«Да будет Человек (Fiat Homo) (Песнь для Лейбовица, Часть 1)»

У. Миллер

Песнь для Лейбовица

Часть 1

Да будет Человек (Fiat Homo)

Lacrimosa Уолтера Миллера

Уолтер Майкл Миллер-младший родился в январе 1923 года во Флориде. С детства он был воспитан в строгой католической вере. В 1940 году поступил в Университет штата Теннеси, но, не закончив его, был призван в армию: Америка вступила в войну... Военный летчик Миллер неоднократно бомбил города Европы, а однажды ему, человеку глубоко верующему, судьба подготовила особое испытание лично принять участие в особо варварском налете на союзный монастырь итальянских бенедиктинцев в Монте-Кассино.

После этих минимальных биографических сведений читателю, надеюсь, станет более понятен пафос романа, с начальными главами которого он сейчас познакомится. (Наверное, так же нелишне перед чтением воннегутовской "Бойни No 5" взять на заметку, что автор воевал в Европе, был пленен и чудом уцелел во время еще более варварской бомбардировки - своими же - Дрездена.)

Впрочем, бомбы будут падать и на монастырь Ордена Святого Лейбовица, но только под занавес. Случится это в финале романа, когда столь лелеемое братством на протяжении веков хранилище знания и культуры - их монастырь обрушится, как гнев божий, на последнего настоятеля и убьет его. Но перед тем падающий свет с небес, Люциферов огонь (ибо имя его означает не только Зло, врага рода человеческого, но и просто, в переводе с греческого, Светоносец...) еще даст, по прихотливой фантазии романиста, рождение новой непорочной деве, внезапно прозревшей от слепящего атомного пламени: ее взор впервые откроется миру, невинный и любопытный взор ребенка. (Я пишу "она", "ее", хотя речь идет о внезапно проснувшейся... второй голове женщины-мутанта!) Цивилизация на Земле рухнет в очередной раз, вероятно, окончательно и бесповоротно, а последний звездочет с членами Ордена отправится на далекую звездную колонию - чтобы попытаться еще раз...

Однако я забегаю вперед. Полностью роман читатели тоже вскоре смогут прочитать на русском; пока же им предстоит знакомство только с первой третью романа, представляющей собою как бы самостоятельное произведение. Не ищите тут какой-то "редакционный садизм"; предлагаемая вашему вниманию часть первоначально и была опубликована в 1955 году журналом "Фэнтези эндсайнс фикшн" - как короткая повесть; и неизвестно, виделось ли самому автору в ту пору какое-то продолжение...

Итак, Уолтер Миллер. Имя, нашему читателю практически незнакомое. Если не считать дежурной фразы, которую критики во время оно без устали переписывали друг у друга: "У американца Уолтера Миллера (роман "Гимн Лейбовицу") на испепеленной атомной катастрофой Земле первой возрождается апостольская римско-католическая церковь". И все - как ярлычок привесили.

Между тем влияние этого писателя на современную американскую научно-фантастическую литературу, как сказано в авторитетной "Энциклопедии научной фантастики", вышедшей в 1979 году под редакцией Питера Никколса, "обратно пропорционально незначительному количеству выпущенных им книг".

Если быть точными, то выпустил он их всего три - роман и пара сборников. По американским стандартам это все равно что ничего. Как согласно закивают головами издатели, критики, литагенты, при такой продуктивности в Америке себе имя не сделаешь. По крайней мере, в фантастике, где даже маститые авторы постоянно и целеустремленно должны напомнить о себе...

А Уолтер Миллер сделал. Наперекор законам рынка.

И сделал имя всего за 6 лет! В 1951 году появился его первый рассказ, "Секрет храма Смерти", а после 1957, когда в журнале вышла третья, заключительная часть романа (в принципе для того, чтобы сделать имя, хватило бы его одного), писатель надолго, совсем не по-американски замолчал. Вышли лишь два сборника ранее написанного, "По всем кондициям - человек" и "Взгляд со звезд"; да была издана отдельной книгой "Песнь для Лейбовица". Последнее событие случилось в 1959 году - и уже в следующем читатели признали роман Миллера лучшим за прошедший год, наградив премией "Хьюго" (с тех пор книга выдержала десятки изданий).

Кроме романа, Уолтер Миллер опубликовал еще около сорока рассказов и коротких повестей, одна из них также награждена премией "Хьюго". Его произведения в целом были хорошо встречены американскими любителями фантастики конца пятидесятых: в то время фокус интереса переместился с галактических приключений, путешествий во времени и "моральных терзаний" роботов - на человека. А Уолтер Миллер никогда ни о чем (ни о ком) другом не писал.

И все-таки он легко затерялся бы в водопаде новейшей фантастики, если бы не "Песнь для Лейбовица".

Этот роман может понравиться, а может и оттолкнуть своей жестокой и одновременно сострадающей правдой о человечестве (странное слово для характеристики произведения фантастики, верно?). Но представить себе эту литературу в XX веке без книги Миллера,- подтвердит вам любой мало-мальский авторитетный критик,- просто невозможно.

Не стану выписывать их комплиментарных оценок. Мне представляется более объективным подход известного писателя-фантаста Джека Уильямсона (уже разменяв шестой десяток, он стал по совокупности и критиком, защитив диссертацию на тему преподавания научной фантастики в американской высшей школе!).

А сделал Уильямсон вот что. Исследовав внимательно семьдесят семь университетских курсов по фантастике (дело было в 1974 году), он выписал те книги, которые чаще всего попадались в списках "обязательного чтения". (Напомню, что в Америке нет ничего похожего на утвержденные программы, каждый профессор волен строить свой курс, как ему заблагорассудится. Последнее обстоятельство лично меня, воспитанного в иных представлениях, чрезвычайно травмировало на протяжении всего семестра, когда я преподавал в американском университете - тяжело жить без догляда...) Эксперимент был, что называется, "чистым", ибо профессора не сговаривались и списки никак не коррелировали.

В результате...- вы уже догадались? - абсолютное первое место "завоевал" роман Уолтера Миллера! Его включили в программу курса двадцать три преподавателя. Для сравнения приведу имена некоторых других "призеров": Роберт Хайнлайн, "Чужак в чужой стране" (21), Герберт Уэллс, "Война миров" (18), Фредерик Пол и Сирил Корнблат, "Торговцы космосом" (наш читатель знает это произведение под другим названием - "Операция "Венера") (17), Фрэнк Херберт, "Дюна" (16), Олдос Хаксли, "Дивный новый мир", и Урсула Ле Гуин, "Левая рука Тьмы" (по 15) - и так далее...

Это все, что я хотел сказать о личности писателя и месте его романа в американской фантастике. Свое же собственное мнение о книге вы составите сами. (Две последующие части лишь развивают и углубляют то, что намечено в первой.)

Однако на одном моменте я бы хотел остановиться, предваряя ваше чтение. Мысли, разумеется, субъективные, но это одна из привилегий автора "вреза" высказать их.

Это безусловно произведение религиозное. Говоря так, я вовсе не имею в виду антураж и героев, но скорее внутреннее чувство, настроение и неистребимую веру автора в некие высшие ценности. Веру слепую, инстинктивную, несмотря ни на что - несмотря даже на ужасную, обескураживающую правду (относительно того, как человек следует этим ценностям...), которую художник. Миллер не может отбросить, как наваждение.

И вот столкновение религиозной веры и объективного знания (а научная фантастика, по крайней мере в лучших своих образцах, остается для меня литературой беспощадно трезвой, иконоборческой),- на мой взгляд, как раз самое интересное в этом романе.

Почему автор так, я бы сказал, болезненно привязан к человеку, сострадает ему, хотя порой и ненавидит - за упрямство, эгоизм, монотонное циклическое повторение одних и тех же ошибок, "сциентистскую" гордыню...- так вот, откуда в писателе эта гипертрофированная человечность, - читателю-верующему ясно без лишних слов. Конечно, она - производное от глубокой искренней веры автора (вопрос о конфессии отпадает сам собой, стоит только прочитать "Песнь для Лейбовица": кажется, во время оно римско-католическая церковь благодарно приобщала к лику святых и за меньшее...). И разумеется, при желании его роман без труда читается как "Gloria!" христианской вере и ее неусыпным старателям на Земле.

Но откуда же тогда легко уловимая в романе ирония? Грустный сарказм и беспощадная трезвость (ведь деятельность малограмотных монахов по сохранению "культуры прошлого" - как они ее понимают! - порой вызывает ухмылку и даже раздражение у читателя, особенно неверующего) как-то менее всего уживается в моем сознании (я-то как раз отношусь к последним) с религиозной проповедью, с торжественной осанкой и благоговением.

Думаю, все дело в том симбиозе, на который я уже намекнул. Это и религиозная проповедь, и научная фантастика - а не "проповедь вместо фантастики", чего мы в последнее время тоже начитались изрядно. Автора "подводит" искренность. Он просто не считает для себя возможным играть с читателем; да и особое таинство литературы порой выкидывает такие фортели с пищущими, что не они оказываются верующими, а их герои, образы, характеры. В данном случае мы имеем дело с несомненной литературой, и уж так она пожелала, чтобы автор, хотел он того или нет, органически перевел свою торжественную мессу, свое "славься" - в не менее величавый, пронзительно-трагический Requiem...

Другое дело, что ему от этого легче не стало.

Можно прочитать этот роман как апологию религии - единственного оплота знания и культуры в темное, смутное время "после Бомбы". Но почему же тогда, несмотря на все тщание и бескорыстное служение Знанию, дело монахов Ордена Святого Лейбовица все-таки безнадежно проиграно - с самого начала? Почему у Святого Престола не вышло и на этот раз? Как, в сущности, не выходило никогда, несмотря на все претензии быть хранителем знания и культуры... Может быть, все дело в том, что знание и культуру не спасешь конкретными предписаниями, содержащимися в написанных людьми документах, будь то папские буллы или даже те первокниги мировых религий, что верующими признаны священными...

А что же, что спасет? Ясно, что во всяком случае - не одно какое-нибудь лекарство, не панацея. Прочитав роман, написанный религиозным человеком, с особой остротой ощущаешь, что и не религия... Во всяком случае, каков бы ни был ответ (а если б я, не признающий те книги священными, знал его, то оставалось бы, вероятно, умереть от счастья!), роман Уолтера Миллера заставляет задуматься над всем этим. Как минимум - отрешиться еще от одной иллюзии, химеры, столь модной в наши "неолуддитские" времена.

...Классический музыкальный реквием обязательно состоит из нескольких функциональных частей. Это канон, хотя и допускающий некоторую свободу перестановок. Традиционно где-то в середине мессы композитор помещает самую пронзительную и щемящую часть - "Lacrimosa", "Слезную"; она обычно следует после того, как отзвучал мощный "Dies Irae" - "Судный День" - в преддверии финальной части "Lux Aeterna", "Вечный Свет".

Lacrimosa американского писателя - это плач по павшему человечеству. Это слезная молитва о прощении его грехов, сострадание к нему и робко высказанная надежда на пришествие света. Но это еще и трагическое осознание того, что все в нашем мире взаимосвязанно, и свет может явиться в образе Люцифера.

Если закрывать на это глаза - обязательно явится.

Печатается с небольшими сокращениями.

Вл. ГАКОВ

1

Брат Френсис Джерард из Юты так, вероятно, никогда бы и не обнаружил благословенные бумаги, если бы не паломник с опоясанными чреслами, появившийся в пустыне, когда юный послушник говел на Великий пост.

Брату Френсису никогда прежде не доводилось видеть настоящего паломника с опоясанными чреслами, но в подлинности пришельца усомниться он и не подумал во всяком случае, когда пришел в себя после того, как заметил на горизонте, в знойном мареве движущуюся точку и ощутил леденящий ужас. Точка превратилась в безногую, с крошечной головкой буквицу "йота", неизвестно откуда взявшуюся на залитой слепящим солнцем разбитой дороге. Казалось, "йота" приближается не шагом, а какими-то рывками, и брат Френсис, вцепившись в крестик на своих четках, прочел "Ave", а потом и еще раз, "йота", вернее всего, была мелким порождением демонов зноя, истязавших землю в разгар полудня, когда все обитатели пустыни (кроме ястребов-канюков да нескольких отшельников вроде Френсиса) затаились без движения в своих норах или попрятались от свирепого солнца под камнями. Лишь тварь чудовищная, противоестественная, либо же лишенная всякого разумения, могла направиться куда-то в полуденный час.

Брат Френсис поспешно помолился еще и Святому Раулю Циклопейскому, покровителю выродков, дабы святой уберег его от своих злосчастных подопечных. (Ибо кто же не знает, что земля ныне населена чудищами? Все живорожденное по закону, установленному церковью и природой, должно было жить, и произведшие живое существо на свет обязаны были взрастить его. Закону этому повиновались не всегда, однако достаточно часто, чтобы там и сям развелись всякие чудища, нередко избиравшие для своих скитаний отдаленнейшие уголки, - они кружили по ночам в прериях, вокруг костров, разожженных путниками.) Но в конце концов "йота" выбралась из марева на чистый воздух, и стало видно, что это паломник; брат Френсис пробормотал "аминь" и выпустил из пальцев крестик.

Паломник оказался длинным, тощим стариком, обросшим косматой бородой, с посохом в руке, в плетеной из прутьев шляпе и с перекинутым через плечо бурдюком. Он так смачно чавкал и отплевывался, что никак не мог быть видением; а для удачливого разбойника или людоеда старик был слишком щупл, да к тому же еще и хром. И все же Френсис предпочел затаиться, он спрятался за грудой камней, откуда мог наблюдать за паломником, оставаясь незамеченным. Встреча двух незнакомцев в пустыне была происшествием нечастым, вызывавшим подозрение у обоих - и тот и другой изготавливались к любому повороту событий, к дружбе и к войне.

Миряне или странники проходили по этой древней дороге мимо аббатства раза три в год, не чаще, хоть монастырь и располагался в оазисе - иначе монахи просто не смогли бы здесь выжить. Аббатство могло бы стать пристанищем, гостиницей для путников, да только дорога эта вела ниоткуда и в никуда, как говорили в те времена. Возможно, в прежние века она соединяла Великое Соленое Озеро с древним Эль-Пасо; к югу от монастыря дорога пересекала такую же ленту потрескавшегося камня, тянувшуюся с востока на запад. Перекресток совсем обветшал, но не от ног странствующих - от времени.

Паломник был уже совсем близко, однако послушник не спешил покинуть свое убежище. Чресла путника были опоясаны куском грязной мешковины. Больше на нем ничего и не было, если не считать шляпы и сандалий. Он шагал, размеренно прихрамывая, наступая на больную ногу, опирался на тяжелый посох. Походка паломника была ритмична, как у того, кто пришел издалека и идти намерен еще долго. Однако, дойдя до развалин, он остановился и осмотрелся по сторонам.

Френсис пригнулся пониже.

Тени на холмах, где когда-то стояли дома, не было, однако кое-где валялись большие камни, способные дать приют и прохладу путнику, умеющему жить в пустыне. Паломник оказался именно таким. Он огляделся вокруг, подыскивая подходящую глыбу. Брат Френсис с одобрением отметил, что старик не стал опрометчиво упираться в камень плечом, а с безопасного расстояния вытянул вперед свой посох, засунул его под глыбу и, подложив снизу камень поменьше, слегка приподнял глыбу этим импровизированным рычагом. Потом подождал, пока выползет неминуемая шипящая гадина, бесстрастно убил ее посохом и отшвырнул еще извивающийся труп в сторону. Избавившись от предыдущего обитателя прохладного места, путник, как водится, перевернул глыбу, чтобы насладиться прикосновением нижней холодной поверхности камня. Затем он задрал набедренную повязку, сел тощими ягодицами на прохладный камень, сбросил сандалии и прижался подошвами к холодному песку, оставшемуся на месте перевернутого камня. Освежившись таким образом, он пошевелил пальцами ног, беззубо осклабился и замурлыкал какую-то песенку. Потом он вполголоса запел что-то вроде псалма на языке, которого послушник не знал. Брат Френсис беспокойно переменил позу, устав сидеть согнувшись.

Продолжая петь, паломник достал сухарь и кусок сыра. Он умолк и, встав на мгновение, выкрикнул на местном наречии:

"Будь благословен Адоной Элохим, Царь всего сущего, дающий хлебу произрастать из земли"; его гнусавый крик сильно смахивал на мычание. Потом старик снова сел и начал есть.

Этот странник уже давно в пути, подумал брат Френсис, ибо сам он не знал по соседству государств, управляемых правителем с таким незнакомым именем и такими странными притязаниями. Старик совершает паломничество в покаянии, предположил брат Френсис, - может быть, к "святилищу" в монастыре, хотя "святилище" еще не было официально признано, и даже сам "святой" таковым еще не считался. И все же брат Френсис решил, что по-другому не объяснить появление старого паломника на этой дороге, ведущей в никуда.

Путник жевал хлеб и сыр, не спеша; и по мере того, как тревога послушника стихала, ему все труднее было сохранять неподвижность. Обет молчания во время поста не дозволял ему разговаривать со стариком; а если он оставит свое убежище за камнями прежде, чем уйдет старик, тот, конечно, увидит или услышит послушника. Уходить же отсюда до окончания поста юноше запрещалось.

Все еще слегка колеблясь, брат Френсис громко откашлялся и выпрямился.

Хлеб и сыр выпали из рук паломника. Старик схватил свой посох и вскочил.

- Ты чего это подкрадываешься!

Он угрожающе замахнулся посохом на фигуру в капюшоне, поднявшуюся из-за груды камней. Брат Френсис заметил, что на толстом конце посоха был шип. Послушник в высшей степени учтиво поклонился, но это не произвело на незнакомца никакого впечатления.

- Оставайся там, где стоишь! - каркнул он. - Не подходи, урод! У меня для тебя ничего нет кроме сыра, вот, возьми. Может, тебе нужно мое мясо, так у меня лишь кожа да кости, но без боя я их не отдам. Уходи! Уходи отсюда!

- Подожди...

Послушник запнулся. Милосердие или хотя бы простая вежливость допускали нарушение обета, если этого требовали обстоятельства; но всякий раз, когда приходилось принимать подобные решения, брат Френсис нервничал.

- Я не урод, добрый простак, - продолжал юноша, употребив вежливое обращение. Он откинул капюшон, чтобы видно было его монашескую стрижку, и протянул свои четки. - Ты знаешь, что это?

Паломник, как приготовившаяся к прыжку кошка, несколько мгновений изучающе смотрел на обожженное солнцем юное лицо послушника. Ошибку старика можно было понять.

Нелепые создания, рыскавшие по пустыням, часто надевали капюшоны, маски или широкие одежды, чтобы скрыть свое уродство. Среди них встречались уроды не только физические, были и такие, что считали путешественников подходящим средством пропитания.

После быстрого и внимательного осмотра паломник распрямился.

- А... Ты из этих. - Он стоял, опираясь на посох, и хмурился.

- Это вон там что. Монастырь Лейбовица? - спросил он, указывая на тесную кучку домов, темневшую далеко на юге.

Брат Френсис вежливо поклонился и утвердительно кивнул.

- Что ты делаешь в этих развалинах?

Юноша подобрал среди камней кусочек мела. Маловероятно, что старик грамотный, но брат Френсис решил попробовать. Простонародные диалекты не имели ни алфавита, ни орфографии, поэтому он нацарапал на плоском большом камне латинские слова:

"Послушание. Уединение. Молчание" и затем пониже написал эти слова на древнеанглийском. И несмотря на большое желание поговорить с кем-нибудь, послушник все же надеялся, что старик поймет надпись и оставит его в одиночестве накануне завершения поста.

Старик криво усмехнулся, взглянув на надпись. Его смех больше был похож на блеяние.

- Хе-хе, все еще пишете шиворот-навыворот, - сказал он. Но если он и понял слова, то не удосужился принять их к сведению. Старик отложил посох, снова сел на камень, подобрал с песка хлеб и сыр и стал счищать с них грязь. Френсис облизнул губы и отвернулся. С тех пор, как начался Великий пост, юноша не ел ничего, кроме кактусов да горсточки высохших зерен; когда дело касалось испытаний, предписанных послушнику, правила поста и воздержания были весьма строги.

Заметив эти переживания, паломник отломил хлеба и сыра и предложил их брату Френсису. И хотя организм юноши страдал от недостатка влаги, его рот мгновенно наполнился слюной. Глаза не могли оторваться от руки, протягивающей пищу. Вселенная сузилась; в самом ее центре царило чудное лакомство: грубого помола хлеб и сыр с налипшими песчинками. Дьявол, вселившийся в послушника, сделал шаг правой ногой, затем левой, дьявол завладел рукой, и юноша прикоснулся к руке паломника. Пальцы ощутили хлеб, они как бы даже попробовали его на вкус. Невольная дрожь пробежала по изнуренному телу. Послушник закрыл глаза и увидел, как отец настоятель свирепо смотрит на него и взмахивает хлыстом из бычьей кожи.

- Изыди, сатана! - прошипел он, отпрыгнув назад и бросив еду. Потом внезапно окропил старика святой водой из крошечного пузырька, спрятанного в рукаве. Перегревшийся на солнце мозг послушника в этот момент не делал различия между старым паломником и Лукавым.

Эта неожиданная атака на силы Зла и Искусительства не имела немедленных сверхъестественных последствий, но несверхъестественные результаты не замедлили сказаться. Паломник Вельзевул не превратился в облако серного дыма, но зато зарычал, побагровел и с диким воплем бросился на Френсиса. Френсис побежал прочь, но запутался в складках туники; и удар посоха с шипом не достиг послушника только потому, что враг его забыл надеть сандалии. Атака хромого старика закончилась неудачным прыжком. Казалось, он вдруг вспомнил о раскаленных камнях, куда ступали его босые ноги, он остановился в раздумье. Когда брат Френсис оглянулся, то увидел, что паломник на цыпочках скачет назад, в прохладу.

Он наблюдал, как юноша высматривал подходящие камни, руками замерял их, браковал один и тщательно выискивал другой и, спотыкаясь, волочил за собой. Он протащил один камень несколько шагов и вдруг присел, уронив голову на колени, явно стараясь не потерять сознание. Он некоторое время посидел задыхаясь, потом снова встал и покатил камень к месту постройки. Он продолжал и продолжал свою работу, и паломник смотрел уже не со злостью, а с изумлением.

Пылающее солнце посылало свое полуденное проклятие выжженной земле и предавало анафеме любую влагу. Френсис трудился, не обращая внимания на жару.

Путешественник запил водой из бурдюка свою трапезу, надел сандалии, встал ворча и заковылял меж развалин - посмотреть, что там строится. Заметив это, брат Френсис отбежал на безопасное расстояние. Старик шутливо замахнулся на него своим посохом с шипом, но, казалось, его больше занимает постройка, чем мысль о мести. Он начал осматривать убежище юноши.

Там, где кончались развалины, брат Френсис прорыл неглубокую канаву, пользуясь палкой вместо мотыги и руками - вместо лопаты. В первый день поста он прикрыл канаву сверху колючками и так защитил себя от волков ночью. Но время шло, и постепенно ночные волчьи вылазки становились все более наглыми; когда потухал костер, хищники подбирались к самому укрытию.

Сначала Френсис попытался отбить у них охоту подходить к его укрытию тем, что еще гуще навалил колючек над канавой и окружил ее плотным кольцом из камней. Но прошлой ночью какой-то зверь прыгнул прямо на колючки и завыл; Френсис все это время дрожал на дне канавы. Поэтому он решил укрепить свое убежище и, используя камни, положенные им вдоль канавы в качестве фундамента, начал возводить стену. Чем выше становилась стена, тем больше она прогибалась вовнутрь; но поскольку ниша была грубой овальной формы, каждый новый слой камней придавливал предыдущий, и поэтому конструкция не разваливалась. Брат Френсис надеялся, что если он правильно подберет камни, то сможет закончить купол. В результате над норой послушника как символ его старания, опровергая все законы гравитации, возвышалась арка, лишенная опоры. Брат Френсис взвизгнул по-щенячьи, когда паломник постучал посохом по арке. Пока старик исследовал постройку, послушник подошел ближе, беспокоясь за свое убежище. В ответ на его визг старик взмахнул посохом и кровожадно зарычал. Брат Френсис тут же споткнулся о край туники и упал на песок. Старик хихикнул.

- Ага. Тебе нужен камень такой формы, чтобы прикрыть эту дырку, - сказал он и провел посохом по верхнему слою камней, где оставалось незакрытое отверстие.

Юноша кивнул и отвернулся. Он все еще молча сидел на песке, опустив глаза, - хотел дать понять старику, что не может разговаривать с ним, вообще ни с кем во время своего поста. Послушник начал писать на песке сухой веткой: "Не вовлекай нас во искушение".

- Я же не предлагаю тебе превратить эти камни в хлеб, так ведь? - сердито сказал старый паломник.

Брат Френсис кинул на него быстрый взгляд. О! Так значит, странник умел читать и даже знал Писание. Кроме того, его слова показывали, что старик прекрасно понял и попытку окропить его святой водой, и почему послушник находится здесь. Сообразив, что паломник дразнит его, брат Френсис снова потупился и стал ждать.

- Ага. Значит, тебя нужно оставить одного, так? Ну что ж, тогда я пойду себе дальше. Скажи-ка, твои братья в монастыре дадут старому человеку отдохнуть немного в тени?

Брат Френсис кивнул.

- Они также накормят и напоят тебя, - мягко добавил он из милосердия.

Паломник хихикнул.

- За это я найду тебе подходящий камень, прежде чем уйду. Бог с тобой.

"Нет, не нужно", - хотел крикнуть брат Френсис, но промолчал. Он смотрел, как старик медленно заковылял прочь. Паломник блуждал туда-сюда среди каменных груд.

А брат Френсис пока отдыхал. Он молился, чтобы к нему вернулась душевная умиротворенность - ведь именно ради нее он постился в этой пустыне, - чистый пергамент духа, на котором в уединенной пустыне проступят слова Божьего призыва, если, конечно. Неизмеримое Одиночество, имя которому Бог, протянет свою руку, дабы коснуться одиночества человеческого и призвать его. Малая книга, которую дал ему в прошлое воскресенье приор Чероки, служила руководством в его размышлениях. Она была очень древняя и называлась "Сочинение Лейбовица", хотя авторство приписывалось самому Блаженному лишь по старой недостоверной традиции.

"...О Господь мой! Как мало любил я Тебя во времена юности моей, посему скорблю я чрезмерно в зрелые лета мои. Тщетно бежал я от Тебя в те дни..."

- Эй, где ты там! - раздался крик откуда-то из-за камней.

Брат Френсис поднял глаза, но паломника нигде не было видно. Юноша снова уткнулся в книгу.

"Отвергал тебя и был дерзок, уповал лишь на ученость, в нее лишь веря, то есть почитал видимую оболочку..."

- Эй, парень! - снова услышал Френсис. - Я нашел тебе камень. То, что надо.

На этот раз Френсис заметил мельком, что старик стоит на груде камней и зовет его, взмахивая посохом. Вздохнув, послушник вернулся к своему чтению.

"О непостижимый Исследователь сущего, к кому повернуты все сердца, если призовешь меня, к тебе устремлюсь. Если же сочтешь меня недостойным призвания..."

Из-за груды камней донеслось уже с раздражением:

- Ну ладно, как хочешь. Камень я тебе помечу, а там гляди сам...

- Спасибо, - со вздохом произнес послушник, но он не был уверен, что старик услышал.

А юноша, продирался дальше сквозь текст: "Избави меня. Господи, от грехов моих, дабы в сердце моем жаждал я лишь воли Твоей и услышал..." (лат.)

- Вот здесь, - прокричал старик, - ты увидишь отметину! И может быть, скоро ты обретешь голос, мальчик. Олла аллай!

Вскоре после этого брат Френсис поднял взгляд и увидел, что странник медленно тащится по дороге, ведущей к монастырю. Послушник прошептал коротенькую молитву за благополучное странствие.

Вновь обретя душевную умиротворенность, брат Френсис положил книгу обратно в нору и кое-как продолжал свою постройку, даже не потрудившись посмотреть, что там для него отыскал старик. И пока истощенное тело шаталось, напрягаясь под тяжестью камней, мозг машинально повторял моление о призвании.

"Избави меня. Господи, от грехов моих, дабы в сердце моем жаждал я лишь воли Твоей и услышал зов Твой, если воспоследует он. Аминь".

"Избави меня. Господи, от грехов моих, дабы в сердце моем..."

Кучевые облака с гор, обещая одарить жестокую высушенную пустыню благословенной влагой, начали заслонять солнце, и темные тени пролегли через мозолистую землю, обещая короткий, но блаженный отдых от испепеляющего солнца. Когда тень нависала над развалинами, послушник работал быстрее; когда же тень уходила, он отдыхал, ожидая, пока следующее стадо белых барашков заслонит солнце.

Камень, помеченный паломником, брат Френсис обнаружил совершенно случайно. Бродя неподалеку, он споткнулся о колышек, который старик вбил в землю в качестве отметины. Послушник упал на четвереньки и уткнулся взглядом прямо в написанную мелом свежую надпись на древнем камне.

Закорючки были тщательно выписаны, и брат Френсис сразу же предположил, что это какие-то символы, но с минуту поломав над ними голову, так и остался в неведении. Может, это заклинание? Но нет, старик сказал "Бог с тобой", а колдун такого не произнес бы. Послушник очистил камень от сора и сдвинул с места. Сразу же груда камней слабо заурчала изнутри и сверху скатился небольшой булыжник. Френсис отпрыгнул, опасаясь внезапного обвала, но тревога была напрасной. Однако на том месте, где лежал камень со стариковой отметиной, теперь появилась маленькая дыра.

Дыры часто бывали обитаемы. Но эта, казалось, была так плотно заткнута тем камнем, что даже блоха едва ли смогла бы залезть внутрь, прежде чем Френсис отодвинул камень. Тем не менее он подобрал палку и осторожно сунул ее в отверстие. Палка не наткнулась ни на какое препятствие. Когда юноша опустил палку, она скользнула в дыру и исчезла в подземном пространстве. Он нервно ждал. Наружу никто не выполз.

Послушник снова встал на колени перед норой и осторожно принюхался. Не учуяв ни запаха животного, ни даже намека на серу, Френсис взял горсть щебня, бросил камешки в нору и склонился над ней. Он услышал, как камешки несколько раз стукнулись обо что-то совсем близко, потом ниже, ударились о металл и наконец затихли глубоко внизу. Эхо говорило о том, что под землей пещера.

Брат Френсис неуверенно поднялся на ноги и огляделся. Как и прежде, он был один, если не считать стервятника, который, паря в высоте, с некоторых пор наблюдал за юношей с таким интересом, что другие ястребы слетались с горизонта на разведку.

Френсис решил заткнуть нору стариковым камнем, как раньше; но соседние камни слегка сдвинулись, и вернуть все в прежнее положение было уже нельзя. Кроме того, дыра в верхнем слое убежища оставалась незакрытой, и паломник был прав: этот камень и по форме, и по размерам подходил идеально. После недолгих сомнений Френсис поднял камень и поволок к своей постройке.

Камень пришелся в самый раз. Френсис, чтобы проверить, пнул стену ногой, но постройка держалась прочно, хотя от удара осыпалось несколько камешков внизу. Значки, которыми старик пометил камень, немного стерлись от перетаскивания, однако были достаточно видны, чтобы их списать. Послушник тщательно перерисовал их на другой камень, пользуясь обугленной на конце палочкой. Приор Чероки скоро будет совершать свой воскресный объезд удалившихся в пустыню; возможно, священник сможет объяснить, что означают эти письмена - заклинание или проклятие. Бояться языческого колдовства запрещалось, но послушнику, по крайней мере, было любопытно, что за знаки написаны прямо над тем местом, где он спит, - все же камень весил порядком.

Юноша продолжал трудиться под палящим послеполуденным солнцем. А в голове сидела мысль о той норе - манящей и устрашающей маленькой дыре и о том, как гравий со слабым эхом стукнулся обо что-то далеко внизу. Френсис знал, что развалины эти были очень старыми. Он знал также из рассказов, что руины постепенно превратились в груды камней после того, как целые поколения монахов и случайных странников искали кто камень, кто куски ржавой стали - люди разбивали большие колонны и плиты и извлекали оттуда древние полоски этого металла, таинственным образом помещенного в камень строителями эпохи, о которой уже забыл мир. Человеческие руки уничтожили почти всякое сходство этих руин со зданиями, высившимися здесь когда-то; хотя нынешний монастырский главный каменщик гордился своей способностью распознавать и указывать контуры былых архитектурных строений. И кое-где еще можно было найти металл, пробившись сквозь толщу камня.

Сам монастырь тоже был построен из этих камней. То, что среди этих развалин после стольких веков можно было обнаружить что-нибудь интересное, Френсис считал нелепой фантазией. Да и не слышал он никогда даже упоминания о подвале или подземелье. Сейчас послушник вспомнил, что главный каменщик особенно подчеркивал: располагавшиеся здесь здания были построены наспех - они не имели глубокого фундамента и размещались по большей части на плоских плитах.

Завершив постройку своего убежища, брат Френсис отважился снова подойти к дыре и заглянул внутрь: как житель пустыни он не мог поверить, что некое место, где можно спрятаться от солнца, еще не занято кем-то другим. Даже если нора и необитаема, кто-нибудь непременно заползет в нее еще до завтрашнего рассвета. С другой стороны, решил юноша, если в норе кто-то и живет, то лучше познакомиться с ним не ночью, а днем. Поблизости не было видно ничьих следов, кроме его собственных, паломника и следов волков.

С внезапной решимостью послушник начал очищать дыру от песка и мелкого щебня. Через полчаса работы дыра не стала больше, но возросла его убежденность в том, что это вход в подземелье. Два небольших полузакрытых валуна, примыкающих к отверстию, были притиснуты один к другому, - казалось, ими заткнули бутылочное горлышко. Стоило Френсису приподнять один камень, как другой тут же скатывался на его место. Еще хуже было, когда Френсис пытался протолкнуть камни внутрь. Но он продолжал свои попытки.

Внезапно палка, которой юноша пользовался как рычагом, выскочила у него из рук от рывка, стукнула его по голове и исчезла в провале. От резкого удара Френсис упал и покатился. Осыпающиеся камни били его по спине, а он лежал задыхаясь и не мог понять, свалился он в дыру или нет. Наконец он ощутил под собой твердую землю и припал к ней. Рев обвала был оглушающим, но коротким.

Ослепший от пыли, Френсис лежал, ловя ртом воздух, и думал, сможет ли он сдвинуться с места - боль в спине была очень сильной. Немного отдышавшись, он с трудом просунул руку под рясу и пощупал, не переломаны ли ребра. В том месте сильно болело. Вынув руку, Френсис увидел, что пальцы влажные и красные. Он дернулся, но, застонав, остался в прежнем положении.

Раздался мягкий звук хлопающих крыльев. Брат Френсис открыл глаза как раз вовремя - он увидел, как стервятник приготовился приземлиться на груду камней недалеко от юноши. Птица тут же снова взлетела, но Френсису показалось, что она наблюдала за ним почти с материнской заботой, как беспокойная наседка. Он быстро огляделся. В небе собралось целое полчище черных птиц, и они кружили удивительно низко. Стоило юноше шевельнуться, как они взмыли выше. Вдруг, забыв о том, что у него может быть сломан позвоночник или ребро, Френсис вскочил на ноги.

Пыльный столб, поднявшийся из дыры, унесся прочь, гонимый ветром. Послушник надеялся, что кто-нибудь увидит этот столб пыли с монастырской дозорной башни и придет узнать, в чем дело. У его ног в земле зияла дыра, в которую провалилась часть камней. Вниз вела лестница, но лишь верхние ее ступеньки не были погребены под обвалом, который, начавшись шесть веков назад, сейчас - с помощью брата Френсиса - завершился с таким грохотом и ревом.

На стене виднелась до половины засыпанная надпись. Собрав воедино свои скудные познания в древнем английском, послушник с запинкой шепотом прочитал: "Радиационное убежище. Максимальное число людей - 15. Запас продовольствия на 180 дней для одного человека. Войдя в убежище, удостоверьтесь, что первая дверь надежно заперта и герметизирована, что подключено защитное устройство против вторжения лиц, получивших дозу облучения. Убедитесь, что с внешней стороны зажглись предупредительные огни..."

Остальное было скрыто под камнями, но первого слова для Френсиса оказалось достаточно. Он никогда не видел "радиации" и надеялся, что и впредь не увидит. Подробного описания этого чудовища не сохранилось, но юноша слышал когда-то легенды. Он перекрестился и попятился от дыры. Предание гласило, что сам Блаженный Лейбовиц столкнулся с Радиацией и был одержим ею много месяцев, до тех пор, пока не совершил обряд крещения и не изгнал дьявола.

Брат Френсис представлял себе Радиацию наполовину Саламандрой потому, что согласно легенде, она родилась в Огненном Потопе, и наполовину демоном, оскверняющим сияющих дев, ибо разве не называли всяких уродов "детьми Радиации"? То, что демон этот способен обрушить на человека все несчастья, постигшие Иова, было фактом установленным, не подлежащим сомнению.

Послушник в растерянности вглядывался в надпись. Смысл ее был достаточно ясен. Френсис нечаянно вломился в жилище (он молился, чтобы оно оказалось пустым) не одного, а целых, пятнадцати ужасных существ! Он схватился за пузырек со святой водой.

2

От искушения плотского,

О Господи, избави нас.

От молнии, и бури,

О Господи, избави нас.

От трясения земного,

О Господи, избави нас.

От чумы, голода и войны.

О Господи, избави нас.

От выжженной земли,

О Господи, избави нас.

От кобальтовых дождей,

О Господи, избави нас...

Такие стихи из Литании Святых с придыханием шептал брат Френсис и осторожно спускался по лестнице древнего радиационного убежища, вооруженный лишь святой водой да самодельным факелом, зажженным от тлеющих углей вчерашнего костра. Юноша более часа ждал, что кто-нибудь из монастыря придет узнать, почему взвился столб пыли. Никто не пришел.

Покинуть, даже ненадолго, место своего бдения, не будучи серьезно больным или не получив специального приказания вернуться в монастырь, считалось фактически отказом от притязаний стать монахом Альбертианского ордена Лейбовица. Для брата Френсиса лучше было умереть. Таким образом, он стоял перед выбором: или осмотреть эту жуткую дыру до захода солнца, или провести ночь, не зная, кто может в темноте прокрасться в подземелье. Из ночных напастей с него вполне хватало волков, а волки все же были просто-напросто существами из плоти и крови. С тварями же более эфемерными юноша предпочитал встретиться при свете дня; хотя дневной свет слабо проникал в дыру - солнце уже клонилось к западу.

Обломки, упавшие в яму, образовали горку, вершина которой приходилась возле верхней ступени лестницы, и между камнями и потолком осталась только узкая щель. Френсис пролез туда ногами вперед и обнаружил, что и дальше вынужден продвигаться тем же образом, так как склон был слишком обрывистый. Итак, повернувшись спиной к неведомому, в непрочной груде разбитых камней он нащупывал место, куда поставить ногу, и постепенно спускался вниз. Время от времени, когда факел начинал гаснуть, послушник останавливался и давал пламени возможность разгореться. В эти минуты он старался определить степень опасности вверху и внизу. Почти ничего не было видно. Френсис находился в подземном помещении, но по меньшей мере треть его была завалена обломками, упавшими в дыру. Каскад камней обрушился на пол, разломал на куски мебель, а остальную, вероятно, засыпал совсем. Френсис увидел полузаваленные камнями сломанные металлические шкафы, лежавшие на боку. В дальнем конце комнаты находилась металлическая дверь, открывающаяся вовне и прочно заблокированная обломками. На облупившейся краске двери виднелась трафаретная надпись: "Внутренний люк. Герметичная среда".

Очевидно, комната, в которую он спустился, была только вестибюлем. Но что бы ни находилось за "внутренним люком", оно было завалено несколькими тоннами камней. "Среда" действительно была "герметизирована", если только здесь не имелось другого выхода.

Спустившись с груды камней и удостоверившись, что в вестибюле не таилось никакой опасности, послушник осторожно обследовал металлическую дверь при свете факела. Под трафаретными буквами "Внутренний люк" виднелась покрытая ржавчиной надпись помельче: "Предупреждение. Не герметизировать люк до тех пор, пока весь личный состав не окажется внутри, а также пока не осуществлена полностью и в установленном порядке система мер безопасности, предусмотренная "Технической инструкцией СД-ВИ-83-А". После герметизации воздух внутри убежища будет сжат до уровня на 2,0 Па, превышающего барометрический уровень окружающей среды, чтобы минимизировать внутреннюю диффузию. После герметизации люк автоматически открывается сервомониторной системой лишь в случае наличия одного из следующих условий: 1) уровень радиоактивности внешней среды опустился ниже допустимого; 2) отказала система очистки воды и воздуха; 3) иссяк запас продовольствия; 4) отказал внутренний источник питания. Более подробные инструкции см. в СД-ВИ-83А".

Это "Предупреждение" немного смутило брата Френсиса, но он надеялся избежать опасности, вовсе не прикасаясь к двери. С таинственными изобретениями древних лучше было не шутить - это могли подтвердить своим последним вздохом многие незадачливые любители покопаться в развалинах.

Брат Френсис заметил, что обломки, пролежавшие несколько веков под землей, были темнее по цвету и грубее на ощупь, чем те, которые жарились на солнце и обдувались песчаными ветрами до сегодняшнего дня. При взгляде на камни было понятно, что "Внутренний люк" засыпан не сегодня - обвал произошел очень давно, даже раньше, чем построили монастырь Лейбовица.

Если в "герметичной среде" и таилась Радиация, то демон этот не открывал "внутреннего люка" со времен Огненного Потопа, еще до Опрощения. И если Радиация находилась за железной дверью так долго, то не было оснований, сказал себе Френсис, бояться, что она выскочит оттуда до Христова Воскресения.

Факел начал гаснуть. Френсис нашел отбитую ножку от стула и зажег ее от слабеющего пламени; потом собрал обломки разбитой мебели и соорудил из них основательный костер, не переставая размышлять, что могут означать эти древние слова - "радиационное убежище".

Врат Френсис прекрасно понимал, что его владение древним английским еще далеко от совершенства. Его самым слабым местом всегда было то, как в этом языке соотносятся определение и определяемое. И в латинском, как в большинстве простых местных наречий, и даже в английском словосочетание "молодой раб" было равно по значению словосочетанию "раб-юноша". Но на этом сходство кончалось. Послушник наконец усвоил, что "домашняя кошка" вовсе не означает "дом для кошки". Но что подразумевалось под словами "радиационное убежище" - "убежище для радиации"?

Брат Френсис потряс головой. В "Предупреждении" на "внутреннем люке" упоминалось о воде, пище и воздухе; а они, конечно же, не были самыми необходимыми вещами для демонов преисподней. Временами послушнику казалось, что древний английский сложнее, чем введение в ангелологию или даже теологические исчисления святого Лесли.

Он разложил костер на склоне каменной осыпи, откуда пламя ярко освещало все закоулки помещения. Потом юноша пошел посмотреть, не осталось ли чего-нибудь, не засыпанного обломками. Развалины наверху совершенно обезличились благодаря стараниям целых поколений мародеров; а к этим подземным руинам, казалось, не притрагивалась ни одна рука, кроме зловещей длани некоего безликого бедствия. Чудилось, что здесь остановилось время. В темном углу на камнях лежал череп, в его оскале оставался золотой зуб - бесспорное доказательство, что сюда не вторгались бродяги. Золотой резец мерцал в отсветах пламени.

Врат Френсис не раз наталкивался в пустыне возле какого-нибудь высохшего русла на небольшую кучку человеческих костей, тщательно обглоданных и выбеленных на солнце. Он не был особенно брезглив - ну кости и кости. Поэтому не испугался, когда заметил в углу череп. Но мерцание золота в этом оскале неумолимо притягивало его взгляд, когда юноша взламывал дверцы (запертые или заклиненные) ржавых шкафов и вытаскивал ящики (тоже заклиненные) из покореженного металлического стола. Этот стол мог оказаться бесценной находкой, если бы в нем обнаружились документы или одна-две книги, уцелевшие после гневных костров Эпохи Опрощения. Пока Френсис старался открыть ящики, костер почти потух; юноше почудилось, что череп начал светиться своим собственным сиянием. Подобное явление не было чем-то из ряда вон выходящим, но в этом мрачном подземелье оно действовало на нервы. Френсис бросил в костер побольше щепок и снова стал терзать ящики стола, стараясь не обращать внимания на скалящийся череп. Все еще слегка опасаясь подкрадывающейся в темноте Радиации, послушник уже достаточно пришел в себя от первого испуга, чтобы сообразить: это подземелье, а в особенности стол и шкафы, могли быть полны сокровищами той эпохи, о которой большая часть человечества постаралась забыть.

Это был благословенный дар провидения. Найти осколок прошлого, который избежал и огня и нашествия грабителей, было редкой удачей в эти дни. К этому, однако, всегда примешивалась доля риска. Бывало, монастырский землекоп, падкий до древних сокровищ, вылезет из дыры в земле, победно потрясая каким-нибудь странным цилиндрическим предметом, а потом, желая почистить или определить его назначение, нажмет не ту кнопку или повернет не ту ручку и таким образом окончит земной путь без последнего причастия.

Всего восемьдесят лет назад преподобный Бодуллус с нескрываемым восторгом написал настоятелю, что его небольшая экспедиция обнаружила остатки, по его собственным словам, "межконтинентальной пусковой площадки даже с несколькими потрясающими цистернами". Никто в аббатстве не понял, что имел в виду под "межконтинентальной пусковой площадкой" преподобный Бодуллус, но тогдашний отец настоятель строго-настрого повелел монастырским любителям древности под страхом отлучения отныне обходить стороной подобные "площадки". После того письма уже никто никогда не видел преподобного Бодуллуса, ни его отряд, ни его "пусковую площадку", ни деревушку, которая там находилась. Сейчас вместо той деревни ландшафт украшало живописное озеро, возникшее благодаря каким-то пастухам, которые изменили течение ручья и направили его в кратер. И в засуху их стада не страдали от жажды, а пили накопленную таким образом воду. Путешественник, пришедший из тех мест лет десять назад, рассказывал, что в том озере замечательная рыбалка, но тамошние пастухи считают рыб душами землекопов и крестьян из той деревни и отказываются удить рыбу, опасаясь "бодоллоса" гигантской зубатки, блуждающей на глубине.

"...не затевать никакого копания, если только оное изначально не служит цели дополнения к Меморабилии" - эти слова в указе аббата означали, что брату Френсису следует искать в подземелье только книги и бумаги, а не возиться со всякими диковинными предметами. Продолжая надрываться с ящиками стола, Френсис краешком глаза видел, что золотой зуб все мерцает и как бы даже подмигивает. Ящики никак не поддавались. Он в последний раз пнул ногой стол и, обернувшись, со злобным нетерпением посмотрел на череп.

- Ну? Почему бы тебе не посмеяться над чем-нибудь еще для разнообразия?

Череп продолжал золотозубо скалиться. Он лежал, зажатый между камнем и ржавым металлическим ящиком. Оставив в покое стол, послушник пробрался через обломки, чтобы получше рассмотреть останки. Очевидно, человек скончался на месте, сбитый с ног потоком камней и почти целиком заваленный обломками. На поверхности остались только черепа да кость одной ноги. Она была сломана, затылок черепа раздроблен.

Брат Френсис, вздохнув, помолился за упокой души усопшего, потом очень аккуратно поднял череп и повернул его зубом к стене. Тут его взгляд упал на ржавый ящик. Ящик по форме напоминал сумку и, скорее всего, служил для тех же целей. Ему можно было бы найти много разных применений, но каменный обвал покорежил ящик довольно сильно. Юноша осторожно высвободил его из-под камней и перенес поближе к огню. Замок, наверное, сломался, но крышка проржавела и не открывалась. Когда Френсис встряхнул ящик, внутри что-то загремело. Было ясно: ящик - не совсем подходящее место, чтобы искать там книги или документы; но и это было также ясно - вещь имела свойство открываться и закрываться и вполне могла содержать что-нибудь полезное для "Меморабялии". Тем не менее, памятуя о судьбе брата Бодуллуса и других, послушник окропил ящик святой водой, прежде чем попытаться его взломать. И вообще обращался с древней реликвией как только мог почтительно, сбивая камнем ржавые скобы.

Наконец, они поддались, и крышка упала. Маленькие железки выскочили из своих гнезд, просыпались, и некоторые из них безвозвратно провалились в щели между камнями. Но зато внутри ящика, под гнездами, юноша увидел бумаги! Вознеся краткую благодарственную молитву, он подобрал рассыпавшуюся железную мелочь, какую мог найти, неплотно захлопнул крышку и начал карабкаться по обломкам вверх, к видневшемуся клочку неба, крепко зажав ящик под мышкой.

Минуту спустя, усевшись на большую потрескавшуюся плитку, Френсис стал вынимать вещицы из стекла и металла, лежавшие в гнездах. По большей части это были маленькие трубочки с проволочными хвостиками на обоих концах. Такие он раньше уже видел. В небольшом монастырском музее хранилось несколько подобных штучек разного размера, цвета и формы. А однажды Френсис видел шамана язычников с гор, и у него на шее висело ритуальное ожерелье из таких вот трубочек. Язычники полагали, что это - "частицы тела богини", легендарной Аналитической Машины, которую они почитали как наимудрейшее из божеств. Они верили, что если шаман проглотит одну из этих штук, то обретет "непогрешимость". Шаман и в самом деле мог достичь таким образом непререкаемого авторитета у своего племени, если, конечно, трубочка не оказывалась ядовитой. В музее такие трубочки тоже были соединены вместе, но не в форме ожерелья, а представляли собой сложный и довольно беспорядочный лабиринт внутри маленькой металлической коробки. Табличка гласила: "Радиосхема. Назначение неизвестно".

На крышке ящика изнутри была приклеена записка. Клей давно превратился в порошок, чернила выцвели, бумага до такой степени покрылась пятнами ржавчины, что и хороший-то почерк читался бы с трудом, не говоря уж об этих торопливых каракулях. Освобождая гнезда от трубочек, Френсис старательно изучал записку. Язык напоминал английский, но прошло целых полчаса, прежде чем он разобрал большую часть написанного.

"Карл, через двадцать минут улетает самолет в (неразборчиво), я должен успеть. Ради Бога, оставь Эмми у себя, пока не выяснится, война это или нет. Умоляю! Постарайся, чтобы она попала в дополнительный список тех, кто подлежит эвакуации в убежище. На мой самолет устроить ее не смог. Не говори ей, зачем я отправил ее к тебе с сундучком этого барахла. Пусть она побудет с тобой, пока мы (неразборчиво). Может быть, ей повезет - кто-то не явится, и ей найдется место в убежище. И. Э. Л.

Это первое, что попалось мне под руку, - сундучок с деталями. Я опечатал замок и прилепил "Совершенно секретно", чтобы Эмми не заглядывала внутрь. Сунь его в мой ящик или еще куда".

Записка показалась брату Френсису ужасной бессмыслицей. В тот момент он был слишком возбужден, чтобы сосредоточиться на чем-то одном. Еще раз подосадовав на торопливые каракули, юноша начал сдвигать каркас, на котором крепились гнезда, чтобы достать бумаги со дна ящика. Каркас был подвижным похоже, он раскладывался лесенкой; но болты намертво заржавели, и Френсис счел необходимым извлечь их с помощью, короткого стального инструмента, лежавшего тут же, рядом.

Вынув каркас, послушник благоговейно прикоснулся к бумагам. Вот эта горстка сложенных листков - настоящее сокровище. Ведь они избежали гневных костров Опрощения, в которых даже священные рукописи скручивались и чернели, превращаясь в дым; а невежественные толпы выли от восторга, приветствуя это. Он обращался с бумагами, как с драгоценными реликвиями, прикрывая их от ветра своей рясой, ибо от времени все они стали ломкими и ветхими. Пачка небрежных набросков и чертежей. И еще странички, написанные от руки, два больших сложенных листа и маленькая книжка, озаглавленная "Memo" (записная книжка).

Сначала он рассмотрел исписанные странички. Они были нацарапаны той же рукой, что приклеенная к крышке записка; почерк выглядел не менее отвратительным. "Фунт салями, - гласила одна страничка, - консервированная капуста, шесть пепси принести домой Эмми". Другая напоминала: "Не забыть взять форму 1040 для дядиной декларации". На следующей была лишь колонка цифр и их сумма, обведенная кружочком, из нее вычиталось другое число, и, наконец, какие-то проценты, а следом за ними - слово "черт!". Брат Френсис проверил вычисления. Цифры были уродливо написаны, но ошибки не было. Однако он не смог определить, что здесь подсчитывали.

С "Memo" послушник обращался с особым почтением, потому что это название наводило на мысль о "Меморабилии". Прежде чем открыть книжку, юноша перекрестился и пробормотал "Благословение книжное". Но книжица не оправдала надежд. Он ожидал увидеть типографский шрифт, а обнаружил только написанные от руки имена, адреса, цифры и даты. Даты относились к концу пятидесятых - началу шестидесятых годов двадцатого века. Снова неоспоримое доказательство! содержимое подвала осталось от смутного периода Эпохи Просвещения. Безусловно, важное открытие.

Один из больших сложенных листов оказался так туго скручен, что стал рассыпаться, когда Френсис попытался его развернуть. Можно было только разобрать слова "Беговой тотализатор" и все. Отложив лист в ящик, чтобы потом отреставрировать, Френсис обратился ко второму. Этот лист так истончился на сгибах, что послушник осмелился лишь отогнуть уголок и заглянуть внутрь.

Опять чертеж, но какой - белые линии на темной бумаге!

Он вновь почувствовал восторг первооткрывателя. Это, конечно же, была синька! А ведь в монастыре не имелось ни одной настоящей, только несколько чернильных копий. Оригиналы давно выгорели на свету. Френсис никогда раньше оригиналов не видел, однако он пересмотрел достаточно нарисованных копий, чтобы сразу узнать - это синька. Она запачкалась и полиняла, но все же осталась достаточно разборчивой после стольких столетий, потому что пролежала в сыром подвале среди кромешной темноты. Френсис перевернул документ и аж задохнулся от злости. Какой идиот осквернил бесценную бумагу? Оборотную сторону покрывали сплошь небрежные геометрические фигуры и дурацкие рожицы. Какая варварская беспечность...

Гнев прошел после минутного размышления. Возможно, в те времена синьки были самой обычной вещью, а кроме того, сделать это мог и сам владелец ящика. Послушник прикрывал бумагу от солнца собственной тенью и все пытался отогнуть побольше. В нижнем правом углу виднелся прямоугольник и в нем обычными печатными буквами - разные названия, даты, "номера патентов", какие-то цифры и имена. Он пробежал по ним взглядом и вдруг наткнулся на слова: "Разработка схемы выполнена Лейбовицем И. Э.".

Врат Френсис зажмурил глаза и потряс головой, пока не зазвенело в ушах. Потом взглянул опять. Там по-прежнему отчетливо значилось: "Разработка схемы выполнена Лейбовицем И. Э.". Он снова перевернул бумагу. Между фигурами и рожицами явственно проступал фиолетовый штамп: "Переслать копию проектировщику Лейбовицу И. Э.". Имя было вписано явно женским почерком, не похожим на те каракули. Юноша еще раз посмотрел на подпись под запиской, потом на "Разработка схемы выполнена...". Те же самые инициалы встречались и на других бумагах.

Уже давно шла дискуссия, как будут называть Блаженного основателя Ордена, если он наконец будет канонизирован, - Святой Исаак или Святой Эдуард. Некоторые даже полагали, что Святой Лейбовиц будет вернее, так как до сего времени Блаженного тоже звали по фамилии.

"Блаженный Лейбовиц, заступись за меня!" - прошептал брат Френсис. Его руки так сильно дрожали, что могли повредить хрупкие документы.

Итак, он обнаружил реликвии Святого.

Правда, Новый Рим еще не провозгласил Лейбовица святым; но брат Френсис был настолько убежден в неоспоримости этого факта, что осмелился добавить: "Святой Лейбовиц, заступись за меня!"

Послушник без колебаний пришел к заключению: самими Небесами ему дарован знак о его призвании. Брат Френсис понимал это так: он нашел то, ради чего и был послан в пустыню. Его призвание - стать членом Братства святого Ордена.

Сидя у огня, Френсис мечтательно вглядывался в темноту, туда, где находилось "Радиационное убежище", и старался представить величественную базилику, возведенную на этом месте. Видение было приятным, но трудно вообразить, что кто-то выберет этот отдаленный уголок пустыни для центра будущей епархии. Ну пусть не базилика, пусть маленькая церковь с часовней Храм Святого Лейбовица в пустыне, окруженный садом и стеной; и к храму потянется с севера множество паломников с опоясанными чреслами. Отец Френсис из Юты предложит странникам осмотреть руины, даже проведет через "люк No 2" в великолепие "Герметичной среды", в подземелье Огненного Потопа, где... где... ладно, а потом он отслужит для паломников мессу у алтаря, в котором будет храниться реликвия того, чьим именем названа церковь. Что это будет - кусок мешковины? волокна из петли палача? обрезки ногтей со дна ржавого ящика? А может быть, "Беговой тотализатор"? Но воображение что-то слишком разыгралось. Шансы брата Френсиса стать священником практически равнялись нулю - не будучи миссионерским Орденом, лейбовицианцы довольствовались только священниками для самого монастыря, да еще для нескольких монашеских общин в других местах. Более того, сам Святой официально все еще звался Блаженным; и не было еще случая, чтобы святым объявили не совершившего каких-нибудь основательных и бесспорных чудес. Чудесами следовало подкрепить свою блаженность, которая не давала столь высокого статуса, как канонизация, хотя монахам Ордена Лейбовица разрешалось почитать своего основателя и покровителя, правда, вне месс и других церковных служб. Воображаемая церковь уменьшилась до размеров придорожной часовни, а поток паломников превратился в тонкий ручеек. Новый Рим занят другими делами, такими, как ходатайство об официальном решении вопроса о Чудодейственной Благодати Святой Девы.

Удовлетворившись маленькой часовенкой и редкими паломниками, брат Френсис задремал. Когда он проснулся, вместо костра остались только тлеющие угольки. Что-то было не так. Один ли он здесь? Юноша, сощурившись, вгляделся в кромешную тьму. Рядом с красноватыми углями стоял волк. Послушник завизжал и нырнул в угол. Трясясь от страха в своем укрытии из камней и веток, он решил, что визг хоть и был нарушением обета молчания, но непреднамеренным. Юноша лежал, обняв металлический ящик, и молился, чтобы поскорее прошли дни великопостного бдения, а мягкие лапы все скреблись о стенки его убежища.

3

Отец Чероки, облаченный в епитрахиль, пристально посмотрел на кающегося послушника, стоявшего перед ним на коленях под палящим солнцем. Священник был поражен, как удалось этому юноше (не особенно умному, насколько можно заметить) согрешить или почти согрешить, будучи совершенно одиноким в бесплодной пустыне, вдали от суеты и всех источников искушения. Здесь не много поводов согрешить для послушника, вооруженного всего лишь четками, огнивом, складным ножичком и молитвенником. Так казалось отцу Чероки. Но исповедь что-то затягивалась, священнику хотелось, чтобы юноша закруглялся. Снова заныли суставы, но в присутствии Святого Причастия, лежавшего на переносном столике, который он брал с собой в объезды, священник предпочитал стоять или преклонять колено вместе с кающимся. Отец Чероки зажег свечку перед маленьким золотым ларцом, где лежали Дары, но пламя не было видно из-за яркого солнечного света, и ветерок все норовил погасить свечу.

- В чем ты исповедуешься - в грехе гневливости?

- Итак; в помыслах и деяниях имел намерение есть мясо во время поста. Пожалуйста, будь впредь осторожнее. Думаю, ты надлежащим образом облегчил свою совесть. Что-нибудь еще?

- Довольно много.

Священник поморщился. Ему предстояло посетить еще несколько отшельников нужно было долго трястись под палящим солнцем, а колени сильно болели.

- Продолжай, но прошу тебя, поскорее, - вздохнул Чероки.

Точно такие же признания отец Чероки обычно слышал от любого кающегося, любого послушника, и ему казалось, что брат Френсис уж мог хотя бы проговорить все самообвинения аккуратно и по порядку, без всяких этих подсказываний и выспрашиваний. Френсису, видимо, с трудом удавалось выражать свои мысли в словах, священник ждал.

- Мне кажется, ко мне снизошло призвание, отче, но... - Юноша облизнул потрескавшиеся губы и посмотрел на жука, ползущего по камню.

- О, вот как, - голос Чероки не выражал ничего.

- Да, я думаю, да. Но, отче, было ли это грехом, что, когда я впервые увидел почерк, я подумал о нем насмешливо? Я имею в виду...

Чероки заморгал. Почерк? Призвание? О чем он говорит? Несколько секунд священник изучал серьезное лицо послушника, потом нахмурился.

- Вы с братом Альфредом обменивались письмами? - с угрозой спросил он.

- О нет, отче!

- Тогда о чьем почерке ты говоришь?

- Блаженного Лейбовица.

Чероки задумался. Хранился ли в монастырском собрании древних документов какой-либо манускрипт, собственноручно написанный основателем Ордена? Немного поразмыслив, священник ответил на вопрос утвердительно: да, оставалось несколько клочков, запертых и тщательно охраняемых.

- Ты говоришь о чем-то, что произошло еще в монастыре? До того, как ты вышел оттуда?

- Нет, отче. Это случилось вон там, - Френсис повел головой влево, - за тремя холмиками, возле высокого кактуса.

- Ты говоришь, это касалось твоего призвания?

- Д-да, но...

- Ты, конечно, не хочешь сказать, - отрезал Чероки, - что ты получил от Блаженного Лейбовица - покойного, слышишь, покойного вот уже шесть столетий письменное приглашение произнести твои торжественные обеты? А ты насмехался над его почерком? Прости, нет из твоих слов получается именно так.

- Ну да, отче, примерно так.

Чероки сплюнул. Начиная беспокоиться, брат Френсис вынул из рукава клочок бумаги и протянул священнику. Бумага была ломкой и запачканной, чернила выцвели.

- "Фунт салями, - начал читать отец Чероки, запинаясь на незнакомых словах, - консервированная капуста, шесть пепси принести домой Эмми". Какое-то время он, не отрываясь, смотрел на брата Френсиса. - Кем это написано?

Френсис объяснил. Чероки задумался.

- В таком состоянии ты не можешь исповедаться надлежащим образом. И мне не следует отпускать грехи, пока ты немного не в себе.

Видя, что послушник вздрогнул, Чероки ободряюще похлопал его по плечу.

- Не тревожься, сын мой, поговорим, когда тебе станет лучше. Я выслушаю твою исповедь после. А сейчас... - Он с беспокойством взглянул на ларец с евхаристией. - Я хочу, чтобы ты собрал вещи и тотчас же вернулся в монастырь.

- Но отче, я...

- Я приказываю тебе, - ровным голосом повторил священник, - немедленно вернуться в монастырь.

- Д-да, отче.

- Итак, я не отпускаю твоих грехов, но, так или иначе, ты хорошо сделаешь, если вознесешь двадцать молитв в знак покаяния. Благословить тебя?

Послушник кивнул, едва сдерживая слезы. Священник благословил его, встал, преклонил колено перед Причастием, взял его и вновь прикрепил к цепочке, висевшей у него на шее. Положил в карман свечку, сложил столик и прикрепил ремнями к седлу. Кивнув на прощание Френсису, отец Чероки сел на кобылу и поехал дальше совершать свой объезд. Френсис опустился на горячий песок и зарыдал.

Все было очень просто, если бы он смог отвести священника в подземелье и показать ему древнюю комнату, если бы выложил перед ним ящик со всем содержимым и предъявил письмена на камне, сделанные паломником. Но священник был при дароносице - как можно требовать, чтобы он на четвереньках пролезал в подвал, рылся в содержимом старого ящика и вступал в археологические дискуссии. Нечего было и заикаться. Пока на шее у Чероки висел ларец со Святым Причастием, он был преисполнен торжественности; но после того, как была использована последняя облатка, он мог и согласиться выслушать что-либо, не относящееся к исповеди.

Послушник не винил отца Чероки за то, что тот поспешил счесть его ненормальным. Френсис и вправду слегка одурел от солнца и немного заикался. Нередко послушники возвращались со своих бдений с поврежденным рассудком.

Делать нечего - нужно возвращаться в монастырь.

Он подошел к подземелью и еще раз заглянул внутрь, как бы стараясь себя уверить, что подвал действительно существует; потом пошел за ящиком. Френсис собрал содержимое ящика и был готов отправляться, когда на юго-востоке появился столб пыли, возвещающий, что из монастыря везут припасы и воду. Брат Френсис решил дождаться провизии, прежде чем отправляться в долгий путь.

Поднимая пыль, по дороге шагали три осла и монах. Ведущий осел тащился с братом Финго на спине. Несмотря на капюшон, Френсис узнал помощника повара по сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, болтавшимся по бокам у осла, таким длинным, что сандалии брата Финго волочились по земле. Два других осла были нагружены мешочками с кукурузой и бурдюками с водой.

- Хрю-хрю-хрю! Хрю-хрю! - прокричал Финго, приставив руки ко рту, словно звал свинью; и оглядел развалины, прикидываясь, что не замечает брата Френсиса, ожидавшего его на дороге.

- Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциско! А я-то думаю, что это за кучка костей! Ничего-ничего, мы тебя подкормим, пусть волкам будет повкуснее. На, бери, воскресное угощение. Как проходит жизнь отшельника? Когда начнешь делать карьеру? Так, бери бурдюк и мешочек с кукурузой. Берегись копыт Малисии: у бедняжки течка и она капризничает, лягнула давеча Альфреда прямо в коленную чашечку. Будь с ней осторожен! - Брат Финго откинул капюшон и захихикал, глядя, как Френсис и ослица опасливо косятся друг на друга. Финго, без сомнения, был самым уродливым человеком на свете; и когда он смеялся, его розовые десны и огромные зубы разного цвета не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта едва ли можно было назвать чудовищем. В его родной Миннесоте это считалось довольно распространенным наследственным явлением - плешивость и очень неровная пигментация. Долговязый монах как бы весь состоял из живописных пятен цвета бычьей печени и шоколада на молочно-белом фоне. Однако его неизменно веселый нрав настолько компенсировал уродство, что его очень скоро переставали замечать. А после длительного общения разноцветная физиономия брата Финго казалась столь же естественной, как шкура пегого пони.

На его месте человек мрачный показался бы отвратительным, а бьющее через край веселье Финго делало его похожим на размалеванного клоуна. Службу на кухне Финго исполнял в качестве наказания, и она была временной. Будучи резчиком по дереву, он работал в плотницкой мастерской. Финго ужасно возгордился, когда ему позволили вырезать из дерева фигуру Блаженного Лейбовица, и настоятель приказал перевести его на кухню до тех пор, пока не проявит должного смирения. Между тем недоконченная скульптура Блаженного так и валялась в мастерской.

Ухмылка Финго исчезала по мере того, как он приглядывался к Френсису, а тот сгружал кукурузу и воду с норовистой ослицы.

- Ты похож на больную овечку, парень, - сказал он послушнику. - Что случилось? У отца Чероки опять был припадок злости?

Брат Френсис покачал головой:

- Да нет, я бы не сказал.

- Тогда что не так? Ты и вправду заболел?

- Он приказал мне вернуться в монастырь!

- Что-о-о?

Финго перекинул волосатую ногу через спину осла и ступил на землю. Поглядев на брата Френсиса сверху вниз, он хлопнул его мясистой ладонью по плечу и наклонился, чтобы получше рассмотреть его лицо.

- У тебя что, желтуха?

- Нет. Он думает, что я. - Френсис покрутил пальцем у виска.

Финго рассмеялся.

- Ну это понятно, тоже мне новость. Но почему он тебя назад-то отсылает?

Френсис смотрел на сундучок, стоявший у его ног.

- Я нашел вещи, принадлежавшие Блаженному Лейбовицу. Стал ему рассказывать, а он не верит. Даже объяснить ничего не дал. Он...

- Чего-чего ты нашел?

Финго недоверчиво улыбнулся, потом опустился на колени и открыл сундучок. Послушник с тревогой следил за его действиями. Монах потрогал пальцем стеклянные цилиндрики с усиками и тихо присвистнул:

- Никак амулеты горных дикарей? Это древность, Франциско, настоящая древность. - Он увидел записку на крышке ящика и поднял глаза на печального Френсиса. - А это что за каракули?

- Древний английский.

- Мне не приходилось его учить, разве что песни для хора.

- Это написано самим Блаженным.

- Это? - Брат Финго таращился то на записку, то на Френсиса, то снова на записку. Внезапно он покачал головой, захлопнул крышку и встал. На лице его появилась натянутая улыбка.

- Может, отче и прав. И вправду, иди-ка назад и попроси брата Аптекаря сварить тебе какое-нибудь из его снадобий из жабьего дерьма. Это лихорадка, брат.

Френсис пожал плечами:

- Наверное.

- Где ты нашел эту штуку?

- Вот у той дороги, за холмиками, - показал послушник. - Я сдвинул несколько камней, и вдруг случился обвал. Я нашел там подземелье. Можешь сам посмотреть.

Финго покачал головой:

- Нет, мне трогаться уже пора.

Френсис зажал ящик под мышкой и, пока Финго возился со своим ослом, побрел было по направлению к монастырю. Но пройдя несколько шагов, послушник вернулся.

- Послушай, Пестрый, ты можешь уделить мне две минуты?

- Ну, - ответил Финго, - чего тебе?

- Ты только пойди и загляни в дыру.

- Зачем?

- Если она там есть, ты скажешь об этом отцу Чероки.

Занесший было ногу, чтобы влезть на спину осла, Финго замер, потом опустил ногу обратно.

- Ладно, если ее там нет, я скажу об этом тебе.

Две недели голодания брали свое. Через две-три мили он начал спотыкаться. Когда же до монастыря оставалось около мили, Френсис потерял сознание. И только под вечер его, лежавшего на дороге, заметил отец Чероки, возвращавшийся со своего объезда. Чероки торопливо вылез из седла и смачивал водой лицо юноши до тех пор, пока тот потихоньку не начал приходить в себя. На обратном пути Чероки встретил груженых ослов и остановился послушать рассказ Финго, подтверждавший находку брата Френсиса.

Хотя священник не склонен был верить, что Френсис обнаружил что-нибудь действительно важное, он пожалел, что был так нетерпелив с мальчишкой. Заметив, что содержимое ящика рассыпалось на дороге, и бегло взглянув на записку на крышке - Френсис тем временем, слабый и смущенный, сидел на краю дороги, - Чероки подумал, что теперь он скорее склонен считать бессмысленную болтовню послушника результатом романтической фантазии, нежели безумием или бредом. Он не спускался в подвал и не рассматривал бумаги, но во всяком случае, было ясно: во время исповеди юноша рассказывал не о галлюцинации, он просто неверно истолковал происшедшее.

- Ты можешь завершить исповедь, как только мы вернемся, - мягко сказал он, помогая Френсису вскарабкаться на кобылу сзади него самого. - Я думаю, что смогу отпустить твои грехи, если ты не будешь настаивать, что святые самолично пишут тебе записки. Договорились?

Брат Френсис был слишком слаб в эту минуту, чтобы настаивать на чем бы то ни было.

4

- Вы правильно поступили, - проворчал наконец настоятель. Вот уже минут пять он медленно вышагивал по келье, его широкое крестьянское лицо, изборожденное морщинами, было сердито напряжено, в то время как отец Чероки беспокойно ерзал на краешке стула. С тех пор, как священник, по приказу настоятеля, пришел к нему в келью, тот молчал. Чероки даже слегка вздрогнул, когда настоятель Аркос наконец произнес эти слова.

- Вы правильно поступили, - повторил настоятель, останавливаясь посреди комнаты, и покосился на приора, понемногу начинавшего расслабляться. Было около полуночи, и Аркос собирался удалиться на час-другой для сна перед заутреней и обедней. Еще влажный и растрепанный после купания в бочке, он, как казалось отцу Чероки, походил на медведя, не вполне удачно превратившегося в человека. Настоятель был одет в рясу из шкуры койота, и единственным отличительным признаком его сана служил наперсный крест, висевший на груди и вспыхивавший на черном мехе от света свечей при малейшем движении. В этот момент он менее всего походил на священника; напротив, мокрые волосы, свисавшие на лоб, короткая торчащая борода и шкура койота делали его похожим на воинственного вождя, едва сдерживающего ярость после недавнего сражения.

Отец Чероки, происходивший из денверского баронского рода, очень серьезно относился к внешним атрибутам власти. Он всегда почтительно вел себя по отношению к человеку, носящему регалии, стараясь не обращать внимания на его личные свойства. В этом смысли Чероки следовал вековой придворной традиции. Таким образом он поддерживал сдержанно-дружественные отношения с символами настоятельской власти - пастырским перстнем и наперсным крестом; но заставлял себя не замечать чисто человеческие качества аббата Аркоса. В данных обстоятельствах это было довольно трудно: преподобный отец настоятель, разгоряченный после купания, шлепал босиком по комнате. Он, очевидно, только что срезал мозоль и сильно поранился - большой палец весь был в крови. Чероки старался не обращать внимания, но чувствовал себя очень неловко.

- Вы понимаете, о чем я говорю? - нетерпеливо рявкнул Аркос.

Чероки помедлил с ответом.

- Прошу вас, отец настоятель, будьте чуточку поконкретней, если, конечно, это не нарушает тайны исповеди.

- А! Ну да! Черт меня побери! Он же вам исповедался, я совсем забыл. Хорошо, пускай он вам расскажет все заново, чтобы вы могли пересказать мне. Хотя, Бог свидетель, весь монастырь уже говорит об этом... Нет, не ходите к нему. Не будем нарушать таинства исповеди, я и сам вам все расскажу. Вы видели эти вещи? - настоятель махнул рукой на стол, где лежало содержимое Френсисова ящика.

Чероки медленно кивнул.

- Он выронил их на дороге, когда упал. Я помог их собрать, но не приглядывался.

- Значит, вы слышали, что он утверждает?

Отец Чероки отвел взгляд. Казалось, он и не расслышал вопроса.

- Ну ладно, ладно, - проворчал настоятель, - неважно, что он там утверждает. Посмотрите-ка сами внимательно и скажите, что вы обо всем этом думаете.

Чероки склонился над столом и начал тщательно разглядывать бумаги одну за другой, а настоятель тем временем продолжал ходить по келье, разговаривая не столько со священником, сколько с самим собой.

- Это невозможно! Вы правильно сделали, отправив его назад, прежде чем он еще что-нибудь раскопал. Но даже не это самое худшее. Хуже всего тот старик, о котором он болтает. Это переходит все границы! Я не знаю ничего более вредного для нашего дела, чем обрушившаяся лавина невероятных "чудес". Какие-то реальные события - пожалуйста! Для того чтобы произошла канонизация, должно быть доказано, что Блаженный сотворил некие чудеса. Но надо же знать меру! Посмотрите, Блаженный Чанг причислен к лику блаженных два века назад, а до сих пор не канонизирован. А почему? Да потому, что его орден слишком хотел этого, вот почему. Каждый раз, когда кто-то вылечивался от насморка, - это была чудодейственная помощь Блаженного. Видения в подвале, воскресение мертвых на колокольне - все это больше смахивало на истории о привидениях, чем на чудодейственные события. Может быть, два-три из них действительно произошли. Но как узнать, когда так много чепухи?

Отец Чероки поднял глаза. Костяшки его пальцев, опирающихся на край стола, побелели, лицо напряглось. Казалось, он не слушал.

- Простите, что вы сказали, господин настоятель?

- Что-что. А то, что то же самое может произойти здесь, - сказал аббат и продолжал шлепать туда-сюда по комнате. - В прошлом году - брат Нойон со своей веревкой палача. Ха! А за год до того - чудодейственное выздоровление брата Смирнова от подагры. Как? Возможно, после прикосновения к реликвиям нашего Блаженного Лейбовица, как утверждали молодые олухи. А сейчас этот Френсис. Он встречает паломника, одетого - во что бы вы думали? - в юбку из той самой мешковины, которую нацепили на голову Блаженному Лейбовицу, прежде чем повесить. А что у старика было вместо пояса? Веревка. Какая веревка? Ну конечно, та самая...

Настоятель замолк на полуслове, поглядев на Чероки.

- По вашему недоуменному взгляду я понимаю, что об этом вы еще не слышали. Нет? Ах да, вы не можете говорить. Нет-нет, Френсис этого не говорил. Вот что он сказал, - аббат Аркос постарался своим обычно грубым голосом изобразить фальцет. - Вот что он сказал: "Я встретил щуплого старика, и я думал, что это паломник, направляющийся в монастырь, потому что он шел той дорогой. И он был одет в старую мешковину, перевязанную обрывком веревки. И он сделал отметину на камне, отметина выглядит вот так".

Аркос достал из кармана своей меховой рясы клочок пергамента и поднес его к лицу. И хотя у настоятеля не очень получалось, он продолжал передразнивать брата Френсиса:

- "Ума не приложу, что это значит. А вы знаете?"

Чероки пристально посмотрел на непонятные буквы и отрицательно покачал головой.

- Я не спрашиваю вас, - рявкнул настоятель уже своим обычным голосом. Это спросил Френсис. Тогда я не знал.

- А теперь?

- А теперь знаю. Мне сказали. Это буква ламедх, а это - садхе. Древнееврейский.

- Садхе ламедх?

- Нет. Справа налево. Ламедх садхе. Произносятся, как звуки "л" и "ц". Если бы была огласовка, то можно прочитать, как "луц", "лоц", "лец", "ляц", "лиц" - что-то вроде этого. Если бы между двумя буквами были другие, то все могло бы звучать, как л-л-л... ну, догадайтесь!

- Лейбо... Не может быть!

- Может! Брат Френсис не додумался до этого. Постарался кто-то другой. Брат Френсис не придал значения ни мешковине, ни веревке висельника; сообразил кто-то из его дружков. Итак, что происходит? К ночи весь монастырь будет гудеть о том, что Френсис встретил самого Блаженного и тот сопроводил нашего дурачка туда, где валялась вся эта дребедень, и сказал: "Вот твое призвание".

Чероки озадаченно нахмурился.

- Брат Френсис так сказал?

- Нет!!! - заревел Аркос. - Вы что, оглохли? Френсис такого не говорил. Пусть бы только попробовал, я бы негодяя... Но он рассказывает об этом с невероятным простодушием, я бы даже сказал - с тупостью, а выводы делают другие. Я с ним еще не беседовал; послал ректора Меморабилии расспросить его.

- Мне кажется, будет лучше, если я сам поговорю с братом Френсисом, пробормотал Чероки.

- Да уж! Когда вы вошли сюда, я, по правде говоря, собирался вас живьем зажарить. За то, что вы отослали мальчишку сюда, я имею в виду. Разреши вы ему остаться в пустыне, не заварилась бы вся эта каша. Но, с другой стороны, останься он там, невозможно себе представить, что бы еще откопал этот парень в подвале. Так что вы все же правильно сделали, прислав его обратно.

Чероки, отправивший Френсиса в монастырь совершенно по другим соображениям, предпочел промолчать.

- Поговорите с ним, - проворчал настоятель, - и пришлите потом ко мне.

В понедельник, ярким солнечным утром, брат Френсис робко постучался в кабинет настоятеля. Послушник славно выспался на жесткой соломенной подстилке в старой, привычной келье, да плюс к тому съел менее привычный завтрак. Невозможно было восстановить истощенную плоть и освежить одуревшие от солнца мозги, но эти весьма относительные роскошества, по крайней мере, достаточно прояснили его голову, чтобы Френсис сообразил: у него есть основание бояться. Он так тихо постучал, что на его стук в дверь ответа не последовало. Френсис и сам-то своего стука не услышал. Подождав несколько минут, он собрал остатки мужества и постучал снова.

- Господин настоятель вызывал меня? - прошептал послушник.

Настоятель Аркос поджал губы и медленно наклонил голову.

- М-м-да, господин настоятель посылал за тобой. Войди и закрой дверь.

Брат Френсис затворил дверь и весь дрожа встал в середине комнаты. Настоятель вертел в руках те штучки с проволочками из старого ящика для инструментов.

- Или уместнее было бы, - сказал аббат Аркос, - чтобы ты посылал за преподобным отцом настоятелем? Ты ведь у нас теперь такой знаменитый - еще бы, само провидение избрало тебя, а? - Он ласково улыбнулся.

- А? - вопросительно хихикнул Френсис. - О нет, мой господин.

- Ну-ну, не спорь. За одну ночь ты достиг вершины славы. Провидение посчитало тебя достойным обнаружить этот... - настоятель широко обвел рукой реликвии, лежавшие на столе. - Это барахло; если я не ошибаюсь, прежний владелец называл это именно так?

Послушник только беспомощно пыхтел и силился изобразить улыбку.

- Тебе семнадцать лет, и ты, очевидно, идиот, так?

- Истинная правда, господин настоятель.

- Какое можешь ты представить оправдание тому, что вообразил, будто призван служить религии?

- Никакого, мой господин.

- Ах так! Значит, ты не чувствуешь призвания служить Ордену?

- О... Я чувствую... - задохнулся послушник.

- Но у тебя есть оправдание?

- Нет.

- Ты, маленький кретин, я хочу от тебя объяснений. Так как объяснений нет, я считаю, что с этого момента ты должен отрицать и свою встречу в пустыне с кем бы то ни было, и находку этого... этого старого ящика с барахлом, и все остальное, что я слышал от других монахов. Это всего лишь больное воображение!

- О нет, дом Аркос!

- Что - нет?

- Я не могу отрицать то, что видел собственными глазами, преподобный отче.

- Хм. Значит, ты встретил ангела. А может, это был святой? Или не святой? И он показал тебе, где искать?

- Я вовсе не говорил, что он...

- И вот из-за него ты вообразил, будто получил истинное призвание? Этот... это... - могу я назвать его "существо"? - сказал тебе: "обретешь голос", пометил камень своими инициалами, велел тебе поискать там, и ты откопал эту рухлядь. Так?

- Да, дом Аркос.

- И как ты оцениваешь твое мерзкое тщеславие?

- Ему нет прощения, господин учитель.

- Ты возомнил о себе настолько, что даже свое непомерное тщеславие считаешь непростительным! - заревел настоятель.

- Мой господин, я всего лишь червь.

- Хорошо. Отрицай только встречу с паломником. Ты же знаешь, никто больше не видел эту личность. Насколько я понял, он шел по дороге, ведущей сюда. И даже сказал, что, может быть, остановится в монастыре. И спрашивал про монастырь. Все так? Но тогда куда же он исчез, если и в самом деле существовал? Такой человек здесь не проходил. Врат, дежуривший на дозорной башне, не видел его. А? Ты признаешь, что просто выдумал его?

- Если бы не та отметина на камне, которую он... Тогда, может быть, я и...

Настоятель закрыл глаза и тяжело вздохнул.

- Надпись действительно есть, хоть и едва различимая, - признался он. Может, ты сам ее сделал?

- Нет, мой господин.

- Ты признаешь, что выдумал старика?

- Нет, мой господин.

- Хорошо же, ты хоть понимаешь, что с тобой будет дальше?

- Да, преподобный отче.

- Тогда приготовься.

Дрожащими руками послушник подобрал полы туники, обернул их вокруг пояса и наклонился над столом. Настоятель достал из ящика толстую указку из орехового дерева, взвесил ее на ладони и резко ударил Френсиса по ягодицам.

- Благодарение Господу! - послушно отозвался Френсис, слегка задохнувшись.

- Ты передумал, мой мальчик?

- Преподобный отче, я не могу отрицать...

Бац!

- Благодарение Господу!

Бац!

- Благодарение Господу!

Десять раз была повторена эта простая, но мучительная литания; брат Френсис взвизгивал свою благодарность Господу за каждый обжигающий урок добродетельного смирения, что от него и требовалось. После десятого удара настоятель остановился. Послушник слегка раскачивался, стоя на цыпочках. Из-под сжатых век выкатилась слеза.

- Мой дорогой брат Френсис, - сказал аббат Аркос, - ты совершенно уверен, что видел того старика?

- Уверен, - пробормотал Френсис, мысленно приготовившись к продолжению экзекуции.

Настоятель Аркос пристально поглядел на юношу, обошел вокруг стола и, выругавшись, уселся. Некоторое время он сердито разглядывал клочок пергамента с перерисованными древнееврейскими буквами.

- Как ты думаешь, кто это был? - рассеянно спросил Аркос.

Брат Френсис открыл глаза, и слезы потекли по щекам.

- Ты убедил меня, мальчик, что ж, тем хуже для тебя.

Френсис ничего не сказал, но мысленно взмолился, чтобы нужда убеждать настоятеля в своей правдивости возникала не слишком часто.

Повинуясь раздраженному жесту аббата, юноша опустил тунику.

- Можешь сесть, - произнес настоятель уже нормальным, чуть ли не добродушным голосом.

Френсис подошел к указанному креслу, уже было сел, но вдруг сморщился и снова поднялся.

- Если преподобному отцу настоятелю все равно...

- Ладно, тогда стой. Я не собираюсь больше тебя задерживать. Ты можешь идти и заканчивать твое бдение.

Он умолк, заметив, что лицо послушника просияло.

- Ну уж нет! - отрезал Аркос. - Ты не вернешься на прежнее место! Ты поменяешься с братом Альфредом и близко не подойдешь к тем развалинам. Далее. Я приказываю тебе не обсуждать это происшествие ни с кем, кроме твоего исповедника и меня; хотя один Бог знает, сколько уже нанесено вреда. Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

Брат Френсис потряс головой.

- Вчера было воскресенье, преподобный отче, и от нас не требовалось хранить молчание; во время рекреации я и рассказывал все ребятам. Я думал...

- Да, а эти твои "ребята" сварганили очень миленькое объяснение, сын мой. Знаешь, с кем ты, оказывается, встретился? С самим Блаженным Лейбовицем.

Френсис оторопел, потом снова затряс головой:

- О нет, господин настоятель. Я уверен, что это был не он. Блаженный мученик не стал бы делать таких вещей.

- Каких это таких?

- Он не стал бы гоняться за мной и не старался бы ударить меня палкой с шипом на конце.

Настоятель вытер губы, чтобы скрыть невольную улыбку. Через мгновение ему удалось принять задумчивый вид.

- О, а я и не знал об этом. Так это он за тобой гонялся, да? Я так и думал. А своим приятелям ты и об этом рассказал? Да? Вот видишь, а они все равно не сомневаются, что это был Блаженный. Интересно, много ли таких людей, за которыми бы Блаженный гонялся с палкой... - он остановился, не в силах сдержать смех при виде выражения лица послушника. - Ну ладно, сынок, а ты-то сам как думаешь, кто это мог быть?

- Я думаю, что, возможно, тот старик - паломник, шедший посетить наш храм, преподобный отче.

- Ты не можешь пока его так называть, он еще не стал храмом. В любом случае твой старик - не паломник и не шел сюда. И в ворота наши не заходил, разве что дозорный спал. Однако послушник, бывший на часах, клянется, что не спал, хотя и признает, что в тот день его сильно клонило ко сну. Так в чем, по-твоему, дело?

- Если преподобный отец настоятель позволит, я сам несколько раз дежурил на часах.

- Ну и?..

- Понимаете, в яркий, солнечный день, когда вокруг не движется никто, кроме ястребов, через несколько часов начинаешь следить лишь за этими ястребами.

- Так вот чем ты занимаешься! Вместо того, чтобы глаз не спускать с дороги!

- И если слишком долго смотришь на небо, то как будто бы отключаешься - не спишь, нет, а становишься вроде как завороженным.

- Значит, вот что ты делаешь, стоя на часах? - рассердился настоятель.

- Не обязательно. Я хочу сказать, если бы так оно и было, я бы не знал сам. С братом Дж... м-м-м, ну с одним из братьев, которого я сменял, случилось то же самое. Он даже не знал, что пришло время сменяться с поста. Он сидел там, в башне, и пялился с открытым ртом на небо. Как бы в забытьи.

- В один прекрасный день, когда ты будешь в подобном "забытьи", прискачет отряд язычников из Юты, перебьет садовников, порушит оросительную систему, вытопчет наш урожай и засыплет камнями колодец, прежде чем мы начнем защищаться. Почему у тебя вид такой странный? Ах да, я забыл совсем - ты ведь сам родом из Юты. Но неважно, может, ты и прав насчет дозорного в том смысле, что он мог проглядеть старика. А скажи, ты уверен, что это был самый обыкновенный старик и ничего больше? Не ангел? Не блаженный?

Послушник в задумчивости поглядел в потолок, потом быстро взглянул на своего правителя:

- Разве ангелы или святые отбрасывают тень?

- Да... то есть нет... Откуда мне знать! Он что, отбрасывал тень?

- Отбрасывал. Такую маленькую тень, ее едва было видно.

- Как так?

- Ведь был почти полдень.

- Идиот! Я не прошу тебя рассказывать, какой он. Я и так это знаю, если ты вообще его видел. - Настоятель Аркос несколько раз с силой ударил по столу. Единственное, что я хочу знать: ты, именно ты, ничуть не сомневаешься, что это был самый обыкновенный старик?

Подобный поворот дела озадачил брата Френсиса. В его голове не существовало четкой границы между обычным порядком вещей и сверхъестественным. Между ними как бы пролегала некая промежуточная полоса. Существовали вещи совсем обычные и существовали вещи совершенно необычные. Но между этими двумя крайностями находилась область смешанная (для Френсиса) - противоестественное, где просто земля, воздух, огонь или вода начинали вести себя не как простые вещи, а как Вещи. Для брата Френсиса эта область включала в себя все, что он мог увидеть, но не мог понять. Френсису невозможным представлялось "ничуть не сомневаться", как требовал от него настоятель, в том, что он все правильно понял. Таким образом, задав этот вопрос, аббат Аркос невольно погрузил Френсисова паломника в эту сумеречную область, в то знойное марево, из которого впервые появился старик, в ту самую промежуточную зону, где паломник очутился сразу же после того, как вся Вселенная сузилась и в ее центре царило одно - еда на вытянутой ладони.

Если некое сверхъестественное создание решило прикинуться человеком, разве под силу было бы Френсису разгадать этот маскарад или хотя бы заподозрить, что дело нечисто? Да это самое существо, поди, не забыло бы и про тень, и про следы, и про хлеб с сыром, только б не раскрыться. Жевало бы, плевалось не хуже варана и постаралось бы изобразить поведение обычного смертного, ступившего без сандалий на раскаленный песок.

Нет, Френсис ни за что не взялся бы судить о ловкости, предприимчивости, разумении адского или, наоборот, небесного создания, не решился бы сказать о мере их актерских способностей. Как бы то ни было, в их адском (или небесном) хитроумии сомневаться не приходилось. Настоятель уже самой постановкой своего вопроса предопределил реакцию послушника: тот погрузился в мысли, прежде ему в голову не приходившие.

- Ну так что, сынок?

- Господин настоятель, неужто вы предполагаете, что это мог быть...

- Нет! Я-то как раз против всяких предположений. Потому и спрашиваю тебя для ясности: был ли он или не был обычным человеком, из плоти и крови?

Вопрос привел Френсиса, в ужас. Еще страшнее было то, что прозвучал он из уст самого господина аббата, хоть послушник и понимал - дому Аркосу нужен ясный ответ. Очень нужен. А значит, вопрос-то задан, ой, какой важный. Если уж он кажется таким важным господину настоятелю, то что говорить о нем, Френсисе? Он не имеет права ответить неправильно.

- Я... Мне кажется, что он был из плоти и крови, достопочтенный отче. Но "обычным" я бы его не назвал. Кое в чем он был очень даже необычен.

- В чем? - резко спросил аббат Аркос.

- Плевался очень далеко и метко. И еще, по-моему, он умел читать.

Настоятель закрыл глаза и потер виски, испытывая неимоверную усталость. Проще всего было бы сказать мальчишке, что старик - обыкновенный чудаковатый бродяга, и запретить думать о паломнике как-либо иначе. Однако, дав послушнику почувствовать свое сомнение, аббат уже лишил себя такой возможности. Нельзя приказывать мысли - она все равно подчиняется одному лишь разуму. Можно приказать парню не думать, но его разум теперь уже не подчинится. Как всякий мудрый правитель, дом Аркос не отдавал пустых приказов, да еще таких, за исполнением которых не мог проследить. Лучше сделать вид, что ничего не замечаешь. Зачем он задал вопрос, на который не смог бы ответить сам, не видев того старика? Теперь он потерял право на вынесение окончательного решения.

- Пошел вон, - бросил настоятель, не открывая глаз.

5

Несколько озадаченный суматохой, начавшейся в монастыре, Френсис в тот же день вернулся в пустыню, чтобы в неприкаянности и одиночестве продолжить великопостное бдение. Он-то думал, что все поразятся найденным реликвиям, а монахов почему-то взволновал только старый бродяга. Френсис рассказал-то о нем только потому, что старик случайно или по воле провидения помог найти подземелье и чудесные реликвии. Послушник считал, что встреча с паломником всего лишь незначительный эпизод в этой истории, а главное в ней - священная находка. Однако его товарищи гораздо больше заинтересовались стариком, и даже настоятель беседовал с ним не о ящике, а о страннике. Они все прямо засылали его вопросами о паломнике. А что он мог ответить? "Я не заметил". "Я не посмотрел". "Может, он и говорил, да я не помню". Некоторые из вопросов были чудные. И вот теперь Френсис спрашивал сам себя: "Мне что, нужно было смотреть во все глаза? Я вел себя как дурак, да? Зря не прислушивался к его словам? Неужто я, одурев от солнца, пропустил мимо ушей что-нибудь важное?"

Френсис мрачно размышлял обо всем этом, а вокруг его нового пристанища бродили волки и наполняли ночь своим воем. Размышлял и днем, когда ему надлежало бы молиться и духовно совершенствоваться. В этом Френсис исповедался приору Чероки, когда священник приехал к нему в свой очередной субботний объезд. "Не забивай себе голову романтическими бреднями других послушников, у тебя и своих бредней хоть отбавляй, - посоветовал священник, как следует отчитав исповедующегося за пренебрежение благочестивыми думами и молитвами. Твоих приятелей не заботит истина, им бы только какое-нибудь чудо посногсшибательней. Все это чушь! Могу сообщить тебе, что достопочтенный отец Аркос запретил послушникам разговоры на эту тему. - Немного помолчав, Чероки имел неосторожность добавить: - Ведь в старике не было ничего сверхъестественного, верно? - Причем в голосе его слабо, но отчетливо прозвучала нотка надежды.

Брат Френсис не знал, что ответить. Если и было что-то сверхъестественное, он не заметил. Однако, судя по количеству вопросов, поставивших его в тупик, он вообще не заметил очень многое. Теперь Френсис чувствовал, что виноват, почему он оказался таким ненаблюдательным? Помнится, обнаружив убежище, он испытал благодарность к паломнику. Но чудесное событие Френсис истолковал исключительно в собственных интересах - ему так хотелось получить какой-нибудь знак, что намерение провести всю жизнь в монастыре рождено не его волей, а милостью Божией, подсказавшей рассудку решение. Он был так поглощен самим собой, что не понял куда более важного смысла происшедшего.

"И как ты оцениваешь свое мерзкое тщеславие? "

"Мое мерзкое тщеславие делает меня похожим на кота из басни, который решил заняться орнитологией, господин аббат".

Действительно, разве страстное желание Френсиса принять монашеские обеты не напоминало историю о знаменитом коте? Тот решил посвятить себя орнитологии, дабы возвысить собственную орнитофагию - отныне он станет вкушать Passer domestiens, (воробей домашний), а не каких-то вульгарных "воробушков". Если природа создала кота птицеедом, то Френсиса его собственное естество неудержимо влекло к знаниям. В ту пору школы были только в монастырях, поэтому он и надел рясу послушника. Зачем же теперь воображать, будто посвятить свою жизнь Ордену ему повелели Природа и сам Господь?

И чем бы еще он мог заниматься? На родину, в Юту, Френсису пути не было. Еще ребенком его продали шаману, который воспитал бы из него своего слугу и ученика. Но мальчик сбежал, и теперь на родине его ждал бы суровый суд собственного племени. Он осмелился похитить собственность, принадлежавшую шаману, - то есть самого себя. Вообще-то в племени Юта воровство почиталось делом благородным, но украсть у колдуна, а потом еще и попасться - хуже преступления быть не могло. Да и не захотел бы теперь, после монастырской школы, Френсис возвращаться к убогой жизни невежественного пастушеского племени.

Куда же тогда податься? Континент был малонаселенным. Френсис вспомнил карту, висевшую на стене в библиотеке: редкие закрашенные пятна, где располагались области, пусть не цивилизации, но хотя бы относительного порядка, где существовало хоть какое-то подобие законности, а не просто дикарство и дикость. На прочем пространстве разрозненными кланами жили люди лесов и равнин - не столько даже дикарские племена, сколько просто маленькие общины охотников, собирателей, примитивных земледельцев. Уровень рождаемости был столь низок (если не считать мутантов и выродков), что численность населения едва-едва сохранялась от поколения к поколению. За исключением обитателей нескольких приморских областей, жители континента занимались исключительно охотой, земледелием, войной или колдовством. Других "профессий" не существовало, а последняя считалась, самой перспективной для юноши, желающего чего-то добиться в жизни.

Учеба в монастыре не дала Френсису никаких навыков и знаний, которые могли бы пригодиться в темном, невежественном, тяжко живущем мире, где не ведали грамоты. Зачем общине был нужен грамотный юнец, не умевший пахать или воевать, или охотиться, или искусно воровать, или находить воду и залежи металла? Даже в немногочисленных княжествах, где существовало нечто вроде государственного устройства, грамотность Френсиса была бы никому не нужна, кроме церкви. Бароны иногда нанимали на службу писцов, но это случалось крайне редко, и вакансии, как правило, занимали монахи или специально обученные в монастырях миряне.

Более всего писцы и секретари были потребны самой Церкви, негустая иерархическая сеть которой охватывала весь континент. Подчас она достигала и заморских берегов, но тамошние епархии, по сути дела, были совершенно независимы от Нового Рима, хоть номинально и признавали власть Святого Престола. Объяснялось это не схизмой, а просто безбрежностью океана, пересекать который удавалось нечасто. Для поддержания порядка по всей этой обширной сети нужна была система связи. Так Церковь - ненамеренно и даже случайно - стала единственным передатчиком новостей и сведений из одного края земли в другой. Если на северо-востоке континента начиналась эпидемия чумы, то со временем об этом узнавал и юго-запад из рассказов посланцев Нового Рима.

А если где-нибудь на северо-западе дикие племена угрожали нашествием какому-нибудь христианскому княжеству, со всех амвонов юга и востока зачитывалось папское послание, предостерегавшее об опасности и обещавшее апостольское благословение людям любого сословия, "искусным в обращении с оружием, кои имеют средства пуститься в дальний путь и благочестиво решатся прийти на помощь возлюбленному сыну Нашему такому-то, законному правителю той земли, и служить ему верой и правдой столько времени, сколько понадобится для защиты христиан от языческой орды, варварское жестокосердие которой общеизвестно, ибо она, к величайшему прискорбию Нашему, замучила, убила и пожрала живьем тех пастырей Божьих, коих Мы направили к ним со Словом, дабы дикари вступили агнцами в Божье стадо, пастырем которого на Земле являемся Мы. И хоть Мы не оставили надежды и молений об обращении сих детей тьмы в светлую Веру Христову и мирное присоединение их к державе Нашей (ибо не следует изгонять пришельцев из сей пустой и обширной земли, а, напротив, всячески приветствовать приходящих к нам с миром, пусть бы даже не принадлежали они к видимой Церкви и Божественному ее Основателю, а лишь бы в сердцах их был записан Закон Природы, духовно роднящий с Христом любого из людей, хоть бы и не слышавших Его имени), все же уместно и разумно будет, если Христианство, не оставляя молений о мире и обращении язычников, выступит на защиту северо-западного края, где скапливается орда и участились набеги дикарей. А посему на каждого из вас, возлюбленные дети Наши, кто возьмет оружие и отправится на северо-запад, дабы присоединиться к тем, кто готовится оборонять свои земли, дома и церкви, простираем Мы в знак особой милости Апостольское Наше Благословение".

Френсис подумал, не отправиться ли ему на северо-запад, если не удастся найти свое призвание у альбертианцев. Он был довольно крепок и неплохо владел мечом и луком, да вот только статью не вышел, а язычники, говорят, ростом по девять футов каждый. Может, и врут, конечно. А что, если нет?

Впрочем, кроме гибели на поле брани, ничего больше в голову не приходило зачем Френсису жизнь, если он не сможет посвятить ее Ордену?

Нет, он не разуверился в своем призвании, лишь слегка заколебался. В том повинны суровый настоятель, отхлеставший его указкой да еще мысль о птицеведе, которого природа сотворила птицеедом. От мысли этой послушник пришел в такое расстройство, что не смог устоять перед искушением. В Вербное Воскресенье, когда до окончания поста оставалось всего шесть дней, приор Чероки услышал от Френсиса, - точнее, от высохших, обожженных солнцем останков оного, в которых каким-то чудом еще теплилась жизнь, - самую короткую за все время исповедь, несколько хриплых всхлипов:

- Благословите, отче... Я ящерицу съел...

Приор, имевший многолетний опыт исповедования отшельников, привык ко всякому и, не моргнув глазом, деловито спросил:

- Во-первых, было ли это в день полного воздержания от пищи? И, во-вторых, зажаренной ты ее съел или сырой?

Страстная неделя была куда разнообразнее первых шести недель Великого поста, но к этому времени отшельникам было уже все равно. А между тем предпасхальную литургию служили за стенами монастыря, в пустыне, чтобы духовно укрепить постящихся. Дважды в пустыню выносили святые дары, а в Великий Четверг настоятель в сопровождении отца Чероки и еще тринадцати монахов сам отправился в объезд, совершив обряд омовения ног перед каждым из отшельников. Аббат Аркос прикрыл свое пастырское облачение клобуком; лев изо всех сил старался изобразить смиренного агнца, обмывая и целуя ноги своих постящихся подопечных. При этом он был весьма скуп в словах и движениях, зато свита пела антифоны. В Страстную пятницу процессия монахов с завешенным распятием обошла всех отшельников. Перед каждым, из них покров с креста приподнимали очень медленно, чтобы те лицезрели, а хор тем временем распевал "Укоризну": "Народ мой, что сделал я тебе? И чем обидел тебя? Ответь... Вознес я тебя силой добродетельной, а ныне распинаешь меня на кресте..."

Потом пришла Святая суббота.

Монахи несли отшельников на руках - те бредили от истощения. Френсис за время поста похудел на тридцать фунтов и ослаб до последней крайности. Когда его принесли в келью и поставили на ноги, он покачнулся и упал. Братья подняли Френсиса, умыли, побрили, умастили обожженную кожу маслом. Послушник все это время бормотал что-то нечленораздельное про некое создание, одетое в мешковину, называл его то ангелом, то святым, без конца поминал имя "Лейбовиц" и просил за что-то прощения.

Монахи, которым настоятель запретил разговаривать на эту тему, только обменивались многозначительными взглядами да с таинственным видом качали головами.

Дошли слухи об этом и до настоятеля.

- Приведи его сюда, - рявкнул он писцу, как только узнал, что Френсис в состоянии передвигаться.

Писца словно ветром сдуло из комнаты.

- Ты отрицаешь, что говорил подобные вещи? - прорычал настоятель.

- Я не помню, что говорил это, господин настоятель, - ответил послушник, глядя Аркосу в глаза. - Я мог бредить.

- Ну ладно, допустим, ты бредил. А сейчас ты можешь повторить это?

- Что паломник был Блаженный? О нет, мой господин!

- Тогда подтверди обратное.

- Я не думаю, что паломник был Блаженным.

- Ну почему не сказать просто - "он не был"?

- О, я никогда не видел Блаженного Лейбовица и я не могу...

- Хватит! - приказал настоятель. - Это уж слишком! Я не желаю видеть и слышать тебя как можно дольше! Вон отсюда! И вот еще что. Не надейся стать монахом в нынешнем году вместе с другими послушниками. Разрешения не будет.

Френсису показалось, что его ударили здоровенным бревном под дых.

6

В монастыре отныне запрещалось вести какие-либо разговоры о паломнике. Конечно, на реликвии и радиационное убежище запрет распространяться не мог, он касался одного лишь Френсиса, которому не разрешалось вступать в беседы и на эту тему, и вообще предписывалось поменьше размышлять о столь опасных материях. И все же послушник волей-неволей узнавал о том, что происходит в монастыре. В одной из мастерских монахи трудились над обнаруженными документами - и теми, из ящика, и другими, найденными в древнем письменном столе. А потом настоятель приказал убежище закрыть.

Закрыть?! Брат Френсис не верил своим ушам. Ведь убежище осталось практически нетронутым. После него никто толком и не пытался проникнуть в тайну подземелья - лишь взломали стол, который он не сумел открыть, и все. Как так - закрыть? И даже не поинтересоваться, что там, за внутренней дверью, именуемой "Люк .No 2"? Не попасть в "Герметичную среду"? Не разобрать камни, не захоронить кости? Закрыть! Расследование по непонятной причине было прекращено.

Тут по монастырю пополз некий слух.

"У Эмили был золотой зуб. У Эмили золотой зуб. Золотой зуб..." И это было сущей правдой. Часто бывает, что какой-то мелкий факт чудом остается в истории, хотя бесследно стираются из памяти события куда более важные. Никто не удосужится их записать, и они забываются. А потом монах-летописец напишет: "Ни "Меморабилия", ни археологические раскопки не содержат сведений о том, кто правил в Белом дворце в середине и конце шестидесятых годов двадцатого столетия, хоть брат Баркус и предполагает, ссылаясь на некоторые свидетельства, что звали сего властелина..."

Однако сведения о том, что у Эмили был золотой зуб, в "Меморабилию" попали!

Ничего странного, что аббат велел опечатать подземелье. Брат Френсис вспомнил, как повернул древний череп лицом к стене, и устрашился гнева небесного. Эмили Лейбовиц исчезла в самом начале Огненного Потопа, и прошло немало лет, прежде чем ее муж признал, что она погибла.

Предание гласило, что Господь Бог, желая испытать людей, раздувшихся от гордыни не менее, чем во времена Ноя, повелел мудрецам той эпохи, а в их числе и Блаженному Лейбовицу, соорудить великие боевые машины, каких не было прежде на Земле. Оружие это таило в себе огонь самого ада. И заставил Господь тех чародеев вверить созданные ими машины земным государям, сказав каждому из них: "Потому лишь даем тебе оружие это, что у врагов твоих есть такое же. И знают враги, что владеешь ты им, поэтому не осмелятся напасть на тебя. Так страшись же и ты, государь, дабы ни один из вас не обнажил сего меча, выкованного нами".

Но государи пренебрегли словом мудрецов, и каждый из них подумал: "Если ударю быстро и втайне, уничтожу их, пока будут спать они, и не успеют нанести удар свой. Вся Земля будет моей".

Безрассудны были государи, и воспоследовал Потоп Огненный.

Все закончилось в считанные недели, - а некоторые говорят, даже дни после первого сполоха адского пламени. Города превратились в стеклянные озера, усыпанные каменными обломками. Целые народы исчезли с лица земли, планета покрылась трупами людей и животных, всяких зверей и птиц, и водоплавающих, и пресмыкающихся, и обитающих в норах. Все твари земные заболели и погибли, усеяв останками все вокруг. Но там, где проходил демон по имени Радиация, тела не разлагались, разве если лежали на плодородной почве. Гигантские гневные тучи окутали леса и поля, удушая деревья и умерщвляя злаки. Где недавно кипела жизнь, образовались бескрайние пустыни. А в местах, которые уцелели, люди дышали отравленным воздухом - даже спасшиеся от Потопа вкушали его плоды. И многие умерли из-за ядовитого воздуха даже в землях, не тронутых войной.

По всему миру люди метались с места на место, так что перемешались все языки и наречья. Гнев людской обрушился на государей с их слугами и на чародеев, создавших страшное оружие. Шли годы, но не очищалась Земля. Так было записано в "Меморабилии".

И тогда от смещения языков и народов, от страха родилась ненависть. И она сказала: "Будем побивать камнями, резать и жечь тех, кто учинил это. Перебьем всех тех, кто свершил сие злодеяние с потомством их и колдунами их. Пусть сгорят в огне они, их труды, имена и сама память о них. Уничтожим их и научим детей наших, что мир обновился - пусть не знают о бывшем прежде. Станем проще, опростимся, и тогда жизнь начнется заново".

И вот после Потопа, после Радиации, мора, безумия, смешения языков и великого гнева началась эпоха Опрощения, когда одни люди раздирали на куски других людей, убивали правителей, ученых, мастеров, учителей - всякого, на кого укажут вожаки взбесившейся черни. Мол, этот заслуживает смерти, ибо повинен в гибели Земли. Более всего ненавистны были толпе люди ученые. Поначалу за то, что служили государям, а позднее - за то, что отказывались проливать кровь и пытались утихомирить чернь, называя ее "кровожадными простаками".

Толпа с радостью приняла это прозвище и завопила: "Простаки! Да-да! Мы простаки! А ты, ты - простак? Вот мы построим город и назовем его Городом Простаков, потому что к тому времени все подлые умники, учинившие такое, уже издохнут. Вперед, простаки! Зададим им жару! Эй, кто тут не простак? Подайте-ка его сюда!"

Спасаясь от разъяренных толп "простаков", немногие выжившие ученые расселялись по земле в поисках убежища. Святая церковь спрятала их под свое крыло - одела в монашеские рясы и разослала по уцелевшим монастырям и обителям, ибо чернь не испытывала столь жгучей ненависти к религиозному сословию, разве что если кто-нибудь из пастырей выступал против нее открыто, принимая мученический венец. Иногда монастырские стены спасали беглецов, но чаще - нет.

Толпы врывались в обители, жгли записи и священные книги, а беженцев вешали или сжигали живьем. Опрощение, раз начавшись, вскоре утратило какие бы то ни было цель и смысл, превратилось в стихийную волну массовых убийств и разрушений, неизменно сопровождавшую окончательный крах установившегося общественного порядка. Безумие перекинулось и на детей, которых научили не только забывать, но и ненавидеть. Отдельные всплески мятежей продолжались целых четыре поколения после Потопа. К тому времени убивать стали даже не ученых (те давно перевелись), а просто грамотных.

Исаак Эдуард Лейбовиц после долгих и бесплодных поисков пропавшей жены нашел пристанище у монахов-цистерцианцев, где и прятался первые послепотопные шесть лет. Потом он вновь отправился на дальний юго-запад искать Эмили или ее могилу. Там Лейбовиц наконец удостоверился в ее гибели - в тех краях не осталось ничего живого. И тогда в пустыне он тихо произнес монашеский обет. Вернулся к цистерцианцам, надел рясу и со временем стал священником. Постепенно подбирал единомышленников, о чем-то договаривался с ними. Еще через несколько лет предложения Лейбовица достигли Рима. Это был не тот, прежний Рим (от Вечного города ничего не осталось), а совсем другое поселение. Пробыв в одном месте два тысячелетия, папская резиденция за двадцать предыдущих лет несколько раз перемещалась с места на место. Двенадцать лет минуло, прежде чем Святейший престол откликнулся на предложение отца Исаака и тот получил разрешение основать новую религиозную общину, названную в честь Альберта Великого, наставника святого Фомы Аквинского и патрона всех ученых. Задачей ордена, поначалу утаиваемой и очень туманно обозначенной, стало сохранение истории человечества ради правнуков тех самых "простаков", которые хотели искоренить всякое воспоминание о ней. Первым облачением альбертианцев были лохмотья из мешковины и узелок на палке - так одевались "простаки". Члены ордена становились либо "книгоношами", либо "запоминателями". Книгоноши тайно переправляли книги в юго-западную пустыню, где закапывали их, поместив в бочки. А запоминатели заучивали наизусть целые тома по истории, религии, литературе и естественным наукам на тот случай, если какой-нибудь книгоноша попадется в лапы "простаков" и, не выдержав истязаний, выдаст место, где зарыты бочки. Вскоре монахи нашли колодец в трех днях пути от тайника и начали строить там монастырь. Так начал осуществляться проект, призванный спасти малую толику человеческой культуры от человечества, решившего ее уничтожить.

Лейбовиц, в очередной раз исполняя миссию книгоноши, был схвачен толпой "простаков". Его выдал бывший сотрудник, объявивший, что это - не просто ученый, а еще и специалист по вооружению. Священник простил иуду и принял мученическую кончину. Его подвесили на нетуго затянутой веревке, а под ним развели костер. Так был достигнут компромисс между спорщиками, которые никак не могли договориться о способе казни.

Запоминателей было мало, и память их могла вместить немногое.

Часть бочек с книгами толпа нашла и спалила. Приняли смерть еще несколько книгонош. А монастырь трижды подвергался осаде, прежде чем безумие наконец стало стихать.

К тому времени из всего безбрежного моря человеческого знания в хранилище Ордена уцелело несколько бочек с книгами и жалкое собрание рукописей, переписанных по памяти.

И вот миновало шесть темных столетий. Монахи берегли свою "Меморабилию", изучали ее, переписывали и ждали, терпеливо ждали. В самом начале, во времена Лейбовица, жила надежда, даже почиталось почти несомненным, - что четвертое или пятое послепотопное поколение захочет вернуть свое наследие. Но монахи недооценили способность человечества создавать новую культуру за каких-нибудь два поколения, если старая безвозвратно погибла. Законодатели, пророки, гении и маньяки создали новое наследие. Оно создавалось новыми Моисеями и Гитлерами, невежественными, но властными патриархами в часы между закатом и восходом солнца. Эта "культура" стала дочерью тьмы, и гражданин превратился в "простака", а тот - в раба.

Монахи ждали. Их не волновало то, что хранимое ими знание никому не нужно. Многое уже перестало быть знанием - монахи понимали в этих книгах не больше, чем какой-нибудь дикарь с гор. Знание лишилось самой своей сути, утратило смысл. И все же оно являло собой символ, в существовании которого смысл был, и этот смысл стоило хранить. Чтобы понять, как знания складываются в систему, нужно владеть хотя бы малой и разрозненной их частью. И тогда наступит день, быть может, столетия спустя, - когда объявится некто и сумеет сложить кусочки мозаики воедино. А времени у монахов было сколько угодно. Они владели "Меморабилией", которую обязаны были сохранить хоть десять веков, хоть десять тысячелетий, пока не рассеется окутавшая землю тьма. Эти монахи, дети мрачной эпохи, были по духу все теми же книгоношами и запоминателями. Когда они оставляли стены аббатства, то у каждого брата - неважно, конюха или настоятеля - в узелке непременно лежала книга. Теперь чаще всего это был требник.

После того, как убежище опечатали, взятые оттуда бумаги и реликвии незаметно, одна за другой, перекочевали в келью аббата и остались там, недоступные для братии. Они как бы исчезли. А все, хранящееся в келье отца Аркоса, не подлежало обсуждению, в крайнем случае об этом можно было пошептаться где-нибудь в коридоре. До брата Френсиса подобные перешептывания почти не доходили. Мало-помалу стихли и они. Но возродились вновь, когда из Нового Рима прибыл посланец и целый вечер в трапезной вполголоса беседовал о чем-то с настоятелем. Монахи с соседних столов прислушивались и кое-что разобрали. Несколько недель после отъезда гонца ходили разные слухи, но время шло, и все снова забылось.

На следующий год брат Френсис Джерард из Юты вновь отправился в пустыню поститься в одиночестве. Вернулся он опять отощавшим и слабым и вскоре был призван к аббату Аркосу. Тот поинтересовался, общался ли на сей раз послушник с Воинством Небесным.

- О нет, господин аббат. Днем я видел лишь стервятников.

- А ночью? - подозрительно осведомился настоятель.

- Только волков, - ответил Френсис и осторожно добавил: - Вроде бы...

Аркос сделал вид, что не расслышал последних слов, и лишь нахмурился. Недовольная гримаса на лице настоятеля представлялась брату Френсису источником разрушительной энергии, до сих пор еще не изученной наукой. Эта страшная сила обрушивалась на живые предметы (обычно таковыми становились послушники или кандидаты в священники) и испепеляла их на месте. Воздействию сих смертоносных лучей Френсис подвергался в течение целых пяти секунд, и лишь потом прозвучал следующий вопрос:

- А как насчет прошлого года?

Послушник сглотнул слюну.

- Насчет... старика?

- Да-да, старика.

- Ага, дом Аркос, сейчас...

Стараясь говорить ровным, мирным тоном, настоятель подсказал:

- Это был просто старик. Самый обычный. Теперь мы знаем это точно.

- Я тоже думаю, что это, скорее всего, был просто старик...

Отец Аркос устало взял со стола деревянную указку.

Бах!

- Боже милостивый!

Бах!

Когда Френсис брел по коридору прочь, настоятель выглянул из своей кельи и крикнул ему вслед:

- И еще вот что...

- Да, преподобный отче?

- Никакого обета в этом году, понял? - рассеянно обронил аббат и захлопнул дверь.

7

Семь лет отслужил брат Френсис в послушниках. Семь раз постился он в пустыне и научился очень искусно изображать вой волков. Ради развлечения братии он ночью поднимался на стену и так зазывно выл, что волки сбегались со всей округи. А днем Френсис работал на кухне, скреб каменные полы. И еще продолжал ходить на занятия в класс древности.

А потом настал день, когда из новоримской семинарии, верхом на осле, приехал посланец. Он долго разговаривал о чем-то с настоятелем, после чего разыскал брата Френсиса. Вид послушнического облачения последнего, а также его малопочтенное занятие (тот как раз мыл пол), похоже, немало удивили римлянина. Френсис был уже не юнцом, а вполне зрелым мужем.

- Мы уже несколько лет изучаем найденные вами документы, - сказал посланец. - И многие полагают, что они подлинные.

Френсис опустил голову и тихо произнес:

- Мне не разрешается разговаривать на эту тему, отче.

- Ах, ну да.

Посланец улыбнулся и протянул послушнику клочок бумаги, на котором стояла печать аббата и его собственной рукой было написано: "Се инквизитор курии. Слушай и повинуйся. Аркос. Аббат. Альбертианский орден Лейбовица".

- Ничего ужасного не произошло, - поспешно сказал инквизитор, заметив испуг на лице собеседника. - Я говорю с вами неофициально. Позже придет член суда, который запишет ваши показания. Вы же знаете, что ваши бумаги находились в Новом Риме? Часть из них я привез обратно.

Брат Френсис помотал головой. Несмотря на свое самое непосредственное отношение к обнаружению реликвий, он знал о них меньше, чем кто бы то ни было. Он заметил, что посланец одет в белое облачение доминиканца, и с опаской подумал о суде, упомянутом монахом. На тихоокеанском побережье шло инквизиторское расследование против катарской ереси, но какое это могло иметь отношение к реликвиям Блаженного Лейбовица? Записка гласила: "Это инквизитор курии". Однако доминиканец казался человеком мягким, и при нем вроде бы не было никаких пыточных инструментов.

- Очевидно, вскоре дело о канонизации основателя вашего ордена будет возобновлено, - объяснил посланец. - Ваш настоятель - человек мудрый и очень осторожный. - Тут он хмыкнул. - Передав реликвии на исследование в другой орден и опечатав убежище без предварительного осмотра, он... Ну да вы и сами понимаете, верно?

- Нет, отче, не понимаю. Я думал, что он просто счел это дело не заслуживающим внимания.

Монах рассмеялся.

- Не заслуживающим внимания? Скажете тоже. Просто, когда вам орден представит все доказательства - реликвии, чудеса и тому подобное, - суд начнет следствие. И ваш аббат мудро распорядился до той поры убежища не трогать. Я понимаю, как все вы это переживаете, однако, конечно же, будет лучше, если печать будет взломана в присутствии посторонних свидетелей.

- Так вы войдете туда? - встрепенулся Френсис.

- Не я. Когда все будет готово, суд пришлет наблюдателей. Тогда любая находка, способная оказать влияние на ход расследования, будет официально зарегистрирована, и никто уже не посмеет усомниться в ее подлинности. Ваша находка заставляет думать, что в убежище могут обнаружиться веские доказательства, которые решат дело в ту или иную сторону.

-Каким образом, отче?

- Дело в том, что еще во времена беатизации1 Блаженного Лейбовица сомнение вызывал ранний период его жизни - до того, как он стал монахом и священником. Противники беатизации особенно напирали на допотопную биографию Лейбовица и еще утверждали, будто он разыскивал пропавшую жену недостаточно усердно, и в момент произнесения им монашеского обета она могла еще быть жива. Такое, конечно, случается, и иной раз на это даже смотрят сквозь пальцы, однако суть в другом. Главное, что адвокат дьявола - обвинитель в церковном суде - пытался заронить сомнение в человеческих качествах вашего основателя. Мол, он стал монахом и принял обет, не удостоверившись в исполнении своих земных, семейных обязанностей. В тот раз сомневающиеся потерпели поражение, но они могут попытаться вновь. Однако если найденные вами останки действительно... доминиканец пожал плечами и улыбнулся.

Френсис кивнул.

- Это позволит установить время ее смерти.

- Да. Еще в самом начале войны. Мое личное мнение, что записка из ящика написана самим Блаженным. Или это очень искусная подделка.

Френсис покраснел.

- Нет-нет, - добавил инквизитор, - я вовсе не думаю, что вы можете иметь какое-либо отношение к подобному мошенничеству.

На самом же деле послушник просто вспомнил, как отнесся поначалу к почерку писавшего записку.

- Расскажите, как это произошло? Как вы обнаружили то место? Я должен знать все подробности.

- Все началось с волков...

Доминиканец принялся записывать. Через несколько дней после отъезда посланца дом Аркос вызвал к себе брата Френсиса.

- Ну как, ты не передумал относительно своего призвания? - ласково поинтересовался он.

- Нет, господин настоятель. Простите мне мое несносное тщеславие...

- Бог с ним, с твоим тщеславием. Так ты хочешь стать монахом или нет?

- Да, господин мой, хочу.

Аббат просиял.

- Ну вот и прекрасно, сын мой. Мы тоже убедились в твоем призвании. И если ты готов посвятить свою жизнь служению Господу, пришло время принять обет. Дом Аркос помолчал, всмотрелся в лицо послушника и разочарованно спросил: Что такое? Ты не рад? Эй! Что с тобой?

На лице Френсиса застыла маска вежливого внимания, становившаяся все белее и белее. Вдруг колени послушника подломились, и он рухнул без чувств.

Через две недели, поставив рекорд на выживание в пустыне, брат Френсис принес обеты вечной бедности, целомудрия, послушания и еще ряд специальных обетов братства. Он получил благословение, узелок на палке и стал отныне полноправным членом альбертианского ордена Лейбовица. Френсис сам приковал себя цепью к подножию Распятия и к закону монашества. Во время ритуала посвящения его трижды спросили: "Если Бог призовет тебя стать его книгоношей, пойдешь ли ты на смерть, дабы не предать своих братьев?" И трижды он ответил: "Да, Господи".

Брата Френсиса перевели с кухни на менее тяжкую работу. Он стал учеником у старого переписчика Хорнера. И если окажется прилежен, может рассчитывать провести всю жизнь в стенах аудитории, переписывая алгебраические тексты и рисуя вокруг логарифмических таблиц виньетки из оливковых листьев и жизнерадостных херувимов.

Брат Хорнер был мягок и добр, Френсису он сразу понравился.

- Большинство из нас лучше выполняют основную работу, когда имеют какой-то собственный труд, - рассказывал Хорнер. - Многие переписчики выбирают себе ту или иную полюбившуюся часть "Меморабилии" и в свободное время работают над ней. Например, брат Сарл (вон он сидит) плохо справлялся с заданием, делал ошибки. Тогда мы позволили ему один час в день заниматься тем, чем пожелает. Всякий раз, когда он начинает делать ошибки и чувствует, что устал, Сарл на время откладывает работу и занимается своим делом. Я позволяю это каждому из переписчиков. Если ты выполнил дневное задание раньше срока, а работы для собственного удовольствия еще не нашел, будешь пока заниматься "вечнозелеными".

- Чем-чем?

- "Вечнозелеными". Но не растениями. Так мы называем книги, на которые у духовенства существует постоянный спрос, - молитвенники, писания, требники, энциклопедии и прочее. Мы их продаем, и в немалом количестве. Так что учти: пока не найдешь себе работу по нраву, будешь переписывать "вечнозеленые", если, конечно, выполнил раньше срока основное задание. Время у тебя есть, так что с решением не спеши.

- А чем занимается брат Сарл?

Старик ответил не сразу.

-Не знаю, поймешь ли ты. Я и сам-то не понимаю. Сарл вроде бы открыл способ восстанавливать недостающие слова и фразы в отдельных частях оригинального текста "Меморабилии". Допустим, книга обгорела с правой стороны, и конец каждой строки пропал. Так Сарл с помощью математики определяет, что там были за слова. У него не всегда получается, но до известной степени метод срабатывает. С начала своих трудов он восстановил целых четыре страницы.

Френсис посмотрел на брата Сарла, восьмидесятилетнего старца, почти совсем слепого.

- А когда он начал?

- Лет сорок назад. Само собой, он мог посвятить этой работе не более пяти часов в неделю, а считать приходится, ого-го, сколько.

Френсис задумчиво кивнул.

- Если на восстановление одной страницы требуется десять лет, что, быть может, за несколько веков...

- Раньше, - проскрипел Сарл, не поднимая головы от работы. - Чем больше текста восстановлено, тем быстрее движется дело. На следующую страницу у меня уйдет, возможно, всего два года. А потом, если дозволит Господь... - и брат Сарл забормотал что-то невнятное. Впоследствии Френсис заметил, что старик часто разговаривает сам с собой.

- Ну думай, - сказал брат Хорнер. - Нам, конечно, нужно, чтобы кто-то занимался "вечнозелеными", однако, если захочешь, можешь заниматься и своим собственным проектом.

И тут брата Френсиса осенило.

- А можно я буду делать копию с синьки Лейбовица, которую я нашел? выпалил он.

- Право, не знаю, сынок. Господин настоятель несколько болезненно относится к этому документу. И потом, он пока находится на проверке неизвестно, следует ли включить его в "Меморабилию".

- Но вы же знаете, брат, как быстро они выгорают. А синьку и так столько времени уже продержали на свету. Доминиканцы надолго увозили ее в Новый Рим...

- Ну ладно. Это ведь совсем небольшой проект. Если отец Аркос не станет возражать... - Он с сомнением покачал головой.

- А что если я сделаю целую серию копий с синек, - поспешно предложил Френсис. - Ведь их у нас осталось так немного, они просто рассыпаются от ветхости. Я скопирую и остальные.

Хорнер лукаво улыбнулся.

- Ты предлагаешь присоединить синьку Лейбовица к остальным, чтобы никто не обратил на твою работу внимания, да?

Френсис покраснел.

- Так-так. Отец Аркос, поди, ничего и не заметит, если даже заглянет сюда. Верно?

Молодой монах отвел взгляд.

- Будь по-твоему... - В глазах брата Хорнера загорелся огонек. - Тебе дозволяется в свободное время делать копии со всех синек. Ну а что ты там срисовываешь - не мое дело.

Несколько месяцев брат Френсис копировал древние чертежи из "Меморабилии" и лишь потом осмелился взяться за синьку Лейбовица. Старые синьки приходилось перерисовывать каждые сто - двести лет, хоть непонятно было, заслуживают ли они этого. Сначала выцветали оригиналы, потом - копии, ибо чернила были слишком несовершенны. Френсис никак не мог понять, почему древние рисовали белым по синему, а не наоборот. Когда он углем воспроизводил чертеж на белом фоне, становилось видно куда лучше. Но древним виднее, они были неизмеримо мудрее Френсиса. Если они зачем-то заливали белую бумагу чернилами, оставляя незамазанными лишь контуры чертежа, значит, в этом был смысл. Френсис старался воспроизвести оригинал как можно точнее, хотя размазывать чернила вокруг крошечных белых буковок было делом муторным, да и чернил расходовалось столько, что брат Хорнер недовольно ворчал.

Френсис скопировал древнюю архитектурную схему, потом чертеж какой-то детали, весьма впечатляющей, с геометрической точки зрения, но совершенно непонятно к чему относящейся. Следом - нечто совершенно абстрактное и невразумительное с таинственным названием "Обм. статора мод. 73-А 3-РН 6-Р 1800-РПМ 5-НР ЦЛ-А типа "беличья клетка".

В эту штуковину никак нельзя было засадить белку. Древние были столь хитроумны! Возможно, чтобы обнаружить белку, следовало вооружиться системой зеркал или еще чем-нибудь этаким. Тем не менее Френсис старательно срисовал и это.

Лишь после того, как настоятель трижды застал его за копированием синек (а дважды - посмотрел, чем это он занимается), осмелился Френсис взять из хранения синьку Лейбовица. А ведь миновал почти год. Документ успели подреставрировать. За исключением подписи Блаженного он, увы, ничем не отличался от всех прочих синек.

Чертеж Лейбовица, тоже совершенно абстрактный, был непостижим, во всяком случае для ума, Френсис так долго изучал его, что смог бы нарисовать все это поразительное хитросплетение хоть с закрытыми глазами, однако яснее схема не стала. Сложная система линий соединялась в паутину, сплошь состоявшую из каких-то значков, загогулинок, спиралек, квадратиков и вообще не поймешь чего.

Линии по большей части были горизонтальными или вертикальными, в местах пересечения стояли точечки и кружки; линии огибали под прямым углом значки и непременно заканчивались загогулиной, спиралькой, квадратиком или еще чем-нибудь. Этот лабиринт настолько казался лишенным всякого смысла, что Френсис чувствовал, как постепенно дуреет. Тем не менее он приступил к работе, старательно копируя все детали, и в особенности - коричневатое пятно. Френсис надеялся, что это кровь самого великомученика, однако брат Джерис сказал: это след яблочного огрызка.

Брату Джерису, поступившему в ученики одновременно с Френсисом, доставляло удовольствие подсмеиваться над занятием своего товарища.

- Ну объясни мне на милость, - спросил он как-то, заглядывая Френсису через плечо, - что такое "транзисторная система контроля узла 6-Б", о ученый брат мой?

- Видимо, это название документа, - ответил Френсис, немного сердясь.

- Видимо. А что сие значит?

- Это имя схемы, которую ты видишь перед собой, брат простак. Вот скажи, что значит "Джерис"?

- О совсем немногое, - с дурашливым смирением ответил брат Джерис. - Не гневайся и прости за тупость. Ты мудро определил содержание имени, указав на предмет, его носящий. Но ведь предмет имеет какой-то смысл, нет? Так что же здесь изображено?

- Как что? Транзисторная система контроля узла 6-Б.

Джерис засмеялся.

- Ах да, чего проще! Как ты красноречив и убедителен. Если имя и есть предмет, то предмет и есть имя. От замены частей равенства оно не изменяется, равно, как и сумма от перемены мест слагаемых. Однако перейдем к следующей аксиоме. Представляют ли сии "слагаемые" какое-нибудь качество? Или уравнение это самодостаточно и выражает само себя?

Френсис покраснел и, подавив злость, медленно начал объяснять:

- Я полагаю, что данная схема выражает некую абстрактную концепцию, а не конкретный предмет. Возможно, древние владели способом записывать полет мысли. Ведь чертеж явно не походит на какой-либо из известных предметов.

- Это уж точно! - с хохотом подтвердил брат Джерис.

- С другой стороны, возможно, это и предмет, но изображенный столь стилизованно, что для прочтения схемы требуется особая подготовка...

- Или особое зрение, да?

- По-моему, мы реже имеем дело с высокой абстракцией, отражающей ход мыслей Блаженного Лейбовица и, возможно, имеющей трансцендентальное значение.

- Браво! И о чем же думал Блаженный?

- Ясно о чем - о "разработке схемы", - ответил Френсис, позаимствовав это выражение из правого нижнего угла синьки.

- Угу. И к какой же науке следует это отнести? Каков род, вид, качества и особенности сей материи? Или не материи, а казуса?

Френсис счел, что сарказм Джериса становится чрезмерным, решил проявить кротость:

- Взгляни сюда, на колонку цифр. Видишь, над ними написано: "Номера электронных деталей". Некогда существовала материя, именуемая электроникой. Возможно, она была одновременно наукой и искусством.

- Та-ак. С родом и видом разобрались. Теперь давай разберемся в качествах и особенностях. Что изучала эта твоя электроника?

- Это записано, - ответил Френсис, проштудировавший всю "Меморабилию" в поисках хоть какого-нибудь ключа к таинственной синьке. Увы, почти без результата, - электроника занималась электронами.

- Ах, записано. Как интересно. Я столь мало обо всем этом знаю. Скажи, умоляю, а что такое "электрон"?

- Сохранился один отрывок, в котором объясняется, что электрон - это ничто с отрицательным зарядом.

- Как-как? Они умели заряжать ничто? Но тогда, наверное, "ничто" превращалось в "нечто"?

- Видимо, отрицание относилось к заряду.

- Ага, значит, получалось "разряженное ничто". Скажи мне, как разрядить то, чего нет? Знаешь?

- Пока не знаю, - признался Френсис.

- Ну-ну... трудись дальше, брат. Как же умны были древние, если умели разряжать то, чего не существует. Давай-давай работай. Может, разберешься, что к чему, и мы тоже раздобудем себе "электрон". Только вот что с ним делать? Возложить на алтарь в часовне?

- Ну хорошо, - вздохнул Френсис. - Я в самом деле ничего не знаю. Но я верю, что "электрон" существовал, хоть и непонятно, как его изготавливали и зачем.

- Весьма, весьма трогательно! - хмыкнул иконоборец и вернулся к своей работе.

Постоянные поддразнивания огорчали Френсиса, но не преуменьшали его рвения.

Воспроизвести с абсолютной точностью все значки, пятнышки и потеки оказалось невозможно. Однако копия получилась достаточно удачной - уже с расстояния в два шага ее невозможно было отличить от оригинала, а это значило, что она вполне подходит для дальнейшей работы. Подлинник же отныне можно запечатать и спрятать в хранение.

Закончив труд, брат Френсис испытал некоторое разочарование. Рисунок выглядел слишком уж бесстрастным. С первого взгляда никак было не догадаться, что это - священная реликвия. Простота и суровость, возможно, уместны для собственноручного произведения Блаженного, но копия...

Да, для копии этого было недостаточно. Святые преисполнены смирения и прославляют не себя, а Бога, поэтому долг обычных людей - возносить славу внутреннему сиянию отцов церкви посредством сияния внешнего и зримого. Простая копия не годилась, она была холодной, пресной и никоим образом не возносила хвалы пресвятым качествам Блаженного.

"Восславим", думал Френсис, корпя над "вечнозелеными". Сейчас он был занят перепиской псалтыря. На миг он прервался, отыскивая глазами место в тексте, и вчитался в смысл. После нескольких часов работы глаза и руки начинали действовать чисто механически. Френсис увидел, что списывает моление Давида о прощении, четвертый покаянный псалом: "Помилуй меня. Боже... , ибо беззакония мои я сознаю, и грех всегда предо мной". Это была смиренная молитва, однако страница псалтыря вовсе не выглядела смиренной: буквица М сияла позолотой, поля переливались замысловатыми лилово-золотыми арабесками, свивавшимися в целые букеты вокруг заглавных букв в начале каждого стиха. Невзирая на смиренное содержание текста, страницы поражали великолепием. Брат Френсис, списывая слова, оставлял на пергаменте пустые места для заглавных буквиц и широченные поля. Специальные художники разрисуют страницы многоцветными узорами. Френсис учился этому искусству, но пока еще не достиг такого уровня мастерства, чтобы украшать страницы "вечнозеленых" книг золотыми виньетками.

"Восславим". Он вновь задумался о синьке. Никому еще ничего не сказав, Френсис начал готовиться к осуществлению задуманного. Он раздобыл тончайшее руно ягненка и несколько недель подряд в свободное время размягчал его, растягивал, разглаживал, пока изнанка не стала безупречно ровной и белоснежной. Тогда Френсис спрятал заготовку до поры до времени. Месяцы ушли на повторный просмотр "Меморабилии" в поисках хоть какого-нибудь ключа к тайне синьки. Он не нашел ничего похожего на закорючки схемы, смысл которой так и остался непонятным. Зато много времени спустя Френсис натолкнулся на страницу из какой-то книги, где речь шла о синьках. Наверное, это был обрывок из энциклопедии. Синьки упоминались там лишь вскользь, и часть текста отсутствовала. Но, перечитав страницу несколько раз, монах начал подозревать, что он и многие переписчики прежде него потратили массу времени и чернил впустую. Белым по темному древние писали не с какой-то специальной целью. Оказывается, существовал такой дешевый и простой способ копирования. А оригинальный рисунок, с которого делалась синька, был нормальный, черный на белом. Френсис почувствовал, что сейчас упадет и начнет биться головой о каменный пол. Сколько же труда и чернил потрачено зря! Наверное, лучше не говорить брату Хорнеру - у старика больное сердце.

Открытие заставило Френсиса ускорить осуществление своего замысла. Копию, призванную восславить Лейбовица, можно было делать без лишних предосторожностей. В перевернутом цветовом изображении никто поначалу и не догадается, над чем трудится Френсис. А некоторые детали рисунка можно будет слегка видоизменить. Нет, он, конечно, не посмеет переделывать по-своему то, чего не понимает, но наверняка хуже не будет, если цифровые таблицы и надписи печатными буквами симметрично расположить вокруг схемы на красивых щитах и свитках. В самом чертеже монах менять ничего не осмеливался - пусть остается точь-в-точь таким же. Однако если цвет не имеет важности, почему бы не выбрать самый лучший? Френсис хотел сделать штуковинки и спиральки золочеными, однако загогулинки были слишком мудреными для золочения, а золоченые квадратики выглядели бы аляписто. Придется делать все эти детали черными, но зато уж линии должны быть цветными, чтобы оттенять значки. С асимметрией рисунка ничего не поделаешь, однако Френсис решил, что хуже не будет, если всю схему обвить виноградной лозой, конечно, не задевая никаких важных деталей. Виноградные листья создадут впечатление симметрии или, уж во всяком случае, придадут асимметрии естественный вид. Ведь когда брат Хорнер разрисовывает заглавную М целым лесом чудесных ветвей, листочков и плодов, да еще и змеей обовьет, ее же все равно можно прочесть. Чем же вся эта красота может повредить схеме?

Руну лучше всего придать форму не прозаического прямоугольника, как у оригинала, а геральдического щита со свернутыми краями. Френсис сделал десятки эскизов. В самом верху он расположит образ Троицы, внизу - герб Альбертианского ордена, а прямо над ним - портрет Блаженного.

Однако, насколько Френсису было известно, никаких изображений Лейбовица не сохранилось. Несколько приукрашенных образков не в счет - все они были написаны после эпохи Опрощения. Не сохранилось даже устного описания Блаженного, хоть предание гласило, что он отличался высоким ростом и сутулостью. Может быть, когда откроют убежище...

Предварительная работа Френсиса прервалась однажды после полудня. Монах вдруг почувствовал, что за его спиной кто-то стоит, на стол легла чья-то тень, и... Нет! Только не это!

- Блаженный Лейбовиц, помоги мне! Смилуйся, Господи! Только бы это был не...

- Это еще что такое? - прогремел над его головой голос настоятеля.

- Рисунок, господин аббат.

- Я вижу, что рисунок. Но что это?

- Синька Лейбовица.

- Та, которую ты нашел? Хм, что-то непохоже. Зачем ты изменил ее?

- Это будет...

- Громче, не слышу!

- Разукрашенная копия! - сорвался на крик Френсис.

А-а...

Аббат Аркос пожал плечами и пошел дальше.

Несколько мгновений спустя брат Хорнер, подойдя к столу Френсиса, с изумлением обнаружил, что монах лежит без чувств.

8

К удивлению брата Френсиса, отец Аркос больше не мешал ему заниматься реликвией. С тех пор как доминиканцы согласились расследовать это дело, настоятель успокоился. Дело о канонизации потихоньку двигалось, и аббат, казалось, даже забыл про удивительную историю, случившуюся во время пустынного бдения с неким Френсисом Джерардом из Юты, ныне монахом Альбертианского ордена Лейбовица и переписчиком рукописей. Как-никак с тех пор минуло уже одиннадцать лет. Давным-давно в кельях послушников стихли предосудительные слухи о загадочном паломнике. Да и послушники теперь были совсем другие. Новички из их числа и вовсе ничего не слышали об этой истории.

Однако то давнее приключение стоило брату Френсису семи великопостных бдений среди волков, и для него эта тема навсегда осталась небезопасной. После любого упоминания о достопамятных событиях ночью ему непременно снились волки и отец Аркос: настоятель швырял хищникам куски мяса, Френсисова мяса.

Тем не менее монах уразумел, что может продолжать свой труд вполне спокойно, если, конечно, не считать постоянных поддразниваний брата Джериса. Френсис уже приступил к разукрашиванию руна. На тончайшие орнаменты и миниатюрное золочение уйдут долгие годы, ведь работать приходилось урывками, но в темном океане веков время не двигалось, а жизнь казалась кратким мигом даже самому живущему. Томительная вереница дней и времен года, болезни и лишения, а потом - соборонование и чернота, конец, вернее, не конец, а начало. Ибо лишь тогда маленькая дрожащая душа, вынесшая - хорошо или дурно - все тяготы, вырвется на свет, предстанет перед Справедливым и растворится в его огненном, сострадательном взгляде. И тогда Владыка скажет: "Приди". А другим он скажет: "Изыди". Ради этого мига и тянулась тоскливая череда земных лет. В век, когда жил Френсис, иначе верить было просто немыслимо.

Брат Сарл завершил пятую страницу своего реставрационного труда и рухнул прямо на рабочем месте. Через несколько часов его не стало. Ну и пусть, записи-то остались. Пройдет сто лет или двести, кто-то наткнется на них, заинтересуется и, возможно, продолжит дело. Пока же отзвучали молитвы за упокой раба божьего Сарла.

Надо еще рассказать о брате Финго и его творении. Года два назад Пестрому дозволили вернуться в плотницкую мастерскую и продолжить - тоже урывками работу над деревянной скульптурой Блаженного мученика Лейбовица. Как и Френсис, Финго мог уделять любимому занятию не более часа, да и то не каждый день; работа двигалась медленно, почти незаметно для постороннего взгляда. Во всяком случае, Френсис не замечал каких-либо изменений в скульптуре - слишком уж часто приходил он на нее смотреть. Молодого монаха привлекала неизменная жизнерадостность резчика, хоть он и понимал, что Финго вынужден вести себя так, иначе людей будет отпугивать его уродство. Френсис любил в короткие минуты отдыха наблюдать, как работает Финго.

В мастерской вкусно пахло сосновыми, кедровыми и еловыми опилками и еще потом. Древесину раздобыть было не так-то просто - в пустыне деревья не росли, если не считать нескольких фиговых пальм и тополей возле колодца. До ближайшей чахлой рощи было три дня езды. Нередко проходила целая неделя, прежде чем посланные туда монахи возвращались обратно с несколькими ослами, груженными ветками и сучьями, из которых потом делали пробки, колесные спицы, ножки для стульев. Иногда привозили бревно, чтобы заменить сгнившую балку. Неудивительно, что при такой ценности древесины монастырские плотники заодно становились резчиками и скульпторами.

Бывало, Френсис сидел в углу мастерской на скамейке, смотрел, как работает Финго, и набрасывал на бумаге эскизы, стараясь угадать, какой станет в окончательном варианте та или иная, пока лишь едва намеченная деталь скульптуры. Черты лица уже определились, но еще казались размытыми из-за следов резца и трещинок. Брат Френсис, водя пером по бумаге, пытался воссоздать облик блаженного еще прежде, чем скульптор закончит. Финго только посмеивался. По мере того, как продвигалась работа, Френсису все чаще мерещилось, что Лейбовиц улыбается, причем улыбка была странно знакомой. Монах зарисовал ее, и чувство уже виденного усилилось. Однако кто и когда так лукаво улыбался, он вспомнить не мог.

- Неплохо, совсем неплохо, - отозвался Финго о наброске.

Переписчик пожал плечами:

- Странное у меня чувство. Будто видел эту улыбку раньше.

- Только не у нас в монастыре, брат. Или, во всяком случае, не в мои времена.

Во время рождественского поста Френсис тяжело заболел и смог вновь посетить мастерскую лишь несколько месяцев спустя.

- Лицо почти закончено, Франциско, - объявил резчик. - Ну как оно тебе?

- Я знаю, кто это! - ахнул Френсис, уставившись в грустные, но и веселые прищуренные глаза статуи, в ее губы, таившие насмешливую улыбку. До чего же знакомое выражение!

- Ну да? - удивился Финго. - И кто же это?

- Я... не уверен. Но, по-моему...

Финго засмеялся:

- Да ты просто узнал свои собственные наброски.

Френсис так не думал. Чье же это все-таки лицо? "Ну-ка, ну-ка", казалось, говорило оно монаху.

Аббату Аркосу улыбка показалась неуместной. Он позволил резчику закончить работу, но объявил, что статуя никогда не будет стоять там, где первоначально собирались ее разместить, - в церкви, когда Блаженный наконец будет канонизирован. Много лет спустя, когда изваяние было готово, настоятель поставил его в коридоре дома для гостей, однако после того, как скульптура вызвала неудовольствие одного приезжего из Нового Рима, велел перенести ее в свою келью.

Медленно, кропотливо брат Френсис трудился над своим руном, постепенно превращая его в подлинное чудо красоты. Слава о его произведении разнеслась по всему монастырю, и монахи часто толпились у стола Френсиса, восхищенно перешептываясь. "Вдохновенный труд, - говорили они. - Дело ясное. Ну конечно, ведь он встретил в пустыне самого Блаженного".

- Не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, раздраженно ворчал брат Джерис, чей запас колкостей давно уже иссяк, истощенный безграничным терпением Френсиса. Сам скептик тратил свое свободное время на изготовление промасленных абажуров для церковных лампад, чем заслужил расположение настоятеля - тот вскоре назначил Джериса ведать "вечнозелеными". Приходные книги не замедлили подтвердить, что выбор аббата был верным.

А тем временем слег брат Хорнер, главный переписчик. Через несколько недель стало ясно, что старый монах, столь горячо любимый своими подопечными, уже не поднимется. Перед рождеством отслужили заупокойную мессу и предали останки святого старца земле. Братия скорбела и молилась, а настоятель тем временем назначил главным переписчиком Джериса.

В тот же день новый начальник объявил Френсису: хватит заниматься детскими игрушками, пора дело делать. Монах покорно упаковал руно в пергамент, положил сверток в деревянный ящик и спрятал на полку; отныне в свободное от основной работы время он занимался абажурами. Френсис не роптал, ибо знал, что рано или поздно душа возлюбленного брата Джериса отправится той же дорогой, что и душа брата Хорнера, дабы начать жизнь вечную, шагом к которой была земная юдоль. И, вернее всего, произойдет это рано, а не поздно, судя по тому, как брат Джерис суетится, гневается и надрывается. Когда же это случится, брат Френсис сможет, если позволит Господь, завершить свою любимую работу.

Однако провидение вмешалось гораздо раньше, чем душа брата Джериса вернулась к своему Творцу. На следующее же лето в монастырь из Нового Рима прибыл с ослиным караваном апостольный протонотарий со свитой. Он назвался монсеньором Альфредо Агуэррой, адвокатом блаженного Лейбовица в деле его канонизации. С монсиньором прибыло и несколько доминиканцев. Протонотарий должен был наблюдать за вскрытием убежища и исследованием Герметической среды, а также рассмотреть все доказательства святости Лейбовица, которыми располагает обитель. Включая, к крайнему неудовольствию настоятеля, и обстоятельства якобы имевшего место явления блаженного мученика некоему Френсису Джерарду из Юты.

Монахи сердечно встретили защитника Лейбовица, разместили в прелатских покоях и приставили для услужения шестерых послушников, которым было велено исполнять все прихоти гостя. Однако, к разочарованию прислужников, никаких прихотей у монсеньора Агуэрры не оказалось. Ему предложили изысканные вина он вежливо пригубил и сказал, что предпочитает молоко. Брат охотник доставил к столу гостя жирных перепелок и кактусных курочек, однако, поинтересовавшись, чем питаются эти создания ("Кукурузой?" - "Нет, мессир, они жрут змей"), Агуэрра объявил, что будет вкушать обычную монашескую пищу в трапезной. По правде говоря, если б он спросил, что это за кусочки мяса попадаются в каше, то наверняка предпочел бы сочных и аппетитных кактусовых курочек. Мальфредо Агуэрра настоял, чтобы жизнь в обители продолжалась согласно всегдашнему распорядку. Тем не менее каждый вечер гостю устраивали развлечения приглашали то музыкантов, то клоунов, пока протонотарий не уверился, что монахи ведут преувлекательный образ жизни, о чем он был наслышан и ранее.

На третий день пребывания высокого гостя настоятель вызвал к себе брата Френсиса.

Между аббатом и монахом с того памятного дня, когда дом Аркос позволил ему принять обет, установились если и не близкие, то вполне дружеские отношения, и, постучавшись в дверь настоятельской кельи, Френсис уже не трепетал, как прежде.

- Вы посылали за мной, преподобный отче?

- Да, посылал, - кивнул Аркос и ровным голосом спросил: - Скажи, случалось ли тебе задумываться о смерти?

- Очень часто, господин.

- И ты молишься святому Иосифу, чтобы твой смертный час не был тягостен?

- Да, преподобный отче.

- Значит, тебе не хотелось бы лишиться жизни... внезапным образом? Чтобы твои кишки пустили на струны для скрипок? Скормили твои останки свиньям? Захоронили их в неосвященной земле? Как?

- Ой нет, господин мой!

- Я так и думал. Поэтому будь поосторожней, когда станешь отвечать монсеньору Агуэрре.

- Кто, я?

- Ты, ты, - Аркос потер рукой подбородок и погрузился в какие-то явно невеселые раздумья. - Так и вижу перед собой эту печальную картину. Дело о канонизации Лейбовица отправлено в архив. А на одного несчастного брата из нашей обители вдруг падает кирпич. Он, бедный, лежит, стонет, просит причастить его. А мы стоим вокруг, сопереживаем - и священники тоже, - только сделать ничего не можем. И бедолага испускает дух без последнего благословения, без соборования. Придется ему отправляться прямиком в ад. А мы были рядом и ничегошеньки не успели сделать - такая обида.

- Что, п-простите? - пролепетал Френсис.

- Нет-нет, я-то в этом буду не виноват. Мне будет не до твоего причащения, дай Бог уследить, чтобы братия не забила тебя до смерти прямо там же.

- Г-где "там же"?

- Ну, надо надеяться, этого не произойдет. Ведь ты будешь осторожен, верно? Я имею в виду - во время беседы с монсеньором. Иначе я, пожалуй, и сам велю братии добить тебя.

- Да, но...

- Адвокат желает видеть тебя сейчас же. Поумерь свое воображение и следи за своим языком. И пожалуйста, поменьше рассуждай.

- Я думаю, у меня это получится.

- Иди, сын мой, иди.

Френсис очень боялся, когда подходил к комнате Агуэрры, однако сразу увидел, что страхи его необоснованны. Протонотарий оказался учтивым и обходительным старцем, проявлявшим живой интерес к жизни скромного монаха.

После недолгого предварительного разговора монсеньор перешел к той опасной теме:

- Ну а теперь поведайте мне о вашей встрече с персоной, которая, возможно, была самим благословенным основателем вашего...

- Но я никогда не утверждал, что это был Блаженный Лейбовиц...

- Конечно-конечно, сын мой. Вот у меня тут все записано, естественно, понаслышке. Я бы хотел, чтобы вы прочли это и подтвердили или опровергли и в чем-то поправили, - адвокат Лейбовица достал из ящика свиток и протянул его брату Френсису. - Изложено со слов странников. Только вы можете рассказать, как было на самом деле. Я хочу, чтобы вы внимательнейшим образом изучили этот текст.

- Обязательно, мессир. Но ведь все было очень просто...

- Вы прочтите, прочтите. А потом поговорим, ладно?

Свиток был весьма объемистым, очевидно, те, кто разносили слухи, вовсе не считали, что "все было очень просто". Брат Френсис стал читать, ощущая поначалу недоумение, а потом и самый настоящий ужас.

- Вы побледнели, сын мой, - заметил протонотарий. - Что-нибудь вас тревожит?

- Мессир! Но... но все было совсем не так!

- Да? Однако источник этих рассказов, пусть косвенный, - вы сами. А как же иначе, ведь других свидетелей не было.

Брат Френсис закрыл глаза и потер рукой лоб. Он же просто рассказал ту немудрящую историю остальным послушникам, и все. Те долго шептались между собой, пересказывали странникам, те - другим странникам. И в конце концов вот во что это вылилось! Неудивительно, что дон Аркос сразу же запретил обсуждать эту тему. Эх, не надо было вообще рассказывать о паломнике!

- Он сказал мне всего несколько слов. И видел я его только один раз. Он гонялся за мной с палкой, потом спросил, как дойти до монастыря, потом пометил камень, под которым я нашел подземелье. Все, больше я его и в глаза не видел.

- А нимб над головой?

- Не было никакого нимба!

- А хор небесный?

- Нет!

- А розы, распускавшиеся по его следам?

- Да нет же, мессир! Ничего этого не было! - задохнулся монах.

- И своего имени на камне он не писал?

- Бог свидетель, мессир, он нарисовал только те два значка. Я тогда не знал, что они значат.

- Ну что ж, - вздохнул адвокат Лейбовица, - рассказы странников часто страдают преувеличениями. Мне просто интересно узнать, с чего все началось. А теперь расскажите мне по порядку.

Врат Френсис рассказал, много времени это не заняло. Агуэрра, похоже, опечалился. После продолжительных раздумий он взял в руки толстый свиток, похлопал по нему и зашвырнул в мусорную корзину.

- Вот тебе и седьмое чудо, - пробормотал он.

Френсис принялся рассыпаться в извинениях, но адвокат Лейбовица только махнул рукой.

- Не расстраивайтесь. У нас и так доказательств предостаточно. Несколько чудесных исцелений благодаря заступничеству Блаженного. Дела проверенные, задокументированные. На таких обычно и выигрывают процессы о канонизации. Конечно, они не столь поэтичны, как эта история, но, честно говоря, я даже рад, что она не подтвердилась, за вас рад. Иначе адвокат Диавола вас бы просто живьем сожрал.

- Но я никогда ничего такого...

- Знаю, знаю. Все началось из-за убежища. Кстати говоря, сегодня мы его вскрыли.

Френсис просиял:

- Нашли... еще что-нибудь о святом Лейбовице?

- Блаженном, пока еще только блаженном, - поправил монсеньор. - Нет, не нашли. Взломали внутреннюю дверь - пришлось здорово с ней повозиться. Внутри обнаружили пятнадцать скелетов и массу интереснейших вещиц. Судя по всему, женщина, кости которой вы нашли, - а это была и в самом деле женщина, - сумела проникнуть во внешнее помещение, но во внутреннее ее не пустили, поскольку все места там были заняты. Возможно, она погибла бы не сразу, если б не обвал, вызванный разрушением здания, которое находилось на поверхности. Бедняг, засевших в Герметичной среде, просто завалило, они не смогли выбраться. Непонятно только, почему не догадались сделать дверь, открывающуюся внутрь.

- А эта женщина? Она оказалась Эмили Лейбовиц?

Агуэрра улыбнулся:

- Как мы можем это доказать? Не знаю. Полагаю, что Эмили, но, может быть, принимаю желаемое за действительное. Подождем, вдруг еще что-нибудь откопаем. У противной стороны тоже будут свои свидетели, и я не могу делать скоропалительных выводов.

Несмотря на разочарование, Агуэрра продолжал разговаривать с Френсисом вполне дружески. Он провел на раскопках десять дней, а потом отбыл обратно в Новый Рим, оставив двух помощников руководить поисками. В день отъезда протонотарий навестил Френсиса в комнате переписчиков.

- Я слышал, вы работаете над произведением, которое призвано увековечить найденную вами реликвию. Очень хотелось бы взглянуть.

Монах залепетал, что там нет ничего особенного, однако упрашивать себя не заставил и тут же принес сверток, пальцы его дрожали от волнения. Не без удовольствия Френсис отметил, что брат Джерис, нервно кривясь, наблюдает за происходящим.

Монсеньор долго смотрел, не раскрывая рта. Потом воскликнул:

- Потрясающе! Какие дивные цвета! Прекрасно, просто прекрасно! Непременно завершите сей труд, брат!

Френсис посмотрел на брата Джериса и вопросительно улыбнулся. Старший переписчик отвернулся, шею его залило краской. А на следующий день Френсис разложил на столе свои перья, краски, листки позолоты и возобновил работу над схемой.

9

Через несколько месяцев после отъезда монсеньора Агуэрры в монастырь прибыл из Нового Рима еще один ослиный караван: там были секретари, писцы и вооруженная охрана для защиты от разбойников, мутантов и якобы объявившихся в пустыне драконов. На сей раз караваном руководил монсеньор, носивший маленькие рожки и острые когти, - так показалось монахам. Он объявил, что ему поручено собирать сведения, препятствующие канонизации Блаженного Лейбовица. Он приехал произвести расследование, а возможно, намекнул гость, и найти виновных, как получилось, что в монастыре зародились некие невероятные и безумные слухи, к сожалению, достигшие даже врат Нового Рима. Монсеньор дал понять, что в отличие от предшествующего визитера не склонен выслушивать всякий романтический бред.

Настоятель встретил гостя вежливо и отвел ему келью с железной койкой, выходящую на южную сторону. Правда, извинился за неудобства: к несчастью, покои для почетных гостей закрыты после вспышки чумы. Монсеньор пользовался собственной прислугой, а питался в трапезной со всеми монахами, вкушая кашу и травы, - охотники рассказывали, что все перепелки и кактусовые курочки, как назло, куда-то запропастились.

На сей раз настоятель не стал предупреждать Френсиса, чтобы тот не давал воли воображению. Пусть бы попробовал. Адвокат Диавола не склонен относиться с доверием даже к несомненной истине, он обязан прежде пощупать ее и засунуть персты в ее зияющие раны.

Оказавшись наедине с Френсисом, монсеньор Флаут впился в монаха весьма зловещим - так, во всяком случае, показалось последнему - взглядом.

- Я слышал, что ты частенько бухаешься в обмороки. Кто-нибудь из твоих предков болел падучей? Страдал безумием? Мутанты в роду есть?

- Нет, ваше превосходительство.

- Я тебе не "превосходительство"! - рявкнул священник. - И я сумею выколотить из тебя правду, уж будь уверен!

Слова были сказаны тоном хирурга, - мол, потребуется очень несложная операция - так, ничего особенного, просто маленькая ампутация.

- Известно ли тебе, что бумаги можно состарить искусственным путем?

Брату Френсису это известно не было.

- Известно ли тебе, что в найденных тобой бумагах имя "Эмили" не упомянуто?

- Да, но... - Френсис запнулся, не решаясь продолжать.

- Там написано "Эм", верно? Может быть, Эм - уменьшительное от Эмили...

- Я... я так и подумал, мессир.

- ...А может быть, и от Эммы. Последнее, между прочим, там как раз упоминается!

Френсис молчал.

- Ну что ты на это скажешь?

- На что, мессир?

- Неважно. Просто хочу, чтоб ты знал: у нас есть доказательства, показывающие, что "Эм" - это Эмма. А Эмили Эммой не называют. Так или нет?

- Я не думал об этом, мессир, однако...

- Что "однако"?

- Ведь бывает, что муж с женой называют друг друга, как им больше нравится?

- Ты что, шутить со мной вздумал?!

- Нет, мессир.

- А ну, говори правду! Как ты нашел убежище и что это за бред про какое-то видение, якобы явившееся тебе?

Брат Френсис попробовал объяснить, как было дело, но адвокат Диавола то и дело прерывал его саркастическим хмыканьем и ехидными вопросами. Когда же монах закончил, монсеньор не оставил от его рассказа камня на камне; Френсис даже усомнился, видел ли он на самом деле старика. Может, тот и вправду ему примерещился?

Допрос велся жестко, но Френсис испытывал куда меньше страха, чем при разговоре с настоятелем. В конце концов, адвокат Диавола потерзает-потерзает да и отпустит. Настоятель же был пожизненным господином над монахом, вечным надсмотрщиком за его душой; Аркос мог карать за один проступок долгие годы подряд.

Увидев, как держится допрашиваемый под градом вопросов, монсеньор Флаут решил поумерить пыл - слишком уж незамысловатой оказалась рассказанная история.

- Что ж, брат, если ты поведал мне все и готов подтвердить свой рассказ, ты, видимо, вообще нам не понадобишься. Не уверен, что это правда, но пусть так - история твоя чересчур обыденна и даже глупа. Ты это понимаешь?

- Я и сам всегда так думал, мессир, - вздохнул брат Френсис, много лет тщетно пытавшийся приуменьшить значение встречи с паломником.

- Почему бы тебе наконец не объявить об этом публично? - резко спросил Флаут.

- Я всегда говорил: по-моему, это был, скорее всего, обычный старик.

Монсеньор прикрыл глаза рукой и тяжело вздохнул. Он знал из опыта, что допрашивать неуверенного свидетеля - дело гиблое.

Прежде чем уехать из монастыря, адвокат Диавола, как и его предшественик, заглянул к переписчикам и попросил показать разукрашенную копию синьки Лейбовица ("этой невразумительной абракадабры", выразился он). На этот раз руки Френсиса дрожали не от волнения, а от ужаса - неужели ему вновь придется отложить свой труд?

Монсеньор Флаут надолго умолк. Трижды сглотнул слюну в полной тишине. Потом, взяв себя в руки, кивнул.

- Воображение у тебя живое, - признал он. - Но это нам и без того известно. - Монсеньор помолчал еще и спросил: - Давно работаешь над ней?

- Шесть лет, мессир. С перерывами.

- Еще столько же понадобится, никак не меньше.

Тут рога на голове монсеньора сразу стали на дюйм короче, а когти и вовсе исчезли. В тот же вечер он отбыл в Новый Рим.

Шли годы, испещряя морщинами некогда молодые лица, покрывая виски сединой. Повседневная жизнь в монастыре тянулась своим чередом. Каждый день к небу возносились божественные гимны, медленной струйкой текли во внешний мир переписанные книги, временами в распоряжение епархий и церковных трибуналов и реже - светских властей отбывали монахи-секретари и монахи-писцы. Брат Джерис замыслил построить печатный станок, но Аркос подавил эту идею в корне. Где взять столько бумаги и краски? Да и не нуждался неграмотный мир в дешевых книгах. Переписчики по-прежнему трудились при помощи перьев и чернильниц.

В праздник Пяти Юродивых прибыл посланец из Ватикана, привез радостную для ордена весть, монсеньор Флаут снял свои возражения и покаялся перед иконой Блаженного Лейбовица. Агуэрра выиграл процесс, и папа повелел издать буллу о причислении Блаженного к лику святых. Официальную церемонию назначили на Новый год и приурочили к заседанию Генерального Церковного совета, на котором предполагалось осторожно пересмотреть доктрину о распространении власти церкви лишь на область веры и морали. Этот вопрос возникал в ходе истории неоднократно, принимая с каждым новым веком иную форму, особенно - в темные столетия, когда человек ничего не знал о природе ветров, небесных тел и дождя, у него была только вера. Посланец объявил, что основатель ордена альбертианцев будет торжественно включен в Календарь святых во время грядущего собора.

В монастыре началось всеобщее ликование. Дом Аркос, постаревший и сильно сдавший, вызвал к себе брата Френсиса и прошамкал:

- Его святейшество приглашает нас в Новый Рим на церемонию. Готовься к отъезду.

- Я, господин?!

- Ты. Поедешь один. Брат аптекарь запрещает мне ехать, а отцу приору нельзя оставлять монастырь, пока я болею... И не вздумай бухаться в обморок, ворчливо добавил дом Аркос. - Я-то думаю, что твои заслуги явно переоценили, и все из-за того, что суд счел дату смерти Эмили Лейбовиц доказанной. В общем, его святейшество прислал тебе личное приглашение. Благодари Господа и смотри не возгордись.

- Его с-с-святейшество?.. - дрожащим голосом переспросил Френсис.

- Да. И вот еще что. Мы отправляем в Ватикан ту синьку. Но как бы ты отнесся к тому, чтобы отвезти в дар его святейшеству свою разукрашенную копию?

- У-у, - только и смог промычать в ответ Френсис.

Настоятель ободрил его, благословил, назвал "добрым простаком" и отправил собирать в дорогу узелок.

10

Путешествие в Новый Рим занимало по меньшей мере три месяца, а то и значительно дольше, - это зависело от расстояния, которое Френсис успеет проехать, прежде чем неизбежная встреча с грабителями оставит его без осла. Монах поедет один, без оружия. Кроме реликвии и прекрасной копии, он возьмет с собой узелок на палке и чашу для подаяния. Френсис молил Бога, чтобы грабители не тронули синьку и копию, ведь попадаются же незлые разбойники, которые забирают у путников лишь ценное, оставляя жертве жизнь и личные вещи. Не все, правда, настолько милостивы.

На всякий случай брат Френсис прикрыл один глаз черной повязкой. Крестьяне - народ суеверный и очень боятся дурного глаза. Вооружившись таким образом, монах отправился в путь согласно повелению Святого Владыки, Святейшего Государя и Правителя, папы Льва XXI.

Прошло почти два месяца, прежде чем Френсис встретил своих грабителей. Это случилось на лесистом склоне, вдали от обитаемых мест, если не считать Долины выродков, находившейся в нескольких милях к западу, за перевалом. Там, спрятавшись от мира, словно колония прокаженных, жила община генетических уродов. Некоторые из подобных поселений были под эгидой церкви, но Долина выродков не относилась к их числу.

Еще несколько веков назад там осели уроды, чудом избежавшие смерти от рук лесных дикарей. Численность их все время пополнялась за счет корявых и убогих, которые сползались в долину, спасаясь от людей. А некоторые из выродков могли размножаться. Чаще всего их дети тоже рождались мутантами. Многие умирали в младенчестве.

Но временами мутация отступала, и тогда ребенок двух выродков вдруг оказывался нормальным. Бывало и так, что нормальным отпрыск был только внешне, уродство поселялось в его душе, лишенной чего бы то ни было человеческого.

Грабитель, подстерегший брата Френсиса, не был похож на урода. Тем не менее появился он из Долины выродков, это стало ясно, когда из-за куста, росшего на склоне, что нависал над тропой, высунулись две фигуры, укутанные в клобуки. Видения заулюлюкали и погрозили монаху луками. С такого расстояния было не очень видно, но Френсису показалось, что один сжимал лук слишком большим количеством пальцев, а у второго было два капюшона. Впрочем, монах так и не разглядел, в самом ли деле у выродка две головы.

А главный грабитель стоял прямо на тропе. Он был мал ростом, но массивен, как бык, с гладко выбритым черепом и гранитными челюстями. Широко расставив ноги, разбойник преградил монаху путь; могучие руки были сложены на груди. Брат Френсис увидел, что грабитель не позаботился даже вынуть нож из-за пояса, а другого оружия у него, похоже, и не было. Громила поманил монаха пальцем. Тот натянул поводья и остановился - до разбойника оставалось ярдов пять десять. Тогда один из "папских племянничков" пустил стрелу, которая вонзилась в землю под ослиным хвостом. Глупое животное само понеслось вперед.

- Слезай, - коротко приказал грабитель.

Осел встал как вкопанный. Френсис откинул капюшон, чтоб видна была повязка на глазу. Потом дрожащей рукой коснулся ее и начал отодвигать.

Разбойник откинул голову и захохотал так гулко, что, по мнению монаха, подобный звук мог вырваться лишь из глотки Сатаны. Френсис прочитал молитву, изгоняющую дьявола, но на грабителя она не подействовала.

- Придумали бы что-нибудь новое, шуты чернорясые, - рыкнул злодей. - А ну слезай!

Брат Френсис улыбнулся, пожал плечами и без лишних слов слез. Грабитель занялся ослом - похлопал по бокам, осмотрел зубы и копыта.

- Жрать? Жрать? - заорал со склона один из укутанных.

- На этот раз нет, - пролаял грабитель. - Слишком щуплый.

Брат Френсис не был окончательно уверен в том, что они говорили об осле.

- Добрый день, сударь, - вежливо сказал монах. - Вы можете взять осла. Думаю, что прогулка пешком будет мне только полезна, - он снова улыбнулся и тронулся с места.

Прямо перед ним в дорогу воткнулась стрела.

- Хватит! - заревел грабитель и обернулся к Френсису. - Раздевайся. И давай-ка посмотрим, что там у тебя в свертке и в узелке.

Брат Френсис дотронулся до чаши для подаяния и беспомощно развел руками. Этот жест только вызвал новый приступ ядовитого смеха.

- Такие горшки для милостыни я тоже уже видел. Последний раз тут проходил один с чашкой, так у него в сапоге оказалось полмеры золота. Давай раздевайся.

Брат Френсис, не имевший сапог, с вновь проснувшейся надеждой показал свои сандалии, но грабитель нетерпеливо отмахнулся. Монах развязал узелок, высыпал содержимое и начал раздеваться. Грабитель прощупал его одежду, ничего не нашел и швырнул ее обратно. Френсис благодарно вздохнул: он ведь уж было совсем приготовился, что останется голым посреди дороги.

- А теперь давай-ка другой сверток.

- В нем лишь документы, сударь, - запротестовал монах. - Они не представляют никакой ценности ни для кого, кроме владельца.

- Открывай.

Брат Френсис молча открыл сверток, развернул синьку и разукрашенное посвящение Лейбовицу. Золотые узоры и цветные виньетки ослепительно вспыхнули на солнце, пробивавшемся сквозь листву. У грабителя отвисла челюсть. Он тихонько присвистнул.

- Во красотища! Моя баба эту штуку на стенку повесит!

Френсиса затошнило.

- Золото! - заорал грабитель своим сообщникам на холме.

- Жрать! Жрать! - донеслись гнусавые и причмокивающие голоса.

- Не бойтесь, пожрем! - отозвался главный и потом доверительно пояснил Френсису: - Проголодались они, уж два дня тут сидим. В это время движение на дороге никудышное.

Френсис кивнул. А грабитель продолжал восхищаться разукрашенной копией.

"Господи, если ты послал его, чтобы испытать меня, помоги мне умереть, как подобает мужчине; пусть он заберет ее только с бездыханного тела раба твоего. Святой Лейбовиц, взгляни и заступись за меня!"

- Что это? - спросил грабитель. - Амулет? - он рассматривал оба документа.

- О! Один призрак другого. Они волшебные, что ли? - серые глаза с подозрением смотрели на Френсиса. - Как это называется?

- М-м... "Транзисторная система контроля узла 6-Б", - пробормотал монах.

Грабитель, державший документы вверх ногами, тем не менее заметил, что одна диаграмма представляла собой обратную копию другой, это обстоятельство привлекло его так же сильно, как позолота. Он сличал документы, водя по ним грязным коротким пальцем и оставляя пятна на разукрашенном руне. Френсис с трудом сдерживал слезы.

- Умоляю! - задыхаясь, проговорил он. - Слой золота так тонок, что и говорить-то не о чем. Взвесьте в руке. Вся вещь весит не больше, чем просто лист бумаги. На что она вам? Прошу вас, сударь, возьмите взамен мою одежду. Берите осла, берите узелок. Берите все, что хотите, только оставьте мне эти документы. Они ничего не значат для вас.

Серые глаза грабителя смотрели задумчиво. Он наблюдал, как волнуется Френсис, и тер подбородок.

- Я оставлю тебе и одежду, и осла, и вообще все, кроме этого, - предложил он. - А вот амулет заберу.

- Тогда, ради милосердия Божьего, убей и меня! - завопил брат Френсис.

Грабитель хохотнул:

- Там посмотрим. Скажи-ка, для чего они?

- Ни для чего. Одна - память о человеке, давно умершем. Он был ученый. А другая - всего лишь копия.

- А для чего она тебе?

Френсис на мгновение зажмурился и подумал, как бы это получше объяснить.

- Вы слышали о лесных племенах? Как они почитают своих предков?

Глаза грабителя сердито вспыхнули.

- Мы презираем наших предков! - гавкнул он. - Они родили нас, будь они прокляты!

- Прокляты, прокляты! - эхом отозвался один из закутанных.

- Ты знаешь, кто мы? И откуда?

Френсис кивнул.

- Я не хотел вас оскорбить. Древний, кому принадлежит эта реликвия, наш предок. Он наш учитель. Мы чтим его память. А это всего лишь воспоминание о нем.

- И копия тоже?

- Я сделал ее сам. Господин, я трудился над ней пятнадцать лет. Вам она ни к чему. Умоляю, вы ведь не отнимете у человека просто так, ни за что пятнадцать лет жизни?

- Пятнадцать лет? - разбойник снова оглушительно расхохотался. - Вот на эту ерунду?

- Да, но... - тут брат Френсис замолчал, ибо увидел, что грабитель тычет своим толстым пальцем не в копию, а в оригинал.

- На эту ерунду ты потратил пятнадцать лет? Тоже мне копия, разве сравнить с той! - он хлопал себя по животу и, задыхаясь от смеха, показывал на реликвию. - Ха! Пятнадцать лет! Так вот чем вы там занимаетесь! На кой вам это? Зачем нужна эта мутная бумажка? Хо-хо! Бабья безделица!

Брат Френсис ошеломленно слушал. Он не мог рта раскрыть, так поразило его то, что разбойник мог принять жалкую копию за священную реликвию.

Еще не перестав смеяться, грабитель ухватил синьку и копию обеими руками, явно собираясь их разорвать.

- Иисус, Мария, Иосиф! - возопил монах и бросился на колени. - Господин, ради любви к Богу нашему!

Разбойник швырнул документы на землю.

- Ладно, - весело объявил он. - Давай бороться. Ставлю свой нож против твоих бумажек.

- Идет! - тут же воскликнул Френсис, не раздумывая. Поединок даст возможность вмешаться небесам в какой-нибудь не слишком явной форме. "О Боже, ты укрепил Иакова, так что победил он ангела на скале..."

Они встали друг против друга. Брат Френсис перекрестился, а грабитель вынул из-за пояса нож и кинул его туда, где лежали документы.

Противники шагнули навстречу друг другу, и уже через три секунды монах лежал на земле, погребенный под горой мышц.

В позвоночник Френсису врезался острый камень.

Разбойник фыркнул, поднялся и забрал себе нож и документы.

Молитвенно сложив руки, брат Френсис пополз за ним на коленях, вопя что было мочи:

- Умоляю! Не берите оба! Возьмите один! Умоляю!

- Теперь тебе придется заплатить выкуп, - ухмыльнулся злодей. - Я победил в честном поединке.

- Но у меня же ничего нет!

- Неважно. Если тебе так нужны эти картинки, ты сумеешь раздобыть золото. Две меры золота - такой будет выкуп. Как достанешь, приходи. А я пока припрячу твое имущество у себя в лачуге. Так что давай тащи золотишко.

- Послушайте, они нужны не мне, а другим людям. Я вез их к самому папе! Может быть, он заплатит вам за более важный из документов, но отдайте мне хотя бы второй, чтобы я мог показать, о чем идет речь. Ведь он вам не нужен!

Разбойник, не оборачиваясь, хохотнул.

- Я смотрю, ты мне готов за это прямо сапоги лизать.

Брат Френсис на четвереньках догнал его и лихорадочно принялся осыпать поцелуями сапоги.

Тут даже грабителя проняло. Он отшвырнул монаха в сторону и, выругавшись, кинул ему синьку. Потом влез на осла и поехал вверх по склону к своим товарищам. Брат Френсис на лету подхватил драгоценную реликвию и побежал за разбойником, бормоча благодарности и благословения.

- Пятнадцать лет! - покрутил головой грабитель и отпихнул Френсиса ногой. - Проваливай!

Он развернул руно, вспыхнувшее золотом в лучах солнца.

- И помни: за две меры золота получишь свой талисман обратно. Не забудь сказать своему папе, что я добыл вещицу честно.

11

И вот настал час. Врат Френсис, в простом монашеском одеянии, никогда еще не чувствовал себя столь ничтожным, как в тот миг, когда преклонил колени в величественной базилике перед началом торжественной церемонии. Величавые движения окружающих, яркое многоцветье одеяний, шум приготовлений уже казались ему духовной литургией. Френсис все время напоминал сам себе: главное еще не началось. По огромному храму то туда, то сюда шли по каким-то своим делам епископы, монсеньоры, кардиналы, священники и всевозможные служители в роскошных старинных облачениях, их передвижение казалось монаху сложным, тщательно разработанным механизмом - никто не спешил, не останавливался, не сворачивал в сторону. В базилику вошел дворецкий, такой важный, что Френсис поначалу принял его за кардинала. Дворецкий нес скамеечку для ног. Если бы Френсис уже не стоял к тому времени на коленях, то непременно встал бы, столь торжественно внес в храм слуга сей предмет. Перед алтарем дворецкий преклонил колено, затем свернул к папскому трону и поставил скамеечку к подножию, а старую забрал - у нее, похоже, сломалась ножка. Таким же церемониальным шагом служитель вынес ее прочь. Брат Френсис подивился, до чего же элегантно исполнялось здесь даже самое невозвышенное дело. Никто не торопился, не суетился, не проявлял беспокойства. Каждое движение усиливало ощущение всеобъемлющего достоинства, подчеркивало поразительную красоту древнего собора, как подчеркивали ее статуи и картины. Казалось, даже собственное дыхание отдается легким эхом в высоких сводах.

Воистину ужасен дом Господень, Врата Небесные.

Внезапно храм принял воинственный вид - появилось множество новых стражников. Закованные в доспехи статуи пролязгали прямо к царским вратам, преклонили колена перед алтарем и отсалютовали ему копьями и лишь потом разошлись по своим постам. Двое встали по бокам от трона. Третий опустился на колени впереди и справа от него, в вытянутых руках воина покоился меч святого Петра. Собравшиеся замерли, и в храме прекратилось всякое движение, лишь трепетали огоньки лампад у алтаря.

В благоговейной тишине прогремели трубы.

Толпа колыхнулась, медленной волной опустилась на колени вслед за плавным движением портшеза, в котором восседал щуплый старик в белом облачении. Он осенял толпу крестным знамением, а черно-пурпурно-золотая свита неспешно несла его к трону. Маленький монашек из отдаленного, затерянного в пустыне монастыря почувствовал, что задыхается. Зрение и слух не поспевали охватить все, так много было звуков, движения, оглушенные чувства отказывались воспринимать окружающее, и рассудок тем самым подготавливался к грядущей церемонии.

Наконец миг настал. Лев XXI объявил решение церкви, вдохновленное Святым Духом: отныне древний и не слишком известный ученый по имени Лейбовиц становился истинно святым небожителем, коего можно было и даже надлежало смиренно молить о заступничестве. Папа назвал день праздника святого Лейбовица, когда будет служиться месса в его честь.

- Святой Лейбовиц, заступись за нас, - шептал брат Френсис вместе с остальными.

После краткой молитвы хор грянул "Тебя, Бога, хвалим". Потом последовала месса в честь нового святого, и все кончилось.

В сопровождении двух седариев внешнего дворца, одетых в алые ливреи, небольшая кучка паломников проследовала бесконечной чередой коридоров и галерей, то и дело останавливаясь у стола очередного чиновника, который осматривал их пропуск и ставил на нем росчерк гусиным пером. Затем седарий передавал пропуск следующему чиновнику с еще более пышным, почти уже не произносимым званием, и паломники следовали дальше. Брат Френсис весь дрожал. Кроме него, здесь было два епископа, какой-то господин в парче и золоте, вождь лесного племени (недавно обращенный в христианство, но еще не снявший плащ и головной убор из шкуры пантеры, своего тотемного животного), простак в кожаной куртке с соколом на рукавице (видимо, принес в дар его святейшеству) и еще несколько женщин - не то жен, не то наложниц вождя. Во всяком случае, так подумал Френсис, глядя как они ведут себя с ним. Наверное, новообращенный вождь пантерного племени формально разорвал с ними брачные узы, но и обычаев своего народа нарушать не стал.

Паломники поднялись по Небесной лестнице, где их встретил мажордом в торжественно строгом облачении и сопроводил в тесную прихожую, дверь из которой вела в огромный зал консистории.

- Пресвятой отец примет их здесь, - тихо сказал мажордом седарию, вручившему ему пропуск. Затем важный служитель окинул пришельцев взглядом весьма неодобрительным, как показалось Френсису, и шепнул что-то на ухо седарию. Тот залился краской и в свою очередь зашептался с вождем. Дикарь насупился, но все же отодвинул со лба на спину клыкастую морду пантеры, венчавшую его наряд. Последовала быстрая перестановка - его елейшество, тихо шепча с выражением ласковой укоризны, расставил паломников, как шахматные фигуры, в соответствии с какими-то неведомыми правилами протокола. Мастерство главного лакея могли оценить только седарий.

Долго ждать не пришлось. В комнату для аудиенций быстрым шагом вошел давешний старичок в белом облачении, за ним шла свита. У брата Френсиса все поплыло перед глазами. Однако он вспомнил, что дом Аркос пригрозил запороть его до смерти, если во время аудиенции Френсис упадет в обморок, и он взял себя в руки.

Выстроенные в ряд паломники опустились на колени. Старик в белом ласково велел им подняться. Френсис собрал в кулак все свое мужество и поднял глаза. В базилике он толком не рассмотрел папу, видел лишь среди моря красок какое-то сияющее белизной пятно. Теперь же, вблизи, он обнаружил, что папа не был девяти футов роста, как грозные дикари с севера. К удивлению монаха, этот маленький старик, Отец государей. Мостостроитель мира, Христов викарий на Земле, выглядел куда менее устрашающим, чем аббат Аркос.

Папа медленно шел вдоль шеренги паломников, приветствуя их по очереди, а одного из епископов даже обнял. Его святейшество говорил с каждым, с кем - на его родном диалекте, с кем - через переводчика. Вот он передал сокола монсеньору из свиты и засмеялся - такое у того сделалось испуганное лицо. Вот поприветствовал вождя лесных людей на дикарском языке и еще сделал рукой какой-то замысловатый жест, отчего паломник в пантеровой шкуре весь просиял. Папа заметил откинутый на спину вождя головной убор и водрузил его на чело гостя. Тот прямо раздулся от гордости и поискал глазами его елейшество, главного служителя, однако тот незаметным образом испарился.

Папа приближался к брату Френсису. Опустившись на колени, Френсис приложился губами к папскому перстню. А встав на ноги, смешался; реликвию святого Лейбовица он прятал за спиной, словно стыдясь показать. Янтарные глаза папы смотрели на него ласково и приглашающе. Лев заговорил с монахом на староцерковном, он не любил этот напыщенный язык, но приходилось следовать древнему обычаю, если, конечно, имеешь дело не с вождем племени пантер.

- Премногая печаль охватила сердце наше, возлюбленный сын, когда дошла до нас весть о постигшей тебя напасти. Ведомо нам о многотрудном путешествии твоем. Ведь ты пустился в путь по приглашению нашему, но был по дороге ограблен нечестивыми разбойниками. Истинно ли так?

- Да, святой отец. Но это неважно. То есть тогда это показалось мне важным, но... - Френсис сбился.

Старик мягко улыбнулся.

- Ведомо нам также, что ты вез нам дар, похищенный у тебя в пути. Не тревожься о сем. Твое присутствие здесь - наилучший дар для нас. Давно мечтали мы воздать дань уважения тому, кто обнаружил бренные останки Эмили Лейбовиц. Наслышаны мы и о трудах обители вашей. Неизменно благосклонны мы к братии святого Лейбовица. Без трудов ваших мир утратил бы память. И ежели церковь, претайное тело Христово - это тело, то орден ваш - память христианства. Сколь многим обязаны мы святому патрону и основателю вашему. А века грядущие будут признательны ему еще более. Поведай нам о своем путешествии, сыне.

Брат Френсис протянул синьку.

- Грабитель оказался настолько добр, что оставил мне это, святой отец. Он... по ошибке принял сию реликвию за копию разукрашенного руна, которое я вез в дар вам.

- И ты не вывел его из заблуждения?

Брат Френсис покраснел.

- Стыжусь признаться, святой отец, но я...

- Так сие, стало быть, и есть реликвия, кою обнаружил ты в подземелье?

-Да.

Папа лукаво улыбнулся.

- Выходит, разбойник счел истинным сокровищем твое творение? Что ж, и бандиты умеют ценить искусство. Монсеньор Агуэрра описал нам красоту твоего руна. Воистину прискорбно, что оно похищено.

- Ничего, святой отец. Жаль только, что я впустую потратил пятнадцать лет.

- Впустую? Ну как же "впустую"? Ведь если б грабитель не прельстился красотой твоего произведения, он непременно забрал бы реликвию. Так ведь?

Брат Френсис был вынужден согласиться. Лев XXI взял древнюю синьку и осторожно развернул ее. Долго смотрел он на чертеж молча, а потом спросил:

- Скажи нам, внятны ли тебе символы, начертанные Лейбовицем? Что такое означает сие?

- Нет, святой отец. Невежествен я.

Папа наклонился и шепнул:

- Я тоже.

Засмеялся, благоговейно поцеловал реликвию, словно приложился губами к алтарю, потом свернул и передал служителю.

- Благодарим тебя от глубины сердца нашего за пятнадцать лет трудов, возлюбленный сын наш. Ты потратил годы, дабы сохранить для нас реликвию. Почему не почитай их потраченными втуне. Ты преподнес пятнадцать лет жизни Господу. Когда-нибудь смысл рисунка будет разгадан. Быть может, там изображено что-нибудь весьма важное, - старик вдруг подмигнул или просто сморгнул? Нет, Френсис готов был поклясться, что подмигнул.

- Надо будет отблагодарить тебя за это,- закончил папа.

Подмигивание (или показалось?) как-то внезапно вернуло Френсису остроту зрения. И он впервые заметил проеденную молью дыру в ризе его святейшества. Да и вся риза была очень ветхой. А ковер в комнате совсем протерся. И потолок оказался облупленным. Но и от самой этой бедности веяло достоинством. Лишь на миг ошеломленный тайным знаком, Френсис прозрел и увидел ее, однако тут же и забыл об увиденном.

- Через тебя желаем мы передать сердечные пожелания наши всей братии и настоятелю, - сказал папа. - Простираем на них, равно как и на тебя, апостольское наше благословение.

Лев сделал паузу и снова не то сморгнул, не то подмигнул.

- Кстати говоря, послание, кое мы передадим тебе, будет защищено печатью нашей и уведомлением об отлучении от церкви любого, кто посмеет поднять руку на посланца.

Брат Френсис стал благодарить за столь надежную защиту от разбойников с большой дороги. Было бы неуместно объяснять его святейшеству, что грабители не умеют читать и не в силах уразуметь смысл слова "отлучение".

- Я сделаю все, чтобы доставить послание по назначению, святой отче.

Папа вновь наклонился к монаху и прошептал:

- А тебе явим мы знак нашего личного расположения. Прежде чем отправиться в путь, переговори с монсеньором Агуэррой. Мы бы и сами вручили тебе сию награду, но ныне не время. От нашего имени сие сделает монсеньор. А ты поступай с наградой согласно своему разумению.

- Премного благодарен, святой отче.

- И счастливо тебе, сынок.

Понтифик двинулся дальше, беседуя по дороге с остальными паломниками. Закончив, торжественно осенил всех крестным знамением, и на этом аудиенция завершилась.

Монсеньор Агуэрра потянул Френсиса за рукав, когда паломники уже выходили из дверей. Адвокат Лейбовица тепло обнял монаха. Он сильно постарел, и Френсис с трудом узнал давнего знакомого. У монаха и у самого уже серебрились виски, а вокруг глаз от многолетней переписки рукописей пролегла сетка морщин. Когда они вдвоем спускались по "Небесной лестнице", монсеньор вручил Френсису сверток и письмо.

Поглядев на адрес, монах кивнул. Однако на свертке, скрепленном дипломатической печатью, значилось его собственное имя.

- Это мне, мессир?

- Да. Личный дар от его святейшества. Но лучше здесь его не раскрывать. Скажите, могу ли я что-нибудь для вас сделать, пока вы здесь, в Новом Риме? С удовольствием покажу все, что пожелаете.

Наконец он смог развернуть сверток. Внутри оказался кошель, а в нем - две меры золота. Френсис вопросительно взглянул на монсеньора. Тот улыбнулся:

- Вы ведь говорили, что грабитель завладел копией в результате поединка?

- Да, мессир.

- Пусть вас вынудили к этому состязанию, но вы ведь согласились все же принять в нем участие? Приняли вызов?

Монах кивнул.

- Значит, справедливо будет, если вы заплатите выкуп.

Агуэрра похлопал монаха по плечу и благословил его. Пора было пускаться в путь.

Маленький хранитель знания отправился домой, в монастырь, пешком. Шли дни, недели трудного пути, но чем ближе подходил Френсис к месту давешней засады, тем радостнее делалось у него на сердце. Папа Лев сказал о золоте: "Поступай с наградой согласно своему разумению". И мало того, он еще дал ответ на издевательский вопрос грабителя, так изводивший Френсиса. Монах шел и думал о книгах, ожидающих, чтобы он вернулся и возвратил их к жизни.

Однако на прежнем месте разбойника не оказалось. Были довольно свежие следы, но вели они куда-то в сторону от тропы. А главное, не было не малейших признаков засады. Солнечный свет, просеиваясь сквозь листву деревьев, пятнами покрывал землю. Лес был не так уж густ, но достаточно тенист. Френсис сел на обочине и стал ждать.

Из густой тени высохшего русла горной речки ухнул филин. Над верхушками деревьев кружили ястребы. Лес сегодня казался таким мирным. Впадая в дрему, Френсис слушал, как в кустах чирикают воробьи, и думал, что вполне можно и подождать разбойника денек-другой, ничего страшного. Путь был так долог, что не грех бы и отдохнуть. Потом он смотрел на парящих в небе птиц, то и дело поглядывая на тропу, ведущую к далекому пока еще дому. Да, грабитель выбрал отличное место. Отсюда путь просматривался по меньшей мере на милю в обе стороны, а самого сидящего в зарослях не было видно.

Вдали на тропе возникло какое-то движение. Брат Френсис приложил руку к глазам и стал всматриваться. Внизу раскинулась голая, залитая солнцем равнина, по которой недавно, судя по всему, прошел пожар. Вдали колыхалось знойное марево. Из-за солнечных бликов трудно было что-нибудь разглядеть, но по тропе явно кто-то двигался. То это была просто черная точка, то виднелись голова и туловище. Временами струящийся от жары воздух вовсе размывал фигурку, и все же она явно приближалась. Когда облачко ненадолго закрыло солнечный диск, марево растаяло, и тогда близорукий Френсис увидел, что по тропе идет человек. Было еще слишком далеко, чтобы разглядеть его, но Френсис вдруг вздрогнул - уж больно знакомым показался ему крошечный силуэт.

Но нет, этого не может быть.

Монах перекрестился и стал перебирать пальцами четки, не сводя глаз с тропы.

Пока он сидел у обочины и ждал своего разбойника, выше по склону шла дискуссия. Она продолжалась без малого час, хоть состояла из нечленораздельных звуков, издаваемых вполголоса. Теперь дискуссия закончилась. Два капюшона согласились с одним капюшоном. Папские племяннички тихонько поползли по склону вниз. Они были уже в десяти шагах от Френсиса, когда у одного посыпались из-под ног камешки. Монах, в этот момент третий раз шептавший "Богородице дево", обернулся. Стрела попала ему точнехонько между глаз.

- Жрать! Жрать! - закричали папины племяннички.

А к юго-западу от этого места усталый путник сел на бревно и прикрыл глаза. Он помахал у лица драной плетеной шляпой и принялся жевать плитку табака. Позади был долгий путь. Казалось, поискам не будет конца, но не оставляла надежда: еще один перервал, еще один изгиб дороги - и он найдет того, кого ищет. Путник поднялся, нахлобучил на голову шляпу и почесал кустистую бороду. Огляделся вокруг. Впереди, на холме, темнел уцелевший после пожара лес. Там ждала манящая тень, но странник не торопился уходить с солнцепека, а наблюдал за странным поведением стервятников. Они собрались в стаю и кружили низко над верхушками деревьев. Вот самый отчаянный устремился было вниз, но тут же снова взмыл кверху и, подхваченный восходящим воздушным потоком, стал набирать высоту. Пернатое воинство оживленно замахало крыльями. Обычно они парят, почти недвижные, зря сил не расходуют, а сейчас, похоже, им не терпится приземлиться.

Пока стервятники кружили над холмом, проявляя явный интерес, но не торопясь с принятием решения, странник вел себя точно так же. В горах водились кагуары, подчас уходившие далеко от привычных мест в поисках добычи.

Путник выжидал. Наконец птицы опустились. Он подождал еще минут пять, потом поднялся и захромал по направлению к холму, опираясь на посох.

В лесу он увидел, что канюки доклевывают останки какого-то мужчины. Путник отогнал стервятников взмахом палки и осмотрел труп. От него осталось уже не очень много. В голове торчала стрела, вошедшая в лоб и вышедшая сзади из шеи. Старик боязливо оглянулся. Никого не было, но повсюду виднелись чьи-то следы. Опасное место.

Но надо было сделать, что положено. Странник нашел почву порыхлее и стал рыть посохом и руками. Разгневанные стервятники метались над самыми кронами деревьев, то кидались в сторону, то взлетали повыше. Прошел час, потом еще один, а они все не садились. Наконец одна из птиц камнем рухнула вниз. Она возмущенно попрыгала по холмику свежевзрыхленной земли. Сверху лежал большой камень. Разочарованно взмахнув крыльями, канюк взлетел. Стая понеслась прочь, поднимаясь все выше и выше, но не отводя голодных глаз от земли.

Неподалеку от Долины Выродков удалось обнаружить издохшую свинью. Птицы сделали над ней ликующий круг и опустились полакомиться. А потом, на горном перевале, им опять повезло: наевшийся кагуар облизнулся и ушел, оставив немалую часть добычи. Канюки с удовольствием завершили трапезу.

В положенный срок они отложили яйца и любовно выкормили потомство - то дохлую змею принесут, то кусок дикой собаки. Птенцы набрались сил, научились летать высоко и далеко. И научились ждать, пока плодоносная земля приготовит им новую поживу. Иногда приходилось довольствоваться на обед всего лишь жабой. Один раз птицам достался труп посланца из Нового Рима. Могучие крылья носили птиц по всей западной равнине. Лучше всего было следовать за кочевниками, когда те двигались на юг, - позади оставалось столько вкусных вещей.

И снова канюки откладывали яйца и пестовали птенцов. Земля щедро питала их век за веком. И впереди было еще много веков сытой жизни...

Одно время много жратвы водилось по берегам Красной реки. Но потом там вырос город, а позднее - и государство. Стервятники относились к городам и государствам неодобрительно, разве что если те приходили в упадок и погибали. Поэтому птицы покинули Тексаркану и подались на запад. Как и все живущее, они вновь и вновь одаряли землю своим потомством.

А затем наступил год от Рождества Христова 3174-й.

И шли слухи о скорой войне.

1 Беатизация - причисление к лику блаженных.