«Том 1. Остров Погибших Кораблей»

Том 1. Остров Погибших Кораблей (fb2) - Том 1. Остров Погибших Кораблей (Беляев А. Р. Собрание сочинений в 8 томах - 1) 1565K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Романович Беляев

Александр Романович Беляев Собрание сочинений в восьми томах Том 1. Остров Погибших Кораблей

Предисловие

В жизни Александра Беляева есть событие, которое кажется удивительным и странным, похожим на страничку из его книг. Однажды, еще в детстве, он забрался на крышу сарая и прыгнул оттуда – вверх, в воздух.

Он хотел полететь. Он был уверен, что полетит.

Такие секунды внезапно, как вспышка молнии, обнажают в человеке самое сокровенное, глубоко упрятанное от чужого взгляда и насмешек.

Беляев весь – в этом прыжке, в этой одержимости мечтой, сжигающей его воображение.

Он не взлетел, а упал и разбился. Но этот прыжок выразил – без слов, одним лишь беспредельным восторгом мгновенного полета – все, бушевавшее в его душе, выразил главное в нем.

Он был мечтателем, человеком изумительного воображения, необыкновенно остро ощущавшим реальность сказочного мира и оттого особенно нетерпеливым мечтателем. Он жил в радостном предчувствии чуда. Он не верил в то, что существует на свете невозможное – оно всегда казалось ему только еще не осуществленным. Со страстной горечью говорил он о тех, кто не умел, не хотел мечтать. Каждой своей книгой боролся он за приближение, за осуществление своей мечты. В каждую новую книгу Беляев вкладывал частицу своей души, своей собственной сказки.

В жизни он казался обыкновенным человеком. Застенчивые глаза за стеклами очков, длинные пальцы тонких рук. Высокий, худой. Усталое лицо больного человека. Он был мучительно, страшно болен. Тягчайшие приступы болезни позвоночника делали его беспомощной игрушкой разбушевавшейся боли. Месяцами он был совершенно прикован к постели, почти парализован, смотрел в лицо смерти. Казалось невозможным предположить, что этот измученный, неподвижно лежащий в кровати человек может думать еще о чем-нибудь, кроме чудовищной, раздавливавшей его боли. Но он снова поднимался и продолжал работать.

В книгах он перевоплощался, становился таким, каким хотел быть. В них он открыто и радостно доверял людям самые страстные и немыслимые свои желания. Его книги волнуют обнаженностью чувства, трагическим разрывом мечты и реальности. Они изумляют силой человеческого духа, сумевшего вырваться из глубины страданий на крыльях мечты.

Книги его звучали как исповедь, как признание в огромном, всепобеждающем чувстве: «Я жил! Я мечтал! Я страстно верил!»

Мечта живет в каждом из нас. Это то тревожащее чувство, которое не позволяет нам остановиться в сегодняшнем дне, это тот «сказочник» в нашем воображении, который рассказывает нам сказки о нас самих.

Но иногда, затерявшись в сутолоке будней, чуточку повзрослев, мы начинаем стыдиться мечты, прячем ее в отдаленные уголки памяти, стараемся забыть. И какая это огромная радость – встретить на своем пути человека, который разрушит наше надуманное оцепенение, с трогательной, предельной искренностью и покоряющей убежденностью расскажет о своей мечте, о сказке своей жизни! Как открываются ему навстречу сердца, какие безграничные дали распахиваются, какой радостью и страстным, волнующим нетерпением наполняется жизнь!

Таким неожиданным другом был Беляев. Искренность его признаний пролагает путь от сердца к сердцу, минуя годы, привычки, условности.

Иногда случайное совпадение событий совершенно по-новому освещает всю долгую человеческую жизнь. Становятся понятными невидимые движения мысли и чувств. Связываются в единую, последовательную нить поступки и события, искания и ошибки.

…Прошло больше сорока лет с того дня, как на одной из смоленских улиц мальчишка забрался на крышу сарая, и, взмахнув руками, бросился в небо. Давно уже мальчишка стал взрослым, а потом постаревшим седым человеком, измученным болезнью. Но в 1941 году, за несколько месяцев до смерти Беляева, появился один из самых прекрасных его романов – «Ариэль», роман о летающем юноше. Значит, до последнего дня хранил он в памяти тот день как самое сокровенное. И не мог умереть, не рассказав о нем. Если подумать об этом, то станет вдруг ясным, что случайные события его жизни (о которой мы знаем обидно мало) были совсем не случайны, и не случайно им написаны именно эти, а не другие книги, и не случайно свою мучительно-трудную жизнь он сумел прожить, как совершают подвиг, – мужественно, вдохновенно, прекрасно.

* * *

Беляев родился в Смоленске в 1884 году. Смоленск тогда был захолустным губернским городом. Деревянные дома по обе стороны реки, узкие улицы с газовыми фонарями, керосиновые лампы по вечерам – все это напоминало десятки других глухих уголков Российской империи. Одиноко возвышалась труба пивоваренного завода, где-то за домами угрюмо вздыхали паровозы, идущие на Москву или Ригу. В сонной провинциальной одури губернского города единственным выходом для человека с живым воображением и пылкой душой была мечта. Беляев был мечтателем с детства.

Любимыми книгами его гимназических лет были романы Жюля Верна. Уже тогда проявилась в нем изумительная способность видеть фантастическое в реальных очертаниях. Вместе с братом он разыгрывал целые сцены из «Путешествия к центру Земли», пользуясь бесхитростной декорацией – стульями и одеялом. Убогость этих декораций ему не мешала – ему достаточно было один раз взглянуть на иллюстрации в книге, чтобы воочию увидеть себя заблудившимся в подземных пещерах, среди нависших скал и бесшумных водопадов.

«Позднее пришел Уэллс с кошмарами „Борьбы миров“. В этом мире уже не было так уютно…»

Беляев окончил юридический факультет университета, не удовлетворился этим, пошел учиться в консерваторию. Менял места работы – то служил декоратором в театре, то библиотекарем, писал статьи. Между тем его одолевали нужда и заботы о хлебе насущном, повседневная трудная жизнь. Он мог бы так и прожить свою жизнь, мыкаясь по случайным местам. В таких вот глухих углах России наперекор беспросветной и безрадостной жизни вырастало много мечтателей. Но та же мучительно-однообразная жизнь ломала их, гасила мечты, топтала безвестные замыслы. Вряд ли и Беляев стал бы писателем, если бы в его биографию не вошла Октябрьская революция.

* * *

Шел 1921 год. Позади были трудные годы гражданской войны. Все это время Беляев работал там, куда его посылала советская власть. Он был одним из тех интеллигентов, которые сразу встали на сторону революции. Иной путь был немыслим для человека, который со всей непримиримостью мечтателя ненавидел жестокую и бесчеловечную действительность царской России.

Все это время ему приходилось работать с детьми. Сначала это была служба в Наркомпросе, потом работа в милиции, потом должность воспитателя в детском доме. Работа с детьми будила его воображение. Возвращалась сказка. Беляев снова становился неистовым мечтателем.

В это время на него впервые обрушилась болезнь. Она притаилась в позвоночнике с тех самых пор, как Беляев упал в своем неудавшемся полете. Теперь она показала когти. Три долгих года он был прикован к постели. Ему грозила пожизненная неподвижность. Тело казалось ему мертвым, жила только мысль, неукротимый человеческий дух. «Я переживал ощущение головы без тела», – написал он позже об этом страшном времени.

Однажды в комнату, где он лежал, влетел жук. Скосив глаза, Беляев мог видеть, как он подбирался к его лицу. Но он ничего не мог сделать. Стиснув зубы, он ждал, пока жук кончит свое отвратительное путешествие от лба к подбородку. Должно быть, в эти минуты перед ним особенно отчетливо возникало видение возможного будущего – бесконечные годы беспомощного, жалкого существования. Может быть, на мгновение мелькнула даже мысль, что жизнь уже кончилась. Этого никто не узнает, потому что Беляев никогда не говорил о своей болезни. Он не хотел о ней думать. Он искал выхода. Где выход? Вот он, живой человек, полный сил, страстного желания жить, а рядом на кровати, как что-то отдельное, медленно умирает его собственное тело. В сказках, которые были его вторым миром, смерть отступала перед живой водой. Неужели наука бессильнее сказки? Он читал испещренные латынью книги по медицине, по биологии, рылся в старых журналах, искал и думал. Он мечтал о том еще неизвестном ученом, который откроет секрет обновления жизни. Этот человек скажет людям, что можно дать человеку новое тело, если старое его подвело, можно вооружить человека против бессмысленной преждевременной смерти.

В книгах он нашел описание старых опытов Броун-Секара, пытавшегося оживить умершие органы. Значит, это возможно! Пусть не сегодня, не сейчас, но наука уже взялась за это!..

Он видел себя в облике фантастического ученого – благородного, мужественного, самоотверженного. Передавал ему свои размышления о несправедливых страданиях людей. Наделил его своими переживаниями «головы без тела». Шаг за шагом прослеживал удивительную историю своей вымышленной жизни, которая должна была окончиться торжеством мечты.

Сначала это была почти игра. Но потом Беляев понял, что та надежда и вера, которые он вложил в свою сказку, нужны не только ему. Они нужны и другим людям – многим, тысячам, десяткам тысяч. Недаром ведь испокон веков человечество складывало сказки о «живой и мертвой воде». Недаром люди мечтают о победе над смертью.

Едва оправившись от болезни, Беляев начинает работать над первым своим романом – «Голова профессора Доуэля». Он понимает, что его книга будет фантастической. В то же время он чувствует, что она не будет похожей на фантастику его любимых писателей – Жюля Верна и Уэллса. Как ни громаден был талант этих людей, они не могли помочь Беляеву в то время, когда он мучительно искал свой путь. Фантастика Жюля Верна была научной, технической, фантастика Уэллса – по преимуществу социальной. А Беляев шел к роману-мечте, роману-сказке.

Главным героем, конечно, должен был быть сам Доуэль, профессор, совершивший фантастическое открытие, научившийся поддерживать жизнь отделенной от тела человеческой головы. Доуэль, конечно, из плеяды мечтателей – он хочет, чтобы его открытие осчастливило людей, уничтожило страх перед бессмысленной смертью. Доуэль должен быть открытым и честным, доверчивым и волевым. Рядом с ним он поставит его ученика, профессора Керна. Керн – это воплощение зла. препятствующего мечте осуществиться. Это хитрый и коварный враг, обманувший Доуэля, укравший его открытие. В своем стремлении к власти, к славе, к деньгам Керн дойдет до самого ужасного – убьет Доуэля, чтобы потом вымогать у оживленной головы своего учителя все новые и новые открытия. Все мысли, все страдания «головы без тела» Беляев воспроизвел так, как только он их знает – потрясающе-правдивыми и в то же время фантастически-непривычными. Но Керн не может, не должен победить. Победить должно добро, а не зло, правда, а не ложь. Итак, через тысячи препятствий, наперекор злой воле Керна, ценой жизни самого Доуэля его открытие должно пробиться к людям.

Рассказ был закончен в 1925 году и в том же году напечатан в журнале «Всемирный следопыт». Беляева ждал невиданный успех. Читатели единогласно называли его рассказ лучшим из воего, что было напечатано в журнале. Непривычный фантастический замысел, напряженный, полный опасностей и неожиданностей сюжет, глубоко драматичный образ профессора Доуэля, страстная ненависть к злу и убежденность в торжестве правды – все это потрясало и захватывало воображение.

К Беляеву пришла уверенность, что он нашел что-то очень важное для людей. Он начал понимать, что такие книги очень нужны, потому что затрагивают самые глубокие, сокровенные струны человеческого воображения, помогают людям в реальной жизни преодолевать трудности, бороться со злой, становиться лучше.

И вместе с тем пришла первая творческая неудовлетворенность. Лучше, чем другие, он видел, как много потерял, торопясь передать людям волновавшие его мысли и чувства. В своей книге он угадывал только слабые контуры всего передуманного. Больше всего его волновала оставшаяся невысказанной сложность того узла событий, которые должны были завязаться вокруг фантастической научной проблемы книги. События как будто развивались сами по себе, а научная проблема оставалась в стороне от них, волнующая, загадочная и нераскрытая. Эти две линии – научно-фантастическая и приключенческая – шли как бы порознь, сосуществовали, не сливаясь. Беляев окунулся в поиски.

* * *

Не зная еще, как полнее раскрыть волнующие его мысли, Беляев начинает писать небольшие рассказы, словно дробя по частям единую, большую тему. Мысль о бессмертии человеческого духа, о необходимости искать новые и новые пути для биологического «улучшения» человека, для расширения его физических и духовных возможностей – все это, так неясно еще выраженное в первом рассказе, постепенно все отчетливее звучит в творчестве Беляева этих лет.

В полушутливом рассказе «Идеофон» (1926 год) впервые появляется замысел аппарата для чтения мыслей. В том же году Беляев публикует рассказ «Ни жизнь, ни смерть». Наперекор тогдашней науке он выдвигает идею глубокого охлаждения человеческого организма с целью погружения в анабиоз. Находясь в анабиозе, герои рассказа становятся практически бессмертными. Но уже в самом названии рассказа Беляев выразил свое личное отношение к такой перспективе.

Потом появляется его любимый герой – доктор Вагнер. Цикл рассказов о нем тянется до 1935 года. Доктору Вагнеру Беляев доверяет высказывать в шутливой форме самые невероятные свои замыслы. Вагнер – это веселая маска самого Беляева. Посмеиваясь, он излагает самые «крамольные» с научной точки зрения мысли. Доктор Вагнер – это «человек, который не спит», он окончательно победил усталость, он научился мыслить обеими половинками мозга раздельно, каждым глазом смотреть в отдельную книгу, писать двумя руками сразу. Доктор Вагнер придумал пружинные скакалки и «ковер-самолет», чтобы человек мог взвиться в воздух, изобрел прибор для высокочастотного нагрева человеческого тела, чтобы люди могли в трусиках и босиком прогуливаться в Арктике и спать в снегу.

Замыслы Беляева – Вагнера родственны исканиям Беляева– Доуэля. Но в рассказах доктора Вагнера появляется мысль о том, чтобы не только возродить человеческий мозг к жизни, но и обогатить человека, дополнив мир его ощущений теми неслыханными возможностями, которые таятся в организме наших животных предков.

Эта мысль появилась не случайно. Примерно в то же время Беляев узнал о якобы найденном в Гималаях «снежном человеке». На этой основе он создал свой рассказ «Белый дикарь». Он перенес «снежного человека» с его примитивным, но непосредственным и чистым взглядом на мир в изломанное, лживое буржуазное общество; неизбежное столкновение привело к тому, что «белые дикари» затравили первобытного человека. Позже появляется второй, родственный по духу рассказ – «Мертвая голова» – об ученом, который одичал в тропическом лесу и так и не смог прижиться в цивилизованном обществе. Оба рассказа наталкивают на одну и ту же мысль: что приобрел и что потерял человек в процессе своей эволюции. Обычное, простое решение вопроса состоит в том, что человек только лишь совершенствовался, поднимаясь по эволюционной лестнице. Это, конечно, очень односторонний ответ, и он не мог удовлетворить Беляева. Беляев чутко уловил противоречивый, диалектический характер эволюции. Она совершенствовала мозг, чувства, способности человека, его ооудия труда, его общественный строй, но вместе с тем человеческий организм закостеневал, терял свою пластичность, податливость, ограждал себя от природы и потому не мог уже совершенствоваться под ее воздействием. Беляев отразил одну из сторон этого процесса в следующем своем рассказе – «Инстинкт предков», где показал человека, внезапно ставшего «первобытным» по силе, ловкости, обостренной чувствительности. Это богатство предков, но это же богатство ставит героя в невероятно трудное положение в реальной жизни.

Все эти размышления, переходившие из одного рассказа в другой, все больше раскрывали его главную, общебиологическую тему. Он все больше распутывал клубок своих мыслей, возвращаясь к первоначальной теме, видел неточность, поверхностность первоначального решения вопроса. Вот почему среди его книг так много переделок. Это не недостаток фантазии, а отражение связности, цельности захватившей его огромной темы, выражение непрерывных, обогащающих раздумий над ней.

Прошло три года напряженной работы, поисков, размышлений. Только в 1928 году Беляев принимается за крупные произведения. Его мысль уже не укладывается в рамки маленьких рассказов.

Все чаще обращаясь в своих рассказах к действительности зарубежного мира, вскрывая лживость, жестокость этой действительности, он все больше понимал, что научное открытие мало задумать и даже осуществить – нужно бороться за то, чтобы донести его до людей. Есть злобные силы, которые стремятся обратить науку против людей. Так появились «Вечный хлеб», «Борьба в эфире» и «Человек-амфибия». Каждая из этих книг открывала одну из сторон беляевского видения мира.

В «Вечном хлебе» Беляев показал трагедию профессора Бройера. Понимая невозможность работать для людей, Бройер бежит из рутины буржуазного университета. В одиночестве он открывает новый, даровой источник питания – непрерывно размножающееся «тесто» из питательных микроорганизмов. «Тесто» профессора Бройера должно облагодетельствовать человечество, осуществить его вековую мечту, освободить от тяжелого, рабского труда. Не сам процесс становления открытия интересует Беляева, его волнует другое – судьба мечты. Перед ним теперь не узкий, замкнутый мирок лаборатории профессора Керна, а большой, реальный, сложный мир со всеми его противоречиями, человеческими и социальными.

То, что эти противоречия развертываются вокруг фантастического открытия, не только не уменьшает их реальности, типичности, а еще больше обостряет, раскрывает их, позволяет увидеть главное и отмести случайное. Ведь речь идет об осуществлении такой мечты, которая кровно затрагивает интересы всех без исключения людей. Они не могут остаться равнодушными свидетелями событий. Они действуют в соответствии со своим пониманием последствий, которые принесет открытие Бройера, в соответствии со своими интересами, чувствами, характером. Этот сложный узел человеческих противоречий, завязавшийся вокруг «теста» профессора Бройера, вызывает стремительное развитие событий, глубоко оправданных законами жизни – и социальными и психологическими. Именно в событиях и в поступках начинает вырисовываться характер людей, их отношение к мечте, а это, в свою очередь, обусловливает судьбу открытия, развязку, итог. Различное отношение людей продиктовано могущественными общественными силами, которые они представляют, вызвано той ролью, которую фантастическое открытие способно сыграть в жизни мира, И именно в этом различном отношении и понимании открытия героями книги нам раскрываются и многогранная сложность замысла и противоречивая сложность мира.

«Вечный хлеб» не принес «вечного счастья». От нищего Ганса он попал в руки рыбаков, от них – к дельцам, потом в лапы крупных хищников, стал орудием утонченной эксплуатации, обратился в свою противоположность – стал угрожать жизни людей. История «теста», которое должно было спасти человечество, заканчивается грустным парадоксом: «Тесто было уничтожено. Человечество было спасено».

В современной американской фантастике написано очень много об ужасах, которые наука якобы неизбежно несет человечеству. Науку объявляют источником всех бед, потому что она якобы позволяет людям удовлетворить бушующие в них злобные инстинкты. Беляев иначе понимает роль науки в обществе. Наука сама по себе не враждебна людям. Другом или врагом человечества ее делают социальные силы, а не врожденное «человеческое зло». Вот рыбаки, пережившие страшное лето, снова собираются в море, и Фриц, один из них, вглядываясь в лица товарищей и вспоминая «кражи, убийства, пьянства», спрашивает: «Неужели все это было?» И отвечает себе: «Нет, это кошмар». Человек по природе и добр и зол – абстрактного человека нет. Социальные силы определяют, во что развернутся заложенные в человеке способности. Вот почему капитализм и враждебен людям: он порождает и насаждает зло всюду, и оно оборачивается против человека.

Но «Вечный хлеб» раскрывал лишь одну сторону размышлений о судьбах науки, о пути мечты. Беляев хотел показать и другую науку – служащую людям. Поэтому в романе «Борьба в эфире» он набрасывает картины будущего социалистического общества, в котором фантастическое развитие науки и техники воистину освободило человека от тяжелого физического труда, сделало его лучше, чище, сильнее.

Так ходом своих размышлений Беляев был подведен к советской теме в фантастике, к проблемам социалистического будущего.

В это время он находился под большим впечатлением идей своего нового друга – инженера Кажинского, энтузиаста проблемы биологической радиосвязи. Интерес к сложнейшим вопросам биофизической природы мысли сблизил Беляева с Кажинским. И в основу сюжета своей новой книги «Борьба в эфире» Беляев положил научные перспективы радиоэлектроники и телемеханики. Он сумел многое предугадать в своем романе: стратосферные научные станции, управление машинами на расстоянии. Но в те годы он еще не мог увидеть главного – людей будущего, реального облика грядущего.

Созданный в 1928 году роман «Человек-амфибия» до сих пор остается одной из наших любимейших книг. Все то, о чем размышлял Беляев, нашло отражение в этой книге. По-новому прозвучала старая тема «улучшения человека». Она сплелась с мыслями об утраченных в ходе человеческой эволюции возможностях и обрела черты замысла гениального хирурга Сальватора: вернуть человеку его вторую родину – море. Но не ради «чистой науки» идет Сальватор на свой дерзкий эксперимент. Ему видится могущество «нового человека», человека-амфибии, он произносит пламенную речь о богатствах океана, которые откроются перед будущим повелителем воды и суши.

Сальватор – гуманист, его Ихтиандр – воплощение мечты о гармоничном, необыкновенном, «новом» человеке, а не карикатура на людей, подобная созданиям доктора Моро. Ихтиандра уродует не опыт Сальватора, а уродливая действительность хищнического мира, где нет места мечте. Высокая цель Сальватора оборачивается трагедией по той же причине, что и замысел Бройера: социальное зло извращает цели науки.

Сказочно-поэтичны страницы, посвященные Ихтиандру – ожившей мечте. Трепетная и чуткая душа Ихтиандра тянется к любви и красоте, и в душе каждого тотчас рождается взволнованный отклик. Причудливый мир, в котором он живет, – это мир грустного одиночества, и трогательная дружба с дельфином вызывает щемящую жалость к Ихтиандру. Потому такой болью отзываются в сердце удары, падающие на него, такое мучительное сочувствие порождает трагическая судьба этого юноши, полюбившего землю и изгнанного с нее. Лирическая нота надежды, завершающая эту грустную сказку, долго звучит в растревоженной памяти. Беляев не смог бы так взволнованно рассказать о красоте и чистоте человеческих чувств, о надежде и разочаровании, о благородстве, растоптанном низостью, если бы не прожил жизнь мечтателя в лямке «подданного Российской империи». Он писал и о себе, но еще больше – о тех тысячах безвестных мечтателей, которых задушила судьба, обманула надежда, искалечила беспросветная жизнь. Пережитое наполнило образ Ихтиандра одухотворенным отсветом личных страданий, сделало его живым, и таким он остался в нашей памяти.

* * *

Вершиной этих лет стал для Беляева роман «Властелин мира», написанный в 1929 году. Невидимые нити связывают этот роман с давними размышлениями о власти человека над миром и над самим собой, о тех, кто мечтает сделать науку орудием для достижения власти. И вновь появляется проблема добра и зла в человеке. Все это сплетается в сложный узел философских раздумий.

Штирнер хочет поработить душу человека, его чувства и ум. Дело не в том, что Штирнер от природы злобен, ненавидит или презирает людей. Но он живет в мире, где закон гласит: «Человек человеку – волк», и вот он сам – волк среди волков. Вот почему и в своем открытии он видит прежде всего путь к власти.

Это взращенное капиталистическими нравами зло, вырвавшись на волю, обращается против своих хозяев. Глубочайший индивидуализм оборачивается общественной трагедией, а потом и личной трагедией Штирнера. По мере того как его власть расширяется, не остается и следа от легкомысленного, слегка комического оттенка изложения – нарастает трагическое звучание: властелин мира оказывается затравленным, судорожно огрызающимся человеком с надломленной волей и растерзанной душой; путь к власти становится дорогой к гибели. «Я проиграл сражение, – признается Штирнер. – Я один хотел повернуть историю человечества, навязать свою волю миллионам „капель“ человеческого океана… Хотел создать нечто вроде „фабрики счастья“, но… создавал только грубые суррогаты».

Концом истории Штирнера становится начало истории Штерна. Она глубоко символична: бывший властелин мира участвует в осуществлении дела, основанного на его идее. Но как различны цели этих дел! В руках свободных людей открытие Штирнера становится орудием неслыханного прогресса. Оно не порабощает, а освобождает людей, сказочным образом расширяет их возможности. Оно, наконец, делает людей истинными властителями природы, самих себя, мира. Освобожденное человечество – вот властелин мира.

Но глубокая философская мысль этого произведения, как и всего творчества Беляева, заключается в том, что путь к этому освобождению как необходимость включал трагедию Штирнера. Нужно было победить зло, чтобы утвердить добро.

* * *

В 1930 году в творчестве Беляева впервые наступает перерыв. За этот год он не издает ни одного романа или рассказа. Он переезжает в Пушкин (под Ленинградом) и много читает. Все сильнее и сильнее привлекает его к себе новая тема – тема социалистического строительства. Страна Советов преображается с каждым днем. В пустынной степи воздвигаются заводы, в арктические моря отправляются экспедиции, на сухих землях возникают цветущие сады. Освобожденный народ творит чудеса Люди тоже преображаются. Они начинают все смелее мечтать, каждый день приносит новые планы, один грандиознее другого, и нет недостатка в энтузиастах, героях, смельчаках, спешащих осуществить самые дерзкие мечты. Все отчетливее проступают контуры замечательного завтрашнего дня.

Покорение человеком природы особенно волнует Беляева. Ведь он в своих мечтах уже пришел к тому, что увидел человека будущим властелином океана и воздуха. А тут на его глазах живые люди претворяют его мечту в действительность.

Если раньше он искал в отдаленных перспективах науки убеждение в осуществлении своих прекрасных сказок, «снов человечества», то теперь эту уверенность и силу убедительности давала та самая жизнь, которую создавали его читатели.

Словно присматриваясь к новой теме, Беляев пишет в 1930 году несколько очерков: «Город победителей» посвящен прекрасному городу будущего – Ленинграду; «Зеленая симфония» рассказывает о великолепной здравнице, в которую ленинградцы превратят пригородные заброшенные районы; «ВЦБИД» – рассказ-очерк об управлении климатом с помощью искусственного дождевания; «Гражданин Эфирного Остроаа» – очерк о великом мечтателе К. Э. Циолковском. Замыслы Циолковского стали для Беляева символом нового времени, которому под стать уже осуществление вековой мечты человечества – покорение космоса. Беляев начал изучать труды Циолковского, познакомился с ним, с его последователями – энтузиастами из группы инженера Цандера, сотрудниками ГИРДа (группы изучения реактивного движения). Гирдовцы словно сошли со страниц беляевских книг – бессребреники, фантазеры, умные труженики. Когда не хватило серебра для одной из деталей экспериментальной ракеты, ребята из ГИРДа побросали в тигель серебряные колечки, ложечки, браслеты, принесенные из дома, – и ракета взлетела. Энтузиазм гирдовцев, их глубочайшая убежденность в осуществимости идей Циолковского заражали Беляева и открывали перед воображением фантаста новые, невиданные горизонты. Тема покорения космоса становится наряду с темой преобразования природы ведущей в творчестве Беляева в 30-е годы. Ей он посвятил романы «Прыжок в ничто» (1933 г.), «Воздушный корабль» (1935 г.), рассказ «Слепой полет» (1935 г.), повести «Небесный гость» (1937 г.) и «Звезда КЭЦ» (1939 г.). В первом своем произведении на эту тему, в романе «Прыжок в ничто», Беляев в остро сатирических тонах показал мечущихся, как крысы, на охваченной революцией планете «лучших» представителей буржуазного мира. Все эти банкиры, епископы, аристократы, сыщики и просто бездельничающие девицы готовы бежать от революции хоть на другую планету. Организаторы межпланетного полета – инженер, которого Беляев назвал по имени руководителя ГИРДа Цандером, и его друзья Ганс и Винкель – люди совершенно иного склада. Только они остаются подлинными людьми в чудовищных условиях чуждого венерианского мира.

Острый, захватывающий сюжет был использован здесь писателем для рассказа обо всех основных астронавтических идеях Циолковского. Впервые в научной фантастике появилось подробное описание принципов реактивного движения, процедуры подготовки к полету и тренировки космонавтов, проблемы космической радиосвязи. Впервые так широко показана была жизнь в ракете, эффекты невесомости, забавные недоразумения космического полета и грандиозные прекрасные картины космического неба и мира далекой планеты. Циолковский написал предисловие к роману, в котором назвал его лучшим произведением на космическую тему.

В 1934 году журнал «Вокруг света» начал печатать новый роман Беляева «Воздушный корабль». В основу и этого романа писатель положил работы Циолковского.

Редакция получила тогда письмо Константина Эдуардовича, в котором он писал (10 декабря 1934 года): «Рассказ… остроумно написан и достаточно научен для фантазии. Позволю себе изъявить удовольствие тов. Беляеву и почтенной редакции журнала. Прошу тов. Беляева прислать мне наложенный платежом его другой фантастический рассказ, посвященный межпланетным скитаниям, который я нигде не мог достать. Надеюсь и в нем найти хорошее. Прошу переслать письмо тов. Беляеву. С приветом. Циолковский».

Отзыв о «Воздушном корабле» взволновал и обрадовал писателя. Он сразу же выслал Циолковскому экземпляр романа «Прыжок в ничто».

Замечания Константина Эдуардовича по первому изданию романа (выходившему без его участия) имели частный характер. Лучшей оценкой книги послужили слова предисловия, которое Циолковский дал к следующему, второму изданию: «Из всех рассказов на тему о межпланетных сообщениях, оригинальных и переводных, роман А. Р. Беляева кажется мне наиболее содержательным и научным. Я сердечно и искренне приветствую появление второго издания, которое, несомненно, будет способствовать распространению в массах интереса к заатмосферным полетам. Вероятно, их ожидает великое будущее».

На первой странице второго издания романа появилась надпись: «Константину Эдуардовичу Циолковскому в знак глубокого уважения. Автор».

Между писателем и ученым завязалась переписка, которая оборвалась только со смертью Циолковского. Примечательно, что в одном из писем к Циолковскому, говоря о своем творчестве, писатель благодарит Константина Эдуардовича за письмо, которое, по словам Беляева, придает ему «новые силы в нелегкой борьбе за создание научно-фантастических произведений».

Не могло не порадовать Беляева и письмо от 5 января 1935 года, в котором Циолковский писал:

«Одни изобретают и вычисляют, другие доступно излагают эти труды, а третьи посвящают им роман. Все необходимы, все драгоценны».

А. Беляева привлекали не только смелые идеи Циолковского. Его привлекала и сама личность ученого.

«Я перебираю его книги и брошюры, изданные им на собственный счет в провинциальной калужской типографии, его письма, черновики его рукописей, в которые он упаковывал посылаемые книги, его портреты – и раздумываю над этим человеком. Тяжелая и интересная жизнь! Он знал солнечную систему лучше, чем мы – свой город, мысленно жил в межпланетных просторах, был „небожителем…“» – писал Беляев. Писатель считал Циолковского «первым научным фантастом». Он посвятил «ученому-мечтателю» интересный очерк «Гражданин Эфирного Острова», опубликованный в 1930 году журналом «Всемирный следопыт».

Горький, восхищавшийся размахом мысли Циолковского, его трудами, «поражающими воображение», писал: «…пора, давно пора написать об этом изумительном человеке книгу». И Беляев откликнулся на призыв Горького, решив создать литературный портрет знаменитого деятеля науки. К сожалению, рукопись не дошла до нас – она была утеряна во время блокады.

В последнем письме к Циолковскому, от 20 июля 1935 года, Беляев, находясь на лечении в Евпатории, писал, что обдумывает новый роман – «Вторая Луна». Этот роман появился под названием «Звезда КЭЦ» в 1936 году – второе название подчеркивает отношение автора к Константину Эдуардовичу Циолковскому, которому принадлежит идея искусственного спутника Земли.

Беляев не оставляет близкую его воображению тему. Он стал таким же пропагандистом космонавтики в нашей фантастике, каким в науке был Циолковский. Следующим произведением на эту тему был «Небесный гость».

Но мечта о людях будущего – покорителях космоса, о тайнах космических глубин и радости открытий не оставляла Беляева. В его воображении жили грандиозные, как будто воочию увиденные картины: гигантская чаша Земли, распростертая в бездонной глубине, и ослепительный блеск звезд на угольном бархате неземного неба. Он написал «Звезду КЭЦ» – повесть, пронизанную идеями Циолковского, повесть о счастливых и бесстрашных людях, которые отправляются в космос, чтобы вырвать у него его загадки, о людях, ступивших на мрачные лунные скалы и улетающих на Марс. Это повесть о будущем преобразованной, покорившейся людям Земли и о человечестве, которое вышло из своей колыбели и шаг за шагом овладевает просторами околосолнечного пространства. Ощущение грандиозности человеческих дерзаний, радостной смелости сынов Земли, уходящих все дальше по неизведанным дорогам, предчувствие бесконечной загадочности вселенной и неизмеримости ее бесконечных пространств звучат в этой книге с такой огромной, победной силой, что, по словам одного из писателей, «невольное чувство зависти к далеким потомкам нашим испытывает читатель этой оптимистической, радостной книги о счастливых людях, подчиняющих себе не только Землю, но и мировое пространство».

* * *

Новые темы, захватившие Беляева, требовали от него и нового подхода, новых творческих принципов. Его перестали удовлетворять идеальные герои сказки, когда он обратился к проблемам, выхваченным из гущи жизни. В 1931 году Беляев в повести «Земля горит» стремится показать, как советские люди в борьбе с сопротивлением классового врага, в борьбе со стихией переделывают лицо Земли, создают плотины на Волге и искусственные моря в засушливом Заволжье, отвоевывают у моря нефть. Он хотел написать книгу о сегодняшних людях и об их завтрашних делах, чтобы эта книга звучала как воодушевляющий призыв, как агитация мечтой. В повести впервые появились советские инженеры, колхозники, рабочие. Живые приметы времени властно вторглись на страницы книги: картины недавней засухи в Заволжье, вредительство кулаков, безработные из капиталистических стран, приехавшие в СССР и нашедшие здесь вторую родину. В эпизодах стройки, переселения крестьян, соревнования на полях совхозов Беляев воссоздал кипучий ритм эпохи, набросал широкую панораму действительности тех дней. В поисках максимальной достоверности своей фантастики Беляев использовал в этой книге элементы очерка и киносценария, детектива и дневника. Стремясь показать жизнь во всем ее многообразии, он вводил в книгу многочисленные слабо связанные эпизоды, переходил от одной научно-технической задачи к другой: от плотины к агрогородам, от социалистического соревнования, от электрификации сельского хозяйства – к рыбоводству, а от него, внезапно – к подводным нефтепромыслам на Каспии. Все это не могло не отразиться на цельности книги. Неизбежная краткость многочисленных эпизодов не позволяла глубоко раскрыть образы людей. Несмотря на все мастерство Беляева, в повести отчетливо ощущалось отсутствие единой захватывающей сложной проблемы, которая, как в прежних книгах Беляева, могла бы повести мечту в мир будущего.

То же самое получается со второй, третьей, четвертой книгой.

В 1931 году Беляев заканчивает «Подводных земледельцев». Он снова возвращается к сказочному миру подводных глубин, пленившему его воображение еще со времени «Острова Погибших Кораблей» и «Человека-амфибии». На смену Ихтиандру приходят другие герои – обыкновенные, земные люди. И само проникновение их на дно океана происходит почти буднично: вместо гениального замысла Сальватора – подводные скафандры комсомольцев-изобретателей. Совсем другое настроение – бодрое, жизнерадостное, светлое. В уютном подземном домике – штаб-квартире подводных земледельцев – то и дело раздаются шутки, смех. Приключения не страшны, а забавны, враги, пытающиеся уничтожить домик, не опасны, а беспомощно-глупы. Веселая феерия необыкновенных приключений обыкновенных людей в причудливой обстановке развертывается так естественно, что порой исчезает всякое ощущение фантастичности.

Стремясь к реализму, к правдивости в изображении людей, в картинах их будущего, Беляев обращался к будущему близкому и потому зримому. Но, теряя дистанцию мечты, он все дальше отходил от фантастики большого полета.

В 1935 году на Украине выходит книга Беляева «Чудесное око». В основу сюжета положена история поисков затонувшего корабля, на котором спрятаны формулы инженера Хуареса. Хуарес хотел передать в Советский Союз открытый им способ овладения внутриядерной энергией, но не успел спастись с тонущего корабля. Этот сюжет Беляев использует для того, чтобы показать чудесные возможности подводного телевидения, которое помогает человеку покорить глубины океана. Здесь впервые у Беляева произошло удивительное превращение. Если раньше в его книгах научно-фантастическая мечта была причиной и движущей силой всех событий, то теперь события как будто все время подталкивают раскрытие довольно узкой технической идеи. Слабость этой книги была настолько очевидной для Беляева, что он не стал переиздавать ее на русском языке. Это была, конечно, относительная неудача, неудача по беляев-скому большому счету к себе, потому что были в книге блестящие страницы, посвященные технике телевидения, и яркие эпизоды, да и в целом повесть не опускалась ниже уровня тогдашней фантастики.

Но Беляеву этого было мало. Он чувствовал, что не сумел рассказать о людях, для которых писал, не сумел воодушевить их какой-то яркой, праздничной мечтой.

Он снова ищет тот материал, ту проблему, которая позволила бы ему создать реальные человеческие характеры, показать людей в борьбе за создание прекрасного будущего. Мысли его обращаются теперь к Арктике. Туда, в этот безлюдный, закованный льдами край он переносит действие своего нового романа «Под небом Арктики».

Это большое произведение. Главный его герой – американский рабочий, приехавший в Советский Союз. Вместе со своим спутником, советским инженером, американец совершает путешествие – сначала самолетом, потом в энергопоезде и в аэросанях – на Дальний Север, где на берегу Ледовитого океана советские люди возводят прекрасные города, отепляют тундру, строят подземные санатории и морские порты. Глазами американца читатель должен как бы проследить величественную панораму грандиозной строительной площадки, в которую превратилась вся страна. На морях, на суше, в тайге, в воздухе, на реках, под землей – везде кипит работа, фантастическая техника совершает чудеса, прокладываются новые дороги, мчатся в стратосфере реактивные дирижабли, электротракторы идут по необозримым колхозным полям…

Чтобы повести своего героя повсюду, показать ему все, Беляев заставляет его совершить длинный обходный маршрут к месту назначения, то и дело вводит Опасности, катастрофы, приключения, в которых могли бы проявиться характеры героев. Но… в книге невозможно увидеть что-нибудь, кроме бесконечной «экскурсии с препятствиями». Под оболочкой придуманного сюжета – пустота. Нет никакой общей, большой мысли, которая раскрывалась бы в этом калейдоскопе событий. Несколько ярких штрихов будущего, как они ни талантливы, не создают цельной картины. Нет ощущения живого будущего, потому что нет живых людей этого завтрашнего для. Ведь живые люди должны о чем-то думать, спорить, чего-то искать и добиваться. И у них должна быть своя мечта.

Беляев сознавал, что он не сумел угадать главного в обществе коммунистического будущего – какими мыслями, какими планами будут жить его люди, какие противоречия будут разрешать. Не угадав этого, невозможно было создать психологически убедительные и привлекательные характеры. А без них для Беляева не было фантастики и литературы. Ведь люди будущего интересовали его как герои, творцы, созидатели, как воплощение мечты сегодняшних людей.

В поисках большой, серьезной проблемы, которая заслуживала бы внимания как возможная проблема будущего, Беляев возвратился к своей исходной биологической теме. В романе «Лаборатория Дульвэ», действие которого происходило в будущем Ленинграде, Беляев противопоставил две научные школы, которые разными путями шли к решению проблемы долголетия, продления человеческой жизни. Эта последняя из больших книг Беляева, посвященных коммунистическому завтра, казалась самому писателю главной его книгой. Так он отзывался о ней в своих статьях, написанных в то время. На широком фоне прекрасного коммунистического города Беляев хотел показать замечательных людей, ученых, одержимых величественной мечтой – победить человеческую старость.

Проходит несколько месяцев, и Беляев сам признается, что книга у него не получилась. Образы людей оказались бледными, схематичными; от этого поблекла и та мечта, выразителями которой они являлись. Живым, зримым, впечатляющим остался только городской пейзаж; образ будущего города-парка, города-дворца надолго сохранялся в памяти.

* * *

Наступил 1938 год – один из самых трудных в жизни Беляева. Измученный творческими неудачами, издерганный нападками критики, ослабевший от возвращавшейся то и дело болезни, он готов был бросить любимое дело, уйти из фантастики.

Снова и снова возвращается он к размышлениям о причинах своих неудач. С огромным мужеством и честностью он судит свои книги и книги соратников по фантастике. Он как бы подытоживает пройденный путь. Появляется серия статей о научной фантастике, написанных в этом и в следующем годах.

В это время Беляев уже является ведущим в большом отряде советских писателей, посвятивших себя целиком научной фантастике. Рядом с ним в том же направлении или на параллельных путях работают Адамов, Гребнев, С. Беляев, Трубланин, Владко, Романовская, Палей и многие другие. Оценивая свою работу и работу других фантастов, Беляев настойчиво подчеркивает то общее, что есть в его исканиях и поисках молодых. Это попытка заглянуть в светлое коммунистическое завтра, стремление воодушевить советских людей величественными, перспективами будущего. Эту задачу он считает главной задачей советской фантастики. «Самое легкое – создать занимательный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы… И самое трудное для писателя – создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы 2–3 черточки в характере человека будущего, – говорит Беляев и добавляет: – Я беру на себя это труднейшее». Он выступает против голого фантазирования, в котором «ничего и нет, кроме пустой игры воображения», напоминает об огромном чувстве ответственности, лежащей на советских фантастах: «Писатель, работающий в области научной фантастики, должен быть сам так научно образован, чтобы он смог не только понять, над чем работает ученый, но и на этой основе суметь предвосхитить такие последствия и возможности, которые подчас не ясны еще и самому ученому». Такое же требование он выдвигает к социальной стороне фантастических книг: «Наша техника будущего является лишь частью социального будущего… Социальная часть советских научно-фантастических произведений должна иметь такое же надежное научное основание, как и часть научно-техническая». И вновь ставит как главную задачу создание «романа, описывающего отдаленное будущее, бесклассовое общество эпохи коммунизма», а в нем – его героя, человека коммунистического общества.

Так, на рубеже двух этапов в развитии советской научной фантастики Беляев определил не только основные ее творческие принципы, но и главные творческие задачи, значение которых не уменьшилось, а возросло за истекшие десятилетия.

Эта творческая программа, выросшая из поисков, успехов и неудач советской фантастики 30-х годов, была основным завоеванием этого периода творчества Беляева. Однако Беляеву не удалось воплотить эту программу в жизнь. Конечно, Беляев, как каждый писатель, был ограничен уровнем своего времени. Он не мог предвидеть тех колоссальных изменений, которые произошли в мире после второй мировой войны, не мог ощутить и предугадать всю сложность проблем, вставших перед человечеством, – этого не откроют никакие, самые глубокие размышления фантаста.

* * *

Почти в то же время Беляев исподволь возвращается к своей пережитой личной теме. Сначала появляются несколько рассказов – такие, как «Мистер Смех», «Невидимый свет», в которых снова возникает трагическая тема одиночества человека в капиталистическом мире, тема враждебной человеку науки в буржуазном обществе. В 1937 году он переделывает и издает отдельной книгой «Голову профессора Доуэля».

Он снова обращается к роману «Человек, потерявший лиц», к образу Тонио Престо, вкладывая в него всю горечь своих разочарований и несбывшихся надежд. Тонио Престо – великий артист. Тонио Престо – жалкий урод. Престо – человек изумительной души, гениальных вдохновенных замыслов. Престо – человек, при одном взгляде на которого щекочущий, неудержимый смех подступает к горлу. Гений с лицом идиота, человек, приговоренный к телу шута, как к пожизненной трагедии, немая душа, страдающая от невозможности выразить себя.

Справедливо ли это, чтобы человек был приговорен к уродству, как к каторге? Как пробиться душе к своему правдивому голосу, человеку – к своему настоящему лицу? Снова яркой звездой загорается мечта. Это мечта о возможности исправлять, улучшать человека, уничтожать уродства.

В палате доктора Цорна Тонио Престо ведет трудный спор с девушкой, поклонницей его комического таланта. Она говорит ему, что его игра – единственное утешение бедняков в этой безрадостной жизни. Говорит, что его попытка изменить свое лицо – это недостойная попытка к бегству.

Беляев словно ведет спор с самим собой. Так ли это? Нет, он не Тонио Престо, и время и жизнь у него другие, но есть общее в них – то же чувство ответственности перед людьми и одинаковое стремление к мечте. Как и Тонио, Беляев ищет свое место в общем строю. И то, что понимает Беляев, начинает понимать его герой, он, его лицо, его талант не принадлежат только ему и вопрос о выборе пути – не только его личное дело. Найдя свое настоящее лицо, ему придется завоевать право носить его, сызнова завоевать доверие людей.

Так начинается вторая, лучшая часть книги. И хоть здесь совершенно нет фантастики, но эта история трудных поисков Тонио своего настоящего нравственного, общественного лица читается с захватывающим интересом, как рассказ о жизни близкого человека. Что-то глубоко личное вложил Беляев в образ Тонио Престо, мечущегося, сомневающегося, ищущего История Тонио Престо, создающего профсоюз независимых киноработников, – это и обвинение американскому образу жизни, растлевающему науку, искусство, людей, лишающему человека права на свое лицо, и в то же время это рассказ о становлении человеческого характера, о том, как человек в борьбе осуществляет мечту своей жизни.

Как далеко отстоит Тонио Престо из романа «Человек, нашедший свое лицо» от героя раннего романа «Человек, потерявший лицо», от своего однофамильца, который довольствовался нехитрой личной местью своим противникам! Новый Престо не уходит от схватки, не покидает свою страну – здесь, на своем месте, он завоевывает свою свободу, право на собственный путь.

Подлинный драматизм, человеческая боль и горечь звучат в книге, крушение личных надежд героя трагично – и в то же время роман глубоко оптимистичен.

Беляев словно возрождается вместе с Тонио Престо. Последний год своей жизни он работает напряженно и энергично. У него возникает замысел «Анатомического жениха» – трагикомической истории о маленьком человеке, затерянном в мире хищничества и наживы, о «светящемся клерке», потерявшем работу, невесту, надежду на удачу; едва закончив рассказ, он пишет на его основе сценарий, где еще глубже раскрывает характеры героев, убедительно раскрывает трагичность их судеб, порожденную бесчеловечностью законов буржуазной «морали наживы».

Но главной книгой, которой он отдает все свое свободное время, становится новый, последний его роман «Ариэль», самая поэтическая его сказка.

Этой книгой он замыкал круг десятилетий. Лежа у окна своей комнаты в Пушкине, он часами смотрел в небо и снова, как десятки лет назад, ощущал ни с чем не сравнимый, неистовый восторг вольного полета. Он думал о летающем юноше Ариэле, который взлетел в это бездонное небо и не упал, не разбился, а полетел в широкий мир, навстречу любви и мечте.

Ариэль – не Ихтиандр, беззащитный, ранимый, слабый. Каждый его полет вызывает ощущение его непобедимости, превосходства над силами зла. Его невозможно лишить земли, потому что он не человек-птица, а человек. Судьба его трагична – это трагедия больших человеческих чувств, но в ней нет покорности и отчаяния, а есть какая-то новая, волнующая решимость, знающая цену добру и злу. Он уходит из враждебного мира непобежденный. Он может вернуться. Он еще вернется. Он бессмертен, как мечта.

За окном все так же шумели пушкинские парки, а над ними шли по небу низкие и легкие облака, когда Беляев написал последнее слово, поставил точку и дописал: «Конец».

Летом началась война, осенью Пушкин захватили фашисты, а зимой 1941/42 года Беляева уже не было в живых. В Пушкине нет ни его могилы, ни памятной доски. Только небо по-прежнему высится над городом, как огромный памятник его мечте.

Есть мечты – и мечты. Люди, лишенные великой способности мечтать, враждебно относятся к мечтателям. Они обвиняют их в оторванности от действительности. Они забывают о том, что революцию совершали мечтатели, что будущее строят лишь те, кто страстно верит в него и жаждет его приближения. Мир. больших человеческих чувств, добра и благородства, мужества и подвига, который мы строим на земле, немыслим без мечты, фантазии, сказки, как первого шага к замыслу, а потом и осуществлению мечты.

Много несправедливых и горьких упреков приходилось слышать Беляеву. Ни одна его книга не выходила в свет, не встречая нападок критики, обвинений в «ненаучности», в «фантазерстве». Самые лучшие его книги либо замалчивались, как «Ариэль», либо подвергались грубому «допросу с пристрастием», как «Человек-амфибия»… К мечте подходили с циркулем и вульгарно-социологической линейкой, придирчиво измеряли и заявляли, что они не отвечают стандарту. Беляева упорно толкали туда, к фантазии осторожной и застрахованной, пусть без вдохновений и открытий, но зато и без ошибок. А он через головы завтрашних и послезавтрашних дней видел будущие года и только о них мог писать. В этом будущем ему виделись осуществленными дерзкие замыслы. Он обгонял время в своем нетерпении и звал вперед, а его призывали не нарушать правил литературного движения, не понимая, что в его нарушениях скрывались новые правила, новые законы и горизонты для фантастики.

Прав оказался Беляев. Он оказался блестящим провидцем.

Около сорока лет назад появилась первая книга Беляева – «Голова профессора Доуэля». Мало кто знал в те времена о полузабытых опытах по оживлению, проведенных еще в XIX веке Броун-Секаром, а работы советских врачей Брюхоненко, Петрова, Чечулина в этом направлении еще не начинались. Мысль о возможности оживления человеческого мозга, да и вообще отделенных от тела органов, не могла не показаться скептикам мистикой, дурным сном. Совсем другой была реакция специалистов. Студенты и преподаватели Ленинградского мединститута провели по книге специальный семинар. Профессор Неговский очень заинтересовался научной проблемой книги. Это был тот самый Неговский, который спустя много лет первым из медиков мира «оживил» человека, умершего клинической смертью от ранения. Вера в мечту и нетерпеливое желание приблизить ее осуществление создавали в нем ту необычайную чуткость к самым новым веяниям в науке, без которых немыслим большой фантаст. Увидев – пусть отдаленную – реальность своей мечты, Беляев могучей силой воображения уже переносил будущее в настоящее. И это чувство реальности придавало такую неслыханную убедительность, такую ощутимую конкретность его фантастике, что невозможно было не поверить, не заразиться этой верой. Вот почему такой взрыв заинтересованности вызвала уже первая его книга. Не удивительно, что одна из читательниц «Доуэля» прислала в редакцию такое искреннее до наивности письмо:

«Прочитав эту книгу, я решила учиться на врача, чтобы делать открытия, неизвестные науке…»

Предвидение Беляева начало воплощаться только в наши дни. И это не случайно. Ведь главные замыслы Беляева были связаны с биологической темой, а биология именно в наши дни претерпела бурный качественный скачок.

Ход развития науки привел – и будет приводить – к тому, что научная проблематика беляевской фантастики будет звучать все более и более современно.

Уже сегодня мы знаем о многочисленных аппаратах, заменяющих на время отдельные органы, – об искусственных легких, почках, сердцах. Пусть пока это еще громоздкие и дорогие установки, но, раз появившись, они будут совершенствоваться, чтобы сделать возможным постоянную замену больных органов человеческого тела. Совсем недавно все газеты мира облетела фотография двухголовой собаки Демихова: на шее огромного пса забавно облизывалась приживленная голова маленькой собачки. Как жаль, что Беляев не увидел эту фотографию! Как жаль, что он не смог прочесть сообщение в газетах о том, что английские хирурги удачно пересадили почку больному от только что умершего человека! Уже сейчас можно уверенно говорить, что Беляев был прав в своих предвидениях, хотя мы еще не знаем конкретных путей, ведущих от операций на животном к операции на человеке, как не знал их и Беляев. Зато вместе с Беляевым мы можем мечтать сегодня о тех удивительных – и сложных – возможностях, которые откроются перед людьми, когда это будет сделано.

* * *

Самым фантастическим из всех замыслов Беляева до сих пор остается мысль о человеке-амфибии. Трагическая судьба Ихтиандра в какой-то мере, может быть, приоткрывает нам, что Беляев и сам видел всю сложность и трудность жизни человека-рыбы. Но Беляев никогда не был доктринером в фантастике. Каждый замысел его, кроме прямой цели, преследовал и косвенные возможности – поиски обходных путей, поиски непроложенных дорог к осуществлению задуманного. Амфибий еще нет, может быть их и не будет – не потому, что это невозможно, а потому, что такие же страстные мечтатели, как Беляев, воодушевленные той же мечтой, прокладывают сегодня иной, более простой путь к овладению морскими глубинами. От первых аквалангов исследователи моря прошли за каких-нибудь пятнадцать лет огромный путь. Смелые товарищи Жака Кусто уже построили на дне Средиземного моря подводный дом и прожили там длительное время. Другие уже опускались в морские глубины и находились там долгие часы, дыша воздухом, обогащенным азотом. Эти опыты в морских глубинах, в царстве вечного мрака, под чудовищным давлением приближают время, когда люди свободно пройдут по подводным путям. И когда Кусто заявляет о своем намерении вскоре построить подводную деревню для нескольких десятков людей – как тут не вспомнить беляевских «подводных земледельцев» с их удивительно уютным домиком, мимо крыльца которого проплывают рыбы.

Замыслу «Вечного хлеба» дал толчок успех опытов академика Баха, который сумел получить необыкновенной сложности органическое вещество, близкое к живому белку. И здесь, вдохновляемый большой человеческой мечтой, Беляев сумел не то чтобы предугадать, а скорее предощутить главное направление биологии наших дней. Рано или поздно потребности общества должны были поставить перед наукой задачу воссоздания живого белка, живой клетки, а затем – синтетической пищи. В 60-е годы нашего века эта проблема впервые получила надежную научную базу. Уже сделаны первые шаги по синтезу простейших «живых молекул»: в пробирках Доти и Maрмура, как некогда в пробирке Баха, из элементарных «кирпичиков» – нуклеотидов строятся огромные молекулярные цепи «почти живой» ДНК.

Необычайно современно звучит сегодня беляевский «Властелин мира». Проблемы телепатии, или биологической. радиосвязи, в последние годы все чаще появляются на страницах научно-популярных журналов и серьезных книг. Они перестают быть объектом насмешек и становятся предметом серьезного научного изучения. В книгах Васильева и Кажинского перечисляются десятки экспериментов, поставленных в лабораториях разных стран, где исследуется деятельность высшей нервной системы. В Париже Дельгадо удалось, записав токи действия коры мозга на магнитную пленку, воспроизвести их, усилить и передать в мозг подопытному животному. В ответ он получил точно те же реакции, которыми вызывались записанные ранее колебания. В лаборатории Анохина нащупали «центр удовольствия» у крыс: раздражение этого участка коры мозга вызывает удивительные, радостные ощущения у животного, и оно готово целые сутки подряд повторять этот эксперимент. Наступление на мозг идет широчайшим фронтом – от математической кибернетики до физиологии, и время осуществления беляевских предвидений неизмеримо приблизилось.

Беляевский Престо тоже перестанет скоро быть фантастическим героем и станет героем научных докладов и ученых конференций. С тех пор как профессор Петруччи проследил жизнь человеческого зародыша до двухмесячного возраста, с тех пор как молекулярная биология обнаружила материального носителя наследственности и разгадала наследственный код, даже самые осторожные ученые говорят об «управляемой наследственности», о переделке человеческого организма и ликвидации его несовершенств в таких выражениях, какие не могли присниться самому пылкому фантасту полвека тому назад.

В споре со скептиками и пессимистами прав оказался Беляев, потому что в споре мечты с очевидностью здравого смысла не могла не победить мечта. В одном из журналов помещена была как-то поучительная картинка. На ней изображены были три кривые развития науки: самая нижняя, самая пологая – по предвидениям ученых; вторая, более крутая – по представлениям фантаста; третья взвивалась резко вверх, как след реактивного самолета, – это был могучий взлет действительности.

Не удивительно поэтому, что сотни сравнительно узких, порой технических идей, рассыпанных в беляевских романах о социалистическом будущем, стали реальностью уже на наших глазах. Он говорил о городах в Арктике, о дворцах и санаториях для строителей Заполярья – мы вспоминаем Норильск, Игарку. Он писал о гигантской плотине на Волге, о морских нефтепромыслах на Каспии, об электрифицированном сельском хозяйстве и агрогородах – все это уже отмечено датами на листках наших календарей. Он мечтал о космической лаборатории, о полете на Венеру, о покорении внутриядерной энергии – как будто предвидел наши спутники, межпланетные лаборатории, Воронежскую атомную электростанцию, как будто видел наш сегодняшний день.

* * *

Беляев удивительно современен и останется таким, потому что в свое время он смело поднялся над равниной завтрашних дней, чтобы увидеть горизонты далекого будущего. И время обессмертило его.

Беляев сам для себя огромной ценой решил вопрос, который сегодня снова с небывалой остротой возник перед советской фантастикой. Это вопрос о праве на далекую мечту, вопрос о том, насколько может фантаст «не признавать» «запреты» сегодняшней науки.

Беляев никогда не порывал связи с научной основой. Он не придумывал ради чистого вымысла. Для него слишком дорого было будущее, чтобы он позволил себе подменять его вымышленным, придуманным миром. Но вместе с тем он не был и рабом научных догм, не признавал «запретных» тем в науке, а стало быть в фантастике. Его замыслы в биологии того времени равноценны сегодня отрицанию абсолютности выводов из теории относительности или невозможности мгновенного проникновения сквозь пространство. Секрет беляевской фантастики, ее жизненность заключаются в удивительной смелости, с которой Беляев отбрасывал «абсолютные» научные истины и отстаивал право фантаста – право человека – на самую дерзкую мечту. Он был весь в движении, в стремлении вперед, в порыве в будущее – может быть, поэтому все сегодняшние научные истины казались ему мгновенными, относительными, релятивными. И, может быть, именно поэтому он с такой поразительной силой увидел то, что не увидели многие более ученые его современники?

Это право на мечту далекого прицела, доказанное творческой победой Беляева, – самое большое завоевание и самый важный принцип сегодняшней советской фантастики. Смелость мечты – вот что роднит романы Беляева с лучшими книгами нынешней фантастики.

И в другом важнейшем, принципиальном споре Беляев оказывается сегодня на передовой линии советской фантастики.

Огромные успехи науки, особенно кибернетики, и успехи в завоевании космоса порой закрывают от наших фантастов тех, кто подготовляет и завоевывает эти успехи. – самих людей. В некоторых книгах «формулы», то есть сами научные проблемы, увлекательнейшие и острейшие научные идеи большой сложности, вытесняют людей – самое сложное и самое главное во вселенной.

Творческие поиски современной советской фантастики иногда развиваются как будто по двум разным путям: «Формулы без людей» или «люди без формул».

Фантастика Беляева во всей ее многогранности никогда не была односторонней. Научные проблемы, «формулы» не были для Беляева ни предлогом для выдумки, ни балластом. Они не могли быть такими, потому что именно в них выражалось главное – высокая мечта о человеческом счастье. Но мечта эта не была самоцелью. Она служила людям, она помогала им, с ней они становились лучше, богаче, счастливее. Поэтому всегда и всюду тема человеческого счастья была ведущей темой в книгах Беляева. Главными героями ее были не научные идеи, какими бы сложными и увлекательными ни были они сами по себе, а люди, всегда и прежде всего – люди. Лишенный людей, мир беляевской фантастики теряет все свое очарование, теряет романтику, сказочность, лишается глубины и цвета, красок и звуков.

Беляев заложил основы творческих принципов советской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провозглашены и воплотились ее гуманистические идеалы – одушевленность идеями человеческой и социальной справедливости, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возможности, убежденность в праве человека на счастье.

Беляев дорог и нужен читателям, потому что он мечтает вместе с ними. Его романтическая сказка-мечта волнует сердца, наполняет жизнь радостным и нетерпеливым ожиданием великих свершений. Рассказывая о венерианских ящерах и летающем юноше, о повелителе мысли и покорителях Арктики, он рассказывает о самом главном в человеке – о необходимости всегда и везде непримиримо сражаться за мечту против равнодушия, за добро против зла, «бороться и искать, найти и не сдаваться». Он рассказывает и о том главном, что составляет дух нашего времени – о большой, гуманной идее добра, человеческой справедливости. Эта мысль незаметно ведет воображение из мира юношеских сказок в большой мир больших идей, где речь идет уже о социальной справедливости, о судьбах человечества, о трудной борьбе и историческом оптимизме.

Б. Ляпунов,

Р. Нудельман

Остров Погибших Кораблей

Часть первая

I. На палубе

Большой трансатлантический пароход «Вениамин Франклин» стоял в генуэзской гавани, готовый к отплытию. На берегу была обычная суета, слышались крики разноязычной, пестрой толпы, а на пароходе уже наступил момент той напряженной, нервной тишины, которая невольно охватывает людей перед далеким путешествием. Только на палубе третьего класса пассажиры суетливо «делили тесноту», размещаясь и укладывая пожитки. Публика первого класса с высоты своей палубы молча наблюдала этот людской муравейник.

Потрясая воздух, пароход проревел в последний раз. Матросы спешно начали поднимать трап.

В этот момент на трап быстро взошли два человека. Тот, который следовал сзади, сделал матросам какой-то знак рукой, и они опустили трап.

Опоздавшие пассажиры вошли на палубу. Хорошо одетый, стройный и широкоплечий молодой человек, заложив руки в карманы широкого пальто, быстро зашагал по направлению к каютам. Его гладко выбритое лицо было совершенно спокойно. Однако наблюдательный человек по сдвинутым бровям незнакомца и легкой иронической улыбке мог бы заметить, что это спокойствие деланое. Вслед за ним, не отставая ни на шаг, шел толстенький человек средних лет. Котелок его был сдвинут на затылок. Потное, помятое лицо его выражало одновременно усталость, удовольствие и напряженное внимание, как у кошки, которая тащит в зубах мышь. Он ни на секунду не спускал глаз со своего спутника.

На палубе парохода, недалеко от трапа, стояла молодая девушка в белом платье. На мгновение ее глаза встретились с глазами опоздавшего пассажира, который шел впереди.

Когда прошла эта странная пара, девушка в белом платье, мисс Кингман, услышала, как матрос, убиравший трап, сказал своему товарищу, кивнув в сторону удалившихся пассажиров:

– Видал? Старый знакомый Джим Симпкинс, нью-йоркский сыщик, поймал какого-то молодчика.

– Симпкинс? – ответил другой матрос. – Этот по мелкой дичи не охотится.

– Да, гляди, как одет. Какой-нибудь специалист по части банковских сейфов, если не хуже того.

Мисс Кингман стало жутко. На одном пароходе с нею будет ехать весь путь до Нью-Йорка преступник, быть может, убийца. До сих пор она видала только в газетах портреты этих таинственных и страшных людей.

Мисс Кингман поспешно взошла на верхнюю палубу. Здесь, среди людей своего круга, в этом месте, недоступном обыкновенным смертным, она чувствовала себя в относительной безопасности. Откинувшись на удобном плетеном кресле, мисс Кингман погрузилась в бездеятельное созерцание – лучший дар морских путешествий для нервов, утомленных городской суетой. Тент прикрывал ее голову от горячих лучей солнца. Над нею тихо покачивались листья пальм, стоявших в широких кадках между креслами. Откуда-то сбоку доносился ароматический запах дорогого табака.

– Преступник. Кто бы мог подумать? – прошептала мисс Кингман, все еще вспоминая о встрече у трапа. И, чтобы окончательно отделаться от неприятного впечатления, она вынула маленький изящный портсигар из слоновой кости, японской работы, с вырезанными на крышке цветами, и закурила египетскую сигаретку. Синяя струйка дыма потянулась вверх к пальмовым листьям.

Пароход отходил, осторожно выбираясь из гавани. Казалось, будто пароход стоит на месте, а передвигаются окружающие декорации при помощи вращающейся сцены. Вот вся Генуя повернулась к борту парохода, как бы желая показаться отъезжающим в последний раз. Белые дома сбегали с гор и теснились у прибрежной полосы, как стадо овец у водопоя. А над ними высились желто-коричневые вершины с зелеными пятнами садов и пиний. Но вот кто-то повернул декорацию. Открылся угол залива – голубая зеркальная поверхность с кристальной прозрачностью воды. Белые яхты, казалось, были погружены в кусок голубого неба, упавший на землю, – так ясно были видны все линии судна сквозь прозрачную воду. Бесконечные стаи рыб шныряли меж желтоватых камней и коротких водорослей на белом песчаном дне. Постепенно вода становилась все синее, пока не скрыла дна…

– Как вам понравилась, мисс, ваша каюта?

Мисс Кингман оглянулась. Перед ней стоял капитан, который включил в круг своих обязанностей оказывать любезное внимание самым «дорогим» пассажирам.

– Благодарю вас, мистер…

– Браун.

– Мистер Браун, отлично. Мы зайдем в Марсель?

– Нью-Йорк – первая остановка. Впрочем, может быть, мы задержимся на несколько часов в Гибралтаре. Вам хотелось побывать в Марселе?

– О нет, – поспешно и даже с испугом проговорила мисс Кингман. – Мне смертельно надоела Европа. – И, помолчав, она спросила: – Скажите, капитан, у нас на пароходе… имеется преступник?

– Какой преступник?

– Какой-то арестованный…

– Возможно, что их даже несколько. Обычная вещь. Ведь эта публика имеет обыкновение удирать от европейского правосудия в Америку, а от американского – в Европу. Но сыщики выслеживают их и доставляют на родину этих заблудших овец. В их присутствии на пароходе нет ничего опасного – вы можете быть совершенно спокойны. Их приводят без кандалов только для того, чтобы не обращать внимания публики. Но в каюте им тотчас надевают ручные кандалы и приковывают к койкам.

– Но ведь это ужасно! – проговорила мисс Кингман.

Капитан пожал плечами.

Ни капитан, ни даже сама мисс Кингман не поняли того смутного чувства, которое вызвало это восклицание. Ужасно, что людей, как диких животных, приковывают на цепь. Так думал капитан, хотя и находил это разумной мерой предосторожности.

Ужасно, что этот молодой человек, так мало похожий на преступника и ничем не отличающийся от людей ее круга, будет всю дорогу сидеть скованным в душной каюте. Вот та смутная подсознательная мысль, которая взволновала мисс Кингман.

И, сильно затянувшись сигаретой, она погрузилась в молчание.

Капитан незаметно отошел от мисс Кингман. Свежий морской ветер играл концом белого шелкового шарфа и ее каштановыми локонами.

Даже сюда, за несколько миль от гавани, доносился аромат цветущих магнолий, как последний привет генуэзского берега. Гигантский пароход неутомимо разрезал голубую поверхность, оставляя за собой далекий волнистый след. А волны-стежки спешили заштопать рубец, образовавшийся на шелковой морской глади.

II. Бурная ночь

– Шах королю. Шах и мат.

– О, чтоб вас акула проглотила! Вы мастерски играете, мистер Гатлинг, – сказал знаменитый нью-йоркский сыщик Джим Симпкинс и досадливо почесал за правым ухом. – Да, вы играете отлично, – продолжал он. – А я все же играю лучше вас. Вы обыграли меня в шахматы, зато какой великолепный шах и мат устроил я вам, Гатлинг, там, в Генуе, когда вы, как шахматный король, отсиживались в самой дальней клетке разрушенного дома! Вы хотели укрыться от меня? Напрасно! Джим Симпкинс найдет на дне моря. Вот вам шах и мат, – и, самодовольно откинувшись, он закурил сигару.

Реджинальд Гатлинг пожал плечами:

– У вас было слишком много пешек. Вы подняли на ноги всю генуэзскую полицию и вели правильную осаду. Ни один шахматист не выиграет партии, имея на руках одну фигуру короля против всех фигур противника. И, кроме того, мистер Джим Симпкинс, наша партия еще… не кончена.

– Вы полагаете? Эта цепочка еще не убедила вас? – и сыщик потрогал легкую, но прочную цепь, которой Гатлинг был прикован за левую руку к металлическому стержню койки.

– Вы наивны, как многие гениальные люди. Разве цепи – логическое доказательство? Впрочем, не будем вдаваться в философию.

– И возобновим игру. Я требую реванша, – докончил Симпкинс.

– Едва ли это удастся нам. Качка усиливается и может смешать фигуры, прежде чем мы кончим игру.

– Это как прикажете понимать, тоже в переносном смысле? – спросил Симпкинс, расставляя фигуры.

– Как вам будет угодно.

– Да, качает основательно, – и он сделал ход.

В каюте было душно и жарко. Она помещалась ниже ватерлинии, недалеко от машинного отделения, которое, как мощное сердце, сотрясало стены ближних кают и наполняло их ритмическим шумом. Игроки погрузились в молчание, стараясь сохранить равновесие шахматной доски.

Качка усиливалась. Буря разыгрывалась не на шутку. Пароход ложился на левый бок, медленно поднимался. Опять… Еще… Как пьяный…

Шахматы полетели. Симпкинс упал на пол. Гатлинга удержала цепь, но она больно рванула его руку у кисти, где был «браслет».

Симпкинс выругался и уселся на полу.

– Здесь устойчивей. Знаете, Гатлинг, мне нехорошо… того… морская болезнь. Никогда я еще не переносил такой дьявольской качки. Я лягу. Но… вы не сбежите, если мне станет худо?

– Непременно, – ответил Гатлинг, укладываясь на койке. – Порву цепочку и сбегу… брошусь в волны. Предпочитаю общество акул…

– Вы шутите, Гатлинг. – Симпкинс ползком добрался до койки и, охая, улегся.

Не успел он вытянуться, как вновь был сброшен с кровати страшным толчком, потрясшим весь пароход. Где-то трещало, звенело, шумело, гудело. Сверху доносились крики и топот ног, и, заглушая весь этот разноголосый шум, вдруг тревожно загудела сирена, давая сигнал: «Всем наверх!»

Превозмогая усталость и слабость, цепляясь за стены, Симпкинс пошел к двери. Он был смертельно испуган, но старался скрыть это от спутника.

– Гатлинг! Там что-то случилось. Я иду посмотреть. Простите, но я должен запереть вас! – прокричал Симпкинс.

Гатлинг презрительно посмотрел на сыщика и ничего не ответил.

Качка продолжалась, но даже при этой качке можно было заметить, что пароход медленно погружается носовой частью.

Через несколько минут в дверях появился Симпкинс. С его дождевого плаща стекали потоки воды. Лицо сыщика было искажено ужасом, которого он уже не пытался скрыть.

– Катастрофа… Мы тонем… Пароход получил пробоину… Хотя толком никто ничего не знает… Приготовляют шлюпки… отдан приказ надевать спасательные пояса… Но еще никого не пускают садиться в шлюпки. Говорят, корабль имеет какие-то там переборки, может быть, еще и не утонет, если там что-нибудь такое сделают, черт их знает что… А пассажиры дерутся с матросами, которые отгоняют их от шлюпок… Но мне-то, мне-то что прикажете делать? – закричал он, набрасываясь на Гатлинга с таким видом, будто тот был виновником всех его злоключений. – Мне-то что прикажете делать? Спасаться самому или следить за вами? Мы можем оказаться в разных шлюпках, и вы, пожалуй, сбежите.

– А это вас разве не успокаивает? – с насмешкой спросил Гатлинг, показывая цепочку, которой он был прикован.

– Не могу же я остаться с вами, черт побери.

– Словом, вы хотите спасти себя, меня и те десять тысяч долларов, которые вам обещали за мою поимку? Весьма сочувствую вашему затруднительному положению, но ничем не могу помочь.

– Можете, можете… Слушайте, голубчик, – и голос Симпкинса стал заискивающим, Симпкинс весь съежился, как нищий, вымаливающий подаяние, – дайте слово… дайте только слово, что вы не сбежите от меня на берегу, и я сейчас же отомкну и сниму с вашей руки цепь… дайте только слово. Я верю вам.

– Благодарю за доверие. Но никакого слова не дам. Впрочем, нет: сбегу при первой возможности. Это слово могу дать вам.

– О!.. Видали вы таких?.. А если я оставлю вас здесь, упрямец? – И, не ожидая ответа, Симпкинс бросился к двери. Цепляясь, карабкаясь и падая, он выбрался по крутой лестнице на палубу, которая, несмотря на ночь, была ярко освещена дуговыми фонарями. Его сразу хлестнуло дождевой завесой, которую трепал бурный ветер. Корма корабля стояла над водой, нос заливали волны. Симпкинс осмотрел палубу и увидел, что дисциплина, которая еще существовала несколько минут тому назад, повергнута, как легкая преграда, бешеным напором того первобытного, животного чувства, которое называется инстинктом самосохранения. Изысканно одетые мужчины, еще вчера с галантной любезностью оказывавшие дамам мелкие услуги, теперь топтали тела этих дам, пробивая кулаками дорогу к шлюпкам. Побеждал сильнейший. Звук сирены сливался с нечеловеческим ревом обезумевшего стада двуногих зверей. Мелькали раздавленные тела, растерзанные трупы, клочья одежды.

Симпкинс потерял голову, горячая волна крови залила мозг. Было мгновение, когда он сам готов был ринуться в свалку. Но мелькнувшая даже в это мгновение мысль о десяти тысячах долларов удержала его. Кубарем скатился он по лестнице, влетел в каюту, упал, прокатился к двери, ползком добрался до коек и молча, дрожащими руками стал размыкать цепь.

– Наверх! – Сыщик пропустил вперед Гатлинга и последовал за ним.

Когда они выбрались на палубу, Симпкинс закричал в бессильном бешенстве: палуба была пуста. На громадных волнах, освещенных огнями иллюминаторов, мелькали последние шлюпки, переполненные людьми. Нечего было и думать добраться до них вплавь.

Борта шлюпок были облеплены руками утопавших. Удары ножей, кулаков и весел, револьверные пули сыпались со шлюпок на головы несчастных, и волны поглощали их.

– Все из-за вас! – закричал Симпкинс, тряся кулаком перед носом Гатлинга.

Но Гатлинг, не обращая на сыщика никакого внимания, подошел к борту и внимательно посмотрел вниз. У самого парохода волны качали тело женщины. С последними усилиями она протягивала руки и, когда волны прибивали ее к пароходу, тщетно пыталась уцепиться за железную обшивку.

Гатлинг сбросил плащ и прыгнул за борт.

– Вы хотите бежать? Вы ответите за это. – И, вынув револьвер, сыщик направил его в голову Гатлинга. – Я буду стрелять при первой вашей попытке отплыть от парохода.

– Не говорите глупостей и бросайте скорей конец каната, идиот вы этакий! – крикнул в ответ Гатлинг, хватая за руку утопавшую женщину, которая уже теряла сознание.

– Он еще и распоряжается! – кричал сыщик, неумело болтая концом каната. – Оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей!

Мисс Вивиана Кингман пришла в себя в каюте. Она глубоко вздохнула и открыла глаза.

Симпкинс галантно раскланялся:

– Позвольте представиться: агент Джим Симпкинс. А это мистер Реджинальд Гатлинг, находящийся под моей опекой, так сказать…

Кингман не знала, как держать себя в компании агента и преступника. Кингман, дочь Миллиардера, должна была делить общество с этими людьми. Вдобавок одному из них она обязана своим спасением, она должна благодарить его. Но протянуть руку преступнику? Нет, нет! К счастью, она еще слишком слаба, не может двинуть рукой… ну, конечно, не может. Она шевельнула рукой, не поднимая ее, и сказала слабым голосом:

– Благодарю вас, вы спасли мне жизнь.

– Это долг каждого из нас, – без всякой рисовки ответил Гатлинг. – А теперь вам нужно отдохнуть. Можете быть спокойны: пароход хорошо держится на воде и не потонет. – Дернув за рукав Симпкинса, он сказал: –Идем.

– На каком основании вы стали распоряжаться мною? – ворчал сыщик, следуя, однако, за Гатлингом. – Не забывайте, что вы – арестованный и я всякую минуту могу на законном основании наложить ручные кандалы и лишить вас свободы.

Гатлинг подошел вплотную к Симпкинсу и спокойно, но внушительно сказал:

– Послушайте, Симпкинс, если вы не перестанете болтать свои глупости, я возьму вас за шиворот, вот так, и выброшу за борт, как слепого котенка, вместе с вашим автоматическим пистолетом, который так же намозолил мне глаза, как и вы сами. Понимаете? Уберите сейчас же в карман ваше оружие и следуйте за мной. Нам надо приготовить для мисс завтрак и разыскать бутылку хорошего вина.

– Черт знает что такое! Вы хотите сделать из меня горничную и кухарку? Чистить ей туфли и подавать булавки?

– Я хочу, чтобы вы меньше болтали, а больше делали. Ну, поворачивайтесь!

III. В одной пустыне

– Скажите, мистер Гатлинг, почему корабль не потонул? – спрашивала мисс Кингман, сидя с Гатлингом на палубе, вся освещенная утренним солнцем. Кругом, насколько охватывал глаз, расстилалась водная гладь океана, как изумрудная пустыня.

– Современные океанские пароходы, – отвечал Гатлинг, – снабжаются внутренними переборками, или стенками. При пробоинах вода заполняет только часть парохода, не проникая дальше. И если разрушения не слишком велики, пароход может держаться на поверхности даже с большими пробоинами.

– Но почему же тогда пассажиры оставили пароход?

– Никто не мог сказать, выдержит ли пароход, чтобы оказаться способным держаться на поверхности. Посмотрите: киль ушел в воду. Корма поднялась так, что видны лопасти винтов. Палуба наклонена под углом почти в тридцать градусов к поверхности океана. Не очень-то удобно ходить по этому косогору, но это все же лучше, чем барахтаться в воде. Мы еще дешево отделались. На пароходе имеются громадные запасы провианта и воды. И если нас не слишком отнесло от океанских путей, мы можем скоро встретить какое-нибудь судно, которое подберет нас.

Однако шли дни за днями, а голубая пустыня оставалась все так же мертва. Симпкинс проглядел глаза, всматриваясь в морскую даль.

Потекли однообразные дни.

Мисс Кингман очень скоро вошла в роль хозяйки. Она хлопотала на кухне, стирала белье, поддерживала порядок в столовой и «салоне» – небольшой уютной каюте, где они любили проводить вечера перед сном.

Трудный вопрос, как держать и поставить себя в новом, чуждом для нее обществе, разрешился как-то сам собой. К Симпкинсу она относилась добродушно-иронически, с Гатлингом установились простые, дружеские отношения. Больше того, Гатлинг интересовал ее загадочностью своей судьбы и натуры. Из чувства такта она не только никогда не спрашивала Гатлинга о его прошлом, но не допускала, чтобы и Симпкинс говорил об этом, хотя Симпкинс не раз пытался в отсутствие Гатлинга рассказать о его страшном «преступлении».

Они охотно беседовали друг с другом по вечерам, при закате солнца, покончив со своим маленьким хозяйством. Симпкинс торчал на своей сторожевой вышке, ища дымок парохода, как вестник спасения, профессионального триумфа и обещанной награды.

Из этих разговоров мисс Кингман могла убедиться в том, что ее собеседник образован, тактичен и воспитан. Беседы с остроумной мисс Кингман, по-видимому, доставляли и Гатлингу большое удовольствие. Она вспоминала свое путешествие по Европе и смешила его неожиданными характеристиками виденного.

– Швейцария? Это горное пастбище туристов. Я сама объездила весь свет, но ненавижу этих жвачных двуногих с Бедекером вместо хвоста. Они изжевали глазами все красоты природы.

Везувий? Какой-то коротыш, который пыхтит дрянной сигарой и напускает на себя важность. Вы не видали горной цепи Колорадо? Хэс-Пик, Лоне-Пик, Аранхо-Пик – вот это горы. Я уже не говорю о таких гигантах, как Монт Эверест, имеющий 8800 метров высоты. Везувий по сравнению с ними щенок.

Венеция? Там могут жить одни лягушки. Гондольер повез меня по главным каналам, желая показать товар лицом, все эти дворцы, статуи и прочие красоты, которые позеленели от сырости, и глазастых англичанок. Но я приказала, чтобы он вез меня на один из малых каналов, – не знаю, верно ли я сказала, но гондольер меня понял и после повторного приказания неохотно направил гондолу в узкий канал. Мне хотелось видеть, как живут сами венецианцы. Ведь это ужас. Каналы так узки, что можно подать руку соседу напротив. Вода в каналах пахнет плесенью, на поверхности плавают апельсиновые корки и всякий сор, который выбрасывают из окон. Солнце никогда не заглядывает в эти каменные ущелья. А дети, несчастные дети! Им негде порезвиться. Бледные, рахитичные, сидят они на подоконниках, рискуя упасть в грязный канал, и с недетской тоской смотрят на проезжающую гондолу. Я даже не уверена, умеют ли они ходить.

– Но что же вам понравилось в Италии?..

Тут разговор их был прерван самым неожиданным образом:

– Руки вверх!

Они оглянулись и увидали перед собой Симпкинса с револьвером, направленным в грудь Гатлинга.

Сыщик уже давно прислушивался к их разговору, ожидая, не проговорится ли Гатлинг о своем преступлении. Убедившись в невинности разговора, Симпкинс решил выступить в новой роли – «предупредителя и пресекателя преступлений».

– Мисс Кингман, – начал он напыщенно, – мой служебный долг и долг честного человека предупредить вас об опасности. Я не могу больше допускать эти разговоры наедине. Я должен предупредить вас, мисс Кингман, что Гатлинг – опасный преступник. И опасный прежде всего для вас, женщин. Он убил молодую леди, опутав ее сначала сетью своего красноречия. Убил и бежал, но был пойман мною, Джимом Симпкинсом, – закончил он и с гордостью смотрел на произведенный эффект.

Нельзя сказать, что эффект получился тот, которого он ожидал.

Мисс Кингман действительно была смущена, взволнована и оскорблена, но скорее его неожиданным и грубым вторжением, чем речью.

А Реджинальд Гатлинг совсем не походил на убитого разоблачением преступника. С обычным спокойствием он подошел к Симпкинсу. Не обращая внимания на наведенное дуло, вырвал после короткой борьбы и отбросил в сторону револьвер, тихо сказав:

– Вам, очевидно, еще мало десяти тысяч долларов, обещанных вам за удовольствие некоторых лиц видеть меня посаженным на электрический стул. Только присутствие мисс удерживает меня разделаться с вами по заслугам!

Ссору прекратила мисс Кингман.

– Дайте мне слово, – сказала она, подходя к ним и обращаясь больше к Симпкинсу, – чтобы подобные сцены не повторялись. Обо мне не беспокойтесь, мистер Симпкинс, я не нуждаюсь в опеке. Оставьте ваши счеты до того времени, пока мы не сойдем на землю. Здесь нас трое – только трое среди беспредельного океана. Кто знает, что ждет нас еще впереди? Быть может, каждый из нас будет необходим для другого в минуту опасности.

Становится сыро, солнце зашло. Пора расходиться. Спокойной ночи!

И они разошлись по своим каютам.

IV. Саргассово море

Джим Симпкинс спал плохо в эту ночь. Он ворочался на койке в своей каюте и к чему-то прислушивался. Ему все казалось, что Гатлинг где-то поблизости, подкрадывается, чтобы расправиться с ним, отомстить, быть может, убить. Вот чьи-то шаги, где-то скрипнула дверь… Сыщик в ужасе сел на койку.

– Нет, все тихо, померещилось… Ой, черт возьми, какая душная ночь! И потом – москиты и комары не дают покоя. Откуда могла взяться вся эта крылатая нечисть среди океана? Или я брежу, или мы близко от земли? Не пойти ли освежиться?

Симпкинс уже не первую ночь ходил освежаться в трюм парохода, где находились запасы консервов и вина.

Он благополучно добрался до места, пробираясь ощупью впотьмах по знакомым переходам, и уже глотнул хороший глоток рома, как вдруг услышал какой-то странный шорох. В этом лабиринте трудно было определить, откуда слышались эти звуки. У Симпкинса похолодело в груди.

– Ищет. Нечего сказать, хорошая игра в прятки. Только бы он не нашел до утра. А там придется просить заступничества мисс Кингман. – И он стал, затаив дыхание, пробираться в дальний угол трюма, почти у самой обшивки. Именно там, за обшивкой, вдруг послышался шорох, как будто какое-то неведомое морское чудовище, выплывшее со дна моря, терлось шершавой кожей о борт парохода. Таинственные звуки стали слышнее. И вдруг Симпкинс почувствовал, как от мягкого толчка колыхнулся весь пароход. Ни волны, ни подводные камни не могли произвести такого странного колебания. Вслед за этим толчком последовало еще несколько вместе с каким-то глухим уханьем.

Симпкинса охватил ледяной ужас далеких животных предков человека: ужас перед неизвестным. Горе тому, кто не сумеет сразу побороть этот ужас: слепые инстинкты гасят тогда мысль, парализуют волю, самообладание.

Симпкинс почувствовал, как холодом пахнуло в затылок и волосы на голове поднялись. Ему казалось, что он ощущает напряжение каждого волоса. С диким ревом бросился он, спотыкаясь и падая, вверх, на палубу.

Навстречу ему шел Гатлинг. Симпкинс, забыв обо всем, кроме страха перед неизвестным, чуть не бросился в объятия того, от которого только что спасался, как мышь в норе.

– Что это? – спросил он каким-то шипящим свистом (нервные спазмы сдавили его горло) и схватил Гатлинга за руку.

– Я знаю не больше вашего… Пароход мягко качнулся набок, потом опустилась носовая часть и вновь поднялась. Я наскоро оделся и вышел посмотреть.

Луна ярко освещала часть палубы. Пострадавшая после аварии килевая часть парохода была погружена в воду, и палуба здесь лежала почти на уровне воды.

Симпкинс остался выше, следя за Гатлингом, который осмотрел всю килевую часть палубы.

– Странно, странно… Спуститесь же сюда, Симпкинс, не будьте трусом.

– Благодарю вас, но мне и отсюда хорошо видно.

– Симпкинс, это вы? Что там случилось?

– Мисс Кингман, прошу вас сойти сюда, – сказал Гатлинг, увидав Вивиану, спускавшуюся вниз по палубе.

Она подошла к Гатлингу, а следом за ней осмелился спуститься и Симпкинс. Присутствие девушки успокоило его.

– Полюбуйтесь, мисс!

В ярких лучах луны палуба ярко белела. И на этом белом фоне виднелись темные пятна и следы. Будто какое-то громадное животное всползло на палубу, сделало полукруг и свалилось с правого борта, сломав, как соломинку, железные прутья перил.

– Обратите внимание: это похоже на след от тяжелого брюха, которое волочилось по палубе. А по бокам – следы лап или скорее плавников. Нас посетило какое-то неизвестное чудовище.

Симпкинсу опять стало страшно, и он незаметно стал пятиться назад по покатой палубе.

– А это что за сор? Какие-то растения, очевидно оставленные неизвестным посетителем? – И мисс Кингман подняла с пола водоросль.

Гатлинг внимательно осмотрел водоросль и неодобрительно покачал головой.

– Саргассум, группы бурых водорослей… Да, сомнения нет! Это саргассовы водоросли. Вот куда занесло нас. Черт возьми! Дело приобретает плохой оборот. Нам надо обсудить положение.

И все трое поднялись на верхнюю палубу. Опасность сблизила их. Симпкинс махнул рукой на свои «права», он понял, что только знания, опыт и энергия Гатлинга могли спасти их.

Больше всего сыщика беспокоило неизвестное чудовище. Какой-то саргассовой водоросли он не придал значения.

– Что вы думаете, Гатлинг, о нашем непрошеном госте? – спросил Симпкинс, когда все уселись на плетеные стулья.

Гатлинг пожал плечами, продолжая крутить в руке водоросль.

– Это не спрут, не акула и не какой-нибудь другой из известных обитателей моря… Возможно, что здесь, в этом таинственном уголке Атлантического океана, живут неведомые нам чудовища, какие-нибудь плезиозавры, сохранившиеся от первобытных времен.

– А вдруг они вылезут из воды и станут преследовать нас?

– Мы должны быть готовы ко всему. Но, признаюсь, меня беспокоят не столько неизвестные чудовища, сколько вот этот листок, – и он показал листок водоросли. – Пароход все-таки слишком велик и крепок даже для этих неизвестных гигантов подводного мира. Им не проникнуть и в наши тесные каюты. Наконец, у нас есть оружие. Но какое оружие может победить вот это? – и он опять показал на водоросль.

– Что же страшного в этом ничтожном листке? – спросил Симпкинс.

– То, что мы попали в область Саргассова моря, таинственного моря, которое расположено западнее Корво – одного из Азорских островов. Это море занимает площадь в шесть раз больше Германии. Оно все сплошь покрыто густым ковром водорослей. «Водоросль» по-испански – «саргасса», отсюда и название моря.

– Как же это так: море среди океана? – спросила мисс Кингман.

– Вот этот вопрос не решили еще и сами ученые.

– Как вам должно быть известно, теплое течение Гольфстрим направляется из проливов Флориды на север к Шпицбергену. Но на пути это течение разделяется, и один рукав возвращается на юг, доходит до Азорских островов, идет к западным берегам Африки и, наконец, описав полукруг, возвращается к Антильским островам. Получается теплое кольцо, в котором и находится холодная, спокойная вода – Саргассово море. Посмотрите на океан!

Все оглянулись и были поражены: поверхность океана лежала перед ними неподвижной, как стоячий пруд. Ни малейшей волны, движения, плеска. Первые лучи восходящего солнца осветили это странное, застывшее море, которое походило на сплошной ковер зеленовато-бледных водорослей.

– Не хочу пугать вас, Симпкинс, но горе кораблю, попавшему в эту «банку с водорослями», как назвал Саргассово море Колумб. Винт, если он у нас и был бы в исправности, не мог бы работать: он намотал бы водоросли и остановился. Водоросли задерживают ход парусного судна, не дают возможности и грести. Словом, они цепко держат свою жертву.

– Что же будет с нами? – спросил Симпкинс.

– Возможно, то же, что и с другими. Саргассово море называют кладбищем кораблей. Редко кому удается выбраться отсюда. Если люди не умирают от голода, жажды или желтой лихорадки, они живут, пока не утонет их корабль от тяжести наросших полипов или течи. И море медленно принимает новую жертву.

Мисс Кингман слушала внимательно.

– Ужасно! – прошептала она, вглядываясь в застывшую зеленую поверхность.

– Мы, во всяком случае, находимся в лучших условиях, чем многие из наших предшественников. Пароход держится хорошо. Может быть, нам удастся починить течь и выкачать воду. Запасов продуктов хватит для нас троих на несколько лет.

– Лет! – вскричал Симпкинс, подпрыгнув на стуле.

– Да, дорогой Симпкинс, возможно, что несколько лет вам придется ожидать обещанной награды. Мужайтесь, Симпкинс.

– Плевать я хотел на награду, только бы мне выбраться из этого проклятого киселя!

…Потянулись однообразные, томительные, знойные дни. Тучи каких-то неизвестных насекомых стояли над этим стоячим болотом. Ночью москиты не давали спать. Иногда туман ложился над морем погребальной пеленой.

К счастью, на пароходе была хорошая библиотека. Мисс Кингман много читала. По вечерам все собирались в большом роскошном салоне. Вивиана пела и играла на рояле. И все чаще Симпкинс стал являться на эти вечерние собрания с бутылкой вина: с горя он запил.

Гатлингу пришлось запереть на ключ винные погреба. Симпкинс пробовал возражать, но Гатлинг был неумолим.

– Недостает того, чтобы нам пришлось еще возиться с больным белой горячкой. Поймите же, нелепый вы человек, что вы скоро погибнете, если вас не остановить.

Симпкинсу пришлось покориться.

V. В царстве мертвых

Казалось, что пароход стоит неподвижно. Но, по-видимому, какое-то медленное течение увлекало его на середину Саргассова моря: все чаще стали встречаться на пути полусгнившие и позеленевшие обломки кораблей. Они появлялись, как мертвецы, с обнаженными «ребрами»-шпангоутами и сломанными мачтами, некоторое время следовали за кораблем и медленно уплывали вдаль. Ночами Симпкинса пугали «привидения»: из зеленой поверхности моря появлялись вдруг какие-то столбы бледного тумана, напоминавшие людей в саванах, и медленно скользили, колыхались и таяли… Это вырывались испарения в тех местах, где в сплошном ковре водорослей находились «полыньи».

В одну из лунных ночей какой-то полуразрушенный бриг голландской постройки близко подошел к пароходу. Он был окрашен в черный цвет с яркой позолотой. Его мачта и часть бульварков были снесены, брашпиль разбит.

Со смешанным чувством любопытства и жути смотрела Вивиана на этот мертвый корабль. Быть может, это их будущее; настанет время – и их пароход будет так же носиться по морю, не оживленный ни одним человеческим существом. И вдруг она вскрикнула:

– Смотрите, смотрите, Гатлинг!

Прислонившись к сломанной мачте, там стоял человек в красной шапке. В лучах яркой луны на темном, почти черном лице сверкали зубы. Он улыбался, улыбался во весь рот. У ног его лежала бутылка.

Сознание, что они не одни, что в этой зеленой пустыне есть еще одно живое человеческое существо, взволновало всех. Симпкинс и Гатлинг громко крикнули и замахали руками.

Человек в красной шапке, все так же улыбаясь, махнул рукой, но как-то странно, будто показав что-то позади себя. И рука сразу опустилась, как плеть. Луна зашла за облако, и человека уже не стало видно. Но бриг подплывал все ближе к пароходу.

Наконец бриг уже почти вплотную подошел к борту корабля. В этот момент луна взошла и осветила странную и жуткую картину.

К обломку мачты был привязан скелет. Лохмотья одежды еще сохранились на нем. Уцелевшие кости рук болтались на ветру, но остальные уже давно выпали из плечевых суставов и валялись на полу палубы. Кожа на лице сохранилась, иссушенная горячим солнцем. На этом пергаментном лице сверкала улыбка черепа. Полуистлевшая красная шапка покрывала его макушку.

Один момент, и Гатлинг прыгнул на палубу брига.

– Что вы делаете, Гатлинг? Бриг может отойти от парохода. Тогда вы погибли.

– Не беспокойтесь, мисс, я успею. Здесь есть что-то интересное.

Гатлинг подбежал к скелету, схватил запечатанную бутылку и прыгнул на палубу парохода в тот момент, когда бриг отошел уже почти на метр.

– Сумасшедший! – встретила Гатлинга побледневшая мисс Кингман, радуясь его благополучному возвращению. – Ну, ради чего, в самом деле, вы так рисковали? – спросила Вивиана, глядя на бутылку. – Этого добра у нас достаточно.

– А вот посмотрим. – Гатлинг отбил горлышко бутылки и извлек полуистлевший листок синеватой бумаги. Выцветшие, почти рыжие буквы еще можно было разобрать.

Очевидно, гусиным пером, со странным росчерком и завитушками, было написано:

«Кто бы ты ни был, христианин или неверный, в чьи руки попадет сия бутылка, прошу и заклинаю тебя исполнить мою последнюю волю. Если меня найдешь после смерти моей на бриге, возьми деньги, что лежат в белом кожаном мешке, в капитанской каюте, 50 ООО гульденов золотом. Из них 10 ООО гульденов себе возьми, а 40 ООО гульденов передай жене моей, Марте Тессель, в Амстердаме, Морская улица, собственный дом. А если потонет бриг, а бутылку одну найдешь в море, перешли ей, Марте Тессель, жене моей, мое последнее приветствие. Пусть простит меня, если огорчал ее в чем… Все наши умерли… Весь экипаж до матроса… Кар, Губерт… первые… Яодин жив, пока. Неделю… без пищи… привяжусь к мачте… кто заметит… Прощайте… Густав Тессель. Бриг „Марта“, 1713 года сентябрь 15-го дня».

Когда Гатлинг кончил читать, наступило молчание.

– Как это жутко и странно! Мы получили поручение от мертвеца передать привет его жене, которая уже двести лет как в могиле… – И, вздрогнув, мисс Кингман добавила: – Сколько ужасных тайн хранит это море!

– Пятьдесят тысяч гульденов, – думал вслух Симпкинс, провожая глазами удалявшийся бриг. – Сколько же это будет по курсу на сегодняшнее число?..

Часть вторая

I. Тихая пристань

– Земля! Земля! Мисс Кингман! Гатлинг! Идите сюда скорее. Мы приближаемся к какой-то гавани. Видны уже верхушки мачт и трубы пароходов. Вон там. Смотрите туда… левее!

Гатлинг посмотрел в подзорную трубу.

– Открытая вами гавань имеет чертовски странный вид, Симпкинс. Эта «гавань» тянется на много миль: мачты и трубы и опять мачты… Но обратите внимание: ни одна труба не дымит, а мачты… Их оснастка, паруса?.. Посмотрите, мисс Кингман, – и Гатлинг передал ей подзорную трубу.

– Да это скорее какое-то кладбище кораблей! – воскликнула Вивиана. – Мачты и трубы изломаны, от парусов остались одни клочья. И потом… где же земля? Я ничего не понимаю…

– Нельзя сказать, чтоб и для меня все было понятно, мисс, – ответил Гатлинг, – но я думаю, что дело обстоит так: в Саргассовом море, в этом стоячем болоте, очевидно, есть свои течения, хотя и очень замедленные водорослями. Очевидно, мы попали в одно из этих течений, которое, увы, и привело нас к этой «тихой пристани». Вы посмотрите, в какую «гавань» входим мы. Вот кто встречает нас, – и он жестом показал вокруг.

Чем ближе подходил пароход к необычной гавани, тем чаще встречались на пути печальные обломки кораблей. Здесь были разбитые, искалеченные, полусгнившие суда всех стран и народов. Вот пирога из целого куска дерева… А вот один скелет рыбачьего барка: наружная обшивка обвалилась, шпангоуты торчали, как обнаженные ребра, и килевая часть походила на рыбий спинной хребет… Еще дальше виднелись более или менее сохранившиеся суда: барки, шхуны, тендеры, фрегаты, галеры… Ржавый современный пароход стоял бок о бок с португальской каравеллой шестнадцатого века. Она имела красивые изогнутые корабельные линии. Низкий борт возвышался затейливыми надстройками на носу и корме. Стержень руля проходил сквозь всю корму, по серединам бортов были отверстия для весел. «Санта Мария» – отчетливо виднелось на борту.

– Удивительно! – воскликнул Гатлинг. – Почти на таком же судне плыл Колумб, и одна из его каравелл также называлась «Санта Мария», две другие – «Пинта» и «Нина». А вот смотрите, – и дальнозоркий Гатлинг прочитал на борту линейного корабля: – «Генри». Дальше, видите, трехпалубное судно: «Суверен морей» и «1637 год» на его борту. А между ними колесный пароход первой половины девятнадцатого века – не более пятидесяти метров длины.

Проход между судами становился все £же. Несколько раз пароход останавливался, натыкаясь на крупные обломки, наконец остановился совершенно, подойдя вплотную к сплошной массе тесно прижатых друг к другу кораблей, как бы слившихся в своеобразный остров.

Спутники молчали. У всех было такое чувство, будто их заживо привезли на кладбище.

– Уж если судьба занесла нас сюда, надо познакомиться с этим необыкновенным островом. Симпкинс! Идем!

Симпкинс явно был не расположен пускаться в экскурсию по этому мрачному кладбищу.

– Какой смысл? – попытался он уклониться.

– Будьте же мужчиной, Симпкинс. Кто знает, что таит в себе этот остров? Может быть, здесь есть и обитатели.

– Привидения старых голландских мореплавателей?

– Это мы посмотрим. Во всяком случае, кто бы ни обитал здесь, лучше, если мы первые узнаем о них. Этот остров может стать нашей могилой, но кто знает, быть может, здесь мы найдем и средство к спасению. Надо осмотреть суда; не окажется ли какое-нибудь еще годным для плавания?

– Осмотреть суда! – Симпкинс вспомнил «Марту» с ее 50 000 гульденов золотом. Он колебался.

– Но как оставим мы одну мисс Кингман?

– Обо мне не беспокойтесь. Я не боюсь привидений, – ответила она.

– Мы вот что сделаем, мисс, – предложил Гатлинг, – положите в топку солому. Если вам будет грозить какая-нибудь опасность, подожгите солому; мы увидим дым, выходящий из трубы, и тотчас же поспешим на помощь. Идем.

Гатлинг перебрался на стоявшее рядом трехпарусное судно восемнадцатого века «Виктория». Симпкинс неохотно последовал за ним.

Они медленно продвигались в глубь острова.

Едва ли что-нибудь в мире могло быть печальнее зрелища этого громадного кладбища. Море хоронит погибшие корабли, земля – людей. Но это кладбище оставляло своих мертвецов открытыми, при полном свете горячего солнца. Приходилось ступать с большой осторожностью. Полуистлевшие доски дрожали под ногами. Каждую минуту путешественники рисковали провалиться в трюм. На этот случай каждый из них имел по веревке, чтобы оказать помощь друг другу в нужную минуту. Перила обваливались. Обрывки парусов при одном прикосновении рассыпались в прах. Везде толстым слоем лежали пыль тления и зелень гниения… На многих палубах валялись скелеты, блестевшие на солнце белизной костей или темневшие еще сохранившейся кожей или лохмотьями одежды. По расположению скелетов, по проломленным черепам можно было судить о том, что обезумевшие перед смертью люди ссорились, бунтовали, бесцельно и жестоко убивали друг друга, кому-то мстя за страдания и погубленную жизнь, Каждый корабль был свидетелем великой трагедии, происходившей на нем пятьдесят, сто, двести лет тому назад.

Какой нечеловеческий ужас, какие страшные страдания должны были испытать живые обладатели выбеленных солнцем черепов, скаливших теперь зубы в страшной улыбке! И все они улыбались, улыбались до ушей…

Даже Гатлингу делалось жутко от этих улыбавшихся оскалов, а Симпкинса трясла лихорадка.

– Уйдем отсюда, – просил он. – Я не могу больше!

– Подождите, вот там хорошо сохранившийся корабль. Интересно спуститься в каюты.

– По лестницам, которые обломятся под вашими ногами? – Симпкинс вдруг озлился. – Гатлинг! Я не сделаю больше ни шагу. Довольно. Прошу вас больше не командовать мною. Вы забыли о том, кто вы и кто я! Куда вы ведете меня? Зачем? Чтобы сбросить где-нибудь в трюме и таким образом отделаться от меня без шума! О, я знаю: я мешаю вам.

Гатлинга взбесила эта речь:

– Замолчите, Симпкинс, или я в самом деле швырну вас за борт.

– Не так-то просто, – язвительно произнес Симпкинс и, прислонившись к деревянному ограждению у борта, направил на Гатлинга дуло револьвера. Гатлинг быстро шагнул вперед, но, прежде чем он схватил за руку Симпкинса, раздался выстрел и звук обрушившихся перил. Пуля пролетела над головой Гатлинга. В то же время он увидел, как Симпкинс, нелепо взмахнув руками, упал за борт вместе с обломками перегнивших перил. За бортом глухой плеск воды… тишина… потом фырканье Симпкинса. Гатлинг посмотрел за борт. Сыщик барахтался в зеленой каше водорослей. Водоросли свисали гирляндами с головы, опутывали руки, цепко держали свою жертву. Симпкинс напряг все усилия, чтобы зацепиться за обшивку корабля. После целого ряда попыток это ему удалось. Но руки его устали, водоросли тянули вниз, еще немного – и он пошел бы ко дну.

Гатлинг отошел от борта, сел на бочку и закурил трубку.

– Гатлинг, простите. Я был глупый осел, – слышал Гатлинг голос Симпкинса, но продолжал молча дымить трубкой. – Гатлинг… спасите… Гатлинг!

Гатлинг подошел к борту. Он колебался. Все же человек просит о помощи. Но какой человек? Продажный сыщик, шпион, который не остановится даже после спасения сейчас же предать Гатлинга в руки властей, чтобы получить свои тридцать сребреников.

– Нет, нет, – и Гатлинг опять сел и начал усиленно дымить…

– Гатлинг, умоляю! Гатлинг! Гатлинг! – стонал Симпкинс.

Гатлинг усиленно дымил трубкой.

– Га-ат… – и вдруг этот крик перешел в какое-то захлебывающееся рыдание.

Гатлинг скрипнул зубами, отбросил трубку и, раскрутив конец веревки, кинул ее утопавшему.

Последними усилиями Симпкинс схватил веревку, но, как только Гатлинг начинал тащить его, Симпкинс срывался: водоросли цепко держали его, в руках уже не было силы.

– Обвяжитесь веревкой! – крикнул ему Гатлинг.

Симпкинс кое-как обвязался, закрутил узел и стал подниматься на палубу.

Стоя перед Гатлингом, Симпкинс был так взволнован, что только беспрерывно повторял: «Гатлинг!.. Гатлинг!.. Гатлинг!..» – и протягивал ему руку.

Гатлинг поморщился, но, посмотрев на искреннюю животную радость в глазах спасенного, добродушно улыбнулся и крепко пожал мокрую руку.

– Не могу вам выразить, Гатлинг…

– Стойте, – вдруг насторожился Гатлинг, быстро вырывая свою руку, – смотрите, на нашем пароходе дым из трубы. Мисс Кингман зовет нас. Там что-то случилось. Бежим!

II. Обитатели островка

Оставшись одна, мисс Кингман принялась за приготовление завтрака. Она вычистила и зажарила пойманную Гатлингом рыбу, спустилась в трюм и взяла в складах провизии несколько апельсинов. Когда она, с корзиной в руках, поднялась на палубу, то увидела необыкновенную картину: за их обеденным столом – вернее, на столе и стульях – хозяйничали обезьяны. Они визжали, ссорились, бросались кексом и засовывали себе за щеки куски сахара. При появлении мисс Кингман они насторожились и с криком отступили к борту. Вивиана засмеялась и бросила им пару апельсинов. Это сразу установило дружеские отношения. Не без драки покончив с парой апельсинов, шимпанзе, приседая и гримасничая, подошли к мисс Кингман и стали смело брать плоды у нее из рук. Не было сомнения, что они привыкли к обществу людей.

И действительно, люди не заставили себя долго ждать.

Поглощенная забавными проделками неожиданных гостей, мисс Кингман не видела, как из-за борта парохода осторожно выглянули две головы. Убедившись, что на палубе нет никого, кроме женщины, неизвестные быстро перелезли через борт и, закинув ружья на плечи, стали приближаться к мисс Кингман.

Она вскрикнула от неожиданности, увидя эту пару.

Один из них – толстенький, коротенький человечек с бледным, несмотря на южное солнце, обрюзгшим, давно не бритым лицом – сразу поражал некоторыми контрастами костюма и всего внешнего облика. На его голове была шляпа-котелок, измятая, грязная, просвечивавшая во многих местах. Смокинг, несмотря на дыры и заплаты, все еще сохранял следы хорошего покроя. Но брюки имели самый жалкий вид, спускаясь бахромой ниже колен. Стоптанные лакированные туфли и изорванный фуляровый бант на шее дополняли наряд.

Другой – высокий, мускулистый, загорелый, с черной бородой, в широкополой мексиканской шляпе сомбреро, в темной рубахе, с голыми по локоть руками и в высоких сапогах – напоминал мексиканского овцевода. Движения его были быстры и резки.

– Бонжур, мадемуазель, – приветствовал мисс Кингман толстяк, раскланиваясь самым галантным образом. – Позвольте поздравить вас с благополучным прибытием на Остров Погибших Кораблей.

– Благодарю вас, хотя я не назвала бы мое прибытие благополучным… Что вам угодно?

– Прежде всего позвольте представиться: Аристид Додэ. Фамилия моя Додэ, да, да, Додэ. Я француз…

– Быть может, родственник писателю Альфонсу Додэ? – невольно спросила мисс Кингман.

– Э-э… н~ то чтобы… так… отдаленный… Хотя я имел некоторое отношение к литературе, так сказать… Крупнейшие бумажные фабрики и… обойные на юге Франции.

– Не болтай лишнего, Тернип, – мрачно и сердито произнес его спутник.

– Как вы нетактичны, Флорес! Когда же я научу вас держаться в приличном обществе? И прошу не называть меня Тернип. Они, изволите ли видеть, назвали меня так в шутку, по причине моей головы, которая, как им кажется, напоминает репу… – и, сняв котелок, он провел по голому желтоватому черепу, сохранившему, по странной игре природы, пучок волос на темени.

Мисс Кингман невольно улыбнулась меткому прозвищу.

– Но что же вам от меня надо? – опять повторила свой вопрос Вивиана.

– Губернатор Острова Погибших Кораблей, капитан Фергус Слейтон, издал приказ, которому мы должны слепо и неуклонно повиноваться: каждый вновь прибывший человек должен быть немедленно представлен ему.

– И уверяю вас, мисс или миссис, не имею чести знать, кто вы, вы встретите у капитана Слейтона самый радушный прием.

– Я никуда не пойду, – ответила мисс Кингман.

Тернип вздохнул.

– Мне очень неприятно, но…

– Будет тебе дипломата разыгрывать! – опять грубо вмешался Флорес и, подойдя к Вивиане, повелительно сказал: – Вы должны следовать за нами.

Мисс Кингман поняла, что сопротивление будет напрасным. Подумав несколько, она сказала:

– Хорошо. Я согласна. Но разрешите мне переодеться, – и она показала на свой рабочий костюм и фартук.

– Лишнее! – отрезал Флорес.

– Ведь это не займет много времени, – обратился Тернип одновременно к Флоресу и мисс Кингман.

– О, всего несколько минут! – и она оставила палубу.

Через несколько минут Флорес заметил, что пароходная труба задымила. Он сразу понял военную хитрость.

– Проклятая баба перехитрила. Видишь дым? Это сигнал. Она зовет кого-то на помощь! – И, снимая с плеча винтовку, он стал бранить Тернипа: – А все ты! Растаял. Вот я скажу твоей старухе!

– Вы неисправимы, Флорес. Не могли же мы тащить силой беззащитную женщину.

– Рыцарство! Галантность! Вот тебе Фергус пропишет рыцарство… Не угодно ли? – И, взяв ружье наперевес, он кивнул головой к борту, через который перепрыгивали Гатлинг и все еще мокрый Симпкинс, весь в зеленых водорослях, с прицепившимися к одежде крабами: – Это еще что за водяной?..

Начались переговоры. Гатлинг не побоялся бы помериться силами с этими двумя оборванцами. Но если они не врут, борьба ни к чему не приведет: на Острове, как они уверяют, живет целое население – сорок три хорошо вооруженных человека. Силы неравны – победа должна остаться на стороне их.

Оставив в залог Симпкинса, Гатлинг отправился обсудить положение с мисс Кингман. Она также была согласна с тем, что борьба бесполезна. Было решено идти всем вместе представляться капитану Фергусу.

III. Губернатор Фергус Слейтон

На Острове Погибших Кораблей оказались довольно хорошие пути сообщения.

Перебравшись через старый трехпалубный фрегат, Тернип, шедший впереди, вывел пленников на дорогу: это были мосты, переброшенные между кораблями и над провалившимися палубами. Вдоль этой дороги тянулась какая-то проволока, прикрепленная к небольшим столбам и сохранившимся мачтам.

– Сюда, сюда! Не оступитесь, мисс, – любезно обращался он к мисс Кингман. За ней следовали Гатлинг и Симпкинс. Мрачный Флорес, надвинув свое сомбреро до бровей, заключал шествие.

На полпути им стали встречаться обитатели, одетые в лохмотья, все обросшие, загорелые: белокурые жители севера, смуглые южане, несколько негров, три китайца… Все они с жадным любопытством смотрели на новых обитателей Острова.

Среди небольших парусных судов разных эпох и народов, в центре Острова, поднимался большой, довольно хорошо сохранившийся фрегат «Елизавета».

– Резиденция губернатора, – почтительно произнес Тернип.

На палубе этой «резиденции» стояло нечто вроде почетного караула: шесть матросов с ружьями в руках, в одинаковых и довольно приличных костюмах.

Губернатор принял гостей в большой каюте.

После наводящего уныние вида разрушенных кораблей эта каюта невольно поражала.

Она имела вполне жилой вид и убрана была почти роскошно. Только некоторая пестрота стиля говорила о том, что сюда стащили все, что находили лучшего на кораблях, которые прибивало к этому странному Острову.

Дорогие персидские ковры устилали пол. На консолях стояло несколько хороших китайских ваз. Темные стены с резными карнизами черного дуба были увешаны прекрасными картинами голландских, испанских и итальянских мастеров: Веласкеса, Рибейры, Рубенса, Тициана, фламандского пейзажиста Тейньера. Тут же был этюд собаки, делающей стойку, и рядом, нарушая стиль, висела прекрасная японская картина, вышитая шелком, изображавшая в стиле Гокпан журавля на осыпанном снегам суку дерева и конус горы Фудзияма.

На большом круглом столе стояли старинные венецианские граненые вазы шестнадцатого века, французские бронзовые канделябры времен Директории и несколько редких розовых раковин. Тяжелая резная мебель, обтянутая тисненой свиной кожей, с золотыми ободками по краям, придавала каюте солидный вид.

Прислонясь к книжному шкафу, стоял губернатор Острова – капитан Фергус Слейтон.

Он выгодно отличался от прочих обитателей крепким сложением, выхоленным, хорошо выбритым лицом и вполне приличным капитанским костюмом.

Несколько приплюснутый нос, тяжелый подбородок, чувственный рот производили не совсем приятное впечатление. Серые холодные глаза его устремились на пришедших. Он молча и спокойно смотрел на них, как бы изучая их и что-то взвешивая. Это был взгляд человека, который привык распоряжаться судьбой людей, не обращая внимания на их личные желания, вкусы и интересы. Скользнув взглядом по Симпкинсу и, очевидно, не сочтя его достойным внимания, он долго смотрел на мисс Кингман, перевел взгляд на Гатлинга и опять на Кингман…

Этот молчаливый осмотр смутил Вивиану и начал сердить Гатлинга.

– Позвольте представиться: Реджинальд Гатлинг, мисс Вивиана Кингман, мистер Джим Симпкинс. Пассажиры парохода «Вениамин Франклин», потерпевшего аварию.

Слейтон, не обращая внимания на Гатлинга, все еще продолжал смотреть на мисс Кингман. Затем он подошел к ней, любезно поздоровался, небрежно протянул руку Гатлингу и Симпкинсу и пригласил сесть.

– Да, знаю, – проговорил он, – знаю.

Гатлинг был необычайно удивлен, когда Слейтон точно указал, где и когда их пароход потерпел аварию. Об этом никто из них не говорил островитянам.

Слейтон обращался почти исключительно к мисс Кингман.

– Если случай занес вас на этот печальный Остров, мисс Кингман, то мы, островитяне, должны только благодарить судьбу за ее прекрасный дар, – отпустил Слейтон тяжеловатый комплимент даже без улыбки на лице.

– Увы, я не склонна благодарить судьбу, которая так распорядилась мною, – отвечала мисс Кингман.

– Кто знает, кто знает? – загадочно ответил Слейтон. – Здесь не так плохо живется, мисс, как может показаться с первого раза. Вы музицируете? Поете?

― Да…

– Отлично. Великолепно. Здесь вы найдете прекрасный эраровский рояль и богатую нотную библиотеку. Книг тоже хватает. Среди наших островитян есть интересные люди. Вот хотя бы этот Тернип. Правда, он порядочно опустился, но он много видел, много знает и когда-то занимал хорошее положение. Теперь он смешон, но все же интересен. Потом Людерс, немец. Это наш историк и ученый. Он изучает историю кораблестроения, ведь наш Остров – настоящий музей, не правда ли?

– Историю кораблестроения? Это интересно, – сказал Гатлинг.

– Это имеет отношение к вашей специальности? – небрежно спросил Слейтон, посмотрев на него сощуренными глазами.

– Да, я инженер по кораблестроению, – ответил Гатлинг.

Мисс Кингман удивленно посмотрела на него. Она и не знала об этом.

– Ну вот и у вас будет интересный собеседник, мистер…

– Гатлинг.

– Мистер Гатлинг… Людерс собрал интереснейшую библиотеку из корабельных журналов и посмертных записок всех умерших на окружающих нас кораблях. Ну… этот материал я не советую читать… Правда, его хватило бы на десяток романистов, но слишком мрачно, слишком. Саргассово море покажется вам после чтения этой библиотеки одним из кругов дантовского Ада.

– А что, на этих кораблях, вероятно, много и… редкостей всяких находили? – вставил слово и Симпкинс.

Слейтон более внимательно посмотрел на Симпкинса и, отметив в памяти какое-то наблюдение или вывод, ответил:

– Да, есть и… – он нарочно сделал такую же паузу, как и Симпкинс, – редкости. У нас целый музей. Я покажу его вам как-нибудь, если вы интересуетесь редкостями.

Но чего нам, к сожалению, недостает, – обратился Слейтон опять к мисс Кингман, – так это женского общества. Со смертью моей покойной жены, – Слейтон вздохнул, – на Острове осталось только две женщины: Мэгги Флорес и Ида Додэ, или Тернип, как зовут у нас ее мужа. Это старая, почтенная женщина. Я предоставлю вас ее заботам.

– Кушать подано, – объявил лакей-негр, наряженный по случаю прибытия новых поселенцев во фрак и белые перчатки.

– Прошу вас откушать на новоселье, – и губернатор провел гостей в столовую, где был накрыт хорошо сервированный стол.

Во время завтрака Слейтон еще раз удивил Гатлинга своей осведомленностью о том, что делается на свете. Слейтон знал самые последние мировые новости.

Губернатор заметил удивленные взгляды и в первый раз самодовольно засмеялся:

– Мы, если хотите, Робинзоны. Но Робинзоны двадцатого века. Вы заметили провода, прикрепленные к мачтам и столбам? Остров Погибших Кораблей имеет телефонную связь. Мы могли бы устроить и электрическое освещение, но у нас не хватает горючего. Зато мы имеем радиоприемную станцию и даже громкоговоритель. Все это мы достали на радиофицированных судах, прибитых к Острову в последние годы. Желаете послушать? – и Слейтон привел в действие радиоприемный аппарат.

И в каюте старого фрегата, среди Острова Погибших Кораблей, вдруг послышалась модная песенка, исполняемая в Нью-Йорке известной певицей, которую не раз слыхала мисс Кингман.

Никогда еще звуки песен так не потрясали ее.

IV. Новая жизнь

Женская часть населения Острова приняла мисс Кингман с живейшим участием.

Если с Мэгги Флорес у мисс Кингман установились дружеские отношения сверстниц, то старая, строгая на вид, но добрая жена Аристида Тернипа-Додэ – Ида – сразу взяла в отношении мисс Кингман покровительственный тон заботливой матери. Женщин было так мало на Острове! Притом миссис Додэ основательно предполагала, что Вивиана будет нуждаться в ее защите. И она приняла девушку под свою опеку.

Мэгги Флорес в первый же день рассказала Вивиане Кингман свою печальную повесть. Когда судьба забросила ее на Остров, она вышла замуж, с соблюдением существующих на Острове «законов» и обрядностей, за губернатора Фергуса Слейтона. От этого брака у нее родился ребенок, который в настоящее время был единственным представителем нового поколения на Острове. Фергус был груб и даже жесток с нею, но она терпела… Во время германской войны на Остров занесло немецкую подводную лодку и на ней троих оставшихся в живых: матроса, капитана и молодую француженку с потопленного этой же подводной лодкой пассажирского парохода.

Когда француженка появилась на Острове, Фергус захотел сделать ее своей женой. Между Фергусом и немецким капитаном подводной лодки произошла ссора. Немец был убит, и француженка стала женой Слейтона. Мэгги получила развод и скоро оказалась женою Флореса.

Он тоже груб, но он любит Мэгги, силен и не дает ее никому в обиду.

Потом… потом француженка умерла. Слейтон говорил, что она случайно отравилась рыбным ядом. Но на Острове говорили, что она покончила с собой, так как любила убитого Фергусом немецкого капитана. И овдовевший Фергус Слейтон пожелал вновь вернуть Мэгги. Но Флорес сказал, что, только переступив через его труп, Слейтон сумеет получить Мэгги обратно.

Для Слейтона переступить через труп так же легко, как через бревно. Он не остановился бы перед этим. Но на сторону Флореса стало все население Острова. Губернатор понял, что с этим шутить не приходится, и отступил.

– И я осталась женою Флореса, – закончила свой рассказ Мэгги. – И вот в такую-то минуту, дорогая мисс Вивиана, явились вы… Вы понимаете всю затруднительность вашего положения? Если Фергус Слейтон вам нравится, ну, тогда все в порядке. А если нет или сердце ваше занято другим, – и она многозначительно посмотрела на Вивиану, – то будьте осторожны. Будьте очень осторожны со Слейтоном!..

Мисс Кингман покраснела.

– Сердце мое не занято, – ответила она, – но я не собираюсь становиться женою Слейтона.

Разговор перешел на другие темы. Мисс Додэ рассказывала Вивиане о том, как живется им на Острове.

– У нас довольно большие запасы продовольствия, главным образом консервов. Но так как неизвестно, будут ли пополняться эти запасы, то они расходуются лишь в самом крайнем случае, особенно мука. Хлеб, вино, мясные и овощные консервы выдаются только больным. Обыкновенной же пищей служит рыба, пойманная в море. От однообразия в пище нередко бывают заболевания цингой. Таким больным выдают паек из склада.

– Скажите, а не могут потонуть все эти корабли?

– Наш профессор Людерс говорит, что здесь небольшая глубина. Корабли же тонули здесь несколько веков, поднимая дно. И теперь мы находимся на самом настоящем Острове из погибших кораблей. У нас есть здесь любимые места прогулок, свои улицы и площади – на палубах больших кораблей, «горы» и «долины»… С нами живут шесть обезьян, несколько собак и прирученных птиц, которых мы поймали, когда они отдыхали на Острове во время перелета. – Старуха вздохнула. – Что сказать? Человек привыкает ко всему! А все-таки хотелось бы еще повидать землю и схоронить свои старые кости в земле…

Опасения Мэгги оправдались. Мисс Кингман скоро пришлось столкнуться со Слейтоном.

Он пригласил ее к себе на вечерний чай. И когда она пришла, он почти без предисловия сделал ей предложение стать его женой. Она ответила решительным отказом. Слейтон стал просить ее, потом угрожать:

– Поймите же, что это неизбежно. И в ваших же интересах. Со мной вы будете в безопасности, вы будете обеспечены всем необходимым. За вами будет прекрасный уход… Я знаю, ваш отец богат. Но все его богатства – гроши по сравнению с тем, что я имею. Я покажу вам полные сундуки золота, груды бриллиантов и жемчуга; вы целыми пригоршнями будете брать изумруды из моих сокровищ. Все будет ваше.

– Я не ребенок, чтобы играть в камешки. А здесь все эти сокровища только и годны на то, чтобы пересыпать их из руки в руку.

– Соглашайтесь! Соглашайтесь по доброй воле, иначе… – и он крепко сжал ей руку у локтя.

– Не оставила ли я здесь подноса? – открыв дверь, спросила вдруг миссис Додэ и вошла в каюту.

Слейтон недовольно поморщился, отошел от мисс Кингман и молча ждал.

Старуха продолжала шнырять по каюте. Он потерял терпение:

– Скоро вы уберетесь отсюда?

Миссис Додэ подбоченилась, стала в самую боевую позу, смерила взглядом Слейтона с ног до головы и вдруг налетела на него, как наседка, защищающая своего цыпленка:

– Нет, не уберусь! Нет, не уберусь, пока вы не ответите мне на все мои вопросы. Вы губернатор Острова?

– Я губернатор! Дальше!

– Вы издаете законы?

– Я издаю законы!

– Кто же будет повиноваться вашим законам, если вы первый не исполняете их?

– Да в чем дело, сумасшедшая вы женщина?

– Вы сумасшедший, а не я! Вы издали закон о том, что каждая женщина, попадающая на Остров, должна выйти замуж! Так, хорошо. Но женщине предоставляется право свободно выбирать себе мужа… А вы что делаете?

– Вы подслушивали?

– Да, да, подслушивала и очень хорошо сделала! Разве так у нас производятся выборы мужа? Вы хотели обмануть и ее и всех, кто не лишен права рассчитывать на ее выбор. Вы хотели обойти закон, но это вам не удастся. Я раззвоню об этом на весь остров, и все будут против вас. Вы не забыли историю с Мэгги и Флоресом? Так вот вам и последний вопрос: намерены ли вы исполнить закон и назначить выборы Вивианой Кингман мужа по всей форме, как полагается?

Фергус был раздражен, но почувствовал, что ему придется подчиниться.

– Хорошо! Мы выполним эту формальность, если этого вам так хочется! Но вы увидите, что результат будет тот же. Не согласится же мисс выйти замуж за негра или за одного из моих оборванцев.

– Это мы увидим. А теперь, деточка, идем ко мне, – и она увела мисс Кингман с видом победительницы.

V. Выбор жениха

Солнце опускалось за горизонт, освещая красными лучами ярко-зеленую поверхность Саргассова моря и Остров Погибших Кораблей с его лесом мачт. Этот исковерканный бурями, искрошенный временем лес, его изломанные сучья-реи, клочья парусов, редкие, как последние листья, – все это могло бы привести в уныние самого жизнерадостного человека.

Но профессор Людерс чувствовал себя здесь великолепно, как ученый-археолог в любимом музее древностей.

Усевшись на палубе голландской каравеллы, он с воодушевлением рассказывал Гатлингу, показывая широким жестом вокруг:

– Здесь, перед вашими глазами, вся история кораблестроения. Вы не можете себе представить, какие здесь есть исторические драгоценности. Вон там, у колесного парохода прошлого столетия, виднеется корабль доколумбовской эпохи. С этаким рулем плавали в океане! А вот там, за трехпалубным бригом, хранится жемчужина моего музея: скандинавское одномачтовое девятивесельное судно десятого века с западных берегов Гренландии. В незапамятные времена оно было выброшено бурей на обломки ранее погибших кораблей и потому прекрасно сохранилось. Посмотрите на его красивую удлиненную форму, с острой приподнятой кормой и еще более высоким носом, увенчанным резной головой не то птицы, не то дракона. Какими судьбами оно попало сюда? Какие безумно храбрые люди пустились в этом утлом челне в далекое плавание? А там, внизу, в неподвижных холодных глубинах, наверно, лежат развалины финикийских и египетских кораблей, и, кто знает, быть может, здесь же, под нами, покоится флот великой Атлантиды, среди леса водорослей и колонн погибшей цивилизации?

– Масса Гатлинг! Капитан Фергус Слейтон просит вас пожаловать к нему.

Гатлинг увидел полуобнаженного негра, черное тело которого приобрело в лучах заходящего солнца оттенок старой бронзы.

– Что ему нужно?

– Просит пожаловать к нему, – повторил негр.

Гатлинг неохотно поднялся и отправился по зыбким мосткам в «резиденцию» губернатора.

Слейтон принял его, стоя в своей обычной позе.

– Гатлинг, мне нужно с вами поговорить. Вы любите мисс Кингман? – задал он Гатлингу неожиданный вопрос.

– Не считаю нужным отвечать вам! Это касается только меня!

– Вы ошибаетесь! Это касается и меня!

– Вот как? Тогда могу сообщить, что я лично, как говорят, никаких «видов» на мисс Кингман не имею. Мы с ней друзья, и я глубоко уважаю ее. Но эта же дружба накладывает на меня и некоторые обязанности…

– В чем они состоят?

– В том, что я никому не позволю распоряжаться судьбою мисс Кингман против ее доброй воли.

– Не забывайте, Гатлинг, что здесь я имею привилегию позволять что-либо или не позволять. Только я! – И после паузы он добавил: – Вот что, Гатлинг! Я имею возможность доставить вас на берега Азорских островов. Я смогу весьма солидно обеспечить вас на дорогу.

Гатлинг весь покраснел от гнева и сжал кулаки.

– Молчать! – крикнул он. – Вы смеете предлагать мне взятку? Вы смеете думать, что я способен за деньги предать человека? – И вслед за этими словами он набросился на Слейтона.

Слейтон отразил удар и дал свисток. Десяток разноплеменных оборванцев, составлявших личную охрану Слейтона, ринулись на Гатлинга из-за распахнувшихся дверей.

Гатлинг отбрасывал их во все стороны, но борьба была неравная. Через несколько минут он был крепко связан.

– Бросить его в темный карцер! Кстати, посадите под арест и Симпкинса!

И когда Гатлинга увели, Слейтон спросил одного из слуг, все ли готово к церемонии выбора жениха.

– Отлично. Итак, сегодня в девять вечера!

* * *

Большой зал кают-компании был разукрашен на славу. Стены пестрели флагами всех наций, взятыми с погибших кораблей, и кусками цветной материи. Через всю комнату, вдоль и поперек, тянулись гирлянды водорослей. На воздухе эти водоросли быстро бурели и имели довольно жалкий вид, но, что делать, другой зелени нельзя было достать. Зато на столах красовалось несколько букетов крупных белых цветов, напоминавших водяные лилии. Разноцветные фонари, подвешенные к потолку, дополняли убранство. Длинный стол был уставлен холодными блюдами, вином и даже бутылками шампанского.

Население Острова буквально сбилось с ног с самого утра.

К вечеру нельзя было узнать всех этих жалких оборванцев.

У каждого из них в заветном сундучке оказался довольно приличный костюм. Никогда еще не брились они так тщательно, не причесывали с таким старанием отвыкшие от щетки и гребешка волосы, никогда не изводили столько мыла и воды и никогда так долго не заглядывались на себя в осколки зеркал…

Эти осколки отражали самые различные лица: и черное, как сажа, лоснящееся лицо негра, и узкие глаза желтолицего китайца, и изъеденное солью и ветрами лицо старого морского волка, и ярко-красное лицо индейца с затейливыми украшениями в ушах.

Но все они – старые и молодые, белые и черные – думали об одном:

– Право же, я недурен! Чем черт не шутит! И кто знает тайны капризного сердца женщины?

Словом, каждый из них, как бы ни были малы шансы, лелеял надежду занять место жениха.

Посреди кают-компании была воздвигнута трибуна.

Сюда, на это возвышение, ровно в девять вечера в белом платье, как и полагается невесте, была возведена мисс Кингман с сопровождавшими ее Идой Додэ и Мэгги Флорес.

При ее появлении грянул хор. Это пение не отличалось стройностью, оно было для музыкального уха Вивианы даже ужасно, но зато хористов нельзя было упрекнуть в недостатке воодушевления. Качались фонари и колыхались флаги, когда несколько десятков хриплых и сиплых голосов ревели и грохотали: «Слава, слава, слава!»

Бледная, взволнованная и хмурая, поднялась «невеста» на высокий помост.

Слейтон обратился к ней с приличествующей случаю речью. Указал на «незыблемость» закона о том, что каждая вступающая на Остров Погибших Кораблей женщина должна выбрать себе мужа.

– Быть может, мисс, этот закон вам покажется суровым. Но он необходим и, в конце концов, справедлив. До издания этого закона вопрос разрешался правом силы, поножовщиной между претендентами. И население Острова гибло, как от эпидемии…

Да, все это было, может быть, и разумно, но мисс Кингман было от этого не легче. Ее глаза невольно искали поддержки. Но ни Гатлинга, ни даже Симпкинса она не видела среди присутствующих. Слейтон заметил этот взгляд и улыбнулся.

Каждый претендент должен был с поклоном подходить к невесте и ждать ответа. Движением головы невеста отвечала «да» или «нет».

Один за другим потянулись женихи… Вся эта вереница возбуждала у мисс Кингман только ужас, отвращение, презрение, иногда и невольную улыбку, когда, например, перед нею предстал с палочкой в руке, «в наилучшем виде», самый древний поселенец Острова – итальянец Джулио Бокко.

Надо сказать, что Слейтон боялся в душе этого Мафусаила как конкурента. Действительно, у Бокко были шансы. Вивиана, глядя на него, замедлила с ответом, как бы что-то обдумывая, но потом также сделала отрицательный жест головой и тем, не зная того сама, спасла жизнь Бокко, так как в эту короткую минуту колебания Фергус Слейтон уже решил избавиться от Бокко, если счастье выпадет на его долю. Все продефилировали перед мисс Кингман. Последним предстал Слейтон…

Но мисс Кингман, скользнув глазом по его фигуре, решительно тряхнула головой:

– Нет.

– Ого! Вот так штука! Что же теперь делать? – послышались возгласы.

Слейтон был взбешен, но сдерживал себя.

– Мисс Кингман не пожелала выбрать никого из нас, – сказал он с внешним спокойствием. – Но это не может отменить наших законов. Придется изменить только способ выбора. Я предлагаю вот что: мисс Кингман должна стать моей женой. Если же кто-либо желает оспаривать ее у меня, пусть выходит, и мы померяемся силами. Кто победит, тот и получит ее. – И Слейтон, быстро засучив рукава, стал в боевую позу.

Минута прошла в выжидательном молчании.

И вдруг при общем смехе старик Бокко, сбросив костюм, смело ринулся на Слейтона. Толпа окружила их. Видно было, что Бокко был когда-то хорошим боксером. Ему удалось ловко отразить несколько ударов Слейтона. Раз, на третьем выпаде, он сам нанес довольно чувствительный удар Слейтону в челюсть снизу, но тут же покатился на пол от сильного удара в грудь. Он был побежден.

Вслед за ним вышел новый претендент – ирландец О’Гара. Он был дюжий, широкоплечий малый и считался одним из лучших боксеров.

Бой разгорелся с новой силой. Но Слейтон, сильный, спокойный и методичный, скоро осилил и этого противника. Обливаясь кровью, О’Гара лежал на полу, выплевывая выбитые зубы.

Третьего соперника не находилось…

Победа осталась за Слейтоном, и он подошел к мисс Кингман и протянул ей руку. Вивиана пошатнулась и ухватилась за руку старухи Додэ-Тернип.

VI. Поражение Слейтона

Гатлинг сидел в темном карцере, обдумывая свое положение. В это время в дверь кто-то тихо постучал.

– Мистер Гатлинг! Это я, Аристид Тернип-Додэ… Как вы себя чувствуете?

– Благодарю вас, Тернип. Не можете ли вы сказать, день сейчас или ночь?

– Вечер, мистер Гатлинг. И, можно сказать, высокоторжественный вечер. Мисс Кингман выбирает себе мужа… Все мужское население участвует в этой церемонии, за исключением двоих женатых: меня и Флореса. Поэтому нам и поручили дежурство: мне – у вашей камеры заключения, а Флоресу – у Симпкинса.

– Послушайте, мистер Тернип, откройте мне дверь.

– С величайшим удовольствием сделал бы это, но не могу. Боюсь. Вы не знаете Слейтона. Он расплющит меня в лепешку и бросит на съедение крабам.

– Не бойтесь, Тернип. Даю вам слово, что…

– Ни-ни. Ни за что не открою. А вот, гм… – и он понизил голос, – если вы сами выберетесь оттуда, тогда я ни при чем…

– Куда же я выберусь?

Тернип понизил голос до шепота:

– В левом углу каюты, на высоте человеческого роста, есть этакий кошачий лазок, прикрытый фанерною дощечкой. Вы дощечку-то отдерните, ну и… А напротив – Симпкинс, между прочим…

Тернип не успел еще докончить фразы, как Гатлинг уже лихорадочно шарил руками по стенам, нашел дощечку и быстро оторвал ее. В карцер проник луч света, Гатлинг поднялся на руках и пролез через узкое окошко в полутемный коридор, который выводил на палубу. В стене напротив было такое же окно, забитое фанерой. Не там ли помещается Симпкинс? Гатлинг оторвал фанеру и скоро действительно увидал выглядывавшее из окна удивленное лицо сыщика.

– Живей вылезайте оттуда! Черт знает что такое! Приходится еще выручать из тюрьмы своего собственного тюремщика! Экий вы неловкий! Держитесь за мою руку! Ну! Так! Идем.

Гатлинг в сопровождении Симпкинса вошел в зал «выбора невесты» в тот момент, когда Слейтон протягивал руку к мисс Кингман.

В каюте произошло движение, потом наступила выжидательная тишина.

Зловеще-взволнованный вид Гатлинга обещал присутствовавшим, что должны развернуться интересные события.

– На чем остановились выборы? – громко спросил Гатлинг, стоя у порога каюты.

Слейтон вздрогнул. Едва заметная судорога прошла по его лицу, но через мгновение он уже овладел собой. Повернувшись к Гатлингу, он спокойно сказал, указывая на мисс Кингман:

– Вы опоздали. Она по праву будет моей женой.

– Я возражаю. Вы незаконно лишили меня и Симпкинса свободы и устранили от выборов.

– Никаких разговоров…

Но в толпе уже начиналось волнение. В этот момент Гатлинг впервые заметил, что у Слейтона есть своя партия, которая готова поддержать его во всем, но есть и враги. Они-то и кричали о том, что вновь пришедшие должны быть допущены к «конкурсу».

– Хорошо! – вскричал Слейтон. – Продлим наше соревнование! – И, сжав кулаки, он поднял их к лицу Гатлинга: – Желаете помериться силами?

– Даже настаиваю на этом!

Толпа довольно загудела.

Бой предстоял жаркий.

– На палубу! На палубу! – раздались голоса.

Все вышли на палубу. Очертили круг. Враги сняли тужурки и засучили рукава. Старик Бокко взял на себя роль арбитра. Островитяне затаив дыхание следили за каждым движением противников.

По данному сигналу они одновременно сошлись в центре круга. Гатлинг повел горячую атаку. Слейтон методично и как-то вяло отбивал.

Из толпы послышались замечания. В пылу увлечения к боксерам стали обращаться на «ты».

– Береги силы, Гатлинг! Ты видишь, что Слейтон хочет вымотать их у тебя и потом прикончить!

– Горячностью не поможешь!

– Слейтон возьмет! Молодец наш Фергус! Ого, какой удар!..

Чем больше разгоралась борьба, тем ярче проявлялись настроения двух враждебных партий. Они незаметно размежевались: «слейтонисты» стояли уже позади. Увлечение было так велико, что толпа повторяла жесты боксеров, как кордебалет повторяет все па танцмейстера.

Гатлинг действительно горячился первое время – его нервы были слишком напряжены. Но после нескольких ошибок он стал биться более хладнокровно. Зато Фергус Слейтон, получив несколько ударов от противника, разгорячился сам. Теперь их нервный «тонус» уравновешивался, и уже можно было судить о боевых особенностях противника.

Слейтон был сильнее физически, тяжеловеснее; Гатлинг, уступая в силе и весе, был необыкновенно ловок и быстр в движениях. Слейтон нападал реже, но чувствительнее; Гатлинг наносил ряд неожиданных ударов, путавших расчеты противника. Исход борьбы был неясен. Бокко дал знак перерыва. «Слейтонисты» подхватили Фергуса, усадили, сняли рубашку и начали усиленно растирать полотенцами. Гатлинга заботливо окружила другая партия.

После перерыва бой начался вновь, с еще большим ожесточением. Напряжение зрителей дошло до высшей точки. Со стороны могло показаться, что боксируют не два человека, а все население Острова: все они, повторяя движения борцов, делали выпады, отступления, приседания… то наклонялись в сторону, то кидались головой в живот невидимого врага…

Борьба подходила к концу, и на этот раз явно не в пользу Гатлинга.

Слейтон, казалось, был неистощим. Он черпал силу из каких-то скрытых запасов энергии и наносил теперь удары с несокрушимым упорством. У Гатлинга заплыл левый глаз от громадного кровоподтека, изо рта шла кровь. Несколько раз он, казалось, замертво падал на землю, но необычайным напряжением воли поднимался вновь, чтобы получить новый удар. «Слейтонисты» уже торжествовали победу ревом и гулом.

Но вдруг Гатлинг, собравшись с силами, набросился на Слейтона и нанес ему такой удар в челюсть, что Слейтон, закинув голову, рухнул на пол. Однако, поднявшись с трудом, он стал отступать, пятясь, к борту корабля, желая выждать несколько секунд, чтобы отдышаться и вновь перейти в наступление. Но Гатлинг, как маньяк, с безумным, широко раскрытым правым глазом, прижал его к борту и здесь нанес такой ужасный удар в переносицу, что Слейтон, мотнув в воздухе ногами, полетел за борт.

Крики ужаса и восторга, насмешливые возгласы, хохот, аплодисменты – все смешалось в дикой какофонии.

«Слейтонисты» спешно вылавливали из зеленых водорослей свое поверженное божество…

Когда он появился на палубе, новый взрыв криков и смеха встретил его. Весь мокрый, опутанный водорослями, он походил на утопленника, пробывшего добрые сутки в воде. Лицо его опухло и было окровавлено. Несмотря на это, Слейтон старался сохранить достоинство.

Шатающейся походкой он подошел к Гатлингу и протянул ему руку:

– Вы победили! Она ваша!

Ответ Гатлинга удивил всех присутствующих:

– Нет, она не моя. Я совершенно не желаю навязывать себя насильно и делаться ее мужем только потому, что удачно отвесил удар по вашей переносице!

Толпа затихла, выжидая, что будет дальше. Слейтон побагровел:

– Черт возьми! Кончится ли это когда-нибудь? Довольно! Мисс Кингман! Как губернатор Острова, я предлагаю вам сделать выбор немедленно, или я прикажу бросить жребий!

– Жребий! Жребий!.. – закричала толпа.

Мисс Кингман вздрогнула, нетвердо подошла к Гатлингу и подала ему руку.

– Наконец-то, – с кислой улыбкой сказал Слейтон и подошел поздравить ее.

– Мисс Кингман, – шепнул ей на ухо Гатлинг, – вы совершенно свободны, и я не предъявляю на вас никаких прав. Я не смею думать, чтобы вы соединили свою судьбу с судьбой… преступника, – еще тише добавил он.

Часть третья

I. Заговор

– Проклятые доски, как они скрипят! Не оступитесь, мистер Гатлинг! Дайте мне вашу руку. Я знаю дорогу как свои пять пальцев. Ведь два десятка лет брожу я по «улицам» этого острова. Время-то как бежит!.. Двадцать лет!

И Гатлинг услышал, как Тернип тяжело вздохнул.

Стояла глухая ночь. Звезд не было видно. Вторые сутки весь Остров затянут сплошной завесой тумана.

Слышно было, как в воде плескалась рыба, иногда кто-то будто вздыхал. Где-то глубоко в трюме скребла крыса в поисках зерна. Путники медленно, ощупью, пробирались вперед. От времени до времени доносился какой-то стон: «куу-ва», «куу-ва», отдаленно напоминавший крик филина.

– Что это? – тревожно спросил Гатлинг.

Тернип опять тяжело вздохнул:

– Черт его знает что! Никто не знает, кто это плачет и стонет по ночам. Наши говорят, что это души погибших ходят во мраке и стонут. Я не верю этой чепухе. А другие уверяют, что это какое-то морское животное, которое водится в здешних местах.

Гатлинг вспомнил о ночном посещении палубы их парохода каким-то существом, очевидно живущим в морской пучине.

– Все может быть! – ответил Тернип. – Но не исключено, что вам это и померещилось. В этих водах вредный туман кружит голову.

– Но следы на палубе? Мы все их видели!

– Может быть… может быть… Сядем отдохнем, мистер Гатлинг. Одышка проклятая!..

И они уселись на палубе старенького парохода.

– Теперь близко. Один бриг, два фрегата и еще один колесный пароходик, и мы у цели…

– Вы сами бывали на этой подводной лодке?

– Бывал не раз и говорил с немецким матросом, который плавал на ней. Он только в прошлом году умер от цинги. Я не специалист, но матрос уверял, что все механизмы лодки в исправности и ее еще можно привести в порядок.

– Знает ли об этом Слейтон?

– Думаю, что знает. Не с этой ли лодкой он и вас хотел переправить на Азорские острова?

– Но почему же тогда он сам не захотел воспользоваться ею, чтобы выбраться из этих гиблых мест?

– У нас передают друг другу на ушко, что его там, на материке, давно ждет виселица. И выходит, что Остров Погибших Кораблей – самое подходящее для него место: уж тут никто не найдет. Да я на крыльях готов бы улететь отсюда! Слейтон – деспот и грубиян. Он форменно поработил нас. Каково это на старости лет получать зуботычины и питаться одной рыбой! А я так люблю покушать… ох как люблю!.. Хоть бы один раз еще пообедать по-человечески!..

И они замолчали, каждый думая о своем.

После того как Гатлинг победил Слейтона, «публично опозорил его», как говорили на Острове, и вырвал у него из рук мисс Кингман, Гатлинг был «обреченным» и знал это. Слейтон ждал только случая; он хотел так уничтожить соперника, чтобы самому остаться в стороне и не вооружить еще больше против себя мисс Кингман. Гатлинга могло спасти одно бегство. Но как бежать отсюда? Ни плот, ни лодка не могли двигаться в этой зеленой каше водорослей. Тернип дал ему мысль о бегстве на германской подводной лодке.

В строжайшей тайне подготовлялся побег.

В заговоре участвовали, кроме Гатлинга и Тернипа, мисс Кингман, Симпкинс, жена Тернипа и три матроса, имевшие некоторое понятие о работе с машинами. Нужно было только привести лодку в порядок.

– Ну что? Идем!

– Ох, идем! – покорно ответил Тернип, и они двинулись в путь.

Лодка действительно оказалась в относительном порядке. Кое-что заржавело, кое-что требовало починки. Но все главные части механизма были целы. Имелся даже радиотелеграфный аппарат.

Началась работа по ремонту. Она шла медленно. С величайшими предосторожностями приходилось пробираться ночью обходными путями мимо «резиденции», где стояла стража, и работать до зари, чтобы за час до рассвета быть уже на месте.

Мало-помалу лодка была приведена в порядок и наполнена провизией: консервами, хлебом и вином. Но за два дня до предполагавшегося отплытия случилась одна неприятная неожиданность. Увлекшись работой, Гатлинг несколько запоздал. Когда он возвращался обратно с двумя матросами, им встретились островитяне из партии Слейтона, которые вышли на заре ловить рыбу. Они подозрительно осмотрели Гатлинга и прошли мимо… Не приходилось сомневаться, что Слейтон сегодня же узнает об этой подозрительной ночной прогулке Гатлинга в обществе двух матросов и примет меры…

Надо было действовать немедленно.

И Гатлинг распорядился сейчас же оповестить участников побега, чтобы они вооружились (это было предусмотрено) и шли к подводной лодке. Остров проснется не ранее как через час. Этого было достаточно. Через двадцать минут беглецы были в сборе.

С невольным волнением они тронулись в путь к подводной лодке.

Она заблаговременно была отведена на относительно свободное от зарослей место, где можно было погрузить ее в воду. Небольшой плот стоял у старого парохода.

II. Бегство

Беглецы уже достигли двух третей пути, когда заметили погоню. Она приближалась от «горы» – самого высокого фрегата, спускаясь по покатому мостику. Надо было спешить.

Тернип и его почтенная половина изнемогали от усталости, догоняя молодых спутников. С палубы на палубу – вверх, вниз, вверх, вниз – по шатким мосткам бежали Гатлинг, мисс Кингман, супруги Додэ-Тернипы, Симпкинс и три матроса.

Пропустив мимо себя всех, Гатлинг задержался у узкого мостика, соединившего обломки каравеллы со стареньким пароходом, сломал доски и бросил их в воду. Таким образом удалось задержать погоню, которой пришлось от этого места разбиться по обходным путям.

Слышно было, как Слейтон, бывший во главе погони, громко ругался у разрушенного мостика.

Беглецы выиграли время, чтобы отплыть на плоту от берега по направлению к подводной лодке. Но плыть приходилось с большой медлительностью. Хотя здесь было относительно свободное от водорослей место, все же саргассы цеплялись за плот, и ежеминутно приходилось останавливаться и руками расчищать путь.

Плот едва пересек половину пути, а погоня уже подходила к тому месту, откуда отплыли беглецы.

– Сдавайтесь! Вернитесь, или я никого не оставлю в живых! – кричал с «берега» Слейтон, потрясая винтовкой над головой.

Вместо ответа один из матросов с плота потряс кулаком.

– А, собака! – закричал Слейтон и выстрелил. Пуля ударилась в плот.

Завязалась перестрелка.

Островитяне занимали более выгодное положение. Они находились под прикрытием мачт и обломков, тогда как плот был весь на виду.

Среди преследователей находилось все население Острова.

– Господи! – проговорила старуха Тернип. – Посмотрите, мисс, даже Мэгги Флорес притащилась со своим беби; она вон там, выглядывает из-за палубы, видите?..

Слейтон что-то приказал. Часть островитян спустилась к воде и стала наскоро сбивать плот. Отъезжавшие атаковали их выстрелами. Вот упал в воду один… вот и другой, мотнув головой, со стоном выбирается на палубу рыбачьего баркаса…

Беглецы пока отделывались счастливо. Островитяне, отвыкшие стрелять, не попадали в цель. Пули ложились вокруг плота, поднимая брызги. Скоро, однако, один из матросов на плоту был ранен в ногу. Пуля пронизала вуаль, развевавшуюся на голове мисс Кингман. Гатлинг предложил женщинам лечь.

С Острова уже отплывал плот с пятью вооруженными островитянами.

Беглецы гребли, выбиваясь из последних сил.

Вот наконец и лодка, возвышающаяся своей надводной частью, с небольшим мостиком наверху.

Гатлинг вскочил на лодку, открыл люк и спустил женщин.

В это самое время он был ранен в плечо. Побледнев от кровотечения, он продолжал отдавать приказания.

– Проклятый Слейтон! – воскликнул матрос-ирландец, увидав рану Гатлинга. – Я же угощу тебя! В цель!

И, тщательно прицелившись, он выстрелил.

Фергус Слейтон выронил ружье из рук и упал. Грудь его окрасилась кровью.

Видно было, как по его зову к нему подошла Мэгги и, склоняясь, протянула ребенка. Слейтон слабеющей рукой коснулся головы ребенка и что-то говорил Мэгги и Флоресу…

Но следить за этой сценой беглецам не было времени: погоня на плоту уже причаливала к подводной лодке. И в то время, как люк подводной лодки захлопнулся за последним из беглецов – Гатлингом, островитяне уже карабкались к мостику…

Лодка дрогнула и стала быстро погружаться в воду…

Растерявшиеся преследователи, теряя уходившую из-под ног опору, забарахтались в воде и, путаясь в водорослях, стали взбираться на плот.

Этот самый момент погружения был встречен криками «ура» экипажем подводной лодки.

Последние опасения исчезли: механизм действовал безукоризненно. Яркий электрический свет заливал каюту. Мотор работал без перебоев. Легкие дышали свободно.

Но предаваться радости было не время. Раненые требовали забот. Мисс Кингман и старуха Тернип взяли на себя роль сестер милосердия. Раненому матросу перевязали ногу, Гатлингу – плечо.

С большими усилиями удалось уложить Гатлинга на койку. Его лихорадило, плечо опухло и болело, но он желал лично управлять лодкой.

Ночью ему сделалось хуже. Старуха Тернип, утомленная бегством и волнениями дня, ушла спать, и у больного осталась дежурить мисс Кингман.

Гатлинг не спал. Вивиана смочила ему виски водой.

Он слабо улыбнулся и сказал:

– Благодарю вас… я чувствую себя лучше… не утомляйтесь, отдохните.

– Я не устала!

– Как все это странно! – начал он после паузы. – Вам выпало на долю ухаживать за преступником…

Мисс Кингман нахмурилась:

– Не говорите об этом!

– А я почему-то хочу говорить сегодня именно об этом. Скажите, мисс Кингман, откровенно: вы верите в мое преступление?

Мисс Кингман смутилась.

– Я не знаю, совершили ли вы преступление, но я знаю, что вы лучше многих так называемых «честных людей», – ответила мисс Кингман.

– Вы верите мне… Я хочу вам рассказать все.

– Право, лучше, если бы вы уснули.

– Нет, нет… Слушайте… Я служил инженером у Джексона… Судостроительный завод… не слыхали? Я любил Деллу Джексон, дочь старика Джексона. После войны дела Джексона пошатнулись. Ему грозил крах. И, как это часто бывает в кругу капиталистов, Джексон составил план поправить свои дела путем брака своей дочери с сыном крупного банкира Лорроби. Делла любила меня. Но она была очень привязана к старику отцу и решила, что должна принести себя в жертву, несмотря на то что неуравновешенный, дегенеративный Лорроби был ей глубоко антипатичен. Я не счел себя вправе разубеждать ее, но написал ей письмо, в котором просил повидаться с ней в последний раз в окрестностях города. Я решил уехать в Европу, и у меня уже был пароходный билет в кармане. Оставив свою машину с шофером у дороги, я углубился в рощу, но в условленном месте не нашел мисс Джексон. Я был очень огорчен, однако у меня не было времени на дальнейшие поиски или ожидания. Побродив еще немного по этому безлюдному месту, я сел на машину, прибыв в гавань перед самым отплытием парохода, и покинул берега Америки.

Однажды, читая газету уже в Генуе, я был поражен сообщением из Нью-Норка: Делла Джексон была убита. Тело ее найдено недалеко от назначенного нами места свидания. Среди ее бумаг следственные власти нашли мое письмо с приглашением на свидание, именно туда, где она была найдена, и в тот день, когда ее убили…

Показания опрошенного шофера, который возил меня, завершили картину. Все улики падали на меня. Обоснованными казались и мотивы убийства: все знали, что я имел виды на мисс Джексон и что Лорроби оттеснил меня. Соперничество. Ревность. Месть… В той же газете имелось крупное объявление о выдаче вознаграждения в десять тысяч долларов тому, кто обнаружит пребывание и передаст в руки полиции убийцу мисс Джексон – Реджинальда Гатлинга… Моя голова была оценена. Мне приходилось скрываться. Симпкинс выследил меня и должен был получить приз за мою поимку, если бы не наше кораблекрушение… Вот и все, – устало закончил Гатлинг.

Мисс Кингман выслушала рассказ с напряженным вниманием.

– Но кто же убил мисс Джексон?

Гатлинг пожал плечами:

– Это для меня остается тайной… Может быть, случайный грабитель… Но важно то, что мне не оправдаться… Все улики против меня… И желанный для всех нас берег – спасение для вас, но гибель для меня. Как только я сойду на землю, я опять стану преступником, и… наши дороги разойдутся, – тихо закончил он, глядя на нее.

Мисс Кингман со скорбным лицом наклонилась к его голове и поцеловала в лоб:

– Я верю вам! И для меня вы никогда не будете преступником.

– Благодарю, – и он закрыл глаза.

III. Вез воздуха

Наутро Гатлинг чувствовал себя лучше. Лихорадка уменьшилась. Он прошел в радиоаппаратную и послал радиотелеграмму с сигналом «SOS» (сигнал бедствия – «Спасите наши души!») и указанием долготы и широты, на которых находилась лодка.

Весь экипаж подводного судна был в тревоге. Электричество горело тускло. Становилось тяжело дышать. Кислород был на исходе. Надо было во что бы то ни стало подняться на поверхность океана, но густые водоросли цепко держали свою добычу…

Старики Тернип, хватая воздух широко открытыми ртами, лежали на полу. Молодые чувствовали себя немного лучше.

Лампы были готовы погаснуть каждую минуту от недостатка тока…

– Остается единственное средство, – сказал Гатлинг, – выбраться наружу через люк для торпед и попытаться ножом расчистить путь среди водорослей. – И он взял нож. – Попытаюсь сделать это…

– Вы с ума сошли, Гатлинг. С вашей рукой…

– Это невозможно! – послышались и другие голоса. И все переглянулись, как бы ища, кто бы взялся за это рискованное предприятие.

– Вот что, Гатлинг, – неожиданно выступил Симпкинс, – вы спасли мне жизнь, и я у вас в долгу. Я берусь за это дело. Не прекословьте. Здесь нет никакой жертвы. Ведь, в конце концов, если уж умирать, так не все ли равно где. Дамы могут отвернуться! – Быстро раздевшись и вооружившись ножом, он сказал: – Я готов! Если через двадцать минут субмарина не поднимется на поверхность – значит, я погиб!

Быстро отвернули внутреннюю крышку люка, Симпкинс пролез в узкую трубу, крышку завернули, и одновременно автоматически открылась внешняя крышка…

Симпкинс исчез. Потянулись томительные минуты ожидания.

А Симпкинс в это время, как невиданная торпеда, вылез из бока подводной лодки и, цепляясь за водоросли, стал быстро работать ножом. Почувствовав, что ему не хватает воздуха, он всплыл на поверхность, отдышался и вновь нырнул в зеленоватую морскую глубину. Работа подвигалась медленно.

Все короче были периоды пребывания под водой, все дольше приходилось отдыхать на поверхности…

В полумраке субмарины задыхались люди и с искаженными покрасневшими лицами напряженно смотрели за минутной стрелкой часов…

Десять… Пятнадцать… Семнадцать… Девятнадцать… Двадцать… Двадцать пять… Двадцать шесть… Кончено…

Половина экипажа была в полуобморочном состоянии… В лампах светился только красный огонек, как потухающий уголь. Слышались стоны. Люди хватали себя за грудь; одни катались по полу, забивались в углы под мебель, другие лезли вверх, громоздясь на столы и стулья, и искали жадными, раскрытыми, как у рыбы на берегу, ртами хоть глоток свежего воздуха. Глаза выкатывались из орбит. Холодный пот покрывал лоб. Но воздух везде был отравлен.

И в эти последние минуты отчаяния людям стало казаться, будто лодка легко поднялась носовой частью, качнулась опять вниз и медленно начала подниматься. Да, это не галлюцинация. Стрелка прибора, указывавшего глубину погружения, говорила о том же. Еще и еще…

– Мы на поверхности!

Дрожащими руками Гатлинг и два матроса спешили отвинтить крышку.

Внезапно яркий свет ослепил всех. Струя живительного морского воздуха влилась в лодку.

Воздух. Свет. Жизнь.

И в радостной суете люди карабкались вверх, вытаскивали стариков Тернип, раненого матроса.

Гатлинг бросился к телу Симпкинса, лежавшему на краю судового корпуса… Симпкинс впал в обморок от переутомления, но скоро пришел в себя.

И вдруг новый взрыв радости: на горизонте, дымя черными трубами, показался огромный американский пароход. Он шел сюда. Он заметил лодку. Он подал сигнал.

Бурная радость перешла в молчаливое волнение… Чем ближе подходила серая громада парохода, тем больше порывались какие-то звенья, которые соединяли всех этих людей в одно целое. Это целое распалось на отдельных людей, со своими личными заботами, своей судьбой, своими дорогами.

Чем ближе пароход, тем дальше становились они друг от друга.

Дочь миллиардера, грязные матросы, опустившийся Тернип – что общего между ними? Симпкинс и Гатлинг – опять враги.

Гатлинг был спокоен, но грустен.

А Симпкинс уже переоделся и весело насвистывал песенку.

Еще несколько минут ожидания – и они на пароходе.

IV. Спасение

Навстречу к ним шел капитан; пассажиры окружили их плотным кольцом… Симпкинс с профессиональным видом, как тень, следовал за Гатлингом…

Что же ему оставалось делать? В порыве великодушия и умиления собственным геройством он обещал Гатлингу перед тем, как взойти на пароход, сохранить тайну его личности и предложил бежать, как только пароход прибудет в ближайшую гавань. Но Гатлинг, этот непонятный человек, сухо и с горечью ответил ему: «Делайте свое дело», как будто Гатлингу все безразлично… В конце концов, десять тысяч долларов не валяются, и Симпкинс уже успел шепнуть что-то на ухо капитану.

Матросы-островитяне, одичавшие и отвыкшие от людей, жались в сторонке. Мистер Тернип всем своим видом старался показать, что он не то, что эти грязные люди, хотя и не чище их. Он умудрился сохранить свою дырявую шляпу-котелок и теперь надвинул ее на лоб с видом денди…

Пока шли расспросы, зоркий глаз сыщика успел заметить какой-то портрет в газете, которую держал один из пассажиров парохода.

Симпкинс попросил газету, бегло прочитал сообщение и, вдруг вскрикнув, подошел к стоявшим рядом Гатлингу и мисс Кингман, неожиданно вынул из кармана ручные кандалы и с профессиональной ловкостью надел один «браслет» на руку Гатлинга, а другой – на руку мисс Кингман, сковав таким образом их руки.

Все были поражены. А Симпкинс раскрыл газету и громко прочитал:

Тайна убийства Деллы Джексон

На днях совершенно неожиданно открылась тайна убийства мисс Деллы Джексон, в котором обвинялся Реджинальд Гатлинг. В банке Лорроби была обнаружена крупная кража из несгораемой кассы. Так как один из ключей этой кассы находился у сына банкира Лорроби, который вел в последнее время крайне распутный образ жизни, то подозрение пало на него, и у него был произведен тщательный обыск. Пропавших денег у него не нашли, и участие его в краже осталось неустановленным. Однако при обыске в руки следственных властей попали документы, уличающие Лорроби в убийстве своей невесты, мисс Деллы Джексон. В шкатулке для писем было найдено письмо мисс Деллы Джексон к Лорроби. В этом письме она категорически отказывается выйти за него замуж после того, как узнала, при помощи «частного бюро поручений», о некоторых подробностях его личной жизни. Лорроби имел неосторожность вести дневник, в котором подробно излагает историю преступления. Упомянутое письмо было получено им в день убийства. Зная о сопернике – Гатлинге, Лорроби давно шпионил за ним, пользуясь услугами подкупленной им горничной Джексон, которая и сообщила ему о готовящемся свидании. Полагая, что действительной причиной отказа мисс Джексон явилась ее любовь к Гатлингу, Лорроби в порыве ревности решил отомстить мисс Джексон. Он явился на место свидания раньше Гатлинга, убил мисс Джексон наповал и скрылся, никем не замеченный.

В преступлении Лорроби сознался. Таким образом, благодаря стечению обстоятельств едва не погиб жертвой судебной ошибки Реджинальд Гатлинг, невиновность которого выяснилась вполне. К сожалению, Гатлинг, по-видимому, погиб при крушении парохода «Вениамин Франклин».

– Вот он, Гатлинг! – крикнул Симпкинс, заканчивая чтение газеты. – А так как не напрасно же я ловил его и столько с ним провозился, то я и решил приговорить его к пожизненному лишению свободы… с мисс Кингман, если она ничего не имеет против.

Она явно ничего не имела против.

Публика приветствовала этот «суровый» приговор громкими аплодисментами.

Часть четвертая

I. Научная экспедиция

Старик Кингман – отец Вивианы – очень обрадовался возвращению дочери. Он уже не надеялся видеть ее, так как Вивиана Кингман значилась в списке погибших пассажиров парохода «Вениамин Франклин». К браку дочери Кингман отнесся благожелательно. Он только коротко спросил Гатлинга, знакомясь с ним:

– Профессия?

– Инженер, – ответил Гатлинг.

– Хорошо. Дело… – И, подумав, Кингман добавил: – В Европе, кажется, существует убеждение, что мы, американские богачи, мечтаем выдать своих дочерей за прогоревших европейских графов. Это неверно. Глупцы существуют везде, и американские глупцы желают породниться с европейскими, но я предпочитаю для своей дочери мужа, который сам пробил себе дорогу. Притом я у вас в неоплаченном долгу: вы спасли мою дочь! – И Кингман крепко пожал руку Гатлинга.

Однажды, когда молодые супруги сидели над географической картой, обсуждая план задуманного ими путешествия, зазвонил телефон, и Реджинальд, взяв трубку, услышал знакомый голос Симпкинса, который просил свидания «по важному делу». Прежде чем дать согласие, Гатлинг громко сказал в трубку телефона:

– Это вы, Симпкинс? Здравствуйте! Вы хотите нас видеть? – и посмотрел вопросительно на жену.

– Что ж, пусть приедет, – негромко ответила Вивиана.

– Мы ждем вас, – окончил Реджинальд телефонный разговор.

У Симпкинса все делалось скоро – «на сто двадцать процентов скорее, чем у стопроцентных американцев», как говорил он.

Скоро Гатлинг услышал шум подъехавшего автомобиля. Явился Симпкинс и еще у дверей заговорил:

– Новость! Крупная новость!

– Что такое, Симпкинс? – спросил Гатлинг. – Неужели еще один из ваших преступников оказался честным человеком?

– Я открыл загадку преступления капитана Фергуса Слейтона!

– В чем эта загадка?

– Пока это, гм, следственный материал, не подлежащий оглашению…

– Тогда вы не сказали ничего нового, Симпкинс! Еще на Острове мы знали, что у Слейтона темное прошлое.

– Но какое! Я пришел предложить вам один проект – быть может, просить вашей помощи.

– Мы вас слушаем.

– Мне надо раскрыть загадку Слейтона до конца. Как отнесетесь вы к проекту еще раз посетить Остров Погибших Кораблей?

– Вы неисправимы, Симпкинс! – сказал Гатлинг. – Для вас мир представляет интерес, поскольку в нем есть преступники.

– Что ж, смотрите на это как на спорт. Но почему вы рассмеялись?

– Мы рассмеялись потому, – ответила Вивиана, – что ваш проект мы как раз обсуждали до вашего прихода.

– Ехать на Остров и раскрыть загадку Слейтона? – спросил Симпкинс, удивленный и обрадованный.

– Не совсем так. Нас больше интересуют секреты другого преступника…

– Другого? Неужели я не знаю о нем? – заинтересовался Симпкинс. – Кто же этот преступник?

– Саргассово море, – улыбаясь, ответила Вивиана. – Разве мало погубило оно кораблей? Открыть тайны этого преступного моря, предостеречь других – вот наша цель.

– Словом, мы едем в научную экспедицию для изучения Саргассова моря, – докончил Гатлинг.

– Вот оно что! Но я надеюсь, что вы не откажете взять меня с собой для того, чтобы я мог попутно сделать свое дело…

– Разумеется, Симпкинс! Но какой смысл вам ехать? Ведь Слейтон убит…

Симпкинс многозначительно шевельнул бровями.

– Слейтон мне уже не нужен. Но тут замешаны интересы других. На Острове мне удалось добыть кое-какие документы.

– Вот как?

– Симпкинс не теряет времени даром, – самодовольно заметил сыщик. – Но, к сожалению, я захватил не все документы. Их надо добыть, и тогда все станет ясным.

– Интересы других? Это другое дело. Едем, Симпкинс!

– Когда вы отплываете?

– Я думаю, через месяц…

– Кто еще с вами?

– Океанограф – профессор Томсон, два его ассистента, команда, и больше никого.

– Итак, едем. Мой адрес вы знаете. – И, раскланявшись, Симпкинс поспешно вышел, а Гатлинги опять углубились в изучение карты.

– Вот гляди, – указывал Реджинальд на карту, – эта прямая линия, проведенная, как по линейке, – путь от Нью-Йорка до Генуи. Мы пойдем по этому пути до триста двадцатого градуса восточной долготы и свернем на юг, – и Гатлинг сделал пометку карандашом.

Новый посетитель оторвал их от работы. Вошел профессор Томсон – известный исследователь жизни моря. После суетливого Симпкинса Томсон поражал своим спокойствием и даже медлительностью. Этот добродушный, склонный к полноте человек никогда не торопился; но надо было удивляться, как много он успевал сделать.

Гатлинги радушно встретили Томсона.

– Изучаете наш путь? – спросил он и, мимоходом бросив взгляд на карту, сказал: – Я думаю, нам лучше сразу взять курс южнее, на Бермудские острова, и от них идти на северо-восток. Но об этом мы еще поговорим. Сегодня я получил три ящика оборудования для химической и фотографической лабораторий. Аквариум готов и уже установлен. Завтра будет получена заказанная по моему списку библиотека. Через неделю наша биологическая лаборатория будет оборудована вполне. Ну а как у вас по инженерной части?

– Недели на три, – ответил Гатлинг. – Через месяц мы можем бросить вызов Саргассам.

Томсон кивнул головой. Он понял, что значит слово «вызов». Гатлинги купили для экспедиции небольшой, устаревший для военных целей корабль «Вызывающий», и он под руководством Гатлинга был приспособлен для мирных целей. Его пушки уступили место аппаратам для вытягивания драг. Кроме биологической лаборатории, был устроен целый ряд кладовых для хранения научной добычи. Гатлинг немало поработал, чтобы приспособить корабль для плавания среди водорослей Саргассова моря. На носовой части в киль корабля был вделан острый резец, который должен был разрезать водоросли. Чтобы водоросли не мешали работе винта, он был защищен особым цилиндром из металлической сетки.

Радиоустановка, два легких орудия и пулеметы на случай столкновения с островитянами дополняли оборудование.

Все участники экспедиции работали с таким увлечением и усердием, что корабль был готов к отходу даже раньше назначенного срока.

Наконец настал час отхода. Участники уже были на корабле. Ждали только Симпкинса. Большая толпа знакомых и просто любопытных стояла на набережной.

– Куда он запропастился? – недоумевал Гатлинг, посматривая на часы. – Сорок минут третьего.

– Подождем немного, – сказал профессор Томсон.

Три… Половина четвертого… Симпкинса все нет. Капитан торопил с отходом. «Надо до сумерек выбраться из прибрежной полосы с большим движением, – говорил он, – тем более что надвигается туман».

В четыре решили отчалить. Сирена душераздирающе закричала, как раненая фантастическая исполинская кошка… и корабль отчалил. С берега махали шляпами и платками.

Вдруг несколько человек, стоявших у самого края пристани, шарахнулись в сторону, и на их месте появился Симпкинс, взмокший, растрепанный, со сбившейся на затылок шляпой. Он неистово кричал, взмахивая руками.

Капитан «Вызывающего» выругался и приказал дать задний ход. А Симпкинс уже свалился в катер и плыл к кораблю, не переставая махать руками.

– Тысяча извинений! – кричал он, поднимаясь по трапу. – Ужасно спешил… Непредвиденная задержка… – И он появился на палубе.

– Что с вами? – полуиспуганно, полунасмешливо спросила Вивиана, оглядывая Симпкинса.

Его нос распух, на скулах виднелись синяки.

– Ничего… маленький бокс со старым знакомым, Косым Джимом… Этакая неожиданная встреча! Убежал, негодяй; его счастье! Если бы я не спешил… – И, успокаивая сам себя, он добавил: – Ничего, не уйдет. Это мелкая дичь… Сделаю примочку, и все пройдет.

Туман затянул берега. Корабль шел медленно. Время от времени кричала сирена.

– Сыро, идем вниз, – сказала Вивиана и спустилась с мужем в биологическую лабораторию. Там уже работали профессор Томсон и два ассистента – Тамм и Мюллер.

Лаборатория представляла собою довольно вместительную комнату с большим квадратным окном в стене и двумя шестиугольными иллюминаторами в потолке. Левую сторону занимала фотографическая лаборатория, правую – химическая. Над широкими столами с ящиками, как в аптеках, полки с книгами. На свободных местах стен укреплены различные остроги, гарпуны, полки и полочки с пузырьками и препаратами. Каждая пядь площади использована. Даже на потолке прикреплены овальные коробки, какие употребляют натуралисты, и пружинные весы. Посреди лаборатории стоял огромный стол. Здесь были расположены микроскопы, принадлежности для препарирования, набивки чучел и приготовления гербариев: скальпели, ножницы, пинцеты, прессы. Несколько табуреток с вращающимися сиденьями были укреплены так, что могли передвигаться вдоль стола. Томсон не спеша ходил по лаборатории, не спеша переставлял банки, мурлыча себе под нос, и работа спорилась в его руках.

Вечер прошел довольно тоскливо. А ночью сирена не давала спать. К утру сирена затихла, и Вивиана уснула крепким, здоровым сном.

Утро настало солнечное, ясное. Пили кофе на палубе, под тентом. Океан вздыхал темно-синими волнами ровно и ритмично, свежий морской воздух вливал бодрость; и, забыв свои ночные страхи и сомнения, Вивиана сказала:

– Как хорошо, Реджинальд, что мы отправились в это путешествие!

– Еще бы, – отозвался за него Симпкинс, уже снявший повязки, – мы сможем раскрыть загадку Слейтона.

– И загадки Саргассова моря, – задумчиво сказал профессор Томсон. – Тамм, приготовьте драгу. Надо поисследовать дно.

Пока Тамм снаряжал к спуску драгу, Томсон продолжал:

– Море – это многоэтажное здание. В каждом «этаже» живут свои обитатели, которые не поднимаются в верхние и не спускаются в нижние «этажи».

– Ну, это, положим, не только в море, – сказал Симпкинс. – И на земле житель подвала «не вхож» в бельэтаж…

– Маленькая разница, – вмешался в разговор Мюллер, люди из подвала могли бы жить и в «бельэтаже», как вы говорите, а морские жители… для них это было бы гибелью. Если глубоководная рыба неосторожно поднимется выше установленного предела, она там разорвется, как взрывается паровой котел, когда его стенки не выдерживают внутреннего давления.

– Гм… так что морские обитатели «бельэтажа» могут спать спокойно, не боясь нападения снизу?

– В каждом «этаже» есть свои хищники.

Тамм опустил драгу – прямоугольную железную раму с мешком из сети. К мешку, для тяжести, были прикреплены камни.

– На какую глубину опустить? – спросил Тамм, разматывая вместе с Мюллером трос.

– Метров на шестьсот, – ответил Томсон.

Все молча наблюдали за работой.

– Убавить ход! – сказал Томсон.

Капитан отдал распоряжение.

– Ну, что-то нам послала судьба?

Два матроса пришли на помощь Мюллеру и Тамму.

Едва драга появилась на поверхности, как Тамм и Мюллер одновременно вскрикнули:

– Линофрина!

Все с любопытством бросились рассматривать морское чудовище. Вся рыба как будто состояла из огромного рта с большими зубами, не менее огромного мешка-желудка и хвоста. На подбородке этого чудовища был ветвистый придаток (для приманки рыб, как пояснил Томсон), а на верхней челюсти – нечто вроде хобота с утолщением посередине.

– Это светящийся орган, так сказать, собственное электрическое освещение.

– А зачем ему освещение? – спросил Симпкинс.

– Оно живет в глубине, куда не проникает луч солнца.

– Жить в вечном мраке – тоже удовольствие! Угораздило же их выбрать такую неудачную квартиру!

– Вас еще больше удивит, если я скажу, что они испытывают на каждый квадратный сантиметр своей поверхности тяжесть в несколько сот килограммов. Но они даже не замечают этого и, поверьте, чувствуют себя прекрасно.

– Смотрите, смотрите, саргассы! – воскликнула вдруг Вивиана, подбегая к перилам.

На синей поверхности океана действительно виднелись отдельные округленные кистеобразные кустики, окрашенные в оранжевый и золотисто-оливковый цвета.

Все обрадовались саргассам, как будто встретили старого знакомого.

Между вторым и шестым августа корабль шел уже вблизи Бермудских островов. Третьего августа плыли еще только отдельные кусты водорослей. Они были овальной формы, но под легким дуновением южного ветра вытягивались в длинные полосы. Гатлинг горел от нетерпения скорее попробовать на сплошных саргассах свои технические приспособления. Наконец седьмого августа появились сплошные луга саргассов. Теперь уже, наоборот, синяя гладь океана выглядывала островками среди оливкового ковра.

– Вот оно, «свернувшееся море», как называли его древние греки, – сказал Томсон.

Гатлинг с волнением следил, как справится «Вызывающий» с этой паутиной водорослей. Но его волнение было напрасно: корабль почти не замедлял хода. Он резал саргассы, и они расступались, обнажая по обеим сторонам корабля длинные расходящиеся синие ленты воды.

– Пожалуй, ваши предосторожности были излишни, – сказал профессор. – В конце концов, для современных судов саргассы совсем уже не представляют такой опасности. Да и вообще их «непроходимость» преувеличена.

Поймав несколько водорослей, Томсон стал рассматривать их. Вивиана тоже наблюдала.

– Вот видите, – пояснил он ей, – белые стебли? Это уже отмершие. Саргассы, сорванные ветром и захваченные течением в Карибском море, несутся на север. Пять с половиной месяцев требуется, чтобы они прошли путь от Флориды до Азорских островов. И за это время они не только сохраняют жизнь, но и способность плодоношения. Некоторые саргассы совершают целое круговое путешествие, возвращаясь к себе на родину, к Карибскому морю, и затем совершают вторичное путешествие. Другие попадают внутрь кругового кольца и отмирают.

– Ах! Что это? Живое! – вскрикнула от неожиданности Вивиана.

Томсон рассмеялся.

– Это австралийский конек-тряпичник, а это актеннарии – самые любопытные обитатели Саргассова моря. Видите, как они приспособились? Их не отличить от водоросли!

Действительно, окрашенные в коричневый цвет, испещренные белыми пятнами, с изорванными формами тела, актеннарии чрезвычайно походили на водоросли Саргассова моря.

II. Новый губернатор

На Острове Погибших Кораблей с момента отплытия подводной лодки события шли своим чередом.

Когда капитан Слейтон упал, сраженный пулей, Флорес молча постоял над лежащим окровавленным губернатором, потом вдруг дернул за руку склонившуюся над ним Мэгги и коротко, но повелительно сказал ей:

– Уйди!

Плачущая Мэгги, прижав ребенка, ушла.

Флорес наклонился к капитану со злой искоркой в прищуренных глазах.

Капитан Слейтон был его соперником в любви и в честолюбивых замыслах. У них были старые счеты. Насытившись видом поверженного, умирающего врага, Флорес вдруг приподнял Слейтона и столкнул его в воду.

– Так лучше будет, – сказал он и, обратившись к островитянам, крикнул: – Эй, вы! Капитан Фергус Слейтон убит, и его тело погребено мною! Остров Погибших Кораблей должен избрать нового губернатора. Я предлагаю себя. Кто возражает?

Островитяне угрюмо молчали.

– Принято. Подберите раненых и ружья. Идем!

И он зашагал по направлению к своей новой резиденции, радуясь, что все разрешилось так скоро. Однако его удовольствие было неполным. Какая-то неприятная, беспокоящая, еще неясная мысль мешала ему, как тихая зубная боль, которая вот-вот перейдет в острую. Флорес шагал по знакомым «улицам», мосткам, переброшенным через корабли, пересекал полусгнившие палубы, поднимался на «горы» высоко сидящих в воде больших кораблей, спускался в «долины» плоскодонных судов, а какая-то беспокойная неясная мысль все сверлила его мозг…

Замешкавшись у одного перехода, он услышал голоса следовавших за ним ирландца О’Гара и старика Бокко.

– Как собаку, в воду… – говорил Бокко.

– Не терпится ему! – ответил О’Гара.

Голоса замолкли.

«Так вот оно что, – подумал Флорес, влезая на борт старого фрегата. – Недовольство!» И Флорес вспомнил угрюмое молчание, сопровождавшее его избрание.

Флорес не ошибся. Даже на огрубевших, одичавших островитян произвел неприятное впечатление слишком упрощенный способ похорон губернатора.

Флорес был не глуп. Подходя к губернаторской резиденции, находившейся на фрегате «Елизавета», новый губернатор уже обдумал план действия.

Войдя в большую, прекрасно обставленную каюту – бывший кабинет капитана Слейтона, – Флорес опустился в глубокое кожаное кресло, развалившись с независимым и вместе с тем гордым видом. Затем он звучно хлопнул три раза в ладони, совсем как Слейтон, даже лучше – отчетливее и громче.

На пороге появился негр.

Флорес посверлил глазами его черное лицо, но ничего не мог прочитать на нем.

– Боб, – сказал Флорес, – где у Слейтона хранился гардероб? Проведите меня и покажите.

Боб, не выразивший удивления при виде Флореса на месте Слейтона, был поражен подчеркнуто вежливым обращением нового губернатора вместо прежнего – фамильярного.

Но в этом у Флореса был свой расчет: показать разницу изменившегося положения. И он не ошибся. Боб как-то съежился и, поспешно засеменив к выходу, ответил почтительно-вежливо:

– Прошу вас.

Они вошли в большую полутемную каюту, превращенную в гардеробную. Две стены были заняты шкафами. Почти половину каюты занимали огромные сундуки черного дуба с резьбой, окованные позеленевшей медью с серебром.

Негр открыл выдвижные дверцы шкафов. В них в большом порядке висели костюмы различных эпох, профессий, национальностей – как в костюмерной большого оперного театра.

– Вот штатские костюмы, – пояснил негр, вынимая пахнувшие сыростью старинные сюртуки с высокими воротниками, широкими отворотами, цветные и шелковые жилеты.

Флорес отрицательно покачал головой.

Во втором шкафу были более современные костюмы: смокинги, сюртуки и даже фраки.

– Не то, не то.

Перед гардеробом с морскими форменными костюмами Флорес остановился несколько долее. Он пощупал рукой одну тужурку из прекрасного английского сукна – костюм капитана, но, подумав о чем-то, закрыл и этот шкаф.

– Не то, Боб. И это всё?

– Есть еще здесь, – ответил негр, показывая на сундуки.

– Откройте.

Не без труда Боб поднял тяжелые крышки. Флорес удивился, не почувствовав запаха сырости и тления. Крышки так хорошо были пригнаны, что внутри сундуков было совершенно сухо.

Когда негр поднял чистый кусок полотна, аккуратно прикрывавший костюмы, у Флореса невольно вырвалось восклицание и глаза его разгорелись. Здесь были сложены драгоценные испанские костюмы, покрой которых показывал, что им не менее двухсот лет.

Камзолы из аксамита (бархата) – малиновые, голубые, красные – были расшиты золотом и осыпаны жемчугом. Манжеты и фрезы (большие воротники в несколько рядов) из тончайшего кружева, шелковые шнуры «бизетт»[1], «блонды»[2] цвета небеленого полотна – все это поражало своей роскошью и тонкостью работы. Женские костюмы были еще роскошнее. Длинные, с висевшими до полу рукавами, с зубцеобразными вырезами по краям, эти яркие шелковые, парчовые и бархатные платья были тяжелы от нашитых изумрудов, рубинов, жемчугов…

«Какое богатство! – подумал Флорес. – А мы питаемся одной рыбой».

Он отобрал несколько костюмов:

– Отнесите в мой кабинет. А чулки и башмаки?

– Все есть. – И, сгибаясь под тяжестью ноши, Боб перетащил костюмы в каюту Флореса.

Оставшись один, Флорес выбрал темно-вишневый, шитый серебром камзол и оделся.

Когда он посмотрел на себя в зеркало, то сам был поражен эффектом. Он преобразился не только внешне, но как будто и внутренне. Откуда это суровое достоинство, этот уверенный взгляд, эти плавные жесты?

Он хлопнул в ладоши и сказал негру, с изумлением уставившемуся на него:

– Пригласите миссис Мэгги!

«Миссис Мэгги!» – Негр поспешно бросился исполнять приказание.

Флорес немного ошибся в эффекте: вошедшая Мэгги не на шутку испугалась, когда, отворив дверь каюты, увидела сиявшего серебром и жемчугом испанского гранда[3]. Даже смех Флореса не сразу привел ее в себя.

– Одевайся скорее, вот твой костюм, – сказал Флорес, указывая на голубое платье.

Мэгги, одетая более чем просто – в легкую блузу и короткую заплатанную юбку, едва-едва коснулась платья и стояла в нерешительности.

– Ну, что же ты?

– Я… я даже не знаю, как его надевать.

Правду сказать, Флорес не больше ее знал все сложные части всех этих «бизетт» и «блонд» и не мог оказать ей помощи. Но природное чувство женщины помогло Мэгги найти место каждой принадлежности туалета. И пока Флорес поправлял концы шарфа и примерял перед зеркалом шпагу с золотым эфесом, она была тоже готова.

Обернувшись, они смотрели с изумлением друг на друга, не узнавая и восхищаясь.

Действительно, это была прекрасная пара. Смуглый, загорелый Флорес был очень эффектен.

«Черт возьми! Но ведь она прямо красавица! Где были мои глаза?» – подумал Флорес.

– Теперь можно начать торжественный прием, – сказал он громко и, вызвав негра, отдал приказание созвать всех. Это тоже было новостью. Слейтон никого не пускал в свой кабинет.

Если бы на Остров Погибших Кораблей внезапно прибыли люди другой планеты, это произвело бы, вероятно, не большее впечатление. Все островитяне буквально окаменели от удивления. Даже историк Людерс стоял, приоткрыв рот, с видом крайнего изумления.

Когда все собрались, Флорес обратился с речью:

– Граждане! Островитяне! Друзья! Не чувство личного тщеславия заставило меня надеть этот костюм, но желание поддержать достоинство славного Острова Погибших Кораблей… Мы поднимем это достоинство еще выше. Для выполнения намеченных мною целей мне необходимы помощники. Вы, О’Гара, – и Флорес испытующе посмотрел на ирландца, – назначаетесь моим личным секретарем. При докладах и на празднествах вы будете являться в этом камзоле; он поступает в ваше полное распоряжение. – И Флорес указал на красивый темно-синий костюм.

О’Гара густо покраснел, и Флорес не без удовольствия заметил, что ирландец польщен.

«Одним соперником меньше», – подумал новый губернатор.

– Вы, Бокко, назначаетесь… – Флорес потер лоб, – тоже моим секретарем. Вот ваш придворный костюм.

Бокко почтительно поклонился.

«Другим соперником меньше, – отмечал Флорес. – Кто еще? Людерс? Он неопасен, но все-таки, на всякий случай…»

– А вы, Людерс, вы человек ученый, я назначаю вас, гм… советником по делам колоний. Вашему званию подойдет камзол черного бархата с серебром.

Удивительная вещь! Даже Людерс, до сих пор менее других обращавший внимание на свой костюм и ходивший в каких-то отрепьях, был тоже, видимо, польщен. Однако назначение его крайне удивило.

– Благодарю за честь, но какие же у нас дела с колониями, когда мы отрезаны от всего мира?

– Да, но мы можем расширить наши владения, и у нас будут колонии.

Островитяне переглянулись. Не свел ли с ума золоченый камзол их нового губернатора?

Но Флорес был спокоен и самоуверен.

– Вы знаете, – продолжал он, – что рядом с нашим Островом, в двух километрах, не более, расположен другой небольшой островок из погибших кораблей. Он близок, но до сих пор мы не могли даже побывать на нем – саргассы охраняли его. Теперь мы организуем экспедицию и присоединим его к нашим владениям.

Всем понравилась эта затея, и островитяне шумно выразили одобрение.

– И еще одно: нам нечего постничать и скаредничать, когда мы безмерно богаты. Всем будут выданы новые костюмы – для будней и праздников. Я дам вам также ружейные патроны, и вы будете охотиться на птиц; я думаю, рыба всем надоела. А чтобы птица показалась вкуснее, мы испечем хлеба и разопьем бочку хорошего старого испанского вина!

– Ура-а! Да здравствует губернатор Флорес! – кричали доведенные до высшей точки восторга островитяне, а О’Гара и Бокко громче всех.

Когда Флорес и Мэгги остались одни, Мэгги посмотрела на мужа влюбленными глазами и сказала:

– Послушай, Флорес, я даже не ожидала…

– Чего?

– Что ты так умеешь…

– Хорошо управлять? – И Флорес, нелюдимый, вечно хмурый, мрачный Флорес засмеялся.

III. Курильщик опиума

Легкий сизоватый туман заволакивал Остров Погибших Кораблей. Сломанные мачты и железные трубы пароходов, как призраки, маячили в тумане.

Старик Бокко и китаец Хао-Жень сидели на палубе старой бригантины. Китаец сидел неподвижно, как статуэтка, поджав ноги и положив ладони рук на колени, и смотрел на высокую мачту.

Бокко чинил сеть и от скуки расспрашивал китайца о его родине и близких людях. Наконец он спросил китайца, был ли тот женат.

Какая-то тень пробежала по лицу китайца.

– Не был, – ответил он и добавил тише: – Невеста была, хорошая девушка.

– Ну и что же ты?

– Нельзя – фамилия одна…

– Родственница?

– Нет. Просто фамилия. Закон такой.

Своим неосторожным вопросом Бокко пробудил в душе китайца какие-то далекие воспоминания. Он завозился и поднялся.

– Пойду я, – заявил китаец.

– Да куда тебя тянет? Опять дурман свой пойдешь курить? Сиди.

Но китаец уже неверной, шатающейся походкой направился по мосткам к отдаленному барку.

Бокко покачал головой:

– Пропадет парень. И так на что похож стал!

Бокко не ошибся. Хао-Жень шел курить опиум. В одном из старых кораблей китаец как-то нашел запас этого ядовитого снадобья и с тех пор с увлечением предался курению. Его лицо побледнело, стало желтым, как солома, глаза глубоко впали, смотрели устало, без выражения, руки стали дрожать. Когда узнали о его страсти, ему строжайше запретили курить, опасаясь пожара. Еще капитан Слейтон несколько раз жестоко наказывал Хао-Женя, запирал его в трюм, морил голодом, требуя, чтобы китаец выдал запасы опиума, но не мог сломить упорство китайца. Его скорее можно было убить, чем заставить отдать опиум. Он хорошо спрятал запасы и умудрялся курить, как только надзор за ним ослабевал.

Хао-Жень пришел на старый барк, стоявший косо, под углом почти в 45°. Под защитой этого наклона, укрывавшего его от взоров островитян, он и устроил себе курильню у самой воды.

Дрожащими от волнения руками он приготовил все для курения и жадно втянул сладковатый дым.

И постепенно туман стал приобретать золотистый оттенок. Клубы золотых облаков сворачивались в длинную ленту, и вот это уже не лента, а река, великая Голубая река. Желтые поля, желтые скалы, домик, выдолбленный в скале, с развевающимся по ветру бумажным драконом у входа. Отец стругает у дома, по китайскому обычаю, не от себя, а к себе. По реке плывет рыбак, стоя на корме и вращая веслом. Все такое близкое, знакомое, родное! У реки цветут ирисы, прекрасные лиловые ирисы.

Когда Хао-Жень пришел в себя от дурмана, стояла ночь. Туман разошелся. Только отдельные клочья его, как призраки, быстро неслись на север. Было тихо. Изредка плескалась рыба. Из-за горизонта поднималась красная луна. Она не отражалась в воде. Водоросли, как матовое стекло, только слабо отсвечивали. Лишь кое-где, в небольших «полыньях» – в местах, свободных от водорослей, – вода зажигалась лунным светом.

Недалеко от острова прямо по водорослям двигался силуэт, который четко выделялся на фоне восходящей луны. Китаец протер глаза и стал всматриваться. Знакомая фигура. Ну да, конечно, это он, покойный капитан Слейтон! На нем только нет тужурки. Но ведь мертвецы не чувствуют ночной сырости. Зачем бродит он тут? Что ему надо? Зубы Хао-Женя стали выбивать дробь.

Утром китаец шептал на ухо своему другу Бокко:

– Капитан ходила. Слейтон ходила ночью по воде. Сам видал. Плохо покойника похоронили. Шипко худо есть так человека хоронить. Вот и ходит. Плохо будет! Худо будет, м-м-м…

Бокко кивал, с жалостью смотрел на китайца и думал: «Пропал, бедняга, совсем ума лишился от проклятого зелья».

Через несколько дней этот разговор повторился. Китаец опять видал мертвого капитана, медленно гулявшего по морю. Бокко не вытерпел.

– Надоел ты мне со своим покойником! Вот что – я буду сегодня с тобой дежурить ночью. И смотри у меня, если ты увидишь, а я не увижу, – придется вам, двум покойничкам, разгуливать по морю вместе! Брошу тебя в воду, так и знай!

Ночь стояла темная. Небо было густо обложено тучами. Накрапывал дождь, Бокко бранился, кутаясь в латаный плащ.

Около часа ночи во тьме, невдалеке от Острова, Бокко первый заметил тень человека. Было так темно, что трудно было различить очертания фигуры. Но нечто похожее на человека действительно шло по воде и исчезло во мраке.

Бокко почувствовал, как у него холодеют руки.

– Видишь? – шепнул китаец, хватаясь трясущейся рукой за плечо Бокко.

– Ш-ш!

И они сидели до утра, не будучи в силах от страха шевельнуться.

Только когда взошло солнце, Бокко вздохнул с облегчением. Скоро весть о призраке капитана Слейтона облетела все население Острова и дошла до Флореса. Он не верил в привидения, но эта весть о бродячем призраке Слейтона взволновала его как неясная опасность.

«Почему они видели именно Слейтона? Что они, сожалеют о нем? Обвиняют меня за то, что я бросил Слейтона в море, вместо того чтобы попытаться оказать ему помощь? Но ведь он был полумертв. Или… глупости! Люди просто от скуки с ума сходят. Надо скорее развлечь их», – думал Флорес.

А вечером он тайно вызвал к себе Бокко и просил его проводить к тому месту, где они видали призрак. Но ни в эту, ни в следующую ночь призрак не появлялся. Флорес повеселел.

– Ну, вот видите! Я же говорил вам, что это одно воображение. Довольно глупостями заниматься! Извольте завтра явиться ко мне на совещание. Нам надо обдумать план экспедиции. Да не забудьте надеть свой официальный костюм – вы что-то давно не надевали его.

– Берегу, – простодушно ответил Бокко. – Этакая ценность!

– На наш век хватит, Бокко!

IV. Исчезнувший остров

Еще с вечера «Вызывающий» вступил в полосу, свободную от саргасс. А рано утром, когда супруги Гатлинги вышли на палубу, то увидели, что вокруг расстилается синяя гладь океана, поверх которой только кое-где мелькают небольшие пятна саргасс.

– Странно, неужели мы так уклонились к югу? – спросил Гатлинг профессора Томсона, который рассматривал какую-то небольшую рыбу, попавшуюся в сеть.

– Мы идем самым краем теплого течения, где оно борется с холодными. Эти холодные течения и отнесли в сторону часть водорослей. Завтра мы повернем на север, в самую гущу саргасс.

– Какая странная рыба! – воскликнула Вивиана. – Посмотри, Реджи.

Голова рыбы была снабжена широким, овальной формы щитком, составленным из черепицевидных пластинок; нижняя часть тела у нее была окрашена в более темный цвет, чем верхняя.

Томсон бережно опустил рыбу в большой таз с водой. Рыба тотчас повернулась на спину и плотно приложила щиток ко дну таза.

– А ну-ка, возьмите рыбу, – предложил Томсон.

Гатлинг взял рыбу за хвост и попробовал поднять, но напрасно: рыба будто приросла ко дну таза. Томсон смеялся:

– Видите, какая диковинная рыба! Это эхенеида, или «рыба-прилипала». Про эту рыбу в древности ходили целые легенды, будто она, прилипая к подводной части корабля, может задержать его ход. Вот смотрите, – и Томсон, хотя не без труда, оторвал «прилипалу» от таза.

– Профессор, в море плавает целое стадо черепах, – доложил ассистент Томсона Мюллер. – Не разрешите ли вы мне поохотиться на них вот с этой маленькой рыбкой? Я видел, как это делают туземцы в Африке.

Получив разрешение, Мюллер надел на хвост рыбы кольцо с крепким шнуром и бросил ее в воду. В прозрачной воде видны были все движения рыбы. Сделав несколько безуспешных попыток вырваться, она стала подплывать к большой черепахе, которая, видимо, мирно спала на поверхности океана; эхенеида присосалась к брюшному щиту черепахи. Мюллер дернул бечевку. Черепаха заметалась, но не могла отделаться от прилипалы и через минуту была вытащена вместе с рыбой на палубу судна.

– Браво! – Вивиана захлопала в ладоши.

На палубе появился Симпкинс. Он только что встал и щурился от яркого солнца. Попыхивая трубочкой, Симпкинс равнодушно посмотрел на черепаху и процедил углом рта:

– Суп из черепахи – это будет недурно. А это что за пиявка?

– Это не пиявка, а рыба-прилипала. Черепаха, Симпкинс, предназначена не для супа, а для научной коллекции.

– Смотрите, какая прелесть! – воскликнула вновь Вивиана, указывая на море.

Над поверхностью океана летели рыбы. Целые стаи их поднимались над водой и пролетали значительное пространство в несколько десятков метров, поддерживаемые передними плавниками, которые у них превращены как бы в крылья.

Все залюбовались этим зрелищем.

– Dасtуlорtегеs – «летучки», – пояснил профессор Томсон.

– Неужели и все птицы вышли из моря? – спросила Вивиана.

– Океан – колыбель всей органической жизни на земле. Вы видите летающих рыб, но есть и такие рыбы, которые прогуливаются по суше и даже взлезают на корни деревьев. Все это предки земноводных и птиц.

– Очень интересно, – сказал равнодушно Симпкинс, – но как будто мы собирались на поиски не только черепах и прилипал, а и Острова Погибших Кораблей. Мы же забираемся все южнее и уже вышли из пояса саргасс. Скоро наступит дождливое время – и так уж часто дождит, – когда же мы займемся Островом?

– Терпение, Симпкинс; сегодня мы поворачиваем на север, и с каждым часом вы будете ближе к цели.

Симпкинс пожал плечами с таким видом, как бы хотел сказать: «Ох уж эти ученые!» – и, заложив руки в карманы, стал смотреть на море, сплевывая через борт.

– А вот и акула! – крикнул он, оживившись. Очевидно, и в море его интересовал только преступный элемент. – Ого, какая большая! Только почему она белая?

– Да, это интересный экземпляр, – сказал Томсон, – типичная представительница Саргассова моря. Саргассы задерживают солнечный свет, и здешние акулы, очевидно, не «загорают» так, как их братья, живущие в открытых местах; кожа здешних акул остается лишенной пигмента (окраски).

Акула плыла рядом с кораблем. Ее движения были быстры, сильны и красивы.

Матросы уже приготовили веревку и намазывали салом железный крюк.

– А почему акула не ест этих маленьких рыбок, что вертятся около нее? – спросила Вивиана.

– Это рыба-лоцман, неразлучный спутник акулы.

В это время крюк с приманкой был брошен. Первою заметила приманку рыба-лоцман. Она обнюхала приманку и быстро подплыла к акуле, стараясь обратить ее внимание на добычу.

– Ишь ты, подводчица! – переводил Симпкинс события на язык уголовной практики.

Акула повернулась, заметила добычу и жадно схватила в пасть крюк.

– Черт возьми, это уж вышла провокация со стороны рыбы-лоцмана! – воскликнул Симпкинс.

Акула метнулась и так дернула веревку, что два матроса упали на палубу и корабль дал легкий крен. Началась борьба. Матросы то отпускали веревку, то подбирали, подтягивая все более обессилевавшее животное. Прошло не менее часа, прежде чем удалось вытащить акулу на палубу. Утомленная, она лежала как мертвая.

– Ага, попалась, голубушка! – с торжеством сказал Симпкинс, подходя к акуле.

– Бьюсь об заклад, – сказал Гатлинг, – что вы сожалеете, Симпкинс, об отсутствии у акулы рук.

– Почему?

– Вы бы надели на них «браслеты».

– Еще прилипала! – с удивлением воскликнула Вивиана, увидав рыбу, присосавшуюся к животу акулы.

– Обычная вещь, – ответил Томсон. – Прилипалы часто делают это и имеют тройную пользу для себя: так сказать, даровой проезд, полную безопасность от других хищников под прикрытием страшного для всех обитателей моря врага и кое-какие крохи от обильного стола прожорливых акул.

– Словом, везде одно и то же, – заметил Симпкинс, – вокруг больших преступников всегда вертится малое жулье для мелких поручений.

– Еще немного, Симпкинс, и вы напишете ученый труд: «Преступный мир обитателей моря», – сказал, улыбаясь, Гатлинг.

Симпкинс подошел поближе к акуле и вдруг, ухватив рукой прилипалу, начал тянуть:

– А ну-ка, посмотрим, удержишься ли ты?

Прилипала будто приросла к животу акулы. Тогда Симпкинс с силою дернул рыбу. Акула неожиданно встрепенулась огромным телом и хлопнула Симпкинса хвостом с такой силой, что он, взмахнув в воздухе ногами, перелетел через борт и упал в море.

Профессор Томсон взволнованно крикнул матросу:

– Скорее бросайте веревку!

Гатлинга удивило это волнение и поспешность ученого. Симпкинс был неплохой пловец, купание же в теплой, почти горячей воде не угрожало простудой.

Но Томсон опасался другого: он знал, что акулы часто проходят стаями. Там, где плыла одна, могут оказаться и другие.

И его опасения были не напрасны. Невдалеке действительно вдруг показались неизвестно откуда взявшиеся акулы. Они быстро приближались к Симпкинсу, который еще не заметил их. Между тем корабль уже отнесло на несколько метров от Симпкинса.

– Скорей, Симпкинс, скорей! – кричали ему.

Капитан отдал приказ остановить машину, а догадливые матросы, не ожидая приказания, с лихорадочной поспешностью спустили шлюпку.

– Чего вы волнуетесь? Я плаваю, как пробка! – крикнул Симпкинс, еще не подозревавший опасности, но, видя, что все взгляды направлены не на него, а куда-то в море, оглянулся, похолодел от ужаса и стал с отчаянием работать руками и ногами. Но намокшая одежда замедляла плавание.

Когда шлюпка с тремя матросами подплыла к Симпкинсу, акулы были около него. Одна из них, подплыв под Симпкинса, уже повернулась на спину и раскрыла свою широкую пасть, усаженную несколькими рядами зубов, но кто-то из матросов всадил в открытую пасть весло, которое моментально было раздроблено в мелкие щепы. И это спасло Симпкинса. Другой матрос помог ему влезть в шлюпку.

Хищники, рассерженные тем, что добыча ушла от них, бились у шлюпки, пытаясь перевернуть ее. Несколько раз им почти удавалось это. Шлюпка крутилась, накренялась, черпая краем воду. Матрос отбивался обломком весла, другие усиленно гребли. Наконец с большим трудом матросы и Симпкинс причалили к борту и взошли на «Вызывающий».

Все с облегчением вздохнули.

Симпкинс тяжело дышал. С его одежды вода стекала на палубу, растекаясь лужами.

– Благодарю вас, – наконец промолвил он. – Пойду переодеваться. – И, далеко обходя лежащую акулу, шлепая мокрыми ногами, Симпкинс спустился в каюту.

Научная коллекция Томсона быстро росла. Морские иглы и коньки, актеннарии, летучие рыбы, еж-рыба, пятнистые синероги, крабы, креветки, моллюски, изящные гидроидные полипы, кладокорины и сальпы красовались в банках со спиртом в виде чучел и скелетов, заполняя лабораторию и смежные каюты.

«Вызывающий» повернул на север и шел по сплошному ковру водорослей.

Несмотря на часто перепадающие дожди, Томсон неутомимо занимался исследованием Саргассова моря. Гатлинг помогал ему, и время проходило незаметно. Вечерами, после обеда, они усаживались в уютно обставленной каюте и слушали увлекательные рассказы Томсона об обитателях моря – странном, необычайном мире, так непохожем на знакомый надводный мир.

Из всех участников экспедиции один Симпкинс скучал и чувствовал себя несчастным. Его организм привык к постоянному движению. Нервный подъем, неразлучный с рискованными предприятиями, ему был необходим, как наркотик. И в этой спокойной обстановке Симпкинс чувствовал себя больным. Зевая, бродил он по кораблю, мешал всем – от капитана до кочегара, ворчал, курил и презрительно плевал в море.

Стояли хмурые, серые дни. Иногда туман заволакивал все белой пеленой. В этой части океана не было опасности столкнуться с проходящим кораблем, и потому «Вызывающий» шел, не задерживая хода; только изредка, на всякий случай, завывала сирена, и этот звук наводил жуть среди окружающей тишины.

– И где этот Остров запропастился! – ворчал Симпкинс.

А Остров Погибших Кораблей действительно будто смыло с поверхности океана. По всем расчетам, он должен был находиться в этих местах. «Вызывающий» бродил в самом центре Саргассова моря, меняя направление, но Острова не было.

Проходили дни за днями, а вокруг было то же серое небо, коричневая поверхность саргасс, непроглядная даль в тумане.

Уже не только Симпкинс, но и Гатлинги стали беспокоиться о том, удастся ли им найти Остров, не отмеченный ни на одной карте.

Однажды вечером все собрались обсудить положение. Капитан пожимал плечами:

– Что же я могу поделать! Мы ищем, как слепые. Так мы можем плавать год – и без всякого результата. Наше путешествие затянулось. Команда выражает недовольство. «В этом болоте только лягушек ловить», – ворчат матросы.

– Что же вы предлагаете? – спросил Гатлинг.

Капитан опять пожал плечами.

– Я предлагаю прекратить эти бесцельные поиски и вернуться.

Гатлинг задумался.

– Ваше мнение, профессор?

Томсон развел руками:

– Что я могу сказать? Каждый день плавания обогащает науку. Но если все решат вернуться, я, конечно, не буду возражать.

– Хорошо вы защищаете интересы науки! – вспылил Симпкинс. Он вдруг оказался самым горячим защитником науки, впрочем, только для того, чтобы продолжать поиски Острова. – Возражайте! Требуйте! Настаивайте!.. А капитан… и вы тоже хороши! «Бесцельное блуждание! Не найдем!» Да знаете ли вы, по каким местам мы плаваем? Может быть, вот на этом самом месте Колумб проезжал! И тоже матросы брюзжали. А Колумбу, думаете, легче было Америку открыть или путь в Индию? Тогда все были уверены, что Америки никакой нет и что корабль может дойти до края земли и свалиться к черту на рога. А Колумб не побоялся и нашел! И мы найдем!

Как ни комична была эта речь в устах Симпкинса, но его неожиданное красноречие произвело впечатление, и капитан, несколько смутившись, ответил:

– Да, но Колумб все-таки шел по одному направлению, у него были свои торговые расчеты, и они не обманули его, хотя нашел он и не то, что искал, а мы просто кружимся на месте. Вот если вы будете так любезны указать мне точно направление, я не буду кружиться, – уже несколько обиженным тоном закончил капитан.

– В морском деле я ничего не смыслю. Но что касается розыска, то я кое-что смыслю, – ответил Симпкинс. – Каждая профессия создает свои навыки, дисциплинирует мысли в известном направлении. Я много думал о том, как найти Остров, и, кажется, придумал. Это тоже долгий путь, но он скорее приведет нас к цели. Скажите, Гатлинг, как в первый раз мы попали на Остров?

– Была буря, пароход потерпел аварию. Вы же сами знаете.

– Дальше?

– Винт и руль оказались сломанными, и нас понесло.

– Вот-вот, это самое! Винт и руль оказались сломанными, и нас понесло. А что, если бы и нам сломать руль и винт? – спросил Симпкинс.

Вивиана и остальные посмотрели на Симпкинса с нескрываемой тревогой.

Он заметил это и рассмеялся:

– Не бойтесь, я еще не сошел с ума. О руле и винте я сказал иносказательно. Остановим машину, бросим управлять рулем и будем следить за течением. Вот что я предлагаю. Ведь нас понесло к Острову каким-то течением, не так ли?

Гатлинг кивнул.

– Запомним это, во-первых. – И Симпкинс заложил один палец. – Если из погибших кораблей образовался целый остров, то, очевидно, внутри Саргассова моря существуют постоянные течения, которые относят все корабли, потерпевшие аварию, к одному месту. Верно?

– Так.

– Два, – заложил Симпкинс второй палец. – Ну-с, а вывод ясен: мы будем медленно двигаться по кругу, останавливая время от времени машину, и следить, нет ли течения, которое относило бы корабль в глубь моря. Это течение и приведет нас к Острову. В этом весь фокус! – И Симпкинс победоносно поднял три пальца.

План заинтересовал не только капитана, но и Томсона.

– Внутренние течения Саргассова моря?.. Над этим действительно следует подумать. До сих пор изучалось только течение Гольфстрима вокруг Саргассова моря.

– Откуда могут появиться сильные подводные течения в Саргассовом море? – спросила Вивиана.

– Вы хотите, чтобы я дал вам ответ на один из труднейших вопросов океанографии, – ответил Томсон. – Какие причины вызывают морские течения? Сами ученые не пришли еще к соглашению в этом вопросе. Одни объясняют возникновение течений действием приливов и отливов, другие – разностью плотностей воды, наконец, третьи главную роль отводят ветрам. Пожалуй, это и будет наиболее вероятным решением. По крайней мере, направление морских течений совпадает в среднем с направлением главных воздушных течений. А еще вернее, что мы имеем совокупность ряда причин. Если прав Симпкинс и внутри Саргассова моря существует внутреннее течение по направлению к Острову Погибших Кораблей, то оно может быть ветвью, или отклонением, главного течения – Гольфстрима. Такие отклонения чаще всего вызываются какими-нибудь механическими преградами на пути главного.

– Но какие же механические преграды могут быть среди океана? – задала новый вопрос Вивиана. – Здесь нет ни островов, ни мелей.

– А подводные горы? Вы забыли о них? Представьте себе, что несколько восточнее под водой находится кряж, который пересекает Гольфстрим. Представьте далее, что в этом кряже есть узкий проход – ущелье, направленное своим выходом к Острову, который играет с нами в прятки. Гольфстрим – это настоящая река, воды которой несутся со скоростью двух с половиной метров в секунду. Вся эта масса быстро текущей воды напирает на горный кряж, находит только один узкий проход и устремляется в него. Вот вам и внутреннее течение Саргассова моря.

– И оно, наверное, есть! Иначе не было бы и Острова! – отозвался Симпкинс.

– Да, пожалуй, совет Симпкинса неплох, – согласился капитан. – Что ж, попробуем «сломать руль и винт», как вы говорите.

– И, если мы найдем Остров, вся честь открытия «Америки» будет принадлежать вам, – сказал Гатлинг, обращаясь к Симпкинсу.

– К черту Остров! Мне надо разыскать кое-какие документы, ну а вместе с документами я разыщу, кстати, вам и Остров.

V. Великие события

Над резиденцией губернатора Острова Погибших Кораблей на высокой мачте развевался большой флаг из голубого шелка с нашитым на нем коричневым венком из водорослей и золотым орлом с распростертыми крыльями в середине. Это тоже была выдумка Флореса. Он засадил Мэгги на целую неделю за вышивание. И когда флаг был готов, его подняли с большой торжественностью.

Флорес, в золоченом кафтане, окруженный своими пестрыми, как попугаи, «сановниками», сказал приличествующую речь.

– Островитяне, – сказал он, – саргассы, оторванные бурями от берегов своей родины, были принесены сюда. Все мы, как эти водоросли, также оторваны от своей родины и принесены сюда, чтобы здесь найти новую родину, образовать новое общество. Нас немного. Наши владения не обширны. Но зато мы можем гордиться тем, что независимы… Свободны, как этот орел с распростертыми крыльями. Вот какой символ вложил я в этот герб на нашем флаге… Да здравствуют саргассы, охраняющие нашу свободу, да здравствует наш Остров! Да здравствуют островитяне!

Островитяне бурно аплодировали и кричали «ура», с восторгом глядя на красивое знамя, трепетавшее от ветра.

Флорес хотел к этому торжественному дню организовать оркестр. Среди всякого скарба, собранного капитаном Слейтоном, нашлось несколько старых струнных инструментов разных стран и народов, однако струны давно полопались, новых найти нельзя было, и Флорес думал уже отказаться от этой затеи, когда неожиданно О’Гара пришла в голову мысль использовать морские рупоры, которых было больше, чем жителей. Правда, они могли только усиливать звук человеческого голоса, но зато напоминали трубы духового оркестра. Островитяне с увлечением принялись за обучение «музыке» и на торжестве поднятия флага исполнили «Марш островитян». Это была очень странная музыка, где каждый играл песнь своей родины, стараясь перекричать других. Получилось нестройно, но так внушительно и громогласно, что даже рыбы испуганно шарахались в сторону, путаясь в водорослях.

Но Флорес своими «реформами» внес и более глубокие изменения в жизнь островитян. Он сумел перессорить их между собой, и они уже не составляли однородной массы с тех пор, как появилась «аристократия»: О’Гара и Бокко перестали обедать в общей столовой, держались особняком, высокомерно. Простые граждане отвечали им презрением и завистью.

– Прекрасно, – посмеивался Флорес, – я могу спать спокойно.

В то утро, когда Флорес назначил совещание, чтобы обсудить план экспедиции на соседний остров, О’Гара и Бокко, разодетые в свои роскошные костюмы, шли к резиденции с важным видом сановников, небрежно кивая головой островитянам, встречавшимся на пути.

И – неглупые по природе, но почти впавшие в детство от однообразной жизни – островитяне невольно робели перед этим блеском и почтительно склоняли головы.

Совещание было довольно продолжительным. Как ни близок соседний остров, добраться до него было трудно. Можно построить лодку. Но среди водорослей она в лучшем случае подвигалась бы с неимоверным трудом и большой медлительностью.

В конце концов, проще всего было бы устроить плавучие мостки. Но для этого надо было много строительного материала, а он был чрезвычайно ценен на Острове. Правда, море изредка приносило обломки кораблей, но они шли, с большой экономией, на печение хлеба и изредка – горячей пищи. Несколько старых судов было уже сломано, чтобы сделать мосты между кораблями и пароходами; сломать новые суда значило уменьшить «государственную территорию».

Вдобавок строительный материал необходим для разрешения квартирного кризиса. Правда, погибших судов было едва ли не больше, чем обитателей Острова. Но дело в том, что эти суда стояли под самыми различными углами наклона к поверхности моря. Одни лежали с небольшим креном, другие – на боку, а иные – и совсем вверх дном. Жить в «квартире», где пол наклонен под углом в 45°, постоянно ходить по «косогору», сползая вниз и с трудом выбираясь наружу, – удовольствие небольшое. И между островитянами происходили нескончаемые споры из-за помещений с более или менее ровной поверхностью пола. Чтобы хоть немного разрешить этот квартирный кризис, пришлось часть запасного материала пустить на приспособление жилищ.

– Если мы потратим материал на мост, то зато на новом острове могут оказаться корабли, годные для жилья, – сказал О’Гара, – часть населения эмигрирует, и квартирный вопрос разрешится. Если же наши надежды не оправдаются, мы можем снять доски с плавучего моста и, таким образом, ничего не потеряем.

В конце концов, другого ничего не оставалось, и совещание решило строить мост.

Островитяне с волнением ожидали исхода совещания, расположившись на палубе «Елизаветы». В однообразной жизни Острова самой большой ценностью было развлечение, новизна впечатлений. Ради этого островитяне готовы были пойти даже на жертвы. И когда всем стало известно решение совещания, работа закипела.

Всеобщее увлечение было так велико, что нашлись даже добровольные жертвователи, которые ломали у себя часть пола или «лестницу» – простую доску с набитыми поперек брусками, – чтобы только скорее удлинить мост. Экономия, однако, заставляла не делать его широким. По мосту мог пройти только один человек. Но эта же экономия удлиняла время постройки, так как одному человеку все время приходилось ходить за материалом. Однако и из этого скоро нашли выход: островитяне встали в ряд и передавали друг другу доски. В три дня было пройдено более половины пути.

Наконец наступил торжественный момент: к вечеру пятого дня, когда уже стемнело, была положена последняя доска, соединившая два острова.

Как ни велико было желание тотчас же идти на новый остров, островитяне принуждены были вернуться, так как Флорес отдал приказ отложить вступление на остров до утра следующего дня.

Взволнованные островитяне не спали почти всю ночь и поднялись до зари в этот знаменательный день в истории Острова Погибших Кораблей.

Они собрались все до одного на палубе фрегата; палуба на боку лежавшего корабля спускалась к самой воде – отсюда начинался мост.

– Наши труды увенчались успехом, – сказал Флорес, обращаясь к островитянам. – С первым лучом солнца мы поднимем на новом острове наш флаг!

И островитяне двинулись в путь.

Впереди шел Флорес со знаменем, за ним Бокко, О’Гара, Людерс, дальше следовали остальные обитатели Острова.

Вода хлюпала под мостками, доски шатались. Несколько человек упали в воду и со смехом вскарабкались, опутанные водорослями. Многим понравилось это неожиданное прибавление к наряду. Островитяне нагибались, вытягивали длинные коричневые водоросли и украшали себя. Индеец затянул заунывную военную песню. Перед путниками росла громада океанского парохода. Он лежал боком, закрывая собою новый остров. Рядом с приподнятой над водой кормой стоял небольшой баркас, куда и была положена последняя доска моста. Флорес взошел на баркас. Остров был небольшой – всего около десятка судов. Но островитян ждало небольшое разочарование: суда эти стояли не вплотную друг к другу, а на некотором расстоянии. Приходилось и здесь возводить новые мостки, чтобы соединить эти разбросанные суда в одно целое. Однако решили не откладывать торжества. Не без труда взобрались островитяне по наклонной палубе парохода и на его вершине укрепили флаг.

Расположившись на палубе, островитяне с жадностью всматривались в новые для них формы и очертания. Вероятно, ни один спектакль не дал столько наслаждения жителю большого города, сколько дало островитянам зрелище этих разбитых, искалеченных кораблей. И едва ли не больше всех был доволен островом Людерс.

– Корвет с одной открытой батареей о двадцати орудиях… Начало девятнадцатого века. Ого! Голландский парусник по крайней мере начала восемнадцатого века. Вот это дедушка! Эк, куда его занесло! А вот и другой старичок – колесный пароход. Он родился в самом начале девятнадцатого столетия в Америке и даже в молодости мог плестись со скоростью только пяти морских миль в час, – пояснял Людерс.

Однако всеобщее внимание приковало жуткое зрелище: на корвете «с открытой батареей о двадцати орудиях» вся палуба была покрыта скелетами. Кости, выбеленные солнцем, ослепительно сверкали. На ногах скелетов кое-где еще сохранились лохмотья – быть может, последние куски истлевших сапог. Зато хорошо сохранилось, хоть проржавело, оружие: пушки, шпаги, кортики…

Островитяне приутихли. Каждый в меру своего воображения представлял, какие картины ужаса сопровождали гибель этих кораблей.

– Надо будет убрать скелеты, – сказал Флорес. – Здесь достаточно судов, годных для жилья. Ну что же, на сегодня довольно? Завтра придем, наведем остальные мостки и осмотрим внутренность кораблей.

Все неохотно стали спускаться. Один из островитян, поскользнувшись, скатился с палубы и упал в воду. Но он, к удивлению всех, не погрузился, а остался лежать на поверхности.

– Тут мелко! – закричал он.

Это заинтересовало всех. Островитяне начали ногами исследовать почву. Оказалось, что под ногами были палубы и обломки затонувших кораблей. При известной осторожности можно было перебраться с одного корабля на другой. Островитяне рассыпались по острову, криками выражая свой восторг.

Вдруг из трюма небольшой, сравнительно новой барки послышался какой-то звериный рев и вслед за тем испуганный крик индейца, зовущего на помощь. Индеец выскочил из трюма и пустился бежать.

– Там… зверь… страшная обезьяна… горилла…

Все островитяне, как испуганное стадо, собрались в одно место, теснясь и прячась друг за друга. Они не были трусами перед явным врагом. Но там было какое-то неизвестное существо.

– Кто со мной? – крикнул Флорес. Бокко боялся потерять свое высокое звание и камзол – и он двинулся за Флоресом. Вслед за ним пошел и О’Гара.

Флорес осторожно заглянул внутрь барки. Оттуда послышалось ворчание. Когда глаза привыкли к темноте, Флорес увидел, что в углу сидит существо, похожее на человека, голое, с большой косматой головой. Волосы его головы и бороды, сбившиеся в колтуны, падали почти до колен. На руках были длинные кривые ногти.

– Кто ты? – спросил Флорес по-английски, потом по-ис-пански.

– Кто ты? – спрашивали островитяне на разных языках, но ответа не было. Все же было ясно, что это не горилла, а человек – безоружный, худой, истощенный человек. Флорес прыгнул вниз, схватил незнакомца и вынес на руках. Тот даже не оказал сопротивления.

Как это ни просто было сделать, поступок Флореса поднял его авторитет еще на одну ступень.

– Свяжем на всякий случай нашего пленника и идем! Пора обедать!

Островитяне повиновались.

Первые островитяне с Флоресом во главе уже подходили к Острову Погибших Кораблей, а задние находились еще на новом Острове.

Вдруг в нескольких шагах от Флореса метнулся какой-то предмет, раздался взрыв, мостки разлетелись в щепки, и Флорес, а за ним еще пять человек упали в воду. Однако Флорес уцепился за какую-то балку, и, когда его зрение прояснилось, он увидел нечто, от чего едва не потерял сознание.

На Острове, у самого края моста, с ручной бомбой в руке стоял капитан Фергус Слейтон… Правда, он оброс бородой и стоял в грязной разорванной рубашке, но это был он.

VI. «Арестовать его!»

Слейтон не умер во время перестрелки при бегстве Гатлинга и его друзей. Пуля перебила ему ключицу, но рана не была смертельна. Сброшенный Флоресом в воду, он упал на мелкое место – на днище перевернувшегося баркаса. На его счастье, все островитяне ушли за Флоресом, и никто не видел, что он не утонул. С огромным напряжением сил, истекая кровью, он влез в трюм стоявшего боком парусника. Парусник этот не так давно прибило к Острову.

«Если я потеряю сознание, то умру от потери крови, – думал тогда Слейтон. – Надо сделать перевязку…» Он стал шарить в трюме и нашел кусок старого паруса. Стиснув зубы от боли, с последним напряжением сознания и воли Слейтон сделал себе перевязку и впал в забытье. Он очнулся только ночью. Прохлада освежила его. Голова кружилась от потери крови и легкой лихорадки. Мучила жажда. В углублении палубы он нашел лужу дождевой воды и выпил ее до последней капли. В голове прояснилось. Что было делать дальше? Здесь его могли найти. Надо было перебраться на соседний Остров Погибших Кораблей, лежавший невдалеке. Никто из островитян еще не проникал туда. Там Слейтон мог быть в безопасности. Один только Слейтон знал, что к этому Острову лежит путь по палубам затонувших кораблей, едва прикрытых водою. И, осторожно ступая, Слейтон в эту же ночь перебрался на Остров.

Между малым и большим Островами находилось несколько разбросанных судов, где можно было найти все необходимое для жизни: сухари, консервы и даже вино. Недаром Слейтон прожил много лет на Острове. Он знал все эти скрытые запасы и пути к ним. И ночами он бродил «по морю», осторожно нащупывая ногой лежавшие почти на поверхности моря палубы и днища затонувших кораблей. Ими почти сплошь было покрыто дно моря вокруг Острова. Запасшись продовольствием на несколько дней, он уходил на малый остров и жил там, пока запасы не иссякали.

Во время этих ночных вылазок Слейтон и был замечен китайцем. Но Слейтон не видел Хао-Женя. Когда же китаец явился ночью с Бокко, чтобы посмотреть на «тень губернатора», от острого слуха Слейтона не ускользнули звуки, шорох, шепот, раздавшиеся вдруг среди глубокой ночной тишины. И Слейтон из осторожности не выходил несколько ночей. Вот почему Флорес и не увидал его.

Слейтон не оставлял мысли вновь завладеть Островом. Флорес не казался ему опасным соперником. Но все же для того, чтобы выступить открыто, нужно было прежде всего набраться сил. И Слейтон откладывал свое выступление, пока его рана окончательно не зажила. Когда он наконец оправился совершенно, почувствовал себя вновь здоровым и сильным, то стал обдумывать план нападения.

План этот не отличался сложностью. Он явится на большой Остров, когда все будут спать, и направится к резиденции нового губернатора. По всей вероятности, и дежурные часовые на «Елизавете» будут спать. Если даже этого и не случится, одно появление «мертвого капитана» должно парализовать их ужасом. В крайнем случае можно будет прикончить их, без шума, морским кортиком… Со спящим Флоресом – Слейтон не сомневался, что испанец занял его место, – будет легко справиться. А островитяне? У них не будет оснований возражать – ведь он только вновь займет свой пост, вероломно похищенный у него Флоресом.

Однако когда Слейтон, внимательно наблюдавший за большим Островом из своего убежища, увидел начатую постройку моста, он изменил свой план: теперь он сможет захватить в плен всех островитян, когда они перейдут на новый Остров, отрезав им путь возвращения. Еще накануне того дня, когда была окончена постройка моста, Слейтон в глухую ночь перебрался на большой Остров, вооруженный ручными гранатами, и спрятался в трюме необитаемого голландского корвета, стоявшего недалеко от берега. Отсюда он и вышел, когда увидал, что последний островитянин перебрался на новый Остров.

Слейтон быстро подошел к месту, где начинался мост, и, спрятавшись за толстой мачтой, ожидал возвращения островитян.

Бросив бомбу, он спокойно ожидал, когда Флорес придет в себя.

Слейтон мог убить Флореса на месте, но не хотел осложнять свое возвращение к власти убийством.

«Пусть это сделают сами островитяне, – подумал он. – Флоресу не уйти от смерти».

И когда испанец посмотрел расширенными от ужаса глазами в глаза Слейтона, бывший губернатор спокойно сказал, мерно покачивая в руке вторую бомбу:

– Если вы не окажете мне полного повиновения и сейчас же не признаете меня губернатором, я брошу вторую бомбу, и с вами будет покончено.

Флорес колебался. Подумав, он ответил:

– Хорошо. Я согласен, если вы обещаете, что сохраните мне жизнь.

– Вы видите, я уже сохранил вам ее, – ответил Слейтон.

Флореса удивило это непонятное великодушие. В самом деле, разве Слейтон не мог сейчас же убить его?

Слейтон бросил одну из досок, лежавших на берегу, к краю разрушенной части моста.

Флорес и все островитяне в полном молчании взошли на Остров.

«Что будет дальше? Кто победит?» – думали островитяне, с ужасом глядя на Слейтона.

Слейтон рассчитывал на свое необычайное влияние. Его слово всегда было законом. Перед ним трепетали. И теперь, несмотря на то что он был исхудавшим, обросшим всклокоченной бородой, в разорванной рубахе – той самой, которая была на нем во время бегства Гатлинга, со следами крови, – он был страшен, еще более страшен, чем раньше. Он видел, какое впечатление произвел на островитян, и остался этим доволен.

– Арестовать его! – спокойно произнес Слейтон, указывая на Флореса.

Флорес вздрогнул и вдруг выпрямился.

– Вы только что обещали мне сохранить жизнь, – сказал он.

– Да, жизнь, но не свободу, – холодно ответил Слейтон. – А что касается вашей жизни, пусть этот вопрос решают островитяне на основании законов Острова. Вы сами знаете вашу вину!

Да, Флорес знал свою вину и знал закон, по которому за убийство островитянина и за покушение на убийство полагалась смертная казнь.

Наступил решительный момент.

– Что же вы стоите! Арестовать его! – повторил Слейтон, нахмурившись.

Несколько человек нерешительно двинулись к Флоресу.

– Остановитесь, безумцы! – закричал Флорес. – Он устроил мне ловушку, он обманул меня. Но это ловушка и для вас. Неужели вы хотите вновь подпасть под власть этого деспота, опять питаться сырой рыбой и ходить в рубищах?

Слейтон не учел одного – что хитрый Флорес сумел снискать популярность островитян. Видя, что их настроение под влиянием слов Флореса изменяется, Слейтон хотел прервать речь своего противника, но Флорес вдруг крикнул:

– Арестовать его!

У Бокко ноги дрожали от страха, но «долг прежде всего» – он первый, за ним О’Гара, а потом и все остальные бросились с разных сторон к Слейтону и схватили его, прежде чем он успел бросить вторую бомбу.

Слейтон не ожидал такого исхода и крепко выругался.

Флорес победил.

Слейтона привели в «тюрьму» – глухую железную каюту на угольщике – и у входа приставили стражу.

Флорес выиграл первое сражение. Но что будет дальше? Слейтона нельзя оставить живым и вместе с тем с ним трудно покончить гласно и законно – за ним нет видимой вины, за которую можно было бы казнить его.

Флорес ходил большими шагами по каюте, обдумывая, что предпринять. Он боялся оставить Слейтона живым даже до утра. Его надо убить, это ясно. Но убить так, чтобы об этом на Острове никто не узнал. Значит, вместе со Слейтоном придется убить и часового, потом… Саргассы умеют хоронить свою тайну. И все будут думать, что Слейтон сумел выбраться, убить часового (для этого труп часового можно оставить) и бежал.

Да, так Флорес и сделает. Но кого же принести в жертву, кого поставить часовым в эту ночь? Китайца – лучше всего. Все равно он скоро умрет от своего опиума. От него никакой пользы. Он полусонный, слабый, малоподвижный. С ним легко будет справиться.

Итак, значит, сегодня ночью призрак Слейтона перестанет пугать островитян…

VII. Старик Вокко

План Симпкинса оказался верным. «Вызывающий» скоро нашел течение, направлявшееся в самую глубь Саргассова моря. Правда, течение это было довольно медленное, но путники были уверены, что оно приведет их к Острову Погибших Кораблей. Многие признаки подкрепляли эту уверенность. Чем дальше подвигался «Вызывающий» по этому пути, тем чаще стали встречаться обломки судов, разбитые барки, лодки, перевернутые вверх дном… Над одной из таких лодок капитан Муррей заметил стаю птиц; они резко кричали и дрались в воздухе.

– Делят добычу. На лодке, вероятно, есть трупы, – сказал он. Когда пароход подошел ближе, путники увидели печальную картину: на дне лодки лежал труп человека. Птицы так плотно покрыли этот труп, что его почти не было видно. А вокруг лодки кишели акулы, которые с разгона бились о лодку, пытаясь перевернуть ее и овладеть добычей.

Однажды вечером, когда Вивиана работала в лаборатории, помогая Томсону набивать чучела, она услышала крик Симпкинса:

– Остров! Я вижу Остров Погибших Кораблей!

Все выбежали на палубу.

На севере, у самого горизонта, в лучах заходящего солнца виднелись трубы пароходов и сломанные мачты. Эта картина слишком врезалась в память Гатлингов и Симпкинса, чтобы ее забыть. Даже капитан Муррей, никогда не видавший Острова, не сомневался в том, что они достигли цели. Ни в одной гавани нельзя было увидеть мачт и труб, наклонившихся в самых различных положениях, – как будто сильнейшая буря растрепала все это скопище кораблей и они вдруг застыли в самый разгар бури…

Всех охватило волнение. Стояли молча и не отрываясь смотрели на это жуткое кладбище…

– Полный ход! – отдал капитал команду.

Этот бодрый призыв спугнул жуткое раздумье, охватившее всех при виде Острова. Нервное настроение уже искало выхода в движении, деятельности, работе.

– Как-то встретят нас островитяне? – сказал Гатлинг.

– Если бы был жив Слейтон, без боя, наверно, не обошлось бы. Но он убит, и это значительно облегчает положение. Кто бы ни занял его место, нам нетрудно будет сговориться.

Уже почти совсем стемнело, когда пароход подошел к Острову и сигнализировал островитянам, чтобы они прислали парламентера.

«Вызывающего» должны были заметить на Острове, тем более что сирена ревела почти беспрерывно, резко нарушая окружающую тишину. Пассажиры ожидали увидеть на судах толпу островитян, прибежавших посмотреть на невиданное зрелище. Но на Острове было пустынно, нелюдимо…

– Что они там, вымерли все? – спросил в нетерпении Гатлинг.

– И очень просто, – ответил Симпкинс, – какая-нибудь эпидемия.

– Однако смотрите, – сказала Вивиана, – на высокой мачте виднеется какой-то флаг! Его раньше не было.

– Это на «Елизавете» – резиденции губернатора, – заметил Гатлинг.

– Нельзя сказать, чтобы островитяне радушно встречали нас, – сказал Томсон.

– Тогда и с ними нечего церемониться, – вдруг засуетился Симпкинс. – Надо разбудить этот муравейник. Дайте холостой выстрел!

– Подождите немного, – ответил Гатлинг.

Сирена продолжала надрывно кричать, но Остров по-прежнему выглядел мертвым.

– Э, черт, в самом деле! – рассердился вдруг капитан и, не спрашивая согласия Гатлинга, отдал приказ выстрелить холостым из небольшой пушки. Чтобы впечатление было сильнее, капитан приказал прекратить призывы сирены. В наступившей тишине, как удар грома, прозвучал орудийный выстрел.

– Ага, подействовало! – вдруг торжествующе закричал Симпкинс. – Видите, появилась какая-то фигура.

– Да, кто-то идет. Спустите шлюпку и идите к берегу, прикачал капитан.

Матросы быстро спустили шлюпку и стали приближаться к Острову.

Островитянин, помахивая белой тряпкой, приблизился к шлюпке и, переговорив о чем-то с матросами, перебрался к ним. Через несколько минут он уже был на палубе.

– Бокко! – еще издали узнала Вивиана.

Бокко чрезвычайно удивился, узнав старых знакомых. Он был одет в старый, залатанный костюм.

– Ну, здравствуйте, жених! – весело воскликнула Вивиана. – Ведь вы были тоже в числе моих женихов, когда меня на вашем Острове чуть не на узелки разыгрывали? Помните? – И она протянула ему руку.

Смущенный и растерянный Бокко пожал руку Вивианы.

– Здравствуйте, мисс Кингман.

– Гатлинг, – улыбаясь, поправила она.

– Гатлинг? Простите, запамятовал.

– Нет, вы не запамятовали. На Острове я была Кингман, а теперь Гатлинг, – и она показала на мужа.

– Ах вот оно что! А я-то, старый, и не догадался сразу. Охо-хо-хо, – вздохнул он, – вот уж не думал увидеть вас еще раз! Неужто опять занесло течением?

– Нет, по доброй воле.

– Н-ну? – недоверчиво воскликнул Бокко. – Радости тут мало, чтоб по доброй воле.

– Вот что, Бокко, – прервал его Гатлинг, – скажите, кто теперь у вас губернатором?

Бокко растерянно развел руками и с глубоким вздохом ответил:

– Слейтон. Капитан Фергус Слейтон.

Симпкинс даже подпрыгнул от удивления:

– Не может быть! Ведь он…

– Живехонек. Сегодня Слейтон – губернатор. Вчера был Флорес, а кто завтра будет – еще не знаю. Такие дела. Радости мало.

– Так как же это?..

Бокко рассказал все, что произошло на Острове, вплоть до того момента, когда Слейтон был посажен под арест.

– А утром, – закончил Бокко, – просыпаемся, звонит гонг у резиденции губернатора. Приходим на «Елизавету» и видим Слейтона. «Я, – говорит, – ваш губернатор. А Флорес – преступник. Он бросил меня в воду. Сейчас он в тюрьме сидит. Завтра будем его судить». Вот какие дела!

Бокко не знал о событиях прошлой ночи, а они действительно приняли неожиданный оборот. В то время как Флорес пробирался в ночной тьме к месту заключения Слейтона, чтобы убить соперника, Слейтон ходил, как зверь в клетке, по узкой железной темнице и обдумывал план бегства. Он был из тех людей, для которых препятствия существуют только для того, чтобы преодолевать их.

Слейтон впотьмах ощупал стенки своей тюрьмы. Они были гладки и непроницаемы. Ни окна, ни даже щели – выхода не было. Однако после целого ряда попыток Слейтону удалось обнаружить над дверью небольшое круглое отверстие, через которое едва ли прошла бы даже его голова. Подтянувшись на мускулах рук, Слейтон выглянул наружу. Возле самой двери стояла какая-то фигура.

– Кто стоит на страже? – строго крикнул Слейтон, так, как он это делал, когда проверял ночные посты.

Китаец вздрогнул, услыхав знакомый повелительный голос. Он мечтал о Голубой реке, и этот голос спугнул его грезы. Собравшись с мыслями, китаец ответил:

– Хао-Жень.

– Ты почему не отвечаешь сразу, когда тебя спрашивает губернатор? Заснул, болван? Открой засов, мне надо проверить заключенных.

У китайца спутались мысли. Голос Слейтона звучал над ним. Во тьме ничего не было видно. И Хао-Жень не мог определить, где находится губернатор.

Хао-Жень давно отвык рассуждать. Он умел только повиноваться. Капитан Слейтон требует. Этого было достаточно. Китаец быстро отодвинул засов. В это время подошел Флорес. Враги неожиданно встретились у самой двери. Слейтон втолкнул Флореса в железную каюту. Между ними завязалась борьба. Случайно Слейтону подвернулся развязавшийся шелковый шарф Флореса. Слейтон схватил его и сдавил им горло противника. Флорес еще барахтался, но Слейтон успел выбежать и закрыть дверь засовом. Потом он подошел к китайцу, взял его за плечи, поднял тщедушное тело на воздух и, тряхнув, прошипел:

– Разве так стоят на страже? Ты едва не упустил преступника. Идем!

Китаец встряхнулся, вздохнул от радости, что дешево отделался, и поплелся вслед за Слейтоном.

Так Слейтон вновь оказался губернатором Острова. Когда пришел «Вызывающий», Слейтон выслал Бокко парламентером.

Поделившись новостями с новоприбывшими, старик боязливо посмотрел на Остров и поспешно сказал:

– Однако я заговорился, – и вдруг, приняв вид официального лица, важно заявил: – Губернатор Острова Погибших Кораблей прислал меня узнать, кто вы и зачем приехали на Остров.

Гатлинг задумался, потом, положив руку на плечо Бокко, сказал:

– Вот что, Бокко, бросьте этот тон, и будем говорить с вами, как старые друзья. Мы не ожидали опять встретиться здесь со Слейтоном. Вы знаете, что расстались мы с ним не очень дружелюбно. Но против островитян мы не замышляем ничего плохого. Мы с женой и профессором Томсоном приехали сюда, чтобы исследовать Саргассово море. Ну а кстати решили навестить и вас. И уж раз мы приехали, то на Острове мы побываем, хочет этого капитан Слейтон или не хочет. Но чтобы не затруднять вас рискованными переговорами со Слейтоном, мы пошлем ему радиотелеграмму: ведь на Острове есть радиоприемник.

Тотчас же была отправлена радиотелеграмма:

«Гатлинги, Симпкинс и профессор Томсон желают высадиться на Острове. О согласии сигнализируйте белым флагом. Гатлинг».

Радиотелеграмма, очевидно, была получена, потому что через некоторое время со стороны резиденции раздался ружейный выстрел. Пуля ударилась в шлюпку, отщепив край борта.

– Коротко и ясно! – сказал Гатлинг.

– Ну что ж, стесняться больше нечего. Во избежание кровопролития пошлем еще одну радиотелеграмму. А ты, Вивиана, на всякий случай спустись в каюту.

«Если вы немедленно не дадите согласия, я прикажу бомбардировать Остров», – гласила вторая радиотелеграмма; ответом на нее был второй выстрел.

Гатлинг хотел было уже отдать приказ обстрелять Остров, но Томсон предложил отложить военные действия до утра.

– Темно уже – пожалуй, действительно лучше обождать до утра. Остров не убежит, – поддержал эту мысль и капитан Муррей.

Гатлинг согласился. Оставив на палубе для охраны корабля несколько матросов, Гатлинг спустился в кают-компанию. Капитан Муррей, Симпкинс, Томсон и Бокко последовали за ним.

Вивиана разливала чай. Все уселись; Бокко – на кончике стула: новые люди и непривычная обстановка смущали его. Обжигаясь, он пил горячий чай, краснел и кряхтел.

– А все-таки… нехорошо это выходит, – сказал он, вдруг нахмурившись.

– Что нехорошо? – спросила Вивиана.

– Да вот это самое: начнется пальба. Ну, что тут хорошего? Сколько народу покалечить можно!

– Но что же делать, Бокко? – недоумевал Гатлинг. – Вы сами видали, что Слейтон не принял наших мирных предложений.

– Что делать? О том я и думаю, что делать. А делать больше нечего, как только идти мне на Остров, чтобы шепнуть на ухо нашим островитянам: не слушайте капитана Слейтона, не стреляйте. Скажите вашим матросам, чтобы спустили меня… Прощайте, спасибо за чай!

VIII. Опять на острове

В эту ночь никто не спал на «Вызывающем». Гатлинг бродил по палубе, вслушиваясь в ночную тишину. Что будет с Бокко? Послушают ли его островитяне? Иногда Гатлингу казалось, что он слышит сдержанный шум голосов, скрип досок на полусгнивших палубах под чьими-то ногами. А может быть, это предутренний ветер шумит по сломанным реям и мачтам, треплет обрывки парусов, колышет корабли, и они скрипят и стонут, как стонут старики во сне, жалуясь на свои немощи? Если бы хоть была лунная ночь! Как томителен этот мрак!

За час до восхода солнца с Острова вновь послышался шум. Теперь уже не было сомнения: там что-то происходило. Голоса слышались ясно; несколько человек пробежали по Острову с фонарями и медленно вернулись к резиденции губернатора.

«Неужели бедный Бокко погибнет?» – с волнением думал Гатлинг.

Перед самым восходом солнца на палубу вышли уже все пассажиры «Вызывающего». И когда наконец солнце взошло, все удивленно воскликнули – на большой мачте у резиденции губернатора виднелся большой белый флаг.

– Капитан Слейтон пошел на капитуляцию! – воскликнул Гатлинг.

– Смотрите, Бокко идет сюда, – заметила Вивиана.

Бокко семенил старыми ногами к «Вызывающему», раскланивался, махал рукой и еще издали крикнул в морской рупор:

– Можете сходить на Остров! Капитан разрешил!

Поспешно спустили шлюпку, в которую сели Гатлинги, Томсон со своими ассистентами – Таммом и Мюллером, Симпкинс и четыре матроса.

Бокко приветствовал прибывших низким поклоном.

– Капитан просит вас в свою резиденцию.

– Вы живы, Бокко, мы так беспокоились за вас! – сказала Вивиана, пожимая ему руку.

– Что там произошло у вас на Острове ночью? – спросил Гатлинг.

Бокко улыбнулся с таинственным видом и повторил:

– Губернатор просит вас к себе. Он вам объяснит все.

С волнением Вивиана вступила вновь на Остров Погибших Кораблей. Она шла по зыбким мосткам, перекинутым от корабля к кораблю, думая о том, что так же шли они и в первый приезд. Но тогда они были потерпевшие кораблекрушение, беззащитные пленники, которые шли навстречу неизвестному. Теперь они были под защитой «Вызывающего».

Гатлинг просил Вивиану вернуться на корабль.

– Кто знает, может быть, Слейтон зазывает нас в ловушку?

Но Бокко успокоил:

– Не беспокойтесь, вы все в полной безопасности.

Путники двинулись дальше. Гатлинг давал объяснения Томсону, вспоминал различные случаи из своего первого пребывания на Острове. Наконец путники подошли к резиденции. Здесь их уже ждали.

Негр сверкнул белыми зубами, раскрыв рот в широкой улыбке.

– Тоже один из бывших претендентов на руку Вивианы, – с улыбкой отрекомендовал его Гатлинг.

– Губернатор просит вас к себе, – сказал негр.

Приезжие спустились по знакомой лесенке вниз и вошли в кабинет губернатора.

Он стоял у стола и приветливо кивнул головой.

– Милости просим.

– Флорес! – с изумлением воскликнула Вивиана.

– К вашим услугам, – ответил он, пожимая руку гостям, – прошу извинения за свой вид.

Все лицо Флореса посинело, шея вспухла, а на виске виднелся большой шрам, из которого еще сочилась кровь.

– Вы ранены? – спросила Вивиана. – Может быть, вам сделать перевязку?

– Нет, благодарю вас, – ответил Флорес, прикладывая к виску платок. – Пустая царапина.

– Не томите, Флорес, скажите, где Слейтон? Он жив?.. – нетерпеливо спросил Симпкинс.

Флорес развел руками.

– Позавчера он неожиданно появился на Острове и был арестован мною. Ночью я пошел проверить караул. Около самого угольщика, куда был посажен Слейтон, на меня вдруг набросился какой-то человек. Это и был Слейтон, которому, очевидно, удалось выбраться из своей тюрьмы. Между нами завязалась борьба. Он едва не задушил меня моим шарфом. Потом… – Флорес запнулся, – потом Слейтон бросил меня в каюту, где он был заключен, и запер. Что было дальше, я узнал только тогда, когда Бокко освободил меня. Он сам расскажет вам о происшедшем.

– Мне удалось переговорить с островитянами и убедить их не повиноваться Слейтону, – сказал Бокко. – Перед утром Слейтон созвал всех и приказал нам готовиться к бою с вами. – Бокко показал на Гатлинга. – Но все, как один, отказались. Слейтон кричал, топал ногами. «Убью», – говорит. А я тут и говорю: «Что с ним церемониться? Давайте свяжем его!» Мы к нему – он от нас. Мы было следом побежали, да где там! Он бросился в воду и пропал. Пошли разыскивать Флореса. Догадался я в угольщик заглянуть, а он там лежит. Выпустили его, и – вот он!

Симпкинс слушал с напряженным вниманием.

– Слейтон жив. Слейтон на Острове. Симпкинс на Острове. Значит, Слейтон будет пойман, – выпалил он неожиданно.

IX. «Боги мстят»

На другой день Томсон, его ассистенты, Гатлинг и Симпкинс получили приглашение профессора Людерса побывать у него. Старый ученый жил на краю Острова, на испанской каравелле. Она имела квадратную корму, башенки на носу и корме, высокий борт, бугшприт и четыре прямые мачты: фок, грот и две бизани. Три задние мачты были с латинскими парусами, на передней – две реи.

Зыбкий мостик вел в это убежище старого ученого.

– Удивительно! – воскликнул Гатлинг, вступая на этот мостик. – Неужели даже паруса могли сохраниться? Ведь этому кораблю не менее двухсот лет.

– И все триста будут, – ответил Людерс, сопровождавший гостей. – Я собственными руками реставрировал эту драгоценность. Признаюсь, она имела довольно жалкий вид. Одного я не мог сделать: выпрямить посадку каравеллы – соседние суда сдавили ее и сильно накренили. Это причиняет мне некоторые житейские неудобства. Да вот вы сами увидите. Прошу следовать за мной.

По узкой деревянной лесенке гости спустились вниз и вошли в большую каюту. Деревянные скамьи с точеными ножками стояли у стен. Одну стену занимал самодельный шкаф, на полках которого видны были старинные рукописи и судовые журналы.

– Будьте осторожны, – предупредил Людерс, – я уже привык ходить по наклонному полу. Здесь, в этой библиотеке, огромные богатства.

– Богатства? Какого рода? – спросил Симпкинс.

– Научного. Впрочем, пожалуй, и не только научного. Вот документы с корабля «Сивилла». Некий Себастьяно Сапрозо, состоявший на испанской службе, вез несколько бочек золота из Бразилии в Испанию. Себастьяно не достиг берегов Испании. Корабль прибило к Острову.

– Вы достали этот документ с «Сивиллы» – значит, она и сейчас существует? – спросил Симпкинс.

– Да, за старым угольщиком, на юг от «Елизаветы».

– Ну а золота вы не искали?

– Зачем оно мне? – просто ответил Людерс. – Возможно, что сохранилось и золото. Оно, как говорится в документе, лежит в трюме. Но корабль настолько ветхий, что было бы безумием спускаться в трюм. В соседних каютах, – продолжал Людерс, – у меня хранятся коллекции.

– Скажите, вы не исследовали подводную часть Острова? – спросил Томсон.

– Увы, нет, – со вздохом ответил Людерс. – У нас есть водолазные костюмы, но я не мог починить воздушные насосы. Драга, лоты – вот все, что было мне доступно.

– Откуда взял Себастьяно столько золота? – заинтересовалась Вивиана.

– Это интересная история. Себастьяно Сапрозо был захвачен в плен индейцами племени бороро в лесах Центральной Бразилии. Воинственные бороро решили убить Себастьяно и повели его к месту казни. Сапрозо удалось вырваться из рук индейцев. Этот авантюрист, очевидно, прошел большую жизненную школу и, вероятно, был профессиональным ярмарочным акробатом и жонглером. Он стал перепрыгивать через головы дикарей, переворачиваться всем телом в воздухе и выделывать такие необычайные пируэты и сальто-мортале, что привел своих поработителей в неистовый восторг. От ненависти к чужеземцу индейцы перешли чуть ли не к его обожествлению. Себастьяно оставили в живых, но не вернули ему свободы. Несколько месяцев он жил среди индейцев, изучил их несложный язык и нравы. Нередко ему приходилось видеть, как индейцы приносили огромные куски золотых самородков и относили в глубь леса в дар какому-то лесному божеству. Где находилось это божество, Сапрозо не мог узнать, ибо местопребывание идола окружалось тайной. Однако случай помог Сапрозо. Вот как описывает сам Себастьяно этот случай.

Людерс раскрыл старинную, в полуистлевшем кожаном переплете рукопись и, перелистав пожелтевшие от времени листы пергамента, украшенные затейливо нарисованными заглавными буквами и наивными рисунками, прочел:

– «Однажды утром, когда все мужчины были на охоте, а женщины занимались растиранием корней маниоки, из которой они делают опьяняющий напиток кашири, я, проходя по окраине селения, услышал стоны из шалаша, стоявшего одиноко, у самой опушки леса. Я вошел в шалаш и увидел девушку, опутанную сетями. Большие черные муравьи нестерпимо кусали ее. Все тело несчастной извивалось, лицо было перекошено от боли, на губах выступила розовая пена – она искусала себе губы, – мутные глаза закатились. Тронутый видом этих мучений, я развязал сеть и стал выбирать муравьев, топтать их ногой и выбрасывать из шалаша. Потом я взял сеть и опять прикрыл ею девушку, которая в знак благодарности стала целовать мне руки. Тогда я решил, что девушка может поблагодарить меня более существенным образом, и сказал ей:

– Сегодня ночью, когда шаман освободит тебя от сетей, ты придешь к Голубому ручью и пойдешь со мной…

Девушка кивнула головой и сказала:

– Я исполню то, что ты приказываешь. Я исполню ради той милости, которую ты оказал мне, облегчив мои страдания.

Ночью она пришла к Голубому ручью, и мы углубились с ней в чащу леса. К полуночи пришли мы на лесную поляну с высоким холмом посередине. Полная луна стояла над головой, ярко освещая большого деревянного идола на вершине холма. Этот идол до колен, которые стояли от земли выше роста человеческого, был засыпан сверкающими золотыми самородками. Я поклонился идолу до земли, незаметно взял с земли самородок величиною с гусиное яйцо и, повернувшись к девушке, сказал:

– Теперь я ловду. Укажи мне путь к морю.

Девушка задумалась и сказала:

– Хорошо. Ты один не найдешь дороги. Скоро придут сюда жрецы с приношениями. Бежим!..

И мы побежали. Двадцать раз я мог погибнуть без этой девушки. Она предостерегала меня от капканов, отравленных колючек, глубоких ям, прикрытых листьями, охраняющих священное место; она умела находить ручьи и съедобные ягоды. Она знала каждую тропинку в лесу. Мы вышли к берегу в тот момент, когда команда „Сивиллы“, отчаявшись в моем возвращении, поднимала якорь и паруса, готовясь к отплытию. Меня увидали и послали шлюпку. Я рассказал моим товарищам все, что было со мной, показал им слиток и убеждал их пойти за золотом. Они согласились, и нам удалось перенести на корабль столько золота, что мы наполнили им три бочки из-под солонины».

– Вот откуда это золото, – закончил Людерс, опуская рукопись на колени.

– Что же стало с девушкой? – спросила Вивиана.

– Девушка сказала Себастьяно, что ее убьют, если она вернется домой, и она уехала с ним. Дальше рукопись повествует о приключениях плавания, о буре, о прибытии сюда, о гибели экипажа. Вот последние строки этого дневника:

«Числа не знаю. Голова в огне. Руки дрожат. Кругом трупы. Нет сил выбросить мертвых за борт. Сегодня перед восходом солнца умерла на моих руках бедная девушка. Умерла спокойно, с улыбкой на губах. А вечером накануне она в бреду со страхом говорила: „Боги мстят!..“ Бочки с золотом – кому они…» Здесь рукопись обрывается.

Людерс окончил чтение, и все сидели некоторое время молча, под впечатлением прослушанной истории.

– Да, – наконец сказал Людерс, – таких историй у меня целая библиотека. Я собрал их едва ли не больше, чем Слейтон.

Я вижу, что эта история взволновала вас, – продолжал Людерс, обращаясь к Вивиане. – Если вы ничего против не имеете, я предложу вам маленькую экскурсию по Острову. Почти вся история кораблестроения пройдет перед вашими глазами.

Все охотно согласились и поднялись наверх. Людерс как будто спешил вознаградить себя за многолетнее молчание и говорил без умолку.

– Посмотрите на эту водную поверхность, – говорил он, указывая на безграничную гладь океана. – Тихий и Атлантический океаны занимают двести пятьдесят пять миллионов квадратных километров – вдвое большую площадь, чем все пять частей света вместе. Недаром океан издавна служил символом бесконечности, мощи, непокоренной воли. Он неистощим в своей доброте и в гневе… Он бесконечно много дает, но может и отобрать все – самое жизнь. Неудивительно, что в древности его обожествляли. Но и этот «бог» был побежден в тот самый момент, когда первобытный человек, упавший в воду, случайно ухватился за плавающий ствол дерева и убедился, что этот ствол держит его на воде. С этого момента начинается история покорения, океана – история мореплавания. Придать куску дерева наибольшую устойчивость, научиться управлять им по желанию – вот к чему сводился прогресс в области кораблестроения на протяжении многих тысячелетий. В моем «музее» вы можете найти много таких первобытных судов. Вон там, между старым линейным кораблем и маленьким пароходиком, вы видите несколько бревен, связанных ветками. Плот – это уже огромный шаг вперед по сравнению с простым, необделанным стволом дерева: плот отличается большей устойчивостью и грузоподъемностью… А там, недалеко от него, высоко подняла свой нос легкая пирога. Но без весла и паруса эти суда могли плыть только по течению. Древние египтяне, вавилоняне, финикияне уже знали употребление весла и паруса. К сожалению, в моей коллекции существует большой пробел. Я могу показать вам суда, которые строились в незапамятные времена доисторической жизни человека и которые совершенно таким же образом строятся до сих пор на островах, населенных дикими племенами; но я не находил здесь ни египетских, ни греческих судов. Обойдем этот почтенный парусник, и я покажу вам самое древнее судно Острова Погибших Кораблей.

Все спустились по мосткам и через минуту остановились у остова судна странного вида.

– Вот полюбуйтесь, – сказал Людерс, протягивая руку.

Прямо перед Вивианой было лицо полузверя-получеловека. Птичий нос, огромные круглые невидящие глаза, львиный оскал морды производили сильное впечатление своей грубой, но выразительной красотой. Лицо было вырезано из дерева и прикреплено к заостренному носу узкого, длинного судна. Солнце, ветер и соленые волны произвели большие разрушения на этом фантастическом лице. Покрытое трещинами, как морщинами, оно казалось таким же старым и загадочным, как сфинкс.

– Тысячу лет смотрит это чудовище на волны океана, – сказал Людерс, – многое могло бы рассказать нам, если бы его деревянный язык мог говорить. Оно рассказало бы нам о бесстрашных людях севера – викингах, – которые на этом утлом суденышке отважились бросить вызов седым просторам океана. Их вмещалось не менее семидесяти, этих смельчаков. Они гребли веслами, а в помощь веслам ставили четырехугольный ют и в передней части судна – короткую палубу для воинов. В восьмом-девятом веке еще не строили юта. Вот эти щиты на юте служили для защиты гребцов.

– Меня удивляет вот что, – сказал Гатлинг, – как могла эта северная морская птица залететь так далеко на юг? Безумным пиратам – безумным в своей храбрости, – как и всем прочим, нужно было питаться и пить пресную воду. Но разве они могли на этой скорлупе иметь запасы для такого далекого путешествия?

– Я тоже думал об этом, – ответил Людерс. – Вероятнее всего, сильнейшая буря отнесла это судно далеко на юг. И несчастные мореплаватели должны были перенести общую участь всех затерянных на океане: голод, жажда, кровавая борьба из-за последнего глотка пресной воды. Живые питались трупами умерших товарищей, пока солнце не заставило выбросить за борт разложившиеся останки… Переживал других сильнейший. Он один, томимый жаждою, носился еще несколько дней по беспредельной глади океана, окруженный акулами в воде и стаей хищных птиц над головою, до последней минуты не теряя надежды увидеть землю. Умер и этот последний, и одинокий корабль стал игрушкой ветров, блуждая по морю, пока течение не принесло судно к нашему Острову. Но этот печальный Остров увидели только слепые, деревянные глаза химеры…

…Недалеко отсюда стоят две ганзейские «когти». Всего каких-нибудь три-четыре столетия отделяют постройку этих кораблей от того времени, когда впервые вышло в море вот это суденышко. Но посмотрите, какой прогресс!..

Сопровождаемая Людерсом экскурсия, переходя с палубы на палубу, направилась к ганзейским кораблям четырнадцатого столетия.

– Эти почтенные купеческие суда были сооружены не только для торговых целей, но и для борьбы с разбойничьими судами норманнов, одно из которых вы видели. Обратите внимание: подобно скандинавским судам, «когти» имеют возвышения на носовой и кормовой части. Здесь помещались катапульты и даже огнестрельные орудия. Поверхность парусов увеличилась. Управление судами, ввиду сильного давления на паруса, производилось уже не веслом, а рулем, прочно укрепленным на ахтерштевне. Эти суда свободно бороздили поверхность Средиземного моря… Вы не устали? – спросил Людерс Вивиану, заметив, что она слушает его рассеянно.

– Нет, – ответила Вивиана, – я просто задумалась.

– О чем?

– О жертвах моря, о всех этих драмах…

– Эти жертвы и драмы, мистрис Гатлинг, все уменьшались с прогрессом судостроения. Поглядите на эту португальскую каравеллу. На таком вот судне Колумб отправился в свое путешествие в неведомые страны. Эти каравеллы, в сущности, заканчивают собой «героический» период мореплавания. Девятнадцатый век принес с собой применение пара как нового могучего двигателя. Морские путешествия сделались безопаснее и… скучнее. Если вы не устали, пройдем к западному берегу нашего Острова. По странной игре случая туда приносило течением почти исключительно паровые суда. Вы увидите там дедушку пароходов – небольшой колесный пароходик «Саванна», выстроенный в тридцатых годах девятнадцатого века. Он имеет всего тридцать метров длины. А в сороковых годах прошлого столетия был выстроен уже первый винтовой пароход из железа. В нем были заложены уже все начала современного кораблестроения.

Вивиане не хотелось обижать Людерса, но хождение по зыбким мосткам и косым палубам Острова утомило ее, хотя она и не желала в этом сознаться. Притом история пароходостроения не слишком интересовала ее. Ее муж сам был корабельным инженером. У него было много книг по кораблестроению и много моделей.

– А не отложить ли нам прогулку на кладбище пароходов? – спросил Симпкинс, которому хотелось скорее вернуться к себе и обдумать план, созревший в его голове.

– Пожалуй, – согласился Гатлинг. – Времени у нас еще много, и мы успеем не спеша осмотреть все достопримечательности Острова.

– Ну что ж, – несколько разочарованно сказал Людерс. – Отложим.

Он проводил гостей и, распростившись на полпути с ними, вернулся к себе.

– Этот Остров Погибших Кораблей, – сказала Вивиана мужу, возвращаясь от Людерса, – может быть назван Островом Ужасов. Едва ли есть на земном шаре другое место, где на таком небольшом пространстве было бы сосредоточено столько человеческого страдания…

А Симпкинс, отстав от Гатлингов, медленно направился к югу и долго смотрел на «Сивиллу» – полуразрушенный корабль. В этот день, отговариваясь головной болью, Симпкинс даже не явился к обеду. Золото лесного бога занимало все его мысли. Он достанет это золото во что бы то ни стало!

Симпкинс не мог дождаться ночи и, как только стемнело, стал собираться в путь. Он взял вместительный дорожный мешок, электрический фонарь, большой нож и веревку – с револьвером сыщик никогда не расставался – и вышел из каюты.

Яркие звезды усеяли небо. Пахло сыростью, гнилым деревом, водорослями, немного дегтем – обычный запах Острова, становившийся к ночи сильнее. Было тихо. Все уже спали, кроме двух часовых у резиденции губернатора. Симпкинс шел уверенно – он уже хорошо изучил Остров – и скоро был у цели. «Сивилла» стояла всего в двух метрах от сплошной массы кораблей, составлявших Остров. Симпкинс отодрал большую доску с палубы баркаса и перебросил на «Сивиллу». Осторожно ступая, он перешел на ее борт. При первом прикосновении перила обломились.

«Ого, здесь надо быть осторожным!» – подумал Симпкинс. Доски палубы полусгнили. Нога мягко ступала по этому гнилью. Симпкинс дошел до сломанной мачты, привязал к ней веревку, другой конец которой находился у пояса, зажег фонарь и стал медленно спускаться вниз по почти отвесной лестнице. Чтобы ступени не обломались, он не ступал на них, а съезжал всем телом. Здесь пол был как будто прочнее. Но надо было опуститься еще ниже – в трюм.

Симпкинс вновь поднялся наверх, отвязал веревку, спустился в среднюю часть корабля, прикрепил веревку к столбу и не без волнения начал спускаться по второй лестнице, ведущей в трюм. Воздух тут был необычайно удушливый. Пол и стены покрыты слизью и мхом. В конце трюма, на спускавшемся вниз полу, фонарь осветил воду. Очевидно, часть трюма была затоплена. Среди всякого корабельного скарба виднелись скелеты.

С верхних палуб они были убраны островитянами, но сюда, очевидно, никто не проникал.

«Тем лучше, – подумал Симпкинс. – Ну-ка, посмотрим!» И он стал осматривать бочки. Почти все они были пусты. На дне одной из них он нашел человеческие кости: почти во всех копошились пролезшие сюда сквозь щели крабы, черви, слизняки. Симпкинс чувствовал органическое отвращение к этим существам, но он перемогал себя и продолжал поиски, все приближаясь к залитому водой пространству. И здесь, уже ступая по воде, он нашел эти заповедные бочки с золотом. Правда, их было не три, а две, и в одной золота было только наполовину, но и того, что осталось, было достаточно, чтобы обеспечить его на всю жизнь… Золото было покрыто сверху таким слоем плесени, что оно могло остаться незамеченным, если бы Симпкинс не знал, что искал. Он брезгливо стер плесень, и огромные куски золота, отшлифованного индейцами, засверкали. Симпкинс от волнения тяжело дышал. Он наполнил золотом мешок, набил карманы, наконец стал класть за пазуху. Осклизлые, холодные куски неприятно прикасались к коже, но это было золото, золото! Еще один кусок…

Но Симпкинсу не удалось взять еще один кусок. Гнилой пол провалился под тяжестью нагруженного золотом человека. И Симпкинс почувствовал, как погружается в воду. Он едва успел ухватиться руками за край пола. Послышался новый треск – это провалились в воду бочки с золотом. Трудно было держаться за прогнившие насквозь, рассыпающиеся под руками доски. Золотой груз неудержимо тянул его вниз. Симпкинс чувствовал, что гибнет. Если освободить себя от части золота… Нет, нет! Он выберется, выберется во что бы то ни стало! Надо тянуть за веревку. Симпкинс ухватился обеими руками. Фонарик, прикрепленный к груди, зацепившись за доски пола, оторвался и упал в воду. Тьма… Симпкинс выбранился и потянул веревку. Где-то послышался треск. Очевидно, не выдержал и гнилой столб, к которому была привязана веревка. Симпкинс сорвался и погрузился в воду и тут заметил, что фонарик, упавший на дно корабля, продолжает светить. И в этом слабом свете Симпкинс увидел водоросли, длинных змееобразных рыб, а невдалеке – волнующиеся щупальца осьминога.

Ноги Симпкинса коснулись дна корабля, и стоячая вода сомкнулась над его головой. Симпкинс стал лихорадочно снимать с себя мешок с золотом и выбрасывать золото из карманов. За тридцать секунд он опорожнил груз на две трети и страшным усилием поднялся на поверхность. Ему удалось возобновить дыхание, но груз был еще слишком тяжел, и он вновь погрузился в воду. Спрут приближался, протягивая колеблющиеся щупальца. Симпкинс поспешно стал выбрасывать золото – все до последнего куска. Свет фонаря привлекал морских обитателей, рыб и осьминогов, и они начали собираться отовсюду. Выбросив последний кусок золота, облегченный Симпкинс вынырнул вновь. На этот раз ему удалось зацепиться за обломки и вскарабкаться на пол. И тут, в животном страхе, он неистово закричал.

Где-то далеко, на другом конце корабля, послышался голос. Симпкинс уже хотел повторить крик, но нервная спазма сдавила горло. Он узнал голос капитана Слейтона, хотя и не мог разобрать слов. Слейтону что-то отвечал китаец. Если Слейтон найдет его здесь, Симпкинс погиб. Симпкинс неслышно, как уж, прополз по полу и спрятался между бочек. Голоса замолкли. Так он пролежал до утра.

Когда слабый луч света проник сверху, Симпкинс тихо пополз вверх, никем не замеченный вылез наружу и, весь мокрый, подавленный, разбитый, пробрался к себе.

X. Тайна капитана Слейтона

На палубе «Елизаветы» в плетеных креслах сидели Мэгги и Вивиана. На коленях Вивиана держала корзину с апельсинами, а вокруг ее кресла суетились четверорукие обитатели Острова – обезьяны. Одна из них сидела на спинке кресла и с упоением грызла большой апельсин. Другая, подсев к Вивиане, копалась в корзине, выбирая самый сочный и зрелый плод. Три другие, уморительно гримасничая, вертелись вокруг молодой женщины в ожидании новой подачки.

– Уйди отсюда, Джилли, – сказала Мэгги обезьяне, сидевшей на спинке кресла, и, обращаясь к Вивиане, добавила: – Он обрызгает вас соком апельсина. Иди ко мне, малыш! – И Мэгги сняла обезьяну и усадила к себе на колени.

– Что же было дальше, Мэгги? – спросила Вивиана.

Мэгги продолжала рассказ о своей жизни на Острове после отъезда Гатлингов. Вивиана внимательно слушала, продолжая кормить обезьян.

Вдруг, прервав Мэгги, Вивиана испуганно спросила:

– Кто это?

Мэгги посмотрела в направлении взгляда Вивианы. К «Елизавете» приближался человек в парусиновом костюме, с длинными волосами до плеч и большой бородой.

– Это новый? Я не видала этого человека.

– Это «дикий человек», – ответила Мэгги. – Так прозвали его островитяне. Я хотела и о нем рассказать вам, но он сам напомнил о себе. Мы нашли его на новом Острове. С «диким человеком» было много хлопот. Он всех боялся, забивался в угол и сидел там, как волчонок. Он ел только сырую рыбу, глотая, как зверь, целыми кусками. Он был грязен, зол, угрюм, недоверчив. За все время, пока он на Острове, от него никто не услыхал слова. Он немой. Почему-то только к старику Бокко он относился доверчиво. Бокко уговорил его помыться и надеть этот костюм. Но остричь ему волосы и ногти так и не удалось.

– Он не опасен? – спросила Вивиана, следя за приближающимся к ним незнакомцем.

– Нет, он очень тихий. Удивительно, что он идет сюда. Вероятно, ваш костюм, необычный на Острове, привлек его внимание.

«Дикий человек» взошел на палубу, приблизился к сидящим женщинам и стал внимательно, в упор смотреть в глаза Вивианы. Она не могла выдержать этого пристального взгляда. Ей стало жутко.

– Идем в каюту, – сказала она Мэгги. И, оставив обезьянам корзину с апельсинами, на которую те набросились шумной, крикливой гурьбой, Вивиана спустилась в каюту. Мэгги последовала за ней.

– Какое странное впечатление оставляет этот туземец!.. Да нет… у него белый цвет кожи и черты лица европейца. Это скорее одичавший человек. Почему он так странно посмотрел на меня?

Вивиана взволнованно ходила по большой кают-компании.

– Он похож на один из этих погибших кораблей, – продолжала она. – Может быть, и он, как эти обветшалые развалины, блистал когда-то молодостью, жил полной жизнью…

– Стоит ли так волноваться! Успокойтесь. Сыграйте мне что-нибудь. Я так соскучилась по музыке! – предложила Мэгги, желая отвлечь Вивиану.

– Да, это хорошо, я буду играть, – согласилась Вивиана.

Она быстро подошла к роялю, склонив голову, немного подумала и начала играть «Патетическую» сонату Бетховена.

Вдруг кто-то вошел, и Вивиана, прервав игру, откинулась назад и увидала перед собой лицо незнакомца. Это лицо со всклокоченными волосами было страшно. Глаза незнакомца широко раскрылись, он тяжело дышал, нижняя челюсть судорожно тряслась.

Как вошел он сюда? Мэгги сидела спиной к двери и не слыхала его шагов, заглушенных музыкой.

Вивиана быстро поднялась, оперлась на рояль и, еле владея собой, смотрела на незнакомца. А он, не спуская с нее напряженного взгляда, пытался что-то сказать.

– Бе-бее-ее…ххо!.. – Его хриплая речь была похожа на блеяние.

И вдруг, словно забыв о Вивиане, незнакомец, весь согнувшись, раскрыв длинные скрюченные пальцы, стал жадно осматривать клавиши рояля – как коршун, готовый впустить когти в добычу. Дальше произошло нечто еще более странное и неожиданное. Незнакомец сел за рояль и стал играть.

Это была жуткая музыка, такая же нечленораздельная, как его речь. Длинные ногти мешали ему играть. Незнакомец нетерпеливо рычал, прерывал на мгновение игру, отгрызал мешавший ноготь зубами и опять продолжал играть.

И как ни была чудовищна его игра, все же в ней можно было узнать «Патетическую» сонату Бетховена. Не могло быть сомнения в том, что этот человек когда-то изучал музыку.

Ошеломленная Вивиана отошла в сторону, опустилась в кресло и стала слушать. И – удивительное дело – музыка скоро увлекла ее… На ее глазах совершалось просветление человеческого сознания. Чем больше играл неизвестный, тем правильнее становилась его игра, тем более четко выделялись музыкальные фразы. Правда, огрубевшие пальцы и теперь плохо слушались его, но он все больше овладевал инструментом. И наряду с грубыми ошибками неповинующихся рук вырывались места необычайной выразительности.

Был обеденный час. Гатлинг, услышав звуки рояля, зашел в каюту позвать Вивиану и как вкопанный остановился у двери. Вивиана сделала мужу знак, чтобы он не нарушал игры.

Не дождавшись к обеду Гатлингов, в каюту пришли одни за другим Томсон, его ассистенты, Флорес, Людерс и, наконец, Симпкинс. Сыщик был грустен, почти подавлен. Но тем не менее и он с большим интересом, даже с большим, чем другие, наблюдал за игрой незнакомца. Все молчали и затаив дыхание слушали.

А незнакомец продолжал играть. Кончив одну сонату, он начинал другую, третью, четвертую. Лицо его просветлело, глаза загорелись мыслью, а на устах появилась скорбная улыбка. Прошел час, другой, незнакомец все играл. И вдруг, оборвав музыкальную фразу на половине такта, он откинулся назад и упал замертво.

Неизвестный пролежал в обмороке полчаса. Когда стали уже беспокоиться о том, что его не удастся привести в чувство, он открыл глаза. Он был, по-видимому, еще во власти звуков. Потом он сел на диван, осмотрел всех и, увидав женщин, стал застегивать ворот рубахи.

Музыка произвела удивительное действие. Незнакомец начал говорить, хотя своего имени и прошлого он еще не мог вспомнить. Он стал общительнее, но вместе с тем как-то застенчивее. Охотно позволил остричь себе волосы и ногти, сбрить бороду и усы.

Когда он, одетый в один из костюмов Слейтона, гладко выбритый, причесанный, умытый, явился в кают-компанию, это был новый человек.

«На кого он похож? – думала Вивиана, глядя на лицо незнакомца. – Где-то я видела такой нос, подбородок. Или нет, не совсем такой. У этого более правильные черты лица». И вдруг вспомнила. И, чтобы проверить догадку, обратилась к Симпкинсу:

– Не правда ли, он похож на капитана Слейтона?

Эти слова почему-то сильно подействовали на Симпкинса.

– Эге, – оживленно ответил он. – Я недаром-таки приехал на Остров!

Когда незнакомец вышел, Симпкинс, обратившись к Гатлингам, сказал:

– Теперь, мне кажется, можно открыть всем тайну капитана Слейтона, которая и привела меня на Остров. Здесь я нашел больше того, на что рассчитывал. Не могу сказать, что и сейчас для меня уже все ясно, но главные нити преступления Слейтона в моих руках. А вот и Флорес… Садитесь и слушайте. Вам, Флорес, тоже будет интересно узнать про вашего соперника.

И, усевшись удобнее в кресло, Симпкинс начал:

– Когда я был на Острове в первый раз, в качестве потерпевшего крушение, то по своей профессиональной привычке заинтересовался личным архивом губернатора Слейтона. Уверенный в полной своей безопасности, губернатор был не очень осторожен и хранил бумаги в ящике письменного стола.

– Симпкинс, неужели вы?..

– Лазаю по чужим столам? – ответил Симпкинс Гатлингу. – Цель оправдывает средства, дорогой мой! Да, я делал это в отсутствие Слейтона. Подобрать ключ – дело пустое. Я просмотрел его переписку и узнал любопытнейшие вещи. Остальные сведения я получил уже на континенте. В результате моих розысков получилось «дело о гражданине Гортване, именующем себя Слейтоном». Если изложить обстоятельства этого дела стилем обвинительного акта, получится приблизительно вот что.

В Канаде, провинции Квебек, в городе Монреале проживал пароходовладелец Роберт Гортван, занимавшийся перевозкой грузов и пассажиров по реке Святого Лаврентия. У Гортвана было два сына. Старшего звали Авраам, младшего – Эдуард. Два человека, родившиеся на двух концах земли, больше могут походить друг на друга, чем эти два брата. Младший – Эдуард – был хорошим сыном, добрым человеком и необычайно талантливым музыкантом.

Старший – Авраам – вел так называемый «рассеянный образ жизни». А так как отец был порядочный скопидом, то Авраам однажды запустил руку в отцовский письменный стол. Этого мало. Когда кража была обнаружена, Авраам свалил вину на брата. Отец, однако, не поверил Аврааму, да он скоро и сам проболтался где-то под пьяную руку. Отец лишил его наследства, завещав весь свой капитал младшему сыну, Эдуарду. Старик скоро умер от огорчения и, кажется, ожирения сердца. Эдуард стал богатым наследником. В то время он кончил консерваторию и отправился концертировать по Европе. По своей доброте Эдуард выделил значительную часть полученного наследства брату. Но тот прокутил все и стал снова нуждаться. Тогда Авраам придумал план, как воспользоваться всем богатством брата.

Получив при помощи шантажа несколько тысяч долларов от одного монреальского банкира, Авраам пустил деньги «в оборот»: подкупил врачей, кое-кого из судебных чиновников и добился того, что Эдуард был признан душевнобольным, а он, Авраам, назначен опекуном. Бедного музыканта засадили в сумасшедший дом, а Авраам, взяв в свои руки имущество брата, повел опять разгульный образ жизни. Но скоро ему не повезло. Он не сумел отчитаться в опекунском совете. А не сумел потому, что в связи с парламентскими выборами в совете оказались новые люди, с которыми он, по-видимому, не сошелся в цене. Аврааму угрожало раскрытие всех его махинаций с братом. Вдобавок в сумасшедшем доме появился новый врач – чудак и идеалист, не признававший взяток. Этот врач, освидетельствовав Эдуарда, нашел его здоровым. Тогда Авраам решил перевести брата куда-нибудь подальше, пока все уляжется, и сговорился с одним врачом, имевшим частный пансион на Канарских островах. Во время переезда их настигла буря и принесла на Остров Погибших Кораблей. Спаслись в шлюпке только трое: Авраам, Эдуард и санитар, который скоро погиб – едва ли не Слейтон помог ему расстаться с бренным миром. А брата Авраам оставил на Новом Острове, куда их первоначально прибило, сам же на шлюпке ночью перебрался на Остров Погибших Кораблей, заявив, что он – единственный из спасшихся. Эдуард без шлюпки не мог перебраться на большой Остров. Но Авраам, по-видимому, изредка навещал его – узнать о его здоровье.

– Но почему же он не убил брата? – спросил Гатлинг.

– Завещание было составлено так, что в случае смерти Эдуарда все имущество переходит в пользу Говардского университета, где учился Эдуард. И Слейтон решил так: продержать брата на Новом Острове, пока тот совсем не одичает. Тогда ненормальность Эдуарда не будет вызывать сомнений. Вот почему Слейтон сам и не предпринимал экскурсий на Новый Остров. Собрав на Острове огромные богатства, которые во много раз превышали состояние его брата, Авраам предоставил Эдуарда самому себе…

Я не знал точно одного: жив ли еще Эдуард. Теперь мы знаем и можем спасти несчастного. Стоило ли ради этого заглянуть в чужой стол?

– Но ведь вы не знали, что найдете там, – ответил Гатлинг.

– Чужого мне не надо, я человек бескорыстный. Теперь нам нужно только овладеть Слейтоном. Это нетрудно. Я уже нашел его.

– Нашли? Неужели?! – сразу воскликнули слушатели.

– Да-с, нашел, рискуя собственной жизнью, – скромно ответил Симпкинс.

XI. Вода и огонь

В то время как Симпкинс выслеживал Слейтона, изыскивая способ захватить его по возможности без кровопролития, Томсон со своими помощниками и Людерс усиленно занимались изучением Саргассова моря. Они совершили несколько подводных экспедиций, опускаясь на дно моря в водолазных костюмах.

Им удалось получить довольно точные представления о разрезе Острова Погибших Кораблей. Людерс с увлечением работал над чертежом и однажды, когда все сидели за вечерним чаем, явился с большим листом бумаги.

– Вот полюбуйтесь, – сказал он торжественно, развертывая трубку. – Остров Погибших Кораблей расположен на подводной усеченной вершине горы вулканического происхождения. Вокруг Острова – у подножия горы – глубина дна достигает одной тысячи пятисот метров, а от вершины горы до поверхности океана всего сто метров. Все это пространство заполнено погибшими кораблями, составляющими как бы пирамиду.

– Надгробный памятник, – заметил Гатлинг.

– Да, памятник над тысячами жертв моря. Но эта пирамида вместе с тем оказалась городом, населенным подводными обитателями.

– Как, есть еще и подводные обитатели Острова? – спросила Вивиана.

– Кальмары, каракатицы, осьминоги. Едва ли есть на земном шаре другое место, где бы эти существа скоплялись в таком огромном количестве. И понятно почему. Полуразрушенные корабли оказались чрезвычайно удобными квартирами для осьминогов. Они вползают туда сквозь пробоины и выглядывают из окон иллюминаторов, поджидая добычу.

– Но ведь это очень опасно, – продолжала Вивиана, – спускаться на дно в таком месте!

– Еще бы! Приходится ограничивать подводные экспедиции открытыми местами и держаться поближе друг к другу. Но зато мы можем любоваться интересными картинами. Недавно мы видели любопытное зрелище. Осьминог поймал краба и стал играть с ним. Краб сопротивлялся, пытался освободиться от цепких щупальцев, но скоро изнемог в борьбе. А осьминог еще долго играл крабом, придавая ему всевозможнейшие положения. Иногда он отпускал жертву и тотчас ловил.

Теперь у нас осталась неисследованной только глубоководная часть Острова. Между прочим, мы заметили, что морское течение чем глубже, тем становится сильнее. Это течение, очевидно, и приводит потерпевшие аварию суда к Острову Погибших Кораблей. Мы думаем завтра заняться изучением этого течения. Идемте с нами, Гатлинг, вы еще не опускались на морское дно, – предложил Людерс.

Вивиана с опасением посмотрела на мужа. Томсон уловил этот взгляд и сказал:

– Не беспокойтесь, миссис, там нет осьминогов. Мы опустимся прямо с «Вызывающего» на открытом месте в наших водолазных костюмах. Они имеют резервуары с запасом сжатого воздуха. Кроме того, к нашим услугам будут тросы, при помощи которых нас в любую минуту смогут поднять на поверхность. Это совершенно безопасно.

– Совершенно безопасно? В таком случае я иду с вами, – решительно заявила Вивиана. Томсон был несколько смущен таким неожиданным оборотом. Но он уже знал характер Вивианы и не спорил. Попытка мужа уговорить ее осталась безуспешной.

– Но вы не справитесь с водолазным костюмом, – вступился Людерс. – Вы знаете, что он весит на воздухе двести килограммов?

– Но в воде он будет намного легче! – ответила Вивиана. – Я очень сильная. Не беспокойтесь за меня.

На другой день, рано утром, Гатлинги, Людерс, Томсон и его ассистенты надевали на себя водолазные костюмы.

Каждый раз перед опусканием Томсон объяснял матросам, оставшимся на корабле, и водолазам значение сигналов.

– Повторяю! Дернуть один раз значит: «Я на грунте, чувствую себя хорошо». Четыре раза: «Поднимайте наверх»[4]. Частое подергивание более четырех раз: «Мне дурно, тревога…» Ну, надевайте костюмы.

Вивиана не могла ступить в тяжелом костюме, как, впрочем, и остальные. Их спустили в воду при помощи лебедки. Но в воде все почувствовали себя легче и свободнее.

Путники опустились на склон подводной горы и, придерживаясь за тонкие, но прочные стальные тросы, прикрепленные к поясам, стали спускаться вниз. На глубине десяти метров уже стояли сумерки. Томсон и Людерс, шедшие впереди, зажгли электрические фонари, но скоро погасили их: свет собирал к себе обитателей моря. Было опасно привлечь внимание акулы или осьминога. Чем ниже спускались водолазы, тем становилось темнее и холоднее. Вместе с тем все больше чувствовалось движение воды куда-то вниз, как будто среди спокойных вод океана протекала быстрая река и путники шли посреди ее течения. Становилось трудно держаться на ногах. Водолазы крепче сжимали трос, который опускался сверху по мере спуска.

В зеленой полумгле промелькнуло темное тело – быть может, акулы. Неизвестный хищник проплыл мимо путников, скрылся и вновь показался с другой стороны. Все подошли ближе друг к другу. Морское чудовище уплыло. Но вдруг оно неожиданно, со страшной быстротой промчалось мимо Томсона, и, если бы он не наклонился, оно могло бы распилить его надвое, в лучшем случае порвать водолазный костюм, и Томсон был бы залит водой. Даже в подводных сумерках Томсон узнал пилу-рыбу. Он обернулся к спутникам и жестами показал на грозившую опасность. Говорить путники не могли. Людерс лег на землю и предложил всем последовать его примеру. Пила-рыба несколько раз промчалась над ними, причем один раз задела трос Тамма, сильно рванув его. К счастью, одно подергивание, которое, очевидно, было замечено наверху, означало: «Чувствую себя хорошо». Иначе его подняли бы и он мог быть убит рыбой.

Несколько минут водолазы лежали неподвижно. Рыба, не видя больше добычи, уплыла. Все облегченно вздохнули в своих металлических колпаках и стали осторожно подниматься. Но как только они двинулись вперед, их преследователь вновь появился. Людерс отчаянно ругался, хотя его никто не слышал. Положение было серьезное. Как отвязаться от хищника? Опасно было двигаться вперед, но не менее опасно и подняться наверх. Что делать?

Мюллеру пришла удачная мысль. В тот момент, когда рыба отплыла на значительное расстояние, он отошел в сторону, засветил ручной электрический фонарь и положил его на камни так, что свет падал в сторону от путников, оставляя их в тени. Затем Мюллер вернулся, и все стали ждать, что будет дальше. Хитрость удалась. К фонарю стали приближаться всевозможные рыбы. Скоро явилась туда и пила-рыба. Ее глаза, ослепленные светом, не видели водолазов, стоявших в тени. Зато среди освещенных светом рыб нашлось немало вкусной снеди, и пила-рыба начала пожирать ее.

Скоро, однако, появилась новая большая рыба – пятнистая акула, и между нею и пилой-рыбой завязалась смертельная борьба. В освещенном пространстве воды два хищника нападали друг на друга. Они расходились, сходились, гонялись друг за другом. Акула норовила подплыть снизу и, перевернувшись, вонзить острые зубы в брюхо пилы-рыбы. Но пила-рыба быстрым, как взмах сабли, движением ускользала от удара. Однако после нескольких схваток пила-рыба была ранена. Вода окрасилась кровью. Но ей также удалось нанести акуле ужасный удар своей пилой. Кровь, как красный туман или зарево пожара, наполнила поле битвы.

И вдруг сверху стали дергать трос по три раза – сигнал опасности: «Поднимаем».

Что еще могло произойти там?

Скоро водолазы почувствовали, что их поднимают наверх. Всех охватило волнение. Наверху, очевидно, происходило что-то неладное. Прошло еще несколько томительных минут. Все недовольно смотрели вверх, как будто ожидая оттуда разъяснения.

Когда водолазов подняли в шлюпку и раздели, то они узнали, что произошло в их отсутствие на Острове.

– Симпкинс и Флорес, – сказал капитан Муррей, – затеяли осаду корабля «Сивилла», где, оказывается, скрывается последнее время Слейтон с китайцем. Слейтон отказался сдаться, и теперь они начали пальбу – слышите?

Со стороны Острова действительно слышались одиночные ружейные выстрелы.

– Мы пока что держим нейтралитет, – улыбаясь, добавил Муррей.

Гатлинг взял полевой бинокль и навел его на место сражения. У края Острова, возле «Сивиллы», под прикрытием толстых мачт и накренившихся бортов кораблей засели нападающие. Осажденных не было видно. С той и другой стороны от времени до времени слышались выстрелы.

Вдруг на палубе «Сивиллы» показался китаец. Почти голый, он размахивал каким-то предметом.

Затем он подбежал к стоявшему рядом с «Сивиллой» грузовому пароходу и бросил в него бомбу. Раздался треск разорвавшейся бомбы, и вдруг с парохода начали подниматься огромные черные клубы дыма.

– Нефть! Так горит нефть! – воскликнул капитан Муррей, первый понявший опасность.

Горела действительно нефть, находившаяся в цистернах старого парохода. Языки пламени начали лизать борта парохода. Горящая жидкость спускалась все ниже, растекалась по воде, продолжая гореть. Как будто загорелось само море. А клубы черного дыма поднимались все выше, как над кратером вулкана, заволакивая солнце и покрывая все густой пеленой.

Перестрелка прекратилась. На Острове поднялась суматоха. Сирена «Вызывающего» тревожно завыла. Огненное кольцо между тем все расширялось, захватывая близлежащие корабли. Китаец бегал над пламенем вдоль борта парохода, размахивая руками, и что-то безумно кричал.

– Желтая река! Великая Желтая река!

Вдруг в дыму рядом с китайцем показался Бокко. Он схватил китайца и потащил на другую сторону корабля, к мостику. Корма «Сивиллы» загорелась. Какая-то фигура промелькнула среди дыма, направляясь к носу корабля. Это, очевидно, был Слейтон, но на него никто не обратил внимания. Прозвучал одинокий выстрел. Стрелял Флорес, но, по-видимому, промахнулся. Слейтон продолжал бежать, бросился в воду и поплыл к Новому Острову.

– Едва ли он спасется там, – сказал задумчиво Муррей. – Горящая нефть разливается на огромное пространство.

Вивиана беспокоилась за Мэгги и ее ребенка. Скоро, однако, Мэгги показалась вместе с остальными островитянами. Несмотря на пламя, распространявшееся с огромной быстротой, островитяне забегали к себе, чтобы захватить кое-что из своего имущества.

– Скорее, Мэгги, скорее! – кричала Вивиана.

Шлюпки беспрерывно подвозили островитян. Мэгги с ребенком уже были на борту. Китайца принес на руках О’Гара. Эдуард Гортван приплыл с Флоресом. Флорес был угрюм. Казалось, он один с печалью расставался с Островом. В другом месте ему не удастся быть губернатором.

– А Бокко где? – спросила Вивиана.

– Замешкался. Сейчас придет, – ответил О’Гара, придерживая вырывающегося китайца. Несчастный сошел с ума.

– Мои рукописи! – вдруг закричал Людерс, спускаясь в отъезжавшую шлюпку.

– Остановитесь, безумец! – схватил его за руку Гатлинг. – Почти весь Остров в огне. Вы задохнетесь.

– Нет, ветер относит дым в сторону! – И он отплыл.

– Симпкинса тоже нет, – волновался Муррей. – Если ветер прогонит нефть в эту сторону, путь к спасению будет отрезан.

На палубу парохода вошел Бокко. В его руках был красный узелок, из которого выглядывал кусок позумента его «придворного» мундира…

Ветер изменился, и горящую нефть быстро гнало к «Вызывающему».

– Кого еще нет? – спросил Муррей. – Скоро придется отвести пароход от берега.

– Людерса и Симпкинса…

– Вон кто-то бежит!

Это старый Людерс бежал по мосткам, нагруженный рукописями.

Море горело уже почти у самого места переправы, когда Людерс подбежал и свалился в шлюпку, но тотчас вскочил, вылавливая из воды упавший корабельный журнал.

– Где Симпкинс? – крикнули ему с борта, когда шлюпка приблизилась.

– Я видал, он… Ох, дайте перевести дыхание, задыхаюсь… Он бежал к резиденции губернатора. Дайте руку, голова кружится…

Людерса подхватили дюжие матросские руки. Плоскодонная барка – пристань Острова – загорелась.

– Скверно, – сказал Муррей. – Для Симпкинса путь отрезан.

Сквозь густые клубы дыма Гатлинг наконец увидел фигуру человека, показавшегося на палубе «Елизаветы». Симпкинс бежал сюда. Но на полдороге он увидал, что пламя преграждает ему путь. Мгновение он постоял и нерешительности и бросился по боковым мосткам в ту сторону Острова, куда еще не дошла горящая нефть.

«Вызывающий» был уже под парами.

– Отдать якорь! – скомандовал Муррей. – Задний ход! Право руля! Полный ход!

Пароход огибал Остров, идя в ту сторону, куда бежал Симпкинс. Вот Симпкинс добежал до последнего корабля и уселся в ожидании помощи. Переменившийся ветер застилал пароход густым слоем дыма, так что трудно было дышать. Быстро спустили шлюпку.

– Скорей, скорей! Задыхаюсь! – кричал Симпкинс.

Наконец его взяли на шлюпку и доставили на корабль.

Карманы Симпкинса были сильно оттопырены, лицо расплывалось в улыбке. Заметив пытливый взгляд Гатлинга, он хлопнул руками по карману и сказал:

– Вещественные доказательства! Однако пойду переодеваться, весь прокоптился…

Капитан отдал команду идти полным ходом. Жара от пожара становилась невыносимой. Дым душил, пламя захватывало все новые пространства.

– Если бы не водоросли, которые задерживают разлитие нефти, без жертв не обошлось бы, – заметил Муррей.

Через четверть часа «Вызывающий» выбрался из полосы дыма. Все вздохнули с облегчением. На палубу вышел Симпкинс. Он умылся, переоделся и насвистывал что-то веселое. Вивиана смотрела на Остров. Над ним, как необъятный, гигантский зонтик, касавшийся вершиной высоких перистых облаков, расстилался дым, багровый в лучах заходившего солнца. А внизу кипело горящее море. Как пламенные столбы, падали одна за другой высокие мачты. В свете пожара Саргассово море, покрытое водорослями, казалось морем, наполненным кровью…

Голова профессора Доуэля

Посвящаю жене моей

Маргарите Константиновне Беляевой

Первая встреча

– Прошу садиться.

Мари Лоран опустилась в глубокое кожаное кресло.

Пока профессор Керн вскрывал конверт и читал письмо, она бегло осмотрела кабинет.

Какая мрачная комната! Но заниматься здесь хорошо: ничто не отвлекает внимания. Лампа с глухим абажуром освещает только письменный стол, заваленный книгами, рукописями, корректурными оттисками. Глаз едва различает солидную мебель черного дуба. Темные обои, темные драпри. В полумраке поблескивает только золото тисненых переплетов в тяжелых шкафах. Длинный маятник старинных стенных часов движется размеренно и плавно.

Переведя взгляд на Керна, Лоран невольно улыбнулась: сам профессор целиком соответствовал стилю кабинета. Будто вырубленная из дуба, тяжеловесная, суровая фигура Керна казалась частью меблировки. Большие очки в черепаховой оправе напоминали два циферблата часов. Как маятники, двигались его глаза серо-пепельного цвета, переходя со строки на строку письма. Прямоугольный нос, прямой разрез глаз, рта и квадратный, выдающийся вперед подбородок придавали лицу вид стилизованной декоративной маски, вылепленной скульптором-кубистом.

«Камин украшать такой маской», – подумала Лоран.

– Коллега Сабатье говорил уже о вас. Да, мне нужна помощница. Вы медичка? Отлично. Сорок франков в день. Расчет еженедельный. Завтрак, обед. Но я ставлю одно условие…

Побарабанив сухим пальцем по столу, профессор Керн задал неожиданный вопрос:

– Вы умеете молчать? Все женщины болтливы. Вы женщина – это плохо. Вы красивы – это еще хуже.

– Но какое отношение…

– Самое близкое. Красивая женщина – женщина вдвойне. Значит, вдвойне обладает и женскими недостатками. У вас может быть муж, друг, жених. И тогда все тайны к черту.

– Но…

– Никаких «но»! Вы должны быть немы как рыба. Вы должны молчать обо всем, что увидите и услышите здесь. Принимаете это условие? Должен предупредить: неисполнение повлечет за собой крайне неприятные для вас последствия. Крайне неприятные.

Лоран была смущена и заинтересована…

– Я согласна, если во всем этом нет…

– Преступления, хотите вы сказать? Можете быть совершенно спокойны. И вам не грозит никакая ответственность… Ваши нервы в порядке?

– Я здорова…

Профессор Керн кивнул головой.

– Алкоголиков, неврастеников, эпилептиков, сумасшедших не было в роду?

– Нет.

Керн еще раз кивнул головой.

Его сухой, острый палец впился в кнопку электрического звонка.

Дверь бесшумно открылась.

В полумраке комнаты, как на проявляемой фотографической пластинке, Лоран увидала только белки глаз, затем постепенно проявились блики лоснящегося лица негра. Черные волосы и костюм сливались с темными драпри двери.

– Джон! Покажите мадемуазель Лоран лабораторию.

Негр кивнул головой, предлагая следовать за собой, и открыл вторую дверь.

Лоран вошла в совершенно темную комнату.

Щелкнул выключатель, и яркий свет четырех матовых полушарий залил комнату. Лоран невольно прикрыла глаза. После полумрака мрачного кабинета белизна стен ослепляла… Сверкали стекла шкафов с блестящими хирургическими инструментами. Холодным светом горели сталь и алюминий незнакомых Лоран аппаратов. Теплыми, желтыми бликами ложился свет на медные полированные части. Трубы, змеевики, колбы, стеклянные цилиндры… Стекло, каучук, металл…

Посреди комнаты – большой прозекторский стол. Рядом со столом – стеклянный ящик; в нем пульсировало человеческое сердце. От сердца шли трубки к баллонам.

Лоран повернула голову в сторону и вдруг увидала нечто, заставившее ее вздрогнуть, как от электрического удара.

На нее смотрела человеческая голова – одна голова без туловища.

Она была прикреплена к квадратной стеклянной доске. Доску поддерживали четыре высокие блестящие металлические ножки. От перерезанных артерий и вен, через отверстия в стекле, шли, соединившись уже попарно, трубки к баллонам. Более толстая трубка выходила из горла и сообщалась с большим цилиндром. Цилиндр и баллоны были снабжены кранами, манометрами, термометрами и неизвестными Лоран приборами.

Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, самостоятельной и сознательной жизнью.

Несмотря на потрясающее впечатление, Лоран не могла не заметить, что эта голова удивительно похожа на голову недавно умершего известного ученого-хирурга, профессора Доуэля, прославившегося своими опытами оживления органов, вырезанных из свежего трупа. Лоран не раз была на его блестящих публичных лекциях, и ей хорошо запомнился этот высокий лоб, характерный профиль, волнистые, посеребренные сединой густые русые волосы, голубые глаза… Да, это была голова профессора Доуэля. Только губы и нос его стали тоньше, виски и щеки втянулись, глаза глубже запали в орбиты и белая кожа приобрела желто-темный оттенок мумии. Но в глазах была жизнь, была мысль.

Лоран как зачарованная не могла оторвать взгляда от этих голубых глаз.

Голова беззвучно шевельнула губами.

…Это было слишком для нервов Лоран. Она была близка к обмороку. Негр поддержал ее и вывел из лаборатории.

– Это ужасно, это ужасно… – повторяла Лоран, опустившись в кресло.

Профессор Керн молча барабанил пальцами по столу.

– Скажите, неужели это голова?..

– Профессора Доуэля? Да, это его голова. Голова Доуэля, моего умершего уважаемого коллеги, возвращенная мною к жизни. К сожалению, я мог воскресить одну голову. Не все дается сразу. Бедный Доуэль страдал неизлечимым пока недугом. Умирая, он завещал свое тело для научных опытов, которые мы вели с ним вместе. «Вся моя жизнь была посвящена науке. Пусть же науке послужит и моя смерть. Я предпочитаю, чтобы в моем трупе копался друг-ученый, а не могильный червь» – вот какое завещание оставил профессор Доуэль. И я получил его тело. Мне удалось не только оживить его сердце, но и воскресить сознание, воскресить «душу», говоря языком толпы. Что же тут ужасного? Люди считали до сих пор ужасной смерть. Разве воскресение из мертвых не было тысячелетней мечтой человечества?

– Я бы предпочла смерть такому воскресению.

Профессор Керн сделал неопределенный жест рукой.

– Да, оно имеет свои неудобства для воскресшего. Бедному Доуэлю было бы неудобно показаться публике в таком… неполном виде. Вот почему мы обставляем тайной этот опыт. Я говорю «мы», потому что таково желание самого Доуэля. Притом опыт еще не доведен до конца.

– А как профессор Доуэль, то есть его голова, выразил это желание? Голова может говорить?

Профессор Керн на мгновение смутился.

– Нет… голова профессора Доуэля не говорит. Но она слышит, понимает и может отвечать мимикой лица…

И чтобы перевести разговор на другую тему, профессор Керн спросил:

– Итак, вы принимаете мое предложение? Отлично. Я жду вас завтра к девяти утра. Но помните: молчание, молчание и молчание.

Тайна запретного крана

Мари Лоран нелегко давалась жизнь. Ей было семнадцать лет, когда умер ее отец. На плечи Мари легла забота о больной матери. Небольших средств, оставшихся после отца, хватило ненадолго, приходилось учиться и поддерживать семью. Несколько лет она работала ночным корректором в газете. Получив звание врача, тщетно пыталась найти место. Было предложение ехать в гиблые места Новой Гвинеи, где свирепствовала желтая лихорадка. Ни ехать туда с больной матерью, ни разлучаться с нею Мари не хотела. Предложение профессора Керна явилось для нее выходом из положения.

Несмотря на всю странность работы, она согласилась почти без колебания.

Лоран не знала, что профессор Керн, прежде чем принять ее, наводил о ней тщательные справки.

Уже две недели она работала у Керна. Обязанности ее были несложны. Она должна была в продолжение дня следить за аппаратами, поддерживавшими жизнь головы. Ночью ее сменял Джон.

Профессор Керн объяснил ей, как нужно обращаться с кранами у баллонов. Указав на большой цилиндр, от которого шла толстая трубка к горлу головы, Керн строжайше запретил ей открывать кран цилиндра.

– Если повернуть кран, голова будет немедленно убита. Как-нибудь я объясню вам всю систему питания головы и назначение этого цилиндра. Пока вам довольно знать, как обращаться с аппаратами.

С обещанными объяснениями Керн, однако, не спешил.

В одну из ноздрей головы был глубоко вставлен маленький термометр. В определенные часы нужно было вынимать его и записывать температуру. Термометрами же и манометрами были снабжены и баллоны. Лоран следила за температурой жидкостей и давлением в баллонах. Хорошо отрегулированные аппараты не доставляли хлопот, действуя с точностью часового механизма. Особой чувствительности прибор, приставленный к виску головы, отмечал пульсацию, механически вычерчивая кривую. Через сутки лента сменялась. Содержимое баллонов пополнялось в отсутствие Лоран, до ее прихода.

Мари постепенно привыкла к голове и даже сдружилась с нею.

Когда Лоран утром входила в лабораторию с порозовевшими от ходьбы и свежего воздуха щеками, голова слабо улыбалась ей и веки ее дрожали в знак приветствия.

Голова не могла говорить. Но между нею и Лоран скоро установился условный язык, хотя и очень ограниченный. Опускание головою век означало «да», поднятие наверх – «нет». Несколько помогали и беззвучно шевелящиеся губы.

– Как вы сегодня чувствуете себя? – спрашивала Лоран.

Голова улыбалась «тенью улыбки» и опускала веки: «Хорошо, благодарю».

– Как провели ночь?

Та же мимика.

Задавая вопросы, Лоран проворно исполняла утренние обязанности. Проверила аппараты, температуру, пульс. Сделала записи в журнале. Затем с величайшей осторожностью обмыла водой со спиртом лицо головы при помощи мягкой губки, вытерла гигроскопической ватой ушные раковины. Сняла клочок ваты, повисший на ресницах. Промыла глаза, уши, нос, рот, – в рот и нос для этого вводились особые трубки. Привела в порядок волосы.

Руки ее проворно и ловко касались головы. На лице головы было выражение довольства.

– Сегодня чудесный день, – говорила Лоран. – Синее-синее небо. Чистый морозный воздух. Так и хочется дышать всей грудью. Смотрите, как ярко светит солнце, совсем по-весеннему.

Углы губ профессора Доуэля печально опустились. Глаза с тоской глянули в окно и остановились на Лоран.

Она покраснела от легкой досады на себя. С инстинктом чуткой женщины Лоран избегала говорить обо всем, что было недостижимо для головы и могло лишний раз напомнить об убожестве ее физического существования.

Мари испытывала какую-то материнскую жалость к голове, как к беспомощному, обиженному природой ребенку.

– Ну-с, давайте заниматься! – поспешно сказала Лоран, чтобы поправить ошибку.

По утрам, до прихода профессора Керна, голова занималась чтением. Лоран приносила ворох последних медицинских журналов и книг и показывала их голове. Голова просматривала. На нужной статье шевелила бровями. Лоран клала журнал на пюпитр, и голова погружалась в чтение. Лоран привыкла, следя за глазами головы, угадывать, какую строчку голова читает, и вовремя переворачивать страницы.

Когда нужно было на полях сделать отметку, голова делала знак, и Лоран проводила пальцем по строчкам, следя за глазами головы и отмечая карандашом черту на полях.

Для чего голова заставляла делать отметки на полях, Лоран не понимала, при помощи же их бедного мимического языка не надеялась получить разъяснение и потому не спрашивала.

Но однажды, проходя через кабинет профессора Керна в его отсутствие, она увидала на письменном столе журналы со сделанными ею по указанию головы отметками. А на листе бумаги рукой профессора Керна были переписаны отмеченные места. Это заставило Лоран задуматься.

Вспомнив сейчас об этом, Мари не удержалась от вопроса. Может быть, голове удастся как-нибудь ответить.

– Скажите, зачем мы отмечаем некоторые места в научных статьях?

На лице профессора Доуэля появилось выражение неудовольствия и нетерпения. Голова выразительно посмотрела на Лоран, потом на кран, от которого шла трубка к горлу головы, и два раза подняла брови. Это означало просьбу. Лоран поняла, что голова хочет, чтобы открыли этот запретный кран. Уже не в первый раз голова обращалась к ней с такой просьбой. Но Лоран объясняла желание головы по-своему: голова, очевидно, хочет покончить со своим безотрадным существованием. И Лоран не решалась открыть запретный кран. Она не хотела быть повинной в смерти головы, боялась и ответственности, боялась потерять место.

– Нет, нет, – со страхом ответила Лоран на просьбу головы. – Если я открою этот кран, вы умрете. Я не хочу, не могу, не смею убивать вас.

От нетерпения и сознания бессилия по лицу головы прошла судорога.

Три раза она энергично поднимала вверх веки и глаза…

«Нет, нет, нет. Я не умру!» – так поняла Лоран. Она колебалась.

Голова стала беззвучно шевелить губами, и Лоран показалось, что губы пытаются сказать: «Откройте. Откройте. Умоляю!..»

Любопытство Лоран было возбуждено до крайней степени. Она чувствовала, что здесь скрывается какая-то тайна.

В глазах головы светилась безграничная тоска. Глаза просили, умоляли, требовали. Казалось, вся сила человеческой мысли, все напряжение воли сосредоточились в этом взгляде.

Лоран решилась.

Ее сердце сильно билось, рука дрожала, когда она осторожно приоткрывала кран.

Тотчас из горла головы послышалось шипение. Лоран услышала слабый, глухой, надтреснутый голос, дребезжащий и шипящий, как испорченный граммофон:

– Бла-го-да-рю… вас…

Запретный кран пропускал сжатый в цилиндре воздух. Проходя через горло головы, воздух приводил в движение горловые связки, и голова получала возможность говорить. Мышцы горла и связки не могли уже работать нормально: воздух с шипением проходил через горло и тогда, когда голова не говорила. А рассечение нервных стволов в области шеи нарушало нормальную работу мышц голосовых связок и придавало голосу глухой, дребезжащий тембр.

Лицо головы выражало удовлетворение.

Но в этот момент послышались шаги из кабинета и звук открываемого замка (дверь лаборатории всегда закрывалась ключом со стороны кабинета). Лоран едва успела закрыть кран. Шипение в горле головы прекратилось.

Вошел профессор Керн.

Голова заговорила

С тех пор как Лоран открыла тайну запретного крана, прошло около недели.

За это время между Лоран и головой установились еще более дружеские отношения. В те часы, когда профессор Керн уходил в университет или клинику, Лоран открывала кран, направляя в горло головы небольшую струю воздуха, чтобы голова могла говорить внятным шепотом. Тихо говорила и Лоран. Они опасались, чтобы негр не услыхал их разговора.

На голову профессора Доуэля их разговоры, видимо, хорошо действовали. Глаза стали живее, и даже скорбные морщины меж бровей разгладились.

Голова говорила много и охотно, как бы вознаграждая себя за время вынужденного молчания.

Прошлую ночь Лоран видела во сне голову профессора Доуэля и, проснувшись, подумала: «Видит ли сны голова Доуэля?»

– Сны… – тихо прошептала голова. – Да, я вижу сны. И я не знаю, чего больше они доставляют мне: горя или радости. Я вижу себя во сне здоровым, полным сил и просыпаюсь вдвойне обездоленным. Обездоленным и физически, и морально. Ведь я лишен всего, что доступно живым людям. И только способность мыслить оставлена мне. «Я мыслю. Следовательно, я существую», – с горькой улыбкой процитировала голова слова философа Декарта. – Существую…

– Что же вы видите во сне?

– Я никогда еще не видал себя в моем теперешнем виде. Я вижу себя таким, каким был когда-то… вижу родных, друзей… Недавно видал покойную жену и переживал с нею весну нашей любви. Бетти когда-то обратилась ко мне как пациентка, повредив ногу при выходе из автомобиля. Первое наше знакомство было в моем приемном кабинете. Мы как-то сразу сблизились с нею. После четвертого визита я предложил ей посмотреть лежащий на письменном столе портрет моей невесты. «Я женюсь на ней, если получу ее согласие», – сказал я. Она подошла к столу и увидала на нем небольшое зеркало; взглянув на него, она рассмеялась и сказала: «Я думаю… она не откажется». Через неделю она была моей женой. Эта сцена недавно пронеслась передо мной во сне… Бетги умерла здесь, в Париже. Вы знаете, я приехал сюда из Америки как хирург во время европейской войны. Мне предложили здесь кафедру, и я остался, чтобы жить возле дорогой могилы. Моя жена была удивительная женщина…

Лицо головы просветлело от воспоминаний, но тотчас омрачилось.

– Как бесконечно далеко это время!

Голова задумалась. Воздух тихо шипел в горле.

– Прошлой ночью я видел во сне моего сына. Я очень хотел бы посмотреть на него еще раз. Но не смею подвергнуть его этому испытанию… Для него я умер.

– Он взрослый? Где он находится сейчас?

– Да, взрослый. Он почти одних лет с вами или немного старше. Кончил университет. В настоящее время должен находиться в Англии, у своей тетки по матери. Нет, лучше бы не видеть снов. Но меня, – продолжала голова, помолчав, – мучают не только сны. Наяву меня мучают ложные чувства. Как ни странно, иногда мне кажется, что я чувствую свое тело. Мне вдруг захочется вздохнуть полной грудью, потянуться, расправить широко руки, как это делает засидевшийся человек. А иногда я ощущаю подагрическую боль в левой ноге. Не правда ли, смешно? Хотя как врачу это должно быть вам понятно. Боль так реальна, что я невольно опускаю глаза вниз и, конечно, сквозь стекло вижу под собою пустое пространство, каменные плиты пола… По временам мне кажется, что сейчас начнется припадок удушья, и тогда я почти доволен своим «посмертным существованием», избавляющим меня по крайней мере от астмы… Все это чисто рефлекторная деятельность мозговых клеток, связанных когда-то с жизнью тела…

– Ужасно!.. – не удержалась Лоран.

– Да, ужасно… Странно, при жизни мне казалось, что я жил одной работой мысли. Я, право, как-то не замечал своего тела, весь погруженный в научные занятия. И, только потеряв тело, я почувствовал, чего я лишился. Теперь, как никогда за всю мою жизнь, я думаю о запахах цветов, душистого сена где-нибудь на опушке леса, о дальних прогулках пешком, шуме морского прибоя… Мною не утеряны обоняние, осязание и прочие чувства, но я отрезан от всего многообразия мира ощущений. Запах сена хорош на поле, когда он связан с тысячью других ощущений: и с запахом леса, и с красотой догорающей зари, и с песнями лесных птиц. Искусственные запахи не могли бы мне заменить натуральных. Запах духов «Роза» вместо цветка? Это так же мало удовлетворило бы меня, как голодного запах паштета без паштета. Утратив тело, я утратил мир – весь необъятный, прекрасный мир вещей, которых я не замечал, вещей, которые можно взять, потрогать, и в то же время почувствовать свое тело, себя. О, я бы охотно отдал мое химерическое существование за одну радость почувствовать в своей руке тяжесть простого булыжника! Если бы вы знали, какое удовольствие доставляет мне прикосновение губки, когда вы по утрам умываете мне лицо. Ведь осязание – это единственная для меня возможность почувствовать себя в мире реальных вещей… Все, что я могу сделать сам, это прикоснуться кончиком моего языка к краю моих пересохших губ.

В тот вечер Лоран явилась домой рассеянной и взволнованной. Старушка мать, по обыкновению, приготовила ей чай с холодной закуской, но Мари не притронулась к бутербродам, наскоро выпила стакан чаю с лимоном и поднялась, чтобы идти в свою комнату. Внимательные глаза матери остановились на ней.

– Ты чем-то расстроена, Мари? – спросила старушка. – Быть может, неприятности на службе?

– Нет, ничего, мама, просто устала и голова болит… Я лягу пораньше, и все пройдет.

Мать не задержала ее, вздохнула и, оставшись одна, задумалась.

С тех пор как Мари поступила на службу, она очень изменилась. Стала нервная, замкнутая. Мать и дочь всегда были большими друзьями. Между ними не было тайн. И вот теперь появилась тайна. Старушка Лоран чувствовала, что ее дочь что-то скрывает. На вопросы матери о службе Мари отвечала очень кратко и неопределенно.

– У профессора Керна имеется лечебница на дому для особенно интересных в медицинском отношении больных. И я ухаживаю за ними.

– Какие же это больные?

– Разные. Есть очень тяжелые случаи… – Мари хмурилась и переводила разговор на другие темы.

Старушку не удовлетворяли эти ответы. И она начала даже наводить справки стороной, но ей ничего не удалось узнать, кроме того, что уже было известно от дочери.

«Уж не влюблена ли она в Керна, и, быть может, безнадежно, без ответа с его стороны?..» – думала старушка. Но тут же опровергла себя: ее дочь не скрыла бы от нее своего чувства. И потом, разве Мари не хорошенькая? А Керн холостяк. И если бы только Мари любила его, то, конечно, и Керн не устоял бы. Другой такой Мари не найти во всем свете. Нет, тут что-то другое… И старушка долго не могла заснуть, ворочаясь на высоко взбитых перинах.

Не спала и Мари. Погасив свет, чтобы мать ее думала, что она уже спит, Мари сидела на кровати с широко раскрытыми глазами. Она вспоминала каждое слово головы и старалась вообразить себя на ее месте: тихонько касалась языком своих губ, нёба, зубов и думала: «Это все, что может делать голова. Можно прикусить губы, кончик языка. Можно шевелить бровями. Ворочать глазами. Закрывать, открывать их. Рот и глаза. Больше ни одного движения. Нет, еще можно немного шевелить кожею на лбу. И больше ничего…»

Мари закрывала и открывала глаза и делала гримасы. О, если бы в этот момент мать посмотрела на нее! Старушка решила бы, что ее дочь сошла с ума.

Потом вдруг Мари начала хватать свои плечи, колени, руки, гладила себя по груди, запускала пальцы в густые волосы и шептала:

– Боже мой! Как я счастлива! Как много я имею! Какая я богатая! И я не знала, не чувствовала этого!

Усталость молодого тела брала свое. Глаза Мари невольно закрылись. И тогда она увидела голову Доуэля. Голова смотрела на нее внимательно и скорбно. Голова срывалась со своего столика и летала по воздуху. Мари бежала впереди головы. Керн, как коршун, бросался на голову. Извилистые коридоры… Тугие двери… Мари спешила открыть их, но двери не поддавались, и Керн нагонял голову, голова свистела, шипела уже возле уха… Мари чувствовала, что она задыхается. Сердце колотится в груди, его учащенные удары болезненно отзываются во всем теле. Холодная дрожь пробегает по спине… Она открывает все новые и новые двери… О, какой ужас!..

– Мари! Мари! Что с тобой? Да проснись же, Мари! Ты стонешь…

Это уже не сон. Мать стоит у изголовья и с тревогой гладит ее волосы.

– Ничего, мама. Я просто видела скверный сон.

– Ты слишком часто стала видеть скверные сны, дитя мое…

Старушка уходит вздыхая, а Мари еще несколько времени лежит с открытыми глазами и сильно бьющимся сердцем.

– Однако нервы мои становятся никуда не годными, – тихо шепчет она и на этот раз засыпает крепким сном.

Смерть или убийство?

Однажды, просматривая перед сном медицинские журналы, Лоран прочла статью профессора Керна о новых научных исследованиях. В этой статье Керн ссылался на работы других ученых в той же области. Все эти выдержки были взяты из научных журналов и книг и в точности совпадали с теми, которые Лоран по указанию головы подчеркивала во время их утренних занятий.

На другой день, как только представилась возможность поговорить с головой, Лоран спросила:

– Чем занимается профессор Керн в лаборатории в мое отсутствие?

После некоторого колебания голова ответила:

– Мы с ним продолжаем научные работы.

– Значит, и все эти отметки вы делаете для него? Но вам известно, что вашу работу он публикует от своего имени?

– Я догадывался.

– Но это возмутительно! Как вы допускаете это?

– Что же я могу поделать?

– Если не можете вы, то смогу сделать я! – гневно воскликнула Лоран.

– Тише… Напрасно… Было бы смешно в моем положении иметь претензии на авторские права. Деньги? На что они мне? Слава? Что может дать мне слава?.. И потом… если все это откроется, работа не будет доведена до конца.

А в том, чтобы она была доведена до конца, я сам заинтересован. Признаться, мне хочется видеть результаты моих трудов.

Лоран задумалась.

– Да, такой человек, как Керн, способен на все, – тихо проговорила она. – Профессор Керн говорил мне, когда я поступала к нему на службу, что вы умерли от неизлечимой болезни и сами завещали свое тело для научных работ. Это правда?

– Мне трудно говорить об этом. Я могу ошибиться. Это, правда, но, может быть… не все правда. Мы работали вместе с ним над оживлением человеческих органов, взятых от свежего трупа. Керн был моим ассистентом. Конечной целью моих трудов в то время я ставил оживление отсеченной от тела головы человека. Мною была закончена вся подготовительная работа. Мы уже оживляли головы животных, но решили не оглашать наших успехов до тех пор, пока нам не удастся оживить и продемонстрировать человеческую голову. Перед этим последним опытом, в успехе которого я не сомневался, я передал Керну рукопись со всей проделанной мной научной работой для подготовки к печати. Одновременно мы работали над другой научной проблемой, которая также была близка к разрешению. В это время со мной случился ужасный припадок астмы – одной из болезней, которую я как ученый пытался победить. Между мной и ею шла давняя борьба. Весь вопрос был во времени: кто из нас первый выйдет победителем? Я знал, что победа может остаться на ее стороне. И я действительно завещал свое тело для анатомических работ, хотя и не ожидал, что именно моя голова будет оживлена. Так вот… во время этого последнего припадка Керн был около меня и оказывал мне медицинскую помощь. Он вспрыснул мне адреналин. Может быть… доза была слишком велика, а может быть, и астма сделала свое дело.

– Ну а потом?

– Асфиксия (удушье), короткая агония – и смерть, которая для меня была только потерей сознания… А потом я пережил довольно странные переходные состояния. Сознание очень медленно начало возвращаться ко мне. Мне кажется, мое сознание было пробуждено острым чувством боли в области шеи. Боль постепенно затихала. В то время я не понял, что это значит. Когда мы с Керном делали опыты оживления собачьих голов, отсеченных от тела, мы обратили внимание на то, что собаки испытывают чрезвычайно острую боль после пробуждения. Голова собаки билась на блюде с такой силой, что иногда из кровеносных сосудов выпадали трубки, по которым подавалась питательная жидкость. Тогда я предложил анестезировать место среза. Чтобы оно не подсыхало и не подвергалось воздействию бактерий, шея собаки погружалась в особый раствор Ринген-Локк-Доуэль. Этот раствор содержит и питательные, и антисептические, и анестезирующие вещества. В такую жидкость и был погружен срез моей шеи. Без этой предохранительной меры я мог бы умереть вторично очень быстро после пробуждения, как умирали головы собак в наших первых опытах. Но, повторяю, в тот момент обо всем этом я не думал. Все было смутно, как будто кто-нибудь разбудил меня после сильного опьянения, когда действие алкоголя еще не прошло. Но в моем мозгу все же затеплилась радостная мысль, что если сознание, хоть и смутное, вернулось ко мне, то, значит, я не умер. Еще не открывая глаз, я раздумывал над странностью последнего припадка. Обыкновенно припадки астмы обрывались у меня внезапно. Иногда интенсивность одышки ослабевала постепенно. Но я еще никогда не терял сознания после припадка. Это было что-то новое. Новым было также ощущение сильной боли в области шеи. И еще одна странность: мне казалось, что я совсем не дышал, а вместе с тем и не испытывал удушья. Я попробовал вздохнуть, но не мог. Больше того, я потерял ощущение своей груди. Я не мог расширить грудную клетку, хотя усиленно, как мне казалось, напрягал свои грудные мышцы. «Что-то странное, – думал я, – или я сплю, или грежу…» С трудом мне удалось открыть глаза. Темнота. В ушах смутный шум. Я опять закрыл глаза… Вы знаете, что когда человек умирает, то органы его чувств угасают не одновременно. Сначала человек теряет чувство вкуса, потом гаснет его зрение, потом слух. По-видимому, в обратном порядке шло и их восстановление. Через некоторое время я снова поднял свои веки и увидел мутный свет. Как будто я опустился в воду на очень большую глубину. Потом зеленоватая мгла начала расходиться, и я смутно различил перед собою лицо Керна и в то же время услыхал уже довольно отчетливо его голос: «Пришли в себя? Очень рад вас видеть вновь живым». Усилием воли я заставил мое сознание проясниться скорее. Я посмотрел вниз и увидел прямо под подбородком стол, – в то время этого столика еще не было, а был простой стол, вроде кухонного, наскоро приспособленный Керном для опыта. Хотел оглянуться назад, но не мог повернуть голову. Рядом с этим столом, повыше его, помещался второй стол – прозекторский. На этом столе лежал чей-то обезглавленный труп. Я посмотрел на него, и труп показался мне странно знакомым, несмотря на то что он не имел головы и его грудная клетка была вскрыта. Тут же рядом в стеклянном ящике билось чье-то человеческое сердце… Я с недоумением посмотрел на Керна. Я еще никак не мог понять, почему моя голова возвышается над столом и почему я не вижу своего тела. Хотел протянуть руку, но не ощутил ее. «В чем дело?..» – хотел я спросить у Керна и только беззвучно шевельнул губами. А он смотрел на меня и улыбался. «Не узнаете? – спросил он меня, кивнув по направлению к прозекторскому столу. – Это ваше тело. Теперь вы навсегда избавились от астмы». Он еще мог шутить!.. И я понял все. Сознаюсь, в первую минуту я хотел кричать, сорваться со столика, убить себя и Керна… Нет, совсем не так. Я знал умом, что должен был сердиться, кричать, возмущаться, и в то же время был поражен ледяным спокойствием, которое владело мною. Быть может, я и возмущался, но как-то глядя на себя и на мир со стороны. В моей психике произошли сдвиги. Я только нахмурился и… молчал. Мог ли я волноваться так, как волновался раньше, если теперь мое сердце билось в стеклянном сосуде, а новым сердцем был мотор?

Лоран с ужасом смотрела на голову.

– И после этого… после этого вы продолжаете с ним работать. Если бы не он, вы победили бы астму и были теперь здоровым человеком… Он вор и убийца, и вы помогаете ему вознестись на вершину славы. Вы работаете на него. Он, как паразит, питается вашей мозговой деятельностью, он сделал из вашей головы какой-то аккумулятор творческой мысли и зарабатывает на этом деньги и славу. А вы!.. Что дает он вам? Какова ваша жизнь?.. Вы лишены всего. Вы несчастный обрубок, в котором, на ваше горе, еще живут желания. Весь мир украл у вас Керн. Простите меня, но я не понимаю вас. И неужели вы покорно, безропотно работаете на него?

Голова улыбнулась печальной улыбкой.

– Бунт головы? Это эффектно. Что же я мог сделать? Ведь я лишен даже последней человеческой возможности: покончить с собой.

– Но вы могли отказаться работать с ним!

– Если хотите, я прошел через это. Но мой бунт не был вызван тем, что Керн пользуется моим мыслительным аппаратом. В конце концов, какое значение имеет имя автора? Важно, чтобы идея вошла в мир и сделала свое дело. Я бунтовал только потому, что мне тяжко было привыкнуть к моему новому существованию. Я предпочитал смерть жизни… Я расскажу вам один случай, происшедший со мной в то время. Как-то я был в лаборатории один. Вдруг в окно влетел большой черный жук. Откуда он мог появиться в центре громадного города? Не знаю. Может быть, его завезло авто, возвращающееся из загородной поездки. Жук покружился надо мной и сел на стеклянную доску моего столика, рядом со мной. Я скосил глаза и следил за этим отвратительным насекомым, не имея возможности сбросить его. Лапки жука скользили по стеклу, и он, шурша суставами, медленно приближался к моей голове. Не знаю, поймете ли вы меня… я чувствовал всегда какую-то особую брезгливость, чувство отвращения к таким насекомым. Я никогда не мог заставить себя дотронуться до них пальцем. И вот я был бессилен даже перед этим ничтожным врагом. А для него моя голова была только удобным трамплином для взлета. И он продолжал медленно приближаться, шурша ножками. После некоторых усилий ему удалось зацепиться за волосы бороды. Он долго барахтался, запутавшись в волосах, но упорно поднимался все выше. Так он прополз по сжатым губам, по левой стороне носа, через прикрытый левый глаз, пока наконец, добравшись до лба, не упал на стекло, а оттуда на пол. Пустой случай. Но он произвел на меня потрясающее впечатление… И когда пришел профессор Керн, я категорически отказался продолжать с ним научные работы. Я знал, что он не решится публично демонстрировать мою голову. Без пользы же не станет держать у себя голову, которая может явиться уликой против него. И он убьет меня.

Таков был мой расчет. Между нами завязалась борьба. Он прибег к довольно жестоким мерам. Однажды поздно вечером он вошел ко мне с электрическим аппаратом, приставил к моим вискам электроды и, еще не пуская тока, обратился с речью. Он стоял, скрестив руки на груди, и говорил очень ласковым, мягким тоном, как настоящий инквизитор. «Дорогой коллега, – начал он. – Мы здесь одни, с глазу на глаз, за толстыми каменными стенами. Впрочем, если бы они были и тоньше, это не меняет дела, так как вы не можете кричать. Вы вполне в моей власти. Я могу причинить вам самые ужасные пытки и останусь безнаказанным. Но зачем пытки? Мы с вами оба ученые и можем понять друг друга. Я знаю, вам нелегко живется, но в этом не моя вина. Вы мне нужны, и я не могу освободить вас от тягостной жизни, а сами вы не в состоянии сбежать от меня даже в небытие. Так не лучше ли нам покончить дело миром? Вы будете продолжать наши научные занятия…» Я отрицательно повел бровями, и губы мои бесшумно прошептали: «Нет!» – «Вы очень огорчаете меня. Не хотите ли папироску? Я знаю, что вы не можете испытывать полного удовлетворения, так как у вас нет легких, через которые никотин мог бы всосаться в кровь, но все же знакомые ощущения…» И он, вынув из портсигара две папиросы, одну закурил сам, а другую вставил мне в рот. С каким удовольствием я выплюнул эту папироску! «Ну хорошо, коллега, – сказал он тем же вежливым, невозмутимым голосом, – вы принуждаете меня прибегнуть к мерам воздействия…» И он пустил электрический ток. Как будто раскаленный бурав пронизал мой мозг… «Как вы себя чувствуете? – заботливо спросил он меня, точно врач пациента. – Голова болит? Может быть, вы хотите излечить ее? Для этого вам стоит только…» – «Нет!» – отвечали мои губы. «Очень, очень жаль. Придется немного усилить ток. Вы очень огорчаете меня». И он пустил такой сильный ток, что мне казалось, голова моя воспламеняется. Боль была невыносимая. Я скрипел зубами. Сознание мое мутилось. Как я хотел потерять его! Но, к сожалению, не терял. Я только закрыл глаза и сжал губы. Керн курил, пуская мне дым в лицо, и продолжал поджаривать мою голову на медленном огне. Он уже не убеждал меня. И когда я приоткрыл глаза, то увидел, что он взбешен моим упорством. «Черт побери! Если бы ваши мозги мне не были так нужны, я зажарил бы их и сегодня же накормил бы ими своего пинчера. Фу, упрямец!» И он бесцеремонно сорвал с моей головы все провода и удалился. Однако мне еще рано было радоваться. Скоро он вернулся и начал впускать в растворы, питающие мою голову, раздражающие вещества, которые вызывали у меня сильнейшие мучительные боли. И когда я невольно морщился, он спрашивал меня: «Так как, коллега, вы решаете? Все еще нет?» Я был непоколебим. Он ушел еще более взбешенный, осыпая меня тысячью проклятий. Я торжествовал победу. Несколько дней Керн не появлялся в лаборатории, и со дня на день я ожидал избавительницы-смерти. На пятый день он пришел как ни в чем не бывало, весело насвистывая песенку. Не глядя на меня, он стал продолжать работу. Дня два или три я наблюдал за ним, не принимая в ней участия. Но работа не могла не интересовать меня. И когда он, производя опыты, сделал несколько ошибок, которые могли погубить результаты всех наших усилий, я не утерпел и сделал ему знак. «Давно бы так!» – проговорил он с довольной улыбкой и пустил воздух через мое горло. Я объяснил ему ошибки и с тех пор продолжаю руководить работой… Он перехитрил меня.

Жертвы большого города

С тех пор как Лоран узнала тайну головы, она возненавидела Керна. И это чувство росло с каждым днем. Она засыпала с этим чувством и просыпалась с ним. Она в страшных кошмарах видела Керна во сне. Она была прямо больна ненавистью. В последнее время при встречах с Керном она едва удерживалась, чтобы не бросить ему в лицо: «Убийца!»

Она держалась с ним натянуто и холодно.

– Керн – чудовищный преступник! – восклицала Мари, оставшись наедине с головой. – Я донесу на него… Я буду кричать о его преступлении, не успокоюсь, пока не развенчаю этой краденой славы, не раскрою всех его злодеяний. Я себя не пощажу.

– Тише!.. Успокойтесь, – уговаривал Доуэль. – Я уже говорил вам, что во мне нет чувства мести. Но если ваше нравственное чувство возмущено и жаждет возмездия, я не буду отговаривать вас… только не спешите. Я прошу вас подождать до конца наших опытов. Ведь и я нуждаюсь сейчас в Керне, как и он во мне. Он без меня не может окончить труд, но так же и я без него. А ведь это все, что мне осталось. Большего мне не создать, но начатые работы должны быть окончены.

В кабинете послышались шаги.

Лоран быстро закрыла кран и уселась с книжкой в руке, все еще возмущенная. Голова Доуэля опустила веки, как человек, погруженный в дремоту.

Вошел профессор Керн.

Он подозрительно посмотрел на Лоран.

– В чем дело? Вы чем-то расстроены? Все в порядке?

– Нет… ничего… все в порядке… семейные неприятности…

– Дайте ваш пульс…

Лоран неохотно протянула руку.

– Бьется учащенно… Нервы пошаливают… Для нервных, пожалуй, это тяжелая работа. Но я вами доволен. Я удваиваю вам вознаграждение.

– Мне не нужно, благодарю вас.

– «Мне не нужно». Кому же не нужны деньги? Ведь у вас семья.

Лоран ничего не ответила.

– Вот что. Надо сделать кое-какие приготовления. Голову профессора Доуэля мы поместим в комнату за лабораторией… Временно, коллега, временно. Вы не спите? – обратился он к голове. – А сюда завтра привезут два свеженьких трупа, и мы изготовим из них пару хорошо говорящих голов и продемонстрируем их в научном обществе. Пора обнародовать наше открытие.

И Керн снова испытующе посмотрел на Лоран. Чтобы раньше времени не обнаружить всей силы своей неприязни, Лоран заставила себя принять равнодушный вид и поспешила задать вопрос, первый из пришедших ей в голову:

– Чьи трупы будут привезены?

– Я не знаю, и никто этого не знает. Потому что сейчас это еще не трупы, а живые и здоровые люди. Здоровее нас с вами. Это я могу сказать с уверенностью. Мне нужны головы абсолютно здоровых людей. Но завтра их ожидает смерть. А через час, не позже, после этого они будут здесь, на прозекторском столе. Я уж позабочусь об этом.

Лоран, которая ожидала от профессора Керна всего, посмотрела на него таким испуганным взглядом, что он на мгновение смешался, а потом громко рассмеялся.

– Нет ничего проще. Я заказал пару свеженьких трупов в морге. Дело, видите ли, в том, что город, этот современный молох, требует ежедневных человеческих жертв. Каждый день с непреложностью законов природы в городе гибнет от уличного движения несколько человек, не считая несчастных случаев на заводах, фабриках, постройках. Ну и вот эти обреченные, жизнерадостные, полные сил и здоровья люди сегодня спокойно уснут, не зная, что их ожидает завтра. Завтра утром они встанут и, весело напевая, будут одеваться, чтобы идти, как они будут думать, на работу, а на самом деле – навстречу своей неизбежной смерти. В то же время в другом конце города, так же беззаботно напевая, будет одеваться их невольный палач: шофер или вагоновожатый. Потом жертва выйдет из своей квартиры, палач выедет из противоположного конца города из своего гаража или трамвайного парка. Преодолевая поток уличного движения, они упорно будут приближаться друг к другу, не зная друг друга, до самой роковой точки пересечения их путей. Потом на одно короткое мгновение кто-то из них зазевается – и готово. На статистических счетах, отмечающих число жертв уличного движения, прибавится одна косточка. Тысячи случайностей должны привести их к этой фатальной точке пересечения. И тем не менее все это неуклонно совершится с точностью часового механизма, сдвигающего на мгновение в одну плоскость две часовые стрелки, идущие с различной скоростью.

Никогда еще профессор Керн не был так разговорчив с Лоран. И откуда у него эта неожиданная щедрость? «Я удваиваю вам вознаграждение…»

«Он хочет задобрить, купить меня, – подумала Лоран. – Он, кажется, подозревает, что я догадываюсь или даже знаю о многом. Но ему не удастся купить меня».

Новые обитатели лаборатории

Наутро на прозекторском столе лаборатории профессора Керна действительно лежали два свежих трупа.

Две новые головы, предназначенные для публичной демонстрации, не должны были знать о существовании головы профессора Доуэля, И потому она была предусмотрительно перемещена профессором Керном в смежную комнату.

Мужской труп принадлежал рабочему лет тридцати, погибшему в потоке уличного движения. Его могучее тело было раздавлено. В полуоткрытых остекленевших глазах замер испуг.

Профессор Керн, Лоран и Джон в белых халатах работали над трупами.

– Было еще несколько трупов, – говорил профессор Керн. – Один рабочий упал с лесов. Забраковал. У него могло быть повреждение мозга от сотрясения. Забраковал я и нескольких самоубийц, отравившихся ядами. Вот этот парень оказался подходящим. Да вот эта еще… ночная красавица.

Он кивком головы указал на труп женщины с красивым, но увядшим лицом. На лице сохранились еще следы румян и гримировального карандаша. Лицо было спокойно. Только приподнятые брови и полуоткрытый рот выражали какое-то детское удивление.

– Певичка из бара. Была убита наповал шальной пулей во время ссоры пьяных апашей. Прямо в сердце, – видите? Нарочно так не попадешь.

Профессор Керн работал быстро и уверенно. Головы были отделены от тела, трупы унесены.

Еще несколько минут – и головы были помещены на высокие столики. В горло, в вены и сонные артерии введены трубки.

Профессор Керн находился в приятно-возбужденном состоянии. Приближался момент его торжества. В успехе он не сомневался.

На предстоящую демонстрацию и доклад профессора Керна в научном обществе были приглашены светила науки. Пресса, руководимая умелой рукой, помещала предварительные статьи, в которых превозносила научный гений профессора Керна. Журналы помещали его портреты. Выступлению Керна с его изумительным опытом оживления мертвых человеческих голов придавали значение торжества национальной науки.

Весело посвистывая, профессор Керн вымыл руки, закурил сигару и самодовольно посмотрел на стоящие перед ним головы.

– Хе-хе! На блюдо попала голова не только Иоанна, но и самой Саломеи. Недурная будет встреча. Остается только открыть кран, и… мертвые оживут. Ну что же, мадемуазель? Оживляйте. Откройте все три крана. В этом большом цилиндре содержится сжатый воздух, а не яд, хе-хе…

Для Лоран это давно не было новостью. Но она, по бессознательной почти хитрости, не подала и виду.

Керн нахмурился, сделался вдруг серьезным. Подойдя вплотную к Лоран, он, отчеканивая каждое слово, сказал:

– Но у профессора Доуэля прошу воздушного крана не открывать. У него… повреждены голосовые связки и…

Поймав недоверчивый взгляд Лоран, он раздраженно добавил:

– Как бы то ни было… я запрещаю вам. Будьте послушны, если не хотите навлечь на себя крупные неприятности.

И, повеселев опять, он протяжно пропел на мотив оперы «Паяцы»:

– Итак, мы начинаем!

Лоран открыла краны.

Первой стала подавать признаки жизни голова рабочего. Едва заметно дрогнули веки. Зрачки стали прозрачны.

– Циркуляция есть. Все идет хорошо…

Вдруг глаза головы изменили свое направление, повернулись к свету окна. Медленно возвращалось сознание.

– Живет! – весело крикнул Керн. – Дайте сильнее воздушную струю.

Лоран открыла кран больше. Воздух засвистал в горле.

– Что это?.. Где я?.. – невнятно произнесла голова.

– В больнице, друг мой, – сказал Керн.

– В больнице?.. – Голова повела глазами, опустила их вниз и увидела под собой пустое пространство.

– А где же мои ноги? Где мои руки? Где мое тело?

– Его нет, голубчик. Оно разбито вдребезги. Только голова и уцелела, а туловище пришлось отрезать.

– Как это отрезать? Ну нет, я не согласен. Какая же это операция? Куда я годен такой? Одной головой куска хлеба не заработаешь. Мне руки надо. Без рук, без ног на работу никто не возьмет… Выйдешь из больницы… Тьфу! И выйти-то не на чем. Как же теперь? Пить-есть надо. Больницы-то наши знаю я. Подержите маленько, да и выгоните: вылечили. Нет, я не согласен, – твердил он.

Его выговор, широкое, загорелое, веснушчатое лицо, прическа, наивный взгляд голубых глаз – все обличало в нем деревенского жителя.

Нужда оторвала его от родимых полей, город растерзал молодое здоровое тело.

– Может, хоть пособие какое выйдет?.. А где тот?.. – вдруг вспомнил он, и глаза его расширились.

– Кто?

– Да тот… что наехал на меня… Тут трамвай, тут другой, тут автомобиль, а он прямо на меня…

– Не беспокойтесь. Он получит свое. Номер грузовика записан: четыре тысячи семьсот одиннадцатый, если вас это интересует. Как вас зовут? – спросил профессор Керн.

– Меня? Тома звали. Тома Буш, вот оно как.

– Так вот что, Тома… Вы не будете ни в чем нуждаться, и не будете страдать ни от голода, ни от холода, ни от жажды. Вас не выкинут на улицу, не беспокойтесь.

– Что ж, даром кормить будете или на ярмарках за деньги показывать?

– Показывать покажем, только не на ярмарках. Ученым покажем. Ну а теперь отдохните. – И, посмотрев на голову женщины, Керн озабоченно заметил: – Что-то Саломея заставляет себя долго ждать.

– Это что ж, тоже голова без тела? – спросила голова Тома.

– Как видите, чтоб вам скучно не было, мы позаботились пригласить в компанию барышню… Закройте, Лоран, его воздушный кран, чтобы не мешал своей болтовней.

Керн вынул из ноздрей головы женщины термометр.

– Температура выше трупной, но еще низка. Оживление идет медленно…

Время шло. Голова женщины не оживала. Профессор Керн начал волноваться. Он ходил по лаборатории, посматривал на часы, и каждый его шаг по каменному полу звонко отдавался в большой комнате.

Голова Тома с недоумением смотрела на него и беззвучно шевелила губами.

Наконец Керн подошел к голове женщины и внимательно осмотрел стеклянные трубочки, которыми оканчивались каучуковые трубки, введенные в сонные артерии.

– Вот где причина. Эта трубка входит слишком свободно, и поэтому циркуляция идет медленно. Дайте трубку шире.

Керн заменил трубку, и через несколько минут голова ожила.

Голова Брике – так звали женщину – реагировала более бурно на свое оживление. Когда она окончательно пришла в себя и заговорила, то стала хрипло кричать, умоляла лучше убить ее, но не оставлять таким уродом.

– Ах, ах, ах!.. Мое тело… мое бедное тело!.. Что вы сделали со мной? Спасите меня или убейте. Я не могу жить без тела!.. Дайте мне хоть посмотреть на него… нет, нет, не надо. Оно без головы… какой ужас!., какой ужас!..

Когда она немного успокоилась, то сказала:

– Вы говорите, что оживили меня. Я малообразованна, но я знаю, что голова не может жить без тела. Что это, чудо или колдовство?

– Ни то, ни другое. Это – достижение науки.

– Если ваша наука способна творить такие чудеса, то она должна уметь делать и другие. Приставьте мне другое тело. Осел Жорж продырявил меня пулей… Но ведь немало девушек пускают себе пулю в лоб. Отрежьте их тело и приставьте к моей голове. Только раньше покажите мне. Надо выбрать красивое тело. А так я не могу… Женщина без тела. Это хуже, чем мужчина без головы.

И, обратившись к Лоран, она попросила:

– Будьте добры дать мне зеркало.

Глядя в зеркало, Брике долго и серьезно изучала себя.

– Ужасно!.. Можно вас попросить поправить мне волосы? Я не могу сама сделать себе прическу…

– У вас, Лоран, работы прибавилось, – усмехнулся Керн. – Соответственно будет увеличено и ваше вознаграждение. Мне пора.

Он посмотрел на часы и, подойдя близко к Лоран, шепнул:

– В их присутствии, – он показал глазами на головы, – ни слова о голове профессора Доуэля!..

Когда Керн вышел из лаборатории, Лоран пошла навестить голову профессора Доуэля.

Глаза Доуэля смотрели на нее грустно. Печальная улыбка кривила губы.

– Бедный мой, бедный… – прошептала Лоран. – Но скоро вы будете отомщены!

Голова сделала знак, Лоран открыла воздушный кран.

– Вы лучше расскажите, как прошел опыт, – прошипела голова, слабо улыбаясь.

Головы развлекаются

Головам Тома и Брике еще труднее было привыкнуть к своему новому существованию, чем голове Доуэля. Его мозг занимался сейчас теми же научными работами, которые интересовали его и раньше. Тома и Брике были люди простые, и без тела жить им не было смысла. Немудрено, что они очень скоро затосковали.

– Разве это жизнь? – жаловался Тома. – Торчишь, как пень. Все стены до дыр проглядел…

Угнетенное настроение «пленников науки», как шутя называл их Керн, очень озаботило его. Головы могли захиреть от тоски прежде, чем настанет день их демонстрации.

И профессор Керн всячески старался развлекать их.

Он достал киноаппарат, и Лоран с Джоном вечерами устраивали кинематографические сеансы. Экраном служила белая стена лаборатории.

Голове Тома особенно нравились комические картины с участием Чарли Чаплина и Монти Бэнкса. Глядя на их проделки, Тома забывал на время о своем убогом существовании. Из его горла даже вырывалось нечто похожее на смех, а на глаза навертывались слезы.

Но вот отпрыгал Бэнкс, и на белой стене комнаты появилось изображение фермы. Маленькая девочка кормит цыплят. Хохлатая курица хлопотливо угощает своих птенцов. На фоне коровника молодая здоровая женщина доит корову, отгоняя локтем теленка, который тычет мордой в вымя. Пробежала лохматая собака, весело махая хвостом, и вслед за нею показался фермер. Он вел на поводу лошадь.

Тома как-то прохрипел необычайно высоким, фальшивым голосом и вдруг крикнул:

– Не надо! Не надо!..

Джон, хлопотавший около аппарата, не сразу понял, в чем дело.

– Прекратите демонстрацию! – крикнула Лоран и поспешила включить свет. Побледневшее изображение еще мелькало некоторое время и наконец исчезло. Джон остановил работу проекционного аппарата.

Лоран посмотрела на Тома. На глазах его виднелись слезы, но это уже не были слезы смеха. Все его пухлое лицо собралось в гримасу, как у обиженного ребенка, рот скривился.

– Как у нас… в деревне… – хныча, произнес он. – Корова… курочка… Пропало, все теперь пропало…

У аппарата уже хлопотала Лоран. Скоро свет был погашен, и на белой стене замелькали тени. Гарольд Ллойд улепетывал от преследовавших его полисменов. Но настроение у Тома было уже испорчено. Теперь вид движущихся людей стал нагонять на него еще большую тоску.

– Ишь, носится как угорелый, – ворчала голова Тома. – Посадить бы его так, не попрыгал бы.

Лоран еще раз попыталась переменить программу. Вид великосветского бала совершенно расстроил Брике. Красивые женщины и их роскошные туалеты раздражали ее.

– Не надо… я не хочу смотреть, как живут другие, – говорила она.

Кинематограф убрали.

Радиоприемник развлекал их несколько дольше.

Их обоих волновала музыка, в особенности плясовые мотивы, танцы.

– Боже, как я плясала этот танец! – вскричала однажды Брике, заливаясь слезами.

Пришлось перейти к иным развлечениям. Брике капризничала, требовала ежеминутно зеркало, изобретала новые прически, просила подводить ей глаза карандашом, белить и румянить лицо. Раздражалась бестолковостью Лоран, которая никак не могла постигнуть тайн косметики.

– Неужели вы не видите, – раздраженно говорила голова Брике, – что правый глаз подведен темнее левого. Поднимите зеркало выше.

Она просила, чтобы ей принесли модные журналы и ткани, и заставляла драпировать столик, на котором была укреплена ее голова.

Она доходила до чудачества, заявив вдруг с запоздалой стыдливостью, что не может спать в одной комнате с мужчиной.

– Отгородите меня на ночь ширмой или, по крайней мере, хоть книгой.

И Лоран делала «ширму» из большой раскрытой книги, установив ее на стеклянной доске у головы Брике.

Не меньше хлопот доставлял и Тома.

Однажды он потребовал вина. И профессор Керн принужден был доставить ему удовольствие опьянения, вводя в питающие растворы небольшие дозы опьяняющих веществ.

Иногда Тома и Брике пели дуэтом. Ослабленные голосовые связки не повиновались. Это был ужасный дуэт.

– Мой бедный голос… Если бы вы могли слышать, как я пела раньше! – говорила Брике, и брови ее страдальчески поднимались вверх.

Вечерами на них нападало раздумье. Необычайность существования заставляла даже эти простые натуры задумываться над вопросами жизни и смерти.

Брике верила в бессмертие. Тома был материалистом.

– Конечно, мы бессмертны, – говорила голова Брике. – Если бы душа умирала с телом, она не вернулась бы в голову.

– А где у вас душа сидела: в голове или в теле? – ехидно спросил Тома.

– Конечно, в теле была… везде была… – неуверенно отвечала голова Брике, подозревая в вопросе какой-то подвох.

– Так что же, душа вашего тела безголовая теперь ходит на том свете?

– Сами вы безголовый, – обиделась Брике.

– Я-то с головой. Только она одна у меня и есть, – не унимался Тома. – А вот душа вашей головы не осталась на том свете? По этой резиновой кишке назад на землю вернулась? Нет, – говорил он уже серьезно, – мы как машина. Пустил пар – опять заработала. А разбилась вдребезги – никакой пар не поможет…

И каждый погружался в свои думы…

Небо и земля

Доводы Тома не убеждали Брике. Несмотря на свой безалаберный образ жизни, она была истой католичкой. Ведя довольно бурную жизнь, она не имела времени не только думать о загробном существовании, но даже и ходить в церковь. Однако привитая в детстве религиозность крепко держалась в ней. И теперь, казалось, наступил самый подходящий момент для того, чтобы эти семена религиозности дали всходы. Настоящая жизнь ее была ужасна, но смерть – возможность второй смерти – пугала ее еще больше. По ночам ее мучили кошмары загробной жизни.

Ей мерещились языки адского пламени. Она видела, как ее грешное тело уже поджаривалось на огромной сковороде.

Брике в ужасе просыпалась, стуча зубами и задыхаясь. Да, она определенно ощущала удушье. Ее возбужденный мозг требовал усиленного притока кислорода, но она была лишена сердца – того живого двигателя, который так идеально регулирует поставку нужного количества крови всем органам тела. Она пыталась кричать, чтобы разбудить Джона, дежурившего в их комнате. Но Джону надоели частые вызовы, и он, чтобы спокойно поспать хоть несколько часов, вопреки требованиям профессора Керна, выключал иногда у голов воздушные краны. Брике открывала рот, как рыба, извлеченная из воды, и пыталась кричать, но ее крик был не громче предсмертного зеванья рыбы… А по комнате продолжали бродить черные тени химер, адское пламя освещало их лица. Они приближались к ней, протягивали страшные когтистые лапы. Брике закрывала глаза, но это не помогало: она продолжала видеть их. И странно: ей казалось, что сердце ее замирает и холодеет от ужаса.

– Господи, господи, неужели ты не простишь рабу твою, ты всемогущ, – беззвучно шевелились ее губы, – твоя доброта безмерна. Я много грешила, но разве я виновата? Ведь ты знаешь, как все это вышло. Я не помню своей матери, меня некому было научить добру… Я голодала. Сколько раз я просила тебя прийти мне на помощь. Не сердись, господи, я не упрекаю тебя, – боязливо продолжала она свою немую молитву, – я хочу сказать, что не так уж виновата. И по милосердию своему ты, быть может, отправишь меня в чистилище… Только не в ад! Я умру от ужаса… Какая я глупая, ведь там не умирают! – И она вновь начинала свои наивные молитвы.

Плохо спал и Тома. Но его не преследовали кошмары ада. Его снедала тоска о земном. Всего несколько месяцев тому назад он ушел из родной деревни, оставив там все, что было дорого его сердцу, захватив с собою в дорогу только небольшой мешок с лепешками и свои мечты – собрать в городе деньги на покупку клочка земли. И тогда он женится на краснощекой, здоровой Мари… О, тогда отец ее не будет противиться их браку.

И вот все рухнуло… На белой стене своей неожиданной тюрьмы он увидел ферму и увидел веселую, здоровую женщину, так похожую на Мари, доившую корову. Но вместо него, Тома, какой-то другой мужчина провел через двор, мимо хлопотливой курицы с цыплятами, лошадь, мерно отмахивавшуюся хвостом от мух. А он, Тома, убит, уничтожен, и голова его вздернута на кол, как воронье пугало. Где его сильные руки, здоровое тело? В отчаянии Тома заскрипел зубами. Потом он тихо заплакал, и слезы капали на стеклянную подставку.

– Что это? – удивленно спросила Лоран во время утренней уборки. – Откуда эта вода?

Хотя воздушный кран предусмотрительно уже был включен Джоном, но Тома не отвечал. Угрюмо и недружелюбно посмотрел он на Лоран, а когда она отошла к голове Брике, он тихо прохрипел ей вслед:

– Убийца! – Он уже забыл о шофере, раздавившем его, и перенес весь свой гнев на окружавших его людей.

– Что вы сказали, Тома? – обернулась Лоран, поворачивая к нему голову. Но губы Тома были уже вновь крепко сжаты, а глаза смотрели на нее с нескрываемым гневом.

Лоран была удивлена и хотела расспросить Джона о причине плохого настроения, но Брике уже завладела ее вниманием.

– Будьте добры почесать мне нос с правой стороны. Эта беспомощность ужасна… Прыщика там нет? Но отчего же тогда так чешется? Дайте мне, пожалуйста, зеркало.

Лоран поднесла зеркало к голове Брике.

– Поверните вправо, я не вижу. Еще… Вот так. Краснота есть. Быть может, помазать кольдкремом?

Лоран терпеливо мазала кремом.

– Вот так. Теперь прошу припудрить. Благодарю вас… Лоран, я хотела у вас спросить об одной вещи…

– Пожалуйста.

– Скажите мне, если… очень грешный человек исповедуется у священника и покается в своих грехах, может ли такой человек получить отпущение грехов и попасть в рай?

– Конечно, может, – серьезно ответила Лоран.

– Я так боюсь адских мучений… – призналась Брике. – Прошу вас, пригласите ко мне кюре… я хочу умереть христианкой…

И голова Брике с видом умирающей мученицы закатила глаза вверх. Потом она опустила их и воскликнула:

– Какой интересный фасон вашего платья! Это последняя мода? Вы давно не приносили мне модных журналов.

Мысли Брике вернулись к земным интересам.

– Короткий подол… Красивые ноги очень выигрывают при коротких юбках. Мои ноги! Мои несчастные ноги! Вы видели их? О, когда я танцевала, эти ноги сводили мужчин с ума!

В комнату вошел профессор Керн.

– Как дела? – весело спросил он.

– Послушайте, господин профессор, – обратилась к нему Брике, – я не могу так… вы должны приделать мне чье-нибудь тело… Я уже просила вас об этом однажды и теперь прошу еще. Я очень прошу вас. Я уверена, что если только вы захотите, то сможете сделать это…

«Черт возьми, а почему бы и нет?» – подумал профессор Керн. Хотя он присвоил себе всю честь оживления человеческой головы, отделенной от тела, но в душе сознавал, что этот удачный опыт является всецело заслугой профессора Доуэля. Но почему не пойти дальше Доуэля? Из двух погибших людей составить одного живого – это было бы грандиозно! И вся честь при удаче опыта по праву принадлежала бы одному Керну. Впрочем, кое-какими советами головы Доуэля все же можно было бы воспользоваться. Да, над этим решительно следует подумать.

– А вам очень хочется еще поплясать? – улыбнулся Керн и пустил в голову Брике струю сигарного дыма.

– Хочу ли я? Я буду танцевать день и ночь. Я буду махать руками, как ветряная мельница, буду порхать, как бабочка… Дайте мне тело, молодое, красивое женское тело!

– Но почему непременно женское? – игриво спросил Керн. – Если вы только захотите, я могу дать вам и мужское тело.

Брике посмотрела на него с удивлением и ужасом.

– Мужское тело? Женская голова на мужском теле! Нет, нет, это будет ужасное безобразие! Трудно даже придумать костюм…

– Но ведь вы тогда уже не будете женщиной. Вы превратитесь в мужчину. У вас отрастут усы и борода, изменится и голос. Разве вы не хотите превратиться в мужчину? Многие женщины сожалеют о том, что они не родились мужчиной.

– Это, наверное, такие женщины, на которых мужчины не обращали никакого внимания. Такие, конечно, выиграли бы от превращения в мужчину. Но я… я не нуждаюсь в этом. – И Брике гордо вздернула свои красивые брови.

– Ну, пусть будет по-вашему. Вы останетесь женщиной. Я постараюсь подыскать вам подходящее тело.

– О, профессор, я буду бесконечно благодарна вам. Можно это сделать сегодня? Представляю, какой я произведу эффект, когда вновь вернусь в «Шануар»…

– Это так скоро не делается.

Брике продолжала болтать, но Керн уже отошел от нее и обратился к Тома:

– Как дела, приятель?

Тома не слыхал разговора профессора с Брике. Занятый своими мыслями, он угрюмо посмотрел на Керна и ничего не ответил.

С тех пор как профессор Керн обещал Брике дать новое тело, ее настроение круто изменилось. Адские кошмары уже не преследовали ее. Она больше не думала о загробном существовании. Все ее мысли были поглощены заботами о предстоящей новой земной жизни. Глядя в зеркало, она беспокоилась о том, что ее лицо стало худым, а кожа приобрела желтоватый оттенок. Она измучила Лоран, заставляя завивать себе волосы, делать прическу и наводить грим на лицо.

– Профессор, неужели я останусь такая худая и желтая? – с беспокойством спрашивала она Керна.

– Вы станете красивей, чем были, – успокаивал он ее.

– Нет, красками здесь не поможешь, это самообман, – говорила она по уходе профессора. – Мадемуазель Лоран, мы будем делать холодные обмывания и массаж. У глаз и от носа к губам у меня появились новые морщинки. Я думаю, если хорошо массировать, они уничтожатся. Одна моя подруга… Ах да, я и забыла вас спросить, нашли ли вы серого шелку на платье? Серый цвет очень идет ко мне. А модные журналы принесли? Отлично! Как жалко, что еще нельзя делать примерки. Я не знаю, какое у меня будет тело. Хорошо, чтобы он достал повыше ростом, с узкими бедрами… Разверните журнал.

И она углубилась в тайны красоты женских нарядов. Лоран не забывала о голове профессора Доуэля. Она по-прежнему ухаживала за головой и по утрам занималась чтением, но на разговоры не оставалось времени, а Лоран еще о многом хотела переговорить с Доуэлем. Она все более переутомлялась и нервничала. Голова Брике не давала ей ни минуты покоя. Иногда Лоран прерывала чтение и принуждена была бежать на крик Брике только для того, чтобы поправить спустившийся локон или ответить, была ли Лоран в бельевом магазине.

– Но ведь вы же не знаете размеров вашего тела, – сдерживая раздражение, говорила Лоран, наскоро поправляла локон на голове Брике и спешила к голове Доуэля.

Мысль о производстве смелой операции захватила Керна.

Керн усиленно работал, подготовляясь к этой сложной операции. Он надолго запирался с головой профессора Доуэля и беседовал с ней. Без совета Доуэля Керн при всем желании обойтись не мог. Доуэль указывал ему на целый ряд затруднений, о которых Керн не подумал и которые могли повлиять на исход опыта, советовал проделать несколько предварительных опытов на животных и руководил этими опытами. И – такова была сила интеллекта Доуэля – он сам чрезвычайно заинтересовался предстоящим опытом. Голова Доуэля как будто даже посвежела. Мысль его работала с необычайной ясностью.

Керн был доволен и недоволен столь широкой помощью Доуэля. Чем дальше подвигалась работа, тем больше убеждался Керн, что без Доуэля он с нею не справился бы.

И ему оставалось тешить свое самолюбие только тем, что осуществление этого нового опыта будет произведено им.

– Вы достойный преемник покойного профессора Доуэля, – как-то сказала ему голова Доуэля с едва заметной иронической улыбкой. – Ах, если бы я мог принять более активное участие в этой работе!

Это не было ни просьбой, ни намеком. Голова Доуэля слишком хорошо знала, что Керн не захочет, не решится дать ей новое тело.

Керн нахмурился, но сделал вид, что не слыхал этого восклицания.

Итак, опыты с животными увенчались успехом, – сказал он. – Я оперировал двух собак. Обезглавив их, пришил голову одной к туловищу другой. Обе здравствуют, швы на шее срастаются.

– Питание? – спросила голова.

– Пока еще искусственное. Через рот даю только дезинфицирующий раствор с йодом. Но скоро перейду на нормальное питание.

Через несколько дней Керн объявил:

– Собаки питаются нормально. Перевязки сняты, и, я думаю, через день-два они смогут бегать.

– Подождите с недельку, – посоветовала голова. – Молодые собаки делают резкие движения головой, и швы могут разойтись. Не форсируйте. – «Успеете пожать лавры», – хотела добавить голова, но удержалась. – И еще одно: держите собак в разных помещениях. Вдвоем они будут поднимать возню и могут повредить себе.

Наконец настал день, когда профессор Керн с торжественным видом ввел в комнату головы Доуэля собаку с черной головой и белым туловищем. Собака, видимо, чувствовала себя хорошо. Глаза ее были живы, она весело помахивала хвостом. Увидев голову профессора Доуэля, собака вдруг взъерошила шерсть, заворчала и залаяла диким голосом. Необычайное зрелище, видимо, поразило и испугало ее.

– Проведите собаку по комнате, – сказала голова.

Керн прошелся по комнате, ведя за собой собаку. От наметанного, зоркого глаза Доуэля ничего не ускользало.

– А это что? – спросил Доуэль. – Собака немного припадает на заднюю левую ногу. И голосок не в порядке.

Керн смутился.

– Собака хромала и до операции, – сказал он, – нога перешиблена.

– На глаз деформации не видно, а прощупать, увы, я не могу. Вы не могли найти пару здоровых собак? – с сомнением в голосе спросила голова. – Я думаю, со мной можно быть вполне откровенным, уважаемый коллега. Наверно, с операцией оживления долго возились и слишком задержали «смертную паузу» остановки сердечной деятельности и дыхания, а это, как вам должно быть известно из моих опытов, нередко ведет к расстройству функций нервной системы. Но успокойтесь, такие явления могут исчезнуть. Постарайтесь только, чтобы ваша Брике не захромала на обе ноги.

Керн был взбешен, но старался не подавать виду. Он узнал в голове прежнего профессора Доуэля – прямого, требовательного и самоуверенного.

«Возмутительно! – думал Керн. – Эта шипящая, как проколотая шина, голова продолжает учить меня и издеваться над моими ошибками, и я принужден, точно школьник, выслушивать ее поучения… Поворот крана, и дух вылетит из этой гнилой тыквы…» Однако вместо этого Керн, ничем не выдавая своего настроения, со вниманием выслушал еще несколько советов.

– Благодарю за ваши указания, – сказал Керн и, кивнув головой, вышел из комнаты. За дверями он опять повеселел. «Нет, – утешал себя Керн, – работа проведена отлично. Угодить Доуэлю не так-то легко. Припадающая нога и дикий голос собаки – пустяки в сравнении с тем, что сделано».

Проходя через комнату, где помещалась голова Брике, он остановился и, показывая на собаку, сказал:

– Мадемуазель Брике, ваше желание скоро исполнится. Видите эту собачку? Она так же, как и вы, была головой без тела, и, посмотрите, она живет и бегает как ни в чем не бывало.

– Я не собачка, – обиженно ответила голова Брике.

– Но ведь это же необходимый опыт. Если ожила собачка в новом теле, то оживете и вы.

– Не понимаю, при чем тут собачка, – упрямо твердила Брике. – Мне нет никакого дела до собачки. Вы лучше скажите, когда я буду оживлена. Вместо того чтобы скорее оживить меня, вы возитесь с какими-то собаками.

Керн безнадежно махнул рукой и, продолжая весело улыбаться, сказал:

– Теперь скоро. Надо только найти подходящий труп… то есть тело, и вы будете в полной форме, как говорится.

Отведя собаку, Керн вернулся с сантиметром в руках и тщательно измерил окружность шеи головы Брике.

– Тридцать шесть сантиметров, – сказал он.

– Боже, неужели я так похудела? – воскликнула голова Брике. – У меня было тридцать восемь. А размер туфель я ношу…

Но Керн, не слушая ее, быстро ушел к себе. Не успел он усесться за свой стол в кабинете, как в дверь постучались.

– Войдите.

Дверь открылась. Вошла Лоран. Она старалась держаться спокойно, но лицо ее было взволнованно.

Порок и добродетель

– В чем дело? С головами что-нибудь случилось? – спросил Керн, поднимая голову от бумаг.

– Нет… но я хотела поговорить с вами, господин профессор.

Керн откинулся на спинку кресла.

– Я вас слушаю, мадемуазель Лоран.

– Скажите, вы серьезно предполагаете дать голове Брике тело или только утешаете ее?

– Совершенно серьезно.

– И вы надеетесь на успех этой операции?

– Вполне. Вы же видели собаку?

– А Тома вы не предполагаете… поставить на ноги? – издалека начала Лоран.

– Почему бы нет? Он уже просил меня об этом. Не всех сразу.

– А Доуэля… – Лоран вдруг заговорила быстро и взволнованно: – Конечно, каждый имеет право на жизнь, на нормальную человеческую жизнь, и Тома, и Брике. Но вы, разумеется, понимаете, что ценность головы профессора Доуэля гораздо выше, чем остальных ваших голов… И если вы хотите вернуть к нормальному существованию Тома и Брике, то насколько важнее вернуть к той же нормальной жизни голову профессора Доуэля.

Керн нахмурился. Все выражение его лица сделалось настороженным и жестким.

– Профессор Доуэль, вернее – его профессорская голова, нашел прекрасного защитника в вашем лице, – сказал он, иронически улыбаясь. – Но в таком защитнике, пожалуй, нет и необходимости, и вы напрасно горячитесь и волнуетесь. Разумеется, я думал и об оживлении головы Доуэля.

– Но почему вы не начнете опыта с него?

– Да именно потому, что голова Доуэля дороже тысячи других человеческих голов. Я начал с собаки, прежде чем наделить телом голову Брике. Голова Брике настолько дороже головы собаки, насколько голова Доуэля дороже головы Брике.

– Жизнь человека и собаки несравнима, профессор…

– Так же, как и головы Доуэля и Брике. Вы ничего больше не имеете сказать?

– Ничего, господин профессор, – ответила Лоран, направляясь к двери.

– В таком случае, мадемуазель, я имею к вам кое-какие вопросы. Подождите, мадемуазель.

Лоран остановилась у двери, вопросительно глядя на Керна.

– Прошу вас, подойдите к столу, присядьте.

Лоран со смутной тревогой опустилась в глубокое кресло. Лицо Керна не обещало ничего хорошего. Керн откинулся на спинку кресла и долго испытующе смотрел в глаза Лоран, пока она не опустила их. Потом он быстро поднялся во весь свой высокий рост, крепко уперся кулаками в стол, наклонил голову к Лоран и спросил тихо и внушительно:

– Скажите, вы не пускали в действие воздушный кран головы Доуэля? Вы не разговаривали с ним?

Лоран почувствовала, что кончики пальцев ее похолодели. Мысли вихрем закружились в ее голове. Гнев, который возбуждал в ней Керн, клокотал и готов был прорваться наружу.

«Сказать или не сказать ему правду?» – колебалась Лоран. О, какое наслаждение бросить в лицо этому человеку слово «убийца», но такой открытый выпад мог бы испортить все.

Лоран не верила в то, что Керн даст голове Доуэля новое тело. Она уже слишком много знала, чтобы верить такой возможности. И она мечтала только об одном: чтобы развенчать Керна, присвоившего себе плоды трудов Доуэля, в глазах общества и раскрыть его преступление. Она знала, что Керн не остановится ни перед чем, и, объявляя себя открытым его врагом, она подвергала свою жизнь опасности. Но не чувство самосохранения останавливало ее. Она не хотела погибнуть, прежде чем преступление Керна не будет раскрыто. И для этого надо было лгать. Но лгать не позволяла ей совесть, все ее воспитание. Еще никогда в жизни она не лгала и теперь переживала ужасное волнение.

Керн не спускал глаз с ее лица.

– Не лгите, – сказал он насмешливо, – не отягощайте свою совесть грехом лжи. Вы разговаривали с головой, не отпирайтесь, я знаю это. Джон подслушал все…

Лоран, склонив голову, молчала.

– Мне интересно только знать, о чем вы разговаривали с головой?

Лоран почувствовала, как отхлынувшая кровь прилила к щекам. Она подняла голову и посмотрела прямо в глаза Керна.

– Обо всем.

– Так, – сказал Керн, не снимая рук со стола. – Так я и думал. Обо всем.

Наступила пауза. Лоран вновь опустила глаза вниз и сидела теперь с видом человека, ждущего приговора.

Керн вдруг быстро направился к двери и запер ее на ключ. Прошелся несколько раз по мягкому ковру кабинета, заложив руки за спину. Потом бесшумно подошел к Лоран и спросил:

– И что же вы думаете предпринять, милая девочка? Предать суду кровожадное чудовище – Керна? Втоптать его имя в грязь? Разоблачить его преступление? Доуэль, наверное, просил вас об этом?

– Нет, нет, – забыв весь свой страх, горячо заговорила Лоран, – уверяю вас, что голова профессора Доуэля совершенно лишена чувства мести. О, это благородная душа! Он даже… отговаривал меня. Он не то что вы, нельзя судить по себе! – уже с вызовом закончила она, сверкнув глазами.

Керн усмехнулся и вновь зашагал по кабинету.

– Так, так, отлично. Значит, у вас все-таки были разоблачительные намерения, и если бы не голова Доуэля, то профессор Керн уже сидел бы в тюрьме. Если добродетель не может торжествовать, то, по крайней мере, порок должен быть наказан. Так оканчивались все добродетельные романы, которые вы читали, не правда ли, милая девочка?

– И порок будет наказан! – воскликнула она, уже почти теряя волю над своими чувствами.

– О да, конечно, там, на небесах. – Керн посмотрел на потолок, облицованный крупными шашками из черного дуба. – Но здесь, на земле, да будет вам известно, наивное создание, торжествует порок, и только порок! А добродетель… Добродетель стоит с протянутой рукой, вымаливая у порока гроши, или торчит вот там, – Керн указал в сторону комнаты, где находилась голова Доуэля, – как воронье пугало, размышляя о бренности всего земного.

И, подойдя к Лоран вплотную, он, понизив голос, сказал:

– Вы знаете, что и вас, и голову Доуэля я могу в буквальном смысле слова превратить в пепел, и ни одна душа не узнает об этом.

– Я знаю, что вы готовы на всякое…

– Преступление? И очень хорошо, что вы знаете это. – Керн вновь зашагал по комнате и уже обычным голосом продолжал говорить, как бы рассуждая вслух: – Однако что вы прикажете с вами делать, прекрасная мстительница? Вы, к сожалению, из той породы людей, которые не останавливаются ни перед чем и ради правды готовы принять мученический венец. Вы хрупкая, нервная, впечатлительная, но вас не запугаешь. Убить вас? Сегодня же, сейчас же? Мне удастся замести следы убийства, но все же с этим придется повозиться. А мое время дорого. Подкупить вас? Это труднее, чем запугать вас… Ну, говорите, что мне делать с вами?

– Оставьте все так, как было… ведь я же не доносила на вас до сих пор.

– И не донесете?

Лоран замедлила с ответом, потом ответила тихо, но твердо:

– Донесу.

Керн топнул ногой.

– У-у, упрямая девчонка! Так вот что я скажу вам. Садитесь сейчас же за мой письменный стол… Не бойтесь, я еще не собираюсь ни душить, ни отравлять вас. Ну, садитесь же.

Лоран с недоумением посмотрела на него, подумала и пересела в кресло у письменного стола.

– В конце концов, вы нужны мне. Если я сейчас убью вас, мне придется нанимать заместительницу или заместителя. Я не гарантирован, что на вашем месте не окажется какой-нибудь шантажист, который, открыв тайну головы Доуэля, не станет высасывать из меня деньги, чтобы в итоге все же донести на меня. Вас я, по крайней мере, знаю… Итак, пишите. «Дорогая мамочка, – или как вы там называете свою мать? – состояние больных, за которыми я ухаживаю, требует моего неотлучного присутствия в доме профессора Керна…»

– Вы хотите лишить меня свободы? Задержать в вашем доме? – с негодованием спросила Лоран, не начиная писать.

– Вот именно, моя добродетельная помощница.

– Я не стану писать такое письмо, – решительно заявила Лоран.

– Довольно! – вдруг крикнул Керн так, что в часах загудела пружина. – Поймите же, что у меня нет другого выхода. Не будьте, наконец, глупой.

– Я не останусь у вас и не буду писать это письмо!

– Ах, так! Хорошо же. Можете идти на все четыре стороны. Но, прежде чем вы уйдете отсюда, вы будете свидетельницей того, как я отниму жизнь у головы Доуэля и растворю эту голову в химическом растворе. Идите и кричите тогда по всему миру о том, что вы видели у меня голову Доуэля. Вам никто не поверит. Над вами будут смеяться. Но берегитесь! Я не оставлю ваш донос без возмездия. Идемте же!

Керн схватил Лоран за руку и повлек к двери. Она была слишком слаба физически, чтобы оказать сопротивление этому грубому натиску.

Керн отпер дверь, быстро прошел через комнату Тома и Брике и вошел в комнату, где находилась голова профессора Доуэля.

Голова Доуэля с недоумением смотрела на этот неожиданный визит. А Керн, не обращая внимания на голову, быстро подошел к аппаратам и резко повернул кран от баллона, подающего кровь.

Глаза головы непонимающе, но спокойно повернулись в сторону крана, затем голова посмотрела на Керна и растерянную Лоран. Воздушный кран не был открыт, и голова не могла говорить. Она только шевелила губами, и Лоран, привыкшая к мимике головы, поняла: это был немой вопрос: «Конец?»

Затем глаза головы, устремленные на Лоран, начали как будто тускнеть, и в то же время веки широко раскрылись, глазные яблоки выпучились, а лицо начало судорожно подергиваться. Голова переживала муки удушья.

Лоран истерически крикнула. Потом, шатаясь, подошла к Керну, уцепилась за его руку и, почти теряя сознание, заговорила прерывающимся, сдавленным спазмой голосом:

– Откройте, скорее откройте кран… Я согласна на все!

С едва заметной усмешкой Керн открыл кран. Живительная струя потекла по трубке в голову Доуэля. Судорожные подергивания лица прекратились, глаза приняли нормальное выражение, взгляд просветлел. Угасавшая жизнь вернулась в голову Доуэля. Вернулось и сознание, потому что Доуэль вновь посмотрел на Лоран с выражением недоумения и как будто даже разочарования. Лоран шаталась от волнения.

– Позвольте вам предложить руку, – галантно сказал Керн, и странная пара удалилась.

Когда Лоран вновь уселась у стола, Керн как ни в чем не бывало сказал:

– Так на чем мы остановились? Да… «Состояние больных требует моего постоянного, – или нет, напишите: неотлучного пребывания в доме профессора Керна. Профессор Керн был так добр, что предоставил в мое распоряжение прекрасную комнату с окном в сад. Кроме того, так как мой рабочий день увеличился, то профессор Керн утроил мое жалованье».

Лоран с упреком посмотрела на Керна.

– Это не ложь, – сказал он. – Необходимость заставляет меня лишить вас свободы, но я должен чем-нибудь вознаградить вас. Я действительно увеличиваю вам жалованье. Пишите дальше: «Уход здесь прекрасный, и хотя работы много, но я чувствую себя великолепно. Ко мне не приходи: профессор никого не принимает у себя. Но не скучай, я тебе буду писать…» Так. Ну и от себя прибавьте еще каких-нибудь нежностей, которые вы обычно пишете, чтобы письмо не возбудило никаких подозрений.

И, уже как будто позабыв о Лоран, Керн начал размышлять вслух:

– Долго так, конечно, продолжаться не может. Но, надеюсь, я долго и не задержу вас. Наша работа приходит к концу, и тогда… То есть я хотел сказать, что голова недолговечна. И когда она покончит свое существование… Ну, что там, вы знаете все. Проще сказать, когда мы кончим с Доуэлем работу, окончится и существование головы Доуэля. От головы не останется даже пепла, и тогда вы сможете вернуться к своей уважаемой матушке. Вы больше не будете опасны для меня. И еще раз: имейте в виду, если вы вздумаете болтать, у меня есть свидетели, которые в случае надобности покажут под присягой, что бренные останки профессора Доуэля вместе с головой, ногами и прочими профессорскими атрибутами сожжены мною после анатомического вскрытия в крематории. Для этих случаев крематорий – очень удобная вещь.

Керн позвонил. Вошел Джон.

– Джон, ты отведешь мадемуазель Лоран в белую комнату, выходящую окном в сад. Мадемуазель Лоран переселяется в мой дом, так как сейчас предстоит большая работа. Спроси у мадемуазель, что ей необходимо, чтобы устроиться поудобнее, и достань все необходимое. Можешь заказать от моего имени по телефону в магазинах. Счета я оплачу. Не забудь заказать для мадемуазель обед.

И, откланявшись, Керн ушел.

Джон проводил Лоран в отведенную ей комнату.

Керн не солгал: комната действительно была очень хороша – светлая, просторная и уютно обставленная. Огромное окно выходило в сад. Но самая мрачная тюрьма не могла навести на Лоран большей тоски, чем эта веселая, нарядная комната. Как тяжелобольная, добралась Лоран до окна и посмотрела в сад.

«Второй этаж… высоко… отсюда не убежишь…» – подумала она. Да если бы и могла убежать, не убежала бы, так как ее бегство было бы равносильно приговору для головы Доуэля.

Лоран в изнеможении опустилась на кушетку и погрузилась в тяжелое раздумье. Она не могла определить, сколько времени находилась в этом состоянии.

– Кушать подано, – услышала она как сквозь сон голос Джона и подняла усталые веки.

– Благодарю вас, я не голодна, уберите со стола.

Вышколенный слуга беспрекословно исполнил приказание и удалился.

И она вновь погрузилась в свои думы. Когда в окне противоположного дома вспыхнули огни, она почувствовала такое одиночество, что решила немедля навестить головы. Особенно ей хотелось повидать голову Доуэля.

Неожиданный визит Лоран чрезвычайно обрадовал голову Брике.

– Наконец-то! – воскликнула она. – Уже? Принесли?

– Что?

– Мое тело, – сказала Брике таким тоном, как будто вопрос шел о новом платье.

– Нет, еще не принесли, – невольно улыбаясь, ответила Лоран. – Но скоро принесут, теперь уж вам недолго ожидать.

– Ах, скорей бы!..

– А мне также пришьют другое тело? – спросил Тома.

– Да, разумеется, – успокоила его Лоран. – И вы будете такой же здоровый, сильный, как были. Вы соберете денег, поедете к себе в деревню и женитесь на вашей Мари.

Лоран уже знала все затаенные желания головы.

Тома чмокнул губами.

– Скорее бы.

Лоран поспешила пройти в комнату головы Доуэля. Как только воздушный кран был открыт, голова спросила Лоран:

– Что все это значит?

Лоран рассказала голове о разговоре с Керном и своем заключении.

– Это возмутительно! – сказала голова. – Если бы я только мог помочь вам… И я, пожалуй, смогу, если только вы сами поможете мне…

В глазах головы были гнев и решимость.

– Все очень просто. Закройте кран от питательных трубок, и я умру. Поверьте, что я был даже разочарован, когда Керн вновь открыл кран и оживил меня. Я умру, и Керн отпустит вас домой.

– Я никогда не вернусь домой такой ценой! – воскликнула Лоран.

– Я бы хотел иметь все красноречие Цицерона, чтобы убедить вас сделать это.

Лоран отрицательно покачала головой.

– Даже Цицерон не убедил бы меня. Я никогда не решусь прекратить жизнь человека…

– Ну, разве я человек? – с грустной улыбкой спросила голова.

– Помните, вы сами повторили слова Декарта: «Я мыслю. Следовательно, я существую», – ответила Лоран.

– Положим, это так, но тогда вот что. Я перестану инструктировать Керна. И уже никакими пытками он не заставит меня помогать ему. И тогда он сам прикончит меня.

– Нет, нет, умоляю вас. – Лоран подошла к голове. – Послушайте меня. Я думала раньше о мести, теперь думаю об ином. Если Керну удастся приставить тело трупа к голове Брике и операция пройдет удачно, то есть надежда и вас вернуть к жизни… Не Керн, так другой.

– К сожалению, надежда эта очень слабая, – ответил Доуэль. – Едва ли опыт удастся даже у Керна. Он злой и преступный человек, тщеславный, как тысяча Геростратов. Но он талантливый хирург и, пожалуй, самый способный из всех ассистентов, которые были у меня. Если не сделает этого он, который пользовался моими советами до настоящего дня, то не сделает никто. Однако я сомневаюсь, чтобы и он сделал эту невиданную операцию.

– Но собаки…

– Собаки – дело иное. Обе собаки, живые и здоровые, лежали на одном столе, перед тем как совершить операцию пересадки голов. Все это произошло очень быстро. Да и то Керну, по-видимому, удалось вернуть к жизни только одну собаку, иначе он привел бы их обеих ко мне похвастать. А тело трупа может быть привезено только через несколько часов, когда, быть может, начались уже процессы гниения. О сложности самой операции вы сами можете судить как медик. Это не то что пришить полуотрезанный палец. Надо связать, тщательно сшить все артерии, вены и, главное, нервы и спинной мозг, иначе получится калека; затем возобновить кровообращение… Нет, это бесконечно трудная задача, непосильная для современных хирургов.

– Неужели вы сами не сделали бы такой операции?

– Я обдумал все, уже делал опыты с собаками и полагаю, что мне это удалось бы…

Дверь неожиданно открылась. На пороге стоял Керн.

– Совещание заговорщиков? Не буду вам мешать. – И он хлопнул дверью.

Мертвая Диана

Голове Брике казалось, что подобрать и пришить к голове человека новое тело так же легко, как примерить и сшить новое платье. Объем шеи снят, остается только подобрать такой же объем шеи у трупа.

Однако она скоро убедилась, что дело не так просто. Утром в белых халатах к ней явились профессор Керн, Лоран и Джон. Керн распорядился, чтобы голова Брике была осторожно снята со стеклянной подставки и положена лицом вверх так, чтобы можно было видеть весь срез шеи. Питание головы кровью, насыщенной кислородом, не прекращалось. Керн углубился в изучение и промеры.

– При всем однообразии человеческой анатомии, – говорил Керн, – каждое тело человека имеет свои индивидуальные особенности. Иногда трудно бывает различить, предлежит ли, например, наружная или внутренняя сонная артерия. Неодинаковой бывает и толщина артерии, ширина дыхательного горла даже у людей с одинаковым объемом шеи. Немало придется повозиться и с нервами.

– Но как же вы будете оперировать? – спросила Лоран. – Приставив срез шеи к срезу туловища, вы тем самым закроете сразу всю поверхность среза.

– В том-то и дело. Мы с Доуэлем проработали этот вопрос. Придется делать целый ряд продольных сечений – идти от центра к периферии. Это очень сложная работа. Придется сделать свежие сечения на шее головы и трупа, чтобы добраться до еще не отмерших, жизнедеятельных клеток. Но главное затруднение все же не в этом. Главное – как уничтожить в теле трупа продукты начавшегося гниения или места инфекционного заражения, как очистить кровеносные сосуды от свернувшейся крови, наполнить их свежей кровью и заставить заработать «мотор» организма – сердце… А спинной мозг? Малейшее прикосновение к нему вызывает сильнейшую реакцию, зачастую с самыми тяжелыми последствиями.

– И как же вы предполагаете преодолеть все эти трудности?

– О, пока это мой секрет. Когда опыт удастся, я опубликую всю историю воскрешения из мертвых. Ну, на сегодня довольно. Поставьте голову на место. Пустите воздушную струю. Как вы себя чувствуете, мадемуазель? – спросил Керн, обращаясь к голове Брике.

– Благодарю вас, хорошо. Но послушайте, господин профессор, я очень обеспокоена… Вы тут говорили о разных непонятных вещах, но одно я поняла, что вы собираетесь кромсать мою шею вдоль и поперек. Ведь это же будет сплошное безобразие. Куда я покажусь с такой шеей, которая будет похожа на котлету?

– Я постараюсь, чтобы рубцы были менее заметны. Но, разумеется, скрыть совершенно следы операции не удастся. Не делайте отчаянных глаз, мадемуазель, вы можете носить на шее бархатку или даже колье. Так и быть, я подарю его вам в день вашего «рождения». Да, вот еще что. Сейчас ваша голова несколько усохла. Когда же вы заживете нормальной жизнью, голова должна пополнеть. Чтобы узнать ваш нормальный объем шеи, придется вас «раскормить» теперь же, иначе могут произойти неприятности.

– Но ведь я же не могу есть, – жалобно ответила голова.

– Мы вас раскормим по трубочке. Я приготовил особый состав, – обратился он к Лоран. – Кроме того, придется усилить и подачу крови.

– Вы включаете в питательную жидкость жировые вещества?

Керн сделал неопределенный жест рукой.

– Если голова и не разжиреет, то «набухнет», а это нам и надо. Итак, – закончил он, – остается самое главное: молите бога, мадемуазель Брике, чтобы скорее погибла какая-нибудь красавица, которая одолжит вам после смерти свое прекрасное тело.

– Не говорите так, это ужасно! Человек должен умереть, чтобы я получила тело… И, доктор, я боюсь. Ведь это тело мертвеца. А вдруг она придет и потребует отдать ей свое тело?

– Кто она?

– Мертвая.

– Но ведь у нее не будет ног, чтобы прийти, – смеясь, отвечал Керн. – А если и придет, то вы скажете ей, что это вы дали ее телу голову, а не она вам тело, и она, конечно, будет благодарна за этот подарок. Иду дежурить в морг. Пожелайте мне удачи!

Успех опыта во многом зависел от того, чтобы найти возможно свежий труп, и поэтому Керн бросил все дела и почти переселился в морг, поджидая счастливого случая.

С сигарой во рту он ходил по длинному зданию так спокойно, как будто гулял по бульварам. Матовый свет падал с потолка на длинные ряды мраморных столов. На каждом столе лежал труп, уже обмытый струей воды и раздетый.

Заложив руки в карманы пальто и попыхивая сигарой, Керн обходил длинные ряды столов, заглядывал в лица и от времени до времени поднимал кожаные покрывала, чтобы осмотреть тело.

Вместе с ним ходили и родственники или друзья погибших людей. Керн относился к ним недоброжелательно, опасаясь, как бы они не вырвали у него подходящий труп из-под рук. Получить труп для Керна было не так-то просто. До истечения трехдневного срока на каждый труп могли предъявить права родственники, по истечении же трех дней полуразложившийся труп не представлял для Керна никакого интереса. Ему был нужен совершенно свежий, по возможности даже неостывший труп.

Керн не поскупился на взятки, чтобы иметь возможность получить свежий труп немедленно. Номер трупа мог быть заменен, и какая-то неудачница в конце концов была бы зарегистрирована как «пропавшая без вести».

«Однако нелегко найти Диану по вкусу Брике», – думал Керн, разглядывая широкие ступни и мозолистые руки трупов. Большинство лежащих здесь принадлежало не к тем, кто ездит на автомобилях. Керн прошел из конца в конец. За это время несколько трупов было опознано и унесено, а на их места уже тащили новые. Но и среди новичков Керн не мог найти подходящего для операции материала. Находились трупы без головы, но или неподходящей комплекции, или имеющие раны на теле, или же, наконец, начинавшие уже разлагаться. День был на исходе. Керн чувствовал приступы голода и с удовольствием представил себе куриные котлеты в дымящемся горошке.

«Неудачный день», – подумал Керн, вынимая часы. И он направился к выходу среди двигающейся у трупов толпы, полной отчаянья, тоски и ужаса. Навстречу ему служащие несли труп женщины без головы. Обмытое молодое тело блестело, как белый мрамор.

«О, это что-то подходящее», – подумал он и пошел вслед за сторожами. Когда труп был положен, Керн бегло осмотрел его и еще больше убедился в том, что он нашел то, что нужно. Керн уже хотел шепнуть служащим, чтобы они унесли труп, как вдруг к трупу подошел плохо одетый старик с давно не бритыми усами и бородой.

– Вот она, Марта! – воскликнул он и вытер рукой со лба пот.

«Черт его принес!» – выбранился Керн и, подойдя к старику, сказал:

– Вы опознали труп? Ведь он без головы.

Старик показал на большую родинку на левом плече.

– Приметная, – ответил он.

Керн удивился, что старик говорит так спокойно.

– Кто же она была? Ваша жена или дочь?

– Бог милостив, – ответил словоохотливый старик. – Племянницей она мне была, да и неродной. От моей кузины их трое осталось, – кузина умерла, а мне их на шею. У меня же своих четверо. Нужда. Но что сделаете, сударь? Ведь не котята, под забор не подкинешь. Так и жили. А тут случилось несчастье. Живем мы в старом доме, нас давно выселяли из него, но куда денешься? И вот дожили. Крыша обвалилась. Остальные дети ушибами отделались, а этой голову начисто срезало. Меня со старухой дома не было, мы с ней жареными каштанами торгуем. Я пришел домой, а Марту в морг уже отвезли. И зачем в морг? Говорят, за компанию, в других квартирах тоже людей подавило, и некоторые из них одинокие были, вот всех их сюда. Я домой пришел, фюить, и войти нельзя, словно землетрясение.

«Дело подходящее», – подумал Керн и, отведя старика в сторону, сказал ему:

– Что случилось, того не поправишь. Видите ли, я врач, и мне нужен труп. Буду говорить прямо. Хотите получить сто франков – и можете отправляться домой.

– Потрошить будете? – Старик неодобрительно покачал головой и задумался. – Ей, конечно, все равно пропадать… Мы люди бедные… А все ж таки не чужая кровь…

– Двести.

– А нужда велика, детишки голодные… но все-таки жалко… Хорошая девушка была, очень хорошая, очень добрая, и лицо как розан, не то что этот хлам… – Старик пренебрежительно махнул на столы с трупами.

«Ну и старик! Он, кажется, начинает расхваливать свой товар», – подумал Керн и решил изменить тактику.

– Впрочем, как хотите, – небрежно сказал он. – Трупов здесь немало, и есть нисколько не хуже вашей племянницы. – И Керн отошел от старика.

– Да нет, как же так, дайте подумать… – семенил за ним старик, явно склоняясь к сделке.

Керн уже торжествовал, но положение неожиданно изменилось еще раз.

– Ты уже здесь? – послышался взволнованный старческий голос.

Керн обернулся и увидел быстро приближающуюся толстенькую старушку в чистеньком белом чепце. Старик при виде ее невольно крякнул.

– Нашел? – спросила старушка, дико озираясь по сторонам и шепча молитвы.

Старик молча показал рукой на труп.

– Голубка ты наша, мученица несчастная! – заголосила старуха, приближаясь к обезглавленному трупу.

Керн видел, что со старухой будет трудно сладить.

– Послушайте, мадам, – сказал он приветливо, обращаясь к старухе. – Я тут беседовал с вашим мужем и узнал, что вы очень нуждаетесь.

– Нуждаемся или нет, у других не просим, – отрезала не без гордости старушка.

– Да, но… видите ли, я член благотворительного похоронного общества. Я могу принять похороны вашей племянницы на счет общества и возьму все хлопоты на себя. Если хотите, можете поручить это мне, а сами идите к своим делам, вас ждут ваши дети и сироты.

– Ты что тут наболтал? – набросилась старушка на мужа. И, обернувшись к Керну, она сказала: – Благодарю вас, господин, но я должна все выполнить как полагается. Как-нибудь справимся и без вашего благотворительного общества. Что глазами ворочаешь? – перешла она на обычный тон в разговоре с мужем. – Забирай покойницу. Поедем. Я и тачку привезла.

Все это было сказано таким решительным тоном, что Керн сухо поклонился и отошел.

«Досадно! Нет, решительно сегодня неудачный день».

Он отправился к выходу и, отведя привратника в сторону, тихо сказал ему:

– Так смотрите же, если будет что-нибудь подходящее, немедленно звоните мне по телефону.

– О сударь, непременно, – закивал головой привратник, получивший от Керна хороший куш.

Керн плотно пообедал в ресторане и вернулся к себе.

Когда он зашел в комнату Брике, она встретила его обычным в последнее время вопросом:

– Нашли?

– Нашел, да неудачно, черт побери! – ответил он. – Потерпите.

– Но неужели так-таки ничего подходящего и не было? – не унималась Брике.

– Были этакие кривоногие каракатицы. Если хотите, то я…

– Ах нет, уж лучше я потерплю. Я не хочу быть каракатицей.

Керн решил лечь спать раньше обыкновенного, чтобы пораньше встать и вновь отправиться в морг. Но не успел он заснуть, как затрещал телефон у кровати. Керн выбранился и взял трубку.

– Алло! Я слушаю. Да, профессор Керн. Что такое? Крушение поезда у самого вокзала? Масса трупов? Ну да, конечно, немедленно. Благодарю вас.

Керн начал быстро одеваться, вызвал Джона и крикнул:

– Машину!

Через пятнадцать минут он уже мчался по ночным улицам, как на пожар.

Привратник не обманул. В эту ночь смерть собрала большой урожай. Трупы таскали беспрерывно. Все столы были завалены. Скоро пришлось класть их на пол. Керн был в восторге. Он благословлял судьбу за то, что эта катастрофа не случилась днем. Весть о ней, вероятно, еще не распространилась в городе. Посторонних в морге пока не было. Керн рассматривал еще не раздетые и не обмытые трупы. Все они были совершенно свежие. Исключительно удачный случай. Одно плохо, что и этот благодетельный случай не очень считался со специальными требованиями Керна. Большинство тел было раздавлено или повреждено во многих местах. Но Керн не терял надежды, так как трупы все прибывали.

– Покажите-ка мне вот эту, – обратился он к служащему, несшему труп девушки в сером костюме. Череп был разбит со стороны затылка. Волосы окровавлены, платье тоже. Но платье не измято. «Видимо, повреждения тела не велики… Идет. Телосложение довольно плебейское, – вероятно, какая-нибудь камеристка, но лучше такое тело, чем ничего», – думал Керн. – А это? – Керн указал на другие носилки. – Да это целая находка! Сокровище! Черт возьми, досадно все-таки, что погибла такая женщина!

На пол опустили труп молодой женщины с необычайно красивым аристократическим лицом, на котором застыло только одно глубокое удивление. У нее был пробит череп выше правого уха. Очевидно, смерть наступила мгновенно. На белой шее виднелось жемчужное ожерелье. Изящное черное шелковое платье было лишь немного изорвано внизу и от ворота до плеча. На обнажившемся плече виднелась родинка.

«Как у той, – подумал Керн. – Но это… какая красота! – Керн наскоро измерил шею. – Как по заказу».

Керн сорвал дорогое ожерелье из настоящих крупных жемчужин, бросил его служащим и сказал:

– Я беру вот этот труп. Но так как у меня нет времени произвести здесь тщательный осмотр трупов, то на всякий случай я беру и вот этот, – он указал на первый труп девушки. – Скорее, скорее. Оберните их холстом и выносите. Вы слышите? Толпа собирается. Вам придется открыть морг, и через несколько минут здесь будет настоящее столпотворение.

Трупы были унесены, уложены на автомобиль и быстро доставлены в дом Керна.

Все необходимое для операции было уже заранее приготовлено. День, вернее – ночь воскрешения Брике наступила. Керн не хотел терять ни одной минуты.

Оба трупа были обмыты и принесены в комнату Брике завернутыми в простыни и уложены на операционный стол.

Голова Брике горела нетерпением посмотреть на свое новое тело, но Керн умышленно поставил стол так, чтобы голова не видела трупов, пока не будут закончены все приготовления.

Керн быстро произвел сечение голов трупов. Эти головы были завернуты в холст и вынесены Джоном, края среза и стол вымыты, тела приведены в порядок.

Еще раз критически осмотрев тела, Керн озабоченно покачал головой. Тело с родинкой на плече было безукоризненной красоты форм и особенно выигрывало по сравнению с телом «камеристки» – ширококостным, угловатым, неладно скроенным, но крепко сшитым. Брике, конечно, выберет тело этой аристократической Дианы. Однако при тщательном осмотре тела Керн заметил у Дианы, как называл он ее, некоторый дефект: на ступне правой ноги была небольшая рана, причиненная каким-нибудь обрезком железа. Большой опасности это не представляло. Керн прижег рану, заражения крови опасаться еще не было оснований. Но все же за успех операции с телом «камеристки» он был более спокоен.

– Поверните голову Брике, – сказал Керн, обращаясь к Лоран. Чтобы Брике не мешала своей болтливостью во время подготовительных работ, у нее был заткнут рот, то есть выключен баллон со сжатым воздухом. – Теперь можно пустить воздушную струю.

Когда голова Брике увидала трупы, она вскрикнула так, как будто неожиданно обожглась. Глаза ее расширились от ужаса. Один из этих трупов должен стать ее собственным телом. Впервые остро, до боли почувствовала она всю необычайность этой операции и начала колебаться.

– Ну, что же вы? Как вам нравятся тру… эти тела?

– Я… боюсь… – прохрипела голова. – Нет, нет, я не думала, что это так страшно… я не хочу…

– Не хотите? В таком случае я пришью к трупу голову Тома. Тома сделается женщиной. Вы хотите, Тома, сейчас же получить тело?

– Нет, подождите, – испугалась голова Брике. – Я согласна. Я хочу иметь вот то тело… с родинкой на плече.

– А я вам советую выбрать вот это. Оно не так красиво, но зато без единой царапины.

– Я не прачка, а артистка, – гордо заметила голова Брике. – Я хочу иметь красивое тело. И родинка на плече… Это так нравится мужчинам.

– Пусть будет по-вашему, – ответил Керн. – Мадемуазель Лоран, перенесите голову мадемуазель Брике на операционный стол. Сделайте это осторожно, искусственное кровообращение головы должно продолжаться до последнего мгновения.

Лоран возилась с последними приготовлениями головы Брике. На лице Брике были написаны крайнее напряжение и волнение. Когда голова была перенесена на стол, Брике не выдержала и вдруг закричала так, как она еще никогда не кричала:

– Не хочу! Не хочу! Не надо! Лучше убейте меня! Боюсь! А-а-а-а!..

Керн, не прерывая своей работы, резко крикнул Лоран:

– Закройте скорее воздушный кран! Введите в питательный раствор гедонал, и она уснет.

– Нет, нет, нет!

Кран закрылся, голова замолчала, но продолжала шевелить губами и смотреть с выражением ужаса и мольбы.

– Господин профессор, можем ли мы производить операцию против ее воли? – спросила Лоран.

– Сейчас не время заниматься этическими проблемами, – сухо ответил Керн. – Она потом сама нас благодарить будет. Делайте свое дело или уходите и не мешайте мне.

Но Лоран знала, что уйти она не может – без ее помощи исход операции оказался бы еще более сомнительным. И она, пересилив себя, продолжала помогать Керну. Голова Брике так билась, что трубки едва не вышли из кровеносных сосудов. Джон пришел на помощь и придержал голову руками. Постепенно подергивания головы прекратились, глаза закрылись: гедонал производил свое действие.

Профессор Керн приступил к операции.

Тишина прерывалась только короткими приказаниями Керна, требовавшего тот или иной хирургический инструмент. От напряжения у Керна даже вздулись жилы на лбу. Он пустил в ход всю свою блестящую хирургическую технику, соединяя быстроту с необычайной тщательностью и осторожностью. При всей своей ненависти к Керну Лоран не могла в эту минуту не восхищаться им. Он работал, как вдохновенный артист. Его ловкие чувствительные пальцы совершали чудеса.

Операция продолжалась час пятьдесят пять минут.

– Кончено, – наконец сказал Керн, выпрямляясь, – отныне Брике перестала быть головой от тела. Остается только вдунуть ей жизнь: заставить забиться сердце, возбудить кровообращение. Но с этим я справлюсь один. Вы можете отдохнуть, мадемуазель Лоран.

– Я еще могу работать, – ответила она.

Несмотря на усталость, ей очень хотелось посмотреть на последний акт этой необычайной операции. Но Керн, очевидно, не хотел посвящать ее в тайну оживления. Он еще раз настойчиво предложил ей отдохнуть, и Лоран повиновалась.

Керн вновь вызвал ее через час. Он выглядел еще более уставшим, но лицо его выражало глубокое самоудовлетворение.

– Попробуйте пульс, – предложил он Лоран.

Девушка не без внутреннего содрогания взяла за руку Брике; за ту руку, которая всего три часа тому назад принадлежала холодному трупу. Рука была уже теплая, и прощупывалось биение пульса. Керн приложил к лицу Брике зеркало. Поверхность зеркала запотела.

– Дышит. Теперь нужно хорошо спеленать нашу новорожденную. Несколько дней ей придется пролежать совершенно неподвижно.

Сверх бинтов Керн наложил на шею Брике гипсовый лубок. Все тело было спеленато, а рот крепко завязан.

– Чтобы она не вздумала говорить, – пояснил Керн. – Первые сутки мы продержим ее в сонном состоянии, если сердце позволит.

Брике перенесли в комнату, смежную с комнатой Лоран, бережно уложили в кровать и подвергли электронаркозу.

– Питать мы ее будем искусственно, пока не произойдет сращение швов. Вам уж придется поухаживать за ней.

Только на третий день Керн позволил Брике «прийти в себя».

Было четыре часа дня. Косой луч солнца прорезал комнату и осветил лицо Брике. Она легко повела бровями и открыла глаза. Еще смутно соображая, посмотрела на освещенное окно, потом перевела взгляд на Лоран и наконец опустила глаза вниз. Там уже не было пустоты. Она увидела слабо колыхавшуюся грудь и тело, ее тело, прикрытое простыней. Слабая улыбка осветила ее лицо.

– Не пытайтесь говорить и лежите тихо, – сказала Лоран. – Операция прошла очень хорошо, и теперь все зависит от того, как вы будете вести себя. Чем спокойнее вы будете лежать, тем скорее подниметесь на ноги. Пока мы будем с вами объясняться мимикой. Если вы опустите веки вниз, это будет означать «да», вверх – «нет». Чувствуете вы где-нибудь боль? Здесь. Шея и нога. Это пройдет. Хотите вы пить? Есть?

Брике не ощущала голода, но хотела пить. Лоран позвонила Керну. Он тотчас пришел из своего кабинета.

– Ну, как себя чувствует новорожденная? – Он осмотрел ее и остался доволен. – Все благополучно. Терпение, мадемуазель, и вы скоро будете танцевать. – Он сделал несколько распоряжений и ушел.

Дни «выздоровления» тянулись для Брике очень медленно. Она была примерной больной: сдерживала свое нетерпение, лежала спокойно и выполняла все приказания. Настал день, когда ее наконец распеленали, но говорить еще не разрешали.

– Чувствуете ли вы свое тело? – с некоторым волнением спросил Керн.

Брике опустила веки.

– Попробуйте очень осторожно пошевелить пальцами на ногах.

Брике, очевидно, попробовала, так как на лице ее выразилось напряжение, но пальцы не двигались.

– Очевидно, функции центральной нервной системы еще не вполне восстановились, – авторитетно сказал Керн, – но я надеюсь, что они скоро восстановятся, а вместе с ними восстановится и движение. – Про себя же подумал: «Как бы Брике не захромала в самом деле на обе ноги».

«Восстановится – как странно звучит это слово», – подумала Лоран, вспомнив о холодном трупе на операционном столе.

У Брике появилась новая забота. Теперь она часами занималась тем, что пыталась шевелить пальцами на ногах. Лоран едва ли не с меньшим интересом следила за этим.

И однажды Лоран радостно вскрикнула:

– Шевелится! Большой палец на левой ноге шевелится.

Дальше дело пошло быстрее. Зашевелились и другие пальцы на руках и ногах. Скоро Брике уже могла немного поднимать руки и ноги.

Лоран была поражена. На глазах ее совершилось чудо.

«Как бы ни был преступен Керн, – думала она, – он необыкновенный человек. Правда, без головы Доуэля ему не удалось бы это двойное воскрешение мертвого. Но все же и сам Керн талантливый человек, – ведь это утверждала и голова Доуэля. О, если бы Керн воскресил и его! Но нет, этого он не сделает».

Еще через несколько дней Брике разрешили говорить. У нее оказался довольно приятный голос, но несколько ломающегося тембра.

– Выправится, – уверял Керн. – Еще петь будете.

И Брике скоро попробовала петь. Лоран была очень поражена этим пением. Верхние ноты Брике брала довольно пискливым и не очень приятным голосом, в среднем регистре голос звучал очень тускло и даже хрипло. Но зато нижние ноты были очаровательны. Это было превосходное грудное контральто.

«Ведь горловые связки лежат выше места среза шеи и принадлежат Брике, – думала Лоран, – откуда же этот двойной голос, разные тембры верхнего и нижнего регистра? Физиологическая загадка. Не зависит ли это от процесса омоложения головы Брике, которая старше ее нового тела? Или, быть может, это как-то связано с нарушением функций центральной нервной системы? Совершенно непонятно… Интересно знать, чье это молодое, изящное тело, какой несчастной голове оно принадлежало…»

Лоран, ничего не говоря Брике, начала просматривать номера газет, в которых печатались списки погибших при крушении поезда. Скоро ей попалась заметка о том, что известная итальянская артистка Анжелика Гай, следовавшая в поезде, потерпевшем крушение, исчезла бесследно. Труп ее обнаружен не был, и над разрешением этой загадки изощрялись газетные корреспонденты. Лоран была почти уверена, что голова Брике получила тело погибшей артистки.

Сбежавший экспонат

Наконец в жизни Брике настал великий день. С нее были сняты последние бинты, и профессор Керн разрешил ей встать.

Она поднялась и, опираясь на руку Лоран, прошлась по комнате. Движения ее были неуверенны и несколько порывисты. Иногда она делала странные жесты рукой: до известного предела ее рука двигалась плавно, затем следовала задержка и как бы принужденное движение, переходившее опять в плавное.

– Все это пройдет, – убежденно говорил Керн. Немного беспокоила его только небольшая ранка на ступне Брике. Ранка заживала медленно. Но со временем и она зажила настолько, что Брике не испытывала боли, даже наступая на больную ногу. А через несколько дней Брике уже пыталась танцевать.

– Не пойму, в чем дело, – говорила она, – некоторые движения мне даются свободно, а другие затруднены. Вероятно, я еще не привыкла управлять своим новым телом… А оно великолепно! Посмотрите на ноги, мадемуазель Лоран. И рост отличный. Вот только эти рубцы на шее… Придется их закрывать. Но зато эта родинка на плече очаровательна, не правда ли? Я сошью платье такого фасона, чтобы она была видна… Нет, я решительно довольна своим телом.

«Своим телом! – думала Лоран. – Бедная Анжелика Гай!»

Все, что так долго сдерживала в себе Брике, разом прорвалось наружу. Она забросала Лоран требованиями, заказами, просьбами о костюмах, белье, туфлях, шляпах, модных журналах, принадлежностях косметики.

В новом сером шелковом платье она была представлена Керном голове профессора Доуэля. И так как это была мужская голова, Брике не могла не пококетничать. И была очень польщена, когда голова Доуэля прохрипела:

– Отлично! Вы отлично справились со своей задачей, коллега, поздравляю вас!

И Керн под руку с Брике, сияя, как новобрачный, вышел из комнаты.

– Садитесь, мадемуазель, – галантно сказал Керн, когда они пришли в его кабинет.

– Не знаю, как мне благодарить вас, господин профессор, – сказала она, томно опуская глаза и затем кокетливо взглянув на Керна. – Вы так много сделали для меня… А я ничем не могу вознаградить вас.

– Это и не нужно. Я вознагражден больше, чем вы думаете.

– Я очень рада. – И Брике окинула Керна еще более лучистым взглядом. – А теперь разрешите мне уйти… выписаться из больницы.

– Как уйти? Из какой больницы? – сразу даже не понял Керн.

– Уйти домой. Представляю, какой фурор произведет мое появление среди подруг!

Она собирается уйти! Керн не допускал мысли об этом. Он проделал огромный труд, разрешил сложнейшую задачу, совершил невозможное вовсе не для того, чтобы Брике производила фурор среди своих легкомысленных подруг. Он сам хотел произвести фурор демонстрацией Брике перед ученым обществом. Впоследствии он, может быть, и даст ей некоторую свободу, но теперь об этом нечего и думать.

– К сожалению, я не могу отпустить вас, мадемуазель Брике. Вы должны еще некоторое время остаться в моем доме, под моим наблюдением.

– Но зачем? Я чувствую себя великолепно, – возразила она, играя рукой.

– Да, но вам может стать хуже.

– Тогда я приду к вам.

– Позвольте мне лучше знать, когда вам можно будет уйти отсюда, – уже резко сказал Керн. – Не забывайте, чем бы вы были без меня.

– Я уже благодарила вас за это. Но я не девочка и не невольница и могу распоряжаться собой!

«Ого, да она с характером!» – с удивлением подумал Керн.

– Ну, мы еще поговорим об этом, – сказал он. – А пока извольте идти в свою комнату. Джон, вероятно, уже принес вам бульон.

Брике надула губы, поднялась и, не глядя на Керна, вышла.

Брике обедала вместе с Лоран в ее комнате. Когда Брике вошла, Лоран уже сидела за столом. Брике опустилась на стул и сделала небрежный, изящный жест кистью правой руки. Лоран не раз замечала этот жест и размышляла над тем, кому он, собственно, принадлежит: телу Анжелики Гай или Брике? Но разве не мог остаться в теле Анжелики Гай автоматизм движений, как-то закрепившийся в двигательных нервах?..

Для Лоран все эти вопросы были слишком сложными.

«Ими, вероятно, заинтересуются физиологи», – подумала она.

– Опять бульон! Надоели мне эти больничные блюда, – капризно сказала Брике. – Я с удовольствием съела бы сейчас дюжину устриц и запила стаканом шабли. – Она отпила несколько глотков бульона из чашки и продолжала: – Профессор Керн заявил мне сейчас, что он не отпустит меня из дому еще несколько дней. Как бы не так! Я не из породы домашних птиц. Здесь можно умереть с тоски. Нет, я люблю так жить, чтобы все вертелось колесом. Огни, музыка, цветы, шампанское…

Непрерывно тараторя, Брике наскоро пообедала, поднялась со стула и, подойдя к окну, внимательно взглянула вниз.

– Спокойной ночи, мадемуазель Лоран, – сказала она, обернувшись. – Я сегодня рано лягу спать. Пожалуйста, не будите меня завтра утром. В этом доме сон – лучшее препровождение времени.

И, кивнув головой, она ушла в свою комнату.

А Лоран уселась писать письмо своей матери.

Все письма контролировались Керном. Лоран знала, как строго он следит за ней, и потому даже не пыталась переслать какое-нибудь письмо без его цензуры.

Впрочем, чтобы не волновать свою мать, она решила, – если бы и могла переслать письмо без цензуры Керна, – не писать ей правды о своем невольном заточении.

В эту ночь Лоран спала особенно плохо. Она долго ворочалась в кровати, думая о будущем. Жизнь ее находилась в опасности. Что предпримет Керн, чтобы «обезвредить» ее?

Не спалось, видно, и Брике. Из ее комнаты доносился какой-то шорох.

«Примеряет новые платья», – подумала Лоран. Потом все стихло. Смутно, сквозь сон Лоран услышала как будто заглушенный крик и проснулась. «Однако мои нервы никуда не годятся», – подумала она и вновь уснула крепким предутренним сном.

Проснулась она, как всегда, в семь часов утра. В комнате Брике все еще было тихо. Лоран решила не беспокоить ее и прошла в комнату головы Тома. Голова Тома по-преж-нему была мрачна. После того как Керн «пришил тело» голове Брике, тоска Тома усилилась. Он просил, умолял, требовал, чтобы ему также скорее дали новое тело, наконец грубо бранился. Лоран стоило больших трудов успокоить его. Она с облегчением вздохнула, окончив утренний туалет головы Тома, и направилась в комнату головы Доуэля, который встретил Лоран приветливой улыбкой.

– Странная это вещь – жизнь! – сказала голова Доуэля. – Еще недавно я хотел умереть. Но мой мозг продолжает работать, и не далее как третьего дня мне пришла в голову необычайно смелая и оригинальная идея. Если бы мне удалось осуществить мою мысль, это произвело бы целый переворот в медицине. Я сообщил свою идею Керну, и надо было видеть, как загорелись его глаза. Ему, вероятно, мерещился прижизненный памятник, поставленный благодарными современниками… И вот я должен жить для него, для идеи, а значит, и для себя. Право, это какая-то ловушка.

– И в чем же эта идея?

– Я как-нибудь расскажу вам, когда все это более оформится в моем мозгу…

В девять часов Лоран решила постучать Брике, но ответа не получила. Обеспокоенная, Лоран попыталась открыть дверь, но она оказалась запертой изнутри. Лоран ничего больше не оставалось, как сообщить обо всем этом профессору Керну.

Керн, как всегда, действовал быстро и решительно.

– Ломайте дверь! – приказал он Джону. Негр ударил плечом. Тяжелая дверь треснула и сорвалась с петель. Керн, Лоран и Джон вошли в комнату.

Измятая постель Брике была пуста. Керн подбежал к окну. От ручки рамы вниз спускалась вязка из разорванной простыни и двух полотенец. Клумба под окном была измята.

– Это ваша проделка! – крикнул Керн, поворачивая грозное лицо к Лоран.

– Уверяю вас, что я не принимала никакого участия в побеге мадемуазель Брике, – твердо сказала Лоран.

– Ну, с вами мы еще поговорим, – ответил Керн, хотя решительный ответ Лоран сразу убедил его в том, что Брике действовала без сообщников. – Теперь надо позаботиться о том, чтобы поймать беглянку.

Керн прошел в свой кабинет и в волнении зашагал от камина к столу. Первой его мыслью было вызвать полицию. Но он тотчас оставил эту мысль. Полицию менее всего следовало вмешивать в это дело. Придется обратиться к частным сыскным агентствам.

«Черт возьми, я сам виноват… Надо было принять меры охраны. Но кто бы мог подумать. Вчерашний труп – сбежал! – Керн злобно рассмеялся. – И теперь, чего доброго она разболтает обо всем, что произошло с нею… Ведь она говорила о фуроре, который произведет ее появление… Эта история дойдет до газетных корреспондентов, и тогда… Не следовало показывать ее голове Доуэля… Наделала хлопот. Отблагодарила!»

Керн вызвал по телефону агента частной сыскной конторы, вручил ему крупную сумму на расходы, обещая еще бблыпую в случае успешных розысков, и дал подробное описание пропавшей.

Агент осмотрел место побега и следы, ведшие к железной ограде сада. Ограда была высокая и оканчивалась острыми прутьями. Агент покачал головой: «Молодец девчонка!» На одном пруте он заметил кусок серого шелка, снял его и бережно уложил в бумажник.

– В этом платье она была одета в день побега. Будем искать женщину в сером.

И, уверив Керна, что «женщина в сером» будет им разыскана не позже чем через сутки, агент удалился.

Сыщик был опытным в своем деле человеком. Он разузнал адрес последней квартиры Брике и адреса нескольких прежних ее подруг, завел с ними знакомство, у одной из подруг нашел фотографическую карточку Брике, узнал, в каких кабаре Брике выступала. Несколько агентов было разослано по этим кабаре на поиски беглянки.

– Птичка далеко не улетит, – уверенно говорил сыщик.

Однако на этот раз он ошибся. Прошло два дня, а на след Брике не удавалось напасть. Лишь на третий день поисков завсегдатай одного кабачка на Монмартре сообщил агенту, что в ночь побега там была «воскресшая» Брике. Но куда она затем исчезла, никто не знал.

Керн волновался все более. Теперь он опасался не только того, что Брике разболтает о его тайнах. Он боялся навсегда потерять ценный «экспонат». Правда, он мог сделать второй – из головы Тома, но на это требовалось время, колоссальная затрата сил. Да и новый опыт мог закончиться не столь блестяще. Демонстрирование же оживленной собаки, разумеется, не произвело бы такого эффекта. Нет, Брике должна быть найдена во что бы то ни стало. И он удваивал, утраивал премиальную сумму за розыск «сбежавшего экспоната».

Каждый день агенты доносили ему о результатах поисков, но эти результаты были неутешительны. Брике точно провалилась сквозь землю.

Допетая песня

После того как Брике при помощи своего нового ловкого, гибкого и сильного тела перебралась через ограду и вышла на улицу, она подозвала такси и дала странный адрес:

– Кладбище Пер-Лашез.

Но, не доезжая до площади Бастилии, она сменила такси и направилась к Монмартру. На первые расходы она захватила с собой сумочку Лоран, где лежало несколько десятков франков. «Одним грехом больше, одним меньше, и притом это необходимо», – успокаивала она себя. Покаяние в содеянных прегрешениях было отложено на долгий срок. Она опять ощущала себя цельным, живым, здоровым человеком, притом даже моложе, чем была. До операции, по ее женскому счету, ей было близко к тридцати. Новое же тело имело едва ли больше двадцати лет. Железы этого тела омолодили голову Брике: морщинки на лице исчезли, цвет его улучшился. «Теперь только и пожить», – думала Брике, мечтательно глядя в маленькое зеркальце, оказавшееся в сумочке.

– Остановитесь здесь, – приказала она шоферу и, расплатившись с ним, отправилась дальше пешком.

Было около четырех часов утра. Она подошла к знакомому кабаре «Ша-нуар», где выступала в ту роковую ночь, когда шальная пуля прекратила на полуслове веселенькую шансонетку, которую она пела. Окна кабаре еще горели яркими огнями.

Не без волнения вошла Брике в знакомый вестибюль. Утомленный швейцар, очевидно, не узнал ее. Она быстро прошла в боковую дверь и через коридор вошла в помещение для артистов, примыкавшее к сцене. Первой встретила ее Рыжая Марта. Испуганно вскрикнув, Марта скрылась в своей уборной. Брике рассмеялась и постучала в дверь, но Рыжая Марта не открывала.

– О, Ласточка! – услышала Брике мужской голос. Под этим именем она была известна в кабаре за свое пристрастие к коньяку с ласточкой на этикетке. – Так ты жива? А мы тебя давно считали мертвой!

Брике обернулась и увидела красивого, элегантно одетого мужчину с очень бледным бритым лицом. Такие бледные лица бывают у людей, которые редко видят солнце. Это был Жан, муж Рыжей Марты. Он не любил говорить о своей профессии. Его же друзья и собутыльники не считали тактичным спрашивать об источнике его существования. Достаточно было того, что у Жана частенько водились деньги и что он был «душа парень». В те ночи, когда у Жана оттопыривался карман, вино лилось рекой и Жан платил за всех.

– Откуда прилетела, Ласточка?

– Из больницы, – ответила Брике.

Боясь, чтобы у нее не отняли новое тело родственники или друзья той, которой оно принадлежало, Брике решила никому не говорить о необычайной операции.

– Мое положение было очень серьезно, – продолжала она сочинять. – Меня сочли умершей и даже отправили в морг. Но там один студент, осматривавший труп, взял меня за руку и прощупал слабый пульс. Я была еще жива. Пуля прошла возле самого сердца, не задев его. Меня тотчас отправили в больницу, и все обошлось благополучно.

– Великолепно! – воскликнул Жан. – Наши все будут ужасно удивлены. Надо спрыснуть твое воскрешение.

Дверной замок щелкнул. Рыжая Марта, подслушивавшая из-за дверей этот разговор, убедилась в том, что Брике не привидение, и открыла дверь. Подруги обнялись и крепко поцеловались.

– Ты как будто стала тоньше, выше и изящнее, Ласточка; – сказала Рыжая Марта, с любопытством и некоторым удивлением рассматривая фигуру так неожиданно явившейся подруги.

Брике слегка смутилась под этим пытливым женским взглядом.

– Разумеется, я похудела, – отвечала она. – Меня кормили только бульоном. А рост? Я купила себе туфли с очень высокими каблуками. Ну и фасон платья…

– Но отчего так поздно ты явилась сюда?

– О, это целая история… Ты уже выступала? Можешь посидеть со мной минутку?

Марта утвердительно кивнула головой. Подруги уселись около столика с большим зеркалом, уставленного коробками с гримировальными карандашами и красками, флаконами духов, пудреницами, всевозможными коробочками со шпильками и булавками.

Жан примостился рядом, куря египетскую папиросу.

– Я сбежала из больницы. Форменным образом, – сообщила Брике.

– Но почему?

– Надоели бульоны. Понимаешь, бульон, бульон и бульон… Я прямо боялась захлебнуться в бульоне. А доктор не хотел меня отпускать. Он должен был еще показать меня студентам. Боюсь, что меня будет разыскивать полиция… Я не могу вернуться к себе и хотела бы остаться у тебя. А еще лучше – совсем уехать из Парижа на несколько дней… Но у меня так мало денег.

Рыжая Марта даже всплеснула руками – так это было интересно.

– Ну, конечно, ты у меня остановишься, – сказала она.

– Боюсь, что меня тоже будет искать полиция, – задумчиво произнес Жан, пуская колечко дыма. – Мне тоже на несколько дней следовало бы скрыться с горизонта.

Ласточка была своя, и Жан не скрывал от нее своей профессии. Ласточка знала, что Жан – птица «большого полета». Его специальностью был взлом сейфов.

– Летим, Ласточка, с нами на юг. Ты, я и Марта. На Ривьеру, подышать морским воздухом. Засиделся, надо проветриться. Веришь ли, я больше двух месяцев не видел солнца и уж начинаю забывать, как оно выглядит.

– Вот и прекрасно, – захлопала в ладоши Рыжая Марта.

Жан посмотрел на дорогие золотые часы-браслет.

– Но у нас есть еще час времени. Черт возьми, ты должна нам допеть свою песенку… А потом летим, и пускай тебя ищут.

Брике с удовольствием приняла это предложение. Ее выступление произвело фурор, как она того и ожидала.

Жан вышел на эстраду в роли конферансье, вспомнил трагическую историю, происшедшую здесь с Брике несколько месяцев тому назад, и затем заявил, что мадемуазель Брике по желанию публики ожила после того, как он, Жан, влил ей в горло рюмочку коньяка «Ласточка».

– Ласточка! Ласточка! – заревела публика. Жан сделал знак рукой и, когда крики смолкли, продолжал: – Ласточка споет шансонетку с того самого места, на котором ее так неожиданно прервали. Оркестр, «Кошечку»!

Оркестр заиграл, и с половины куплета, под бурные аплодисменты, Брике допела свою песенку. Правда, шум стоял такой, что она сама не слыхала своего голоса, но этого и не нужно было. Она чувствовала себя счастливой, как никогда, и упивалась тем, что ее не забыли и встретили так тепло. Что эта теплота была сильно подогрета винными парами, ее не смущало.

Окончив пение, она сделала неожиданно изящный жест кистью правой руки. Это было ново. Публика зааплодировала еще громче.

«Откуда у нее это? Какие красивые манеры. Надо перенять этот жест…» – подумала Рыжая Марта.

Брике сошла с эстрады в зал. Подруги целовали ее, знакомые протягивали бокалы и чокались. Брике раскраснелась, глаза блестели. Успех и вино вскружили ей голову. Она, забыв об опасности преследования, готова была просидеть здесь всю ночь. Но Жан, пивший не меньше других, не терял контроля над собой.

От времени до времени он поглядывал на часы и наконец подошел к Брике и тронул ее за руку.

– Пора!

– Но я не хочу. Вы можете уезжать одни. Я не поеду, – ответила Брике, томно закатывая глаза. Тогда Жан молча поднял ее и понес к выходу. Публика подняла ропот.

– Сеанс окончен! – крикнул Жан уже у двери. – До следующего воскресенья!

Он вынес отбивавшуюся от него Брике на улицу и усадил в автомобиль. Вскоре пришла и Марта с небольшими чемоданчиками.

– На площадь Республики, – сказал Жан шоферу, не желая указывать конечного пункта. Он привык ездить с пересадками.

Женщина-загадка

Волны Средиземного моря ритмично набегали на песчаный пляж. Легкий ветер едва надувал паруса белых яхт и рыбачьих судов. Над головой, в синей воздушной глубине, ласково ворчали серые гидропланы, совершавшие короткие увеселительные рейсы между Ниццей и Ментоной.

Молодой человек в белом теннисном костюме сидел в плетеном кресле и читал газету. Возле кресла лежали в чехле теннисная ракетка и несколько свежих английских научных журналов.

Рядом с ним, под огромным белым зонтом, у мольберта возился его друг, художник Арман Ларе.

Артур Доуэль, сын покойного профессора Доуэля, и Арман Ларе были неразлучными друзьями, и эта дружба лучше всего доказывала правдивость пословицы о том, что крайности сходятся.

Артур Доуэль был несколько молчалив и холоден. Он любил порядок, умел усидчиво и систематически заниматься. Ему оставался всего один год до окончания университета, и его уже оставляли в университете при кафедре биологии.

Ларе как истый француз-южанин был чрезвычайно увлекающейся натурой, сумбурный, взбалмошный. Он забрасывал кисти и краски на целые недели, чтобы потом вновь приняться за работу запоем, и тогда никакие силы не могли оторвать его от мольберта.

Только в одном друзья были похожи друг на друга: оба они были талантливы и умели добиваться раз поставленной цели, хотя и шли к этой цели разными путями: один – порывами, скачками, другой – размеренным шагом.

Биологические работы Артура Доуэля привлекали внимание крупнейших специалистов, и ему сулили блестящую научную карьеру. А картины Ларе вызывали много толков на выставках, и некоторые из них уже были приобретены известнейшими музеями разных стран.

Артур Доуэль бросил на песок газету, прислонился головой к спинке кресла, прикрыл глаза и сказал:

– Тело Анжелики Гай так и не найдено.

Ларе безутешно тряхнул головой и тяжко вздохнул.

– Ты до сих пор не можешь забыть о ней? – спросил Доуэль.

Ларе повернулся с такой быстротой к Артуру, что тот невольно улыбнулся. Перед ним был уже не пылкий художник, а рыцарь, вооруженный щитом – палитрой, с копьем – муштабелем в левой руке и мечом – кистью в правой, – оскорбленный рыцарь, готовый уничтожить того, кто нанес ему смертельное оскорбление.

– Забыть Анжелику!.. – закричал Ларе, потрясая своим оружием. – Забыть ту, которая…

Внезапно подкравшаяся волна, шипя, окатила его ноги почти до колен, и он меланхолически закончил:

– Разве можно забыть Анжелику? Мир стал скучнее с тех пор, как замолкли ее песни…

Впервые Ларе узнал о гибели, вернее – о бесследном исчезновении Анжелики Гай в Лондоне, куда он приехал, чтобы писать «симфонию лондонского тумана». Ларе был не только поклонником таланта певицы, но и ее другом, ее рыцарем. Недаром он родился в южном Провансе, среди развалин средневековых замков.

Узнав о случившемся с Гай несчастье, он был так потрясен, что единственный раз в жизни прервал свой «живописный запой» в самом разгаре творчества.

Артур, приехавший в Лондон из Кембриджа, желая отвлечь своего друга от мрачных мыслей, придумал это путешествие на побережье Средиземного моря.

Но и здесь Ларе не находил себе места. Вернувшись с пляжа в отель, он переоделся и, сев на поезд, отправился в самое людное место – игорный дом Монте-Карло. Ему хотелось забыться.

Несмотря на сравнительно ранний час, возле приземистого здания уже толпилась публика. Ларе вошел в первый зал. Публики было мало.

– Делайте вашу игру, – приглашал крупье, вооруженный лопаточкой для загребания денег.

Ларе не останавливаясь прошел в следующий зал, стены которого были расписаны картинами, изображающими полуобнаженных женщин, занимающихся охотой, скачками, фехтованием, – словом, всем тем, что возбуждает азарт. От картин веяло напряжением страстной борьбы, азарта, алчности, но еще больше и резче эти чувства были написаны на лицах живых людей, собравшихся вокруг игорного стола.

Вот толстый коммерсант с бледным лицом протягивает деньги трясущимися пухлыми веснушчатыми руками, покрытыми рыжеватым пушком. Он дышит тяжело, как астматик. Глаза его напряженно следят за вертящимся шариком. Ларе безошибочно определяет, что толстяк уже крупно проигрался и теперь ставит последние деньги в надежде отыграться. А если нет – этот рыхлый человек, быть может, отправится в аллею самоубийц, и там произойдет последний расчет с жизнью…

За толстяком стоит плохо одетый бритый старик с всклокоченными седыми волосами и маниакальными глазами. В руках его записная книжка и карандаш. Он записывает выигрыш и выходящие номера, делает какие-то подсчеты… Он давно уже проиграл все свое состояние и сделался рабом рулетки. Администрация игорного дома выдает ему небольшое ежемесячное пособие – на жизнь и игру: своеобразная реклама. Теперь он строит свою «теорию вероятностей», изучает капризный характер фортуны. Когда он ошибается в своих предположениях, то сердито бьет карандашом по записной книжке, подскакивает на одной ноге, что-то бормочет и вновь углубляется в подсчеты. Если же его предположения оправдываются, лицо его сияет, и он поворачивает голову к соседям, как бы желая сказать: вот видите, наконец-то мне удалось открыть законы случая.

Два лакея вводят под руки и усаживают в кресло у стола старуху в черном шелковом платье, с бриллиантовым ожерельем на морщинистой шее. Лицо ее набелено так, что уже не может побледнеть. При виде таинственного шарика, распределяющего горе и радость, ее ввалившиеся глаза загораются огнем алчности и тонкие пальцы, унизанные кольцами, начинают дрожать.

Молодая, красивая, стройная женщина, одетая в изящный темно-зеленый костюм, проходя мимо стола, бросает небрежным жестом тысячефранковый билет, проигрывает, беспечно усмехается и проходит в следующую комнату.

Ларе поставил на красное сто франков и выиграл. «Я сегодня должен выиграть», – подумал он, ставя тысячу, – и проиграл. Но его не покидала уверенность, что в конце концов он выиграет. Его уже охватил азарт.

К столу рулетки подошли трое: мужчина, высокий и статный, с очень бледным лицом, и две женщины, одна рыжеволосая, а другая в сером костюме… Мельком взглянув на нее, Ларе почувствовал какую-то тревогу. Еще не понимая, что его волнует, художник начал следить за женщиной в сером и был поражен одним жестом правой руки, который сделала она. «Что-то знакомое! О, такой жест делала Анжелика Гай!» Эта мысль так поразила его, что он уже не мог играть. А когда трое неизвестных, смеясь, отошли наконец от стола, Ларе, забыв взять со стола выигранные деньги, пошел следом за ними.

В четыре часа утра кто-то сильно постучал в дверь Артура Доуэля. Сердито накинув на себя халат, Доуэль открыл.

В комнату шатающейся походкой вошел Ларе и, устало опустившись в кресло, сказал:

– Я, кажется, схожу с ума.

– В чем дело, старина? – воскликнул Доуэль.

– Дело в том, что… я не знаю, как вам и сказать… Я играл со вчерашнего дня до двух часов ночи. Выигрыш сменялся проигрышем. И вдруг я увидел женщину, и один жест ее поразил меня до того, что я бросил игру и последовал за ней в ресторан. Я сел за столик и спросил чашку крепкого черного кофе. Кофе мне всегда помогает, когда нервы слишком расшалятся… Незнакомка сидела за соседним столиком. С нею были молодой человек, прилично одетый, но не внушающий особого доверия, и довольно вульгарная рыжеволосая женщина. Мои соседи пили вино и весело болтали. Незнакомка в сером начала напевать шансонетку. У нее оказался писклявый голосок довольно неприятного тембра. Но неожиданно она взяла несколько низких грудных нот… – Ларе сжал свою голову. – Доуэль! Это был голос Анжелики Гай. Я из тысячи голосов узнал бы его.

«Несчастный! До чего он дошел», – подумал Доуэль и, ласково положив руку на плечо Ларе, сказал:

– Вам померещилось, Ларе. Возьмите себя в руки. Случайное сходство…

– Нет, нет! Уверяю вас, – горячо возразил Ларе. – Я начал внимательно присматриваться к певице. Она довольно красива, четкий профиль и милые лукавые глаза. Но ее фигура, ее тело! Доуэль, пусть черти растерзают меня зубами, если фигура певицы не похожа как две капли воды на фигуру Анжелики Гай.

– Вот что, Ларе, выпейте брому, примите холодный душ и ложитесь спать. Завтра, вернее, сегодня, когда вы проснетесь…

Ларе укоризненно посмотрел на Доуэля.

– Выдумаете, что я с ума сошел?.. Не торопитесь делать окончательное заключение. Выслушайте меня до конца. Это еще не все. Когда певичка спела свою песенку, она сделала кистью руки вот такой жест. Это любимый жест Анжелики, жест совершенно индивидуальный, неповторимый.

– Но что же вы хотите сказать? Не думаете же вы, что неизвестная певица обладает телом Анжелики?

Ларе потер лоб:

– Не знаю… от этого действительно с ума сойти можно… Но слушайте дальше. На шее певица носит замысловатое колье, вернее даже не колье, а целый приставной воротничок, украшенный мелким жемчугом, шириной, по крайней мере, в четыре сантиметра. А на ее груди довольно широкий вырез. Вырез открывает на плече родинку – родинку Анжелики Гай. Колье выглядит как бинт. Выше колье – неизвестная мне голова женщины, ниже – знакомое, изученное мною до мельчайших деталей, линий и форм тело Анжелики Гай. Не забывайте, ведь я художник, Доуэль. Я умею запоминать неповторимые линии и индивидуальные особенности человеческого тела… Я делал столько набросков и эскизов с Анжелики, столько написал ее портретов, что не могу ошибиться.

– Нет, это невозможно! – воскликнул Доуэль. – Ведь Анжелика по…

– Погибла? В том-то и дело, что это никому не известно. Она сама или ее труп бесследно исчез. И вот теперь…

– Вы встречаете оживший труп Анжелики?

– О-о!.. – Ларе простонал. – Я думал именно об этом.

Доуэль поднялся и заходил по комнате. Очевидно, сегодня уже не удастся лечь спать.

– Будем рассуждать хладнокровно, – сказал он. – Вы говорите, что ваша неизвестная певичка имеет как бы два голоса: один свой, более чем посредственный, и другой – Анжелики Гай?

– Низкий регистр – ее неповторимое контральто, – ответил Ларе, утвердительно кивнув головой.

– Но ведь это же физиологически невозможно. Не предполагаете же вы, что человек высокие ноты извлекает из своего горла верхними концами связок, а нижние – нижними? Высота звука зависит от большего или меньшего напряжения голосовых связок на всем протяжении. Ведь это как на струне: при большем натяжении вибрирующая струна дает больше колебаний и более высокий звук, и обратно. Притом если бы проделать такую операцию, то голосовые связки были бы укорочены, значит, голос стал бы очень высоким. Да и едва ли человек мог бы петь после такой операции: рубцы должны были бы мешать правильной вибрации связок, и голос в лучшем случае был бы очень хриплым… Нет, это решительно невозможно. Наконец, чтобы «оживить» тело Анжелики, надо бы иметь голову, чью-то голову без тела.

Доуэль неожиданно замолк, так как вспомнил о том, что в известной степени подкрепляло предположение Ларе.

Артур сам присутствовал при некоторых опытах своего отца. Профессор Доуэль вливал в сосуды погибшей собаки нагретую до тридцати семи градусов Цельсия питательную жидкость с адреналином – веществом, раздражающим и заставляющим их сокращаться. Когда эта жидкость под некоторым давлением попадала в сердце, она восстанавливала его деятельность, и сердце начинало прогонять кровь по сосудам. Мало-помалу восстанавливалось кровообращение, и животное оживало.

«Самой важной причиной гибели организма, – сказал тогда отец Артура, – является прекращение снабжения органов кровью и содержащимся в ней кислородом».

«Значит, так можно оживить и человека?» – спросил Артур.

«Да, – весело ответил его отец, – я берусь совершить воскрешение и когда-нибудь произведу это „чудо“. К этому я и веду свои опыты».

Оживление трупа, следовательно, возможно. Но возможно ли оживить труп, в котором тело принадлежало одному человеку, а голова – другому? Возможна ли такая операция? В этом Артур сомневался. Правда, он видел, как отец его делал необычайно смелые и удачные операции пересадки тканей и костей. Но все это было не так сложно, и это делал его отец.

«Если бы мой отец был жив, я, пожалуй, поверил бы, что догадка Ларе о чужой голове на теле Анжелики Гай правдоподобна. Только отец мог осмелиться совершить такую сложную и необычайную операцию. Может быть, эти опыты продолжали его ассистенты? – подумал Доуэль. – Но одно дело оживить голову или даже целый труп, а другое – пришить голову одного человека к трупу другого».

– Что же вы хотите делать дальше? – спросил Доуэль.

– Я хочу разыскать эту женщину в сером, познакомиться с ней и раскрыть тайну. Вы поможете мне в этом?

– Разумеется, – ответил Доуэль.

Ларе крепко пожал ему руку, и они начали обсуждать план действий.

Веселая прогулка

Через несколько дней Ларе был уже знаком с Брике, ее подругой и Жаном. Он предложил им совершить прогулку на яхте, и предложение было принято.

В то время как Жан и Рыжая Марта беседовали на палубе с Доуэлем, Ларе предложил Брике пройти вниз осмотреть каюты. Их было всего две, очень небольшие, и в одной из них стояло пианино.

– О, здесь даже есть инструмент! – воскликнула Брике.

Она уселась у пианино и заиграла фокстрот. Яхта мерно покачивалась на волнах. Ларе стоял возле пианино, внимательно смотрел на Брике и обдумывал, с чего начать свое следствие.

– Спойте что-нибудь, – сказал он.

Брике не заставила себя упрашивать. Она запела, кокетливо поглядывая на Ларе. Он ей нравился.

– Какой у вас… странный голос, – сказал Ларе, испытующе глядя в ее лицо. – В вашем горле как будто заключены два голоса: голоса двух женщин…

Брике смутилась, но, быстро овладев собой, принужденно рассмеялась…

– О да!.. Это у меня с детства. Один профессор пения нашел у меня контральто, а другой – меццо-сопрано. Каждый ставил голос по-своему, и вышло… притом я недавно простудилась…

«Не слишком ли много объяснений для одного факта? – подумал Ларе. – И почему она так смутилась? Мои предположения оправдываются. Тут что-то есть».

– Когда вы поете на низких нотах, – с грустью заговорил он, – я будто слышу голос одной моей хорошей знакомой… Она была известная певица. Бедняжка погибла при железнодорожном крушении. Ко всеобщему удивлению, ее тело не было найдено… Ее фигура чрезвычайно напоминает вашу, как две капли воды… Можно подумать, что это ее тело.

Брике посмотрела на Ларе уже с нескрываемым страхом. Она поняла, что этот разговор ведется Ларе неспроста.

– Бывают люди, очень похожие друг на друга… – сказала она дрогнувшим голосом.

– Да, но такого сходства я не встречал. И потом… ваши жесты… вот этот жест кистью руки… И еще… Вы сейчас взялись руками за голову, как бы поправляя пышные пряди волос. Такие волосы были у Анжелики Гай. И так она поправляла капризный локон у виска… Но у вас нет длинных локонов. У вас короткие, остриженные по последней моде волосы.

– У меня раньше были тоже длинные волосы, – сказала Брике, поднимаясь. Ее лицо побледнело, кончики пальцев заметно дрожали. – Здесь душно… Пойдемте наверх…

– Погодите, – остановил ее Ларе, также волнуясь. – Мне необходимо поговорить с вами.

Он насильно усадил ее в кресло у иллюминатора.

– Мне дурно… Я не привыкла к качке! – воскликнула Брике, порываясь уйти. Но Ларе как бы нечаянно коснулся руками ее шеи, отвернув при этом край колье. Он увидел розовевшие рубцы.

Брике пошатнулась. Ларе едва успел подхватить ее: она была в обмороке.

Художник, не зная, что делать, брызнул ей в лицо прямо из стоявшего графина. Она скоро пришла в себя. Непередаваемый ужас засветился в ее глазах. Несколько долгих мгновений они молча смотрели друг на друга. Брике казалось, что наступил час возмездия. Страшный час расплаты за то, что она присвоила чужое тело. Губы Брике дрогнули, и она чуть слышно прошептала:

– Не губите меня!.. Пожалейте…

– Успокойтесь, я не собираюсь губить вас… но я должен узнать эту тайну. – Ларе поднял висевшую как плеть руку Брике и сильно сдавил ее. – Признайтесь, это не ваше тело? Откуда оно у вас? Скажите мне всю правду!

– Жан! – попыталась крикнуть Брике, но Ларе зажал ей рот ладонью, прошипев в самое ухо:

– Если вы еще раз крикнете, вы не выйдете из этой каюты.

Потом, оставив Брике, он быстро запер дверь каюты на ключ и плотно прикрыл раму иллюминатора.

Брике заплакала, как ребенок. Но Ларе был неумолим.

– Слезы вам не помогут! Говорите скорее, пока я не потерял терпения.

– Я не виновата ни в чем, – заговорила Брике, всхлипывая. – Меня убили… Но потом я ожила… Одна моя голова… на стеклянной подставке… Это было так ужасно!.. И голова Тома стояла там же… Я не знаю, как это случилось… Профессор Керн – это он оживил меня… Я просила его, чтобы он вернул мне тело. Он обещал… И привез откуда-то вот это тело… – Она почти с ужасом посмотрела на свои плечи и руки. – Но когда я увидела мертвое тело, то отказалась… Мне было так страшно… Я не хотела, умоляла не приставлять моей головы к трупу… Это может подтвердить Лоран: она ухаживала за нами, но Керн не послушал. Он усыпил меня, и я проснулась вот такой. Я не хотела оставаться у Керна и убежала в Париж, а потом сюда… Я знала, что Керн будет преследовать меня… Умоляю вас, не убивайте меня и не говорите никому… Теперь я не хочу остаться без тела, оно стало моим… Я никогда не чувствовала такой легкости движений. Только болит нога… Но это пройдет… Я не хочу возвращаться к Керну!

Слушая эту бессвязную речь, Ларе думал: «Брике, кажется, действительно не виновата. Но этот Керн… Как мог он достать тело Гай и использовать его для такого ужасного эксперимента? Керн! Я слышал об этом имени от Артура. Керн, кажется, был ассистентом его отца. Эта тайна должна быть раскрыта».

– Перестаньте плакать и внимательно выслушайте меня, – строго сказал Ларе. – Я помогу вам, но при одном условии, если и вы никому не скажете о том, что произошло с вами вплоть до настоящего момента. Никому, кроме одного человека, который сейчас придет сюда. Это Артур Доуэль – вы уже знаете его. Вы должны повиноваться мне во всем. Если только вы ослушаетесь, вас постигнет страшная кара. Вы совершили преступление, которое карается смертной казнью. И вам нигде не удастся спрятать вашу голову и присвоенное вами чужое тело. Вас найдут и гильотинируют. Слушайте же меня. Во-первых, успокойтесь. Во-вторых, садитесь за пианино и пойте. Пойте как можно громче, чтобы было слышно там, наверху. Вам очень весело, и вы не собираетесь подниматься на палубу.

Брике подошла к пианино, уселась и запела, аккомпанируя себе едва повинующимися пальцами.

– Громче, веселее, – командовал Ларе, открывая иллюминатор и дверь.

Это было очень странное пение – крик отчаяния и ужаса, переложенный на мажорный лад.

– Громче, барабаньте по клавишам! Так! Играйте и ждите. Вы поедете в Париж вместе с нами. Не вздумайте бежать. В Париже вы будете вне опасности, мы сумеем скрыть вас.

С веселым лицом Ларе поднялся на палубу. Яхта, наклонившись на правый борт, быстро скользила по легкой волне. Влажный морской ветер освежил Ларе. Он подошел к Артуру Доуэлю и, незаметно отведя его в сторону, сказал:

– Пойдите вниз в каюту и заставьте мадемуазель Брике повторить вам все, что она сказала мне. А я займу гостей.

– Ну, как вам нравится яхта, мадам? – обратился он к Рыжей Марте и начал вести с нею непринужденный разговор.

Жан, развалясь в плетеном кресле, блаженствовал вдали от полиции и сыщиков. Он не хотел больше ни думать, ни наблюдать, он хотел забыть о вечной настороженности. Медленно потягивая из маленькой рюмки превосходный коньяк, он еще больше погружался в созерцательное, полусонное состояние. Это было как нельзя более на руку Ларе. Рыжая Марта также чувствовала себя великолепно. Слыша из каюты пение подруги, она сама в перерывах между фразами присоединяла свой голос к доносившемуся игривому напеву.

Успокоила ли Брике игра, или Артур показался ей менее опасным собеседником, но на этот раз она более связно и толково рассказала ему историю своей смерти и воскрешения.

– Вот и все. Ну, разве я виновата? – уже с улыбкой спросила она и спела коротенькую шансонетку «Виновата ли я», повторенную на палубе Мартой.

– Опишите мне третью голову, которая жила у профессора Керна, – сказал Доуэль.

– Тома?

– Нет, ту, которой вас показал профессор Керн! Впрочем…

Артур Доуэль торопливо вынул из бокового кармана бумажник, порылся в нем, достал оттуда фотографическую карточку и показал ее Брике.

– Скажите, похож изображенный здесь мужчина на голову моего… знакомого, которую вы видели у Керна?

– Да это совершенно он! – воскликнула Брике. Она даже бросила играть. – Удивительно! И с плечами. Голова с телом. Неужели и ему уже успели пришить тело? Что с вами, мой дорогой? – участливо и испуганно спросила она.

Доуэль пошатнулся. Лицо его побледнело. Он, с трудом владея собой, сделал несколько шагов, тяжело опустился в кресло и закрыл лицо руками.

– Что с вами? – еще раз спросила его Брике.

Но он ничего не отвечал. Потом губы его прошептали: «Бедный отец», но Брике не расслышала этих слов.

Артур Доуэль очень быстро овладел собой. Когда он поднял голову, его лицо было почти спокойно.

– Простите, я, кажется, напугал вас, – сказал он. – У меня иногда бывают такие легкие припадки на сердечной почве. Вот все уже и прошло.

– Но кто этот человек? Он так похож на… Ваш брат? – заинтересовалась Брике.

– Кто бы он ни был, вы должны помочь нам разыскать эту голову. Вы поедете с нами. Мы устроим вас в таком укромном уголке, где вас никто не найдет. Когда вы можете ехать?

– Хоть сегодня, – ответила Брике. – А вы… не отнимете у меня мое тело?

Доуэль сразу не понял, потом улыбнулся и ответил:

– Конечно, нет… если только вы будете слушать нас и помогать нам. Идемте на палубу.

– Ну, как ваше плавание? – весело спросил он, поднявшись на палубу. Затем посмотрел на горизонт с видом опытного моряка и, озабоченно покачав головой, сказал: – Море мне не нравится… Видите эту темноватую полосу у горизонта?.. Если мы вовремя не вернемся, то…

– О, скорее назад! Я не хочу утонуть, – полушутя-полусерьезно воскликнула Брике.

Никакой бури не предвиделось. Просто Доуэль решил напугать своих сухопутных гостей, для того чтобы скорее вернуться на берег.

Ларе условился с Брике встретиться на теннисной площадке после обеда, «если не будет бури». Они расставались всего на несколько часов.

– Послушайте, Ларе, мы неожиданно напали на след больших тайн, – сказал Доуэль, когда они вернулись в отель. – Знаете ли вы, чья голова находилась у Керна? Голова моего отца, профессора Доуэля!

Ларе, уже усевшийся на стуле, подскочил, как мяч.

– Голова? Живая голова вашего отца! Но возможно ли это? И это все Керн! Он… я растерзаю его! Мы найдем голову вашего отца.

– Боюсь, что мы не застанем ее в живых, – печально ответил Артур. – Отец сам доказал возможность оживления голов, отсеченных от тела, но головы эти жили не более полутора часов, затем они умирали, потому что кровь свертывалась, искусственные же питательные растворы могли поддержать жизнь еще меньшее время.

Артур Доуэль не знал, что его отец незадолго до смерти изобрел препарат, названный им «Доуэль 217» и переименованный Керном в «Керн 217». Введенный в кровь, этот препарат совершенно устраняет свертывание крови и потому делает возможным более длительное существование головы.

– Но живою или мертвою мы должны разыскать голову отца. Скорее в Париж!

Ларе бросился в свой номер собирать вещи.

В Париж!

Наскоро пообедав, Ларе побежал на теннисную площадку.

Несколько запоздавшая Брике была очень обрадована, увидев, что он уже ждет ее. Несмотря на весь страх, который внушил ей этот человек, Брике продолжала находить его очень интересным мужчиной.

– А где же ваша ракетка? – разочарованно спросила она его. – Разве вы сегодня не будете учить меня?

Ларе уже в продолжение нескольких дней учил Брике играть в теннис. Она оказалась очень способной ученицей. Но Ларе знал тайну этой способности больше, чем сама Брике: она обладала тренированным телом Анжелики, которая была прекрасной теннисисткой. Когда-то она сама учила Ларе некоторым ударам. И теперь Ларе оставалось только привести в соответствие уже тренированное тело Гай с еще не тренированным мозгом Брике – закрепить в ее мозгу привычные движения тела. Иногда движения Брике были неуверенные, угловатые. Но часто неожиданно для себя она делала необычайно ловкие движения. Она, например, чрезвычайно удивила Ларе, когда стала подавать «резаные мячи» – ее никто не учил этому. А этот ловкий и трудный прием был своего рода гордостью Анжелики. И, глядя на движения Брике, Ларе иногда забывал, что играет не с Анжеликой. Именно во время игры в теннис у Ларе возникло нежное чувство к «возрожденной Анжелике», как иногда называл он Брике. Правда, это чувство было далеко от того обожания и преклонения, которым он был преисполнен к Анжелике.

Брике стояла возле Ларе, заслонившись ракеткой от заходящего солнца – один из жестов Анжелики.

– Сегодня мы не будем играть.

– Как жалко! А я бы не прочь поиграть, хотя у меня сильней, чем обычно, болит нога, – сказала Брике.

– Идемте со мной. Мы едем в Париж.

– Сейчас?

– Немедленно.

– Но мне же необходимо хоть переодеться и захватить кое-какие вещи.

– Хорошо. Даю вам на сборы сорок минут, и ни минуты больше. Мы заедем за вами в автомобиле. Идите же скорее укладываться.

«Она действительно прихрамывает», – подумал Ларе, глядя вслед удаляющейся Брике.

По пути в Париж нога у Брике разболелась не на шутку. Брике лежала в своем купе и тихо стонала. Ларе успокаивал ее как умел. Это путешествие еще больше сблизило их. Правда, он ухаживал с такой заботливостью, как ему казалось, не за Брике, а за Анжеликой Гай. Но Брике относила заботы Ларе целиком к себе. Это внимание очень трогало ее.

– Вы такой добрый, – сказала она сентиментально. – Там, на яхте, вы напугали меня. Но теперь я не боюсь вас. – И она улыбалась так очаровательно, что Ларе не мог не улыбнуться в ответ. Эта ответная улыбка уже всецело принадлежала голове: ведь улыбалась голова Брике. Она делала успехи, сама не замечая того.

А недалеко от Парижа случилось маленькое событие, еще больше обрадовавшее Брике и удивившее самого виновника этого события. Во время особенно сильного приступа боли Брике протянула руку и сказала:

– Если бы вы знали, как я страдаю…

Ларе невольно взял протянутую руку и поцеловал ее. Брике покраснела, а Ларе смутился.

«Черт возьми, – думал он, – я, кажется, поцеловал ее. Но ведь это была только рука – рука Анжелики. Однако ведь боль чувствует голова, значит, поцеловав руку, я пожалел голову. Но голова чувствует боль потому, что болит нога Анжелики, но боль Анжелики чувствует голова Брике…» Он совсем запутался и смутился еще больше.

– Чем вы объяснили ваш внезапный отъезд вашей подруге? – спросил Ларе, чтобы скорее покончить с неловкостью.

– Ничем. Она привыкла к моим неожиданным поступкам. Впрочем, она с мужем тоже скоро приедет в Париж. Я хочу ее видеть… Вы, пожалуйста, пригласите ее ко мне. – И Брике дала адрес Рыжей Марты.

Ларе и Артур Доуэль решили поместить Брике в небольшом пустующем доме, принадлежащем отцу Ларе, в конце авеню дю Мэн.

– Рядом с кладбищем! – суеверно воскликнула Брике, когда автомобиль провозил ее мимо кладбища Монпарнас.

– Значит, долго жить будете, – успокоил ее Ларе.

– Разве есть такая примета? – спросила суеверная Брике.

– Вернейшая.

И Брике успокоилась.

Больную уложили в довольно уютной комнате на огромной старинной кровати под балдахином.

Брике вздохнула, откидываясь на горку подушек.

– Вам необходимо пригласить врача и сиделку, – сказал Ларе. Но Брике решительно возражала. Она боялась, что новые люди донесут на нее.

С большим трудом Ларе уговорил ее показать ногу своему другу, молодому врачу, и пригласить в сиделки дочь консьержа.

– Этот консьерж служит у нас двадцать лет. На него и на его дочь вполне можно положиться.

Приглашенный врач осмотрел распухшую и сильно покрасневшую ногу, предписал делать компрессы, успокоил Брике и вышел с Ларе в другую комнату.

– Ну, как? – спросил не без волнения Ларе.

– Пока серьезного ничего нет, но следить надо. Я буду навещать ее через день. Больная должна соблюдать абсолютный покой.

Ларе каждое утро навещал Брике. Однажды он тихо вошел в комнату. Сиделки не было. Брике дремала или лежала с закрытыми глазами. Странное дело, ее лицо, казалось, все более молодело. Теперь Брике можно было дать не более двадцати лет. Черты лица как-то смягчились, стали нежнее.

Ларе на цыпочках подошел к кровати, нагнулся, долго смотрел на это лицо и… вдруг нежно поцеловал в лоб. На этот раз Ларе не анализировал, целует ли он «останки» Анжелики, голову Брике или всю Брике.

Брике медленно подняла веки и посмотрела на Ларе, бледная улыбка мелькнула на ее губах.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Ларе. – Я не разбудил вас?

– Нет, я не спала. Благодарю вас, я чувствую себя хорошо. Если бы не эта боль…

– Доктор говорит, что ничего серьезного. Лежите спокойно, и скоро вы поправитесь…

Вошла сиделка. Ларе кивнул головой и вышел. Брике проводила его нежным взглядом. В жизнь ее вошло что-то новое. Она хотела скорее поправиться. Кабаре, танцы, шансонетки, веселые пьяные посетители «Шануар» – все это ушло куда-то далеко, потеряло смысл и цену. В сердце ее рождались новые мечты о счастье. Быть может, это было самое большое чудо «перевоплощения», о котором не подозревала она сама, не подозревал и Ларе! Чистое, девственное тело Анжелики Гай не только омолодило голову Брике, но и изменило ход ее мыслей. Развязная певица из кабаре превращалась в скромную девушку.

Жертва Керна

В то время как Ларе был всецело поглощен заботами о Брике, Артур Доуэль собирал сведения о доме Керна. От времени до времени друзья совещались с Брике, которая сообщила им все, что знала о доме и людях, населявших его.

Артур Доуэль решил действовать очень осторожно. С момента исчезновения Брике Керн должен быть настороже. Застать его врасплох едва ли удастся. Необходимо вести дело так, чтобы до последнего момента Керн не подозревал, что на него уже ведется атака.

– Мы будем действовать как можно хитрей, – сказал он Ларе. – Прежде всего нужно узнать, где живет мадемуазель Лоран. Если она не заодно с Керном, то во многом нам поможет – гораздо больше, чем Брике.

Разузнать адрес Лоран не представляло большого труда. Но, когда Доуэль посетил квартиру, его ждало разочарование. Вместо Лоран он застал только ее мать, чистенько одетую благообразную старушку, заплаканную, недоверчивую, убитую горем.

– Могу я видеть мадемуазель Лоран? – спросил он.

Старуха с недоумением посмотрела на него.

– Мою дочь? Разве вы ее знаете?.. А с кем я имею честь говорить и зачем вам нужна моя дочь?

– Если разрешите…

– Прошу вас. – И мать Лоран впустила посетителя в маленькую гостиную, уставленную мягкой старинной мебелью в белых чехлах с кружевными накидками на спинках. На стене большой портрет. «Интересная девушка», – подумал Артур.

– Моя фамилия Радье, – сказал он. – Я медик из провинции, вчера только приехал из Тулона. Когда-то я был знаком с одной из подруг мадемуазель Лоран по университету. Уже здесь, в Париже, я случайно встретил эту подругу и узнал от нее, что мадемуазель Лоран работает у профессора Керна.

– А как фамилия университетской подруги моей дочери?

– Фамилия? Риш!

– Риш! Риш!.. Не слыхала такой, – заметила Лоран и уже с явным недоверием спросила: – А вы не от Керна?

– Нет, я не от Керна, – с улыбкой ответил Артур. – Но очень хотел бы познакомиться с ним. Дело в том, что он работает в той области, которой я очень интересуюсь. Мне известно, что ряд опытов, и самых интересных, он производит на дому. Но он очень замкнутый человек и никого не желает пускать в свое святая святых.

Старушка Лоран решила, что это похоже на правду: поступив на работу к профессору Керну, дочь говорила, что он живет очень замкнуто и никого не принимает. «Чем же он занимается?» – спросила она у дочери и получила неопределенный ответ: «Всякими научными опытами».

– И вот, – продолжал Доуэль, – я решил познакомиться сначала с мадемуазель Лоран и посоветоваться с нею, как мне вернее достигнуть цели. Она могла бы подготовить почву, предварительно поговорить с профессором Керном, познакомить меня с ним и ввести в дом.

Вид молодого человека располагал к доверию, но все, что было связано с именем Керна, возбуждало в душе мадам Лоран такое беспокойство и тревогу, что она не знала, как вести дальше разговор. Она тяжело вздохнула и, сдерживая себя, чтобы не заплакать, сказала:

– Моей дочери нет дома. Она в больнице.

– В больнице? В какой больнице?

Мадам Лоран не стерпела. Она слишком долго оставалась одна со своим горем и теперь, забыв о всякой осторожности, рассказала своему гостю все: как ее дочь неожиданно прислала письмо о том, что работа заставляет ее остаться некоторое время в доме Керна для ухода за тяжелобольными; как она, мать, делала бесплодные попытки повидаться с дочерью в доме Керна; как волновалась; как, наконец, Керн сообщил ей, что ее дочь заболела нервным расстройством и отвезена в больницу для душевнобольных.

– Я ненавижу этого Керна, – говорила старушка, вытирая платком слезы. – Это он довел мою дочь до сумасшествия. Я не знаю, что она видела в доме Керна и чем занималась, – об этом она даже мне не говорила, – но я знаю одно, что как только Мари поступила на эту работу, так и начала нервничать. Я не узнавала ее. Она приходила бледная, взволнованная, она лишилась аппетита и сна. По ночам ее душили кошмары. Она вскрикивала и говорила сквозь сон, что голова какого-то профессора Доуэля и Керн преследуют ее… Керн присылает мне по почте заработную плату дочери, довольно значительную сумму, присылает до сих пор. Но я не прикасаюсь к деньгам. Здоровья не приобретешь ни за какие деньги… Я потеряла дочь… – И старушка залилась слезами.

«Нет, в этом доме не может быть сообщников Керна», – подумал Артур Доуэль. Он решил больше не скрывать истинной цели своего прихода.

– Сударыня, – сказал он, – я теперь откровенно признаюсь, что имею не меньше оснований ненавидеть Керна. Мне нужна была ваша дочь, чтобы свести с Керном кое-ка-кие счеты и… обнаружить его преступления.

Мадам Лоран вскрикнула.

– О, не беспокойтесь, ваша дочь не замешана в этих преступлениях.

– Моя дочь скорее умрет, чем совершит преступление, – гордо ответила Лоран.

– Я хотел воспользоваться услугами мадемуазель Лоран, но теперь вижу, что ей самой необходимо оказать услугу. Я имею основания предполагать, что ваша дочь не сошла с ума, а заключена в сумасшедший дом профессором Керном.

– Но почему? За что?

– Именно потому, что ваша дочь скорее умрет, чем совершит преступление, как изволили вы сказать. Очевидно, она была опасна для Керна.

– Но о каких преступлениях вы говорите?

Артур Доуэль еще недостаточно знал Лоран и опасался ее старушечьей болтливости, а потому решил не раскрывать всего.

– Керн делал незаконные операции. Будьте добры сказать, в какую больницу отправлена Керном ваша дочь?

Взволнованная Лоран едва собралась с силами, чтобы продолжать связно говорить. Прерывая свои слова рыданиями, она ответила:

– Керн долго не хотел мне этого сообщать. К себе в дом он не пускал меня. Приходилось писать ему письма. Он отвечал уклончиво, старался успокоить меня и уверить, что моя дочь поправляется и скоро вернется ко мне. Когда мое терпение истощилось, я написала ему, что напишу на него жалобу, если он сейчас же не ответит, где моя дочь. И тогда он сообщил адрес больницы. Она находится в окрестностях Парижа, в Ско. Больница принадлежит частному врачу Равино. Ох, я ездила туда! Но меня даже не пустили во двор. Это настоящая тюрьма, обнесенная каменной стеной… «У нас такие порядки, – ответил мне привратник, – что родных мы никого не пускаем, хотя бы и родную мать». Я вызвала дежурного врача, но он ответил мне то же. «Сударыня, – сказал он, – посещение родственниками больных всегда волнует и ухудшает их душевное состояние. Могу вам только сообщить, что вашей дочери лучше». И он захлопнул передо мной ворота.

– Я все же постараюсь повидаться с вашей дочерью. Может быть, мне удастся и освободить ее.

Артур тщательно записал адрес и откланялся.

– Я сделаю все, что только будет возможно. Поверьте мне, что я заинтересован в этом так же, как если бы мадемуазель Лоран была моей сестрой.

И, напутствуемый всяческими советами и добрыми пожеланиями, Доуэль вышел из комнаты.

Артур решил немедленно повидаться с Ларе. Его друг целые дни проводил с Брике, и Доуэль направился на авеню дю Мэн. Возле домика стоял автомобиль Ларе.

Доуэль быстро поднялся на второй этаж и вошел в гостиную.

– Артур, какое несчастье! – встретил его Ларе. Он был чрезвычайно расстроен, метался по комнате и ерошил свои черные курчавые волосы.

– В чем дело, Ларе?

– О!.. – простонал его друг. – Она бежала…

– Кто?

– Мадемуазель Брике, конечно!

– Бежала? Но почему? Говорите же, наконец, толком!

Но нелегко было заставить Ларе говорить. Он продолжал метаться, вздыхать, стонать и охать. Прошло не менее десяти минут, пока Ларе заговорил:

– Вчера мадемуазель Брике с утра жаловалась на усиливающиеся боли в ноге. Нога очень опухла и посинела. Я вызвал врача. Он осмотрел ногу и сказал, что положение резко ухудшилось. Началась гангрена. Необходима операция. Врач не брался оперировать на дому и настаивал на том, чтобы больную немедленно перевезли в больницу. Но мадемуазель Брике ни за что не соглашалась. Она боялась, что в больнице обратят внимание на шрамы на ее шее. Она плакала и говорила, что должна вернуться к Керну. Керн предупреждал ее, что ей необходимо остаться у него до полного «выздоровления». Она не послушалась его и теперь жестоко наказана. И она верит Керну как хирургу. «Если он сумел воскресить меня из мертвых и дать новое тело, то может вылечить и мою ногу. Для него это пустяк». Все мои уговоры не приводили ни к чему. Я не хотел отпускать ее к Керну. И я решил применить хитрость. Я сказал, что сам отправлю ее к Керну, предполагая перевезти в больницу. Но мне необходимо было принять меры к тому, чтобы тайна «воскрешения» Брике в самом деле не раскрылась ранее времени, – я не забывал о вас, Артур. И я уехал на час, не более, чтобы сговориться со знакомыми врачами. Я хотел перехитрить Брике, но она перехитрила меня и сиделку. Когда я приехал, ее уже не было. Все, что от нее осталось, – вот эта записка, лежавшая на столике возле ее кровати. Вот, посмотрите. – И Ларе подал Артуру листок бумаги, на котором карандашом наспех было написано несколько слов:

«Ларе, простите меня, я не могу поступить иначе. Я возвращусь к Керну. Не навещайте меня. Керн поставит меня на ноги, как уже сделал это раз. До скорого свиданья, – эта мысль утешает меня».

– Даже подписи нет.

– Обратите внимание, – сказал Ларе, – на почерк. Это почерк Анжелики, хотя несколько измененный. Так могла бы написать Анжелика, если бы она писала в сумерки или у нее болела рука: более крупно, более размашисто.

– Но все-таки, как это произошло? Как она могла бежать?

– Увы, она бежала от Керна, чтобы теперь бежать от меня к Керну. Когда я приехал сюда и увидел, что клетка опустела, я едва не убил сиделку. Но она объяснила, что сама была введена в заблуждение. Брике, с трудом поднявшись, подошла к телефону и вызвала меня. Это была хитрость. Меня она не вызывала. Поговорив по телефону, Брике заявила сиделке, что я как будто все устроил и прошу ее немедленно ехать в больницу. И Брике попросила сиделку вызвать автомобиль, затем с ее помощью добралась до автомобиля и укатила, отказавшись от услуг сиделки. «Это недалеко, а там меня снимут санитары», – сказала она. И сиделка была в полной уверенности, что все делается по моему распоряжению и с моего ведома. Артур! – вдруг крикнул Ларе, вновь приходя в волнение. – Я еду к Керну немедленно. Я не могу ее оставить там. Я уже вызвал по телефону мой автомобиль. Едем со мною, Артур!

Артур прошелся по комнате. Какое неожиданное осложнение! Положим, Брике уже сообщила все, что знала о доме Керна. Но все же ее советы были бы необходимы в дальнейшем, не говоря о том, что она сама являлась уликой против Керна. И этот обезумевший Ларе. Теперь он плохой помощник.

– Послушайте, мой друг, – сказал Артур, опустив руки на плечи художника. – Сейчас больше чем когда-либо нам необходимо крепко взять себя в руки и воздержаться от опрометчивых поступков. Дело сделано. Брике у Керна. Следует ли нам тревожить прежде времени зверя в его берлоге? Как вы полагаете, расскажет ли Брике Керну обо всем, что произошло с нею с тех пор, как она бежала от него, о нашем знакомстве с нею и о том, что мы многое узнали о Керне?

– Могу поручиться, что она ничего не скажет, – убежденно ответил Ларе. – Она дала мне слово там, на яхте, и неоднократно повторяла, что сохранит тайну. Теперь она выполнит это не только под влиянием страха, но и… по другим мотивам.

Артуру были понятны эти мотивы. Он уже давно заметил, что Ларе проявлял все большее внимание к Брике.

«Несчастный романтик, – подумал Доуэль, – везет ему на трагическую любовь. На этот раз он теряет не только Анжелику, но и вновь зарождающуюся любовь. Однако еще не все потеряно».

– Будьте терпеливы, Ларе, – сказал он. – Наши цели сходятся. Соединим наши усилия и будем вести осторожную игру. У нас два пути: или нанести Керну немедленный удар, или же постараться сначала окольными путями узнать о судьбе головы моего отца и о Брике. После того как Брике убежала от него, Керн должен держаться настороже. Если он еще не уничтожил головы моего отца, то, вероятно, хорошо скрыл ее. Уничтожить же голову можно в несколько минут. Если только полиция начнет стучаться в его дверь, он уничтожит все следы преступления прежде, чем откроет дверь. И мы ничего не найдем. Не забудьте, Ларе, что Брике тоже «следы преступления». Керн совершал незаконные операции. Мало этого: он незаконно похитил тело Анжелики. А Керн – человек, который не остановится ни перед чем. Ведь осмелился же он тайно от всех оживить голову моего отца. Я знаю, что отец разрешил в завещании анатомировать его тело, но я никогда не слыхал, чтобы он соглашался на опыт с оживлением своей головы. Почему Керн скрывает от всех, даже от меня, о существовании головы? Для чего она нужна ему? И для чего нужна ему Брике? Быть может, он занимается вивисекцией над людьми и Брике для него сыграла роль кролика?

– Тем более ее надо скорее спасти, – горячо возразил Ларе.

– Да, спасти, но не ускорить ее смерть. А наш визит к Керну может ускорить этот роковой конец.

– Но что же делать?

– Идти вторым, более медленным путем. Постараемся, чтобы и этот путь был возможно короче. Мари Лоран нам может дать гораздо более полезные сведения, чем Брике. Лоран знает расположение дома, она ухаживала за головами. Быть может, она говорила с моим отцом… то есть с его головой.

– Так давайте скорее Лоран.

– Увы, ее тоже необходимо сначала освободить.

– Она у Керна?

– В больнице. Очевидно, в одной из тех больниц, где за хорошие деньги держат взаперти таких же больных людей, как мы с вами. Нам придется немало поработать, Ларе. – И Доуэль рассказал своему другу о своем свидании с матерью Лоран.

– Проклятый Керн! Он сеет вокруг себя несчастье и ужасы. Попадись он мне…

– Постараемся, чтобы он попался. И первый шаг к этому – нам надо повидаться с Лоран.

– Я немедленно еду туда.

– Это было бы неосторожно. Нам лично нужно показываться только в тех случаях, когда ничего другого не остается. Пока будем пользоваться услугами других людей. Мы с вами должны представлять своего рода тайный комитет, который руководит действиями надежных людей, но остается неизвестным врагу. Надо найти верного человека, который отправился бы в Ско, завел знакомство с санитарами, сиделками, поварами, привратниками, – с кем окажется возможным. Если удастся подкупить хоть одного, дело будет наполовину сделано.

Ларе не терпелось. Ему самому хотелось немедленно приступить к действиям, но он подчинялся более рассудительному Артуру и в конце концов примирился с политикой осторожных действий.

– Но кого же мы пригласим? О, Шауб! Молодой художник, недавно приехавший из Австралии. Мой приятель, прекрасный человек, отличный спортсмен. Для него поручение будет тоже своего рода спортом. Черт возьми, – выбранился Ларе, – почему я сам не могу взяться за это?

– Это так романтично? – с улыбкой спросил Доуэль.

Лечебница Равино

Шауб, молодой человек двадцати трех лет, розоволицый блондин атлетического сложения, принял предложение «заговорщиков» с восторгом. Его не посвящали пока во все подробности, но сообщили, что он может оказать друзьям огромную услугу. И он весело кивнул головой, не спросив даже Ларе, нет ли во всей этой истории чего-нибудь предосудительного: он верил в честность Ларе и его друга.

– Великолепно! – воскликнул Шауб. – Я еду в Ско немедленно. Этюдный ящик послужит прекрасным оправданием появления нового человека в маленьком городишке. Я буду писать портреты санитаров и сиделок. Если они будут не очень безобразны, я даже немножко поухаживаю за ними.

– Если потребуется, предлагайте руку и сердце, – сказал Ларе с воодушевлением.

– Для этого я недостаточно красив, – скромно заметил молодой человек. – Но свои бицепсы я охотно пущу в дело, если будет необходимо.

Новый союзник отправился в путь.

Помните же, действуйте с возможной скоростью и предельной осторожностью, – дал ему Доуэль последний совет.

Шауб обещал приехать через три дня. Но уже на другой день вечером он, очень расстроенный, явился к Ларе.

– Невозможно, – сказал он. – Не больница, а тюрьма, обнесенная каменной стеной. И за эту стену не выходит никто из служащих. Все продукты доставляются подрядчиками, которых не пускают даже во двор. К воротам выходит заведующий хозяйством и принимает все, что ему нужно… Я ходил вокруг этой тюрьмы, как волк вокруг овчарни. Но мне не удалось даже одним глазом заглянуть за каменную ограду.

Ларе был разочарован и раздосадован.

– Я надеялся, – сказал он с плохо скрытым раздражением, – что вы проявите большую изобретательность и находчивость, Шауб.

– Не угодно ли вам самим проявить эту изобретательность, – ответил не менее раздраженно Шауб. – Я не оставил бы своих попыток так скоро. Но мне случайно удалось познакомиться с одним местным художником, который хорошо знает город и обычаи лечебницы. Он сказал мне, что это совершенно особая лечебница. Много преступлений и тайн хранит она за своими стенами. Наследники помещают туда своих богатых родственников, которые слишком долго зажились и не думают умирать, объявляют их душевнобольными и устанавливают над ними опеку. Опекуны несовершеннолетних отправляют туда же своих опекаемых перед наступлением их совершеннолетия, чтобы продолжать «опекать», свободно распоряжаясь их капиталами. Это тюрьма для богатых людей, пожизненное заключение для несчастных жен, мужей, престарелых родителей и опекаемых. Владелец лечебницы, он же главный врач, получает колоссальные доходы от заинтересованных лиц. Весь штат хорошо оплачивается. Здесь бессилен даже закон, от вторжения которого охраняет уже не каменная стена, а золото. Здесь все держится на подкупе. Согласитесь, что при таких условиях я мог просидеть в Ско целый год и ни на один сантиметр не продвинуться в больницу.

– Надо было не сидеть, а действовать, – сухо заметил Ларе.

Шауб демонстративно поднял свою ногу и указал на порванные внизу брюки.

– Действовал, как видите, – с горькой иронией сказал он. – Прошлую ночь попытался перелезть через стену. Для меня это нетрудное дело. Но не успел я спрыгнуть по ту сторону стены, как на меня набросились огромные доги, – и вот результат… Не обладай я обезьяньим проворством и ловкостью, меня разорвали бы на куски. Тотчас по всему огромному саду послышалась перекличка сторожей, замелькали зажженные электрические фонари. Но этого мало. Когда я уже перебрался обратно, тюремщики выпустили своих собак за ворота. Животные выдрессированы точно так же, как дрессировали в свое время собак на южноамериканских плантациях для поимки беглых негров… Ларе, вы знаете, сколько призов я взял в состязаниях на быстроту бега. Если бы я всегда бегал так, как улепетывал минувшей ночью, спасаясь от проклятущих псов, я был бы чемпионом мира. Довольно вам сказать, что я без особого труда вскочил на подножку попутного автомобиля, мчавшегося по дороге со скоростью по крайней мере тридцати километров в час, и только это спасло меня!

– Проклятие! Что же теперь делать? – воскликнул Ларе, ероша волосы. – Придется вызвать Артура. – И он устремился к телефону.

Через несколько минут Артур уже пожимал руки своих друзей.

– Этого надо было ожидать, – сказал он, узнав о неудаче. – Керн умеет хоронить свои жертвы в надежных местах. Что же нам делать? – повторил он вопрос Ларе. – Идти напролом, действовать тем же оружием, что и Керн, – подкупить главного врача и…

– Я не пожалею отдать все мое состояние! – воскликнул Ларе.

– Боюсь, что его будет недостаточно. Дело в том, что коммерческое предприятие почтенного доктора Равино зиждется на огромных кушах, которые он получает от своих клиентов, с одной стороны, и на том доверии, которое питают к нему его клиенты, вполне уверенные, что уж если Равино получил хорошую взятку, то ни при каких условиях он не продаст их интересов. Равино не захочет подорвать свое реноме и тем самым пошатнуть все основы своего предприятия. Вернее, он сделал бы это, если бы мог сразу получить такую сумму, которая равнялась бы всем его будущим доходам лет на двадцать вперед. А на это, боюсь, не хватит средств, даже если бы мы сложили наши капиталы. Равино имеет дело с миллионерами, не забывайте этого. Гораздо проще и дешевле было бы подкупить кого-нибудь из его служащих помельче. Но все несчастье в том, что Равино следит за своими служащими не меньше, чем за заключенными. Шауб прав. Я сам наводил кое-какие справки о лечебнице Равино. Легче постороннему человеку проникнуть в каторжную тюрьму и устроить побег, чем проделать то же в тюрьме Равино. Он принимает к себе на службу с большим разбором, в большинстве случаев людей, не имеющих родных. Не брезгает он и теми, кто не поладил с законом и желает скрыться от бдительного ока полиции. Он платит хорошо, но берет обязательство, что никто из служащих не будет выходить за пределы лечебницы во время службы, а время это определяется в десять и двадцать лет, не меньше.

– Но где же он найдет таких людей, которые решились бы на такое почти пожизненное лишение свободы? – спросил Ларе.

– Находит. Многих соблазняет мысль обеспечить себя на старости. Большинство загоняет нужда. Но, конечно, выдерживают не все. У Равино случаются, хотя и очень редко – раз в несколько лет, – побеги служащих. Не так давно один служащий, истосковавшийся по свободной жизни, бежал. В тот же день его труп нашли в окрестностях Ско. Полиция Ско на откупе у Равино. Был составлен протокол о том, что служащий покончил жизнь самоубийством. Равино взял труп и перенес к себе в лечебницу. Об остальном можно догадаться. Равино, вероятно, показал труп своим служащим и произнес соответствующую речь, намекая на то, что такая же судьба ждет всякого нарушителя договора. Вот и все.

Ларе был ошеломлен.

– Откуда у вас такая информация?

Артур Доуэль самодовольно улыбнулся.

– Ну вот, видите, – сказал повеселевший Шауб. – Я же говорил вам, что я не виноват.

– Представляю, как весело живет в этом проклятом месте Лоран. Но что же нам предпринять, Артур? Взорвать стены динамитом? Сделать подкоп?

Артур уселся в кресло и задумался. Друзья молчали, поглядывая на него.

– Эврика! – вдруг вскрикнул Доуэль.

«Сумасшедше»

Небольшая комната с окном в сад. Серые стены. Серая кровать, застланная светло-серым пушистым одеялом. Белый столик и два белых стула.

Лоран сидит у окна и рассеянно смотрит в сад. Луч солнца золотит ее русые волосы. Она очень похудела и побледнела.

Из окна видна аллея, по которой гуляют группы больных. Между ними мелькают белые с черной каймой халаты сестер.

– Сумасшедшие… – тихо говорит Лоран, глядя на гуляющих больных. – И я сумасшедшая… Какая нелепость! Вот все, чего я достигла…

Она сжала руки, хрустнув пальцами.

Как это произошло?..

Керн вызвал ее в кабинет и сказал:

– Мне нужно поговорить с вами, мадемуазель Лоран. Вы помните наш первый разговор, когда вы пришли сюда, желая получить работу?

Она кивнула головой.

– Вы обещали молчать обо всем, что увидите и услышите в этом доме, не так ли?

– Да.

– Повторите ж сейчас это обещание и можете идти навестить свою мамашу. Видите, как я доверяю вашему слову.

Керн удачно нашел струну, на которой играл. Лоран была чрезвычайно смущена. Несколько минут она молчала. Лоран привыкла исполнять данное слово, но после того, что она узнала здесь… Керн видел ее колебания и с тревогой следил за исходом ее внутренней борьбы.

– Да, я дала вам обещание молчать, – сказала она наконец тихо. – Но вы обманули меня. Вы многое скрыли от меня. Если бы вы сразу сказали всю правду, я не дала бы вам такого обещания.

– Значит, вы считаете себя свободной от этого обещания?

– Да.

– Благодарю за откровенность. С вами хорошо иметь дело уже потому, что вы, по крайней мере, не лукавите. Вы имеете гражданское мужество говорить правду.

Керн говорил это не только для того, чтобы польстить Лоран. Несмотря на то что честность Керн считал глупостью, в эту минуту он действительно уважал ее за мужественность характера и моральную стойкость. «Черт возьми, будет досадно, если придется убрать с дороги эту девочку. Но что же поделать с нею?»

– Итак, мадемуазель Лоран, при первой же возможности вы пойдете и донесете на меня? Вам должно быть известно, какие это будет иметь для меня последствия. Меня казнят. Больше того, мое имя будет опозорено.

– Об этом вам нужно было подумать раньше, – ответила Лоран.

– Послушайте, мадемуазель, – продолжал Керн, как бы не расслышав ее слов. – Отрешитесь вы от своей узкой моральной точки зрения. Поймите, если бы не я, профессор Доуэль давно сгнил бы в земле или сгорел в крематории. Стала бы его работа. То, что сейчас делает голова, ведь это, в сущности, посмертное творчество. И это создал я. Согласитесь, что при таком положении я имею некоторые права на «продукцию» головы Доуэля. Больше того, без меня Доуэль – его голова – не смог бы осуществить свои открытия. Вы знаете, что мозг не поддается оперированию и сращиванию. И тем не менее операция «сращения» головы Брике с телом удалась прекрасно. Спинной мозг, проходящий через шейные позвонки, сросся. Над разрешением этой задачи работали голова Доуэля и руки Керна. А эти руки, – Керн протянул руки, глядя на них, – тоже чего-нибудь стоят. Они спасли не одну сотню человеческих жизней и спасут еще много сотен, если только вы не занесете над моей головой меч возмездия. Но и это еще не все. Последние наши работы должны произвести переворот не только в медицине, но и в жизни всего человечества. Отныне медицина может восстановить угасшую жизнь человека. Сколько великих людей можно будет воскресить после их смерти, продлить им жизнь на благо человечества! Я удлиню жизнь гения, верну детям отца, жене – мужа. Впоследствии такие операции будет совершать рядовой хирург. Сумма человеческого горя уменьшится…

– За счет других несчастных.

– Пусть так, но там, где плакали двое, будет плакать один. Там, где было два мертвеца, будет один. Разве это не великие перспективы? И что в сравнении с этим представляют мои личные дела, пусть даже преступления? Какое дело больному до того, что на душе хирурга, спасающего его жизнь, лежит преступление? Вы убьете не только меня, вы убьете тысячи жизней, которые в будущем я мог бы спасти. Подумали ли вы об этом? Вы совершите преступление в тысячу раз большее, чем совершил я, если только я совершил его. Подумайте же еще раз и скажите мне ваш ответ. Теперь идите. Я не буду торопить вас.

– Я уже дала вам ответ. – И Лоран вышла из кабинета.

Она пришла в комнату головы профессора Доуэля и передала ему содержание разговора с Керном. Голова Доуэля задумалась.

– Не лучше ли было скрыть ваши намерения или, по крайней мере, дать неопределенный ответ? – наконец прошептала голова.

– Я не умею лгать, – ответила Лоран.

– Это делает вам честь, но… ведь вы обрекли себя. Вы можете погибнуть, и ваша жертва не принесет никому пользы.

– Я… иначе я не могу, – сказала Лоран и, грустно кивнув голове, удалилась.

– Жребий брошен, – повторяла она одну и ту же фразу, сидя у окна своей комнаты.

«Бедная мама, – неожиданно мелькнуло у нее в голове. – Но она поступила бы так же», – сама себе ответила Лоран. Ей хотелось написать матери письмо и в нем изложить все, что произошло с нею. Последнее письмо. Но не было никакой возможности переслать его. Лоран не сомневалась, что должна погибнуть. Она была готова спокойно встретить смерть. Ее огорчали только заботы о матери и мысли о том, что преступление Керна останется неотомщенным. Однако она верила, что рано или поздно все же возмездие не минует его.

То, чего она ждала, случилось скорее, чем она предполагала.

Лоран погасила свет и улеглась в кровать. Нервы ее были напряжены. Она услышала какой-то шорох за шкафом, стоящим у стены. Этот шорох больше удивил, чем испугал ее. Дверь в ее комнату была заперта на замок. К ней не могли войти так, чтобы она не услышала. «Что же это за шорох? Быть может, мыши?»

Дальнейшее произошло с необычайной быстротой. Вслед за шорохом послышался скрип. Чьи-то шаги быстро приблизились к кровати. Лоран испуганно приподнялась на локтях, но в то же мгновение чьи-то сильные руки придавили ее к подушке и прижали к лицу маску с хлороформом.

«Смерть!..» – мелькнуло в ее мозгу, и, затрепетав всем телом, она инстинктивно рванулась.

– Спокойнее, – услышала она голос Керна, совсем такой же, как во время обычных операций, а затем потеряла сознание.

Пришла в себя она уже в лечебнице…

Профессор Керн привел в исполнение угрозу о «чрезвычайно тяжелых для нее последствиях», если она не сохранит тайну. От Керна она ожидала всего. Он отомстил, а сам не получил возмездия. Мари Лоран принесла в жертву себя, но ее жертва была бесплодной. Сознание этого еще больше нарушало ее душевное равновесие.

Она была близка к отчаянию. Даже здесь она чувствовала влияние Керна.

Первые две недели Лоран не разрешали даже выходить в большой тенистый сад, где гуляли «тихие» больные. Тихие – это были те, которые не протестовали против заключения, не доказывали врачам, что они совершенно здоровы, не грозили разоблачениями и не делали попыток к бегству. Во всей лечебнице было не больше десятка процентов действительно душевнобольных, да и тех свели с ума уже в больнице. Для этой цели у Равино была выработана сложная система «психического отравления».

«Трудный случай в практике»

Для доктора Равино Мари Лоран была «трудным случаем в практике». Правда, за время ее работы у Керна нервная система Лоран была сильно истощена, но воля не поколеблена. За это дело и взялся Равино.

Пока он не принимался за «обработку психики» Лоран вплотную, а только издали внимательно изучал ее. Профессор Керн еще не дал доктору Равино определенных директив относительно Лоран: отправить ее преждевременно в могилу или свести с ума. Последнего, во всяком случае в большей или меньшей степени, требовала сама система психиатрической «лечебницы» Равино.

Лоран в волнении ожидала того момента, когда ее судьба окончательно будет решена. Смерть или сумасшествие – другого пути здесь для нее, как и для других, не было. И она собирала все душевные силы, чтобы противоборствовать по крайней мере сумасшествию. Она была очень кротка, послушна и даже внешне спокойна. Но этим трудно было обмануть доктора Равино, обладавшего большим опытом и недюжинными способностями психиатра. Эта покорность Лоран возбуждала в нем лишь еще большее беспокойство и подозрительность.

«Трудный случай», – думал он, разговаривая с Лоран во время обычного утреннего обхода.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивал он.

– Благодарю вас, хорошо, – отвечала Лоран.

– Мы делаем все возможное для наших пациентов, но все же непривычная обстановка и относительное лишение свободы действуют на некоторых больных угнетающе. Чувство одиночества, тоска.

– Я привыкла к одиночеству.

«Ее не так-то легко вызвать на откровенность», – подумал Равино и продолжал:

– У вас, в сущности говоря, все в полном порядке. Нервы немного расшатаны, и только. Профессор Керн говорил мне, что вам приходилось принимать участие в научных опытах, которые должны производить довольно тяжелое впечатление на свежего человека. Вы так юны. Переутомление и небольшая неврастения… И профессор Керн, который очень ценит вас, решил предоставить вам отдых…

– Я очень благодарна профессору Керну.

«Скрытная натура, – злился Равино. – Надо свести ее с другими больными. Тогда она, может быть, больше раскроет себя, и таким образом можно будет скорее изучить ее характер».

– Вы засиделись, – сказал он. – Почему бы вам не пройти в сад? У нас чудесный сад, даже не сад, а настоящий парк в десяток гектаров.

– Мне не разрешили гулять.

– Неужели? – удивленно воскликнул Равино. – Это недосмотр моего ассистента. Вы не из тех больных, которым прогулки могут принести вред. Пожалуйста, гуляйте. Познакомьтесь с нашими больными, среди них есть интересные люди.

– Благодарю вас, я воспользуюсь вашим разрешением.

И когда Равино ушел, Лоран вышла из своей комнаты и направилась по длинному коридору, окрашенному в мрачный серый тон с черной каймой, к выходу. Из-за запертых дверей комнат доносились безумные завывания, крики, истерический смех, бормотание…

– О… о… о… – слышалось слева.

– У-у-у… Ха-ха-ха-ха, – откликались справа.

«Будто в зверинце», – думала Лоран, стараясь не поддаваться этой гнетущей обстановке. Но она несколько ускорила шаги и поспешила выйти из дома. Перед нею расстилалась ровная дорожка, ведущая в глубь сада, и Лоран пошла по ней.

«Система» доктора Равино чувствовалась даже здесь. На всем лежал мрачный оттенок. Деревья только хвойные, с темной зеленью. Деревянные скамьи без спинок окрашены в темно-серый цвет. Но особенно поразили Лоран цветники. Клумбы были сделаны наподобие могил, а среди цветов преобладали темно-синие, почти черные анютины глазки, окаймленные по краям, как белой траурной лентой, ромашками. Темные туи дополняли картину.

«Настоящее кладбище. Здесь невольно должны рождаться мысли о смерти. Но меня не проведете, господин Равино, я отгадала ваши секреты, и ваши „эффекты“ не застанут меня врасплох», – подбадривала себя Лоран и, быстро миновав «кладбищенский цветник», вошла в сосновую аллею. Высокие стволы, как колонны храма, тянулись вверх, прикрытые темно-зелеными куполами. Вершины сосен шумели ровным, однообразным сухим шумом.

В разных местах парка виднелись серые халаты больных.

«Кто из них сумасшедший и кто нормальный?» Это довольно безошибочно можно было определить, даже недолго наблюдая за ними. Те, кто еще не был безнадежен, с интересом смотрели на «новенькую» – Лоран. Больные же с померкнувшим сознанием были углублены в себя, отрезаны от внешнего мира, на который смотрели невидящими глазами.

К Лоран приближался высокий сухой старик с длинной седой бородой. Старик высоко поднял свои пушистые брови, увидал Лоран и сказал, как бы продолжая говорить вслух сам с собой:

– Одиннадцать лет я считал, потом счет потерял. Здесь нет календарей, и время стало. И я не знаю, сколько пробродил я по этой аллее. Может быть, двадцать, а может быть, тысячу лет. Перед лицом бога день один – как тысяча лет. Трудно определить время. И вы, вы тоже будете ходить здесь тысячу лет туда, до каменной стены, и тысячу лет обратно. Отсюда нет выхода. Оставь всякую надежду входящий сюда, как сказал господин Данте. Ха-ха-ха! Не ожидали? Вы думаете, я сумасшедший? Я хитер. Здесь только сумасшедшие имеют право жить. Но вы не выйдете отсюда, как и я. Мы с вами… – И, увидев приближающегося санитара, на обязанности которого было подслушивать разговоры больных, старик, не изменяя тона, продолжал, хитро подмигнув глазом: – Я Наполеон Бонапарт, и мои сто дней еще не наступили. Вы меня поняли? – спросил он, когда санитар прошел дальше.

«Несчастный, – подумала Лоран, – неужели он притворяется сумасшедшим, чтобы избегнуть смертного приговора? Не я одна, оказывается, принуждена прибегать к спасительной маскировке».

Еще один больной подошел к Лоран, молодой человек с черной козлиной бородкой, и начал лепетать какую-то несуразицу об извлечении квадратного корня из квадратуры круга. Но на этот раз санитар не приближался к Лоран, – очевидно, молодой человек был вне подозрения у администрации. Он подходил к Лоран и говорил все быстрее и настойчивее, брызгая слюной:

– Круг – это бесконечность. Квадратура круга – квадратура бесконечности. Слушайте внимательно. Извлечь квадратный корень из квадратуры круга – значит извлечь квадратный корень из бесконечности. Это будет часть бесконечности, возведенная в энную степень, таким образом можно будет определить и квадратуру… Но вы не слушаете меня, – вдруг разозлился молодой человек и схватил Лоран за руку. Она вырвалась и почти побежала по направлению к корпусу, в котором жила. Недалеко от двери она встретила доктора Равино. Он сдерживал довольную улыбку.

Едва Лоран вбежала к себе в комнату, как в дверь постучали. Она охотно закрылась бы на ключ, но внутренних запоров у двери не было. Она решила не отвечать. Однако дверь открылась, и на пороге показался доктор Равино.

Его голова по обыкновению была откинута назад, выпуклые глаза, несколько расширенные, круглые и внимательные, смотрели сквозь стекла пенсне, черные усы и эспаньолка шевелились вместе с губами.

– Простите, что вошел без разрешения. Мои врачебные обязанности дают некоторые права…

Доктор Равино нашел, что наступил удобный момент начать «разрушение моральных ценностей» Лоран. В его арсенале имелись самые разнообразные средства воздействия – от подкупающей искренности, вежливости и обаятельной внимательности до грубости и циничной откровенности. Он решил во что бы то ни стало вывести Лоран из равновесия и потому взял вдруг тон бесцеремонный и насмешливый.

– Почему же вы не говорите: «Войдите, пожалуйста, простите, что я не пригласила вас. Я задумалась и не слыхала вашего стука…», или что-нибудь в этом роде?

– Нет, я слыхала ваш стук, но не отвечала потому, что мне хотелось остаться одной.

– Правдиво, как всегда! – иронически сказал он.

– Правдивость – плохой объект для иронии, – с некоторым раздражением заметила Лоран.

«Клюет», – весело подумал Равино. Он бесцеремонно уселся против Лоран и уставил на нее свои рачьи немигающие глаза. Лоран старалась выдержать этот взгляд, в конце концов ей стало неприятно, она опустила веки, слегка покраснев от досады на себя.

– Вы полагаете, – произнес Равино тем же ироническим тоном, – что правдивость – плохой объект для иронии. А я думаю, что самый подходящий. Если бы вы были такой правдивой, вы бы выгнали меня вон, потому что вы ненавидите меня, а между тем стараетесь сохранить любезную улыбку гостеприимной хозяйки.

– Это… только вежливость, привитая воспитанием, – сухо ответила Лоран.

– А если бы не вежливость, то выгнали бы? – И Равино вдруг засмеялся неожиданно высоким, лающим смехом. – Отлично! Очень хорошо! Вежливость не в ладу с правдивостью. Из вежливости, стало быть, можно поступаться правдивостью. Это раз. – И он загнул один палец. – Сегодня я спросил вас, как вы себя чувствуете, и получил ответ: «Прекрасно», хотя по вашим глазам видел, что вам впору удавиться. Следовательно, вы и тогда солгали. Из вежливости?

Лоран не знала, что сказать. Она должна была или еще раз солгать, или же сознаться в том, что решила скрывать свои чувства. И она молчала.

– Я помогу вам, мадемуазель Лоран, – продолжал Равино. – Это была, если так можно выразиться, маскировка самосохранения. Да или нет?

– Да, – вызывающе ответила Лоран.

– Итак, вы лжете во имя приличия – раз, вы лжете во имя самосохранения – два. Если продолжать этот разговор, боюсь, что у меня не хватит пальцев. Вы лжете еще из жалости. Разве вы не писали успокоительные письма матери?

Лоран была поражена. Неужели Равино известно все? Да, ему действительно было все известно. Это также входило в его систему. Он требовал от своих клиентов, поставляющих ему мнимых больных, полные сведения как о причинах их помещения в его больницу, так и обо всем, что касалось самих пациентов. Клиенты знали, что это необходимо в их же интересах, и не скрывали от Равино самых ужасных тайн.

– Вы лгали профессору Керну во имя поруганной справедливости и желая наказать порок. Вы лгали во имя правды. Горький парадокс! И если подсчитать, то окажется, что ваша правда все время питалась ложью.

Равино метко бил в цель. Лоран была подавлена. Ей самой как-то не приходило в голову, что ложь играла такую огромную роль в ее жизни.

– Вот и подумайте, моя праведница, на досуге о том, сколько вы нагрешили. И чего вы добились своей правдой? Я скажу вам: вы добились вот этого самого пожизненного заключения. И никакие силы не выведут вас отсюда – ни земные, ни небесные. А ложь? Если уважаемого профессора Керна считать исчадием ада и отцом лжи, то он ведь продолжает прекрасно существовать.

Равино, не спускавший глаз с Лоран, внезапно замолчал. «На первый раз довольно, заряд дан хороший», – с удовлетворением подумал он и, не прощаясь, вышел.

Лоран даже не заметила его ухода. Она сидела, закрыв лицо руками.

С этого вечера Равино каждый вечер являлся к ней, чтобы продолжать свои иезуитские беседы. Расшатать моральные устои, а вместе с тем психику Лоран сделалось для Равино вопросом профессионального самолюбия.

Лоран страдала искренне и глубоко. На четвертый день она не выдержала и, поднявшись, с пылающим лицом, крикнула:

– Уходите отсюда! Вы не человек, вы демон!

Эта сцена доставила Равино истинное удовольствие.

– Вы делаете успехи, – ухмыльнулся он, не двигаясь с места. – Вы становитесь правдивее, чем раньше.

– Уйдите! – задыхаясь, проговорила Лоран.

«Великолепно, скоро драться будет», – подумал доктор и вышел, весело насвистывая.

Лоран, правда, еще не дралась и, вероятно, способна была бы драться только при полном помрачении сознания, но ее психическое здоровье подвергалось огромной опасности. Оставаясь наедине с собой, она с ужасом сознавала, что надолго ее не хватит.

А Равино не упускал ничего, что могло бы ускорить развязку. По вечерам Лоран начали преследовать звуки жалобной песни, исполняемой на неизвестном ей инструменте. Как будто где-то рыдала виолончель, иногда звуки поднимались до верхних регистров скрипки, потом вдруг, без перерыва, изменялась не только высота, но и тембр, и звучал уже как бы человеческий голос, чистый, прекрасный, но бесконечно печальный. Ноющая мелодия совершала своеобразный круг, повторялась без конца.

Когда Лоран услыхала эту музыку впервые, мелодия даже понравилась ей. Причем музыка была так нежна и тиха, что Лоран начала сомневаться, действительно ли где-то играет музыка или же у нее развивается слуховая галлюцинация. Минуты шли за минутами, а музыка продолжала вращаться в своем заколдованном круге. Виолончель сменялась скрипкой, скрипка – рыдающим человеческим голосом… Тоскливо звучала одна нота в аккомпанементе. Через час Лоран была убеждена, что этой музыки не существует в действительности, что она звучит только в ее голове. От унылой мелодии некуда было деваться. Лоран закрыла уши, но ей казалось, что она продолжает слушать музыку – виолончель, скрипка, голос… виолончель, скрипка, голос…

– От этого с ума сойти можно, – шептала Лоран. Она начала напевать сама, старалась говорить с собой вслух, чтобы заглушить музыку, но ничего не помогало. Даже во сне эта музыка преследовала ее.

«Люди не могут играть и петь беспрерывно. Это, вероятно, механическая музыка… Наваждение какое-то», – думала она, лежа без сна с открытыми глазами и слушая бесконечный круг: виолончель, скрипка, голос… виолончель, скрипка, голос…

Она не могла дождаться утра и спешила убежать в парк, но мелодия уже превратилась в навязчивую идею. Лоран действительно начинала слышать незвучавшую музыку. И только крики, стоны и смех гуляющих в парке умалишенных несколько заглушали ее.

Новенький

Постепенно Мари Лоран дошла до такого расстройства нервов, что впервые в своей жизни стала помышлять о самоубийстве. На одной из прогулок она начала обдумывать способ покончить с собой и так углубилась в эти мысли, что не заметила сумасшедшего, который подошел близко к ней и, преграждая дорогу, сказал:

– Те хороши, которые не знают о неведомом. Все это, конечно, сентиментальность…

Лоран вздрогнула от неожиданности и посмотрела на больного. Он был одет, как все, в серый халат. Шатен, высокого роста, с красивым, породистым лицом, он сразу привлек ее внимание.

«По-видимому, новенький, – подумала она. – Брился в последний раз не более пяти дней тому назад. Но почему его лицо напоминает мне кого-то?..»

И вдруг молодой человек быстро прошептал:

– Я знаю вас, вы мадемуазель Лоран. Я видел ваш портрет у вашей матери.

– Откуда вы знаете меня? Кто вы? – спросила удивленно Лоран.

– В мире – очень мало. Я брат моего брата. А брат мой – я! – громко крикнул молодой человек.

Мимо прошел санитар, незаметно, но внимательно поглядывая на него.

Когда санитар прошел, молодой человек быстро прошептал:

– Я Артур Доуэль, сын профессора Доуэля. Я не безумный и представился безумным только для того, чтобы…

Санитар опять приблизился к ним.

Артур вдруг отбежал от Лоран с криком:

– Вот мой покойный брат! Ты – я, я – ты. Ты вошел в меня после смерти. Мы были двойниками, но умер ты, а не я.

И Доуэль погнался за каким-то меланхоликом, испуганным этим неожиданным нападением. Санитар кинулся вслед за ними, желая защитить маленького хилого меланхолика от буйного больного. Когда они добежали до конца парка, Доуэль, оставив свою жертву, повернул обратно к Лоран. Он бежал быстрее санитара. Минуя Лоран, Доуэль замедлил бег и докончил фразу:

– Я явился сюда, чтобы спасти вас. Будьте готовы сегодня ночью к побегу. – И, отскочив в сторону, заплясал вокруг какой-то ненормальной старушки, которая не обращала на него ни малейшего внимания. Потом он сел на скамью, опустил голову и задумался.

Он так хорошо разыграл свою роль, что Лоран недоумевала, действительно ли Доуэль только симулирует сумасшествие. Но надежда уже закралась в ее душу. Что молодой человек был сыном профессора Доуэля, она не сомневалась. Сходство его с отцом бросалось теперь в глаза, хотя серый больничный халат и небритое лицо значительно «обезличивали» Доуэля. И потом, он узнал ее по портрету. Очевидно, он был у ее матери. Все это было похоже на правду. Так или иначе, Лоран решила в эту ночь не раздеваться и ожидать своего неожиданного спасителя.

Надежда на спасение окрылила ее, придала ей новые силы. Она вдруг как будто проснулась после страшного кошмара. Даже назойливая песня стала звучать тише, уходить вдаль, растворяться в воздухе. Лоран глубоко вздохнула, как человек, выпущенный на свежий воздух из мрачного подземелья. Жажда жизни вдруг вспыхнула в ней с небывалой силой. Она хотела смеяться от радости. Но теперь более чем когда-либо ей необходимо было соблюдать осторожность.

Когда гонг прозвонил к завтраку, она постаралась сделать унылое лицо – обычное выражение в последнее время – и направилась к дому.

Возле входной двери, как всегда, стоял доктор Равино. Он следил за больными, как тюремщик за арестантами, возвращающимися с прогулки в свои камеры. От его взгляда не ускользала ни одна мелочь: ни камень, припрятанный под халатом, ни разорванный халат, ни царапины на руках и лице больных. Но с особой внимательностью он следил за выражением их лиц.

Лоран, проходя мимо него, старалась не смотреть на него и опустила глаза. Она хотела скорее проскользнуть, но он на минуту задержал ее и еще внимательнее посмотрел в лицо.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Как всегда, – отвечала она.

– Это какая по счету ложь и во имя чего? – иронически спросил он и, пропустив ее, прибавил вслед: – Мы еще поговорим с вами вечерком.

«Я ждал меланхолии. Неужели она впадет в состояние экстаза? Очевидно, я что-то просмотрел в ходе ее мыслей и настроений. Надо будет доискаться…» – подумал он.

И вечером он пришел доискиваться. Лоран очень боялась этого свидания. Если она выдержит, оно может быть последним. Если не выдержит, она погибла. Теперь она в душе называла доктора Равино «великий инквизитор». И действительно, живи он несколько столетий тому назад, он мог бы с честью нести это звание. Она боялась его софизмов, его допроса с пристрастием, неожиданных вопросов-ловушек, поразительного знания психологии, его дьявольского анализа. Он был поистине «великий логик», современный Мефистофель, который может разрушить все моральные ценности и убить сомнениями самые непреложные истины.

И, чтобы не выдать себя, чтобы не погибнуть, она решила, собрав всю силу воли, молчать, что бы он ни говорил. Это был тоже опасный шаг. Это было объявление открытой войны, последний бунт самосохранения, который должен был вызвать усиление атаки. Но выбора не было.

И когда Равино пришел, уставился, по обыкновению, своими круглыми глазами на нее и спросил: «Итак, во имя чего вы солгали?» – Лоран не произнесла ни звука. Губы ее были плотно сжаты, а глаза опущены.

Равино начал свой инквизиторский допрос. Лоран то бледнела, то краснела, но продолжала молчать. Равино, – что с ним случалось очень редко, – начал терять терпение и злиться.

– Молчание – золото, – сказал он насмешливо. – Растеряв все свои ценности, вы хотите сохранить хоть эту добродетель безгласных животных и круглых идиотов, но вам это не удастся. За молчанием последует взрыв. Вы лопнете от злости, если не откроете предохранительного клапана обличительного красноречия. И какой смысл молчать? Как будто я не могу читать ваши мысли? «Ты хочешь свести меня с ума, – думаете вы сейчас, – но это тебе не удастся». Будем говорить откровенно. Нет, удастся, милая барышня. Испортить человеческую душонку для меня не труднее, чем повредить механизм карманных часов. Все винтики этой несложной машины я знаю наперечет. Чем больше вы будете сопротивляться, тем безнадежнее и глубже будет ваше падение во мрак безумия.

«Две тысячи четыреста шестьдесят один, две тысячи четыреста шестьдесят два…» – продолжала Лоран считать, чтобы не слышать того, что говорит ей Равино.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта пытка, если бы в дверь тихо не постучалась сиделка.

– Войдите, – недовольно сказал Равино.

– В седьмой палате больная, кажется, кончается, – сказала сиделка.

Равино неохотно поднялся.

– Кончается, тем лучше, – тихо проворчал он. – Завтра мы докончим наш интересный разговор, – сказал он и, приподняв голову Лоран за подбородок, насмешливо фыркнул и ушел.

Лоран тяжело вздохнула и почти без сил склонилась над столом.

А за стеной уже играла рыдающая музыка безнадежной тоски. И власть этой колдовской музыки была так велика, что Лоран невольно поддалась этому настроению. Ей уже казалось, что встреча с Артуром Доуэлем – только бред ее больного воображения, что всякая борьба бесполезна. Смерть, только смерть избавит ее от мук. Она огляделась вокруг… Но самоубийства больных не входили в систему доктора Равино. Здесь не на чем было даже повеситься. Лоран вздрогнула. Неожиданно ей представилось лицо матери.

«Нет, нет, я не сделаю этого, ради нее не сделаю… хотя бы эту последнюю ночь… Я буду ждать Доуэля. Если он не придет…» – Она не додумала мысли, но чувствовала всем существом то, что случится с нею, если он не выполнит данного ей обещания.

Побег

Это была самая томительная ночь из всех, проведенных Лоран в больнице доктора Равино. Минуты тянулись бесконечно и нудно, как доносившаяся в комнату знакомая музыка.

Лоран нервно прохаживалась от окна к двери. Из коридора послышались крадущиеся шаги. У нее забилось сердце. Забилось и замерло, – она узнала шаги дежурной сиделки, которая подходила к двери, чтобы заглянуть в волчок. Двухсотсвечовая лампа не гасла в комнате всю ночь. «Это помогает бессоннице», – решил доктор Равино. Лоран поспешно, не раздеваясь, легла в кровать, прикрылась одеялом и притворилась спящей. И с ней случилось необычное: она, не спавшая в продолжение многих ночей, сразу уснула, утомленная до последней степени всем пережитым. Она спала всего несколько минут, но ей показалось, что прошла целая ночь. Испуганно вскочив, она подбежала к двери и вдруг столкнулась с входящим Артуром Доуэлем. Он не обманул. Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.

– Скорей, – шептал он. – Сиделка в западном коридоре. Идем.

Он схватил ее за руку и осторожно повел за собой. Их шаги заглушались стонами и криками больных, страдающих бессонницей. Бесконечный коридор кончился. Вот наконец и выход из дома.

– В парке дежурят сторожа, но мы прокрадемся мимо них… – быстро шептал Доуэль, увлекая Лоран в глубину парка.

– Но собаки…

– Я все время кормил их остатками от обеда, и они знают меня. Я здесь уже несколько дней, но избегал вас, чтобы не навлечь подозрения.

Парк тонул во мраке. Но у каменной стены на некотором расстоянии друг от друга, как вокруг тюрьмы, были расставлены горящие фонари.

– Вот там есть заросли… туда…

Внезапно Доуэль лег на траву и дернул за руку Лоран. Она последовала его примеру. Один из сторожей близко прошел мимо беглецов. Когда сторож удалился, они начали пробираться к стене.

Где-то заворчала собака, подбежала к ним и завиляла хвостом, увидев Доуэля. Он бросил ей кусок хлеба.

– Вот видите, – прошептал Артур, – самое главное сделано. Теперь нам осталось перебраться через стену. Я помогу вам.

– А вы? – спросила с тревогой Лоран.

– Не беспокойтесь, я за вами, – ответил Доуэль.

– Но что же я буду делать за стеной?

– Там нас ждут мои друзья. Все приготовлено. Ну, прошу вас, немного гимнастики.

Доуэль прислонился к стене и одной рукой помог Лоран взобраться на гребень.

Но в этот момент один из сторожей увидел ее и поднял тревогу. Внезапно весь сад осветился фонарями. Сторожа, сзывая друг друга и собак, приближались к беглецам.

– Прыгайте! – приказал Доуэль.

– А вы? – испуганно воскликнула Лоран.

– Да прыгайте же! – уже закричал он, и Лоран прыгнула. Чьи-то руки подхватили ее.

Артур Доуэль подпрыгнул, уцепился руками за верх стены и начал подтягиваться. Но два санитара схватили его за ноги. Доуэль был так силен, что почти приподнял их на мускулах рук. Однако руки соскользнули, и он упал вниз, подмяв под себя санитаров.

За стеной послышался шум заведенного автомобильного мотора. Друзья, очевидно, ожидали Доуэля.

– Уезжайте скорее! Полный ход! – крикнул он, борясь с санитарами.

Автомобиль ответно прогудел, и слышно было, как он умчался.

– Пустите меня, я сам пойду, – сказал Доуэль, перестав сопротивляться.

Однако санитары не отпустили его. Крепко сжав ему руки, они вели его к дому. У дверей стоял доктор Равино в халате, попыхивая папироской.

– В изоляционную камеру. Смирительную рубашку! – сказал он санитарам.

Доуэля привели в небольшую комнату без окон, все стены и пол которой были обиты матрацами. Сюда помещали во время припадков буйных больных. Санитары бросили Доуэля на пол. Вслед за ними в камеру вошел Равино. Он уже не курил. С руками, заложенными в карманы халата, он наклонился над Доуэлем и начал рассматривать его в упор своими круглыми глазами. Доуэль выдержал этот взгляд. Потом Равино кивнул головой санитарам, и они вышли.

– Вы неплохой симулянт, – обратился Равино к Доуэлю, – но меня трудно обмануть. Я разгадал вас в первый же день вашего появления здесь и следил за вами, но, признаюсь, не угадал ваших намерений. Вы и Лоран дорого поплатитесь за эту проделку.

– Не дороже, чем вы, – ответил Доуэль.

Равино зашевелил своими тараканьими усами.

– Угроза?

– На угрозу, – лаконически бросил Доуэль.

– Со мною трудно бороться, – сказал Равино. – Я ломал не таких молокососов, как вы. Жаловаться властям? Не поможет, мой друг. Притом вы можете исчезнуть прежде, чем нагрянут власти. От вас не останется следа. Кстати, как ваша настоящая фамилия? Дюбарри – ведь это выдумка.

– Артур Доуэль, сын профессора Доуэля.

Равино был явно удивлен.

– Очень приятно познакомиться, – сказал он, желая скрыть за насмешкой свое смущение. – Я имел честь быть знакомым с вашим почтенным папашей.

– Благодарите бога, что у меня связаны руки, – отвечал Доуэль, – иначе вам плохо пришлось бы. И не смейте упоминать о моем отце… негодяй!

– Очень благодарю бога за то, что вы крепко связаны и надолго, мой дорогой гость!

Равино круто повернулся и вышел. Звонко щелкнул замок. Доуэль остался один.

Он не очень беспокоился о себе. Друзья не оставят его и вырвут из этой темницы. Но все же он сознавал опасность своего положения. Равино должен был прекрасно понимать, что от исхода борьбы между ним и Доуэлем может зависеть судьба всего его предприятия. Недаром Равино оборвал разговор и неожиданно ушел из камеры. Хороший психолог, он сразу разгадал, с кем имеет дело, и даже не пытался применять свои инквизиторские таланты. С Артуром Доуэлем приходилось бороться не психологией, не словами, а только решительными действиями.

Между жизнью и смертью

Артур ослабил узлы, связывавшие его. Это ему удалось, потому что, когда его связывали смирительной рубашкой, он умышленно напружинил свои мышцы. Медленно начал он освобождаться из своих пеленок. Но за ним следили. И едва он сделал попытку вынуть руку, замок щелкнул, дверь открылась, вошли два санитара и перевязали его заново, на этот раз наложив поверх смирительной рубашки еще несколько ремней. Санитары грубо обращались с ним и угрожали побить, если он возобновит попытки освободиться. Доуэль не отвечал. Туго перевязав его, санитары ушли.

Так как в камере окон не было и освещалась она электрической лампочкой на потолке, Доуэль не знал, наступило ли утро. Часы тянулись медленно. Равино пока ничего не предпринимал и не являлся. Доуэлю хотелось пить. Скоро он почувствовал приступы голода. Но никто не входил в его камеру и не приносил еды и питья.

«Неужели он хочет уморить меня голодом?» – подумал Доуэль. Голод мучил его все больше, но он не просил есть. Если Равино решил уморить его голодом, то незачем унижать себя просьбой.

Доуэль не знал, что Равино испытывает силу его характера. И, к неудовольствию Равино, Доуэль выдержал этот экзамен.

Несмотря на голод и жажду, Доуэль, долгое время проведший без сна, незаметно для себя уснул. Он спал безмятежно и крепко, не подозревая, что этим самым доставит Равино новую неприятность. Ни яркий свет лампы, ни музыкальные эксперименты Равино не производили на Доуэля никакого впечатления. Тогда Равино прибегнул к более сильным средствам воздействия, которые он применял к крепким натурам. В соседней комнате санитары начинали бить деревянными молотами по железным листам и трещать на особых трещотках. При этом адском грохоте обычно просыпались самые крепкие люди и в ужасе осматривались по сторонам. Но Доуэль, очевидно, был крепче крепких. Он спал, как младенец. Этот необычайный случай поразил даже Равино.

«Поразительно, – удивлялся Равино, – и ведь этот человек знает, что жизнь его висит на волоске. Его не разбудят и трубы архангелов».

– Довольно! – крикнул он санитарам, и адская музыка прекратилась.

Равино не знал, что невероятный грохот пробудил Доуэля. Но, как человек большой воли, он овладел собой при первых проблесках сознания и ни одним вздохом, ни одним движением не обнаружил, что он уже не спит.

«Доуэля можно уничтожить только физически», – таков был приговор Равино.

А Доуэль, когда грохот прекратился, вновь уснул по-настоящему и проспал до вечера. Проснулся он свежим и бодрым. Голод уже меньше мучил его. Он лежал с открытыми глазами и, улыбаясь, смотрел на волчок двери. Там виднелся чей-то круглый глаз, внимательно наблюдавший за ним.

Артур, чтобы подразнить своего врага, начал напевать веселую песенку. Это было слишком даже для Равино. Первый раз в жизни он почувствовал, что не в состоянии овладеть чужой волей. Связанный, беспомощно лежащий на полу человек издевался над ним. За дверью раздалось какое-то шипение. Глаз исчез.

Доуэль продолжал петь все громче, но вдруг поперхнулся. Что-то раздражило его горло. Доуэль потянул носом и почувствовал запах. В горле и носоглотке щекотало, скоро присоединилась к этому режущая боль в глазах. Запах усиливался.

Доуэль похолодел. Он понял, что настал его смертный час. Равино отравил его хлором. Доуэль знал, что он не в силах вырваться из туго связывавших его ремней и смирительной рубашки. Но в этот раз инстинкт самосохранения был сильнее доводов разума. Доуэль начал делать невероятные попытки освободиться. Он извивался всем телом, как червяк, выгибался, скручивался, катался от стены к стене. Но он не кричал, не молил о помощи, он молчал, крепко стиснув зубы. Омраченное сознание уже не управляло телом, и оно защищалось инстинктивно.

Затем свет погас, и Доуэль словно куда-то провалился…

Очнулся он от свежего ветра, который трепал его волосы. С необычайным усилием воли он постарался раскрыть глаза: на мгновение перед ним мелькнуло чье-то знакомое лицо, как будто Ларе, но в полицейском костюме. До слуха дошел шум автомобильного мотора. Голова трещала от боли. «Бред, но я, значит, еще жив», – подумал Доуэль. Веки его опять сомкнулись, но тотчас открылись вновь. В глаза больно ударил дневной свет. Артур прищурился и вдруг услышал женский голос:

– Как вы себя чувствуете?

По воспаленным векам Доуэля провели влажным куском ваты. Окончательно открыв глаза, Артур увидел склонившуюся над ним Лоран. Он улыбнулся ей и, осмотревшись, увидел, что лежит в той самой спальне, в которой некогда лежала Брике.

– Значит, я не умер? – тихо спросил Доуэль.

– К счастью, не умерли, но вы были на волоске от смерти, – сказала Лоран.

В соседней комнате послышались быстрые шаги, и Артур увидел Ларе. Он размахивал руками и кричал:

– Слышу разговор! Значит, ожил. Здравствуйте, мой друг! Как себя чувствуете?

– Благодарю вас, – ответил Доуэль и, почувствовав боль в груди, сказал: – Голова болит… и грудь…

– Много не говорите, – предупредил его Ларе, – вам вредно. Этот висельник Равино едва не отравил вас газом, как крысу в трюме корабля. Но, Доуэль, как мы великолепно провели его!

И Ларе начал смеяться так, что Лоран посмотрела на него с укоризной, опасаясь, как бы его слишком шумная радость не потревожила больного.

– Не буду, не буду, – ответил он, поймав ее взгляд. – Я сейчас расскажу вам все по порядку. Похитив мадемуазель Лоран и немного подождав, мы поняли, что вам не удалось последовать за нею…

– Вы… слышали мой крик? – спросил Артур.

– Слышали. Молчите! И поспешили укатить, прежде чем Равино вышлет погоню. Возня с вами задержала его свору, и этим вы очень помогли нам скрыться незамеченными. Мы прекрасно знали, что вам там не поздоровится. Игра в открытую. Мы, то есть я и Шауб, хотели возможно скорее прийти к вам на помощь. Однако необходимо было сначала устроить мадемуазель Лоран, а уж затем придумать и привести в исполнение план вашего спасения. Ведь ваше пленение было непредвиденным… Теперь и нам надо было во что бы то ни стало проникнуть за каменную ограду, а это, вы сами знаете, нелегкое дело. Тогда мы решили поступить так: я и Шауб достали себе полицейские костюмы, подъехали на автомобиле и заявили, что мы явились для санитарного осмотра. Шауб изобразил даже мандат со всеми печатями. На наше счастье, у ворот стоял не постоянный привратник, а простой санитар, который, очевидно, не был знаком с инструкцией Равино, требовавшей при впуске кого бы то ни было предварительно созвониться с ним по телефону. Мы держали себя на высоте положения и…

– Значит, это был не бред… – перебил Артур. – Я вспоминаю, что видел вас в форме полицейского и слышал шум автомобиля.

– Да, да, на автомобиле вас обдул свежий ветер, и вы пришли в себя, но потом впали в беспамятство. Так слушайте дальше. Санитар открыл нам ворота, мы вошли. Остальное сделать было нетрудно, хотя и не так легко, как мы предполагали. Я потребовал, чтобы нас провели в кабинет Равино. Но второй санитар, к которому мы обратились, был, очевидно, опытный человек. Он подозрительно оглядел нас, сказал, что доложит, и вошел в дом. Через несколько минут к нам вышел какой-то горбоносый человек в белом халате, с черепаховыми очками на носу…

– Ассистент Равино, доктор Буш.

Ларе кивнул головою и продолжал:

– Он объявил нам, что доктор Равино занят и что мы можем переговорить с ним, Бушем. Я настаивал на том, что нам необходимо видеть самого Равино. Буш повторял, что сейчас это невозможно, так как Равино находится у тяжелобольного. Тогда Шауб, недолго думая, взял Буша за руку вот так, – Ларе правой рукой взял за запястье своей левой руки, – и повернул вот этак. Буш вскрикнул от боли, а мы прошли мимо него и вошли в дом. Черт возьми, мы не знали, где находится Равино, и были в большом затруднении. По счастью, он сам в это время шел по коридору. Я узнал его, так как виделся с ним, когда привозил вас в качестве моего душевнобольного друга. «Что вам угодно?» – резко спросил Равино. Мы поняли, что нам нечего больше разыгрывать комедию, и, приблизившись к Равино, быстро вынули револьверы и направили их ему в лоб. Но в это время носатый Буш – кто бы мог ожидать от этой развалины такой прыти! – ударил по руке Шауба, причем так сильно и неожиданно, что выбил револьвер, а Равино схватил меня за руку. Тут началась потеха, о которой, пожалуй, трудно и рассказать связно. На помощь к Равино и Бушу уже бежали со всех сторон санитары. Их было много, и они, конечно, быстро справились бы с нами. Но, на наше счастье, многих смутила полицейская форма. Они знали о тяжелом наказании за сопротивление полиции, а тем более если оно сопряжено с насильственными действиями над представителями власти. Как Равино ни кричал, что наши полицейские костюмы – маскарад, большинство санитаров предпочитало роль наблюдателей, и только немногие осмелились положить руки на священный и неприкосновенный полицейский мундир. Вторым нашим козырем было огнестрельное оружие, которого не было у санитаров. Ну и, пожалуй, не меньшим козырем были наша сила, ловкость и отчаянность. Это и уравняло силы. Один санитар насел на Шауба, наклонившегося, чтобы поднять упавший револьвер. Шауб оказался большим мастером по части всяческих приемов борьбы. Он стряхнул с себя врага и, нанося ловкие удары, отбросил ногою револьвер, за которым уже протянулась чья-то рука. Надо отдать ему справедливость, он боролся с чрезвычайным хладнокровием и самообладанием. На моих плечах тоже повисли два санитара. И неизвестно, чем окончилось бы это сражение, если б не Шауб. Он оказался молодцом. Ему удалось-таки поднять револьвер, и, недолго думая, он пустил его в ход. Несколько выстрелов сразу охладили пыл санитаров. После того как один из них заорал, хватаясь за свое окровавленное плечо, остальные мигом ретировались. Но Равино не сдавался. Несмотря на то что мы приставили к обоим его вискам револьверы, он крикнул: «У меня тоже найдется оружие. Я прикажу своим людям стрелять в вас, если вы сейчас не уйдете отсюда!» Тогда Шауб, не говоря лишнего слова, стал выворачивать Равино руку. Этот прием вызывает такую чертовскую боль, что даже здоровенные бандиты ревут, как бегемоты, и становятся кроткими и послушными. У Равино кости хрустели, на глазах появились слезы, но он все еще не сдавался. «Что же вы смотрите? – кричал он стоявшим в отдалении санитарам. – К оружию!» Несколько санитаров побежали, вероятно, за оружием, другие снова подступили к нам. Я отвел на мгновение револьвер от головы Равино и сделал пару выстрелов. Слуги опять окаменели, кроме одного, который упал на пол с глухим стоном…

Ларе передохнул и продолжал:

– Да, горячее было дело. Нестерпимая боль все более обессиливала Равино, а Шауб продолжал выкручивать его руку. Наконец Равино, корчась от боли, прохрипел: «Чего вы хотите?» – «Немедленной выдачи Артура Доуэля», – сказал я. «Разумеется, – скрипнув зубами, ответил Равино, – я узнал ваше лицо. Да отпустите же руку, черт возьми! Я проведу вас к нему…» Шауб отпустил руку ровно настолько, чтобы привести его в себя: он уже терял сознание. Равино провел нас к камере, в которой вы были заключены, и указал глазами на ключ. Я отпер двери и вошел в камеру в сопровождении Равино и Шауба. Глазам нашим представилось невеселое зрелище: спеленатый, как младенец, вы корчились в последних судорогах, подобно полу-раздавленному червю. В камере стоял удушливый запах хлора. Шауб, чтобы не возиться больше с Равино, нанес ему легонький удар снизу в челюсть, от которого доктор покатился на пол, как куль. Мы сами, задыхаясь, вытащили вас из камеры и захлопнули дверь.

– А Равино? Он…

– Если задохнется, то беда не велика, решили мы. Но его, вероятно, освободили и привели в чувство после нашего ухода… Выбрались мы из этого осиного гнезда довольно благополучно, если не считать, что нам пришлось расстрелять оставшиеся патроны в собак… И вот вы здесь.

– Долго я пролежал без сознания?

– Десять часов. Врач только недавно ушел, когда ваш пульс и дыхание восстановились и он убедился, что вы вне опасности. Да, дорогой мой, – потирая руки, продолжал Ларе, – предстоят громкие процессы. Равино сядет на скамью подсудимых вместе с профессором Керном. Я этого дела не оставлю.

– Но прежде надо найти – живую или мертвую – голову моего отца, – тихо произнес Артур.

Опять без тела

Профессор Керн был так обрадован неожиданным возвращением Брике, что даже забыл побранить ее. Впрочем, было и не до того. Джону пришлось внести Брике на руках, причем она стонала от боли.

– Доктор, простите меня, – сказала она, увидав Керна. – Я не послушалась вас…

– И сами себя наказали, – ответил Керн, помогая Джону укладывать беглянку на кровать.

– Боже, я не сняла даже пальто.

– Позвольте, я помогу вам сделать это.

Керн начал осторожно снимать с Брике пальто, в то же время наблюдая за ней опытным глазом. Лицо ее необычайно помолодело и посвежело. От морщинок не осталось следа.

«Работа желез внутренней секреции, – подумал он. – Молодое тело Анжелики Гай омолодило голову Брике».

Профессор Керн уже давно знал, чье тело похитил он в морге. Он внимательно следил за газетами и иронически посмеивался, читая о поисках «безвестно пропавшей» Анжелики Гай.

– Осторожнее… Нога болит, – поморщилась Брике, когда Керн повернул ее на другой бок.

– Допрыгались! Ведь я предупреждал вас.

Вошла сиделка, пожилая женщина с туповатым выражением лица.

– Разденьте ее, – кивнул Керн на Брике.

– А где же мадемуазель Лоран? – удивилась Брике.

– Ее здесь нет. Она больна.

Керн отвернулся, побарабанил пальцами по спинке кровати и вышел из комнаты.

– Вы давно служите у профессора Керна? – спросила Брике новую сиделку.

Та промычала что-то непонятное, показывая на свой рот.

«Немая, – догадалась Брике. – И поговорить не с кем будет…»

Сиделка молча убрала пальто и ушла. Вновь появился Керн.

– Покажите вашу ногу.

– Я много танцевала, – начала Брике свою покаянную исповедь. – Скоро открылась ранка на подошве ноги. Я не обратила внимания…

– И продолжали танцевать?

– Нет, танцевать было больно. Но несколько дней я еще играла в теннис. Это такая очаровательная игра!

Керн, слушая болтовню Брике, внимательно осматривал ногу и все более хмурился. Нога распухла до колена и почернела. Он нажал в нескольких местах.

– О, больно!.. – вскрикнула Брике.

– Лихорадит?

– Да, со вчерашнего вечера.

– Так… – Керн вынул сигару и закурил. – Положение очень серьезное. Вот до чего доводит непослушание. С кем это вы изволили играть в теннис?

Брике смутилась.

– С одним… знакомым молодым человеком.

– Не расскажете ли вы мне, что вообще произошло с вами с тех пор, как вы убежали от меня?

– Я была у своей подруги. Она очень удивилась, увидав меня живою. Я сказала ей, что рана моя оказалась не смертельной и что меня вылечили в больнице.

– Про меня и… головы вы ничего не говорили?

– Разумеется, нет, – убежденно ответила Брике. – Странно было бы говорить. Меня сочли бы сумасшедшей.

Керн вздохнул с облегчением. «Все обошлось лучше, чем я мог предполагать», – подумал он.

– Но что же с моей ногой, профессор?

– Боюсь, что ее придется отрезать.

Глаза Брике засветились ужасом.

– Отрезать ногу! Мою ногу? Сделать меня калекой?

Керну самому не хотелось уродовать тело, добытое и оживленное с таким трудом. Да и эффект демонстрации много потеряет, если придется показывать калеку. Хорошо было бы обойтись без ампутации ноги, но едва ли это возможно.

– Может быть, мне можно будет приделать новую ногу?

– Не волнуйтесь, подождем до завтра. Я еще навещу вас, – сказал Керн и вышел.

На смену ему вновь пришла безмолвная сиделка. Она принесла чашку с бульоном и гренки. У Брике не было аппетита. Ее лихорадило, и она, несмотря на настойчивые мимические уговаривания сиделки, не смогла съесть больше двух ложек.

– Унесите, я не могу.

Сиделка вышла.

– Надо было измерить сначала температуру, – услышала Брике голос Керна, доносившийся из другой комнаты. – Неужели вы не знаете таких простых вещей? Я же говорил вам.

Вновь вошла сиделка и протянула Брике термометр.

Больная безропотно поставила термометр. И когда вынула его и взглянула, он показывал тридцать девять.

Сиделка записала температуру и уселась возле больной.

Брике, чтобы не видеть тупого и безучастного лица сиделки, повернула голову к стене. Даже этот незначительный поворот вызвал боль в ноге и внизу живота. Брике глухо застонала и закрыла глаза. Она подумала о Ларе: «Милый, когда я увижу его?..»

В девять часов вечера лихорадка усилилась, начался бред. Брике казалось, что она находится в каюте яхты. Волнение усиливается, яхту качает, и от этого в груди поднимается тошнотворный клубок и подступает к горлу… Ларе бросается на нее и душит. Она вскрикивает, мечется по кровати… Что-то влажное и холодное прикасается к ее лбу и сердцу. Кошмары исчезают.

Она видит себя на теннисной площадке вместе с Ларе. Сквозь легкую заградительную сетку синеет море. Солнце палит немилосердно, голова болит и кружится. «Если бы не так болела голова… Это ужасное солнце!.. Я не могу пропустить мяч…» – и она с напряжением следит за движениями Ларе, поднимающего ракетку для удара. «Плей!» – кричит Ларе, сверкая зубами на ярком солнце, и, прежде чем она успела ответить, бросает мяч. «Аут», – громко отвечает Брике, радуясь ошибке Ларе…

– Продолжаете играть в теннис? – слышит она чей-то неприятный голос и открывает глаза. Перед нею, наклонившись, стоит Керн и держит ее за руку. Он считает пульс. Потом осматривает ее ногу и неодобрительно качает головой.

– Который час? – спрашивает Брике, с трудом ворочая языком.

– Второй час ночи. Вот что, милая попрыгунья, вам придется ампутировать ногу.

– Что это значит?

– Отрезать.

– Когда?

– Сейчас. Медлить больше нельзя ни одного часа, иначе начнется общее заражение.

Мысли Брике путаются. Она слышит голос Керна как во сне и с трудом понимает его слова.

– И высоко отрезать? – говорит она почти безучастно.

– Вот так, – Керн быстро проводит ребром ладони внизу живота. От этого жеста у Брике холодеет живот. Сознание ее все больше проясняется.

– Нет, нет, нет, – с ужасом говорит она. – Я не позволю! Я не хочу!

– Вы хотите умереть? – спокойно спрашивает Керн.

– Нет.

– Тогда выбирайте одно из двух.

– А как же Ларе? Ведь он меня любит… – лепечет Брике. – Я хочу жить и быть здоровой. А вы хотите отнять все… Вы страшный, я боюсь вас! Спасите! Спасите меня!..

Она уже вновь бредила, кричала и порывалась встать. Сиделка с трудом удерживала ее. Скоро на помощь был вызван Джон.

Тем временем Керн быстро работал в соседней комнате, приготовляясь к операции.

Ровно в два часа ночи Брике положили на операционный стол. Она пришла в себя и молча смотрела на Керна так, как смотрят на своего палача приговоренные к смерти.

– Пощадите, – наконец прошептала она. – Спасите…

Маска опустилась на ее лицо. Сиделка взялась за пульс.

Джон все плотнее прижимал маску. Брике потеряла сознание.

Она пришла в себя в кровати. Голова кружилась. Ее тошнило. Смутно вспомнила об операции и, несмотря на страшную слабость, приподняв голову, взглянула на ногу и тихо простонала. Нога была отрезана выше колена и туго забинтована. Керн сдержал слово: он сделал все, чтобы возможно меньше изуродовать тело Брике. Он пошел на риск и произвел ампутацию с таким расчетом, чтобы можно было сделать протез.

Весь день после операции Брике чувствовала себя удовлетворительно, хотя лихорадка не прекращалась, что очень озабочивало Керна. Он заходил к ней каждый час и осматривал ногу.

– Что же я теперь буду делать без ноги? – спрашивала его Брике.

– Не беспокойтесь, я вам сделаю новую ногу, лучше прежней, – успокаивал ее Керн. – Танцевать будете. – Но лицо его хмурилось: нога покраснела выше ампутированного места и опухла.

К вечеру жар усилился. Брике начала метаться, стонать и бредить.

В одиннадцать часов вечера температура поднялась до сорока и шести десятых.

Керн сердито выбранился: ему стало ясно, что началось общее заражение крови. Тогда, не думая о спасении тела Брике, Керн решил отвоевать у смерти хотя бы часть экспоната. «Если промыть ее кровеносные сосуды антисептическим, а затем физиологическим раствором и пустить свежую, здоровую кровь, голова будет жить».

И он приказал вновь перенести Брике на операционный стол.

Брике лежала без сознания и не почувствовала, как острый скальпель быстро сделал надрез на ее шее выше красных швов, оставшихся от первой операции. Этот надрез отделял не только голову Брике от ее прекрасного молодого тела. Он отсекал от Брике весь мир, все радости и надежды, которыми она жила.

Тома умирает во второй раз

Голова Тома хирела с каждым днем. Тома не был приспособлен для жизни одного сознания. Чтобы чувствовать себя хорошо, ему необходимо было работать, двигаться, поднимать тяжести, утомлять свое могучее тело, потом иного есть и крепко спать.

Он часто закрывал глаза и представлял, что, напрягая свою спину, поднимает и носит тяжелые мешки. Ему казалось, что он ощущает каждый напряженный мускул. Ощущение было так реально, что он открывал глаза в надежде увидеть свое сильное тело. Но под ним по-прежнему виднелись только ножки стола.

Тома скрипел зубами и вновь закрывал глаза.

Чтобы развлечь себя, он начинал думать о деревне. Но тут же он вспоминал и о своей невесте, которая навсегда была потеряна для него. Не раз он просил Керна поскорее дать ему новое тело, а тот с усмешкой отговаривался:

– Все еще не находится подходящего, потерпи немного.

– Уж хоть какое-нибудь завалящее тельце, – просил Тома: так велико было его желание вернуться к жизни.

– С завалящим телом ты пропадешь. Тебе надо здоровое тело, – отвечал Керн.

Тома ждал, дни проходили за днями, а его голова все еще торчала на высоком столике.

Особенно были мучительны ночи без сна. Он начал галлюцинировать. Комната вертелась, расстилался туман, и из тумана показывалась голова лошади. Всходило солнце. На дворе бегала собака, куры поднимали возню… И вдруг откуда-то вылетал ревущий грузовой автомобиль и устремлялся на Тома. Эта картина повторялась без конца, и Тома умирал бесконечное количество раз.

Чтобы избавиться от кошмаров, Тома начинал шептать песни, – ему казалось, что он пел, – или считать.

Как-то его увлекла одна забава. Тома попробовал ртом задержать воздушную струю. Когда он затем внезапно открыл рот, воздух вырвался оттуда с забавным шумом.

Тома это понравилось, и он начал свою игру снова. Он задерживал воздух до тех пор, пока тот сам не прорывался через стиснутые губы. Тома стал поворачивать при этом язык: получались очень смешные звуки. А сколько секунд он может держать струю воздуха? Тома начал считать. Пять, шесть, семь, восемь… Ш-ш-ш – воздух прорвался. Еще… Надо довести до дюжины… Раз, два, три… шесть, семь… девять, одиннадцать… двенад…

Сжатый воздух вдруг ударил в небо с такой силой, что Тома почувствовал, как голова его приподнялась на своей подставке.

«Этак, пожалуй, слетишь со своего шестка», – подумал Тома.

Он скосил глаза и увидел, что кровь разлилась по стеклянной поверхности подставки и капала на пол. Очевидно, воздушная струя, подняв его голову, ослабила трубки, вставленные в кровеносные сосуды шеи. Голова Тома пришла в ужас: неужели конец? И действительно, сознание начало мутиться. У Тома появилось такое чувство, будто ему не хватает воздуха: это кровь, питавшая его голову, уже не могла проникнуть в его мозг в достаточном количестве, принося живительный кислород. Он видел свою кровь, чувствовал свое медленное угасание. Он не хотел умирать! Сознание цеплялось за жизнь. Жить во что бы то ни стало! Дождаться нового тела, обещанного Керном…

Тома старался осадить свою голову вниз, сокращая мышцы шеи, пытался раскачиваться, но только ухудшал свое положение: стеклянные наконечники трубок еще больше выходили из вен. С последними проблесками сознания Тома начал кричать, кричать так, как он не кричал никогда в жизни.

Но это уже не был крик. Это было предсмертное хрипение…

Когда чутко спавший Джон проснулся от этих незнакомых звуков и вбежал в комнату, голова Тома едва шевелила губами. Джон, как умел, установил голову на место, всадил трубки поглубже и тщательно вытер кровь, чтобы профессор Керн не увидел следов ночного происшествия.

Утром голова Брике, отделенная от тела, уже стояла на своем старом месте, на металлическом столике со стеклянной доской, и Керн приводил ее в сознание.

Когда он «промыл» голову от остатков испорченной крови и пустил струю нагретой до тридцати семи градусов свежей, здоровой крови, лицо Брике порозовело. Через несколько минут она открыла глаза и, еще не понимая, уставилась на Керна. Потом с видимым усилием посмотрела вниз, и глаза ее расширились.

– Опять без тела… – прошептала голова Брике, и глаза ее наполнились слезами. Теперь она могла только шипеть: голосовые связки были перерезаны выше старого сечения.

«Отлично, – подумал Керн, – сосуды быстро наполняются влагой, если только это не остаточная влага в слезных каналах. Однако на слезы не следует терять драгоценную жидкость».

– Не плачьте и не печальтесь, мадемуазель Брике. Вы жестоко наказали сами себя за ваше непослушание. Но я вам сделаю новое тело, лучше прежнего, потерпите еще несколько дней.

И, отойдя от головы Брике, Керн подошел к голове Тома.

– Ну а как поживает наш фермер?

Керн вдруг нахмурился и внимательно посмотрел на голову Тома. Она имела очень плохой вид. Кожа потемнела, рот был полуоткрыт. Керн осмотрел трубки и напустился с бранью на Джона.

– Я думал, Тома спит, – оправдывался Джон.

– Сам ты проспал, осел!

Керн стал возиться около головы.

– Ах, какой ужас!.. – шипела голова Брике. – Он умер. Я так боюсь покойников… Я тоже боюсь умереть… Отчего он умер?

– Закрой у нее кран с воздушной струей! – сердито приказал Керн.

Брике умолкла на полуслове, но продолжала испуганно и умоляюще смотреть в глаза сиделки, беспомощно шевеля губами.

– Если через двадцать минут я не верну голову к жизни, ее останется только выбросить, – сказал Керн.

Через пятнадцать минут голова подала некоторые признаки жизни. Веки и губы ее дрогнули, но глаза смотрели тупо, бессмысленно. Еще через две минуты голова произнесла несколько бессвязных слов. Керн уже торжествовал победу. Но голова вдруг опять замолкла. Ни один нерв не дрожал на лице.

Керн посмотрел на термометр:

– Температура трупа. Кончено!

И, забыв о присутствии Брике, он со злобой дернул голову за густые волосы, сорвал со столика и бросил в большой металлический таз.

– Вынести ее на ледник… Надо будет произвести вскрытие.

Негр быстро схватил таз и вышел. Голова Брике смотрела на него расширенными от ужаса глазами.

В кабинете Керна зазвонил телефон. Керн со злобой швырнул на пол сигару, которую собирался закурить, и ушел к себе, сильно хлопнув дверью.

Звонил Равино. Он сообщал о том, что отправил Керну с нарочным письмо, которое им должно быть уже получено.

Керн сошел вниз и сам вынул письмо из дверного почтового ящика. Поднимаясь по лестнице, Керн нервно разорвал конверт и начал читать. Равино сообщал, что Артур Доуэль, проникнув в его лечебницу под видом больного, похитил мадемуазель Лоран и бежал сам.

Керн оступился и едва не упал на лестнице.

– Артур Доуэль!.. Сын профессора… Он здесь? И он, конечно, знает все…

Объявился новый враг, который не даст ему пощады. В кабинете Керн сжег письмо и зашагал по ковру, обдумывая план действий. Уничтожить голову профессора Доуэля? Это он может всегда сделать в одну минуту. Но голова еще нужна ему. Необходимо только будет принять меры к тому, чтобы эта улика не попалась на глаза посторонним.

Возможен обыск, вторжение врагов в его дом. Потом… потом необходимо ускорить демонстрацию головы Брике. Победителей не судят. Что бы ни говорили Лоран и Артур Доуэль, Керну легче будет бороться с ними, когда его имя будет окружено ореолом всеобщего признания и уважения.

Керн снял телефонную трубку, вызвал секретаря научного общества и просил заехать к нему для переговоров об устройстве заседания, на котором он, Керн, будет демонстрировать результаты своих новейших работ. Затем Керн позвонил в редакции крупнейших газет и просил прислать интервьюеров.

«Надо устроить газетную шумиху вокруг величайшего открытия профессора Керна… Демонстрацию можно будет произвести дня через три, когда голова Брике несколько придет в себя после потрясения и привыкнет к мысли о потере тела… Ну-с, а теперь…»

Керн прошел в лабораторию, порылся в шкафчиках, вынул шприц, бунзеновскую горелку, взял вату, коробку с надписью «Парафин» и отправился к голове профессора Доуэля.

Заговорщики

Домик Ларе служил штаб-квартирой «заговорщиков»: Артура Доуэля, Ларе, Шауба и Лоран. На общем совете было решено, что Лоран рискованно возвращаться в свою квартиру. Но так как Лоран хотела скорее повидаться с матерью, то Ларе отправился к мадам Лоран и привез ее в свой домик.

Увидев дочь живой и невредимой, старушка едва не лишилась чувств от радости: Ларе пришлось подхватить ее под руку и усадить в кресло.

Мать и дочь поместились в двух комнатах третьего этажа. Радость мадам Лоран омрачалась только тем, что Артур Доуэль, «спаситель» ее дочери, все еще лежал больной. К счастью, он не слишком долго подвергался действию удушливого газа. Брал свое и его исключительно здоровый организм.

Мадам Лоран и ее дочь по очереди дежурили у постели больного. За это время Артур Доуэль очень подружился с Лоранами, а Мари Лоран ухаживала за ним более чем внимательно; не будучи в силах помочь голове отца, Лоран переносила свои заботы на сына. Так ей казалось. Но была еще причина, которая заставляла ее неохотно уступать своей матери место сиделки. Артур Доуэль был первый мужчина, поразивший ее девичье воображение. Знакомство с ним произошло в романтической обстановке, – он, как рыцарь, похитил ее, освободив из страшного дома Равино. Трагическая судьба его отца налагала и на него печать трагичности. А его личные качества – мужественность, сила и молодость – завершали очарование, которому трудно было не поддаться.

Артур Доуэль встречал Мари Лоран не менее ласковым взглядом. Он лучше разбирался в своих чувствах и не скрывал от себя, что его ласковость – не только долг больного по отношению к своей внимательной сиделке.

Нежные взгляды молодых людей не ускользали от окружающих. Мать Лоран делала вид, что ничего не замечает, хотя, по-видимому, она вполне одобряла выбор своей дочери. Шауб, в своем увлечении спортом презрительно относившийся к женщинам, улыбался насмешливо и в душе жалел Артура, а Ларе тяжело вздыхал, видя зарю чужого счастья, и невольно вспоминал прекрасное тело Анжелики, причем теперь на этом теле он чаще представлял голову Брике, а не Гай. Он даже сам досадовал на себя за эту «измену», но оправдывал себя тем, что здесь играет роль только закон ассоциации: голова Брике всюду следовала за телом Гай.

Артур Доуэль не мог дождаться того времени, когда доктор разрешит ему ходить. Но Артуру было разрешено только говорить, не поднимаясь с кровати, причем окружающим был дан приказ беречь легкие Доуэля.

Ему волей-неволей пришлось взять на себя роль председателя, выслушивающего мнение других и только кратко возражающего или резюмирующего «прения».

А прения бывали бурные. Особенную горячность вносили Ларе и Шауб.

Что делать с Равино и Керном? Шауб почему-то облюбовал себе в жертву Равино и развивал планы «разбойных нападений» на него.

– Мы не успели добить эту собаку. А ее необходимо уничтожить. Каждое дыхание этого пса оскверняет землю! Я успокоюсь только тогда, когда удушу его собственными руками. Вот вы говорите, – горячился он, обращаясь к Доуэлю, – что лучше предоставить все это дело суду и палачу. Но ведь Равино сам нам говорил, что у него власти на откупе.

– Местные, – вставлял слово Доуэль.

– Подождите, Доуэль, – вмешался в разговор Ларе. – Вам вредно говорить. И вы, Шауб, не о том толкуете, о чем нужно. С Равино мы всегда сумеем посчитаться. Ближайшей нашей целью должно быть раскрытие преступления Керна и обнаружение головы профессора Доуэля. Нам надо каким бы то ни было способом проникнуть к Керну.

– Но как вы проникнете? – спросил Артур.

– Как? Ну, как проникают взломщики и воры.

– Вы не взломщик. Это тоже искусство немалое. – Ларе задумался, потом хлопнул себя по лбу. – Мы пригласим на гастроли Жана. Ведь Брике открыла мне, как другу, тайну его профессии. Он будет польщен! Единственный раз в жизни совершит взлом дверных замков не из корыстных побуждений.

– А если он не столь бескорыстен?

– Мы уплатим ему. Он может только проложить нам дорогу и скрыться с театральных подмостков, прежде чем мы вызовем полицию, а это мы, конечно, сделаем.

Но здесь его пыл охладил Артур Доуэль. Тихо и медленно он начал говорить:

– Я думаю, что вся эта романтика в данном случае не нужна. Керн, вероятно, уже знает от Равино о моем прибытии в Париж и участии в похищении мадемуазель Лоран. Значит, мне больше нет оснований хранить инкогнито. Это первое. Затем, я сын… покойного профессора Доуэля и потому имею законное право, как говорят юристы, вступить в дело, потребовать судебного расследования, обыска…

– Опять судебного, – безнадежно махнул рукой Ларе. – Запутают вас судебные крючки, и Керн вывернется.

Артур закашлял и невольно поморщился от боли в груди.

– Вы слишком много говорите, – заботливо сказала маДам Лоран, сидевшая подле Артура.

– Ничего, – ответил он, растирая грудь. – Это сейчас пройдет…

В этот момент в комнату вошла Мари Лоран, чем-то сильно взволнованная.

– Вот, читайте, – сказала она, протягивая Доуэлю газету.

На первой странице крупным шрифтом было напечатано:

СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ ПРОФЕССОРА КЕРНА

Второй подзаголовок – более мелким шрифтом:

ДЕМОНСТРАЦИЯ ОЖИВЛЕННОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ГОЛОВЫ

В заметке сообщалось о том, что завтра вечером в научном обществе выступает с докладом профессор Керн. Доклад будет сопровождаться демонстрацией оживленной человеческой головы.

Далее сообщалась история работ Керна, перечислялись его научные труды и произведенные им блестящие операции.

Под первой заметкой была помещена статья за подписью самого Керна. В ней в общих чертах излагалась история его опытов оживления голов – сначала собак, а затем людей.

Лоран с напряженным вниманием следила то за выражением лица Артура Доуэля, то за взглядом его глаз, переходивших со строчки на строчку. Доуэль сохранял внешнее спокойствие. Только в конце чтения на лице его появилась и исчезла скорбная улыбка.

– Не возмутительно ли? – воскликнула Мари Лоран, когда Артур молча вернул газету. – Этот негодяй ни одним словом не упоминает о роли вашего отца во всем этом «сенсационном открытии». Нет, этого я так не могу оставить! – Щеки Лоран пылали. – За все, что сделал Керн со мной, с вашим отцом, с вами, с теми несчастными головами, которые он воскресил для ада бестелесного существования, он должен понести наказание. Он должен дать ответ не только перед судом, но и перед обществом. Было бы величайшей несправедливостью допустить его торжествовать хотя бы один час.

– Что же вы хотите? – тихо спросил Доуэль.

– Испортить ему триумф! – горячо ответила Лоран. – Явиться на заседание научного общества и всенародно бросить в лицо Керну обвинение в том, что он убийца, преступник, вор…

Мадам Лоран не на шутку была встревожена. Только теперь она поняла, как сильно расшатаны нервы ее дочери. Впервые мать видела свою кроткую, сдержанную дочь в таком возбужденном состоянии. Мадам Лоран пыталась ее успокоить, но девушка как будто ничего не замечала вокруг. Она вся горела негодованием и жаждой мести. Ларе и Шауб с удивлением глядели на нее. Своей горячностью и неукротимым гневом она превзошла их. Мать Лоран умоляюще посмотрела на Артура Доуэля. Он поймал этот взгляд и сказал:

– Ваш поступок, мадемуазель Лоран, какими бы благородными чувствами он ни диктовался, безрассу…

Но Лоран прервала его:

– Есть безрассудство, которое стоит мудрости. Не подумайте, что я хочу выступить в роли героини-обличительницы. Я просто не могу поступить иначе. Этого требует мое нравственное чувство.

– Но чего вы достигнете? Ведь вы не можете сказать обо всем этом судебному следователю?

– Нет, я хочу, чтобы Керн был посрамлен публично! Керн воздвигает себе славу на несчастье других, на преступлениях и убийствах! Завтра он хочет пожать лавры славы. И он должен пожать славу, заслуженную им.

– Я против этого поступка, мадемуазель Лоран, – сказал Артур Доуэль, опасаясь, что выступление Лоран может слишком потрясти ее нервную систему.

– Очень жаль, – ответила она. – Но я не откажусь от него, если бы даже против меня был целый мир. Вы еще не знаете меня!

Артур Доуэль улыбнулся. Эта юная горячность нравилась ему, а сама Мари, с раскрасневшимися щеками, еще больше.

– Но ведь это же будет необдуманным шагом, – начал он снова. – Вы подвергаете себя большому риску…

– Мы будем защищать ее! – воскликнул Ларе, поднимая руку с таким видом, как будто он держал шпагу, готовую для удара.

– Да, мы будем защищать вас, – громогласно поддержал друга Шауб, потрясая в воздухе кулаком.

Мари Лоран, видя эту поддержку, с упреком посмотрела на Артура.

– В таком случае я также буду сопровождать вас, – сказал он.

В глазах Лоран мелькнула радость, но тотчас же она нахмурилась.

– Вам нельзя… Вы еще нездоровы.

– А я все-таки пойду.

– Но…

– И не откажусь от этой мысли, если бы целый мир был против меня! Вы еще не знаете меня, – улыбаясь, повторил он ее слова.

Испорченный триумф

В день научной демонстрации Керн особенно тщательно осмотрел голову Брике.

– Вот что, – сказал он ей, закончив осмотр. – Сегодня в восемь вечера вас повезут в многолюдное собрание. Там вам придется говорить. Отвечайте кратко на вопросы, которые вам будут задавать. Не болтайте лишнего. Поняли?

Керн открыл воздушный кран, и Брике прошипела:

– Поняла, но я просила бы… позвольте…

Керн вышел, не дослушав ее.

Волнение его все увеличивалось. Предстояла нелегкая задача – доставить голову в зал заседания научного общества. Малейший толчок мог оказаться роковым для жизни головы.

Был приготовлен специально приспособленный автомобиль. Столик, на котором помещалась голова со всеми аппаратами, поставили на особую площадку, снабженную колесами для передвижения по ровному полу и ручками для переноса по лестницам. Наконец все было готово. В семь часов вечера отправились в путь.

…Громадный белый зал был залит ярким светом. В партере преобладали седины и блестящие лысины мужей науки, облаченных в черные фраки и сюртуки. Поблескивали стекла очков. Ложи и амфитеатр предоставлены были избранной публике, имеющей то или иное отношение к ученому миру.

Роскошные наряды дам, сверкающие бриллианты напоминали обстановку концертного зала при выступлении мировых знаменитостей.

Сдержанный шум ожидающих начала зрителей наполнял зал.

Возле эстрады за своими столиками оживленным муравейником хлопотали корреспонденты газет, очиняя карандаши для стенографической записи.

Справа был установлен ряд киноаппаратов, чтобы запечатлеть на ленте все моменты выступления Керна и оживленной головы. На эстраде разместился почетный президиум из наиболее крупных представителей ученого мира. Посреди эстрады возвышалась кафедра. На ней микрофон для передачи по радио речей по всему миру. Второй микрофон стоял перед головой Брике. Она возвышалась на правой стороне эстрады. Умело и умеренно наложенный грим придавал голове Брике свежий и привлекательный вид, сглаживая тяжелое впечатление, которое должна была производить голова на неподготовленных зрителей. Сиделка и Джон стояли возле ее столика.

Мари Лоран, Артур Доуэль, Ларе и Шауб сидели в первом ряду, в двух шагах от помоста, на котором стояла кафедра. Один только Шауб, как никем не «расшифрованный», был в своем обычном виде. Лоран явилась в вечернем туалете и в шляпе. Она низко держала голову, прикрываясь полями шляпы, чтобы Керн при случайном взгляде не узнал ее. Артур Доуэль и Ларе явились загримированными. Их черные бороды и усы были сделаны артистически. Для большей конспиративности было решено, что они друг с другом «не знакомы». Каждый сидел молча, рассеянным взглядом окидывая соседей. Ларе был в подавленном состоянии: он едва не потерял сознания, увидев голову Брике.

Ровно в восемь часов на кафедру взошел профессор Керн. Он был бледнее обычного, но полон достоинства.

Собрание приветствовало его долго не смолкавшими аплодисментами.

Киноаппарат затрещал. Газетный муравейник затих. Профессор Керн начал доклад о мнимых своих открытиях.

Это была блестящая по форме и ловко построенная речь. Керн не забыл упомянуть о предварительных, очень ценных работах безвременно скончавшегося профессора Доуэля. Но, воздавая дань работам покойного, он не забывал и о своих «скромных заслугах». Для слушателей не должно было оставаться никакого сомнения в том, что вся честь открытия принадлежит ему, профессору Керну.

Его речь несколько раз прерывалась аплодисментами. Сотни дам направляли на него бинокли и лорнеты. Бинокли и монокли мужчин с не меньшим интересом устремлялись на голову Брике, которая принужденно улыбалась. По знаку профессора Керна сиделка открыла кран, пустила воздушную струю, и голова Брике получила возможность говорить.

– Как вы себя чувствуете? – спросил ее старичок ученый.

– Благодарю вас, хорошо.

Голос Брике был глухой и хриплый, сильно пущенная струя воздуха издавала свист, звук был почти лишен модуляций, тем не менее выступление головы произвело необычайное впечатление. Такую бурю аплодисментов не всегда приходилось слышать и мировым артистам. Но Брике, которая когда-то упивалась лаврами от своих выступлений в маленьких кабачках, на этот раз только устало опустила веки.

Волнение Лоран все увеличивалось. Ее начинала трясти нервная лихорадка, и она крепко сжала зубы, чтобы они не стали отбивать дробь. «Пора», – несколько раз говорила она себе, но каждый раз ей не хватало решимости. Обстановка подавляла ее. После каждого пропущенного момента она старалась успокоить себя мыслью, что чем выше будет вознесен профессор Керн, тем ниже будет его падение.

Начались речи.

На кафедру взошел седенький старичок, один из крупнейших ученых.

Слабым, надтреснутым голосом он говорил о гениальном открытии профессора Керна, о всемогуществе науки, о победе над смертью, о счастье общаться с такими умами, которые дарят миру величайшие научные достижения.

И в тот момент, когда Лоран меньше всего этого ожидала, какой-то вихрь долго сдерживаемого гнева и ненависти подхватил и унес ее. Она уже не владела собой.

Она бросилась на кафедру, едва не сбив с ног ошеломленного старичка, почти сбросила его, заняла его место и со смертельно бледным лицом и лихорадочно горящими глазами фурии, преследующей убийцу, задыхающимся голосом начала свою пламенную сумбурную речь.

Весь зал всколыхнулся при ее появлении.

В первое мгновение профессор Керн смутился и сделал невольное движение в сторону Лоран, как бы желая удержать ее. Потом он быстро обернулся к Джону и шепнул ему на ухо несколько слов. Джон выскользнул в дверь.

В общем замешательстве никто на это не обратил внимания.

– Не верьте ему! – кричала Лоран, указывая на Керна. – Он вор и убийца! Он украл труды профессора Доуэля! Он убил Доуэля! Он и сейчас работает с его головой. Он мучает и пыткой заставляет продолжать научные опыты, а потом выдает их за свои открытия… Мне сам Доуэль говорил, что Керн отравил его…

В публике смятение переходило в панику. Многие повскакали с мест. Даже некоторые корреспонденты уронили карандаши и застыли в ошеломленных позах. Только кинооператор усиленно крутил ручку аппарата, радуясь неожиданному трюку, который обеспечивал ленте успех сенсации.

Профессор Керн вполне овладел собой. Он стоял спокойно, с улыбкой сожаления на лице. Дождавшись момента, когда нервная спазма сдавила горло Лоран, он воспользовался наступившей паузой, повернулся к стоявшим у дверей контролерам аудитории и сказал им властно:

– Уведите ее! Неужели вы не видите, что она в припадке безумия?

Контролеры бросились к Лоран. Но прежде чем они успели пробраться к ней через толпу, Ларе, Шауб и Доуэль подбежали к ней и вывели в коридор. Керн проводил всю группу подозрительным взглядом.

В коридоре Лоран пытались задержать полицейские, но молодым людям удалось вывести ее на улицу и усадить в автомобиль. Они уехали.

Когда волнение несколько улеглось, профессор Керн взошел на кафедру и извинился перед собранием «за печальный инцидент».

– Лоран – девушка нервная и истерическая. Она не вынесла тех сильных переживаний, которые ей приходилось испытывать, проводя день за днем в обществе искусственно оживленной мною головы трупа Брике. Психика Лоран надломилась. Она сошла с ума…

Эта речь была прослушана при жуткой тишине зала.

Раздалось несколько хлопков, но они были заглушены шиканьем. Будто веяние смерти пронеслось над залом. И сотни глаз теперь уже смотрели на голову Брике с ужасом и жалостью, как на выходца из могилы… Настроение собравшихся было испорчено безнадежно. Многие из публики ушли, не ожидая окончания. Наскоро прочитали заранее заготовленные речи, приветственные телеграммы, акты об избрании профессора Керна почетным членом и доктором различных институтов и академий наук, и собрание было закрыто.

За спиною профессора Керна появился негр и, незаметно кивнув ему, стал готовить к обратной отправке голову Брике, сразу поблекшую, усталую и испуганную.

Оставшись один в закрытом автомобиле, профессор Керн дал волю своей злобе. Он сжимал кулаки, скрипел зубами и так бранился, что шофер несколько раз сдерживал ход автомобиля и спрашивал по слуховой трубке:

– Алло?

Последнее свидание

Утром, на другой день после злополучного выступления Керна в научном обществе, Артур Доуэль явился к начальнику полиции, назвал себя и заявил, что он просит произвести обыск в квартире Керна.

– Обыск в квартире профессора Керна уже был произведен минувшей ночью, – сухо ответил начальник полиции. – Никаких результатов этот обыск не дал. Заявление мадемуазель Лоран, как и следовало ожидать, оказалось плодом ее расстроенного воображения. Разве вы не читали об этом в утренних газетах?

– Почему вы так легко предположили, что заявление мадемуазель Лоран является плодом расстроенного воображения?

– Потому что, сами посудите, – отвечал начальник полиции, – это совершенно немыслимая вещь, и потом, обыск подтвердил…

– Вы допрашивали голову мадемуазель Брике?

– Нет, мы не допрашивали никаких голов, – ответил начальник полиции.

Напрасно! Она также могла бы подтвердить, что видела голову моего отца. Она лично сообщила мне об этом. Я настаиваю на производстве вторичного обыска.

– Не имею к этому никаких оснований, – резко ответил начальник полиции.

«Неужели подкуплен Керном?» – подумал Артур.

– И потом, – продолжал начальник полиции, – вторичный обыск может только возбудить общественное негодование. Общество достаточно уже возмущено выступлением этой сумасшедшей Лоран. Имя профессора Керна у всех на устах. Он получает сотни писем и телеграмм с выражением соболезнования ему и негодования на поступок Лоран.

– И тем не менее я настаиваю, что Керн совершил несколько преступлений.

– Нельзя необоснованно бросать такие обвинения, – нравоучительно сказал начальник полиции.

– Так дайте же мне возможность обосновать их, – возразил Доуэль.

– Эта возможность уже была предоставлена вам. Властями был произведен обыск.

– Если вы категорически отказываетесь, я принужден буду обратиться к прокурору, – сказал Артур решительно и поднялся.

– Ничего не могу для вас сделать, – ответил начальник полиции, тоже поднимаясь.

Упоминание о прокуроре, однако, произвело свое действие. Немного подумав, он сказал:

– Я, пожалуй, мог бы сделать распоряжение о производстве вторичного обыска, но, так сказать, неофициальным порядком. Если обыск даст новые данные, тогда я донесу об этом прокурору.

– Обыск должен быть произведен в присутствии моем, мадемуазель Лоран и моего друга Ларе.

– Не слишком ли много?

– Нет, все эти лица могут оказать существенную пользу.

Начальник полиции развел руками и, вздохнув, сказал:

– Хорошо! Я командирую нескольких агентов полиции в ваше распоряжение. Приглашу и следователя.

В одиннадцать часов утра Артур уже звонил у двери Керна.

Негр Джон приоткрыл тяжелую дубовую дверь, не снимая цепочки.

– Профессор Керн не принимает.

Выступивший полицейский заставил Джона пропустить неожиданных гостей в квартиру.

Профессор Керн встретил их в своем кабинете, приняв вид оскорбленной добродетели.

– Прошу вас, – сказал он ледяным тоном, широко распахнув двери лаборатории и бросив мельком уничтожающий взгляд на Лоран.

Следователь, Лоран, Артур Доуэль, Керн, Ларе и двое полицейских вошли.

Знакомая обстановка, с которой было связано столько тягостных переживаний, взволновала Лоран. Сердце ее сильно забилось.

В лаборатории находилась только голова Брике. Ее щеки, лишенные румян, были темно-желтого цвета мумии. Увидя Лоран и Ларе, она улыбнулась и заморгала глазами. Ларе с ужасом и содроганием отвернулся.

Вошли в смежную с лабораторией комнату.

Там находилась наголо обритая голова пожилого человека с громадным мясистым носом. Глаза этой головы были скрыты за совершенно черными очками. Губы слегка подергивались.

– Глаза болят… – пояснил Керн. – Вот и все, что я могу вам предложить, – добавил он с иронической улыбкой.

И действительно, при дальнейшем осмотре дома, от подвала до чердака, других голов не обнаружили.

На обратном пути вновь пришлось проходить через комнату, где помещалась толстоносая голова. Разочарованный Доуэль направился уже было к следующей двери, а за ним двинулись к выходу следователь и Керн.

– Подождите! – остановила их Лоран. Подойдя к голове с толстым носом, она открыла воздушный кран и спросила: – Кто вы?

Голова шевелила губами, но голос не звучал. Лоран пустила более сильную струю воздуха.

Послышался шипящий шепот:

– Кто это? Вы, Керн? Откройте же мне уши! Я не слышу вас…

Лоран заглянула в уши головы и вытащила оттуда плотные куски ваты.

– Кто вы? – повторила она вопрос.

– Я был профессором Доуэлем.

– Но ваше лицо? – задохнулась Лоран от волнения.

– Лицо?.. – голова говорила с трудом. – Да… меня лишили даже моего лица… Маленькая операция… парафин введен под кожу носа… Увы… моим остался только мой мозг в этой изуродованной черепной коробке… но и он отказывается служить… Я умираю… наши опыты несовершенны… хотя моя голова прожила больше, чем я рассчитывал теоретически.

– Зачем у вас очки? – спросил следователь, приблизившись.

– Последнее время коллега не доверяет мне, – и голова попыталась улыбнуться. – Он лишает меня возможности слышать и видеть… Очки непрозрачные… чтобы я не выдал себя перед нежелательными для него посетителями… Снимите же мне очки…

Лоран дрожащими руками сняла очки.

– Мадемуазель Лоран… вы? Здравствуйте, друг мой!.. А ведь Керн сказал, что вы уехали… Мне плохо… работать больше не могу… Коллега Керн только вчера милостиво объявил мне амнистию… Если я сам не умру сегодня, он обещал завтра освободить меня…

И вдруг, увидав Артура, который стоял в стороне, словно оцепенев, без кровинки в лице, голова радостно произнесла:

– Артур!.. Сын!..

На мгновение тусклые глаза ее прояснились.

– Отец, дорогой мой! – Артур шагнул к голове. – Что с тобой сделали?..

Он пошатнулся. Ларе поддержал его.

– Вот… хорошо… Еще раз мы свиделись с тобой… после моей смерти… – просипела голова профессора Доуэля.

Голосовые связки почти не работали, язык плохо двигался. В паузах воздух со свистом вылетал из горла.

– Артур, поцелуй меня в лоб… если тебе… не… неприятно…

Артур наклонился и поцеловал.

– Вот так… теперь хорошо…

– Профессор Доуэль, – сказал следователь, – можете ли вы сообщить нам об обстоятельствах вашей смерти?

Голова перевела на следователя потухающий взгляд, видимо плохо понимая, в чем дело. Потом, поняв, медленно скосила глаза на Лоран и прошептала:

– Я ей… говорил… она знает все. – Губы головы перестали шевелиться, а глаза заволоклись дымкой.

– Конец!.. – сказала Лоран.

Некоторое время все стояли молча, подавленные происшедшим.

– Ну что ж, – прервал тягостное молчание следователь и, обернувшись к Керну, произнес: – Прошу следовать за мною в кабинет! Мне надо снять с вас допрос.

Когда дверь за ними захлопнулась, Артур тяжело опустился на стул возле головы отца и закрыл лицо ладонями.

– Бедный, бедный отец!

Лоран мягко положила ему руку на плечо. Артур порывисто поднялся и крепко пожал ей руку. Из кабинета Керна раздался выстрел.

Выходные данные

Беляев Александр Романович

Собрание сочинений в 8 томах, том 1. (Остров Погибших Кораблей. Голова профессора Доуэля).

Обложка и титул художника Б. Маркевича

Иллюстрации художника О. Коровина

Редакторы Б. Клюева, С. Митрохина

Художественный редактор Н. Печникова

Технический редактор Л. Петрова

Подписано к печати 24/V 1963 г. Бумага 84Х108 1/32. Печ. л. 10,5 (17,22)+9 вкл.

Уч. – изд. л. 15,7. Тираж 200 000 экз. Цена 81 коп. Заказ 304.

Типография «Красное знамя» изд-ва «Молодая гвардия».

Москва, А-30, Сущевская, 21.

Примечания

1

Бизетт – цветные шнуры, которыми украшалось платье.

(обратно)

2

Блонды – кружева из шелка. Название свое эти кружева получили за желтоватый отлив своих ниток (по-французски blond – «соломенный цвет»).

(обратно)

3

Гранд – титул испанского высшего дворянства.

(обратно)

4

Два раза: «Мало воздуха, качайте сильнее». Три раза: «Много воздуха, качайте тише». Томсон пропускал эти сигналы, так как их водолазные костюмы имели собственный запас воздуха.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Остров Погибших Кораблей

  Часть первая

    I. На палубе

    II. Бурная ночь

    III. В одной пустыне

    IV. Саргассово море

    V. В царстве мертвых

  Часть вторая

    I. Тихая пристань

    II. Обитатели островка

    III. Губернатор Фергус Слейтон

    IV. Новая жизнь

    V. Выбор жениха

    VI. Поражение Слейтона

  Часть третья

    I. Заговор

    II. Бегство

    III. Вез воздуха

    IV. Спасение

  Часть четвертая

    I. Научная экспедиция

    II. Новый губернатор

    III. Курильщик опиума

    IV. Исчезнувший остров

    V. Великие события

    VI. «Арестовать его!»

    VII. Старик Вокко

    VIII. Опять на острове

    IX. «Боги мстят»

    X. Тайна капитана Слейтона

    XI. Вода и огонь

Голова профессора Доуэля

  Первая встреча

  Тайна запретного крана

  Голова заговорила

  Смерть или убийство?

  Жертвы большого города

  Новые обитатели лаборатории

  Головы развлекаются

  Небо и земля

  Порок и добродетель

  Мертвая Диана

  Сбежавший экспонат

  Допетая песня

  Женщина-загадка

  Веселая прогулка

  В Париж!

  Жертва Керна

  Лечебница Равино

  «Сумасшедше»

  «Трудный случай в практике»

  Новенький

  Побег

  Между жизнью и смертью

  Опять без тела

  Тома умирает во второй раз

  Заговорщики

  Испорченный триумф

  Последнее свидание

Выходные данные Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg