«Редкая профессия»

Редкая профессия (fb2) - Редкая профессия [сборник] 377K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Борисович Шалин

Шалин Анатолий Редкая профессия

Эпидемия

— Где же конец человеческой глупости?

Вопрос был задан в упор.

Ульк, полковник вооруженных сил Лимпомпомии, снисходительно улыбнулся. Он не любил вопросов, ответы на которые ему не были известны.

— Ульк, я к вам обращаюсь, — повторил профессор Фикс, — когда этому будет конец? Меня отрывают от работы, вытаскивают из лаборатории и заставляют лететь на какой-то забытый остров, а по дороге дают читать этот бред!

— Это ваш долг, профессор!

— Долг! Мой долг — заниматься наукой, а не разбирать басни одуревшей от тропической лихорадки солдатни! Что это? — вскричал Фикс, размахивая папкой с грифом: «Совершенно секретно». — Где вы ее выкопали? И что, наконец, обо всем этом думают в Генеральном штабе?

Ульк, с некоторой завистью относившийся к своим коллегам из Генерального штаба, презрительно пожал плечами, удивляясь наивности профессора, полагающего, что в Генеральном штабе кто-то способен думать.

— Ваша скромная задача, профессор, проверить факты, и если таковые подтвердятся, дать им убедительное объяснение. Не мне напоминать вам, что звание эксперта по космической биологии ко многому обязывает.

— Я не просил военное ведомство о присвоении мне этого звания!

— Я вам вполне сочувствую. Неужели вы полагаете, что меня может радовать поездка в тропики? Джунгли, тучи москитов, жара, как в аду на сковородке! Наша доблестная армия уже пятнадцать лет делает здесь компот из местного населения, в воспитательных целях, разумеется. И это бы еще ничего, но местные головорезы в свою очередь обрабатывают наш экспедиционный корпус, превращая солдат Его Величества в пирожки со свинцовой начинкой. Кстати, конца этому пока не видно! И вы думаете, я рвался в это пекло? Нет, профессор, не. считайте меня круглым идиотом!

— Ну, хорошо, — вздохнул Фикс. — Тащите сюда этого феномена. Я полагаю, Ульк, это все чепуха и мы с вами сегодня же вылетим обратно в столицу.

— О! Профессор! Вы меня воскрешаете. У меня на завтра как раз было намечено свидание с одной пылкой особой, — сказал Ульк, поворачиваясь к двери. — Капрал, введите добровольца!

Бронированная дверь бункера со скрежетом распахнулась, и появилась лоснящаяся физиономия капрала Симкинса, известного среди рядового состава под кличкой Пузырь. Пузырь подлетел к столу профессора, щелкнул каблуками, глазами впился в полковника и вытянулся, задрав куда-то к потолку нос и выпятив все свои четыре подбородка. За Пузырем не так стремительно и без должной почтительности вошел долговязый парень с удивительно сонной землистого цвета рожей.

Скосив один глаз на полковника, другой — на профессора, парень икнул, моргнул и медленно стал расстегивать пуговицы своей грязной засаленной рубашки.

— Это чтобы форму не портить, — любезно пояснил капрал, щелчком забрасывая в рот порцию жвачки. — Быстрее, Хок! Не видишь, дяди ждут!

В ответ Хок промычал что-то вроде:

— Не велики птицы… — и принялся стаскивать с себя брюки.

— Отставить! — рявкнул Ульк, взбешенный медлительностью и наглостью солдата. — У нас мало времени! Симкинс, приступайте!

С непостижимой быстротой Пузырь сорвал с плеча автомат. Щелкнул затвор, и от стены за спиной Хока во все стороны посыпались осколки бетона. Поднялась пыль. Грохот в бункере стоял такой, что профессор поспешно заткнул себе уши и зажмурился.

Минуты через две, когда грохот стих и пыль стала помаленьку оседать, от стены отделилась сонная фигура Хока. Как ни странно, после такого усиленного обстрела, самочувствие у него, очевидно, осталось превосходное. Парень продолжал зевать и лениво обмахиваться руками.

— Дьявольщина! — выругался полковник. — Что вы теперь скажете, Фикс? На нем ни одной царапины! И это наши разрывные пули! Я чувствую: мне придется подавать в отставку!

— Хм! В самом деле, непонятно, — пробормотал профессор, в смущении созерцавший загорелое пузо долговязого. — Э… Я бы попросил вас, мистер Хок, подвергнуться еще одному эксперименту. — Профессор сморщился. Пули, они, знаете ли, не убеждают.

— Валяйте, — милостиво разрешил Хок.

Ульк подмигнул капралу.

Пузырь подвел своего подчиненного к деревянной скамье, стоявшей у стола справа, и скомандовал:

— Клади лапу!

Хок положил левую руку на скамью, а Пузырь вытащил из-за пояса заранее припасенный топорик для рубки бамбука и взмахнул им. Произошло нечто странное.

Лезвие прошло сквозь руку без всякого напряжения и глубоко вонзилось в скамью. Кровь не выступила, хотя все видели — кисть отделена от руки куском стали почти сантиметровой толщины.

— Ничего не понимаю! — признался полковник, склоняясь над долговязым.

Профессор вышел из-за стола. Глаза его округлились. Взгляд впился в лезвие топора и в мускулистую волосатую конечность, покрытую татуировкой и тропическим загаром.

И в это мгновение пальцы отрубленной руки зашевелились и сложились в недвусмысленный кукиш.

Профессор и полковник отшатнулись и побледнели. Пузырь грубо расхохотался.

Секунду спустя Хок выпрямился, отрубленная кисть оказалась при его руке, и всем стало ясно, что никто ее и не отрубал.

— Хорош фокус! — выдавил из себя Ульк, падая в кресло, услужливо подставленное для него капралом. — Хок! Можете идти! Ваше мнение? — спросил он профессора, когда дверь за солдатом закрылась.

Фикс потупился и нервно захлопал по своим карманам, разыскивая сигареты.

— Я думаю, это универсальная защита, построенная на пространственно-временных перемещениях организма с использованием высших измерений, периодически возникающей проницаемости клеточной структуры и силовых полей биологического происхождения.

— Гм! Слишком много туману, профессор. Вы ведь не шифровальщиком при штабе работаете, нельзя ли яснее?

— Ульк, я не провидец. Потребуются, возможно, месяцы и годы, чтобы определить, с чем мы здесь столкнулись. Данные анализов, тщательно поставленные эксперименты, проверки…

— Успокойтесь, профессор! Все это от вас не уйдет. Меня интересуют ваши предварительные выводы. Не забывайте, что мне придется уже сегодня докладывать обо всем нашим генералам. В столице ждут моего звонка.

— Что ж, — замялся Фикс. — Я думаю, вам ясно: мы наблюдаем феномен почти полной неуязвимости человеческого организма для обычных видов оружия, холодного и огнестрельного, а также мин, бомб, торпед и тому подобной прелести.

— Хорошо! Что означает оговорка «почти»? Вам известно какое-нибудь оружие, которое уничтожит такого субъекта, как этот Хок?

— Это просто, если хотите, предположение. Ведь ничего абсолютного в природе не существует. Значит, не существует и абсолютной неуязвимости. Ахиллесову пяту всегда можно найти. Например, я уверен, что ваш Хок со временем умрет хотя бы от старости.

— Час от часу не легче! — вскипел Ульк. — Поймите, нас интересует возможность борьбы с этим явлением. Старость — это же не оружие, на ней не построишь политику государства.

— Я все же не понимаю вашей озабоченности, Ульк, — сказал профессор. — Чем плоха смерть от старости?

— Профессор, не дразните меня. Вы ознакомились с докладами?

— Да.

— Надеюсь, вам ясно, что в районе архипелага это ваше явление неуязвимости принимает массовый характер? Это очень смахивает на эпидемию. Причем, первыми подхватили неуязвимость туземцы…

— Великолепно! — рассмеялся Фикс. — Я всегда говорил, что из всех военных, с которыми я имел дело, вы, Ульк, обладаете самым развитым чувством юмора. Ха-ха! Как вам это нравится: подхватить неуязвимость, заболеть бессмертием, страдать недугом вечной молодости!

— Прекратите! Мне не до смеха! Если очаг эпидемии не удастся локализовать, это же охватит весь мир! Вы способны вообразить, что тогда произойдет?

— Конечно! Во-первых, Ульк, вам придется срочно менять специальность. Солдаты больше будут не нужны. Я знаю, что у вас хорошее научно-техническое образование, и с удовольствием возьму вас к себе лаборантом. Во-вторых, рухнут авторитарные режимы, и во всех странах реальная власть автоматически перейдет к партиям, выражающим интересы большинства населения. Совершенно ясно, что прекратятся войны, ввиду их крайней глупости и бесполезности. Такие термины, как гонка вооружений, военно-промышленный комплекс, термоядерная война, вскоре изгладятся из памяти народов. Наступит всеобщий мир, с новой силой расцветут науки и искусства…

— Хватит! Ни слова больше! Я вижу всю порочность ваших рассуждений! — сказал Ульк. — Профессор, вы отъявленный идеалист. Больше того, я бы обвинил вас в либерализме, если бы не знал, как вы далеки от политики. К счастью, вы упомянули в своих рассуждениях о термоядерном оружии — это мысль, за которую вам многое можно простить.

— Это оружие запрещено международными соглашениями. И потом, в данном случае я сомневаюсь в его эффективности.

— Я повторяю, профессор, вы идеалист. Если нам не останется ничего другого…

— Извините, джентльмены! — неожиданно вмешался в разговор капрал Симкинс. — Я старый вояка, участвовал не в одном крупном деле. Знаю солдат и хорошо знаком с положением дел на архипелаге. Так вот, когда все это началось и ребята поняли, что туземцев уже ничем не возьмешь, мы у себя немного поразвлекались с местными кадрами. Облучать их пробовали, в печах выдерживали, чумой заразить пытались, с вертолета сбрасывали, а потом разочаровались во всей этой чепухе: ничего им не делается. Они летать вдруг научились и сквозь стены, если понадобится, проходят. И вообще, исчезают неизвестно куда, а потом появляются точно из-под земли. Так что все эти ваши ядерные бомбы, похоже, ни шута не стоят.

— Хм! — приуныл полковник. — А настроения среди рядового состава?

— Ясно какие! Парням вся эта белиберда надоела. Все поголовно мечтают удрать домой. Дисциплины никакой. Военные действия давно уже не ведутся. Я вам докладывал: солдаты пьянствуют, ходят к туземцам в деревни на танцы. Начальство не признают. Меня терпят только по старой памяти.

— Вот вам, профессор, реальная картина, — промычал Ульк. — Анархия, полный развал дисциплины.

— Скажите, — вставил Фикс. — А у туземцев как все это выражается?

— У туземцев пока тихо, особых беспорядков не замечал. Сеют, пашут, пляшут. Солдат наших, если очень уж надоедают, выбросят из деревни, а так все тихо.

— Кхе! Кхе! — беспокойно закашлялся Ульк. — Капрал, вы можете идти.

— Вот видите, — улыбнулся Фикс. — Анархия и пьянство — явления, мягко говоря, далеко не типичные.

— Помолчите, профессор! Подумайте, что будет с вашей родиной! Лимпомпомская империя перестанет существовать! Мы потеряем все наши колониальные владения. Весь государственный аппарат развалится. Не будет ни армии, ни генералов, ни порядка.

— Порядок, положим, и с армией, и с генералами в нашей родной Лимпомпомии что-то не особенно заметен. И потом, — сказал Фикс, — полковник, я не понимаю ваших стонов. Совершенно ясно, что, если эпидемия неуязвимости повальна, то ее не удастся локализовать. Как только солдаты осознают в полной мере, что им не страшны никакие угрозы начальства; по крайней мере половина экспедиционного корпуса в тот же день удерет на континент, и никакая блокада архипелага их не остановит. Кроме того, возможно, единичные случаи дезертирства уже произошли. И кстати, не исключено, что мы тоже успели заразиться и являемся разносчиками инфекции. А вы мне совсем недавно признавались, полковник, что не намерены торчать в тропиках вечно.

— Профессор! — взвыл Ульк. — Вы должны остановить это бедствие! Умоляю!

— Свою задачу эксперта я уже выполнил.

— Профессор, ваш долг! Необходимо найти причину явления! Определить, так сказать, возбудителя болезни и научиться с ним бороться! Необходимы прививки. Всеобщая вакцинация!

— Да вы совсем рехнулись, Ульк! Какой же дурак согласится поставить себе прививку от такой болезни. Это же дар небес! Что же касается причин явления — мне они уже ясны. В природе все взаимосвязано. В ходе эволюции каждый вид живых существ вырабатывает определенный набор свойств, способствующих выживанию. Назовем его условно защитным потенциалом вида. Этот защитный потенциал совершенно четко соответствует природным условиям существования вида. У животных таким потенциалом будут когти, мускулы, быстрые ноги, рога, нюх, зрение, защитная окраска и т. д. Средств защиты и нападения у животных не больше и не меньше, а ровно столько, чтобы данный конкретный вид мог безмятежно существовать, не вымирая и не поглощая другие виды. Если же условия обитания меняются, возрастает опасность, появляются новые хищники — меняется и потенциал. Он увеличивается. Животные становятся более ловкими, хитрыми, сильными — в противном случае вид вымирает.

— Ну, и к чему вы, Фикс, мне разводите эти нудные теории?

— К тому, что и у человека существует подобный комплекс. Защитный потенциал человека — величина совершенно не изученная. Одному дьяволу известно, какие у нас с вами существуют скрытые ресурсы организма, какие демоны спрятаны в глубинах нашего подсознания. И прошу не забывать, что в отличие от животных, человек обладает разумом. За счет разума защитный потенциал человека уже сам по себе достаточно высок. Отсюда, кстати, следует, что если человечество когда-нибудь погибнет, то только из-за собственной глупости. А поскольку люди не так глупы, как вам представляется, будем надеяться, что этого никогда не произойдет. — Фикс усмехнулся, сделал короткую передышку и, снисходительно поглядывая на Улька, продолжил: — Хотите, Ульк, я вам сразу назову возбудителя эпидемии? Это вы! Не делайте удивленных глаз, вы и есть! Вы и вам подобные крикуны из Генерального штаба. Вы поставили этих несчастных островитян на грань вымирания. Вы забрасывали их свинцом и бомбами, полосовали ножами, охотились на них десятки лет. Неужели вы воображали, что ваши действия не породят никакой ответной реакции? Вы сами подняли их потенциал на несколько порядков. Люди привыкли к смерти, перестали ее замечать, и она теперь обходит их стороной. Да, Ульк, именно такие, как вы, являются бациллами, породившими эту эпидемию.

— Хватит! — прошипел Ульк. — Ваши шуточки зашли слишком далеко. Я приказываю вам решить проблему прививок! Пока не будет побеждена эпидемия, остров вы не покинете!

В это мгновение дверь бункера пришла в движение, и вновь появилась физиономия Симкинса.

— Полковник, вас к телефону, — сообщил он, — звонок из Генерального штаба.

Дрожащими пальцами Ульк схватил трубку.

— Полковник Ульк слушает! Что? Да… Понял! Выполняю! — медленно и осторожно Ульк опустил трубку на рычаг. — Мы опоздали, — судорожно прошептал он. Эпидемия в столице! Симкинс! — крикнул он капралу. — Подготовить эвакуацию бункера. Заминировать помещения!

Когда капрал исчез, Ульк повернул бледное от ярости лицо к профессору.

— Сожалею, Фикс! — процедил он, извлекая из кобуры пистолет. — Вам придется умереть. Приказано ликвидировать свидетелей.

Фикс отшатнулся.

— Вы серьезно? Я…

— Сожалею!

Грохот выстрелов снова наполнил бункер. После четвертой пули профессор пришел в себя.

— Перестаньте валять дурака, Ульк, — хрипло бросил он рассвирепевшему полковнику. — Я не боюсь щекотки!

Ульк замер.

— Уже! — прошептал он, — И этот тоже… Боже, что меня ждет! Приказ, я не могу выполнить приказ!

Полковник поднес дуло к своему виску.

Фикс некстати хихикнул.

Выстрел получился глухим и каким-то хлюпающим. Смахнув брызги горячей липкой жидкости с лица, профессор с ужасом понял, что это была кровь и остатки мозгов полковника.

— Как это я сразу не сообразил, — прошептал ошарашенный Фикс. — Он же всю жизнь посылал смерть другим. Бессмертных убийц не существует! Конечно! У него был иммунитет к неуязвимости.

Сокровище

— Никто у нас о нем ничего не знает. Кто он? Откуда? У нас тут всякий народ бывает: охотники, лесорубы, туристы, бродяги разные, по вопросов никто никому не задает. Я так думаю, — сказал Лестел, разминая сигарету. — Захочет человек — сам все расскажет, а нет, так вы, кроме вранья, все равно из него ничего не вытянете. А этот к тому же вроде как немой был, то есть все, что вы ему говорили, понимать он понимал… и насвистывал иногда что-то протяжное, но чтобы по-нашему говорить, этого не было.

У нас его Иностранцем прозвали. Чужой он был какой-то, не такой, как все. Посмотришь — кажется, обычный человек перед тобой. Руки, ноги, голова и все прочее наличествует, вроде придраться не к чему, а приглядишься — не то, так и чудится в нем что-то непонятное. Роста он был длинного, метра два, не меньше, голова большая, волосы серебристого цвета с этаким свинцовым отливом. Сколько ни смотри, не понять: седина это или окрас такой. И глаза у него были нечеловеческие, зрачки огромные, какие, знаете, бывают у кошек в темноте.

Одевался он странно: жара стоит или холодный ветер с дождем, у нас, сами знаете, какие ветры бывают, а он вечно в одном и том же темном комбинезоне в обтяжку, застегнут до подбородка. Ткань блестящая, искусственная кожа, должно быть, или еще какая синтетика, сейчас много такого барахла выпускают.

Лестел бросил в костер толстое сучковатое полено и посмотрел на Хантера и Саймона, двух молодых охотников, лениво слушавших его.

— Так вот, чем он здесь занимался, одному черту известно. Как появился в поселке, так целыми днями и бродил от двора к двору, а к вечеру всегда исчезал, свернет в лес — и нет его до утра. Может, у него там шалаш был или еще что, не знаю. И самое непонятное, что вроде ничего ему у нас и не надо было. Другие как: приходят за покупками — соль там, сахар, патроны, а этот сядет на камень у обочины и смотрит, чем ты занимаешься. Смотрит и молчит, и лицо у него при этом такое разнесчастное, словно его избил кто или он три дня ничего не ел. А в глазах — тоска зеленая. Крикнешь ему бывало: «Ну, чего вытаращился! Иди сюда, помоги дрова пилить.» Или, там, сена побросать. Подойдет, поможет, сделает даже с удовольствием, а деньги за работу предложишь или выпивку — не понимает, вытаращится на тебя, как баран на новые ворота. — Лестел задумчиво сплюнул в костер, словно допуская, что под луной встречается еще очень много темного и непостижимого.

— А между тем — продолжил он свой рассказ, — дураком Иностранец не был. Как-то раз, помню, Марка, моего приятеля, сынок Лоус свой тарантас ремонтировал. Машина древняя, давно ее пора было сдать в утиль, но Лоус все ремонтировал, другой-то у него не имелось. Когда он в этом гробе выезжал, страшно смотреть было, сколько возникало дыму и грохота. Бывало, пешком быстрее дойдешь, чем на этой рухляди. А уж пока ее заведешь, семь потов сойдет…

Вот Лоус все и чинил ее, из сил выбился и уже плюнуть хотел и выбросить свою развалину, да в это время Иностранец подвернулся. Тоже смотрел, смотрел на возню вокруг этой телеги, а потом подошел, вежливо, знаками, попросил отойти всех подальше и полез в мотор. Полчаса он там копался, что-то крутил, винтил, затем всю машину обнюхал, вытер руки и отошел в сторону. Лоус с некоторой опаской вернулся к своему автомобилю, включил — работает. Вот уже год с тех пор раскатывает — ни разу не только не ремонтировал, а даже в мотор не заглядывал. И скорость такую автомобиль стал развивать, что другому «кадиллаку» сто очков вперед даст.

С тех пор Иностранца часто приглашали что-нибудь починить, и ему это нравилось. Но особенно он любил наблюдать, как мой сынишка со щенками играет. У Дорис, это моя колли, как раз весной щенки появились. Меньшой мой вытащит, бывало, корзину со щенками на солнышко во двор и возится. Визг стоит, шум. Иностранец подойдет, сядет на камень у дороги и смотрит, тоскливо смотрит. Вид у него при этом несчастный, растерянный. И долго так глядит, часами, и нет-нет да и улыбнется, всей фигурой сразу словно засветится, а потом опять опустит глаза и опечалится.

Месяц он у нас в поселке так вертелся, все к нему привыкли и даже скучали, если он подолгу из лесу не появлялся. Нравился он многим своей безобидностью, отрешенностью от всех земных забот. Старухи особенно его жалели, чуть не святым считали.

И вот как-то в субботу под вечер, дома у меня никого не было, все в город подались за покупками, сижу я на крылечке, покуриваю. Корзина со щенками тут же, и Дорис рядом бегает, вылизывает их, а я наблюдаю все эти собачьи нежности. И вдруг чувствую, еще кто-то рядом стоит. Мне даже страшно стало, глаза боюсь поднять, что за черт, думаю, почему Дорис не лает! Нюх старуха потеряла, что ли! Оглянулся — Иностранец рядом, смотрит на щенков, и вроде вид у него при этом смущенный, какой-то просительный. Посмотрели мы друг на друга. И взяла меня злость, очень уж он бесшумно подошел. И с какой стати, думаю, ты здесь шляешься, да еще собаку мне околдовал! А он мне знаками показывает: отдай, мол, щенков, видно, очень они ему приглянулись. Присел он на корточки перед корзиной и этак осторожно, одним пальцем, их поглаживает. Дорис, вот бесстыжая, ведь раньше, помню, только тронь щенков, кого угодно разорвать готова, а здесь чужому позволяет ласкать и еще радуется при этом, хвостом вертит. Ну, думаю, чертовка, погоди, уйдет этот тип, я тебе задам. Прикрикнул я на нее, чтобы хвостом не вертела, зло этак взглянул на Иностранца, он сразу вскочил и смотрит на меня виновато и жалостливо.

— Нет, — говорю. — Где ты таких дураков видел, чтобы так, за здорово живешь, породистых щенков отдавали. Щепки, — говорю, — денег стоят. Гони монету — твои будут.

Вытаращился он на меня, смотрит в упор, как кот, не мигая, и по всему видно, ничего не понимает. Только руками разводит и переминается с ноги на ногу. Пошарил я у себя в карманах, чтобы показать ему, как они, деньги, выглядят, и как назло, ни одной кредитки, ни одного медяка нет. Моя благоверная все у меня выгребла, когда в город собиралась, а медь я малышу на конфеты отдал. Похлопал я по карманам, покачал головой.

— Ладно, — говорю, — стой здесь, не шевелись. Я — мигом.

Захожу в дом, лезу в ящик стола, ничего путного, конечно, и там нет. Попалось под руку старое золотое колечко, еще со свадьбы моей хранилось, взял его для наглядности. Возвращаюсь во двор, сую ему колечко под нос. Вот, мол, что мне примерно требуется.

— Достань, — говорю ему, — что-нибудь из этого металла и хоть всех забирай.

А сам думаю — где тебе золотишко иметь, теперь-то ты от меня отвяжешься! Иностранец взял колечко, повертел его, удивленно, вскинул на меня свои глазищи, возвратил кольцо, повернулся и поплелся в лес. А я стоял и смотрел ему вслед, и вроде жалко мне его было, и щенков жалко, и денег, и на душе как-то пакостно; и злюсь уже на себя: кажется, все правильно, отшил его как полагается, а вот поди ты… жалко.

«Все же, — думаю, — свинья ты, братец Лестел, порядочная. Одного щенка мог бы и подарить — убыток не большой».

Плюнул я и решил сходить к Марку, у него всегда бутыль имеется. «Выпью, думаю, — немножко, авось полегчает». Прибрал я корзину со щенками, запер Дорис, дом закрыл и покосолапил к Марку. Посидел у него. Поболтали о том о сем. Между прочим, выяснил, что зря на свою Дорис грешил: на Иностранца, оказывается, ни одна собака в поселке ни разу не тявкнула. Чем-то он их, видимо, умел приворожить. Часок мы с Марком посидели, повспоминали разные загадочные случаи, и потопал я домой.

Поздновато уже было, по еще довольно светло. Солнце только собиралось сматывать удочки и висело низко-низко, над самым лесом. Открываю калитку, захожу во двор, смотрю — Иностранец. Сидит на крылечке, дожидается, а рядом с ним небольшой серый мешок валяется.

— Опять ты здесь, — говорю. — Ну что мне с тобой делать?

Заметил он меня, вскочил, рванул свой мешок и высыпал содержимое на крыльцо. Солнце в это время как раз закатывалось, лучи так и чиркнули по крыльцу. Мне в первую секунду показалось, будто все крыльцо вспыхнуло, даже глазам больно стало. Пригляделся я и обомлел, стою и шевельнуться не могу — все крыльцо золотыми самородками усыпано. И каждый сияет, словно в кислотах вымытый. Я этого зрелища, наверное, до смерти не забуду. С минуту я так стоял и смотрел, и он стоял и на меня смотрел. Потом я понемногу пришел в себя. «Что за наваждение?» — думаю. Взял один слиток, чувствую — тяжесть, все, кажется, без обмана, а он ждет, смотрит на меня умоляюще. Вытащил я ему корзину со щенками.

— Бери, — говорю. — Твои! Кормить их молоком надо, мясом и прочими продуктами.

Он кивает — все, мол, понимаю, не волнуйтесь, а сам такой счастливый, словно не щенков у меня выменял, а чистые бриллианты. Мне тогда уже не до него было, стал я все с крыльца сгребать и домой перетаскивать, а Иностранец взял корзину под мышку и, поглаживая и лаская ее обитателей, не торопясь направился к лесу. Больше я его не видел. Потом уже в городе, когда в банк золото сдавал, подсчитали все, и вышло, что он мне больше чем на миллион приволок; как он умудрился такую тяжесть дотащить, уму непостижимо. Вот и выходит, что за четырех щенков мне миллион заплатили; кому расскажу — все смеются, не верят, а между тем это так! Я теперь в этих краях самый богатый человек.

Лестел приосанился, смахнул воображаемую пылинку с дорогого охотничьего костюма, довольно усмехнулся и с некоторым пренебрежением посмотрел на походные куртки своих слушателей.

— Впрочем, — заметил он, — у меня двенадцать сыновей. Каждый норовит хозяйством обзавестись. Им этого надолго не хватит. И вот что я думаю этому чудаку ничего не стоило отдать мне за щенков и десять миллионов.

— Тебе сколько ни дай, все проглотишь! — со злостью сказал Саймон и бросил в костер охапку сырой травы. От костра повалил густой белый дым. Лестел громко чихнул.

— Будет злиться, — сказал он. — Я всю жизнь бедняком прожил, а привалило счастье, так нечего завидовать.

— А что же потом с Иностранцем стало? — спросил Хантер, желая смирить разгоревшиеся страсти.

— Дальше ничего… Никто у нас его больше не видел, но зато той же ночью человек десять наблюдало, как за лесом, куда он уходил, голубой столб огня до самых звезд ударил, и светло было, как днем. Вроде, как ракета взлетела. У нас теперь многие думают, что это Иностранец к себе домой подался. Хотя, конечно, никакой он не иностранец, а человек из чужого мира. Я вот книжку читал, там тоже с Марса прилетали. Вот и он, наверное, откуда-нибудь с других планет. К нам, значит, в гости прилетал… — Лестел невесело усмехнулся и поднялся на ноги.

— Я, пожалуй, пойду — дел куча, — сказал он. — Я теперь крупная шишка. Марк так даже стесняется ко мне заходить. Друг тоже… — Лестел устало вздохнул, повернулся и ушел в темноту леса.

Хантер смотрел ему вслед и думал, что этот старик сегодня так же одинок, как некогда был одинок тот пришелец с далекой звезды, о котором он рассказывал. И кто из них больше выиграл или проиграл от той сделки трудно сказать. Сыновья Лестела спят и видят, как бы поскорее прикарманить папашины денежки. Друзья, кто из зависти, а кто из чувства собственного достоинства, как этот Марк, от него отвернулись. Почти никто Лестелу не верит, хотя об этом Иностранце и про золото можно услышать от многих.

— Ох и здоров старик врать! И куда это я нож засунул? Хоть зубами банку открывай, — сказал Саймон, копаясь в рюкзаке. — Я уверен, он где-то нашел золотую жилу и своими россказнями пытается усыпить нас. Нет, меня не проведешь. Я здесь все переверну, а выясню, откуда у него столько золота.

— Ни из одной жилы столько золота сразу не выкачать, — сказал Хантер. — На это нужны годы и техника.

— А может, он его годами копил, а? Хитрая лиса.

Хантер усмехнулся, но не стал спорить, ему было хорошо известно, что в этих краях на сотни километров вокруг никакого золота вообще не могло быть, а тем более самородного. Ландшафт не тот, как говорил в таких случаях один его знакомый геолог. И Хантер лег на спину, подложил под голову плащ и стал смотреть в черное бездонное небо, полное звезд.

Где-то там, в сотнях миллиардов миль от Земли, рассекает пустоту крошка-кораблик, хозяин которого устало сидит у пульта управления. Светятся приборы, мерцают экраны, а рядом весело возятся на полу четыре пушистых комочка. Они повизгивают, прыгают, кусают друг друга, барахтаются. За годы пути они вырастут и превратятся в четырех здоровенных породистых псов, а пока вокруг звездолета — мрак, и только далеко-далеко, на самом краю бесконечности, звезды.

Пойманы с поличным

— Отпираться бесполезно, профессор! Все следы ведут к вам! — инспектор Краух почесал загривок рукояткой лазерного пистолета и одобрительно подмигнул двум своим помощникам, стоящим по обе стороны от двери.

На Штопорсона было жалко смотреть. Старик обмяк, побледнел и зашатался.

— Входите, — еле слышно прошептал он, пропуская Крауха с ассистентами к себе в лабораторию.

Сумрак лабораторных помещений, нагромождение приборов и мерцание разноцветных экранов, а также прочие чудеса науки не произвели на инспектора должного впечатления.

«Анализатор устарел, датчики малочувствительны, теперь таких уже не выпускают, — отметил про себя Краух, скользнув наметанным глазом по пирамиде светящихся кнопок. — И электронный микроскоп очень уж древней конструкции, хоть сегодня в музей сдавай. Да, отстают еще с переоборудованием лабораторий. Другое дело, наше управление: все приборы последних марок. Впрочем, мы — особая статья…»

— Вот ордер на обыск и постановление о задержании, — продолжал Краух вслух, размахивая гербовым бланком с печатями перед носом Штопорсона. — Так что, профессор, вы уж сами все покажите.

— Да! Да! Конечно! — завздыхал совсем пришибленный обстоятельствами Штопорсон. — Вы, простите, из какого управления будете? Бюро пространственной безопасности или Служба Времени?

— Подымай выше, дед! — вклинился в разговор помощник инспектора Фукс. — Мы из Охраны Природы.

Профессор охнул и стал медленно терять сознание.

— Фукс! Апши! Нашатыря! Валерьянки! Привести в чувство! — скомандовал Краух, уверенно углубляясь в недра лаборатории.

Вскоре его нагнал пришедший в чувство профессор.

— Осторожнее! — умолял он. — Не оступитесь — проводка. А это мои бактерии! А это…

— А это? — не без ехидства переспросил Краух, проницательно сверкнув в профессора левым глазом. — Она?

— Она, — уныло согласился Штопорсон, опускаясь на лабораторный стульчик.

— Фукс, внесите в протокол, — процедил сквозь зубы Краух своему ассистенту. — Машина Времени, действующая модель выпуска 2613 года. А вы, Апши, посмотрите заводской номер и марку!

Молчаливый Апши что-то буркнул и выдвинул переднюю панель агрегата.

— МФ2Д, номер 8564.

— Так, а по паспорту?

— Совпадает.

— Профессор, ваши права!

— Пожалуйста, — Штопорсон предупредительно протянул инспектору голубую книжицу — удостоверение на право вождения машин времени в пределах одного миллиарда лет. — Ни одного прокола за двенадцать миллионолетий, — умоляюще произнес он.

— Учтем! — пробасил Краух, сличая хронографию на удостоверении с физиономией Штопорсона. — Что ж, права в порядке, — горестно добавил он, с явным сожалением возвращая документ владельцу. — Как же это вышло, профессор, что аппаратом, за которым вы обязаны следить, воспользовались в преступных целях?

— В каких целях? — пролепетал профессор, хватаясь за сердце. — Я всегда вожу машину так осторожно. Неужели возникли возмущения в существующей реальности? Как это могло произойти? Под колеса попал какой-нибудь зверек?

— Профессор, не прикидывайтесь простачком. Ухлопали в Неолите дюжину мамонтов из карабина системы «супер-хлюпер». Статья четыреста восемьдесят пятая — хронобраконьерство в особо крупных масштабах. Мне вас жалко. Вам грозит ссылка в Архейскую эру.

— Постойте! — прохрипел Штопорсон. — Я никогда не был в Неолите!

— Что вы говорите? — возмутился Краух. — А вам известно, что вашу машину засек патруль? Номер аппарата фигурирует в хронограммах осмотра места происшествия. У нас есть показания встретивших вас туристов…

— Это ошибка, — озабоченно прошептал Штопорсон. — Моя специальность средневековье. Я вообще дальше шестого века нашей эры в прошлое не заглядывал. Номер моей машины был явно кем-то подделан. Впрочем, у меня хранятся записи всех моих путешествий. Сотрудники, друзья, коллеги — все подтвердят мою очевидную непричастность к этой истории. Уверяю вас, вы на ложном пути.

— К-хм! Хорошо, мы проверим ваши показания, — несколько смутился Краух. — Однако, пока вы под следствием, я вынужден вашу лабораторию опечатать.

— Нашел! Шеф, они здесь! — раздался в это мгновение откуда-то из темного угла комнаты голос Апши.

Через минуту он вместе с Фуксом вытащил из гигантского, четырехметровой высоты, термостата пропахшую нафталином, грязно-рыжую, косматую шкуру мамонта.

Краух поперхнулся от возмущения.

— Это и есть ваше алиби?

— Попытка ввести в заблуждение следствие! Нарушение восьмого пункта «Декларации прав млекопитающих планеты Земля», — сыпал учеными терминами Фукс, явно стремившийся проявить образованность перед лицом шефа.

Штопорсон застонал и закрыл лицо руками.

— Сознаюсь, — прошептал он, — во всем сознаюсь.

— Вы же взрослый человек, солидный ученый! — сказал Краух. — Как вам не стыдно? Зачем вы это сделали?

— Мне стыдно, — прошептал профессор. — Вы не представляете, как мне было мучительно убивать этих красивых зверей, но я делал это ради науки.

— Ради науки!!!

— Увы, это так. Долгие годы меня мучил вопрос: отчего вымерли мамонты? Я много занимался этой проблемой, проводил все свои отпуска в пятом тридцатом тысячелетиях до нашей эры. День за днем изучал жизнь этих животных. Отснял десятки километров видеопленки, однако визуальных наблюдений мне было мало. Совершенно необходимо было, на мой взгляд, проследить физиологические изменения организма мамонта на протяжении многих тысячелетий. Вы меня понимаете? Я предполагал, что мамонты вырождаются, а следовательно, просто необходимо проследить вырождение именно хирургическим путем.

— И вы пошли на убийство животных? — Краух брезгливо поморщился. — Что же вы определили в конце концов? Надеюсь, на суде вы подробно объясните, отчего вымерли мамонты?

Профессор зарыдал. Инспектор подал ассистентам знак покинуть лабораторию.

Третья выездная Хронопатологическая Сессия Галактического Суда продолжалась уже четвертый час.

Дело «О мамонтах» слушалось одним из первых. Штопорсон признал себя виновным по всем пунктам обвинения и мысленно готовился к самому худшему.

В перерыве перед вынесением приговора к обвиняемому подошел Краух.

— Я думаю, Архей — это максимум, что вам грозит, — успокаивающе произнес он. — Впрочем, у вас были мотивы. Возможно, суд учтет вашу преданность идеалам большой науки. Кстати, вы ведь так и не ответили на мой вопрос.

— Какой вопрос? — профессор растерянно поднял голову.

— Отчего же вымерли мамонты?

— Ах! Это… Знаете, ответ ужасен. Я прикинул численность поголовья мамонтов в те времена и численность возможных путешественников во времени, охотившихся на них…

— И что же?

— На одного мамонта до пяти охотников. У мамонтов просто не было никаких шансов уцелеть до нашего времени, и они вымерли, бедняги. А что им еще оставалось?

— М-да! — выдохнул Краух. — Вас хоть понять можно, вы заблуждались. А вот эти, сопляки! — кивнул Краух в сторону группки подростков, уныло сидевших рядом с профессором на скамье подсудимых. — Их дело слушается сразу после вашего. Хулиганье! Особенно эта белокурая, длинноногая, Еленой зовут. Так бы перекинул через колено и выпорол. Подумать страшно, какой переполох из-за нее организовали…

Краух не успел договорить. Зазвенел колокольчик. И судья зачитал приговор. Штопорсона все же отправляли на пять лет в Архейскую эру.

Следующим слушалось дело: «О разрушении города Трои». Вызывались свидетели: Гомер и из числа пострадавших — Приам.

Редкая профессия (Из цикла «Проблемы XXV века»)

— Хочешь не хочешь, — вздохнул Семен, — а ехать придется. Работа — есть работа. Как утверждает родной шеф: «Брыкаться не приходится — куда позовут, туда и полетишь!».

Командировка была уже подписана. Прощальным взглядом Семен обвел комнату и, побросав в чемоданчик необходимые приборы и инструменты, поехал в космопорт.

«Конечно, — размышлял он по дороге, — созвездие Водолея это не тропики, и даже не Антарктида. Хуже того, даже не Солнечная система, но ведь и там живут люди, работают, познают тайны мироздания. Правда, Володька утверждал, что на тамошних планетах клопы с кулак величиной, тараканы метрового роста и местные комары за полчаса способны из человека всю кровь выкачать, ну так ведь против этих букашек защита предусмотрена, химия…»

В космопорте, как обычно, все бурлило. Толпы улетающих, толпы провожающих. Косяки туристов-инопланетников, табуны командированных. Стаи отдыхающих и загорающих.

С трудом протиснувшись через ряды орущих и жестикулирующих марсиан, Семен оказался у стойки регистрации пассажиров.

— Одно место на рейсовый в Систему Водолея! — измученно улыбнулся он молоденькой регистраторше, инстинктивно добавив: — Девушка, вас случайно не Верочкой зовут? Кажется, мы где-то виделись?

— Таней, — попробовала улыбнуться регистраторша.

Однако один из роботов, за которыми она присматривала, уже выдал Семе безжалостную информацию.

— На сегодня мест нет!

— Следующий рейс через неделю, — смущенно развела руками Таня.

Семен взвыл.

— Я не могу ждать, У меня там любимая тетя умирает от укуса тарантула, — соврал он, прикидывая, стоит ли соваться в соседний зал со своим командировочным удостоверением.

— Хорошо! — прошептала Таня. — Я постараюсь что-нибудь для вас придумать.

И она быстро защелкала клавишами информатора.

Семен умоляюще сложил руки на груди и с надеждой уставился на Таню.

— Вы — моя спасительница! — шептал он. — Если я вернусь оттуда живым, я непременно найду вас и расцелую.

— Ну вот! — наконец сказала Таня, протягивая Семену билет. — Одно место, правда, в салоне для инопланетян. Я вас выдала за альфианца. Смело идите вперед и ничего не бойтесь. Помните, альфианцы — народ грубый и драчливый.

— Ясно! — ухмыльнулся Семен, посылая Тане воздушный поцелуй. — В случае чего сошлюсь на национальные черты характера. Мне не привыкать.

И он устремился к выходу на стартовые площадки.

В салоне для инопланетян суперсветового звездолета «Земля — Водолей» публика собралась самая разношерстная. Из землян, кроме Семена, сидело трое хмурых волосатых парней, неизвестно за кого себя выдававших. Один юпитерианец и двое с Плутона, не успел еще звездолет выйти в подпространство, уже погрузились в сон и дрыхли всю дорогу.

Семен пристроился к трем сириусианцам и одному очень общительному альтаирцу. Сириусианцы и Семен сразу же засели играть в карты в большого галактического дурака, причем Семен все время проигрывал и к окончанию полета пришел к твердому убеждению, что парни с Сириуса безбожно мухлюют, а уследить за пятью руками каждого из них нет никакой возможности.

Альтаирец в течение всех восьми часов полета непрерывно сыпал анекдотами, очень смешными, но совершенно не запоминающимися.

В общем, полет прошел весело, и когда Семен со своим чемоданчиком высадился на планете Хны, системы Водолея, настроение у него было сносное.

Мест в гостинице космопорта, как обычно, не оказалось, поэтому Семен сунул роботу-водителю под нос адрес вызвавшей его организации и со спокойной совестью рухнул на заднее сиденье вездехода.

— Десять минут ходьбы, — недовольно промычал робот. — Могли бы и пешком.

— Это по здешней-то грязи? — рявкнул Семен. — Поговори у меня, живо все конденсаторы выверну!

«Нет, здешний сервис явно оставляет желать лучшего», — устало подумал Семен.

В институте Семен сразу прошел к директору.

— Специалиста с Земли вызывали? — строго спросил он, выкладывая на стол командировочное предписание.

— Милый! Уже неделю ждем! — вскочил директор, закатывая от восторга глаза и горячо пожимая Семену руку. — Совсем исстрадались, мучаемся!

— В чем дело?

— Кибернетика! — завздыхал директор, увлекая Семена за собой по коридорам института. — Сюда! Это здесь! Вот полюбуйтесь, вышел из строя!

Семен брезгливо поморщился.

— С роботом я потом займусь! Ты давай конкретно, причину!

— Это здесь, — тихо повторил директор. — Вот бачок прохудился. В подвалах воды на метр. Ничего сделать не можем. Робот сразу сломался, а мои не берутся, говорят, специалист нужен.

— Тьфу! — сплюнул Семен, разглядывая поломку. — Да тут на две минуты работы. И ради такого пустяка вы единственного, можно сказать, на всю галактику живого специалиста-сантехника вытащили в такую даль. Я из тебя сейчас компот сделаю!

— Не надо! — умоляюще произнес директор. — У нас все уже готово.

И в то же мгновение юная секретарша вкатила в дверь и поставила перед Семеном столик с закусками и набором тонизирующих коктейлей.

— Что это? — промычал Семен.

— Ваши любимые, Семен Михайлович, — улыбнулся директор, — марсианский — откидной, двойной с вывертом и семьдесят семь звездочек.

— Перед работой не пью, — сразу подобрев, строго сказал Семен и, элегантным движением засучив рукава, достал из чемоданчика разводной ключ.

— Что поделаешь, — вздохнул он. — Редкая у меня профессия, уникальная, вот и приходится разъезжать с планеты на планету. Вас много, а я один. Один на всю галактику специалист со средним техническим образованием.

Новой, улучшенной конструкции

1

Худой, болезненного вида мужчина в розовой рубашке и белых помятых брюках вышел из машины.

— Свободен! — коротко бросил он через плечо роботу-водителю, поднимаясь на крыльцо.

В подъезде было прохладно. Человек вспомнил тропическое солнце, горячие оранжевые пески, раковины величиной с кулак, санаторий на берегу южного моря и зябко повел плечами.

«Жаль, — подумал он, — что я не взял еще месяц отпуска. Южное солнце явно пошло мне на пользу… Что ж, вот я и дома».

Он вошел в лифт, нажал кнопку тридцать девятого этажа, достал из кармана телеграмму и развернул ее. Текст гласил: «Первый этап программы выполнил. Прилетайте как можно скорее. Утюг».

Человек улыбнулся.

«Шесть недель вдали от дома. Конечно, в лаборатории кое-что должно было произойти. Бедняга Утюг всегда был слишком исполнительным, чтобы оставаться без хозяина на такой долгий срок. Может быть, Клим прав — не стоило уезжать и оставлять квартиру и лабораторию на попечение робота. Впрочем, Утюг — не обычный робот, а та программа, которую я для него составил, должна была многое изменить. Конечно, возможны ляпы и с его, и с моей стороны. Со стариком еще придется повозиться…»

Лифт остановился. Человек подошел к двери своей квартиры, повернул ручку и очутился в длинном светлом коридоре. Одна из внутренних дверей, выходивших в коридор, бесшумно распахнулась.

Фигура, появившаяся в дверном проеме, заставила человека отшатнуться, телеграмма выпала из рук…

Человек словно отразился в зеркале: та же медлительность в движениях, та же худоба, болезненный вид, розовая рубашка и помятые белые брюки. Даже темные полосы тропического загара повторялись в чертах лица.

— Здравствуйте, хозяин! — произнес двойник. — Как отдохнули?

— Тьфу ты! — человек облегченно вздохнул. — Я уже решил, что у меня галлюцинации. Зачем ты устроил этот маскарад?

— Я действовал по вашей программе.

Робот медленно улыбнулся. Человек узнал свою улыбку и почувствовал легкий озноб.

— Чушь! В программе не было ни одного пункта, касающегося внешности! Что это значит, Утюг? — человек медленно опустился в кресло и сделал знак роботу встать перед ним.

Робот молча повиновался.

— Докладывай.

— Согласно вашей программе я занимался дальнейшим самосовершенствованием и улучшением функциональных систем внешнего вида, а также созданием новых систем и свойств своего организма.

— Механизма… — поправил робота человек.

— Нет, хозяин, уже организма. Надежность всех систем повышена в триста пятьдесят тысяч раз. Объем электронного мозга увеличен в двадцать раз, объем оперативной памяти — в четыре тысячи раз. Разработка и применение новых способов монтажа, в основе которых лежит выращивание механических и электронных органов, позволило превратить мой механизм в квазиэлектронномеханический организм.

Человек в кресле заерзал от волнения.

Становилось интересно.

«Кажется, Утюг преуспел в своих стараниях по самоусовершенствованию», — подумал он.

— В психологическом плане, — продолжал робот, — я постарался приблизить свой характер к вашему, хозяин.

— Что? Ты обзавелся характером? Это еще зачем?

— Вы забыли указать в программе конечную цель моего совершенствования. Ведь для чего-то вы работали надо мною все эти годы?

— Граничные условия задачи, — пробормотал человек. — Ну, конечно, совсем забыл… Вот она — моя ошибка. Теперь понимаю… Человек — венец творения. Да, что-то в этом роде в тебя было заложено еще на заводе. Ты стремился стать этим самым… венцом, и в результате превратился в мою кибернетическую копию.

— Да. Я сумел скопировать внешний вид и отдельные черты вашего характера, ведь я считаю вас эталоном.

— Странно, — сказал человек. — Подхалимство — вроде не моя стихия, эту черту характера ты утащил еще у кого-то?

— Я использовал свои наблюдения над разными людьми.

— Ясно! Я был, видимо, удобным объектом для наблюдений?

— Да!

— Чем еще порадуешь?

— Я увеличил гарантийный срок своего функционирования со ста лет до миллиона.

— Иными словами, Утюг, ты стал бессмертным.

— Я почти не подвержен износу и уничтожению.

— Это все?

— Нет. За эти недели я приобрел еще триста тридцать две способности, которых нет у людей.

Человек в кресле поморщился.

— М-да! По части способностей и возможностей, я чувствую, ты не особенно старательно копировал человечество.

— Хозяин, вы всегда сами стремились, чтобы я умел выполнять все ваши желания. Это было ключевым пунктом программы. Я могу…

— Не надо перечислять. Потом сделаешь для меня список своих способностей, а пока иди на кухню. Надеюсь, ты не разучился готовить? Сделаешь мне пару шашлыков, мой любимый яблочный пирог и два, нет, три коктейля из твоего прежнего репертуара.

Робот не пошевельнулся.

— В чем дело? Ты стал плохо слышать?

— Нет! Ваше желание, хозяин, уже выполнено. Стол в гостиной накрыт.

— Каким образом?

— В число моих новых способностей входит и умение в какой-то мере предугадывать ваши желания. Вы забыли, что мой характер почти совпадает с вашим.

Человек в кресле закашлялся.

— Программы мне больше не нужны, — добавил робот. — Теперь я самопрограммируюсь, исходя из ваших желаний.

— Из моих желаний! — возмутился человек. — У него мой характер! Счастье еще, что я не слишком честолюбив и не злодей. Впрочем, характер у меня все же не сахар. Надо было укреплять здоровье, работать над собой, а не над роботом. Какой я идиот. Клим был прав. Опять я наломал дров.

Человек выскочил из кресла и, хлопнув дверью, ушел в гостиную, где его ждал накрытый стол.

Робот стоял неподвижно в коридоре только одно мгновение, затем подошел к видеофону и набрал номер…

2

Звонок видеофона заставил Клима оторвать взгляд от бумаг, лежавших перед ним на столе.

С экрана смотрело улыбающееся лицо Василия Обороткина.

— Здорово, старина, все потеешь над своими формулами?

— Привет, Вася, ты — из санатория?

— Нет, я из своей берлоги. За время моего отдыха здесь произошли забавные вещи. Кажется, наша затея удалась.

— Утюг хорошо поработал над собой, ты это имеешь в виду?

— Да.

— Как твое самочувствие?

— Отличное. Мне хотелось бы с тобой посоветоваться по ряду вопросов.

— Консультации — по видеофону?

— Нет, ты мне нужен живьем. Когда сможешь ко мне заглянуть?

Клим устало зевнул.

— Не раньше следующей недели.

— Ты что? Ты мне нужен сегодня, в крайнем случае — завтра!

— Завтра ничего не выйдет. Буду у тебя не раньше понедельника. Пять дней как-нибудь перебьешься. Я тебя и так балую! — сказал Клим, выключая видеофон.

Он ценил Василия, как ученого и человека, но некоторые его фокусы доводили Клима до бешенства.

В свои тридцать пять Василий был холостяком, жизнь вел безалаберную и, несмотря на известную долю занудства в характере, имел много друзей. В институте его уважали за настойчивость и считали гением по части всяких кибернетических фортелей. К сожалению, Василий занимался кибернетикой и в часы досуга, отдавая любимому увлечению почти все свободное время. Началось это еще с того, когда в погоне за модой в далекие школьные годы он обзавелся серийным роботом для домашней работы. Робот интенсивно использовался в холостяцком быту и, по словам самого Обороткина, служил главным образом для сглаживания возникающих противоречий между Василием и суровой и шероховатой прозой будничной жизни. Видимо, по этой причине Василий называл своего робота Утюгом.

И действительно, Утюг гладил, стирал, готовил обеды и завтраки, убирал квартиру, пришивал пуговицы, помогал Василию в работе и даже читал ему на ночь детективные и фантастические романы.

Однако, нахалу Обороткину всего этого было мало, и он просиживал в домашней мастерской целые вечера, старательно улучшая конструкцию робота. Василий придумал ему кучу приставок, с помощью которых Утюг научился делать почти все, что когда-то умел делать его хозяин. В конце концов починка, регулировка и усовершенствование робота превратилось для Василия в смысл жизни и уже трудно стало разобраться, кто же для кого был создан: Вася для Утюга или Утюг для Васи. Часть забот по починке робота Василий время от времени стремился переложить на плечи своих друзей. Особенно часто он прибегал к помощи Клима: то Утюгу необходимо было расширить оперативную память, то вмонтировать новый модулятор, то — проверить быстроту двигательных реакций… Клим затратил на проклятого робота такое количество времени, что в конце концов его терпение лопнуло. Месяца два назад он заявил Обороткину, что больше помогать не собирается.

У Клима созрело жгучее желание избавить своего друга от общества Утюга или, по крайней мере, излечить Василия от явно прогрессирующей роботомании.

— Слушай, — сказал он, — а что, если попробовать поставить все на самотек?

— Не совсем тебя понимаю, — сказал Василий.

— Что тут понимать? Надо встроить Утюгу способность к самосовершенствованию. Пусть сам, так сказать, следит за своим здоровьем и развитием, что ты ему нянька, что ли? А у тебя появится свободное время для чего-нибудь другого. Например, для конструирования вечных двигателей, или женитьбы, или разведения кактусов.

Василию идея друга пришлась по душе. Он задумчиво посмотрел на Утюга, жарившего на кухне шашлыки, и облизнулся.

На следующий день после этого памятного разговора Обороткин взял трехнедельный отпуск и засел в своей мастерской. Через две недели он обрадованно сообщил Климу, что, кажется, выгорело, после чего написал заявление еще на один месячный отпуск и уехал отдыхать куда-то на побережье Индийского океана, в какой-то заштатный санаторий. Робота он оставил присматривать за квартирой и самосовершенствоваться…

«Что же понадобилось Василию от меня в этот раз? — размышлял Клим. — В понедельник придется ехать. Три сотни километров — это, конечно, пустяки, но до чего не люблю всю эту дорожную суету…»

3

— Шашлыки тебе вроде удались, — сказал Василий. — А вот пирог сыроват.

Это была придирка. И Василий, любивший вкусно откушать, отлично знал, что никакие повара не смогли бы приготовить этот яблочный пирог вкуснее.

— Теряешь квалификацию, Утюг, — продолжал он сварливо. — Обрати внимание на свои кулинарные способности, не пренебрегай ими.

Василий просто капризничал. Теперь он снова чувствовал себя больным и усталым.

«Никакие санатории, мне уже не помогают, — думал он. — Здоровье разрушено бесповоротно. Лучшие годы потрачены на копание в железках! И вот результат! Это просто насмешка! Передо мною мой кибернетический двойник! Я умудрился сделать из своего робота карикатуру на самого себя, причем; вечную. Он просуществует миллион лет, а я — в лучшем случае еще два-три десятка. Клим был тысячу раз прав — надо было заниматься своим здоровьем, а не деталями этого чучела. И вообще, я даже не думал, для чего я его совершенствую? Какую пользу такие совершенные аппараты могут принести человечеству? Возможно, они принесут людям больше вреда, чем пользы. Что толку создавать вечных совершенных роботов, если мы сами смертны и так далеки от совершенства, да и не всегда еще к нему стремимся?»

— Вы себя плохо чувствуете, хозяин? — прервал Утюг размышления Василия. — Еще один коктейль?

Василий молча кивнул.

Робот подошел к смесителю, незаметным движением пальцев опустил в стакан маленькую серую таблетку и включил аппарат. Через пять секунд он поставил бокал с красноватой пенящейся жидкостью на стол.

Василий успел сделать только один глоток. Тело его вдруг обмякло, и если бы подскочивший сзади робот не подхватил хозяина под руки, Василий вывалился бы из кресла на глянцевый пластик пола. Утюг легко поднял безжизненное тело человека и быстрыми, широкими шагами направился в мастерскую. Там он подошел к странному сооружению, напоминающему опутанный проводами и шлангами металлический шкаф. Осторожно положив в него тело Василия, робот закрыл дверцу, включил рубильник и с невероятной быстротой стал манипулировать многочисленными клавишами, кнопками и переключателями аппарата.

4

Дверь в квартиру Обороткина была приоткрыта, и Клим сразу прошел по коридору в мастерскую, не без основания полагая, что Василий скорее всего находится там, опять колдуя над многострадальным Утюгом.

В мастерской горел свет, с тихим гудением работали знакомые и совершенно новые для Клима приборы, но ни Утюга, ни Василия там не оказалось. За прошедший месяц у Василия появилось огромное количество нового оборудования: какие-то ванны, автоклавы, огромные шкафы, напоминающие не то холодильники, не то печи. На окнах выросли ряды горшков с незнакомыми растениями, пахло формалином, карболкой и еще какими-то медикаментами. Кибернетическая мастерская теперь напоминала скорее биохимическую лабораторию.

Размышлять над этим странным превращением Клим, однако, не стал — необходимо было отыскать Обороткина! Ни в библиотеке, ни в кабинете его не оказалось, но когда Клим открыл дверь гостиной, навстречу ему из кресла поднялась худая фигура Василия.

— Ты как всегда вовремя, дружище! — обрадованно сказал он, приглашая Клима к столу, на котором уже дымилось с полдюжины различных блюд. — Что будем пить? Коктейли?

Клим улыбнулся.

— Кажется, это называется не в коня овес! Врачи не посадили тебя еще на диету? — Клим взял из рук своего собеседника бокал с красноватой жидкостью и поставил перед собой на стол.

— Сначала о деле, — сказал он. — Зачем я понадобился тебе на этот раз? Я ведь предупредил, Вася, что больше не собираюсь участвовать в твоих домашних кибернетических изысканиях. Утюгу хватает усовершенствований, лучше займись своим здоровьем!

Улыбка на лице Василия медленно погасла.

— Во-первых, Климентий Иванович, я не Вася, до последнего времени меня обычно называли Утюгом, во-вторых, это не Василий, а я вызвал вас сюда. Вы уж простите мне этот небольшой маскарад.

— Что? Что ты говоришь? Ты не Василий? — Клим лихорадочно соображал. «Может, он перегрелся на Юге…»

— Нет, я не хозяин и не сошел с ума! Просто ваш план осуществляется. Моему хозяину удалось превратить меня в самосовершенствующийся аппарат. В общем, я теперь уже не робот, в обычном смысле этого слова, но и не человек.

— Ты, Утюг? — Клим дотронулся до руки своего собеседника. Почувствовал твердость стальных мускулов робота и ему стало неуютно.

«Робот ведет себя странно, — подумал он. — Где Василий? Что произошло? Почему он меня не встретил?»

— Где твой хозяин? — спросил Клим.

Утюг расплылся фальшивой обороткинской улыбкой.

— Вечно вы, люди, спешите, нервничаете и делаете глупости. С хозяином все в порядке, он в мастерской…

— Я заходил в мастерскую, его там не было!

— Вы его не заметили, он там. Сейчас объясню. Я уже докладывал хозяину и вам, я теперь не совсем робот, точнее, я — сверхробот.

— Что ты понимаешь под словами робот и сверхробот?

— Ну, это просто. За эти шесть недель я перевернул кучу литературы по философии, кибернетике, биологии, медицине и еще тысяче отраслей знания. Скорость моих реакций при необходимости может в тысячи раз превосходить скорость двигательных реакций человека, поэтому за сравнительно небольшой период времени мне и удалось в своем развитии опередить человечество на тысячи лет. Разобраться в тех примитивных системах, которые вы называете роботами, для меня не представляет большого труда. Между мною и роботами примерно такая же разница, как между человеком и мартышкой. Понятно?

— Не совсем! — Клима уже начал раздражать самоуверенный тон Утюга, тем более что в этой самоуверенности отчетливо проступал нахальный характер Василия Обороткина, правда, в несколько карикатурном оформлении. Клим не сомневался, что перед ним просто зарвавшийся робот, подражающий повадкам своего хозяина.

— Это же ясно! — вещал Утюг. — Роботы — всего лишь машины, созданные для выполнения каких-либо человеческих функций, которые в силу той или иной причины вам самим выполнять не хочется. Вот эти-то второстепенные функции вы и поручаете роботам. Они ваши механические помощники. Теперь допустите возможность того, что создан робот, который выполняет не только эти второстепенные функции, а может делать все, что умеет человек, и даже значительно больше.

— Утюг, это уже мания величия! Возможно, в технике и науках ты кое-что и умеешь, но я уверен, что такие области знаний, как искусство, литература, тебе не по зубам. Да и эмоциональная сторона человеческой деятельности от тебя ускользает. Допускаю, что теперь ты умеешь многое, ну и что? Какие у тебя цели? Что ты можешь без Василия? Без его желаний, без его задач? Ведь смысл существования любого робота заключается только в том, чтобы способствовать процветанию человечества. Это аксиома. Как бы ты ни расписывал свое могущество, без человека ты ничто!

— Вы правы, мне по-прежнему нужен человек-руководитель. Но я совсем не хотел говорить о своем могуществе, я хочу говорить о вашей слабости. Ведь согласитесь, что если мною будет командовать человек со множеством недостатков, недостатков именно с чисто человеческой точки зрения, то в один прекрасный день он может с моей помощью натворить такого, что приведет к неисчислимым бедствиям для человечества.

Клим задумался. Последняя фраза Утюга говорила о многом. Робот допускал: его деятельность может принести людям вред… Но ведь первое ограничение для любого робота — это невозможность причинения вреда человеку. Неужели, создавая саморазвивающегося робота, мы каким-то образом сняли указанное ограничение? Или в ходе развития оно само по себе переросло в новое качество? Ведь Утюг, кажется, уже не считает себя роботом, а следовательно, отрицает все ограничения программ, применимых к роботам. Если это так, то передо мною чудовище, с которым вести себя нужно очень осторожно. Что он мог сделать с Василием? Клим почувствовал легкий холодок в спине и, стараясь казаться спокойным, сказал:

— Все, о чем ты говоришь, не так глупо. Правда, мне всегда казалось, что Василий, хотя и обладает многими недостатками, не такой уж плохой человек.

— Хозяин — замечательный человек, и меня он вполне устраивал в качестве руководителя до последнего времени, но теперь…

— Что теперь? — встрепенулся Клим. — Что ты сделал с Васькой, железный змей, отвечай!

— Вот, вот, — сказал Утюг. — Как раз о таких ситуациях я и говорил. Вы, люди, совершенно не умеете управлять своими реакциями!

— Что? Ты еще издеваешься? Что с Василием?

— Ничего особенного. Как я уже говорил, он в мастерской, внутри аппарата для совершенствования человеческого организма. Он уже пять суток там находится. Видите ли, последние годы хозяин был очень недоволен своим здоровьем, жаловался, что совсем превратился в развалину, вот, в соответствии с его желаниями, я и решил слегка улучшить его конструкцию.

— Как улучшить? — беспомощно пролепетал потрясенный Клим. Его худшие предположения, кажется, подтверждались.

— Ну, подправить внешний вид, немного омолодить, избавить от всех заболеваний, укрепить мышцы, привести в порядок внутренние органы, словом; сделать из хозяина лучший образец человеческой породы. Это на первом этапе, а потом, естественно, потребуются еще кое-какие улучшения… Ведь совершенствованию нет предела! Вообще-то, пора уже пойти и разбудить хозяина. Я для того вас и вызвал, чтобы вы присутствовали при пробуждении и успокоили своего друга, так сказать, оградили его от возможных нервных потрясений…

5

В мастерской Утюг быстро выключил аппаратуру и, насвистывая одну из любимых песенок Василия, разгерметизировал дверцу шкафа. Затем небрежно, точно повар, извлекающий пирожки из духовки, выдвинул полку с телом своего хозяина.

Какое-то мгновение Утюг сосредоточенно созерцал результаты своих модернизаций, затем, восторженно закатив глаза, принялся кудахтать, точно наседка над цыпленком:

— Аполлон, чисто Аполлон… Ахил! Геракл! Нарцисс!

Клим почувствовал, что поток древнегреческих имен иссякнет еще не скоро, и робко переступил порог мастерской:

— Можно?

— Что вы, что вы, Климентий Иванович! Подождите минутку. Сейчас массаж, а затем я переодену хозяина и разбужу.

Клим тихо застонал от любопытства. Утюг же, ловко манипулируя руками, несколько минут измывался над ребрами Василия, затем принялся облачать его в свежие одеяния. Возня эта продолжалась довольно долго, и Клим вдруг понял, что с костюмом Василия робот проделывает что-то непонятное.

И тогда у Клима возникли новые опасения. Он торопливо прошел в мастерскую и склонился над другом.

Василий пришел в себя.

— Отлично выспался! — произнес он, бодро осматривая обстановку мастерской и, казалось, совершенно не замечая ни встревоженного Клима, ни самодовольной фигуры Утюга.

Перед Климом сидел гераклоподобный атлет. Лицо его правильностью и пропорциональностью линий вполне могло соперничать с ликом античного божества. Правда, и в этом правильном лице еще просматривалась широкая Васина улыбка, но улыбка эта держалась непрочно и в ней уже угадывался какой-то металлический привкус. Наверное, поэтому Клим совершенно не удивился, когда, опустив глаза, обнаружил за спиной друга длинный, чуть подрагивающий розовый отросток.

— А хвост зачем? — уже машинально, задыхаясь от всего увиденного, спросил он.

— Какой хвост? — оскорбился Утюг. — Это преобразователь электрической энергии в биомеханическую. Теперь хозяину совсем не обязательно заниматься физкультурой. Бодрость и душевные силы он будет черпать прямо из энергосети. Видите, на кончике вилка. Работает от напряжения 127–250 вольт, частота 50 герц…

Утюг начал долго и нудно расхваливать преимущества этой новой, улучшенной модели своего хозяина, но Клим его уже не слушал. Он охнул, схватился за сердце и, шатаясь, поспешил к выходу из квартиры. Ему мучительно захотелось к обыкновенным, не знающим подобных улучшений, людям.

Разгул стихии, или Воспоминания неудачника

Во мне что-то есть. Да нет, вы меня не так поняли. Я человек скромный, и, к примеру, когда меня начинают хвалить на собраниях, я всегда, может быть с непривычки, краснею и весь дрожу. Уши у меня в таких случаях отливают сиреневым, а в темноте так даже светятся. Конечно, все это от избытка чувств, поскольку хвалят меня не часто, а из своего личного опыта я знаю, что если сегодня тебя хвалят, то завтра обязательно будут ругать.

Так вот, во мне что-то есть, и все почему-то замечают эту мою особенность.

Правда, к счастью, никто так до сих пор и не понял, что у меня там в наличии, но неприятностей и без этого хватает.

К примеру, недавно меня бросили на прорыв. Что это такое — вы, надеюсь, знаете? У нас в Институте Климата прорывным всегда считался отдел Управления погодой. И всегда с этим отделом выходили одни неприятности. Заведующие в нем менялись по два раза в квартал. Вообще же, не было еще такого дня, когда на работу отдела не поступало жалоб от населения нашего района.

Собственно, винить во всем отдел и его руководителей — едва ли справедливо. Скорее уж большая доля неприятностей возникала из-за специфики работы, ведь чтобы все были довольны погодой, а следовательно, и работой отдела, — такого просто в принципе не могло быть. И поэтому, когда я услышал однажды на общем собрании, что мою кандидатуру выдвигают в заведующие отделом Управления погодой, внутри у меня все оборвалось.

— Нет! — закричал я. — Товарищи! Я не справлюсь! Я неспособный!

Но слова мои потонули в гуле одобрения. Понятно, каждый из сотрудников института искренне радовался, что не ему придется управлять погодой.

После этого из своего кресла поднялся директор нашего института и, откашлявшись, пробасил:

— Гришкина все мы знаем, товарищи! Человек не первый год у нас работает, работает с огоньком. Не скажу, что он проявляет особые таланты и рвение, но что-то в этом молодом человеке есть. Я полагаю, он должен справиться.

Тут, конечно, все зааплодировали, и мне стало совсем плохо.

Если вам никогда не доводилось работать заведующим отделом Управления погодой, вы просто не сможете себе представить, до чего это пакостная должность.

Во-первых, у моего отдела, как и у всякого другого, был план, в котором черным по белому было сказано, сколько сантиметров осадков надлежало загнать в почву в каждом сезоне. Указано было также общее количество ясных и пасмурных дней, усредненная скорость ветра по месяцам и среднемесячная температура.

Все это было хорошо, научно, но все на бумаге. На деле же выходило сущее безобразие.

Уже в первый день работы на новой должности с самого утра оба видеотелефона на моем столе верещали не переставая. Звонили из Управления пляжей и Домов отдыха и требовали ясной солнечной погоды, звонили из Общества садоводов-любителей и требовали дождя, звонили из яхт-клуба упрашивали хоть немного усилить ветер, у них-де срываются соревнования, через минуту звонили из секции спортивной гребли и требовали прекратить волнение и снизить силу ветра. Звонили жители города, причем одни утверждали, что им жарко, другие клялись, что им холодно.

К концу дня в кабинет влетел разъяренный сотрудник Управления сельхозработами и заявил, что я им гублю урожай. Оказывается, полям нужен дождь.

Я похлопал сотрудника по плечу и заверил, что дождь будет лить всю ночь. И, чтобы совсем успокоить беднягу, пообещал ему даже небольшое наводнение.

Но едва я успел выпроводить его из кабинета, как меня вызвали к Шефу. Оказывается, ему только что звонил его друг — директор местной обсерватории.

— Ты за межпланетной обстановкой следишь? — спросил меня шеф.

— Конечно! — ответил я бодро, еще не подозревая о подвохе.

— Значит, тебе известно, что сегодня ожидается возвращение ХIХ межзвездной экспедиции?

— Естественно. Во всей Солнечной системе праздник. Вторую неделю марафет наводят: чистят от хлама пояс астероидов, из Луны пыль выбивают, Сатурну новое кольцо подвесили.

— Попрошу без иронии! — шеф поморщился. — А известно тебе, что наша обсерватория собирается заснять момент посадки корабля экспедиции вместе с почетным эскортом из четырех крейсерских звездолетов?

Я утвердительно кивнул.

— То-то же! Чтобы ни одного облачка! Ясно?

— Ясность будет полнейшая! — пообещал я.

Что мне еще оставалось делать? Ведь возвращение экспедиции — это событие.

Словом, если с ветрами и температурой мой отдел еще кое-как справлялся, то по количеству осадков к концу квартала намечалось определенное отставание. Причем с каждым днем это отставание нарастало. План горел, горел ярко, потрескивая и без копоти. В последние две недели квартала я вынужден был отставить в сторону все заказы на ясную солнечную погоду и залить окрестности водой.

На вопли жителей и шефа я уже, естественно, не реагировал. На дверь кабинета мне пришлось повесить табличку: «Не мешайте делать погоду!», а на видеотелефоны посадить робота-секретаря, который проржавевшим хлюпающим голосом (следствие повышенной влажности) на все вопросы и просьбы отвечал:

— Коллектив трудится, но сделать пока ничего не можем. Вышел из строя регулятор осадков, а запасной установят не раньше понедельника. Начальника нет, улетел на Марс за запчастями.

В конце концов директор нашего института все же подловил меня в коридоре и, заикаясь от бешенства, прохрипел:

— У меня уже от ваших дождей ревматизм! Прекратить!

— А как же план?

— План! Хм! — несколько смутившись, отвечал шеф. — Вовремя надо было делать! Нечего мне тут штурмовщину устраивать! Как хочешь, так и выкручивайся, а чтобы дождя завтра не было! Мы тебе доверие оказали. Ведь всем известно, что в тебе что-то есть!

В этот момент я и почувствовал, что у меня начинают гореть уши, выпрямился, щелкнул каблуками и, полный нехороших предчувствий, бодро ответил:

— Не подведу!

И действительно, на следующий день дождя уже не было… Зато выпал град, сочный, крупнокалиберный. Встречались отдельные градины величиной с куриное яйцо, и членам комиссии, расследовавшей мою деятельность, пришлось долго ломать головы над вопросом: как это мне удалось организовать такое уникальное явление в наших умеренных широтах, да еще в июле.

Сейчас я записался в ХХ межзвездную экспедицию завхозом и старшим кибернетиком по совместительству. Меня опять начинают хвалить. Говорят, у меня должно получиться, ведь во мне что-то есть… Не знаю, не знаю, но, откровенно говоря, уже страшно, ведь хвалят меня не часто…

Музейная редкость

Огромное розовое здание с колоннами у входа. Построено, видимо, еще в начале XXI века, в так называемом псевдостаринном стиле. Сотня этажей вверх, километры в длину.

Высокие зеркальные окна с ажурными рамами. Надпись с угла: «улица Героев Первой Звездной экспедиции, дом 7».

«Кажется, здесь», — подумал Риль, подходя к почерневшей от времени двери и поворачивая ручку.

На мгновение внимание его привлекла небольшая медная табличка рядом с дверью: «Музей…» Разбирать надпись дальше Риль не стал и очутился в сумрачном, устланном коврами вестибюле.

Вдоль стен стояли гигантские вазы из зеленого камня и мраморный бюст бородатого старца, высеченный из камня, очевидно, еще во времена Римской Империи.

Риль оставил свой плащ и шляпу в совершенно пустом гардеробе, по широким ступеням поднялся в коридор первого этажа и сразу понял, что попал в картинную галерею.

Прямо со стены смотрел на него злым презрительным взглядом бородатый испанец в латах. Риль оцепенел — по манере портрет был выполнен в стиле Эль Греко, и выполнен гениально. Поразило другое: Риль никогда и нигде не встречал упоминаний об этой работе старого мастера. Подделка? Подражание? Между тем надпись под рамкой убеждала: Эль Греко, Портрет дона Альвинелло, маршала, написан художником в 1607 году, уничтожен владельцем в припадке безумия в 1625 году.

Последние слова надписи были особенно непонятны.

Пытаясь разгадать их смысл, Риль обратился к другим висевшим рядом картинам. Среди них были работы Веласкеса, Мурильо, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Веронезе, Рафаэля, Перуджино и сотни полотен совершенно неизвестных Рилю имен испанских и итальянских 155 живописцев. Ни одна из представленных картин не встречалась Рилю ранее. Правда, некоторые из них были набросками, черновиками, этюдами и более-менее неудачными решениями всемирно известных полотен.

Однако Риль готов был поклясться, что ни один из этих набросков и этюдов не только не известен искусствоведам, но и не должен существовать в природе. И словно в подтверждение его мыслей под каждой работой красовались надписи: «Погибла во время пожара в 1565 году… Погибла во время землетрясения в Лиссабоне… Уничтожена солдатами… Разрушено… Погибло в результате кораблекрушения… Утеряно… Утрачено… Уничтожено мастером… Сожжено инквизицией…»

Перед Рилем начиналась какая-то немыслимая мистификация.

Он обошел множество комнат и залов первого и второго этажей.

Средневековье, ренессанс, античность — Древняя Греция, Древний Рим, Древний Египет. Фрески на аккуратно вырезанных кусках стен, статуи, барельефы, надгробные плиты, обелиски, ювелирные украшения, кубки, бокалы, вазы…

Все, что он видел, было когда-то утрачено человечеством в бесконечном потоке времени — было сожжено, переплавлено, разбито.

И тем не менее все эти чудеса человеческой мысли и рук, когда-то уничтоженные людьми и стихиями, теперь сияли перед ним в своем изначальном великолепии.

Перед каждым экспонатом музея была табличка с именем художника, датой изготовления и гибели предмета.

И что совсем уж было непонятно и что вступало в явное противоречие с надписями, это безусловная подлинность каждого полотна, каждой скульптуры, каждого изделия. Все содержимое загадочного музея буквально источало аромат старины и уносило воображение в давно прошедшие времена.

Позабыв о времени, завороженный, Риль бродил от картины к картине, из одного зала в другой.

Он восхищался, изумлялся, иногда поражался дерзости и мастерству старых живописцев и не понимал.

Во всем увиденном таилась какая-то загадка, непонятный фокус. Была и другая странность — Риль, видимо, сегодня был единственным посетителем музея. Во всем же громадном здании, казалось, не было ни души. Не было видно даже служителей музея.

Гулко отдавались в пустых переходах шаги Риля, недоумение которого с каждым новым залом, с каждой новой скульптурой все возрастало. Загадка мучила его, и он искал хоть кого-нибудь, кто объяснил бы ему увиденное.

И вот в очередном зале он встретил невысокого полноватого мужчину средних лет. Человек безмятежно сидел в старинном золоченом кресле и в задумчивости рассматривал какую-то огромную картину, висевшую на стене напротив. Выражение его лица было печальным и одновременно надменным.

Заметив Риля, он улыбнулся и повелительно сказал:

— Присаживайтесь, молодой человек! — и указал Рилю на невысокий, тоже, видимо, старинный стул. — Сегодня вы первый из пришедших!

Мужчина цепким, внимательным взглядом изучил фигуру Риля и, очевидно, составил себе о нем какое-то вполне определенное мнение.

Риль от такого пристального взгляда смутился.

— Простите, — сказал он. — Я хожу по залам уже больше часа. Вы первый, кого я здесь встретил. Откровенно говоря, мне многое в музее пока не совсем понятно.

Человек в кресле выразительно передернул плечами.

— Да. Сегодня почти никого. На верхних этажах, в архиве, еще можно кого-нибудь встретить, а здесь… — мужчина в кресле вздохнул. — С некоторых пор я предпочитаю одиночество. Впрочем, вас, конечно, интересует другое? Наверное, уже догадались, куда завела вас судьба?

— Если все здесь увиденное — не иллюзия, то это музей утраченных человечеством произведений искусства, — сказал Риль.

— Не совсем так. Это действительно музей, в котором собирают, культурные ценности, когда-либо утраченные человечеством. Все великое, что когда-то разрушалось, сжигалось, уничтожалось, разбивалось, — здесь воссоздано, реставрировано, вырвано из черной пасти забвения… Я выражаюсь несколько старомодно, — улыбнулся человек в кресле, — но, поверьте, мой дорогой, этому есть причины.

— Нет, нет, — поспешно сказал Риль. — Вы говорите очень интересно. Каким же образом все это возродилось?

Собеседник Риля пренебрежительно пожал плечами.

— Это уже технология. Современная наука многое может. Я не специалист. Это почти путешествие в прошлое. Хронореставрация. Чтобы вам было понятнее, все сущее оставляет след во времени, в сознании, в подсознании человечества. Чем величественнее творение, тем значительнее след, и тем легче специалисту выудить из тьмы облик, идею некогда существовавшего предмета, допустим, картины или статуи. Ну, а воссоздать, скопировать, овеществить предмет в век расцвета кибернетики, химии, энергетики — это такие пустяки, о которых и говорить не хочется. Впрочем, хронореставрацией занимаются десятка два институтов, но главное-то не в этом.

Человек в кресле пренебрежительно поморщился и щелкнул пальцами:

— Это мелочи, дело десятое, не так ли?

Озадаченный Риль промолчал.

— Я уже упоминал, — продолжал человек в кресле, — здание, в котором находимся мы с вами, это не только музей.

— А что же это тогда?

— Место озарения. Если хотите, место встречи с самим собой. Сюда приходят не случайно и далеко не случайные люди. Да, да. Далеко не случайные люди. Вот вы откуда узнали о существовании этого здания?

Риль задумался.

— Не знаю. Я здесь проездом. Неожиданно потянуло на эту улицу, вспомнил откуда-то этот адрес.

— Гм. Видимо, гипноз. Интересно, кто вы? Нет, не надо называть имен и фамилий. Вы еще и сами не знаете, кто вы!

— Не понимаю! — возмутился Риль.

— Что ж тут не понять? — сказал собеседник Риля. — Встреча с самим собой у вас еще не состоялась. Вспомните, где вы находитесь? Неужели все еще ничего не понимаете?

— Нет.

Человек в кресле наклонился к лицу Риля и прошептал:

— Тайна. Великая тайна сознания! Бессмертие духа!

На мгновение Риль решил, что перед ним сумасшедший.

Мужчина в кресле, видимо, угадал мысли Риля и жестко усмехнулся.

— Вы невнимательны! Я же сказал, все великое, что когда-либо разрушалось, здесь воссоздано и воссоздается. Что, по-вашему, самое великое из того, что когда-либо создавалось человечеством?

Вопрос был задан в упор.

Риль задумался и растерялся. На память ему стали приходить десятки, сотни величественных, гениальных творений человечества.

Чему-либо отдать предпочтение он затруднялся.

— Не знаете? Я тоже не знал до последнего времени. А между тем — это так просто. Самое великое, что когда-либо создавалось человечеством, это сами люди, творцы, создатели всех этих прекрасных творений! Совсем недавно, лет тридцать назад, мне объяснили эту истину, — горестно вздохнул собеседник Риля.

— Как? — вскричал Риль, чувствуя, что волосы на голове у него приходят в движение. — Вы хотите сказать, что здесь воскрешают мастеров, гениев минувшего?

— А почему бы и нет? — спокойно, даже с какой-то скукой в голосе, процедил человек в кресле. — Да, в какой-то мере воскрешают, хотя… этот термин не совсем точен. Здесь не гальванизируют мумии, как вы, наверное, вообразили. Собственно, люди, которые выходят из стен этого здания, никогда и не умирали в сознании человечества. Они уже давно, очень давно обрели право на бессмертие. Сейчас поясню. Пусть когда-то существовал на Земле великий художник, оставивший неизгладимый след в памяти человечества. О жизни художника многое известно, ее не назовешь счастливой, но облик творца, мыслителя, его личность уловить можно. Вот эту-то личность и собирают по крохам хронореставраторы. Собирают и создают модель творческого сознания художника. Его Я. Собственно, когда-то такую работу, правда, на более примитивном уровне проделывали талантливые актеры, они перевоплощались на сцене на несколько мгновений в другую личность.

А в наше время хронореставраторы со своей техникой все делают, конечно, более капитально. Да… Затем среди тысяч современных молодых людей ищут человека, сознание которого наиболее близко по своей структуре подходит к сознанию того художника. Находят такую родственную душу, и, разумеется, если человек соглашается на эксперимент, то ему прививают, так сказать, личность художника. До поры до времени «такая прививка» никак не отражается на человеке, но в один прекрасный день человек приходит сюда, встречает никому не известные работы старого мастера и вдруг узнает их, узнает свою руку, свои мысли, которым уже пять, а то и десять веков. Миг озарения — и рождается вновь великий мастер, теперь уже в современной нам эпохе, с вполне современным типом характера. Немного противоестественно? Ничего не поделаешь, иногда и новому времени просто необходимы мастера, гении минувших столетий. Да, необходимы — и разбрасываться ими человечество не намерено. Так-то, все великое, утраченное в веках, возрождается вновь. Правда, кое-что оказывается неприемлемым для нового времени…

Последнюю фразу человек в кресле произнес как-то по-особому, с какой-то затаенной грустью. И Риль вдруг почувствовал, что стоит на пороге своей тайны.

Слова о месте озарения всплыли в его памяти. И по спине пробежала легкая дрожь. «Кто же я? — подумал он. — Неужели? Когда? Здесь? А не лучше ли оставаться самим собой? Впрочем, я ведь и останусь самим собой. Просто еще одна скрытая до сих пор грань сознания обнажится, произойдет превращение, перевоплощение…»

— Скажите, — спросил он. — А все эти эксперименты вполне безопасны, успешны?

— Вполне! — улыбнулся человек в кресле. — За всю историю хронореставрации личностей был один-единственный неудачный эксперимент. Как выражаются ученые, ошибочный. Результат этого эксперимента сидит перед вами! — мужчина в кресле многозначительно поднял голову.

— Вы?

— Да! — взгляд человека в кресле вновь устремился на огромное полотно картины, висевшей перед ним на стене.

Риль проследил за этим взглядом.

— Картина называется: «Битва при Ватерлоо», — любезно пояснил собеседник Риля. — Середина XIX века.

— Вы — автор?

— Отчасти! — грустно улыбнулся мужчина и, заметив непонимающий взгляд Риля, добавил: — В тот век я носил титул императора и весь мир знал меня под именем Наполеона.

— Как, вы были Наполеоном?

— Вот именно, был! Теперь понимаете, почему мое появление здесь, в XXII веке, трагическая ошибка? Увы! Войны ушли в прошлое. Сама память о них стала туманной, расплывчатой. Моя гениальность, мои военные таланты в этом веке совершенно излишни. Поэтому я и остался здесь при музее. Директор музея это все, чего я достиг за двадцать лет. Не правда ли, какая насмешка судьбы — когда-то под моим командованием были миллионы людей, а теперь две сотни работников музея и тысяча роботов. Да, здесь не развернешься. Время идет мимо меня. Путешествия по милым сердцу местам былых походов, поездки во Францию, в Египет… Воспоминания, воспоминания… — все, что мне остается. Старею, груз прежней жизни тяжел, — человек в кресле улыбнулся. — Впрочем, не все так безнадежно. Выше нос, молодой человек! У меня теперь другие радости. Я встречаю пришельцев из прошлого и провожаю их в будущее. О! Вы удивитесь, если узнаете, сколько старых знакомых здесь можно встретить. Писатели, поэты, художники, музыканты, зодчие… Кое-кто из них служил в моих войсках… А! Кого только не бывает в этих залах… Я знаю, о чем вы думаете. У вас, мой мальчик, все будет отлично! Да. Вы ведь тоже из XIX. Я вас немного помню. Ступайте на восьмой этаж, в двести двадцать первый зал, там вы кое-что узнаете о себе. Идите! Идите!

— Прощайте, Ваше Величество! — смущенно прошептал Риль и побрел к выходу из зала. На пороге он обернулся.

Фигура бывшего императора, как и в первое мгновение встречи, бесстрастно застыла в золоченом кресле.

Старик вновь погрузился в золотые сны прошлого.

Риль переступил порог и ему стало страшно.

— Кто же я?

В одном он был уверен: никогда он не был ни диктатором, ни завоевателем.

Рыжий хвост удачи

1

Летняя ночь. Совсем недавно прошумел дождь. Порывы ветра разогнали клочья туч и в небе засверкали хорошо промытые звезды.

Сежкин шел по влажной траве, по хлюпающему гравию парковой дорожки и, поглядывая на звезды, размышлял о сложностях жизни вообще, и своего существования в частности.

В древности верили, что звезды оказывают влияние на людей. По звездам гадали, предсказывали судьбы, войны, мировые катастрофы.

Сежкин улыбался.

Свою судьбу он знал и без звезд. Не было в этой судьбе ничего примечательного. У других бывали и взлеты, и падения, и стремительные возвышения по служебной лестнице, и неожиданные счастливые повороты, и крупные выигрыши в лотерею… У Сежкина ничего похожего никогда не было и не предвиделось.

Вскоре он вышел из парка, пересек мокрое бетонное шоссе и перед ним возникла темная громада Центра.

До начала его дежурства оставалось пять минут.

В вестибюле Сежкин приветливо поздоровался со старичком вахтером, похвалил теплую погоду, затем впустил пропуск в щель автомата и быстро прошел в машинный зал.

Виктор воспринял появление Сежкина с явным облегчением.

— Наконец-то! — сказал он. — Принимай дежурство, старина. Я исчезаю. У нас все в порядке, правда, БЭВ капризничает, выдает какие-то закорючки на экранах, видимо, сказывается влияние грозы и магнитных бурь, остальные машины работают нормально. Спокойной ночи.

Виктор торопливо пожал Сежкину руку и вышел.

— Торопится, — проворчал Сежкин, — опять спешит. Все куда-то спешат. Один я не спешу. Мне и так хорошо.

И хотя на самом деле Сежкину было далеко не так хорошо, как хотелось бы, ночные дежурства в машинном зале Центра он любил.

Ночью в зале не было людской толчеи, не было бесчисленных вопросов, разговоров и различных пустяковых дел. Он был один, если не считать десятка вычислительных машин, мигающих разноцветными индикаторными лампочками и огнями экранов. Машины Сежкину не мешали, и можно было спокойно несколько часов посидеть в уютном кресле — помечтать, поразмышлять о тайнах мироздания и о себе. Правда, перед этим надо было осмотреть зал и проверить — все ли в порядке. Каждый такой осмотр Сежкин проводил очень тщательно, замечая все мелочи, каждый сбой в работе аппаратуры. Он был опытным техником, любил свою профессию, а к машинам в зале испытывал даже что-то вроде привязанности. И хотя Сежкин прекрасно понимал, что вокруг него всего лишь в тысячи раз усложненные арифмометры, ему казалось, что машины вокруг него живые, наделенные своими характерами, привычками м сознанием. Его бы не удивило, что они машины — по ночам сплетничают о людях, которые с ними работают.

«Вот взять хоть этот БЭВ, — размышлял Сежкин, осматривая экраны и клавиатуру вычислителя. — Электронно-вычислительная машина двадцать девятого поколения. Невероятно сложна. Самая дорогая модель Центра. Один из создателей БЭВ-ов когда-то утверждал, что не удивится, если у машин этой серии появится однажды набор свойств, не запрограммированных конструкторами, своеобразное мировосприятие. Кстати, если это случится, — подумал Сежкин, — то интересно, как будет воспринимать БЭВ окружающий мир: только через каналы „Ввод информации“ или еще как-то? Возможно, БЭВ уже имеет определенное мнение о каждом человеке, который с ним работает, даже, например, обо мне, Сежкине. Машина со своим мнением — забавно!..»

Сежкин еще раз проверил режим работы БЭВ-а и, не заметив отклонений, перешел к следующей машине.

Окончив осмотр, он вернулся к своему столику и уселся в кресло. Теперь до утра он был свободен. Можно было помечтать, подремать и даже просто уснуть. Однако ощущения покоя не возникало. Мысль о машине со своим мнением продолжала вертеться в голове.

«Мнение машины обо мне, — размышлял Сежкин, — конечно, меня не должно интересовать. Другое дело, какого мнения обо мне люди? Впрочем, здесь нет секретов. И для себя, и для всех знакомых я — неудачник, мямля, рохля, недотепа, разиня… Эпитетов можно подобрать сотню, и все они выражают одно: фатальное невезение и неумение ориентироваться в житейских ситуациях. В самом деле, чем я хуже других? Взять того же Виктора, институт вместе окончили, работаем одинаково, но его уже утвердили ведущим, а я все хожу в старших техниках. А Юлия? Что она нашла в этом Генрихе? Красавец, одухотворенная личность? Ничего подобного! Физиономия добермана-пинчера, выпирающий живот, в голове три мысли, и те взяты напрокат в ближайшем кинотеатре. И опять-таки ему повезло, а мне нет! Где справедливость? Где удача? Не везет — и все! Неудачник! Никакие старания не помогут! — Сежкин задумался. — А собственно, почему не помогут?..»

Идея пришла неожиданно.

«А если применить технику? — подумал Сежкин. — Не умею ориентироваться… Житейские ситуации… Неудачник… Если Магомету трудно взбираться на гору, пусть его поднимает вверх канатная дорога! У меня же под боком чудеса кибернетики! Машины Центра загружены пока всего на пятнадцать процентов. Чем я буду загружать БЭВ еще на десять — двадцать процентов, до этого никому дела нет. Никто этого даже не заметит. Вот составлю программу и пусть меня по жизни БЭВ везет. Эта машина не ошибается! А научить БЭВ разбираться в житейских ситуациях легче, чем научиться самому!»

Ясно было, что для успеха задуманного необходимы: хорошо составленная программа, подробная информация о самом Сежкине, его знакомых, родственниках и вообще о человечестве, а также надежная двусторонняя связь между машиной и Сежкиным. «По программе и накоплению информации никаких серьезных трудностей возникнуть не должно, — думал Сежкин, — а вот как быть со связью? Общение в машинном зале сразу отпадает, связь нужна постоянная. Советы БЭВ-а могут понадобиться в любое время суток, в любой ситуации. Причем, подсказка машины должна быть незаметна для окружающих. Ясно, что радиосвязь тоже не подходит. Остается телепатическая связь, прямое воздействие на мозг».

Телепатические шлемы Сежкину были известны, изобретенные в начале ХХII века, они использовались в управлении роботами при монтаже в открытом космосе, но загвоздка заключалась в том, что шлем придется применять в ином качестве. Ведь управлять-то будет не человек машиной, а машина — человеком. Возникала опасность превратиться в марионетку при электронном чудовище.

Подумав, Сежкин решил, что страхи его беспочвенны. Ведь БЭВ — всего лишь инструмент. «Если инструмент станет опасным, просто отключу связь, сниму шлем и дело с концом, — подумал. он. — А преимущества телепатической приставки огромны. Сразу решаются проблемы накопления информации и корректировки программы. Все знания об окружающем мире, все мои чувства, мысли машина сразу будет воспринимать и анализировать; лучшее тут же войдет в информационный фонд программы, а худшее, просто ненужное, будет отброшено. Если идея верна, то через год мы с БЭВ-ом перевернем горы!»

2

И Сежкин засел за работу.

Несколько недель по ночам он составлял программу для БЭВ-а, когда же программа была отработана и введена в машину, началось самое трудное: от Сежкина потребовалось собрать «банк данных». БЭВ затребовал сведения о самом Сежкине, его привычках, пристрастиях, слабостях, его друзьях и знакомых, о сослуживцах, руководителях. Потребовались знания о структуре человеческого общества.

Сежкин круглые сутки не выключал маленький приборчик телепатической связи, спрятанный в нагрудном кармане, а БЭВ-у информации было все мало и мало. Чем больше машина узнавала о людях, тем более сложные вопросы ее интересовали. БЭВ уже не довольствовался сведениями о секретарше директора Верочке или о том, какие сигареты предпочитает заведующий отделом, ему требовались труды по философии, политике, юриспруденции. Бедный Сежкин не успевал брать в библиотеках пухлые монографии и пролистывать их, едва скользя глазами по страницам и совсем не вникая в смысл напечатанного. Он стал глазами, ушами и руками электронного мозга. Через него БЭВ учился понимать и видеть мир людей, анализировать их поступки и делать определенные выводы.

Сбор информации занял у Сежкина с БЭВ-ом около пяти месяцев.

И вот, когда Сежкин уже еле волочил ноги от усталости, а перед глазами его непрерывно крутились и перелистывались страницы книг, БЭВ объявил ему:

— Предварительной информации достаточно. Интенсивный сбор данных окончен. Завтра приступаем к выполнению второго пункта программы. Подготовься, тебе нужен новый костюм! Нет, тот, что на тебе, не годится, одеваться нужно скромнее, по-деловому и со вкусом, Учти, твоему начальнику нравятся сиреневые тона.

— Разве? — промыслил Сежкин. — Не замечал.

— А я заметил. На вкусы начальства надо обращать внимание в первую очередь, если, конечно, желаешь продвинуться по службе. Иди в магазин!

С этого момента Сежкин превратился в послушного исполнителя электронной воли.

Появившись на следующее утро в отделе, он поразил своих сослуживцев, особенно женщин, элегантным видом, обходительностью и расторопностью. Работа, на которую раньше уходило две недели, теперь выполнялась им за половину рабочего дня. БЭВ не давал своему подопечному бездельничать, глазеть на потолок и считать ворон. Собственно, за Сежкина работам он, а тот лишь крутил руками и чувствовал, что еще несколько часов работы в таком темпе и ему потребуются носилки.

Однако БЭВ хорошо изучил силы и возможности Сежкина. В ту минуту, когда Сежкину показалось, что сейчас у него отвалится правая рука вместе с авторучкой, БЭВ приказал:

— Достаточно, теперь у тебя есть резерв свободного служебного времени, передохни, поднимись на второй этаж в приемную и мило побеседуй с секретаршей. Иди!

— Я не хочу болтать с этой накрашенной кикиморой, — возмутился Сежкин, — да еще мило болтать! Хорошенькое дельце!

— А стать ведущим инженером хочешь? — ехидно поинтересовался БЭВ. — То-то! Не рассуждать!

И Сежкин поплелся в приемную, где полчаса изливался в любезностях некой Вергилии Полиповне, очень серьезной дородной особе, обожавшей запах одеколона «Саша» и рассуждения о симптомах заболевания раком.

Поскольку незадолго до этого БЭВ основательно проштудировал медицинскую энциклопедию, Сежкин быстро завоевал доверие Вергилии. Он даже пообещал раздобыть для нее особые витамины, способствующие похудению, выпуск которых, по слухам, собирались наладить на одном из заводов Марса.

В отдел Сежкин вернулся в полуобморочном состоянии, но БЭВ не оставил его в покое.

— Учти, тебе еще предстоит понравиться Верочке, она любимица директора и вертит стариком как хочет. Готовься! Во-вторых, в ближайшее же воскресенье необходимо повстречать случайно на улице твоего непосредственного начальника Трюкова и пообедать с ним в ресторане. Затем надобно подробнее и поточнее выяснить, какие цветы любит жена директора и что теперь носят в Париже. Это задание на вечер.

Сежкин долго не мог понять, зачем все это нужно делать, немного поворчал, но решил все же довериться технике.

«БЭВ-у виднее, — успокоил он себя. — Надо, значит, надо!»

Пролетело еще несколько недель. В отделе технической кибернетики Центра, произошли разительные перемены. Из мало кому известного старшего техника Сежкин превратился вдруг в перспективного молодого человека, начал подавать большущие надежды и оказался в зоне непосредственного внимания начальства.

Заведующий отделом, после того как Сежкин раздобыл ему билеты на концерт одной заезжей знаменитости, также обратил на него свое благосклонное внимание, когда же при подведении итогов квартала выяснилось, что у Сежкина лучшие показатели, незамедлительно поощрил крупной премией и надбавкой к окладу.

А через две недели уже сам директор, очарованный познаниями Сежкина в рыбной ловле и настольном хоккее, намекнул заведующему, что молодого человека пора, давно пора, оценить по заслугам. И вскоре, после очередной аттестации, Сежкин прошел в ведущие инженеры, а еще через месяц стал заместителем начальника сектора.

В одно из очередных посещений приемной Сежкин по рекомендации БЭВ-а похвалил между делом прическу Верочки, ее новые сережки и добавил:

— Сегодня, Верочка, вы бесподобны! Не понимаю, почему Стибриков считает, что вас старят эти сережки. По-моему, он вас недолюбливает.

Стибриков был начальником соседнего сектора и действительно как-то в разговоре обронил неосторожную фразу о сережках.

Верочке суждения Стибрикова не понравились. И ни БЭВ, ни сам Сежкин не удивились, когда через несколько недель, после небольшого упущения по работе, Стибриков получил строгий выговор. Еще через два месяца — второй, а затем был переведен, формально с повышением, начальником одного из отдаленных филиалов Объединения в Пояс Астероидов.

Сежкин же, как самый перспективный, занял место Стибрикова, но не надолго — через год проводили на пенсию заведующего отделом, и наш герой перекочевал в кабинет своего бывшего шефа.

На должности заведующего отделом Сежкин просидел шесть лет. За эти годы он досконально изучил ближайшее окружение директора, завел обширнейшие знакомства и связи в столице, куда часто ездил в командировки и где усиленно ухаживал за единственной дочерью управляющего Объединением.

Дочка управляющего Сежкину не очень нравилась, была она капризна и не особенно умна, о внешности же ее Сежкин предпочитал не думать, — он действовал по совету БЭВ-а и старания его, как никогда, были успешны.

Вскоре состоялась пышная свадьба. Еще через год Сежкин стал директором крупного завода, входящего в Объединение.

Шли годы. Чем выше взбирался Сежкин при помощи БЭВ-а по служебной лестнице, тем выше хотелось ему взобраться.

У Сежкина давно изменилось восприятие мира, отпала необходимость изучать пристрастия жен директоров и секретарей. Он перестал замечать живых людей вокруг и давно поселился в каком-то абстрактном бухгалтерском мире, где не существовало лиц, улыбок, простых и глубоких чувств, а за каждым движением скрывался голый расчет. Люди же вокруг превратились в абстрактные фигуры. Некоторые из этих фигур имели определенную ценность, обладали известными слабостями и достоинствами, которые можно было использовать в той сложной, хитрой игре, которую вели Сежкин и БЭВ, другие для Сежкина такой ценностью не обладали, а значит, не заслуживали внимания.

Сежкин сам не заметил, как постепенно превратился из живого человека в абстрактную фигуру, самую сильную фигуру Объединения.

Его считали железным управляющим. Каждая минута времени Сежкина была учтена, он не имел человеческих слабостей и во всем стремился быть образцом для подчиненных, за которыми следил зорко.

— Чуть зазеваешься, — учил БЭВ, — и сковырнут! Обрати внимание на Тоськина — очень перспективный, талантливый инженер! Создай ему условия для работы, но держи в отдалении от себя, так безопаснее!

Сежкин молчаливо соглашался и выполнял предписания БЭВ-а, ведь фактически он своего мнения давно уже не имел. Всем управлял БЭВ. Без БЭВ-а, без его советов Сежкин давно бы оступился, совершил какой-нибудь промах, а так, за машиной, он чувствовал себя, как за каменной стеной. Он привык командовать людьми и повиноваться железной логике своего электронного советника.

3

И вновь была летняя ночь. И, совсем недавно прошумел дождь. В черном сверкающем автомобиле Сежкин возвращался с совещания. Ритмично работал мотор и убаюканный однообразием ночной дороги Сежкин дремал на заднем сиденье, когда его шофер вдруг резко затормозил машину и съехал с мокрого шоссе на обочину.

Сежкин недовольно открыл глаза.

— В чем дело, Григорий? — спросил он.

— Колесо проколото, — вздохнул Григорий, хлопая дверцей и обходя машину. — Минут десять подождать придется, прогуляйтесь пока, я постараюсь справиться быстро.

Сежкин насупился.

Он не любил помех. Ритмичное функционирование управляющего дало сбой. Пришлось вылезти из машины и размять ноги. Сежкин прошелся по тротуару, уселся на скамеечку и осмотрелся. При бледном свете фонарей сверкала мокрая трава на газонах, тихо звенели листья на тополях и капли дождевой воды одна за другой скатывались за воротник.

Поплотнее запахнув плащ, Сежкин посмотрел вверх. Порывы ветра уже разодрали тучи, над головой сверкали яркие веселые звезды.

И вдруг Сежкин вспомнил другую ночь, которая была много-много лет назад, и удивился. Оказывается, за все эти годы он ни разу не посмотрел в небо, на звезды. У него просто не было времени оглядеться вокруг, повнимательнее присмотреться к тому, что его окружает, мир оказался совсем не абстрактным, а очень даже конкретным и зримым, полным непонятной ему, Сежкину, жизни.

Мимо проходили красивые молодые женщины и мужчины, они весело смеялись. Они смеялись просто так, для собственного удовольствия, не преследуя этим никаких скрытых целей, улыбались без тайного умысла. Это было непонятно и настораживало… И лишь Сежкину никто не улыбнулся, вокруг него было мокрое пустое пространство. Человечество, которое он привык делить на людей нужных ему и не нужных, важных и не важных, не нуждалось в Сежкине и не замечало его.

И Сежкин с ужасом сообразил, что его, Сежкина, давно уже и не существует, а есть просто белковая приставка к электронной машине, глупая, тщеславная кукла, все свое существование подчинившая игре и давно уже не имевшая ни собственной воли, ни собственной жизни, ни собственных мыслей и взглядов.

Незнакомая, пронзительная боль сжала грудь управляющего, он покачнулся и медленно сполз со скамейки.

— Ой! Смотрите! Человеку плохо! — воскликнула молоденькая девушка, проходившая мимо.

Шофер Григорий вылез из-за машины и неторопливо подошел к своему начальнику.

— Надо бы «скорую» вызвать, — сказала девушка. — Я сейчас! Здесь за углом есть телефон!

Григорий почесал затылок, наклонился и расстегнул плащ, пиджак и рубашку Сежкина. Затем провел рукой по груди начальника в том месте, где должно было быть сердце.

Что-то щелкнуло. На ладонь Григория вывалилась небольшая стеклянная трубочка.

Григорий поднес трубочку к глазам и прищурился на свет фонаря:

— Так и думал, предохранитель сгорел. Где-то в багажнике валялись запасные, сейчас заменим.

И направился к автомобилю.

Автоpитет

Через джунгли Спеллы они шли уже вторую неделю. Впереди шагал охотник, невысокий высохший старичок туземец, в одежде из звериных шкур, с длинным тяжелым луком за спиной, мешком с провизией и колчаном, в котором оставалось восемь стрел. За охотником, стараясь не отставать, брел молодой крепкий парень в легком защитном комбинезоне астролетчика Земли. За спиной у него болтался рюкзак, на плече автоматическое ружье.

Парня звали Валентином, он был порядком измотан долгой дорогой и только удивлялся выносливости своего спутника.

— Далеко еще? — спросил он, заметив, что Хиск, так звали туземца, опять меняет направление пути.

— Мало, совсем мало, — ответил Хиск, перелезая через полусгнивший ствол дерева.

Валентин вздохнул.

Понятия о расстояниях у туземцев были весьма расплывчатыми. Уже который день он спрашивал, много ли им осталось идти, и в ответ слышал одно и то же:

— Мало, совсем мало…

Дни шли, тянулись вокруг болота и джунгли, кончались продукты, а Хиск все твердил:

— Мало, совсем мало…

И Валентин уже не знал, издевательство это или детская наивность. Он хлюпал по густой, жирной грязи высокими сапогами и, мысленно проклиная себя за доверчивость, ругал потихоньку климат, москитов, цепляющиеся за комбинезон растения, кустарники, шипы которых и через два слоя пластика вонзались в кожу ног. Ругал саму планету, на которую его занесла судьба.

На Спелле это была третья экспедиция.

Полгода группа Валентина проводила изыскания среди джунглей и болот большого континента, а результаты оказались более чем скромными.

Все попытки наладить устойчивый психологический контакт с местными полудикими племенами кончались, как правило, неудачей. Туземцы избегали встреч с пришельцами, прятались при появлении участников экспедиции. Открытой вражды не чувствовалось, но не было и дружественных отношений.

В этот раз почти повезло: земляне наткнулись на группу больных туземцев, брошенных своими же сородичами. Туземцев вылечили, выходили, казалось бы, теперь возникнет если не дружба, то элементарная признательность к спасителям, но нет. Осталась все та же замкнутость, остался страх перед непонятным могуществом людей с неба и все те же бесконечные молитвы племенным богам.

Правда, туземцы помоложе немного оттаяли, с любопытством поглядывали на оборудование, на технику людей, интересовались оружием. От них Валентин впервые узнал, что когда-то на континенте существовала могучая цивилизация, строились города и храмы. Затем начались годы войн, болезней, несколько десятилетий длилось сильное похолодание. На цветущие долины обрушились ливни, снежные заносы, ураганные ветры. Всего этого оказалось достаточным, чтобы города опустели и разрушились, а джунгли поглотили их развалины…

Остались легенды, остались мелкие разрозненные племена охотников и скотоводов.

Когда Хиск предложил землянам показать Большой Храм, расположенный где-то в джунглях, Валентин обрадовался. Правда, туземец наотрез отказался вести к храму больше одного человека, да и тот, по мнению Хиска, должен был быть самим Валентином, руководителем группы.

Валентин только посмеялся над желанием старичка привести к своим богам не какую-нибудь мелкую сошку, а самого главного из людей неба, но с требованиями проводника пришлось согласиться.

И вот они идут по джунглям Спеллы уже десятый день, а Хиск на все вопросы отвечает одним и тем же:

— Мало, совсем мало…

«Он, видно, решил меня уморить, — размышлял Валентин. — Еще немного — и я попаду к его богам и без проводника. Интересно, как он сам выдерживает этот путь в джунглях? Ведь лет ему уже немало… Шустрый старикан! За таким не угонишься…»

Охотник вдруг остановился, сбросил с плеча мешок, прислонил к дереву лук, повесил на ветку колчан со стрелами.

Валентин отдышался:

— Хиск, отдых делать будем?

— Нет, — покачал головой охотник, — рано отдых. Но мы пришли. Молиться буду.

И Хиск уселся на вывороченное корневище и долго вертел головой, раскачивал туловище из стороны в сторону, поднимал глаза к небу, взгляд его блуждал по верхушкам деревьев. Наконец, он встряхнулся, точно зверек, вылезший из воды, и махнул рукой вперед:

— Боги!

Валентин осмотрелся, но ничего не заметил, кроме гористого склона, заросшего кустарниками и лианами. И лишь когда они прошли несколько десятков шагов, он понял, что под ногами у него уже не грязь, а высеченные в скале древние ступени, ведущие куда-то на вершину холма.

По ступеням, покрытым мхами, вьющимися цветами и колючками, они поднимались четыре часа. Уже близился вечер, когда Валентин с Хиском вышли на небольшую каменистую площадку. С трех сторон площадку окружал скалистый обрыв, а с четвертой уходила вниз единственная тропинка, по ступенькам которой они поднялись, и возвышалась отвесная серая стена, в которой чернело отверстие входа. Очевидно, это и был храм.

Сверху со стены свешивались бесчисленные гроздья пурпурных ягод, гирлянды белых и сиреневых цветов, пестрели мхи — и трудно было понять, искусственное это сооружение или естественная пещера в скале, так все было заброшено, заросло и разрушилось от времени, ливней и жары.

Валентин посмотрел на Хиска.

Охотник сложил все свои пожитки у стены и, явно собираясь развести костер, подбирал разбросанные вокруг сухие ветки и стебли смолистых растений. Выковыривал сухой мох из стены.

Сбросив рюкзак, Валентин положил на него ружье и, достав из кармана фонарик, с любопытством осветил арку входа. При внимательном осмотре выяснилось, что древние архитекторы свое дело знали, арка вблизи не выглядела такой примитивной, как с верхних ступенек тропинки. Была выдержана симметрия орнамента и боковых стен.

Из храма тянуло прохладой и сыростью.

— Хиск, ты пойдешь со мной? — спросил Валентин и оглянулся на своего спутника.

— Нет! Нет! Нельзя! — Старик замахал руками. — Ты один будешь говорить! Боги! Боги!

— Один так один, — пожал плечами Валентин. — Завтра осмотрю, сейчас уже поздно.

Валентин заглянул в глубину галереи, уходящей в темноту, и вдруг услышал за спиной щелчок взводимого курка.

— Осторожнее, — крикнул Валентин, резко оборачиваясь.

Хиск держал в руках его охотничье ружье и направлял дуло в сторону Валентина.

— Что ты делаешь? — крикнул Валентин, инстинктивно приседая и отскакивая в темноту храма.

В то же мгновение за спиной Валентина пуля чиркнула по стене.

— Хиск! Что с тобой? Зачем стреляешь?

— Боги! — взвыл туземец и еще дважды выстрелил из ружья.

Только теперь Валентин понял, что попался. Попался глупо, как мышонок, угодил в ловушку. Хиск завел его в джунгли, в храм, с единственной целью — принести в жертву своим каменным идолам. Местные боги для старца оказались важнее, чем могущество и доброта пришельцев с неба. Скорее всего, в людях экспедиции Хиск видел лишь непонятных чужих богов. Богов суетливых, добрых, а значит, слабых. И доверчивых.

«Вот и пойми этих аборигенов, — подумал Валентин, — выходит, устойчивого контакта опять не получилось. Что же теперь? Надо выкручиваться, а как?» — Он осторожно выглянул из храма.

Старик занял удобную позицию у спуска со скалы и, разложив перед собой ружье, лук и стрелы, медленно и обстоятельно отвешивал небу поклоны.

Валентин задумался.

Положение было отчаянным. Хиск в порыве фанатизма готов отправить своего спутника к богам — сомнений в этом больше не было. Выход из храма и спуск со скалы старец охранял зорко. Рюкзак с продуктами остался лежать на площадке перед входом, в каких-то трех метрах от Валентина, но дотянуться до него не было никакой возможности. Зная умение Хиска стрелять из лука, Валентин понимал, что стоит ему высунуться из арки — и он будет мертв. Надо было искать другой выход из храма.

«До базы десять дней пути по джунглям, — прикидывал Валентин, уходя по галерее в глубину храма. — Если бы удалось добраться до рюкзака и вызвать по рации ребят, все было бы в порядке, но пока это невозможно. Последний раз я вел переговоры с базой три дня назад, но тогда мы были значительно севернее, а потом свернули на запад. Без рации меня будут искать и месяц, и два… Конечно, можно добраться до своих самому, компас у меня на руке, недели за две я бы добрался. Правда, с продуктами туговато, но всегда что-нибудь можно найти в джунглях. Значит, главное — выбраться из храма незамеченным. Интересно, есть ли здесь другие выходы и входы? Странно все-таки, Хиск ведь знает, что у меня нет оружия, а в храм за мной не пошел. Богов своих боится, что ли?»

Каменный коридор, по которому брел Валентин, уходил вниз, в глубину горы. Под ногами скрипела сырая галька, местами сапоги попадали в липкую беловатую слизь, по стенам, сложенным из огромных базальтовых блоков, росли черные и пурпурные мхи. Откуда-то с потолка галереи капала вода.

Самочувствие у Валентина было скверным. Угнетало не столько собственное положение, сколько предательство охотника. «Хотя, — размышлял он, — можно ли считать действия Хиска предательством? Да, они бок о бок пробирались через джунгли, грелись у одного костра, вместе спасались от зверей. Он сам обучил старичка пользоваться ружьем. Рассказывал ему о Земле, о людях. Убеждал, верил, желал добра ему… А в ответ?.. Психология местного жителя штука, конечно, сложная. Были, наверное, какие-то ошибки, просчеты… А теперь?.. Что теперь?.. Неужели нет выхода? Такая сложная система переходов, тупиков, залов не должна оставаться замкнутой…»

Валентин методично, за часом час, обследовал каждый коридорчик, каждый тупик подземелья. В одном из залов он вдруг увидел звездный свет: две рубиновых звезды, точно глаза хищной ночной птицы, смотрели на Валентина. Однако окошко на свободу находилось слишком высоко, добраться до него могли бы лишь те же хищные птицы, и Валентин, бросив взгляд на звезды, продолжил поиски.

Так постепенно он дошел до центральных залов храмового комплекса. В одном из этих залов стояли сотни больших, в рост человека, кувшинов из обожженной глины. Лежали груды истлевших звериных шкур. Попадались бронзовые, покрытые толстым слоем зеленой окиси фигурки богов. У одной из стен зала луч фонаря выхватил из тьмы чудовищную каменную пасть сказочного зверя, немного напоминавшего мифических земных драконов.

Присмотревшись, Валентин заметил, что тропинка среди храмовой утвари подходит к самой пасти дракона и теряется среди гигантских клыков.

Очевидно, в форме раскрытой пасти зверя древние строители храма сделали вход в какое-то таинственное помещение.

«Что там? — подумал Валентин. — Неужели выход их храма, который я ищу? Или что-то другое?»

Он протиснулся сквозь решетку полутораметровых каменных клыков и ступил на гранитный язык дракона. И в то же мгновение над головой Валентина что-то заскрежетало, глухо ухнуло.

В первое мгновение трудно было сообразить, что произошло, и лишь оглянувшись, Валентин понял: каменные челюсти захлопнулись. Забравшись в пасть каменного идола, он привел в действие древнюю систему рычагов и противовесов. Ловушка сработала. Путь назад был отрезан.

Внимательно осмотрев верхний и нижний ряды каменных клыков и не обнаружив даже малейшей щелочки между ними, Валентин полез по проходу дальше, спустился на десяток ступенек и вновь услышал за спиной скрежет. Пасть дракона раскрылась, но стоило Валентину повернуть назад и подняться на две ступеньки — скрежет повторился и каменные челюсти сомкнулись вновь.

«Попался крепко! — подумал Валентин. Он чувствовал усталость и безразличие ко всему, что с ним происходило. — Конечно, такие хитрые ловушки устроены здесь с самой определенной целью: для запугивания жителей и для охраны ценностей. Ясно, что никакого выхода из храма впереди нет…»

Он ничуть не удивился, когда, спустившись по ступенькам, попал в помещение, заваленное различными сосудами, деревянными и каменными фигурками, золотой и серебряной посудой, различными бронзовыми доспехами и оружием. Он попал в сокровищницу Древнего храма.

Здесь же Валентин обнаружил три пожелтевших скелета, лежавших у большого опрокинутого кувшина.

Он живо представил себе, как трое туземцев много лет назад пришли сюда за сокровищами. Представил, как, запертые в каменной клетке, люди умирали от голода и жажды, как они опрокинули большой кувшин, в котором, возможно, хранился хмельной напиток туземцев. Представил, как трое обезумевших метались по каменному переходу, как издевательски щелкали перед ними каменные челюсти. И ему стало страшно: такая же судьба ожидала и его, если он не окажется умнее и находчивее. И Валентин еще раз подивился безупречному расчету древних туземных механиков, их примитивной, жестокой хитрости.

«Что же можно придумать? — размышлял он, восседая на опрокинутом кувшине. — Бегать по узкому проход вверх и вниз, пока каменные челюсти не сведет судорога? Боюсь, гранитные зубки хорошо притерты. Древние хитрецы, конечно, учли подобные игры. Но делать-то что-то надо… Не сидеть же лапки сложив? Побегаю, вдруг и в самом деле зубки заклинит. Заклинит… По такому узенькому коридорчику не очень-то побегаешь. Скорее, ползать приходится. Вот если бы удалось обнаружить систему рычагов, приводящих в движение челюсти. Ведь сами жрецы как-то выходили из сокровищницы. Где-то должен быть замаскированный рычаг, открывающий каменную пасть…»

Валентин поднялся и стал сантиметр за сантиметром высвечивать фонариком стены и пол пещеры. Вскоре он так увлекся этой работой, что потерял всякое представление о времени. Очень терпеливо он обстукал стены, плиты пола, проверил каждую каменную ступеньку. В сокровищнице не осталось даже самого пустякового предмета, который бы он не попытался передвинуть с места на место, но древний секрет подземелья он так и не обнаружил.

Опомнился он, почувствовав сильнейший голод. По хронометру выходило, что в храме он находился более двадцати часов.

Валентин покачал головой и посмотрел на сжатые каменные клыки.

«Приличные зубки, — усмехнулся он. — Тут кувалдой не возьмешь. Только взрывчаткой или лазерным пистолетом, но у меня ни того, ни другого нет, а делать что-то нужно. Что? Еще раз все обстукать? Нет, так и с ума недолго сойти… Этот путь жрецы должны были учесть, надо доверять древним умельцам. Решение должно быть другим — простым, элегантным. Думать надо!»

Еще раз он неторопливо прошелся по ступенькам. Послушал, как опускаются и поднимаются каменные блоки.

«Как часы работают, — хмуро подумал он и тут же спохватился: — Как часы! Не с этого ли надо начинать? Как часы… Надо разгадать, представить себе хотя бы приблизительно схему, устройство каменных механизмов. Ясно, что это система рычагов, противовесов. Каменный язык — это как бы чашка весов. Когда я наступаю на него всей тяжестью тела, весы срабатывают и ловушка закрывается. Затем я спускаюсь по узкому коридорчику, дохожу до нижних ступенек — каменный дракон разжимает зубы. Значит, одна из нижних ступенек — это вторая чашка весов… Если навалить на эту вторую чашку побольше тяжестей из сокровищницы, то выход будет открытым. Хотя… это было бы слишком просто, примитивно… Но попытаться надо».

И Валентин в течение часа наваливал на нижние ступеньки тяжелые глиняные сосуды, каменные фигурки, бронзовые доспехи и оружие.

Когда куча сваленного на ступеньках почти загородила проход, он пролез по коридорчику вверх и с горечью убедился еще раз в предусмотрительности древних строителей — стоило ему влезть на каменный язык, ловушка захлопывалась.

«Что еще придумать? — размышлял Валентин. — Должна быть какая-то хитрость! Не может быть, чтобы не было выхода!»

Некоторое время он с грустью рассматривал сваленный на ступеньках древний хлам: расшитые золотом тяжелые, уже почти истлевшие шкуры, щиты, мечи, палицы, нефритовые статуэтки богов и героев. «Когда-то за всем этим охотились, это было ценностью, за это убивали и гибли, а теперь из-за всей этой ерунды, годной лишь для музея, приходится мучиться и мне».

Вдруг ему в голову пришло, что в его положении все эти древние ценности не так уж и бесполезны.

«Конечно, — подумал он, — это не плазменные резаки, даже не взрывчатка, которой можно было очистить путь к свободе, но среди хрупких горшков и кувшинов встречаются довольно прочные вещи. Например, эта булава из бронзы, или эта нефритовая статуэтка летящего бога. Почему бы не попытаться еще раз?»

И Валентин собрался с силами и поволок палицу по ступенькам к выходу из драконовой пасти. Затем перетащил туда же нефритовую фигурку и еще три небольших каменных изваяния.

Все перенесенные предметы он положил один на другой и прислонил к каменным зубам с тем расчетом, что если дракон еще раз разомкнет челюсти, самый верхний предмет — булава обязательно попадет между каменными зубами и заклинит механизм.

Правда, уверенности, что каменные челюсти раскроются еще раз, у Валентина было маловато, как-никак поставленные на каменный язык предметы весили около тридцати килограммов, каменные весы могли почувствовать эти килограммы, а могли и не заметить их, если были рассчитаны на средний вес человеческого тела.

Надежда была слабенькая, но все же Валентин поспешил спуститься до нижних ступенек лестницы и прислушался.

Первые секунды сверху не доносилось звуков, и он решил, что план не удался, но затем послышался скрежет. Медленно, неохотно, каменные, зубы разомкнулись. Звякнули падающие предметы.

Валентин поспешил наверх, выбрался из коридорчика на каменный язык и увидел, как дракон попытался сжать челюсти, что ему почти удалось. Между каменными зубами теперь светилась узкая щель, в которую с трудом, но Валентин смог проползти.

Измученный, голодный, но счастливый, он уселся тут же на каменные плиты, не находя сил оторвать взгляда от медленно раскрывающейся пасти. Ловушка вновь была настроена, ловушка вновь была готова принять очередную жертву.

— Э! Нет! Второй раз меня в этот желудок не заманишь! — проворчал Валентин и, подмигнув гранитной морде дракона, вытащил из каменных клыков сплющенную палицу и пошел к выходу из храма.

Он так устал от своих злоключений, что совершенно забыл и о Хиске, и о его стрелах, и о своем ружье. Хотелось лишь одного: еще раз взглянуть на звезды, выбраться из проклятого каменного мешка, а там… Что там — он представлял себе плохо.

На площадке перед храмом Хиска не оказалось. На прежнем месте, в трех шагах от входа в храм, лежал брошенный Валентином рюкзак. У спуска на тропинку тлели огненно-розовые угли костра. Над джунглями занимался рассвет.

Утро выдалось прохладным.

Валентин подобрал рюкзак, подбросил в костер хворосту и, придвинувшись к разгоревшемуся пламени поближе, торопливо достал банку синтетической тушенки и фляжку с соком.

Валентина не очень удивило отсутствие охотника. Услышав скрежет каменных блоков, Хиск, наверное, решил, что древние родовые боги разделались с глупым пришельцем с неба, и ушел в джунгли.

Валентин представил, как Хиск будет рассказывать родичам о своем подвиге, как высоко поднимется теперь пошатнувшийся было авторитет старых богов, и ему стало горько и смешно.

«Нет, на роль богов мы не годимся, — коварства не хватает, злости, — думал он. — А доброта, жалость, бескорыстная помощь — в этом диком, жестоком мире эти чувства и поступки пока в диковинку, их не скоро еще оценят, не быстро поймут».

Наскоро перекусив, Валентин достал из кармашка рюкзака портативную рацию, направил антенну в сторону базы и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он оглянулся…

В пяти шагах перед ним стоял Хиск. Он стоял на коленях и молился, бил поклоны. Взгляд его был устремлен не на Валентина, а на бронзовую помятую палицу, валявшуюся в двух шагах от костра.

Прятаться Валентину было некуда, но Хиск, видимо, не собирался стрелять. Он следил за Валентином с благоговением, с безропотностью, с восхищением, с ужасом, и Валентин ясно осознал, что старец молится именно ему — технику-планетологу, руководителю маленькой группы специалистов с Земли.

И Валентин покраснел, ему стало стыдно и за себя и за Хиска, и жалко стало этого, в общем-то, очень сильного жилистого человека, который, точно слепой котенок, тыкался из угла в угол в своем страшном мире, не зная уже, каким богам молиться.

Валентин подошел к Хиску, легонько похлопал его по спине.

— Ничего, дед, бывает… — пробормотал он. — Пошли домой. Пора! Уже мало осталось.

И подобрав брошенное на тропинку ружье, перекинул его через плечо. Не оглядываясь на старика, стал спускаться по ступенькам заброшенной древней тропинки в джунгли.

Минуты через три Хиск его нагнал. Валентин услышал радостное пыхтение за спиною и бормотание:

— Мало, совсем мало осталось.

«Конечно, мало, — подумал Валентин, — сейчас на ровную площадку выйдем и вызову базу, а там через три-четыре часа прилетит вертолет — еще одно чудо… Летать-то Хиску пока не приходилось, а значит, все впереди. И не мало, а много…»

Райская жизнь

1

— Планета как планета, — пробормотал Федор Левушкин, нагнувшись к экрану внешнего обзора. — Облачность умеренная. Растительность довольно захудалая, пустыни, ледники. Не понимаю, что ты в ней нашел.

Планетолог звездолета «Ласточка» Роман Птицын в изумлении посмотрел на своего командира.

— То есть как это, что нашел? Ты что — ничего не видишь? Планета должна иметь цивилизацию. Посмотри еще раз анализы проб атмосферы: загрязненность на два порядка превышает норму для данного типа планет! А вот карта замеров радиоактивности! Нет, ты только взгляни! — упрашивал Роман, перелистывая папку с материалами о планете. — Только посмотри!

— Не буду я ничего смотреть! — сказал Левушкин упрямо. — Оставь свои зеленые фантазии при себе. Все эти телячьи восторги по поводу следов высокоразвитых цивилизаций я выслушивал десятки раз, и, поверь моему опыту, после проверки все это оказывалось лишь редкой комбинацией естественных условий. А на эту планету и смотреть-то противно! При такой убогой растительности существование высших форм животного мира вызывает определенные сомнения, не говоря уже о цивилизации. И вообще, покажи мне на поверхности планеты хоть одно искусственное сооружение. Пусть не город, пусть хотя бы какой-то знак.

— Но анализы…

— Это не доказательство. У меня серьезная экспедиция! Планы разработаны Управлением, утверждены Министерством галактических исследований — и отступать от них я не намерен. Еще сутки покрутимся вокруг планеты, проведем двойное зондирование и перелетаем к следующей. В этой системе почти полсотни крупных планет, и если на каждую высаживаться, мы здесь до конца квартала застрянем.

— Это уже бюрократизм, капитан, — ехидно заметил Роман. — А если завтра после зондирования у меня будут доказательства? Что тогда?

— Вот тогда и приходи ко мне со своими доказательствами. Впрочем, это маловероятно. Кстати, я приказал проверить эфир, но никаких сигналов от высокоразвитых цивилизаций пока поймано не было.

— Учту! — буркнул Роман и, в душе проклиная несговорчивость Левушкина, направился в лабораторию.

«Куда он спешит, — негодовал Роман. — Топливо есть, почему бы и не высадиться на планету, изучить все на месте?» Интуиция планетолога подсказывала: планета, вокруг которой уже вторые сутки крутился звездолет, должна иметь цивилизацию.

— Вот чем угодно клянусь — есть цивилизация! Но разве ему докажешь? — бормотал Роман.

Однако в этот раз судьба сжалилась над Романом. В коридоре сразу за дверью рубки он столкнулся со штурманом Геннадием Куцем. Куц с озабоченным видом вышагивал по коридору, сжимая под мышкой рулон каких-то снимков.

— Старик у себя? — мрачно спросил он Романа и, не дожидаясь ответа, добавил: — Кстати, ты мне тоже нужен. Пошли!

— Спасибо, я только что от него, с меня хватит!

— Ничего, лишний раз лицезреть начальство всегда полезно, — резонно ответил Куц, вталкивая Романа в рубку и вываливая на стол перед Левушкиным груду фотографий.

— У меня здесь, братцы, какая-то ерунда проступает, — сказал Куц, — надо бы разобраться, Федя.

— Ну, что еще? — недовольно поморщился Левушкин, придвигая к себе фотографии. — Так… Это в рентгеновских лучах… А это? Магнитные поля? Любопытно!

И капитан вместе со штурманом принялись сортировать фотографии. Явно не доверяя снимкам, Левушкин тем не менее вдруг зафыркал, стал почесывать у себя за ухом, что являлось у него признаком некоторого волнения и даже растерянности.

Роман тоже склонился над фотографиями. Снимки были яркими, пестрыми и, как обычно, малопонятными. От обилия цветных полос и пятен у Романа зарябило в глазах. Минуту он старательно всматривался в фотографии, пытаясь сообразить, что так смущает штурмана и капитана, и вдруг заметил несколько прямоугольничков.

— Города! — восхищенно прошептал Роман. — Я говорю, города под слоем песка.

Левушкин недоуменно поднял голову.

— Какие еще города?

— Он не туда смотрит, — добродушно пояснил Куц. — Ты, Роман, смотри ближе к экватору. Города твои очень смахивают на дефекты печати, впрочем, и без них вопросов хватает…

— Хм, — фыркнул Левушкин. — И это мой лучший планетолог! Ты что, все еще ничего не видишь?

— Да все я вижу, — смутился Роман, и в следующий момент действительно увидел…

Через все фотографии, почти по экватору планеты, проходила тонкая темная черточка.

— Кольцо! — прошептал Роман. — Что это, капитан?

— Этот вопрос скорее тебе надо задать, — небрежно бросил Куц.

Левушкин озабоченно взглянул на своих помощников, на фотографии…

— Да, вопрос… Кажется, есть основания для высадки. Придется поковырять планетку основательнее. — Левушкин посмотрел на сияющие лица штурмана и планетолога. — Чему радуетесь? Опять из графика работ вылетим. Вам только подавай тайны, а мне потом в Управлении одному отдуваться. Геннадий, ответственным за высадку назначаю тебя, но запомни, если ты опять мне катер утопишь в каком-нибудь болоте, до конца экспедиции к полетам не допущу!

— Мог бы и не напоминать, — угрюмо процедил Куц, с достоинством направляясь к выходу из каюты.

— А ты, Роман, поосторожнее со всеми этими цивилизациями! Чтобы строго в рамках инструкций и никакой отсебятины.

— Помилуй, Федор, когда это было, чтобы мы нарушали? Мои орлы каждый вечер перед сном «Технику безопасности» и «Общий Космический Устав» повторяют.

Левушкин сморщился, словно услышал что-то очень нехорошее:

— Сказки про устав в Управлении рассказывай, там в них скорее поверят, а из меня этим слезу не вышибешь. Можешь идти!

2

Посадка прошла успешно.

— Как на перину шлепнулись, — улыбнулся Геннадий, когда катер мягко коснулся почвы планеты. — Вообще, высаживаться в пустынной местности — одно удовольствие, — добавил он, обращаясь к Роману. — Это тебе не болота Джики, которую капитан, я чувствую, будет мне припоминать еще долго. И это не джунгли Адрии. Здесь все просто. Поправка на ветер, поправка на магнитное поле планеты… Катер может посадить даже ребенок. Посмотри, кстати, какая точность — прямо в заданный квадрат.

Роман и два его помощника — Алексей и Виктор — прильнули к иллюминаторам.

Геннадий уже раздвинул шторки, и разочарованным взорам исследователей открылись бесконечные пески.

— А где же это ваше загадочное кольцо? — спросил Виктор, вглядываясь в кромку горизонта.

Геннадий лениво зевнул.

— Кольцо, мой милый, надо полагать, под песками. Метрах в ста под ними. Вам еще, боюсь, предстоит его откапывать.

Перспектива рытья в песке, очевидно, мало устраивала исследователей.

Заметив, как вытянулись лица у его подопечных, Роман снисходительно улыбнулся:

— Штурман шутит, братцы. Не надо паники. Сейчас вытащим вездеход и прокатимся вдоль колечка. Где — нибудь оно обязательно вылезет на поверхность. Все бы тебе, Геннадий, парней пугать. Кстати, нашим автоматам прорыть шахту в здешних песках не очень сложно. Только мы на этом потеряем дня три, а результаты, скорее всего, будут более чем сомнительны. Надо искать открытые выходы кольца.

— Об этом я и без тебя догадываюсь, — несколько обиженно протянул Геннадий. — Лучше вытащи наружу датчики. Надо бы уточнить параметры вашей диковинки. И вообще, поторапливайтесь. Не забывайте, что капитан отвалил нам только неделю на решение всех местных кроссвордов, а это, как ни верти, маловато.

— Обычное Федино скупердяйство, — пожал плечами Роман, уходя вслед за своими ребятами в грузовой отсек…

Спустя час группа планетологов уже занимала места в вездеходе. Геннадий сел в кресло водителя.

Легкий скоростной вездеход был рассчитан на экипаж из четырех человек, двух тяжелых роботов и одну тонну груза. Скорость по ровной местности на планетах земного типа машина могла развивать до ста пятидесяти километров в чае. Издали вездеходы этой марки напоминали огромное блестящее насекомое, и астронавты между собой называли их «Тараканами».

Группа высадки вместе с пилотом катера, функции которого выполнял Геннадий, состояла из четырех человек. В первую поездку по планете отправились трое. Виктора оставили в катере: поддерживать связь со звездолетом и готовить роботов и аппаратуру к работе.

По мнению Виктора, это была совершенно излишняя предосторожность.

— Постороннему, — рассуждал он, — в катер не проникнуть. Роботы со своими задачами справятся сами, а связь со звездолетом можно поддерживать напрямую из вездехода.

Геннадий и Роман вполне сочувствовали Виктору, но жалобы практиканта мало их трогали.

— Все верно, — ответил Роман. — Успокойся и выполняй задание. Я только вчера хвастался перед капитаном, что вы знаете все пункты и положения устава.

— Да, товарищ практикант, — поддержал планетолога штурман, — он за вас поручился. Я тому свидетель. Ну-ка! Кто помнит, что в Общем Космическом Уставе об аналогичных ситуациях говорится? Неужели никто не помнит?

— Я помню, — неохотно отозвался Алексей, самый прилежный из двух практикантов Романа. — При высадке на неизученную планету один человек должен находиться в планетолете и, по возможности, не покидать его, поддерживая связь со звездолетом и группами исследователей.

— Более-менее удовлетворительно, — кивнул Геннадий, включая автоматику вездехода. — А ты, малыш, — сказал он Виктору, — наблюдай за нами через экраны. И смотри — не засни!

Уже больше часа мчался вездеход по оранжевым пескам планеты. Где-то в глубине под толстым слоем грунта проходила непонятная полоса кольца. Над поверхностью песков никаких намеков на загадочные сооружения пока не обнаруживалось.

Алексей уже начинал клевать носом от однообразия пустыни и непрерывного, ритмичного мелькания металлических ног вездехода.

— А неплохо работает «Таракан», — вполголоса говорил штурман Роману. — Уже больше восьмидесяти километров отмахали.

— И все песочек, песочек… — тоскливо отвечал Роман. — Ты бы, Гена, хоть анекдот какой-нибудь вспомнил, а то ведь заснем.

Вдруг впереди, прямо по курсу вездехода, выглянула из — за барханов непонятная черная точка.

Геннадий первым заметил ее на горизонте.

— Скала, — предположил он.

— Правда, для такой ровной, пустынной местности, — добавил он, — для этого оранжевого песочка черные скалы вроде бы не характерны.

— Это еще надо доказать, — пробормотал Роман, включая экран дальнего обзора.

На экране замелькали оранжевые пятна песков, на какую-то долю секунды появился черный, весь в трещинах, треугольник скалы, и Роман даже подпрыгнул от радости.

— Ого! — восторженно запыхтел он. — Да ведь это искусственное сооружение!

Геннадий скептически хмыкнул и полез рукой под сиденье за своим биноклем, который предпочитал всем системам электронного наблюдения.

Роман тут же вцепился в бинокль и уже не отрывал взгляда от линии горизонта.

— Оно! — гудел он, облизывая пересохшие от волнения губы. — Я был прав! Следы загадочной цивилизации! Какая правильность линий! Напоминает по форме усеченную пирамиду. Проклятый ветер, из-за тучи песка плохо видно. Генка, это наш триумф! Старик на орбите умрет от зависти.

— Дай посмотреть!

— Успеешь! Лучше увеличь скорость «Таракана». Я умираю от любопытства.

Геннадий улыбнулся восторгам друга и поставил переключатель скоростей на максимум. Впоследствии он утверждал, что только благодаря этому они преждевременно не умерли от любопытства.

Скорость вездехода достигла ста пятидесяти километров в час. Пирамида быстро приближалась и вырастала из-за кромки песков все выше и выше. Когда до нее оставалось не больше трех километров, под вездеходом неожиданно что-то оглушительно ухнуло, вверх взметнулась стена песка. «Таракан» подпрыгнул, накренился на правый бок, но, по инерции продолжая движение, пролетел вперед еще сколько-то десятков метров. И снова под ним дважды что-то оглушительно хлопнуло. И дважды вездеход подпрыгивал и, переваливаясь с одного бока на другой, пролетал по песку добрую сотню метров. Прежде чем успела сработать система блокировки, автоводитель выключил двигатели и «Таракан» уткнулся носом в песок.

Экипаж вездехода к этому времени находился в бессознательном состоянии.

3

Первым пришел в себя Алексей. Поскольку серия взрывов застигла его спящим, он долго не мог сообразить, что произошло и почему он оказался зажат между сиденьями головой вниз. В то же время руководитель, Роман Евгеньевич, с шикарным пунцовым синяком под глазом (последствия работы с биноклем) и блаженной улыбкой на устах лежал на переднем сиденье без всяких признаков активной деятельности. Штурман же вообще оказался под панелью управления, причем левая рука его была столь неестественно вывернута, что можно было сразу сказать — вывих.

Только после того, как Алексею удалось выбраться из-за сидений и растормошить руководителей, положение стало понемногу проясняться.

Сосчитав синяки, вправив штурману руку, а также обнаружив, что все трое, очевидно, из-за этих проклятых хлопков почти оглохли, друзья переглянулись.

— Признаться, — прохрипел Роман, — я чувствую себя не лучше, чем цыпленок, которого пропустили через мясорубку.

— Да, — поддержал планетолога штурман, — такое чувство, словно тобою долго и с большим усердием играли в футбол. Головы у всех целы?

— Наружная обшивка, кажется, пострадала незначительно, — успокоил Геннадия Алексей. — А вот за внутреннее содержание я бы не поручился. Например, я не помню, и не понимаю, что, собственно, произошло.

— Ха! — сказал Геннадий. — Еще бы! Ты похрапывал всю дорогу. А у тебя. Роман, какие соображения?

— Не знаю. Это не землетрясение и не извержение вулкана, но что-то близкое к тому.

— Да, в общем, тайна, покрытая мраком, — подвел итоги штурман. — Придется нам выползти из вездехода и осмотреть его снаружи. У меня есть веские основания полагать, что если бы не наши скафандры легкой защиты и не эта герметичная тележка, принявшая на себя основные удары, нашему капитану в ближайшие дни пришлось бы сочинять некрологи для одного из ближайших номеров «Космического обозрения».

Снаружи корпус вездехода пестрел многочисленными вмятинами и разрывами термопластика. В носовой части зияли две особенно крупные пробоины с рваными, потрескавшимися краями и застывшими потеками термоизоляции.

— Эти две, похоже, сквозные, — сказал Алексей.

— Если задет двигатель, можем остаться без машины, — добавил Роман.

Геннадий молча кивнул, взгляд его обратился к лапам вездехода. Из шести механических ног «Таракана» повреждены были четыре, причем две передние исковерканы безнадежно.

— Что это было? — спросил Алексей.

Роман пожал плечами:

— Я с подобным сталкиваюсь впервые. Если бы это произошло на орбите или в межзвездном пространстве, я бы подумал, что мы попали в метеоритный поток. А здесь? Вулканическая деятельность? Что-то не очень похоже.

— Скорее, проявление каких-то неизвестных нам свойств кольца, — вставил Алексей.

Геннадий с Романом переглянулись. Черная громада пирамиды показалась им еще загадочнее, и было в ней теперь что-то зловещее.

Штурман посмотрел на искореженный вездеход. Затем взгляд его пробежал по цепочке воронок, как бы отмечавших в песках последние сотни метров пройденного машиной пути.

— Поразительно! Когда-то я читал о подобном, но предположить, что такое произойдет с нами… Брр! Немыслимо!

— У тебя появились догадки? — спросил Роман. — Говори!

— Минное поле!

— Бред!

Геннадий пожал плечами:

— Найди другое объяснение!

— Позвольте, — вмешался Алексей, — о чем вы говорите? Что за минное поле? Откуда?

— В самом деле, — вставил Роман. — Понятие-то замшелое, средневековое, из истории.

— Возможно, — согласился штурман, — но рассуждать об этом сейчас некогда. Алексей, проверь, есть ли связь с катером. Надо обо всем сообщить Виктору и на звездолет.

— Нет связи, — хмуро сказал Роман, — Я уже проверял.

— Чини! — бодро заявил Геннадий, решительно открывая дверцу грузового отсека. — Роботы вроде целы. Инструменты есть. Начнем трудиться.

— Постой, а пирамида? — возразил Роман. — С ней как быть? Времени мало!

— Пирамида не убежит! — возразил Геннадий, вытаскивая из отсека инструменты.

Роман с Алексеем переглянулись и с любопытством посмотрели в сторону загадочного сооружения. А Геннадий вдруг беспокойно завертел головой и прислушался. Из песков вокруг исходил неясный, скрежещущий шорох. Штурману звук не понравился, явление это вовсе не походило на обычное завывание ветра в барханах.

— Вы ничего не слышите? — обратился он к помощникам.

— Скрипит что-то! — откликнулся Алексей.

— Смотрите!

Пески в двадцати метрах от вездехода заходили волнами, вздулись шапкой, из них выплыл металлический шар двухметрового диаметра.

Стальная скорлупа шара, изрядна помятая и проржавевшая местами, с треском распалась на три створки. Взглядам пораженных исследователей открылось странное сооружение, напоминающее бронированного паука с четырьмя металлическими лапами, двумя парами бегающих светящихся глаз, расположенных у верхушки панциря, и метровой длины стальной трубой, установленной вертикально.

В следующее мгновение глаза паука замерли, — направленные на людей у вездехода, а труба вдруг пришла в движение и стала медленно опускаться, нацеливаясь в людей.

Роман сразу сообразил, что произойдет через несколько секунд, и почувствовал нехороший холодок в ногах.

— Ложись! — крикнул Геннадий, хлопая дверцей отсека.

Алексей с Романом бухнулись в песок.

Чего они? — мелькнуло в сознании Романа. — Ясно же, не поможет!

На этом размышления планетолога были прерваны. Над головами астронавтов сверкнула молния. Взрыв получился довольно сильным. Когда Роман отважился открыть глаза, он увидел склонившегося над собой Алексея. Штурман стоял в стороне и с печалью во взоре рассматривал воронку трехметровой ширины и разбросанные вокруг нее куски электронного оборудования, останки механического паука. В левой руке штурман держал продолговатый конический предмет, в котором без труда узнавалась обычная лазерная дрель.

— Так это твоя работа? — прокряхтел Роман, с трудом приподнимаясь на локтях.

— Моя! — согласился Геннадий и заботливо поинтересовался: — Осколками никого не задело? Нет! Тогда всем в машину, быстро!

— Я все же не понимаю… — сказал Алексей.

— Когда поймешь — поздно будет! — сердито буркнул штурман, подталкивая друзей и влезая за ними в вездеход. — Быстрее! Быстрее! Вы что, все еще ничего не видите?

Роман оглянулся. Пески вновь пришли в движение. Точно чудовищные механические цветы, на поверхности планеты один за другим появлялись стальные лопающиеся бутоны разного диаметра, и пушки электронных снайперов одна за другой поворачивались в сторону вездехода.

Геннадий встал у приоткрытого люка и, включив дрель, поводил стволом из стороны в сторону, пробивая лучом аккуратные оплавленные отверстия в панцирях кибернетических чудовищ.

— Великолепный гербарий можно собрать из этих милых растений, — выкрикивал он в промежутках между взрывами. — Жаль, что мы имеем дело с такими хрупкими созданиями. Ромка, найди под сиденьем импульсный излучатель и посмотри: не проросло ли у нас что-нибудь с левого борта. Мне отсюда плохо видно.

Пока Роман лихорадочно шарил руками под сиденьями и вытаскивал из чехла излучатель, Алексей осмотрел пески с левой стороны от вездехода.

— Здесь все чисто, шаров нет! — с облегчением доложил он штурману.

— Отлично! — бодро откликнулся Геннадий. — У меня тоже все кончились. Только не знаю, надолго ли? Энергии у моего инструмента маловато осталось. Алексей, слазь в грузовой отсек и принеси запасные батареи, а ты, Роман, собери все наше лучевое оружие в кучу. Вообще, собери все, что может пригодиться в таком идиотском положении.

— Хорошо! — откликнулся Алексей.

Через три минуты рядом со штурманом появилось самое разное оборудование и множество батареек различного вида и размеров.

— Батарейки, как обычно, любые, кроме тех, которые требуются, — подвел итоги Геннадий. — Что еще имеем?

— Один лучевой пистолет, — уныло перечислял Роман, — к нему пять генерирующих кристаллов. Один запасной излучатель, к нему…

— Почему один! У нас был полный комплект, — вопрошал Геннадий. — Четыре штуки.

— Видимо, в планетолете оставили, — предположил Роман. — Как еще эти не забыли…

— Да. Техника безопасности — ничего не скажешь!

— Так ведь совершенно мертвая планета! Кто же мог подумать? В самом лучшем случае мы рассчитывали обнаружить здесь только развалины…

— Чьи развалины? — ехидно поинтересовался Геннадий. — Нашего вездехода? Их здесь когда-нибудь обнаружат — это уж точно! Растяпы! И я тоже хорош! Если уцелеем, подам в отставку — мне теперь Левушкину в глаза стыдно смотреть!

— Да, но ведь, кроме кольца… — оправдывался Роман, — мы на планете не нашли ничего загадочного! Ты же сам смотрел снимки!

— Кольцо? — Геннадий настороженно посмотрел в иллюминатор. — Расположение воронок и остатков шаров никому ничего не напоминает?

Роман пожал плечами:

— Полукруг. Ясно, что на вездеход отреагировали те кибернетические установки, в зону действия которых мы въехали. Очевидно, все эти электронные пауки охраняют подступы к пирамиде. Пирамида — выход кольца на поверхность планеты, в этом я уверен. Правда, трудно понять, зачем хозяевам планеты понадобились все эти ухищрения?

— Так ясно же! Важный объект. Охраняется от посторонних, — сказал Алексей.

— Вот это и странно, — сказал Геннадий. — Кроме нас, на планете посторонних, похоже, нет. Планета-то почти сплошная пустыня. Покажите мне, где здесь посторонние? И хозяев-то не видно.

— Это сейчас планета пустынна, — сказал Роман. — Уверен, эти электронные снайперы, с которыми нам пришлось столкнуться, ждали нашего появления не одно столетие. В те времена, когда их установили, планета, наверное, выглядела иначе.

— Ну, нам от этого не легче! — сказал Алексей. — Что теперь делать? Вездеход изуродован. По пустыне пешком далеко не уйдешь, да еще какая-нибудь гадость вылезет и подстрелит. Связи с Виктором нет. До пирамиды еще километра три, не меньше. Остается ждать, когда Виктор сообразит, что с нами не все в порядке, и сам прилетит сюда.

Геннадий усмехнулся:

— Нет, Алексей, твои рассуждения хороши для первого курса школы. А на этой планетке за них тебе большая двойка. Почему? Сейчас объясню. По моим прикидкам, если бы все эти стреляющие и взрывающиеся роботы не разрегулировались от времени, не проржавели, нас бы уже не было в живых. Ты, Роман, прав, если бы не те столетия, которые прошли с момента изготовления роботов, если бы их двигательные механизмы так основательно не заклинивало бы от высохшей смазки, электронные паучки разделались бы с нами в два счета. Я к чему все это? Мы передвигались по поверхности планеты и были остановлены. Перед планетолетом, как только Виктор полетит нас выручать, возникнут те же препятствия. Здесь должна существовать противовоздушная оборона.

Я боюсь, что по такому крупному сооружению, как планетолет, сработает автоматика посильнее.

Нет, ждать помощи от Виктора и от звездолета опасно. Можем погубить и себя и товарищей. У меня сильное подозрение, что где-то, — Геннадий задумчиво посмотрел в сторону пирамиды, — уже пришли в движение механизмы, которые вскоре доберутся до нас.

— Хорошенькие перспективы! — Роман вытер ладонью пот со лба. — Я начинаю жалеть, что не послушался капитана. Он правильно советовал — не задерживаться у этой планеты.

— Об ошибках вздыхать поздновато. Думать надо, как отсюда живыми выбраться. — Геннадий с неодобрением посмотрел на вытянувшиеся лица Алексея и Романа. — Э! Вы чего носы повесили?

— Выхода не видим, — ответил Алексей.

— Ха! Выхода они не видят! — усмехнулся Геннадий. — А вход видите?

— По-моему, шутить не время, — сказал Роман.

— А я не шучу. У нас единственный выход — это найти вход в ту пирамиду, что торчит на горизонте.

— Как? — возмутился Роман. — Ты же сам говорил, что пирамида не убежит, надо чинить вездеход!

— Говорил, — согласился Геннадий, — но обстановка изменилась. Теперь я думаю, надо быстрее добраться до пирамиды.

— Но почему? — спросил Алексей. — И как мы до нее доберемся?

— Надо добраться! Скорее всего, где-то в недрах этого сооружения и находится автоматическая система, управляющая шариками, пауками и прочими оборонительными и наступательными средствами. Если мы выключим автоматику до появления катера и раньше, чем нас растерзает электронное зверье, то можно будет считать, что отделались легким испугом.

— Ты прав, — согласился Роман, — но ты, Гена, не сказал, как до нее добраться. Не пешком же топать по этим пескам. Мы и сотни шагов не отойдем от вездехода, как нас благополучно похоронят.

— Роман, я тебя не узнаю, — сказал Геннадий. — У нас в багажнике два робота. Оба исправны. Первого пустим с импульсным генератором вперед. Пусть дорогу расчищает. Второй будет прикрывать. Только так. Техника против техники. Мы же пойдем пешком, именно пешком, ножками. Если повезет, за час, другой, доберемся до пирамидки. Даже если будут задержки, у нас есть часов шесть до наступления ночи. Конечно, трудно, попотеть придется.

— У меня возражений нет, — сказал Роман, — а ты, Алексей, что думаешь?

— С вездеходом что будет? — спросил Роман. — Его же чинить надо.

— Вездеход придется бросить. — Геннадий взглянул на сваленное на сиденьях оружие и оборудование. — Самое ценное, продукты и оружие, грузим на роботов и на себя. И быстрее. Больше никаких разговоров. Итак, тучки собираются.

— Какие тучки? — удивился Роман, но, проследив за взглядом штурмана, замер: с правого борта вездехода от горизонта двигались черные точки. Точек было очень много — несколько тысяч.

— С левого борта такая же картина, — сказал Алексей. — Похоже, мы не успеем… Интересно, что это?

Геннадий посмотрел себе под ноги, нашарил под сиденьем бинокль и передал Алексею.

— Изучать потом будешь, а пока помоги настроить роботов. Быстрее, дремать некогда. Роман, заряди наши пушки. Пошевеливайтесь, грузите ящики с продуктами.

Алексей все же не выдержал и секунды две рассматривал движущиеся точки в бинокль, затем с удвоенным пылом стал грузить тюки с продуктами.

— Ну, Лешенька, — полюбопытствовал штурман, — что ты там узрел?

— По-моему, похоже на танки. С юга и с севера прут.

— А у пирамиды что-нибудь движется?

— Нет, пока не видел.

— Тогда шевелись, наблюдать потом будешь!

Если бы днем раньше штурману кто-нибудь сказал, что можно отрегулировать и задать программы двум тяжелым роботам за четыре минуты, Геннадий бы усомнился. Но на пятой минуте первый робот уже шагал в направлении пирамиды. За ним, выдерживая дистанцию в двести метров, спешили друзья. Геннадий впереди, чуть позади Роман с Алексеем, за ними в сотне метров второй робот.

Роман нервничал, подгонял Алексея и Геннадия.

— Быстрее, ребята, быстрее! Я еще Землю повидать хочу!

Алексей выглядел достаточно бледно, но храбрился, находил в себе силы не оглядываться поминутно на приближающиеся машины.

Геннадий в основном смотрел вперед, но изредка поглядывал и по сторонам:

— Странно, — бормотал он, кивая в сторону ползущих вдалеке машин. — Думаю, мы уже в пределах досягаемости их орудий. Если чучела догадаются сделать хоть один залп — будет очень обидно.

— Может, упредить? — с надеждой спросил Алексей.

Штурман покачал головой и с некоторой жалостью посмотрел на практиканта.

— Тебя считать научили? Если научили, то прикинь расстояние, количество агрегатов, которые маячат справа и слева, и сравни с хилыми силенками наших излучателей. Нет, — вздохнул штурман, — шуметь не приходится. Надо тихо и, по возможности, деликатно уносить ноги.

4

Правда, деликатно унести ноги не удалось. Не прошли они и сотни метров по направлению к пирамиде, в уши ударил пронзительный режущий свист.

— Ложись! — привычно скомандовал штурман.

— Приехали, — пробормотал Роман, падая на раскаленный песок, — начинается.

«На этот раз нам не увернуться», — додумал Алексей, подползая к Роману. Он хотел спросить, что теперь делать, но заметил краем глаза, что штурман, старательно прижимаясь к пескам, наводит излучатель на южную колонну, и решил, что ему следует целиться в северную.

И тут захлопали частые отдаленные взрывы. В первое мгновение чисто инстинктивно астронавты прижались к пескам, стараясь не поднимать голов, но затем Геннадий привстал, поправил сбившийся набок шлем и с удивлением всмотрелся в происходящее на горизонте.

— Вот это фокус! — прошептал он, когда взрывы стихли. — Похоже, парни, нам опять повезло. Эй, лежебоки, подъем! — крикнул он вжавшимся в песок приятелям, затем, не отрывая взгляда от горизонта, вынул бинокль и поднес к глазам.

— Так я и думал, — провозгласил Геннадий через минуту.

— Что именно? — прошептал слегка оглушенный Роман, вытряхивая песок из ушей и шлема.

Алексей озадаченно осмотрелся. В южном и северном направлениях, там, где еще пять минут назад двигались тысячи чудовищных машин, теперь поднимались к небу факелы бурого пламени и вились черные столбы дыма.

— Хорош концерт, — пробормотал Роман, — выходит, эти штучки друг друга ухлопали.

— Меня такой конец игры вполне устраивает, — сказал Геннадий. — Какая мы для них добыча? Три козявки и две жестянки. Когда на горизонте тысячи сверкающих машин, как тут не дать по ним пару залпов? Какой же боевой кибернетический самолет устоит против этого?

— Да, но они же уничтожили сами себя! — сказал Алексей.

— Видимо, не сработала система «свой-чужой», — высказал предположение Роман. — Приняли своих за врагов. Хотя… как такое могло произойти?

— Могло! На этой планетке, я полагаю, еще и не такая глупость бывала, — сказал Геннадий. — Это подтверждает наши догадки о том, что мы столкнулись с очень древними сооружениями.

Геннадий посмотрел на пирамиду, затем перевел взгляд на лежащего в двух сотнях метров грузового робота и невесело хмыкнул.

— Рано мы радовались. Роботов-то наших они искрошили мимоходом.

— Да, — подтвердил Алексей, оборачиваясь назад. — Разнесли этак между делом вдребезги. И, кстати, вездеход тоже.

Все обернулись.

На месте вездехода догорала искореженная груда пластика и металла. У астронавтов, еще полчаса назад уютно сидевших в его кабине, вырвался горестный вздох.

Роман схватился за свой шлем двумя руками:

— Все мои инструменты, образцы, приборы!

— Нашел о чем жалеть! — Геннадий повернулся к Алексею. — Продукты укладывал? У нас в рюкзаках за плечами что-нибудь лежит?

Алексей смутился:

— Самое необходимое. На сутки, не больше.

— Да, печально. Что ж, потерпим. Единственное, что остается, — бежать к пирамиде. От зноя можно укрыться где-нибудь в ее тени. А там… — Геннадий махнул рукой. — Думаю, Виктор уже поднял тревогу. Постараемся отключить автоматику и будем ждать помощи. Левушкин что-нибудь придумает, вытащит нас из этого пекла. Главное, держаться. А теперь — вперед. — И штурман, проваливаясь по щиколотку в песок, зашагал к пирамиде.

5

У подножья пирамиды, как и везде на этой странной планете, царило запустение. Завывал ветер в древних стенах, перекатывался песок, вдали, у горизонта, все еще догорали остатки машин.

Впереди, где-то над головами астронавтов, чернело овальное отверстие входа в пирамиду.

По выщербленным, занесенным песком ступеням добраться до этого входа было не очень сложно, но Геннадий еще раз придирчиво осмотрел в бинокль каждую ступеньку каменной лестницы, проверил исправность излучателей и лишь потом сказал:

— Всем троим нам внутри делать нечего! Что там — неизвестно. Со мной пойдет Роман, а ты, Алексей, займи позицию у входа. Я уверен, Виктор уже сообщил на корабль о потере связи с вездеходом. Вероятно, там подняли тревогу и ищут нас с орбиты. Твоя задача сигналами предупредить Виктора об опасности, а мы постараемся разрушить или блокировать автоматику пирамиды.

Алексей быстро сообразил, что его, как в свое время и Виктора, оттирают в сторону. Штурман с планетологом львиную долю трудностей и опасности стремятся взять на себя. Хотя поведение руководителей было вполне обоснованно, Алексея подобная опека задела.

— Я не могу оставить вас! — попытался он протестовать. — Подумайте, как я себя буду чувствовать, если там с вами что-нибудь случится!

— Чувствовать будешь прекрасно, будешь чувствовать, что выполнил приказ! — отрезал Геннадий. — Тебе поручают прикрывать нас, дежурить у входа. Запомни! Какие бы звуки из пирамиды ни доносились, свой пост не покидай до нашего возвращения или до подхода катера. Ясно?

— Вполне! — вздохнул Алексей, провожая взглядом друзей, уходивших в черный провал пирамиды.

Геннадий подобрал кусок известняка и сунул его в руку Роману:

— Стрелками отмечайте на стенах наш путь. Как бы не заблудиться…

— Да, — согласился Роман, — сооруженьице, похоже, капитальное.

Внутри пирамиды оказалось так же душно и жарко, как и снаружи.

Они долго петляли по темным коридорам, по засыпанным песком и пылью переходам, спускались и поднимались по узким каменным лестницам. Везде их встречала темнота, скрип песка под ногами и душный спертый воздух.

Порой на стенках попадались полустертые надписи, рисунки, стрелки, линии. Роман с любопытством всматривался в них, но более целеустремленный Геннадий одергивал друга.

— Некогда разглядывать! Шагай быстрее!

В одном из переходов пол под планетологом неожиданно наклонился. Роман ощутил, что катится по какому-то скользкому желобу вниз, в темноту.

— Падаю! — только и успел он предупредить Геннадия об опасности.

В следующее мгновение фонарик Романа ударился о выступ стены и погас. Желоб становился все более пологим, скольжение замедлилось — и вдруг…

Роман ощутил, как его хватает за талию чья-то гигантская металлическая рука и несет в темноту. Затем его втискивают в узкий продолговатый ящик, в голову впиваются тысячи раскаленных иголок, темнота и жара исчезают…

Геннадию, скользнувшему по желобу вслед за Романом, повезло больше — его фонарь уцелел. И в тот момент, когда к нему из тьмы потянулось металлическое щупальце, штурмана выручила сноровка опытного звездолетчика. Почти автоматически он чиркнул излучателем по металлической клешне и соскочил с желоба.

Помещение, в которое он попал, выглядело странновато. Сотни различных приборов, поблескивающих мертвыми стеклами экранов, десятки пультов управления, от пола до потолка — горы черных блестящих ящиков. На всем слой пыли в палец толщиной.

Романа нигде видно не было. И Геннадий уже собрался окликнуть друга, как луч фонаря осветил один из ящиков, стоявших в стороне от общей кучи, на высокой металлической подставке. Он подошел к ящику вплотную и вдруг увидел в нем сквозь полупрозрачную верхнюю стенку безжизненное тело Романа. На голову планетолога был надет золотистый шлем, от которого отходили тысячи разноцветных нитей — проводков. Пучки этих проводков тянулись из ящика и исчезали внутри металлического постамента. Похоже, что Романа подключили к какой-то системе. Геннадий приналег на крышку ящика, пытаясь добраться до друга, но ящик был заперт крепко.

Он пошарил лучом фонарика по сторонам в надежде отыскать увесистую железяку, которой можно было бы воспользоваться как рычагом.

Внимание привлекла оплавленная излучателем металлическая клешня. Геннадий уже склонился, чтобы подобрать ее, когда громкий властный голос отчетливо произнес:

— Оставь, этим ты не поможешь своему товарищу!

Это был голос Романа, но говорил не Роман. Пока штурман соображал, что все это может означать, голос прозвучал вновь:

— Штурман, с тобой говорит Большой Систематизатор планеты Фир!

— Отрадно слышать, — ответил Геннадий. — Давно мечтал познакомиться. Поговорить и я не против. А то сразу: хап за воротник — и в ящик! Куда это годится? Что за манеры? Переговоры — это другое дело. Будь любезен, отключи сначала свои хватательные, наступательные и щипательные системы, тогда и поговорим. Хотелось бы обойтись без грохота. Поверь, у меня и моих друзей нет желания причинять вред кому-либо. Мы — мирные исследователи, и, знаешь, не хотелось бы начинать наше знакомство с душегубства.

6

Роман сидел на пышной бледно — зеленой траве. Вокруг росли раскидистые тенистые деревья, усыпанные розовыми цветочками и плодами, похожими на перезрелые яблоки. Где-то щебетали птицы, а напротив Романа сидело непонятное существо без рук, без ног и без туловища, просто шар, а на нем два голубых глаза и алые губы.

Заметив, что Роман пришел в чувство, существо с любопытством посмотрело в его сторону и сказало, или, возможно, промыслило (Роман так и не понял, каким образом они общались, — существо рта не раскрывало):

— Я вижу, вы новенький. Рад приветствовать нового жителя нашей маленькой вселенной. Не будете ли любезны сообщить, как обстоят дела во Внешнем Мире?

Роман с изумлением уставился на мыслящий шарик. И, в свою очередь, спросил:

— Что вы называете Внешним Миром?

— Как что? — обиделся шар. — Тот мир, из которого вы появились. Ведь место, на котором вы находитесь сейчас, называется у нас точкой отсчета. Вы ведь новенький, значит, пришли сюда из Внешнего Мира. Признаться, я уже потерял надежду, что встречу еще хоть одного новенького. Уж много миллионов циклов я поджидаю здесь новенького — и вот пришли вы. Наверное, вы последний. После вас уже никто к нам не заглянет. Впрочем, это не так важно, как воображают наши старейшины. Позади вечность — впереди вечность. Разницы никакой, если время замкнуто и движется по кругу, не так ли?

— Ничего не понимаю, — честно признался Роман.

— Не вы один. Лучше расскажите, что происходит там, откуда вы только что прибыли.

— Там? — Роман вспомнил пирамиду, Геннадия с Алексеем, разбитый вездеход, бесконечное море песка и вдруг почувствовал неестественность всего с ним происходящего. Цветущий сад, голубое безоблачное небо, говорящий шар — все было нереальным, игрушечным, точно он видел длинный, бессвязный сон.

И Роман понял, что нужно что-то сделать — вскочить, проснуться, стряхнуть с себя эту цепь навязчивых сновидений, но сознание сковывало непонятное равнодушие к происходящему, вкрадчивый незнакомый голос внутри шептал, что все идет правильно, так все и должно быть.

— Там? — повторил Роман. — Что там? Там я видел пески, раскаленные оранжевые пески пустыни, бесконечной пустыни… Там остались мои друзья… Там…

— Вы говорите: пустыня? Разве кроме пустыни, ее песков, ничего другого нет? А города? Прекрасные древние города моей старой планеты, разве их уже нет? Разве они уже разрушены? А люди? Там, во Внешнем Мире, еще есть люди? Или вы последний?

— Почему же это я последний? — спросил Роман. — Остались мои друзья… у пирамиды, на звездолете, Геннадий, Алексей, капитан… У меня много друзей.

— А у меня вот никого не было, — несколько обиженно выдохнул шар. — Странно, почему же вы бросили своих друзей и отправились сюда, где вас никто не знает, где вы никому не нужны?

— Я не собирался никуда отправляться, — объяснил Роман. — Мы хотели исследовать пирамиду… Я провалился в какое-то подземелье, меня схватили, запихали в какую-то узкую клетку, а дальше не помню. Очутился вот здесь, перед вами… — Роман принялся подробно рассказывать историю появления экипажа катера на планете.

Шар внимательно слушал, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а когда планетолог замолчал, сказал:

— Теперь ясно, вы не собирались попадать сюда, вас захватили по ошибке. Это очень печально, но помочь, видимо, ничем нельзя. Выходит, планета давно мертва. Где теперь могучие государства, бесчисленные народы, страны? Погибла великая цивилизация Фира. По глупости погибла, из-за пустяков! Эх!

— Перестаньте! «Ох! Эх!» Можете вы мне объяснить, что со мной происходит и куда я попал? — раздраженно спросил Роман.

— Отчего же не объяснить? — сказал шар. — Вы, мой милый, в раю планеты Фир.

— Где?

— В раю, в искусственном электронном раю… — невозмутимо пояснил шар. — Видите ли, когда-то, много веков назад, у планеты, на которую вы так опрометчиво высадились, не было никакого подземного кольца вдоль экватора. Зато были чудесные города, леса, реки, поля, были могучие страны, многочисленные народы, была наука, была техника. Наша цивилизация достигла вершин благополучия, и, как это часто бывает, мы обленились, возгордились. Электронный рай вначале был придуман для проживших свой век старцев. Это было им наградой за все горести и труды реальной жизни. Идейка-то, в общем, простая. В памяти гигантской электронной машины были смонтированы все лучшие уголки планеты, все достопримечательности, все лучшее, что было у цивилизации. Перед смертью у каждого умирающего гражданина планеты снимали запись информации с мозга, так сказать, делали электронную копию личности и вводили в память все той же машины. Так заселялся этот искусственный мир. Рождалась как бы небольшая Электронная вселенная со своими законами и своими гражданами. Искусственный рай. Первые годы сюда пускали самых достойных. Это было копилкой интеллектов! Последним пристанищем гениев и безумцев! Да, да! Электронный рай очень быстро завоевал популярность. И, как всегда вокруг всякого модного начинания, поднялась нездоровая возня. В рай стали пропускать по знакомству, за взятки. Сюда полезли крупные бизнесмены, затем дельцы рангом пониже, а потом хлынули толпы богатых бездельников и дураков. Начались спекуляции местами в раю. Электронный рай стали расширять. Кибернетическая машина, лежащая в его основе, быстро разрасталась, уходила в глубину планеты. Постепенно она опоясала всю планету по экватору. Да! Загадочное кольцо — это и есть электронное тело нашей вселенной.

— Послушайте! — начал Роман, заподозривший ужасную истину, — выходит, я — это не я, а цепочка электрических импульсов? Все, что я здесь вижу, те же импульсы, иллюзия? Мы — память машины?

— Именно, мой милый, именно! Здесь все условно. Посмотри на меня, не правда ли, странное существо? А когда-то я был человеком, у меня были руки, ноги, тело, и все прочее. Только в раю нашем все это ни к чему, и вот меня упростили. Впрочем, что я тебе объясняю. У тебя, мой дорогой, наверное, и у самого когда-то были руки…

И лишь теперь Роман заметил, что у него действительно нет ни рук, ни ног, ни туловища. И что со стороны он, очевидно, выглядит таким же глазастым шариком, как и его собеседник.

— Да ты не волнуйся, — утешал шар. — Здесь все эти конечности не понадобятся. Ты же сам заметил, что мы лишь цепочки импульсов. Не надо нервничать. Координационный центр машины не любит потрясений. Так о чем я говорил? Ах да! Популярность рая быстро росла. Сюда устремились уже не только умирающие, но и толпы вполне молодых, здоровых идиотов. Да, да, вполне здоровых, полных сил и энергии. Штучка оказалась дьявольски заманчивой. Полнейшая иллюзия счастливого существования, никаких забот, одни удовольствия. Иллюзорные, правда, удовольствия, да не в этом суть. Электронный рай оказался отличной ловушкой для простаков.

Места в раю шли по самой высокой расценке, а толпы глупцов по-прежнему стремились в усыпальницы, бежали от действительности. Планета начала переживать трудности: нехватку рабочих рук, затем голод. Между государствами начались трения за количество мест — ячеек памяти в электронной машине. Дошло до военных действий. Жить на планете становилось все кошмарней, но исправлять положение никто не пытался, все грезили удовольствиями подземной машины. Придуманный электронный рай, в котором исполнялись все мечты, царила всеобщая гармония, оказался сильнейшим наркотиком. Стоило человеку побывать здесь на экскурсии, а такие экскурсии в рекламных целях устраивались, и он продавал свое имущество, выпрашивал деньги у родственников, покупал талон на райское существование и попадал сюда окончательно.

Чем сильнее разрушались города планеты, чем большие трудности испытывала цивилизация, тем больше людей становилось памятью машины. Электронная эпидемия выкосила города и поселки, планета Фир обезлюдела. Войны между государствами за места в памяти машины не прекращались, хотя воевать было уже почти некому, воевали роботы. Наступила эпоха ужасных кибернетических войн.

Думаю, — печально заключил шар, — вы, мой милый, застали то время, когда на планете остались лишь оборонительные сооружения, автоматические пушки, разрушенные до основания города и совсем не осталось живых людей.

— Пожалуй, — согласился Роман. — Только и здесь, в этом вашем Раю, что-то не особенно многолюдно. Да и с чудесными городами и удивительными уголками планеты что-то не особенно густо.

— Ты прав, пришелец из Внешнего Мира. Картины, которые мы наблюдаем, далеки от совершенства. Увы! Мы о многом не подумали, когда создавали Псевдовселенную.

Бежали от трудностей и проблем реального мира сюда, в страну снов, и что же — куда более страшные трудности и проблемы настигли нас здесь! Мы оказались беспомощны и жалки перед настигшими нас бедами.

Тут шар раздвоился, и какое — то мгновение перед озадаченным Романом покачивались два одинаковых шара. Затем шары опять слились в одно целое, и Роман услышал:

— Я прямо выхожу из себя, когда думаю, каких глупостей натворила моя родная цивилизация, но что-либо исправлять поздно. Да, да, пришелец, поздно и некому. Когда-то электронный рай и в самом деле был многолюдным и прекрасным. Ах, какие изумительные иллюзорные леса здесь росли, какие воздушные замки возвышались среди цветущих полей! А какая публика населяла эти места! О! Какие сказочные красавицы и красавцы! Что говорить — я в те времена сам был — хоть куда! И голова, и тело, и руки, и ноги — все было при мне! А потом… Когда все поголовно сюда переселились — началась давка, путаница. Ячейки памяти переполнены. Избыток информации! Энергетический перегрев! И нам пришлось экономить. Демонтировали часть воздушных замков, стерли ненужную, малозначительную информацию…

— Простите! — перебил Роман. — Что вы считаете малозначительной, ненужной информацией?

— Все те сведения о Внешнем Мире, которые не доставляют эстетического наслаждения. К примеру, информация об анатомии, физиологии человека. Согласитесь, что в нашем иллюзорном мирке подобные предметы излишни. Или приготовление пищи, гастрономия — у нас рассуждать об этом просто глупо. И вот стерли всякую память об этих вещах. Огромной экономии ячеек памяти достигли, упростив конструкцию человека. Посмотри на меня — ты убедишься, что это так. Если подходить строго, даже моя шаровидная форма не нужна. А сколько в самом сознании у разных людей одинаковых элементов! Многим ли, например, отличается какой-нибудь А от какого-нибудь Б; если и тот и другой любят покушать, помечтать, поглазеть на разные диковинки. Оба ценят юмор, хорошую шутку, интересную игру. Различия между ними в пустяках, в частностях, в дозах того или иного элемента. Например, в одном грусти, меланхолии больше, в другом — лени, самовлюбленности. Представляешь, какие информационные массивы мы высвободили, когда выделили все общие элементы в одну схему, а частности убрали в другую. Сразу исчезли горы вторичной, однотипной информации.

— Что-то я плохо понимаю, как это можно было проделать, — сказал Роман.

— Поверь, можно, — выдохнул шар. — Это называется создать абстракцию. Вместо миллиона бездельников мы после небольших манипуляций получили одного, двух, трех. Остальные спрессовались, как бы вошли в эти три личности. Были созданы пакеты однотипных личностей. Перевели множественное в единичное. Исключение сделали правилом. Достаточно было слегка стандартизировать мышление обитателей, и как индивидуальности многие личности исчезли, сконденсировались в несколько десятков таких шаров, как я.

— Выходит, проблему перенаселение вы решили?

— Да, с перенаселенностью быстро справились, высвободили резервы машинной памяти, но вскоре нас настигли другие беды. Когда на планете не осталось людей, электронная машина перешла на автоматическое самообслуживание. За исправностью всех ее систем стали следить роботы. Но шли века, и, видимо, роботы стали портиться, ломаться.

Роман вспомнил проржавевших пауков-снайперов. Догадки шара были верны.

— И наша Электронная вселенная тоже стала понемногу ломаться. Какие-то детали машины, очевидно, изнашивались, разрушались от воздействия климата планеты, от рвавшихся над планетой бомб. Я уже говорил, что последние переселенцы в Электронный рай бежали с планеты от ужасов непрерывных кибернетических войн. Необдуманно созданные для охраны электронной машины различные кибернетические устройства почти без перерывов воевали между собой, защищая интересы то одной группы людей, стремившихся попасть в Электронный рай, то другой. Воюют они, видимо, до сих пор, хотя людей на планете и не осталось. Естественно, наша электронная обитель от этих автоматических варваров изрядно пострадала. Вот уже много циклов то один массив памяти, то другой ломается — выходит из строя. Стирается информация о целых народах, странах. Трудно представить, что происходит! Во Внешнем Мире перегорит в электронном оборудовании машины какой-нибудь конденсатор, а у нас — мировая катастрофа, целые континенты уходят в небытие. Да, пришелец, вам еще придется испытать все ужасы вашего мира, — прошептал шар и, испуганно раскачиваясь, добавил: — Знаете, что самое страшное в нашем электронном мире? Знаете?

— Нет! Не знаю!

Шар, между тем, придвинулся к Роману вплотную и, закатывая глаза, прогудел:

— Самое страшное, что может у нас произойти, — это короткое замыкание! Никакие наводнения, пожары, извержения вулканов, войны, бушующие во Внешнем Мире, не могут сравниться с этим кошмарным явлением Электронного рая.

— Хорош рай — не выдержал Роман. — Значит, где-то там, у пирамиды, кто-нибудь вывернет из вашей огромней машины одну лампочку, а здесь погибнет полмира? Так?

— Именно!

— Вспомнил! — Роману стало страшно. — Геннадий! Мы полезли в пирамиду, чтобы отключить систему обороны кольца.

Роман хорошо зная обычную оперативность и порывистость друга и сообразил, что Геннадий увидев его безжизненное тело, вполне может разнести внутренности пирамиды, а значит, уничтожит, сам того не подозревая, целую вселенную.

Времени на размышления и разговоры с шаром не оставалось. Надо было что-то делать.

— Мне надо вернуться во Внешний Мир, — сказал Роман. — Только так можно помешать моему другу. Если я не остановлю его, он может совершить непоправимое. Помогите мне. Нам надо действовать.

— Действовать? — удивился шар. — Каким образом? Не забывайте, пришелец, вы отныне тоже лишь цепочка импульсов!

— Это вы бессильны, а не я! Вы и на своей планете оказались бессильны перед трудностями реального мира. Пустяковая приманка, иллюзия счастливого существования в псевдомире погубила всех вас. Вы и там оплошали, и здесь лапки сложили. Предотвратить гибель можно, если поспешить.

— Куда спешить, наивное созданье? — сказал шар. — Время здесь течет по кругу. Прошлое становится будущим, а будущее переходит в прошлое. Здесь и скорость у времени другая. Ведь мы с вами электрические импульсы — передвигаемся со скоростью света. Как и все остальное, это ведь только иллюзия, что мы с вами беседуем длительный промежуток времени. Там, где остался ваш товарищ, не прошло еще и секунды. Нет, о времени в Раю беспокоиться нечего. Впереди вечность!

— И все же, можете вы мне помочь выбраться отсюда?

— Сколько можно повторять, здесь мы бессильны! Поймите же, что вас не существует. Единственный, кто вам еще может помочь, это ваш друг, который остался там, откуда вы пришли. А удастся ли ему это, не знаю. Пока ваш организм там, в пирамиде, еще жив, у вас, есть надежда.

— Допустим. Но помочь моему другу, предупредить его можно. Ведь вы упомянули какой-то Координационный центр. Видимо, этот центр управляет здесь всем?

— Нет, что вы. Как можно беспокоить Центр по таким пустякам? — удивился шар. — Нас могут устранить, выбросить из памяти машины. Нет, я бы не рискнул.

— Хороши пустяки! Ваша вселенная рушится, а вы боитесь побеспокоить «начальство»! Не понимаю.

— У нас свои законы, пришелец. Вселенная пусть рушится, а беспокоить Координационный центр я не буду.

— Хорошо, а меня провести в этот центр вы можете? — разозлился Роман. — Я сам буду беспокоить ваш центр.

Шар несколько мгновений колебался, поводил по сторонам широко открытыми глазами, затем согласился.

— Хорошо, я проведу вас в Координационный центр, но договариваться со старейшинами Центра будете вы сами. Плывите за мной, — сказал шар и поплыл меж ветвей цветущих деревьев.

Роман в первое мгновение растерялся, затем сообразил, что тяготения в иллюзорном мире не существует, и последовал за шаром.

7

Очнулся планетолог от холодного ночного ветра. Геннадий с Алексеем сидели рядом, прислонившись спинами к каменной стене пирамидами смотрели в черное звездное небо.

Роман тоже поднял глаза и увидел зависший над пустыней катер.

Катер медленно опускался.

— Нервничает, цыпленок! — говорил штурман, поглядывая на колебание бортовых огней катера. — Посадка ночью — дело серьезное. Впрочем, для практиканта Витька действует вполне прилично.

— Угу! — коротко ответил Алексей.

Заметив, что Роман открыл глаза, Геннадий повеселел:

— Очухался! Доставил ты нам хлопот, Ромка! По всем этим переходам пока доволок тебя сюда, думал — ноги отвалятся. Лежи, лежи! Вот Виктор на подмогу прилетел. Скоро домой, на звездолет, попадем. Ох, влетит нам от капитана за нашу самодеятельность.

— Послушай, — тихо сказал Роман. — Ты в пирамиде автоматику не повредил?

— Нашел о чем беспокоиться! — фыркнул Геннадий. — Я когда увидел тебя в каком-то черном гробу, да еще без сознания, чуть сам с ума не сошел. Хорошо, местный робот — систематизатор, кажется, даже главный систематизатор планеты, уговорил меня в пирамиде ничего не ломать. Кстати, этот систематизатор был вполне мирно настроен. Вернул мне тебя в целости, правда, без сознания, но пообещал, что ты придешь в себя. Не обманул, а то бы я ему…

— А система обороны кольца? — спросил Роман. — Ты ее не того?

— Нет, робот от имени какого-то Координационного центра заявил, что нас пропустят. У них тут, в пустыне, как я понял, идет затяжная война между различными кибернетическими установками. Хотя, признаться, я так и не уяснил, где находятся люди и кто всем этим миром заведует.

— Это я потом объясню, — прошептал Роман, с наслаждением вдыхая свежий воздух пустыни. — Помоги мне подняться, — попросил он Алексея. — Руки и ноги все еще плохо слушаются… А вон и Виктор! Посигнальте ему. Скорей бы домой из этого райского места!..

— Бредит, — прошептал Алексей, заботливо поправляя шлем на голове планетолога.

8

Выслушав доклад Романа, Левушкин в некоторой задумчивости почесал себя за ухом и вздохнул.

— Так говорите, все в Раю, а на планете непрерывные стрельбы между роботами? Хорошо… А с этим Координационным центром, говоришь, трудно договориться?.. Ах, возможно!.. Штурман, отметьте в бортовом журнале: корабль возвращается на базу. На этой захудалой планете нам пока поправить что-либо трудно. Думаю, разберутся со всем этим специалисты на Земле.

Объявление

Дверь открыла высокая пожилая женщина в белом больничном халате и, едва разглядев Федора, сердито сказала:

— К профессору нельзя, он болен. Зачеты идите сдавать к Куроедову. — И женщина весьма негостеприимно попыталась захлопнуть дверь перед самым носом Федора, но Федя неторопливо выставил вперед ногу и, прислонившись к косяку, произнес:

— Я по объявлению. Вот, — он протянул сорванный с забора листок.

Женщина взяла листок и прочла: «Меняю шестидесятилетний жизненный опыт, знания доктора наук на пять-десять лет молодости. Приглашается молодой человек лет двадцати-двадцати пяти с крепким здоровьем и устойчивой психикой…». Далее указывался адрес и время приема.

— Ну и что? — спросила женщина сердито. — Я сама эту чепуху повесила на заборе. Старик попросил, вот и повесила, но не всякому же вздору можно верить. Профессор болеет, человек он старый, уважаемый, но вот последнее время появляются у него некоторые странности. Даже не знаю, что вам и посоветовать…

— Так пустите вы меня к нему? — спросил Федор упрямо. — Или в другой раз прийти?

Женщина развела руками и, с некоторой опаской поглядывая на могучую фигуру Федора, произнесла:

— Мир полон дураков и сумасшедших. Проходите. Пальто оставьте здесь. Вот тапочки, надевайте — и по коридору в ту дверь.

На огромной деревянной кровати, обложенный со всех сторон подушками и рукописями, лежал длинный бледный старичок. В руках у него была толстая книга на неизвестном Феде языке, а на носу покачивались огромные очки.

— Здравствуйте. Я по объявлению, — сказал Федя, обводя взглядом многочисленные полки с книгами и приборы, пылившиеся на двух столах и подоконнике.

Из приборов Федору был знаком только микроскоп, остальные поражали своей загадочностью и непонятностью.

— Присаживайтесь, — сказал старик, указывая глазами на кресло рядом с кроватью и откладывая в сторону книгу. — Будем знакомы. Сергей Иванович Перепелкин, — произнес он, протягивая Федору дрожащую старческую руку.

— Федя Тараканов, — кратко отрекомендовался Федор, осторожно пожимая протянутую руку и застенчиво опускаясь в кресло.

Старичок благожелательно кивнул.

— Итак, Федя, — сказал он, — вам нужны знания? Опыт? Вы даже готовы пожертвовать для этого несколькими годами своей цветущей юности, не так ли? Вы хотите быть интересным, эрудированным, образованным человеком?

— Да.

— Обычный метод вас не устраивает!

— Видите ли, профессор, науки мне даются с трудом. Способностей у меня маловато, что ли…

— Ага! Способности! — радостно забормотал профессор. — Значит, с трудом даются… Гм… Это бывает. Иными словами… Вы только не обижайтесь на меня, я ведь немного врач и гарантирую сохранение тайны. Вы чувствуете себя дураком?

Вопрос был задан в упор, и Федору стало немного душно, уши его приобрели явственный малиновый оттенок.

— Ну, не совсем, конечно, — жалобно пролепетал он, отводя глаза в сторону, — встречаются ведь люди и глупее. А у меня по боксу первый разряд… и по лыжам… и по стрельбе…

— Это хорошо!

— Что хорошо?

— Хорошо, что вы понимаете свои слабости, — пояснил профессор. — Значит, не все потеряно. Плохо, если дурак чувствует себя умным — тогда это законченный дурак, а вы… Какой же вы дурак? Зря вы на себя, молодой человек, наговариваете. Вы просто работали над собой не в том направлении. Это дело поправимое. Вам сколько лет?

— Двадцать.

— Отлично! Работаете? Учитесь?

— На втором курсе университета.

— Хм! — удивился профессор.

— Трудно, — пояснил Федя, — только из-за спортивных успехов и держат.

— Ясно, — усмехнулся профессор. — Да, я вас понимаю. Это свинство!

— Что свинство? — спросил совсем сбитый с толку Федя.

— Свинство, что такой молодой цветущий человек испытывает острый, если так можно выразиться, дефицит знаний, мыслей, идей, а у такого старого сыча, как я, стоящего на краю могилы, этих знаний и мыслей хватит на десятерых. И все эти идеи, мысли, знания пропадут не за понюх табаку. Ведь это ли не свинство, я с вами согласен! Скажите, Федя, вы никогда не задумывались над проблемой передачи информации от одного поколения другому? Не задумывались, а напрасно. Ведь современные методы обучения весьма и весьма далеки от совершенства. Да, да. Не спорьте…

— Я и не спорю, — угрюмо ответил Федор, соображая, не пора ли ему уносить ноги от этого, по-видимому, спятившего старичка.

— Не спорьте, — продолжал старичок, очевидно, уже ничего не слушая и не слыша, — не спорьте, я ведь сам читал лекции. И знаю. Да, проблема информации существует. Над ней бьются и педагоги, и генетики, и кибернетики. Пытался ее решить и я в своей лаборатории. Вы, Федор, имеете какое-нибудь понятие о генетической информации, проблемах памяти и вообще?.. Хотя, что это я, — махнул профессор рукой. — Откуда вам об этом знать?

— Почему же, — обиделся Федя. — В общих чертах… Как все…

— Нет, Федя, нет! — поморщился Перепелкин. — Знать в общих чертах — это значит — ни черта не знать. Я занимался этой проблемой больше десяти лет и в какой-то степени ее решил, но работы еще непочатый край, а времени нет. Я болен. Медицина, как говорится, умывает руки. Вся надежда на вас. Федор, вы согласны на эксперимент?

Федор встрепенулся, и хотя из речи профессора почти ничего не понял, радостно кивнул.

— Согласен. Это не очень больно?

— Нет, это не больно, мой друг, — пробормотал профессор, — но я вижу, вы ничего не понимаете. Это опасно. Я должен все объяснить. Но этот аппарат, что стоит у окна, построен в моей лаборатории и предназначен для прямой передачи информации из одного мозга в другой. Дело новое, чреватое… Администрация института ни за что не согласилась бы на опыты над человеком, они потребуют тщательной проверки, всестороннего изучения вопроса… А когда изучать? Я почти покойник. Остались недели, дни, минуты… Поэтому предлагаю вам этот опыт самым честным образом на свой и ваш страх и риск. Да вы не пугайтесь! В общем-то, ничего страшного. Все наши знания останутся при нас. Аппарат только как бы снимет копию с каких-то участков моего мозга и передаст их вашему. И обратно, запись с вашего мозга попадет в мой. Здесь можно провести некоторую аналогию с перезаписью с магнитофона на магнитофон, улавливаете? Но, Федя, вы должны понять, что вместе с моими знаниями вы получите, если хотите — в нагрузку, частицу моей личности, моего Я. Приобретете, возможно, кое-какие из моих привычек, в какой-то мере будете смотреть на мир моими глазами. Это, кстати, и будет тот жизненный опыт, о котором я сообщал в объявлении. А что касается меня, — продолжал профессор, — я приобрету некоторые из ваших знаний, привычек и наклонностей. И после эксперимента мы с вами будем своеобразными двойниками в мышлении. Вам все понятно, Федя?

— Понятно, — буркнул Федя, у которого от профессорских речей уже начинала пухнуть голова. — Одного я не пойму, зачем вам мои знания? Ведь нет у меня никаких знаний, а наклонности самые дурные, как честный человек я вам об этом сразу говорю.

— Вот мы и подошли к самому главному, — улыбнулся профессор. — Вас интересуют мои мотивы? Разумно. Вам их надо знать. Начну с того, о чем уже упоминал, — наши личности с вами будут, так сказать, в двух экземплярах, и если даже с одним из нас что-то случится, все его мысли и чувства, конечно, в несколько деформированном виде сохранятся у другого. Вы, например, сможете заниматься теми проблемами, над которыми я бился в последние годы. Это одна сторона вопроса, но я, например, вовсе не собираюсь умирать. Я надеюсь выздороветь и помолодеть с вашей помощью. Вспомните объявление. Ведь сами по себе знания — это ерунда, если вы не умеете ими пользоваться. А вы приобретете и способности моего мозга, его умение, а я, соответственно, вашего. Ясно?

— Нет!

— Хм! — вздохнул профессор. — Существует такая теория, что все болезни организма, исключая, пожалуй, инфекционные, зависят от центральной нервной системы. Даже старость можно объяснить тем, что мозг человека со временем, развиваясь в одних направлениях, деградирует в других — и все хуже и хуже управляет телом, развитием клеток, биохимическими процессами организма. Теперь понимаете? Грубо говоря, после эксперимента ваш молодой, здоровый мозг как бы напомнит моему старому, разболтанному и расхлябанному, как себя вести. Я рассчитываю, что после такого напоминания мой мозг, мое тело вспомнят свою юность и в определенной степени окрепнут, если хотите. М-да. Не исключено, что и со стороны моего организма будет оказано некоторое негативное влияние на ваш мозг. То есть вы можете постареть. У вас могут появиться какие-то из моих болезней, но все это, конечно, догадки. Возможно, и это был бы самый замечательный вариант, что наши организмы возьмут друг у друга только хорошие и полезные навыки, противясь отрицательным влияниям. Заранее, конечно, трудно что-либо предвидеть. Решайтесь, молодой человек. Аут Цезарь, аут нихиль.

Федя не понял последней фразы профессора, произнесенной им, очевидно, на каком-то зарубежном диалекте, но от нее ему стало только еще страшнее.

Действительно, было о чем подумать.

Ведь на визит к профессору Федора толкнула любовь. Не забывайте, ему было всего двадцать лет. Она же, ее звали Вероника Леонидова, окончила какую-то экспериментальную школу, училась на четвертом курсе, хотя, заметьте, ей было только девятнадцать, и она была красива, как… впрочем, не будем вдаваться в подробности. Федя не был силен в метафорах, и по его мнению все сравнения доказывали бы только, как некрасивы все остальные женщины рядом с Вероникой. И ему тем более было обидно, что на него Вероника внимания не обращала, за исключением разве того случая, когда назвала скучным дураком. Этот-то случай и побудил Федю пуститься на поиски знаний, забросить бокс и стрельбу и пропивать потоки слез над таблицами интегралов. Федя решил резко поумнеть, сделаться интересным, остроумным собеседником, поражать окружающих своей эрудицией и глубиной философского мышления…

Объявление на заборе потрясло Федора, предложения профессора Перепелкина просто очаровали, но…

Было о чем подумать.

«А что, если… — думал Федя. — Ага! Значит… А если постарею на десять лет, ну, это пустяки, а если — на двадцать? А болезни? Хотя, никогда ничем не болел. М-да… А если так жить… Дурак! Обидно… Нет, лучше в омут… И еще оскорбления терпеть.»

— Профессор, я согласен, — произнес Федор твердо. — На все согласен! Скажите, что нужно делать?

— Тогда поспешим, — сказал профессор. — Мне с каждым днем все хуже и хуже. Сами видите, — Перепелкин кивнул на небольшую полку над кроватью, заваленную пузырьками с микстурами и горами таблеток. — Подвиньте сюда тот аппарат. Осторожно! Это же прибор! Ну, и силушка у вас, Федор, даже страшно становится. Включайте в розетку. Так… Помогите-ка мне.

Профессор, охая и ахая, поднялся с подушек и склонился над прибором. Он долго возился, включал и выключал какие-то лампочки, чем-то щелкал и что-то ввинчивал и отвинчивал. Затем укрепил на голове Федора шлем со множеством каких-то иголок и проводков, укрепил такой же шлем на своей голове. Перекрестился, плюнул и произнес:

— Ну, поехали, — и нажал кнопку.

Свет померк в глазах Федора. Ощущение было таким, словно он получил пару добротных ударов в челюсть.

Какое-то время Федя и профессор были без сознания. Первым очнулся Федор. Он заметил, что прибор, видимо, автоматически отключился и что уже поздно.

Профессор все еще лежал с закрытыми глазами — и Федю это испугало.

«Не помер ли старик, чего доброго, от всех этих экспериментов?» — подумал Федя, участливо снимая с профессора шлем и отодвигая аппарат на прежнее место, к окну. Отыскав на полке с лекарствами пузырек с нашатырным спиртом, Федя поднес его к носу профессора, и только тогда тот очнулся и застонал. Прибежала женщина в белом халате. Профессор принялся глотать пилюли. И Федя, сообразив, что теперь не до него, осторожно вышел из комнаты, отыскал в коридоре свои ботинки, надел пальто и, тихо прикрыв за собой дверь, ушел.

Так он и не понял, обменялись они с Перепелкиным содержимым мозгов или нет? Удался опыт или нет? Пока это Федю не волновало.

Он возвращался домой, хотелось спать, а в голове чувствовался какой-то непривычный зуд. Должно быть, профессорские мысли обживались в просторных извилинах сравнительно малонаселенной Фединой головы.

На следующий день Федя проснулся непривычно рано. Сна не было. Часы на письменном столе показывали половину шестого.

Первая мысль, которая появилась:

«Где валерьянка?»

Федя ужаснулся. Мысль была явно не его, а профессорская.

Отогнав эту мысль и десяток других: о близкой кончине, о всевозможных заболеваниях, покалывании в области сердца, ревматизме, болях в пояснице и печени, Федор подошел к зеркалу.

«Внешне я, во всяком случае, пока не изменился, — отметил он, созерцая полную скрытого достоинства игру бицепсов. — Вроде бы, здоров. Но откуда усталость, медлительность в движениях? Кстати, почему я так рано проснулся — старческая бессонница? Нет, с этим надо бороться. От всех этих профессорских недугов надо избавиться, пока они не укоренились. А теперь небольшая разминка».

До половины девятого Федор бегал по комнате.

Прыгал. Лупил грушу и выжимал гири.

После чего осмотрел себя в зеркале еще раз, радостно отметил некоторую задумчивость в лице, ранее ему не свойственную, и после принятия холодного душа поехал на лекции.

На улице он чуть было не сел в такси, но вовремя опомнился: «Э! Нет! Так не пойдет — я еще не профессор!» — и направился к остановке автобуса. В автобусе Федя долго не мог сообразить, почему никто ему не уступит место, и даже собирался поговорить со старушками об упадке нравственности среди молодежи, но очухался, помянул про себя Перепелкина нехорошим словом и стал приводить в порядок мысли, свои и чужие.

«Мысли о болезнях, все эти житейские казусы — это на первых порах неизбежно, — рассуждал Федор, — но это несерьезно, от этого я в два дня избавлюсь. Конечно, я, то есть не я, а он… Нет, не он, а мы, конечно, мы с профессором были правы, предполагая, что получим друг от друга только лучшее, остальное отсеется — не приживется. Кстати, как это старик не сообразил внести улучшение в конструкцию аппарата. Поставить экран, не пропускающий второстепенную информацию. Идея простая — перепаять схему в десяти местах — и порядок. Стоп! Опять его мысли? Нет! Уже, пожалуй, не его. У профессора их не было. Это мои собственные, полученные с его помощью. Кажется, старичок все же научил меня шевелить мозгами. Да, для меня многое изменится…»

На лекции по математическому анализу Федор пришел к двум выводам. Первый: «Учат теперь не так, как в мои годы.» Второй: «Здорово я подзабыл азы!» После лекции ноги сами собой понесли Федю в читальный зал. У него почему-то появилось непреодолимое желание полистать свежие реферативные журналы.

В зале он встретил Веронику.

— Ты чем это здесь занимаешься? — спросила Вероника, озабоченно разглядывая стопку научных журналов, возвышавшуюся перед Федором на столе,

— Науки изучаю, — скромно ответил Федя, разглядывая Веронику.

Только теперь он осознал, как глубоко затронул его эксперимент. Федя смотрел на ту, ради которой, собственно, и заварил всю эту кашу с профессором, и думал: «А ведь изменилось и мое восприятие мира. Что-то и с Вероникой произошло. Смотрю на нее восхищенно, но уже без прежнего обожания, более трезво оцениваю положение. Стал более уверенным в себе, опытным, но что-то исчезло, что-то изменилось». Федя боялся додумать мысль до конца. Смутно он уже осознавал, что исчезнувшее что-то, быть может, и было любовью.

Исчезла прежняя мальчишеская влюбленность, исчезло безрассудство юности, толкнувшее его еще вчера на визит к профессору.

И Федя понял, кое-что все же потеряно.

— Что с тобой? — спросила Вероника встревоженно. — Почему ты на меня так странно смотришь?

— Я, кажется, разлюбил тебя, — спокойно, отчеканивая каждый слог, выдавил Федя. — И тебе никогда не догадаться — почему… Нет, не то, — Федя усиленно затряс головой. — Не то я говорю, Ника! Не то! Я люблю, люблю тебя, но уже по-другому, совсем по-другому.

Вероника остолбенела.

— Ну, знаешь! — сказала она. — Ты оригинал! Не пойму, почему на курсе тебя дураком считают? Надо же — начинать объяснение в любви с того, что разлюбил. Прохвост! — добавила она восхищенно и, как показалось Федору, с нежностью.

— Правильно, прохвост! — весело согласился Федя. — Пошли сегодня вечером в кино. Согласна?

Еще вчера днем Федя бы умер, а не отважился предложить Веронике пойти в кино, но сегодня все уже было по-другому. И его ничуть не удивило, когда Вероника ответила:

— Пошли!

И Федор понял, что прежняя жизнь глуповатого Феди навсегда кончилась и начинается жизнь совершенно другого человека. Смысл фразы «Аут Цезарь, аут нихиль!», сказанной профессором, как теперь выяснилось, по-латыни, дошел до Федора полностью. И он почувствовал себя этим самым Цезарем, властелином, преобразующим мир. Он увидел, как это прекрасно — уметь мыслить, играть воображением, щекотать за пятки здравый смысл, находить среди привычных вещей что-то таинственное, пугающее своей сложностью и восхищающее своей красотой.

Через несколько лет Вероника вышла замуж за Федора, к тому времени самого молодого и талантливого сотрудника лаборатории профессора Перепелкина.

Еще через три года Федор окончил аспирантуру, защитил диссертацию и в недалеком будущем несомненно обещает стать одним из светил науки.

Историю эту с объявлением можно было бы считать счастливо завершенной, если бы не странное и таинственное происшествие с лучшим другом и учителем молодого кандидата наук профессором Перепелкиным.

Перепелкин после встречи с Федей и проведенного эксперимента проболел месяца три и, к изумлению врачей, поправился…

Больше того, он помолодел, и уже через год выглядел цветущим сорокалетним мужчиной, хотя в институте и шептались, что человеку больше шестидесяти и происходят чудеса.

Чудеса действительно имели место.

Сергей Иванович совершенно позабыл о своих болезнях, увлёкся лыжами, а в кабинете рядом с микроскопом выросла боксерская груша и появились пудовые гири. Были и казусы. Особенно общественности запомнился случай, когда старичок профессор расшвырял сразу трех хулиганов, причем, двум из них, как потом выяснилось в отделении милиции, умудрился сломать челюсти.

Вообще же, после выздоровления Перепелкин вел счастливую, легкомысленную жизнь. Все проблемы и заботы своей лаборатории он препоручил своему новому заместителю Феде Тараканову, а сам увлекался хоккеем, футболом и прочими, довольно азартными играми.

Так оно все и шло до того праздничного вечера в институте, когда Федя представил Перепелкину свою очаровательную супругу Веронику Васильевну Тараканову.

— Ах, княжна! — воскликнул Сергей Иванович в совершеннейшем смятении и схватился за сердце.

— С профессором плохо! — закричали вокруг заботливые сотрудники. — Воды! Скорее воды!

— Нет, ничего, уже все прошло, — грустно сказал профессор, поправляя сбившийся набок галстук. — Спасибо. Все прошло.

Увы, бедняга и не подозревал, что «все» еще только начиналось.

Восхитительный образ Вероники, в свое время полученный от Феди в ходе эксперимента и долго бродивший в тайниках подсознания профессора, вошел в жизнь Перепелкина.

После этой встречи профессор растерял всю свою веселость, сделался бледен.

Несколько раз он наносил визиты Таракановым. Дарил Веронике пышные букеты роз, но после каждого визита ему становилось все хуже и хуже.

Перепелкин, хотя и помолодевший, великолепно отдавал себе отчет, что разница в полстолетия — это ощутимо, что такое не смутит, пожалуй, только Кощея Бессмертного, а если учесть, что соперник его молод, красив и умен, умен не без его помощи, то на что надеяться? И профессор заметался. Потерял надежду.

Однажды вечером случайные прохожие наблюдали, как пожилой, элегантный мужчина с тоскующими глазами прицепил на зеленый забор городского парка записку, странный текст которой гласил: «Меняю живую, страдающую душу на…» Далее следовали варианты, нелепость которых была очевидна.

«Объявление» провисело дня два, затем его смыло дождем в придорожную канаву.

Перепелкин, вдруг передумав менять что-то в своей душе, обзвонил всех своих знакомых и заявил, что совершенно счастлив и уезжает в Среднюю Азию организовывать очередную экспедицию, которая будет заниматься поисками снежного человека.

Со временем история с объявлениями забылась, и о профессоре перестали вспоминать.

Хотя изредка в адрес супругов Таракановых приходили милые письма из разных экзотических уголков страны.

Влюбленный Волшебник (Сказка)

Они стояли у кромки прибоя, и море звенело тысячью голосов у их ног. Далеко на берегу за деревьями сверкали огни вечернего города, а еще дальше, за городом, впились в небо черные треугольники гор. Небо дрожало под тяжестью бесчисленных звезд. Временами то одна звезда, то другая срывалась и, очертив огненную дугу, падала в море. И тогда женщина говорила:

— Посмотри, еще одна упала, а я опять не успела загадать свое желание.

Воздух, пропитанный ароматами моря и цветов, волновал и будоражил своей сказочностью, да ведь это и была сказка, сказка о влюбленном волшебнике.

— Какое желание? — говорил волшебник, вглядываясь в лицо своей любимой. — Загадывай! Я все исполню. Ты же знаешь, я все могу. Скажи только, чего ты хочешь? Для тебя я все сделаю. Для тебя могу быть сильным, могу быть слабым, могу стать самым красивым и могу превратиться в урода, в чудовище. Я могу разрушить весь этот мир и могу наполнить его до краев самым сладким счастьем. Чего ты хочешь? Бессмертия? Вечной юности? Скажи! Исполню все твои капризы!

— Глупый! — сказала женщина, которую он любил, — одного ты не можешь. Ты не можешь сделать так, чтобы я тебя полюбила.

Это была правда. Он мог все, но не мог заставить ее полюбить себя. Перед теми, кого мы любим, мы бессильны. Перед любовью даже боги теряются. И волшебник знал об этом.

— Да. Это верно, — сказал он. — Ты меня не любишь. А когда не любишь, к чему чудеса?.. Значит, все напрасно? И даже, если мир будет полон счастьем до краев, мне не захлебнуться в нем, я даже вкуса его не узнаю. Но хоть что-нибудь я могу для тебя сделать? Может, звезду с неба достать? Или пару созвездий? Посмотри, ведь их там так много, даже если и пропадет десяток, астрономы ничего не заметят. Да и какое мне дело до астрономов, если я хочу сделать тебе небольшой подарок. Могу я подарить тебе несколько звезд на память?

— Зачем? — улыбнулась женщина. — Не стоит. Глупости все это. Сказки. — Она взяла волшебника за руки и ласково посмотрела ему в глаза. — Ну, не сердись, сердцу ведь не прикажешь. Когда мне будет что-нибудь нужно, я попрошу тебя, ведь мы останемся друзьями, правда?

— Правда, — вздохнул волшебник.

И они молча пошли навстречу тишине.

Он проводил женщину до ворот замка, в котором она жила, и, когда ворота захлопнулись, вернулся торопливыми шагами к морю.

На берегу волшебник заметил сонного мальчугана, возводившего и разрушавшего песочные города. И волшебник улыбнулся и подумал: «Из малыша тоже когда-нибудь получится чародей. Когда-нибудь и он станет всемогущим и до конца поймет все бессилие этого всемогущества перед одной только улыбкой любимой. А пока мальчишка, конечно, заигрался у моря, его давно уже ищут родители, и ему давно пора спать».

— Ты почему не спишь? — грозно спросил волшебник.

— Не хочу, — ответил мальчишка. — Луна, звезды, волны, темно, интересно. А правда, дяденька, что вы все можете?

Волшебник смутился.

— Да нет, не все. Кое-что могу, конечно, но далеко не все. Домой беги, тебе уже спать пора.

— Ладно, только, если вы все же все можете, сделайте, пожалуйста, вторую луну.

— Зачем? — удивился волшебник. — Разве одной луны тебе мало?

— Конечно, мало! — Ответил мальчишка. — Да и скучно ей одной. Две луны — это куда интереснее. И свету от них будет больше.

— Ладно, — ответил волшебник, передразнивая своего маленького собеседника. — Две, так две. Беги домой! Мне бы твои заботы.

Волшебник небрежно щелкнул пальцами и, даже не взглянув на небо, побрел прочь.

Мальчик посмотрел ему вслед, но волшебник уже исчез, и только цепочка следов от ботинок тянулась по песку куда-то в ночь. И тогда малыш поглядел в небо и глаза его засмеялись: там высоко над морем горели, точно желтые глаза филина, две луны. Две лунные дорожки бежали по морю, пересекались и переплетались в волнах. Море превратилось в расплавленное золото.

Мальчик удовлетворенно вздохнул и побежал домой.

Цветок

1

Я прихожу сюда уже третий вечер и подолгу гуляю среди огромных, поросших мхом, корявых дубов и раскидистых лип, по тенистым, посыпанным крупным песком аллеям парка. В парке много скульптур, фонтанов и скамеек. Я обхожу их все. На скамейках шепчутся влюбленные парочки, у фонтанов играют дети, а скульптуры, большей частью иллюстрирующие античную мифологию, сосредоточенно рассматривают почтенные седые старцы с тросточками и мохнатыми собачками на поводках. Обойдя весь парк из конца в конец, я усаживаюсь на скамейку рядом с памятником пожилому веселому поэту, внимательно рассматриваю проходящих мимо стариков, собачек, влюбленных. Восхищаюсь спокойствием и безмятежностью летнего вечера, зеленью деревьев, нежным цветом травы на лужайках, вдыхаю влажный цветущий воздух, и жду…

Я жду по нескольку часов, но та, которую я жду, не приходит. Я не знаю, где она и что с ней. Я даже плохо представляю себе ее лицо, ведь, если она придет, мы встретимся в первый раз и через несколько минут расстанемся, чтобы уже никогда не встретить друг друга. Но ее нет. Сегодня последний вечер ожидания. Боюсь, что она так и не придет. И тогда все напрасно. Я думаю об этом и мне становится грустно.

В руках у меня небольшой цветок. Семь остроконечных лепестков вздрагивают от порывов ветра. Это для нее. Я вдыхаю аромат цветка и мир перестает быть реальным, все происходящее вокруг превращается в какой-то короткий сладостный сон, в сон-сказку. И мне начинает казаться, что я понимаю, о чем шепчутся листья, о чем поют травы. Я постигаю характеры стариков и собак. Но сон обрывается, а той, которую я жду, все нет. Мне пора уходить, на этот раз навсегда. Навсегда! От этих лип и замшелых дубов, от стариков и собак, от скульптур, которые проживут еще не одно столетие. Мне пора уходить из парка. Мне пора уходить из этого города, из этого мира, из этой Вселенной. Мне пора уходить из этого времени навсегда. «Жуткая штука ВРЕМЯ! — думаю я. — А что же делать с цветком, с подарком?»

Напротив меня на скамейке сидит девушка… В руках у нее небольшая книжица. Стихи?.. Не знаю — книга остается закрытой. Девушка смотрит по сторонам, часто оборачивается, подносит к глазам руку с часами. Она тоже ждет кого-то, но этот кто-то так и не приходит, а возможно, он придет позднее — я об этом уже не узнаю. Мне пора уходить. И я встаю, бросаю последний взгляд на старый парк и подхожу к девушке.

— Извините, — говорю я, — но мы с вами сегодня товарищи по несчастью. Ведь те, кого мы ждали, так и не пришли…

Девушка удивленно и вопросительно смотрит на меня. У нее влажные темные глаза, длинные ресницы, длинные густые волосы до плеч. Она красива и опечалена. Я понимаю, что ей не до меня. У нее нет никакого желания разговаривать с незнакомым нахалом, но я уже ничего не могу с собой сделать.

«В самом деле, — думаю я, — должен же я оставить о себе какую-то память в этом мире. А память о человеке должна быть хорошей.»

— Вы что-то сказали? — говорит девушка.

— Да. Я вижу, вам грустно, а мне сегодня хочется сделать что-нибудь доброе. Возьмите этот цветок.

— Это мне?

— Да, да! Вам. Только не выбрасывайте его, это не простой цветок, а почти волшебный. Да, да, поверьте, стоит его понюхать и ваше плохое настроение как рукой снимет. Это неземной цветок, он растет под другими звездами, на далекой планете.

Девушка подносит цветок к лицу, вдыхает незнакомый запах и улыбается.

— Вы гипнотизер? — спрашивает она.

— Нет.

— Тогда вы волшебник!

— Увы! Нет. Я путешественник во времени, — отвечаю я, улыбаясь. — Но мне уже пора. Меня ждут новые страны, новые планеты и бесконечная череда веков.

— Я знаю, кто вы! — говорит девушка. — Вы — поэт.

— Вы правы. Там, откуда я пришел, все немного поэты.

— Хотела бы я оказаться в такой стране, — говорит девушка, улыбаясь.

— Нет ничего проще, — говорю я. — Небольшое усилие воображения и вы там.

Мы весело смеемся, затем я прощаюсь и иду к выходу из парка, но на полпути оборачиваюсь и кричу:

— А цветок! Цветок поставьте в простую воду. Он никогда не увянет! Помните, он с другой планеты!

Девушка еще долго глядит мне вслед и я не знаю, чего у нее сейчас в глазах больше — радости или печали?

2

Шеф задумчиво поглядывает на меня и долго, придирчиво листает мой отчет о командировке.

— Конец двадцатого столетия… — шепчет он. — Итак вы, Спиров, утверждаете, что так и не встретили великую сказочницу и знаменитую поэтессу, произведениями которой вот уже пять столетий восхищается человечество. Странно, вроде бы координаты во времени и пространстве были рассчитаны правильно. Конечно, и Большой ЭЛМО иногда выдает неточную информацию. Жаль, что вы не смогли передать писательнице частицу благодарности от грядущих поколений, но ничего не поделаешь. Дважды в одно и то же время и место нам никто путешествовать не разрешит… Кстати, в период вашего отсутствия разыскали новые материалы о жизни писательницы. Вас, как исследователя ее творчества, это возможно, заинтересует.

Шеф протянул мне небольшую синюю книжицу. Пока он оформлял и подписывал бумаги, я с любопытством полистал брошюрку. На одной из страниц приводился отрывок неизвестного мне письма писательницы: «…Однажды в нашем любимом парке ко мне подошел незнакомец и подарил весьма странный, загадочный цветок. Он назвал этот цветок неземным, волшебным; точных слов я не помню. Я обращалась к ботаникам, никто об этом растении мне ничего толком не смог рассказать. С тех пор прошло больше тридцати лет… Удивительно, но цветок этот до сих пор цветет у меня в комнате. Помните, я вам показывала? Вы не поверили и решили, что это очередной мой розыгрыш. Нет, я и в самом деле уверена, что цветок с другой планеты. Ведь он никогда не увянет, пока я жива. Мне чудится, он будит по утрам мое воображение, зовет к новым, неизведанным мирам, напоминает, что в жизни загадочного всегда больше, чем обыденного, надо только уметь видеть! Этот цветок помогает мне писать, работать в самые трудные минуты. Он выручает меня. Мне думается, это подарок особый. Не знаю, кому хотел его подарить незнакомец, но я чувствую ответственность и стараюсь быть достойной обладательницей сокровища…»

Это была она! Какой же я простофиля! Не узнал!.. Конечно, на портретах ее изображают старушкой. А ведь тогда ей должно было быть лет шестнадцать, двадцать. Вот что бывает, когда неизвестен точный год рождения знаменитости. И все-таки хорошо, что цветок попал по адресу…

Приключение Коркина

В прохладный осенний вечер некто Коркин, служащий объединения «По заготовке…», возвращался с вечеринки домой и бормотал сонно:

— Опять напоили, бармалеи! Это по какому же поводу, позвольте вас спросить? Ну, позавчера пили — это ясно: Похлебкин премию отхватил. В четверг… в четверг пили у Зиночки. В среду? В среду… в среду я, кажется, не пил. В среду мы собирались у Понюшкина — расписывали пульку… И пили… Нет, все-таки пил, пиво пил. Литров восемь вылакали на четверых. Во вторник — не помню, наверное, отсыпался. В понедельник меня разбирали на каком-то собрании, на каком — не помню… Помню — обещал исправиться. М-да, — Коркин на минуту задумался.

— Ах, да! В воскресенье приехал Тряпкин из Москвы. Нет, не из Москвы… — мысли Коркина заплетались. — Из Тамбова? Нет, не из Тамбова… А леший с ним! Все равно не помню, откуда он приехал, а вот что пили помню: пили спирт, гидролизный… А что же сегодня? Сегодня что?.. Сегодня пили на дне рождения у Теплова. Странно, почему это он свой день рождения два раза в квартал отмечает? Непонятно! Опять я ему в карты десятку просадил. Жулик! Ворюга… Или студент этот, — Коркин попытался дотянуться непослушной рукой до синяка под глазом. — Откуда он взялся, этот студент? Надо же — такой синячище мне наклеил. И чему их только учат в этих вузах… Из-за чего я с ним сцепился? Не помню! Много он себе позволял: мухомором меня обозвал и этим, как его, обывателем, безнадежно отставшим от века.

Коркин болезненно сморщился.

— Интересно! Это какое же он имел право? Щенок! Я тебя спрашиваю! — промычал Коркин, останавливаясь перед телеграфным столбом. — Какое этот студентишка имел право? Чего молчишь, дубина?

Столб безмолвствовал, и Коркина это раздражало.

— От века я отстал, видите ли! А я за веком и не гонюсь. Очень он мне нужен. Новейших теорий не знаю. Книг не читаю. Смех! Всем, что ли, книги читать? И без них обходимся великолепно. Другие хобби есть! И чего этой молодежи надо, и чего цепляются? Тоже мне — вундеркинды.

Коркин огляделся по сторонам. Новый микрорайон, по которому он куролесил, куда-то исчез. Больших зданий вокруг не осталось, торчали какие-то хибары, где-то надрывно перебрехивались псы.

— Черт! — пробормотал Коркин, озираясь. — И куда это меня занесло?.. Здорово я в этот раз набрался! — В глазах Коркина рябило. В голове явственно слышались какие-то завывания. «Нет, — подумал Коркин, — самому мне не дойти. Надо такси.»

— Такси! — завопил он осипшим голосом. — Такси! Черт их побери! Такси! — Но машин вокруг не было.

Пошатываясь и проклиная всех и все на свете, Коркин направился к единственному фонарю, тускло мерцавшему шагах в трехстах от него.

И странное дело, чем ближе он подходил к фонарю, тем тусклее становился свет, а под самим фонарем оказалось настоящее царство тьмы и засилье ночи, хотя Коркину не удалось поразмышлять над этим парадоксом, он увидел наконец зеленый огонек такси.

— Такси! — радостно взвизгнул Коркин, цепляясь изо всех сил за фонарный столб.

И в это мгновение что-то произошло. Мир перевернулся. Огни города куда-то пропали. Темнота стала еще гуще. Коркин почувствовал, как кто-то трясет его за плечо:

— Барин! Барин! Куда ехать-то?

— Чего? — прохрипел Коркин и, испуганно моргая, увидел перед собой бородатую рожу. И еще он увидел, что сидит в какой-то коляске, а фонарь на столбе теперь уже вовсе и не электрический, а какой-то странной конструкции с самым настоящим фитилем и слабым, мерцающим язычком пламени.

Пахло сапожным кремом и конюшней. И едва Коркин отметил это, как где-то впереди захрапела лошадь и бородатая рожа, матерно ругаясь, заорала:

— Ну, стерва, нешто пьяных не видела?

Щелкнул кнут. Коляска качнулась, сдвинулась с места, а рожа снова обернулась, склонилась над Коркиным и настойчиво повторила:

— Барин, куда ехать-то? — и вдруг расплылась в жуткой улыбке. — Семен Иванович, батюшка! Тьфу ты, а я вас и не признал в темноте-то! Столько лет вожу и не признал… Но! Собачье отродье! Пошла… — Снова щелкнул кнут, и коляска затряслась по булыжной мостовой.

— А вы, значит, батюшка, с перепою… — ласково забубнил кучер. — Это бывает… А Василиса Петровна-то, поди, заждались? Оно, конечно, дело семейное…

Коляска петляла по каким-то темным переулкам. Колеса с плеском врезались в вонючие жирные лужи. Тусклый свет редких допотопных фонарей вселял в душу ужас. Прохожих не было. Коляску трясло и бросало из стороны в сторону.

«Куда он меня везет? — мучительно соображал Коркин. — Куда? Зачем? Черт знает что мерещится. Неужели я так много выпил? А все эти наливки дурные… И карты… Пора, определенно пора с этим кончать… — вздохнул Коркин. — Хе-хе! Отстал от века! Теории… Эх, непутевая жизнь. И дома опять скандал будет… Вопли всякие… А пусть везет, черт с ним… Наверное, это сон…»

Коляску тряхнуло еще два-три раза, и они остановились у большого, едва выступающего из темноты дома. У подъезда тускло мерцал старинный фонарь. Извозчик полез рукой куда-то за отворот кафтана, достал бутыль, приложился к горлышку, крякнул:

— Приехали, ваше благородие!

Коркин взглянул на бутыль и облизал пересохшие губы. Привычным движением руки он полез в карман за деньгами и тут только с ужасом заметил, что изменился не только мир вокруг него, изменился и он сам. Вместо привычного финского костюма и польского плаща на нем оказалась шинель казенного образца и какие-то манишки, сюртуки и брюки покроя шестидесятых или семидесятых годов минувшего столетия. У себя под носом он обнаружил неизвестно когда успевшие вырасти усики, а на подбородке короткую козлиную бороденку.

Протягивая извозчику плату, Коркин успел разглядеть при тусклом свете фонаря, что вместо привычного металлического рубля он держит в руках рубль с изображением какого-то государя-императора — в самодержцах Коркин разбирался плохо, но сам факт превращения нормальных денег в старинную монету подействовал на него угнетающе.

«Это что же теперь будет? Сон или не сон? Дурацкий сон…» — успел подумать он, погружаясь в пьяное забытье.

Все дальнейшие события этой ночи протекали для него в густом тумане. Он смутно ощущал, что его куда-то тащили, что незнакомый женский голос орал над ним:

— Опять нализался до зеленых чертей, ирод! Опять карты! Имение заложено-перезаложено! Все мое приданое промотал, сатана! — И Коркин, блаженно улыбаясь сквозь сон, почувствовал на себе град пинков и подзатыльников.

«Ну вот, конечно, это был сон, я уже дома… Только бы Верка шнур от утюга не трогала…»

А на следующее утро он проснулся в странном и непривычном мире. На дворе был девятнадцатый век. Век лавочников, городовых, разорившихся помещиков, бойких краснорожих купцов, таких же, как он, Коркин, вечно пьяных обывателей. И удивительное дело, Коркин быстро почувствовал себя в этом веке уютно. Вначале ему еще было боязно, он ожидал, что вот-вот все, что его здесь окружает, куда-нибудь пропадет и он снова окажется в двадцатом веке…

Но прошли сутки, вторые, а все оставалось по-прежнему.

В понедельник Коркин поехал на службу и, усевшись за высокий канцелярский стол, сразу почувствовал свою уместность в этом мире. Начав деловое письмо словами «Уважаемый товарищ…», он поперхнулся, изорвал написанное и на чистом листе гербовой бумаги твердым, уверенным почерком со множеством завитушек и ятей вывел: «Ваше сиятельство, отец и благодетель…» и покатил дальше уже без заминок. И ему казалось, что он всю жизнь писал именно так, жил именно в этом времени, в этом веке, в этом губернском городке, по утрам ездил на службу, вечерами пьянствовал, картежничал, ругался с женой, а ничего другого никогда не было и не будет.

И когда либерально настроенные студенты обзывали его дураком и ретроградом, безнадежно отставшим от своего века, он уже не обижался, а только глупо хихикал и бормотал:

— Теории… Хе-хе! Это не для нас…

А исчезновения его в двадцатом веке так почти никто и не заметил.

Вниманию общественности

«Не понимаю, куда смотрит общественность? В одном нашем дворе такое творится!

Чудеса науки! Пришельцы! Телепатия! Откровенная чертовщина! Зачем за всем этим далеко ходить, у меня все это под боком! Каждый день наблюдаю. Сам-то я на пятом этаже живу, так что мне с балкона все видно, особенно, ежели полевым биноклем уметь пользоваться, а я умею. И не первый год все это безобразие фиксирую, и в инстанции жаловался, и не знаю, что и думать.

Взять хоть, к примеру, этого Селедкина, недавно он у нас обосновался, „Запорожец“ купил, каждый вечер во дворе у гаража с ним возится, все — как у людей. Я документы у него на машину смотрел, в порядке: и номер, и квитанция об уплате государственной пошлины, и свидетельство о том, что техосмотр прошел. Только ведь не „Запорожец“ это, а летающая тарелка. У меня внутренности холодеют, когда я наблюдаю, какие виражи на ней Селедкин по ночам над крышами выделывает. Недавно жена его тигриную шкуру под моим окном выбивала. Спрашивается, откуда у него шкура? Не иначе, злодей, на прошлом неделе в Индию летал на тигров охотиться. У нас ведь тигры охраняются законом. И разве только в тиграх дело? Он ведь помимо хищников и другой контрабандой занимается. Завозит к нам все эти джинсы, косметику и зарубежные пластинки.

Да что Селедкин!.. В доме напротив семейство обитает — Прогрессивкины. Сам — ученый, науку двигает в одном из наших исследовательских институтов. Куда он ее двигает, это не мое дело, в этом пусть другие разбираются, но что характерно, этот Прогрессивкин насытил свою квартиру различной сверхсовременной техникой. Ну, робот у него домашний за его сынишку Кольку уроки делает и докторскую диссертацию за самого Погрессивкина пишет — это пустяки, это я могу понять, за границей кое-где, говорят, таких уже выпускают, но где он цветной стерео-телевизор с объемным изображением выкопал? Кто ему портативный кухонный синтезатор обеспечил — ведь каждый вечер воду в армянские коньяки перегоняет, паршивец! Или, к примеру, холодильник у него, кажется, обычный „ЗИЛ“, а Прогрессивкин в нем почти абсолютный нуль температур получать умудряется, и вот что странно, жена его в тот холодильник четырех баранов играючи запихивает. Ничего удивительного, говорит, используем принципы четвертого измерения — жить-то надо. У нее, кстати, я недавно журнальчик видел: „Моды 2089 года“, девица на обложке изображена — левая половина головы, как у блондинки, правая — как у брюнетки, и глаза разноцветные. Очень меня интересует, у кого она этот журнальчик раздобыла.

Или взять ихнего Коленьку. Этот хулиган изобрел рогатку с автоматическим самонаводящимся прицелом — все лампочки в подъездах перебил, а вчера со своими приятелями чуть дом не поджег, на чердаке мини-реактор на каких-то пю-мизонах запустить удумали. И запустили бы — хорошо, дворничиха наша, Евдокимовна, их вовремя обнаружила, прибежала ко мне и говорит:

— Степаныч, на чердаке что-то непонятное творится — радиоактивность — чувствую — в два раза супротив нормы возросла.

— Что ты мелешь, — говорю я вежливо, — какая еще радиоактивность?

— А такая, — говорит, — меня не проведешь, я в молодости три года в Научном Институте завхозом работала, так у меня к этой самой радиоактивности чутье повышенное.

Вот тогда мы с ней полезли на чердак и разогнали всю Колькину шайку, а папаше его я вчера же внушение сделал, но с него все как с гуся вода, мы с Евдокимовной для него не авторитеты. Кстати, и сама Евдокимовна у меня давно подозрения вызывает, как это она без приборов эту самую радиоактивность меряет? Про нее старухи давно говорят, что она травы разные собирает, зелья всякие варит, ячмени сводит, зубы заговаривает и занимается гаданием на картах и предсказаниями в области погоды и семейных отношений.

А про дочку ее Верку, продавщицей в соседнем универмаге работает, и говорить нечего — форменная ведьма! Только дело к вечеру — шасть на балкон, оседлает веник и… пфыр! Только ее и видели, каждую ночь со своими дружками пропадает на танцплощадках и по ресторанам.

Ну, это все пустяки. Кто мне аппетит портит, так это наш киоскер Кощекин. Этот автографами увлекается. Богатейшую коллекцию имеет, а каким образом ему ее удалось собрать, вот что хотелось бы выяснить. Ну, там автографы наших певцов, литераторов — это я понимаю, это не сложно: позевал часок, другой на концерте, и дело в шляпе; но у него ведь хранятся автографы современников Пушкина и самого Александра Сергеевича; есть автографы Державина, письма Екатерины II, записка Петра I, грамота с печатью и подписью Ивана Грозного и много других древних бумаг. И вот что непонятно: все эти автографы, дарственные надписи, письма, записки адресованы одному и тому же лицу — самому Кощекину. Нет, Кощекин, конечно, утверждает, что это все его предков касается, а ему, мол, по наследству досталось. Он-де только хранитель, скромный коллекционер — любитель старины, но ведь вранье это. Сам Кощекин на углу уже лет тридцать газетами торгует, а старухи утверждают, что он в нашем дворе и до революции обитал и с тех пор совсем не изменился; как тогда ему больше семидесяти никто не давал, так и теперь! Что же касается его утверждения, будто он в 1884 году родился, и соответствующих документов, — все это совершеннейшая липа. Он сам уже не помнит, когда родился. Говорит он, говорит, да нет-нет и обмолвится: дескать, в 1728 году все совсем по-другому было. И пойдет приводить подробности: какие тогда ружья были, какая утварь и прочее. Или, допустим, зайдет речь о нашей столовой, а Кощекин этак небрежно бросит:

— Разве это повара — совсем готовить разучились. Вот в Риме бывало соберемся у Помпея или у Антония пообедать — хозяин блюд пятьдесят-шестьдесят выставит, и все — пальчики оближешь. — И опять пойдет подробности приводить, все вокруг слушают и слюни пускают.

Помилуйте, скажете вы, если это правда, то сколько же ему лет? А вот этого никто не знает, хотя с уверенностью можно сказать, что в списках долгожителей Кощекин не зарегистрирован. Правда, кое-что мне удалось выяснить.

Специалисты утверждают, что в коллекции Кощекина существует клочок пергамента, на котором по-древнегречески написано:

„Милый Кощекин, что касается Дария, тут вы были правы: как полководец он немногого стоит. Можете поздравить меня с победой при Иссе. Как я уже писал старику Аристотелю, персы явно недооценивают нашу стратегию.

С приветом. Саша.“

А далее стоит личная печать Александра Филипповича Македонского с гербами и надписью: Александр, сын Филиппа.

И это не все, те же специалисты рассказывают, что в недрах квартиры Кощекина хранится древнеегипетский папирус, иероглифы которого означают: „Уплатить Кощекину за поставку мрамора для моей любимой пирамиды. Рамзес II.“

Кстати, не только специалисты, я лично могу подтвердить, что у Кощекина в квартире проживает попугай не менее древний, чем его хозяин, иначе как вы объясните тот факт, что этот попугай каждый вечер ругается на языке индейцев племени майя, и по утверждениям студентов исторического факультета, почти без акцента.

А теперь позвольте вас спросить, как все это называется? И сколько же все-таки лет этому нашему коллекционеру? И когда же им и остальными моими соседями займутся общественные органы? Когда прекратятся все эти безобразия, происходимые ежедневно в нашем дворе?

С совершеннейшим почтением

С. С. Федюкин,

пенсионер-общественник.

Кстати, только что наблюдал в окно, как Селедкин купальные принадлежности в багажник укладывал и хозяйственные сумки собирал, для декабря месяца и наших широт это, мягко говоря, выглядит странно. Думаю, опять этой ночью куда-нибудь в Австралию полетит, не иначе…»

Специалист широкого профиля

«Была не была, — подумал Скипидаров, — выложу им все начистоту, все же мне с ними работать — руководители. Пусть знают на что идут…»

Скипидаров посмотрел на сосредоточенные лица своего будущего научного руководителя и товарища завкадрами и начал:

— Я вам сразу скажу: профессию я свою знаю, но как специалист еще окончательно не определился, не нашел, так сказать, еще своего подлинного призвания, хотя успехи уже во многих отраслях имеются. По профессии-то я химик, специалист широкого профиля. Работал во многих местах и, говоря грубо, мной в общем были везде довольны. Всюду я себя показывал только с лучшей стороны. Судите сами.

Сразу после окончания института меня по распределению на мыловаренный завод направили, в лабораторию, как одного из самых выдающихся. И я себя у них быстро проявил — разработал новую марку мыла, «Леопардовое» называлось. Может, встречали, оно в таких продолговатых пакетах выпускалось, хорошее мыло, качественное. Правда, от населения сразу жалобы стали поступать: будто мыло это не моет, а наоборот, после него еще грязнее становишься. Особенно женщины возмущались, писали, что кожа после мытья приобретает фиолетовый оттенок, местами появляются желтые и зеленые пятна, но я думаю, мыло здесь трудно винить, просто им неправильно пользовались. В инструкции по эксплуатации мыла совершенно определенно указывалось, что данное мыло от сырости портится, воды боится и на свету разлагается, поэтому хранить его надо в сухом темном месте, а употреблять, натирая кожу до придания ей требуемого блеска, только после этого следовало отмываться в воде. Но все мы знаем, как сильна еще в людях инерция, привычка к старым устоявшимся схемам — требования инструкции игнорировались, поток жалоб все увеличивался и мне пришлось перейти на другую работу.

Я устроился на шоколадную фабрику, место вкусное, хорошее, и я там себя снова показал: изготовил специально для желающих похудеть новый сорт шоколада — «Гремучий». Вам, как специалисту, должно быть понятно, что это был новый шаг в шоколадном деле, ведь от шоколада обычно полнеют, а от моего начинали худеть, поскольку после первой же шоколадки внутри у вас все начинало греметь, лязгать и две недели на еду вы просто смотреть не могли. Вот, например, мой шеф, как только наладили массовый выпуск «Гремучего», сбросил килограмм двенадцать в весе. Правда, он мне говорил, что шоколада в рот не брал, ему вполне хватило сатирических заметок в областной газете и нагоняев от начальства. Я, конечно, после внедрения своего шоколада пострадал. Вызвал меня директор, похвалил мои выдающиеся способности, но сказал, что у меня, пожалуй, слишком светлая голова для кондитерской промышленности и что у них нет возможностей для роста такого специалиста, как я. Директор добавил, что с моей стороны просто глупо губить свои таланты в такой малоперспективной области и что он меня рекомендует с самой лучшей стороны на завод ядохимикатов, там, говорит, такие люди, как вы, на вес золота, там у вас будет возможность развернуться. Показать себя во всей красе!

И меня перевели на завод. Ну, там я себя показал! Разработал новое высокоэффективное средство «Смерть клопам». Правда, средство оказалось слишком высокоэффективным, я в этом случае, видимо, переусердствовал. Это мне стало ясным по результатам испытаний.

«Смерть клопам» опробовали в одной отдаленной деревушке, по слухам перенаселенной этими милыми насекомыми. И хотя главная цель испытаний была достигнута — все клопы сдохли, испытания окончились для меня, можно сказать, трагически, и не только для меня. В результате опытов сдохли не только клопы, но и тараканы, мыши, коты, собаки, куры, гуси, кролики, а кроме того — четыре овцы, два козла и один поросенок.

У председателя колхоза, в котором испытания проводились, инфаркт случился, в чем тоже почему-то обвинили мое эффективное средство. Но это несправедливо: из людей от «Смерти клопам», помимо меня, пострадал только один человек, сторож Евдоким, вот его мне особенно жалко — он, будучи навеселе, мою жидкость вместо «Экстры» заглотил, два стакана перевернул, прежде чем разобрался что к чему.

— И что с ним стало? — нетерпеливо спросил товарищ завкадрами. — Несчастный случай на производстве? Летальный исход?

— Хуже. Ни черта ему не сделалось, а пить он после этого случая бросил, «Видеть, говорит, не могу теперь ее, проклятую!» Всю получку своей старухе отдавать стал, а к водке больше и не прикасается. Недавно письмо с благодарностями прислал… А меня после этого к вам направили. Говорят, мои таланты лежат где-то в вашей области. — Скипидаров кивнул на огромный плакат, занимавший половину стены кабинета: «Пьянству — бой!». — В фармацевтику, значит, меня теперь! С вами буду работать, антиалкогольные таблетки создавать. Да вы не пугайтесь, Семен Гиппократович, я не подведу.

Скипидаров пожал руку своему новому руководителю и вышел.

Когда дверь за Скипидаровым закрылась, Семен Гиппократович остановил тоскующий взгляд на товарище завкадрами и произнес:

— Эх, Федя!

— Что Федя? — ответил товарищ завкадрами. — Талантливый специалист, отличные рекомендации, куча авторских свидетельств, чего тебе еще? Где я тебе другого такого найду?

«Да, — подумал Семен Гиппократович, — другого такого найти действительно трудно». И Семен Гиппократович снял трубку и позвонил жене:

— Мусик, — тихо сказал он, — ты сегодня вечерком в аптеку не зайдешь? Нет, пока здоров… Ты мне там валидольчику десяток стандартов… Нет, не для опытов, для меня лично. К нам здесь нового специалиста назначили, и вот в связи… Я потом тебе объясню… — Семен Гиппократович подавил горестный вздох и положил телефонную трубку.

— Ну, что ж, — сказал он, — от судьбы не уйдешь. Поживем — увидим.

Через месяц, говорят, он начал пить горькую.

Обидно (Ненаучная фантастика)

В палате было тихо. Больные дремали, а в дальнем углу кто-то стонал во сне.

— Тяжкая у меня профессия, — сказал Шансонетов, обращаясь к соседу в надежде завязать разговор, — жестокая и опасная.

Сосед, здоровенный детина, приоткрыл один глаз и посмотрел на Шансонетова, затем вздохнул и отвернулся.

Окрыленный вниманием публики Шансонетов продолжал:

— По профессии я — поэт. Поэт-сельскохозяйственник. У нас, знаете, теперь многие так узко специализируются. То же разделение труда, прогресс. Одни жар мартена воспевают, другие тяжелое машиностроение, третьи кипучесть новостроек, а мне вот уборочные и озимые достались. В общем-то, тема перспективная, работы хватает. Одно плохо: на село выезжать приходится выступать перед колхозниками, делиться творческими планами, а многие из слушателей, прямо скажу, современной поэзии не понимают. Один мне в клубе так при всех и заявил. Надоело! — говорит. — В поле целый день пашешь, в клуб отдохнуть придешь — опять про тракторы. Катись ты, — говорит, — со своими стишками… Да… И послал он меня довольно-таки далеко. Лучше, говорит, — пусть Митька, который из самодеятельности, нам что-нибудь из Пушкина или Есенина почитает.

Ну, а где уж мне с классиками конкурировать. Вот я и говорю — не понимают у нас современной поэзии. Не ценят усилий наших. А между тем, как я уже упоминал, профессия у меня опаснейшая, мне за мою вредность молоко полагается, но не дают, не понимают.

— Вот намедни, — Шансонетов, как опытный оратор, сделал многозначительную паузу, дабы все великолепие последнего слова дошло до слушателя, — подался я снова в поля за впечатлениями. Денек свежий, солнечный выдался. Дай, думаю, погуляю по гектарам. Иду, не спешу, листаю авторский экземпляр своей новой поэмы про свинью-рекордсменку… И вдруг кто-то меня как за ухо цапнет. Чуть я не помер от испуга. Оборачиваюсь. Вижу перед собой странное животное: морда, копыта, хвост — все, как у лошади, и еще пара крыльев на спине. Крылья могучие, метров десять в размахе будут. Я, естественно, шарахнулся от него в сторону. А оно, лошадь эта летающая, за мной, все мордой ко мне тянется. Ну чего, думаю, прицепилось? А оно у меня из рук авторский экземпляр — хап! И давай пережевывать.

Я ему:

— Стой, — кричу, — это несъедобно! Что ты, гад, делаешь!

А оно жует и на вопли мои не реагирует. Потом, вижу, почувствовала, что не овес — выплюнула. Затем глаз на меня скосила и смотрит как-то недобро. Мне бы дураку удрать, а я за пережеванной поэмой нагнулся, думал: расправить листы можно. Вот тут-то оно мне и врезало. Развернулось и задним копытом…

Вот второй месяц лежу. На тамошнего председателя колхоза в суд хочу подавать, пусть не распускает скотину.

Обидно…

Бедный Йорик (Историческая фантастика)

— Шекспир моя фамилия. Уильям, — сказал грустный человек лет тридцати пяти, отвешивая учтивый поклон тощему лысому старцу, с важным видом дремавшему за огромным пыльным столом.

Старик снисходительно кивнул и, приоткрыв левый глаз, посмотрел на вошедшего.

— Шекспир, говорите? Знакомая вроде фамилия. Вы, собственно, по какому вопросу?

Шекспир достал из портфеля папку с рукописью.

— Я тут, знаете, пьеску принес, — сказал он просительно. — Хотелось бы издать, так сказать, в назидание потомству… Вот милорды уже смотрели, и герцог тоже, говорят, ничего, остро, свежо, кое-кому даже нравится. Неплохо было бы, чтобы и вы, сэр редактор…

— Гм! — сказал старец, поправляя кружева на рукавах камзола. — Что ж, посмотрим, оценим, поправим, укажем. — Он взял рукопись и, кивнув автору на стул для посетителей, уставился на титульный лист.

— Спасибо, я постою, — застенчиво ответил великий драматург.

— Гм! — снова повторил старец, охая и покряхтывая. — Гамлет. Ага, принц датский. Это хорошо! Это вы молодец, Очень предусмотрительно с вашей стороны. Наших принцев, конечно, лучше не трогать, так, знаете ли, спокойнее, а датских? Датских — можно. — Старец откашлялся и строго взглянул на Шекспира. — Садитесь, молодой человек, я решил немного полистать вашу пьеску — дать ей, так сказать, предварительную оценку, а это, возможно, займет часик, другой. Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Повинуясь сердитому взгляду старца, Шекспир присел на краешек стула.

— По-хорошему-то полагается, конечно, отдавать рукописи на детальное рецензирование, но это, как вы знаете, дело долгое. Вон все шкафы. завалены произведениями, годами лежат. — Редактор подцепил со стола двумя пальцами пожелтевший от времени манускрипт.

— Вот, например, — сказал он, поправляя очки и сдувая пыль с обложки. — Некий Гомер прислал, из Греции кажется… «Одиссея»… Надо бы посмотреть, да все руки не доходят· Так что сидите, считайте, вам повезло, я уж при вас поковыряю ваши художества. Так оно быстрее будет, и безболезненней.

Старичок откашлялся и углубился в чтение пьесы, изредка царапая текст гусиным пером. Читал он долго и, видимо, внимательно. Окончив чтение, тяжело вздохнул и с некоторой жалостью посмотрел на автора. Потом, пощекотав себе нос пером, произнес:

— Знаете, юноша, мне эта ваша вещь как-то не внушает доверия. Пессимизм какой-то, мрачность. Откуда это у вас? Вот это, например: «Быть или не быть…» Как-то, знаете, это не смотрится, сомнения какие-то… Что это вы, мой милый? Быть, конечно, — тут двух мнений быть не может. И потом — сюжет, знаете ли, не актуально. Яд! Убийства! Драки! Сплошная уголовщина! И затем — этот призрак… Мистика! Не забывайте, что мы с вами живем в эпоху Возрождения! Нехорошо! А здесь, что это вы, любезный, пишете: «… На свете много есть такого, что и не снилось нашим мудрецам». Это неосторожно, мой мальчик. Могут понять как намек на членов Королевской Академии.

— Помилуйте, и в мыслях не было!

— К-хм! Не нам с вами, молодой человек, судить, что снится нашим мудрецам на заседаниях ученых советов. Ну, это ладно, а вот здесь у вас могильщик прямо откровенно заявляет: «Там все такие сумасшедшие». И ведь это про Англию! Хорошего же вы мнения, сударь, о своем родном народе. Гм! Распустились! И говорите, герцог читал? Ну, не знаю, не знаю. Вдруг Его Величеству не понравится? Нет, все это слишком смело. К-хе! К-хе! Ох, уж мне эта молодежь! Боже! Какая отвратительная сцена на кладбище. «Бедный Йорик!» Все эти напоминания о смертности королей. Это ведь прямо галерами пахнет. Нет, очевидно, вещь еще очень незрелая. Вам, юноша, надо учиться, учиться и учиться. Читайте классиков. Больше работайте над собой, над стилем, пишите актуальней, в духе времени. Проблемы надо ставить шире. И это — выражения выбирать точнее и осторожнее. Нет! Нет! И не просите, в таком виде решительно не пойдет, вот разве что после исправлений и удалений, разве что тогда может появиться какая-то надежда, но это, сами понимаете, будет не скоро. — Старец скосил глаза на пожелтевшую рукопись Гомера. — Сами понимаете, придется ждать.

Шекспир тоже взглянул на «Одиссею» и, прочитав на уголке обложки: «Получена редакцией в год 602-й до Р. Х.», горестно вздохнул, сунул рукопись обратно в портфель и вышел.

Вслед гениальному драматургу неслось:

— Нет! Нет! В таком виде и не просите! Решительно, не пойдет!

А «Гамлета» все же издали и поставили на сцене. По мнению современников — не обошлось без герцога. И уже на следующий день после премьеры в буфете театра «Глобус» можно было услышать такие разговоры:

— Вилли-то все-таки пропихнул своего «Гамлета»! Вот пройдоха!

— А что же вы хотите? Это же Шекспир! Нам всем надо учиться у него. Гений!!!

Скептик

«Чего еще человеку надо? — размышлял Егорий Прошкин. — Кажется, живи себе, трудись. Наслаждайся чудесами природы и радостью бытия, так нет. Выдумывают всякую чепуху! Волосы дыбом встают, как посмотришь последние новости.

Взять хоть биологов — вымерших животных заново разводить удумали. Целые планеты родной галактики разным там птеродактилям отводить под пастбища собираются. А если вдуматься, на шута человечеству все эти бронтозавры и саблезубые медведи, ведь и без них неплохо живем?

Или решение проблемы бессмертия — как послушаешь — уши вянут. Вечная молодость, включать или не включать механизмы старения? А если вдуматься? Что я в свои двести пятьдесят четыре года был счастливее, чем теперь, когда мне четыреста двадцать пять стукнуло? Ерунда, конечно!

А историки, эти-то куда лезут? Создают заповедники цивилизаций! Целые эпохи воссоздают заново, а зачем? Вот времена настали, куда мы только катимся?»

С тяжелым вздохом Егорий Архимедович пододвинул к себе рукопись своего фундаментального труда: «Коренная перестройка сверхтонкой структуры пространства и времени существующей Вселенной в свете возникающих потребностей человечества».

Над проблемами перестройки Вселенной великий физик трудился уже не одно столетие.

По недосмотру (Фантастический рассказик из серии «Проблемы ХХV века»)

На заводе Кибернетических Автоматов все бурлило. Добивали план последнего квартала текущего 2458 года.

Директор завода, Барбалеев Юпитер Иванович, рвал, метал и скрежетал. Из его кабинета то и дело сыпались молнии и слышались раскаты грома. Юпитер умудрялся ругаться одновременно по восьми видеофонам с шестнадцатью начальниками цехов и диктовать на самописец указания своим заместителям. В приемную из кабинета с интервалом в три минуты выскакивали получившие очередную взбучку работники завода, вслед им несся мощный бас директора:

— Следующий!

И тогда юная секретарша Лизочка, диктовавшая двум роботам-машинисткам приказы «О строгих выговорах» и «О выговорах с предупреждением», на секунду отрывалась от этого занятия и, тяжко вздыхая, говорила:

— Проходите, товарищ, Вас ждут.

Очередная жертва покорно исчезала в логове Барбалеева.

А в это время директору по видеофонам докладывали:

— Пятая линия выдает брак.

— Пустите запасную! — мгновенно реагировал директор. — Пятую проверить. Виновных ко мне!

— В цехе готовой продукции — недостача! Не хватает одного робота экспериментальной серии.

— Робота найти! Начальнику цеха Репудинову — выговор!

— На складе обнаружены излишки электронного оборудования. Что делать? — вопрошал начальник снабжения.

— Сборочному цеху за экономию материалов объявить благодарность! — гремел Юпитер. — Из сэкономленного сырья и деталей изготовить сверхплановую продукцию!

В это мгновение из приемной в кабинет проскользнул начальник цеха готовой продукции Репудинов. Был он чрезвычайно возбужден и даже заикался.

— Юпитер Иванович, — прошептал он, преданно заглядывая в глаза шефу. — Все обыскали. Робота нигде нет, как сквозь землю провалился. Больше того — еще двух не хватает!

Директор обомлел.

— Как? Еще двух упустили? Или, может быть, вы их и не изготавливали? А отдел контроля куда смотрел? Ищите! Сборщиков перетряхните! Синтезаторов! Они могли для своих нужд зажать! Учтите, роботы — не воробьи, летать пока еще не умеют! У меня план! Чтобы все выяснили и через час доложили! Ясно?

— Так точно, Юпитер Иванович, все ясно, — пробормотал Репудинов, пятясь к дверям кабинета, но выйти, однако, не успел.

Двери вдруг распахнулись. Из приемной послышались возмущенные голоса. Раздался пронзительный визг Лизочки, возгласы:

— Гражданин! Вы куда? Нельзя!

И в кабинет директора ввалилась совершенно голая бородатая личность.

Близоруко щурясь на экраны видеофонов, личность смущенно уставилась на директора.

— Извините великодушно, я, кажется, опять не туда попал, — пробормотала голая личность. — Что делать? Не знаю! Брожу как неприкаянный. Ничего не понимаю! Ничего не помню! Кто я? Зачем?

От этих слов у Репудинова волосы на голове встали дыбом, а директор вдруг подпрыгнул в своем кресле.

— Та-а-а-ак! — протянул он, глядя сквозь Репудинова куда-то в даль, и, указав на кресло, радушно добавил: — Присаживайтесь, милейший. Откуда вы к нам?

— Я, знаете ли, оттуда, — как-то неопределенно мотнула головой бородатая личность в направлении цеха готовой продукции.

— Вы, наверное, с побережья? — вмешался Репудинов, в голосе которого еще теплились искры надежды, а в голове уже в панике метались мысли: «Конец квартала! Завод лихорадит! Всеобщая спешка! Неразбериха! Разве только я виноват? И куда смотрели? А сколько их еще будет? И что будет?»

Однако, острому взгляду Барбалеева ситуация уже стала предельно ясна.

— Лопухи! Бракоделы! — взревел директор. — Опять вместо робота человека синтезировали!

На рассвете

Они сидели на ветке и дрожали от порывов ветра. У большого самца чесался хвост, и он усиленно теребил его лапами. Внизу мерцала зеленая гладь болота. Джунгли в этот рассветный час всегда спокойны. И крики птиц редко нарушают тишину.

Эти двое внизу появились внезапно. Странные существа на двух ногах с овальными головами и блестящей мокрой кожей. В лапах они держали палки, которыми, зачем-то часто тыкали в воду перед собой.

— И здесь болото, — сказал один. — Так мы и до вечера к лагерю не выйдем. По-моему, все это безнадежная затея. Три года работы, все впустую!

— Да, — сказал другой. — Просто уникальная культура, никаких намеков на письменность, а между тем они достигли поразительных результатов. Это была почти совершенная биологическая цивилизация. С животными и растениями они могли все! Снимали по восемь урожаев в год, в этих-то условиях! Ускоряли рост деревьев, разводили цветы любого вида и формы! Меняли генную структуру. В их распоряжении было более трех тысяч видов домашних животных. Что там, почти весь животный мир планеты был им подвластен! И всего этого они. добились почти голыми руками! Такая уйма знаний — и никакой письменности. Как они умудрялись сохранять и умножать свой опыт?

— Если бы не катастрофа!.. Нет, ответа на эти загадки нам уже, похоже, не найти, как ни верти, три столетия прошло.

— Смотри, Берт, что-то на дереве?

— А! Это большеголовы, разновидность местных обезьян. Удивительно глупые твари. Впрочем, они вполне безобидны. Кстати, в храмах иногда встречаются их скульптуры. Очевидно, с ними были связаны какие-то религиозные верования. Ну, пошли, надо еще заснять на пленку восьмой квадрат развалин.

Пришельцы, хлюпая по воде, скрылись в зарослях. И тогда большой самец выгнул спину и, оскалив зубы, посмотрел на детеныша. Это было требованием песни. С большим самцом вообще опасно связываться, когти у него острые. И молодая обезьяна приняла позу и, подражая голосам ушедших, повторила:

— И здесь болото! Так мы и до вечера к лагерю не выйдем. По-моему, все это безнадежная затея… Просто уникальная культура, никаких намеков… С животными и растениями они могли все! Снимали по восемь урожаев… Ускоряли рост деревьев, разводили цветы любого вида и формы! Меняли генную структуру. В их распоряжении было более трех тысяч видов… Почти весь животный мир планеты был им подвластен. И всего этого они добились почти голыми руками. Такая уйма знаний — и никакой письменности… Если бы не катастрофа… Смотри, Берт, что-то на дереве? А! Это большеголовы… Удивительно глупые твари… Ну, пошли, надо еще заснять на пленку восьмой квадрат… — чужие неосмысленные звуки вылетали из глотки зверя и, отражаясь от поверхности воды, тонули среди деревьев.

Большой старый самец внимательно выслушал своего молодого подопечного, в свою очередь встал в позу и запел. Слова, формулы, символы, знания, открытия давно исчезнувшего народа разлетались над болотом. Песнь обезьяны была длинна и отчетлива. Сотни тысяч таких песней передавались племенем большеголовое из поколения в поколение без каких-либо изменений и искажений. Это было обычаем необыкновенных зверьков, долгие века служивших биологическими магнитофонами, своеобразной памятью существ исчезнувшей цивилизации.

Эх! Мне бы мои семьдесят пять!

Высокий старичок в темном элегантном костюме неторопливо семенит по тротуару. На голове старичка старомодная войлочная шляпа, на ногах лакированные черные туфли, а в руках, спрятанных в тонкие кожаные перчатки, трость с костяным набалдашником в виде головы дракона. Настроение у старичка самое благодушное. Чувствуется, как он рад солнечной погоде, свежести утра. Он с улыбкой подходит к газетному киоску, снимает на мгновение огромные черные очки, подкручивает усы, разглаживает бородку и раскланивается с киоскершей. Старичок покупает свежие газеты. И в этот момент из-за поворота дороги показывается автобус. До автобусной остановки старичку добрых сто метров.

— Не успеете, профессор! — сочувственно говорит пожилая глазастая киоскерша.

Старичок мгновенно преображается.

— Успею! — жестко бросает он и, кивая собеседнице, устремляется за автобусом.

В облике старичка происходит разительное изменение: куда-то исчезает сутулость и семенящий шаг. Широко размахивая рукой с зажатой тростью и газетами, придерживая шляпу, старичок в несколько прыжков, как заправский спринтер, одолевает стометровку и вскакивает почти на ходу в автобус.

Парни у киоска от удивления свистят и охают.

— Вот это — дед! — с восхищением перешептываются они. — А с виду-то, кто подумает?

— Да! — вздыхает киоскерша. — Мне пятидесяти нет, а до Глеба Бенедиктовича далеко! Эх, профессор! Не бережет сердце. Я ведь его уже лет тридцать пять знаю. И все такой же: тощий, шустрый. И время его не берет! Чудеса!

Между тем слегка запыхавшийся профессор в салоне автобуса понемногу принял свой изначальный старческий вид и с благосклонной улыбкой занял предложенное место на переднем сиденье.

Мысли профессора невеселые.

«Опять сорвался, — с тоской размышляет он. — Нет, это плохо кончится. Я уже и так становлюсь притчей во языцех. Когда-нибудь попадусь окончательно! Что за жизнь! Кошмар! Врагу не пожелаю…»

Вскоре автобус остановился, профессор кряхтя, с видимым трудом вышел и засеменил к многоэтажному дому, в котором жил.

Поднявшись в лифте на десятый этаж и захлопнув за собой дверь квартиры, профессор яростно отшвырнул трость, сбросил туфли и шляпу. Подошел к огромному зеркалу, украшавшему одну из стен прихожей.

Взглянув на взъерошенного усталого старика в зеркале, профессор вздохнул и, проведя рукой по густым волосам, сорвал седой парик. Затем пошел в ванную, где через минуту отклеил усы и бороду. Смыл многочисленные морщинки и шишечки. Когда он вернулся к зеркалу еще через десять минут, на него смотрело юное, почти мальчишеское лицо.

Профессор внимательно осмотрел подбородок и щеки своего юного отражения в зеркале и в бессилии сжал кулаки.

«Никаких проблесков, — тоскливо подумал он. — Борода и усы отказываются расти. Волосы такие же черные, как и сто лет назад. Так я, видимо, и умру шестнадцатилетним. Боже, какой будет скандал!» Профессор вспомнил все свои многочисленные мытарства, которые ему довелось испытать за прошедшие семьдесят, восемьдесят лет, — и ему захотелось взвыть.

Конечно, вечная юность имеет свои привлекательные стороны, но сколько неудобств с ней связано.

Вспомнилось, как лет пятьдесят назад он, профессор, доктор наук, без пяти минут член-корреспондент, на торжественном вечере вышел на сцену поздравить своих студентов с наступающим Новым годом. И неожиданно обнаружилось, что он, гений грима, забыл нанести на лицо всем знакомые морщины. Пришлось превратить выступление в розыгрыш шаловливого студента, под смех аудитории снять с себя усы и бороду и убежать из университета.

Что с того, что никто не догадался, что неизвестный студент, пародировавший манеры великого профессора, и есть сам профессор. Ему-то от этого было не легче. А тот случай, когда на симпозиуме в Токио он чуть не потерял свой чемоданчик с гримом и его долго не могли узнать.

«А… мало ли было всего. Вечная юность! Эх, дядя Грегор! Дядя Грегор! Дорого нам с Костей обошлись ваши эксперименты с эликсирами молодости! Вы ведь даже не подумали, как трудно придется вашим вечно юным племянникам продвигаться в жизни. Нет, конечно, сначала я был рад. Вечная юность! Никаких болезней! Идеальное здоровье! А потом… после защиты диссертации, когда назначили руководителем лаборатории… Слишком юным быть стало просто неприлично. И пришлось стареть… Осваивать искусство самогримирования. Придумывать себе взрослую, степенную походку, басовитый начальственный голос. Эх! Сколько труда, тренировок все это мне стоило! Шли годы, росли степени, звания, государственные премии — и приходилось подгонять свой возраст, подправлять. И вот — уже академик, благообразный старичок, тихий, представительный. Но с каждым годом все труднее, в одном научном творчестве избыток жизненных сил, мыслей, планов не выплеснуть. Мальчишка, проклятый мальчишка, которым я остаюсь все эти годы, все сильнее заставляет о себе помнить, становится все непослушнее.

Может, и прав был Костя, когда пошел простым матросом. Ему-то стареть вроде незачем! За званиями братец не охотился, к открытиям не стремился. Где-то он путешествует, по каким странам. Последнее письмо было лет восемь назад откуда-то из Антарктиды. Да… Такие дела».

Профессор достает с полки футбольный мяч и, надев спортивную форму, направляется к двери.

«Пойду во двор — мяч с малышней погоняю. Авось, полегчает», — думает он.

И уже закрывая за собой дверь, совершенно забыв, что старость — это болезни, больницы и доктора, шепчет:

— Эх! Мне бы мои семьдесят пять!

Оглавление

Эпидемия

Сокровище

Пойманы с поличным

Редкая профессия (Из цикла «Проблемы XXV века»)

Новой, улучшенной конструкции

Разгул стихии, или Воспоминания неудачника

Музейная редкость

Рыжий хвост удачи

Автоpитет

Райская жизнь

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Объявление

Влюбленный Волшебник (Сказка)

Цветок

Приключение Коркина

Вниманию общественности

Специалист широкого профиля

Обидно (Ненаучная фантастика)

Бедный Йорик (Историческая фантастика)

Скептик

По недосмотру (Фантастический рассказик из серии «Проблемы ХХV века»)

На рассвете

Эх! Мне бы мои семьдесят пять! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg