«Легендарь»

Александр Силецкий Легендарь

Пролог

Это была весна!..

Удивительная весна, не походившая ни на одну из тех, что уже двадцать раз являлись Крамугасу.

По такому случаю радость его наполняла сногсшибательная, и он, распластавшись в стареньком, видавшем виды кресле своего одноместного звездолетного номера, горланил песню: как всегда, фальшиво, но — самозабвенно:

— Мне хорошо, тара-ра-рам, как никогда, тарам-ту-рум, и сил во мне хоть отбавляй, турум-тум-тум, и голова моя ясна, ах, тата-рам-та-тарара, и все мне нынче — нипочем, тарам-та-рара-рара-ра!..

А как светило, пригревая, солнце, как пахли набухавшие почки на деревьях, как томно шелестели ветерки!.. Восторг, да и только!

В особенности ощущалась весна здесь — средь пустоты, в открытом космосе.

Уже хотя бы потому, что здесь ее не было вовсе, в то время как там, на покинутой родной планете, все готовилось вот-вот расцвести и заблагоухать — умопомрачительно!

Крамугас стартовал весною и память о ней, как самый главный свой багаж, с почетом и благоговением принес с собой на звездолет.

Поскольку улетал надолго — может, навсегда. И память о весне была ему необходима.

Она была как талисман. Как верный знак того, что впредь все будет хорошо.

Тем более что за провоз воспоминаний в таможне пошлин не взимали.

Это он тоже учел — правда, задним числом.

1. Бетис-0,5

Он явился на свет и ровным счетом двадцать лет прожил на планете Бетис-0,5, где обитало шумное и жизнерадостное племя ванделиков-каллаиков.

Крамугас любил своих соотечественников и в душе неустанно гордился ими.

И было отчего!

Во-первых, о такой планете мало кто слыхивал.

Это было несомненным плюсом, потому что все другие, более известные и по такой причине популярные, миры наводняли толпы туристов — там повсюду, что и привлекало славных обывателей, мозолили глаза аттракционы, фабрики, заводы, фабриканты, заводчане, пляжи, отели, мотели, бордели, учреждения весьма значительные и учреждения попечительные, учреждения жуткие и учреждения, пускающие утки, простиздеськи и проститамы, депутье и разное рванье, судьбодои и судьбодавы, мудрофобы знатные и мудрофилы платные, космодромы и конодромы, панорамы всякие: круговые и квадратные, закрытые и завсегда прокатные; там дымили трубы и трубки, разгуливали все неглиже или в тулупах, воевали, заселяли, исправляли, выявляли, брали, драли, крали, с раннего утра прыгали туда-сюда, смешивали все и вся, с чем попало и как попало, где пропало и куда пропало, — короче, иные (по уверению толковых справочников) цивилизованно-знаменитые миры были затоптаны и изгажены донельзя, ими восторгались и их же проклинали, на них с усердием молились (в переносном смысле, разумеется, ибо давным-давно религии в Галактике были решительно отделены от дома и семьи и взяты на вооружение спецпропедевтикой для всех начальных школ с особенным уклоном — как некий вариант внеклассных тихих игр на свежем воздухе) и в то же время всячески от них бежали, едва лишь подворачивался подходящий случай.

Таким образом, в отличие от прочих буйно процветающих планетных островов, в рекламных призывалках именуемых, как под копирку, цитаделями непроходимой человеческой премудрости, Бетис-0,5 смиренно сохранял свою первозданную чистоту и свое исконно-вернославно-передовое великолепие.

В такой неброскости для остальных, вне всякого сомнения, была немалая заслуга славных поселян, которые витиеватых слухов о своей планете никогда, нигде и ни при ком не распускали.

Правду — говорили, но — исключительно промеж себя и шепотком, поскольку держались давней и проверенной стократно установки: лучше иметь правду за пазухой, чем фигу в кармане, особенно ежели фига чужая, а правда — своя, кровная, добытая по случаю, хотя и с превеликими трудами.

В общем, жили себе потихоньку — и были довольны.

Во-вторых, — и это уже касается сугубо внутренних дел Бетиса-0,5 (потому что другим мирам, с их чванливостью, помпезностью и дутым блеском, на такие детали отменно начхать) — на планете было пять городов, шестнадцать огородов, семь деревень столичного типа, одиннадцать пристроенных бань совместного подмыва, шесть маяков, один космодром с тринадцатью ракетами канатной тяги на восьми приколах, сто двадцать пять трехэтажных домов и один раскладной небоскреб, полтора телефонных узла на восемнадцать абонентов по секрету, две лодочных станции, один универсам и сразу три экспресс-универвама (впрочем, что это такое, никто в точности не знал), а также девяносто девять плазмо-керогазных станций холодного режима и тысяча двести шесть полуиндивидуальных искрохронов на запученном пространстве; кроме того, там были два университета для малолетних и триста семь начальных школ для престарелых ценных кадров, деньгами никто не сорил, благо неведомо было, куда их девать вообще, вместо денег совали все друг другу пуговицы и говорили «цок!», о войнах давно уже позабыли, ели и пили, сколько душа пожелает, иными словами, прорву, любовью занимались в меру, иными словами, постоянно, пели хором, ходили гуськом под барабан, играли в салочки и в прятки, в отпевания и святки, мальчикам давали женские имена, а девочек не называли никак, стариков и старух сплавляли на Пифей-Плодородный резвиться (на Курсы повышения квалификации ядреных ветеранов, например), работой себя не утруждали, плодили гениев не более ста с половиной в год (без исключенья — кротких и незамутненных бюрократов с творческим запором), говорили по-бетисски, по-фильдисски, по-кумысски, по-метисски, по-этрусски, на новейшем греческом, который полагали раз и навсегда древнейшим, на языке глухонемых, который почитали самым благозвучным, и на всегалактическом эсперанто с заметным грузинским акцентом, чему всякий раз удивлялись; и всего населения на планете было шестьдесят тысяч с некоторым остатком, сохраненным про запас (на случай недорода или если надо подвиг совершить).

Конечно же (и эта мысль даже обсуждению нигде не подлежала!) такую блистательную цивилизацию при столь малом числе коренных поселян мог создать лишь исключительный по своей бдительности и единовзглядию народ.

Между прочим, эдакая самобытность также неназойливо, но исключительно уверенно и твердо отгораживала Бетис-0,5 от пагубного и тлетворного влияния иных, густо-фешенебельных цивилизаций обозримой Вселенной.

Ведь не случайно, надо думать, все педальные гоп-звездолеты, по причине их сомнительной передовитости, оставили врагам — мол, зажирайтесь сами! — а у себя о них таинственно молчали, равно как и о компьютерах на паровом приводе. А о том, что есть еще компьютеры совсем передовые, на приводе клизмо-дизельном, и не узнали вовсе никогда. Из звездолетов же оставили себе лишь те, что на канатной тяге…

Истинно: потребность — вторая натура.

Ну, а ежели натура — скромная, пытливая, потливая, живущая крылатою мечтой?

Опять же — лучше иметь мечту за пазухой, чем фигу в кармане.

Ибо мечта — всегда своя, кровная; тогда как фига, порожденная прогрессом, всегда, в сущности, ничья, но может до того обидно подкузьмить, если, раззявив рот, будешь глазеть по сторонам да знаки разные командные слать в пустоту, что мало не покажется!..

Так что понятно: Крамугасу воистину было чем и кем гордиться. Однако же — нисколечко себя при том не утомляя, что особенно ценилось.

Да, когда-то и Бетис-0,5, подобно прочим многочисленным мирам, был лишь одним из рядовых поселений Земли, великой Праматери Цивилизаций.

Но мало-помалу все эти поселения обособились, завели самобытные, местные традиции, наладили собственные хозяйства и стали относиться к Земле уже не как угодливые сателлиты к несгибаемому центру власти, а — на равных.

Земля поначалу куражилась, сопротивлялась, даже гневалась, но, увидав тщету своих потуг, махнула на обнаглевшие миры рукой.

Тем паче, что сама она изрядно одряхлела.

Куда почетней было слыть Праматерью Цивилизаций, чем их усердным соглядатаем.

2. Подозрительный субъект

В Планетном Отделе Виз для Порядочных Граждан народ толпился, как всегда.

Не то чтоб все желали разом и бесповоротно улететь (иным не позволялось даже помышлять об этом — ввиду какой-то особливости в их головах, не подлежащей обсужденью), но на всякий случай были здесь, резонно руководствуясь нехитрым принципом: нет — так нет, тогда и по домам, до завтра, ну, а коли — да и вдруг случайно повезет…

Никто с собою не таскал тяжелых саквояжей, рундуков, баулов, всевозможных сумок и тюков, однако ж самое необходимое для дальних странствий все-таки держали при себе — чем черт не шутит!..

Всем хотелось и мир посмотреть, и себя показать. А пускали — поштучно.

Толпа у дверей стояла плотно, так что Крамугасу пришлось изрядно попотеть и вовсю поработать локтями, прежде чем он сумел пробиться ко входу.

— Эй, — неслось ему вослед, — зародыш, ты не будь, любезнейший, скотиной, ты куда же прешь?!

— Вот таких дармоедов мы растим у себя… Ничего святого за душой… Позор! Я лично не могу теперь лететь. Мне стыдно перед миром!

— Можно думать, его выпустят сейчас! А вот прижучат, как меня, — и все…

— Да по ногам-то, по ногам… О, боже мой. Подлец! Он меня лапает!.. Я что — девчонка? Просто ужас!

Крамугас временами замирал, переводя дух, и затем скороговоркой объяснял, смущенно улыбаясь:

— У меня, знаете, билете распределением, я ведь не просто… Все по закону, мне разрешено. И я совсем не дармоед… Ну, разве я похож?

— Э, мил соколик, — возражали ему, — ты нам мозги не полируй! У дармоеда-то как раз рожа самого трудяги, раба высокой мысли. За версту видно: пышет человек энтузиазмом — значит, дармоед.

Слыша такие ужасные слова, Крамугас старался лицу своему придать выраженье неказисто-глупое и честное, как в годы обмученья в Школе, и, с вежливой улыбкою кивая всем, кого бесстыдно обрабатывал локтями, тихо продирался, лез ко входу, тужился и наконец — достиг.

Дверь оказалась заперта, но было в ней приветливое, с тюлями, оконце.

Крамугас в него заглянул и выпалил как на духу:

— Я — Крамугас. Я тут давно. Мне надо улетать. По существу. Все основанья — есть.

— Ну, коли так, то заходи, — ответил чей-то строгий голос из-за двери, и невидимый замочек отомкнулся. — Мы тебя сейчас проверим.

Крамугас проворно прошмыгнул в образовавшуюся щель и моментально оказался в длинном-длинном узком коридоре с гладкими, поддерево отделанными стенами, абсолютно пустом и каком-то мертвом — только в самом конце его виднелась тускло подсвеченная сбоку еще одна дверца.

К ней-то Крамугас и устремился.

— Стой! — сердито скомандовал голос. — Я же сказал: будет проверка!

— А… чего там проверять? — усомнился Крамугас. — Ведь вот он — я.

— Этого мало. Может, ты — да не совсем… Это раз. Впрочем, в Отделе уточнят. У нас другой ход интереса: насчет разных побуждений, состояний, багажа… Это, значит, два. Так что давай приступим. Отвечай только: «да» или «нет». Принял или нет… Живой компьютер, понимаешь. И железного не надо. Техника!.. — голос счастливо захихикал.

— Хорошо, — смиренно согласился Крамугас. — Я постараюсь.

— Итак. Ты прежде покидал Бетис-0,5?

— Нет.

— И не надо, честно говорю. Ну, это мы еще проверим… А мечтал об этом?

— Нет.

— Молодец! Опять же надо проверять… Ну, а теперь? Приспичило?

— Да.

— Ишь ты, говорливый… Сам, выходит, захотел?

— Нет, что вы! — испугался Крамугас.

— Я же сказал: отвечай только «да» или «нет»! Значит, посылают? — Да.

— Выясним… Надолго?

— Да. Я по распределенью, на Цирцею-28.

— Опять лишнее болтаешь! Это тебе в плюс не зачитается — совсем наоборот!.. И на сколько же конкретно? Переходи на человеческую речь.

— Ну, я не знаю…

— Как же это? — злобно осведомился голос. — Все — знают, а вы — не знаете… Какой вы подозрительный субъект! То есть — ты, конечно.

— Почему? — обиженно скривился Крамугас.

— Да потому что вы — само собой, в кавычках вы! — это когда есть уваженье или там зависимость какая. Словом, интерес. А тут — за что же уважать? Ошибка вышла, извиняюсь. Нет покуда интереса.

— Да уж ладно… — Крамугас растерянно развел руками. — Я и не настаиваю очень, вам виднее… Ну, а почему вдруг подозрительный?

— Так, милый мой, естественно! Обычно, улетая, пишут точно, на какой срок нужна Виза.

— Я не знаю…

— То-то и оно! Ты должен указать, к примеру: через две недели возвращусь.

— Нет, это слишком скоро.

— Через месяц! Через год!

— Не знаю…

— Может быть, в гробу? Вернешься с миром, чтоб твои останки схоронили здесь?!

— Да мне и в голову не приходило!..

— Что ж, выходит, никогда? Я так и запишу конкретно: никогда?!

— Пишите, — согласился Крамугас. — Мне все равно.

— А мне вот — нет! — сварливо отозвался голос. — У нас порядок любят. Для отчету. Ладно, никогда — так никогда. Разумно. Тоже срок. Его и впишем. А теперь поговорим о багаже. Учти, существуют по закону ценности, которые из славного отечества запрещено, ну хоть ты тресни, вывозить!

— Ой, что вы! — замахал руками Крамугас.

— А это мы сейчас посмотрим. Опять же, отвечай только «да» или «нет». Трюфанчики везешь?

Крамугас понятия не имел, что это такое, но на всякий случай ответил:

— Нет.

— Гляди-ка!.. — удивился голос. — Ну, а барабарики — везешь?

— Нет.

— Надо же!.. А симпампульные гульфетки?

— Нет.

— Очень странно, очень, — усомнился голос. — Этого добра обычно так и норовят побольше прихватить. Хотя… все может быть… Но уж толковые-то книжки?!.

— Да, — сознался Крамугас, — везу.

— Ага! Ну вот, — с немалым удовлетвореньем хмыкнул голос, — я так и знал! Их тоже нельзя вывозить. Так что не взыщи, любезный, весь твой багаж мы конфискуем. Лететь придется налегке. Багаж оставь там, где стоишь.

— Но, позвольте!.. — возмутился Крамугас. — Я протестую! У меня там масса нужных мне вещей!..

— А я предупреждал. Одна запрещенная вещь дискредитирует все остальное. Как и скверная мысль. Рядом с ней все прочие благие — совершеннейший пустяк. Скажи спасибо, что хоть так-то отпускаем.

— Да уж, — чуть не плача от досады, запричитал было Крамугас, — все эти ваши штучки-финтифлюшки, которые запрещены… Знаем мы… Ведь — барахло!..

— Не обижай, — заметил голос. — Все, в реестр занесенное, святое! И для нас, и для тебя.

— Для вас — не спорю. Ценное, святое!.. — широко развел руками Крамугас. — Сегодня ценно, завтра — нет. А то, что живой человек летит — человек! — это пускай, он ценности не представляет. Так?

— Человек — существо хоть и живое, но смертное, — проникновенно возвестил голос. — Это непременно надобно учесть. А вещь, при должном к ней отношении, — бессмертна. Вот и бережем. Ты вспомни-ка учебную историю, любезный. Человек валютой не был никогда, тогда как вещи, им произведенные, — у всех народов и в любые времена. Еще вопросы — есть? Мне на обед пора… Короткий день…

Крамугас наморщил лоб, припоминая.

— Да? И что теперь мне делать?

— Ступай прямо, дверь открой — и можешь свою Визу получать. Тебя уж там давненько ждут.

Резонно сообразив, что разговор исчерпан и большего он не добьется, Крамугас налегке двинулся по коридору.

Багаж его отныне мертвым грузом будет пребывать в особенном Отделе Регистрации и Ожиданий.

То, что перехваченные вещи возвратят домой как никому не нужный хлам, — по правде, маловероятно.

Еще меньше вероятности, что груз дождется своего владельца.

Без сомнения, никто не станет прикарманивать чужое — нет, скорей всего, его тихонько, как бы между делом, сбагрят барахольщикам куда-нибудь на дальнюю планету, получив взамен… сто новых пуговиц, к примеру.

Или вообще о багаже не вспомнят, и он будет гнить здесь до скончанья века…

Да какая разница теперь?!.

По дороге Крамугас еще посетовал немного, тихо потужил, но, подойдя к заветной двери, окончательно смирился с неизбежностью утраты.

Ладно, решил он, лететь мне недолго, а там — перебьюсь… Жизнь начинается новая, другая, так что и наживать придется по-новому, на ином, поди ж ты, уровне, какой здесь, на Бетисе-0,5, и невозможен. Это точно. Ведь ты теперь выходишь в люди, Крамугас! Цирцея-28 — это уже марка, ею надо дорожить, по крайней мере — в нашем звездном регионе. И не всякого туда пошлют. И, стало быть, чего-то я определенно стою!

С такими вот мыслями, успокоенно-воодушевленный, Крамугас невольно приосанился, встряхнулся — и переступил порог Отдела Виз для Порядочных Граждан.

3. Суета перед отлетом

Посетителей в комнате не было.

Только в дальнем углу — на фоне гигантской картины, изображавшей Грандиозный Выход Маленького Человека в Необъятный Космос, — сидел за письменным столом сытенький, мытенький чиновник в розовой, в белую клетку фуфайке с золотой крылатой русалкой у левого плеча — традиционной форме служителей Космопорта.

— Ну-с, — негромко произнес чиновник, без всякого выражения глянув на Крамугаса. — Отлетать решили? Что ж… Отлетайте, отлетайте — дело интересное, кровь разгоняет… Только почему-то никто обратно не летит… как ни странно… Дорогу, что ли, забывают? Очень умные все стали… Тэк-с, попрошу ваши бумаги. Документы, направления, сопроводительные разрешения. Ну и, конечно, пояснительную накладную.

— Зачем? — опешил Крамугас.

— Не зачем, а — на кого! — чиновник важно поднял кверху палец. — На вас, уважаемый, на вас.

— Что-то я не понимаю…

— А все очень просто, никаких секретов нет. Ведь вас ракета повезет — как пассажира. Это с одной стороны. А с другой, вы — кто? Вы — груз! Да, самый натуральный. Для ракеты все равно — что человек, что ящик помидоров. Вот накладную и выписывают. Здесь вас отправляют, на Цирцее принимают… Мы и пошлину за ваш провоз возьмем.

— Но я уже купил билет в счет предстоящих гонораров! — возмутился Крамугас.

— Э, уважаемый, билет — это билет. На душу пассажира, так сказать. А пошлина — за груз. Ну, разумеется, тоже в счет ваших предстоящих гонораров! Не сейчас. Очень гуманно, не так ли? У нас тут, на Бетисе-0,5, и денег настоящих нет. Ни у кого. Так, только называются… Уж это знать должны!.. А ну-ка, встаньте на весы, посмотрим.

Крамугас безропотно встал на торчащие посреди комнаты весы фантастических размеров.

Поначалу, лишь войдя сюда, он принял эту конструкцию за удивительную, безобразно-модерновую колонну, невесть для чего подпиравшую раздвижной, в лепнине, потолок.

Чиновник долго ходил вокруг весов, к чему-то прислушивался и принюхивался, брякал гирьками, крутил какие-то ручки, на что-то нажимал, где-то пальчиком что-то подпихивал, тихонько бормоча себе под нос: «Компутер — тонкая, итить, машина, злая» и сокрушенно при этом качая головой, и наконец с унылым видом сообщил:

— Не густо, средненько… Совсем не ожидал… Ну ладно. Сойдет и так… Вот именно: сойдет, пройдет и позабудется… Но если но совести, да, если по совести, хлипкие кадры готовят нынче у нас. Весьма! Надо будет доложить. А ведь, бывало, какие люди приходили! Весы — в лепешку!.. Мельчаем, эх, мельчаем…

Он вернулся к себе за письменный стол и что-то быстро подсчитал на карманном надувном компьютере с тремя веселыми свистками (степень надутости определяла быстроту работы, а свистки оповещали, как идет процесс). Затем вычисления проверил на бумажке и довольно крякнул. Все сошлось.

— Так-так, — сказал он малость погодя, — а нуте-ка, посмотрим теперь ваши документы. Очень интересно… Вы пока, чтоб время не терять, вот тут, где пропуски, впишите — то, что требуют от вас.

Чиновник тотчас погрузился в любовное созерцание Крамугасовых документов, а тот взялся старательно заполнять разные пропуски в подсунутом листке.

И был то бланк не бланк, анкета не анкета, заявление не заявление — так, что-то непонятное, но, к счастью, без раздражающих длиннот и нудных экскурсов в чащобы родословной — в этом деле Крамугас не смыслил ровным счетом ничего, как, отдать должное, и большинство его возлюбленных сограждан.

— Ну, что? — прервал молчание чиновник. — Все заполнили? Вот и отлично. М-да-с-с… Прекрасно! Только, знаете, одна неясность… Сами понимаете, не это нынче важно, да, но все же, все же…Лучше прояснить. Вы, дружок, простите, кто: ванделик или каллаик? Этот пунктик здесь пропущен, а мне надо для отчета…

— Понятия не имею, — развел руками Крамугас. — Никогда не думал. А не всели равно?

— Вам-то, может быть, и все равно… Кроме того, — делаясь моментально строгим, произнес чиновник, — я выписываю вам Визу на Влет в Запланетное Пространство. Это, не скрою, очень важная процедура для меня и еще более важный момент в вашей биографии. Неужели вы думаете, я стал бы спрашивать, если бы в том не было нужды?!

— Вероятно, — согласился Крамугас.

— Вот, вы не возражаете… Тогда потрудитесь ответить точно. Или за столько лет вы не удосужились узнать? Так не бывает. Вы темните!

— Вовсе нет, — обиделся Крамугас, но тотчас простодушно улыбнулся. — Клянусь вам: я не знаю. Не интересовался. Да и не спрашивали никогда.

— Вы где учились? — ехидно осведомился чиновник.

— Я же написал! Все, как и велели… Можете прочесть. «Три года в Думательной Школе и еще пять лет — на Изначальных Скорописных Курсах. Похвальных колпаков не имею, равно как и взыскательных синяков. По распределению Курсов направлен на планету Цирцея-28 для плодотворной работы в прессе». А вот характеризующие купюры.

— Это я уже все видел, — брезгливо отмахнулся чиновник. — Купюры, надобно сказать, ни то ни се — середняцкие… Неужели вы не могли поднатужиться, чтобы получить купюры высшего разряда? Эти-то не на многое годятся. А тогда бы вам все дороги были открыты!

— А зачем? — не понял Крамугас.

— Да что вы, в самом-то деле?! — рассердился чиновник. — Не маленький, небось, все сами понимать должны! Кто ваши, родители?

— Х-м-м…

За свою недолгую жизнь Крамугас уже вполне усвоил, чем можно разжалобить или даже задобрить людей, от которых в данный момент хоть как-нибудь зависишь.

— У меня нет родителей, — сказал он печально, подпуская в голос слезу. — Я с детства был лишен тепла и ласки. Меня подкинули на эту планету еще в эмбриональном состоянии. Я ничего не помню.

— Ах, вот как? В самом что ни на есть эмбриональном? Это многое меняет… Тогда — конечно, — иронически кивнул чиновник, не разжалобившись ничуть, — вам только на Цирцее-28 и место. В прессе.

Он слегка нагнулся, надавил кнопку под столом, и механический фиксатор за его спиной с громким жужжанием оттиснул в Визе: «Лодки донец».

— Ну ладно, с документами у вас, пожалуй, все в порядке, — кисло признал чиновник. — Нет проблем. Но этого так мало! Совершенно недостаточно… Ведь документ — он что? Бумажка, не подпертая идеей. А без должной дозы наущений мы не можем вас пустить. Молодой вы еще, зеленый.

— И что же прикажете делать? — тоскливо спросил Крамугас.

— Напутствие вам нужно, — пояснил чиновник с важным видом. — Подведение итогов, прочищение мозгов. Чтоб было поручительство: мол, нет претензий, можете лететь на все четыре стороны, созрели, значит, для работы в прессе — где-то там… Ведь если не созрели, то срамить нас будете, резон?

— Резон, — угрюмо, предвкушая новый пакостный подвох, согласился Крамугас. — И что теперь?

— А мы тут все продумали, до мелочей предусмотрели, так-то! — залихватски подмигнул ему чиновник. — Есть у нас один… большой специалист… Действительно — один на всю планету. Монумент! Основал Музей истории нудизма. Ну, и много еще разного… С рождения — любимый и бессменный. Рогонаставник молодежи. Некросаггва! Зачинатель всех элитных люмпен-клубов на Бетисе! В духе разъярен и славен.

— Шаман, что ли? — удивился Крамугас. — Так их когда уж всех поизвели!.. Сейчас-сейчас… Я по истории колпак имею твердый. Дату вот забыл…

— Шаман! — презрительно сказал чиновник. — Если б все такие были!.. Дудки! Это… это… Просветленный обновленец, всем учитель и вожак! Почти святой. Фигура — не хухры-мухры, не словишь! У него особая кормушка. Это надо понимать. Да вы увидите! Идите. До конца по коридору и — налево. Дверь железная, с колоколами. Там он и сидит.

И впрямь: в углу каморки раскорякою сидел амбал в фиолетово-оранжевой накидке на голое тело и, сведя глаза к переносице, пыхтя, как запрещенный паровой компьютер, отрешенно занимался делом: правою рукою он стремительно напоминал себе, что все еще мужчина, тогда как левую время от времени порывисто вскидывал наискосок над головой и так же очень быстро, но отчетливо шептал: «Всегда готов, всегда готов!..»

Крамугас, завороженно глядя на него, остановился в шаге от двери.

Поскольку некросаттва целеустремленно продолжал искать смысл жизни и на все, что рядом с ним творилось, не реагировал никак, Крамугас счел своим долгом этот поиск на минуточку прервать.

— Мгэ-ны-эм… Меня послали… — громким и противным голосом сказал он.

— Вот и шел бы, — отрешенно отозвался всем родной рогонаставник. — Издалека до-о-лго!.. — вдруг пропел он. — Кыш! Всегда готов, всегда готов!..

— Да ведь послали к вам — конкретно!

— Сволочи, вот эдак и сгноят, — устало прислонился к стенке некросаттва. — Видишь — я готов, а никакого, стало быть, конца не предстоит. Полета нет. Улета нет.

— А почему?

— Да потому, что ты, дурак, пришел! И вечно так… Сосредоточишься, поймаешь чувство — и тут на тебе! Чем разных обормотов наставлять, я лучше бы давно уж смедитировал навеки! Не дают… На службе, говорят, не смей, уж ты давай — во внерабочие часы… А я тут деградирую во всем! И после службы — ну, совсем не человек!

— Однако странные какие тренировки, — уважительно заметил Крамугас. — Такие… интересные движенья… На глазах у всех… Нет, я бы так не смог.

— Вот потому и пригласили: ценят… Мощь во мне гуляет. Вижу все насквозь.

— А для чего ж тогда — руками?..

— Некрочакры выпускаю. Чтоб гуляли. Всюду! Постоянно! — некросаттва дико посмотрел на Крамугаса. — Техника — древнее нет!.. В момент приходишь к Абсолюту. Всюду видишь пустоту. И в ней — людей, совсем пустых. И в них — мозги, совсем пустые. О-о!.. — завопил он. — Главное, чтоб был всегда готов. Но что-то заедает… Чувствую — могу, а двадцать лет уже — ни с места, все никак… Устал.

— Так, может… технику сменить? — осведомился робко Крамугас.

— Нет! Ни за что! О чем ты говоришь, негодник?! Я к этой прикипел. Продвинулся невероятно. Вижу все насквозь. И завтра вижу, и вчера, и послезавтра. Потому мне молодежь и доверяют. Тянутся ко мне все наши парни и девчата, а последние — особо… Да уж… Знают: я их чему хочешь научу! Работать научу. И думать научу. И безобразничать… И как руководить, и как подмахивать, и как законной гордостью себя переполнять — всему!.. Вот ты — зачем ко мне явился?

— Велели напутствие у вас получить, — вздохнул Крамугас. — Последний штрих…

— Конечно! — фыркнул некросаттва. — Штрих ему!.. Нуда: как что — так сразу же ко мне. А нет вот, чтобы подсобить!.. Чтоб кто-то рядом сел и со мной вместе, заодно… Эх, служба! Ты чего собрался делать?

— В прессу, знаете ли, отрядили… В Центр куда-нибудь…

— Блатной?

— Нет.

— Ишь! Тогда — проблема. Впрочем… У меня таблицы есть! Проверим. На-ка, погляди.

Привставши, некросаттва вытащил из-под себя листок, замурзанный до безобразия.

На листке корявыми буквами было написано:

«1. Если тебе одновременно врежут но заднице и по голове, будешь ли ты рассматривать это как один большой удар или как два маленьких?

2. Если тебе харкнут в правое ухо, а зазвенит в левом — что ты посчитаешь за изъян?

3. Если тебе скажут «веруй», а ты уже веруешь, будешь ли ты сомневаться?

4. Если баба, с которой ты переспал одиннадцать раз, продолжает уверять, что ты еще мальчик, будешь ли ты эту бабу уважать?

5. Если тебя прохватил понос, а ты уже постился две недели, будешь ли ты думать о скоромном?

6. Если ты сошел с ума, чего тебе захочется больше всего?

7. Если хлопок одной ладони есть хлопок другой ладони, то что есть хлопок двух ладоней, которых нет?»

— Можешь ли ты ответить на эти вопросы? — осведомился некросаттва.

— Нет, — признался Крамугас.

— Ну, а хотя бы на один из них?

— Тоже нет, — чуть подумав, отозвался Крамугас. — Я ничего не понимаю.

— Это хорошо, — коротко кивнул некросаттва, судя по всему, вполне довольный. — Так и надо. Тонкая наука. Сразу видно: наш! Дурак бы понял и ответил… Значит, ты для прессы — создан! Молодец. Твори! Но на листочек иногда поглядывай — поможет… Я тебе его дарю — как талисман. К тому же листик мягонький — удобно…

— Вряд ли я осмелюсь… — прошептал чут ьслышно Крамугас. — Навряд ли… Ведь — святыня! У меня дня этих дел припасено другое… Ну, а дальше?

— Дальше? Ничего. Финита, так сказать. Проблемы больше нет. Ступай и доложи, что я одобрил. Полностью. Напутствие — дано. Все. Сгинь, чтоб я тебя не видел. Следующий! — хрипло гаркнул некросаттва.

Никто, однако, не вошел.

— И ладушки, — заметил некросаттва. — Очень даже славно. Перерыв. Тогда я чуточку поупражняюсь. Не тревожь меня. Я весь горю… Кыш! Прочь! Всегда готов, всегда готов… — опять забормотал он.

Крамугас еще немного и с почтением понаблюдал, чем занимается святой рогонаставник молодежи, потом на цыпочках выбрался из комнаты и, плотно притворивши за собою дверь с колоколами, которые, как оказалось, были из папье-маше, направился к знакомому чиновнику.

— Ну, все в порядке? — спросил чиновник безразличным тоном. — Он не возражает?

— Нет! — радостно ответил Крамугас. — Но до чего он у вас странный…

— Вот еще! — строптиво поджал губу чиновник. — Вы тут будете критиковать!.. Он вовсе и не странный. Он — великий. Ветеран. Создатель школы срам-нудизма — в устной форме. Да-с… Ему цены нет! Никакой. Ну, ладно. Забирайте ваши документики — и можете лететь. Да смотрите хорошенько, в какой садитесь звездолет! А то занесет вас ненароком куда-нибудь на Саву-Драву, где дым коромыслом стоит…

— А что такое? — забеспокоился Крамугас.

— Да нет, ничего. Просто к слову пришлось. Там сигамбры-менапии мордуют сираков-менапиев. Планету, говорят, не поделили. А на всей планете суши клочок — за час обойти можно. И армия на обе воюющие стороны — семнадцать инвалидов да три поганца. Вот поганцы-то и хуже всего. Так что смотрите, не залетите к ним невзначай.

— А на что они мне? — меланхолично удивился Крамугас, взял свою Визу и направился к выходу, который обозначился зажженной надписью в углу, за ширмочкой — чтоб раньше времени не привлекать.

Уже у дверей, выводящих прямиком на летное поле Космодрома, Крамугас остановился, поглядел в окно и умиленно произнес:

— Весна-то какая, а? Чудо, очарованье!

— Весна как весна, — пожал плечами чиновник. — На планете, где я родился, весны вообще отродясь не бывало. И не будет, надо думать. Ну и что?

— Пахнет-то как!.. — неуверенно сказал Крамугас.

Чиновник подозрительно скосил глаз в сторону раскрытого окна и принюхался.

— Действительно, — признал он, морща нос. — Воняет чем-то… Х-м… Кажется, опять проклятый кухонный комбайн пережег мой обед.

Он проворно вытащил из кармана фильтрующие тампоны и засунул их в ноздри.

— До свидадия, любезддый юдоша, — сказал он, вертко сделав ручкой. — Спокойдого ваб косбоса. И будьте бужчидой, а де трябкой. Это я ваб говорю.

И Крамугас, блаженно улыбаясь, зашагал к рейсовому звездолету. Могучая канатная тяга тихо и волнующе звенела…

4. Пение с далеко идущими последствиями

Он предъявил роскошно-аксельбантному блюстителю порядков свою Визу, поднялся по шаткому трапу и на минуту остановился, глядя в последний раз на милый сердцу мир, прежде чем окунуться в ночную мглу входного люка.

Где-то внизу, у кромки поля, устланного старыми коврами (новые давно не завозили), провожавшие, рыдая и смеясь, махали пестрыми платочками.

Славные, добропорядочные поселяне…

А его никто не провожал…

Крамугас не соврал чиновнику: он действительно не знал своих родителей.

Его с младенчества воспитывали в Полуинтернате Лицейских Ремесел, где прилежно обучали: всем научным точностям и всяческим гуманитарностям, азам разных полезностей и премудростям различных бесполезностей — как вести себя за столом, не пугая хозяев, как красиво при посторонних наполнять желудок и столь же красиво его опорожнять, какие делать комплименты зазевавшимся приличным дамам, как их деликатно совращать, самому избегая при этом любого разврата, когда и как ковырять в носу, как с холодным рассудком играть в глупые игры со страной, как споспешествовать ближнему, нисколько его не любя, и как убивать ближнего, любя его безмерно, как сочинять звонкие вирши и статьи на злобу дня и при том быть порядочным человеком, не забывая, впрочем, и о собственной нечистой выгоде, как быть энергичным, оставаясь рохлей, слыть разумным и культурным без ненужных выкрутасов перед публикой, как в сущем пустяке отыскивать задел для будущего счастья и одновременно жить с немалой пользой для всего, что тебе в каждый новый день способны предложить.

Географию Бетиса-0,5 он знал преотлично, историю — тоже, и оттого навсегда запомнил, что лучше мира во Вселенной — не сыскать.

Короче, в Крамугасе с детства был воспитан полноценный и разносторонний патриот, склонный волноваться и паниковать при каждом подходящем случае, когда в твоем геройстве нет ни у кого сомнений.

И при всем при том он оставался, сам того ничуть не сознавая, подлинным, законченным провинциалом — с точки зрения иных, блистательных миров.

Теперь он отправлялся познавать и завоевывать далекую Цирцею-28, где предстояло долго жить и делать, по возможности, карьеру.

О том, чтобы Когда-нибудь потом, устроенным и знаменитым, возвратиться на Бетис-0,5, к себе домой, он даже и не думал — ведь зачем тогда вся эта канитель, возня с отлетом, для чего старался?!

К тому же Крамугас был романтик до мозга костей.

Уродился таким.

И с этим ничего не мог поделать.

Но, поскольку родную планету он покидал впервые, жгучее любопытство и желание быстрее устремиться в путь теперь странным образом переплетались в нем с невольным сожалением: все знакомое и привычное останется, увы, позади, и эта чудная весна отныне будет лишь как давнее воспоминание, прекрасное воспоминание — и только… И встретят его совсем другие люди, которые еще неизвестно как отнесутся к нему… Чужие люди, чужие заботы, неведомая жизнь… И начнется деловая кутерьма, день за днем, день за днем…

— А зачем? — пожал плечами Крамугас и, философически вздохнув, отправился блуждать по тесным, плохо освещенным недрам звездолета, покуда не наткнулся, наконец, на дверь указанной в Визе каюты.

Он вошел и огляделся.

Старенькое кресло, одним нажатием кнопки превращавшееся в узкую кровать с походным писсуаром, откидной столик, в самый раз для игры в подкидного, обширный экран на шарнирах, который, с одной стороны, демонстрировал все, что творилось вне звездолета, а с другой — являл собой обыкновенное зеркало, да стереокартина на стене, где в самых солнечных тонах изображалось Вавилонское столпотворение, — вот и все, что составляло убранство каюты.

В конце концов, лететь — по ракетным часам (а другие, дабы пассажиры раньше срока не бузили без причин, в принципе отсутствовали) — предстояло чуть более суток, так что на скудость обстановки жаловаться не приходилось.

А то, что на Бетисе-0,5 времени пройдет и того меньше, и подавно не могло не радовать.

Крамугас немедля принял это к сведению, воодушевился и потому без лишних комплексов уселся в раскладное стартовое кресло у стены и тотчас принялся мечтать.

Мечтать он любил необыкновенно и занимался этим важным делом во всякую свободную минуту. Получалось, к удивленью, очень часто.

Непосредственный предмет мечтаний, как правило, отсутствовал.

Крамугас просто и без лишних умственных затей думал о том, что все будет хорошо, в любом случае и во всех смыслах, что, безусловно, все всегда будут рады, потому что все такие хорошие и он тоже вроде бы не лыком шит, откуда ни взгляни, что жить сейчас в общем-то неплохо, а вся предстоящая жизнь пройдет еще лучше, и от таких вот мыслей ему становилось удивительно спокойно и уютно, словно сидел он, как однажды в детстве, в большой бочке с вареньем, по уши погрузившись в теплую, вязкую, до умопомрачения душистую и сладкую массу, и весь мир в эти мгновения сосредоточивался совсем рядом, в крошечном объеме, и разные заботы и сомнения, сократившиеся в невероятное, но непременно же — нечетное количество раз, для него попросту не существовали.

И Крамугас мечтал…

Он мечтал и час, и два, и три — до самого вечера (специальный говорильный автомат оповестил его, что вечер уже наступил: «Вот и вечер, добрый человек», — сказал говорильный автомат проникновенно), и тогда Крамугас вышел из своего сладостного забытья, приблизился к экрану, повернул его так, чтобы хорошенько просматривалось все окрест корабля, и увидал только черное небо да яркие звезды, и больше ничего, и понял, что летит уже давным-давно.

И тотчас на память пришло: как чудесно сияло солнце на Бетисе-0,5, как нежно пахли весною почки на деревьях, какая прекрасная погода стояла вдень отлета…

Крамугас крепко зажмурился, пытаясь удержать, по возможности остановить ускользавшие воспоминания, вернулся поскорее в стартово-посадочное кресло, распластался в нем и, что было силы, загорланил песню.

Он всегда пел очень громко и с надрывом даже, чтоб хорошее настроение прочнее обосновалось в его душе.

Иного способа поднятия духа он, между прочим, и не знал…

— Ну, что ж ты голосишь, как проперхарь с Проксимы?! — вдруг раздалось над самой его головой. — Но тот хотя бы представляет, сколько продолжать… Ты думаешь — здесь такая же звукоизоляция, как у тебя дома?

Крамугас приподнял веки, недовольно морща лоб и шевеля бровями, точно кружилась возле самого его лица назойливая муха, и увидал тогда перед собой громадного детину с седой шевелюрой и котлоподобной грудью, топорщившейся из расстегнутой до пупа рубашки.

Вся грудь у незнакомца была богато изукрашена татуировкой, которая, при внимательном и вдумчивом рассмотрении, представляла из себя не что иное, как точнейшую двухмерную проекцию видимой откуда-то части звездного неба.

— Вам что здесь нужно? — холодно и высокомерно спросил Крамугас.

— Ори потише, — посоветовал незнакомец.

— Х-м… Вам не нравится, как я пою? — искренне удивился Крамугас.

Он с детства пел во всех общественных кружках, организуемых властями для мечтательных сирот, и на свой счет держал немало лестных упований.

— Ах, извините, маэстро, — вильнув церемонно задом, сказал незнакомец, — я ведь сразу и не догадался… Всему, разумеется, виной медведь, который еще моему деду очень больно наступил на одно место… Исключительно чувствительное место — ко всему на свете. И я, знаете ли, решил поначалу, что вас тут чем-то здорово прищемило…

— Я, вероятно, громковато взял верхнюю ноту, — предположил Крамугас.

— Что, громковато? Вам видней… Вполне возможно, — согласился незнакомец. — Только, попрошу вас, не нужно впредь разбазаривать столько эмоций. Да еще сразу… Это ведь, в конечном счете…

— Ну-ну, и что?

— Боюсь, вы испоетесь в один прекрасный день! И во Вселенной станет тихо…

— Почему? — не понял Крамугас.

— Да потому, что испоетесь! И душою станете болеть. А это, так сказать, чревато…

— Неужели?

— В том-то и дело! И поверьте: нужно чувствами насыщать, а не брызгать ими во все стороны, будто вас уже совсем… подперло…

— Вы говорите удивительные вещи, — искренне заинтересовался Крамугас. — Мне даже в голову не приходило… А как же надо, если не секрет?

Незнакомец коротко хмыкнул и внезапно бесстыднейшим образом харкнул в дальний угол, словно давая этим раз и навсегда понять, что нет для него на свете ни секретов, ни поступков вовсе невозможных.

— А вот, бён-знычть… пардон, забылся, н-да!.. — он театрально вскинул руку, прежде чем Крамугас успел среагировать и возмутиться. — Учтите: за бесплатно — целый курс наук!.. Только внимательно следите.

Точно в каком-то дурном шаманическом экстазе, он внезапно принялся раскачиваться из стороны в сторону, помахивая левой ножкой в воздухе, заламывая руки и широко разевая рот, как заправский оперный певец на праздничном концерте, однако ни единый звук при этом не сорвался с его губ.

— Вот так, мой мальчик! Ясно?

— Так ведь это ж никакое и не пение!.. — возмутился было Крамугас.

— Отнюдь, бён-знычть! Опять пардон, ужасная привычка, надо отвыкать… Так вот — это огромное искусство! Оно приходите годами, когда начинаешь понимать, что обитателю соседней камеры, то есть каюты, нужно хорошенько выспаться и отдохнуть — прежде чем он наконец-то вернется домой после двадцатилетнего отсутствия. Это срок, мой мальчик, и немалый. Выдержать совсем не просто.

Незнакомец снова смачно харкнул в угол.

— Сколько? Целых двадцать лет?! — ахнул Крамугас. — Я, выходит, и на свет еще не появился! Или — только-только… Ты смотри-ка! Почему ж так долго?

— Дела, милейший, бён-знычть. Ну, опять!.. Вот ведь… Да, дела! И к тому же — неодолимая тяга к странствиям, — развел руками незнакомец. — Вам, я думаю, об этом рано знать. И ни к чему. Вам не понять. Пока… Ну, а совет мой поимейте в виду! Он толковый. В общем — рад был познакомиться. Фини-Глаз к вашим услугам. Честь имею!

Он шаркнул ножкой и величественно выплыл из каюты, тихо-тихо притворивши за собою дверь.

5. Цирцея-28

Как выяснилось, Цирцея-28 была двойной планетой.

Вокруг нее по треугольной орбите еще с незапамятных времен вращался так называемый Пад-Борисфен-Южный — совершенно плоский и обладавший формой образцово-правильного параллелограмма.

Откуда он такой вообще появился, никто из местных понятия не имел.

Больше того, название этого исторического спутника также было во многом условным, поскольку обитавшие на нем трусоватые костобоки-гиппофаги нив какие толковые переговоры с жителями Цирцеи-28 сроду не вступали, по причине своей всеобщей — якобы! — глухонемоты, и потому сообщить истинное наименование собственного пристанища не могли при всем желании, которое, как, между прочим, уверяли слухи, отсутствовало у них начисто.

Да и вел себя означенный сателлит несколько странным образом.

Наблюдать его можно было лишь в определенный момент, а именно тогда, когда он пробегал южную сторону своей треугольной орбиты (отсюда, собственно, и пошло его название — Пад-Борисфен-Южный). Во все другое время спутника отродясь никто не видывал, и никакими самыми чуткими приборами зафиксировать его было невозможно.

Словом, милый спутничек имела Цирцея-28 — особенно если учесть, что на нем, для пущего спокойствия, хранились все культурные ценности цирцеян.

Сама же Цирцея-28 совершенно поразила пылкое воображение Крамугаса: и своим бесстыдно-цветущим видом, и, как ему показалось, чрезмерным количеством людей, и разгульным блеском галонеона в поднебесье, и тем, как проворные смазливые дамы с космодрома, едва у стапеля причалила ракета, глядели на новоприбывших — с безжалостным обожаньем и жеманным приглашением к чему-то такому, о чем он, Крамугас, воспитанный в особом Полуинтернате, догадывался лишь слегка, но не без ужаса, сплавленного с тайным вожделеньем.

Да, Цирцея-28 супротив Бетиса-0,5 была не то чтоб раем, но душещипательным кошмаром, который полнился таким блаженством, какой раю и не снился.

Над большими домами везде красовались рекламные вывески и напоминания: «Людям — радость с человеческим лицом!», «Голосуй правильно — и не ошибешься!», «Слава нашей родной Вселенной!», «Да здравствуют полезные стихийные природные явления!», «Цирцеяне, выше знамя светлой мысли!», «Нет позору!», «За независимую присовокупленность!», «Нам надо, чтобы всем было надо!», «Исполни свой демографический долг — и спи спокойно!», «Обогащайтесь в нищете!», «В бесправии — все равны! Держи равненье шире!» — и еще множество других, столь же мудрых, одухотворенных и необходимых в здешней жизни.

Особенного смысла во всем этом было мало (если он имелся вообще), и вывесок никто, похоже, вовсе не читал, ну, разве только простаки-приезжие, как Крамугас, да дети, постигающие тайны писаного слова, и смотрелись транспаранты, может, и не слишком обольстительно, зато повсюду изобильно прикрывали, затеняли или просто подменяли некие убожества архитектурных форм, которые нетрудно было, при желанье, угадать.

Да, у нас на Бетисе-0,5, с завистью думал Крамугас, такие-то вот глупости не вешают на стены, видимо, боятся, а здесь — вешают. Должно быть, от передовитости и глубины идей. Так сразу не понять…

Но понимать он и не собирался — это, что ни говори, покуда вовсе не укладывалось в его робкие, но далеко нацеленные планы. Понимание приходит, когда больше не на что уже надеяться. Когда душа обрюзгла и ее переполняет скепсис…

Вот потому-то для восторженных туристов и убожества архитектурных форм смотрелись несравненным чудом.

Дома на Цирцее-28 вздымались выше километра. И во всех этажах кто-нибудь да жил, либо делал вид, что усердно живет, либо заправлял делами всяческих контор, коих на планете тьма плодилась.

Народ извечно обитал в предметном изобилии и в страшной суете.

Это Крамугасов пыл немного охладило.

Но, хочешь или нет, Цирцея-28 изумляла. И не тем, нем быть должны окольные миры вроде Бетиса-0,5, а тем, что они случайно, по неразуменью, пропустили. Хотя… случайно или нет — вопрос довольно спорный…

Ясно было одно: попавший на Цирцею-28 шалел беспричинно и сразу.

Был в ней безусловный притягательный момент. А кто же втуне не желает блуда?!

Здесь он был в натуре и, как говорится, налицо. Да и не только он: здесь била жизнь ключом, простая жизнь, всем посторонним мнящаяся сказкой.

Тоже — планета крылатой мечты. Чьей-то там… На свой, бедовый, лад.

Цирцея-28 никогда не относилась к чересчур уж старинным мирам, когда-то основанным — себе на радость — Матушкой Землей. Бетис-0,5 был, например, существенно древнее.

Однако молодые поселения растут и расцветают, как известно, будто на дрожжах, так что волшебный взлет Цирцеи-28 никого не удивлял.

Бывает и похлеще, уверяли знатоки. А вот надолго ли такая благодать — другое дело.

Пока же на Цирцею-28 отовсюду каждый день слетались все кому не лень, и она всех пока терпела.

Уникальный мир!

Не имея своих собственных — пригодных для восторженного почита-нья — памятников старины, Цирцея-28 им взамен воздвигла памятники сверхноваций, которые неистребимые туристы посещали с рвением, достойным всякой похвалы.

Дома несусветной высоты (причем равноэтажные как непосредственно на воздусях, так и в глубинах, под землею); эстакады в столько ярусов, что голова кружилась, ежели смотреть в упор; разнообразные цирцеехордовые и центрические блицподземки; полирельсовые топ-топ-трассы; линии суточной телепортации (частенько, правда, барахлившие и, так сказать, портавшие людей в момент и, главное, неведомо куда, нуда ведь и Матушка Земля, святыня из святынь, отменною работой аппаратов не могла похвастать, хотя именно там эту новинку и пустили в оборот когда-то, музейно оприходовав как «самопальный самопёр подкласса Ж»); курорты на произвольных уровнях; нудистские читальни и бесподобные торговые ряды с ристалищами; шустрые мнемотакси; шиш-плазмоклизматроны для любых непредсказуемых житейских нужд — все было на Цирцее-28. Даже упомянутые городские транспаранты.

Она же этим ничуть не гордилась — просто-напросто существовала, как бы и не замечая всех своих богатств.

Что было ценного. в истории Цирцеи-28?.

Если честно, то, как ни странно, — ничего.

Не только ценного, но вообще — хотя бы мало-мальски интересного. По крайней мере, для залетного историографа со стороны…

Миров вроде Цирцеи-28 во Вселенной наблюдалось много. По заложенным потенциям, само собой.

Другое дело, что лишь штучные из них развивались быстро, тогда как остальные навсегда переживали прогрессивно-тягостный застой.

Впрочем, что бы там ни говорили, Цирцея-28 среди них всех какой-то ужасающе-особой роли не играла. Старожилы этого не помнят.

Конечно, местные, а тем паче — отечественные именитые историки старались всячески превознести свою планету — право, кто же их осудит? — но, увы и ах, все сверхнаучные потуги завершались лишь заманчивыми обещаниями выявить однажды нечто, отчего Вселенная, завидуя, протухнет. Или скособочится. Не в терминах вопрос.

Вкратце этапы истории Цирцеи-28 были таковы.

К тому времени, когда сюда прибыл первый космоплан с Земли, авантюристы в метрополии уже не то чтобы совсем перевелись, но как-то беспардонно измельчали.

Потому и вдумчивое изучение, и описание, и освоение планеты шло вполне пристойно, подавно готовой схеме, каковая Матушкой Землей была в сердцах заведена для всех обнаружаемых миров.

В начальный период планета накапливала силы, почти не напоминая о себе.

Своей, от сотворения, разумной жизни на Цирцее-28, как и в прочих уголках Вселенной, не существовало, так что препятствий в пору возведенья протогородов достойным первопоселенцам никто коварно не чинил.

Обстраивались тихо, мирно, благородно.

Поначалу города были маленькие — под стать и населению планеты.

Их так, любя, и называли: «Вшивые подворья».

Да вот беда — уж чересчур целительным, благословенным оказался здешний климат, в остальных частях Вселенной поискать еще такой.

И, едва сделалось о том известно, хлынул на планету могучий и лютый поток восторженных переселенцев. Настоящих пионеров от комфорта.

И они свое не упустили: повседневный быт обставили на самый что ни на есть бедовый лад, ловко утвердив все то, к чему были привычны прежде у себя, и то, о чем несбыточно до этих пор мечтали.

На том доисторический период завершился.

Зато весь период новейшей истории прошел на редкость суетно и бестолково, вернее, еще не прошел — он продолжался! — но то, что было — это было, а день нынешний никак не желал признавать, что является не только славным продолжением вчерашнего, но и предтечей завтрашнего, которому, судя по всему, ничем не грозило отличаться от времен минувших.

Поначалу чутким благодетелем Цирцеи-28 был некто Блямбжизохер. При нем планета мудро процветала. Всех сажали скопом, но — с разбором.

Затем любимым благодетелем стал некто Эпихряс. При нем Цирцея-28 начала изнывать от счастья. Всех сажали скопом и — подряд.

Потом благодетелем сделался некто Пигунай Кувылжик. При нем планета превратилась в сущий рай. Сажали без разбору, но толково.

После него в лютых благодетелях подвизался некто Микарай-фигас.

Тут уж нечего сказать.

При нем планета натурально зажралась. В надежде на освобождение сидели все.

Последним оказался Бячка Елдрапухонь. Был всего святитель и культурный вор. Довел до абсолюта культ дебилов, устремив планету прямо в послезавтра, где она, очаровавшись, так навеки и застряла.

Выпустив всех поголовно, Бячка кончил жизнь печально: при скоплении народа его на кусочки разорвали шлюхи. На Цирцее-28 стало хорошо как никогда.

Вот так все было суетно и бестолково. И от раза к разу — лучше и прекрасней!

Даже появилась песенка с припевом: «Жили не хреново — где-то там смеркалось…»

Это точно. Документами подтверждено.

И — ни малейших исторических накладок, братских войн, долгов национальных, катастроф, ну, ни малейших отклонений в сторону в безудержном движенье к абсолюту.

Право, бестолково…

Для честного историографа — одна тоска: ведь никаких тебе зацепок в прошлом, никаких конфликтов в настоящем, которые рождали бы героев, впрочем, ладно бы героев — попросту незаурядных и толковых индивидов!

Приходилось, ежели приспичит, летописцев выкликать со стороны — ну, скажем, чтобы выделить этап или какую историческую вешку застолбить…

Все было хорошо, все были хорошие, как на подбор, и всем всегда было хорошо.

И не иначе.

Скука и счастливое томленье духа.

Благодать…

Вот куда прибыл и вот где вознамерился с отменным блеском потрудиться на газетной ниве Крамугас, сообразуясь с тем распределением, что было выдано ему на милом сердцу, далеком отныне Бетисе-0,5.

6. Первые знакомства

Звездолет, в плотных слоях атмосферы цепко перехваченный раздвижными посадочными шестами с крепкими сачками на концах, опустился неподалеку от столицы, представительного города Мовыски, и Крамугас, которому еще до вылета было со всей категоричностью предписано, во избежание возможных неурядиц с комплектованием кадров и слежением за таковыми, тотчас явиться на место новой работы, спустился по трапу, влез в первое же встречное мнемотакси и, напряженно подумавши: «В город — к главному редактору, в главную газету, да чтоб быстро и без накладок!», принялся глазеть в окно на невыразительную от сверхскорой езды серую ленту зашоссейных сооружений.

Путешествие прошло нормально, если не считать девятнадцати столкновений с встречными экипажами, тридцати наездов на нерасторопных пешеходов, шести с половиной переворотов и одиннадцати залетов в тупики.

Несколько обалделый от эдакого начала, но по-прежнему бодрый, Крамугас выскочил из мнемотакси и, беспечно помахивая дорожным кейсиком-педерасткой (по-народному — борсеткой) с разными удостоверениями личности и командировочными накладными, без проблем проник с черного хода (поскольку парадный, в силу постоянно меняющихся архитектурных направлений, так и не успели возвести) в здание редакции и тут же могучими потоками, в которых струи нисходящие (даже они!) гляделись все равно восходящими, был стремительно вознесен к апартаментам главного редактора.

Крамугас шлепнулся на пушистый ковер и некоторое время сидел, не шевелясь, ожидая, что вот сейчас его вновь куда-то понесет.

Движение, однако, не возобновлялось.

Тогда Крамугас стеснительно подобрал под себя ноги, обеими руками прижал к груди свой драгоценный кейсик с четырьмя помпезными наклейками домашнего изготовления и, не вставая, начал потихоньку озираться.

Роскошные хоромы главного — а может быть, и всей редакции? — его смутили и подавили совершенно.

Перед ним был напоенный светом зал, лепной потолок которого, имея купольную форму, своею маковкой терялся в невообразимой вышине.

Сам зал был потрясающе огромен. На Бетисе-0,5 таких строить не умели.

Триста сорок семь потрясающих ковров ручной работы (Крамугас не поленился и нарочно сосчитал), вывезенных некогда с Земли — после того, как в меру одряхлевший полупринц Бактро-Яванской федерации Аделаид-Атрофий Пофигон XXXIX всем врагам назло с аукциона продал их в Бразильскую джамахирию, где они затем благополучно провалялись двести восемь лет в подвалах Сызранского пароходства, — украшали стены, остальные пятьсот тридцать два лежали на полу.

Взал вели девять дюжин высоких дверей — очень добротных, сплошь из ценных древесин, с неповторимою резьбою, с медными заклепками, с горящими замками из старинной бронзы, с перламутровыми трафаретками на каждой.

В самой середине зала на обширном постаменте с вязью выбитым названием издания — всеобщей утренней газеты для друзей и недругов «Культурный высев» — помещалась роскошная конторка секретарши.

По сторонам от конторки виднелись виртуозной выделки, полупрозрачные, будто из редчайшего китайского фарфора, ширмочки и шифоньерки; были здесь также тахта шириной в три человечьих роста, сейф — из негорючих и непотопляемых — и, наконец, фонтан в изящном мраморном окладе, заменявший, видимо, и ванну — ежели особенно приспичит.

Секретарша свои рабочие часы как раз и проводила в глубине фонтана — голая и вполне довольная собой.

Толи шефа не было сегодня, то ли в пытливых посетителях настал внезапный перебой… А все сотрудники, по случаю, куда-то удалились…

Появление Крамугаса преданную секретаршу не обеспокоило нисколько.

Она лишь приветственно привстала над фонтанным парапетом, демонстрируя незваному гостю всю несокрушимую прелесть своих юных форм, и обратила на Крамугаса восторженный и глуповато-похотливый взор.

— Редактор нынче занят, так что вам придется подождать, — заученно промолвила она, неторопливо вылезая из фонтана. — Только не берите в голову. Пустяк. Если хотите — окунитесь. Начальство уважает мытых. Ну, чтоб улицей не пахло, насекомые не бегали, и вообще… Давайте, я вам помогу?

— У меня срочное дело, — жалобно возразил Крамугас, начиная испытывать некоторое беспокойство и чувство будоражащего неудобства. — Я ведь не просто так сюда зашел… Мне бы прямо сейчас…

Секретарша вытерлась пушистым полотенцем и облачилась в шитое райскими птицами и демонами платье с сумасшедшим декольте, отчего сделалась еще соблазнительней — это она, видно, и сама прекрасно понимала.

Трудно сказать, насколько Крамугас ее очаровал, да и очаровал ли, кстати, но факт остался фактом: она мило ему улыбнулась — точно давнему хорошему знакомому, которого вдруг встретила в нежданном месте.

Что до Крамугаса, то он, воспитанный в известных традициях Полуинтерната, был сражен наповал.

— Мне очень срочно, — повторил он робко.

— Тогда мы запишем вас в сверхсрочники, — пообещала секретарша, тряхнув хорошенькой головкой. — Вам это будет — в самый раз.

— Да? Я буду жаловаться, — неуверенно заметил Крамугас, ляпнув первое, что пришло ему на ум.

— А это еще почему? — поразилась секретарша.

— Так, на всякий случай. Мало ли… Я ведь не знаю, что это такое — сверхсрочник. Никогда не слышал. Вдруг вы просто хотите меня облапошить?

От такого попорота в разговоре секретарша как-то сникла и привычно затосковала, все еще, однако, продолжая быть прелестной.

— В ваших же интересах остаться в дураках, — пожала она плечами. — Те, кому всегда везет, вызывают подозрение. А таким не место в прессе.

— Но я пришел по направлению! — капризно отозвался Крамугас. — Вот документы!

Секретарша, словно и не слыша ничего, примостилась на пуфике перед трюмо и точными движеньями подкрасила свой лик: везде — чуть-чуть, но в целом — благородно.

«Вот — истинная спутница жизни для богатыря газетной полосы! Вот — с кем делиться вдохновеньем!» — вдруг восторженно подумал Крамугас.

Секретарша, кажется, почувствовала это его расположение к себе, так как, приняв немедленно наивно-соблазнительную позу, ласково проворковала:

— И с чего это вам захотелось здесь работать?

— Люблю писать, — честно признался Крамугас.

— Какой вы… А у нас зарплату уже второй год не выдают… — обволакивая его взором, сообщила секретарша.

— Да неужто? — не поверил Крамугас. — На что же вы тут все живете?

— Так… живем… — вздохнула секретарша. — Кто как может. У кого какой энтузиазм… У нас теперь нигде денег не платят. Жизненный уровень позволяет обходиться и без них. Очень высокий, говорят…

— Значит, все — даром?! — встрепенулся Крамугас. — Как у нас, на Бетисе-0,5?

— Может быть, — согласилась секретарша. — Может, и у вас, как у нас. Чем мы хуже? Деньги вот упразднили… Вместо них ввели натурный обмен…

— То есть?

— Да по-всякому бывает — уж где как. Все натурное-то, говорят, сближает, — она прикрыла глаза и трепетно повела плечиком.

— Вы что этим хотите сказать?

— Так… — тихо и мечтательно проворковала секретарша и придвинулась вплотную к Крамугасу.

Тот вздрогнул и попятился.

— Это… значит… как же? — оторопев, пробормотал он. — Прямо сразу — тут?!.

— Какой же вы понятливый! — мгновенно восхитилась секретарша.

— Ну, в общем-то… не без того. А… что редактор скажет? Я ведь его и не видел еще…

— Ах, да при чем здесь редактор?! — взор секретарши был чист, непорочен и кроток. — Я устала. Мне редактор обещал другое место, уже сколько обещал… Я вся изнемогаю в ожиданье перемен. Вот так!

— Эк, куда хватила! — подивился Крамугас.

— А что, нельзя?

— Я еще мальчик, — шепотом признался он. — И попрошу, чтоб это было между нами…

— Мальчик! — вдруг захлопала в ладоши секретарша. — Ой, как хорошо! Я никогда еще… Я ж съем тебя! Ух, мумрик ненаглядный!..

Вот так незаметно, безо всяких брудершафтов, они и перешли на «ты»…

Как говорится; жизнь заставила…

— Пусти меня к редактору. А? — сдавленным голосом потребовал Крамугас.

— Ну вот, опять ты за свое… К редактору!.. Я что, тебе не нравлюсь? — опечаленно спросила секретарша. — Все вы так… Наобещаете… Нет, ты скажи!

— Я ничего не обещал, — потупясь, отозвался Крамугас. — Ты что-то путаешь…

— Так ты не просто мальчик, глупый и капризный! Ты — большой нахал. Да-да, нахал не по годам! — строптиво возразила секретарша.

Но Крамугас ничего ей на это не ответил и лишь бочком-бочком начал пододвигаться к заветной — самой большой и разукрашенной особенной резьбою — двери.

— Нет, нет! — профессионально забеспокоилась секретарша. — Туда нельзя! Придется обождать!

— Дело-то — официальное и срочное, — искательно проговорил Крамугас и даже покраснел от напряженья. — Ты должна понять… Не ночевать же мне здесь!

7. Страшное известие

Тут все боковые двери с громким стуком дружно распахнулись, и в приемную вбежали запыхавшиеся люди.

Все они были как бы на одно лицо, одинакового роста, одинаковы в движениях и одинаково-пижонисто одеты, все безумно озабочены и орали, перебивая друг друга, так, что в ушах начинало ломить.

— Редактор! Где редактор?

— Сенсация дня!

— Все кончено!..

— Скандальное событие! Урок нам всем! Нельзя замалчивать, нельзя!

— В очередь, коллеги, в очередь! — мигом преображаясь в деловую фурию, засуетилась секретарша.

— Нуда, в очередь!.. А как ВАМ это нравится?! — хором спросили все.

— Запишу в сверхсрочники! — не колеблясь, объявила секретарша.

— Она может, — покивал уныло Крамугас.

— К черту! — завопили все. — Опять расквартировываться в порядке номеров, да? К черту! Мы сотрудники редакции, в конце концов, уже давно не посетители!

— Не играет роли, — отрезала секретарша. — Редактор занят. Просил не тревожить без нужды.

— А когда он не бывает занят? — возмутился кто-то. — Ну когда?! Я уже пятый год здесь работаю, а редактора своего и не знаю!.. Будто бы и нет его совсем… Да хоть одним глазком бы посмотреть!

— Х-м… Посмотреть?., — с сомнением отозвалась секретарша. — Ну, посмотреть, конечно, можно… Только — издали. Без всякого там шума. Чтобы не вспугнуть.

— Как же это? — удивился Крамугас. — Как его можно вспугнуть? Ведь он на посту. Он должен принимать посетителей. А уж своих сотрудников…

— Вас бы на его место, — огрызнулась секретарша.

Все ее очарование куда-то испарилось. Она была вконец замотанной и злой.

— Ну, я ваших порядков, разумеется, не знаю, извините… — начал было уязвленно Крамугас.

— Порядки! — с презрением фыркнула секретарша и, зябко поежившись, немного запахнула декольте. — Ведь скажут тоже… Где вы видели у нас порядок?!

Крамугас лишь вежливо развел руками: дескать, виноват, не искушен…

— Да ладно, ладно! — загалдели вокруг. — Мы после письменно к нему обратимся. Не гордые, и впрямь, чего там… Нам бы только взглянуть на него… А то все — редактор да редактор, а какой он из себя — и не знаем. Прежний-то, с Пифея-Плодородного, хоть и без головы ходил, но все же появлялся: то на совещаниях, а то и на банкетах… Ну, шатало его, ну, бузил, бывало, перед всеми оправлялся. Так не по злобе же — добрый был, демократичный… А этот, новый, заперся в кабинете и носу не кажет. Одни циркуляры рассылает. Разве так можно? Давай, ребята, в щелочку хоть поглядим. Когда еще придется?!. Да тихо там, и вправду — не спугните!

Секретарша торжественно приблизилась к заветной двери, отодвинула засов и приоткрыла дверь чуть-чуть — чтобы одним глазком и можно было заглянуть.

Все мигом приумолкли и на цыпочках двинулись к блеснувшему просвету.

Но стройный ряд сотрудников под бременем немереного любопытства быстро разорвался, произошло брожение, люди сбились в кучу и натужно принялись пихать друг друга.

— Эй ты, первый! — зашипел кто-то злобный из заднего ряда. — Посмотрел — и отходи! Не мешай другим. Отойди, тебе говорят!

— А вот не отойду! Я инвалид, у меня льгота!..

Тут все разом запыхтели, поднажали, величавые дверные створки раздались, и Крамугас, увлекаемый толпой возбужденных будущих коллег, под громкие охи и ахи перепуганной насмерть секретарши влетел в редакторский кабинет.

Потом стало мучительно тихо.

В тяжелом кресле, придвинутом к массивному столу о четырех тумбах и семи карнизах, дремал лощеный заяц с умной подлой мордой.

Весь стол перед ним вместо рукописей был завален отборной, но уже весьма покусанной капустой. А над головой алел большой замурзанный плакат: «Культуре бескультурья — наш заслон!».

При виде такой массы совершенно незнакомых всполошенных лиц редактор ничегошеньки со сна не понял, с визгом подскочил на добрую пару метров, второпях зарылся было в зелень, но тотчас вынырнул обратно, осатанело заметался на столе и вслед за тем, производя неимоверный грохот, бросился к широкому окну, где принялся судорожно дергать за все шпингалеты, силясь распахнуть раму, однако та была наглухо прибита толстыми гвоздями к подоконнику.

Тогда заяц бессильно скользнул на пол и замер, трусливо прижав к спине породистые уши.

— Ну, что? — сказал он наконец тонюсеньким голоском. — Добрались все-таки, да? Затравили? Время каяться пришло? Не думал, что так скоро… Вот не думал! Или просто — перемены в руководстве, время говорить? Тогда — вперед! Поговорите, поболтайте, милости прошу, глядишь, времечко-то незаметно и пройдет… Или этого вам мало? Ну, давайте — бейте, бейте вашего редактора, отца родного! Что же вы стоите? Может, совестно вот так-то, скопом? А вы по одному, по старшинству, по росту подходите. Как вам удобнее — будьте как дома.

Все стояли, тупо выстроившись полукольцом, и даже звука никто не издал — по причине полнейшего окаменения рассудка и прочих членов.

Такого агрессивного напора подчиненные, по правде говоря, не ожидали.

— Я ведь понимаю, очень даже понимаю, — скороговоркой, чтобы не прервали, бормотал заяц, — претензии, само собой, имеются… А как без них?! Я разве отрекаюсь? Разве я молчу?! Да, зарплату второй год не выдают, гонорары не идут, парадный вход не выстроен, материалы рубят, крышу не настелили над головой… Так я ведь тут при чем?! Деньги вообще упразднили, строители не под моим началом состоят, ну, а материалы… разные статьи, заметки… времечко такое, не я его создавал, объективные обстоятельства, что поделаешь… Да, разумеется, и я не без грехов… И очень даже каюсь. Может, чересчур был осторожен, в нужную минуту, в нужном месте не проявил инициативы, должной смелости не показал, немножко врал… Не буду отрицать. Что ж, бейте за это! Виноват! К вашим услугам! Но только когда и вас бить начнут… Я знал, что этим рано или поздно кончится!..

Тут редактор сжался в комок и заплакал.

— Да нет… — сказал смущенно кто-то из сотрудников. — Вы не думайте… Вы совершенно зря… Мы, в общем, не за тем сейчас пришли…

Редактор мигом вскинул голову и внимательно, с тревогой посмотрел на говорящего.

— Мы — чего? — продолжал тот ободренно. — А мы — ничего. Мы, так сказать… верим. Понимаем… Если плохо — значит, есть еще надежда… Мы просто проведать хотели. (Все дружно закивали.) Ну, и кое-что срочно сообщить… Впрочем, может быть, вам уже оттуда позвонили?

— Нет, — поспешно сказал заяц, — никто мне ниоткуда не звонил. Я телефон уже три дня как отключил. Чтоб меньше было беспокойства. Иногда я думаю о чем-то, это сложно… Ну так что вы мне хотели сообщить?

— Нашей планете войну объявили!

— Войну? — присел от ужаса редактор, на глазах у всех белея. — Кто?

— Вистула-0! Говорят, тамошние тарпеты-гамаксобии давно уже на нас зубы точат.

— Жуть! — прошептал редактор. — Что же это делается, а, скажите?! Я ведь сам — оттуда родом… Там меня и отдрессировали. Там всю выучку прошел, прежде чем к вам приехать… И теперь, пожалуйста, — война! Кошмар! Я знал, что так оно и будет. Да-да, я всегда предчувствовал, всегда! Как истый миролюб…

— То есть вы хотите сказать, что собираетесь немедленно вернуться?

— Нет, исключено! И даже разговоры заводить нельзя… Я служу здесь, а не на Вистуле-0! Я верен месту. Верен креслу! Хотя и не цепляюсь за него… Тем самым я обязан защищать интересы Цирцеи-28! Мое происхождение не играет ни малейшей роли. Пока я тут, я вечно предан вам! Так всем и передайте.

— О, вы — благородный человек, — восхитились сотрудники, сраженные такой начальнической логикой.

— Пустое, — махнул лапой заяц. — Я выполняю долг — и только. Стало быть, все ясно?

— А… что должно быть ясно? Извините… Никаких пока что указаний…

— Будут. Ждите, — твердо сказал редактор, вспрыгивая обратно в свое массивное, под стать столу, кресло и принимая важный вид. — Инструктаж будет полный. Линию действий — обдумаю и распишу. Ну и, конечно, согласую. Намечу план работ и через секретаршу передам. Суббота скоро? Хорошо. У всех — субботник. С этого момента. Месячный субботник. Инициатива масс. Отлично! А пока — ступайте. Делайте. Я занят.

Редактор измученно прикрыл лапой свои вечно красные глаза и, задумавшись, поник.

Все вздохнули и, сбитые с толку окончательно, гурьбой высыпались из кабинета.

Заяц сидел тихо и, казалось, вновь заснул.

Или делал только вид, а сам при этом зорко, незаметно наблюдал…

Крамугас на секунду замешкался, вовремя не среагировал вместе с остальными, а когда, наконец, спохватился и собрался тоже идти вон, то обнаружил вдруг, что остался один на один с редактором.

В принципе он поначалу именно того и добивался, так что если бы не эта кутерьма…

Но как раз теперь какое-то постыдное, трусливое смятение внезапно овладело им.

— Ну, а вы чего тут ждете? Я же ясно объяснил! — сердито повернулся к нему редактор.

Отступать было поздно.

Все! Либо прямо сейчас, либо уже — никогда, с необычайной отчетливостью понял Крамугас.

— Да вот, — застенчиво проговорил он, — по распределению я здесь…

— Нашли время, — буркнул заяц.

Крамугас развел руками.

— Как же это бестолково, — зло и безнадежно произнес редактор. — Сущий бред! Война… Вы понимаете, что происходит?! Кругом такая переделка всех основ начнется!.. Непременно! Все-все будет по-другому. На новые рельсы, в другое болото… Уже началось! Проморгали… А вы?

— Что — я? — не понял Крамугас.

Редактор вдруг забарабанил лапами и пылко вскинул голову:

— А вы записались в переделку? Так, чтоб по-военному?.. Чтоб — навсегда?!

— Да уж… Писать-то я люблю! Весьма, — самодовольно молвил Крамугас. — Затем ведь и прислали.

— Кто? — отрывисто спросил редактор. — Кто прислал? Какой дурак?!

— Вот… если не слишком затруднит — взгляните на эти бумаги… Тут чин-чином все указано… И даже даты точные стоят. Я прилетел с Бетиса-0,5! — добавил гордо Крамугас, словно такое сообщение и было тем волшебным словом, которое, как в сказке, откроет перед ним любую запертую дверь. — Планета тихая, но кадры на ней растут!..

8. Экскурсант

— Пап, а я? — состроив кислую мину, горестно спросил Юзюдюрик.

— Нечего! — отрезал Фини-Глаз. — Учиться надо, а не по планетам шастать. Тоже мне, умник нашелся… Успеешь еще свое налетать.

— Но, пап…

— Я тебе сказал: не приставай! Мал еще. Сиди и делом занимайся. Я скоро вернусь.

— Папочка, но я ведь все равно сбегу. Зайцем на твой звездолет пролезу.

— Болтать ты можешь, — согласился Фини-Глаз. — Но смотри, мерзавец, если без меня туг вдруг набедокуришь… Вернусь — уши оборву!

— Папуня!.. — заревел надсадно Юзюдюрик, трагически кривя рот и размазывая слезы по щекам. — Я тоже хочу! В экскурсию… На Зе-е-млю!

— Ну что ты издеваешься над ребенком? — возмутилась тотчас мать. — Зачем тебе понадобилось рассказывать про эту окаянную экскурсию?! Гляди, дите плачет… Теперь опять заикаться начнет. Что, доволен?

— Молчи, Фантипула, — мрачно сказал Фини-Глаз. — Придумала! Я ему тогда позаикаюсь!.. Сам знаю, что делаю. И не учи меня! А если у нас сын таким кретином растет, что никакие доводы на него не действуют, то уж в этом я не виноват. Все — твое воспитание! Весь в тебя — зануда. Как и твой отец. Хоть бы преставился скорее… Извини.

— Вот, вот! Я этого давно ждала, давно! Когда-нибудь ты должен был проговориться… О, ничтожество! — зло подбоченилась Фантипула. — Тебя послушать, так я всю жизнь только вредительством и занимаюсь. И папочка тебе уже не по нутру… Скажи, пожалуйста!.. А кто дом содержит, кто вот на этом — нет, ты взгляни! — вот на этом горбу всех вас возит каждый день?! И почему, например, ты и меня с собой не можешь взять? Я что, не заслужила? Почему я тоже не могу слетать на Землю?! Что же я, не человек? Я свободное существо. Ничуть не хуже тебя, учти это! Я звучу гордо, понимаешь?!

— Молчи, Фантипула, — мрачнее еще больше, безнадежно глядя в угол, огрызнулся Фини-Глаз. — Молчи, жена моя, и впредь не выступай!

— И не подумаю!

И тогда Фини-Глаз объявил громогласно, широко распахивая дверь на улицу, чтоб слышали соседи:

— Говорю в последний раз и окончательно. Вы все мне надоели! Хуже, чем не знаю кто!.. Сил больше нет терпеть! Даже в такой день, когда заветное, как говорят, свершилось, когда я кои-то раз в веки лечу на далекую Землю, вы непременно хотите отравить мое существование! Семейка, ничего не скажешь!.. И папаша твой… Кошмар! Ну, все — прощайте! Если не вернусь, то только из-за вас!

И он торжественно вышел излому, нервными пинками толкая перед собой дорожный кованый сундук.

Грохот стоял — на полквартала.

— Ах… Повеситься, что ли? — трагически промолвил Юзюдюрик, глядючи отцу вослед.

— Да ты и впрямь кретин, — круглыми глазами посмотрела на него Фантипула. — Совсем уж… А, сынок?

9. Неожиданное назначение

Заяц выскочил из кресла и, истошно завопив, принялся кругами носиться по кабинету.

— Нет, видали?! — голосил он. — Им все мало! Еще одного нахлебника мне на шею хотят посадить. Я что, по-вашему, двужильный, да? Нет, это точно заговор. Коварные интриги. Затравили совсем. За-тра-ви-ли!

Стукнувшись разика три головой о стенку, он малость поуспокоился, нехотя вернулся назад, в кресло, и взялся было вычитывать крамугасовы бумаги.

Затем внезапно отшвырнул их, скомкавши, на стол и с отвращением сказал:

— Скверно все это. Гнусно. Как вы вообще… к войне относитесь?

— Не знаю, — пожал плечами Крамугас. — Не думал никогда. Не доводилось. Воспитание не то… У нас планета тихая, извольте видеть, так что, сами понимаете… Но в книжках, когда пишут, я люблю…

— В книжках!.. — возмущенно фыркнул заяц. — Скажет тоже!.. В книжках — срам, весь вред — оттуда! Я их не читаю. С детства. Я — своим умом… Да… А теперь вот — боюсь. Ужас! Хлопот будет — не оберешься! И ответственность, конечно, возрастет… Вас это не пугает?

Крамугас неопределенно улыбнулся в пустоту и изобразил руками непонятный крендель.

— Ясно, — произнес редактор и постучал лапой по столу. — Все ясно. Я вот думаю: чем вас полезным загрузить? И чтобы под ногами не болтались… Время-то такое — и не знаешь, что там через час произойдет…

— На любую работу согласен! — выпалил Крамугас. — Писать хочу!

— Это я сразу заметил… Все нынче хотят! Чтоб в теплом месте груши околачивать… Нынче это модно, даже, говорят, престижно. А ветры на дворе переменились, черт бы их побрал!.. Знаете, что?

— Э-м-м… Нет еще, — с ретивой готовностью ответил Крамугас, изображая преданность и воодушевление, — не знаю. Да и как могу знать наперед?!

— Что-то я хотел вам предложить… — заяц натужно почесал за ухом. — Вот проклятая память! Только что-нибудь подумаешь — и мигом вылетает… Склероз какой-то… Скверно. А? Совсем житья нет…

— И не говорите, — поддакнул Крамугас.

— Да, житье… Житье-небытье. Казенная могила… Вот! Вспомнил, наконец! — обрадованно пискнул редактор. — Тема — морковка! Пальчики оближете! Короче, напишите-ка статью. О нашем удивительном прошлом…

— О будущем? — не врубившись, брякнул Крамугас.

— Нет, именно о прошлом! Это у вас там, на Бетисах ваших!.. А у нас — прошлое! Всегда с нами и всегда — напоминает… И безмерно удивляет. И зовет куда-то. Ничего нет лучше!

Он с надеждой посмотрел на Крамугаса. И даже залихватски подмигнул.

— А что, оно и впрямь было удивительное? — осторожно поинтересовался тот. — И чем же именно?

— Откуда я знаю! Я в здешней истории не силен. Не за тем назначали. Есть, наверное, какие-нибудь записи, источники, архивы… Может, что-то и было. Даже скорее всего… Всегда нетрудно при желанье отыскать…

— А без него — никак не обойтись? — на всякий случай усомнился Крамугас. — Ну, без этого самого прошлого? Будущее все же как-то…

— Нет, нельзя, — отрезал заяц. — Невозможно. Будущего — нет, и думать о нем вредно. Вредное сбивает с толку и калечит организм… А вот прошлое… Все мы родом оттуда! Сейчас оно просто необходимо. Вы, распределенный спец, должны из обстановки исходить. Потом-то все опять забудут — так оно всегда… В истории, похоже, никому всерьез копаться не охота, если что и вспоминают — только для того, чтоб застолбить свою, сегодняшнюю, правоту… А там — хоть трава не расти. М-да… Травка — тоже витамин… Обидно, когда нет… Но я отвлекся! Прошлое необходимо, оно всегда на подвиг направляет. Коли преподать как надо… Припугнуть по-умному… Да, будоражит память! А сейчас — война…

Завалю, с внезапным отчаянием подумал Крамугас и в смятении принялся быстро-быстро перекладывать свой кейсик из одной руки в другую.

Эх, не надо было сюда ехать, лучше б уж на Саву-Драву — ведь и предлагали поначалу, когда шло распределение… Там хотя и потасовки, да не тот масштаб…

А впрочем, поздно, поздно отступать — приехал, влип… И точка.

— Право, — с неуверенностью покачал он головой, — как-то не совсем путево получается. Вы сами посудите… Я же совершенно посторонний человек. И вот так, с бухты-барахты, писать о том, что дорого и близко для незнакомых мне людей… Не выйдет ли накладки?

— Ничего не выйдет, — успокоил его заяц. — Я вам обещаю. Тут я полностью спокоен. Нужно только осознать… Проникнуться, прижиться… Именно! Когда мне предложили стать редактором, я тоже поначалу не хотел, отнекивался: дескать, не готов — и чужеземец я, и опыта работы по большому счету нет, и взгляды в целом… ну, не очень… А потом мне намекнули: мол, должен ты, должен, косой! Такие кадры нам нужны. И я согласился. И, как видите, руковожу. И все со мной считаются.

«А что им остается делать?» — чуть было не сказал Крамугас, но вовремя спохватился.

— Я попробую, — кивнул он, тихонько вздохнув.

— Что значит — попробую?! И разговора нет!

— Да, — согласился Крамугас. — Наверное, вы правы. Мой рабочий долг… Все силы приложу. Конечно, это дело наживное! При желанье — научиться можно. Я учту…

— Вот и ладушки, — обрадовался редактор. — А то, боюсь, и не допросишься — никто не согласится… Все такие нынче важные! Шпана газетная… И что-то я еще хотел вам сказать… Чертова память! Ах, да!.. Будете у нас заведовать отделом «Мир — из забытья»! Для вас нарочно создаю. По нынешним-то временам — ответственнейший пост!

— О, право… Бесконечно благодарен, — еле выдавил из себя Крамугас, ошарашенный столь стремительным поворотом дел. — Но… как писать? Верней — о чем?

— Да очень просто! Экий вы!.. Поворошите старые журналы, газетенки — чтоб солиднее казалось! — поглядите, что там есть пикантного, занятного, на данный миг полезного, а после сядете и — х-хоп! — состряпаете нам большую, прочувствованную статью. Стиль — страстный и мятежный!.. Нет, мятежный — это я переборщил, сейчас как раз — совсем не надо, могут не понять…

— Так что же, мне из пальца все высасывать придется? — оторопел Крамугас.

— Ну зачем же так? Из пальца… Нет! Мы — по науке! Дерзновенно! Зримо! Творческое домысливанье позабытых фактов, и только. Основа, так сказать, основ… Иначе выйдет ерунда. Старайся, братец! — заяц умолк и вдруг печально и без всякой связи сообщил: — А в общем — к черту все. Я боюсь.

Ну, приятель, решил Крамугас, вот — твой шанс. Похоже, единственный. И будет тебе, как сказал бы редактор, не жизнь, а морковка… Уважение, имя, престиж… Надо только статью написать. Но — о чем?!.

— Все архивы находятся на Пад-Борисфен-Южном, — беря себя в руки, сказал редактор и капустным листом утер навернувшиеся было слезы. — Придется слетать.

— Хорошо, — согласился Крамугас.

— Сроку даю… н-эм… три дня.

— Но, помилуйте, — взмолился Крамугас, — ведь я же с космодрома — прямо к вам, в редакцию! Я толком ничего не видел, ничего не знаю… Для меня Цирцея-28 — сущая загадка! Нужно отдохнуть, собраться с мыслями…

— Вот это — совершенно ни к чему, — пробормотал редактор. — Я-то знаю.

— Да мне надо попросту в себя прийти с дороги! — Крамугас упрямо гнул свое. — Как говорится, пыль стряхнуть… Меньше недели, ну, никак нельзя.

— Нечего! — пискнул заяц раздраженно. — Что вы мне заладили?! Неделя, пыль… Не время! И так вот-вот прогорим!.. Соображать же нужно! Война на носу… Это кошмар какой-то! Бред! Зачем понадобилось ее объявлять? Кому в башку втемяшилось? Теперь начнутся всякие ограничения, придется перестраивать всю работу… Сотрудники и так уже ропщут. И опять я буду во всем виноват.

— Я вам искренне сочувствую, — откликнулся Крамугас, делая строгое лицо.

— Ах, бросьте, — брезгливо поморщился редактор. — Это теперь каждый наловчился — пожалеть, поплакаться да поюлить. Ума особого не требует. А как до дела… Ладно, — неожиданно смягчился он, — уж так и быть: сутки еще я накину… Но это — предел. Максимум! Гуляйте, изучайте город. Хотя решительно не понимаю, что в нем хорошего. Он у меня уже вот тут — в печенках сидит. Впрочем, сами все увидите. И стараться-то особенно не надо… А чтоб не скучно было одному на первых порах, я к вам свою секретаршу прикомандирую. Все равно от нее пользы никакой.

— Спасибо, — проникновенно поблагодарил Крамугас. — Я ведь и впрямь…

— А это уже меня не касается! Все, — сказал редактор, откидываясь на спинку кресла, — ступайте. Я вас озадачил — действуйте. И чтобы без статьи назад — ни-ни!.. И передайте всем, что я занят, никого не принимаю. Ни по каким вопросам! А статейка — чтоб сердца воспламеняла, это вы учтите!

— Я попробую, — пробормотал Крамугас, пятясь к двери. — Всего хорошего.

— Ужас-то, ужас какой! Все — с ног на голову… Разом! Прямо хоть не живи! — донеслось до него, и он стремглав вылетел из кабинета.

10. Надежды юношей питают…

До старта рейсового звездолета оставалось два часа с лишком, и потому, не пройдя и половины пути к космодрому, Фини-Глаз скомандовал себе «Стоп!» и уверенно завернул в придорожный ресторанчик, единственный на всю округу — тем, собственно, и знаменитый.

Фини-Глаз уважай это заведение, благо находилось оно не так уж далеко от дома, и частенько убегал сюда от всяческих семейных действ.

Считалось, что Фантипула не знает ничего…

Так что был он здесь, как говорится, свой клиент, водящий панибратство и приятельство решительно со всеми, отчего завсегдатаи местечка, ну, не то чтобы особенно любили Фини-Глаза, но изрядно уважали — за мощь в сложении и щедрость мыслей во хмелю.

— Батюшки, да никак сам Фини-Глаз! — грянули из полумрака сразу несколько голосов. — Давай-ка, иди к нам, дружище! Что на свете новенького?

В категорию новинок, как правило, входили жалобы на тяготы семейной жизни.

Но, что самое "примечательное, повторами себя Фини-Глаз никогда не обременял, и это восхищало всех.

Известно: люди любят новое, особенно проверенное жизнью…

Фини-Глаз с достоинством приблизился к стойке бара и поздоровался за руку с каждым из сидящих.

— Да чего там нового? — дернул он плечом, залпом выпивая услужливо предложенный ему стакан совсем крутого киселя. — Я вот билет купил…

— Билет?! — ахнули кругом. — Для дома — для семьи? Поди, беспроигрышный?

— Да подавись она, эта семья! — презрительно скривился Фини-Глаз и высморкался в клетчатый платок. — Им что ни принеси в дом — все не так! Цепляются, галдят… Нет, я билет достал на космоплан.

— На все четыре стороны, подальше от своих? Ну, брат!.. Неужто быт совсем заел? — порхнул сочувствующий шепоток. — Да так, что — прямо, без оглядки…

— Как это? Вы что, смеетесь надо мной?! — озлился не на шутку Фини-Глаз. — При чем тут дом?! Еще нет на планете силы… Я на Землю полечу, с экскурсией! Понятно? Надо ж посмотреть, как там, в нашей колыбели, когда-то жилось. А то ведь так и помру дураком.

— Ишьты… — разом задвигались по сторонам. — Так-таки и на Землю? В даль такую? Тут и местный-то билет достань попробуй… Врешь, небось? Небось, в соседний город, к этой самой Спигоне собрался — вот и заливаешь. Да ты не бойся, все свои, не продадим. Ну, ты скажи по совести…

— Вот еще, — насупился Фини-Глаз, — очень нужно мне кому-то врать. Сказал — лечу, значит, лечу! А если не верите, вот он — билет, полюбуйтесь!

— Гляди-ка ты, серьезная какая штука, — снова задвигались вокруг, передавая из рук в руки лист пупырчатой гербовой бумаги. — И впрямь!.. Ай да Фини-Глаз, куда махнул! На самую Землю навострился!

— Да, вот так, братишечки мои, — с важностью сказал Фини-Глаз, опрокидывая подряд два новых, по такому случаю предложенных стакана огненного киселя. — Я врать не стану. Тут все шито-крыто.

Надобно заметить: абсолютно не играло роли, какой концентрации кисель и даже какого он цвета… Главное, чтоб было много.

Это-то в расчет и принималось: если в одночасье выпить литров десять, можно ведь и одуреть. И будет — хорошо…

— Ну, а дома, дома-то как? — послышались голоса. — Какая обстановка?

— Что — дома? Все по-старому. — Тут Фини-Глаз, как будто между прочим, тяпнул еще пять стаканчиков (а каждый был почти на литр — школьники после занятий, а иные — и перед началом, ежели душа попросит, обязательно употребляли ровно штуку, это так и называлось: детский буль). — Да, все по-старому, — повторил Фини-Глаз. — Сынок слезу пустил, жена скандальчик закатила… С ними разве договоришься? Всяк норовит на своем настоять. Им, видите ли, тоже захотелось… Одному побыть нельзя! Мысли прочистить, в мечтах разобраться… Сидишь дома, как болван… Никакого тебе почтения! Им что Земля, что Дурий-6, что магазин здесь за углом — все без различия: лишь бы подарки приволок, и подороже. А что там на душе у человека творится, им наплевать. Совсем уж распустились… Даже стыдно говорить.

— Ну, это ты, братец, загнул, — зашумели вокруг. — Определенно. Сами — люди семейные, знаем, что да как. Оно, конечно… А все ж загнул ты, братец.

— А хоть бы и так, — хмуро сказал Фини-Глаз. — Все равно настроение испортили. Я так готовился, так радовался, черт побери! Это ж праздник, полет-то… На всю жизнь… И надо вот — испортили…

— На-ка, выпей еще, — сказали ему сочувственно. — Может, повеселеешь.

Фини-Глаз послушно взял еще три стакана киселя и выплеснул их в себя, не заедая. И тотчас, почти без всякого перехода, круто захмелел.

— Я вот о чем думаю, — сказал он с неожиданной задушевностью и томною печалью, — отчего это так получилось? Прежде, когда все еще жили на Земле, отчего столько подвигов совершали? Вон, в книжках пишут… Почти каждый — в героях ходил. Вперед и выше!.. И — подвиги, куда ни плюнь, каждый день…

— Так ведь об этом в одних мифах да легендах и болтают, — возразили ему. — Насочиняли, а пойди-ка ты проверь, как на самом деле было!

— Все равно, — упрямо мотнул головою Фини-Глаз и рывком расстегнул ворот рубахи. — Нет дыма без огня… А что теперь?! Живем-живем, и хоть бы кто-нибудь маленький такой подвиг совершил, геройство!.. Да нет, куда уж там… Привыкли, что все есть, все легко достается. Ну, на худой конец, можно и подтибрить… Да… Где человеку не под силу, там в момент машина выручает, опасностей — никаких, всюду за тобой наблюдают, на подхвате, так сказать… Эх, скучно, братцы! Тошно!

— Эге, — смекнули братцы, — да тебя вроде как на подвиг потянуло?

— На подвиг… А что? Это, знаете, мысль. Лично я — совсем не против. Завсегда готов. Честно вам скажу. Даже больше того: и впрямь — хочется. Ну, необыкновенно! С детства что-то непонятное бурлило… Надоело прозябать. Душу прямо ломит. Сидишь, бывало, и думаешь: вот сейчас где-то гам произошло бы вдруг что-нибудь такое, несусветное, — чтоб всем кошмар, в переполох… И пришли бы тогда к тебе и сказали: ну, Фини-Глаз, выручай! Без тебя — затычка. И ты — в самое пекло. Один! Ценой невероятных усилий… Эх!..

— Надежды юношей питают, — насмешливо заметили рядом. — Когда-то, говорят, и в космос будто бы летали в одиночку… И вообще…

— А я про что?! Вот именно! Один на один со свирепой стихией — это же подвиг, братцы, форменный подвиг! И другим радостно, и к себе уважение растет… Уважать себя хочу, понятно?! Ну, кто я такой? Ведь умру — и забудут Фини-Глаза… Не было, скажут, такого. Что он эдакого в жизни совершил? А ничего! Вы правы… Я тут тоже как-то прочитал: черт-те на чем на Луну летали… И — все в порядке, возвращались! Я понимаю, это сказка… Но красиво-то как!

— Ты к чему клонишь, сразу говори! — заволновались его собеседники.

— Ладно, — рубанул рукою Фини-Глаз, — открою вам большую тайну.

Это я уже точно решил для себя. Верняк. Покуда ни одна душа не знает…

Я, пожалуй, с Земли тоже на Луну слетаю. И, как в старину, — один…

— Ну и убьешься, — резонно возразили отовсюду. — Ты больше сказкам-то верь!

— А это мы еще посмотрим! — исполняясь внезапной отвагой, молодцевато крикнул Фини-Глаз. — Где наша не пропадала! Сказка — ложь, да, сами знаете… Теперь уже недолго… Если только вылет не задержат… Впрочем, на дворе погода сносная… А то — давайте-ка поспорим! Ну, на что хотите!.. Как, идет?

11. Веселый город

— Я, конечно, слабоумный, — пропищал вдогонку заяц, — но весьма толковый. Что приятно сознавать. И это замечают все! Так остальным и передайте!

Дверь распахнулась с удивительнейшим звуком — бдр-р-блям-псть! — и вслед за тем Крамугас, споткнувшись обо что-то, растянулся на полу.

Этим «что-то» оказалась секретарша, которая лежала на боку под самой дверью и тихонько верещала:

— Бв-ва, ирод, так ударил!..

На лбу ее с непостижимой быстротой росла роскошная малиновая шишка.

— Каждый норовит меня ударить, — продолжала между тем канючить секретарша. — Чем я заслужила?

— И правда, чем? — удивился Крамугас.

— Вылетают как ошпаренные… Ненормальные! Ну, я не успела отойти… Конечно! Ведь я ж не знаю, когда вас из кабинета понесет.

— Так ты подслушивала! — осенило Крамугаса.

— Он еще спрашивает!.. Интересно! В щелочку и видно все, и слышно. Вот — теперь я знаю, например, что на носу война… Всему конец. Атак хотелось весело пожить!.. Ну, не сиди, как пень, подай мне руку!

Крамугас поднялся и помог встать секретарше.

Она тотчас опрометью ринулась к старинному трюмо, заохала, заахала, запричитала и принялась поспешно наводить необходимый марафет.

Потом взбила буйную прическу и старательно расправила декольте, которое, конечно, заданностью очертаний ей весьма мешало, путало движения и в мыслях порождало непривычный целомудренный сумбур.

— Объяснять ничего не надо — слышала сама, — категорически заявила секретарша. — Редактор — хоть он и редактор, мой начальник, а ведь тоже иногда соображает… Я тебе нравлюсь? Нет, ты только не обманывай!..

Крамугас вздохнул и неопределенно покивал. И даже глазки закатил: мол, что же ты такое говоришь?!.

Будь что будет, решил он, это все-таки — не худший вариант, да и редактор приказал…

— А я вот — страсть люблю писателей, — призналась секретарша, ласково беря Крамугаса под руку. — У тебя много планов на сегодня?

— Многоплановость мне по душе, — важно согласился Крамугас, принимаясь думать о своем.

— Ты — птичка, форменный поэт! — прошептала с восторгом секретарша.

— Только бы уложиться в сроки… — тоскливо пробормотал Крамугас.

После беседы с редактором мысль о предстоящей командировке не давала ему покоя.

— Ухты, мой мумричек! В тебя, наверное, влюблялись все женщины!..

— А попробуй — отыщи подходящий материал…

— Ты поешь серенады?

— Да так, чтоб зажигать сердца людей… И всего-навсего — четыре дня…

Крамугас поцокал языком и горестно заметил:

— Несчастный я человек.

— Не может быть! — горячо возразила секретарша. — Ты просто… слишком скромный человек. Писать и любить — это ведь такое счастье!

— Да, но я до сих пор еще ничего не написал! — воскликнул Крамугас.

— А любовь?

— Не понимаю…

— Ну, к женщине! К нечаянной избраннице своей судьбы… Большая-пребольшая страсть… Она же — вечно окрыляет! Ты… каких любишь женщин?

— Вообще-то разных… Но больше — пухленьких и беленьких, — с готовностью ответил Крамугас. — А если очень пухленьких, то можно и черненьких.

— Да ты, поди-ка, и не был никогда влюблен по-настоящему! — насмешливо сказала секретарша.

— Ну, я же объяснил тебе: я еще мальчик… — безумно конфузясь, проныл Крамугас.

Она придвинулась вплотную и страстно задышала ему в подбородок.

Крамугас вдруг почувствовал, что еще какая-то минута — и он уже не человек.

— У меня, знаешь, времени мало, — с отчаянием выдавил он из себя. — Столько нужно переделать дел… Может, не здесь, не сейчас? Потом, а?.. Как ты насчет того, чтоб погулять со мной по городу? Редактор… Впрочем, ты уже все знаешь!.. И еще он, между прочим, велел никого к нему в кабинет не пускать. Ни под каким видом.

Он многозначительно прислушался к глубокой тишине, царившей за толстой редакторской дверью.

— Надо же, ни звука… Прямо сказка. Замечательно молчит! — с почтеньем прошептал он. — Размышляет… О войне, наверное… О нас с тобой…

Глаза секретарши вспыхнули бешеным огнем, и она, схватив с трюмо шикарнейший пумпон, метким движением припудрила шишку на лбу.

— Идем, — сказала она нетерпеливо.

Предвкушение необычайного, доселе неизведанного помутило окончательно рассудок Крамугаса.

И потому, уже выходя из начальнической приемной, бедняга лишь растерянно пролепетал:

— А как же — «не впускать»?

Секретарша ловко сдернула с крючка под выключателем массивный, с хитроумною бородкой ключ и заперла им редакторскую дверь на четыре полных оборота.

— Ой, — неожиданно сконфузилась она, — забыла…

— Что еще?

— Да куда полагается прятать ключ! Тут каждый день меняют место…

— Я дома обычно под дверью оставлял, — неуверенно заметил Крамугас. — Или вешал на гвоздик — рядом… Чтобы долго не искать.

Секретарша чуть помедлила, а потом, на все махнув рукой, запихнула ключ под половичок, у порожка, везде выключила свет и без затей сказала:

— Я готова. Вот и все.

По ухабистому пневмотоннелю с тремя сотнями тупичков и ответвлений они стремглав пролетели до самого выхода, а оттуда, свалившись на девятый слой самопарящих уровней, помчались по нисходящей спирали — мимо плоских зеркальных крыш, где, от неги вывернувшись наизнанку, поджаривали на солнышке свои внутренности бесстыжие думноны-тринобанты; мимо распахнутых окон домов, где квартировались в падборисфенюжнение охочие до семейного уюта с тихим блудом псевдоцирцеяне из лимитных дальних регионов; мимо гигантских полуживых рекламных щитов («Пейте жидкое!», «Наше прошлое — в надежных руках.1», «Дети — лучший подарок!», «Ходите ногами!», «Дорожите вашей шкурой — занимайтесь физкультурой!», «Будьте рады!», «Из всех искусств — годятся все!», «Имеется одежда. Навсегда!», «Лечу испуг: подобное подобным!», и в таком же духе — много разного другого, на все случаи бедовой жизни); мимо красочных картинок, пышно и загадочно мерцавших светом энных, недоступных измерений, — спускались все ниже и ниже, покуда, наконец, не очутились на шершавой и не слишком чистой мостовой, изборожденной трещинами модного фасона.

— Ой, скорее! — вдруг закричала секретарша и, потянув за собой Крамугаса, метнулась к тротуару.

Вдоль улицы стеклопластиковой длинной лентой со свистом пронеслись сотни мнемотакси.

На мостовой остались лежать, раскатанные до невозможности, трупы пяти нерасторопных прохожих.

— Видал?! — восторженно вскричала секретарша.

Новое стадо мнемотакси в момент уничтожило и эти жалкие останки.

— Вот спасибо, — с чувством поблагодарил Крамугас свою спасительницу. — Если бы не ты…

— Ах, ерунда! — махнула та рукой. — Когда-нибудь все равно попадешь… Правда, шик?! Сейчас очень модно — наезжать на прохожих.

— Хорошенькая мода!.. — присвистнул Крамугас. — Это же дичь какая-то!..

— Зато развлечений сколько! — пропела секретарша. — Веселись — не хочу. На каждом углу. Ну, что ж ты встал? Ты ведь город хотел увидеть? Пошли!

— А куда? — спросил Крамугас.

— Да мало ли мест! Тут если все перечислять… Можно, к примеру, на площадку голых попрыгунчиков, можно в подземелья радостных насилий, можно на башню невинных безобразий, можно в тоннели чувственных искажений, можно в вольеры извращенных «хо-хо-хо», можно…

— Времени у меня маловато, — в который уже раз признался Крамугас. — Мне б чего-нибудь попроще и побыстрее, и чтоб далеко отсюда не ходить…

— Тогда давай сыграем в раздевающихся гоп-наездников! — предложила секретарша.

— То есть?..

— А вот — гляди!

Она скинула с себя платье и голая прошлась колесом вокруг Крамугаса.

«Эх, мне бы в помощницы такую… — с внезапным сожалением подумал тот, не в силах оторвать взгляд от подружки. — Ведь пропадает зря, в редакционной-то дыре!..»

— Ну, а дальше? — заинтригованно спросил он. — Что мне дальше делать?

— Нет, — возразила секретарша, — тебе это не понравится, я чувствую. Мне кто-то говорил, это слишком сложное, аналитичное занятие. Не для писателя, короче. Понимаешь? Можно, конечно, покувыркаться на горках тройного интимария, но это… тоже не для писателя.

— А что — для писателя? — уныло спросил Крамугас. — Я, право, и не знаю…

— Ну… Ты любишь секс — обыкновенный секс? — томливо закатив глаза, прошептала секретарша. Она навалилась на него своей ампирной грудью и крепко обняла. Во лбу у нее — рядом с шишкой — призывно бился розовый треугольник — остаточный след умственных оплошностей далеких предков. — Ты еше мальчик, понимаю… Ноты любишь секс? Скажи!

— Я — секс-юниор, — пожаловался Крамугас. — И только-то. Ни в сборной не был, ни солистом, ни в ансамблях никаких… Если бы я знал, что… все так обернется… Батюшки, а какая сейчас на Бетисе-0,5 весна стоит!.. Чудо! И все влюбляются — возвышенно, изящно, благородно… И без этих вот… Конечно, интересно все, но… Может, если бы я в сборной состоял, участвовал в соревнованиях… А так…

— Я знаю, знаю, чем мы будем заниматься! — уверенно сказала секретарша, не обращая ни малейшего внимания на Крамугасово нытье. — Прямо сейчас… Как ты смотришь на утробный секс? Ведь замечательно же, правда?

— Что это такое?

— А это — когда вся утроба стонет! Стонет и поет… Нет, ты себе не представляешь!..

— Хватит! — решительно сказал Крамугас и отстранился от секретарши. — Довольно! Отчего у тебя на уме все какая-то утроба да утроба? Скучно даже… Ты бы лучше книжки почитала. Или рассказала мне стишок… Можно ведь красиво, постепенно… Поговорить о том, о сем, полюбоваться на природу, помечтать… Как все нормальные-то люди! А ты словно бешеная, право…

— Провинциал! — презрительно фыркнула секретарша, для чего-то делая дыхательные пассы. — Привык в своей глуши… Полюбоваться на природу!.. Где ты видишь?! Здесь другая жизнь: цивилизация, пойми! Чем же еще заниматься?! Сейчас все так. Это очень модно. Все по моде живут.

— Вот никогда я в это не поверю, — отозвался Крамугас. — Не может быть, чтоб все.

— Ну, есть, наверное, разные дурачки вроде тебя, но современные люди… Мода — чтобы круто жить сегодня, а не думать о разном дерьме…

— Идиотка! Шлюха! Рвань последняя! Уволю — и не возвращайся! — неожиданно раздался злобный визг откуда-то с далекой верхотуры. — Сколько раз уже твердил, чтобы не смела меня запирать!

— Вот — редактор проснулся, — моментально скисла секретарша. — Опять в уборную приспичило — весь день свою капусту жрет. И всегда он влезает… в самую серьезную минуту! Хотя… с тобой какое развлеченье! Ты же юниор… Конечно, можно было попытаться — все-таки ты мумрик ничего себе… Ну ладно. Придется ехать открывать.

Она подняла с тротуара платье и не спеша оделась, расстроенная донельзя.

Крамугас себя чувствовал пришибленно и гадко.

Для грядущего творца легенд такое просто не годилось. А что делать?!

Я — придурок, решил он, натуральный дебил! При чем тут — действительно — Бетис-0,5?! Ну, не то воспитанье получил, так чего ж теперь в бутылку лезть?!.

— Ты — насовсем? — спросил он робко.

Секретарша смерила его оценивающим взглядом и легонько усмехнулась.

Кажется, высокая надежда в ней не умерла…

— Нет, я быстро. Стой и жди меня здесь. И подумай хорошенько. Выбор — за тобой!

Крамугас сделал жест, выражающий не то согласие, не то протест, но промолчал.

— Да где ж ты, потаскуха?! — вновь раздался вопль сверху. — Я тебя уволю!

Она бросилась на мостовую, чтобы, срезав путь на несколько шагов, взбежать на нижнюю площадку подъемной спирали, на секунду обернулась, ободряюще взмахнув рукой — мол, все-все будет хорошо! — но в следующее мгновение, откуда ни возьмись, по улице с знакомым свистом пронеслась вереница мнемотакси, а когда промелькнула последняя машина, Крамугас увидел то, что осталось от нерасторопной секретарши…

Ему сделалось погано и тоскливо.

Как, может, еще никогда…

И сразу же город стал другим.

Исчезли куда-то его уличное безлюдье и жаркая истома, от которых все мешалось в голове, на тротуары выплеснулись шум и деловитость.

Город, в котором бедная секретарша так хотела веселиться, уступил место реальности, по обыкновенью суетной и оттого — до обидного скучной.

А, пропади он пропадом, этот город, вдруг подумал Крамугас, черт с ним, еще успею на его красоты насмотреться и в натуре обалдеть… Времени сейчас и вправду мало. Нечего тянуть. Полечу-ка я лучше на Пад-Борисфен-Южный. Здешней Истории удивляться…

12. Завзятый спорщик

Поскольку все по-прежнему молчали и только меж собою переглядывались, с умиленьем шмыгая носами, Фини-Глаз решительно повторил:

— Я говорю: спорить давайте. Настроение такое, хочется! А то и впрямь неинтересно.

— На что спорить-то? — осведомились въедливо из дальнего угла.

— Да на что угодно! Все равно.

— Ага, — со злорадством заметил кто-то, — про подвиги с три короба нагородил, чуть ли не песни пел, а как до дела дошло — так в кусты?! Героизмом только на спор занимаешься? Кому это нужно?

Фини-Глаз побагровел, набычившись, медленно сполз с табурета, смачно харкнул на пол и, закатав рукава, сунул под нос ближайшему же и всю дорогу помалкивавшему соседу мясистый холеный кулак.

— Убью, — мрачно, с некоторой пафосной раздумчивостью в голосе пообещал Фини-Глаз. — И буду это делать беспощадно. Ты на личности не переходи. Я ведь и озвереть могу. Понятно? Ишь, оскорблять меня надумал… Сопляк! И жена твоя не лучше… И все чады.

Сосед его, весь передернувшись от эдаких слов и сжавшись в комок, отпрянул на другой — пустовавший — табурет, испуганно икнул и со вздохом сказал:

— А вот и обознался ты, приятель. Невнимательный ты, право. Не я тебя оскорблял. Я только слушал, внимательно слушал, а оскорблять тебя, сам посуди, какой мне нынче прок? Ты же на Землю летишь, на самую Землю!.. Это ведь не шутка. Я тебя всегда уважать и любить буду. Да и не женат я, к тому же.

— Гм-ым… И то верно, — согласился, почесав в затылке, Фини-Глаз. — Извини.

— Да ладно, чего там, — послышалось со всех сторон. — Ты уж не обижайся, приятель. Ну, смолол кто-то чепуху — мало ли еще глупостей услышишь?! Забудь, дружище, не сердись… На-ка, выпей еще.

Фини-Глаз благодарно крякнул и единым духом опростал предложенный стакан киселя, после чего заметно приободрился, напыжился, щелкнул зубами и гаркнул так, что надоедливая муха, бившаяся об оконное стекло, рванулась, описала в воздухе бессильную дугу и замертво свалилась на подоконник:

— Спорим, что полечу! Ну, спорим!

— Хорошо-хорошо, — поспешно закивали отовсюду, — только не заводись. Пусть будет по-твоему. Давай спорить.

— А условия?

— Да хоть такие: не слетаешь с Земли на Луну — один, на плохонькой ракете, как легенды повествуют, — не видать тебе Спигоны целый год!

— Куда же она денется? — мигом всполошился Фини-Глаз. — Вы что, спрятать ее от меня хотите? Украсть у меня маленькую Спигону?!

— Ну-ну, угомонись, приятель, — ободряюще похлопали его по плечу. Никуда она не денется. Ведь сам затеял спор! Вот мы и решили сообща: проиграешь пари — целый год к Спигоне ездить не будешь.

— Ишь, чего надумали, шутнички!.. — дошло наконец до Фини-Глаза — А уж я-то испугался. Думал… Ладно, будь по-вашему, согласен. Только… ничего у вас не выйдет. Потому как нечего Спигоне без меня делать. Усохнет от страданий, а к другому — не переметнется. Второго такого мужчины, как я, во всей округе ей не сыскать.

_ Вот это уж ты брось, — оскорбленно загудели все разом, будто растревоженный улей. — Совесть надо иметь. Хотя… Проиграешь — тут мы и посмотрим… К тому же у тебя — жена, не забывай! Ведь если что…

— А подумаешь — жена! — нагло ухмыльнулся Фини-Глаз и высморкался в дальний угол ресторана. — Сами-то, небось, не лучше. Конечно, люблю я свою Фантипулу, так ей при случае и передайте, но Спигона!.. Да, вторая молодость у меня, братишки, новое дыхание открылось, пора возмужания, любовь — нежная и чистая!.. Яички — кипятком бурлят!

— Эх, смотри, Фини-Глаз, бросишь ты ее, Спигону эту, — заметил кто-то. — В первый, что ли, раз? Нехорошо ведь получается… Ты вспомни! Вон, пленительная Дыда — утопилась, а Стадулия и вовсе очумела… Прастакудия паскудством занялась… А все из-за кого?

— Подумаешь!.. — пренебрежительно пожал плечами Фини-Глаз. — Как будто мало дур на свете! Было б о ком вспоминать!.. Естественно! Надоест — и брошу. Да! И вас не спрошусь. Но сейчас… Истома, братцы, кровь стучит. Пропеллер в сердце! Ведь на Землю улетаю!

— На звездолет не опоздай, — спохватились вдруг. — А то, знаешь…

Фини-Глаз выдернул из заднего кармана позитронные ходики с репетицией — стариннейшей фирмы «Слава Павлик Морозов-Бурда» — и, щурясь, уставился на циферблат.

— Кажется… уже — опоздал! — с непонятной радостью сообщил он.

— Брось! — мгновенно загалдели все. — Не может быть! Мы этого так не оставим! Ну-ка!..

Они дружно извлекли свои хронометры — надежные, в делах проверенные, ну, а кое у кого и вовсе суперточные, с астральным кукованием и барабанным перестуком, — и, шевеля губами, морща лбы, с усердием взялись подсчитывать — конечно, округленно, — сколько времени осталось до отлета.

— Главное, не паниковать, — рассудительно сказали сразу несколько голосов. — Главное, держаться молодцом. До старта еще о-го-го! Час! Или полчаса. С минутами… Или чуточку побольше… В общем, все нормально. Панику отставить, живем себе в радость!! И потом, дружище, у тебя ж билет в кармане! Разве может звездолет без тебя стартовать? Они же там знают, кто летит этим рейсом — все должны быть на местах, иначе зачем огород городить?! Ты не волнуйся. Мы тебя в обиду не дадим. Они подождут. А то мы такое им учудим!.. Вот только кликни. Да, ребята?

— Спасибо вам, — вконец растроганный, поблагодарил Фини-Глаз. — Век не забуду. Но я все-таки пойду. С билетом на руках опоздать неудобно. Скажут: некультурный. Ну, зачем?.. Вот вернусь — тогда…

— Про спор не забудь! — напомнили ему.

— Я о таких вещах не забываю никогда! — гордо ответил Фини-Глаз. — Погодите, обо мне еще в газетах напишут! Только и разговоров будет…

— Силен! — поразились вокруг. — Ай да Фини-Глаз! Куда махнул!.. На-ка, выпей на дорогу.

Фини-Глаз, признательно кивнув, опрокинул последний стакан киселя, сладко потянулся — и тут ни с того ни с сего полез драться.

Все моментально шарахнулись в стороны, но кто-то все же угодил под пудовый Фини-глазов кулак да гак и остался лежать на полу — без чувств, с подбитым глазом и с блаженною улыбкой на губах.

А скандал разгорался…

— Выходи! — орал Фини-Глаз, искусно молотя пустоту перед собой и задом зачем-то пытаясь своротить литую стойку бара. — Выходи один на один! Я не трону!.. Жалкие трусы! Где вы все? Давай-давай!..

Пробоксировав минуты три, а может быть, и все четыре, он повернулся к стойке лицом, как следует прицелился, вцепился в нее руками, страшно загоготал, рванул что было силы на себя и вдруг, сдвинув стойку с места, протаранил ею дальнюю стену кабака, так что все графины, вазы и фужеры, жалко зазвенев, дружно посыпались на пол и разлетелись вдребезги, выскочил на улицу, споткнулся обо что-то, перелетел через стойку и хлопнулся на землю.

Дружки, попрятавшись кто где, упорно не желали покидать своих укрытий.

Некоторое время Фини-Глаз, полный обиды и негодования, ошарашенно таращился по сторонам, но потом все же встал, потирая ушибленный бок.

— Ну, вы тут — как хотите… — смиренно произнес он. — Я, пожалуй, пойду. Неудобно опаздывать!..

13. Дармоед

Никакой предвоенной паники, столь подробно, столь хорошо, столь часто и со вкусом описываемой во всевозможных исторических романах, что доводилось читать Крамугасу, в городе не наблюдалось.

То ли доблестные горожане еще не знали о предстоящем тотальном побоище, то ли уже знали, но дипломатично делали вид, будто им на это совершенно наплевать, — во всяком случае в скверах, на улицах и площадях, на всех самопарящих уровнях царила полнейшая безмятежность, более того, преступная какая-то игривость и самоуспокоенность, что возмутило Крамугаса не на шутку.

Война есть война, как ты к ней ни относись, соображал он, усиленно припоминая разные умные слова из прочитанных книг, и если я обязан сей же час сломя голову мчаться на неведомый мне Пад-Борисфен-Южный и сочинять денно и нощно какую-то там завиральную статью, причем для их же блага — ведь не для себя! — то какого черта эти самые горожане…

Что они сейчас должны усердно вытворять, он понятия не имел, но это его ничуть не смущало.

По дороге на Ближний Внутренний Космотягодром он несколько раз решительно и резко останавливал свое мнемотакси и, чуть ли не по пояс высовываясь из узкого открытого окошка, всевозможными загадочными знаками пытался подманить для разъяснительной беседы кого-либо из прохожих.

Однако те только отмахивались, смущенно отчего-то краснели, бледнели, бочком пятились в сторону, случаюсь, даже говорили грубости, а то и попросту — без лишней канители — задавали стрекача.

Короче, заинтриговать не удавалось никого.

Тогда уж Крамугас не выдержал, собрался с духом, даже дверцу приоткрыл немного и остервенело заорал на всю улицу:

— Сограждане, вы что же, я не понимаю?!. Война на носу! Беда какая! Не отлынивайте — бдите!

Тут случился казус.

Какой-то ветхий, лысый и очкастый тип с обглоданной козлиною бородкой и с седыми усами-сопливчиками подугристым носом, в бесцветных подштанниках с широкими лампасами на босу ногу приблизился к нему и ядовито поинтересовался:

— Пугать, да?

— Вовсе нет, — обиделся Крамугас. — И в мыслях не было. Я констатирую и призываю. Так теперь везде, я полагаю… Все теперь должны…

— Ну, а пугать-то зачем? — не унимался тип. — Кто вам позволил?

— Да бросьте, что вы, в самом деле?!. — расстроился Крамугас. — Я ж по-хорошему. О вас забочусь… Нам Вистула-0 войну объявила!

— Кто сказал?

— Есть информация, — уклончиво ответил Крамугас.

— Ага, вот так… — сообразил, наконец, тип, паскудно щуря глазки. — Ну, а мы?

— Вот потому я вас и призываю!

— Я спрашиваю: мы ей что-нибудь объявляли?

— Откуда же я знаю, — пожал плечами Крамугас. — Как будто нет…

— Тогда зачем народ пугать? — разозлился тип. — Кто дал такое право?

— Вы не желаете понять… — пролепетал совершенно сбитый столку Крамугас.

— А вот и нет, а вот и нет, отлично понимаю! В самый корень зрю! Это — диверсия! — завопил незнакомец. — Шарман! Идеологическая диверсия! Тлетворное влияние враждебных сил! Это я как ветеран вам говорю.

— Простите, ветеран — чего? — не понял Крамугас.

— А не важно! Я чего хотите ветеран. Хотя бы этого… патриотизьма. Слово-то — святое! Я, можно сказать, как последняя вдова неизвестного солдата — строг, любим и величав!.. Все, стало быть, благоговеть должны! Вот так! Да-да! Не сомневайтесь! Все — молчать, и все — благоговеть! Шмир-на! Кру-гом! На-зад! Я уж пытал, на тот свет отправлял — шпалерами. Свят нонеча, как никому не снилось!.. Слово мое — закон!

— И все равно… Нет доказательств, — попытался увернуться Крамугас.

— А я? Я сам? Не доказательство?! То, что я здесь, — вам мало, да? Основа, патриот… Что, это вам не аргумент? Какая клевета!.. Мало того, что это диверсия, но ведь еще и клевета! Кошмар! Нет срока давности, у нас такого для своих — нет!.. Ну, каков?! Хватайте! Нам порядок нужен, бдительность нужна! Идеологическое распыленье на народ — недопустимо. Я — идеология, и хватит. В век счастливого смотренья в завтра — кто позволил закрывать глаза?!. Святая память не простит!

— Но вы же извратили все мои слова! Нельзя же так! Я буду жаловаться!

— Нет, вы слышали? Вы все все слышали! — заверещал истошно незнакомец. — Подойдите ближе и послушайте его! Что-то неслыханное! Он меня пугает! Нет, каково?! Не отдадим завоеваний наших! Да! Держава вечна и прочна! Кругом враги, но мы их — в пыль!..

Он, изловчась, вцепился в Крамугасово плечо и принялся дико махать рукой всем проходящим мимо.

— Пустите, — жалобно попросил Крамугас. — В конце концов — мне больно!

— Ага, — приплясывая на месте, торжествующе ухмыльнулся тип, — и правильно! Сознался!

— В чем? — побледнел Крамугас.

— А это уже совершенно неважно, — заявил тип непреклонно. — Абсолютно не имеет значения. Главное — ты сознался. Остальное — дело времени.

Начал собираться народ.

Все стояли, улыбаясь, и с равнодушным любопытством поглядывали на Крамугаса.

— Только вдумайтесь, друзья мои! Проникнитесь безумием момента! Он сказал, что Вистула-0 объявила нам войну, — разглагольствовал тем временем тип. — Возможно, не исключено. Но это ее дело — объявлять или не объявлять. Мы тут не при чем. Ну, право же, какое нам дело до Вистулы-0 — до этой букашки мироздания?! Ничтожный, непотребный мир!.. А это чудовище пугает какой-то там войной! Ничего себе замашки, а?! Нет, я так дело не оставлю. Мне за что почетный орден еще в мою бытность молодым давали? Я тогда не взял, поскромничал, но ведь — давали!..

— Я не понимаю… — пробормотал Крамугас.

— Молчи! И так уже во всем сознался!

— Но в чем, в чем?!

— А в том, что ты пытался посеять панику. Это раз. Ты заранее пугаешь войной, покуда она еще не началась. Это два. Ты хочешь, чтобы к критическому моменту мы все были психически надломлены, деморализованы и оттого проиграли войну по всем статьям. Это — три! Видите, сограждане, как я ловко вывел его на чистую воду?!

Тип рукавом угер со лба обильно проступивший пот и умиленно подергал себя за бородку, не забыв марафетливо лизнуть усы-сопливчики.

Но тут из-за ближайшего угла появился Автоматический Блюститель Принципов.

Народ загомонил и с готовностью раздался, пропуская важного Блюстителя к месту, где, всем на радость, назревала несравненная уличная склока.

— Ба, кого я здеся вижу! — загрохотал он тотчас же на весь квартал. — Дармоед с Лигера-Столбового! Опять втираешься в доверие к честным гражданам! Брысь!

— Ошибаетесь, — холодно и с немалым достоинством отозвался тип. — Я теперь Дармоед с Виадуа-Кольцевой. Переменил местожительство. Приписочка к местечку есть. Все — на законном основании. Я больше не бесс-маркоманн. Я теперь — кельтик. С прежних позиций травить меня не можете. Так-то вот. Меняйте принципы.

— Сменил — готово! — проурчал Автоматический Блюститель Принципов. — Ба, кого я здеся вижу! — с новой силою загрохотал он на всю улицу, так что народ от страха вмиг окоченел по стойке «смирно». — Дармоед с Виадуа-Кольцевой! Опять втираешься в доверие к честным гражданам! Брысь!

— Вот теперь — ухожу, — согласился Дармоед. — Законы можно попирать, но уважать обязан каждый. Жаль, на этот раз ничего не получилось. Я так надеялся!.. Объект для критики был первостатейный. Все прямо рты пораскрывали… Море слов, услада слуха… Еще б чуть-чуть — и я бы был обласкан. Да, досадно.

— И чтоб не смел тут больше появляться! Где угодно, но — не здеся! Запрещаю! — проорал Автоматический Блюститель Принципов.

— Увы, ошибка, горькая ошибка, — заключил со вздохом Дармоед. — Всегда в последнюю минуту что-нибудь не так… А мне при жизни — памятник бы надо, грандиозный!.. Скольких я уже — и бескорыстно… Ведь умру — кто еще будет?!.

Он гордо сунул ладони за пояс своих генеральских подштанников, как умел, расправил плечи и с независимым видом, что-то насвистывая себе под нос, старческой шаркающей походкой тылового генерала двинулся прочь.

В толпе заулюлюкали, зашикали, а кто-то даже — под всеобщий хохот — кинул в Дармоеда камень.

Таким ведь можно и убить, подумал боязливо Крамугас. Нехорошо…

— Вот-вот, — сказал, внезапно останавливаясь и раскидывая в стороны дрожащие ручонки, Дармоед, — вот так меня и ценят… Каменюкой, грязью… А ведь слушают, мерзавцы, — когда нет поблизости властей, еще как слушают! Эх, вы!..

Лишь гораздо позже Крамугас в подробностях узнал о трудном счастье Дармоеда, о его на редкость романтической судьбе. Но делать из него героя уже было не с руки, поскольку в этом амплуа к тому моменту фигурировал другой…

И не единожды потом, сколачивая новую легенду, Крамугас корил себя, что в подходящую минуту не прочувствовал, как надо, конъюнктуру и не создал, от кассы далеко не уходя, столь нужную начальству, столь необходимую для всех желающих понять патриотизм как точную науку «Повесть о Настоящем Дармоеде».

Такой материал прошляпил!..

Подлинного имени пройдохи и нахрапистого крикуна никто не ведал. Впрочем, как его ни называли, тот немедля откликался. И на «Дармоеда» — тоже. Так сказать, не брезговал. Народу это показалось славным — вот и прижилась со временем кликуха. Некая щемящая и вместе с тем суровая правдивость заключалась в ней… Тем более что Дармоед во всей округе был фигурой колоритной и отменно знаменитой.

Сызмальства дремучий, но (а может быть, поэтому) — изобретатель вечных и вселенских двигательных ценностей и прочих атрибутов счастья, исключительно толковый поноситель и типун на лбу прогресса, был он вообще-то выходцем с Земли, где крупно погорел на некой исторической афере.

Кажется, в тот раз состряпал он трактат о совокупной и непреходящей роли для грядущего деяний всех тиранов и вождей, коими те в седую старину были славны в глазах приспешников и подхалимов; более того, пописывая постоянные доносы, рьяный Дармоед попробовал тем самым связать минувшее с сегодняшним и, как ему мечталось, смотать в необходимый современникам клубок все исторические нити.

Ему прозрачно намекнули, что подобной связи и в помине — нет.

Упрямый Дармоед встал на дыбы.

Он так артачился, что его срочно пришлось выселить с Земли как мусор, который может наплодить микробов.

На первых порах активно конфронтирующий с альма-матер Лигер-Столбовой сжалился и приютил изгоя у себя.

Тут Дармоед воспрянул духом, ощутив себя непотопляемым творцом, и снова взялся за свое, и в благодарность тотчас же сварганил цепкую доносную теорию прогресса: мол, разум появился прежде здесь, на Лигере-Столбовом, и уже после, как следствие казенной переписки, — на Земле, а нее земные динозавры произошли от Столбовых бойцовых петухов.

Неугомонность его, впрочем, снова подвела — он вскорости и на Лигере, исключительно провинциальном, тихом, всем успел проесть печенки.

Вышибли его без разных дипломатий, как умели, — от греха подальше.

Но и тут ему приют нашелся: в новом месте, на Виадуа-Кольцевой, он обитал три с половиной долгих года и даже вроде бы примолк. Но под конец не утерпел…

Тогда-то на неясном горизонте вдруг и замаячила, по случаю, Цирцея-28.

Вот, встрепенулся Дармоед, где самый центр событий, где, глядишь, найдутся слушатели и — чем черт не шутит? — верные соратники-мичуринцы, друзья-ученики!..

Мысль о племени дармоедовом, могучем и прекрасном, способном всю обозримую вселенную заполонить, нынешнему Дармоеду не давала спать спокойно.

Ведь прежде — были! И трудились, как волы, к давно отмершим идеалам (если надо, силой) приобщая род живой.

Вот были дармоеды! Сказочное время!..

Ну да история — тут Дармоед садился на любимого конька — всегда: откуда вытечет — туда и возвратится. Может быть, как раз настал такой момент? И Цирцея-28 — та самая первая ласточка, за которой полетят другие?

Ласточки, головы, миры…

Ах, до чего же Дармоед ценил глобальные законы мирозданья, почему его с Земли когда-то ведь и вывезли как мусор, чтобы впредь не разводил микробов!..

И он, душою славно укрепись, немедля устремился на далекую Цирцею-28. Увы!..

Цирцее-28 всегда жилось излишне хорошо. В таких спокойных и ухоженных местах любому, кто мечтает проповедовать всерьез, бороться с чем-то химерическим и сеять пригоршнями корневое да исконное, — работы не найти. И остается лишь бесстыдно подвизаться в дармоедах.

Ну, а Дармоед и был от всей своей генетики таким!.. И даже на другое не претендовал. Он только требовал, чтобы учитывали непременно: хоть он и вправду Дармоед, но невиданной, новой формации — из трудовых.

А это очень потешало всех, кто с ним соприкасался. И — как следствие — разочаровывало вовсе.

Эдаких идейных дармоедов нигде, похоже, не любили: шуму много, толку — никакого.

Вот если, говоря везде пустые словеса, он стал бы потихоньку воровать, всем объясняя собственный достаток пережитками больших идей, которые, пристраиваясь к завтрашнему дню, благополучно кормят ныне, — ну, тогда бы, может быть, к нему и отнеслись с сочувствием и даже уважением: мол, все-то он умеет, разбирается, негодник, что почем…

А воровать он толком не умел. Вот и шпыняли отовсюду…

Впрочем, Дармоеда это мало волновало.

Он жил себе и, так сказать, капитулировать не собирался. Знал ведь: поначалу слушатель всегда найдется. А уж после — будь что будет…

Толпа быстро рассосалась.

— Ну, а вы тут все стоите! — с грозным видом повернувшись к Крамугасу, грянул на целый квартал Автоматический Блюститель Принципов, — Непростительная глупость! Истекает последняя, двадцатая минута разрешенной здесь стоянки! Если вы дорожите временем — брысь!

Блюститель клацнул сочленениями, грохнул пяткой об асфальт и замер, выжидая.

Крамугас не стал ни секунды препираться, а лишь напряженно подал мысленную команду: «На Космотягодром галопом марш!», и мнемотакси, сорвавшись с места, полетело, не разбирая дороги.

14. Рейсовая благодать

Первые четверо суток своего полета Фини-Глаз беспробудно отсыпался.

На пятые сутки он встал, привычно крикнул: «Фантипула, ты мне сегодня не приснилась, и к чему бы это?!», но, не дождавшись ответа, очень удивился.

В их доме было издавна заведено говорить правду и только правду, но поскольку открыто, что называется демонстративно признаваться в своих нежных чувствах к красавице Спигоне, которая, кстати, и снилась ему все ночи напролет, Фини-Глаз никогда не решался, то, изобретя соответствующую формулировку, а стало быть, и не кривя ничуть душой, он тем самым как бы неявно признавался жене в сем прискорбном (и, надо полагать, воистину стихийном) прегрешении, на что супруга всякий раз отвечала коротко, но веско: «Сгинь, подлец».

Обычно этим и кончалось — к вящему спокойствию и радости обоих.

Поэтому, не услыхав теперь родных, понятных слов, Фини-Глаз немало удивился, на кой-то миг — для порядочности — устыдился, сокрушенно повздыхал, потом тщательно продрал глаза и, как всегда, полез искать чугунный лом, который (в состоянии растерянности, подавленности духа и прочее) имел привычку завязывать на девять космических узлов — распутывала эти узлы на досуге сама Фантипула.

Но и лома нигде не оказалось.

Тогда Фини-Глаз недобро грыкнул, ухнул и в сердцах топнул ногой, отчего моментально провалился на нижний этаж, где обитали команда и обслуга звездолета.

Он и не знал, что звездолет многоэтажный…

— Ой! — сказала женщина красоты необыкновенной и плавно вильнула голыми бедрами, не прекращая, однако, ни на мгновение прихорашиваться перед зеркалом и даже не удосужившись обернуться. — Это вы, капитан? Как громко вы все делаете… Да, сейчас я выхожу.

— Что это у вас потолки такие хлипкие? — подчеркнуто вежливо поинтересовался Фини-Глаз, потому как знал, что только строгой деликатностью и можно расположить к себе прекрасных незнакомок.

— Впервые от вас это слышу, — радушно отозвалась красоты необыкновенной. — Эти ваши шуточки… Не стоит ждать меня, капитан. Сейчас я оденусь — и заступлю на вахту. Вам придется, дорогой, потерпеть до вечера. И ничего тут не попишешь. Странно, вы сегодня что-то припозднились…

Она по-прежнему была к нему спиною…

— Х-хым-м… — с умилением курлыкнул Фини-Глаз. Он обожал отбивать даму кого-то там еще… — Нашли чем удивить мальчонку. Это ясно, что впервые слышите. Ведь я вас тоже вижу в первый раз.

— Ах, капитан, не притворяйтесь! — кокетливо изогнулась красоты необыкновенной. — Уж столько, сколько видели вы меня, никто и…

— Ноя — не капитан! — решил открыться Фини-Глаз. — Я — другой…

Тут женщина красоты необыкновенной дико взвизгнула и повернулась к Фини-Глазу.

— Вот так номер… — пролепетала она чуть слышно. — Вы и впрямь — не капитан… С ума сойти! — Она выпрямилась и твердо посмотрела в глаза непрошеному гостю. — Гыга, — сухо представилась она.

— Фини-Глаз, — тихо млея, отрекомендовался Фини-Глаз. — Осмелюсь доложить: вы — неотразимы!

— Знаю, — отрезала Гыга, спешно подошла к двери и проверила, заперта ли она. — Что вам здесь нужно? — спросила она, испытующе глядя на Фини-Глаза.

— Да вот — провалился… — признался тот. — Никак не ожидал…

— Выйдите, пожалуйста, — надменно попросила Гыга. — Мне нужно одеться. Я стесняюсь…

Она грациозно указала на дыру вверху: мол, удались, как и пришел…

— Да вы же и так голая! — возразил резонно Фини-Глаз. — Вся!..

— В самом деле? — всплеснула руками Гыга. — Вот как интересно!.. Ах, конечно, я совсем забыла… В таком случае оставайтесь.

— Вот это уже другой разговор, — довольно крякнул Фини-Глаз.

— Вы, собственно… на что рассчитываете? — поразилась пленительная Гыга.

— Надежды юношей питают, — сказал игриво Фини-Глаз, кроя умильную гримасу.

— Мне на пост сейчас идти, — озабоченно сказала Гыга. — Давайте лучше вечером…

Фини-Глаз вздохнул и задумался.

— Ой, что это вы? — испугалась вдруг красоты необыкновенной. — Вы так… в лице переменились…

— А это у меня… яички забурлили. С детства, знаете… — потупившись, ответил Фини-Глаз.

— Ну, вы нахал!.. — возмущенно и с немалым любопытством сообщила Гыга.

— Потому что очень честный, что поделаешь, меня за это в детстве часто папа с мамою пореши, — бархатно-проникновенным голосом пожаловался Фини-Глаз, бочком придвинулся к владелице каюты и, ласково шлепнув, неожиданно прихватил своей широкою ладонью половинку ее округлого крепкого зада и даже попытался пальчиком немножко пошалить, за что и получил немедля в нос. — Вот, я же говорил… — добавил он, кроя плаксивую гримасу, однако пальчик не убрал.

Тут красоты необыкновенной сделалось жаль его и мучительно стыдно за свой бестактный выпад.

Видно, дама была из хорошо воспитанных…

— Ну, не надо, — кротким голосом произнесла она. — Я ведь потом на вахте не смогу стоять. У меня тоже, знаете, с детства… Я либо сразу отдаюсь — и не работаю потом, либо работаю, но отдаюсь попозже.

— Матушка, да хоть лобзну разок — в пупочек, в грудь!., — теряя голову, взвыл Фини-Глаз.

— Э, нет уж, — возроптала красоты необыкновенной. — Я тогда вам и сама все остальное-то подставлю… Что ж я, дура?! Нет, пусть останется, как было. Будто вы меня и не касались, даже не видали. Ладно?

— Как это не видел? — растерялся Фини-Глаз.

— Да я же фигурально, глупый! — засмеялась Гыга. — Пусть останется немного тайны… Роковой загадки… Чтоб душа хотела песни петь.

— А для чего мне песни? Я не этого хочу, — обиженно надулся Фини-Глаз.

— Ах, ну это тоже — фигурально! Слушайте, а может, вы — тупой? — вдруг посуровела прекрасная владелица каюты. — Сколько объяснять?!

— Богиня! — ухнул Фини-Глаз. — Нисколько! И стараться ни к чему. А это просто у меня давление, кровь прилила… Конечно, поглупеешь!

— Бедненький… — оттаяла сейчас же Гыга. — Как мне жаль вас, мужичков!.. Такие вы родные, беззащитные… Ах, шалуны!.. А я — одна… Естественно, стараюсь, я же не дерьмо какое… Но и вы поймите!

— Понял! Все! Навек! — отрывисто и хрипло вскрикнул Фини-Глаз и, изловчившись, чмокнул все-таки красавицу в заветное местечко.

— Вы — бандит! — отпрянула та в сторону. — Ведь я просила… Вы настоящий половой бандит!

— Нет, — покачал головой Фини-Глаз, просветленно глянув на дыру в потолке. — Ошибка… Никакой не половой. Я — потолочный.

— Ах, как это интересно!.. — захлопала в ладоши Гыга. — Кто бы знал… Такие незабвенные остроты, так уместно… М-м, резвун!… Но мне и вправду надо заступать на вахту. У нас тут с этим очень строго. Потолкуем вечером. Вы удивительно разносторонний собеседник!..

— Так воспитан, — засмущался Фини-Глаз. — С пеленок. Папа с мамой постарались.

— Замечательные, видно, люди. Нынче эдак не умеют, — согласилась Гыга. — Мелкота!..

— Постойте-ка, а как же капитан?

— Да обойдется!

— Ну, а вдруг сердиться станет?

— Раньше надо было… Вечно он опаздывает. Ничего, уж как-нибудь переживет. Он — такой… Скажу, что у меня головокружение…

— Пусть так, давайте вечером. Но только — без обмана! — наконец смирился Фини- Глаз, вздохнул и, чтобы более себя не искушать, зажмурившись, без промедления запрыгнул через потолочную дыру назад в свою каюту.

Два месяца полета протекли для Фини-Глаза вполне счастливо и безмятежно.

Это был редкостный по красоте и насыщенности благородным делом рейс… Полет-мечта!

Сна Фини-Глаз почти не ведал.

Но когда изредка все же удавалось сомкнуть веки, ему по-прежнему снилась Спигона.

И — только Спигона…

15. Словомельница

На Пад-Борисфен-Южный Крамугас заявился рано-рано утром, с первыми лучами солнца, всплывшего над спутниковым горизонтом.

Местные обыватели только выходили на работу…

В пути, не считая задержек в Космотягодроме, он пробыл каких-то полтора часа, и смена вечерних сумерек Цирцеи-28 на солнечное утро Пад-Борисфена-Южного подействовала на него угнетающе.

Крамугас не то чтобы недоспал, но просто — не успел еще как следует заснуть, а тут уже пришлось вытряхиваться из почтовой ракеты.

По этой весьма уважительной причине он зычно попел посреди космотягодромного поля, взбадривая свой онемелый дух, в результате чего сразу же нарвался на крупный скандал: глухонемые костобоки-гиппофаги, всю жизнь проведшие в полнейшей тишине (по крайней мере так считалось в местных высокопатриотических кругах, радевших о неукоснительном блюдении устоев), органически не переваривали громких и внезапных звуков, которые, с одной стороны, совершенно претили всему укладу их благостного существования, а с другой стороны (и в не меньшей степени), прямо противоречили Центральному пункту (раздел шестой, параграф двести пятый) из Основного Мировосприятия, гласившему: «Молчание порождает живое, которое, как всяко живущее, — да помолчит!».

Поэтому, увидав разливавшегося соловьем Крамугаса, костобоки-гиппофаги разъярились не на шутку.

И как Крамугас ни пытался им объяснить, что ничего зазорного в этом пении нет, что слова употребляются исключительно хорошие, приветливые, добрые и, с любой точки зрения, правильные, ибо они — народные, а народ — он сам, в конечном счете; что никакого подтекста они не несут и нести не могут, поскольку и мелодия, и текст имеют сугубо личный, половой, как говорят, характер; что пение как таковое, если уж судить объективно, вообще является одной из форм мыслительного процесса, в данном случае не важно, сколь продуктивного, — да, как ни втолковывал все это Крамугас, упрямые костобоки-гиппофаги знать ничего не желали и от всех восторженно-высоких разглагольствований, пунктуально переводимых привокзальным жестикулировщиком, лишь приходили в еще большее осатанение.

Кончилось дело тем, что Крамугаса весьма основательно поколотили, после чего, заботливо связавши по рукам и ногам, отволокли прямехонько на квартиру Исполняющего Обязанности Хранителя Нравов.

Это оказалось совсем недалеко.

Крамугас тупо воззрился на толстого нечесаного дядьку, лениво барахтающегося в метровых складках свеженакрахмаленных перин, и, выдержав — для порядка — минутную паузу, жалобно пошевелил бровями, не издав ни звука.

Видно, самый первый — привокзальный — урок на Пад-Борисфен-Южном ему даром не прошел.

Исполняющий остался глух.

Тогда Крамугас выразительно. склонил голову набок и горестно покусал губы.

Исполняющий остался слеп.

Тогда Крамугас собрался с духом и, поднатужившись, пустил слезу.

Это сразу подействовало.

Исполняющий ожил, замахал руками, вероятно, призывая потерпеть еще немного, свесился до самого полу и из подкроватных недр извлек странный прибор: гибкую белесую пластмассовую ленту, опутанную десятком больших и малых пружин, сквозь которые проглядывали шестеренки.

Этот агрегат он запихнул себе в глотку, сильно закашлялся, подавился, однако не выплюнул, но, напротив, с жутким хлюпаньем проглотил и замер, тяжело дыша и бессмысленно уставясь в одну точку.

Было слышно, как машинка медленно ползет по пищеводу и, наконец, со звуком «пфряп» куда-то шлепнулась, на что желудок мигом отозвался — «эйнтц!..»

После этой страшной процедуры Исполняющий четыре раза коротко икнул, затем слегка раздвинул губы, изображая якобы сердечную улыбку, и внезапно дребезжащим, омерзительным фальцетом произнес:

— Я чрезвычайно рад приветствовать вас в чертогах Пад-Борисфен-Южного у нас.

— Здравствуйте, — несколько пораженный, пробормотал Крамугас. — Развяжите меня, пожалуйста.

— Со всем уважением и любовью, — сразу согласился Исполняющий и соскочил козлом с кровати. — Нет, не обагрял я руки кровью! — неожиданно признался он. — Сейчас, сейчас… Они, эти добрые поселяне, чуть-чуть перестарались, но, право же, не стоит их винить… Оковы тяжкие спадут, минуточку терпенья… — ворковал он, тщетно пытаясь распутать узлы. — Ах, не сердитесь же на них! Молчать до гробовой доски — какая благодать!.. И тишина, какая тишина!.. Вы их полюбите, уверен! Они так ласковы и так учтивы!..

— Они меня поколотили, — содрогнувшись, вспомнил Крамугас. — Где это видано…

— Ваш юный организм кипит от возмущенья… О!.. Минуточку, мой друг, терпенье… — пропыхтел исполняющий. — Еще немножечко — и я вас развяжу. Вы снова вольной пташкой запоете… Тьфуты, умолкнете, конечно!

Наконец сообразив, что с узлами ему не совладать, он просто перегрыз веревки и, войдя, как видно, в раж, немедля съел их, точно макароны.

Крамугас обрел желанную свободу.

Громко охая и причитая, он принялся массировать затекшие руки и ноги. Потом несколько раз подпрыгнул и для пущего порядку сделал короткую пробежку на месте.

Но этого ему показалось мало, и тогда он решил повторить — все с самого начала. И еще чуть-чуть…

Исполняющий на эти Крамугасовы телодвижения смотрел меланхолично и без особенного интереса, однако каждый раз сдавленно икал и сильно вздрагивал, когда гость издавал чрезмерно громкий звук.

А так как случалось это очень часто, то и вздрагивал Исполняющий практически постоянно, наполняя комнату каким-то истерическим икающим мычанием.

— Ну когда же, ну когда же вы замолкнете совсем?! — не сдержался он в конечном счете и значительно добавил: — А то буду пресекать…

— Все! Извините, — кивнул Крамугас. — Так туго завязали! Эти ваши поселяне… Кровь почти остановилась… Но теперь — нормально.

— Вот и чудно, вот мило! — захлопал в ладоши Исполняющий. — Очень-очень рад за вас! И, надеюсь, это будет наш последний инцидент.

— Посмотрим. Вам-то что за выгода радоваться? — тихонько буркнул Крамугас.

— Ой, ну какже?! Что вы, что вы!.. — воскликнул Исполняющий. — Вы — наш новый поселянин, вы есть счастлив очень быть… здеся. жить! Э… э-э… — неожиданно проблеял он. — Минуткин. Заедають! Хи… Смотрикыся!..

Он резво сунул два пальца в рот, свистнул, ухнул, наклонился — и пружинная машинка тотчас шлепнулась на твердую крахмальную простыню.

Исполняющий какие-то пружинки подогнул, какие-то, напротив, растянул и снова все сооружение с поспешностью засунул в глотку.

Но теперь уж он не чавкал, не давился, а только пару раз чихнул. Собрался было в третий раз, но — передумал. Просто пукнул. Видимо, веревки донимали в животе… А может, и до этого съел что-нибудь не то.

— Вот и все, мой юный друг, — сказал он жизнерадостно. — Я могу опять, как прежде, с вами разговор вести. Да, простите, ах, простите, не представился ведь я! Такая глупая промашка… Не сердитесь, друг любезный… Мое имя — Лирпентул. А ваше, если не секрет, конечно?

— Крамугас, очень приятно, — машинально отозвался Крамугас и слегка поклонился, дивясь про себя странным речам Исполняющего. — Что это на вас вдруг нашло? Каким-то белым стихом заговорили… Я еще со Школы помню…

— Белым, красным, желтым, синим… Я могу и в рифму — нет проблемы. Тут другая закавыка… Надо нос держать по ветру! Ах, что делать, жизнь такая… — вздохнул Лирпентул. — Как вы видите, я — нем.

— А как насчет глухоты? — поинтересовался Крамугас.

— Что вам ответить, милый друг? Кто глух, кто нем, а кто — и то, и то, — развел руками Лирпентул. — Я только нем, большое упущенье!

— Но вы же говорите!

— Если надо — безусловно.

— Ага, — догадался Крамугас, — стало быть, эта вот штуковина с пружинками — ваш механический язык? И без него вы, как… ну, я не знаю!.. Словомельница, короче… Надо же! А для чего? Зачем вам это? Здесь…

— Тс-с, не кричите! Только строго между нами, только по огромному секрету, — боязливо прошептал Лирпентул, придвигаясь к Крамугасу вплотную. — Говорить у нас не можно, так законы возвещают. То есть можно, но без дела, чтобы точно по уставу. Коль нормален ты, приятель, будешь ты помалкивать… Если глух — прекрасно это, если слышишь — скрой. Но в семье не без урода! Я такой вот — тихой сапой, как и все вокруг, живу, но в душе моей клокочет жажда громко говорить. Как могу, порок скрываю, а когда же разойдусь я, так стихами говорю. Ведь стихами благозвучней, меньше шансов залететь… А молчать мне не под силу, что б со мной ни делали. Разговоры — плод запретный, но ведь сладок этот плод! — жеманно дернув плечиком, хихикнул Лирпентул. — Полагаю, и другие о подобном же мечтают… Как начну, остановиться не могу, ну, хоть убей! Ты же, славный поселянин, мне компанию составишь — будем вместе говорить… Шепотком и до отвалу, днем и ночью — всем назло!

Исполняющий с надеждой посмотрел на гостя и шкодливо подмигнул.

— Нет, — возразил, нахмурясь, Крамугас, — не выйдет. Мне в библиотеку надо. Или — в архив? — сейчас же усомнился он. — Я как-то путаю…

— В архив! — уверенно ответил Лирпентул. — В библиотеке книг не выдают — воруют, знаете, нещадно… Вот архивы — это да! Туда не очень-то идут — читать их все-таки накладно, это вам не про любовь какую, не про девственность большую, да к тому же, между прочим, и не всякому дадут… Вот я подумал, милый друг: уж коли к нам вы прилетели…

— Именно! — не дав договорить хозяину, поспешно согласился Крамугас. — Конечно же в архив! Зачем мне про любовь? А времени — совсем в обрез. Проводите меня, пожалуйста. Ну, что вам стоит?

— Мне не стоит ничего, — пожал плечами Лирпентул, многозначительно взглянув на Крамугаса, — это-то и ценно. Не поймите как намек, но… поймите верно.

— Жмот! — в сердцах заметил Крамугас. — И не стыдно? Я-то думал… Денег, кстати, на планете больше нет — тю-тю, перевелись. Большая переделка, говорят. Я, правда, не вник до конца, но уже — в курсе. Так что давайте… безо всяких… И натуры нет — не взял с собой. В таможне отобрали… Вот и думайте теперь…

16. Праматерь Цивилизаций

Земля у Фини-Глаза вызвала бурю эмоций, среди которых, однако, не было восторга.

Наслышанный о всяческих великих географических открытиях, о древних кровопролитных войнах, о потрясающем строительстве, о грандиозных социальных заварушках и невиданных научных революциях, он рассчитывал, что столкнется (в той или иной мере) со всем этим и теперь, что картины перед ним развернутся невиданные и умопомрачительные. В его распаленном воображении рисовалась роскошная, буйная, сокрушающая все преграды жизнь — жизнь, представители которой, бесспорно, феномен на феномене, и уж, конечно, герои с головы до пят.

В действительности же его взору предстала тихая, на редкость благообразная планетка, окончательно и целиком превращенная в музей самой себя. Все обитатели являлись штатными служителями этого великого музея и честно трудились на ниве реставрации и сохранения.

На выходе из Космотягодрома сразу бросался в глаза восхитительный плакат:

«В прошлое путешествовать нельзя. А прилететь на Землю — можно! Верный шанс!»

И потому каждый, кто прибывал — по делу и без дела — на эту славную планету, становился поневоле ее активным экскурсантом, которому ласковые и гостеприимные земляне наперебой демонстрировали все, что только умели, и все, чем имели, фигурально выражаясь, честь хотя бы косвенно гордиться.

Всякий, посетивший Землю, мог наглядно и довольно быстро убедиться: были в истории гуманисты, но сама История никогда гуманной не была. Отсутствовал образец для подражанья.

В равной степени не смел похвастаться гуманистичностью и ни один общественный строй, сколь бы ни превозносили ту или иную формацию люди, жившие при ней.

Ибо любой строй — что бы там налево и направо ни трепали доморощенные теоретики, кормившиеся, ясно, из музейного корыта и — для нужд музея — долго и пытливо размышлявшие о мудрости и назидательности всяческих музейных экспозиций, — так вот, любой конкретный строй был лишь условно-составным звеном цельнокроенной Истории, не признававшей сроду человеколюбия и сострадания, как не обладает ими эволюция в природе вообще.

Есть только объективные законы, в которые отдельный человек либо способен, подшустрив, вписаться, либо нет.

Оттого так часто разные историографы и разумели пол настоящей Историей исключительно те положения и ситуации, что творились отдельными личностями, временно вознесшимися над остальными и получившими так называемую власть.

Наделе же эти загадочные личности сами гроша ломаного не стоили — потому и делались великими, что воплощали в собственных поступках обязательную бездуховность эволюции. И не они Историю творили, а их жестоко подминали под себя неумолимые законы.

Ни Александр Македонский, ни Наполеон, ни Гитлер, ни дедуня Ленин, ни майор Задупка, ни Мартын Имбгвандпырдук по существу Историю не создавали — они ею жили, и только.

Поскольку честные историографы о разных происшествиях обычно врали (от хронологии до местоположений царств), а проверить все — на степень их реальности в натуре — было просто невозможно, то на выбор предлагались версии вполне научные и даже вроде достоверные, хотя желающий и мог бы усомниться в кой-каких деталях…

Так, устраивались показательные, с разной степенью жестокости, открытия всех Америк а-ля Колумб, а-ля финикийцы, а-ля викинги и а-ля елатомский мужик Пафнутий Варенец; кроме того, затевались показательные кругосветные путешествия а-ля Магеллан, а-ля Вануфугу-Фугу и а-ля сызранский мужик Пафнутий Голубец; разыгрывались в миниатюре (хотя что считать миниатюрой?) все когда-либо существовавшие войны и конфликты, в особенности мировые; на глазах потрясенных зрителей совершались любые научные открытия, особо открытие елатомским мужиком Пафнутием Варенцом первозданной грыбной кроманьонской морилки; создавались — так сказать, в ускоренно-реальном времени — любые оперы и симфонии, создавались великие научные теории, писались книги и картины, особо слогодиосрамы сызранского мужика Пафнутия Голубца; а также происходили различные революции, бунты, мятежи и перевороты. Отдельно — по предварительным, и только массовым, заявкам — показывали всю историю земного человечества в мичуринском варианте.

Примерно половина исконных жителей планеты — от новорожденных до испускающих последний дух — числилась в актерах, способных по первому же требованию, невзирая на погоду и на время суток, разыграть с высшей степенью правдоподобия каждое, в данный миг потребное, историческое действо.

Реализм — и только реализм!

Если кто рождается, то уж никак не понарошку; ну, а если умирает кто и есть желающие посмотреть — пожалуйста, и тут все будет в лучшем виде, без обмана.

При этом те или иные актеры специализировались в строго определенном амплуа (о, это были лицедеи эталонного масштаба!): одни играли исключительно алхимиков, другие — великих аферистов (политиков, военачальников и всяческих друзей народа), третьи — непременно окрыленных сочинителей, четвертые — борцов за справедливость, пятые — пророков и матерых духовидцев, ну, и в том же духе…

Актеры, в данный момент в представлениях не участвовавшие, разыгрывали роли тихих безработных, мелких активистов или выдающихся покойников.

Другая половина жителей Земли денно и нощно все восстанавливала и подновляла.

Хотя и это выглядело славным лицедейством. Особенно — экологическая суета.

Обоснованием же эдаким деяниям служил один бесхитростный мыслительный пассаж: в Истории дозволено буквально все, что не противоречит самым вздорным построениям ее пытливых реконструкторов.

Ведь факты могут путаться, вступать в конфликты меж собой, мешать кому-то, попросту — не быть, но ежели нужны, то они точно — есть. Какие нужны, такие и есть. А какие не нужны, те можно и забыть. А какие непонятны — те и вовсе можно притулить куда угодно, лишь бы не мешали, лишь бы было хорошо.

Сей мудрый вывод беспристрастные столпы науки сделали, случайно изучив свои ученые труды. А уж придать ему законный статус было делом техники…

От этого чиновный люди поселяне, не таясь, пришли в такой патриотический экстаз, что ошалели впрок.

Ибо точное знание Истории никогда не совпадает с самым главным в данную минуту всенародным и руководящим идеалом. В силу чего точно знающий — всегда под подозрением. А это, разумеется, чревато…

Потому-то и обрадовались все, когда разумные столпы науки указали верный путь, как снять с себя дурные подозрения. Хоть в чем-то…

«Ну, планета!.. Ну, Мать Земля!..» — сокрушался беспрестанно Фини-Глаз.

Настырно-театрализованный мир Праматери его вконец ошеломил.

Здесь все было в диковинку.

И размеры тайного таежного космодрома, куда, экзотики ради, порой прибывали ракеты со всех концов Вселенной, и отель для туристов, единым тысячеэтажным домом протянувшийся через безжизненную, как всегда, Сахару, и оперативность, с какой гостям планеты демонстрировали все ее красоты и исторические чудеса, и увеселительные заведения, о коих на Цирцее-28 знали только понаслышке, и, главное, количество людей, за день проходивших перед изумленным взором Фини-Глаза.

Поначалу, только прилетев, он собирался, для затравки, посетить какой-нибудь особенный бордель, но соэкскурсники, уже не раз бывавшие на Матушке Земле, его отговорили, объяснив: бордель, конечно, хорошо, да только — случаев известно много! — этим дело и кончается, на прочее ни времени, ни сил, ни средств уже не остается, ибо изумительный земной разврат способен полностью затмить любые исторические действа, сколь заманчивыми ни смотрелись бы они со стороны.

Подумав хорошенько, Фини-Глаз решил последовать разумному совету и визит в бордель оставить на последний, предотлетный день.

Ну кто же мог предположить, какую пакость уготовила ему судьба!..

Уж лучше бы и впрямь пошел в бордель…

Стихийный был он человек и удержу ни в чем не знал.

Без малого целую неделю мотался Фини-Глаз из одного конца планеты в другой и усердно таращился на всевозможные правдивейшие представленья.

В итоге от эдакого безумного смешения всех времен и народов, от такого калейдоскопа лиц и фактов у него разболелась голова, заныл желудок, начался под глазом нервный тик, и тогда он понял, что в бордель, пожалуй, не ходок — планета его вымотала совершенно.

А ведь так хотелось посмотреть, каков он, этот необыкновенный экспонат — музейный секс!..

Увы!

За время экскурсии Фини-Глаз успел лично познакомиться и даже перекинуться парой теплых, немудреных фраз с Ашурбанапалом, Хуанди и Каракалой; ему, тайком от всех, показывал немыслимую ловкость интеллекта древнеболгарский штангист Христо Продавов; он взял автографы у шести Павликов Морозовых, когда те шли закладывать своих папаш; пообщался накоротке с девятью безымянными титанами неандертальского Просвещения, с четырнадцатью Кромвелями, с тремя Эйнштейнами, с обоими Пафнутиями, с восемью Коперниками и одной их случайной женой, с тремя дюжинами Мао Цзедунов, пятнадцать из которых тихо отцзедунились где-то в дебрях Амазонской джамахирии, с левой и правой половинами человека, который в детстве назывался Ленин, с пятью совершенно разными Шекспирами, с сорока семью совершенно одинаковыми Марксами, три четверти из которых уверяли, будто родились на острове Борнео в доме для престарелых, и с одним всегда голодным безработным, каковой пылко настаивал на том, что в свое обычное, то есть рабочее, время он — Адольф Виссарионыч Кацбулатов, умственный заморыш с первозданными задатками титана, или кто-то из творческой интеллигенции, с песнями и плясками превращенной в народную.

Фини-Глаз также лично присутствовал при промежуточной Пунической войне, при всех ста сорока бомбежках Хиросимы в Нагасаки с установкой на Чернобыль, при атаке русских негров на Нью-Йорк в предместьях Ашхабада, при восстании шумерских полицаев, возглавляемых Индирой Крупской, при создании Бетховеном «Мещанской лунной симфонии», при тесном смыкании города Тегусигальпы с деревенькой Фукин Яр, при торжественном сожжении Московской академии наук, при открытии якутских алмазов в потаенных чердаках Кремля, при непорочно-показательном зачатии Христа в предместьях Осьмнащатого Рима (многие рвались в богозачатели при этом) и таком же непорочно-показательном расчатии его, при бешеной полпотовской резне на виноградниках Кавказа; участвовал в четырестадвенадцатом крестовом походе ко всем святым землям в урочище Митькины Запоры, в подводном плавании на «Кон-Тики», в ритуальном пикнике на обочине Трансгималайской скоростной тропы — в честь учреждения оной, в Реюньонской культурной революции, в церемонии запуска Пятой Областной Фотонной Ракеты по просьбе трудящихся прочих областей, в полураспаде трех Россий и их укоренении на холмах Грузии среди степей Таймыра, в вооруженных выступлениях сипаев на подмостках лучших театров мира, в путешествии на фигурных коньках к Южному полюсу, в девятой — и последней — пробной НТР, в ликвидации всех папуасских уругвайцев, в побиении отцом Давидом собственного сына Голиафа — за настырное беспутство, нерадение в науках и немереную тупость, в Параолимпийских Продовольственных программах на задворках Сквериков Высоких Технологий и в двадцати семи национальных суперпотасовках, названий которых он, как ни пытался, не сумел запомнить. Ну, а ежели учесть, что и правдивые картины разных вариантов заказного будущего ему пробовали как бы невзначай подсунуть в первобытной их красе — тогда совсем кошмар!..

А мимо, желая повсюду успеть, мчались такие же, как он, туристы…

Темп, темп, темп!..

— Ну что, приятель, — спросил его специальный электронный гид на восьмой день, — устал? А то, может, еще съездим на ангольско-вьетнамские войны в их австралийском, патагонском, тринидадском и гренландском вариантах?..

— Нет, не надо больше. Я устал, — честно признался Фини-Глаз. — Столько всего сразу… Весело живете! Кровь рекой и — вообще…

— И ведь ты видел лишь ничтожнейшую часть всего! — торжественно поведал электронный гид. — А сколько еще разных чудесных событий на Земле происходило, сколько вариантов каждому из них сопутствовало, в свою очередь ветвясь!.. Каждый учебник истории, каждый историк, его сочинявший, — это свой отдельный, очень любопытный и неповторимый вариант…

— А что, так трудно их свести все к одному? — резонно усомнился Фини-Глаз.

— Нет, невозможно! История — наука очень точная, поэтому конкретно что-либо одно ей знать нельзя. История нужна, чтобы оправдывать происходящее сейчас. А тут проблем невпроворот… Чем больше версий, тем полезнее работа. Тем больше шансов угадать. Историки должны догадываться, а не знать. Иначе все старания их будут не наукой, но всего только вредной для дела констатацией реальных фактов. Без сметливых добавлений и интерпретаций. В такой науке, как история, подобное считается неправильным и не разрешено.

— Кем?

— На этот счет много версий. Их разумная интерпретация в дальнейшем может привести к научно обоснованной догадке, которая поратует нас всех. Ежели тебя интересует, подключайся к поиску ответа.

— Да вы что?! — всплеснул руками Фини-Глаз. — Считать, прикидывать… Так и мозги поедут набекрень! Я не за тем сюда летел. Хотелось все живьем увидеть, окунуться, так сказать, в натуру, ощутить…

— И как — доволен?

— В общем…да. Но малость обалдел. Ведь столько непривычного!.. Богата ваша Земля, богата. Ничего не скажешь, — признал Фини-Глаз. — Конечно, раем вас не назову, но экспонатов — тьма. Прижили хорошо.

Поодаль вдруг возник какой-то совершенно голый здоровенный африканский человек марксоидного типа, чем-то, впрочем, схожий с Пушкиным, однако лысый, как Сократ. Афрочухонец, словом. Тяжко ухая и топоча на месте, он налево и направо делал всем атас, отчего дамы со счастливым смехом падали в глубокий обморок.

Фини-Глазу это не понравилось.

Он и без всякого атаса мог ничуть не хуже. И чтоб в обморок — все до одной.

— Пошли отсюда, — погрустнев, сказал он.

— Это, кстати, тоже — несравненный исторический типаж, — с поспешностью заметил электронный гид. — Ну, как бы квинтэссенция… Натура яркая…

— Да ну его! Неинтересно, — Фини-Глаз досадливо махнул рукой. — Типаж!.. Рвань всякая глаза мозолить будет… Элита с помойки, как один тут говорил. Забыл его имя…

— А хочешь Архимеда посмотреть?

— Какого?

— Да уж был такой, из Древней Греции. Ученый — хоть куда! На загляденье всем. И тоже — цвет земной культуры.

— Ишь как… Убивал? — откликнулся с живейшим интересом Фини-Глаз.

— Нет, он наукой занимался. Размышлял…

— Вот здрасьте! — фыркнул Фини-Глаз. — Ну, вы даете!.. Да на что он мне такой?! Сидит себе и думает, а ты, как дурень, пялься на него! Нашли аттракцион… Даже Бетховен… У того хоть чирий!..

— Что ты! — возразил электронный гид. — Не надо обо всем судить так упрощенно! Он будет думать, верно. Но тем временем враги его убьют…

— Чем? — алчно спросил Фини-1лаз.

— Увидишь сам.

— Ну, ладно, — сдался Фини-Глаз, — идет. Уговорили. В самый распоследний раз. Где можно посмотреть?

— Да здесь недалеко…

Зря Фини-Глаз, конечно, согласился, лучше бы ему не ввязываться в эту авантюру, лучше бы махнуть рукой и удалиться, ну, да кто же знал заранее?!..

Ведь так все было интересно!..

— Если входит в стоимость путевки — я не спорю! Подавайте экспонат, — потребовал капризно Фини-Глаз.

И через пятнадцать минут они уже очутились на Сицилийском берегу, у бастионов Сиракуз.

— Ну, где? — осведомился Фини-Глаз.

— Да вон он — Архимедик наш, — любезно указал электронный гид. — Сегодня как раз первый день после отпуска, зрителей еще не приглашали, так что вы будете первым… Редкое везение! Я удаляюсь, чтобы не мешать, а вы — понаблюдайте. Очень поучительно!

Архимед придирчиво оглядывал себя, ища в одеяниях одному ему заметные изъяны, потом с задумчивым видом принялся вытряхивать из сандалии мелкий песок.

Осанка у него была отменная — порода чувствовалась за версту.

— Калинка-малинка моя, — вдруг запел Архимед, ловко притопывая и хлопая себя по заду. Но тотчас строго посмотрел по сторонам. — Что это я? Развеселился…

Он присел на камушек, картинно разложил свои одежды правильными, чуть ли не лепными складками, сосредоточился и тонким гибким прутиком начал чертить на песке какие-то мудреные фигуры.

Потом все быстро стер — и снова принялся чертить…

— Послушай-ка, дружок, — нетерпеливо выступил из укрытия Фини-Глаз, — когда будешь начинать?

— А я — уже.

— Ну… — раздосадованно протянул Фини-Глаз, — так ведь и я могу. Папкой-то в земле ковыряться.

Архимед мудро качнул седеющей головой и продолжил заниматься своим делом.

Как видно, подобные нелестные слова ему доводилось слышать не впервой.

Внезапно Фини-Глаз испытал чувство, сходное с ужаснейшим разочарованием. В последние два дня оно уже не раз подкатывало, это чувство, правда, тотчас исчезая.

Но теперь…

Всему есть свой предел, черта, за которой наступает пресыщение.

Возможно, так оно и произошло сейчас.

Колыбель человечества ударилась в трепетные, хотя и смутные, воспоминания, что, с одной стороны, разумеется, выглядело очень эффектно, но с другой…

Память — очень опасная штука. А истолкование по памяти — опасно вдвойне. Поскольку нет здесь точных, безошибочных границ. Ни познавательных, ни нравственных, ни просто — эмоциональных…

Все виденное навело невольно Фини-Глаза на весьма простую, но при этом удивительную мысль: как бы и с родной Цирцеей-28, когда она достаточно одряхлеет, не случилось чего-либо подобного, как бы не стал какой-нибудь далекий и ретивый прапотомок воскрешать — в деталях якобы, с особым умиленным завираньем и лишь с неким приближением к натуре — его, Фини-Глаза, светлый облик.

Потому как для живущих ныне всякое восстановление минувшего — обман во славу тех, кто умер. И живущим не дает, по сути, ничего.

— Если наша планета тоже когда-нибудь станет музеем — я своим детям и племянникам, и внукам категорически запрещу играть разных там Архимедов! — неожиданно для себя в сердцах заметил Фини-Глаз и упрямо мотнул головой. — Это все — не для Цирцеи-28.

— Почему? — искренне удивился его собеседник, откладывая прутик в сторону.

— Так бездарно время убивать!.. — патетически ответил Фини-Глаз. — Ведь срам! Нет, запрещу! Вы чучельники. Понаделали из всей своей истории каких-то драных чучел. Шуточки у вас!..

— Ну, что вы, — пренебрежительно заметил Архимед, — до вас это дело не дойдет. Никогда. Земля — Матерь всех цивилизаций, ей на роду написано музеем быть. Музей всеисторического быта, так сказать… А что ваша Цирцея? Так, захудалая планетка, осколок великого земного мира. Никому и в голову не придет делать ее музеем.

— Нет уж, вы мне родину не троньте! Это вы, положим, бросьте! Да! — насупился Фини-Глаз. — И какая бы она ни была, а все ж — вам не чета. Возомнили вы о себе чересчур, заелись, на корню загнили. Разве это жизнь? Спектакль сплошной, анекдот, а не история! Эдак-то любой дурак сумеет.

— Да что вы такое говорите?!. — взвился Архимед. Видно, южное солнышко ему сверх меры напекло или просто переутомился человек, как знать… — Нас, — сатанея на глазах, гневно воскликнул он, — древнейших жителей Вселенной, помоями обливать?! Глумиться над творцами?! Да не будь Земли — вы б здесь и не стояли! А воняли б у себя, и только. Даже это не могли бы делать. Не было бы вас! И неоткуда было б взяться! Прилетают, понимаешь, дикари…

— Я ведь стукну, — пообещал с обидой Фини-Глаз.

И, поскольку Архимед не унимался, на всякий случай вправду стукнул.

Собеседник его не остался в долгу.

Фини-Глаз еще раз, посильнее, стукнул — и одним Архимедом на свете стало меньше.

— Наших бьют! — истошно завопили златошлемные воины, в тот пакостный момент как раз перемахнувшие через зубчатые стены Сиракуз. — Гляди-ка: Архимеда раньше времени укокошили!.. Не по сценарию! С ума сошли!

— Не подходите, — предупредил Фини-Глаз. — Сейчас я буду страшен!

Он циркулем расставил ноги и принялся бедово размахивать кулаками.

— Батюшки, так он его совсем угробил! — внезапно ахнул кто-то из солдат. — Средь бела дня!.. Держи убийцу! По суд его, под суд!

Дело принимаю скверный оборот.

Похоже, златошлемные солдаты, хоть и были по какому-то сценарию врагами, абсолютно никакого па на Архимеда не держали и не собирались причинять ему вреда.

А что же электронный гид тогда рассказывал, сулил? Врал, значит?

Полагая, что он Архимеда лишь немножечко пришиб, разгоряченный Фини-Глаз внезапно с удивленьем обнаружил, что его ученый оппонент и впрямь не дышит.

Поначалу Фини-Глаз засомневался было: дескать, как же это так все получилось и не шутка ли опять? — но очень быстро догадался, что шутить с ним вовсе и не собираются, что совершил он действительно нечто ужасающее, непростительное, и тогда перепугался насмерть.

Наступила секундная паническая пауза.

Фини-Глаз затравленно огляделся, прикидывая, как ему быть дальше, и тут, не желая больше искушать судьбу, постыдно задал стрекача.

А что еще оставалось делать?

Златошлемные воины с воплями и проклятиями тотчас кинулись за ним вдогонку.

17. С целью потребить для вранья…

— Я надеялся на ваше, так сказать, участие, — доверительно сказал Лирпентул. — Почему же, отчего же вы со мной так холодны?

— А что я могу поделать? — развел руками Крамугас. — Мне приказали — я должен исполнять. Особых предписаний не имею… Ну, вы понимаете!.. Экипировки — тоже никакой. Одни пожелания… Убого! И, право же, прошу вас, перестаньте говорить стихами. Меня от них мутит…

— Мой плавный слог вам не понять, — вздохнул Лирпентул, трагически качая головой. — А если я… подзалечу, коль прозой стану говорить?

— Да ерунда! Ничего с вами не случится, — махнул рукой Крамугас. — Я же вот — нормально разговариваю. И не где-нибудь — у вас, между прочим…

— И впрямь, и впрямь, покуда нету лишних глаз… — вдруг оживился Лирпентул, довольно потирая пухлые ладошки. — Я и сам подобными стихами сыт давным-давно по горло. Ну, а тут вдруг так случилось… Аргумент, конечно, важный: гость залетный стал смеяться… И я искренне надеюсь: вы, где надо, подтвердите, с меня снимете вину… Сейчас я к прозе перейду. Терпенье, милый друг, терпенье.

Он завозился, гадко бекнул, выплюнул язык и подогнул на нем все пружины.

— Ну вот, теперь, кажется, все, — удовлетворенно отметил он. — Но, смотрите, если кто-нибудь узнает, что я тут с вами не высоким штилем говорил!.. Худо будет. Сразу. Не видать мне поста Исполняющего Обязанности…

— Да вы только что попросили, чтобы я, где надо, защитил вас! — удивился Крамугас. — Мне действительно смешно слышать. И я действительно…

— Так попросил-то я для красного словца! — парировал мгновенно Лирпентул. — Когда еще стихами с вами говорил… Чтоб было звучно и неповторимо. А плавный слог и мысль совсем другую тянет за собой… Тогда я, безусловно, уповал, надеялся. А как на самом деле… Шут вас знает: может, вам сейчас смешно, но, стоит вам отсюда выйти, — сразу побежите доносить. И не поддержите меня…

— Зачем же вы на прозу перешли? — с обидой отозвался Крамугас.

— Риск — дело благородное. Я, должен вам заметить, исключительно рисковый человек.

— Оно и видно, — ухмыльнулся Крамугас. — Да бросьте вы! Зачем мне всем рассказывать? Как будто нет других проблем… Я ж не за тем сюда летел! И навыков таких нет — доносить… Вы лучше покажите-ка мне здешние архивы, а то время-то идет… У меня каждый час на счету.

— Архивы — на предмет? — деловито напыжась, осведомился Лирпентул. — Вам архив нужен для чего: для правды исторической или для правды факта?

— Исторической, я полагаю.

— Эк хватили! Да кто ж вам даст?!

— Вы! — тупо молвил Крамугас.

— Однако вы наглец, мой юный друг. Я!.. А с чего бы… Хотя… верно. Кто ж еще? Других начальников поблизости покуда нет… И не предвидится… Но вы — поймите это правильно! — заводите меня в пикантный круг поступков… Как-то, знаете, не принято у нас… Архив — совсем не для того, чтоб пользоваться, а чтобы безбоязненно и на века хранить и — по секрету — знать: там, где-то в закромах, что-то лежит… А может быть, и нет… Но важно знать. И очень, очень трудно — просто так… Вы уловили?

— Снова намекаете? — озлился Крамугас. — Не стыдно?

— Ну, шум смерти — не помеха… — философически заметил Лирпентул. — Но я и не настаиваю, боже упаси! Я просто вам обрисовал…

— А я не понял! — с вызовом ответил Крамугас. — Вот так! Пожаловаться, что ли, на Цирцее-28? Больно уж веселые у вас картинки на стенах… Смех разбирает.

— Нет! Этого как раз не надо!.. — испугался Лирпентул. — Мы, костобоки-гиппофаги, люди тихие, мы шум не переносим… Хорошо, пускай по-вашему. Договорились. Значит, вы хотите… Или начальство требует?

— Начальство, — вздохнул Крамугас. — А стало быть, и я. На данный момент.

— Разумный подход, — одобрил Лирпентул. — И что же вам необходимо?

— Даже и не знаю точно. Нужны какие-нибудь сенсации прошлого. Или казусы… Я на их основе буду писать статью. Вспоминать забытое, возрождать мертвое…

— Полезная затея, очень, очень верная, — согласно покивал Лирпентул. — Но я на вашем месте одними только фактами не стал бы ограничиваться. Ни-ни! Факты — вещь неинтересная… Они, как правило, врут. Ну, настолько, насколько был порядочен и честен тот, кто их преподносил… Поэтому факт — ничто. Главное — как осветить его и как подать. Или продать… Что, в сущности, всегда одно и то же… М-да. Сумеешь извернуться, ты — иконописец факта. Столп сиюминутного пера.

— Вот ведь… и редактор тоже говорил… — пробормотал удивленно Крамугас. — Не слово в слово, но — похоже… А мне что-то не верится…

— Ну и зря! — убежденно сказал Лирпентул. — Это — от нехватки опыта. Врать нужно всегда, только умеючи. Чтоб честнее правды выходило, чтобы верили тебе, в тебя! Это целое искусство, дорогой, нахрапом не возьмешь… И потому я вам советую — хотя бы для начала — проглядеть одну подшивочку, в самый раз при годную для честного вранья. Уж я-то знаю… Золотое дно! Россыпи!.. Вы ж говорите — времени в обрез…

— Вам, конечно, виднее, — не стал спорить Крамугас. — Я целиком вам доверяю… Мне ведь — что? Не осрамиться б с самого начала. А там…

— Вот и чудненько, — заулыбался Лирпентул, как будто съел конфетку. — И то верно: теперь-то, накануне войны, срамиться вовсе ни к чему.

— А вы уже знаете — про войну? — без всякого энтузиазма поинтересовался Крамугас.

— Мир слухами полон, — уклончиво ответил Лирпентул. — Даже у нас… Наша здешняя рота быстрого игнорирования постоянно бдит и наготове. Правда, про какую-то там войну тол куют вот уже, поди, две сотни лет, а то и больше, но, кто знает, может быть, на этот раз… Давно пора!

— Не понимаю… Как же так? Вы мечтаете о войне?! — поразился Крамугас.

— Не то чтобы мечтаю… Нет! Ужасно обезличенное слово… И — опасное при том… Конечно, нет! Я не мечтаю вообще. Хотеть — хочу, но не мечтаю. Никогда. Но, видите ли, милый друг, когда начнется эта окаянная заварушка — если начнется! — ведь столько шуму будет… Тут-то я и смогу душу отвести. Всласть наорусь — ура и прочее, что сердце гложет… Это сейчас… приходится молчать, а тогда — кто внимание обратит?!.

— Ну, покричите, — вяло согласился Крамугас. — Дело, безусловно, стоящее.

— Вы — добрый человек, — признательно прижал руку к груди Лирпентул и даже малость прослезился. — Вы сразу все понимаете. Умница!

— Это потому, что я писать хочу, — доверительно заметил Крамугас. — Очень хочется писать. Все, что угодно, лишь бы печатали…

— И читали? — уточнил с издевкой Лирпентул.

— Ну, это-то как раз не обязательно, насколько я могу судить. Но хорошо бы, разумеется… Приятно все-таки. Выходит, кто-то знает о тебе… Должна же быть какая-то основа, что-то эдакое, изначально крепкое… Но вы — того…

— Я помню-помню, — засуетился Лирпентул. — Меня не надо дважды заставлять. И разика довольно… Короче, вам нужны архивы для вранья. Для роскошного вранья, если я хоть что-то понимаю!.. Для вранья, которое краеугольным камнем упадет в фундамент монумента под названием История! Или простого здания… Или малюсенького флигелечка…

— Флигелечка, — скромно молвил Крамугас.

— Ну, что ж, тогда пойдемте. Й-э-эх!..

И тотчас пол спальни резко наклонился, дунул чудовищной силы сквозняк, и Крамугас, подхваченный воздушными течениями, кубарем скатился в громадный сводчатый зал, отдаленно напоминавший приемную в редакции, но в противоположность ей лишенный начисто ковров, зато набитый стеллажами, где теснились переплеты всяческих форматов.

— Прошу располагаться. Где хотите — помещение большое. Чувствуйте себя свободно, по-хозяйски, не стесняйтесь, — посоветовал радушно Лирпентул, с начальским видом медленно прохаживаясь вдоль длинных стеллажей. — Это, боюсь, надолго.

— Спасибо, — ответил Крамугас, взгромождаясь на высокий табурет перед облупленной конторкой. — Интересно, интересно, что у вас там… Только вот надолго, знаете, — не надо. Не роман ведь сочинять…

— А хоть бы и роман! В нем правды даже еще больше, чем в статье, — для потребителя, конечно. И объем, и время, нужное, чтоб совладать с объемом… Поневоле впечатляет. Ну, а коли впечатляет, то и западает в душу, хочешь или нет. И все, что там описано, становится в какой-то миг чуть-чуть правдивее реальных фактов. Делается истиной, пусть и художественной… Это тоже соблазняет потребителя. А вы пренебрежительно — роман!.. Нет, все куда сложнее. И поэтому — не зарекайтесь. Сядете писать одно, а настругаете — другое…

— Время поджимает, — с сожалением заметил Крамугас. — И даже если захочу…

— Всех поджимает, — хмыкнул Лирпентул. — Но как-то ведь ловчим, находим способы его не замечать! Я говорю: не зарекайтесь. Все возможно в этом непонятном мире. Не сейчас, так несколько попозже — вас опять сюда потянет… Прецеденты были, и еще какие!.. А для этого — на будущее — знайте, что вон там, за дальним стеллажом, стоит диванчик, чтобы отдыхать, мозгами шевелить… И даже дырочка в стене имеется, чтоб временами наблюдать, как в бане моются девчушки. Хохотушки… То есть, нет, конечно, все они глухонемые — нам нельзя иначе, ноесть что-то в них особенное… После этого такую правду хочется писать!.. Большую, стало быть, и чистую… Мечта! — зажмурившись, причмокнул Лирпентул. — Или девчушки вам не очень и нужны, вас мальчики интересуют?

— Что вы, что вы! — замахал руками Крамугас. — О чем вы говорите?! Мне нельзя ни на минуту отвлекаться. Я не то что в дырочку глядеть — и на диванчик не присяду. Так и буду — здесь, на табурете, за конторкой…

— Ладно, дело ваше, — как-то сразу поскучнев, ответил Лирпентул. — Я думал вам помочь, направить вашу мысль в творческое русло…

— Вот и помогите! Я ведь, кажется, просил… Болтать любой горазд.

— Ах, нудный вы, ей-богу, человек! — сказал со вздохом Лирпентул. — Неинтересный.

— Целеустремленный! Я хочу писать. Хочу стать повсеместно знаменитым.

— Ну, тогда, конечно… Только редкое занудство и спасет вас. Только это. Впрочем, ладно, умолкаю… Нате-ка, держите! — скомандовал Лирпентул и швырнул на конторку, подняв столб пыли, увесистую папку. — Приступайте. Здесь найдете все, что душенька попросит… Но… еще минуточку терпения — я должен вас вписать в Графу Потребителей.

— А зачем? — удивился Крамугас, не без труда развязывая витые тесемки.

— Для пользы дела, — пояснил Лирпентул. — Очень важная графа. Всегда должна быть правильно заполненной. Начальству в радость и потомкам в — назиданье… Так вот кратко и запишем: «Поименованный Крамугас приобщился с целью потребить для вранья», а в скобочках — «по нуждам прессы».

— Нет, ну к чему же прямо так писать здесь — «для вранья»? — укоризненно произнес Крамугас. — Придумали бы что-нибудь позаковыристее…

— Вот этого как раз нельзя. Ни-ни! Опять же все — для пользы дела, — важно повторил Лирпентул. — Исключительно о благоденствии пекусь. И лично вашем, и общенародном. Статья ведь будет — не роман толстенный! Мало ли что вы там настрочите… А кому отвечать, да по всей строгости?! Мне! Мол, кому, придурок, дал, кому доверил?! Вы — автор, с вас все взятки гладки… И — опять же, если вдруг война начнется… В плен нас возьмут… Прочтут и скажут: «Ага, врал он, значит, в своей прессе — не иначе как наш человек». И помилуют. А коли миром все разрешится или мы, положим, победим, то — тоже хорошо: писал человек, понятное дело, в сложной обстановке, не мог не врать, исходя из момента, порядочность не позволяла… Все поймут и оценят ваше усердие. И мое — заодно, что очень существенно. Туг, главное, не перегнуть… Писать — пиши, а заднюю-то мысль держи всегда!

— Ну, ладно, — скрепя сердце согласился Крамугас, — если и впрямь так нужно…

— А то как же, дорогой! Я зря-то говорить не стану, — заверил Лирпентул. — Мне ведь тожеспоста своего слететь не резон. — Он деловито огляделся, хмыкнул и прощально сделал ручкой: — Ну, до встречи, милый друг. Не буду больше вам мешать. Кстати, вон там, вуглу, за другим стеллажом, есть превосходный ледничок. Если проголодаетесь, можете подкрепиться. И выпить кой-чего найдется, непременно! А пока я вас запру..

— Зачем? — перепугался Крамугас.

— Вот все-то вам и объясни, и растолкуй!.. Секретов слишком много. Каждая паршивая бумажка — под секретом! А народу нас шкодливый, так и норовит… М-да… Кончите — пускайте воздух, я услышу и приду.

Лирпентул еще немного потоптался около конторки, мучимый сомнениями, а потом добавил, доставая из кармана грязную визитку:

— Это вам на будущее. Ну, когда к себе вернетесь… Чтобы связь не прерывалась… Чтобы жизнь казалась интересней… Адрес я замазывать не стал, хотя и неспокойно на дворе, но лучше все-таки по телефону… Телефон — удобнейшая штука! Ежели работает, конечно… Тот, кто изобрел, мог и об этом позаботиться — для нашей братии, поди, за взятку напортачил… Ну и шуте ним, мы гут не глупее! Только сразу вас предупреждаю, делайте пятьсот один звонок. Иначе я не подхожу.

— Да после этого и мертвый очумеет, трубку снимет! — возмутился Крамугас.

— Мертвый считать не может, а я — считаю до последнего звонка, — заявил Лирпентул непреклонно.

— А трубку, выходит, мертвый снять может? — с ехидцей осведомился Крамугас.

— Если очень заплатят, то может. Но только если — очень. За деньги, знаете, такие чудеса порой творят!.. У вас, кстати… Или я спрашивал?

— Деньги на планете упразднили, — отчеканил Крамугас. — Теперь не платят.

— Разве? — Лирпентул недоверчиво наморщил лоб, словно ожидая, что Крамугас сейчас признается: мол, шуточка неумная такая, просто попугать хотел… — Вот удивительно…

— А я вам говорил. Внимательнее надо быть! Совсем недавно упразднили, но — совсем.

— Ах, да, и вправду говорили, я припоминаю… Жаль. С деньгами как-то интересней… — Лирпентул мгновенно сник. — А что до мертвецов — не знаю, может, вы и правы. Не моя тематика. Пока… Но тем живой от мертвого и отличается, милейший, что ему дарованы желание и воля. В данном случае — желание не поднимать — ни под каким предлогом! — трубку. Ваш покорный слуга!.. — он жеманно поклонился. — В этой ситуации — воистину живее всех живых!.. А воли вытерпеть пятьсот звонков у меня хватит, даже с перебором. На пятьсот первый я отзываюсь. Это мой такой условный код — и сразу ясно: вот звонят друзья, которых можно не бояться, ежели чего… Хотят услышать твое слово… Нет, правда, здорово придумал?! Ни один чужой не выдержит, повесится с тоски, мой номер набирая столько раз!.. Ну, что еще? Да, собственно, и все теперь… Приятной вам работы. Не скучайте.

— Постараюсь, — покивал нетерпеливо Крамугас. — И не забудьте отпереть!

— Так мы же обо всем договорились!..

Лирпентул исчез, и Крамугас остался наедине с забытыми, изрядно обветшавшими архивами, силой времени сохранившими навсегда один только цвет — погано-желтый.

Он раскрыл папку и принялся читать.

Материалов накопилось много, и сортировали их, похоже, как попало.

Были тут и чувственно-радостные вирши какого-то верноподданного Их Паскудства Умника Однакомыслящего с посвящением: «Ладушке-козюле»:

Вот наедут господа — Будет весело тогда: Станут девок в щи рубить… Интересней надо жить!

Был также стих, трижды обведенный жирным красным карандашом:

Заду тебя — как поленница, Страсти в тебе — цельный воз. Этим мне в сердце, изменница, Ты посадила заноз!

Рядом стояли всевозможные приписки и корявые пометы — вероятно, цензоров и шустрых рецензентов: «Фалдец несказанный! Прямо солнышко в душе!..»; «Хорошо, хоть заноз, а если б роза — там шипов-то сколько!.. Тьфу!»; «В печать — не допущать. Похабства и намеки так и выглядають»; а все венчала резолюция наискосок: «Не в стрёме. Устарело-благолепно. Нет формата».

Чем уж эти строки взбудоражили неведомо кого, Крамугас так и не понял, но зато ему пришелся по душе другой стих, вовсе никем не отмеченный:

Прелестной мордашкой об землю она Ударилась, вскрикнув отчаянно. Так знайте: нормальной она рождена, А дурочкой стала — нечаянно!

Были в этой папке и сладострастные любовные послания семи сестер к загадочному Папе Козлику; и пространные извещения о разного рода несвоевременных кончинах, снабженные одинаковым вердиктом: «Читать интересно, а мысли нет»', и всяческие сальные анекдоты под общим, вписанным чужой рукою заголовком: «Досмеялся, ирод!..»; и целые философские трактаты, отрубрикованные: «На злобу дня и ночи. Становление личности в подсознании хозяйства»; и крамольные сплетни из финансово-интимной жизни благодетелей Цирцеи-28, все датированные почему-то одним девятьсот третьим годом от Рождества Вовикова; и какие-то немыслимые черновики-перевертыши, идоно-сы-коротышки, и хаханьки-великаны, и светлые проклятия, и ужасы ромбические, и выжимки ни то ни се — и много еще разной всячины, сверх этого, лежало в той чудесной папке, однако все просмотренное отчего-то не вызывало у Крамугаса должного воодушевления.

И даже старательно собранные вместе давние материалы по дискуссии, которая когда-то будоражила вселенский полусвет научной мысли многоразовой попыткой разгадать щемящую загадку: ежели известный всему миру Адонаи, равно как и дедушка Перун, — фигура точно историческая (был во время оно эдакий малозначительный царек в далеком примесопотамском городишке Дыр-Сымбир-эль-Питыр), то жил ли вот на самом деле некий Вовик или же он был всего лишь плод людской фантазии, подспудной тяги к необыкновенному, запретному, святому, искони скабрезному, заветно-сказочному? — даже эти, собранные вместе, давние материалы не прельстили Крамугаса.

Ведь не сочинять же, право, новую помпезную статью, где говорилось бы о том, что, дескать, Вовик — ну, а почему бы нет? — родился на Цир-цее-28 и геройски воевал с коварными врагами, но, в очередной раз празднуя победу, был своими же соратниками вдруг посажен на кол, отчего доныне, помня это, Рождество Его справляют всюду во Вселенной!

Это было бы смешно, по меньшей мере…

Он, правда, отложил несколько пустых анекдотических заметок местного масштаба, однако сделал это, скорее всего, просто так, для очистки совести, лишь бы хоть что-то отложить и на том успокоиться.

Крамугас уже собрался было свалить все материалы назад, в папку, но тут на глаза ему попалась маленькая вырезка: «Кого растит Цирцея-28?». А чуть помельче и не очень четким шрифтом было набрано: «Случилось!.. Проходимец Фини-Глаз, куда шагаешь?!».

Текст был суконный и дрянной, ничем особенным к себе привлечь не мог — поди-ка, сколько их, различных аферистов, жуликов и проходимцев, обреталось на Цирцее-28 с самых незапамятных времен! Одно смущало…

Фини-Глаз, подумал удивленно Крамугас, знакомое как будто имя, ведь совсем недавно слышал… Где же я с ним сталкивался? Интересно… Ну-ка, ну-ка, еще раз… Так-так-так… Все ясно! Фини-Глаз… Не его ли я видел вчера в звездолете, когда слишком громко пел? Если его… Ну, конечно же, вот о ком нужно писать! Не о каком-то там замурзанном покойничке, а о живом Герое, нашем современнике! Готовый материал сам в руки просится!.. Цирцея не ахнут, когда прочтут о своем соотечественнике, о Фини-Глазе из сектора Лос-Пензюки. Будьте спокойны, ахнут! Вот только чем же он был знаменит?..

18. Бегство поневоле

Понимая, что случившееся неминуемо грозит обернуться чудовищным скандалом, по сравнению с которым все давние и грядущие угрозы Фантипулы — сущий пустяк, Фини-Глаз решил бежать с Земли сейчас же. От ужаса он был на грани шока.

Он промчался сквозь чахлую оливковую рощу, сопровождаемый любопытными взглядами туристов, каковые, наперед готовые к любым сюрпризам на Земле, видимо, сочли, что это позорное отступление и эта горлопанная погоня — тоже часть очередного представления на историческую тему.

По этой причине все, кто встречались на пути перепуганного Фини-Гааза, сторонились безропотно и даже с оттенком восхищенного почтения.

На краю рощи, у восстановленного — во всем правдоподобии и блеске — допотопного храма, одиноко притулилось свободное мнемотакси.

Чадообильное гулящее семейство как раз собиралось в него загрузиться.

Увидав такое, Фини-Гтаз взревел, по-львиному ужасно, в три гигантских прыжка одолел пространство, отделявшее его от заветной машины, и перед носом у остолбеневшего главы семейства прошмыгнул в кабину.

— Мы!.. — только и услышал он. — Ведь мы!..

— А чады пусть пешком. Пусть ножками — хрусть-хрусть! — огрызнулся Фини-Гтаз. — Вон ведь — задохлики какие! Так и помереть недолго! Брысь с дороги!.. — И, сосредоточась, мысленно скомандовал машине: «Жми, железка! И — подальше! В океан! Нет, дуй в Австралию! Вперед!..»

Зачем ему в Австралию, он в точности не знал.

Наверное, запомнилось название, когда ему показывали дикого реликтового кенгуру… Какая разница куда… Тут главное — подальше!

Ну, а всевозможных подходящих космодромов на Земле хватало. Даже допотопный тайный, спрятанный в тайге, сгодится, если что…

Мнемотакси рванулось ввысь. Однако же, не пролетев и полпути до континента, совершенно одуревший от навязчивого страха Фини-Глаз — погоня-то. за ним не прекращалась ни на миг! — без всякой очевидной логики вдруг тормознул, завертелся беспомощно на месте, взялся отчаянно кидать мнемотакси то вверх, то вниз, а после круто повернул на север.

Срабатывал древний звериный инстинкт — чаще петлять, заметая следы…

Где-то в районе бескрайних казахстанских степей он, как показалось, оторвался наконец от преследователей и потому ястребом спикировал на посадку.

От такой сумасшедшей гонки в голове все звенело; требовалась передышка.

Собрав остаток сил, он выскочил из машины и заплетающимися ногами побежал к одиноко-грандиозному сооружению из древнего бетона и стекла, среди степных просторов глядевшемуся на искусственном холме, точно прекрасный лайнер в океане.

Фини-Глаз еще не знал, куда бежит, он только чувствовал, что в этом странном доме разных помещений — уйма, даже чересчур, и оттого одно желание владело им в те окаянные минуты: хорошенько спрятаться, забиться куда-нибудь в самый дальний, укромный уголок и переждать погоню, а там — убраться восвояси, на Цирцею-28, и пропади она пропадом, эта экскурсия, ноги его больше не будет на Земле. Никогда!

И вообще не надо было прилетать сюда, с тоской подумал Фини-Глаз. Фантипула и тут была права: вот прихватил бы и ее с собой — и ничего бы не случилось…

Он, не сбавляя ходу, оглянулся: так и есть — вон. в небе точка объявилась и растет — понятно, значит, настигают, выследили, даже тут…

И тогда через две ступеньки по широченной лестнице, позабыв об усталости, он помчался к парадным дверям, которые, кстати, могли быть и заперты…

Но Фини-Глаз об этом не подумал — ситуация не позволяла размышлять…

Ему, однако, повезло.

Дверь оказалась не только незапертой, но даже была малость приоткрыта…

В прохладном мрачноватом вестибюле с плоским низким потолком и застойной, затхлой атмосферой путь ему преградил какой-то старый человек при галунах.

— Прочь! — гаркнул Фини-Глаз.

— Минуточку, — ответил человек, вцепившись мертвой хваткой в куртку гостя.

И столько в этом немудреном жесте было убежденности и редкостной сноровки, что Фини-Глаз, и звука не издав, повиновался против воли.

В конце концов, решил он, у меня минуты три в запасе есть, а то и все четыре… Так что — поживем, еще не вечер! Но поторопиться надо — все равно.

— Ну, что? — спросил он, с бешенством взглянув на человека. — Что вам надо?

— Здесь — музей, — с достоинством ответил тот и сделал приглашающий, широкий жест рукой.

— Сам вижу, что не туалет! Везде — музей!.. Хотя… не помешало бы…

— Вот именно. И здесь — не принято кричать. Вы, надо думать, экскурсант?

— Да-да, я экскурсант, турист, — поспешно согласился Фини-Глаз. — И времени — в обрез…

— О, как я понимаю вас: у всех нет времени, расписан каждый час. А хочется все сразу посмотреть, пощупать, осознать, и потому — волнение, азарт!.. — сердечно улыбнулся старичок. — Ах, любознательность людская, нет тебе пределов!.. Что же, я готов сопровождать вас. Здесь электронных гидов вы не сыщете — не та эпоха, мир не тот!.. Здесь, в этом храме далекой Истории, только живое человеческое слово может донести до трепетных сердец всю правду! Так, как это делалось и в прежние, таинственные времена… Пошли!

— Куда еще? — невольно вздрогнул Фини-Глаз.

— По залам! Я покажу вам наши экспонаты… Здесь собраны, представьте, образцы настолько необыкновенные, что даже многие специалисты…

Понятно, этот, стало быть, еще не в курсе, осенило Фини-Глаза. И прекрасно! Главное теперь — не выйти из доверия. Пускай показывает, водит, ну, а там уж я найду, как пить дать, способ улизнуть…

— А что за музей, простите? — с деланным интересом спросил Фини-Глаз. — Я, знаете, так торопился — каждая минута на учете… Все проспекты по дороге растерял. А на дверях и не указано…

— Это хорошо, что торопились. Без проспектов даже интересней. Здесь — Музей Вечной Истории Исконно Русской Космонавтики! — торжественно, зажмурясь от удовольствия, пояснил экскурсовод. — От самых древних образцов до древних суперновых. Кладовая знаний! Так с чего начнем осмотр?

— Музей в музее, ну и ну! — присвистнул Фини-Глаз. — Это подумать только!.. Да мне, признаться, все равно откуда. С чердака, с подвала…

— Вы не поняли меня! Какие экспонаты вас особенно интересуют? Какой конструкции, какого времени? Ну, ежели не знаете, не будем нарушать традицию. Начнем, как говорят, с азов. Почувствуем дыхание глубокой старины… Перво-наперво я покажу вам самые ранние ракеты. Кто-то считает, что они и на ракеты не похожи, другие с этим не согласны… Вечный спор и вечный поиск. Ах, пытливые умы!.. А отдельные историки науки утверждают даже, будто на таких сооружениях и впрямь когда-то добирались до других планет!..

— Ну, а как на самом деле? — изо всех сил стараясь расположить к себе экскурсовода, поинтересовался Фини-Глаз. — Летали или нет?

— Точно вам не скажу. Да и никто, наверное, не скажет. Вопрос, по правде, деликатный… Космический баркас с мотором от часов с боем, спроектированный дедушкой Можайским, вероятно, все же не летал… Тогда как остальное!.. Хотя бытует мненье, что таких полетов не было совсем. Знаете, как случается? Строят муляжи, а информацию о них дают фиктивную… Желаемое выдают за действительное, мягко говоря… Но это — лишь одна из точек зрения. Историки науки иногда такие факты открывают — просто оторопь берет!.. Я лично эту версию считаю вредной. Впрочем, бывает, именно ее мы предлагаем экскурсантам, если они требуют наглядных испытаний экспонатов. Оптимизм их разбирает, хочется проверить! Не-ет уж!.. Понимаете, с тех самых пор, как создан был Музей, ракеты испытаниям не подвергались — вещи уникальные, попортить можно. Тем не менее, — хвастливо добавил экскурсовод, — все экспонаты у нас — теоретически действующие. Двигатель у каждой можно запустить. Что будет после, правда, не известно… Но отреставрировав ли — загляденье! Это я добился. Лично.

— Нету слов! — восторженно всплеснул руками Фини-Глаз. — Пошли!

Они пересекли полутемный вестибюль, нырнули в боковую какую-то дверцу, спустились по винтовой узкой лестнице и некоторое время шагали молча по ярко освещенному коридору, стены, пол и потолок которого то были мраморные, то из малахита — в лучших традициях земной помпезной показухи, отработанной десятками веков развития.

Фини-Глазу это до того понравилось, что по дороге он проворно отколол и опустил в карман кусочек малахита — как бы сувенир, на память…

А в другом месте, чуть-чуть поотстав от экскурсовода, острым перочинным ножичком царапнул на стене: «Фини-Глаз. Бывал не раз».

Соврал, конечно, и на вранье бесценные секунды потерял, однако же собой остался трепетно доволен.

Ибо чувствовал: такая надпись может сохраниться навсегда. Здесь — может…

Коридор, немного попетляв, наконец-то пошел в гору и вывел их в самый первый зал, откуда начиналась Экспозиция собственно Музея.

Напротив входа вдоль стены под самым потолком висел изрядного размера транспарант.

Фини-Глаз прочел его — и ничего не понял. Вновь вчитался — тот же результат.

Текст на стене гласил:

«Там, где не должно быть демократии, совершаются революции; там, где не должно быть ничего, совершаются полеты в космос».

— Это я сочинил, — зорко перехватив взгляд подопечного, пояснил экскурсовод. — Раньше я участвовал в массовках — разные пикеты, митинги… Вот, стало быть, и пристрастился к пламенному слову. А потом вся эта массовость мне стала действовать на нервы: сон пропал, желудок не работал по неделе — и врачи меня назначили сюда, к ракетам, чтобы отдохнул. Но место-то какое!.. Я и не сдержался, сформулировал и написал, и вывесил — пускай читают. Правда, если вдруг должна комиссия приехать, я снимаю — могут не понять… В комиссиях обычно — кто? Сорвавшиеся с роли палачи, садисты, депутаты, воры, патриоты, всякие душ и тел и свобод — то есть актеры с застаревшим амплуа, народ невежественный, дикий. Их врачи в комиссии лечиться посылают, ну да разве переделаешь себя?!. Но, правда, хорошо? И как-то гармонирует текст с помещением, со всем Музеем, да?

— Ну, может быть, не 31 гаю… — несколько уклончиво ответил Фини-Глаз. — Я б дома не повесил… Но… чего же мы стоим? Куда-нибудь — идемте!

— Ах, простите. Разумеется! Не обижайтесь на меня, на старика… Вам, вероятно, будет интересно забраться самому в ракету, разглядеть поближе интерьер, посидеть в кресле космонавта, помечтать? — предположил экскурсовод. — Здесь все, как и когда-то — в первозданном виде…

Фини-Глаз лишь благосклонно улыбнулся.

— А что древнее — идея полета или сам полет? — неожиданно спросил он.

Экскурсовод задумался.

— Наверное, полет, — ответил он чуть погодя. — Какой у вас пытливый ум!..

— Да как же так?.. — воскликнул Фини-Глаз, пропуская комплимент мимо ушей. — Разве бывает…

— Неужели нет?! — насмешливо всплеснул руками экскурсовод. — Тем более здесь, в Планетарном Музее… У нас ведь как всегда? Сначала делают, потом — осмысляют. А уж когда осмыслят, удержу не ведают ни в чем. И начинают… Практический опыт — мать любой теории.

— Отец, — рассудительно поправил Фини-Глаз.

— Ну, может, и отец. Кому как нравится… Но вряд ли ошибусь: случилось так, что кто-то все же первым полетел, случайно или с умыслом — не так уж важно… Главное, потом сообразили: это хорошо, и, если удалось однажды, дело стоит продолжать. И родилась идея… Ну, а развивать ее — любой горазд! Вот так.

Фини-Глаз еще раз благосклонно улыбнулся. Эта мысль ему понравилась.

Нет, право, славный мужичок попался, славный. Вот кому бы Архимедом быть!..

И почему всегда случается не так, как надо бы, — нелепо и несправедливо?!

Тут из соседних залов донесся топот многих ног и раздались чьи-то голоса.

Погоня, цепенея от ужаса, подумал Фини-Глаз. Неужто все-таки пропал?!

И тогда — после всего увиденного и услышанного — в голове у него вдруг созрел, мигом обретя законченные контуры, отчаянный и удивительный план действий.

— Безусловно! Хочу побыть в кресле космонавта, угадали! — выпалил он скороговоркой. — Давайте — в ракету! Лучше поменьше и понеприметней!

— Лучше меньше, да лучше? — умилился экскурсовод.

— А не играет роли! Какую-нибудь вовсе неказистую. Короче, хлам!

— Хлама мы, уважаемый, не держим, — обиженно поджал губы экскурсовод. — А вот этот образец, я думаю, вам будет в самый раз… Один из древнейших пилотируемых кораблей. Так считают… И какое благородство в очертаниях, взгляните! Ракета словно бы сама устремлена… Умели ж делать!..

— Вижу-вижу, — согласился Фини-Глаз. — Восторг сплошной! Так, говорите, она… может полететь?

— Естественно. Это, правда, мое, так сказать, личное мнение, но с данными большой науки оно принципиально не расходится. Насчет долгого полета, впрочем, не уверен… Скорей эта ракета — наподобие аэроплана моряка Можайского, но двигатель запустит и ребенок — сразу, без труда. Баки полны горючим, все отменно смазано — коровьим салом, между прочим, натуральнейший продукт! Короче, все, как и должно быть — по идее… Да и автоматика, голубчик, еще та, старинная!.. Дизайн — пальчики оближешь!.. Давайте-ка я помогу вам забраться. И — осторожней, не заденьте ничего! Уверен, будете в восторге!

— Понял. Люк закройте! — прокричал из пилотского кресла Фини-Глаз. — Желаю ощутить сполна!..

— Ах, какой вы романтик!.. О, я сразу приметил в вас родственную душу! — восхитился экскурсовод, задраивая люк. — Почаще бы такие приходили…

В тот же момент, проплутав преступно долго по музейным закоулкам, в зал ворвались златошлемные воины и вместе с ними — всполошенные Блюстители Порядка.

— Как?! — побелел от ужаса экскурсовод. — Комиссия? И не предупредили?!

— Какая, к черту, комиссия?!. О чем вы?! — завопили вошедшие. — Где он?

— Друзья, не суетитесь, — предостерегающе вскинул руки экскурсовод, вновь чувствуя себя хозяином положения. — Не все сразу! Постепенно! Сейчас человек посмотрит… Могли бы и заявку на бригаду мне прислать — так, между прочим… А то как-то несолидно, я сказал бы даже — нецивилизованно… И не нужно митинги устраивать! Есть очередь…

— А-а!.. — взвыли воины. — Он — там! В какой-то из ракет! Держи его!

— Нет, вы — серьезно? — что-то наконец смекнул экскурсовод. — Вы не туристы, да? Вам надобно помочь?

— Асам не понимаешь?! — обозлились визитеры.

И в ту же секунду Фини-Глаз без колебанья запустил двигатели на всю тягу.

— Эх, поехали! — с восторгом крякнул он. — Ну, шевелись, давай! Пошла, пошла!..

Он решил довериться судьбе…

Старинная ракета, будто нехотя, приподнялась на огненных столбах, взревела — хоть святых вон выноси, всем корпусом своим дала ужасное вибрато, а затем, стремительно рванувшись с пьедестала, без малейших затруднений проломила стеклянный потолок и уже минуту спустя растворилась в синеве небес.

19. За дело, задело!.

Это была удача, неожиданная и бесподобная.

Ну до чего же вовремя попалась на глаза ему заметка, просто чудо!

Крамугас соскочил с табурета и принялся бегать по залу, распевая во все горло:

— Мне хорошо, тара-ра-ра, и счастлив я, ту-рум-трум-трум, прекрасна жизнь, траля-ля-ля, и станет лучше, рум-ту-рум! И — непременно, ра-ра-ра!..

Не привыкшие к столь громким звукам, старинные книжные полки и столь же старинные стены зала грозно задрожали, в то же самое мгновение вошли, как часто и бывает, в резонанс друг с другом, вытолкнули из-под себя пол, и тот, развернувшись, зашвырнул далеко-далеко горланящего Крамугаса.

К счастью, грохот от обваливающихся сводов поднялся такой, что никто из поселян на Крамугасовы песнопения даже внимания не обратил.

А Крамугас вскочил на ноги и, окрыленный нечаянным успехом, не понимая еще, какой проступок совершил, помчался сломя голову к Космотягодрому. Лишь перед самым взлетным полем он сбавил шаг и малость отдышался.

До вылета нормального, грузопассажирского — а не какого-нибудь почтового или помпово-военного — звездолета оставался почти час.

Это вполне устраивало Крамугаса. Теперь можно было не спешить.

Он стоял на перекрестке, с любопытством озираясь.

Вокруг сновали костобоки-гиппофаги, все — хромые, горбатые, пузатые, кривые на один глаз и на обе ноги, но на лицах их играло выраженье столь безмерного (и как бы даже безразмерного, пригодного практически повсюду и всегда) восторга, словно каждый, получи он сейчас возможность говорить, непременно бы пустился в пляс и здесь же, с места не сходя, истошно завопил: «Вот счастье-то!».

Отдельные личности сурово-непреклонного вида забирались временами в расставленные зачем-то на каждом шагу тесные телефонные будки с разнообразными рекламными наклейками и, сосредоточенно набрав какой-либо номер, подолгу и красноречиво молчали в трубку, с каждою минутой улыбаясь все сильней, что также поразило Крамугаса.

Понемногу этот молчаливый, невысказанный восторг по поводу невесть чего начал его раздражать.

Он всегда очень злился, когда чего-нибудь не понимал. Ему казалось, будто его обязательно хотят на чем-то провести, в чем-то унизить, ущемить…

По правде, так оно порою и случалось…

И не только всеобщий восторг раздражал — вид лучащегося счастьем убожества, радостной калечности, пожалуй, донимал куда сильней.

А тут еще по стареньким асфальтовым, выбитым мостовым золочеными привидениями проносились в пышных эскортах кареты и всяческие другие экипажи, запряженные тройками, четверками, а то и шестерками лошадиных сил.

Обцугованные экипажи в век космических ракет…

Рессоры у катящихся повозок были отменные, все было пригнано с ювелирной точностью — в итоге двигались они совершенно бесшумно. И лошади — как на подбор, брюхатые и кривоногие, с хвостами дыбом — были подкованы толстыми поролоновыми подушками на вечном клею, так что и они ступали по мостовым безо всякого звука.

Было в обшем-то странно наблюдать все эти проявления местной цивилизации в ее, так сказать, комплексном великолепии: костобоки-гиппофаги успешно освоили телефон, давно уж познакомились с энергией ядерного распада, но при этом знать не знали, что такое автомобиль…

Или просто не желали знать. Гужевали себе помаленечку — и точка.

И, вдобавок ко всему, они везде — рот до ушей — блаженно улыбались…

Крамугас постоял немного, поглазел по сторонам и полез было за носовым платком, чтобы вытереть пот со лба, ибо знойное лето на Пад-Борисфен-Южном как раз подбиралось к самой своей середине, а часы показывали полдень, но тут из кармана выскочила давеча подсунутая Лирпентулова визитная карточка с подробным адресом (да еще с точным указаньем, как добраться!) и номером домашнего телефона.

Крамугас повертел карточку в руках, подумал чуток и отправился звонить.

Все-таки после недавнего обвала он чувствовал себя изрядно виноватым…

— Это я — Крамугас. Снова — пламенный привет! — сказал он в трубку, осмотрительно прикрывая рот ладонью. — Я нашел все, что нужно, и теперь улетаю. С первым же рейсом. Большое вам спасибо!

— Пустяк, — ответил Лирпентул шепотом, видимо, тоже страшась, что кто-либо его услышит. — Рад за вас… А что нашли, если, конечно, не секрет?

— Так, одну старую газетную заметку отыскал… Про какого-то там Фини-Гпаза. Вероятно, был известный проходимец, коли написали.

— Фини-Глаз? — с сомнением переспросил Лирпентул. — Нет, пожалуй, и не слышал о таком. Ни разу… По крайней мере за то время, что служу здесь Исполняющим Обязанности… Да мало ли на свете проходимцев! Всех и не упомнишь. Даже знаменитых… Их — в особенности… Значит, решили его увековечить? Что ж, достойно. Нынче метод похвального реализма в моде. Впрочем, никогда в тень и не отходил особо… Зовет в несуществующее прошлое и неосуществимое грядущее. Глобальное изобретение. И актуальное — по всем статьям. Вы это тонко ухватили…

— Ишь как… В будущее, в прошлое… А к настояшему-то разве — не зовет? — удивился Крамугас.

— Ну, вы сравнили!.. Настоящего нет, и что оно преподнесет, покуда не известно. Это уж определится в будущем… А прошлое похвалишь — вот тебе и мостик в настоящее. Удобный, основательный… Начальство ведь растет из прошлого и очень ценит, когда в этом прошлом было хорошо. Тут как бы и начальство хвалишь… Оттого-то я всего лишь Исполняющий Обязанности, что мое прошлое покрыто мраком и никто его не воспевает. М-да…

— Могу воспеть! — с готовностью ответил Крамугас. — Зацепки есть?

— Не надо, — прошептал со вздохом Лирпентул. — И никаких зацепок нет, и вообще… Я, знаете, смирился… Скромный потому что. А кого интересует скромность?! Да еще в преддверии войны… В прошлом — пусто, и в настоящем — только Исполняющий… Нет пищи для особого восторга… Нынче, вы учтите, стало модным и полезным даже тщательно искать и находить в дне завтрашнем любые наши доблести сегодняшние. М-да… Или плевелы — в общем, все едино… Так что, милый, озирайтесь, беспокойней озирайтесь! Впрочем… когда начнете глядеть в будущее, поминутно оборачиваясь к прошлому и думая о настоящем, смотрите, как бы вас ненароком не занесло куда-то вбок. Мой вам совет.

— Спасибо, я учту, — пообещал серьезно Крамугас. И — ни с того, ни с сего — добавил вдруг: — А все же… странный у вас мир… Чему все рады?

— Ничему, — охотно отозвался Лирпентул. — Радуются — и все тут. Жизнь у них такая — постоянно, каждый день и каждый час. И не задавайте, пожалуйста, глупых вопросов. Глупых и неуместных. Здесь молчат, но превосходно слышат, хотя все вроде бы глухие… Это попрошу учитывать, пока вы здесь… Кстати, когда ваш рейс?

Эх, надо, надо ему рассказать про обвал в архиве, мучительно подумал Крамугас, ведь неудобно…

Однако он все никак не мог собраться с духом. Не трусил, нет — просто не мог собраться с духом…

— Тот, на который я хочу, уже довольно скоро. Меньше часа ждать… — сообщил он как ни в чем не бывало. — Я сейчас возле Космотягодрома. Полечу брать интервью. Думаю, билет достану — пассажиров мало. Я смотрю, к дверям вокзала никто даже не подходит…

— Прекрасно! — оживился Лирпентул. — Дело сделано — и сразу в путь? По горячим архивным следам, так сказать?! И правильно. Вы — молодец. А что, он жив еще, этот ваш Фини-Глаз?

— Да вроде, — осторожно подтвердил Крамугас. — Надеюсь, жив… Пока…

В нем внезапно проснулся профессиональный репортерский азарт, он был сейчас — как натасканная гончая, по пятам преследующая зверя.

Коли никто не помешает и дорожку не перебежит — значит, все, добыча — твоя!

А чтоб не помешали, лучше лишку не болтать.

Зажать свою тему в кулачке и держать ее крепко, не показывая никому.

И — делать дело, делать дело…

Зря он Лирпентулу трепанул про Фини-Глаза. Воодушевился, как мальчишка, поделиться захотелось!.. А ведь мог бы что-нибудь приврать: мол, вариантов много, но еще не знаю, на каком остановлюсь…

Хотя теперь — чего уж!..

— А что, деньги на планете… и впрямь кончились, да? — уже в который раз, но будто невзначай, заметил Лирпентул. — Вы в это верите?

— Приходится, я толком не вникал, — пожал плечами Крамугас. — Возможно, их когда-нибудь и будут снова выдавать, но нынче j денег нет. Совсем. Уже два года нет. Взяток теперь не дают. И даже не берут, говорят.

— Так не бывает, — не поверил Лирпентул. — Ну, не дают — это от жадности. Но вот чтобы не брали!..

— Уверяю вас!

— Да, отстал я от жизни… Скверно как… — сокрушенно вздохнул Лирпентул. — Вот что значит — с головой уйти в дела, прошляпить перемены!.. Сидишь в этой дыре, о чужом счастии печешься… Ведь так и забудешь, зачем ты живешь. Почем живешь… А нипочем! — гордясь и будто с вызовом каким-то, крикнул он. — Да! Я всего лишь Исполняющий… Мне все на свете нипочем! И вам, я думаю…

— Нет, — возразил поспешно Крамугас, — мне еще рано так считать. И годы не приспели, и уменья нет, да и статью необходимо кончить… А боюсь! Не знаю, что редактор скажет… Я ведь прежде — никогда… Не возрождал. Мне очень, знаете, почем… Нам в Школе постоянно говорили: дебют определяет все! А там, глядишь, и деньги возвратят со временем, и гонорар тогда заплатят… Может, и приличный, если будет все как надо…

— Н-ну, посмотрим… Отчего же?! Но вы как-нибудь залетайте ко мне! — предложил с надеждой Лирпентул. — Я себе новый язык к тому времени достану — ох, чесать будет!.. Есть каналы, по которым можно раздобыть… И вообще… Журнальчики забавные покажу — из старых, с доброй иконографической порнухой, теперь таких и нет, поди… Чайку крепенького выпьем или еще чего, тоже вкусного, в лото сыграем. Заезжайте. Я не намекаю, но… поймите меня верно…

— Постараюсь, — сказал Крамугас, досадуя, что так некстати поддержал все эти разговоры о деньгах. — Вот только немножечко дела в порядок приведу…

— О, порядок — это святое, — воодушевился Лирпентул. — Он во всем нужен. Между прочим, вы папку на место поставили? А как оттуда вышли, не сигналя? Вы меня так ошарашили этим звонком, что я даже не спросил… Не устроили в архиве кавардак? И вообще…

Трубка напряженно замолчала.

— Обвалился ваш архив, — честно признался Крамугас. — Камня на камне не осталось, руины. Пылищи было — просто не поверите!.. Устал чихать. А загрохотало так!.. Я, безусловно, извиняюсь… Совершенно не хотел…

— Что?! — теряя всяческую осторожность, заверещал в трубку Лирпентул. — Не может быть! Как — обвалился? Вы что такое говорите?!

— Правду, — мрачно произнес Крамугас. — Я начал петь, а потолок возьми да рухни… Неужели вы не могли для архива выбрать дом покрепче? Или вы нарочно…

— Это — конец, — простонал убито Лирпентул. — Конец моей карьере. Деньги кончились, карьера полетела… Дым столбом, загрохотало… Среди нашей вековечной тишины… Кошмар! Пойду ль я, выйду ль я, да, пойду ль я, выйду ль я, да — из-за острова на стрежень — на высокий, значит, берег на крутой, эть-эть!.. — внезапно завыл он не своим, дурным каким-то голосом. — Чудовище! Кто дал вам право петь в этом священном доме?! Вы — тупица, идиот!.. Вам место…

Крамугас обиженно пожал плечами и, повесив трубку, даже — из приличия — не бросив напоследок «до свиданья», зашагал к рейсовому звездолету.

20. Выигрыш сомнительного свойства

Ракета была действительно допотопная.

Может, когда-то мастера и отреставрировали ее, как уверял экскурсовод, но что в конечном счете реставрировали и с каким прицелом — вряд ли сами знали толком. Так, для Музея… В назидание потомкам…

Разумеется, со стороны она смотрелась — лучше некуда. И очень даже впечатляла. Не ракета, а конфетка! Правда, при одном-единственном условии: если ее и пальцем не касаться…

Всю несравненную прелесть полета на эдакой доисторической посудине Фини-Глаз смог оценить в первые же секунды после старта.

Неистовая сила припечатала его к изрядно жесткой спинке кресла, расплющила, оглушила, так что он, едва успев выругаться, мигом погрузился в сладкую истому обморока, а когда пришел в себя, с немалым изумленьем обнаружил, что тяжести никакой в помине нет, что вокруг него роятся всяческие незакрепленные предметы, норовя непременно тюкнуть по голове, и что, по всей видимости, летит он сейчас по инерции, либо удаляясь от Земли, либо вращаясь на одной из орбит вокруг нее, л ибо катастрофически падая обратно.

Навигационные ракетные приборы, по причине своей фантастической древности, почти все добросовестно не работали, а если и работали, то исключительно для виду, показывая невесть что; ярко раскрашенные шторки на иллюминаторах ни под каким предлогом не поднимались и не опус кались, в результате чего Фини-Глазу оставалось лишь сидеть взаперти, отмахиваться отлетающей мелочи, коей здесь, кстати, оказалась уйма, да гадать, куда его несет, принесет ли вообще и чем, в лучшем случае, вся эта затея может завершиться. Тут — без малейшей связи с его нынешним бедственным положением — ему на память пришла клятва, которую он дал в кабаке на Цирцее-28.

Если не считать сущего пустяка, а именно полной неясности касательно траектории этого сумасшедшего полета, клятву свою он сдержал!

На одной из древнейших земных ракет он все же стартовал и полетел в Открытый Космос, вопреки грозному предписанию плаката над самым пультом управления: «Пользование ракетой по назначению категорически…» (дальше надпись была кем-то заботливо смыта).

Стало быть, Спигону он выиграл. Что ж… Это радовало и немного утешало.

Было бы просто немыслимо и даже унизительно — без всяких преувеличений — не видеться с нею целый год!

Но затем взволнованные мысли Фини-Глаза отвлеклись от любимого образа и перекочевали в другую область, именуемую проблемной.

Влип, подумал с неожиданной тоскою Фини-Глаз. И еще как влип! Этот болван Архимед… Возомнил о себе невесть что! Ну, кто его за язык тянул?!. Во мне ведь тоже любовь к родине имеется. Не только в Музее сидят патриоты. И я никому не дам свою Цирцею-28 оскорблять! Трепло… И совершенно правильно, что я ему челюсть набок своротил. Впредь не будет… М-да… Вот именно — не будет… Хилый какой, однако, оказался — пальцем не тронь! Ученый!.. Зажрался совсем на этой Земле! Не чета нашим… А мне теперь отвечать — человека прибил. Да кто ж мог знать?!. Уже, поди-ка, ищут, в погоню послали… А может и не послали. «Улетел, — скажут, — и ладно, больше не прилетит». И то верно: чтобы я еще хоть раз!.. Умолять будут, на коленках ползать: мол, вернись, а я им — шиш! Гори огнем ваша Земля, обман сплошной, а не планета. Дурь и пакость. Стыдно даже! Вот вернусь и расскажу!.. Х-м, а куда я, собственно, лечу? Сколько мне в этой коробке торчать? Хорошенького понемножку! Ох, влип… И, главное, так по-дурацки!.. Но вообще-то я — герой. Определенно! На разбитом корыте, можно сказать, рискуя жизнью, в Космос — шутка ли! Ты, Фини-Глаз, в историю войдешь…

Внезапно над самым левым ухом у него что-то заквохтало, зачмокало, паскудно завздыхало, и кастрюльный, без малейших интонаций голос произнес:

— Фини-Глаз из сектора Jloc-Пензюки, ты жив еще?

— Живой, живой, как не фиг делать, — раздраженно буркнул Фини-Глаз, в момент смекнув, что это с ним пытаются по радио связаться.

Никаких поблажек им, решил он. Я — с порядочной планеты, а не из какой-нибудь дыры. Куда лечу — туда и прилечу. Ас ними знаться не желаю!

— Притормози немного, Фини-Глаз! — скомандовала рация. — Вторая ручка справа.

— А вот выкуси!

И Фини-Глаз — спокойно и торжественно, как будто кто и вправду мог заметить это, — выставил в зашторенный иллюминатор знатный кукиш.

— Не усугубляй свою вину! Задумайся о будущем своем. Ты ж умный человек! Еще не поздно… Сдайся по-хорошему! Запомни, Фини-Глаз…

— А мне плевать! Я вот ни чуточки не верю вам! И не хочу! Пугать вы можете, я знаю. Только зря стараетесь, вам это не Земля. Я нынче — где?

Я — в космосе! Теперь я, значит, гражданин Вселенной! Так-то!

— Ошибаешься! Ты разве не слыхан о Правиле Тысячемильного Пространства? Околоземной Спасательный Патруль вот-вот тебя настигнет, и тогда…

— Вот и ловите, развлекайтесь! — огрызнулся Фини-Глаз. — Теперь мне нечего терять. Кроме ваших музейных цепей!.. — гугукнул он.

Дальше препираться он не захотел.

Он с наслажденьем дернул ручку тяги на себя (посередь пульта управления напротив этой ручки на староземном языке, уже забытом всеми, красовалось: «Ускорять!»), усилил истекание горючего из баков — и вновь его вдавило в кресло, как тогда, при старте.

— Б-га, на Луну лечу! На Луну!., — заорал истошно Фини-Глаз и с упоением протренькал на губах пробудку. — Догони, попробуй! Дуля, дуля!..

Тут в двигателе что-то жутко ухнуло, в лицо пахнуло нестерпимым жарким перегаром, ракета кувыркнулась пару раз, вильнула бешено кормой — и взорвалась.

Корыто разватилось…

21. Долгожданная встреча

Прямо с Космодрома Крамугас направился в редакцию, чтобы отчитаться о проделанной работе и получить напутствие перед визитом к Фини-Глазу. Ему казалось: без напутствия он — как без рук, процесс творения статьи немедленно замрет…

По пути он выяснил в Справочной точный адрес Фини-Глаза и заодно на всякий случай уточнил, а дома ли сейчас намеченный герой.

Все получалось очень складно…

Однако в редакции царила сущая неразбериха, а на стуки посетителей заяц либо вообще не отвечал, либо выкрикивал дурным голосом:

— Проверят и скажут… И не отвязаться… К черту, к черту, я боюсь!

Сообразив, наконец, что здесь ему делать совершенно нечего, Крамугас вздохнул, еще раз перепроверил в Справочной, чтобы запомнить назубок, домашние координаты Фини-Глаза и, полный решимости сей же час сотворить великое дело, отправился, на свой страх и риск, наносить исторический визит.

Фини-Глаза он повстречал на дороге.

Тот стоял на обочине, огромный и великолепный, босиком, в диагоналевых штанах на штрипках, в ярко-оранжевой рубахе до колен, перепоясанной витым шнурком с кистями, и, будучи в слегка особенном расположении души, вслух считал ворон, что кружили над полем.

— Вот и свиделись в итоге… Добрый день! — сказал Крамугас, сердечно кланяясь и улыбаясь.

— Двадцать восемь, двадцать девять… не мешайте! — буркнул Фини-Глаз, не обращая на гостя ни малейшего внимания. — Э-э… тридцать… Тридцать? Х-м… Тридцать один… Или, нет, теперь уже — тридцать четыре. Хотя… почему же?.. Что-то многовато… Нет, так не пойдет! Наверное… Вот, сбили меня со счету! Придется с самого начала… А они — летают! Уследи-ка!.. Помогайте мне! Чего стоите?

Они хором, расположась бок о бок, досчитал и до пятидесяти семи, сбились снова, начали было опять, но тут Фини-Глаз довольно хрюкнул.

— Будет! Теперь — все. Антракт! — махнул он рукой. — Вроде малость полегчало… А? — он прислушался к себе. — Определенно полегчало! Ну и ладушки, бён-знычть, на этом и закончим. Точный счет отрезвляет всегда! Надо сызмальства помнить. А то молодежь нынче — куражная пошла, набедокурит и не знает ни шиша, как, стало быть, потом ей жить… Дурная молодежь. На опыт стариков — плюет!.. И мается, и мается, бён-знычть… Вы — тоже? — он недовольно поглядел на Крамугаса.

— Что — тоже? — не понял тот.

— Маетесь, да?

— Н-нет, — запинаясь, отозвался Крамугас. — Как будто — нет…

— Тогда чего вас принесло?

— Ну, у меня совсем другое, — встрепенулся Крамугас. — Я по заданию редакции… Газета «Культурный высев». Или, кажется, журнал… — скромно потупясь, добавил он. — Слыхали?

— Сроду не читал, — фыркнул Фини-Глаз. — Ну и что?

— Так вот… я интервью у вас хотел бы взять…

— А… — безразлично молвил Фини-Глаз, почесывая левый бок, — полезное дело, я не спорю.

Крамугаса он, похоже, вовсе не признал. Или признал, но деликатно сделал вид — на всякий случай…

— А где адрес раздобыли? — строго спросил Фини-Глаз.

— В Справочной, где же еще!

— В справочной-шмавочной… — с явным неудовольствием буркнул Фини-Глаз. — Убил бы. Наплодили чертовых контор!.. Ну, не дают людям покоя, не дают, заразы!.. — театрально вскинув руки, он замер посреди дороги. — И в гробу найдут, и скажут: дома, сукин сын, не съехал никуда, бён-знычть!..

— Но как-то я же должен был до вас добраться! — возразил резонно Крамугас.

— А чего ради?

— Я в архиве — на Пад-Борисфен-Южном — одну заметочку раскопал, — с гордостью признался Крамугас. — Там о вас говорится… «Проходимец Фини-Глаз, куда шагаешь?!»… Это — называлось так…

— Читал, — отрезал Фини-Глаз. — Пакость одна. Голову бы оторвал…

— Да вы не думайте, — забеспокоился Крамугас, — я вас не обижу! Я ведь не затем…

— Еще бы! — сказал Фини-Глаз, со значением поднимая роскошный кулак. — Ты только попробуй… Ну ладно, чего так стоять? Пошли в дом.

Минут через десять они уже были на месте.

На квадратной клумбе перед домом, образуя колючую чащобу, торчали, врытые в землю, гигантские отполированные кости какого-то чудовища.

— Мраморные? — деловито поинтересовался Крамугас. — Кто высекал?

Фини-Глаз смерил его презрительным взглядом и, надменно хмыкнув, поджал губы.

— Вы — неуч, молодой человек, — сказал он убежденно. — Безусловную натуру от игры мастеровитого ума отличить не можете. И эти все амбиции, бён-знычть, — для дураков, уж вы поверьте. Какой же это мрамор, молодой человек, если мрамором тут и не пахнет?!

Крамугас растерянно уставился на дебри перед собой — и только головой покачал.

— Я не знаю, как на самом деле мрамор пахнет, — признался он. — Это я так, по первому впечатлению… В книжках, помнится, были картинки…

Фини-Глаз вдруг оттаял и благодушно хватил своей ручищей по Крамугасову плечу.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся он. — Только картинки в книжках и разглядывал! А еще репортер… Мальчишка, бён-знычть! И чему вас учили?!

— Я писать люблю, — вздохнул Крамугас. — С детства как-то пристрастился, разохотился… Я думал, главное — это образность восприятия. Чтоб по каким-нибудь ассоциациям, случайным поначалу…

— Ах, извините дурачка, — с глумливою улыбкою развел руками Фини-Глаз, — что я не догадался об этом сам!.. Всему виной, наверное, тот сумасшедший ген, который влез в мою наследственную память… Я, представьте себе, решил поначалу, что вы окривели на оба глаза!

— Да неужто? — поразился Крамугас.

— Именно так. Бывают же накладки!.. Я даже собрался вас пожалеть. Дескать, вон какие нынче в прессе-то сидят калеки — мол, хиреет пресса. Но теперь передумал. Знаете, никогда не стоит поддаваться первому порыву. Особенно, когда имеешь дело вот с такими…

— Да-а? — заискивающе произнес Крамугас, часто моргая белесыми ресницами.

— Это не мраморные статуи! — важно объявил Фини-Глаз. — Это — настоящие кости настоящего проперхаря с Проксимы! Кости-легенда, если вам так нравится.

— Вам их подарили, да? Ваши почитатели, соратники, коллеги?!. — восторженно ахнул Крамугас и мигом выхватил из заднего кармана позитронный диктофон, поднимая его повыше и включая в крейсерский режим безапелляционной впитки субдезинформации.

Хорошо, что, забежав в редакцию и обнаружив там полнейшие разруху и бардак, он все-таки подсуетился и в последнюю ми нуту догадался-таки выклянчить у новой секретарши столь необходимую машинку!..

Лицо Фини-Глаза вытянулось и приняло от негодования совершенно землистый оттенок.

Он был явно ошарашен.

— Издеваетесь? — сдавленно прохрипел он. — Какие соратники, какие почитатели?!

Крамугас сделал неопределенный жест:

— Ну, те, кто знал и помнил вас… Кто по достоинству мог оценить… Преподнесли от всей души… И, в знак особенного уваженья, здесь воздвигли…

— А я сам, по-вашему, и вовсе ни на что уж не способен?! — окрысился Фини-Глаз.

— Значит — потибрили где-нибудь? — счастливо осенило Крамугаса.

Фини-Глаз издал тихий вопль и двумя пальцами взял Крамугаса за воротник.

— Я похож на вора? — спросил он, страшно дыша кисельным перестоем в лицо своему гостю. — Нет, вы мне ответьте, молодой человек, по совести ответьте, иначе я вышвырну вас не только с этого двора, но и вообще с планеты вон. И скажут все: был мальчик… Так похож я на вора?

— Н-нет… — придушенно просипел Крамугас. — T-теперь уже — н-нет!

— Что значит — теперь?! — заорал, багровея Фини-Глаз. — Это как понимать?! А раньше, стало быть, напоминал?! Хотя, конечно… — грустно произнес он, отпуская гостя. — Испугались, что и вас прихлопну? Дело ясное… Ведь вы ж заметочку-то прочитали, всё-всё знаете… Поэтому и заявились в гости.

— Что вы, я вас и без этого очень ценю! — наобум ляпнул Крамугас, судорожно дергая кадыком.

— Цените… Ах, до чего приятно слышать!.. А с этим, стало быть, и на руках носить готовы, так? — прищурился недобро Фини-Глаз.

— Ну, в целом… Просто вы не поняли!

— Естественно. Куда мне, старому балбесу!.. Только вы у нас один такой… обученный и очень просвещенный!.. Да будет вам болтать-то, — поморщился Фини-Глаз. — Двадцать лет, само собой, бесследно не прошли, бён-знычть. Ну ладно, кто прошлое помянет — тому кишки вон. Запомните! А проперхаря я сам убил… Вот этими руками.

— Батюшки!.. С ума сойти! — засуетился мигом Крамугас. — Как же это вас угораздило?

Фини-Глаз с неодобреньем покосился на тихо булькающий позитрон-ный диктофон, но связываться с гостем из-за такой мелочи не стал.

Наверное, решил: пускай себе… Пока — пускай.

— Да вот уж, угораздило, бён-знычть! — сказал он нарочито громко. — Это, впрочем, не фиксируй — это сквернота. Бён-знычть… Вот привязалось! Горькая отрыжка прошлого… Пора и отвыкать. И дома просят… Я им объясняю: где уж, двадцать лет, натура вся окостенела! М-да… Может, и отвыкну, впрочем. А теперь — по делу. Я тогда на Проксиме в карьере руду добывал…

— Какую? — быстро вставил Крамугас.

— А шут ее знает! Велели — вот и добывал. Сказали: тут — дроби, и точка. Кто-то подбирал, а кто-то отвозил… Куда — не спрашивал, не полагалось. Да и не ответили бы все равно. Или соврали бы — пойди потом проверь!.. У них там всюду на Земле, в Музеях ихней жизни, очень даже принято — напропалую врать. Считается, что так народу интересней, и понятней, и полезней. Может быть…

— Да ведь Проксима — это не Земля! — решил блеснуть своею эрудицией настырный гость.

— Зато все рудники там — сплошь земные. И, скажу вам, совершенно не музейные. Отнюдь! И правосудие — такое же… Дурное от начала до конца. Позор и пакость! — Фини-Глаз брезгливо сплюнул.

— Так вы про… перхуна хотели рассказать, — напомнил Крамугас.

— Писака, тоже мне!.. — с презрением ответил Фини-Глаз. — Не мог запомнить слово… Проперхарь! Понятно? Перхуны — вы или я, когда по дурости простынем… Всякое бывает. А на рудниках Проксимы — проперхарь! И впредь, бён-знычть, прошу не путать. Я могу обидеться, а это — страшно.

— Ну, теперь-то я запомню, — успокоил Крамугас. — Даже у великих мастеров случаются накладки…

— Кто великий — вы? — скривился Фини-Глаз.

— Пока — не я, — скромно потупясь, молвил Крамугас. — Но были же другие!.. До меня… Учусь у мастеров — во всем. Вот… и ошибки повторяю иногда…

— Ая-то думал: учатся, чтоб впредь не повторять, — с сомнением заметил Фини-Глаз.

— Это вам кажется, — нахально отозвался Крамугас. — Среди творцов положено иначе. Надо школу сохранять, традиции. Тогда признают, что ты — свой…

— Вот дурь, бён-знычть!

— Ну, дурь не дурь, атак меня учили. «Смотри, Крамугас, — наставляли, — впитывай все лучшее, но на рожон не лезь. За это бьют».

— И я бы вас поколотил, — сказал со вздохом Фини-Глаз, — да настроение не то.

— И хорошо! — одобрил Крамугас. — С побитым-то — какой душевный разговор?!. А я вас должен расспросить…

— Валяйте! — Фини-Глаз пренебрежительно махнул рукой. — О чем?

— Да вы уж начали — про рудники, про этого… проперхаря… Вот видите, запомнил все-таки!.. — счастливо улыбнулся Крамугас. — Я слушаю…

— Ах да, и вправду… — Фини-Глаз поскреб макушку, и взор его чуть затуманился. — Давненько это было — двадцать лет назад… Короче, повадился в наш лагерь проперхарь — ну, никакого житья от него, совсем измучил: то жилища поломает, то инструменты покорежит, то людей утащит, в общем — наказанье! И ведь неуязвим, чертов сын, куда с ним сладить!.. Вот однажды он, бён-знычть, и нарвался на меня. Я, понятно, задал стрекача, а он — за мной. Ох, и набегался я тогда!.. До сих пор ума не приложу: и как же это получилось?.. Словом, занесла меня нелегкая проперхарю прямехонько в глаз: застрял, как соринка, возле самого зрачка, и — стоп! — ни с места…

— Вот мерзость-то, представляю!.. — передернулся непроизвольно Крамугас.

— И не говорите! Мерзость — мягко сказано, — с воодушевленьем подхватил Фини-Глаз. — Это надо ощущать! Вонь несусветная, кругом все течет и изменяется, пульсирует… Одно слово — болото!.. Проперхарь, ясное дело, забеспокоился, замотал головой, заорал благим матом, да мне от этого, бён-знычть, сами понимаете, — не легче. Вот пробарахтался я с полчаса, наверное, всякую уже надежду потерял, и тут меня такая злость разобрала, что плюнул я с досады в самый Проперхарев зрачок: мол, подавись ты, ирод окаянный!

Фини-Глаз умолк, бедово глядючи на гостя.

— Вы — мужественный человек, — уважительно отметил Крамугас. — Я б на вашем месте…

— А что мне оставалось делать? — польщенный, пожал плечами Фини-Глаз. — Я тогда о подвигах не думал — свою шкуру спасал. Ну, тут проперхарь и скончался.

— Да ну? — изумился Крамугас. — Так — сразу?

— Вот, представьте себе! — торжествующе поднял палец Фини-Глаз. — Я и сам не ожидал… Невероятно повезло! Мой плевок по разным нервным каналам и всяческим протокам до самого мозга долетел, до самых главных центров, ну и, естественно, вышиб дух из этого паразита. Раз и навсегда. Главное оказалось — изловчиться… Потом об этом случае научных публикаций было — тьма! Даже термин особый придумали: «Эффект-777», бён-знычть. Я под таким номером у себя в колонии числился… По имени-то назвать было неудобно — вроде, отщепенец… Ну, я этого писаку, который термин изобрел, еще найду… Поговорим с ним по душам! Вот только репутацию свою восстановлю… Не знаю, правда, как, но что-нибудь придумаю… Короче, в память о том замечательном событии я и привез сюда скелет зверюги. И сутра, сегодня, водрузил. Хорош? А вы говорите — мрамор…

— Поразительно! — прошептал, зажмурясь от восторга, Крамугас. — Какое присутствие духа! Сколько воли!.. Когда все узнают, что вы за человек!..

— Так вы записали мой рассказ?

— Конечно!

— Вместе с матерями, бён-знычть?

— Простите? — недопонял Крамугас.

— А вот с тем, что слышали! Со всеми интересными словами — так и записали?

— Вы не можете быть против, — твердо сказал Крамугас. — Это — лексика героя. Его неповторимое лицо.

Услышав это, Фини-Глаз не то чтоб закручинился, но как-то тихо и смущенно озверел.

— Ну, вы тут еще поговорите! Лексика, лицо!.. — утробно прорычал он, с бешенством уставившись на гостя. — Погляжу, какое будет личико у вас…

— Нет, вы не правы! — не сдавался Крамугас, капризно топнув ножкой. — Нас учили: ври, но оставайся реалистом! Двадцать лет суровой школы не прошли для вас бесследно… Вы — как чистый самородок, вы впитали в себя лучшее, развили, пронесли… Нет, это надо сохранить! Весь ваш рассказ, весь колорит… Это будет целая глава в моем репортаже. Еще чуть-чуть литературной доработки…

— Ну, приехали! Совсем уже… Вы это бросьте, вы посмешище-то из меня не делайте в глазах людей! — окончательно озлился Фини-Глаз.

— Да почему — посмешище? — недоуменно отозвался Крамугас. — И слово-то… ужасно некрасивое. И глупое… Вам только кажется… От скромности, я полагаю. Я ведь всего-навсего домысливаю, леплю образ…

— Я вам полеплю! — уперся Фини-Глаз. — Я тоже, знаете, могу слепить такую рожу — каждому!.. И мама не узнает. Нечего! Нашли себе кормушку… Интересные у вас замашки! Я к вам — по-хорошему, а вы — плевать! Тогда я требую: пусть вся эта история вообще останется между нами. Ведь дело-то — сугубо личное… Интим натуры, я б сказал… Так что — сотрите, до конца. И вместе с матерями.

— Ни за что! — воскликнул Крамугас запальчиво. — Это дело моей профессиональной чести! Я тоже дорожу своей литературной репутацией! И вы еще спасибо скажете. Мне лучше знать. Все до сих пор благодарили, — неожиданно соврал он. — Да! Я уже вижу… Это будет яркий и незабываемый штрих в вашем героическом облике. Урок другим. Опора для страны. Алмаз бесценный, ясно?! Без него — никак…

— Вон вы куда, мой милый… — протянул Фини-Глаз, скептически кривясь. — Алмаз, опора, облик — эк вас завернуло!.. Жуть! А почему, собственно, героический? Откуда?! В вашем образном восприятии?

— Нет, — простодушно откликнулся Крамугас. — Это задание редакции. Мне так редактор приказал. В свете всего происходящего… Формат заманчивый, но очень жесткий. Я должен написать статью о нашем удивительном прошлом, от которого не деться никуда, дать людям образец для подражания. Вот вас-то я и сделаю героем. Опишу вашу жизнь. От самого рождения… До самого конца…

Фини-Глаз, онемев, вытаращился на Крамугаса.

— И мне кажется, для этого вы… очень даже подойдете! — радостно заверил тот.

22. Расплата и позор

Драмы не случилось.

Его конечно же спасли в последнюю секунду — службы неусыпного слеженья и отлова, как и водится, сработали отменно — и, приставивши к нему отборную охрану (на Земле охранников всегда играли те же, кто изображал в других спектаклях несгибаемых героев, бойких активистов, палачей, насильников, церковных проповедников, больших начальников и душегубцев — словом, самых ярких выразителей сомнительных устоев всех эпох), отправили обратно на планету, в Медицинский Центр при Институте, исследующем пограничные состояния между жизнью и смертью (Институт, исследующий пограничные состояния между смертью и жизнью, наотрез отказался иметь дело с мерзавцем, поскольку клиентами данной конторы были только люди, которых народные власти высочайше одобрили еще за многие годы до того).

На Земле давненько уже не случалось чего-либо такого, по всем статьям из ряда вон выходящего, — разве что в отдельных срамных исторических действах, но это не в счет, — поэтому теперь происшествие с Фини-Глазом грозило с очевидностью перерасти в громогласный, образцово-показательный, незабываемый процесс, каковой в качестве нетленного нового факта Истории надлежало включить в круг музейно-непременных представлений для не шибко грамотных туристов и учащихся начальных классов.

Так сказать, разбойнику в науку, а другим — в большое предостереженье.

Лучшие медики земного региона — на сей раз настоящие, не ролевые — боролись за жизнь Фини-Глаза.

Атот, исковерканный, поломанный, местами даже обугленный, лежал посреди лекарских хором и, крайне удрученный происшествием, почти что не дышал.

Ну, разве только поводил глазами из стороны в сторону да подозрительно кривился.

Ни раскаяния, ни душевных мук.

Это, безусловно, раздражало всех официальных лиц…

— Ну-с, шалунишка, — весело заметил бригадир светил, сам врач с околоземною славой, — рассупонился? Теперь придется сляпывать, а? Это мы — сейчас.

— Вы тут не очень, — тихо огрызнулся Фини-Глаз, — я ведь терплю-терплю…

— Ну вот и молодец! — подбодрил врач. — Давай-ка посмотрю… Ух ты!.. Поди-ка, здорово побился?

— Здорово, — кивнул, вздыхая, Фини-Глаз. — Он еще спрашивает!..

— А что болит, к примеру?

— Все!

Такой ответ, похоже, удивил светил, в тупик завел, поскольку если все, то человек не должен реагировать никак, вернее, будет просто голосить — и только, а этот еще что-то там воображает о себе…

И, между прочим, отчего лечить тогда: «все» — это как бы «ничего», а настоящий врач, остепененный, тем-то и силен, что лечит очевидный и понятный для него недуг, вполне конкретный, остальное за болезнь не признавая…

Вот проблема из проблем!

Опять же, ежели бальной в сознании — ему сиделку подавай, чтоб ублажала; с няньками же здесь, в Музее, вообще беда — нет в них резонных исторических корней, давно пообрубали… А восстанавливать изжитое… Ради какого-то отдельно взятого разбойного туриста…

Эх, лучше бы лежал строптивый пациент без памяти — как было б хорошо!..

Могучесть, неуемность, даже дикость несравненного больного потрясли видавших виды лекарей.

Но в том-то ведь и дело, что в славный век тотального прогресса, когда люди либо вовсе не калечились и не болели, либо умирали сразу, без затей, светила знали, по большому счету, сущий пшик, а остальное было им известно лишь по книжкам да по старым популярным фильмам.

где и впрямь показывали всяческие страсти. По ним обычно обучались и по ним работали…

И вот теперь — счастливый, уникальный случай: можно все за мякоти пощупать и проверить, эрудицией блеснуть, глядишь, диагноз сногсшибательный поставить — в назидание грядущим поколениям целителей-пижонов…

А коли пациент еще и может разговаривать, то просто преступление — не расспросить его!

Короче, рыбка золотая сама в руки приплыла!..

— И все же — что болит? — не унимался бригадир врачей. — Особенно! Так, чтоб совсем уж было плохо и невмоготу! От этого зависит, как лечить. Я понимаю: ножки сломаны, ручонки — в растопыр, и грудь продавлена, ожоги вон какие… Это хорошо. Ну, а изюминка, вот что-нибудь совсем такое?!. Не стесняйтесь, говорите!

— Вы ж врачи, вам лучше знать, — обиженно ответил Фини-Глаз. — Лечите, только поскорее, а не то…

— Ну-ну?..

Поскольку говорили с ним вполне сердечно, Фини-Глаз решил сказать всю правду.

Кто их знает, может быть, они и вправду обалдели и никак теперь не разберут…

Тогда, естественно, им надо срочно помогать. Ведь жить-то — хочется!

Но в разных важных терминах он был не очень-то силен (и это мягко сказано!), тем более что в первый и последний раз всерьез болел еще в далеком нежном детстве и оттого не помнил точно, как учено выражались доктора.

Поэтому решил он не мудрить, а объяснить все по-цирцейски, по-простому…

— Вот — бека́куси, извольте… — прохрипел с натугой Фини-Гтаз.

Бригада ошалело глянула на пациента.

— Ну, ка́куси у всех! — заливисто хихикнул врач. — А что действительно болит?

— Вот это и болит сильней всего! — заволновался, уязвленный, Фини-Глаз. — Бекакуси гуляют. И мархотка ест. Вот тут и — туг, — он показал глазами, — и вон там… Стрипаюсь, аж до вертюлей!

Что же ты, такой-то умный, с горечью подумал он про бригадира, а не понимаешь, смотришь, будто шиш кладешь в карман… Светило!.. Ты давай — лечи!

— И все-таки? — канючил знаменитый врач. — Ну, вёртюль или как… стрипай… И этот… Поточней нельзя?

— Бекакуси, извольте, — повторил, зверея, Фини-Глаз. — И ухо сводит… Уж куда точней, придурок?! Доняла вконец мархотка — не пропыжусь… Ты уж, доктор, не томи теперь. Ты делай что-нибудь, а то помру.

— Какой вы, право, несговорчивый, — досадливо промолвил врач. — Науке надо помогать, а вы… Ну, что теперь поделаешь? Придется снять одежду — это больно, будем по-старинному — экспресс-диагноз, а потом уже — оздоровительные процедуры, как и всем. Но вы-то ведь у нас — особенный! Мы так надеялись… Снимайте эту рвань!

— Не рвань, а выходной костюм, — обиженно заметил Фини-Глаз. — Полжизни на него копил…

— Всего? Полжизни? — с нескрываемым сарказмом удивился врач. — А ведь такой герой…

— Да не чета вам всем, — тихонько огрызнулся Фини-Глаз. — Чай, не в музее жил.

Но тут в лечебные хоромы забежала на текущий медосмотр какая-то хорошенькая баба.

То есть была это обычная землянка, игравшая, как многие, как миллионы ей подобных, старинную и социально очень значимую рольстоличной проститутки или, между делом, занятая в ряженой массовке из времен не то Распутина, не то Емельки Пугачева, где по сценарию играла бабу из народа, темную и на конюшнях разных дратую нещадно.

И теперь вот ей приспичило…

Не церемонясь — видно, время поджимало! — она тотчас начала показывать врачам, где у нее что…

— Ну, дружок, — скомандовал целитель Фини-Глазу, — раздеваю, стисни зубы!..

— Не желаю.

— Что? — не понял доктор. — Зубы стиснуть? Так ведь больно будет! Ас наркозом у нас туго… Пациент обычно все с собой приносит…

— Да плевал я на наркоз! Стесняюсь…

— Здрасьте! — удивился лекарь. — Почему?

— Тут дама, — еле слышно молвил Фини-Глаз, зачарованно уставясь на ядреный бабий голый торс. — Живая… Как же я ей пуксель покажу?!.

Конечно, после приключившейся дурацкой катастрофы сам он был отнюдь не Аполлон и мог, пожалуй, напугать любого встречного.

А этого до смерти не хотелось…

— Вот обормот! — в сердцах ответил врач. — Ты что, совсем не понимаешь?!. Ей только на тебя сейчас смотреть… Своих забот хватает!

Ассистенты сокрушенно покивали.

— А чего же ей — не интересно?! — возмутился Фини-Глаз, отчаянно моргая. — Ты не обижай! Такого не бывает, чтоб совсем не интересно… Даже разные зверюшки… Старенькая, что ли? Не похоже! Я — и то вон…

— Да уймись ты, наконец! — задергался смятенно врач. — Ты же какой-то сущий монстр, чудовище!

— Неправда, — возразил величественно Фини-Глаз. — В данный момент я всего лишь — гигант полового бессилия. Но — все равно! — гигант.

— Оно и заметно, — покивал тоскливо врач. — Изведешь нас всех… Как ты еще с людьми живешь?!. А ну-ка — раздевайся!

— Ладно, вам же хуже, — согласился Фини-Глаз, не в силах даже пальцем шевельнуть. — Ей, говорите, все равно? Ну, ладно. Так я дела не оставлю… Я не только пуксель, я теперь и жмульку покажу. Эй, баба! Раздевают!

Баба между тем оделась — и ушла. Ее массовка, видно, продолжалась…

— Изверги, садисты, — застонал тихонько Фини-Глаз. — Разбередили молодца! Бандиты…

— Ишь, а сам-то?! — обозлился врач. — Ну что, угомонился? Начинайте процедуры.

Он кивнул помощникам, стоявшим рядом с инструментами, и боязливо отвернулся.

— Б-вай! — заорал истошно Фини-Глаз.

— Я же говорю: наркоз и всякие лекарства пациент с собой несет. Подарки — тоже хорошо, — заметил врач. — В леченье — самое оно! А у тебя нет ничего. Не подготовился, сам виноват.

— Откуда же я знал?..

— Все нужно предусматривать заранее. Сам должен понимать. Такая жизнь…

— Б-ва-ва-ва-вай! — вновь грянул Фини-Глаз.

— Да помолчи ты хоть минутку! — с раздражением прикрикнул врач. — Леченье, брат, не сахар, каждый знает… Ты у нас — тяжелый пациент. Терпи!

И Фини-Глаз терпел…

Вот так когда-то и в застенках разных истязали, думал он, томясь. Так, значит, и теперь… Прогресс!

Он пятьдесят четыре раза умирал, но его быстро возвращали к жизни.

Земля в этом труднейшем деле никак не могла ударить в грязь лицом: ведь все-таки — Праматерь Цивилизаций. И медицины — тоже…

А когда опасность наконец-то совершенно миновала и здоровье Фини-Глаза двинулось на явную, бесповоротную поправку — состоялся суд.

Слабость, безусловно, оставалась, но ее в расчет уже никто не брал.

Так даже лучше, полагали некие серьезные умы. Не будет оснований отвлекаться.

Все происходившее вокруг Фини-Глаз видел, словно сквозь густую пелену сиренево-зеленого тумана.

Был огромный, ярко освещенный зал, до отказа набитый и разодетыми, по случаю, землянами, и любознательными разношерстными экскурсантами, которые уже сейчас, похоже, несмотря на броские правдивые рекламы и жестокие афиши, радостно воображали, будто и здесь перед ними развертывают некое заранее отрепетированное действо, а какой-то ливреистый мужчина, бравый, статный, в парике со взбитой буклей, видимо, теряя всякое терпенье и надежду, уныло повторял одно и то же:

— Отвечайте! Фини-Глаз из сектора Лос-Пензюки, в законе урожденный гость с достойнейшей Цирцеи-28, неужто вы собираетесь признать свою вину?!

— А чего? — тупо спросил весь закутанный в целебные бинты Фи-ни-Глаз. — Нельзя, что ль, признавать? Мокрое дело — не пыльная работа…

— Тише, тише! Вы, главное, не отвлекайтесь, а следите за моей мыслью…

— Это трудно, — отозвался Фини-Глаз.

— Так постарайтесь, черт возьми! Запомните: я — ваш защитник. Знаете, что это такое? Ага. Ну и прекрасно… Тогда слушайте внимательно. Вас обвиняют в совершении убийства. Признаете ли вы это?

Защитник умоляюще взглянул на подопечного.

— Да, — чуть подумав, с важным видом соизволил подтвердить Фини-Глаз.

Здесь, на суде, он решил быть благородным, под стать своей родной планете.

От неожиданности адвокат лишился дара речи.

— Да, — повторил Фини-Глаз, утомленно закрывая один глаз, а другим дико таращась в пустоту. — Признаю. Не сразу все, но — постепенно…

— Да что же вы такое говорите?! — взвыл, наконец, адвокат, заламывая руки и едва не плача от досады. — Вы хоть думайте немного!.. Непризнанье — это шанс! Реальный шанс! Вы губите себя! Еще не поздно…

— А пошли бы вы! — сказал упрямо Фини-Глаз. — Нашлись приказчики!.. В гробу видал…

Адвокат было скис совсем, растерянно заметался в своем подъетом молью кресле, но затем вдруг что-то для себя определил, нашел-таки необходимую зацепку, горделиво вскинул голову, вымучивая на лице кисло-счастливую улыбку, долженствующую, вероятно, означать совершеннейшее торжество его судебных упований, и патетически заметил:

— Ну, что я говорил?! Теперь это любому очевидно. Да-да-да, любому! По существу невинный человек — трагическая жертва нашей театрализованной системы! Сейчас он — враг, а через месяц или год о нем забудут вообще. А может быть, напротив, станут до небес превозносить. Кто знает, что окажется полезней?!. Н-да. Вы видите: он болен. Но вы даже не подумали, как надрывается сейчас его больная психика, его больное существо!.. Вся эта показуха, о!.. Какой позор! Как он устал от этой постоянной липы, надувательства, от беспрерывной мешанины фактов! Бедный-бедный экскурсант!.. Мы не Историю ему подсунули — мы предложили ему бред! Да, он запутался, он потерялся! И если уж кого судить…

— А судьи — кто? — с вялым любопытством пробормотал Фини-Глаз, пытаясь разглядеть судей, которые располагались на помосте, сбоку от него, за длинным лакированным столом с резьбою по углам.

— Да вот они сидят, красавцы! — показал широким жестом адвокат. — Вот кого надобно судить — систему! Мертворожденная, параноидальная!.. А впрочем, мой лимит исчерпан. Жаль. Я б — рассказал…

— В таком случае — слово обвинению! — грянуло под мраморными сводами.

Тогда некто ипохондрического вида, с реденьким пушком на голове и отвратительной лиловой бородавкой над бровями, сидевший на высоком жестком табурете в точности напротив Фини-Глаза и все время уныло ковырявший мизинцем правой руки у себя в левом ухе, мигом очнулся, с внезапной страстью спрыгнул на пол и, больно прижимая кулаки к вискам, заорал надсадно, закатив глаза:

— Все ясно! Все определилось! Трудовой народ не хочет! Старики и дети — тоже! Нету разночтений! Сквернословная защита неумела и порочно-лжива! От начала до конца! Доказательства представлены — во всем многообразии и редкой полноте! Злой умысел раскрыт! Осиное гнездо вредительства разрушено дотла! Хватит молчать! Молчанье развращает молодежь, лишает прогрессивных сил! Она должна кричать — ура, ура! А мы добавим: поделом! Это гнусное создание, зовущееся Фини-Глазом, этот падший сколок с развратной и загнившей на корню Цирцеи-28, с позволения сказать, явил нам свое подлинное, безобразное лицо, подвидом туриста пробравшись на Землю и зверски убив незабвенного нашего Архимеда! За что же, скажите, за что! А все за то, что Архимед — титан и патриот! Враги не могут видеть выраженье счастья на лице творца! Голодного творца, голодного патриота, но — истинно счастливого, во всем!

— Защита протестует! — звонко выкрикнул поникший было адвокат. — Какой еще голодный Архимед?! Откуда, а?

— Ораторский прием, — пренебрежительно ответил обвинитель. — Нужно понимать. Зовет и побуждает.

— Чушь! — взъерепенился защитник. — Голодных патриотов не бывает. Холуи голодные — бывают. Но на то они и холуи. Их нечего жалеть. А патриотом может быть лишь сытый человек. Тогда он понимает, что́ способен потерять. И этим вечно дорожит. И борется за это. Потому ваш Архимед…

— Наш Архимед! — высокомерно огрызнулся обвинитель. — Попрошу без политических инсинуаций. И без этого хватает… В зале есть у вечные и дети. Иначе я потребую за злостную и демагогическую пропаганду выдворить защиту вон! Не старайтесь заткнуть обвинению рот! Армии голодных революционных патриотов не позволят! Архимеды встанут плотными рядами и все, как один, решительно пойдут на супостата, указуя гневными перстами: вот он, вот он! Никуда презренному не скрыться! Маска сорвана, народ не обмануть! Итак, я продолжаю! Да, народ не обмануть! Но — мало этого! Преступник — жалкий трус! Вместо того, чтобы открыто заявиться в суд с повинной, в наш гуманнейший и вечно неподкупный суд, этот кровосос в обличье человека попытался постыдно бежать, скрыться от кары народной! И на чем!.. Подумать страшно!.. На древней, дорогой нам всем ракете, когда-то уносившей в Космос великих героев Земли!

— Может, еще скажете, что и герои ваши тоже были все голодные? — язвительно заметил адвокат.

— Конечно! — с воодушевленьем согласился обвинитель. — Все — голодные! Всегда — голодные! И потому — герои! Голодный во всем героичен! И не сострадание, но восхищенье вызывает он! Его пример зовет всех нас! Я продолжаю! На ракете, уносившей в Космос великих героев Земли! Научно установлено: пятьсот два раза уносившей, когда еще никто, нигде!.. Пятьсот первопроходцев, как один! И еще два!.. Так надругаться над памятью народной!.. Над памятью вообще! Над обществом, стоящим в очереди на стабильность! Шутка ли!.. Ему, этому чудовищу, ничто не свято! Он и ракету загубил! А где возьмешь другую! Я не говорю о материальной стороне — святыням нет цены! Но нравственный урон каков!.. От имени Земного Музейного Народного Суда я требую для так называемого Фини-Глаза двадцать лет каторжных работ на рудниках Проксимы! И — ни минутой меньше! По предельным меркам! Он вполне их заслужил! Дешевый гуманизм и неуместен, и смешон! Как жаль, что нет музейной смертной казни! Отменили!.. Вот к чему приводит неумеренная спешка! Нужен страх! Необходима твердая рука! Необходимы послушание и вера! И тогда в мир явится любовь! Нет отщепенцам состраданья! Двадцать лет на рудниках! Я требую! Я жду!

— Ну, вы это бросьте, — едва ворочая языком, возмутился Фини-Глаз. — Не шалите. И Цирцею-28 попрошу не оскорблять. Сопляк нашелся!.. У нас каторжные работы упразднили — знаете еще когда?!.

— У вас — может быть! — усмехнулся оратор, потирая руки. — У вас! Болтайте, болтайте, это вам тоже, надо полагать, зачтется. Наш суд — особенный. Делопроизводство — старинное, и приговоры — старинные. Кадры — отборные, они решают все. И не извольте сомневаться. Вы в Музее совершили преступление, в великой исторической кунсткамере — вот Музей вас и судит. По-музейному!

— Так ведь он — первым начал, Архимед ваш, — пролепетал Фини-Глаз. — Подначивал, дразнился…

— Зато вы его убили! — прогнусавил обвинитель, торжествуя. — Не понарошку, а всерьез! Учтите это. Каково будет решение суда?

Трое судей, не спуская глаз с присяжных, лишь молча развели руками и демонстративно пригорюнились.

Присяжных было двести восемьдесят штук. И еще девять разных фракций — на подхвате. А при них — угрюмый фракционный смотритель. Очень честный, поэтому угрюмый.

Все они быстро и с тревогою переглянулись, повздыхали и, не шелохнувшись, только со значением, едва заметно покивали коротко друг другу: дескать — все, заметано, теперь уж никаких сомнений не осталось, мы свободны по закону выбирать любую объективность, нам нет надобности дважды повторять…

Потом столь же вдумчиво и твердо посмотрели — по очереди — на прокурора, на адвоката, на судей, на зрителей и на забинтованного Фини-Глаза.

— Удовлетворить! — сказали они хором, слаженно на удивление. — Виновен. Двадцать лет на дальних рудниках Проксимы! Без смягчений!

По залу пролетел одобрительный шумок.

— Суд утверждает приговор! — зычно возвестил Председатель суда, здоровенный детина с отечно-красной непроспавшейся физиономией, и грохнул по столу тяжелым деревянным молотком, отчего все мигом в благоговении затрепетали, а иные впечатлительные дамы попросту лишились чувств.

И без всякого атаса, вдруг подумал Фини-Глаз, припомнив негра на Земле…

— Нет, мы не признаем! Мы ничего не признаем! Мы подадим кассацию в инстанции, в Верховный Суд! — взвизгнул адвокат, впрочем, без особенной надежды. — Пусть решит Верховный Судия! Пусть скажет слово Главный Прокурор! В конце концов, у нас есть право… У нас есть законное музейное право! И музейные возможности…

— А это бесполезно: Главный Прокурор сегодня помер, — скорбно сообщил Председатель суда. — Всего какой-то час назад… Светлая ему память, был кристально безразличный человек. И сколько нам учеников после себя оставил!..Так что: пишите — не пишите… А Верховный Суд уже два дня как разогнали — за большое пьянство. И когда теперь других назначат!.. Может быть, и никогда. Скорее всего, так. Зачем, коль снова надо будет разгонять? А Главный Прокурор опять помрет… Круговорот в природе, жизнь непредсказуема… Возможности-то у вас есть, об этом спору нет, да кто же их вам даст?! А здешний суд с решением не может ждать. Народ желает, чтоб преступник поплатился! Сразу — и неотвратимо. Так порадуем народ! Он это заслужил… Подсудимый, вам — последнее слово.

Фини-Глаз вяло шевельнулся, стиснутый бинтами.

— А подавитесь вы все этим приговором! — прохрипел он наконец, не глядя на судей. — За мной не заржавеет.

— Ах, вы вот как?! — еще больше покраснел Председатель суда, потея от негодованья. — Очень мило… Это, значит, в благодарность за потраченное на вас время… Ну, тогда — унесите его! Немедленно! И всех вас тоже попрошу покинуть зал! Суд закончил заседание. До новых встреч, друзья, до новых интересных и полезных встреч! Благодарю!

И Фини-Глаза прямо из зала суда, даже не сняв бинты, отправили на рудники Проксимы.

23. Герой с Цирцеи-28

— А… не нагорит ли нам? — с опаской поинтересовался Фини-Глаз, любовно поправляя на грядке у крыльца какой-то чахлый кустик. — Мне дальше репутацию никак мочить нельзя… Потом — сынок растет…

— Не думаю, чтоб нагорело. Не должно! — убежденно качнул головой Крамугас. — Я, так сказать, на службе, вы мне — как бы помогаете… Все — в рамках… Кроме того, задание есть задание. Надо! Вам знакомо такое слово?

— Х-м… Да уж долгих двадцать лет… Уж как-нибудь!.. — криво усмехнулся Фини-Глаз. — Осточертело…

— Вот видите! — воскликнул Крамугас победоносно. — Значит, никаких проблем не будет! Так что давайте-ка уговоримся сразу, чтоб потом не возвращаться… Вы мне подробно расскажете всю свою историю — о вашей жизни, об экскурсии на Землю, о вашем эпохальнейшем полете на Луну (тут Фини-Глаз досадливо поскреб макушку и только сплюнул на газон, произнеся заветное «бен-знычть») — и я из вороха представленных чудесных фактов скрою серьезную, академичную, большую и наполненную чувствами статью. Понятно? Эта ваша замечательная реализация древнего земного мифа…

— Да чего там, поспорил — вот и полетел, — вздохнул Фини-Глаз. — Спигону было жалко. Очень уж хорошая… А щи с кошатиной варила — сказка!… Ну, и на Земле чуток набедокурил. Страшно стало.

— А неважно! — возразил Крамугас. — На спор или нет — какая разница?! Ведь главное-то — полетели! Остальные — нет, а вы вот — да!.. А что касается скандала… Да кто нынче помнит?! Нам герои нужны!

— Да, — осторожно согласился Фини-Глаз, — вообще-то прежде на Земле бандюги часто гоголем ходили. И героями считались Это я заметил. Ужас просто! Видно, что-то такое воплощали в себе, очень нужное другим… Только бандюгами не назывались. Вожаками были. Или народными избранниками. И никто их никуда не сажал, даже тронуть не смел. Наоборот, они — сажали! Я теперь в истории силен. Сам видел на экскурсии!..

— И замечательно! И мы ведь тоже вас не будем плохо называть! — ободрил Крамугас. — Да можно вообще не заострять на этом, так сказать, внимания. Коль вы — герой!.. Так, между прочим, помянуть, и все…

Некоторое время Фини-Глаз задумчиво тер небритый подбородок и хмурил кустистые брови, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

Уж очень соблазнительным, каким-то прямо сказочным все это представлялось…

— А что… это действительно так надо? — спросил он наконец.

Крамугас даже опешил на мгновенье.

— Да о чем вы говорите?! Позарез необходимо! Если б не приказ редактора…

— Тогда вам было бы на все-все наплевать, — невесело заметил Фини-Глаз. — Определенно! И в особенности — на меня… Простая вы душа! Ну, ладно, — согласился он. — Раз так — пишите, сколько влезет. Я приказы уважаю — приучили…Обо мне ведь еще никогда — вот так-то, чтобы по-людски…Все мордой, знаете, в дерьмо пытались окунуть… У них, в земных музеях, это принято. Хороший как бы тон… Обидно! Ладно, хоть на старости сподоблюсь… Я же не нарочно в тот раз, правда! Случай, бён-знычть, злая воля… Да… А гонорарчик — пополам! Пусть видят, что и я честным трудом могу захапать кучу… Пусть!

— Боюсь, не выйдет ничего. Возникло затруднение… Не платят нынче гонораров! — жалобно сообщил Крамугас. — Деньги совершенно упразднили. Говорят, на всей планете… И в окрестностях — повсюду. Поначалу я и сам надеялся…

— Х-м, то-то я смотрю… — закивал Фини-Глаз. — А, выходит, вон что… Чудно даже как-то… Не могу привыкнуть. Главное, я малость прикопил — ну, там, на рудниках. Собрался как нормальный человек пожить: чтоб и жена была довольна, и сынок спокойно чувствовал себя, и сам я не отказывал себе в пустячных удовольствиях… И тут вот — нате! Не могу привыкнуть, — повторил он.

— Дело времени, — философически отметил Крамугас. — А вообще-то деньги — зло, — добавил он неуверенно, припомнив фразу из какого-то старинного журнала, что попался ему на глаза в Лирпентуловом архиве. — Зло надобно искоренять… Рубить под корень — беспощадно. Разве нет?

— Вы — неуч, молодой человек, — проникновенно-ласково поведал Фини-Глаз. — Со злом не борются — его используют по назначению. Тогда оно становится добром. Обычно в жизни так бывает… Грамоте — то хоть обучены?

— Кончал я Курсы, не секрет, кончал, — самодовольно ответил Крамугас. — Эх, хорошая, я чувствую, получится статья… В два счета напишу!

— Ну-ну… — произнес бесцветным тоном Фини-Глаз и повел борзо-пишущего гостя в дом.

— Где будем работать? — с преувеличенно деловым видом осведомился Крамугас.

— Да хоть здесь, на веранде. Воздух чистый, птички щебечут, светло, тепло… и все такое… После Проксимы меня что-то на природу тянет… Ладно, давайте сразу и начнем. Пока никого нет дома… — неожиданно конфузясь, пояснил Фини-Глаз. — А то, знаете, жена из гостей вернется — мало лив каком настроении… У нее за эти двадцать лет характер вообще испортился. Хотя и раньше-то… Не понимаю… Знала ведь, что я — вернусь. Сидела бы тихонько и ждала. Нет, что-то ей теперь не так!.. Ну, бог с ней. Или Юзюдюрик, сынок мой, вдруг кого-нибудь из приятелей затащит. Может и приятельниц… Шумно будет… Я шума не люблю. Отвык от него совершенно — за годы на Проксиме… А вы — гость, при вас они непременно шуметь начнут.

— Как вам удобней, — согласился Крамугас. — Давайте прямо и приступим.

Фини-Глаз со стуком распахнул все ставни на веранде, затем немедленно уселся в старое плетеное продавленное кресло, с важным видом закинул ногу на ногу и, изобразив ученую суровость на лице, уставился на Крамугаса.

— Ну, с чего начнем? — поинтересовался тот.

— А я не знаю, что именно вас интересует, — пожал плечами Фини-Глаз.

— Все! — с ходу выпалил Крамугас, но, подумав немного, решил, что так выражаться растущему журналисту не пристало, и потому со значеньем уточнил: — Разные частности, которые дают картину целого. Понятно?

— Нет, — признался честно Фини-Глаз. — Что вы этим хотите сказать?

Крамугас, для пущей солидности, прошелся по веранде — из конца в конец и обратно, открыл и закрыл входную дверь, пощелкал ногтем по оструганной дощатой стенке, подвигал на ставнях шпингалеты, выглянул в окно, снова прошелся, потом сел напротив Фини-Глаза и положил на колени диктофон.

— Давайте обо всем по порядку, — предложил он несколько неуверенно. — Так вроде принято… Ну, скажем, как все это началось?

— Купил путевку, — почесавши кончик носа, сообщил охотно Фини-Глаз.

Гость замахал руками:

— Нет-нет, эдак не пойдет! Банально. Да к тому же — снова деньги… Ведь купили, а не стибрили у немощной старушки! И никто вам не дарил…Сейчас про деньги говорить не надо. Слишком все волнуются, переживают…

— Так то — сейчас! — не понял Фини-Глаз. — А двадцать лет назад…

— Какая разница?! А вдруг кому-нибудь захочется, чтоб снова было так, как двадцать лет назад!.. Начнутся разговоры, будут недовольные, возникнут осложнения… Нас обвинят в потворстве низменным страстям, в противодействии порядкам, в нагнетании опасной атмосферы — мало ли еще в чем обвинят! Скандал получится… А может, и похуже что… Кому, скажите, это надо? И особенно — в преддверии войны…

— М-да… Снова на Проксиму мне бы не хотелось… — согласился Фини-Глаз. — От пуза нагулялся, хватит… Ну и как тогда начать?

— Только не с путевки, это исключается! Не тот масштаб, и вообще!.. Нет, хорошо бы эдак нестандартно, чтобы сразу увлекло… О, кажется, придумал! Есть отличный план! — мгновенно оживился Крамугас. — Вот — слушайте внимательно. Я начинаю диктовать. «Фини-Глаз из сектора Лoc-Пензюки, что на Цирцее-28, всегда был любящим отцом, толковым мужем и примерным семьянином. Все свободное от общественных нагрузок время он проводил в теплом кругу своих домашних, много читал и. размышляя, занимался спортом, а на умственно-физической работе, как свидетельствуют очевидцы, постоянно был лучшим из лучших — его считали гордостью округи».-.. Верно я подметил?

— Н-ну, да… наверное… Пусть будет так… — зардевшись, кивнул Фини-Глаз.

— Вот и чудесненько! С зачином, стало быть, решили… А теперь — самое главное! Почему вы стартовали с Земли на древней ракете?

— Да ведь… — едва не поперхнулся Фини-Глаз. — Вы ж сами знаете! Что спрашивать?! В той пакостной заметке — все про все…

— Нет, все — да не про все! — запальчиво воскликнул Крамугас. — Там только в общих чертах… Деталей явно недостаточно… И не могу же я о том, как было, прямо написать! Смешно!.. Задача-то — совсем другая! Давайте лучше так: вы хотели совершить научный подвиг. Долго готовились к нему… Но здесь, на Цирцее-28, мечту осуществить не удавалось — слишком уж особенной была эта мечта! Слишком большой и нужной человечеству. И вот тогда вы наконец-то поняли…

— Чего-чего? — опешил Фини-Глаз. — Какой еще подвиг? Какая мечта?! Вы что?!. Я… Архимеда…

— А вот это мы забудем. Никому не интересно, — не давая собеседнику и рта раскрыть, затараторил Крамугас. — Необходим другой аспект… Нестандартный… Да хотя бы такой! И как я сразу не сообразил?! Ведь существует миф — он вам известен… Дескать, в каком-то там лохматом веке, кажется, в двадцатом — от Рождества Христова или, может, Вовикова, еще вон когда! — люди впервые полетели на Луну. Об этом я в школьных учебниках читал. И там же, кстати, как сейчас помню, говорилось, что все это — выдумка: не могли тогда люди летать никуда, техника не позволяла! Придумали, чтоб изумить потомков, а наделе… Словом, приукрасили свою эпоху. Это допускалось… Теперь вы понимаете, куда я клоню? Так вот, я напишу, что вы — поверили в этот миф и решили его реализовать. Пусть ваша экспедиция в тот раз и завершилась неудачей, если быть честным до конца, но в принципе — в принципе! — вы доказали возможность таких полетов! Да! Я назову вас «Викингом Млечного Пути»! Или лучше — «Колумбом с Цирцеи-28»! Именно! Так всем понятней и точнее… Ваш героический облик…

— Да что вы из меня посмешище-то делаете?! — возмутился Фини-Глаз.

— Нет, — убежденно сказал Крамугас, — и вовсе не посмешище. Это плохое слово. Я вас просто… идеализирую! Нахожу типическое, славлю прекрасное…

Фини-Глаз склонил голову набок и с великим сожалением посмотрел на Крамугаса.

— Где это вас к таким замашкам приучили? Просто поражаюсь! С виду — вроде бы приличный человек…

— Нигде! Это — врожденное. Я сам дошел до этого, нутром почуял, — не без гордости ответил Крамугас. — Классики — мои учителя!

— Оно и видно, — покивал Фини-Глаз, смачно сплюнув в распахнутое окно. — Еще цитировать начните… Задатки — будь здоров! Учителя… Чувствуется школа! Только… зачем же врать? Да еще так беспардонно… Фу! Я понимаю: где-то, что-нибудь, чуть-чуть перегнуть — ладно, сам не без греха, но надо же и чувство меры знать!

— Что велят, то и делаю, — насупился Крамугас. — А как — уж извините! — мне не объяснили. Ошибки бывают у каждого. Но, чтобы ученик не ошибался, его надо поощрять. Тогда будет стимул учить все назубок… И, главное, насколько я соображаю, важен нестандартный подход ко всему, выявление сути вопроса — чтоб виделось доброе, чистое, вечное… Широта охвата нужна! И положительный пример!

— Да, бедный-бедный мальчик!.. — сокрушенно вздохнул Фини-Глаз. — Совсем вам голову заморочили в этих самых школах, дурачков прилежных лепят. Уж в каких передрягах я бывал, а все же… Что за времена настали!.. Ну, валяйте, охватывайте по всем фронтам! Сочиняйте, черт вас побери!

Крамугас воспрянул духом, вскочил с кресла и, отложив на стол диктофон, победоносно принялся вышагивать по веранде.

— Значит, так… — громко и решительно заявил он, вновь ощущая себя на коне. — Все отставить! Прошлое — для будущего — делаем сейчас. Никаких путевок, никаких пари в трактире и никаких Архимедов. Лучше — по-другому, благородно: вы не могли нарушить клятву, данную себе еще в далеком детстве! Ясно? И тогда из подручных материалов вы сами смастерили копию древней ракеты! Так сказать, действующий вариант…

24. ПОВСОНАЦ

Наконец-то в городе началась паника. Войну, правда, никто словом не поминал, как, впрочем, никто и за мир особенно не ратовал, однако паника была настоящая, бодрящая, с неистовой суетой и воплями тысяч экзальтированных граждан.

А тут, к вящему восторгу заскучавших обывателей, еще и Церковь встрепенулась…

«Только темный народ, погрязший в невежестве, мог позволить втянуть себя в искушенье благоденствием!» — во всеуслышание заявил ее духоводитель.

И то ему было словно невдомек, что этот темный народ, погрязший в невежестве, он-то и пестовал лично со своими прихлебателями, отрицая всякий свет и насаждая одичание как путь, кратчайший и единственный, к смиренному покою, каковому он, духоводитель, придавал огромное значение, поскольку оный позволял без опасения духоводить… И жировать смиренно…

Формально Церковь ничего особого не делала — лишь тихо, неназойливо существовала, занимая грандиозный дом в центре столицы.

Горожане знали: в этом доме — Храм Всего. А чем там занимаются, никто не представлял. Молебнов вроде бы не совершали, проповедей не произносили — во всяком случае таких, чтобы запомнилось хотя бы слово, о различных чудесах помалкивали, ни к чему не призывали…

Впрочем, циркулировали слухи, будто там, в огромном доме, все-таки идет работа и творятся чудеса — уж много-много лет подряд в глубокой тайне вызываются из мира мертвых разные усопшие, им учиняют долгие пристрастные допросы и, на основании даваемых ответов, иных трудно и мучительно канонизируют; и в то же время кое-кто из неусопших вдруг таинственно куда-то исчезает — без допросов, сразу, и канонизация ему не светит — по причинам наивысшего порядка, — вероятно, чтоб была работа новым поколеньям.

А исчезновенье — дело тоже трудное, хотя, быть может, и не столь мучительное…

В общем, шут их знает, чем они там занимались. Верою не пахло, но особенный, с дрянцой, религиозный дух витал.

Нуда известно: этот дух — и есть особо прогрессивный, он рекламе не подвержен и не пользуется ею, он присутствует повсюду и всегда — сам по себе.

Тому свидетельство — портреты вновь канонизированных: эти лики возникали вдруг, по сути, ниоткуда — и туда же исчезали временами…

Все случалось очень тихо, ненавязчиво, и горожане успевали привыкать…

И теперь вот Церковь, словно всполошившись, разом отрешилась от таинственного флера.

Ее духоводитель оказался щуплым старичком — весьма косматым, с жидкой бороденкой, вислыми усами и в золототканом зипуне, что, говоря по правде, никого не впечатлило.

Но насторожить могло другое…

Появились некие орлы, которые душевно, по-простому, но и без никчемных сантиментов стали предвещать возобладанье райской жизни — в очень скором времени — и призывали граждан не противиться такому счастью. А непонимающих толково вразумляли — по мордасам.

При этом громко поминали прежних благодетелей Цирцеи-28 и обещали новых, куда лучше остальных.

Необходимо было лишь всем радоваться и, как никогда, старательно смиряться…

Собственно, никто и не противился пока…

Короче, дело оборачивалось так, что ничего, кроме конца света, ждать не приходилось.

А это уже было, так сказать, к моменту…

Горожане, почуяв неладное, мгновенно разделились на два лагеря, словно этот самый раздел накипал в них уже давным-давно и только нужен был подходящий толчок, чтобы все сокровенное разом выплеснулось наружу.

Одни теперь величали себя «шармантистами» и с редкостной энергией вели подсчеты, какие блага может принести родной Цирцее-28 ожидаемая катастрофа.

Другие (а их было больше аж на девять человек!), напротив, назывались «лажистами» и столь же энергично вычисляли, в какой мере ужасными окажутся последствия, если Цирцея-28 не будет втянута в эту заварушку.

Крамугас, как человек сторонний, все происходящее воспринимал буквально — в меру собственного разуменья и готовности воспринимать.

Да, в сущности, иначе он и не посмел бы! Установка — мощный фактор…

Иерархия сиюминутных отношений складывалась в городе довольно интересной.

На самом изначальном — индивидуальном — уровне словесные конфликты доходили до взаимных мордобитий и на них кончались; тогда как на уровнях более высоких — когда на авансцену вместо вздорных одиночек выступали уже целые организованные группы, возглавляемые опытными, хоть и неформальными, по слухам, вожаками (здесь их называли ласково и добро — вождюки), — публичные дебаты завершались коллективными доносами взаимного характера, писанными с толком, на казенной бумаге, с росчерками хорошо известных всем людей и с исключительно красивыми печатями в конце.

Похоже, беззаветные уроки Дармоеда принесли-таки удачные плоды.

И только для стороннего, как Крамугас, случайного наблюдателя, не ведающего о мелких внутренних разногласиях и потому заранее готового ежеминутно восторгаться, во всей умиляющей взор простоте открывался самый верхний уровень, без околичностей — единый, всенародный.

— Ну вот, — кричали друг другу люди, обмениваясь радостными рукопожатиями и даже лобызаясь, — дожили, наконец-то!.. И у нас теперь, на Цирцее!..

На всех переходах, на шагательных виадуках, на спусковых и возносящих-спиралях, на плоских крышах домов творилось подлинное столпотворение.

Именно так: столпотворение творилось — каждый новый миг. И всеми сразу…

И, казалось, навсегда…

Люди были повсюду. Словно праздник наступил… Словно будет фейерверк, раздача редких сладостей и что-нибудь еще…

А по улицам, гудя в клаксон, носился открытый мнемоавтомобиль, и из него беспрестанно, с риском вывалиться вообще, высовывался знаменитый Дармоед с Виадуа-Кольцевой.

Надсаживаясь, он повсюду призывал, заверял, клеймил, восхвалял, выводил всех и вся на чистую воду, получат подачки и тумаки и счастлив был необыкновенно.

То был Дармоедов звездный час!

Одет Дармоед был как всегда, — с той только разницей, что к своим полинялым лампасам на кальсонах он добавил еще эполеты со священным знаком Церкви — куриными крылышками и семиконечной звездой Голиафа с перекрещенными плугом и ракетой в центре.

Но на это добавление к его наряду внимания никто не обращал — привыкли к Дармоедовым причудам. Даже мысль не возникала, что все может быть всерьез…

Центр города оказался забитым настолько, что Крамугасу, как он ни пытался одолеть людские толпы, так в конечном счете и не удалось прорваться к зданию родной редакции, а звонить туда по телефону было бесполезно, поскольку на звонки либо вообще не отвечали, либо отвечали, но довольно странным образом: «Больше пафоса, а посторонних — в шею!» — вопил кто-то и моментально вешал трубку.

Один раз, правда, в разговор вклинился какой-то умник, который важно, нараспев поведал, будто приказал: «Ядреный пафос стал мне по колено! И жизнь моя поэтому нетленна… Уберите аптекаря с денег, если денег не стало совсем!.. Немедля довести до сведения прочих!»

О каком таком аптекаре шла речь, Крамугас понятия не имел, поскольку здешних денег не только не держал в руках, но так ни разу и не видел.

Очень скоро он сообразил: необходимо срочно изыскивать другие — обходные, хитрые — пути.

На седьмой панели с виражом, совсем уже неподалеку от редакции, Крамугас наткнулся на колоссальное скопление Автоматических Блюстителей Принципов.

— Что случилось? — настороженно спросил Крамугас. — Новые веяния, да?

— Сам должен знать! Вот так! Кто ты такой, что ничего не знаешь?

— Неправда, — возразил Крамугас. — Кое-что я знаю.

— Вот и делай выводы! — прикрикнули на него.

— Со скидкой или без? — уточнил Крамугас.

— Ты — делай, делай! Потом скинемся, если надо. Усекаешь или нет?

— Нужной информации маловато, — пожаловался Крамугас на всякий случай. — Боюсь, ничего не выйдет. Частные предположения не покрывают целого — никак.

— К чему доступ имеете? — громыхнул Автоматический Блюститель.

— К своей собственной статье, — не моргнув глазом, браво выпалил Крамугас. — Я не смог достать утренней газеты, а моя статья как раз на сотой, эксклюзивной, полосе. Я думал, что будет в солидном журнале, — мне редактор перед подписанием к печати обещал, а пошло в газете. Я, конечно, не в обиде — пусть хоть так… Прошу пропустить меня в редакцию за персональным экземпляром.

— Сегодня здесь нет редакции, — торжествуя, возвестил Блюститель. — Ни газеты, ни журнала.

— Да она у них общая — редакция эта! А что же тогда есть?

— Публичный! Дворец! Культуры и собраний!

— Вот впервые слышу…

— Это не играет роли! Сегодня здесь собирается только избранная публика, — надменно пояснил Автоматический Блюститель Принципов. — Конгресс Полувселенского Содома Наций, сокращенно — ПОВСОНАЦ! Вы написали здравицу в честь нашего Конгресса и лично его еще не выбранного Председателя? А? Пламенный призыв?!

— Я уже на грани, — кивнул поспешно Крамугас. — Даже, может быть, за гранью… Все нужное изложено в статье. Пропустите меня!

— Ну, если так, тогда — идет, — согласились Блюстители Принципов.

И Крамугас через черный ход, срочно переименованный накануне Конгресса в Самый-Что-Ни-На-Есть-Парадный, проник в здание редакции и восходящими потоками в тот же момент был заброшен к дверям помпезного конференц-зала, возле которых уже толпился народ — чистенький, приглаженный, разнообразно одноликий и, судя по всему, до чрезвычайности довольный тем, что происходит вокруг.

25. Прелюдия славы

Ошарашенный таким количеством импозантно-блестящей публики, среди которой там и тут виднелись столпы местной цирцеянской прессы, а также прочие элитные столпы, полустолпы и иже с ними, Крамугас прицелился было сразу пройти в полутемный уголок и здесь в смущении застыть.

Он еще не представлял в точности, что же лично ему надобно на эдаком значительном Конгрессе, как именно вести себя и о чем лучше всего разговаривать, да и стоит ли вообще говорить что-либо.

Но где-то в подсознании таилась робкая надежда: ну, а вдруг сейчас случится нечто — пусть и ерундовое, в конечном счете, но о котором все-таки неплохо будет после написать, тем самым лишний раз продемонстрировав свою недюжинную хватку журналиста, оборотистого, в меру ловкого и даже, может, беспринципного — ведь, если уж по совести, на том вся пресса на Цирцее-28 и стоит, чтоб в главный принцип возводить отсутствие какого-либо принципа и, бесконечно умиляясь этим, врать напропалую. Врать свободно и легко, как дышишь. Соблюдая, впрочем, должный реализм.

Когда-нибудь я выбьюсь в короли, решил внезапно Крамугас, в большие, всеми почитаемые короли — пусть хоть война теперь, хоть конец света, хоть не знаю что, но уж потом-то я свое возьму сполна!..

Неподалеку, на стене, в золоченых рамах с вензелями рядком висели задницы.

И под каждою было указано, чье это высокое лицо и когда изображено.

К стене паралитической походкою приблизился вихрастенький задохлик с важной свитой.

— Кто позволил? Что за дребедень? Всю эту порнографию отсюда — снять! — скомандовал задохлик. — Мне не нужны потом вопросы!

— Да помилуйте, — немедленно послышалось из свиты, — это ведь не просто… Это же — иконографическая порнография! Канон веков! Для просвещения грядущих поколений. Вы сами приказали вешать именно сюда!

— Вот как?.. — задохлик малость растерялся. — Видимо, забыл. Немудрено! Такая суматоха, столько нервов — и себя-то позабудешь! — Тут он заметил Крамугаса и, не то желая снять с себя ответственность, не то ища единомышленника, вдруг доверительно спросил: — Вы порнографию… как — любите?

— Люблю. И даже больше — обожаю. С детских лет! — мгновенно отозвался Крамугас, нутром почувствовав, что надобно ответить умно и тактично, да при том не уронить ни своего престижа, ни чиновного — как знать, быть может, эта встреча вовсе не последняя… — А кто ее не любит?! Если люди знатные и место подходящее…

— Да, место, — коротко кивнул задохлик. — Это вы сострили славно. Лишних всяких много, но зато тут вправду темновато — подходяще… Место, чтоб повесить… Хорошо! Следите, чтоб сюда не подходили, — приказал он Крамугасу. — Отвлекайте, разговоры затевайте. Даже попугайте малость, ежели никак иначе… Криминала нет, но — мерзость! А теперь пойдем еще посмотрим…

Свита удалилась.

А кругом бродили люди, доносились голоса…

— Да? Вы считаете, что смелость города берет?

— Конечно, нет! Но я считаю: истинная смелость попросту не допускает существования таких вот городов, которые бы можно было взять…

— Что за болван там разглагольствует?!

— Тс-с, это же начальник! О нем — только хорошо. Его сейчас положено любить.

— Подумаешь, начальник!..

— Нет, не подумаешь! Нет, не подумаешь! Ему, по штату, все Блюстители подчинены. И наш духоводитель нынче утром поминал его весьма душевно… Явно неспроста! А вы тут спорить начинаете… Хорошенькое дело!.. Да вы рассуждаете, как сущий враг! Уж я-то в этом разбираюсь! Цирцея и начальники — едины! Мы говорим «начальник», а подразумеваем…

— Батюшки, да что же он — совсем без недостатков, что ли? У кого их нет, скажите?! Тоже мне, святой! Смешно… Одна походка чего стоит! А ужимки, а манера выражаться!.. И потом: сегодня — есть, а завтра… Все они — временщики, наросты ядовитые. Вот мы — заслуженный народ, а они — так…

— Ну, милый мой, когда начальника не станет наконец, о нем тем более начнут помалкивать. Даже ругать не будут — не достоин. Но покуда-то он — с нами! Так что вы обязаны кричать ура и говорить хорошие слова. Иначе — не поймут. И Церковь, знаете, активной стала… Там иконы любят.

Слушая все это, со смиреньем опустив взор долу, Крамугас робко жался в своем темном уголку.

К тому же было велено — кем, почему, неважно! — просто велено: не подпушать…

Правда, никто сюда покуда и не лез…

Однако в этом тоже, при желанье, можно было усмотреть многозначительный намек на козни и интриги притаившихся везде врагов…

Как всякий начинающий, но полный трепетных амбиций, Крамугас искренне и честно полагал, что его время — не приспело, звездный час еще не пробил, так что нет особых оснований задираться и глаза мозолить остальным, куда как более влиятельно-маститым.

— Ба!.. — внезапно испустил восторженный вопль человек неподалеку. — Да неужто — Крамугас?! Собственной персоной?! Вы взгляните, кто пришел! Нет-нет, вы только поглядите! Несравненный Крамугас!..

В этом кричащем Крамугас, к немалой радости своей, признал одного из тех сотрудников редакции, с которым он совсем недавно вламывался к зайцу в кабинет, и потому легонько, очень скромно помахал ему рукой. Мол, я вас помню, друг сердечный, вы теперь мне не чужой. Коллега и соратник…

Все тотчас оставили свои разговоры и с любопытством повернулись к Крамугасу.

— Вот так встреча! Смею искренне поздравить вас от всей души! От всей души! И — абсолютно искренне! Ей-богу!.. — подскочил к нему крошечный лощеный человечек, совершенно лысый, с чирьем на носу. — Ваша статья изумительна! Такой мощный, искрометный слог, такая ясность мысли! И до чего же своевременно! А проблематика!.. Вы титан, Крамугас! Я преклоняюсь!

— Н-ну… спасибо, право же, не стоит… — со смущением поблагодарил Крамугас. — Вы так добры… Конечно, я старался отобрать материал получше, посерьезней… Непростое дело. Очень рад, что вам понравилось… А я вот, представьте, еще не видел своей статьи. У вас случайно нет с собой экземпляра? Я верну! Мне б только посмотреть…

— Да вот… вы знаете… — замялся человечек, — это сложно объяснить, но… сам-то я ее и не читал… Хотя мне так подробно все пересказали!..

— А… — разочарованно вздохнул Крамугас. — Я-то думал… А вы — нот так… Кто мне даст сегодняшнюю утреннюю газету? Которая журнал! Ежемесячный журнал, который — утренняя газета! Кто мне даст?

— Это «Культурный высев», что ли? — уточнил кто-то.

— А другого такого у нас и нет. Исключительно культурный. И во всей Вселенной нет. Такое высевают — мамочки мои!.. — откликнулся веснушчатый горбун. — Только у нас… Каждое утро выходит газета, а в конце месяца ее — шлеп-клеп, на закрепочку! — и вот вам готовенький — ежемесячный! — журнал. Как же это вы не знали, батенька? Поди, уже лет десять эдак издают. И — дьявольски удобно: ежели в какой день глупость напечатали или какую пакость пропустили, просто номерочек этот — вжик, из стопочки долой! — и уже нет в самом журнале каверзных страничек! И ни выдерки тебе, ни наказанья… Все подписчики об этом знают, а вы, стало быть…

— Да я обычно покупаю, — принялся оправдываться уточнявший. — И не каждый раз мне достается — оттого и не скрепляю. Думал, что обычная газета… Ведь журналом-то ее нигде не продают… А сегодня вот — прошляпил… Да и не на что теперь купить — все деньги упразднили. Были старые запасы, но сегодня, как назло, иссякли…

— Значит, подписываться нужно было, следить за рекламой! На такой журнал подписки не иметь!.. Срам! Ну, и вообще… Все это, извините, нынче подозрительно, весьма. Еще проверить надобно, — внушительно, с угрозой произнес горбатенький и как-то незаметно, сразу, затерялся среди окруживших Крамугаса почитателей.

Тот слушал этот разговор, разинув рот. Он и не знал таких подробностей о месте своей новой службы и о способах публикования.

— Так кто же даст мне свежий экземпляр газеты, а? — громко, в третий раз спросил он у собравшихся.

Кругом в момент заспорили, заволновались, нервно начали браниться, стали слышаться обидные слова: «Эх, ну и жмот!», «А ты-то сам — безграмотный читака!» — и так далее, но вскоре распря кончилась.

Ни у кого газеты вообще не оказалось. Больше того, как выяснилось очень скоро, никто ее и не читал, однако содержание статьи известно было всем в деталях, и все, основываясь на взаимных пересказах, в один голос выпевали Крамугасу дифирамбы.

Впору было в пляс от радости пускаться…

— А вот удивительное дело, — вдруг послышался сердитый хриплый голос, — это ведь уже не в первый раз!.. И не только с утренней газетой.

А нормальные — вполне серьезные! — журналы, книги, каталоги, справочники!.. То, что они есть, известно вроде каждому… Есть и вместе с этим — нет. За последние годы вы видели их где-нибудь в продаже? Хотя чтива разного — навалом. Уж такая чушь лежит на всех углах!

— Да, тиражи растут, а читать нечего, — уныло подытожил первый. — Такое впечатление, что ничего и не выходит — только объявляют тиражи. Но, вероятно, где-то, для кого-то, иногда… Я полагаю, объявляют ради гласности: мол — вон как хорошо!.. Трепаться, лапшу на уши вешать можно сколько влезет, а как дело делать…

— Воруют! — гулко вздохнул кто-то рядом. — Столько веков все шло спокойно, а теперь вот — снова началось… История! Спираль…

— Да что вы говорите?!

— Точно! Фактов — пруд пруди. Окостенелых, звонких, духовитых… На том стоим, затем и существуем! Сколько б ни писали… Пишут-то — такие же…

— И вправду, денег нет — откуда кто чего берет?

— Воруют, — повторил тоскливо голос. — По закону.

— Нет закона, чтобы воровали!

— Тайный — есть. А скоро и публично огласят.

— Ах, вашими устами мед бы пить!..

— Может, родственники у кого с Земли подарки временами шлют? — предположил наивно Крамугас. — Или еще с каких-нибудь других планет? Ну, словом…

— Дорогой, не делайте нам всем смешно! О чем вы говорите?! Вы еще не знаете таможню на Цирцее!.. Либо все зацапает как есть, либо такой обложит пошлиной, что хоть беги. Комар извне не пролетит.

— А как же я тогда? — удивился Крамугас. — Хотя, естественно, я налегке и был, одни бумаги деловые… Правильно меня в Отделе Виз предупреждали!..

— Ну, а мы о чем?! То-то и оно! Вы бы попробовали въехать к нам с набитым сундуком!.. Вмиг начались бы разговоры: да откуда, да зачем, да это вот с собой не стоит, а вот это и совсем нельзя… И ободрали бы, как липку! Да еще заставили бы благодарность написать — дескать, спасибо, что впустили вообще… Хвала неустанной заботе, любви и прочей требухе, от которой кровь порою стынет… Ничего, когда-нибудь столкнетесь. Вам не миновать.

— Но хуже всего, если вас вдруг на чужих планетах напечатают, — встрял в разговор квадратный дядька с золотым значком, где среди пальмовых — с кедровой шишкою — ветвей угадывалась надпись: «За культуру».

— Неужели запрещают? — всплеснул руками Крамугас, ошеломленно озираясь.

— Нет, отчего же, даже поощряют… Предлагают временами — эдак ненавязчиво… Вот только гонораров не дождетесь. Ни вы, ни ваши внуки. Ежели опубликуют там, где разные купюры натурально греют, то таможня не упустит — все присвоит, шиш вернет. Ведь на Цирцее-то купюр иметь нельзя!.. Налоги есть, никто не отменял, но как платить, когда купюр нет?! Аза неуплату, сами знаете… Вот и придумали начальники, где взять — при том, что вроде бы и не из чего взять… Хвала начальникам, хвала! Такие головы, так об отечестве радеют!.. А вам взамен подкинут три конфетки, чтобы не скучали. Больше — не дадут. Не то вдруг возгордитесь… Да-с! Таможне — радость, вам — позор. Смотрите, Крамугас!

— Ну вот… А ежели статью и в самом деле напечатали не на Цирцее-28? — всполошился Крамугас.

— Нет, вряд ли, — важно покачал седою головой на удивление мохнатый человек, вблизи похожий на объеденного молью льва. — Уж можете мне верить, я вопрос штудировал. Такие вещи оговаривают загодя, чтоб вы потом не суетились. Когда вам с гонорара шиш пришлют…

— Но это все ужасно странно, — признал, печалясь, Крамугас. — Я ничего подобного не слышал. Вот так-то с умными людьми поговоришь… У нас на Бетисе-0,5 все по-другому. Денег, правда, тоже нет, но остальное… Слушайте, а может быть, газета вообще не выходила?

— Ну, здрасьте!.. — возразили ему. — Откуда ж мы тогда узнали про статью? Вы сами посудите: кто-нибудь, чтоб рассказать потом другим, обязан был ее прочесть!

— Э, голубчик, бросьте. Это, знаете, из области: кто первым сочиняет анекдоты…

— Вы на что, простите, намекаете?

— А где редактор? — вдруг спросил Крамугас. — Я уже давно пытался с ним поговорить. Быть может, он-то и подскажет, что стряслось…

Кругом ретиво засмеялись.

Смех был злой и очень нездоровый.

— Нет больше редактора! Сбежал косой!

— Как — нет?!

— Да уж — вот так! Войны какой-то испугался, говорят. Ему шепнули — он и испугался. Именно: дрожал-дрожал, потом собрал вещички — и тю-тю! Ответственности, стало быть, не вынес. Да что там, был дурак — дураком и остался! Теперь, сказывают, к вам в редакторы хотят посадить Дармоеда. Очень ценный, по нынешним временам, кадр — гнида из активных. Еще тот подарочек… Наплачетесь вы с ним!

— Вот те раз!.. — растерянно произнес Крамугас. — Но почему же вдруг? Редактор — и сбежал… Я, знаете, по спецзаданью над статьей работал — мне сам главный приказал: чтобы к войне была статья!

— А это уж вы зря, — сочувственно зашумели вокруг. — Поторопились… Ну, мало ли что приказал!.. Если каждый дурацкий приказ выполнять… Это вы по молодости лет… Войны-то ведь — не будет! Никакой!

— Позвольте!.. — ахнул Крамугас, безумно вдруг перепугавшись: коли правду говорят, то вся его работа на корню летит к свиньям под хвост! — Немыслимое дело! Я не знаю… Почему вы так решили?!

— Ну, а что тут, собственно, решать? Не мы придумали — сигналы нынче сверху поступили!

Крамугас почувствовал себя как никогда, оплеванным и уязвленным.

— Мне редактор четко объяснил, — упрямо повторил он, — что война вот-вот начнется.

— Было дело, собирались воевать, — согласно закивали посетители Конгресса. — Вдруг с чего-то взбудоражились, хотели поразить мир небывалой и отчаянной отвагой… А потом переиграли все — и бойню отменили.

— Прочему? — строго спросил Крамугас, ибо подобное с трудом укладывалось в голове.

— Да вот, официальное сообщение пришло, — не без удовольствия поведали ему. — Наши контрподглядчики с Вистулы-0 вернулись. И как раз перед Конгрессом.

— Нет, я решительно отказываюсь понимать! — жалобно промолвил Крамугас, дурея от обрушившейся на него информации.

— Дело-то вот какое, — с готовностью принялись его просвещать. — Контрподглядчики установили все! До тютельки! Эти тарпеты-гамаксобии, с которыми мы собирались воевать, — никакие не враги и не агрессоры. Это — обычные кочевники, вроде ныне вымерших земных хазаропапуасов. Только тем и занимаются, что кочуют с планеты на планету да пугают мирных граждан. Ракеты дикие пасут… Пятьсот лет гам, двести — тут, и так далее… Ну вот. Войну-то они, потехи ради, и впрямь объявили, страху на нас нагнали, пробудили в людях патриотов, а сами взяли да и отбыли в неизвестном направлении — свои ракеты пасти. А ракеты, между прочим, скверные, никто не хочет брать… Вот эти самые тарпеты-гамаксобии и злятся… Словом, сгинули они куда-то — и не с кем теперь воевать! Может, лет через сто о них еще услышим. Может, снова пожалуют в наши края…

— Но отчего же в городе такая паника? — поразился Крамугас.

— Не паника это, а всеобщее ликование! Вам просто показалось, только и всего… Народ ликует, во-первых, потому, что война не состоялась, а во-вторых, потому, что — впервые! — здесь, у нас, на Цирцее-28, взамен войны проводится очередной Конгресс. Полувселенский Содом Наций. К нам в гости прибыл ПОВСОНАЦ! Фантастика!.. Невероятный факт! Люди ощутили вкус свободы!.. Вы очень вовремя успели — точно в перерыв, ко второму отделению. В первом-то были выборы: с трех раз угадывали, кто теперь станет председателем… Ну, и разная другая чехарда… Пустое отделение, народ уснул. Тогда как во втором… Тут самое-то интересное и будет, гвоздь программы! Перл Конгресса!..

26. Тишь да гладь…

ПОВСОНАЦ учредили давно.

Проку от него, в сущности, не было никакого, только так — одно название, но зато ажиотаж вокруг него самого и вокруг его Конгрессов разгорался страшный.

Все миры из кожи лезли вон, лишь бы ПОВСОНАЦ удостоил их своим вниманием.

Тут на первый план, безусловно, выступало зауряднейшее честолюбие — как у заправской модницы: ведь не важно, для чего все эти рюшечкида побрякушечки, главное — чтобы не меньше было, нежели у прочих, и непременно, чтоб блестело, звякало, болталось всюду, пусть топорщилось, мешало, задевало где-то, но при том обильно поражало всех и было в лучшем виде — так сказать, на уровне…

Семь знаменитейших миров, организуя у себя бедовые Конгрессы и пуская с важным видом пыль в глаза, буквально разорились, в одночасье вылетев в трубу, и ныне прозябали в полной и позорной нищете, однако же гордиться продолжали, будто сотворили исключительное дело, без которого Вселенной — не существовать.

Другие же миры, впав в сходный искус расточительства, кой-как потом оправились: уже не процветали, но и не готовились уйти с цивилизованной арены.

И совсем немногие — таких по пальцам можно было сосчитать — перенесли удар судьбы вполне достойно. Даже более того, могучие Конгрессы — на словах все так любили ПОВСОНАЦ! — они у себя с редкостным гостеприимством умудрялись принимать неоднократно.

Как им это удавалось — совершеннейшая тайна…

Впрочем, если не кривить душой, на пользу это никому не шло, поскольку столь роскошное житье-бытье лишь провоцировало многие планеты победнее тоже показно куражиться — да только на пустом, в конечном счете, месте.

Все решения Конгрессов силы ни малейшей не имели и существовали как бы втуне, для оправдания помпезности собраний, каковые, по соображениям престижа, сделались такой традицией, что отказаться от нее уже никто не мог.

Это был бич Вселенной, пострашней тарпетов-гамаксобиев, воспринимаемый повсюду, точно пряник, который неизвестно кто невесть кому усиленно заталкивает в рот.

Созвать у себя очередной Конгресс почиталось делом величайшей чести.

Вот почему Цирцее-28 — в виде компенсации за срыв войны, способный, безусловно, разорить планету, если очень постараться, — в неких кулуарах (без особенной огласки, но при этом твердо) посоветовали ублажить в очередной раз ПОВСОНАЦ.

Трудно сказать, до какой степени именно Цирцея-28 была готова к эдакой торжественной напасти, — о состоянии планетной экономики никто из ее жителей не ведал: ни высокое начальство, ни простые поселяне. И потому все ликовали как могли.

Все эти подробности Крамугас узнал здесь, в фойе конференц-зала, пока шел антракт, а заодно выяснил, что председателя, лично которому загодя следовало адресовать здравицу, избрали только час назад, в первом отделении, так что теперь ему, Крамугасу, представится счастливая возможность созерцать председателя живьем.

Кстати, редкий случай — не исключено, потом уже не повторится никогда.

Глядишь, нечаянно зарежут председателя как не сумевшего удачно оправдать возложенные на него надежды, или ненароком потеряют где-нибудь в дороге вместе с багажом и накладными, или просто на Конгрессы приглашать не станут, чтобы не мозолил впредь глаза.

Короче, уникальная возможность. Упускать нехорошо.

— Кто нынче председатель? — с любопытством глядя на собравшихся в фойе, осведомился Крамугас.

— Какая разница!.. Никто не знает. Это-то и славно! Темная лошадка, человек со стороны… Всем, по большому счету, наплевать. Ни склок, ни затяжных интриг, ни продвиженья чьих-то шкурных интересов… Просто — председатель. Так и надо. Если не сорвется, не напакостит народам, не возьмется воровать, то будет даже уважаемой фигурой…

— Ну, а что там — на повестке дня? — спросил небрежно-деловито Крамугас. — Какие, собственно, вопросы собирается решать Конгресс?

— Вот — председателя избрали…

— Это не вопрос, — парировал немедленно мохнатый, столь похожий на объеденного молью льва. — Это — проблема. Ею можно пренебречь. А на вопросы надо отвечать!

— Действительно, — поддакнул Крамугас.

— Вопросы… Да зачем же сразу — много?! Хватит и единственного. Быть или не быть — вот в чем вопрос! — громким хором ответили ему.

— Это в каком таком смысле? — опешил Крамугас. — Тут вариантов, знаете, довольно много…

— Да в самом общем! — радостно вскричал мохнатый. — Со всех точек зрения, во всех аспектах. Откуда ни взгляни — важнее нет! Вечная и потому злободневная проблема! Сейчас, во втором отделении, вы сами все услышите. А за статью — спасибо! Просветитель вы наш!..

— Вот уж — и впрямь!.. — загомонили отовсюду.

Пока длились разговоры, антрактная толчея незаметно вынесла Крамугаса на середину фойе, но теперь это уже его не смущало, и приказание — гнать всех врагов из темного угла — как-то само собой забылось…

Он внезапно ощутил неведомые ему ранее уверенность и силу, с удивлением поймав себя на том, что сознает за собой право больше не таиться, но, напротив, быть постоянно на виду, вступать в любые разговоры и дискуссии, с внимательной снисходительностью выслушивать чужие мнения и с достоинством высказывать свои, как и подобает значительному, всеми почитаемому человеку — пусть даже почитаемому просто так, из мелкого подхалимажа, нуда в том ли суть!..

Теперь уже не важно, как друзья или завистники его воспринимают за глаза, — ведь за глаза все сделки и толковые контакты с ним, что там ни говори, осуществить нельзя!.. Только при личной встрече… И вот это — основное!

Неожиданно какой-то человек с бульдожьей челюстью, подслеповатыми живыми глазками и сразу двумя плешами на голове игриво, пальчиком, ткнул Крамугаса в бок.

— Я тоже… знаете… к перу привязан. С детства. Мертвой хваткой! — сообщил двуплеший очень радостно. — Но только не статьи пишу — романы!

— Ну и что? — не понял Крамугас.

— Да вы ведь, как я слышал, несравненный критик!

— Кто сказал?

— Мир слухом полнится…

— Н-ну, может быть, и так, — решил не ввязываться в споры Крамугас.

— Вот-вот! — обрадованно подхватил двуплеший. — М-да уж… Видите насквозь, в такую глубину!

— И еще дальше, — усмехнулся Крамугас.

— Как вы сказали? — изумился собеседник. — А, вполне возможно, я не отрицаю…

— Что вы от меня хотите? — вяло осведомился Крамугас.

— Я только что большой роман закончил — «Повесть о неразделенной дефлорации»! — поведал жарким шепотом двуплеший. — Прямо сказка! Язык, повороты сюжета!.. Все в запой читают. Даже есть эпиграф из Ясирки Бахрюноскэ: «Давай-ка отбацаем танчик, милашка, но будь начеку — под ногами какашка!». Правда, остроумно? Весь роман — как на ладони. Написали бы о нем, а?

— Да, право… я литературной критикой — в последнее-то время…

— Бросьте! Кто поверит?!.. У меня в запасе есть и кое-что похлеще, да! Богатая трилогия с пикантнейшим названием: «Ужо!..». Я даже не отдал пока в печать — сегодня только завершил. Ну как, возьметесь написать — хотя бы предисловие, а? Комментариев не надо, это уже блажь… А от трилогии отстегивают крепко! Почти сериал, вы сами понимаете… Почти проект!

— А почему проект? — пожал плечами Крамугас. — Ведь вы же — написали! Завершили вещь!

— Вот это в наши дни проектом и зовут. Мол, в принципе-то — сделано, продукт имеется, но сколько еще можно довертеть!.. Свершение — когда немного, а добавить нечего. На это смотрят косо. Уловили? Я-то сам по складу приквелист, а тут — трилогия… И сиквела не надо! Сразу — хипвел. Куча-мала! Всякого… И снова повторяю: за трилогии, за разные проекты — щедро оделяют!..

— Прежде — может быть. А нынче, всем известно, денег нет. Нигде. И не морочьте голову, — сурово отозвался Крамугас. — И не ходите в штанах вовсе нараспашку — здесь гуляют сквозняки… А что касается трилогии… Вот напишите новую — «Исчо!..» — тогда я, может, и подумаю…

— Смеетесь… — оскорбленно закивал двуплеший. — Разумеется, вам можно, вы теперь в фаворе… Полагаете, что это — так, пустяк… А ведь роман отбацать — труд большой, особенно трилогию!..

— А вы его — как танчик, о котором ваш эпиграф. Можно даже — и с милашкой… — посоветовал глумливо Крамугас, гордясь собой безмерно.

— Что ж, теперь мне все понятно, — прошипел двуплеший и исчез.

Вот — у меня уже есть настоящий враг, подумал Крамугас. И это хорошо. У настоящего таланта, как я слышал, их должно быть много — крови алчущих врагов…

Но почему-то радостней от этого не стало…

Тотчас откуда-то сбоку, из толпы, выскочил ушастый человек с невообразимо длинными усами и, весь цветя, в приветственных поклонах припадая то на левую, то на правую ногу, галантно подлетел к Крамугасу.

— Вот и прекрасно, что вы тут! — вскричал он, широко раскидывая руки. — Здравствуйте! Давно мечтал иметь такую, с позволенья, честь…

Крамугас без особенного энтузиазма поклонился в ответ, мучительно гадая, что же этому-то горлопанящему типу срочно нужно от него.

— Позвольте вас спросить, — не унимался человек, — остановились — где?

— В казенном доме. С крышей. И с окном, — ответил скромно Крамугас. — Так поселили…

— Поселили… Ах, как это несерьезно! — всплеснул руками ушасто-усатый. — Просто… срам, да-да! Такая знаменитость — и черт знает где!..

— Ну уж и прямо, знаменитость… — нее еще не в состоянье побороть свою природную стеснительность и полусветскую зажатость, пробормотал Крамугас. И с неожиданным вызовом добавил: — А куда еще прикажете деваться?!

— Свой дом надо заводить, свой! — доверительно сообщил, подойдя с другого боку, могучий толстяк с огненно-квадратной бородой. — Хоромы строить!..

— Да, вот-вот, — немедленно возник еще один доброжелатель. — Это верно. К вам ведь вскорости и в гости захотят… Не просто люди — люди знаменитые, с высоким положением. И отказать не сможете — неловко… А в гостинице — свинарник, тараканы, хамство!..

— Теперь вы, голубчик, вроде как — элита, — подытожил бородатый, — высший свет — по старому понятью, вот ведь времечко-то было, в старину!.. И корни наши — там! Теперь уж вам перепадет изрядно: интервью, приемы, девки, бардаки, заказы от центральной прессы… С вашим мнением считаться будут! Под писанья ваши-то, поди, и нравственность подлаживать начнут… Всенепременно! Ну, и много разного другого…

— Да, но… как же мне… — смущенно начал Крамугас, — короче, сами понимаете…

— Как вам с жильем наладить, так? Я верно уловил мыслишку? — грянул басом некто, устрашающих размеров. — Уж, дружочек, положитесь на меня! Особняка не обещаю, виллу — тоже, к сожаленью, но добротную квартирку, чтоб людей не стыдно было на порог пускать, — да, это я устрою, помогу! Вы после заседания меня найдите — обо всем и потолкуем.

— Даже и не знаю, как мне вас благодарить! — пролепетал счастливо Крамугас.

— Нас — не за что! — возвысив голос, отозвался бородатый. — Совершенно! Это вы у нас… один такой!.. Вы и творец легенд, и сам — легенда!.. Легендарь вы наш! Властитель дум!..

— О!.. Вам, конечно же, видней… — скромно потупясь, молвил Крамугас.

Жизнь поворачивалась к нему еще одной — наиприятнейшей — стороной.

И все из-за какой-то там единственной статьи — подумать только!..

Да, из-за статьи, которую все знали в основном лишь по взаимным и, похоже, завиральным пересказам. А читал ли кто реально — оставалось совершенной тайной.

Но ведь радовались, как ни странно, и нахваливали — все наперебой!

Выходит, что-то было!..

Самое смешное, что, спроси его вдруг кто-нибудь, о чем же там конкретно речь, счастливый Крамугас и не сумел бы внятно объяснить.

Так — обо всем… О замечательном, хотя и несомненно трудном, прошлом, каковое будет вечно согревать сердца; о потрясающем — вне всякого сомненья! — настоящем; о фантастическом, безоблачном грядущем; о несравненных героических свершениях цирцейского народа, тех самых восхитительных свершениях, которым — несть числа, но посередь которых пальма первенства принадлежала, безусловно, подвигам несокрушимо-легендарного гиганта мысли и потуг, блистательного Фини-Глаза. Все было там, в той статье…

— Послушайте, я очень бы хотел спросить, — вновь подступился к нему ушасто-усатый. — И как же это вы — один? Всегда, везде — один?!

— Ну, и что тут такого? — удивился Крамугас. — Почему это вас интересует?

— Жених вы нынче просто завидный, — пояснил охотно бородатый. — Неужто никого у вас нет на примете?

— Нет, — признался Крамугас с невольным вздохом. — Абсолютно никого. Я даже не задумывался — никогда. Чтоб так-то вот, всерьез… А впрочем!..

Ладно, вдруг решился он, пора бросать свои замашки. Коли уж Фортуна улыбнулась, хватать надо все подряд. Да, все подряд, до чего можно дотянуться!.. Здесь, на Цирцее-28, похоже, по-другому и нельзя. И — чтобы не продешевить, ни-ни!.. А то ведь перестанут уважать. За сто парсеков видно, что за публика здесь подобралась.

— Мне бы хорошенькую сиротку, — молвил Крамугас, как будто ненароком подпуская в голос мечтательно-жадное вибрато. — Да, прелестную сиротку, с дачей на Земле… Или вдову с индивидуальным космопланом…

— А угрюмую дочку продвижного чинуши — не хотите? — мигом встрепенулся ушасто-усатый.

— Это как же?

— Да все — на предмет безумной, деловой любви! Гнушаться не рекомендую. Честно говорю. Вы ей — законный обильный приплод, папаша весь в соплях от счастья, ну, а там уж левака — как захотите, только тихо. Главное, чтоб по закону — для общественности — было. Тут к вам все и приплывет.

— Самая жизнь! — вмешался бородатый. — И сомнений никаких! Ловить надо сразу. Это ведь пока вас печатают — вы на коне. А бросят печатать — что тогда? Никто ведь, понимаете, не застрахован… Вот тут-то семейные связи и нужны! Я этот экспонат отлично знаю. Фатера, карьера, шальной мамашин экстерьер, да и подружек разных непорочных — тьма!.. А о похвальных всяких колпаках и говорить нет смысла — будут, только успевай хватать… Могу и с тетушкой свести — так, между прочим… Член семьи, а в целом — ничего!.. Но это уж — с кем раньше захотите… Ну так что?

Взгляд бородатого пылал надеждой…

— М-да, хорошо бы… — вздохнул, задумываясь, Крамугас. — Действительно — не по-людски: один все да один… Не то чтоб скучно, но… А что, страшна?

— Кто именно?

— Ну, дочка!

— Как бы вам сказать… Не без того, — разом замялись сваты. Видно, среди их деяний это был всегдашний камень преткновенья. — Впрочем, разве лишь от внешности зависит наша жизнь?! О чем, по сути, спор?! Вам теперь партия достойная нужна! И — повторяем: есть мамаша, тетка и подружки…

— Вы еще папашку позабыли! — хмыкнул Крамугас. — Нет, я шучу, конечно! С детства юмор прививали… Что вы испугались?.. Ладно, я подумаю. Надеюсь, не горит? — он отчего-то ощутил смертельную тоску и раздражение. А тут еще припомнилась вдруг беззаботная редакторская секретарша… Ах, все к одному! — Не знаю, право, — он трагически вздохнул, — возможно, мне и рановато…

— Ну вот, здрасьте! По новому кругу… Это почему же? Я в смятенье…Мы ведь, кажется, уже договорились!..

— В принципе! Но я покуда ничего не обещал. Не говорил ни «да», ни «нет». И не пытайтесь подловить меня!

— Ну, здрасьте!.. — повторили сваты. — Да от сытой и красивой жизни — кто же нынче отрекается?!

— Я жизнь красивую люблю, не буду спорить, — несколько побито отозвался Крамугас. — Красивую, и сытую, и очень независимую жизнь… Я к ней давно стремился. Но… через жуть — да к красоте?!. Нет, вероятно, не дорос… Вот — малость пообвыкну здесь, еще кой-чего полезного поднапишу, кому надо глаза помозолю — вот тогда и в житейский размах можно будет идти. И по казенному закону, и с приватным леваком… Вам, разумеется, спасибо. Но… Душа не то что не лежит…

— Жаль, — приуныл тотчас бородатый. — Экземпляр-то ведь первостатейный! Только не пристроишь никуда… Она, бедняжка, извелась вся: так тоскует! О!..

— Ну, пусть утопится! — брякнул наобум Крамугас.

Он уж и не знал, как наконец избавиться от эдаких настырных сватов.

На какое-то время все кругом напряженно замолчали, с пугливым почтением уставясь на Крамугаса.

— А что, — окрыленно пробормотал вдруг ушасто-усатый, — это, знаете, идея! Да! Я так ее папаше и скажу: мол, Крамугас считает… Или… нет, я прямо дочке передам. Пускай порадуется бедное дитя!..

27. Гвоздь Конгресса

Тут завыли динамики под самым потолком, возвещая: «В зал всем, в зал!», и великосветская отборная толпа с гиканьем рванулась в широко распахнутые двери.

Слегка замешкавшийся Крамугас был мгновенно подхвачен, увлечен и без промедленья водружен на одно из пустых кресел для Почетных Почитаемых.

Президиум был обширен, монолитен и недвижим.

Внезапно Крамугасу в голову пришла нелепая идея: вот так этот президиум и странствует с планеты на планету — в полном составе, не распадаясь, как кусок гранита, как кирпич, которым на время заседания заполняют соответствующую пустоту в зале, а после вынимают и везут дальше, везут…

А могут ненароком где-нибудь и позабыть… Тогда — срочно вырубят, немедля выдолбят из подходящего материала новый, и опять же — в путь, за дело!..

Крамугас поежился: ох, не хотел бы он попасть в такую теплую компанию надолго и — всерьез! Ох, не хотелось бы!..

А ведь теперь это вполне, вполне возможно. Ежели и дальше — так…

По залу пробежал приятственный на слух шумок, и тотчас первые ряды — а следом, без задержки, и другие — взорвались слаженными, хорошо отрепетированными аплодисментами.

На пышную высокую трибуну, тяжко отдуваясь и приветственно кивая залу, взгромоздился Председатель — стриженный под жесткий бобрик, в затемненных выпуклых очках-консервах в костяной оправе, с устрашающе-лиловой и носатой мордой, на сторонний, непредвзятый взгляд — болван болваном, но в действительности, надо думать, редкостно-непроходимого ума, коль скоро Председателем избрали…

Не глядя в зал, он оглушительно высморкался в клетчатый, с кустистой бахромой платок, набычился и скорбно зашелестел в микрофон исписанной бумагой.

Потом, сосредоточившись, притих.

— Друзья! Коллеги! И другие! — торжественно грянул Председатель, поднося текст к самому носу и воздевая над головой толстый указательный палец с четырьмя перстнями. — Мы… это вот… вступаем в год замечательных свершений лично жителей Цирцеи-28. Мы говорим «нет!» любой агрессии, в результате чего ее и в самом деле — нет. Кольцо врагов разжалось. И пусть хоть кто-то возразит — тогда мы всем покажем… это… Стало быть, определились. Наша отчетливая миролюбивая политика и ваше такое же отчетливое миролюбивое согласие с ней, систематически подтверждаемые справедливыми и вполне закономерными конфликтами на Саве-Драве, не являются секретом и не представляют опасности ни для кого, кроме наших врагов, известных всему миру, врагов, от которых мы давно и, как показывает практика, цивилизованно отмежевались. К тому же мы досрочно, м-да… успешно и повсюду выполнили или погасили под залог наш… э-э… внутре… интернациональный, как было замечено, э-мнэ… должок. У великой державы и долги великие. Позвольте вас, есть мнение, поздравить с этим. Рады все.

Вновь, как и поначалу, из первых рядов ударили слаженные аплодисменты, однако в этот самый миг случилось нечто, абсолютно непредвиденное.

Сопровождаемые запретительными воплями Автоматических Блюстителей Принципов, каковые, в силу своего служебного положения, оставались все время снаружи, в зал гуськом ввалились десять мужчин среднего возраста, среднего роста, средней упитанности, со средней выразительностью умственного развития на совершенно заурядных лицах.

Вошедшие неторопливо подошли к трибуне, выстроились в плотную шеренгу, делая чеканное равненье то направо, то налево, и хором объявили:

— Мы — сдаемся! Томка. Совершенно добровольно. Точка. Забирайте всех нас в плен, но только — не травите! Точка.

— Это можно… Не противоречит всем миролюбивым устремленьям. И стандартам в том числе… А кто вы, собственно, такие? — медленно поразился Председатель, силясь отыскать в своих бумагах объяснение происходящему.

— Постоянные жертвы войны. По контракту. Точка. Солдаты — которые всегда сдаются! Точка. Все страховки есть. Арестуйте нас!

— Ну, это можно. Не противоречит… Чьи солдаты? — еще больше поразился Председатель.

— Да откуда же мы знаем? Точка! — развели руками незваные гости. — Нас не извещают. Нас используют. Мы — сами по себе. Повсюду. Точка. Убегающие вместе. Прибегающие врозь. Судьба такая. Точка. Это — наша работа. Сдаемся в плен за других, кому престиж не позволяет. Точка.

— Козлы отпущения, значит?! — обрадованно догадался Председатель. — Наши, что ли?

— Может быть, и козлы, — согласились все десятеро. — Может быть, и ваши. Нам все равно. Точка. Еше выполняем функции неизвестных солдат. По контракту. Они нужны везде. Точка. Совершаем подвиги за других — ратные и трудовые. Точка. Мы только по геройской части, вы учтите. Безымянные герои… Точка. Нас за это к всяческим наградам представляют — ясно, под чужими именами, временами принародно, а когда и в кулуарах, от задачи все зависит. И неплохо платят. Точка. Ну так что, берете вы нас в плен или нет?

— В плен-то взять всегда несложно, да вот после… М-да. А вдруг и это вам велели — сдаться на Конгрессе? — мудро усомнился Председатель. — Обманный выпад против нашего извечного стремленья к миру! Что тогда?

— Нет, — хором возразили все десятеро, — нам никто ничего не велел. Мы сами. Точка. Надоело! Все страховки есть…

— Видите ли, — как можно мягче сказал Председатель, — никакой войны с Вистулой-0 у нас не получилось… Не с кем воевать! Хотя мы тщательно готовились к защите… Так что вас, вероятно, неправильно информировали… Нам пленные не нужны. Сейчас, по крайней мере. Уж не обессудьте…

Лица вошедших разом вытянулись и приняли тоскливейшее выражение.

При этом виду всех десятерых был до того облапошенный и жалкий, что в другой раз их непременно приголубили бы и арестовали.

— А неизвестные герои вам нужны? — без малейшей надежды спросил один из козлов отпущения.

Зал с одобреньем загудел.

— Увы, — вздохнул Председатель, — сейчас не нужны. Списка пока не давали… Да у нас и местные герои есть! — он быстро заглянул в свои бумаги. — Есть герои! И притом — вполне конкретные личности, не то что эти — ваши-наши… — он вновь уставился в лежащий наготове текст. — Фини-Глаз, например… Да, все верно — Фини-Глаз. Не человек, а легенда! Жив-здоров, любим народом… И статья о нем была!

Услышав имя Фини-Глаза, зал загудел не просто благодарно, но уже и с явным ликованием.

Все десятеро горестно потоптались на месте и столь же горестно покачали головами.

Похоже, эдакая незаинтересованность сбила их с толку совершенно.

Ибо не было еще таких миров, где им не находилось бы какой-либо работы. Хоть какой…

— Ну вот, — обиженно сказал один из них, — а мы, по правде, так надеялись достойно завершить свою карьеру! Точка. Ведь пора уже, пора… Покоя сердце просит… Точка. Думали: в последний раз сдадимся в плен — и сменим амплуа. Уйдем навсегда из Большого Заменительства. Как настоящие герои. Точка. Жаль, не получилось…

Они, не сговариваясь, повернулись и дружно — гуськом, как и вошли, — под возмутительное гуканье и молодецкий посвист зала вымаршировали вон.

И тотчас же — им вслед — послышались шальные, шквальные аплодисменты.

Отчего-то встали все…

— Ну, ладно, — умиротворенно молвил Председатель, когда в зале, наконец, притихли, ожидая новых указаний. — Можете садиться. Вот какие происходят перемены: встанут, сядут… — пошутил он. — Даже интересно… Ладно. С ними что-нибудь придумаем — потом… И будет, так сказать, национальная идея. Свежая струя… Она и во Вселенной возникает иногда. Местами… Например, у нас… Но это к слову. Это тоже — на потом. А на повестке дня опять вопросец: быть или не быть? Великость или как… Я лично думаю, что — быть. Ну, а тогда — что делать опосля? Ведь тоже, знаете, вопрос. Еще один… Поговорим об этом.

28. Великан пера

Теперь у Крамугаса, как, по сути, и у многих обитателей Вселенной, было свое прочное место в жизни, был свой дом на окраине города и был свой вид из окна: гигантский пустырь, залитый сиреневым пластиком и имевший мерзкое свойство не просыхать после дождя, так что, если уж смотреть на вещи здраво, никакой это был не пустырь, залитый сиреневым пластиком, а обыкновенная лужа диаметром эдак метров в триста, всегда безмятежная, лоснящаяся поверхность которой на удивление четко и обстоятельно отражала все, что творилось в небесах, — голую синь или, напротив, ватную серость облаков, или, что чаще всего и случалось, ватную серость облаков на фоне голой сини.

Лужа эта (или площадь) называлась Центральной, поскольку когда-то, в почти незапамятные времена, сюда намеревались перенести центр города, но, заливши предварительно весь пустырь пластиком, чтобы было вокруг чего строить, центр столицы переносить внезапно передумали, оставили его на прежнем месте, а самую площадь предложили считать памятником архитектуры — со всеми вытекающими отсюда последствиями — нетленным и неприкосновенным, как и все другие памятники, которых, между прочим, в городе не было ни одного.

В непосредственной близости от лужи повесили цветистую галонеоновую табличку — «Въезд воспрещен», и дома стали строить только с одной стороны, мотивируя это тем, что уж чересчур хороша пустота, каковая открывалась на стороне противоположной, — жалко портить столь отменную во всех отношениях историческую первозданность.

Крамугас любил стоять перед окном и подолгу вглядываться в пластиковую даль.

Наконец-то он обрел силу. Нет, не силу сочинять — ее заполучают лишь отдельные простаки, наивно-бескорыстно верящие, что написанное ими может быть кому-либо необходимо.

Крамугас обрел силу печататься — и вот теперь вдруг ощутил ее во всей подобающей раскованности и до умопомрачения нелепом блеске.

Того, ради чего другие порой продавали целые миры, не говоря уж о себе, он достиг легко и быстро, как-то сразу — всем на удивленье. Да, достиг, добился наконец!.. Случайно подобрал на свалке тему, совершенно идиотскую, бездарную, но так всем нужную теперь!.. Сумел ее по мере сил развить и ловко поднести начальству, ничего не смыслящему в этой теме. Как, признаться, и во многом прочем… Сумел всех околпачить — вплоть до собственных коллег…

А может, им-то он и был нужней всего?

Они прикрылись его творчеством, как ширмой, чтобы не была заметна вся убогость и тщета их сочинительских потуг, чтоб некто, вознесенный ими, словно бы расцвечивал, оправдывал их неумелость, тупость и да ват им всем счастливую возможность, оставаясь бездарями, тоже числиться в творцах…

Как знать?!.

Творцы, до ужаса принципиальные в матерой беспринципности своей… Они — такие…

Сам-то он работал честно, как умел, и, судя по всему, весьма недурно…

Он достиг вершины, и его признали. Или, если подходить иначе: все его признали — потому-то он и оказался наверху.

Одно повязано с другим… И это придавало силы.

Пусть болтают всякое, но сила была страшная и оттого — особо подлинная, как ничто на свете.

А ведь еще какую-то неделю назад всего этого у Крамугаса не было… И ни о чем подобном он и не мечтал…

Он явился на роскошную, далекую Цирцею-28 — робкий и бездомный, никому, по сути, не известный, без багажа и без знакомств, с одною лишь весной в кармане, да и то, если правду говорить, весна эта была чужая, с Бетиса-0,5, и здесь никого не интересовала.

Измусолив и порядком обтрепав ее за дни минувшей беготни, Крамугас в итоге приволок ее в свой новый дом и торжественно водрузил на подоконник.

Он сразу же почувствовал себя спокойным, радостным и умиротворенным, словно сидел сейчас народном Бетисе-0,5, где набухали почки на деревьях, где звенела на улицах радужная, чистая капель, и все от этого сразу становилось простым и необязательным, как в детстве, когда получаешь, наконец, заветную банку с душистым вареньем…

Он машинально повертел в руках полученную рано утром телеграмму, тщательно разгладил на столе и чуть ли не в десятый раз перечитал ее:

«Не зная, право же, что с нами будет дальше, но душевно веруя во все полезное для вызревания Отечества, заранее, коллега, поздравляю Вас с пятидесятилетием, если Вы, конечно, доживете. Благосклонно — Дармоед, новоответственный редактор Вам знакомого издания “Культурный высев”. Такие кадры нам нужны».

Ну и плевать, подумал Крамугас. Еще переживать по поводу какой-то там бумажки!.. Что Дармоед, что заяц — все едино, у руля должны стоять проверенные люди. Это как ветер в чистом поле — дует-дует, а ни отменить, ни повернуть в другую сторону его нельзя… И только, если слишком сильный, можешь сам спиной к нему поворотиться. Вот и все… Весь выбор твой… Работа есть работа. И — плевать. Смешно иначе относиться… Хуже-то — не будет. Им со мной теперь считаться надо: что ни говори, я — вылез, вот он я!

Да-да, конечно же все будет хорошо, вновь размечтался Крамугас. И сейчас хорошо — чего уж там! — и было хорошо, и все такие хорошие, что прямо и не верится, а верить-то — необходимо, потому что и сам он отличный парень, каких еще поискать, и жизнь поэтому — штука отменная, и ничего нет лучше жизни, такой вот и любой другой, и всему хорошему в ней найдется место, стоит только очень захотеть…

От эдаких умных мыслей Крамугас разомлел окончательно, улегся на диван, набрал в грудь побольше воздуха и запел, неистово и отрешенно.

— Ну что ты голосишь, как проперхарь с Проксимы?! — раздался вдруг знакомый голос. — Если ты считаешь, что здесьтакая же звукоизоляция, как у тебя на Бетисе-0,5, так ты, приятель, крепко ошибаешься… На той стороне площади твои вопли слышны!

— Не вопли, положим, а пение от всей души, — обиженно заметил Крамугас, слезая с дивана и шагая навстречу Фини-Глазу. — И если вы меня опять начнете поучать, как надо прилюдно демонстрировать божественный вокал… Не выйдет! Вот возьму сейчас верхнюю ноту — и тут вам конец!..

— Однако ж ты, приятель, охамел… — беззлобно сказал Фини-Глаз, награждая Крамугаса дружеским, приветственным тумаком, от которого хозяин дома еле удержался на ногах. — Ну ладно, тебе теперь наглеть разрешается. На пять минут в год. Лимит, заслуженный тобой. Писатель!.. Впрочем, шутки в сторону. Я к тебе поделу, старина.

— А что такое? — забеспокоился Крамугас. — Со статьей, может, что-то не так?

— Ну, ты себя не ценишь!.. Со статьей — порядок, мне проходу не дают, везде автографы на память просят. Еле успеваю поворачиваться! Фини-Глаз, куда шагаешь — только в новом варианте… На-ка, погляди.

Он несколько смущенно сунул Крамугасу вчетверо сложенный номер вчерашней вечерней газеты.

Такой Крамугас еще не видел — на глаза не попадалась.

Газета была хлипенькая, тоненькая, но зато называлась шикарно: «Могучее время. Мовыскинский вечерний орган».

— Мовыска — это что? — не понял Крамугас.

— Ну, здрасьте! — Фини-Глаз оторопело глянул на него. — Уж столько времени здесь, на Цирцее, а столицы и не знаешь!.. Срам! Ты где живешь? Как город называется? А вот — Мовыска-то и есть! Понятно? Центр культуры!

— Буду знать, — кивнул смиренно Крамугас. — Название дурацкое, но постараюсь не забыть.

— Попробуй, — ядовито хмыкнул Фини-Глаз. — Такие вещи забывать нельзя. Ни в старости, ни в детстве. А уж журналисту, да еще такому великану!.. Пригодится — не то слово! Ты — читай, читай!

Под названием газеты во всю страницу шел аршинный то ли лозунг, то ли заголовок, то ли вообще бог знает что — короче, нечто, дополненное тусклым и малоконтрастным стереоснимком президиума Конгресса: «ПОВСОНАЦ со всей ответственностью заявляет: нынешнее поколение цирцейских людей будет жить и умрет при Фини-Глазе!»

— Море радости и счастья, — гукнул Фини-Глаз. — Дождался! Наконец-то!

— Это как же понимать? — слегка опешил Крамугас, тыча пальцем в газетную страницу.

— А вот так! — развел руками Фини-Глаз. — Как и написано. Красиво, да?

— Но с чего вдруг? Кто сочинил?

— Там… — Фини-Глаз с почтеньем глянул в потолок. — Сидят… У них, видать, головки варят…

— Ладно. То, что будут жить, я спорить не берусь… Умрут-то — почему?

— Выходит, очень чтут. И без меня — никак… Нигде… Теперь я — вроде как символ. Обновленья или уж не знаю и чего… Всего, наверное… Теперь я вечный! Это все — благодаря тебе… Соображаешь?

— М-да, реактивная работа, что и говорить… — завистливо промолвил Крамугас.

— Но это, собственно, я так, чтоб ты потом не удивлялся, — произнес, тихонько млея, Фини-Глаз и, тщательно сложивши, спрятал на груди заветную газету. — Тут — другое… Я сынка к тебе привел… Уж ты посодействуй как-нибудь ему, подсоби… Один ведь остается. Как бы что с ним не случилось… На Фантипулу надежды мало. — Фини-Глаз распахнул дверь и гаркнул: — Заходи! Не стой в передней!

В комнату, меланхолически улыбаясь, ввалился щекастый, с лихо заломленным чубом, тридцатилетний дылда, с виду — тщательно обласканный балбес.

— Вот, — явно гордясь, сказал Фини-Глаз. — Мое чадо. Познакомьтесь.

— Юзюдюрик, — томно пробасил балбес, предупредительно шаркнув ножкой. — А это мой папаша. Он герой.

— Все понимает, видишь?! — умилился Фини-Глаз.

— Крамугас. Оч-чень приятно, — пролепетал, тихо пятясь, Крамугас. — Ну, а с папашей мы знакомы…

— Я как раз тебе о нем рассказывал, — торопливо зашептал чаду Фини-Глаз. — Он обо мне статью написал.

— Где будут жить и все — помрут? — пытливо осведомился Юзюдюрик.

— Нет, другую! В сто раз интересней. Но тебе пока еще не надо — слишком сложно… — Фини-Глаз вздохнул. — Когда-нибудь потом…

Он вопросительно взглянул на Крамугаса.

— Я надеюсь, все же будут экземпляры, — неуверенно ответил тот. — Ведь где-то есть, наверное, хранятся!..

— Вот тогда и почитаем. Вместе. Вслух и с выраженьем. Если доживем… Хорошая, душевная статья! Он там все честно написал, как было… Реноме, выходит, возродил. Семью прославил. Понял?

Юзюдюрик лишь отрывисто кивнул и с равнодушием уставился в окно.

— Так что же мне с ним делать? — жалостливо молвил Крамугас. — И почему он вдруг один остается? Вы что, переезжаете с Фантипулой? Или… развал семьи?

— Нет. Ну, какой такой развал?! Вся жизнь только начинается. Как будто молодость вернулась — все кипит, все хорошо!.. А только я и вправду убываю. И теперь уже — сам по себе, не в кандалах… — вздохнув, ответил Фини-Глаз. — Еще дня два назад скажи мне кто об этом — ни за что бы не поверил! Вон как получается… Ты помнишь тех, десятерых, на давешнем Конгрессе? Ну, которые сдаваться приходили?.. Так вот, у них все быстренько образовалось… Теперь они решили Загалактический пеший поход организовать. В вечную ночь, куда дойдут… И если вообще дойдут… Эх, шустрые ребята!.. И меня берут с собой.

— Зачем?

— Да, видишь ли… — зарделся, против воли, Фини-Глаз, — я теперь в некотором роде — личность легендарная, почти невероятная… Благодаря тебе, конечно, — это я повсюду говорю! Вот и хотят орлы, чтоб я своим присутствием их путешествие тоже в легендарные вывел. Чтоб, значит, не забылось их великое начинание… По следам кого-то там пойдем… Ты не шути!

— Неизвестные солдаты к именной славе потянулись? — невольно усмехнулся Крамугас. — Остепенились, стало быть? Ну, что ж, наверное, пора… Но я предупреждаю сразу: никаких статей об этом я писать не буду.

— Боже упаси! — с испугом замахал руками Фини-Глаз. — Не нужно, что ты! Мы уж как-нибудь — своими силами… Я говорю: ребята шустрые… Все могут!

— Ну, а как Фантипула — не против?

— Кто, Фантипула? Да я ее и спрашивать не буду! — с возмущением пожал плечами Фини-Глаз. — Мне только не хватало… Кой раз в веки!.. Ты ведь понимаешь! — радостно продолжил он. — Не мог же я им отказать! Поверишь ли, разбередила меня все-таки твоя чудесная статья: «Первопроходец Фини-Глаз — ты жив, герой!..» Одно название — как песня!.. Дай, думаю, под старость лет — и впрямь гульну! На всю катушку, так сказать… Жена, конечно, за сынком бы присмотрела, да уж сколько можно, вон — дылда какая, самому жить пора!..Ты ведь хочешь, сынок, стать самостоятельным? — обернулся он к чаду.

— Да, пап, — тоскливо согласился Юзюдюрик. — Очень. Ты же знаешь лучше моего, как я хочу.

— Прости, но… чем я конкретно тебе помогу? — спросил Крамугас у отпрыска.

Тот только слабо улыбнулся. Слабо и загадочно: мол, я-то худо-бедно представляю, да куда вам!..

— М-да уж… — коротко отметил Крамугас.

Фини-Глаз, как будто между прочим, отвел грядущего благодетеля в дальний угол и, косо поглядывая на чадо, доверительно прошептал:

— Помоги ему выйти в люди. Только и всего. Ну, напиши о нем какую-нибудь яркую статью! «Мои университеты» или что-то в этом роде…

— Да у него же ничего нет за душой!.. Как пробка — пуст! Помилуйте, вы что?! — тихонько охнул Крамугас. — Какие «университеты»?!.

— Он — добрый, — веско сказал Фини-Глаз. — И еще — тихий. Разве этого мало? Ты уж придумай что-нибудь. Такое, ненавязчивое… Чтоб рыдали… Обо мне же написал, в конце концов! Ну, я прошу тебя. Как друга.

— Ладно, — скрепя сердце согласился Крамугас. — Я… постараюсь… Друга подводить нехорошо.

— А я тебе с дороги сувенир пришлю! — пообещал немедля Фини-Глаз.

— Да нужно мне! — сердито отмахнулся Крамугас.

29. Легендарь

Тут в передней послышался ужасный грохот, стук, и в комнате объявился новый визитер — непомерно огромный мужчина с рыжими кудрявыми бакенбардами.

— Здравствуйте! — заорал он с порога. — Всем — сокрушительный привет! Я — из Центра! По заданию Центрального журнала. Слышали, надеюсь?

— Слышали, слышали, — угрюмо буркнул Фини-Глаз. — А вы как сюда…

— Да дверь была открыта — вот я и вошел! Кто из вас будет Крамугас?

— Ну, я, — произнес Крамугас крайне удивленно. — Здравствуйте.

— Вот и великолепно! — взревел бакенбардоносец. — Попросту немею от бурлящего восторга! Будем работать вместе! Рука об руку! До посинения! Я им такую отписулю пошлю — упадут и не встанут!

— Ничего не понимаю, — замотал головой Крамугас. — Какая еще работа?

— Блеск! — заверил бакенбардоносец. — Пальчики оближете! Я им буду писать статью! Огромную, невероятную! Убийственно-прекрасную! Статью-поэму! О том, как вы создавали легенду! О методе вашей работы! О вас — как о великом труженике пера! Вы и историк, между прочим, — начал загибать он пальцы, — вы и лингвист, вы и мыслитель, вы и путешественник, вы и писатель, вы и певец, на Бетисе-0,5 на вас молятся, я узнавал!.. Шутка ли сказать: кого Отчизна воспитала! Дядя всякого прогресса! Легендарь!..

— На все способен, — подтвердил внезапно Фини-Глаз. — Не остановишь! Уж такой, бен-знычть!..

— Бросьте, — поморщился Крамугас. — Это редактор дурака свалял, а я и попался на его удочку. Вы что же думаете: я и в самом деле?..

— Факты за вас говорят! — рявкнул бакенбардоносец, просветленно улыбаясь.

— Ну, я, наверное, пошел, потом еще увидимся, — засуетился Фини-Глаз, стараясь не глядеть на визитера. — Разумеется, не завтра в путь-дорогу, но ведь… надо же собраться, объяснить жене, что в этот раз — без всяких рудников… Серьезный разговор… Поход, конечно, долгий, да все ж, вероятно, не на двадцать лет!.. Ты ей при случае словечко-то замолви: так и так, мол, успокойся и молчи, а то вернется — плохо будет… Ну, и сына не забудь! Пускай он посидит немножко у тебя, пока я дома обо всем договорюсь…

— Я постараюсь, — эхом отозвался Крамугас. — Попробую. Уж что-нибудь придумаю… Пока!

— Аты, сынуля, не чуди, — добавил строго Фини-Глаз. — Иначе… Возвращусь — все розги обломаю об тебя, не пожалею. У меня их знаешь сколько!.. Ну, до встречи!

Он сердечно помахал всем на прощанье, даже сделал идиотский книксен и бочком, бочком выскочил из комнаты.

Юзюдюрик даже не пошевельнулся — так и продолжал, разинув рот, задумчиво таращиться в окно.

Бескрайняя сиреневая площадь перед домом, похоже, окончательно пленила молодца. А искрящиеся в солнечных лучах игривые барашки, что гуляли временами по поверхности роскошной лужи, — и подавно потрясли.

— Так-так, — меж тем по-хозяйски огляделся горластый визитер, — устроились, вижу, неплохо. Даже весьма! Так и надо! И район пристойный, и пейзажик за окном… Под стать, так сказать… Вот — каламбурчик! Значит, я — в рабочем состоянии… Отлично! Просто превосходно! Ну, и чем же занимаетесь теперь?

— Да вроде бы — ничем пока… — с оттенком раздраженья отозвался Крамугас.

— Не может быть! Ничем… Не умещается в башке! Как?! Великан пера — и вдруг без дела?! Рассказывайте сказки!.. Черный юмор, не иначе! Вы, видимо, вынашиваете новый грандиозный замысел, невероятный план, я верно угадал?! Боитесь сглазить, понимаю… Ну, хоть немножечко… О чем?

Крамугас перевел тоскливый взгляд с остолбеневшего у окна Юзюдюрика на клокочущего, пышущего жаром бакенбардоносца и внезапно понял: точка, отвязаться не удастся, все повторяется, вновь возвращаясь на круги своя, ну, может, на другом немножко уровне, но это как бы ничего не значит — твои желания отныне снова не идут в расчет…

Он сотворил нечаянно безумную легенду — и она пришлась всем по душе. Теперь настал его черед.

Теперь он — как творец — сам сделался объектом чьих-то сокровенных вожделений. Что ж, пускай…

Коли взмыл в вышину, оказался на этой далекой орбите — нельзя у ближних вырывать изо рта их кусок… Иначе и тебе в другой раз тоже не дадут…

Все по восходящей — и на круги своя, вновь подумал Крамугас, и постоянно — без надежды и конца: легенда к легенде и легенда на легенду — ложь на ложь, пожалуй, что и так… — и в этом, надо полагать, вся суть сермяжная, та основная многоразовая правда, до которой так охочи все, рядом с которой остальное — просто болтовня…

И это, вероятно, — навсегда.

Вот путь — единственный, наверное, для всякого творящего неправду, от которой кто-то без ума… Кто хочет без ума и дальше оставаться…

— Х-м-м… Что я делаю? Как делаю? — машинально переспросил Крамугас. — Когда — сейчас?

— Естественно! — воскликнул гость.

— Да вот, — Крамугас с пренебрежением пожал плечами, — интервью задумал брать…

И тут плотину словно прорвало.

Безудержная удаль и какое-то лихое, подлинно мальчишеское безрассудство вдруг заполнили его существо и плеснулись через край.

Черт с вами, с отрешенной яростью подумал Крамугас. Не я один такой, не я один. Потом — когда-нибудь — зачтется!.. Давай — снова, с самого начала! Наплевать!..

— Да, интервью, — повторил он независимо и твердо. — Для новой статьи. Перед вами, между прочим, — сын того самого Фини-Глаза. Тоже в своем роде необыкновенный человек… Видите, какой он? Весь в себе… Вот у него-то интервью и буду брать!

Юзюдюрик с отрешенным видом продолжал глядеть в раскрытое окно…

— Рад! Чрезвычайно! — осклабился ретивый гость из Центра. — И прекрасно! И прелестно! Все само образовалось… Так и надо! Вы себе садитесь, не стесняйтесь, говорите, обсуждайте, что вам нужно, а я примощусь где-нибудь здесь, в уголку, и буду наблюдать, записывать, фиксировать, чтоб не забылось, как все это делается. Ладно?

— Ладно, — вздохнул Крамугас. — Надеюсь, вы останетесь довольны… Ну так что же, Юзюдюрик, друг мой ситный, давай — за работу! Нехорошо расстраивать отца. Ведь я пообещал ему… Согласен?

Он достал редакционный позитронный диктофон и уже привычным жестом подключил его к сети.

Рассчитанный на всякие, подчас невыносимые, условия, диктофон предпочитал, однако, по старинке подпитываться током. Хоть каким…

Тем временем бакенбардоносец деловито загремел в своих чудовищных карманах, что-то долго там искал, перебирал, мусолил в пальцах и, наконец, извлек приятную на вид чеканную коробочку, ногтем приподнял крышку и в ладонь отсыпал несколько сухих стручочков.

— Не желаете? — великодушно предложил он.

— Что это такое? — удивился Крамугас.

— Полный порядок! То, что надо! — подмигнул заговорщически гость из Центра. — Для здоровья неопасно. Плюнь-трава! Последний урожай!

— А… для чего она?

— Ну, как так — для чего?! Смешной вопрос… Для дела! Я ее всегда употребляю — перед тем как взяться за работу. Сразу расслабляет, мысли каменеют, чувства пропадают вообще, амбиции растут… Прекрасно! Без нее я — сам не свой. Ни строчки не могу придумать! В нашем трудном деле… С нашими нагрузками на совесть… Угощайтесь!

Крамугас осторожно взял один сухой стручочек, надломил, помял немного в пальцах, даже поднес к носу, силясь уловить, чем пахнет, но затем качнул смущенно головою и вернул стручок владельцу.

— Совершенно непонятный запах. Смесь потных ног с жасмином… Или что-то в этом роде… Нет, — отрезал Крамугас, — уж лучше буду по старинке… Черт с ней, с этой плюнь-травой. И без нее неплохо получалось — до сих пор…

— Себя не бережете, — укоризненно заметил визитер. — Так ведь нельзя.

— Не знаю, — пожал плечами Крамугас, — может быть, когда-нибудь, потом — и я начну… Шарахаться от стрессов и беречь себя!.. Да как-то вот не хочется к такому сразу привыкать… Еще, пожалуй, рановато. Ни к чему. Пусть совесть утомляется — пока… Все хорошо, ту-рум-тум-тум, и сил во мне — хоть отбавляй, тра-ра-ту-ра!.. — внезапно вывел он руладу, отчего бакенбардоносец аж подпрыгнул. — Что ж, за дело! Юзюдюрик, милый, ну кончай ворон считать! Садись немедленно — работать будем! Мы им всем покажем класс!..

Ретивый гость счастливо улыбнулся.

— Вы бы только знали, — безотносительно курлыкнул он, — какая у нас в Центре весна!..

— Ах ты, батюшки, вот прелесть!.. — умилился Крамугас и понимающе взглянул на визитера. — Да неужто и у вас сейчас весна стоит?!.

БИБЛИОТЕКА СОВРЕМЕННОЙ ФАНТАСТИЧЕСКОЙ И ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКОЙ ПРОЗЫ

Александр Силецкий

ДЕТИ, ИГРАЮЩИЕ В ПРЯТКИ НА ТРАВЕ

МИНСК

«Харвест»

УДК 821.161.1(476)-312.9

ББК 84(4Беи)-445

С36

Серия основана в 2009 году

Художник В. Ю. Дажук

Силецкий, А. В.

С36 Дети, играющие в прятки на траве / Александр Силецкий. — Минск: Харвест, 2009. — 512 с. — (Современная фантастика).

ISBN 978-985-16-7377-9.

В сборник включены два романа белорусского писателя-фантаста А. Силецкого — «Дети, играющие в прятки на траве» и «Легендарь». В первом романе рассказывается об искусственно созданной расе биксов (био-кибернетических систем), внешне не отличающихся от человека. К тому времени часть людей покинет нашу планету, а оставшаяся часть человечества вступит в конфликт с биксами, в центре которого окажется Брон Питирим Брион, отпрыск элитного семейства. Стечением обстоятельств ему приходится предавать себе подобных, испытывать странную, неразделенную любовь, участвовать в Великом Исходе биксов — эдакой бескровной бойне, учиненной его соплеменниками.

Крамугас, герой романа «Легендарь», прибывает на планету под названием Цирцея-28. И тут проходит слух, будто некие космические злодеи-кочевники объявили Цирцее-28 войну. Происходит масса головоломных трансформаций, в результате чего Крамугас становится легендарной личностью и о нем хотят слагать уже новую легенду…

Для широкого круга читателей.

УДК 821.161.1(476)-312.9

ББК 84(4Беи)-445

Охраняется законом об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части запрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

ISBN 978-985-16-7377-9

© Силецкий Л. В., 2009

Литературно-художественное издание

СИЛЕЦКИЙ Александр Валентинович

ДЕТИ, ИГРАЮЩИЕ В ПРЯТКИ НА ТРАВЕ

Художник В. Ю. Дажук

Ответственный за выпуск И. В. Резько

Подписано в печать с готовых диапозитивов заказчика 18.08.2009. Формат 84×1081/32. Бумага газетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 26.88. Тираж 1000 экз. Заказ 1819.

ООО «Харвест». ЛИ № 02330/0494377 от 16.03.2009. Республика Беларусь, 220013. Минск, ул. Кульман, д. 1, корп. 3, эт. 4, к. 42. E-mail редакции: harvest@anitex.by

Республиканское унитарное предприятие «Издательство «Белорусский Дом печати». ЛП № 02330/0494179 от 03.04.2009. Пр Независимости, 79, 220013, Минск.

Оглавление

Пролог

1. Бетис-0,5

2. Подозрительный субъект

3. Суета перед отлетом

4. Пение с далеко идущими последствиями

5. Цирцея-28

6. Первые знакомства

7. Страшное известие

8. Экскурсант

9. Неожиданное назначение

10. Надежды юношей питают…

11. Веселый город

12. Завзятый спорщик

13. Дармоед

14. Рейсовая благодать

15. Словомельница

16. Праматерь Цивилизаций

17. С целью потребить для вранья…

18. Бегство поневоле

19. За дело, задело!.

20. Выигрыш сомнительного свойства

21. Долгожданная встреча

22. Расплата и позор

23. Герой с Цирцеи-28

24. ПОВСОНАЦ

25. Прелюдия славы

26. Тишь да гладь…

27. Гвоздь Конгресса

28. Великан пера

29. Легендарь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg