — обрадовался парень, в глазах которого явственно угадывалась тоска по мамкиным пирогам, санкам и снежным крепостям.

— Всея Роси и всех провинций, — закончил за него Пряжкин. — Слабо. Теперь назови эти провинции и укажи, примерно, где они находятся.

— На север отсюда, там, где Ледяное Море, находится провинция Ливония… На Юге, там, где болота, провинция Туркестан.

— Верно. А на западе?

— А на западе, там, где заходит солнце, провинция Белая и провинция Крайняя.

— Какую еще провинцию ты не назвал?

— Вроде бы Нагорную. Но, кроме волков, там никто не живет. — Попов-младший соображал хоть и медленно, но довольно здраво. На своего батюшку он был похож не больше, чем мул на жеребца, и потому о тайне его происхождения давно судачили в государстве.

— О народах, населяющих провинции, мы поговорим в следующий раз. Достаточно. — Пряжкин прошелся от окна к двери и обратно. — Вижу, что вы в основном усвоили предыдущий материал. А теперь внимательно выслушайте меня. То, что необходимо знать наизусть, я продиктую.

Пряжкин придал лицу подобающее случаю выражение и стал подробно объяснять школьникам, что такое рубежи государства, почему они называются священными и незыблемыми, почему рубеж нельзя пересекать, а тем более допускать его нарушение, почему оленя, идущего к нам с той стороны, нужно беспрепятственно пропускать, а идущего от нас — поворачивать или, в крайнем случае, забивать на месте. Покончив с рубежами сухопутными, он перешел к рубежам морским, особое внимание уделив описанию Великого Ледяного Моря, в изобилии снабжавшего государство деловой древесиной, дровами, железными бочками и прочими полезными ископаемыми.

— Наверное, не ископаемыми, а приплываемыми, — раздался с последней парты ехидный девичий голосок.

— Ископаемыми. Я, кажется, ясно выразился. Надо внимательнее читать учебники, — твердо сказал Пряжкин, а сам подумал. «Что это, провокация? Или просто неуместная шутка?»

— Можно вопрос? — вновь вскинула ладошку настырная Попова. — Однажды папа взял меня на берег Великого Ледяного Моря. Далеко-далеко, среди льдов, двигалось что-то огромное, похожее на дом, сияло огнями и громко гудело. Что это такое было?

— Ты по физике изучала тему миражей? В природе существует множество зрительных иллюзий. То, что ты видела, нечто среднее между миражем и полярным сиянием.

— Но полярное сияние не гудит, — настаивала Попова.

— А вот тут ты не права. Просто твои уши не в состоянии слышать это гудение. А по радио такой треск стоит, что оглохнуть можно, — тут Пряжкин умолк, поняв, что оговорился.

Дети ничего не знали, да и не должны были знать о радио. Точно так же, как о телевизорах, самолетах, теплоходах, канарейках, апельсинах, бантиках, жевательной резинке, танцах. Деде Морозе и Бабе-Яге. Впрочем, и многие взрослые давно успели позабыть обо всем этом. Не стоит забивать головы — в особенности юные — всякой бесполезной трухой.

Однако все прошло гладко. Никто, вроде, не обратил внимания на последнюю фразу Пряжкина. То ли школьники просто пропустили мимо ушей незнакомое слово, то ли приняли его за забавную обмолвку дяденьки-министра.

Пора было закругляться. Толпа служащих министерства пропитания уже проволокла мимо окон школы дымящийся котел с баландой и мешком сухарей.

— Еще вопросы имеются? — неласково спросил Пряжкин.

— Имеются, — послышался с последней парты все тот же девичий голосок.

Пряжкин сердито посмотрел в ту сторону и сразу невольно опустил глаза. Девчонкой эту школьницу можно было назвать лишь с большой натяжкой. В таком возрасте нужно не за партой сидеть, а о женихах думать. Кроме того, выглядела она довольно привлекательно, хотя привлекательность эта была весьма странной и непривычной.

— Слушаю вас, — совсем другим голосом сказал Пряжкин.

— Я, кажется, только что ляпнула какую-то глупость. Насчет ископаемых. Простите меня, пожалуйста. Дело в том, что я здесь недавно. Раньше я жила по ту сторону рубежа, но всегда мечтала посетить вашу страну, — девушка мило улыбнулась.

— Нет нашей и вашей страны, — веско сказал Пряжкин. — Есть одно единое государство, временно разделенное на две части.

— Я это как раз и имела в виду. Значит, в эту часть единого государства я попала всего несколько дней назад. Поэтому у меня к вам есть много вопросов.

— Наверное, будет лучше, если мы поговорим наедине. Задержитесь на пару минут. А все остальные могут быть свободны.

Про эту девчонку в последнее время было много разговоров, но Пряжкин видел ее впервые. Министерство пропаганды носилось с ней как с писаной торбой. Считалось, что это именно та первая ласточка, вслед за которой вскоре валом повалят перебежчики из сопредельной стороны. Благодаря этой версии министерство пропаганды сумело авансом пробить для своих нужд дополнительные лимиты на крупу, сахар, мыло и сгущенку.

Держалась девчонка весьма непринужденно, да и одета была в высшей степени экстравагантно. Про прическу и говорить нечего — в ней не было и двух прядей одинакового цвета.

«Экземплярчик, — подумал Пряжкин. — Что ни говори, а дичает народ за рубежом. Ничего, поживет у нас — обкатается. Или обкатают. Впрочем, я бы и сам не прочь попытать счастья. Девчонка хоть куда — глазастая, гибкая, высокая».

— Меня зовут Наташа, — сказала перебежчица. — Мне у вас ужасно нравится. Я так себе все и представляла. — Она тряхнула головой. Волосы упали ей на лицо, и из-под них лукаво блеснул один глаз. — А вы на самом деле считаете теплоход миражом?

— Я лично так не считаю. — Пряжкин слегка поморщился. — Но вопрос этот обсуждать не стоит. Хочу дать вам один совет на будущее. Есть вещи, о которых упоминать просто нельзя. Не принято. Неприлично. Опасно, наконец. Мы к этому давно привыкли, это у нас, как говорится, давно в крови, а посторонний человек может попасть в неудобное положение. Если уж вы решили поселиться среди нас, принимайте все, как есть. Ведь уйти отсюда нельзя. Назад вас не пустят. А если и отпустят, то вы никуда не дойдете. Я не пугаю вас, а просто предупреждаю.

— Да, мне говорили об этом. Правда, несколько другими словами. Еще раз простите за ошибку.

— Никакой ошибки нет. Со мной вы можете говорить вполне откровенно. Но разговоры эти не должны касаться чужих ушей. А теперь задавайте ваши вопросы.

— Спасибо. Но сначала я должна хорошенько их обдумать. Вопросов столько, что голова идет кругом. Может, мы увидимся завтра где-нибудь в другом месте?

— Хорошо, — Пряжкин почувствовал легкое головокружение. — Где вас поселили?

— Пока в министерстве пропаганды. Дали койку в какой-то крошечной комнатке. Но там ночуют еще три женщины.

— Я найду вас. До свидания.

— До свидания. — Наташа широко улыбнулась и побежала к выходу.

Такую улыбку Пряжкин видел впервые в жизни. «Еще три женщины ночуют там», — вспомнил он ее слова. — Что она имела в виду? Любопытно… Весьма любопытно…

Мыслями он был уже целиком в завтрашнем дне. Многое отдал бы сейчас Пряжкин за то, чтобы эти сутки миновали как можно быстрее.

Лирика лирикой, мечты мечтами, но мысль о дровах, — вернее, о полном их отсутствии — подспудно не давала Пряжкину покоя. Поскольку первый вариант их приобретения уже отпал, а путешествие в Ливонию требовало определенных подготовительных мероприятий, оставался единственный выход: идти на поклон в министерство градостроения. Хотя в государстве давно ничего не строилось и даже не проектировалось, старые избы все же ремонтировались, сторожевые башни подновлялись, идолы продолжали выпекаться дюжинами, как блины, — а значит, древесина имелась. Да и на складах за Тухлой речкой сушился лес, предназначенный для закладки трехпалубного фрегата, чертежи которого обнаружились в журнале "Моделист-конструктор" полувековой давности, невесть каким образом попавшем в архив министерства пропаганды. На худой конец Пряжкина устроило бы даже какое-нибудь гнилье — старые заборы, выбракованные венцы срубов, отходы лесопилки. Но загвоздка состояла в том, что градостроители никому даром не давали, а задобрить их министра, а тем более сторожа склада, Пряжкину было нечем. Топоров у них своих хватало, а вместо спирта обильно употреблялась политура.

От этих невеселых размышлений Пряжкина отвлекло появление Пашки — его собственного денщика, адъютанта и порученца, носившего громкий титул коменданта штаба. Был он человеком скользким, вороватым и пьющим, но совершенно незаменимым. Для него не существовало невыполнимых задач, запертых дверей, секретных тем, незнакомых мужчин и недоступных женщин. Никто не помнил его родителей и не знал, откуда появился он сам. И хотя перед ликом бога войны Святовида он был наречен гордым именем Полкан, все продолжали звать его дурацкой кличкой — Пашка.

— Что ты, начальник, стоишь здесь, как будто в штаны наложил? — в детской непосредственностью спросил он. — Чего в штаб не идешь? Я уже баланду разогрел. И к баланде кое-что имеется.

— И на чем разогрел? — подозрительно спросил Пряжкин, но все же задержал занесенную для оплеухи руку.

— На печке, само собой.

— А дрова откуда?

— Достал, — одутловатая от природы, да к тому же еще и вечно опухшая физиономия Пашки хитро скривилась.

— Где? А ну-ка докладывай толком! Может, ты на эти дрова секретные документы сменял.

— Дело нехитрое. — Пашка стрельнул по сторонам узкими глазами и откашлялся в кулак. — У вас на следующий квартал запланирована установка трех идолов. Радегаста, Нияна и Чапая. Ну, думаю, на кой нам хрен три еще, когда и тех, которые имеются, сосчитать невозможно. Вот я с богорезами и договорился. Они мне две сажени чурок отвалили, а я им акт приемки наперед подписал. Еще и штоф на прощание налили. И нам хорошо, и им без хлопот. Так что до тепла нам дров должно хватить.

— Богорезы известные святотатцы. А ты куда лезешь? Вдруг узнает кто?

— Ну, началось, — Пашка ненатурально изобразил обиду. — Другие из этих идолов избы себе выстроили, а тебе трех штук на дрова жалко.

— Мне тебя жалко! Ведь скоро вчистую проворуешься. Куда дары девались, которые Святовиду предназначены?

— Ты что, начальник! — глаза Пашки округлились. — Я здесь причем? Ты его, болвана восьмиглазого, спроси, как он ими распоряжается. Может, сам жрет, может, с кодлой своей делится. Я за него не ответчик.

— Дать бы тебе хорошенько, — с чувством сказал Пряжкин. — Да руки марать не хочется. Сам допрыгаешься.

— Это еще посмотрим, кто из нас первым допрыгается, — обиделся Пашка. — Тебя, между прочим, в министерство бдительности вызывают. Велели спешно явиться. Опять, наверное, кого-то из соратников облаял.

Из соображений секретности весь руководящий состав министерства бдительности состоял из членов одной семьи. Заместителем министра была его теща, начальниками основных отделов — жена, дочка и племянник. Каждый, вновь поступающий на службу сотрудник, должен был так или иначе породниться с министром. Одного особо ценного агента ему даже пришлось усыновить.

Учреждения этого Пряжкин особо не опасался (как-никак он был единственным человеком в державе, знавшим в теории, а главное, на практике, как запускаются и наводятся на цель стратегические ракеты), но ухо привык держать востро. Не приходило и месяца, чтобы министерство бдительности не выявляло каких-нибудь очередных вражеских происков. То на пустой бочке, выловленной в Великом Ледяном Море, оказывалась какая-то, хоть и не вполне понятная, но явно провокационная надпись, то через рубеж проникал зараженный бешенством песец, то в жертвенном роге Перуна оказывались оленьи экскременты.

Министр принял Пряжкина не в кабинете, а где-то на задворках своей конторы, по соседству с персональным утепленным нужником. Возможно, это было связано с особо конфиденциальным характером встречи, а возможно, министр (фамилия которого, кстати, была Зайцев, а имя — Любомысл) просто накануне объелся на тризне по одному своему дальнему родственнику, давно списанному в резерв по причине старческого слабоумия и физической ветхости.

По ходу беседы министр несколько раз скрывался в нужнике, оставляя Пряжкина в одиночестве на морозе. Чувствовалось, что громадная ответственность, возложенная на Зайцева еще в ранней юности, основательно расшатала его здоровье. Да и теперь, по слухам, он не щадил себя. Чего стоил только один план поголовной проверки всех перелетных птиц, по весне массами нарушавших рубежи государства.

— Ты эту девчонку-перебежчицу видел? — без всяких обиняков начал Зайцев.

— Ну, видел, — нехотя признался Пряжкин.

— Беседовал?

— Беседовал.

— И что?

— А ничего.

— Подкатывалась к тебе?

— Это как?

— Ты давай не юли! Сам знаешь, как баба к мужику подкатывается. Ребенком не прикидывайся.

— Никто ко мне не подкатывался. Соплячка она еще.

— Соплячка, — согласился Зайцев. — Вот это меня и настораживает. Сам знаешь, какие козни днем и ночью плетет враг. Сам знаешь, сколько агентов проникает на нашу территорию. А вражескому агенту что надо? Догадываешься? Правильно догадываешься. Ведь ты к той тайне ближе всех стоишь. Помнишь, прошлым летом я двух перебежчиков разоблачил? Прикидывались, что грибы на нашей территории собирали. Так вот, выяснилось, что они за тобой шли. Похитить хотели.

— Да ну? — искренне удивился Пряжкин.

— Вот тебе и ну! Матерые мужики были. Да только меня не проведешь. Я врага насквозь вижу. Две недели только и отпирались.

— И что им за это было?

— Да ничего. Признались и померли. Две недели без воды и пищи не всякий враг выдержит… Вот я и думаю, что те, кто их посылал, после этого случая решили тактику изменить. — Он махнул рукой куда-то на юг. — Поняли, что мужиков мы сразу расколем, и потому девчонку к тебе послали.

— Это что, точные данные или так, предположения?

— Когда у меня точные данные появятся, она и глазом моргнуть не успеет. Ты вот что, — Зайцев понизил голос до шепота, — сближайся с ней, не противься. Рано или поздно она свои планы раскроет. Тогда мы ее и возьмем.

— А если не раскроет?

— Должна раскрыть. Чует мое сердце. Но и ты олухом не ходи, подмигни ей или погладь где-нибудь. Чем раньше она свое вражеское нутро обнаружит, тем лучше. Конечно, приказывать я тебе не могу, ты не по моему ведомству числишься, но ради безопасности державы нужно постараться. Все понял?

— Что ж тут не понять.

— Ну тогда иди себе. Нельзя, чтобы нас вместе кто-нибудь из министерства пропаганды видел. Они за нее, котята слепые, как за палочку-выручалочку держатся. Раскудахтались! Заслуги свои расписывают. Ничего, когда все раскроется, их тоже по головке не погладят. Пособники, чтоб их псы разорвали!

Хотя в структуру министерства обороны кроме пехотных частей и оленьей кавалерии входили также псовые заградотряды и даже гребная флотилия, состоявшая из трех лодок-однодревок, главной заботой и гордостью Пряжкина были ракетные войска стратегического назначения. Именно на них зиждились безопасность и процветание государства. Считалось, что только благодаря постоянно готовым к старту ракетам с ядерными боеголовками рубежи считаются неприкосновенными, а закрома более или менее полными. Супостаты и злопыхатели всего мира просто тряслись от страха при одном упоминании о ракетно-ядерном мече и согласны были платить за свою безопасность любую цену.

Само собой, все самое лучшее, самое питательное, самое теплое и удобное доставалось ракетчикам. Правда, сам Пряжкин от этого имел только моральное преимущество. Можно было промотать всю пехотную амуницию, зажарить и сожрать любого боевого оленя, вылакать в санчасти весь спирт, но любой болт, любой кусок сахара, предназначенный для ракетчиков, был неприкосновенен. Самые могучие и грозные идолы — златоусый Перун, каменный Симаргл, Железный Феликс — охраняли люк пусковой шахты.

Пост министра обороны достался Пряжкину в наследство от отца, и с самого раннего детства он знал то, что никогда не суждено было узнать другим. Он рос, вглядываясь в мерцающую глубину локаторных экранов, перегоревшие радиолампы были его первыми игрушками, а первым чтением — расписание боевых дежурств. Когда Пряжкин стал знать примерно столько же, сколько и отец, а может, даже и больше, потому что тот со временем уже многое начал забывать, в узком кругу влиятельнейших особ государства его посвятили в члены коллегии волхвов, заставили принести в жертву богам кубок крови и прядь волос, произвели в звание "сподвижника" и назначили министром. Буквально через пару дней его отец, отправившись на зимнюю рыбалку, провалился под лед — по крайней мере, так гласила официальная версия. Тело его обнаружить не удалось, и спустя месяц, на чисто условной тризне, никто не плакал.

После этого Пряжкин стал таким же неотчуждаемым достоянием государства, как земля и вода. Случись с ним какая-нибудь беда — это было бы непоправимым ударом по существующему порядку вещей. Поэтому за самочувствием Пряжкина внимательно следило министерство здоровья, за лояльностью — министерство бдительности, за моральным обликом — министерство пропаганды. Все это в конце концов привело к тому, что он сознательно и интенсивно стал разрушать свое здоровье, втайне от всех слушал по единственному в стране радиоприемнику ложь и дезинформацию, заполнявшую эфир, а также постоянно нарушал все и всякие нормы морали.

Весь остаток дня и ночь Пряжкин провел в сладком томлении, а с утра пораньше заставил Пашку скрести избу и готовить праздничный ужин. Еле дождавшись сумерек (а ходить на свидание по свету здесь было не принято), он отправился в министерство пропаганды.

Однако там, в действительно крошечной комнатке, почти сплошь заставленной узкими железными койками, его ожидал сюрприз не менее впечатляющий, чем ушат ледяной воды, внезапно опрокидывающийся на голову. На одной койке с Наташей сидел министр пропаганды Гремислав Овечкин, более известный по кличке Погремушка, и, раскрыв рот до ушей, нес какую-то ахинею (ничего другого, по убеждению Пряжкина, он нести не мог).

Но не это было самым страшным.

Самым страшным была реакция Наташи на эту ахинею — серебристый смех и милая улыбка. В руке она держала кружку, в которой дымилась какая-то черная бурда.

Кофе, по запаху определил Пряжкин. Он терпеть не мог это горькое пойло, но знал, что для многих оно дороже и желанней спирта.

— Ну, зах-х-ходи, — по-хозяйски сказал Погремушка, хотя рожа его выражала совершенно противоположные пожелания.

Наташа сразу умолкла и уставилась в свою кружку.

Погремушка только с виду казался полным придурком. Во всех своих делах, в особенности, если они касались женщин, он был настырен, изобретателен и почти всегда добивался успеха. На этой почве он уже неоднократно схлестывался с Пряжкиным. Ходили слухи, что Погремушка приходится внебрачным сыном самому Силе Гораздовичу Попову, который лет до сорока действительно был неутомимым женолюбом. Косвенным подтверждением этому служила его высокая должность, доступное немногим звание "соратника" и масса всяких поблажек и льгот, которыми пользовалось министерство пропаганды. В другой ситуации Пряжкин, возможно, и отступил бы, да уж больно дорог был нынче приз.

— Тебе нужно что-нибудь? — спросил Овечкин. — Видишь, я занят пока. Завтра к утру заходи. А лучше — к обеду.

— Я не к тебе, — холодно ответил Пряжкин, проходя вперед.

Наступило долгое тягостное молчание. Наташа не шевелилась и вроде даже дышать перестала. Погремушка медленно наливался дурной кровью.

— Я в твои дела лезу? — спросил он голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Я тебе работать мешаю?

— А ты разве работаешь? — делано удивился Пряжкин.

— Работаю!

— Ну и чем же конкретно ты сейчас занят?

— Готовлю текст выступления перед оленеводами Туркестана.

— Покажи.

— А ты кто такой, чтобы я его тебе показывал? Или ты начальник мне? Катись отсюда!

— Только после тебя.

— Ах так! — Погремушка вскочил.

— Знаете что! — подала, наконец, голос Наташа. — Уходите оба отсюда! Немедленно! Ну что вы за люди! Прямо петухи какие-то. Все настроение мне испортили.

Плечом к плечу Пряжкин и Погремушка дошли до сеней, а на крыльце как по команде остановились.

— Я это тебе, гад, никогда не забуду, — от всей души пообещал министр пропаганды.

— Не прыгай, а то по стенке размажу, — предупредил Пряжкин.

— Да я таких вояк, как ты…

Что делал Погремушка с такими вояками, как Пряжкин, осталось тайной, потому что спустя секунду он лежал головой в сугробе. Министр обороны несколько раз обошел вокруг поверженного коллеги, но бить больше не стал — очень уж непрезентабельно выглядел тощий зад Погремушки, а в особенности его голая спина, на которой задралось с полдюжины нижних рубашек разной степени свежести.

— Вставай, — сказал Пряжкин, вполне миролюбиво. — Не трону.

Погремушка с усилием выдернул из снега голову и глубоко, со всхрапом вздохнул, словно ныряльщик, вернувшийся с большой глубины.

— Все, — печально произнес он. — Все тебе, Пряжкин. Конец.

— Ползи, ползи…

— Все, — повторил Погремушка, как сомнамбула. — Все. Конец тебе, Пряжкин.

— Ползи, говорю. Папочке пожалуйся.

— А за это тебе дважды конец.

К счастью, министр бдительности был еще на службе. Увидев входящего Пряжкина, он мановением руки отослал из кабинета троюродную племянницу и деверя, что-то докладывавших ему перед этим.

— Что случилось? — спросил он. — На тебя глядеть страшно.

— Невыполнимое задание вы мне поручили, — сообщил Пряжкин. — Овечкин ее ни шаг от себя не отпускает. Чуть ли не под арестом держит. Вижу, она бы и хотела со мной поговорить, да не может. Надо что-то предпринимать.

— У тебя самого какие-нибудь соображения есть?

— Первым делом ее надо из министерства пропаганды вытащить. Пошлите ее, к примеру, в Ливонию. Пускай расскажет народу, какая невыносимая жизнь за рубежом. А я сопровождающим поеду.

— Губа у тебя не дура, — Зайцев почесал свой бледный остренький нос. — Вот что. Завтра к рубежу отправляется караван за данью. С ним и поезжайте. Думаю, двух суток тебе на все хватит. А я тем временем и камеру подготовлю. Вот только куда на это время Овечкина деть? Еще увяжется за вами.

— Вы его в противоположную сторону пошлите. К оленеводам Туркестана. Он давно туда рвется.

— Это ты неплохо придумал. Вот только с Силой Гораздовичем согласовать надо.

— А разве он сам за данью не едет?

— Приболел Сила Гораздович. Вместо себя Шишкина посылает.

— Так мне, значит, на завтра готовиться?

— Готовься. Все детали я беру на себя. Но только смотри, не подведи меня!

— Что ж ты один, начальник? — удивился Пашка, когда Пряжкин вернулся в штаб. — Выходит, я зря половицы ножичком скреб! А какая закуска пропадает — глянь! Я за этого лосося теплые портянки отдал. Не сговорились?

— Не сговорились, — признался Пряжкин.

— Если тебе баба нужна, я мигом организую.

— Нет… Мне на твоих баб сейчас смотреть противно. Эх, Пашка, если бы ты ее видел…

— Не печалься, командир. Не все еще потеряно. Сокол, и тот не всякую утку с первого захода бьет.

— Завтра утром пораньше встанем. К рубежу пойдем. За данью. Ты нарты приготовь.

— Дело хорошее. За данью я хоть на край света поеду. Только одних нарт, думаю, мало будет. Я к утру штук пять пригоню.

— Хватит одних.

— Твое слово последнее, командир. Одни, так одни, — разочарованно протянул Пашка. — Только это дело сначала отметить не мешает. А то удачи не будет.

— Бес с тобой, — сдался Пряжкин. — Только для порядка сначала идола ублажи.

— Это я мигом! — Прихватив кружку спирта и хвост лосося, Пашка вылетел из избы.

Продышав в оконном стекле глазок, Пряжкин глянул наружу и успел застать самый конец обряда жертвоприношения — выпив до дна кружку, Пашка топнул ногой, утерся рукавом и что есть силы шлепнул идола лососиной по носу.

— Исполнено, — доложил он, возвращаясь. — Доволен, кол деревянный. Дары с благодарностью принял и счастливого пути нам пожелал.

Спустя час Пряжкин, обнимая Пашку, заплетающимся языком втолковывал ему:

— Ты знаешь, что такое тангаж? Да где тебе… Тангаж — это угловое движение летательного аппарата относительно оси, проходящей через центр массы летательного аппарата и перпендикулярное продольной плоскости симметрии. Смотри, рисую… Понял? Никто этого здесь не знает! Один я знаю…

— А теперь и я буду знать! — промычал Пашка. — Мне, начальник, знать можно?

— Тебе можно! Наливай…

— С нашим уважением. За тангаж!

— За тангаж!

Ранние, но все равно запоздалые сборы в дорогу больше всего напоминали паническое бегство из осажденного города. Все без исключения участники экспедиции накануне отметили столь знаменательное событие и сейчас походили на людей, пострадавших от инфразвукового оружия, вызывающего, как известно, поражение центральной нервной системы и органов пищеварения. Министр транспорта орал что-то нечленораздельное и вскоре опять заснул, повиснув на рогах флегматичной важенки. Для того, чтобы запрячь оленей, пришлось поднимать по тревоге караульный взвод. Те, как следовало ожидать, все перепутали. Олени разных министерств, не привыкшие ходить в одной упряжке, тревожно храпели и трясли головами. Многоэтажный мат висел над площадью. Бродячие псы, воспользовавшись суматохой, сумели проникнуть за городское ограждение и распотрошили несколько мешков с вяленой рыбой, а также стащили священного петуха, с помощью которого дежурный волхв собирался гадать о судьбе экспедиции. Мерцающие полотнища полярного сияния освещали эту сумятицу тусклым, дрожащим заревом.

Сквозь весь этот шум и гам Пряжкин различил, наконец, голос Наташи и, передав нарты на попечение Пашки, стал протискиваться поближе к ней. Наташа, до самых глаз завернутая в невыделанные, жесткие, как кровельное железо, оленьи шкуры, растерянно объясняла кому-то, что гужевого оленя видит впервые, а нарты и шест-хорей — тем более. Обута она была явно не для такой погоды — в щегольские сапожки на высоких каблуках. Пряжкин на правах хорошего знакомого немедленно вызвался быть при ней погонщиком, что, учитывая его нынешнее состояние, было воистину рыцарским жестом. Наташа помялась немного, но, глянув на оленей, настроенных по отношению к ней явно скептически, вынуждена была согласиться.

— Куда это вы собрались ни свет ни заря? — спросила она, варежкой прикрывая лицо. — Я сейчас нос отморожу.

— К западному рубежу идем. За данью.

— И с кого вы эту дань собираете?

— Супостаты платят. Враги, то есть. Боятся нас и стараются откупиться. Для них это вполне естественно. Мы не против.

— Что они вам дают?

— А что скажем, то и дают. Одежду, еду, снадобья, запасные части, керосин. Все, кроме оружия. Оружие ваше нам без нужды. У нас и так самое лучшее оружие в мире.

— По-вашему, топоры на палках самое лучшее оружие? — спросила Наташа, оглядываясь по сторонам.

— При чем здесь топоры? Наше главное оружие недоступно чужим глазам. Оно способно поразить любую цель на любом расстоянии и уничтожить сразу миллионы врагов, — сказано это было Пряжкиным не без умысла, но Наташа отреагировала на наживку весьма хладнокровно.

— Слыхала, — сказала она. — Только вот не понимаю, зачем я вам сегодня понадобилась. Я ведь не сборщик дани.

— Посмотришь страну, поговоришь с людьми.

— И кто это все придумал? — Наташа подозрительно посмотрела на Пряжкина.

— Вот уж не знаю, — совсем естественно соврал министр обороны, но тут его, к счастью, отозвали в сторону.

— Все в порядке? — спросил министр бдительности, замаскированный в какой-то немыслимый, как будто драный волками тулуп.

— Ага, — доложил Пряжкин, хотя до абсолютного порядка в его замыслах было еще ох как далеко.

— Значит, когда дело у вас к самому главному подойдет, постарайся ее раздеть, — строго сказал Зайцев. — А потом вещички тщательно перетряхни. Швы проверь. Подошвы на обуви оторви. Ну и во все другие места, куда баба может компрометирующие предметы спрятать, постарайся заглянуть. Один наш агент вот какую штуку у нее обнаружил. — Он продемонстрировал золотистый разъемный цилиндрик величиной с палец, из которого выползал мягкий малиновый столбик. — Загадочная вещь! Явно какой-то тайный смысл имеет.

— Это какой еще агент? — подозрительно спросил Пряжкин.

— А тебе что за дело? — хитро прищурившись, сказал Зайцев. — Не бойся, не Овечкин. Женского пола агент.

В это время флагманские сани министерства распределения тронулись, наконец, в путь, а за ними, выдерживая положенный интервал, последовали и остальные.

В провинцию Крайнюю можно было добраться коротким путем, но все дружно выбрали обходный маршрут через Ливонию, славившуюся своим самогоном.

Тот, кто не желает подхватить крупозное воспаление легких, не станет попусту болтать на морозе, поэтому Пряжкин успел обменяться с Наташей всего парой фраз, в основном тогда, когда заставлял ее ради сохранения тепла пробежаться несколько сотен шагов рядом с нартами.

Внезапно старый комолый олень, шедший в упряжке коренным, вскинул морду и тревожно всхрапнул. Слева и справа от каравана из темноты вылетели две стаи лохматых приземистых хищников. Внешне звери напоминали крупных собак, но все их повадки были чисто волчьими. Молча, без шума и лишней суеты, они тугой петлей охватывали караван, лишь изредка посверкивая на людей холодными, беспощадными глазами.

Это был один из заградительных отрядов, охранявших рубежи государства от нарушений как извне, так и изнутри. Одичавшие, скрестившиеся с волками псы постоянно крутились вокруг человеческого жилья. Изредка получая на корм туши павших оленей, мародерствуя на свалках и кладбищах и беспощадно расправляясь со всеми, кто в одиночку или небольшой группой (то есть без ведома властей) пытался покинуть город. Иногда в голодные зимние месяцы собаки уходили в глубь тундры, но всегда возвращались обратно.

Намерения псов были очевидны, но нападать в открытую они не решались — уж очень многочисленной была экспедиция. Вожаки сдерживали стаю, выжидая удобный момент. Погонщики, продолжая понукать перепуганных оленей, разбирали оружие. Тут только Пряжкин вспомнил, что его алебарда осталась в Пашкиных санях.

— Держи шест, — он передал Наташе хорей. — И не смей слазить с нарт. Я мигом вернусь.

Обгоняя одну упряжку за другой, он побежал в голову колонны. И в тот же момент псы бросились в атаку. Тактика стаи была проста — зарезать или ранить как можно больше оленей и, когда караван, бросив их, уйдет вперед, без помех нажраться теплого мяса. Люди рассматривались как второстепенная добыча.

Будь во главе экспедиции многоопытный Сила Гораздович Попов, он, несомненно, подал бы команду остановиться и организовать круговую оборону. Министр распределения, знакомый с волкособаками только через шубы и малахаи, производимые из их шкур, продолжал гнать вперед. Псов лупили хореями, рубили топорами, кололи пиками, однако и караван нес потери. Поливая снег кровью из разорванного горла, рухнул олень. Придавив погонщика, перевернулись нарты. Две упряжки столкнулись и, запутавшись сбруей, встали поперек тропы.

— Не сворачивать! — крикнул Пряжкин. — Держаться всем вместе!

Но было уже поздно — караван развалился, рассыпался по тундре во все стороны, и псы могли без помех выбирать самую удобную добычу. Вырвав у кого-то из рук секиру, Пряжкин бросился назад.

Кто-то рванул его сзади за ногу, чуть повыше коленного сгиба. Обернувшись, Пряжкин увидел, что на нем повисла худая черная псина, вся покрытая грязной ледяной коростой. Голод понуждал ее немедленно вырвать из человека кусок вожделенной плоти, но прокусить толстые ватные штаны было не так-то просто. Рубить назад было весьма неудобно, но с третьего раза Пряжкин все же достал собачью голову лезвием секиры. Два пса, уже собравшиеся было наброситься на замешкавшегося человека, мигом изменили планы и вцепились в еще трепыхающееся тело своего товарища. Вылетевшая из темноты упряжка без погонщика тут же сбила Пряжкина с ног.

Пробыл он без сознания минут пять, не больше, однако успел вмерзнуть в лужу крови, оставшуюся от собак. Рядом никого не было. Где-то слева орали люди и рычали псы. Нашарив секиру, Пряжкин вскочил и оглянулся.

"Где Наташа, — подумал он. — Ведь пропадет же одна! Никогда себе этого не прощу!"

Пригнувшись, чтобы лучше видеть следы на снегу, он побежал в сторону противоположную той, откуда слышались голоса людей и псов. Отпечатки человеческих ног, собачьих лап и оленьих копыт уходили во всех направлениях. Дважды он натыкался на агонизирующие тела псов, а однажды налетел на то, что осталось от ездового оленя — полуобглоданная голова, пара копыт, клочья шерсти и раздробленные хребтовые кости.

— Наташа! — рискуя застудить легкие, орал он через каждые десять шагов. — Наташа!

Следов становилось все меньше и меньше, и Пряжкину, чтобы охватить поиском как можно большую территорию, приходилось бежать зигзагами. Он уже перестал надеяться на удачу, когда наткнулся наконец на отпечаток узкой остроносой подошвы с глубоко вдавленным каблуком. Этот след мог принадлежать только Наташе. Вот она бежала, вот шла, вот присела отдохнуть, вот снова побежала, вот ее путь пересекла цепочка крупных собачьих следов. Впереди что-то вспыхнуло несколько раз, словно человек пытался закурить на ветру, затем донесся приглушенный короткий треск, сразу же перешедший в дикий всхлипывающий визг умирающего зверя.

— А-а-а! — заорал Пряжкин, ускоряя бег. — За-а-арублю! Распотрошу к чертовой матери!

Наташа стояла, прислонившись спиной к заснеженному валуну, а возле ее ног билась, извивалась змеей и колотила лапами смертельно раненная собака. Еще три пса, хоть и слегка озадаченных, но отнюдь не перепуганных, полукругом расположились перед ней. Появление Пряжкина псы вначале не восприняли всерьез, что стоило жизни одному из них и послужило хорошим уроком для остальных. Ноги у Наташи сразу подкосились, и она села на снег, предварительно отбросив далеко в сторону что-то маленькое и блестящее.

— Что с тобой? Ты цела? — бросился к ней Пряжкин. — Все нормально?

— Нормально, — прошептала она. — Вот только ног не чувствую…

Пряжкин присел рядом и стянул с нее правый сапог. Узкая, с крутым подъемом ступня была такая же холодная, как и снег вокруг.

— Больно? — он содрал тоненький белый носок и ущипнул за подошву.

— Нет…

Пальцы с окрашенными ногтями были как сосульки — кажется, дерни резко, отвалятся. Наташа сама уже не могла пошевелить даже мизинцем. Пряжкин выхватил из внутреннего кармана фляжку со спиртом, плеснул его на ладони и принялся грубо, изо всех сил тереть ступню.

— Сейчас, сейчас, — бормотал он. — Потерпи немного.

Опомнившись, он разул ее левую ногу и засунул по колено себе за пазуху, под нательную рубашку. Едва-едва светало. Лишь тяжелое, прерывистое дыхание Пряжкина нарушало тишину вокруг. Неяркий и скудный, стертый белизной вечных снегов мир был пуст, равнодушен и непоколебим. Человеку не было в нем места, точно так же, как в открытом космосе или в глубинах океана.

— Ой, — тихо вскрикнула Наташа. — Колет…

— Это хорошо, хорошо…

Уже не доверяя своим огрубевшим рукам, Пряжкин коснулся порозовевшей ступни губами и почувствовал под тонкой кожей пульсирующее тепло. Внезапно утратив над собой контроль, он впился ртом в эту хрупкую, маленькую ногу и принялся целовать, кусать, почти грызть ее.

Появившийся спустя полчаса Пашка так и застал их: Наташа сидела на снегу, откинув голову и полузакрыв глаза, а Пряжкин, стоя на коленях, мял, целовал, отогревал своим дыханием ее ступню, на этот раз уже левую.

— Ну, привет, — сказал комендант, слезая с нарт. — Куда это вы подевались? Все уже собрались. Только вас ждут…

— Подождут, — сказал Пряжкин странным голосом.

Пашка носом втянул еле уловимый запах спирта и подумал: "Что это с ним? Может, пьяный?"

Экспедиция потеряла третью часть оленей, дюжину нарт и кое-что из поклажи, однако все люди остались живы. Раненых перевязали, а Наташу заставили обуть валенки и намотать под них по две пары толстых шерстяных портянок. Остальным обмороженным поднесли по кружке спирта, и караван продолжил путь.

В полдень и без того бледное небо посветлело над горизонтом еще больше и стало похоже на беспредельно-огромную размытую картину, на которой вверх тормашками смутно рисовались силуэты огромных ледяных утесов. Медленная и низкая прибойная волна, отягощенная шугой и снежным салом, лизала узкий пляж, покрытый черной крупной галькой. Воздух был полон солоноватых неуловимо легких кристаллов.

Олени сразу бросились лизать морскую воду, а люди разбрелись по берегу в поисках принесенных течением и ветром чужеземных сокровищ. Кто-то обнаружил бутылку диковинной формы, кто-то пустую пластмассовую канистру, кто-то доску с гвоздями, из которых можно было выковать вполне приличный нож. Больше всех повезло министру здоровья — ему достались хоть и слегка изодранные, но еще вполне годные к употреблению матросские клеши. Ливония хоть и находилась на самом отшибе, чуть ли не у черта на рогах, считалась тем не менее одной из богатейших провинций государства. Нужды в строевом лесе и топливе она никогда не испытывала.

Именно по высокой пирамиде бревен экспедиция и отыскала просторную, двухэтажную избу губернатора. Страховидные сторожевые псы — прямая родня ночных разбойников — долго не подпускали гостей на территорию усадьбы, но на крыльце появился, наконец, заспанный и недовольный хозяин. В отличие от столичных жителей, он курил не самокрутку, а причудливо изогнутую резную трубку. Фамилия его была Козлявичус. Губернатор Крайней Козленко и губернатор Белой — Козел были его родными братьями.

Их отец, глуховатый бирюк Тихомир Козлов, когда-то не захотел перебираться в город, и теперь его наследники вынуждены были править провинциями. Дело это было довольно неблагодарное и совсем небезопасное. Их четвертого брата, губернатора Нагорной Козлошвили несколько лет назад задрали волкособаки, после чего в тех краях никто не селился.

— И на какого рожна вас принесло на ночь глядя? — растягивая слова и не выпуская из зубов трубки, спросил Козлявичус.

— Окстись, хозяин, — вылез вперед Пашка. — Какая ночь! Мы еще даже и не обедали.

— Куда я столько народу, интересно, дену? Да и еды на всех не хватит.

— Не прибедняйся, — перебил его министр распределения. — Ты в этом году столько пшена и сахара получил, что до конца жизни не слопаешь.

— Если согласны пшено и сахар есть, тогда проходите, — флегматично произнес Козлявичус. — Добро пожаловать.

— А куда это все ваши идолы подевались? — недоуменно огляделся по сторонам шурин министра бдительности.

— Ваши нам не годятся, — спокойно ответил Козлявичус, выколачивая трубку о ладонь. — Ливонии свои собственные идолы нужны.

— Какие, например? — не без ехидства поинтересовался Пашка. — Свиной окорок? Или бочка пива?

— Зачем же. Все отец наш — Один. А еще Тор и Фрейя.

— Ишь, чего захотел… — присвистнул министерский шурин. — Может, ты еще и отделиться захочешь?

— Там видно будет… Дальше болтать станете или в мызу пройдете? Ничего особенного не обещаю, но как говорится — чем богаты, тем и рады.

Сыновья Козлявичуса, такие же несуетливые и малоразговорчивые, как и отец, уже распрягали оленей, и погнали их пастись в тундру.

Когда все разместились за необъятным столом, сработанным из похожих на железнодорожные шпалы сосновых плах, был подан обед, по мнению Козлявичуса состоявший из национальных ливонских блюд: соленой селедки, кровяной колбасы и сыра с тмином. С избытком хватало также оленины, медвежатины, копченой рыбы, моченой клюквы и консервов всех видов, начиная от детского тыквенного пюре и кончая яичным порошком, который здесь принято было есть ложками. Самогон, на изготовление которого, надо думать, ушел весь запас достославного сахара, был разлит в сервизные фаянсовые чашки. Такой посуды не было даже у Великого Князя, Государя и Генсека Силы Попова. Перехватив завистливый взгляд зайцевского шурина, придирчиво изучавшего убранство стола, Пряжкин подумал, что в самое ближайшее время министерство бдительности приступит к разработке версии о причастности Козлявичуса к шпионажу, контрабанде и вероотступничеству.

Инициативу за столом сразу же захватил Пашка. Потребовав общего внимания, он обратился непосредственно к хозяину.

— Отец ты наш, я поднимаю эту кружку за то, чтобы ты сдох, — с надрывом произнес он, сделав ударение на последнем слове. Переждав поднявшийся шум, Пашка закончил: — И все мы выпили на твоих поминках… ровно через сто лет!

Самогон ухнул в луженые глотки, а затем дружно заработали челюсти, перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только Наташа. Вяло ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно поглядывала по сторонам. Яркие красные пятна горели на ее высоких скулах. Пряжкину не удалось захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал за тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как только что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был не одинок: масляные кобелиные взоры подвыпивших мужчин кинжальным огнем простреливали все прилегающее к девушке пространство.

Сильно пьяных еще не было — гости не столько пили, сколько ели, дорвавшись до дармовщины. Во главе стола на почетных местах восседали два министра — распределения и здоровья. После каждой очередной кружки первый немного краснел, а второй немного бледнел. Можно было подумать, что где-то под столешницей их организм загадочным образом сообщается, и, пользуясь этим, дебелый, раскормленный министр распределения, постепенно, малыми порциями высасывает кровь из своего и без того худосочного, квелого коллеги.

— Налить! Всем налить по полной! — опять вскочил Пашка, самозваный тамада. — А сейчас я прошу поднять кружки за ту силу, которая заставляет пчелу искать цветок, лебедя — лебедушку, оленя — важенку…

— Таракана — тараканиху… — пьяно ввернул кто-то.

— …отрока — отроковицу, мужика — бабу, короче, выпьем за светловолосую богиню Ладу и ее златокудрых сыновей Леля и Полеля! Выпьем за любовь! А кто не выпьет с нами сейчас, тот позабудет любовь прежнюю, сгубит нынешнюю, отчурается любви будущей! А к вам, барышня, — он повел кружкой в сторону Наташи, — обращаюсь персонально!

— За любовь, так за любовь, — сказала Наташа, храбро поднося свою кружку к губам. Взгляд ее при этом скользнул по рядам пирующих и вдруг уперся во взгляд Пряжкина — болезненно-страстный, как у обуянного гоном оленя. В зрачках Наташи что-то дрогнуло, веки опустились и снова взлетели. Расписанная розами, выщербленная чашка качнулась вверх-вниз, словно в знак молчаливого приветствия. Пила она, уже не спуская с Пряжкина глаз.

Между тем шум за столом нарастал. Каждый талдычил что-то свое. Рожа министра распределения стала багровой, как пузо насосавшегося кровью постельного клопа. Министр здоровья, хотя и был похож на долго валявшийся на морозе труп, пить не переставал. Пашка успел сбегать по нужде и сейчас вовсю расхваливал преимущества теплого люфт-клозета, оборудованного в избе Козлявичуса, перед дворовым сортиром.

— Нет, что ни говори, а дело стоящее, — говорил он. — Тем более, если есть кому порядок поддерживать. А от сортира, скажу я вам, одни убытки. Однажды случай со мной был. Выпил я с друзьями и малость ослабел. Они меня до избы доперли и возле калитки оставили. Дальше идти побоялись. Сожительница моя тогдашняя уж очень крутая баба была. Сильно осерчать могла и даже искалечить ненароком. Стою я, значит, один, возле калитки и сам с собой рассуждаю, как дальше быть и что бабе соврать. Но первым делом, думаю, загляну в сортир. Там мне, кстати, самые дельные мысли приходят. А сортиром этим, кроме нас, еще десять дворов пользовалось. Да еще прохожий люд норовил заскочить. Чистили его в последний раз, чтобы не соврать, лет пять назад. До сортира я еще вполне удачно добрался, а уж когда на щеколду заперся, цель свою окончательно забыл. Привиделось мне, что я уже дома и собираюсь ложиться спать. Ну я и улегся на полок. Если бы спокойно спал, так еще полбеды. А я по пьянке сильно ворочаюсь во сне, позу поудобней выбираю. Утром, когда меня баба нашла и отскребать стала, верите, даже в ушах засохшее дерьмо обнаружилось. Я его потом из-под ногтей шилом выковыривал. Брюки еще кое-как отстирались, а пиджак выбросить пришлось. Вот, а ты говоришь…

— С этого всякое злоумыслие и начинается, — с трудом ворочая языком, высказался шурин. — Сначала клозет в дому, потом фарфор на столе. Почему я должен тухлую солонину жрать, а он свиной окорок лопает?

— Я тебе подарю маленького кабанчика, — сказал Козлявичус, внимательно прислушиваясь к застольной беседе. — Покормишь годик, навоз от него потаскаешь, зарежешь, разделаешь — и жри на здоровье, никому не завидуй.

— Не надо, — покачал шурин указательным пальцем. — Не надо. Ничего мне от тебя не надо. Ни кабанчика, ни клозета. Даже к самогону твоему больше не притронусь.

— Упрашивать не буду, — спокойно сказал Козлявичус, забирая у шурина чашку и столовый прибор. — Зима еще не кончилась, каждый кусок на счету.

Шурин, воспринявший эти слова как неудачную шутку, некоторое время сидел, тупо глядя на грязную скатерть, а затем переполз на другой конец стола, где завладел миской и чашкой вконец упившегося министра здоровья.

Наташа, не дожидаясь нового тоста, к которому уже деятельно готовился неутомимый Пашка, встала, и, отпихнув чьи-то руки, покинула трапезную, попутно одним движением ресниц смахнув из-за стола Пряжкина. Решительно отклонив несколько предложений выпить на брудершафт, поговорить за жизнь, сплясать и подраться, но неминуемо потерять при этом драгоценное время, Пряжкин настиг Наташу только на втором этаже, где она дружески беседовала с женой Козлявичуса (и когда только успела познакомиться?).

— Отдохни, милая, отдохни, — говорила баба, одетая сразу во множество салопов и душегреек. — Чего тебе с этими мужчинами валандаться. Я тебе в чуланчике постелила. А то покоя от этих дураков не дождешься. Я наперед знаю, как они себя поведут. Сначала выпьют все, что в доме имеется, потом песни начнут орать и подерутся, а к утру кто-нибудь обязательно в сугробе уснет или в полынью провалится.

Подав Наташе большой кованый ключ и мельком глянув на Пряжкина, баба подхватила оплетенную четвертную бутыль и поспешила вниз.

— Подожди немного, — сказала Наташа Пряжкину так естественно, как будто у них давно была назначена здесь встреча, а затем легонько взъерошила волосы у него надо лбом.

Ощущение, возникшее при этом у Пряжкина, по силе, сладости и необычности можно было сравнить разве что с первым юношеским оргазмом. Он даже застонал от страсти и губами, как теленок, потянулся к Наташе.

— Я сейчас, — прошептала она и захлопнула за собой дверь.

Откуда-то вывернулся Пашка с совершенно остекленевшими глазами.

— Начальник, чур, я вторым буду!

— Убью, гад! — простонал Пряжкин таким голосом, что Пашка пал на колени и, прикрывая голову руками, истошно завопил:

— Пожалей, начальник! Я же не знал, что у вас любовь!

— Быстро вниз! И чтоб ни одна тварь сюда не сунулась!

— Слушаюсь! — гаркнул Пашка, кубарем скатываясь по лестнице.

Тут дверь приоткрылась, и Наташа — золотая рыбка, случайно заплывшая в жабий бочаг — поманила Пряжкина за собой. В жаркой темноте он облапил ее, прохладную, податливую, душистую и, сбивая табуретки, потащил туда, где должна была находиться постель.

— Я с самого начала знала, что этим кончится, — шепнула Наташа, целуя его в ухо…

Назавтра стало ясно, что жена Козлявичуса оказалась провидицей. Сбылись все без исключения ее предсказания: и выпито было все, способное гореть, кроме разве что керосина в лампах, и драка вспыхнула бессмысленная и дикая, с битьем посуды и переворачиванием мебели, и окоченевший труп обнаружился наутро в ближайшем сугробе.

В мертвеце немедленно признали зайцевского шурина. Судя по всему, он пал жертвой собственной принципиальности. Наотрез отказавшись воспользоваться хваленым люфт-клозетом, он выбрался во двор, где и допустил непростительную для уроженца тундры оплошность: усаживаясь по нужде, не вытоптал в снегу достаточно просторное углубление. Так он и замерз, сидя со спущенными штанами, сморенный самогоном, усталостью и морозом. Впрочем, среди собравшихся возле его тела людей почти не оказалось таких, которые бы искренне соболезновали семейству Зайцевых.

Сыновья Козлявичуса пригнали оленей, и путешественники, понимая, что на опохмелку рассчитывать не приходится, без лишних околичностей собрались в дорогу. Хозяевам никто даже "спасибо" не сказал.

Пряжкин шагал рядом с нартами и не сводил с Наташи ошалевшего взора. Минувшая ночь, навсегда оставшаяся для него за гранью реальности, где-то на границе волшебного и горячечного бреда, тем не менее полностью изменила представления Пряжкина о жизни вообще и о себе самом в частности. Впервые не зов плоти, а веление души толкало его — да еще как толкало, на ногах не устоять — к женщине.

Едва только упряжка пошла под гору, он упал на нарты рядом с Наташей и обнял ее так, что девушка даже вскрикнула.

— Больно? — спросил он.

— Больно, — ответила она. — Но приятно.

— Не замерзла?

— Немного.

— Потерпи. Скоро приедем.

— Я потерплю. Только обещай, что больше не будешь пить.

— Клянусь! — заявил Пряжкин, ничуть не сомневаясь в твердости своего слова.

Кем-то загодя предупрежденный Козленко встречал караван по всем правилам — цветами, музыкой и хлебом с солью. Мурзатая девчонка, неизвестно чья, но явно не хозяйская дочка, размахивала букетом тусклых бумажных тюльпанов. Старик карликового роста бряцал на самодельной кобзе. Жена Козленко держала на расписном рушнике свежевыпеченный крендель. Сам хозяин, скинув шапку и утирая усы, готовился заключить главу делегации в объятия. За спинами встречающих дымилась труба беленькой хатки и радостно скалились недавно смазанные жертвенным салом идолы — Бульба, Мазепа, Махно.

Узрев встающего с передовых нарт министра распределения, сильно подслеповатый Козленко широко улыбнулся, вытащил из рукава какую-то бумагу и строевым манером отбил три шага вперед. Рапорт его выглядел так:

— Дорогой Сила Гораздович! — Еще более широкая улыбка и взгляд в бумажку. — Разрешите! Мне! — Улыбка уже до ушей и снова взгляд в заветную бумажку. — Вас!! Поцеловать!! — Еще три шага вперед и жаркие объятия.

Здесь только Козленко понял, что допустил ошибку. Субтильного Силу Гораздовича Попова никак нельзя было спутать с почти квадратным, семипудовым Шишкиным. Отшатнувшись, Козленко приставил к левому глазу какую-то стекляшку — не то монокль, не то лупу без ручки — и грязными словами обругал своего анонимного информатора.

— Ничего-ничего, — попытался успокоить его несколько смущенный Шишкин. — Я здесь как раз и представляю особу соратника Попова, который в силу объективных причин…

Однако Козленко, махнув рукой, уже уходил прочь. Министр распределения, впрочем, как и все остальные министры, был для него тоже самое, что пустое место. Однако домочадцы губернатора были настроены более дружелюбно. Хлеб-соль был вручен Шишкину, и тот, жадно откусив кусок от калача, остальное засунул себе за пазуху. Соль была выброшена — чего-чего, а этого добра в государстве хватало с избытком. Букет тюльпанов положили на грудь министра здоровья, что окончательно сделало его похожим на покойника. Затем экспедиция не мешкая двинулась к рубежу — сбор дани был мероприятием настолько ответственным, что ради него можно было пренебречь не только отдыхом, но и обедом.

На обоих концах протоптанной в снегу черты полыхали жаркие очистительные костры, а в сотне шагов от них, уже на вражьей территории стояло странное сооружение, отдаленно похожее на огромные закрытые нарты. От его железных ребристых полозьев в тундру уходили два глубоких следа. Чтобы тащить такую громадину, понадобилось, наверное, целое стадо оленей, однако сведущие люди поговаривали, что она загадочным образом способна двигаться сама по себе, а при этом еще ревет, как разъяренный медведь, и плюется синим дымом. Впрочем, рассуждать на эту тему считалось дурным тоном. Мало ли какую пакость могут придумать полоумные супостаты и лиходеи. Может, это мираж, а может, и нечистая сила. Тем временем от самоходных нарт отделился человек в странной одежде, сшитой не то из крашеной в ярко-голубое змеиной кожи, не то из здоровенного рыбьего пузыря. За собой он волок по снегу объемистый мешок.

— Хоть бы подсобили, кореша, — жизнерадостно сказал он, останавливаясь у черты.

Пряжкину показалось, что он где-то уже видел это лицо с широко расставленными задорными глазами и красиво вырезанным ртом.

— Стой! — гаркнул Шишкин. — Не пересекать рубеж!

— Стою-стою, — примирительно сказал хозяин самоходных нарт. Было ему от силы лет двадцать, а может, и того меньше.

— Что в мешке?

— Лекарства.

— Высыпай. Будем проверять.

— Эх! — огорчился парень. — Значит, опять все сначала.

— Не твое дело, — осадил его Шишкин, оглядываясь в сторону каравана.

Министра здоровья уже сняли с нарт и под руки вели к месту приема дани. Сортировка лекарств была его обязанностью, поскольку под их видом враг мог подсунуть любую гадость. Некоторые давно испытанные средства вроде йода и касторки проходили контроль беспрепятственно, все другие подвергались тщательному и придирчивому изучению.

Официально министра называли Разумником Сидоровым, но он отзывался и на кличку Упырь. Свою нынешнюю должность он получил не по наследству, как все другие, а по указанию коллегии волхвов. Его предшественник скоропостижно скончался от чрезмерной дозы лекарства под названием "морфий", которое он регулярно принимал как средство против облысения, и при этом не оставил после себя преемника. Поскольку Сидоров неизвестно откуда знал всякие ученые слова (из-за чего, кстати, находился под постоянным надзором министерства бдительности), он оказался самым приемлемым кандидатом на должность министра здоровья.

— Принимай лекарства. Да только с полным вниманием, — наставительно сказал ему Шишкин. — Если какую-нибудь дрянь по ошибке возьмешь, сам же ее потом и жрать будешь.

Из пестрой кучи пакетов, коробочек и бутылей Сидоров трясущейся рукой извлек упаковку каких-то пилюль и по слогам прочел: — Ан-ти-би-о-тик… — Немного подумав, он не вполне уверенно объяснил: — "Анти" на научном языке обозначает против… А "био" — жизнь… Значит, какое-то снадобье против жизни. Яд, наверное…

— Яд нам без надобности, — сказал министр распределения. — Кидай в огонь.

— Слабительное, — министр здоровья уже рассматривал со всех сторон другой пакет. — Это, надо думать, средство для помощи ослабленным людям.

— Нужное лекарство. Оставляй. Будешь давать больным и раненым.

— Валидол, — Сидоров задумался. — Скорее всего, это означает "валить долу". То есть, сбивать с ног. Наркотик какой-то.

— Прочь его! Пусть они свои наркотики сами глотают, извращенцы.

— Горькая соль.

— Горькая соль не нужна. Обыкновенной некуда девать.

— Люминал. Чтобы это могло значить? Люм… Люм… Это что-то связанное со светом. Может, от него в глазах светло становится. Скорее всего средство против сна.

— Для караульных в самый раз подойдет. Одобряю.

— Пирамидон. Ну, это понятно… От слова "пиро" — огонь. Для согревания организма.

— Для согревания организма лучшего средства, чем спирт, нет. Выкидывай.

— Бесалол.

— Чур меня, чур! Никаких бесов! В огонь немедленно! Только руки себе испоганишь!

— Свечи глицериновые.

— Ну-ка, покажи. Что-то уж больно мелковаты. Попробуй зажечь.

— Не горят, едрена мать…

— Кидай в огонь. Нам такого дерьма не надо.

— Что же вы делаете! — крикнул парень, как раз в этот момент притащивший к рубежу второй мешок. — Эти штуки ведь не для освещения.

— А для чего? — поинтересовался любознательный Сидоров.

— Их в задницу положено засовывать.

— Ну вот ты и засунь, — хладнокровно сказал Шишкин, отправляя в огонь всю партию глицериновых свечей.

Все лекарства, названия которых не поддавались расшифровке, были также преданы сожжению. С уцелевших пузырьков содрали этикетки, а из пакетиков и коробок извлекли инструкции. Любая печатная продукция, вне зависимости от ее назначения, не допускалась в пределы государства.

Парень тем временем подтаскивал мешок за мешком. В одних были консервы, в других мука, в третьих — одежда, обувь, посуда. Работа нашлась для всех. Кто-то отскабливал надписи с бутылок, кто-то срезал их с мешков (дырявый мешок надежней, чем мешок расписанный всякой галиматьей), кто-то просеивал муку в поисках ампул с ядом и взрывных устройств, кто-то бил детскую посуду, на которой обнаружилась явно провокационная надпись "Ну, погоди!" Скоро в костре трещала, бухала, чадила и рассыпалась синими искрами добрая половина дани.

Солнце клонилось к закату, когда парень сделал последний рейс — прикатил бочку с керосином. Несмотря на мороз, пот градом катился по его лицу.

— Все, — сказал он, утираясь руками. — Пользуйтесь, дармоеды.

— А секиры за такие слова не хочешь отведать? — озлился министр распределения, также порядочно притомившийся.

— Ну, допустим, зарубите вы меня, а что дальше? Кто вам это добро будет доставлять? Дураков нет. Отощаете тогда.

— Ты нам своими подачками в глаза не тычь! Подумаешь, облагодетельствовал!

— Да мне не вас, а ваших детей жалко. Вы сами и так от пьянства передохнете. Зачем же лекарства жечь, посуду бить? Варвары вы!

— А ты дурак. Всякой лжи веришь. Одурманили тебя. Хочешь, переходи к нам. Узнаешь тогда, как надо жить.

— Может, я и дурак, но не до такой степени!

— Да к нам народ от вас толпами валит. Мы даже не всех принять можем. Вон, посмотри, — министр указал на Наташу. — Она уже неделю как здесь. Нарадоваться не может.

— Уж это верно, — с готовностью подтвердила Наташа и, отпустив руку Пряжкина, пошла к рубежу. — Ты слушай, что тебе умные люди советуют.

Пряжкину показалось, что она сказала еще что-то, уже значительно тише, но этих слов он не разобрал. Это ему не понравилось. Еще больше ему не понравилось поведение парня, взгляд которого остался делано-равнодушным, словно встреча с перебежчицей да еще с такой хорошенькой, ничуть не заинтриговала его. Сразу утратив полемический задор, он натянул на глаза капюшон своей странной одежды и подался назад к железному чудовищу, которое вскоре действительно взревело, как медведь, пустило тучу вонючего синего дыма, развернулось на месте и само собой покатило в тундру.

— Скажи, а как ты попала сюда? — спросил Пряжкин, когда Наташа вернулась к нему.

— Пришла, — ответила девушка, нахмурившись.

— Ногами, что ли? Да отсюда хоть месяц иди, никуда не придешь.

— Сначала меня один человек подвез, а уж потом я сама пошла, — разговор этот явно не нравился Наташе.

— Какой человек?

— Ну какая тебе разница! Ты его все равно не знаешь. Больше вопросов нет?

— Нет, — ответил Пряжкин, хотя один вопрос как раз имелся: каким это оружием Наташа смогла убить позапрошлой ночью напавшего на нее пса.

Тем временем на пятачке между догорающими кострами разворачивались нешуточные события. Получить дань было еще полдела — куда сложнее было доставить все в целости и сохранности в амбары министерства распределения. Повсюду на снегу уже валялись пустые бутылки и выпотрошенные консервные банки. Министр здоровья наелся слабительного и присел на нарты, ожидая прилива сил. Министр распределения выворачивал карманы погонщиков, успевших растащить тюк мануфактуры, предназначенной лично Силе Гораздовичу. Его подручные рукоятками алебард отгоняли прочь наиболее зарвавшихся мародеров. Пашка приволок шапку изюма для Наташи и полведра махорки для Пряжкина (сигареты и папиросы с данью не принимались, так как на каждой штуке имелись подстрекательские надписи вроде "Друг", "Прима" и даже зловеще-непонятное "Стюардесса").

— Ну что, будем трогаться? Я уже полные нарты набил. Больше не лезет, — сказал он и сплюнул на снег чем-то черным. — Вот, гадость! И кто только это кофе выдумал!

— Его сначала нужно мелко смолоть, а потом заварить кипятком, — сказала Наташа.

— Ты меня, кукла, не учи, — важно сказал Пашка, забрасывая в рот новую порцию кофейных зерен. — Я в этих валенках белую медведицу насмерть загнал.

Этот аргумент Пашка считал неотразимым и заканчивал им почти каждый спор.

— Валенки эти ты на прошлой неделе у штабного писаря в карты выиграл, — внес ясность Пряжкин. — А он их, надо думать, в нашей каптерке спер.

— Может, и спер, — согласился Пашка. — Что же с ним сделаешь. Зато писарь он хороший. Другого такого не найдешь.

— Из него писарь, как из тебя святой. Вот так писать надо. — Пряжкин поднял обрывок какой-то этикетки. — Вот это работа! Буковка к буковке.

— Ты что, в самом деле думаешь, что это живой человек написал? — искоса глянула на него Наташа.

— А кто же? — удивился Пряжкин. — Не бес же!

— Господи, — сказала Наташа, как бы сама себе. — Кажется, я влезла не в свое дело.

И загадочная эта фраза, не встретив ни возражения, ни сочувствия, одиноко повисла в морозном воздухе.

Уже подходя к нартам, Пряжкин задержался и тихо сказал на ухо Пашке:

— Что-то не нравится мне этот стервец, который дань доставлял. Надо проследить за ним. Пошли кого-нибудь по следу, а еще лучше сам сходи. Если он уехал, то и бес с ним. А если у рубежа вертится, разобраться придется.

— Будет сделано, начальник, — Пашка хищно прищурился. — Сам за всем прослежу.

…Огонь, словно ленивый и пушистый рыжий кот, тихо ворочался в открытой печке. Ольховые поленья на срезе были ржаво-красные, словно пропитанные кровью. Блики пламени ложились на замерзшее стекло, на заиндевевшие по углам стены, на бахрому парадных стягов, свисавших с потолка. Комната была как сказочная ледяная пещера, отрезанная от всего мира.

— Скоро будет совсем тепло, — сказал он.

— Мне и так тепло, — ответила она. — Надоело это одеяло. Такое оно колючее… Чему ты улыбаешься?

— Смешная ты. Наши бабы, когда ложатся в постель, разве что только валенки снимают. Знаешь, что я подумал о тебе в первый раз?

— Что?

— Уж больно хороша, да жаль, что грудь такая маленькая.

— Это не страшно. После родов станет больше.

— Мне сейчас так даже больше нравится. Сразу две можно целовать.

— Ну и целуй на здоровье.

— Скажи, почему ты выбрала меня?

— А почему ты выбрал меня?

— Это не ответ… Ты здесь одна такая, а похожих на меня много.

— Ты не похож на других. У тебя несчастные глаза.

— Разве?

— Но это раньше. А теперь счастливые. Слушай, а зачем эти татуировки. — Тут… и тут… И даже тут…

— Когда в нашем государстве рождается человек, ему сразу делают вот эту татуировку. "Не забуду мать родную". Видишь, она уже еле видна. Вот этот венок на плече означает, что я сподвижник. Когда стану соратником, к венку добавляются ленты. Портрет Силы Гораздовича должен быть у всех членов Кабинета Министров. Фигура Перуна — у всех волхвов. А про многие рисунки я и сам толком ничего не знаю.

— Ужас! И у женщин есть татуировки?

— И у женщин. Но в основном на спине… и ниже. Кстати, это считается красивым. Татуировками занимается специальное министерство.

— Пыток?

— Нет, культуры.

— Если хочешь, и я для тебя сделаю татуировку.

— Не надо. Тебе же будет больно.

— Не убирай руку… Вот так… Хорошо…

— А так?

— Тоже. У тебя добрые руки. И боль снимают, и усталость…

— Разве ты устала?

— Нет, что ты? Ведь до утра еще долго?

— Еще долго.

— А утром ты уйдешь?

— Да. Наверное.

— Не уходи. Мне будет страшно одной.

— С виду ты такая смелая.

— Разве что с виду. Я боюсь здешних людей, здешних идолов, здешних собак. Все на меня косятся. Губную помаду украли, расческу… Так тяжело бывает на душе.

— Зачем же ты тогда пришла?

— Об этом уже поздно говорить.

— Жалеешь?

— Нет. Теперь нет.

— Я никому не позволю тебя обижать.

— Но ведь и тебя самого могут обидеть.

— Пусть только попробует кто-нибудь… Какая у тебя нежная кожа здесь…

— Дурачок, не кусайся…

— Я съесть тебя хочу, а не укусить.

— Но только не целиком… Мы здесь будем жить?

— Не знаю. Вряд ли. Ведь это штаб.

— Но я не хочу возвращаться в министерство пропаганды.

— Я тебя туда и не пущу.

— А что же нам тогда делать?

— Ты станешь моей женой. По всем правилам. Перед людьми и богами. А потом мы построим свой дом.

— Думаешь, нам позволят?

— Конечно. У меня обязательно должен быть сын. Наследник.

— Печально, наверное, быть наследником министра обороны…

— Давай не будем об этом.

— Давай…

— На свете есть столько замечательных вещей. Например, вот эта…

— Ой, не щекотись!

— Ты вся прямо как сахар. Я и не знал до сих пор, что с женщиной может быть так хорошо. А как тебе со мной?

— Если тебе хорошо, значит, и мне.

— Этого мало. Я хочу, чтобы именно тебе было хорошо…

— Тогда давай попробуем вот так…

— Тебе так приятно?

— Да. А тебе?

— И мне…

— Только ты не спеши!

— Не могу! Не могу! Я умираю!.. Наташа, я умираю! Ох, как я тебя люблю!..

Первым, кого встретил Пряжкин, выйдя утром из штаба, был министр пропаганды.

— Куда девку спрятал, гад? — двигаясь параллельным курсом, но особо не приближаясь, спросил Погремушка.

— Не твое дело, — кратко ответил Пряжкин.

— Я тебе этого никогда не прощу! Так и запомни.

— Плевать я на тебя хотел.

— Смотри, чтобы кровью плевать не пришлось… Говори, отдашь ее или нет?

— Не собираюсь даже.

Несколько минут Погремушка молча трусил рядом, похожий на обезумевшего от голода полярного волка, а потом выкрикнул, хищно и в то же время жалко ощерившись:

— Ну и бес с тобой! Пользуйся! Мне ее во как хватило! Подбирай чужие объедки!

Пряжкин, до этого давший себе зарок стойко сносить любые посторонние инсинуации, наконец, не выдержал и бросился на Погремушку. Однако тот, не дожидаясь оскорбления действием, повалился посреди улицы и дико завопил:

— Убивают! На помощь! За что? Держите его!

Караульные у Усыпальницы насторожились. Случайные прохожие собрались в кучки. На башне часто и дробно ударили в рельс — вызывали подмогу. Пнув Погремушку валенком и до боли сжав челюсти, Пряжкин поспешил свернуть в ближайший переулок.

Министр бдительности принял его неожиданно холодно и подчеркнуто официально. Со времени их последней встречи случилось что-то чрезвычайное, и Зайцев, хоть и был порядочным лицемером, не собирался это скрывать.

— Слушаю, — сказал он, на манер лука сгибая и разгибая деревянную линейку.

— Я по поводу перебежчицы.

— Догадываюсь. Ну-ну…

— Считаю, что к нам она прибыла из самых искренних побуждений. Подозревать ее в злых помыслах, а тем более в шпионаже нельзя.

— Все?

— Все.

— Нет, не все! — Зайцев изо всей силы хлопнул линейкой по столу. — Лопух! Девка тебя пальцем поманила, а ты и растаял! Любовь закрутили!

— Да вы же мне сами советовали…

— Что я тебе советовал? По головке ее гладить? На руках носить? Ты ее планы должен был выведать! Вещи обыскать! В крайнем случае допрос с пристрастием учинить! Теленок! Да она из тебя сейчас веревки будет вить! О чем вы разговаривали? Но только чтоб слово в слово!

— Э-э-э… А-а-а… Не помню, — честно признался Пряжкин.

— Тьфу, а еще министр обороны!

— В общем так, — Пряжкин, уже почти не давая отчета своим действиям, вырвал у Зайцева линейку и переломил ее пополам. — Я на самом деле министр обороны и свое дело делаю. А вашей сучьей работой заниматься не собираюсь! Стукачей себе где-нибудь в другом месте ищите!

— Ах вот ты как заговорил! — Обычно бледное лицо Зайцева покрылось багровыми, как следы ожога, пятнами. — Не много ли берешь на себя?

— Сколько считаю нужным, столько и беру.

— Где девчонка?

— Наташу я вам не отдам.

— Ты в самом деле рехнулся! Какое право ты имеешь ею распоряжаться?

— Она жена мне!

— Ах, даже вот как! И когда же вы, интересно, успели пожениться?

— Это неважно.

— Важно! Ты министр обороны. И сын твой будет министром, если, конечно… — он поперхнулся… — таковой появится. Жениться ты можешь только с одобрения кабинета министров и лично Силы Гораздовича.

— Значит, я обращусь к кабинету министров.

— Ну и прекрасно! — Зайцев даже подпрыгнул за своим столом. — Кабинет министров с утра в сборе. Только нас с тобой и дожидаются.

Как и многие другие наследственные правители, Сила Гораздович Попов имел много физических и нравственных изъянов. Первые он маскировал просторной, специально для него продуманной хламидой Верховного волхва, а вторые довольно успешно скрывал при помощи цветистой демагогии, до которой был великий охотник еще с юных лет.

Министры, которых, включая Пряжкина и Зайцева, было, как и апостолов, ровным счетом двенадцать, сидели за длинным столом, где в обычное время обедало и ужинало многочисленное патриархальное семейство Поповых.

Почти все они состояли в ранге сподвижников, а трое: министр бдительности, градостроения и вероисповедания — даже соратников. Один только разнесчастный министр здоровья как родился приверженцем, так до сих пор и числился в этой категории. Статусом ниже его были только кочевавшие чучмеки, которых и людьми-то можно было назвать с большой натяжкой.

Вопросов на повестке дня заседаний кабинета министров было немало: министр распределения отчитывался о результатах последнего сбора дани, министр промышленности докладывал о проекте реконструкции кузницы, министр градостроения требовал гвоздей для ремонта служебной избы, министр вероисповедания сетовал на общее падение благочестия, министр культуры, сняв часть одежды, демонстрировал новые образцы татуировки, министр пропаганды смутно намекал о каких-то безответственных личностях, вносящих раскол и смуту в государственное устройство. Министр земледелия подробно изложил планы предстоящей посевной компании, признав некоторые допущенные в прошлом ошибки. Так, например, хлеб минувшей весной сеяли ломтями, и он, понятное дело, не взошел, а ведь элементарная логика подсказывает, что раз хлеб выпекают из муки, то и сеять надо именно ее. То же самое и со свеклой, которую перед посадкой необходимо извлекать из консервных банок, что раньше не делалось. Еще, сказал министр, мы собираемся посеять картофельные чипсы и желтый плод неизвестного названия, семена которого были подарены министерству земледелия женой Силы Гораздовича.

Одним из последних слово взял Зайцев. Кратко, но красочно описав текущий исторический момент, он призвал повысить бдительность в связи с приближением весенне-летнего периода, характеризующегося, как известно, повышением степени миграции животных и птиц, многие из которых, не исключено, будут использованы в своих целях врагами. Кроме того, он высказал требование усилить охрану рубежей, для чего к уже имеющимся заграждениям, самоловам, капканам и засекам добавить забор из колючей проволоки шириной не менее чем в четыре кола, идолов-пугал, расставленных через каждые пятьсот шагов, и специальные курительницы, на которых должно сжигаться средство, отгоняющее злых духов и развеивающее недобрые помыслы. Секретом этого средства, якобы, уже владело министерство бдительности. Кроме того, Зайцев выразил сомнение в надежности самой системы охраны города. Коварные враги, потеряв надежду пробиться в него по суши и воздуху, несомненно, попытаются использовать земные недра. О наличии таких попыток в прошлом свидетельствует недавно откопанная возле Тухлой Речки туша неведомого животного с огромными клыками. Неизвестно пока, что же это такое: порождение природы, злой дух, или новая выдумка врагов, — но такому чудовищу ничего не стоит прорыть подземный ход в святая святых государства. Во избежание подкопов нужно срочно придумать какое-то устройство, сигнализирующее о сотрясении почвы. Теперь о сборе дани, продолжил он. Какая-то польза от нее, возможно, имеется. Но вреда куда больше. Дети спрашивают, откуда такие красивые баночки, такие сладкие конфетки и такая теплая одежда. Взрослые, конечно, понимают, что все это изготовлено исключительно с подрывной целью. Но как это объяснить несмышленышам? Необходимо делать главный упор на собственные силы, развивать промыслы, сельское хозяйство и оленеводство. И в заключение о фактах утери бдительности. Тут Зайцев многозначительно замолчал, отпил воды из кружки, откашлялся и продолжал, то и дело косясь на Пряжкина.

— Всем отлично знаком наш сподвижник, министр обороны и член коллегии волхвов Пряжкин. До самого последнего времени я имел о нем самой лучшее мнение. Возложенная на Пряжкина огромная ответственность требует, чтобы он всегда был беззаветно предан интересам государства. Однако в последнее время в поведении Пряжкина стали проявляться, мягко говоря, оплошности и просчеты. Взять самый свежий случай. Рубеж пересекает некая весьма сомнительного вида особа, заявившая, что она, якобы, желает навечно поселиться в нашем государстве. Поймите правильно, я не против перебежчиков в принципе. Наступает время, когда народные массы зарубежных стран, разорвав цепи лжи и страха, кинутся к нам сотнями и тысячами. Однако если мы при этом утратим бдительность, значит, утратим и все остальное, включая жизнь. Имея весьма серьезные подозрения относительно этой девицы, я поручил Пряжкину разоблачить ее. Почему именно Пряжкину, а не кому-то другому? Объясняю: шпиона в первую очередь должна интересовать боеспособность наших войск. Следовательно, он попытается внедриться в министерство обороны. Значит, Пряжкину и карты в руки. Как же повел себя в этой ситуации наш хваленый министр? Думаете, он провел тщательное расследование? Расставил хитроумные ловушки? Обнаружил у подозреваемой шпионское снаряжение? Как бы не так! Пряжкин собрался жениться на этой особе! На потенциальном вражеском агенте! На человеке, вряд ли способном воспринять наши идеалы, нашу веру и наши стремления. А ведь Пряжкин не какой-нибудь погонщик оленей или караульный на башне. Напоминаю, он министр обороны, причастный к нашим самым сокровенным тайнам. Он знает такое, чего не знает ни один из присутствующих здесь, исключая, может быть, только Силу Гораздовича, чьи знания, как известно, безграничны. И все это Пряжкин обязан передать своему сыну, в преданности и верности которого мы должны быть абсолютно уверены. Сумеет ли, спрашивается, перебежчица дать ребенку правильное воспитание? А если она не перебежчица, а хуже того — шпионка! Кого она вырастит? Врага! Нашего могильщика! Убийцу наших детей! Выношу этот вопрос на обсуждение кабинета министров. У меня пока все.

Речь Зайцева вызвала бурные эмоции у всех, кроме Силы Гораздовича. Он по-прежнему мило улыбался, что-то черкал в своем блокноте и переговаривался вполголоса с секретарями и референтами. Казалось, страшные обвинения против Пряжкина прошли мимо его ушей.

— А что ты, Пряжкин сам об этом скажешь? — подал голос министр градостроения, человек рассудительный и сравнительно не злой.

— Я полностью отвергаю все высказанные в мой адрес обвинения. Нельзя делать из честного человека шпиона. Нельзя друзей превращать во врагов. Я убежден, что эта девушка пришла к нам с самыми чистыми побуждениями. Здесь же ее сразу начали травить. Моя связь с ней не плод легкомыслия, а результат серьезных размышлений. Уверен, что вместе с ней мы воспитаем достойного продолжателя нашего общего дела, верного сподвижника, а может, даже и соратника. Пользуясь случаем, прошу у кабинета министров разрешения на вступление в брак.

— А помните, в прошлом году, по ходатайству министерства вероисповедания вам была предложена в жены моя племянница Голуба Козлова, — ни с того ни с сего спросил министр здоровья. — Чем она вам не подошла, интересно?

— Отвечать обязательно? — Пряжкин почувствовал, что начинает наливаться яростью.

— На заседании кабинета министров на любой вопрос надо давать ответ, — объявил Зайцев.

— Ваша Голуба, хоть и косая на оба глаза, однако успела переспать со всем министерством вероисповедания, кроме деревянных идолов, конечно. Зачем мне такая жена? Ладно бы, если ни кожи, ни рожи нет, так хоть бы стыд имела.

— Вы только послушайте, что он говорит! — взвился министр вероисповедания. — И о ком! О жрице бога Дида! Если она и совершала половые акты, то исключительно в ритуальных целях. У нее должность такая! Никому не имеет права отказывать! Со стороны Пряжкина допущено богохульство!

— Да он давно уважение к людям потерял, — пробасил министр распределения. — Ведет себя вызывающе. Как будто бы и осадить его некому.

— Осадим! Осадим! — хором заверили его коллеги.

— А сегодня утром, подстрекаемый этой девкой, он напал на меня прямо у дверей Усыпальницы. Я весь в синяках и ссадинах. Многие могут подтвердить. Вот он, к примеру, — Погремушка указал пальцем на министра градостроения.

— Да, — немного поколебавшись ответил тот. — Такой факт имел место.

— Я как-то однажды попробовал сосчитать идолов, которые молятся за министерство обороны, — снова влез министр вероисповедания. — Жуткое дело! Сорока трех штук не хватает. А у тех, которые в наличии, жертвенные чашки мхом заросли. Как можно допускать такое глумление над кумирами!

— Трезвым его уже давно не видели.

— Выскочка!

— На лекциях в школе всякую чепуху несет…

— К ответу его!

— К суду!

— Испытать огнем!

— Наказать примерно…

— Изгнать прочь! И немедленно!

— Лучше отдайте его нам для опытов, — фальцетом проблеял министр здоровья. — А то я вчера средство от слабости самолично принял. На собственном организме не побоялся испытать. Так поверите, с тех пор ремень на штанах боюсь застегнуть. Жена кальсоны не успевает стирать. Полное расстройство дефекации и метеоризм.

— Что-что? — подозрительно переспросил Зайцев.

— Расстройство стула, говорю, и недержание газов, — гордо объяснил министр здоровья.

— Ну это я уже давно почуял. Водки с корой ивы выпей. Некоторым помогает.

— Пусть Пряжкин сначала девку выдаст! — крикнул Погремушка.

— Допросить шпионку!

— Подвесить за волосы и нагаечкой по мягким местам!

— Обоих подвесить…

— Нет, все же лучше огнем испытать!

Пряжкин слушал все это, не веря собственным ушам. Люди, которым он никогда не причинял зла, со многими из которых был если не в дружеских, то вполне приличных отношениях, вдруг безо всякого серьезного повода накинулись на него, как стая волков на подранка. Все: и прошлые заслуги, и безукоризненное происхождение, и незыблемый до последнего времени статус, и давние связи с каждым из присутствующих — внезапно оказалось никчемным и бесполезным. Стена, всегда защищавшая его, обернулась вдруг ветхим заборчиком. Жуткое ощущение полной беспомощности сковало его. Заранее заготовленные доводы в свою защиту вылетели из головы, язык онемел, мысли спутались, и Пряжкин с пугающей ясностью ощутил, что он именно тот, о ком сейчас наперебой кричали члены кабинета министров — вероотступник, наглец, изменник и пьяница.

— Ну, ладно вам, ладно, — прервал возмущенный гвалт Сила Гораздович. — Накинулись все на одного. Разве так можно? Что плохого он сделал? Украл, убил, предал? Человек жениться хочет, а вы его на куски готовы разорвать. Подход негосударственный. Выходит, мы зря его кормили, учили, одевали? Все с начала теперь? И кого на его место назначить? Тебя, что ли, Шишкин? Или тебя, Овечкин? Зайцев вон какой с виду умный, а ведь в автоматикой телемеханике ни в зуб ногой. Даже не знает, что это такое. Кто из вас может систему энергораспределения ракеты наладить? А? Вот видите. Незаменимых людей, конечно, нет. Не станет Пряжкина, будет кто-то другой. Определенные меры мы в свое время приняли. Да только зачем нам самим себе заботы придумывать? Взять того же Зайцева. Человек бдительный, ничего не скажешь. Только где нам столько колючей проволоки взять, чтобы в четыре кола все государство огородить? Хватит, что он в прошлом году всех гусей и уток распугал. А вдруг не прилетят они больше с испуга? Значит, ни мяса, ни пера, ни пуха! К каждой проблеме тонкий подход требуется. Тут рубить с плеча нельзя. А то раскаркались — Пряжкин то, Пряжкин се… На себя посмотрите. То обблюетесь, то обдрищетесь! Тем более, что с Пряжкиным еще ничего не ясно… Встань, сподвижник. Тебе что, в самом деле эта девка приглянулась?

— Да, — облизав пересохшие губы, выдавил Пряжкин.

— Уверен, что не шпионка она?

— Да, — прошептал Пряжкин.

— Не слышу… Громче. Шипишь, как дохлый селезень. Ну, а теперь гляди мне в глаза и отвечай как на духу: кто тебе дороже, девка приблудная или родная держава?

— Так нельзя… разделять. Родная держава есть родная держава, а… она… это она…

— Да я же не заставляю тебя прямо сейчас от нее отречься. Может, она и в самом деле без вины виноватая… Ты мне ответь на отвлеченный вопрос: что выбираешь — родину или бабу, если та и в самом деле вражеское отродье?

— Родину…

— Вот это я и хотел от тебя услышать. Если эта девка шпионка, то ясно, куда ее потянет. Сразу и выяснится, что к чему. Завтра же, не откладывая, возьми ее с собой под землю. Покажи ей все, что захочется. А потом пусть расскажет твоим людям, какая тяжелая и подлая жизнь за рубежом и какое счастье оказаться здесь. Если она злые намерения хранит, это сразу выяснится. Внимательно наблюдай за ней. Все подмечай, и слова и взгляды. Соглядатаев за тобой не будет. Возьмешь только своих людей. И решение примешь сам. Доверим ему, соратники и сподвижники?

— Доверим, доверим! — загалдели все, как будто четверть часа назад и не требовали крови.

— Завтра мы все снова соберемся, и ты, Пряжкин, скажешь правду. Если она без вины, тут же вас и обвенчаем, а если умысел имела… — Попов на секунду задумался, словно подыскивая достаточно веское заключительное слово.

— Что тогда? — спросил Пряжкин, забыв, что перебивать Силу Гораздовича так же опасно, как всуе поминать имя Перуна-Громовержца.

— А тогда свершится закон, — в голосе Попова появилось что-то такое, от чего у Пряжкина похолодело в животе. — Ты сам все знаешь. Смертной казни у нас нет, и ради какой-то девчонки вводить ее нецелесообразно. Изгоним из пределов государства и все. А теперь иди. Помни, сподвижник, мы тебе верим.

Пряжкин, еле переставляя враз ослабевшие ноги, пересек площадь и у штаба наткнулся на Пашку, который втолковывал что-то низкорослому, плосколицему человеку в оленьей кухлянке, которого придерживали за руки два амбала из пограничной стражи.

— И кто же ты такой есть? — спрашивал Пашка тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

— Никифоров я, — примирительно отвечал человек в кухлянке. — Отпусти, начальник. Моя за оленем шла.

— Нет, ты не Никифоров. Никифоров знает, как отвечать на вопросы коменданта штаба.

— Чучмек Никифоров по вашему приказанию прибыл, — бодро доложил Никифоров.

— Прибыть ты прибыл. Вижу. Да только не по моему приказанию… Где его взяли? — Это относилось уже к пограничной страже.

— В двух верстах от рубежа. Балкой гнал нарты. Чуть оленей не угробил.

— Неправда, начальник. Моя оленя не угробит. Моя оленя уважает.

— Молчи. Отвечай, что возле рубежа делал?

— То молчи, то отвечай… Злой ты, начальник. Как медведь-шатун злой.

— Если не ответишь, я твои кишки сейчас на эту дуру намотаю. — Пашка указал на Святовида.

— Моя оленей искал. Олень рубеж не знает. Олень от стада отбился, в тундру ушел. Моя искать поехал. Без оленя чучмеку Никифорову нельзя. Без оленя моя помирать будет.

— За этим задержки не будет. Предупреждали тебя, что к рубежу ходить нельзя?

— Предупреждали. Давно предупреждали. Забыл совсем.

— Палец к бумаге прикладывал?

— И палец прикладывал и крест рисовал.

— Идола целовал?

— Целовал, однако. Попробуй не поцелуй твоего идола.

— Значит, теперь не обижайся.

— Чучмек Никифоров не обижаться.

— А-а-а, это ты, — Пашка заметил, наконец, Пряжкина. — Вот, чучмек попался. Сбежать хотел. Что делать с ним будем?

— Как будто не знаешь, — ответил, занятый своими мыслями Пряжкин. — В первый раз, что ли?

— Не в первый раз. Да только все одно, не доходит до них наука. Признавайся, ведь хотел сбежать? Признавайся, ничего тебе за это не будет. Отпущу.

— Правильно. Хотел сбежать. Давно задумал.

— Почему?

— Есть нет. Табака нет. Оленей отбирают. Рыбу отбирают. Песец отбирают. Скучно жить.

— А за рубежом, думаешь, лучше?

— Там олень свободно ходит.

— Ну раз так, иди. Отпускаю.

— Пешком не дойду. Оленей отдай, нарты отдай, хорей отдай.

— Ничего себе! — делано удивился Пашка. — Олени не твои. Олени государственные. Воровать не позволю.

— Оленя не государство рожал. Оленя важенка рожала. Нарты я сам делал. Хорей сам делал.

— Бес с тобой. Нарты и хорей бери, а оленей придется оставить.

Несколько минут они молча стояли друг против друга, по разному одетые, но удивительно схожие обликом — оба коренастые, узкоглазые, кривоногие.

— Ладно, начальник, — сказал наконец Никифоров. — Пойду, однако. Путь не близкий. Не обижай моих оленей.

— Э, братец, это еще не все. Кухлянку снимай.

— Кухлянку моя жена шила.

— Жене, значит, и вернем.

Никифоров кряхтя стащил меховую одежду и остался в каких-то жуткого вида полуистлевших портках. На лице его не отразилось ровным счетом никаких чувств.

— Исподнее, так и быть, тебе оставим, — сказал Пашка. — Срамить не будем. Счастливого пути.

— И тебе счастливо оставаться, начальник. — Босой и голый человек с синей нечистой кожей повернулся к ним спиной и вприпрыжку устремился в тундру. — На небесных пастбищах свидимся.

— Свидимся, не сомневайся.

— Убежит ведь, гад, — сказал один из стражников, глядя вслед Никифорову. — Они, черти, к любому морозу привычные.

— Не убежит, — заверил его Пашка. — Я тундровых псов уже три дня как не кормил. Растаскают его, как сдобную булку, будь спокоен… А ты, начальник, почему такой хмурый?.

— Ты сделал, что я у тебя просил?

— А как же! Этот сопляк сначала от рубежа отъехал версты на три, а потом назад повернул. И за холмиком, значит, спрятался. Да разве такую машину спрячешь. Мы с ребятами ночью и подползли к этому чудищу железному. Глянули, а у него на крупе бочка с керосином приторочена. Только керосинчик уж больно густой и вонючий. Мы бочку, продырявили да и подожгли. Занялась эта дура синим огнем, как миленькая. Мы отползать стали, а она как рванет! Всю тундру кусками железа засыпало. Вот такие пироги, начальник.

— Керосинчиком это вы зря, — сказал Пряжкин, ощущая какое-то нехорошее, тягостное предчувствие. — Не надо было так…

— Назад уже не воротишь, — равнодушно сказал Пашка. — Что было, то сплыло. А за это дело ты мне бутылку будешь должен. Я так понимаю, что это твоей милашки хахаль был, вечный ему покой.

— Что-нибудь случилось? — спросила Наташа.

— Нет, — ответил Пряжкин.

— Но я же вижу!..

— Так, мелкие неприятности…

— Из-за меня?

— Нет.

— Только не обманывай.

— Зачем тебе знать всякую гадость.

— Значит, из-за меня…

— Это не имеет никакого значения. Даже если меня поставят караульным на башню, я не откажусь от тебя.

— Может и такое случиться?

— Все может случиться. Нам сейчас нужно все время быть вместе. Тебя могут похитить. Или устроить какую-нибудь пакость. Все должно решиться завтра. Мы спустимся под землю, туда, где находится командный пункт стратегических ракетных войск. Тебе придется пойти со мной и поговорить с людьми, которые живут там. От твоего выступления зависит очень многое. Конечно, я не заставляю тебя лгать, но постарайся как можно точнее исполнить мою просьбу. Смысл выступления прост: так, откуда ты пришла, — все плохо, здесь — все прекрасно. Ты понимаешь?

— Понимаю. Только оратор из меня неважный.

— Скажи, а там… действительно плохо?

— По-всякому… но там все другое. Тебе будет трудно это понять.

— Не хочешь рассказывать?

— Не хочу растравлять душу. Лучше поцелуй меня.

— Хорошо…

— Ты целуешь меня, как будто в последний раз.

— Я целую тебя в последний раз как невесту. Завтра я поцелую тебя как жену.

— Ты хоть сам веришь в это?

— Да! Да! Да! Верю! Хочу верить!

Кроме Наташи Пряжкин захватил с собой только коменданта Пашку, который всегда сопровождал его во время спусков в подземелье. Слежки заметно не было. Или Сила Гораздович доверял ему, или наблюдение было организовано весьма ловко.

— Это Кром, — сказал Пряжкин, указывая на тесовый забор высотой в три человеческих роста. — Укрепление вокруг пусковой шахты. Скоро вместо дощатых стен будут возведены каменные. Заходи в эту калитку. Только нагнись. — Он постучал в стену деревянной чуркой, подвешенной на цепи.

— А почему калитка такая низкая? — спросила Наташа, опускаясь почти на корточки.

Пряжкин смолчал, зато идущий последним Пашка буркнул:

— Чтоб головы врагу было удобней рубить.

И действительно, сразу за калиткой стояло пять или шесть караульных с занесенными алебардами. Убедившись, что врагов среди прибывших нет (о Наташе их предупредили заранее), они заперли калитку огромным засовом и опустили оружие.

— Ржавчина! — Пряжкин провел пальцем по лезвию одной из алебард. — Разве так за оружием следят? Чтоб завтра как огонь горела! Коменданту проследить за исполнением.

— Будет сделано, — сказал Пашка и, не глядя, ткнул провинившемуся кулаком в рожу.

— Хочешь подняться на башню? — спросил Пряжкин у Наташи. — Оттуда далеко видно во все стороны.

— А можно?

— Нам можно.

По скрипучей лестнице, перила на которой были устроены только с правой стороны, они забрались на сторожевую башню. Пашка остался внизу — он терпеть не мог высоты и вообще был сегодня не в настроении.

На смотровой площадке башни, прикрытой сверху лишь четырехскатной крышей из замшелой дранки, было, казалось, куда холоднее, чем внизу. На караульном было надето столько одежек, что если бы он вдруг упал, то без посторонней помощи уже не встал бы. Кроме его бочкообразной фигуры на башне находился еще только один предмет — установленный на турели огромный пулемет.

— Оказывается, у вас и огнестрельное оружие есть, — сказала Наташа, заглядывая в прицел. — И сколько же ему, интересно, лет?

— Столько же, сколько и этой башне.

— Исправен?

— Думаю, что исправен.

— Ты сам хоть из него стрелял?

— Стрелять из него будут тогда, когда появится враг. Смотреть надо вот в эту штуку, а нажимать вот здесь…

Не дожидаясь окончания его разъяснений, Наташа припала к плечевым упорам, схватилась за рукоятки и с натугой повела стволом слева направо.

— Бах-бах-бах! — протараторила она и засмеялась. — Смазка загустела, да и не чистили его давно.

— Откуда ты, интересно, в таких вещах разбираешься?

— Разбираюсь. В детстве по музеям любила ходить. Если не ошибаюсь, это крупнокалиберный пулемет ДШКМ, калибр 12,7 миллиметра, по-вашему 0,26 вершка… Скорострельность 125 выстрелов в минуту, дальность поражения… примерно тысяча саженей. Ну, как?

— Молодец, — сказал Пряжкин, внимательно наблюдая за ней.

В том, как Наташа стояла у пулемета, как смотрела, прищурившись, в ракурсный прицел, как прошлась пальчиками по предохранителю и магазинной коробке, было что-то от опытного, ухватистого вояки. Напоследок подергав свисающую с правой стороны пустую патронную ленту, она потеряла интерес к пулемету и сразу стала тем, кем была всегда, — немного взбалмошной, милой девчонкой. Покрутившись немного на одной ноге, она принялась рассматривать расстилавшийся перед ней бело-серо-черный пейзаж, состоявший из бревенчатых избушек с подслеповатыми окнами, словно крепостными стенами окруженных поленницами дров, узких, изъезженных нартами улиц, упиравшихся в снежную пустыню, да бессчетного количества идолов, похожих отсюда на бесплодных, оставшихся не у дел фаллосов. Центром города был Кром — дощатое укрепление, по периметру коего располагалось двадцать башен, на каждой из которых пританцовывали у дедовских пулеметов окоченевшие караульные.

— Эта башня называется Боровицкая, — сказал Пряжкин. — А та…

— Знаю, знаю, — перебила его Наташа. — Спасская, Водовозная, Никольская, Троицкая, Беклемишевская и так далее.

— А это откуда ты знаешь? — уже не на шутку удивился Пряжкин.

— Нетрудно догадаться… А там что? — Она ткнула пальцем в размещенное внутри стен приземистое здание с дымящейся трубой. — Оружейная палата?

— Это электростанция.

— Ух ты, ах ты! А я-то думала, что у вас кроме коптилок да керосиновых ламп ничего другого нет.

— Под землей нельзя обходиться без электричества. Электричеством питаются все составные части пускового комплекса.

— Значит, если электростанцию разрушить, ракеты не взлетят?

— Странные вопросы ты задаешь… Конечно же, взлетят. Существуют еще резервные источники электроснабжения — дизеля, аккумуляторы. Мы все предусмотрели.

— Мы! — Наташа фыркнула. — Ты хоть мне сказки не рассказывай. Вы здесь и гвоздя не забили. Пришли когда-то на все готовое. Скажешь, нет?

— Наташа, — Пряжкин покосился на караульного. — Мы здесь не одни.

— Ах, прости, забыла… Ну, рассказывай дальше.

— А дальше — все.

Действительно, кроме электростанции внутри огороженного пространства не было больше ничего, кроме снежных сугробов, через которые в разных направлениях тянулись цепочки собачьих и человеческих следов.

— Где же ваша знаменитая шахта?

— Здесь. Но она замаскирована.

— Подумаешь! — Наташа опять фыркнула. Сейчас она была явно не в себе. Не то волновалась, не то специально нарывалась на скандал. — Вон в том месте снег просел. Тепло, значит, из-под земли поднимается.

— Действительно, — Пряжкин присмотрелся повнимательней. — Придется подсыпать снежку.

— Ладно, полезли вниз. Здесь задубеть можно.

Стараясь не поскользнуться на обледеневших ступеньках, они спустились к подножию башни, где их все еще дожидался Пашка, который, судя по окуркам, приканчивал десятую самокрутку.

— Наташа, сейчас ты окажешься там, где уже много лет не бывал ни один чужак. Не все министры имеют право посещать пункт управления запуском стратегических ракет. Люди, которых ты встретишь, могут показаться тебе странными. Они живут в особых условиях и по особым законам. Постарайся их понять или хотя бы будь снисходительной, — сказал Пряжкин как можно более убедительно. — Прежде чем сказать или сделать что-нибудь, подумай.

— Отстань, — Наташа кусала губы. — Я никуда не пойду.

— Почему? Мы же договорились.

— Я передумала. Что я вам, мартышка цирковая?

— Наташа, прошу тебя… Я уже говорил, что от того, как ты поведешь себя сегодня, зависит очень многое, — сказал Пряжкин.

— Для тебя?

— Для нас обоих.

— Хорошо, только потом не обижайся. — Она резко вырвала руку.

— Если так, то не пойдем.

— Нет, пойдем. — Наташа почти кричала. — Раз ты все уже решил за меня, пойдем?

— Вот тебе и любовь, — философски заметил Пашка. — Вчера как голубки ворковали, а ноне как собаки лаются.

Люди, населявшие подземелье ракетной базы, никогда не видели солнце и, возможно, даже не подозревали о его существовании. Конечно, они знали, что где-то существует некий другой мир, но ничего хорошего от него не ждали. Там царили кровожадные чудовища, озверевшие враги и стихийные бедствия, именно оттуда могли прилететь чужие ракеты и самолеты. Иногда зимой в разгар пурги или летом в самую буйную грозу кого-нибудь из них доставляли на поверхность, чтобы позволить самолично убедиться во всех ужасах жизни вне бункера.

Когда ракетчики обоего пола, дисциплинированные до абсурда, в мгновение ока собрались в центральном посту управления, Пряжкин сдержанно, без особых эмоций сообщил, что сейчас состоится встреча с человеком, который родился и вырос за рубежом, в полной мере испытал все тамошние невзгоды и лишения, однако несмотря на многочисленные препоны сумел бежать в пределы самого справедливого, самого человеколюбивого и самого сильного государства. Сразу послышались сочувственные ахи и охи. Обреченные на малоподвижный образ жизни и обильно снабжаемые мукой, сахаром и солониной, ракетчики привыкли считать образцом красоты своих расплывшихся, широкозадых жен, любивших наряжаться в пыжиковые жакеты, ватники и песцовые горжетки, поэтому стройная и тонконогая Наташа, одетая в мягкий свитерок и коротенькую юбочку, одним своим видом лучше всяких слов доказывала все неоспоримые преимущества здешнего существования.

Девушка выглядела больной и потерянной. На вопросы она отвечала тихо и односложно, иногда надолго умолкала. Ракетчики, расстроенные ее горестным прошлым, вели себя максимально конкретно.

— Скажите, а оленины вам хватало? — спрашивали они. — Вы ее часто ели?

— Нет, — отвечала Наташа. — Оленины я вообще не ела.

— Ай-я-яй! — переживали ракетчики. — А сколько сахара в день вы употребляли?

— Мало. Ложечки две.

— Это надо же! До чего людей довели! Сегодня за завтраком я целый фунт умяла. А какой чай вы больше любите, брусничный или луковый?

— Я просто чай люблю.

— Вот жизнь! Даже чая приличного не хватает. А что вы вообще любили там есть?

— Бананы и апельсины.

— А что это такое? — протиснулся вперед чумазый малыш с явными признаками рахита.

— Если ты когда-нибудь пробовал мыло, значит, и вкус бананов знаешь. — Наташа прижала к себе малыша. — А ананасы и того хуже.

— Говорят, вам даже змей приходится есть?

— Приходится. Я сама ела. Угри называются.

— А что же вы так одеты плохонько? Неужто ватников на всех не хватает.

— Мне вот не хватило.

— Не расстраивайся, родимая! Я тебе свой старенький подарю.

— А как насчет веры истинной? Забыли, поди, кумиров? Жертвенный огонь не разводите?

— Не разводим. И кумиров забыли.

— И Перуна? — с ужасом воскликнул кто-то.

— И Перуна.

— И Даждьбога?

— И Даждьбога.

— До чего народ замордовали, бесы! Чтоб их леший разорвал!

— Хватит дитя мучить! — дородная баба обняла Наташу. — Да на ней, бедной, лица нет. Покормить надо вначале гостью дорогую, а уж потом вопросами мучить. Я сегодня как раз шанег напекла.

Обед накрыли прямо на плоской панели пульта управления, предварительно убрав с него недосушенные пеленки. Посуду и пеленки извлекли из аппаратных стоек, в которых клацали реле и стрекотали шаговые искатели. Наташа ела исключительно мало, выпила только кружку брусничного чая, да слегка поклевала шанежку размером с колесо от детского велосипеда. На все уговоры сердобольной хозяйки она отвечала отказом, ссылаясь на отсутствие привычки к такой хорошей пище, чем едва не довела ту до слез. Пряжкин, впавший в мрачное состояние духа, также не притронулся ни к еде, ни к самогону. Зато Пашка, ввернув за двоих, сразу повеселел и принялся популярно разъяснять Наташе устройство индикатора кругового обзора, методику заправки стратегических ракет топливом и преимущества разделяющихся боеголовок над всеми остальными.

"Откуда он только всего этого нахватался, — подумал Пряжкин рассеянно. — Впрочем, скорее всего от меня самого, от кого же еще. Болтаю много, особенно по пьянке".

На душе было муторно и хотелось выпить, но слово, данное Наташе, сдерживало.

— Пойдем, — сказал ей он. — Посмотришь пусковую шахту.

— Не хочу. — Наташа отрицательно покачала головой. — Я устала.

— Тогда отдохни. У меня здесь есть своя комната.

— Хорошо. Проводи меня. Только сразу договоримся, не трогать меня сегодня.

В маленьком кабинетике, где пахло одновременно и затхлым погребом и вокзальным сортиром, Наташа сразу забилась в угол дивана и положила голову на согнутую руку. Пряжкин расхаживал из угла в угол, не зная, что и делать. Злость и нежность разом терзали его. Он хоть и старался гнать прочь все невеселые мысли, но тем не менее, ни на минуту не мог забыть, что всего через несколько часов вновь предстанет пред очами кабинета министров, да еще не один, а с Наташей.

Что скажет он им? Как поведет себя она? Чем все это закончится? Еще до конца этого дня он будет или бесконечно счастлив, или растоптан в пыль.

Заснуть бы крепко-крепко и проснуться после того, как все решится, подумал Пряжкин.

— Сядь, — сказала Наташа неожиданно спокойным, хоть и безжизненным голосом. — Сядь, не суетись.

— Хорошо. — Он сел подальше от нее, у дверей.

— Говори. Ты ведь хочешь что-то сказать.

— Я хочу спросить. Зачем ты пришла сюда?

— А ты как думаешь?

— Ты шпионка?

Пусть бы она рассмеялась в ответ или даже неловко соврала — это было бы не так страшно, как наступившее молчание, долгое тяжелое молчание.

— Скажи что-нибудь, — попросил Пряжкин, чувствуя, что начинает цепенеть от запредельного, досель неизведанного ужаса.

— Как это тебе лучше объяснить… — Наташа устало вздохнула и откинула волосы с лица. — Я не шпионка в том смысле, как это понимаете вы. Мне не нужны ваши тайны, даже самые жуткие. Тем более я не хочу причинить вам вред. Но я и не перебежчица, за которую себя выдаю. Никто не посылал меня сюда, и я не имею никакого задания. Все это только моя собственная инициатива или, если тебе будет угодно, моя дурость. Мне нужно было побывать среди вас, говорить с вами, попробовать понять вас. Ведь это совсем другая цивилизация, другой народ, вы почти что инопланетяне. Не знаю, для чего все это мне нужно. Тут и любопытство, и каприз, и даже амбиции… Возможно, потом я написала бы о вас. Ведь я собираюсь стать журналисткой. А может быть, все это навсегда осталось бы со мной. Не знаю… Но сейчас… Сейчас мне страшно. Вы сами себя добровольно заточили в тюрьму. Вы беспощадно губите друг друга. А ваши дети… Это просто кошмар какой-то. Они-то в чем виноваты?

— Ты действительно так считаешь? — спросил он холодно.

— Да. Ты думал, меня интересуют ваши допотопные ракеты? Успокойся. Их давно никто не боится. Над вами постоянно висит противоракетный спутник, а вокруг натыканы зенитные комплексы. Любая ваша ракета будет уничтожена прямо на старте.

— Ты противоречишь сама себе. Если вы нас не боитесь, зачем же все это: зенитные комплексы…

— Нормальные люди не боятся буйнопомешанных. Но помещают их под надзор в специальные клиники. Точно так же и с вами. Мы точно знаем, сколько у вас боеголовок и каков их тротиловый эквивалент. Мы примерно знаем даже намеченные для них цели. Уверена, что ваши ракеты далеко не улетят. Но ведь взрыватели боеголовок установлены так, чтобы неминуемо сработать при разрушении ракеты. Правильно я говорю?

— Это тебя не касается.

— Кроме того, вы можете сами взорвать свой ядерный арсенал. То ли по халатности, то ли по пьянке, то ли из фанатизма. С вас станется! Хотя все соседние поселки отселены, роза ветров в этих краях такая, что радиоактивное заражение покроет огромную площадь, и том числе и мой родной город, где проживают полмиллиона людей. Скажи, это нужно вам?

— Значит, вы все же нас боитесь?..

— Господи! — Она всплеснула руками. — И это говоришь ты, быть может, самый разумный человек здесь…

Она встала и подошла к столу, на котором среди всякой другой аппаратуры был установлен большой, многодиапазонный радиоприемник.

— Он исправен?

— Да.

— Ты слушаешь его?

— Иногда.

— И что же?

— Да ничего. Бред какой-то. Или ложь.

— Почему ты так решил?

— По-твоему, я слабоумный? Кое в чем и сам могу разобраться.

— Ужас! В чем ты, милый, разбираешься? Ты ведь уверен, что у нас надписи на этикетках делают писари. Вы сажаете маринованную свеклу и ждете урожая. Вы ничего не знаете об окружающем мире. А о себе вы хоть что-нибудь знаете? С чего все это началось? Скажи! Как появился этот жуткий город? Как вас учат этому в школе?

— Разве ты сама не знаешь?

— Я-то знаю! А вот как знаешь ты?

— Дабы пресечь происки враждебных сил, толкавших государство к гибели, а народ к нищете, рабству и вырождению, группа патриотов взяла власть в столице в свои руки.

— Чушь какая! Отсюда до столицы две тысячи ваших верст. И дома там совсем не из бревен.

— Хорошо, я не скажу больше ни слова.

— Прости, что перебила тебя. Продолжай.

— К ним присоединились многие люди доброй воли. Однако часть государства осталась под контролем изменников, которые с помощью демагогии и насилия держат народ в подчинении.

— А ракеты эти вам зачем?

— В интересах обороны и защиты мира, как ответ на агрессивные намерения врага.

— Это ты сам придумал или от Овечкина слышал?

— Это придумали еще тогда, когда ни тебя, ни меня на свете не было.

— А теперь послушай меня внимательно. Когда-то здесь была обыкновенная ракетно-ядерная база. Так называемая "точка". Одна из многих. Уже и в то время устаревшая. О том, что тогда творилось в стране, я тебе рассказывать не буду. Для этого сначала надо проштудировать половину мировой истории. Ведь для вас что Владимир Святой, что Гришка Отрепьев — почти одно и тоже. Короче, это было смутное время. Вот тогда-то кучка людей, благосостоянию и положению которых угрожали перемены, сумела захватить базу. С полного согласия и не без помощи гарнизона, конечно. Папочка вашего Силы Гораздовича умел обводить людей вокруг пальца еще почище, чем сынок. Твой отец вольно или невольно стал его главным пособником. Он прекрасно знал ракетную технику и был очень способным инженером. Ведь запустить ракету можно только по распоряжению вполне определенных лиц, владеющих специальными кодами. Если бы кто-то попытался самостоятельно подобрать код, уже после второй попытки вся система пуска бы самоуничтожилась. Но папочка твой нашел гениальное решение. Он просто-напросто ликвидировал контрольное устройство и создал обходную цепь ручного управления, зажигания двигателя. Разгадал он и тайну взрывателя ядерной боеголовки.

— Если бы это сказал кто-то другой, а не ты…

— Тогда ты свернул бы ему голову? Не так ли? Твой отец знал очень многое и поплатился за это. Для нас причина его смерти давно не является тайной. Убил его кто-то из зайцевской родни по приказу Попова. Передав дела наследнику, то есть тебе, он стал не нужен, даже опасен.

— Я не верю.

— Зачем мне лгать? Вы засылаете к нам шпионов целыми табунами, но ни один из них не вернулся. Ты не знаешь, почему?

— Шпион не может рассчитывать на снисхождение.

— Как бы не так. Все они сдались, едва перешли рубеж. Многие потом, правда, погибли от пьянства и всяческих излишеств, но иные ведут вполне нормальную жизнь. Уж они-то порассказали о ваших тайнах! Всю подноготную вывернули.

— Предатели!

— Бог им судья. Но только не ты. Дальше будешь слушать?

— Валяй.

— Несколько лет человечество жило в страхе. Но ядерный шантаж не удался. Убедившись, что таким путем ничего не добиться, вы решили сохранить статус-кво.

— Что?

— Существующее положение вещей. Мы вас кормим, поим и одеваем, а вы не взрываете ядерные боеголовки. Крысу опасно загонять в угол. Живите себе как хотите.

— Что ты предлагаешь?

— Кому?

— Мне, к примеру. Думаешь, там мне будет лучше?

— Не знаю. Зверь, воспитанный в зоопарке, старается вернуться в клетку. Рабами становятся не только по воле случая, но и по призванию. Даже ты насквозь пропитан этим ядом.

— Я не хочу расставаться с тобой.

— Я тоже. Давай уйдем вместе.

— Мне трудно сказать тебе сейчас что-либо определенное. Над этим надо крепко подумать. Тем более уйти отсюда очень сложно. Ты даже не представляешь, насколько сложно…

— В условном месте, недалеко от рубежа меня ждет на вездеходе брат. Это он привез меня сюда. Помнишь того парня, который доставлял вам дань?

— Ах ты!.. — Пряжкин ударил себя кулаком по колену. — Ах ты, какая незадача! Значит, это был твой брат!

— Что-нибудь случилось?

— Случилось… Нет… Ничего… Только не уйти нам сейчас. Надо подождать. Скажу прямо, ты находишься в опасности. Единственный путь спасения для тебя — стать моей женой. Перед лицом кабинета министров ты должна дать клятву на верность нашему государству. Хоть раз покриви душой. Вытерпи. Помоги мне.

Едва поднявшись на поверхность, Пряжкин убедился, что их уже давно ждут. Перед капищем всех богов горел огромный костер, а чуть поодаль на жестком стуле с гнутой спинкой восседал Сила Гораздович. Позади него переминались с ноги на ногу успевшие продрогнуть члены кабинета министров. Рожа Погремушки свидетельствовала, что он уже успел где-то порядочно приложиться. Министр вероисповедания держал посвященного Перуну петуха.

"Зачем здесь петух? — подумал Пряжкин. — Видно, дело нешуточное заваривается. Гадать, значит, будут. А гадание — штука скользкая — и так можно повернуть и этак".

— Ну что, не передумал жениться? — ласково спросил Сила Гораздович.

— Нет, — озираясь по сторонам, ответил Пряжкин.

Не нравилось ему все это. Очень не нравилось. Особенно не нравилась ухмыляющаяся харя Погремушки, сочувствие в глазах министра градостроения, и нехорошее любопытство на лицах остальных. Сила Гораздович был добр, как Дедушка Мороз под Новый год.

— А ты, душенька, согласна выйти за этого молодца? — обратился он к Наташе.

— Согласна, — ответила та, вцепившись в руку Пряжкина.

— А ведь нельзя тебе за него. Чужая ты нам. Хоть наш хлеб-соль ела, а все равно чужая. Ежели желаешь с моим сподвижником обвенчаться, сначала должна совсем нашей стать. Породниться со всем миром, — он сделал широкий жест рукой.

— Что я должна для этого сделать? — стараясь быть спокойной, спросила Наташа.

— Совсем немного. Самую малость. Три раза вокруг костра обойди, каждому кумиру поклонись в пояс, а Перуну и Ладе жертвы принеси.

— Какие?

— А что не жалко.

— И все?

— Пока все. А потом снова говорить будем. Ступай.

Наташа с мольбой и страхом глянула на Пряжкина, выпустила его руку и медленно подошла к костру.

Первый круг. Второй. Третий. Ничего не случилось.

Продолжая все время оглядываться на Пряжкина, Наташа поравнялась с крайним в шеренге идолом, поклонилась ему и двинулась дальше. Так она постепенно добралась до Перуна. Пряжкин уже хотел крикнуть ей об этом, но его опередил Сила Гораздович.

— Вот он, душенька. Мимо не пройди.

Наташа вновь поклонилась, достала из уха золотую сережку и положила в жертвенную чашу. Ладу она узнала самостоятельно. Хоть та и была топорной работы, но по торчащим вперед грудям и преувеличенно широким бедрам, могла сойти за особу женского пола. Ей Наташа пожертвовала вторую сережку. Затем она почти бегом вернулась на прежнее место и вновь вцепилась в руку Пряжкина. Все происходящее казалось ему жутким сном. В толпе, сгрудившейся позади министров, он попытался отыскать взглядом дружек, певцов и музыкантов, без которых не обходилась ни одна свадьба, но никого не заметил. То есть некоторые из них ошивались среди праздного, полупьяного люда, но вид имели такой, словно явились не на свадьбу, а на травлю медведя. Холодное оцепенение вновь сковало Пряжкина. Он уже понимал, что пропал, но в душе продолжал молить неизвестно кого: "Пронеси! Пронеси! А вдруг все обойдется? Может, поглумятся только и простят? Ведь мы ничего плохого не сделали, ни я, ни она".

— Вижу, душенька, что согласна ты стать нашей сестрой, — сказал Сила Гораздович. — Да вот только наряд на тебе бесовский. Скидывай его в огонь.

Наташа онемела и не шевелилась, но Пряжкин ощущал, как судорожно сжимаются и разжимаются ее пальцы.

— Помочь, может, ей надо! — заржал Погремушкин. — Так это мне не впервой.

— Заткнись, ублюдок, — нежно сказал Сила Гораздович. — Негоже так с невестой говорить. Не трепещи, душенька. Здесь дело божеское творится. Ты перед кумирами должна свою твердость показать. Как же ты в новую жизнь войдешь, если с барахлом старым боишься расстаться? Наши отцы, когда все это начинали, шкуру с себя живьем драли.

— Может, не надо, Сила Гораздович? — опустив глаза попросил Пряжкин. — Всеми богами молю. Огради от позора.

— Никто ее не неволит. Если не хочет, пускай идет себе восвояси. К ночи уже у рубежа, поди будет.

— Сила Гораздович… — снова начал Пряжкин.

— Ладно, — сказала Наташа, — чему быть, того не миновать.

На ходу стягивая шубку, она шагнула к костру. Ком пушистого, никогда не виданного в этих краях меха некоторое время шевелился на поленьях, словно борясь с огнем, а затем разом полыхнул удивительным синеватым пламенем, затрещал искрами, обдал всех стоящих удушливым запахом, совсем не похожим на запах горящей шерсти. "Бесовство! — закричали в толпе. — Нечистая сила! Ее саму надо в огонь кинуть?"

А Наташа, одним плавным движением вскинув над головой руки, уже стянула с себя свитер и перешагнула через упавшую юбку.

— Гляньте, что она на задницу себя натянула! — взвизгнула какая-то баба. — Не то чулки, не то портки! Скидывай их, стерва!

Спустя минуту на Наташе осталась только застиранная тельняшка, едва прикрывавшая бедра, которую она накануне позаимствовала из гардероба Пряжкина.

— Заголяйся до конца! — крикнул Погремушка. — Нечего братьев и сестер стесняться!

— Народ дело говорит, — согласно кивнул головой Сила Гораздович. — Что же ты, невеста, остановилась?

— Это мое! — Пряжкин подскочил к Наташе и обнял ее, стараясь прикрыть полой тулупа. — Это я ей дал! Это не чужое!

— Тогда другое дело, — сказал Попов. — Тогда шабаш. Конечно, по правилам ее надо было еще остричь, да проверить, нет ли на теле бесовских знаков, но от этого воздержимся. Верим, что ты желаешь остаться среди нас. Но одного твоего желания мало. Надо чтобы и боги тебя возжелали. Взаимно, так сказать. Сейчас станет ясно, по нраву ли ты им, приняли Перун и Лада твои дары.

По его знаку вперед важно выступил министр вероисповедания и, не выпуская петуха, стал прихотливыми узорами рассыпать перед костром пшеничное зерно. Пряжкин в это время почти силой затолкал Наташины ноги в свои валенки, а сам остался стоять на снегу в полуразмотавшихся портянках. Когда он заворачивал девушку в тулуп, та попыталась укусить его. Лицо ее было белей ноябрьского сугроба, а на длинных ресницах замерзли слезы.

— О ты, мудрая птица, посвященная Перуну-Громовержцу, яви нам волю богов, — нараспев произнес министр вероисповедания. — То, что мило кумирам, мило и народу!

С этими словами он довольно бесцеремонно подбросил петуха вверх. Захлопав подрезанными крыльями и недовольно кукарекнув, тот опустился прямо перед пшеничным узором, слегка тронул ближайшее зерно клювом, брезгливо мотнул гребнем и сразу утратил интерес к пище. Старый волхв, кряхтя, присел, и попытался подтолкнуть священную птицу в нужном направлении, но тут же получил весьма болезненный удар по пальцам. Перепуганные зеваки отшатнулись. Послышались голоса: "Плохая примета! Немилость великая! Да убоимся божьего гнева! Детей прячьте, детей! Разгадали кумиры бесовское отродье!"

— Да уж, хуже знамений не бывает. — Сила Гораздович встал и ногой отшвырнул петуха. — Перун все видит. Сознавайтесь, дети мои. Покривили душой? — Не дожидаясь ответа, он протянул к огню красные старческие руки. — С кем вы тягаться вздумали? Да самый плохонький идол в сто раз мудрее человека. Долго они терпели твои богохульства, Пряжкин, да вот и отомстили.

— Это решение окончательное? — спросил Пряжкин.

— Да. — Теперь Сила Гораздович говорил резко и отрывисто, словно не говорил, а сплевывал. — Не быть вам мужем и женой, не жить ей среди нас. И тебя кара неминуемая ожидает.

— За что?

— За ложь твою. За измену. За богохульство. За то, что бабу-шпионку родине предпочел.

— Она не шпионка!

— Сейчас разберемся. Пусть свидетель доложит.

Из-за спин караульных вышел Пашка, снял шапку, поклонился — сперва богам, потом министрам, солидно откашлялся и начал:

— Значит так. Рассказываю кратко. А то уже окоченели все. Здесь разговор их я слышал. Девахи этой, значит, и сподвижника Пряжкина. Не перебежчица она вовсе, это точно. Но с чем пришла, я доподлинно не понял. На всех, да и тебя. Сила Гораздович, она грязью отборной поливала. Вроде все вокруг нормальные, а мы ненормальные. Твоего батюшку недобрым словом вспомнила. К бегству сподвижника Пряжкина подбивала. Дескать, сразу за рубежом ее братец ждет. На вездеходе каком-то.

— А он что? — спросил Попов, продолжая греть руки у костра.

— Вроде не противился. Подождать только просил. Тут вот в чем загвоздка. Никто ее не ждет сейчас. Мы ее братца вместе с этим вездеходом намедни спалили. — Пашка хохотнул. — Вот такие, значит, пироги.

— Ну а как бы ты сам поступил с этими двоими? С предателем и шпионкой?

— Мое дело маленькое. На то закон есть.

— Подождите, — сказал Пряжкин, чувствуя, что тело Наташи в его руках слабеет и вот-вот готово рухнуть. — Дайте же и мне сказать! Вся ее вина в том, что она хотела посмотреть на нашу жизнь. Но не как шпионка! Просто, как посторонний человек. Не понравилось ей здесь, да. Уйти хотела. Меня уговаривала. Но согласия я не давал. А выдать ее не мог, потому что любил. И сейчас люблю. За любовь меня и накажите. А с другой стороны, замордуете вы меня, кому от этого станет лучше. Кто лучше меня знает военную технику? Если в конце концов дело до крайности дойдет, кто ракету запустит? Да и враг, узнав, что с министром обороны покончено, этим же летом вас раздавит. За все тогда ответите: и за нее, и за меня, и за чучмеков замученных, и за многое другое.

— Вот как ты заговорил! — Попов резко развернулся и вцепился в отвороты своего собственного тулупа. — Вот где ты свое истинное нутро показал! Пригрели змееныша! Пока нас к ответу призовут, сначала ты за все расплатишься!

— Да ничего вы мне не сделаете! Разве что в подпол посадите! Нужен я вам еще!

— Нет, уже не нужен! Есть у тебя наследник! Давно есть. А ты, лопух, об этом и не догадывался.

— Интересно-о-о! Кто бы это мог быть?

— А вот он и есть. — Попов указал пальцем на Пашку. — Твой бывший комендант.

— Он? — потрясенный Пряжкин не знал, что и делать: зарыдать или расхохотаться. — Ну он вам накомандует! Да он же как пень тупой! Только красть да подслушивать умеет.

— Не обижай, начальник, — спокойно сказал Пашка, глядя куда-то в пространство. — Все я умею. Не хуже тебя.

— Все? — вспыхнул Пряжкин. — Ну ответь, что такое эффект Допплера?

— Изменение частоты колебания волн, воспринимаемых наблюдателем, вследствие движения источника волн и наблюдателя относительно друг друга. Используется в радиолокации, в конструкциях радиовзрывателей, в головках наведения ракет, в устройствах селекции движущихся целей… Прав я? Что молчишь, начальник? Дальше хочешь спрашивать? Не стоит. Я возле тебя десять лет провел. Все перенял старательно. И тетрадки секретные нашел, которые твой батюшка оставил. В них тоже много чего интересного имеется.

Этот удар окончательно сразил Пряжкина. В единый миг из всеми уважаемого сподвижника он обратился в ничто, — в бесправного чучмека, в последнего изгоя, в неодушевленный предмет, в золу и пыль. Такие существа, как он, не имели права на пищу и одежду, не имели права на жизнь. Взвыв, он бросился на Пашку, но через пару шагов упал, запутавшись в портянках. На него навалились караульные, а Погремушка ударил поленом по затылку. Пряжкин, напрягая все силы, грыз снег, но не мог сбросить с себя врагов. Пашка, приговаривая себе под нос: "Это ты зря, начальник, зря", — смиренно расхаживал вблизи. Наконец силы оставили Пряжкина, и он замер, уткнувшись лицом в снег. Приторный запах керосина, исходивший от пшеницы, чуть не заставил его сблевать.

"А петух не дурак, — подумал он. — Не стал эту мерзость клевать. Обманули, гады! Специально все подстроили. Погиб я. Ах, как Наташу жалко…" Пряжкина рывком подняли и, заломив руки, прижали к какому-то идолу. Погремушка с поленом вновь рванулся к нему, но его оттащили в сторону. Одна Наташа, словно окаменев, стояла в стороне, не принимая участия в этом жутком шабаше.

— Ты ступай себе, — сказал ей Сила Гораздович, тяжело дыша, видно, тоже помогал ломать Пряжкина. — Домой ступай. Не нужна ты нам. Если бог ваш или бес какой за тебя заступится, то и дойдешь до рубежа. Только вещички наши верни, валенки и тулуп. На них ведь штампы соответствующие имеются. Имущество министерства обороны. Чужое брать нехорошо, это ведь ты знаешь. А тельняшечку оставляй, так и быть. Она третьего срока носки.

— Сила Гораздович! — завопил Погремушка. — Отец родной! Не отпускай девку! Отдай мне! Великими богами молю! Я ее потом сам прикончу!

— Молчи, падаль! — затопал ногами Попов. — Собаками затравлю! А ты иди, голубушка, иди. Поздно уже…

Аккуратно приняв тулуп на сгиб руки, он подобрал валенки, сложил их подошвами, проверяя парность, и удовлетворенно хмыкнул. Наташа, ступая плавно и бесшумно, словно привидение, прошла сквозь толпу, некоторые отшатнулись от нее, как от чумной, некоторые не преминули толкнуть или ущипнуть, остановилась перед Пряжкиным, на краткий миг коснулась ледяными губами его разбитого лица и тут же исчезла в сумерках угасающего дня, в поземке начинающейся метели. Так она и запомнилась ему навсегда: светлая и тихая, почти прозрачная, уже отрешенная от мирской суеты, с неподвижными, подернутыми дымкой смерти глазами.

Назавтра, по предложению вновь назначенного, министра обороны, Пряжкин был помилован. Его посадили на цепь в каком-то подвале и оставили без воды и пищи на трое суток.

На утро четвертых к нему явился Пашка, еще более чумазый и опухший, чем всегда, и с ним баба, рябая и плосколицая, как и он.

— Вот, начальник, познакомься, мой новый комендант, — сказал Пашка. — Ты у меня тоже при деле будешь состоять. Наследничка моего станешь уму-разуму учить. Мне самому недосуг пока. Военную реформу готовлю. Совместно с Силой Гораздовичем. — Он вытолкал вперед мальчишку лет десяти с исцарапанным носом. — Будешь учить его с прилежанием. Парень способный. Весь в меня. Ну а если что не так, не взыщи. С тебя первого спрошу. Я мужик строгий. Кормить он тебя сам будет. А по праздникам чарку обещаю. От себя лично.

Когда они остались вдвоем, мальчишка вытащил из предназначенной для Пряжкина похлебки мясную кость, старательно обглодал ее, а потом треснул этой костью бывшего министра по лбу.

— Сиди здесь и не рыпайся, — сказал он веско. — А мне в свайки играть пора. Пикнешь батьке обо мне что-нибудь плохое, собачьим дерьмом накормлю. Тоже мне учитель… У нас в кодле любой пацан больше тебя знает.

Уже в сумерках, перебирая толстые звенья своей цепи, Пряжкин с горечью размышлял о том, что в его государстве бывает всего два праздника в год — день рождения Силы Гораздовича и ночь воскрешения Перуна.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg