«Виртуоз боевой стали»

Федор Чешко Виртуоз боевой стали На берегах тумана-2

Книга вторая

1

Дубинка сухо и коротко щелкнула по деревянному шлему, и ученик рухнул на истрескавшиеся каменные плиты боевого дворика. Поединок... Никто и мигнуть не успел. Видевшим показалось, будто из-под ученических доспехов для палочного боя вдруг исчез человек, и они, лишившись опоры, обвалились к ногам испытующего бесформенной грудой щитков и стеганых валиков.

Испытующий не смотрел на сбитого с ног. Он был обескуражен и огорчен: трое первогодков оказались не способны парировать даже первый удар. Трое. И вряд ли те два, что остались, окажутся лучше. Неужели скалистые земли Арсда перестали рождать настоящих воителей? Или Первый Учитель стал слишком стар для своего ремесла? Горькие, досадные мысли... А этот, не выдержавший испытания, уже поднялся (с трудом, неловко), понуро отошел, освобождая место для следующего. Что ж, пора заканчивать. Время позднее, солнце уже споткнулось о зубчатые вершины Последнего Хребта, тень крепостной стены облила чернотой почти треть боевого дворика, и горнисты вот-вот протрубят к вечерней молитве. Пора заканчивать. Для того чтобы уяснить причины случившегося, еще найдется время. Целая ночь впереди, и можно будет наедине с собой, обуздав хаотические порывы чувств крепким якорным канатом рассудка, определить меру своей вины. Ведь недомыслие либо неумелость любого из Учителей — это тяжкая провинность того, кому вверена высшая власть Командора и архонт-магистра Орденской Школы... Нет, хватит. Испытуемые ждут.

Он коротко глянул в слепые решетки, подменившие собою лица двух переминающихся у стены мешковатых фигур, ткнул пальцем:

— Ты!

Выбранный ученик вздохнул с надрывом, будто бы с жизнью прощался, тряхнул головой и двинулся на сближение.

Для этого Первый Учитель счел подходящим воплощение «Задумчивый краб». Выбор напрашивался: мальчишка приземист и длиннорук. А ведь он неплох в движении, совсем неплох. Только вот колени сгибает чуть больше, чем следовало бы, и слишком напряжен. Похоже, реакция у него не очень... Впрочем, посмотрим.

Архонт не стал дожидаться, пока ученик подойдет на расстояние, удобное для удара. Ноги властно толкнули одетую в шлифованный камень землю, и встрепенувшееся пространство рванулось навстречу в коротком хищном прыжке.

Потом был резкий трескучий удар (это дерево встретилось с деревом), и архонт-магистр отскочил, замер, закусив губу. Отбил! Ученик отбил удар — спокойно, не сделав лишнего движения (сделал бы лишнее — не успел бы сделать нужного). Нет, хорош мальчишка, верное слово — хорош. Ну-ка, присмотримся внимательнее.

Новый прыжок, и оба — испытующий и испытуемый — исчезли из наблюдающих глаз, утонули в бешенстве взмахов и ударов, а потом из этого мельтешащего вихря вывалился ученик — нелепо, спиной вперед. Вывалился и с маху сел на землю, обалдело замотал головой, не соображая, что это за напасть такая приключилась с ним только что.

Первый Учитель улыбнулся, под седыми клочьями усов Влажно блеснули желтые ломаные зубы.

— Четвертый. — Это было пока единственное слово, произнесенное старым виртуозом за нынешний вечер. Что ж, он прав. Парнишка сумел отбить три удара (а они были хороши, достойны настоящего бойца). Да и четвертый, поваливший его, исхитрился наполовину ослабить — не удар это получился, а скорее толчок.

— Капля радости в чаше печали. — Архонт дернул щекой. — Я уже начал было привыкать к мысли, что Келья Второго Года будет пустовать до новой весны. Но теперь, слава могучим Ветрам, нашелся хоть один...

— Два, — снова осклабился Первый Учитель.

— Ты настолько уверен в этом?

Старик пожал плечами и отвернулся.

А последний из учеников уже шел навстречу судьбе. Нет, не шел — скользил, пританцовывал, перебрасывая дубинку из руки в руку. «Пенный прибой»? Ого...

Командор и архонт-магистр, конечно, быстро управился бы с малоопытным подростком, если бы безграничное изумление не сковало его движений, когда, вместо того чтобы самому наносить удары, ему пришлось отбивать стремительно заметавшуюся вокруг дубинку — раз, и еще раз, и еще, и снова... Трещало сшибающееся дерево, качались, кружились перед глазами солнце, стена, земля и глубокая чернота за ученической маской, и тело пьянело, упиваясь стремительностью схватки... И вдруг все кончилось. Некоторое время архонт стоял будто оцепенев, ощущая какое-то болезненное неудобство в правой ладони. Несколько бесконечных мгновений понадобилось ему, чтобы понять: дубинки в руках нет, она валяется под ногами. Выбил? Обезоружил? Его, воителя, виртуоза, — обезоружил?! И колено медленно наливается надсадной болью... Неужели достал?!

Широко, во весь рот ухмыляется гордый учеником и собой Первый Учитель, и этот, который тут, рядом, — он стащил с головы шлем, он тоже улыбается (растерянно, испуганно, сам еще не верит в то, что совершил). Всклокоченный, запыхавшийся, зеленые глаза лучатся детским восторгом...

Командор шагнул к нему, тяжело опустил ладони на показавшиеся неожиданно узкими и слабыми плечи.

— Как тебя зовут?

— Нор Лакорра Санол, — ответил ломкий, срывающийся от волнения голос.

* * *

Полдень вливался в долину потоками неспешного теплого ветра, дробился солнечными сполохами в россыпях мелких соляных кристаллов — обильных следах давным-давно покинувшего эти места моря, проступающих на граните окрестных скал.

Здесь не было ничего, кроме этих скал, серого песка, ветра и мутного потока (уже не ручей, но еще не река), петляющего между нагромождениями изувеченного временем камня — мертвого камня, жалкого в своих безнадежных попытках очертаниями походить на живое. А вверху — только синева (спокойная, безразличная) и одинокое солнце, и все.

Полдень. Время для одиночества и схватки внутри себя.

Нор шел у самой воды, ощущая босыми ступнями плотную сырость песка; и проплывали по сторонам валуны, причудливые громады утесов, а изредка и фигуры уединившихся учеников — застывшие среди камней в каменной же неподвижности смуглые тела, одинаково перечеркнутые белизной набедренных повязок.

Вот и привычное место — проточенная водой скала, перебросившаяся через поток мрачноватой тяжеловесной аркой; и тщательно скрываемая ото всех тайна, непонятно почему вздумавшая уродиться в этой мертвой долине.

Тайна. Невзрачный стебель, нахально тянущийся вверх. Он не мог, никак не мог вырасти тут, но вот — вырос, и плевать ему, что не бывает такого, а для тех, кому вздумается исправить недосмотр всемогущих Ветров, допустивших живое укрепиться в не ему надлежащем месте, он припас длинные, свирепо изогнутые шипы. А ведь могут, могут найтись истовые поборники гармонии и порядка, тем более — среди орденской братии тем более — в стенах Школы. Поэтому Нор и превратил существование этой колючки в свою тайну, а если что, так и драться за нее станет.

Сентиментально? Да. И Первый Учитель говорил, и Командор наставляет, что излишняя для воителя чувствительность нарушает гармонию души Нора. Именно с этим назначено ему сражаться в часы полуденного уединения. Только назначения архонт-магистра нужны Нору, как на пожаре ложка. Нор и сам разберется, с чем ему драться внутри себя.

Он нащупал измочаленный кончик стягивающего ворот шнурка, потянул, и заношенный невесть сколькими поколениями учеников коричневый подрясник тяжко осел на песок. И Нор тоже опустился на песок, скрестил ноги, уперся ладонями в колени, пытаясь отлучить чувства от окружающего — как всегда, как в любой день из полутора лет, вырванных из жизни для Школы. И как всегда, ничего из этой затеи не получилось.

Потому, что со скал стекали печально шуршащие струйки пыли. Потому, что на мутной поверхности потока рождались бесшумные водовороты, и солнце вспыхивало в них внезапными искрами. Потому, что где-то далеко море дробилось о каменистый берег пенными всхлестами, и от этого тихо и зовуще гудел плотный песок. Потому, что смутные крылатые тени плавно скользили по песку и, коснувшись подножий утесов, вдруг стремительно взмывали по ним и пропадали из глаз. Потому, что...

«Нор!» И не понять — то ли негромкий сдерживаемый смех, то ли это вода журчит... А потом снова (тихо, зовуще): «Но-ор!»

Он вскинулся, ошалело завертел головой — никого. Наваждение... Хотя... Ну конечно, вон она, за тем валуном, вздыбившимся на середине потока. Замерзла, губы бледные, трясутся, вздернутый нос шмыгает, мокрые волосы прилипли ко лбу, и в них запуталась тина, но глаза лучатся восторгом, и вся эта до ушей ухмыляющаяся рожица кажется воплощением единственной чрезвычайно содержательной мысли: «Ай да я». Смилуйтесь, всемогущие, да как же Рюни сумела пробраться в охраняемые угодья Школы?!

Нор поманил ее пальцем: плыви сюда! Нет, не хочет она сюда, мотает головой, да так, что срывающиеся с коротких волос брызги долетают до берега. С коротких волос? Ну вот, так давно не виделись! Она стрижется уже... Да выбирайся же ты на берег, совсем ведь окоченеешь! Опять головой замотала. А потом — беззвучно, одними губами:

— Ты рад?

Нор только руками развел. Она еще спрашивает! Потом вдруг встревожился: а с чего бы Рюни вдруг отважилась на такое? Только чтоб его повидать, или...

Он спросил это торопливо и гораздо громче, чем следовало (даже несмелое эхо зацепилось на миг за вершины окрестных скал), и Рюни испуганно оглянулась, а потом отлепилась от своего валуна и подплыла ближе. Течение развернуло ее и поволокло вдоль берега, но она изловчилась ухватиться за что-то на дне. А вот за протянутую Нором руку хвататься не стала. Почему?

Несколько мгновений Рюни, тяжело дыша, снизу вверх смотрела на присевшего на корточки Нора. Над водой по-прежнему виднелась только ее голова, и было ясно, что неудобно ей так и холодно, но выбираться на песок она явно не собирается. Нор уже всерьез начал обдумывать, как бы это ее вытащить на берег силком, но тут Рюни заговорила — торопливо, то и дело отплевываясь от захлестывающей рот воды:

— Да ничего у меня не случилось плохого. То есть случилось, конечно, только давно, полтора года назад. В тот самый день, когда ты в Школу проситься вздумал. Глупый ты, Нор, на шесть лет себя в кабалу определил. И зачем, зачем?! Ты же и так был хорош. И на ножах был хорош, и на палках, и на кулаках — по-всякому... Я же помню! Я ведь вот зачем к тебе пробралась, я сказать хотела: не нужно тебе это, Нор, не твое это! Давно хотела сказать, только не знала, как повидаться с тобой. А вчера вот придумала...

Она примолкла, вскинула на миг из воды ладошку, отмахнула от глаз нависшую прядь. И Нор тоже молчал, улыбался снисходительно и ласково. Потом спросил:

— А как дома? Почтеннейший Сатимэ благополучен?

— Да так... — Голова Рюни как-то странно дернулась, наверное, она пожала плечами. — Хвала могучим Ветрам, жизнь у нас пока неплохая... И батюшка Лим здоров. Только скучает он, меньше народу стало к нам заглядывать с тех пор, как ты ушел. Совсем захирела наша таверна, нет того веселья, что прежде бывало... — Она запнулась, а потом голос ее окреп и глаза задорно блеснули. — А ведь ко мне сам капитан Рандрэ Римо Контир сына сватал. Представляешь? Такой человек — уважаемый, с тремя именами — меня захотел для сына. Какая партия, честь какая!

— Вот как? Я рад. — В голосе Нора можно было уловить все что угодно, но только не радость, и Рюни это очень понравилось. Она выждала, наслаждаясь выражением его лица, заговорила опять:

— Только знаешь... Мне на смотринах с чего-то вздумалось рому выпить, капитану на колени присесть да песенку спеть из тех, что портовые пьянчуги после третьей кружки затягивают. И на беду, как раз в тот самый миг, когда матушка скромность мою да застенчивость девичью расхваливать принялась. И досточтимый Контир почему-то решил, что все же не по мне такая честь — за сына его идти. Ах, я так горевала, так горевала! Чуть не померла с горя...

Нор глубоко вздохнул (Рюни показалось даже, будто и не вздохнул он, а всхлипнул), потянулся к ней, несмело коснулся волос... Она отпрянула, фыркнула:

— Ты, гляди, осторожней! Тебе еще поболее четырех лет надобно не о девицах думать — о другом.

— Да нет же! — Нор и впрямь чуть не плакал. — Какие там четыре года! Ты верь, я уже скоро-скоро науку закончу! Я же знал, с самого начала знал — ненадолго это. И в Школу решился затем только, чтобы боевой стали руку обучить. Мне же остальная наука не нужна, я и так... Могучие ведь меня и этим даром отметили. На испытаниях первого года я самого Командора в палочном бою победил, все говорят: не бывало еще такого, чтоб ученик...

— Я знаю. Видела. Нор оторопел:

— Как это так — видела? Не могла же ты...

— А вот смогла! — Рюни победоносно шмыгнула посиневшим от холода носом. — Я все твои бои видела. Первому Учителю твоему очень уж ром батюшкин по душе, всякий раз, как у него в городе надобность, он нас ни за что не минует. И платит он хорошо, очень хорошо он монетой платит, а еще щедрее — рассказами о самом лучшем из всех учеников, сколько их было у него за все времена. Понял? А возле школьной стены утес есть — высокий, далеко с него видно... Все понял?

Нор изо всех сил потер ладонью лицо, пряча радостную улыбку, потом сказал:

— Я вот что понял: если ты сейчас же из воды не вылезешь, то застудишься насмерть. Давай руку.

— Да не могу я... — Она стала тихонько отодвигаться от берега.

Нор испуганно заморгал:

— Почему?

— Вот глупый, — жалобно скривилась Рюни. — Ну как же я выйду? Я же голая совсем...

— Ну и что? Раньше же ты купалась со мной...

— Э, что вспомнил! Столько времени прошло, мы тогда совсем детьми были. И потом... А если увидят?

— Кто? — Нор улыбнулся. — Уединившиеся? Да они же глазам своим не поверят, они и помыслить не способны, что здесь такое возможно! И не до праздного созерцательства им, они теперь внутрь себя смотрят...

Рюни больше не стала спорить. Она зажмурилась изо всех сил и медленно-медленно выпрямилась, встала по колено в воде. А потом, набравшись духу открыть глаза, она увидела два крохотных своих отражения в расширенных бессловесным восторгом зрачках Нора.

* * *

Через высокое стрельчатое окно в келью вливалась промозглая темень, и неугасимый огонек под символом всемогущих был слишком слаб, чтобы сражаться с ней. Уж третий раз обходил крепостные стены ночной дозор, и Крело Задумчивый Краб давно угомонился, умолк, задышал глубоко и ровно, а вот к Нору сон не спешил. До сна ли после того, что так неожиданно сбылось в определенные для скучных раздумий часы? Какой уж тут сон...

Нор метался на шатких трухлявых нарах, кусал губы, до муторной боли в суставах сжимал кулаки. Рюни... То, на что отважилась она под тяжеловесной аркой, прогрызенной потоком в скале, сказало яснее, чем даже самые многословные объяснения: она любит. Но она устала, устала, устала ждать, ей тоскливо и жутко считать, сколько еще не быть им вместе. А Рюни — это Рюни, и при одной только мысли о том, до чего может довести ее эта тоска, в горле Нора будто горячий комок вспухает.

Хватит. После того, что случилось, медлить невыносимо и глупо. Да и чем он рискует, даже если случится худшее? Отлучением от Школы? Пусть. Ему надоело тут. Да, конечно, он не забыл того, что привело его за эти надменные стены. Нор хотел стать крепкой защитой для тех, кто ему дорог, но он ошибся: вот уже больше года его учат тому, чему он давно научился сам, заставляют гнать из себя все, чем привык гордиться. Он думал, что Школа — это возможность заполучить боевую сталь. И в этом также ошибся Нор: почти два года ждать ему, четырнадцатилетнему, позволения прикоснуться к оружию зрелых (оказывается, здесь такое решается не наличием поручителей и даже не умением — только возрастом). Разлучили с Рюни, а что же взамен?

Отсутствие неприятностей, которых, возможно, не было бы и вне Школы?

Хватит. Он не тряпичная кукла, послушная пальцам базарного балаганщика, он сам способен вершить свою жизнь. Довольно ждать, эта ночь не хуже тех, что будут потом.

* * *

— Эх, почтеннейший, и рад бы я спорить с вами, да не могу. Слова ваши горьки, как прошлогодняя брага, но они справедливы... — Лим Сатимэ махнул полотенцем по щербатому столику, со стуком поставил кружку, глянул на засидевшегося гостя с некоторым сомнением. — Пятая уже, и хоть бы раз спросили разбавленного или пива... Простите мою смелость, почтеннейший, но не чересчур ли?

Гость медленно замотал головой:

— Нет. Не че-рес-чур. Но я могу выпить и че-рес-чур, и никто меня за это не упрекнет. Вот был бы я архонтом, ну тогда уж меня бы упрек-ик-нули. Но разве же я архонт? Нет. Я — так... — Он сплюнул под стол, обеими руками придвинул кружку к себе. — Бросьте, Сатимэ. Вот вам монета, налейте себе стаканчик и посидите со мной. По дневному малолюдью дочка сама управится, она у вас шустренькая удалась. Эх, и дурни же нынешние сопляки! Мне бы вот годов этак тридцать скинуть, так уж я бы сюда стал ходить не одной только выпивки ради...

Сатимэ поскреб переносицу. И вправду, посидеть, что ли, за приятной беседой? В заведении почти никого, а те, кто есть, уже заплатили и вряд ли потребуют подливать... А, ладно! Изредка можно себе и такое позволить. Он крикнул Рюни, чтобы принесла пива, и деликатно присел на краешек скрипучей расхлябанной лавки.

Тем временем гость одним долгим глотком выхлебнул едва ли не половину немаленькой порции, отдышался, утер заслезившиеся глаза и заговорил снова:

— Вы вот давеча сетовали, что слова мои горше самого дрянного пойла, когда-либо осквернявшего глотку честного человека. Да как же не быть им такими, если вся жизнь наша — только горечь, горечь, горечь... Горечь и мерзость. И чем дальше, заметьте, тем мер... э-э... мер-зост-не-е. Ничто уже не радует, все гниет. Все. Вера, устои, долг... Сгнило, все сгнило, юное поколение и уразуметь-то уже не может, что оно за слово такое — долг, какой-такой смысл оно собой обозначало. Не-ет, верно я вам говорю: все протухло насквозь. Вот разве что кроме вашего рома...

Сатимэ пригорюнился, закивал торопливо:

— Ох, вы даже и не говорите мне про наше юношество. Вот хоть бы и дочка моя — ведь это, поверьте, хуже разорения. Да, кстати... Рюни! Ну что же ты? Я ведь, кажется, просил принести мне пива!.. Как она мать свою огорчила, как огорчила! Ну, вы, почтеннейший, слыхали уже, наверное, какой скандал у нас приключился с капитанским сватовством. Ей бы после такого до смерти стыдом маяться, да где там, другое у нее на уме. Давеча спрашивает: «Батюшка, — это меня, значит, она спрашивает. — Батюшка, а может ли по нынешнему закону школяр четырнадцати лет от роду жену себе взять?» Ну какова?

— Это пусть, — досадливо отмахнулся гость. — Это я одобр-р-р... э-э... о-доб-ря-ю! — Он снова приложился к кружке, сморщился. — Пусть женятся, пащенки недозрелые, так оно только лучше: и без родительского соизволения не обойдутся, и к степенности смолоду попривыкнут. Я вам не о таком, я о худшем... Ведь лучший ученик, из лучших лучший! Ну как же, возомнил о себе... Воитель милостью всемогущих... Безмозглый ублюдок — вот! Это же и в голову допустить невозможно такое — забраться в оружейную, выкрасть боевую сталь... Сам себя учить вздумал... Пащенок...

Сатимэ в изумлении округлил глаза:

— Позвольте, почтеннейший... Вы сказали: «Лучший из учеников»? Так это что же, Нор?!

— Нор... Ох и дерьмовую же шутку сыграл он со мной, этот ваш Нор... А знаете ли, мой почтеннейший Сатимэ, что сказал Командор? Командор мне сказал: «Вот, значит, чему ты учишь, Первый Учитель?» А потом он сказал так: «Ты больше не Первый Учитель». Вот как он сказал.

— О Всемогущие! — Сатимэ искоса глянул на валяющийся под лавкой гостя объемистый дорожный мешок, на прислоненный к нему меч в потертых походных ножнах... Вот оно, значит, в чем дело... — Но что будет с вами теперь, почтеннейший? Надо же чем-то жить.

Бывший Первый Учитель ощерился в невеселой улыбке:

— Заботами великих Ветров воители Арсда не умирают от голода. Они умирают из-за другого. В любом гарнизоне — от Последнего Хребта до побережья — завизжат от радости, едва я ступлю на их боевой дворик. А Нор... Завтра в час третьей стражи он получит свое. Командор пожелал самолично исправить мое упущение, показать возомнившему, чего он стоит на самом деле. Ах, Командор! Мудрец, величайший воитель! Каменная химера, что над воротами. Школы, — и та умнее: думать не способна, так хоть помалкивает. А этот... Ар-р-рхонт-ма-гистр... «Вышвырну из его души злую гордыню, спасу его для воинского искусства...» Я ведь знаю мальчишку, знаю! Не то что воителем стать — он и жить не сможет с раздавленным сердцем... Еще кружку, Сатимэ, разлюбезнейший вы мой поилец, несите еще одну кружку и закусите себе на ладони: завтрашнего позора ваш Нор не пе-ре-жи-вет... — Он вдруг осекся, шарахнулся в пьяном испуге — так неожиданно грохнул об пол глиняный стакан с пивом, выскользнувший из пальцев неслышно подошедшей Рюни.

* * *

Когда горны сигнальщиков гнусаво проныли час третьей стражи, на боевой дворик Школы навалилась тишина, будто бы это и не люди четкими рядами застыли вдоль стен, а бездушные каменные болваны, для чьей-то нелепой прихоти обряженные в полосатые плащи ратников охраны, ученические подрясники и черные хламиды Учителей. Четкие ряды, радующая глаз почти архитектурная безукоризненность строя, торжество мысли над раздражающим беспорядком, присущим миру живого, а в особенности — людским сборищам. Целесообразность. Воплощенная гармония.

Вкрадчивый порыв предвечернего ветра шевельнул полы просторных одежд, скомкал мечты о высоком, и Командор, вспомнив, для чего он здесь, обвел посуровевшим взглядом стоящих: все ли пришли?

Пришли все, кроме назначенных в стражу. И Нор пришел. Вот он стоит посреди двора — одинокий, злобно насупленный, готовый к самому худшему. Мальчик, ты и представить себе не способен, каким оно может быть, это худшее...

Командор сочувственно улыбнулся. Он мог позволить подобную вольность лицу, скрытому золоченой сталью, — Нору и прочим смотрящим видна лишь полоса мрака под низким налобником массивного шлема, и заподозрить, что она может таить в себе жалость, способен только лишенный ума. Тяжеловесная, закованная в холодный блеск панцирного железа фигура, незыблемо утвердившаяся на сером камне двора; могучие ладони спокойно и прочно охватили рукоять широкого меча; мощь, величие, угроза и тайна — таким видят его собравшиеся, и это хорошо.

Однако, что же это Поксэ мешкает? Или он, надев облачение Первого Учителя, совсем ошалел от радости? Ага, наконец-то — надрывный стон гонга и зычный выкрик: «Слушайте!» И снова: «Слушайте!» А потом — тишина. И в этой тишине голос Командора и архонт-магистра орденской Школы лязгал, будто тонкие гремучие листы меди рушились один за другим на каменный пол:

— Ученик второго года Нор Пенный Прибой, сын и наследник чести капитана Лакорра Сано Санола! Ты, оскорбивший кражей боевую сталь, знай: волей всемогущих Ветров мне назначено удостоить тебя вольной схваткой. Попробуй обезоружить виртуоза, если считаешь, что достиг совершенства.

И вот уже Нор обалдело следит, как подошедшие ратники, словно рыночные торгаши, раскладывают перед ним короткие и длинные боевые клинки, каски, щиты, нагрудники. Не понимаешь, малыш? Ничего, скоро поймешь.

Архонт не глядя сунул меч в тянущиеся сзади услужливые руки, медленно потащил с головы шлем...

Долго путался ошалевший от неожиданной чести мальчишка в сложностях ритуала выбора оружия. А когда он — уже в каске, панцире и с клинком в кулаке — наконец-то обернулся взглянуть на противника, тот давно успел изготовиться к схватке. И Нор пошатнулся, зарычал, словно бы пощечину получил, словно в лицо ему плюнули; только и пощечина, и плевок были бы лучше, чем то, увиденное. Ни пластины брони не оставил на себе Командор, даже легкой тканью не захотел прикрыть обросшую узловатыми мышцами грудь. А вместо меча рука его сжимала короткую шипастую жердь, какими погонщики вразумляют строптивых ослов.

Снова тягуче проныл гонг, распорядитель схватки выкрикнул установленное обычаем, и архонт-магистр плавно заскользил навстречу Нору и его бешеной ярости. А потом...

Что-то мелькнуло перед глазами Нора, задело опоздавшую вскинуться вооруженную руку; что-то тяжело и звонко грохнуло в нагрудник, и новый — страшный удар по затылку, плечам, спине... Нет. Удар затылком, плечами, спиной о каменные плиты боевого двора. С маху. Всем телом. И каска с жалобным дребезжанием катится под ноги стоящим у стен. А Командор застыл в спокойной уверенной позе, жердь свою пастушескую держит небрежно, на противника не смотрит — смотрит на клонящееся к западу солнце. Ну, погоди, ублюдок!

Нор вскочил, перехватил обеими ладонями рукоять меча и всю силу своего бешенства вложил в страшный удар по будто нарочно подставленной палке — вышибить из руки архонта эту выбранную им вместо оружия дрянь, закончить схватку, победить.

Как бы не так... Палка непостижимым образом вывернулась из-под клинка, и потерявший равновесие Нор снова ударился о землю коленями, локтями, лицом. Показалось, или там, под стенами, кто-то хихикнул? Позор, позор! Он попытался было встать, но несильный удар по затылку снова бросил его на колени.

Ну что? Что теперь? Продолжать? Или бросить меч? Швырнуть долгожданную боевую сталь под ноги этому самодовольному, плюнуть в него и уйти. Битым. Наказанным. Всемогущие, ну за что, за что же такое унижение?!

Не было больше у Нора ни воли, ни сил оторвать колени от шершавого камня, решиться на что-нибудь; отчаяние жгло, разъедало веки подступающими слезами (смилуйтесь, всемогущие, не дайте заплакать!), и креп, множился смех в утративших стройность шеренгах... Чтоб вы все подохли, ублюдки! Чтоб вам всю жизнь так, как мне сейчас!

Он тяжело поднялся, стараясь не смотреть на скалящиеся рожи стоящих вокруг. Ослабли, утратили цепкость взмокшие от липкого пота пальцы, и тяжесть, клинка поволокла из ладони длинную рубчатую рукоять — пусть. Наплевать. Подавитесь.

А через миг... В стремительном рывке хрустнули мышцы и едва не надломилась спина, но рука успела догнать падающий меч. В последнее мгновение успела, у самой земли. Хвала могучим... Потому, что бывший Первый Учитель любит ром почтенного Сатимэ. Потому, что выше школьных стен вздыбился гранитный утес, на который не посылают стражу. Он совсем почти гладкий, никому на него не взобраться, кроме Рюни. Всемогущие, как же вы допустили забыть?!

Издевательский гомон смолк. Шагнувший было к двери своей кельи Командор обернулся, удивленно надломил бровь: мальчишка снова изготовился к бою. Он хочет продолжить? Пускай. Урок запомнится крепче.

Все бы вышло иначе, если бы не леность уборщика. Крохотный камешек, подвернувшийся под ногу виртуозу боевой стали, заставил его вздернуть плечо и качнуться навстречу описывающему стремительный полукруг клинку — качнуться чуть-чуть, только чтоб сохранить равновесие. Следившие даже не заметили этого. Только Нор видел, как внезапно остекленели холодные глаза, как безвольно обмякли жесткие, всегда надменно сжатые губы... А потом из показавшейся сперва пустячной ранки на горле Командора выплеснулась черная кровь, и его короткий булькающий всхлип превратил застывшие вдоль стен шеренги в перепуганную толпу.

* * *

Суд был малолюдным. Незнакомый тучный старик в черном, трое наставников, новоиспеченный Первый Учитель Поксэ да начальник школьной охраны — вот и все, кого увидал Нор, когда конвоир впихнул его в полутемную келью. Впихнул, придержал за плечо (стой, мол) и сам встал позади, загородив собой ветхую скрипучую дверь. Нор криво усмехнулся. Похоже, немалую опаску испытывают перед ним отцы-наставники. В келье нет окон, через которые можно было бы убежать, нет мебели, мало-мальски пригодной для драки, — ничего в ней нет, кроме подвешенного к стене деревянного символа всемогущих да тяжеленного стола, за которым расселись судьи. Шестеро вооруженных мужчин, и, как минимум, пятеро из них виртуозы. Так почему же охранника не выставили в коридор? Неужели и впрямь боятся? Вряд ли. Наверное, просто хотят, чтобы подробности суда нынче же стали известны в казарме, а значит, и во всей Школе. Или... Может, его судьба уже решена, и никакого суда не будет?

Скорее всего, так и есть. Очень уж спешили они, да и мрачная шестерка за щербатым столом вовсе не похожа на собрание судей. По «Уложению про злодейства вольные и невольные», дела об убийствах должен самолично рассматривать префект территории, причем разбирательство допустимо проводить лишь в присутствии родственников сторон и, сверх того, пятидесяти незаинтересованных граждан. Этот пункт «Уложения» накрепко запомнился Нору. Года два тому назад какой-то матрос упился ромом дядюшки Лима до мохнатых рыб и пырнул ножом мирно обедавшего за соседним столом сборщика податей. Из-за выходки припадочного забулдыги пришлось таскаться в префектуру и свидетельствовать на дознании, а в таверне чуть ли не до самых муссонов только и разговоров было, что про всяческие преступные действа да судейские промахи.

Значит, для Ордена соблюдение законов не обязательно? А впрочем, так даже лучше.

Нор покосился на хмурого старца. Обрюзгшее, до лиловатости выбритое лицо; массивный тупой подбородок; в бесцветных стекляшках глаз невозможно прочесть ни намека на чувства или раздумья... Одет в заношенную холстину, однако левый рукав перетянут увесистым золотым жгутом. Видать, немалый орденский чин, может, даже один из Вице-адмиралов. Поди объясни такому, что не хотел, что нечаянно, что Архонт (райских ему ветров) сам виноват... Безнадежно. Ведь и по «Уложению» любое человекоубийство — хоть с умыслом учиненное, хоть негаданно — разница невелика. И то сказать: боевую сталь выкрал — тоже нечаянно, что ли?! Нет-нет, все правильно. Свидетелей было множество, вина несомненна и неискупима. Для чего же затевать глупое лицедейство суда?

Тем временем приезжий старик внимательно оглядел поставленного перед ним взъерошенного, насупленного мальчишку, а потом выговорил, уставившись куда-то поверх его головы:

— Стань в коридоре.

Скрипнула дверь за спиной, лязгнуло что-то — наверное, охранник, выходя, зацепился рукоятью меча. Снова шевельнулись старческие синеватые губы:

— Сядь.

Нор послушно сел на пол — скорчившись, обхватив руками вздрагивающие колени. Подрясник у него отобрали еще позавчера (чтобы не осквернять ученическое одеяние телом отлученного), а набедренная повязка — слишком плохая защита от сырости школьных подвалов. Этак можно и околеть, наказания не дождавшись...

Орденский иерарх вдруг как-то обмяк, будто бы кости и мышцы его потеряли способность сопротивляться тяжести грузной плоти. Подбородок уткнулся в грудь, взгляд занавесила седина клочковатых бровей. А вот голос остался таким же, как и был — звучным, с хрипотцой.

— Непревзойденный толкователь этических норм Кириат Латонский учил: «Недостойно решать судьбу человека втайне от него». Прошу верить, что присутствие здесь отлученного вызвано единственно лишь стремлением соблюсти по отношению к нему требования, пристойности. Прошу верить, что я не собираюсь затевать какое-либо подобие следствия, ибо лишен сомнений в правдивости и неколебимой честности заслушанных вчера обличителей. — Он искоса оглядел лица сидящих рядом, снова ссутулился. — Господа руководители Школы, советую приступать к высказыванию суждений: время ждать не умеет.

Господа руководители, однако, с высказыванием суждений не торопились. Мялись, деликатно покашливали в кулаки, вздыхали задумчиво. Неужели сомнения посетили испытанных виртуозов? Или (вот уж вовсе вещь небывалая!) их обычная рассудительность поколеблена смятением чувств?

Да нет же, чушь это. Просто каждый из них опасается говорить первым. Что там на уме у властительного визитера, знают лишь всемогущие, а за сфальшививший хор всегда отдувается запевала. Опять же командорская келья пуста, и займет ее человек мудрый и в суждениях безошибочный. Орденский адмиралитет, наверное, уже наметил кандидата, но ведь всякое может случиться...

К счастью, начальник охраны не выдержал долгой молчанки. Возможно, по неспособности своей к уклончивым хитростям, а скорее из-за того, что его шансы на командорский чин были ничтожнее, чем у остальных.

— Прошу извинить мою глупость, но я не могу понять, чего желает от нас ваше вице-священство.

Нор прикусил губу. «Вице-священство»... Значит, прибывший все-таки вице-адмирал. Экого внимания удостоили отцы Иерархи! А начальствующий над ратниками в крайнем недоумении тер подбородок лопатообразной ладонью:

— Какие еще могут быть суждения, когда все ясно и так? Ведь есть же орденский кодекс, школьный устав. «Уложение», наконец... А подробности — рудник там, галеры, остров Ниргу или горные пастбища — пускай уточняет префект. Мы сделали свое дело, отлучив негодяя; остальное — забота территориальных властей. Разве не так?

— Убийство случилось в угодиях Ордена, — тихо и вкрадчиво напомнил Поксэ. — Партикулярные чиновники не захотят вмешиваться. Кроме того, почтеннейший из воителей забывает, что преступление двоекратно и святотатственно: юный злодей убил не кого-нибудь, а собственного наставника. А за день до этого он выкрал сталь. «Незаурядность, преступления вызывает и незаурядность кары» — не так ли говорил упоминавшийся здесь моралист Кириат?

Начальник охраны пренебрежительно скривился:

— Ну давайте определим сопляка одним махом и в гребцы, и к людоедам, и на рудник — это уж точно будет незаурядно. Или, может, посоветуете наказать смертью?

— Почтеннейший предводитель ратников, видимо, считает меня способным посоветовать лишь глупость или же непристойность. — В голосе Первого Учителя, однако, не ощущалось обиды, он по-прежнему был кроток и почти ласков. — Всемогущие Ветра безоговорочно осудили убийство сограждан, каких бы возвышенных оправданий ни выдумывало для подобной низости человеческое лукавство. И конечно же, нелепо ссылать одного юного злодея сразу в три разных места. Учитывая мой зрелый возраст, можно было бы избавить меня от подозрений в подобном идиотизме. Как вам, должно быть, известно, идиотам, лишенным Ветрами дара мышления, позволяется жить среди людей только до шестнадцати лет — и то лишь затем, дабы безошибочно убедиться в их неспособности зачинать здоровое, полноценное потомство... Кстати, не скажет ли мне достойный ратник, что случается с такими беднягами после?

— Если это парни, то их гонят в Прорву. А какое...

— Вот именно. В этом-то и кроется суть моего предложения: в Прорву.

Начальник охраны растерянно оглянулся на приезжего (вроде как помощи у него собирался просить), но старик словно и не следил за спором — он внимательно разглядывал настенный знак всемогущих. Впервые увидел, что ли?!

А Нор при упоминании Прорвы мгновенно перестал стучать зубами и взмок. Уж лучше душные подземные лабиринты или даже осаждаемые дикарями плантации — это хоть доступно воображению, к этому он уже успел приготовиться за двое суток бездельного карцерного одиночества. И — на тебе, Серая Прорва. Этакой негаданной жутью оборачивается камушек, подвернувшийся под командорскую пятку! И единственный, кто почему-то старается защищать, — начальник охраны, вовсе чужой человек. Или он уже не пытается? Молчит же... Пожимает плечами, морщится, но молчит. Надоело спорить? Сдался? Нет, глава ратников пока еще не собирался сдаваться.

— Как же так — в Прорву? — выдавил он наконец. — Этот... Нор... Он же не идиот! И не ветеран, добившийся чести... И шестнадцать ему, кажется, не скоро еще... Если мы сами примемся нарушать установленные порядки, то где уж заставить подчиненных блюсти дисциплину!

Услыхав такое возражение, Поксэ неожиданно расхохотался.

— Да помилуйте, в конце-то концов, зачем же ссылаться на то, чего вовсе не понимаете?! — Первый Учитель обвел взглядом присутствующих, приглашая всех (даже Нора) вместе с ним повеселиться над солдафонской наивностью. — Умственная ущербность, почтеннейший, это вам не выпад с ложным замахом — она в конкретную формулировку облекается трудно... — Он вдруг посерьезнел. — Если человек совершенно не способен думать, это беда невеликая: и распознать такую ущербность легко, и передаться она может лишь его собственным детям. А вот когда не умеет думать правильно... Попробуйте уличить такого! К тому же подобная разновидность идиотизма заразна, как малярия, и перекидывается на окружающих без разбора возраста и сословия. Прежде чем воля орденских иерархов обязала меня посвятить себя обучению юношества, я три долгих года состоял при особом трибунале столичной территории. Вот бы вам, мой почтенный, поприсутствовать, поглядеть, каких благополучных с виду подростков иногда признают непригодными к жизни! Или как ветерана торжественно извещают о даровании испрошенной им чести последнего подвига, а он белеет и мямлит дрожащим голосом: «Ошибка это, господа начальство, не испрашивал я...»

Поксэ умолк, с некоторой опаской покосился на вице-адмирала. Может, его вице-священство посчитает, что в пылу спора было сказано нечто лишнее? Кажется, не посчитает. Его вице-священство, как и раньше, бесстрастно изучал символ Ветров. Нору примерещилось даже, будто старец, непостижимым образом угадав немой вопрос во взгляде Первого Учителя, еле заметно кивнул.

Начальник охраны был огорошен услышанным. Наверное, он уже понял бессмысленность дальнейших препирательств (и намек на возможность дарования непрошенной чести усвоил) — иначе откуда бы взяться в его голосе такой мрачной досаде?

— Уж если рассуждать по всей строгости, то в случившемся виноват не только сопляк. Как посмел покойный господин командор удостоить вольным поединком недоучку? Если привычному только к палочным дракам щенку впервые дали боевой меч, то можно ли ждать, что он сумеет рассчитать опасность и силу своих ударов? И потом, на палках обычно дерутся до попадания по шлему, а на мечах до лишения оружия — это ж совсем другое. Пойди приноровись без опыта... А командор из спеси сам помогал себя убить: если бы вооружился как следует, то был бы сейчас невредим и цел. Я-то видел, что он пытался отбить своей дубинкой последний удар, только разве отмахнешься палкой от стали?! Как тростинку перерубило...

— Да, командор виновен, — важно закивал Первый Учитель. — Но ведь он мертв — и, следовательно, неподсуден. Давайте говорить о том, для чего мы собрались.

Охранник отвернулся, пожал плечами;

— Все равно префект не рискнет утвердить. Побоится — больно уж скользкое получается дело.

Поксэ хотел ответить, но не успел. Подавившись несказанными словами, он почтительно склонил голову, слушая внезапно заговорившего вице-адмирала.

— Насколько мне известно, — неторопливо и внятно произнес старик, — префекта завтра предполагают удостоить аудиенции у его первосвященства. Прошу поверить: префект утвердит что угодно.

Он встал; вслед за ним торопливо поднялись наставники, так и не решившиеся вступить в беседу (ничего, это нельзя считать неудачей: пускай выгодным образом сумел представить себя не кто-то из них, выскочка Поксэ, но ведь и на неприятности нарвался простофиля-охранник, а не кто-то из них). А за спиной Нора натужно проныла отворяющаяся дверь, и холодное железо латной рукавицы властно коснулось его плеча.

2

Было это? Да, без сомнения. Память еще не успела растранжирить подробности недавних переживаний. Значит — было.

И кровавая струйка на матово-бледном лбу Рюни, отвесные скалы вокруг, Серая Прорва, которая позади, — все это реально и несомненно. И жутко.

Рюни вновь потеряла сознание, безвольной тяжестью обвисла на руках Нора — на едва не погубивших ее руках. Угадай клинок на полпальца ниже, и опять бы повторилось неискупимое. Да нет же, какое там «опять», разве допустимо сравнение с тем, прошлым?! Архонт, конечно, за гнусное свое издевательство гибели не заслужил, но не заслужил и особой жалости. А если бы вот так же, пусть невольно, пусть по незнанию, пришлось причинить смерть Рюни? Даже думать о таком невыносимо.

Впрочем, Нор и не думал. Слишком ужасало его то, чему всемогущие позволили произойти, чтобы размышлять над тем, чему они произойти не позволили.

Недавнее — было, нынешнее — есть. Это обыденно и понятно. Но между теперешним и прежним непременно должно поместиться что-то, объясняющее, как одно вызрело из другого. Должно, однако же нету!

Ведь только что был серый неласковый вечер, и раздраженные рейтары древками алебард гнали голого паренька по еле заметной каменистой тропе: «А ну, шевелись! Шагай проворней, сучья порода! Дотемна, что ли, канителиться с тобой, выродок?! А ну, бегом!» Они спешили, им не терпелось отделаться от грязной работы, а в казарме дожидался рейтарских глоток жгучий тростниковый горлодер — огромная пузатая бутыль, уставная награда для тех, кому доверено выполнять особые поручения за Каменными Воротами. И это нетерпение конвоиров, их страх перед Прорвой, способной в любой момент выпустить из себя кошмарное чудище, оборачивались для отлученного от человечества парня сбитыми в кровь ногами и горящей из-за множества ссадин спиной. Даже последнего взгляда на покидаемый мир не разрешили ему, даже дыхание перевести перед уходом не дали. Потому-то сам уход получился вовсе не таким, как хотелось. Вместо гордо поднятой головы и надменной неторопливости — мертвая хватка за стволик хилого деревца на берегу Прорвы, позорные истошные вопли: «Не пойду!.. Не хочу!..», а после — удар прикладом по костяшкам пальцев, пинок сапогом чуть ли не между лопаток и злобное напутствие: «Будешь артачиться — надрубим колени и локти да зашвырнем где поглубже. Нам велено тебя в Прорву спровадить, а целым ли ты туда попадешь, своими ли ногами — это без разницы. И не рассчитывай отсидеться в тумане у бережка да вернуться: не мы, так стража, что у Каменных Ворот, изувечит и опять же в Серую сволочет... Ну чего встал, чего таращишься, ты, песье подхвостье?! Пули в задницу дожидаешься?! Проваливай!»

Пришлось проваливать, и весьма прытко, поскольку один из рейтар принялся раздувать фитиль аркебузы. Куда бы ни угодил называемый пулей свинцовый шарик размером с добрый орех — хоть в голову, хоть туда, куда посулили, — разница будет лишь в том, придется ли мучиться перед смертью.

Нор опрометью бросился в туманное озеро Прорвы. До самого последнего мига он лелеял робкую надежду, что господа орденские иерархи просто хотят его припугнуть. А теперь дурацкая эта надежда сгинула. И нечего больше мешкать, и выбирать не из чего. Одним всемогущим Ветрам известно, какие ужасы готовит для него Серая, но ничего не может быть хуже, чем медленная смерть от переломов, кровотечения, голода... Не убьют (что вы, как можно!) — просто помогут умереть самому. От души помогут, старательно и не без фантазии.

А потом снова была тропа... Нет, не тропа даже — полоска сравнительно ровной, нашпигованной камнем земли между двумя стенами мрака; и клубился, колыхался вокруг розоватый, будто факельным пламенем подсвеченный туман, в котором потонуло все — даль, высь и неуловимая грань, разделившая жизнь на нынешнее и прошлое. Или вовсе не было ее, этой грани? Может быть, всемогущие сжалились над отлученным и во мгновение ока превратили его — избитого, голого, жалкого — в снаряженного латника-победителя? Превратили позорно гонимого в возвращающегося победоносно? Облагодетельствовали, значит... А железный бивень вместо левой руки — это что, тоже благодеяние? А зачем было стравливать его не с кем-то из обидчиков, а с самым дорогим человеком? Не жалость это, нет, не снисхождение, а новая злая издевка... И если превращение было мгновенным, то почему сейчас не вечер, а день? Если это могучие решили волшебным образом облачить его для схватки, то зачем же уподобили пугалу? Одели как последнего дикаря... Шлем, конечно, настоящий, и меч тоже, но чего стоит прочее! Вместо кирасы или панциря — нелепый, едва прикрывающий грудь и спину клок кожи, увешанный медными бляхами... Такое приличествует не воину, а базарному плясуну, зарабатывающему на жизнь кривляниями да попрошайством. Вместо кинжала — какой-то мясницкий тесак с дрянным лезвием... А дубинка, подвешенная к поясу, она-то зачем?! Точно такую же прицепил у себя в таверне отец Рюни. Таверна его называется «Гостеприимный людоед», поэтому все стены в ней почтеннейший Сатимэ придумал разукрасить дикарскими щитами и масками. А над очагом висят головные уборы из перьев колдовской птицы Гу и дубинка. Оборванец, продавший ее за четыре тут же пропитых медяка, уверял, будто такими избивают друг друга в Ночь Клыкастой Луны бесноватые шаманы с острова Ниргу. Так неужели всемогущие не смогли бы подыскать для своих чудес что-нибудь более подходящее? Чушь какая-то...

Но главное даже не в этом. Главное в том, что душу терзает и мучит ощущение горчайшей потери, словно бы ни с чем не сравнимая ценность пропала где-то позади, в сером тумане. Пропала безвозвратно и навсегда, оставив от себя лишь обрывок медной цепочки, который захлестнулся вокруг невесть откуда взявшейся на груди вонючей кожаной ладанки. Значит, все-таки было что-то, произошедшее в Прорве (или, возможно, за ней)? Было, но спряталось почему-то, сгинуло, сохранившись в памяти лишь смутными оттенками чувств...

* * *

Жалобно, со всхлипами застонала Рюни, и Нор очнулся, отчаянно замотал головой, как будто надеясь вытряхнуть гнетущие мысли. Хватит наконец изображать из себя статую Скорбящей Морячки. Рюни ранена, а он еще и пальцем шевельнуть не удосужился, чтобы помочь, — он, видите ли, воспоминаниям предаваться изволит... Скотина...

Нор вскочил, торопливо оправил болтающееся на поясе увесистое вооружение. Мельком подумалось, что если теперь же, по горячим следам не удастся восстановить утраченное памятью, то потом и пытаться нечего; но он только подбородком дернул: нельзя, не до этого.

Рюни оказалась неожиданно тяжелой. Повинен в этом был ее воинский панцирь, однако стаскивать его с бесчувственной девушки показалось делом почти невозможным. Поди-ка попробуй управиться со всеми шнурками да пряжками — одной-то рукой! Ладно, и так осилим...

Став на колени, Нор осторожно попробовал приподнять Рюни, взвалить ее на плечо, и сам удивился, насколько удачной оказалась его попытка. Даже увечье почти что не помешало, словно он успел уже привыкнуть, приспособиться к своей однорукости. Странно? Да. Только на фоне прочих несметных странностей эта мало чем примечательна...

Оба шлема остались валяться в траве; принадлежащий Рюни клинок — тоже. Жалко, конечно, но до Каменных Ворот не так уж близко, и лишняя тяжесть будет изрядной помехой.

Первый шаг дался с трудом, однако дальше дело потихоньку наладилось. Тропа была не из гладких, и приходилось неотрывно смотреть под ноги, чтобы не оступиться, не споткнуться, потому что на каждый толчок Рюни отзывалась коротким болезненным всхлипом.

Кроме как под ноги, никуда смотреть и не стоило. По сторонам тянулось унылое однообразие скальных обрывов, на которые ни человек, ни зверь, ни извергнутое Прорвой чудовище не смогли бы вскарабкаться, даже спасаясь от неминуемой гибели. Тропа петляла, змеилась между отвесными каменными стенами, и впереди, за несколькими извивами бывшего когда-то речным руслом ущелья, перегораживала ее построенная людьми крепостная стена — Каменные Ворота. Никакие они, конечно, не каменные, и даже не ворота, а просто узкая дубовая дверца, окованная массивным железом. Там всегда неусыпная стража, оттуда уставились в сторону Серой Прорвы жерла медных корабельных мортир — ни одному нездешнему монстру нет хода за эту стену, в земли, обитаемые людьми. Наверное, и Нору нет туда ходу, наверное, изнывающие в карауле рейтары выполнят обещание давешних конвоиров — изувечат и бросят подыхать на берегу тумана. Ну и пусть. Все равно ведь деваться некуда. И это единственное место, где могут помочь Рюни...

Ходьба превратилась для Нора в тяжкую надоедливую работу. Пот разъедал лицо; в глазах темнело от нескончаемого мелькания камней, выбоин, кочек; мысли стали вялы и скудны. И когда, свернув за очередной поворот, он едва не уткнулся в грудь спокойно стоящего человека, то лишь фыркнул злобно: вот ведь стал на самой дороге! Ему даже в голову не пришло подумать, откуда мог взяться праздный прохожий там, где люди вообще бывают редко и где никогда не бывает одиноких людей. Уже двинувшись было в обход досадной преграды, Нор наконец-то сообразил заглянуть встречному в лицо. И лицо это — бесстрастное, исполосованное то ли шрамами, то ли старческими морщинами — оказалось вдруг таким знакомым, что парень аж вскрикнул, вскинулся ошалевшим от восторга щенком: вот кто защитит, поможет, выручит и Рюни, и его... В следующий миг окружающие скалы взорвались брызгами разноцветного пламени, а потом мир проглотила вязкая, ленивая тьма.

* * *

Покрышка фургона набухла росной сыростью; мутные ручейки пропитали подстилку, и мокрая слежавшаяся солома неприятно липла к голой спине. Где-то там, за грязной холстиной, рождался день. Наверное, он будет безоблачным; наверное, влажный пронзительный ветер уже буянит над поросшими терновником холмами, рвет хрупкие цветы с черных корявых веток, пасет пыльные смерчики на вытоптанной скучной дороге... Хороший, наверное, будет день, веселый, светлый, только не для Нора эти веселье и свет.

Повизгивают несмазанные колеса, скрипит-грохочет колыхающийся на выбоинах фургон, неровным лязгом отзываются на эти колыхания наборные панцири охранников и кандальные цепи... Вся ночь прошла в пути, занимается утро, но ни отдыха, ни конца торопливой езде, похоже, не будет.

Везут. Куда везут, зачем? Не сказали. Поздним вечером с руганью ввалились в подвал, схватили, поволокли по узким лестницам, по гулким пустым коридорам; потом швырнули на руки двоим латникам, и те — тоже с руганью, с тумаками — приковали ржавыми цепями к днищу. Пока они препирались, соображая, как цеплять цепи на обрубок увечной руки, темный двор оживал факельными огнями и раздраженными спорами. Нор видел багровые блики, просвечивающие сквозь дыры фургонной покрышки, слышал, как кто-то уверял, будто без ведома господина старшего надзирателя не имеет права, а в ответ требовали задраить пасть и убираться из-под копыт. Потом хлопнул бич, лошади с места рванули чуть ли не вскачь...

За всю ночь фургон останавливался только дважды. Не успевал стихнуть колесный скрип, как один из латников выбирался в темноту, и снаружи затевалась лихорадочная суета. Топот, конское ржание, голоса... Один раз Нору примерещился невнятный вопль: «Именем его первосвященства!..» Если на остановках действительно меняли лошадей и если происходило это на обычных почтовых станциях, то за ночь фургон отмахал не меньше пятидесяти лиг. Но куда же, куда везут? В Столицу? Обратно к Последнему Хребту? В Галерную Гавань?

Впрочем, Нору так и не удалось принудить себя к размышлениям о цели этой внезапной поездки. Он устал, отупел от неспособности разобраться в происходящем. После его возвращения из Прорвы минуло уже больше двадцати дней, но ни один из них не принес никаких объяснений. Наоборот, время плодило загадки, как поварская неопрятность плодит мерзостных насекомых.

Из всего случившегося Нор сумел понять только одно: пока он с восторгом любовался лицом бывшего Первого Учителя Орденской Школы, кто-то подкрался сзади, причем подкрался не с пустыми руками. Волшебная вспышка и последовавшая за ней чернота имели вполне прозаическое объяснение — хороший удар по голове, на память о котором сохранилась здоровенная ссадина. Спасибо всемогущим, хотя бы это не подлежало сомнению. Но вот кто бил? За что? Как очутился между Прорвой и Каменными Воротами отлученный от Школы старик? А главное, куда подевалась Рюни? Жива ли она?

Когда Нор очнулся, рядом с ним не оказалось ни Учителя, ни раненой девушки. Он валялся на куче гнилой соломы, над головой нависал низкий сводчатый потолок, а вокруг были глухие стены — осклизлые, густо поросшие мхом. Это было так похоже на склеп, что парень было счел себя похороненным заживо. Однако позже приметил он под самым потолком узенькое зарешеченное оконце, сквозь которое сочился мутный свет и долетали звуки, на кладбищенскую тишину не похожие. А в дальней стене обнаружилась низкая дверца с прикрытым глазком, после чего у Нора пропали всякие сомнения относительно места своего пребывания. Тут и дурак догадается, где очутился, если на окне решетка и дверной глазок открывается снаружи.

Вооружение пропало, исчез даже одевавшийся на культю железный бивень. Из одежды на парне остался лишь обернутый вокруг бедер лоскут заскорузлой кожи — скорее всего, к нему просто побрезговали прикасаться. По утрам в подвал (то, что это именно подвал, Нор понял, когда заметил в оконце мелькание ног прохаживающегося по двору караульного) приносили краюху дрянного хлеба и миску пахнущей тиной воды. Приносящие еду всякий раз были новые, смотрели они хмуро и на попытки заговорить не обращали внимания.

Разговаривали с Нором другие. Каждый день, когда пятно протиснувшегося сквозь оконную решетку света доползало до противоположной стены, являлись двое допросчиков. Одутловатые, сутулые, одетые небрежно и тускло, они могли быть мелкими чиновниками окраинной префектуры, или порученцами кого-либо из орденских иерархов, или кем угодно еще. Кто их присылал, какого прока ждали от этих допросов, Нор так и не понял.

В подвале появлялся шаткий хроменький столик; пришлые хлопотливо укладывали на нем стопки папируса, чернильницу, вязанки писчих лучинок; потом чуть ли не дуэтом задавали вопрос и, терпеливо помаргивая, ждали, когда парень примется отвечать.

Уже после третьего прихода этой утомительно нудной пары Нор начал подозревать, что его нарочно сводят с ума, потому что допросчики требовали только одного: как можно подробнее, не упуская ничтожнейших мелочей, рассказать обо всем случившемся с момента его вступления в Прорву. Пока парень рассказывал, они старательно скрипели лучинками, высовывая от усердия запятнанные чернилами языки, а потом молча собирали свои принадлежности и уходили. На следующий день все повторялось. И через день, и через два — тоже. Без конца.

Сперва Нор честно пытался вспомнить что-либо новое, потом лишь с тупой заученностью повторял вчерашнее (или позавчерашнее, или позапозавчерашнее — как угодно). Допросчики не досадовали, не возмущались однообразием — они прилежно записывали, уходили и являлись опять.

Нор начал мстить. Тем же монотонным, унылым голосом он стал вплетать в свой рассказ всевозможные предположения о месте и причинах появления на свет своих мучителей. Оскорбления эти становились все злее и гаже, но с лиц допросчиков ни на миг не пропадало выражение озабоченной деловитости. Они записывали. Каждое слово. Изо дня в день.

Так что парню следовало бы считать невесть куда везущих его латных грубиянов не обидчиками, а спасителями. Вряд ли и без того измученный рассудок сумел бы выдержать еще несколько дней изощренной пытки нелепыми допросами.

* * *

Его привезли в Столицу. Это стало ясно, когда фургон нырнул в густую тень, застоявшуюся между стен многоэтажных домов, и под колесами дробно загрохотал булыжник извилистых улочек Арсдилона. А ноздри почуяли знакомый с детства, ни с чем не сравнимый запах, в котором невероятно и пряно смешались соленая влага морского ветра, жирный чад коптилен, сладковатая гниль стоячей портовой воды, смоляная горечь и одни всемогущие знают, что еще. Да если бы судьба вздумала оставить Нору изо всех чувств одно обоняние, он и тогда ни с чем не сумел бы спутать воздух родного города. Парню случалось бывать в Карре, иногда — в Лазурном Заливе, и всякий раз он поражался: вроде бы такие же порты, как Арсдилон, но — не то, совершенно не то.

Нор заволновался, завертелся на тряских скрипучих досках, но много ли разглядишь через прорехи да щели, лежа на спине в несущейся с негородской скоростью крытой повозке? А тут еще единственный широкий просвет плотно заслонен спинами рассевшейся возле заднего борта охраны... Уже в самом конце удалось заметить, как мелькнула мимо толстенная створка распахнутых ворот, после чего за фургонной холстиной вроде бы посветлело. Потом отчаянно завопил возница, пытаясь сдержать остервенившихся от безостановочной скачки коней, и один из охранников полез через Нора к передку — помогать. Правда, судя по доносящемуся снаружи галдежу, там уже отыскалось немало более проворных и рьяных помощников.

Расклепывая кандальные захваты, латники почему-то решили обойтись без затрещин. Они даже через борт помогли перебраться, даже под локти поддержали не сразу обретшего способность к самостоятельной ходьбе паренька. Чудеса какие-то!

Впрочем, подлинные чудеса только начинались. Нора привезли к мрачноватому одноэтажному особняку, от серых стен которого, бойницеобразных окон и несообразно маленькой входной двери отчетливо веяло орденскими представлениями о безопасности и уюте.

Особняк этот растопырился многочисленными пристройками посреди обширного двора (неслыханная роскошь по столичной тесноте да малоземелью), причем огораживающие двор стены могли бы потягаться высотой с Каменными Воротами: ни соседних крыш, ни даже шпилей и флюгеров городских башен видно из-за них не было. Нору показалось, будто он не в жилое место попал, а в каменоломню какую-то. Под ногами булыжник, вокруг — гранитная серость, которая замарала собой даже солнечные блики, такие они здесь тусклые и неприкаянные. Хмурое место, тревожное.

Толком разобраться в своих впечатлениях ему не дали. Охранники с видимым облегчением уступили своего подопечного деловитым, одетым в черное людям, и те торопливо повели озирающегося парня к двери. Повели не грубо, без понуканий, но противиться их властным рукам Нору почему-то не захотелось.

Его втолкнули во влажную душную каморку, сорвали с бедер грязную сыромятину и принялись купать в крохотном мутном бассейне. Потом потащили через какие-то людные коридорчики, зальцы, в одном из которых старичок с тоскливым лицом стремительно изобразил на гладко выструганной дощечке его портрет. Все это делалось так, будто бы Нор — это и не человек вовсе, а нечто неодушевленное, малоценное, но, к сожалению, покамест нужное. Никому из орденских служек и не приходило в голову, что таскать голого парня по кишащим людьми помещениям невеликодушно — как по отношению к нему самому, так и из уважения к скромности время от времени попадающихся на пути дам.

Хлопотливая беготня неожиданно завершилась в довольно просторной, ярко освещенной комнате — окон там не было, зато у входа и под огромным золотым символом всемогущих горели двадцатисвечия. Игрой отражающихся в полированном золоте свечных огней можно любоваться без конца, однако Нору было не до красивых зрелищ. Едва переступив порог, он сразу же зацепился взглядом за покрытую витиеватой резьбой столешницу. На ней, будто на базарном лотке, лежало все, принесенное им из Прорвы: дикарская накидка, вооружение, бивень, заменивший собою кисть левой руки, одевавшийся на шею вонючий мешочек... И старая одежда, сданная когда-то на хранение в школьный цейхгауз, тоже оказалась тут. Парень дернулся было подойти поближе (может, разрешат наконец хоть что-нибудь надеть на себя?), однако его немедленно ухватили за плечи. «Не велено, — прогудел над ухом спокойный, вроде бы даже сонный голос. — Белено вымыть, накормить, и чтоб дожидался». Больше обладатель сонного голоса ничего объяснять не стал, а просто пихнул Нора в угол, где обнаружился еще один стол — маленький, колченогий, явно принесенный второпях из какого-то помещения попроще. Ни стула, ни хоть самой завалящей табуретки рядом не оказалось. Пришлось сесть прямо на пол, но это не беда. Многочисленные миски и горшочки, от которых столик едва не прогибался, содержимым своим с лихвой искупили неудобство от сидения на скользком вощеном паркете — по крайней мере, с точки зрения подростка, обладающего нормальным аппетитом, но уже больше двадцати дней питавшегося затхлой водой да колкими от отрубей хлебцами.

После стремительной расправы со снедью Нор некоторое время отдувался, привалившись к выбеленной стене. Однако мало-помалу в голове его закопошилось нечто весьма напоминавшее мысли, причем копошение это становилось все назойливее.

Значит, вымыли и накормили. А теперь он, стало быть, дожидается — так велено. Кем велено? Чего дожидается? Еда, конечно, была обильной и превосходной, но ведь только что съеденную Нором игуану при жизни тоже закармливали. А потом освежевали и в маринад ее... Так не придется ли самому Нору дожидаться чего-нибудь в этом роде? И, кстати сказать, необязательно «в роде». Добряк начальник охраны на памятном школьном совете среди прочих прелестей настойчиво поминал Ниргу и горные пастбища, а там умельцев-свежевателей много...

В комнате к этому времени остался лишь обладатель сонного голоса, но он не то глубоко задумался, не то и впрямь заснул, подпирая спиной закрытую дверь. Приставать к нему с расспросами явно не имело смысла — в лучшем случае облагодетельствует очередным «не велено».

Может, треснуть его чем-нибудь по голове (аккуратно, не до смерти), схватить со стола одежду, да и убраться отсюда, пока не поздно? Вот хотя бы двадцатисвечие, которое рядом, — тяжеленное оно и ухватистое, если за ножку... Попробовать, что ли?

Не вставая, почти не меняя позы, Нор осторожно передвинулся ближе к двери и замер. Выждал немного, обшаривая настороженным взглядом почти уже над самой головой нависающую безмятежно-расслабленную фигуру, потом медленно, еле заметно для постороннего глаза стал приближать вздрагивающую от напряжения руку к подножию дубиноподобного светильника. Кончики пальцев уже чувствовали теплую поверхность вычурной бронзы, тело напряглось, готовое вскинуться в широком размахе, — еще миг, и...

И ничего. Все так же бесшумно парень отодвинулся на прежнее место. Потому что, во-первых, глупо, а во-вторых, ничего не получится. Двадцатисвечие, конечно, ухватистое, так ведь это если его двумя руками хватать... А привалившийся к двери верзила взблескивает из-под опущенных ресниц стремительными хваткими взглядами. То ли и впрямь так спать приучен, то ли своей показной сонливостью хочет подбить на глупость. Ну и пускай себе хочет — Нор потакать его хотениям не нанимался. Наломать весел всегда успеется, а пока следует быть осторожным...

Осторожность — это, конечно, хорошо, спору нет, но не из-за ущербности ли своей парень сделался таким осторожным? До сих пор ему почему-то не приходило в голову воспринять невесть откуда взявшееся увечье как что-то непоправимое, страшное. Он то и дело забывал об отсутствии левой кисти, будто давно уже успел привыкнуть, приспособиться, будто не мешала ему однорукость. А ведь и правда, не мешала... Вот хоть только что, за едой, Нор ни на миг не ощутил неудобства, так, может, и с двадцатисвечием получилось бы? Странно, очень странно, но лучше забыть, не думать об этом, иначе можно задуматься и о другом. У плешивого Рорри, который клянчит подаяние на ступенях Пантеона Благочинных, нет ноги; он закатывает штанину, показывая прохожим короткую багровую культю, и рассказывает, как тяжела жизнь калеки. Рюни всегда очень жалела Рорри, часто носила ему выпрошенные у родителей медяки, но каждый раз, подходя, до хруста в затылке отворачивалась от его культи...

Охраняющий выход громила (такому бы не орденским служкой значиться, а шалить по ночам с кистеньком в припортовых закоулках), действительно, лишь притворялся спящим. Потому что именно он первым расслышал зародившиеся где-то в недрах скрытого дверью коридора отзвуки приближающихся шагов. Расслышал. Отшвырнул дремоту, как обглоданную до непригодности баранью лопатку. Отодвинулся, освобождая дверь, заученным четким движением развернулся к ней вполоборота — как раз вовремя, чтобы входящие смогли оценить лихость оглушительного щелчка припечатанных к паркету каблуков. Однако же здорово муштруют своих людей господа орденские иерархи! Этот, к примеру, явно способен взять на караул не хуже любого ветерана из гвардейских казарм. Конечно, наивно было бы думать, что Орден, воспитывающий виртуозов — наставников для флота и территориальных войск, — забывает о собственных нуждах. Кстати, никто так и не думает — для потери иллюзий достаточно хоть раз увидать ратников из орденских дружин.

В иное время Нор (как и всякий подросток его лет и наклонностей) следил бы за манипуляциями бравого охранника с сосредоточенной завистью кота, наблюдающего поедание копченого окорока. Но это в иное время и при других обстоятельствах.

Пискнувшая от чьего-то нетерпеливого пинка дверь впустила троих, и лица вошедших не сулили Нору хорошего будущего. Дородный старец в черном заношенном облачении — не кто иной, как вице-адмирал, председательствовавший на школьном судилище. Снова вздумалось ему решать судьбу Нора, причем наверняка решит он ее опять по-свински. А следом за его вице-священством поспешает один из давешних писаришек-допросчиков. Сутулый, деловитый, прижимает локтем толстенную пачку папирусов — небось, записи недавних допросов. Дождался-таки случая покуражиться, припомнить однорукому сопляку все его паскудные шуточки...

Третьим вошел какой-то незнакомый сухонький щеголь лет сорока. Судя по крикливой отделке его зеленого бархатного камзола, этот франт никакого отношения к Ордену не имел, а потому и внимания к себе не привлек. Какой-нибудь партикулярный чиновник, затребованный вице-адмиралом ради соблюдения формальностей. «Присутствие вашего человека полагаю небесполезным, однако свое мнение касательно происходящего пусть потрудится оставить дома», — за дословность можно ручаться.

Нор заметил, как его вице-священство, входя, глянул вопрошающе на охранника, а тот вместо ответа еле заметно пожал плечами. Значит, все-таки хотелось господину иерарху, чтобы «юный злодей» еще и нападением на караульного себя запятнал. Вице-адмирал великого Ордена соизволил облагодетельствовать провокацией никчемного однорукого недоросля. Достойны ли его вице-священства такие хлопоты, и достоин ли подобных хлопот упомянутый недоросль?

В непонятном раздражении сплюнув на зеркальный паркет, вице-адмирал принялся бесцельно бродить по комнате. Охранник и писарь прилипли преданными взглядами к его квадратной спине, а тонконогий щеголь, ссутулясь, прятал зевоту в пышных кружевах ослепительно белой манишки. Так продолжалось довольно долго. Наконец властительному старцу надоели праздные блуждания. Он стремительно развернулся на каблуках, замер, хмуро уставился на скорчившегося у стены Нора.

Нор к этому времени успел окончательно убедить себя, что терять уже нечего, а потому не удосужился встать даже под сверлящим взглядом его вице-священства. Иерарх, впрочем, не собирался требовать проявлений почтительности. Он придвинулся ближе и вдруг разлепил толстые брезгливые губы:

— С кем ты дрался в Прорве?

Нора будто по голове ударили — к чему угодно он был готов, только не к этому.

Еще на первом допросе парень решил молчать о Рюни (а значит, и о схватке, завязавшейся в сером тумане). Он ведь не знал, каким образом девушка добыла себе стальное оружие и почему она очутилась в Прорве. А вдруг выяснится, что Рюни отважилась на самовольство? За такое не помилуют. Кстати, могут и идиоткой признать — не сейчас, так после, когда шестнадцати лет достигнет. Идиоток отлучают от человечества иначе, нежели идиотов-парней, только еще вопрос, чья участь страшнее...

Так что лучше помалкивать — для Рюни лучше. Конечно, скорее всего, допросчикам и так известно о ней. А если нет? Возможность этого «если» казалась ничтожной, и все же она была.

После того как Нора оглушил негаданный удар по затылку, с бесчувственной девушкой могло приключиться все что угодно — и хорошее, и плохое, и очень плохое. Однако хотелось верить, будто не случайно оказался поблизости бывший Первый Учитель! Может быть, в память о превосходном роме кабатчика Сатимэ старик сумел как-нибудь помочь взбалмошной дочери своего доброжелательного поильца и слушателя?

Вот потому-то и вознамерился Нор молчать, чем бы такая молчанка ни грозила обернуться для него самого. Обо всем он подумал, забыл только, что Рюни оставила ему на память об их нелепой схватке несколько не успевших поджить рубцов. И, значит, внимательному человеку легче легкого догадаться, что схватка была. А догадавшись, и заинтересоваться недолго: с кем бы это?

Видать, унылорожие допросчики-приставалы были внимательными людьми. И орденские служки сегодня не позволяли одеться с умыслом, чтоб господин иерарх мог сам рассмотреть, если пожелает. Об этом следовало бы догадаться сразу: в Ордене ничего не делают просто так, без причины.

На что же решиться? Терзаться запоздалыми угрызениями можно без конца, можно как угодно поносить собственную непредусмотрительность, но проклятый старик ждет ответа...

Мрачно уставясь на мерно притопывающий носок вице-адмиральского сапога, Нор наконец выдавил хрипло:

— Ни с кем... Не помню... Помню, что падал, о камни резался здесь и вот здесь...

Вице-адмирал выждал немного (очевидно, надеялся на продолжение), потом пренебрежительно осведомился:

— Так «не помню» или «ни с кем»? Нор молчал.

— Значит, порезался камнем... — Парень не смотрел в лицо иерарха, но мог бы присягнуть, что тот гадливо кривит толстые губы. — Значит, дочь мещанина Сатимэ, который держит таверну на Бродяжьей улице, тебе не встречалась. Так?

Нор продолжал разглядывать сапог его вице-священства. Сапог был как сапог — старый, стоптанный; некогда черный лак порыжел и местами осыпался, выставляя напоказ чуть ли не до дыр истертую кожу. Господин иерарх изволит являть собою пример смиренной бедности. Проклятый лицемер... Ну что ему отвечать, что?!

Вице-адмирал, похоже, начал терять терпение.

— Рекомендую понять: выгораживая эту девицу, ты усугубляешь ее положение. Ордену необходима твоя правдивость, а Орден всегда находит способ добиться необходимого. — Он вдруг изменил тон, в голосе его прорезалась доверительность: — Через несколько дней состоится распродажа приговоренных к лишению гражданства. И кажется мне, что первым успел выхлопотать право покупки некий содержатель нескучных квартир из Карры. Возможно, ему удастся приобрести для своего заведения хорошенькую пятнадцатилетнюю злодейку, а возможно, нет — это зависит от тебя...

Наверное, господин иерарх ожидал, что Нор отреагирует на его слова как-нибудь иначе, спокойнее. А вот охранник оказался более прозорливым и поэтому успел перехватить руку озверевшего парня в считанных дюймах от вице-адмиральской глотки.

Несколько мгновений Нор отчаянно рвался из цепких волосатых лап, потом вдруг обмяк и замер: силы следовало беречь, они еще наверняка пригодятся. Эта внезапно проявленная расчетливость изумила и напутала его самого; даже вожделенное горло старого иерарха показалось на миг не таким уж и вожделенным.

Видя, что бесноватый звереныш превратился в тощего однорукого подростка, охранник отшвырнул своего поднадзорного к стене и, не дожидаясь приказа, вернулся на прежнее место. Нор проводил его мутным невидящим взглядом, потупился, принялся утирать ладонью взмокший от пота лоб. Краем глаза он приметил наливающееся бешеной кровью лицо вице-адмирала, но не испугался — позлорадствовал. Пускай бесится старый подонок, авось от злости паралич разобьет.

— Ты сам виноват, мой душевный друг. — Несколько долгих мгновений потребовалось ошарашенному парню, чтобы уяснить: это подал голос франтоватый чиновник, и «душевным другом» он осмеливается величать не кого-нибудь, а вице-адмирала. — Ты сам виноват. В твои годы пора бы знать: чем охотнее плюешь в людские лица, тем больше шансов нарваться на досадный ответ. Так что уж не сетуй теперь.

Тон щеголя был ошеломляюще дерзок, слова малопонятны, однако еще непонятнее оказалась реакция иерарха. Вместо того чтобы окончательно разъяриться, старый спесивец перекосил лицо отдаленным подобием улыбки.

— Досады нет и быть не должно, — выговорил он, пожимая плечами. — Недоросль лишь показал, что в Школе проявлял мало старания: не научился ни обуздывать чувства, ни предугадывать результаты своих поступков. А плевки в лица... — Вице-адмирал снова пожал плечами. — Прошу верить: удовольствия от этого не получаю. Необходимость, не более...

Тонконогий франт передвинулся ближе к Нору, забавно прицокивая по паркету высокими каблуками дорогих башмаков. Сразу стало заметно, что его густые черные волосы не так уж густы, что подкрашены они, волосы эти; а глаза, издали казавшиеся совсем молодыми, запутались в частой паутине морщин и тронуты уже ледком всезнающей дряхлости. Какие там сорок лет — не менее чем вдвое обмануло парня первое впечатление. И еще стало заметно, что черты лица модника прячут в себе неуловимую схожесть с виденными не раз портретами всеобщего Заботливого Поводыря, его первосвященства господина адмирала Ордена. Так кто же это, в конце-то концов? Пожалуй, легче мозги вывихнуть, чем догадаться. Ясно одно: обладатель второго по могуществу орденского ранга не потерпел бы нотаций от чиновника префектуры. А от кого потерпел бы? Неужели все портреты его первосвященства писаны потерявшими совесть льстецами?

Интерес к такому несообразному человеку на миг пересилил и ужас перед вице-адмиральской угрозой, и злую обиду на себя (не успел, не дотянулся, не смог изодрать в клочья гнусную тварь). Но даже эта ничтожная уступка праздному любопытству немедленно стала казаться отвратительнейшей из человеческих подлостей — под стать той, которую придумал учинить над Рюни орденский шакал.

* * *

Рюни... С девяти лет чуть ли не каждый день вместе. Все побоку — вкрадчивые советы матери, сословная спесь разорившегося капитана — отца, неодобрительное шипение нахохленных черных старух... Она всегда была отчаяннее любого парня, а Нор был самым отчаянным из парней Бродяжьей улицы; поэтому именно его Рюни звала с собой всякий раз, как затевала кражу каштанов у жадной лоточницы с угла Бродяжьей и Биторылого тупика, или катание на штормовых волнах, или очередное издевательство над квартальным надзирателем, который, по слухам, пропивал жалованье и тиранил жену. Ее выдумки удавались почти всегда, а если не удавались, то на следующий день она и Нор бесстыдно хвалились друг перед другом следами родительских порок, будто ветераны боевыми наградами.

Жизнь трепала и коверкала их, не по-доброму приучая к себе. Так Пенный Прибой обдирает нежную кожу почвы, понуждая затравленный берег щериться жестким гранитом. Но со временем волны истачивают гранит в прах, все повторяется раз за разом, а потом настает конец.

На смену детским шалостям приходили недетские беды; окружающий мир, казавшийся понятным до скуки, выпячивался новыми непостижимыми сторонами. И когда Нору впервые в жизни пришлось драться как взрослому, защищая Рюни от пьяных матросов, квартальный надзиратель — тот самый, которого они привыкли считать негодяем, — спас от увечья, а скорее всего, от чего-нибудь худшего. Это ведь только наивные барышни верят, что каждый добрый человек свято соблюдает Мудрые Заповеди, и только простаки могут воображать, будто всякий злодей непременно бывает покаран. Кстати, ни барышни, ни простаки почему-то не рискуют соваться по вечерам в грязные переулки припортовых окраин.

Да, в тот раз его спас случайный чужой человек. Но когда после нелепой смерти родителей дом Нора отняли за отцовы долги (из всего достояния остались лишь книги), то не кто-нибудь, а Рюни заставила своего батюшку дать парню работу и позволить жить при таверне. И это Рюни упросила маэстро Тино бесплатно заниматься с Нором.

Однако случалось и по-другому — хотя бы как в тот вечер, когда сам Мурена Сарпайк лично явился вымогать у Сатимэ ежемесячную дань («Ты, Лим, не кобенься; все платят, и ты плати: ведь может беда приключиться — пожар в заведении, к примеру, или с дочкой несчастье...»). Специально нанятые дюжие вышибалы упорно делали вид, будто не понимают, что происходит; слуги куда-то поисчезали — рядом с кабатчиком остался один Нор. Увидав, что двенадцатилетний сопляк хватается за кочергу, Мурена зашелся визгливым смехом, только веселье получилось недолгим. Через несколько дней смешливый громила подох от увечий в приюте Скорбящей Морячки, и префектура замяла дело: прямого убийства не было, а Сапрайк при жизни наводил ужас не на одних только кабатчиков. Даже его собственные подручные не подумали мстить убийце — кто же станет мстить за благодеяние?

Да, жизнь со временем не становилась нежнее. Детство уличным котом прошмыгнуло под ногами равнодушных прохожих — прошмыгнуло и сгинуло. Слишком рано они начали чувствовать себя взрослыми (впрочем, так всегда получалось с жителями Арсда). И все-таки Нор поддался туманным угрозам и мальчишеской жадности к боевому оружию, отлучив себя от Рюни. Что и на что его угораздило променять, парень понял только во время памятной встречи в школьных угодьях. А поняв, попытался исправить; а попытавшись, наломал весел. Страшно подумать, сколько всяческих бед вытерпела из-за него любимая... Да, именно любимая, нечего прятать от самого себя это слово! Только соплякам да ханжам оно может казаться стыдным!

И вот теперь выясняется, что жирный скот с вице-адмиральским жгутом на рукаве волен отдать Рюни в позорную кабалу, и Нор, зная об этом, способен думать о чем-то другом.

Парню вспомнилось, как гнавшие в Прорву рейтары обзывали его песьим подхвостьем. Песье подхвостье и есть, даже хуже, в легиарды раз хуже! Но свиноообразному орденскому подонку все равно не жить, и холуи не спасут, и Ветра не заступятся, если хоть щепотка справедливости еще уцелела в мире...

Очевидно, лицо потерявшего над собой контроль Нора весьма наглядно изобразило его намерения, потому что охранник вдруг напрягся, а непонятный щеголеватый старик захлебнулся дребезжащим смешком.

— Ты, маленький, чего глазами сверкаешь на вельможного иерарха? Ты не сверкай, не имеешь права!

Слова этого диковинного человека показались знакомыми, словно бы когда-то уже приходилось беседовать то ли с ним, то ли с кем-то умеющим говорить так же странно: ехидно и одновременно участливо. Ощущение было мимолетным — накатило и сгинуло — однако оставило после себя твердую веру в доброжелательность нелепого франта. А тот продолжал разглагольствовать, хихикать, как дурачок, но острые ледышки его глаз ощупывали Нора с непраздным, требовательным интересом.

— Ну соврал мой душевный друг иерарх, хотел припугнуть тебя, маленького, тем, чего быть не может... Так ты уж прости его, не таи досады. Ты простишь, тебя простят... Ты ведь тоже врал расследователям. И ему сегодня соврал. Так чем же он хуже?

Вице-адмирал, все это время старательно делавший вид, будто происходящее ему до флагштока, не вытерпел, подал голос:

— Напрасные хлопоты: даже если заговорит, доверия ему не будет. Слишком упорствовал в обмане.

— Это ты не о себе ли? — покосился на него щеголь. — Душевно прошу, твое вице-священство: коли сам управиться не сумел, так уж хоть мне не мешал бы.

Несколько мгновений он всматривался в зрачки иерарха (пристально, с этаким нехорошим прищуром), потом вновь обернулся к Нору:

— Ты, маленький, за подружку не бойся. Боевую сталь ей начальник гарнизона Каменных Ворот под свою ответственность доверил, он же и признался, что в Прорву позволил идти. Вот его, по всей видимости, накажут, однако особой досады не причинят. А с тобой... — Он снова прищурился, закусил бескровную губу. — С тобой мы, наверное, вот как обойдемся: ступай-ка отсюда куда пожелает душа. Только оденься сперва, а то ведь прохожие станут удивляться...

Пока парень хлопал глазами, не в силах поверить услышанному, вице-адмирал затеял какой-то спор с негаданным благодетелем. Начали они шепотом, однако почти сразу же перешли на крик, мало беспокоясь, что Нору и охраннику слышно каждое слово.

«Прошу верить: для меня интересы дела важнее...» — «А коли важнее, так не мешай!..» — «Ты сперва меня до греха доведешь!» Так продолжалось довольно долго, а потом вице-адмирал вдруг смолк на полуслове и стремительно направился к выходу. Он уже распахивал дверь, когда щеголь выкрикнул ему вслед: «Эй, священство! Ты о наперед условленном не забудь! Сделаешь?» Иерарх оглянулся, кивнул без особой любезности и выскочил в коридор. Порученец-дознаватель шмыгнул вслед за ним. Охранник заволновался, затоптался на месте, нерешительно посматривая то вслед ушедшему вице-адмиралу, то на как-то сразу усохшего, потускневшего старичка. Тот вяло махнул рукой: иди уж, мол, за начальством. Потом, заметив, что Нор все еще подпирает стену, прикрикнул:

— Ты что, душевного приглашения дожидаешься, с реверансами? А ну, шевелись!

И добавил уже по-другому, с усталостью в голосе:

— На это вице-священство не очень серчай — он злобен только в меру собственной глупости. А подружку твою сей достойный господин самолично домой отправил; только велел папеньке передать, чтоб задницу чаду своему надрал до небесподобной лазурности. Оно бы, кстати, и тебе нелишне; жаль, что некому...

Подойдя к столу с одеждой, Нор снова замялся. Убогие дикарские шкуры надевать не хотелось, а партикулярное платье после отлучения перешло в собственность Школы — наверное, трогать его нельзя. Или можно?

Искоса поглядывая на старика, он осторожно взялся за потертые кожаные штаны. Запрещения не последовало. Впрочем, старец и не обращал внимания, что там тащит со стола однорукий парнишка. Старец рассматривал вынесенную Нором из Прорвы ладанку, бурчал недовольно:

— Сызнова эта дрянь вонючая... Вот тоже загадка: для чего они ее на себе таскают? Глупость... А дубинка? Дубинку-то где он мог подцепить?!

Старый щеголь пробормотал еще что-то, уже вовсе неразборчивое, потом вздернул голову, глянул Нору в глаза:

— Что это? — Длинный костлявый палец упирался в зацепившийся за ладанку обрывок цепочки.

Напуганный внезапным вопросом, парень вздрогнул так, что едва не оборвал завязки штанов, с которыми, сопя, возился в это мгновение.

— Н-не знаю... Не помню, — выдавил он.

— Опять «не помню»? Не врешь ли? — Старец недоверчиво прищурился и вдруг улыбнулся: — Ладно, покамест поверю. Про дубинку тоже не помнишь?

Нор только головой помотал.

— Ладно, — рассеянно повторил старик, — ладно... Ты, маленький, не стой, одевайся. Прежнюю свою одежду всю можешь взять, и железку, что вместо руки надеваешь, — тоже. И нож вот этот... — Он попробовал ухоженным ногтем остроту клинка, пренебрежительно сморщился. — Не сталь, особого позволения не требуется, так что владей. А прочее оставь где лежит. И шевелись, душевно прошу тебя: шевелись расторопнее. Время не золотишко, но тоже счет уважает. Без меня тебя вряд ли отсюда выпустят, а мне копания твои пережидать недосуг...

Да, он явно спешил, этот странный человек. Не успел Нор толком одеться, как старик кинулся прочь из комнаты, да так, что поспевать за ним пришлось почти бегом. Они петляли по бесконечным коридорам, и парень изо всех сил старался быть как можно ближе к затянутой в зеленый бархат сутулой спине. А потом он чуть не грохнулся всем телом об эту самую спину, когда старец внезапно остановился и завопил негодующе:

— Нет, ты глянь, ты только посмотри! Ты глянь, кто из покоев вице-священства выбирается! Вот тебе, маленький, и орденское целомудрие!

Причины для подобного негодования, по мнению Нора, не было никакой, хоть он и счел нужным на всякий случай поддакнуть. В нескольких шагах перед ними из какой-то двери вышла девушка. Ну так что? В этом здании им повстречалось немало дам всяческих возрастов, и ни одна из них старого франта не рассердила... Эта, правда, одета весьма фривольно, но людям, которые сочли возможным таскать Нора голым по всему особняку, вряд ли должно показаться безнравственным зрелище обнаженных девичьих ног...

Услыхав сердитые вопли, девушка обернулась, застыла, будто на нее от испуга столбняк напал, но из приоткрытых дверей высунулся кто-то в черном и бесцеремонно втащил ее обратно.

— Каково, а?! — Щеголь выжидающе покосился на Нора, словно надеялся, что тот посочувствует его гневу. Удостоверившись в тщетности этой надежды, он сплюнул и буркнул: — Пошли.

Во дворе дожидалась карета — золоченая, чрезмерно изукрашенная резьбой и всякими побрякушками. Два ливрейных лакея бережно усадили старца на шелковые подушки, и он уже из-за опущенной занавески сказал оставшемуся снаружи парню:

— Ты, маленький, приходи, если вспомнишь чего или просто пожелаешь душевной беседы. Улица Горшечников, кирпичный дом с башенкой — это возле моста, он там один такой.

Нор судорожно сглотнул, собираясь с духом, и спросил:

— Не скажет ли почтеннейший господин, за кого мне всемогущих молить?

— Улица Горшечников, возле моста. Назовешься привратнику, он пустит, — невнятно донеслось из трогающейся с места кареты.

3

Нор подошел к таверне почтеннейшего Сатимэ уже в сумерках. Добраться можно было бы и гораздо быстрее, но пришлось тратить время на попытки уяснить, в какой части города расположен орденский особняк. Конечно, Арсдилон не так уж велик; за прожитые в нем годы ничего бы не стоило научиться узнавать любой закоулок хоть с завязанными глазами, но парни Припортовья слишком любили свою окраину, чтобы позволить всякой шантрапе с Замкового холма или из Казенных кварталов шляться по Бродяжьей, Парусной и Торговой. А шантрапа с Замкового любила свой холм, и к казенщикам даже рейтары старались без особой нужды не захаживать. Так что Нор имел мало случаев узнать свой город и теперь готов был плакать от беспомощности.

Прохожих спрашивать не хотелось: мало приятного объяснять посторонним, почему ты не знаешь, где очутился. Если же не объяснять, то, чего доброго, примут за жулика или вора. На уличные указатели тоже не было особой надежды. Ежегодно городские власти раздавали их солидным домовладельцам, сопровождая раздачи декретами «О личной ответственности за порчу либо несбережение», однако угрозы оставались втуне. Солидные домовладельцы всякий раз находили красивым бронзовым дощечкам более удачное применение, нежели бессмысленное висение на наружной стене. В ответ на упреки ревизоров они лишь сокрушенно разводили руками: «Мало ли кто здесь ночами шляется! Разве за всеми уследишь?»

Парень долго метался по незнакомым кварталам, прежде чем на доме, выглядевшем несколько приличнее прочих, заметил разъеденную зеленью табличку: «Улица Проворных Матросов, № 17». А мигом позже в просвете между крышами показался шпиль Адмиралтейства.

Все сразу стало яснее ясного: от резиденции Адмирала недалеко до Торжища, а там уже совсем знакомые места начинаются.

Нор повеселел. Он даже принялся еле слышно насвистывать какую-то полузабытую моряцкую песенку — в такт с отзвуками собственных торопливых шагов получалось недурно. Однако веселость веселостью, а присматриваться к лицам прохожих и обходить подальше наиболее подозрительных парень тоже не забывал. Конечно, еще рано (хоть в стиснутых многоэтажными фасадами улочках день малоотличим от сумерек), места здесь, похоже, тихие; людей вокруг довольно много, и все они выглядят зажиточными, степенными. Но с опаской оно безопаснее получается. «Осторожность дома булку жует, а беспечность в земле под крестом гниет», — правильная поговорка, правдивая.

Из тех же соображений парень прятал под курткой увечную руку и нож. На улице Проворных Матросов, действительно, селятся люди состоятельные, а потому спокойствие обывателей здесь охраняется рьяно. И любого квартального может заинтересовать явно нездешний парнишка, одетый в потертое старье, да еще вооруженный, да еще странный: с железом вместо руки. А заинтересованность квартальных известно чем оборачивается. «Эй ты, стоять! Почему шляешься, кто такой?» И как прикажете отвечать? Неведомый благодетель на волю-то вывел, но снабдить каким-либо документом не озаботился. А человек без документа — это все равно что... Ладно, хватит, нечего всякие непристойности на ум допускать.

Неизвестно, оказались ли напрасными опасения Нора, или это как раз его осторожность плоды принесла, но до Адмиралтейской площади парень добрался без всяких заминок и осложнений. А вот на площади заминка случилась. Нет-нет, причиной послужили вовсе не охраняющие выход из внутреннего города рейтары, встречи с которыми Нор побаивался больше всех прочих мыслимых напастей. Рейтары играли в фишки, а когда гремят полосатые кубики и монеты стайками кочуют из кармана в карман, то весь остальной мир может проваливать к бесам.

С независимым видом честного гражданина Нор прошел мимо караулки, деловито пересек площадь, и тут... Дернула же его нелегкая глянуть на Календарную вышку Адмиралтейства! Рукоятью меча со всего размаху по темени — примерно такое же впечатление произвело на парня увиденное.

Из положения летописного циферблата следовало, будто нынче наступает самая середина осенних муссонов и что муссоны эти от мировой катастрофы сто вторые, от явления морского змия пятьсот шестьдесят пятые, а от рождения всемогущих — две тысячи восемьсот восьмые. И получается, будто Нора выгнали в Прорву примерно год назад. Веселые, однако, дела творятся!

Стало быть, выходит, что либо до летосчислительного механизма добрался в румпель пьяный недоумок (это вряд ли: стража скорее крокодила в адмиральский сортир пустит, чем пьяного к календарю), либо Нор целый год просто-напросто нигде не существовал. Ведь нельзя же из прожитого года ни единого мгновения не запомнить! Вот, значит, почему орденская братия допросами изводила... Только неужели за все времена он единственный из Прорвы вернулся? Похоже, что так и есть, а то бы господин иерарх знал, как это бывает, и не обвинял во лжи. Или у тех, кто возвращался раньше, все получалось иначе? Да, вопросов целое стадо, только цена им — гнутый медяк: ответов-то не предвидится...

Долго проторчал парень под Календарной башней — по-глупому, с задранной головой и разинутым ртом, словно посконная деревенщина, которой впервые пришлось увидать этакое количество кованой бронзы. Только на лапотника он не походил ни обличьем, ни нарядом, а потому прохожие от него шарахались. В столице (да и повсюду в Асрде) не жаловали людей, ведущих себя странно. А уж если странным кажется поведение подростка, чьи лишенные проколов уши свидетельствуют о недостижении рубежного возраста, то от такого лучше держаться как можно дальше. Все-таки плохо, что идиотам позволяется жить среди честных граждан аж до шестнадцатилетия, и все-таки хорошо, что за соблюдением Уложений бдительно следит Орден. Если бы не его надзор, партикулярные власти ввергли бы мир в беспросветный хаос. До того дошло, что префектуры утратили способность исполнять наиважнейшую свою обязанность — выявление идиотов. Поговаривают, будто орденские трибуналы едва успевают исправлять многочисленные упущения территориальных чиновников.

Примерно так рассуждали благонравные горожане, торопясь как можно скорее миновать несуразную фигуру остолбеневшего Нора. Многие с досадой оглядывались на караульных: им бы побеспокоиться, интерес проявить, а эти дармоеды знай себе фишками тарахтят.

Парню повезло: он опомнился прежде, чем кто-нибудь из прохожих решился вознегодовать в полный голос. Приметив косые взгляды окружающих, Нор сразу понял причину столь неприязненного внимания к своей персоне и торопливо пошел своей дорогой. К счастью, у него хватило ума и выдержки не побежать: вид спины бегущего человека вызывает у собак, рейтар и бдительных граждан припадки беззаветного рвения.

За Адмиралтейской площадью, действительно, начинались знакомые места, и потому всякие отвлеченные мысли как-то сами собой улетучились. Сперва надо было пересечь Торжище, оглушительное и непролазное многолюдство которого куда опаснее, чем даже обманчивая пустота ночных окраин; потом потянулись кривые грязные улицы, где тоже следовало держать ухо востро. В Арсдилоне, и в Карре, и в других городах всегда нужно держать ухо востро, несмотря на жесткость Уложений и обилие вооруженных людей, долженствующих оберегать порядок. Говорят, вне городов народ поспокойнее, но там обитает много всяческой погани — двуногой, четвероногой и вовсе без ног. Так что, пожалуй, лучше все-таки жить в столице, чем возле Последнего Хребта или, к примеру, на Архипелаге, откуда рукой подать до проклятого Ниргу.

Небо стремительно наливалось сумеречной серостью, народу на улицах становилось все меньше. Нор торопливо шагал по заваленной мусором щербатой брусчатке, пробирался между вонючими, никогда не просыхающими лужами, спотыкался, оскальзывался, а вокруг хлопали ставни, лязгали дверные запоры, и какие-то потрепанные бесцветные люди раздували чудом сохранившиеся уличные фонари.

Уверенность в том, что вряд ли повезет добраться до «Гостеприимного людоеда», возникла вдруг, без всякой видимой причины, и с каждым благополучно пройденным кварталом не рассеивалась, а крепла. Может быть, сказывались кое-какие из полученных в Школе навыков? Может быть. Но скорее всего Нор просто хорошо знал свое родное Припортовье. И когда он услыхал за спиной настигающий многоногий топот, ленивую ругань (так, без особого смысла, только чтоб не молчать), то понял, холодея: все, влип.

Бес знает из какой берлоги вылезло это шакалье искать себе развлечений в вонючей тесноте полутемных улиц. Бес знает когда они успели упиться — честные-то люди после дневных трудов небось еще и за столы не садились! Но ведь то честные, и, главное, люди. А эти... Одно слово — шакалы.

Нор лихорадочно озирался: свернуть бы куда-нибудь, притаиться, вперед пропустить, пока не поздно, пока не успели обратить внимание и заинтересоваться. Но по сторонам, как назло, тянулись глухие стены. Ни тебе переулка, ни подворотни — даже ни одной двери поблизости нет. Хотя дверь не спасение: на ночь глядя чужого никто не впустит.

А шаги за спиной все ближе, и брань, оживившись, адресуется уже персонально Нору. «Во, гля, братва, сучонок какой-то!..» — «А чего это он перед нами задом своим поганым трясет?! Ему кто разрешал?!» — «А давайте-ка, братва, мы ему что-нибудь оборвем, а то он слишком прыткий...»

Что делать? Бежать? Может, не догонят — пьяные же, да и темно... Только при одной мысли о том, как он сейчас кинется улепетывать и как станут свистеть да хохотать вслед пакостные ублюдки, парень аж захрипел от бессильной злобы на себя и на них. Как же потом заново учиться уважать самого себя? А с другой стороны, вот если сейчас изувечит тебя пьяная мразь или что-нибудь еще худшее сотворит — это лучше будет?

Тем временем улица кочергой изогнулась влево, и сразу же за поворотом Нор увидал яркий белый фонарь над полосатой будкой квартального надзирателя. Сквозь щели неплотно прикрытой будочной двери пробивались свечные блики — значит, квартальный на посту. Зрелище это особой надежды не вселяло. Даже если на виду у надзирателя станет совершаться убийство, он, скорее всего, не вмешается: ему здесь жить, человек он наверняка семейный, а безопасность своей родни дорога всякому. Единственное, на что он может решиться, это для острастки подудеть в сигнальный рожок. Возможно, его сигнал услышит случайно оказавшийся неподалеку патруль, но подобный оборот дела тоже не сулит ничего хорошего. Патрульные рейтары в таких случаях не больно-то разделяют правых и виноватых, а их командиры охотно верят объяснениям вроде: «Прибежали мы, а они все уже порубленные лежат. А кто их порубил, тот, видать, успел схорониться».

Все это так, но, во-первых, среди квартальных тоже попадаются разные люди, а во-вторых, если драться, то все-таки лучше здесь. Возле будки в стене глубокая ниша, вроде как дверь замурованная. Если забраться туда, то сам будешь в темноте, а те, кто встанут перед тобой, окажутся в пятне света от надзирательского фонаря. Лучшего места все равно не найти, да и времени на раздумья нет: шакалье вот-вот пятки оттопчет.

Нор забрался в нишу, прижался спиной к облупленной шершавой известке. Убежать теперь не удастся, зато никто не сумеет напасть сзади. Но, может быть, всемогущие Ветры смилуются, сберегут, пронесут пьяную сволочь мимо?

Всемогущие не смилостивились и не пронесли. Шакалы остановились перед убежищем Нора — четверо богато выряженных мужчин, каждый из которых отвратительно напоминал остальных. Почти одинаковые замшевые безрукавки, бархатные штаны и башмаки с блестящими пряжками; однообразно похабные наколки на волосатых лапах; один и тот же оскал низколобых самодовольных рож... Вряд ли, ох вряд ли удастся выбраться из этой переделки без серьезных увечий! Впрочем, увечьями дело, скорее всего, не ограничится — сгрудившиеся напротив скоты не в том состоянии, когда помнят Мудрые Заповеди или думают о последствиях. Ну вот как от них отбиваться, как?! Четверо здоровяков против одного калеки-подростка; они готовы позволить себе все, чего только пожелают, а ты? Ко всему прочему, ты еще вынужден следить, чтобы один из твоих ударов случайно не оказался слишком сильным и точным. Иначе власть, неспособная тебя защитить, тебя же и покарает — за то, что сумел защититься сам, но не так, как эта самая власть считает возможным.

Поговаривают, будто от разбоя не стало житья из-за мягкости нынешних уложений («До мировой катастрофы убийц наказывали публичной смертью, и можно было гулять по ночам где угодно»). Чушь. Разве смерть намного страшнее, чем Ниргу или галеры?

Пронзительно скрипнуло дерево, что-то лязгнуло, и подсвеченные изнутри щели будочной дверцы перестали быть видимы. Вот так. Страж порядка даже сигналить убоялся. Чтоб тебе, трусливый ублюдок, всю жизнь так, как мне нынче...

Мужики тоже поглядели на будку, потом снова обернулись к Нору. Они наслаждались. Сучонок загнан в угол, перепуган до немоты, помех не предвидится — хорошо! После добротной выпивки да жирной закуски можно, не торопясь, потешить изнывающую от скуки душу.

И тут один из них сделал глупость. Силясь получше рассмотреть притаившегося в глубокой тени подростка, он шагнул вперед, прибавил глумливо:

— Ты не бойся, сопля, мы тебя не сразу убивать начнем. Мы тебя для начала за бабу примем. Хочешь?

Зря это было сказано, и уж тем более зря говорившему вздумалось вплотную подходить к Нору. Услыхав оскорбление, увидев так близко от себя самодовольно ощеренную мокрогубую пасть, затравленный парень напрочь лишился способности размышлять: Страх растерянность, горькая обида на судьбу — все сгинуло, вышибленное звериной жаждой крови.

Пронзительно завопив, Нор прыгнул на оскорбителя. Обезумевший подросток даже не потрудился вытащить спрятанный под курткой нож — до оружия ли, когда готов зубами, пальцами ободрать гнусную ухмылку с наглой шакальей рожи?!

Но одними пальцами дело все-таки не ограничилось. Парень опять забыл, что он теперь не такой, как прежде. Всего-то и успел едва ощутимо зацепить левой рукой подбородок верзилы-похабника, а тот уже почему-то барахтается в грязи, воет, тискает ладонями нижнюю половину лица. Припадочный, что ли? Больной? Или новое издевательство затевает?

Несколько мгновений Нор подозрительно всматривался в эти корчи, а потом вдруг вспомнил о своем увечье да об остром железе, заменившем левую кисть.

Троица приятелей раненого тоже не сразу разобралась в происходящем. Нападение плюгавого сопляка показалось им верхом глупости, как если бы ялик попытался таранить двухпалубный галион. Но вот — мало того что пытался, так ведь, похоже, протаранил! Пьяные мозги не могли толком уяснить подробности и причины, они поняли одно: случилось неправильное, а неправильное надо исправлять.

Когда спохватившийся Нор вспомнил о дружках своего оскорбителя, было уже почти поздно. С излюбленной шакальей повадкой громилы рассыпались в стороны — двое заходили с боков, третий норовил прокрасться за спину. Парень видел, как фонарные блики зарезвились на гнутом лезвии, которое хищной рыбкой высунулось из гиреподобного кулака; слышал негромкий гуд позади — так гудит кистень, если его как следует раскрутить. Дело оборачивалось совсем плохо.

Нор растерялся. Он хотел вытащить нож, только рука почему-то упорно обшаривала полу куртки, словно бы не спрятанное за пазухой оружие было уместно теперь, а вшитый в подкладку амулет от плохого глаза. Через миг парню примерещилось, будто подступавший справа красномордый увалень замешкался и можно попытаться проскочить мимо него, убежать. Однако вышедшее из повиновения тело опять решило по-своему. Колени внезапно подломились, и Нор упал на четвереньки, захватив полную горсть грязи. В следующее мгновение грязь эта полетела в глаза красномордому (тот захлебнулся изощренным ругательством и принялся тереть кулаками веки), а парень метнулся под ноги тому, кто был справа. Коротко, снизу вверх ударила оканчивающаяся железом рука, и поднимающегося с колен подростка обжег мучительный сиплый стон. Потом был новый прыжок — к старающемуся проморгаться увальню, но добраться до этого жирного ублюдка не удалось. Каким-то чудом Нор угадал позади себя широкий размах, отшатнулся, и медное яблоко кистеня, чиркнув его по уху, стукнулось о лоб красномордого. Тот беззвучно осел, ткнулся головой в землю: лишился чувств, причем, кажется, навсегда.

Последний из шакальей четверки замер, очумело рассматривая тело собственноручно убитого приятеля, и вдруг, отшвырнув кистень, бросился прочь. Парень сгоряча погнался за ним, но, пробежав несколько шагов, махнул рукой на эту погоню. Хватит, и так уже приключений более чем достаточно для одного вечера. К тому же проклятый шакал вздумал удирать в сторону, противоположную той, куда надо было идти Нору.

А раненые громилы постепенно приходили в себя (тот, который нарвался первым, сумел даже привстать, упираясь ладонями в землю). Нор, естественно, не стал дожидаться, пока к ним окончательно возвратятся силы.

Когда парень отошел на изрядное расстояние, послышался ему сзади осторожный скрип несмазанных дверных петель, и тут же забилось, заколотилось о стены дребезжащее эхо надзирательского рожка. Неприятные звуки, жутковатые — словно с крохотного козленка живьем шкурку дерут. Нор досадливо оглянулся и резко прибавил шагу. Сволочь все-таки здешний надзиратель, подонок, мразь. Ишь, осмелел... Вот как накличет он сейчас патруль, да как навешают раненые пиявок на рейтарские уши... Труп есть, и двое пострадавших имеются — разве станут они сами против себя показывать?! На решимость квартального отстаивать правду парень не надеялся совершенно. Даже если этот запершийся в будке трус сумел разобраться, что именно происходило снаружи, то все равно при рейтарах язык придержит на крепком якоре. Надо же ему чем-то оправдать свою бездеятельность! Например, так: «До того быстро случилось, что, пока из будки выскакивал, уже и закончиться успело — один мертвый лежит да двое побитых». А побитые, слезами заливаясь, расскажут, как на них хищный злодей набросился и как можно злодея этого опознать (легче легкого — у него железка к руке приделана). И все. Рано или поздно власти выследят, схватят; рано или поздно затеется разбирательство, которое продлится недолго: как только дознавателям станет известно прошлое Нора, исчезнут последние сомнения в правдивости обвинений. А потом будет приговор... Вот ведь угораздило влипнуть!

Парень почти бежал, пугаясь гулких отзвуков своих торопливых шагов, шарахаясь от редких прохожих да от шныряющих по улице крыс. Мерзко было у него на душе, но не только из-за случившейся по дороге напасти, имелась и другая причина для тоскливых предчувствий.

Почему орденские иерархи отпустили его домой? Признали идиотом, отлучили от человечества, а теперь вдруг подобрели. С чего бы это? Может, сочли, будто ежели Серая вернула обратно, то вины на нем больше нет? Хорошо, если так, только не приходилось раньше слыхать, чтоб кто-либо из отлученных возвращался обратно и чтобы такому позволили сновать среди людей. А слышать приходилось всякое; завсегдатаи таверны дядюшки Сатимэ шептались о многом. Но об отпущенных Серой Прорвой не рассказывали ни в таверне, ни в прочих местах. Неужели Нор действительно первый?

* * *

— Как ты думаешь, что будет дальше? Я имею в виду: что будет с тобой?

Сатимэ не смотрел на Нора, Сатимэ с нелепым вниманием изучал свою ладонь — будто она взаймы взята у кого-то, ладонь эта, и до завтра нужно решиться либо вернуть, либо выкупить. А Нор глядел в распахнутый печной зев. Там было красно и дымно, там с хрустом обжирался смолистыми чурками самодовольный огонь, беспросветно верящий в собственное бессмертие. Глупая, напрасная вера. Да и вообще этот мир не богат вещами, в которые стоит верить...

Парень понимал, что весь их долгий разговор, сеявшийся сквозь память, как мука сквозь драное сито, обязан был закончиться именно этим вопросом. Понимал, готовился, но так и не сумел ничего придумать. Что ж тут можно придумать, если сам не знаешь ответа?

Нор молчал, и Сатимэ заговорил сам, все так же не отрывая хмурого взгляда от своей пухлой ладони:

— Больше года назад, еще до того, как тебя Серой скормили... Так вот, Рюни пристала ко мне: «Сходи, батюшка, к юриспруденту да разузнай, дозволяется ли четырнадцатилетним парням жениться». Так пристала, что хоть плачь, хоть бранись — не отобьешься. Пришлось идти. И вот что объяснил мне юриспрудент: дозволяется, поскольку Арсд безлюдеет. Но... — Кабатчик коротко взглянул Нору в лицо и снова потупился. — Но если по достижении граничного возраста женатого подростка уличат в идиотизме, то отлучат не только его, а и всех родившихся от него детей, — выговорил он едва ли не по слогам.

Сатимэ выбрался из-за стола, прошелся туда-сюда по тесной кухоньке, потом остановился, уткнувшись лбом в оконное стекло. За окном была ночь. Долгим получается разговор. Долгим и нелегким.

— Я же не слепой, не глупый, — снова заговорил почтенный кабатчик. — Я сразу понял, почему Рюни так интересуется знать законы. Как она горевала, когда прослышала о твоем отлучении, как горевала! На свой лад, конечно... Уговорила господина Тантарра, бывшего твоего учителя в Школе, наставлять ее воинскому мастерству... Ты, наверное, знаешь, что господина Тантарра из-за тебя лишили орденского чина и школьной должности. Он бедствовал некоторое время, но потом как-то сумел исхлопотать себе индульгенцию, после чего был пожалован должностью начальника стражи Каменных Ворот. А для меня устроил выгодный подряд на доставку кое-какой снеди и напитков, предлагал даже маленький кабачок для господ начальников содержать. И я отпустил к нему Рюни. Думал, что уж под его-то присмотром ничего худого приключиться не может. И девочке кстати было новые места посмотреть, отвлечься от горести... А он сталь ей доверил, выпустил за Ворота... Не прощу, никогда не прощу!

Нор, грызя губы, рассматривал сутулую, жалкую спину дядюшки Лима, а тот говорил, говорил — путано, торопливо, словно опасался не успеть договорить до конца:

— Вот теперь, слава Ветрам, все так счастливо закончилось... Рюни совсем поправилась, а сегодня ты возвратился... Прости, не пустил я тебя к ней — уж пусть себе спит, потом, завтра увидитесь... Я понимаю, хорошо понимаю, к чему дело идет, чем у вас, скорее всего, закончится. Мешкать не хочу и не буду: слишком многим тебе обязан (и с Сарпайком, и прочие случаи — ничего не забыл). И песнями своими ты большой доход приносил... А потом, ты же капитанского рода. Пусть имущество растрачено, но девиз-то остался — такой зять для меня немалая честь. Да что я говорю?! Вздор это, вздор... Даже если бы мы с матушкой и решились препятствовать, так Рюни все равно бы по-своему учинила. С ней и во младенчестве никакого сладу не было, а теперь вовсе... Как хочет, так и устраивает... Но тебя, — Сатимэ резко обернулся, метнулся к столу, впился неожиданно сильными пальцами в плечо вздрогнувшего Нора. — Тебя прошу: повремени! Что хочешь требуй, только повремени с женитьбой до граничного возраста! Подумай, что будет, если тебя снова признают идиотом? Рюни не сможет жить, если ее детей... Нет, нет, нет, не скажу дальше, не стану приманивать горе!

Напуганный этим лихорадочным шепотом, парень закивал торопливо, забормотал: «Конечно, конечно...» Он собирался клясться чем-нибудь страшным (например, милостью всемогущих или райским благополучием покойницы-матери), но Сатимэ хотел не клятв, а искренности.

Потом они пили шоколад и болтали. Дядюшка Лим жалостно расспрашивал про руку. Как приключилось увечье? Не ломит ли культю на непогоду? И как же теперь парнишка станет управляться со смычком — может, надо раздобыть клавикорды?

Кабатчик не спросил, сможет ли теперь парнишка управляться хоть с чем-нибудь, кроме ложки, и Нор мысленно поблагодарил хозяина за деликатность и выдержку. Ведь тот наверняка опасается, что вернувшийся работник с прежними своими обязанностями не совладает, что станет он все бить да ронять и что из всех музыкальных инструментов ему теперь по силам один лишь бубен. Небось уже подсчитывает, во что обойдется содержание бесполезного дармоеда — ведь придется пока оставить калеку при таверне, раз уж ляпнул сдуру, скольким ему обязан.

Нор затряс головой, отгоняя досадные мысли. Глупо заранее растравлять душу, этим ведь все равно ничего не исправишь. А может статься, что исправлять ничего и не потребуется. Ведь в драке с пьяным шакальем однорукость не стала помехой, даже наоборот... Раньше вряд ли удалось бы так лихо разделаться с четырьмя противниками, каждый из которых казался намного сильнее. Значит, калеке удалось то, на что он не был способен во здравии? Почему?

Нет, все-таки думать о чем-либо серьезном не получалось. Жалко было портить изнурительными размышлениями нынешнее ночное сидение. Давно уже не бывало Нору так спокойно и благостно. Он успел заметить, что Сатимэ доставал шоколад из особого ларчика, где хранились припасы для гостей позначительнее, а старинный кипятильный сосуд и серебряная сухарница извлекались на свет лишь несколько раз в году, при визитах податного инспектора. И еще обратила на себя внимание парня та бережная осторожность, с которой дядюшка Лим вытряхивал из шитого бисером замшевого мешочка какие-то крохотные (значит, очень дорогие) конфетки. Кабатчик взял себе только одну — похоже было, что рачительному хозяину жаль угощаться подобной редкостью. А Нора он не пожалел угостить двумя.

Время шло, парню давно уже следовало лежать в постели — с утра ему приступать к работе, причем любому, даже самому привычному делу из-за увечья придется обучаться заново. Наконец где-то далеко (может, в порту, а может, аж в адмиралтействе) сигнальный рожок пропел полночную стражу, и Сатимэ со вздохом отставил чашку.

— Засиделись мы... — Он снял с подоконника масляную лампадку, запалил ее от горящей на столе оплывшей свечи. — Хозяйка моя постелила в твоей прежней комнате. Там, правда, у нас новый работник живет, но вы уж пока вдвоем, а позже что-нибудь придумаем. Это, кстати, господин Тантаро сосватал мне нового человека. А человек полезный: школяр, недоученный, правда, но все же куда умелее моих увальней. Я его к Рюни приставил, когда она в гарнизон отправилась, но, думаю, хороший охранник и здесь не окажется лишним...

Нору была безразлично, кто там устроился в его комнатушке. Он принял из рук дядюшки Лима мерцающую лампадку, пожелал хозяину мирной ночи и отправился спать.

Как ни мечталось парню поскорее забраться под одеяло, а все-таки силен был соблазн прокрасться к Рюни — только на миг, только поглядеть на спящую девушку. Однако он сумел удержаться, пройти мимо заманчивой двери. Не ровен час, Сатимэ прекратит возиться на кухне (ему небось тоже в постель хочется), выйдет, заметит — что подумает? Особенно после недавнего разговора...

Поглощенный борьбой с искушением, Нор не слишком следил, куда ставит ноги, а поэтому, перешагнув порог своей комнаты, споткнулся о стоящий около двери стул. Стул опрокинулся, парень едва удержался на ногах и пространно высказался о недоумках, ставящих мебель куда попало. Шума получилось достаточно, чтобы спящий в комнате человек вскинулся с кровати, ошалело закрутил головой: где, кто?

Коптящий фитиль лампадки давал не слишком-то много света, но лицо нового охранника дядюшки Лима различалось весьма явственно. И оказался этот новый охранник не кем иным, как Задумчивым Крабом Крело — единственным соседом Нора по школьной Келье Второго года.

Несколько мгновений они молча таращились друг на друга. Потом Нор, справившись с изумлением, нагнулся за опрокинутым стулом, а Крело окончательно уверился, что причиной пробуждения был не грабительский налет и, значит, можно оставить в покое рукоять спрятанного под подушкой кинжала.

— А я думал, будто ты в Школе! — Нор улыбнулся бывшему соученику. — А ты, оказывается, здесь... Почему? Крело тоже улыбнулся, но как-то вяло.

— Из-за тебя, — хрипло сказал он. — Решили, что я тоже способен... В общем, что ненадежный. Учитель у нас с тобой один был — поэтому...

Нор вытаращил глаза:

— Так ведь он всех первогодков наставлял! Что ж это, начальство школьное вконец умом обносилось?!

— Да я, в общем, сам виноват. Сказал Поксэ, что из него Учитель, как из собачьего хвоста молоток. Он, стало быть, запомнил и сквитался, не побрезговал.

Крело заворочался, спустил на пол босые ноги. Нор сел рядом, неловко пряча за спиной увечную руку. Спать расхотелось. Многовато неожиданностей навалилось на парня, да и Задумчивый Краб показался странным. То ли не слишком рад встрече, то ли вину какую-то за собой знает.

— Там, возле Прорвы, это я тебя... Ну, по голове... — вдруг выговорил Крело, и Нор облегченно вздохнул: вот почему школьный приятель в глаза глянуть боится!

А Крело продолжал:

— Рюни твоя, когда до Каменных Ворот добралась, такого Учителю в уши натолкала... Что, дескать, вместо тебя хочет родине послужить, что хочет такой стать, какой была Карранская Отроковица. Старик аж носом пошмыгивал, слушая. Ну и добилась... Учил он ее, разрешение на сталь выпросил... Когда она удрала, мы с ним не сразу догадались, а потом погнались, да поздно. Решили вблизи Прорвы ждать: может, думаем, опамятует, вернется? Ну, стало быть, и дождались... Ты прости за удар. Узнать-то тебя узнали, но замыслы Ветров только им одним ведомы — может, какой-нибудь бес тобой прикинулся... Может, ты ее не спасать несешь, а место ищешь, где б отобедать? Вот... Потом торопились дотащить вас в гарнизон к лекарю, чтоб привел в чувство, полечил. А пока лекарь хлопотал, кто-то успел известить орденского надзирателя. Ну и сам понимаешь...

Он запнулся, искоса глянул на молчаливого Нора, потом спросил с неожиданной тоской в голосе:

— Скажи, тебя уже совсем выпустили? Раз выпустили, стало быть, ты не идиот, да?

Вопрос как-то неприятно резанул слух, тон соученика был нехорош, поэтому Нор лишь плечом дернул вместо ответа. Да и что мог сказать изувеченный парень, отпущенный на волю сперва Прорвой, а после — Орденом? Что сам не понимает своей судьбы?

* * *

На следующий день Нору не пришлось изнуряться работой. Во-первых, он проспал. То ли почтенный Лим не смог добудиться своего вновь объявившегося работника, то ли, жалея, не стал и пробовать — во всяком случае, когда парень подхватился с постели, за окном уже налилось светом позднее утро.

Крело, конечно, давным-давно занимался делами, комната Рюни была пуста, и весь жилой этаж будто вымер. Только в маленькой хозяйской кухоньке еще возилась госпожа Сатимэ. Заметив Нора, она тут же сунула ему ячменный хлебец и копченую треску (эта самая треска до безобразия походила на нее сухостью, худобой и застывшим на криворотой морде выражением тоскливого скептицизма).

— Молоко на столе, — буркнула хозяйка. — Хочешь — подогрей, а не хочешь, так и не надо. Поевши, ступай вниз к Лиму, он тебе поручение хочет дать.

Она торопилась окончить свою возню и уйти — ее явно пугала левая рука парня. Впрочем, его это не обидело. Все недостатки госпожи Сатимэ, по мнению Нора, искупались тем, что она произвела на свет свою дочь.

Треска, хлебец и ковш молока не способны надолго задержать хорошо выспавшегося подростка. Тем более, когда рядом никого нет, а значит, можно пренебречь всякими церемонными условностями (именно к этой категории причислил Нор глупое требование Свода Приличий не набивать полный рот, не чавкать и есть сидя). Так что в общий зал парень спустился прежде, чем успел дожевать. Зал не был полон, но и не пустовал — для этого времени посетителей собралось довольно много. Публика выглядела прилично (не то что вечерняя шантрапа), все спешили, и у сновавшей между столиками Рюни не было ни единого свободного мига.

Да, Рюни сновала между столиками, причем весьма шустро. С первого взгляда Нору показалось, будто она похудела (правда, «похудела» обычно говорят о полненьких, а Рюни больше подошло бы слово «отощала»). И еще показалось Нору, что девушка очень бледна; что лоб ее повязан широкой узорной лентой вовсе не красоты ради. Но даже если почтеннейший Лим принимал желаемое за истину, когда утверждал, будто дочка его поправилась, то все равно удержать в постели эту самую дочку не под силу и всемогущим.

Нор не успел подойти к ней. Девушка заметила его, улыбнулась издали, даже рукой помахала, но не более того. В общем, это понятно: работы не много, однако делать ее нужно быстро; нужно удерживать в уме, кому что и сколько с кого... Сатимэ, конечно, как обычно, старался сам везде успеть, только ведь вдвоем всегда получается лучше, чем в одиночку. Так что Рюни совершенно правильно поступает — отвлекаться ей сейчас не нужно. А вот Нор на ее месте поступил бы неправильно... Но, может, почтеннейший кабатчик не только его, а и дочку свою уговорил дожидаться шестнадцатилетия? Или она стесняется подойти и заговорить с одноруким парнем?

Чем дольше Нор размышлял о девичьем поведении, тем сильнее хотелось ему обидеться. К счастью, почтеннейший Лим вовремя отвлек: подозвал и принялся втолковывать свое поручение. Оно оказалось несложным: предстояло отнести обед настоятелю священного Пантеона, а из полученных за провизию денег уплатить смотрителям, чтобы от имени семейства Сатимэ повесили по лампадке перед каждой статуей.

Парень взял корзинку с судками и вышел. Снаружи было гораздо лучше, чем в настоянном на кухонном чаду сумраке таверны. Вчерашняя грязь подсохла, новую многочисленные прохожие пока еще не успели замесить (хотя деловитые хозяйки выплескивали из дверей и окон что попало). Солнце выкарабкалось из-за крыш и простреливало квартал от поворота до поворота. Наступила та краткая дневная пора, когда не знаешь, радоваться ли веселому свету или плеваться при виде всего того, что в другое время скрыто от глаз тенью — отбросы, похабные рисунки на стенах и прочие творения рук, вечно изнывающих от безделья по причине полного отсутствия у их хозяев ума.

Нор старался идти по самой середине улицы: экипажи и всадники на Бродяжьей редкость, а из любого окна запросто может вылететь что-нибудь поопаснее, чем струя помоев. Большинство прохожих рассуждало так же, поэтому ходьба получалась нелегкой: огромная угловатая корзина цеплялась за ноги встречных и обгоняющих; парню постоянно приходилось уворачиваться, проталкиваться, огрызаться... Между прочим, нести увесистый настоятельский обед, не имея возможности сменить руку, тоже оказалось весьма утомительным делом.

Однако вскоре Нор от души порадовался всем этим неудобствам: благодаря постоянным заминкам его догнала Рюни. В первое мгновение изнемогающий парень даже не заметил ее присутствия. Он только ужаснулся, ощутив, что ноша вдруг стала легче (не иначе как расселось дно и изысканная пища валится под ноги прохожим). Но испуг оказался напрасным, а рядом обнаружилась раскрасневшаяся, взмокшая от бега девушка: это она с ходу вцепилась в корзинку — помогать. Отдышавшись, Рюни пояснила:

— Батюшка мне позволил идти с тобой, если успею управиться со своей долей работы.

Некоторое время они шли молча. Странно, ведь Нор заранее напридумывал, что и как станет говорить, когда они наконец встретятся. А теперь собственные выдумки кажутся глупыми. После всего, что успело произойти, первые сказанные наедине слова должны быть какими-нибудь особенными, невыдуманными; такие слова должны прийти сами, но вот — не приходят почему-то...

И Рюни молчит. Она здорово изменилась за этот не прожитый Нором год. Волосы потускнели, стали почти коричневыми, как отожженная медь (а когда-то вспыхивали на солнце золотом). Щеку наискось резанул шрам, из-за него лицо кажется совсем чужим, непривычным. И веснушки пропали — ведь у нее же нос просто тонул в веснушках! Или это не у нее? Может, забылось, спуталось? Спуталось... Да разве встречалась Нору девушка, которую можно было бы спутать с Рюни?! Разве что-нибудь, связанное с Рюни, можно забыть?! Чушь какая...

Скованное молчание, несмелые короткие взгляды и вздохи парня его спутница истолковала совершенно превратно. Она вдруг сказала:

— Ты зря мучаешься, нету твоей вины в том ударе. Ты же не знал, что это я, ты же думал, что это какой-то враг нападает.

Нор вовсе не винил себя за приключившуюся в Прорве схватку (была досада, был запоздалый ужас, но вот чувства вины — ни на ломаную полушку). Поэтому внезапные слова девушки так его огорошили, что он даже ответить не сумел, только промямлил какую-то несуразицу. Рюни глянула ему в лицо и тут же отвернулась так стремительно, словно не хотела, чтобы парень успел заметить выражение ее глаз.

— Я так рада, так рада, что ты вернулся!

Голос девушки вздрагивал, будто она с трудом удерживалась от слез, и Нору стало по-настоящему страшно. Или Рюни действительно стала совсем другой, или на душе у нее творится что-то немыслимое. Но может быть, это «что-то» немыслимо хорошее? Хотелось бы верить, только... Школьный наставник Второго Года сказал однажды: «Вера лишь сосуд, и, как любой сосуд, она может оказаться пустой. Но если прочие пустые сосуды способны плавать, то пустая вера может лишь тонуть и топить».

Еще несколько мгновений оба молчали, потом девушка спросила тихонько:

— Тебе очень мешает, что нет руки?

— Нет, — Нор угрюмо потупился, воображая, что понял наконец причину ее странного поведения. — Я почему-то привык.

Он принялся рассказывать о своем вечернем приключении. Рюни оживилась, требовала подробностей, жалела, что Нор сегодня не надел свой бивень (из-за его лени такую интересную штуку нельзя осмотреть сразу). Нор, конечно, не стал объяснять, чем ему угрожает смерть одного из шакалов и какую дурную службу может теперь сослужить своему хозяину проклятая железяка. Если всемогущие позволят случиться беде, то Рюни сама все узнает, если же пронесет, так и незачем девушке мучиться напрасными страхами.

Когда впереди замаячили башенки Пантеона, Нор уже чувствовал себя с Рюни свободно и просто. Девушка тоже стала почти прежней. Сперва она горячо убеждала парня ни в чем себя не винить и тут же с не меньшей горячностью принималась бранить за то, что ему вздумалось поступить на школьное обучение — дескать, именно в этом кроется корень всех приключившихся с ним бед. Распалившись, юная особа позволила себе употребить пару словечек, которые благонравным девицам не только знать, но даже понимать не положено.

Преданно глядя в ее потемневшие, влажно отблескивающие глаза, Нор торопливо кивал — он готов был соглашаться с чем угодно, лишь бы хоть подобие беспечной улыбки появилось на этом осунувшемся бледном лице. Ему и в голову не приходило оправдываться, хотя оправдание имелось.

В Школу парень отправился, конечно, по своей воле. Однако незадолго до этого сам господин заместитель младшего советника префектуры оказал внезапную честь кабатчику Сатимэ, зайдя к нему выпить кружечку рому. Редкостный гость повел себя странно. Брезгливо морща длинное, напомаженное лицо, он долго выбирал столик почище; садясь, постелил на скамью платок (хотя видел, как дядюшка Лим протирал ее рукавом) и затратил поистине героические усилия, стараясь уберечь от соприкосновения с мебелью и посудой белоснежные кружевные манжеты. Но предложение проследовать в отдельные апартаменты почтеннейший господин заместитель отверг категорически. Расплатился он немедленно, едва лишь взволнованный Сатимэ успел поставить на его стол испрошенную кружку, а расплатившись, отослал кабатчика прочь величественным движением пальцев. И сразу же очень похожим мановением господин заместитель младшего советника подозвал к себе Нора, глазевшего на него из дальнего уголка. Неторопливо отхлебывая ром и равнодушно поглядывая в лицо вытянувшегося перед ним парня, чиновник рассеянно похвалил напиток, осведомился, не стыдно ли Нору пятнать свое тройное имя служением в кабаке, а потом, едва дослушав сбивчивый ответ, вдруг принялся говорить неприятные и тревожные вещи. Власти будто бы снисходительно закрывали глаза на некоторые поступки некоего отрока, хотя поступки эти граничат с нарушением Мудрых Заповедей (словно невзначай, было упомянуто имя покойника Сарпайка, а также несколько происшествий, о которых господин заместитель знать никак не мог, но все-таки знал). Снисходительность властей объяснялась тем, что упомянутый отрок приносил больше пользы, чем вреда. Но отношение к нему может резко измениться, если он не изыщет способа доказать свое рвение посвятить жизнь пользе лояльных граждан и Ордена. Завершив это нравоучение, почтеннейший господин досмаковал ром и ушел. Расстеленный на скамье недешевый платок он, между прочим, забирать с собой не стал, вероятно считая его безнадежно испачканным.

Не успела обтянутая сиреневым шелком спина скрыться за дверью, как все присутствующие насели на парня с расспросами. Нор о чиновных предостережениях умолчал (чтобы отвязаться, он рассказал, как господин заместитель попрекал его запятнанной капитанской честью). Умолчать-то умолчал, но выкинуть чиновные угрозы из головы не сумел.

В результате трехдневных размышлений Нор решил не искушать судьбу, причем поступление в Школу показалось ему самым удачным выходом из положения. Тем более что он уже давно подумывал об этом: уж очень, хотелось парню иметь боевую сталь, а знакомых виртуозов, способных стать поручителями, у него не было.

И вот еще о чем вдруг подумалось парню: не изломись жизнь так круто, он и Рюни могли бы остаться друг для друга всего лишь закадычными приятелями — не подарили бы им всемогущие ничего похожего на тот короткий полдень в школьных владениях.

* * *

Пантеон — массивное серое здание, изукрашенное барельефами и каменными скопищами облепивших карнизы химер — утвердился посреди Благостной площади (то ли площадь так наименовали из-за нахождения на ней священного заведения, то ли заведение это учредили здесь по причине названия — дело по давности своей темное, да и неинтересное). Собственно, от площади осталась довольно узкая кольцевая улица, прочее подмял под себя тяжеловесный гранитный монстр. Да-да, именно монстр, чудище, многоного упершееся в землю зарослями колоннад; вздыбившее к небу хребет длинной двускатной крыши; вывалившее на брусчатку бессильный язык парадного крыльца.

Нор (да и не только он) всегда удивлялся, почему столь значительная постройка очутилась на захолустной окраине. Уместнее было бы воздвигнуть Пантеон где-нибудь ближе к Адмиралтейству или, скажем, возле Префектуры. Хотя в окружении изящных дворцов и особняков времен второго нашествия эта гранитная уродина выглядела бы, словно панцирная акула в стаде беговых журавлей.

Кстати, маэстро Тино, состоящий при Пантеоне хормейстером и клавикорд-виртуозом, клянется, будто местоположение святыни выбрано крайне мудро: «Только необходимость хоть изредка посещать разбросанные по всей Столице святые и присутственные места покуда еще мешает гражданам-горожанам окончательно разбиться на равнодушные одна к другой стаи и стайки. И так уже на вопрос: „Откуда ты?“ почти всегда отвечают названием улицы, а не города. Некогда спасавший государство всеобщий патриотизм зачах, обессилел и не способен выбраться за пределы родного квартала. Живем как моллюски, плотно сомкнув вокруг себя створки переулков и улиц... Нет, я не прав: даже моллюски живут лучше нас — они хоть не злобствуют друг на друга!»

Вот как говаривал почтеннейший клавикорд-виртуоз. Подобные речи были ему неприятны, однако он раз за разом повторял все те же слова, будто пьяница, который не имеет сил оторваться от обжигающего рот питья. Нор навсегда запомнил красные пятна на сухих скулах маэстро, его пышный парик, трясущийся словно бы в ужасе перед гневом владельца, и осыпающуюся с этого парика голубую пудру.

Впрочем, не менее явственно помнится парню надменно выпяченный подбородок бывшего Первого учителя. Господин Тантарр внушал своему ученику, что большое всегда может быть разъято на малое и что именно с любви к родному кварталу начинается тот великий патриотизм, об оскудении которого горюет почтенный маэстро. Кстати, в оскудении патриотизма господин Тантарр считал повинным упомянутого маэстро и подобных ему умников: слишком уж много они умничают последнее время.

Так кто же все-таки прав — клавикорд-виртуоз или виртуоз боевой стали? Нор не слишком задумывался над этим, он не считал себя способным судить разногласия столь достойных и разумных людей. Рассказал воителю о словах маэстро, выслушал возражения. Ну и что? Если бы маэстро узнал мнение воителя, он бы тоже стал возражать. Скорее всего, они оба отчасти правы. Но неполная правота — это лишь разновидность заблуждения, по крайней мере, так писал моралист Кириат, высокоученый уроженец древнего Латона.

Внутри Пантеона было гулко и сумрачно. Под стенами начинающегося прямо от входных врат длинного зала цепенели в неестественных позах статуи Благочинных, сработанные из редчайшего розового мрамора. Огромные фигуры на вычурных пьедесталах, увешанных гроздьями поминальных лампад. Вознесшиеся под потолок отшлифованные до блеска лица, величие и страстность которых раздражающе не вязались с бездумной слепотой неподвижных глаз.

Жуткое место. За серыми стенами гибнут и рождаются люди; катастрофа освежевала мир, будто рыбацкий нож снулую рыбу; Пенный Прибой все глубже вгрызается в твердь Последнего Хребта; проклятый Ниргу тянется к атоллам и побережью жадными щупальцами растущих наносных отмелей — все это снаружи. А здесь...

Самодовольно кривит испятнанные копотью губы Арс-основатель, великий открыватель земель и великий пират — холодный, насмешливый прищур; квадратные плечи; гордо выпяченная грудь закована в диковинный панцирь... Можно ли поверить, что в человеке этом не было ничего примечательнее кувалдоподобного подбородка?

Мучительно изогнув спину, тянет к потолку просящие руки Скорбящая Морячка. Она скорбит о погибшем, но не о муже или брате, а о погибшем вообще, о любом, причем скорбит уже сотни лет, и невольно хочется однажды пробраться в Пантеон незамеченным, чтобы успеть увидеть на ее лице скуку.

А вон там браво оперлась на меч Карранская Отроковица. Меч огромный, двуручный — этакой тяжестью вздумали снарядить хрупкую девочку! Разве трудно было понять, что не смогла бы она оружием победить лангенмаринские полчища? Разве трудно понять, что эти изнемогшие и уже готовые к бегству воины Ареда все-таки нашли в себе силы для сокрушительного удара, когда, задыхаясь от стыда и отчаяния, увидели бросающегося на врага ребенка? Десять — двенадцать лет ничем не примечательной жизни; потом — считанные мгновения подвига, оборванного мимолетным взблеском нацеленного в горло железа... И два долгих столетия мраморной лжи, единственная причина которой — неуемное рвение бездарного ваятеля. За что, всемогущие?!

Большинство из этих неправдоподобных подобий живших и выдуманных людей поставлено здесь чуть ли не до явления морского змия, но некоторые (Отроковица из Карры, Разд — укротитель людоедов и, кажется, еще двое) были причислены к сонму Благочинных позже. Нор так и не сумел толком осознать вопиющую несоразмерность перемен, произошедших внутри и вне Пантеона со дня его основания. Не сумел, хотя маэстро Тино наедине со своим учеником иногда позволял себе странные и опасные рассуждения.

Однако парень понимал (а главное — видел и чувствовал) вполне достаточно, чтобы относиться к Пантеону с отчетливой неприязнью. Особенно возмутительным казалось внутреннее убранство священного заведения. Несмотря на обилие витражей, полированного золота и блестящего камня, там всегда было нерадостно; высокий двускатный потолок покрывали величественные фрески, — действительно величественные, по-своему даже талантливые изображения почему-то обязательно вызывали у вошедшего твердую уверенность, что он ничтожен и во всем на свете виноват. Это усугублялось обилием всевозможных запретов. Нельзя касаться постаментов; нельзя самому выбирать и вешать поминальные лампадки; нельзя разговаривать громче, нежели полушепотом, и даже шаркать подошвами нельзя — поэтому вошедшему сразу же надлежало разуться.

Рюни не составило никакого труда стряхнуть сандалии в кучку стоптанной обуви, а вот Нор застрял. Он еще вчера успел обнаружить, что старые тесноватые сапоги при одной руке гораздо легче натягивать, чем снимать. Парень сопел, пыхтел, дергал, тянул, однако дело продвигалось туго (вот именно, туго — самое подходящее слово). Рюни изо всех сил делала вид, будто ничего особенного не происходит. Она вертела головой, внимательно рассматривала статуи, хоть бывала здесь бессчетное количество раз. Нор косился на девушку со смешанным чувством благодарности и досады. Спасибо, конечно, огромное за деликатность, только... Ну что она видит в этих изваяниях, чем они так ее привлекают?! Даже глиняные людоедские божки, которые расставлены на каминной полке в распивочном зале дядюшки Лима, — и те лучше. Да, у них ужасные, злобные, кровожадные рожи, но они честны; их злоба и кровожадность гораздо человечнее лицемерно добродетельных гримас, выдуманных орденскими ваятелями.

Парню вдруг вспомнилось, как орал на него однажды маэстро Тино, выведенный из себя неусидчивостью и строптивостью ученика. «Ты мерзкий тупица! Могучие Ветры в немыслимой щедрости наделили тебя сразу двумя редчайшими дарованиями: поэта и музыканта, а ты смеешь тратиться на уличные драки, на позорное мелкое воровство!» Зря, совершенно зря клавикорд-виртуоз надсаживался, размахивал кулаками перед лицом супящегося парня. Уж лучше бы всемогущие облагодетельствовали своими милостями кого-нибудь другого, лучше бы не иметь склонности ни к чему, кроме драк. Кому нужны проклятые дарования, если они заставляют видеть плохое в том, чем с удовольствием любуются прочие люди? Вот Рюни нравится смотреть на статуи, а ему это как тухлую треску нюхать... Значит, он и Рюни по-разному видят и думают? Дарования... Чтоб такими дарованиями бесы в пекле гордились! Болезнь какая-то, ущербность, увечье хуже однорукости!

Нор с лихвой выместил свое дурное настроение на сапогах, хотя они-то уж точно не имели отношения к музыке и стихосложению. Рюни следила исподтишка, как парень чуть ли не клочьями обдирает с ног злосчастную обувку. Она совсем растерялась: и помочь хотелось, и страшно было, что Нор воспримет помощь как унижение. Но с другой стороны, ведь, действительно, изорвет он единственные свои сапоги, и придется ему в деревянных громыхалках ходить, как последнему оборванцу. Новая обувь из кожи Нору не по достатку (ему сейчас все не по достатку, потому что никакого достатка у него нет), а в подарок принять откажется: гордый.

Нор справился сам. Вытирая полой куртки мокрые побагровевшие щеки, он осторожно заглянул в лицо Рюни: не вздумала ли жалеть? Кажется, не вздумала. Она делом занята — повязку на голове поправляет. Дорогая повязка, шелковая, узорчатая. Только Рюни и без всяких узоров хороша. И ничего она не изменилась, это у Нора, наверное, в Прорве от страха буек повело, вот и начала мерещиться всякая чушь: веснушки, золотые волосы... Глупость, бред, наваждение. Рюни всегда была такая, как нынче. Разве что шрам этот на щеке (скорее всего, память о боевой науке). Да еще платье — хорошо знакомое белое полотняное платье с простенькой вышивкой, любимое ее, давнее, но теперь оно гораздо плотнее обтягивает грудь...

Платье-то на ней знакомое, а вот повязки этой Нор никогда раньше не видел. Неужели Сатимэ расщедрился на украшение? Вряд ли... Дядюшка Лим всегда приказывал дочери одеваться как можно проще, дабы не вводить в соблазн окрестное шакалье. И так на улице и в распивочной парни да мужики готовы шеи себе штопором повыкручивать, когда Рюни мимо проходит, а уж если она прихорашиваться начнет, то вовсе ей покоя не станет. Конечно, у Рюни есть все, что полагается иметь девице из состоятельного семейства, но это богатство хранится под замками в матушкиных сундуках («Поспеет пора — наденешь, а до поры и думать забудь»). Так откуда же повязка?

Девушка наконец заметила его пристальный взгляд, недоуменно улыбнулась: «Ты чего?» Нор только головой покачал вместо ответа. Не объяснять же... Иерарх Пантеона, почтеннейший господин настоятель был занят: он преподавал детям законопослушных граждан историю отечества и Ордена. Седенький, сгорбленный, сухонький (все это совершенно не соответствовало тяжести корзины с обедом) иерарх сидел на массивной скамье посреди зала возле подножия гигантского символа Ветров. Дети устроились согласно достатку родителей: кто прямо на полу, кто на принесенной с собой подушке, кто на коленях прислуги, вынужденной лишний раз слушать давно известное. Поблизости слонялись и оба смотрителя, ведающие торговлей поминальными лампадами. Днем в Пантеоне почти не бывает, поминальщиков, они стараются приходить к чародейственной службе, когда души Благочинных, привлеченные музыкой и милозвучным пением, снисходят с райских высот в свои каменные тела. А сейчас торговцы могли рассчитывать лишь на кого-нибудь из пришедших с детьми. Все-таки людям (особенно состоящим в услужении) нелегко выискать свободный вечер для помещения святыни; быть может, кто-нибудь захочет воспользоваться случаем? Но пользоваться случаем никто покамест не собирался. Поэтому при виде Рюни и Нора истомившиеся смотрители кинулись им навстречу едва ли не бегом. А поскольку смотрители с ног до головы были увешаны священным товаром, то грохота и лязга получилось не меньше, чем при атаке латного эскадрона. Господин настоятель поперхнулся недосказанным словом, покосился на забывшихся торговцев; те, словно бы спинами ощутив тяжесть этого мимолетного взгляда, мгновенно сделались тихими и степенными. Однако же крепко держит своих служек невзрачный старичок!

Пока Рюни объясняла смотрителям, сколько лампадок она купит после того, как господин настоятель соблаговолит расплатиться за снедь, Нор невольно засмотрелся на иерарха. Этот старик всегда привлекал парня. Видеть его приходилось не раз, поскольку господин настоятель был весьма лестного мнения о кухне «Гостеприимного людоеда», и каждый раз парень поражался его необыкновенному умению говорить.

Вот хоть сейчас — рассказывает он про знакомое, надоевшее даже; рассказов таких Нор успел наслушаться от самых разных людей, многие из которых расценивали прошлое совсем не так, как господин настоятель. И несмотря на то что их повествования (торопливые, с пугливой оглядкой, с надоедливыми вступлениями вроде: «Ты ж смотри, никому... ты ж только не вздумай язык распускать...») гораздо больше походили на правду, верить почему-то хочется вот этому не утруждающему себя доказательствами старику. Верить хочется не его словам, а тому, как он их выговаривает; верить хочется голосу, плавным ласковым жестам, скорбному изгибу тонких бескровных губ...

«Видя, что доблестные, но уступающие врагу числом воины Арсда изнемогают в неравной кровавой борьбе, милостивые всемогущие Ветры содеяли небывалое чародейство — мировую катастрофу. Свершенное ими сперва показалось ужасным, ибо солнце перестало всходить, земля обрела водоподобную зыбкость и сотрясалась, меняя свое лицо, а Ветры, являя невиданную ранее силу, сметали скалы, леса, постройки, ярили море, топили корабли и десятками умертвляли тех из людей, кто не был праведен, кто не чтил Мудрые Заповеди и Орден. В первый из Бессолнечных Дней гигантская волна истребила броненосный флот Лангенмарино и все примкнувшие к нему боевые суда восставших предателей — капитанов Архипелага; свирепый смерч обрушился на захваченный врагами Латон, похоронив неприятельские полчища под развалинами. А когда Ветры умерили свое неистовство и солнце наконец отважилось выглянуть из-за горизонта, сердца благонамеренных граждан преисполнились ликования. Оказалось, что всемогущие уменьшили мир, не оставив в нем места для Лангенмарино и прочих народов и стран. А из земель Арсда исчезла лишь пограничная Кремнистая степь — местность неплодородная, малопригодная для житья. Зато ветры оставили в мире Архипелаг и Ниргу — значит, эти острова являются нашей бесспорной собственностью; претензии же на них Лангенмарино были бессчетны. Мудрость всемогущих бесконечна: уничтожив подлое население атоллов, они сохранили людоедские племена Ниргу, дабы уроженцы Арсда не потеряли почтения к великому мастерству воителя. С той же целью Ветра сотворили рождающую чудищ Серую Прорву и населили ущелья Последнего хребта лишенными разума убийцами-дикарями и свирепым зверьем...»

Господин настоятель говорит красиво и, наверное, правильно, вот только... Если чародейство Ветров принесло столько хорошего, то почему же все (и сам господин настоятель — тоже) называют его катастрофой? И чего ради почтеннейший старец умолчал о Пенном Прибое, угрызающем скалистую землю Арсда; о том, что покрытый дикими чащами Ниргу растет, что населяющие его зверообразные изверги плодятся, словно мухи на гнилых рыбьих потрохах? Да, мухи-то плодятся на рыбьих трупах, а людоеды на чьих? Адмиралтейство швыряет в клыкастую пасть проклятого острова воинские отряды и толпы осужденных злодеев; оглушительным звоном денежных мешков власти соблазняют колонистов-переселенцев (находятся же самоубийцы!). Но стада прожорливых тварей вытаптывают отвоеванную у дебрей пашню; пылают поселки и форты; зубы колонистов, рейтар и злодеев гроздьями обвисают со шнурков боевых дикарских нарядов... А вместо броненосных галеонов Лангенмарино муссоны выносят иногда к атоллам (и даже в Побережью!) скопища долбленых челнов, набитых орущей, визжащей, изукрашенной перьями смертью...

Нор не смог бы припомнить, когда и от кого он узнал про Пенный Прибой, который когда-нибудь сгложет весь Арсд до самого Побережья, и про Ниргу, которому море отдает съеденную Прибоем землю (точно так же парень не помнил, кто и когда впервые объяснил ему, каким образом взрослые мастерят детей). Подобные вещи вроде бы никто специально не рассказывает, но они известны всем и каждому чуть ли не с младенчества. Тогда зачем умалчивают об обреченности Арсда господин настоятель и прочая орденская братия? Недомолвки всегда рождают подозрения. И так уже поговаривают, что стража иногда нарочно пропускает чудовищ через Каменные Ворота. Иначе каким же образом порождения Прорвы время от времени пробираются на обитаемые территории?

От размышлений парень очнулся не сразу и не по своей воле — это Рюни дважды весьма болезненно ткнула его кулаком под ребра. Оказалось, что дети и пришедшие с ними взрослые уже расходятся, а господин иерарх стоит перед Нором и явно ждет ответа на какой-то вопрос.

Ожидание грозило затянуться, и девушка поторопилась вмешаться:

— Простите его, почтеннейший. Он придумывал, как будет благодарить обитателей райских высот за свое избавление от очень большой беды, и до того увлекся, что ваших слов совсем не слыхал...

Глаза господина иерарха заискрились.

— Похвально, — сказал он с мягкой насмешкой. — Рад узнать, как много истовой признательности Ветрам и Благочинным умещается в сердце юного наследника чести Санолов. Но ведь беда действительно была очень большой, а избавление — поистине небывалым. Ведь правда, Нор?

Вместо ответа парень так энергично кивнул, что ушиб подбородок о застежку воротника. Он никак не рассчитывал быть узнанным. Нет ничего странного, если один из орденских иерархов осведомлен об удивительном возвращении из Прорвы какого-то там недоросля, но если он еще и знает этого недоросля в лицо — уж тут поневоле удивишься. Приходилось, конечно, носить старику обеды, только он ведь не спрашивал имени... И, кстати, Сатимэ не всякий раз посылал разносчиком Нора: после случая с Сарпайком кабатчик старался держать полезного мальчишку возле себя.

А еще удивила парня доброжелательность настоятеля. Так удивила, что он для самого себя неожиданно отважился на вопрос, неотвязно мучивший его со вчерашнего дня.

— Не знает ли почтеннейший господин настоятель, чей это дом с башенкой стоит на улице Горшечников недалеко от моста?

Говорят, там один такой...

Нор осекся, потому что ласковые глаза иерарха внезапно подернулись мутным льдом.

— Там живет воплощенный бес, — процедил старик. — А ты держись как можно дальше от улицы Горшечников, иначе возвратишься туда, откуда сумел выйти лишь необъяснимым чудом!

4

В те далекие, почти забывшиеся времена, когда Нор за обедом способен был оробеть перед хищным оскалом копченой игуаны, мать подробно объяснила ему устройство мира. В ее рассказах все получалось уютно и незамысловато. Над головой — лазурная твердь, на ней — райские выси, в которых живут назначенные Ветрами смотрители (Благочинные) и те из умерших людей, кто удостоился. А под землей и под морскими водами запрятано бесовское пекло, там страшно. Если не будешь чтить Мудрые Заповеди, то после смерти бесы станут мучить тебя соленым кипятком, а Благочинные и прочие, пущенные в рай, увидят твои страдания и восплачут. Еще в мире есть Орден, который, кажется, вовсе не имеет других занятий, кроме как плакать вместе с обитателями рая над человеческими прегрешениями, и еще есть префектуры, которые следят, чтобы все было хорошо. (Кстати, Нор не скоро догадался, что Орден — это не один человек, а много, и что префектуры вовсе не женщины.)

До чего же простой казалась жизнь после матушкиных наставлений! Будь хорош, послушен, накрепко затверди Мудрые Заповеди, и все само собой сложится счастливо, за тебя станет просить могучих сам всеобщий Заботливый Поводырь, его первосвященство господин Адмирал (нет, не Адмирал Флота, а другой, непонятный, который не ходит в море, но почему-то может влиять даже на благоволение Ветров). И после смерти ты удостоишься вечного жития в райских высях, где нет ни забот, ни огорчений, ни боли, где единственным твоим делом станет взращивание дивных лазурных роз.

С этих-то роз и свалился в детскую душу первый червячиш-ко сомнения — уж очень нудным показалось райское существование. А потом... Чем дольше приходилось жить, тем чаще обнаруживались всякие несуразности, которые матушка объяснить не могла.

Слишком рано и не из чьих-то рассказов пришлось Нору узнать, что бывают случаи, когда нельзя не нарушить Заповеди. Слишком рано он понял, что есть многое, ради чего стоит пожертвовать надеждой на райские выси. Да и верно ли, будто в эти самые выси непременно попадают одни лишь праведники? Вряд ли. Если жизнь чаще всего бывает несправедлива, то и от посмертного существования особой справедливости ждать не приходится — догадка из тех, которыми опасно делиться даже с друзьями.

И все-таки Нор иногда до слез жалел о том мире, в который неколебимо верила матушка. Жалел и одновременно ненавидел его лютой ненавистью, потому что мир этот, как всякая мечта доброго бесхарактерного человека, был возмутительно нереален.

Проще простого сказать: «Всегда нужно поступать хорошо». А вдруг твой поступок окажется хорош для одного человека, но плох для другого? Хорош для Рюни и плох для какого-нибудь Сарпайка — тут, конечно, и думать нечего. А вот если для одной только Рюни и плох, и хорош сразу — тогда как?

Почтенный дядюшка Лим просил повременить со сватовством до граничного возраста; Нор понял его правоту и обещал. Только на пользу ли девушке пойдет такое обещание? Она уже не дитя, и промедление чревато для нее принудительным замужеством. На запоздалое безбрачие префектура ни за что не станет смотреть сквозь чубчик: оскудение людьми может убить Арсд куда скорее, чем Пенный Прибой. Даже парням, как выяснил Сатимэ, уже позволено не дожидаться того дня, когда боль в проколотых мочках внушит им сознание своей полноценности и гражданского равенства. А уж о девицах все тот же юриспрудент объяснил ясней ясного: четырнадцати лет от роду каждая обретает способность рожать здоровых детей, значит, по достижении этого возраста быть замужем пристойно и — более того — крайне желательно. Если двумя годами позже ее признают идиоткой, то отлучить потомство от человечества не составит никакого труда — это меньшее зло, чем неоправданно затянувшаяся бездетность. Поэтому с каждым днем крепнет угроза того, что в конце концов судьбу Рюни решат не батюшка с Нором, а исполнительные порученцы Префекта.

Нор доводил себя до отчаяния подобными размышлениями. Работа, которую находил для парня дядюшка Лим, совершенно не обременяла голову, и поэтому туда лезли всяческие опасения, догадки и — что хуже всего — вопросы. Этого добра уже набралось выше бортов. Нор бы предпочел вместо новых получить хотя бы пару ответов на старые, но говорят, будто желания непременно сбываются только у нашедших цветущую водоросль да еще у круглых дураков. Никаких цветов на водорослях парень сроду не видывал, и лишнее доказательство собственного ума казалось ему теперь слабым утешением.

Проходили дни — унылые, серые, одинаковые, словно упряжные ослы. Измученный плохими предчувствиями, Нор однажды пытался заговорить с кабатчиком о судьбе его дочери, но почтеннейший Сатимэ оказался чересчур ловок: от беседы не уклонился, но ничего путного не сказал. Он только вздыхал жалобно и вообще выглядел так, будто бы сборщик податей нагрянул в заведение во время подсчета дневной выручки.

Нор рассчитывал порасспрашивать кое о чем Задумчивого Краба. Например, не знает ли он, что за старик живет на Горшечной улице, и почему этого старика один орденский иерарх слушается, хоть и с видимой неохотой, а другой при многих свидетелях наименовал бесом во плоти? А если Краб сам не знает ответа, то, может быть, он посоветует кого-нибудь знающего? Однако Задумчивый Краб Крело избежал расспросов. Точнее, не избежал, а убежал. После той ночи, когда Нор вернулся в таверну и делил комнату со своим школьным приятелем, они больше не виделись. Крело даже не стал просить расчет, он просто собрал свои вещи и ушел. Что ж, вероятно, у него имелись основания для такого поступка. Нор не счел себя вправе без спросу соваться в чужие дела, да и своих забот было у него предостаточно. Например, Рюни. Нельзя сказать, что девушка сторонилась Нора, вот только никак не удавалось побыть с нею вдвоем дольше чем несколько мгновений. Все дела да дела, от рассвета до вечера, и даже если выпадала удача заниматься чем-нибудь вместе, то рядом (ну прямо наваждение какое-то!) обязательно крутился кто-либо из прочих работников. Нор смотрел на них зверем, однако проку от сверкания глазами не было никакого. Более того, в комнате, где обычно спала девушка, внезапно обнаружилась некая болезнетворная плесень, и дядюшка Лим спешно определил дочери новое место — каморку, попасть в которую можно лишь через родительскую опочивальню. После этого парень окончательно уверился, что осторожный кабатчик не вполне доверился его обещанию.

Дважды появлялся в таверне угрюмый человек в просторной желтой одежде. От его рук — бледных, испещренных цветными пятнами — пахло резко и странно. Он долго, с напряженным интересом рассматривал Нора; извинившись, трогал его виски и что-то считал про себя, а потом уходил беседовать с Сатимэ. Парню удалось подсмотреть, как он передавал кабатчику странные крохотные конфетки, которыми дядюшка Лим усердно пичкал по четыре раза в день все свое семейство, Нора и кое-кого из работников. Спрошенный напрямик, хозяин таверны признался, что этот угрюмый визитер — лекарь. Оказывается, орденское начальство имеет основания подозревать, будто побывавшие в Прорве Рюни и в особенности Нор могут тяжело заболеть, причем болезнь способна перекинуться на тех, кто питается вместе с ними. Больше Сатимэ ничего не знал, только добавил, что первый раз лекаря прислали к нему за день до возвращения дочери. Нора услышанное и напугало, и обрадовало. Подхватить зловредную болячку ему не хотелось (еще меньше хотелось, чтобы ее подхватила Рюни), но... Орденские иерархи знают, чего следует опасаться вернувшимся из Прорвы. Значит, кто-то уже возвращался?! Может, все-таки удастся выведать хоть что-нибудь о том кусочке собственной жизни, который был сожран серым Туманом?

Впрочем, тешить себя особыми надеждами явно не стоило: если даже Сатимэ норовит увильнуть от сердечного разговора, то глупо рассчитывать на откровенность посторонних людей. Так что радость быстро улетучилась, а вот страх очень быстро сделался невыносимым: похоже, Рюни действительно собралась болеть.

Девушка давно казалась Нору чересчур тихой и задумчивой, но он считал причиной такого ее поведения себя, свое увечье, к которому Рюни никак не может привыкнуть. Слишком часто приходилось перехватывать ее виноватые взгляды, очень уж заметных усилий стоило ей не отворачиваться всякий раз, когда из левого рукава парня случайно выглядывал синеватый обрубок. Узнав о лекарских визитах, Нор несколько дней упорно не желал верить в очевидное. Однако поверить все же пришлось: девушке явно становилось хуже. Рюни еще больше осунулась (а ведь совсем недавно казалось, что больше уже и некуда), она совсем перестала смеяться. Однажды вечером пухленький коротышка Коре до того напробовался рома, что вообразил себя людоедским вождем — с ужасными воплями он принялся корчить рожи висящим на стенах ниргуанским маскам и вдруг увидал прямо перед носом гиреподобный кулак своей невесть откуда взявшейся супруги. Все, кому посчастливилось в этот миг оказаться в таверне, визжали и хрюкали от восторга, наблюдая стремительные превращения, происходившие с лицом самозваного людоеда. А Рюни лишь искривила губы невзрачным подобием улыбки и отвернулась.

Дядюшка Лим и его супруга уже не имели сил скрывать нешуточную тревогу. Глядя, как единственное дитя со вздохом отодвигает нетронутую еду, как оно внезапно бледнеет, до крови кусая губы и пальцы, родители наперебой кидались выпытывать, где болит и что надо сделать, чтоб стало лучше. Но Рюни только вяло пожимала плечами и врала, будто совершенно здорова. Либо она давно не смотрелась в зеркало, либо ее вранье было всего лишь бескорыстной данью любви к этому искусству.

Сатимэ уговорил орденского лекаря появляться почаще (одни всемогущие знают, сколько монет перекочевало из кассы «Гостеприимного людоеда» в карман желтой хламиды). Тот настолько проникся чувством ответственности, что однажды привел с собой целый консилиум: медика с карантинного поста и двоих престарелых врачевателей из Приюта Скорбящей Морячки. Высокоученые знатоки человеческих недугов потребовали в свое распоряжение отдельную комнату и долго осматривали Рюни, затем позвали ее родителей. Нора, естественно, никто не приглашал, но он позаботился о себе сам — истрескавшаяся дверь оказалась достаточно ветхой, чтобы позволить подкравшемуся к ней парню расслышать все, что ему хотелось. Лекари объяснили свои впечатления пространно и малопонятно, хотя смысл их речей могла бы уместить в себе короткая энергичная фраза: «Бес его знает, почтеннейший господин Сатимэ, что такое творится с вашей дочерью!» Но подобная фраза произнесена не была, как не была названа прилепившаяся к Рюни болезнь. Носитель желтой хламиды уверял, будто происходящее с девушкой вовсе не похоже на то, чего он ожидал от Прорвы, а карантинный медик огорчался, что не нашел на теле Рюни язвочек и лиловой сыпи — тогда бы он смело назвал исследуемый недуг вялотекущей язвенной лихорадкой. В конце концов господа лекари едва ли не хором забормотали о вызванной ушибом головы угнетенности мозга, после чего принялись неуверенно рекомендовать покой, морские купания и простую здоровую пищу. Нор поторопился уйти — слишком сильным сделалось искушение ворваться и посворачивать шеи цвету столичного лекарского искусства.

Как ни странно, Рюни восприняла врачебные рекомендации весьма благосклонно. То есть поучения насчет того, когда и как надобно есть, она пропустила мимо ушей, а вот возможность отлынивать от дневной работы ради плескания в море ей явно пришлась по вкусу. Девушка настолько оживилась, что сразу после ухода медиков затеяла обсуждать с родителями, как можно устроить эти самые купания. Говорили они достаточно громко, и Нор снова мог слышать каждое слово: от двери-то парень ушел, но хозяин давно намекал, что не грех бы почистить большой камин в зале. А каминные трубы, наверное, были выдуманы все-таки для подслушивания — это уж потом оказалось, что по ним можно еще и дым отводить.

Обсуждение затянулось, поскольку вопрос был сложным. Сатимэ предлагал дочери облюбовать для купания какое-нибудь уединенное место, а поскольку шастать в одиночку по уединенным местам для девицы совершенно немыслимо, предлагал брать с собой для охраны кого-нибудь из вышибал. Но Рюни заупрямилась: с вышибалами она никуда ходить не будет, поскольку эти бесстыдники обязательно станут подглядывать. Матушка горячо поддержала свое дитя, назвав всех нанятых мужем слуг никчемными дармоедами, и потребовала, чтобы Лим дал несчастному больному ребенку денег для посещения купальни. Почтенному кабатчику очень не хотелось затеваться с новыми тратами (дела последнее время шли плохо, а тут еще бесовы лекари недешево обошлись), поэтому он скрепя сердце предложил в провожатые Нора. Подслушивающий парень от восторга укусил кончик грязной, воняющей жирной копотью тряпки. Ай да дядюшка Лим! Но в следующий миг Нору пришлось проклясть показавшееся таким удачным предложение кабатчика и каминную трубу, позволившую услыхать тихий ответ Рюни.

— Нор — он, конечно, честный, он плохого себе не позволит. Только... Ну какая мне теперь может быть польза от него, однорукого?!

Девушка почти шептала, но слова ее рушились на парня гранитными глыбами. Значит, прежние догадки были верны, и гордиться можно своей прозорливостью. Почему же ты не рад, никчемный калека?!

С тех пор Рюни каждый день надолго уходила из дому. Похоже, морские купания действительно оказались нелишними: девушка не стала веселее, но тоскливая вялость ее пропала. А с Нором она держалась хорошо, по-дружески, только избегала смотреть в глаза.

Парень не сознался в подслушивании. Человеческая природа нелепа: чем меньше остается оправданий для каких-либо надежд, тем отчаянней хочется верить в лучшее. Нор очень хотел верить, что вскоре обязательно представится возможность доказать свою сноровку и силу, и Рюни поймет: он даже однорукий стоит больше, чем многие неувечные. Вот бы снова нагрянуть в таверну вымогателям! Сарпайк-то подох, но ведь мурен и без него предостаточно... Может, повезет? Но покамест, к несчастью (или же к счастью — это смотря с чьей крыши глядеть), никто не собирался посягать на имущество почтенного Лима. Наоборот, при подсчете выручки Сатимэ нередко принимался озадаченно скрести за ушами, обнаружив пару-тройку лишних монет. Подобного чародейства на памяти кабатчика еще не случалось. Прежде изредка бывали дни, когда монет оказывалось меньше ожидаемого, — такие события имели чрезвычайно простое объяснение, и после недолгого разбирательства из заведения с позором вышвыривался уличенный слуга. Но внезапное появление лишних денег пониманию не поддавалось. Дядюшка Лим всерьез заопасался, что стареет и утрачивает способность к счету.

Вообще-то в нынешнем положении кабатчику следовало бы не доискиваться причин загадочной прибыли, а благодарить всемогущих: «Гостеприимный людоед» переживал далеко не лучшие дни. Посетителей стало меньше, и почти что никто из них не засиживался до глухой темноты, как нередко бывало раньше. Правда, когда пошел слух о возвращении Нора, многие из старых завсегдатаев снова потянулись под кров почтенного Сатимэ. Но оказалось, что парень вернулся изувеченным и, скорее всего, больше не сможет петь. Чем же тогда «Людоед» лучше других заведений? Ром здесь, конечно, неплох, но хорошая выпивка требует хорошей приправы. Вот, например, в «Акульем брюхе» можно поглазеть на драки бойцовых скорпионов, а в «Кисочке» прехорошенькие девицы раздеваются напоказ и за медяки прощают гостям всякие невинные шалости — уж тут самый скверный горлодер кажется райским напитком!

* * *

Тяжелый пивной стакан, скользкий от льющейся через край пены, мог вывернуться из пальцев самого сноровистого подавальщика, и никто не счел бы такое событие примечательным. Сатимэ в подобных случаях даже ленился предупреждать оплошавших помощников, что цена разбитого будет вычтена из жалования. Но сейчас проклятую глиняную посудину уронил не кто-нибудь, а Нор. Выбирая из пузырящейся душистой лужи липкие осколки, парень чувствовал, как присутствующие терзают взглядами его спину, и тихо рычал от злости на себя и на всех. Впрочем, одними взглядами дело не ограничилось.

— Зачем ты затащил меня в это ослиное стойло, Тир?! — Голос был настолько наглым, что Нор даже не сразу догадался разогнуться и поискать глазами того, кто посмел отважиться на публичное оскорбление приютившего крова. А когда парень наконец выпрямился, то тратить время на поиски не пришлось — оскорбитель и не думал прятаться.

Молодой человек лет двадцати, одетый не бедно, но и без особой роскоши, нахально скалился, любуясь обращенными к нему оторопелыми лицами. Поза его — ленивая, нарочито расслабленная — не могла скрыть звериную способность мгновенно вскинуться в безошибочном хищном броске. Спутник этого наглеца тоже был зверообразен, но по-другому. Пожилой, насупленный, он напоминал матерого быка, причем сходство просто поражало. Тяжеловесные плечи; каменные бугры мускулов, грозящие прорвать тесноватый камзол; низкий, тоже будто каменный лоб, а под ним маленькие кровянистые глазки. И даже кольцо в носу у него имелось. Одно слово — бык.

Странная пара. И ведут себя странно. Один не просто хамит, а в присутствии свидетелей позволяет себе непристойность, за которую «Кодекс нравственности» сулит изрядный штраф. Другой же, который по возрасту своему должен быть разумнее, потворствует, вместо того чтобы удержать!

— Отвратительная берлога. — Молодой наглец не унимался. — Ты ведь заметил, Тир, кроме нас да вон того толстяка, здесь и посетителей-то нет. И правильно. Кто же по доброй воле согласится ходить в хлев, где подавальщик — однорукая жертва выкидыша — не способен донести стакан до стола? А хозяин, хозяин-то каков! При одном взгляде на эту рожу хочется вернуть выпитое! Ведь правда, Тир?

Тир не возражал. Нор скользнул торопливым взглядом по его ухмыляющейся роже и понял, что долгожданный случай проявить себя наконец-то представился. В заведении действительно почти никого нет — для гостей еще рано, а прислугу дядюшка Лим почти всю разослал с поручениями. Один только верзила Крун остался, но он сейчас в подвале — рубит мясо под надзором госпожи Сатимэ. Криков он не услышит, за ним бежать нужно.

Сидевший в дальнем углу толстяк тихонько прокрался к выходу. Конечно, кому охота рисковать своим брюхом ради чужих людей! А тут еще такой случай представился — улизнуть, не платя... Нор, естественно, не рассчитывал на помощь случайного посетителя столь мирной наружности, но все-таки остаться вдвоем с хозяином против пары наглых задир было неприятно. Впрочем, через миг парню стало гораздо неприятнее: едва не сбив с ног удирающего толстяка, в таверну вбежала Рюни. Вот еще только ее здесь не хватало!

Появление девушки вывело кабатчика из оцепенения. Перекосив толстощекое лицо, он рявкнул непривычно хрипло и яростно:

— Рюни, беги к надзирателю! Скажешь: у «Людоеда» два негодяя бесчестят кров и хозяев! А ты, Нор, зови-ка сюда Круна. Пусть придержит их, чтоб не увильнули от наказания!

Нор приказание расслышал, но с места не сдвинулся, только досадливо скривил губы. Хозяин затеял глупость. Пока доберешься до подвала, пока увалень Крун сообразит, что к чему, и выкарабкается наверх, оскорбители успеют все, чего пожелают. Встанут да и пойдут себе — или Сатимэ надеется удержать их в одиночку? Но просто так они, скорее всего, не уйдут, а потому тем более нельзя оставлять дядюшку Лима одного.

Рюни несколько мгновений таращилась на отца, потом оглянулась, заметила странных гостей (старший ощупывал ее неприятным взглядом, младший с нарочитой неспешностью выбирался из-за стола). Во внешности этих людей девушке увиделось нечто заставившее ее опрометью кинуться исполнять отцовское распоряжение. Но...

К сожалению, Нор правильно угадал в молодом наглеце способность мгновенно оборачиваться стремительным зверем. Длинным прыжком оскорбитель метнулся вслед за Рюни. Девушка успела лишь обернуться на грохот опрокидываемых скамей и вскинуть руки, защищая лицо. А потом... Нет, он не ударил, не причинил особого вреда — он вцепился в будто нарочно подставленные запястья, вывернул их быстрым движением, заставив Рюни немыслимо изогнуться и упасть на колени.

— Так-то вот! — Негодяй снова ощерил ровные желтоватые зубы. — А ты, однорукий недоносок, можешь вести сюда кого хочешь — хоть вышибалу, хоть квартального. Я, знаешь ли, в жизни еще квартальных не бил — просто не выпадало случая.

Он запнулся на миг, потому что Рюни рванулась, норовя ударить его головой. Не вышло. Негодяй только сильней притиснул ее к полу да еще намотал на пальцы прядь девичьих волос, совершенно лишив свою добычу возможности шевелиться.

— Ты, щекастый, она тебе кто? Дочь? Служанка? — Оскорбитель поднял глаза, рассмотрел белое, залитое потом лицо кабатчика и снова заухмылялся: — Не отвечай, и так вижу: дочь. Любимая дочь. Это хорошо... — Он вдруг сжал губы; рот его сразу сделался тонким и злым. — Знаешь, чем ты мне противен, кабатчик? Мне противно, что у тебя есть все, чего можно хотеть, что сегодня у тебя больше, чем вчера, а завтра будет еще больше. У меня тоже многое было, но я не умею наживаться за счет других, а кто не приобретает, тот теряет. Такие, как ты, толстомордые, потихоньку прибрали к рукам все, и теперь я пуст, как позапрошлогодняя червоточина. А Тир — он всегда был пуст, у него были и есть только кулаки... Но недавно мы с ним разбогатели. В гнусном хлеву вроде твоего нас подцепил вербовщик префектуры, и теперь у нас есть деньги, превосходное платье, большие наделы земли... Хорошая земля, очень большие наделы... Одна беда: далековато придется добираться до этих наделов. И жизнь там чуть-чуть неприятнее, чем в столице, а назад не отпустят. Вот так-то, кабатчик. Ты останешься здесь, а нас — меня и Тира — завтра утром погрузят на корабль и увезут. Ты своими подлыми выдумками щекочешь нервы бездельникам и загребаешь веселые монетки, а испытать настоящее людоедское гостеприимство придется нам. Из-за таких, как ты, нам будет плохо, а тебе будет хорошо — разве это по совести? Спроси Тира, и он ответит: «Нет!» И я отвечу: «Нет!» И еще очень многие ответят так же. По совести будет, если тебе станет гораздо хуже, чем нам.

Он говорил, говорил без конца, взвинчивая себя и своего приятеля, только Нор уже перестал его слушать. Он понял, кто это такие. А еще он понял вот что: придется забыть о существовании Мудрых Заповедей и драться насмерть. Переселенцев, пропивающих свой последний день перед отправкой на Ниргу, не проймешь урезониванием и не запугаешь гневом префекта. По сравнению с судьбой, которую они выбрали для себя сами, наказание за оскорбление и дебош кажется не страшней материнского подзатыльника.

Рюни снова попыталась вывернуться из хватких пальцев, и снова ничего не вышло. Однако это безуспешное трепыхание вынудило болтливого поборника справедливости на мгновение заткнуться, и Нор решил, что настало время хватать ската за хвост. Лишь бы Сатимэ не удумал вмешиваться... Впрочем, хозяин «Гостеприимного людоеда» явно не был способен вмешаться — казалось, будто все его силы поглощены старанием не лишиться остатков чувств.

Нор передвинулся поближе к заставленному посудой разливочному столу и спросил вкрадчиво:

— Почтеннейшие господа, кажется, изволили очень смеяться, когда я разбил стакан?

Тир осклабился. Его приятель, придавив Рюни коленом, удивленно воззрился на парня:

— Ишь, осмелел... Ты не извинений ли собрался требовать, недоносок?

Нор чуть помедлил с ответом — он лихорадочно вспоминал заискивающую улыбку, которую так ловко изображал на своей мятой физиономии базарный попрошайка Зизи. Торговки не могли устоять перед этой улыбкой; с жалостными вздохами они совали старику медяки, хоть прекрасно понимали: каждая из них и за десять дней не сумеет выторговать больше, чем выклянчивает за одно утро старый бездельник Зизи. Воспроизвести чудодейственное выражение лица во всех подробностях Нору, естественно, не удалось, но все-таки результат получился весьма удачным. И вот что поразительно: стоило лишь определенным образом скривить губы, как сама собой изогнулась спина, голова пугливо втянулась в плечи, жалобно заслезились глаза...

— Да что вы, почтеннейшие! Где уж мне сметь... — Нор очень надеялся, что больше ему никогда в жизни не придется разговаривать таким голосом. — Наоборот, я надеялся посмешить вас еще забавнее. Хотите, я разобью стакан лбом? Причем у меня даже синяка после этого не останется.

Быкоподобный Тир расхохотался. Смех его дребезжал, словно треснутый котелок волокли по мелкой брусчатке, — этакая могучая глотка могла бы расщедриться на что-нибудь повнушительнее.

— А ты ничего себе, потешный, — объявил Тир. — Валяй — греби, весели дядек! Порадуешь нас — наградим, с собой возьмем... Ы-гы-гы-гы-гы!..

Нор подобострастно закивал:

— Порадую, сей же миг порадую...

Он мельком глянул в лицо Рюни, исковерканное горьким удивлением и гадливостью; нашарил на столе стакан поувесистее... В следующий миг толстостенная посудина будто по собственной воле вырвалась из его руки и угодила в лоб младшего негодяя. Нор не смотрел, как валится на пол удерживавший Рюни наглец, как вскакивает вывернувшаяся из-под обмякшего тела девушка — парень и не глядя знал, что бросок был точен и об одном противнике можно надолго забыть. Но человекоподобный бык уже поднимался из-за стола.

Сидящий Тир, оказывается, был ничтожным заморышем по сравнению с Тиром, выпрямившимся во весь рост. Почему же всемогущие, сотворив такого дуболома, не озаботились наделить его благонравием?! Плохо дело. Человек-бык несоизмеримо сильнее, он зол, но уверен в себе, а потому нетороплив и спокоен... Спокоен? Вот это как раз поправимо. А не станет хладнокровия, так сила и гнутой медяшки не будет стоить!

Нор вздернул губу, словно кусаться хотел, спросил любезно:

— Зачем же вы рассердились, почтенный? Я же как пообещал, так и сделал — разбил лбом. Ведь не было уговора, что лоб непременно будет моим! А вы собирались смеяться, но не смеетесь. Почему?

Тир с ответом торопиться не стал. Сперва он зачем-то ощупал стол, подвигал его, приподнял. Потом сказал, удерживая на вытянутых руках добротное сооружение, за которым гости, бывало, и по шестеро и по восьмеро сиживали:

— Не поспешай. Сейчас все будем смеяться.

Всхрапнув, человек-бык грохнул столом об пол, выпрямился, стряхнул превратившиеся в щепу опоры и двинулся к Нору, явно собираясь прихлопнуть его обезноженной столешницей. Двигался Тир нарочито размеренно, неспешно, однако времени на придумывание каких-либо хитрых выходок у парня не оставалось. Что же делать? Под рукой нет ничего хоть отдаленно напоминающего оружие. Кочерга, однажды сослужившая такую хорошую службу, далеко — она прислонена к каминной решетке, а дорогу к камину загораживает ходячая гора мускулов с огромной доской в лапах. Н-да, невесело получается. Если всемогущие позволят выкрутиться, то больше ни шагу без ножа и железного бивня. Плевать, что вооруженный подавальщик будет подозрительно смахивать на идиота, что о диковинном бивне могут пойти опасные слухи, — плевать! Все лучше, чем вот так стоять, будто уличная шавка перед боевым медведем... Хотя какую пользу могли бы сейчас принести нож или бивень? Да никакой!

Окажись Нор с подобным страшилищем один на один — сбежал бы, и в голову ему никогда не пришло бы ставить это бегство себе в упрек. Но сейчас нужно было спасать не только себя. Дядюшка Лим от растерянности и — чего уж грех утаивать! — от немалого страха напрочь утратил способность двигаться, а Рюни...

Рюни, к сожалению, не лишилась чувств, как это следовало бы сделать в подобной ситуации скромной благонравной барышне. Пользуясь тем, что о ней на время забыли, девушка прошмыгнула мимо упивающегося своей грозной медлительностью Тира и добралась до той самой кочерги, о недоступности которой мгновением раньше горевал Нор. Прихватив железяку обеими ладонями за самый кончик витой рукоятки, Рюни неслышно двинулась к огромной беззащитной спине. Лихо, красиво все это получалось у девушки — видать, немало труда успел положить на ее обучение господин Тантарр.

Нор уже видел осторожно поднимающийся над макушкой Тира приконченный клюв кочерги. А еще он видел (хоть сам не понимал — как), что Тир знает о готовящемся клюнуть его в темя железе. Человек-бык вроде не подавал ни малейшего повода для таких подозрений, однако парень был совершенно уверен: он слышит крадущиеся шаги за спиной, чувствует близость угрозы и выгадывает миг для страшного удара назад — всей мощью разворота огромного тела. Что будет с Рюни — это и камбале ясно. Увернуться она наверняка не успеет, а отбить... Вряд ли есть в Арсде человек, способный отбить гнутым железным прутом тяжеленную доску, выпиленную из двухобхватного дуба.

— Рюни, не смей! Он знает, беги!!!

Трудно сказать, угадывал ли Нор наперед последствия своего вопля, или он на что-то другое рассчитывал. Рюни и Тир не разобрали ни слов, ни даже кто именно заорал словно резаный — они просто сделали то, о чем только и думали. Оба ударили одновременно, и оба слишком рано. Грохнулась об пол выбитая из девичьих рук кочерга; сама девушка, лишь чуть задетая краем столешницы, отлетела к стене, схватилась за ушибленный локоть. Тир, жуткий удар которого ни по чему существенному не пришелся, ценой отчаянного усилия все-таки сумел устоять на ногах. И он же сумел опомниться первым. С глухим рыком гигант наступил на кочергу, глянул оценивающе на Рюни, на Нора — кого кончать первым? И вот тут-то Нор выискал для себя оружие.

— Зря вы, непочтенный, на кочергу влезли. — Парень будто продавливал слова сквозь сжатые зубы. — Добрый маэстро Тино учит, что нельзя менять ритм посреди песни. Так уж не сомневайтесь: если я стаканом начинал, то стаканом и закончу.

Нет-нет, Тир явно слишком умелый боец, чтобы терять самообладание из-за дерзости какого-то сопляка. Пытаться бросать в него стаканом тоже глупо — он видел судьбу приятеля и теперь наверняка готов отбивать своей столешницей любые броски. (Кстати, о приятеле — он, кажется, начинает шевелиться. Надо спешить.)

То, что Нор сделал в следующее мгновение, было неожиданностью даже для него самого, а уж для Тира — тем более. Парень нахлобучил на культю глиняную посудину и метнулся вперед. Тир пытался ударом встретить этот показавшийся глупым наскок, но только сам себе навредил. Нор в прыжке успел схватиться здоровой рукой за верхний край столешницы и, уже падая, изо всех сил грохнул культей по открывшемуся Тировому лицу.

Парень упал на колени (плохо упал, неловко), но тут же вскочил, отпрыгнул, еще не чувствуя ни ушибов, ни боли в порезанном осколками обрубке левой руки. Нор, не отрываясь, смотрел на Тира, и Рюни как зачарованная смотрела на Тира, и Сатимэ тоже смотрел на Тира, прижимая к губам трясущиеся белые пальцы. А Тир падал. Медленно, сперва почти незаметно для глаз — несколько мучительных мгновений пришлось пережить наблюдающим, прежде чем доски пола вздрогнули под тяжестью рухнувшей туши. Подвели Тира собственная сила и мощная стать. Другому проломленная переносица не помешала бы разделаться с Нором, потом — с Рюни, а потом и все заведение разнести в щепки. Но очень большие люди часто не умеют переносить мучительную внезапную боль, поскольку мало кто отваживается причинять ее подобным гигантам.

Теперь, когда все почти окончилось, Нор понял, что больше совсем ничего не может. Ноги мерзко дрожали, взмокла спина, сердце трепыхалось позорно и жалко, причем почему-то вовсе не там, где положено. Все-таки очень полезное качество души — бояться не во время, а после. Лучше бы, конечно, не бояться вообще, но такое, наверно, выше человеческих возможностей. Хотя пределы этих самых возможностей одним всемогущим известны.

И снова треклятое «почему» — почему сегодня опять удалось совершить то, на что сам себя не осмеливался считать способным? Учитель говорил: «Виртуоз думает только о цели, которую хочет достичь. А пути ее достижения тело найдет без помощи головы». Сегодня все так и вышло. Значит, Нор стал виртуозом? Подумать только: в одиночку, без оружия свалить бешеного... Бешеного?! Да нет же, чушь это, его ведь так и не удалось разозлить...

А молодой заводила приходил в себя. Не рано ли ты успокоился, виртуоз собачий? Как бы каяться не пришлось!

Нет, каяться не пришлось. Пока Нор вытрясал из головы сумятицу несвоевременных мыслей, Рюни успела выбежать и вернуться, едва ли не силой волоча за руку Круна. Вышибала шел неохотно, все время оглядывался и крепко, словно боясь, что отнимут, прижимал к груди мясницкий топор. Старина Крун всегда грустил, если ему мешали закончить работу. Причем, оглядев зал, он сразу сделался деловит и сосредоточен — догадался, что предстоит занятие поважней, чем кромсание мяса.

Тиров дружок действительно приходил в себя. Однако зрелище, явившееся его только-только успевшим открыться глазам, мало способствовало улучшению самочувствия: коренастый верзила в заляпанной бурыми кляксами одежде, опирающийся на окровавленную секиру. Уж не в его ли честь названа проклятая таверна?

— Дурень, — неприязненно сказал верзила. — Тебе кто это позволял трепыхаться?

В следующий миг короткий удар рукоятью топора вернул будущего обитателя ниргуанской колонии в состояние полного умиротворения.

Крун сунул под мышку свое жуткое орудие, наклонился, приподнял утратившего сознание дебошира, но почему-то сразу уложил его обратно на пол. Укоризненно ворча, достойный вышибала направился к Тиру. Тот лежал на спине, запрокинув окровавленное лицо; на его приоткрытых губах медленно вздувались и лопались багровые пузыри. Крун покосился на Нора, буркнул:

— Зря так валяться оставил. У него полная пасть кровищи, захлебнуться может. Эх-хе, учишь вас, учишь...

С тяжким вздохом вышибала перекатил хрипящего Тира на живот, за ноги проволок к выходу.

— Ишь, до чего увесистый... Какая ж это хвороба его рожала-выкармливала нам на загривок?!

Крун перевалил бесчувственное тело быкообразного человека через порог, потом вытащил туда же его приятеля и принялся командовать невесть когда успевшими столпиться зеваками, отряжая одних за квартальным, других — на Торжище, где всегда околачиваются рейтарские патрули. Возражений слышно не было: дядюшку Круна в Припортовье уважали.

Нор почти не интересовался происходящим — он боролся с собой. Парню очень хотелось куда-нибудь прилечь, но Рюни и ее батюшка поглядывали на него с таким восхищением, что любое проявление слабости казалось совершенно немыслимым. Нор даже поймал себя на вовсе дурацкой мысли: жаль, что удалось отделаться лишь ссадинами да порезами. Окажись хоть одна из полученных ран серьезной, сейчас можно было бы развалиться прямо на полу и даже позволить себе такую роскошь, как стоны. А Рюни, наверное, с плачем хлопотала бы над ним, стараясь облегчить страдания своего верного защитника...

Проведай о подобных сокровенных мечтаниях орденский трибунал, так не миновать бы Нору к граничному возрасту повторного отлучения. Впрочем, кто-то из обессмертивших свое имя песнетворцев совершенно справедливо заметил: «Влюбленный отличен от обычного идиота всего лишь тем, что способен осознать всю бездонную глубину своего идиотизма — и то не как правило». Витиевато выражались старинные творцы песнопений, ни единого слова попросту сказать не умели, однако справедливость большинства их суждений оспаривать трудно...

Вялые неуместные мысли трепыхались в мозгу, словно полудохлые мальки в обмелевшем садке, и парень вдруг понял, что Рюни придется-таки ухаживать за обессилевшим раненым. И непослушные мысли, и усиливающаяся дрожь в разбитых коленях, и временами захлестывающая горло вязкая тошнота — всему этому причина вовсе не запоздалый страх. Порезы на левой руке сгоряча показались пустячными, но не подсыхают они, сочатся себе и сочатся красненьким — левую полу куртки уже хоть выжимай.

* * *

В комнате было пусто, сумеречно; по ней бродили теплые сквозняки, пахнущие портом, солью и вечерней сыростью. Бродили они не просто так, а занимались всяческими делами: качали оконные занавески, поскрипывали дверью, задирались с огоньком свечи, пристроенной возле изголовья кровати, — Эти мимолетные потасовки вспугивали разлегшуюся на стенах невесомую черноту теней.

Нор проснулся от жажды, но долго не мог решиться протянуть руку к стоящему поблизости молочному кувшинчику. Нет-нет, парень совершенно не чувствовал прежней слабости, просто очень уж хорошо и уютно было лежать. Боль ушла почти вся, оставила от себя самую малость. Ровно столько оставила, чтобы напоминать, как досаждала раньше, и заставить ценить нынешнюю свою кротость. Нор оценил. Никчемные с виду ранки оказались глубокими, в них набилось много мелких глиняных осколков, и призванный хозяином лекарь долго ковырялся в кровавом месиве длинной стальной иглой, нудно бормоча: «Терпи, сиди смирно... Все уже, все... Терпи...» Парень, может, и сам хотел бы сидеть смирно, только ведь не получалось! А тут еще Рюни... Неужели трудно было уйти, занятие какое-нибудь себе выдумать? Так нет же, сидела над душой, таращилась, переживала... Нор сквозь слезы видел ее дрожащий подбородок, глаза, которые сделались круглее стаканных донышек, — видел и отчаянно старался совладать со своим трепыхающимся телом. Но старина Крун, которому врачеватель велел удерживать раненого силой, все равно обливался потом и надсадно сопел, а хрусту стиснутых зубов никак не удавалось заглушить стоны и вскрики. Позор...

Потом, когда наконец окончился этот кошмар, Нор получил нежданную компенсацию за перенесенные боль и стыд. Пока взопревший лекарь накладывал на кровоточащие раны лоскуты липкой ткани, Рюни подошла вплотную и медленно, не стыдясь родительских взглядов, сжала ладошками щеки ошалевшего парня. Кроме названной при свидетелях жены или невесты, лишь мать могла бы позволить себе такое, только вряд ли Рюни намеревалась объявлять Нора своим ребенком.

Нору очень хотелось поверить в очевидность негаданно сбывающихся надежд, но мешало выражение девичьих глаз. Виноватыми были эти глаза, жалеющими — и не более.

Откровенный разговор пришлось отложить — не затевать же выяснение отношений в присутствии родителей Рюни и вовсе посторонних людей! А тут еще, как на грех, Нора одолела внезапная сонливость — сказались-таки усталость, боль и всевозможные переживания. Последнее, что запомнилось парню — это лекарские наставления, адресованные, очевидно, Круну и Сатимэ: «Несите в постель. И ни в коем случае не беспокоить, слышите?»

* * *

Сколько времени прошло, прежде чем он очнулся? Тогда был полдень, сейчас — вечер, но не следующего ли дня? Бесово врачевание могло уложить в постель и на двое суток, и на трое... Ладно, хватит валяться!

Нор осторожно сел, потом встал на ноги, держась за спинку кровати. Можно было бы, не держаться: слабость действительно пропала, и только свирепая жажда мешала парню чувствовать себя вполне сносно. Но жажда — это беда поправимая. Глиняное горлышко кувшина будто специально лепили именно для губ Нора, молоко оказалось холодным, слегка подсоленным, словом, парень и мигнуть не успел, как в кувшине осталась лишь звонкая пустота. А пить хотелось по-прежнему, к тому же сразу проявилась еще одна трудновыносимая потребность из тех, которые совершенно невозможно утолять в жилых помещениях. Нор поспешно оделся и вышел.

Сумерки — штука обманчивая. Мертвая тишина в распивочном зале, многочисленные запоры на дверях, ведущих во внутренний дворик... Или произошло что-то небывалое, или сейчас не вечер, а глубокая ночь. Последняя из догадок больше походила на правду: в случае какого-нибудь несчастья коридоры и лестницы вряд ли были бы так безлюдны. Ладно, к чему эти гадания на рыбьей печенке? Похоже, не похоже... Открой дверь да глянь. Все равно ведь выходить собрался.

Снаружи действительно была ночь — прозрачная, на удивление светлая. Квадратик, вырезанный из неба глухими стенами, кишел звездами, но глянувший вверх Нор поначалу их не заметил. Парня ослепила луна, напоминавшая иззубренный в схватках, но вновь начищенный и отполированный гвардейский бронзовый щит. А рядом с огромным лунным диском сияли еще два, поменьше и поровнее, — точь-в-точь новенькие монетки, только что без вычеканенных адмиральских девизов. Вот это да! Ночь Крабьего Оцепенения... Всего лишь раз в году полная луна и оба Крабьих фонарика одновременно появляются в небе, и уж совсем редко такая ночь бывает безоблачной. Когда подобная редкость все же случается, берега темнеют от скопищ выбравшихся из моря крабов. Легиарды многоногих тварей коченеют в недоступном пониманию столбняке, созерцая диковинную небесную иллюминацию. Их можно спокойно брать руками, можно сгребать лопатами или есть живьем — ни один даже не шевельнется. Беспомощностью крабов вовсю пользуются птицы и всяческое зверье, но люди опасаются даже случайно наступить на них. Причинить крабу вред в Ночь Оцепенения — верный способ накликать на себя скорые бедствия. Это куда хуже, чем сметать пыль собачьим хвостом или прикоснуться к уху нищего в полдень. А еще говорят, что если, глядя на луну и фонарики, загадать свое самое сокровенное желание, то оно непременно сбудется. Только сперва нужно сказать какие-то чародейственные слова...

— Крабы ждут на берегу, ждут всю ночь; просят вас меня услышать, помочь; если вас моя не тронет беда, крабам с места не сойти никогда!

Это было сказано где-то очень близко, невнятной скороговоркой, а потом тот же голос (то ли девичий, то ли детский) забормотал что-то неразборчивое. Через несколько мгновений после того, как смолк захлебывающийся шепот, хрипловатый юношеский басок спросил тоскливо:

— Думаешь, сбудется?

— Да...

И стало тихо, только время от времени кто-то вздыхал — безрадостно так, протяжно.

Нор огляделся, но ничего не увидел. Странно. Светло почти как днем, и прятаться тут вроде бы негде. Только вспучившийся посреди двора невысокий сруб ледника может служить каким-то подобием укрытия... Ну да, так и есть. Что-то шевельнулось над дальней стеной сруба и тут же исчезло. Похоже, будто приподнял голову человек, сидящий под этой самой стеной прямо на земле. А еще похоже, что он там сидит не один. Наверное, кто-то из слуг дядюшки Сатимэ жертвует сном ради душевной беседы. И правильно — в такую ночь спать грешно.

Стараясь не вспугнуть печальную парочку, Нор прокрался вдоль заваленной дровами стены к интересовавшему его чуланчику (хвала Ветрам, двери почти не скрипели — ни та, в которую вышел, ни та, в которую вошел).

Он уже возвращался, когда первый голос — конечно же, девичий, а не детский — сказал:

— Он не осудит, поймет. — Короткое молчание, и снова — Обязательно поймет. Я знаю Нора: он не захочет себе счастья ценой моего. Он добрый, хороший.

Ого! Разговор-то, оказывается, интересный! Парень замер, боясь дышать. Приятно, конечно, когда называют хорошим и добрым, но не худо бы узнать, за что ты так назван и кем. Хотя «кем» — это уже, кажется, ясно...

— Ни тебе, ни мне он никогда не делал зла — только наоборот, — мрачно произнес сиплый басок, и Нор едва не вскрикнул, узнав голос своего соседа по школьной келье. — А я... Зря они не пустили меня с переселенцами! Ты бы опять привыкла... К нему, как раньше.

— Перестань! Я так не хочу, не хочу привыкать! Он сам не захочет, если по привычке! — Девушка говорила почти зло, срываясь на вскрики, и понявший все до конца Нор бросился прочь от этих узнанных голосов, от того страшного, непоправимого, что сулил ему подслушанный разговор.

Он опомнился уже у себя в комнате. Собственно, «опомнился» — неудачное слово. Опомниться Нору предстояло очень не скоро, если предстояло вообще. Он бродил из угла в угол, пиная скудную мебель, давясь отчаянием и мутной злобой невесть на кого и за что. Злиться действительно было не на кого; разве что на самого себя, да и то поздно, а значит — глупо. Все. Отчалила лодочка. Отчалила, не вернется. Можно колотиться мордой об стенку, можно убить кого-нибудь, спалить дом — что угодно можно натворить, и только одно не получится: исправить. Отчалила лодочка. Не вернешь.

Злоба сменилась стыдом, потому что все-таки не удалось отвертеться от никчемных мыслишек: «С двумя руками небось был хорош, двурукого небось привечала... А как только...» (Несправедливо же, подло! Ни при чем здесь увечье твое, дурень ты!) «Я ради нее... А она...» (А что она? Кто за тобой в Прорву полез? И это после того, как ты ее на свою поганую Школу сменял. Ну, чего молчишь?! Ведь сменял же!) «Крело-то, Крело! Еще другом назывался, песья отрыжка... Воспользовался мигом, отнял, украл...» (Да не он украл — ты, идиот, пробросался! За что его такими словами?! За то, что ради твоего драгоценного спокойствия хотел на Ниргу сбежать! Сам ты хуже собаки — та хоть хвостом вилять умеет, а ты только облаивать да кусаться!)

Нор добрался до кровати, сел, тяжело уставился на укутанную тряпицей культю. На желтоватом стираном полотне четко проступали пока еще крохотные алые пятнышки. Допрыгался... Задел, что ли, во время беготни да метаний по комнате? Мог и задеть.

Парень снова почувствовал себя плохо: разболелась голова, в горле принялась ворочаться горькая дрянь... Еще немного, и опять придется звать лекаря. Звать? Ну уж нет! Лучше тихонько помереть в этой комнате-конуренке, чем снова ловить на себе жалостные взгляды Рюни.

Помереть... А собственно, ради чего теперь стоит жить? Что у тебя осталось? Пьяные шакальи морды, которые надобно бить ради неприкосновенности чужого добра? Изо дня в день, до старости, пока не вышвырнут за ненадобностью или (что еще хуже) оставят дармоедом-приживальщиком в память былых заслуг. Ты и не знал, а будущее уже давно поглядывало на тебя сонными глазками почтенного старины Круна, который не сошел с ума от беспросветности своей достойной работы единственно потому, что сходить-то ему почти не с чего.

А еще будет женитьба, не по любви — по предписанному Уложениями порядку. Обязательно клюнет какая-нибудь дура, уж больно нажива соблазнительная: и тебе капитанского рода, и драчун лихой (дуры от таких просто млеют), и самостоятельный, при уважаемом деле — вышибала в солидном заведении. А что калека, так это даже к лучшему. Верный кусок хлеба под старость — милостыню выклянчивать (калекам хорошо подают, охотнее, нежели всяким прочим). И потянутся дни. Как в собственных давних стихах: «Тоска тягучих серых дней». Унылая брань из-за пустяков, попреки малым достатком, хмельные приятели с низкими лбами и глазками старины Круна, кухонный чад... А вечерами — осточертевшая близость нелюбимых глаз, торопливая похоть (просто так, от безделья, чтобы все как у всех)... Вот, значит, для какой жизни отпустила свою добычу Серая Прорва! Так стоит ли?..

Может, пойти к префекту и напроситься в горный гарнизон? Ах да, без допущения к стали нельзя... Тогда на Ниргу. Нору почему-то казалось, что его, в отличие от Крело, никакие благодетели не станут удерживать от подобного шага. И пусть, так будет лучше для всех. По крайней мере, не придется путаться под ногами у Рюни и ее избранника; не придется своим присутствием постоянно растравлять в их душах чувство вины, которое очень быстро сменится досадой и неприязнью.

Ладно, хватит терзаться. Чем ныть, лучше радуйся, что теперь можно не беспокоиться за Рюни. Здорова она, просто по Крело своему сохла. И ни в какую купальню, конечно же, не ходила, а ходила искать этого сбежавшего от самого себя дурака. Вот, стало быть, почему в кассе дядюшки Лима обнаруживались лишние деньги — Рюни подсовывала обратно то, что ей давали на купания. Интересно, кто же все-таки не пустил Задумчивого Краба в ниргуанские поселения, кто заставил вернуться? А, да ну его к бесам! Тебе-то какая разница — кто? Что случилось, то случилось уже навсегда. Докопаться до сути можно, только зачем тебе это? Совершенно незачем...

Парню становилось все хуже. Повязка увлажнилась, стала тугой и жгла, как будто набухала не кровью, а кипятком. Тем не менее Нор вынудил себя встать и принялся бродить по комнате. Ноги держали плохо, приходилось то и дело приваливаться к стене, цепляться за спинку кровати, но парень никак не желал лечь — назло головокружению, назло дрожи в коленях, назло всему.

* * *

А потом он едва не упал, споткнувшись о торчащий из-под кровати футляр — длинный, округлый, затянутый линялой замшей. От нечаянного пинка футляр этот с певучим гулом вылетел на середину комнаты, и Нор замер, впился в него почти испуганным взглядом. Парень давно уже думать забыл о скрипке — вернувшись, не увидел ее на обычном месте и решил, что пропала, что хозяева выкинули. А она, оказывается, цела. Больше года подарено школьной науке, еще год растрачен вообще неизвестно где, и все это время убранная с глаз старая ворчунья терпеливо дожидалась своего владельца. Ну вот, дождалась. Отыскалась. И что с ней делать? Проку-то от нее теперь с крабий хвост, даже продать рука не поднимется. А хоть бы и поднялась, так все равно никто не позарится: старенькая она, исцарапанная и без двух струн. Единственно, чем ценна, — это памятью о родителях да прошлых неплохих временах, но подобную ценность никто, кроме самого Нора, разглядеть не способен.

Став на колени, Нор осторожно трогал мохнатую от пыли замшу. Истерлась она, изветшала; многочисленные прорехи обнажили лубяную основу. Медные застежки съела ядовитая зелень, и парень долго возился с ними, взмок, обломал ногти, но все же управился.

Потом он сидел прямо на полу, оглаживал скрипку и удивлялся. Ему казалось, что инструмент вовсе не должен быть таким изящным, что гриф непривычно короток, а с деки почему-то исчезла незамысловатая, но приятная для глаза резьба. Дикость, бред! Неужели можно совершенно отвыкнуть от с детства знакомой вещи? Выходит, можно. Или дело не в потере привычки?

Странное ощущение прошмыгнуло по задворкам сознания. Будто бы невесть где и невесть когда уже приходилось рассматривать скрипку (другую, увесистую, громоздкую) — рассматривать и мучиться, что она так похожа на вот эту, о существовании которой почему-то не положено было знать. И будто бы такое случалось не раз, причем не только из-за скрипок... Плохо дело. Нет, в общем-то, все понятно: внезапная рана души, телесная боль... Тут у кого хочешь буек поведет. Ну и слава Ветрам-благодетелям — с надтреснутыми мозгами жить куда как спокойнее. А там граничный возраст подоспеет; может, трибунал идиотом признает, и все неприятности сами собой закончатся. Хотя насчет идиотизма — это ложкой на молоке нарисовано: не всякий, у кого в голове начинка с посвистом, обязательно идиот. Вот, к примеру, Лопоух, которого держат сторожем при шлюпочной верфи — его же в Прорву не гнали! Даже говорить не может, мычит только, но детей натворить сумел — этому делу хворые мозги не помеха. Причем они (дети то есть) все уже с дырявыми ушами, нормальные. Лопоух во младенчестве ушибся лбом о проезжающую карету, а такое, говорят, потомству не передается. И еще говорят (шепотком, с оглядкой и не первому встречному), что, будь все граждане Арсда вроде Лопоуха — немые да глупые, — Орден бы только радовался.

Пока голова Нора была занята подобными размышлениями, рука его продолжала возиться со скрипкой. Опомнившись, он изумился, до чего уютно и ловко пристроилась у него на коленях старая ворчунья — будто живая, будто сама собой. Да, именно так: сама собой. Только не скрипка — рука принялась самовольничать, пользуясь тем, что голова увлеклась вздорными мыслями. Теперь пальцы все смелее заигрывают со струнами, и даже культя, пятная гриф алой влагой, пытается управлять зарождающимися звуками. А звуки эти, между прочим, вовсе не безобразны. Странные — да; непривычные — тоже да... Но они музыкальны, и странность их привлекательна. Так, может быть, потерявшийся в Серой Прорве год жизни потерян не до конца? Может быть, руки оказались памятливее головы и вспомнили свое обращение с резной неуклюжей скрипкой, которая все-таки была на самом деле? Но тогда... Тогда получается, что он, Нор, и без левой кисти умеет извлекать из струн какое-то подобие музыки?

Нор так и не потрудился встать с пола и устроиться по-человечески. Он очень старался верить, что забыл о своей потере, о ране, недомогании — забыл все, кроме игры. Старая ворчунья опять с ним, не потерялась и ни на кого не променяла; в жизни все-таки нашлось кое-что, ради чего эту самую жизнь стоит терпеть; под пальцами гудят струны, и думать о чем-то другом преступно. Но на еле слышный скрип открывающейся двери Нор обернулся так стремительно, словно только его и ждал, убивая время игрой.

Рюни ведь и не дура, и не глухая. Там, во дворе, когда убегающий парень выдал себя гулким хлопком двери, девушка наверняка догадалась, что их с Крело подслушивали и Нор может узнать обо всем не от нее. Может быть, она даже догадалась, кто именно их подслушивал. В любом случае Рюни не могла не прийти для честного разговора. Вот она и пришла. Сидя на полу, Нор рассматривал замершую в дверях девушку. Сперва он вознамерился удостоить ее лишь безразличным коротким взглядом снизу вверх и через плечо, но, взглянув, не смог оторваться. Получилось глупо, и сразу же заболела шея.

Несколько мгновений Рюни озадаченно молчала, потом спросила:

— Тебе лучше, да?

Нор буркнул нечто малоразборчивое и, наконец-то сумев отвернуться, сгорбился над скрипкой. Ему очень хотелось принять какую-нибудь гордую позу, но для этого надо было бы встать, а вставать он боялся. Закружится голова, или ноги подкосятся, — хорошая же выйдет гордость! Никак нельзя сейчас показать слабость, нельзя давать Рюни повод для жалости. Пожалеет — отложит разговор, а нарывы надо взрезать как можно скорее, иначе только хуже получится.

Рюни между тем шагнула через порог, плотно прикрыла за собой дверь.

— Я сначала боялась входить, думала: может, спишь? Потом слышу — струны трынькают...

От этого «трынькают» Нора передернуло, но девушка не заметила. Она другое заметила — бледность, трясущиеся пальцы и кровь на грифе.

— Ты что вытворяешь?! — Голос ее задрожал. — Вставай и ложись, слышишь? Я помогу... Нор замотал головой:

— Не хочу. И помощи мне не надо. Мне уже помогли — ты и еще один...

Он не хотел говорить ничего такого, но случайно вышмыгнувшее слово еще никому не удавалось загнать обратно. Рюни плотно прикусила губу, отвернулась, пару мгновений стояла молча. Потом сказала: «Дурень». А потом подошла и села рядом с Нором.

Несколько мгновений они молчали. Нор просто не знал, что сказать и нужно ли ему говорить что-нибудь; Рюни, похоже, собиралась с духом. Впрочем, много времени на это занятие ей не потребовалось.

— Ночью, во дворе — это, значит, ты был... — Нет, девушка не спрашивала, она просто делала вывод. А раз нет вопроса, то и ответ не нужен.

Нор машинально глянул на оконные занавески. «Ночью»... Значит, сейчас уже не ночь? Ай, да какая, к бесам, разница?! Ночь, не ночь... Он скосил глаза, рассматривая Рюни, вздохнул:

— Повязка у тебя красивая. Он, что ли, подарил?

— Он. — Девушка тронула повязку. — Только учти, он перед тобой ни в чем не повинен. Я повинна.

— Боишься, что стану на нем зло срывать? Зря. Если бы хотел, так прямо там, сразу... Уж с Крело-то я бы и вовсе без рук справился.

Рюни дернула щекой:

— Тебе с ним управиться вообще легче легкого: он и пальцем не двинет ради обороны.

— Знает акула, чью добычу стянула, — буркнул Нор, глядя в сторону.

Рюни почему-то не стала обижаться и спорить. Она принялась рассказывать о том, как узнала о постигшем Нора Несчастье, как сперва решилась топиться в море, а потом, размыслив, придумала идти вслед за ним; как уговаривала батюшку своего послать ее к Каменным Воротам, а господина Тантарра — учить и выхлопотать своей ученице сталь. Уже во время этой учебы девушка начала понимать, что Крело, который постоянно был рядом, становится для нее кем-то, кто гораздо нужнее друга. Только догадки эти она ненавидела и себя ненавидела за то, что оказалась способна предать попавшего в ужасную беду Нора. Потом Нор вернулся, но оказался калекой, и девушка опять разрывалась между любовью и долгом, а Крело решил ей помочь и исчез. Она искала его, но не нашла, зато случайно встретила Учителя. Оказывается, старика снова лишили чина, но его взял к себе командиром охраны какой-то могущественный иерарх. Это учитель выискал имя Задумчивого Краба в списках переселенцев и упросил своего нынешнего хозяина воспрепятствовать отъезду глупого беглеца. А вчера (ах, это было всего-навсего вчера!) Нор так лихо разделался с подлыми оскорбителями, что Рюни поняла: он по-прежнему сильный и ни в чьей жалости не нуждается — сам кого хочешь пожалеть может. И девушка решилась на выбор.

Нор вроде бы слушал, но смысл услышанного доходил до него плохо. Прикрывшись ладонью и до боли скосив глаза, он украдкой рассматривал лицо сидящей рядом Рюни. Ни один из знатоков древних канонов изысканности не счел бы это лицо красивым. Брови слишком густы; нос изящен и тонок, но подпорчен легкой горбинкой... Да еще и два шрама — свежий, на щеке, и давний, еле заметный, из-за которого верхняя губа девушки чуть вздергивается, обнажая передние зубы (это ей камнем рассекли лет шесть назад). Но, несмотря ни на что, все — от квартального до дядюшки Круна — твердят, будто во всем Припортовье не сыщется девушки красивей Рюни. Да если бы только в Припортовье! Даже те, кто, к примеру, из Карры либо с атоллов приезжают, таращатся на Рюни так, словно она не человеческая дочь, а некое диво вроде морского змия: не лицо — чародейство какое-то!

Тем временем обладательница этого самого чародейства заметила, что говорит она либо для стен, либо сама для себя. Девушка смолкла — Нор даже не шевельнулся. Какое-то мгновение Рюни колебалась: очень уж соблазняла возможность оскорбиться его равнодушием и уйти с полным правом никогда не возобновлять тягостных объяснений. Но парень казался таким удрученным... Сидит сгорбившись, лбом почти что в колени уткнулся, лицо прикрыл — глаза прячет. Они, наверное, красные, а на ресницах повисли слезы. Глупо, очень глупо было мучить оправданиями его и себя. Тем более что оправдываться, в общем-то, не в чем.

Рюни нерешительно встала, прошлась вдоль стены, потом опять обернулась к Нору и ойкнула от неожиданности. Нор, оказывается, следил за ней не отрываясь, а глаза его... Нет, они не краснели от слез, но уж лучше бы он заплакал.

— Лечь бы тебе, — тихонько сказала девушка.

Нор сжал пальцами веки, словно хотел выдавить из-под них напугавшую Рюни непереносимую собачью тоску, потом бережно отложил в сторону скрипку и поднялся на ноги. Он недаром так опасался этого движения. Пол вдруг стал вкось, дрожащие колени подломились — только чудом каким-то удалось спастись от падения. Рюни кинулась помогать, но парень отшатнулся, словно девушка ударить его хотела.

— Не бойся, это я просто ногу отсидел. — Он говорил невнятно и торопливо. — Ты иди, наверно, а я и правда прилягу, посплю. А завтра уже работать буду.

Рюни с сомнением оглядела его, шмыгнула носом:

— Может, все-таки сбегать за лекарем? Я бы скоро...

— Не надо! — почти крикнул Нор. А потом добавил, потупившись: — Пусть почтенная госпожа хозяйская дочь не изволит выдумывать ненужные траты. Для каждого работника лекарей нанимать — этак и доход подорвать недолго...

Он не смотрел на девушку, не видел ее лица, но услышал, как изменилось ее дыхание — стало трудным, надрывным, словно Рюни силилась приподнять какую-то тяжесть или... Нет. Уж кто-кто, а дочь почтенного Сатимэ умела сдерживать слезы. Она просто шагнула к двери. Молча.

— Рюни!

Этот окрик настиг ее уже на пороге, и девушка замерла, Дожидаясь продолжения.

— Скажи батюшке своему, что я денька через три-четыре смогу петь для гостей. Скажешь?

— Да. Это хорошо, он порадуется... — Рюни кончиками пальцев тронула полуоткрытую дверь и все-таки не удержалась, спросила тихонько:

— Значит, я теперь для тебя буду не друг?

Нор понимал, что молчание обидит ее куда сильнее, чем даже самый глупый и злой ответ. Понимал, но не мог выговорить ни слова. Парень ведь сам не знал, кем он теперь станет для Рюни и кем станет Рюни для него.

5

О подобном нашествии гостей Сатимэ давно уже и мечтать разучился. Мало того, что за столы умудрилось повстискиваться едва ли не вдвое больше народу, чем эти самые столы способны были вместить, так еще и на полу люди сидели, и стены подпирали, и в дверях толпились.

А ведь начинался день скверно. Сперва обнаружилось, что в двух бочках прокисло пиво, вчера казавшееся довольно свежим; потом дуреха-служанка умудрилась споткнуться на ровном месте и с маху села в корзину с черепашьими яйцами. А потом дядюшка Лим вовсе отчаялся дождаться хоть одного посетителя.

Неподалеку от дверей «Гостеприимного людоеда» затеялась драка. Причем это была не обычная для предвечернего времени потасовка, когда участники теряются в густой толпе зевак и дело не успевает зайти дальше перемежающихся толчками возгласов вроде: «Ты че?!» — «Да сам ты че?!» На этот раз все складывалось гораздо хуже.

Со стороны коптилен по Бродяжьей двигались несколько подвод, груженных вяленой рыбой. Груз этот явно предназначался для какого-то гарнизона территориальных войск, потому что на каждой подводе, кроме возницы, сидело по два солдата — для охраны. И надо же было случиться такому несчастью, чтобы совсем рядом с заведением дядюшки Лима обозу этому повстречался рейтарский патруль!

Началось с малого. Возница передней подводы окликнул патрульных и довольно миролюбиво напомнил, что, по уставу, следует салютовать встречноидущим воинам. Кто-то из рейтар столь же миролюбиво ответствовал, будто воинов он видит только сидящих, а салютовать встречноидущим упряжным мулам устав не велит. Но на второй подводе не расслышали и злобно осведомились, почему всякая мразь, трусливо укрывающаяся в столице от боевой службы, смеет обзывать мулами доблестных защитников Арсда.

Этого хватило.

Заинтересовавшиеся было ссорой прохожие кинулись кто куда, поскольку в ход сразу пошли древки алебард, приклады и ножны солдатских мечей, а столичные улицы тесноваты для упражнений с подобными предметами. С грохотом сталкивались покинутые возницами подводы, бесились мулы, визжали разбегающиеся торговки, кто-то уже отползал к стене, прикрывая ладонью окровавленный рот...

На скорый конец возникшего из-за ерунды побоища надеяться не приходилось. Рейтар было всего пятеро, но обязательное для патрульных латное вооружение делало их почти неуязвимыми; солдаты же по причине жары поленились облачиться в броню, за что сперва и расплачивались., Однако это лишь сперва. Великолепно обученные приемам боя в строю, территориалы быстро выправили положение. Укрывшись за перевернутыми подводами, они встретили распалившегося противника градом увесистых рыбьих тушек, после чего атаковали сами, выставив перед собой сорванные тележные борта.

Может быть, одной из сторон все-таки удалось бы взять верх, если бы их не полезли разнимать праздношатающиеся матросы. Считанные мгновения спустя выяснилось, что миротворцы тоже дерутся, причем невозможно понять, на чьей стороне — скорее всего, на своей собственной, поскольку флотские одинаково презирают и солдат, и рейтар.

Следя за творящимся безобразием сквозь дверную щель, дядюшка Лим то всхлипывал, то вдруг принимался бормотать такие словечки, что стоящий поблизости Нор в немалом испуге косился на Рюни и госпожу Сатимэ — не слышат ли? К счастью, внезапно обнаружившийся у добропорядочного кабатчика талант сквернослова остался незамеченным: присутствующие (включая дам) были слишком поглощены происходящим снаружи.

Как только началось уличное побоище, слуги кинулись запирать двери и оконные ставни распивочного зала. Это многоопытный Крун успел распорядиться — уж он-то знал, что в конце концов избиваемые обязательно кинутся искать убежище в ближайших домах и навяжут хозяевам щедрую долю своих неприятностей.

Все было заперто надежно, с похвальным проворством, однако запиравшие успели позаботиться о пригодных для подглядывания щелях.

Невозможно как следует разобраться в том, на что смотришь сквозь крохотное отверстие да еще поверх чьего-то затылка. Происходящее виделось Нору жуткой человеческой мешаниной, которая то шарила по сторонам остервенелым взглядом вспученных, налитых дурной кровью глаз, то замахивалась бронированными кулаками, то вдруг щерила чуть ли не прямо в лицо подсматривающему парню обезображенный яростным воплем рот, который тут же с хряском брызгал белым и алым под ударом окованного железом приклада... А еще это месиво хрипело, трещало, лязгало, грохотало и шаркало множеством подбитых медью подошв, взвывало и гадко хекало, когда дерево или железо сталкивалось с людской плотью...

Нору было очень жалко хозяина. Дядюшка Лим так надеялся на сегодняшний вечер, столько стараний приложил, чтобы нынче в заведении собралось побольше народу! И вот, извольте получить подарочек от злобной бесовки-судьбы. Даже если драчуны утихомирятся прежде, чем настанут сумерки (а это вряд ли), то все равно добропорядочные граждане еще долго не рискнут соваться сюда. Префект территории наверняка пришлет на место драки свору чиновников и охрану; срочно призванные к месту происшествия солдатские и рейтарские командиры всяческих рангов будут с чудовищной руганью валить вину друг на друга, причем дознание запросто может превратиться в новую драку. А после того как власти утолят жажду справедливости, солдаты (скорее всего из числа дравшихся) будут чинить подводы, собирать рассыпанный груз и старательно выискивать, на ком бы сорвать неперекипевшую злобу. И вместо выгоды заведению угрожают новые убытки.

Побоище оборвалось до того неожиданно, что и Нор, и прочие созерцатели в первое мгновение внезапной тишины перепугались, будто вызвана она, тишина эта, каким-то новым несчастьем. Лишь чуть позже, когда снаружи донеслись спокойные увещевающие голоса, парень решился отстранить дядюшку Лима и приоткрыть дверь. Они с хозяином успели увидеть лишь самый конец умиротворения, зато хорошо рассмотрели умиротворителей. Собственно, особо рассматривать не потребовалось — полосатые одеяния этих людей объясняли все.

Орденские охранники и не думали применять силу либо грозить оружием (кстати, были при них лишь короткие мечи, а против алебарды это — как вилка против галерного бивня).

Но солдаты уже возились со своими подводами, прочие торопливо удалялись, помогая идти ушибленным, — рейтары в одну сторону, матросы в другую... Вскоре потрепанный провиантский обоз двинулся своей дорогой, полосатые ратники исчезли, словно по чародейскому мановению, и улица постепенно приобрела обыденный мирный вид. Вот так-то. Орден — это вам не рыбьи очистки, это... Одно слово — Орден.

И теперь люди кишат в распивочном зале «Гостеприимного людоеда», словно крабы-падальщики в брюхе дохлой трески; на щеки дядюшки Лима возвратился румянец, и даже госпожа Сатимэ удовлетворенно потирает шуршащие сухие ладони.

Нор не видел, как наполнялась людьми таверна. Как только стало ясно, что вечером все-таки придется петь, парень удрал в свою комнату, плотно прикрыл дверь, занавесил окно и долго сидел в полумраке, тихонько перебирая струны старой ворчуньи. Нет, Нор не боялся, не сомневался в себе. Слишком хорошо помнился ему восторженный рев завсегдатаев «Гостеприимного людоеда», слишком часто приходилось слышать, как незнакомые люди распевают выдуманные им песни, воображая, будто это творения Фанрота или самого Рарра. Конечно, о прежнем умении владеть скрипкой теперь лучше даже не вспоминать, но ведь можно петь вовсе без музыки — тот же Рарр, говорят, не знал мелодической грамоты и просто-напросто отбивал такт каблуками.

Сегодняшний вечер наверняка будет похож на те, которые бывали раньше, до Школы и отлучения. Только тогда парень пел единственно ради пополнения хозяйской кассы, а теперь...

Может, Рюни и поймет, что песни Нора предназначены не пьяному сброду; может, она ужаснется, когда сама ощутит его отчаянную тоску. Возможно, она даже снова полюбит. Но если и случится такое, невероятное, все равно это будет не к лучшему. Ничто, повторяясь, не бывает таким, как впервые, а любовь, заквашенная на жалости, — лишь тень той, которая вызревает из дружбы и уважения. Сбудутся ли бредовые мечты Нора, не сбудутся ли — в любом случае сегодняшние песни не принесут добра ни ему, ни Рюни. Но человек своей душе не хозяин, а потому парень понимал: веселых песен ему из себя не вымучить.

С раннего малолетства Нор привык издеваться над теми, кто передоверял слепому случаю выбор своей судьбы. До сих пор жизнь была по-своему добра к парню: частенько ставя его перед необходимостью тяжелых решений, она ни разу не дала ему времени на хитроумные ухищрения. Но теперь время было, и Нор неожиданно для себя самого загадал: если хозяин, решив, что пора начинать, пришлет за ним Рюни, то вреда от сегодняшнего пения ни для кого не будет. Если Сатимэ пошлет кого-нибудь другого или самолично придет, тогда... Тогда... Он не успел додумать свое гадание, да и надобность в таких раздумьях пропала. Скрипнув, отворилась дверь, и в комнату заглянула Рюни.

— Ты бы спускался, — буркнула она, глядя мимо его лица, — а то батюшка волнуется, и гостям уже невтерпеж...

Распивочный зал встретил парня сокрушительным ревом. Именно зал встретил, не люди. Потому что в протяжном гремучем вопле отсутствовало человеческое многоголосие; чудилось, будто вопили и улюлюкали сами стены — совершенно независимо от беззвучного беснования набившейся в зал толпы.

Значит, этот вечер будет все-таки не слишком похож на те, давние. Нора еще никогда не встречали подобной бурей восторга, да и столько народу, явившегося единственно ради его песен, парень раньше не видывал.

Запнувшись на пороге, он быстро и настороженно оглядел собравшихся. Кое-кого Нор узнал — пришли почти все прежние завсегдатаи. И почему-то решился пожаловать сам маэстро Тино, а это уж вовсе поразительно: почтеннейший клавикорд-виртуоз всегда брезговал кабаками. У него, видите ли, не было сил смотреть, как люди домучивают остатки своего разума бессмысленным пьянством.

Кстати сказать, маэстро в своей неприязни иногда доходил до самопожертвования и принимался беззаветно избавлять мир от пьянящего пойла (у людей менее утонченных подобные порывы именуют запоями). Может быть, он снова?.. Да нет, чушь — почтеннейший Тино никогда не пил на людях. Он стеснялся, прятался, приказывал Нору пропускать уроки, только парень потом все равно замечал его красные глаза, землистое лицо, дрожащие пальцы, и клавикорд-виртуоз мучительно путался во вранье о болезненных припадках, вызванных чрезмерным трудолюбием.

Нор не видал маэстро больше полутора лет (или двух с половиной — бесам бы на забаву отдать проклятую Прорву с ее невообразимыми выходками!) и теперь ужаснулся его сутулой спине, морщинистым дряблым щекам и поселившейся в глазах пустоте. Ведь не старик же еще, не пожилой даже, а как сдал... И щуплый, до неприличия конопатый парнишка, сидящий рядышком с господином виртуозом, тоже какой-то неприкаянный, нахохленный. Новый ученик, что ли? Явно, они вместе пришли, к тому же у мальца под мышкой зачехленная арфа... Так зачем это маэстро и себя, и его сюда приволок?

А гости всё неистовствовали. От воплей гудели стены, в глазах рябило от дергающихся голов и машущих рук. Кого здесь только не было! Матросы в линялых куртках; вольные рыбаки — однообразно бородатые и с однообразными кольцами в облупленных носах; коптильщики с коричневыми от въевшегося жира руками и лицами; ремесленники; торговки; напомаженные красавицы из нескучных квартир, присланные хозяевами в надежде на барыши... Во, и даже квартальный здесь! Метались огни жарких десятисвечий, желтые блики и черные хлопья копоти пятнали потные лбы, из-за мельтешащих по стенам теней толпа казалась вдвое большей, чем на самом деле, хотя уж куда там больше — лучше бы меньше она казалась, да не вдвое, а позначительней...

Парень понимал, что слишком долго он торчит на пороге, но никак не мог принудить себя шагнуть, слиться с этим многолюдьем, которое запросто может не отпустить на волю простака, решившегося хоть на миг стать его частью. Бес знает, сколько лишних мгновений простоял Нор, изо всех сил прижимая к себе скрипку, старательно не замечая приглашающих взмахов дядюшки Лима. И бес знает, сколько бы он еще простоял вот так — дурак дураком, — если бы вдруг не сообразил, что боится.

С десяток услужливых рук подняли его и водрузили на разливочный столик, по полу разлетелись осколки стаканов и кружек, но их грохот с лихвой искупило бренчание посыпавшихся к ногам Сатимэ медяков. А рев немного притих, и сквозь него явственно прорезались требовательные крики:

— «Вдовушка в купальне»! Слышишь?! Пой «Вдовушку»!

— «Бравый парень с Побережья»!

— Нет, «Красотка и людоед»! «Красотка и людоед»!

Нор нетерпеливо рванул струны; пронзительный, почти сердитый вскрик старой ворчуньи утихомирил вопли и гам лучше, чем вылитая за борт бочка рыбьего жира утихомиривает бесчинство штормовых волн. Впрочем, начать пение не удавалось еще довольно долго, потому что несколько могучих глоток чересчур рьяно домогались от прочих гостей тишины.

Парень опустился на корточки (под носками сапог хрустнула битая глина), исподлобья глянул в ждущие нетерпеливые лица. Много лиц. Множество. Все-таки жизнь лишена смысла и справедливости, а тесьму человеческих судеб сплетают гнуснейшие из бесов. Все эти люди, небось, и под угрозой отлучения не согласились бы слушать Крело; и Рюни сберег от стольких несчастий вовсе не он... Так почему же, почему?.. Эх, самая глупая глупость спрашивать, когда знаешь: ответить не сумеет никто, даже сама Рюни. Разве только Ветра — на то они и всемогущие, чтобы все мочь, — но их ответам цена известна...

Парень плотно зажмурился, тряхнул головой, да так, что аж в затылке хрустнуло. Ладно, хватит. Вышвырни из души черноту, выплесни ее на этих, пришедших. «Вдовушку» им захотелось? Поржать и на Торжище можно, тамошние плясуны горазды веселить дураков. А уж если пожаловали слушать Певца Журчащие Струны, так должны были приготовить уши для настоящего...

Он тихонько погладил скрипку, и гулкое дерево отозвалось спокойным протяжным стоном.

А будущего не будет, а прошлое догорело, И память нам пудрит веки прозрачной горькой золой. Судьба прошмыгнула мимо. Мы смотрим ей вслед несмело, Но след этот еле виден — он слизан туманной мглой. А радость столкнет с порога, запрет за нами ворота, И мы побредем сквозь серость, оскальзываясь в грязи. Терзая сердца надеждой у каждого поворота, Но прежнее не воскреснет — хоть жди, хоть плачь, хоть грози. А кончится все как надо. Настанет последний вечер, Сигнальный рожок проплачет чуть слышный короткий зов, Корабль отвалит от пирса, закат качнется навстречу, И мачты упрячут стройность под саваны парусов.

Нет, нынче решительно все получается не так, как раньше. Конечно же, толпа не молчала (толпа вообще не умеет молчать). И оборвавший пение Нор потупясь слушал покашливание, поскрипывание, мучительные вздохи, кряхтение, невнятное бормотание...

Ничего похожего на привычный восторг. Недоумение, обида — вот что мерещилось парню в этом глухом, неуловимо крепчающем гуде, похожем на бурчание исполинского брюха легендарного морского страшилища.

Парень растерянно огляделся, увидел вытянутое, бледнеющее лицо Сатимэ, мрачную ухмылку клавикорд-виртуоза, какую-то полузнакомую драногубую рожу, скалящуюся в непонятном злорадстве... А кто-то опять неуверенно требует «Вдовушку», кто-то громко жует, брызгая мясными слюнями и гаденькими словечками... А двое-трое проталкиваются к дверям.

Неужели так плохо было спето? Или они не поняли? Рюни не видать, то ли забилась куда-то, то ли вовсе ушла от его позора... Так что же, действительно, взять и спеть им «Вдовушку»? Ведь могут и заведение разнести...

— Почтеннейшие господа! Не желаете ли вы порадовать уши забавной песенкой про красотку и людоеда?

Смилуйтесь, всемогущие, да это же распахнул пасть конопатый сопляк, пришедший с клавикорд-виртуозом! Он уже успел влезть на стол, стоит в рост — губы бледные, трясутся от страха, потому что все смолкли и пялятся на этого невесть откуда взявшегося выскочку, удивляясь его нахальству. А выскочка как нельзя лучше сумел воспользоваться мгновением тишины и всеобщим вниманием.

Как он играл! Что вытворяли со струнами его исцарапанные грязные пальцы! И то сказать — пальцев-то у него десять... Грызя губы, Нор слушал, как чужая глотка выводит им самим когда-то выдуманные рулады, и завидовал, завидовал, зло, до слез, до кровавых пятен на скулах. Струны — пусть, раньше он и сам мог не хуже, но голос... Вот чего нет и никогда не было у Нора: голоса.

А гости уже напрочь забыли о Норе, о непонятой ими песне. Гости веселились; они подвывали, они дружно гикали в такт; некоторые с восторгом подхватили напев:

Позабудь хоть на миг про обед, людоед. Я сейчас расшнурую атласный корсет, Скину юбку, что ножки скрывает. Погаси свой костер, не грози мне котлом. Пораскинь-ка ленивым дикарским умом: Я куда аппетитней сырая. Да оставь ты в покое топор, дурачок! Вот гляди, расстегнулся последний крючок, И для глаз угощенье готово. Стой спокойно! Не смей отворачивать взгляд! Ну подумай же: разве вот это едят?! Это дурень, совсем для другого...

Вот-вот, этого-то они и хотели, этим они восторгаются. А ты, осел, душу перед ними расстилал... Да сморкаться они хотели на твою душу! Честным людям пожрать охота, а ты им переживания свои суешь, как клопа в ноздрю. Осел...

Нор слез на пол, взял скрипку под мышку и стал проталкиваться к выходу. Естественно, никто и не думал уступать ему дорогу, гриф старой ворчуньи путался в одежде толпящихся, а настроение парня никак не способствовало любезному обхождению с ближними. И все-таки на него почти не обращали внимания. Только возле самой лестницы, ведущей наверх, какой-то верзила злобно прошипел: «Да не мешай же слушать, стервь непоседливая!» Верзила этот даже не потрудился глянуть, кого он ругает. Ему было не до всякой там стерви — он прилип глазами к взмокшей от вдохновения конопатой роже певца.

Добравшись до своей комнаты, Нор первым делом аккуратно уложил скрипку в футляр и задвинул под кровать — поглубже, чтобы никогда больше не попадалась на глаза. Дверь он закрыл так плотно, как только позволило покоробившееся от дряхлости дерево, но все, равно, снизу, из зала, доносилось пение, а временами и восторженный рев. Что ж, правильно. Сопляк хорошо поет, красиво, искусно. Вот только песни эти выдуманы не им...

На душе было пусто и мерзко. Даже злоба как-то незаметно обессилела, переродилась в тупую мучительную тоску. Нор бродил по комнате, гладил ладонью стены, выглядывал в темное, подсвеченное скудным фонарным заревом окно и старательно думал о всяческой ерунде. Например, о стенах, которые совсем облупились, и хорошо бы их заново выкрасить, потому что под струпьями изветшавшей краски заводятся клопы и кусачие бабочки. А застекленное окно — напрасная роскошь в комнате, отданной под жилье заурядному слуге, здесь и слюдяные пластинки сойдут. Надо бы посоветовать дядюшке Лиму, чтобы распорядился эти самые стекла вынуть и продать. Много за них выручить не удастся, но на покраску стен, наверное, хватит.

Впрочем, Сатимэ на такую затею не согласится: слюдяное окно подпортит фасад. А с другой стороны, клопы и прочая дрянь вряд ли присягнут не пересекать здешний порог и кормиться одним только Нором. Возможно, хозяин все же решится пожертвовать зажиточным видом своего заведения ради спокойного сна да некусаного тела? Тем более что жертва-то ничтожна — никто из гостей и не подумает вывихивать шею, присматриваясь к окнам второго этажа.

Бес знает, много ли времени удалось растранжирить, прячась от случившегося за никчемными размышлениями. Во всяком случае, когда Нор наконец очнулся, пол по-прежнему трясся от радостного гиканья собравшихся в зале гостей. А очнулся Нор потому, что кто-то стучался в дверь — негромко, но весьма настойчиво. Ну и кто это выискался такой обходительный? Запоров-то на двери нет и не было никогда — толкай да входи. Так нет же, стучит... Рюни, что ли?

Нет, парень совершенно зря заподозрил хозяйскую дочь в стеснительности. И опасение, что разрешения войти домогается Крело (сейчас подобный визит уж непременно бы закончился мордобоем), тоже оказалось напрасным.

В дверь стучался дядюшка Лим. Почему-то решив, будто вымученный невнятый звук означает разрешение войти (Нор, кстати, сам не был в этом уверен), владелец «Гостеприимного людоеда» перешагнул через порог. Парень мельком глянул в его розовое, сияющее лицо и поспешно отвернулся. За спиной тяжко вздохнули, потом жалобно скрипнул расхлябанный стул — почтеннейший господин хозяин изволил приготовиться к долгому разговору, однако начать не решается. Во, опять вздох. Только что были весьма довольны жизнью, и — на тебе, пригорюнились. Ну так чего молчать? Все же ясно: пользы от тебя, Нор, (прости) никакой; певец из тебя (прости) больше не получится; вышибал у меня (прости) и так хватает, лишнего держать (прости) не позволит достаток; дочку я (прости) за тебя не отдам — она (прости) другого выбрала, и от твоего здесь присутствия (прости) получится большое неудобство... ведь так, хозяин? Ах да, еще, конечно, всякие реверансы будут.

Спасибо за все... Не откажись принять скромную сумму... Живи, пока не подыщешь чего-нибудь... В общем, если попросту, то вот тебе, дружок, звонкий мешочек, а где у нас выход, ты и сам знаешь.

Тем временем дядюшка Лим разразился очередным душераздирающим вздохом и вдруг заговорил совсем не о том, к чему готовился Нор.

— Ты напрасно переживаешь, все вышло удачно. Гости довольны, и выручка велика. — Он прихлопнул себя по оттопыренным карманам, и те откликнулись дробным металлическим лязгом. — Я уже и не припомню, получал ли когда-нибудь столько за один вечер. А ведь вечер покуда не окончился...

Парень искоса наблюдал за дядюшкой Лимом. Несмотря на вздохи и виноватые глаза, кабатчик вовсе не казался несчастным. Ну что ж, для него действительно все устроилось хорошо. Ишь, как многословен!

— А знаешь, кого нам следует благодарить за удачу? Почтеннейшего маэстро, обучавшего тебя музыке. Это он по собственной воле зашел предупредить, что ты совершенно не сможешь играть, а когда ни игры, ни путного голоса, то добра не получится. И юношу этого он привел — очень, говорит, кстати сестра мне своего сына из деревни прислала. Видишь, как хорошо все складывается? Ты будешь сочинять песни, мальчик будет петь...

«А ты денежки грести», — непочтительно додумал его слова Нор.

Ладно, хозяина можно понять и винить его, конечно же, не в чем. Но маэстро-то каков оказался! Воспользовался, урвал для племянничка уютное место. Стервятник... Значит, каждому свое занятие определено: один будет кашку варить, другой кушать... Как-то не верится, что конопатый сопляк станет объяснять восхищающимся гостям, кем его песни выдуманы.

Однако высказать вслух свои злые мысли Нор не успел. С треском распахнулась дверь, и на пороге появилась запыхавшаяся Рюни. Выглядела она странно — губы дрожат, глаза бегают, дышит так, будто несколько лиг бегом пробежала... Сатимэ сунулся было с испуганными расспросами, но почтительная доченька прицыкнула на него и нелюбезно осведомилась:

— При тебе деньги есть?

Кабатчик растерянно поскребся за ушами, мельком глянул на Нора, потупился.

— Ну, помнится, завалялась в карманах кое-какая мелочь, — протянул он с видимой неохотой.

— Сыпь все на кровать, слышишь?! — Рюни не говорила — приказывала. — Сей же миг все высыпай и спускайся в зал. Ну, смерти моей захотел?! Быстрее!

С тягучим вздохом Сатимэ бросил на одеяло несколько монет (интересно, как это он исхитрился на ощупь отличить медь от золота?) и собрался что-то сказать, но Рюни чуть ли не пинками выпроводила его в коридор и захлопнула дверь. Потом обернулась к Нору.

— Там, внизу, тебя узнал какой-то верзила со шрамом. Сказал квартальному, что ты убийца, что тебя надо хватать. Квартальный, добрая душа, послал его в префектуру (мол, не упустить бы в этаком многолюдстве, пускай шлют подмогу), а сам отыскал меня и велел передать: уходи. Понял? Бери деньги и убегай поскорее — рейтары мешкать не станут!

Сбивчивый полушепот хозяйской дочери взволновал парня, но вовсе не так, как ожидала Рюни. Нор перепугался, что девушка просто выдумала способ избавиться от него. И только когда Рюни уже замолчала, ему вдруг вспомнился свежий розовый шрам на радостной, неуловимо знакомой роже. Ну конечно, ведь это же не кто иной, как один из давешних проклятых шакалов мелькал среди гостей дядюшки Лима. Вот и все. Загоняла-таки судьба, заездила, затравила. Может, уже не трепыхаться?

Мысль про «не трепыхаться» показалась достойной и мужественной; даже не без удовольствия парень представил себе, как в комнату врываются латники, а он встает им навстречу со спокойной улыбкой: «А я уж заждался. Если б вы знали, до чего мне все надоело!» Правда, подобные величественные мечтания совершенно не вязались с лихорадочной суетой и беспомощными попытками завернуть в старую куртку выволоченные из-под подушки нож и железный бивень: предметы увесистые, толстая заскорузлая кожа трудно уступает дрожащим пальцам, а когда неуклюжий тючок наконец готов, то при попытке сунуть его под мышку рукава разворачиваются и обе железки с грохотом валятся на пол...

Потом он переминался с ноги на ногу и вздыхал, глядя, как шустро и ловко справляется с непослушными вещами Рюни. Только когда девушка попыталась сунуть в тугой аккуратный сверток отобранные у отца монеты, Нор очнулся, перехватил ее руку, легонько встряхнул:

— Не надо. И спасибо тебе. И... ну, ты понимаешь.

— За скрипку не бойся, я пригляжу... — По лицу Рюни было видно, что ей хотелось сказать что-то совсем другое, но... Вот именно: но.

* * *

Она не пошла провожать, только крикнула вслед, чтобы не вздумал соваться на улицу. Это Нор и сам понимал. При ловле какого-нибудь воришки или дебошира рейтары вряд ли стали бы утруждаться особыми предосторожностями, но поимка убийцы — дело ответственное, а потому они наверняка оцепят квартал. Так что путь один — на задний дворик, через забор, через дворик стеклодувни и снова через забор — на Парусную. Не потому, что так безопаснее (у рейтар ведь головы не только ради того, чтобы каски с плеч не валились). А потому что быстрее. Может, не успеют все входы-выходы обложить — до префектуры отсюда не ближний свет.

Перебраться через каменную ограду высотой в человеческий рост при одной руке да еще и с нелегким свертком почему-то оказалось довольно просто. Но во дворе стеклодувни пришлось терять драгоценные мгновения, отбиваясь ногами от сторожевой собаки, причем эта шелудивая тварь, кажется, весь квартал разбудила своим лаем и визгом.

Едва не оставив в пасти проклятой шавки левый сапог, Нор спрыгнул на обильно поросшую вьюном брусчатку Парусной и замер, оглядываясь. Полная луна, звезды и одинокий фонарь, пламя которого неприкаянно трепыхалось за почерневшими осколками битых слюдяных пластин, давали достаточно света, чтобы видеть: улица пуста от поворота до поворота. А что может прятаться за поворотами — это одним всемогущим ведомо. Плохо. Слишком светло, слишком шумно (по ту сторону забора все еще беснуется поганая вислоухая тварь). И совершенно непонятно, куда идти. Хотя почему же непонятно? Как раз понятно — идти просто некуда. И бегство было напрасным, потому что некуда бежать, негде прятаться. Все равно ведь поймают — не теперь, так через день, через два, через десять... В Арсде не затеряешься — слишком уж много везде людей, которым вменяется в обязанность интересоваться всеми и всем.

Нор яростно сплюнул, нагнулся за выроненным свертком. Хватит транжирить время. Поразмыслить о будущем можно и позже, а сейчас надо уходить, да поскорее — иначе это самое будущее выдастся очень коротким. Ну, давай. Хочешь — налево, хочешь — направо. Лучше направо: подальше от префектуры.

Сумерки обманывали, укрывали лунным холодным маревом колдобины и бугорки; трескучие стебли хватко цеплялись за ноги (да бесы бы их пораздирали, жителей местных, по воздуху они, что ли, летают?!). Собака наконец-то заткнулась, но теперь Нора оглушали отзвуки собственных поспешных шагов. А черные стены вымерших на ночь домов со злонамеренной торопливостью отражали, множили дробным эхом даже скрипы подошв и шелестение сухого вьюна.

Бежать Нор боялся; Почему-то казалось, будто стоит лишь заторопиться сверх меры, и позади тут же раздастся властное: «Эй, ты! Лицом ко мне, руки на голову!» Никак он не мог пересилить эту дурацкую уверенность, хоть и оглядывался постоянно, доказывая себе, что сзади никого нет. А тут еще и культя опять разболелась. Вроде бы зажила уже, повязку два дня как сняли — и на тебе, все сначала, в самый подходящий момент. Погорячела, распухла, наверное... Зацепил, что ли, через заборы прыгая?

Но поворот уже близко. Надо свернуть с Парусной и как следует попетлять по окраинам, сбить со следа, затеряться, пропасть. Только осторожно. Не нарваться на ночных подонков. Или на патруль... Впрочем, патрульных издали слыхать — при полном вооружении бесшумность соблюсти трудно. А у квартальных над будками белые фонарики, их можно заметить и обойти переулками. Так что у тех, кто ночными похождениями живет, хлеб не слишком опасен. Ну, пускай... Сейчас-то это на пользу...

У поворота Нор еще раз оглянулся — никого. Пусто. Тихо. Хвала Ветрам, блюстители гражданского спокойствия нынче не слишком проворны. Что ж, и на том спасибо!

Он шагнул вперед и с маху ткнулся лицом в рейтарский нагрудник.

* * *

Не успел Нор сообразить, что происходит, как в плечо его впилась тяжелая бронированная рука — впилась, властно рванула, и парень увидел железные маски, заменяющие лица невесть откуда взявшимся башнеподобным латникам.

— Имя! — гулко рявкнул над ухом хрипловатый бас.

Этот голос, превращенный железом наличника в какой-то нечеловеческий рык, был так требователен и жуток, что Нору даже в голову не пришло выкручиваться или хотя бы мешкать с ответом. Но вышедший из повиновения язык помимо хозяйской воли поторопился ляпнуть внезапную несусветицу, и за наличником фыркнули:

— Экое, однако, ты себе имечко людоедское выискал! Леф — надо же!

Насмешка была на удивление добродушной, но кто-то другой (глухие шлемы не давали даже понять, который из рейтар говорит) процедил: «Врешь!», и тут же новый вопрос (снова не понять, чей):

— Почему ночью шляешься?

Нор не ответил. Если они действительно уверены в его вранье, то этот вопрос лишний; если же нет, то схваченный сопляк имеет полное право онеметь с перепугу и немного похлопать глазами. Парень успел заметить, что рейтар всего трое (значит, не случайный патруль — засада). И еще ему показалось, будто допрашивают его только двое: третий же хоть и стоит над душой, но добычей не интересуется, а продолжает следить за улицей. Значит, они все-таки сомневаются, что поймали того, кого хотели?

Лихорадочные размышления Нора были прерваны увесистым тумаком — рейтары начинали терять терпение. Ну так как же это улыбается старый Зизи?

— За что?! Почему гневаются почтеннейшие господа блюстители?! Я ничего такого не делал, я просто шел...

— За каким бесом ты вздумал «просто идти» ночью? Ночью честным малым положено спать, а не шастать!

— Это не я! Это хозяин! Он велел какие-то железки кузнецу в починку нести, пришлось ждать...

— Где живет твой хозяин?

— На Горшечников... — Нор прикусил язык, но было поздно.

— Где-где?! Он что, ближе кузнеца не нашел?!

Думай, дурак, думай скорее! И подмыл же бес ляпнуть такую глупость. Да скорей же, выкручивайся, не тяни!

— Мой почтеннейший хозяин все может! (Во-во, молодец, только поспесивей, понахальней!) Откуда я знаю, чем ему приглянулась именно та кузница, что возле шлюпочной верфи? Может, тамошние мастера умелее прочих — он же мне объяснять не станет! Он даже орденским иерархам ничего объяснять не хочет — делает, и все...

Рейтары переглянулись, потом один из них осторожно спросил:

— Кто твой хозяин? Говори быстро!

— Хе, «кто»! — Нор самодовольно вздернул подбородок. Чувствовал он, что далековато завело его это вранье, но спускать штандарт было уже поздно. — На улице Горшечников есть мост, а возле моста — домик с башенкой. Продолжать? Или вы, почтенные, уже догадались?

Почтенные, к счастью, буркнули нечто утвердительное. Вздумай они скрывать свою догадливость, Нор бы уж точно влип — поди, объясни-ка другим то, о чем сам ни малейшего представления не имеешь!

Наличник рейтарского шлема похлипче солдатского, зато его можно приподнять, а то и совсем отстегнуть — именно это и сделал один из блюстителей.

Благонамеренные (а тем более неблагонамеренные) граждане втихомолку именуют рейтар строевым дубьем. Однако увиденное Нором немолодое лицо с темными внимательными глазами производило совершенно другое впечатление. Пристально глядя на парня, блюститель выговорил неторопливо и внятно:

— Экого ты, однако, крюка дал, добираясь от портовой кузни до своего хозяина!

— А какой же дурень ночью сунется через Торжище? — очень натурально изумился Нор.

Парень чувствовал, что ему уже почти верят, но благодарить всемогущих было пока рано. Опыт общения с дознавателями префектуры у него уже имелся — правда, в качестве очевидца, а не возможного злодея, — и парень мог поверить во что угодно, кроме как в рейтарскую доверчивость и душевную простоту.

— Здесь поблизости должна быть таверна. Называется «Гостеприимный людоед». Не знаешь, как до нее добраться?

Ну вот, пожалуйста. Кратчайшая дорога от портовой кузницы до моста на улице Горшечников им известна, а таверну с громким названием они, видите ли, без помощи никак не могут найти! Проклятые хитрецы... Ну что отвечать? «Не бывал, не знаю, впервые слышу»? Ой вряд ли. Слухи о такой примечательности, как вернувшийся из Прорвы сопляк, небось уже до Последнего Хребта доползли... Ах, бесово семя, да не транжирь ты время, отвечай! Хотя... Почему бы перепуганному подростку не задуматься над внезапным вопросом?

— Почтеннейший господин блюститель изволил спросить о том заведении, где кто-то сумел вернуться из Серой? Да, где-то здесь... Не за той ли коптильней, возле которой меня давеча собака облаяла?

— Это не коптильня, — вдруг решил подать голос тот рейтар, который все еще тискал железными пальцами плечо Нора. — Это стекольная варница. Тебе ли не знать, если ты вылез из-за тамошнего забора?

Бесы проклятые! Ну конечно же, они видели... Все, вот это уже капкан...

— Думал, коптильня... Думал рыбкой разжиться...

Да нет, даже заискивающий оскал попрошайки Зизи не поможет. Не надо было кидаться в бега. Унижался, лебезил, гордость свою заломал — и ради чего? Чтобы все равно влипнуть?

— Ладно, проваливай.

Парень обалдело захлопал глазами, не имея сил поверить в услышанное, а увесистая ладонь уже нехотя сползала с его плеча, и пожилой рейтар, отвернувшись, прилаживал на место наличник.

— Скажешь хозяину, чтоб внес в казну штраф за попытку кражи. И смотри, я проверю. Ну, чего стоишь? Пшел!

Все еще не соображая, что происходит, Нор шагнул прочь, но тут же в плечо его снова вцепились бронированные пальцы.

— Стоять! — гаркнул державший рейтар и, обернувшись к пожилому, уже скрывшему лицо под железом, спросил растерянно: — Ты что, Рико, медузами обожрался? Он же однорукий!

Ну да, вот никак твой Рико не сумел заметить эту поганую однорукость! Лицедеи проклятые... И орденские подвывалы еще смеют врать, будто служащие в префектуре расследователи беспомощны да неумелы!

Пожилой Рико будто бы в недоумении обернул к парню тусклую маску наличника.

— Так и есть, безрукий, — огорченно сказал он, всматриваясь. — Без левой руки... Однако же лихую штуку ты разыграл с нами, юный убийца Нор! Ну, не молчи. Соври еще что-нибудь, мы ждем!

— Почему убийца?.. Какой Нор, где?.. — забормотал парень, хоть не сомневался уже в бессмысленности уверток. — Смилуйтесь, почтеннейшие, обознались вы...

— Где рука?! — гулко рявкнули над ухом, да так зло, как будто главная вина Нора была в краже собственной пятерни.

— Лошадь копытом отшибла... Хозяйская лошадь... Потому он и в услужение принял — из жалости. Сказал: вину загладить хочу...

— Давно?

— Дней сорок уже...

Рико крепко взял парня за увечную руку, приподнял ее, закатывая рукав, и Нор вскрикнул — по-настоящему, без притворства.

— Похоже, не врет, — задумчиво сказал Рико. — Таким месивом не ударишь...

Удерживающий парня рейтар хмыкнул досадливо:

— Да что ты мямлишь? Чего мы вообще затеялись с этой соплей посреди улицы? Давай жалобщика крикнем для опознания, давай кабатчика потрясем. Долго ли?..

— А если этот не врет? Поднимем шум, суету, а настоящий покуда выскользнет. И опознавателю нет особой веры — что он там видел в темноте! Ткнул небось в первого прохожего... А кабатчик персона пристрастная...

— Давай к себе заберем. Выспросим у орденских портрет того Нора, сличим. Если про имя соврал, значит, и остальное...

— Однако же ты и дурень! У орденских он выспросит — экое плевое дело! Врет, не врет... Орден певца-идиота отпустил жить. Если недоросль врет — мы с тобой угодим под копыта Ордену, если не врет — бесноватому на глаза попадемся...

Миг молчания. Потом — очень тихо, но с яростной дрожью в голосе:

— Рико, мы же святую клятву давали! На Первом Кресте и адмиральском штандарте клялись! Ну?

— Те, кого удостаивают чести последнего подвига, тоже на всем клялись!

Оба одновременно посмотрели на своего третьего соратника, но он демонстративно отвернулся, шагнул в сторону. Разбирайтесь, мол, сами, а я вас вообще не слышу, я за улицей слежу.

Рико было заговорил, но тут же смолк, вслушиваясь. Охраняющая стекольный двор шавка вдруг захлебнулась остервенелым лаем, и почти сразу где-то поблизости коротко прогнусавил сигнальный рожок.

Нору показалось, будто рейтарская хватка слегка ослабела.

— Взяли кого-то! — с явным облегчением фыркнул Рико. — Настоящего — вот кого взяли! И, хвала могучим, не мы. Отпусти недоросля!

И огорошенный негаданным счастьем Нор почувствовал, как нехотя соскользнули с его плеча железные пальцы.

6

Никогда в жизни Нор не видал таких окон. Огромный, во всю стену просторного зала витраж багряно-желтых тонов изображал толпу странных, несхожих друг с другом людей, бредущих по мертвой равнине мимо зрителя и мимо закатного солнца. То есть солнце, конечно, с тем же успехом можно было бы счесть рассветным, но оттенки замутненного временем или пылью стекла навевали непобедимую вечернюю тоску.

За окном наливался прозрачным светом ясный солнечный день; небо, наверное, еще не успело вылинять от жары и городской пыли, а тут... Тут было грустно. Цветное стекло пятнало стены вянущим пурпуром, тусклой холодной медью, и эти пятна висли на торцевых дощечках бесчисленных книг, будто последние осенние листья на окоченелых ветвях.

Книги, книги, книги... Огромные (в одиночку не сдвинешь) и крохотные, не больше ладони; изысканные, в разукрашенных тончайшей резьбой драгоценных футлярах, а рядом простые пачки папирусных листов, втиснутые между некрашеными досками... От книг прогибаются полки непомерных этажерок и стеллажей, книги валяются на креслах, на длинном вычурном столе — среди бесценного латонского фаянса, стеклянных графинов и серебряных винных чашек. В кабинете покойного отца Нора тоже хранилось очень много книг — штук, наверное, двадцать. Но то были умные, полезные сочинения: лоции, генеалогические опусы, повествования о войнах и плаваниях, жития Благочинных да еще — хвала Ветрам! — весьма приличные записи нескольких творений Рарра, когда-то приобретенные родителями из желания не отставать от моды.

Здесь же книги какие-то бессмысленные. Пользуясь затянувшимся отсутствием хозяина, Нор украдкой заглянул в одну — непонятные значки, глупые рисунки, целые листы ничего не означающих слов... Будто писано не на благородном арси, а на людоедском наречии. Зачем, спрашивается, такие в доме держать?

А вот ни символа всемогущих, ни двадцатисвечия, ни хоть лампадки крохотной в зале нет. Видать, хозяин действительно даже пекла бесовского не боится. Отчаянный...

Но всего страннее то, что едва ли не самое почетное место в этом нелепейшем зале отведено гигантским клавикордам. Инструмент, прихотливыми очертаниями напоминающий фасады особняков времен второго нашествия, дыбится у дальней стены, отражаясь в узорном паркете россыпью золотых сполохов и ласковыми бликами белоснежной китовой кости. В Пантеоне клавикорд куда скромнее...

Все-таки не надо было сюда приходить. Уши-то у здешнего хозяина дырявые, но и голова небось не без дырки: либо в детстве на солнцепеке передержали, либо он вроде Лопоуха каретой крепко задет. Ну вот куда он убрел? Заставил подробнейшим образом рассказать все, что случилось после того, как Нор вышел из ворот орденского особняка; потом велел посидеть немного в одиночестве... Ничего себе, немного! Солнце уже выкарабкалось чуть ли не на самую небесную верхушку, из стоящих в углу водяных часов почти треть склянки вытечь успела, а его все нет. Заснул по дороге? Или, может, отрядил кого-то из слуг звать рейтар, а сам и думать забыл о своем негаданном визитере? Вряд ли, конечно, да ведь недужная голова до чего хочешь додумается...

Да, может, и зря парень сюда притащился, только больше-то идти было некуда! А так хоть тень повода для визита выдумалась: рассказать по непонятную рейтарскую перебранку.

Все-таки речи ночных поимщиков каким-то краем задевали здешнего хозяина, которого ветеран Рико назвал бесноватым. И о собственном неуклюжем вранье надо предупредить — вдруг благодетелю от этого выйдет какая-нибудь неприятность, а тот и готов не будет! Да и вообще... Ведь сказал же щеголеватый старец (тогда, давно): приходи. Вот — пришел, хотя идти пришлось долго.

Щедрая на пакости ночь успела перевалить за середину, прежде чем парень наконец добрался до улицы Горшечников, а потом и до узкого каменного моста, перебросившегося крутой аркой над зловонной канавой (канаву эту по старинке продолжали именовать Замковым Водостоком, хотя воды в ней давно уже было гораздо меньше, нежели всего прочего). Нор так торопился проскочить дурно пахнущее неуютное место, что напрочь забыл об осторожности. Но вот измотавшему душу блужданию в черной пустоте малознакомых улиц виден близкий конец — темный силуэт трехэтажного особняка, который был бы совершенно неотличим от соседних, если бы его крыша не вспучивалась к звездному небу странной уступчатой башенкой. Дворика особняк, похоже, не имел; вплотную к нему лепились, уродуя фасад, два приземистых длинных строения — наверное, конюшня и каретный сарай. В общем, не больно изысканное жилище — во всяком случае, Нор ожидал чего-нибудь повнушительнее.

Торопливо спускаясь со вздыбленной холки моста (тоже, кстати, не вполне безопасное дело: темно, перил нет, а брусчатка до скользоты зашаркана множеством поколений), парень мельком подумал об изрядных неудобствах столичной жизни. Даже этакий приметный и, несомненно, влиятельный человек, оказывается, лишен возможности подыскать для себя жилье с палисадником и без сточной канавы под окнами. Не может же ему нравиться подобное место! Или...

Это «или» так и осталось без продолжения. До Нора вдруг дошло, что крохотная пристройка возле ближнего угла особняка вовсе не хибара привратника, а будка квартального надзирателя. Пускай бесы живьем изгложут подонка, ленящегося мыть и как следует заправлять свой опознавательный фонарь!

Наверное, еще не поздно было бы кинуться назад, через мост, в путаницу проглоченных мраком улочек, но парень не стал этого делать. Будка выглядела совершенно безжизненной — дверца приоткрыта, смотровой глазок не задвинут, а внутри — ни намека на свет. Либо надзиратель спит (это вряд ли: ложась, он бы непременно заперся от греха), либо там никого нет и бояться нечего.

И главное, Нор устал. Устал получать пинки от судьбы. Устал чтить Мудрые Заповеди. Он так и не сумел надеть бивень на измочаленную хворую культю, но его правая ладонь в любое мгновение готова была прочно обхватить рукоять заткнутого за голенище ножа. По дороге парню не встретились ни ночные гуляки, ни патрули, вот только вопрос: кого оберегали всемогущие, не допустив сбыться подобным встречам? Нора? Сложный вопрос...

Да, парень устал. Именно поэтому он не вздрогнул, не замедлил шагов — только нагло оскалился, когда из темной будки вдруг выдвинулась ему навстречу бесшумная приземистая фигура. Полудохлый фонарик, агонизирующий на будочной крыше, давал слишком мало света даже для того, чтобы толком обозначить в темноте самого себя. Но и так, имея возможность видеть лишь смутную, размытую сумерками тень, Нор понял: перед ним не надзиратель. Во всяком случае, не обычный надзиратель. Ленивая плавность движений выдавала опытного воина. Только это ничего не меняло.

— Куда идешь? — спокойно осведомилась тень. Вместо ответа Нор ткнул пальцем, показывая. Разглядит ли вопрошающий, поймет ли — такие мелочи парня не волновали.

— Как зовут? — Голос был по-прежнему спокоен — голос человека, просто-напросто выполняющего обыденную работу.

— Нор. — Парень изогнулся, дотягиваясь кончиками пальцев до ручки ножа. — Нор Лакорра Санол. А что? Неизвестный человек, кажется, пожал плечами.

— Да ничего... — безразлично проговорил он.

А потом повернулся к парню спиной и слился с чернотой будки. И тут же, словно повинуясь какому-то чародейству, натужно проскрипела дверь особняка с башенкой, и из возникшей щели на улицу вывалилась полоса дрожащего факельного света.

— Заходи, — давясь зевком, позвали из светлой щели. — Да не лапай нож, дурень! Тут на гостей не кидаются — это тебе не кабак и не орденская обитель.

За приоткрытой дверью ждал увалень довольно мирного вида, однако при тесаке. Потом была крутая деревянная лестница, гулкий коридор и крохотная комнатенка, посреди которой растопырилась неожиданно просторная, богато убранная кровать. Стараясь держать как можно дальше от себя чадящий, роняющий трескучие капли факел, провожатый топтался в дверях, пока гость торопливо устраивался на ночь. Уходя, провожатый буркнул:

— У нас встают спозаранку. Проснешься — не вылазь. Умывание принесу, завтрак, а как поешь — поведу тебя к самому.

Бес знает, сколько времени Нор пробарахтался в бездонной хляби перин, дожидаясь рассвета. Вскоре парню стало казаться, будто рассвет уже давно наступил, но какая-то злонамеренная скотина подобралась снаружи к окну и занавесила его просмоленным холстом. Эта дурацкая уверенность крепла с каждым мгновением, однако, прежде чем Нор собрался вылезти из-под одеяла и пощупать, заоконная чернота вдруг стремительно набухла голубым утренним светом, дверь распахнулась, и в комнату величественно вступил давешний провожатый. Был он до неузнаваемости причесан и напомажен, вместо ношеной парусины его тучную фигуру драпировало шитое серебром коричневое сукно, а на пухлых ладонях возлежал поднос с умывальной посудой.

Завтрак и прочие утренние дела Нор завершил стремительно, только даже за столь короткое время тип в коричневом успел ему надоесть бессчетными понуканиями. «Шевелись! Глотай скорее — хозяин ждет!» Ну, ждет. Ну, дождался своего визитера этот ненормальный щеголеватый старец, развалившийся в бархатном кресле среди книг, позолоты да цветного стекла. Встретил он парня хитрым прищуром водянистых глаз и неласковыми расспросами, а потом без всякой видимой причины выскочил вон, кинув через плечо: «Ты, маленький, покуда один поскучай...» Старый-то старый, но едва ли не бегом скатился по лестнице (Нор этого, конечно, не видел, но от тарахтения гнутых каблуков в зале аж стекла задребезжали).

* * *

Старец возвратился очень нескоро. Соскучившийся до полной утраты застенчивости Нор уже и по залу набродился, и во все углы успел позаглядывать, когда где-то рядом заслышался ему наконец приближающийся каблучный перестук.

Вошел хозяин вовсе не в ту дверь, через которую выходил. Он проскользнул сквозь проем между книжными этажерками и сразу же заговорил, не позволив себе присесть или хоть отдышаться от быстрой ходьбы:

— Заждался? Ну, ты уж не очень серчай на старика. Бульончик у меня там вскипать собрался. Особый бульончик, редкостный, такому никак нельзя позволить неправильно прокипеть... Да что ж ты стоишь? Ты, маленький, не стой, ты садись. Разговор у нас получится долгий, душевный, а ноги, чай, тебе не от казны пожалованы.

Присели. Хозяин с блаженным покряхтыванием утопил себя в глубоком кресле, занавесив лицо багряными бликами витража. Нору он указал кресло напротив. Однако парень, извинившись, устроился на низенькой скамеечке, выточенной из редчайшего желтого дерева, но не украшенной никакими излишествами. Здешняя мебель Нору не нравилась: до тошноты мягка и очень уж роскошна (последнее, кстати, следовало отнести не к одной только мебели).

— Так, говоришь, храбрый ветеран Рико называл меня бесноватым? — Старец говорил раздельно и живо, хоть и казался усталым. — Храбрый, умный хитрый Рико... Всем был бы хорош, да вот какая беда: невезуч, однако же чрезвычайно пристрастен к фишкам. А потому вечно в немалых долгах, и приходится ему, служа префекту, еще на стороне зарабатывать.

Старый щеголь примолк, давая Нору время осознать сказанное. Собственно, все было достаточно ясно, вот только...

— Не знает ли почтеннейший господин, кого это схватили нынешней ночью возле «Гостеприимного людоеда»? Может, невинный страдает?

Старец тоненько хихикнул, затряс головой — ну прямо тебе хуторской дурачок, для шутки ряженный владетельным капитаном.

— Нынешней ночью возле твоего кабака одного тебя поймали — и то ненадолго. Нор вытаращил глаза:

— Но как же... Я же сам слышал рожок... сигнал...

— Это, маленький, ваш квартальный сигналил. Я ведь один, а в Ордене людей не перечесть, и почти каждый мне неприятель. Вот и приходится склонять душевных людей в помощники.

Так. Стало быть, загадочный благодетель мало того что к Ордену отношения не имеет, так еще и пытается с ним (с Орденом то есть) тягаться силами. Равные, стало быть, величины — Орден всемогущих Ветров и расфранченный старикашка, умеющий с подозрительным правдоподобием корчить из себя дурачка. И при этом орденский вице-адмирал, озлившись, грозил ему не отлучением, не галерами, а тем, что непременно станет кому-то жаловаться. Интересно, кому? Мамочке?

Говорят, если мелководная рыбешка случайно попадает в глубины, то ее мгновенно убивает чрезмерная тяжесть вод. Вот и Нор чувствовал, что уж больно глубоко уносит его прихоть судьбы — того и гляди, ребра хрустнут.

Тем временем дряхлый франт выкарабкался из кресла, подошел к клавикорду, беззвучно потрогал клавиши. И вдруг сказал:

— Пойми: вернувшийся из Прорвы — редкость. А всякая редкость ценна. А на всякую ценность сыскиваются охотники — чем ценнее, тем больше. Некоторые вельможные священства шибко досадуют на тебя. Говорят, что ты угроза порядку вещей, что у разных умников пошатнется страх перед отлучением — какой может быть страх, ежели из Прорвы возвращаются? Немало господ иерархов перевели бы дух, когда бы ты тихонько да незаметно вознесся к Лазурным Розариям... Думаешь, пьяненькие переселенцы случайно забрели в вашу таверну? Как бы не так... Поздно я узнал про душегубскую затею, а все же узнал — мир-то не без душевных людей... И пришлось поручить господину Тантарру завести знакомство с надзирателем вашего квартала — чтобы впредь оберечь тебя от злоумышлении. Я ведь в тебе тоже немалый интерес имею...

— Вот пришибло бы меня шакалье в ту, первую ночь, и поиссяк бы интерес почтеннейшего господина, — буркнул Нор, мрачно уставясь в пол.

Почтенный господин долго не отвечал на этот упрек; он медленно гладил клавиши, словно пытаясь согреть ладони о полированную кость. Когда же старец в конце концов заговорил, голос его изумил Нора своей неожиданной мягкостью.

— Ты, маленький, человек, хоть и глупый по молодости. Я тоже человек. Не досадуй, пойми: не вправе один человек навязывать другому собственную волю вместо судьбы. Одно дело — противодействовать преступным козням могучих властителей, но вздумай я оберегать тебя от обыденных в этом мире слепых случайностей, так ты же первый станешь на меня злобствовать (и, кстати сказать, будешь прав). Понял ли? Нет? Не беда, со временем сам все уразумеешь. Только думать не забывай — сие занятие покуда никому не вредило. И вот еще что запомни: если позволишь украсть у себя гордость преодоления (неважно, кому позволишь — мне, подружке своей, себе самому), то останется от тебя калечный человечишко, не способный ни к чему, кроме жалоб.

Нор, действительно, не вполне понял стариковские речи. В них мерещилось что-то очень правильное, но ведь давно сказано: «Чрезмерная правильность — тварь из породы ошибок». Вслух парень, естественно, ничего подобного не сказал. Он вообще ничего не сказал — сидел, уставясь в затылок разглагольствующему старику, поскольку тот вдруг принялся говорить о вещах на редкость занятных.

— Ты вот жизнь свою полагаешь оконченной. Не рано ли? Партикулярные тебе впредь досады не причинят: я нынче же переговорю с префектом, он мне поверит. Орденские, меня опасаясь, не посмеют решиться на сугубые пакости, а от несугубых ты и единолично отобьешься. Что еще? Подружка? Поверь старику — даже с нею может выйти по-разному. Она покуда никого не любит и не любила — ни тебя, ни приятеля твоего. Молчи да слушай! — прикрикнул он, видя, что Нор готовится возражать. — Как-никак я почти всемеро старше тебя и во сто крат умнее! А девочка Рюни по неискушенности путает с любовью то дружбу, то жалость. Вот и выходит — рано ты похоронные фонарики вывесил...

Старец суетливо пробежался по залу. Ошалевший Нор не сводил с него широко распахнутых глаз. Ай да щеголь! Ай да благодетель! Ведь каким боком все вывернул — действительно, будто и не случилось ничего страшного... Вот бы поверить! А еще бы лучше понять, чего ради затеял этот недоступный пониманию человек подобную беседу.

Благодетель между тем решил продолжать:

— Нечего, маленький, выпучивать глаза этаким отчаянным манером. Чем таращиться, лучше задай работу своим мозгам да пойми наконец: прав-то я! А еще того лучше — спой-ка мне, старому, то, чем потчевал вчерашних гостей своего хозяина.

Парень поперхнулся от неожиданности, промямлил что-то о скрипке, которой здесь нет. Старец только рукой махнул:

— Эка беда! Вон тебе клавикорд, да какой! А коли не хочешь — давай без музыки, и то ладно.

Отвертеться не удалось, пришлось петь. Престарелый щеголь со второй строфы начал тихонько подбирать мотив, касаясь клавиш с такой настороженной аккуратностью, словно боялся укусов. И Нор мимоходом отметил, что похожий на дворец инструмент стоит здесь не только красоты ради.

Когда песня закончилась, старец долго молчал. Он словно как-то усох, подряхлел и явно прятал от Нора лицо. Парень уже начал придумывать всякие способы прервать затянувшееся молчание, но ничего приемлемого выдумать не успел. Хозяин с заметным трудом снова превратил себя в бодрячка, вот только голос не захотел подчиняться его усилиям.

— Ты что же, написал это за пару дней?

— Нет, это старое. Это когда родители... Сейчас просто уж очень впору пришлось. А написать так быстро я бы не смог: я плохо пишу. Читаю хорошо, а писать почти совсем не умею. Это ведь как с людьми: в лицо узнавать легко, а поди-ка нарисуй по памяти даже лучшего друга!

Старец почему-то захохотал. Нор подозрительно прищурился — не над песней ли? Нет, вроде бы что-то другое развеселило. Ладно уж, пускай себе радуется. Дитя престарелое...

А хозяин-благодетель, все еще посмеиваясь и утирая слезы с раскрасневшихся щек, внезапно сказал:

— Душевная песня. — Он окинул Нора стремительным хватким взглядом, всплеснул сухонькими ладошками. — Ишь ты, сызнова не жалует доверием старика! Ну, погоди же!

Парень видел, как шустро заметались по клавишам бледные пальцы, как набухла ветвистыми жилами узенькая полоска, проглядывающая между ослепительным жабо и напудренным затылком пушистого парика... А дрожащий, срывающийся от напряжения стариковский фальцет почему-то не показался жалким, не утонул в могучем рокоте гигантского клавикорда.

Свинцовой мгле и реву волн, и злобной воле Норда Мы преданы и проданы податливостью дна. Корабль сорвало с якорей на траверзе фиорда. Земля — она близка, вот только жаль, что не видна. Ведь там, за павшими на мир гнилыми облаками, Что мочат космы в гребнях волн, кипя, роясь, глубясь, Любимый берег ждет, ощерясь рифами-клыками И желтой пеной бешенства давясь.

Пение оборвалось так же внезапно, как и затеялось.

— Забавно, правда? — В голосе нелепого старика Нору примерещились слезы. — Почему-то продолжаем величать времена года муссонами да пассатами, которых не было со дня Мировой Катастрофы... Поем песни про Норд — ветер с Великих Северных Льдов, которому неоткуда дуть уже сто два года... Забавно... — Он вздохнул с надрывом, провел ладонью по клавиатуре. — Так не скажешь ли, маленький, чью песню я сыграл?

Нор пожал плечами:

— Скажу. Да не только я — любой скажет. Это Рарр, из его «Аллегорий».

— Вот тебе Рарр! — Изысканный щеголь вдруг позволил себе жест, способный вогнать в краску даже видавших виды барышень из нескучных квартир. — Кабы я осмелился рисковать честью своих имен, то этот осел так бы и помер никому не ведомым базарным торговцем!

Нор поначалу даже не понял, на что намекает раздраженный старик. Возможно, он хочет сказать, что покровительствовал великому песнетворцу?.. И только через несколько мгновений до парня дошел истинный смысл услышанного. Смилуйтесь, всемогущие, да что же это за имена носит здешний хозяин, если их можно запятнать рарровской славой?

— Ну, чего притих? Ты уж не молчи, скажи что-нибудь. Небось думаешь: врет старый или из ума выпал. Так?

Нор отчаянно замотал головой. Он действительно не догадался усомниться в словах щеголеватого старца. Парень чувствовал: сказанное слишком похоже на вранье или бред, чтобы и вправду оказаться враньем или бредом.

— И на том благодарствую... — Старик снова потух, сгорбился. — А твоя песня и вправду неплоха. Спой ты, маленький, ее на поминках — на руках бы домой унесли... Люди ведь не дубье, понимают... А вот ты, похоже, не имеешь никакого понятия о песенном мастерстве. Сочинять — это еще не все. Надо уметь преподносить сочиненное. Ежели гостям, пришедшим повеселиться, принимаются мытарить душу, то как же тут не приключиться досаде?!

Нор молча грыз губы. Неловко было парню, стыдно и горько. Беды, еще вчера ужасавшие, представлялись теперь в совершенно ином свете, а свое собственное поведение просто угнетало. Маленького щенка бросили в лужу. Ему бы забарахтаться, попытаться выбраться на сухое — так нет же, скулит, жмурится и покорно тонет. Наверное, проклятый старик во всем прав — иначе бы не вгрызались в душу его скудные полунамеки. Хвала Ветрам, хоть уберегли от рассказа про маэстро Тино, вознамерившегося урвать у Нора толику славы для своего конопатого родственничка. Посетовать на такое при человеке, добровольно отдавшем в чужие руки то, что теперь величают «гением великого Рарра», — это ж осталось бы только удавить себя от стыда!

Старец взглядывал испытующе, однако помалкивал, не мешал раздумьям. Глаза его стали странными, шалыми; в их льдистых глубинах брезжила снисходительная участливость, и Нор вдруг с болезненной ясностью понял: видел он уже когда-то такие глаза — либо эти самые, либо другие, неправдоподобно схожие с ними. Нет-нет, не во время первой встречи в орденском логове, а еще раньше, давно, неизвестно где...

— Зачем почтеннейший господин решил меня утешать? — Парень очень хотел сказать это громко, чуть насмешливо, однако получилось у него совсем по-другому.

Старик уже снова устраивался в своем кресле, хлопотливо поерзывал, покряхтывал, уютно топил подбородок в кружевах.

— Я и в мыслях не держал тебя утешать, — вкрадчиво промурлыкал он. — Единственно, чего я хочу, — это чтоб ты уразумел истинное положение дел. А уразумев, спокойно бы выбрал: либо с моей помощью (кстати сказать, вовсе не такой уж изрядной) возвратиться к обыденной жизни, либо остаться здесь и помогать мне. Пойми: помощь мне надобна, однако же лишь душевная, по доброй воле, не от безысходности. Понял ли?

Нет, Нор не понял. Не понял, чем он может помочь человеку, которого даже Орден опасается; не понял, почему человек этот, нуждаясь в нем, сам же настойчиво уговаривает идти откуда пришел. Странный человек...

Щеголь ухмыльнулся:

— Созерцаю на твоей физиономии невысказанные вопросы. Поясню: во-первых, я привык всегда поступать сообразно своим убеждениям. Во-вторых же, мне надобен старательный подручный, а не меланхолик, возмечтавший о самоубиении.

— Зачем я вам, господин? — прошептал Нор.

Старец снова преобразился. Теперь лицо его сделалось жестким, в голосе и следа не осталось от витиеватой дурашливости.

— Ты был в Прорве. Был и вернулся. Ты можешь вспомнить — единственный из всех.

Нора будто бы по темени наотмашь ударили.

— Из всех?! Я не первый?! Старец желчно осклабился:

— Уж не досадуй — не привелось тебе оказаться первым. Бывали и до тебя. Зверье шныряет туда-сюда, нахально игнорируя орденские запреты. Изредка в мир выходят безумные люди. Шестнадцать таких пришельцев (все взрослые мужчины, воины) были замечены стражей и убиты — кстати, не без потерь. Убитых еще ни разу не удалось опознать, но оружие, приносимое ими, когда-то принадлежало нашим удостоенным ветеранам. Однажды возвратился ветеран — вот его опознали без сомнения, только сперва на всякий случай облагодетельствовали из аркебузы. А незадолго до твоего появления в Прорву, слазил горный медведь. Слазил, да и вернулся, но не один — выгнал в мир дикую девочку. Вовсе дикая девочка, даже говорить не способна. Никто ее не сумел узнать, хоть и показывали многим — даже тебе. Помнишь ли голоногую барышню, которую вывели нам с тобою навстречу из кельи вице-священства? Мое было ухищрение, да только без толку... Кстати сказать, душевный друг вице-священство изволит полагать, будто девочка сия происходит из горных недоумков. Я же полагаю другое. Полагаю, за Прорвой тоже люди живут. Полагаю, Прорва — единственный выход в земли, сделавшиеся недоступными после Мировой Катастрофы. Смекаешь, маленький? — Он помолчал, испытующе вгляделся в сосредоточенное лицо парня, заговорил опять: — Покуда я очень многого не знаю. Но за Прорвой точно живут люди, причем эти люди вовсе не дикари. Врачеватели, видевшие твою левую руку, свидетельствуют, что залечено не по-нашему, но толково. Еще я вот что уразумел: Прорва лишает памяти, однако же весьма странным образом. Ты вот, к примеру, помнишь все, бывшее до и после нее, а год пребывания в Серой дочиста позабыл.

— Но вы, почтеннейший, намекнули, будто я смогу вспомнить. Как?

Старец вскочил так стремительно, что Нор невольно отшатнулся, заслоняясь локтем от воображаемого удара. Однако престарелый щеголь, конечно же, и не думал нападать на своего собеседника. Он только бросил через плечо: «Посиди!» — и торопливо вышел. Опять? Снова у него какой-нибудь бульончик кипеть собрался? Сколько же теперь придется ждать объяснений? Парень покосился на часы, но за время беседы вся вода из верхней посудины успела вытечь.

Опасения Нора были совершенно напрасны — хозяин возвратился через считанные мгновения. Нетерпеливо отпихнув локтем дорогую посуду, он с треском бросил на стол увесистый деревянный футляр (похоже, книгу), потом подманил Нора.

Это действительно была книга. Хозяин уверенно и быстро нашел интересовавшую его страницу, чиркнул вдоль строчек ухоженным ногтем.

— Узнаешь ли, мой маленький душевный дружочек? Вот изволь хоть отсюда: «...нюханные шелудивой собачней прыщеухие недоноски...» Или дальше: «...бельмастый помет пьяного шакала...» Бельмастый помет — каково сказано, а?! Причем не просто шакала, а непременно пьяного! Каждое словечко так и дышит могучим сочинительским дарованием!

Нор, естественно, не мог видеть собственных глаз, однако готов был клясться, будто они от обалдения добрались до самой макушки. А бесов старик с таким неприкрытым ехидством любовался результатами своей выходки, что парень вконец озверел. Только дать выход злобе он не успел, потому как вспомнил: прочитанные старцем словесные изощрения были из тех, которыми сам же Нор потчевал мытарившую его в орденском застенке парочку дознавателей. Значит, они тогда действительно записывали каждое слово, и, значит, вот это — их записи. Ну и что?

А зеркальный ноготь старого франта скользнул ниже, уперся в новые фразы:

— «Еще мне такое вспомнилось: когда вышел из Прорвы, было чувство, будто я невосполнимую ценность потерял. Словно бы какая-то вещица необычайной важности висела на шее, но оторвалась — остался от нее только запутавшийся в ладаночном шнуре обрывок цепочки. Смотреть на этот обрывок было никак невозможно, потому что хотелось плакать...» Ну, припоминаешь? Писано подробно, с твоего голоса. Так ли? Парень кивнул: так.

— А коли так, то гляди.

Старик достал из кармана шитый золотом бархатный мешочек, развязал его, встряхнул, и на буроватые папирусные страницы выпала квадратная бронзовая пластинка.

Нор прикипел напряженным взглядом к странной гравировке — вроде и буквы, однако же прочесть ничего нельзя. Тем не менее у парня не было ни малейших сомнений, что странные эти знаки он видит не впервые. И снова в памяти замозжило, задергалось, словно вот-вот прорвется измучивший огромный нарыв... Но нет. Наваждение сгинуло так же внезапно, как и нахлынуло. Ну и враг бы с ней, с этой бронзовой побрякушкой, и глаза бы на нее не смотрели... Только глаза почему-то никак не соглашались не смотреть. Нор аж взмок, прежде чем ему удалось оторвать взгляд от искристых изломов нечитаемой надписи.

— Благодарить за сию находку следует господина Тантарра, — пояснил хозяин, решивший не дожидаться расспросов. — Он заметил, что сохранившийся на тебе остаток цепи не порван, а словно перерублен. Вероятно, когда ты фехтовал со своей подружкой, пластинка выбилась поверх нагрудника, и цепочка угодила под клинок.

— Но ведь это же в Прорве было! Кто же сумел найти, достать? — От волнения Нор даже осип. Старец отмахнулся:

— Неважно. Ты помалкивай да слушай... — Он тронул кончиками пальцев пластинку, негромко вздохнул: — Когда-то (твои родители, верно, в те времена еще не спознались друг с дружкой) был у меня верный ученик и душевный приятель — почти как сын. Он ушел в Серую. Сам ушел, по собственному ненавязанному желанию...

Нет-нет, Нор ничего не сказал, и во взгляде его было лишь почтительное сосредоточенное внимание, но старик вдруг гневно исказил губы и зашипел змием:

— Нет на мне никакой вины, слышишь?! Я все силы своего красноречия вымучил, удерживая дурака! А другими силами не смел пользоваться, мне было нельзя, он же сам!.. Сам... Сказал:

«Не терзайтесь опасениями, почтенный учитель, беды не случится». Не терзайтесь... Сказать-то легко...

Старец удавил свои чувства так же внезапно, как и выпустил их на свободу. Лицо его вновь приобрело странное выражение доброжелательного ехидства, голос стал приветлив и мягок.

— Прости, маленький. Чем дольше жизнь, тем больше всевозможной досады копится в душе. А моя жизнь изнуряюще, бесконечно долга, и душа полна до краев — вот и не совладал с содержимым-то. Прости.

Парень мельком отметил, что дряхлый щеголь уже второй раз намекает на свой немыслимо древний возраст. Пожалуй, и обмолвка, будто бы он всемеро старше Нора, была не просто ради меткого словца выдумана. Но разве люди умеют жить так долго? Выходит, он родился чуть ли не до Мировой Катастрофы? Чушь какая-то...

Хозяин особняка снова притронулся к пластинке, вздохнул:

— Это я делал для него. Нелегкий труд, долгий. Я ни разу больше за такое не брался — не рискнул. Нет, вру... Однажды попытался — для себя, когда хотел отправиться на поиски ученика. Только не вышло — я ведь на себя со стороны взглянуть не могу, изнутри же видна лишь малая толика нужного... — Миг-другой он молчал, слепо ощупывая полированный металл, словно рассчитывал почерпнуть в нем силы для продолжения разговора. — Мне придумалось много догадок о том, чего именно ты мог лишиться в Прорве, но когда увидел эту пластинку — веришь ли? — от удивления едва не упал в обморок. Понимаешь, маленький, я ведь делал ее для одного человека, остальным она бесполезна. Но, похоже... Страшно верить в этакую удачу, однако мне кажется: по ту сторону Прорвы (да-да, он так и сказал: «По ту сторону...») нашелся могучий ум, сумевший переделать ее для тебя. Ежели я прав, то, надев сию вещицу, ты вспомнишь...

Он вдруг запнулся и стал торопливо запихивать пластинку обратно в мешочек.

— Сделаем так, — сказал этот странный человек, пряча мешочек в карман. — Сегодня я жду к обеду префекта припортовой территории — буду вразумлять почтенного господина касательно твоей персоны. Завтра ко мне съедутся ценители песнетворчества, люди почтенные и влиятельные; ты им споешь то, что сочтешь нужным. Не бойся, они смогут оценить твое дарование. Со своей подружкой сам управишься, помогать не буду. Только совет дам: не сиди с разинутым ртом под плодоносящей веткой. Ты ведь покуда и пальцем не удосужился шевельнуть, чтоб добиться любви. Вот только шевельни — сам увидишь, что получится. Дней пять я тебе дам. Пробуй, думай, живи. Потом скажешь, что выбрал: быть мне помощником или просто душевным знакомцем.

Старик шагнул было к двери, но, вспомнив о чем-то, вновь обернулся к Нору:

— Послушай-ка, маленький, я ведь несколько раз упоминал господина Тантарра, а ты ни о чем не спросил. Тебе, что же, совершенно безразличен твой бывший учитель?

Парень потупился, краснея. Старец нетерпеливо притопнул, однако вместо ответа дождался робкого вопроса:

— Не скажет ли господин, кто он?

— Кто — кто? Господин Тантарр?

— Нет, почтеннейший, вы. Вы — кто? Дряхлый франт прищурился не без сарказма:

— Ты производишь впечатление паренька, которому приходилось сиживать над книгами. Попадалось ли тебе когда-нибудь этакое заковыристое словечко: «ученый»?

— Я не о том! — Нор насупился. — Ему не без основания показалось, что над ним насмехаются. — Вы очень похожи на кого-то, только я никак не могу припомнить, на кого?

Старец ухмыльнулся:

— Говорят, я очень похож на одного из своих внуков. Ты же, наверное, не единожды видал портреты Всеобщего Заботливого Поводыря? Вот этому самому первосвященству и выпало несчастье иметь столь взбалмошного деда. Правда, забавно?

7

Деревенька была крохотная, не более десятка крыш. Приземистые дома лепились почти вплотную друг к другу, будто перепутанные бараны; деревню окружала высокая каменная стена, а из вершины ближнего холма выпирала к небу караульная вышка. Люди здесь жили неулыбчивые, немногословные; при разговоре они часто замолкали, оглядывались, втягивая голову в плечи.

Давным-давно, когда отец еще состоял в свите, Нору однажды пришлось побывать в предгорьях. Архонт-префект крайних территорий устраивал тогда грандиозную охоту в честь его стальной несокрушимости господина Адмирала Флота, а этикет требовал, чтобы свитские капитаны сопровождали Адмирала вместе со своими наследниками (естественно, в случае наличия таковых). Нор был тогда слишком мал и совершенно не обращал внимания на местных жителей. Ведь вокруг было столько интересного! Оружие, кони, охотничьи медведи и псы, его несокрушимость (пару раз он проезжал совсем близко)... Как-то вечером к их костру подобрался чей-то дурно воспитанный медведь-попрошайка, и сидевший рядом блистательный господин так потешно перепугался, спьяну приняв его за одно из порождений Прорвы!.. А наутро господа капитаны развлекались стрельбой по мишеням, и отец впервые позволил Нору выстрелить из крохотной седельной аркебузы. Ушибленное отдачей плечо болело два дня; попасть, конечно же, не удалось (кстати, родитель позже проговорился, что поостерегся вкладывать в ствол пулю), но все равно сладкие воспоминания об этом великом событии не умерли до сих пор.

А вот других впечатлений не сохранилось. И прошлогоднее путешествие в Повозке Отлученных тоже не оставило памяти о предгорьях — тогда было не до особых любований окрестностями. Поэтому теперь парень на некоторое время забыл даже о том, для чего и куда везет его взбалмошный дед орденского адмирала.

Нора поразило и взволновало увиденное. Толстостенные дома, приплюснутые собственной тяжестью к щебенчатой бурой земле; бойницеобразные щели окон; окованные железом двери, в которые приходится вползать едва ли не на карачках... Деревня, напоминающая укрепление; крестьяне, лица которых искалечены въевшейся в привычку тревогой... И над всем этим, застя полнеба голубым зубчатым гребнем, нависает Последний Хребет.

Парень, конечно, знал, что жизнь в предгорьях куда неласковее, чем в его родном Припортовье, только одно дело знать и совсем другое — осознать, да еще внезапно. Бесы ведают, как долго Нор предавался бы своим переживаниям, но старый щеголь, сам того не желая, привел его в чувство.

— Смотришь, маленький? — осведомился он тихонько и, не дожидаясь ответа, одобрил: — Смотри, да повнимательнее.

Песнетворцу следует повидать своими глазами все, что только возможно.

Спору нет, старец — человек умнейший и в людских душах разбирается лучше, чем завсегдатаи дядюшки Сатимэ в содержимом ромовых кружек. Однако с этим своим наставлением высокоученый господин угодил впросак: парень озлился, и окружающее немедленно потеряло для него интерес. Да и как не озлиться на подобный дурацкий совет? Конечно, оно бы хорошо — все-все повидать своими глазами... А жизни на это хватит? Сколько ее вообще Нору осталось? На такой вопрос сейчас не сможет ответить никто, даже этот кичащийся своим всезнайством расфуфыренный старикашка. Так какого же беса он вздумал мытарить душу дурацкими наставлениями?!

Вслух высказывать свое возмущение парень не стал, однако одарил дряхлого франта злобным коротким взглядом, а потом до самого вечера дулся не заговаривал и на вопросы не отвечал. Впрочем, старику обида Нора портила настроение не сильнее, чем, скажем, крабу — попытки утопить его в соленой воде.

Старец уже несколько дней был хлопотлив и весел, причем веселость его заметно крепла по мере приближения отъезда. А вчерашним утром, когда карета прогрохотала под гулкой аркой Сухопутных ворот, он до того разошелся, что приоткрыл дверцу и с дурашливой высокопарностью прокричал кашляющему от пыли караульному:

Прощай, надменный страж незыблемой твердыни! Я на простор спешу из мрачных душных стен, Где был томиться принужден доныне, Как вольный голубь, угодивший в плен!

Надменный страж скорее всего не разобрал ни слова, но на всякий случай вытянулся во фрунт и торопливо отсалютовал алебардой. Едва не вываливаясь из мотающегося на ухабах экипажа, старик долго и с видимым удовольствием следил, как солнечное марево растворяет шпили крепостных башен Арсдилона. В конце концов терпение господина Тантарра лопнуло. Он чуть ли не за шиворот втащил расшалившегося старика на сиденье и прихлопнул дверцу. Дед орденского адмирала на подобную непочтительность не отреагировал. Господин престарелый ученый изволил пребывать в благостном расположении духа по причине выезда из грязного затхлого города на вольный воздух предгорий. Нор старался не смотреть в его пегое от пудры и пыли лицо, потому что лицо это раздражало своим восторженным выражением. Ишь, резвится... Ему-то что! Съездил, развлекся — и назад. А о других задуматься небось и в голову не приходит...

Парень был, конечно же, несправедлив — прогулка по предгорьям (пусть даже и с таким несравненным виртуозом, как бывший Первый Учитель орденской Школы) вряд ли окажется для старика намного безопаснее того, что предстоит Нору. Простая мысль, но парень додумался до нее лишь когда увидел вот эту запуганную близостью гор деревеньку. Увидел, все понял, проникся чувством вины и потому обозлился еще сильнее.

Но пуще всего Нор досадовал на собственную глупость. Самыми черными из ведомых ему словечек парень поносил себя за то, что все-таки напялил на шею проклятую пластинку. И ведь никто же не уговаривал! Наоборот, старик уши прожужжал, убеждая не хоронить судьбу прежде срока. Кстати, все свои обещания он выполнил — сам префект Припортовья публично (то есть в присутствии адмиральского деда и троих его слуг) объявил Нора неповинным перед властями и гражданами, после чего обещал незамедлительно отдать все необходимые распоряжения. А еще парень стал известен почтеннейшим из ценителей песенного творчества, которые нашли его почти равным незабвенному Рарру (правда, щеголеватый старец ворчал, что мальчишка, конечно, неплох, однако равнять его с самим Рарром означает именовать тусклый маяк солнышком).

Может, если бы Нор успел решиться на встречу с Рюни, не пришлось бы ему теперь трястись на каретных подушках. Но он все тянул, боясь потерять остатки надежды, — так и дотянул до проклятого дня, когда старик опять вытащил из кармана свою пластинку и сказал: выбирай. И Нор выбрал. Наверное, это был худший выбор в его жизни.

Он вспомнил все случившееся с ним за Прорвой — именно «за Прорвой», а не «в ней». Теперь-то он знал, что вовсе это не Прорва и не Бездонная, как называют ее тамошние дикари. Это дверь. Но не в остальные земли, из которых Мировая Катастрофа выгрызла Арсд сто два года тому назад, а в точно такой же огрызок Мира. Какого? Может быть, здешнего, а может, и нет — даже старец не сумел догадаться. Вроде бы народы, соседствовавшие с Арсдом до Катастрофы, совсем не походили на виденное парнем племя. И все-таки, наверное, Мировая Катастрофа открыла непостижимую щель в какие-то дальние страны. Думать, будто, окунувшись в туманное озеро, можно вынырнуть в чужом мире, над которым даже Ветра не властны, подозревать возможность существования подобного мира... Нет, нет, это слишком жутко!

А еще жутче оказалось помнить кусок собственной жизни так, как теперь помнился Нору украденный Прорвой год. Потому что возвращенное памятью казалось чужим — то ли виденным со стороны, то ли познанным с чужих слов. Многое же вообще ускользало будто вчерашний сон, хранящийся на душе лишь смутными тенями чувств. Да, со снами так бывает нередко: помнишь, что было грустно, страшно, смешно, а над чем смеялся, чего пугался во сне — бес его знает. Всплывает на миг нечто смутное, изменчивое, только опять же бес его ведает: не сам ли ты успел все это выдумать, пытаясь залатать саднящие прорехи памяти? И если даже полузабытость сна способна довести до сердечной муторной боли, то кто же сумеет вытерпеть полузабытость настоящей жизни?!

Не успела резная бронза несколько мгновений провисеть на шее парня, как он уже был готов выть от бессилия и тоски. Ясно помнилось лишь случившееся после того, как дикарская колдунья по имени Гуфа впервые надела ему проклятую пластинку. О прочем он даже не сумел более или менее связно рассказать ерзающему от нетерпения адмиральскому деду. Тот, однако, вовсе не был обескуражен. Напротив, старик заявил, что на такую удачу не смел и рассчитывать. Ничего себе удача! Чтоб тебя, старый объедок, бешеные в куски изодрали с такими удачами!

Так что когда дряхлый щеголь спросил: «А не хочешь ли ты, маленький, сызнова в Прорву слазить?!» — парню и в голову не пришло раздумывать или хоть спросить: для чего бы это? Нор понял только одно: ему предложили спасение от мучительных судорог полуживой памяти.

И вот теперь — дорога. Ухабистая, пыльная, тряская. С утра до вечерней зари почти что без остановок, потом — ночевка на почтовой станции и снова дорога. Орденские порученцы в свое время привезли Нора в столицу куда быстрее, но упрямый старик почему-то не желает менять лошадей. От самого дома карету тащит все та же запряженная цугом гнедая четверка, а потому в общем-то недальний путь разменял уже вторые сутки езды.

Мнившаяся сперва чуть ли не спасением затея адмиральского деда оборачивалась новым мучением. Нет, не из-за пыли и утомительной тряски — на эти неудобства Нор очень скоро перестал обращать внимание. Но старец взял с собой господина Тантарра да выгнанную медведем из Прорвы невменяемую дикарку Ларду. И некуда от них спрятаться в тесной четырехместной карете. Приятная поездочка получается, ничего не скажешь! Стоит лишь отвернуться от хмурого лица Первого Учителя, как взгляд тут же запинается о мутную пустоту глаз нездешней идиотки...

Их близость тяготила парня сильнее, чем даже пробужденная колдовским амулетом увечная память. Господин Тантарр... Нор вовсе не думал о нем, когда решился на кражу боевой стали. И позже, выходя на вольную схватку с архонт-магистром, он тоже не думал о старом виртуозе, хотя знал уже, почему узколицый пройдоха Поксэ щеголяет облачением Первого Учителя. А натолкнувшись на своего наставника вблизи Каменных Ворот, парень возликовал, уверенный, что тот непременно ему поможет. И ведь не ошибся! Потом, уже после возвращения к дядюшке Лиму, Нор даже собирался искать господина Тантарра, чтобы порасспросить его о кое-каких подробностях своего отлучения и возвращения в мир (дескать, учитель стар, опытен, терся среди орденских архонтов — значит, должен бы знать больше, нежели заурядные граждане). Спасибо Ветрам, что в последний миг вразумили дурня, сберегли от этих розысков... Как-то для самого себя незаметно парень сообразил простейшую вещь: не имеет он ни малейшего права выклянчивать помощь у старого виртуоза. Что там помощь — даже в глаза ему глядеть не имеет права. Дважды господина Тантарра лишали привилегий и чина — из-за кого бы это? Наконец-то он вроде устроен, только разве может сравниться должность командира охраны взбалмошного чудака с тем положением, которое было потеряно по вине Нора? Дурацкий вопрос...

Конечно же, учитель зол на малолетнего дурака, который изгадил ему остаток жизни; наверняка даже вид Нора для него непереносим. И, зная это, приходится вот уже больше суток маячить у него на виду. Сгореть — и то было бы приятней. Да неужели проклятый трухлявый объедок, именующий себя ученым, не способен понять такую простую вещь?! И разве он не соображает, как должен чувствовать себя Нор в присутствии этой Ларды?! Или затеянная им поездка — просто-напросто изощренное издевательство?

Ладно, пусть. Адмиральский дед говорил, будто эта деревня — как ее, Крепкий Холм, что ли? — последнее партикулярное жилье. Значит, недолго осталось мучиться. О-хо-хо, вот бы сейчас зажмуриться (крепко-накрепко, до боли, до фиолетовых искр), а потом распахнуть веки и вместо конопатой идиотки увидеть рядом с собой Рюни! Эх, мечты, мечты...

За деревенской околицей дорога испортилась совершенно. Подуставшие лошади плелись мелкой неспешной рысью, но карету все равно мотало, будто ялик в разгар осеннего шторма. Под колесами то громыхали щебнистые россыпи, то чавкала рыжая полужидкая глина... Вот, кстати, загадка: дней десять стоит небывалая сушь, реки обмелели, колодцы усохли, но дорожная грязь, похоже, непобедима. Наверное, когда Пенный Прибой догрызет Арсд до самого Побережья, единственным, что сумеет уберечься от всеобщей гибели, будет грязная ухабистая дорога. Должно же в этом мире найтись хоть что-нибудь вечное!

Некоторое время вдоль обочин тянулись пашни — та же глина, только исцарапанная сохой и ощетиненная какими-то пыльными ростками. Ростки эти были на удивление густыми, дружными, однако казалось, что сверни сейчас карета в поле — и они захрустят наподобие прошлогоднего хвороста. Потом возделанные поля исчезли, и карета пошла петлять между прозрачными рощицами да зарослями терновника. Однажды дорога решила вспомнить, что она все-таки не какой-нибудь там малоезженный деревенский проселок, а казенный почтовый тракт. Глиняные наносы вдруг выпустили из-под себя проплешину старинной брусчатки — так повторялось несколько раз, причем проплешины становились все больше и встречались все чаще. Потом копыта повеселевших коней процокали по каменному мосту, перекинутому через какой-то овражек, и за каретным оконцем промелькнула развилка — уводящая в сторону лента ухоженной превосходной дороги, по сравнению с которой почтовый тракт мог бы показаться чем угодно.

Заметив вопросительный взгляд Нора, адмиральский дед раскрыл было рот для пояснений, но его опередил господин Тантарр.

— Шестая рота второго броненосного имени Первого Креста охранного легиона территориальных войск, — пробурчал он и, повременив, уточнил для непонятливых: — Там гарнизон.

Дряхлый щеголь осведомился не без удивления:

— Вы что же, бывали в здешних местах?

— Я изучал карты, — пожал плечами отставной начальник стражи Каменных Ворот. — Любой командир обязан помнить расположение соседствующих укреплений — так гласит устав, а уставы пишутся не дураками.

Во время этой краткой беседы Нор, скрывая интерес, безотрывно смотрел в окно, однако уши его только что не шевелились от напряжения. И не без пользы. По крайней мере, теперь стало ясно: ученый старец решил пробираться к Прорве не через Каменные Ворота, а где-то по соседству. То-то парню казалось, будто перед отлучением от человечества его везли к Прорве по каким-то другим местам! А спрашивать бесполезно. У старого затейника на все вопросы один ответ: «Не шпорь судьбу, маленький, сам все узнаешь, когда приспеет пора».

Между тем дедушка его первосвященства, кажется, впал в глумливое настроение. Подавшись вперед всем телом и вытянув из пышного воротника тонкую морщинистую шею, он доверительно приблизил губы к самому уху сидящего напротив парня:

— Правда, забавно, маленький, что господа территориалы озабочены содержать в порядке только ту дорожку, которая ведет к их гарнизону? А до общей им дела нет, хотя и их лошади небось не однажды ломали ноги на здешних колдобинах!

Это было произнесено вполголоса, однако Нору показалось, что сказанное адресуется вовсе не ему. Господин Тантарр был такого же мнения.

— Общая дорога должна заботить казну. — Виртуоз боевой стражи пренебрежительно дернул щекой. — Закусите себе на ладони: если бы у нас все старательно выполняли свои обязанности и не совались в чужие, жизнь в Арсде стала бы намного приятнее.

Игривость высокоученого щеголя испарилась, он погрустнел и ссутулился.

— Если бы все... Ах, рассудительнейший господин виртуоз, если бы только непременно все... А то ведь стоит кому-нибудь одному сунуться в чужую тарелку, и прочие сей же миг забывают о собственных!

Выговорив это, старец надолго умолк.

* * *

А карета моталась-тряслась по рытвинам да ухабам, и подмявшая под себя горизонт громада Последнего Хребта постепенно теряла присущую дали обманчивую синеву, оживала, бугрилась змеистыми гребнями близких отрогов, вспучивалась, выдавливая с небесной тверди белесую дымку полудня... Они теперь сами становились небесной твердью, эти островерхие бурые скалы, иссеченные ущельями, испятнанные скудной зеленью высокогорных лугов и залежами бессмертного грязного льда. Где-то там, в громоздящемся каменном месиве, потерялись пастушьи летовки и охотничьи хибары, куда люди приходят крадучись, чувствуя себя вражьими лазутчиками на своей исконной земле, надеясь лишь на пьяный каприз распутной девки-удачи. Где-то там вскинулись к близкому горному небу зубчатые стены и сторожевые башни гарнизонов — когтистые пальцы, которыми Арсд из последних сил цепляется за рудничные выработки и залежи горючего камня. А в потаенных берлогах и пропастях плодится рожденная Прорвой нечисть, неведомыми путями пробирающаяся мимо Каменных Ворот; а бездонные пещеры прячут в своей черноте стойбища звероподобных идиотов, их капища, украшенные медвежьими черепами и выделанными человечьими кожами. Вот кто по-настоящему владеет Последним Хребтом. Это страшно, только все-таки лучше высунуться в окно, глядеть на вздыбившееся каменными складками окончание мира и думать обо всяких ужасах. Потому что рядом постанывает нездешняя дикарка по имени Ларда. Вчера утром, перед отъездом, двое сопящих слуг (один из них потом пристроился на облучке рядом с кучером) втащили ее в карету. Дикарка была умотана в огромный замшевый плат — ну точь-в-точь новорожденное дитя неимоверных размеров. Открытым оставалось только лицо, а именно его следовало бы прикрыть в первую очередь. К счастью, идиотка почти все время спала. Но ведь ее будили! Ее кормили! Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы умыть дикарку, проветрить изрядно попахивающую замшу (причем сальные взгляды возившихся с голой идиоткой кучера и слуги казались Нору не менее омерзительными, чем все остальное).

Да, Нор вспомнил, чем было для него за Прорвой это слюнявое пустоглазое создание. Ну и что? Чувства-то не вернулись, будто вспомнилось прочитанное или случайно виденный клок чужой жизни. Конечно же, парень все понимал: по ту сторону проклятого мглистого тумана к дикарке снова может вернуться разум, а к нему — прежние чувства. Но разве от подобного понимания может стать легче?! Понимать, что вот на эту самую тварь ты вскоре опять променяешь Рюни (а ведь проклятый дед адмирала почти сумел убедить, будто дочка кабатчика Сатимэ для тебя еще не потеряна). Вот на эту самую тварь, которую совсем недавно у тебя на глазах лапали под видом обмывания двое похабников! А она не то чтобы там прикрыться или отстраниться — даже не покраснела! Да-да, конечно: утрата памяти, Мгла (то есть Прорва Бездонная)... Но должны же были уцелеть хоть ничтожнейшие понятия о девичьей скромности! Ведь у самого Нора сохранились даже навыки скрипичной игры, а такое должно застревать в мозгах куда менее прочно, чем врожденная стыдливость — если, конечно, эта самая стыдливость была врожденной и если она вообще когда-нибудь была...

Нор не мог видеть свое лицо, но прочие имели такую возможность. Поэтому, когда резкая остановка кареты вернула парня к действительности, он с немалым удивлением обнаружил, что учитель и адмиральский предок уперлись в него настороженными взглядами.

После мига неловкого молчания старый франт осторожно выговорил:

— Ты, маленький, коли оголодал, лучше пошарил бы в провиантской корзине. А объедать собственные губы неразумно: новые, чай, уж не вырастут...

Нор машинально притронулся к губам. Больно... И на пальцах остались красные пятнышки... Ничего себе! Объяснять подлинную причину не хотелось, врать хотелось еще меньше, поэтому парень ляпнул ни с того ни с сего:

— Я, почтеннейший, понял, кого вы мне напоминаете. Ну, не внешне, а говором, повадками, что ли... Колдунью за-прорвную, Гуфу — вот.

— Значит, недюжинного ума старуха, ежели додумалась походить на меня. — Ученый старец пожал плечами и, кряхтя, полез прочь из кареты.

Нор торопливо сунулся следом, радуясь возможности размять онемевшие ноги.

Оказывается, они уже довольно давно свернули с тракта — во всяком случае, нигде поблизости не было видно ничего похожего на езженый путь. Валуны, щебень, жесткая, словно прямо из камней выткнувшаяся трава, а дальше — скалы. Бурые, мертвые, обглоданные ветрами, источенные водой... Дикое место. Лакированный, расписанный яркими девизами экипаж выглядел здесь как ноздря на ладони.

Сделав два-три неуверенных шага по скрипучей редкой траве, парень оглянулся и тут же пожалел об этом случайном взгляде через плечо. Кучер и слуга проклятого старца выволакивали из кареты замшевый тюк. Тюк выгибался. Сквозь кряхтение и сдавленную брань слуг пробивалось визгливое хныканье, оформившееся вдруг в отчаянный плач.

Нор не стал копаться в своих чувствах — он попросту дал им волю. Прыжок, короткий удар по твердому, хрустнувшему — и уже со стоном валится навзничь державший Ларду за ногу кучер. Мигом позже ученый старец и виртуоз боевой стали одновременно вцепились в локти озверевшего парня, а тот рвался, стараясь дотянуться до не смеющего выпустить свою ношу слуги.

— Бережнее, ты, объедок червивый! Бревно, что ли, тащишь?! Я тебе покажу бревно!

Этот клокочущий хрип больше приличествовал бы собачьей глотке, нежели человечьему рту. По крайней мере, так показалось самому Нору, когда отчаянным усилием воли он возвратил себе умение думать.

Почувствовав, что Нор утихомирился, старики постепенно ослабили хватку. Виртуоз, отойдя в сторонку, принялся старательно любоваться пейзажем, а дед адмирала шлепнул парня ладонью по спине и нелюбезно осведомился:

— Темечком в карете не ушибался?

Нор не ответил. Он неловко придвинулся к поднимающемуся с земли кучеру, промямлил мрачно:

— Ты... Это... В общем, зла не держи, а? Кучер пробурчал что-то невнятное, осторожно щупая лиловеющую скулу, и вдруг рявкнул на растерянного слугу:

— Чего стоишь, башка твоя с дыркой! Поднимай, да, гляди, полегче!

А потом нагнулся и обхватил дергающийся, ноющий тюк. Аккуратно обхватил, заботливо.

— Знаешь ли, маленький, вот теперь-то я готов уверовать, что пластинка навеяла тебе кое-какие воспоминания и твои рассказы вовсе не бред утомленных мозгов... — Дряхлый щеголь говорил задумчиво, будто бы не к Нору, а к самому себе обращался. — Причем мерещится мне, словно тамошний ты куда душевнее тебя здешнего. Здешнему наверняка было бы легче живьем проглотить краба, чем извиняться...

Парень выслушал; подумал немного — обидеться или ну его? Решив, что обижаться пока не стоит, спросил:

— А разговаривать она совсем неспособна? Ни по-нашему, ни по-тамошнему — никак?

Щеголь сморщился — не то говорить об этом было неприятно, не то досадовал он, что ему думать мешают...

— Я пытался ее учить, да только почти без толку. Она сейчас разумом на крохотное дитя похожа. Потому-то, кстати сказать, пришлось везти спеленутой. Ведь коли этакое «дитятко», не ровен час, разбуянится в каретной теснотище — ой-ой-ой что получится! Силушка-то у нее взрослая, охотницкая...

Словно вдруг позабыв о Норе, он резко обернулся к господину Тантарру, спросил отрывисто:

— Надумали, почтеннейший? Будет прок?

— Пожалуй... — равнодушно ответствовал виртуоз.

— А беды не случится?

Бывший Первый Учитель вместо ответа одарил старца пренебрежительным взглядом.

— Ну, гляди, друг душевный. — Ученый прихлопнул в ладоши, словно летучего клеща убить норовил.

А потом он подманил к себе озадаченного непонятными переговорами парня:

— Помоги-ка мне один рундучок вытащить... Сказано это было мягко, почти ласково, однако Нор почему-то заподозрил, что адмиралов дед готовит ему подвох.

Рундучок оказался роскошным бархатным чемоданом, вес которого вполне соответствовал немалым размерам. В чемодане хранилось все то, в чем и с чем парень пришел из Прорвы. Хотя нет, не все. Возможно, Нор и не обратил бы внимания на недостачу, но старик упорно приставал, требуя подумать и вспомнить, чего здесь нет. Нор подумал и вспомнил:

— Кольца ведовского нету, которое Гуфа дала.

Глядя на порозовевшего от радости франта, парень чуть не сплюнул с досады: за несколько дней подобные мелочные проверки надоели Нору до отвращения. Однако через несколько мгновений выяснилось, что на сей раз проверка будет нешуточной.

— Не пропал твой оберег, не опасайся. Вот, надевай. — Ученый старик порылся в кармане, неловко сунул парню увесистое бронзовое кольцо. Казалось, будто он хочет перевести разговор на что-то другое, но то ли не решается, то ли слов подобрать не может. — Колечко — это хорошо, это очень хорошо, что ты вспомнил, только мне теперь надобно про тебя узнать все. Очень важно уразуметь, что запомнили твои мозги и что запомнили твои руки. Поверь, подобное знание важно в первую голову для тебя... В общем... Ты только сразу не давай волю досаде; сперва подумай, потом ответь. Скажешь «нет» — неволить не станем...

Он бы, наверное, долго еще пережевывал акульи кишки, плетя словесные кружева вокруг да около смысла, если бы Нор не отважился подстегнуть его речи малопочтительным: «Ну?!» После этого тон старца сделался лаконичен и сух:

— Торопишься? Изволь: господин виртуоз согласился испытать твое нынешнее фехтовальное умение. А теперь мой черед сказать: «Ну?!»

Вот, стало быть, и подвох. Что же делать? Парень в растерянности прикусил палец. Смысла в этом испытании он не видел, но отказаться... Подумают: струсил. Или еще того хуже: врал, а теперь боится, что выгонят на гремучие камушки. Вот ведь как подловил, объедок! Вроде и по доброй воле, а все равно придется делать не как сам хочешь.

Удостаивать дряхлого щеголя словесным ответом Нор не стал — только кивнул коротко, но тому хватило и этого.

— Облачайся, — сказал старик. — Надевай броню, что нашивал в нездешних краях.

А бывший Первый Учитель облачаться не стал — наоборот, скинул на траву кафтан, оставшись в узких кожаных штанах, сапогах да белоснежной полотняной рубахе. Хвала Ветрам, хоть мечом вооружился, а не жердочкой, как блаженной памяти архонт-магистр перед роковой для него вольной схваткой на боевом дворике Школы.

— Железо к правой руке пристегни! — От неожиданного окрика ученого старца парень вздрогнул. — Помочь, или сам?

— Сам, — буркнул Нор.

Едкий бальзам, которым старик по два раза в день умащивал парню раны, оказался поистине чудодейственным — плотно насаженный на культю бивень уже не причинял ни малейшего неудобства. Чувствуя себя вооруженным до зубов дураком, Нор медленно двинулся к своему противнику. Шлем казался парню неуклюжим и душным, кончик носа неприятно терся о железо наличника — нос, что ли, вырос, или наличник покорежился отчего-то? А тут еще этот жалкий куцый нагрудник при каждом шаге лязгал и дребезжал, словно побрякушки молодящейся портовой гулены... И даже спокойная тяжесть желанной боевой стали не радовала парня, потому что вооружаться пришлось для какого-то лицедейства. Да-да, именно для лицедейства — иначе и не скажешь. Проклятый старик...

Господин Тантарр ждал, уперев в землю острие длинного, чуть изогнутого клинка. Он даже не смотрел на Нора.

Приблизившись к Учителю шага на четыре, Нор тоже замер. Так они стояли довольно долго, и господин Тантарр упорно отказывался замечать назначенного ему в противники парня. А потом щетинистые седые усы виртуоза вздернулись, обнажая желтые остатки передних зубов, и он процедил, по-прежнему глядя куда-то в полуденные выси:

— Долго мне ждать? Нападай!

— Как же это так: «Нападай»? — Нор сглотнул слюну, растерянно покосился на ученого старца. — А правила каковы? Не насмерть же биться...

Господин Тантарр наконец снизошел скользнуть рассеянным взглядом по железному наличнику, за которым пряталось лицо юноши.

— А тебе правила не нужны, — произнес он насмешливо. — После первого же выпада ты, как всегда, озвереешь и всякие-разные правила позабудешь напрочь.

Это было очень несправедливо, и Нор собирался спорить, но не успел. Внезапным коротким взмахом Учитель едва не вышиб меч из его руки, а потом... Будто бы не один — десять клинков завертелось вокруг одуревшего от неожиданности парня, лязгая о шлем, задевая нагрудник, плашмя ударяя по ногам... Нор не то что отбиваться или уворачиваться — даже сообразить не успевал, откуда ждать нового выпада, и только дергался жалко и бесполезно, как мотылек в луже.

Однако через несколько мгновений парень с удивлением обнаружил, что меч старого виртуоза все чаще сталкивается с его мечом или вовсе впустую кромсает воздух. А еще через мгновение Нор сообразил, на что его провоцируют, и похолодел от злости.

«Так, говоришь, озверею?! Ну, погоди, почтеннейший, я тебе покажу зверство!»

Ученый старец и его слуги, наблюдающие за поединком, скорее всего, ничего не поняли. Да и что могли понять неискушенные зрители, глядя на исступленно мечущихся людей, стремительные прыжки и взмахи которых превращали оружие в едва уловимое взглядом мелькание стальных сполохов? Разве, глядя со стороны, можно было догадаться, почему бывший Первый Учитель орденской Школы вдруг воткнул клинок в землю и повернулся спиной к неистовой панцирной твари, в которую превратился отпущенный Прорвой сопляк? Ведь они (зрители то есть) даже не сумели понять, каким образом оба поединщика умудрились выжить, мало того — не получить ни царапины в учиненном ими ослепляющем мельтешении отточенной стали.

Увидев перед собой обтянутую потемневшим от пота полотном спину Учителя, Нор мгновенно обмяк, опустил вооруженные руки. Так он и стоял некоторое время, пытаясь понять, кто же все-таки взял верх в этом поединке. Чем дольше парень раздумывал, тем меньше нравился сам себе. Нет-нет, он, конечно же, вовсе не надеялся одолеть одного из виднейших виртуозов Арсда, но... Все-таки парень рассчитывал оказаться более достойным противником. Поэтому, когда господин Тантарр обернулся к нему и заговорил, Нор уронил меч, содрал с головы шлем и уставился на бывшего своего учителя, словно тот вдруг оказался не человеком, а морским змием. Потом Учитель сказал:

— Мои поздравления, господин виртуоз.

И в этих словах не было ни тени насмешки.

* * *

Кучер обихаживал лошадей, высокоученый старец — дикарку Ларду. При этом он еще успевал покрикивать на слугу, который занимался самым ответственным делом: собирал на легком складном столе ужин. Сервировка была по-походному скромна, без излишеств вроде хрусталя и фаянса, — всего лишь серебряный сервиз на восемь персон, золоченые ложки и набор столовых ножей из сиреневой бронзы, секрет выплавки которой утерян задолго до Мировой Катастрофы.

Для господина Тантарра и Нора занятия не нашлось: старец велел им отдыхать, пообещав, что с завтрашнего дня подобной возможности у них не будет. Парень хотел посидеть возле костра, но Учитель предложил прогуляться, и Нор поспешно вскочил. Он сообразил, что пожилой виртуоз затеял гуляние не для пустого убиения времени, а ради спокойного разговора. Так и вышло.

Они мерно шагали по хрустящему щебню. Солнце уже спряталось за Последним Хребтом, потемневшие скалы расстелили на земле длинные полосы черноты. Пахло туманом, горечью вялых трав, воздух стал прохладен и чист... В такие прозрачные синие вечера остро чувствуется приближение зимы и хочется грустить о чем-нибудь обыденном — о летней поре, которая иссякает, но обязательно настанет опять, или о мелких поправимых несчастьях. Правда, людские чувства скверно сообразуются с желаниями, а непоправимые беды любят напоминать о себе врасплох. Подло. Из-за угла.

Нор воровато поглядывал на Учителя — горбоносый профиль, исковерканный шрамами и двухдневной щетиной подбородок, набрякшие веки и кровяные прожилки на скулах... Многовато пьет старик, но пьянство почему-то не влияет на стремительную твердость виртуозной руки. Правильно говорят: истинному умельцу все впрок идет, кроме собственной лени.

Правильно-то правильно, только иной раз куда страшнее своей нерадивости оборачивается чужая глупость... Вот как господину Тантарру идиотская выходка любимейшего ученика по имени Нор.

Вздохнув глубоко и протяжно, будто перед прыжком в зимнюю воду, парень стал бормотать бессвязные самоуничижительные извинения, но тут же смолк, когда Учитель стиснул его плечо:

— Кончай, глупо это. Сделанного не замолишь и не воротишь. Да и зачем?..

Некоторое время шли молча. Потом Нор отважился спросить:

— Для чего потребовался нынешний поединок? И чего ради мне опять в Прорву? Это действительно нужно?

— Нужно, не нужно... — Виртуоз поскреб подбородок. — Я про почтенного эрц-капитана Фурста Корнеро слыхивал много всячины, однако за то недолгое время, что служу при его персоне, сумел понять: он ничего не делает только ученого всезнайства ради.

Парню подумалось, что господин Тантарр, верно, не слишком-то уважает этого самого эрц-капитана, если позволяет себе называть не все его имена. И только миг спустя Нор сообразил, о ком, собственно, речь. До сих пор ему почему-то не приходило в голову, что у адмиральского деда помимо родового имени должны быть еще два.

— А какую всячину вы о нем слыхали? — спросил парень, искоса поглядывая на учителя.

— Всяческую, — отмахнулся было от Нора виртуоз, но, глянув на разочарованно вытянувшееся лицо парня, нехотя принялся рассказывать. — Якобы он выдумал эликсир бессмертия (похоже на правду, потому что все остальные люди, родившиеся до Мировой Катастрофы, давным-давно нюхают лазурные розы или варятся в пекле — кому как повезло). Еще говорят, что внучек терпит его выходки не из почтения к прародителю, а ради умений и знаний, каких больше ни у кого нет... Нет, уж лучше ты его самого расспроси. Он, если будет в настроении, такого тебе насует в уши, что любые сплетни покажутся тухлой скучищей.

Заговорившись, Учитель перестал смотреть под ноги и сильно ушибся о камень. Пока он с тихим рычанием растирал лодыжку, Нор, отойдя на несколько шагов, деликатно любовался пейзажем. Господин Тантарр воспользовался этой деликатностью несколько своеобразно: он тихонько и замысловато высказался по поводу произошедшей неприятности. Нор изо всех сил делал вид, что не слышит этих шедевров словесности, недостойных уст воителя, обязанного сдерживать чувства на короткой шворке. Однако сердце парня полнилось завистью и восхищением. Все-таки истинный виртуоз — он во всех отношениях виртуозен!

За время, потраченное на выяснение отношений с камнями и скалами, господин Тантарр не успел забыть о вопросе Нора.

— Что до нашего с тобой поединка... — Учитель выпрямился и, еле заметно хромая, подошел к парню вплотную. — Что до поединка, то я ошарашен и восхищен. Не столько тобой, сколько воителем из-за Прорвы... Как его, Лурд?

— Нурд, — тихонько поправил Нор.

— Да, Нурд. Дикарское имя, только носит его отнюдь не дикарь. Я пытался довести тебя до потери самообладания, а ты... Ни единого удара, только защита... Понимал, в чем твоя слабость, боялся ее, сумел не дать себе возможности ошибиться. Я заставил тебя озвереть, а ты умудрился обернуть это себе на пользу! Тот Нор, которого я знал и учил, не сумел бы так. Больше скажу: даже тот Нор, которого я бы выучил до конца, — и тот вряд ли сумел бы. Не обуздывать чувства, как наставляют орденские мудрецы, а обращать к пользе — вот истинное умение! И этого ты достиг, благодаря запрорвному виртуозу с дикарским именем. Он умудрился развить заложенное в тебя здесь, да еще и вплести свое, не навредив ни тому, ни другому. Это великий дар — уж ты прими на веру слова старого драчуна. Наш любезнейший хозяин восхищался умом тамошней знахарки — колдуньи, я поражен умением воителя Hypда... Получается, что за Серой живут не дикари, не идиоты, а люди, с которыми есть о чем говорить и договариваться.

Некоторое время они шли молча. Нор искоса взглядывал на пожилого виртуоза и только диву давался. Надо же, до чего расчувствовался Учитель! Того и гляди, прослезится. Стареет, что ли? Или действительно Нор стал очень хорош на мечах? Может, конечно, и так, только сегодня лишний раз пришлось убедиться: до господина Тантарра ему как плевку до ливня. Говорить-то можно все что угодно, но оставленные клинком виртуоза многочисленные синяки куда красноречивее слов. Почему же Учитель так восхищен запрорвным витязем? Ведь последний раз Нор дрался с Нурдом по меньшей мере на равных... Или парень недопонял чего-то — и там, и здесь?

А господин Тантарр потянулся со сладким хрустом и сказал: — Ну, разлюбезнейший ты мой, считай, погуляли. Знаешь, у почтенного умника в багаже припрятана здоровенная засургученная бутыль. Вот бы добраться до содержимого! Наш высокоученый хозяин, по-моему, не из тех, кто станет таскать с собой всякую дрянь.

8

Идти было трудно, а временами просто-напросто страшно. Справа — почти отвесный обрыв, застрявший вершиной в мохнатых сердитых тучах; слева — пропасть, дно которой украдено хворым туманом, под ногами — карниз шириной ладоней в семь (ученый старец ласково именует его «тропочкой»), и срывающиеся из-под подошв камни целую вечность с неправдоподобным трескучим грохотом прыгают по крутым склонам... А иногда карниз становится пологим, скользким, и приходится распластываться, цепляясь за жалкие кустики, растущие прямо из камня. И ведь еще эта Ларда — Нору и господину Тантарру приходится то нести ее, то тащить волоком. Адмиральский дед не только укутал дикарку, но и глаза завязал, чтоб остатков ума не лишилась, только все равно с ней очень трудно управляться даже вдвоем. В самые неподходящие мгновения она принимается выть, скулить и так извиваться — того и гляди, кого-нибудь в пропасть спихнет.

Парню казалось, что идут они уже вечность или поболее, хотя солнце еще и до полуденной маковки не добралось, а вышли не спозаранку. Сперва завтракали (долго и плотно — провиант удобнее нести в брюхе, чем за плечами). Потом ученый господин эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон изволил отдавать распоряжения слугам. Потом он переодевался к походу. Переодевание свелось к замене лакированных башмаков и пышного кружевного воротника на лакированные ботфорты и кружевной шейный платок, однако времени эти замены съели немало. Так что в путь удалось отправиться лишь поздним утром.

Нор слышал собственными ушами, как ученый старец приказывал своим слугам быть на этом самом месте с каретой через четыре дня. Сходить да вернуться — значит, четыре надо делить надвое. Получается два дня вот этакой ходьбы по проклятой тропочке. Ну, может, меньше (не сразу же Фурст с учителем двинутся в обратный путь), но все равно думать о длительности предстоящей дороги жутко. Так жутко, что даже возможность встреч с живущей в горах нечистью кажется менее страшной. А поганый ублюдок кучер имел наглость жаловаться на судьбу: дескать, три ночи в Крепком Холме ночевать придется, опасно, боязно, за эти ночи надо бы жалования прибавить... Сюда бы его, но прежде одну клешню оторвать, чтоб знал, каково увечному таскать барахтающуюся тяжесть по здешним местам! Да еще с притороченным к спине тюком, в котором при каждом шаге брякает металл, — старый щеголь Фурст полагает, будто Нору следует входить в Прорву таким же, каким выходил. И меч при поясе болтается, цепляясь рукоятью за что попало... Невесело, в общем. И жаловаться некому, поскольку остальным по меньшей мере не веселее. Фурсту, к примеру, наверняка приходится несравненно хуже. В его лета да в подобной одежде (на то, чтоб уберечь от грязи и колючек бархатный белый камзол, он тратит гораздо больше сил, чем на ходьбу)... Кстати, мешок, который тащит почтенный эрц-капитан, тоже имеет весьма внушительные размеры и металлически лязгает в такт ходьбе. Нор почти уверен, что слегка рассохшийся умом старец поволок с собою немалую долю своих столовых игрушек, баночек с духами и прочей столь любезной его душе мишуры. Вразумлять адмиральского деда бесполезно, да парень бы и не осмелился. Единственное, на что он решился, — это предложить поднести мешок. Фурст в ответ весьма ехидно прищурился:

— Благодарствую за душевную заботу, дружочек, только мне покуда не опротивело мое скорбное житие. Ведь уронишь либо о камень заденешь, и что тогда?

Парень пожал плечами и отстал. Если для старика порча глупой блестяшки страшнее погибели — бешеный с ним, пускай сам волочит свое барахло. Видать, человечьи мозги все-таки не способны воспринять бремя ученых знаний безо всякого вреда для себя.

День уже клонился к вечеру, когда подступающая слева пропасть постепенно обернулась неглубоким оврагом, а нависающий справа обрыв отшатнулся и стал пологим травянистым склоном. Нор вообще-то все время смотрел под ноги — во-первых, не слишком приятно было глядеть по сторонам; во-вторых, ежели начать вертеть головой, недолго и оступиться. Поэтому парень несказанно удивился, обнаружив, что тропа перелилась в извилистую сочную луговинку, стиснутую мертвыми отрогами скал.

Ученый старец замер, оглядываясь, потом аккуратно положил свою ношу в траву.

— Отдохнем, — сказал он, деловито высматривая местечко, где бы можно было присесть без риска замарать одеяние.

Нор поспешно опустил дикарку спиной на землю, нимало не заботясь о том, что Учитель продолжает держать ее за ноги. Опустил и поторопился отойти в сторонку. А то еще, чего доброго, заставят ухаживать, мыть... Нет уж, это пусть пока без него. Кстати, мыть-то ее здесь, похоже, нечем. Не из фляги же поливать — этак не напасешься...

Господин Тантарр между тем неприязненно рассматривал вершины скал.

— Мы что же, и ночевать здесь собираемся?

Голос испытанного виртуоза Нору не понравился. Слишком уж отчетливо выговаривались слова, да и вообще... Нехороший голос. Голос человека, предвидящего крупные неприятности.

Адмиральский дед одарил начальника своей охраны вопросительным взглядом.

— Ночевать будем в потайном логове — не здесь, однако поблизости, — пояснил он и осведомился: — А что это вас, почтеннейший, припекло говорить о ночевке?

Господин Тантарр продолжал любоваться скальными вершинами.

— Пока меня никто не припекал. Но вскорости, боюсь, припекут. И не меня одного...

Нор понял. Он стремительно высвободился из наплечных лямок — так стремительно, что не успел удержать мешок, и тот грохнулся с раздражающим лязгом. Парень кинулся расшнуровывать мешочные завязки, торопясь добраться до бивня и прочего, но Учитель, не оборачиваясь, предостерег:

— Не суетись — все равно не успеешь. Господин эрц-капитан, слева в скале нечто вроде этакой ниши, загороженной валунами. Видите?

— Да. — Ученый старец, похоже, слегка охрип.

— Когда прикажу, вы с Нором хватайте девчонку — и туда. Со всех ног, поняли?

Поняли. Тут бы и потомственный идиот понял.

А господин Тантарр принялся потягиваться, все так же лениво рассматривая вгрызшиеся в небо челюсти дальних отрогов. Со стороны, наверное, казалось, будто он просто зевает, однако Нору отчетливо слышался напряженный шепот:

— Не проявляйте тревоги и не двигайтесь, а то спровоцируем до поры. Их вроде штук десять либо чуть поболее. Луки, кажется, лишь у двоих... Нет, вон еще. А ведь ловки прятаться, бесы поганые! Стронулись, крадутся сюда. Сейчас нас гребень от них прикроет, тогда и... Все! Бегом, быстро!

Очень быстро не получилось из-за проклятого эрц-капитана: дряхлый объедок не пожелал бросать свой мешок. В результате парню пришлось волочить под прикрытие скал не только Ларду, но и вцепившегося в нее одной рукой адмиральского деда. Называется, помог! Уж лучше бы вместо своего хватался за мешок Нора — там, небось, хранятся вещи, куда более подходящие нынешнему случаю!

Стоило только ученому старцу и Нору побежать, как скалы обрушились им на головы остервенелым воем, улюлюканьем, рыком, будто стая кровожадного шакалья забесновалась на ближнем склоне (кстати, вовсе не там, куда смотрел изображавший беспечность виртуоз стали). Шакалы, конечно, опасны, но в горах водятся твари гораздо страшнее — твари, которые выламывают у шакалов клыки и мастерят из них наконечники стрел. А теперь эти стрелы мелькали вокруг Нора и старого Фурста.

Спотыкаясь, роняя и вновь подхватывая бьющуюся в истерике идиотку, парень успевал замечать вонзающиеся в траву серые полоски, слышал над самым ухом вскрики прокалываемого воздуха, только ему было некогда раздумывать, что это за невидаль такая летает вокруг. Парню хотелось не думать, а как можно скорей добежать; и еще очень хотелось свернуть шею адмиральскому деду, который все время дергался из стороны в сторону и орал, чтобы Нор дергался тоже.

Все-таки они добежали. Хрипя, отфыркиваясь от заливающего губы пота, Нор перекинул через ноздреватый валун брыкающийся, визжащий сверток, потом весьма непочтительно зашвырнул туда же эрц-капитана с его проклятым мешком и полез следом. С одной рукой, имея на поясе тяжеленный, цепляющийся за что попало меч, карабкаться на камни оказалось труднее, чем подсаживать других. Так что не дерни Фурст парня за шиворот, быть бы горю. В последний миг, уже переваливаясь через укатанную древними льдами глыбу, Нор почувствовал тупой удар чуть повыше левого локтя. Вот ведь везет этой руке — все беды непременно ей достаются! Впрочем, в этот раз беда лишь самым краешком зацепила, оставив на память пустяковую царапину да застрявшее в рукаве грубовато оструганное тонкое древко. К одному его концу были подвязаны расщепленные птичьи перья, а к другому — клык, да не шакалий, крупнее. Нор, будто заклятием привороженный, так и этак вертел перед глазами эту летучую гибель. Могла ведь и под лопатку угодить. Или в затылок. Наверное, и аркебуза не выручит. Покуда пулю заколотишь, покуда вздуешь фитиль — дикари из тебя морского ежа сотворят. Да что там аркебуза, ее ведь нету! А в два клинка (даже если за один из них величайший виртуоз ухватится) тут и вовсе не совладать, потому как на взмах просто-напросто не подпустят...

Хвала Ветрам, разглядывание дикарской стрелы да панические мысли украли всего несколько кратких мгновений. Когда Нор спохватился, оказалось, что горные идиоты еще прячутся в скалах. Учитель, о котором парень напрочь забыл, оставался там, где стоял. Только теперь он уже не стоял, а лежал в траве, запрокинув лицо к вечереющему хмурому небу. Он казался спящим, и, невзирая на нелепость подобной догадки, Нор бы с радостью ухватился за нее, но ему помешали торчащие из груди старика серые оперенные древки.

С отчаянным криком парень рванулся туда, к нему, но адмиральский дед повис на плечах, с неожиданной силой притиснул к камню.

Нор пытался оторвать от себя хваткие руки эрц-капитана, но тот не уступал, боролся, выдыхая в самое ухо озверевшего парня хриплые уговоры:

— Уймись, дуралей! Еще и себя погубишь без смысла!

Расслышав это, Нор вконец обезумел. Отчаянным усилием он вывернулся из цепких объятий и вцепился в эрц-капитанский шейный платок.

— Так вы, значит, обо мне заботитесь?! А я было решил, что вам все и всё до лысины, кроме собственных безмозглых забав!

Нор был слишком зол на себя, чтобы жалеть других, а потому успел обозвать ученого старца убийцей. Больше, правда, он не успел ничего: адмиральский дед, побелев, хлестнул его по щеке кончиками пальцев.

— Благодарствуй судьбе, что хоть господину Тантарру не привелось любоваться твоей истерикой! — процедил эрц-капитан. А потом добавил спокойно и деловито: — Следи-ка за тварями, маленький. А я покуда им угощеньице приготовлю...

Нор послушно выглянул из-за валуна. Было ему противно и стыдно — действительно, ведь только вчера Учитель наименовал его виртуозом, говорил почти как с равным — и вот, извольте... Действительно, впору благодарить Ветра, что не позволили старому виртуозу убедиться в своей ошибке.

А дикие идиоты уже выбирались на открытое место. Сутулые, кривоногие, едва, прикрытые лоскутами дурно выделанных шкур, они крались, пригибаясь к низкой траве, и в их всклокоченных волосах при каждом движении вздрагивали комья крашеной глины. Четверо из этих тварей держали наготове натянутые луки, прочие выставляли перед собой каменные топоры и шипастые палицы. А дикарь, выглядевший старше остальных, сжимал в руках надъеденный ржавчиной рейтарский палаш. Жуткий, видимый даже с изрядного расстояния шрам на груди идиота скорее всего был памятью о последнем выпаде предыдущего хозяина стального клинка. Хороший удар, нанесенный умелой твердой рукой, — окажись покойный рейтар всего на треть шага ближе к дикарю, Нору не пришлось бы теперь рассматривать эту звероподобную рожу.

А рожа-то, между прочим, уже довольно близко. Вроде и не спешат поганые твари, но до некоторых уже можно камешком дошвырнуть.

До некоторых, но не до всех. Повинуясь выкрику вооруженного палашом идиота, лучники остановились, вскинули изготовленное к стрельбе оружие. Так. Теперь под их прикрытием нападающие дикари преспокойно заберутся за камень и обрушатся сверху вниз всемером на двоих. Что ж, замысел был неплох, но родился он в голове идиота, а потому оказался с изъяном: обладатель палаша зря надеялся на послушание своих единоплеменников.

Один из лучников чуть попятился, воровато зыркая то на соседей, то на удаляющиеся спины, а потом вдруг со всех ног бросился к телу господина Тантарра. Дикарь явно желал завладеть клинком и прочими ценностями, но желание это посетило не его одного. Остальные лучники будто по команде рванулись следом, и уже некоторые из подбирающихся к камням замялись. Тревожно оглядываясь туда, где вот-вот должна была начаться драка из-за добычи...

Нор сообразил, что второго такого случая не представится, — сообразил, когда в руке его уже вспыхнула злобным ледяным блеском боевая сталь и тело упругим прыжком метнуло себя через валун. Прежде чем на грязном лице обладателя палаша тупое недоумение сменилось звериным оскалом, парень успел оказаться почти рядом. Взревели дикари, опешившие было при виде одиночки, бросающегося на стаю; позади что-то вопил адмиральский дед — парень не слышал. Для него во всем мире осталась только широкая недорубленная рейтарским клинком грудь. Сначала этого, а потом...

Не вышло. Леденящий душу яростный рык, казалось, расколол небесную твердь и пошатнул скалы. Едва не уронивший меч Нор отчаянным усилием воли все-таки сумел не потерять из виду выбранного в противники вожака. Лишь когда дикарь обернулся и вдруг попятился, словно нарочно подставляя ему мгновенно взмокшую спину, парень позволил себе короткий взгляд поверх грязного волосатого плеча.

В том месте, где лежал погибший Учитель, теперь клокотало месиво человеческих тел — орущее, визжащее, жутко взрыкивающее мельтешение рук, спин, перекошенных лиц, пронзаемое короткими серыми сполохами, брызжущее алым дождиком. Оно стремительно таяло, потому что один за другим валились на землю посеченные дикарские лучники, и все четче, все видимее становилась причина их гибели.

Учитель. Он снова был на ногах, он метался между возжелавшими грабежа дикарями, но грудь его по-прежнему щетинилась оперением серых стрел. Это даже не напоминало бой — ошалевшие от внезапного нападения трупа дикари лишились возможности соображать и сопротивляться. Только когда рухнул третий, четвертый додумался до бегства, однако оттянул свою смерть всего на полдесятка шагов.

Все с тем же нечеловеческим рычанием старый виртуоз обернулся к оставшимся дикарям, и Нор встряхнулся, приходя в себя. Хватит. Нечего столбенеть от ужаса, словно благонравная отроковица, по ошибке вбежавшая в мужскую купальню. Сперва нужно помочь Учителю завершить начатое, а потом уже выяснять, остался ли он обычным человеком или же это Ветра решили доставить погибшему старику маленькое удовольствие перед водворением в лазурные кущи.

Парень старательно скопировал учительский рев и метнулся к вожаку дикарей, но безуспешно: тот тоже успел очнуться от оцепенения. Затравленно оглянувшись, он швырнул в Нора палаш, после чего кинулся удирать. Единоплеменники тут же последовали его примеру.

Нор безо всякого труда увернулся от кувыркающейся в воздухе стали и засвистел, загикал, затопал ногами вслед дикарю, изображая погоню. По-настоящему гоняться за разбегающимися идиотами ему не хотелось — парня до смерти утомили переживания, дикарям же наверняка очень нескоро придет в голову возвращаться. А господин Тантарр снова ошеломил своим поведением. Сильно толкнув не успевшего отскочить Нора, он подхватил с земли рейтарский палаш и бросился за вожаком. Виртуоз был стар, но гонка длилась недолго. Парень видел, как Учитель изогнулся в длинном прыжке, как вздернулся к низким тучам неухоженный темный клинок — вздернулся и рухнул, оборвав свое падение коротким тупым ударом о дикарскую плоть. Только тогда Нор сообразил, почему старый виртуоз непременно хотел зарубить именно этого идиота именно этим клинком. Что ж, где бы ни обреталась нынче душа неведомого рейтара, миг назад ей подарили покой.

Все было кончено — спины беглецов затерялись в скалах. Учитель уже шел назад, осторожно неся перед собой окровавленное лезвие. Ветерок пошевеливал рваную куртку виртуоза, и сквозь ее прорехи виднелся легкий карранский панцирь. Ну конечно... Дощечки мореного дерева, нашитые на выделанную особым образом толстую кожу, — в таком, говорят, даже излетная пуля вязнет.

Цепляя к поясу меч, Нор ненароком оглянулся и увидел адмиральского деда. Тот, оказывается, стоял на валуне — стоял во весь рост, поигрывая двумя железными шарами. Этакие блестящие крупные штуки, смахивающие на грузила рыбацких сетей. Только, будь они цельноковаными, ученый старец вряд ли сумел бы забавляться ими столь небрежно. Странные какие-то шары, такие же странные, как и сам их владелец.

— Душевно вас, господин Тантарр, попрошу: отложите поминальные ритуалы. — Эрц-капитан был спокоен и очень любезен. — Я уважаю воинские обычаи, но коли мы не поспешим скрыться в укромной норке, то дождемся худого.

Он с трудом запихал в карманы свои железки, неуклюже слез с валуна и уже оттуда, из-за ноздреватой глыбы, пояснил:

— Детушки наверняка побежали жаловаться папеньке. А что папенька вступится, так уж это не сомневайтесь.

Нор заинтересованно воззрился на Учителя: какой еще папенька, о чем речь? Учителю, впрочем, было не до чьих-то вопросительных взглядов. Учитель думал, морща лоб. Потом он спросил:

— Полагаете, где-то рядом шляются Огнеухие?

— А что же тут полагать? — изумился адмиральский дед. — Тут и полагать нечего. Они всегда исхитряются нагрянуть туда, где учиняют досаду их кроткому народцу.

— Проклятье... Как же вы тут ходите?

Эрц-капитан снова выкарабкался на валун, волоча за собой спеленутую Ларду. Дикарка не шевелилась, даже не плакала, только постанывала жалобно — либо вконец выбилась, из сил, либо даже лишилась чувств. Нор бросился помогать, и ученый щеголь получил возможность выпрямиться и отдышаться.

— Вот так и хожу, — запоздало ответил он. — Вообще-то у меня с ними был мир — я могу кое-что, чего они не умеют. Но теперь эти дурни сорвались с цепи (наверняка без спросу!), а вы, мой почтеннейший командир охраны, слишком усердно размахивали мечом. Пятеро покойников — это не на ногу наступить, тут одними реверансами не отделаешься.

Господин Тантарр повертел подбородком, словно воротник внезапно стал ему тесен.

— Что до маханья мечом, то у меня не было выбора. А вообще следовало все-таки идти через Каменные Ворота. По старому знакомству я бы наверняка сумел договориться о пропуске.

Эрц-капитан скептически хмыкнул.

— Договориться не штука, это бы и мне по силам. Но тамошний орденский надзиратель преотлично умеет считать. Сколько людей ушло к Прорве, сколько воротилось, кто пропал — да все это подробной депешей моему любезному внуку... Ну, хватит мешкать. Душевнейше умоляю: пойдемте к логову. Там и договорим, там и сталь похороните... Маленький, а ты запрорвное колечко-оберег не потерял с пальца? Ты, гляди, не теряй. Вскорости оно будет кстати.

До эрц-капитанского логова успели добраться засветло. Оказалось это самое логово пещерой, причем узкая щель входа была замаскирована до того хитро, что даже хозяин не сразу отыскал ее. Он довольно долго бродил среди валунов, тыкал отобранным у Нора мечом в корячащиеся между камнями кусты и возмущался: «Ведь здесь же было, вот здесь! Осыпалось, что ли?»

Но вход был в порядке. Просто кусты, сквозь которые надо было пролезть, и камень, под который следовало втиснуться, почти не отличались от прочих кустов и камней — даже для привычного хозяйского глаза.

И как только у адмиральского деда поворачивался язык именовать это убежище логовом? Пещера совсем не заслуживала подобного пренебрежения. Под ногами плотный сухой песок; стены увешаны бараньими шкурами, которые густо поросли светящимися грибами, — мягкий голубой полусумрак куда приятнее света лампад и двадцатисвечий... А очаг — это же прямо уму непостижимо! Когда ученый старец вознамерился его разжигать, Нор с ужасом представил себе гарь и копоть, которые мигом наполнят пещеру. И что же? Прозрачный сизый дымок четкой струйкой поднялся к потолку и без остатка втянулся в почти невидимые снизу щели да трещины. А еще здесь была вода — из дна вкопанной у стены глиняной чаши пробивался родник. Куда девался избыток переполнявшей чашу воды, парень не понял, да его это и не интересовало: под ногами не хлюпает — вот и хвала всемогущим... И старому эрц-капитану Фурсту — тоже.

Нору повезло: ему велели готовить ужин. Конечно же, стряпня никогда прежде не казалась парню приятным занятием, но теперь он бы с восторгом занялся чем угодно, хоть вышиванием, лишь бы не участвовать в мытье и кормлении дикарки.

С Лардой возились старики. Возня эта не требовала особых усилий — девчонка была вялой и безразлично-послушной (кажется, адмиральский дед влил ей в рот какую-то дрянь).

Размешивая бурлящую кашу, Нор старательно горбился над очагом, чтобы даже случайным взглядом не наткнуться на обнаженную идиотку. При других обстоятельствах он наверняка не удержался бы от подглядывания — ведь зрелище никак нельзя назвать неприятным... если забыть о прочем. Но прочее не даст забыть о себе. Вот стоит только чуть-чуть распрямиться, глянуть через плечо, увидать ее гибкое мальчишеское тело — настолько мальчишеское, что высокие тугие груди кажутся неуместными, немного смешными... Стоит только взглянуть, и захочется глядеть еще, и желание это будет стыдным и непростительным, потому что каждый из взглядов станет предательством. «Предашь себя — предашь кого угодно», — для всех случаев жизни успел навыдумывать изречений древний моралист Кириат! Кого угодно — значит, и Рюни. Но вот так, пряча глаза, ты ведь тоже предаешь. Не здешнего себя, так себя запрорвного — велика ли разница? Будь проклята бронзовая блестяшка, раздвоившая душу и стравливающая половинки между собой!

К счастью, пытка продолжалась недолго. Ларду накормили первой, и теперь Нор совершенно точно приметил, как эрц-капитан бросал ей в пищу какие-то желтые крупинки. А потом выяснилось, что шкуры на стенах предназначены не только для освещения. По крайней мере, одна из них прикрывала проточенный в мягком камне лаз, и адмиральский дед, согнувшись, заволок туда сонную девушку. Похоже, под скалами был скрыт целый лабиринт. Нор, пугаясь, начал было прикидывать, во сколько монет обошлась старому щеголю постройка этакого убежища, но вернувшийся хозяин заметил выражение его лица и пояснил:

— Пещера природная. Лигах в трех отсюда еще одна, да какая! Коридоров там побольше, нежели улиц в столице — чтоб мне краба в штаны, коли присочиняю. Я б вас сводил, показал, да ведь недосуг! К тому же там водятся всякие...

Началась трапеза. Котелок опустел быстро. Пока Нор полоскал его в роднике, хозяин с сомнением взглянул на хмурое лицо командира своей охраны и вдруг, будто решившись на нечто рискованное, скрылся за одной из светящихся шкур. Вернулся он с тремя деревянными кружками и объемистой, оплетенной цветными шнурами бутылью.

— Грешу, наверное, — вздохнул он. — Но ежели не грешить, можно вообразить себя праведником, а такой грех сугубее пьянства.

Лицо господина Тантарра сморщилось от жалости:

— Когда бы все так пили, как вы, то кабатчики бы с голоду повымирали. Тоже мне, грешник выискался...

Несколько мгновений молчали. Старый щеголь принялся раскупоривать бутыль. Сперва он пробовал ногтями, потом изящным ножиком для чистки ногтей — безуспешно. В конце концов потерявший терпение виртуоз боевой стали отобрал у него неподатливую посудину и лихим ударом о подошву вышиб затычку вместе с восковой печатью. Пристыженный эрц-капитан горько вздохнул:

— Все. Как вернусь, перво-наперво прогоню буфетчика. Это из-за него я утратил сноровку: паршивец взял моду подавать к столу раскупоренные бутыли.

Пока престарелый франт поносил буфетчика, а господин Тантарр разливал по кружкам прозрачную до невидимости жидкость, Нор лихорадочно соображал: не отказаться ли? Прежде парню лишь дважды приходилось пить ром — оба раза на спор, и оба раза вкус и последствия ему не понравились. Но сейчас старики так аппетитно предвкушали пьянство... А ведь уже разливают на троих — наверное, отказываться неудобно.

Виртуоз стали положил конец этим колебаниям, протянув ему кружку. В самом деле, нельзя же противиться Учителю!

Либо этот ром оказался каким-то особенным, либо Нор основательно подзабыл свои прошлые ощущения. Первое предположение, скорее всего, было ближе к истине, потому что господин Тантарр, выпив, уперся изумленным взглядом в эрц-капитана:

— Давно вы прячете здесь эту бутылку?

— С весны, кажется, — рассеянно ответил тот.

— Считаю долгом сообщить вам, разлюбезнейший мой хозяин, что вы все-таки грешник. — Учитель старательно обсосал усы. — Владеть этаким сокровищем с самой весны и даже ни разу не пригубить! Вот помяните мое пророчество — не миновать вам пекла за подобное злодеяние! Адмиральский дед развел руками:

— Да мне как-то тошно пить в одиночку. А слуги бродить со мною по здешним местам не хотят, им боязно.

— Понабирали себе слизней, отребье всяческое... — буркнул виртуоз, вновь наполняя кружки. — Один Хатр на воина походил, да и тот... Ну, покоя ему и вечной лазури!

Выпили за вечную лазурь для воина Хатра. Учитель утерся рукавом и резко повернулся к соловеющему Нору:

— Вот вроде все было у человека — и сноровка, и сила, и глаз хороший... Я это не с чужих слов знаю, я его самого знавал. Одна беда — он от ярости вроде слепого делался, переставал себя помнить. Оттого и погиб. Понял?

— Понял. — Нор тискал в ладонях пустую кружку, сутулился. — Я вот чего не пойму: вчера вы назвали меня виртуозом, хвалили за умение использовать чувства на пользу схватке, а сегодня предостерегаете грустной судьбой этого... Хатра... Да я и сам вижу, что не могу собою владеть. И раньше бывало, и сегодня оскандалился — вот почтеннейший господин эрц-капитан свидетель моей истерики. Зачем же вы говорили, будто я достиг подлинного умения?

Учитель пожал плечами:

— Вчера ты был виртуозом, а сегодня — нет. Знаешь, как обучают стрелков? Так вот: ты сейчас вроде очень хорошего стрелка, который из десяти пуль пятью попадает в самый центр мишени. Вчера я увидел, что ты сможешь научиться попадать в черное пятнышко каждым выстрелом. Понял? «Сможешь» и «можешь» — слова очень похожие, но все-таки имеют разный смысл.

— Вряд ли он сможет попадать каждый раз, — внезапно вмешался в разговор адмиральский дед. — У него две натуры — песнетворца и воина. Воин-то помогает песнетворцу, а вот песнетворец воину учиняет немало досады. Кстати сказать, иначе и быть не может.

Господин Тантарр от возмущения даже о бутылке забыл. Впрочем, он быстро опомнился, и тон его, хоть и сделался сух, уважительности не потерял.

— Не следует так уверенно рассуждать о том, что вам не известно. Сочинительство боевому умению не помеха, а как раз напротив. Иные наставники на последних годах обучения специально принуждают своих подопечных к выдумыванию баллад, стихов и мелодий, чтобы приучить их воплощать в нечто конкретное смутные порывы души. Меня самого так учили — разве результат получился плохим?

Бледные губы старца изогнулись в ехидной улыбке:

— Так, может быть, вы, почтеннейший, осчастливите нас каким-нибудь образчиком своего сочинительства? Дабы посрамить невежду, то есть меня?

Господин Тантарр нервно забарабанил пальцами по колену.

— Да я как-то давно уже не... — Он разглядел наконец выражение эрц-капитанского лица и надменно вздернул небритый подбородок. — Что ж, извольте. Э-э-э... Ну вот это: я был рожден... Нет, иначе как-то... А, вот!

Я слабым был рожден на свет, Добычей всевозможных бед. Но мне Ветра вручили сталь, И все враги... э-э-э...

— «Бежали вдаль», не так ли? — с изысканной любезностью подсказал адмиральский дед.

— Именно так. — Учитель вытирал со лба испарину, проступившую то ли от выпитого, то ли от предпринятых им стихотворных усилий.

— Ну, что ж, вовсе не дурно. — Ученый старец сочувственно покивал. — Я только не смог уразуметь, за что вы свою матушку наименовали «добычей бед».

Господин Тантарр было грозно нахмурился, но тут же улыбнулся с видимым облегчением:

— Ах вот вы о чем! Конечно, вы спутали: не добыча бед меня родила, а я таким родился.

— Вот теперь мне ясно все до конца. — Эрц-капитан слегка подмигнул отчаянно зажимавшему рот Нору.

Пожилой виртуоз некоторое время молчал, хмуро рассматривая собственные колени, потом сказал:

— Ну пускай я плохой сочинитель. Но были же другие! Капитан Потарра — чем не пример совершенства? — Ну, это легенда! — отмахнулся Фурст.

— Какая такая легенда?! — Учитель возмущенно всплеснул руками. — Я же своими глазами видал правнука того самого копейщика, который подхватил его штандарт в битве при Трех Столбах!

Эрц-капитан снова улыбнулся.

— Коли верить досужим россказням, то подобных копейщиков окажется вдвое больше, нежели во всем Арсде в ту пору обитало народу. Но будь по-вашему: жил на свете несравненный виртуоз боевой стали и сочинитель непревзойденных серенад капитан Фринол Гато Потарра. Прославился он, будучи от роду лет сорока. А наш маленький душевный дружочек не дожил еще и до половины этого срока. Как же можно ожидать от него зрелого совершенства во всех его дарованиях?

— Сейчас, конечно, нельзя. Но с возрастом...

— Вот когда подрастет, тогда и посмотрим... ежели Ветра позволят дожить, — пожал плечами ученый старец. — Будет вам пререкаться, лучше выпьем.

Выпить не успели — помешал Нор. Парню уже давно хотелось снять запрорвное чародейственное кольцо. То ли маловато оно было, то ли палец почему-то стал опухать, бес его знает, но эта вещица причиняла заметное беспокойство. Словно бронза передавила жилы и кровь протискивалась под ней трудными болезненными толчками. Еле дотерпев до конца интересного спора, Нор поспешно принялся стаскивать кольцо — не тут-то было. Оберег словно въелся в палец, кожа вокруг него вздувалась, синела... Ну так и есть — опухает. Наверное, ушибся, сам того не заметив (в сегодняшних переделках можно было и на что-нибудь посерьезнее сгоряча не обратить внимания). Как же совладать с проклятой блестяшкой?

Нор так кряхтел и сопел, что уже подносивший к губам кружку эрц-капитан резко опустил руку и торопливо спросил:

— В чем дело?

Нор показал. Всмотревшись, адмиральский дед аккуратно опустил питейную посудину на песок.

— Ну вот и все, — сказал он. — Ели, пили, беседовали, а теперь пришла пора заниматься делом.

— Огнеухие? — осведомился господин Тантарр, утирая ладонью рот.

— Похоже, что да.

Нор, кривясь, рассматривал опухающий палец.

— Так старуха же говорила, будто греться должно...

— Я так тебя понял, что греться должно от злого запрорвного чародейства. — Престарелый франт уже торопливо копался в своем мешке. — А тут другой мир. И Огнеухие не чародеи, они гораздо хуже... Сунь в родник, может полегчает.

Нор попытался представить себе тварь, которая гораздо хуже злых чародеев, но ничего не вышло. Ладно, пусть. Плохо, что очень скоро выдастся случай увидать эту самую тварь своими глазами. Даже, может быть, не одну. Вот счастье-то! Чтоб орденским подонкам так везло, да почаще!

Тем временем эрц-капитан вытащил из мешка седельную аркебузу — нелепую, без приклада, зато с каким-то уродливым приспособлением в том месте, где у обычных аркебуз бывает зажим для фитиля. А господин Тантарр мрачно любовался недопитым ромом.

— Не наружу ли вы собрались, мой разлюбезный хозяин? — вдруг спросил он.

— Наружу, наружу... — Адмиральский дед, раздраженно скалясь, заталкивал в карманы камзола свои непонятные железные шары.

— Глупо, — все с той же мрачной невозмутимостью заявил виртуоз. — Вам известно, почему даже самые сильные земляные кошки рано или поздно становятся шакальей закуской?

— Теперь не время беседовать о зверушках, — проворчал адмиральский предок, поднимаясь с колен.

— Именно теперь самое время. Так вот: шакал еще днем находит кошачью нору и ложится рядом. Он лежит очень тихо, терпеливо, а когда наступает вечер и кошка решает выбраться из норы, он мгновенно вгрызается ей в загривок.

Эрц-капитан осклабился:

— На все выходы из моей норы шакалов не хватит. — Он стряхнул с коленей песок, поддернул ботфорты и принялся поправлять узел шейного платка. — Господин Тантарр, душевно прошу вас остаться тут. Мало ли что... А ты, дружочек, можешь со мной пойти, поглядеть на Огнеухих. Меч оставь — не понадобится.

«Как же, не понадобится! То-то вы, почтенный, аркебузу свою куцую под мышкой тискаете», — подумал Нор, проскальзывая вслед за хозяином в завешенную мерцающей овчиной щель.

Ход был тесным и темным, через несколько шагов он резко задирался вверх — пришлось карабкаться по выдолбленным в камне ямкам-ступенькам. Озлившийся от темноты и непонимания парень уже совсем было собрался требовать объяснений, но тут над головой у него объявилось пятнышко звездного неба, до тех пор заслоненное лезущим впереди эрц-капитаном.

Место, где они очутились, напомнило парню запрорвный утес, на котором ему и Ларде пришлось сидеть во время разорения бешеными Сырой Луговины. Конечно, приплюснутая скала высотой в два человеческих роста рядом с Пальцем показалась бы жалкой, но вершину ее также огораживала стенка из неукатанных камней — защита не столько от оружия, сколько от взглядов.

Когда Нор высунул голову из лаза, адмиральский дед уже сидел на корточках под самой оградой и, похоже, наблюдал за происходящим внизу через какое-то-отверстие. На тихий оклик парня он не обернулся, только яростно затряс кулаком — тихо, ты! Нор как можно тише выбрался на площадку и чуть ли не ползком (чтобы не заметили снизу) подобрался к эрц-капитану.

Совершенно очистившееся от облаков небо кишело звездами, и поэтому сквозь многочисленные щели изрядно обветшавшей кладки можно было без труда рассмотреть людей, сновавших у подножия скалы. Парень сгоряча так и подумал про них: «люди», но тут же сообразил, что такое название подходит к ним не вполне.

Внизу рыскали дикари. Сутулясь, то и дело касаясь земли руками, они чуть ли не обнюхивали даже самые неприметные рытвины и колдобины. А поодаль стыл в каменной неподвижности предводитель этой потерявшей след своры. Единого взгляда на него хватило Нору, чтобы мгновенно позабыть обо всем остальном.

За свою не слишком-то долгую жизнь парень по самую маковку наслушался россказней обо всякой жути, водящейся в горах. Но до чего же немощным оказалось воображение столичных выдумщиков! Все эти «...здоровенный краб, такому ничего не стоит отстричь человеку голову...» да «...совсем как земляная кошка, только огромнейшая и прыгает почти на пол-лиги...» были скучны и жалки по сравнению с увиденной Нором тварью.

Человек. Высокий, но неправдоподобно худой, будто просторное кожаное одеяние скрывало под собой не живую плоть, а скелет. Лица его не было видно — сказывалось расстояние и обманчивый звездный свет, — но почему-то казалось, что оно искромсано морщинами, будто смятый в комок пергаментный лист. И на этом комке тлели два тусклых желтых пятна. Глаза? Тогда почему одно из этих пятен заметно больше другого и мерцает едва ли не посреди лба? А бесформенные лохмотья, обвисающие почти до плеч, — это уши? Наверное, так. Потому что из них вырывались струйки светящегося чадного дыма, словно в ушах чудовища горели промасленные фитили. Огнеухий...

Нор смотрел на него, забыв обо всем, не имея сил отвести глаза. Поэтому он хорошо видел, как вдруг вспыхнули пронзительной белизной пятна на лице горной твари — вспыхнули и тут же вновь подернулись желтым туманом. А потом чудовище скрипуче крикнуло, взметнуло над головой костлявые руки и медленно двинулось к скале. Дикари замерли, уставившись на своего вожака. Новый нечеловеческий крик мучительным эхом запутался в вершинах утесов, и Нор вздрогнул от неожиданности, потому что адмиральский дед громко сказал у него над ухом:

— Заметил-таки!

С этими словами, в которых не было ни досады, ни гнева, престарелый щеголь поднялся во весь рост. Нор тоже дернулся было вставать, но эрц-капитан пребольно стукнул его костяшками пальцев по темени: не рыпайся!

Огнеухий подошел почти вплотную к скале. Один из дикарей зажег смоляной факел и, воткнув его в землю у ног своего предводителя, поспешно отбежал прочь. Факел зачадил, затрещал, разбрасывая горючие брызги, и стало наконец видно лицо подступившей твари. Все-таки лучше бы этого самого лица видно не было. Будто какие-то нечеловеческие руки долго и с наслаждением мяли его, рвали, комкали... И уши, действительно, оказались лохмотьями почернелой истрескавшейся кожи. Как может такое жить?! Ведь и в самом деле что-то дымно тлеет там, в глубине этих трещин...

Вновь вспыхнули белым отвратительные глаза Огнеухого, натужно раздвинулся исковерканный привычной мукой рот, и чудище прокричало, кощунственно калеча благородный арси:

— Я тебя угадал. Спустись говорить.

Вместо ответа эрц-капитан оскорбительно расхохотался. Огнеухий терпеливо дождался конца этого взрыва веселья, потом укорил:

— Ты убивал детей. Пятерых убивал. Не боялся. Теперь боишься бесед. Умно?

— Почему ж это боюсь? — Эрц-капитан пожал плечами — Давай беседовать. Я превосходно слышу каждое твое слово.

Чудище погасило глаза, нелепо растопырило уродливые шестипалые руки.

— Ты убивал детей. Отцы злимся.

— Так что, нам следовало душевно подставить животы под стрелы твоих ребятишек? Отцы клялись мне не нападать, обманули и поплатились. Вместо досады радуйтесь, что легко отделались.

— Отцы нет обманываем. Дети глупы, хотели железа.

— Стало быть, это я виновен в глупости ваших детей-идиотов? — взбеленился эрц-капитан.

— Дети глупы. Ты — нет. Дети — дети. Должен снисход... снисхождать.

Адмиральский дед зевнул во весь рот, забыв прикрыться ладонью.

— Очень глупая у нас с тобой выходит беседа, — объяснил он. — Я ухожу.

— Ты не уйдешь, — бесстрастно проскрипело чудовище. Ученый старец действительно не ушел. Несколько мгновений они молчали, потом Огнеухий сипло пролаял:

— Явился панцирный страх. Убей. Отцы позабываем злобу.

— Коли вы единожды решились обмануть, то решитесь и дважды, и трижды. — Эрц-капитан снова зевнул. — Сами убивайте свой страх, а я теперь лучше соглашусь одеваться в холщовую рвань, нежели верить отцам.

Правая ладонь чудовища нырнула в складки одеяния, побарахталась там и выволокла на свет широкий нож.

— Теперь будешь верить? — Огнеухий неторопливо взмахнул ножом, и с отчетливым, слышимым даже на вершине скалы стуком указательный палец его левой руки упал на землю.

Эрц-капитан молчал. И вновь медленно поднялся к звездному небу кончик увесистого ножа, и еще раз, и еще — только тогда высокоученый щеголь наконец-то соизволил разлепить надменно сжатые губы:

— Хватит. Верю.

— Уйдешь там. — Огнеухий махнул ножом, показывая. — Проснешься прежде рассвета. Опоздаешь — страх залезет в подземную путаницу, где доставать нет возможно. Подумаешь обмануть, не ходить — отцы прожуем твою печень. Старого победителя с собой не возьми: считает ребенком, нет верит. Станет решать сам. Погибнете. Не уходи одинокий. Возьми с собой недоростика.

Нор не сразу сообразил, что «недоростик» — это, скорее всего, о нем. Ах ты, шакал смоленый! Ну, погоди, попадешься еще...

Огнеухий вдруг дернул всем телом, шевельнул головой, будто вслушался. Потом проскрежетал:

— Не попадусь.

Он отвернулся и зашагал прочь. Боявшиеся дышать во время этой беседы дикари заторопились следом, повинуясь резкому взмаху его руки. Левой руки с шестью длинными когтистыми пальцами. А у подножия скалы остались валяться четыре кровоточащих обрубка — их было отчетливо видно в свете догорающего факела и безразличных к творящейся на земле бесовщине звезд.

Перед рассветом выпала обильная роса. Нор продрог, он несколько раз оскальзывался на мокрых камнях и весьма ощутимо ушиб колено. А еще он злился. Пожалуй, повстречайся им кто-либо из Огнеухих, адмиральскому деду ни за что не удалось бы удержать своего юного спутника от попытки искрошить наглое чудище в труху. Парень припомнил бы проклятой твари все — и недоростика, и отрубленные пальцы, которые пришлось собирать (эрц-капитан желал на всякий случай иметь при себе доказательства своего сговора с Огнеухим). Из-за какой-то погани с жареными ушами приходится брести враг знает куда в предрассветных потемках — зевая, трясясь от промозглой сырости, ушибаясь... Правый сапог промок, в нем отвратительно чавкает ледяная вода. Наверное, отстала подошва — только этого не хватало! Дикари, что ли, заплатят за погубленную обувку?!

Хоть то хорошо, что дорога, которой весьма уверенно вел парня ученый старец, оказалась куда проходимее вчерашней тропочки. Да и идти пришлось не очень-то долго. Когда на земле четко обозначились протянувшиеся с востока тени, адмиральский дед неожиданно остановился и завертел головой.

— Пожалуй, пришли, — протянул он раздумчиво. — Маленький, у тебя глаза цепче моих — глянь-ка, что это за пятно виднеется на откосе?

— Дыра какая-то, — мрачно ответил Нор, стуча зубами. Щеголеватый старец бодро потер ладони:

— Вот над этой дырой мы с тобой и засядем...

Предутренняя серость скрадывала расстояние, откос был вовсе не таким пологим да гладким, как померещилось снизу, так что за время подъема Нор успел сперва согреться, а потом взмокнуть. Дыра, кстати, тоже оказалась не дырой, а дырищей. В нескольких шагах от этого входа в черное нутро гор эрц-капитан остановился, тяжко дыша и шаря вздрагивающей ладонью по левой стороне груди. Нор мялся рядом, дожидаясь дальнейших приказов. Парень был хмур и подчеркнуто молчалив: ночью, сразу после ухода Огнеухого, он пристал к адмиральскому деду с расспросами, но тот весьма нелюбезно попросил отвязаться. Наверное, хозяин все-таки заметил его обиду, а может, именно теперешний миг счел наиболее удобным для объяснений. Так или иначе, но он вдруг заговорил:

— Это лаз в большую пещеру — помнишь, я рассказывал, что поблизости есть такая? Вот, значит, пришли. Отдохну маленько, и мы еще выше взберемся. А то как выскочит оттуда подземная нечисть — досадно получится. Нам сейчас подобное ни к чему.

Нор осторожно приблизился к пещерному устью. Из черноты тянуло затхлым теплом, какими-то незнакомыми и малоприятными запахами... Странно, откуда бы там взяться теплу? Тесное эрц-капитаново логово давеча показалось сырым и холодным, а тут... Снова бесовщина какая-то!.. Парень попытался вообразить, какая бесовщина может прятаться в огромном сплетении подземных ходов, и вдруг заметил возле своих ног четыре глубокие выбоины... Нет, пожалуй, не выбоины — царапины. Не от когтей ли? Похожий след оставляет на мягкой земле поскользнувшаяся собака, но размеры, размеры! А ведь адмиральский дед прав: ежели нечисть, вот эдак исцарапавшая камень, решит сейчас выскочить из пещеры, то получится более чем досадно... Он, кажется, хотел забраться выше — так не пора ли?

Выше и левее входа в подземные дебри обнаружилось удобное для засады местечко; наверное, когда-то обвалилась отсюда каменная глыба, оставив после себя незаметное снизу углубление. Довольный эрц-капитан некоторое время усаживался на дне найденного убежища, раскладывая аркебузу и железные шары так, чтоб были под рукой, но не мешали отдыху. Потом он обернулся к Нору:

— Ладно уж, спрашивай, коли неймется. Парень чуть помедлил ради сохранения достоинства, после чего (и с той же целью) осуждающе покачал головой:

— Почтеннейший господин совершенно зря говорит так громко. В засаде не годится шуметь: спугнем.

— Кого?! — Старец изумленно округлил глаза.

— Ну этого... Панцирный ужас — так его Огнеухий называл?

Адмиральский дед внезапно захохотал, да так, что аж скалы вздрогнули.

— Спугнешь его!.. — с трудом выговорил он, икая от смеха. — Сия зверушка сама кого хочешь... Одним видом... До судорог...

Нор поджал губы и мрачно засопел, сочтя поведение щеголеватого старика издевательским, но тот наконец посерьезнел и заговорил спокойно:

— Панцирным страхом дикари называют огромного зверя, покрытого непроницаемой даже для пуль чешуей, который иногда приходит из Прорвы. Насколько можно уяснить из твоих рассказов, запрорвные кличут его каменным стервятником.

— Так чего ж вы сразу-то?! — Нор в досаде трескуче хлопнул себя ладонями по коленям. — Чего ж мы пугательный гриб не прихватили?!

— А нам сию животину пугать не надобно. Нам с тобою надобно ее насмерть прикончить, — любезно пояснил старый франт.

Парень недоверчиво прищурился. Возле Каменных Ворот можно было бы попытаться убить чудовище из мортиры, но тут... Уж не на аркебузку ли вздумал понадеяться чудаковатый старик?

Высокоученый Фурст между тем занялся своей внешностью. Вообще-то Нору казалось, что эрц-капитанское одеяние и так производит впечатление немыслимой в подобных условиях изысканности. Однако родовитый франт извлек из-за голенища щетку и принялся смахивать с ботфорт и камзола нечто совершенно недоступное постороннему взгляду. Хоть то хорошо, что это чрезвычайно своевременное занятие не мешало ему говорить.

— Об Огнеухих ты меня лучше не спрашивай. На все твои вопросы я могу дать лишь один досадный ответ: не знаю. И никто не знает. Может статься, что они и сами не знают... — Адмиральский дед спрятал щетку, рассеянно оглядел окрестности и достал из-за обшлага крохотное зеркальце. — Доподлинно ведаю лишь то, что сии твари способны слышать чужие мысли. Еще ведаю, что горение в ушах причиняет им немалую муку. Но почему... — Эрц-капитан стал поправлять шейный платок, и речь его сделалась слегка затрудненной. — Почему дикари послушны им до самозабвения? Откуда эти создания происходят? Сие, доложу я тебе, загадка.

Он наконец-то перестал прихорашиваться, ссутулился и погрустнел, словно бы смысл жизни утратил.

— Появились Огнеухие не слишком давно, и орденские олухи тут же объявили, будто они лезут из Прорвы. У нас ведь от самой Мировой Катастрофы ведется: ежели что непонятное, так непременно оттуда. Однако, судя по твоим рассказам, Серая тут может оказаться ни при чем... Ежели бы в том, запрорвном мире, где ты побывал, водилось нечто похожее, так все бы проведали. И ты тоже. Там ведь нету Ордена Всемогущих, который запрещает знать о некоторых вещах...

Нор вспомнил об Истовых, но промолчал. Наверное, почтенный хозяин прав: послушникам трудно равняться с Орденом. Пока трудно — так будет точнее. Говорить этого эрц-капитану парень не стал, а почему-то принялся рассказывать о Свистоухах, в которых крепко верила приемная матушка Раха. Адмиральский дед слушал с интересом, посмеивался. Дослушав, махнул рукой:

— Это выдумки. А хоть бы и правда — от свистящих ушей до горящих ушей все же далековато. — Он оглядел склон. — Что-то долго ждем. Пора бы припожаловать зверушке...

Почему упомянутая зверушка должна, словно почтовый фургон, появиться к какому-то определенному времени — этого Нор не понял. И еще он не понимал, чего ради ученый старец согласился исполнить прихоть дикарского вожака. Угроз испугался, что ли?

Кажется, в здешних горах не одна лишь Огнеухая тварь умела разгадывать мысли. Не успел Нор толком задуматься о дикарских угрозах, как эрц-капитан Фурст вдруг сказал:

— Ты, мой маленький, небось вообразил, будто Огнеухий пытался пугать? Вовсе нет. Он не пугал, а рассказывал. Что в них непонятней всего, так это умение знать последствия различных поступков. И ведь не ошибаются же! Вот бы мне догадаться спросить... Нет, вздор. Пустые мечтания. Да и срок больно велик — вряд ли они умеют видеть на годы...

Он говорил будто сам для себя, да Нор и не прислушивался к его бормотанию. Парня все больше заботило, как собирается эрц-капитан убивать стервятника. Не шариками же в него кидать! Старик, конечно, умен и наверняка приготовил чудищу какую-нибудь каверзу, вот только... Не слишком ли он доверяется своей учености? Убивать-то надо будет сразу, с первой попытки — времени на вторую стервятник не подарит, сам станет пытаться. И уж ему-то не понадобится начинать дважды...

Тревога Нора все росла да росла, и в конце концов он отважился-таки на осторожный вопрос: как?

— Увидишь, — рассеянно ответствовал предок орденского адмирала. — Не бойся, мне не впервой.

Несколько мгновений прошло в молчании. Потом Нор, забывший даже обидеться на «не бойся», сказал тоскливо:

— Охотник Торк говорил, что у некоторых стервятников на горле есть щель между пластинами чешуи. А витязь Луд (это который еще до Амда) однажды сумел убить стервятника очень длинным копьем. Враки, наверное...

Парень искоса глянул на молчащего эрц-капитана и понизил голос:

— Болтают, будто Орден нарочно все так устроил, чтобы порождения Серой могли пробираться в Мир. Это просто болтают, или вправду?.. А то ведь, кажется, чего проще: огородить Прорву стеной, и ни одна бы тварь не пролезла...

— Пытались. — Ученый старец усмехнулся. — Только не вышла сия затея. Это ж надобно было согнать толпы работников, да не на один день; сладить им какое-никакое жилье; подвозить камень — снова куча народу... И все рядом с Прорвой. А людям, оказывается, галеры не так страшны, как этот туман, из которого лезет невесть что. Грозили, приманивали шальными деньгами, и все равно дня не прошло, как все разбежались. Послали легион — ловить да ворочать силой — так легион взбунтовался. Большая была смута, еле-еле удалось унять. И кончилось дело как на торге: ни вам, ни нам, а посередочке. Построили Каменные Ворота, снарядили туда гарнизон, всякие пушки... А что в горах есть тропочки, по которым можно Каменные Ворота обойти стороной, — об этом позабыли. Знаешь, как килехвост: голову под крыло — и воображает себя в безопасности. Так ведь с птички спрос невеликий, она в государственные управители не суется. А эти...

Он еще долго костерил «этих», причем такими словечками, будто речь шла не о столпах государства, а о трудовых навыках нескучных девиц. Парень, впрочем, быстро утратил интерес к стариковской ругани: поблизости появилось нечто более достойное внимания. Словно один из тусклых истрескавшихся валунов вдруг стронулся с места и тяжело покатился — только не вниз по склону, как полагалось бы валуну, а вверх.

До сих пор Нору лишь однажды довелось видеть каменного стервятника — да и то ночью в обманчивом свете костра. Но даже если бы парень знал о нем лишь по рассказам, он бы все равно с первого взгляда понял, что за страшилище взбирается (причем весьма проворно) не то ко входу в пещеру, не то прямиком к их с Фурстом убежищу.

— Ну наконец-то... — Адмиральский дед, также приметивший запрорвного зверя, шустро вскочил на ноги. — Маленький, сделай душевную милость, посиди где сидишь. Видал когда-нибудь, как взрывается метательная бомба? Нет? Ну не беда: скоро увидишь.

Так. Стало быть, железные шарики, за которые постоянно хватается самодовольный франт, — это бомбы. Только все равно как-то не верится, что ими можно убить панцирную жуть: больно уж они малы. И фитилей на них нет... Как же будут взрываться эти проклятые бомбы, если их невозможно поджечь?

Нор изводил себя сомнениями и грыз пальцы, а дед орденского адмирала между тем чуть ли не вприпрыжку спускался навстречу утробно взрезывающему стервятнику. Когда до чудовища осталось шагов двадцать, эрц-капитан вдруг упал на колени, как-то странно взмахнул рукой и скорчился, прикрывая затылок ладонями. Нор облился холодным потом — ему показалось, что старик оступился, покалечился о камни и теперь все пропало. Но через миг...

Через миг парень увидел, как взрывается метательная бомба. Зрелище оказалось малоприятным, потому что взорвалась она под самым брюхом стервятника и один из клочьев дымящегося кровавого мяса забрызгал Нору сапоги.

Престарелый франт, кряхтя, поднимался с земли. Собственно, он уже не был франтом: никакая щетка не смогла бы вернуть пристойный вид его одежде и парику. И вот ведь странно — он даже не пытался отряхиваться, словно кратчайший миг взрыва напрочь вышиб из его души любовь к собственной внешности.

— Спускайся, маленький, — хрипло сказал адмиральский Дед. — Спускайся. Господин Тантарр небось заждался нас, переживает... И дела заждались. Не такие дела — настоящие.

Нор не заставил упрашивать себя. Он только потратил пару мгновений на попытку удостовериться, что вся заляпавшая эрц-капитана кровь принадлежит запрорвному зверю. Но ученый старец отпихнул парня и велел поторапливаться.

* * *

Обратный путь показался коротким. К заминкам не привело даже упорное нежелание старика идти впереди (похоже, он все-таки стеснялся своего вида). Нор хорошо запомнил дорогу, да и заплутать-то было негде. Шагай себе по дну ущелья (светло, каждый камушек виден — благодать) да знай прибавляй шагу под хозяйские понукания. Парень даже эрц-капитанское убежище нашел почти сразу. То есть вход в пещеру он, конечно, отыскать не сумел, но заметил торчащий из земли огарок факела — того самого, которым ночью освещал себя Огнеухий. Значит, пришли.

Нор выжидающе оглянулся на хозяина: дескать, давайте, почтеннейший, показывайте — в которую щель запихиваться? Почтеннейший смысл этого взгляда то ли не понял, то ли очень ловко прикинулся непонятливым. Между прочим, он опять выглядел весьма элегантно. Парик его, оказывается, куда-то исчез, белый бархатный камзол, непоправимо измаранный стервятничьей кровью — тоже, а ботфорты старик непостижимым образом успел надраить до блеска. На ходу, причем умудрившись ни на шаг не отстать. И, кстати, не париком ли? Интересно, есть ли на свете подвиг, которого эрц-капитан не сумел бы совершить во имя собственной импозантности? Белоснежная сорочка и шитая золотом замшевая безрукавка, сбереженные покойным камзолом от порчи; узорчатые бархатные штаны; нестерпимый блеск лакированной сапожной кожи; изморозь седой безукоризненной стрижки; а еще — несметные пуговки да пряжечки, каждая из которых — ювелирный шедевр. Словно это не он давеча лежал под дождем из падающих с неба звериных потрохов. Чародей полоумный... Неужели до убежища своего подождать не мог? Солнышко-то особого тепла не принесло, хоть и выползло уже целиком на небо. Не та пора, чтобы в одной безрукавке шляться, а при этаком немыслимом возрасте любая простуда может оказаться последней. Ну что он мнется, какую новую глупость решил затеять? Ему бы сейчас в тепло, поесть горячего и спать до завтрашнего утра...

Нет, старик пока явно не собирался спать. Лезть в убежище он тоже не собирался. Присев на замшелый валун, эрц-капитан пальцем подманивал к себе Нора:

— Подойди-ка, маленький, сядь вот тут. Побеседуем малость.

— Окоченеете, — буркнул парень.

— Ничего, небось не успею. Сядь, говорю!

Нор сел куда показали. Эрц-капитан оглядывал парня короткими испытующими взглядами, словно ждал чего-то. Так и не дождавшись, заговорил:

— Я не объяснял тебе, зачем мне надобен твой поход за Прорву. А ты не спросил. Досадовал на меня, злился, а все же не осмелился вымогать пояснения. Нет, в том мире ты наверняка был куда лучше, чем здесь. Спору нет, ты храбр (иной раз даже чересчур), душевен... Только очень уж приловчился жить. Тебе бы хоть малую толику тамошней наивности — цены бы не соразмерить такому человеку! Не обиделся?

Парень мотнул головой: нет. Вообще-то он, конечно, соврал; просто чувствовал, что подобные слова не могли быть сказаны праздной болтовни ради и что обида — лучшее подтверждение их истинности.

— Хочу тебе растолковать... — Эрц-капитан принялся поочередно растирать свои тощие, набрякшие синими жилами запястья. — Хочу растолковать тебе многое, очень многое и очень важное, так что ты уж будь милостив — сиди да помалкивай, не то собьешь с мысли. Первое: зачем я доселе молчал. Это не от спеси, поверь. Вспомни собственные рассказы: из всего приключившегося в том мире крепче всего ты запомнил последние дни. Может, и теперь получится так же. Во всяком случае, я не хочу рисковать, а потому решил: объявлю причину твоего похода в самый последний миг. Чтоб крепче помнилось. — Он сплел пальцы и опустил на них подбородок. — Вот и подоспело времечко для душевного разговора, дружочек. Прорва близка, да и судьба вдруг расщедрилась на всякие нежданные каверзы — глядишь, может и не предоставить другого случая...

Ученый старец уперся в Нора немигающим пристальным взглядом:

— Полагаю, ты знаешь, что Арсд обречен?

— Кто ж об этом не знает? Пенный Прибой... Только это еще когда будет... Наверное, даже внуки теперешних людей не успеют дожить.

— Говоришь, не успеют? Ты напрасно так говоришь. И дело не в одном Пенном Прибое. Помнишь свой рассказ, как вы с девочкой Лардой убежали от... ну от Неистовых... Истовых... А, бесова плешь, да запамятовал я их дикарские словечки!

Нор поторопился успокоить раздраженного старика:

— Я понял, почтеннейший. Это когда через мировую межу.

— Да-да, через межу... Ведь и наш мир огорожен точно такой же «межой». И потому морские воды, гонимые, к примеру, на южный рубеж, выплескиваются на севере. Отсюда и берется Пенный Прибой, охвативший Арсд с юго-запада, запада и северо-запада. До катастрофы горы простирались на тысячи лиг, а за ними лежали обширные степи. Катастрофа отсекла их этой... «межой», исторгающей воды. Понял ли?

Парень кивнул: понял. А если честно, то ничего нового он не услышал, — забредавшие в «Гостеприимный людоед» матросы, подвыпив, любили порассказать всем желающим про морские ужасы и диковины.

— Ну, коли понял, так слушай дальше. Ежели внимательно поглядеть на карту, подумать да высчитать, то получится: сам по себе Прибой не страшен. Его силы убывают по мере расширения западных водных пространств. Он догложет хребет до самых Предгорий, угомонится, и западные воды станут пригодны для мореходства — благодать, да и только... Благодать... Сзади на нас навалится нечисть, выжитая из гор; к Побережью припожалуют дикари — да не вплавь, как бывает, а вместе со своими дебрями... Ведь сколько лет Арсду, столько лет и попыткам умиротворить людоедский остров, но проку от того ни на истертый медяк — только учили дикарей воевать. Вот они и пользуются нажитым умением...

— Да вы не извольте опасаться, почтеннейший! — Нор позволил себе снисходительно ухмыльнуться. — Небось лангенмаринские рати страшней неразумных дикарей и зверья. Тех били, так и этих наверняка побьем. Уж тогда придется защищать свою землю...

Парень осекся — ему показалось, будто эрц-капитана вот-вот хватит удар. Старик полиловел и затрясся, он явно пытался говорить, только вместо слов получался какой-то сдавленный хрип. Нор не на шутку испугался, но тут к адмиральскому предку возвратился дар членораздельной речи, и всякие опасения за жизнь почтенного ученого улетучились.

— До чего же глуп! — сорвано прохрипел эрц-капитан. — Доводилось мне встречать дураков, но ты сейчас перещеголял многих, коли не всех! «Побьем» — надо же! Думать забудь о том Арсде, который смел тягаться с Лангенмарино! Нет его, пойми, нет и никогда больше не будет. Слыхал когда-нибудь этакое забавное словцо: «вырождение»? Знаешь, что оно обозначает? Ах, не знаешь... А «нищета» — это ты понимаешь? Почему рейтары, до Катастрофы бывшие латной конницей, давным-давно превратились в пехоту? Даже если бы в мире сохранилось достаточное количество лошадей, их все равно было бы нечем кормить. Конечно, лошади — ерунда, но ведь и с людьми дела обстоят не лучше. Семейства, где детей двое и более, сделались редкостью, из каждых десяти младенцев трое умирают до годичного возраста, а один из ста выживших детей впоследствии оказывается идиотом... В прежнем Арсде небось слыхом не слыхивали про идиотов! И, кстати, заметь: люди вымирают, а горные и ниргуанские дикари плодятся проворней кусачих бабочек! Море просто кишит всякой невиданной нечистью... Рыбаки жалуются: что ни улов, в сетях непременно обнаружится какая-нибудь новая жуть. Выходит, катастрофа-то не закончилась, и увечит она не одну лишь землю. Идиоты, горные дикари, теперь вот Огнеухие объявились... А что объявится завтра? Арсд вполне способен околеть сам по себе, даже без помощи Пенного Прибоя и звероподобных уроженцев Ниргу. И все барахтанья да потуги орденских вельможных священств — это не спасение, а лишь недолгая строчка конца. Так что ты, маленький, раз и навсегда забудь про «одолеем» да «побьем». В голодную пору опасно вспоминать о прошлогодних обедах — можно захлебнуться слюной.

Он умолк и принялся злобно теребить шейный платок — наверное, слишком туго стянутый узел мешал дыханию. Нор хмуро поглядывал на старца и тоже молчал. Парню все меньше и меньше нравились хозяйские речи. Ругает, стыдит, трясет кулаками, учит... Но разве он рассказал что-нибудь новое? Нет, конечно. И так всем известно, что будущее сулит лишь несчастья. Лучше бы наконец объяснил, для чего вгоняет в Прорву.

Управясь с кружевами, эрц-капитан заговорил вновь:

— Вот еще что тебе надлежит понять: ваш мир тоже под немалой угрозой.

Нор чуть со своего камушка не свалился. Ваш?! Старая кочерыжка окончательно умишком рассохлась?! Парень не успел выкрикнуть это вслух (а выкрикнул бы, если б от негодования воздухом не захлебнулся). Но, наверное, лицо его не хуже языка управилось с выражением чувств, поскольку адмиральский предок в изумлении вздернул брови, а потом с маху хлопнул себя по лбу: догадался.

— Ну, прости душевно, оговорился. Ну, бес попутал... Чем кусать меня за язык, лучше подумай: что получится, когда морские воды ворвутся в Прорву?

Ворвутся... Нор зябко передернул плечами. Там горы, люди лишь в долинах живут — вот долины-то и затопит прежде всего. Кто сразу не потонет, вымрут от голода...

— Сие не единственная угроза, — вкрадчиво продолжил ученый франт. — К превеликой моей досаде, внучек подозревает меня в умении сохранять память уходящим за Прорву. А тут еще твой знакомец — вице-адмирал кое-чего натолкал ему в уши... И теперь во властительной голове закопошились мыслишки: а ежели, дескать, собрать войска, благонамеренных граждан, да идти воевать соседний мир? Вдруг тамошние дикари окажутся податливей ниргуанских? Перебить бы всех да расселиться на их землях. А Прорву заткнуть за собою, взорвав окрестные скалы... Каково?

Нор молчал. Нет, он не питал особо теплых чувств к запрорвному племени — слишком уж смутно помнились ему тамошние переживания. Однако, если выбирать между Орденом и, скажем, Рахой, Гуфой... Или выбирать следует между Серыми и Рюни? Ох, тяжко!

А эрц-капитан вновь принялся теребить шейный платок.

— Как ни верти, а причина всех бед одна: Мировая Катастрофа, — сказал он. — И чтобы спастись от вызванных ею несчастий, надлежит узнать причину ее самой. Можно сколько угодно веровать в свершение предначертаний всемогущих, однако стремиться понять, как и что свершили Ветра, не означает быть маловером. Понял? — Он уперся в Нора сверлящим взглядом, заговорил раздельно и жестко: — Я хочу, чтобы в запрорвном мире ты вызнал все, известное тамошним людям о Катастрофе, о Прорве, о мировом пределе. Узнай также, какие звери водились там прежде, какие народы граничили с этим племенем, — может, все-таки удастся понять, что это за племя такое... Спрашивай всех, кого сможешь, и запоминай ответы самым тщательным образом — даже если они покажутся тебе нелепыми. Эх, жаль, что ты плохо обучен письму... О нашей жизни лучше не распространяйся — молодые народы зачастую не испытывают особой приязни к укладу развитых держав. Говори, будто все забыл, так будет надежнее... Хорошо, что вместе; тобой вернется девочка Ларда: она-то исконно тамошняя, ее трудней, чем тебя, заподозрить во внушенных здесь злоумышлениях... Да, вот еще: непременно разузнай со всею возможной точностью, рождаются ли у них идиоты, и ежели да, то как часто. Это чрезвычайно важно. Дикарочка Ларда с виду ничем не отличается от нас, а пришельцы, которых убивали раньше, ничем не отличались и внутри тоже, однако... Видишь ли, человек сложная штука, и не все отличия можно рассмотреть глазом. Если окажется, что в том мире идиотов действительно нет, то, значит, Катастрофа влияет на тамошних людей по-другому. Понял? Катастрофа-то, похоже, одна и та же, а вот люди... Люди могут оказаться другими.

Нор хмуро сказал:

— Вроде бы там в горах иногда встречают каких-то «зверообразных». Сам я не видал, это Ларда рассказывала. А ее отец говорил, будто они одичали от одиночества.

— Обязательно разузнай точнее! Обязательно! — Ученый старец осторожно погладил свою стриженую макушку, потупился.

— Еще попрошу тебя, дружочек: вернись поскорее, — выговорил он почти жалобно. — Мне нужно спешить. Дело неподъемное для одного, а времени мало. Вельможные иерархи в сладких снах видят мою погибель. Терпят меня, старика, лишь из надежды похлебать моего бульончика. Ну, опять же оружейное мастерство — им, к примеру, желательно разузнать секрет метательных бомб, которые взрываются без фитиля. Ах, да — про внучка-то я запамятовал! Тоже покуда терпит, даже обороняет от своей своры, но опасаюсь, что и он бульончика хочет. А еще опасаюсь, что недолго мне осталось морочить господ орденских иерархов. Делиться я с ними не намерен (этим псам и жеваную зубочистку доверять опасно — обязательно кому-нибудь глаза повыштрыкивают); рано или поздно они это поймут, и... Как там у несравненного Рарра? «Месть безумных и злых не страшней правосудия подлых...»

Эрц-капитан вдруг гулко чихнул и поспешно поднялся с камня.

— Ладно, маленький, пойдем-ка в пещеру. И впрямь холодает...

9

Нор не сразу понял, почему вдруг стало тяжелее идти, — сперва ему подумалось, будто это дает себя знать накопившаяся за последние дни усталость. Только через несколько шагов парень заметил, что спуск окончился и идти теперь приходится в гору. А еще через миг ученый старец Фурст решительно остановился и опустил Лардины ноги на землю (это если под слоем древесной трухи пряталась именно земля, а не какая-нибудь недоступная разуму пакость вроде стеноподобного мрака или розового светящегося тумана).

— Все, маленький, дальше я не ходок. А то, коли в том мире ни с того ни с сего объявится Незнающий моих лет, ему наверняка тут же открутят голову, чтоб не нарушал привычного порядка вещей.

Старец очень хотел казаться веселым и беззаботным. Нор, может, и оценил бы его лицедейский талант, но адмиральский дед сам все испортил: нервным движением он сорвал с себя шейный платок и принялся утирать им щеки. Сразу стало видно, как напряжена его тонкая, оплетенная синеватыми жилами шея, как судорожно дергается под кожей острый кадык... Уж не всплакнуть ли собирается дряхлеющий франт? Франт... От франтовства-то и следа не осталось. Взамен погубленного камзола эрц-капитан выискал себе овчинную куртку — припрятал, говорит, когда-то на случай внезапных морозов да почти что и позабыл. А за время хозяйского забвения косматая шерсть успела сваляться, и заведшиеся в пещере пошнырята выщипали в ней огромные плеши — небось, на подстилку для зимних гнезд. Так что теперь эрц-капитана не спасало даже въевшееся в привычку изящество осанки и жестов — слишком уж нелепым оказалось сочетание лакированной кожи, кружев и облезлой овчины.

— Вообще-то я забредал и подальше. — Адмиральский предок повертел в пальцах мокрый от пота платок и брезгливо отбросил его. — Вот хотя бы когда потерю твою искал (ежели бы она не на видном месте лежала, быть бы досаде)... С памятью тут по-разному: тогда я ушел шагов на сто глубже, и ничего — сумел не забыть, для чего иду. А сейчас что-то морочится у меня в голове. Не ровен час запамятую сказать тебе главное, отложенное на самый последок...

Нор удивленно задрал брови. Он-то думал, будто старик потащился с ним в Прорву потому, что хотел помочь нести спящую дикарку, — ан нет... Вот уж действительно ученый — на каждый поступок у него по две-три причины оказывается!

— Ты, дружочек, не играй бровками, ты слушай да накрепко запоминай: тебе следует спешить, однако при этом сделать свое дело как можно лучше. Снеряшничать нельзя, поскольку в Прорву я тебя более не пущу. Пластинка, которая висит на тебе, не только охраняет память, но ее же и уродует вот, к примеру: помнишь, ты рассказывал, как подслушал беседу дочки кабатчика Сатимэ со школяром Крело? А помнишь, что не сразу опознал их по голосам? Не странно ли?

Парень пожал плечами:

— Они же не говорили — шептали. Да я и не слушал сперва — мало ли кто там...

— Хорошо, давай иначе. Сними-ка пластинку! Старец дождался, пока Нор выполнит приказание, и вдруг торопливо спросил:

— Какого цвета был мой камзол? Ну, быстро!

— Зеле... Нет, желтого. Кажется, желтого.

— Ах, тебе кажется! — Эрц-капитан невесело ухмыльнулся. — Теперь надень пластинку и вспомни. Вспомнил? Понял? Покуда все еще поправимо, но от пластинки тебе надлежит избавиться не позже чем через десяток дней.

Парень в растерянности покусывал губы. Проклятый старик! «Выбирай сам, выбирай сам...» А о главном, оказывается, и не предупредил. Огрызок червивый! Знай Нор раньше о подобной опасности, он бы охотней мельничный жернов на шею повесил, чем пакостную блестяшку. И ведь, кажется, старый объедок намерен продолжать свои напутствия. Смилуйтесь, всемогущие, неужели еще что-нибудь в том же духе?

— Теперь наиглавнейшее... — Адмиральский дед откашлялся и заговорил так, будто словами гвозди вколачивал. — Я все же надеюсь, что запрорвные земли — это осколок нашего прежнего мира. Ведь взялась же откуда-то принесенная тобой шаманская дубинка!

— Может, она с кем-нибудь из ветеранов туда попала? — пожал плечами парень, но эрц-капитан рыкнул на него разъяренным медведем.

— Ты же сам говорил: все, попадающее в тот мир через Прорву, отбирают тамошние священства. А твой столяр купил дубинку у заурядного торгаша. Не смей перебивать, слушай! Я имею основания полагать, что через Прорву можно угодить не только туда, где ты уже побывал. Да не смей же перебивать! — взвизгнул он, заметив открывающийся рот парня. — Я два дня просидел в орденском архиве, читал и прикидывал. По счастью, эти заботливые поводыри ревностно блюдут отчетность — в течение каждого года старательно подсчитывается, сколько и какого народу спроважено в Серую. Ежели свести воедино все их подсчеты, выходит, будто от человечества было отлучено более полулегиарда идиотов. Смекаешь? Пускай даже многие отчетствующие врали, желая казаться ревностнее других, — все равно многовато. А из твоих рассказов можно уразуметь, что в запрорвье не слишком много Незнающих. Вот, к примеру, сколько их появилось после тебя?

— Да не знаю. — Нор пожал плечами. — Я что-то ни об одном не слыхал.

— А по орденским судейским реляциям получается, будто за время твоего запрорвного бытия туда выгнали... Ах ты, вражье проклятие! Все-таки я глубоковато забрался... Или это уже от дряхлости темечко прохудилось? Ладно, не суть важно. Точную цифирь не упомню, но готов присягнуть на кресте, что более двух десятков.

Парень отчаянно замотал головой:

— Простите, почтеннейший, но вы действительно что-то забыли. Галечной Долины Незнающим никак не удалось бы миновать — дорога-то одна... О приходе каждого рассказали бы говорящие дымы... А уж всяческих пересудов хватило бы не на один день — тамошняя жизнь не слишком богата развлечениями. Так что я бы непременно знал. Разве что Истовые зачем-то решили все скрыть и пришедших спровадили в Жирные Земли через Мировую Межу... Только зачем серым такие хлопоты без всякого смысла? Глупость же... Наверное, все отлученные были девицами.

— Да ты никак вообразил, будто у меня вместо головы наковальня?! — Старик полиловел от негодования. — Нахальный щенок! Более двух десятков парней — и чтоб мне окочуриться, ежели это не так!

— Может, орденские наврали?

— Не без этого. Двух-трех наверняка приписали. Грубее врать опасно: партикулярные могут заметить да накляузничать в адмиралтейскую канцелярию. Люди из префектур только и ждут случая сыпануть битого стекла в штаны кому-нибудь из орденской мелкоты.

— Так куда же они делись, эти отлученные?! — Нор не понимал, насмехается ли над ним адмиралтейский предок или же чего-то недоговаривает (что, кстати сказать, немногим лучше насмешки).

Старец ехидно заухмылялся:

— Вот и я о том же: куда бы это им деться? Представь: а что, если выйти из Прорвы можно в трех местах — здесь, в другом таком же осколке былого мира (очень хочется в это верить!) и... Ну, где еще?

Нор облизал пересохшие губы, скребанул за ухом.

— В третьем осколке? — неуверенно предположил он.

— Может, и так, — согласился старец. — Но может быть, и иначе. Вдруг не в осколке, а в том, от чего эти осколки отвалились?

Парень продолжал теребить свое ухо. Интересно, эрц-капитан лишь предполагает или же знает наверняка? Чтоб его бешеному на расправу за эту манеру изъясняться каверзными вопросами... Не дождавшись ни согласия, ни возражений, адмиральский дед заговорил опять:

— Очень прошу тебя: тщательно следи за дорогой. Возможно, где-нибудь отыщется ответвление. Я знаю, что ты уже дважды проходил через Прорву и ничего не замечал, знаю! Но ведь первый раз у тебя не было пластинки, а во второй тебя слишком увлекло фехтование — разве не так?

Нор наконец оставил в покое ухо и принялся за губы.

— А если просто свернуть в черноту? — промямлил он.

— Бесполезно, я уже пробовал. Вот, гляди...

Старик сорвался с места и через миг утонул во мраке. Растерявшийся парень неуверенно шагнул следом, но тут же вздрогнул, крутнулся на месте, ощутив на своем плече прикосновение чьих-то пальцев.

— Угомонись, не опасно! — прикрикнул оказавшийся у него за спиной эрц-капитан. — Ну, все понял?

Нор пожал плечами:

— Понять-то понял, но... Почтеннейший господин эрц-капитан недавно сам говорил, что здесь бывает по-разному. Возможно, где-нибудь дальше во мраке все-таки есть лазейка?

Теперь настал черед старца пожать плечами.

— Возможно-то все, только как отыскать? Не станешь же ты кидаться в стороны на каждом шагу!

— Я стану под ноги глядеть, — пообещал Нор. — Может, тропу замечу или хоть какой-нибудь след...

Старец молча кивнул. А парня вдруг осенила новая мысль:

— Если есть выход в третьи места, как вы говорите, то вдруг и еще куда-нибудь? И Огнеухие — оттуда, а?

— Не вся дрянь нашего мира обязательно берется из Прорвы. — Эрц-капитан, кажется, начал терять терпение. — Панцирные акулы, по-твоему, тоже из непонятных мест приползают? И к морю добираются посуху, через скалы — так, что ли?

— А вдруг на морском дне есть еще одна Прорва? Старец скрипнул зубами:

— Долго ты будешь нащупывать у журавля вымя?! Возможно все, что нечем опровергнуть, но ведь и доказать твои вымыслы тоже нечем! Так зачем попусту тратить время? Тут каждый миг дорог, а ты...

Нор шмыгнул носом. Ему показалось, будто адмиральскому деду просто очень хочется, чтобы нашелся путь через Серую в украденные катастрофой края. Так хочется, что о прочих возможностях старик даже задуматься не желает. Ну и древогрыза ему на обед!

— Если почтеннейший господин изволит спешить, то давайте разойдемся, — сказал парень, глядя мимо эрц-капитана.

Тот устало вздохнул:

— Давай. Не ровен час девочка проснется — я ей сегодня скормил меньше дурмана, чем обычно, чтоб к концу дороги смогла пойти своими ногами.

Ученый старец помог Нору взвалить на плечи спеленутую Ларду и вдруг сказал негромко:

— Может быть, передумаешь? Я не стану досадовать, я пойму.

Нор криво усмехнулся:

— Хуже нет, чем начать да недоделать — так столяр Хон говорит.

Старик отвернулся, как-то подозрительно засопел.

— Ну, иди. Однако, душевно прошу тебя, маленький, куда бы ты ни угодил, воротись живым.

Только теперь, за миг до расставания с этим нелепым, достойным то жалости, то поклонения человеком, парень отважился спросить:

— Почтеннейший господин все время твердит, что запрорвный мир может оказаться совсем нездешним. Разве это возможно?

— Возможно, — устало ответил эрц-капитан. — Я не стану тебе ничего объяснять — в двух словах такое не растолкуешь. Вот вернись, тогда и побеседуем. Почитаешь книги, где сказано о множественности миров. Такая книга только у меня есть, потому что все сделанные с нее списки были преданы соленому кипятку, изодраны в труху и рассеяны по ветру. А мудрец, написавший их, бесследно сгинул — наверное, тоже удостоился кипятка.

Адмиральский предок вздохнул, дернул подбородком — так, словно ему опять давил несуществующий больше шейный платок.

— Ладно, тебе пора. Да и мне тоже — как бы господин Тантарр не накуролесил от скуки.

Он отвернулся и торопливо зашагал прочь. Несколько мгновений Нор следил, как тает в розовом мареве сутулая старческая спина. Вроде бы и не ко времени было веселье, но парень улыбался: очень уж забавным показалось ему отнесенное к прославленному воителю словечко «накуролесить». Хотя высокоученый эрц-капитан Фурст, конечно же, прав: не стоит надолго оставлять Учителя без присмотра в таком настроении и в таком соседстве. Излишнее пристрастие к рому не повредило виртуозной руке, однако заметно подгрызло волю. И теперь господин Тантарр запросто может напроситься на бедствия. Управиться с тремя орденскими ратниками он, наверное, сможет без особого труда, только ведь и господа иерархи без труда догадаются о судьбе своих соглядатаев. Вот тут-то старому виртуозу действительно не помогут ни меч, ни покровительство адмиральского деда.

* * *

Да, нынешний вечер подложил-таки изрядную пакость — и это после такого удачного дня! Со стервятником разделались ловчей, чем с дворовой шавкой; от эрц-капитанского убежища до Весовой Котловины успели добраться засветло, причем дорога по сравнению со вчерашней тропочкой казалась ухоженным трактом; и даже Ларда почти не досаждала своим носильщикам.

Перед последним спуском ученый старец велел отдыхать и первым подал пример. Уютно развалясь, словно чувствовал под собою не щебень, а по меньшей мере стеганую перину, он принялся разглагольствовать о местах, по которым шли, и об окрестных примечательностях. Вон там, дескать, есть болотина, в которой водится превкусная рыбешка; а вон за той скалой («Левее, левей гляди — видишь, торчит вроде пня от гнилого зуба?») сохранились какие-то развалины — странно, ведь здешние места никогда не считались обжитыми... Нор не вслушивался в эту ленивую болтовню. Внизу, почти под ногами, растолкала собою скалы проклятая Ветрами и людьми Котловина; на ее дно уже стекали предвечерние тени, а потому с такого расстояния почти не различались ни полуживые деревья, ни озеро ленивого струйчатого тумана, имя которому — Прорва. Это озеро, виденное лишь дважды в жизни, запомнилось парню накрепко, и все-таки теперь он упорно вымучивал глаза в надежде разглядеть его берега. Вот бы сейчас Бездонной выпустить из себя какую-нибудь тварь! Или пусть рейтары притащат очередного отлученного, или пусть окажется, что тропа осыпалась и спуститься здесь невозможно... Конечно же, эрц-капитан ни за что не откажется от своей затеи, но, может быть, судьба смилостивится, подарит хоть крохотную отсрочку? Еще бы одну только ночь пережить здесь, а потом уж ладно... Или лучше сразу — чем раньше случится, тем быстрее переживется?

Мысли эти (вздорные, ненужные) засасывали хуже трясины; попытки справиться с внезапно навалившимся страхом обходились недешево — поэтому лишь после хриплого учительского «лечь!» Нор заметил, что у вечерней сырости появился еле заметный привкус дымка.

Некоторое время прижавшийся к камням парень слышал только посапывание одурманенной эрц-капитанским зельем Ларды. Жаль, что адмиральский предок не догадался одурманить еще и себя — иного способа заставить взбалмошного старца лежать тихо, похоже, не существовало. Не прошло и нескольких мгновений, как он подполз к господину Тантарру и принялся скрести ногтями его сапог, привлекая внимание виртуоза к своей персоне.

— Что там? Дикари?

— Не похоже.

— Чем не похоже?

— Откуда я знаю?! — злобно прошипел начальник эрц-капитанской охраны. — Помалкивайте и ждите!

Раздраженно брыкнув каблуками, виртуоз, боевой стали отодвинулся от своего прилипчивого хозяина, чуть помедлил, а потом бесшумно ускользнул вдоль обрыва. Пропадал он довольно долго. Нор совсем уже было собрался ползти на поиски, но не успел.

Господин Тантарр возвратился не ползком, из чего Нор заключил, что если отодвинуться от обрыва, то можно особо не осторожничать. А учитель неторопливо уселся рядом с поднявшимся на колени адмиральским дедом и вдруг спросил:

— Вы не знаете, почтенный хозяин, засылают ли иерархи своих ратников наблюдать за Прорвой?

Почтенный хозяин удивленно задрал брови.

— Никогда не слыхал про такое, — протянул он. — А что?

— Говорите тише, — поморщился виртуоз. Он надолго умолк и только после третьего эрц-капитанского «а что?» с заметной неохотой разлепил губы:

— Ниже и гораздо правее нас на обрыве этакий уступчик вроде карниза. А на нем трое полосатых. Явно пришли не вчера и уйдут не завтра: навес там у них, очажок, бурдюки с водой — троим дней на десять. Причем заметьте: навес выкрашен точно под цвет камней, даже сверху трудно высмотреть; в очажке жгут какую-то дрянь, почти не дающую дыма... Прячутся. А от кого? Дикарей-то к Прорве и огнем не загонишь...

Эрц-капитан нервно облизнулся:

— Думаете, ждут нас?

— А что прикажете думать? — пожал плечами виртуоз.

— Да вроде как до сей поры никто не пытался подсматривать за моими гуляниями. Хотя... Может, и подсматривали, да я не знал? — Он задумался, морща лоб, потом остро глянул в хмурые глаза виртуоза. — Сделаем так: мы с маленьким дождемся темноты и спустимся к Прорве. А вы, почтеннейший... Ежели залечь над этим карнизом, можно будет в случае чего их оттуда?..

Ученый старец вдруг смолк и потянулся к своему мешку.

Щетинистые усы господина Тантарра вздернулись, обнажая желтые щербатые зубы.

— Убийство. Троих. Да еще и полосатых. Закусите себе на ладони: и вам не помогут ни имена, ни вожделенный иерархами эликсир, а уж мне и подавно не на что уповать.

— Ну да, колыбельную им насвистеть — авось заснут до утра! Не утруждайтесь красноречием, я слишком глубоко увяз в ваших затеях, чтобы в последний миг идти на попятный. А про имеющуюся у вас на уме глупость расскажете мне позже, в ниргуанском котле. Представьте: уют, тепло, обилие всяческих пряностей; грациозные обнаженные людоедки глядят на вас и умильно облизываются... Самое время для приятной беседы... пока вода не вскипела.

Побледневший Нор испуганно поглядывал то на Учителя, то на старого франта. Они что, вконец умом оплошали?! Ведь за подобное злодейство вельможные иерархи могут такую кару измыслить, что и Ниргу покажется милее лазурных розариев! Сломать бы безумную затею, но как? Уговоры не помогут — мнение сопляка с непроколотыми ушами для этаких людей ничтожнее крабьей слезы. Заорать во всю глотку да показаться на самом краю обрыва? Поможет?

А эрц-капитан рылся в своем мешке.

— Повторяю: я имел на уме не убийство, — сказал он, протягивая господину Тантарру один из своих взрывчатых шаров, в отличие от остальных помеченный алой краской. — Хорошенько ударьте о камень и бросьте вниз. Только сперва оберните лицо мокрой тряпицей, не то сами заснете. Причем безо всякого колыбельного свиста; у Нора отлегло от сердца. Однако виртуоз взял протянутый ему шар с таким пренебрежительным хмыканьем, что парень опять испугался. Высокоученый щеголь, кажется, тоже чувствовал себя не в своих штанах, однако помалкивал.

Неловкая молчанка продолжалась довольно долго. Нор понимал, что старикам есть что сказать друг другу, но первое же слово любого из них непременно приведет к ссоре. Нет уж, хватит. Пускай лучше объяснят что-нибудь любопытному недорослю. Парень на миг задумался — о чем бы это спросить? — потом легонько тронул плечо нахохленного эрц-капитана.

— Почтеннейший господин говорил, что иерархи хотят взорвать скалы, чтобы завалить Прорву. Они что, глупые? Ведь вон сколько взрывать придется... — Нор мельком оглянулся на обширный провал Весовой Котловины. — Разве мыслимо запасти столько пороху?

Дед орденского адмирала досадливо сморщился:

— Есть зелья сугубее пороха. Только здесь внучку опять же не управиться без моей подмоги, а меня на такое и батогом не поднимешь... — Он зябко передернул плечами и сказал решительно: — Давай-ка, маленький, лучше о деле поговорим. Прежде я думал оставить здесь господина Тантарра, чтоб тебя ждал, а сам хотел воротиться домой. Но коль скоро пошли твориться всякие досадные страсти, так мы малость переиграем. Я да твой Учитель сходим отпустим карету, а то олухи слуги, напрасно прождав в условленном месте, непременно учинят никому не надобный шум. Отпустим их и сразу обратно — это четыре дня. А ты, когда бы ни воротился, ни за что не вылазь из Тумана днем. Либо нарочно так подгадай, чтобы ночью, либо уж рискни дождаться темноты у самого бережка. Как выберешься, сразу иди к тому обрыву, который напротив нас. Там у самого подножия древнее окаменелое дерево лежит. Под ним я устроил еще одно логово — покажу, когда буду провожать. Дерево покажу, как найти вход... Полосатых не бойся: ночью к Прорве не сунутся и сверху впотьмах ничего не увидят... В логове дождешься меня. Оно, конечно, плоше того, горного, и очень тесно, но ты уж потерпи, будь милостив.

Парень только вздыхал, слушая эти наставления. Ближайшее будущее, словно назло, выворачивалось все более неприглядными сторонами. Отказаться бы, ведь наверняка единого слова хватит, чтобы ученый старик отпустил жить как все. Сам же не раз предлагал и даже обещал понять и не досадовать... Только легче язык насквозь прокусить, чем спихнуть с него это самое слово и тем разоблачить свою трусость. Да и господин Тантарр прав: артачиться надо было, пока запрягали, а если сунул морду в хомут, так вези.

* * *

И вот теперь — все то же, виденное всего дважды в жизни, но успевшее опостылеть до тошноты. Мертвое розовое сияние, черные отвесы по сторонам, лес, где каждое дерево — засохший скорченный труп... И опасность, которая в любой миг способна объявиться и сзади, и спереди, и еще Ветра знают откуда. Причем хорошо, если это будет что-нибудь вроде каменного стервятника или двуногого полоумного убийцы. А если тварь, умеющая понимать мысли и заново отращивать отсеченные пальцы? А если страшнее?

Нет, хватит. Нынче как раз тот несчастный случай, когда кстати приходятся поучения орденских наставников об усмирении чувств. Ну Прорва... Так что, впервые, что ли? Раньше везло, авось и теперь...

Наверное, он бы долго еще топтался на месте, обстоятельно убеждая себя в неразумности подобного поведения, но, к счастью, ему помогла Ларда. Перекинутый через плечо, парня тяжкий упругий тюк дернулся со сдавленным всхлипом, и Нор облился холодным потом. Ну вот, дождался — не хватало только возни с беспамятной дикаркой! Скорее надо, скорей.

Испуг оказался напрасным: дикарка временами вздрагивала, иногда принималась постанывать, однако идти не мешала. Вскоре Нор запыхался, взмок и решился поубавить прыти. Что ждет впереди — одна Мгла Бездонная знает, а потому лучше без особой нужды не изнурять себя беготней с этакой тяжестью. Когда-то (если вдуматься, то было это совсем недавно) почти вот так же пришлось нести к Каменным Воротам бесчувственную Рюни. Тогда впереди дожидался удар по затылку, а после — подвальная сырость, вонь трухлявой соломы, зарешеченное оконце, через которое видна лишь грязь на сапогах караульного... Да и потом было не без грязи, всегда было не без грязи, всегда и всё. Грязь умела стать незаметной, умела втереться в привычку, как портовая вонь, которую уроженцы столицы считают морской прохладой. Грязь въедается в ладони, в лица, в души, и невозможно понять даже, любит ли тебя девушка, или, действительно, по ребяческой наивности путает с любовью дружеское участие, или просто расчетлива она не по возрасту...

Поддавшийся раздумьям парень перестал следить за дорогой, и она тут же подставила ему узловатый вздыбленый корень. Нор все-таки сумел не упасть, но крепко ушиб лодыжку и едва не уронил свою ношу. Несколько мгновений он стоял, уговаривая сгинуть едва не доведшую до слез боль, потом осторожно двинулся дальше. Боль не ушла — притаилась: нога временами будто вскрикивала. И поделом. Это, небось, Ветра наказали, чтоб не смел выдумывать гадости о Рюни. Расчетлива — это надо же! В Прорву за тобой сунулась тоже по расчету, что ли? Хотя... А ведь может статься, что и впрямь по расчету. Небось, когда Сапрайк батюшку ее пытался к поясу пристегнуть, никто не вступился, даже тертый старина Крун упорно рассматривал потолочную балку. Сапрайк-то сдох, но барракуд в Припортовье и без него немало. А «Гостеприимный людоед» когда-нибудь достанется Рюни, и, конечно же, ей охота обезопасить будущее свое владение. Чего же еще ждать от неглупой девицы, которая родилась в кабаке, всю жизнь прожила в кабаке и которую папаша-кабатчик давным-давно приучил считать веселые кругленькие блестяшки? И уж на самом деле, не из хитрого ли расчета вздумала она пробраться в школьные владения и подарить себя отдалившемуся парню? Чтоб, значит, крепче крепкого привязать удравшего на казенную службу вышибалу к распивочной... А позже на всякий случай принялась исподволь готовить ему замену — Крело... А этот дурачок камнелобый и клюнул — наживка-то лакома... И сам ты тоже дурачок камнелобый, одна Рюни умна и водит вас, дурачков, за собою табуном. А вы уж и сшибиться готовы, будто круглороги из-за...

Нор снова споткнулся и не успел додумать обидное слово. Нога опять набухла взбалмошной болью, но теперь парню и в голову не пришло беречься. Он даже притопывать стал при каждом шаге, злорадствуя, будто бы вымучивал кого-то другого, а не себя.

...Нет, нет, все понятно и правильно, и укорять Рюни вовсе незачем. Разве ж она выбирала себе родителя или, к примеру, место, где произойти на свет? Да и место здесь ни при чем: будь у запрорвного корчмаря Кутя дочь, так небось она бы такой же выросла. Но на Бродяжьей дядюшка Сатимэ да всякие лавочники едва ли не первые люди, а в Галечной Долине привыкли уважать Нурда-витязя, Хона да охотника Торка. Потому что те к людям душевны и пользу соседей-общинников блюдут не менее рьяно, нежели собственную. Торк и дочку свою так воспитал...

Будь парень не настолько издерган всяческими переживаниями еще до того, как забрался в Прорву, он, может, и успел бы распознать злую несправедливость своих измышлений (а распознав, наверняка докопался бы до ее причин). Но он не успел. В замороченную голову будто бы обухом ударило жуткое сомнение: жива ли Ларда?! Ведь тряс немилосердно, дважды почти уронил, а она не простонала, не дернулась даже. Неужели проклятый старик сдуру переусердствовал и уморил ее дурманными зельями?! Или слишком плотно укутал, задушил?!

Парень торопливо опустил свою ношу на землю. Получилось это у него неудачно: суетливые пальцы соскальзывали с гладко выделанной кожи, да и маловато их было, пальцев-то. Тюк вырвался, тяжело ткнулся в древесную мертвечину тем концом, где пряталась Лардина голова. И снова ни звука, ни малейшего движения внутри. Плохо. Никакое снадобье, кроме разве что яда, не могло бы усыпить так крепко. Ведь раньше то и дело принималась постанывать да хныкать без всякой причины, извивалась даже... Неладное, ох неладное с ней творится!

Тратить время на возню с завязками он не стал — просто вспорол их ножом. Это, правда, тоже удалось не сразу: жесткие сыромятные шнуры неохотно поддавались железу. А когда последний из них наконец лопнул, тюк словно взорвался изнутри, и в горло парня вцепились холодные крепкие пальцы. К счастью, он умудрился сразу понять, что происходит, и, прежде чем вырываться, стряхнул с головы скрывающий лицо шлем. Лардина хватка ослабла, а из разворошенного тюка послышался тягучий полувсхлип-полустон: «Леф!», и парень перевел дух. Хвала Бездонной, девичья жизнь была вне опасности. Просто к тому времени, когда иссякли силы дурманного зелья, он успел так глубоко зайти во Мглу, что Ларда проснулась в здравом рассудке. Проснулась и затаилась: хватило ума не впадать в испуг, не барахтаться без пользы, а ждать, что будет дальше. Вот и дождалась увидеть над собою бешеного с ножом в кулаке. Еще можно считать удачей, что только синяками на шее отделался. Могло обернуться и хуже — Ларда девица сноровистая и не слабая.

Все еще всхлипывая, Торкова дочь принялась энергично выпутываться из липнущего к телу покрывала. Парень кинулся помогать, но вдруг замялся, потупился: снаряжавший Ларду ученый старик, наверное, слишком усердствовал в размышлениях о судьбах мира и потому не снисходил до вещей обыденных. К примеру, он ни на миг коротенький не задумался, что воспитанной и скромной девице не худо бы выйти из Мглы одетой. Ну ни единым лоскутом не позаботился прикрыть девичье тело старый червяк, только привязал на шею мешочек с вонючим грибом.

Ларда сперва не уразумела, отчего это парень вдруг решил покраснеть, а когда поняла, то лишь плечом дернула. Выискал, понимаешь, причину смущаться! Все это он уже видел и, кстати сказать, вроде бы прежде не считал такое зрелище неприятным.

Бормоча что-то в этаком духе, кряхтя и шмыгая носом, девушка осторожно привстала на колени, передохнула, а потом ухватилась за Нора и поднялась во весь рост. Парень снова почувствовал, что краснеет. И не только из-за того, в чем его заподозрила Торкова дочка. Глядя на нее, он горячо благодарил Бездонную за то, что не может Ларда вспомнить его косые презрительные взгляды, которых было немало по ту сторону Мглы. Как же он мог, как посмел называть любимой холодную корыстливую девицу, а Ларду — Ларду! — счесть чем-то вроде звероподобных недоумков, водящихся в запрорвных горах?!

А Ларда уже тянула его за руку: «Пойдем отсюда, пойдем скорей!» Нор кое-как укутал ее в служивший прежде тюком кожаный плат, обнял за плечи, и они пошли. На ходу девушка приговаривала рассудительно:

— Ты мне сейчас ничего не рассказывай, ладно? Я главное и так поняла: ты за мной погнался, исчадие убил, а меня спас. А неглавное — где оружие добыл, зачем раздел и связал — это ты потом расскажешь, когда мы до безопасных мест доберемся.

Лардин голос то и дело срывался; шла девушка так, будто нахлебалась не достоявшейся браги, и Нор все крепче прижимал к себе ее вялое вздрагивающее плечо да радовался, что покуда не заметила она его железную руку. Эх, глупенькая, и все-то она уже поняла! «Неглавное расскажешь потом...» До чего же непростым получится этот рассказ! Да и нужно ли рассказывать все, как было?

А потом парню вдруг пришло в голову, что просто так выбраться из Мглы не удастся, потому что над выходом нависает башня Истовых — оттуда наверняка заметят, и хорошего это не сулит. Даже если не посчитают бешеными, то все равно поступят как с бешеными... Или еще хуже.

Придется скрываться во Мгле, покуда совсем не стемнеет. Долго ли придется? По ту сторону Бездонной уже ночь. А там, впереди? Наверное, тоже ночь, если это осколок одного и того же мира. Но на всякий случай надо бы оставить Ларду в каком-нибудь безопасном местечке (на колени к Пожирателю Солнц ее посадить, что ли?), а самому прокрасться к выходу да оглядеться осторожненько.

Мысли о выходе оказались весьма своевременными, потому что этот самый выход был близок. Впереди уже неторопливо лепила себя из розового марева спина древнего каменного страшилища, и Ларда вдруг уперлась, отказываясь идти дальше. Парень начал было уговаривать ее не бояться обломка скалы, обезображенного древними камнетесами, но девушка хрипло сказала:

— Запах.

Да, запах. Очень слабый и очень, очень тревожный — Леф даже забыл огорчиться, что не сумел почувствовать его первым. Они стояли, ожидая Мгла знает чего, но ничто не менялось вокруг. А потом Ларда осторожно выпростала руку из складок кожаного покрывала и не глядя зашарила по бедру парня, отыскивая его нож. Леф стиснул пальцами повлажневшую девичью ладонь.

— Схожу, гляну, — тихо сказал он.

— Я с тобой.

— Глупо.

— Не глупее, чем здесь торчать.

Леф не стал спорить. Он выпустил Лардины плечи, взялся за рукоять меча и шагнул вперед. Девушка попыталась идти рядом — не позволил, локтем задвинул себе за спину.

Запах постепенно усиливался, и через несколько мгновений Леф понял, чем нынче решила пахнуть Бездонная. Прерывистое Лардино дыхание щекотало затылок, спину под панцирем и накидкой щекотали ледяные капли; парень все замедлял и замедлял шаг, потому что они уже вплотную подошли к подножию кровожадного бога древних, и надо было обойти его, это подножие, за которым могло прятаться что угодно.

Оно не пряталось за подножием. Оно вообще не пряталось, а чернело нелепым горбом шагах в сорока. Леф замер, вглядываясь, и сразу же Ларда бессильно привалилась к его спине, а там, впереди, не было ни шевеления, ни звука не доносилось оттуда — только сладковатая и душная вонь мертвечины. Так прошло несколько мгновений, а потом Торкова дочь, едва отдышавшись, снова попыталась высунуться вперед. Парень коротко глянул в ее белое, осунувшееся лицо.

— Сможешь взобраться? — Он не объяснил куда, только вздернул подбородок, указывая на каменного истукана.

Ларда отчаянно замотала головой, но парень больше не желал щадить ее самолюбие. Еле-еле жива, даже стоять толком не может, а туда же, хорохорится!

— Сама, или помочь?

Спрошено было негромко и в общем спокойно, но в голосе своего спутника девушка расслышала нечто, заставившее ее закусить губу и буркнуть:

— Помоги.

Не сводя глаз с того, непонятного, не выпуская рукояти меча, парень придвинулся к изваянию и опустился на одно колено, выставив второе подобием ступеньки. Ларда взяла нож в зубы — от этого движения неуклюжее коробящееся покрывало соскользнуло с ее плеча, а потом и вовсе свалилось на землю. Голова Лефа закружилась от близости девичьего тела, но Ларда уже вскарабкалась к нему на плечи, и парень, сопя от напряжения, стал подниматься, подсаживая ее. Через миг давящая на плечи тяжесть исчезла и перехваченный голос, задыхаясь, сообщил:

— Все, залезла.

Он тряхнул головой и торопливо зашагал к непонятному, которое ждало впереди, — зашагал во весь рост, не скрываясь, потому что скрываться было негде и, судя по запаху, уже не от кого. Хотя... Логовища хищных тварей тоже, поди, не розами пахнут.

Это была водруженная на тележные колеса решетка, которую неумело и, по всему видать, наспех связали из неоструганных сучковатых жердей. Неумело и наспех. Но крепко. Наверное, ее столкнули с берега в туманное озеро Мглы, и она катилась под уклон, скрипя и качаясь на буграх да колдобинах, пока не занесло ее, не развернуло почти поперек дороги. И случилось это довольно давно, потому что привязанный к жердям человек уже мало походил на человека. Наверное, при жизни он был дороден, кряжист, и еще он был бородат, а большего о нем уже не понять.

Леф зачем-то двинулся в обход жуткого сооружения, запнулся, повернул назад. Он шел медленно, ссутулясь, глядя под ноги, и не сводившая с него глаз Ларда поняла, что ничего опасного он не нашел.

— Леф! Что там, Леф?

Он поднял голову. Он увидел прямо перед собой свирепого бога с выпученными пустыми глазами, Ларду, каменный многозубый оскал над ее головой...

— Что там, Леф?

«Там страшно, глупая. Что-то очень страшное творится с миром, в который тебе нельзя не вернуться. Может быть, кто-то уже вяжет из жердей такое же для Хона или Гуфы, может быть, свяжет и для тебя... А я? Через десять дней — обратно во Мглу, в кабацкий чад... Ради чего?»

С тихим воем парень стиснул ладонями лоб. Слишком уж муторно ему было; Арсд почему-то казался чужим, а необходимость выполнить приказ ученого эрц-капитана и возвратиться мнилась едва ли не подлостью. Он помнил, что до самого входа в Прорву мир Незнающего по имени Леф вспоминался кабацкому вышибале Нору не слишком приятным. А теперь все было наоборот. Наверное, дело в том, что сохраненная проклятой пластинкой память — лишь бледная тень памяти настоящей. Наверное, дело в том, что воспоминания о чувствах — лишь бледная тень настоящих чувств. Дело в том, что человек не умеет быть между или везде, даже если ему кажется, что он умеет.

А главное — вот эта девчонка, подпрыгивающая от любопытства на коленях злобного изваяния. Забыла уже и про хворь свою, и про недавний страх, и про щерящиеся ей в беззащитную спину ветхие черепа... Очень она хочет знать, что такое парень увидел впереди. Сердится, ногами притоптывает — ну как же так, все рассмотрел и молчит! Даже подойти не хочет, стоит шестом, словно бы укореняться решил! Потеряв терпение, Ларда полезла вниз. Именно полезла, а не спрыгнула — видать, хворь-то еще дает себя знать. Будто злым заклятием привороженный к месту, парень следил, как она осторожно ощупывает пальцами ног трещинки да уступы, как сползает все ниже... Наверное, он бы еще успел добежать и помочь, если б хоть мигом раньше очнулся от своего дурацкого оцепенения. Но случилось то, что случилось: под Лардиной тяжестью осыпался казавшийся надежным уступчик, и девушка сорвалась — тяжело, неловко и чуть ли не на сброшенный ею нож.

При всем хорошем падение с высоты человечьего роста на толстый слой древесной трухи Ларда никак не сочла бы достойной внимания неприятностью. Но ведь это при всем хорошем! А теперь не одно тягучее мгновение прошло, прежде чем Девушка нашла в себе силы пошевелиться. Подбежавший парень было обрадовался, убедившись, что она не напоролась на железо, только радость его длилась недолго, Ларда лежала на спине, выгнувшись неловко и жалко; веки ее налились прозрачной медленной влагой... Нор не знал, как ей помочь. Он пристроился рядом, умостил Лардину голову у себя на коленях и стал разглаживать почти невесомые пряди волос, цветом похожие на чищеную позолоту. Невольно вспомнилось ему талое озерцо, с берега которого отряженный за дровами несмышленыш по имени Леф подглядывал за дочерью соседа-охотника. И чувство тогдашнее вспомнилось, и стиснуло горло вкрадчивой теплой рукой — чувство, похожее на жалость к шальной девчонке, умеющей одновременно казаться и сильной, и беззащитной... Только теперь он знал, что чувство это лишь похоже на жалость.

Всего десять дней отпущено ему проклятой пластинкой и выдумавшим ее старцем. А потом бездушная расчетливая кабатчица снова обернется наивной, не умеющей разобраться в собственных чувствах Рюни — возлюбленной, другом, всем. И о Ларде он даже плохого не сможет вспомнить. Всемогущие, Мгла Бездонная, бесы, древний оскаленный бог и кто там еще желает править людскими судьбами — чтоб всем вам навечно так, как мне нынче!!!

Нет-нет, он до самого последнего мига не думал о подобном поступке. Но пальцы будто собственной волей нащупали болтающуюся на груди бронзовую пластинку, напряглись... Мимолетным испугом кольнуло воспоминание о напророченной ученым старцем угрозе: Пенный Прибой, льющиеся в Прорву морские воды, потоп... Но ведь это будет потом, нескоро, через множество поколений. А что до Арсда, то уж пускай как-нибудь сам управляется со своими бедами. Там хватает державных умов, заботливых поводырей, высокомудрых книжников — вот и пускай отрабатывают свое безбедное существование. Нор, который всю жизнь знал лишь потери, никому ничем не обязан и ни в чем никому не клялся.

С тихим треском лопнула бронзовая цепочка. Пальцы, все так же не дожидаясь распоряжения головы, торопливо разгребли прикрывавший землю прах истлевших деревьев, потом умяли крохотный бугорок, вознамерившийся обозначить собою могилу памяти о запрорвном мире. Все. Теперь разве что ученая псина сумеет отыскать спрятанное. Да и то...

Лардина голова вздрогнула у него на коленях, искусанные бледные губы девушки шевельнулись, вытолкнули жалобные слова:

— Помоги встать...

Он помог. Торкова дочь крепко держалась за его локоть, но похоже было, что она уже почти оправилась. А вместе с силами к девушке возвратилось и любопытство. Парень начал путано рассказывать об увиденном, но она перебила:

— Сама хочу посмотреть. Пошли.

Пошли так пошли. Может, конечно, и не надо бы ей глядеть на такое, но ведь не запретишь! Да и все равно другого пути из Мглы нету.

Смотрела Ларда долго. Парень мялся рядом, покашливал, нарочито прикрывал ладонями нос, а она все не могла оторвать глаз от страшного зрелища. Потом вдруг сказала:

— Это Мурф. Точеная Глотка, певец. Помнишь? Еще бы не помнить! Только теперь небось и Мурфова мать поопасалась бы клясться, что это именно он.

— За что его, Леф? Разве можно так с человеком? Ему же Вечная Дорога не откроется!

В ответ парень только вздохнул да развел руками. Ларда тоже вздохнула, съежилась, обхватила себя за плечи, будто душное безветрие Мглы показалось ей чуть ли не морозцем.

— Мы покрывало мое забыли, — вдруг сказала она. — И нож забыли. Постой здесь, а я вернусь, подберу.

Парень открыл рот для спора, но она прикрикнула:

— Сказала, сама! Я еще не дряхлая и не увечная, чтобы такой малости для себя не суметь. И отвернись. Выберу, тогда хоть насквозь глазами процарапай, а покуда нечего пялиться. Не по-людски это, стыдно!

У парня тут же пропала охота спорить. Озадачило его помянутое Лардой увечье — вернее, даже не само это неумышленное поминание, а именно отсутствие умысла. Неужели девушка по сию пору не заметила его однорукости? Странно. Так же странно, как и внезапно обуявшая ее стыдливость.

10

Когда розовое сияние над их головами потемнело и вдруг взметнулось кишащей звездами чернотой, Леф сумел удержаться от невольного вскрика и даже успел стиснуть ладонью рот Ларды.

Они довольно долго простояли по шею в тяжком тумане Прорвы, всматриваясь и вслушиваясь в теплое безветрие ночи. Это было очень удачно — ночь. Значит, можно прямо сейчас прокрасться мимо логова Истовых и мимо второй заимки, а потом... А и правда, куда потом? В Галечную Долину, к родным? Опасно. К родительским хижинам трудно будет подойти незамеченными: места обжитые, людные, а ночами по Долине бродят дозоры, оберегающие общину от злых... Может быть, повезет встретить среди дозорных отца или Торка, но ведь может и не повезти! Нет-нет, нужно пробираться не домой, а к Гуфе. Лишь старая ведунья способна придумать, как им жить дальше. Или даже она не способна? Только сейчас до Лефа дошло, что их возвращение грозит бедами не только им самим. Ведь снова в Мире оказалось два Витязя, и серые наверняка захотят кого-то спровадить в Бездонную. Либо его, либо Нурда...

Пока парень раздумывал, Ларда нетерпеливо посматривала то на него, то куда-то через плечо. В конце концов девчонка не выдержала и зашипела чуть слышно:

— Долго ты собираешься здесь торчать?! Ночь кончается, вон уже Утренний Глаз разгорелся. — Она ткнула пальцем в яркую белую звезду, проколовшую небо на западе. — Скоро солнце родится, и что, до следующей темноты будем в Прорве маяться? А если она на нас исчадие или бешеного напустит?

Леф в растерянности закусил губу. Действительно, скоро рассвет... А ему почему-то казалось, что теперь должна быть середина ночи... Это очень важно, что теперь не середина, а конец ночи, это ответ на какой-то очень-очень важный вопрос, который Леф позабыл, но обязательно вспомнил бы, если бы не Лардино шипение в самое ухо. Уймись она хоть на короткий миг, и все стало бы понятно и просто. Но девчонка не унималась:

— Да о чем ты все думаешь? Ты перестань, а то в голове зачавкает. Тут не о чем думать, надо прятаться в скалах, а потом к Гуфе идти, как она велела. Слышишь? Ждет же небось старуха, извелась уже, наверное, ожиданием? А лезть в обитель Истовых я передумала. Рассвет скоро, и Гуфа ждет, и вообще... Ну их к бешеному, Истовых этих!

Что она говорит? Обитель, Гуфа... Разве Гуфа может их ждать? Ах да, ведь Лардину память выела Бездонная Мгла. Ларда не знает, сколько времени прошло, сколько всего успело случиться за это время... А ты, ты сам-то знаешь? Помнишь? Обучение витязному искусству, уход... Схватка с бешеным, повстречавшимся во Мгле... Обратный путь, и на плечах Ларда, завернутая в странное покрывало... Но ведь должно же было хоть что-нибудь уместиться между этими воспоминаниями! Уходить во Мглу выпало поздней осенью, а сейчас... Не похожа нынешняя пора на осень и на зиму не похожа. Значит, не смог-таки, не уберег память подаренный старой ведуньей чудодейственный амулет... Нет, напраслина это, помог он! До чего же все-таки тоскливо и страшно, когда помнишь, будто помнил о чем-то, но напрочь забыл, о чем именно! А все из-за того, что амулет сумел сберечь память, но не уберег самого себя. Жалко его, амулет то есть, невыносимо жалко было с ним расставаться, но не расстаться было никак нельзя... Почему?

Наверное, еще немного и у Лефа впрямь бы зачавкало в голове от подобных мыслей, но тут совершенно посторонняя и очень простая догадка заставила его позабыть обо всем прочем. Ведь зловредные порождения Мглы никому не клялись выбираться в Мир только днем. И хоть послушники не слишком радеют об исполнении своего главного долга, наверняка даже они додумались как-то следить за Бездонной и по ночам. Существует же помимо языка сигнальных дымов еще и язык движущихся огней, видимых во тьме! Плохие дела... Ларда права — надо поскорей убираться отсюда. И еще она права, что думать не о чем, потому как дорога все равно только одна: по ущелью, мимо второй заимки. Сзади Мировая Межа, которую уж наверняка блюдут денно и нощно — не пускать же проклятых тварей прямым ходом в Черноземелье! Справа, помнится, осыпь, по ней не взберешься, а слева... Слева довольно пологий, поросший редким кустарником склон. Так, может, туда? Ладно, гадать некогда. Пускай Ларда решает, ей здешняя местность знакомее...

До Ларды не сразу дошло, что Леф хочет ее слушаться. А когда наконец дошло, то смутно белеющая в звездном свете девчоночья физиономия так и расплылась от удовольствия.

— Давай-ка мы сейчас вдоль бережка прокрадемся к Последней Меже, а потом вдоль нее уйдем в скалы. Да тише, глупый ты! Никого там нету, никто за Последним Пределом следить не станет. Нечисть, которая из Мглы, близко к Меже подойти боится. Помнишь, как тебя там скрутило? Так ты ведь знал, чего тебе надо, потому и шел, превозмог себя. А эти вовсе знать да понимать не способны, им... Как бы это?.. Не бывает у них такой надобности, ради которой стоит себя загонять туда, где плохо. И все, и хватит! — Девушка притопнула на него. — Снова ты за свое — все тебе прямо здесь же уразуметь надо! Решил слушаться — сам решил, я не просила! — вот и слушайся, терпи. И шевелись — на востоке голубеет уже!

Держась у границы Тумана Мировой Межи, они почти добрались до места, где вынырнули из этого самого Тумана Мгла знает сколько десятков дней назад, во время бегства из Жирных Земель.

Небо на востоке стремительно наливалось слизывающей звезды синевой; все отчетливее виделась Лефу трава под ногами... Темнота явно доживала последние мгновения, а совсем близко, на другой стороне ущелья, дыбилась зубчатая стена послушнической заимки. Все. Не успели.

Собственно, Леф уже довольно давно понял, что не успеют они затемно выбраться из ущелья. Понял и стал уговаривать Ларду идти не по открытому месту, а в тумане Межи. Ларда отказалась.

— В тумане идти нельзя, — сорвано шептала она, не сбавляя шага. — Долго не выдержим, очень плохо станет. Дороги видеть не будем, забредем, возвращаться придется... Мы лучше сделаем: перед самым рассветом уйдем на другой край Мира. Переждем там до темноты — и обратно...

— Зачем ждать? Опасно же! Давай прямо сейчас, — просил Леф, но девчонка только отмахивалась:

— Завтра тоже будет опасно. Чем больше пройдем сейчас, тем меньше останется на завтра, понял? И молчи, слушайся, раз сам напросился!

Леф перестал спорить. Зря перестал.

Теперь-то уж ясно, что они не успеют ни заимку миновать, ни, тем более, до кривулины этой добраться, где ущелье вовсе расходилось с Последней Межой. Парень нервничал, поглядывал то на небо, то на идущую впереди Ларду, грыз губы, шептал нехорошее. Трава под ногами постепенно сменилась мелким щебнем, откос стал заметно круче, и вниз по нему запрыгали стронутые шагами резвые, трескучие камешки. Пришлось убавить прыти, но все равно Лефу казалось, что чем осторожнее он ступает, тем больше от него шума. Именно от него — Ларда будто бы вовсе не касалась ногами земли. Охотница...

Парень совершенно уверился, будто пустое девчонкино упрямство вышло им поперек: небось и увидели их уже, и услышали все, кроме разве что напрочь глухих. Да и глухим наверняка успели все растолковать на пальцах — это, конечно, ежели среди здешних послушников есть глухие. Ну почему же Ларда не понимает, до чего глупо рискует она ради нескольких десятков шагов, которые не поздно будет пройти и завтра?! Нет уж, хватит. Пора ломать дурацкую затею — хоть силой, хоть как!

Леф ускорил шаги, вытянул руку, норовя изловить Торкову дочь за плечо, но в тот же самый миг из-за ограды послушнической обители донесся остервенелый песий лай. Ларда замерла, потом крутанулась на месте, обернула к парню бледное, хорошо уже различимое в истаявших сумерках лицо. Наверное, девчонка хотела сказать, что приметили их ночные послушнические сторожа (без нее не ясно!) и надо скорее бежать в туман (эх, вот бы ей несколькими мгновениями раньше сделаться такой благоразумной!). Но она не успела выговорить ни слова. От резкого движения щебень хлынул из-под ее ног гремучим ручьем, Ларда изогнулась, судорожно хватаясь за воздух... Леф попытался поймать, помочь — не успел. Лардины пальцы больно чиркнули его по запястью, и девчонка покатилась вниз, почти невидимая, в потоке стронувшейся осыпи.

Парень бросился следом. Зыбкое каменное крошево не давало опоры; Леф несколько раз падал, съезжал на спине, обдирая локти и прочее, но боль не чувствовалась — теперь было не до нее. И не до себя. Он ни на миг не потерял из вида Ларду; он видел, как девушка барахтается там, внизу, пытается встать и ничего у нее не выходит. А еще он видел болезненную гримасу на замаранном бурой пылью лице и неестественно вывернутую девичью ногу. Мгла Бездонная, вот только этого не хватало!

Подбежав к стонущей девушке, Леф с ходу попытался взвалить ее на плечо. Не вышло. Ларда отчаянно вскрикнула, обмякла, выскользнула из Лефовых объятий. Покрывало она потеряла, кувыркаясь по склону, и теперь, глядя на испятнавшие ее тело бесчисленные ссадины да кровоподтеки, парень взвыл от жалости и досады. Ну что теперь делать, что?! Как ни обхвати, она от боли света не взвидит, а сама идти не сможет: нога...

Стиснув зубы, Леф вновь принялся поднимать стонущую девчонку. Ларда, всхлипывая, бормотала, чтоб он ее бросил и спасался один, потому что с нею вверх по осыпи влезть никак невозможно. Она даже вырываться попробовала, но парень все-таки взгромоздил ее себе на плечо. Леф вовсе не собирался лезть по крутизне; он надеялся укрыться в Бездонной, хоть и понимал, что эта надежда хворенькая.

Выпрямившись не без труда, парень мельком покосился на вершину заимочной ограды. Там толпились, кто-то раскручивал над головой пращу (дурень горшкоголовый, далеко же!), и послушнические вопли почти перекрыли сорванный хриплый лай ночных сторожей. А потом... Леф уже успел пробежать несколько шагов, когда что-то коротко провыло возле его щеки, и от близкого валуна отскочило, кувыркнувшись в воздухе, очень короткое тонкое копье с железно отблескивающим наконечником. Парень даже не сразу испугался. Он только огляделся, выискивая подкравшегося забавника, который вздумал пугать Витязя детскими безделками. Но поблизости никого не было видно, а возле Лефовых ног ударилось еще одно крохотное копье, причем с такой силой, что у парня мгновенно взмокла спина. Он и представить себе не мог, каким образом можно вот этак швырнуть столь легкую вещь — во всяком случае, не обычными человеческими руками. А чем? И откуда? Ведь не может же быть, чтобы невиданные копья долетали аж до заимки! Или может такое быть?

В голове парня мельтешили обрывки смутных воспоминаний — о вопросах, с которыми он приставал к Нурду в разоренной бешеными Сырой Луговине: о похожем на виольный лучок оружии, о звериных клыках, привязанных к летучим палкам, — но ему было некогда копаться в изувеченной Мглою памяти. Парень мчался, кидаясь из стороны в сторону; над ухом пронзительно вскрикивала Ларда; под ноги то и дело подворачивались камни; глаза и губы немилосердно разъедал пот — шуточное ли дело бежать с этакой прытью да с этакой тяжестью! А страшные копья вспарывали воздух над головой, лязгали о валуны, высекая из них яркие веселые искры... Хвала Бездонной, покуда мимо, и опять мимо, и снова... Только бы не упасть. Только бы не угодило в Ларду, ведь Торкова дочь у него сейчас вроде живого щита... В этом не было его вины — не волоком же тащить девушку! — и все равно мысль о том, что он, хоть и невольно, прикрывает спину Лардиным телом, доводила Лефа до слез. На миг ему даже захотелось остановиться, снять панцирь и надеть его на Ларду, но... Невидимый метатель, поди, только и дожидается такой остановки.

Парень стал задыхаться. Шлем он потерял, скатываясь по склону вслед за упавшей девушкой, и теперь ему даже не от чего было избавиться, чтобы хоть как-то уменьшить пригибающую к земле тяжесть. Разве что меч... Но нет, бросить клинок было бы так же немыслимо, как и бросить ради собственного спасения Ларду. Да и, невозможно отстегнуть его от пояса увечной левой рукой, а правая занята. И пояс скинуть невозможно, и из панциря на ходу не выскользнешь, и дубинка болтается не в лад, уже, наверное, здоровенный синяк на бедре набила, а отделаться от нее нельзя — можно уронить девушку...

Далеко, ох как еще далеко до берега спасительного (спасительного ли?) Тумана, лижущего подножие утесоподобного обиталища Истовых! Там, на вершине огромного древнего строения маячит что-то, трудно различимое на этаком расстоянии. Не человечьи ли головы? Услышали собачий переполох, все поняли и готовы встречать... И ведь если повезет добежать, то не миновать оказаться возле самого подножия Первой Заимки! Тем, наверху, не понадобятся ни диковинные копья, ни даже пращи — им хватит пары булыжников...

Да, Леф прекрасно понимал, что не удастся ему спасти Ларду и самого себя, но одно дело понять, и совсем другое — смириться. Он не замечал, что уже не бежит, а бредет, еле переставляя одеревеневшие ноги; что настырный метатель наконец оставил его в покое; что лай сторожевых псов звучит теперь как-то не так, как прежде... Потом девушка отчаянно завопила, забарабанила кулаками по его панцирной жесткой спине, и Леф остановился, судорожно хватая воздух перекошенным ртом. А когда он наконец сумел заставить себя вслушиваться в Лардины крики и оглянуться, то даже порадовался, что больше не надо бежать, не надо вымучивать душу несбыточными надеждами.

Не только тревожного лая ради послушники Мглы кормили своих зверюг — кормили, видать, нескупо, потому что по сравнению с каждым из пятерых кудлатых широкогрудых псов, сотрясавших землю размашистым скоком, Торков Цо-цо показался бы щенком-недомерком. Пожалуй, черное исчадие — и то не намного крупнее...

Псы не слишком торопились, они понимали: добыча уже загнана и деться ей некуда. Леф тоже понимал это и тоже перестал торопиться. Осторожно опустив Ларду на землю, он тщательно вытер мокрую ладонь о полу накидки, крепко обхватил пальцами рукоять меча... Приподнявшаяся на локте девчонка снова принялась уговаривать, чтобы оставил ее и спасался сам — он только улыбнулся. Единственно, чего ему хотелось теперь, так это уйти на Вечную Дорогу под смертный хрип двух-трех послушнических зверюг. Конечно, хрип самих послушников был бы куда приятнее, но уж что не судьба, то не судьба.

Рассвет набирал силу, небо стремительно голубело. Леф отчетливо видел приближающиеся клыкастые пасти, крепкие шипастые ошейники и попонки, обшитые бронзовыми пластинами. А еще он успел заметить, что у подножия заимочного частокола появились отблескивающие железом людские фигурки с чем-то непонятным в руках. Похоже, у носящих серое прочно вошло в обычай присваивать проклятое вооружение. Ну и пускай себе творят что хотят — в последние мгновения неохота думать о дряни.

Что-то сильно рвануло за полу накидки, потом за плечо. Это Ларда. Прекратила наконец свои глупые уговоры, умудрилась встать, цепляясь за Лефа. Конечно же, она не осталась висеть на парне никчемной помехой, а сорвала с его пояса дубинку и отпрыгнула на шаг. Зашаталась, ойкнула пронзительно, но не упала, кое-как утвердилась на одной ноге. Утвердилась... Дунь — опрокинешь... Но, может, повезет ей хоть одним ударом напоследок потешиться?

А одетые в бронзу послушнические псы — вот они, совсем рядом. Еще шаг, и ощеренные хрипящие пасти можно будет достать клинком. Только псы не собирались делать этот последний шаг. Рыча, взлаивая, роняя с оскаленных клыков тягучие капли слюны, они рассыпались полукольцом, причем крайние явно норовили потихоньку прокрасться за спины Лефу и Ларде, в то время как прочие всем своим видом показывали, будто через миг набросятся, разорвут. Подлая повадка, достойная привыкших к битью шавок, а не зверюг, способных в прыжке сшибить с ног дюжего мужика!

Парень завертел головой, стараясь не упустить из виду ни одну из рычащих тварей, и вдруг запнулся взглядом о Лардино лицо — бледное, мокрое, ждущее неминуемого... Неминуемого? Да как же ты посмел примириться с мыслью о гибели, Нынешний Витязь Леф?! Отдать Ларду на растерзание трусливой слюнявой дряни?! А вот вам!..

Прыжок, взблеск клинка, тупой удар тяжко отдается в ладони... Еще хрипит, дергается пес, подбиравшийся к девчоночьей спине, а меч уже снова вскидывается, и новый удар — почти наугад по смутному шевелению за левым плечом. Достал. Нет, не до смерти, но под клинком отчетливо хрястнуло твердое, и послушническая животина с истошным визгом отпрянула, затрясла окровавленной мордой. А прочие твари сорвались злобным лаем, но ни одна из них не решилась приблизиться хоть на шаг.

Леф тоже замер. За песьим брехом примерещился ему отдаленный человечий галдеж. Вроде бы покрикивали где-то сзади (небось Истовые вылезли на верхушку своего строения и пытаются уськать оробевших зверюг), да и впереди не молчали. Вылезшие из заимки послушники сбились в кучку, потом внезапно рассыпались по дну ущелья полукольцом — точь-в-точь как их псы несколько мгновений назад... Да нет, не так. Полукольцо сломалось на две половинки, серые фигуры торопливо полезли на склоны... Собираются подобраться ближе и метать сверху, наверняка. Плохо дело.

Предостерегающе вскрикнула Ларда, но Леф и без ее крика успел уловить мгновение, когда кудлатые твари отважились наконец напасть. Уловить-то уловил, а вот сделать ничего не успел. Невесть кем брошенное копье впилось в разинутую пасть одного из псов; вывернувшийся из-за Лефовой спины приземистый мужик лихим взмахом голубого клинка снес голову другой твари — даже ошейник зверюгу не выручил... Оставшиеся в живых псы кинулись наутек, а приземистый мужик обернулся и оказался Хоном.

— Не торчи шестом! — выкрикнул он. — Помоги Торку с дочкой управиться и бежим отсюда! Ну, кому сказано?!

* * *

Нет, все-таки древние мастера наверняка знали какие-то тайны, неведомые обычным людям. Леф никак не соглашался поверить, что можно было собрать в дальнее ущелье кучу народу (примерно столько, сколько живет во всех обитаемых Долинах, да еще и черноземельцев наприхватывать); собрать и заставить тесать камень, складывать непомерные стены... А кто и, главное, чем кормил этих работников? Кто ухаживал за их огородами, кто делал другую работу, от которой оторвали столько рук? Но главное даже не в этом. Какая ведовская сила удерживает вверху каменные глыбы, из которых сделаны здешние кровли? Леф уже видел такое в Гнезде Отважных, где обучался витязному искусству, но тогда парню было не до раздумий о древнем мастерстве. И там имелась только одна кровля, а тут их много; если подниматься от подножия строения, то каждая из них оказывается полом, а если спускаться от вершины, то каждый пол ниже оказывается кровлей. И ни одна из этих кровель не думает осыпаться, даже если кто-либо ходит по полу, который у нее с другой стороны... даже если там ходит двое или трое людей... Хотя уж какие там люди, что значит человечья тяжесть по сравнению с тяжестью держащихся ни на чем грубо обтесанных огромных камней? Нет, здесь точно не без ведовства. Тем более что Гуфа не стала ничего объяснять, только отмахнулась и буркнула: «Отстань, нынче не до ерунды». Оно и понятно: умельцы всегда дрожат над тайнами своего мастерства. Хотя нет, это плохая мысль, которую ни в коем случае нельзя отпускать с языка. Гуфа нынче совсем не та, какой была до Лефового ухода во Мглу, и о ведовстве с ней лучше не заговаривать.

Да и не только Гуфа — весь Мир изменился, покуда Леф пропадал в Бездонной.

* * *

В то утро, когда Хон с Торком негаданно пришли на выручку Ларде и Лефу, все четверо едва успели спастись.

Наверное, до самой Вечной Дороги не забудется парню тогдашний сумасшедший бег по ущелью. Они с Торком очень старались беречь сломанную Лардину ногу, но от этих стараний делалось только хуже. Девушка грызла губы, зажимала ладонями рот, однако выдержать такую боль было бы не под силу и тертому мужику. Леф изводился, слушая ее плач, и Торк наверняка изводился тоже, а Хон чуть ли не пинками гнал их вперед, и вокруг уже выли маленькие копья с железными остриями.

Поначалу Леф решил, что отец хочет либо отсидеться во Мгле, либо добраться до Последней Межи и спастись на другом краю Мира. А еще парень вообразил, будто послушники перехитрили сами себя, забравшись на откосы. Зачем? Если серые настолько боялись вражьих клинков, так и сидели бы на заимке — уж чего безопаснее! А коли решились драться, то надо было просто-напросто подойти как можно ближе и метать свои копья в упор. Теперь же время растранжирено на лазанье, добыча успела изрядно отбежать, и расстояние слишком велико — даже имея этакое чудодейственное оружие, можно надеяться лишь на случайное попадание. И гнаться поверху нет никакого проку: бежать по дну ущелья даже с Лардой на закорках куда удобнее, чем скакать по крутизне, еще и тратя время на в общем-то бесполезное метание копий. К тому же из послушников бегуны, как из опилок каша. Либо серые вновь оплошали, как с ними уже не раз случалось, либо на вершине жилища Истовых притаились метатели, послушники загоняют беглецов на верную гибель. Но как же отец, как же Торк — неужели они не понимают этого?

Издерганный неожиданностями и страхом за Ларду, парень даже не додумался удивиться: а откуда могли появиться здесь Торк и отец?

Торк и Хон появились из жилища Истовых. То есть это оно раньше так называлось: теперь же в нем обитали совсем другие люди. Даже Ларда забыла про боль, когда оказалось, что ее родитель хочет искать убежища в сотворенном древними людьми рукотворном утесе.

Задыхаясь и хрипя, Леф вслед за Торком обогнул подножие огромного строения. В нескольких шагах тяжко колыхался угрюмый Туман Бездонной, еще дальше клубилось серое марево Последней Межи, но охотник и подоспевший Хон даже не глядели туда. Торк, прикрикнув на Лефа, чтоб не мешкал и помогал, осторожно опустил постанывающую Ларду в траву, а столяр задрал голову и крикнул:

— Спускайтесь! Да скорей же, скорей!

Вот тут-то и выяснилось, что серые вели себя гораздо умнее, чем казалось вначале.

Хорошо еще, что подниматься пришлось не на самую вершину постройки. На изрядной высоте каменная кладка выпячивалась квадратным уступом, похожим на презрительно оттопыренную губу, а ниже виднелся черный проем. Из этого проема выдвинулись вдруг два тесаных бревна, а мигом позже свалился огромный лубяной короб, привязанный то ли к ним, то ли к уступу несколькими плетеными канатами. Короб с треском ударился о землю в нескольких шагах от прянувшего в сторону Хона, и тот нехорошо помянул торопыг, которые едва не сломали вещь, да еще чуть людей не поубивали. Вот так — то кричит: «Скорее!», то ругает за торопливость.

Леф не успел толком рассмотреть короб, сильно смахивавший не то на огромную младенческую люльку, не то на возок без колес. Да что там «толком» — никак не успел. Потому что надо было затаскивать в лубяное укрытие Ларду, впрыгивать самому, а потом вместе с Торком и Хоном налегать на рукояти рассохшегося визгливого ворота. Ворот натужно скрипел, канаты виток за витком ложились на истертую до блеска колоду, но ничего не менялось. Парень уже решил, что подъемное устройство все-таки сломано, как вдруг рукоять рванулась из пальцев, а каменная кладка стронулась и неторопливо потекла вниз. Короб раскачивался, с жутким треском ударялся о стену; застланное соломой днище то и дело уходило из-под ног — от этого в животе будто ледяной ком перекатывался. Леф мгновенно взмок и запыхался, Хон и Торк тоже взмокли и тоже запыхались, но до нависающих над головой бревен было еще далеко, когда лубяная стенка хрустнула под ударом послушнического копья.

Хон рявкнул, чтобы Леф немедленно пригнулся и стал на колени. Стенки короба изнутри были укреплены чешуей каменного стервятника и могли надежно укрыть от копий и прочей дряни. Но управляться с воротом, стоя на коленях, оказалось ужасно трудно. Подъем совсем замедлился.

Хон ругался, ворчал, что нужно было убегать в ту же подземную нору, из которой они выбрались помогать детям; а теперь вот болтайся, как кисточка на хвосте, и жди, пока серые перешибут своими копьями канат или угодят в щель между чешуями. Торк пытался возражать: кто-нибудь из послушников наверняка успел бы заметить вход, а это куда хуже, чем даже если они четверо сейчас погибнут. Но столяр только раздраженно фыркал. Дескать, серые все равно рано или поздно вынюхают вход псами — та пакость, которой Гуфа велит мазать ноги и землю, вряд ли убережет от этой беды; а если сейчас они погибнут, то остальные погибнут тоже; а нору легче легкого было бы завалить за собой так, что серым бы век сквозь завал не продолбиться; и вообще, хватит тебе, Торк, болтать, лучше б ты так на рукоять налегал, как языком машешь.

— Столько лет с Рахой в одной хижине жить — это даром сойти не может, — пропыхтел Торк вроде бы совершенно не к месту, но Хон почему-то надулся и смолк.

Правда, молчанка эта надолго не затянулась. Короб вдруг дернулся, замотался из стороны в сторону, тарахтя бортом о камень.

Леф облился холодным потом. Он вообразил, что это послушнические копья надорвали-таки канат, и до Вечной Дороги ему и прочим остался лишь коротенький миг падения. Но нет, короб вовсе не собирался падать. Наоборот, подъем явно ускорился, хоть рывки да раскачивания становились все сильней и сильней. Так почему же кажутся такими испуганными Торк и отец?

— Верхний ворот, — процедил столяр, грызя губы. — Нурд, больше некому. Вот сейчас либо сорвется, либо проколят его... Бабы-то, бабы куда глядели, почему допустили такое?!

А Торк хрипел, задыхаясь:

— Налегай, налегай!

Они добрались живыми. Короб протиснулся между торчащими бревнами; из дыры в стене кто-то вышвырнул конец еще одного каната — Хон поймал его, зацепил за ворот, и они принялись вертеть рукояти в обратную сторону, втягивая лубяную люльку в строение.

Внутри было гулко и холодно. Тесный щелеподобный проход тонул в черноте, и была эта чернота сырой и прочной, как окружающий ее камень. Потому-то, наверное, и казалось таким безнадежным трепыхание огонька длинной кривоватой лучины, которую держала Гуфа. Старая ведунья бессильно привалилась к стене и дышала так тяжко и хрипло, словно бы это она только что сражалась с рвущимися из ладоней рукоятями ворота. Хотя, конечно... Что мужикам затаскивать в немалую высь самих себя да еще и с придачей, что немощной старухе метнуть им толстенный канат — по силе и усталость выходит. Правда, никогда прежде Лефу бы и в голову не пришло вот этак подумать про Гуфу: «немощная». И Хон в прежние времена никогда бы не осмелился нападать на ведунью с упреками. А сейчас он, не успев даже перелезть через борт, крикнул со злой слезой в голосе:

— Как же ты Hypда пустила вытворять несуразное? Что он тебе, прежний?

Леф растерянно поглядывал то на своего приемного родителя, то на ведунью. Зачем отец говорит глупости? Удерживать Нурда против его желания — да подобное наверняка даже Гуфиному ведовству не под силу! И почему ведунья не возмущается, молчит? Почему она даже не смотрит на обидчика, а смотрит на него, Лефа, причем так, будто собирается плакать? Это Гуфа-то, которая не раз признавалась, что чародейственным образом вызнала всю его будущую жизнь (значит, и про возвращение из Бездонной — тоже!).

Они все изменились — и отец, и Торк, и Гуфа, и про Нурда Хон обмолвился, будто тот нынче не прежний... Да что же это Бездонная сотворила с людьми и с Миром?!

Его вели то по стертым крутым ступеням, то по бесконечным переходам; иногда ходы приводили в тесные каморки, а иногда — в огромные залы, где робкие отсветы лучин не доставали до кровли. В одном из таких залов Гуфа велела мужикам положить Ларду на кучу сухой травы и уходить, а в одной из каморок навстречу им с радостными воплями бросилась Раха. Леф надолго забыл обо всем, кроме нее. Лишь когда одуревшая от счастья женщина вдоволь наплакалась над своей ненаглядной хворостиночкой, когда она наконец выпустила Лефа из объятий, тот вдруг увидел входящего в каморку Нурда. Вот тогда-то парень и осознал с неумолимой ясностью, как ужасно переменился Мир.

* * *

Дрова прогорели. Грязная седина пепла удавила пламя и жар — только неумолимо тускнеющие огоньки еще копошились в груде углей, роняя вялое старческое тепло. Темнота безразлично сдвинулась над очагом, превратившимся в могилу огня. Она не унизила себя злорадной поспешностью: ведь это был ее дом; это она была здесь вездесущей хозяйкой. Копясь под стенами залов, занавешивая собою своды и ниши, тьма могла бы лишь презирать бессильную суету очагов и лучин, способных чуть потеснить ее, обеспокоить на время и не способных на большее. Да, могла бы лишь презирать — если бы хоть изредка снисходила заметить.

Груду остывающих углей — вот и все, что можно было теперь различить в зале. Правда, еще смутно угадывались силуэты пристроившихся близ очага людей (просто как нечто чуть потемнее прочей темени), только различить, кто где, не сумел бы даже привычный к ночной охоте Торк. Зрение обессилело и сдалось, зато слух старался вовсю. Тихонько шипели, потрескивали, щелкали угли; где-то в гулком нутре бездонного строения разбивались о каменный пол тяжелые капли; невидимые созданьица пробегали вдоль стен, с шорохом протаскивая за собой чешуйчатые хвосты... А рядом вздыхали, покашливали, шевелились хорошие люди, и Ларда время от времени принималась сосредоточенно сопеть, бережно передвигая свою ногу, стиснутую двумя полосами жесткого корья.

Леф радовался темноте, радовался, что она прячет его глаза и лицо. Но, наверное, еще сильнее следовало радоваться тому, что неразличимы погасшие глаза Нурда и выражение Гуфиного лица. Хватало того, что приходилось слышать ее голос — тусклый, высушенный тоской и усталостью, страшный.

— ...вот тут-то они и решили, что пора — дней через двадцать после твоего ухода. Думаешь, ежели они послушников своих даже с помощью Амда не смогли приобщить к боевому делу, то почти уж и не опасны? Зря так думаешь. Истовые умны, а ум при грязной душе страшнее десятков Витязей. И ведь знала же я, зачем им Фунз-оружейник понадобился, с чего это они хилые свои ведовские силенки вздумали напрягать, вместо того чтоб попытаться без лишних хлопот выпроводить неугодного свидетеля на Вечную Дорогу! Знать-то знала, да лишь похихикивала: дескать, даже Фунзу не удастся постигнуть секрет проклятой метательной трубы. Он с железом и бронзой ловок управляться, ловок выдумывать всякие оружейные хитрости, а тут другое, тут черный огненосный песок разгадать надо — тот, что в трубу под гирьку заколачивают. Ни в жизнь, думала я, не постигнуть Фунзу таких секретов. Тем более что ведь забрала я у послушников и песок, и саму трубу — вот и успокоилась. Даже в будущее не удосужилась заглянуть, дурища гнилолобая, — зелье свое пожалела тратить. И от этой дурьей скаредности все разлетелось дымом. Зелье мое, ведовская сила, Нурдовы глаза, общинный мир и судьбы людские... Все, что потеряно, — то мои потери, то щедрая плата за спесь да глупую глупость...

В монотонном старухином бормотании крылось куда больше отчаяния и ненависти к себе, чем сумело бы уместиться в причитаниях или надрывном плаче. Леф холодел, понимая, что лишь смутная кроха надежды исправить непоправимое удерживает разучившуюся ведовать ведунью от последнего шага. Слишком привыкла Гуфа защищать и спасать, чтобы теперь позволить кому-нибудь покуситься хоть на самую крохотную толику вины. Даже если вымогатель станет покушаться на свое, кровное, — все равно не отдаст. И спорить тут — что гальку слюнями размачивать. Потому-то теперь все и помалкивают. Небось уже пробовали, да не по разу. И небось всякий раз убеждались, что получается только хуже.

А старуха продолжала размеренно и глухо выговаривать безразличные ей слова, которые ничего уже не могли ни изменить, ни прибавить.

— Фунз не сумел понять огненосный песок. Зато он понял, почему метко попадать в цель из огненной трубы куда сподручнее, чем из пращи. А потом придумал, как из доски и голубого клинка сделать оружие, с каким любой неумеха легко одолеет пращника, обучавшегося десятками лет. Надо лишь стянуть жильным шнурком концы голубого клинка — выйдет лучок вроде того, каким ты, маленький Леф, гладишь виольные струны. И останется привязать к середине такого лучка палку с нехитрой защелкой да с упором для плеча на конце. Этим можно метать и гирьки, и коротенькие копья; это мечет сильней и намного дальше пращи... А главное в том, что выдуманное Фунзом оружие почти не требует обучения. Оно даже бабу способно превратить в опасного воина — лишь бы хватило сил дотянуть шнурок до защелки...

Гуфа умолкла. Потрескивали во тьме крохотные огоньки, падение далеких капель отсчитывало умирающие мгновения, и Леф старательно думал о шныряющих по залу созданьицах (древогрызы это или кто?), о сочащейся со сводов воде (где именно сочится, откуда она берется и откуда взялась странная мысль, что течением воды можно мерить течение времени, как Хон меряет глубину и длину веревочкой с узелками?). Парень очень боялся представить беды, которые могли натворить послушники, — боялся, хоть и понимал бессмысленность своих детских уверток. Ведь через миг-другой все равно придется узнать правду...

— Они много людей успели убить?

Это Ларда. Шуршала травой, ерзала на своем ложе, похныкивала, а теперь вот и боль позабыла, и сухие стебли, которые даже сквозь накидку колются. Да, уж тут и не про такое забудешь...

— Убить? — Судя по голосу, Гуфа улыбалась; улыбка эта наверняка была невеселой, но пусть уж хоть так... — Думаешь, им пришлось убивать? Ты зря так решила, ты, маленькая глупая девочка, не успевшая толком узнать людей. Погибель досталась лишь троим, а прочие... С некоторыми приключилась беда, а с многим множеством совсем ничего не случилось. Ты пожалей их, глупая Ларда, слышишь? Ты именно их пожалей!

Старуха опять замолчала. Может быть, это она встала, подошла к корчаге с водой и долго, громко, жадно пила; даже, кажется, плескала себе в лицо. Но возможно, что внезапная жажда одолела Хона или Торка, — было не разобрать, кому принадлежала еле заметная тень, на миг перекрывшая тусклое свечение очага. Уверенно Леф мог бы сказать только, что это не его тень. И не Лардина: девчонка вряд ли сумела бы идти без чужой помощи. И скорее всего, это не Нурд пил из корчаги — он тоже не смог бы добраться до нее сам. Хотя... Ведь добрался же он недавно до подъемного ворота! Гуфа говорит, что ворот этот когда-то был огорожен каменной стенкой, но кладка давно осыпалась. Теперь там и зрячему упасть проще простого. А Нурд не упал. И спас всех. Едва лишь короб оказался под защитой, Хон кинулся наверх. Он хотел помочь Нурду, увести его с узенького ветхого выступа, но не успел. Нурду удалось вернуться. Или надо сказать иначе: «не удалось умереть»?

Опять негромкие медленные шаги; на фоне темнеющих углей еще раз промелькнула смутная тень. И снова зазвучал голос потерявшей ведовское могущество старухи. О постигшем ее несчастье Лефа и Ларду поторопились предупредить в самое утро их возвращения — срывающимся шепотом, опасливо взглядывая на сутулую спину бредущей впереди щуплой фигурки, подсвеченной чахлым огоньком лучины. Едва оправившись от горячки схватки и бегства, Торк с Хоном перепугались, что возвратившиеся дети по незнанию могут неосторожным словечком сделать старухе больно. А теперь Лефу родительский испуг казался напрасным. Вряд ли кто-нибудь способен причинить Гуфе боль посильнее той, которой она вымучивает себя сама...

И все-таки Гуфа не до конца растеряла ведовское умение. Вон Ларда обмолвилась: старуха только огладила сухонькой ладошкой хворое место, только шепнула что-то недлинное, и боль ослабела, сделалась терпимой. И Нурда Гуфа, кажется, лечит; ему вроде бы иногда тени да сполохи какие-то видятся... Может, вылечит? Может, ее ведовская сила потерялась не навсегда и потихоньку вернется? Взять хотя бы нынешний старухин рассказ: о том, чего даже издали подглядеть не могла, Гуфа говорит так, будто бы это именно с ней приключилось. Будто бы она сама глядела на все глазами Хона или Витязя, думала их мысли, чувствовала за них... И ведь сидят же рядом отец, Торк, Нурд — молчком сидят, не спорят, не поправляют. Значит, нечего им поправлять.

* * *

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

Оглавление

Книга вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg