«Защита "240"»

Защита "240" (fb2) - Защита "240" 1048K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Александрович Мееров

Мееров Александр «Защита 240»

1. Под обломками

Из Франкфурта-на-Майне Майкл Эверс выехал в отвратительном расположении духа — ему не очень улыбалась перспектива выполнять поручение своих хозяев из «Полевого агентства технической информации». Поручение, нужно сказать, было весьма деликатного свойства. Считалось, что именно он, Майкл Эверс, прекрасно владеющий немецким языком, имеющий ученые степени и связи со многими влиятельными немцами, сможет разведать кое-что важное у знаменитого доктора Отто Кранге.

А разузнать надо было о делах, некогда составлявших государственную тайну Германии.

Было совершенно неизвестно, как отнесется к этому Кранге. Дело осложнялось тем, что старый немец, признанный военным преступником, находился в тюрьме. Вот это и было, пожалуй, главной причиной плохого настроения Эверса. Оно ухудшалось по мере приближения автомобиля Эверса к месту заключения доктора Отто Кранге. Размышляя над тем, что ему лично могла принести эта поездка, Звере посылал самые отборные ругательства по адресу своих хозяев. И только огонек авантюризма, никогда не гаснувший в нем, поддерживал его заинтересованность предстоящей операцией.

Эверс всегда заботился о том, чтобы о его делах знали как можно меньше. Он вряд ли кому-либо рассказывал подробно свою биографию — причин к этому было достаточно. Ну, а если бы вдруг понадобилось рассказать о себе, то Эверс оказался бы в довольно затруднительном положении и потому, что в течение его сорокалетнего существования было уж слишком много не совсем обычных происшествий, и потому, что о большей части их он предпочел бы умолчать — отнюдь не из скромности, конечно.

Майкл Эверс получил блестящее образование, но, только начав карьеру ученого, понял, что, честно трудясь на научном поприще, вряд ли удастся ухватиться хотя бы за краешек Доллара.

И Майкл стал изворачиваться.

С искусством фокусника он переходил от лабораторий к журналистике, а от нее к биржевой игре; от биржевой игры к таинственным научным консультациям по не менее таинственным, хотя далеко не научным делам. Полный энергии, идей и неукротимого желания денег, он бросался во все места, где чуял возможность поживиться.

Окончилась война, и он решил, что не должен упустить драгоценное время послевоенного развала в Европе. При таких грандиозных крахах семейств, учреждений и государств под обломками должно валяться много такого, что можно взять. Взять легко, без труда, приумножить и потом… Впрочем, Майкл никогда не задумывался, что будет потом — американец должен делать деньги, делать карьеру, преуспевать!

Западная Германия.

Это был новый Клондайк. Десятки тысяч американских дельцов и «туристов» хлынули из-за океана в надежде погреть руки на еще теплых ранах Европы.

Да, это был новый Клондайк. Правда, не такой романтичный, как во времена, описанные Джеком Лондоном, но, несомненно, имеющий привлекательные стороны, даже преимущества. Не было риска замерзнуть в дикой безлюдной Аляске, не нужно было тащить на себе продовольствие через перевалы и преодолевать сотни миль по заснеженному Юкону. Все было гораздо современнее — благоустроенней и удобней. Были созданы «штабы специального назначения», и они проводили работу по изъятию патентов и ценностей очень деликатно. Особые формирования очищали немецкие сейфы, хранилища и банки. Управление «трофейных команд» находилось сначала в Вашингтоне, а затем и во Франкфурте-на-Майне. При главной штаб-квартире оккупационных войск был создан аппарат, носивший довольно невинное название: «Полевое агентство технической информации». Да, новый Клондайк. Прошли времена кустарщины, и громадный аппарат скромного «Полевого агентства» перекачал через океан около 200.000 немецких патентов!

Маршаллизация шла полным ходом.

Эверс — еще слишком мелкая фигура в этой крупной игре. Он чувствовал, что и здесь довольно трудно ухватить Доллар. Он, правда, был довольно влиятельным сотрудником «Полевого агентства», но понимал, что ему лично, пожалуй, эта поездка ничего существенного не принесет. Дела становились все мельче и незначительней. Вот и теперь не оставалось ничего более подходящего, чем «обработка» старого нациста, сидящего в тюрьме!

«Тюрьма. Впрочем, дело, пожалуй, не осложняется, а скорее облегчается тем, что этот старый колдун в тюрьме», — подумал Эверс и стал соображать, чем можно будет заинтересовать сидящего в тюрьме доктора, если не удастся просто подкупить. Эверс ни в одном из своих приключений не видел преступления. Однако при упоминании одного только слова «тюрьма» им всякий раз овладевало нечто вроде суеверного страха. Впрочем, он был суеверен не больше, чем это подобает культурному американцу.

Промелькнули деревья вдоль асфальтированного шоссе, остались позади несколько деревушек с крестообразно расположенными улочками и торчащими посреди них кирхами. Машина въехала в рощу, в которой то там, то здесь краснели черепичные крыши домиков сельского типа. У одного из них машина остановилась. Сопровождающий выскочил первым и распахнул дверцу автомобиля.

— Мы приехали, мистер Эверс.

Привычка ничему не удивляться помогла Эверсу не выразить изумления при виде удобного, увитого плющом особнячка под черепицей. Лишь слегка изогнулись его тонкие губы: «Содержание нацистских преступников поручено, как видно, какому-то дачно-курортному тресту».

Доктор Кранге оказался своеобразным человеком. Рассматривая его громоздкую фигуру с большой головой, обрамленной пышной седеющей шевелюрой, выбившейся из-под круглой черной шапочки, Эверс сразу почувствовал, что столкнулся с достойным противником. Он не заметил у Кранге того голодного и ненавидящего взгляда, которым обычно посматривали на него в Европе. Нет, Кранге был спокоен, не подобострастен и держал себя даже несколько надменно.

Эверс объяснил свой визит желанием получить консультации по тому исследованию, которое он якобы вел в настоящее время. Ученый снисходительно согласился.

Эверс поселился неподалеку и стал часто бывать в домике, где содержался Отто Кранге.

Кранге был словоохотлив, но при малейшем намеке Эверса на дела, которые, собственно, только и интересовали его как сотрудника «Полевого агентства технической информации», старик или умолкал, или начинал ругать и Америку и большевиков.

— Я всегда был далек от политики, — выкрикивал Кранге, крупными шагами меряя комнату, — но мне ясно одно: гений германской расы непобедим! Да, да, я это говорю теперь, после Сталинграда и Берлина. Не я предрешал события, я занимался своим делом. Вы, американцы, придаете слишком большое значение атомной бомбе — и это потому, что фактически не вы ее создали. По сути дела, вы купили ее и, заплатив дорого, уж слишком кичитесь. Атомная бомба! Старо! Наделав шума на весь мир, вы за этим шумом не заметили, что есть вещи позначительней. — Эверс насторожился. — Меня обвиняли в том, что я проводил свои эксперименты на живых людях. Вздор! Какие люди? Сброд! Сброд, ничего общего не имеющий с арийской расой.

Эверс начал понимать старика и, нащупав его слабую струнку, решил поддакивать:

— Не в этом дело, конечно, герр Кранге, — спокойно возражал Эверс, — весь этот сброд действительно не стоит того, чтобы из-за него волноваться. — Кранге остановился посреди комнаты и пристально посмотрел на развалившегося в кресле американца. — Не в этом дело, герр доктор, повторил Эверс, — дело в том, — он вынул изо рта сигару и начал ее внимательно рассматривать, — дело в том, что вы, немцы, ничего не сделали. Вы тоже много шумели в свое время о готовящемся у вас «новом оружии». Шумели, шумели и — проиграли войну… Короче говоря, дело в том, что у вас ничего не вышло… Мы, американцы, — деловой народ и судим по результатам.

— Не вышло, говорите?!. - воскликнул Кранге. — Не вышло потому, что…

Кранге умолк.

Эверс не прерывал молчания и, закинув голову на спинку кресла, спокойно пускал струйки голубоватого дыма.

— Я слушаю вас, герр профессор, — наконец заговорил Эверс, стараясь всем своим видом и интонацией голоса показать полнейшее равнодушие к затронутому вопросу. — Так почему, говорите, не вышло?

Кранге так же быстро успокаивался, как и приходил в возбуждение. Он подошел к креслу, стоявшему напротив кресла Эверса, удобно уселся в нем и заговорил медленно, отчеканивая каждое слово:

— Вы напрасно думаете, мистер Эверс, что, заводя со мной разговор о «новом оружии», вы сможете узнать у меня что-нибудь о величайшем секрете нации. Напрасно! О, я знаю, вы, американцы, действительно деловой народ и вы уже сумели прибрать к рукам многое из того, что было сделано нами, немцами!

Кранге некоторое время сидел молча, как бы обдумывая дальнейшее.

Пожевав беззвучно губами, он произнес тихо и даже, как показалось Эверсу, злобно:

— Я хочу предупредить вас — у меня вы ничего не узнаете! Да, ничего. Я всю жизнь работал над овладением одной из сокровеннейших тайн природы. Я был близок, очень близок к открытию этой тайны! Я почти овладел ею! — глаза Кранге заблестели, он стал говорить почти шепотом, но быстро и отрывисто. — Мы, мы и только мы, немцы, владеем этой тайной. Я верю — в этом залог восстановления могущества нации, и я считаю своим долгом стоять на страже этой тайны!

Кранге устало поднялся с кресла и подошел к окну. Цветник с посыпанными влажным песком дорожками простирался до высокой металлической ограды, увитой белыми цветами каприфолии. Стража, приставленная охранять преступника, медленно совершала обход особнячка.

Эверс вытер платком вспотевший лоб, а Кранге позвонил, чтобы распорядиться об ужине.

Беседу никак не удавалось вести в нужном направлении, и Эверс начал нервничать. Кранге часто бросал из-под густых бровей испытующие взгляды на американца и, хотя оставался внешне спокойным, все же немало волновался, прикидывая, что могли означать участившиеся визиты заокеанского радиофизика.

В комнату вошла стройная розовощекая женщина в накрахмаленной наколке, толкая перед собой хромированную тележку-столик. Профессор поочередно приподнял крышки на всех судках и удовлетворенно прищелкнул языком.

Эверс не без интереса наблюдал, как старик со знанием дела переставил приборы на столике и небрежным жестом отпустил горничную.

Кранге еще раз осмотрел поданные кушанья, поправил кольца на салфетках и радушно пригласил гостя к завтраку.

За ужином, сдобренным несколькими бокалами рейнвейна, беседа пошла живее.

«Ну, что же, — подумал Эверс, — по зверю надо подбирать капкан».

Кранге уселся за стол и, довольный своими достойными ответами слишком любопытному американцу, не без ехидства продолжал:

— Вы говорили, мистер Эверс, о цели вашего приезда сюда. Вы желали получить консультации по поводу своих работ. Ну что же, давайте продолжим. В прошлой беседе мы остановились на вопросах, касающихся динамики электрической активности головного мозга. Поскольку я понял, вас интересует…

— Меня интересует, — перебил профессора Эверс, — знаете ли вы что-нибудь о последних работах советского ученого Зорина?

— Зорина? — настороженно переспросил Эверс.

— Да, да, Зорина.

— Я не совсем понимаю вас. — Смущение Кранге было столь велико, что он не мог сразу подобрать слова для ответа Эверсу. — Я не совсем понимаю, какое отношение имеют работы Зорина к вопросам, по которым вы хотели получить консультацию?

— Оставим, герр Кранге, разговор о «консультации». Я и так потерял уже несколько дней без всякой пользы для себя и для вас. — Кранге удивленно взглянул на Эверса. — Да, да, для вас. Мне не понятна ваша настороженность, ведь быть откровенным — это прежде всего в ваших интересах.

— Мои интересы — это интересы нации! — напыщенно произнес Кранге.

Эверс уже давно понял, что фанатика-физиолога не удастся ни подкупить, ни запугать. Старик упрям, и к тому же его фанатизм стал манией, граничащей с помешательством. Вкрадчиво, очень умело Эверс стал внушать Кранге, что он напрасно старается скрыть результаты, полученные в его лабораториях. Скрывать нельзя. Более того, скрывать опасно. Опасно потому, что теперь уже во всем мире идут работы по изучению электромагнитного воздействия на процессы, протекающие в живых клетках. И очень успешно. А если наибольшего успеха достигнут русские?

— Русские? — не без страха и злобы переспросил немец.

Эверс удовлетворенно улыбнулся и рассказал Кранге о своем пребывании во время войны в Советском Союзе, о посещении института, руководимого Зориным. Эверс не преминул щегольнуть своей будто бы осведомленностью в секретных разработках советского института. О том, что ему пришлось слишком поспешно покинуть Советский Союз, он умолчал, разумеется.

— Вы понимаете, дорогой профессор, нас могут опередить. Подумайте над тем, что я рассказал вам о работах Зорина.

Приезд Эверса встревожил Кранге, всегда подозревавшего, что у него хотят выведать секрет. Уж очень близко к охраняемой им тайне была тема, по поводу которой Эверс выразил желание консультироваться. Когда Эверс упомянул о работах Зорина, у Кранге не оставалось сомнений — Эверс что-то знал о великой тайне. Но что? Откуда он мог узнать?

Однако Кранге был доволен собой: он не дал себя провести, не проговорился, не обольстился обещаниями американца — он охранял тайну нации, он… Но работы Зорина?.. Что если действительно опередят? Какой тогда смысл охранять тайну? Быть может, прав Эверс: надо действовать? И кто же, как не американцы, могут помочь именно сейчас, могут создать условия для продолжения дела, которому он посвятил всю свою жизнь!

Наступила ночь. Темная, душная и, как казалось старику, тревожная. Свет фонарей, окружавших особняк, едва пробивался сквозь заросли зелени и причудливыми пятнами стлался по полу.

В ночной тишине назойливо звучали мерные шаги часового.

Эверс несколько дней не появлялся у Кранге. Он считал, что упрямство старика сломить нелегко и отправился в управление «Полевого агентства» с намерением получить дополнительные сведения, которые помогли бы ему справиться со старым маньяком.

Сведения были получены.

Он явился к Кранге в прекрасном расположении духа и держался теперь гораздо развязнее, чем в предыдущие посещения.

— Вы провели несколько тоскливых дней без меня, не так ли, профессор?

Кранге с явной неприязнью смотрел на полного, подвижного и жизнерадостного американца. Эверс тщательно обрезал сигару, раскурил ее и несколько раз затянулся ароматным дымом.

— На этот раз я приехал к вам не за консультацией, — усмехнулся Эверс, — я приехал с конкретными деловыми предложениями. Ваше согласие — и вы будете свободны!

Кранге подскочил, намереваясь выпалить несколько негодующих фраз, но Эверс остановил его энергичным жестом.

— Спокойно, спокойно, герр Кранге, я еще не закончил. Я не сказал о главном. Мы дадим вам полную возможность продолжать ваши работы. Поймите, мы с вами — представители цивилизованных наций, и мы вместе должны бороться с нависшей угрозой. Мы должны приложить все усилия к тому, чтобы не допустить такого положения, при котором Москва…

Эверс перегнулся через ручку кресла и, понизив голос, спросил:

— Вы, надеюсь, в эти дни подумали над тем, о чем я вас просил? Вы подумали, как могут быть опасны для нас работы Зорина?

— Я думал, — медленно произнес Кранге, — я очень много думал над этим, но я… Вправе ли я один решать вопрос о судьбе открытия, которое является достоянием нации?

— Один? О, это пусть вас не смущает. Учтите, мы знаем об этой тайне больше, чем вы думаете. Не забывайте — мы с вами, немцами, были союзниками еще тогда, когда русские ждали открытия второго фронта. Вы напрасно, герр доктор, играете в прятки. Я могу сказать вам больше… Я могу… А впрочем, давайте говорить откровенно — вы стараетесь скрыть от меня секрет «плана ММ». Не так ли?

Кранге вздрогнул. Эверс внимательно следил за своим собеседником. Да, он вовремя получил дополнительные сведения!

— Не тревожьтесь, дело в надежных руках, — Эверс встал, медленно обошел свое кресло, оперся о спинку обеими руками и пытливо посмотрел на вдруг осунувшегося профессора. — Ну, а что касается материалов, о которых вы предпочитаете молчать, то материалы эти, хранившиеся у Рихарда Тиммеля…

— У доктора Рихарда Тиммеля? — в испуге прошептал Кранге.

— Да, да, у доктора Рихарда Тиммеля, директора всей вашей секретной кухни… Так вот, — Эверс прищурился от попавшего в глаза сигарного дыма, — они у нас. Вы не волнуйтесь, доктор, я еще раз повторяю: это надежные руки. На вашем месте я бы волновался в том случае, если бы они попали к русским!

Кранге успокоился довольно быстро и даже повеселел немного — сам собой разрешился мучивший его вопрос. Не он открыл тайну американцам, они как-то без него раздобыли материалы, хранившиеся у Тиммеля. Все устроилось как нельзя лучше, и он сможет… А что если американцы, получив теперь материалы по «плану ММ», не предоставят ему свободы? Впрочем, нет, в материалах Тиммеля все изложено в слишком общей форме.

— Ну что же, мистер Эверс, — Кранге лукаво сощурил глаза, — раз вы получили «план ММ», то теперь я вряд ли могу быть вам чем-нибудь полезен.

— Что вы, профессор, вы же сами знаете — обладать «планом ММ» еще не значит извлекать пользу из тех изысканий, которые проводились в свое время отделом Рихарда Тиммеля. Мы хотим продолжить эти изыскания и приглашаем вас сотрудничать.

Кранге оживился. Эверс задавал вопрос за вопросом, он отвечал на них довольно обстоятельно, хотя упорно старался обойти самое существенное. Эверс был терпелив, он понимал, что Кранге не собирается выбалтывать все сразу, а хочет иметь гарантии. Эверса это устраивало, но он желал выяснить главное: как далеко продвинулись немцы в своих изысканиях и сколько нужно еще поработать, чтобы довести дело до конца.

Тон, которым Эверс задавал вопросы, становился все более властным и настойчивым.

— Меня интересует вот что, герр Кранге…

— Да, я вас слушаю…

— Интенсивность излучения биологических объектов, как известно, ничтожна. Удалось ли в ваших лабораториях создать аппаратуру, дающую количественную, а главное качественную характеристику этих излучений?

— Да, мистер Эверс, удалось, — не без гордости ответил физиолог, — удалось, и мы имели возможность анализировать радиофизиологические процессы, протекающие в целом ряде участков коры головного мозга.

Эверс внимательно рассматривал крупное, выразительное лицо Кранге и, хотя не решил окончательно, что светится в глазах старика — огонек безумия или настоящего творчества, — счел необходимым «прощупать» светило науки по вопросам, имеющим практическое значение.

— Это очень интересно, герр Кранге. Так вы говорите, что вам удалось регистрировать приборами непосредственное излучение коры головного мозга?

В вопросе Эверса чувствовались такие неприкрытые нотки недоверия, что Кранге, забыв об осторожности, поспешно ответил:

— Мозг излучает довольно интенсивно. Это проявляется даже тогда, когда удается обнажить очень небольшой участок мозговой поверхности, а в нашем случае, когда… — Кранге осекся. Наверное, даже этому видавшему на своем веку виды изуверу не очень легко было вспомнить об опытах со вскрытой черепной коробкой, над пульсирующим мозгом еще живого человека.

— Как видно, недостатка в «экспериментальном» материале у вас не было. Не так ли, профессор?

Кранге некоторое время сидел молча в глубоком кресле, поникший, сразу вдруг постаревший. Не покидавшая его уверенность в том, что он творит только на благо своей нации, привела его в равновесие. Эверс спохватился, подумав, что, пожалуй, немного переиграл, и, рассмеявшись, продолжал:

— Дорогой профессор, само собой разумеется, что меня совершенно не интересует… э-э-э… «кроликовая» сторона этого вопроса. Поверьте мне, мы будем проводить эксперименты на материале… Ну, скажем, на таком, какой потребуется для науки. Дело не в этом. — Эверс решил воспользоваться замешательством физиолога и резко спросил: — Где материалы по конструкции аппаратуры и генератора?

Кранге уже давно с тоской и страхом ожидал этого вопроса. Он чувствовал — его дальнейшая судьба, его свобода зависит от того, как воспримет Эверс его ответ.

— Видите, мистер Эверс… материалы уничтожены при подходе войск Советской Армии. Вместе со всем, что находилось на «объекте № 55» в Браунвальде. Там был главный испытательный пункт.

— Как вы считаете, герр Кранге, есть ли какая-нибудь возможность восстановить их?

— Думаю, никакой.

— Вот как! — Эверс начал подозревать, что Кранге виляет, что он старается скрыть от него главное. — Почему вы так думаете?

— Потому, что погиб Крайнгольц.

— Кто такой Крайнгольц?

— Крайнгольц — инженер. Он вел всю радиотехническую часть работы. Собственно говоря, после гибели Крайнгольца нам пришлось свернуть многие исследования — мы не могли уже найти радиофизика, равноценного Крайнгольцу. Мне так и не удалось довести до конца многое из намеченного. — Кранге вздохнул. — Да, это был талантливый человек, но строптивый и своенравный. Он не разделял моих идей и вообще всегда был плохим немцем. Мы, нужно сказать, не очень-то ладили с ним, но талантлив он был несомненно; очень талантлив!

Эверс начал нервничать. Если раньше он мог считать, что «дипломатическое» поручение выполнено блестяще, то теперь…

— Так, значит, нет самого главного — нет материалов по аппаратуре и генераторам. Техническую документацию вы уничтожили в страхе перед советскими войсками, а с гибелью этого Крайнгольца вообще потеряна всякая возможность продолжать работы. — Эверс с презрением посмотрел на Кранге. — Вы-то, вы-то теперь на что можете пригодиться, герр профессор?!

— Видите ли, мистер Эверс, Ганс Крайнгольц…

— Крайнгольц, Крайнгольц… — Эверс раздражался все больше и больше. — На что мне ваши талантливые покойники!

Кранге глубоко ушел в кресло и, часто помаргивая, смотрел на плотную фигуру негодующего американца. Еще несколько минут тому назад он мог рассчитывать, что понадобится новым хозяевам, а теперь…

Эверс внезапно повернулся к Кранге.

— Вы сказали, что этого радиофизика звали Ганс Крайнгольц? — Кранге молча кивнул. — Когда он погиб?

— В марте тысяча девятьсот сорок четвертого, при возвращении из Швеции.

— Из Швеции?

— Да, Крайнгольц был шведский подданный, он много лет работал в Германии, ведя свои изыскания. Во время войны он два или три раза бывал в Швеции. В марте сорок четвертого года судно, на котором он возвращался в Германию, было потоплено англичанами.

— А вы не знаете, семья его была в Швеции?

— Нет, его семья находилась в Соединенных Штатах. Он был женат на дочери Уильяма Диллона. В тридцать девятом его жена уехала в Америку.

Эверс выведал у Кранге все, что тот знал о Крайнгольце, внимательно перелистал свою записную книжку и стал прощаться.

— Так, значит, Крайнгольц, говорите, погиб?

— Погиб.

Эверс больше не появлялся в домике у Кранге.

Покинув Кранге, Эверс поспешил в нанятый им особнячок: необходимо было спокойно поразмыслить над результатами своей «дипломатической» миссии.

«Завоевание» Кранге — это несомненный успех.

Эверс с удовлетворением думал о том, как ловко ему удалось припугнуть старого фанатика и практически свести на нет его значимость. Теперь Кранге у него в руках. Хорошо! А ведь еще несколько дней тому назад физиолог держал себя надменно и кичился своим, казалось, несгибаемым намерением охранять «великую тайну». Смешно! Сколько напыщенности и игры в благородство, сколько трескучих, никому не нужных фраз о благе нации, долге, порядочности — и вот он у него в руках, вот он уже трепещет при мысли о том, что может не понадобиться, с тревогой думает, будет ли на свободе?

Прекрасно!

Ну, а Крайнгольц?.. Все сходится: Ганс Крайнгольц немец, шведский подданный, в Штаты прибыл в 1944 году, женат на дочери Уильяма Диллона, радиофизик. Может ли быть такое невероятное совпадение?!

«Но как же это могло произойти? И Кранге и его нацистские руководители, как видно, были убеждены в том, что Крайнгольц погиб при бомбежке судна и вдруг — Ганс Крайнгольц в Штатах! Неужели совпадение? Нет, нет — это было бы слишком неестественно. Так не бывает! Весьма возможно, что он спасся, но что побудило его бежать в Америку? Семья? Не похоже, что он был в плену. Да, много непонятных, пока необъяснимых обстоятельств. О многом надо срочно разузнать!»

Эверс начал соображать, как практически собрать все необходимые сведения. Пока ему было ясно одно: с Гансом Крайнгольцем, радиофизиком, шведским подданным, женатым на дочери крупного американского промышленника Уильяма Диллона он виделся в Штатах после окончания войны, следовательно после его «гибели».

В бытность свою консультантом в «Радиофизик корпорейшн» Эверсу довелось разбираться в одном весьма необычном деле.

Некий Крайнгольц, довольно состоятельный инженер, проводивший свои изыскания в собственных лабораториях, обратился к этой фирме с предложением принять участие в окончании его разработок.

Поведение изобретателя было по меньшей мере странным. Он просил фирму финансировать его вплоть до окончания изысканий, но при одном условии: до завершения этих изысканий он не намерен передавать фирме какие-либо данные о конструкции аппаратуры. Больше того, немедленно по окончании разработок изобретение должно стать достоянием государства! Интересы фирмы? До интересов фирмы Крайнгольцу не было никакого дела. Могло ли такое поведение изобретателя не вызвать улыбки у руководителей «Радиофизик корпорейшн»? Дело усложнялось тем, что Крайнгольц не был похож на изобретателей-маньяков или вымогателей. Явно не принадлежал он и к числу людей, которые всю свою жизнь носятся с эфемерными, большей частью вздорными, невыполнимыми замыслами, мучая себя, десятки людей и учреждений, надоедая своими абсурдными предложениями и настойчивыми просьбами. Нет, Крайнгольц производил впечатление человека солидного, обстоятельного и держал себя весьма независимо.

Эверсу было поручено заняться Крайнгольцем.

Не без досады вспоминал потом Эверс встречи с ним — это было одно из его немногих поражений. Да, Эверс должен был признать, что ничего не мог поделать с радиофизиком.

Беседуя с ним, Эверс чувствовал, что тот действительно ведет весьма важные изыскания, верил, что сделано большое открытие, но так и не сумел выведать, в чем же состояла его суть.

— Речь идет, об открытии, — говорил Крайнгольц, — которое может изменить очень многое в судьбах целых народов, мистер Эверс, и я считаю, что не имею права что-либо сообщать о нем. Средства, которыми я располагаю, приходят к концу. Меня тревожит мысль о том, что я не смогу довести разработки до конца. Вот я и ищу людей, которые взялись бы помочь мне завершить начатое. Но открытие должно стать достоянием государства. Другого положения быть не может.

Крайнгольц не изменил своего решения, фирму, разумеется, не устраивало такое «оригинальное» предложение. Крайнгольц больше не появлялся в «Радиофизик корпорейшн», а Эверс вскоре уехал в Европу.

«Нет, нет, — продолжал свои размышления Эверс, — сомнений быть не может — это тот самый Крайнгольц, который занимался в свое время работами по секретному „плану ММ“ в тайных немецких лабораториях».

Можно было считать, что деликатное поручение своих хозяев из «Полевого агентства» он выполнил блестяще. Да, да, именно блестяще. Ведь даже то, что он сумел сломить упрямство старого немца, еще не делало погоды. Как удачно получилось, что в свое время он встречался с Крайнгольцем!

Крайнгольц… А что если его предложение фирме «Радиофизик корпорейшн» было связано с разработками, проводившимися по «плану ММ»? Что, если он продолжает работы и сейчас в Штатах? Ведь на таком открытии можно подзаработать — и как!

Эверса охватило чувство острого волнения — он стоит у истоков великих дел. Какое могущественное средство будет в руках тех, кому он передаст сведения, которые ему удастся добыть… А он?.. Он близок к Доллару. Неужели Доллар и на этот раз ускользнет? Жажда Эверса иметь доллары была органической. Она была как бы частью его тела, ну, скажем, как рука или нос. И всю свою жизнь Майкл изворачивался как пес, старающийся ухватить зубами белый кончик своего черного хвоста. Доллар все время маячил на его жизненном пути. Бывало, он подходил к Доллару совсем близко, уже протягивал к нему свои руки, по цепкости не уступавшие рукам его предков-переселенцев, оставалось только схватить Доллар, но он оказывался уже где-то далеко, и снова надо изворачиваться…

И вот теперь… Неужели опять Доллар ускользнет? Ведь тот, кто овладеет открытием, сможет сделать крупнейший бизнес. Ведь если изыскания окончатся удачно, то какими смехотворными покажутся старые игрушки в виде танков и самолетов, газов и бактерий, ракетных снарядов и атомных бомб!

Неужели Доллар исчезнет бесследно?..

А что если ему самому, на свой страх и риск, использовать все то, что может принести это открытие?

«Может быть, это и есть то, что я ищу под обломками старой Европы? — подумал Эверс. — Почему бы мне не овладеть открытием? Кто знает о нем? В „Агентстве“ знают о Кранге, но никто, кроме меня, не знает о Крайнгольце. Великолепно! Запрятать Кранге и доложить хозяевам, что ничего сделать не удалось — кстати, будет хороший предлог разделаться с „Полевым агентством технической информации“ — и немедленно в Штаты. Там разыскать Крайнгольца и можно разворачивать работы. На первое время средств будет достаточно, а потом заняться поисками подходящих финансистов».

В его разгоряченном мозгу начали возникать мысли, одна заманчивей другой.

Наконец, неясно бродившие в голове соображения оформились в одну определенную, совершенно четко выкристаллизовавшуюся идею, и он решил начать действовать.

Вынув из чемодана новую записную книжку в обложке из мягкой серой кожи, на первой странице он написал угловатым почерком:

«Операция Смерч».

На следующей странице, аккуратно проставив дату, начал деловые записи:

1. Поручить Джонсону ликвидировать акции «Стоун энд компани» и арендовать контору на Брод-стрит.

2. Каблограмму Дефорестам: разыскать и следить за каждым шагом Крайнгольца.

3. «Оформить» профессора Отто Кранге.

4. Встретиться во Франкфурте с Эрвином: он должен знать кое-кого из «торгашей свободой».

5. Передать по цепочке указание Протасову: раздобыть рецептуру сплава для индикатора.

Эверс долго вертел в руках паркеровскую авторучку. «Затея несомненно хорошая. В Штатах все можно будет провернуть, но как там… Там Зорин. Это ученый с мировым именем, и к его голосу будет прислушиваться весь мир… Затея может быть сорвана… Если Зорин начнет разоблачать, выступать с научными докладами и сообщениями, то… но посмотрим, поборемся…»

Как только было покончено с записями, ознаменовавшими начало нового, на этот раз совершенно необычного приключения в жизни Эверса, он решил покинуть уютный домик сельского типа близ Неешульце и как можно скорее отправиться во Франкфурт-на-Майне.

У Эверса-дельца была укоренившаяся потребность — поддерживать связи с громадным количеством самых различных людей. В то время, как открытый коричневый «кадиллак» мчал его по направлению к Франкфурту-на-Майне, он тщательно изучал свою адресную книжку, продумывая детали целиком захватившего его плана.

«Уже теперь надо думать о финансировании. Наиболее подходящими могут быть люди, так или иначе связанные с „Нэйшнл сити бэнк“. Семьдесят пять филиалов, разбросанных по всему свету! Это как нельзя лучше сочетается с необходимостью иметь в большом количестве стран филиалы будущего предприятия. Нужны пути к „Нэйшнл сити“… Тайсоны. Ближе всех к банку Тайсоны. Как проникнуть к ним? Элзи Туомбли. — Эверс задумался, вспоминая свои встречи с этой экстравагантной особой. — Нет, не подойдет. Эта старая интриганка может не столько помочь, сколько испортить. Непременно впутывает в каждое дело кучу совсем не нужных людей. Кто еще у Тайсонов? — выискивал в книжке Эверс. — Чарли, Тони, Сеймор и еще пара десятков родственничков покрупнее и помельче — разве легко разобраться в этакой родословной и в том влиянии на дела, которое каждый из них оказывает на главу нетитулованной династии? Дальше Элла и Флора Тайсон. Превосходно! Если Юджин все еще добивается руки наследницы тайсоновских миллионов, то все может устроиться как нельзя лучше. Весь вопрос в том, где окажется Юджин в тот момент, когда он будет необходим, — в Майами-Бич или на Южном полюсе — от Юджина Диринга можно ожидать всего, чего угодно».

Странички адресной книжки, хранившей координаты влиятельных знакомых Эверса, быстро мелькали в его полных пальцах, а в голове составлялись все новые и новые комбинации из имен, встреч и сделок.

«С финансированием, пожалуй, можно будет все наладить. Самое важное как можно скорее узнать, где сейчас Крайнгольц. Для этого — каблограмму сыскной конторе Дефорестов, способной разыскать кого угодно, и, если понадобится, то даже их могилы. Да, обойтись без Крайнгольца невозможно, причем Крайнгольц нужен обязательно в живом виде. А что если он за это время и в самом деле успел отправиться к праотцам? — не без страха подумал Эверс. — Не должно быть — он был еще не стар, а впрочем, чего не случается с людьми!»

За деловыми размышлениями и просматриванием своей адресной книжки путь до Франкфурта-на-Майне показался Эверсу коротким.

При въезде в город шофер спросил, куда Эверс желает ехать, и тот, не задумываясь, ответил:

— Почтамт на Шиллерштрассе.

2. Загадка Браунвальда

Иван Алексеевич Титов еще до войны познакомился с академиком Зориным. На всю жизнь для него остались памятными встречи с знаменитым ученым. Уже тогда он понял, что открытие Зорина — это ключ к познанию глубочайших тайн науки о жизни. Со школьной скамьи Титов увлекался биологией, и перед ним никогда не стояла дилемма — кем быть? Биологом. Только биологом! Это было ясно. Не потом… Уже на третьем курсе университета он понял, как необходимы биологу основательные познания в физике, а когда ему стало известно о работах Зорина, он увлекся ими настолько, что биофак был заброшен, и Титов перешел на физмат. Не раз он с сожалением вспоминал о полюбившейся с детства биологии, но тут же убеждал себя, что сделать какое-либо открытие в биологической науке можно, только изучив как следует физику. Нужны новые, совершенные методы познания процессов, протекающих в живых организмах! Работы Зорина служили ярким тому подтверждением. Казалось, став физиком, он сможет вернуться к биологии, но работы по созданию новой аппаратуры увлекали его все больше и больше. Не физика помогла Титову как биологу, а Титов как физик стал помогать биологам. Свою кандидатскую работу он писал под руководством Зорина, первые темы в исследовательском институте были связаны с отработкой самой совершенной, самой современной аппаратуры для биологов, и вскоре он целиком отдался этому делу.

Много лет Иван Алексеевич затратил на создание прибора нового типа, и теперь работы подходили к концу. Последние проверки, еще несколько испытаний — и тему можно будет предъявить комиссии.

Титов по обыкновению приходил в лабораторию раньше всех сотрудников и прежде всего шел к стенду, на котором был установлен подготовленный к сдаче прибор.

«Проверить еще раз и, кажется, можно сказать Федору Федоровичу, что все готово для предъявления комиссии».

Титов сел к пульту, надел наушники и стал внимательно вслушиваться в ровное тихое шипение, изредка прерываемое резким треском. На небольшом пульте вспыхивали нежно-зеленым цветом сигнальные лампочки, через равные промежутки времени отмечая излучение даже ничтожной мощности. Излучение являлось фоном, создаваемым космическими лучами. Сомнений не оставалось — аппаратура работала четко. Группы фильтров превосходно отсеивали помехи, и это должно было гарантировать уверенную работу всей системы.

«Пожалуй, можно пойти обрадовать Федора Федоровича, — решил Титов, выключая приборы. — Да, можно пойти!»

В волнении чуть сжалось сердце. Так, как это бывало много лет тому назад, когда он шел сдавать очередной зачет Федору Федоровичу. Многое изменилось за эти годы.

Титов уже сам стал ученым, уже седина тронула его виски, а к старому профессору Сибирцеву, руководившему теперь исследовательским институтом, он шел все с тем же легким трепетом и хорошим волнением. Тема готова к сдаче — это очередной экзамен в жизни.

Титов тихонько приоткрыл массивную дверь и заглянул в кабинет Сибирцева. Профессор сидел за огромным письменным столом спиной к балконной двери и просматривал почту.

— Разрешите Федор Федорович?

— А-а-а, Иван Алексеевич! Пожалуйте. Присаживайтесь. Я сейчас дочитаю это имеет, кажется, отношение к вашей теме.

Титов опустился в кресло, а Сибирцев продолжал читать лежавший перед ним документ. По мере того как он читал, все более глубокая вертикальная складка прорезала его лоб.

Закончив чтение, он провел по лбу пальцами от виска к виску, как бы желая стереть резкую морщину, потом еще раз пробежал глазами бумагу и передал ее Ивану Алексеевичу.

Титов быстро прочел переданный ему документ и вопросительно посмотрел на профессора.

В коротком письме на имя Сибирцева сообщалось, что академик Зорин В. А. в комиссии по приемке темы участвовать не может, так как выехал за границу на Международный конгресс радиофизиологов.

— Очень жаль, конечно, что Викентий Александрович не будет присутствовать на испытании, — Титов положил переданную ему Сибирцевым бумагу на край стола. — Жаль! Работы по теме имеют отношение к его изысканиям, к его открытию. Но знаете, Федор Федорович, — глаза Титова молодо заблестели, — тема вполне отработана, и я уверен, что мы ее отлично сдадим комиссии, если даже Зорина не будет!

— Готова?

Титов кивнул головой.

— Я рад за вас, Иван Алексеевич. Вы так много потрудились над ней. Очень рад!

Профессор вышел из-за стола, Титов поднялся с кресла. Несколько секунд они, улыбаясь, смотрели друг на друга, затем профессор молча пожал руку Титову. Они вышли на балкон. Отсюда, с высоты третьего этажа, были видны корпуса лабораторий. Сразу же за оградой института начинался лес.

Среди высоких сосен, подступавших к самой территории института, виднелись жилые дома, а левее, там, где лес становился гуще и уходил к самому горизонту, лежала прямая просека, устремленная к видневшейся вдали железнодорожной станции.

Сюда уже не доносился шум столицы, и загородная тишина прохладного майского утра только изредка нарушалась низкими трубными звуками проносящихся за лесом электропоездов.

— Хорошее утро, Федор Федорович!

— Утро чудесное, — вздохнул полной грудью профессор. — И утро великолепное, и вы меня обрадовали сегодня, Иван Алексеевич. Хорошо! А вот только… только вот письмо это меня огорчило. — С полного розового лица профессора сбежала улыбка, глаза потемнели, и он пристально посмотрел на Титова. — Да, огорчило.

— Чем же, Федор Федорович?

— Уже были факты откровенного интереса к работам Зорина со стороны не в меру любопытных людей.

Титов задумался — да, судьба такого открытия должна быть в крепких руках!

— Тревожно, конечно, Федор Федорович. Но знаете, после встречи с капитаном Бобровым у меня осталось впечатление, что он очень толковый работник. Охрана работ Зорина организована надежно.

— Вы правы, Иван Алексеевич, но не только в этом дело.

Сибирцев оперся руками о перила балкона и помолчал некоторое время. Легкий ветерок шевелил его мягкие, почти совсем седые волосы. Он пристально всматривался в показавшееся над лесом пятно:

— Видите, самолет летит!

Самолет приближался, слышно было характерное стрекотание его мотора, а вскоре можно было определить, что низко над лесом пролетал У-2. Титов недоуменно посмотрел на профессора, стараясь определить, чем мог заинтересовать его «кукурузник».

— Вы никогда не задумывались, Иван Алексеевич, над тем, что могло бы произойти… — Сибирцев поднял голову, проводил взглядом прошумевший над крышей самолет и обернулся к Титову. — Что могло бы произойти, если бы вот такой тихоходный, вооруженный одним пулеметиком самолет вдруг появился во времена, ну, предположим, во времена наполеоновских войн? Не задумывались, а? — Веселые морщинки окружили темно-серые глаза профессора, и он хитровато посмотрел на Ивана Алексеевича.

— Задумываться не задумывался, Федор Федорович, но очень легко могу себе представить, что если бы «кукурузник» появился при Наполеоне, то мог бы деморализовать все его полчища, а может быть и решить исход огромного сражения.

— Вот-вот, вы представляете, какую бы панику мог наделать скромный У-2! Но все дело в том, что во времена Наполеона не мог появиться самолет, да еще в одной какой-нибудь стране. Такие открытия подготовляются общим уровнем знаний, общим развитием науки и техники. Изобретения одного и того же порядка возникают почти повсеместно.

Титов начал понимать профессора, и по мере того, как он догадывался, что хотел сказать Сибирцев, лицо его становилось все более серьезным.

— Не исключена возможность, Иван Алексеевич, что работы подобного направления проводятся не только в нашей стране. Они подготовлялись предварительными изысканиями десятков ученых, общим продвижением науки вперед. Да, подобное открытие могло быть сделано и в других странах. И не это страшно, — страшно то, что овладение методом воздействия электромагнитных колебаний на процессы, протекающие в живых клетках, может не только служить человеку, помогая ему в его извечной борьбе с природой, не только облегчать создание огромного количества материальных ценностей, но и может стать орудием угнетения, порабощения и эксплуатации.

Через открытую дверь балкона послышался телефонный звонок, и Сибирцев поспешил в кабинет. Титов постоял некоторое время в нерешительности: остаться ли ему на балконе или последовать за профессором?

Федор Федорович окончил разговор по телефону и пригласил заведующего лабораториями в кабинет.

— Я уверен, Иван Алексеевич, — продолжал Сибирцев, когда они вновь уселись за столом, — что вы совершенно правильно поступаете, тщательно подбирая и просматривая всю иностранную литературу, в которой может проскользнуть что-нибудь по этом вопросу. Как, в последнее время вам ничего не попалось интересного?

— Не попалось, Федор Федорович.

— А вы не читали в «Америкэн дайджест сайнс» статью инженера Крайнгольца «Методы обнаружения биологических излучений»?

— Не читал, Федор Федорович.

— Жаль, — густые брови Сибирцева быстро приподнялись, — обязательно прочтите. «Америкэн дайджест сайнс» вы затребовали?

— Нет, мне казалось, что «Американская наука» печатает уж слишком много ненаучных статей.

— Не спорю. В этом журнале печатаются статьи, далекие от передовой науки, но мы должны, Иван Алексеевич, очень внимательно присматриваться к тому, над чем работают ученые там. Вот, например, статья Крайнгольца для нас может быть очень интересной. Так что видите, — рассмеялся профессор, — даже «Америкэн дайджест сайнс» бывает полезно читать. Больше того, совет мой — не гнушайтесь и менее солидными органами буржуазной печати, иногда и псевдонаучными журнальчиками: в них проскальзывают такие вещи, которые за границей люди пишут в погоне за блефом, за сенсацией. И частенько выбалтывают в них больше, чем хотелось бы их хозяевам.

— Непременно воспользуюсь вашим советом, Федор Федорович, — улыбнулся Титов, — непременно.

— Ну вот и прекрасно, а теперь давайте займемся темой. Выкладывайте подробненько, как прошли последние испытания.

Титов рассказал профессору о завершающих испытаниях, показал осциллограммы и характеристики прибора. Сибирцев внимательно просматривал материалы и по мере того, как он изучал их, лицо его все больше светлело. Титов почувствовал, что «зачет» он сдает успешно.

Зазвонил телефон.

После того как Сибирцев окончил разговор и осторожно положил трубку на рычаг, он еще несколько минут сидел молча, потом поднял глаза на Титова и, показав на телефон, тихо сказал:

— Обнаружен еще один человек, который в свое время тоже, надо полагать, побывал в этом проклятом месте.

— В Браунвальде?

Сибирцев молча кивнул.

— Где сейчас больной?

— В клинике института радиофизиологии. Я свяжусь с ними и, как только представится возможность, надо будет туда проехать…

Тяжело опираясь на подлокотники кресла, профессор поднялся и снова подошел к балконной двери. Его глаза долго всматривались в сизую дымку над лесом, с лица сошли веселые морщинки. Титов привык считать Федора Федоровича более молодым. А на самом деле…

Как бы опровергая мысли Титова, старый профессор живо повернулся к нему, лицо его вновь осветилось улыбкой, и он весело сказал:

— А я могу сообщить вам и нечто приятное. У вас будет, наконец, электрофизиолог. Егоров, Петр Аниканович. Молодой, правда, но рекомендуют как способного сотрудника. Рады?

— Ну, еще бы! Некоторые темы просто невозможно проводить без электрофизиолога. А Браунвальдом давно пора заняться вплотную.

— Да, не везет нам с Браунвальдом. Такая нелепая смерть предшественника Протасова. Протасов…

— Я думаю, что новому сотруднику придется поддерживать контакт с Пылаевым. Изучение больных Браунвальда поможет ему в его работе.

От разговора с Егоровым у Титова осталось впечатление, что молодой ученый еще колеблется в выборе места работы, а это меньше всего устраивало заведующего лабораториями. Титов привык, чтобы его сотрудники были не только хорошими исполнителями, но целиком, органически входили в творческие изыскания, работали с увлечением, а главное, — по призванию.

Что не устраивает Егорова, как заинтересовать его тематикой лабораторий?

— Признайтесь, Петр Аниканович, — с улыбкой говорил Титов, обращаясь к электрофизиологу, — вы, кажется, не очень-то жаждете попасть к нам?

— Нет, нет! Почему же? Я думаю… — Егоров смущался все больше. Белизна его лица, свойственная рыжеватым людям, быстро сменилась румянцем. — Я думаю, что, работая у вас, под вашим руководством…

— Петр Аниканович, — Титов решил помочь молодому ученому, очевидно, из деликатности не находившему в себе смелости прямо ответить на вопрос, — больше всего мне хотелось бы, чтобы вас по-настоящему увлекла наша работа, всерьез. Примерно так, как в оставленной вами лаборатории.

Егоров заулыбался, поправил очки, толстыми стеклами прикрывавшие близорукие глаза, и с подъемом сказал:

— О, там проводились интересные изыскания. По правде говоря, я надеялся, что и после окончания аспирантуры смогу продолжить в другом месте начатую там работу.

— Где же, если не секрет?

— Буду откровенен с вами, Иван Алексеевич. Больше всего мне хотелось бы работать в институте радиофизиологии. Тем более, что именно там, как мне известно, широко используют аппаратуру Зорина. А моя мечта работать в той области науки, которая может применить это открытие!

— Вы когда-нибудь видели аппаратуру Зорина?

— Нет, Иван Алексеевич, не видел.

Титов порывисто встал с кресла.

— Тогда пойдемте, товарищ Егоров.

Выйдя из кабинета, они быстро прошли по длинным коридорам института. Щупленький, низкорослый Егоров едва поспевал за складным, подтянутым заведующим лабораториями.

Они поднялись на третий этаж и через широкую застекленную дверь вошли в электронно-вакуумную лабораторию.

По лаборатории Титов шел медленно, иногда останавливаясь на минутку около стоящих за монтажными столами вакуумщиков, одетых в белые халаты.

В конце зала возвышался каркас, обтянутый крупной металлической сеткой. Внутри каркаса находился растянутый на амортизаторах громадный стеклянный сосуд причудливой формы.

Здесь происходило испытание законченной установки.

Титов остановился, заложил за спину руки и кивком головы указал Егорову на метавшееся внутри огромного стеклянного сосуда голубоватое свечение. Казалось, в сосуде бушевала энергия, стараясь вырваться из крепких объятий стекла и металла.

— Так, значит, это и есть…

— Нет, нет, товарищ Егоров, — улыбнулся Титов, — не это. Это прибор АС-3, который проходит сейчас сдаточные испытания. Он, надеюсь, очень пригодится вам, если вы согласитесь взяться за разработку предложенной вам темы. Ну, а теперь пойдемте дальше.

Титов подошел к небольшой, обитой металлическими листами двери в конце электронно-вакуумной лаборатории, вынул из кармана ключ, открыл дверь и пропустил Егорова вперед.

Здесь царил полумрак. Окна были зашторены плотной черной материей, и только откуда-то сверху лился мягкий сиреневый свет.

Посреди почти пустой просторной комнаты возвышался постамент из хорошо отполированного дерева, на котором стояла выполненная в специальных лабораториях последняя модель аппарата Зорина. Откинув хромированные застежки футляра и приподняв обтекаемой формы крышку прибора, Титов уверенными, четкими движениями пальцев извлек из него небольшую темную трубочку.

— Вот основная часть прибора — его сердце! — Титов приподнял перед собой трубку и некоторое время задумчиво смотрел на нее. — А сейчас я вам покажу, с чего начал Зорин.

Титов подвел Егорова к большому шкафу, достал оттуда эбонитовую доску, покрытую прозрачным колпаком, склеенным из толстых листов органического стекла, и указал на видневшийся под колпаком приборчик. На небольшом шасси, с лампами нескольких каскадов усиления, был укреплен каркасик из тонких алюминиевых уголков, поддерживающий темную трубочку величиной с сигару. От контактов, укрепленных на концах трубочки, отходили разноцветные проводники. Все было так примитивно и просто, так плохо вязалось с только что виденными совершенными приборами, что Егоров недоуменно взглянул на Титова.

— Вот это, товарищ Егоров, — Титов положил свою сильную широкую руку на угол прозрачного колпака, — вот это точная копия первого прибора, собственноручно сделанного академиком Зориным, сделанного уже очень давно.

Егоров поправил очки, несколько раз плотно сомкнул веки своих близоруких глаз и наклонился к колпаку, пристально рассматривая прибор. Незначительный с виду, грубовато выполненный, похожий скорее на лабораторно выполненную схему, чем на уже отработанный, компактный, продуманный во всех мелочах аппарат. Да, это была первая модель, еще несовершенная, сделанная руками самого изобретателя. Но при помощи этого прибора удалось то, на что многие годы тщетно тратили свои усилия десятки ученых всего мира. Зорин впервые в истории науки сумел своим прибором зарегистрировать излучение живых организмов, дать количественную, а самое главное — качественную характеристику этого излучения.

С неизъяснимым восторгом молодой ученый рассматривал каждую деталь прибора, и его охватило особенное, трепетное чувство от сознания того, что он стоит сейчас у аппарата, изобретение которого открывает новые неограниченные возможности в развитии биологической науки. Он выпрямился и, щуря близорукие глаза, обратился к Титову:

— Вы знаете, Иван Алексеевич, я сейчас чувствую примерно то же, что много лет тому назад, в политехническом музее, когда смотрел на покрытую вот таким же пластмассовым колпаком модель грозоотметчика Попова. Я долго стоял у экспоната и думал: какой огромный путь проделало изобретение великого русского ученого!

Титову понравилась аналогия, проведенная Егоровым, и он подумал, что, действительно, в конце прошлого века скромный приборчик только принял сигналы, посланные из соседнего корпуса, а теперь…

— Теперь радиоволны, — продолжал Егоров, — облетают весь земной шар, уже посланы на Луну и скоро будут завоевывать межпланетное пространство!

Егоров внезапно остановился, взглянув на Титова и заметив на его лице суровые складки. Ему стало неловко от того, что он увлекся. Быстро надев очки, он еще раз взглянул на Титова и теперь рассмотрел в его веселых умных глазах такое искреннее внимание и сочувствие, что решил продолжать.

— Да, вот и это открытие, — Егоров прикоснулся тонкими белыми пальцами к прозрачному колпаку, — позволит сделать многое и ляжет в основу новых отраслей науки. Открытие — какое замечательное слово! Ведь оно означает не только то, что кто-то изучил новое явление, нет, если это по-настоящему большое открытие, оно, как правило, открывает новые пути, новые возможности!

Титов с удовлетворением отметил, что электрофизиолога, очевидно, удастся увлечь творческими заданиями лаборатории. А восторженность… это со временем пройдет.

Гораздо хуже, когда ее нет у молодого ученого.

— А вы не думаете, Петр Аниканович, что подобные открытия могут быть использованы не только на благо человеку, но и во вред ему?

Редкие рыжеватые брови Егорова удивленно поползли вверх.

— Во вред?!

Титов молча кивнул, водворил на место модель и рассказал Егорову кое-что об охотниках за изобретением Зорина.

Еще во время Отечественной войны некоторые зарубежные ученые усиленно интересовались открытием Зорина. При посещении института они очень пространно и пышно говорили о содружестве великих народов, борющихся с фашизмом, о необходимости международного объединения ученых и вместе с тем довольно нескромно расспрашивали именно о тех открытиях, которые могли иметь стратегическое значение. Одному проворному американцу, подвизавшемуся в каком-то весьма сомнительном амплуа консультанта при представителе союзного командования, пришлось даже очень быстро исчезнуть.

— Американец бежал, — задумчиво продолжал Титов, — бежал столь поспешно, что его не успели расспросить как следует, откуда у него такой повышенный интерес к открытию Зорина. Да, Эверс бежал. Но дело еще не в этом. Ему ничего не удалось выведать, но как раз в те дни исчез один из сотрудников института — инженер Протасов. До сих пор неизвестно, не стал ли он жертвой этого повышенного интереса к открытию Зорина. Известно только, что Протасов выехал в филиал института в Петровское. Перед отъездом он заходил к Зорину, на его московскую квартиру, а дальше следы теряются. Никто не видел его ни на московском вокзале, ни в пути, ни на станции в Петровском. От Москвы до Петровского несколько сот километров. Трудно сказать, где произошло несчастье.

Следственные органы проделали огромную работу, разыскивая исчезнувшего инженера, но им так и не удалось ничего установить. А что если он унес с собой хотя бы частицу открытия Зорина?! Вам теперь понятно, надеюсь, как важно, в чьих руках будет судьба такого открытия. Кстати, Петр Аниканович, если вы решите работать у нас, вам придется быть чрезвычайно осторожным. Весьма вероятно, что вместе с тематикой Протасова вы получите и другое «наследство». Могут и вами заинтересоваться. Это не испугает вас, надеюсь?

— Никак! С детских лет неравнодушен к приключениям.

— Вот как! — Титов несколько критически посмотрел на маленького, щупленького Егорова. — Ну, в таком случае, вы поможете мне разобраться в одном довольно сложном деле.

— Я?

— Да, вы, — улыбнулся Титов, — но об этом позже. Теперь вы увидели, что и у нас вам придется иметь дело с открытием Зорина, и я надеюсь, ни о чем не будете сожалеть. Не так ли?

— О, нет! Я уже и сейчас не жалею — вижу, что здесь можно заняться весьма интересными делами, ну, а что касается моего желания работать в институте радиофизиологии…

— Имейте в виду, работая здесь, вам придется поддерживать очень крепкую связь с этим институтом.

— Да что вы говорите!

— И для начала, — Титов посмотрел на часы, — давайте съездим в клинику этого института.

До сих пор оставалось невыясненным, как могли уцелеть несколько человек из тех, кто побывал в лапах фашистских извергов, проводивших свои кошмарные эксперименты в Браунвальде.

К приходу частей Советской Армии гитлеровцы уничтожили все, что некогда находилось на так называемом «объекте 55». Части, которые первыми ворвались в расположение «объекта», нашли груды еще дымящихся развалин, исковерканные взрывами сооружения и затопленные подземелья. В подземельях были обнаружены десятки трупов людей, погибших при затоплении.

Расследованием специальной комиссии было установлено, что на «объекте» проводились зверские эксперименты над живыми людьми, насильственно угнанными гитлеровцами из временно оккупированных областей.

Изуверы довольно тщательно сумели скрыть следы своих преступлений. Кроме того, что работами на «объекте 55» руководил доктор Тиммель, ничего установить не удалось. О дальнейшей судьбе Тиммеля также ничего не было известно. Не известно было, кто сотрудничал с ним и чем именно занимались там фашистские «ученые».

Комиссия по делу о зверствах в Браунвальде установила проведение невероятных по своей жестокости операций над десятками впоследствии затопленных в подземельях людей. У одних были удалены различные центры головного мозга, у других мозг оказался в значительной части обнаженным. У большой группы людей не нашли следов операции, но их сведенные страшными судорогами тела и выражение ужаса, застывшее на лицах даже после смерти, указывали на то, что и они еще при жизни подвергались каким-то страшным опытам.

Весьма возможно, что об этой кровавой странице фашистского произвола больше ничего и не удалось бы узнать, если бы в одной из психоневрологических клиник Советского Союза не обнаружили одного больного, повторявшего в бреду имя Тиммеля. Его состояние было безнадежным. Из бессвязных, лишенных всякой осмысленности рассказов почти ничего нельзя было установить. Но в бреду он упорно повторял немецкие слова: «Включить магнетрон!», «Включить магнетрон!» и имя — Тиммель, Тиммель, Тиммель. Он погиб. Вскрытие показало, что у него были удалены лобные доли коры головного мозга. Имя Тиммеля и характер операции указывали на тайну Браунвальда.

С момента обнаружения этого больного розыски жертв Браунвальда начались по всем клиникам Союза. В клинике профессора Шаврова около полутора лет находился на излечении по поводу энцефалита больной, также со страхом повторявший слова: «Включить магнетрон!»

— Можно было предположить, что и он подвергся «опытам» в Браунвальде, — закончил свой рассказ Титов по дороге в клинику.

Машина уже миновала прямую стрелу просеки, идущей от института к железнодорожной станции, и Титов притормозил ее у шлагбаума.

— Это очень прискорбная история, Иван Алексеевич. В ней многое неясно. Как, например, удалось установить, что больной из клиники профессора Шаврова тоже побывал в Браунвальде? Ведь его не подвергали нейрохирургической операции — у него был энцефалит!

— Нет, его не оперировали. К сожалению, когда мы узнали о нем, он был уже в очень тяжелом состоянии и скоро скончался. С ним не удалось побеседовать, но он, вероятно, и сам не знал, что был именно в Браунвальде. Фашисты доставляли туда людей в закрытых автомобилях. Попадая в подземные клиники, никто из несчастных не знал, где он находится. А предположить, что он был в Браунвальде, можно было потому, что и он выкрикивал немецкие слова: «Включить магнетрон!»

— Зависимость довольно слабая.

Титов внимательно посмотрел на собеседника. Восторженный, увлекающийся и вместе с тем, как видно, рассудительный, он все больше и больше начинал нравиться немало повидавшему на своем веку и хорошо знавшему людей ученому. Титов нарочно рассказал Егорову о Браунвальдском деле несколько схематично, чтобы определить, как тот отнесется к нему, как сумеет разобраться в неясных, сложных вопросах.

— Зависимость, говорите, слабая? Ну, что же, пожалуй, вы правы, действительно слабая. Но кроме этого больного, были найдены еще три человека.

— Оперированные? — живо спросил Егоров.

— Нет. Все они находились на излечении по поводу летаргического энцефалита.

— Летаргического энцефалита? Так, может быть, в Браунвальде над ними экспериментировали с вирусом энцефалита?

— Нет, на это не похоже.

— Почему?

Титов долго не отвечал, задумчиво глядя в окно машины. За окном бежали жиденькие толпы березок, мелькали иногда разлапистые ели — солнечный подмосковный денек казался бесконечно далеким от встававших перед Титовым картин Браунвальда. Но вот лесок кончился, и шоссе побежало вдоль излучины широкой реки. Титов круто свернул и медленно повел машину через мост.

— Мне самому удалось беседовать с одним из больных, — продолжал Титов. — Он был в лучшем состоянии, чем остальные, и из этой беседы я мог кое-что уяснить. Содержали их, как он говорил, очень хорошо. Давали приличное питание. Работать заставляли, как видно, только для того, чтобы поддержать нормальное физическое состояние организма — «эксперимент», по всей вероятности, мог быть проведен только на вполне здоровом человеке. Заметьте себе, Петр Аниканович, никаких лекарств внутрь им не давали, никаких впрыскиваний не делали. Я специально уточнял это обстоятельство. Обращение с ними было хорошее до тех пор…

— До тех пор? — с тревогой переспросил Егоров.

— Пока они не попадали в «рентгеновский кабинет».

— Куда? — изумился Егоров, поправляя очки.

— Больной называл это помещение рентгеновским кабинетом. «В нем было много всяческой аппаратуры, знаете, наподобие той, — говорил он, — что бывает в рентгеновских кабинетах. Даже темно было так, как при просвечивании. Ну вот, после того, как меня просветили, я и заболел, и уже больше не попал в отделение, где нас хорошо содержали». Больной рассказывал, что болезнь протекала бурно. Повысилась температура, начались страшные головные боли, и он стал… спать! Спал он в течение долгого времени, сколько — определить не мог. Спал, как думает, недели две или может быть больше. Истощал, обессилел, начал слепнуть. Что было дальше не помнит. Состояние этого больного вскоре, тоже резко ухудшилось и в бреду…

— Выкрикивал — «Включить магнетрон»?

— Да.

— Магнетрон, магнетрон… Неужели немцы пытались применить биоизлучатели? Неужели они пробовали воздействовать на организм человека…

Егоров замолчал. Машина нырнула в туннель, проходивший под каналом, и некоторое время ехала в полумраке. Егоров протер очки и продолжал только тогда, когда автомобиль снова вырвался на солнечный простор.

— Неужели немцы экспериментировали с биоизлучателями? — задумчиво повторил Егоров. — Но почему тогда люди заболевали энцефалитом?

— Вот это-то и непонятно. Ведь энцефалит, то есть воспаление головного мозга, болезнь инфекционная, не так ли?

— Совершенно верно, инфекционная. Однако возбудитель энцефалита до настоящего времени не найден. Установлено, что он относится к фильтрующимся вирусам. Попытки выделить культуру этого возбудителя пока не увенчались успехом.

— Вот видите, вопрос еще больше осложняется. Значит, природа и происхождение энцефалита изучены пока слабо?

— Да, но диагностика и симптоматика описаны весьма подробно.

— В этом мало утешительного. Так вот, Петр Аниканович, было бы небезынтересно установить, какого типа эксперименты проводились над людьми в Браунвальде. С тех пор, как там злодействовали ученые изверги, прошло порядочно времени. При подходе наших войск они, конечно, все уничтожили. — Титов помолчал. — Все ли? А если где-то сохранено основное? Ведь мы даже не знаем, кто жив из тех, кто занимался этими гнусными делами в Браунвальде… Может, кто-то остался и могут, убежден в этом, могут найтись последователи…

Дальнейший путь к клинике проехали молча. Машина медленно продвигалась с потоком автомобилей, подолгу простаивала у перекрестков и, наконец, выбравшись из центра города, понеслась по широкому проспекту, вдоль которого тянулись ряды старых лип.

Клинический корпус находился в глубине институтского парка. Не раз бывавший здесь Титов, выйдя из машины, уверенно направился по аллее к старинному четырехэтажному зданию.

Титов шагал торопливо и, как бы извиняясь за свое нетерпение, сказал Егорову:

— Надо спешить — состояние больного, как мне говорили, безнадежное, а ведь это, пожалуй, последняя возможность. Обследование клиник закончено, и ни в одной из них уже нет больных, о которых можно было бы предположить, что они побывали в Браунвальде.

— Удастся ли что-нибудь узнать? — озабоченно проговорил Егоров.

— Посмотрим.

В клинике ждали Титова и Егорова. Их немедленно провели в кабинет Пылаева.

Навстречу им поднялся невысокого роста, широкоплечий, еще молодой и очень подвижной человек. Он быстро вышел из-за стола и поспешил к Титову, на ходу протягивая руку.

— Здравствуйте, Иван Алексеевич, здравствуйте. Очень хорошо, что вы поторопились приехать.

Титов познакомил Пылаева с Егоровым и спросил, как чувствует себя интересующий их больной.

— Я же говорю, Иван Алексеевич, вы очень хорошо сделали, что поспешили. Больной очень плох. Думаю, что его часы сочтены.

Пылаев вызвал дежурного врача и попросил его приготовить все для посещения больного в палате № 10.

— А тем временем, — Пылаев быстро перебрал лежащие перед ним бумаги, — я думаю, вам будет небезынтересно ознакомиться вот с этой историей болезни. Только сегодня я получил письмо от своего коллеги из Верхнегорской психоневрологической больницы. Там содержался больной, по всей вероятности, также побывавший в Браунвальде.

— Вы говорите содержался?

Пылаев кивнул головой.

— Так, значит, он…

— Да, — тихо произнес Пылаев, — больной скончался, — Пылаев посмотрел в карточку истории болезни, — скончался четыре дня тому назад.

— А кто с ним говорил? — живо спросил Титов. — Почему вы думаете, что он был в Браунвальде?

— А вот прочтите.

Титов торопливо просматривал мелко исписанные листы истории болезни, спеша найти то место, которое подтверждало бы догадку Пылаева.

«…Зрение падает, — с трудом различает предметы. На окружающее реагирует слабо, обычно лежит в постели с закрытыми глазами. Тошнота…

28.02. Общее состояние ухудшается с каждым днем. Жалуется на сильную головную боль и головокружение. Сидеть в постели не может из-за расстройства статики.

1.03. Состояние тяжелое, лежит неподвижно в постели… Тонус мышц в конечностях понижен — гипотония…

…В следующие дни у больного наблюдалось беспокойство, плохой сон. Кричит, говорит что-то бессвязное; речь невыразительная, понять не удается…

2.04. Больной беспокоен… Резко выраженное слабоумие…

3.05…Все время кричит, конфабуляция. Так, например, говорит, что к нему приходил Рихард Тиммель. В действительности посетителей не было…»

— Петр Аниканович, — подскочил Титов со стула, — Петр Аниканович! Читайте: «Приходил Рихард Тиммель».

Егоров склонился над подрагивавшим в пальцах Титова листком истории болезни.

«Приходил Рихард Тиммель», и дальше следовала сухая, точная запись внимательно следившего за больным врача: «в действительности посетителей не было».

Титов и Егоров продолжали вместе читать историю болезни:

«…В дальнейшем истощение нарастало… Общее состояние ухудшалось… Отвечает с трудом, тихим голосом… пульс учащенный, 110–120 ударов в минуту.

11.05. Больной скончался при явлениях нарастающего упадка сердечной деятельности.

Вскрытие. 12.05 (профессор Иванов). Очаговый склероз мягких мозговых оболочек. Атрофия мышц сердца и печени… Энцефалит.

При микроскопическом исследовании…»

Титов передал историю болезни Пылаеву.

— Да, Виктор Васильевич, вы правы. Можно с уверенностью сказать, что и этот больной побывал на «объекте» у Рихарда Тиммеля. И у этого больного был энцефалит. Нет сомнения: заражение энцефалитом проводилось фашистскими экспериментаторами. Но как они это делали, вот что надо узнать. Пожалуй, в этом и состоит загадка Браунвальда. Скажите, какой диагноз поставлен больному из палаты номер десять?

— Тоже энцефалит. Когда он к нам поступил, мы выяснили, что острая форма протекала со всеми признаками летаргического энцефалита.

— И заболел он?..

— В конце сорок четвертого года…

— Ага, значит, так же, как и в предыдущих четырех случаях. Скажите, Виктор Васильевич, при этом заболевании часты смертельные исходы?

— Прогноз в отношении выздоровления очень плохой. Смерть наступает от общего истощения и присоединившихся болезней. А в случаях, когда больные побывали в адских условиях Браунвальда, когда они побывали в лагерях…

— Я понимаю вас, Виктор Васильевич. Скажите, имеются ли какие-нибудь средства лечения?

— Для лечения энцефалита, как известно, специальных средств нет. Было испробовано очень многое, но пока без особых результатов. Некоторое улучшение дает лечение скополамином. Положительный эффект отмечается при применении физических методов лечения. Так, например, известное улучшение отмечается при применении рентгенотермии.

— При рентгенотермии? — переспросил Егоров.

— Да, рентгенотермия проводится обычно с центрированием лучей на область ножек мозга и подкорковых узлов.

— Но этому больному вы рентгенотермию не давали. Не так ли, Виктор Васильевич?

— Так.

Егоров посмотрел на Титова и, увидев в его глазах одобрение, продолжал:

— Если позволите, Виктор Васильевич, я вам больше скажу: вы пробовали применить рентгенотермию, и вам это не удалось — больной не переносил одного вида рентгеновских установок. Верно?

— Верно, — ответил Пылаев и переглянулся с Титовым.

— Я думаю, Виктор Васильевич, — удовлетворенно закончил Егоров, — этот больной не выносит вида рентгеновской установки потому, что она напоминает ему применявшуюся фашистами аппаратуру. И этот больной побывал в Браунвальде!

В кабинет вошел дежурный врач с халатами для Титова и Егорова. Его спокойное полное лицо выражало озабоченность. Он подошел к Пылаеву и, оглянувшись на посетителей, тихо проговорил:

— Состояние все время ухудшается. Резкое двигательное возбуждение. Пульс сто пятнадцать.

— Пойдемте, товарищи, — порывисто встал Пылаев, — пойдемте. Сейчас, пожалуй, еще можно будет попробовать поговорить с больным, но уже через полчаса… боюсь, что через полчаса будет поздно.

Просторная, блещущая белизной палата № 10 находилась на первом этаже. Высокие окна настежь распахнуты, и живительный майский воздух так прочно поселился в палате, что в ней не ощущается характерного больничного запаха.

Больной лежит у окна, на широкой кровати с гнутыми хромированными спинками, покрытый тонким кремовым одеялом. Скрученный, с согнутыми в коленях ногами, с подведенными к груди руками. Время от времени он кивает головой. Видно, как под одеялом часто и мелко вздрагивает нога, а лицо с устремленным в одну точку взглядом уже ничего не видящих глаз неподвижно, ничего не выражает, кажется бессмысленным.

Трудно поверить, что в этом изуродованном болезнью теле еще бьется жизнь. — Титов заговорил с ним мягко, задушевно, но больной почему-то стал беспокоиться и болезненно вскрикнул:

— Ты кто?

— Не волнуйтесь, — участливо проговорил Иван Алексеевич, осторожно прикасаясь к его сухой, горячей ладони, — я только хочу знать, кто издевался над вами, кто сделал с вами все это?

Губы больного зашевелились, Титов низко наклонился над ним, стараясь не пропустить ни одного слова из того, что еле внятно шептал умирающий. Слепой провел по морщинам на лице Титова пальцами и ясно, отчетливо произнес:

— Да, ты тоже видел горе!

Больной умолк. Начался очередной приступ судорог. Стало тихо — слышен едва уловимый шелест зелени за окном. Легкий ветерок приносит запах травы и жасмина. Струи живительного весеннего воздуха льются в палату, где человек уходит из жизни.

Титов не рискует больше нарушать эту тишину и долго сидит у постели молча, с зажатыми между колен руками.

У больного вдруг прекратились судороги, он весь выпрямился и стал совсем неподвижным. Титов взглянул на врачей. Врач подошел к больному и взял его руку, проверяя пульс.

Больной вдруг неожиданно громко сказал:

— О-о-о, проклятый!

— Кто? — быстро спросил Титов.

— Кранге.

Загадка Браунвальда продолжала оставаться загадкой.

В клиниках больше не было больных, о которых можно было бы предположить, что они побывали в лапах Рихарда Тиммеля. Собранные сведения были весьма скудными. Оставалось одно — тщательно изучать материалы по энцефалиту, узнавать все возможное о людях, так или иначе имевших отношение к опытам на «объекте 55».

Егоров с первых же дней пребывания в институте увлекся тематикой лабораторий и, помимо работы по предложенной ему теме, продолжал заниматься загадкой Браунвальда. Титов представил молодому ученому полную самостоятельность в этом вопросе. Самому ему удавалось заниматься этим лишь урывками — дела по основной тематике в последнее время отнимали у него все больше и больше времени.

Накануне сдачи темы Титова пригласил к себе в кабинет профессор Сибирцев.

— Иван Алексеевич, у вас на завтра все подготовлено?

— Все, Федор Федорович.

— Нескладно получается. Столько готовились, столько сил положили и вот… — старик суетливо перебирал бумаги на столе и как-то виновато поглядывал на Титова, — а сдать тему завтра не удастся. Вы не расстраивайтесь, Иван Алексеевич. Ничего особенного, а просто… применять вашу новую аппаратуру придется несколько своеобразно. Так сказать, на месте преступления.

— Ничего не понимаю!

— Сейчас объясню вам, Иван Алексеевич. Сейчас объясню. Вам, кажется, приходилось бывать в филиале?

— В каком?

— В Петровском.

— Бывал, Федор Федорович.

— Ну вот и хорошо. — Сибирцев продолжал посматривать на Титова еще исподлобья, но в глазах его уже можно было уловить улыбку. — Хорошо, Иван Алексеевич. Тем легче вам будет помочь капитану Боброву.

— Что, есть какие-нибудь сигналы от капитана Боброва? — не без тревоги спросил Титов.

— Мне сообщили о том, что приборы, которые мы поставляем в филиал института, начинают шалить. Началось это недавно, и, кажется, виною всему техник Никитин.

— Вот как! — Титов сейчас же вспомнил те времена, когда работами института усиленно интересовался американский ученый Эверс. — Странно. Теперь… Люди, которых принимают в филиал, проверяются и…

— Э, проверка, проверка! Здесь дело поинтересней. Никитин работает уже давно в филиале. Переведен туда из Центрального института, а вот недавно обнаружилось, что, как только он входит в помещение лаборатории, приборы начинают шалить. Выходит — они работают нормально.

— Ну, знаете, Федор Федорович, это мистика какая-то. Хорошо ли разобрались во всем этом?

— Думаю, хорошо. У меня есть сведения, что проверяли тщательно.

— Так, значит, Никитин…

— Неизвестно, неизвестно. Может быть, дело и не в Никитине. Там уже несколько дней находится капитан Бобров. Он считает, что разрешать этот вопрос надо с технической стороны и через свое начальство обратился с просьбой помочь ему. Надо будет подготовить наши портативные приборы типа 24–16 и выехать в Петровское.

Был теплый летний вечер.

Полный забот и волнений трудовой день окончился. Титов поздно возвращался домой. Выйдя за ограду института, он направился к поселку по густой, тянувшейся вдоль новых, уже зажигавшихся вечерними огнями домов аллее.

Жара сменилась вечерней прохладой. В институтском поселке было тихо. Только изредка по отполированному машинами асфальту проносились легковые автомобили да из распахнутых окон слышались звуки радио.

В квартире по-холостяцки пусто. Открыв на кухне банку консервов и вынув из портфеля сверток с провизией, Иван Алексеевич наскоро пообедал здесь же, за накрытым клеенкой кухонным столом. Затем прошел к себе, включил приемник, и комната наполнилась звуками мелодии, которая лилась тихо, действовала успокаивающе и не мешала работать. Титов низко наклонил пластмассовый колпак настольной лампы, вырывавшей из темноты яркий круг, и стал, как обычно, просматривать иностранные газеты и журналы. Прочитывать самому вороха литературы, в которой могли попасться крупицы необходимых сведений, конечно, физически невозможно. Титов разработал целую систему, пользуясь которой, читал лишь отобранное для него сотрудниками.

Много раз он возвращался к статье инженера Крайнгольца, перечитывая ее снова и снова. Да, Сибирцев, безусловно, прав.

Статья весьма интересная. Теперь, когда стало известно, что профессор Отто Кранге имел отношение к опытам в Браунвальде, эта статья в глазах Титова приобрела особенный интерес.

Крайнгольц неоднократно ссылается на работы Кранге. Делает это осторожно, приводя только некоторые, как будто мало значащие, факты. Совершенно непонятно, что знает Крайнгольц о Кранге, и знает ли вообще что-нибудь о работах на «объекте 55».

Несомненно одно — надо очень внимательно следить за выступлениями в печати инженера Крайнгольца.

Титов встал из-за стола, прошелся по комнате, разминаясь и время от времени плотно смыкая уставшие глаза. Неожиданно в памяти вспыхнуло описание истории болезни: «Приходил Рихард Тиммель»… Рихард Тиммель… С каким ужасом этот несчастный, должно быть, ждал его прихода! А этот! С какой ненавистью он сказал: Кранге! Сколько искалеченных людей, сколько изломанных судеб! Скольких не вернувшихся ждали и, быть может, ждут до сих пор… Катя… Большая шинель, сапоги… Капитан медицинской службы, женушка, милая, родная! Она ушла, маленькая, с новой морщинкой, залегшей у бровей… Он еще ждет ее… А если и она была там!

Эта мысль обожгла его. Он раскрыл окно, постоял около него, вдыхая прохладный, пропахший сосной воздух, потом резко повернулся к столу и, подвинув ближе лампу, стал дочитывать немецкую газету «Тагес Шпигель»:

«14 июня. По сообщению телеграфного агентства ДНБ, вчера, в 18 часов покончил жизнь самоубийством видный наци, доктор Отто Кранге, отбывавший наказание в специальной тюрьме для военных преступников близ Неешульце».

Титов взволнованно заходил по комнате. «Так значит, этот фашистский изверг был жив до сих пор, значит, он пережил свои жертвы, значит, он содержался в лагере для военных преступников, значит…»

Титов подошел к настенной карте.

«Содержался в тюрьме для военных преступников близ Неешульце». Неешульце? На настенной карте не было такого населенного пункта, и Титов открыл «Атлас мира». Найдя в алфавитном списке Неешульце, он отыскал его в указанной клетке.

Неешульце. Американская зона оккупации.

Загадка Браунвальда усложнялась. Унес ли Кранге с собой тайну своего страшного дела навсегда или оно возродится где-то на новой почве?

Иван Алексеевич задумчиво смотрел в темную, подернутую дымкой даль, на верхушки сосен, залитые лунным светом, на высоко поднявшуюся в небе луну.

Через несколько минут он попытался снова сесть за работу, но усталость взяла верх, он погасил лампу.

Звонок телефона трещал настойчиво и, как показалось Титову, тревожно.

— Да, я вас слушаю… Да, Титов… Привет… Та-к… Ага, очень хорошо… Хорошо, я приеду… приеду послезавтра на станцию Волновую. Хорошо. Машину? Будет Кузнецов? Отлично. Какой номер машины?.. ХВ 15–40? Записал. Спокойной ночи!

3. За высокой оградой

Ежедневно в восемь утра у почтовой конторы на углу Роксбери и Чайна-стрит Том Келли вскакивал на свой велосипед. Его тонкие жилистые ноги в течение четырех минут беспрерывно накручивали педали, и этого хватало для того, чтобы остались позади Кей-стрит и Сенсет, а еще три минуты — и Том, велосипед и почтовая сумка покидали пыльные улицы Гринвилла.

У бензиновой колонки Том сворачивал с шоссе на Хиллтоун и направлялся по неширокой извилистой дорожке к ферме старого Пэтмена. Оставив здесь корреспонденцию, он несся дальше. Стин-ривер он переезжал через плотину у мельницы Пата Глоскофа, бросал пачку газет в окошечко электроподстанции и снова выезжал на шоссе Гринвилл — Хиллтоун. Кончалась хорошая часть пути и начиналась отвратительная. Первая часть была хорошей не только потому, что ехать можно было по узким тенистым дорожкам, бок о бок с живыми зелеными изгородями, спускаться к прохладным ручейкам, горделиво именуемым здесь реками, но и потому, что на этом участке своего ежедневного маршрута ему не встречался Джо Форген.

Да, кончался хороший участок дороги, и надо было снова выезжать на шоссе. По шоссе проносились огромные тяжеловесы с прицепами и обдавали его пылью и газолиновым перегаром, здесь сильнее припекало солнце, а спину начинали щекотать медленно стекавшие струйки пота. Самым неприятным было отвозить корреспонденцию в усадьбу, именуемую здесь Пейл-Хоум. Направляясь в Пейл-Хоум, никак нельзя было миновать харчевню Форгена. Вот она показалась на развилке дорог. Темная, перекошенная, харчевня приютилась у бензозаправочной станции — в очень удобном месте для улавливания шоферов, желающих пропустить пару рюмок и сжевать сэндвич.

Мимо этой харчевни Том Келли проезжал ежедневно в одно и то же время, и уже в течение двух недель неизменно его дорогу преграждала монументальная фигура Джо Форгена.

Но сегодня здесь никого не было.

Том закинул почтовую сумку повыше, пригнулся к рулю, нажал на педали, и его машина понеслась с такой скоростью, что через двадцать-тридцать секунд он сможет свернуть на боковое шоссе, сможет подлететь к стальному мостику через Чейз-ривер и — догоняй тогда Джо Форген!

Оставив позади харчевню. Том резко свернул вправо и понесся по круто спускавшейся к мостику ленте асфальта.

Посредине узкого стального мостика, широко расставив тумбообразные ноги, стоял Джо Форген.

— Алло, Томми! — квадратное лицо Форгена скривилось в нехорошую усмешку. Огромные челюсти методически жевали «гам», и он угрожающе взглянул на резко, с визгом затормозившего перед ним Келли. — Ты, кажется, забыл наш уговор, Келли. Я бы не советовал тебе быть таким рассеянным, Томми!

Не сказав больше ни слова, заранее зная, какое впечатление произведет его внезапное появление на тщедушного почтальона, Форген медленно двинулся вверх по направлению к харчевне. Келли поплелся за ним, ведя за руль свой велосипед.

По мере приближения к харчевне Том отставал от Форгена все больше и больше. Расстояние между ними увеличивалось, но это вовсе не означало, что Келли намеревался снова улизнуть от свирепого Джо. Келли хорошо помнил угрозу Форгена — в случае непослушания сообщить о нем молодчикам босса Джеймса, которые терроризировали всю округу.

Знакомство с ними не предвещало ничего хорошего. Скорее всего оно могло закончиться так же печально, как с аптекарем Цинусом, не пожелавшим подчиниться боссу. После этого его нашли в канаве с проломленным черепом.

Хорошо, конечно, если бы удалось незаметно проскользнуть мимо харчевни и доставить владельцу Пейл-Хоум корреспонденцию не просмотренной, ну, а сбежать теперь было бы слишком рискованно.

К тому моменту, когда Келли притащился, наконец, со своим велосипедом к харчевне, Форген уже успел стать за стойку и при появлении почтальона в низком, прокуренном зале постарался изобразить на своем багрово-красном лице подобие улыбки.

— А, Томми! Ты недурно сделал, что забрел ко мне со своей почтовой сумкой. Нет ли у тебя письма с известием о смерти моей тетушки из Алабамы? Ей давно пора отправиться в лучший мир и оставить своему племяннику несколько тысчонок.

Келли был хорошо «проинструктирован» Форгеном и, заметив в зале посетителей на высоких табуретах у стойки, в тон хозяину отвечал:

— Тетка переживет тебя, Джо, уже хотя бы для того, чтобы не оставлять своих тысчонок такому племяннику, как ты. Тебе заказное письмо, Джо Форген, — добавил он серьезно, чуть понизив голос.

— А, ну что же, тогда давай пройдем в конторку — у меня там найдутся чернила и ручка, чтобы расписаться в твоей книге.

Конторка слабо освещена небольшим окошком. Здесь Том увидел сухощавого молодого человека. Вся его фигура, манера держаться и прекрасно сидящая на нем светлая пара в елочку никак не гармонировали с убогой обстановкой конторки. Он беспокойно расхаживал по тесному помещению. Молодое, но уже порядком измятое, дряблое лицо с тусклыми глазами, прикрытыми одутловатыми веками, показалось почтальону знакомым. Неужели это инженер Хьюз, которого он иногда видел в усадьбе Пейл-Хоум? Келли вопросительно покосился на Форгена и покрепче прижал к себе почтовую сумку. Но хозяин харчевни, очевидно, уже не считал нужным играть роль радушного адресата и грубо потянул сумку Тома к себе.

— Выкладывай, Келли, что там есть для владельца Пейл-Хоум. Мистер Хьюз сейчас разберется во всем этом.

На столик посыпались письма, проспекты, несколько журналов и газеты. Хьюз быстро отобрал из этой довольно большой пачки нужные ему два конверта и занялся их «препарированием».

— Молодец, Джо! Это как раз то, что нужно шефу. — Бесцветные глаза инженера мрачно уставились на почтальона: — А ты что же, Келли, решил сегодня проехать мимо, не заглянув к своему приятелю Джо?

Хьюз встал, уперся ладонями в бока, подошел вплотную к почтальону, но потом быстро обернулся к Форгену.

— Ты хорошо сделал Джо, что подкараулил его на мостике. Очень хорошо. Шеф будет доволен.

Форген осклабился, довольно заморгал глазами, предвкушая щедрую подачку, но тут же его лицо приобрело тупое, чуть испуганное выражение.

— Мистер Хьюз, кажется, с этим надо кончать поскорее, — Форген кивнул в сторону стола с рассыпанной на нем корреспонденцией, — боюсь, как бы задержка Келли не вызвала подозрений в Пейл-Хоум.

— Ты прав, Джо. С этим надо кончать поскорее, но мы должны обождать шефа.

Лицо Форгена вытянулось в изумлении.

— Приедет шеф?

— Да, да, — Хьюз посмотрел на часы, — с минуты на минуту шеф должен прибыть из Вашингтона… А вот, кажется, и он, — Хьюз прислушался к сигналам за стеной и прильнул к окошку, вглядываясь в подъехавшую к харчевне машину. — Ну, конечно, он! Да еще с Клифтоном!

Хьюз обернулся к Форгену, но того и след простыл — он поспешил навстречу необычайным посетителям.

В конторку вошел плотный среднего роста мужчина в добротном костюме и элегантной шляпе. Непринужденность, с которой он прошел прямо к столику и уселся за ним, показывала, что в любой обстановке он привык чувствовать себя уверенно. Сопровождавший его Клифтон почтительно остановился у двери, а Джо Форген уже успел приготовить подносик, на котором стояли запотевшие стаканчики с воткнутыми в них соломинками. Поставив подносик перед шефом, хозяин харчевни неуклюже попятился к двери и застыл рядом с Клифтоном.

— Ну, Хьюз, рассказывайте, как обстоят дела у вашего коллеги в Пейл-Хоум?

Хьюз молча покосился на притаившегося в темном углу Тома Келли. Форген перехватил этот взгляд и поспешно выпроводил ненужного свидетеля.

— Ты, Томми, посиди за стаканчиком бренди, пока получишь обратно свою сумку и корреспонденцию в Пейл-Хоум.

— Итак, что нового у Крайнгольца? — продолжал шеф, когда почтальон вышел. — Удалось кому-нибудь из ваших ребят, Форген, пробраться за его высокую ограду?

— Нет, сэр, это невозможно, — упавшим голосом произнес верзила.

— Невозможно?

— Да, сэр. Ведь вы говорили, что все это надо проделать без шума.

— Разумеется.

— Ну вот. — Форген грузно переминался с ноги на ногу, посматривая то на Хьюза, то на Клифтона. Хьюз решил помочь Форгену и продолжал за него.

— Я уже сообщал вам, что пробраться за «высокую ограду», пожалуй, действительно невозможно. В то время, когда я работал у Крайнгольца, он запретил доступ в свои лаборатории, обнесенные высокой стеной, не только мне и Вилли Уорнеру, но и своей жене, миссис Элеоноре.

— А что Уорнер? Все еще продолжает работать у него?

— Да, сэр.

— Вы не думали, в какой мере он может быть нам полезен?

Бледное измятое лицо молодого инженера сморщилось в презрительную усмешку.

— Вилли Уорнер слишком прогрессивно настроен для того, чтобы понять вас, сэр.

— Ну, что же, и это надо будет учесть, — шеф вынул из кармана записную книжку с обложкой из мягкой серой кожи и сделал в ней несколько заметок. — Значит, Уорнер, по-вашему, отпадает. За ограду не проникала даже жена Крайнгольца. Так, это интересно. У вас имеются какие-нибудь сведения о миссис Элеоноре?

— Она покинула мистера Крайнгольца еще в то время, когда я был у него на работе.

— Об этом вы мне уже рассказывали, Фрэнк. Говорили и о том, что миссис Элеонора весьма неодобрительно относилась к затеям своего мужа. Меня интересует другое; перепадает ли теперь Крайнгольцу что-нибудь на его опыты?

— О, нет! Миссис Элеонора — дочь крупного бизнесмена и уже, наверное, поэтому достаточно практична, — рассыпался неприятным смешком Фрэнк.

— Вы собрали сведения о кредиторской задолженности мистера Крайнгольца?

— Вот они, — Хьюз положил перед, шефом узкий листок с колонками цифр. Шеф принялся внимательно их изучать.

— Так, это очень хорошо. Мистер Клифтон! — От двери отделилась сумрачная фигура, сделав шаг по направлению к столику. — Мистер Клифтон, запишите: самым срочным образом заняться электростанцией, которая снабжает лаборатории Крайнгольца электроэнергией. Вы меня хорошо поняли?

— О, да, сэр!

— Та-ак, — шеф помолчал несколько минут, вылавливая из стаканчика ломтик лимона, потом отбросил соломинку и повернулся к Хьюзу. — Так, значит, в обнесенные высокой оградой лаборатории еще никто не проникал, кроме самого Крайнгольца? Ну, а что же, свои опыты Крайнгольц ведет в полном одиночестве?

— Нет, ему помогает доктор Пауль Буш.

— Пауль Буш? — Серая книжка вновь была раскрыта и в ней сделаны записи. — Кто такой Пауль Буш?

— Старый врач, с которым Крайнгольц был большим приятелем еще в Германии. Буш очень способный хирург. Он имел блестящую практику в Мюнхене, но с приходом к власти Гитлера эмигрировал в Штаты. Человек он со странностями, увлекающийся, романтичный. Он и Крайнгольцу помогает по увлечению. Это, несомненно, единственный человек, который знает все, что делается в лаборатории Крайнгольца.

— Спасибо, Фрэнк. Это очень интересно. Запишите себе, мистер Клифтон: надо как следует заняться этим Паулем Бушем. Я вам позднее дам подробные инструкции. А вы, Фрэнк, вместо этого, — шеф повертел в руках конверт с письмом, адресованным Крайнгольцу, — отправьте заготовленное нами письмо.

Выбравшись из харчевни, Том Келли ехал по направлению к Пейл-Хоум медленно, едва вращая педали, все время раздумывая о Крайнгольце.

Он возил почту владельцу Пейл-Хоум уже два года и за это время успел привыкнуть к нему. К тому же Крайнгольц очень хорошо с ним обращался. В округе в свое время порядком болтали о странном ученом, который уединился на вилле своей жены и проводит там какие-то таинственные опыты. Особенно много было толков после того, как рядом с виллой выросла огромная кирпичная стена.

Что делается за стеной?

Почему нет никому туда доступа?

Возникали версии одна нелепее другой, но владелец Пейл-Хоум вел себя более чем скромно, никаких особенных событий в связи с появлением высокой ограды не произошло, и вскоре окрестным жителям надоело болтать о своем соседе.

Почтальон уже миновал мостик через Чейз-ривер, поднялся на небольшой холмик и теперь спускался в широкую долину, в глубине которой голубело озеро, окруженное лесом. Еще один поворот дороги, еще несколько минут пути — и вдали покажется Пейл-Хоум. Самой виллы отсюда не видно из-за близко подступающих к ней высоких деревьев, но огромная кирпичная стена…

«А в самом деле, что творится там, за этой стеной? — размышлял Келли, притормаживая при спуске в долину. — Может быть, там делается что-нибудь нехорошее, и люди, собиравшиеся в харчевне Форгена, хотели… А впрочем, зачем им понадобилось собираться тайком? Если бы это были представители власти, они действовали бы иначе. И почему там вдруг оказался инженер Хьюз, который раньше работал в Пейл-Хоум, и почему…»

Да, вопросов возникало много, и Том не в силах был разобраться в них. Чем ближе он подъезжал к вилле, тем больше ему хотелось рассказать обо всем случившемся в харчевне мистеру Крайнгольцу. Рассказать о том, что он встретил там инженера Хьюза, который просматривал адресованную мистеру Крайнгольцу почту, рассказать о… Да, но тогда надо будет признаться в том, что он, Келли, вот уже в течение двух недель передавал на просмотр Форгену всю адресованную на Пейл-Хоум корреспонденцию, а значит… Том вспомнил, как он, расталкивая толпу зевак, подходил к канаве, в которой лежал аптекарь с проломленным черепом, и стал быстрее накручивать педали своего старенького велосипеда.

Владелец Пейл-Хоум, очевидно, ждал прибытия почты. Как только Келли нажал кнопку звонка на бетонном столбе массивных ворот, в конце прямой дорожки, ведущей от веранды к калитке, показался Крайнгольц. Том хорошо видел через витую металлическую ограду как он, высокий, стройный, с непокрытой головой, крупными торопливыми шагами направлялся к воротам. Звонок, видимо, оторвал его от работы: он не успел снять халат.

— Вы немного запоздали сегодня, Келли.

— Мистер Крайнгольц, — замялся Келли, — мистер Крайнгольц, дело в том, что я…

— Ничего, ничего, мой друг. Показывайте поскорее, что вы мне привезли. — Крайнгольц взял протянутую ему почтальоном пачку корреспонденции и тут же, не отходя от ворот, стал ее перебирать. Найдя среди писем, газет и журналов большой конверт с рельефными надписями, он весело улыбнулся:

— Спасибо, Келли, вы привезли как раз то, что я жду с нетерпением.

Крайнгольц протянул Тому смятый доллар и повернулся к вилле, на ходу пытаясь раскрыть конверт.

— Мистер Крайнгольц!

Крайнгольц обернулся к почтальону.

— Вы хотели мне что-то сказать, Томми?

Том смущенно мял полученный от инженера доллар. Доллар, казалось, жег ему руку, но он не мог ни на что решиться.

— Я хотел вам сказать. Вы очень добры ко мне, мистер Крайнгольц, — Том настойчиво совал в руки Крайнгольца полученный от него доллар, — я, право, не заслужил, не стоит…

Тонкая нежная кожа на лице Крайнгольца мгновенно покрылась румянцем, и в его всегда приветливых светло-голубых глазах вспыхнули гневные искорки. Крайнгольцу показалось, что почтальон догадывается о его безденежье!

— Не валяйте дурака, Том, и убирайтесь вон! Поняли?

Откровенный разговор не состоялся.

Пыльный ветерок еще долго подбрасывал смятую долларовую бумажку у ворот Пейл-Хоум, Келли несся дальше, а Крайнгольц, уже забыв о разговоре с почтальоном, поспешно прошел к себе на веранду.

— Вилли! Вилли! Где вы запропастились, черт возьми! Идите же скорее сюда!

На голос Крайнгольца из внутренних помещений виллы, переделанных в лабораторию, вышел Уорнер.

— Смотрите! — размахивал Крайнгольц высоко поднятым в руке большим конвертом.

— Письмо из «Общества изобретателей»?

— Ну, конечно! — радостно воскликнул Крайнгольц. — Теперь все будет в порядке! Должен признаться вам, Уорнер, мне очень не хотелось вас увольнять, не говоря уже о том, что, если бы не это, — он щелкнул ногтем по письму, — если бы не это, пришлось бы прекратить дальнейшие опыты. Да, Вилли, у меня не осталось ничего, кроме колоссальных долгов. — Он нашарил в кармане маленький ножичек, собираясь вскрыть конверт. — Фрэнка ведь мне тоже пришлось уволить потому, что я не в состоянии был держать двух помощников. Впрочем, я не очень сожалею о Хьюзе. Вы — совсем другое дело, — похлопал он по плечу Уорнера. — Сядем, Вилли.

Оба опустились в плетенные кресла, и Крайнгольц весело посмотрел на тонкое смуглое лицо молодого физика. Тот, видимо, совсем не разделял радостного настроения своего патрона, по крайней мере, внешне он был спокоен. И только манера запускать свои длинные пальцы в темные прямые волосы выдавала его волнение.

— Вы, кажется, не очень обрадованы возможностью продолжать совместную работу? — спросил Крайнгольц, вскрывая конверт.

— Это, кажется, зависит от того, что содержится в этом письме, не так ли?

— Всецело.

— Тогда прежде всего прочтем его.

Крайнгольц улыбнулся — ему всегда импонировала спокойная рассудительность Уорнера. Медленно, как завзятый игрок вытягивает карту из колоды, он вытащил письмо из конверта и погрузился в чтение. Лицо его вытягивалось по мере чтения и к концу стало темнее тучи.

— Ничего не понимаю, — сказал он растерянно и опустил руку с письмом. — Что же это такое? Ведь все было решено. Они гарантировали мне крупную финансовую помощь для окончания работ. Я рискнул продолжить изыскания, задолжал везде, где только мог, а теперь… Я ничего не понимаю, Вилли!

— А я не понимаю вас, мистер Крайнгольц. Неужели вы серьезно верили в то, что это «Общество» окажет вам содействие?

— Как я мог не верить! Ведь в предыдущем письме они гарантировали мне крупную поддержку. Вы же читали его.

— Да, читал. И это обещание показалось мне подозрительным.

— Подозрительным?

— Да, скажу вам больше, я немало удивился тому, что вы поверили этим обещаниям, воодушевились, пошли на крупные долги, развернули работы и думали, что сумеете их завершить. Вспомните: в течение нескольких лет, к кому бы вы ни обращались за помощью, вам отказывали. Никто не хотел вкладывать деньги в дело, которое не обещало прибыли. Верно?

— Правильно, но до этого я обращался к отдельным фирмам и частным предпринимателям, а это общество! Общество, которое призвано содействовать изобретателям, работающим над открытиями, ведущими к расцвету цивилизации!

— Громкие слова — цивилизация, общество! Какое общество?! — воскликнул Уорнер, и лицо его вспыхнуло гневным румянцем. — Общество, которое содержится теми же фирмами и частными предпринимателями. А они пекутся только о том, чтобы закабалить изобретателей и захватить в свои руки их открытия, нажить на них состояния!

Крайнгольц ничего не ответил Уорнеру и долго сидел молча, пристально рассматривая конверт, будто в оттиснутых на нем надписях был ответ на волновавшие его вопросы. Уорнер поднялся и стал медленно прохаживаться по обширной веранде, изредка посматривая на понуро сидевшего в своем кресле Крайнгольца.

Почти два года он работал у этого своеобразного, до сих пор не понятого им человека. Поступал он в лабораторию Крайнгольца без особого удовольствия — в самом начале инженер поставил условие, что не намерен посвящать кого-либо в тайну проводимых им изысканий. От своих помощников он требовал абсолютного повиновения, исполнительности — и не больше. Да, поступал сюда Уорнер без особого желания — ему не нравилось, что Крайнгольц так тщательно скрывал от всех, чем, в сущности, он занимается. Но другого выхода не было.

Карьера Уорнера началась неплохо. После окончания Массачусетского технологического института ему удалось попасть в опытное бюро крупной радиотехнической фирмы, удалось зарекомендовать себя толковым специалистом. Но помимо своей основной работы, он немало времени уделял общественной деятельности. Могущественным владельцам концерна не понравилась такая активность молодого радиофизика, и они очень быстро избавились от него. Достаточно было выступления Уорнера на митинге, организованном Комитетом защиты мира, чтобы имя его стало фигурировать не только среди борцов за мир, но и в черном списке. Он понял, что его способности, его диплом уже не в состоянии открыть ему дверей ни одной из радиофирм. Нужда в семье Уорнера увеличилась. Случайно подвернувшееся ему место в Пейл-Хоум показалось спасением. Крайнгольц не интересовался, занесены ли его помощники в черный список, он требовал от них одного: работы, работы и еще раз работы.

В первые месяцы пребывания в Пейл-Хоум Уорнер с опаской присматривался к Крайнгольцу. Таинственное, а может быть и связанное с какими-нибудь подозрительными намерениями дело, которым занимался Крайнгольц, настораживало Уорнера, вызывало в нем смутное чувство тревоги и неприязни к владельцу Пейл-Хоум. Но время шло. Уорнер осторожно и очень внимательно изучал своего патрона и постепенно проникался к нему все большим уважением. Крайнгольц недолюбливал Хьюза, а к Уорнеру относился гораздо приветливей. Постепенно ледок, который вначале прослаивал их отношения, начал подтаивать. После отъезда жены и увольнения Хьюза Крайнгольц делился с Уорнером своими соображениями о финансовой стороне дела, но о сути своей работы молчал по-прежнему. И по-прежнему для Уорнера был закрыт доступ в лаборатории за высокой оградой.

Молчание прервал Крайнгольц.

— Я все время думаю над вашими словами, Вилли. Вы сказали подозрительно. — Крайнгольц быстро обернулся к двери во внутренние помещения виллы, прислушался и потом продолжал: — Да, да, последнее время мне самому многое стало казаться странным. И это начиная с того момента, когда Хьюз, стал слишком настойчиво добиваться доступа «за ограду». И дальше, помните тот случай, когда ночью сработала автоматика? Я уверен, что кто-то пытался проникнуть в лаборатории. — Крайнгольц помолчал, вспоминая, что Уорнер никогда не проявлял никакой назойливости, никакого излишнего любопытства к делам «за оградой». — Да, все это заставляет настораживаться, вы правы, но что может быть подозрительного в письмах «Общества изобретателей», я не могу понять, — закончил он задумчиво.

— А я вам скажу. Не исключена возможность, что кому-то хочется помешать вам вести свои работы. Кто-то инспирировал первое письмо, постарался вселить в вас надежду, толкнул на то, чтобы вы сделали долги, потом послал вам категорический отказ и теперь… — Уорнер хлопнул ладонью о ладонь, и Крайнгольц вздрогнул.

— И теперь я пропал, — закончил он тихо.

Уорнер смотрел на инженера, всегда бодрого и энергичного и вдруг осунувшегося под ударами свалившихся на него забот. «А что, если Крайнгольц действительно, как он говорит, работает над изобретением, которое может принести огромную пользу человечеству?»

Уорнер подошел к Крайнгольцу и, наклонившись к нему, сказал:

— Вы никогда не думали над тем, что начали не с того конца, мистер Крайнгольц?

— Я не понимаю вас, Вилли.

— И я вас тоже, — Уорнер пытливо посмотрел в глаза Крайнгольцу, — и я вас тоже не понимаю. Вы говорили, что поставили перед собой благородную задачу, говорили, что хотите спасти человечество от многих страданий и невзгод, а вместе с тем собирались субсидироваться у богачей.

— Не могу же я один…

— Вот, вот. Вы правильно сказали. Вы ничего не сможете сделать в одиночку. Я не знаю, над чем именно вы работаете. И меня это не очень интересует. Но я хочу вам сказать, раз уж об этом зашел разговор, если вы стремитесь создать «за оградой» новое смертоносное оружие, — Крайнгольц отпрянул в своем кресле от Уорнера, — тогда обращайтесь к капиталу. Обращайтесь смело: вы получите поддержку. Но если вы хотите действительно помочь миллионам людей, то поймите: в одиночку вы — не борец! Только в единении с прогрессивными силами вы сможете завершить вашу работу.

— О Вилли, — поморщился Крайнгольц, — я очень далек от политики. Я ученый и считаю, что настоящий ученый политикой должен заниматься лишь постольку, поскольку надо ограждать себя от нее.

— Я вижу, у вас во всем тактика «высокой ограды». Жаль! В этом ваша ошибка. Рано или поздно вы это поймете или вам придется бросить свое дело.

— Никогда, — горячо возразил Крайнгольц.

— Тогда, — спокойно продолжал Уорнер, — вы попадетесь в руки людей, которые сумеют использовать ваши изыскания так, как им это заблагорассудится.

Спор ни к чему не привел.

Упоминание Уорнера о прогрессивных силах, которые якобы могли как-то способствовать воплощению его идеи, вызвало у инженера ироническую усмешку. Эти силы представлялись ему какими-то абстракциями, которыми довольно ловко оперировали различные «политиканы». Он знал одно — для завершения его изысканий нужна абсолютная тайна и деньги. Большие деньги. Весь его жизненный опыт подсказывал ему, что деньги, естественно, можно получить у людей, обладающих ими.

Крайнгольцу чужды были рассуждения Уорнера, но такт, с которым помощник говорил о его замыслах, ему нравился. Он чувствовал, что Вилли искренне желает ему успеха, и ловил себя на том, что ему это приятно. В последнее время он все больше и больше начинал доверять Уорнеру и даже подумывал иногда, не ввести ли Уорнера в курс всех своих дел, не посвятить ли его в тайну, не впустить ли его «за высокую ограду».

«Нет, нет! Доверять нельзя никому!»

Крайнгольц тяжело переживал отъезд Уорнера. Нет средств, нет помощников, нет ничего, кроме долгов, за неуплату которых не сегодня-завтра придется сесть в тюрьму.

— Ну, что же, Вилли, мне, право, жаль, что так все получилось. Жаль! Вот вы и опять без работы, — мягко улыбнулся Крайнгольц, провожая медленно шагавшего к воротам Пейл-Хоум Уорнера. — Что вы думаете делать теперь? Ведь у вас родители и, кажется, сестренки, братишки, которым вы помогаете. Не так ли?

— Да, мистер Крайнгольц, куча родных, и все они нуждаются в моей помощи. Но это не так уж неприятно. Неприятно то, что во мне не нуждается ни одна радиофирма, — пошутил Уорнер. — Ну, ничего, я не собираюсь унывать и хочу податься на юг, к Мексиканскому заливу. В Порто-Санто у меня есть приятель, с которым я, быть может, смогу открыть мастерскую по починке радиоприемников. Перспектива не из блестящих — в этом городишке вряд ли найдется столько поломанных приемников, чтобы хватило для нашей мастерской. Но ничего не поделаешь — пока не приходится рассчитывать на лучшее.

Уорнер умолк и посмотрел на Крайнгольца. Тот стоял с опущенной головой.

Светлые, всегда широко раскрытые глаза сейчас были прищурены и устремлены в какую-то точку.

— Прощайте, мистер Крайнгольц, я хочу пожелать вам успеха в ваших делах.

— Успеха? — встрепенулся Крайнгольц и откинул со лба волосы. — Вы это искренне, Вилли? Вы верите в успех моего дела?

— Если вы поставили перед собой благородную задачу, то я уверен в успехе.

Уорнер протянул Крайнгольцу свою крепкую руку, тот придержал ее обеими руками и сказал:

— Подождите, Вилли. Подождите здесь две минуты. Я сейчас принесу индикатор.

Крайнгольц почти бегом направился к «высокой ограде», на ходу доставая из кармана ключи. Через несколько минут он вернулся с небольшим футляром и передал его Уорнеру.

— Вот здесь, — инженер открыл крышку футляра, — вот здесь индикатор!

Уорнер вопросительно посмотрел на Крайнгольца.

— Много лет, — продолжал Крайнгольц, — уже много лет тому назад я сделал открытие. Я думал, что оно принесет огромную пользу человечеству. Я считал, что оно таит в себе невиданные возможности, перед которыми меркнет все созданное до сих пор объединенными усилиями человеческого разума. Я был счастлив так, как может быть счастлив ученый, сознающий, что он нашел ключ к разгадке еще одной, быть может, самой сокровенной тайны природы. Да, был счастлив, но не надолго.

Крайнгольц задумался, машинально вынул маленький прибор из футляра и стал его любовно рассматривать.

— Очень скоро это счастье было омрачено, — продолжал он со вздохом. — При первой же попытке практически применить свои изыскания я увидел, что есть люди, способные использовать их не на благо, а во вред человечеству. Я понял — ученый мир уже близок к этому открытию, что независимо от меня в разных странах будут закончены работы, подобные моим, и мне стало страшно. Я почувствовал, какая угроза может нависнуть над человечеством, и счел своим священным долгом работать над созданием защитной аппаратуры. Я спешил, я прилагал все усилия к тому, чтобы предотвратить бедствие, но вы сами видите, как это трудно.

Волнение, с которым говорил Крайнгольц, передалось и Уорнеру, и он слушал, стараясь не пропустить ни одного слова из этой неожиданной исповеди.

— Вы понимаете, Вилли, — Крайнгольц заговорил почти шепотом, и в его голосе послышались нотки отчаяния, — я каждый день жду ужасного известия. Каждое утро я просыпаюсь с тревожным вопросом — «а может быть уже началось?».

Уорнер вздрогнул.

— Что началось?

— То, что может быть пострашнее взрыва в Хиросиме. Уже потому, что придет незримо, неслышимо, придет зловеще тихо, парализует миллионы людей.

Крайнгольц умолк. Молчал и Уорнер, озадаченный всем услышанным.

Через раскрытую калитку виднелась просторная, мирная долина. От виллы крутой скалистый спуск вел к темневшему внизу, среди сосен озеру, а за ним, на пологих склонах широкой долины, далеко, до холмистой линии горизонта были видны разбросанные домики ферм, между которыми вился причудливый серпантин дороги. Все было напоено неистовым солнцем, пропитано запахом трав, цветов и плачущей смолистыми слезами сосны. Все вокруг было погружено в глубокую, нерушимую тишину удушливого летнего дня.

— Вы говорите о страшных вещах, доктор. Неужели опасность действительно так велика? Неужели теперь…

— Нет, нет, Вилли, не теперь. — Сощурив глаза, Крайнгольц пристально смотрел на белеющую вдали ферму. — Нет, не теперь. Еще пока никому, насколько мне известно, не удалось применить это открытие. Его еще нельзя использовать как мощное оружие, но ведь и пушки когда-то стреляли на сотню шагов, а теперь орудия бьют на сотни километров. Вы понимаете меня?

— Я вас очень хорошо понимаю, доктор, — взволнованно ответил Уорнер. — Но что же делать?

— Не знаю. У меня уходит почва из-под ног — я не уверен, смогу ли закончить начатое. Если закончу — мир получит защиту, а если за это время… Видите ли, Уорнер, открытие могут использовать не только в агрессивных целях, но и для любых провокаций. Как это предотвратить? Не знаю. Вот разве только индикатор…

Крайнгольц отстегнул верхнюю крышку прибора, вынул зажатую в клеммах небольшую трубочку и, держа ее перед собой на слегка согнутой руке, показал Уорнеру.

— Вот основная часть индикатора. Берегите ее! — инженер ловко вложил трубочку на место, защелкнул крышку прибора и продолжал: — Прибор потребляет ничтожное количество энергии, снабжен микроэлементом и рассчитан на длительную работу. Он будет действовать в течение многих лет. Я дарю его вам, Вилли. Дарю на прощание, — Крайнгольц задумался. — Прогрессивные силы, борьба за мир… Я мало верю во все это, Вилли, но вы верите, и пусть этот прибор будет в ваших руках. Где бы вы не были, куда бы вас не занесла судьба — наблюдайте за ним. Наблюдайте постоянно, если увидите, что вот эта лампочка, — Крайнгольц показал на маленький, вделанный в боковую крышку плафончик, — начнет мигать, то знайте — в эфире тревожно. В эфире — электромагнитные волны, несущие людям бедствия, а может быть, и смерть.

Крайнгольц не прекратил работ и после отъезда Уорнера. Он знал, что каждый наступающий день может быть последним днем его пребывания в Пейл-Хоум, понимал всю безвыходность положения и вместе с тем лихорадочно продолжал свои опыты, хватаясь, как утопающий за соломинку, за каждую возможность поработать еще час, еще день и хотя бы на шаг приблизиться к разрешению задачи.

Дни проходили довольно бесплодно. Один, без помощников, не имея возможности приобретать необходимые материалы и оборудование, он мало успевал днем, но зато вечера и часть ночи были продуктивными.

Вечером, обслужив больных своего округа, приезжал Пауль Буш и закипала работа.

Со второй половины дня Крайнгольц уже начинал прислушиваться к звукам, доносившимся из-за ограды виллы и, заслышав тарахтение старенького фордика, выбегал навстречу своему другу.

Пауль Буш, маленький старик, с лицом, иссеченным морщинами, с торчащим вокруг обширной лысины седым пушком, кряхтя и ворча что-то себе под нос, вылезал из машины. Поношенный костюм, мешковато сидевший на его тощей фигуре, узенькая помятая ленточка галстука, стоптанная обувь — все это свидетельствовало о далеко не блестящих делах некогда знаменитого хирурга.

— Послушай, Ганс, в последние, дни я не устаю сетовать на судьбу, которая сделала из меня хирурга, а не психиатра.

— Что ты говоришь, Пауль! Кто бы тогда помогал в моих работах?

— Тебе нужно не завершать свое дело, а лечиться.

— Лечиться? От чего?

— От помешательства. Пойми, ведь это просто безумие продолжать работы, когда ты уже стоишь перед фактом полнейшего банкротства, когда тебя ждет тюрьма. Безумие!

Старик ворчал на всем пути от фордика до дверей операционной, которая находилась за «высокой оградой», но Крайнгольц знал — все это напускное. За тонкой золотой оправой старомодного пенсне лукаво поблескивали живые глаза Буша, он уже торопился надеть белоснежный халат.

Крайнгольц подготовил все к решающей операции. Аппаратуру он проверил еще днем, и теперь осталось только подготовить подопытного.

— Ну, Ганс, как состояние Микки?

— Все то же. Очевидное ухудшение. Вчера он ослеп.

— Значит, сегодня пробуем?

Крайнгольц хмуро кивнул. Они привыкли к Микки, полюбили его за ум и веселый нрав, а теперь над проворным, шустрым Микки нависла угроза.

Выдержит ли сердце?

Но, пожалуй, не только это было причиной грусти инженера. Микки был последним. Если его не удастся спасти, то…

Друзья направились в небольшую комнату с белыми стенами. На детской кроватке темнело маленькое тельце, прикрытое теплым одеялом. Скрюченный, с согнутыми ногами и руками Микки кивал время от времени маленькой головой. Глаза были мутными — они уже ничего не видели.

— Бедняга Микки. — Буш подержал с минуту запястье маленькой ручки, осторожно положил ее и отошел от кровати. — Знаешь, Ганс, все же это слишком жестоко. Посмотри, что сделал твой проклятый магнетрон из веселого, смышленого Микки!

— Пауль, — Крайнгольц положил ладонь на худое плечо старика. — Теперь мы будем иначе облучать Микки.

— Знаю. Все равно это мерзость!

— Теперь мы будем лечить Микки, — еще мягче продолжал Ганс.

— Ах, лечить, лечить! А эти мучения? — Буш гневно кивнул в сторону маленькой кровати.

— А мучения людей в Браунвальде? Пауль, дорогой, пойми меня, я никогда в жизни не забуду того, что видел там!

Крайнгольц опустился на белый табурет возле Микки, сжал виски ладонями и долго сидел молча.

— Ганс!

— Да, Пауль, — глухо ответил тот.

— Не надо!

— Нет, надо! — резко поднялся Крайнгольц. — Надо сделать так, чтобы никогда не возродилось то, что было в Браунвальде. А если кто-нибудь снова захочет повторить, если над человечеством нависнет угроза, то должно быть средство борьбы с этим. Должно! И я дам человечеству это средство.

— Я понимаю тебя, Ганс. Я хочу помочь тебе, но пока мы бессильны.

— К сожалению, ты прав. Но мы будем бороться до конца.

— Да, Ганс, до конца! Пойдем в излучательную.

Проверена аппаратура над операционным столом: приборы, регистрирующие дыхание, кровяное давление, состояние нервной системы. Через введенную в вену иглу каплями поступает физиологический раствор с глюкозой.

Опыт начался.

Несмотря на то, что мощная вентиляционная установка обеспечивает в операционную приток свежего воздуха, Крайнгольц весь в поту: ассистировать Бушу и одновременно следить за аппаратурой — нелегко. Сейчас для Крайнгольца наступил самый ответственный момент.

— Я готов, Ганс.

— Включаю излучатели!

— Давай.

В тишине операционной гулко раздается щелкание метронома и мерное шипение генераторов.

Крайнгольц поглощен приборами, хирург следит за состоянием подопытного.

— Ганс, надо заканчивать. Третья инъекция камфоры!

— Еще немного, несколько секунд.

Крайнгольц включает дополнительные каскады усиления — на осциллографах забегали зеленые змейки, образуя замысловатые узоры. Их рисунок становится все стройнее, четче и яснее вырисовываются отдельные зубцы сигналов и, наконец, они застывают в плавном беге.

— Пауль! Пауль! Это то, что нужно, Пауль!

Буш наклоняется над Микки. На него смотрят ясные и как будто немного удивленные глаза Микки. Маленькая, сморщенная, еще слабая лапка тянется к блестящему пенсне Буша.

Друзья переглядываются. Победа!

Крайнгольц извлекает из кармана припасенный для обезьянки банан.

Внезапно в операционной все померкло. Прекратилось жужжание моторчиков, затихли приборы. В глубокой темноте только чуть теплятся оранжево-красные нити угасающих электронных ламп.

— Что случилось, Ганс? Что там у тебя произошло? Почему нет напряжения? Я ничего не вижу. Приборы не подают физиологический раствор для Микки! Ганс, что ты там напутал?

— Я ничего не напутал, Пауль, но я и сам еще не могу понять, в чем дело.

Натыкаясь на аппаратуру и приборы, Крайнгольц пробирается к выходу. Везде темно.

Расположенные за «высокой оградой» лаборатории были тщательно изолированы от влияния посторонних излучений и устроены таким образом, что не имели естественного освещения. Крайнгольцу понадобилось порядочно времени, чтобы выбраться из кромешной тьмы.

— Станция? Станция! — Крайнгольц нервно стучал по рычажку телефонного аппарата. — Станция, говорят из Пейл-Хоум. Почему отключено напряжение?.. Да, да, почему не даете напряжения в Пейл-Хоум?

Выслушав ответ, Крайнгольц со злобой бросил трубку.

Просторный холл с большими, от пола до потолка, окнами, выходящими к озеру, устлан серо-голубым ковром. Белый рояль, два кресла, овальный столик возле них и небольшая эллинская колонна с бюстом Бетховена составляют всю обстановку обширного холла. Серебристо-серые драпри, тонкий позолоченный бордюр, протянутый над высокими палевого шелка панелями делают помещение нарядным и вместе с тем сохраняют его строгий стиль.

Пара свечей в бронзовых канделябрах на рояле безуспешно борется с наступающей со всех углов темнотой.

Крайнгольц уже переоделся и устало сидит в кресле, поджидая возвращения хирурга из операционной.

Буш входит в холл медленно, по-стариковски шаркая по ковру ногами, неся с собой запах эфира.

— Ничего не удалось сделать, Ганс. — Доктор молчит и дребезжащим, стариковским голосом добавляет: — Микки скончался.

Крайнгольц ничего не отвечает, сидит не шевелясь, бесцельно всматриваясь в трепетное пламя свечи. Буш тяжело опускается в кресло, заботливо смотрит на друга и спрашивает.

— Ганс, с кем ты говорил по телефону?

— Право, не знаю с кем. Звонил на подстанцию. Там ответили, что Пейл-Хоум отключен за неуплату.

— На подстанцию? Они же сказали и о телефоне?

— Что о телефоне?

— Ведь тебе на подстанции сказали, что за неуплату будет отключен и телефон.

— Ну, да.

— А ты не подумал, что подстанция не имеет отношения к телефонной сети?

— Черт возьми, а ведь это верно!

Буш снова молчит.

— Я уверен, Ганс, что кто-то следит за тобой. Кто-то заботится о том, чтобы оставить тебя без самого необходимого. Сегодня без предупреждения отключили от станции, и ты остался без электроэнергии, завтра…

Крайнгольц вскакивает с кресла.

— Прошу тебя, Пауль, пойдем, помоги мне. — Буш вопросительно глядит на Крайнгольца.

— Я знаю, Пауль, ты устал, но это необходимо сделать.

Крайнгольц задумывается на мгновение и потом решительно заканчивает:

— Да, это необходимо!

Они направляются во внутренние лаборатории.

— Я чуть не забыл, что без тока не сработает приготовленная мною система, когда у меня не будет уже никакого другого выхода, — на ходу говорит Крайнгольц. «За высокой оградой» при свете электрического фонаря они подтаскивают к основной установке тяжелый аккумулятор.

Крайнгольц быстро отъединяет несколько проводников от небольшого щитка, вделанного в стене, и присоединяет их к аккумулятору.

— Теперь я спокоен, — говорит Крайнгольц хирургу, когда они возвращаются в холл и снова усаживаются в креслах. — Во всех комнатах виллы установлены десятки контактов. Включить один из них — и за «высокой оградой» не останется ничего, что не должно попасть в чужие руки.

— Это, может быть, и неплохо, Ганс, но, знаешь, я бы считал, что тебе лучше уехать отсюда. Я чувствую, что над тобой нависла какая-то страшная угроза, что кто-то сжимает тебя и твое дело какими-то очень сильными тисками. Хотелось бы только знать, кто именно закручивает винт этих тисков?

Буш поднимается с кресла, подходит к роялю и берет несколько аккордов. Эти звуки как бы вырывают его из окружающей действительности, он быстро опускается на круглый табурет, и его тонкие пальцы ударяют по клавишам.

Бурная, тревожная и вместе с тем полная страстного призыва к борьбе импровизация обрывается так же внезапно, как и начинается. Буш поворачивается к стоящему у раскрытого в непроглядную ночь окна Крайнгольцу. На горизонте полыхают зарницы.

— Ты должен срочно покинуть Пейл-Хоум, Ганс.

— Может быть, — медленно отвечает инженер, — но ведь это не так просто. Может быть, ты преувеличиваешь опасность, Пауль.

— Преувеличиваю? А поведение этого мерзкого типа Хьюза? Ведь что он только не творил, чтобы пронюхать о твоих секретах!

— Он никогда не был за «высокой оградой» и, значит, ничем повредить не может.

— А чья-то попытка пролезть в лабораторию?

— Не удалась!

— Но она была. Кому-то все же нужно было совать нос в твои дела. Ну, а отказ в финансировании после того, как тебе оно было обещано? А внезапное, без предупреждения отключение электроэнергии?

Крайнгольц протестует уже менее уверенно.

— Может быть, это просто цепь обстоятельств, странно совпавших, может быть…

— А это? — не на шутку нервничает доктор. — А это тоже совпадение? — почти выкрикивает он, поспешно вытаскивая из жилетного кармана маленькую записочку.

— Что это?

— Послание, которое мне вручили недавно. Прочти!

«Послание», полученное доктором Паулем Бушем, не претендовало на изящество стиля, но было весьма красноречивым.

«Эй ты, старая обезьяна!

Если ты еще хоть раз зайдешь в Пейл-Хоум к Крайнгольцу, пеняй на себя, — будешь иметь дело с ребятами босса Джеймса.

Свирепый Джо».

— Пауль, почему ты мне не показал этого раньше?

— А что бы ты сделал? Пошел бы бить физиономию этому «свирепому Джо», которого ты не знаешь? Или, еще того хуже, заявил бы в полицию?

— Пауль, зачем ты шутишь такими вещами? Ведь ты прекрасно знаешь, что они способны на все. Когда ты получил записку?

— Пять дней тому назад.

— Ты с ума сошел, Пауль! Зачем ты приезжал сюда!

— Ганс! — гневно кричит старик. — Ты замолчишь когда-нибудь?

Крайнгольц тихо говорит.

— Спасибо, Пауль. Я конечно, знаю, что ты настоящий друг, что ты не хочешь оставить меня в такие дни одного, но…

Рояль заглушает его голос.

Буш играет с подъемом, с мастерством большого, одаренного музыканта. Играет одну за другой вещи бравурные, задорные, преисполненные огромной внутренней силы.

Гроза приближается. Глубоко внизу озеро все чаще окрашивается ослепительным фиолетовым блеском.

В холл врывается порыв ветра и тушит свечи.

— Спасибо тебе, Пауль. Мне было очень хорошо в эти несколько минут, — говорит Крайнгольц. — Я забыл обо всем на свете и слушал тебя, как всегда, с упоением. Спасибо!

— Ну вот, а ты говорил, чтобы я не приезжал в Пейл-Хоум, — весело отвечает Буш.

— Ты все шутишь, Пауль. С этой бандой шутить нельзя. Разве ты не боишься смерти?

— Смерти? — доктор становится серьезным. — Я прожил много, Ганс, и, конечно, боюсь смерти, но боюсь несколько особенной боязнью, — ну, вот примерно так, как боюсь, что кончается уже концерт, который принес мне столько возвышенного наслаждения. Да, жизнь для меня — наслаждение. И чем сильнее это наслаждение, тем больше боязнь смерти. Ведь жизнь не концерт — она не повторится.

Весь холл на миг озаряется розовым светом. Оглушительный грохот раздается совсем близко, и еще долго после него слышатся затухающие раскаты грома, а когда, наконец, все стихает, в наступившей тишине неумолчно трещит телефон.

— Ага, еще не отключили, — смеется Крайнгольц и выходит в кабинет.

— Пауль, вызывают тебя.

Переговорив по телефону, доктор начинает собираться.

— Что случилось, Пауль?

— Вызывают к больному.

— Куда?

— На ферму к Стиллу.

— К Стиллу? Странно!

— Что же здесь странного? Беда может приключиться со всяким.

— Откуда они узнали, что ты в Пейл-Хоум?

— Вот уж не знаю. Наверное, позвонили в Гринвилл, и там сказали, что я выехал к тебе.

— Стилл сам звонил?

— Нет.

— Кто-нибудь из его семьи?

— Нет. Я не узнал по голосу, кто звонил.

— Пауль, мне не нравится этот вызов.

— Нервы, Ганс, нервы. Нельзя же бояться каждого телефонного звонка. Откуда это у тебя? Я тебя знал не таким!

— Я о тебе беспокоюсь, Пауль. Может быть, тебе лучше не ехать?

— За все тридцать пять лет моей врачебной практики, мой друг, еще не было случая, чтобы я не выехал на вызов к больному. Мне нужно ехать — это долг врача!

— А если это ловушка?

— А если больной умрет без моей помощи?

— Хорошо, Пауль, я поеду с тобой.

— Не говори глупостей, Ганс. Тебе нельзя оставить Пейл-Хоум ни на минуту. Ну, Ганс, до завтра!

Доктор вышел. Крайнгольц подошел к окну кабинета и настороженно стал прислушиваться к звукам тревожной ночи. Раскаты грома становились все глуше и отдаленнее. Порывистый ветер вдруг унялся и стало слышно, как застучали по крыше первые крупные капли дождя.

«Промокнет. Не успеет дойти до фордика и непременно промокнет, — подумал Крайнгольц. — Почему он так долго бредет? А может быть, он уже отъехал? Нет, не похоже, не было слышно тарахтения его фордика».

Волнение Крайнгольца усиливалось. Он уже не мог спокойно стоять у раскрытого окна и выбежал на веранду. В нарастающем шуме дождя он услышал сухой короткий треск и бросился к воротам.

У ворот стоял фордик Буша.

На крики Крайнгольца никто не отозвался. Он обежал вокруг машины, заглянул внутрь, снова подбежал к калитке и здесь, при вспышке молнии, увидел Буша. Потоки ливня успели промочить одежду, и она облепила его тощее тело, неподвижным комочком приткнувшееся у ворот.

— Пауль! Пауль!

Крайнгольц подхватил на руки хирурга и понес его к вилле. В кабинете он уложил его на широкий кожаный диван и кинулся к телефону.

Телефон был уже отключен.

Он в отчаянии продолжал еще стучать по рычагу аппарата, когда ему вдруг почудилось, что Буш заговорил.

При свете одинокой свечи было едва видно, как шевелились побелевшие губы старика. Вместе с хрипом вырывались отдельные бессвязные слова.

— Тампоны… там у ворот… Ты стяни потуже… это был почтальон… Впрочем, бесполезно… Знаешь, Том Келли… В операционную, Ганс… бинты…

Крайнгольц осторожно поднял хирурга и перенес его в операционную.

Здесь Крайнгольц пробыл не более десяти минут. Выходя из операционной, он не забыл замкнуть своим ключом стальные двери «высокой ограды» и медленно, чуть пошатываясь, побрел в кабинет.

В оплывшем огарке огонек еще несколько минут боролся с заливавшим его стеарином и вскоре погас совсем.

Гроза уходила все дальше и дальше. На стенах все тусклее становились отсветы далеких молний. Дождь лил спокойно, мягко.

Крайнгольц сидел тихо, неподвижно и не заметил даже яркого света фар, на миг прочертивших темные стены кабинета, не обратил внимания на звуки сирен.

Он поднял голову только тогда, когда перед ним появились полицейские в мокрых, блестяще-черных плащах.

— Мистер Крайнгольц! — грузный полицейский сделал шаг по направлению к Крайнгольцу. — Нам сообщили, что вами убит доктор Буш.

— Что?!

— Вы иностранец, но английским языком, поскольку мне известно, владеете в достаточной степени, мистер Крайнгольц. Я еще раз повторяю: нам стало известно, что вы убили доктора Пауля Буша.

— Ложь! Мой друг убит у ворот моей виллы и вы обязаны, — вы слышите? — в исступлении крикнул Крайнгольц, — вы обязаны немедленно заняться поисками убийцы!

— Э, знакомая песня! Не притворяйтесь. Нам известно, что труп спрятан вами где-то на вилле. Не так ли? — полицейский обернулся к стоявшему в тени высокому мужчине в гражданском платье, и тот утвердительно кивнул головой.

— Мы обязаны обыскать все помещения виллы.

— Все помещения? — с усмешкой переспросил Крайнгольц.

Для того чтобы принять решение, ему потребовалось всего несколько секунд. Он нажал кнопку, вмонтированную в письменном столе, и в то же мгновение за «высокой оградой» раздались глухие взрывы.

Мощные стены, окружающие таинственные лаборатории, не пострадали от взрывов, но проникнуть за «высокую ограду» не было никакой возможности. После того, как полицейские увезли Крайнгольца, еще с четверть часа там бушевало пламя.

Два полицейских охраняли виллу. Они не вмешивались в действия Клифтона. Остальные вместе с Хьюзом обшаривали все помещения.

— Ну, что же, вы нашли что-нибудь нужное шефу? — нетерпеливо спросил Клифтон. Хьюз продолжал медленно перебирать бумаги в письменном столе Крайнгольца.

— Странный вопрос. Я же говорил вам — все, что только может интересовать шефа, находилось за «высокой оградой», — а там, — обрюзгшая физиономия Хьюза скривилась в усмешку, — а там, кажется, слишком жарко для того, чтобы разбираться в конструкциях инженера Крайнгольца.

В кабинет влетел запыхавшийся, мокрый Джо Форген.

— Мистер Эверс! — выкрикнул он почти с испугом.

С появлением Эверса в кабинете Хьюз и Клифтон подскочили со своих мест и застыли в выжидательных позах.

— Что вы здесь наделали? — холеное лицо Эверса налилось кровью. — Что вы наделали, я вас спрашиваю? Вы понимаете, что шум, который вы подняли на всю округу, может нам обойтись очень дорого?!

— Мистер Эверс… — пролепетал Клифтон и замолк под взглядом разъяренного шефа.

— «Мистер Эверс, мистер Эверс!» Я вас спрашиваю: где Буш? Где аппаратура Крайнгольца? В огне!

— Но кто же мог предвидеть, что он задумал такую дьявольскую штуку? Кнопка — и все полетело к черту!

— А вы тоже, Хьюз! «Специалист по Крайнгольцу» называется! Где же ваша хваленая осведомленность?

— Эти кнопки Крайнгольц придумал уже после того, как уволил меня, — флегматично ответил Хьюз.

— Вот видите, мистер Эверс, — оживился Клифтон. — Я действовал строго по вашим указаниям.

— А Буш? — рявкнул разгневанный Эверс. — Мне нужен был Буш! Зачем угробили Буша?

— Другого выхода не было, мистер Эверс. Все шло хорошо, но тут впутался этот проклятый Келли.

— Какой еще Келли?

— Почтальон. Может быть, вы помните, мистер Эверс, вы видели его в харчевне Форгена.

— Ну, и что же?

— Один из парней Форгена весь вечер проторчал у ворот Пейл-Хоум — это он должен был выполнить все, что вы приказали, мистер Эверс. Ну, так вот, как только к машине подошел Буш, откуда ни возьмись появился этот Келли. Парень Форгена был хорошо укрыт в кустах, тот его не заметил, прямо направился к доктору и стал ему рассказывать все о письмах, адресованных Крайнгольцу, о том, что видел в харчевне Хьюза. Буш выслушал почтальона и пошел к воротам, собираясь, видно, рассказать Крайнгольцу обо всем, что узнал от Келли. Ну, вот, тут парень и прикончил хирурга.

— По-дурацки все получилось, — пробурчал Эверс еще злобно, но Клифтон уже понял, что гроза миновала.

Эверс сел за письменный стол и задумался. Белые, пухлые пальцы, покрытые с тыльной стороны рыжеватыми волосиками, нервно выбивали дробь на полированной крышке стола.

— Прежде всего, Клифтон, надо сделать так, чтобы газеты не подняли никакого шума по поводу сегодняшней ночи в Пейл-Хоум. Вы успеете это сделать?

— О, конечно! Это все можно будет устроить, — обрадованно воскликнул Клифтон.

Эверс вынул из кармана записную книжку и набросал текст сообщения для газет. Прочитав написанное, он продиктовал текст Клифтону и обернулся к Форгену.

— Форген! Этот Том Келли, надеюсь, в ваших руках?

— Ну, конечно! — расплылся в самодовольной улыбке гангстер.

— Вы позаботьтесь о том, чтобы получить у него собственноручную записку с признанием в убийстве доктора Пауля Буша.

Физиономия Форгена потускнела.

— Сэр, я, право, не знаю…

— Вы меня хорошо поняли, Форген?

— Понял, сэр.

— То-то же! — Эверс поднялся, захлопнул книжку, и впервые за все время разговора в кабинете на его красиво очерченных, чуть припухших губах появилась улыбка. — Ну, а инженером Крайнгольцем я займусь сам.

4. «Защита 240»

В шесть часов утра к станции Волновой подошел пассажирский поезд. В шумной, торопливой толпе Титов пробирался к выходу. На пристанционной площади поток пассажиров редел, растекаясь по прилегающим улицам.

Титов внимательно осмотрел стоявшие у станции автомашины. Увидев на одной из них номер ХВ 15–40, он молча сел в машину, и она тотчас же тронулась с места.

Человек за рулем поздоровался с Титовым и спросил, куда он намерен ехать.

— Прежде всего, товарищ Кузнецов, мне надо повидаться с капитаном Бобровым и выяснить у него, чем я смогу быть ему полезен. Где сейчас капитан?

— Капитан в поселке. Он находит, что вам удобнее всего встретиться с ним на квартире.

— Ну, хорошо, там и поговорим обо всем. Как здесь у вас дела? Таинственное влияние Никитина на аппаратуру продолжается?

— Продолжается, Иван Алексеевич.

— Та-ак, интересно, — медленно произнес Титов. — А что представляет собой этот Никитин?

Кузнецов коротко, но исчерпывающе рассказал Титову все, что ему удалось узнать о Никитине.

Примерно за год до окончания войны, демобилизованный в связи с тяжелой контузией, Никитин поступил на работу в Центральный институт, затем его перевели в филиал, в Петровское. За эти годы он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Несколько замкнутый, молчаливый, он редко появляется среди молодежи. Однако это никого не удивляет — все знают, что Никитин все свободное от работы время учится. Благодаря настойчивости и умению работать он успешно справляется со сложными заданиями, посильными только квалифицированному инженеру, хотя и не имеет диплома. Никитин не чурается общественной работы, но и не является активистом. Неоднократно премировался, никогда не имел взысканий. Одинок. Особенно близких друзей не имеет.

— Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о нем, — закончил Кузнецов. — Как видите, нет ничего компрометирующего.

— Ну, что ж, тем лучше. Я везу с собой, товарищ Кузнецов, приборы типа наших 24–16, - похлопал Титов ладонью по солидному чемодану, оклеенному светло-коричневым дерматином. — Эти приборы несколько переконструированы. Думаю, они помогут нам разобраться во всем этом деле. Начнем сегодня же, и начать нужно, мне кажется, с квартиры Никитина.

— Обыск?

— Нет, что вы! — Титов задумался, соображая, как воспримут его предложение капитан Бобров и его сотрудники. — Обыск, по-моему, не нужен. Вы припоминаете, товарищ Кузнецов, при каких обстоятельствах мы с вами познакомились?

— Ну как же, Иван Алексеевич. — В косо поставленном зеркальце Титов увидел улыбку на лице Кузнецова. — Припоминаю. Кусок картона задал нам всем немало работы.

— Вот, вот. А вы помните, как разрешилось это запутанное дело?

— Еще бы! Ведь на приборы влиял этот чертов картон, на котором разравнивали листочки радиоактивного сплава. Иван Алексеевич! — Кузнецов притормозил машину и повернулся к Титову. — Вы думаете, что и в этом случае?..

— Уверен!

Кузнецов погнал машину быстрее, сосредоточенно вглядываясь в бегущее под колеса шоссе и молча продумывая предположение Титова.

— Вы здесь уже несколько дней, — прервал молчание Титов, — не так ли?

— Да, Иван Алексеевич, вторую неделю.

— Ну вот, значит, обстановку изучили. Скажите, есть возможность… Нет, впрочем, это будет сложно.

— Что именно?

— Снять комнату рядом с квартирой Никитина. Это облегчило бы нашу задачу.

— Это уже сделано, — удовлетворенно улыбнулся Кузнецов. — Капитан Бобров, как только приехал сюда, нанял комнату у хозяйки Никитина.

— Вот это чудесно! Молодец Петр Алексеевич! Как же ему это удалось?

— Сезон, Иван Алексеевич. Дачный сезон. Хозяйка переехала в летнюю кухню и с удовольствием пускает дачников. Никитин — ее постоянный жилец. Им она очень довольна. Не нахвалится: какой, говорит, симпатичный человек. Работящий, самостоятельный, не пьет и вежливый. По хозяйству много помогает. Старушка нам с капитаном доверительно рассказывала, что непременно хочет подыскать Никитину хорошую невесту.

— Заботливая старушка. Не подыскала еще?

— Нет, Иван Алексеевич. Но похоже, что Никитин уже сам нашел себе девушку.

— Вы с капитаном знаете ее?

— Это Белова, сотрудница спецлаборатории филиала.

Директор филиала института академик Зорин, которого предупредили о приезде Титова, появился у себя в кабинете раньше обычного.

Кабинет Зорина был одновременно и его личной лабораторией. Кроме обширного письменного стола, здесь стояло несколько лабораторных столов с аппаратурой и множество колб и штативов с пробирками. Южная и восточная стены были почти сплошь застеклены и заставлены легкими этажерками с аккуратно расставленными на них растениями.

Рабочий день еще не начинался. В помещениях института царила та особенная тишина, которая располагала к серьезным занятиям. Викентий Александрович углубился в дела.

Рядом с солидными книжными шкафами стоял сейф. Зорин встал из-за стола и нажал зеленую кнопку сейфа. Из средней его части выдвинулась маленькая полочка, туго обтянутая плотной бумажной лентой. Викентий Александрович расписался на ленте и отправил полочку в сейф. Послышалось ворчание, щелкание — и полочка с треском выдвинулась снова. Одновременно с этим в верхней части сейфа замигала красная лампочка и затрещал звонок.

Зорин недоуменно пожал плечами. Внимательно проверив подпись, он заметил, что расписался не совсем точно.

— Ну, что ты волнуешься? — искоса поглядел академик на мигавшую лампочку и поморщился от назойливого звонка. — Потише, потише, пожалуйста! Не шуми. Я сейчас сделаю все как следует.

Викентий Александрович написал свою фамилию четче и опять задвинул полочку в сейф.

Сейф удовлетворенно щелкнул своим металлическим нутром, и верхняя массивная дверца плавно растворилась.

— Ну, вот, так бы и давно, — добродушно пробурчал Зорин, — а то поднимаешь шум на весь корпус из-за какой-то едва заметной черточки! А впрочем, молодец. Молодец, конечно.

Викентий Александрович вынул объемистую папку с проектом Резниченко, бережно закрыл дверцу, подмигнул сейфу и направился к письменному столу.

Не меньше, чем история с Никитиным, его беспокоила судьба Резниченко.

Медленно, страницу за страницей просматривал он уже много раз читанную рукопись. Время от времени он делал на полях пометки и подолгу задумывался над отдельными местами. К сожалению, ничего! Ни одного мало-мальски существенного преимущества перед его проектом, который лег в основу «Защиты 240». Сергей выбрал неверный путь. Каски ничего не могут дать. Включить их в комплекс «Защиты 240»?.. Бессмысленно. Если бы хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь новая деталь, делающая более совершенной «Защиту 240». Как бы это было хорошо! С какой радостью он поддержал бы проект Резниченко! А теперь?

Карандаш выскользнул из пальцев и покатился по полу. Зорин нагнулся за ним и вдруг почувствовал приступ тошноты. Голова отяжелела, закачалось кресло, потемнело в глазах.

Он до боли в пальцах сжал подлокотники и крепко сомкнул глаза. Головокружение понемногу проходило.

«Да-а, стар. Немного позже обычного лег в постель, немного раньше встал, поволновался, и вот, пожалуйста! Досадно! А ведь надо еще так много сделать».

Стало как-то тревожно — эта история с Никитиным, и вот сейчас с Сергеем.

«Да, старею! Ведь с тех пор только, как был построен первый прибор прошло…

Пожалуй, прибор старше Резниченко. Открытие сделано еще до его рождения. И уже несколько лет тому назад разработана „Защита 240“.»

С трудом поднятый с пола карандаш снова выпал из рук Зорина и покатился прочь от стола, а он и не заметил этого. Рука упала с подлокотника и бессильно висела так до тех пор, пока луч солнца не приласкал ее своим теплым прикосновением.

Зорин встрепенулся.

Солнце поднималось все выше и выше. Его лучи пронизывали зелень растений, и от них на страницы проекта ложились расплывчатые пятна — тени. Рассматривая их путаный красивый рисунок, Зорин вновь подумал о Резниченко.

Напрасно он перестал интересоваться растениями, биоксином, а мог бы сделать многое. Его остроумные и изящно поставленные опыты подтвердили, что биоксин, безусловно, можно использовать практически.

Несколько лет тому назад Резниченко с группой молодых ученых открыл биоксин — вещество, влияющее на развитие растений более интенсивно, чем все известные до сих пор стимуляторы роста.

Внедрение этого нового вещества в сельскохозяйственную практику открывало огромные перспективы. Вот Бродовский… Молодец Михаил Николаевич! Он понимает, чего можно достичь при помощи биоксина. Работает с ним настойчиво, с душой. А ведь трудно ему — радиофизик.

А Резниченко теперь целиком захвачен продвижением своего проекта защиты от электромагнитной агрессии… Что это? Желание блеснуть? Желание крикнуть на весь мир: я, Резниченко, первый предложил защитные каски. Чуть ли не спаситель цивилизации. Эх, тяжело ему будет, а ведь сказать ему о существовании «Защиты 240» — нельзя.

Зорин быстро, не глядя, перелистал последние страницы проекта.

«Как изменился Резниченко за последнее время! И изменился, нужно сказать, в худшую сторону. Огонек карьеризма всегда теплился в нем, а теперь этот огонек может разгореться в нехорошее пламя. Сожжет оно Сергея. Да, сожжет».

Старик откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью. Всегда требовательному к себе, ему казалось, что именно он должен был вовремя остановить Сергея, указать ему правильный путь. Ведь давно стало известно, что Резниченко вынашивает какую-то свою идею, а он делал вид, что не замечает этого. Ему казалось, надо дать самостоятельность молодому человеку. В его годы трудно, конечно, укладываться в рамки плановых заданий, понятно желание взяться за свою собственную и, конечно, самую «выигрышную» тему. Старый ученый уже давно с нетерпением ожидал, чем порадует талантливый ученик, какие плоды принесет его тайное и, разумеется, «гениальное» детище. И вот ничего… Нет, хуже, чем ничего…

Зорин отчетливо вспомнил первую встречу с Сергеем Резниченко. Высокий, немного угловатый юноша, с пышными, слегка вьющимися волосами и светлыми, жадно вглядывающимися в мир глазами появился у него на кафедре. С чем он пришел? Какое-то очень интересное предложение, свежее, остроумное и удивительно простое. Что же это было? Эх, память, память!.. А, кажется, метод фиксации показателей. Да, да, ведь с этим долго и безрезультатно возились в лаборатории, и вот пришел Сергей Резниченко. Молодец он все же, но манера держаться, выставлять себя напоказ — противная. Еще в университете, на кафедре, он всегда старался выдвинуться, заставить говорить о себе. Шум, никому не нужный шум. Скромность нужна, молодой человек, скромность.

Зорин посмотрел на размашистую подпись на последней странице проекта и сердито захлопнул папку.

«Сегодня же надо сообщить ему об отклонении проекта».

Не сразу поняв, что звонит телефон, морщась от неприятного треска, ворвавшегося в утреннюю тишину кабинета, Зорин укоризненно посмотрел на сейф.

«А, телефон», — понял наконец он и потянулся к трубке.

— Я вас слушаю. Да, Зорин… А-а-а, Иван Алексеевич! Очень приятно. Рад, что прибыли. Вы откуда говорите? С проходной? Хорошо. Я сейчас распоряжусь в отношении пропуска… Жду, Иван Алексеевич, жду!

Зорин аккуратно сложил страницы проекта в папку и положил ее в сейф.

Титов вошел в кабинет знаменитого академика. Зорин, весь в белом, маленький, худощавый, с белоснежной бородкой, поднялся навстречу ему. Иван Алексеевич давно не видел Зорина и, зная о его болезни, представлял себе, что он выглядит гораздо хуже. Подвижной, приветливый, с густыми морщинами у темных, много повидавших глаз, Зорин не производил впечатления больного.

Титов не без волнения пожал сухую, теплую руку человека, сделавшего необычайное открытие, а когда Зорин пригласил его сесть, устроился в кресле, невольно продолжая оставаться подтянутым и особо почтительным в течение всего разговора. Каждый раз, когда он встречался с Викентием Александровичем, его не покидала приятная мысль, что вот сейчас он сидит лицом к лицу с мудрым, так много сделавшим для науки человеком. Не покидало сознание, что перед ним живой, знаменитый современник.

— Я рад, что вы приехали, Иван Алексеевич, рад! Хорошо, если удастся распутать эту неприятную историю. Должен признаться, беспокоит она меня. Вы, конечно, понимаете, почему? — Зорин замолчал, и только тут Титов заметил нездоровый старческий румянец на лице академика.

— Да, — продолжал со вздохом Зорин. — Волнует. Мне всегда бывает больно, когда с нашими открытиями связывается что-нибудь нехорошее. Страшно думать, что дело, которое может принести людям столько добра, используется иногда в целях пакостных. Подумайте только, вся эта охота за нашими секретами вовлекает подчас в липкие сети предательства людей, быть может и не плохих по своей натуре… Неужели и Никитин…

— Вы напрасно волнуетесь, Викентий Александрович, — мягко попробовал вставить Титов, заметив, как изменился Зорин, когда заговорили о Никитине, — может быть, Никитин и не виноват.

— Не знаю… Ничего не знаю. Очень огорчен буду, если этот молодой человек… Давно он здесь работает, немало сделал и, поскольку я могу судить… Впрочем… — академик задумался и, потеребив мягкую, реденькую бородку, тихо закончил: — Как трудно бывает подчас знать о человеке хотя бы что-нибудь, и никогда нельзя узнать о нем все.

— Ну, что вы, Викентий Александрович, у нас люди…

— Вы помните Алексея Семеновича? — перебил Титова Зорин.

— Протасова? Ну как же, отлично помню, и, нужно сказать, история с его исчезновением мне до сих пор не дает покоя…

— Думается, что она не дает покоя еще кое-кому… Там, за рубежом.

Зорин вышел из-за стола. Титов тоже поднялся, но академик усадил его в кресло и стал медленно расхаживать по кабинету, то подходя к книжным шкафам, то наклоняясь над приборами.

— Вы уже ознакомились с отчетом Международного конгресса биофизиков?

— Ознакомился, Викентий Александрович. Есть очень интересные работы. Особенно, как мне кажется, Дюка и Кеннеди. Они сумели блестяще выполнить экспериментальную часть работы, решили задачи, имеющие большое практическое значение. Мы внимательно следили за работой конгресса и немало волновались, Викентий Александрович…

Зорин быстро повернулся к Титову и посмотрел на него вопросительно.

— …Как бы там не подстроили каких-нибудь провокационных штучек.

Зорин подошел к лабораторному столу и стал сосредоточенно рассматривать осциллятор.

— Ничего неприятного не было? — тихо спросил Титов.

— Неприятного? — Зорин оставил прибор и взглянул на Титова. — Особенного ничего, если не считать встречи с Эверсом.

— Там был Эверс?

— Да, представьте, неувядающий тип. Выступал блестяще по форме и, как всегда, туманно по существу, деятельно участвовал в нескольких подкомиссиях. Встретился со мной в кулуарах и приветствовал как ни в чем не бывало. Виду не подал, что уезжать ему отсюда пришлось более чем поспешно. Теперь недосягаем! — развел руками академик.

— Делец от науки.

— Прохвост от науки! — резко поправил Зорин, подошел к столу и тяжело опустился в кресло. — Да, так о чем это я? М-м-м… Прохвост… кулуары… работы Дюка и Кеннеди… Ага! Перед самым отъездом в Москву ко мне подошел Харнсби.

— Биофизик?

— Да, автор небезызвестного труда по ионной теории возбуждения. Так вот, обратился с просьбой — не могу ли я оказать ему услугу. Он был бы мне бесконечно, видите ли, благодарен, если бы я смог лично, «умоляю, коллега, лично», передать записочку… Протасову.

— Протасову?

— Да, представьте себе — Про-та-со-ву! У меня создалось впечатление, что «уважаемый коллега» почему-то из моих уст хотел услышать об исчезновении Протасова.

— И вы?

— И я взял записочку и передал ее, но не Протасову, конечно.

Титов задумался. Зорин снял трубку и, вызвав заместителя директора института, попросил его зайти с личным делом Никитина.

— Да, так о Никитине. Говорите, у вас с капитаном есть конкретные предложения?

— Есть, Викентий Александрович.

— Расскажите.

Титов рассказал об общем плане проверки, разработанном вместе с капитаном Бобровым.

— Ну что же, Иван Алексеевич, сделать это, пожалуй, удастся. И это удобнее всего сделать в лабораториях Резниченко. Ведь он вас не знает. Так, значит, сейчас вы снова отправляетесь в поселок? Хорошо. К вашему возвращению я все подготовлю.

Титов встал. Зорин вышел из-за стола проводить его. У двери он спросил:

— Дополнительные данные о браунвальдском деле не получены, Иван Алексеевич?

— Боюсь, Викентий Александрович, что это дело уже нельзя назвать «браунвальдским». Видимо, оно перешло в другие руки.

— Перекочевало за океан?

— Кажется, да.

— А об инженере Крайнгольце, оказавшемся в Америке, есть что-нибудь?

— Нам попалась в газетах вот эта заметка. Больше ничего не удается узнать.

Титов вынул из блокнота выписку из гринвиллской газеты и протянул ее Зорину:

«Гринвилл. В ночь на 10 августа здесь разразилась сильная гроза. В окрестностях города ударами молний было подожжено несколько ферм. Пожар возник и на вилле Пейл-Хоум. Во время пожара погиб доктор Пауль Буш, гостивший у инженера Крайнгольца. Хозяин виллы в тяжелом состоянии отправлен в больницу».

Ушел Титов, явился заведующий отделом кадров с личным делом Никитина, звонил телефон, приходили и уходили руководители отделов — жизнь института шла своим чередом, а беспокойные мысли не покидали старого академика. Никитин — Резниченко, Резниченко — Никитин. Чем закончится дело с этими молодыми людьми? Как воспримет Резниченко решение комиссии?

Принесли почту. Зорин быстро перебрал конверты, вскрыл письмо Бродовского. Перечитал ровно, округлым почерком написанные строки. «Молодец Михаил Николаевич! Молодец, право!.. А что если они объединят свои усилия и продолжат работы над биоксином… Надо хотя бы таким образом попробовать смягчить удар», — подумал академик и вызвал к себе Резниченко.

Пришел Сергей, подтянутый, одетый в дорогой и даже щеголеватый костюм. Он держался уж слишком уверенно и, как казалось Викентию Александровичу, даже несколько надменно. Зорин любил своего ученика, всегда считал, что он, несомненно, сформируется в крупного ученого и впишет и свои строки в книгу науки. Но это зазнайство, подчас чванливость, которые появились в последнее время! Неприятно. Злосчастный проект! А может быть, это пройдет, и Сергей, — про себя Зорин всегда называл его так, — станет…

— Доброе утро, Викентий Александрович! — поздоровался Резниченко и уселся в кресле у письменного стола.

— Здравствуйте, Сергей Александрович. Есть новости для вас.

— Решение комиссии? — подскочил Резниченко, и в его глазах вспыхнули такие искорки надежды, радости и вместе с тем тревоги, что у старого академика с тоской сжалось сердце.

— Вот здесь… — Зорин нахмурился и стал растерянно перебирать конверты. — Здесь… — Под руку попался конверт с письмом Бродовского. Он вздохнул с облегчением, осудив себя за малодушие (разве отсрочка поможет?) и все же протянул конверт Резниченко. — Здесь письмо от Бродовского.

— От Бродовского? — разочарованно переспросил Резниченко и откинулся в кресле.

— Да, он окончил работы в высокогорной экспедиции, вернулся в Москву и на днях приедет к нам.

— Это хорошо. Я с ним давно не виделся. — Резниченко быстро пробежал письмо, и уголки его губ насмешливо приподнялись кверху. — Он все еще тужится продолжать свои работы с биоксином?

— Как вы сказали? Тужится? — поморщился академик. — Я не узнаю вас, Сергей Александрович! Похоже, что вы не очень-то доброжелательно относитесь к Бродовскому.

— Ну, что вы, Викентий Александрович! Вы ведь знаете — Бродовский мой давнишний друг. Дружны мы с ним с детства, в одно время заканчивали университет, вместе работали, и работали, как вы, наверное, помните, плодотворно. Я никогда плохо не относился к Бродовскому и не отношусь, конечно. А вот его идея управлять при помощи излучения синтезом биоксина мне не нравится. Должен признаться — считаю совершенно неверным, что он взялся за решение таких вопросов, которые уж никак не под силу радиофизику, даже такому, как Михаил.

— Не под силу, говорите? Ну, что же, может быть, это и так. А знаете, стоит вспомнить в данном случае слова академика Зелинского, который очень справедливо сказал, что новое открывается в настоящее время чаще всего на стыке, казалось бы, очень далеких наук. — Зорин помолчал немного. Мысль увлечь Сергея перспективой работы с Бродовским ему понравилась, и он продолжал: — Почему бы вам — физиологу и радиофизику — не начать работать вместе.

— С превеликим удовольствием! Такой радиофизик, как Бродовский, совершенно необходим при осуществлении моего проекта защиты.

— Вашего проекта? — Зорин пристально посмотрел на самодовольное лицо Резниченко. — А вы уверены в том, что он будет утвержден?

— Уверен! — горячо воскликнул Резниченко. — Уверен уже потому, что необходимо срочно готовиться к сражению в эфире. Империалистов уже не удовлетворяют атомные, водородные и бактериологические средства массового уничтожения людей. Они стремятся использовать достижения науки и техники для осуществления своих захватнических замыслов.

— Вы репетируете лекцию о международном положении, Сергей Александрович? — улыбнулся Зорин.

— Нет, — смутился Резниченко, — это…

— Это преамбула? — в глубоко запрятанных черных глазах академика мелькнул веселый огонек, но лицо было серьезно и даже несколько встревожено. — Вы никогда не задумывались над тем, что ваш проект… — Зорин говорил медленно, подбирая слова, и в интонациях его голоса появились нотки, которые заставили Резниченко насторожиться. — Не допускали мысли, что проект может быть отклонен правительством по соображениям, о которых знать не полагается?

— Нет, не думал, не предполагал, но… Викентий Александрович… Вам плохо? Вы…

— Нет, нет. Это ничего, мой друг. Это сейчас пройдет.

Зорин неподвижно посидел в кресле несколько минут, улыбнулся вымученной улыбкой и заговорил о текущих делах филиала, как видно, не намереваясь больше возвращаться к проекту.

Когда деловая беседа подходила к концу, Резниченко решил обратиться к директору с просьбой.

— Викентий Александрович, я хотел просить у вас разрешения ознакомить товарищ Белову с вашей аппаратурой.

— Белову? — удивленно переспросил Зорин. — Она ведь работает, если не ошибаюсь, в спецлаборатории и уж, конечно, знакома со всей аппаратурой.

— Я прошу не о той Беловой, Викентий Александрович. Дело в том, что к ней недавно приехала сестра, Елена Андреевна, кандидат наук. Работает в нашем филиале в Славино. Приехала отдохнуть. Она очень способный биохимик. Допуск к секретной работе у нее оформлен, и я думаю, что ее можно ознакомить с аппаратурой, — может быть, она заинтересуется и…

— Останется у нас работать? — Зорин снял очки и посмотрел на Резниченко. Сейчас перед ним сидел прежний, давно знакомый Сергей — с открытым лицом, чуть смущенный и простой. — Вы хотели бы, чтобы она осталась у нас?

— Не скрою, Викентий Александрович, мы с ней давно очень дружны, — посмотрел Сергей прямо в глаза Зорину.

— Я буду очень рад, Сергей… Сергей Александрович, если Беловой понравится у нас. Ознакомьте ее, ознакомьте. Да, кстати, я попрошу вас вот о чем. Приехал из министерства товарищ Титов, Иван Алексеевич. Он работает в плановом отделе главка. Интересуется опытами с нашей аппаратурой. Будете показывать Беловой, покажите, пожалуйста, заодно и ему работу аппаратуры.

От поселка к филиалу института можно было пройти по новому асфальтированному шоссе или напрямик через старый дубовый лес.

Сестры пошли кратчайшей дорогой.

Лес был наполнен прохладным сумраком. Когда лучи утреннего солнца косо просвечивали сквозь густую листву, лес как будто оживал, становился теплее чуть пряный, неподвижный воздух.

До начала рабочего дня еще минут тридцать. Сестры идут медленно, думая каждая о своем. Они не знают, как продолжить разговор.

— Сядем, Леночка, — предложила младшая. — У нас есть еще время, успеем. Здесь так хорошо! Я каждый день хожу этой дорогой. Люблю лес! Он печальный немного, но это мне и нравится в нем.

Сестры присели на сваленный ствол, и прерванный разговор возобновился сам собой легко и просто.

— Женя, ты его очень любишь?

— Очень, Леночка! — Женя кусала веточку и смотрела прямо перед собой. — Я особенно остро почувствовала это теперь, когда… Ты знаешь, я последнее время избегаю встречи с ним.

— Почему? Ты узнала о нем что-нибудь плохое?

— Нет. Но он стал каким-то чужим, иногда в его глазах мелькает такая злоба, поэтому решила видеться с ним реже. Это по-женски, глупо, Ленка, но мне, кажется, было бы легче, если бы я знала, что я ему не нужна теперь, что появилась другая, но этого нет, я знаю. А я… я не могу не думать о нем. — Женя далеко отбросила ветку и быстро повернулась к сестре. — Когда я вижу чьи-нибудь руки, передо мной возникают его умелые, красивые руки. Я не могу сдержать себя, чтобы хоть раз в день не взглянуть на него, не пройти через лабораторию, где он сидит. — Женя опустила подбородок на сцепленные на коленях пальцы. — Ты знаешь, я думаю, он хороший.

«Уж не подверглась ли вера в него каким-нибудь испытаниям? — мелькнуло в голове у Лены. — Как-то болезненно горячо она защищает его».

— Женя, а что ты знаешь о его прошлом?

— Я люблю его, Лена. Ты понимаешь, — люблю! И никто, слышишь, никто не сумеет разрушить мою веру в него.

— Женя, а ты мне все рассказала? — Лена увидела, как испуганно взметнулись длинные ресницы сестренки.

— А ты тоже слышала? Тебе Сергей сказал?

— Нет, а что он мне мог сказать?

— Слушай, Ленок, тебе я могу рассказать. Я случайно узнала, что за Андреем следят.

— Следят?!

— Да, понимаешь, я точно не знаю почему, но из-за него портятся какие-то приборы. Я не верю, что он нарочно, не верю, но с тех пор, как узнала, не могу смотреть ему в глаза.

— А он знает?

— Да я же говорю тебе, он стал как затравленный. — Женя поднялась и откинула со лба завитки золотистых, темные у корней волос.

— Женя, а если он?..

— Молчи, пожалуйста, молчи. Я не могу оставаться спокойной, когда он так мучается. Ведь он, наверное, ничего не знает об этих приборах. Подумай, что должен чувствовать хороший, честный человек, если его вдруг начнут подозревать… Фу, какая гадость! Ты знаешь, я пойду и все расскажу ему.

— Женя! — Лена увидела в серых, широко раскрытых глазах сестры столько решимости и гнева, что ей стало жутко. «Она может. Она всегда была такая. Пылкая, увлекающаяся. Что делать? Как удержать ее?» — Женя, что с тобой? Что ты говоришь, подумай только!

Женя уткнулась сестре в плечо и стояла, тихонько вздрагивая.

— Успокойся, Женечка. Нельзя так. — Лена обняла сестру и повела ее по тропинке. — Надо спокойнее. Я боюсь, что ты наделаешь глупостей. Женя, я боюсь за тебя.

— А я боюсь за Андрея!

— Понимаю тебя, Женечка, но, наделав глупостей, ты и себе повредишь и, быть может, ему сделаешь хуже.

— Ему? — испуганно переспросила Женя и высвободилась из-под руки Лены. — Лена, что же делать? Что делать?

— Прежде всего успокойся, не делай ничего такого, чего не должен делать советский человек. Поговори с Зориным.

— С Зориным?

Лена мельком взглянула на сестру и увидела в ее глазах какую-то злую, упрямую решимость. Они пошли и некоторое время шли молча, внимательно смотря себе под ноги, и Женя вдруг просто и как будто спокойно сказала:

— А о чем мне говорить с Зориным? О том, что я беззаветно верю Андрею? Глупо. Нет, надо ждать, я верю, что это недоразумение, которое должно разрешиться. А сейчас тяжело.

— Понимаю тебя, Жека.

— Ты, ты можешь понять, ведь и тебе тяжело.

Лена быстро повернулась к сестре и пристально посмотрела на нее.

— Разве ты замечала что-нибудь?

Та молча кивнула.

Лес редел. В лесу становилось светлее. На опушке показался ярко-зеленый молодняк. Через несколько минут открылось обширное поле с разбросанными по нему вегетационными домиками, поблескивающими стеклом.

— Тебя не радует встреча с Сергеем?

— Почему ты так думаешь?

— Прости меня, что я затеяла этот разговор, но ты так ждала этой встречи, так мечтала о приезде сюда…

— И нашла его совсем не таким…

Сестры подошли к филиалу института, и разговор оборвался. Женя уже была поглощена мыслью о том, что сейчас, проходя через наладочный зал, она, быть может, хоть мельком увидит вихрастую голову Андрея. Елена Андреевна не без волнения думала о том, что сегодня, наконец, ей удастся ознакомиться с аппаратурой Зорина.

Женя шла через наладочный зал как можно медленнее, зорко всматриваясь в ряды столиков-пультов, за которыми сидели наладчики. Никитина в зале не было. Вместо того, чтобы по коридору второго этажа направиться прямо к себе в спецлабораторию, она спустилась вниз и прошла через машинный зал. Никитина и там не было. Тревога нарастала. Спрашивать о нем ни у кого не хотелось, а желание увидеть его во что бы то ни стало становилось непреодолимым. Только бы на минуту увидеть, только бы узнать, что с ним!

— Андрей!

В узком, обычно пустовавшем переходе из основного корпуса к излучательному залу стоял Никитин. Как всегда бледный, с большими темными глазами и нависшей на лоб непослушной прядкой волос, он показался Жене встревоженным, пожалуй даже испуганным и чужим. Это было страшнее всего. За последний год она так привыкла к нему, так глубоко, всем существом почувствовала, что на свете нет человека роднее, и вдруг как-будто впервые увидела его до неузнаваемости чужое лицо.

— Андрей, — еле выдавила из себя Женя, немного отступила от Никитина и тут только поняла, что сказать ей нечего, что тревога, с какой искала его, прошла. С ним ничего не случилось, он здесь и теперь… Что же он молчит? Почему не скажет ни слова?

Женя резко повернулась и почти бегом направилась обратно, к главному корпусу.

— Женя! — голос был прежним, до боли любимым, и она остановилась, не оборачиваясь к нему.

— Я искал тебя по всему институту… Женя, я не могу больше. Я должен поговорить с тобой, рассказать тебе…

— Андрюша, что с тобой? — Женя повернулась к Никитину и пристально посмотрела ему в лицо. Оно все еще было немного искаженным, но уже не таким, как несколько минут назад, когда он не знал, что на него смотрят. Какое чужое и страшное оно было тогда!

— Почему ты избегаешь меня, Женя?

— Я?.. Я всегда…

— Неправда! — не дослушал Никитин. — Ты уклоняешься от встреч под различными предлогами и даже когда случайно проходишь через наладочный, я же вижу, я все вижу! — то улыбаешься так, что в твоей улыбке чувствуется смятение. Ты боишься, так же, как и они!

— Андрей!

— Да, да, они преследуют меня на каждом шагу. Особенно в лаборатории Резниченко. Каждый раз, когда я вхожу в лабораторию, все обращают на меня внимание, пристально смотрят на меня. Куда бы я ни шел, что бы я ни делал, глаза сотрудников на мне. Эти глаза везде. Они даже из темноты ночи пристально всматриваются в меня. Следят. Следят с недоверием, подчас с испугом и почти всегда с отвращением. Да, да, с отвращением и угрозой. Они не имеют права так смотреть! Они ничего не знают. Ничего, ты понимаешь, ничего!

Никитин уставился в глаза Жени, и она попятилась от него.

— Твои глаза тоже!

— Андрей! Не смотри на меня так — мне страшно. Андрей!

Никитин схватился руками за выступ стены и низко опустил голову.

— Андрюша, что с тобой? Андрюша, милый, скажи мне все и тебе будет легче. Ведь я друг тебе… Ведь я… Может быть, у тебя… есть что-нибудь такое… на твоей совести…

— У меня? Нет, нет! Цепь оборвана. Да, оборвана и стало легче жить. Уже много лет, ты понимаешь? И только по временам… Совесть?.. По временам где-то в глубине шевелится комочек. Он вдруг сжимается до боли, и тогда становится страшно. — Никитин смотрел прямо перед собой, смотрел на Женю, не видя ее. — Этот с тоской сжимающийся комочек, верно, и зовут совестью. Да, Женя? Скажи, это так?

— Андрей, успокойся! — Женя обеими руками схватила его руку. Все тепло, всю силу своей любви ей хотелось влить в его холодные дрожащие руки. — Андрей, не надо так!

Никитин почувствовал, как на душе становится теплее от ее нежного прикосновения, и почти спокойно спросил:

— Женя, это очень плохо, что я не подал руки?

— Я не понимаю тебя: кому не подал руки?

— Женечка, милая! Ты права! Ты успокоила меня. Действительно, ведь все дело в том, кому я не подал руки. Когда он в отчаянии крикнул: «Дайте руку», — я шагнул к нему, но тут же сообразил — если не подать руки, то цепь оборвется, все будет хорошо, можно будет жить свободно, и… я отдернул руку. Да, отдернул. Женя. Я не дал ему руку, ведь это был… Ты понимаешь. Женя, — зашептал Никитин, наклоняясь к ее уху, — ты понимаешь, это был…

— Андрей Савельевич!

Никитин вздрогнул и обернулся на зов.

— Я разыскиваю вас везде, — продолжал прибежавший сотрудник лаборатории. — Простите, товарищ Белова, Андрея Савельевича срочно требует к себе Викентий Александрович.

— Зорин? Меня? — испуганно переспросил Никитин, растерянно посмотрев в глаза Жени, и почувствовал, как комочек сжался с особенной болью. В голове пронеслось: «это все!». — Женя, — сказал он уже спокойнее, — Женя, прости, я должен идти.

Ответом был только взгляд, полный любви, вселявший надежду.

Осмотр лабораторий филиала подходил к концу. Гости уже порядком устали, однако самое интересное ожидало их впереди. Резниченко с увлечением рассказывал им о работах, которые проводились в филиале, показывал лаборатории, демонстрировал опыты. Теперь они подходили к «святая святых».

«Святая святых» — небольшой зал с аппаратурой Зорина находился в середине цокольного этажа, совершенно изолированный от внешнего мира. Стены этого зала были толщиной около полутора метров и облицованы несколькими слоями различных материалов, надежно защищающих аппаратуру от влияния посторонних излучений.

Здесь царила полутьма. От укрепленных на потолке слабо люминесцирующих трубок лился сине-сиреневый свет, едва освещая блестящие части расположенных в центре зала приборов. Сюда не проникал ни один звук. Тишина здесь была особенной — глубокой и, казалось, ощутимой. Все настраивало посетителей так, что и двигаться и говорить они начинали тихо.

— Уж очень таинственно здесь, — сказала Белова, оглядываясь вокруг и невольно понижая голос. — Таинственно и, пожалуй, жутковато. Вам не страшно? — обратилась она к Титову.

— С вами не страшно, — отшутился Титов, улыбаясь.

— Я сам побаиваюсь, когда вхожу сюда, — поддержал шутливое начало разговора Резниченко. — Ну, а теперь нас тут трое. Ничего не поделаешь, — уже серьезно продолжал он. — Вся эта «таинственность» необходима. Все устроено таким образом, чтобы никакие посторонние влияния не сказывались на проведении опытов. Здесь мы изучаем особенности лучистой энергии, которая выделяется при размножении клеток и в свою очередь вызывает интенсивное деление клеток. В этих явлениях таятся огромные возможности, которые позволят человеку управлять процессами, протекающими в живых клетках. Вы знаете, конечно, долгое время биологам не удавалось как следует разобраться в этих процессах — уж слишком ничтожна интенсивность излучения. Вот здесь и помогло открытие Зорина. Ему удалось создать особо чувствительный прибор.

Резниченко вынул из аппарата небольшую темную трубочку.

— Вот это основная часть прибора — индикатор, как мы его называем. Он работает по тому же принципу, что и счетчик электронов. Вам знакомо, товарищ Титов, устройство счетчика электронов?

— Видите ли, я… — Титов не ожидал этого вопроса. «Плановик из главка» сам изготовлял эти индикаторы, они приходили из его лабораторий сюда, и сейчас он не сразу нашелся, что ответить. Резниченко истолковал его замешательство по-своему.

— Ну, что же здесь зазорного, Иван Алексеевич? Мне Викентий Александрович сказал, что вы — инженер-экономист и, разумеется, в тонкостях физических приборов можете не разбираться. Я, например, ничего не понимаю в дебете-кредите, — рассмеялся Резниченко. — Счетчик электронов — прародитель индикатора. Он устроен таким образом, что может показывать количественные изменения даже очень слабого излучения, а для этого обкладка трубки делается из особого вещества. Оно испускает электроны при поглощении даже очень слабого излучения. В этом, собственно, и заключается главная часть открытия Зорина.

— А что же это за вещество? — спросила Белова.

— К сожалению, я не могу ничего сказать о нем. Это секрет, который у нас в стране оберегается особенно тщательно. Ни состав вещества, покрывающего трубку изнутри, ни материал, из которого сделано вот это окошечко, не известен никому из нас, биологов, работающих с аппаратурой Зорина. Ну, а теперь, если хотите, — продолжал Резниченко, вставляя на место индикатор, — мы проведем опыт и вы увидите прибор в действии.

— Конечно! Это так интересно! — воскликнула Белова.

Титов посмотрел на часы.

Резниченко подошел к вертикально уходящей к потолку зала трубе и нажал кнопку на маленькой панели. Через несколько секунд дверца в трубе отворилась, и Резниченко извлек из нее небольшую стеклянную чашечку.

— По этому подъемнику нам подали сюда растеньице. Оно начало прорастать там, наверху, где властвует солнечный свет. Здесь посажено зернышко пшеницы. Видите, — Резниченко указал на водную культуру, — уже выбивается росточек? В кончике этого росточка сейчас усиленно идет клеточное деление — процесс роста. Мы поставим образец в аппарат и сможем убедиться в том, что рост сопровождается выделением лучистой энергии.

Резниченко вставил образец в прибор, а Титов вновь посмотрел на часы, беспокоясь, как бы Зорин не опоздал с присылкой техника Никитина. «Неужели опоздает? — подумал Титов. — Ведь было условлено, что как только Резниченко получит по конвейеру образец, он сразу присылает Никитина».

— Вы, может быть, торопитесь? — спросил Резниченко, заметив, что Титов поглядывает на часы.

— Нет, нет, продолжайте, пожалуйста.

Резниченко приступил к опыту. Когда он вводил чашечку с растением в зону, контролируемую чувствительным индикатором Зорина, приборы фиксировали излучение, выводил — не фиксировали.

— Вот, видите, можно убедиться в том, что это маленькое растеньице излучает. Я ввожу его в пространство, которое как бы просматривается чутким глазком индикатора, и на приборах…

На этот раз приборы давали импульсы беспорядочно.

Резниченко вынул растение. Окошечко прибора продолжало тревожно мигать. Он сделал переключение на пульте и еще раз попробовал повторить опыт.

— Одну минуточку, товарищи.

— Что, испортилось что-нибудь? — спросил Титов.

— Сергей Александрович! — Резниченко обернулся и увидел стоящего у входа в зал техника Никитина. — Сергей Александрович, извините, что я оторвал вас, но Викентий Александрович попросил меня вручить вам эту записку.

— Хорошо, — сказал Резниченко, быстро пробежав глазами записку. — Хорошо, поблагодарите, пожалуйста, Викентия Александровича.

— Мне можно идти?

— Да, да, пожалуйста. Благодарю вас.

Белова не отрывала глаз от Никитина. «Так вот он какой! Какие огромные черные глаза и нервное, необыденное лицо. Удивительно привлекательная мягкость в лице, и вместе с тем оно пугает». Лена почувствовала, что смотрит на Никитина с каким-то особенным волнением, и отвела взгляд от его лица. Синий комбинезон, стянутый в талии широким кожаным ремнем, ловко облегал его складную фигуру. Невысокий, широкоплечий, он, казалось, поеживался под обращенными на него взглядами. «Бедная Женечка. Ведь она так любит его! В нем действительно есть что-то притягивающее, волнующее. Как ей тяжело, должно быть… Но что же это такое? Что творится здесь? Ведь и впрямь, как только появился Никитин, работа приборов нарушилась. Неужели он…»

Никитин вышел, Резниченко продолжал демонстрацию опытов. Теперь приборы послушно регистрировали наличие излучения всякий раз, как к ним подносили растение. Резниченко по подъемнику получил еще несколько экспонатов и один за другим продолжал опыты.

— Это одна сторона вопроса, — говорил Резниченко, когда все выходили из зала с аппаратурой Зорина. — Мы с вами убедились в том, что в процессе роста выделяется лучистая энергия. Теперь уже удалось не только зафиксировать и определить его физическую природу, но и при помощи специальных, генераторов создать подобное излучение искусственно.

Все трое вошли в большой светлый зал.

Резниченко показал гостям опыты влияния излучения на живые организмы.

Здесь стояли специальные микроскопы, оборудованные телеэкранами, позволяющими наблюдать, что происходит в капле питательной жидкости.

Друг подле друга засветились два экрана. Яркие квадраты с закругленными углами запестрели полосами и пятнами. Полосы побежали по экрану сначала сверху вниз, потом снизу вверх, потом замерли, чуть подрагивая, становясь все уже и уже, и, наконец, исчезли совсем. Фокусировка закончилась, и бесформенные, темные пятна, до этого проглядывавшие сквозь полосы, теперь постепенно превращались в округлые, блестящие тельца. Они казались объемными, полупрозрачными и медленно передвигались в полях зрения.

— Приборы показывают нам, — объяснил Резниченко, — что творится в каплях с питательным раствором. Видите эти тельца? Это дрожжевые грибки. Присмотритесь внимательно. Видите, на некоторых из них появились маленькие почечки?

— Почечки? Признаться, ничего не замечаю, — сказал Титов, пристально вглядываясь в экран.

— Ну, как же! — Белова схватила его за рукав. — Смотрите, в верхнем правом углу, например. Да нет, на этом экране. Видите? А вот еще. Чуть пониже. И еще, правее!

— Ага, теперь вижу. Да вот и на левом экране.

— Значит, видите, — удовлетворенно сказал Резниченко. — Это идет размножение дрожжевых грибков. Их деление. В обоих полях зрения примерно одинаковое число живых телец, так как капли взяты из одной пробирки. Деление идет также примерно одинаково, так как условия для жизни и размножения в каплях идентичны. Но вот сейчас мы включим генератор, и картина изменится. Включите, пожалуйста, Нина Ивановна, — обратился Резниченко к лаборантке, сидящей у приборов. — Облучать будем только каплю в правом приборе. В левом оставим без облучения, как контрольную. Наблюдайте!

Разница между процессами в каплях обнаружилась довольно быстро. На правом приборе появлялось все больше и больше делящихся клеток. В отличие от левого экрана, на нем уже можно было увидеть, как некоторые почки оторвались от материнских клеток и появились новые блестящие клетки. Уже заметно было, что этот экран «заселен» гораздо плотнее. Размножение в облучаемой капле шло гораздо интенсивнее.

— Как видите, мы овладеваем методом ускоренного развития микроорганизмов. Это интересно не только с чисто познавательной точки зрения, но имеет и большое практическое значение.

— А это не может стать опасным? — спросил Титов.

— Что стать опасным? — ответил Резниченко вопросом на вопрос.

— Слишком ускоренное развитие микроорганизмов под влиянием излучателей?

— Почему же опасным? Мы будем облучать полезные виды микроорганизмов. Многие виды микробов уже применяются в пищевой и химической промышленности и обеспечивают повышенный выход ценных продуктов брожения, улучшают вкус и качество пищевых продуктов, ускоряют их производство. А мы, — улыбнулся Резниченко, — будем ускорять производство этих полезных микробов.

— Применяя излучатели?

— Да, применяя излучатели.

— А если попытаются применить излучатели для того, чтобы ускорить процесс развития смертоносных микробов?

— Товарищ Титов, вы заговорили о страшных вещах. — Белова посмотрела на Титова, потом на Резниченко и упавшим голосом продолжала: — Я смотрела на все это, — она указала на аппаратуру, — с таким восторгом! Я думала, что подобное открытие может принести огромную пользу человечеству, и только пользу. Я не могла себе представить, что…

— …им могут воспользоваться враги человеческого покоя и счастья, если это открытие не будет в крепких, надежных руках, — закончил Титов.

Резниченко увидел, что Леночка расстроилась. Ему захотелось успокоить ее. Но как? Если бы можно было сказать, что им создан проект защиты… Единственное, что оставалось, — переменить тему разговора.

— Метод облучения дает возможность не только ускорять развитие микроорганизмов, но и влиять на процессы обмена веществ высших, особо ценных для человека растений.

— Ой, как интересно! — оживилась Белова. — Ведь это даст возможность усовершенствовать растения.

— Усовершенствовать? — переспросил Титов, и в его вопросе почувствовалось сомнение.

— Леночка, ты, кажется, применила не тот термин, — мягко поправил ее Резниченко.

— Нет, нет. Я именно это хотела сказать. Моя давнишняя мечта усовершенствовать растения, создать новые, невиданные, максимально полезные человеку формы. Вот пример: подсолнечник и сахарная свекла. Сахарная свекла «устроена» более рационально. Сопоставьте вес ее листьев и вес корнеплода. Небольшое количество листьев обеспечивает хорошее усвоение углерода из атмосферы, и в массивных корнеплодах накапливаются сахаристые вещества. А подсолнечник? За вегетационный период вырастает почти целое дерево, на его построение идет огромное количество питательных веществ, истощается почва, а в результате мы получаем от одного экземпляра только горсточку семян. Нерационально!

— Нерационально, говорите? Пожалуй, верно. А у вас есть «рационализаторские» предложения?

— Есть! Нужно создать новые формы, при которых небольшая шапка листьев, как у свеклы, например, обеспечивала бы усвоение питательных веществ для крупного плода.

Утомление от массы полученных за день впечатлений как рукой сняло. Горячее обсуждение «рацпредложений» Беловой затянулось до самого звонка, возвещавшего окончание рабочего дня.

— В воскресенье, товарищи, мы отправляемся компанией на озеро, на рыбалку. Присоединяйтесь к нам.

— С удовольствием, — сразу согласилась Белова.

— А вы, Иван Алексеевич, не поддержите компанию?

— Я? Не знаю, если буду свободен — приеду.

— Хорошо было бы. Если днем не сможете и освободитесь только к вечеру, пожалуйте ко мне. Соберемся, попьем чайку, поговорим.

— Благодарю вас. Зайду, если управлюсь с делами.

Титова все больше и больше интересовало «дело Никитина». Что же кроется за этим подозрительным влиянием его на работу приборов? Нелепое недоразумение, чья-то оплошность или, быть может, преступление? В это не верилось.

Уж очень странным было поведение техника, как видно и не подозревавшего, что с его появлением отказывает работать важная аппаратура.

В институте одобрили предложенный Титовым план. Приборы типа 24–16 смонтировали в различных помещениях филиала.

При появлении здесь Никитина приборы посылали по проводам сигналы. Их принимал щиток, установленный в кабинете Зорина.

Один из приборов находился в проходной и один рядом с комнатой, в которой жил Никитин.

К концу рабочего дня Титов в кабинете Зорина встретился с капитаном Бобровым. Академик сам настоял на том, чтобы щиток установили у него, и теперь в кабинете-лаборатории размещался «штаб поисков».

На щитке вспыхивали сигнальные лампочки.

Вот Никитин оставил наладочный зал, и лампочка на щитке потухла. Через некоторое время зажглась другая лампочка — техник проходит через излучательный зал. Потом лаборатория № 3, наконец — электронная. Лампочки долго не зажигались — не показывали, где сейчас находится Никитин.

Во всяком случае, он был в институте, выход с территории только один через проходную.

Сработает ли прибор, поставленный в проходной?

По окончании рабочего дня замигала лампочка от прибора, находившегося в проходной. Значит, Никитин не только в институте влияет на приборы. Значит, не было у него и нет умысла.

Причина его влияния на приборы вместе с ним уходит из института. Но что же это тогда?

Бобров засел за изучение документов Никитина. Самым непонятным для капитана оставался факт перевода Никитина из Москвы в филиал. Никитин жил и работал в Москве. Каковы причины его перевода? Этот вопрос заинтересовал капитана сразу же, как только он занялся расследованием. Теперь, наконец, документы получены. Выяснилось, что о его переводе настойчиво хлопотал Протасов. Странно. Сам Протасов работал в Москве и только по временам выезжал в Петровское. Зачем ему понадобилось беспокоиться о переводе Никитина в филиал?

Количество недоуменных вопросов возрастало.

Вечером стало известно, что на работе поисковых приборов отражается и присутствие Никитина дома.

В одиннадцатом часу вечера капитану доложили, что Никитин ходил к карьеру. Он вышел на улицу не через калитку, а пробрался огородами. В темноте, осторожно переступая через канавы, перелезая через плетни, он прошел на выгон. Все время оглядываясь, проверяя, не следят ли за ним, подошел к карьеру. Сначала у помощников Боброва, наблюдавших за Никитиным, сложилось впечатление, что он решил кратчайшим путем добраться до железнодорожной станции.

Здесь когда-то проходила узкоколейка. По временной линии узкоколейной дороги день и ночь сновали вагонетки, опрокидывая, в карьер ковши с пустой породой с ближайшего завода. Этим путем пользовались несколько лет тому назад, а теперь он засыпан. Узкоколейка перенесена дальше.

Что понадобилось здесь Никитину?

Он прошел по узкоколейке и на середине почти совсем засыпанного карьера свернул в сторону. Никитин долго бродил по заросшему бурьяном участку, петляя, появляясь из-за темной высокой травы то в одном, то в другом месте.

Возвращался он также напрямик, брел, не разбирая дороги.

Весь день Никитин не мог успокоиться, вспоминая утренний разговор с Женей. Еще минута — он сказал бы ей, и тогда… Если бы не срочный вызов к Зорину, он назвал бы его имя. Но зачем это? Ведь никто не может узнать!..

Никитин нервно ходил по комнате, останавливался у закрытых ставнями окон и прислушивался. Тревожил каждый шорох. Зачем начал этот разговор с Женей? Нет, нет. Ей надо сказать. Только она, любящая, чуткая, нежная, может… Она искала его все утро, беспокоилась… а может быть, и она… Сегодняшний вызов к академику. Отнести записку Резниченко. Почему понадобилось Зорину именно его послать по такому пустяковому поводу? Что хотят от него? Следят! Вот и в карьере… А может, и не следили, тоже показалось?.. Хорошо, что там все в порядке, все на месте. В течение многих лет, прошедших со дня той встречи, рельсы узкоколейки много раз переносили все дальше и дальше, и теперь вагонетки ссыпают породу уже далеко, а там… Бурьян, тишина. Ничего не разрыто и… и все же следили, наверное. Зачем пошел, зачем понадобилось идти туда? Ведь и это не принесло успокоения.

Никитин подпер голову руками и долго смотрел на портретик Жени, в скромной рамочке стоявший на столе.

Женя! Она появилась в его жизни уже тогда, когда все было давно позади, когда прошло уже много времени со встречи на узкоколейке и казалось, что можно спокойно жить.

Женя! Никитин вынул блокнот из кармана и стал просматривать свои записи. Улыбка, смятенная и все же радостная, появилась на его бледном, измученном за последние дни лице. «Познакомился с Женей, стал делать записи в блокноте!» Он нашел его как-то среди старых, уже не нужных книг. В чистеньком аккуратном блокноте появилась строчка: «Женя. Апрель, двадцать первое». И все. А хотелось написать так много, хотелось рассказать о любви к ней. В блокноте стали появляться строки поэтов, хорошо писавших о великом, всепобеждающем чувстве. В нем лежали две фотографии Жени и маленькая, почти совсем почерневшая фиалка. С фотографии смотрели веселые, лукаво прищуренные глаза. Женя! Задорная, такая милая улыбка и непослушные вьющиеся волосы, выбивавшиеся из-под белого ажурного платка… Как было хорошо тогда, в апреле… Тогда казалось, что все-все позади и можно жить и любить!

Все ушло и даже она… Нет, нет! Надо обо всем написать ей. Она любит, конечно, любит, она поймет!

Никитин вырвал из блокнота несколько листков и начал:

«Женя!

Я не могу больше! Я должен сказать тебе все. Меня обязывает к этому любовь к тебе. Любовь властно вошла в мое одиночество, охватила всего меня, просветлила душу. Весь мир заиграл другими красками — светлыми, яркими. Дни не омрачались больше тягостными воспоминаниями. Прошло то время, когда я каждый наступающий день встречал со страхом и провожал с облегчением: „сегодня никто не пришел“. Я уже был спокоен, я считал, что цепь оборвана и вот теперь снова…»

Да, теперь снова. Когда же это началось? Когда это появилось? Никитин перебирал в памяти все до мелочей. Перо было отложено, листки забыты, и он силился вспомнить, когда так стали смотреть на него! Перебирал все свои поступки, слова, даже жесты и выражения, но не в силах был припомнить ничего такого, что могло бы повлиять на отношение к нему сотрудников. Он не мог восстановить, с какого именно момента все это началось. Он даже не мог определить для себя, что началось, но начало чего-то он чувствовал определенно. Настороженность, какое-то особенное внимание к нему. Это трудно объяснить, но он чувствовал на себе глаза сотрудников. И снова болезненно сжался комочек внутри, и снова, как в те дни после последней встречи на узкоколейке, стало страшно. Нет, страшнее. Во много раз страшнее — ведь тогда в его жизнь еще не вошла Женя. А теперь?..

Никитин снова схватил перо, и оно нервно забегало по листкам блокнота:

«…Женя! Ты открыла для меня другой мир. Я уже не бродил в темноте. Ты принесла мне счастье! В моей жизни вспыхнула светлая полосочка, и вот она должна угаснуть. То, что творится сейчас вокруг меня…»

Никитин вздрогнул. За стеной что-то зашуршало, показалось, что кто-то скребется в ставню. «Следят! Везде следят. Наверное следили, когда ходил к карьеру, наверное догадались».

Мучительно захотелось пойти опять к карьеру. Проверить — будут следить или нет? Но это глупо и, главное, рискованно. Снова принялся за письмо. Много раз отрывался от него и все чаще прислушивался к шорохам и стукам в доме, в саду, на улице. В письме никак не удавалось подойти к главному. Чаще и чаще мелькала тревожная, больная мысль: «А может быть, и Женя… ее предупредили, и она не может ему ничего сказать, она тоже следит… Искала его все утро, явно хотела встретиться после работы…» Ему удалось увильнуть, пройти домой, не столкнувшись с ней… Неужели и она?!

Скрипнула калитка.

Никитин потушил свет и прильнул к щелке в ставне. В темном палисаднике мелькнула какая-то тень.

«Зачем потушил свет? Ведь это только лишняя улика. Волнение может выдать. Надо держаться до конца. Еще не все потеряно. Ведь никто ничего не может узнать».

Никитин зажег свет, сел к столу.

«Никто не узнает»…

Скрипнула входная дверь. Никитин вскочил, отпрянув от стола.

— Войдите, — вскрикнул Никитин сдавленным голосом, не дожидаясь стука. Дверь нерешительно скрипнула еще раз, но не открывалась. — Входите! Входите! — в отчаянии закричал Никитин.

— Женя?!

Никитин медленно отступал в глубину комнаты, хватаясь за спинки стульев, за стол, и остановился, прислонившись к шкафу. На бледном потном лбу лежала прядка темных волос. Глаза блуждали, и он еле смог выдавить из себя:

— Ты?.. Ты пришла?

— Я пришла, Андрей. — Голос Жени прозвучал очень тихо.

— Пришла… — Рука Никитина поползла к воротнику косоворотки, пальцы судорожно нащупывали пуговицы и наконец рванули ворот. — Зачем ты пришла?

— Андрей, что с тобой?

— Зачем ты пришла? — со страхом и радостью прошептал Никитин.

— Я пришла потому, что люблю тебя, Андрей.

— Любишь?!

Она любит! Она пришла сказать ему, что любит. Как дорого это желанное слово и в какой страшный момент пришлось услышать его. Разве он имеет право сказать ответное «люблю»! Она любит!.. Мысли путались… На смену жгучей радости, порожденной одним этим желанным словом, пришло отчаяние, боль и наконец смятение: «Любит? А может быть, тоже следит. Может быть, подослана, и там… за дверью…»

Дверь распахнута настежь, ветер раскачивает ее, а за нею жуткая темнота ночи. Никитина непреодолимо потянуло в эту пугающую неизвестностью темноту, потянуло, как тянет человека в бездну, когда он стоит на самом ее краю, и он бросился прочь, даже не взглянув на Женю.

— Андрей!

Хлопнула калитка. В поселке взметнулся собачий лай.

«Что случилось? Что с ним, почему он убежал? Может быть, ему сейчас надо помочь?.. А может быть, он и не любит…»

Женя растерянно окинула взглядом комнату и только сейчас заметила разбросанные по столу листки.

«Женя!

Я не могу больше! Я должен сказать тебе все. Меня обязывает к этому любовь к тебе…»

Белова быстро прочитывала листок за листком.

«Любит! Он любит, и ему тяжело. У него какое-то страшное горе, и он страдает. Он страдает! Любимый мой! Ему тяжело, а я здесь…»

Женя схватила листки и выбежала из комнаты.

5. Таинственное сооружение

С момента, когда Крайнгольц нажал кнопку, вмонтированную в письменном столе, события начали разворачиваться с кинематографической быстротой.

Полицейская машина доставила его в Гринвилл, а остаток ночи он коротал в вонючей тюремной камере. Утром ему предъявили обвинение, а к полудню втиснули в закрытый душный автомобиль и повезли в столицу штата. Следующую ночь он провел также без сна в одиночке столичной тюрьмы и еще не успел освоиться с мыслью о том, что его почти наверняка ожидает электрический стул, как дверь камеры отворилась и вошел юркий худощавый субъект, назвавшийся адвокатом.

— Разрешите мне, мистер Крайнгольц, выразить свое глубочайшее сочувствие по поводу утраты вами друга, всеми нами уважаемого доктора Пауля Буша…

Такое начало разговора Крайнгольцу показалось странным, и он насторожился, готовый разоблачать адвокатские уловки.

— Благодарю вас, — сухо ответил он, — вы очень любезны, господин адвокат, но, надеюсь, не только желание выразить мне соболезнование привело вас сюда, не правда ли?

— Совершенно верно, мистер Крайнгольц, я имею поручение своих доверителей сообщить вам, что вы свободны, мистер Крайнгольц.

— Свободен?!

— Простите, я не совсем точно выразился. Вы свободны от пребывания в тюрьме — вы взяты на поруки. Залог за вас уже внесен. Небольшие формальности в канцелярии — и вы сможете покинуть тюрьму. Ну, а что касается предъявленного вам обвинения, то и с этим все будет улажено в самое ближайшее время.

Крайнгольц посмотрел на вертлявого адвоката и подумал, что если он согласится на «улаживание» дела, то этим самым признает себя виновным.

— Будет улажено, говорите?

— Ну, конечно! — с деланным энтузиазмом воскликнул адвокат.

— Перспектива не из приятных.

— Неужели вас не радует возможность оставить тюрьму? Я был счастлив, что вхожу к вам с радостным известием. Поверьте, для адвоката нет ничего более приятного, чем сообщить об освобождении, об улаживании дела.

— У меня мало причин радоваться этому. Прежде всего я не считаю себя преступником и не хочу, чтобы мое дело «улаживалось». Я хочу справедливости и требую правосудия. Я сам буду защищать себя на суде. Конечно, вести процесс, находясь на свободе, мне было бы гораздо легче, но все же от поручительства я должен отказаться.

— Отказаться?!

— Да. Я в таких отношениях с моей бывшей женой Элеонорой Диллон, при которых не могу согласиться на ее поручительство.

— Элеонора Диллон? Простите, мистер Крайнгольц, мне, конечно, известно, что Элеонора Диллон была вашей супругой, но я не совсем понимаю, какое она в данном случае имеет отношение к поручительству.

— Как, разве залог за меня внесен не миссис Элеонорой?

— О нет, мистер Крайнгольц, ваш поручитель — инженер Фрэнк Хьюз.

— Что?! Фрэнк Хьюз? — воскликнул Крайнгольц.

— Т-сссс! Нас могут услышать. — Адвокат подскочил, подошел бесшумно к двери, прислушался, на цыпочках возвратился на место и зашептал: — Вы окружены врагами, мистер Крайнгольц, и притом очень сильными врагами. Руководство концерна, назвать который я не могу, разумеется, задалось целью овладеть секретом ваших изысканий. Они сделали все, чтобы помешать вам вести ваши работы. Прежде всего, вас поставили в тяжелое финансовое положение. Они всячески мешали вам и даже сумели подослать к вам человека, к которому вы прониклись доверием и который сообщал своим хозяевам все известное ему о Пейл-Хоум.

— Подослали человека? — недоумевал инженер.

— Да, человека, которому вы сообщали о ваших финансовых затруднениях и который помог вашим врагам сделать из вас банкрота.

— Вы говорите о…

— Я говорю о радиофизике Уорнере, мистер Крайнгольц.

— Уорнере?!

— Да, да. Он был связан с этим концерном. Но не в этом сейчас дело. У нас очень мало времени. Вы должны немедленно выехать в Нью-Йорк. Об этом не должны узнать ваши враги.

— В Нью-Йорк?

— Да, мистер Фрэнк Хьюз сейчас там. С тех пор как вы вынуждены были его уволить, он делал все от него зависящее, чтобы помочь вашему делу. Он просил меня рассказать вам об этом.

— Я, конечно, очень благодарен мистеру Хьюзу за такую заботливость, но, право, все это выглядит довольно странно. Да, очень странно, — медленно повторил Крайнгольц. — Никто, кроме Пауля, не знал о моих делах, а меньше всего о них знал мистер Хьюз.

Адвокат пришел в некоторое замешательство. Но оно длилось недолго.

— Я ничего не могу возразить вам, мистер Крайнгольц, — продолжал он, — решительно ничего. О ваших делах я знаю еще меньше, чем мистер Хьюз.

— Мне нужно все это обдумать. Все это так неожиданно.

— Мистер Крайнгольц, я хочу вам напомнить: в нашем распоряжении остаются считанные минуты. Вы должны принять решение немедленно.

— Прежде всего, я должен знать, откуда появились деньги на поручительство. Насколько мне известно, Хьюз далеко не богат.

— Ничего не могу сказать по этому поводу. Из разговоров с мистером Хьюзом я узнал только, что ему удалось познакомиться с весьма влиятельным лицом. Это крупный ученый и прекрасной души человек. Он принимает горячее участие во многих прогрессивных начинаниях ученых и изобретателей. Весьма возможно, что он помог и Хьюзу в его заслуживающем всяческого одобрения желании выручить своего патрона. Прекрасный молодой человек! Как бы я был счастлив, если бы мой помощник, когда, не дай бог, со мной стрясется беда, поступил бы так же благородно. Но не думаю, — вздохнул адвокат, — Тэдди будет просто очень доволен, если моя адвокатская контора достанется ему за бесценок. Да, мистер Крайнгольц, у вас был, очевидно, очень хороший помощник. Впрочем, я ничего не знаю. О подробностях вы сможете узнать сами в Нью-Йорке. Ну-с, мистер Крайнгольц, — адвокат быстро встал и взглянул на часы, — время для размышлений истекло. Хочу вам только сказать: вернуться сюда вы всегда успеете.

— Это правильно, — грустно ответил Крайнгольц.

— Вот и хорошо! Вот и прекрасно! — просиял адвокат, приняв последнюю фразу Крайнгольца за согласие покинуть тюрьму. Он проворно подскочил к двери, широко распахнул ее и громко позвал:

— Мистер Клифтон!

В камеру вошел мрачного вида высокий человек и в знак приветствия молча наклонил голову.

— Мистер Клифтон, инженер Крайнгольц выразил желание немедленно отправиться в Нью-Йорк.

— Собственно говоря…

— До Нью-Йорка вас будет сопровождать мистер Клифтон, — продолжал энергичный адвокат, не слушая Крайнгольца, — это совершенно необходимо, так как не исключена возможность, что за вами следят, и мало ли что может приключиться в дороге. Мистер Клифтон вам будет надежной охраной.

Крайнгольц поднялся, окинул взглядом серую камеру, подумал, что возвратиться сюда действительно никогда не поздно, и первым вышел в коридор.

Детальный план организации своего необычного предприятия Майкл Эверс разработал уже в пути, возвращаясь из Европы.

Огромный «Куин Элизабет», покинув Шербур, в течение пяти суток разрезал воды Атлантического океана, и к тому времени, когда в мутной дымке начали проглядывать серые громады небоскребов Манхэттена, у Эверса все было продумано и решено. Еще на борту парохода он получил сообщение Дефорестов о том, что инженер Ганс Крайнгольц работает на вилле Пейл-Хоум, близ Гринвилла. По радиотелеграфу он отдал распоряжение об аренде на Брод-стрит небольшой конторы и сразу же по прибытии в Нью-Йорк смог заняться делами.

Все имевшиеся у него средства и те, которые он смог достать тем или иным способом, Эверс вложил в организацию лаборатории. Она размещалась в небольшом здании почти у самого Гудзона, в холмистой местности графства Вестчестер.

Как только начались работы, выяснилось, что знания, которыми обладал Эверс как радиофизик, недостаточны. Не помогли и материалы, содержавшиеся в тайном «плане ММ» и добытые у профессора Отто Кранге. Эверсу становилось ясно, что, не овладев секретом индикатора, осуществить задуманное будет невозможно.

Затратить годы и уйму денег на самостоятельные изыскания? Это слишком рискованно. Да и к чему? Ведь открытие уже сделано! Нужно взять его готовеньким. Эверс теперь частенько вспоминал встречи с Зориным. Подобраться к секретам ценнейшего открытия Эверс так и не смог. Тогда это его не очень огорчило — он еще толком не представлял, как его можно использовать. Эверса привлекала сама ценность открытия.

Тотчас по возвращении в Штаты Эверс на всякий случай дал по цепочке задание — «секрет сплава или хотя бы образчик». Задание осталось невыполненным. Протасов исчез. Связь с институтом была потеряна. Секрет Зорина был недосягаем. Но теперь, раскопав старика Кранге, он хорошо понял, как много оно могло бы дать. Что случилось с Протасовым — до сих пор не удалось установить. Черт с ним, конечно. Но в интересах дела надо было бы узнать о нем все. Погиб? Попался? Предал? Последнее, пожалуй, отпадало — никто из «цепочки» не был взят. Эверс дал задание — «узнать!» Узнать ничего не удалось. В последнее время пущены в ход все средства, вплоть до того, что биофизику Хорнсби было поручено передать через Зорина записку Протасову: надо было проверить, как отнесется к этому Зорин. И эта проверка ничего не дала. С уходом из «Полевого агентства» возможности связи с «цепочкой» почти иссякли. Время шло. Вложена масса средств в организацию Вестчестерских лабораторий, а успехов пока нет. Оставалось одно — ориентироваться на Крайнгольца.

Да, Крайнгольц был необходим!

Овладеть его открытием будет трудно, а может быть и невозможно. Нужно было овладеть им самим.

Поездка в Гринвилл показала, как трудно это сделать, но события, развернувшиеся в Пейл-Хоум, не только не обескуражили, а скорее ободрили изворотливого любителя приключений.

— Послушайте, Хьюз, вы не находите, что классически провалили порученное вам дело в Пейл-Хоум?

— С вашей помощью, сэр.

Эверс рассмеялся.

— Вы очень находчивы, Фрэнк.

— Это совершенно необходимо при работе с таким патроном, как вы, сэр.

— Черт возьми, это, пожалуй, верно, но было бы гораздо лучше, если б эту находчивость вы проявляли не в разговорах со мной, а при добывании Крайнгольца.

— Вы же сказали, что сами займетесь Крайнгольцем, — не без ехидства заметил Хьюз.

— Сказал и, пожалуй, правильно сделал. Прочтите это.

Эверс протянул Хьюзу телеграмму: «Двадцатого вашингтонским экспрессом выезжаю Нью-Йорк вместе Крайнгольцем. Клифтон».

Хьюз вместо ответа передернул своими узкими плечами.

— Сейчас поймете.

Эверс рассказал, как было задумано извлечение Крайнгольца из тюрьмы, и дал Хьюзу подробные инструкции о дальнейшем обращении с инженером.

— Вам все ясно, Фрэнк?

— Да, сэр, вполне.

— Ну вот и прекрасно, отправляйтесь встречать своего любимого патрона. Только послушайте, Фрэнк, неужели вы не в состоянии, когда это нужно, изобразить на своей физиономии хотя немного приветливости, участия и еще чего-нибудь там в этом роде?

Хьюз поднял тяжелые веки, тусклыми глазами взглянул на Эверса и ответил меланхолически:

— Я попробую изобразить кое-что в этом роде, хотя не думаю, что у меня это получится.

— Вы правы, Фрэнк. В киностудиях Голливуда вас наверняка забраковали бы!

К приходу вашингтонского экспресса Хьюз был уже на Пенсильванском вокзале.

— Я рад видеть вас здоровым, сэр, — протянул Хьюз инженеру свою вялую руку.

— Благодарю вас, Фрэнк.

— Очень жаль, сэр, у вас была куча неприятностей в. Пейл-Хоум, — продолжал Хьюз, изо всех сил стараясь выполнить совет хозяина.

— Мне сказали, Фрэнк, что вы приняли во мне участие и благодаря этому я на свободе.

— Пустяки, сэр. Я здесь, собственно, ни при чем. Если бы не мистер Эверс, я ничего не смог бы поделать.

— Мистер Эверс? — переспросил Крайнгольц, вспоминая, где слышал это имя.

— Да, мистер Эверс, известный радиофизик. Это мой патрон теперь. Я у него стал работать после того, как покинул Пейл-Хоум. Он узнал о том, что вас постигло несчастье, и предложил свою помощь.

— Мне, право, неловко, Фрэнк. Выходит, я обязан своим временным освобождением совершенно незнакомому человеку.

— Эверс всю жизнь помогает попавшим в беду изобретателям, — усмехнулся Хьюз. — Мистер Эверс просил меня передать вам, что он будет рад видеть вас у себя в Вестчестере.

Хьюз проехал с Крайнгольцем до отеля «Билтмор», любезно пожелал ему хорошо отдохнуть после дороги и спросил, не согласится ли он завтра поехать с ним в Вестчестерские лаборатории. Крайнгольц охотно согласился.

Его не покидала возникшая еще во время разговора с шустрым адвокатом настороженность. Несмотря на то, что Хьюз своим поручительством оказал ему огромную услугу, родившееся в Пейл-Хоум неприязненное чувство к молодому инженеру все еще владело Крайнгольцем.

В машине оба молчали, Хьюз уткнулся в цветастый «Америкэн кеннел газетт», а Крайнгольц не переставая думал о стремительных событиях последних дней.

Позади остался Бронкс, и шоссе потянулось на север вдоль полноводного широкого Гудзона. За окном проплыли небольшие пригородные местечки, усадьбы фермеров. Местность стала холмистой. Гудзон нес свои спокойные воды, пробираясь между высокими берегами к океану. Машина свернула с шоссе влево и, въехав в долину между двумя холмами, вскоре остановилась у двухэтажного оштукатуренного здания в стиле Новой Англии. В непосредственной близости от основного здания лабораторий высился корпус высоковольтной подстанции, находились мастерские, а ближе к холму, в тени огромных каштанов, виднелся ряд коттеджей, предназначенных для служащих.

В вестибюле Крайнгольц увидел быстро спускавшегося к нему навстречу Эверса и вспомнил, наконец, откуда ему известно это имя.

— Я очень рад снова вас увидеть, мистер Крайнгольц, — приветливо заговорил Эверс, протягивая ему свою полную теплую руку, — мы ведь встречались с вами, если не ошибаюсь, в «Радиофизик корпорейшн».

— Совершенно верно, мистер Эверс, я обращался к этой фирме со своими предложениями.

— Да, да, а я тогда консультировал у них. Все это было давненько. Многое изменилось с тех пор, мистер Крайнгольц, многое. Я очень рад вас принять у себя, мистер Крайнгольц. Мистер Хьюз, попросите, пожалуйста, Стилла подать нам кофе.

Эверс пригласил гостя пройти в кабинет.

Кабинет был обставлен строго и со вкусом. В нем не было ничего лишнего, бросающегося в глаза, все говорило о привычке хозяина к удобствам и о том, что он проводит здесь немало времени. Эверс предложил Крайнгольцу кресло возле курительного столика, подал сигары и повел разговор не спеша, задушевно.

— Мне рассказали, мистер Крайнгольц, о большом несчастье, которое вас постигло. Вы потеряли друга, в огне погибли ваши лаборатории. Я представляю, как вам было тяжело перенести все это, а в довершение всего… — вздохнул Эверс, приготовляя сигару.

— А в довершение всего меня обвинили в убийстве и бросили в тюрьму.

— Ужасно!

От всей фигуры Эверса, облаченной в безукоризненного покроя темный костюм с узенькой светлой полосочкой, от его свежего румяного лица веяло участием и доброжелательностью. Крайнгольц впервые за последние дни почувствовал некоторое облегчение. Ему было приятно участие этого достойного, приветливого джентльмена.

— Я весьма признателен вам, мистер Эверс, за ваше поручительство, но, должен сказать, мне трудно решиться принять от вас эту помощь. Вы так мало знаете меня и вдруг согласились взять на себя такую ответственность.

— Это объясняется довольно просто, дорогой коллега. У нас с вами общие враги.

— Вот как?

— Да, мистер Крайнгольц, за тайной проводимых вами опытов охотились те же люди, которые в течение порядочного времени не дают спокойно проводить изыскания в моих лабораториях.

— Вот как! Я, конечно, не знал об этом, как и о том, над чем, собственно, вы работаете.

Подали кофе. Эверс предложил его гостю, взял в руки чашечку, откинулся в кресле и, отпивая маленькими глотками ароматный напиток, продолжал:

— Я поставил перед собой задачу создать аппаратуру, которая могла бы в какой-то мере обезопасить мир от открытий, подобных вашим, мистер Крайнгольц.

— Обезопасить?! — Крайнгольц быстро поставил на столик чашечку, расплескав кофе, и почти с испугом посмотрел на Эверса. — Вы говорите: обезопасить мир от моих открытий?

— Я сказал — от открытий, подобных вашим, — уточнил Эверс. — Да, именно обезопасить, если это только удастся, конечно. А чему вы так удивляетесь?

Крайнгольц успел взять себя в руки, иронически сощурил глаза и спросил у Эверса:

— А разве вам известно, над чем я работал в Пейл-Хоум, мистер Эверс?

— В Пейл-Хоум? — сделал удивленное лицо Эверс. — О, нет, к сожалению, об этом я ничего не знаю. Я говорю не о Пейл-Хоум, мистер Крайнгольц, а о Браунвальде.

Эверс зажег спичку и, поднося ее к сигаре, покосился на Крайнгольца, наблюдая за произведенным впечатлением. Крайнгольц взял чашечку, снова поставил ее на стол и мельком взглянул на пытливо рассматривающего его Эверса.

— По долгу службы, — спокойно продолжал Эверс, — я занимался расследованием дел, некогда творившихся в Браунвальде. Мне стало известно, что вы тоже были причастны к ним. — Эверс сделал паузу и продолжал вкрадчиво, проникновенно: — Но, может быть, это и не так, мистер Крайнгольц, может быть, это неверные слухи. Я не знаю. Да и поверьте, не очень интересуюсь всем этим. Меня как ученого тревожит другое. Открытие метода воздействия лучистой энергии на процессы, протекающие в живых организмах, может привести человечество к неисчислимым бедствиям. Вы это знаете не хуже меня, мистер Крайнгольц. Я счел своим долгом, своей обязанностью ученого дать миру средство, могущее предотвратить эти бедствия. Это трудно, очень трудно. Трудно не только по технике дела, но и потому, что есть люди, которые мешают мне, которые заинтересованы в том, чтобы это открытие использовать в качестве нового губительного оружия.

— Мистер Эверс, значит, вы, — голос Крайнгольца задрожал, — значит, вы работаете над тем, чтобы создать защитную аппаратуру?

— Вам это, наверное, крайне неприятно, мистер Крайнгольц, не правда ли?

— Неприятно? Мне?

— Я так думаю. Ведь это прямо противоположно тому, чем вы занимались в Браунвальде.

— В Браунвальде, в Браунвальде! — с тоской и досадой воскликнул Крайнгольц. — Проклятые черные дни, они всегда будут омрачать мое существование.

— Значит, вы действительно были причастны к браунвальдскому делу?

— Как вам сказать, это было… Впрочем, если позволите, я начну с начала.

— Я с удовольствием выслушаю вас, мистер Крайнгольц.

— Много лет тому назад я был увлечен интересными перспективами, которые открывала передо мной такая новая и интересная наука, как радиофизиология. Мне удалось сделать открытие, позволившее проникнуть в тайну многих процессов в живых клетках. Судьба столкнула меня с крупным физиологом, профессором Отто Кранге. Работая вместе с ним, мы все глубже проникали в самую сокровенную тайну природы — в тайну мозговой деятельности человека. Да, это было хорошее время! Время, когда я думал, что сделанное мною открытие принесет огромную пользу человечеству. Я был достаточно наивен. Непростительно не понимать, что заправлявшие в то время Германией нацисты вовсе не были заинтересованы в этом. Но это, кажется, довольно неплохо понимал Отто Кранге.

Крайнгольц помолчал, собираясь с мыслями, а Эверс вспомнил оценку, которую в свое время дал профессор Крайнгольцу: «он всегда был плохим немцем».

— Тогда Кранге, — продолжал Крайнгольц, — занялся радиогипнозом.

— Радиогипнозом? — усмехнулся Эверс.

— Да, его обуяла бредовая идея радиовнушения нацистских убеждений всему миру.

— Как вы сказали? — рассмеялся Эверс. — Нацистских убеждений. — Эверс хохотал от души: он вспомнил свой разговор с Кранге в уютном домике близ Неешульце. — Извините меня, мистер Крайнгольц, я перебил вас, но ведь это, право, смешно.

— Что поделаешь, таковы были сумасбродные идеи выживающего из ума старого физиолога. Его девизом было: «Властелинами мира станут те, которые сумеют управлять мыслями всего мыслящего». Он, видите ли, хотел заставить человечество мыслить так, как это будет угодно арийской расе.

— Ведь это действительно какой-то бред.

— Бред, конечно, но наци в предчувствии своей гибели хватались за все.

— Вы, мистер Крайнгольц, были социал-демократом или коммунистом?

— Нет, мистер Эверс, меня никогда не интересовала политика, но погубивших Германию нацистов я всегда ненавидел.

— Гм, наци… Наци, конечно… Впрочем, я тоже далек от политики. Так вы находите, что профессор Кранге не такой уж видный физиолог, каким его принято было считать?

— Нет, почему же, я только нахожу маниакальным бредом его идею о радиогипнозе, но вместе с тем нельзя не признать, что он был, несомненно, талантливым экспериментатором. Он обладал глубокими познаниями как патологоанатом, ну, а нейрохирургические операции проводил блестяще. В моих работах в Пейл-Хоум мне как раз недоставало такого специалиста, как профессор Кранге.

Крайнгольц спохватился, подумав, что, пожалуй, напрасно все-таки заговорил о своих работах в Пейл-Хоум, и поспешил добавить:

— Я немного отвлекся, мистер Эверс. Итак, работая с Кранге, я считал, конечно, его идеи абсурдными, мне претило, что нацисты пытаются сделанное нами открытие использовать в своих агрессивных целях, но самым страшным был для меня Браунвальд. Свои работы я проводил в Берлине, а о Браунвальде только слышал, и когда попал туда, когда узнал, что Кранге на «объекте 55» экспериментирует над мозгом живых людей, я уже не мог сотрудничать с ним. При первом же удобном случае я покинул этот институт безумия.

Крайнгольц умолк. Несколько минут молчал и Эверс, спокойно обдумывая, как повести разговор дальше, и потом, не без дрожи в голосе, качал:

— Я с волнением выслушал ваш прискорбный рассказ. В начале нашего разговора я еще надеялся услышать от вас опровержение слухов о вашем участии в браунвальдском деле.

— Но ведь я же, мистер Эверс…

— Ничего, ничего… — Эверс успокаивающе дотронулся до руки Крайнгольца. — Оставим этот тягостный разговор. Поверьте, я не намерен, да и не имею никакого права судить вас слишком строго за то, что вам пришлось делать в Германии при Гитлере, но здесь, в Штатах!

— Здесь я работал над тем, чтобы создать защитную аппаратуру!

— Вы? Защитную аппаратуру?! — радость Эверса была неподдельной. Он торжествовал: его тактика оказалась правильной. Оставалось довести игру до конца. Эверс поднялся с кресла, собеседник должен был последовать его примеру.

— Так вот почему у нас с вами оказались общие враги! Значит, вы тоже работали над созданием защитной аппаратуры? В таком случае, мистер Крайнгольц, — произнес он торжественно, — разрешите мне пожать вашу благородную руку. Я счастлив, что в лице такого выдающегося радиофизика вижу своего единомышленника. Пойдемте! Пойдемте, мистер Крайнгольц, я покажу вам свои лаборатории!

Осмотр прекрасно оборудованных лабораторий произвел на Крайнгольца большое впечатление. Стеклодувные, механические мастерские, электронно-вакуумные и электрофизические лаборатории, оснащенные станками и аппаратурой самых последних, самых совершенных выпусков, давали возможность изготовлять приборы и приспособления любой точности. В химических и биологических лабораториях можно было производить сложнейшие исследования. Все это было гораздо внушительней и солидней, чем в Пейл-Хоум. И, странное дело, внимательно осматривая каждое отделение, Крайнгольц не испытывал чувства зависти. Он не испытывал щемящего чувства неудовлетворенности при мысли о том, что его собственные попытки были куда более скромными и не увенчались успехом. Волнение его было неподдельным, и он с удовольствием думал, что если ему не удалось достигнуть цели в Пейл-Хоум, то, может быть, это удастся здесь Эверсу. Может быть, Эверсу понадобится его помощь и тогда… Впрочем, об этом рано было еще думать. Тюрьма. Суд. Обвинение в убийстве. Долги.

— Вы, кажется, чем-то озабочены? — тихо спросил Эверс.

— В моем положении, — печально улыбнулся радиофизик, — не удивительно быть озабоченным.

— Вы вот о чем! А я думал, вы остались не удовлетворены осмотром лабораторий.

— О нет, мистер Эверс, лаборатории прекрасные!

— Я польщен вашей оценкой. Польщен! Что же касается ваших дел — я попробую предпринять все от меня зависящее, чтобы помочь вам уладить их.

— Вы очень добры, мистер Эверс, но мне, право, неловко…

— Ну, что вы, что вы! Мой долг помочь коллеге в беде. Мы обсудим все это подробнее, только несколько позже. И, наверное, придумаем что-нибудь подходящее. Я постараюсь использовать свои связи, но все это позднее, позднее. Сейчас вам надо отдохнуть. Да, да, не возражайте — отдохнуть. К вашим услугам один из коттеджей — вы видели их возле лабораторий. Надеюсь, вам будет удобно там. Я попрошу Стилла проводить вас туда и помочь устроиться. К обеду прошу запросто. Мы обедаем в семь.

Третий день Крайнгольц жил в коттедже Вестчестерских владений Эверса. За это время он встречался с Эверсом несколько раз, но продолжить деловой разговор с ним не удавалось. Эверс успокаивал, говорил, что уже кое-что предпринял и считает необходимым подождать несколько дней. Самое важное в данном случае — сохранить в тайне пребывание Крайнгольца у Эверса. Совершенно необычное положение, в котором очутился Крайнгольц, беспокоило его все больше и больше.

Эверс же заботился о другом: гладко ли пройдет встреча, как он говорил Хьюзу, «двух покойников» и будет ли получено, наконец, от Джо Форгена необходимое ему письмо.

На четвертый день Эверс пригласил Крайнгольца в кабинет.

— Есть хорошие новости для вас, мистер Крайнгольц. Найден убийца доктора Пауля Буша.

— Найден?!

— Да, мистер Крайнгольц, убийца найден. Теперь ведь совсем просто уладить ваше дело. Вот прочтите, это фотокопия признания, собственноручно написанного убийцей.

Эверс протянул Крайнгольцу листок плотной бумаги.

— Том Келли? Это тот худенький почтальон, который доставлял в Пейл-Хоум корреспонденцию. Боже мой, теперь мне понятны последние слова Пауля.

— Последние слова доктора Пауля Буша? — встревоженно переспросил Эверс. — Разве он был еще жив, когда вы его подобрали у ворот виллы?

— Да, он был жив. Перед смертью он сказал: «это был почтальон… знаешь, этот, Том Келли…»

Радость Эверса была так велика, что он с трудом мог придать своему лицу подобающее в таких случаях грустно-сочувственное выражение. Он ликовал: «Так предвидеть! Так предугадать! Как хорошо, что, умирая, старый доктор упомянул имя Келли. Теперь у Крайнгольца не будет и тени сомнения в том, что его друга убил этот почтальонишка».

— Если вы не возражаете, мистер Крайнгольц, я поручу знакомому мне адвокату в Гринвилле вести ваше дело.

— Я буду очень признателен вам, мистер Эверс. Если ему удастся снять с меня обвинение в убийстве, половина свалившихся на меня бед будет позади.

— Половина?

— Конечно. Если действительно меня преследуют люди, желающие овладеть секретом открытия, то они, пожалуй, постараются снова посадить меня в тюрьму как несостоятельного должника.

— Ах, я совсем забыл еще и об этой неприятности. Велик ваш долг?

Крайнгольц назвал сумму.

— О, тогда это серьезно! — лицо Эверса выражало крайнюю озабоченность. — Да, серьезно. Деньги немалые, и я затрудняюсь сказать, сможете ли вы найти богатых покровителей, готовых возместить эту сумму и помочь вам продолжать ваши изыскания. Затрудняюсь. — Эверс повертел в руках костяной нож и соболезнующе продолжал: — Что же касается меня, то я бы искренне хотел помочь вам, мистер Крайнгольц, но я не богат… Все, что я имел, вложил в Вестчестерские лаборатории. Это — цель моей жизни!

— У меня была такая же цель, — тихо проговорил Крайнгольц, не заметив промелькнувшего в глазах Эверса злорадного огонька. — Да, такая же цель, а теперь не осталось ничего — ни средств, ни лабораторий. Но у меня остались мои знания, мой опыт, и я, мистер Эверс… — Крайнгольц помолчал, не решаясь продолжить.

— Я слушаю вас, дорогой коллега.

— И я хочу предложить вам эти знания и опыт.

Эверс едва сдержался, чтобы не вскочить с места, едва нашел в себе силы с достоинством и рассудительно ответить:

— Мне очень приятно ваше предложение. Я мог только мечтать о том, чтобы знаменитый Крайнгольц принял участие в проводимых мною исследованиях. Я польщен вашим предложением. Давайте обсудим его по-деловому.

Обсуждение продолжалось недолго. Эверс согласился принять на себя задолженность Крайнгольца с тем, чтобы постепенно ее погасить. Радиофизик обязался принять участие в разработке защитной аппаратуры. Хозяин Вестчестерских лабораторий спрашивал о результатах, которые уже были достигнуты в Пейл-Хоум, тактично, корректно, и Крайнгольц не счел нужным скрывать что-либо от своего «единомышленника». В этом разговоре выяснилось, что пути, которыми шли оба изыскателя к своей цели, были достаточно различны.

— Я полагаю, мистер Крайнгольц, что нужно создать конструкцию мощных излучателей, которые в случае электромагнитного нападения смогут заглушить работу генераторов противника.

Крайнгольца крайне удивила эта идея. Ему показалось странным, как Эверс мог не знать основных трудностей разработки защитной аппаратуры.

— Это опасный путь, мистер Эверс, — начал он нерешительно, — ведь такие излучатели, заглушая работу генераторов противника, будут оказывать вредное действие на население. Если бы дело ограничивалось только созданием мощных излучателей, тогда…

— Тогда? — нетерпеливо переспросил Эверс.

— Они были бы давно созданы в Пейл-Хоум.

— Были бы давно созданы?! — восторженно воскликнул Эверс. — Значит, вы уже решили эту задачу? Значит, вы уже имеете возможность построить такие излучатели?

— Да, но в этом мало толку, — грустно ответил Крайнгольц, не понимая восторгов Эверса. — Ведь они не могут служить средством защиты. Они скорее явятся средством нападения. Это равносильно тому, что мы будем стремиться нейтрализовать смертоносный газ противника не менее опасным.

— Мы выдадим армии и населению, так сказать, противогазы.

— Это не так просто!

Спор разгорался. Эверс настаивал на том, что разработки должны вестись в направлении создания мощного излучателя, а Крайнгольц считал необходимым создать такую аппаратуру, которая парализовала бы работу генераторов противника и вместе с тем не была бы вредной. Эверс сначала не уступал, но потом спохватился и, подумав, не заподозрит ли Крайнгольц недоброе, предложил компромисс.

— Не будем спорить, дорогой коллега. У меня есть прекрасный вариант. Давайте вести разработку одновременно двух конструкций.

— Двух конструкций?

— Да, да, именно двух, — с увлечением продолжал Эверс, понимавший, что это решение позволит ему легко осуществить свои замыслы. — Конструкция, ну, например, назовем ее конструкция «А», — это будут мощные аппараты, генерирующие электромагнитные волны, способные заглушить излучатели противника. Эту конструкцию ведь можно осуществить довольно быстро, не так ли?

— Безусловно.

— Вот и великолепно! Это уже будет некоторой гарантией безопасности. А параллельно с этим мы сможем спокойно вести работы, связанные с конструкцией, назовем ее «В», которая даст возможность генерировать защитное и вместе с тем безвредное излучение.

Крайнгольц понимал нелепость идеи, но не согласиться с Эверсом ему казалось неудобным. Продолжать спор он не считал удобным — в конце концов, Эверс, — хозяин лабораторий. Важно было то, что Эверс согласился вести работы и по конструкции «В».

— Вы осмотрели лаборатории, имеете представление о их возможностях. Мне хотелось бы знать ваше мнение: в какие сроки можно выполнить работы по обеим конструкциям?

— Что касается конструкции «А», то она может быть создана, по-моему, месяца в три, не так ли?

— Я думаю, это вполне реально, — спокойно согласился, Эверс.

— А вот с конструкцией «В» у нас встретятся большие затруднения. Здесь принципиально не доработано многое, и без помощи крупного физиолога ничего не удастся сделать.

— А помощь профессора Отто Кранге вас устроила бы?

— Несомненно, но…

— Тогда пригласим его сюда. — Эверс придвинул к себе микрофон и, нажав на нем кнопку, вызвал секретаря.

— Мисс Нелли? Мисс Нелли, пригласите ко мне профессора Отто Кранге. Через несколько минут, — обратился Эверс к Крайнгольцу, — профессор будет здесь.

— Простите, — Крайнгольц оторопело приподнялся, — о каком Кранге вы говорите? Газеты сообщали, что профессор Кранге покончил жизнь самоубийством в военной тюрьме близ Неешульце!

— Чему же вы удивляетесь, мистер Крайнгольц? Ведь вы тоже «погибли» при бомбежке англичанами немецкого судна, возвращавшегося из Швеции. Не так ли? — Эверс улыбнулся, вспоминая историю «воскрешения» профессора Отто Кранге.

Освободить Отто Кранге из специальной тюрьмы для военных преступников было не так уж трудно. Американские оккупационные власти в Западной Германии провозгласили лозунг: «наказание военных преступников — дело рук самих преступников». В лагерях им было вольготно, некоторые лагери вскоре после начала оккупации были вообще распущены. Нацисты освобождались без всякого на то основания, лишь по протекции своих высоких покровителей из числа дельцов, связанных с оккупационными властями. Один из давнишних друзей Эверса, сидевший в штабе оккупационных войск, познакомил его кое с кем из «спекулянтов свободою», и после того, как Эверс подписал чек на кругленькую сумму, его уверили, что он может спокойно отправляться в Штаты.

Еще в Шербуре, перед отплытием в Америку, Эверс понял — чек был выписан не зря. Он с удовольствием прочел в «Телешпигель» заметку о самоубийстве военного преступника Отто Кранге.

Теперь он мог только похвалить себя за предусмотрительность — Кранге, как он и предполагал, был необходим Крайнгольцу, и Кранге был здесь.

— Вы, кажется, знакомы, господа?

Крайнгольц не без удивления взглянул на физиолога и заметил, что его пышную седеющую шевелюру подстригли и, кажется, даже подкрасили. На его громоздкой угловатой фигуре одежда всегда сидела неуклюже, а сейчас он облачен в модный костюм. Мало кто мог узнать в преображенном старом наци недавно «покончившего с собой» военного преступника Отто Кранге. Впрочем, здесь, в Штатах, в тиши эверсовских лабораторий Кранге должен был чувствовать себя совершенно спокойно.

Встреча «двух покойников» прошла более чем сухо. Крайнгольц не мог без отвращения вспомнить о кошмарных экспериментах физиолога, а тот в свою очередь считал радиофизика чуть ли не главным виновником всех неудач, постигших его институт. Старик был до сих пор уверен в том, что не исчезни Крайнгольц в сорок четвертом, ему удалось бы завершить свои работы по радиогипнозу.

Кранге тяжело перенес отъезд Эверса из домика-тюрьмы. Встречи с Эверсом вселили было в него надежду, и вдруг влиятельный американец, выведав все о его работах, исчез. Профессор считал уже все потерянным, когда к нему явились проворные ребята из «Си-Ай-Си» и, инсценировав самоубийство, переправили его в Штаты. В Вестчестерских лабораториях Кранге надеялся продолжать свои работы, но Эверс властно перечеркнул его бредовую идею и выставил свою. Он нашел необычное и вместе с тем простое применение изысканиям, которыми занимался в свое время Кранге, и привел его в состояние крайней растерянности. Пожалуй, самым отчетливым из всех чувств, внезапно охвативших Кранге, было чувство зависти, граничащей с неприязнью к этому жизнерадостному и самоуверенному американцу.

У Эверса были свои расчеты на старика Кранге. Он знал, что никому доверять не может. Ни продажный Хьюз, ни еще десяток подобных ему не могут быть верными сообщниками. Они с таким же успехом будут служить тем, кто заплатит им больше.

Другое дело старый немец, фанатик Кранге. Ему он мог доверять больше, чем кому-либо. Его одного он посвятил в тайны своих замыслов.

Эверс стал все чаще бывать в Нью-Йорке и немало времени проводил в своей конторе на Брод-Стрит, 128.

После договоренности о совместных изысканиях по защитной аппаратуре Крайнгольц сразу же приступил к делу и трудился не покладая рук.

Разработка конструкции «А» действительно была закончена не более чем через три месяца, и тут, к немалому удивлению Крайнгольца, Эверс признался ему, что совершенно напрасно настаивал на необходимости одновременных работ над двумя конструкциями. Эверс даже пожурил Крайнгольца за то, что он оказался недостаточно настойчивым и принципиальным.

— Нехорошо, мистер Крайнгольц, право, нехорошо. Вы должны были прямо и категорически сказать свое веское — нет! Я преклоняюсь перед вашим авторитетом и теперь понимаю, как скверно поступил, что не послушал вас.

— Мне было неловко настаивать.

— Я могу только сожалеть об этом. Мое упрямое желание непременно разрабатывать одновременно оба варианта стоило мне немало денег. Ну, что мы теперь будем делать с аппаратурой? — с отчаянием, неискренности которого Крайнгольц не заметил, спросил Эверс. — Ведь мы не можем провести испытание генератора! К счастью, у нас, мистер Крайнгольц, не гитлеровская держава, а свободная демократическая страна. Мы не можем экспериментировать на людях! Поймите, проверить работу мощных генераторов почти невозможно. Ведь для того, чтобы определить, удастся ли заглушить излучатели противника, очевидно, потребуется организовать своеобразные маневры. Установить два генератора — «свой» и «противника». Но ведь при таких маневрах могут пострадать люди!

— А если провести испытания в пустынных местах? Знаете, — воодушевился Крайнгольц, — отправиться с экспедицией, например, в… Гренландию и там провести это сражение электромагнитных излучателей?

— Заманчиво, но… все же нужны защитные средства. Мы начинаем оперировать с еще мало изученными силами, мы еще плохо знаем, каково именно воздействие этих электромагнитных волн на организм, а значит, не знаем ничего о средствах защиты. Нет, нет, мы не можем рисковать людьми! Знаете, мы должны прежде всего создать средства защиты!

— Ну, что же, начнем работу в этом направлении. Эксперименты придется вести на животных, близких к человеку, — на человекообразных обезьянах.

— Совершенно правильная мысль, — с восторгом поддержал Эверс, — совершенно правильная! Вам с профессором Кранге следует теперь же начать эту работу. И прежде всего изыскать предохранительные средства, каски, например. Только надо найти состав сплава, который бы предохранял от излучения. Изготовляя каски из такого сплава, мы могли бы иметь хорошее средство защиты.

— Попробуем. Но это все так или иначе связано с конструкцией «А», а как же работы по конструкции «В»?

Эверс замялся.

— Видите ли, придется немного повременить. Так много ушло средств на создание конструкции «А». Будем продолжать, конечно, но по мере возможности. Что же касается аппаратуры по конструкции «А»… Знаете, мистер Крайнгольц, в наших руках страшное оружие, и мы обязаны подумать, как с ним поступить.

В результате длительного и подробного обсуждения этого вопроса условились тщательно засекретить конструкцию «А», чтобы она не могла попасть в чужие руки.

Аппаратуру и все чертежи, расчеты и лабораторные записи перенесли в подвальное помещение, изнутри обшитое толстыми стальными листами.

— Я видел, мистер Крайнгольц, как вы ловко оперируете ацетиленовой горелкой при монтаже электронно-вакуумных приборов. А я никак не могу постичь этого искусства.

— Я очень люблю экспериментальную работу, мистер Эверс. Люблю сам, своими руками монтировать сложную аппаратуру, а для этого надо владеть горелкой.

— А вы смогли бы собственноручно заварить эту дверь наглухо?

— Пожалуй, смог бы.

— Вот и хорошо, так будет надежнее.

Крайнгольц, вооружившись очками и сварочной горелкой, в течение двух часов тщательно проваривал стальную дверь. Эверс не отходил от него, и когда все было закончено, облегченно вздохнул:

— Вот теперь надежно. Сюда никто не сможет проникнуть. Остается только распорядиться, чтобы забетонировали дверной проем.

Эта предосторожность понравилась Крайнгольцу. Он понимал, что им вызвана к жизни страшная сила. И лучше, чтобы о ней знало как можно меньше людей. Это счастье, что он в свое время никого не допускал за «высокую ограду», даже Уорнера. Ведь Уорнер оказался предателем! Кто мог подумать, что он будет следить за каждым его шагом. Всегда производил приятное впечатление и вдруг… Как странно, даже теперь, когда ему рассказали о предательстве Уорнера, у него осталось к нему какое-то теплое, хорошее чувство… А может быть… Впрочем, нет, зачем было клеветать на человека…

К вечеру вход был забетонирован, а ночью, воспользовавшись ему одному известным потайным ходом, Эверс проник в обшитый сталью подвал, извлек документацию по конструкции «А», и на другой день она была доставлена в контору на Брод-стрит, 128.

Эверс проводил все больше и больше времени в Нью-Йорке. Свое отсутствие в Вестчестерских лабораториях он объяснял Крайнгольцу необходимостью улаживать финансовые дела. В скромной конторе Эверса время от времени стали появляться инженеры, электрики, радиофизики, монтажники. Обстоятельно переговорив с каждым в отдельности, Эверс выдавал им подробные инструкции и рассылал в заранее намеченные пункты страны.

Люди Клифтона внимательно следили за действиями нанятых Эверсом сотрудников. На Брод-стрит аккуратно поступали подробные донесения об этом.

Документация по конструкции «А» недолго залежалась на Брод-стрит. Различные радиотехнические фирмы почти одновременно получили заказы на отдельные части генератора.

К началу сентября Эверс стал получать сведения об их готовности. Было изготовлено тридцать конструкций «А». Двадцать семь из них установили в различных пунктах страны.

В середине сентября к Эверсу стали поступать сведения об окончании монтажа.

Восемнадцатого сентября во все пункты полетели короткие телеграммы: «Двадцатого приступить к испытаниям. Эверс».

Эверс внимательно следил за прессой. Теперь он много времени уделял чтению газет, систематизируя все попадавшиеся в них сведения об автомобильных и авиационных катастрофах, случаях летаргического сна и эпидемиях энцефалита. К этому собранию добавлялись материалы, публикуемые Международным статистическим бюро.

Двадцать второго сентября появился взволнованный Клифтон.

— Неприятная история, сэр!

Эверс по привычке прикрыл лежащую перед ним карту страны со своими обозначениями и устало посмотрел на Клифтона.

— Выкладывайте, что еще стряслось там у вас!

— Этот инженер, которого вы послали в Порто-Санто оказался ненадежным парнем.

— Более подробно.

— Мои ребята узнали, что он болтает об установке на скале.

Эверс вынул из кармана серую книжку. В колонке аккуратно записанных населенных пунктов против наименования городка Порто-Санто значилось Питерсон.

— Питерсон, Питерсон… Странно, из беседы с ним можно было заключить, что человек подходящий, и вот… Тем хуже для него. — Эверс взял красный карандаш и жирной линией вычеркнул эту фамилию из списка. — Телеграфно дайте указание ребятам в Порто-Санто «засекретить» Питерсона.

— Слушаю, сэр.

Над спокойной сине-зеленой гладью бухты, над городком, спускавшимся своими ярко-белыми домиками к воде, нависла нудная, дурманящая жара.

Самым прохладным местом во всем Порто-Санто считалось кафе госпожи Приэто. Под огромным пестрым тентом, притаившимся в тени пальм, было, конечно, так же душно, как и во всех остальных местах назойливо палимого солнцем городка, но здесь за сравнительно невысокую плату всегда можно было получить напитки со льда.

Вилли Уорнер большую часть дня проводил со своим приятелем и совладельцем «фирмы» Генри Бланком под спасительным тентом гостеприимной госпожи Приэто. Дела «фирмы» не отнимали у них много времени, так как поломки радиоприемников в сонном Порто-Санто случались редко. Видя полную бесперспективность затеянного ими предприятия, Уорнер уже намеревался покинуть безнадежный городок, но события последних дней заставили его переменить решение.

— Ты считаешь это серьезным, Вилли? — озабоченно спросил Бланк, указывая на небольшой футлярчик на столе. Тот ответил не сразу. Несколько раз он прочесал пальцами свои гладкие волосы и не то с досадой, не то с отчаянием сказал:

— Что я могу знать! Крайнгольц производил на меня хорошее впечатление. Сегодня какое число?

— Двадцать третье.

— Значит, уже третий день. И никакого ответа на мою телеграмму. Странно. С ним что-нибудь стряслось, наверное. Не иначе. Без его совета я не представляю себе, что можно предпринять.

— А что если нам самим попробовать пробраться к сооружению на скале?

— Это не так просто. Генри, рискованно, я думаю.

Оба посмотрели на видневшуюся с террасы кафе скалу, главенствующую над бухтой и Порто-Санто. Совсем недавно, два месяца тому назад, на скале началось строительство, о котором в городке толком никто ничего не знал. Все работы там производились приехавшими из северо-восточных штатов инженерами, техниками и рабочими, надежно охранялись, и доступ к ним был невозможен. Когда монтаж подходил к концу, Уорнер предположил, что это таинственное сооружение, оснащенное огромными мачтами-излучателями и высоковольтной линией, несомненно, имеет какое-то отношение к радиотехнике.

Предприимчивый Бланк уже начал торжествовать, рассчитывая забросить малодоходную починку радиоприемников и предложить свои услуги там, на скале. Он сумел уговорить Уорнера, и они решили попробовать устроиться там на работу, но получили отказ, который никак нельзя было считать вежливым.

— Ты говоришь рискованно, Вилли? Не думаю, чтобы ты боялся риска больше, чем я. Все дело в том, нужно ли рисковать. Действительно ли имеет связь это таинственное сооружение с этим? — Бланк постучал пальцем по прибору. — Если бы удалось это проверить!

— Вот я все время думаю над тем, как проверить.

— Нужно, чтобы доктор попробовал более обстоятельно поговорить с Питерсоном.

— А тебе не кажется странным поведение этого инженера Питерсона? Что это ему вдруг понадобилось откровенничать с доктором? Ведь он, как видно, сам заправляет всеми делами там, на скале.

— А может быть, он действует по чьей-то указке и ему самому противно заниматься всем этим? Что же тут странного, если предположить, что дело действительно мерзкое, а человек он порядочный?

— Трудно сказать, мы о нем ничего не знаем. Надо еще побеседовать с доктором. Я жду его с нетерпением.

— Ты, кажется, дождался, Вилли. Смотри, вон взбирается по тропинке наш милейший док.

На террасу кафе, шумно отдуваясь, поднялся высокий толстый доктор Мирберг. Он прошел прямо к столику, за которым сидели приятели, и, стуча по нему палкой, закричал:

— Пить! Побольше и похолодней!

Доктор с трудом втиснулся в заскрипевшее под ним плетеное кресло и обратился к Уорнеру и Бланку:

— Дело плохо, друзья. — Доктор вынул большой платок и стал вытирать пот, обильно струившийся с его красного добродушного лица. — В городе творится нечто совершенно непонятное. Мне и читать никогда не приходилось, чтобы за несколько дней в сравнительно небольшом населенном пункте было зарегистрировано столько случаев засыпания летаргическим сном. Мексиканское население в панике. Они черт знает какой вой над своими «покойниками» поднимают, и мне никак не удается убедить их, что это только сон, правда, летаргический, но все же сон. Беда в том, что симптомы в большинстве случаев весьма необычные, и я сам не уверен, проснутся ли заснувшие мексиканцы. Уже отмечено три случая засыпания у белых. Все зарегистрированные случаи с очень необычными симптомами. Но хуже другое… Не пугайтесь, друзья, — в городе началась эпидемия энцефалита. Я уже послал подробное донесение Обществу и дал телеграмму с просьбой прислать в Порто-Санто еще двух врачей.

— Первые случаи этой болезни, доктор, вами обнаружены двадцатого числа. Не так ли?

— Да, двадцатого, — несколько удивленно ответил Мирберг.

Уорнер многозначительно переглянулся с Бланком.

— А скажите, эпидемический энцефалит — это очень редкая болезнь?

— Теперь редкая. Первые случаи эпидемического энцефалита наблюдались в тысяча девятьсот пятнадцатом году, на фронте под Верденом. В тысяча девятьсот девятнадцатом-двадцатом годах эпидемия энцефалита, охватила почти все страны мира. После этого в некоторых странах были еще отдельные вспышки эпидемии, ну, а к концу двадцатых годов количество заболеваний стало резко снижаться, и в последнее время об этой форме энцефалита не слышно было ни в одной стране.

Мирберг выложил все известное ему об энцефалите и осушил пару стаканов «хайболла». Уорнер вынул из футляра прибор и поставил его перед доктором.

— Это что за машинка?

— Я и сам еще толком не знаю, но, кажется, она имеет отношение и к эпидемии и к этому таинственному сооружению. — Уорнер показал на скалу. — Вот видите этот плафончик, вделанный в боковую стенку? За ним помещена маленькая лампочка, и она время от времени вспыхивает. Видите?

Уорнер прикрыл плафончик ладонью от дневного света. Доктор огромным животом налег на стол и пристально стал всматриваться в темный промежуток между ладонью Уорнера и приборчиком.

Через равные промежутки времени плафончик озарялся тусклым красноватым светом.

— Ничего не понимаю. Что это за мигательный аппарат?

— Я сейчас расскажу вам, доктор, все, что знаю об этом приборчике.

На террасу вбежал полуголый тощий мальчонка и восторженно закричал:

— Мистер Уорнер! Мистер Уорнер! Вас срочно требуют в мастерскую!

— Не кричи так, Антонио. Беги, скажи Смидту, что я скоро приду. Пусть подождет минут пятнадцать.

— Да нет же, мистер Уорнер, — загорелый мальчишка подскакивал, как на пружинах, — надо скоро-скоро, надо сейчас. Вас там ждет моряк. Настоящий советский моряк. Я его видел! — Черные угольки глаз проворного мальчугана горели восторгом. — Он оттуда, из самой Москвы! Я побегу, мистер Уорнер, можно? Я скажу, что вы сейчас-сейчас придете, можно?

Нетерпение маленького Антонио еще раз повидать советского моряка было слишком велико и, не успев дождаться ответа Уорнера, он двумя прыжками пересек террасу и бросился вниз по тропинке.

Уорнер недоуменно посмотрел на своих собеседников.

— Антонио, наверное, что-нибудь напутал. Откуда у нас в мастерской мог взяться «моряк из Москвы»?

— А может быть, и не напутал. Видишь это судно на рейде? — Бланк указал на корабль, видневшийся милях в трех от Порто-Санто. — Это советское судно, оно бросило якорь сегодня утром. Весьма возможно, что моряк, о котором верещал Антонио, оттуда.

— Тогда я пойду в мастерскую, Генри. Я думаю, вернусь скоро. Ты расскажи, пожалуйста, доктору об опасениях мистера Крайнгольца и об его индикаторе.

Доктор Мирберг внимательно выслушал Бланка, взял в руки приборчик и стал его рассматривать.

— Бог знает, что творится в мире! Вы знаете, Генри, порой становится страшно, — нет, неправильно я сказал, — не так страшно, как противно жить. Да, противно, когда подумаешь, что тебя на каждом шагу ожидают какие-нибудь пакости. С нас вполне достаточно атомных штучек, а теперь еще это…

Доктор поставил перед собой прибор, помолчал немного и потом продолжал:

— Давайте попробуем разобраться во всем этом. Допустим, что индикатор не врет. Значит, в эфире сейчас действительно тревожно и какие-то электромагнитные волны наполняют пространство, проходят свободно сквозь стены домов и пронизывают наши тела. Но ведь это просто чудовищно! Кому же и для чего могла понадобиться такая адская затея?

— Вот это и нужно узнать.

— Но как это сделать?

— Многое нам станет ясно, если разузнаем, для чего сооружена эта чертова установка на скале. Мне говорил Вилли, что вы беседовали с инженером Питерсоном. Вам ничего не удалось узнать от него?

— Пока что нет. Он очень осторожен, и я не могу понять, что это за человек. Он руководит монтажом установки. Прислан какой-то нью-йоркской фирмой. Он в Порто-Санто больше месяца и последнее время усиленно интересуется прогрессивно настроенными людьми.

— Для чего это ему могло понадобиться?

— Это непонятно. Встреча с ним у меня была довольно оригинальная. Почему он подошел именно ко мне — затрудняюсь сказать. Может быть, ему рассказал кто-то о моих выступлениях на митингах и по радио, о моей работе во время сбора подписей под Воззванием. Не знаю. Во всяком случае, он решил поговорить именно со мной. Позавчера, когда я вечером не спеша возвращался из клиники к себе домой, на бульваре Олимпик меня догнал и пошел рядом со мной среднего роста, прилично одетый джентльмен. «Моя фамилия Питерсон, — сказал он, не поворачивая ко мне лица, — ради бога, не обращайте на меня внимания — за мной следят. Я руковожу работами там, на скале. Я знаю вас — вы доктор Мирберг. Мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Двадцать третьего, в одиннадцать вечера, у гостиницы „Эль Ритцо“.» Он проговорил это быстро, но очень отчетливо, ускорил немного шаг и, не оборачиваясь ко мне, прошел вперед. Я тоже не прибавил шага и продолжал идти все так же медленно. Когда он порядком обогнал меня, я заметил, что за ним и в самом деле неотступно следует пара ребят, смахивающих на джименов. Вот и все, что я могу сказать, Генри, о своей встрече с Питерсоном.

— Занятно, док. Значит, сегодня в одиннадцать вы хотите с ним встретиться?

— Хочу и встречусь непременно.

— Это еще нужно нам обсудить.

— То есть, как это «нам обсудить?» — побагровел доктор Мирберг.

— Не обижайтесь, док. Нам нужно все это обсудить с Вилли и Хэтчисоном. Мы должны предусмотреть все, чтобы с вами ничего не стряслось.

— Глупости! — пробурчал доктор.

На веранду поднялся утомленный, разморенный жарой Уорнер.

— А, Вилли! Ну как, Антонио не обманул? Действительно приезжали с судна?

— Да, Генри, это в самом деле был моряк с советского корабля, — ответил Уорнер, присаживаясь к столику. — Они на днях попали в шторм. Их немного потрепало и в лаборатории разбилось несколько очень нужных им радиоламп.

— В лаборатории?

— Это океанографическое судно, — пояснил Уорнер, — они проводят какие-то исследования в Атлантике. Ну вот, молодого помощника капитана направили в наш городок узнать, нельзя ли здесь достать лампы. В магазине их не оказалось, он зашел и к нам в мастерскую. Им нужны лампы типа РХ-29-8. У нас ведь нет таких. Я, к сожалению, ничем не мог ему помочь.

— Он отправился к себе на корабль?

— Да, ему больше ничего не оставалось. От мастерской он пошел прямо в порт. — Уорнер обернулся в сторону моря. — Смотрите, вон их моторка.

Моторка вышла из бухты и взяла курс на стоящий на рейде корабль. Все трое провожали взглядом удалявшихся от Порто-Санто советских моряков. На полпути моторка начала разворачиваться влево.

— О, да они никак возвращаются!

— Нет, не похоже. Смотрите, они сделали полный круг и снова забирают влево.

Все трое подошли к перилам веранды и стали пристально всматриваться в танцующую на спокойных водах моторку. Она делала все новые и новые круги, шла вихляя, как будто лишенная управления.

— С моторкой что-то произошло!

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Да, похоже на это.

— Смотрите, смотрите! От корабля отвалила шлюпка. Они на веслах идут на помощь катеру.

— Впечатление такое, что они стараются поймать его.

— Позвольте, я что-то не вижу, есть ли в моторке люди.

— Ну, знаете, доктор, даже при вашей дальнозоркости отсюда этого не увидать.

— Шлюпка поймала моторку!

— Да, да. Эх, жаль, нет бинокля. Интересно, что там делается?

— Мне кажется, они буксируют ее к кораблю.

— Нет… а впрочем, действительно, они ее тянут по направлению к кораблю.

— В моторке, наверное, что-нибудь сломалось.

— Да, видно, что-нибудь случилось с рулевым управлением.

— Теперь, кажется, все будет в порядке: они подтащили ее к кораблю.

— Ну и прекрасно, а то я уже начал беспокоиться о моряках. Очень приятный человек молодой капитан. Мы с ним немного побеседовали. Он назвал мне свою фамилию — То-ло… Толок… Нет, — улыбнулся Уорнер, — выговорить не берусь: фамилия невозможная, а человек симпатичный…

Доктор рассказал Уорнеру о встрече с Питерсоном, и все принялись обсуждать, что предпринять в дальнейшем.

— Прежде всего, мы сегодня проверим, имеют ли отношение эти тревожные сигналы, — Уорнер указал на прибор, — к тому, что делается там, на скале.

— Ты так надеешься на Питерсона? — не без иронии спросил Бланк.

— Нет, я надеюсь на нашего Нормана.

— Нормана?

— Да, мы проверили его на практической работе. Он действительно человек честный и преданный. Не правда ли?

— О, несомненно, Норману можно многое доверить и многое поручить. Но чем он может помочь в данном случае?

Уорнер взял в руки индикатор и посмотрел на плафончик.

— Мигает. Мигает ведь все время! Если прав Крайнгольц, друзья, то, значит, на скале стоят генераторы, излучающие потоки губительных электромагнитных волн.

— Но как это проверить?

— По-моему, есть только один способ. Надо сделать так, чтобы излучатели на полчасика прекратили работу и посмотреть, будет ли продолжать мигать индикатор.

— А ведь это было бы здорово! Не правда ли, доктор?

— Здорово-то здорово, но кто это может сделать?

— Норман, — твердо сказал Уорнер.

Доктор Мирберг жил в самой центральной части городка, наискосок от гостиницы «Эль Ритцо».

Решили собраться у доктора — у него имелся телефон. Проверку, намеченную Уорнером, удобнее было произвести у него на квартире. Вечером он должен встретиться с Питерсоном около гостиницы.

Бланк явился к Мирберу заранее, а часам к десяти подошел и Уорнер.

— Ну как, Вилли, тебе удалось уговорить Нормана?

— Особенно уговаривать его не пришлось. Он сразу понял и согласился, но…

— Но что же?

— Он получил предписание от дирекции электростанций, что если в период с двадцатого по двадцать пятое сентября по его вине хотя бы на минуту будет прекращена подача электроэнергии на этот объект, он будет немедленно уволен.

— Так значит он…

Уорнер быстро подошел к зазвонившему телефону.

— Да, это я, Уорнер… Привет, Норман!.. Да, да, мы все на месте… Ровно в десять тридцать? Очень хорошо. Ждем, дорогой, ждем!

Уорнер поставил прибор на шаткий столик, пододвинул к нему стулья, все расселись, и он попросил Мирберга погасить в комнате свет. Никто не произносил ни слова.

Плафон прибора вспыхивал мутно-красным светом через каждые десять секунд и погасал. Погасал и вспыхивал с неумолимой точностью. В этой размеренности мигания было что-то неотвратимое, страшное.

В напряженной тишине кабинета время тянулось томительно долго. Казалось, никогда не окончится это зловещее мигание.

Короткий удар стенных часов заставил вздрогнуть каждого и насторожиться еще больше: перестанет мигать или нет?

Зазвонил телефон. Уорнер взял трубку и приглушенно спросил:

— Кто звонит? А, это ты! Я слушаю… Спасибо, товарищ Норман!

Приборчик мигнул еще три раза и погас.

Тишина. Время тянется медленно. Три пары глаз напряженно всматриваются-в темноту.

Вспышки не повторяются.

Проходит пять, десять минут. Уорнер встает, осторожно пробирается к телефону и вызывает электроподстанцию.

— Норман?.. Что, что? За это время уже успели звонить от дирекции?.. Хорошо. Давай!

Плафончик вспыхивает вновь и угасает. Через десять секунд новая вспышка и сигналы о бедствии уже не прекращаются.

— Теперь многое ясно, — тихо говорит Бланк.

— Многое? — переспрашивает Уорнер, зажигая свет в комнате. — Ясно только одно — надо начинать борьбу!

— Мне, кажется, пора, — засуетился доктор, посмотрев на часы. — Вы подождите меня здесь. Я вернусь и расскажу о Питерсоне.

— Хорошо, если бы Питерсон согласился придти сюда и побеседовать с нами со всеми.

— Не думаю, что он на это отважится. Пригласить — приглашу. Я пошел.

— Идите, док. Наши ребята будут неподалеку от вас на всякий случай. Я очень прошу вас — будьте осторожны. Мы не знаем, с кем имеем дело. Желаю вам успеха.

Доктор вышел. Уорнер устало опустился на диванчик, продолжая молча пристально смотреть на не перестававший мигать приборчик.

— Что же предпримем, Вилли?

— Надо собраться с мыслями, обсудить все. А пока что мне кажется совершенно необходимым в первую очередь найти Крайнгольца.

— Он пропал?

— Не знаю. Я получил письмо из Гринвилла. Это ответ на мою телеграмму. В письме сообщают, что мистер Крайнгольц больше не проживает в Пейл-Хоум — выбыл в неизвестном направлении.

Друзья продолжали обсуждать создавшееся положение.

Отсутствие доктора еще не успело вызвать беспокойства, как он шумно вошел в квартиру.

— Друзья! Питерсон убит!

— Убит?

— Кем?

Доктор грузно опустился на стул и вытер платком лоб.

— Я прохаживался у входа в гостиницу, как было условлено, и ровно в одиннадцать увидел подходившего ко мне Питерсона. Он, как и в первый раз, не обернулся ко мне и только на ходу бросил: «Пойдемте». Мы свернули в боковой переулочек и стали подниматься к Мексиканскому рынку. В темном переулке, казалось, никого не было, и Питерсон снова сказал, что хочет сообщить мне нечто очень важное. Я предложил ему пройти сюда, но он не согласился. Питерсон сказал, что это может быть обнаружено теми, кто следит за ним. «Мне, кажется, — продолжал он, — удалось уйти от своих охранников. Не будем терять время». Вдруг раздались выстрелы.

— Откуда?

— Вы же знаете, какая непроглядная тьма в этом переулке. Питерсон шел справа от меня, ближе к домам. Из ворот выскочил кто-то и разрядил свой револьвер в Питерсона. Подбежали наши ребята. Они испугались, не попало ли и мне, но я их успокоил и Смидт с Хэтчисоном бросились искать этого типа. Бесполезно, конечно.

— Ну, а Питерсон?

— Он еще жил несколько минут. Он открыл глаза и узнал меня, как видно. «Не надо, — говорит, — доктор. Со мной все. Меня послал Эверс… Майкл Эверс… 128, Брод-стрит, Нью-Йорк».

6. Проверка

В поселке спокойно. Только кое-где еще слышится тявкание собак.

Ночь. Почти всюду потушен свет. Редкие фонари на углах прямых улиц ярко освещают ажурные куски зелени, окружающей чистенькие нарядные домики. На улице Никитин взял себя в руки.

Зачем выскочил из дому? Женя осталась одна. Как больно ей сейчас и, наверное, страшно.

Никитин быстро направился к дому и у калитки встретил Женю. Что сказать ей сейчас? Как приступить к разговору, начинать который больно и опасно?

Женя ни о чем не спрашивала. Она взяла его об руку, прижалась к нему, и они медленно пошли вдоль тихой улицы, не говоря друг другу ни слова. В ее робкой ласке растворились мужество и решимость признаться во всем. Так захотелось продлить счастье этой неожиданной близости. Ведь если он скажет ей, все будет кончено. Она откажется от него, отойдет. Уйдет навсегда!.. Она чистая, светлая, она любит его, и любовь подсказывает ей, что ему тяжело, хочется все рассказать, но…

— Женя, ты не думай… я хотел сказать тебе…

— Не надо, Андрюша. Не надо сейчас! Я хочу, чтобы ты совсем-совсем успокоился, тогда ты придешь ко мне и скажешь все, что хочешь, придешь спокойный, с открытой душой. Скажешь без терзаний. Ты ведь придешь?

— Ты прочла?

— Да, я видела, я прочла и я очень счастлива, Андрей! Но мне страшно за тебя.

— Женя! — Никитин осмотрелся по сторонам. Ему показалось, что кто-то выглянул из-за угла и снова скрылся.

Женя взяла его руки, крепко сжала их своими маленькими руками и тихо проговорила:

— Иди… иди домой. Успокойся, не нервничай. Завтра утром я кивну тебе, милый, когда буду проходить через наладочный.

У щитка с сигнальными лампочками в кабинете Зорина было установлено дежурство. Утром, еще до прихода сотрудников филиала на работу, Титов и капитан Бобров уже сидели у пульта.

Прошло несколько дней с тех пор, как влияние Никитина на приборы обнаруживалось с помощью придуманной Титовым сигнализации. Такая проверка была необходима, но пока она не давала никаких результатов, не приближала ни на шаг к разрешению задачи. Капитан уже подумывал над чем-нибудь более действенным, как вдруг в сигнализации появились какие-то странности.

Утром замигала лампочка. Капитан тотчас же связался с проходной. Оттуда сообщили, что Никитин еще не приходил на работу, и его табельный номер на месте.

Отчего же мог сигнализировать прибор?

Через несколько минут прибор снова дал сигнал и на этот раз сообщили, что Никитин прошел через проходную. Еще до того, как он появился в наладочном зале, оттуда уже донеслись сигналы, а когда он вошел в зал сигналы повторились. Создавалось впечатление, что Никитин приобрел новое свойство — дважды влиять на приборы. Работавшая четко система, казалось, расстроилась. Теперь на приборы влияет уже не один, а два человека. Никитин сидит у себя в наладочном, и установленный там прибор 24–16 исправно посылает сигналы, а вместе с тем на щитке вспыхивают лампочки, подсоединенные к другим приборам. Вот заработал прибор в излучательном зале, затем — в биохимической лаборатории, в стеклодувной, в складе химикатов, и, наконец, один за другим поступают сигналы от прибора, установленного в спецлаборатории.

К середине рабочего дня удалось установить, что везде, откуда доносились сигналы, побывала Женя.

Вместе с Никитиным на приборы влияет Белова.

Что это? Сговор с Никитиным?

Накануне она приходила к Никитину, и вот утром ее появление в институте отмечают приборы. Что же, Белова из солидарности с Никитиным решила влиять на приборы? Невероятно! Самое разумное предположить, что ни Никитин, ни Белова и не подозревают об этом.

Обдумывая сложившееся положение, Титов с капитаном Бобровым вспомнили, что при испытании аппаратуры Зорина было то же самое. Причину этого тогда нашли с большим трудом. Все дело было в куске картона, на котором приносили в лабораторию пробы. Впоследствии удалось установить, что на этом картоне разравнивали листочки радиоактивного сплава. На нем оставались ничтожные следы сплава и этого уже было достаточно, чтобы он стал радиоактивным.

Еще в Москве, как только Титов узнал о странной способности Никитина влиять на приборы, он сразу же вспомнил об этом случае.

Несомненным было одно — у Никитина есть что-то, влияющее на приборы. Но что? Это мог быть только сплав БФВ, материал совершенно засекреченный. Откуда мог взяться у него этот специфичный радиоактивный материал? Не связано ли это с преступлением? Вот вопросы, над которыми ломали головы капитан и Титов. Нужно действовать очень осторожно.

С рыбной ловли не привезли ничего, кроме загара.

Шумная, веселая компания на озере могла только распугать рыбу. Какой уж тут улов. Тонкое рыболовецкое дело требует сосредоточенности, спокойствия и тишины, а все это как раз и не входило в планы сотрудников института, собравшихся повеселиться и отдохнуть. Весь улов свелся к добыче нескольких мелких рыбешек. Рыболовецкие неудачи надоели, все разбрелись кто куда собирать грибы, ягоды и, главным образом, любоваться прелестными лесными уголками.

— Как здесь хорошо, Сережа! — Леночка раскинула руки и полной грудью вдохнула пьянящий лесной воздух.

— Правда, хорошо? — переспросил Резниченко.

— Ну, конечно!

— Ты хочешь остаться здесь?

— Где «здесь»? — оглянулась по сторонам Лена.

— Да уж не в лесу, конечно, — рассмеялся Сергей. — У нас, в Петровском филиале, хочешь остаться?

— В Петровском? — серьезно повторила Лена. — А что я тут буду делать? У вас ведь я не могу заняться тем же, чем в Славино, тем, что меня больше всего интересует.

— Но ведь это не надолго, Леночка. — Он обнял ее за плечи и повел по узкой лесной дорожке. — Скоро я буду в Москве!

— Тебя переводят туда работать?

— Нет. Я переведу работу туда.

— Я не понимаю тебя.

— Видишь ли, меня не совсем устраивает, что Зорин сосредоточил здесь, в филиале, большую часть самых важных работ. Еще перед окончанием войны он все чаще и чаще стал бывать в Петровском и, наконец, переселился сюда совсем. Стариковская причуда. Поближе к природе, видите ли! Будто под Москвой нельзя создать опытные участки. Нет, нет. Все это надо ломать, и как можно скорее.

— Ты говоришь так, будто ты уже руководитель института.

— Леночка, я все продумываю заранее, — улыбнулся Резниченко, заглядывая в глаза Лене. — Когда начнутся большие дела, о мелочах некогда будет думать.

— Большие дела? Ты о чем? — с тревогой спросила Лена.

— О своем проекте.

— О каком проекте?

— О проекте… Видишь ли, это настолько серьезно, что я даже тебе не имею права говорить о нем. Пока и не нужно. Скоро, скоро все решится и я… Леночка, это грандиозно! Ты понимаешь, мой проект — это даже не Сталинская премия, нет. Это десять Сталинских премий! Это все, что я захочу. Это — слава. Настоящая, всемирная слава! Такие профессора, как Сибирцев, будут работать над осуществлением моего проекта, выполнять мои задания. Да что там Сибирцев! Аксанов, Покровский, даже они будут привлечены к этому делу. И Зорин… вот Зорин, — замялся Резниченко. — Конечно, его открытие много дало науке, но ведь я сумел найти такое важное применение его открытию, что… Ему, кажется, это не нравится, похоже, что он будет всячески препятствовать осуществлению моего проекта. С первых же дней он был противником моей идеи. Ему, вероятно, не очень нравится, что я вышел из-под его опеки. Пошел своим путем. Ну, что же! Посмотрим, поборемся. Впрочем, старику пора на покой.

Лена осторожно высвободила свою руку.

— Сергей!

— Я слушаю тебя, моя дорогая.

— Ты так говоришь о Зорине. Ты Зорина… — Лена произнесла это имя с особенным восторгом, — собираешься сдать в архив. Человека, который столько сделал для науки, для страны, своего учителя, так тепло относящегося к тебе…

— Леночка…

— Нет, подожди. Я никогда не думала, что ты можешь в угоду своим замыслам…

— Для дела, которое нужно стране! — быстро поправил ее Резниченко.

— Я не знаю, о каком деле ты говоришь и не интересуюсь этим. Мне только больно, что ты можешь так говорить о людях…

— Если они будут мешать мне… — лицо Сергея застыло, чуть сощурились и потемнели глаза. — Я буду бороться с такими людьми. До конца!

Лена ничего не ответила Сергею, некоторое время шла впереди его, на ходу обрывая тоненькие веточки, свисавшие над тропкой, и, когда вышла на небольшую полянку, присела на пенек. Резниченко устроился подле нее на траве. Он уже досадовал на себя — разговор Лену взбудоражил, а ведь хотелось сказать ей о своей любви, о мечтах и стремлениях. Так хотелось, чтобы она с восторгом смотрела на своего Сергея, чтобы ее глаза светились счастьем и гордостью. Резниченко украдкой взглянул на Лену. В лице ее была холодность и смятение. Почему она стала такой колючей?

— Леночка!

— Да, Сережа.

— Мне так хочется, чтобы мы уже были вместе! В Москве. Леночка, мы будем там вместе? Да?

Лена молчала.

— Ну, скажи «да». Лена, скажи!

— Я не знаю, чем я могу помочь тебе. Ведь у тебя будут такие помощники, как Сибирцев, Зорин.

Резниченко не заметил иронии.

— Леночка, ты не будешь помогать мне. У тебя будет там масса других забот. Мы заведем прекрасную квартиру, дачу, машину. Ты и не заметишь, как увлечет тебя жизнь в Москве.

— Ты хочешь, чтобы я не работала? Чтобы я была только женой? А университет? Ты, наверное, забыл, что я получила высшее образование, защитила кандидатскую.

— Нет, почему же, я помню об этом.

— Ах, даже помнишь.

Он поднял голову, встретил злые глаза Лены и растерялся.

— Не понимаю… Я же хотел это только для тебя. Ты, конечно, можешь работать, где тебе вздумается, но ты и сама скоро… Впрочем не будем предрешать этого вопроса, — тихо закончил Сергей.

— Почему?

— Почему? Потому, что в Москве ты будешь судить обо всем иначе.

— Ты так думаешь?

— Уверен.

— Пойдем, Сережа. Поздно уже, пожалуй, пора.

Вечером все собрались у Резниченко.

Женя и Лена пришли засветло помогать по хозяйству. Сергей отправился на станцию за покупками.

Стало темнеть. Сестры управились с приготовлением к ужину и вышли на веранду.

— Что-то Сергей задерживается, — озабоченно проговорила Женя, — скоро начнут собираться, а его все нет.

— Сергей назвал уйму народу. Ни к чему это. Гонор, манера блеснуть. В небольшой компании всегда веселей и приятнее. Женя?..

— Да, Леночка?

— Андрей будет?

— Нет. Сергей очень прозрачно дал понять, что не хочет, чтобы приходил Андрей. Боится.

— А ты?

— Что я? Я пришла сюда без Андрея только из-за тебя. Только потому, что ты не хотела идти одна.

— Женя… — Лена посмотрела сестре в лицо и с болью отметила в нем какую-то новую, незнакомую суровость. «Устала Жека от всего этого. Тяжело ей. Как помочь, как вразумить, направить?» — Женя, ты продолжаешь встречаться с ним?

Женя пугливо взглянула на сестру и сейчас же потупила глаза. Хотелось поделиться с ней и в ее ласке и совете найти утешение. Но Лена тоже насторожена, тоже подозревает Андрея. Все, кто плохо относятся к Андрею, становились чужими, а порой и ненавистными. Все! Но Лена? Чуткая, добрая Лена! Андрей и Лена — самые дорогие на свете люди. Она любила их по-разному, каждого по-своему и вот…

— Не надо об этом, Леночка.

— Я боюсь за тебя, Жека. Я думаю, плохо с ним, запутался он и тебе…

— Лена!

— Не буду, не буду.

— Не сердись на меня, Леночка. Я не знаю, что со мной, Лена, пойми, ведь не вчера я полюбила его. Я его знала несколько лет — спокойного, вдумчивого, умного и очень… красивого. Лена, как я люблю его глаза! Как мне приятно быть с ним вместе. Ведь я столько лет его знала как честного, работящего, очень заботливого и скромного. Как же я могу вдруг выбросить все из сердца? Выбросить только потому, что его подозревают…

— А если это не только подозрения?

— Лена, не говори так, мне страшно. Я еще живу надеждой, что это не так. А если… нет, нет. Я не могу представить, что со мной будет!

— Надо быть сильнее. Женя. В жизни приходится иногда… ну, как тебе сказать… Бывают удары, разочарования. Начинаешь лучше познавать человека и видишь, что надо, ты понимаешь, — надо все вырвать из сердца и…

— И опустошить его?

— Может быть, и опустошить! Но всегда, ты пойми, всегда оставаться честной. Да, страшно бывает увидеть в любимом человеке такое, что я начинаю видеть в Сергее.

— Лена, не спеши. Ваш разговор в лесу еще не означает, что он…

— Нет, нет. Не только этот разговор. Он действительно так думает. Жажда славы — основной стержень в его жизни. В стремлении к ней он готов на все. Это страшно. Ты бы слышала, как он говорит о людях, даже о таких, как Зорин. Я начинаю понимать — дело его увлекает только потому, что может принести славу, почести, жизнь в столице, и не какую-нибудь, а с дачами, машинами. Да, да, это так. Это то, чем он живет, это его настоящее лицо, его внутреннее содержание, а я думала… Женя, я так любила его!

— Любила? А теперь?

— Не знаю. Ничего не знаю теперь. У меня все смешалось. Когда я смотрю на него, когда он обнимает меня, мне так хорошо с ним, но когда я подумаю, что он… Я хотела с ним вместе мечтать, трудиться и чтобы все-все пополам — и искания и освоение нового с неудачами и находками, приносящими какую-то особенную радость. Ты понимаешь меня?

— Нет.

— Что?

— Нет, говорю, не понимаю. Когда любишь по-настоящему, то любишь все, что есть в человеке, и все, что есть в нем, кажется хорошим.

Послышался шум подъезжающей к домику машины, голоса, смех. Из-за густых зарослей сирени, закрывавших палисадник, нельзя было разглядеть, кто приехал, но Лене послышался голос Сергея.

— Кажется, Сергей приехал.

— Да, и с ним еще кто-то.

На веранду поднялся коренастый, плотный мужчина лет тридцати пяти, с чемоданчиком и плащом в руках. Лицо, курчавые темные волосы, костюм — все было покрыто тонким налетом дорожной пыли. Лена не сразу узнала вошедшего и только когда всмотрелась в его смеющиеся, чуть раскосые глаза, воскликнула:

— Михаил!

— Лена!

На веранду уже входил Резниченко, нагруженный покупками, усталый и веселый.

— Девочки! Я поймал его на станции! Знакомьтесь — мой друг Миша Бродовский. А это моя Леночка.

— Мы знакомы, — протянула Лена руку Бродовскому. — Познакомься, Миша, с моей сестрой.

Резниченко увел в дом Бродовского, которому надо было привести себя в порядок с дороги.

— Мишка! Черт! Как же хорошо, что ты прикатил! — восхищался Резниченко, проводя гостя в свою комнату. — Располагайся здесь. Спать тебя устроим на диване.

— Сергей, прежде всего бриться, мыться и прочее.

— Непременно!

Бродовский быстро открыл чемодан, Резниченко принес кувшин воды, таз, мыло, и через несколько минут Михаил, скинув с себя дорожный костюм, уже сидел перед зеркалом.

— Гостей будет полон дом. Вот попал! — сокрушался Бродовский, тщательно выбривая подбородок.

— Все свои — из филиала.

— Из филиала? Разве Леночка работает здесь, а не в Славино?

— Леночка? — Резниченко стоял позади Михаила и, заглядывая в зеркало, старался рассмотреть его лицо. — Леночка приехала к сестре в отпуск.

— К сестре, говоришь?

— Да, а ты с ней знаком давно?

— Давно.

— И?

Бродовский повернулся к Сергею и увидел не то тревогу, не то испуг в его светлых, всегда широко раскрытых глазах.

— Сергей, у тебя нет йода или камня. Я, кажется, порезался… Немного.

Резниченко молча протянул Михаилу пропитанную хлорным железом ватку.

Бритье уже подходило к концу, а ни один из приятелей не знал, как продолжить разговор, начавшийся весело и непринужденно.

— Ну, как дела здесь, в филиале? — нашелся, наконец, Бродовский. — Как чувствует себя наш Викентий Александрович?

— Дела? — оживился Резниченко, обрадовавшись возможности прервать молчание, становившееся неловким, заговорил о последних новостях в филиале и в несколько минут рассказал о загадочном поведении техника Никитина.

— Чепуха какая-то, — небрежно заключил Бродовский, вытирая бритву и складывая прибор.

— Нет, Михаил, не чепуха. Ты глубоко ошибаешься. Я придаю очень большое значение этой истории.

— Вот как!

— Да, я считаю, что она имеет отношение к «загадке Браунвальда».

— Ну, знаешь…

— Не спеши. Я познакомился с очень интересным материалом, который собрал Егоров.

— Какой Егоров?

— Электрофизиолог. Он работает в институте Сибирцева. Я встретился с ним, когда последний раз был в. Москве. Потом я тебе расскажу подробно о выводах, которые он сделал. Ты понимаешь, похоже, что браунвальдское дело перекочевало за океан. Похоже, что там, — Резниченко широко махнул рукой, описав полукруг, — там готовятся… Да, если окажется, что Никитин запутан в каком-то темном деле, — это лишний раз подтвердит мои опасения.

— Сергей, у меня есть опасение надолго остаться в трусиках. Кроме них, мне бы хотелось надеть на себя еще кое-что.

— Прости, Миша, прости — увлекся. Сейчас я тебе солью.

Бродовский с наслаждением стал плескаться над тазом, моя лицо, шею, руки.

— Так чего же опасаешься ты? — спросил Бродовский, фыркая, отдуваясь, смывая мыло под струйкой воды:

— Опасаюсь, чтобы нас не застигли врасплох. — Резниченко подал Михаилу полотенце и с увлечением продолжал: — Я считаю, что нужно срочно готовиться к борьбе. Формы борьбы становятся очень своеобразными. Во всей предыдущей истории войн не было и намека на что-либо подобное. Сражения на суше — это самые древние сражения в истории человечества. Как только человек стал осваивать водную стихию, начались сражения на морях. Появились подводные лодки и самолеты, сражения начались под водой и в воздухе. Но еще не было сражения в мировом эфире. Теперь оно готовится.

Бродовский стал одеваться медленнее, прервав одевание, сидел неподвижно, внимательно следил за Сергеем. Резниченко, часто откидывая назад мягкие, слегка вьющиеся волосы, ходил из угла в угол и со все возрастающим увлечением говорил о делах, которые, как видно, его больше всего занимали.

— Михаил, мы знаем друг друга с детства. Мы немало сделали, работая вместе. Никто не может помочь мне так, как ты. Никому, кроме тебя, я не могу довериться. Пойми, с тобой мы сможем делать чудеса. Вместе мы можем осуществить идею «защиты» и стать во главе института. Да, да, и не только института. Ты подумай, что может дать нам создание защитной аппаратуры! Михаил, оставь безнадежную возню с биоксином, с идеей выращивания невиданных урожаев. Ты талантливый радиофизик и вместе с тобой мы сможем создать оружие нового типа. Грозное, могущее, способное в любой момент отразить готовящееся нападение. Способное противостоять врагу, когда начнется борьба в эфире!

— Все это очень серьезно, Сергей. Над этим надо подумать. — Михаил старательно расчесывал свои черные, непослушно свивающиеся в кольца мокрые волосы и поглядывал на все еще продолжавшего расхаживать по комнате Сергея. — Надо подумать. Если ты хочешь, мы еще вернемся к этому разговору, но знаешь, свою работу я не оставлю никогда. Мы еще не добились результата. Но я уверен — добьемся. Обязательно добьемся, у нас в стране будут выращивать по три-четыре урожая в год!

Резниченко остановился посреди комнаты.

— Но ведь пойми, поля надо защищать, надо защищать людей, работающих на этих полях, надо защищать страну!

— Надо.

— И ты?..

— И я думаю, Сергей, что об этом уже позаботились.

Резниченко медленно опустился на стул. Еще никогда, с первого момента возникновения его идеи защитной аппаратуры, ему не приходила в голову эта простая и ясная мысль. «Что же это? Что он сказал? А ведь и правда… Нет, нет! Это было бы чудовищно. Ведь тогда рухнуло бы все. Все мечты, все надежды. Не может быть! Кто мог сделать это? Кто? Ведь это было бы известно!»

— Сергей, позволь мне взять галстук. — Резниченко подскочил со стула и освободил прижатый его широкой спиной галстук.

— Ты, значит, считаешь?.. — еще раз услышать эту трезвую мысль было слишком страшно, и Резниченко изменил вопрос: — Ты считаешь, что не сможешь бросить свой биоксин?

— Нет, Сергей, не смогу, — твердо ответил Бродовский, продолжая трудиться над галстуком. — Не смогу. И не смогу, пожалуй, работать с тобой.

— Со мной? Я не понимаю тебя, Миша, твой тон… Может быть, я позволил себе что-нибудь в разговоре… Может…

— Нет Сергей, ничего особенного. Мне только больно было услышать от тебя одну фразу.

— Заранее прошу прощения. Я, наверное, оговорился, я и не думал… Поверь, Михаил, и в мыслях не было тебя обидеть!

— О нет! Ты не обидел меня и не оговорился, к сожалению.

— Ничего не понимаю. О какой фразе идет речь? — начал, наконец, нервничать Резниченко.

— «…Мы можем стать во главе института».

— Михаил!.. — Резниченко почувствовал, как краска заливает его лицо, и не мог сообразить, что ответить Бродовскому.

В двери постучали.

— Сергей, Михаил! — донеслось из-за дверей. — Да скоро ли вы, наконец?!

— Идем, идем!

Бродовский быстро надел пиджак, мельком глянул в зеркало, еще раз поправляя галстук, и они перешли в столовую.

Кроме Резниченко и Лены, Бродовский ни с кем не был знаком, но как-то сразу сумел завоевать симпатии всех гостей. Веселый, подвижной и остроумный, он везде успевал: открывал консервы и бутылки, менял пластинки на радиоле, устанавливал на столе цветы, и все это, казалось, проделывал одновременно.

За ужином всякий раз, как только беседа грозила стать слишком академической, забавные рассказы Бродовского оживляли ее.

Начались танцы, и Михаил успевал танцевать со всеми, кто на это отваживался. С Женей Беловой он изобразил что-то фокстротистое и даже довольно уверенно, хотя и далеко не по правилам, прокружил в вальсе престарелую жену профессора Журавского.

В течение всего вечера Женя с интересом наблюдала за Михаилом, и у нее сложилось впечатление, что он старался не разговаривать с Леночкой и что ему не так уж весело, как это могло показаться окружающим.

Жене не сиделось в залитых светом и наполненных шумом веселья комнатах, и она частенько уединялась на веранде. Все ее думы были там, в маленьком домике с закрытыми ставнями. Что делает сейчас Андрей? Что с ним, что происходит вокруг него? Захотелось вынуть письмо и, в какой уже раз, вчитываясь в непонятные, взволнованные и такие дорогие строки, постараться разгадать, что же с ним!

— Женька, ты опять убежала! — окликнула сестру Лена, выходя на веранду. Лена была радостно возбуждена. Такой Женя не видела сестру с момента приезда. — Нехорошо уединяться, Жека.

— Не до веселья мне сейчас, Лена.

— Понимаю, — тихо ответила старшая, и лицо ее на минутку сделалось серьезным, но вот на нем снова вспыхнула радостная улыбка — через раскрытые окна на веранду донесся дружный смех. — Это, наверное, опять Михаил. Если бы не он, у Сергея сегодня была бы очередная скучища.

— Лена!

— Да, девочка.

— Когда он пришел, когда ты увидела его, то, кажется, смутилась немного.

— Смутилась?.. Может быть.

— Ты ему нравилась?

— Да, даже больше. Переживал, бедняга, — я видела все это, понимала, но что я могла поделать? Как сейчас помню, приехал он к нам на дачу. Вечер чудесный был — весна. Так не хотелось огорчать его и надо было сказать последнее слово. Я спросила его: «Ты меня очень любишь?» — «Люблю, говорит, безумно люблю!» — «Ну вот, говорю, я так же люблю другого».

Сестры помолчали. Потянуло вечерним свежим холодком, и Лена зябко поежилась.

— Это был Сергей? — тихо спросила Женя.

— Ну, конечно же.

— Елена Андреевна!

Белова вздрогнула и обернулась к вошедшему на веранду Титову.

— Вы меня напугали.

— Не может быть! Ведь мы с вами ничего не боялись даже в «святая святых», — рассмеялся Иван Алексеевич. — О чем это вы тут в полумраке с сестренкой мурлыкали? Все, небось, амуры. Ну, ну, не буду затрагивать нежные струны.

На веранду вышел Сергей и еще кто-то из гостей, Всем захотелось подышать прохладным вечерним воздухом, освежиться. Здесь становилось не менее шумно, чем в комнатах, и Женя уже порывалась встать и уйти, как к ней подошел Титов. С первых же слов он сумел расположить ее к себе. Каким-то особенным спокойствием и отеческой теплотой веяло от его слов. Худощавый, стройный, с большими, глубоко врезавшимися складками у рта, с седыми висками, с двумя крупными вертикальными морщинами на лбу, он казался не по летам молодым. Не то умные, светящиеся добротой глаза его молодили, не то голос — мягкий, ласковый — делал его гораздо моложе своих лет, только Женя чувствовала, что говорит с ним, как со сверстником. С ним, жизнерадостным, открытым и простым, легко было говорить, ему можно было поведать самое сокровенное, самое дорогое.

Веранда опять опустела, и Титов с Женей уселись в плетеных креслах, поставленных в уголке, беседуя тихо, задушевно.

Титов говорил о себе. Лаконично, с хорошим русским юморком и очень образно. За короткими и меткими его фразами вставали картины пережитого, и Жене казалось, будто она шагала вместе с ним по дорогам войны, вошла в Германию и побывала у развалин Браунвальда. Когда он говорил о затопленных подземельях, о замученных фашистами людях, в голосе появлялись гневные нотки. А когда вспомнил о жене… Он понимает, что прошло уже много лет, что чудес не бывает, но до сих пор при воспоминании о Кате сжимается сердце. До сих пор перед глазами стоит ее маленькая фигурка в промокшей мешковатой шинели. Пропала без вести, а может быть, и она была там? Может, изверги и ее…

— Не надо, Иван Алексеевич, не надо! — Женя схватила его большую, в узловатых венах руку и долго держала ее в своей, маленькой и теплой. Так хотелось сказать ему что-то, так нужны были слова утешения!

— Вы до сих пор любите ее? Вы до сих пор помните о ней, до сих пор она заполняет ваше сердце. Как это хорошо! Какое же светлое чувство — любовь!

И желание, чтобы Иван Алексеевич не возвращался к так волновавшей его теме, и непреодолимое стремление излить ему все, что накопилось в душе, оказалось сильнее овладевшей ею за последние дни скованности, и она заговорила о себе, о своей большой и тяжелой любви. Иногда самое заветное, интимное трудно бывает высказать близким, и вдруг совсем мало знакомому человеку скажешь все, откроешь, облегчишь душу.

Женя говорила сбивчиво, порывисто, поспешно. Хотелось так много сказать, и боялась: вот-вот войдет кто-нибудь, прервет, помешает и не удастся закончить разговор, который был нужен, облегчал и начинать который снова уже не захочется. Титов слушал внимательно, молча, и его молчаливое внимание было очень дорого.

— Вот и все, — тихо закончила Женя.

— А письмо?

Словно от прикосновения к чему-то очень неприятному по телу прошла дрожь, и кровь бросилась в лицо. Только тут она поняла, что в течение всего рассказа почему-то старалась не упоминать о письме. Теперь этому по-отечески расположенному к ней человеку было стыдно соврать.

— Какое письмо?

— Не надо, Женечка. Не говорите того, что вам не хочется. Будет время, когда вы сами захотите придти ко мне и прочесть письмо, которое вы получили от Никитина четыре дня тому назад. Может быть, это будет нужно вам и ему. Тогда приходите. Я выслушаю вас и, если смогу, постараюсь помочь.

Титов встал с плетеного кресла.

— Иван Алексеевич! — Женя протянула Титову несколько сложенных вчетверо листков. — Иван Алексеевич, вот!

Гости разошлись, и на веранде остались только «свои» — Михаил и сестры Беловы.

— Михаил Николаевич, вы просто очаровали Наталью Филипповну. Когда это вы успели? Смотрите, чтобы профессор Журавский не вызвал вас на дуэль!

— О, это было бы сенсационно, разумеется, и доставило бы вам, женщинам, большое удовольствие.

— Женщинам? — удивленно переспросила Женя.

— Ну, конечно, — засмеялся Михаил, искоса посмотрев на Леночку. — А знаете, смешно бы это выглядело теперь! Вы подумайте, раньше дрались каменными топорами, потом на шпагах, на пистолетах, а теперь… Представьте себе — взвиваются в воздух два истребителя и начинается воздушный бой. Они входят в пике, делают самые невероятные фигуры высшего пилотажа, стараясь зайти в хвост друг другу и р-р-р-расстрелять соперника из своих пулеметов. Очередь за очередью сверкает в воздухе, и, наконец, один из них падает сраженный! Эффектно, а?

Женя улыбалась, слушая Бродовского, смотрела пытливо то на него, то на Лену и думала: «Какой он веселый и хороший, наверное, а вот не понравился Лене. Жаль!»

Лена сидела молча, мяла маленький платочек в руках и старалась не встречаться взглядом с Михаилом. Сергею явно не нравилась веселость друга, и он постарался придать разговору более серьезное направление:

— Как успехи твоей экспедиции, Михаил?

— Вы были в экспедиции? — живо подхватила Женя. — Где, когда? Расскажите.

— Я ездил в экспедицию к Солнцу.

— Вы опять шутите.

— Нисколько. Мы забрались в горы со своими приборами как можно повыше, чтобы быть поближе к Солнцу.

— Ну, — усмехнулась Лена, — приблизились вы не намного!

— Да, не намного, но нам уже не так мешала толща атмосферы.

— А разве вам очень мешает атмосфера нашей старой планеты?

— Очень, Женя. Она не дает возможности исследовать, как полагается, диапазон радиоволн, который излучает Солнце. Вы же знаете, что Солнце в очень широком диапазоне излучает радиоволны. Из этой разнообразной гаммы мы стремимся вычленить именно те излучения. которые влияют на развитие растений, на те или иные процессы в организме человека.

— Рост растений? Разве вы, радиофизик, занимаетесь стимуляторами роста?

— Вот это, кажется, самое юмористическое, что есть в Михаиле, — вставил Резниченко, который, казалось, мрачнел по мере того, как возрастало веселье в его доме.

— Юмористическое?

— Ну, конечно. Ведь ты радиофизик и вдруг, увлекся растениями!

— Да, на данном этапе растениями. И это увлечение, думаю, понятно каждому — растения покрывают почти всю поверхность Земли, растут в реках, морях и океанах. И продукты питания, и стройматериалы, и основные энергетические запасы нашей планеты — все это результат жизнедеятельности растений. С доисторических времен и до наших дней все усилия человека направлены на то, чтобы в результате выращивания растений получать нужные ему продукты. Ускорение роста — вот чем надо овладеть. И, я уверен, мы овладеем. Радиофизики помогут растениеводам, научат их управлять, стимулировать рост и получать невиданные урожаи.

— Стимуляторы роста, как тебе известно, уже практически применяются, — сухо заметил Резниченко.

— Это не то!

— Как не то? Уже есть препараты, повышающие урожайность до двадцати, даже до пятидесяти процентов.

— До двадцати, пятидесяти процентов! Ты же знаешь — я хочу, чтобы можно было получать три, четыре урожая в год!

— Михаил! Ты рассуждаешь как дилетант!

— Подожди, подожди, Сережа! Это очень интересно! — глаза Леночки блестели. — Если есть хоть какая-нибудь возможность осуществить это…

— …то это поможет «усовершенствовать растения».

— Да, поможет! И ты напрасно иронизируешь. Получая в год три-четыре поколения растений, и можно ускорить ведение работ по направленной изменчивости.

— Лена, ты опять со своими мечтами о свекле, из которой можно выжимать подсолнечное масло! — вмешалась Женя. — Михаил Николаевич начал говорить об интересных вещах, а вы с Сергеем не даете ему досказать. Михаил Николаевич, пожалуйста, рассказывайте, что вы хотите сделать?

— Он и сам еще не знает, — буркнул Резниченко.

— Может быть, но я уверен — мы на правильном пути. Добавлять активаторы в почву или обрабатывать ими семена — старо. Активаторы роста вырабатываются в клетках растений. Они необходимы для деления, для увеличения массы живой протоплазмы, так же, как для питания нужен хлорофилл, который образуется только под влиянием луча света. Вы понимаете, почему я привел такую аналогию: хлорофилл и стимуляторы?

— Откровенно говоря, нет.

— Растения сами для себя вырабатывают стимуляторы роста. Вы понимаете, так же, как сами вырабатывают хлорофилл!

Бродовский помолчал, ожидая, что кто-нибудь из слушающих продолжит его мысль.

— Ну и что же? — нетерпеливо спросила Женя. — Какое все это имеет отношение к четырем урожаям в год?

Бродовский не мог без волнения говорить о своей идее. Он встал и зашагал по веранде. Его лицо раскраснелось, глаза стали строже.

— Да ведь поймите, так же, как хлорофилл образуется в клетках растений за счет энергии лучей красной части спектра, так и синтез биоксина, может быть, находится под контролем лучистой энергии! А следовательно, применяя излучатели, можно вызвать в клетках растений более интенсивное образование стимуляторов роста, ускорить рост растений. Управляя излучением, мы будем управлять ростом и развитием растений!

— Ерунда! — отрезал Резниченко.

— Сергей! — укоризненно сказала Лена.

— Ерунда, говоришь? — Бродовский опустился на ступеньки веранды.

— Конечно! В науке и практике ты не найдешь подтверждений твоим домыслам. Откуда ты взял, что биоксин образуется под влиянием лучистой энергии?

— По аналогии. Энергия световых лучей идет на образование хлорофилла, ультрафиолетовое излучение стимулирует образование витамина Д, энергия митогенетических лучей вызывает клеточные деления. Согласитесь, друзья, что очень многие, пока неизвестные нам процессы совершаются в клетках под влиянием электромагнитных колебаний. Теперь, пользуясь открытием Зорина, мы должны изучить это влияние, найти ключ к управлению ростом и развитием растений. Почему так медленно совершаются процессы роста? Могут ли они протекать быстрее? Могут! Растет же бамбук по 70 сантиметров в сутки, и за две недели достигает гигантских размеров, каких достигали в мезозойскую эру исполинские хвощи и папоротники.

— Минуточку, — прервала Бродовского Женя, — а почему в ту эпоху были такие огромные растения и животные? Подумать только, атлантозавр имел одиннадцать метров в высоту и сорок метров в длину. Ведь эта движущаяся махина была величиной с трехэтажный дом. Динозавры, ихтиозавры, мастодонты, по сравнению с которыми современные слоны кажутся карликами! Какое обилие гигантов! И ведь всем им, в конечном счете, доставляли пищу растения, и какие гигантские растения! Почему же природа была так щедра в то время?

— Что же здесь удивительного? — рассудительно ответил вместо Бродовского Резниченко. — На Земле тогда были более подходящие условия для развития — избыток пищи, теплее было.

— Теплее? — перебила Женя. — Теплый климат и хорошая почва и сейчас есть во многих местах земного шара, но это еще не ведет к образованию таких гигантов, какие существовали миллионы лет тому назад. Что же изменилось с тех пор?

— А я вам скажу. Изменилось самое существенное — состав атмосферы. Да, да, — горячо продолжала Лена, — я, кажется, поняла, в чем дело. В результате жизнедеятельности растений увеличилось количество кислорода. Под влиянием солнечной радиации в верхних слоях атмосферы образовался слой озона. Когда в атмосфере не было столь «плотного» ионизированного слоя, поверхности земли достигал более широкий диапазон электромагнитных колебаний.

— Браво, Лена! Ты становишься ярой последовательницей Бродовского!

— Как тебе не стыдно, Женя! — смутилась Белова. — Шумишь и сбиваешь меня. Я и так, кажется, наговорила кучу глупостей. Но знаете, друзья, мне как-то очень ясно представилось, что ведь действительно в то время за счет энергии электромагнитных колебаний, излучаемых Солнцем, в растениях гораздо успешнее могли синтезироваться стимуляторы роста.

— А теперь?

— Какая-то часть этих лучей и теперь проникает сквозь ионизированный слой, но уже меньшая. Растения приспособились к новым условиям, и формы их изменились.

— Правильно, Лена. Вот и нужно вновь дать растениям то количество излучения, которое они имели миллионы лет тому назад, и при помощи излучателей управлять развитием растений!

В понедельник утром капитан Бобров пришел в кабинет Зорина раньше Титова. Окна кабинета выходили на широкий двор института. В дальнем его конце виднелось приземистое серое помещение проходной. Из окна кабинета, таким образом, можно было наблюдать за всеми, кто входит в институт и кто влияет на работу прибора.

Без пятнадцати девять прибор начал подавать сигналы, и Бобров увидел, как из проходной вышел Никитин, направляясь к корпусу, в котором находился наладочный зал. Через несколько минут показалась Женя Белова и быстро прошла к тому же корпусу. Сигналы на щитке не появились. Белова перестала влиять на приборы!

За пять минут до начала рабочего дня сигнал показал появление Титова у проходной.

Титов влияет на приборы!

Капитан опустился на стул и недоуменно, но внимательно продолжал следить за щитком. Лампочка вспыхивала постоянно и равномерно, указывая на пребывание Никитина в наладочном. Но кроме нее, попеременно зажигались и другие, фиксируя путь Титова. Вот сигнал из излучательного зала, вот замигала лампочка в лаборатории номер три и теперь…

«Титов должен пройти через вестибюль второго этажа, — подумал капитан, пристально всматриваясь в щиток. — А если он направляется прямо сюда, то и через вестибюль третьего».

Замигала лампочка вестибюля второго этажа, третьего…

Оттуда по коридору шагов двадцать…

Дверь отворилась, в кабинет вошел Титов.

Поздоровавшись, он вынул из кармана письмо Никитина к Жене и протянул его капитану.

— Прочтите внимательно, Петр Алексеевич. Мне кажется, что в этом сумбурно-лирическом послании содержатся намеки, которые помогут нам разобраться в деле Никитина.

Бобров несколько раз перечитал письмо Никитина.

— Да, Никитин так и не решился сказать «все», хотя, очевидно, и намеревался. Но вы знаете, Иван Алексеевич, письмо говорит больше, чем можно подумать, прочтя его. Оно разрешает загадку влияния Никитина на приборы.

— Что?

— Да, представьте себе. Больше того, сегодня же мы узнаем, чем именно Никитин вызывал это влияние.

— И для этого? — нетерпеливо спросил Титов.

— Для этого я очень попрошу вас, Иван Алексеевич, — любезно улыбнулся Бобров, — пройти к проходной, выйти за территорию института и тем же путем возвратиться сюда.

Титов никак не мог понять, зачем Боброву могло это понадобиться. Однако, взглянув в его задорно блестевшие глаза, догадался, что капитан придумал, очевидно, нечто очень важное.

Иван Алексеевич проделал маршрут, о котором его просил капитан, и через несколько минут снова предстал перед Бобровым.

— Иван Алексеевич! — восторженно встретил его Бобров. — Все в порядке — не мигают!

— Кто не мигает?

— Лампочки. Лампочки, Иван Алексеевич! Прекрасно, прекрасно! Ваши приборы просто чудо как хороши! Сядем. Я вам расскажу, как мы проведем основную проверку.

К приходу Зорина капитан и Титов уже выработали согласованный план проверки и тотчас же рассказали о нем директору.

Зорин нашел, что это стоит сделать, и распорядился вызвать к себе Никитина.

Капитан Бобров вышел из кабинета, спустя несколько минут появился Никитин.

— Я поставил здесь опыт, — указал академик на смонтированные на лабораторном столе приборы, — но не имею сейчас возможности делать записи. Попрошу вас помочь мне. У вас есть с собой какая-нибудь записная книжечка, блокнот или что-нибудь в этом роде?

— Да, Викентий Александрович, — Никитин пощупал боковой карман, — блокнот при мне.

— Вот и хорошо. Расчертите в нем таблички и через каждые две минуты записывайте показания. Отмечайте в них время, температуру в зоне прорастания и показания прибора.

Никитин сел к лабораторному столу, вынул свой блокнот, аккуратно разграфил таблички и, внимательно наблюдая за показаниями приборов, начал записи. Зорин устроился за столом напротив, приготовляя препараты для следующего опыта. Титов сидел у письменного стола, углубившись в объемистый том отчетов института.

Минут через десять зазвонил телефон.

— Да, Зорин слушает… В наладочном? Хорошо. Я сейчас пришлю. — Зорин положил трубку и обратился к Никитину. — Вам придется оторваться от записей. Ничего не поделаешь, — нужно срочно пройти в наладочный и проверить установку второго магнетрона.

— А опыт как же? Опыт прервать, Викентий Александрович? — спросил Никитин, указывая на приборы.

— Нет, нет, опыт прерывать нельзя, я отложу пока препараты и буду сам вести записи. Оставьте мне, пожалуйста, ваш блокнотик.

Никитин вышел, и Титов быстро подошел к щитку с сигнальными лампочками от приборов 24–16.

— Так, мы послали его в наладочный зал? Хорошо, значит, прежде чем попасть туда, он должен пройти через лабораторию номер три. Верно?

— Да. В наладочный зал можно пройти и через двор, но не думаю, чтобы он обходил кругом.

— Интересно. — Титов взглянул на часы. — Сейчас он уже должен быть в третьей лаборатории, а там установлен наш прибор. Посмотрим.

— Думаю, что он уже успел пройти туда.

— Смотрите, сигналов нет, как это было раньше, когда Никитин входил в лабораторию.

— Теперь он уже, пожалуй, в наладочном.

Позвонили в наладочный зал, и оттуда ответили, что Никитин там и приступил к проверке установки.

На щитке сигналов из наладочного не было.

Титов взял в руки блокнот, оставленный Никитиным, и стал его внимательно рассматривать.

— Значит, предположение правильное — все дело в этой книжице.

Титов позвонил Боброву и пригласил его в кабинет. Загадочный блокнот снова подвергся испытаниям. Как только его подносили к прибору, стрелка начинала беспокойно прыгать. Блокнот радиоактивен — это было ясно. Листки, на которых Никитин писал письмо Жене, тоже радиоактивны. Но почему блокнот стал радиоактивным? В чем виноват Никитин? Проверка явилась лишь первым шагом к разрешению этого вопроса.

Листая блокнот, капитан заметил, как из него выпало что-то маленькое, темное. Он нагнулся и поднял с пола засушенную, почти совсем почерневшую фиалку.

Прошла неделя со дня памятной встречи в лесу. После вечера у Резниченко Лене ни разу не пришлось повидать Михаила, но с Сергеем она встречалась почти каждый день. Сергей со дня на день ждал решения комиссии о своем проекте и уже не мог говорить ни о чем другом, как о том времени, когда он, наконец, будет в Москве, когда сможет, как однажды выразился, «зажить». Слово это врезалось в самое сердце, и, кажется, оно, это маленькое слово, решило все.

Отпуск подходил к концу. Вот еще два дня и… ехать или остаться здесь, с Сергеем? Даже подумать тяжело, что больше не будет видеть его, не будет с ним и все же с каждым днем становилось яснее — не выйдет ничего у них с Сергеем. Все дальше и дальше он уходил от нее и становился все более непонятным, чужим.

— Я завтра еду, Сережа, — сказала она, и вдруг сразу стало легче. Так трудно было принять решение, а когда внезапно, сами собой вылетели эти слова, почувствовала, что именно так надо.

— Едешь? Куда?

— Домой, в Славино.

— Что, агитация Михаила повлияла?

В первый раз Сергей предстал перед нею в таком отвратительном виде, в первый раз подумала, что вот он весь здесь — своевольный, раздражительный и очень, несправедливый. Да, да, несправедливый. До слез стало горько от сознания, что он может подумать такое, может…

Лена не ответила ни слова и тихонько отошла от Сергея.

— Лена! — он догнал ее, схватил за плечи, и в голосе его появились прежние, такие любимые нотки. — Леночка! Я не смогу без тебя, Лена!

— Я тоже… — Лена высвободилась из его объятий. — Мне тоже будет очень трудно без тебя. Но я и с тобой не смогу. Ты понимаешь, не смогу!

Даже провожая Лену на станцию, Сергей все еще не верил, что она уезжает. Не на несколько дней, чтобы оформить перевод, а навсегда. Уезжает от него, уезжает в такой момент, когда, казалось, уже все было решено. Почему? Неужели… Ее отъезд вызывал у него обиду и даже злость. Лене больно было при мысли, что Сергей так и не понял причины отъезда, так и не поверил, наверное, что и ей тяжело.

«Неужели он действительно считает, что причиной всему встреча с Михаилом? Неужели Сергей не в состоянии понять… И это сейчас! А что же будет дальше?.. Может быть, я ошибаюсь?» — промелькнула мысль в последнюю минуту, когда Сергей обнял ее на прощанье, и снова стало так хорошо, что захотелось выбежать из вагона, остаться.

— Лена!

«Что скажет он сейчас? Какие слова найдет в эту минуту?» — пронеслось в голове.

— Лена, почему ты не хочешь подождать несколько дней? Решится судьба моего проекта и…

Лена отстранилась от него и прижалась лбом к оконному стеклу вагона.

— Лена, ты больше не любишь меня?

— Не знаю, — едва слышно проговорила она, не глядя на Сергея. — Не знаю… Мне было так хорошо с тобой… Но только было… Ты так изменился… я люблю уже не тебя, а только воспоминание о тебе, каким ты был когда-то.

За окном медленно поплыл перрон. Сергей на ходу выскочил из вагона и затерялся в толпе.

«Где он?»

И вдруг в толпе мелькнуло лицо Михаила. Он не рискнул прийти проводить. Ну, что же…

Станция Петровская осталась позади. Поезд набирал скорость.

Женя решила твердо — надо пойти к Зорину.

После беседы с Иваном Алексеевичем стало еще тревожнее. Она понимала, что Титов старался ее успокоить, всей душой разделял ее тревоги и по всему было видно, как глубоко его трогала ее судьба, как внимательно он вдумывался, стараясь разобраться, что же произошло с Андреем. Она начинала догадываться, что «плановик из главка» приехал сюда, по-видимому, совсем не для проверки финансовых дел.

Неожиданно для себя решила она отдать ему письмо Андрея. Женя поняла, что иначе нельзя. А ведь только накануне собиралась всегда хранить эти листочки, никому не показывать.

Как только она взяла со стола Никитина листочки с такими дорогими для нее строками, как только прочла их и всем существом почувствовала огромную радость: «Любит он. Любит ее!» — решила беречь их. Если даже случится что-нибудь с Андреем, то пусть они, эти маленькие бумажечки, принесшие столько радости и тревоги, останутся у нее. Фиалку она оставила в его блокноте. Пусть и он вспоминает тот чудесный апрельский день, когда бродили в лесочке, и она нашла первую весеннюю фиалку. Он попросил у нее тогда эту фиалку, и она поняла, что он просит, чтобы она любила его… Он положил фиалку в блокнот, спрятал его на груди… Милый, сколько нежности в нем, в большом и сильном! Тогда не было в его глазах этой страшинки, тогда они были ясными и их не затуманивал испуг. Они смотрели на нее открыто, такие глубокие и любящие, а теперь… Что же случилось с ним?

Весь день после вечеринки у Сергея она вспоминала разговор с Иваном Алексеевичем. Тогда впервые ей стало страшно. До этого вечера еще казалось, что все будет хорошо, все как-то обойдется, выяснится с Андреем и, как знать, быть может, они еще будут счастливы. О, как бы они были счастливы, если бы смогли быть вместе! Да, казалось… Но тогда, вечером, в полумраке веранды впервые закралось в душу страшное, незабываемое. Браунвальд… Необычайное открытие, которое может принести столько благ людям и которое… Браунвальд… Зверски изуродованные люди… Опасение, что открытие и теперь стремятся использовать во вред человечеству, и сейчас работают над тем, чтобы наводнить мир губительными волнами, ищут возможности подобраться к секретам советской науки… А если и Андрей?!.

Больше всего хотелось пойти к Зорину. Он мудрый, душевный. Он разъяснит, поможет, успокоит. Он поймет ее.

Работа не шла на ум. Все утро Женя порывалась попасть к Зорину. То он был занят, то одолевали сомнения и нерешительность. Все утро она сновала по коридорам второго и третьего этажей главного корпуса. В кабинет входили и выходили сотрудники. Вошел и вышел заместитель директора. Вышел незнакомый, никогда не появлявшийся в филиале человек. Теперь, наверное, там уже нет никого. Женя спросила у секретаря, кто у директора. «Титов», — ответила секретарь. Женя быстро вышла из приемной, почему-то не хотелось встречаться с Иваном Алексеевичем — и на лестнице столкнулась с Никитиным. Он спешил к Зорину.

Тоскливо сжалось сердце, и уже ни за что не хотелось уходить от заветных дверей, пока не выйдет оттуда Андрей. В вестибюле третьего этажа можно было тихонько сидеть на стуле за большим шкафом. Отсюда хорошо видна часть коридора с огромной белой дверью, ведущей в приемную директора.

Пять, десять, пятнадцать минут… Из кабинета вышел Никитин. Глаза безумно блуждают, бледен… Что произошло у Зорина? Никитин шел, казалось, ничего не видя перед собой. Он не заметил и Женю, вставшую со стула, и быстро направился к лестнице. Женя уже собралась окликнуть его, когда к ней подошел старший лаборант спецлаборатории.

— Евгения Андреевна, вас уже два часа ищет начальник отдела!

Оставшиеся до окончания рабочего дня три часа показались вечностью. Таблицы сливались в расплывающиеся полосы непонятных и ненужных цифр. Звонок пришел как спасение. Судорожно собрав все документы, Женя поспешила в секретную часть. Наконец, документы сданы и можно бежать в наладочной. Пусть будет что угодно, но увидеть Андрея, спросить, что произошло у Зорина!

В наладочном Никитина нет.

Женя обежала все помещения, в которых он только мог находиться.

Никитина в институте не было.

Еще не зажглись фонари на перекрестках, но уже выплыла огромная, охряно-красная луна и в нерешительности повисла над перелеском.

Женя быстро, делая вид, что спешит в магазин, прошла по улице и около домика, где жил Никитин, замедлила шаг. Посмотрела на окна. Ставни закрыты, темно. Непонятно — дома он или еще не приходил.

В ярко освещенном магазине людно, и это кажется особенно невыносимо. Женя поспешно покупает что-то совсем ненужное и почти бегом отправляется обратно.

Улица пустынна. На углу фонарь спокойно заливает своим желтоватым светом несколько домиков, а дальше, до следующего фонаря, и домики, и зелень погружены в голубоватый лунный полусвет.

Теперь сквозь ставни видны яркие полосы света. Дома! Женя притаилась в тени акации у изгороди соседнего дома. Она слышит, как бьется ее сердце. Страшно оставить любимого в такие минуты и страшно от мысли, что, может быть, он… Нет, нет, не верится, надо пойти к нему. Сейчас, именно сейчас, когда ему так тяжело, хочется быть с ним и хотя бы нежностью своей помочь ему. Но удерживает не то девичий стыд, не то страх перед тем, что он оттолкнет теперь ее или убежит, как в тот вечер, когда написал «люблю»!

Скрипнула калитка. Женя всем телом прижалась к изгороди и замерла.

Никитин выглянул, опасливо посмотрел по сторонам и, все время оглядываясь, пошел в конец поселка, за которым начинался карьер.

Улицу он миновал в тени изгородей и, подойдя к выгону, не пошел через него напрямик, а стал медленно и осторожно пробираться вдоль огородов.

Последние надежды на то, что его тайна так и не будет раскрыта, рухнули после вызова к Зорину. Все кончено. Пропал! Но как это могло произойти? Как узнали, что блокнот… Он сам забыл о нем, забыл, что именно с ним пошел в ту ночь…

«Следят или нет?» — Никитин пугливо озирался, останавливался и снова пробирался к станции железной дороги.

Все тело пронизывал страх, противным холодком подползая от ног к сердцу, а в голове все путалось, все смешивалось воедино — и то, что было давно, много лет тому назад, и то, что происходило теперь… Была такая же ночь. Луна, поблескивали рельсы узкоколейки, и он спешил на станцию. Встретиться надо было на станции, а он опаздывал. Встретились там, на линии от завода к карьеру… И сейчас рельсы… Нет-нет, теперь рельсы проложены гораздо дальше, а на том месте… Бурьян, темные кусты встают под мертвенным светом луны, словно какие-то зорко следящие фигуры.

«Следят, преследуют!» Вот мелькнула какая-то тень сзади и даже почуялось, что тишину прорезал крик.

Бежать, бежать! Но куда? Все равно.

А может быть, это показалось, может, ничего и не знают? Нет. Книжку оставили у себя. Зачем? Почему академику понадобилось, чтобы именно он делал записи? Почему присутствовал этот инженер из главка? Но как это случилось? Как узнали, что именно в этой книжке он нес листочек сплава, завернутый в кальку, и здесь передал ему? Он сам забыл о книжке и теперь… Нет, это было тогда… Или это он сейчас идет встречать его?.. Нет, это было тогда. Тогда не следили, но и тогда было страшно, а потом стало легко… Цепь была оборвана, и можно было жить. Все было кончено. От него никто не приходил… Но как узнали?.. Блокнот лежал среди ненужных книг, беря его, он забыл, что тогда из этой же книжки он вынул и передал ему листочек. Тот вложил его в свою книжку, и теперь она вместе со сплавом… «Ведь сплав не попал никому в руки. Никому! Сплав и сейчас где-то здесь!» Вдруг волна какой-то смятенной радости охватила Никитина, и он бросился в сторону от узкоколейки, туда, к зарослям бурьяна, но там почудились шевелящиеся тени, и он ринулся назад к рельсам. Он оглянулся, позади белела чья-то фигура, а внизу, под откосом, показалась другая, темная, устрашающая.

Светлая фигурка приближалась и что-то кричала. Темная взбиралась все выше по откосу, все ближе подползала к рельсам: запоздалый пешеход решил сократить путь и пробирался напрямик от станции к поселку по давно заброшенной дороге. Вот он уже показался над рельсами и под его ногами зашумела, осыпаясь, порода. Никитин попятился назад.

Карабкавшаяся по насыпи фигура опять вынырнула из темноты и крикнула:

— Дайте же руку!

Женя подбежала к Никитину. Запыхавшись, она не могла выговорить ни слова и только прильнула к нему. Никитин, не спуская обезумевших глаз от протянутой к нему руки, постепенно пятился назад, потом оттолкнул Женю и дико закричал:

— Это он!

— Андрей! Андрей! Что с тобой?

Никитин бросился бежать по шпалам. Он вилял из стороны в сторону, перепрыгивал через кучки породы, падал, поднимался и снова бежал. Женя бежала за ним, не переставая звать его, но силы покидали ее. Она отставала все больше и больше и, наконец, споткнувшись, упала.

7. Встречи

Предварительные эксперименты Эверс мог считать удачными — в период с двадцатого по двадцать пятое сентября все двадцать семь пунктов работали неплохо. Неприятно, конечно, что получились осложнения в Порто-Санто и пришлось убрать этого Питерсона, но даже это, пожалуй, не должно повлиять на дальнейший ход событий, — думал Эверс. Клифтон молодец, все же. Его ребята довольно ловко уладили дело. Хуже другое. Излучатели не только подавляли деятельность живых организмов, вызывали не только состояние, близкое к летаргическому сну, но и почему-то, по причинам совершенно не понятным Эверсу, — заболевания энцефалитом. Медики подняли шум, в прессе появилось много статей о возобновившейся эпидемии, а это уже никак не могло способствовать осуществлению планов Эверса. Впрочем, это все уже позади. Пройден первый этап, и надо готовиться к следующему. У Крайнгольца не удалось выудить ничего существенного. Для серьезных дел мощность и эффективность действия излучателей недостаточны, но ждать нельзя. Уже сейчас надо начинать действовать, а там будет видно. Надо приступать к осуществлению плана, а значит нужны громадные средства, нужно привлечь крупных дельцов-финансистов.

Еще в Европе Эверс предположил, что наиболее полезным для проникновения к крупным финансовым заправилам будет Юджин Диринг. Эверс узнал, что Диринг находится в Майами и, уладив все самое неотложное в Вестчестерских лабораториях, отправился к нему.

По дороге в Майами в вашингтонском экспрессе, мчавшемся во Флориду, Эверс детально продумывал план своего «наступления» на финансовый капитал. Начинать наступление было совершенно необходимо — его финансовое положение становилось катастрофическим. Средства, которыми он располагал по возвращении из Европы, затрачены на организацию лаборатории и проведение предварительных опытов. Кредиторы, в свое время так охотно отпустившие станки, приборы и оборудование новой организации, теперь требовали уплаты погашений и процентов. Еще числившаяся на его счете в банке сумма едва ли была достаточной для неотложных расчетов со служащими лаборатории, а затем — банкротство.

Майами — фешенебельный курортный городок, излюбленное место отдыха и развлечений виднейших финансовых заправил Америки. Здесь в разгар сезона Эверс мог рассчитывать на самые разнообразные встречи с нужными ему людьми.

Вряд ли кто-нибудь из его многочисленных деловых знакомых мог быть ему сейчас так полезен, как Диринг.

Прежде всего он должен найти Диринга. Эверс дружил с ним еще со времени их совместного пребывания в Принстонском университете, затем они встречались в оккупированной Европе. Отпрыск могущественной династии финансовых магнатов, Юджин сразу же по окончании Принстона имел возможность занять видное положение в знаменитой банкирской конторе «Диринг, Пэйн энд компани», а затем стать вице-президентом этой компании. Война сделала его бригадным генералом и руководителем экономического отдела американской военной администрации в Германии. Диринг ловко провел спасение преступных германских монополий и очень умело возобновил и расширил «деловые связи» уоллстритовских магнатов с их компаньонами из «И. Г. Фарбениндустри». Проведение этих операций выдвинуло его в ряды финансовых дельцов. Сочетание в одном лице преуспевающего финансиста и генерала — вот в чем секрет его блестящей карьеры.

Нельзя сказать, чтобы Майкл когда-либо завидовал карьере Юджина. Их пути в жизни всегда были несколько различны. Общим у них было только одно: вечная, неугасимая жажда наживы. Нет, Майкл, пожалуй, никогда не завидовал быстрому продвижению Юджина по лестнице, ведшей к Доллару, — скорее Майкл видел в Юджине обнадеживающий пример. В университете Эверса считали человеком незаурядных способностей, что же касается Юджина, то он принадлежал к типичному кругу принстонцев, больше всего интересовавшихся спортивными событиями и биржевым курсом. Правда, их уже не занимал «Лайф», рассчитанный на рядового обывателя. Они предпочитали «Тайм», но больше всего увлекались игрой в бридж и знали толк в рецептах по составлению коктейлей. Майкл прекрасно понимал, что Юджин и ему подобные могут не особенно утруждать себя накоплением знаний — накопленные их предками богатства обеспечивали им вполне приличное положение в обществе.

Да, положение Юджина, пожалуй, не вызывало у Майкла досады, но иногда он не без горечи думал о том, как мало в сущности помогли ему его недюжинные способности и как преуспел за это время Юджин, за спиной которого стояли «Диринг, Пэйн энд компани».

Но ведь теперь в руках Эверса дело, сулящее мировое могущество, за спиной удачно проведенные эксперименты — он на пути к достижению заветной цели, и очень скоро, быть может, Юджин, всегда преуспевающий Юджин станет его компаньоном, его помощником, Но пока что надо суметь заинтересовать Диринга, суметь с его помощью привлечь к этому делу крупных финансистов.

Эверс в пути, еще не доезжая Саванны, детально разработал план «наступления».

Позади Джексонвилл, Уэст, Палм-Бич, и, наконец, поезд медленно приблизился к небольшому, невзрачному вокзалу Майами. На привокзальной площади Эверс нанял машину и через деловую часть города отправился в Майами-Бич.

Банки, учреждения, универмаги и конторы уступили место дворцам и виллам под тенью величественных пальм. По дамбе через Баскейнскую бухту машина доставила Эверса в Майами-Бич. Курортный пригород раскинулся на много километров по узкой косе.

Среди громадного количества отелей на Колинз-авеню Майкл выбрал такой, в котором больше всего можно было рассчитывать на встречи с нужными ему людьми.

Предположения Эверса оказались правильными: пребывание Юджина в Майами-Бич, объяснялось, главным образом, тем, что он охотился за мисс Флорой Тайсон, а вернее (учитывая далеко непривлекательную внешность этой молодой особы) за миллионами папаши Тайсона. Стремление богатых семейств заключать браки внутри финансового круга и создавать таким образом все более могущественные финансовые династии стало традицией, и Диринги, как, впрочем, и старик Тайсон, весьма благосклонно смотрели на возможность бракосочетания Юджина Диринга с Флорой Тайсон. Эверс мог быть только доволен: чем ближе будет Юджин к семейству Тайсонов, тем легче проникнуть в «Нэйшнл сити бэнк», тем ближе можно подобраться к Национальной ассоциации промышленников, вице-президентом которой был Тайсон, тем скорее удастся осуществить задуманное им предприятие. Но прежде всего надо суметь заинтересовать Диринга. Эверс знал, что этот деятельный человек, наделенный незаурядным коммерческим талантом, помноженным на откровенную беззастенчивость в вопросах наживы, мог увлечься новыми начинаниями, особенно если от них попахивало авантюрой. Диринг оживал всякий раз, когда чуял, что подвертывается «дело с огоньком». Но частенько избалованного жизненными успехами генерал-коммерсанта охватывал сплин, и тогда (Эверс это прекрасно знал) было почти невозможно заинтересовать его чем-либо.

Майкл встретился с Дирингом в его комфортабельной вилле, расположенной на берегу залива. Один взгляд на холеное, слегка перекошенное брезгливой гримасой лицо Юджина — и Эверс убедился, что Диринг не в настроении.

— Хелло, старина! Какого черта вам вздумалось в такую жару приехать во Флориду? — приветствовал Эверса Юджин.

— Исключительно для того, чтобы повидаться с вами.

— Вот как! Это чертовски любезно с вашей стороны, только не думаю, что мое общество доставит вам удовольствие.

Эверс осмотрел стройную фигуру своего сверстника, высокого, сухощавого, с маской скучающего бездельника на лице.

— Что, Юджин, очередной сплин? — не без участия спросил Эверс.

— Хуже, я, кажется, оставлен в дураках этой девчонкой Тайсон.

— Да, это хуже. Сплин проходит — и это хорошо, но когда из-под носа уходят миллионы Тайсонов — это плохо!

— Вы неисправимы, Майкл, вы только и думаете о миллионах.

— А вы? — быстро спросил Эверс.

— Я? — задумался Диринг. — Я стараюсь их делать.

— Стараетесь? Похвально! И что же этому мешает в данном случае, позвольте спросить? Конечно, если это не секрет.

— От вас у меня секретов нет, Майкл. В данном случае мешает увлечение, и, кажется, очень серьезное мисс Флоры неким Эдди Фридзамом.

Эверс подумал, что неудачи его друга прежде всего отразятся на нем самом: разрыв Юджина с Тайсонами закрывал почти единственный для Эверса путь к «Нэйшнл сити».

— Эдди Фридзам? Не знаю такого. Кто же он, этот счастливчик? Военный, финансист, конгрессмен?

— Ее личный шофер.

Эверс свистнул.

— О, тогда это не серьезно. Не думаю, что папаша Тайсон, поскольку я могу судить о нем, мог бы согласиться на такую нелепость.

— Э, Майкл, папаша папашей, но вы не знаете характера доченьки!

— Воображаю, — рассмеялся Эверс, — какой шум поднимут газеты. Флора Тайсон выходит замуж за своего шофера!

— Это будет почище того случая, когда Джемс Стиллмен-младший женился на кухарке своей матери.

— Нет, дружище, я думаю, мы не дадим газетчикам подработать.

— Мы?

— Да, Юджин, у меня уже созрела некая комбинация, которая, может быть, позволит нам устранить с дороги этого Фридзама. Где он был до службы у Тайсонов?

— Точно не скажу, но, кажется, служил в армии.

— Хорошо. Был в Европе?

— Как будто был.

— Прекрасно. Весьма возможно, что удастся кое-что сделать. А каково ваше положение у Флоры Тайсон?

— В воскресенье я должен был сделать предложение.

— В воскресенье? Сегодня среда. Так, я постараюсь разведать кое-что об этом парне.

— Узнаю вас, Майкл, вы только приехали и сразу же беретесь за дело. Вы, кажется, остаетесь все таким же деловым человеком, каким были, когда мы встречались с вами в Европе. Если не ошибаюсь, это было, кажется, в Бонне?

— Да, — усмехнулся Эверс. — Эмелькейленштрассе.

— И много событий у вас произошло с тех пор?

— Пожалуй, одно, но очень важное.

— И оно привело вас сюда?

— Да.

— Выкладывайте!

— Я не знаю никого, кроме вас, кто мог бы по достоинству оценить это, Юджин. Вы как военный, — Диринг отмахнулся, улыбаясь, — и как финансист можете понять, что это новое, совершенно необычное средство борьбы, о котором идет речь, затмевает все существующее. Это будет посильнее, чем атомные и водородные бомбы, и поудобнее, чем бактериологические штучки.

— Но, но, Майкл! — вяло и все же с оттенком интереса вставил Диринг.

— Да, да, — с энтузиазмом продолжал Эверс. — Если жара еще не совсем расплавила ваши мозги, Юджин, выслушайте сущность идеи.

Жара и подавленное настроение, вызванное неудачами у мисс Флоры, действительно меньше всего располагали Диринга к деловому разговору, но Эверс так обстоятельно и с таким увлечением говорил о своих планах, что Диринг невольно оживился. Он понял, что Эверс действительно затеял нечто из ряда вон выходящее.

— Последние опыты показали, — заканчивал Эверс, — что у нас в руках величайшее открытие.

— Черт возьми, Майкл! Я всегда считал, что у вас неплохо устроена голова. Вы, как мне помнится, не хлопали ушами в Принстоне, а учились кое-чему у старых олухов, именуемых профессорами.

— Я рад, Юджин. Я предлагаю вам участие в этом деле. Доведем его до конца и разделим его успехи.

Диринг спокойно и довольно долго рассматривал выразительное, ставшее сейчас одухотворенным лицо Эверса. Высокий лоб, крупный нос со слегка заметной горбинкой, стального цвета глаза, в которых всегда была строгость и только временами вспыхивала смешинка, придавали его лицу выражение волевое и властное. «Да, — подумал Диринг, — если это дело осуществимо оно находится в руках сильного человека, а если так, то надо постараться не упустить тех возможностей, которые оно сулит».

— Я благодарен вам, Майкл, за доверие, которое вы мне оказываете, хотя и не совсем понимаю, чем, собственно, я могу быть полезен?

— Не скромничайте, Диринг. Прежде всего, финансирование — это ваша область, затем ваши возможности создать нужное мнение в военных кругах, и, наконец, расшевелить конгрессменов.

— Это можно уладить. Конгрессмены, пресса, радио — все это, в конце-концов, в наших руках. Хуже другое.

— А именно?

— Поскольку я вас понял, вам до зарезу нужны эти… ну, как их… зоринские секреты?

— Да, Юджин, — вздохнул Эверс.

— Так в чем же дело? Ведь у вас наверняка должен быть кто-нибудь в СССР для этого дела. Не даром же вы, черт возьми, болтались там порядочное время!

— Был.

— Вот как! А теперь?

— Неприятная история, Юджин. Связь прервана. В институте Зорина у меня был некий Протасов, и он…

— Поймали?

— Неизвестно. Он исчез.

— Чепуха!

— Совершенно невозможно установить, что стало с этим человеком, и я ничего не могу получить оттуда, особенно теперь, когда… ну, вы понимаете… времена «Полевого агентства» прошли.

— Понимаю, — многозначительно протянул Диринг.

— Юджин?

— Да, Майкл.

— Вы видите, я все рассказал вам.

— Что вы мямлите, Майкл? Выкладывайте прямо!

— Я хотел сказать, мне кажется, вы все это сможете уладить.

— Я?

— Да. Ведь у вас есть контакт с заведением Уолтерсона, а они держат связь с людьми в СССР.

— Здесь какое-то недоразумение, и я…

— Что вы мямлите, Юджин. Выкладывайте прямо!

Диринг расхохотался.

— Вы молодец, Майкл. Вы можете делать дела, раз вы умеете выведать о людях больше, чем они того хотели бы. Молодец! Хорошо, я свяжусь с заведением Уолтерсона.

— Вот и прекрасно, Юджин.

— Кончим с этим. С чего вы думаете начинать сейчас?

— Мне кажется, хорошо бы начать с Тайсона.

— Пожалуй… — Диринг задумался. — Пожалуй, это правильно. Если удастся заинтересовать Томаса Тайсона, то это будет гарантией. Дело примет серьезный оборот, получит поддержку Национальной ассоциации промышленников.

Один из главных соучастников завоеван. Диринг по телефону связался с Тайсоном-старшим, и тот обещал принять Эверса сегодня же в десять вечера.

— Встреча назначена в «Серой беседке» — старик любит разговоры такого рода обставлять некоей таинственностью и уединением. Итак, сегодня в десять вечера в «Серой беседке»!

Увлечение мисс Флоры Тайсон автомобилем появилось сравнительно недавно.

Избалованная наследница одного из крупнейших состояний страны пользовалась автомобилем с детства, считая его совершенно необходимой принадлежностью обихода. Пользовалась, так сказать, не замечая автомобиля, но с тех пор, как на одной из ее машин стал работать Эдди Фридзам, загородные прогулки, многомильные пробеги по автострадам сделались ее излюбленным, если не единственным развлечением. Это становилось серьезным и вызывало в семье немало неприятных разговоров. Но мисс Флора не смущалась. Ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем загородные поездки. Еще больше наслаждения доставляли ей загородные поломки.

Для нее уже прошло то время, когда так приятно было просто сидеть рядом с Эдди, почти без всякой цели мчаться по дорогам и смотреть, смотреть, смотреть… Смотреть на его красивый профиль, изучать каждую черточку его спокойного лица с внимательными, всегда устремленными вперед глазами. Но и этого теперь мало Флоре. Хотелось говорить с ним, дотрагиваться до его руки, как это было однажды, когда на крутом повороте она испугалась (притворно или действительно) и схватилась за его руку. Хотелось прижаться щекой к его щеке… Но Фридзам невозмутим, всегда почтителен к своей хозяйке и, казалось, кроме: «Да, мисс» или «Нет, мисс», ничего не способен произнести.

Да, поездки уже не удовлетворяли мисс Флору, поломки (они случались, к сожалению, очень редко) были все же интереснее. Тогда Эдди открывал капот машины, засучивал рукава и своими загорелыми сильными руками, покрытыми едва заметными золотистыми волосками, копался в моторе. Можно было ходить вокруг, заговаривать с Эдди, расспрашивать его об отдельных деталях мотора, делая вид, что это очень интересно. Однажды, когда Флора наклонилась над мотором рядом с Эдди, ощущая щекой теплоту его лица, он вдруг бросил ключ, выпрямился и так посмотрел на нее, что ее охватила волна стыда и жалости к себе. Она быстро села в машину, захлопнула дверцу и до возвращения домой не смотрела на Эдди. Впрочем, неправда: она старалась не смотреть. Она не поднимала глаз на его лицо, довольствовалась тем, что видела его фуражку. О, как она любила эту чуть смятую, сдвинутую немного на затылок фуражку! Сколько бы она отдала только за то, чтобы снять ее и провести ладонью по, должно быть, мягким, чуть вьющимся волосам Эдди!

Сидя в ванне, Флора не столько занималась чтением «Хаус бьютифулл», сколько продумывала план на сегодняшний вечер. Все возможные и маловозможные поездки были проделаны, и надо было придумать какой-нибудь новый, желательно вечерний, маршрут. Да, да, именно вечерний. Пальмы бросают причудливые стрельчатые тени на облитое луной шоссе, шоссе вьется по побережью, а серебристая лунная дорожка уходит далеко-далеко, туда, где океан сливается с черной бездной неба. Будет чудесно! Ехать нужно медленно, медленно…

— Мисс Флора, — вошла горничная, — вам звонит мистер Юджин Диринг.

Флора протянула руку к трубке.

— Хелло, Юджин. Это я… Вы угадали: я в ванне… Что? У вас сегодня в десять небольшое деловое свидание у папы? Ну, что же, очень хорошо… Повидать меня до десяти? Нет, Юджин, сегодня у меня… Да, вы опять угадали: небольшая загородная прогулка.

Разговор не клеился. Обменявшись несколькими, обоим совершенно безразличными фразами, они пожелали друг другу удачно провести вечер. Флора положила трубку, взялась было снова за журнал, но тут же бросила его и вызвала горничную.

— Элзи, распорядитесь, пожалуйста, чтобы Фридзам к девяти вечера приготовил машину.

Эдди Фридзам после того, как ему представился почти невероятный случай получить место шофера у Тайсонов, уже мог считать, что его дела поправились.

До войны Эдди водил тяжелые автотранспорты от Балтиморы до Филадельфии, работал механиком в Патерсоне, собирал апельсины на плантациях Санта-Барбара, а большей частью слонялся из штата в штат в поисках работы. Война сделала Фридзама сержантом, встречи с русскими на Эльбе вселили веру в лучшие дни, но возвращение на родину обеспечило… безработицу. И чем больше Эдди присматривался к жизни у себя на родине, тем больше убеждался в том, что фашизм, пожалуй, не разгромлен, а перекочевал через океан. Снова потянулись годы скитаний в поисках работы.

И вот повезло — Эдди получил место у Тайсонов. Да, все было довольно хорошо! До тех пор, пока его не перевели на машину мисс Флоры. Уже в первую поездку с молодой Тайсон он почувствовал на себе ее долгий, пристальный взгляд. Когда он изредка посматривал на нее, он видел такие лучистые, такие откровенно влюбленные глаза, что ему становилось неловко.

Чем могло кончиться все это?

В гараже было прохладно, зной не проникал в бетонное здание под густой тенью огромных пальм. В помещении привычно-приятно пахло бензином и маслом, и Эдди с горьким чувством думал о том, что капризы мисс Флоры могут лишить его этого убежища.

— Алло! Я вас слушаю. Да, это Фридзам, Элзи. Я слушаю вас, Элзи… Приготовить машину к девяти часам? Слушаюсь.

Мисс Флора могла быть довольна — вечер был очень хорош. Луна и пальмы, благоухание наступающей ночи и легкий шорох шин медленно движущейся открытой машины, а рядом любимый, но, кажется, совершенно безучастный к этой любви Эдди. С изобретательностью влюбленной Флора планировала проведение этого вечера. Она остановила машину у края дороги и вышла из нее, делая вид, что любуется спокойной гладью залива, окаймленного зажигающимися огоньками Майами-Бич. На другой стороне залива виднелись владения Тайсонов. В лунном свете белело здание палаццо, к воде террасами спускался парк, а у самого берега, входя в воды залива, темнело здание «Серой беседки». У мисс Флоры возникло желание полюбоваться заливом из «Серой беседки». Машина направилась обратно к палаццо, и, когда подъехала к парку. Флора попросила Фридзама проводить ее к «Серой беседке».

— Это, правда, не входит в ваши обязанности, мистер Фридзам, но из любезности, я думаю, вы не откажете мне в этом, не так ли?

— Да, мисс.

Флора правильно поступила, когда извлекла, наконец, Эдди из автомобиля. Направляясь к «беседке», можно было говорить с ним, Фридзам чувствовал себя не так скованно, как за рулем, и постепенно становился разговорчивее. А как приятно было слышать его голос, идти с ним рядом, болтать о пустяках, украдкой посматривать на него. Инстинкт влюбленной помогал Флоре читать в лице Фридзама, как в книге, но она не могла заметить и тени чувства к себе. Флора была достаточно умна, чтобы понять, что за деньги не купишь истинного чувства, и уже теперь, в самом начале увлечения, у нее закрадывалась мысль о том, что если это чувство и появится, то она никогда не будет уверена в его искренности. Впрочем, сейчас Флоре было все равно: лишь бы быть рядом с Эдди, лишь бы смотреть в его темные глаза, ощущать его близость.

Ажурный металлический мостик вел к серому павильону. Флора и Эдди прошли по этому единственному пути к уединенному зданию, со всех сторон омываемому водами залива. Флора уже хотела пройти с ним в беседку и выйти на балкон, висящий над водой, но вдруг насторожилась, услышав голоса. Из парка к «Серой беседке» направлялось трое мужчин, среди них нетрудно было узнать ее отца и Юджина. Третий, среднего роста, плотный мужчина был незнаком ей. Флора и Эдди, должно быть, еще не видны этой троице, но ведь сейчас они подойдут сюда! Флора быстро открыла своим ключом павильон и втолкнула туда Фридзама.

— Умоляю вас, скройтесь за драпировкой, пока они пройдут в соседний холл или выйдут на балкон.

Фридзам оказался за тяжелой драпировкой. Все это произошло настолько быстро, что Фридзам не успел сообразить, в чем, собственно, дело. Флора прикрыла дверь и облокотилась на перила.

— Что ты здесь делаешь в одиночестве, девочка? — обратился к ней Тайсон.

— Почему же в одиночестве, папа? Мы здесь вдвоем.

— Вдвоем? — осмотрелся Тайсон.

— Да, я и луна. С ней очень хорошо. Она так украшает все вокруг и ничего не требует взамен.

— У тебя, кажется, минорное настроение, дочь моя. Понимаю, — луна, мечтательность… Это так хорошо в твоем возрасте. Позволь мне представить тебе мистера Майкла Эверса. Это друг нашего Юджина, ученый, занимающийся весьма интересными проблемами.

Эверс поклонился. Юджин тихонько что-то насвистывал и искоса поглядывал на некрасивое, но сейчас чем-то возбужденное и ставшее почти интересным лицо Флоры.

— Ты была в беседке, дитя мое, и, наверное, с балкона любовалась заливом?

В вопросе Тайсона чувствовалась какая-то тревога.

— Как я могла туда попасть, если это только твои владения. Ведь ключ от «Серой беседки» находится только у тебя!

— Бедное дитя мое. Я не знал, — притворно вздохнул Тайсон, — что лишаю тебя такого удовольствия. Отныне ты будешь пользоваться павильоном. Я дарю тебе его. Ну, а сейчас, я думаю, ты позволишь нам побеседовать в нем?

— Итак, я уже владею «Серой беседкой»? Превосходно! Я разрешаю тебе воспользоваться моей «Серой беседкой», — рассмеялась Флора.

— Спасибо, дружок. А что ты намерена сейчас делать?

— Я пройду к себе, папа.

Флора попрощалась с Эверсом и Юджином и направилась к вилле.

— Я всегда ругаю себя за то, что слишком балую своих детей, — говорил Тайсон, открывая дверь павильона своим ключом, — но ничего не могу поделать с собой.

Тайсон вошел в вестибюль и включил освещение. Эверс спокойно наблюдал круглую суетливую фигурку этого могущественного человека. У него молодецкий, но подкрашенный чуб, зубы белоснежные, но вставные, улыбка никогда не сходит с его лица. Веселый старик, но ни его веселью, ни его фарфоровой улыбке доверять нельзя.

— Здесь мы в полном уединении, господа. Вы, мистер Эверс, можете совершенно спокойно рассказывать о своих планах. Мы пройдем на балкон и побеседуем там, удобно расположившись в шезлонгах.

Холл опустел. Тайсон, Диринг и Эверс прошли на балкон.

Никогда еще Эдди не чувствовал себя так отвратительно. Как он мог очутиться в таком положении? Отвратительно было думать, что мисс Флора посягает на него. Сейчас же, сию же минуту выйти из-за драпировки, но… Черт возьми, это не так просто! Каким дураком окажешься перед этими джентльменами, беседующими на балконе, когда вдруг покажешься из-за занавески. Он вынужден будет сидеть здесь до ухода этих джентльменов и возвращения Флоры. Этого еще недоставало! Но уж погодите, мисс Тайсон, вы услышите от меня такое, что наверняка положит конец вашему увлечению!

Время тянулось томительно долго.

Наконец, трое джентльменов, очевидно, закончили свое совещание. Они вышли в холл.

— Я с большим интересом выслушал вас, мистер Эверс. Ваше предложение заслуживает того, чтобы о нем подумать.

— Да, сэр, — вставил Диринг, — оно сверхнеобычно!

— Мы должны, — продолжал Эверс, — провести «операцию Смерч». Поймите, человечество еще никогда не имело в своих руках такого совершенного, такого могущественного средства ведения войны! Используя его, мы будем иметь возможность подавлять волю миллионов людей.

«Операция Смерч». Упоминание о новом страшном оружии. Так вот о чем беседовали эти почтенные джентльмены! Майкл Эверс. Так, кажется, назвал его старик Тайсон. Фридзам с трудом верил своим ушам. Все мысли о своем нелепом положении спрятанного любовника мгновенно вылетели из головы, и теперь он старался не пропустить ни одного слова из разговора в холле.

— Я понимаю вас, мистер Эверс. Понимаю. Мы должны изучить все это более серьезно. Я призову к обсуждению кое-кого из своих консультантов. Мы деловые люди, Эверс. Чем серьезнее дело, тем лучше его надо продумать, но не будем затягивать. Сделаем так: в субботу, в десять вечера, это наиболее подходящее для меня время, здесь же вы сделаете подробное сообщение. Послушаем моих консультантов, а после этого созовем совещание более широкое. Пригласим ряд заинтересованных лиц. Не так ли, Юджин? — как бы советуясь, обратился к Дирингу Тайсон.

— Совершенно верно, сэр.

— Вот и прекрасно. После совещания в субботу мы более обстоятельно побеседуем в «Бизнес Хилл».

Двери распахнулись. Щелкнул замок. Некоторое время еще слышались шаги трех дельцов, удалявшихся по металлическому мостику, и вскоре все затихло. Фридзам выбрался из-за драпировок, быстро прошел на балкон, где стояли шезлонги, в которых только что сидело трое заговорщиков.

«О чем же они говорили? Что это за „операция Смерч“? Как узнать обо всем этом? В субботу в это же время, здесь же».

Луна призрачным светом заливала роскошно убранный павильон. Фридзам принялся искать выход отсюда. А главное продумывал, как попасть сюда в субботу?

На мостике послышались шаги. Фридзам прислушался. Мисс Флора Тайсон? Да, кажется, это ее шаги. Новый приступ злобы охватил Эдди при мысли о том, что сейчас он снова увидит ее неприятное лицо. Ну, погодите же, мисс Флора Тайсон!

Щелкнул замок, Флора робко вошла в залитый лунным светом холл, ища глазами Эдди.

— Флора! — произнес Эдди со всей нежностью, на которую был только способен при данных обстоятельствах, и подошел к ней. — Флора!

— Эдди! — Флора схватила его шею руками и замерла, прижавшись к нему. Он здесь, она обнимает его, чувствует его теплоту, чувствует, как волна счастья наполняет все ее тело!

Фридзам мягко отстранил ее руки, несколько секунд подержав их в своих ладонях, и прошептал ей на ухо:

— Дайте мне ваш ключ. В субботу здесь, ровно в двенадцать ночи. Хорошо?

— Только в субботу?

Фридзам еще раз сжал ее руки, взял ключ и быстро исчез из беседки.

Все раздумья о своем положении, расчеты на будущее уже не занимали Фридзама — сейчас на уме было только одно: поскорее повидать кого-либо из товарищей по комитету.

Машина мчалась по направлению к центру Майами, и Эдди соображал, где сейчас можно было бы застать Томсона или Клайда Мэкги, а лучше всего Артура Лаусона. Безрезультатно заехав в несколько мест, Фридзам решил, наконец, что Лаусон в кабачке Бэни Спеллера, на Вайн-стрит, где частенько собирались ребята за кружкой пива поговорить о делах.

Плотные тучи табачного дыма, надрывается радиола, переваливаясь в такт джазовым взвизгам, лениво топчется несколько пар. Это бар на окраине. Несколько столиков в глубине бара занято игроками в карты. У ярко освещенной высокой стойки толпятся желающие выпить.

Фридзам подошел к стойке.

— А, Фридзам! — приветствовал его бармен, вытирая пролитое вино. — Ты давно не был в наших краях. Ты, вижу, хочешь оставить у меня в баре несколько долларов из числа тех, которыми осыпает тебя Тайсон.

— Нет, Бэни, я только хотел повидать Артура Лаусона.

— Ну вот, я так и знал, чем ближе к богатству, — пошутил бармен, подмигивая собравшимся у стойки, — тем более скупыми становятся люди.

— Не огорчайся, Бэни, пару коктейлей я все же закажу, — отвечал Фридзам, кидая на мраморную стойку несколько монет.

— Лаусон будет через несколько минут, Эдди. Он только проводит Уолтера и сейчас же вернется.

Фридзам подошел к столику, за которым обычно сидел Артур. Через несколько минут пришел Лаусон.

— Артур, наконец-то! Я должен сообщить тебе нечто очень важное. Пойдем.

Лаусон покосился на пару неначатых коктейлей. У Фридзама действительно нечто важное, раз он оставляет коктейли. Лаусон поспешил за ним. Когда они по темным пустынным улочкам вышли к гавани, Фридзам подробно рассказал Лаусону обо всем, что слышал в «Серой беседке».

— Видишь, Артур, — закончил Фридзам, — я думал, правильно сделаю, если расскажу о заговоре у Тайсона. Надо, чтобы не я один знал об этом.

— Ты молодец, Эдди. Значит, говоришь, этого ученого молодчика зовут Майкл Эверс? Так, запомним. «Операция Смерч». Ты правильно сделаешь, если сумеешь пробраться в эту самую «беседку» в субботу. Будь только осторожен, Эдди. Когда эти господа затевают подобные штучки, они не щадят таких ребят, как мы с тобой.

— Будь спокоен, Артур, я сделаю все это как нельзя лучше, а ты поджидай меня у Бэни Спеллера, пока я не приду и не сообщу тебе, в чем там у них дело. А затем мы с ребятами обсудим, как быть дальше.

— Ладно. Только вот что, Эдди. Ты, правда, и сам понимаешь. Словом, не говори пока об этом никому. Тебе, кажется, придется быть теперь поласковей с этой мисс, — усмехнулся Лаусон. — Смотри только, не переметнись на их сторону.

Друзья рассмеялись. В гавани было пусто и тихо в этот час. Ночь подходила к концу, крупные южные звезды уже стали бледнеть, когда они собрались разойтись по домам.

— Ну, Артур, а как у тебя дела? Как ребята?

— Все так же, Эдди. Мы, как лошади, ходим в упряжке изо дня в день, но нам хуже чем лошадям: нас еще не отучили мыслить. Похоже, что в Штатах скоро станет так же, как было в гитлеровской Германии. Что же касается меня, Эдди, то мне особенно не приходится рассчитывать на получение работы — молодчики из комиссии Маккарти уж слишком хорошо меня знают. Мы как-то на днях у Клайда Мэкги обсуждали… Эдди! — вдруг вскрикнул Лаусон и схватил Фридзама за плечи, всматриваясь в его лицо. — Эдди, я только сейчас сообразил.

— Что, Артур?

— Да ты знаешь, какая штуковина получается, черт возьми! Нет, нет, повтори все сначала.

Фридзам все еще не мог понять поведения приятеля, но повторил весь свой рассказ о происшествии в «Серой беседке».

— Так ты ничего не спутал, и ученого зовут Майкл Эверс?

— Майкл Эверс. Да в чем же дело, Артур? Расскажи толком.

— У Клайда Мэкги я встретился с товарищем, приехавшим из Порто-Санто. Он рассказывал нам о странных происшествиях в этом маленьком городишке, и похоже, что все это имеет отношение к твоему рассказу. Эдди, я бегу к Клайду Мэкги.

— Сейчас? В такую рань?

— Да, сейчас. Значит, до субботы, Эдди?

— До субботы, Артур!

Мирберг и Уорнер выехали из Порто-Санто.

Местные власти не прилагали особых усилий к розыскам убийц Питерсона. Мирберга даже не вызвали для дачи свидетельских показаний. Видно, чья-то сильная рука заминала это дело.

Перед отъездом доктор получил письмо от своего старого университетского приятеля.

Вблизи поселка, в котором он практиковал, — писал приятель, — появилось странное сооружение, а вскоре стали наблюдаться случаи энцефалита и засыпания летаргическим сном. Приятель Мирберга был поражен необычайным распространением летаргического сна. Письмо, вероятно, писалось в клинике. В каждой его строчке была тревога, желание поделиться с другом своими опасениями. Что делать? — спрашивал Мирберга его коллега. Мирберг, к сожалению, не мог ответить ничего успокаивающего. Ему самому нужно было как следует разобраться во всех этих событиях. Он решил даже проконсультироваться у знаменитого профессора Орвилла, который отдыхал в Майами.

Мирберг захватил с собой все материалы. На основании газетных сообщений он насчитывал по стране двадцать семь очагов эпидемии.

Оставалось проверить, во всех ли пунктах эпидемии имелись установки, подобные той, которая стояла на скале в Порто-Санто.

Уорнер же счел необходимым отправиться в Гринвилл на поиски Крайнгольца. Только Крайнгольц, по его мнению, мог разъяснить что-нибудь, только он мог помочь узнать, что творится в эфире.

До Нового Орлеана друзья доехали вместе. Оттуда доктор Мирберг через Джексонвилл направился в Майами, а Вилли Уорнер поехал в Гринвилл.

Встреча с профессором Орвиллом огорчила и раздосадовала Мирберга. Выслушав доктора, старый Орвилл весьма неодобрительно отнесся к его выводам. Они слишком фантастичны и не могут служить предметом серьезного обсуждения.

Мирберг решил подождать возвращения Уорнера из Гринвилла.

Уорнер приехал в подавленном настроении.

— Дело плохо, док. Крайнгольц продался.

— Что вы говорите, Вилли!

— Да, да, доктор, продался. И знаете кому? — Уорнер выдержал паузу и размеренно закончил. — Э-вер-су!

— Подождите, подождите, Вилли, да ведь это черт знает что получается! Ведь если это тот самый Эверс, который затевает заговор…

— Какой заговор?

— Нет, нет, Вилли, так не получится. Давайте по порядку. Рассказывайте, что вам удалось узнать о Крайнгольце.

— В Гринвилл я приехал к вечеру. Уже там, встретив Пата Глоскофа — это наш парень, мы встречались с ним на мельнице, когда я работал у Крайнгольца, — я понял, что в Пэйл-Хоум неладно. Глоскоф и рассказал мне о взрывах за «высокой оградой», о гибели Пауля Буша и исчезновении Крайнгольца.

— Этот Глоскоф рассказал вам, а вот вы, Уорнер, определенно не умеете рассказывать. Говорите толком: какие взрывы, какой Буш?

Уорнер кратко и ясно обрисовал события в Пейл-Хоум в ночь на десятое августа, и продолжал:

— Только теперь я узнал, что Крайнгольц попал в беду и поспешил в Пэйл-Хоум. Я нашел там изуродованные взрывами, обгоревшие, уже начинающие зарастать вьющейся зеленью лаборатории. Помещения виллы пусты. Из них вывезено все.

Понятно, что посещение этих печальных остатков лаборатории ничего не дало. Он так бы и уехал ни с чем, уверенный в том, что с Крайнгольцем стряслась какая-то беда, если бы не побывал у Стилла. В свое время Вилли Уорнер частенько захаживал к нему на ферму. Он решил, и на этот раз заглянуть к старику, проведать его. Старый фермер ничего также не мог сообщить о происшествии в Пейл-Хоум, повторяя уже все известное. Но когда Вилли высказал предположение, что с Крайнгольцем что-то случилось, он запротестовал.

— Старик уверил меня, что Крайнгольц процветает неподалеку от Нью-Йорка.

— Погодите, погодите, — перебил Мирберг. — Откуда же мог знать такие подробности ваш фермер, если в округе никто толком не знал о Крайнгольце и его лабораториях?

— Сейчас я расскажу, док. Его младший сын уже года два как уехал с фермы. Работал в ресторанах, в богатых домах в услужении, а недавно устроился в Вестчестере и там встретился с Крайнгольцем. Крайнгольц заправляет всеми делами у…

— У Эверса?!

— Совершенно точно, доктор. У Майкла Эверса.

— Этот Майкл Эверс сейчас здесь, в Майами. Во дворце Тайсона готовится заговор против мира и демократии. У Клайда Мэкги на днях собрались товарищи по комитету, и я рассказал о Порто-Санто, о собранных мной материалах и о наших подозрениях. Мы обсуждали с товарищами все эти события. Суждения были самые различные. Все это не так просто, Вилли. Наиболее горячие головы считали, что надо немедленно опубликовать материалы и выступить с разоблачением, ну, а кое-кто смотрит на это иначе.

— Мы немногое знаем, и торопливость может только повредить, — заметил Уорнер.

— Я тоже считаю, что мы еще очень мало знаем, — сказал доктор. — Так вот, на другой день после этого разговора к Мэкги прибежал Лаусон и сообщил, что во дворце Тайсона готовится заговор. Фридзам — это личный шофер дочери Тайсона — сам слышал, как Майкл Эверс говорил о какой-то «операции Смерч», о необходимости применить новый, невиданный способ борьбы.

— Все связывается в один отвратительный клубок! — с горечью произнес Уорнер.

— Вот-вот, Вилли. Дело начинает принимать серьезный оборот. Что вы, Уорнер, знаете об этом Стилле, который находится в услужении у Эверса?

— Парень, кажется, надежный.

— Это надо проверить. Мы должны посоветоваться с товарищами. Хорошо бы вам, Уорнер, проехать в Нью-Йорк. Там свяжетесь кое с кем и…

— В Вестчестер?

— Правильно. Приедете в Вестчестер, установите связь со Стиллом и на месте определите, что делает Крайнгольц. А пока подождем вестей от Фридзама. Едемте к Клайду Мэкги.

У Клайда Мэкги все с нетерпением ждали прихода Лаусона, который в двенадцать часов ночи должен был встретиться в баре Бэна Спеллера с Фридзамом.

Час.

Два.

Три.

В четвертом часу явился расстроенный Артур Лаусон:

— Фридзам не пришел.

Оставшиеся до совещания у Тайсона дни Майкл Эверс был очень занят. Он внимательно просмотрел все свои записи, уточнил расчеты, связался с лабораторией в графстве Вестчестер и потребовал от Кранге дополнительных данных. Кранге прислал шифрованные фототелеграммы. К субботе все было готово. Майкл мог исчерпывающе ответить на все вопросы консультантов Тайсона. Занятый этими делами, Эверс все же не забыл о своем обещании Дирингу.

Заказав междугородный разговор, Эверс созвонился с Клифтоном:

— Хелло! Мистер Клифтон? Я приветствую вас. Да, Эверс. Скажите, у вас все еще имеются под рукой надежные ребята, которым вы доверяете больше, чем своему духовнику?.. Великолепно. Слушайте меня внимательно. Совершенно срочно требуется толковый автомеханик… Нет-нет, он действительно хорошо должен знать свое дело. «Работы» ему будет ровно на тридцать минут, после чего он может немедленно убираться в ваш вертеп… Но, но, Клифтон, шучу, конечно… Механик нужен не позднее завтрашнего дня. Отправляйте его сюда, в Майами, самолетом. Действуйте!

Фридзам хотя бы и невольно не должен был помешать Дирингу жениться на наследнице тайсоновских миллионов.

Трудно сказать, кто с большим нетерпением ждал субботнего вечера: Эверс, беспокоясь о том, как встретят его предложение консультанты Тайсона, Флора, которая уже ни о чем не могла думать, кроме предстоящего свидания с Эдди, или Фридзам, который сжимал в кармане ключ от «Серой беседки», думая о тайне «операции Смерч».

Мисс Флора Тайсон предоставила теперь своему шоферу полную свободу. В субботу он свободно проник в павильон, надежно укрылся там и с нетерпением ждал появления Тайсона и его гостей.

Томас Генрих Тайсон был аккуратен, и совещание началось ровно в десять.

Фридзам был доволен: компания собралась в холле, а не на балконе, и ему было отлично слышно все, о чем здесь говорилось.

Эверс сжато, излагая только суть «операции Смерч», сообщил присутствующим о результатах своих опытов.

Фридзам старался запомнить все самое главное. Многое ему было неясно, но он все же понял основную идею, казавшуюся в изложении Эверса очень доходчивой, понятной. Понял и ужаснулся. Какая страшная угроза миру! У Фридзама оставалась еще надежда на то, что консультанты, быть может, возразят Эверсу, быть может, поставят под сомнение его предложение. Фридзам с нетерпением ждал их выступлений, но его надежды не оправдались. В присутствии Эверса консультанты Тайсона доложили, что представленные Эверсом материалы правильны, «операция Смерч» технически выполнима.

— Хорошо, господа, — Фридзам узнал голос Тайсона, — вопрос достаточно проработан. Дальнейшее его обсуждение можно вынести на более широкое совещание. Я приглашу представителей концернов, которые могут быть заинтересованы в проведении операции. Помимо технической стороны вопроса, мы обсудим еще и финансовую. Это мы сможем проделать у меня, на острове Санта-Редита, в «Бизнес-Хилл», двадцать восьмого числа, ну, скажем, — Тайсон просмотрел записную книжку, — в восемь вечера.

«Серая беседка» опустела, а ошеломленный Фридзам пребывал в полной растерянности. Без четверти двенадцать. К двенадцати здесь будет Флора. К черту Флору! Сейчас же, не медля ни минуты, надо повидаться с Артуром. Ведь кроме него, Фридзама, никто не знает о чудовищном заговоре, который подготовляется здесь. Надо спешить. Отсюда до гаража несколько минут ходьбы, машиной в Майами, в бар Спеллера, и все рассказать Лаусону!

Фридзам, оставив ключ в настежь открытых дверях беседки, быстро пошел к гаражу. Поджидавшие его в тени пальм фигуры двинулись ему навстречу. Еще не отдавая себе отчета в том, что он делает, скорее инстинктивно почувствовав опасность, Эдди повернул назад. Две другие фигуры выросли перед ним. Удар, другой. Путь расчищен, но стоявшие у гаража уже настигли его, двое, сраженные ударами, успели оправиться и подскочить на помощь к остальным бандитам.

Через несколько минут Фридзам, связанный, с кляпом во рту, уже лежал на полу машины, быстро мчавшейся в ночь, в неизвестность.

В воскресенье вечером в отель на Колинз-авеню к Эверсу приехал Юджин Диринг.

— С чем могу поздравить, Юджин?

— С полным провалом, старина.

— Вот как?!

— Мисс Флора отказала в совершенно категорической форме. С двенадцати ночи, то есть с момента ареста Фридзама, с нею все время истерика. Она прерывает ее только для того, чтобы попудриться. — Диринг попробовал саркастически улыбнуться, но это у него явно не получилось. — Кстати, Майкл, как вы все это устроили с Фридзамом?

— Вы слышали о деле Эрскина Тодта?

— Это научный сотрудник какого-то университета, которого обвиняют в атомном шпионаже?

— Вот, вот. У него нашли тонкие латунные таблички с выбитыми на них непонятными формулами. Мне, как физику, пришлось консультировать кое-кого по части этих формул.

— Какое это имеет отношение к Фридзаму?

— Непосредственное. Такие таблички обнаружены у Фридзама.

— У Фридзама?! — удивился Диринг.

— Да, очевидно, через него Тодт передавал сведения кому следует, — усмехнулся Эверс.

— Чепуха какая-то, Майкл! — Диринг пристально посмотрел на улыбающегося Эверса. — Странно немного. Так, значит, говорите, консультировали? Думаю, здесь не обошлось без вашего Клифтона.

— Вы имеете что-нибудь против?

— Да как вам сказать…

8. Поиски

К станции железной дороги Никитин подбежал уже почти совсем обессиленный. Мертвенно бледный, в изорванной и перепачканной одежде, со спутанными волосами и безумно блуждающими глазами он был страшен.

Его задержали на перроне.

В линейном отделении милиции он все еще продолжал кричать, умоляя спасти его от преследователя, старался забиться в угол, укрыть голову, пугливо озирался и вздрагивал.

На утро Никитин был отправлен в психиатрическую клинику.

Титов не мог считать выполненной поставленную перед ним задачу. Его приборы помогли в какой-то мере разобраться в запутанном деле, но до разрешения задачи было еще далеко. Все больше возрастала настороженность, все отчетливее становилось тревожное подозрение и уже не оставалось сомнений, что поведение Никитина как-то связано с преступлением.

Из московской клиники, куда попал Никитин, сообщили о тяжелой форме шизофрении, осложненной перенесенной ранее контузией. Никитин лежал в отделении доктора Пылаева. Его решили лечить радиосном.

Этот совсем недавно разработанный метод лечения уже давал блестящие результаты. Десятки больных, поступивших в клинику с диагнозом — тяжелая форма шизофрении, излечивались радиосном и возвращались к нормальной жизни.

Оставалась надежда, что Никитина вылечат в клинике Пылаева и тогда можно будет получить показания, но для этого требовалось время. Пока у Титова ничего не было в руках, кроме блокнота.

Много часов напряженного труда затратили Титов и капитан Бобров, стремясь разгадать тайну маленького блокнота.

Блокнот излучает! При помощи самой совершенной аппаратуры установили, что он излучает таким же образом, как и совершенно секретный сплав БФВ, которым выстланы индикаторы Зорина. Чем это объяснить? Почему листочки, вырванные Никитиным для письма Жене, излучали? Почему бумага стала радиоактивной? Ответ мог быть только один — блокнот когда-то соприкасался с активным сплавом БФВ. Тонкие листочки этого сплава, обычно изготовляемые для индикаторов, могли попасть в блокнот, некоторое время пролежать в нем, и с тех пор листки книжки приобрели способность излучать. Чтобы проверить эту догадку, Бобров взял блокнот, — подобный тому, какой был у Никитина, вложил в него листочек сплава БФВ и, продержав его там в течение часа, вынул. Блокнот стал излучать точно таким же образом, как и изъятый у Никитина. Это тотчас было отмечено чувствительными приборами Зорина.

Сомнений не оставалось — в блокноте Никитина когда-то лежал листочек активного сплава.

Зачем?

Зачем понадобилось Никитину вкладывать в блокнот листочек сплава, который должен был храниться в особых сейфах или лишь в течение самого непродолжительного времени пребывать на лабораторных столах при монтаже приборов? Этот вопрос оставался неразрешенным.

Да, листочек сплава некогда находился в блокноте Никитина. Но когда?

Тщательная ревизия всех запасов сплава, находившихся в филиале, не дала никаких результатов. Сплав строго учитывался, и исчезновение хотя бы небольшого кусочка можно было легко выявить. Было ясно — в последнее время Никитин не мог похитить сплав. Это могло произойти несколько лет тому назад, в самом начале работы с индикаторами, когда еще не был введен строгий учет и контроль каждого грамма сплава. Но почему Никитин стал влиять на приборы только в последнее время?

Титов все больше и больше увлекался необычайными поисками, но чувствовал, что стоит перед стеной непрестанно возникающих вопросов. Вместе с тем, его восхищал методичный и вдумчивый метод разрешения этих вопросов, применяемый капитаном Бобровым.

Блокнот радиоактивен, он излучает так же, как и сплав БФВ, — значит, этот сплав находился в нем хотя бы короткое время. Но где теперь находится листок сплава? А если Никитин положил его в блокнот, а потом ему что-то помешало? Никитин вынул его и вынужден был быстро возвратить, положить на место?

Это соображение спутывало все догадки. Оно успокаивало, позволяло надеяться, что сплав не попал в чужие руки, но при этом оставалось сомнение, так ли именно происходило все это.

Нет, надо искать!

Возможно, что Никитин не успел похитить сплав, и он лежит в сейфе, или он все же похищен и передан кому-то или где-то спрятан.

Приборы 24–16 «обыскали» все возможные места и нигде — ни в филиале, ни дома у Никитина — пропажи обнаружить не удалось. Но успокаиваться было рано — ведь сплав мог быть спрятан не только на работе или дома, но в любом месте поселка, наконец в окрестностях…

Догадка возникла почти одновременно у обоих. И Титов и капитан вспомнили, что Никитин несколько раз подозрительно, настойчиво пробирался к карьеру, бродил ночью в зарослях бурьяна, как бы разыскивая что-то. Что если там…

Немедленно к карьеру!

Портативные приборы были включены, как только капитан и Титов подошли к узкоколейке. Методичное «прочесывание» всей местности, по которой несколько дней тому назад бродил Никитин, в течение долгого времени ничего не давало.

Приближалась ночь. Сумерки сгустились настолько, что под ногами трудно было различить породу, густо заросшую бурьяном. Одолевала усталость. Уже решено было отложить дальнейшие поиски до утра. И вдруг ярко вспыхнул оранжевый глазок неонового сигнала.

Вспыхнул и погас.

Усталости как не бывало. Вспышка показала — поиски не напрасны, догадка верна!

Лампочка погасла, зажглась и снова погасла.

Как долго нет сигнала!

Все новые и новые круги около того места, где впервые вспыхнул оранжевый глазок и вот… Вспышка! Еще одна. Целый залп вспышек — одна за другой, пока они не слились в постоянный, уверенный блеск глазка аппарата.

— Здесь!

Бобров остался с аппаратом на месте. Титов отправился в поселок, чтобы организовать раскопки.

Он почти бежал по шпалам узкоколейки и у поселка столкнулся с Женей Беловой.

— Иван Алексеевич!

— Женечка, это вы? Что вы делаете здесь так поздно?

— Я искала вас.

— Меня?

— Да, Иван Алексеевич, вы мне очень нужны.

— Женя, я рад, конечно, с вами побеседовать, но, если это не очень срочно, я бы просил вас… я сейчас очень спешу…

— Спешите? Так, значит, нашли?

Титов не сразу смог ответить Жене. Что она знала? Откуда могла догадаться о поисках? Следила? Что можно ответить ей? Масса вопросов промелькнула в голове с невероятной скоростью, сообразить ничего не удалось и оставалось только ответить вопросом на вопрос.

— Женя, я не понял вас. Кого нашли?

— Человека?

Титов вздрогнул и пристально посмотрел на едва белевшее в темноте лицо Жени.

— Я искала вас. Я все, все хочу сказать вам. Я так… Мне очень тяжело, Иван Алексеевич.

— Женечка, милая, успокойтесь.

— Нет, нет. Ничего. Я спокойна. Я очень спокойна. Мне только больно. Но это неважно, это пройдет, а вам нужно знать все о нем… Я должна… Я догадалась теперь. Теперь мне все ясно. Там, — Женя показала в сторону темневших бурьянов, — там погиб человек! Никитин не подал ему руки, и он погиб… Там, — закончила она тихо, — в давно засыпанной части котлована.

— Женя! Спасибо! Вы мужественная девушка, и вы поступили…

— Не надо, Иван Алексеевич!.. Я так должна была поступить… Иван Алексеевич, скажите мне… Значит, Андрей… значит он… преступник?

— Да!

Кончался короткий зимний день, один из самых неудачных дней в жизни Бродовского.

Просторное помещение лаборатории постепенно погружалось в темноту. Бродовский, не зажигая света, сидел перед пультом и смотрел на аппаратуру. Легкий каркас установки метра на два возвышался над фундаментом, стоявшим посреди лаборатории. Множество приборов, смонтированных на каркасе, мерцало в наступающих сумерках нежными разноцветными огоньками.

Громадные окна были такими синими, какими они бывают только в последние минуты быстро умирающего январского дня. Бродовский почему-то вспомнил елку. Память чувств, пожалуй, самая слабая у человека, но иногда чуть уловимый запах, какой-то едва припоминающийся мотив, какой-то солнечный блик на стене вдруг вызывают в нас ощущения, подобные пережитым давно-давно. Сейчас ощущения были тягостные, настроение подавленное от сознания безрезультатно проведенных опытов. Так почему же вдруг вспомнилась елка? Ведь с елкой всегда связаны такие радостные, такие светлые воспоминания. И вдруг теперь… Ах, да…

Это было очень давно. Друзья собрались у него. Родители предоставили в их распоряжение всю квартиру, а сами отправились к знакомым. Интересно было самим убирать елку, приготовлять все к празднику. Хотелось устроить все как можно лучше. Он обвил елку гирляндами маленьких разноцветных лампочек, которые должны были включиться через трансформатор. Сергей Резниченко подтрунивал, говорил, что все равно ничего не получится, но все удалось хорошо. В темной зелени хвои заискрились разноцветные огоньки, было так же сине за окнами, как и сейчас в лаборатории. Вдруг гирлянда перегорела… Как далеки теперь эти детские огорчения!

Бродовский вышел из-за пульта, подошел к приборам и еще раз просмотрел результаты анализов.

Ничего.

«А если Резниченко прав? Может быть, оценить качество излучения можно только физическими приборами и мои зеленые помощники тут бессильны? Нет, не верю!»

С того времени, как Бродовский вернулся из «экспедиции к Солнцу», многое изменилось. «Экспедиция к Солнцу»… Как мило подшучивала над ним Женя. Какой радостный был вечер: так неожиданно увидеть Леночку, снова весь вечер пробыть с ней. Да, было хорошо! С каким восхищением Лена слушала его, как загорались ее глаза во время споров о влиянии лучистой энергии на рост растений. Неужели это только увлечение идеями, неужели только… Окно медленно-медленно отплывало от перрона и за стеклом… Смелый взлет темных бровей и большие, чуть грустные глаза. Как они искали кого-то в толпе и потом потеплели, улыбнулись. Что с ней? Почему она не ответила ни на одно письмо?

«Усовершенствует растения» в Славино…

Растения, растения.

Вся лаборатория Бродовского заполнена самыми разнообразными растениями: они растут в стеклянных банках, плавают в аквариумах, пышно разрастаются в длинных ящиках с землей. Он подошел к этажерке и стал машинально перебирать в руках свисавшие с ее полок прохладные листья.

Растения так и не открыли ему своей тайны. Поиски пока не привели ни к чему.

Бродовский не на шутку злился, когда друзья все чаще и чаще начинали называть его «ботаником». Даже Сергей не понимает, что биологические объекты для него только модели. Да, да, модели, черт возьми! Находились и шутники, которые при встрече в коридорах института осведомлялись, скоро ли подешевеет мука в результате выращивания четырех урожаев в год. Пошляки!

Да разве в урожаях, как таковых, дело! Этим займутся агрономы. Радиофизика должна помочь им овладеть тайной роста.

Сделано уже немало. Начиная с того времени, когда Бродовский помогал Зорину в самом начале его работ с глушителями для «Защиты 240», исследования шли в одном и том же направлении — во что бы то ни стало дать характеристику качества излучения.

А ускоренное размножение микроорганизмов в «фарфоровом зале» в Славино! Там уже разрешена проблема влияния лучистой энергии на живые существа. Там уже подобрано нужное качество излучения, и биоизлучатели Бродовского успешно помогают получать огромные количества полезных микробов. Найдено! Теперь очередь высших растений. Как отобрать лучи, способствующие ускоренному синтезу биоксина?

Может быть, надо снова засесть в «фарфоровом зале» в Славино и там… Да, а ведь в Славино изумительные опытные «поля под стеклом», именно там проводится изучение влияния искусственных источников света на рост растений. Тайну биоксина надо искать там, в Славино… Славино. Михаил с удовольствием повторил ласковое название издавна полюбившегося ему городка. Там, в филиале института, пришли первые удачи в работе. Говорят, Леночка начала интересную работу по направленной изменчивости, и это может помочь… Но почему она не ответила ни на одно письмо, почему?..

— К тебе можно, Михаил? — показался на пороге Резниченко.

— Сергей! Старый бродяга. Здоров!

— Привет, Миша, привет!

— Ты когда приехал?

— Сегодня утром.

— И только сейчас показался!

— Не мог раньше. За это время я уже успел побывать в десяти местах.

— Да сядь ты хоть на минутку. У тебя какой-то взбудораженный, воинственный вид.

— Воинственный, говоришь? — Резниченко удобно расположился в кресле у пульта, вынул папиросу и, старательно разминая ее, продолжал: — Ты прав, воинственный. Я решил воевать. Решил бороться до конца и, думаю, мне удастся… Михаил, — Резниченко пододвинулся ближе к Бродовскому, почему-то оглянулся по сторонам и заговорил приглушенным голосом. — Михаил, ты не думаешь, что есть люди, очень сильные люди, которые делают все для того, чтобы наша страна оказалась не подготовленной к борьбе в эфире?

— Сергей! Ты хорошо подумал прежде, чем сказать это?

— Разве и с тобой я не могу быть откровенным?

— Можешь. Но вот думать так ты не должен. То, что отклонили твой проект защиты, еще не значит…

— О, многое значит! Многое. — Резниченко встал, подошел к двери, резко швырнул в урну окурок и быстро вернулся к Бродовскому. — Подумай, Михаил, я еще раз хочу предложить тебе сотрудничество со мной, хочу еще раз напомнить, что ты прежде всего радиофизик.

— Спасибо.

— Не иронизируй. Ты отлично понимаешь, о чем я тебе говорю. Ты разбрасываешься, увлекаешься частностями.

— Я ищу общие закономерности.

— И углубляешь работы Зорина.

— Ну, конечно, ведь его открытие…

— Вот, вот! Его открытие! Все мы своими плечами подпираем его открытие, все мы…

— Сергей! Да что ты говоришь! Ведь мы, молодые ученые, развиваем советскую науку. Каждый из нас стремится внести свой вклад. Вспомни, как открытие Попова облетело весь мир и как тысячи ученых, техников, радиофизиков и, наконец, просто радиолюбителей развивали его. Так и открытие Зорина. Развивая его, мы…

— Остаемся чернорабочими в науке.

— Сергей!

— Да, да, чернорабочими. Не делай страшных глаз и, самое главное, не вздумай жалеть меня: «Ах, свихнулся друг. Надо направить его на путь истины!» Чушь! Мне жаль тебя. Да, да, жаль! На таких, как ты, вырастает слава зориных и сибирцевых. А я не хочу, ты понимаешь? — глаза Сергея потемнели, он вплотную приблизился к Бродовскому и почти шепотом закончил: — Не хочу!

Резниченко подошел к установке, все еще светившейся десятками разноцветных лампочек, резким движением откинул назад свои пышные волосы. На его крупном, властном лице лежали цветные пятна света, глаза блестели, и теперь он говорил громко, порывисто.

— Я не хочу строить крылья для других!.. Я хочу летать сам.

— Осторожно, Сергей… позади аппаратура.

Резниченко вернулся на землю. Он взглянул на каркас с аппаратурой, осторожно сделал шаг от нее и довольно долго молчал. Ему стало ясно — Михаил не пойдет за ним. Вспышка злобы и чувство горечи и одиночества ворвались в душу разом, смятенно и беспокойно. При всей своей воинственности и упрямом желании победить во что бы то ни стало ему было страшновато оставаться одному. Он выжидательно посмотрел на Михаила. Бродовский сидел у пульта. Лицо его выражало большую озабоченность. «Михаил безнадежен, — твердо решил Резниченко. — Ему не понять, не понять никогда!»

— Сергей! — Бродовский произнес это тихо, не меняя позы и выражения лица, продолжая бесцельно смотреть на приборы. — Сергей, ты не прав.

Резниченко не расслышал, а может быть сделал вид, что не расслышал сказанного Михаилом, подошел к установке и без тени участия спросил:

— Как у тебя дела?

— Плохо.

— Плохо? — переспросил Резниченко, и в его голосе прозвучала радостная нотка.

— Да.

Бродовский поднялся и пошел к установке, вздохнул и стал выключать приборы один за другим. Погасли цветные огни, утих мерный шум моторчиков, установка замерла.

— Сегодня закончился последний этап намеченной работы и — никаких результатов. Теперь мы уже перепробовали все, весь диапазон частот, который способна генерировать наша аппаратура, и цитологические исследования не дали ничего. Тайна образования биоксина в клетках растений остается нераскрытой.

— Ну, и что же дальше?

— Думаю, надо брать пример со старика. Он правильно сделал, что переехал в свое время в Петровское, ближе к природе.

Резниченко презрительно усмехнулся.

— Ты тоже собираешься в Петровское?

— Нет, там не то, что мне нужно. Я хочу попробовать вести работы, так сказать, снизу. Хочу опять начать с простейших, с бактерий, и постепенно подбираться к растениям. Мне нужен и «фарфоровый зал» и оранжереи, в которых применяется электролюминесценция. Думаю, надо перебазировать свои работы в Славино.

— Предлог неплохой, — саркастически скривил губы Резниченко.

— То есть как предлог? — не понял Бродовский.

— Не думай, Михаил, что я ребенок.

— Да ты о чем?

— О твоем повышенном интересе к «усовершенствованию растений», — злобно ответил Резниченко.

— Дурак, — спокойно сказал Михаил.

В полуоткрытую дверь лаборатории тихонько вошел академик Зорин и с недоумением посмотрел на своих учеников.

— Простите, простите, молодые люди. О каких дураках здесь идет речь?

— Викентий Александрович!

Резниченко подчеркнуто вежливо поклонился Зорину и отошел к окну, стараясь скрыть свое волнение.

Бродовский пододвинул кресло старому академику. Зорин тяжело опустился на него, поставил между колен свою массивную палку с костяным набалдашником и оперся на нее подбородком.

— Ну-с, молодые люди, вернемся к вопросу о недостатке умственных способностей. Продолжайте.

Шутливый тон Зорина не разрядил атмосферы. Резниченко стоял у окна, Бродовский оперся о пульт, силясь придумать приемлемое продолжение разговора.

— Так кто из вас страдает этим страшным недугом? — не унимался старик.

— Очевидно, я, Викентий Александрович, — ответил улыбаясь, Бродовский.

Резниченко быстро обернулся и бросил взгляд на обоих.

— Что так, Михаил Николаевич? — участливо спросил Зорин.

Бродовский коротко рассказал о своих неудачах.

— Мне кажется, Михаил Николаевич, что вы слишком уж прочно засели в лабораториях, а надо быть поближе к природе. Всматриваться в каждый растущий листочек и размышлять. Что я могу подсказать вам? Чем помочь? Сейчас, пожалуй, ничем. Допрашивайте природу — вот мой совет.

Зорин по-стариковски обстоятельно начал перечислять все преимущества работы в Славино.

— Я предпочел бы в Славино не ехать! — отрезал Бродовский.

Зорин с еще большим энтузиазмом продолжал убеждать Бродовского. Наконец, он привел самый веский аргумент:

— Ведь в Славино у вас будет такой чудесный помощник. Да, да, Белова будет незаменимым помощником! — восторженно закончил Викентий Александрович, только тут заметив, как сузились глаза Михаила и вздрогнули плечи Резниченко. Сразу вспомнилось лицо Сергея, просившего разрешения ознакомить свою приятельницу с лабораториями в Петровском. «Так вот почему шла речь о дураках», — наконец, догадался старик.

— Михаил Николаевич, — произнес он не без строгости. — Я хотел бы знать ваше мнение. Для пользы дела, где лучше проводить работы: здесь или в Славино?

Михаил минутку помолчал и потом твердо сказал:

— В Славино.

Старик встал, крепко оперся на палку и тоном приказа сказал:

— Считаю излишним дальнейшее обсуждение этого вопроса. Работы перебазируйте в Славино. Вы, кажется, что-то хотите возразить, Сергей Александрович?

— Нет, нет, — поспешил ответить Резниченко.

— Ну, вот и прекрасно. Вот и прекрасно. — Зорин все еще силился смягчить тягостный для молодых людей разговор.

— Поезжайте, Михаил Николаевич, немедля поезжайте. Проветритесь в пути немножко, а там, смотришь, и возникнут у вас какие-нибудь плодотворные идеи. Мне, между прочим, уже успели доложить, что вы вторую неделю с утра до ночи пропадаете в лаборатории. Куда это годится? Да в вашем переутомленном мозгу свежая мысль и приюта себе не найдет. Поезжайте. Помню, вот этак же меня после моих неудач с новой конструкцией регистрирующего аппарата чуть ли не насильно отправили в Гагры. Зима, декабрь, в Москве сугробы снега. На автомобиле еле добрался до вокзала. Ну, думаю, что за отдых в этакую пору, а в Гагры приехал — теплынь, прелесть. Новый год встречали с распахнутыми окнами, розы цвели, хорошо! Но, знаете, Михаил Николаевич, нормальные розы, а не такие, о которых вы мечтаете, — с кочан капусты.

— Викентий Александрович, уж и с капусту. Такое прозаическое сравнение: роза и капуста.

— Да вы же все норовите, чтобы зернышко пшеницы было с огурец, огурец с тыкву, а тыква — с автомобиль, — рассмеялся академик, очень довольный своей остротой.

Бродовский посмотрел на доброе, подвижное лицо с белоснежной бородкой и уютными лучиками в углах глаз, и ему стало легче при мысли, что этот замечательный человек так понимает его и умеет в трудную минуту найти нужные, ободряющие слова.

— Нет, Викентий Александрович, я мечтаю не о розах с капусту и даже не о трех-четырех урожаях в год.

Резниченко вышел, на ходу кивнув головой. Зорин скосил на него глаза и продолжал:

— Знаю, конечно, Михаил Николаевич, знаю о ваших радиофизических мечтаниях, знаю. Хорошо, что мечтаете. Но, чтобы сделать в науке что-либо значительное, нужно очень много трудов. Ох, как много! Нужно долго и упорно допрашивать природу и думать о том, — академик помолчал немного, покрутил свою бородку и твердо закончил, — чтобы эти труды не оказались бесплодными.

— Викентий Александрович! — Михаил вспомнил о «Защите 240» и взволнованно спросил: — Вы о Сергее?

— Да. Он очень меня беспокоит… Он друг ваш… Поддержать его надо. Да, поддержать.

Зорин засуетился и мелкими шажками, часто переставляя палку с тяжелым набалдашником, поспешил из лаборатории.

«Расстроился старик. Любит он Сергея».

Бродовский еще долго ходил по комнате, рассматривая приборы, осторожно прикасаясь к растениям. Сергей ушел. Ушел далеко, навсегда. Это ясно. Можно ли сделать что-нибудь теперь? Ведь Сергей, работая в биологической лаборатории, не был допущен к разработке особо секретной «Защиты 240». Но неужели он, даже не зная о ней, так и не может понять, что его защитные каски — это полумера? Как объяснить ему, а особенно теперь? Глупо получилось, по-мальчишески… А старик… Он все понял. Сколько же такта, сколько душевной заботы и отеческого внимания, а вот Сергей… Стало страшно при мысли о том, что старый, больной академик может узнать о происках Сергея. Как это расстроит его… при его здоровье… Надо поговорить с Сибирцевым, с Титовым и надо… Да, перебазироваться в Славино!

Бродовский еще раз окинул взглядом лабораторию, посмотрел на все, что с такой любовью создавалось им и его сотрудниками, посмотрел на аппаратуру, в которой уже не пульсировал ток и которая казалась мертвой, ненужной, на растения, так и не открывшие ему своей тайны, выключил свет и вышел.

Никогда он так долго не добирался от института домой, как в этот вечер. Автобусы проходили один за одним, а Михаил все стоял на остановке. «Анализ, точный анализ качества лучей… Каким способом подойти к нему… Ведь это ключ к управлению любым биологическим процессом! А возможность искусственно генерировать лучи соответственной характеристики позволила бы вызвать более интенсивное образование стимуляторов в клетках и… Но как это узнать? Какие именно это участки спектра? Как изучить их влияние на развитие растений?»

Когда Бродовский окончательно продрог, он вскочил в автобус и доехал до ближайшей станции метро. При входе в метро по всему телу прошла приятная дрожь от охватившей его волны тепла. Спустившись по эскалатору и не подумав о направлении, он вошел в залитый светом поезд.

«То, что свет необходим растениям, — продолжал свои размышления Михаил, — известно испокон веков. Достаточно оставить растения без света, как прекратится синтез питательных веществ. Если правильно предположение, что под влиянием какой-то части электромагнитного спектра в растениях происходит образование стимуляторов роста, то, значит, у растений, лишенных этого излучения, рост прекращается. Но как это сделать? Ведь подобное излучение может приходить только вместе со световыми лучами Солнца. Если бы суметь изготовить фильтры, пропускающие световые лучи и задерживающие излучение, стимулирующее рост. Но в том-то и дело, что, не зная характера излучения, приготовить такой фильтр невозможно. Как сделать, чтобы растения получали все необходимое, кроме этого предполагаемого излучения?»

Поезд подходил к станции «Ботанический сад» и только тут Бродовский увидел, что едет не в том направлении.

Михаил начал быстро пробираться к выходу, его чуть не прихлопнуло створками автоматической двери, но он все же успел выскочить на платформу и стал осматривать станцию так, как будто видел ее впервые. Со сводчатого, украшенного ромбическими кессонами потолка свисали массивные бронзовые люстры с вертикальными цилиндрами, изливавшими «дневной свет». Тепло, просторно, чисто и светло, блестят уложенные шахматами плиты пола.

«Занятно… Ничего похожего на сад, кроме названия, конечно. Ботанический сад там, наверху, а здесь… Здесь, пожалуй, филиала Ботанического сада не устроишь. А впрочем… Как бы чувствовали себя растения, развивающиеся только под влиянием искусственного света? Ведь через толщу земли под эти своды не сможет пробиться никакое излучение. Значит, здесь можно было бы создать любые условия облучения. Интересно узнать, на какой глубине расположена эта станция. Нужно узнать»… Но тут Бродовскому стало неловко. Что это такое в самом деле: попасть в ненужную ему часть города, увлечься настолько, что допустить возможность расставить в этом подземном дворце свои горшочки с растениями! «Ну, знаешь, Михаил Николаевич, это уж слишком. Хватит!»

Бродовский сел в обратный поезд, выбрался на широкий проспект и медленно пошел вдоль домов, поглядывая на сияющие витрины и не думая больше о стимуляторах и лучах, а пытаясь сообразить, что купить к ужину. Однако мысли, возникшие на станции «Ботанический сад», не покидали его. И чем больше он думал над выводами, сделанными в подземном дворце, тем больше убеждался в их верности. Да, а вот раньше путь был неправильный. Как ни велико разнообразие спектров излучения, создаваемое его аппаратурой, оно не может быть столь полным, как в природе!

Прав Зорин. Надо более внимательно присматриваться к природным условиям, в которых развиваются растения. Среда и жизнь растений — единый процесс. Вот что надо изучать, а изучив, воздействовать на эти процессы в нужном для человека направлении. Прав Зорин. Надо переезжать в Славино, а Сергей… Пусть он думает что угодно. Ехать!

В поезде все чаще вспоминалась Леночка и все меньше думалось о делах, оставшихся позади. В институте Резниченко продолжал усиленно вербовать сторонников своего проекта и хотя не очень преуспел в этом, но шума наделал немало. Его разговоры о Зорине приобрели такой размах, что сотрудники не на шутку опасались расстроить старика и тщательно оберегали его от выпадов Резниченко.

Перед его отъездом Сергей даже не зашел к нему в лабораторию.

На лице Михаила мелькнула улыбка — он вспомнил Леночку. Через несколько часов он увидит ее. Правда, она не ответила на его письма, но ничего… Только бы увидеть ее, поговорить… А если она скажет ему так же просто и прямо, как в тот вечер на даче? Скажет: «Я так же люблю другого»…

Бродовский вышел в тамбур — в купе ему стало душно. Стоя здесь, немного поеживаясь от струек холода, ползшего от двери, он всматривался в темную даль за окном. Было так же морозно, ясно, как в ту звездную зимнюю ночь, когда они с Леночкой возвращались из клуба через реку, по льду. Тишина. Синяя лунная ночь и такой блестящий, переливчатый снег, что невозможно было не радоваться! Леночка шла впереди. В лунном свете торос показался ей ледяным домиком, и она радостно вскрикнула:

— Миша! Как хорошо!

Это было ее первое «Миша».

Хорошая, непонятная. Что она делает сейчас? Почему перестала писать и Сергею? Почему Сергей вернулся из последней поездки к ней злой и задиристый?

Бродовский промерз в тамбуре, докурил папиросу и пошел в купе. В вагоне все спали. Было тихо, мерно постукивали колеса да изредка слышались гудки паровоза.

Поезд замедляет ход, множатся пути, начинает покачивать на стрелках, все чаще мелькают огни за окном — станция.

Каждый, кто хорошо знал Егорова, немало удивился бы, увидев его за покупкой акварельных красок, кистей, больших листов бумаги для рисования, цветных карандашей, флакончиков с разноцветной тушью. Художественные способности Петра Аникановича никогда не простирались дальше умения неуверенными линиями изобразить домик или нечто весьма мало похожее на кошку. Это немного огорчало Егорова, считавшего, что электрофизиологу необходимо рисовать. Однако закупка художественных принадлежностей вовсе не означала решения совершенствоваться в трудном мастерстве художника. Задача Егорова гораздо прозаичнее — теперь все свободные вечера он трудится над составлением карт.

Прошло уже порядочно времени с того дня, когда Егоров впервые появился в лаборатории Титова. Теперь дела лаборатории настолько увлекли его, что он не мог представить себе работы над какой-либо другой темой. Что же касается «сверхпланового задания», то оно особенно интересовало молодого ученого. Немало свободных вечеров потратил Егоров, чтобы уяснить, почему люди, подвергшиеся в Браунвальде воздействию электромагнитных колебаний, получали столь различные поражения нервной системы, даже заболевали энцефалитом. Если поражения лобных долей коры или подкорковых центров, вызывающие летаргический сон, судороги, слепоту, различные нарушения психики и обмена веществ, можно было объяснить воздействием лучей на клеточные образования этих центров, то энцефалит… Казалось бы, типичное инфекционное заболевание…

Егоров изучал все, что так или иначе касалось этого заболевания. Посещал клиники, консультировался с виднейшими специалистами и, наконец, подошел к разгадке. Теперь он уверен: под влиянием электромагнитных колебаний снижается сопротивляемость организма против инфекционных заболеваний. Ведь главным условием заболевания является не наличие вирусов, которые, по-видимому, часто или всегда находятся в организме человека, а в ослаблении препятствий к проникновению этих вирусов в кровь, а из крови в центральную нервную систему. Вот по этим препятствиям и бьет в основном излучение. У людей, подвергшихся излучению, резко повышается проницаемость стенок сосудов.

Схема была проста и убедительна. Казалось, «загадка Браунвальда» решена. Но этого еще было мало.

«Допустим, — рассуждал Егоров, — что действительно приемлема такая схема, объясняющая сущность страшных опытов Рихарда Тиммеля и Кранге. А дальше? Разве браунвальдское дело похоронено навсегда вместе с его творцами? Где гарантия, что оно не возникнет где-то снова? Что если выводы, полученные в подземельях „объекта 55“, будут использованы для электромагнитной агрессии? Но как вести поиски дальше? Ведь такие данные не публикуются. А вдруг удастся заметить хоть намек…»

Егоров с методичностью ученого продолжал подбирать и систематизировать факты. Он не пропускал ничего, что попадалось в литературе об энцефалите. Но в огромном количестве книг, журналов, газет, издающихся в различных частях света, не отыскивалось ничего, напоминающего страшные симптомы «болезней Браунвальда». Егоров все чаще ловил себя на мысли, что пора прекратить подбор материала. Его интерес к браунвальдскому делу стал ослабевать.

Все изменила напечатанная в одном прогрессивном журнале статья доктора Мирберга, которую случайно обнаружил Титов в библиотеке Петровского филиала.

Сообщение скромного врача из провинциального городка Порто-Санто произвело на Егорова ошеломляющее впечатление.

Вспышка эпидемии такой специфичной формы энцефалита!

Два-три десятилетия ни в одной стране мира не наблюдалось таких вспышек, и вдруг двадцатого сентября в маленьком портовом городке началась эпидемия этой страшной болезни. Кроме того, в статье доктора Мирберга содержалось подробное описание заболевания летаргическим сном. Кроме собственных наблюдений, Мирберг приводил данные врачей, практикующих в Калифорнии, в пустынной, выжженной солнцем местности, восточнее Солинас, в маленьком поселке Барленд, в нескольких местах штатов Вайоминг и Оклахома, на Аляске, на берегу залива Нортон, в поселке, расположенном в двадцати милях от Нома. Однако в обстоятельной и серьезной статье Мирберга не высказывались никакие соображения о причинах эпидемии.

Егоров снова особенно внимательно стал просматривать литературу. В американских медицинских журналах появились обзорные статьи, посвященные эпидемии, начавшейся двадцатого сентября. Егоров накапливал все больше и больше сведений о начале эпидемии в различных местностях США, отмечая эти населенные пункты у себя на карте.

В газетах наряду с эпидемией энцефалита и засыпанием летаргическим сном сообщалось об авиационных и автомобильных катастрофах. Здесь-то и понадобились Петру Аникановичу кисти и краски. Его уже не удовлетворяла имеющаяся у него схема, и он занялся составлением большой карты, на которую наносил условные обозначения. Вспышки эпидемии и катастрофы на транспорте происходили одновременно в течение очень короткого промежутка времени с двадцатого по двадцать пятое и одновременно прекратились. Это навело Егорова на мысль об общей причине этих странных явлений. Что если это вызвано искусственно? Было страшно делать такой вывод — чудовищно-нелепой казалась подобная затея.

«Проверить, проверить все до мелочей!» — убеждал себя Петр Аниканович, подбирая все новый и новый фактический материал. Неожиданно он открыл в себе коллекционерскую жилку. Было очень интересно в самых различных газетах, журналах, брошюрах и отдельных книгах выискивать крупицы сведений, недостающее и обобщать.

По мере того, как пополнялась его «сентябрьская папка», увеличивалось и количество значков на большой карте. Когда материалов было немного, цветные значки пестрели хаотически и по ним нельзя было заметить какой-нибудь закономерности. Но вот сведений прибавилось, и цветные пятна стали как будто осмысленней. Пункты, в которых разгорелась «сентябрьская» эпидемия энцефалита, были обозначены яркими красными кругами. Чем больше случаев заболевания, тем большей величины был круг. Возле них появились зеленые круги, обозначающие случаи засыпания летаргическим сном. Синие значки в этих же пунктах обозначали авиационные и автомобильные катастрофы.

Двадцать семь цветных пятен легли на карте. Но почему все это сравнительно малонаселенные пункты? Искусственно… Неужели это может быть? Зачем?

«Сверхплановое задание» вырастало в проблему. Кончился период любительского отношения к сбору сведений. Теперь материал подбирался рядом сотрудников.

Титов, ознакомившись с соображениями Егорова, счел необходимым сообщить их академику Зорину. Было решено в самое ближайшее время обсудить их на специальном совещании.

В последнее время Петр Аниканович все чаще стал вспоминать разговор с Титовым, свое первое знакомство с «загадкой Браунвальда» и то, как он сразу же увлекся этим необычным делом. С детских лет его интересовали занимательно написанные книги о загадочных событиях. В юношеские годы он поглощал их сотнями, а в зрелом возрасте интерес к ним уменьшился не намного, но появилась стыдливость, и он даже начал скрывать свою невинную страсть — это казалось несовместимым со степенью кандидата наук.

В детстве, читая необычайные похождения необычайных героев, хотелось подражать им, хотелось окунуться в гущу таинственности и нередко возникало чувство досады — куда ему! Рос он худеньким, слабым и при всей пылкости и постоянном стремлении участвовать в боевых детских играх на долю щупленького Петьки Егорова в лучшем случае выпадала роль дозорного. Ребята усаживали близорукого Петьку в укромном местечке, втыкали палочку в землю и, приказав охранять «важный объект», уходили в разведку, сражались, ловили шпионов, взрывали «вражеские» склады боеприпасов. Охрана «секретной» палочки скоро надоедала Пете, и он тоже бросался в атаку, но чаще всего бывал наказан за оставление «боевого поста».

И теперь Петр Аниканович не пропускал ни одной из «сюжетных» книг. Чем увлекательнее они были написаны, тем сильнее становилось его убеждение, что таинственное совершается только в книгах, а в жизни… В жизни учеба, работа, ежедневные поездки в институт и обратно да масса повседневных, будничных дел. Даже в первом разговоре о «загадке Браунвальда» намек Титова на то, что за ним могут охотиться, поскольку он будет заниматься распутыванием этой таинственной истории, показался Егорову далеким от реальной жизни.

И вот теперь он очутился в центре таких событий, о которых раньше приходилось только читать.

Сегодня с утра Егоров нервничал, готовясь к необычайному свиданию, и неоднократно принимался корить себя: «Ну что, хотел приключений? Интересовался всю жизнь таинственным — получай!» Однако и это не помогало — спокойствие не приходило.

«Выдержка, Петр Аниканович, выдержка, — убеждал себя Егоров, — нервы должны быть в порядке».

До назначенного времени было еще далеко, но Егоров все чаще и чаще с тревогой поглядывал на часы. Волнение все нарастало, и он уже решил выехать к месту свидания пораньше, но к нему пришел Резниченко.

Он начал издалека. Рассказал, как много потрудился, углубляя открытие Зорина, без тени смущения пространно разглагольствовал о высокой ценности своих достижений и, наконец, заговорил о проекте защиты от электромагнитной агрессии.

Резниченко был твердо убежден, что его план борьбы в эфире отклонен из-за чьих-то происков.

Егоров снял очки, поспешно начал протирать толстые стекла, для чего-то достал из ящика лист чистой бумаги и быстро спрятал его в стол.

— Сергей Александрович, — волнуясь заговорил Егоров, — вы утверждаете… Вы с такой уверенностью говорите о таких вещах. Для этого нужны очень веские основания.

— Основания? Сейчас мне не до «оснований». Я знаю только одно: мой проект защиты отклонен и это дело рук…

— Дело рук?

Резниченко не отвечал, прикидывая, можно ли быть откровенным с Егоровым, поймет ли он его. Разговор с самого начала принял нежелательный оборот. Резниченко не ожидал, что мягкий, покладистый, всегда немного смущавшийся Егоров вдруг окажется колким и настороженным. Почему? Впрочем, не это главное. Сейчас важно завоевать Егорова, склонить его на свою сторону, убедить его поддержать проект защиты. Резниченко изменил тон и начал спокойно и последовательно доказывать необходимость активной подготовки к борьбе в эфире.

— Я электрофизиолог, Сергей Александрович, занимаюсь своим делом и не представляю себе, чем, собственно, могу быть полезен вам в этом вопросе.

— Собранными вами материалами по готовящейся электромагнитной агрессии. Мне они очень нужны. Надеюсь, вы не собираетесь сделать из них секрет?

— Нет, эти факты к тому же не являются секретными. Они найдены главным образом в иностранной печати. Я только не понимаю, почему вы предполагаете, что собранные мною данные имеют отношение к готовящейся, как вы считаете, агрессии?

— Петр Аниканович, мы начинаем говорить на разных языках. К чему это? Поймите, ведь я стремлюсь, чтобы к началу борьбы в эфире разработать защитные каски.

— Понимаю вас, но мой материал…

— Является блестящим доказательством подготовки такой борьбы.

— Не думаю.

— Петр Аниканович!

— Больше того, уверен, что это не так. Это не только мое мнение. Так думает по этому поводу и академик Зорин.

— Зорин! — Резниченко внезапно встал. — Да поймите, ведь он-то и противится осуществлению моего проекта. Он мешает всему.

— Вот как!

— Да.

— Товарищ Резниченко, остается только сожалеть, — сухо заметил Егоров, — что вы ничего не поняли из того серьезного партийного разговора, который состоялся недавно в институте, из замечаний Титова. Я посоветовал бы вам хорошенько подумать, а вы ведь умеете это делать, голова у вас светлая, только, простите меня, уж больно горячая. Мне к определенному часу нужно попасть в город. Если не возражаете, мы продолжим наш разговор завтра. Что же касается материалов по двадцати семи пунктам, то они сейчас у Ивана Алексеевича. Думаю, вы сможете их у него получить.

Резниченко досадливо передернул плечами: «И с Егоровым не вышло». Небрежно попрощавшись, он поспешно удалился.

Времени оставалось в обрез. Егоров проверил, все ли он взял, погасил свет в кабинете и уже направился к выходу, как зазвонил телефон. В первую минуту он подумал, что поздно и нельзя терять время на телефонный разговор, но все-таки снял трубку.

— Да, Егоров… А, Иван Алексеевич! Здравствуйте… Что?! Еще двое больных с симптомами Браунвальда!.. В клинике у Пылаева?.. Хорошо… хорошо, завтра с утра?.. Конечно, смогу… Всего хорошего!

Еще две жертвы, но на этот раз уже не Браунвальда: это два советских моряка, вернувшиеся из дальнего плавания.

Волнение мешало спокойно рассчитать время и, казалось, что поспеть к определенному часу уже невозможно.

И разговор с Резниченко был скомкан, и автобус двигался страшно медленно, красные светофоры горели дольше зеленых. Между тем, приехав в библиотеку, Егоров убедился, что в его распоряжении более получаса.

Выискивая нужные ему материалы, Петр Аниканович стал завсегдатаем медицинской библиотеки. Сегодня он не собирался брать книг, но по привычке подошел к столу библиотекарей. Девушка подавала книгу за книгой стоявшему перед столом высокому пожилому капитану дальнего плавания. Уже набралась солидная стопка книг, но капитан, как видно, не был удовлетворен и убеждал библиотекаря, что это еще не все. Егоров от нечего делать стал перечитывать названия книг. Их подбор поразил его — это были почти те же книги, которые обычно выписывал он сам: материалы о летаргическом сне и о биологических излучателях, труды по радиофизиологии, книги об энцефалитах и многое из того, что успело выйти в свет о лучевой болезни.

«Интересно, — подумал Егоров, — только зачем же материалы по отравлению этиловым спиртом? Если бы не это, можно подумать… Чепуха, конечно, но уж очень похоже на то, что капитан тоже увлекается „загадкой Браунвальда“. Не может быть».

Егоров посмотрел на широкую золотую нашивку на рукаве капитана первого ранга и стал прислушиваться к его разговору с библиотекарем. С трудом приглушая свой раскатистый бас, капитан доказывал, что не получена книга по… Капитан несколько раз пытался выговорить название, но у него это не получалось. Девушка любезно улыбалась, но помочь капитану не могла, очевидно, не зная, о какой книге идет речь.

— Демиелинизирующие энцефаломиэлиты, — неожиданно для самого себя подсказал Егоров и почувствовал, как краска заливает его лицо.

Капитан обернулся, с благодарностью взглянул на Егорова, протянул руку и пробасил:

— Ливенцов. Благодарю вас. Это по вашей части? — капитан ткнул пальцем в стопку книг и приветливо улыбнулся.

Знакомство состоялось легко и просто, а через несколько минут в курительной комнате капитан рассказывал Егорову:

— Вас удивляет, молодой человек, почему я занялся всей этой медициной? Не могу успокоиться и не успокоюсь до тех пор, пока не улажу все с Василенко. Ну и с Толоковниковым, конечно. Но особенно с Василенко. Не успокоюсь, пока он не получит полагающийся ему орден. Писал рапорты, доказывал. Никакого толку. Занялся сам. Трудно. Но уже кое-что стал понимать. Кое-что нашел. Интересно. Уверен, что раскопаю.

Егоров удивленно смотрел на своего собеседника.

Капитан втянул в трубку огонек спички, несколько раз затянулся душистым табаком и, искоса посмотрев на Егорова, продолжал:

— Значит, говорите, электрофизиолог. Хорошо. Сейчас я расскажу вам все по порядку. Наше океанографическое судно «Исследователь» проводило работы в Атлантике. Мы закончили второй этап изысканий, зашли в Веракрус, пополнили запасы угля и взяли курс на север. На широте Браунсвилля нас порядком потрепал шторм. Выбравшись из шторма, мы легли в дрейф милях в трех от небольшого портового городка. Быстро привели судно в порядок, и здесь я узнал, что в лаборатории нашего корабля во время шторма вышло из строя несколько радиоламп, очень нужных нашим исследователям. Я вызвал к себе третьего помощника капитана Толоковникова и приказал отправиться в город поискать лампы. В порт на катере вышли Толоковников и моторист Василенко. Через пару часов мне доложили, что с катером творится что-то неладное. В это время Толоковников уже возвращался обратно. Катер вышел из порта и взял курс на наше судно. Пройдя этим курсом несколько кабельтовых, он резко свернул влево. Вахтенный помощник, наблюдавший с мостика, решил, что Толоковников передумал и собирается возвратиться в порт. Но моторка сделала полный круг и опять стала забирать влево. Залив был спокоен в это время, моторка делала все новые и новые круги, идя неустойчиво, виляя. К тому моменту, когда мне доложили о катере, вахтенный помощник уже выслал шлюпку, и матросы на веслах шли наперерез моторке. Вскоре им удалось поймать катер, но… Толоковников и Василенко спали.

— Спали?

— Да, представьте себе — спали. Уснули на посту. Очнулись они уже на судне. Толоковников доложил мне подробно. В порту он узнал, где находились магазины, торгующие радиопринадлежностями, и, приказав Василенко оставаться на катере, отправился в город. В продаже не нашлись лампы типа РХ-29-8. В одном магазине ему посоветовали обратиться в радиомастерскую, которую содержит некий Уорнер. Толоковников отправился туда, но ламп и там не оказалось.

Капитан помолчал, прочищая трубку, и потом, быстро взглянув на Егорова, убежденно сказал:

— И ведь верю, что не пили. Ребята хорошие и врать не будут. Василенко двадцать пять лет на флоте. Отличный старый моряк. Ничем не могли объяснить, почему заснули. Случай скандальный. В чужих водах, при исполнении служебных обязанностей… Советский моторный катер как черт знает что носится неуправляемый в виду иностранного порта. Безобразие, конечно. Я обязан был доложить рапортом. Доложил. А душа не спокойна. Хорошие ребята — и вдруг такое. А состояние у них было — вроде древесного спирта хватили. Это уже совсем непонятно.

Капитан снова замолчал.

— Товарищ Ливенцов, что же дальше? — нетерпеливо спросил Егоров.

— Дальше? Дальше ерунда получается. За такие дела положено, списывать с корабля. Учитывая отличную службу, дали строгий выговор с предупреждением. Василенко за выслугу лет и безупречную службу должен быть представлен к ордену. Но когда на счету такой проступок… А вот я это проступком не считаю. Доказать пока не могу. Вернулись из плавания. Несколько месяцев ребята были совсем здоровы. И вдруг почти ослепли. Припадки какие-то начались у обоих, вроде падучей. Положили их в госпиталь, а сегодня узнал — перевели их в московскую клинику…

— К Пылаеву?

Чуть прищурив глаза, капитан пристально посмотрел на Егорова.

— Да. Был я у него. Узнал много интересного. Теперь вот стараюсь разобраться во всей этой медицине. А скверная штука получается с излучением. Собираюсь со специалистами поговорить. Уверен, что здесь пакость какая-то. Уверен, что в это время в Порто-Санто…

— Товарищ Ливенцов! — воскликнул Егоров, быстро срывая с себя очки. — Товарищ Ливенцов! Порто-Санто! Вы не представляете, как ценен для меня ваш рассказ!

— Для вас?

— Ну, конечно! Теперь многое становится понятным.

— Вам?

— Да, да! Случай произошел в Порто-Санто?

— Да.

— Между двадцатым и двадцать пятым сентября прошлого года?

Теперь капитан удивленно смотрел на Егорова.

— Точно. Дело было двадцать третьего сентября.

— Оба моряка сейчас в клинике доктора Пылаева?

— Совершенно верно.

— Товарищ капитан, нам нужно обязательно встретиться. Все, о чем мы говорили, очень важно. Я бы просил вас позвонить мне по этому телефону и желательно завтра.

Егоров на маленьком листочке записал для капитана номер телефона Титова, взглянул на часы и начал поспешно прощаться. Капитан вышел из курительной. В дверях показался низенький, узкоплечий человек с бледным лицом, на котором неестественно выделялись усики — казалось, кто-то схватил его пониже носа двумя пальцами, выпачканными сажей.

Егоров продолжал стоять неподвижно, чувствуя, как неприятный холодок подползал к груди. Человек с усиками вразвалочку подошел к Егорову и, четко выговаривая слова, произнес:

— Привет от Протасова!

«Так вот как это происходит», — мелькнуло в голове у Егорова, когда он услышал пароль.

— Как здоровье Андрея Семеновича? — вспомнил он слова отзыва.

— Превосходно.

— Вы, кажется, хотели передать ему записочку, — спросил шпион.

Егоров молча достал блокнот, вынул из него листочек радиоактивного сплава, завернутый в кальку, и передал его человеку с усиками. Тот вынул свой блокнот, вложил в него листок, кивнул и исчез из курительной.

9. Плата за страх

Кроме палаццо в Майами-Бич, Томас Генри Тайсон еще имел, как он говорил, «хижину». Официально «хижина» именовалась «Бизнес Хилл». Она находилась на острове Санта-Редита в группе так называемых Венецианских островов. Сообщение с островом осуществлялось только катером, который курсировал от Майами-Бич до Санта-Редита и там в восточной части острова входил в маленькую, облицованную розовым мрамором гавань.

Широкие ступени и увитая зеленью колоннада вели на небольшую площадку, окруженную изгородью из аккуратно подстриженного букса. Ряды букса, возвышающиеся друг за другом, не только создавали красивый зеленый амфитеатр вокруг площадки, но и имели утилитарное значение, скрывая весьма совершенную телемеханическую систему, сквозь которую ничто живое не могло проникнуть на остров, не вызвав тревоги. В разных местах острова, особенно у его берегов, под сенью роскошных пальм прятались павильончики, в которых круглосуточно дежурила собственная полиция Тайсона. На остров Санта-Редита без ведома Томаса Генри Тайсона-старшего не мог попасть никто, в том числе и его близкие родственники. Старик находил дворец в Майами-Бич достаточно благоустроенным для любых прихотей своего многочисленного семейства. А право уединяться здесь он оставлял за собой, и только за собой. Немного было на свете людей, которые могли бы похвастаться тем, что они побывали на острове Санта-Редита, не говоря уже о самой «хижине». Своих немногочисленных и, само собой разумеется, только нужных для дела гостей от розовой гавани до самого «Бизнес Хилл» Тайсон всегда сопровождал лично. Дорога, минуя павильоны и бассейны для плавания, курительные домики, фонтаны и солярии, вела к небольшой, роскошно отделанной раковине, предназначенной лишь для того, чтобы служить навесом над выходом эскалатора. Она была выложена изнутри натуральной ляпис-лазурью. Сама «хижина» помещалась на искусственно воздвигнутой скале, омываемой со всех сторон водой, в футах двухстах от острова. Попасть в «хижину» можно было только через туннель под дном океана.

Спустившись по эскалатору вниз, имеющие доступ в «Бизнес Хилл» оказывались в подземном круглом вестибюле. Этот вестибюль был гордостью старого Тайсона. Своих высокопоставленных гостей удивлял он не мозаичным полом, выложенным прекрасными мастерами по эскизам самого Говарда Кариеса, и не ониксовым куполом потолка, искусно подсвеченным лампами дневного света, расположенными за лепным карнизом так, что они оставались невидимыми, — нет, он удивлял гостей полированной стеной-цилиндром из нержавеющей стали. Ничто так не льстило честолюбию Тайсона, как возгласы удивления его гостей при обозрении этого чуда.

Когда группа, гостей в сопровождении хозяина попадала в стальной вестибюль, старик вынимал из кармана небольшую шкатулочку, похожую на табакерку, нажимал в ней кнопку, и вход в вестибюль… исчезал. Подгонка опустившегося щита была столь идеальна, что вход невозможно было отыскать даже при самом тщательном осмотре.

Гости попадали в стальной мешок.

Это было даже символом — мало кого из побывавших на совещании в «Бизнес Хилл» Тайсон выпускал из своих деловых объятий без пользы для себя!

Тайсон более или менее продолжительное время забавлялся растерянностью своих посетителей (деланной или натуральной), сообразуясь с их рангом. Потом, подняв руку над головой, с торжествующей улыбкой вновь нажимал кнопку своей «табакерки» — и открывалась та часть цилиндра, за которой виднелся вход в туннель. Тут почти каждый из гостей Тайсона чувствовал облегчение. Ни одному из них приходила в голову мысль о том, что управлявшие всей этой ультрасовременной чертовщиной электромагнитные приборчики, конечно, очень хороши, но весьма плачевным может оказаться положение почтенных джентльменов, если вдруг что-либо в этой штуковине откажет!

Движущаяся лента довольно быстро доставляла посетителей в круглый зал, находящийся в другом конце туннеля. В центре зала стоял большой овальный стол с креслами.

Когда все собирались в круглом зале, Тайсон снова проделывал манипуляции со своей коробочкой, и пол начинал плавно подниматься. Вознесясь таким образом футов на тридцать, все оказывались, наконец, в «Бизнес Хилл», который представлял собой не что иное, как круглое сооружение из мраморных колонн, поддерживающих хрустальный купол. Промежутки между колоннами были сплошь застеклены, несколько дверей выходило на обегавший колоннаду узкий балкончик. Под ним скала, отвесно обрываясь, уходила в плескавшийся вокруг «хижины» океан.

Как и было условлено с Тайсоном на предварительном совещании в «серой беседке», Эверс прибыл к острову Санта-Редита двадцать восьмого к восьми часам вечера. Юджин уже был здесь и познакомил Эверса с джентльменами из «Чейз нэйшнл бенк» и «Гаранта трест компани». С достаточной деловой точностью подъехали остальные участники сговора, и вскоре появился сам Тайсон. При путешествии в «Бизнес Хилл» из всех присутствующих, пожалуй, один Майкл не удивлялся «чудесам» чудачествующего Тайсона и потому, что они по своей технической сути не представляли все-таки ничего особенного, и потому, что Эверс порядком волновался по поводу исхода совещания, которому придавал такое большое значение.

Когда все уселись за круглым столом в «Бизнес Хилл», Тайсон официально представил Майкла Эверса, назвав его выдающимся ученым, работающим в новой и весьма интересной области техники. Тут же он добавил, что Эверс намерен ознакомить участников этого маленького делового совещания с технической стороной предложения, с которым он намерен обратиться к представителям деловых кругов.

— Беседуя в этой хижине, мистер Эверс, мы можем быть уверены, что подслушать нас никто не сможет. Это гарантировано, — самодовольно заулыбался старик, показывая свои белоснежные вставные зубы. — Итак, мистер Эверс, мы готовы вас выслушать. Не так ли, господа?

Эверс начал. Изложение технической сущности предложения заняло более часа.

Вечерело. Уже зарозовел хрустальный купол «Бизнес Хилл», уже сизым становился океан, тяжело дышавший у подножья скалы, когда Эверс заканчивал свою речь.

— Я боюсь, господа, что слишком утомил вас подробностями технической стороны дела, но важность моих предложений совершенно очевидна. Теперь позвольте перейти к открывающимся перед нами перспективам. Я думаю, вам известно мнение наших высших военных кругов о положении на Дальнем Востоке. Основным препятствием для нашей победы в Азии являются огромные людские ресурсы этого континента. Классические методы ведения войны, теперь совершенно недостаточны и по широко распространенному мнению весьма компетентных лиц, было бы вполне логично, если бы военная мысль пришла к выводу, что победа в Азии, да и не только в Азии, может быть предопределена только в случае применения совершенно новых, до этого невиданных средств борьбы. Нужен прыжок через океан и границы. Ни для кого не является секретом, что во время войны против фашистской Германии в Советской России сумели создать новые мощные базы в тылу. Недостаточно поразить врага на линии фронта, — надо парализовать живую силу противника на всей территории его страны. Надо быстро, заметьте себе, господа, очень быстро подавить сопротивление не только вооруженных сил, но и сопротивление сил вооружающих! Надо осуществить прыжок через границы и фронты, подавить сразу все живое, все, что может сопротивляться нам. Предлагаемое мною средство борьбы предназначено именно для этого. Оно позволит вести нашу внешнюю политику так, как будет нужно для спасения американской демократии и распространения американского образа жизни на всем земном шаре. Это средство даст возможность ликвидировать красную опасность в любой момент, когда это только потребуется. Я призываю вас, господа, обсудить мое предложение и организовать ряд предприятий, которые могли бы поставлять необходимую технику для осуществления этой борьбы.

Эверс сел.

По-южному быстро темнело.

Тишина, воцарившаяся после речи Эверса, и полумрак, сгущавшийся в «Бизнес Хилл», подчеркивали важность момента. Каждый понимал, что он является участником необычайного совещания.

Тайсон поднял руку, щелкнул коробочкой, и «Бизнес Хилл» наполнился мягким «дневным светом», лившимся из хрустального купола.

— Господа, — бодро заговорил Тайсон, — я думаю, что у вас будут вопросы к мистеру Эверсу.

Вопросов оказалось немало, и Эверс, пожалуй, напрасно опасался утомить участников совещания.

Морганы и Рокфеллеры, Меллоны и Дюпоны не без пользы для себя занимались «филантропической» деятельностью. Они создавали университетские фонды и становились, таким образом, попечителями крупнейших учебных заведений страны. Промышленностью и банками стали управлять бывшие воспитанники Гарвардского и Колумбийского университетов, Массачусетского технологического института и институтов, непосредственно принадлежащих отдельным корпорациям. Все это давало возможность «попечителям» контролировать промышленность и осуществлять надзор за научной и исследовательской деятельностью.

Участники совещания вникали в технические детали, интересовались степенью разработки вопроса, расспрашивали о результатах проводившихся испытаний.

Обсуждение принимало оживленный характер. Эверс был доволен, но его стало смущать полное отсутствие деловых предложений. Эверс почувствовал, что никто из присутствующих не заразился его энтузиазмом. Он задумался над причиной этого, рассеянно отвечал на вопросы, думая о причине провала. А провал был налицо: он это уже отчетливо понимал.

Один за другим начали выступать участники совещания. В той или иной форме все они говорили об одном и том же — представляемые ими корпорации не заинтересованы в реализации плана Эверса. Однако причина провала его затеи прояснилась для него только после выступления Тайсона:

— Я думаю, господа, — начал тот, — что выражу мысль всех здесь присутствующих, если скажу мистеру Эверсу, что мы с большим интересом выслушали его сообщение. Оно поистине потрясло нас. Работы мистера Эверса блестящи как по идее, так и по технике выполнения, но мистер Эверс не учитывает… э… экономики вопроса. Да, да, экономики. Мне кажется, мистер Эверс не учел, что предыдущая война потребовала колоссального количества стали и угля, нефти и химикатов, хлопка и сельскохозяйственных продуктов. Все отрасли нашей промышленности — авиационная и автомобильная, радиотехническая и кораблестроительная, все без исключения, стали особенно бурно развиваться во время войны, стали развиваться и приносить прибыль. Да, да, мистер Эверс, прибыль! Что же предлагаете вы? Вы предлагаете такое средство ведения войны, для осуществления которого не потребуется столь грандиозного количества сырья, дальнейшего увеличения роста наших промышленных предприятий. Вы понимаете, — осуществление вашего плана может привести нашу промышленность к катастрофе. Мы не знаем, что принесет нам завершение той или иной войны. Мы знаем, что подготовка к войне приносит нам прибыли.

Так неудачно для Эверса окончилось совещание, на которое он возлагал столько надежд.

Когда Эверс поднялся к себе в номер, принял ванну и переоделся ко сну, он понял, что спать в эту ночь не сможет. Провал совещания, крушение планов, с такой тщательностью разрабатывавшихся в течение нескольких лет, — все это вывело его из равновесия, которое он считал совершенно необходимым деловому человеку. Но надобно знать Эверса! Его умение сопротивляться обстоятельствам, складывавшимся не в его пользу, было прямо пропорционально силе их давления.

Проходил час за часом беспокойной для Эверса ночи, а он все сидел в низком кресле у широко распахнутого в южную ночь окна, всматривался в темную даль океана и напряженно думал. Время от времени он вставал, расхаживал по большой, уютно освещенной торшером комнате, подходил к письменному столу, перебирая разложенные на нем бумаги, снова усаживался у окна и упорно размышлял над случившимся. Чем больше он думал над результатом неудавшегося совещания, тем лучше понимал, что «старики», пожалуй, правы. Что давало его предложение сейчас? Какие прибыли оно сулило ему и тем концернам, которые он хотел привлечь к этому делу? Да, он не мог не согласиться с Тайсоном.

«Тайсон прав, — рассуждал Эверс, — надо получать прибыли в самом ходе подготовки к войне. Ведь в конечном счете оплачивают же миллионы налогоплательщиков каждый самолет, выпущенный „Дженерал моторс“, каждый килограмм взрывчатых веществ, выпускаемых Дюпонами. А что будут оплачивать они Дюпонам, Морганам и Фишерам при реализации его предложения? Да, значит, нужно суметь заставить платить. Платить сейчас. Но как заставить?»

Эверс подошел к окну. Внизу тянулась залитая светом многокилометровая Колинз-авеню. Узкой полосой уходили далеко на юг мерцающие огни Майами-Бич. Впереди, в темноте южной ночи, угадывался огромный простор мерно рокочущего океана. Майкл смотрел не видя, не воспринимая прелести окружающей его ночи — его мозг был занят другим.

«Как заставить платить? Почему платят владельцам военный предприятий? Почему им удается получать все новые и новые заказы на постройку танков и самолетов, на изготовление бомб и орудий?

Пресса и радио, кино и театры держат население в постоянном страхе перед ужасами новой войны, страх этот порождает войну».

«Страх, — размышлял Эверс, — страх перед новыми ужасами войны — вот источник дани, выплачиваемый военным промышленникам. Дань страха! Какие же ужасы несет его изобретение? Эти ужасы надо создать. Заставить печать и радио, кино и театры, все рычаги, направляющие общественное мнение в нужное русло, вызывать страх и… заставить платить!»

Все так же чудесна была тропическая ночь, все так же мерно рокотал океан, но огней в Майами поубавилось и еще ярче засияли в темном небе мириады звезд. Некоторые из них светили ярко и уверенно, некоторые чуть теплились, разноцветно перемигиваясь, а некоторые, собравшись в туманные, едва видимые облака, молочно мерцали.

«Туманные, — думал Эверс, — едва видимые звездные облака, а те облака, которые не видимы глазом, а только излучают потоки электромагнитных волн? Уловить это излучение можно лишь очень чувствительными приборами. Излучение это достигает поверхности Земли и…

Так ведь это то, что нужно!»

Эверс отошел от окна, закурил сигарету, прошелся несколько раз по комнате и, наконец, почувствовал, что идея сформировалась. Тогда он присел к столу и принялся за расчеты. Он исписывал лист за листом, продумывал все мелочи, рассчитывая все детально, взвешивая все шансы «за» и «против», созвонился по междугороднему телефону и, подняв с постели Крайнгольца, уточнил кое-какие данные, а когда прочел несколько раз написанное, то решил, что его план приобрел новую, более совершенную форму и стал, по его мнению, неуязвимым.

Прошла ночь. Стало светать. Багровое солнце начало, выползать из-за горизонта, окровавило океан и наполнило комнату розоватым светом, сделав ненужным поблекший свет торшера и настольной лампы. Эверс еще раз перечитал все написанное, довольно прищелкнул пальцами, аккуратно сложил листки, потушил огни и отправился брать ванну.

Было десять часов утра, когда Эверс позвонил Юджину Дирингу.

— Хэлло, Юджин? Да, это я. Послушайте, Юджин, если вы намерены сегодня завтракать, то мне хотелось бы, чтобы вы проделали это в «Стелла палас», в нижнем холле. Вы ничего не имеете против?

— Я думаю, вас интересует это постольку, поскольку в нижнем холле есть удобное местечко для делового разговора. Не так ли?

— Вы просто молодчина, Диринг, если догадались, что после вчерашнего я еще не успел приобрести достаточного аппетита. Итак, если не возражаете, в одиннадцать.

— Очень хорошо, но ради бога недолго, иначе я рискую пропустить партию с Джерри Тайсоном.

— Ему вы все равно проиграете. Завтрак нас не задержит.

Нижний холл в «Стелла палас» находился на крыше двенадцатого этажа. Майкла, правда, меньше всего интересовало, почему так называется этот довольно уютный ресторанный зал. Поднявшись в лифте в нижний холл, он быстро прошел мимо почти незанятых столиков к застекленной веранде за колоннами и был приятно удивлен, увидев Юджина на месте.

— Вы что будете пить, Майкл? — приветствовал его Диринг.

— Думаю, моему настроению сейчас больше всего подходит коньяк.

— Превосходно. Выкладывайте, что пришло вам на ум за эту ночь.

— Диринг, вы хотите стать самым богатым человеком в мире?

— Черт возьми, я никогда не задумывался над тем, доставит ли мне это особенное удовольствие. Вот выиграть партию у Джерри Тайсона мне было бы приятно.

— Не прикидывайтесь паинькой, Юджин! Уж не хотите ли вы сказать, что вы собираетесь жениться на Флоре Тайсон из-за ее «привлекательной» внешности, а не из-за миллионов папаши Тайсона?

— Вы становитесь очень агрессивны, Майкл, это, верно, коньяк. Возьмите содовой!

— Благодарю вас.

— Вот и прекрасно, а теперь скажите лучше, чем я должен рискнуть для того, чтобы стать самым богатым человеком в мире.

— Сотней тысяч.

— Сотней тысяч? Это несерьезно! Сотня тысяч ни при каких условиях не может сделать настоящего богатства. А большим я рисковать не желаю.

— В этом случае, о котором я вам сейчас скажу, — может. Теперь я даже доволен тем, что вчера никто не поддержал меня. Провал повлек за собой удачу. Я нашел способ не только не просить денег у этих заправил Уолл-стрита, но с вашей помощью в самое ближайшее время заставить их плясать под нашу дудку.

— Но, но, Майкл! Коньяк, кажется, слишком крепок для вас.

— Коньяк хорош, но я трезв, как никогда. Послушайте, что я придумал.

Эверс начал излагать пункт за пунктом программу, так хорошо продуманную им минувшей ночью. В начале его повествования Диринг оставался совершенно спокойным и довольно уверенно справлялся со своим завтраком, не забывая подливать вина себе и Эверсу. Но по мере того, как он начинал понимать идею Майкла, он отставил завтрак.

— Тысяча чертей, Майкл, ведь это гениально! — воскликнул Диринг, когда Эверс закончил. — У папаши Тайсона поседеют его крашеные волосы, когда он узнает об этом.

— Вы становитесь слишком экспансивны, Юджин. — На лице Эверса появилась довольная улыбка. — Возьмите содовой!

— Благодарю вас.

— Вот и прекрасно. А теперь послушайте, почему именно сейчас может понадобиться ваша сотня. Все мои сбережения я вложил в организацию лаборатории, я сделал все от меня зависящее, чтобы создать нужные условия для работы Кранге и Крайнгольца. Сейчас у меня нет ни цента. Нужен основной капитал для создания акционерного общества «Новые бериллиевые сплавы». Вы должны вложить в это дело сто тысяч долларов. Теперь вы понимаете — вы почти ничем не рискуете. Затраты на производство первых партий листового материала будут ничтожны, а после первого «бума» доллары польются к нам неудержимым потоком. Вся имущая публика, вроде Тайсонов, Хайднов, Джонсонов и Суатсов за бешеные деньги будет скупать акции «Новой бериллиевой». На протяжении года мы сможем поднять стоимость касок до любой нужной нам цены. Весь мир бросится к филиалам наших предприятий. Это будет не Клондайк, не Эльдорадо, — это будет…

— Спокойно, Майкл! Мне все понятно. Я всегда считал, что вы сумеете сделать свой бизнес. В эту ночь я тоже кое о чем думал. Нужно сказать, решение «стариков» меня не очень огорчило. Признаться, я тоже подумывал о том, что дельце можно провернуть самостоятельно. Ну, а то, что вы придумали сейчас, просто здорово!

— Я доволен, Юджин, что вам понравился этот вариант.

— Помощь заведения Уолтерсона вам тоже понадобится?

— Несомненно. Иметь секрет индикатора Зорина было бы очень неплохо. То, что мне удалось почерпнуть из работ Кранге и Крайнгольца, нас еще не вполне устраивает. Пока, конечно.

— Пока?

— Да, Юджин. Уж очень сильно от этого попахивает Браунвальдом. Боюсь, как бы там, — Эверс показал в сторону востока, — не учуяли. Безопасней в корне изменить характер излучения, а для этого нужны зоринские секреты. Их ведь легче получить готовыми, чем затрачивать уйму денег на изыскания. Не так ли?

— Разумеется. Могу порадовать вас, Майкл. Мне сообщили из управления Уолтерсона, что его резиденты кое-что уже сделали. Есть человек, который будет работать вместо Протасова. Он передаст листок секретного сплава по цепочке.

Эверс поднес свой бокал к бокалу Диринга.

— Четкая работа, старина!

— Все в порядке, Майкл. Дело есть дело. Итак, что вы намерены предпринять прежде всего, если я решу вложить в это дело… э-э-э… кое-что из имеющегося у меня?

— Мы должны немедленно же вылететь в Нью-Йорк. Там вы займетесь юридической стороной организации «Новой бериллиевой». Я лечу с вами, пробуду там ровно столько, сколько потребуется, и как можно скорее постараюсь обработать почтенного Джемса Кларка. После этого Мэркаунд и снова Нью-Йорк. А вы тем временем сможете побывать в Вашингтоне и, я думаю, вам удастся уладить все, что нужно.

— Очень хорошо, Эверс. Я согласен. Но сейчас я должен уладить все, что нужно, на корте с Джерри Тайсоном.

Эверс вынул свою серую записную книжку, намереваясь сделать в ней нужные записи, а Диринг встал из-за стола и, распрощавшись с Эверсом, покинул ресторан. Эверс еще долго сидел за уединенным столиком, перелистывая книжку, наслаждаясь очередной победой. Задуманное еще в Неешульце предприятие действительно может стать грандиозным. Даже хорошо, что в «Бизнес Хилл» не договорились. Генераторы Крайнгольца все еще не удается приспособить для серьезных дел и как бы все кончилось с «авансами», выданными на совещании, — еще неизвестно, а теперь… Деньги можно, оказывается, сделать не только на военной истерии, но и при помощи плана, так удачно разработанного сегодня ночью. Великолепно! Космическая катастрофа! Покупайте защитные каски! Покупайте, покупайте. «Как ловко получилось с этим новым вариантом, — торжествовал Эверс, — а ведь был момент, когда, казалось, было все потеряно…» Листок за листком просматривал Эверс, продумывая, не упущено ли что-нибудь, изредка улыбаясь мелькавшим на страницах книжки лаконичным записям. Он не лишен был чувства юмора и не мог отказать себе в удовольствии посмеяться над теми, кого ему удавалось провести!

«Крайнгольц, а вот теперь Диринг. Чудесно! Похоже, что старина Юджин пошел на „космическую приманку“. Столь же туп, как был в Принстоне».

Эверс захлопнул книжку, положил ее во внутренний карман пиджака, бросил на стол несколько кредиток и вышел из нижнего холла.

Обвинять Диринга в неискренности, пожалуй, не следовало. Он действительно сгорал от честолюбивых замыслов обыграть Джерри Тайсона. Но его поспешный уход из нижнего холла, несомненно, имел более глубокие мотивы. Участвовать в состязании с первоклассным игроком, которым на самом деле был Тайсон-младший, — это очень хороший предлог, чтобы встретиться с Тайсоном-старшим.

Однако Дирингу повидаться с ним не удалось.

Старик был явно не в духе. Истерика Флоры вывела его из душевного равновесия, столь необходимого деловому человеку даже тогда, когда он отдыхает на своей вилле во Флориде. Нужно сказать, что старик не переносил истерик дочери (она прекрасно об этом знала), и если умел оставаться непоколебимым и мужественным в гигантских финансовых сражениях, то здесь, в единоборстве со своей любимицей, неизменно пасовал. Ни одно желание, ни одна прихоть избалованной наследницы не оставалась неудовлетворенной. Папаше это было довольно просто делать, когда требовалось только раскошелиться, а в данном случае прежде всего надо было догадаться, чего же хочет визжащий и неистово топающий ногами двадцатисемилетний ребенок.

А ребенок хотел Эдди Фридзама.

У Эдди Фридзама было достаточно времени, чтобы как следует обдумать создавшееся положение.

Одиночная камера, строжайшая изоляция и отсутствие какой бы то ни было возможности связаться с внешним миром.

Как могло все это случиться? Почему его схватили? Неужели за ним следили уже тогда, когда он пробирался в «серую беседку», намереваясь разведать все об «операции Смерч»? А может быть, вообще все это подстроено мисс Флорой? Нет, это не может быть. Зачем в таком случае ей нужно было пускать его в беседку, если она знала о предстоящем совещании?

Фридзам неподвижно сидел в тесном каменном мешке, снова и снова продумывал все возможные и невозможные варианты объяснения случившегося. Но сейчас не это важно. В конце концов все равно, каковы были причины ареста. Самое главное теперь связаться с ребятами, сообщить о том, что он уже знает сущность «операции Смерч».

При мысли о невозможности действовать, о том, что ждет его впереди, к груди подползал холодок страха.

Было тяжело, но самое страшное — носить в себе тайну «операции Смерч», знать, что готовится чудовищное злодеяние, а время проходит. Бессильно метаться здесь, в этой клетке, и не иметь возможности ничего предпринять.

Фридзам не видел ни одного человека с тех пор, как его схватили у гаража Тайсонов. Проходили дни. Отвратительная, скудная пища два раза в сутки просовывалась кем-то в окошечко, прорезанное в двери, и снова все затихало. Толстые стены не пропускали ни единого звука из внешнего мира. Ему не оставалось ничего другого, как ждать. Ведь должны же его когда-нибудь вызвать. Если его арестовали — значит, должны предъявить какое-нибудь обвинение. Он будет требовать защитника, свидания с близкими, а когда начнется процесс, — разоблачит собиравшихся во дворце у Тайсона заговорщиков. Он превратит этот процесс в грозное изобличение поджигателей воины, покажет истинных врагов мира!

А что если ему не дадут возможности выступить? Что если процесса вообще не будет? Не может быть!

В тягостном раздумье проходили дни и ночи.

И вот настало, наконец, время, когда стальная дверь камеры открылась и Фридзама повели по узкому темноватому коридору, по лестнице на второй этаж и оставили под охраной в небольшой, чисто выбеленной, совершенно пустой, освещенной тусклым плафоном комнате.

«Делом Фридзама» заинтересовались в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.

Член комиссии Копленд нервно расхаживал по своему кабинету и, куря сигарету за сигаретой, говорил своему помощнику:

— Шеф придает особое значение делу Фридзама!

— Я очень уважаю мнение шефа, сэр.

Копленд повернулся к своему помощнику и взглянул на него.

Зазвонил телефон.

— Да, слушает Копленд… Хорошо, введите арестованного.

Фридзама ввели.

— Садитесь, Фридзам, и рассказывайте о вашей антиамериканской деятельности.

Фридзам не очень был удивлен таким началом — он хорошо обдумал в камере свое положение и ждал любого обвинения.

— Прежде всего, как гражданин свободной страны, я требую…

— Прежде всего, вы ничего не можете требовать, Фридзам! — закричал Копленд. — Вы можете только просить пощады и молиться всевышнему о спасении души. Наша страна гарантирует свободу только честным людям, а не шпионам.

Фридзам еще не мог понять, куда клонит этот сухопарый, желчного вида человек, устремивший на него взгляд своих мутных, холодных глаз, но уже сейчас можно было предположить, что его арест не связан с «операцией. Смерч». Да, они ничего не знали о том, что он слышал разговор в беседке. Значит, можно будет найти возможность разоблачить коварные замыслы Тайсона, Эверса, Диринга. Что же касается вздорности возводимого на него обвинения, то теперь это меньше всего беспокоило Эдди — лишь бы удалось сорвать «операцию Смерч», оповестить кого надо о грозившей опасности. Фридзам повеселел. На его лице появилось подобие улыбки; он вспомнил о приглашении и с довольно независимым видом сел у стола следователя. Его поведение озадачило Копленда. Копленд не ожидал от обвиняемого такого хладнокровия. Однако не подал и вида, что удивлен и, обратившись к помощнику, приказал ему стенографировать допрос.

Бегло поставив вопросы, уточняющие биографию, он внезапно спросил Фридзама:

— Когда вы последний раз были в баре Бэна Спеллера?

Эдди похолодел — похоже, что этот вопрос имеет отношение к «операции Смерч». Быстро пронеслись в мозгу воспоминания о встрече с Лаусоном. Неужели подслушана их беседа с Лаусоном? Но ведь они разговаривали в гавани, на открытом месте, вокруг не было ни души.

— Я очень часто бывал в баре Спеллера.

— А я спрашиваю, когда вы были в последний раз, с каких пор вы перестали бывать в этом баре?

— С тех пор, как ваши молодчики заткнули мне рот кляпом и привезли в ваш застенок.

— Фридзам!! — закричал Копленд:

— Я вас слушаю, сэр.

— Перестаньте паясничать! Это вам не поможет. Это только может ухудшить ваше и без того плачевное положение.

— Что может быть хуже ваших застенков?

— Электрический стул!

— Честный человек не может попасть на электрический стул! Или вы считаете, что сумеете посадить на него ни в чем не повинного человека?

— О Фридзам, — злобно прошипел Копленд, подходя вплотную к Эдди и впиваясь в него своими белесыми, мертвящими глазами. — Я думал, что вы попали в беду, а вы, оказывается, матерый шпион. Перестаньте разглагольствовать и отвечайте на мои вопросы! Когда вы были последний раз в баре Спеллера?

— Я уже сказал вам.

— Хорошо, вы не хотите отвечать. Я вам помогу. Вы перестали бывать в баре после ареста Клайда Мэкги, которому вы передавали добытые вами сведения.

Фридзам поник головой, и Копленд истолковал это по-своему.

«Клайд арестован, бедняга. Что же это могло значить? Ведь Мэкги ничего не знал о заговоре у Тайсона. Здесь нет связи с „операцией Смерч“, это уже хорошо!»

— Вот видите, Фридзам, вы попались.

— Я ни в чем не попался! Я был дружен с Клайдом Мэкги и не собираюсь этого отрицать.

— Но вы отрицаете, что вы — шпион.

— Отрицаю. Это клевета. Вы никогда не сможете этого доказать!

— О, не беспокойтесь. У нас есть доказательства, и собственное ваше признание не так уж важно. Все, кто принадлежал к вашей шпионской группе, арестованы. Расскажите лучше, откуда вы знаете Эрскина Тодта, бывшего научного сотрудника Колумбийского университета?

Фридзам рассказал, что виделся с Тодтом несколько раз еще в то время, когда производился сбор подписей под Стокгольмским воззванием. Виделся в комитете по сбору подписей.

— Очень трогательная дружба, — рассыпался гаденьким смешком Копленд, — дружба безработного шофера с научным сотрудником, принимавшим участие, — Копленд прижег сигарету и затем медленно продолжал: — принимавшим участие в разработке атомной бомбы! Где вы храните материалы, полученные вами от Тодта?

— Ложь! Я не получал никаких материалов от Тодта! — вскричал Фридзам.

— Молчать!! — Копленд нажал кнопку, вделанную в столе, и в комнату вошли два дюжих молодчика. — Подведите его к окну.

Фридзама крепко схватили за локти и подвели к окну. Посредине квадрата небольшого дворика, окруженного ее всех сторон высокими мрачными строениями, стоял автомобиль.

— Вам знакома эта автомашина, Фридзам?

— Судя по номеру, это машина Тайсона.

— Добавьте — та, на которой вы работали.

Копленд сделал знак, и молодчики накинули на Фридзама наручники.

— Проводите во двор!

Фридзама вывели во двор, за ним последовал Копленд с помощником и среднего роста коренастый человек в синем комбинезоне с инструментальной сумкой в руках.

— Покажите, в какой именно части мотора спрятаны ваши материалы, полученные от Тодта.

— Я еще раз говорю вам — я никогда никаких материалов от него не получал.

— Очень хорошо! Начинайте, — Копленд кивнул человеку в синем комбинезоне, и тот начал разбирать мотор.

На разостланный около автомобиля чистый брезент складывались отвинчиваемые одна за другой части мотора, и через несколько минут из-под головки блока была извлечена небольшая табличка из тонкой латуни с выбитыми на ней формулами.

Фридзам еще не успел сообразить, что могло произойти с автомобилем и откуда взялась в моторе эта табличка с непонятными формулами, как Копленда вызвал шеф.

— Увести арестованного, — сказал Копленд и поспешил к телефону.

— Слушаю, сэр… Да, да! Операция проведена блестяще и Фридзам… Простите, сэр, но ведь вы же сами приказали… — тусклое лицо Копленда перекосилось, прищурился один глаз, и он немного отвел трубку от уха. Из трубки еще порядочное время неслись мало пригодные к печати эпитеты в его адрес, и, наконец, трубка умолкла. — Понятно, сэр… Слушаюсь… Тайсон?.. Томас Генри Тайсон? О-о-о!.. Слушаю, сэр. Будет немедленно исполнено.

Фридзаму поручили привести в порядок мотор шикарного лимузина мисс Флоры. Копленд не отходил от него ни на шаг, не переставал улыбаться и даже несколько раз похлопал шофера по плечу. Когда с мотором было покончено, Копленд сам провел Фридзама в вестибюль корпуса, выходящего на улицу.

В вестибюле сидела Флора Тайсон.

Копленд рассыпался в любезностях перед владелицей машины, просил простить за маленькое недоразумение и самым изысканным образом пожелал всего наилучшего дочери влиятельнейшего папаши.

Флора молча, чуть скривив ярко накрашенные губы в каком-то подобии улыбки, выслушала угодливого сотрудника ФБР и, когда тот окончил излияния любезностей, обратилась к шоферу:

— Если машина в порядке, Эдди, я хотела бы возвратиться в Майами.

Машина неслась на юг по шоссе, проложенному у самого берега океана. Флора болтала без умолку, ни мало не смущаясь тем, что Эдди был молчаливее обычного. Не думала она и о том, что предпримет в дальнейшем, — Эдди был здесь. Эдди был рядом с нею!

Подъезжая к городу, Фридзам остановился у закрытого шлагбаума. Когда шлагбаум был поднят, он включил мотор, но мотор подозрительно заурчал и заглох. Фридзам вышел из машины, поднял капот и начал выискивать неисправность. Флора тоже вышла из лимузина — она ведь так любила поломки!

Эдди возился с мотором до тех пор, пока у переезда не показался длинный товарный состав, ползущий на север. Как только паровоз поравнялся с переездом, Эдди быстро закрыл капот и пригласил Флору в машину.

— Уже готово? — капризно спросила Флора.

— Да, мисс. Машина в порядке. С этого телефона, — Фридзам указал на будку у бензозаправочной станции, — вы сможете вызвать шофера.

— Эдди!

— Спасибо за хлопоты, мисс Флора! — уже на ходу крикнул Эдди и вскочил в поезд, уходивший на север.

10. У истоков

Отпуск кончился. Станция Петровская — позади, и с нею кануло в Лету многое.

Лена давно готовилась к поездке в Петровское. Мечтала об этих днях, как о счастье. Она и не предполагала, что придется возвращаться с таким тяжелым чувством.

Поезд тащился томительно медленно, казалось, он никогда не дотянется до Славино. Теперь уже хотелось поскорее домой, хотелось окунуться в работу и забыть… Забыть? Разве такое забывается! Вот и Женя… Бедняжка, как тяжело ей! Почему не хочет уехать из Петровского, где все напоминает ей об Андрее? С каким трудом она начинает оправляться от удара. Нельзя было оставить ее одну, но уговорить взять перевод в Славино не удалось. Упрямая девочка! Здесь ей было бы спокойнее. Работали бы вместе и вместе старались бы забыть… Сергея…

Воспоминание о нем вызывало чувство почти физической боли.

«Но почему так тяжело до сих пор? Ведь все решено. Все решено окончательно и… расстались… неужели навсегда, неужели нельзя… Нет, нет. Так надо!»

«Так-надо-так-надо-так-надо», — стучали колеса, а на глаза наворачивались слезинки, затуманивая медленно проплывавшие за окном дали, и опять вспоминался лес в Петровском. Воскресный день, рыбалка, разговор с Сергеем…

«Да, так надо!»

Какая-то станция медленно уходила от поезда. На секунду как будто мелькнула в толпе фигура Сергея, но ее заслонили вдруг появившиеся тогда за окном чуть раскосые, грустные и все же освещенные ласковой улыбкой глаза Михаила.

Лена протерла окно и долго провожала взглядом одинокую пристанционную будку путевого обходчика. Канула в Лету и эта незнакомая станция. Еще несколько остановок — и Славино.

Скорей бы, скорей.

Трудно было забыть, но все дальше уходили дни, проведенные в Петровском, все больше и больше увлекала работа, и только в тоскливые вечера глухой осени становилось особенно тягостно.

С наступлением зимы начались самые интересные работы. В филиале института, наконец, появилась возможность осуществлять давно задуманное. Закончено сооружение тепличных хозяйств специального типа, и теперь можно заняться «усовершенствованием растении». В этих огромных хозяйствах, раскинувшихся на нескольких гектарах, на «полях под стеклом», выращивались растения круглый год. Это позволяло значительно ускорить постановку опытов по направленной изменчивости.

Однако не это больше всего радовало работников филиала. Они гордились возможностью впервые в мире применить для своих опытов новый источник света. Использование явлений электролюминесценции открывало перспективы, о которых раньше можно было только мечтать.

«Поля под стеклом» оборудованы своеобразными электролюминесцентными конденсаторами исключительно простой конструкции. Это плоские стеклянные пластинки, одна из сторон которых подвергается обжигу и становится электропроводной. На другую сторону этих пластинок наносится двухслойная пленка, состоящая из металла и диэлектрика. Под действием электрического поля конденсаторы светятся. Новый источник света очень дешев и требует незначительных затрат электроэнергии.

Но не простота и не высокая экономичность конструкции привлекали к себе внимание физиологов. Меняя напряжение, подаваемое на обкладки светящихся конденсаторов, можно было получить свет самого различного спектрального состава. А это открывало неограниченные возможности экспериментального изучения качества света, необходимого для тех или других сторон жизнедеятельности растений.

А в будущем становился реальным световой «рацион» питомцам наших многочисленных тепличных хозяйств. Но нужен большой напряженный труд.

На «полях под стеклом» пластинками светящихся конденсаторов облицованы стены, каркасы перекрытий, колонны. Нигде не видно источников света, а в темные ночи «поля» наполнены живительным сиянием.

Вечера Лена Белова проводила в лабораториях. Дни были заполнены кропотливой работой на опытных участках, и только к вечеру удавалось сесть за книги. Она очень любила эти тихие часы, когда можно было спокойно побыть одной, подумать, помечтать.

Лаборатория от просторного помещения оранжереи отделялась стеклянной стеной. У входа в оранжерею стоял небольшой столик с наклоненной над ним лампой — это было излюбленное место Елены Андреевны. В полумраке большой комнаты, освещенной в это время только настольной лампой, поблескивали микроскопы, чистыми тонами отливали растворы в колбах, а золотистый свет за стеклянной стеной мягко освещал куски нежно-зеленого кружева.

Целый день некогда было разобрать почту и только сейчас, когда все сделано и тихо вокруг, Лена просматривает корреспонденцию. Газеты, журналы, брошюры, пара бандеролей с подписными изданиями — все отложено в сторону, и она быстро перебирает пачечку конвертов.

Нет!

Сергей приезжал осенью. Как радостно было увидеть его опять! Как хорошо было с ним, но… но только первые часы. А потом… потом она убедилась, что он все тот же. Нет, пожалуй, хуже. Обо всех он говорил злобно и желчно, всех считал своими врагами, готовыми провалить его проект.

Сергей уехал, и оба поняли, что это второе расставание — окончательное.

Так почему же хочется, чтобы он написал? Почему хочется увидеть его неровные, быстрые строчки? Неужели ничего не прошло, неужели не заживет?

Лена долго сидела, держа в руках один из конвертов.

Когда взгляд ее упал на обратный адрес, она улыбнулась. «Жека, милая! Как же ты живешь там, родная?» — конверт поспешно разорван, письмо прочитано. С лица Лены медленно сошла улыбка. Письмо пересыпано любимыми Жениными шуточками, но и они не могли обмануть сестру. Напускное веселье. Что же это? Желание утешить старшую или она боится себя?.. Надрыв. В письме ни слова о Никитине. Почему? Забыла или ей так больно, что даже своей Ленке невмоготу написать об этом?

Несколько раз Лена перечитала строки: «Что же ты не отвечаешь Михаилу? Он был здесь и спрашивал о тебе. Хороший он, Ленка!»

Хороший он… Лена вспомнила вечер у Сергея. С каким увлечением Михаил говорил о своей мечте! Как велико его чистое стремление сделать большое, нужное дело, а вот Сергей… Вспомнился Сергей и вдруг снова до боли захотелось хоть на минутку увидеть его, обнять… Нет, нет! Все решено. Решено правильно… Правильно?.. Как трудны бывают подчас правильные решения!

Только выйдя из теплого вагона на заснеженную платформу станции Славино, Бродовский сообразил, что поступил несколько опрометчиво.

«Сергей может подумать черт знает что. Да еще такой скоропалительный отъезд. Как с цепи сорвался. Мальчишество какое-то! — ругался Михаил, медленно бредя вдоль платформы и провожая взглядом уходившие в туманную морозную дымку красные огоньки. — Надо было дать телеграмму, предупредить директора филиала. Списаться заранее. Но ведь можно сослаться на распоряжение Зорина. А вдруг Леночка подумает, что это только предлог».

Бродовский зябко поежился от утреннего мороза, но при воспоминании о поездке в метро, о замыслах, возникших на станции «Ботанический сад», немного повеселел.

— Михаил Николаевич! Да как вы успели? Прилетели вы, что ли?

Навстречу Бродовскому, протягивая ему сразу обе руки, шел маленький полный человек в меховой шубе с шалевым воротником, в пушистой шапке, розовый и веселый.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой! Вот обрадовали! А я, признаться, волновался — думаю, сможет ли приехать? Вдруг опоздает. Нефтяники приедут, а Бродовский почему-нибудь задержится. Конфуз.

Смущение Бродовского было столь велико, что, пробормотав в ответ на бурные приветствия не очень внятное «здравствуйте», он не мог больше ничего сказать. Кто этот, так радостно встречающий его человек?

Михаил несомненно его где-то видел, молодого, энергичного, болтавшего без умолку. Но где? Глупость за глупостью — опрометчивый выезд, а теперь еще эта странная встреча. До чего неловко в самом деле. Встретивший определенно знал его, а вот он… Сказать прямо: «А кто вы такой?» Бродовский не решался.

— Михаил Николаевич, да вы, кажется, промерзли? — спросил тот, участливо заглядывая в посиневшее лицо своего собеседника. — Идемте, идемте в вокзал. Там вы немного согреетесь.

Бродовский согласился, твердо решив, что уж там он обязательно все выяснит. Он уже хотел было спросить, с кем, собственно, имеет честь… как из уст словоохотливого собеседника опять полилась неумолчная скороговорка.

— Вот досада-то! У меня здесь на станции только одна машина. Вас бы сейчас же нужно отвезти. Неудобно, что вам приходится ждать. Но что поделаешь — через, несколько минут должен прибыть поезд с юга. С ним едут нефтяники. Вместе и поедем. Не возражаете?

Бродовский только хотел было спросить: «А куда ехать-то?» — а собеседник снова сыпал:

— Как удачно получилось — приехал встречать нефтяников, а заодно и вас встретил! Мы ведь не знали, что вы приедете сегодня. Мы ждали вас завтра.

— Завтра? — наконец смог вставить хоть одно слово Бродовский.

— Ну да. Ведь телеграмму-то мы послали вчера вечером. Да, а как же все это получилось, — спохватился толстяк, распахивая шубу. — Михаил Николаевич, как же вы все-таки успели?

— Я — я никакой телеграммы не получал.

— Не получали?!

— Да, а откуда… от кого должна была быть телеграмма?

— От меня.

— А вы-то кто? — не выдержал наконец Бродовский.

— Молчанов, — поднялся со скамьи собеседник Бродовского и на его широком, постоянно расплывавшемся в улыбках лице появилась тень огорчения. — Молчанов, Петр Васильевич, — продолжал он суховато. — Меня познакомил с вами профессор Сибирцев на конференции по…

— Петр Васильевич! — прервал его Бродовский, тоже вставая. — Петр Васильевич, простите, пожалуйста, ей-богу, запамятовал. До чего неловко. Вы уж извините, я право…

— Ну, что вы, что вы, Михаил Николаевич. Вы ведь видели меня всего несколько минут и, конечно, могли забыть.

— Фух! — выдохнул Бродовский. — Знаете, как гора с плеч. Встречаете вы меня, везти куда-то собираетесь, нефтяники какие-то, телеграмма, а я ничего не соображаю. Лицо страшно знакомое, знаю, что видел где-то и никак не могу вспомнить, а спросить прямо, знаете, неловко. Как только вы назвали свою фамилию, я сразу вспомнил эту конференцию. Если не ошибаюсь, вы недавно назначены руководителем опытной установки в филиале. Решаете здесь проблемы ускоренного размножения микроорганизмов?

— Ну, конечно! — обрадовался Молчанов, снова садясь на скамью и усаживая Бродовского. — Вот эти-то микроорганизмы и требуют вашего непременного присутствия.

— Да что вы говорите! — рассмеялся Михаил. — Я-то зачем им понадобился?

— Как автор биоизлучательной установки.

— Применяете, значит?

— Применяем, — довольно кивнул Молчанов. — Но вот только в последнее время встретились с кучей всяческих затруднений и решили, что без вашего участия не разобраться в них. Дали телеграмму с просьбой приехать, подсобить. Ну, да о делах потом побеседуем. Расскажите лучше, как у вас получилось? Значит, вы не к нам ехали? — догадался Молчанов и вдруг испугался. — Михаил Николаевич, так, может быть, вы заняты и не сумеете побывать у нас?

— Нет, не занят и побывать смогу, — поспешил успокоить его Бродовский. — Мы проедем прямо к вам. Я, правда, приехал познакомиться с тепличным хозяйством…

— А, к Беловой, значит.

— То есть, почему же к Беловой? — Михаил почувствовал, как краска заливает его лицо. — Я хотел… проверить, нельзя ли будет поставить опыты с проращиванием растений без участия энергии Солнца в тепличных хозяйствах.

— Значит, к Беловой, — подтвердил Молчанов. — Она на опытных участках, ведет там работы по направленной изменчивости. Ну, я очень доволен. Приедут нефтяники, и мы попробуем совместно решить все вопросы.

— Петр Васильевич, теперь мне почти все ясно — и куда везти меня собираетесь, и о какой телеграмме говорили, и…

— …и кто я такой, — добавил Молчанов, и они рассмеялись.

— Да, да, и с вами мы второй раз познакомились, а вот о каких нефтяниках говорите…

Свисток паровоза и грохот подошедшего к станции состава заглушили последние слова Бродовского. Молчанов крикнул что-то и бросился к окну. Оно было затянуто морозными узорами, и Молчанов побежал к двери. Бродовский поспешил за ним, но видя, что тот возвращается, остановился.

— Напугали вы меня, — отдувался запыхавшийся Молчанов. — Вспомнили о нефтяниках, а тут еще поезд этот загрохотал, ну я и подумал, что заговорились мы с вами и прозевали. Оказывается, товарный. До прихода нашего осталось минут пятнадцать. Да, так о нефтяниках, — Петр Васильевич немного помолчал и потом медленнее, чем обычно, заговорил. — Открытие Зорина вызвало к жизни биоизлучательные установки, и они, кажется, помогут добывать нефть. Да, представьте себе! Недавно у нас в Москве состоялось интереснейшее совещание нефтяников совместно, как бы вы думали, с кем?.. С радиобиологами! Жаль, что вы не присутствовали на нем. Приезд нефтяников следствие этого совещания. Биоизлучательные установки уже дают возможность ускорять размножение микроорганизмов. Вы помните, конечно, эти работы начались еще в Петровском?

— Там занимался ими Резниченко.

— Да, он ставил первые опыты по размножению дрожжевых грибков, по ускоренному размножению различных бактерий, а это как раз то, что может очень пригодиться нефтяникам.

— Каким образом?

— В нефтяных пластах, на границе нефти с водой или песком, обитают специфические анаэробные бактерии.

— Которые могут обходиться без воздуха?

— Правильно. Эти бактерии обладают свойством превращать серу в сероводород, но, что самое интересное, — расщеплять наиболее смолистые, вязкие составные части нефти. Они уменьшают вязкость нефти и этим самым повышают способность нефтяных пленок отделяться от песка, камня и воды.

— Петр Васильевич, а это и в самом деле интересно! Ведь если удастся…

— Чрезвычайно интересно! Но подождите, я еще не сказал о главном. Подумайте, если удастся ускорить размножение этих бактерий, то можно будет использовать многие уже не пригодные к эксплуатации пласты. Больше того. Определенная разновидность этих бактерий обладает свойством превращать нефть в горючие газы. А значит, в отработанных месторождениях нефти эти бактерии там же, в пластах или в пропитанной нефтью породе, могли бы превращать ее в газ, который ничего не стоит вывести на поверхность.

— Значит, весь вопрос в том, как создать этим бактериям благоприятные условия и заставить их ускоренно размножаться?

— Ну, конечно! К разрешению этого вопроса пытаются-подойти по-разному. Предлагали нагнетать бактерии в пласт с водой, подкармливать их отходами сахарного производства. Все это хорошо, конечно, но если в добавление к этому применить…

— …биоизлучатели, — продолжал Бродовский.

— …То проблема будет решена, — закончил Молчанов. — Страна получит дополнительно миллионы тонн…

— Граждане пассажиры! К платформе номер один прибывает поезд номер…

— Пойдемте, — подскочил Молчанов, оглядываясь на хрипевший репродуктор. — Пойдемте — это подъезжают нефтяники.

В филиале института было два основных отдела. В одном велись работы по ускоренному размножению микроорганизмов, в другом — царили растения. Гордостью этого отдела были «поля под стеклом». Здесь изучались процессы, протекавшие в растительных организмах, и велись работы по направленной их изменчивости.

Обе тематики крайне интересовали Бродовского. Надо синтезировать их, и тогда, применяя биоизлучатели, быть может, удастся выращивать растения сказочно быстро. Путь правильный — от простейших животных и растительных организмов идти к более сложным.

Сам собой разрешался смущавший Бродовского вопрос — встреча с Молчановым облегчила появление в Славино.

Настроение улучшилось и стало яснее, с чего начать. Прежде всего надо ознакомиться с «хозяйством» Молчанова.

Хозяйство, «принадлежавшее» кандидату, биологических наук Молчанову, было обширным, пожалуй, самым крупным во всем филиале. Внушительные корпуса занимают почти всю территорию. Они недавно отстроены и специально оборудованы для проведения опытов в полупроизводственных условиях.

Когда кончилось коротенькое совещание у директора филиала, Молчанов предложил нефтяникам и Бродовскому осмотреть установки. Директор между прочим заметил, что товарищам не мешало бы отдохнуть с дороги и позавтракать, но все дружно запротестовали.

Первые два корпуса они осмотрели довольно быстро. Затем Молчанов пригласил-гостей в аппаратную, получившую у сотрудников филиала наименование «фарфорового зала».

Впрочем, попасть в «фарфоровый зал» в то время, когда тут велся процесс, было невозможно. Осматривать его, наблюдать за аппаратурой можно было только из соседнего помещения, отгороженного от «фарфорового зала» стеной из толстого стекла. Здесь были сосредоточены пульты дистанционного управления.

Ряды фарфоровых аппаратов с отливающими голубизной хромированными металлическими деталями почти не выделялись на фоне стен, потолка и пола, выложенных плотно подогнанными друг к другу молочно-белыми керамическими плитами. Создавалось странное впечатление, будто в воздухе повисла полупрозрачная опаловая дымка. Сходство с опалом усиливалось розоватыми, зеленоватыми и голубыми пятнами света, вливавшимися в белизну зала при вспышках сигнальных плафончиков.

— Процесс протекает нормально, — определил Молчанов, взглянув на приборы.

— Бело и тихо! — медленно произнес инженер-нефтяник. — Какая-то особенная торжественность чувствуется во всем этом «белом безмолвии».

— Да, Ардашес Аршакович, вы правы, — поддержал другой.

— Не забывайте, товарищи, что это «белое безмолвие» полно жизни. Ежесекундно здесь возникают миллиарды живых существ. Это как раз то, Ардашес Аршакович, — обратился Молчанов к нефтянику, — что вам нужно.

— Но, Петр Васильевич, этакая белизна и наша нефть — вещи несовместимые.

— Применительно к вашим условиям, я думаю, все это нужно строить несколько иначе. Главное для вас сам принцип — под влиянием излучения здесь происходит процесс ускоренного размножения микроорганизмов. А насчет белизны… Дело в том, что у нас особые требования. Питательные вещества создаем из воздуха, а это требует…

— Из воздуха питательные вещества?

— Да, да, из воздуха! Воздух — атмосферный воздух — вот основное сырье нашего производства и в результате мы получаем…

— Простите, Петр Васильевич, — запротестовал нефтяник. — Зачем же вы начинаете с результатов? Раз уж вы нас заинтриговали, то попросим рассказать все по порядку. Не так ли, товарищи?

— Разумеется.

— С самого начала? — Молчанов посмотрел на худого, загорелого инженера с большими черными, нависшими над глазами бровями, перевел взгляд на другого нефтяника и Бродовского и продолжал:

— Если хотите с самого начала, то возьмите стулья. Мы сможем превосходно беседовать сидя — ведь начать придется с зарождения жизни на Земле.

— О, тогда действительно лучше сесть. — Бродовский опустился на стул первым, его примеру последовали остальные. Молчанов начал:

— Вы знаете, конечно, что первыми живыми существами на нашей планете принято считать хемоавтотрофные бактерии, которые потребляли только неорганические вещества. Эти вещества и давали им необходимую энергию. В то время, то есть при появлении первых живых существ, атмосфера Земли была насыщена парами, и это мешало синтезу с участием хлорофилла. Появление фотосинтеза, было огромным успехом эволюции автотрофных организмов.

— Авто?..

— Автотрофных, — повторил Молчанов, — то есть таких, которые производят органические вещества из углекислоты атмосферы и простейших соединений азота. Это были первые творцы органических веществ. В их микроскопических телах создавались сложные углеродистые цепочки. В противоположность им гетеротрофные организмы требуют более сложных источников углерода и азота. Даже наиболее простые из них должны получать углерод в виде органических соединений. Гетеротрофные организмы уже утратили биохимический механизм синтеза углеродистых цепочек из углекислоты, и в наше время только зеленые растения осуществляют этот процесс. Но оказалось, что до сих пор сохранились некоторые из автотрофных бактерий. Через сотни миллионов лет они пронесли эту способность — из простых соединений углерода и азота творить сложные органические вещества. Отдельные разновидности простых организмов могут использовать даже азот воздуха. Вот за них-то мы и взялись. Их-то и перенесли сюда. — Молчанов кивнул в сторону «фарфорового зала». — Здесь, используя последние достижения науки и техники, мы воспроизводим процессы, которыми характеризовалась жизнь на Земле сотни миллионов лет тому назад. Из далеких глубин прошлого мы перебрасываем мост в будущее!

— Вы, кажется, Петр Васильевич, напрасно предложили стулья. — Молчанов непонимающе посмотрел на Бродовского, и тот пояснил: — От зарождения жизни на Земле и до наших дней, даже до будущего, вы дошли в своем рассказе довольно быстро. Можно было и постоять.

— О Михаил Николаевич, это только введение.

— Введение?!

— Не огорчайтесь, я постараюсь быть кратким.

— Нет, зачем же, — вмешался Ардашес Аршакович, — все это настолько интересно, что мы слушаем с удовольствием. Продолжайте, пожалуйста, Петр Васильевич!

— Посмотрите на эти четыре фарфоровые колонны. Вон там, в правой части зала. В них начинает размножаться выведенная нашим институтом новая раса хемоавтотрофных бактерий. Да, я не оговорился. Именно новая раса. Мы уже научились направленно изменять свойства микроорганизмов благодаря их выгодным для экспериментаторов особенностям. В отличие от высших животных и растений они очень быстро размножаются. В короткий срок дают много поколений, легко меняют свои свойства под влиянием изменившихся условий существования. Вот нам и удалось получить расу бактерий, потребляющих энергию излучения и строящих свой организм из углекислоты и азота воздуха. Мы «перевоспитали» первых жителей Земли. Вернее, закончили их воспитание — нужные нам задатки они уже имели. Теперь из «диких» они стали «домашними» и отлично живут в этих комфортабельных белоснежных вместилищах.

— И какая же надобность в этих «домашних животных»?

— Такая же, как в прочих, испокон веков разводимых человеком, — служить кормом. Их участь быть съеденными.

Инженеры переглянулись.

В правой части «фарфорового зала» стояли четыре колонны диаметром около полутора метров и высотой метров пять.

К колоннам подходили большого сечения трубы, выведенные из соседнего корпуса. Белые, как и все остальное в зале, они входили в «фарфоровый зал» на высоте колонн, опускались к их основанию.

— По этим трубам, — продолжал Молчанов, — мы подаем сырье — воздух. Помните установки в корпусах, которые мы осматривали вначале? Это очищающие атмосферный воздух установки. Сюда он поступает уже стерильным. Наше сырье должно быть чистым. В воздухе не должно быть никаких посторонних микроорганизмов, они не должны попасть в выведенные нами чистые культуры. По этой же причине «фарфоровый зал» так тщательно изолирован от внешнего мира. Никто из нас не может входить туда, дабы не внести с собой бактерий. Управление процессом осуществляется отсюда посредством этих пультов.

Молчанов указал на щиты с приборами и рукоятками, за которыми сидели два оператора.

— Колонны заполнены пористым веществом, имеющим огромную доступную воздуху поверхность. Это важно для наших питомцев: чем больше поверхность, тем шире они могут разрастаться. Их питают восходящие токи стерильного воздуха. Время от времени вниз по колонне стекает вода и смывает зародившиеся микроорганизмы в эти плоские агрегаты. Здесь происходит самое главное.

Расположенные один над другим в несколько рядов плоские фарфоровые сосуды соединены между собой трубами. К сосудам подведены никелированные медные шины, от них к пульту управления уходят провода.

— Сейчас облучается третий поток? — взглянув на сигнальные лампочки, уточнил у оператора Молчанов.

— Третий, Петр Васильевич.

— Когда кончается цикл?

— Через сорок пять секунд. После этого начнем снова второй. Остальные потоки не работают.

— Да, да, к сожалению, не работают. Здесь-то, Михаил Николаевич, и понадобится ваша помощь. Надо будет… Ага, вот смотрите — в третьем ряду сигналы синих лампочек. Все готово в агрегатах, и сейчас наши «воспитанники» перекочуют в следующие аппараты.

Оператор сделал переключение на пульте, и по всей цепи агрегатов одна за другой стали гаснуть синие лампочки.

— Сейчас в плоские аппараты поступит новая порция живых существ, — пояснил Молчанов. — Оператор включает излучатели и…

На агрегатах начали зажигаться красные лампочки.

— Излучение включено! Сейчас там идет ускоренный процесс размножения микроорганизмов. Излучение, однако, лишь стимулирует деление, но никак не может вызвать его заново. Клетки, в которых не назрела готовность к делению, не могут размножаться под влиянием излучения. В этих агрегатах поддерживается строго постоянная температура, оптимальная для данного вида микроорганизмов, и оптимальная для них среда. Таким образом, используя эти своеобразные химические машины — микроорганизмы, мы фактически осуществляем синтез сложнейших органических соединений. Реакции идут под влиянием энергии излучения аналогично фотосинтезу в растениях, там ведь тоже все дело в лучах красной части спектра.

Теперь во втором ряду агрегатов одна за другой начали зажигаться синие лампочки, и Молчанов объявил:

— Закончился процесс и в этом цикле. Сейчас из плоских агрегатов микроорганизмы поступят в большие фарфоровые чаны, которые вы видите у противоположной стены, слева. Кончился жизненный путь бактерий. В этих чанах их ожидает смерть.

— Как, уже? А где же продукты питания?

— Сейчас только начнут образовываться. В чанах, куда поступают автотрофные организмы, совсем не подходящая среда для их дальнейшего существования. Там они попадают в убивающий их раствор. Раствор конденсируется, и мы получаем среду, пригодную для выкармливания грибков типа дрожжевых. Вот эти грибки и являются прекрасным кормовым веществом. Пока вы видите перед собой, конечно, только полупроизводственную установку. Но опыт получения питательных веществ даже в таком масштабе позволяет надеяться на создание превосходных кормов для скота и птицы. В следующем за «фарфоровым залом» помещении стоят центрифуги. Они отделяют от грибков влагу, в фильтро-прессах происходит дальнейшее обезвоживание и, наконец, ведется изготовление брикетов. Брикеты уже в качестве корма используются на свинофермах соседнего с нами совхоза. Добавка брикетов в пищевой рацион способствует откармливанию отличных кур, гусей и индеек. С осени прошлого года нашими брикетами проводят подкормку зеркальных карпов в прудах. Что же самое ценное во всем этом? Мы получаем высококалорийный питательный продукт в течение всего года. Обратите внимание, товарищи, получаем корма постоянно, независимо от времени года, погоды и других климатических условий. У нас не бывает засух и неурожаев. Хочется думать, что все это только начало. Мы уверены, что наши корма будут внедряться все шире и шире. В самое ближайшее время начнется строительство больших производств по синтезу кормов. Так из воздуха, — Молчанов сделал паузу, прикрыл от удовольствия глаза (от этого его лицо стало еще круглее), — мы получаем питательные вещества.

Ознакомившись с «фарфоровым залом», Молчанов, Бродовский и нефтяники условились об испытаниях влияния излучений на обитателей нефтяных пластов. Договорились об ответном визите микробиологов и радиофизиков для проверки результатов лабораторных исследований в природных условиях. Расстались довольные друг другом, условившись о встрече в Центральном институте.

В течение дня Бродовский неоднократно порывался позвонить на участок опытных полей, но всякий раз в замешательстве отдергивал руку от телефона. Не терпелось повидаться с Леночкой и было страшновато, а вдруг… Нет, нет, он верил — встреча должна принести надежду. И здесь помог Молчанов.

Шумный, многословный, он вел дело превосходно, умел распорядиться вовремя и ничего не забывал. Проводив нефтяников и обсудив с Бродовским причины неполадок биоизлучательных установок «фарфорового зала», он сам напомнил Бродовскому о его желании посетить «поля под стеклом» и вызвался проводить его до участков. Там он познакомил Бродовского с руководителем отдела, заведующим лабораториями, а когда в кабинет вошла Белова, собрался представить ей Бродовского, но его предупредили радостные возгласы Елены Андреевны.

Лена протянула Михаилу руку, не выразила никакого удивления по поводу того, что он вдруг приехал и сразу же заговорила с ним так, будто они расстались только вчера и сегодня встретились для делового разговора.

Бродовский рассказал о своих замыслах, о совете Зорина перебазировать группу в Славино и о том, что было бы неплохо поставить опыты на «полях под стеклом». Руководитель отдела выслушал радиофизика с интересом, однако его не очень, как видно, прельщала перспектива принять на опытные участки еще одну исследовательскую группу. Бродовский был достаточно дипломатичен, понимая, что эти вопросы будет решать руководство Центрального института, и сказал, что хотел только ознакомиться с условиями работы тепличного хозяйства. Руководитель отдела согласился на это и попросил Белову показать гостю «поля под стеклом».

К «полям» подъехали, когда уже стало темнеть. Машина остановилась у небольшого кирпичного здания, за которые начинались «застекленные поля». Они далеко раскинулись на пологом южном склоне. Входя сюда через кирпичную пристройку, казалось, что после морозной зимы попал в душистое ласковое лето. Под слегка наклонной стеклянной крышей тянулись ряды буйно разросшихся кустов помидоров, расцвеченных ярко-красными шарами спелых плодов. Между рядами то здесь, то там виднелись огородницы, собиравшие в плетеные корзины январский урожай.

Над «полями» уже было совсем темно. Холодно чернели над головой стекла крыши. Небольшие электрические лампочки на поддерживающих стеклянную кровлю колоннах бросали на «поля» желтый свет. «Интересно, где же знаменитое люминесцентное освещение?» — подумал Бродовский. Он уже хотел обратиться с этим вопросом к Лене, но не успел: сделав несколько десятков шагов по узкой дорожке между грядок, она подошла к возвышавшемуся среди зелени пульту и включила микрофон.

— Преобразовательная? Дайте напряжение третьему участку. — Белова выключила рубильник, и лампы, так безуспешно боровшиеся с темнотой, погасли. Только на пульте люминесцировали нежно-зеленым светом приборы.

Но вот откуда-то постепенно появляется свет. Непонятно, откуда льются его потоки, заполняя все пространство над «полями» ярко-белым спокойным сиянием. Казалось, кто-то невидимый, могучий вливает в темный воздух светлые струи, и сам воздух начинает светиться. Не остается теней, свет пронизывает все уголки «полей». Растения ожили и затрепетали, переливаясь всеми оттенками зеленых листьев, краснея гроздьями спелых плодов.

— Леночка, ведь это великолепно!

— Подождите, самое интересное впереди!

Елена Андреевна посмотрела на приборы, сделала переключение на пульте, и все преобразилось. Все пронизывается золотистыми тонами так, как это бывает, когда в ранний вечерний час над раскаленной за день степью нависает знойная дымка. Заходит солнце, и уже не жгучее, доступное глазу, красное, оно повисает над горизонтом, заполняя все густым, как бы ощутимым багрянцем. Так и здесь, над рядами плодов, все заполняется нежным пурпуром. Но и это продолжается недолго: новое переключение — и красный свет сменяется золотистым, а вскоре в золоте появляются зеленоватые оттенки, затем они синеют, свечение становится чистым и нежным, и невольно вспоминается радостное предрассветное небо, каким оно бывает в звонкие дни весны. Кажется, открылись необъятные просторы, нет больше и стеклянной крыши над этим зеленым царством, повеяло, утренней прохладой.

Но это не только кажется.

— Вместе с этим свечением, — объяснила Лена, — я включила установки кондиционирования воздуха. Мы выращиваем растения не в душной «тепличной» атмосфере. Мы имеем возможность давать им свет не только нужного качества, нужного спектрального состава, но и, сообразуясь с потребностями растений, даем им сколько угодно воздуха нужного состава. На наших участках поддерживается не только нужная температура и влажность воздуха, но и регулируется содержание в нем углекислоты и кислорода.

С плодовых участков перешли на ягодные, затем на участки тропических культур и, наконец, на опытные. Здесь были делянки Беловой. Первые, еще робкие растеньица только начинали выклевываться из земли. Лена низко наклонялась над ними, любовно касалась их ловкими, умелыми пальцами и о каждом из них говорила как о прародителе будущих поколений растений, о родоначальнике новых, еще не виданных форм.

Михаил внимательно слушал Лену, но при всей своей любви к зеленым носителям жизни не умел разделить ее восторгов. Радиофизик жил в нем настолько прочно, что он еще не умел видеть в слабеньком, едва пробивавшемся к свету росточке всего того, что видела Лена, да и не старался. Для него было вполне достаточно видеть Леночку. В белом аккуратном халатике, освещенная волшебным светом, заливавшим «поля», она была особенно хороша. И хорошо было идти с нею рядом в этом зеленом пахучем царстве, и хорошо было слушать ее голос, хорошо было думать о ней, надеяться.

— Лена!

— Да, Михаил? — Белова посмотрела на его сияющее любовью лицо, и ее глаза потемнели, сузились. — Ты мне что-то хотел сказать?

— Я хотел… хотел спросить… спросить, как у вас проводится контроль количества гормонов, вырабатываемых растениями на свету…

Лена несколько минут молчала и только потом ответила Михаилу, но в ее голосе уже исчезли восторженные нотки.

— Теперь, если хочешь, пойдем в лабораторию.

— Пойдем, — со вздохом ответил Бродовский.

В лаборатории тепличного хозяйства, кроме лаборантов, находилось еще несколько сотрудников отдела. Пришли огородницы, закончившие вечернюю смену. Начались расспросы о Москве, о работах в Центральном институте. Бродовский рассказал о своем стремлении научиться управлять образованием биоксина в клетках растений, о неудачах, о поисках новых путей.

— Мы опробовали весь диапазон частот нашей аппаратуры, — заканчивал Бродовский, — но анализы не показали увеличения содержания стимулятора роста — биоксина. Осталось одно: проверить, существуют ли в природе электромагнитные колебания, дающие старт реакциям образования биоксина. Но как найти эти лучи? И вот, когда я «заблудился», — пошутил Бродовский, — и попал на станцию метро «Ботанический сад», я подумал, что надо попробовать выращивать растения без солнца. Я вспомнил, что здесь, в Славино, вы пользуетесь искусственным источником лучистой энергии и тогда же подумал, нельзя ли эти эксперименты поставить у вас.

Тут же в лаборатории приступили к наметкам плана проведения опытов. В своих неожиданных слушателях Бродовский нашел прекрасных помощников. Молодежь увлеклась его идеями.

Не обошлось, конечно, и без шуток: девчата хохотали, представляя, как на полях будут расти древовидные папоротники, шутливо спорили, не разведутся ли в них мастодонты и мамонты, но шутки только оживляли деловую беседу.

Душистое, сияющее лето осталось за стеклянной дверью. Впереди покрытая снегом степь. Она сливается с темнотой горизонта. До Славино недалеко — город угадывается за низкими холмами, в том месте, где затянутое тучами желтовато светится небо. Вот уже показались весело перемигивающиеся в морозном воздухе огоньки. Еще с полкилометра — и появятся залитые светом корпуса филиала.

Лена и Михаил шли медленно, изредка перебрасываясь словами. Накатанная снежная дорога то темнеет, то озаряется голубоватым светом время от времени выглядывающей из-за туч луны.

Тишина.

Легко дышится на воздухе, прозрачном, пронизанном иголочками морозца, и хочется идти долго-долго, хочется много сказать…

— Лена!

— Да, Миша? — ее голос прозвучал особенно нежно в чистом, звонком просторе. А может… это только показалось…

— Хорошо здесь!

— Ты решил?

— Да! Решил, Лена. Завтра же еду в Москву. Поставлю в дирекции института вопрос о проведение опытов в тепличных хозяйствах…

— И?

— Сюда! К вам, в Славино!.. Надолго.

Лена молчала. Вокруг искрился радостный нетронутый снежок, плавными волнами уходящий к далекому горизонту. Ничто не нарушало спокойного однообразия заснеженной степи, только впереди, у дороги, показался маленький, сверкавший под луной холмик. Михаил вспомнил вечер в клубе, скованную льдом реку и по-детски осветившееся счастьем лицо Лены, когда она увидела ледяной «домик».

— Миша, — остановилась Лена. — Миша, ты помнишь?

Михаил взял ее за руки и долго смотрел в темные, припущенные на ресницах инеем глаза.

— Леночка, я все помню!

События развивались так, что накопленные материалы по «браунвальдскому делу» и по «сентябрьской» эпидемии энцефалита необходимо было обсудить на авторитетном совещании. Особая настороженность возникла после сообщения Ливенцова и обследования больных моряков в клинике Пылаева. У них симптомы были значительно менее выражены, чем у людей, побывавших в свое время в Браунвальде, но не оставалось сомнений: причина болезни одна и та же влияние излучения.

Напрашивалась мысль — нет ли связи между Браунвальдом и Порто-Санто? К чему готовились в Браунвальде — было ясно. К чему же готовятся там, где в двадцати семи пунктах наблюдались явления, очень схожие с браунвальдскими?

Во что же выльются эти события? Этот вопрос не мог не интересовать советских ученых.

К назначенному часу в обширной приемной Сибирцева начали собираться участники совещания. Егоров вошел в приемную, стараясь быть незамеченным. Он был взволнован и бледен настолько, что его рыжеватые веснушки выступали на лице особенно четко.

— Что, Петр Аниканович, волнуетесь? — спросил его Титов.

— Я? — Егоров привычным жестом поправил очки. — Я не волнуюсь. Собственно, почему я должен волноваться?

— Вы же сегодня основной докладчик.

— Ах, это…

— А вас беспокоит другое? — Титов пристально посмотрел на маленького Егорова, одетого в хороший, но мешковатый костюм. Тот отвел глаза и растерянно переспросил:

— Я не понимаю, что другое?

— Свидание в библиотеке.

— Какое свидание? — в этом вопросе было больше испуга, чем недоумения, которое хотел разыграть Егоров. Титов взял его под руку и отвел в дальний угол приемной.

— Петр Аниканович, совещание обещает быть ответственным, и я хочу немного успокоить вас. Ведь я понимаю, тревожит вас эта история с листочком сплава.

— Иван Алексеевич, так вы знаете?

— Успокойтесь, мой друг, — мягко улыбнулся Титов, — я все знаю.

— Мне сказали, что даже с вами нельзя…

— Правильно. До поры до времени вы ни с кем не должны были говорить об этом, а теперь…

— Значит, вы знали, что я должен был пойти на это свидание?

— Знал. Капитан Бобров, советовался со мной, прежде чем поручить это дело вам.

— Я так хотел поговорить с вами! Хорошо, что теперь уже можно. Вы не представляете, сколько я пережил в эти дни. Я даже переставал верить капитану Боброву, а посоветоваться ни с кем нельзя. У меня закрадывалось сомнение: а вдруг и Бобров… Подумайте, секретнейший сплав отдать в руки явного врага! Иван Алексеевич, как я рад, что…

— Давайте сядем, Петр Аниканович. Я расскажу вам кое о чем.

Титов и Егоров присели на диван, в стороне от собравшихся. Титов закурил папиросу и только после того, как затянулся несколько раз, заговорил:

— Прошлым летом, как вы знаете, я был в Петровском. Вместе с Бобровым. Он занимался расследованием этой истории с Никитиным. О ней вы все знаете. Так вот, помню, в один воскресный день сотрудники филиала отправились на рыбалку. Меня снедало нетерпение поскорее распутать всю эту загадочную историю, а капитан преспокойно целый день ловил рыбку. Откровенно говоря, меня злило это. Казалось, нельзя терять ни минуты, а тут этакое нудное времяпрепровождение. Да, рыболов он заядлый, но оказалось, что рыбалка-то ему и помогла. Понял я это только недавно. Теперь он встречает меня и не без ехидства спрашивает: «Что, клюнуло?»

— Иван Алексеевич, — Егоров глянул в добродушно-хитроватое лицо Титова, — да не томите же. Расскажите, наконец, в чем дело.

— А вы разве до сих пор не поняли?

Егоров усиленно замигал близорукими глазами, быстро поправил очки и пожал плечами.

— Ничего не понял.

— Не поняли! А сами, простите, послужили удочкой. Рыболов-то наш мудрым оказался. Когда вы сообщили ему, что вами как сотрудником, занимающимся «загадкой Браунвальда», заинтересовалась подозрительная личность, он решил через вас пустить приманку — листочек сплава. На приманку клюнули. Листочек пошел по цепочке, и вся цепочка начала излучать. Шпионы стали мечеными, наши приборы помогли их выловить. Выяснилось, что работали они… — лицо Титова стало строгим, — работали на Эверса. Теперь отлегло?

Егоров удовлетворенно кивнул, заулыбался, но тут же стал серьезен.

— А ведь «рыбалка», задуманная капитаном, была рискованной.

— Почему?

— А вдруг листочек сплава каким-нибудь образом ускользнул бы и попал туда… к Эверсу?

— Это было исключено. Листочек, который вам вручил капитан Бобров, радиоактивен, интенсивно излучает, но это, конечно, не секретный сплав БФВ.

Егоров жадно выспрашивал у Титова все подробности, о которых тот только знал, оживился, повеселел. Вскоре к ним присоединился капитан Ливенцов, тоже приглашенный на совещание. Капитан рассказал о своем посещении клиники, где были его моряки, показал составленные им к выступлению заметки.

Пришел профессор Сибирцев и пригласил собравшихся в кабинет. Резниченко отсутствовал. Директор института был даже доволен — не внесет сумбура в серьезное обсуждение, не будет разглагольствовать о своем проекте защиты.

Директору института в свое время нравилась пылкость молодого ученого, упорно отстаивающего свою идею проекта защиты от электромагнитной агрессии. Казалась привлекательной и смелость выбора своего, самобытного пути, правда, до последнего времени сберегаемого им в глубочайшей тайне. Только потом, когда проект рассмотрела правительственная комиссия, Сибирцеву стало ясно, что Резниченко выбрал легкий путь. Защитные каски! Нелепо. Если уж начнется борьба в эфире, если страна подвергнется электромагнитному вторжению, то способы борьбы должны быть другими — активными и мощными. В начале своих исследований академик Зорин предложил систему глушителей, которые могли сбить работу излучателей противника. Это предложение легло в основу «Защиты 240». Само собой разумеется, что тема эта была совершенно секретной, Резниченко своим проектом занимался «любительски», не мог, да и, кажется, не хотел знать о том, что уже сделано в этой области. Теперь, когда возникло опасение, не затевается ли действительно какая-нибудь авантюра, Резниченко начал «козырять».

— Мы попросим вас, Петр Аниканович, — открыв совещание, обратился Сибирцев к Егорову, — сделать сообщение о собранном вами материале.

Егоров встал за кафедру, справа от которой почти во всю стену обширного директорского кабинета висела карта. Коротко, но очень обстоятельно доложил о собранных им материалах. Он начал с Браунвальда и закончил Порто-Санто — одним из двадцати семи пунктов. Случай с моторной лодкой проливал свет на многое. Теперь уже можно было точно охарактеризовать качество лучей, применявшихся и в Браунвальде и в Порто-Санто.

После Егорова выступил капитан Ливенцов.

Собравшиеся с напряженным вниманием выслушали оба сообщения и приступили к вопросам.

В самый разгар совещания вошел Резниченко.

— Федор Федорович, я прошу извинить меня за опоздание. Мне пришлось задержаться. Получен чрезвычайно интересный материал. — Резниченко волновался, говорил отрывисто, поглядывая то на Сибирцева, то на товарищей, которые сидели за длинным столом, накрытым зеленым сукном. — Смотрите, — показал он несколько листков бумаги, — смотрите! Это то, чего я боялся, что я предвидел, что подтверждает мои опасения. Это должно заставить и вас, Федор Федорович, задуматься и поддержать мой проект защиты. Я знаю, вы тоже являетесь его крайним противником, и вы…

— Сергей Александрович, — лицо профессора постепенно наливалось кровью. — Вы как будто слишком взволнованны. Не кажется ли вам, что сейчас не время…

— Нет, именно сейчас время! Это то, — продолжал Резниченко потрясать бумагами, — что подтверждает мою правоту. Смотрите, вот текст выступления в Юнайтед Холл американского астронома профессора Джемса Кларка. Читайте!

11. Космическая катастрофа

Сплин, одолевший Диринга во Флориде, слетел с него, как только он окунулся в деловую жизнь Нью-Йорка. Диринг поселился в отеле «Ритц Карльтон», здесь же он вел и все свои дела: его участие в организации «Новой бериллиевой» должно было оставаться тайной, поэтому ему нельзя было появляться в южной части Манхэттена. Официально существовало предприятие по выпуску тонкого листового проката из специального сплава. Назначение проката и рецепт сплава составляли секрет фирмы. Через подставных лиц было проведено вложение основного капитала, и никто из немногочисленных сотрудников фирмы (даже управляющий) не знал, кто является ее подлинным хозяином. О связи Диринга с «Новой бериллиевой» было известно лишь одному человеку, который располагал доверием Диринга и оформлял все необходимое на бирже. В сумрачном ущелье небоскребов, именуемом Уолл-стрит, по соседству с банкирской конторой «Дж. Пирпойнт Морган энд компани» возвышалось громадное здание фондовой биржи. Поседевший на маклерских операциях Метью Гойлет был здесь своим человеком.

В операционном зале, уставленном рядами будок-конторок, царил невообразимый шум: бесконечные телефонные звонки сотен аппаратов, щелкание телетайпов, печатающих бюллетени с последними котировками, выкрики маклеров, заключающих сделки лично и по телефону. Помимо своих повседневных дел, Гойлет внимательно следил за тем, как биржевые дельцы реагируют на появление «Новой бериллиевой».

На стене операционного зала одна другую сменяли надписи о выдающихся биржевых событиях. В них ничего не упоминалось о «Новой бериллиевой». Гойлет был доволен: Диринг — его новый клиент — требовал, чтобы появление на свет «Новой бериллиевой» прошло на бирже без шума.

В те дни никто, даже самые осведомленные дельцы, не мог предположить, что создание этого акционерного общества являлось началом чудовищного мероприятия, которое будет потрясать впоследствии виднейшие финансовые, промышленные и торговые корпорации. При этом даже Гойлет, единственный человек, знавший о настоящем хозяине «Новой бериллиевой», не подозревал о ее действительной цели и причастности к ней Эверса.

Диринга радовало начало дела.

Алчный огонек, не угасавший в таком уравновешенном и воспитанном человеке, каким все считали Диринга, разгорался все сильнее и сильнее. Эверс втянул его в несомненно блестящую авантюру. Незаметно для самого себя, подчиняясь скорее жадному инстинкту, чем голосу разума, он все больше и больше проникался привычным азартом.

Несколько деловых встреч за завтраком, несколько веских слов, вовремя сказанных «сильным мира сего» в мимолетной беседе, и главное — усиленная рекомендация акций «Бериллиевой» самым близким людям привели к значительному увеличению первоначального капитала.

Диринг не упускал из виду и другое. Эверс — человек энергичный. На пути к достижению цели он не посчитается ни с чем и ни с кем. У него на побегушках не только ребята Клифтона, но и сам Клифтон, который не без основания может считаться королем темных дел. Это хорошо и необходимо, конечно, раз уж затевается большая игра. В конце концов не беда, если кое-кого придется убрать, чтобы не путался под ногами и не мешал, но…

Интересно, давно ли он знает этого темных дел мастера? Впрочем, Диринга больше интересовало, хорошо ли «мастер» знает Эверса.

При первом же удобном случае Диринг связался с Клифтоном, выяснил, сколько платит ему Эверс, и, гарантировав против этого двойную оплату, приказал Клифтону не спускать глаз с… Эверса.

Но этого было мало. Диринг понимал: если затея Эверса удастся, то он сможет приобрести уж слишком большую власть. А став более сильным, он может приступить к устранению не только… Дирингу стало страшновато от мысли, что он и сам может попасть в лапы своего друга.

«Нет, нет. Если уж ввязываться в это дело, — решил Диринг, — если уж действовать вместе с Эверсом, то надо владеть его же методами. А значит, прежде всего надо узнать, каким образом можно взять его в руки».

Этот вопрос мучил Диринга до тех пор, пока он не нашел на него ответа. Диринг знал о серой книжке Эверса, знал о его привычке заносить в нее все самое основное, самое сокровенное. В этой его памятке, очевидно, сконцентрировано все. Все его замыслы, все расчеты и распоряжения и, наверное, даже такие, которые совсем не плохо было бы иметь в руках… На всякий случай… На тот случай, когда вдруг понадобится прижать Эверса…

Кто может помочь достать эту книжку? Клифтону уже дано такое задание, но этого может оказаться мало… Всегда около Майкла трется эта мерзкая личность, этот скользкий и очень неприятный молодой инженер…

Вести переговоры с ним было противно, конечно, но дело есть дело, и Диринг успокоился только тогда, когда уплатил Хьюзу приличную сумму.

Из Майами Эверс выехал в Нью-Йорк вместе с Дирингом. Пока Диринг занимался организацией «Новой бериллиевой», Эверс должен был уладить все необходимое с Джемсом Кларком. Джемс Кларк подходил для выполнения задуманного мероприятия как нельзя лучше. Эверс лично знал знаменитого астронома и с удовольствием думал о том, что этот ученый менее щепетилен, чем Крайнгольц. Эверс был уверен в том, что Кларк, почуяв возможность получить солидную пачку акций, наверняка согласится на его предложение. Но больше всего Эверса устраивало то, что Джемс Кларк известен широкой публике.

Когда чье-нибудь имя вдруг появляется в газете и даже в течение небольшого отрезка времени не сходит с ее страниц, этого уже достаточно для делового успеха. Говорят: «человек сделал свое паблисити!» Редко кто из действительно видных американских ученых «делал паблисити»: пресса была слишком занята погоней за сенсацией. Джемсу Кларку повезло — его последнее открытие в области астрономии подхватила «большая» пресса.

Портреты Кларка в течение нескольких дней печатались в газетах, и хотя пресса так же неожиданно прекратила, как и начала печатать статьи о Кларке, Эверс знал — публика все еще помнит имя Джемса Кларка. В серой книжке Эверса появилась деловая запись:

«Предложить Кларку сто — сто пятьдесят тысяч. Судя по его способам пробивать себе путь в научном мире — должен клюнуть».

Но тут же Эверс подумал, что сто пятьдесят тысяч не должны пропасть даром.

«Надо поручить Клифтону организацию вечного путешествия астронома в космосе. Что же, — вздохнул Эверс, — старик не должен быть в претензии: его призвание быть ближе к звездам. Ему может не понравиться, что гонорар за свое выступление он, конечно, так и не успеет получить. Ничего не поделаешь — здесь доллары нужнее, а с таким грузом туда еще никого не пускали».

Несколько дней понадобилось Эверсу на ознакомление с последними достижениями астрономии, занимающейся радиоизлучением Солнца и звезд. Космические тела излучают не только световые, видимые глазом электромагнитные колебания, но и целую гамму колебаний, воспринять которую могут только радиоприборы. Если земная атмосфера достаточно прозрачна для видимых, частично ультрафиолетовых и инфракрасных лучей, то другие электромагнитные колебания ею почти целиком поглощаются. Через атмосферу может прорваться сравнительно узкий диапазон волн, длиной от сантиметра до пятнадцати метров.

В начале тридцатых годов было обнаружено, что излучаемые космическими телами радиоволны достигают поверхности Земли. Тогда десятки ученых во всем мире занялись изучением «сигналов», «посылаемых» мировым пространством на Землю. Оказалось, что радиоволны излучает вся полоса Млечного пути, что максимум излучения дают созвездия Лебедя и Кассиопеи. Ученые установили огромную интенсивность излучения Солнца, которое увеличивается в сотни тысяч, иногда даже в миллионы раз с появлением на нем пятен. Но самым интересным, пожалуй, было открытие «радиозвезд» — этих таинственных космических тел, которые удалось обнаружить, но о механизме этого излучения пока еще ничего не знали.

За последние годы, когда Эверс не имел времени и надобности следить за всеми достижениями науки, астрономы сделали много новых открытий. Но Эверса радовали не эти открытия, а то, что до сих пор было много необъяснимых явлений. Недостаточно совершенная радиоаппаратура — вот, очевидно, причина многих тайн и загадок.

«Прекрасно, — потирал руки Эверс, — чем больше неясного в науке, тем легче будет провести „бум“, а что касается „Смерча“, то там дело будет говорить само за себя!»

В последних работах английского ученого М. Райла, занимающегося радиоастрономией, Эверс тоже не нашел ничего такого, что могло бы помешать ему в осуществлении его затеи. Эверс окончательно успокоился.

Особенно внимательно он ознакомился со всем новым, что было в литературе об излучении межзвездного газа. В мировом пространстве обнаружены огромные «облака» чрезвычайно разреженного водорода. Под влиянием ультрафиолетового излучения горячих звезд водород ионизируется и является источником радиоволн.

Эверс вспомнил бессонную ночь в отеле после совещания. Да, был момент, когда он считал, что все погибло. Можно было, конечно, пробовать добиваться содействия других монополистических групп, но к чему бы это привело? Слишком большой круг людей оказался бы втянутым в дело, которое во всех случаях должно было оставаться секретным, а результат мог быть только один — отказ! Увлекшись «агрессивно-технической» стороной дела, Эверс в своих изысканиях забыл о главном: прибыль! Он вспомнил, как сидел у распахнутого в южную ночь окна, как мерцали над океаном и яркие, и едва видимые звезды. Они изливали на Землю слабый, едва заметный свет. Но ведь наряду с потоками видимых лучей звездные облака посылали и радиоволны. Облака излучали, не давая видимых лучей. Из далеких глубин космоса льются радиоволны. Но ведь могут появиться лучи, которые… Кто может додуматься, что они искусственно вызваны генераторами? Все непосвященные несомненно примут их за космическое излучение.

Да, да, космическое излучение!

Межзвездные облака!

Так оформилась идея. Теперь настало время ее осуществить.

Эверс отправился к Джемсу Кларку в Мэлфордский университет, подобрав все необходимые материалы. Прошли годы, а Кларк почти не изменился с момента их последней встречи. Высокий, чуть сгорбленный, с головой как бы сплюснутой с боков и немного вытянутой вверх, он, казалось, все время хотел протиснуться в какую-то щель. Это впечатление усиливалось от его вытянутого носа, отброшенных назад косм темных волос и манеры ни на секунду не оставаться неподвижным, спокойным. Когда он подходил поздороваться, — слегка сгибался, далеко протягивая вперед свою узкую, холодную, липкую руку. После пожатия оставалось впечатление, что вы подержались за рыбий хвост.

— Я очень рад вас видеть, мистер Эверс. Что побудило вас посетить наш университет?

— Если я скажу вам, что перекрыл пятьсот миль от Нью-Йорка сюда только для того, чтобы поздравить вас с назначением на пост президента университета, вы мне все равно не поверите. Не так ли?

Кларк не совсем понял Эверса, но на всякий случай решил хихикнуть: он давно не видел Эверса и не знал, каково теперь положение молодого человека — проситель перед ним или, быть может, власть имущий человек.

— Очень приятно, мистер Эверс, очень приятно. Господь бог хранит вас, и вы все еще выглядите молодцом. Да, впрочем, и лет вам не так уж много. Преуспеваете?

Кларку не терпелось определить положение Эверса и решить, наконец, как вести себя с ним. Хотя Эверса немало забавляла манера Кларка держать себя, но он решил прямо приступить к делу.

— Я приехал сюда, профессор, чтобы предложить вам сто тысяч долларов за одно выступление по радио.

Если несколько минут тому назад Кларк раздумывал, каково общественное положение Эверса, то теперь перед ним возникла новая загадка: в здравом ли уме его посетитель?

— Я не совсем понимаю, — осторожно начал Кларк, — мне кажется, что никто еще не получал ста тысяч за одно выступление по радио.

— Вы правы, — спокойно отвечал Эверс. — Вы правы. Еще никто не получал. Вы будете первым, если захотите. Ваше имя знаменитого американского астронома не так давно прозвучало на весь мир. Но дело не в этом. Дело в том, с каким сообщением вы должны выступить. Вы должны будете, ссылаясь на ваши последние открытия, сообщить, что через четыреста сорок дней наступит конец света.

Теперь для Кларка не оставалось сомнений — перед ним был сумасшедший. Он изменил своей привычке беспрерывно двигаться и окаменел в кресле. Эверс наслаждался его испугом.

— Шутки в сторону, профессор, — Эверс расстегнул портфель и выложил на стол аккуратно сложенные записки. — Сообщение, которое хотелось бы, чтобы сделали именно вы, действительно несколько похоже на предсказание о светопреставлении, но оно лишено и тени какой-либо бессмыслицы. Я попрошу вас, профессор, ознакомиться с этим материалом и не позже, чем завтра дать ответ: приемлемо ли для вас мое предложение.

Кларк вновь приобрел способность двигаться: Эверс, кажется, рассуждал вполне нормально.

— Итак, вот здесь, — Эверс отложил пачку листков, отпечатанных на машинке, — полный текст вашей речи. Здесь радиотехнические расчеты. Они, как вы поймете, не должны стать известны кому бы то ни было. Я даю их только вам, чтобы вы убедились в технической обоснованности задуманного. Должен оговориться, профессор, что даже вам, хотя вы и будете считаться автором этого открытия, я не вправе рассказать о конечной цели предприятия.

Кларк успокоился — Эверс здоров. Тон его достаточно солиден и напоминает ему его попечителя. Следовательно, Эверс принадлежит к числу людей, с которыми необходимо считаться. Кларк пообещал Эверсу рассмотреть материалы и завтра же принять то или иное решение.

— Что касается оплаты за ваше участие во всем этом, — уже прощаясь говорил Эверс, — то она будет произведена акциями компании «Новые бериллиевые сплавы». Если вас не очень устраивает сумма, о которой я упомянул в начале нашей беседы, то мы, я думаю, сможем несколько увеличить ее, ну, скажем, — Эверс подумал немного, — скажем до ста пятидесяти тысяч долларов, не больше. Итак, до завтра, профессор.

Не без волнения Эверс провел сутки до следующей встречи с астрономом. Конечно, Кларк более покладист, чем Крайнгольц, но все же он понимал — предложение его было слишком необычным и могло смутить любого человека. И действительно, предложение Эверса привело Кларка в состояние сильнейшей растерянности. Случай давал в его руки богатство и славу. Славу, пожалуй, такую, которой не имел еще ни один ученый в мире. Однако от всего этого попахивало преступлением, какого тоже не совершал, пожалуй, ни один человек в мире.

Всю ночь Кларк проверял расчеты Эверса и обдумывал, как ему поступить. Миновали сутки, а Кларк не принял твердого решения.

— Вы задали мне слишком сложную задачу, — встретил Эверса астроном.

— Надеюсь, вас смущает не моральная сторона вопроса в ее решении?

Кларк усиленно заерзал в своем кресле — Эверс показался ему слишком циничным.

— Я хотел бы уточнить некоторые обстоятельства.

— Прошу вас.

— Мощность излучения, как вы правильно рассчитали, будет невелика, и обнаружить это излучение смогут только особенно чувствительные приборы. Не так ли?

— Совершенно верно.

— Ну, в таком случае, имеется ли у вас уверенность, что этой мощности будет достаточно для того, чтобы произвести… э-э-э, — Кларк замялся и не сразу мог подобрать нужные слова (назвать вещь своим именем ему было страшновато), — …чтобы произвести желательный вам… физиологический эффект?

— Желательный нам эффект мы получим. Давно уже установлен факт необычайной чувствительности живых клеток к такого рода излучениям. Такая высокая чувствительность все еще не доступна самым совершенным приборам. Например, интенсивность митогенетического излучения ничтожна, но его уже достаточно, чтобы вызвать глубочайшие изменения в живых клетках.

Эверс рассказал Кларку о множестве опытов, проведенных в его лаборатории, показывал ему фотографии осциллографических наблюдений, но Кларк задавал ему все новые и новые вопросы. Эверс терпеливо отвечал на них.

Астроном уже давно убедился в серьезности проведенных разработок, но все еще продолжал обсуждение, не находя в себе мужества дать, наконец, ответ Эверсу.

— Значит, с сообщением надо выступить в самые ближайшие дни?

— Да, чем скорее, тем лучше. Опыты мы провели в прошлом году — с двадцатого по двадцать пятое сентября. В это же примерно время мы должны провести «бум» и в этом году. Мы назначаем его на двадцать третье сентября. Вы должны выступить через пятнадцать дней. Через шестьдесят дней ваше «предсказание» должно подтвердиться, а равно через год после этого, то есть через четыреста сорок дней, — смерч!

Кларк вздрогнул, услышав это страшное слово, и долго сидел молча, не решаясь взглянуть на Эверса.

— Я вижу, вам трудно прийти к какому-либо решению. Мой вам совет — не упускайте из виду, что ваше имя мы покупаем за сто тысяч долларов.

— Сто пятьдесят, — быстро поправил Кларк, оживляясь.

Эверс улыбнулся: он понял, что Кларк решился.

Уладив все с Джемсом Кларком, Эверс покинул небольшой город, где находился Мэлфордский университет, и поспешил в Чикаго.

От отеля на Мичиган-авеню, где он остановился, до резиденции Мэркаунда — короля прессы — было недалеко, и Майкл отправился пешком. Миновав мост через Чикаго-ривер, он остановился на набережной, рассматривая колоссальную башню-небоскреб.

«В этом здании, — размышлял Эверс, — люди впервые узнают о тех грандиозных событиях, которые вскоре должны потрясти мир. Отсюда по всему свету разнесется весть о надвигающейся на человечество катастрофе».

Эверс постоял перед резиденцией короля печати еще несколько минут и затем решительно направился к главному подъезду. Лифт-экспресс без остановок домчал его на двадцать первый этаж.

Мэркаунд был подготовлен к визиту Эверса. Телефонный звонок из Нью-Йорка от самого Хэксли что-нибудь да стоил! Благодаря этому перед Эверсом немедленно открылись двери кабинета Мэркаунда.

Громадная туша, облаченная в безукоризненно сшитый костюм, восседала за неестественно большим полированным столом. Стол был совершенно пуст, если не считать стоящей на нем скульптуры Генри Мурра — нелепого сочетания подъемного крана с голой женщиной.

Полосатый свет, лившийся из большого, задернутого жалюзи окна, действовал на посетителя, входившего в этот необъятных размеров кабинет, раздражающе. Кабинет подавлял своей пустотой и, очевидно, этим и претендовал на некую оригинальность.

— Я очень занят. Выкладывайте свое дело поскорее, если вы уверены, что оно непременно требует моего личного вмешательства. Хочу предупредить вас, — Мэркаунд перевалил сигару в другой угол рта, — если вы намереваетесь дать объявление о пропаже вашей любимой собачки, то отдел объявлений внизу. Второй этаж.

Вместо ответа Эверс протянул Мэркаунду записку — «На Эверса стоит потратить 10 минут. Хэксли».

Мэркаунд смягчился.

— Садитесь. Надеюсь, старина Джодди чувствует себя довольно сносно, не так ли? — спросил Мэркаунд, вертя в руках записку Хэксли.

— Да, сэр, вполне. Он ведь говорил вам об этом, когда звонил по телефону из Нью-Йорка.

— Ага, вы в курсе нашего разговора. Тем лучше для вас. Так что вы хотите от прессы?

— Очень немного, сэр. Я хочу, чтобы вся пресса, так или иначе контролируемая вашим концерном, поддерживала любые начинания вновь созданной компании «Новые бериллиевые сплавы». — Туша зашевелилась в кресле и попробовала издать какой-то звук, но Эверс не дал опомниться Мэркаунду и продолжал. — Более того, скажу вам прямо: прессу необходимо целиком поставить на службу того грандиозного мероприятия, в котором заинтересована компания.

Мэркаунд свистнул — он был мастер свистеть, впрочем, этому способствовала акустика его кабинета.

— Скажите, старина Хэксли не ошибся, вручая вам эту записку?

— Нет, сэр, Хэксли не ошибся, давая мне эту записку, как не ошибся, я думаю, адресуя ее именно вам. Так вот, еще никто в стране, да и во всем мире, не знает о том грандиозном событии, которое в скором времени потрясет человечество. Мы позаботимся о том, чтобы ваш концерн первым, заметьте себе — первым, получал все материалы, касающиеся его. К сожалению, пока я не имею права посвятить вас в подробности дела. Могу только дать вам совет. И если вы ему последуете, вы сможете сделать деньги. Соберите подходящих писак и поручите им немедленно состряпать побольше книжек типа Конан-Дойлевского «Отравленного пояса». Пусть побольше кричат о космических катастрофах, столкновениях, лучах смерти и прочих ужасах, подстерегающих нашу планету. Не стесняйтесь тиражами. Если к нужному моменту ваш концерн первым сумеет подготовить все это к печати — гарантирован сбыт десятков миллионов экземпляров. Рекомендую не зевать, а там, конечно, дело ваше. Я созвонюсь с вами, и если вы не подготовитесь, материал попадет в руки другого концерна — вашего конкурента. — Эверс посмотрел на часы. — Я не занял у вас больше десяти минут.

— Должен признаться, еще ни один человек не разговаривал в этом кабинете подобным образом.

— Может быть, но учтите, сэр, что еще ни один человек не приходил к вам с таким важным предложением. Кстати, о направлении книг: ваши сотрудники могут получить подробные инструкции в управлении «Новой бериллиевой», сто двадцать восемь, Брод-стрит, Нью-Йорк. К первому сенсационному сообщению вы должны быть готовы ровно через десять дней. Я позвоню вам, и вы пришлете корреспондентов.

После ухода Эверса Мэркаунд несколько минут сидел неподвижно в своем кресле. Все было слишком непонятно, но старый газетчик уже учуял сенсацию.

Пододвинув микрофон, Мэркаунд распорядился вызвать к себе писателей.

По возвращении в Нью-Йорк Эверс убедился, что Мэркаунд заинтересовался его предложением — газетчики осаждали «Новую бериллиевую». Самые пронырливые из них упорно старались выведать, какое же именно событие должно потрясти мир. Они тщетно атаковали сотрудников «Новой бериллиевой» — ведь кроме Эверса никто не знал истинной роли вновь созданной компании. Однако Эверс с удовольствием отметил появление в газетах заметок следующего типа:

«На бирже отмечено необычайное повышение акций недавно созданной компании „Новые бериллиевые сплавы“. Самые видные биржевые дельцы в настоящее время не могут еще составить определенного мнения об этой компании: то ли это кем-то раздуваемая игра на повышение, которая неизбежно должна кончиться крахом фирмы и разорить вкладчиков, то ли здесь кроется тайна, сулящая процветание новому начинанию.

Наиболее удивительно то, что продукция этой фирмы — тонкий листовой материал (кстати сказать, чрезвычайно дорогой, так как в его состав входят редкоземельные металлы) — не имеет пока никакого спроса и лежит на складах фирмы в громадном количестве. Фирма имеет представительства во многих странах. Несмотря на отсутствие сбыта, акции компании непрерывно растут».

«Акции „Новой бериллиевой“ поднялись еще на несколько пунктов».

«Спрос на акции „Новой бериллиевой“ возрастает изо дня в день».

«Наиболее процветающее предприятие! Необычайный рост спроса на акции „Новой бериллиевой“, в то время как большинство предприятий страны ощущает влияние спада, вызывает недоуменные вопросы у деловых людей самых различных направлений…»

Еще не все было подготовлено к сенсации!

Писатели получали в конторе на Брод-стрит достаточно ясные указания о направлении своих «трудов». Эверс давал им понять, что любая наскоро изготовленная стряпня, трактующая о космических катастрофах и о близкой кончине мира, через несколько дней будет пользоваться небывалым спросом.

Очень скоро шумиха вокруг совершенно невероятного, но еще толком никому не известного события, докатились до Голливуда и к числу осаждавших Эверса продажных писак прибавились толпы не менее продажных сценаристов и режиссеров. Эверс прекрасно учитывал, какими громадными возможностями располагает кино, и не жалел времени на то, чтобы подсказать, какого именно толка нужны фильмы.

Вслед за сценаристами к Эверсу устремились более крупные кинодельцы.

— Ужас! — втолковывал им Эверс. — Вы понимаете, ужас, животный страх перед всеуничтожающим космическим излучением должен охватывать зрителя ваших фильмов. Спешите! Спешите со съемкой подобных фильмов. Через несколько дней они будут пользоваться таким успехом, который еще никогда не выпадал на долю кинобоевика. Раскопайте старые фильмы на эту тему. Размножайте их в тысячах экземпляров и рассылайте по всему свету. Деньги потекут к вам потоком.

Мэркаунд был взбешен. Все его усилия разузнать, в чем, собственно, дело, не привели ни к чему. Самые пронырливые из его корреспондентов возвращались ни с чем. Сотрудники докладывали Мэркаунду о газетчиках из конкурирующих концернов, также чуявших в воздухе сенсацию. Мэркаунд негодовал, он не мог поверить никому из своих помощников, что невозможно разузнать подробностей, и сам выехал в Нью-Йорк.

— Вы немного поспешили, Мэркаунд, — встретил его Эверс, — ведь я условился о телефонном разговоре с вами через десять дней. Осталось еще два дня. Но раз вы приехали, давайте займемся делами.

Сообщения Диринга из Вашингтона были хорошие.

— Итак, Мэркаунд, ваши газеты могут завтра сообщить о выступлении астронома профессора Джемса Кларка в помещении Юнайтед Холл.

Эверс сдержал свое слово — концерн Мэркаунда стал первым получать информацию и имел гранки еще до выступления Кларка.

На следующий день после разговора Эверса с Мэркаундом газеты пестрели сенсационными заголовками:

«Выступление Джемса Кларка!»

«Джемс Кларк сделает сообщение о своем открытии!!»

«Выступление Джемса Кларка в Юнайтед Холл!»

«Сообщение профессора Джемса Кларка!»

«Наша планета войдет в полосу губительных лучей!!!»

Не только мэркаундовская пресса, но и часть вечерних выпусков газет, принадлежащих другим концернам, тоже сообщала о предстоящем выступлении знаменитого астронома. Корреспонденты выхватывали друг у друга каждое слово, так или иначе относящееся к предполагаемому выступлению ученого предсказателя. На страницах газет вновь замелькали портреты Кларка, печатались статьи о нем, перечислялись его заслуги, приводились мельчайшие подробности его биографии.

Выступление профессора назначалось на восемь часов вечера в помещении Юнайтед Холл, где могло разместиться сорок тысяч человек.

«Выступление Джемса Кларка будут транслировать все радиостанции страны! Слушайте радио!»

«Телевизионные центры организуют передачу выступления Джемса Кларка!»

«Смотрите телепередачи!!»

«Выступление профессора Кларка будет заснято на кинопленку!»

«Смотрите киножурналы!!!»

В день выступления Кларка Эверс спешил. Из своих Вестчестерских лабораторий он должен был заранее попасть в Юнайтед Холл. Когда он, наконец, закончил все дела и уже собрался вызвать машину, в кабинет вошел Френк Хьюз.

— Прошу прощения, сэр. Я только на две минуты. Вы, кажется, очень торопитесь?

— Да, да, Хьюз. Я должен как можно скорее попасть в Нью-Йорк.

Эверс был явно не расположен к разговору со своим помощником, но тот не обратил на это внимания и устроился в кресле перед письменным столом.

— Так спешите, значит? Уж не взволновало ли и вас сообщение газет о предстоящей кончине света? — Хьюз уставился на патрона своими водянистыми глазами, и тому на секунду стало не по себе от этого тяжелого, нахального, вопрошающего взгляда. «Что пронюхал Хьюз? Что он знает? О чем может догадываться?» — подумал Эверс. Взяв себя в руки, сухо сказал Хьюзу:

— Меня не интересует болтовня газет, Френк. А говорить с вами у меня сейчас нет времени.

— Как хотите, сэр, — медленно проговорил Хьюз, не поднимаясь с кресла, несмотря на то, что Эверс продолжал стоять и нервно постукивал пальцами по столу. — Мне казалось, что несколько слов, с которыми я хотел к вам обратиться, должны заинтересовать вас. Вы давно дружны с Юджином Дирингом?

— Послушайте, Хьюз!!

— Я могу уйти, сэр, — все так же медленно, и даже не пытаясь встать, продолжал инженер. — Но я считал, что вам должно быть известно о попытке вашего «друга» подкупить меня, чтобы я сообщал ему…

— Что?! — вскричал Эверс.

— …Чтобы я сообщал ему все, — растягивая слова, невозмутимо продолжал Хьюз, — все, что мне станет известно о вас, сэр.

Стараясь не показать своего удивления, Эверс спокойно опустился в кресло.

Хьюз знал о дружбе Эверса с Дирингом. Когда Диринг обратился к Хьюзу со своим предложением, подкрепив его солидной, суммой, у него прежде всего возникло подозрение: «А может быть, это Эверс через своего друга проверяет мою преданность?» Хьюз понял, что попал в опасное положение, и решил действовать. Эверсу он рассказал о Диринге, а Дирингу… Дирингу он рассчитывал достать заинтересовавшую его записную книжку во что бы то ни стало.

— Вы молодец, Френк, — довольно скоро нашелся Эверс. — Молодец! И вы не должны обижаться на нас с Юджином за эту маленькую проверку.

— О, сэр, я не буду на вас обижаться, — Хьюз попробовал изобразить на своем лице улыбку, — особенно если вы несколько увеличите мое содержание.

— Да, да, конечно, — поспешил ответить Эверс и потянулся к зазвонившему телефону. — А-а-а, мистер Крайнгольц! Добрый день!.. Прошу простить меня. Я не могу с вами побеседовать. Очень сожалею. Я сейчас уезжаю в Нью-Йорк.

Эверс осторожно опустил на рычаг трубку и на минуту задумался. «Крайнгольц. Как воспримет все Крайнгольц? Может быть, он догадается? Сопоставит ряд фактов и… Пожалуй, это большое упущение. С Крайнгольцем надо было уже давно покончить… Но как это сделать? — мучительно думал Эверс. — Как это сделать?»

Эверс совсем забыл о Хьюзе.

Решение пришло неожиданно. Простое, легко выполнимое, обеспечивающее полное спокойствие в дальнейшем. Он быстро вынул свою серую записную книжку, сделал в ней заметку и только тут обратил внимание, что, уставившись в одну точку своими отечными глазами, Хьюз все еще сидит в кресле и с невозмутимым видом потягивает сигарету.

«Эта еще погань начинает мешать всему», — со злобой подумал Эверс и подошел к сейфу.

— Ну что же, Хьюз, — Эверс плавно отворил тяжелую дверцу и стал искать нужный ему документ. — Вам действительно придется прибавить.

Двух минут, которые Эверс пробыл у сейфа, Хьюзу было вполне достаточно, чтобы взять со стола записную книжку Эверса и положить ее под угол ковра. Расчет Хьюза был прост, и он не находил его очень рискованным. В спешке Эверс забудет о книжке, и ее можно будет незаметно извлечь из-под ковра. Если он все-таки вспомнит о ней и начнутся поиски… Ну что ж, она найдется здесь же, в кабинете. Она могла и упасть, наконец…

Когда Эверс вернулся к столу, Хьюз с таким же невозмутимым видом все еще продолжал курить сигарету, но Эверс понял, что Хьюз попался и даже был доволен этим.

— Вы что, Стилл? — обернулся Эверс к двери, только сейчас заметив неподвижно стоящего слугу.

— Мистер Клифтон просил передать, сэр, что у него к отъезду все готово.

— Очень хорошо. Едемте, Хьюз.

— Я?

— Да, да. Если не ошибаюсь, Хьюз — это вы.

Хьюз недоуменно пожал плечами, вынул изо рта окурок сигареты, вмял его в пепельницу и поплелся к двери. Эверс неотступно следовал за ним до самой машины, стоявшей у подъезда.

— Садитесь! — указал Эверс на автомобиль и, заперев дверцу, вернулся к подъезду, у которого стоял молчаливый Клифтон.

— Вашим ребятам, Клифтон, придется пощупать этого парня.

— Хьюза?

— Чему вы удивляетесь? Хьюза. Он только что взял с моего стола мою записную книжку.

— Ого!

— Вы, надеюсь, сумеете получить ее обратно?

— О, сэр!

— Ну, а если… если у него все же не окажется моей записной книжки… Дело вот в чем, Клифтон. Парни, которые берут у меня мои записи, мне не нужны. Хьюз и так знает гораздо больше, чем это нужно знать одному человеку.

— Значит?

— Значит, он мне уже больше не нужен. Поезжайте. Я поеду с Джимом.

Эверс поспешно поднялся к себе в кабинет, раздосадованный тем, что вынужден был задержаться из-за Хьюза на целых пятнадцать минут.

«Каков подлец! А главное — нагл, нагл беспредельно. Хорошо, что внутренняя сторона дверцы сейфа отполирована, и я видел, как в зеркале, что этот идиот подложил книжку под ковер!»

Эверс уверенно отвернул краешек ковра…

Книжки под ковром не было.

Уже к полудню было невозможно приобрести билеты в Юнайтед Холл. Спекулятивные цены возросли до фантастических размеров.

К вечеру все близлежащие к Юнайтед Холл улицы были запружены автомобилями. Усиленные наряды полиции с трудом сдерживали толпы желающих проникнуть в помещение.

Микрофоны, камеры телевизионных и киносъемочных аппаратов окружают кафедру, возвышающуюся на фоне огромного, сдвоенного экрана. Ровно в восемь часов вечера на нее поднялся бледный, с еще больше вытянувшейся вперед головой профессор астрономии, президент Мэлфордского университета Джемс Кларк.

— Леди и джентльмены!

В помещении, заполненном десятками тысяч людей, наступила мертвая тишина. Слышно был только шипение юпитеров, изливавших мощные потоки света на кафедру, да тихое стрекотание съемочных камер.

— Леди и джентльмены! С неизъяснимым волнением я начинаю свое выступление. Долг ученого повелевает мне сделать это поистине страшное сообщение. Еще никогда на долю смертного не выпадала столь ответственная и вместе с тем столь ужасная роль. Да поможет мне бог!

Эверс был доволен — Кларк оказался не только малоразборчивым в выборе средств, способствующих огребанию долларов, но и обладал незаурядными актерскими способностями: слезинка в его голосе казалась очень естественной.

— Леди и джентльмены! Я должен сообщить вам, что человечество ожидают страшные испытания, а может быть, и гибель.

Проводимые мною в течение нескольких лет исследования позволяют с уверенностью утверждать следующее: наша планета должна войти в зону космического излучения, губительного для жизни высших организмов, губительного, для человека.

Я постараюсь в возможно более доступной для широкого круга слушателей форме изложить сущность производившихся наблюдений…

Кларк дословно воспроизводил текст записки, толково и доходчиво составленной Эверсом. Рассказав слушателям, чем, собственно, занимается наука, именуемая радиоастрономией, он перешел к описанию «своих наблюдений».

— Прослушав все сказанное мною, вы убедились в том, что на нашу Землю, как и на всякое космическое тело, носящееся в безбрежном мировом пространстве, постоянно, из века в век изливались целые потоки самых разнообразных космических излучений. Тут и излучения, посылаемые Солнцем, и излучения Млечного пути, и излучения еще не разгаданных наукой таинственных «радиозвезд». Но все эти потоки радиоволн низвергались на нашу планету и тогда, когда наука еще ничего не знала о них, и не препятствовали процветанию жизни на Земле. Многие виды этих излучений совершенно безвредны для живых организмов, многие задерживаются в толще атмосферы. Таким образом, все обстояло благополучно, жизнь развивалась нормально, и никто из ученых не видел какой-либо серьезной угрозы для человечества со стороны космического радиоизлучения.

Так обстояло дело до тех пор, пока пять лет тому назад не обнаружили нового вида космического излучения. К этому времени мы уже имели возможность пользоваться весьма совершенной аппаратурой, позволявшей улавливать электромагнитные колебания даже самой незначительной мощности. Излучение, которое мне удалось обнаружить пять лет тому назад, было явно космического происхождения и вместе с тем весьма кратковременное. Должен признаться — я не обратил особенного внимания на этот быстро промелькнувший космический вихрь, да и не мог как следует изучить его в виду того, что излучение наблюдалось всего только в течение сорока восьми минут и исчезло. Каково же было мое изумление, — Кларк сделал паузу, подстегивая интерес слушателей, — когда ровно через год излучение стало наблюдаться вновь! Его уже можно было наблюдать в течение одного часа пятидесяти семи минут! Интенсивность излучения уже была большей, и удалось произвести ряд измерений. Если вторичные наблюдения были случайны, то к третьему наблюдению, которое я предполагал провести ровно через год, были подготовлены специальные лаборатории. Предпосылки оказались правильными излучение удалось обнаружить вновь. В появлении его чувствовалась определенная закономерность. Это излучение было еще большей мощности.

На четвертый год, когда мы вновь ожидали появления космического потока, было изготовлено двадцать семь совершенных приборов, которые мы установили в различных частях континента, в низинах и на вершинах гор. Приборы были подняты в стратосферу и опущены в глубины океанов…

На экране замелькали кадры, демонстрирующие установку эверсовских приборов на различных широтах.

— Исследования проводились самым тщательным образом. Самый важный вывод из них был тот, — продолжал Кларк, — что излучение, как оказалось, действовало угнетающим образом на живые организмы. Аппараты, улавливающие это излучение, были уже столь совершенны, что позволяли фокусировать, собирать в направленные пучки этот новый вид электромагнитного колебания и изучать его действия на животных…

На экране появилась веселая, хитроватая мордочка молоденького пса. Пес недоуменно поглядывал на блестящие части окружавших его аппаратов. Но вот он начал позевывать, жмурить глаза, обмяк весь, лапки подогнулись, мордочка опустилась до самого пола. Пес сделал несколько конвульсивных движений, на его морде, которая только что была весело-забавной, появился страшный оскал, и он упал, застыв в неестественной позе.

— У животных, как правило, — давал пояснения Кларк, — уже после пяти-пятнадцати секунд воздействия на них этого космического излучения начинали появляться медленные тонические судороги, затем наступало расслабление мышечного тонуса, полная гипотония мышц и, наконец, потеря всякой чувствительности и сознания. Животные почти во всех случаях впадали в длительный, напоминающий летаргический, сон, а многие погибали. С большой уверенностью можно ожидать, что излучение будет оказывать столь же губительное действие и на человека!..

В зале прошла волна шума.

Кларк закрыл глаза, провел обеими руками ото лба к затылку, подавшись вперед на кафедре, и продолжал:

— Если вы следили за сообщениями газет, то от вашего внимания не должны были ускользнуть справки Международного статистического бюро, в которых неоднократно отмечались случаи засыпания летаргическим сном, автомобильные и авиационные катастрофы. Их было особенно много в период с двадцатого по двадцать пятое сентября прошлого года…

Кларк снова сделал паузу.

— Это и был период, когда на нашей планете наблюдалось излучение!

Леди и джентльмены! Приближается время, когда мы будем в пятый раз наблюдать это излучение. Я не считаю уже возможным проводить дальнейшие наблюдения, уединившись в тиши лабораторий. Ответственность слишком велика, долг повелевает мне открыть миру все известное нам по этому поводу, так как мы предполагаем, что излучение этого года будет настолько интенсивным, что может пагубно отразиться на нормальной деятельности человечества. И мы сочли своевременным сообщить о грозящей миру опасности. Но это не все. По нашим расчетам, излучение следующего года будет просто катастрофичным. Это подтверждается той закономерностью, с которой из года в год возрастает время действия и губительная сила космического потока.

Мы еще очень мало знаем о природе этого излучения, мы еще не можем с достаточной точностью объяснить его происхождение. Наиболее загадочным представляется строгая его периодичность. Да, явление страшное и в высшей степени загадочное, но я все же позволю себе дать здесь предварительное объяснение этого явления, которое представляется мне единственно возможным. С достаточной достоверностью установлено, что в космических просторах существуют облака чрезвычайно разреженного водорода. Протяженность этих облаков иногда достигает колоссальных размеров, но, само собой разумеется, наука еще не в состоянии точно судить о размерах этих облаков, а тем более о их форме. Мы знаем только, что под влиянием ультрафиолетового излучения звезд, а к звездам относится и наше Солнце, водород расщепляется на электроны и протоны. Когда межзвездный электрон проходит вблизи межзвездного протона, он, согласно законам физики, излучает!

Рассмотрим теперь положение нашей планеты в мировом пространстве…

На сдвоенном экране засветилось изображение солнечной системы. Кларк пользовался указателем-фонариком. Он рассказал о том, что Солнце, а следовательно и вся солнечная система, со скоростью двадцати километров в секунду движется по направлению к апексу, что Земля, вращаясь вокруг Солнца, описывает в пространстве винтовую линию. На темном экране, изображавшем бездну мирового пространства, двигался яркий кружок — Солнце, вокруг него вращалась Земля с ее спутником Луной. Вскоре на экране около Земли появилось продолговатое, слегка мерцающее облачко, расположенное в пространстве таким образом, что Земля, вращаясь вокруг Солнца, при каждом обороте как бы цепляла его, входила в него. Облако имело форму вытянутого эллипса, и при каждом следующем обороте Земля пребывала в чем все дольше и дольше. И каждый раз изображение Земли на экране вспыхивало зловеще-красным светом…

Шарик Земли несся в мировом пространстве, приближаясь к пульсирующему излучением облаку.

— Мы приближаемся к нему, — восклицал Кларк, — мы несемся к нему со скоростью около двадцати девяти километров в секунду. Мы находимся в шестидесяти днях пути от него. И ровно через шестьдесят дней мы погрузимся в это облако. Мы предполагаем, что это погружение не будет таким губительным, но следующее…

Земля на экране, сделав полный оборот, неслась ко все увеличивавшемуся в размерах облаку. Она приближалась к нему все ближе и ближе. В момент, изображавший столкновение планеты с облаком, экран потух. На несколько секунд гигантский зал погрузился в полнейшую тьму, а затем вдруг вспыхнул, озаренный ослепительным светом всех находившихся в нем осветительных приборов.

Раздались крики испуганных людей.

Кларк стоял на кафедре поникший, с капельками пота на побледневшем лице. Он был испуган. Внезапно он растерялся под взглядами десятков тысяч устремленных на него глаз, еще секунда — и он бежал бы с кафедры, но вдруг понял, что прекрасно подготовленный Эверсом кинопоказ произвел ошеломляющее впечатление на публику. Кларк приободрился и продолжал:

— Вот и все, что мы можем предположить об этом явлении, опираясь на знания, достигнутые к настоящему времени, — говорил он медленно, с трудом произнося каждое слово. Он производил впечатление человека, потрясенного собственным открытием.

Шум в зале возрастал. Эверс, из специального помещения внимательно следивший за всем происходящим, распорядился включить усиление, и голос Кларка зазвучал громче.

— Леди и джентльмены! Мне очень тяжело быть вестником столь ужасного бедствия, которое должно постигнуть человечество. Но я утешаю себя тем, что мы не только изучали губительность потока, подстерегающего всех нас в глубинах космоса, но и нашли средство, которое может спасти нас от этого бедствия…

Шум в зале стал еще сильнее, и Кларку пришлось выдержать довольно длительную паузу.

— Космическое излучение всепроникающе. Источником этого излучения, как можно предположить, являются колебания типа молекулярно-атомных, и частота их столь велика, что они пронизывают живые организмы, проходят через толщи стен, листы железа и свинца, и только особый сплав, содержащий в себе редкоземельные металлы, является защитой от излучения. Нам удалось подобрать такой сплав, собственное колебание частиц в котором резонирует с излучением и, таким образом, гасит его. Мы продолжаем разработки, мы будем и дальше изыскивать пути, оберегающие человечество от этого несчастья, но уже теперь недавно созданная компания «Новые бериллиевые сплавы» выпускает большое количество такого сплава. Из тонкого листового материала могут быть изготовлены специальные каски. Излучение действует главным образом на мозг человека и животного, следовательно владельцы касок будут предохранены от влияния космического излучения.

Тягчайшие испытания ожидают человечество. Много бедствий ожидает всех нас!

Будем же стойки в борьбе с этими бедствиями!

Да поможет нам бог!

12. Радиосон

Профессор Сибирцев закончил чтение и, не поднимая головы, поверх очков посмотрел на победно улыбавшегося Резниченко.

«Чему радуется?» — с неудовольствием подумал Федор Федорович, еще раз просмотрел последние строки выступления Кларка и обратился к собравшимся:

— Мы сейчас ознакомились, товарищи, с этим «сенсационным» сообщением, — профессор ткнул пальцем в листки с текстом речи «предсказателя». — Думается, что здесь уместно обсудить это событие. Я попросил бы вас высказаться.

— Федор Федорович, — поднялся заместитель директора, — помилуйте, да какое же это может иметь отношение к тому, что мы обсуждаем? Ведь это бред какой-то! Виднейшие советские ученые должны немедленно выступить в печати со своими статьями. Их авторитетный голос прозвучит на весь мир. Необходимо разъяснить миру всю вздорность предсказаний космической катастрофы.

— Значит, вы считаете, — прервал его Сибирцев, — что это блеф?

— Уверен! Уверен — это фокусы мэркаундовской прессы, подыгрывающей рекламной шумихе.

— Хорошо, если бы только это, — многозначительно бросил с места Резниченко.

— Рекламная шумиха несомненно имеет место, но уж очень, знаете ли, странно все это. Странно даже для мэркаундовской прессы. «Космическая катастрофа» — это ширма. За ней готовится такое, что может действительно закончиться катастрофой!

— Товарищ Резниченко!

— Вы напрасно меня останавливаете, Федор Федорович. Напрасно! Прошло время, когда можно было не считаться с моим проектом защиты. Прошло! Сейчас надо спешить. Массовое производство моих касок! Вот что может принести спасение.

— Мне кажется, Сергей Александрович, — Сибирцев сдерживал себя и старался говорить как можно спокойней, — что вы хотите придать обсуждению направление, не совсем уместное в данном случае. Спокойствие, товарищ Резниченко, спокойствие сейчас нужно и уверенность в наших знаниях.

Мнение присутствующих разделилось. Заместитель директора считал выступление ученого «предсказателя» блефом чистой воды. Егоров сразу же сообразил, что сообщение астронома имеет какое-то отношение к работе излучателей в двадцати семи пунктах. Резниченко был глубоко убежден, что готовится электромагнитное вторжение. Он действительно, как того опасался Сибирцев, вносил в работу совещания ненужную нервозность, воображал себя победителем и выступал резче всех.

— Основное ясно, — заканчивал он свою очередную тираду. — Да, ясно! Под видом всех этих космических измышлений готовится агрессия!

— Авантюра! — веско поправил Сибирцев. — Она затеяна какой-то группой американских дельцов. Видимо, подкупив этого Кларка, дельцы с его помощью провозгласили приближение космической катастрофы. Создали панику, вызвали страх, а теперь намереваются заставить население приобрести защитные каски, якобы предохраняющие от излучения.

— Авантюра, говорите? Не слишком остроумная. Ну, сколько они сумеют продать этих самых касок? А потом, когда катастрофа не последует, тогда что?

— Обычная вещь, — вмешался Титов, до этого времени сидевший молча. — Обычная вещь: банкротство фирмы, плакали денежки пугливых дураков, а там поди ищи виновных.

Эта реплика немного разрядила уж слишком сгустившуюся атмосферу обсуждения.

— Всякое бывает, — совсем миролюбиво заговорил Сибирцев, помня о том, что очень важно договориться. — Но в данном случае дело обстоит не так просто. Я продолжаю утверждать — выступление Кларка имеет отношение к какой-то грандиозной авантюре и вместе с тем… имеет отношение и вот к этому. — Директор указал на расцвеченную карту. — Материал, собранный товарищем Егоровым, все наши знания в области, так или иначе имеющей отношение к этому сообщению, заставляют отнестись к нему более серьезно, чем к обычной рекламе, затеваемой «большой» американской прессой.

Директору института, наконец, удалось направить совещание по более спокойному и плодотворному руслу. Постепенно обсуждение принимало все более деловой характер, и вместе с трезвой настороженностью стала появляться разумная уверенность в том, что накопленный опыт и знания помогут ученым разобраться в не совсем обычной ситуации. Резниченко почувствовал, что опять остается в одиночестве.

Зазвонил телефон. Вызывали профессора Сибирцева.

— Товарищи, я считаю — на этом можно закончить совещание. Я должен поехать к министру по этому же вопросу. Думаю, нам удалось внести некоторую ясность. Нет сомнений — кто-то хочет крепко погреть руки, нашумев на весь мир о космической катастрофе, но за этим может скрываться и нечто более серьезное. Мы должны, опираясь на знания, на опыт наш и достоверные факты, всесторонне исследовать этот вопрос. Ну, а пока, с моей точки зрения, необходимо самым широким образом оповестить в прессе об абсурдности измышлений Кларка. Я думаю, мы попросим Викентия Александровича Зорина, ученого с мировым именем, выступить со статьей, разъясняющей всю необоснованность этих «космических» выдумок. Кроме того, сейчас надо заняться изданием убедительных и доходчивых научно-популярных брошюр о несостоятельности «предсказаний». Их самым срочным образом должны подготовить наши ученые. Вот, например, астрономическая сторона этого дела — здесь я считал бы необходимым побеседовать с профессором Шановским. Иван Алексеевич, — обратился директор к Титову, — попрошу вас проехать к нему в астрономический институт. Мы, конечно, уверены, что космическая затея это чепуха, но мы не специалисты. Здесь свое слово должны сказать астрономы. Статьи должны написать и другие ученые, например, доктор Пылаев из института радиофизиологии. Петр Аниканович, — улыбнулся Сибирцев, — это по вашей части — вы держите с ним тесную связь. Побеседуйте с Виктором Васильевичем. Думаю, он с удовольствием напишет популярную брошюру о влиянии лучистой энергии на организм человека. Дело не простое, товарищи, и требуется, чтобы мы, советские ученые, как следует разобрались в нем. Пока важно одно — не дать посеять панику. Наш долг разъяснить, что разговоры о космической катастрофе — вздор, и внести спокойствие.

Капитан Ливенцов горячо заинтересовался событиями, в гуще которых он неожиданно очутился. Происшествие с моторным катером в Порто-Санто навело его на мысли кое о чем. Теперь, после совещания, у него не осталось сомнений — и происшествие в маленьком заокеанском порту, и выступление Кларка в Юнайтед Холл связаны между собой. Однако к чему приведут нарастающие события? Чем кончится «излучательная» истерия? Хотелось как можно больше разузнать о происходившем в эфире в сентябре прошлого года.

В капитане Ливенцове заговорил радиолюбитель. С детских лет он все свободное время тратил на радиолюбительские дела. Он начал увлекаться радио еще во времена детекторных приемников. В юношеские годы, когда ребята любили погулять, побегать на лыжах, на коньках и старались ни в коем случае, конечно, не пропустить ни одной новой кинокартины, он почти все свободные вечера проводил за бесконечной намоткой катушек и пайкой схем. Ребята шутили: «Если хотите найти квартиру, в которой нельзя послушать радио, — идите к Женьке Ливенцову». И действительно, как только он завершал сборку какого-нибудь приемника и опробовал его, он тотчас загорался желанием смонтировать новую, более совершенную схему. Приемник разбирался, детали использовались для нового монтажа (подкупались, конечно, и дополнительные), и работа закипала вновь. В квартире было тихо и пахло канифолью.

А вот теперь излучение какого-то невиданного доселе рода! Волны, влияющие на человека! Капитан решил все оставшееся отпускное время посвятить разрешению заинтересовавших его вопросов.

После совещания Ливенцов подошел к Титову и попросил взять его с собой в астрономический институт. Иван Алексеевич охотно согласился.

Титов узнал по телефону, что профессор Шановский в обсерватории. Отвечавший Титову сотрудник был очень любезен, сказал, что он тоже собирается ехать туда, и предложил место в машине.

Молодой астроном, очевидно, очень гордился обсерваторией института. Когда машина оставила за собой мелкий лесок, тянувшийся вдоль загородного шоссе, и выехала на обширный холмистый простор, астроном указал на небольшую возвышенность, видневшуюся справа.

— Это величайшая в мире радиоастрономическая обсерватория!

Сказано это было не без пафоса, но Титов и Ливенцов воочию убедились, что гордость астронома была совершенно законной.

Перед нами возвышалась величественная ажурная конструкция, виднелись высокие металлические рамы. Между этими сооружениями было расположено несколько красивых, сверкающих стеклом зданий.

Машина въехала на территорию обсерватории, и астроном со своими спутниками направились к центральному сооружению.

— Перед вами, товарищи, самый большой радиотелескоп мира — его рефлектор имеет в диаметре девяносто два метра!

— Девяносто два метра?! Но где же этот телескоп? — Ливенцов осмотрелся кругом. Он знал, что телескопы имеют форму трубы, а здесь нигде не было видно ничего похожего на трубу, да еще диаметром в девяносто два метра.

Молодой астроном самодовольно улыбнулся.

— Да вот телескоп, — и он указал на огромное каркасное сооружение, высившееся посреди обсерватории. — Радиотелескопы значительно отличаются от своих собратьев, оптических телескопов. Видите, там, наверху, расположена параболическая чаша? Ее диаметр девяносто два метра. Излучение, приходящее из космических глубин, имеет ничтожную мощность. Ну вот, чтобы увеличить принимаемую энергию этого излучения, приходится создавать радиотелескопы огромных размеров. Это дело, конечно, сложное, но, знаете, радиотелескопы имеют свои преимущества перед оптическими телескопами. Они не требуют идеальной шлифовки своих зеркал-рефлекторов. Рефлектор этого телескопа выполнен из стальной сетки.

— Из стальной сетки?

— Да. Сторона ячейки этой сети в несколько раз короче длины волн принимаемого излучения, поэтому такая сетка практически «гладкая».

— Но ведь излучение свободно пройдет через эту сетку. Как же вы будете его фиксировать?

— Правильно, излучение свободно проходит через сетку, но падающие волны, проходя через нее, возбуждают на всех участках поверхности быстропеременные токи, а это приводит к возникновению вторичных волн. Сетка-зеркало отражает эти волны.

— А дальше?

— В фокусе устанавливается антенна, соединенная со специальными приемниками, и таким образом регистрируется излучение, приходящее из межзвездного пространства.

— Вот теперь мне немного яснее стала вся эта механика, а то, признаться, я не имел никакого представления о радиотелескопах. Минутку, да ведь эта чаша движется! — воскликнул Ливенцов.

— А как же! Каркас, на который натянута металлическая сетка, расположен на высоте шестидесяти семи метров. Он вращается вокруг своей горизонтальной оси, а опоры, поддерживающие этот гигантский параболоид вращения, движутся по круговой рельсовой дороге диаметром сто один с половиной метра. Таким образом, инструмент можно направить в любую точку небесного свода. Специальные приборы и механизмы согласовывают движение радиотелескопа с видимым суточным движением исследуемого объекта.

Титов долго следил за движением металлического гиганта, а Ливенцов с восхищением думал о том, сколько сил, энергии и изобретательности вложено советскими учеными, конструкторами и металлистами в этот замечательный прибор.

Астроном продолжал:

— Мы ведем радиоастрономические наблюдения в любую погоду. Когда над нашей обсерваторией нависают густые облака, это не мешает нам фиксировать излучение в радиодиапазоне — они беспрепятственно проходят через слои облаков. Для этих наблюдений нам не нужно дожидаться ясных ночей, так необходимых при работе с оптическими инструментами. Нам не нужно дожидаться полных солнечных затмений: мы можем вести исследование процессов, происходящих в солнечной короне, в любое время. Посмотрите вон туда, левее этого кремового здания. Видите, там возвышаются ряды металлических рам? Их высота двадцать семь метров. Это — синфазные антенны, с их помощью мы наблюдаем излучение космоса на метровых волнах. За ними — радиолокационные установки для наблюдения метеорных потоков. Радиотехнический отдел института совершенствует установки, повышает их мощность, улучшает чувствительность. С помощью радиолокационных установок уже были посланы сигналы на Луну и зарегистрировано отражение этих сигналов от поверхности Луны. Теперь наш институт работает над тем, чтобы создать аппаратуру, при помощи которой можно было бы измерять высоту лунных гор. Мы изучим рельеф Луны. Радиоволны достигнут ближайших планет. Недалеко то время, когда вечно окутанная слоем облаков Венера будет доступна, наконец, радиовзору наших приборов. Излучение космоса…

— Ну, погибли вы, товарищи, раз попали в руки нашего энтузиаста — заговорит он вас.

Увлеченные беседой Титов, Ливенцов и молодой астроном и не заметили, как к ним подошел профессор Шановский.

— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте.

— Здравствуйте, Василий Александрович! Вы напрасно нападаете на товарища Масатова, — весело запротестовал Титов, представил профессору капитана Ливенцова и продолжал: — Мы с большим удовольствием выслушали пояснения. Они нам дали очень много, и теперь, быть может, легче будет разобраться в интересующем нас деле. Особенно с вашей помощью.

— Милости прошу. Пройдемте ко мне.

Когда все вошли в застекленный полукруглый зал обсерватории и уселись в низких, удобных креслах, Титов сказал, что хотел бы знать мнение профессора Шановского о предсказании американского астронома.

— На меня все эта истории произвела отвратительное впечатление, — начал Шановский. — С этим весьма неприятным человеком мне приходилось встречаться на международных съездах. Как это он там восклицает в своем выступлении: «Да поможет мне бог!». Старый ханжа! Интересно, кому помогает он, Кларк? — Шановский задумался. — Ханжа он и препротивнейший человек, это несомненно, но всегда нужно быть объективным — Кларк все же очень крупный ученый, и тем более становится непонятным, в чем здесь дело и что это за «предсказание».

— Значит, вы не находите, что это просто сенсационный трюк заправил «Новой бериллиевой», которые, видимо, купили Кларка?

— Я еще ничего не нахожу. Давайте здраво взвесим факты. Начнем сначала. Кларк утверждает, что излучение открыто им пять лет тому назад. Вздор! У нас в стране проводятся большие научные работы в области радиоастрономии. От внимания наших ученых не мог ускользнуть такой факт, как периодически повторяющееся космическое излучение нового типа.

— Этот довод я считаю самым веским.

— Не будем спешить, товарищ Титов. Пойдем дальше; Кларк приводит убедительное, как может показаться на первый взгляд, объяснение, почему это излучение может повторяться периодически. Но и это сомнительно. По современным представлениям, в межзвездном пространстве действительно существуют облака исключительно разреженного водорода, и они действительно излучают. Но нашими советскими учеными доказано, что интенсивность этого излучения постоянна и происходит только на волне двадцать один сантиметр. Мы достаточно хорошо знаем характер этого излучения и знаем, что оно не оказывает никакого «губительного» действия на живые организмы.

— Кларк рушится! — воскликнул Масатов. Шановский строго посмотрел на него, и молодой ученый замолк.

— «Рушится, рушится»… — пробурчал профессор. — А излучение прошлого года?

— И это могут быть проделки продажной прессы, — неуверенно вставил Масатов.

— Нет, товарищ Масатов, это все не так просто, — заметил Титов и рассказал астрономам о материалах Егорова, о совещании у Сибирцева. Капитан Ливенцов в свою очередь поделился своими соображениями в связи с событиями в Порто-Санто.

— Вот это, и только это, меня смущает, — продолжал Шановский. — Факт излучения прошлого года остается фактом. Теперь нужно доказать, что это излучение не было космическим!

— А каким образом, Василий Александрович, можно определить, что излучение космическое? — спросил Ливенцов. — Ведь все пространство, поскольку мне известно, заполнено электромагнитными волнами самого различного типа.

— Это можно определить, пользуясь радиоинтерферометром, при помощи которого устанавливают направление потока радиоволн.

— Но ведь, например, короткие волны отражаются от ионосферы, и их тоже можно принять за волны, идущие так сказать «сверху». Вы извините меня за столь ненаучный термин. Мои познания в радиофизике не простираются дальше радиолюбительских.

— Приемники, значит, собираете?

— Есть грех, Василий Александрович.

— И, собрав, тотчас разбираете, чтобы соорудить новый, по новой схеме?

— Каюсь. И этим грешен, — раскатистым басом рассмеялся капитан.

— Каяться особенно не приходится — дело неплохое. В свое время я тоже всем этим увлекался и доувлекался до того, что теперь вот занимаюсь астрономией. Да, так о радиоволнах. Ну, что же, они действительно будут приходить, как вы выражаетесь, «сверху». А вот когда мы наблюдаем космическое излучение, то его направление регулярно перемещается. Через сутки, пройдя все румбы компаса, оно вновь оказывается на прежнем азимуте. Это может быть только в том случае, если излучение связано с неподвижными звездами, а направление его изменяется в связи с вращением Земли вокруг своей оси. Наблюдаемое излучение как бы «восходит» и «заходит» подобно звездам. Вот такого-то излучения, излучения, несомненно, приходящего из космических глубин, в прошлом году никто, кроме набожного астронома Кларка, не наблюдал.

— Василий Александрович, я заметил в сообщении Кларка, как мне кажется, одну весьма существенную неточность. — Титов вынул записную книжку, нашел в ней нужную заметку и продолжал: — Вы помните, он утверждал, что только на четвертом году наблюдений, то есть в прошлом году, им удалось якобы создать такую аппаратуру, которая позволила определить губительное физиологическое действие этих самых лучей?

— Помню. Ну и что же из этого следует?

— А как же они могли в таком случае установить, что губительность излучения возрастает из года в год?

— Вы, кажется, правильно подметили, Иван Алексеевич, но их вывод может быть оправдан логикой, если поверить им, что излучение из года в год становится почему-то все более интенсивным. Несомненно одно: что-то пока еще непонятное в эфире действительно творилось в прошлом году. Можно не поверить всем этим статистическим бюро и кларкам, но нельзя не верить наблюдениям, пусть даже отрывочным и неполным, наших ученых и моряков.

— Непонятно, почему происходили катастрофы с автомобилями и самолетами. Почему заснули матросы в моторном катере и излучение никакого влияния не оказало на экипаж судна? — спросил капитан Ливенцов.

— По этому поводу, товарищ капитан, я ничего не могу сказать. Надо порасспросить физиологов. Что касается меня, астронома, то, узнав о «предсказании», я начал писать вот это, — Шановский выдвинул ящик стола и вынул из него несколько исписанных листков. — Считаю своим долгом опубликовать эту статью. Показываю в ней полную несостоятельность подобного «научного» предсказания.

Титов и Ливенцов поблагодарили астрономов, попрощались и уехали из обсерватории.

Беседа с астрономами однако не успокоила капитана. Аппаратура совершенная, слов нет. И ученые, конечно, не могли бы не заметить новое космическое излучение, если бы оно существовало. Чепуха! Никаких космических излучений! А вот излучение, которое вызвало в сентябре прошлого года заболевания, массовые случаи летаргического сна и катастрофы с самолетами и автомобилями — существовало. Оно было создано кем-то и пока, быть может, нужно только дельцам, рекламирующим бериллиевые каски. Только для того, чтобы «предсказание» Кларка выглядело убедительнее? А потом?.. Что если оно действительно будет применено в агрессивных целях?..

Автобус доставил Ливенцова к станции метро. Поездом метро он проехал из конца в конец огромного города и вышел на последней станции, направляясь к дому.

Столичный шум остался позади. В высоких домах вдоль аллеи-улицы уже зажигаются огни. Из распахнутых окон доносятся звуки радио, и капитан, вспомнив о своем приемнике, прибавляет шаг.

Теперь Евгению Петровичу все реже и реже удается вырывать время для занятий радио. История с таинственным излучением, двадцать семь излучательных станций, совещание у Сибирцева, разговор с астрономами — все это задело, помимо гражданских, какие-то почти забытые струнки его души.

«Полонез Огинского, — прислушался Ливенцов, — русская плясовая, приятный голос диктора, передающего лекцию, вихри звуков бравурного танца, а вот кто-то, очевидно, настраивает приемник, и из шумных переливов вырывается писк морзянки».

Все пространство заполнено электромагнитными колебаниями.

Вдоль аллеи-улицы тянутся золотистые цепочки фонарей, они уходят вдаль, в темноту. Там зажглись первые звезды, а позади полнеба сияет заревом света — отражением бесчисленных огней столицы. И все это — лучистая энергия. Все пространство пронизано лучистой энергией. И все источники света, и передающие радиостанции, и далекие звезды испускают потоки лучистой энергии, которая не требует никаких проводников, распространяется в пространстве в виде переменных электромагнитных полей со скоростью 300.000 километров в секунду.

Тысячи радиостанций на Земле излучают электромагнитные волны. Они присутствуют во всех точках мирового пространства, независимо от того, есть ли в этих точках проводники или нет, и когда на пути этих волн появляется проводник, то он становится объектом проявления электрических сил.

Капитан Ливенцов вглядывается в темноту аллеи и думает о том, что у каждого из звучавших во всех домах приемников есть антенна-проводник, в ней проявляются эти электрические силы, и приемники начинают работать. Радиоволны почти беспрепятственно проходят сквозь стены зданий, деревья. Они во всех направлениях пронизывают и тело человека, но человек не замечает этого.

«И очень хорошо, — подумал капитан, — что не замечает. А что если действительно появится такой вид излучения, который человек начнет замечать?!»

Густая аллея-улица кончилась, лента асфальта полого спустилась вниз, к насыпи, и нырнула в темноту, под изящную арку моста. Несся электропоезд, сверкая полоской ярко освещенных окон. Высоко в небе плыли три огонька зеленый, красный и белый — в далекий рейс уходил пассажирский самолет. Ливенцов опять вспомнил сообщение Кларка, вспомнил, что в сентябре прошлого года излучение вызвало засыпание и катастрофы на транспорте, и представил себе на миг, как срывается и летит под откос этот сверкающий, полный беззаботно едущих в нем людей поезд, как, кувыркаясь, падает самолет с пассажирами и экипажем, налетают друг на друга автомобили, трамваи и автобусы, начинают падать на тротуары люди, внезапно «заметившие» влияние каких-то излучений. А корабли? С уснувшим экипажем они носятся, как жалкие щепки, по бушующим волнам океана!

Ливенцов свернул на боковую улицу, ведущую к его дому, но на углу остановился, обернулся, провожая взглядом мирно удаляющийся в темноту поезд, спокойно исчезающие вдали бортовые огни самолета, и подумал, что надо завтра же обязательно посетить институт радиофизиологии.

Было еще рано, еще не собирались на лекции студенты, не приходил на работу медицинский персонал городка, а доктор Виктор Васильевич Пылаев уже шел от центрального помещения института к клиническому корпусу. Четырехэтажный корпус в глубине институтского парка в этот ранний час утра тускло поблескивал своими темными окнами, за которыми, казалось, было все спокойно и безмятежно. Но Пылаев знал, как много людей мечутся здесь на больничных койках от бессонницы, тоски и страха.

Кто-то сказал, что самая страшная болезнь та, при которой человек теряет разум. Пылаев не помнил сейчас, кто это сказал, но он не мог не согласиться с тем, что действительно нет болезни страшнее. Разум, этот светоч, выделяющий человека из среды животных, начинает затухать или мерцает неверным, мигающим огоньком.

Доктор Пылаев посвятил себя борьбе с этим страшным недугом. Прошло много лет, отданных этой борьбе, и теперь настали дни, когда он с коллективом сотрудников мог подвести некоторые итоги: заканчивались последние клинические наблюдения, связанные с новым методом лечения психических заболеваний.

В корпус он вошел тихо и хотел незаметно пройти к себе в кабинет, чтобы до прихода врачей, сестер, санитарок, студентов-практикантов спокойно разобраться в накопленном материале. Но у самой двери кабинета встретился с дежурным врачом.

— Здравствуйте, Виктор Васильевич! А вам, я вижу, не спится.

— Доброе утро, Варвара Никитична. Не спится — сегодня такой день… Я хотел тайком проскользнуть к себе в кабинет, но от вас никак не скроешься. Ну, как больной Никитин?

— Спал нормально.

— Это очередная победа. Прекрасно, Варвара Никитична, прекрасно. — Пылаев и дежурный врач прошли в кабинет. — Принесите, пожалуйста, анализы крови и мочи Никитина. Да, и вот еще что, захватите последние электроэнцефалограммы больных моряков — Толоковникова и Василенко.

Дежурный врач вышла, и Пылаев принялся за материалы клинических наблюдений.

Диагноз: шизофрения.

Тоска, растерянность, мания преследования и страхи. Больные поступали в клиническое отделение с потерей сна, ослаблением памяти, с приступами бреда и галлюцинациями.

Пылаев перебирал карточки, и за каждым листком плотной бумаги, исписанной краткими диагностическими определениями, видел людей, вспоминал, какими поступали в клинику эти люди, вырванные из жизни психическими расстройствами. С застывшими неподвижными лицами или, наоборот, суетливые или мнительные, подверженные маниакальному страху, постоянно слышавшие какие-то «внутренние» голоса, внушавшие им ужас.

Над ними проводились тщательные наблюдения, изучались причины, вызывавшие заболевание, и они проходили курс лечения радиосном.

И вот первые результаты:

«…к концу курса лечения, — просматривал истории болезней Пылаев, — состояние больного резко улучшилось. Держится просто, свободно. Активен, критичен к своим болезненным переживаниям в прошлом. Выписан и в настоящее время работает по специальности».

«…к концу лечения больная активнее, живее, свободнее. Выписана в состоянии значительного улучшения».

«…появилась бодрость, улучшился сон. Вернулся к работе по специальности».

«… чувствует себя совсем здоровой, как до болезни… Выписана, приступила к занятиям».

«…выписан… Работает по специальности…»

«…полностью освободилась от бредовых идей. Выписана. Приступила к занятиям, успешно закончила институт».

«…выписан… выписан… выписан».

Радиосон возвращал людей к полноценной творческой работе, в великую единую семью строителей будущего.

Кто не знает о благотворном влиянии сна при протекании почти всякого заболевания! Но только в результате трудов великого русского ученого Павлова лечение сном получило свое теоретическое обоснование, а в результате деятельности целой плеяды советских врачей и практическое применение при лечении шизофрении, эпилепсии, психоневрозов, реактивных психозов и последствий травматических поражений.

В результате долголетней экспериментальной работы Павлов пришел к выводу, что сон — это торможение клеток головного мозга, задержка их деятельности.

Нервная система психически больного человека при встрече с какими бы то ни было трудностями или после непосильного для нее раздражения неизбежно приходит в состояние истощения, а истощение нервной системы приводит к возникновению тормозного процесса как охранительного. Павлов считал, что, углубляя это развивающееся охранительное торможение, можно создать условия для отдыха истощенных корковых клеток головного мозга, достичь восстановления работоспособности.

Теоретические положения Павлова легли в основу методики лечения сном.

При лечении психических заболеваний с успехом применялись препараты брома и некоторых других снотворных средств. Однако все они в какой-то мере токсичны и иногда приводят к осложнениям. Начались работы над тем, чтобы найти такой метод лечения, при котором в организм не нужно было бы вводить медикаментов. Но если нежелательно введение снотворных, то можно вызвать сон, действуя на мозг электрическим током соответствующей характеристики, и создать этим самым в нервных клетках процесс охранительного торможения. Так был применен метод лечения психических заболеваний электросном.

Метод дал хорошие результаты, но Пылаев в своих разработках пошел дальше.

Не во всех случаях психические больные позволяют надевать на себя специальные очки и укреплять на затылке электроды, как это практикуется при лечении электросном, не все спокойно переносят ощущения, правда, очень слабые, электрического тока. Пылаев стал работать над осуществлением нового метода лечения психических заболеваний — над радиосном.

— Виктор Васильевич, вот результаты исследования больных моряков и Никитина.

— Давайте рассмотрим. Обратите внимание: в электроэнцефалограмме затылочных областей видна нормализация биотоков мозга. Да, да, несомненно. Смотрите, вот в этой части записи явно большая синхронность и исчезла асимметрия. А как, интересно, осциллограммы теменных областей? Ну, что же, и здесь неплохо — явная нормализация биотоков. Хорошо. Данные биохимического анализа?

— Очень небольшое снижение количества белка. Остаточный азот снизился.

— Это закономерно. Как углеводный обмен?

— В норме.

— Превосходно. Вас кто сменяет, кажется, врач Богданова? Передайте ей, пожалуйста, чтобы к двенадцати часам приготовили больного Никитина.

Так начался трудовой день.

Когда были подобраны материалы клинических наблюдений, прочитано два часа лекций для студентов пятого курса и до проведения сеанса радиосна Никитину оставалось полтора часа, к Пылаеву вошла врач Богданова.

— Виктор Васильевич, приехал капитан Ливенцов спрашивает, можно ли ему побеседовать с вами.

— Почему же нельзя? — Пылаев посмотрел на часы. — До сеанса еще есть время. Проведите его, пожалуйста, в центральный корпус.

Пылаев прибрал бумаги на столе и направился в центральный корпус, где его уже поджидал Ливенцов.

— Здравствуйте, товарищ капитан, приехали справиться о здоровье своих морячков?

— Здравствуйте, Виктор Васильевич. Здоровьем ребят, конечно, интересуюсь. Но знаете… — замялся капитан, вынул трубку и тут же поспешно спрятал ее. — Знаете, хотел побеседовать с вами о «космических» событиях. Волнует меня это. Вы уж извините. Отрываю я вас от дела.

— Ну что вы, Евгений Петрович, я прекрасно понимаю вас — ваш корабль одним из первых подвергся «нападению». Понимаю. Сегодня утром у меня был товарищ Титов, скоро должен снова подъехать. Он оставил мне текст речи Кларка. — Пылаев задумался. — Так, значит вскоре мы узнаем, что представляет собой космическая катастрофа. Ведь ужас чего нагородили! Здесь и водородные облака, и высокая проникающая способность каких-то никому еще не известных электромагнитных волн, а в общем… «покупайте наши бериллиевые каски!» Ну, разве не бред? И все это, заметьте себе, с усиленным призыванием на помощь господа бога. Иван Алексеевич говорил, что вы вместе с ним побывали у радиоастрономов?

— Побывал. И это не уменьшило тревоги. Космос — болтовня, конечно, а вот излучение… Сегодня это только первые их попытки, а завтра, быть может, на расстоянии тысяч километров начнут действовать излучатели.

Капитан испытующе посмотрел на Пылаева, ожидая, что тот опровергнет его предположение, но доктор молчал.

— Значит, — нерешительно произнес Ливенцов, — можно действовать излучением на расстоянии?

— Можно. Смотря на каком, конечно. Теперь мы убеждены, что моряки вашего корабля подверглись именно такому воздействию. А при сопоставлении данных браунвальдского дела с материалами, собранными Егоровым, многое прояснилось… Можно ли, говорите, действовать на расстоянии?.. — Пылаев посмотрел на часы. — Скоро мы начнем сеанс радиосна больному Никитину. Если хотите, я могу показать вам действие излучения на расстоянии.

— О, хочу, конечно. Но если вы еще располагаете временем, я хотел бы расспросить вас…

— Я вас слушаю.

— Вот мне что неясно. Почему происходили катастрофы с автомобилями и самолетами, как сообщало Международное статистическое бюро. Похоже, что человек за рулем подвергается более активному воздействию лучей, чем, скажем, пешеход или велосипедист. Не выходит из головы — почему заснули люди в моторке, а в шлюпке, посланной им на выручку, чувствовали себя хорошо. И на корабле было все в порядке.

— Трудно, конечно, сказать что-либо по этому поводу, но единственным объяснением, которое напрашивается сразу, может быть такое. Существует много факторов, способных вызвать сон, то есть общее торможение коры больших полушарий. Однообразные, монотонные раздражители звукового и другого порядка являются обычным хорошо известным усыпляющим средством. Почему так происходит? Да ведь все дело в том, что длительным воздействием они утомляют и истощают соответствующие центры коры. Весьма возможно, что в случаях, о которых вы спрашиваете, давало себя знать, так сказать, профессиональное явление. Летчики, шоферы и мотористы вашего катера испытывали постоянное утомляющее мозг воздействие вибрации моторов. Это естественно. В нормальных условиях организм сопротивлялся, этому воздействию, и они работали нормально. Но вот возникает постороннее воздействие. Электромагнитные колебания какого-то излучателя начинают углублять охранительное торможение и действуют, при прочих равных условиях, прежде всего на людей, нервная система которых подвержена постоянному профессиональному истощению под влиянием мощного раздражителя, в данном случае шума работающих моторов автомобилей, самолетов, катеров. Вот пока и все, что я могу сказать. А теперь пройдемте в клинический корпус, — заспешил Пылаев. — Титов что-то задерживается. Ну, ничего, мы попросим проводить его прямо в аппаратную.

При входе в корпус Ливенцову дали белый хрустящий халат, он накинул его поверх кителя, и они поднялись с Пылаевым на второй этаж. По дороге Пылаев рассказал Евгению Петровичу о работе своей группы над новым методом лечения психических заболеваний радиосном.

— В своей работе, — говорил физиолог, — мы всегда обращаемся к трудам нашего учителя — великого физиолога Павлова. Он указывал на необходимость к любому лечению психических заболеваний присоединять нарочитый покой, по возможности исключать беспрерывные и сильные раздражения окружающей обстановки, изолировать больных друг от друга, от особенно беспокойных.

Пылаев провел Ливенцова в аппаратную. Большая светлая комната была уставлена приборами, на стене — несколько экранов, около которых стояли небольшие пульты с регулирующими приспособлениями.

— Вот и в этом случае, который я хочу продемонстрировать, — продолжал, физиолог, — больному нужна такая покойная обстановка. Больной Никитин поступил на излечение в крайне возбужденном состоянии. Подозрителен, боится окружающих, считает, что его преследуют, от всех прячется, но говорит, что совершенно здоров. Никаких процедур принимать не желает, считает, что его собираются «погубить». Мы держим его в полном покое. Посмотрите на этот экран. Пользуясь специальной телеоптической системой, мы можем свободно следить за больным в то время, как он нас не видит и не боится нашего присутствия.

Ливенцов подошел к экрану и увидел небольшую комнату с белой кроватью, тумбочкой, небольшим столиком и удобным креслом. На полу лежал красивый ковер, на высокой этажерке в несколько рядов стояли цветы. Сперва капитан не заметил больного в комнате, но потом увидел выглядывающее из-за цветов бледное, утомленное лицо мужчины лет тридцати. Он вышел из-за стойки с цветами, быстро подбежал к двери и приложился ухом к замочной скважине. Так он простоял довольно долго, очевидно прислушиваясь, потом бросился к кровати, заглянул под нее, заглянул под кресло и снова спрятался за цветами. Ливенцова охватила неприятная дрожь. Было как-то жутковато и вместе с тем жалко смотреть на человека, которого коснулась болезнь мозга.

В аппаратную вошли врач и два ассистента.

— Виктор Васильевич, в приемной ожидает Белова Евгения Андреевна. Она просит допустить ее на сеанс радиосна Никитину.

— Нельзя, — твердо ответил Пылаев.

— Виктор Васильевич, вы же сказали ей, что подумаете, — начала упрашивать молоденькая ассистентка. — Она так хотела взглянуть на него…

— Не могу, — уже мягче сказал доктор, — не могу. Я посоветовался с товарищами, и мне не рекомендовали допускать Белову к Никитину.

Пылаев посмотрел на часы.

— Давайте приступим к сеансу, Евгений Петрович, — обратился он к капитану. — Посмотрите на экран. Видите, с люстры свешивается коротенькая трубочка? Это антенна-излучатель, она соединена с соответствующими приборами. Наблюдайте! Подготовьте магнетрон, — обратился Пылаев к ассистенту.

Ливенцов, затаив дыхание, наблюдал за всем происходящим в палате.

Никитин вышел из-за цветов и стал крадучись пробираться к двери.

— Внимание! Включить излучение! — приказал Пылаев.

Никитин дошел уже до середины комнаты, и вдруг его походка изменилась. Она уже не была крадущейся и пугливой, он выпрямился и стал оглядываться по сторонам. Сделав несколько шагов по направлению к кровати, Никитин оперся о ее край руками и вскоре повалился безжизненно на бок.

Капитан вздрогнул и оглянулся на Пылаева. Тот стоял спокойный, сосредоточенный и внимательно смотрел на секундомер. В аппаратной было тихо, и Ливенцов не посмел своими вопросами нарушить эту тишину. Пылаев опустил секундомер и обратился к врачу:

— Пройдите, пожалуйста, к больному.

Капитан увидел на экране, как врач вошла в палату и вместе с сестрой уложила больного в постель, прикрыла его одеялом, прикрепила контакты принесенного с собой прибора, сестра опустила шторы, и они вышли.

— Теперь он ничего не чувствует. Врач присоединила к его голове контакты электроэнцефалографа. Это прибор, который регистрирует электрическую активность головного мозга, связанную с процессами, происходящими в нервных клетках. Вот посмотрите сюда, — обратился физиолог к Ливенцову и указал на круглую стеклянную выпуклость на пульте с извивающейся на ней светящейся зеленоватой змейкой. — Это регистрация биотоков мозга на катодном осциллографе. Прибор регистрирует процессы торможения и возбуждения, возникающие в нервных центрах. Состоянию покоя соответствуют колебания низкой частоты со значительной амплитудой — так называемый альфа-ритм. Во сне этот ритм замедляется и может исчезнуть вовсе. Смотрите, колебания затухают, сглаживаются.

В аппаратную тихо вошел Титов. Пылаев кивнул ему и продолжал:

— Сон у больного становится глубже, покойней. Истощенные клетки его мозга будут теперь отдыхать, набираться новых сил для борьбы со страшным недугом. Еще восемь или десять сеансов, и этот человек, я думаю, будет здоров.

— Значит, через недельку…

— Да, Иван Алексеевич, дней через десять капитан Бобров сможет с ним побеседовать.

— …и, надо надеяться, мы узнаем, наконец, почему труп Протасова оказался в карьере.

Ливенцов ничего не понял из этого разговора.

— Вы ведь еще не знаете, — обратился к нему Титов, — об этой запутанной истории. Она тоже имеет отношение к заинтересовавшему вас делу. В свое время, Евгений Петрович, я расскажу вам о Протасове.

13. «Лига спасения человечества»

Эверс, конечно, очень хорошо понимал сокровенную сущность «американского образа жизни», иначе он не затеял бы авантюры с сенсационным «предсказанием» пресловутого Джемса Кларка. Эверс рассчитывал: тысячи жаждущих наживы дельцов постараются не упустить случая подзаработать на сенсации такого рода и сами, уже без его участия, раздуют ее до «космических» размеров. Расчет оказался правильным и даже превзошел все ожидания Эверса.

Уже через пару дней после выступления Кларка в Юнайтед Холл сверхбыстрые предприниматели рекламировали духи «Излучение». Пестрили аргон и неон, призывая посетить (напоследок, очевидно) вновь открытый сверхшикарный бар «Космос». Текстильная фирма успела выпустить тончайшую шелковую ткань, и вскоре повсюду сияли рекламы:

Шелк «Радиация»! Шелк «Радиация»!

Шелк «Радиация»! Шелк «Радиация»!

Модно! Красиво! Прочно!

По обочинам автострад «Америкэн табеко» воздвигла огромные щиты с яркими надписями:

Курите сигареты — «Аромат вселенной»!

Вы уже курили сигары — «Кларк»??

На Таймс-сквер, в этом центре кинотеатров Бродвея, извивались световые потоки, рекламирующие самые последние кинобоевики:

«Они погибли ужасной смертью».

«В дни кошмара».

«Она была убита излучением».

От них не отставали и театры, расположенные по обеим сторонам 44-й улицы. Здесь спешно готовились постановки, главным действующим лицом которых был ужас. Ужас перед космической катастрофой.

Немало подзаработали и те дельцы, которые догадались наряду с открытками, изображавшими профессора Кларка, выпустить открытки с мордочкой пса, который появился на экране перед многотысячным сборищем в Юнайтед Холл. На открытках было написано:

«Он первый погиб от излучения!»

Филиал компании «Новые бериллиевые сплавы» рекламировал:

Заказывайте шляпы в нашем ателье!

Они изящны, модны и снабжены защитным слоем из нового бериллиевого сплава!

Кто покупает наши шляпы, тот застрахован от излучения!!

Ваша собачка тоже не должна погибнуть от излучения.

Мы выпускаем бериллиевые шлемы для собачек всех пород!

Излучение…

Излучение…

Излучение…

Космическая катастрофа!

Предсказание профессора Кларка!

Великое открытие американского ученого!

Газеты и кино, театры и радиостанции неустанно трубили о космической катастрофе, грозящей покончить со всем человечеством (если оно не запасется своевременно касками «Новой бериллиевой»). Церковь тоже потянулась за воспрянувшими духом дельцами и усиленно призывала верующих в эти страшные дни молиться богу, каяться в своих грехах и жертвовать, жертвовать, жертвовать. Жертвовать на церковь, разумеется.

Больше всех, конечно, старались газеты. Учуяв бизнес на «космических событиях», журналисты наперебой спешили дать материал один сенсационнее другого. Каждый пытался подкрепить свои домыслы «фактами», выискивал немало «очевидцев». В результате появлялось все больше и больше людей, начинавших верить в «предсказание», вспоминавших о событиях 23 сентября прошлого года. Восстанавливались в памяти различные случаи странных заболеваний и усыплений, вспоминали о катастрофах и, как водится, о том, чего на самом деле не было. Появилось множество людей, которые, оказывается, знали о «сентябрьских событиях» и только не могли в то время найти им объяснение. Многие, оказывается, на себе испытали влияние прошлогоднего излучения и только теперь, наконец, поняли, каковы были причины их недомогания, сонливости, вялости.

Паника усиливалась. Уже начали образовываться различные общества и группировки. Бездельничающие богачки учреждали комитеты «Спасения», и вскоре была учреждена «Лига спасения человечества», возглавляемая весьма предприимчивой молодой особой, мечтавшей о популярности.

«Удачно получилось с этой лигой, — размышлял Эверс. — Удивительное дело, как быстро у нас умеют создавать массу всяких, никому по сути говоря не нужных объединений, обществ, клубов и тому подобных игрушек в демократию. Вообще вздорная затея, но „Лига спасения“ может очень пригодиться: она придает делу окраску гуманности. Можно будет часть касок пустить через систему благотворительных обществ. Да, да, это будет недурно! Этим жестом можно приобрести симпатии общественности, не потеряв при этом, разумеется, ни цента, а еще увеличив стоимость касок. Лигу нужно поставить на службу компании! Уже одни эти крики о „спасении“ помогают проведению „бума“. Прекрасно, чем больше шума поднимают все эти люди, тем ценнее будут акции „Новой бериллиевой“.»

В океане шумихи, поднятой газетчиками и «делателями денег», тонули голоса трезвых людей, старавшихся разъяснить публике вздорность лженаучных предсказаний «маститого» астронома. Эверс в эти дни внимательно следил за прессой, не допуская просачивания в печать неугодных ему выступлений и нажимая кое-когда на педали мэркаундовской машины, уже обильно смазанной к этому времени акциями «Новой бериллиевой».

Важно было и другое. Важно было не дать умолкнуть шуму вокруг предсказания Кларка. Всеми мерами усиливать панику, поддерживать у миллионов людей состояние тревоги и страха до тех пор, пока, наконец, не начнется предсказанное излучение этого года. После этого уже не останется неверующих, и люди в ужасе перед губительной радиацией следующего года бросятся покупать каски «Новой бериллиевой». А пока что неверующие были, и, по мере того, как ослабевало первое впечатление, созданное выступлением Кларка, отрезвевших становилось все больше и больше.

До первого излучения оставалось еще много дней, а в печать проникало все больше и больше «трезвых» статей, бороться с которыми становилось все труднее. Самым неприятным было появление статей крупных советских ученых. Эверс узнал, что в СССР опубликована статья радиоастронома Шановского, вышло много популярных брошюр, появилась в печати статья академика Зорина, бичующая лженаучность выступления Кларка.

Эверс вспомнил о своих встречах с Зориным, о его выступлении на Международном конгрессе биофизиков и не без тревоги подумал, что к голосу этого ученого прислушаются во всем мире и еще смелей и уверенней начнут опровергать предсказателя, а ведь до «бума» оставалось еще много дней!

Затея была под угрозой, и Эверс несколько растерялся, но быстро сообразил, что и в этом случае может помочь «Лига спасения». По привычке он схватился за карман, намереваясь достать свою серую книжку, чтобы заметить, как поколебать авторитет Зорина, но вспомнил, что она исчезла.

Да, серая книжка исчезла, и все его усилия найти ее не привели ни к чему. «Диринг! — думал Эверс, вспоминая признания Хьюза. — Диринг устроил эту ловушку! Мерзавец! Ну, ничего, он еще получит свое, а теперь действовать! Что сейчас главное? Зорин. Прекрасно. Сделаем так, что авторитет господина Зорина будет поколеблен, особенно в Советском Союзе».

Эверс отправился к хорошенькой председательнице «Лиги спасения человечества» и успокоился только тогда, когда была достигнута полная договоренность с «Лигой». Надо было предпринимать все новые и новые шаги для того, чтобы дело не провалилось. Появились статьи, утверждавшие, что еще за год до первого наблюдения Кларка было зарегистрировано гибельное излучение. Волна сенсации всхлестнулась с новой силой, и число верующих в предсказание возросло: ведь уже не один ученый выступает с предсказаниями подобного характера!

Никто не подозревал, конечно, что возникновение этой волны шумихи связано все с тем же весьма предусмотрительным Эверсом. Таким образом, интерес широкой публики к предстоящей катастрофе то возрастал; то падал, но не это больше всего волновало Эверса.

По имевшимся у него сведениям, уже многие финансовые магнаты были явно обеспокоены шумихой вокруг создания «Новой бериллиевой». Пока все это способствовало выпуску духов и продаже открыток, финансовые заправилы были спокойны, но кое-кто из них уже начинал понимать, что если в предсказанное время излучение действительно начнется и действительно будет как-то влиять на нормальную жизнь людей, то «Новой бериллиевой» обеспечен успех. И какой успех! Если «Новая бериллиевая» сумеет объединить вокруг себя все организация, так или иначе связанные со «спасением» человечества, и получит совершенно фантастические прибыли от продажи спасительных касок, то может стать могущественнейшей организацией капиталистического мира.

Перед многими деньги и власть имущими людьми встала проблема: как быть? Приложить ли все усилия к тому, чтобы уничтожить «Новую бериллиевую», пока она еще не стала слишком сильной или постараться не упустить случая и урвать свою долю прибылей, способствуя ее могуществу?

Эверс прекрасно понимал, что до тех пор, пока «Новая бериллиевая» не окрепнет, она может быть раздавлена теми крупными концернами, которые меньше всего заинтересованы в ее процветании. Он боялся, что им удастся разнюхать, в чем заключается секрет «космической катастрофы».

Уинстон Тиффорд, щупленький человек маленького роста с непомерно большим, совершенно голым черепом, был еще в таком возрасте, когда не так уж часто подумывают о приближающейся смерти. Но с тех пор, как он не без основания мог считать себя самым богатые человеком страны, начал принимать все меры к тому, чтобы прожить как можно дольше. Заботу о своем здоровье он возложил на целый штат самых видных врачей и наряду с этим нередко консультировался у знаменитых астрологов, желая выяснить, что говорят по этому поводу звезды. Звезды предвещали богатейшему человеку долгую и безмятежную жизнь. Тиффорд щедро оплачивал астрологам составление гороскопов и вместе с тем понимал, что ни один из этих колдунов XX века не осмелился бы «высчитать» ему по звездам близкую кончину.

Предсказание Кларка его не на шутку взволновало, и он немедленно приказал:

— Узнать!

Само собой разумеется, Тиффорд был деловым человеком, и его прежде всего интересовало, кем инсценировано это предсказание конца света. Он стал особенно тревожиться после того, как все попытки его помощников разузнать что-либо не привели ни к чему. Уинстон Тиффорд, «стоивший» миллиарды долларов, не мог себе представить, что деньги не в состоянии раскрыть тайну любого коммерческого предприятия. При всей своей боязни умереть преждевременно, он прекрасно понимал, что от «губительных лучей», если уж такие появятся на Земле, кто-кто, а он будет спасен или, по крайней мере, как самый богатый в мире человек, умрет последним. Да, во всех случаях он гарантирован! И не в этом, конечно, дело. Дело было в том, что почти все страховые общества находились в его руках. После сообщения Кларка количество желающих застраховать свою жизнь и имущество возросло невероятно. Однако приток страховых взносов не очень радовал Тиффорда. Он знал — в случае осуществления предсказания Кларка, его страховым обществам грозит разорение. И снова последовало грозное:

— Узнать!

Но узнать было не так-то легко.

Люди Тиффорда на второй же день после выступления радиоастронома в Юнайтед Холл помчались разыскивать предсказателя, но было уже поздно.

Возвращаясь после выступления к себе в Мэлфордский университет, Кларк попал в автомобильную катастрофу.

Столкновение было у осуществлено «по-чикагски». Встречная машина, получившая легкие царапины, промчалась дальше и скрылась, а отброшенный в сторону автомобиль Кларка ударился о дерево. Астроном был убит.

Тиффорд сам знал толк в делах такого рода и прекрасно понимал, что катастрофы «по-чикагски» устраиваются не зря. Вопрос был в том, чтобы узнать, кому все это было нужно?

Когда Тиффорду доложили, что незадачливый астроном попал в катастрофу не без участия Клифтона, он велел немедленно призвать к себе этого темных дел мастера.

К немалому удивлению ближайшего окружения Тиффорда его беседа с Клифтоном продолжалась около пятнадцати минут — мистер Тиффорд ни на какие деловые встречи не тратил больше десяти.

По возвращении из Вашингтона Диринг не замедлил появиться в конторе Эверса на Брод-стрит, 128.

— Привет, Майкл! Я не знал, что вы обладаете режиссерскими способностями. Кинобоевик с участием этого старого попугая Кларка, который вы продемонстрировали в Юнайтед Холл, произвел в Вашингтоне большое впечатление. Боюсь, что кое-кого из престарелых конгрессменов хватит кондрашка еще до «космической катастрофы».

— Вы что, собираетесь носить траур?

— Нет, Майкл, черное мне не идет.

— Вот и великолепно. Послушайте, Юджин, я с нетерпением ждал вашего прибытия. Что вы привезли с собой из столицы?

— Насморк, который я получил в самолете, и сообщение о том, что ваши проделки с молодыми щенятами понравились публике. Сейчас все заняты решением вопроса: чего больше в этом деле — Голливуда или науки?

— Вот как? Ничего, они окончательно решат этот вопрос тогда, когда мы проведем «бум». Ну, что же, Диринг, дела идут неплохо, не так ли?

— Да, кажется, но…

— Вы огорчены чем-то?

— Огорчен? Пожалуй, нет. Вот только, порой становится страшновато при мысли о том, как все это может обернуться.

— Вспоминайте почаще наш старый девиз, Юджин, — нужно иметь чувство меры, чувство юмора и немножечко удачи!

— Все это так, Майкл, но чертовски не хотелось бы попадать в руки закона.

— Закона? Монтескье по этому поводу очень хорошо сказал: закон это паутина, сквозь которую пробиваются большие мухи и в которой гибнут маленькие. Наша основная задача сейчас — укрепить положение «Новой бериллиевой». Уже многие начинают понимать, что здесь пахнет такими сверхприбылями, которых еще не видело ни одно предприятие мира. Уже сейчас многие подумывают о том, как бы своевременно подобраться к сейфам «Новой бериллиевой» и запастись акциями до того, пока они не поднялись баснословно высоко. И это теперь, когда еще никто не знает об истинной цели «бума», когда еще не все верят в него. Поверьте, Юджин, после того, как люди на себе почувствуют излучение этого года, заправилы Уолл-стрита запляшут под нашу дудку. Я говорил вам это еще в Майами.

— Может быть, вы и правы, Майкл. Должен сообщить вам приятную новость — старый Тайсон на днях будет здесь, у нас.

— Да что вы говорите!

— Он уже чует, что прозевал ультраприбыльное дельце и, кажется, будет стараться наверстать упущенное.

— Приятная новость, старина! Это первая ласточка. За ним потянутся остальные.

— Что вы намерены делать сейчас, Майкл?

— Я думаю, надо сейчас же отправиться в Вестчестерские лаборатории. Мне не совсем нравятся дела там. Кранге хандрит последнее время. Они беспрерывно грызутся с Крайнгольцем. Беспокоит меня больше всего Крайнгольц. Если он сопоставит…

Эверс помолчал немного, вспомнив, что пропала серая книжка, и продолжал с волнением:

— …если он даст себе труд поразмыслить кое над чем, этот уж слишком принципиальный радиофизик сможет догадаться, а тогда он станет главным и очень опасным врагом компании. Итак, Юджин, если вы не возражаете, я бы хотел, чтобы мы вместе завтра же выехали в Вестчестерские лаборатории. Вам только необходимо проинструктировать как следует Мэтью Гойлета, как ему вести себя на бирже, и мы можем отправляться.

— А как же приезд Томаса Тайсона?

— Мы его примем в Вестчестере. Он деловой человек, и ему будет импонировать, что мы на месте введем его в курс дела.

Машина мчалась по шоссе над берегом Гудзона, Эверс и Диринг ехали в Вестчестерские лаборатории. Диринг был в отличном настроении и, рассматривая расставленные по обочинам шоссе ярко пестреющие рекламы, подтрунивал над Эверсом:

— Послушайте, Майкл, сколько вы сдираете с торгашей «Ароматом Вселенной»? Ведь только благодаря вашей идее они делают недурной бизнес на всех этих космических штучках.

— Отстаньте, Юджин. Мне сейчас, право, не до них.

— А, так вот в чем дело, вы не хотите поделиться прибылями со своим компаньоном! — не унимался развеселившийся Диринг. — Хорошенькое начало, нечего сказать! Эверс, вы уже продумали, когда именно прирежете меня бритвой, чтобы не делить со мной лавры «Бериллиевой»?

— Вы, как я вижу, сегодня что-то в слишком веселом настроении, Диринг.

— Смотрите, смотрите! Это ново: «Пейте ликер „Космический“!!» А как вы думаете, Майкл, выпуск подтяжек или, скажем, бюстгальтеров можно рекламировать под каким-нибудь космическим соусом?

— Можно, — буркнул Эверс.

— Э, да вы, кажется, и в самом деле чем-то озабочены. Что вас ввергло в такое уныние?

— Два обстоятельства, Юджин. Мой промах с Крайнгольцем и наши отношения с Тайсоном. Мы в руках этих людей, и каждый из них может, если захочет, погубить нас и наше дело. Я ничего не мог придумать, как обработать этого Крайнгольца. После выступления Кларка ему может стать понятно многое, и теперь он сможет выступить с разоблачением предсказания.

Диринг стал серьезен и с дрожью вспомнил свой вчерашний разговор с Эверсом, касавшийся Монтескье, мух и законов.

— Вы считаете, что, помимо Крайнгольца, и Тайсон может заявить кое-что миру. Не так ли?

— Нет. У Тайсона нет оснований утверждать, что мой доклад в «Бизнес Хилл» имеет какое-нибудь отношение к предсказанию достопочтенного Кларка. Кроме того, Тайсон гораздо лучше, чем Крайнгольц, разбирается в том, что такое свободная конкуренция в условиях частной инициативы.

— Это все так, но остается суметь заставить Тайсона проникнуться уважением к той «частной инициативе», которая проявлена при создании «Бериллиевой», и к тому же устроить все таким образом, чтобы он, упаси боже, не вздумал воспользоваться своим правом свободно конкурировать с нами.

Диринг, как уже упоминалось, был военным и умел очень быстро из беззаботного весельчака превращаться в делового человека. Он принялся серьезно обсуждать создавшееся положение.

Они еще не закончили разговора, когда машина вошла в расположение Вестчестерских лабораторий и Диринг резко затормозил у подъезда.

Их встречал Стилл. Как всегда подтянутый, с вежливой и вместе с тем холодной улыбкой, он наклоном головы приветствовал взбежавшего по ступенькам Эверса.

— Где сейчас мистер Крайнгольц?

— Не могу знать, сэр.

— Что? Я вас спрашиваю, где Крайнгольц? — вскричал Звере, предчувствуя недоброе. — Вы должны знать все, Стилл. Сколько раз я давал вам эти указания! Вы всегда должны знать, где кто находится — в лабораториях, в кабинетах или у себя в коттеджах.

— Прошу прощения, сэр, но мистер Крайнгольц отбыл.

— Что вы плетете? Куда отбыл?

— Мне об этом ничего не известно, сэр. Мистер Крайнгольц забрал свои личные вещи и покинул Вестчестерские лаборатории, сэр.

— Покинул… покинул лаборатории?! — Эверс обернулся к Дирингу.

— Майкл, кажется, начинается!

Эверс увидел побелевшее лицо Диринга и взял себя в руки.

— Идемте, Юджин. Кранге ко мне в кабинет! — бросил он Стиллу и быстро вошел в вестибюль.

Стилл через стеклянную дверь посмотрел на поднимавшихся во второй этаж Эверса и Диринга, радостно усмехнулся, подморгнув глазом, но быстро оглянулся по сторонам и снова надел на свое лицо вежливо-холодную улыбку.

В первый же день своего приезда в Вестчестерские лаборатории Крайнгольц обратил внимание на симпатичное, открытое лицо провожавшего его в коттедж слуги. Постоянно, пока он жил и работал в Вестчестерских лабораториях, Крайнгольц чувствовал, что Стилл особенно вежлив и внимателен с ним, угадывает, а подчас и предупреждает каждое его желание. Моментами Крайнгольцу казалось, что Стилл окружает его особенной заботой только потому, что хочет быть поближе к нему. Чем больше раздумывал над этим Крайнгольц, тем глубже убеждался, что это было именно так. Это его настораживало. Уж не Эверс ли подсылает к нему Стилла следить за каждым его шагом? Но расположение к нему молодого Стилла было таким подкупающе искренним, что с этим никак не вязались мысли о каких-либо низменных намерениях слуги Эверса. А впрочем… Крайнгольц видел на своем веку так много подлости и низости, что доверять никому не мог.

На другой день после выступления Джемса Кларка в Юнайтед Холл Стилл, как всегда, принес Крайнгольцу газеты. Тот никогда не был охотником да такого чтива и на этот раз, отодвинув от себя принесенную Стиллом пачку газет, углубился в работу.

Прошло не меньше десяти минут, и только тогда Крайнгольц заметил неподвижно стоявшего у стола слугу.

— Вы что, Стилл? — спросил Крайнгольц суховато и подозрительно посмотрел на подтянутого опрятного молодого человека.

— Мне бы очень хотелось, сэр, чтобы вы прочли это. — Стилл указал на пачку газет и только тут Крайнгольц обратил внимание на набранный жирным шрифтом заголовок:

«Выступление Кларка в Юнайтед Холл!»

«Губительное излучение!!!»

Крайнгольц жадно просмотрел газеты и обернулся к Стиллу.

— Вас беспокоит, Стилл, останетесь ли вы в живых после двадцать третьего сентября?

— Нет, сэр. Меня беспокоит, имеет ли все это отношение к приборчику, который вы в свое время дали мистеру Уорнеру.

Крайнгольц поднялся и подошел к слуге.

— Откуда вам известно об этом приборе, Стилл?

— От Вилли Уорнера.

— Вы знакомы с ним?

— Да, сэр.

— Очень сожалею, Стилл. Я был о вас лучшего мнения, а впрочем… — Крайнгольц почти с ненавистью посмотрел на него и закончил: — Вам нужно еще что-нибудь?

— Я хотел доложить, сэр, что, вас хочет видеть мистер Уорнер.

— Уорнер?.. Передайте ему, что я ненавижу предателей.

Стилл продолжал стоять.

— Вам понятно, Стилл? Идите!

Дверь отворилась, и на пороге кабинета Крайнгольца появился Уорнер. Крайнгольц опасливо взглянул на Стилла и Уорнера и попятился в глубь комнаты.

— Что вам здесь надо?

— Прошу прощения, мистер Крайнгольц, я вхожу без спроса. Дело обстоит так, что сейчас не до этикета. Я должен вам сказать…

— Я не намерен разговаривать с человеком, который предавал меня, интересы моего дела. С человеком, который довел меня до банкротства, до гибели лабораторий и… и, может быть, является виновником гибели Пауля!

— Ах, так вот в чем дело? Подлецы! Они и тут ловко сработали. Посеяли вражду!

— Мы не были с вами, Уорнер, слишком большими друзьями!

— Я об этом могу только сожалеть.

— А я нисколько!

— Напрасно! Когда вы прочтете вот это, — Уорнер достал из кармана серую книжку, — думаю, вы измените мнение обо мне.

— Книжка Эверса?!

— Да.

— Как она попала к вам?

— Ее достал Стилл для нас с вами.

— Для нас?

— Да, мистер Крайнгольц. И она имеет значение не только для нас. Как только я узнал, что вы работаете у Эверса, я подумал, что вы оставили свои благородные намерения и затеяли вот это, — Уорнер указал на газеты, кричавшие о космической катастрофе. — Но когда я…

— Я затеял все это??

— …но когда я, — настойчиво продолжал Уорнер, — прочел заметки Эверса в его книжке, я понял, что вы попали в беду. Читайте.

Уорнер протянул серую книжку, и Крайнгольц, быстро перелистав ее, тяжело опустился на стул. Он сидел молча, прямо смотря перед собой. Рука его машинально поползла по столу, нащупала коробочку, вынула маленькую пилюльку.

Стилл бесшумно налил стакан воды и поднес его Крайнгольцу.

— Пойдемте!

Крайнгольц быстро вышел из кабинета. Уорнер и Стилл последовали за ним. Движения Крайнгольца были быстрыми и решительными. Его недомогание мгновенно исчезло, и только бледность лица выдавала волнение. Уорнер молча следил за всем, что проделывал радиофизик, а Стилл умело помогал ему, предупреждая каждое его движение. Крайнгольц взял все, что ему было нужно в лаборатории, инструменты, и через несколько минут все трое были у входа в подземелье. Возня с забетонированным проемом заняла не менее получаса и, наконец, ловко орудуя ацетиленовой горелкой, Крайнгольц вырезал в стальной двери порядочное отверстие.

Документации по конструкции «А» в подземелье не оказалось.

Все было ясно.

Крайнгольц и Уорнер рассказали друг другу обо всех событиях, которые произошли с момента их почти одновременного отъезда из Пейл-Хоум.

— Что вы намерены теперь делать, мистер Крайнгольц?

— Действовать! — твердо ответил тот. — Действовать вместе с вами.

— Со мной?

— Да, вместе с вами и американским народом!

— Мы боремся за мир, мистер Крайнгольц. Это очень трудно.

— Я хочу и буду бороться с вами!

Доктор Отто Кранге совершал свою утреннюю прогулку в тенистых каштановых аллеях парка Вестчестерских лабораторий.

Никто не узнал бы теперь в этом дряхлом, сгорбленном старике того молодцеватого Кранге, каким он появился в Штатах после «освобождения» из лагеря военных преступников. Здесь, в лабораториях Эверса, постепенно погас молодой задорный огонек, всегда светившийся в выразительных глазах физиолога. Совсем поседела голова, старик как-то весь обмяк и всем своим видом походил на человека, одной ногой стоящего в могиле. Душой он был мертв уже давно.

Прилив охватившей его при встрече с Эверсом в Германии деятельной энергии прошел, и на протяжении всего времени работы в Вестчестерских лабораториях он ничего не ощущал, кроме беспросветной душевной опустошенности. Знания, талант выдающегося ученого, энергию всей своей жизни он отдал делу, которое оказалось вздорным, преступным и которое, в конце концов, ему самому стало отвратительным. Прошло то время, когда он фанатически верил, что только во имя блага своей нации он совершал преступления, проделывая изуверские опыты над людьми.

Все, чего он достиг своими изысканиями, все, что, по его мнению, могло содействовать могуществу арийской расы, все это оказалось в руках прожженного дельца. Эверс овладел всем, всеми его мыслями и знаниями, превратив его самого в послушное орудие преступления, не менее чудовищного, чем то, которое некогда он хотел подготовить сам.

Все чаще им овладевала мысль: «К чему все это?». Почти постоянно он ощущал, что ничего уже не хотелось: не хотелось думать, двигаться, дышать! Всю жизнь он прожил один, без семьи, без близких, и теперь было особенно пусто кругом и тоскливо. Его ожидала жалкая участь одинокого старика.

Единственным чувством, которое еще теплилось в его опустошенной душе, было чувство глухой, ему самому непонятной ненависти к Крайнгольцу. Оно возникло сразу же после того, как он встретился с радиофизиком в Штатах. Это чувство росло и укреплялось, и он сам не знал причины этого, да, впрочем, и мало задумывался над этим.

Стилл разыскал Кранге в аллее парка.

— Герр профессор, вас просит к себе мистер Эверс.

— Эверс? — недоуменно переспросил Кранге. — Какой Эверс?.. Ах, да… Эверс, — догадался, наконец, старик и побрел к главному корпусу.

И без того дурное настроение Эверса еще больше ухудшилось после беседы с Кранге. Старик совсем был плох. Овладевшая им апатия была столь велика, что даже сенсационное сообщение Кларка не произвело на него никакого впечатления. Он так и не понял, очевидно, что он сам и Эверс были вдохновителями этой провокации, уже не понимал толком, что делается вокруг него, и оживлялся только тогда, когда речь заходила о Крайнгольце. Снова оживали его потухшие глаза. Он начинал говорить быстро, отрывисто, и поток его малоразборчивых слов был сплошной бранью по адресу своего коллеги.

— Теперь их двое, — под конец разговора таинственно шептал он Эверсу. — Понимаете: двое, и мне с ними стало еще труднее.

— Кого двое?

— Крайнгольцев.

Эверс вздрогнул, не без опаски посмотрел на явно терявшего рассудок Кранге и попробовал разбавить шуткой тягостный разговор.

— Я не совсем понимаю вас, герр профессор. Как двое? Что же Крайнгольцы размножаются простым делением, что ли?

Шутка не подействовала. Разговор становился все более неприятным. Кранге думал о своем, почти не обращал внимания на реплики Эверса и, казалось, без всякой видимой причины заговорил о том, что появился в лабораториях прозрачный человек.

— Что, что? Что вы говорите, Кранге!

— Да, да — он прозрачный. Но я его вижу. Вы не верите? Напрасно! Я вижу его.

— Успокойтесь, доктор. Вам показалось. Скажите лучше, вы не заметили ничего подозрительного в поведении Крайнгольца? Вы не знаете, куда он девался?

— Вот вы не верите, — продолжал Кранге, не слушая Эверса, — а у меня есть доказательства. Я сам слышал, как Крайнгольц называл его, — старик оглянулся по сторонам и затем наклонившись к уху Эверса прошептал: — Уорнер. А по-санскритски это означает — прозрачный!

Наконец, Эверс понял, в чем дело…

Здесь был Уорнер.

«Что мог сделать Уорнер? Почему исчез Крайнгольц?» — Эверс тщетно выспрашивал у Кранге. Старик уже ничего не мог рассказать толком и бормотал нечто совсем невразумительное.

«Немедленно, — решил Эверс, — немедленно призвать Клифтона. Разыскать Крайнгольца. Разыскать во что бы то ни стало! Разыскать и уничтожить!»

Беседу с Кранге пришлось прервать. Доложили о приезде Томаса Тайсона, и Эверс поспешил в вестибюль навстречу высокопоставленному гостю. Одного только взгляда на кругленькое, раскрасневшееся лицо финансового магната Эверсу было достаточно для того, чтобы понять — Томас Генри Тайсон-старший настроен воинственно.

Буркнув встречавшим его в вестибюле Эверсу и Дирингу нечто, весьма мало похожее на приветствие, Тайсон тотчас же осведомился:

— У вас тут есть более или менее подходящее помещение, в котором трое джентльменов могут поговорить без боязни быть подслушанными?

— О, конечно, сэр! — поспешил ответить Эверс. — Я попрошу вас пройти в мой кабинет.

— Идемте! — это было сказано повелительно. Тайсон везде и всегда, где бы он ни появлялся, чувствовал себя хозяином.

Как только они вошли в обширный, довольно хороша обставленный кабинет Эверса, Тайсон прежде всего обежал его вдоль стен, на ходу приподнимая драпировки, похлопывая по обивке и заглядывая в углы. Очевидно, с годами мания подслушивания все сильнее укоренялась в видавшем виды дельце.

— Аппараты, записывающие разговор на пленку, можете не выключать, — я не боюсь огласки! — Это заявление очень плохо вязалось с суетливым обшариванием комнаты, но Эверсу было не до причуд старика — предстояло решающее сражение.

— Можете записывать, — не унимался Тайсон, — можете!

— Сэр!

Тайсон остановил Эверса весьма выразительным жестом.

— Послушайте, Эверс! Вы не находите, что переплатили Кларку?

Эверс похолодел. Неужели ему все известно? Неужели Кларк…

— Я не совсем понимаю вас, сэр! Что вы хотите этим сказать, сэр?

— Зато вы очень хорошо меня поняли, сэр, когда я говорил о прибылях на совещании в «Бизнес Хилл». Настолько хорошо, что организовали «Новую бериллиевую»! А вы, Юджин, недоплачиваете своему маклеру, и старый Мэтью Гойлет все выбалтывает тем, кто более щедр. Мальчишки!..

Говорят, что в несколько мгновений, оставшихся до смерти, человек может вспомнить всю прошедшую жизнь. С какой же скоростью должна работать мысль, чтобы воспроизвести тысячи эпизодов, картин и образов, заполняющих всякую, даже очень бедную впечатлениями жизнь человека? Возможна ли такая «скорость мысли?» Неизвестно. Ведь никто еще после смерти не делился своими впечатлениями! Если возможно нечто подобное, то именно с такой, «предсмертной» скоростью Эверс продумывал создавшуюся ситуацию. Решался вопрос о жизни и смерти его предприятия.

«Каковы намерения Тайсона? Что он знает? Если проговорился Кларк, то дело плохо. Нет, не то. Тайсон подкупил Мэтью Гойлета, и тот рассказал ему, кто организовал „Новую бериллиевую“. Связь Диринг — Эверс известна Тайсону, отсюда ниточка от доклада в „Бизнес Хилл“ к предсказанию Кларка. Понятно. О, старая лисица! „Переплатили Кларку!“ Посмотрим. Но чего он хочет? Предотвратить „Смерч“?»

— …мальчишки! — еще раскатывался в кабинете голос Тайсона, а Эверс уже успел все продумать.

— Я очень сожалею, сэр, — вам приходится прибегать к некоторым э-э-э… Я не хочу оскорбить вас, сэр, но должен сказать… Должен сказать, что вы напрасно говорите неправду. Кларка вы не видели.

Тайсон опешил. Эверс утверждал это слишком категорическим тоном.

— И Кларка вы не видели, и никто не передавал вам, что Кларк мною подкуплен, это вы, подкупив Мэтью Гойлета, сделали свои выводы.

Пауза была довольно длительной: Тайсон не мог состязаться с Эверсом в сообразительности.

— Вы не ошиблись, сэр. Вы правильно решили, что я вас хорошо понял в «Бизнес Хилл». Все это совершенно верно, но мне только не совсем ясно, чему вы возмущаетесь?

Тайсон видел: Эверс далеко не мальчишка, и, посмотрев сейчас на его властное, волевое лицо, почувствовал в нем достойного противника.

— Да, сэр, чем вы собственно недовольны? Я приехал к вам в Майами с деловым предложением, вы отвергли его, считая его не прибыльным, тогда я сделал все так, что теперь оно будет прибыльным и…

Диринг с интересом наблюдал за разворачивающимся сражением финансового магната с человеком, который имел, кажется, все данные подчинять себе тайсонов.

— …и предлагаю вам принять участие в этом деле. Вы ничего не имеете против, Диринг?

Тайсон уже видел, что Эверс и сам сможет взять в свои цепкие лапы такое грандиозное предприятие, как «Монополия по спасению человечества», и никак не мог допустить этого. Эверс же, в свою очередь, не мог недооценивать влияния Тайсона в финансовом мире, и сейчас, как никогда, нуждался в его поддержке.

Тайсон был безусловно полезен своим огромным влиянием в финансовых кругах, Диринг — в военных, а Эверс — возглавлять научно-техническую сторону дела. Так состоялось единение этих трех лиц. Сговор совершился, он не мог не совершиться.

Тайсон поутих и с этой минуты являл собой олицетворение-внимания.

Эверс воодушевился. Со страстью человека, одержимого всепоглощающей идеей, он излагал Тайсону планы, которые выносил со времени их последней встречи в Майами.

— …мы создадим гигантский сверхтрест надо всеми монополистическими группами, — закончил Эверс.

— А вы достаточно трезво учитываете возможное их сопротивление?

— Это может быть только в самом начале, а потом между отдельными монополистическими группами поднимется ожесточенная борьба за право участия в проведении «операции Смерч». Этой борьбой мы и воспользуемся, подчинив себе все.

— Что же, по-вашему, будет толкать их на эту борьбу?

— Желание овладеть теми колоссальными возможностями, которые таит в себе сама идея ее проведения. В чем слабость всех видов вооруженной борьбы, существовавших до сих пор? В том, что мы вынуждены давать оружие в руки тех людей, которые только и думают о том, чтобы повернуть его против нас. Винтовки и автоматы попадают в руки солдат, в самолеты и танки надо посадить десятки тысяч летчиков и танкистов, у орудий надо поставить артиллеристов. И вот жерла этих орудий начинают разворачиваться. И вот жерла орудий обращены против нас. Да, против нас! Мы уже видели достаточно примеров этому! Мы знаем, к чему привело то, что оружие попало в руки людей, ненавидящих своих хозяев. Хватит! 900 миллионов человек уже вышли из-под власти наших монополий, и больше того, и страшнее того — они подают пример всему остальному населению земного шара. Позвольте вас спросить, сэр Тайсон, как сделать, чтобы этот пример не стал соблазнительным настолько, что ваши дворцы в Майами будут превращены в санатории для рабочих, как это уже проделано в России и ряде других стран?

Тайсон беспокойно заерзал в своем кресле. Диринг явно восхищался своим партнером, а у Эверса было самочувствие актера, который только начинает входить в роль.

— Ах, вам не нравится такая перспектива? Так что же вы можете предложить для внутренней борьбы? Уж не атомные ли бомбы?

— Я не совсем понимаю вас, Эверс, какое это имеет отношение к «операции Смерч»?

— Непосредственное. Я начал говорить о преимуществах этого способа борьбы и я продолжу. Нам не нужно будет давать оружие миллионам. Горсточка самых преданных людей будет руководить всей «операцией». Но мало того, сила «Смерча» главным образом заключается в том, что он пригоден для внутренней борьбы. Создание «Новой бериллиевой» обеспечивает своеобразный искусственный отбор. Цены на каски мы установим столь высокие, что они будут доступны только обеспеченным людям, которым бунтовать незачем. Все население мы будем держать в состоянии постоянного страха. Над народами всего мира будет всегда висеть угроза излучения, от воздействия которого уйти невозможно. Любые волнения, любые беспорядки и революции, в какой бы части земного шара они не происходили, мы сможем подавлять, обессиливая людей, которые должны быть обессилены и обезврежены. И еще одно: мы можем выдавать каски бесплатно тем, кто будет нужен нам, кто будет нам помогать в этой борьбе.

Тайсон посмотрел на Эверса с уважением. Он остался доволен и собой: он правильно сделал, что не упустил возможности участвовать в таком грандиозном, и — самое главное — прибыльном предприятии.

Чем меньше времени оставалось до двадцать третьего сентября, тем больше Эверс беспокоился о «буме». Он не мог поделиться своими опасениями ни с кем, даже с Дирингом. Единственный человек, который понял бы его, и, пожалуй, не предал бы, был Кранге. Но Кранге… да, он явно выживал из ума, и Эверс понимал, что найденный им под обломками послевоенной Европы физиолог уже отдал ему все и теперь… впрочем, он еще будет нужен. Он и только он мог помогать Эверсу на Центральном пункте.

Эверс чувствовал себя в положении загнанного зверя и все больше и больше опасался, что какое-нибудь маленькое, совсем ничтожное событие, предусмотреть и предотвратить которое будет невозможно, погубит все.

Он был совсем одинок.

Он не мог доверять Дирингу, а тем более Тайсону, зная, что те готовы при первом удобном случае устранить его и завладеть всем. Купленного им Клифтона, само собой разумеется, мог перекупить кто угодно. Пропажа серой книжки, исчезновение Крайнгольца — все говорило о том, что он окружен врагами, готовыми помешать его начинанию. Доверять нельзя никому, кроме автоматики!

Пункты с излучателями Эверс оборудовал таким образом, что на них можно было обойтись без людей. Все было полностью автоматизировано, и управление осуществлялось по радио из вновь отстроенного для этой цели в Вестчестерских лабораториях специального корпуса.

Излучательные пункты были окружены сторожевыми постами охраны, состоящей на службе у «Новой бериллиевой». Но Эверс и его компаньоны не могли рассчитывать на надежность какой бы то ни было охраны. Недаром Тайсон даже в своих личных владениях, вроде «Бизнес Хилл», предпочитал пользоваться радиоавтоматикой, стараясь в ответственных случаях обходиться без слуг, не доверяя никому из окружающих. Некогда подсмеивавшийся над стариковскими причудами, Эверс теперь широко применял этот метод для охраны излучательных пунктов.

Доступ к излучательным пунктам был закрыт для всех.

После полного завершения монтажа оборудования на пункте в него не мог бы проникнуть и Эверс, если бы даже захотел — пункты были устроены по принципу снарядов, безнаказанно разрядить которые было невозможно.

«Осталось десять дней!!!»

«До катастрофы осталось десять дней!!!»

«Десять дней!!!»

«Десять дней!!!» — кричали газеты крупными, жирными заголовками.

В них приводились подробности сообщения уже ныне покойного Кларка, самые различные объявления и предостережения «Лиги спасения человечества», на все лады дебатировался вопрос о предстоящих несчастьях, которые обрушатся на голову человечества, если космическое излучение действительно начнется через десять дней.

«Осталось десять дней!!!»

Эверс улыбался — пресса уже сама, не подстегиваемая дельцами из «Новой бериллиевой», снова начала донимать население космическими страхами.

«Через десять дней будет ясно, был ли прав профессор Кларк!»

«Осталось десять дней!!!»

«Десять дней!!!»

— Вы видите, Диринг, они пишут, что осталось десять дней. Машинка, именуемая прессой, работает автоматически, — усмехнулся Эверс.

— Вы метко пустили шар, Майкл, и он катится теперь уже сам, делая свое дело.

Доктор Мирберг проделал огромную работу, подбирая материал по 27 пунктам, в которых двадцать третьего сентября прошлого года отмечались частые случаи засыпания летаргическим сном, заболевания энцефалитом и катастрофы на транспорте. Проверка дала многое, но и многое все же оставалось неясным. Питерсон, умирая, произнес имя Эверса, но о чем это говорит? Попытки проверить, что делалось на Брод-стрит, 128, не привели ни к чему. Все труднее и труднее становилось разобраться в этом запутанном деле. Порой казалось, что вообще нельзя будет установить, для чего же могли понадобиться эти 27 пунктов, но вот к доктору Мирбергу пришел Артур Лаусон вместе с… Фридзамом.

Как и в ту ночь, когда Мирберг, Уорнер и Бланк с таким нетерпением ждали сообщения шофера Тайсонов, все снова собрались вместе, и Эдди Фридзам рассказал обо всем, что ему удалось узнать в «Серой беседке».

В прогрессивной организации, членами которой были Мирберг и Уорнер было решено начать действовать.

План действий был окончательно выработан только в ночь после выступления Кларка. Теперь все нити слились воедино, все прояснилось, особенно после того, как Крайнгольц покинул Вестчестерские лаборатории.

Крайнгольц прежде всего заявил о своей готовности публично выступить с разоблачением авантюры Эверса.

Предложение было отклонено.

Это немало удивило Крайнгольца. Доктор Мирберг показал ему карту-схему западного полушария с нанесенными на ней 27 пунктами, рассказал о выработанном плане, и Крайнгольц не мог не согласиться с тем, что план борьбы превосходен. Он вынужден был согласиться с тем, что и его голос потонет в потоке газетной шумихи и затеряется в панике, все больше и больше охватывающей население.

— Сейчас уже не помогут разговоры, выступления, речи. Надо действовать, — говорил Мирберг. — Действовать умно и решительно. Надо на деле показать вздорность «предсказания». Сейчас, как никогда, нужна выдержка. Надо хотя бы на несколько дней задержать начало «катастрофы».

— Вот, смотрите, — Мирберг развернул перед Крайнгольцем список, — в двадцати пяти пунктах уже все подготовлено. Осталось два.

Вошел Уорнер, держа в руке телеграммы.

— Подготовлены и последние два пункта.

— Чудесно! Таким образом — обеспечены все двадцать семь излучательных пунктов!

Нью-Йорк был наводнен газетами специальных выпусков:

«Три дня!!!»

«Осталось три дня до начала космической катастрофы!»

Все выпуски газет были заполнены материалами о надвигающейся космической катастрофе.

Покупатели осаждали магазины бериллиевых касок.

Цены на каски возросли до таких размеров, что приобрести их могли только очень состоятельные люди.

Перед каждым стоял вопрос: начнется ли космическое излучение через три дня, или его не будет? В мешанине самых разноречивых газетных и журнальных статей, по разному трактующих вероятность космической катастрофы, «среднему американцу» разобраться было почти невозможно. Каждый, кто имел хоть какую-нибудь возможность, решался на покупку дорогостоящих касок — а вдруг излучение все-таки начнется!

Акции компании «Новые бериллиевые сплавы» неуклонно повышались в цене.

Все, кто приобрел «бериллиевые» в самом начале существования компании, теперь мог продать акции по цене, во много раз превышающей первоначальную, но стоимость акций возрастала с каждым днем и желающих расстаться с ними было немного.

Бизнесмены видели: все должно решиться двадцать третьего сентября.

Если предсказание Кларка оправдается, если излучение этого года действительно низринется на Землю, то после двадцать третьего сентября акции компании будут стоить баснословно дорого — мир убедится в справедливости предсказания и в страхе перед губительным излучением будущего года все бросятся покупать спасительные каски. Дельцы, уверенные в правоте Кларка, а главным образом следуя примеру таких акул финансового мира, как Тайсон, Мэйд, Уэст и другие, спешили скупать акции «Новой бериллиевой».

«Осталось два дня!!!»

«Два дня!»

«Два дня!!»

Надрывались газеты и радио: два дня!

Всю ночь на двадцать третье сентября радиостанции неустанно передавали сообщение «Лиги спасения человечества»:

«Земля войдет в полосу космического излучения и будет пребывать в ней в течение 5 часов 12 минут».

Население призывалось к спокойствию.

Предполагалось, что излучение этого года не должно быть слишком интенсивным — бериллиевые каски вполне предохранят от действия излучений.

«Надевайте бериллиевые каски!

Все, кто не обеспечен бериллиевыми касками, должны на время катастрофы принять удобные, спокойные позы. Лечь в постели! Никаких движений! Полный покой!!

На протяжении всего времени действия излучения, во избежание несчастных случаев, должно быть приостановлено всякое движение. Все виды транспорта должны бездействовать!

На протяжении всего времени действия излучения, во избежание несчастных случаев должна быть приостановлена всякая работа. Все производства, за исключением полностью обеспеченных защитными касками, должны быть приостановлены.»

«Земля войдет в полосу космического излучения через восемь часов!!»

«Работают все пункты по продаже бериллиевых касок».

«Спешите запастись спасательными касками!»

«Земля войдет в полосу космического излучения через шесть часов!!»

«Запасайтесь касками!»

«До катастрофы осталось четыре часа!!»

«Покупайте каски!!!»

14. Излучение жизни

Побывав в институте радиофизиологии, капитан Ливенцов продолжал живо интересоваться всем, что творилось вокруг, как он называл их, «излучательных дел». Ливенцов часто навещал Сибирцева и в качестве почетного гостя получил билет на съезд биофизиков в Славино.

Поездка в Славино была особенно приятной Евгению Петровичу — ведь это были его родные места.

К съезду готовились десятки ученых страны. Должны были приехать ученые стран народной демократии, зарубежные гости.

Открытие Зорина повлекло за собой развитие новых областей науки.

Биоизлучатели уже применялись в клиниках, в полупроизводственных условиях осуществлялось ускоренное размножение бактерий полезных видов, нефтяники впервые пробовали применить излучатели для добычи нефти, растениеводы применяли излучение для ускорения роста и развития растений.

Задолго до съезда говорили, что самыми интересными будут доклады Бродовского и Пылаева о тематике лабораторий экспериментальной биофизики.

Намечались новые пути, обсуждались возможности работ по направленной изменчивости. Полученные в «фарфоровом зале» результаты были многообещающими. Зная секрет качества спектра излучения, можно избирательно влиять на клетки злокачественных опухолей, устранять патологические процессы в организме, усиливать действие лекарственных веществ, повышая проницательность тканей.

Молодые ученые уже мечтали о том дне, когда они смогут под влиянием излучения менять природу болезнетворных бактерий внутри организма, избирательно убивать болезнетворные бактерии или преобразовывать их в безвредные.

Какие огромные возможности! Какие широкие перспективы!

Если раньше, при первых попытках ученых облегчить страдания людей, лучи радия как бы топором грубо вырубали клетки раковых опухолей, то теперь излучение будет действовать подобно осторожным и нежным пальцам кружевницы.

Делегаты не умолкая говорили о предстоящем съезде. «Съезд уже начал свою работу в поезде», — шутил Титов, подъезжая к Славино.

— Евгений Петрович! Да вы ли это? Ну и молодец, капитан! На съезд, значит! Вот это приятно, — говорил Титов, пожимая руку Ливенцову. На перроне к ним подошли Егоров и Пылаев с группой сотрудников.

— Как же добраться до гостиницы? — спросил кто-то.

На платформу выбежал плотный, запыхавшийся Молчанов. Многословно и очень радушно приветствуя делегатов съезда, он извинялся за опоздание.

— Машины поданы и всех сейчас доставят в гостиницу!

— Евгений Петрович, вы разве не с нами? — спросил Егоров капитана.

— Нет, Петр Аниканович, я пешочком.

— Что так?

— Хочу хорошенько осмотреть знакомые с детства места. Может, присоединитесь?

— Нет, Евгений Петрович, не могу. Мне надо еще кое-что подготовить к докладу, повидать Бродовского и ознакомиться с полевой излучательной станцией. У меня есть хорошее предложение — поедем на излучательную вместе?

— Я не прочь присоединиться к вам, — согласился капитан. — Когда ехать?

— Давайте завтра с утра.

— Договорились.

Группа ученых направилась по перрону к воротам, где их ждали машины, а Ливенцов вышел в город.

Нежаркое, ласковое солнце своим краем коснулось горизонта и залило тонким багрянцем здания, площадь, сквер. Посреди сквера на гранитном постаменте возвышалась отлитая из бронзы фигура Ильича со смело простертой вперед рукой.

На полированной глади гранита в лучах солнца золотился металл надписи:

«Коммунизм — это советская власть

плюс электрификация всей страны.

Ленин».

Ливенцов долго стоял на площади. За площадью, пересекая широкий проспект, текла река. Возле нее виднелись светло-кремовые здания гидроэлектростанции и могучая плотина. Повыше плотины простиралась широкая водная гладь с розовеющими на ней парусами лодок; у самой воды — легкие сооружения водной станции, а рядом — темно-зеленый овал стадиона с высокими рядами трибун.

За рекой начинался сосновый бор. Справа, на пологих холмах, тянулись правильные ряды фруктовых деревьев, а за садами, до начинающей уже синеть далекой дымки горизонта, — поля, поля, поля.

Темнело. Кое-где начинали мерцать огоньки.

Над полями поднялись привязные аэростаты.

Серебристые тела их еще розовели в последнем отсвете заката и четко выделялись в зеленоватой глубине уходящего вечера, а внизу, в массиве леса, уже располагалась ночь.

Исчез на аэростатах розоватый отблеск, и на них засветились сочно-красные сигнальные огни.

Торжественный, мирный простор. Воздух напоен свежестью реки и леса. Каждый глоток этого пахучего воздуха будит воспоминания о давно прошедших днях юности.

— Любуетесь?

Капитан обернулся. К нему подходил Титов.

— Любуюсь, Иван Алексеевич. Хорошо-то как. Воздух, воздух какой! Вот и не морской, а тоже душу волнует. Пьянит!

— Родной воздух, Евгений Петрович.

— Родной. Родился я здесь, вырос. Отсюда — тогда здесь было сельское затишье — пошел в большой мир. В скольких портах побывал, в скольких странах, а вот как вспомню этот вечерний аромат соснового бора, так и… Курить вот хочу и не решаюсь — даже трубку раскуривать грешно в этакой благодати!

Титов понимающе улыбнулся и, вынув коробку папирос, сказал:

— Согрешим, все-таки?

— Согрешим!

Обоим не хотелось уходить, и они еще долго бродили по берегу реки, любуясь чарующей ночью, вспоминая пережитое.

— Иван Алексеевич, а за вами ведь должок.

— Не припоминаю.

— А как же! Помните: в аппаратной, в клинике Пылаева, обещали рассказать о загадочной истории с Протасовым.

— Обещал. Правильно говорите, Евгений Петрович, обещал.

Титов рассказал о непонятном влиянии Никитина на приборы, о своей поездке в Петровское, о поисках и о том, как ночью, сразу же после того, как замигала сигнальная лампочка прибора, в карьере начали раскопки. К утру под толстым слоем пустой породы нашли останки Протасова. В истлевшей записной книжке лежал листок секретного сплава. Гораздо позже вылеченный радиосном Никитин дал показания о происшествии в карьере. Протасов завербовал его давно, за много лет до того, как Никитин стал влиять на приборы. В то время Зорин все чаще и чаще стал бывать в Петровском и, наконец, переселился в филиал. Протасову нужен был свой человек в филиале, и он добился перевода туда Никитина. Агент, через которого поддерживалась связь с Эверсом, требовал от Протасова рецепт или, по крайней мере, листочек сплава. Протасов был биологом, для него самого состав являлся секретом, и он решил заставить Никитина добыть листочек радиоактивного сплава. В условленное время Никитин вышел встречать Протасова на станцию, запоздал немного, и они встретились на узкоколейке на полпути от станции к поселку. Здесь Никитин достал свой блокнот, вынул из него тонкий листочек, завернутый в кальку, и передал Протасову, Протасов положил его в свою книжку.

— Подлец! — злобно произнес капитан и тут же поправился: — Оба мерзавцы! Простите, Иван Алексеевич. Перебил вас. Что ж было дальше?

Титов задумался на минуту, припоминая, и затем продолжал.

— Оба, конечно, хороши, вы правы, Евгений Петрович, но Протасов подлее. Получив от Никитина секретный сплав, он решил, что затянул петлю туго — улика против Никитина у него в кармане! И он поручил Никитину убийство Зорина.

— Иван Алексеевич!

— Да, представьте себе. Уже тогда всяким этим эверсам мешал авторитет Зорина.

— И Никитин?..

— В Никитине заговорили остатки того хорошего, что в нем еще было.

— И он убил Протасова?

— Как вам сказать? Не просто убил. Он не подал руку.

— Не понимаю.

— Никитин возмутился предложением Протасова. В нем, видно, всегда жило чувство протеста, желание выпутаться из мерзкого положения, в которое его втянули. На рельсах узкоколейки началась перебранка. В это время оба услышали грохот вагонеток, несшихся под уклон, и побежали по шпалам. Протасов упал, очевидно, вывихнул ногу, сделал усилие, чтобы подняться, снова повалился на рельсы и крикнул Никитину: «Дайте руку!» Никитин остановился, сделал несколько шагов к нему и уже хотел протянуть руку, но сейчас же отдернул ее. Протасов поднялся, сделал шаг к краю карьера и потерял равновесие. Передняя вагонетка сшибла его, и он покатился под откос…

— Собаке — собачья смерть! Но почему же его не нашли сразу?

— Вагонетки автоматически сбрасывали породу в карьер. Огромные ковши, наполненные пустой породой, опрокидывались и засыпали Протасова вместе с записной книжкой, в которой хранился листочек радиоактивного сплава.

Еще все спали в гостинице, а Евгений Петрович уже успел сходить на реку выкупаться, сделал несколько фотоснимков и спешил разыскать Егорова.

После завтрака они отправились в филиал института к Бродовскому познакомиться с излучательной станцией.

Бродовского в филиале не оказалось — его вызвали в обком партии. Гостей приняла Елена Андреевна Белова.

Все работы по изоляции от солнечных лучей, исследования стимуляторов роста, все опыты с растениями на «полях под стеклом» проводились с участием Беловой. Бродовского как радиофизика никогда не интересовали чисто растениеводческие проблемы. Он ставил перед собой задачу изучить механизм действия лучистой энергии на живые клетки. Здесь помощь Лены была ему совершенно необходима.

С переездом группы Бродовского в Славино для Лены началась новая жизнь, полная труда и исканий. Петровское вспоминалось, как что-то давно прошедшее. Сергей еще не ушел из сердца, и Лена была очень благодарна Михаилу за то, что он никогда, ни единым словом не обмолвился о своем большом, настоящем чувстве.

Елена Андреевна давно знала Егорова — они несколько раз встречались в Центральном институте. Егоров познакомил ее с капитаном Ливенцовым, о котором она много слышала, и, когда они попросили ее показать работу первой в мире излучательной станции по ускоренному выращиванию урожаев, Лена охотно согласилась. Решили тотчас же выехать, чтобы успеть ознакомиться со всем циклом.

Машина шла по узкой дороге между густыми спеющими хлебами. Вдоль дороги тянулись высоковольтные линии. Вдали, среди моря пшеницы, чуть волнуемого легким ветерком, показалась группа строений.

— Это наш центральный излучательный пункт. Из него мы управляем прорастанием хлебов.

— Как вы сказали? Управляем?

— Да, — спокойно ответила Елена Андреевна, — управляем. Пока, правда, еще на сравнительно небольшом пространстве опытной станции, но работаем над тем, чтобы можно было управлять на всех полях страны.

Машина подъехала к центральному пункту. Подстанция, у которой оканчивалась высоковольтная линия, домики водонасосной станции, компрессорная с вертикально стоящими возле нее серебристыми цилиндрами, и светлое, почти сплошь застекленное здание излучательной станции — все это находилось на ровной площадке, окруженной полями.

Белова со своими гостями поднялась на плоскую, обнесенную металлическими перилами крышу излучательной станции.

Во всю ширь степи — хлеба. От полевого пункта лучами расходятся трубы, по полям виднеются небольшие, сверкающие стеклом строения, около которых лежат огромные, выкрашенные алюминиевой краской тела аэростатов с укрепленными на них антеннами излучателей.

— Вы переспросили меня, товарищ Ливенцов, когда я сказала, что мы управляем прорастанием хлебов. Я понимаю, откуда эта настороженность. Это — как бы подобрать подходящее слово? Это атавизм, что ли. Человек привык смотреть на прорастание и развитие растений, как на процесс, который протекает без его вмешательства. Да, так было на протяжении тысячелетий. Но вот на эти процессы мы начали влиять минеральными удобрениями, затем было открыто поглощение растением лучистой энергии, развивается наука о жизненных явлениях, протекающих в растениях. Но только у нас в стране открылись, неограниченные возможности поставить последние достижения науки на службу самому передовому в мире социалистическому земледелию. Ведь земледелие — это производство особого рода, при котором из углекислоты, воды, почвенных минералов и энергии солнечных лучей создаются ценнейшие продукты. Мы и стремимся управлять этим производством, как инженеры-химики управляют синтезом сложнейших органических веществ на химических заводах. Растениям присуща высокая синтезирующая способность, они непрерывно накапливают органические вещества и энергию солнца. Вот и надо овладеть этим процессом синтеза. Пройдемте в аппаратную, — предложила Белова.

По стенам большого зала размещены приборы. Одна из стен, в виде сплошь застекленного полуцилиндра, обращена на юг и укрыта тонкой изумрудной сеткой высаженных здесь вьющихся растений, очевидно поэтому зал наполнен спокойным зеленым светом. В аппаратной прохладно и чисто.

Возле приборов деловито ходят операторы в белых халатах. В центре зала за столом-пультом сидит дежурный инженер. Белова познакомила с ним гостей и попросила его рассказать о работе пункта.

На стене, противоположной застекленному полуцилиндру, высится щит с планом-картой окрестных полей. Время от времени на нем вспыхивают разноцветные сигнальные лампочки. Операторы, наблюдая за этими вспышками, включают приборы на соседних щитах и записывают показатели. Карта раскрашена различными оттенками желтого и зеленого цветов. Поля различных культур пронумерованы. В центре плана — излучательный пункт. От него во все стороны лучиками расходятся красные, синие и черные линии. Линии подходят к искрящимся сигнальными лампочками кружкам, и от них снова разбегаются новые лучи.

Дежурный инженер пригласил гостей к щиту и стал объяснять работу опытного полевого участка.

— На соседних с нами полях сейчас готовятся к уборке урожая, лишь кое-где начали выборочную косовицу, а у нас, на опытных полях, уборочная давно закончена. Мы вновь засеяли земли и теперь ведем процесс вызревания второго за этот год урожая.

— Второго урожая?

— Да, второго, и практика показывает, что это далеко не предел. Мы ставим перед собой задачу, — вести процессы так, чтобы можно было с наших полей снять три урожая в год.

— Так, значит, тайна образования биоксина открыта, и, облучая поля, вы можете ускорять рост растений, увеличивать число урожаев?

— Да, но не только в излучении дело, — дополнила Елена Андреевна. — Растению для его нормального развития нужно создать все условия. Далеко не всегда наибольшая скорость роста дает крепкое, здоровое растение. Рост это сложная цепь биохимических и физиологических процессов, протекающих в клетках. Для формирования растений нужны питательные вещества, нужна энергия. А излучение, — так сказать, рычаг, который помогает нам управлять процессом развития, дает старт реакциям образования биоксина. Это излучение мы называем биоизлучением.

В аппаратной шла напряженная работа.

На щите то и дело загорались сигнальные лампочки — приборы доносили о ходе процесса на участках. Приборы следили за влажностью почвы и воздуха, за температурой, за степенью солнечной радиации, автоматические анализаторы сообщали о содержании солей в почве.

Центральный пункт излучательной станции чутко реагировал на все донесения.

Вот на двадцать втором участке недопустимо понизилась влажность. Оператор сейчас же проверяет степень солнечной радиации — около одной калории на квадратный сантиметр в минуту. Значит, растения сильно транспирируют, то есть испаряют влагу. Задерживается вызревание на участке!

Расчеты произведены. Оператор нажимает кнопку, срабатывает телемеханическая система, и над полями начинается распыление воды.

Вспыхнули сигналы с участка восемь. До сих пор здесь были благоприятные условия для роста: небо безоблачное, высокая солнечная радиация, состояние почвы хорошее — излучатели включены непрерывно на протяжении последних двадцати часов. Теперь сигналы с восьмого участка тревожные — в результате усиленного фотосинтеза понизилось содержание углекислоты.

Оператор включил компрессорную.

Газ пошел по трубам — началось удобрение воздуха углекислотой.

В определенные часы суток операторы включают автоматические анализаторы и получают показания приборов о содержании солей в почве. На двенадцатом участке понизилось содержание бора. Смесительная станция добавляет на этот участок соли бора.

Идет проверка показателей всех шестнадцати юго-западных участков.

Расчеты произведены.

Отдается команда:

— Поднять аэростаты!

— Включить рубильник!

Кончился рабочий день на полевом пункте. Инженер сдал смену дежурному, оставил на станции прибывших на вечернюю смену операторов и уехал в город.

Капитану Ливенцову позвонили на излучательную станцию — на его имя была получена телеграмма-молния. В ней предписывалось капитану Ливенцову немедленно выехать к месту стоянки судна «Исследователь».

Ливенцов и Егоров попрощались с Еленой Андреевной и уехали в Славино.

Белова снова поднялась на крышу-веранду. Напоенная за день солнцем степь сейчас, в наступающей ночи, дышала ароматом спеющих хлебов и живительной прохладой.

Вдали показались два ярких огня. В быстро сгущающейся темноте они то бросают ослепительные полосы, то исчезают в стенах хлебов — к излучательной станции идет машина.

«Наверное, Миша едет! — подумала Лена, и у нее на душе стало необыкновенно радостно. — Он обещал сразу же после возвращения из области побывать на станции. Да, это он!»

К небу поднимаются сигнальные красные огни привязных аэростатов.

«Пока это только здесь, — думает Елена Андреевна. — А вскоре излучатели будут установлены по всей стране…

…Растет, растет урожай…

Включаются рубильники излучательных станций…

Потоки излучения заливают поля, помогая прорастанию растений.

А там уже поспели хлеба, — идут уборочные машины, и беспрерывным потоком льется золотое зерно — энергия!

…Льется, льется, заполняя закрома Отчизны. Льется, утверждая изобилие. Льется…»

— Леночка!

Лена взяла руку Михаила и перебирая его теплые, ласковые пальцы, всматривалась в его лицо, освещенное отблеском огней и звезд.

— Как хорошо, Миша! — Как хорошо… что ты нашел меня!

Последние дни сентября выдались ясными, прохладными. По утрам приятно бодрила осенняя свежесть. Входя в кабинет, Федор Федорович любил широко распахнуть балконную дверь и вдохнуть чистый, прозрачный воздух.

Утро двадцать третьего сентября тихое, умытое. Весело золотятся верхушки высоких кленов в институтском парке.

Профессор Сибирцев подходит к сейфу, вынимает из него том отчетов Специальной комиссии и начинает просматривать заключение.

Все правильно!

В комиссии работали виднейшие ученые нашей страны и стран народной демократии. В адрес комиссии прибывали письма прогрессивных ученых из капиталистических стран. В этих письмах они с негодованием осуждали раздутую дельцами панику вокруг «космической катастрофы».

Выводы комиссии правильны.

Никакой «космической катастрофы», а грандиозная провокация, подкрепляемая работой двадцати семи излучательных пунктов. Характер излучения примитивен. Несомненно было, что метод «позаимствован» в Браунвальде. В случае необходимости глушители Зорина могут нейтрализовать в сотни раз более сильное излучение. Но «Защита 240» хороша не только этим. При отработке ее научились тонко регулировать воздействие лучей на живые клетки. Теперь известен механизм действия излучения.

«Двадцать третье сентября, — посмотрел на настольный календарь Сибирцев. — У них оно еще не наступило, но через несколько часов… начнут работать двадцать семь излучательных пунктов. К чему это может привести? Быть может… Нет, нет! Чепуха все это! Чепуха! Единственное, что они могут сделать, так это воздействием высокочастотных электромагнитных волн вызвать нарушение нормальной деятельности организма, да и то не всегда. Да, далеко не всегда, — продолжал размышлять профессор. — В отдельных случаях им, быть может, удастся подавить некоторые функции организма, вызвать сонливое состояние, потерю чувствительности, состояние, близкое к параличу. Все это на близком расстоянии от мощного излучателя. Это может пригодиться только для того, чтобы вызвать панику. Да, панику и не больше! Расчет простой, но каверзный. Достаточно в нескольких населенных пунктах нескольких случаев — и у издерганного провокациями населения паника будет расти, как снежный ком. Начнут видеть то, чего не было, опасаться и того, чего вообще не может быть. Шумиха и ничего больше! А у нас? — Сибирцев еще перелистал последние страницы отчета. — Никакой серьезной угрозы спокойствию и мирному процветанию нашей страны это принести не может!» Все обосновано, все подкреплено расчетами и опытом, и все же там… профессор обернулся к массивному, поблескивающему в полумраке радиоприемнику, и все же там… шумят!

Сибирцев закрыл объемистый том отчетов.

Часы пробили девять.

Федор Федорович поспешно поднялся из глубокого кресла и быстро подошел к приемнику. Вспыхнул светящийся экран с нанесенными на нем названиями станций Черная нить подползла к надписи — «Нью-Йорк», и кабинет наполнился истерично выкрикиваемыми словами:

«Земля войдет в полосу космического излучения и будет пребывать в ней в течение 5 часов 12 минут…

…Слушайте сообщение „Лиги спасения человечества“!!!»

Сибирцев резко повернул верньер и направился к большой настенной карте.

«Девять часов, — профессор протер очки и стал водить пальцем по линии, на которой было нанесено обозначение поясного времени. — Девять, восемь, семь, шесть… Сейчас в Нью-Йорке два часа ночи».

Сибирцев вернулся к приемнику.

«Слушайте сообщение „Лиги спасения человечества“!

Земля войдет в полосу космического излучения через пять часов!!»

Федор Федорович уже собрался выключить приемник, когда вдруг услышал имя Зорина. Сообщение передали несколько раз, и Сибирцев успел записать текст передачи.

— Безобразие! — возмущался профессор, бегая мелкими шажками от приемника к столу. — Рассчитали, что в эти часы будут слушать передачи, будут сидеть у приемников и несомненно услышат! Делают все, чтобы подорвать авторитет Зорина, дискредитировать его. Понимают, что статьи старика — грозная сила. Понимают и то, что об их писанине узнают немногие. А радио… Надо попытаться уберечь Викентия Александровича от этого удара!

Сибирцев вызвал к себе Титова и, когда тот вошел, показал ему бумажку с записью передачи.

— Иван Алексеевич, не хотелось, чтобы он услышал!

Титов улыбнулся.

— Не услышит, Федор Федорович, не сможет, — притворно вздохнул Титов. — Я был у него вчера. Вместе радио слушали. Я покрутил немного настройку, и приемник почему-то испортился. Вовремя испортился, — многозначительно добавил Титов. — Старик разволновался, просил обязательно привести приемник в порядок. Я, конечно, не мог отказать ему и прислал из лаборатории лучшего специалиста.

— И специалист?

— Увез приемник в лабораторию — слишком сложное повреждение, Федор Федорович. Ничего не поделаешь, — пришлось огорчить Викентия Александровича.

— Спасибо, Иван Алексеевич. Ну, а что касается приемника… пусть лучше Викентий Александрович поволнуется из-за него, чем услышит такое. — Сибирцев ткнул пальцем по направлению приемника.

«Слушайте сообщение „Лиги спасения человечества“!

…Советский ученый Зорин принял участие в работах по борьбе с катастрофой! Зорин удостоен…»

Сибирцев приглушил приемник и обратился к Титову.

— Связь со штабом Специальной комиссии держите?

— Связь есть. Нас информируют беспрерывно.

— Что на «Исследователе»?

— Судно крейсирует в нейтральных водах, вблизи двадцать первого пункта.

— Двадцать первого? — профессор посмотрел на лежащий на столе листок, первым номером в котором значилось — «Порто-Санто» и подошел к карте. — Двадцать первый… Значит, Ливенцов здесь? — показал Сибирцев на карту.

Титов посмотрел записи координат и ответил:

— Здесь.

— Очень хорошо. При данных условиях ближе и не подберешься, пожалуй. Ко всем остальным пунктам и вовсе не подойти. Что сообщает капитан Ливенцов?

— Аппаратура проверена… Исследователи готовы к «катастрофе».

— Прекрасно. Послать наши корабли с аппаратурой в нейтральные воды и, вместе с тем, поближе к месту «происшествия» — решение, конечно, правильное, но я больше чем уверен, что излучатели будут посылать в эфир ни что иное, как лучи Браунвальда.

В кабинет вошел Пылаев.

— Итак осталось…

— Около четырех часов, — усмехнулся Титов.

— Хотите послушать сенсационные сообщения?

— Нет, нет, увольте, Федор Федорович. Сыт по горло. Бьюсь об заклад, товарищи, что все это закончится блефом.

— Единственный, кто принял бы ваше пари, — усмехнулся Титов, — так это Резниченко.

— Не унимается?

— Куда там, наоборот. Создается такое впечатление, что он рад всему этому, — Иван Александрович ткнул пальцем в сторону приглушенного приемника.

— Ничего, — твердо произнес директор института, — мы призовем к порядку Резниченко. Пора. На таких делах, как эти панические сообщения, и проверяются люди. Резниченко показал свое лицо. В погоне за славой, в карьеристской суете он забыл, что носит высокое звание советского ученого. Ему бы с Бродовского пример брать, поучиться у него скромности и деловитости. Ведь с какими результатами приехал!

— Он приехал из Славино?

— Да, звонил ко мне. Скоро будет здесь.

— Очень хотел бы с ним потолковать. Как дела у него? Удалось?

— Удалось!

— Да что вы говорите! Чудесно это, чудесно! Значит правильное было решение — проводить опыты на застекленных полях?

— Правильное. Эту задачу, конечно, можно было решить и чисто лабораторным путем, но Михаил Николаевич правильно предположил, что только широкая постановка опытов на больших, хорошо плодоносящих участках могла дать неоспоримые результаты. Прежде-всего надо было решить, могут ли нормально развиваться искусственно облучаемые растения в условиях самой тщательной изоляции от природного источника энергии — Солнца. Определив это, можно было установить, посылает ли Солнце вместе со световыми волнами излучения, влияющие на синтез биоксина.

— А для этого?

— Стеклянная крыша была заменена специальным, многослойным перекрытием, и притом только на половине опытного участка. На другой половине продолжало господствовать Солнце. Бродовскому со своими сотрудниками немало пришлось повозиться с подбором перекрытия, которое заменило бы собой многометровую толщу земли.

— Растения на этом участке стали погибать!

— Да, стали погибать. Их ткани утратили способность вырабатывать биоксин. И это несмотря на то, что они были обеспечены искусственным источником энергии. Им не хватало излучения Солнца, стимулирующего синтез биоксина. Теперь определен характер этого излучения, удалось генерировать его, и я думаю, в самое ближайшее время можно будет ставить опыты на полях.

— Федор Федорович, да ведь это такое открытие… И наряду с этим…

«До катастрофы осталось четыре часа!

Покупайте каски!!!»

Вошел секретарь и доложил о приезде Бродовского.

— Просите, просите сюда!

В кабинет быстро вошел Михаил. Сибирцев поднялся ему навстречу, протягивая обе руки для приветствия.

— Михаил Николаевич! А мы тут о вас толкуем, о ваших успехах. Поздравляю, дорогой, поздравляю!

Радостное, как всегда немного мальчишеское выражение лица Бродовского сменилось смущенной растерянностью.

— Ну, что там! — пробурчал он. — Успехи! Что ни день, то какая-нибудь неприятность. Вот уехал, а там…

— Без неприятностей не бывает и побед, — прервал его Сибирцев. — Нет, Михаил Николаевич, вы нам об успехах расскажите.

Бродовскому пришлось рассказать о том, как велись эксперименты, поделиться своими планами на будущее.

Как ни радостно было услышать об успехах, достигнутых в филиале института в Славино, все же доносившиеся из приемника сообщения отвлекали и волновали.

Титов часто выходил из кабинета и быстро возвращался со сведениями штаба Специальной комиссии. Все корабли, снабженные первоклассной аппаратурой, уже были на местах и крейсировали в нейтральных водах.

Пылаева особенно интересовали радиограммы Ливенцова — там, на его корабле, были Толоковников и Василенко. Они первыми ровно год тому назад почувствовали на себе влияние излучения. Радиосон возвратил их в строй! Василенко за двадцатипятилетнюю службу на флоте получил орден Ленина.

«Слушайте сообщение „Лиги спасения человечества“», — передавало радио.

Вновь было передано сообщение, касающееся Зорина. Пылаев и Бродовский вопросительно взглянули на директора института.

— Да, — кивнул тот грустно. — Такая бумажка была получена уже несколько дней тому назад. Нехорошо, если узнает об этом Викентий Александрович…

— Он сейчас не бывает здесь, Михаил Николаевич. Он плохо себя чувствует. Как это ни прискорбно, но лучше, чтобы он в эти дни не появлялся в институте. Здесь он может как-нибудь узнать об этом послании… Мы должны оберегать его.

Все с нетерпением ждали дальнейших сообщений штаба.

Вошел Резниченко. Как-то торжественно, подчеркнуто официально поздоровался со всеми, в том числе и с Михаилом, и уселся у самого приемника.

— Итак, через несколько часов все станет ясно, — ехидно улыбаясь, начал Резниченко. Он любовно погладил полированную крышку приемника.

— Кому станет ясно? — жестко спросил Сибирцев.

— Нам. — Резниченко ответил быстро, но в его ответе почувствовались нотки растерянности.

— Нам, советским ученым, товарищ Резниченко, все ясно и сейчас. — Тон, которым это сказал Сибирцев, был настолько суровым, что Резниченко вздрогнул, а Пылаев со свойственной ему мягкостью попробовал внушить Резниченко:

— Сергей Александрович, да ведь поймите, имеющиеся в их распоряжении излучатели не способны действовать на большом расстоянии. Мы знаем теперь характер излучения. Оно лишь в единичных случаях может вызвать некоторые физиологические изменения в организме человека. Учредители «Новой бериллиевой», пользуясь этим, стараются посеять панику.

— Сегодня это паника, а завтра понадобится мой проект защиты. Завтра всем будет ясно, почему и кто именно его затирал.

— Затирал? Кто?

— Зорин. Теперь мне все понятно. Начиная с того момента, как Зорин встречался с американским ученым Эверсом…

— Из этого ничего не следует, — запальчиво возразил Сибирцев.

— …встречался наедине, у себя в кабинете…

— Послушайте, Сергей Александрович! Вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите? — Сибирцев собрал все внутренние силы, чтобы держать себя в руках, и продолжал тихо и как только мог спокойнее. — Вы понимаете, что, говоря такие вещи о крупнейшем советском ученом, вы…

— Понимаю!

Бродовский не узнавал Сергея. Он никак не мог себе представить, что тот дойдет до такой низости. Резниченко продолжал выкладывать свои «козыри»: ему теперь понятно, почему Зорин был противником его проекта защиты. Беседы с Эверсом привели к встрече на Международном конгрессе, а затем… и труп Протасова…

— Протасов был порядочным человеком, он занимался «загадкой Браунвальда», а это меньше всего устраивало людей, которые…

— Позвольте, позвольте! Капитан Бобров на допросе Никитина…

Но Резниченко не слушал. Он, что называется, закусил удила. Бродовский поднялся со своего места и отошел от стола. Он заложил руки за спину и, опершись о шкаф, внимательно следил за Резниченко.

— …это ловушка Зорина. Он умеет убирать неугодных ему людей. Да, да, лично я считаю, что Зорин предатель!

— Лично я считаю, — не меняя позы, отчеканивая каждое слово, произнес Бродовский, — что ты, Резниченко, подлец!

Побелевший Резниченко медленно стал подходить к продолжавшему спокойно стоять у шкафа Бродовскому и, не дойдя до него двух шагов, резко повернулся и выбежал из кабинета.

В наступившей тишине стало слышно, как из приемника вырвались истеричные слова:

«До катастрофы осталось…»

В кабинет вошел секретарь и доложил:

— Федор Федорович, приехал Викентий Александрович Зорин.

— Викентий Александрович? — удивился Сибирцев. — Да зачем же он! Ведь он так плохо себя чувствует!

На пороге появился похудевший, с пожелтевшим лицом, но улыбающийся Зорин.

— Ага, не ждали?

— Викентий Александрович, зачем же вы?

— Пустяки, Федор Федорович, пустяки. Такие «события», — кивнул старик по направлению приемника, — а я буду дома отсиживаться! Не могу, как хотите, не могу. Ведь как интересно-то!

Осторожно поддерживая, Сибирцев подвел Зорина к высокому, стоявшему спинкой к двери креслу и бережно усадил его.

— Напрасно, Викентий Александрович, право напрасно приехали. Вам покой нужен. Удивляюсь просто, как это Анна Семеновна вас выпустила?

Старик сжал рот в плотной улыбке так, что клинышек белоснежной бородки задрался вверх, хитро зажмурил глаза и потянулся к стоящему возле него Сибирцеву. Федор. Федорович наклонился. Зорин доверительно сказал:

— Обманул ее бдительность.

— Вот и напрасно. Она заботится о вашем покое…

— Покой, покой. Ну, хватит обо мне. Покой, нездоров, боитесь расстроить старика. Хватит. Федор Федорович, да вы подумайте, как хорошо быть здесь, со всеми с вами. С молодежью. Смотрите, и Пылаев здесь и Бродовский. Хорошо-то как, а? Ведь успехи у них какие! Один возвращает людей к жизни, другой открыл такое, что… Разве я мог думать… тогда, еще до революции, что мой маленький приборчик… — Зорин опустил голову на палку и украдкой протер глаза. — Хорошо это. Федор Федорович. Мы с вами уже стары. Ой, как стары, а вот они сделали для страны такое! Михаил Николаевич, вы все-все должны мне рассказать. Все подробненько, как там в Славино… Ну, что, — тихонько засмеялся Зорин, — прав старик оказался. То-то же, а то нет, «не поеду!» Петухи! А где же Сергей, Сергей Александрович?

В кабинет вбежал Резниченко с бумагой в руках.

— Вот доказательство того, что Зорин предатель!

Сибирцев шагнул к Резниченко, но было уже поздно. Только теперь Резниченко увидел, что в кресле, спиной к двери, сидит Зорин — и попятился. Зорин приподнялся, опираясь на палку, и повернулся к Резниченко.

— Что вы сказали, Сергей Александрович, доказательство?

— Викентий Александрович, — умоляюще начал Сибирцев, — прошу вас…

— Нет, уж позвольте! — Зорин с быстротой, которой от него никто не ожидал, вырвал бумагу из рук Резниченко.

Академика Зорина Викентия Александровича изысканно вежливо благодарили за то, что, будучи на Международном конгрессе радиофизиологов, он поделился результатами своего открытия, и уведомляли, что «Лига спасения человечества» первую премию в размере 100.000 долларов присуждает ему.

Бумага выскользнула из рук Зорина, сделала петлю в воздухе и плавно легла на пол. Зорин медленно опустился в кресло.

Его тонкие худые пальцы поползли к горлу и сжали его. Голова запрокинулась на спинку кресла.

— Подло! Ах, как подло!

Рука безжизненно упала на подлокотник.

Пылаев бросился к Зорину. Расплескивая из графина воду, Бродовский наполнял стакан. Сибирцев держал палец на кнопке звонка до тех пор, пока не вбежал секретарь.

— Скорую помощь!

— Не надо! — Зорин тяжело поднялся с кресла, и, поддерживаемый Пылаевым, подошел к Резниченко. — Не надо. Я еще достаточно силен, чтобы пережить такое, — академик небрежным жестом указал на Резниченко. — Да, еще силен! Но это тяжело, да, друзья, очень тяжело. Вы счастливее меня, Михаил Николаевич. Да, счастливее. Когда вы будете старым; когда у вас будут ученики, то среди них уже не будет такого, как…

— Викентий Александрович! — Резниченко выкрикнул это с отчаянием и мольбой, но Сибирцев не дал ему закончить.

— Вон! Вон из института!

— Федор Федорович!

— Молчите! Вы… вы смогли сделать такое…

— Я хотел… я думал… для блага Родины.

— Что? И вы еще смеете говорить о благе Родины? Не таким людям, как вы, говорить такие слова… Благо Родины! Никогда еще наша Родина не поддавалась панике, а если и будет что-нибудь серьезное, то у Родины, у народа нашего есть все нужное, чтобы отразить любое нападение. Да, любое. В том числе есть и «Защита 240».

15. «Включить рубильник!»

Падали первые пожелтевшие листья каштанов. Мокро поблескивали дорожки парка от недавно прошедших уже осенних дождей. В ущельях между холмами по утрам залегали туманы.

Единственным обитателем Вестчестерских лабораторий был Кранге, как и прежде, с педантичностью совершавший в парке свои утренние прогулки. Здесь его и нашел Эверс. Неопрятный, сгорбленный, с беспорядочными грязно-седыми космами и блуждающим взглядом, Кранге был похож на сумасшедшего.

Эверс был поражен его видом. С чувством досады и сожаления Эверс подумал, что старик совсем обезумел, а ведь он еще нужен для проведения «операции двадцать третьего сентября»: никто, даже Диринг, — особенно Диринг, не должен знать, в чем секрет техники «бума». Все было полностью автоматизировано, все двадцать семь излучательных станций управлялись по радио из Центрального пункта и не требовали никакого обслуживающего персонала, но здесь, на Центральном пункте для управления аппаратурой необходимо два человека. Эверс отправил Диринга в Вашингтон под предлогом, что в это ответственное время надо быть в столице, чтобы иметь возможность в случае надобности «подправить» события.

Состояние старика очень обеспокоило Эверса, и он уже подумывал, не заменить ли его кем-нибудь другим. Но Кранге, увидев Эверса, преобразился, в его глазах опять появился свет разума, и он заговорил о делах. Эверс вздохнул с облегчением.

На месте домиков для подопытных животных, теперь уже снесенных за ненадобностью, высилось вновь отстроенное массивное мрачное здание, представлявшее собой цилиндр правильной формы. На его плоской крыше, обнесенной низкой металлической изгородью, торчал целый лес мачт-антенн. В здании не было ни окон, ни дверей — вход в него был устроен через подземный туннель.

Круглый зал управления очень напоминал стальной вестибюль Тайсона в его «Бизнес Хилл». Так же поблескивал металл цилиндрических стен, так же плотно была подогнана, единственная дверь и он так же освещался вмонтированными в верхний карниз лампами дневного света. Здесь не было только мозаичного пола, дорогого потолка-купола, все было просто и строго, а главное — сюда никто не мог проникнуть. Посредине большого круглого зала на высоте полутора метров от пола возвышалась продолговатая площадка. В центре площадки был установлен высокий щит с нанесенной на нем картой обеих Америк. По бокам щита стояли легкие металлические каркасы с аппаратами управления. С потолка к аппаратам шли линии проводов. Провода уходили от приборов в подземные каналы, окружая правильной сеткой сложную радиотехническую установку.

Эверс и Кранге приступили к последней проверке Центрального поста. Эверс подошел к вертикальной стойке с радиомикрофоном и связался по радио с дворцом Тайсона в Нью-Йорке.

— Сэр Тайсон? Говорит Эверс. Центральный пункт в исправности. Приступаем к последней проверке излучательных станций, — Эверс отключил микрофон. — Герр профессор, включайте общую связь со станциями.

Эверс подошел к левому каркасу и начал опробование аппаратуры контрольной связи с излучательными станциями. При каждом включении на огромной карте континента загорались сигнальные лампочки той станции, опробование которой производилось в данный момент. Сигнальные лампочки давали знать, что исполнительные механизмы на станциях работают нормально. Безлюдные, навеки замкнутые и снабженные взрывчаткой, станции автоматически сигнализировали по радио, что готовы выполнить свою преступную миссию.

Эверс ликовал. Машины послушны, они не взбунтуются, не смогут рассказать миру о его чудовищном замысле. Машины четко и безупречно выполнят его волю, явятся мощным орудием порабощения людей!

Одну за другой он проверил все излучательные станции и снова связался по радио с дворцом Тайсона.

— Сэр Тайсон? Говорит Эверс. Проверка готовности станций закончена. Механизмы работают отлично. Прошу радировать о нашей готовности к проведению «операции» генералу Дирингу.

До начала «операции» оставалось еще два часа. За это время надо было установить синхронизацию работы всех излучательных станций.

Ноль часов пятьдесят минут двадцать третьего сентября…

— Ну, дорогой профессор, — Эверс посмотрел на часы, — через десять минут мы включим автоматику. Пожалуй, теперь нам никто не помешает, даже Крайнгольц.

— Крайнгольц?!

— Да, герр Кранге, даже Крайнгольц. Мы с вами у цели. Прошло много лет со времени нашей первой встречи, и сейчас мы у цели! Через несколько минут люди на себе почувствуют влияние наших излучателей. Это будет пока только урок, а затем мы проведем «операцию Смерч»! Незримо, издалека, оставаясь в полнейшей безопасности, мы будем наводить ужас, будем принуждать к повиновению миллионы людей. Самое главное в человеке — мозг…

— Да, да, мозг! — вскрикнул Кранге, и глаза его засверкали безумием. — Все человечество должно мыслить так, как это угодно арийской расе! Мозг человечества будет в моей власти!

Кранге бросился к рубильнику аварийного пульта.

Неправильное включение могло нарушить всю стройную систему работы излучательных станций.

— Назад! — Эверс схватил его за руку и отшвырнул от пульта. С профессора слетела круглая черная шапочка, седая шевелюра вздыбилась на его крупной костистой голове. Огромный, угловатый, с безумно блуждающим взглядом и растопыренными пальцами, он медленно приближался к Эверсу.

— А-а-а-а! — взревел Кранге и перешел на немецкий язык. — Ты не даешь мне осуществить мою идею! Это ты украл ее у меня! Ты гнался за наживой, за мировым могуществом, ты обокрал меня, обокрал Германию!

Прежде чем Эверс успел отстегнуть задний карман, старик взметнулся, как хищный зверь, и с силой, которую придает безумие, вцепился в Эверса. Борьба было короткой и неравной, старик быстро слабел.

Когда Эверс почувствовал, что еще одно усилие — и он сбросит с себя обезумевшего Кранге, резкая боль обожгла его лицо. В последней яростной вспышке Кранге отшвырнул Эверса в сторону, и тот ударился об острый угол каркаса. Кранге снова бросился к Эверсу. Оба свалились с полутораметровой площадки, на которой стоял щит. Эверс ударился о каменные плиты пола и потерял сознание.

Кранге поднялся и, дико озираясь, стал пятиться от распростертого на полу Эверса. Он бросился к двери, уже не понимая, что ее стальной щит открывается только при помощи радиотелемеханического приспособления. Кранге метался в круглом зале до тех пор, пока не наткнулся на ступеньки лесенки у площадки с аппаратурой.

На карте американского континента мигали разноцветные лампочки. Мерно жужжали приборы.

Эверс пришел в себя. Кранге, рыча и выкрикивая по-немецки проклятия, на четвереньках влезал по лестнице, приближаясь к аппаратуре. Эверс попытался привстать. Мешала неодолимая тяжесть в голове. Он с трудом перевалился на бок и попытался все-таки расстегнуть задний карман.

Кранге уже взобрался на площадку, выпрямился во весь свой огромный рост и, схватив тяжелую микрофонную стойку, занес ее над щитом.

Эверс прицелился.

Пуля пробила приборы.

Еще раз. Еще.

Промахи!

Кранге обрушил стойку на левый щит.

Яркая вспышка озарила весь зал. Зазвенело стекло раскрошенных приборов.

Ослепленный, с опаленными волосами, Кранге снова высоко поднял над головой металлическую стойку. Эверс выпустил четвертую пулю — и она пронзила мозг физиолога, половину своей долгой преступной жизни бредившего идеей овладеть мозгом всего человечества.

Эверс уронил револьвер и опрокинулся навзничь. С его лица медленно стекала струйка крови.

В десять часов утра двадцать третьего сентября Томас Генри Тайсон, спасаясь от разъяренной толпы акционеров, вынужден был, воспользовавшись ему одному известным потайным ходом, бежать из своего нью-йоркского дворца.

Предсказание Кларка не подтвердилось.

Космической катастрофы не последовало!

Утренние газеты вышли с большим опозданием, ни единым словом не обмолвившись о космическом излучении.

Ни в один из грандиозных панических дней, не раз сотрясавших нью-йоркскую биржу, не творилось здесь такого кошмара, как в этот «космический» день.

В отличие от «черной пятницы», день двадцать третьего сентября получил наименование «космического вторника».

Еще вчера котировавшиеся непомерно высоко акции «Новой бериллиевой», сегодня продавались за бесценок.

Томас Тайсон, не считая, видимо, свой дворец надежным убежищем, укрылся в незаметном отеле и оттуда продолжал следить за разворотом событий. По мере своих сил он старался направить их по нужному руслу.

Радиосвязь с Эверсом была прервана в час ночи. Посланники Тайсона в Вестчестерские лаборатории не смогли проникнуть к нему в башню Центрального поста. В половине второго ночи Тайсон радировал Дирингу о прервавшейся связи с Эверсом, и тот немедленно вылетел в Нью-Йорк.

В одиннадцать утра в отель к Тайсону прибыли два других директора компании. Тайсон не терял самообладания, но на что он мог еще рассчитывать?

Ослепительно белый светящийся круг режет глаза. Что это? Круг то уменьшается, тускнеет, становится багрово-красным, то вдруг вспыхивает, то превращается в туманное пятно и уплывает. В голове тоже все плывет и уносится в какую-то неосязаемую даль. Вот круг становится опять ярко-белым. Что же это? Под ним — карниз. Из центра круга спускаются темные линии — шины, провода… щит управления… ведь это же… Центральный пост!.. Так почему же?.. Кранге… «Операция двадцать третьего сентября»…

Все тело напряглось для скачка, но резкая боль притупила сознание, и все снова провалилось куда-то во тьму.

Сколько прошло времени. Карманные часы остановились, стрелки показывают без пяти час. А часы на пульте разбиты вместе с приборами. Сколько времени пробыл он без сознания. Что творится сейчас в мире? Тайсон? Диринг?

Эверс сделал над собой нечеловеческое усилие и, оторвав кусок рубашки, постарался остановить кровь, струящуюся из раны на лице. Он знал — потеря крови при ранении головы — самое страшное. Боль в левой руке — нестерпима. Но он все-таки силится думать.

Неужели все погибло? Рухнуло все, что создавалось годами и стоило стольких… Акции «Бериллиевой»… Тайсон… радировать ему немедленно!

Превозмогая боль, при каждом движении пронизывающую все тело, Эверс добрался до пульта.

Еще дотлевали проводники приборов, пахло горелой резиной и расплавленным шеллаком. Просто невозможно разобраться в хаосе металла, проводов, стекла и пластмассы.

…но это был левый щит!

Связь, прежде всего связь. Одной рукой, при каждом неловком движении вздрагивая от жгучей боли в левом плече, он с трудом отвинтил крышку микрофона. Безнадежно!

Стальной цилиндр тускло поблескивал. Плотно пригнанный щит входа не выделялся на его гладкой поверхности — выход закрыт.

Ни один человек в мире, кроме Диринга, не знает, как открыть его снаружи… Разобраться сейчас в изуродованной аппаратуре немыслимо — управление входом находилось на левом щите.

Эверс очутился в созданной им самим же западне.

Сколько придется ждать, пока приедет Диринг?

Что с аппаратурой?

Эверс осмотрел центральный и правый щиты. Разрушен только левый щит, нарушена контрольная связь с излучательными станциями…

Наскоро, одной рукой сделанная повязка не останавливала кровь, перелом левой руки вызывал острые приступы тошноты, ужасную слабость, шум в ушах. Непреодолимо хотелось лечь…

— Майкл! Майкл!

Эверс открыл глаза и увидел лицо склоненного над ним Диринга.

— А, Юджин… Хорошо, что вы здесь…

Диринг приподнял Эверса, вынул из кармана плоскую флягу и поднес ее к губам раненого.

— Очень хорошо, что вы приехали… Чертовская неприятность, — Эверс кивнул в направлении развороченного пульта, лицо его при этом исказилось от боли, — немец взбесился, и его пришлось пристрелить.

— Но с вами что, Майкл? Вы весь в крови.

— Пустяки. Старый идиот толкнул меня, по-видимому, и я ударился об острый угол каркаса и вот, — Эверс вскрикнул от боли, — еще… похоже перелом. Левая рука.

— Я сейчас привезу врача из Поттинхэма.

— Никаких врачей! — Эверс снова вскрикнул от боли и заскрипел зубами. — Сюда никому нельзя.

— Вы правы, Майкл.

Диринг помог Эверсу пройти подземный туннель, провел до кабинета и уложил на диван.

— Вам так покойно, Майкл?

— Вполне, — поморщился от боли Эверс.

— Крепитесь, старина. Я сейчас привезу вам эскулапа.

Диринг быстро вышел из кабинета, сбежал по лестнице в вестибюль, вскочил в машину и выехал за ворота. По направлению к Поттинхэму он проехал не более пятидесяти метров и остановил машину.

«Эверс должен был услышать из кабинета, что машина зашумела и выехала из ворот. Хорошо!»

Диринг пешком вернулся к корпусу. Он бесшумно открыл дверь главного входа и тихонько прошел через вестибюль. По подземному туннелю он уже почти бежал и очутившись в стальном круглом зале, бросился к площадке управления.

«Разрушения ничтожны. Послушаем, что запоет Майкл. А пока надо рисковать!»

Добираясь до оставленной за воротами машины, он быстро обдумывал очередные шаги. Нужно немедленно связаться с Тайсоном, а на это требуется время. За это время… Ничего, Эверс, выживет, если врач прибудет и на пятнадцать минут позже.

Диринг связался по телефону с Тайсоном и посоветовал ему вложить все средства в акции «Новой бериллиевой». Свои средства он тоже вкладывает в «бериллиевые». Скупать, скупать, пока их можно брать за бесценок!

Теперь Диринг отправился за врачом.

«Каково его положение? Рука, конечно, пустяк, а вот голова вся в крови и черт знает, как там в голове… Впрочем, выживет. Нужен — должен выжить!»

Эверс мучился, пожалуй, не столько от боли, сколько от сознания своего полного одиночества. Время идет, Диринг вернется сейчас с врачом, и тогда все пропало. Будет упущена такая возможность!

В кабинет влетел Клифтон. Эверс еще никогда не видел его в таком состоянии.

— Я пропал, — ревел побагровевший верзила. — И это все вы, с вашими космическими штучками, будь они прокляты!

— Клифтон!

Окрик подействовал. Темных дел мастер опомнился и заметил, наконец, что Эверс в крови.

— Какого черта вы поднимаете шум!

— Я плевал на шум. Я разорен! Вы понимаете — разорен! Я вложил в ваши паршивые акции все, что имел. Я верил вам и теперь потерял все накопленное. Я разорен!

— Ничего не потеряно, Клифтон!

— Что?!

— Слушайте меня внимательно. Сейчас же отправляйтесь в Нью-Йорк и… дайте мне бумагу и чернила.

На Клифтона отрезвляюще подействовало спокойствие Эверса, он подал ему блокнот и ручку. Эверс написал распоряжение банку и передал его Клифтону.

— Видите, все свои средства я вкладываю в акции «Новой бериллиевой». Я их скуплю и буду единственным распорядителем всего предприятия. Деньги, которые вы вложили в акции, не пропадут.

— Значит, предсказание…

— Действуйте так, чтобы об этом не смогли узнать Тайсон и Диринг.

— Значит, предсказание Кларка…

— Сбудется! Кларк ошибся на двадцать четыре часа. Катастрофа свершится, и через пару дней акции «Новой бериллиевой» будут стоить баснословно дорого. Действуйте!

Через несколько минут после ухода Клифтона приехал Диринг с врачом. Перелом лучевой кости левой руки. Эверса обессилила большая потеря крови. Раны на голове пустяковые. Врач впрыснул пантапон, привел руку в спокойное состояние и наложил шины. Эверс уже порывался встать, пойти и приступить к осмотру повреждений пульта. Но спешить нельзя — надо дать время Клифтону выполнить его поручение.

Как только врач закончил свои манипуляции и удалился, Эверс подозвал Диринга.

— Вы уже связались с Тайсоном?

— Да.

— Что там?

— Растерянность и паника. Тайсон бежал из своего нью-йоркского дворца и отсиживается в отеле, опасаясь разъяренной толпы акционеров. Помог подземный ход, о существовании которого знал только сам Тайсон.

— Старику помогла его предусмотрительность. Я тоже предусмотрел все, кроме… Кроме этого проклятого немца. — Боль снова возникла в левой руке, и Эверс прикрыл глаза. Диринг тихо сидел у его постели, не решаясь тревожить его дальнейшими расспросами и вместе с тем прикидывая, успел ли Тайсон проделать все необходимое на бирже. Боль прошла, и Эверс открыл глаза. — Да, предусмотрел все, кроме этого проклятого немца, и все же попал в западню.

— Как это произошло? Зачем вы взяли его с собой на Центральный пост? Вы же сами говорили, что он постепенно сходит с ума!

— Вот в том-то и дело, что постепенно, а такого взрыва бешенства я не мог предвидеть. В последнее время он вел себя нормально. Так бы оно и было, но я не учел одного чисто психологического фактора. Он всегда неистовствовал при упоминании имени Крайнгольца. Я не учел этого и в разговоре с ним упомянул это имя. Но не в этом дело, Юджин. Что вы думаете о нашем деле?

«Ага, Майкл подходит к главному, — подумал Диринг. — Послушаем, как он поведет игру». Диринг грустно посмотрел на Эверса и довольно уверенно продолжал играть роль человека, подавленного событиями.

— Что теперь думать. Все пропало! Предсказание не подтвердилось. Теперь все считают выступление Кларка неслыханной провокацией. Акции «Бериллиевой» превратились в ничего не стоящие бумажки, а нам всем грозит…

— Спокойствие, Диринг! Ничего не пропало.

«Так, значит, я рисковал не напрасно», — обрадовался Диринг, и с таким неподдельным удивлением посмотрел на забинтованного Эверса, что тот поспешил заверить:

— Да, да, Диринг, ничего не пропало! Наоборот, все устраивается как нельзя лучше!

— Да вы что…

— Слушайте, Диринг. Немедленно радируйте Тайсону: скупать акции «Новой бериллиевой»! Посоветуйте ему вложить в эти акции весь его капитал. Рекомендую, Диринг, и вам сделать это. Скупив за бесценок эти акции, мы станем самыми богатыми людьми в мире.

Диринг не верил своим ушам. Он не мог себе представить, что Эверс способен вести честную игру, — он и не подозревал, конечно, о сделке с Клифтоном.

— Свяжитесь сейчас же, — продолжал Эверс, — с заправилами «Лиги спасения». Пусть подготовят все для выступления по радио…

— Что вы говорите, Эверс! Опомнитесь! — Диринг, разумеется, не хотел открывать карты. — Как можно вкладывать все средства…

— Не перебивайте меня, Диринг! Надо дать срочную поправку в «Лигу спасения».

— Какую поправку?

— Уточняющую вычисления Кларка. Великий астроном ошибся в своих вычислениях ровно на двадцать четыре часа.

— Ничего не понимаю!

— Сейчас поймете… Я успел осмотреть аппаратуру… Поврежден только левый щит, а это не очень серьезно: через несколько часов мы можем все восстановить и начнем «операцию».

Все решали секунды.

Клифтон, очевидно, на бирже, он успел сделать все. Теперь Эверс отправился на Центральный пункт.

Диринг не отходил от телефона, все время поддерживая связь с Тайсоном.

Сообщение «Лиги спасения человечества» об «ошибке» Кларка можно было дать только после окончания всех дел на бирже. Тайсон и Диринг не без основания опасались, что после такого сообщения акции могут подняться в цене.

Диринг уже начинал подумывать, что все идет как нельзя лучше. Но его ликование оказалось преждевременным.

От Тайсона стали поступать все более тревожные сообщения — ему все труднее и труднее вести сражение на бирже. Все его капиталы и капиталы Диринга двинуты на поле финансовой битвы, но маклеры доносили долларовому маршалу о сдаче своих позиций.

В дело вмешалась чья-то более сильная, более могущественная рука.

Обстановка на бирже накалилась до предела. Разорялись сотни тысяч мелких вкладчиков. Каждые полчаса биржу сотрясали сообщения одно сенсационнее другого.

Тайсону уже было не до связи с Дирингом.

Диринг тщетно пытается узнать, что происходит на бирже, и, наконец, потеряв всякую надежду сделать это, бросается на Центральный пункт к Эверсу.

— Все в порядке, старина! — весело приветствует его Эверс, указывая на перемонтированный агрегат управления. — Монтажники уже все закончили, и я убрал их отсюда. Включить рубильник — и предсказание Кларка… Что с вами, Юджин?

Диринг не успел ответить — в Центральный пункт вбежал запыхавшийся, красный, кругленький Тайсон.

— Что вы наделали, Диринг! Кой черт надоумил вас скупать акции «Бериллиевой»?

— Что случилось?

— Мы разорены!

— Что???

— Все акции в руках Тиффорда!

— Тиффорда?!

— Да, да. Как он мог узнать, как он мог узнать? — вопил метавшийся из стороны в сторону Тайсон.

Страшная догадка поразила Эверса.

— Клифтон! Это Клифтон! Продажная шкура!

Тайсон уставился на Эверса.

— Что вы бормочете об этом Клифтоне? На кой черт мне нужен ваш Клифтон? Вы понимаете, что мы разорены. Разорены! Мы все в руках Тиффорда!

— Это совершенно верно сказано!

Все трое обернулись. В темном проеме стальной автоматической двери поблескивал большой голый череп величайшего из финансовых магнатов. За ним виднелась огромная мрачная фигура Клифтона и еще двух молодчиков, без которых Тиффорд не появлялся нигде.

Он сделал несколько шагов по направлению к площадке и с интересом посмотрел на огромный щит с нанесенной на нем картой обеих Америк.

— Так. Значит это и есть то место, из которого должно низринуться на Землю «космическое» излучение? Занятно!

Все три дельца онемели перед Тиффордом, как зачарованные пристальным взглядом кобры.

— Что же вы молчите? Что за дурацкая затея с космической катастрофой? Кто нагородил всю эту чушь?

— Он! — оживился Тайсон.

— Это он! — вскрикнул Диринг, отходя от Эверса.

— Ага, так это вы, Эверс? О вас я знаю больше, чем вам этого хотелось бы. Послушайте, Эверс, вы идиот. Из вас никогда не выйдет делового человека. Вы всегда будете увлекаться приключениями ради приключений. И это ваше последнее приключение… Сэнтос! — позвал Тиффорд, указывая на Эверса. От входа медленно, вразвалочку, стал приближаться дюжего вида молодчик.

Эверс мгновенно представил себе, чем все это могло кончиться. Он начал кричать, что может быть полезен, что у него в руках могучее средство борьбы, способное парализовать миллионы людей, средство, пригодное для ведения внутренней борьбы, для подавления…

— Ложь! Это ложь! Не верьте ему, сэр! — кричал Диринг. — Я все знаю. Его излучатели не могут служить мощным оружием, они способны только вызывать панику…

Тиффорд посмотрел на обоих, усмехнулся, сделал едва заметный знак Сэнтосу, и тот отошел от Эверса.

— Панику?

— Сэр, я вам все скажу…

— Хватит! Затеяли ерунду. Космические штучки. Нажива на касках. Мелко! И вы тоже, Тайсон! Стареете. Да, да, стареете. Черт знает какой шум в газетах. Не то! Вы понимаете, не то. «Страшное оружие Москвы!», «Москва грозит новым оружием!», «Чудовище красных — академик Зорин!», «Губительное излучение, посылаемое большевиками!» — вот что нужно было сделать!

Тиффорд помолчал, победоносно оглядывая дельцов, и затем с досадой продолжал:

— Теперь поздно. И придется продолжать так, как было затеяно, а потом… у вас все готово? — Тиффорд кивнул в сторону приборов.

— Готово, сэр, все готово! — угодливо заявил Эверс. — Только я могу…

Магнат остановил его выразительным жестом, кивком головы приказал Сэнтосу отойти к двери и милостиво согласился:

— Оставайтесь, Эверс. Куртка, которая уже совсем никуда не годится, может еще понадобиться, чтобы нарядить в нее пугало!

Специальные выпуски газет и радио сообщили о том, что великий астроном ошибся в своих вычислениях на двадцать четыре часа.

После некоторого затишья и недоумения вновь возникла паника. В это же время вышло воззвание группы ученых, возглавляемой Крайнгольцем:

«Душители свободы и прав человека, — заканчивалось оно, — не смогут провести свой подлый замысел. Все, кто еще не верит нашим утверждениям, вскоре в этом убедятся.

Никакой „космической“ опасности не существует!

Люди, борющиеся за мир и свободу, не позволят монополистам провести их чудовищную затею!

Прогрессивные организации берут дело спокойствия и безопасности миллионных масс в свои руки.

Не поддавайтесь панике!

Замысел врагов человечества будет сорван!»

— Что?! — вскричал Тиффорд. — Сорван? Все готово к проведению «операции»?

— Да, сэр!

— Включить рубильник!

Эверс подошел к красному рубильнику, включил его, и в тот же миг на огромной карте замигали лампочки всех двадцати семи излучательных станций.

Радиоимпульсы, управлявшие автоматической аппаратурой излучательных станций, неслись с Центрального пункта, мигали — сигналы управления приняты, но…

— Нет ответных сигналов! Излучатели не действуют!

— Что?! Подвох! Эверс, вам не удастся…

— Сэр, я ничего не могу поделать! Излучательные пункты не получают энергию от электростанций!

Одно за другим приходили сообщения, что на всех электростанциях, снабжавших излучательные пункты энергией, — забастовки!

1950–1955

Оглавление

1. Под обломками

2. Загадка Браунвальда

3. За высокой оградой

4. «Защита 240»

5. Таинственное сооружение

6. Проверка

7. Встречи

8. Поиски

9. Плата за страх

10. У истоков

11. Космическая катастрофа

12. Радиосон

13. «Лига спасения человечества»

14. Излучение жизни

15. «Включить рубильник!» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg