«Нож ниоткуда»

П. Шайлер Миллер Нож ниоткуда[1]

Приходилось ли вам лелеять мечту об убийстве?

Доводилось ли сидеть за, столом, опершись локтями о столешницу, и, спрятав лицо в ладонях, воображать, как вы по самую рукоять вонзаете нож в дряблую морщинистую шею и вращаете клинком до тех пор, пока тонкая струйка старческой крови не потечет с обагренных ваших запястий — пока не закатятся глазные яблоки и не подогнутся старческие колени? Ощущали ли вы, как пульсирует кровь в висках и душу вашу переполняет дикое, первобытное наслаждение при виде отвратительного, нелепого существа, наконец-то вами приконченного?

А потом вы открывали глаза и смотрели на исписанные каракулями листы, тщательно вычерченные схемы, графики, соотносительные диаграммы и прочую мертвую писанину, которая и составляет смысл всей вашей жизни. И снова брались за перо, и опять принимались исписывать новыми каракулями очередные листы бумаги, уточнять схемы, добавлять новые разноцветные точки к диаграммам — посвящая этим занятиям каждые три из пяти рабочих дней недели с той самой поры, как достигли возраста, когда можно начинать карьеру, о которой вы мечтали и к которой вас готовили.

Может быть, мне стоит сходить в клинику на прием к психотерапевтам, дабы те напичкали меня витаминами? А может, лучше отправиться в религиозный центр, где дипломированные клерикалы попытаются привить моей заблудшей душе любовь к ближнему? Или завалиться во Дворец Наслаждений, в котором какая-нибудь страстная шлюха мигом избавит меня от хандры? Или подать прошение о предоставлении мне права жениться и вплотную заняться производством еще одного поколения археологов, чтобы те, повзрослев, превратились в таких же усталых, измученных, одержимых жаждой убийства людей, как их прославленный папаша?

День за днем, ночь за ночью я пытаюсь представить себе, что случилось бы, если бы в тот памятный день я все же осмелился всадить нож в глотку человека, который только что применил концепцию обратимости времени к спокойной, вполне развитой науке — археологии. Если б я мог все предвидеть — если б знал, чем обернутся романтические мечтания, к которым он настойчиво пытался приобщить меня…

Откуда те мечты? Я ведь был совсем маленьким в то время; рассчитывать все вперед не умел; нож тот был для меня обычным ножиком. И знаете, мне кажется, что если бы он знал — если бы он мог предвидеть, что наука, которой он посвятил каждую секунду своей долгой жизни, деградирует в некое трехмерное счетоводство, — если бы он мог это предвидеть, то сам вырезал бы собственное сердце и вручил его мне, моля простить за содеянное.

Он был великим человеком, тот старик — мой дедушка.

Вы, конечно, уже видели нож. Думаю, его видели все. Но первым — сразу после деда — увидел нож я. Мне тогда было десять лет. Я сидел в лаборатории деда, забравшись с ногами в его кресло, и ожидал, когда он вернется из своего будущего. Кресло было деревянное, старинное — в нем сиживал еще мой прапрадед, а может, кто-то и до него.

Лабораторией называлась расположенная в задней части дома просторная комната с бетонным полом и рядом окон над рабочим столом. По всей залитой светом столешнице были разбросаны сотни глиняных черепков, классификацией и реставрацией которых и занимался мой дед. Здесь же лежали в лотках каменные орудия труда, а дешевые фанерные ящики были битком набиты еще не вошедшим в каталог древним хламом, заляпанным грязью. Рядышком громоздилась стопка потрепанных, захватанных по углам, засаленных, залитых чернилами тетрадок, переплетенных в коленкор. Еще на столе стояли наполовину отреставрированный сосуд, — причем черепки были так тщательно пригнаны друг к другу, что трещины невозможно было разглядеть, — и небольшая статуэтка из слоновой кости, склеенная столь искусно, что походила на только что купленную в магазине, хотя ни самом деле этой богине было пять тысяч лет.

Да, именно так выглядела лаборатория археолога в то давние времена. Теперь все изменилось. Эксперимент, проведенный дедушкой, и нож, который он выудил из недр времени, покончили с традиционной археологией. Эта наука стала одной из самых важных, избавившись от ярлыка незаконного дитяти искусства и антропологии. У нас есть деньги, великолепное оборудование, новейшие инструменты. Лаборатории нам проектируют лучшие архитекторы. Черновую работу за археологов с готовностью выполняют ученые, специализирующиеся в других науках. Консерваторы же вроде меня имеют возможность получить знания столь же обширные, какими обладают ведущие биохимики или, допустим, астрофизики. Профессия археолога стала престижной, мои коллеги пользуются признанием публики — всего этого дед мой не изведал, но именно ему археология обязана своим нынешним положением. Уолтер Тойнби, мой дед, наверняка умер бы от скуки, очутись он сейчас в лаборатории своего внука. Он отшвырнул бы прочь схемы и расчеты, уронил голову на руки и надолго задумался — о том, как покончить с собой.

…Я сидел и ждал его уже шестой час. За это время я трижды обследовал весь стол. Перевернул каждый черепок, не забывая положить глиняные осколки точнехонько на прежнее место — так учил меня дед. Нашел четыре черепка, подходящих к реставрируемому сосуду, и еще два, из которых получилось ухо древней керамической фигурки веселого толстопузого щенка. Успел просмотреть иллюстрации во всех дедовых книгах и даже попытался расшифровать непонятные каракули в одной из тетрадок. Но потом из очередной книги, которую я с любопытством разглядывал, вдруг выскользнул какой-то листочек, и я, поспешно вернув его на место, решил прекратить свои изыскания. От греха подальше.

Один из углов лаборатории целиком занимала собой машина времени. Она стоила дороже всех археологических экспедиций, фотографий, реставрированных реликвий и научных книг дедушки вместе взятых. Медные трубки, торчавшие из стены позади машины времени, походили на колонны некоего дворца, возведенного индейцами майя. Пульт управления ничем не отличался от тех, какие можно себе вообразить, представляя мысленно машину времени. Сама машина являла собой большой свинцовый куб с массивной стальной дверью в одной из его граней. Внутри куба в магнитном поле плавала собственно капсула времени.

Нынешние аппараты, конечно, гораздо изящнее, но принципиально устроены так же, как машина моего дедушки. Старый Уолтер Тойнби был эстетом до мозга костей, а Балмер, построивший машину по чертежам Малесевича, обладал удивительным чутьем к функциональному конструированию. Дедушкина машина времени была первым космическим челноком, способным переносить человека вместе с его багажом более чем на двадцать лет в будущее — или в прошлое. Малесевич, кстати, отправился именно в прошлое — на пятнадцать лет назад. И не вернулся. Его уравнения объяснили почему, и археологический мир, потиравший руки в предвкушении личного знакомства с Хатшепсут и царицей Шаб-Ад, сразу приуныл и, потеряв надежду, вновь вернулся к традиционным метелочкам и лопаточкам. Не сдался только мой дед. Уолтер Тойнби.

Малесевич остался бы в живых, если бы как следует провел испытания аппарата, прежде чем проверять на практике свою теорию времени. Он не удосужился сделать этого, а потому промахнулся мимо своей эпохи, возвращаясь из прошлого. Профаны по-прежнему вопрошают, почему бы археологам попросту не сесть с фотоаппаратом в машину времени и не смотаться в Древнюю Грецию или Атлантиду — вместо того чтобы ковыряться в прахе исчезнувших цивилизаций. В принципе это можно сделать, однако тот, кто решится на это, должен быть в высшей степени сконцентрирован на самом себе, находить радость в знании ради знания и забыть о том, ради чего он отправился в путешествие по времени. Ибо каждому школьнику известно, что человек, вторгшийся в прошлое, вносит в момент своего появления в этом прошлом инородный элемент в пространственно-временную матрицу. Поток времени разветвляется, рождается новая вселенная, и когда он возвращается, то оказывается в совершенно другом мире, творцом которого сам и явился, — и мир этот в корне отличается от того, в котором путешественник пребывал до визита в прошлое. Прежняя вселенная закрыта для него навсегда.

Сущность будущего совершенно иная. Наше нынешнее состояние и все изменения, которые происходят с нами с течением времени, являются неотъемлемыми составляющими привычного, запрограммированного исторического развития. Человек, попадающий в будущее, но меняет в нем ничего: его визит — предопределенная часть этого будущего. «Записан в Книге», как сказали бы древние. Впрочем, я склонен полагать, что записан скорее в матрице пространства-времени, нежели в Книге Судеб.

Уолтер Тойнби был блестящим ученым, который мог бы преуспеть в любой науке. У него хватало денег, чтобы жить припеваючи и выбрать то поприще, какое больше пришлось ему по душе, — археологию. Он был последним из великих дилетантов. Дед прекрасно знал Малесевича — финансировал некоторые его эксперименты — и потому, узнав о трагедии, сумел подкатиться к попечителям университета, в котором тот работал, и получить доступ к записям своего друга. Дед сразу же разобрался в том, куда отправился Малесевич и почему никогда не вернется, и почти сразу же понял, что путешествие в будущее, в отличие от визитов в прошлое, совершенно безопасно. Всю следующую неделю Уолтер Тойнби и Балмер вытаскивали ящики с черепками и всякий хлам из угловой комнаты, освобождая место для машины времени. Ночи напролет они просиживали над архивом Малесевича, споря до хрипоты над фантастического вида диаграммами. Спустя два месяца через окрестные поля к ангару проложили силовые кабели — прямиком от генераторов Шелдон Форкс, а люди Балмера приступили к заливке колоссального бетонного фундамента для машины времени.

…Уже пора ужинать, а деда все не было. Около часу дня он вошел в машину времени, попросив перед этим меня дождаться его возвращения. И вот уже шестой час я сижу в лаборатории один-одинешенек, а в углу тускло мерцает машина времени, издавая звук, похожий на жужжание потревоженного роя пчел. Сняв с полки очередной фолиант, я медленно перелистывал страницы со стереофотографиями табличек, на которых в древнем Шумере кто-то выводил загадочные письмена. Занятие это уже стало понемногу навевать скуку — очень уж похожи были все картинки, — когда жужжание вдруг прекратилось.

Взглянув на свинцовый куб, я увидел, что тот перестал светиться. Я быстро положил книгу на место, и в эту самую секунду тяжелая стальная дверь бесшумно распахнулась. Из капсулы времени вышел мой дед.

Он занимался раскопками: его бриджи и тужурка покрылись белесой пылью, пыль въелась и в морщинистое лицо дедушки, и в складки его шеи. Подбородок украшала грязно-серая щетина, которой не было шесть часов назад, а рубашка потемнела от пота. Дед выглядел очень усталым, но глаза его радостно поблескивали, а по лицу блуждала довольная улыбка.

На плече у него висел потрепанный рюкзачок, в котором дедушка обычно таскал свои инструменты и записи. Отряхнув пыль с колен, дедушка снял с головы помятую шляпу, обнажив жидкую взъерошенную шевелюру, и направился к столу, развязывая на ходу рюкзак. Я завороженно следил за его узловатыми пальцами — сколько раз эти руки доставали из выцветшего мешка самые невероятные диковинки! Победно хихикнув, дед вытащил из рюкзака нож — тот самый нож — и бросил его на стол. Клинок, звякнув, упал на груду черепков.

Вы, конечно, видели нож. Его фотографировали бесчисленное множество раз, голограммы есть почти во всех музеях мира. Но я тогда увидел его первым.

Дед не успел очистить нож — на тускло-черной рукояти, украшенной тонкой резьбой, засохли комочки грязи, затейливая филигрань серебряного эфеса также была перепачкана, но клинок прямо-таки сверкал холодным, иссиня-металлическим блеском — острый как бритва и прозрачный как стекло.

Быть может, вам доводилось брать его в руки, если вы были в здешнем музее. Там, где клинок заостряется, он прозрачен настолько, что сквозь него можно прочесть самый мелкий шрифт. Ближе к рукояти клинок делается толще и становится немного мутноватым. На клинке выгравирована какая-то надпись, но она стерлась до полной неразличимости. Это очень странно, потому что лезвие крепче любого известного нам вещества, кроме разве что алмаза. И металла, из которого выкован клинок, нет более нигде ни в Солнечной системе, ни во всей Галактике — только одно это истертое лезвие.

Клинок, очевидно, очень древний. Об этом свидетельствует не только стершаяся от времени гравировка пи клинке, но и зазубрины возле рукояти, где исключительно крепкое лезвие истончилось от многократной заточки. Черная рукоять, похоже, поновее самого клинка — судя по довольно четко различимой резьбе, — хотя тоже очень древняя. Дедушка счел, что рукоять изготовлена из какой-то чрезвычайно прочной древесины, возможно, чем-то пропитанной, и что рукоять эту приделали взамен прежней, которая износилась или, быть может, сломалась. Эфес кинжала и заклепки на рукояти — обыкновенное серебро, этот металл только-только начинал входить в обиход в те стародавние времена.

В общем, нож лежал перед моими глазами. Уолтер Тойнби, один из самых авторитетных археологов своего времени, отправился в будущее на машине времени, сконструированной Малесевичем, откопал там нож и вернулся обратно. И этот нож оказался выкованным из металла, о коем наша наука и слыхом не слыхивала.

А спустя три часа Уолтер Тойнби будет мертв. Возможно, в том далеком будущем он подхватил какой-то неизвестный нашей эпохе вирус. А может, виной всему явилось огромное напряжение путешествия во времени, оказавшееся губительным для организма старика, или потрясение от пережитого в том будущем… Как бы там ни было, но дед после возвращения принял душ, потом мы с ним поели вдвоем на кухне — остальные отужинали, не дождавшись нас, раньше; дедушка очень внимательно разглядывал нож, пока ел, но так ничего тогда и не сказал. Он очень устал и хотел спать. Больше он не проснулся.

Отец мой, единственный сын старика Уолтера, унаследовал от своего родителя разностороннюю одаренность. Правда, в отличие от дедушки, папа был человеком практическим и не раз помогал своему прославленному отцу — хотя бы тем, что удачно женился, приумножив благосостояние семейства Тойнби. Если деда интересовали разрозненные осколки древних культур, то папа принадлежал к кругу тех историков, которые стремятся осмыслить цивилизацию как некий сверхорганизм, развивающийся циклически, и пытаются отыскать эти циклы, исследуя эволюцию человека — от первобытных джунглей до нынешних вершин Парнаса. Нет, я отнюдь не намекаю на то, что старик Уолтер не проявлял интереса к синтезу и обобщениям, — он, например, принял фамилию Тойнби[2] потому, что так звали его любимого историка, ученейшего из ученых, который жил и творил в прошлом веке. Настоящая же наша родовая фамилия, если верить письму, найденному среди бумаг деда, славянского происхождения. Если это действительно так, то становится вполне объяснимой долгая и сердечная дружба дедушки с несчастным Малесевичем.

Как бы там ни было, смерть деда повлекла за собой целый ряд событий, приведших в конце концов к результату, который слишком хорошо известен каждому, кто посвятил свою жизнь археологии. Едва иссяк поток соболезнований, как пресса возвестила о сенсационном открытии ученых, занимавшихся исследованием ножа. Все эксперты с поразительным единодушием заявили, что письмена и орнамент, выгравированные на клинке, не похожи ни на одну из известных человечеству знаковых систем. Зайдя в тупик, языковеды передали нож металлургам и ботаникам с тем, чтобы те определили голубой металл, из которого выковано лезвие, и дерево — если это вообще дерево, — из которого сделана рукоять.

Стоит ли продолжать? Шумиха тогда поднялась невообразимая. Каждый из экспертов считал обычно правым только самого себя, потому свара между учеными была вполне предсказуемой. Однако ясно было и то, что на сей; раз ученым придется прийти к единому мнению, которое, быть может, откроет совершенно новые горизонты перед человечеством.

Физически и химически голубое вещество клинка — металл, но такого металла наука не знала, более того — не могла вообразить. Когда химики с величайшим трудом отпилили крохотный кусочек лезвия, оказалось, что такого элемента в периодической таблице нет. Физики исследовали образец рентгеновскими лучами и спектрографами — с тем же результатом. Чем больше экспериментов они проводили, тем больше запутывались, поскольку рано или поздно очередной опыт опрокидывал все выдвинутые на основе предыдущих изысканий гипотезы.

В конце концов после многочисленных и разносторонних исследований ученый мир пришел к мнению, которое считается наиболее достоверным и по сей день: голубое вещество, из которого сделан клинок, скорее всего является одним из хорошо известных металлов — однако молекулярная и атомная структура его изменены неизвестным современной науке методом; собственно, возникло новое состояние вещества.

Отчет ботаников немногим отличался от выводов физиков. Рукоять определенно деревянная, и материалом для нее могла послужить древесина какого-либо тропическою растения — но древесина эта подвергнута загадочной обработке, в результате которой получилось нечто абсолютно новое для нашей планеты.

На этом первый штурм и закончился. Когда эксперты, отчаявшись, развели руками, осада пошла с другой стороны. Нож вернули моему отцу, и тот сделал его центральным экспонатом музея эволюции человеческой культуры Тойнби, организованного им в том самом университете, где в свое время преподавал Малесевич. Нож и поныне находится там.

Однако все знали, что старик Уолтер нашел эту вещицу в будущем. А это означало, что в каком-то из предстоящих веков человечество создаст некую науку, которой будет по силам изобретение неслыханных дотоле веществ вроде голубого металла. Причем металл этот в будущем станет настолько распространенным, что из него начнут делать ножи.

Между тем одни лишь электрические свойства голубого металла были таковы, что некая солиднейшая электротехническая компания предлагала папе за ножик целое состояние.

Короче говоря, ученые решили отправиться в будущее — с тем, чтобы выведать у грядущей цивилизации ее секреты и с выгодой для себя использовать их в наше время.

И начались эксперименты с путешествиями во времени. Вновь вытащили на свет Божий записи Малесевича, опубликовав их для широкой публики; дедову машину времени разбирали и собирали раз десять; Балмера разрывали на части промышленные лаборатории, университеты и разные спекулянты, одержимые идеей ухватиться за хвост будущего, — все желали заполучить его в качестве консультанта. Машины времени строили все кому не лень — и сотни людей один за другим исчезали в будущем. И один за другим возвращались обратно с пустыми руками. В будущем голубого металла не оказалось.

Отчаявшись решить загадку ножа, ученые попытались усомниться в правдивости Уолтера Тойнби, объявив его мистификатором, — но клинок-то существовал! И обладал фантастическими физическими и химическими свойствами!

Остывшие было страсти вновь накалились, и все вернулось на круги своя. Мой дедушка-археолог отправился в будущее, провел там раскопки и вернулся с ножом. А что, если Тойнби откопал в будущем остатки какого-нибудь космического корабля-пришельца, о котором человечество этого будущего просто не знало? Археология обнаружила нож. Вся наука его возжаждала. Значит археологи обязаны отыскать загадочный металл еще раз.

Так археология превратилась, говоря языком популяризаторов, в «материнскую науку» со множеством «дочерних» специализаций, которая безраздельно правила другими науками, выродившимися в угодничающих своей госпоже рабов. Археологи были в фаворе и наслаждались своим положением.

Я рос именно в подобной атмосфере. Сначала дедушка разбудил во мне интерес к загадкам прошлого и увлек романтикой археологических поисков. Затем уже весь мир признал археологию наукой наук, которой суждено открыть неведомые новые миры. Так удивительно ли, что я пошел по стопам деда?

Здесь я позволю себе заметить, что отец и дед, которым вовсе не требовалась вселенская встряска для того, чтобы посвятить себя определенному занятию, принадлежали к той категории людей, что не теряют голову, когда на них обрушивается всеобщее признание. Уж лучше бы они не выдержали испытания славой!

Археология на коне? Замечательно — значит, коня надо погонять, и погонять как следует. Любые наши проекты моментально получали финансовую поддержку многочисленных фондов. Аппаратура и приборы, казавшиеся прежде бредом сумасшедшего, изготавливались по первому требованию. Вместе с новым оборудованием пришли и новые методы исследований, которые, в свою очередь, способствовали возникновению целой иерархии высококвалифицированных техников и статистиков, заменивших взрывников; на смену землекопам явились конторские служащие; никто уже не занимался созданием всеобъемлющей панорамы древних цивилизаций, как это делали Шлиман, Эванс, Бристед и первый из Тойнби — да-да, старик Уолтер Тойнби, — нынешние археологи копошились над всякой древней мелочью, совершенно утратив способность охватывать взором целые эпохи, чем так славились их великие предшественники.

Я знаю, что винить в этом нам следует лишь самих себя. Мы вырыли себе собственную нору, обставили ее с роскошью, обнесли стеной, дабы оградить себя от черни. Мы создаем видимость бурной деятельности, на самом деле занимаясь ненужными пустяками, — а нас за это кормят и содержат в комфорте. В результате мы так привыкли к своей яме, что никак не можем из нее выбраться. Вот и я сижу, мечтая о том, что хорошо было бы перерезать тогда глотку собственному деду — вместо того, чтобы осознать наконец: будь я похожим на дедушку, мне хватило бы смелости отказаться от комфортного, но смешного положения, в которое попали археологи, чему я сам в немалой степени способствовал. Я вернулся бы к традиционной археологии — с лопатами, раскопками, грязью, — и тогда исчезли бы все барьеры, а я бы вновь обрел свободу и стал тем, кем и должен быть настоящий мужчина.

Само собой, к тому времени, когда я поступил в университет, весь этот археологический маховик уже был раскручен. Папа, носившийся со своей идеей цикличности истории, вовсю проталкивал проект, согласно которому Археология — теперь это слово писалось с заглавной буквы — должна раскрыть суть и описать возникновение, развитие, расцвет и крах всех без исключения цивилизаций, включая и нынешнюю. Его коллега, а может, и соперник, из Гарварда намеревался подвергнуть ревизии и пересмотру все данные, накопленные археологией за многие века, загрузив для этого все статистические выкладки в какой-то сверхкомпьютер. Он сразу же получил деньги под свой эксперимент. Ученый мир провозгласил Археологию эдакой феей, которая принесет неслыханные прежде блага всем и каждому. Вот все и толпились вокруг волшебницы.

В течение всей моей учебы в университете я работал на побегушках у людей, которые то и дело мотались в будущее, возвращаясь оттуда с ворохом записей, из которых мы, канцелярские работники, должны были, подобно фокуснику из шляпы, выуживать кроликов голубого металла.

Помню самого гнусного паразита-путешественника, на которого работала целая армада механиков, стенографисток, техников, лаборантов и статистиков. Он был очень известной личностью — почти как мой дед, — хотя слава его была несколько иного рода. Этот шарлатан в течение целого поколения верховодил археологией. По образованию сей ученый муж был математиком; переквалифицировавшись в археолога, он провозгласил, что с помощью созданной им теории универсальных полей возможно познать смысл и суть Всего Сущего.

Естественно, подобная белиберда пролилась бальзамом на душу моего папаши, и он пригласил математика-археолога смотрителем нашего музея, наделив Хилла — так звали этого афериста — вдобавок ко всему еще и правом голоса в нашем семейном предприятии. Хилл немедленно провозгласил, что вовсе не обязательно рыскать в поисках ножа по просторам будущего. Достаточно накопить необходимое количество статистических данных, вещал Хилл, и применить теорию универсальных полей к гуманистическо-культурному аспекту — я сейчас пытаюсь воспроизвести его ахинею дословно, — чтобы заранее предсказать, где именно должен находиться нож.

Хилл был огромным детиной с рыжей шевелюрой и раскатистым басом. Он часто выступал с речами — причем всегда в нужное время и в нужном месте. Сотни несчастных студентов вроде меня перелопачивали тонны бумаг, которые доставлялись из будущего экспедициями Хилла. Девять раз Хилл объявлял на весь мир, что он «определил наконец, где должен находиться нож», и девять раз посланные в будущее экспедиции выясняли, что обитатели грядущего мира слыхом не слыхивали про голубой металл. Некоторые цивилизации будущего вообще не знали, что такое металлы.

В двадцать три года я получил лицензию на путешествия в прошлое и будущее. К этому времени мы уже досконально изучили будущее человечества. В библиотеках можно было найти сотни учебников истории, которые напишут только в грядущих тысячелетиях. У нас было оборудование высшего класса, изобретенное учеными будущего. Одним словом, мы начинали создавать нынешний мир, так что вы в курсе, что из этого вышло.

Я старался изо всех сил, и мне даже удалось систематизировать кое-что разумное из мешанины, собранной высокочтимым Хиллом. Власти это оценили, и мне было предложено посвятить всю свою жизнь копошению в бумагах. Но я был молод, и я был из рода Тойнби. Я потребовал прав, и они их мне предоставили. Теперь я мог, как и все, начать охоту за ножом.

Надо сказать, что я вовсе не глуп. И вдобавок ко всему, очень хорошо знал деда — быть может, даже лучше, чем его знал мой отец. Мне был знаком образ мыслей дедушки, я мог смоделировать его поведение в той или иной ситуации. Дед принадлежал к той породе людей, которые всегда и во всем стремятся идти до конца. У меня не было никаких сомнений: прежде чем отправляться на поиски ножа, нужно выяснить, как далеко в будущее мог заглянуть тринадцать лет назад мой дед. Почему-то никто из искателей ножа покамест не удосужился этим поинтересоваться.

На мое счастье, Балмер по-прежнему пребывал в добром здравии, и я попросил его разыскать те расчеты и чертежи, которыми он руководствовался при постройке машины времени для дедушки. Все бумаги нашлись, и Балмер построил для меня такой же свинцовый куб, в каком некогда Уолтер Тойнби отправился в будущее, вернувшись оттуда с загадочным ножом.

Конечно, мой куб был по размерам больше, чем дедушкин, — дед тогда взял с собой всего лишь лопату да метелку, а мне необходимо было разместить в челноки уйму разных инструментов. Археология значительно механизировалась за тринадцать лет, и было бы глупо с моей стороны не воспользоваться современным инструментом. Темпоральное поле, тем не менее, по своим параметрам полностью совпадало с полем первого аппарата, так что машина времени должна была доставить меня именно в те времена, в которые она перенесла некогда Тойнби-старшего.

Так оно и вышло на самом деле. Самая первая действующая машина времени, на которой бесследно исчез Малесевич, обладала диапазоном в пятнадцать лет. Дедушкин громоздкий аппарат уже мог переносить путешественника на триста лет вперед. По моим расчетам, я должен был попасть в относительно спокойную эпоху, наступившую после войны полушарий, в результате которой половина американских городов лежала в руинах, а человечество оказалось отброшенным к собирательству и охоте.

Я не хочу сказать, что за тринадцать лет никто не пытался проникнуть именно в эту эпоху. Другое дело, что, попав в эти времена, путешественники сразу же давали деру: во-первых, им было страшно, а во-вторых, послевоенная цивилизация, конечно же, была не в состоянии производить такие чудеса, как нож из голубого металла.

Из этого следовал вывод: искать надо либо в более раннем будущем, либо в более позднем. Почему бы не отправиться еще на тысчонку-другую лет вперед? Или на миллион?

У меня был несколько иной взгляд на сей предмет, ибо я слишком хорошо знал характер деда. Он непременно отправился бы так далеко, как только могла позволить машина. Я повторю его маневр. Далее: выйдя из машины времени, дедушка наверняка огляделся бы вокруг, вытащил инструменты и тут же принялся за раскопки. Что ж, мне по силам повторить и этот трюк.

Правда, машины времени еще не достигли полного совершенства, так что, отправляясь в будущее, нельзя быть уверенным на все сто в том, что попадешь именно в необходимую тебе минуту — и даже, быть может, неделю — будущего. Лично я, впрочем, думаю, что дело не в огрехах конструкторов, а в неопределенности самого времени. И вряд ли с этим возможно что-нибудь поделать. Конечно, попав в будущее, можно уже на месте прыгать во времени вперед-назад на несколько дней, пока не попадешь в нужное мгновение, но для этого необходимо прибегать к математическим расчетам. Я не стал заниматься подобной чепухой.

Если вы знакомы с историей предстоящих пяти веков, то вам, конечно, известно, что после применения в конце войны отравляющих веществ все атлантическое побережье Америки лишилось растительности и стало абсолютно непригодным для жизни. Выбравшись из машины, я очутился посреди безжизненной пустыни, усеянной искореженными скелетами зданий и изувеченной воронками. Как потом выяснилось, дедушка побывал тут немного раньше меня.

Я знал из отчетов предыдущих экспедиций, что здесь еще очень долго не будет никаких признаков жизни. Потом мало-помалу на побережье вновь появятся сначала растения, затем насекомые, млекопитающие, а следом и человек. Но я не об этом. Ясно было, что искать выживших людей бессмысленно, да дед наверняка и не собирался этого делать. Вокруг во все стороны простирались руины нашего родного города (точнее, его двойника через триста лет), и я был уверен, что дед стоял здесь точно так же, как сейчас стою я, и прикидывал, с чего начать.

Одна из каменных груд, наполовину занесенная песком, возвышалась над всеми остальными. С нее наверняка открывается прекрасный вид на все окрестности. Когда я побрел к этой груде развалин по осыпающемуся песку, то поймал себя на мысли, что выискиваю на ходу дедушкины следы — настолько был уверен, что попал в то самое место и время. Конечно, это было полной глупостью — ветер уже заносил песком мои собственные следы.

И тут я увидел все это… Память сразу вернула моим к тому дню тринадцатилетней давности. Конечно, здесь должны были остаться следы пребывания деда! Уолтер Тойнби ни за что на свете не бросил бы столь многообещающий раскоп, который в самом начале вывел его на такую реликвию, как нож. Он наверняка намеревался вернуться сюда еще раз с экспедицией, и помешала этому только его внезапная смерть. Дед даже не все инструменты тогда вернул из будущего — чего их зря таскать туда-сюда?!

И вот теперь здесь, у восточного основания насыпи, трепыхался на ветру красный платок, которым дед отметил место раскопок, а из трещины в остатках стены торчала его саперная лопатка.

Я пощупал истрепанную материю. Да, это дедушкин носовой платок. Он неизменно клал один такой в кармин джинсов — этот квадратный кусок материи в те времени служил археологу и респиратором, и панамой; да и мало ли для чего он мог пригодиться… Каждый археолог непременно запасался платками.

Трещина, в которую была воткнута лопата, расширялась книзу, и почти до самого верха ее занесло песком.

Согласно всем правилам цивилизованной археологии, я обязан был провести съемку местности, установить осветительную арматуру, настроить трехмерный экран и включить сканнер, который и прощупает невидимым лучом недра развалин, выдавая картинку на экран. Вот только тогда и можно будет решить, с чего начинать.

Вы верите в привидения? Когда я стоял на груде развалин, ощупывая материю и отполированную рукоять лопаты, мне вдруг пришло в голову, что дед мог стоять на этом самом месте всего за несколько минут до меня. Знаете, словно он отошел куда-то на секунду, а я занял его место. Я вновь превратился в маленького мальчишку, который следует по пятам своего дедушки, меряющего громадными шагами лабораторию: здесь дед книгу с полки снимет, там стопку негативов просмотрит…

Небольшая тучка закрыла солнце, и мне почудилось, что это тень деда упала на меня. Я вытащил лопату из трещины. Инструмент прекрасно сохранился, и хотя в наше время никто уже не работал при помощи лопат, догадаться о том, как с ней обращаться, мог каждый идиот.

Я воткнул лопату в песок — металл заскрежетал, нарвавшись на каменную стенку трещины. Значит, песка здесь совсем немного — несколько минут помахать лопатой, и я смогу расширить щель настолько, чтобы пролезть внутрь.

Работа доставляла мне удовольствие. Я, конечно, занимался прежде спортом — такую подготовку обязаны были проходить все без исключения юноши, — но ощущение от рытья лопатой было совершенно особое. Лопата придавала мне чувство совершенства — я был силен, и мне было чрезвычайно приятно наблюдать, как углубляется яма и увеличивается куча песка, вынутого мною из трещины. Вскоре в образовавшийся туннель уже можно было влезть на четвереньках, не рискуя насажать шишек. Я вернулся к челноку, захватил с собой карманный фонарик и мини-сканнер и нырнул во мрак подземного хода.

Уже через несколько футов глаза привыкли к темноте, к тому же свет просачивался вниз сквозь многочисленные проломы и щели — так что я вполне обходился без фонаря. Затем я почувствовал под ногами твердый пол и очутился в комнате, перегороженной наискосок рухнувшим потолком, — одним концом перекрытие упиралось в пол, другим покоилось на верхней кромке уцелевшей стены. Сквозь пролом слева от меня в комнату пробивались солнечные лучи, заливая пространство сумеречным светом. В этом тусклом свете я разглядел на полу отпечатавшиеся в толстом слое пыли следы и стол, к которому они вели.

Это были дедушкины следы, конечно. На этом столе он и обнаружил нож. Я переступил наконец порог комнаты и медленно направился к столу. Меня не покидало ощущение того, что все это я уже где-то видел. Массивная бронзовая столешница была покрыта треснувшим толстым стеклом. Я увидел отпечатки дедушкиных пальцев на пыльном стекле, но самое главное: я увидел на столе очертания ножа, выделявшиеся в пыли столь же отчетливо, как и тринадцать лет — или тринадцать минут? — назад.

Солнце продолжало свой путь по небосклону, в комнату пробились новые лучи, и здесь стало гораздо светлее. Я смахнул пыль со столешницы — тяжелой бронзовой плиты, которая не говорила мне ровным счетом ни о чем. А потом я обернулся и увидел на противоположной стене, прямо над дверью, барельеф.

Я не люблю парадоксы. Мне не нравится невероятное. Я сижу здесь, склонившись над своими расчетами (к весне мне обещали новый компьютер, который будет в состоянии производить расчеты во много раз быстрее, чем нынешние), а когда устаю, то роняю голову на руки, закрываю глаза и вспоминаю тот злополучный день, когда я был совсем маленьким. Я вспоминаю старика, нож — и жалею о том, что не убил собственного дедушку.

Я сделал все, что смог. По моему следу отправились великолепно оснащенные экспедиции. Они разобрали все руины вплоть до фундамента. А я… меня вновь отослали к статистическим данным. Я сижу здесь, обрабатывая сведения, которые поставляют мне очередные экспедиции. Мне кажется, усилия их тщетны и они, как ни стараются, не смогут найти этому феномену иного объяснения, чем то, какое мне кажется очевидным. И ничего, кстати, не объясняет…

Сегодня вы можете отправиться в музей Тойнби и воочию увидеть нож, хранящийся в сейфе, расположенном посреди главного зала. Где-то в следующие триста лет сейф заменят бронзовым столом с колпаком из толстого стекла. На музей упадет несколько бомб, здание будет разрушено, а нож по-прежнему будет лежать на бронзовом столе. Затем руины занесет песками и пылью, и однажды упрямый старик в поношенной одежке раскопает их и вползет внутрь. Он обнаружит нож и унесет его с собой. Потом туда наведается человек помоложе, а за ним — другие, множество других. И все это время на стене, прямо над дверью, которая ведет в комнату, где хранился нож, будет красоваться гранитная плита с надписью:

УОЛТЕР ТОЙНБИ 1962 — 2035

Мой дед выудил нож из будущего. Потом старик умер. Нож поместили в музей его имени. И он преспокойно лежал там триста лет, пока вся человеческая раса сходила с ума, пытаясь раскрыть его секрет. Пока всю цивилизацию не перевернули вверх дном в поисках того, чего никогда не было!

Дед нашел нож в музее, в котором нож и лежал все время с тех пор, как сам же дедушка притащил его из будущего и он попал в музей. И лежал там, пока не пришел мой дед и не принес его назад.

Это очень просто, проще не придумаешь. Мы ведь не обязаны всегда мыслить категориями «начало» и «конец». Разве вещь — или личность — не может существовать в замкнутом цикле, у которого нет ни начала, ни конца? Разве не возможно вообразить себе такое?

Мне казалось, что возможно. Я думал, что мы имеем дело с простеньким парадоксом. Но оказалось, что я не прав.

Нож, который Уолтер Тойнби нашел в будущем, сохранился идеально — рукоять, конечно, поистерлась, но сам клинок был без единой царапины. Потом химики и физики, пытавшиеся определить состав металла, с помощью алмазной пилы сделали на лезвии небольшую насечку, чтобы отщепить необходимую для опытов частичку вещества. Эту насечку может увидеть каждый посетитель музея. Нож с насечкой пролежит в музее еще триста лет, пока за ним не явится человек из прошлого.

Этим человеком окажется Уолтер Тойнби. Но дело в том, что нож, который дед возьмет с собой из будущего, не будет иметь никаких насечек. Значит, где-то должно существовать начало цикла. И где-то цикл должен кончиться. Но где именно? Как был изготовлен нож, если у истории этой вещицы нет ни начала, ни конца? Как разорвать порочный круг замкнутого цикла? Как бы я хотел знать это! Быть может, я бы тогда не лелеял мечту об убийстве. Быть может, будущее представлялось бы мне исполненным смысла и логики — а не хаотическим нагромождением миров, которых никогда не было.

Примечания

1

© Перевод на русский язык, Куртишвили Ш. С., 1994

2

Тойнби, Арнольд Джозеф (1889–1975) — английский историк и социолог, выдвинувший теорию круговорота сменяющих друг друга локальных цивилизаций. — Прим. ред.