«Затерянный мир (сборник)»

Артур Конан Дойл Затерянный мир (сборник)

Затерянный мир

Глава 1 «В жизни всегда есть место подвигу»

Трудно представить себе человека, более бестактного, чем отец моей Глэдис. Господин Хангертон, чем-то напоминавший взъерошенного какаду, по сути, представлял собой натуру беззлобную, но крайне эгоцентричную. Если бы в природе существовала сила, способная заставить меня отказаться от намерения жениться на Глэдис, то, скорее всего эта была бы мысль о том, что после женитьбы мне придется иметь дело с таким тестем. Похоже, он искренне верил в то, что три раза в неделю я приезжаю в Честнатс лишь для того, чтобы пообщаться с ним, и особенно узнать его мысли о пробах драгоценных металлов, – в этом вопросе он, несомненно, был очень силен.

Однажды вечером вот уже битый час я терпеливо выслушивал его монотонные причитания о нечистых деньгах, наживаемых на вполне законных операциях, о неверно установленном номинале на серебряные монеты, о падании рупии. Он называл цифры, выражавшие, по его мнению, истинный обменный курс.

– Если вдруг… он патетически возвысил голос. – Если вдруг все клиенты на земном шаре одновременно потребуют в банках свои вклады, то при нынешнем «кривом» соотношении валют, что произойдет?

Я ответил, что, разумеется, в этом случае я полностью разорюсь. Тогда он, словно спохватившись, что затеял серьезный разговор с несерьезным человеком, вскочил со стула и, в очередной раз, упрекнув меня в легкомыслии, убежал в соседнюю комнату переодеваться на встречу членов масонской ложи.

Наконец мы с Глэдис остались наедине. Весь вечер я с нетерпением ждал этой минуты. Так солдат ждет сигнала для атаки, которая принесет ему либо славу, либо погибель.

Она восседала, горделиво приподняв подбородок. Красные оконные занавески служили фоном для ее благородного, словно выточенного из слоновой кости, профиля. Как же она была хороша! И вместе с тем, как далека; словно звезда, или неведомый затерянный мир на еще не открытой планете. Мы были друзьями, очень хорошими друзьями, но не больше. Наши отношения с Глэдис по сути не отличались от дружбы с одним парнем; он, как и я, журналист, специализировавшийся на хронике текущих событий, служил в «Вечерней газете». Мы с ним прекрасно ладили, понимали друг друга с полуслова, выручали, обмениваясь материалами – словом, были один другому нужны. Эта нужда, разумеется, не имела никакой чувственной подоплеки. Однако подобная стерильная идиллия в отношениях с Глэдис меня совершенно не устраивала. Моя мужская гордость бунтовала против женской независимости и чрезмерной искренности. Они не делают чести мужчине. Там, где между мужчиной и женщиной вступают в силу настоящие, не бесполые чувства, обязательно найдется место и застенчивости и недоверию, хотя сегодня они скорее лишь отголоски далекого прошлого, когда любовь и насилие ходили рука об руку. Нет, не бесстрашный взор, не уверенные, твердые слова, а опущенная голова, взгляды украдкой, срывающийся голос, вздрагивающее лицо являются признаками настоящего чувства. За свою пока короткую жизнь я успел это то ли усвоить из опыта, то ли ощутить в себе как переданный из поколения в поколение инстинкт.

Глэдис была исполнена всеми женскими добродетелями. На первый взгляд она могла показаться сухой и холодной. Но право же, это совсем неверно. Ее смуглая, как у красавиц Востока, кожа; волосы цвета воронова крыла; огромные влажные глаза; пухлые, но изящно оформленные губы свидетельствовали о дремлющей в ней страстной натуре. К сожалению, до нынешнего времени, мне не удавалось хотя бы немного ее пробудить.

И вот сегодня я, наконец, решил во что бы то ни стало перевести наши отношения на верную стезю. Возможно, я получу отказ. Но лучше уж быть отвергнутым любовником, чем признанным братцем. Таким образом, размышляя, я уже раскрыл было рот, но она, горделиво качнув головой и с мягким укором улыбнувшись, заговорила первой…

– Кажется, Нед, вы собираетесь мне сделать предложение. Я хочу попросить вас воздержаться. Все не так просто, как вам кажется.

Я придвинул свой стул к ней поближе.

– Как вы угадали, что я собираюсь сделать? – спросил я, не скрывая удивления.

– Женщины всегда это знают. Неужели вы думаете, что их можно застать врасплох? Но милый Нэд, мы так замечательно с вами дружим. Зачем же все портить? Разве не чудесно, что молодой человек и девушка могут так хорошо, так бескорыстно дружить, так начистоту беседовать, как мы с вами?

– Не знаю, Глэдис, понимаете, я могу начистоту беседовать, например, с начальником железнодорожной станции. Удивительно, когда мы с ним встречаемся, то почему-то оба сразу начинаем смеяться. Но такие отношения совершенно не годятся для нас с вами. Я хочу вас обнять, хочу, чтобы ваша голова прижалась к моей груди, о, Глэдис, я хочу…

Она вскочила со стула, так как заметила во мне поползновения претворить мои желания в жизнь.

– Вы все испортили, Нэд, сказала она. Так все было красиво и естественно до этого момента. Как жаль. Неужели вы не способны держать себя в руках?

– Но ведь не я это придумал, взмолился я. Это – природа, это – любовь!

– Может быть… если бы… если бы любили мы оба, вы были бы правы. Но я никогда не испытывала этого чувства.

– Но вы должны…, вы с вашей красотой, с вашей душой. О, Глэдис, вы просто созданы для любви.

– Значит нужно ждать, пока она придет.

– Но почему вы не можете меня полюбить, Глэдис? Что вам во мне не нравится? Внешность? Или что-нибудь другое?

Она как будто немного смягчилась. Грациозно вытянув ладонь, запрокинула мое лицо кверху и, глядя в глаза, мечтательно улыбнулась.

– Нет, вовсе не это, – произнесла она наконец. – Вы – не заносчивы, и потому я могу без опасения говорить с вами откровенно. Дело не во внешности. Все гораздо сложнее.

– Что же тогда? Мой характер?

Приобретя строгое, выражение она кивнула.

– Но что я должен сделать, чтобы его исправить? Да сядьте же и скажите все, как есть.

Она недоверчиво посмотрела, словно просвечивая меня рентгеном, и после некоторого колебания все-таки присела, впрочем, будучи готовой в любой момент снова вскочить. Во всяком случае, так мне показалось.

– Ну, и что же вас во мне не устраивает?

– Я люблю другого.

Теперь настал мой черед подпрыгнуть на стуле.

– Нет, нет. Вы не поняли. Речь не идет о ком-то конкретно.

Пояснила она свою мысль. Моя внезапная растерянность ее явно обрадовала.

– Я просто говорю о моем идеале.

– Ах, идеал? В таком случае… расскажите мне о нем. Каким он должен быть?

– Внешне он очень походит на вас.

– Так, так. Это уже обнадеживает. Ну и дальше. Что он умеет, на что способен, или, точнее, чего не умею я из того, на что способен он? Он кристальный трезвенник, вегетарианец, воздухоплаватель, теософ, сверхчеловек. Я готов сделаться кем угодно, Глэдис, вы только не лишайте меня надежды.

Она улыбнулась, явно подтрунивая над моей податливостью.

– Во-первых, мой идеал никогда не будет говорить ничего подобного тому, что сейчас сказали вы. У него более твердый мужской характер, и он не стал бы потакать прихотям капризной девчонки. Он человек настоящего дела и отважных поступков. Он сможет, если понадобится, бесстрашно взглянуть в лицо самой смерти; он – человек, способный на подвиг, с душой романтика – первопроходца. Вот такого я смогла бы полюбить. Точнее, не его самого, а тот благородный образ, который он благодаря своим поступкам приобретет в глазах общества. Ведь если я буду женой героя, то отблески ореола его славы воссияют и на мне. Взять к примеру Ричарда Бертона. Когда я прочитала о нем книгу, написанную его женой, я поняла, за что она его любит, или леди Стейнли. Как замечательна в ее мемуарах последняя глава, посвященная ее мужу. Вы не читали? Вот таких мужчин жены любят беззаветно, они на них просто молятся. А оттого, что, кроме жены, героя чтит и обожает весь мир, ее любовь только усиливается.

Она была так прекрасна, с таким неподдельным энтузиазмом развивала свою теорию, что мне стоило немалого труда ей все-таки возразить.

– Но мы не можем все быть Стейнли и Бертонами, – сказал я. – У нас нет такой возможности. По крайней мере, у меня. Однако, если бы подвернулся случай, думаю, я бы не сплоховал.

– В жизни всегда есть место подвигу. Все зависит только от самого человека. Оглянитесь. Присмотритесь получше. Кругом столько возможностей проявить героизм. Именно в этом, смысл жизни настоящего мужчины. А женщина должна беречь для него свою любовь как главную награду. Вот, к примеру, этот молодой француз, который на прошлой неделе отправился в путешествие на воздушном шаре. Накануне предсказали ураган. Но он не отменил полета, потому что о нем уже было объявлено. За сутки ветер унес его на полторы тысячи миль на северо-восток, и он приземлился где-то, в центре России. Вот это мужчина! А теперь подумайте о его счастливой возлюбленной и о том, как другие женщины ей завидуют. Я тоже хочу, чтобы мне завидовали, потому что мой муж герой.

– Чтобы вам угодить, я готов совершить любой подвиг.

– Но недостаточно совершить геройский поступок лишь для того, чтобы порадовать меня. Вы должны стать героем, прежде всего, потому, что не можете быть другим. Совершать подвиги для вас должно сделаться естественной потребностью, как есть, пить, дышать. Для настоящего мужчины, дремлющего в вашей душе, необходимо героическое самовыявление. Неужели вы сами этого не чувствуете? Вот недавно в газете был напечатан ваш очерк о взрыве на угольной шахте в Вигане. Разве сами вы, невзирая на опасность обвалов, на удушливый газ не могли спуститься под землю, чтобы оказать помощь пострадавшим шахтерам?

– Я спускался в шахту.

– Да? Почему вы мне об этом не говорили?

– Зачем об этом рассказывать?

– А я не знала, – она посмотрела на меня с одобрением. – Вы совершили поступок достойный мужчины.

– Я должен был спуститься в шахту. Если хочешь составить дельный репортаж, нужно обязательно самому побывать на месте происшествия.

– Жаль, что вами управляли столь прозаические мотивы. Из-за этого пропадает вся романтика вашего подвига. Все равно, какова бы ни была причина, я очень рада за вас, что вы это сделали.

Она протянула мне руку с таким достоинством и деликатностью, что мне ничего другого не оставалось, как склонив голову, галантно ее поцеловать.

– Наверное, я кажусь просто неразумной девушкой, обуянной нелепыми девичьими устремлениями. Тем не менее, я не способна думать иначе, и если мне суждено когда-нибудь выйти замуж, то это непременно будет прославленный человек.

– А почему бы и нет? – воскликнул я. – Именно такие женщины, как вы, способны вдохновить мужчину. Дайте мне только небольшой срок. Нужен лишь подходящий случай, и вот увидите, на что я способен. Вы сказали: «все зависит от самого человека». Я не буду дожидаться случая, я его найду. Как отважный Клайв. Кем он был? Простым чиновником. А сегодня он прославленный покоритель Индии. Клянусь Святым Георгием, я еще, кое-что сделаю в этом мире!

Она весело рассмеялась, увидев во мне внезапную вспышку ирландского темперамента.

– А почему бы и нет? – повторила она мою фразу. – У вас все козыри на руках: молодость, здоровье, сила, образование, нерастраченная энергия. Поначалу ваши слова мне не нравились, но теперь я рада и даже горда за вас и за себя, потому что мне удалось разбудить в вас достойные устремления.

– А если я совершу…

Ее ладонь, как теплый бархат, прикрыла мне рот.

– Не надо больше слов, дорогой сэр. Вы должны были явиться в редакцию полчаса тому назад. Я просто постеснялась вам вовремя напомнить. Когда-нибудь, когда вы займете свое место под солнцем, мы продолжим наш разговор.

Несколько минут спустя я с горящим сердцем и неистовым желанием немедленно, не упуская ни одного дня, найти для себя настоящее дело, достойное моей леди, катил в трамвае по туманному ноябрьскому Кэмбервеллу. Никто на свете в тот момент не мог себе вообразить невероятный, даже какой-то сверхъестественной формы этого предстоящего дела и того несуразного способа, благодаря которому мне было суждено к этому делу приобщиться.

Возможно, эта вступительная глава покажется читателю не имеющей ничего общего с повествованием в целом. Тем не менее, без нее невозможно понять происходившее в дальнейшем, потому что только тогда, когда человек бросается в мир чрезвычайных ситуаций, для разрешения которых необходим подлинный героизм, когда он всем сердцем стремится получить главную роль в делах, требующих беспредельного великодушия и отваги, только тогда он способен порвать с привычной благополучной повседневностью и с головой окунуться в таинственную пучину неведомого мира, где его ждут великие приключения и великая награда.

Что же собственно происходило со мной в эти минуты, если взглянуть на все со стороны.

Я был начинающим, пока ничем не примечательным корреспондентом «Вечерней газеты» и при этом надеялся в несколько часов раздобыть и обработать по-настоящему сенсационный материал, который меня бы прославил и сделал достойным Глэдис. Чем можно объяснить ее непомерные ко мне требования: жестокостью ее натуры, эгоизмом или просто глупостью, из-за которых она подстрекала меня рисковать жизнью? Как бы там ни было, такую оценку мог бы дать человек зрелый, а мне в ту пору было только двадцать три, и к тому же я был по уши влюблен.

Глава 2 «Попытайте удачи у профессора Челленджера»

Мне всегда нравился Мак-Ардл, ворчливый, сутулый, рыжеволосый редактор отдела новостей. Думаю, что наши симпатии были взаимны.

Собственно возглавлял отдел Бомонт. Но тот пребывал в, так сказать, разреженной атмосфере, на олимпийской высоте своего положения, откуда ему было неудобно снисходить к событиям, менее значительным, чем, скажем, международный конфликт, или раскол в составе кабинета министров. Иногда нам доводилось наблюдать его, в величественном одиночестве шествовавшего в свою служебную резиденцию. Обычно на лице у него блуждала рассеянная мина, означавшая, что мысли его витали где-то на Балканах, или в Персидском заливе. Он пребывал над нами и вне нас. Мак-Ардл же был его правой рукой, и делом заправлял именно он.

Когда я вошел в кабинет, старик мне кивнул и привычным жестом закинул очки на лысину.

– Ну, дорогой Мелоун, судя по тому, что я узнаю о вас в последнее время, вы отлично справляетесь с работой, – произнес он со своим очаровательным шотландским акцентом. Я скромно поблагодарил.

– «Взрыв на шахте» вам удался на славу. Кстати и «Пожар в Саутворке» – не хуже. У вас есть репортерская хватка. Так с чем же вы ко мне пожаловали?

– У меня к вам просьба, господин Мак-Ардл.

На лице старика промелькнула озабоченность.

– Так, так. Какая же просьба?

– Не могли бы вы, сэр, отправить меня на специальное задание для нашей газеты. Я постараюсь исполнить его как можно лучше и принести вам хороший репортаж.

– Какого рода задание хотели бы вы получить, господин Мелоун?

– Я хотел бы, чтобы меня отправили туда, где есть риск и опасность. Именно это мне нужно. Чем опаснее, тем лучше.

– Похоже, вам захотелось расстаться с жизнью!

– Напротив, я хочу доказать, что живу на свете не зря!

– Дорогой мой Мелоун. Ваши слова звучат благородно и возвышенно, но боюсь, что по нынешним временам они несколько устарели. К сожалению, наши потери от подобных специальных заданий, как правило, превосходят приобретения, говоря попросту, они не рентабельны. К тому же в горячие точки лучше отправлять опытного журналиста с именем, способного привлечь массы, человека, которому все согласятся поверить. На географических картах уже не осталось белых пятен. Все земли и воды давно открыты. Так что с романтикой, прямо скажу, сегодня дело обстоит паршиво…, впрочем погодите, – прибавил он, будто запнувшись. – Географическая тема вдруг натолкнула меня на мысль. Как бы вы отнеслись к идее разоблачить в печати современного Мюнхгаузена? Вы представите читающей публике талантливого лжеца во всей его красе и в заключение с блеском его развенчаете. Ну как? Вас это устраивает?

– Я готов на все.

Мак-Ардл некоторое время раздумывал.

– Впрочем, я весьма сомневаюсь в том, что вам удастся его дружески к себе расположить. Да что там «дружески». Скорее всего, он вообще с вами не захочет говорить. Тем не менее, в вас я заметил способность ладить с людьми, что-то вроде внутреннего обаяния, или как сейчас модно называть биологического магнетизма. Может быть, это просто привлекательность юности, или что-нибудь вроде того.

– Вы очень добры, сэр.

– В таком случае, почему бы вам не попытать удачи у профессора Челленджера, что живет на Энмор Парк.

Услышав это имя я, я, признаться, вздрогнул.

– Челленджер? – воскликнул я. – Профессор Челленджер, известный зоолог! Тот самый, что недавно разбил голову Бланделлу из «Дейли Телеграф»?

Мрачно улыбнувшись, старик утвердительно кивнул.

– Что не нравится? Вы, ведь, сами просили, чтобы я вам подыскал дело поопаснее! Наверное, инцидент произошел на профессиональной почве?

– Именно, так. Не думаю, чтобы он во всех обстоятельствах вел себя, как вандал. Видимо Бланделл застал его в неподходящий момент, или в общении с ним допустил какую-нибудь бестактность. Может быть, вы окажетесь счастливее, и вам удастся его укротить настолько, что он заговорит, а уж мы в газете сумеем все обработать и преподнести в лучшем виде.

– Я, по правде говоря, о нем ничего не знаю. Его имя мне известно лишь из протоколов судебной процедуры по делу о рукоприкладстве в связи с этим злосчастным Бланделлом.

– У меня кое-что имеется, господин Мелоун. Я уже некоторое время наблюдаю за этим джентльменом.

Он открыл ящик стола, и в нем немного порывшись, вытащил листок.

– Здесь говорится вкратце: «Челленджер, Джордж Эдвард. Родился в Лардже (Северная Британия) в 1863 году. Образование: начальная школа и колледж в Лардже. Университет в Эдинбурге. С 1892 года штатный сотрудник Британского музея. С 1893 года главный хранитель отдела сравнительной антропологии. В 1894 году в результате чьего-то письменного доноса был уволен. Кавалер медали Крейстона за научные достижения в зоологии. Почетный член международных научных ассоциаций. – Здесь идут два абзаца убористым шрифтом. Так: – Бельгийское общество натуралистов, Американская Академия Наук, Ла Плата… и т. д. и т. п. Экс-президент палеонтологического общества (группа «h») Британский филиал международного… и все в таком духе.

Печатные труды:

«Некоторые результаты изучения черепов древних калмыков».

«Характерные черты эволюции позвоночных», и множество отдельных научных статей в газетах и журналах, как например: «Главный изъян теории Вейсмана». В свое время этот очерк послужил причиной бурной дискуссии на венском зоологическом конгрессе. Увлечения: прогулки пешком, альпинизм (спортсмен, как видите). Домашний адрес: Энмор Парк, Кенсингтон». Можете это взять. Больше ничем вам помочь не могу.

Я положил листок в карман.

– С вашего позволения, еще один вопрос, сэр, – сказал я, увидев перед собой вместо красноватого лица розовую лысину. – Пока мне не вполне ясно, на какой предмет я должен брать интервью у этого господина. Что он собственно сделал?

Передо мной опять появилось лицо.

– Два года назад он предпринял одиночную экспедицию в Южную Америку. Вернулся в прошлом году. То, что он побывал в Южной Америке, несомненно, но он почему-то не называет точного места. Он уже, было, начал рассказывать о своих необыкновенных наблюдениях, но кто-то из слушателей, не поверив, попытался его поднять на смех, после чего Челленджер замкнулся в себе, как рак-отшельник в раковине. Либо с ним действительно произошло что-то из ряда вон выходящее, либо этот субъект талантливый мистификатор. Кстати, второе более вероятно. В подтверждение своих слов он иногда приводит несколько уникальных, немного поврежденных, фотоснимков. Разумеется, если они не подделка. Последнее время Челленджер стал настолько уязвимым и раздражительным, что нередко бросается на людей с кулаками, если те рискнут расспрашивать его о Южной Америке, а несколько журналистов спустил с лестницы. Скорее всего, он попросту агрессивный психопат с, так сказать, научным уклоном. Вот такая личность, дорогой Мелоун. Словом, поезжайте и попробуйте сами во всем разобраться. Вы уже достаточно взрослый, чтобы постоять за себя. К тому же вы находитесь под защитой закона о неприкосновенности личности журналиста.

Красное, грустно улыбающееся лицо опять сменилось розовой, окаймленной рыжими прядями, лысиной. Аудиенция завершилась, и я, выйдя из редакции, пешком направился в клуб «Дикарь»; перед тем как туда войти остановился у чугунного кружева берегового парапета над Адельфи и в задумчивости принялся глядеть на мутную, маслянистую речушку. На свежем воздухе легче собраться с мыслями. Вытащив листок, я при свете фонаря внимательно прочитал отпечатанный текст. Все, что в последние минуты стало мне известно об удивительном профессоре, лишь больше меня раззадорило. Я понимал, что как у журналиста у меня практически нет шансов установить контакт с человеком с настолько вздорным характером. Но столь же очевидно было и то, что проявления его «ненормальности» в первую очередь свидетельствовали о нем как о беззаветном истинном энтузиасте науки. Значит, в его душе существуют клавиши, нажав на которые можно его вытянуть на откровенность.

Я вошел в клуб. Было одиннадцать вечера. В этот час в большой комнате всегда много народу. Хотя самый пик еще не наступил. Заметив сидящего у камина высокого, худого, угловатого человека, я подвинул свой стул поближе к нему. Он обернулся. Из всех, находившихся в клубе. Я выбрал его. Трап Генри в газете заведовал отделом природоведения. Худой, сухощавый (кожа да кости) молодой человек представлял, что называется, воплощение дружелюбия. Я начал с места в карьер.

– Что вы знаете о профессоре Челленджере?

– Челленджере…, он поморщился, выражая профессиональное неодобрение. – Челленджер, если не ошибаюсь, тот самый, с позволения сказать, ученый, который пытается ввести научный мир в заблуждение небылицами, якобы имеющими место в Южной Америке.

– А что это за небылицы.

– Ах, это совершенная чепуха о каких-то диковинных животных, которые он будто бы там обнаружил. Впрочем, кажется, он уже отказался от своих заявлений. Во всяком случае, сейчас на сей предмет помалкивает. Как-то он дал интервью в Рейтер, чем вызвал в среде ученых критиков немыслимую бурю. После этого случая он понял, что с данным материалом не сможет пробиться, так как ему никто не верит. Правда, нашлось несколько человек, отважившихся принять его сообщения всерьез, но он сам принудил их эту тему не развивать.

– Каким образом?

– Очень просто. Неприкрытым хамством и из ряда вон выходящими манерами. Первым пострадал бедный старый Уэдли из института зоологии. Он отправил профессору приглашение. Там говорилось приблизительно так:

«Директор научно-исследовательского института зоологии выражает свое почтение профессору Челленджеру и будет искренне рад, если тот окажет ему честь своим присутствием на предстоящем симпозиуме». Ответ был нецензурным.

– Неужели?

– Да. Если смягчить отдельные обороты, то письмо гласило:

«Профессор Челленджер выражает свое почтение директору научно-исследовательского института зоологии и будет искренне рад, если тот пойдет в задницу».

– Боже милостивый!

– Вот так. Я помню, как бедный Уэдли, председательствуя на симпозиуме, утирал платком слезы. Еще бы, за пятьдесят лет научной деятельности с подобным он столкнулся впервые.

– А что-нибудь еще вы знаете?

– Видите ли, я, как вам известно, бактериолог, существую в мире, так сказать, тысячекратного увеличения, привык взирать на предметы в окуляр микроскопа, и поэтому мне трудно разобраться в вещах и явлениях, когда смотрю на них невооруженным глазом. Я своего рода караульный страж на гранях познаваемого, и когда порой мне приходится покидать свой кабинет и входить в контакт со всеми вами, такими массивными, громоздкими, грубыми созданиями, то, честно говоря, я чувствую себя не в своей тарелке и потому мало что знаю. Но насколько мне приходилось слышать в ученых кулуарах, Челленджер – один из тех людей в науке, с которыми нельзя не считаться. Это живой, парадоксальный интеллект. Неисправимый чудак. При этом, вспыльчивый, строптивый, напористый энтузиаст, он ради достижения цели не очень выбирает средства. Так, например, чтобы засвидетельствовать невероятную фауну ареала, в который ему, якобы, удалось проникнуть, он подделал несколько фотоснимков.

– Вы говорите он чудак. А в чем его чудачества проявляются?

– О, у него их тысяча. Но главное касается его взглядов на теорию эволюции Вейсмана. По этому поводу был громкий скандал на конгрессе натуралистов в Вене.

– А вы можете мне вкратце сообщить, в чем суть дела?

– Своими словами я, пожалуй, пересказать не смогу! Но существует стенографический отчет, где зафиксированы все выступления. В моем рабочем столе хранится полная подборка. Если хотите, можете взглянуть.

– Да, да, конечно. Именно об этом я вас и прошу. Мне предстоит брать интервью у Челленджера, и поэтому нужна хоть какая-нибудь зацепка. Я буду вам бесконечно обязан, если, не смотря на позднее время, вы мне позволите сейчас пройти в ваш кабинет.

Полчаса спустя я сидел за письменным столом редактора отдела естествознания «Вечерней газеты». Передо мной лежал увесистый том, раскрытый на странице, где начинался отчет о выступлении на конгрессе профессора Челленджера. Шапка материала гласила:

«Вейсман против Дарвина», а внизу в скобках помещался разъясняющий подзаголовок: «Решительный протест на конгрессе в Вене». (Стенограмма выступлений).

Моих научных познаний явно не хватало, чтобы понять суть аргументаций. Бесспорным оставалось лишь то, что английский ученый вел речь в безапелляционной манере, то и дело вызывая возмущение аудитории: «возгласы протеста», «общее возмущение», «требования к президенту конгресса лишить выступавшего слова», – эти строки с первого взгляда бросались в глаза. Большая часть отчета мне казалась необработанной стенограммой.

– Вы не могли бы это расшифровать?

– Перед вами и есть расшифровка.

– Вот так? В таком случае мне лучше заглянуть в оригинал.

Действительно для дилетанта текст представлял «китайскую грамоту». Если бы мне удалось в этой тарабарщине отыскать хоть одну понятную фразу. Ага! Вот, кажется, что-то вразумительное. Надо выписать этот абзац и затем на нем попытаться «подкатиться» к грозному профессору.

– Я могу быть вам в чем-нибудь еще полезным?

– Наверное, да. Понимаете, я намереваюсь обратиться к нему с письмом. Если я обращусь к нему от имени вашего отдела? Это, наверное, придаст делу некоторую солидность.

– Тогда он заявится в редакцию, учинит скандал и переломает здесь мебель.

– Нет, нет. Я покажу вам письмо. Ничего, провоцирующего конфликт, в нем не будет.

– Ну, ладно, попробуйте. Вот бумага, вот ручка. Но прежде, чем письмо будет отправлено, я его должен прочитать.

В поисках подходящих оборотов мне пришлось немного «попотеть». Но когда я закончил, мне показалось, что текст удался. Я торжественно прочитал его бактериологу вслух:

«Уважаемый профессор Челленджер!

К Вам обращается студент факультета естествознания. Я всегда испытывал глубокий интерес к Вашим воззрениям на расхождения между теориями Дарвина и Вейсмана. Недавно мне представился случай освежить память, перечитывая Ваше замечательное…

– Вы, однако, отъявленный лжец, – пробормотал Тарп Генри.

…перечитывая Ваше замечательное сообщение на конгрессе ученых-натуралистов в Вене. Основные его положения несомненно представляют новое слово в науке. Однако в нем есть одно утверждение, а именно:

...

«Я категорически возражаю против догматического, не выдерживающего никакой критики постулата, что каждая отдельная особь живой природы представляет своего рода микрокосм, планомерно наследующий свои основные характеристики, поэтапно передаваемые из поколения в поколения». Не считаете ли Вы, профессор, что в свете последних открытий в естествознании есть смысл Ваше возражение несколько смягчить? Сегодня оно может показаться чрезмерно категоричным. Я хотел бы с Вами, если не возражаете, ненадолго встретиться. Эта тема меня очень занимает. Я располагаю некоторыми идеями, которыми охотно бы с Вами поделился в живом диалоге. Позвольте мне посетить Вас дома в среду в одиннадцать утра. Примите уверения в моем глубоком к вам почтении!

Искренне ваш

Эдвард Д. Мелоун»

– Ну как? – спросил я, гордясь своим эпистолярным красноречием.

– Неплохо, если вас не мучает совесть.

– До нынешнего времени она меня не подводила.

– Но что вы собираетесь делать?

– Пока не знаю. Главное – к нему попасть. Когда буду находиться в его комнате с ним наедине, возможно я нащупаю точку опоры. Может быть, мне повезет, и я смогу его «раскачать» на откровенное интервью. Во всяком случае, если он истинный рыцарь своей идеи, то мое к нему обращение должно, так сказать, приятно пощекотать его профессиональное самолюбие.

– Пощекотать? Как бы он вас не пощекотал. Советую вам, перед тем как к нему идти надеть под пиджак кольчугу, или защитный жилет, из тех, что применяют игроки в американский футбол. Ну что же, будьте здоровы. В среду сюда в редакцию с утренней почтой на ваше имя должен поступить ответ. Если, конечно, профессор удостоит вас ответом. По-моему, для вас было бы лучше, вообще никогда с ним не встречаться и его не знать.

Глава 3 «Он совершенно невозможный человек»

Опасение, а быть может надежда, моего друга не оправдалась. Когда в среду утром я зашел к Тарпу, ответное письмо уже пришло. На нем была марка со штемпелем Западного Кенсингтона. Пониже на конверте почерком, напоминающим колючую проволоку, было написано мое имя.

Внутри конверта содержалось следующее:

«Сэр, я, как и следовало ожидать, получил Ваше послание, в котором вы выступаете в роли защитника моих теоретических идей в естествознании, хотя я не нахожу, что они нуждаются в чьей бы то ни было защите. Говоря о моем отношении к положениям Дарвинизма, вы взяли на себя смелость употребить термин «воззрения». Ставлю Вас в известность, что данное слово в данном контексте неуместно и даже бестактно. Впрочем, если судить по общему содержанию письма, то можно сделать вывод, что Ваша вина не продиктована злым намерением, а есть лишь следствие невежества, или дурного воспитания. А потому я решил на упомянутый факт пока внимания не обращать. Вы цитируете одно вырванное из текста моего сообщения на конгрессе предложение, в котором чего-то не смогли понять. Полагаю, что для существа, наделенного человеческим интеллектом, там не содержится ничего сложного, но если Вам все же требуются дополнительные разъяснения, я готов принять Вас в предложенное Вами время, хотя визиты и визитеры любого рода мне исключительно неприятны. Относительно того, чтобы я смягчил, или каким-либо другим образом изменил формулировки, могу Вас заверить, что это совершенно не в моих правилах, так как прежде, чем что-либо утверждать я достаточно основательно прорабатываю и проверяю каждый термин. Когда придете, покажите конверт от этого письма моему лакею Остину, чтобы он Вас впустил. Он имеет указание оберегать мое жилище от посягательств мерзавцев, именующих себя журналистами.

С совершенным почтением!

Джордж Эдуард Челленджер».

Ответ профессора на мое письмо я прочел вслух Генри Тарпу, пришедшему в редакцию раньше обычного специально, чтобы узнать первые результаты моего рискованного предприятия. Услышав текст, он сделал лишь одно замечание:

– Советую вам захватить в аптеке новое средство, кажется, кутикура, или что-то в этом роде. Говорят, оно лучше останавливает кровотечение, чем известная арника.

Да, уж в чувстве мрачного юмора доброму Генри не откажешь. Когда я получил письмо, было уже без малого половина одиннадцатого, но кэб-такси доставил меня к месту назначения без опоздания. Мы остановились перед весьма импозантным двухэтажным особняком с портиком в стиле позднего барокко. Окна первого этажа, расположенные над землей на высоте по меньшей мере двух человеческих ростов были наглухо зашторены тяжелой дорогой тканью. Венчавшую парадное крыльцо дверь открыл загорелый сухощавый мужчина неопределенного возраста в авиаторской куртке и кожаных гетрах. Позднее я узнал, что по профессии он был шофером с большим стажем. Совмещая при этом функции охранника и работника по хозяйству, он уже несколько лет заполнял брешь, образованную неуживчивыми лакеями, сбегавшими от профессора один за другим. Пристально оглядев меня с головы до ног своими зеленоватыми глазами, он спросил:

– Вам назначено?

– Да, встреча в одиннадцать.

– Покажите письмо.

Я протянул конверт.

– Хорошо. Идите за мной.

Он был немногословен. Когда шли по коридору, меня внезапно остановила появившаяся из боковой двери, судя по гастрономическому аромату, ведущей в столовую, невысокая женщина. Эта взволнованная подвижная темноглазая леди по типу скорее напоминала француженку, чем англичанку.

– Можно вас на минутку, сэр? – сказала она. – Пройдите, пожалуйста, сюда. А вы, Остин, пока подождите. Вы уже когда-нибудь встречались с моим мужем?

– Нет, сударыня, к сожалению не имел чести.

– В таком случае заранее прошу у вас за него прощения. Он – совершенно невозможный человек, совершенно невозможный. Вы должны это знать заведомо. Может быть, в таком случае вам будет легче сделать ему снисхождение.

– Ваше предупреждение – большая любезность, миссис.

– Как только почувствуете, что он начинает раздражаться, немедленно уходите. Не спорьте с ним. Уже несколько человек получили от него телесные повреждения. Потом, конечно, публичный скандал и семейные неприятности, от которых я страдаю больше всех. Скажите, вы, по крайней мере, пришли не по поводу этого его злополучного вояжа в Южную Америку?

– Не смею вводить вас в заблуждение, миссис Челленджер.

– Боже правый! Ведь это его самая больная тема. Когда он начнет что-нибудь рассказывать, вы не поверите ни одному слову. Оно и понятно. Но умоляю вас, не подавайте вида, иначе он разъярится, и тогда вам несдобровать. Притворитесь, что всему верите, может быть – обойдется. Имейте в виду, сам он совершенно искренне уверен в том, о чем говорит. Более честного и порядочного человека, чем мой Джордж, нет на свете. А сейчас вам уже пора к нему, иначе он заподозрит, что я с вами говорю. Если, паче чаяния, почувствуете, что он становится агрессивным, позвоните в колокольчик, и как-нибудь постарайтесь его несколько мгновений сдерживать. Я быстро приду вам на выручку. Обычно мне удается обуздать даже самые отчаянные выплески его ярости.

Таким образом, снабдив напутствием, женщина передала меня Остину, который во время нашего короткого с ней диалога застыл, как изваяние, олицетворяющее скромность. Мы прошли в конец коридора. Я осторожно постучал в последнюю дверь направо.

– Войдите! – донеслось из комнаты густым напоминавшим рев буйвола басом, и в следующую секунду я оказался один на один с профессором.

Он сидел во вращающемся кресле за огромным столом, заваленном книгами, чертежами и географическими картами. Он развернул кресло лицом ко мне. От внешности ученого у меня невольно перехватило дыхание. Конечно, я был готов встретить нечто необычное, но то, что увидел, превосходило самую изощренную фантазию. Прежде всего, это его размеры и невообразимо горделивая осанка. Без преувеличения, его голова была головой великана. Ничего подобного до этого мне встречать не приходилось. Казалось, что, если бы я отважился примерить его шляпу, то утонул бы в ней по грудь. Широким, испещренным багровыми прожилками лицом и массивной иссиня-черной бородой в форме ниспадавшего почти до живота густого веника он напоминал ассирийского быка. Его темя укрывала не менее густая поросль. От движения пучки волос то и дело опускались на высокий лоб. Из-под мохнатых бровей сверкали серо-голубые глаза, ясные, въедливые, до боли саркастические. Плечи, размахом в косую сажень, огромная, как бочка, грудь и массивные сверху мохнатые руки, представляли остальную видимую над столом часть его внешности. При этом тяжелый на низах переходящий в хрип бас. Вот вкратце первые мои впечатления от скандально достославного профессора Челленджера.

– Ну, – высокомерно проронил он, – что скажете?

Чувствуя себя так, будто он просвечивал меня своим взглядом насквозь, я в то же время понимал, что необходимо продолжать игру, нельзя было признаваться в том, что я – журналист, иначе он немедленно выставит меня за порог.

– С вашей стороны, сэр, было большой любезностью согласиться со мной побеседовать, – сказал я, почтительно протянув ему конверт с его автографом. Он взял со стола мое письмо и положил его перед собой.

– А, вы этот молодой человек, который, судя по тому, что здесь написано, не вполне в ладах с английским. Не так ли? Насколько я понял, основные положения моих практических заключений в естествознании встретили вашу благосклонность?

– Всецело, сэр, всецело!

Я постарался вложить в мои слова весь пыл, на который был способен.

– Надо же! Какая для меня честь. Ваша оценка очень укрепит мой авторитет в научном мире. Не правда ли? Ваш возраст и внешность придают вашему мнению особую ценность. Просто не знаю, что бы я делал без вашего одобрения. Ну ладно. По крайней мере, вы – лучше, чем свиньи от науки, чей стадный визг мне пришлось выслушивать на конгрессе в Вене. Впрочем, они не более вредны для меня и моего дома, чем какой-нибудь английский ворчащий в одиночку хряк.

И он посмотрел на меня, словно на представителя хрюкающей фауны.

– По-моему, ваши оппоненты в Вене вели себя недостаточно… – сказал я.

– Могу вас уверить в том, сэр, что пока я в состоянии справиться с моими врагами самостоятельно и не нуждаюсь в вашей поддержке. Мне значительно проще прижаться спиной к стене и парировать любого рода нападки, чем выслушивать слова поверхностной симпатии. Иначе я уже не буду Джорджем Эдуардом Челленджером. Однако, давайте ближе к делу. Постараемся, как можно сократить ваш визит, который вряд ли доставляет удовольствие вам, а уж мне – подавно. Итак, насколько я понял, у вас есть какие-то замечания по поводу моих тезисов в венском докладе.

Его прямолинейность ставила меня буквально в безвыходное положение. Что мог я ему сказать, без того чтобы тут же не выдать с головой мое невежество в науке?

– Я слушаю. Говорите же! – громыхнул он.

– Конечно, в науке я – пока новичок, – начал я с улыбкой, исполненной скромности идиота, – просто пытаясь честно разобраться в том чего не понимаю. Именно поэтому, мне кажется, что в отношении к Вейсману вы несколько перегнули палку. Разве самые последние открытия, произведенные в естествознании, уже после венского съезда не подтверждают воззрений Вейсмана?

– Какие открытия? – он говорил со зловещим спокойствием.

– Возможно, это и нельзя назвать открытиями в полной мере. Я просто говорю о тенденции, об общем направлении современной научной мысли, общепринятой в этом вопросе точке зрения, если можно так сказать.

Глядя на меня в упор, и не моргая глазами, профессор подался вперед.

– Надеюсь, вы не будете отрицать, – он принялся один за другим загибать пальцы, перечисляя аргументы, – это пропорции черепной коробки являются непогрешимым индексом в констатации геологической эпохи, к которой принадлежит реликтовый индивид.

– Это бесспорно.

– Что теория телегонии, еще пребывает на уровне sub judice?

– Несомненно.

– И то, что эмбриональная плазма принципиально отличается от яйцеобразующей корпускулы парфеногенезиса?

– Ну разумеется! Конечно же! Именно так! – с неподдельной радостью воскликнул я, упиваясь своей находчивостью.

– И что это доказывает? – спросил он неожиданно мягким, увещевательным тоном.

– А? Что? – промямли я, сбитый с толку последним вопросом.

– Да, что же это доказывает? – Сказать? – голос его тихо рокотал. Напоминая воркование голубя.

– Конечно же, скажите.

– Это доказывает, – он внезапно яростно взревел, так, что у меня зачесалось в ушах. – Что вы – отъявленнейший шарлатан из всего Лондона, изворотливый журналист-пресмыкака, в котором научных знаний ни на йоту не больше, чем элементарной человеческой порядочности.

Он вскочил с кресла. В его глазах сверкал неукротимый гнев. Но даже в столь критическое мгновение я успел заметить и удивиться, насколько несообразно с, гигантской головой было мало его тело. Он едва доставал головой до моего подбородка. Это была какая-то укороченная пародия на Геркулеса, чья мощь целиком ушла в глубину, ширину, и в прекрасно развитой мозг.

– Ахинея! – кричал он, сильно подавшись вперед, вцепившись руками в стол, от чего костяшки его толстых пальцев побелели. – Именно так, дорогой сэр. Я сейчас нарочно нес наукообразную ахинею. Вы надеялись меня обмануть, обхитрить, вы с вашими куриными мозгами? Вы, жалкие щелкоперы, воображаете себя всемогущей силой, способной кого-то наказывать, кого-то поощрять: вот этого надо поддержать и он сделает карьеру. А этого пожалуй, стоит осудить, пустить о нем дурную славу, и он в ней утонет, как в смрадном болоте. Ваше племя – само то же болото. Вонючие черви, мыльные пузыри, невежды. Но со мной у вас ничего не выйдет. Я поставлю вас на место. Джордж Эдвард Челленджер – вам не ровня. Он предупреждал вас, «не суйтесь», вы не послушали, теперь пеняйте на себя. Сейчас вы будете наказаны, мой дорогой Мелоун. С вас – штраф. Вы затеяли опасную игру, и мне только остается пожалеть, что вы ее проиграли.

– Послушайте. Давайте все-таки поспокойнее, сэр. – Проговорил я, пятясь к двери и незаметно ее приоткрывая. – Вы можете сколько угодно нести, по вашим же словам, ахинею. Но всему есть предел. Не вздумайте распускать руки.

Он медленно надвигался с недвусмысленным намерением.

– Неужели? – На мгновение он остановился и засунул руки в карманы короткой, как у подростка, куртки. – Несколько подобных вам я уже вышвырнул из моего дома. Вы будете четвертым, или пятым по счету. За каждого мне пришлось заплатить штраф в три фунта пятнадцать шиллингов. Накладно, конечно. Но, что поделаешь, – нужно. Итак, сэр, почему бы вам не последовать за вашими братьями по перу? Думаю, настало самое время.

И он опять медленно направился ко мне, смешно, как балерина, разводя в стороны носки. Я, конечно, мог пуститься наутек и в мгновение ока оказаться у дверей, выводивших из дома на улицу, но такое поведение мне показалось недостойным, и, кроме того, во мне самом начал закипать гнев. Да, изначально я был безнадежно не прав, однако оскорбления и угрозы этого человека вселили в меня чувство справедливого негодования.

– Потрудитесь держать руки подальше, сэр. Я этого не потерплю.

– Да что вы? – Его черные усы вздернулись, и сардоническая улыбка обнажила отлично сбереженные белые клыки. – Так таки и не потерпите?

– Не будьте идиотом, профессор, – прокричал я. – Куда вас несет. Я вешу более двухсот фунтов. Я – спортсмен, – играю центрального нападающего в лондонском клубе регби. Неужели вы надеетесь что…

В это мгновение он резко на меня навалился. Хорошо, что дверь я успел приоткрыть, иначе она была бы сорвана с петель. Мы кубарем покатились по коридору, словно изображая ярмарочный аттракцион огненное колесо. Каким-то образом в нашу кучу по пути затесался стул. И так вместе со стулом мы скатились по ступенькам крыльца на булыжную мостовую. Стул, ударившись о последнюю ступеньку, разлетелся на части. Хорошо, что предусмотрительный Остин успел открыть входную дверь, иначе двери было бы не сдобровать. Нечто похожее я некогда видел в мюзикл холле. Это был захватывающий акробатический трюк, исполняемый братьями Мак. Назывался он «Колесо Катрины». Помню, тогда я очень смеялся. Но сейчас, когда сцепившись с профессором мы сами исполняли это «колесо», мне было не до смеха. Сделав по инерции еще один кульбит, мы, наконец, свалились в сточную канаву.

Он тут же вскочил на ноги, потрясая кулаками и свистя легкими, как кузнечными мехами.

– Ну что, еще, или хватит? – он тяжело дышал, как астматик.

– Ах ты, толстомордый бугай, – прохрипел я, отплевывая набившиеся в рот жесткие волосы его бороды, и быстро вскочил на ноги.

Наверное, мы продолжили бы потасовку. Но к счастью откуда-то появился полицейский. В руке у него был блокнот.

– Что здесь происходит? Как вам не стыдно? – сказал он, и это была самая разумная фраза, которую мне пока что довелось услышать на Энмор Парк.

– Ну, отвечайте же, – обратился он ко мне, – что происходит?

– Этот человек на меня напал, – сказал я.

– Это правда? – спросил полицейский у профессора.

Тот ничего не говоря тяжело дышал.

– Насколько мне известно, это не первый случай, – сказал полицейский, строго качая головой. – Кажется, около месяца назад вас уже привлекали за подобное хулиганство. У молодого человека под глазом синяк. Вы будете возбуждать против него дело, сэр?

Немного помедлив с ответом, я сказал:

– Нет, не буду.

– Почему же?

– Отчасти виноват я сам: настоял на своем к нему визите, несмотря на его предостережения.

Полицейский спрятал блокнот.

– Смотрите, чтобы больше такого не было, – сказал он Челленджеру. – А вы проходите, проходите. Нечего здесь глазеть.

Это уже относилось к служанке мясника, его сыну и к нескольким случайно оказавшимся на улице зевакам. Затем он, стуча сапогами, пошел прочь, подгоняя впереди себя эту компанию.

Профессор посмотрел на меня, и мне показалось, что в его глазах блеснули озорные искры.

– Ну что же, входите, – сказал он. – Мы с вами, кажется, еще не закончили.

Голос его звучал мрачно, но я сразу же последовал за ним в дом. Лакей Остин, как послушный истукан, закрыл за нами дверь.

Глава 4 «Это величайшая в мире сенсация»

Едва дверь закрылась, из столовой появилась миссис Челленджер. Лицо маленькой женщины подрагивало от волнения. Она преградила собой мужу дорогу, напоминая разгневанного цыпленка, отважившегося восстать против бульдога. Наверное, она видела, как мы выкатились из дома, но еще не заметила, что я вернулся.

– Какой же ты дремучий зверь, Джордж! За что ты избил этого милого юношу?

Он молча потыкал большим пальцем себе за спину, указывая на меня.

– Вон он, собственной персоной, здоров и невредим.

Она немного смутилась.

– Простите, я вас не заметила.

– Не стоит беспокоится, сударыня, – со мной все в порядке.

– Но у вас под глазом кровоподтек. Какое безобразие, Джордж! Каждую неделю – по скандалу. Мы уже стали посмешищем во всей округе. Я не желаю больше с этим мириться. Ты до конца исчерпал мое терпение.

– Ну, полно тебе. Не выноси при госте сор из избы.

– Как будто, это для кого-то секрет. Неужели ты думаешь, что обитатели нашей улицы, да что там улицы, всего Лондона…, Остин, вы можете идти, пока вы здесь не нужны, обитатели всего Лондона уже не наслышаны о твоем из ряда вон выходящем вандализме? Завидная популярность, нечего сказать. Где твое достоинство? Ты, человек, с эрудицией которого можно по меньшей мере заведовать кафедрой в университете; передавал бы знания тысячам студентов, все они тебя уважали бы и преклонялись бы перед тобой за твой исключительный талант. Но с твоим характером. Где твое достоинство, Джордж?

– А где твое, дорогая?

– Ты злоупотребляешь моей добротой. Ты просто хулиган. Обыкновенный распущенный бытовой хулиган. Вот кем ты стал.

– Ну, хватит же наконец, Джесси.

– Беспардонный жлоб.

– Ну всё. Я вижу, придется наказать, и тебя. К позорному столбу!

И к моему удивлению он наклонился, подхватил жену на руки и усадил ее на высокий в метра два, черно-мраморный пьедестал, стоявший в углу прихожей. Площадка была совсем маленькая, и женщине приходилось сидеть, точно сбалансировав центр тяжести, чтобы не свалиться. На лице ее чередовались гримасы гнева и страха. Ноги ее одеревенело застыли. Она, боясь пошевелиться, пронзительно крикнула:

– Сними меня!

– Скажи «пожалуйста», – тогда сниму.

– Сними сейчас же, Джордж. Я упаду.

– Господин Мелоун, прошу вас ко мне в кабинет.

– Но, сэр, – сказал я, во все глаза глядя на леди Челленджер.

– Вот видишь, уже и господин Мелоун за тебя вступается. Так что, скажи «пожалуйста», и я тебя опущу вниз.

– Ну, хорошо, хорошо, пожалуйста.

Он бережно, словно хрустальную вазу снял ее с пьедестала и поставил на пол.

– Потрудись себя вести подобающим образом, дорогая. Господин Мелоун – представитель прессы. Он незамедлительно сварганит статейку, поместит ее в завтрашней вечерке и специально позаботится о том, чтобы лишняя дюжина экземпляров попала в распоряжение наших соседей. Эссе будет называться как-нибудь вроде «Любопытные наблюдения из жизни высокой научной среды». Только что побывав на мраморной тумбе ты ведь уже ощутила высоту своего положения, не так ли? А чуть ниже – подзаголовок: «Штрихи к семейному портрету в интерьере». Что поделаешь, наш гость – тоже представитель своей среды, своего племени, так сказать, porcus ex grege diaboli, то бишь в переводе с латыни «свин из дьявольского стада». Они все, как тебе должно быть известно, привыкли питаться тем, от чего исходит душок, короче говоря, отбросами; не так ли, господин Мелоун?

– Вы – действительно невыносимы, – попытался я снова вспылить, но на сей раз настоящего в себе гнева почему-то не ощутил.

Внезапно профессор громко рассмеялся:

– Я чувствую, что вы теперь вдвоем заодно, и к тому же против меня.

Выпятив колесом грудь, он переводил взгляд с жены на меня и снова на нее. Затем, внезапно перестав ерничать, серьезно сказал.

– Приношу вам извинения, господин Мелоун, за эту маленькую домашнюю сценку. Я пригласил вас вторично вовсе не для того, чтобы впутывать в наши семейные дрязги.

– Займись своими делами, дорогая, и не сердись. – Он положил свои тяжелые ручища ей на плечи. – Конечно, ты права. Я был бы значительно лучше, если бы слушал твои советы. Беда лишь в том, что тогда я бы уже был не я, а кто-то совсем другой. На свете много замечательных людей, но Джордж Эдуард Челленджер – один. И потому постарайся с ним поладить.

Внезапно он припечатал на ее щеке звонкий поцелуй. Его неожиданная нежность показалась мне еще более шокирующей, чем недавняя грубость.

– А теперь, господин Мелоун, – проговорил он с подчеркнутой вежливостью, – прошу в мой кабинет.

Таким образом, мы снова оказались в комнате, которую десять минут назад с таким треском покинули.

Тщательно закрыв дверь, профессор указал мне на кресло и предложил коробку с сигарами.

– Настоящие Сан Хуан Колорадо, – сказал он. – Нервно неуравновешенные люди, вроде вас, порой нуждаются в небольшом допинге. Ради всего святого, не откусывайте кончик. Перед вами ножницы; аккуратно обрежьте. Сигара с изуродованным кончиком – уже не сигара. А теперь расслабьтесь и послушайте то, о чем я вам сейчас расскажу. Если по ходу у вас возникнут вопросы или замечания, постарайтесь меня не прерывать, – просто попридержите их на потом… Прежде всего, почему я вас вернул в мой дом после того, как совершенно справедливо выставил за порог .

Он выпятил бороду вперед, словно опять вызывал меня на конфликт.

– Именно так, сэр, прошу это заметить, ваше изгнание было абсолютно заслуженным. Так вот, причина перемены моего к вам отношения состоит в вашем ответе этому не в меру назойливому полицейскому. В ваших словах я заметил проблески великодушия и здравого смысла, которое, с моей точки зрения, совершенно не свойственны представителям вашей профессии. Признав себя виновником инцидента, вы обнаружили определенную независимость ума, способность судить беспристрастно. Не скрою, это качество в вас мне понравилось. Тот подраздел человеческой расы, к которой вы имеете несчастье принадлежать, никогда не вызывал моих симпатий. Однако ваши слова, сказанные полицейскому, побудили меня сделать в отношении вас исключение. На данном этапе вы меня, по крайней мере, заинтересовали, мне захотелось познакомиться с вами поближе, и поэтому я вас попросил вернуться. Можете стряхивать пепел в эту японскую вазочку на бамбуковом столе слева от вас.

Все это он произнес, торжественно выделяя логические ударения, будто читал лекцию перед широкой студенческой аудиторией. Он повернул кресло ко мне точно в фас и, раздувшись, как огромная жаба, запрокинув, словно от усталости, голову, как-то особенно горделиво полуопустил веки. Затем он внезапно развернулся, так, что остались видны лишь его всколоченные волосы, сквозь которые пробивались красные уши; покопавшись в бумагах на столе, извлек из общей кучи что-то вроде небольшого, очень потрепанного альбома для карандашных набросков.

– Я намерен сегодня кое-что вам рассказать о Южной Америке, – сказал он. – Воздержитесь, пожалуйста, от комментариев. Прежде всего, я хочу быть уверенным в том, что ничего из того, что вы сейчас услышите, не попадет в печать, без моего специального на то согласия. Вероятнее всего, таковое никогда не последует. Это вам ясно?

– Но это слишком строго. Неужели некоторая разумная, ограниченная информация…

Он опять положил альбом на стол.

– Сожалею, но в таком случае будем считать нашу беседу завершенной. Желаю вам доброго здоровья!

– Нет, нет! – спохватился я. – Я согласен на любые условия. Насколько я понял, у меня нет выбора.

– Ни малейшего, – ответил он.

– Хорошо, в таком случае, я обещаю.

– Слово чести?

– Слово чести.

Он изучал меня высокомерно-недоверчивым взглядом.

– Впрочем, что собственно, мне известно о вашей чести?

Я опять рассвирепел:

– Вы себе слишком много позволяете, сэр. Я не привык выслушивать оскорбления.

Новая вспышка моего темперамента не столько его задела, сколько заинтересовала, и, будто говоря сам с собою, он пробормотал:

– Так, так: круглоголовый, брахицефалик, сероглазый, темноволосый, – с отдельными признаками негроида. Полагаю, вы из кельтов?

– Я – ирландец, сэр.

– Ах, ирландец?

– Именно, так.

– Ну что же, это многое объясняет. Итак, прошу вас не забыть о вашем обещании не злоупотреблять моей к вам доверительностью. Разумеется, я расскажу далеко не все. Тем не менее, вы сейчас узнаете немало интересного. Наверное, вам уже известно, что два года назад я совершил путешествие в Южную Америку. Думаю, что со временем оно будет признано как выдающееся событие в мировой науке. Цель поездки состояла в том, чтобы подтвердить или опровергнуть некоторые научные наблюдения Уолласа и Бейтса. Для этого требовалось находиться в тех же местах и условиях, в которых уже побывали эти ученые. Дело шло к завершению. У меня не было причин быть недовольным накопленными результатами. Даже, если бы ничего больше не произошло, экспедицию следовало бы признать успешной. Однако случилось одно событие, которое круто изменило и направило мои исследования в совершенно новое русло. Вы вероятно знаете, (впрочем, может быть и нет, в наше время дремучего невежества ничему не приходится удивляться), что обширные площади бассейна Амазонки еще мало исследованы, а многие ее притоки даже не нанесены до сего дня на карту. Именно в этих местах мне выпало изучать на редкость многообразную фауну, полное описание которой в недалеком будущем составит многотомную монументальную монографию по зоологии, которая, собственно, и представляет цель моей жизни.

Экспедиция была уже завершена. На обратном пути мне пришлось заночевать в небольшом индейском селении, как раз, где приток впадает в главное русло. Точные координаты местности я вам пока не назову.

Местные жители представляют индейское племя Кукама. Это – вполне дружелюбная, но, увы, деградирующая раса, чей интеллектуальный потенциал вряд ли превосходит обычного лондонца. Еще на пути вверх по течению мне часто приходилось заниматься врачеванием в прибрежных селениях, что составило мне у местных жителей добрую славу. Поэтому я не удивился, когда в одном поселке встретил жителей, с нетерпением меня ожидавших.

По их жестам я понял, что кто-то срочно нуждается в медицинской помощи и последовал за проводником в одну из хижин. Войдя, я обнаружил, что больной, к которому меня пригласили, уже испустил дух. Это произошло недавно, так как тело было еще теплым. К моему удивлению умерший оказался не индейцем, а белым. Я бы даже сказал, исключительно белым. У него были льняные волосы и все признаки альбиноса. Одет он был в лохмотья, очень истощен, по всему было видно, что перед смертью ему пришлось много пережить. Насколько я мог понять, индейцы этого человека никогда раньше не видели. Он пришел в селение из леса, был один и едва передвигал ноги от истощения. Рядом с циновкой находился вещь-мешок. Я в него заглянул; внутри была пришита бирка, а на ней значилось: Мэйпл Уайт, Лейк Авеню, Детройт, Мичиган.

Перед этим человеком я всегда готов снять шляпу. Думаю, даже, что когда людской интеллект дорастет до того, чтобы непредвзято оценить сделанное мной открытие, имя этого человека будет стоять рядом с моим.

Содержимое вещь мешка свидетельствовало, что его хозяин был художником и поэтом, путешествовавшим в поисках ярких впечатлений. Здесь были наброски стихов. Я – не очень сведущ в этих вопросах, но мне показалось, что стихи оставляли желать лучшего. Потом попалось несколько ничем не примечательных рисунков, речных и прибрежных пейзажей, коробка с красками, коробка с цветными мелками, эта вот изогнутая кость, что лежит на чернильнице, том Бакстера «Мотыльки и бабочки», дешевый револьвер и несколько к нему патронов. Никакого другого имущества у этого чудного представителя американской богемы не оказалось.

Я уже собрался было уходить, но вдруг увидел, что из кармана его разодранной куртки высовывается какой-то предмет. Это оказался альбом для зарисовок. Он уже был сильно истрепан. Поистине к первому изданию Шекспира я не отнесся бы с большим благоговением, чем к этой тетрадке. Вот, извольте взглянуть сами, – просмотрите его внимательно страница за страницей от начала до конца.

Он прикурил сигару и, откинувшись в кресле, торжественно ожидал эффекта, который должен был на меня произвести этот документ.

Я открыл альбом, ожидая в нем обнаружить чудесное откровение, хотя еще и не предполагал, какого рода. Первая страница меня разочаровала. На ней не было ничего, кроме портрета какого-то толстяка в морской куртке и подписи: «Джимми Колвер на почтовом судне». Следующие несколько страниц занимали этюды и наброски из быта индейцев. Потом последовал портрет добродушного дородного священника в большой шляпе, сидящего напротив очень худощавого европейца. Внизу значилось: «Завтрак с Фра Кристоферо в Розарио». На нескольких страницах рисунки изображали женщин и детей. Потом пошли животные с краткими пояснениями, вроде: «Ламантин на песчаном холме», «Черепаха и ее яйца», «Черный агути под миртовой пальмой». Последний представлял какую-то тварь, чем-то смахивающую на свинью. Замыкали анималистическую тему рисунки каких-то длинномордых ящеров. Словом, ничего невероятного я не встретил и, не скрывая разочарования, сказал профессору:

– Это, – по всей вероятности, крокодилы.

– Аллигаторы! Аллигаторы! Вряд ли вы найдете в Южной Америке настоящих крокодилов. Разница между ними в том, что…

– Я хотел лишь сказать, что не нашел ничего необычного, ничего исключительного.

Он продолжал загадочно улыбаться:

– Переверните еще один лист.

Но и на следующем листе не оказалось ничего замечательного. Это был слегка намеченный акварелью пейзаж. Обычно такие наброски художники делают для того, чтобы впоследствии из них развить полноценную картину. На переднем плане была какая-то бледно-зеленая перистая растительность. Плавно поднимаясь в гору, она постепенно приобретала коричневые и красноватые оттенки; а на заднем плане виднелись уже совсем отвесные скалы, напоминавшие базальтовые напластования. В одном месте выделялся уединенный кряж в форме пирамиды с большим деревом на вершине. Сверху и с боков рисунок был покрыт светло-лазоревой краской, изображавшей тропическое небо. На следующей странице была акварель, представлявшая этот же пейзаж, но с более близкого расстояния, что позволяло рассмотреть отдельные детали.

– Ну как? – спросил профессор.

– В общем, любопытная формация; – ответил я, – но я не настолько разбираюсь в геологии, чтобы дать объективную оценку.

– «Любопытная»? – повторил он мои слова. – Да она – уникальна! До настоящего времени ни один ученый в мире даже представить себе не мог, что такое возможно. Переверните еще страницу.

Я перевернул и невольно вскрикнул от удивления. Весь лист занимало изображение какого-то совершенно невероятного животного. Это походило на бред сумасшедшего, на галлюцинацию курильщика опиума. Голова, как у птицы, тело, как у надувшейся ящерицы; поверх длинного хвоста вздымались шипы, а сильно выгнутая спина вдоль хребта была усеяна зубцами, напоминавшими то ли гигантскую ленточную пилу, то ли посаженные в ряд петушиные гребешки. Перед этим фантастическим чудищем стоял крохотный человечек, ростом не больше карлика, но с пропорциями нормального человека.

– Ну-с; что скажете на это? – произнес профессор, торжественно потирая руки.

– Это какая-то гипербола, гротеск.

– Однако, что побудило его нарисовать такого зверя?

– Наверное, он перебрал спиртного.

– И это все, что может вам прийти на ум?

– А что думаете вы сами?

– Скорее всего, это животное на самом деле существует, и рисунок выполнен с натуры.

Я едва не рассмеялся. Но к счастью, вовремя вспомнив о «Колесе Катрины», сдержался.

– Очень возможно, – сказал я, – очень возможно, – тоном, которым разговаривают, чтобы успокоить душевно неуравновешенного.

– Я хочу лишь сказать, что меня смутила фигурка карлика. Если бы это был индеец, можно было бы предположить, что речь идет о какой-то новоявленной расе южноамериканских пигмеев. Но он походит на европейца в солнцезащитной шляпе.

Профессор захрипел, как разъяренный бык.

– До каких же пределов доходит человеческое тугоумие! Вы расширили мое представление о его границах. Это что-то вроде умственного паралича. Просто великолепно.

Я уже успел понять, что сердиться на него бессмысленно. По меньшей мере, это было бы потерей времени, так как делать это приходилось бы постоянно. А потому, позволив себе лишь устало улыбнуться, я пояснил:

– Меня удивило, что человек – так необычно мал.

– Вы же ничего не поняли, – прорычал он и, тыча толстым, как сарделька пальцем в рисунок, продолжал:

– Видите на заднем плане растение? Как, по-вашему, что это такое? Наверное, вы подумали, – одуванчик, или брюссельская капуста, не так ли? К вашему сведению, это – весьма распространенное в Южной Америке крупное пальмовое дерево. Его называют «слоновая кость». В высоту оно достигает пятидесяти-шестидесяти футов. Конечно, человек был пририсован отдельно. Он просто не смог бы позировать в такой близости от чудовища, оставаясь в безопасности. По всей видимости, художник, желая предоставить ориентир размеров животного, для сравнения изобразил на рисунке самого себя. Предположим, его рост чуть больше пяти футов. Дерево – в десять раз выше, – стало быть…

– Пресвятая сила! – вскричал я. – Значит, вы считаете, что животное достигало… Господи! В таком случае оно не уместилось бы даже в здании вокзала Чарринг Кросс!

– Ну, тут уж вы преувеличиваете; хотя, честно говоря, на рисунке красуется достаточно рослый экземпляр, – заметил профессор с видимым удовольствием.

– Но ведь нельзя же, – с горячностью возразил я, – отбросить в сторону все достижения, которыми на сегодня располагает наука, на основании одного лишь рисунка!

Я перевернул лист и, убедившись, что в альбоме больше ничего нет, продолжал:

– Одного лишь рисунка какого-то бродячего живописца, который выполнил его, то ли накурившись гашиша, то ли в бреду тропической лихорадки, а может быть, просто сочинил фантастическую картинку с целью пощекотать нервы зрителей. Вы как ученые не будете, ведь, ратовать за реальность того, что представляет автор рисунка.

Вместо ответа профессор снял с полки какую-то книгу.

– Вот замечательная монография моего друга, талантливого натуралиста Рея Ланкстера, – сказал он. – Эта иллюстрация, наверное, вас заинтересует. Обратите внимание на поясняющий текст: «Вероятный внешний вид динозавра-стегозавра, жившего в юрском периоде». Видите, – одна лишь задняя нога вдвое больше взрослого человека. Ну-с, что скажете на это?

Он протянул мне раскрытую книгу. Я взглянул на картинку. В гипотетической реконструкции вымершего вида безусловно присутствовало разительное сходство с экземпляром, изображенным в альбоме американского художника.

– Это просто поразительно! – согласился я.

– Однако я чувствую, что вам еще недостаточно аргументов?

– Видите ли, в рисунке могло произойти случайное совпадение. Кроме того американцу возможно где-то когда-то попадалась на глаза эта монография с картинками, и он по памяти просто воспроизвел один из них в своем альбоме. Не исключено, что это произошло, когда он по каким-то причинам находился, так сказать, не в здравом рассудке.

– Хорошо, – спокойно произнес профессор, обнаруживая удивительную выдержку, – допустим это так. В таком случае я прошу посмотреть вас на эту кость.

Он протянул мне кость, о которой уже вскользь упоминал, перечисляя имущество умершего путешественника. Она была длиной сантиметров в двадцать, толще человеческого большого пальца; на ее конце еще виднелись остатки сухожилия.

– Как по вашему, какому существу принадлежит эта кость? – спросил профессор.

Я рассматривал ее самым внимательным образом, призывая на помощь скудные познания в биологии.

– Может быть, это толстая человеческая ключица, – предположил я наобум.

Мой собеседник презрительно замахал руками.

– Человеческая ключица – изогнута. А эта кость – совершенно прямая. Вот здесь еще остался желобок, по которому проходило сухожилие. Так что ни о какой ключице не может быть и речи.

– Тогда я просто не знаю, что это могло бы быть.

– В данном случае вам не стоит стыдиться своего невежества. Не думаю, чтобы во всем ученом мире южного Кенсингтона нашелся хотя бы один человек, способный правильно охарактеризовать и назвать то, что вы держите в руках.

Из коробочки от пилюль он извлек кость размером с горошину.

– Вот эта частичка человеческого скелета представляет точный аналог кости, о которой мы говорим. Таким образом, вы можете получить некоторое представление о величине животного. По остаткам сухожилий можно безошибочно заключить, что данная особь – не ископаемый экземпляр, а умерший совсем недавно. Что скажете на это?

– Возможно, слон…

Лицо профессора перекосилось, будто от боли.

– Не надо. Не надо упоминать о слонах в Южной Америке. Это – курам на смех. Даже в начальной школе…

– Ну, в таком случае, – перебил я, – любое большое известное животное. Тапир, например.

– Поверьте, молодой человек, я достаточно разбираюсь в элементарных основах биологии, чтобы со всей ответственностью заключить, что данная кость не принадлежит ни одному известному на сегодня в зоологии виду. Она – часть скелета очень большого, очень сильного и, вероятно, очень свирепого хищника, который существует на земле, но которого еще не зарегистрировала наука. Ну что? Вы все еще не убедились?

– По крайней мере, мне это все – очень интересно.

– В таком случае вы – не безнадежны. Я подозреваю, что где-то в глубине в вас теплится здравый смысл. Попробуем хотя бы на ощупь до него добраться. Оставим на время умершего американца и вернемся к моей экспедиции. Увидев рисунки в альбоме, я, естественно, задержал свое возвращение на родину. Мне захотелось поглубже заглянуть в этот загадочный край. Какие-то предположения, какие-то намеки о том, откуда пришел злосчастный художник у меня имелись. Кроме того, я мог ориентироваться, опираясь на местные слухи, сплетни, легенды и даже пророчества. Вы, наверное, слышали что-нибудь о Курупури?

– Никогда.

– Курупури – злой лесной дух, – нечто ужасное, злобное грозное; что-то такое чего нельзя избежать. Никто не знает точно, что он есть и как он выглядит, но при одном его упоминании жители Амазонки приходят в трепет. Пожалуй, единственное, в чем сходятся разрозненные племена, это то направление, следуя которому, можно натолкнуться на Курупури. Это направление как раз совпадает с тем, откуда пришел американец. Что-то ужасное таилось за лесами, и я решил разведать, что же это было на самом деле.

– И как же вы поступили?

Мое легкомыслие бесследно улетучилось. Это коренастый крепыш сумел завоевать мое внимание и уважение.

– Преодолев сопротивление и страхи аборигенов, (страхи настолько сильные, что многие из них даже говорить опасались на эту тему), взывая к здравому смыслу, действуя спокойными убеждениями и раздавая подарки, а порой прибегая и к угрозам, я все таки, в конце концов, нашел двух проводников. После многих трудностей и приключений, о которых сейчас нет нужды говорить, преодолев некоторый путь, о протяженности и точном направлении которого я умолчу, мы, наконец, попали в такие места, о которых до настоящего времени нигде никем не упоминалось, за исключением моего неудачливого предшественника. Взгляните-ка на это.

Он протянул мне маленькую фотографию.

– Она, к сожалению, в ужасном состоянии. Это оттого, что на обратном пути, т. е., когда я шел вниз по течению, лодка перевернулась, и в контейнер, где хранились непроявленные пленки, попала, вода. Сами понимаете, что получилось. Конечно, это – невосполнимая потеря. Лишь одна пленка по счастью, можно сказать, уцелела. Надеюсь, что вы удовлетворитесь этим объяснением низкого качества снимка. Появились слухи, будто фотография поддельная. Я даже не пытаюсь оспаривать эту явную чушь.

Снимок, действительно, был очень нечетким. Предвзятый критик легко мог бы принять его за подделку. Мрачный серый пейзаж. Как следует приглядевшись, я стал различать знакомые детали: длинную гряду скал, издали напоминавшую застывший водопад. На переднем плане равнина с редкой рощей из больших деревьев.

– Это похоже на картинку из альбома художника, что мы сейчас рассматривали, – сказал я.

– Совершенно верно. Она и есть. На этом месте я обнаружил следы стоянки американца. А теперь взгляните-ка вот сюда.

И он показал еще один снимок, изображавший тот же вид, но с более близкого расстояния. Хотя очертания были очень размытыми, мне удалось разглядеть одинокий утес с деревом на вершине.

– Да. Я абсолютно убежден, что здесь снято то самое место, что изображает рисунок в альбоме, – сказал я.

– Замечательно! – одобрил мою сообразительность профессор. – Мы с вами делаем явные успехи. Не так ли? А теперь внимательно посмотрите на вершину скалы. Видите ли вы что-нибудь там?

– Высокое дерево.

– А на дереве.

– Какая-то большая птица.

Он протянул мне лупу.

– Да, так и есть, – сказал я, изучая снимок через увеличительное стекло, – птица с очень массивным клювом. Похожа на пеликана.

– Не могу похвалить остроты вашего зрения, – посочувствовал мне профессор. – Это не пеликан и вообще не птица. Наверное, вам будет небезынтересно узнать, что мне удалось подстрелить это существо. Это было единственным надежным вещественным доказательством моих наблюдений, которое я мог привезти с собой в Европу.

– Значит, оно у вас здесь? – почти обрадовался я.

– Оно у меня было. Увы, в той же самой аварии с перевернутой лодкой я утратил и этот бесценный экземпляр. Когда содержимое лодки оказалось в водовороте, я отчаянно вцепился в крыло, и, в конце концов, оно осталось у меня в руке. Собственно, даже не все крыло, а лишь половина. Этот жалкий остаток бесценного для меня сокровища я вам сейчас представлю.

Из ящика письменного стола он вытащил нечто, что могло мне показаться верхней частью крыла большой летучей мыши. Под, по меньшей мере, в два фута длиной изогнутой костью простиралась вуаль из мягкой, но очень прочной кожаной перепонки.

– Гигантская летучая мышь, – предположил я.

– Ничего подобного, – строго сказал ученый. – Живя в просвещенном обществе, я порой удивляюсь, до какой степени доходит невежество отдельных людей в вопросах элементарной зоологии. Ну как же можно не знать простой истины из сравнительной анатомии, что крыло птицы – по сути – развитое предплечье, в то время, как крыло летучей мыши представляет три удлиненных пальца с перепонками между ними. В данном же случае не может быть и речи о скелете предплечья. Посмотрите сами. Вы же видите, что перепонка свешивается с единственной кости. Значит – не летучая мышь. Но и не птица. Тогда, что же?

– Право, не знаю, – сказал я.

Он опять открыл монографию своего друга-ученого.

– Вот, – сказал он, указывая на изображение какого-то невероятного летающего чудовища, – типичный представитель диморфодонов, или птеродактилей (летающие рептилии Юрского периода). На следующей странице есть схема устройства их крыльев. Сравните рисунок с тем, что держите в руках.

С величайшей скрупулезностью принявшись производить сопоставления, я не мог опомниться от нарастающего изумления. Это подводило черту под всеми сомнениями. Профессор говорил правду: рисунки художника, фотографии, подробный рассказ и, в конце концов, неоспоримое вещественное доказательство в виде фрагмента крыла.

– Я просто восхищен проделанной вами работой, Челленджер. Вы полностью меня убедили, – сказал я с искренней теплотой т. к. теперь понял, что к профессору относились несправедливо. Он благодушно откинулся в кресле, и было видно, что ему приятно мое неподдельное признание.

– Это – величайшая в мире сенсация, о которой мне когда-либо приходилось слышать, – сказал я; хотя конечно же мой восторг был восторгом журналиста, а не ученого. – Колоссально! Вы – новый Колумб в науке, открывший затерянный мир. Сейчас мне совестно, что поначалу я ставил под сомнение ваши слова. Всё казалось настолько невероятным. Но приведенные вами доказательства совершенно меня убедили, и, полагаю, смогут, если вам того захочется, убедить кого угодно.

Казалось, еще мгновение, и профессор от удовольствия замурлычет.

– Что же было дальше, мистер Челленджер?

– Дальше начался сезон дождей. Запасы моего провианта подходили к концу. Я частично исследовал горный кряж, но не нашел пути, чтобы взобраться на его вершину. Одинокий утес, на котором мне удалось подстрелить птеродактиля, оказался более или менее доступным. Я имею некоторые навыки альпиниста, но мне удалось лишь наполовину одолеть подъем на главный горный массив. С той точки я уже мог составить некоторое представление о скрытом за вершинами плато. Оно, по-видимому, – очень обширно, так как ни на запад, ни на восток, я не мог усмотреть окончания окаймлявшей его каменной гряды. Подножье гор – сплошь укрыто болотами, непроходимыми зарослями, кишащими змеями, насекомыми, – особенно много малярийных комаров. Все вместе это представляет непреодолимое природное заграждение на пути в эту отрезанную от мира страну.

– А кого-нибудь кроме птеродактиля вам удалось увидеть?

– Нет, сэр. Не удалось. Но в течение недели, что мы провели на стоянке у подножья гор, из-за вершин в разных местах часто раздавались странные звуки и крики, по всей видимости, животного происхождения.

– А как же существо на рисунке несчастного скитальца? Как объяснить этот факт?

– Можно лишь предположить, что каким-то чудом американцу удалось взобраться на вершину и увидеть динозавра, так сказать, невооруженным глазом. Конечно же, восхождение на плато представляет исключительную сложность, иначе обитающие на нем чудовища могли бы спуститься и начисто разрушить близлежащие селения.

– Но как все эти животные туда попали?

– По-моему, ответ на этот вопрос не представляет особого труда. Вероятное объяснение – таково. Южная Америка, как вы о том, должно быть, слышали, представляет собой, по сути, гранитный континент. В незапамятные времена на одном участке видимо произошло мощное вулканическое извержение. Это ясно из того, что порода скал в тех местах состоит преимущественно из базальтовых напластований. Таким образом, обширная область величиной приблизительно с графство Суссекс поднялось вверх и ограничило со всех сторон неприступными, почти не поддающимися эрозии скалами все, что на ней содержалось. Я говорю, прежде всего, о растениях и животных. Что же получилось в результате? Образовался замкнутый в себе ареал, где общие законы выживания в природе, были нарушены, или кардинально изменены. Здесь вполне могли сохраниться виды, которые повсюду на остальной части планеты давно вымерли. Жизнь в этом месте была словно искусственно законсервирована некогда происшедшим геологическим катаклизмом. Исчезнув везде, птеродактили и стегозавры выжили на этом недоступном человеку плато.

– Это потрясающе, профессор! Подумать только, как все логично и просто. Вам нужно только последовательно изложить ваши заключения на бумаге и, приведя все упомянутые доводы, объективно представить дело перед ученым миром.

– Да. Признаться, сначала по простоте душевной я тоже так считал, – произнес Челленджер с горькой иронией. – Могу лишь сказать, что на поверку вышло совсем иначе. На каждом шагу я наталкивался на недоверие, продиктованное либо обычной человеческой глупостью, либо профессиональной завистью. Однако не в моем характере, сэр, перед кем-то унижаться, долго что-то объяснять, растолковывать и при этом видеть, что мои слова не принимаются всерьез. В таких условиях у меня пропала охота приводить вещественные доказательства. Мало-помалу сама тема мне сделалась ненавистной. Толпа начала атаковать меня, присылая своих представителей в виде газетных корреспондентов с целью удовлетворения праздного любопытства. Естественно я стал давать решительный отпор. По своей природе я, как вы уже к сожалению успели заметить, увы, несколько вспыльчив.

Потрогав нывший под глазом синяк, я промолчал.

– Моя супруга часто меня за это корит. Думаю, однако, что любой уважающий себя человек на моем месте поступал бы так же. Впрочем, сегодня вечером я намерен предоставить широкой общественности образец сдержанности и способности контролировать мои эмоции. Предлагаю вам посетить любопытный спектакль.

Взяв со стола, он мне протянул карточку – приглашение.

– Как видите в восемь тридцать в Институте Зоологии известный ученый Персивал Уолдрон выступит с популярной лекцией на тему: «О чем говорят века». Меня специально пригласили, чтобы, в конце концов, я выступил со словами одобрения Уолдрону за его выступление. Я согласился. Но, высказывая общее одобрение, я все-таки намерен, разумеется, с большим тактом, сделать ряд коротких замечаний, способных, на мой взгляд, заинтересовать аудиторию, заразить ее желанием погрузиться более глубоко в проблемы, о которых будет идти речь. С моей стороны не будет ничего вызывающего, скандального. Так, только несколько реплик, призывающих к более углубленному подходу к теме…, интересно, поможет ли мне моя выдержанность быть встреченным публикой более благосклонно, чем обычно.

– Вы приглашаете меня? – спросил я с волнением.

– Ну, разумеется.

На этот раз его голос звучал с неподдельным радушием, которое воздействовало на собеседника не менее мощно, чем вспышки агрессивности. Когда он довольно улыбался, его щеки наливались краской и раздувались, как два больших алых яблока, выделявшихся на фоне полуприкрытых глаз и широкой черной бороды.

– Непременно приходите. Мне будет приятно сознавать, что в зале у меня, по крайней мере, есть один, пусть и не очень компетентный, но вполне надежный союзник. Думаю, что вечером соберется много народу. Уолдрон, несмотря на то, что он отъявленный шарлатан, пользуется ощутимой популярностью. А сейчас, уважаемый Мелоун, вынужден с вами проститься. Я уделил вам гораздо больше времени, чем предполагал. Для меня недопустимо тратить энергию, предназначенную для просвещения многих умов, на одного человека, сколь бы симпатичным он не оказался. Итак, до вечера. Не забывайте о своем обещании не делать достоянием гласности ничего из того, что вы от меня услышали.

– Но мой шеф, господин Мак-Ардл, потребует у меня отчета о моем к вам визите.

– Ну, соврите ему что-нибудь. В конце концов, в вашем деле, ведь, приходится иногда так поступать. Кстати, – его голос опять обрел серьезность, – предупредите его, между прочим, что если он направит ко мне для интервью кого-нибудь, кроме вас, я исхлещу его плеткой. До встречи в 8.30 в Институте Зоологии.

Профессор вежливо проводил меня из дома. На прощание я еще раз удостоился лицезреть его обезоруживающую краснощекую улыбку, просиявшую над черной волнистой бородой, озорной блеск полуприкрытых глаз, и дверь захлопнулась.

Глава 5 «Как знать?»

Только выйдя на улицу, я наконец, ощутил насколько меня измотало двойное посещение дома профессора Челленджера. Все тело ныло, болела голова, в сознании была неразбериха.

Потрясающие открытия Челленджера, которые поначалу я намеревался разоблачать как фальсификацию, оказались правдой. Несмотря на полученную в буквальном смысле взбучку, я чувствовал себя провинившимся школьником и в то же время понимал, что мой трудный визит к ученому может иметь неоценимые последствия не только для нашей «Вечерней газеты», но и для мировой науки, для всего человечества, в конце концов. К тому же, если ученый даст мне добро на публикацию своих сведений (теперь такая возможность мне уже не казалась несбыточной), то я сделаюсь автором сверхсенсационной статьи, которая принесет мне богатство, а главное, неслыханную славу. С такой «кашей» в голове я подошел к стоявшему на углу Энмор Парк свободному кэбу. Мак-Ардл, как всегда, оказался на своем посту.

– Ну, – его одолевало любопытство, – сколько вам понадобится абзацев? По вашему виду можно заключить, что вы явились с поля битвы. Неужели опять не обошлось без рукоприкладства?

– Поначалу мы с ним слегка повздорили.

– Вот тип! И как же потом?

– Потом он взял себя в руки, и мы недурно побеседовали. Тем не менее, мне пока не удалось получить от него информацию, которую можно было бы опубликовать.

– Ну, это, как посмотреть. У вас на лице синяк, – не сомневаюсь дело его рук. Разве такое происшествие – не тема для статьи? «Пора забить в колодки этот ужас, гуляющий на воле», не так ли господин Мелоун? – старый редактор процитировал слова короля Клавдия из шекспировского «Гамлета». – Нужно сбить с него спесь. Завтра же помещу в «Вечерней газете» редакционную статью, от которой ему не поздоровится. Мы припечатаем на его высоком лбу такое клеймо, от которого он, как вечный Жид не избавится навеки. Дайте мне только материал. «Профессор Мюнхгаузен», «Сэр Джон Мандевиль», «Оживший Калиостро», – под каким-нибудь из подобных заголовков на отдельном вкладыше – блестящий разоблачительный памфлет, где будут упомянуты все известные аферисты и мистификаторы, а возглавлять позорный список будет шарлатан по имени Джордж Эдуард Челленджер. Ну, как вам моя идея?

– Думаю, не стоит, сэр?

– Почему же?

– Потому, что этот человек – не шарлатан.

– Как? – опешил Мак-Ардл. – Уж не поверили ли вы всем его байкам о мамонтах, мастодонтах и огромных морских змеях?

– Насколько я понял, ничего на счет конкретного он пока не утверждает. Бесспорно лишь то, что ему удалось повстречаться с чем-то до сих пор в науке неизвестным.

– Пресвятая сила! Так пишите же об этом! Немедленно пишите.

– Я бы рад. Но все, о чем от него узнал, пока не может быть обнародовано. Только при таком условии он согласился мне приоткрыть завесу над своей тайной.

Очень сжато, сведя рассказ Челленджера к нескольким фразам, я рассказал редактору о своем визите.

– Вот, таким образом, господин редактор.

Мак-Ардл смотрел на меня, не скрывая недоверия, словно соображал, не настало ли время список шарлатанов пополнить, включив в него и мое имя.

– Ну, хорошо, господин Мелоун, – сказал он, наконец. – В таком случае, давайте, по крайней мере займемся этим назначенным на вечер научным заседанием. Уж здесь то, конечно, не будет никаких запретных для публикации тем. Лондонская пресса вряд ли станет ломать копья. Выступления Уолдрона уже неоднократно освещались в газетах, а о том, что будет присутствовать Челленджер, скорее всего никому не известно. Если повезет, нам удастся почерпнуть в Институте Зоологии замечательный материал. Во всяком случае, поезжайте туда и составьте подробный репортаж. До полуночи буду сохранять полосу для вашей статьи.

Этот день я провел необыкновенно напряженно. Теперь предстоял не менее трудный вечер, и я решил пообедать пораньше. Заказав в клубе «Дикарь» столик и пригласив Генри Тарпа, я рассказал ему о моих сегодняшних приключениях. Он слушал со скептической улыбкой. А когда, в конце, я поведал, что поверил рассказу профессора, Генри, громко рассмеялся.

– Дорогой мой! Да где же это видано, чтобы человек совершил важнейшее научное открытие и после этого ухитрился потерять решительно все вещественные доказательства? Оставьте подобные сказки для сочинителей романов. Парень обладает шикарной фантазией, а способностью разыгрывать трюки превосходит обитателей обезьяньего питомника. Все, о чем он говорит, на самом деле чистая выдумка.

– А как же бродячий поэт из Америки?

– Его никогда не было на свете.

– Я видел его альбом для этюдов.

– Это – альбом Челленджера.

– Вы хотите сказать, что он сам – автор диковинных рисунков?

– Конечно – он. Кто же еще?

– А фотографии?

– А что фотографии. На них ничего особенного не запечатлелось. По вашим же словам, вы видели всего-навсего птицу.

– Птеродактиля.

– Это сказал Челленджер. Он внушил вам мысль о птеродактиле.

– В таком случае, как же тогда кости?

– Маленькую косточку он выудил за обедом из простого ирландского рагу, а большую – ловко сфабриковал. Долго ли умеючи? Вряд ли это сложнее, чем подделать фотоснимок.

Мной внезапно овладела неуверенность. Неужели я ошибся, так опрометчиво склонившись на сторону скандального ученого? Потом мне пришла в голову хорошая идея.

– А вы не пойдете на лекцию? – спросил я.

Генри задумался.

– Этот гениальный Челленджер – не очень удобоваримая в обществе личность, – сказал он. – Многие не упускают случая, чтобы сводить с ним счеты. Пожалуй, он самый одиозный тип во всем научном Лондоне. Если на лекции окажутся студенты-медики, то начнется обычный скандал с выкриками, оскорблениями, возможно и не без драки. Я, видите ли, – не любитель подобного дурдома.

– Но профессор, по меньшей мере, заслуживает того, чтобы его выслушали. Не так ли? Отдайте ему справедливость хотя бы в этом. Послушайте своими ушами его аргументы.

– Здесь, пожалуй, вы – правы. Хорошо, вечером я поеду с вами.

В большом актовом зале Института Зоологии оказалось куда больше народа, чем мы предполагали. Из прибывавших к парадному один за другим электрокаров выходили седовласые профессоры. В то же время в центральный вход вливалась река публики, одетой попроще, из чего следовало, что на лекции будут не только знаменитости, но также и самый широкий контингент слушателей. И действительно, едва мы заняли наши места в партере, нам стало понятно, что галерка и отдаленная от сцены часть зала заполнена молодежью. Везде витало юношеское, я бы даже сказал, ребяческое легкомыслие. Оглянувшись, я увидел лица, явно принадлежавшие студентам-медикам. Должно быть, все больницы откомандировали сюда своих молодых практикантов. Большинство собравшихся были настроены благожелательно; но в то же время во всем сквозило озорство. То здесь, то там спонтанно возникали и затихали исполняемые нестройным хором популярные мелодии, прелюдия, согласитесь, достаточно необычная для научной лекции. Аудитория была настроена валять дурака, улюлюкать, выставлять на смех все что ни попадя. Понятно, что вечер обещал быть занятным для всех, кроме тех персон, против которых эти насмешки были обращены.

Едва на сцене появился старый доктор Мелдрам в своей всем известной шляпе – цилиндре, отовсюду раздались выкрики: «Где вы раздобыли эту кастрюлю?»

Старик снял цилиндр и поспешно спрятал его под стулом. Когда разбитый подагрой профессор Уодли ковылял к своему месту, многие из публики вслух интересовались, как чувствует себя косточка на большом пальце его ноги. Однако наибольшее оживление возникло, когда на сцене появился Челленджер. Пока он проходил к последнему креслу первого ряда президиума, в зале, не прерываясь, раздавались возгласы, которые можно было с одинаковой правотой принимать как за одобрение, так и за издевку. Когда же он, наконец, устроившись на стуле, принялся по своему обыкновению поглаживать волнистую бороду, в зале возник такой шум, что я подумал о том, насколько был прав Генри Тарп, предполагая, что вся «научная» ценность лекции скорее всего сведется к выяснению отношений между оппонентами. Мне показалось, на многих лицах среди хорошо одетой публики первых рядов блуждали одобрительные улыбки, словно эти уважаемые представители научной элиты одобряли крикливые изъявления злобствующей части молодежной аудитории. В общей шумихе, однако, преобладали интонации наполненные, если и не открытым доброжелательством, то, по крайней мере, неподдельным интересом к личности профессора, который лишь улыбался, как-то брезгливо-снисходительно полуопустив веки. Весь его вид говорил: «Ну что же, можете немного потявкать. В конце концов, на всех щенков и палок не хватит». Шум еще не вполне улегся, когда к кафедре подошли председательствующий и докладчик господин Уолдрон. Началась деловая часть.

Пусть профессор Мюррей меня извинит, но не могу не заметить, что он не избавлен от общего для многих англичан недостатка, а именно, – от плохой дикции. Просто удивительно, почему умные люди, имеющие за душой несметные интеллектуальные сокровища, не обременяют себя простой задачей, – научиться говорить ясно, чтобы все могли услышать и понять. Усилия таких декламаторов напоминают тех незадачливых хозяек, которые собрались, например вымыть посуду, установили бак, сложили в него тарелки, направили шланг, но в последнюю секунду забыли открыть водопроводный кран.

Профессор Мюррей торжественно раскрыл рот и испустил несколько звуков, сила и ясность которых не превышала тиканья жилетных часов. Могло показаться, будто вначале он что-то сказал своему ослепительно белому галстуку, потом обратился к графину с водой и, наконец, заговорщически улыбнувшись стоявшему справа позолоченному канделябру, вернулся к своему креслу, оставив кафедру господину Уолдрону. Всем известный по линии науч-попа лектор был встречен аплодисментами. Он оказался суровым на вид, заносчивым, привыкшим к славе человеком, с резким, немного хриплым, но очень уверенным голосом. Прекрасно овладев искусством хватать на лету любую полезную информацию, он виртуозно ее обрабатывал, развивал и преподносил слушателям с таким занятным общедоступным снисходительным юмором, что даже самые скучные явления и материи вроде вековых смещений в цикле равноденствий, или процессы образования и совершенствования позвоночных в его пересказе обретали развлекательный, почти анекдотический характер.

Как-то отстранено, словно с высоты птичьего полета взирая на мир, он простыми, доходчивыми, порой исполненными образными сравнениями словами раскрывал перед нами сложнейшие тайны мироздания. Вначале он поведал о возникновении земного шара. О том, как огромная масса раскаленного газа неслась в бесконечном пространстве. Потом перешел к тому, как, сгущаясь и охлаждаясь из газа возникла твердая материя: складки земной коры из которых образовались массивы, о том как пар, конденсируясь, превращался в воду, таким образом, создавая доисторические подмостки, на которых со временем предстояло разыграться самой чудесной в природе драме, имя которой – жизнь.

Когда речь зашла о самом возникновении жизни, красноречие лектора немного потускнело. Впрочем, это был видимо намеренный профессиональный прием, позволявший слушателям самостоятельно сделать вывод о том, что в данном вопросе современная наука еще не нащупала удовлетворительных путей исследования. Неясность была во всем, – как в сроках, так и в причинно-следственных цепочках.

– Конечно же, – говорил докладчик, – любые, пусть самые примитивные, белковые соединения не могли возникнуть в тот период, когда на поверхности земли была температура, превосходившая точку кипения воды. Они сварились бы, превратясь во вполне съедобный бульон, еще не успев возникнуть. Беда лишь в том, что это блюдо некому было есть…

Одобрительный смех.

– Значит жизнь возникла позднее. Когда же и как? Из охлаждавшихся неорганических элементов земли? Очень возможно. Или может быть, первые белковые соединения были занесены на нашу планету метеорами? Вряд ли. Говоря по совести, ни один из самых просвещенных, самых гениальных ученых не способен дать на этот вопрос исчерпывающий ответ. Здесь мы попросту ничего не знаем. Мы не можем, или, по крайней мере, пока в условиях самых оборудованных лабораторий нам не удавалось смоделировать органическую клетку из неорганических элементов. Современная химия не в состоянии перебросить мост через пропасть, разделяющую неживую природу от живой. Однако природа вероятно в течение многих тысяч веков сама залатала эту брешь, оказавшись более совершенной биохимической лабораторией, нежели та, что способен построить человек.

Потом лектор перешел к долгой поэтапной эволюции в развитии живой материи, начиная с инфузорий и моллюсков ступенька за ступенькой переходя к рептилиям, рыбам и т. д., пока, наконец, не добрался до сумчатой крысы, которая являлась прародительницей всех млекопитающих, а стало быть, и тех кто присутствовал в этот вечер в зале.

– Ну, ну, – раздался скептический голос одного из студентов откуда-то из задних рядов.

– Если юный джентльмен в фиолетовом галстуке, сказавший: «Ну, ну» (он, видимо, со мной не согласен, и полагает, что вылупился из яйца), соблаговолит дождаться меня после лекции, я буду крайне восхищен, воочию узрев такое чудо.

Смех.

– Поистине удивительно сознавать, что природа, потратив столько веков на эволюцию, в конце концов, произвела такой шедевр, как мой уважаемый оппонент в фиолетовом галстуке!

Опять смех.

– Но вполне ли я справедлив, произнеся только что слова: «в конце концов»? Ведь процесс не завершен. Эволюция продолжается и в наши дни. Поэтому молодого джентльмена нельзя рассматривать как заключительный этап развития природы, ее цель, венец ее творения. Какими бы добродетелями и совершенствами ни обладал упомянутый господин (разумеется, с его собственной точки зрения, факт существования которой я не имею оснований не учитывать и даже не уважать), великие законы вселенной к счастью продолжают управлять процессами развития живой субстанции, и конечно же это развитие не оправдало бы себя ни физически, ни морально, если конечным результатом этих грандиозных изменений явился бы столь несовершенный экземпляр. Созидательная энергия вселенной не исчерпана. Она постоянно действует, генерируя все большие чудеса.

Виртуозно разделавшись со своим молодым оппонентом, докладчик вернулся к картинам геологического прошлого: к высыхающим морям, образованьям песчаных структур, к слизистым белковым соединениям, обитавшим на границе между водой и сушей, к лагунам, кишащим земноводными, имевших здесь пищу из-за обилия илистых наслоений.

– Таким образом, леди и джентльмены, здесь мы уже имеем дело с первобытными ящерами, пугающими наши взоры, когда их останки удается обнаружить в вельденских или золенхофенских сланцах. К нашему с вами счастью, задолго до появления первых представителей человеческой расы эти чудовища исчезли с лица земли.

– Как знать? – раздалось негромким, но уверенным басом откуда-то из президиума.

В умении вести дискуссии господин Уолдрон был непревзойденным мастером. К тому же он обладал безотказной находчивостью и язвительным чувством юмора. Прерывать его было опасно, как это стало ясно из эпизода с молодым человеком в фиолетовом галстуке. Однако новая реплика несогласия была настолько нелепой, что на мгновение он растерялся. Так, наверное, просвещенный шекспировед смотрел бы на какого-нибудь заскорузлого бэконианца, или ученый-астроном на чудом попавшего на научный симпозиум невежу-фанатика, решившего вдруг провозгласить, что земля – плоский блин.

Сделав небольшую паузу, докладчик повторил последние слова, чуть повысив голос:

– До появления первых людей эти чудовища исчезли с лица земли.

– Как знать? – повторилась фраза из президиума громоподобным басом.

Уолдрон с изумлением окинул взором лица ученых, заполнявших кресла президиума, и остановился на профессоре Челленджере. Тот, запрокинув голову и прикрыв глаза, благодушно, словно во сне, улыбался.

– А-а-а, – с несколько наигранной веселостью пропел лектор. – Это мой товарищ по науке профессор Челленджер.

В зале засмеялись, и Уолдрон продолжил лекцию с таким видом, будто недоразумение было исчерпано одним упоминанием имени Челленджера.

Но, как вскоре выяснилось, инцидент отнюдь не был исчерпан. О чем бы докладчик ни говорил, касаясь геологического прошлого планеты, он так или иначе вынужден был упоминать о ящерах, и только лишь речь заходила о том, что они вымерли, из президиума неизменно слышалось:

– Как знать?

Молодые люди в зале уже установили закономерность и принялись развлекаться. Всякий раз, когда Уолдрон говорил о динозаврах, они, предваряя реплику Челленджера, дружно орали:

– Как знать? – чем раздражали не только докладчика, но и бородатого профессора. С задних рядов неслись такие протесты:

– Потише!

– Какое безобразие!

– Дайте говорить выступающему!

Уолдрон, крепкий, закаленный в битвах полемист, в конце концов, растерялся. Сказал что-то бессвязное, сбился с мысли, вернулся к тому, о чем уже говорил, запутался в длинной фразе и наконец, набросился на виновника неразберихи.

– Это превосходит всякие пределы! – задыхаясь, прохрипел он, глядя в президиум. – Уважаемый профессор! Прекратите ваши выходки. Видимо вам захотелось подурачиться. Примите, однако, в расчет, что после столь безответственных шуток вас могут принять за дремучего невежду.

Наступила тишина. Студенты в восторге оцепенели. Шутка ли, – на их глазах два титана на научном Олимпе затеяли свару. Когда еще такое увидишь? Челленджер торопливо поднял свою грузную фигуру из кресла.

– В свою очередь, попрошу вас, господин Уолдрон, перестать делать публичные заявления, смысл которых не соответствует научным фактам, – сказал он.

Эти слова породили бурю эмоций.

Выкрики:

– Позор!

– Это недостойно!

– Дайте возможность слушать!

– Долой дилетантов!

– Лишите его слова!

– Несправедливо! Докладчика нельзя обрывать! – покрывали общий ор удивления, возмущения, а подчас и одобрения.

Председатель вскочил и, растерянно тряся руками, невнятно что-то объяснял Челленджеру. Из его блеяния можно было различить только несколько слов:

– Профессор Челленджер, прошу вас. Частные замечания по окончании доклада.

Виновник скандала понял; почтительно кивнул председателю и, поглаживая бороду, опустился в кресло. Красный, как рак, до предела взвинченный Уолдрон продолжил лекцию. Делая то или иное утверждение, он теперь постоянно бросал озлобленные взгляды на маститого оппонента, но тот, опять прикрыв глаза, словно сквозь дрему, лишь благодушно улыбался.

Наконец лекция закончилась. Мне показалось, что докладчик скомкал заключительную часть, так как завершающие положения не вполне увязывались с тем, что он говорил раньше. Наконец он, отирая белым платком вспотевшее лицо, занял свое кресло в президиуме. После недолгого щебета председателя к кафедре проследовал Челленджер. В интересах дела я решил зафиксировать его выступление дословной стенограммой.

– Леди и джентльмены! – начал он под еще не утихший гул в задних рядах. – О, прошу прощения, леди, джентльмены и дети! Неумышленно я почему-то выпустил из виду значительную часть аудитории.

Шум в зале.

Выставив вперед бороду и немного переждав, профессор поднял над головой руку, словно священник, собиравшийся благословить свою паству.

– Меня пригласили сюда для того, чтобы я как представитель ученого общества поблагодарил господина Уолдрона за его увлекательное, красочное выступление, которое мы с вами только что имели удовольствие слышать.

В его речи есть положения, с которыми я не согласен. Считая своей обязанностью незамедлительно на это указать докладчику, я позволил себе во время лекции произнести с места несколько коротких замечаний. Как бы там ни было, лектору удалось в яркой доходчивой форме обрисовать историю нашей земли в свете общепринятых научных представлений. Популярные лекции, читаемые таким мастером своего дела как господин Уолдрон очень легко и благодарно слушаются любой публикой. Но господин Уолдрон, – тут Челленджер метнул в сторону сидевшего в президиуме лектора лукавый взгляд, – но господин Уолдрон, надеюсь меня простит, если я скажу, что подобные выступления чаще всего представляют собой поверхностный обзор, а порой и явную дезинформацию, так как в них докладчику приходится приспосабливаться к, как правило, низкому уровню слушателей…

Недовольный шум.

– Лекторы, практикующие популярные темы, по своей природе – паразиты…

Уолдрон протестующе машет руками.

– Они эксплуатируют талант и наживаются на труде своих менее известных и менее богатых собратьев. Самый скромный, самый незначительный результат, полученный в лаборатории, один лишь кирпичик, из которого строится храм науки, во сто крат важнее любой самой громкой лекции, самого красочного спектакля, на котором можно поразвлечь благосклонные к знаниям, но, по сути, праздные умы, не давая при этом никакого полезного для человека результата.

Я сейчас указываю на это различие вовсе не для того, чтобы как-то уязвить лично господина Уолдрона, а лишь из желания поддержать в вас способность не путать между настоящими жрецами науки, сколь скромными они бы ни представлялись, и обыкновенными прислужниками, сколь яркими и достославными ни были бы их имена.

Здесь господин Уолдрон что-то очень активно начал шептать председательствующему. Тот немного привстал и, сказав несколько слов, адресованных, по-видимому, графину с водой, опять опустился в кресло.

– Но об этом – достаточно.

Громкие одобрения.

– Позвольте мне перейти к теме, представляющей куда больший интерес. В чем, с моей точки зрения, – самое уязвимое место в прозвучавшей лекции? Вы, конечно, по моим репликам заметили, что оно заключено, прежде всего, в утверждении докладчика, будто определенные виды некогда якобы исчезли из жизни на нашей планете. Я выступаю перед вами не как дилетант и не как общедоступный лектор, а как человек, чья профессиональная совесть побуждает его строго придерживаться истины. В докладе господина Уолдрона не содержалось ни одного серьезного аргумента, на котором можно ответственно утверждать, что ящеры и другие виды давно поголовно вымерли. В качестве единственного основания он, вероятно, может выдвинуть то обстоятельство, что сам он за всю жизнь не встречал ни одного динозавра. А раз это так, то они не существуют. Как он совершенно справедливо заметил, ящеры являются нашими далекими предшественниками. От себя могу прибавить лишь то, что они – не только предшественники, но и современники человека. Сложность состоит лишь в том, чтобы отыскать место, где они обитают и, преодолевая опасность, туда добраться. Таким образом, существа, которых мы беспечно относим к юрскому периоду, силой и размерами во много раз превосходящие самых крупных известных млекопитающих, способные, будь они в состоянии спуститься с отвесных скал, охотиться на слонов и носорогов, как гепард на зайца, существуют и сегодня.

Восклицания с мест:

– Какой вздор!

– Этого не может быть!

– Где доказательства?

– Откуда это известно вам?

– Откуда мне известно? Мне известно потому, что я сам побывал в окрестностях тех мест, где они обитают, и некоторых из них видел своими глазами.

Аплодисменты, рев возмущения, одинокий возглас:

– Лжец!

– Я – лжец?

Единодушное согласие в публике.

– Кажется, кто-то назвал меня лжецом? Не соблаговолит ли это сделавший господин встать, чтобы я его увидел?

Чей-то голос:

– Он – здесь, сэр.

И над головами небольшого скопления молодых людей взметнулось поднятое на руках тело тщедушного человека в очках. Он отчаянно отбивался, стремясь свалиться на пол.

– Вы себе позволили назвать меня лжецом?

– Нет, сэр, нет! – испуганно завизжал обвиняемый и, ловко извернувшись, исчез в ногах толпы, как чертик – в табакерке.

– Если кто-нибудь из присутствующих осмелиться выразить вслух сомнение в моей честности, я буду рад поговорить с ним с глазу на глаз после окончания собрания.

– Лжец!

– Кто это сказал?

И опять щуплый очкарик возник на руках у студентов. Его раскачивали с дурашливо-восторженным подобострастием, как чествуемого юбиляра, а он нелепо дрыгал руками и ногами.

– Я, ведь, могу спуститься с эстрады!

Крики:

– Валяй, дружище, спускайся! Нам тебя здесь, ох, как не хватает!

Тихоголосый председатель беспомощно жестикулировал, как дирижер оркестра, музыканты которого взбунтовались и вместо стоявшего на пюпитрах свадебного марша Мендельсона, вдруг заиграли польку-бабочку Иогана Штрауса младшего. Профессор стоял перед толпой с пылающим гневом лицом. Ноздри его раздувались, – даже борода, казалось, растопырилась, как иглы у дикобраза:

– Чего можно ждать от вас? Любое подлинное открытие в науке всегда встречало в толпе дремучее недоверие. Вы способны лишь обливать грязью людей, рискующих жизнью ради того, чтобы вывести человечество на новые пути в познании мира. Вы преследуете пророков. Так было с Галилеем, с Дарвином и теперь вот происходит со мной!..

Голос профессора тонет в продолжительном шуме.

Все это я смог лишь кратко законспектировать, так как от волнения перестал справляться со стенографическими иероглифами. Мои блокнотные заметки дают лишь приближенное представление о великом хаосе, воцарившемся в зале Института Зоологии к концу заседания. Беспорядок достиг такого градуса, что многие дамы поспешно выбегали из зала. Пожилых господ тоже захватил воинственный студенческий азарт. Я видел, как седобородые господа вскакивали и потрясали кулаками и тростями в адрес упрямого профессора. Широкая аудитория шипела и свистела, как кипящий котел. Профессор сделал несколько шагов к авансцене и властно поднял над толпой руки. В его движениях сейчас была такая уверенность, такой мощный волевой порыв, что общий ор как-то сам по себе стих.

– Я вас не задержу, господа, – сказал он. – Как бы там ни было, в жизни человека, как и в фундаментальной науке, истина – важнее всего. Истина всегда остается истиной, как бы ни злопыхали отдельные не очень умные молодые люди и их не более благополучные в этом отношении старшие наставники. Я заявил, что открыл в науке новую страницу. Вы с этим не согласны. Вам нужны доказательства? В таком случае, что мешает вам провести расследование, чтобы проверить мои заявления? Изберите из своего контингента одного, или нескольких человек, которым вы доверяете, и которые согласятся от вашего имени проверить принесенные мной сведения.

Поднялся господин Саммерли, пожилой профессор, заведующий кафедрой сравнительной анатомии, высокий, сухой желчный тип с аскетичной внешностью теолога.

– Я хотел бы спросить у господина Челленджера, – сказал он, – являются ли так называемые открытия, о которых идет речь, результатом поездки в верховья Амазонки, произведенные им два года назад?

– Разумеется, именно так, – ответил Челленджер.

– Тогда хотелось бы, чтобы господин Челленджер объяснил, как могло случиться так, что господа Уолас и Бейтс и ряд других уважаемых ученых, исследовавшие эти места еще раньше господина Челленджера, не пришли к аналогичным результатам?

– Видимо уважаемый коллега Саммерли, – ответил Челленджер, – по каким-то причинам спутал Амазонку с Темзой. Амазонка намного больше Темзы. Думаю, что господину Саммерли будет небезынтересно узнать, что бассейн Амазонки вместе с Ориноко (рекой, с которой она соединена протоками), составляет около пятидесяти тысяч квадратных миль, и что на такой обширной площади вполне может произойти так, что открытия одного исследователя не совпадут с результатами, полученными другими.

Озарив лицо уксусной улыбкой, Саммерли заметил:

– Я полагаю, что в данном случае значение имеет не сравнительные размеры бассейнов английской и американской рек, а тот факт, что любые сведения, касающиеся Темзы, можно без труда проверить, тогда как аналогичную проверку в отношении Амазонки провести несравненно сложнее. Я был бы очень обязан господину Челленджеру, если бы он любезно согласился сообщить мне точные координаты местности, где, по его словам, можно встретить ныне здравствующих доисторических животных.

– До настоящего времени, – сказал Челленджер, – у меня были веские причины воздерживаться от сообщения точного местонахождения упомянутого ареала. Но сейчас с определенными оговорками я согласен предоставить необходимые ориентиры к сведению комиссии, которую вы изберете. Может быть, уважаемый господин Саммерли войдет в эту комиссию и, возглавив экспедицию, лично проверит мои утверждения.

Саммерли : – Да, я согласен.

Дружные аплодисменты.

Челленджер : – В таком случае обещаю вам предоставить точные указатели, по которым вы найдете дорогу. В то же время полагаю, что, коль скоро господин Саммерли намерен проверять меня, то совершенно справедливо, если в составе экспедиции окажется человек, который будет проверять его самого. Не имею не предупредить о том, что ваше предприятие будет сопровождаться разного рода трудностями и опасностями. А потому придется бросить клич: «Есть среди вас добровольцы?»

Вот так в одно мгновение порой круто изменяется жизнь человека. Разве мог я, входя в актовый зал для ученых советов Института Зоологии, предположить, что в конце вечера под впечатлением услышанного настолько ошалею, что завербуюсь в экспедицию, отправляющуюся на край света в непроходимые джунгли Южной Америки? Что меня там ждало? Честно говоря, даже думать было страшновато. Но разве не о том говорила мне накануне Глэдис? Да, именно такое, полное опасных приключений путешествие, может меня прославить и таким образом проложить мне путь к сердцу возлюбленной? Вскочив со стула я закричал, предлагая свою кандидатуру. Слова вырвались у меня сами собой. Сидевший рядом Генри Тарп тщетно пытался меня усадить дергая за фалы пиджака. Я слышал, как он шипел:

– Да сядьте же, Мелоун. Не будьте ослом. На вас все смотрят.

В этот момент я увидел, что через несколько рядов впереди кто-то тоже поднялся со стула. Это был высокий атлетического сложения немного рыжеватый господин лет сорока. Он с досадой посмотрел в мою сторону, но я не отступал:

– Господин председатель! Запишите меня. Я согласен ехать. Я согласен. Вы слышите? – повторял я, закусив удила.

– Назовите себя! Кто вы?

Неслось ко мне со всех сторон.

– Меня зовут Эдуард Дэн Мелоун. Я – штатный корреспондент «Вечерней газеты». В возникшем споре обещаю быть непредвзятым хладнокровным судьей.

– А вас как зовут, сэр? – спросил председатель у моего рослого соперника.

– Лорд Джон Рокстон. Мне уже доводилось бывать в верховьях Амазонки. Неплохо знаю те места и полагаю, что был бы полезен в предстоящем путешествии.

– Лорд Джон Рокстон – хорошо известный спортсмен и путешественник, – сказал председатель. – В то же время в такую экспедицию было бы уместно включить и представителя прессы.

– В таком случае я предложил бы, – сказал профессор Челленджер, – что бы сегодняшнее собрание утвердило кандидатуры обоих джентльменов в качестве лиц для сопровождения профессора Саммерли в поездке, целью которой будет проверка высказанных мной утверждений.

Итак, под общие аплодисменты и веселые выкрики наша судьба была решена. Оказавшись затянутым в людской поток, хлынувший на выход, я продвигался к дверям. В сознании хаотично носились мысли, связанные с невиданными новыми перспективами. Оказавшись на улице, я, словно сквозь туман, различал толпы хохочущих студентов. Откуда-то появилась крепкая рука, размахивавшая тяжелым дождевым зонтом, который обрушивался на головы паясничающих балбесов. Эта экзекуция у многих вызывала приступы еще большего хохота, и лишь несколько пострадавших стонали от боли. Наконец профессор Челленджер пробился к своему электрокару, и карета, чуть вздрогнув отъехала от тротуара, увозя героя дня.

Я шел в свете ярких ртутных фонарей по Ринджент-стрит, поглощенный мыслями о Глэдис и всем том, что ждало меня в недалеком будущем. Внезапно кто-то взял меня за локоть. Я обернулся и увидел перед собой высокого джентльмена, заявившегося вторым добровольцем. В его слегка подернутой иронией взгляде читалось достоинство и закаленное в суровых испытаниях мужество.

– Насколько мне удалось в общем шуме расслышать вы – господин Мелоун? Теперь нам с вами предстоит бежать в одной упряжке. Не так ли? Я живу здесь совсем неподалеку в Олбани. Может быть, зайдете на полчаса. У меня есть о чем с вами поговорить.

Глава 6 «Меня прозвали «Бич Божий»

Лорд Джон Рокстон повернул на Виго-стрит, и, миновав около двух кварталов, мы оказались перед обветшалым парадным многоэтажной, густонаселенной аристократической трущобы. В конце длинного тускло освещенного коридора мой новый знакомый толчком открыл дверь. Войдя, он первым делом нажал кнопку выключателя. Множество электрических ламп, зашторенных оранжевыми абажурами, озаряли просторную комнату теплым освещением цвета живого каминного пламени. Стоя на пороге, я с любопытством разглядывал интерьер, сочетавший элегантную роскошь, с неприхотливым уютом мужественной простоты. Обстановка говорила о материальном благополучии хозяина, человека безусловно обладавшего отменным вкусом, и, в то же время, во всем были заметны небрежность и беспорядок, свойственные жилищу холостяка. На полу были разбросаны меховые шкуры и ярко-цветастые высоковорсые ковры, без сомнения, приобретенные на настоящем восточном базаре. На стенках – повсюду картины и гравюры, которые даже мне, не очень искушенному ценителю, показались весьма редкостными и дорогими. Талантливо исполненные неизвестными мастерами карандашные и акварельные зарисовки из жизни боксеров, балерин, фотографии прославленных жокеев вместе со своими жеребцами чередовались с подлинниками полотен чувственного Фрагонара, баталиста Жироде и поэтично-мечтательного Тернера.

Среди этого богатства по особому выделялись разного рода призы и трофеи, напоминавшие о том, что лорд Джон Рокстон – выдающийся охотник и спортивный рекордсмен нашего времени. Прикрепленные на каминной панели, скрещенные под острым углом весла: одно темно-синее, другое вишневое, говорили об участии хозяина в соревнованиях по гребле ежесезонно проводимых в Леанде и Оксфорде. Подвешенные по соседству боксерские перчатки и фехтовальные шпаги указывали на то, что и в этих видах спорта неутомимому рекордсмену удавалось достичь успеха.

Вверху, почти у потолка, по всему периметру стен, напоминая причудливый архитектурный орнамент, были прикреплены охотничьи трофеи в виде массивных голов диких животных, убитых в разных концах света. Эту удивительную выставку венчал экземпляр белого носорога. Будто с презрением оттопырив губу, с отдельной деревянной панели свисала огромная голова, этого редчайшего обитателя широт Ладо Анклава.

На толстом красном ковре стоял овальный стол с позолоченной каймой в стиле Людовика XV. Его некогда зеркально полированная поверхность черного дерева теперь была варварски осквернена пятнами от бокалов и подстаканников и ожогами от окурков. На столе помещалась серебряная шкатулка для сигар, хрустальный графин с виски и сифон с сельтерской. Хозяин, молча, наполнил бокалы, указал мне на кресло, раскрыл шкатулку и положил передо мной длинную гладкую гавайскую.

Расположившись в кресле напротив, он долго изучал меня своими удивительными, словно задымленными глазами, глазами, излучавшими холодно-голубой свет, словно отраженный в хрустальных водах горного озера. Сквозь сигарный дым я рассматривал знакомые по многим фотографиям черты: резко отчеканенный нос; впалые изможденные щеки; с небольшой проплешиной на темени темно-рыжие волосы; на лихо выдвинутом подбородке аккуратная эспаньолка, завитые кверху гусарские усы. В нем что-то было от Наполеона Шго, от Дон-Кихота и вместе с тем от просвещенного современного англичанина, жителя столицы, не чуравшегося свежего воздуха деревень и лесов, любителя и знатока пород собак и лошадей. Кожу его ровным тоном покрывал глубокий долго выдержанный темно-коричневый загар. Мохнатые черные брови густыми пучками нависали над излучающими холодный свет глазами, отчего общее выражение лица приобретало почти зловещий вид. Впечатление еще усиливалось высоким, изборожденным глубокими морщинами лбом. Худой, но очень крепкого сложения, не смотря на свои шесть с лишним футов, из-за сильной сутулости он казался среднего роста. Таким предстал передо мной сидящий напротив национальный спортивный кумир Англии лорд Джон Рокстон. Покусывая кончик сигары, он откровенно изучал меня своим холодным взглядом. Затянувшееся неловкое для меня молчание, казалось, вовсе не беспокоило его.

– Так-с, – наконец он нарушил тишину. – Не знаю, войдут ли наши имена в историю, но насколько могу судить, мы с вами пока что в нее бесповоротно влипли. Вы со мной согласны, милый юноша?

Он говорил с типичной манерой жителей лондонского квартала Олбани, известной как наречие кокни. Характерным признаком которого является проглатывание отдельных согласных и даже слов. Так от словосочетания «милый юноша» в его произношении осталось лишь «мил – юш».

– Полагаю, что, когда вы входили в актовый зал института, у вас не было даже представления о том, во что для вас обратится обыкновенная научная лекция?

– Ни малейшего, сэр.

– То же самое произошло и со мной. Вить – ка – байт (Видите как бывает)? В общем, мы с вами попали, как кур во щи. Кто бы мог подумать? Еще и месяца не прошло, как я вернулся из Уганды, – за три недели успел лишь снять в Шотландии дом и подписать акт о найме. Как вам это понравится? С экономической точки зрения мои действия, мягко говоря, непоследовательны. Не так ли? Вас, наверное, тоже предстоящее путешествие выбивает из накатанной колеи?

– Пожалуй, нет. Дальние странствия можно рассматривать как неотъемлемую составляющую моей профессии. Я – штатный журналист, – служу в «Вечерней газете».

– Ну да, ну да. Вы об этом уже сегодня упоминали. Кстати, у меня к вам есть небольшая просьба; если вы, конечно, согласитесь помочь.

– С радостью, если это – в моих силах.

– Но здесь есть некоторый риск, даже, можно сказать, опасность. Как вы на этот счет?

– А какого рода опасность?

– Я говорю о Боллингере. Он и представляет опасность. Надеюсь вам хорошо знакомо это имя?

– Совершенно не знакомо.

– Неужели? Мил – юш , на какой планете вы обитаете? В нашей доброй старой державе сэр Джон Боллингер – лучший жокей. В соревнованиях на ровном треке я, пожалуй, могу составить ему некоторую конкуренцию, но в скачке с препятствиями он расправится со мной, как с новичком. Не для кого, увы, не секрет, что в свободное от тренировок время он часто прикладывается к бутылке. Словом, пьет запоями, как говорится, по черному. Он называет это занятие выведением среднего арифметического. Во вторник он впал в белую горячку и с того момента беснуется, как сорок тысяч чертей. Он живет в этом же доме этажом выше. Его комната – как раз над моей. Доктора говорят, что дело плохо. Его обязательно нужно покормить, хотя бы насильно, иначе он попросту умрет от голода. Но сделать это непросто. Он лежит в своей спальне на кровати с заряженным пистолетом в руке, и, когда, кто-то из прислуги постучал к нему в дверь, он истерично завопил, что, если кто-нибудь осмелится войти, то башка наглеца будет продырявлена всеми шестью пулями. Крепкий орешек, ничего не скажешь. Он и в здоровом состоянии – не подарок, а уже в бреду, – сами понимаете. И, как назло, – отличный стрелок; снайпер, можно сказать. В то же время, негоже неоднократного национального чемпиона и лауреата самых престижных призов оставлять на произвол судьбы. Что скажете?

– А что можно сделать?

– Я думаю, что, если мы с вами набросимся, он не успеет среагировать. В самом худшем случае ему удастся в кого-нибудь разок попасть. Ну и что же? Пусть один из нас окажется даже ранен. Тогда второй завершит операцию. Нужно сдернуть чехол с дивана и покрепче им повязать больного. Потом вызовем медиков, они принудительно его покормят через введенную в пищевод трубку. Таким образом, мы спасем парня. Право, он этого заслуживает.

Дело было явно отчаянное, особенно, если учесть, что к нему я совершенно был не подготовлен. Не могу похвалиться особой храбростью. Мое чисто ирландское воображение всегда представляло даже незначительный риск, как нечто роковое. Здесь же опасность была налицо. Но с другой стороны, если уж представлять меня как труса, то правильно будет назвать главным моим страхом страх обнаружить мою трусость в глазах кого бы то ни было. Так я был воспитан. И, наверное, если бы мне пришлось броситься в пропасть, как, судя по историческим хроникам, подчас приходилось поступать воинственным гуннам, чтобы избежать позорного плена, то я бросился бы не из храбрости и героизма, а из панического нежелания жить с клеймом труса. И потому, изо всех сил скрывал свое малодушие перед визитом к беснующемуся алкоголику-снайперу, самым непринужденным тоном, на какой оказался способен, будто каждый день по нескольку раз усмиряю страдающих белой горячкой головорезов, я сказал:

– Хорошо, идемте…

Когда же лорд Рокстон, оттягивая наш визит, стал еще больше распространятся о предстоящей опасности, я с некоторой досадой заметил:

– Что толку сейчас в нашей болтовне? Надо – значит надо. Пошли.

Мы поднялись со стульев. Внезапно, широко улыбнувшись, он дружески похлопал меня по спине своей широкой ладонью и опять усадил в кресло.

– Очень хорошо, мой мальчик. Вы – парень, что надо.

Я удивленно уставился на Рокстона.

– Сегодня с утра я сам произвел уже упомянутую процедуру с бедным Джеком Боллингером, – сказал он. – Он лишь продырявил полу моего кимоно. Слава Богу, что его руки тряслись. Как бы там ни было, мне и двоим санитарам удалось облачить его в смирительную рубашку. Доктора обещают в течение недели поставить славного малого на ноги. Вот, так-то, дружок. Между нами говоря, это путешествие в Америку – очень серьезное для нас испытание, и мне хотелось бы иметь в напарниках человека, на которого можно положиться, как на самого себя. Вы уж не взыщите за то, что я позволил себе вас подвергнуть небольшой проверке, которую вы блестяще выдержали. Конечно понятно, что нужно быть готовым к тому, что нам придется постоянно опекать старика Саммерли. Кстати, вы – не тот ли Мелоун, который будет выступать за ирландцев по регби?

– Скорее всего, пока, лишь запасным.

– То-то мне знакомо ваше лицо. Мне понравилась встреча вашей команды с Ричмондом. Лично вы, на мой взгляд, показали несколько великолепных свободных проходок. Я стараюсь не пропускать ваши игры. Сегодня регби, пожалуй, самый мужественный вид спорта. Однако я пригласил вас не для того, чтобы обмениваться спортивными впечатлениями. Давайте немного потолкуем о нашем теперь общем деле… Где-то у меня здесь был последний «Таймс»? Ага, вот. Тут на первой странице есть расписание движения океанских пароходов. В среду на следующей неделе есть рейс до Пары. И если вы и профессор Саммерли будете готовы, мы сможем отправится на нем. Вас это устраивает? Очень хорошо. С Саммерли я завтра переговорю отдельно. Как у вас обстоят дела с экипировкой?

– Об этом позаботится моя редакция.

– Вы владеете огнестрельным оружием?

– Не лучше, чем рядовой-пехотинец.

– И только-то? Дорогой мой этого явно недостаточно. Да-с, вы, молодые люди, почему-то не придаете стрельбе должного значения. Все вы пчелы без жала. Как же вы будете защищать родной улей, если на него кто-то нападет и из-под вашего носа утащит весь мед? А? Как бы там ни было, человек, отправляясь в Южную Америку, должен быть на «ты» с оружием. Кем бы не оказался профессор Челленджер: расчетливым мистификатором, сумасбродным фанатиком, или, что, скорее всего, великим ученым первопроходцем, в тех краях, куда мы отправляемся, нам придется пережить многое такое, что в Англии никому и не снилось. Какое у вас ружье?

Не ожидая ответа, он подошел к дубовому шкафу и открыл дверцу. Я увидел ружейные стволы, выстроенные в ряд, что напоминало сверкающие серебром органные трубы.

– Сейчас что-нибудь для вас подыщем из моей батареи, – сказал он.

Он вытаскивал одно за другим ружья, открывал затворы, ими щелкал и затем, заботливо похлопывая и поглаживая, как добрая мать – своих детей, аккуратно ставил на место.

– Видите, этот образец называется Блэнд-577. Надежная вещь, смею уверить. Вот этого красавца я сумел одолеть благодаря ему, – он посмотрел на белого носорога. – Успей он проскочить на десять ярдов ближе, и я сам бы сделался одним из трофеев его коллекции.

«Кто смел сказать, что сей свинец

Замешан на крови?

Спасенной жизни он – гонец

И радости любви».

Надеюсь вы знакомы с поэзией Гордона, воспевающего лошадь, ружье и человека понимающего в них толк? А вот – прекрасная штука с телескопической наводкой, модель Блэнд-470. Здесь, между прочим, очень удобное устройство, обеспечивающее выброс отстрелянных гильз с обеих сторон затвора. Прицел, я вам скажу, – отменный. Три года назад мне на пару с этой винтовкой пришлось вступить в схватку с целым полчищем перуанских работорговцев. Бывают в жизни моменты, когда нельзя занимать нейтральную позицию. Иначе навсегда утеряешь человеческое достоинство. Я – воитель – одиночка, в союзе лишь с этой безукоризненной старушкой, – он ласково погладил ладонью винтовку снизу цевья, – наводил панику в рядах приверженцев права рабовладения. Вы вероятно удивитесь, но как противники, так и сторонники допотопных законов сошлись в одном, а именно в том, что прозвали меня: «Бич Божий», хотя имя мое не было зафиксировано ни в одной синей книге. Впрочем, это понятно само собой. Иначе я не имел бы возможности сейчас с вами говорить. Итак, я сделался воином-одиночкой: сам начинал военные действия, сам был и командиром и солдатом, сам же и прекращал сражение. Вот эти маленькие отметки на стволе я всякий раз наносил после того, как отправлял на тот свет очередного негодяя. А вот эту, самую большую, я поставил после того, как в прибрежных заводях реки Путомайо выследил и пристрелил главаря работорговцев Педро Лопеса. Так, а вот эта, по-моему, вам будет в самый раз. – Он вытащил из гнезда изящную посеребренную винтовку. – На прикладе – каучуковая подушка, чтобы смягчить отдачу, прекрасный прицел, пяти-патронная обойма. Словом, можете смело доверить свою жизнь этому оружию.

Вручив мне ружье, он закрыл дверцу шкафа на ключ.

– Кстати, – сказал он, опять присаживаясь в кресло. – Что вам известно о профессоре Челленджере?

– До сегодня я с ним не был знаком.

– Точно так же – и я. Скажите, разве не забавно, что мы оба отправляемся в дальнее плавание, полагаясь на указания едва знакомого человека? Насколько я заметил, он – весьма высокомерный, дерзкий субъект, и не пользуется особой симпатией среди своих ученых собратьев. Каким же образом вы с ним повстречались?

Я вкратце пересказал мои утренние приключения. Рокстон внимательно слушал, затем разложил на столе большую карту Южной Америки.

– Я думаю, что Челленджер не лжет, – сказал он. – Он говорит чистую правду. У меня есть основания так считать, так как хорошо знаю те места. Южная Америка – моя слабость. Если, к примеру, проехать ее в длину от Дарьенского Залива до Огненной Земли, то поймешь, что ничего более чудесного в мире быть не может. Эта страна до сих пор для многих остается за семью замками. А что предстоит ей в будущем, – никто не может даже представить. Я исколесил и исходил пешком за три года почти весь континент. Действительно, в самых разных местах мне часто приходилось слышать удивительные легенды. В основном эти рассказы были многовековыми преданиями индейских племен. А знаете, чем лучше узнаешь Южную Америку, тем больше проникаешься убеждением, что в этих краях возможно все. Местные жители населяют в основном узкие прибрежные долины, а чуть подальше начинается обширная terra incognito, где никогда не ступала человеческая нога. Вот, например, тут, – он орудовал сигарой, как указкой, – на возвышенности Манту Гросу, или вот здесь, где сходятся границы трех государств, можно встретить самое невероятное. Как сегодня уже говорил Челленджер, бассейн Амазонки превышает 50 000 квадратных миль. На этой огромной площади расположились непроходимые тропические леса. Гигантские стволы и лианы производят впечатление леса-великана. Впрочем, это – так и есть. Расстояния здесь такие, что, очутись, например, с вами вдвоем в бразильских джунглях, мы бы могли при этом быть друг от друга отдалены дистанцией равной той, что лежит, скажем, между Шотландией и Константинополем. Когда наступают сезоны дождей, уровень воды в Амазонке поднимается по меньшей мере футов на сорок и кругом возникают непролазные топи. В таких краях только и ожидать всевозможных тайн и чудес. Может быть, нам и посчастливится некоторые из них разгадать. Почему бы нет?

К тому же, – лорд Рокстон улыбнулся довольной улыбкой, – там постоянно придется рисковать жизнью, а мне, как закаленному спортсмену, ничего другого и не надо. Я, как старый шар для игры в гольф: белый лак с меня давно облупился, а потому можно не боятся царапин. Риск, опасность и все прочее, мил – юш , придает нашей жизни особую прелесть и пикантность. Мы чересчур разбаловались, изнежились, привыкли к городскому комфорту. Честно говорю, сытое, благоустроенное существование – не по мне. Дайте мне оружие, широкий простор, и я отправлюсь на поиски того, что заслуживает быть найденным. Чем только мне не приходилось заниматься: воевал, летал на аэроплане, участвовал в скачках. Но охота на невиданных чудовищ, которые могут лишь привидеться в бреду тропической лихорадки, – это – нечто совсем новое. Не так ли?

Он весело рассмеялся.

Наверное, я чересчур увлекся описанием моего нового знакомого, но нам предстоит много времени провести вместе, и поэтому мне хотелось бы передать мои первые впечатления об этом человеке, как можно шире: не обходя вниманием особенности и нюансы его характера, мышления, речи.

Время однако, близилось к полуночи, а мне еще предстояло отвезти в редакцию отчет о заседании. Лишь эта необходимость в конце концов, заставила меня проститься с лордом Рокстоном. Я пожелал ему доброй ночи, а он все сидел в красноватых лучах заабажуренной лампы, скрупулезно смазывая затвор своего любимого ружья и счастливо улыбался, видимо, раздумывал о предстоящих в скором времени необыкновенных приключениях. В это мгновение я подумал, что если нам придется столкнуться с опасностями, то, пожалуй, во всей Англии мне не найти более храброго и надежного спутника, чем лорд Рокстон. Как ни был я утомлен событиями этого удивительного дня, я еще долго сидел с редактором отдела новостей Мак-Ардлом, подробно объясняя ему ситуацию. В конце беседы он нашел, что принесенная мною информация достаточно интересна, чтобы назавтра представить ее главному редактору сэру Джоржу Бомонту. Мы решили, что рассказывать о предстоящих приключениях я буду в форме писем, отправляемых с места событий на имя Мак-Ардла, которые будут по мере их поступления перепечатываться в газете, или в конце всего путешествия, собранные в единый фолиант, выйдут специальным изданием. В этом предстояло еще получить согласие профессора Челленджера. Нам, ведь, пока не были известны те «оговорки», с которыми он намеревался предоставить нам напутственные указания.

Связавшись с профессором по телефону, мы поначалу не услышали ничего, кроме его обычных эскапад в адрес прессы. Однако, в конце беседы он прибавил, что, если мы ему сообщим рейс, с которым намерены отплыть, то он прибудет в порт перед отправлением корабля и передаст в наше распоряжение сведения, которые он сочтет нужными.

Позвонив вторично, мы вообще не добились никакого ответа, если не считать растерянной просьбы миссис Челленджер не беспокоить ее супруга, так как он и без того рассержен, дальше – некуда.

Ну и, наконец, когда мы позвонили в третий раз, то в трубке раздался непонятный треск, после которого с центральной телефонной станции нам сообщили, что аппарат господина Челленджера сломан; после этого пытаться возобновить связь с профессором уже было бессмысленно.

А теперь мои терпеливые читатели, я больше не имею возможности обращаться непосредственно к вам. Отныне продолжение моего рассказа можно (если, разумеется, оно когда-нибудь до вас дойдет) узнать из материалов «Вечерней газеты».

Я вручаю Мак-Ардлу подробный отчет обо всех событиях, предшествующих одной из самых удивительных в мире экспедиций, и, если я не вернусь, вы сможете, по крайней мере, узнать, как все начиналось. Сейчас дописываю свои заметки в блокноте, находясь в каюте парохода Франциск. Скоро лоцман заберет его с собой и передаст господину Мак-Ардлу. В завершение, пока блокнот еще не закрыт, опишу одну сценку, которая, видимо, останется последним моим воспоминанием о родных берегах.

Поздняя весна. Сырое, туманное утро. Моросит колючий, холодный дождь, вдоль набережной движутся три мужских фигуры в прорезиненных глянцевых макинтошах. Мы направляемся к трапу океанского парохода, на котором уже развивается синий флаг. Впереди носильщик катит вместительную тележку, до отказа забитую чемоданами, тюками, и зачехленными ружьями. Вся долговязая фигура с понурой головой профессора Саммерли выражает уныние. Он движется неуверенно, волоча ноги, словно раскаивается в том, что решился ехать.

Лорд Джон Рокстон шагает твердым, уверенным шагом. На нем – охотничья шапка с козырьком и широкое кашне. Его тонкое подвижное лицо светится восторгом. В отношении меня смело можно утверждать то же самое. Ведь наиболее неприятная часть моего путешествия: предотъездные хлопоты, грусть от расставания с родными и друзьями остались позади. До трапа осталось совсем немного, когда сзади мы услышали мужской голос. Обернувшись, я увидел нас настигавшего профессора Челленджера. Лицо его раскраснелось. Он тяжело дышал.

– Покорнейше благодарю! – сердито пыхтел он. – Но, совершенно, не намерен лезть на пароход. У меня к вам всего несколько слов. А их можно сказать и здесь. Пожалуйста, не вздумайте только, что я считаю себя чем-то вам обязанным, за то что вы решились отправиться в эту поездку. Имейте в виду, мне – это совершенно безразлично. Истина – всегда истина, и отчеты о ваших наблюдениях никак на нее не повлияют. В лучшем, или, если угодно, худшем случае, они лишь разожгут страсти у малообразованных обывателей. Нужные вам сведения и указания направления находятся в этом конверте. Он, как видите, запечатан. Вскройте его по прибытию в город Манаос на Амазонке, но не раньше того времени, что обозначено на конверте. Тут указан день и час. Взываю к вашей порядочности и надеюсь, что это условие вы исполните в точности. Господин Мелоун, я не намерен больше вас ограничивать в передаче корреспонденции. Ведь целью вашей поездки является правдивое освещение фактов. Однако требую от вас, чтобы вы не указывали точных географических координат местности, в которой окажетесь. И воздержитесь от публикации отчета о вашей экспедиции до возвращения в Англию. Прощайте, сэр. Вам удалось немного смягчить мою неприязнь, к недостойной профессии, представителем которой вы, к сожалению, являетесь. Прощайте, лорд Джон. Понимаю, что чисто научная сторона дела, вряд ли вас заинтересует. Думаю, однако, что у вас будет возможность в тех краях прекрасно поохотится. А потом в «Охотничьей газете» появится необыкновенный рассказ о том, как вам удалось подстрелить диморфодона. Прощайте и вы, уважаемый коллега Саммерли. Если ваша натура еще не закостенела настолько, что вы разучились воспринимать новое (честно говоря, в этом как раз у меня есть сомнения), то в Англию вы вернетесь, значительно поумнев!

Выпалив на одном дыхании всю эту тираду, он резко развернулся и зашагал прочь. Минуту спустя, я стоял на палубе и видел, как он торопливо шел к поезду.

Итак, – мы уже в Ла-Манше. Прозвенел колокольчик. Это – сигнал, что нужно отдавать письма лоцману. Сейчас он покинет борт парохода и вернется на берег.

А теперь, как говорится:

«Несись, мой челн, по воле волн!»

Храни нас, Господь! Всех: и тех, кто остался на суше, и тех, кто надеется вернуться домой.

Глава 7 «Завтра уходим в неведомое»

Не буду злоупотреблять вниманием читателей, до которых возможно дойдет мое повествование, подробным описанием путешествия на борту комфортабельного океанского лайнера, не стану также вдаваться в детали нашего недельного пребывания в Паре. Хочу лишь воспользоваться случаем, чтобы принести благодарность компании «Перейра да Пинта», которая помогла нам приобрести и наладить необходимые для нашего предприятия снаряжение. В двух словах расскажу о том, как мы отправились вверх по течению широкой, мутной, неторопливой Амазонки, на пароходе, едва ли уступающем размерами тому, что доставил нас в Америку через Атлантический океан. После нескольких дней пути мы прибыли в город Манаос, за Обидосским рукавом. Здесь нам посчастливилось избежать сомнительных удобств местных гостиниц, благодаря господину Шортману, служащему одной Британо-Бразильской торговой фирмы. Он любезно пригласил нас пожить на его фазенде до срока означенного на нашем конверте-инструкции. До него осталось еще несколько дней. Чтобы скоротать время попытаюсь подробнее охарактеризовать членов нашей команды. Кроме нас троих в нее вошли еще несколько человек, завербованных нами на месте для обслуживания экспедиции. Я описываю все, как есть, ничего не пропуская и не приукрашивая, так как целиком полагаюсь на ваш вкус и чувство такта, уважаемый господин Мак-Ардл. Если найдете нужным, перед публикацией произведете любые правки и сокращения.

Говоря о профессоре Саммерли, не буду перечислять его научные заслуги. Здесь я не смогу поведать читателям ничего нового. Отмечу лишь то, что, приглядевшись к нему повнимательнее, я понял, что этот человек значительно лучше подготовлен к трудной и опасной экспедиции, чем это мне показалось вначале. Его худое подтянутое тело не подвластно усталости, а манера относится ко всему со снисходительной, а подчас и язвительной, иронией не покидает его ни на минуту. Несмотря на свои 67 лет, он – удивительно вынослив. Пока что я ни разу не слышал от него каких-либо брюзжаний на трудности скитальческого быта. Честно говоря, я готовился к тому, что участие в экспедиции старика-ученого подкинет нам много проблем; но теперь обязан признать, что его стойкость и приспособленность к суровой походной жизни ни в чем не уступает моим. По характеру, как я уже упоминал, он – язвительный скептик. Во всяком случае, до настоящего времени Саммерли почти не сомневается в том, что профессор Челленджер нас обманул, – все наше предприятие будет представлять последовательное, к сожалению опасное, разоблачение его шарлатанства, и в конце концов, если нам суждено вернуться в Англию, мы станем объектом насмешек, или, в лучшем случае, снисходительного сочувствия. Кисло улыбаясь и смешно подергивая козлиной бородкой, он неустанно делился с нами печальными размышлениями на эту тему на протяжении всего пути от Саутгемптона до Манаоса. Однако, ступив на твердую почву, он заметно повеселел. Причиной такой перемены оказалось невиданное обилие в этих краях насекомых и птиц. Будучи личностью, без остатка поглощенной страстью к научному познанию, он проводит дни напролет, гоняясь по лесу с ружьем за диковинными пернатыми и с сачком за бабочками, а вечером препарирует трофеи дня. Портрет окажется неполным, если обойду тот факт, что профессору Саммерли совершенно наплевать на свой внешний вид. Не могу припомнить, чтобы он пользовался утюгом или расческой. Крайне рассеянный человек, он много курит, пыхтя длинной пеньковой трубкой. Тяготы скитальческой жизни для него не новость, так как в молодости ему уже приходилось принимать участие в похожих экспедициях под предводительством Робертсона в Папуа.

Лорд Джон Рокстон, будучи кое в чем похожим на профессора Саммерли, представляет ему, однако, по сути полный антипод. Не смотря на то, что он, по меньшей мере, на 20 лет моложе, он так же сухощав и жилист, так же сутул в плечах. Однако за своей внешностью следит с величайшим вниманием. Его наружность я достаточно подробно описал в записках, оставленных в Лондоне. Он – всегда опрятен и ухожен, предпочитает носить костюмы из белого тика. На ногах – высокие коричневые ботинки с длинной шнуровкой; ежедневно бреется. Человек дела, он не любит многословия, всегда кажется погруженным в какие-то раздумья, но в контакт входит легко и охотно, никогда не переспрашивает, будто не расслышав собеседника; всегда находит какую-нибудь элегантную шутку, чтобы снять ненужное напряжение; обладает поистине энциклопедическими познаниями в географии (особенно Южной Америки), искренне верит в то, что наше путешествие принесет в мир небывалые открытия, на научный скепсис профессора Саммерли не обращает внимания; обладает приятным баритоном и благородными манерами. Однако не исключено, что за внешним спокойствием скрывается неистовый темперамент, способность накаляться до ярости и принимать непреклонные решения, тем более грозные оттого, что лорд Рокстон обычно сдерживает свои чувства. Он не очень много рассказывал о своих прежних посещениях Бразилии и Перу, и потому для меня оказалось неожиданным откровением то, как его принимают аборигены берегов Амазонки. Они взирают на него с беспредельным почтением, почти как на божество, видя в нем защитника их прав; называют рыжеволосым вождем, – о нем уже сложили легенды. Фактическая же сторона его славы такова.

Несколько лет назад лорд Рокстон оказался на, так сказать, нейтральной земле, – территории спорной в отношении государственной принадлежности из-за того, что официальные справочники до сего дня неточно определяют в этих местах границы между Перу, Бразилией и Колумбией. На этом достаточно обширном ничейном участке обильно произрастает каучуковое дерево, принесшее местным жителям не меньше бед, чем каторжный труд на серебряных копях Дарьена во времена испанского засилья.

Группа предприимчивых метисов захватила этот район; посулами, подачками и угрозами склонила на свою сторону некоторое количество индейцев, снабдила их оружием; а остальные были превращены в рабов на каучуковых плантациях. С восхода до заката они рубили деревья и сплавляли стволы вниз по реке до Пары.

Поначалу Джон Рокстон пытался вступиться за несчастных, посылая письма хозяину плантации Педро Лопесу. В них он убеждал его ввести послабления потогонного режима и сменить принудительный труд на свободный найм; однако в ответ ничего не добился, кроме оскорблений и угроз. Тогда лорд Джон Рокстон объявил Педро Лопесу самую настоящую войну.

Он собрал под свое начало беглых рабов, снабдил их оружием и начал военные действия, в результате которых плантатор-метис был убит от его пули, а рабство – уничтожено.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что этот рыжий атлет с мягким голосом и аристократичными манерами пользуется на берегах великой американской реки столь громкой славой. Впрочем, слава эта имеет две грани. Насколько освобожденные рабы ему благодарны и, чуть ли его не боготворят, настолько бывшие рабовладельцы ненавидят. За полгода, проведенные в Бразилии, Рокстон прекрасно овладел местным диалектом (не имеющим зафиксированного словарями статуса языка), состоящим из смеси португальских и индейских слов. Как я уже говорил, лорд Джон Рокстон – фантастично влюблен в Южную Америку. Говоря об этом континенте, он настолько увлекается, и этот восторг – настолько заразителен, что даже у такого малосведущего субъекта как я пробуждается интерес научного исследователя. В рассказах лорда Рокстона удивительно сочетаются глубокие фактические познания с образной фантазией талантливого сочинителя. Слушать его – бесконечно интересно. Даже профессор Саммерли, забывая о необходимости иронизировать, увлекается его рассказами. Лорд Джон Рокстон неустанно нас просвещает, сообщая о том, как великая река была исследована первыми европейскими колонистами, сумевшими проплыть ее вдоль от одного края материка до другого. С тех пор много утекло воды, но бесчисленные тайны по-прежнему скрываются за ее широкими постоянно меняющими очертания берегами.

– Что, например, там? – внезапно восклицает он, показывая на север. – Леса, болота и непроходимые джунгли? А там, на юге? Те же бесконечные дебри и топи, где не ступала нога белого человека. Никто не знает, чего можно ожидать по обе стороны этой сравнительно узкой водной магистрали. Почему не допустить, что в словах Челленджер есть доля правды?

Мне кажется, что лорд Рокстон из желания не досаждать старику Саммерли нарочно смягчает формулировки. Тем не менее, после этих слов старый профессор опять напустил на себя важный вид, исполненный не терпящей возражений иронии, и усиленно пыхтел пеньковой трубкой.

Полагаю, я уже достаточно уделил внимания моим английским компаньонам, более полно вы сможете познакомиться с ними, как, впрочем, и со мной из дальнейшего повествования. Теперь немного расскажу о других людях, которым, возможно придется принимать тоже участие в предстоящих событиях.

Во-первых – это огромный негр по имени Замбо, настоящий черный геркулес: сильный и выносливый, как ломовая лошадь и такой же простодушный. Нам его предложили в одной пароходной компании в Паре, где он уже прослужил около двух лет, успев за это время немного освоить английский. Опять же в Паре мы наняли двух метисов: Гомеса и Мануэля. Они пришли сюда на грузовом судне, сопровождая партию красного дерева. Это смуглые бородатые свирепые на вид сорвиголовы, гибкостью и проворством способные потягаться с пантерой. Оба они провели всю жизнь в верховьях великой реки, как раз там, куда мы теперь направляемся, и именно поэтому лорд Джон остановил на них свой выбор. Один из них, Гомес, имеет еще и то преимущество, что хорошо говорит по-английски. Эти люди согласились нам прислуживать: стряпать, грести, – выполнять любую работу за пятнадцать долларов в месяц.

Кроме названных мы также завербовали троих боливийских индейцев из племени мохо, известного среди остальных племен особым искусством в рыбной ловле и гребле. Предводителя этой группки мы так и назвали Мохо, по названию племени. Имя другого – Хозе, а третьего – Фернандо.

Таким образом, вся команда теперь состоит из трех белых, двух метисов, одного негра и трех индейцев. Все мы с нетерпением ждем указанного времени, чтобы вскрыть конверт и, получив инструкции, отправиться в необычный путь.

Прошла неделя томительного ожидания. Наконец настал день и час. Вообразите себе затемненную шторами гостиную на фазенде в Санто-Манаоса. Сквозь открытую на веранду дверь виден залитый ослепительным полуденным солнцем сад. Короткие тени вырисованы такими же четкими контурами, как и сами деревья. Ветра нет. Только жужжат пчелы, и на немыслимо высокой ноте, почти на ультразвуке свистят москиты. Сад окружен живой оградой из кактусов. К ним почти впритык примыкают кусты роз. Над розами порхают разноцветные бабочки, и дрожит, переливаясь в солнечных лучах неказистым оперением, зависнув как стрекоза, крошечная колибри.

Мы сидели в гостиной за плетеным столом. На столе – запечатанный конверт. На нем колючим почерком Челленджера значилось:

«Инструкция лорду Джону Рокстону и его компаньонам. Открыть в Манаосе 15-го в 12–00».

Лорд Джон положил перед собой часы.

– Еще – семь минут, – сказал он. – Наш старик – на редкость пунктуален.

Криво усмехнувшись профессор Саммерли взял своей тощей рукой конверт.

– Какая, собственно, разница: сейчас, или через семь минут? – сказал профессор. – Просто удивительно, что, находясь за несколько тысяч миль от Лондона, мы все еще пребываем под гипнозом этого ученого шамана.

– Как бы там ни было, мы дали обещание и обязаны не нарушать правил игры, – возразил лорд Джон. – Командующий парадом Челленджер, и мы все здесь, – лишь по его милости. Потому будет просто непорядочно, если мы не исполним нашего договора в точности.

– Это – уже черт знает что! – горько простонал Саммерли. – Мне уже тогда в Английском порту этот конверт показался какой-то издевкой. Он играет с нами, как вожатый со скаутами, а мы, не моргнув глазом, все сносим. И чем дальше, тем хуже. Не знаю, что за реликвия хранится в этом письме. Но если здесь не окажется точно указанных координат, я первым же речным пароходом возвращусь в Пару и, судя по всему, еще успею попасть на «Боливию». Мне больше нечего делать, как, очертя голову, мотаться за тридевять земель лишь с тем, чтобы вывести на чистую воду шарлатана или лунатика. Ну, что там со временем, господин Рокстон?

– Пора. Время истекло, – отозвался лорд Джон. – Труба зовет.

Он взял конверт и вскрыл его перочинным ножом. На стол выпал сложенный вдвое лист. Он его аккуратно развернул и расстелил на столе.

Это была высшесортная, слегка вощенная почтовая бумага.

Однако – совершенно чистая. Он перевернул лист. И на оборотной стороне ничего не оказалось.

Мы очумело уставились друг на друга. Молчание нарушил взрыв злорадного смеха профессора Саммерли.

– Ну, что еще вам нужно? Это же – чистосердечное признание. Хоть на этом ему спасибо. Однако, с меня – довольно. Мы немедленно возвращаемся и публично заявляем, что профессор Челленджер отъявленный лжец. Это, к сожалению, – единственное достоверное открытие, которое нам удалось совершить.

– А может быть, здесь – чернила, проявляющиеся в молоке? – сморозил я наобум.

– Не похоже, – сказал лорд Рокстон, держа листок на свет. – Нет, мил мо юш , не будем себя обманывать. Могу биться об заклад, что на этом листе ничего нет и не было.

– Могу я войти? – Пробасил чей-то голос с веранды, и в залитом солнцем дверном проеме появилась коренастая фигура. Этот голос, эта косая сажень в плечах. Мы все как один в изумлении вскочили со стульев, а Челленджер, в юношеской соломенной шляпе с цветной ленточкой в парусиновых полуботинках, заложив руки в карманы пиджака, выпятив бороду, предстал перед нами во всей красе.

– Вот незадача. Все-таки на две минуты опоздал, – сказал он, сверяя время с жилетными часами. – Уважаемые господа, обязан признаться, что, когда вручал вам конверт, я ни на миг не сомневался в том, что успею вас настигнуть раньше установленного на конверте времени, и потому вам не придется его вскрывать. Однако получилась непредвиденная задержка из-за парагвайского болвана лоцмана, ухитрившегося посадить наш пароход на расстоянии тридцати миль от берега.

Внезапно Челленджер улыбнулся:

– Полагаю, мое опоздание дало коллеге Саммерли возможность отвести душу, употребив пару элементов в мой адрес?

– Обязан вам сказать, сэр, – официальным тоном заговорил лорд Джон, – что ваше прибытие, как нельзя, – кстати, так как наша кампания уже готова была свернуться, не успев начаться. Честно говоря, я и сейчас не понимаю, почему вы решили появиться столь странным образом?

Широко разведя носки, Челленджер сделал несколько шагов, пожал руки мне и лорду Рокстону и, отвесив церемонно холодный поклон Саммерли, плюхнулся в плетеное кресло, заскрипевшее под его тяжестью.

– Ну как, все у нас готово, чтобы отправиться в путь? – спросил он.

– Да. Можем, хоть завтра, – ответил лорд Рокстон.

– Прекрасно. Так и поступим. Нам не понадобится никаких инструкций, карт и прочих ориентиров, так как я сам поведу экспедицию. Извольте, господа, это оценить. Я с самого начала намеривался в этом путешествии взять на себя обязанности предводителя, так как никакая самая подробная карта не сможет заменить моего личного участия и совета. Теперь, – что касается этой маленькой хитрости, к которой мне пришлось прибегнуть (я говорю о пустом конверте).

Могу лишь сказать, что поступил так потому, что, узнай вы о моем намерении раньше, вы вероятно принялись бы настаивать на нашей совместной поездке еще от берегов Англии, а мне бы пришлось отказываться, потому что я должен был срочно закончить реферат по беспозвоночным. Наука, сами понимаете, – превыше всего.

– Не знаю, как от других, а от меня вы бы не дождались специального приглашения, милостивый государь! – запальчиво бросил Саммерли, – разве что, во всем атлантическом пароходстве не нашлось бы другого судна.

Челленджер, совершенно не обратив внимания на эту колкость, заговорил со спокойной уверенностью человека, отстаивающего несомненную истину.

– Простой здравый смысл должен вам подсказать, что я поступил наилучшим образом, появившись перед самым выходом экспедиции, – именно тогда, когда я вам действительно нужен. Час настал. Вы – в надежных руках; теперь не собьетесь с пути и обязательно дойдете до цели. С настоящего момента экспедицией руковожу я. Итак, первое, что нам предстоит сделать: в течение ночи полностью закончить подготовку и укладку снаряжения и провизии. Мы должны выйти рано поутру. Для меня дорого время, господа. Полагаю, что для вас оно – тоже дорого (хотя и в меньшей степени, чем для меня), и потому предлагаю, чтобы мы двигались, как можно меньше теряя времени, пока не доберемся до тех мест, где я смогу показать вам то, ради чего вас сюда пригласил.

Лорд Джон Рокстон зафрахтовал довольно крупный пароход «Эсмеральда», на котором мы с восходом солнца отправились вверх по течению. В этих широтах неважно время года. Круглогодичные температурные колебания не превышают амплитуды в 15 делений: внизу 75 и вверху 90 (К). Что летом, что зимой, – примерно одна и та же жара. Другое дело – осадки.

С декабря по май идут обильные дожди. Уровень воды в реке поднимается, достигая в конце сезона 40 футов над исходной отметкой. Река затопляет берега, на огромной территории образует влажные лагуны и формирует огромное пространство заполняемое так называемым Гапо, по которому трудно передвигаться пешком, так как оно – слишком вязко; а на лодке плыть по таким местам тоже невозможно, так как для лодки здесь слишком мелко. К счастью, в июне, вода начинает убывать, и к ноябрю – декабрю достигает самой низкой отметки.

Наша экспедиция, начавшись в середине июля, должна проходить в разгар сухого сезона, когда большая река и ее притоки находятся, как говорится «в разумных пределах».

Течение Амазонки – очень слабое, уклон русла не превышает восьми дюймов на одну милю. Вряд ли есть на свете другая река, столь удобная для навигации. Из-за преобладания юго-восточных ветров парусники, легко преодолевая течение, добираются до перуанской границы, а в обратном направлении идут по течению. В нашем случае дело обстояло еще проще: отличные паровые двигатели несли «Эсмеральду» вверх, будто мы плыли по спокойной глади озера. На протяжении трех дней мы шли в северо-западном направлении вверх по руслу, которое даже здесь за тысячу миль от низовья было настолько широко, что с парохода идущего по фарватеру трудно увидеть берега. На четвертый день пути мы свернули в приток, который в месте слияния имел почти такую же ширину, как главная река. Но затем он быстро стал сужаться, и еще через два дня мы прибыли в какую-то индейскую деревню. Здесь профессор высадил экспедицию на берег, а «Эсмеральду» отправил обратно в Манаос. Он объяснил, что скоро пойдут пороги, и катером мы больше пользоваться не сможем. Он так же сообщил, что мы вплотную приблизились к границам неизведанной страны, куда и лежит наш путь, и, что, чем меньше случайных людей будет посвящено в наш маршрут, тем лучше. От каждого из нас он заручился обещанием, что мы не разгласим устно и не опубликуем в печати точных координат местности, куда идет наша экспедиция, а всех слуг заставил принести торжественную клятву в хранении тайны.

Поэтому заранее приношу извинения тем, кто будет читать мои заметки в том, что в моих сведениях не будет точных географических ориентиров. Впрочем, расстояния, размеры и пропорции в описании ландшафта и животных постараюсь выдержать с документальной достоверностью.

Итак, второго августа мы разорвали последнее звено в цепочке, связующее нас с цивилизованным миром. Этим звеном был пароход «Эсмеральда», который, я напоминаю, профессор Челленджер отправил в Манаос.

Затем в течение четырех дней мы занимались новыми приготовлениями. Челленджер нанял у индейцев два вместительных, но очень легких челна. Они были изготовлены из натянутых на бамбуковый скелет звериных шкур. Если понадобится, мы сможем легко переносить их на руках. На эти лодки мы погрузили все наше снаряжение и припасы и наняли еще двух гребцов-индейцев. Одного звали Атака, другого Ипету. Кажется, это были те же самые проводники, которые сопровождали профессора Челленджера в его первом вояже. На их лицах не было заметно особого энтузиазма. Однако Челленджеру удалось договориться с их вождем, и он их отрядил в нашу экспедицию. А здесь уже выбора не оставалось, так как авторитет вождя для них непреклонен.

Завтра мы отправляемся в неведомое. Первый материал я отправлю вниз по реке на попутном каноэ. Как знать, может быть для тех, кому интересна наша судьба, эти записки окажутся последней вестью о нас. Я отправляю листки согласно уговору на ваше имя, дорогой Мак-Ардл. Правьте, редактируйте мои заметки, как сочтете нужным. Я целиком доверяюсь вашему вкусу.

Судя по уверенному настроению нашего лидера, он намерен на деле доказать свою правоту, и я, не смотря на упорный скепсис профессора Саммерли, искренне надеюсь на то, что мы стоим на пороге великих небывалых событий.

Глава 8 На пороге неведомого

Друзья на родине могут за нас порадоваться. Мы у цели, – по крайней мере, достигли тех мест, где утверждения Челленджера могут быть проверены. На плато пока не поднялись, но оно перед нами, так что даже профессор Саммерли немного присмирел. Конечно не настолько чтобы хоть на миг допустить правоту оппонента; просто он реже стал возражать Челленджеру и большую часть времени пребывает в задумчивой созерцательности.

Однако вернемся к тому моменту, где я прервал свой рассказ.

В ранее отправленных записках я остановился на том, как мы собирались покинуть индейское поселение, куда нас доставила «Эсмеральда». Продолжая повествование, я вынужден начать с очень неприятного эпизода ссоры между двумя членами экспедиции (на сей раз речь не идет об ученых забияках), ссоры, едва не приведшей к трагической развязке. Помните, я рассказывал о хорошо владеющем английским языком метисе Гомесе. Он – прекрасный работник и мужественный парень, но – излишне любопытен (порок, увы, не редкий среди людей его склада).

В последний вечер перед выходом в путь, когда мы вчетвером обсуждали наши планы, он притаился у стены хижины и подслушивал наш разговор. За этим занятием его застал Замбо. Преданный нам всей душой, верный, как пес, черный великан, по давно существующей среди чистокровных негров традиции ненавидит метисов.

Замбо схватил Гомеса и притащил его к нам в хижину, но Гомес, недолго раздумывая, вытащил нож и замахнулся на Замбо, – и если бы не исключительная сила и ловкость негра, сумевшего в последнее мгновение разоружить нападавшего, наверное произошло бы кровопролитие. Оба получили от нас выговор. Потом их заставили пожать друг другу руки, – тем дело и кончилось.

Что касается наших ученых, то должен признаться, что, к сожалению, отношения между ними продолжают желать лучшего. Взаимные колкости, нередко переходящие в перебранку, не прекращаются. Справедливо замечу, что начинает, как правило, вызывающе-высокомерный Челленджер. Обладающий, не менее язвительным языком Саммерли никогда не остается в долгу, и, как говорится, «пошли-поехали». Прошлой ночью Челленджер сказал, что, прогуливаясь по набережной Темзы, он всякий раз испытывает тоску, так как человеку всегда должно быть грустно взирать на свой последний приют. Профессор убежден, что, когда пробьет час, его удостоят погребением в Вестминстерском Аббатстве. Едко ухмыльнувшись, Саммерли заметил, что ему не понятно, о чем идет речь, так как, насколько известно, Мильбанкскую тюрьму давно снесли. Однако самомнение Челленджера – слишком велико, чтобы его могли задевать мелкие шпильки ученого коллеги; – и, покачав, как китайская статуэтка, головой, сопровождая движения цоканьем языка, Челленджер тоном, которым пытаются утихомирить докучливого карапуза, лишь произнес:

– Ох, ты, Господи!

Честно говоря, у них обоих есть что-то от строптивых детей: один – сухонький и язвительный; другой – скандально напористый; но оба обладают уникальным интеллектом, выдвинувшим их в авангард науки. Интеллект, характер, душа. Чем больше узнаешь жизнь, тем лучше чувствуешь разницу между этими понятиями.

На следующий день с утра мы тронулись в путь. Все наше имущество легко упряталось в два индейских челнока. Мы расселись по шесть человек на каждый. При этом профессоры по обоюдному желанию и ко всеобщему удовольствию разместились в разных лодках. По крайней мере, на короткое время это сулило передышку во всем надоевших ученых диспутах, как правило, переходящих в свары. Я оказался в одном челне с Челленджером. Он пребывал в умиротворенном расположении духа. Все его существо, казалось, излучает тихую благодать. Впрочем, мне хорошо было известно и другое качество его темперамента, – я совершенно не удивился бы, если на чистом небосводе его благодушия внезапно сверкнула молния и загремел гром.

Находясь в его обществе, нельзя ни на минуту расслабиться. Но зато, как говорится, с ним не соскучишься, потому, что никогда не знаешь, в какую причудливую форму в любую секунду может вылиться его очередной каприз.

Два дня мы плыли вверх по широкой (около ста ярдов) необычайно прозрачной реке. Водная толща легко просматривалась до дна. Все притоки Амазонки можно разделить на две категории: одни – темные и прозрачные, как этот; другие – желтовато-мутные. Это объясняется разным составом почвы, по которой течет река. Там, где много растений, вода – чистая, – разлагаясь трава и листья ее очищают. Напротив, там, где много суглинка и мало растений, вода – непроницаемо желтая.

Дважды наш путь преграждали пороги, оба раза приходилось делать полумильные обходы, неся на руках и плечах поклажу.

Индейцы и метисы переносили освобожденные от лишней тяжести челны. Вдоль обоих берегов простирались девственные леса. Через такой лес пробираться все-таки легче, чем через дебри, образуемые вторичной порослью. Мне никогда не забыть ощущения торжественной тайны, заполнявшей эту чащобу. Высота и толщина стволов превосходила любое самое фантастическое представление о размерах дерева, на которое способно сознание городского человека. К небесам вздымались грандиозные, покрытые корой колонны, где на невообразимой высоте, так, что с земли уже плохо можно было что-либо различить, расходились в стороны и вверх мощными ветвями, несущими тяжесть темно-зеленой листвы. Каждая пара соприкасающихся крон образовывала живой свод, напоминающий потолок готического собора. Сквозь узкие просветы кое-где пробивались одинокие тонкие ослепительно золотистые лучи солнца, еще больше подчеркивая царящий повсюду величественно-таинственный полумрак. В этом поистине сказочном царстве нами невольно овладел благоговейный трепет, – мы двигались молча, боясь нарушить первозданную тишину. Даже скупые фразы, которыми профессор Челленджер направлял движение, он произносил теперь почти шепотом.

Необыкновенное богатство растительного мира побуждало меня признаться перед собой в полном невежестве в вопросах ботаники. Я не мог правильно назвать ни одного дерева, ни одного кустика или цветка. Зато уж ученые мужи всласть отводили душу. Они то и дело щеголяли перед всеми и особенно друг перед другом, находя редкие подвиды кедров, тутовой шелковицы, красного дерева. При этом каждый образец они немедленно обзывали каким-то ничего не значившими для меня, а уж тем более для индейцев и метисам латинскими терминами. Бледные орхидеи, разноцветные прилепившиеся к темным стволам лишайники; там и сям случайный солнечный луч озарял золотистую алламанду, алые созвездия растущей пучками таксонии, ультрамариновой ипомеии. Все походило на сказку. В лесном царстве растение может выжить, только, если ему удастся, пробив тьму, вытянуться к свету. Поэтому все маленькие и слабые побеги стремятся зацепиться за более сильных собратьев и вместе с ними карабкаться вверх к солнцу. Вьющиеся виды здесь достигают исполинских размеров. Я видел например лианы толщиной со старую европейскую сосну. К тому же обычные растения, такие как крапива, или жасмин, непостижимым образом здесь обретают свойства вьющихся видов. Цепляясь за стволы кедров, они тянуться к свету, взбираясь на невозможную высоту. На нижнем этаже этого лесного мира почти не встречалось животных, зато незатихающий шорох и треск ветвей над головами свидетельствовали о том, что там вверху в изобилии обитают змеи, обезьяны, ленивцы, птицы. Сейчас они, наверное с удивлением, разглядывали непонятную группу двуногих существ, вяло передвигавшихся где-то очень далеко внизу. По утрам и вечерам тишину нарушали мощные вопли обезьян ревунов и пронзительное смешанное с писком щелканье длиннохвостых попугаев. В жаркие часы голоса животных смолкали, до слуха доносился лишь монотонный глуховатый звон насекомых. Он чем-то напоминал шум отдаленного морского прибоя. Однажды попался какой-то косолапый неуклюжий зверь: то ли муравьед, то ли небольшой медведь. Увидев нас он не выказывая ни страха ни агрессии, как-то лениво заковылял в кусты. Пожалуй, это был первый наземный зверь, увиденный нами в величественных амазонских джунглях.

Тем не менее, ощущались признаки того, что где-то неподалеку обитают не только животные, но даже люди. Когда на третий день пути, в очередной раз обойдя лесом речные пороги, мы снова заняли места в челноках, откуда-то послышались приглушенные расстоянием размноженные многократным эхо ритмичные узоры барабанной дроби. Ее монотонная однообразная тирада внезапно наполнила утренний воздух каким-то тревожным смыслом. Наши челны шли гуськом всего в нескольких ярдах один за другим. Индейцы замерли, словно превратясь в бронзовые статуи. Их лица, казалось, оцепенели. В тихом ужасе они прислушивались к отдаленным звукам.

– Что это? – спросил я.

– Барабаны, – небрежно ответил лорд Джон. – Сигнал войны. Я уже это когда-то слышал.

– Да, сэр, сигнал войны, – сказал метис Гомес, – дикие индейские племена – очень жестокий народ. Они следят за нами с самого начала, с того момента, как мы покинули деревню. Они убьют нас, если настигнут.

– Как же они смогли нас выследить? – спросил я, пытаясь просверлить глазами непроглядную чащу. Метис пожал плечами.

– Индейцы все знают. У них свои способы. Они следят за нами. Их барабаны говорят: «Если сможем, то убьем».

В тот день около полудня (согласно моему карманному дневнику это произошло восемнадцатого августа во вторник), мы услышали дробь, по меньшей мере, шести или семи барабанов, доносившуюся из разных мест. Порой она ускорялась, порой замедлялась, иногда звучала вопросом, иногда ответом. С востока неслось стрекочущее стаккато, и после паузы с севера звучали глубокие медленные удары, напоминавшие колокольный звон литавр.

Бум-бом, бум-бом

Если сможем, то убьем.

Прозрачная, как хрусталь, река, задумчивые исполины кедры по берегам, – вся природа, казалось застыла в безмятежном благодушии. И сквозь эту умиротворенную естественную тишину странным диссонансом пробивался бросаемый венцом природы человеком барабанный клич.

Бум-бом, бум-бом

Если сможем, то убьем.

Неслось с востока.

Бум-бом, Убьем.

Отвечали с запада.

Барабаны трещали весь день. Их грозный рокот всякий раз неизменно повергал в ужас наших темнокожих товарищей. Даже храбрый метис Гомес, казалось, был напуган.

Однако в этот день я открыл и запомнил одну простую истину: как Саммерли, так и Челленджер обладали неким высшим типом отваги, отваги продиктованной жаждой научного познания. Эта жажда забросила Дарвина к аргентинским дикарям чаучос, а Уолласа к малайским охотникам за скальпами. Милостивая природа устроила человека так, что он не способен полноценно исполнять одновременно два дела. Поэтому, если он с головой погружен в науку, в его сознании просто не остается места для других забот и переживаний. Весь день под не смолкавшие грозные барабанные дроби оба профессора с неописуемым вниманием наблюдали птиц в свободном полете, изучали какие-то стелющиеся по берегу кустики, изредка обмениваясь идеями в форме довольного покрякивания или ворчливого бормотания Саммерли, или внезапно громыхавшего смеха Челленджера. При этом оба ученых, то и дело прибегали к латинской терминологии, имевшей вдобавок благоприятное свойство удерживать обеих ученых от ставших привычными свар. Они, совершенно не слушая угрожающего рокота индейских барабанов, увлеченно вели полемику, как будто находились не в дремучих джунглях, а в гостиной клуба «Королевского научного общества» на Сент-Джеймс стрит. Один раз, правда, они все-таки обратили на них внимание. Однако и в этом случае их беседа превратилась в диспут на этнографическую тему.

– Каннибалы, племени миранья, или амахэуйака, – сказал Челленджер, указывая большим пальцем на джунгли в направлении, откуда доносились барабаны.

– Вне всякого сомнения, сэр, – ответил Саммерли. – Как и большинство населяющих эти места племен, я склонен рассматривать их как представителей некоторых ответвлений монголоидной расы и как носителей полисинтетического речи.

– В отношении полисинтетического языка – целиком с вами согласен, – вежливо согласился Челленджер. – Я наблюдал в этих краях не менее ста племен и ни разу не встречал другого наречия. Но ваш тезис о монголоидной принадлежности с моей точки зрения – сомнителен.

– Полагаю, что даже ограниченные знания сравнительной анатомии способны подтвердить справедливость моих выводов, – заявил начавший раздражаться Саммерли. Челленджер резко выставил подбородок, так, что от его лица осталась одна борода и ленточка на шляпе-канотье.

– Вне всякого сомнения, сэр, ограниченными знаниями, можно прийти к сделанному вами выводу. Однако, доскональные знания скорее всего приведут к противоположному.

После этого ученые несколько секунд пожирали друг друга исполненными неприязни взглядами. А издалека, не замолкая, неслось:

Бум-бом, бум-бом

Если сможем, то убьем.

Ночью мы закрепили наши челны на середине русла, сбросив вместо якоря обвязанные веревкой тяжелые камни, и приготовили оружие для отражения возможной атаки каннибалов. Однако ничего не случилось, и с рассветом мы продолжили наш путь по воде. Барабанный бой, постепенно затихая, остался позади. Около трех часов пополудни мы добрались к очень крутым порогам, простиравшимся в длину не меньше, чем на милю. Как раз здесь в первой экспедиции Челленджер потерпел аварию. Должен признаться, что вид этих порогов меня обрадовал, так как они служили вещественным подтверждением, хоть и слабым, правдивости его истории.

Индейцы перетащили сначала лодки, а затем и все снаряжение, а мы с винтовками за плечами следовали за ними, прикрывая их сзади от непредвиденной опасности, которая могла таится в лесной чаще. К вечеру мы, благополучно обойдя пороги, прошли на лодках еще около десяти миль, а когда стемнело, стали на якорь на ночевку. По моим расчетам, это место отстояло от Амазонки не менее чем на сто миль.

Рано поутру снова тронулись. С самого рассвета профессор Челленджер был чем-то обеспокоен. Он до боли в глазах всматривался поочередно в очертания обоих берегов. Внезапно, испустив радостный возглас, он указал на одиноко стоявшее у самой воды покосившееся дерево.

– Как, по вашему, что это? – спросил он.

– Разумеется, пальма Ассаи, – ответил Саммерли.

– Именно. Это та самая пальма Ассаи, которую я в прошлый раз запомнил как ориентир. На полмили выше по течению у противоположного берега есть тайная протока. Видите, в том месте деревья растут так же густо, как будто под их стволами нет воды. Удивительный каприз природы, не так ли? Протекающая здесь река совершенно закрыта от любопытных взоров. В том месте, где на смену темно-изумрудным кустарникам приходят светло-зеленые камыши, как раз между хлопковыми деревьями находятся известные только мне ворота в неведомый мир. Сейчас увидите сами.

Здесь и вправду оказалось удивительное место. Достигнув светло зеленых зарослей камыша, мы несколько сотен ярдов продвигались сквозь них, отталкиваясь шестами от дна, пока не вышли в неглубокий, прозрачный ручей, очень медленно текущий по песчаному руслу.

В ширину он достигал не менее двадцати ярдов и по обоим берегам был обрамлен обильной растительностью. Ветви деревьев и больших кустарников, переплетаясь, создавали над нами свод, и вдоль этого, естественного туннеля плавно струился ручей чистой, как слеза, воды, игравшей из-за отраженной листвы, изумрудными переливами. Прозрачный, как хрусталь, неподвижный, как зеркало, зеленоватый, как грань айсберга, он простирался перед нами под сенью лиственной аркады, насколько хватало глаз. Каждый взмах весла производил легкий убаюкивающий всплеск, от которого по гладкой поверхности тысячами прохладных искр разбегалась водяная рябь. Да, поистине эта удивительная речушка могла вести только в страну чудес. Барабанов больше не было слышно. Все признаки присутствия человека исчезли. Зато чаще стали попадаться животные. По их бесстрашному поведению было понятно, что они никогда не встречались с охотниками. Пушистые маленькие черно-бархатистые обезьянки с белоснежными зубами и светящимися хитрыми подвижными глазками что-то верещали нам вслед. Иногда с берега плюхались в воду кайманы; их крики сопровождались тяжелым, саднящим душу всплеском; высоко взлетавшие брызги достигали листвы. Из просвета между кустов выглянула морда тапира; будто с удивлением осмотрев наши лодки, он лениво заковылял прочь. Однажды встретилась пума. Грациозно неся свое рыжее стройное тело, она стремительно укрылась в кустах, успев на прощание окинуть нас через плечо взглядом горящих злостью глаз. Никогда раньше мне не приходилось видеть такого количества самых различных птиц; особенно болотных. Кого здесь только не было. Аисты, цапли, ибисы, кулики, собравшись небольшими группами из синих, красных, белых особей сидели, или стояли, на каждом павшем, каждом косо растущем стволе. Просматриваемая до дна вода кишела рыбой разнообразного вида и цвета. Три дня мы продвигались по этому слегка затуманенному зеленоватой дымкой туннелю. Вглядываясь вдаль, трудно было различить, где вода, а где лиственный свод. Глубокий покой этой странной водной магистрали видимо никогда не нарушался человеком.

– Здесь индейцев нет. Боятся курупури, – сказал Гомес.

– Курупури – лесной дух, – пояснил лорд Джон. – Так тут называют любое проявление инфернальной силы. Эти бедолаги уверены в том, что здесь сокрыто нечто ужасное, и избегают появляться в этих местах.

На третий день мы поняли, что продолжать путь на лодках становится все труднее. С каждой новой сотней ярдов ручей заметно мельчал. По крайней мере, два раза мы садились на мель, словно, пытаясь брюхом наших челноков с налету проутюжить мягкий волнистый песок на дне.

Наконец мы вытащили лодки из воды и спрятали их в кустах. Ночевали на этот раз на берегу.

Утром лорд Джон и я отправились на разведку. Мы прошли лесом вдоль ручья около двух миль. Поняв, что дальше река еще больше мельчает, мы возвратились к стоянке и доложили об увиденном. Наше сообщение не удивило профессора Челленджера. Он давно уже предвидел приближение места, где дальнейшее продвижение вплавь станет невозможным. Надежно замаскировав лодки между кустов, мы сделали на дереве зарубки, чтобы некогда их отыскать; потом между всеми распределили поклажу: винтовки, одежду, инструменты, провиант, палатки, одеяла и все прочее. Взвалив на плечи тяжелые рюкзаки, мы двинулись пешком, вступив в самый трудный этап нашего маршрута. К сожалению и здесь между двумя учеными произошла ссора. Как я уже говорил, Челленджер, примкнув к экспедиции, немедленно взял на себя функции вожака, что вызвало исключительное неудовольствие профессор Саммерли. И теперь, когда Челленджер, распределяя между членами экспедиции поклажу, предложил своему коллеге кое-что взять (что-то совсем нетяжелое, кажется анероидный барометр), Саммерли вдруг взбрыкнул.

– Могу я спросить, сэр, – начал он со зловещим спокойствием, – по какому праву вы здесь командуете?

Челленджер покраснел и нахохлился.

– По праву командира нашей экспедиции, профессор Саммерли.

– Обязан вас уведомить, сэр, что я вас за такового не считаю.

– Да что вы? – Челленджер преклонил перед Саммерли в нарочитом поклоне голову. – Может быть, вы укажете мне мое место?

– Охотно, сэр. Вы человек, слова которого подлежат проверке. Именно для этого создана наша комиссия. Таким образом, вы – подследственный, а мы – судьи.

– Вот так? – сказал Челленджер, присаживаясь на борт упрятанного в кустах челнока. – В таком случае может быть вы возьмете на себя обязанности вожака, а я буду беззаботно идти за вами вслед. Если я не вожак, то и не обязан быть впереди.

Слава Богу, в нашей компании нашлись два рассудительных человека: лорд Джон и я. Нам с горем пополам удалось урезонить строптивых ученых и тем избежать преждевременного возвращения в Лондон. Мы долго их уговаривали, просили, убеждали. В конце концов, Саммерли, пыхтя трубкой и неся за плечами анероидный барометр, пошел впереди, а Челленджер двинулся вторым, то и дело четко, почти по-военному отдавая направляющие команды.

Вскоре обнаружилась одна любопытная деталь. Оба ученых оказывается были одинаково низкого мнения об эдинбургском докторе биологии Иллингворже. Этот факт открылся как нельзя кстати. Едва в общении между нашими профессорами возникало напряжение, кто-нибудь, будто нечаянно, тотчас упоминал об эдинбургском докторе, и готовые войти в очередной конфликт стороны примирялись, на время образуя союз против общего оппонента. Вот уж действительно прав был некий мудрец, задав сакраментальный вопрос: «Против кого дружите?»

Двигаясь гуськом вдоль берега, мы вскоре обнаружили, что русло сильно сузилось, превратившись в малый ручеек. Наконец и он исчез, затерявшись в покрытом зеленоватым губкообразным мхом болоте. Мы то и дело проваливались по колено в топкую жижу. Кругом вились рои москитов и всякой мелкой мошкары. Сделав резкий крюк, мы углубились в лес. С облегчением ступая по твердой земле, мы благополучно обогнули опасную трясину, и лишь гул насекомых долго еще звучал в ушах, как расстроенный орган.

На второй день после того как были оставлены челны, мы обнаружили что характер местности заметно изменился. Наш путь постоянно шел вверх. И чем выше мы поднимались, тем реже становился лес. Тропическое растительное изобилие осталось позади. Гигантские деревья, населяющие богатые илом долины Амазонки, уступили место финиковым и кокосовым пальмам, расположенным отдельными небольшими группами. Остальное пространство занимал кустарник. В более влажных низинах росли пальмы Мауриция с изящно ниспадающими листьями.

Мы шли по компасу, и пару раз между Челленджером и индейскими проводниками возникал спор о верности направления. В обоих случаях остальные члены экспедиции «приносили в жертву (если процитировать Челленджера) мнение просвещенного носителя европейской культуры на алтарь обманчивых инстинктов первобытных дикарей».

На третий день выяснилось, что мы поступили правильно, пойдя по пути, указанному индейцами. Профессор Челленджер обнаружил и опознал несколько примет своего прошлого пребывания, а в одном месте мы натолкнулись на закопченные огнем камни. Здесь профессор два года назад делал привал.

Наш путь непрерывно шел в гору. В течение двух дней мы преодолевали усеянный валунами холм. Местность продолжала изменяться. От недавнего тропического изобилия теперь сохранились лишь пальмы «слоновая кость» и множество дивных орхидей. Благодаря постоянным замечаниям ученых, не оставлявших вниманием ни одного вида, я научился узнавать редчайшую Nuttoma Vexillaria, бордовые и розовые цветки нежнейшей катлеи, а также одонтоглоссум. В расселинах холма по мелким камням журчали укрытые папоротниками ручьи.

На ночевку мы обычно останавливались среди валунов на берегу какого-нибудь стоячего водоема, где резвыми стайками носились рыбы, очень похожие по виду и по вкусу на английскую форель. Таким образом, мы были обеспечены великолепным ужином.

На девятый день после того как мы оставили лодки (по моим подсчетам, мы находились на расстоянии не менее 120 миль), деревья начали мельчать, пока наконец не превратились в кустарники. Постепенно на смену кустам пришли заросли бамбука. Углубляясь в них, мы оказались в такой чащобе, что для того чтобы продолжать путь, нам пришлось беспрестанно вырубать бамбук, употребляя для этого индейские мачете и большие кривые ножи. Ну и занятие, скажу я вам, господин Мак-Ардл! Ничего более утомительного и унылого невозможно придумать. Даже на очищенном пространстве мой кругозор ограничивался какими-нибудь десятью – пятнадцатью ярдами. Во время же продвижения я мог видеть лишь спину идущего впереди в белой легкой рубашке лорда Джона и словно давящие нас с боков желтые стены бамбука. Солнце пронизывало эту адскую поросль острыми, как иглы, лучами. Над головой на высоте трех человеческих ростов на фоне ярко синего неба покачивались верхние звенья, и никто не знал, когда же это все кончится. Трудно сказать, какие животные населяют эту чащу. Но несколько раз мы совсем близко слышали чьи-то тяжелые шаги. Лорд Рокстон полагает, что это какое-то крупное копытное. К ночи нам все-таки удалось выбраться, из зарослей, и вконец измученные мы, развернув стоянку, улеглись спать.

Рано поутру мы продолжили путь и опять обратили внимание на перемены в ландшафте. Позади осталась длинная бамбуковая стена, извивавшаяся как русло реки. Впереди простиралась кое-где поросшая древовидным папоротником равнина. Понемногу поднимаясь, она восходила к длинной скальной гряде, напоминавшей своей формой спину исполинского кита. Около полудня нам удалось ее перевалить, и перед глазами открылась новая долина, а дальше – опять плавное возвышение, мягко сливающееся с горизонтом.

У первой линии холмов произошло нечто такое, что возможно имеет серьезное значение. Действительно ли это – так, выяснится в дальнейшем.

Шедший вместе с проводниками в голове колонны профессор Челленджер вдруг остановился и, взволнованно жестикулируя, стал указывать на что-то вдалеке справа. Посмотрев в том направлении, мы заметили примерно в миле нечто напоминавшее большую темную птицу. Не спеша взмахнув несколько раз крыльями, она, оторвалась от земли и затем, задержав взмахи, как планирующий аэроплан, исчезла за косогором.

– Ну что? Видели? – торжественно воскликнул Челленджер. – Саммерли, вы видели.

Саммерли, остановившись, внимательно вглядывался в то место, куда только что устремилось неизвестное существо.

– И кто же, по-вашему, это был? – ответил он на вопрос вопросом.

– То есть, как «кто»? Как «кто»? Вы ведь видели собственными глазами. Птеродактиль, конечно!

Саммерли ехидно рассмеялся.

– Птеродурактель! Это – аист. Обычный аист.

Челленджер едва не захлебнулся от гнева. Ничего не говоря, он подтянул повыше свой вещмешок и пошел дальше, стараясь шагами успокоить свою ярость. Со мной поравнялся лорд Джон. Лицо его было серьезно, как никогда. Он держал цейсовский бинокль.

– Перед тем, как оно исчезло, я все-таки успел навести фокус, – сказал он. – Не берусь ничего утверждать, кроме того, что никого похожего я в своей жизни не встречал. Даю слово охотника.

Вот так обстоят дела. Мы стоим на пороге неизвестного мира, о котором неустанно говорит Челленджер. Я веду хронику нашей экспедиции, стараясь ничего не упускать и не прибавлять. Подобных случаев больше не происходило.

А теперь, уважаемые читатели, если таковых мне когда-нибудь посчастливится иметь, подведем некоторые итоги. Мы с вами поднялись вверх по широкой реке, пробрались через камыши в зеленый коридор, взобрались в гору среди пальм, пробились через бамбуковую чащу, сошли покрытую древовидными папоротниками долину, – и вот, наконец, мы – у цели, ради которой был проделан весь нелегкий путь. Перевалив через вторую гряду, мы оказались вначале узкой долины, густо заросшей пальмами, а за ней увидели нескончаемую линию красноватых гор, которые я узнал по рисунку в альбоме. Сейчас я занят этим письмом, но только лишь отрываю глаза от бумаги, опять вижу этот волшебный ландшафт. Его тождество с рисунком – бесспорно. Теперь от нас до этих скал – не больше семи миль. Простираясь по необозримо широкой панораме, они теряются с обеих сторон горизонта.

Челленджер, как воинственно настроенный петух, прохаживается между палатками нашего лагеря. Саммерли молчит. Он по-прежнему преисполнен скепсиса. Еще один-два дня, – и многие наши сомнения будут разрешены.

Теперь же я передаю это письмо Хозе, который повредил себе руку, и теперь настаивает на том, чтобы его отпустили.

Даст Бог, письмо все-таки дойдет до адресата. К нему прилагаю план нашего маршрута, так как он мне запомнился. Надеюсь, что эта иллюстрация поможет вам лучше разобраться во всем, что вы от меня узнали, и возможно узнаете еще в дальнейшем.

Глава 9 «Кто мог такое предвидеть?»

Случилось нечто ужасное. Кто мог такое предвидеть? По-моему, наше положение безвыходно. Скорее всего, мы обречены до конца дней оставаться на этой затерянной, ни для кого недоступной земле. Я настолько ошеломлен происшедшим, что не в состоянии ни разумно оценить наше настоящее, ни представить будущее. Первое мне кажется ужасным, а второе – безнадежно мрачным, как тропическая ночь. Нельзя представить худшего положения, чем наше. Нет никакого смысла сообщать нынешние географические координаты экспедиции в надежде на то, что друзья отправят на наши поиски спасательную партию. Все равно нам не продержаться живыми, дожидаясь, пока они доберутся до Южной Америки и нас разыщут. По сути, мы теперь так далеко от людей, как, если бы попали на луну. И если все-таки каким-то чудом нам суждено спастись, то это может произойти только благодаря нам самим: нашей силе, выносливости, храбрости и изобретательности. Вместе со мной находятся три замечательных человека, наделенных исключительным умом и мужеством. Когда я вижу их спокойные, по-деловому сосредоточенные лица, мне даже кажется, что не все потеряно. Я стараюсь выглядеть так же спокойно, как они, хотя на самом деле встревожен до предела.

Сейчас попытаюсь изложить по порядку ход событий, приведших к этой катастрофе.

Прошлое письмо заканчивалось тем, что мы остановились в семи милях от длиной гряды рыжеватых скал окружающих плато, о котором говорит профессор Челленджер. Их высота с близкого расстояния кажется больше названных им величин. В некоторых местах она достигает, по крайней мере, тысячи футов. Поверхность склонов – вертикально ребриста, – характерная черта базальтовых образований. Нечто похожее можно наблюдать на Селисберских утесах близ Эдинбурга. Видимая часть вершины укрыта обильной растительностью: у самого края – густые кусты, а чуть подальше – высокие деревья. Никаких признаков животного мира пока не встречалось.

В ту ночь мы расположились на стоянку у самого подножья, – исключительно дикое мрачное место. Скалы здесь – не только отвесны, но, немного не доходя до вершины, образуют даже обратный уклон. Так что вопрос о преодолении подъема в этом месте отпал совершенно. Вплотную к нам возвышался отдельный конусообразный кряж, о котором я уже упоминал. Он похож на гигантский шпиль готического собора, вершина которого находится на одном уровне с плато. Но между ней и ним пролегла пропасть. На вершине конуса одиноко росло высокое дерево. Как утес, так и плато в этом месте кажутся сравнительно невысокими, – футов 500–600, не больше.

– Вот на этом дереве, – сказал профессор Челленджер, указывая на вершину пирамиды, – сидел птеродактиль. Я вскарабкался до середины подъема и сумел его подстрелить. Думаю, что любой опытный скалолаз, вроде меня, сможет достичь вершины утеса. Хотя и в этом случае до плато ему не добраться.

Когда Челленджер говорил о своем птеродактиле, я наблюдал за профессором Саммерли, и в первый раз мне показалось, что в его поведении появились признаки сомнения и даже раскаяния. На его тонких губах сейчас не играла обычная ироническая улыбка, наоборот, лицо его было как никогда серьезно и взволнованно. Эта перемена не ускользнула и от Челленджера, и он впервые ощутил предчувствие победы.

– Конечно, – произнес он с нескрываемым самодовольством, – профессор Саммерли, видимо, полагает, что птеродактиль, о котором я говорю, на самом деле – всего лишь аист. В таком случае прошу заметить, что этот аист – лишен оперения, его тело покрыто голой кожей, у него перепончатые крылья, а челюсти снабжены зубами.

Говоря, Челленджер, победно улыбался, моргал глазами и отвешивал низкие поклоны, отбивая ими каждый приводимый довод. Саммерли, наконец, не выдержал и отошел в сторону.

Утром после скромного завтрака, состоявшего из кофе с маниокой (нам следовало экономить припасы), мы собрались на военный совет, чтобы обсудить и найти путь для восхождения на плато. Челленджер председательствовал с важностью, которой можно позавидовать. Просто – лорд канцлер или верховный судья Объединенного Королевства, не меньше. Представьте себе его грузную фигуру на гладком валуне; нелепое юношеское канотье съехало на затылок, веки высокомерно полуопущены, выставленная вперед борода топорщится и вибрирует в резонанс бархатных раскатов его могучего голоса. Он, не торопясь, подробно описывает наше положение и предлагает программу действий. Перед ним сидели мы трое: я, молодой, крепкий, загорелый, от долгого пути под открытым тропическим небом; беспрестанно пыхтящий трубкой Саммерли, очень серьезный, но по-прежнему не теряющий критического отношения к личности Челленджера; угловатый, острый, как лезвие бритвы, лорд Джон, – его гибкое тело сейчас облокотилось на винтовку, глаза внимательно следят за говорящим. За нашими спинами собрались оба метиса и кучка индейцев. Впереди – ребристые отвесные скалы, преграждающие нам путь к вершине.

– Нет нужды упоминать о том, – сказал Челленджер, – что в прошлый раз я испробовал все возможные способы восхождения. Будучи опытным скалолазом, я все-таки не достиг плато. Разумеется, я не льщу себя надеждой на то, что усилия дилетантов окажутся успешнее моих. Однако следует принять в расчет то, что в прошлый раз со мной не было альпинистского снаряжения, а ныне оно – здесь. С его помощью я доберусь до вершины одинокого утеса. Разумеется, взбираться на плато по стене, имеющий отрицательный угол бессмысленно. В прошлый раз я вынужден был торопиться. Надвигался сезон дождей, и припасы подходили к концу. Время было крайне ограниченно. Тем не менее, я успел осмотреть скалы на шесть миль в восточном направлении, и на осмотренном участке нигде не нашел подходящего для восхождения места. Что же в таком случае нам лучше всего предпринять сейчас?

– Полагаю, – сказал Саммерли, – если вы, двигаясь на восток, ничего не обнаружили, то нам есть смысл сосредоточить поиски пути на вершину, двигаясь вдоль стены на запад.

– Именно так, – включился в разговор лорд Джон. – Плато представляется мне не очень большим, и, обойдя его кругом, мы либо найдем путь наверх, либо вернемся сюда, на исходную точку.

– Я уже как-то рассказывал моему юному другу, – сказал Челленджер (он почему-то, когда говорил обо мне, всегда пользовался определениями, подходящими скорее для десятилетнего школьника, чем для взрослого молодого человека), что подъем на вершину будет нелегким. Оно и понятно. Иначе на плато никогда не смогли бы возникнуть исключительные условия, при которых нарушились общие законы выживания вида. И все же можно допустить, что где-то есть место, опытный альпинист сможет взобраться на вершину и при том этот путь должен быть совершенно непреодолим для громоздкого ящера, если бы тому вздумалось, к примеру, спуститься в долину. Во всяком случае, в том, что хотя бы одно такое место есть, я уверен.

– Чем продиктована ваша уверенность, позвольте узнать? – холодно осведомился Саммерли.

– Тем, что мой предшественник американец Мейпл Уайт каким-то образом забрался же на плато. Иначе он не смог бы зарисовать это чудовище.

– Вы забегаете вперед, профессор, оперируя непроверенными гипотезами, как фактическими аргументами, – возразил упорный Саммерли. – Я убедился в существовании плато, потому, что увидел его собственными глазами. Но пока что мы не встретили здесь ни одного свидетельства животной жизни.

– Убедились вы, или не убедились, какая в том сейчас разница, уважаемый коллега, – сказал Челленджер. – Впрочем, я рад, что хотя бы в оценке факта существования плато теперь между нами нет разногласия.

Челленджер посмотрел на вершину и вдруг, ко всеобщему удивлению, вскочил с булыжника и, схватил Саммерли за шею, запрокинул ему голову.

– Ну что, сэр, – закричал он охрипшим от волнения голосом, – теперь, надеюсь, мне удалось вас убедить, что на плато есть животные?

Из кустов, окаймляющих край вершины высунулось нечто длинное черное и блестящее. Оно удлинялось и раскачивалось над пропастью. По виду это была гигантская змея с приплюснутой, как лопата, головой. В течение минуты она извивалась над нами, сверкая на солнце кольцеобразным узором на блестящей, словно полированной коже; потом медленно втянулась обратно и исчезла в кустах. Саммерли настолько был захвачен увиденным, что какое-то время не замечал того, как Челленджер запрокидывал ему голову. Внезапно опомнившись, он отбросил его руку, стараясь восстановить status quo.

– Я попросил бы вас, профессор, найти другой способ привлекать к себе внимание, нежели хватать собеседника за подбородок. Даже появление редкого скального питона, не оправдывает такой вольности.

– А все-таки на плато есть жизнь! – торжествуя, ответил Челленджер. – И, установив эту истину, не смотря на долгое, упорное нежелание коллеги Саммерли ее признавать, мы теперь можем покинуть лагерь и направиться на запад, в поисках места, пригодного для восхождения.

Поверхность у подножья скалы неровная, каменистая; поэтому экспедиция продвигалась медленно. Внезапно мы наткнулись на нечто такое, что давало надежду. Это было место, чьей-то старой стоянки. На земле валялось несколько пустых консервных банок, бутылка из-под бренди, сломанный консервный нож и разные другие мелочи походного быта. Изодранный комок старой газеты оказался «Чикагским Демократом». Дату найти не удалось.

– Не мое, – сказал Челленджер. – Наверное, это все Мейпла Уайта.

Лорд Джон в этот момент внимательно что-то разглядывал на стволе древовидного папоротника, под которым некогда была развернута эта стоянка.

– Посмотрите-ка на это! – сказал он. – По-моему это похоже на стрелку-указатель.

К стволу была прибита щепка от какой-то твердой древесины, так, что острый конец указывал на запад.

– Конечно, указатель, – согласился Челленджер. – Что же еще? Предчувствуя опасность, наш предшественник оставил путевой знак, по которому его смогли бы отыскать его последователи. Может быть, дальше еще что-нибудь найдем.

И мы действительно нашли. Но так ужасно было то, на что мы вскоре натолкнулись. В этом месте у подножья скал простираются бамбуковые заросли, вроде тех, через которые мы недавно проходили. Пространство, занимаемое новым участком, меньше прежнего, но высота стеблей – больше. Здесь они достигают двадцати футов, сужаясь и заостряясь на конце, как иглы. На этот раз наш путь шел мимо. Еще несколько шагов, и заросли окажутся позади. Вдруг я заметил что-то белевшее между стеблями.

Просунув голову в заросли, я увидел человеческий череп. Чуть подальше в глубине покоился и весь скелет. Быстро расчистив индейскими мачете небольшое пространство, мы смогли рассмотреть печальную картину в подробностях. От одежды остались лишь небольшие лоскутки, но ботинки сохранились неплохо, и теперь обували голые кости. По всей видимости, погибший был европейцем. Золотые часы фирмы «Гудзон Нью-Йорк», авторучка на цепочке, серебряный портсигар с выгравированной надписью на крышке: «Дж. К. от А.Э.С.», – все это валялось между костями. Серебро на портсигаре почти не потускнело, – свидетельство того, что трагедия произошла не очень давно.

– Кто же он такой, этот бедолага? – сказал лорд Джон. – Ни одной целой косточки во всем скелете.

– Сквозь разбитую грудную клетку растет бамбук, – прибавил Саммерли. – Конечно бамбук растет очень быстро. Но вряд ли можно допустить, что тело пролежало здесь столько времени, что стебли успели вырасти на двадцать футов.

– В отношении личности погибшего, – сказал Челленджер, – у меня, пожалуй, сомнений нет. Поднимаясь вверх по реке на пути к вашей фазенде, я порасспросил у местных жителей о Мейпле Уайте. В Паре о нем ничего не знают. По счастью в альбоме, который мне достался был рисунок, изображавший Мейпла Уайта за завтраком в компании с каким-то священником в Розарио. И вот этого священника мне удалось найти. Не смотря на то, что оказался довольно упрямым субъектом и на за что не хотел признать того факта, что наука способна поколебать религиозные догматы, он поведал мне много интересного. А именно:

Мейпл Уайт был в Розарио, так сказать, проездом четыре года назад, или два года до того, как я его увидел умершим в индейской хижине.

Он был не один, а в компании с американским другом по имени Джеймс Колвер. Колвер тогда остался на корабле и в завтраке со священником участия не принимал.

Так что, думаю, нет сомнений, – перед нами – останки этого Джеймса Колвера.

– Думаю, что нет сомнений и относительно причины его смерти, – сказал лорд Джон. – Он упал, или был сброшен со скалы. Иглы бамбука пронизали его насквозь как шампур куропатку. Иначе не объяснить переломанных костей и того, что бамбук пророс сквозь него так высоко.

После этих слов наступило тревожное молчание. Скала здесь нависает тяжелым карнизом над бамбуковыми зарослями. Конечно, погибший упал оттуда. Но почему он упал? Несчастный случай? Или… Чем-то невыносимо зловещим теперь повеяло от этих ребристых скал. Молча, мы двинулись дальше, и долго шли вдоль каменной стены, неприступной и гладкой, как бесконечные айсберги Антарктики, простирающиеся насколько хватает глаз от горизонта до горизонта, во много раз превосходя высоту мачт самых крупных судов, бороздящих ледяные просторы. Пройдя около пяти миль, мы увидели белую стрелу на скалах. Она помещалась в надежно укрытом от дождя месте. Здесь мелом была нарисована указывавшая на запад стрелка.

– Опять Мейпл Уайт, – сказал Челленджер. – Ему не откажешь в чувстве предвидения. Он знал, что кто-то пойдет по его следам.

– Значит, у него был мел?

– У него в вещмешке была целая коробка цветных мелков. Я, помню, еще тогда обратил внимание, что белый стерт до маленького огрызка.

– Ну что же, очень надежное доказательство. Пойдем по его указаниям на запад, – сказал лорд Джон.

Еще пять миль осталось позади. Опять белая стрела на скале. Здесь в базальтовой громаде мы обнаружили первую узкую расщелину. В ней и была нарисована стрела, но теперь она указывала куда-то вверх. До чего же величественно выглядело все вокруг. Гигантская высота стен от того, что расщелина – узка казалась еще больше. Лоскуток синего неба над нами и тяжелые мрачные сумерки внизу, потому, что свет сквозь двойной заслон травы и кустов едва пробивал себе дорогу вниз.

Мы уже много часов не ели и были измучены от долгой ходьбы по камням. Но сейчас нельзя было помышлять об отдыхе. Мы приказали индейцам разбить лагерь, а сами вчетвером, в сопровождении обоих метисов углубились в узкое ущелье.

У входа оно было не менее сорока футов в ширину, но быстро сужалось и в конце упиралось в такой крутой и скользкий откос, что о подъеме в этом месте не могло идти и речи. Конечно, наш предшественник, оставляя свою стрелу, имел в виду не это. Мы вернулись обратно. Все ущелье было не больше, чем в четверть мили глубиной. И здесь внезапно орлиный глаз лорда Джона нашел то, что искал. Над нашими головами на темном унылом фоне выделялось совершенно черное пятно. Это, конечно, был вход в какую-то пещеру. На дне ущелья лежало много гальки и валунов. Немного поработав, мы нагребли из них кучу, по которой без труда взобрались вверх до уровня отверстия. Здесь все сомнения окончательно рассеялись: рядом с этим входом опять оказалась меловая стрела. Значит, именно с этой точки начали свое восхождение злосчастные Мейпл Уайт и Джон Колвер.

Увидев этот ход, мы настолько разволновались, что, несмотря на усталость, решили вместо возвращения в лагерь немедленно его исследовать. У лорда Джона в ранце оказался электрический фонарик. Лорд Джон пошел первым, освещая желтоватым кольцеобразным пятном путь, а мы гуськом двинулись следом. Пещера очевидно была образована дождевыми стоками. Стены были скользкими, а под ногами шуршала гладкая галька. Потолок нависал низко, и нам приходилось нагибаться. Около пятидесяти ярдов мы шли вперед почти горизонтально, а потом начался крутой, не меньше, чем в 45 градусов подъем. Понемногу он стал забирать еще круче. Теперь нам уже приходилось буквально карабкаться, цепляясь и отталкиваясь руками и ногами. От нашего движения то и дело срывались и скользили вниз камни.

Внезапно лорд Рокстон воскликнул:

– Стоп. Дальше хода нет. Завал.

Собравшись позади него, мы увидели в тусклом свете фонарика груду базальтовых валунов, достигавшую потолка пещеры. Мы попытались вытащить несколько мелких камней. Но это только расшатывало более крупные глыбы, которые теперь могли, сорвавшись, нас придавить. Стало ясно, что мы не сможем преодолеть это новое препятствие. Пути, которым некогда продвигался Мейпл Уайт, больше не существовало.

Крайне удрученные, мы повернули назад и потащились по мрачному ущелью. Ничего не хотелось, – даже разговаривать. Здесь с нами произошло одно приключение, которое, как станет понятно из дальнейшего, имело немаловажное значение в истории нашей экспедиции.

Мы стояли плотной группой на дне ущелья где-то в футах сорока ниже входа в пещеру. Вдруг мимо нас со свистом пролетел большой камень, лишь чудом никого не задев. В адской полутьме мы не могли точно определить траектории, по которой двигался этот нехитрый и в то же время ужасный снаряд. Наши слуги-метисы, задержавшиеся на время у входа в пещеру, сказали, что камень пролетел и мимо них откуда-то сверху. Значит, он был пущен кем-то с вершины плато. Запрокинув головы, мы не смогли обнаружить признаков какого-нибудь движения в кустах наверху. Тем не менее, не оставалось сомнений в том, что камень предназначался нам; – значит, был сброшен человеческой рукой. Пришлось сделать вывод, что на вершине есть не только растения и животные, но и люди; и люди эти были нам смертельными врагами.

Мы поспешили покинуть ущелье. Ситуация с каждым часом становилась сложнее. Ведь, если к естественным препятствиям присоединяться, чинимые людьми, то нам несдобровать. И все-таки никто не хотел возвращаться в Лондон, не узнав тайны, скрываемой этой роскошной зеленой каймой в нескольких сотнях футов над нашими головами. Посовещавшись, мы решили продолжить обход плато. Может быть, повезет найти другое, подходящее для восхождения место. Скалы, заметно снизившись, постепенно заворачивали с запада на север, и, если этот поворот принять за часть окружности, то вся окружность, вероятно, была не очень велика. Самое большее в два-три дня мы ее должны были обойти и вернуться на исходную позицию. В этот день мы прошли около двадцати двух миль и не нашли ничего нового. Анероидный барометр указывал на то, что от места, где были оставлены лодки, мы в общей сложности поднялись не меньше, чем на 3 тысячи футов над уровнем мира. Температура воздуха и растительность весьма изменились. Мы, наконец, избавились от надоедливых комаров и мошкары, тропического проклятья, постоянно отравляющего жизнь путешественника в этих местах. Кое-где по-прежнему встречались пальмы и древовидные папоротники, но деревья-гиганты, которыми так богат амазонский ландшафт, остались позади. Зато, какой приятной неожиданностью казались нам знакомые европейские цветы: вьюнок, страстоцвет, бегония, все они в этих неприветливых краях напоминали об Англии, о родном доме. Тут встретилась, например, красная бегония, точно такого же оттенка, как я однажды видел в горшке на одной вилле в Стритеме.

Однако не буду вдаваться в личные воспоминания.

В ту ночь (я возвращаюсь к первым суткам нашего обхода вокруг подножия плато), произошло нечто такое, после чего всем сомнениям относительно утверждений Челленджера был положен конец. Дорогой господин Мак-Ардл! Прочтя это письмо, вы сможете обрести уверенность в том, что отправили меня сюда не напрасно. Впрочем, давать какую-то информацию в печать до нашего возвращения с неопровержимыми доказательствами, думаю, не стоит, чтобы не подорвать репутацию нашей «вечерки» и не прослыть сочинителями небылиц. Все произошло в мгновение ока, а свидетельством тому – только наша память. Дело было так. Лорд Джон подстрелил агути. Это – небольшой зверек, похожий на свинью. Половину туши получили слуги, а другую – мы поджаривали для себя на открытом огне. По ночам на этих высотах становится прохладно, и мы старались держаться поближе к костру. Луны не было. Лишь звездная россыпь немного разрежала нависшую над равниной темень. Вдруг откуда-то из непроглядной тьмы что-то большое пронеслось в воздухе, издавая свист и жужжание как аэроплан. На какое-то время вся наша компания оказалась под сенью гигантских перепончатых крыльев, передо мной мелькнула длинная змееобразная шея, горящие свирепым блеском голодные глаза, исполинский разверстый клюв, утыканный мелкими белыми зубами. Ловко, словно клещами, подцепив клювом недожаренного агути, чудище взметнулось ввысь и исчезло за кустами плато. В молчании мы очумело уставились друг на друга, как персонажи Вергилия, после нападения жутких гарпий. Молчание нарушил Саммерли:

– Профессор Челленджер, – произнес он торжественным, дрожащим от волнения голосом. – Я обязан принести вам мои извинения, сэр. Не веря вашим словам, я был не прав. Надеюсь, в дальнейшем вы не будете вспоминать о моем временном заблуждении.

Это было сказано искренне и проникновенно. Потом ученые впервые пожали друг другу руки.

Таким был результат нашей первой встречи с птеродактилем. Право же, ради того, чтобы примирить столь замечательных людей как наши профессоры, не жаль поступиться ужином.

Впрочем, если на плато и обитают доисторические животные, то, скорее всего, их здесь не так уж и много. В последующие три дня мы ничего такого не встречали. Все это время мы продвигались вдоль северной, а затем восточной стен плато по удручающе пустынной местности. Поначалу нам пришлось преодолевать каменистую пустыню, потом коварные болота, изобилующие пернатой дичью. Эти места – совершенно непроходимы, и если бы у самого подножья скал не существовало что-то вроде твердопородного плинтуса, нам бы пришлось поворачивать обратно.

Много раз мы едва не по пояс проваливались в смрадную топкую жижу. Но самое неприятное – это, конечно, ярокаки, необыкновенно ядовитые и злые змеи южноамериканского континента. Они целыми пучками выползали из трясины и алчно кидались нам вслед. Я наверное никогда не забуду кошмарной картины. В одной конусообразной низине в трясине укрытой лишайником оказалось невероятное скопище этих тварей. Склоны воронки были усеяны извивающимися пучками склизких гадов.

Заметив нас, они немедленно устремлялись в нашу сторону. Это – главная особенность ярокак. Стоит им только заметить человека, они немедленно на него кидаются. Нас хорошо выручали винтовки и дробовик. Мы какое-то время ловко отстреливались. Но всех змей не перестреляешь; и, когда их стало слишком много, мы попросту пустились наутек и бежали до тех пор, пока хватало дыхания. Совершенно выбившись из сил, мы оглянулись и увидели, как наши мерзкие преследователи извиваются в камышах, не желая прекращать погоню. Живописная картина, нечего сказать. Такое вряд ли скоро забудешь. На карте, которую мы составляем, это место так и будет значится «Змеиное болото (ярокака)». С обратной стороны скалы, окружающие плато, постепенно утратив рыжеватый цвет, сделались темно-шоколадными; высота их заметно уменьшилась, дойдя до 400, а кое-где даже до 300 футов. Но по-прежнему нигде не было сколько-нибудь пригодного для подъема места. Скорее напротив. Скалы вздымались здесь даже под более отвесным к земле углом, чем там, где мы начинали обход. Когда в очередной раз мы совещались о дальнейших действиях, я сказал:

– Но дождевая вода должна же иметь с этого плато сток. А значит, где-то существует промытые дождем каналы.

– У нашего юного друга иногда бывают проблески аналитического мышления, – похвалил меня Челленджер, похлопав по плечу.

– Вода должна куда-то деваться, – повторил я.

– Абсолютно логичное заключение, – продолжал Челленджер. – Беда, однако, в том, что нам не удалось обнаружить таких промоин.

– Куда же она тогда девается? – не унимался я.

– Можно лишь предположить, что коль скоро она не вытекает за края плато, то вероятно остается внутри.

– Значит где-то в центре плато есть озеро?

– По-видимому, так.

– И скорее всего, оно образовалось в старом кратере, – сказал Саммерли. – Вне всякого сомнения, скальные массивы и плато – результат древних тектонических процессов. По крайней мере, есть все основания полагать, что плато имеет концентрический уклон. Там есть некоторый резервуар вода из которого каким-то, пока для нас неизвестным путем стекает в змеиное болото.

– Или круговорот воды поддерживается испарениями, – заметил Челленджер, и ученые по своему обыкновению затеяли научный диспут, оперируя такими терминами, что нам с лордом Джоном оставалось лишь хлопать глазами.

На шестой день, обойдя до конца плато, мы оказались у нашей исходной стоянки у подножия конусообразного утеса. Настроение у всех было подавленное, – наша вылазка закончилась ничем. Теперь мы воочию убедились, что плато – неприступно. Путь, по которому шли наши предшественники был завален тяжелыми глыбами. Что оставалось нам делать. Хорошо, что покамест привезенной собой провизии и того, что нам удавалось добыть охотой, было достаточно. Но ведь настанет час, когда запасы придется пополнять. Через два месяца начнутся дожди и выгонят нас с насиженного места. Базальтовые породы тверже мрамора. У нас не хватит ни времени, ни сил имеющимися средствами прорубить тропу на такую высоту.

Весь вечер мы провели в мрачных раздумьях и, в конце концов, молча улеглись под одеяла. Мое последнее впечатление этого дня связанно с профессором Челленджером. Уже закрывая глаза, я видел его грузную фигуру, присевшую на корточки у костра. Он походил на огромную жабу. Обеими руками он подпирал свою. Тяжелую голову. Профессор так был сосредоточен в своих мыслях, что не услышал моего «доброй ночи».

Наутро перед нами предстал как будто другой Челленджер. Этот новый Челленджер просто светился от восторга за самого себя. Все его существо было исполнено самодовольством. Во время завтрака он с многозначительным лукавством поглядывал на нас. Полуприкрытые глаза его казалось говорили: «Знаю, что сейчас не найти такой похвалы, которой я оказался бы недостоин. Но прошу вас воздержаться от комплиментов. Не заставляйте меня краснеть от смущения. Его взъерошенная борода топорщилась. Грудь выпятилась колесом, а рука по-наполеоновски спряталась за борт пиджака. Вероятно, таким он представлял себя на мраморном пьедестале на Трафальгар сквер, когда ему предстоит собой пополнить кунсткамеру монументальных чудовищ, заполнивших лондонские улицы.

– Эврика! – наконец воскликнул он, сверкнув зубами сквозь густую щетину бороды. – Господа, вы можете поздравить меня, а я в свою очередь поздравляю вас. Проблема решена.

– Вы нашли путь на плато?

– Смею надеяться, что, да.

– Где же он?

Вместо ответа он указал на возвышавшийся справа утес – пирамиду. Наши лица (по крайней мере, мое) вытянулись от удивления. О том, что на него можно взобраться мы знали со слов профессора. Но ведь между утесом и плато зияла непреодолимая бездна.

– Мы никогда не сможем перескочить через эту пропасть, – вздохнул я.

– Пока что нам нужно взойти на утес. А уж там я постараюсь убедить вас в том, что возможности интеллекта Homo sapiens беспредельны.

После завтрака мы расчехлили привезенные Челленджером альпинистские принадлежности. Здесь оказались: моток очень прочной и легкой веревки (в длину она достигала ста пятидесяти футов), железные кошки, скобы, крюки и штыри. Лорд Джон опытный скалолаз, Саммерли тоже не раз приходилось преодолевать крутые подъемы. Новичком оказался я один. Но моя физическая сила и спортивная закалка должны были окупить недостаток опыта.

Не скажу, что восхождение оказалось слишком трудным, хотя, по правде говоря, в некоторые моменты с непривычки кружилась голова, и от страха волосы поднимались дыбом. Половина подъема прошла относительно легко, но дальше путь становился круче; и последние футов пятьдесят приходилось преодолевать, буквально вгрызаясь руками и ногами в каждую ложбинку, в каждый выступ. Мы с Саммерли наверное не смогли бы преодолеть эту высоту, если бы Челленджер, достигший вершины первым (вот уж удивительно было видеть столько ловкости и сноровки профессионального скалолаза в его громоздкой фигуре), не обвязал веревкой ствол росшего на вершине дерева и не спустил другой конец нам. Помогая себе веревкой, мы, наконец, достигли поросшей травой площадки, приблизительно 25×25 футов. Это и есть вершина пирамиды.

Первое, что я испытал, немного переведя дух, было впечатление от бескрайней панорамы невиданного ландшафта. Казалось, под нами распростерлась вся Бразильская пустыня, и только где-то далеко в дымке от огромного расстояния неясным фиолетовым разливом маячил горизонт. На переднем плане, подходя вплотную к утесу, поднимался покатый, усеянный валунами склон. Кое-где виднелись одинокие древовидные папоротники, а немного поодаль, за седловиной холмов проглядывали желтые бамбуковые заросли, через которые мы не так давно прорубали себе дорогу. Дальше растительность (кусты, деревья) становилась чаще, постепенно переходя в сплошное море голубовато-зеленых джунглей. Они простирались, насколько хватало глаз, и за горизонтом, наверное, тоже продолжались не на одну тысячу миль.

Я ошалело взирал на это чудо. Внезапно тяжелая ладонь профессора Челленджера опустилась на мое плечо.

– Туда, мой друг, – сказал, указывая бородой на плато. – «Vestigia nulla resbrorsum», как говорили древние. Никогда не оглядывайтесь. Стремитесь вперед и только вперед к заветной цели.

Когда я повернулся в указанном профессором направлении, то увидел, что мы находимся точно на уровне плато. Зеленые кусты по его краю и отдельные деревья за ними были настолько близки, просто рукой подать, что на какой-то момент идея проникнуть туда отсюда мне показалась не такой уж безумной. Но, увы, это была лишь мимолетная эйфория. Ширина пропасти достигала не мене сорока футов. В сущности, какая разница: сорок футов, или сорок миль? И то и другое непреодолимо. Ухватившись покрепче за ствол дерева, я наклонился над обрывом. Далеко внизу копошились маленькие черные фигурки наших слуг. Наверное, они сейчас тоже смотрят на нас. Обе стены: горного кряжа напротив и нашего утеса были абсолютно вертикальны.

– Скажите на милость, – проскрипел старческим тенором профессор Саммерли, – как странно, не правда ли? Кто бы мог подумать?

Я обернулся и увидел, что Саммерли с пристальным интересом разглядывает дерево, к которому я прилепился. Гладкая кора и маленькие ребристые листочки мне показались знакомыми.

– Боже мой! – вырвалось у меня, – это же – бук.

– Именно, – подтвердил Саммерли, – наш соотечественник в чужой стране.

– Не только соотечественник, мой дорогой сэр, – сказал Челленджер, – но так же (если мне будет расширить определение), союзник; причем союзник в нашем деле крайне необходимый. Этот бук окажет нам неоценимую услугу. Он перенесет нас отсюда на плато.

– Пресвятая сила! – воскликнул лорд Джон. – Мост!

– Конечно, друзья мои, именно, мост. Не зря же я вчера целый час ворочал мозгами, изобретая способ, как нам добраться до плато. Если мне не изменяет память, я уже как-то рассказывал юному другу, что лучше всего я ориентируюсь в ситуации, когда обстоятельства, или люди припирают меня к стене. Сейчас все мы оказались в таком положении. Но там, где человеческая воля и разум удерживаются в дружбе, не бывает безвыходных положений. Мы преодолеем пропасть по мосту. Вот он, зеленый великан – наш спаситель. – Челенджер дружески похлопал ладонью по стволу дерева.

Действительно, идея профессора была великолепной. Бук в высоту достигал шестидесяти футов. Если его правильно свалить, он с лихвой покроет пространство над пропастью. Челленджер снял, со спины заранее припасенный топор и протянул его мне:

– У нашего юного друга – завидная энергия и ловкость. По-моему, он лучше других справится с поставленной задачей. Прошу вас, юноша, однако воздержаться сейчас от любых инициатив и действовать точно по моим указаниям.

Слушая профессора, я нанес на ствол зарубки с таким прицелом, чтобы дерево упало в нужном направлении. К счастью оно само по себе росло с небольшим уклоном в сторону плато. Что называется, засучив рукава, я со всей силой набросился на работу. Когда я уставал, на смену мне приходил лорд Джон. Потом опять подменял его я. Немногим больше, чем через час, раздался громкий треск. Дерево покачнулось, немного задержалось, словно не желая прощаться с жизнью, а затем покорно рухнуло вперед, накрыв верхней частью кроны обрамляющие плато кусты. Ствол, оторвавшись от корней, потерял опору и покатился к краю нашей площадки. На мгновение нам показалось, что он свалится в обрыв. Но к счастью обошлось: не дотянув до пропасти нескольких дюймов, ствол замер.

Итак, мост в неведомый мир был сооружен.

Все по очереди пожали руку профессору Челленджеру; а тот, другой рукой приподнимая канотье, отвешивал каждому благодушные поклоны.

– Думаю, господа, – сказал он, – я честно заслужил права стать первым человеком, ступившим на землю затерянного мира. Событие, – поистине, достойное кисти художника.

Он направился к мосту, но лорд Джон вдруг взял его за полу куртки.

– Друг мой, – сказал Рокстон. – Простите меня, но я не могу вам этого позволить.

Борода профессора вопросительно задралась кверху:

– Я вас не понял, сэр?

– В вопросах науки, профессор, я признаю ваш бесспорный приоритет и следую вашим указаниям. Но в данном случае дело касается моего ведомства, и будет лучше, если здесь вы подчинитесь мне.

– Вашего ведомства, сэр?

– Каждый из нас – специалист в своем деле: вы – в научном, я в военном. Сейчас нам предстоит вторгнуться на чужую территорию, на которой могут оказаться враги, любого сорта.

Так действовать; наобум, ничего не ведая, из-за того, что не хватает простой рассудительности и стратегической осторожности, по-моему, легкомысленно.

Доводы лорда Рокстона были убедительны, на них нельзя было не обратить внимания. Челленджер, нерешительно пожав плечами, сказал:

– Допустим, сэр. Что же вы предлагаете?

– Ничего удивительного, если в этих кустах затаилось какое-нибудь племя людоедов, подкарауливающих свой завтрак, – сказал лорд Джон, поглядывая через мост на плато. – Поэтому есть смысл до того, как мы окажемся в кипящем котле принять элементарные меры предосторожности. Будем, конечно, надеяться, что ничего страшного нас не ждет. Но береженного Бог бережет. Я и Мелоун спустимся к подножью, возьмем все четыре огнестрельных ствола и, прихватив метисов, поднимаемся обратно. Затем кто-то один перейдет на ту сторону. Оставшиеся будут прикрывать его винтовками. Если все сойдет благополучно, тогда пойдут и остальные.

Профессор Саммерли и я поддержали лорда Джона, и Челленджеру пришлось с нами согласится. Нетерпеливо ворча, он уселся на свежий пень.

Во второй раз подъем показался гораздо легче, – в трудных местах нас теперь выручал канат. Через час мы доставили на вершину винтовки и дробовик. Вместе с нами на утес взобрались метисы. По команде Джона они втащили наверх мешок с провизией, на случай, если первая наша разведка затянется. Вдобавок каждый из нас опоясался двумя лентами патронов.

– Итак, мистер Челленджер, если вы непременно настаиваете на том, чтобы быть первым… – начал лорд Джон, когда все приготовления были закончены.

– Премного благодарен за вашу милость, сэр, – ерничая, перебил его профессор, никогда ни за кем не признававший права давать ему указания. – С вашего позволения я выступлю на сей раз в роли первопроходца.

Закинув за спину топорик, он оседлал дерево и, отталкиваясь руками, быстро переполз по стволу на ту сторону. Там он встал на траву и, победно взметнул руки вверх.

– Наконец-то! – крикнул он. – Свершилось! Гип-гип-ура!

Я напряженно следил за ним, замирая от страха при мысли о том, что вот сейчас из-за кустов появится нечто ужасное и в мгновение ока решит судьбу нашего предводителя. Но все было спокойно. Только все было спокойно. Только какая-то пестрая птица взлетела у него из-под ног и исчезла за деревьями.

Вторым направился Саммерли. Удивительно, сколько энергии – в его тощем теле. Он вызвался перенести на ту сторону две винтовки. После того, как он перебрался, оба профессора оказались вооружены. Следующим был я. Я пытался не смотреть на разверзшуюся подо мной ужасную бездну. Саммерли выставил мне навстречу приклад своей винтовки, и мгновение спустя я уже схватился за его руку.

Лорд Рокстон же ко всеобщему восхищению просто перешел по стволу. Перешел безо всякой поддержки. Вот уж, действительно, железные нервы у этого человека.

Наконец мы все четверо оказались в волшебном царстве, в затерянном мире Мейпла Уайта. Настала долгожданная минута триумфа. В тот момент никто не знал, что минута эта продлится даже меньше минуты, а вслед за ней начнутся тяжкие испытания.

Однако, позвольте все – по порядку. Едва мы на каких-то пятьдесят ярдов углубились в заросли травы, как сзади раздался леденящий душу треск и грохот. Мы стремглав бросились назад к обрыву. Наш мост рухнул в пропасть. Заглянув через край, я увидел на дне обрыва бесформенную кучу ветвей, листьев и щепок. Это были останки нашего бука. Неужели земля на краю площадки, не выдержав тяжести, осыпалась и увлекла за собой в бездну с таким трудом наведенный мост. Пока что это было единственным приходившим на ум объяснением катастрофы. Затем из-за выступа на вершине одинокого утеса появилось чье-то смуглое лицо. Это был метис Гомес. Но куда подевалось привычно непроницаемое, изредка нарушаемое угодливой улыбкой спокойствие его лица. Сейчас это лицо искажала неприкрытая ярость, а в глазах играли злорадные огни.

– Лорд Рокстон! – крикнул он. – Лорд Джон Рокстон!

– Я здесь, – отозвался наш товарищ, – что дальше?

На той стороне пропасти раздался хохот.

– Да, ты там, английский шакал, там и останешься. Как долго я ждал подходящего случая. Вам было трудно взбираться. Спускаться будет еще труднее. Вонючие недоумки. Вы все как один – в капкане.

Мы были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Мы словно оцепенели от изумления. Отломанная большая ветка, валявшаяся на траве видимо послужила ему рычагом, когда он сталкивал дерево с обрыва. На секунду лицо Гомеса исчезло. Потом он появился опять. Казалось, теперь он еще больше разъярился.

– Мы едва не прикончили вас камнем у пещеры, – крикнул он. – Но то, что произошло теперь, даже лучше. Медленная смерть – страшнее. Ваши белеющие в траве кости будут валяться на равнине, и никто из друзей не узнает, где вы, и не придет, чтобы зарыть их в землю. Когда будешь подыхать, вспомни Лопеса, которого ты пять лет назад застрелил на реке Путомайо. Я – его брат. И теперь могу спокойно умереть, потому, что он – отомщен.

Потряся кулаком, Гомес исчез. Если бы метис, совершив месть, сразу же где-то укрылся, возможно, все обошлось бы для него благополучно. Но свойственная большинству латиноамериканцев любовь к театральным эффектам оказалась для него роковой. С Рокстоном, известным в трех странах как «Бич Божий» шутки были плохи. Гомес спускался с противоположного склона утеса, но не успел ступить на землю. Лорд Джон, пробежав около сотни ярдов по краю плато, нашел такую точку, с которой метис был виден. Прогремел выстрел. Мы не видели происходившего. Но услышали пронзительный вопль и отдаленный тупой звук упавшего тела. Рокстон вернулся к нам с каменным лицом.

– Какой же я – простофиля! Наивный слепец, – с горечью произнес он. – Причиной беды, в которую все мы попали, – моя непростительная беспечность! Как я мог забыть, что люди в этих краях не прощают крови родственников. Помня об убитом Лопесе, мне следовало держать ухо востро.

– А как же другой метис? – сказал Саммерли. – Чтобы столкнуть дерево в обрыв им наверняка пришлось действовать вдвоем.

– Я мог уложить и его. Но не стал. Возможно он здесь – лишь случайный свидетель. Хотя, нужно было разделаться и с ним. Вы правы, конечно же, он помогал.

Когда стала ясна настоящая подоплека диверсии мы вспомнили, что многое в поведении метиса было подозрительным. Теперь все объяснилось: его постоянное желание знать планы экспедиции, эпизод с подслушиванием у хижины, когда его схватил великан негр, полные ненависти взгляды, которые нам иногда случалось перехватывать. Мы обсуждали все это, стараясь осмыслить новый поворот событий. Вдруг наше внимание привлекла сцена, разыгравшаяся у подножья утеса. Одетый в белое человек, по-видимому это был уцелевший метис, бежал изо всех сил. Так бегут только, спасаясь от смерти. В нескольких шагах за ним большими прыжками мчался черный гигант, наш верный Замбо. Мы увидели, как, настигнув беглеца, он могучими руками обвил его шею, после чего они оба повалились на землю. Через несколько секунд Замбо поднялся, посмотрел на распростертое тело и, радостно помахав нам рукой, пошел в нашу сторону. Фигура в белой одежде лежала неподвижно посреди равнины.

Суровая кара постигла обоих предателей. Но совершенное ими зло продолжало жить. Они лишили нас обратной дороги. Еще несколько минут назад мы были жителями планеты, а теперь круг нашего обитания сузился до размеров этого плато. Вон, где-то там, за фиолетовой дымкой горизонта вьется ручей, ведущий в цивилизованный мир. На его берегу спрятаны в кустах два челнока. Напрасно они дожидаются нашего возвращения. Контакт с большой землей разорван, наверное, навсегда. Утеряно одно лишь связующее звено, но этого – достаточно. Никакой разум не в состоянии изобрести мост, способный соединить наше горькое настоящее с полным надежды недавним прошлым. Один лишь миг, и как все изменилось.

В эти минуты я понял, до чего крепки духом трое моих товарищей. Да, они сейчас были очень серьезны. Но на их лицах я не увидел ни тени страха или растерянности. Мы терпеливо дожидались Замбо. Наконец на вершине утеса появилась его могучая фигура. Добродушно улыбаясь, он прокричал:

– Что я делать сейчас? Вы сказать, а я делать.

Конечно, этот вопрос легче задать, чем на него ответить. Лишь одно оставалось несомненным. Замбо теперь был единственным надежным звеном, связующим нас с миром. Такой человек не оставит в беде.

– Я вас никогда не бросать. Что страшное происходить, я все равно здесь. Замбо вас не бросать. Но индейцы хотят бросать. Замбо их не удержать. Они боятся курупури. Они хотят домой. Замбо их не удержать.

– Уговори их подождать до завтра, Замбо, – крикнул я. – Я с ними отправлю письмо.

– Хорошо, сэр. Они ждать до завтра. Замбо их держать до завтра. Но что Замбо делать сейчас?

Дел для нашего верного друга нашлось немало, и он прекрасно со всем справился. Сначала мы попросили его отвязать обмотанный вокруг пня канат и перебросить один конец сюда. Канат был не толще бельевой веревки, но отменно крепкий. Конечно, он не смог бы послужить мостом для людей, но с его помощью можно было передавать предметы. Замбо своим концом веревки обвязал мешок с провизией, который он принес с собой на вершину, и мы перетащили его на плато. Этих запасов по нашим расчетам должно было хватить на неделю, даже, если их не пополнять охотой. Потом Замбо доставил наверх еще два мешка с патронами и многим другим.

Уже смеркалось, когда наш Замбо в последний раз спустился с утеса, на прощание еще раз пообещав, что индейцы не уйдут до утра.

Всю ночь, нашу первую ночь на плато Затерянного мира я просидел со свечой – фонарем, описывая происшедшие события.

Ночевать мы решили у самого края обрыва. Ужин нам украсили две бутылки аполлинариса, оказавшиеся в одном из мешков. Конечно, нам обязательно придется отыскать воду. Но это уже не сегодня. Даже для лорда Джона на сегодня – достаточно приключений. Мы стараемся не привлекать внимания: не разжигаем костра, громко не говорим.

Завтра (или точнее, сегодня, потому, что когда я дописываю письмо, уже наступил рассвет), мы совершим нашу первую вылазку в эту неведомую землю. Когда напишу следующее письмо и смогу ли это вообще когда-либо сделать, я не знаю. У подножья сидят индейцы. Они не ушли, как и обещал Замбо. Сейчас он поднимется, и я переброшу ему, прикрепив к камню письмо.

Только бы оно дошло.

P.S. Чем больше я размышляю, тем безнадежнее представляется мне наше положение. Не вижу никакой надежды на возвращение. Если бы на плато близко к краю росло высокое дерево (вроде нашего погибшего бука), мы могли бы соорудить другой мистер мост. Но больше, чем за 50 ярдов деревьев нет. Даже вчетвером наших усилий не хватит, чтобы перетащить, поднять и направленно завалить такой большой ствол. Спуститься по веревке тоже нельзя. Она слишком коротка. Увы, наше положение – безнадежно. Совершенно безнадежно.

Глава 10 «Неужели это наяву?»

Здесь происходят уму непостижимые чудеса. Неужели все это – наяву? Весь мой запас бумаги состоит из пяти блокнотов и пачки отдельных листов. В моем распоряжении – одна авторучка и два твердых карандаша, но пока моя рука в состоянии двигаться, я буду подробно фиксировать на бумаге наши приключения. Ведь мы – единственные на свете люди, кому посчастливилось проникнуть в этот волшебный мир, и на меня как на журналиста возложена миссия документально достоверного описания всего, с чем нам здесь пришлось и приходится столкнуться, пока нас не постигла злая участь, которой скорее всего никому из нас не миновать.

Передаст ли эти записки на большую землю наш верный Замбо, сам ли я привезу их в Лондон, чудом вырвавшись из западни, достанутся ли они какому-нибудь отважному авиатору, сумеющему посадить на плато усовершенствованный моноплан, в любом случае моим заметкам суждено бессмертие как классическому образцу приключенческой литературы в документальном жанре.

В первое же утро на плато наш жизненный опыт во многом пополнился. Не могу похвастаться тем, что первые мои впечатления на новом месте привели меня в восторг. Когда я пробудился от недолгого сна, солнце уже поднялось над горизонтом. Вдруг я заметил на своей ноге непонятный предмет. Во время сна, одна штанина немного закаталась вверх и между отворотом и носком к голой коже прилепилось что-то похожее на пурпурную виноградину. Я потянулся рукой, но едва прикоснулся, как виноградина к моему ужасу лопнула между пальцами, разбрызгав во все стороны кровь. От страха и отвращения я завопил. На крик прибежали оба профессора.

– Какая прелесть, – сказал Саммерли, склонившись над моей голенью, – огромный клещ, насколько мне известно, не зафиксированный в классификационных каталогах.

– Начинаем пожинать первые плоды наших усилий, – назидательно загудел Челленджер. – Придется этот подвид назвать Yxodes Maloni. Небольшая неприятность от укуса, мой юный друг, не идет ни в какое сравнение с тем благом, которое вы за это обретете. Ведь теперь ваше имя будет увековечено, оказавшись в каталогах классификации видов. Как жаль, что вы погубили этот экземпляр, раздавив его в момент насыщения.

– Какая гадость! – брезгливо крикнул я.

В знак торжества профессор поднял брови и примирительно похлопал меня по плечу.

– Вам следует научиться взирать на вещи с научной точки зрения, абстрагируясь от личных симпатий, или неприязни. Для человека философского склада, вроде меня, клещ с его острым, как ланцет хирурга хоботком, с его растягивающимся желудком, – такое же совершенное создание природы, как, например, павлин или северное сияние. Мне жаль, что вы говорите о клеще столь пренебрежительно. Нам нужно постараться сохранить и удержать следующий экземпляр, если посчастливится его встретить.

– Можете считать, что уже посчастливилось, – мрачно пошутил Саммерли, – второй экземпляр как раз сейчас заполз вам за шиворот.

Взревев, как бык, Челленджер вскочил на ноги, лихорадочно стаскивая с себя пиджак, а затем рубашку. Я и Саммерли, сотрясаясь от хохота, помогали ему раздеваться. Наконец перед нами предстал могучий торс. Обхват груди ни дать ни взять, пятьдесят четыре дюйма по мерке закройщика. Его тело было покрыто густой черной щетиной, и из этих зарослей мы выудили заблудившегося клеща, прежде чем тот успел присосаться.

Но в окрестных кустах было полно этих паразитов, так что нам пришлось немедленно перекочевать на другое место.

Однако, прежде всего нужно было побеседовать с верным негром, который как раз появился на вершине пирамиды с банками какао и бисквитами, которые он нам тут же переправил с помощью веревки. Из всех припасов, что остались внизу, мы велели ему взять для себя столько, чтобы прокормиться в течение двух месяцев, а остальное отдать индейцам в качестве оплаты за их труд и как аванс за то, что они доставят на Амазонку наши письма. Несколько часов спустя, мы увидели, как индейцы двинулись гуськом по равнине в обратный путь. Каждый нес на голове тюк с провизией.

Замбо теперь один занимал палатку у подножья пирамиды и остался единственным связующим звеном между нами и большим миром.

А нам предстояло решить самые насущные задачи. Первым делом мы перенесли стоянку из кишащих клещами кустарников на небольшую поляну, окруженную со всех сторон деревьями. В центре ее залегало несколько плоских каменных глыб, в двух ярдах от которых прозрачный прохладной струей бил источник. На этих, уже успевших нагреться плитах мы и расположились. Наслаждаясь чистотой и отсутствием клещей, мы принялись составлять наш первый план проникновения в глубину этой горной страны. В кронах деревьев во всю заливались птицы. Особенно выделялся какой-то ухающий, отдаленно напоминавший совиный, крик. Но это была не сова, и даже наши ученые не могли определить какая же птица может так кричать.

Теперь надо было составить перечень нашего имущества: инвентаря, орудий, чтобы знать, на что мы можем рассчитывать. Если взять во внимание все принесенное нами и то, что потом в несколько приемов доставил Замбо, мы неплохо обеспечены. Во-первых – четыре винтовки и тысяча триста патронов к ним, также дробовик. К нему оказалось лишь полтораста специальных заряженных дробью патронов. Провизии, учитывая запасы табака, должно хватить на несколько недель. В нашем распоряжении также большой телескоп и прекрасный полевой бинокль. Все это богатство мы аккуратно разложили в центре поляны и затем, нарубив ножами и мачете толстых стеблей, соорудили, вокруг колючую загородку около пятнадцати ярдов в диаметре. На первое время эта огороженная колючим частоколом площадка должна послужить нам военным укреплением, убежищем на случай неожиданного нападения. Кроме того она – хранилище провизии и остального имущества. Эту крепость мы назвали «Форт Челленджера».

Когда мы закончили обустройство, уже наступил полдень, но жара нас не очень допекала. Сказывается большая высота. Вообще температурно-климатические условия жизни на плато походили на среднеевропейские. Среди деревьев, окружающих нашу поляну есть дубы, буки и даже одна береза. Но над всей это разнолистной рощей возвышается большое дерево гингко. Широко разбросив густую крону, оно навесило над фортом Челленджера шатер из густой листвы. Теперь мы вели беседу в его тени. Говорил лорд Рокстон, ввиду положения особой опасности, в которое попала экспедиция после катастрофы с мостом, принявшим на себя роль лидера.

– До тех пор, пока ни зверь, ни человек нас не видит и не слышит, – говорил он, – нам нечего боятся. Но как только им станет известно, что – мы здесь, опасность многократно возрастет. Учитывая это, нам надо на первых порах затаится здесь тише воды, ниже травы и, совершая короткие вылазки, постараться, не выдавая своего присутствия под прикрытием травы и кустов, познакомиться с местными обитателями, прежде, чем они познакомятся с нами.

– Но все равно, надо же как-то действовать, – рискнул возразить я.

– Конечно, надо, мил мо юш . Непременно надо, но с максимальной осторожностью. Во-первых, нельзя уходить отсюда на расстояние большее, чем мы сумеем преодолеть за один марш-бросок. В случае опасности мы должны успеть здесь укрыться. Во-вторых: иначе, как при крайней необходимости, не стрелять.

– Ведь сами вы уже вчера стреляли, – сказал Саммерли.

– Разве имел я право не выстрелить? Кстати, ветер вчера дул со стороны плато. Потому, вряд ли звук разнесся далеко вглубь… Между прочим, как мы назовем эту землю? Кому, как не нам, первым ее исследователям, принадлежит право дать ей имя.

Высказалось несколько более или менее удачных предложений. Но победил вариант, предложенный Челленджером.

– Считаю справедливым, если это плато будет названо в честь ее первооткрывателя: «Земля Мейпла Уайта».

Под этим именем плато и было занесено на составляемую нами карту и под ним же войдет в будущие географические атласы.

Итак, теперь для нас задачей номер один проникнуть мирным путем вглубь Земли Майпла Уайта. Мы уже собственными глазами удостоверились, что здесь обитают странные, неизвестные существа, а рисунки из альбома Мейпла Уайта сулили нам встречу с еще более ужасающими монстрами. Кроме того, обнаруженный нами пронизанный бамбуком скелет свидетельствовал о присутствии на плато каких-то свирепых представителей человеческой расы. И все-таки никакие опасности не могли сдержать наше стремление как можно скорее проникнуть в самое сердце этого удивительного края, усмирить желание во что бы то ни стало узнать его тайны.

Мы завалили вход в укрепление колючим кустарником и, таким образом полностью оградив и замаскировав нашу стоянку, ушли на первую разведку. Мы двигались вдоль ручья, бравшего начало из родника в центре поляны и по его течению легко могли отыскать дорогу обратно.

Едва покинув убежище, мы обнаружили первые свидетельства, окружающих нас чудес. Пройдя несколько сотен ярдов через лесную чащу, где много деревьев показались мне совершенно незнакомыми, но которые корифей ботаники, магистр биологии, заведующий кафедрой сравнительной анатомии факультета естествознания лондонского университета сэр Джеймс Саммерли определил как представителей давно исчезнувших подвидов цикладеи и хвоща, мы оказались на прогалине, где ручей, разливаясь, образовал небольшую запруду, окруженную зарослями высокого тростника известного под названием болотной сосенки. Тут также росли раскачивающие под ветром густыми листьями древовидные папоротники. Внезапно шедший впереди лорд Джон поднял руку, останавливая движение.

– Господи, твоя воля! – сказал он. – Вы только посмотрите. По-моему, это – след прародителя всех пернатых.

В мягком грунте отпечатались огромные трехпалые следы. Заметив их направление, можно было понять, что какое-то существо, перейдя вброд через заводь, скрылось в лесу. Мы замерли, с изумлением разглядывая невиданные отпечатки. Кто же это мог быть? Какая птица или зверь могли иметь такую гипертрофированную «лапку»? Она была во столько раз больше ноги страуса, что, исходя из соответствующего сравнения, размер тела хозяина, должен быть просто чудовищным. Лорд Джон, с тревогой оглядевшись по сторонам, зарядил в свою самую мощную винтовку, предназначенную для охоты на слонов, два патрона.

– Даю слово охотника – ишкари, – сказал он. – Этот след – совсем свежий. С момента его появления не прошло и десяти минут. Видите, в него еще просачивается вода.

Пресвятая сила! Это, – кажется, следы детеныша.

Параллельно с основным следом шла дорожка точно таких же отпечатков, но значительно меньших.

– А что вы скажете на это? – восторженно закричал профессор Саммерли, указывая на следы, напоминавшие сильно увеличенные отпечатки человеческой ладони. Они располагались вперемежку с трехпалыми.

– Это же – Вельд! – завопил Челленджер, приходя в настоящий экстаз. – Я их видел в окаменевших вельдских сланцах. Это существо ходит на задних трехпалых конечностях и лишь иногда опирается на передние пятипалые. Это – не птица, мой дорогой Рокстон. Отнюдь не птица.

– Кто же? Зверь?

– Нет. Это – пресмыкающееся. Динозавр. Никто, кроме него не может оставить таких следов. Девяносто лет тому назад подобные следы поставили в тупик одного известного ученого из Суссекса. Но кто же на свете посмел бы надеяться на то, что свежий след этого существа можно встретить в наши дни?

Челленджер, потеряв от волнения голос, перешел на шепот. Не упуская из вида след, мы обогнули стороной заводь; пробившись через небольшой участок кустов и деревьев, оказались перед обширной прогалиной и, не выходя на открытое место, из-за стволов наконец их увидели.

Ничего похожего никогда до этого я не мог даже вообразить. Всего их было пять: двое взрослых и трое детенышей. Можете получить впечатление о размерах, если представите себе малышей, ростом, немного превосходящих африканских слонов. Их тела покрывала голубовато серая шкура, защищенная чешуйчатыми, как у ящериц, образованьями, сверкавшими на солнце, словно полированные бусы.

Все пятеро не то стояли, не то восседали, опершись на толстые мощные хвосты и задние трехпалые лапы. Передними они захватывали ветви кустов и деревьев, отрывали их и с хрустом пожирали. Если описать их коротко, то они выглядели, как гигантские высотой футов в двадцать кенгуру, покрытые темной крокодиловой кожей. Я не могу сказать точно, сколько времени мы, затаив дыхание, наблюдали за этим роскошным спектаклем. Ветер дул с поляны в нашу сторону, а значит ящеры не могли нас учуять. Время от времени «малыши» принимались резвиться, неуклюже подскакивая и гоняясь друг за другом вокруг родителей. При этом раздавались тупые звуки, и под многотонной тяжестью их тел содрогалась почва. Судя по всему, взрослые особи обладали безграничной силой. Так, к примеру, один из них, не сумев дотянуться до слишком высокой ветви, обхватил передними лапами ствол большого дерева и переломил его, словно молодой стебель. Этот пример указывал не только на невероятную силу мышц животного-исполина, но и на его слабо развитый мозг. Падая, дерево всей тяжестью рухнуло ящеру на голову. Он пронзительно завопил, напоминая сигнал парохода. Несуразно огромные размеры его тела находились в очевидном несоответствии с выносливостью. Этот случай видимо внушил ушибленному динозавру мысль об опасности, и он медленно в сопровождении всего семейства потащился прочь с поляны в глубину леса. Некоторое время мы еще наблюдали сверкающую на солнце чешую, а их головы ныряли и взлетали над кустами, пока, наконец, не исчезли.

Я посмотрел на моих товарищей. Лорд Джон стоял, положив палец на спусковой крючок своей крупнокалиберной винтовки. Сейчас он, наверное, готов был отдать многое за то, чтобы повесить голову такого чудовища рядом с веслами над камином своей холостяцкой берлоги в Олбани. Тем не менее, он благоразумно сдерживал в себе охотничий пыл, понимая, что, обнаружив перед обитателями таинственного мира нашу экспедицию, он поставит на карту ее безопасность. Оба профессора, как двое ребятишек, увидевших чудо, схватили друг друга за руки и застыли в благостном оцепенении. Раскрасневшиеся щеки Челленджера, расплылись в ангельской улыбке. С физиономии Саммерли исчезла обычная кислая мина. Все его существо теперь, казалось, было исполнено восторженного благоговения.

– Nunc dimittis! – произнес он, наконец, завороженным шепотом. – Что об этом скажут в Англии?

– Мой дорогой Саммерли, я могу совершенно точно воспроизвести, что там скажут, – грустно улыбнулся Челленджер. – Вам скажут, что вы – наглый лжец и беспардонный шарлатан от науки, – словом, все то, что до этого времени говорили вы наряду с другими критиками обо мне.

– Мы предоставим фотографии.

– Подделка, Саммерли. Грубая подделка.

– А если мы сумеем туда доставить и всем показать хотя бы один живой образец?

– В этом случае им придется признать истину. Тут уж не отвертишься. Мелоун и его шайка с Флит Стрит еще будут нам петь дифирамбы. Правда, я пока не понимаю, что вы имеете в виду, говоря об образце. Ведь, не спустим же мы с плато живого динозавра и, уж тем более, не оформим его багажом на трансатлантический рейс. Впрочем, как бы там ни было, запишите в своих дневниках, мой юный друг: «Двадцать восьмого августа на Земле Мейпла Уайта мы встретили пять живых игуанозавров», запишите и отправьте в свою газетенку.

– Но, посылая такую корреспонденцию, будьте готовы к тому, что из-за нее вас уволят из редакции, – сказал лорд Джон. – На широте Лондона все воспринимается по-другому, мил мо юш . Как много людей там молчат из одного лишь опасения, что им не поверят. Так как вы их называете, этих страшилищ?

– Игуаноды, – сказал Саммерли. – Их окаменелые отпечатки находят в песках Хастингса, в графстве Кент и Суссекс. Они во множестве обитали на юге современной Англии в те времена, когда там было много пригодной для их корма растительности. Но сменилась геологическая эпоха. Изменился климат, исчезли растения, – вымерли и животные. А здесь, похоже, среда обитания сохранилась в первозданном виде. Поэтому выжили и представители древней фауны.

– Если только нам суждено когда-нибудь выбраться отсюда живыми, я обязательно прихвачу с собой одну такую «головку», – сказал лорд Джон. – Представляю, как позеленеют от зависти мои собратья-охотники, по полгода пропадающие в погоне за диковинными трофеями где-нибудь в Сомали или Уганде. Однако пока – не время предаваться радужным мечтам. Меня не оставляет чувство близко витающей опасности.

Такое же тревожное чувство не покидало и меня. Во мраке лесной чащи, казалось, затаились все возможные и невозможные ужасы. Только что увиденные неуклюжие травоядные исполины наверное были для нас безопасны. Но кто знает, какие необычные хищники могут скрываться в лесной чаще этого удивительного мира. Я мало знаю о жизни доисторических животных, но в одной книге как-то видел рисунки и описания хищников, способных, попади они в современные условия, охотится на львов и на тигров, как кошка охотится на мышь. Кто мог поручиться, что подобных плотоядных монстров нет на Земле Мейпла Уайта.

В наше первое утро на новой земле мы увидели, сколько опасностей затаилось повсюду. Следующее приключение оказалось донельзя неприятным, и меня начинает мутить от одного лишь воспоминания. Если, говоря словами лорда Джона, поляну игуанодонов можно назвать прекрасным сном, но болото птеродактилей скорее покажется ужасным кошмаром. Однако, все – по порядку.

Мы продвигались очень медленно отчасти оттого, что шедший впереди лорд Джон, проводя разведку местности, требовал, чтобы мы выдерживали между ним и нами дистанцию, отчасти потому, что на каждом шагу наши ученые то и дело останавливались, приседали на корточки, или буквально падали ниц, восхищенно разглядывая какой-нибудь новый цветок, или неизвестную бабочку. Мы шли справа по течению ручья. Мили через две-три деревья стали редеть, и перед нами открылась еще одна поляна. С противоположной стороны ее окаймляла гряда больших валунов. Мы продвигались к ним сквозь высокую по пояс траву. Постепенно до нашего слуха стали доносится странные (какая-то смесь индюшиного кулдыканья и змеиного шипения) звуки. Лорд Джон подал нам знак остановиться, а сам с величайшей осторожностью, стараясь не производить ни малейшего шороха, достиг расселины между валунами и остановился, напряженно всматриваясь куда-то вперед и вниз. На лице его отразилось величайшее изумление. Он, словно забыв о нас, совершенно оцепенел; затем, не поворачивая головы, дал нам рукой знак двигаться к нему. При этом он возвел указательный палец вверх, давая этим понять, что идти нужно очень тихо. Наверное он увидел что-то необыкновенно интересное и столь же опасное.

Подкравшись к лорду Джону, мы заглянули через камни. Перед нами открылась обширная котловина, – наверное, один из бывших вулканических кратеров, которых здесь, по-видимому, – много.

На дне его в нескольких сотнях ярдов от места, где мы затаились, было несколько поросших по берегам камышом зеленоватых луж, с затхлой, стоячей водой. Местечко, – жутковатое само по себе, но при виде его обитателей невольно вспомнился седьмой круг дантова «Ада». Здесь оказалось лежбище и гнездовье птеродактилей, – несколько сотен птеродактилей.

У кромки воды копошились детеныши, а их неприглядные мамаши, распластавшись в желатинообразной жиже, высиживали новую кладку. Вся эта масса наполняла атмосферу непрерывным, сливающимся в монотонный гул, визгом, кулдыканьем, щелканьем клювов и невыносимо тошнотворным смрадом. На больших камнях, каждый на своем, восседали взрослые самцы исполнявшие роль дозорных охранников. Они были совершенно неподвижны, как чучела, и лишь налитые кровью, беспрестанно вращающиеся в орбитах глаза и щелканье клювов вослед сновавших в воздухе стрекоз, выдавали в них жизнь. Свои перепончатые крылья они, сложив, плотно прижимали к телу, отчего походили на укутанных в мышиного цвета шали старух, у которых открытой оставалась лишь голова. В общей сложности рептилий: взрослых вместе с детенышами здесь было не менее тысячи. Наши ученые настолько были заворожены этим зрелищем, что, не замечая времени, могли, наверное, провести здесь весь день, пользуясь возможностью воочию наблюдать жизнь доисторических видов. Они указывали на дохлых рыб и птиц, во множестве валявшихся на дне котловины и вероятно служивших пищей этим тварям. Профессоры поздравляли друг друга. Данный рацион лишний раз подтверждал разделяемую обоими биологами концепцию, объясняющую нередкие находки множества окаменелых останков птеродактилей в песчаниках Кембриджа. Теперь не подлежало сомнению, что птеродактили как и пингвины, живут многоособными колониями.

Увлекшись дискуссией, желая уточнить какой-то нюанс, профессор Челленджер слишком откровенно выставил указательный палец, чем и навлек на нас беду.

Сидевший на ближайшем к нам камне самец-часовой, испустив пронзительно-тревожный крик, расправил, огромные, футов в двадцать крылья и в несколько взмахов поднялся в воздух. Самки и детеныши сбились в одну кучу поближе к воде, а самцы один за другим взлетали в небо. Было поистине незабываемым зрелищем наблюдать, как сотня этих страшилищ, разрезая огромными крыльями воздух, бороздят пространство, стремительно ныряя из стороны в сторону, словно ласточки. Но, ко всеобщему ужасу мы вскоре поняли, что нам не обойтись ролью сторонних наблюдателей. Круги, по которым летали чудовища, становились все уже, а высота – все меньше, и, наконец, хлопки их огромных перепонок стали настолько громкими, а свист рассекаемого ими воздуха, столь пронзителен, что я невольно вспомнил об аэродроме в Хендоне в день соревнования авиаторов.

– Бегите к лесу и держитесь вместе, – крикнул лорд Джон, вскидывая винтовку. – С этими тварями шутки плохи.

Но крылатые гиганты, нас выследив, уже начали прямую атаку; сейчас они проносились над нами, задевая крыльями. Мы отбивались прикладами, но дерево, словно погружалось в резину, не принося ящерам никакого вреда. Вот одно чудовище запрокинуло змеиную шею, готовясь совершить удар клювом, за ним – еще одно. Профессор Саммерли, внезапно вскрикнув, закрыл лицо руками. Между пальцами проступила кровь. Я ощутил сильный удар в темя, от которого едва не лишился чувств. Челленджер упал. Я нагнулся, чтобы ему помочь, но получил еще один удар сзади, от которого свалился на профессора. В это мгновение прогремел выстрел из крупнокалиберной винтовки лорда Рокстона. С трудом повернув голову, я увидел, что одно чудовище трепыхается на земле с разорванным крылом, из раскрытого клюва брызжет пена, а налитые кровью глаза бешено вращаются, – просто вылитый дьявол со средневековой картины. Его соратники, напуганные выстрелом, взлетели повыше и словно в нерешительности кружили у нас над головой.

– А теперь спасайтесь! Бегом, как можно быстрее к лесу! – прокричал лорд Джон.

Мы понеслись напролом через кустарник, но у самого леса гарпии опять нас настигли. Саммерли был сбит с ног. Но мы, приподняв его, быстро перетащили на несколько ярдов под кроны первых деревьев. Здесь, слава Богу, мы были в безопасности. Гигантские летающие чудовища не могли сюда проникнуть. Ветви деревьев не давали им для этого места.

Мы возвращались к нашему убежищу в весьма плачевном состоянии: израненные, избитые, усталые. А наши враги, поднявшись в небо на такую высоту, что снизу казались стаей голубей, еще долго летели над нами, пока лесная чаща совсем нас не укрыла от их глаз. Только тогда они прекратили преследование.

– Очень интересное и поучительное происшествие, – сказал Челленджер, остановившись у ручья, чтобы обмыть распухшее колено. – Теперь мы можем досконально описать поведение птеродактиля в состоянии агрессии.

Саммерли промывал водой ссадину на лбу, я перевязывал рану на шее; лорд Джон вышел из сражения благополучнее нас. Единственной понесенной им потерей, был оторванный рукав его белой рубашки.

– Небесполезно заметить, – продолжал Челленджер, – что наш юный друг получил колотую рану, рукав мистера Джона явно оторван зубами, меня же, насколько я понял, по голове били крыльями. Вы только себе представьте, до чего у птеродактилей богата палитра агрессивных проявлений. Сколькими способами нападения они владеют.

– Небесполезно заметить, сэр, – очень серьезно сказал лорд Джон, – что несколько минут назад мы едва не погибли, а я не могу вообразить более мерзкой и недостойной смерти, чем сделаться пищей каких-то гнусных тварей. Мне очень жаль, что пришлось выстрелить. Но другого не оставалось.

– Если бы вы не выстрелили, нас бы уже не было, – убежденно сказал я.

– Надеюсь на то, что мой залп нам ничем не повредит, – продолжал лорд Джон. – Наверное, здесь нередко раздаются похожие звуки, когда, например, ломается ствол большого дерева. Однако на сегодня с нас – достаточно. Надо поскорее добраться восвояси и обработать раны карболкой. Кто поручится, что клювы этих гадов не ядовиты?

Вскоре, однако, выяснилось, что приключениям этого дня конец еще не подоспел. Следуя течению ручья, мы добрались до лагеря. Увидев нетронутой построенную нами круговую колючую баррикаду, мы уже, было, подумали, что все – в порядке. Но – не тут-то было. Да, колючие кусты оставались нетронутыми, замаскированный вход тоже сохранился в том виде, в котором мы его оставили. Тем не менее, совершенно ясно, что в наше отсутствие здесь побывали незваные гости или гость. Об этом красноречиво свидетельствовала надломленная толстая ветка дерева гингко, нависшая над самой серединой огороженной площадки. О разрушительной силе посетителя говорило состояние нашего склада. Вещи, одежда и инструменты были в беспорядке разбросаны. Одна банка с консервами оказалась сплющенной в блин. Видимо, он таким образом пытался добыть ее содержимое. Ящик из-под патронов – изломан в щепки. Патроны беспорядочной кучей возвышались на большом камне. Одна гильза – смята в лепешку. Опять нами овладела тревога. Напряженно всматриваясь в окружающие площадку деревья, мы пытались отыскать затаившегося там врага. Какова же была радость, когда внезапно до нас долетел голос Замбо. Подбежав к обрыву, мы увидели на вершине пирамиды его улыбающееся лицо:

– Все хорошо, мистер Челленджер! – прокричал он. – Все хорошо. Я здесь. Не бойся. Ты меня найти всегда, когда надо.

Глядя на добродушную симпатичную физиономию нашего верного негра, на бескрайнюю равнину, простирающуюся чуть ли не до Амазонки, мы понемногу воспряли духом, вспомнив, что как бы там ни было, живем на земле в двадцатом веке, а не на какой-то заброшенной в глубины галактики планете, находящейся в юрском периоде развития.

От этого полного событиями дня в моей памяти сохранилось еще одно воспоминание, и на нем я намерен закончить мое очередное письмо.

Профессоры по своему обыкновению завели научный диспут. Надо отдать им должное. Последнее время они ведут беседу, как правило, в спокойных, уважительных друг к другу интонациях. Но полученные сегодня травмы видимо изрядно подпортили им настроение, и они, обсуждая вопрос, к какому подвиду следует отнести напавших на нас рептилий: к птеродактилям, или к диморфодонам, начали понемногу превращать научную полемику в обычную свару. Чтобы их не слушать я отошел в сторону, присел на упавшее дерево и закурил сигару. Ко мне подошел лорд Джон.

– Послушайте, Мелоун, – сказал он, – вам хорошо запомнилось место, где обитают эти твари?

– Да. Очень хорошо.

– Что-то вроде вулканического кратера, не так ли?

– Именно, так, – подтвердил я.

– А какая там земля?

– Камни, галька, валуны.

– А около воды, где растет тростник?

– Там какая-то голубоватая масса, вроде глины.

– Вот, вот. Именно. Вулканическая воронка, где много голубой глины.

– Ну и что из этого? – спросил я.

– Да так, ничего, ничего, – ответил Рокстон и вернулся ко все еще спорившим ученым, туда, где раздавался напористый тенор Саммерли и мощная октава Челленджера.

Я, наверное, забыл бы о нашем разговоре с Рокстоном, если бы среди ночи случайно опять не услышал его слова:

– Голубая глина… голубая глина в потухшем вулкане.

Это были последние слова, услышанные мной в этот день, перед тем как провалиться в глубокий сон.

Глава 11 «Я – герой дня»

Лорд Джон Рокстон был прав, предположив, что укусы напавших на нас тварей, – ядовиты. На следующее утро у Саммерли и у меня разболелись задетые клювом места и поднялась температура. Колено профессора Челленджера еще больше распухло, и он сильно хромал. Словом, пришлось весь этот день провести в лагере. Лорд Джон занимался укреплением ограды, наращивая в высоту и ширину колючие стенки. Остальные, как могли, помогали, – ведь эти колючки были нашей единственной защитой. В течение долгого времени меня не покидало чувство, что за нами кто-то следит. Кто – это и где он мог укрываться, я не знал. Вместе с тем чувство было столь отчетливым, что я, не удержавшись, поделился им с Челленджером. Тот все объяснил возбужденным состоянием моей психики, вызванной повышенной температурой. Снова и снова я все кругом осматривал, стараясь разглядеть какую-то затаившуюся в тени деревьев опасность, но ничего заметить не удавалось. Между тем моя тревога час от часу возрастала. Мне вспомнился суеверный ужас индейцев перед Курупури, таинственным грозным лесным духом, безжалостно расправляющимся с теми, что дерзнул нарушить его заповедники.

Ночью (это уже была третья ночь нашего пребывания на Земле Мейпла Уайта) произошло приключение, надолго врезавшееся в память каждого из нас. Своим спасением мы обязаны только лорду Рокстону, успевшему, как нельзя, своевременно укрепить наше убежище.

Мы спали, расположившись вокруг догоравшего костра. Посреди ночи нас разбудил, сказать точнее, внезапно ошарашил, начисто лишив сна, чей-то неистовый ужасающий вопль. Начавшись резким толчком, крик не прекратился, а, набрав новую высоту и силу, заполнил ночное пространство непрерывной чередой душераздирающих стонов, которые я даже не знаю, с чем сравнить. Они неслись откуда-то не издалека, что-то трехсот ярдов от нашей стоянки, по силе и продолжительности напоминающий охрипшие паровые гудки. В этих дрожащих стенаниях, казалось, собралась вся скорбь, вся боль, которую способна вместить вселенная. Мы прижали ладони к ушам, пытаясь методом страуса, прячущего при виде опасности голову в песок, оградится от звучащего ужаса. От страха у меня замирало сердце, а между лопаток струился холодный пот. Вскоре к завываниям страдания присоединился другой прерывистый голос. Этот как будто хохотал, покрякивая от удовольствия. Сливаясь, оба звука порождали какой-то неслыханный мрачно гротескный диссонанс, от которого стыла в жилах кровь. Листва шелестела от беспрерывно взлетавшего множества всполошенных птиц. Продлившись минуты три, дьявольский концерт оборвался. Его конец был столь же внезапным как и начало. Какое-то время мы молчали, от шока не в состоянии пошевелить языком.

Потом лорд Джон собрав несколько хворостинок, кинул их в костер, и его багровые отблески осветили лица моих компаньонов и нижние ветви великана гингко.

– Что это было? – шепотом спросил я.

– Утром узнаем, – ответил лорд Джон. – Это где-то близко, скорее всего, на той поляне.

– Нам повезло присутствовать при настоящей доисторической трагедии, разыгравшейся где-то на берегах юрской лагуны, когда в заросшей камышом тине сильнейший ящер расправился со своим более слабым собратом, – резюмировал Челленджер с исключительной торжественностью. – Человеку повезло в том, что он появился в природе позднее, чем эти чудовища. Иначе ему при всех преимуществах интеллекта, изобретенных им механических приспособлений, включая оружие, было бы не сдобровать. Чем могут помочь какие-то праща, копье, или стрела, против дикой, необузданной силы, с отголосками которой мы только что познакомились? Даже, если бы он обладал современной винтовкой, преимущество, скорее всего сохранилось бы на стороне толстокожих ящеров.

– Как бы то ни было, я доверяю моему старому надежному дружку, – сказал лорд Джон, с нежностью поглаживая ствол своего крупнокалиберного «Экспресса». – Конечно и у чудовища есть некоторый шанс…

Саммерли поднял руку.

– Тише! – сказал он. – Вы слышите? Вот, вот. Ну, слышите?

В наступившей тишине явственно различались шлепающие звуки. Какой-то зверь мягкими, но тяжелыми шагами приближался к нашему укреплению. Обойдя полный круг вдоль колючего палисада, он остановился у замаскированных ворот. Мы слышали его сипловатое дыхание. Сейчас нас от него лишь тонкая колючая изгородь. Мы схватились за винтовки, а лорд Джон вытащил из загородки ветку, открыв маленькую амбразуру для обозрения.

– О, Боже! Вот он, – прошептал он. – Я его вижу.

Я нагнулся к его плечу и тоже выглянул в отверстие. Поверх темной тени дерева подрагивала еще более темная тень. Какая-то несуразная фигура, будто приготовившись к прыжку, замерла перед входом в лагерь, – вся ее поза свидетельствовала о затаенной агрессии, вот-вот готовой вырваться наружу. Размером существо было не больше лошади, но строение его тела, толщина конечностей, шумное с присвистыванием, ритмичное, как паровозный механизм, дыхание выдавало в ночном визитере незаурядную мощь.

Зверь пошевелился. Сквозь отверстие я увидел сверкающие зеленоватым огнем глаза. Монстр, припадая к земле, медленно приближался ко входу.

– Сейчас прыгнет, – сказал я, взводя курок.

– Не стреляйте, не стреляйте! – прошептал лорд Джон. – В такую тихую ночь выстрел разнесется на много миль. Приберегите залп на самый крайний случай.

– Если он перепрыгнет через изгородь, мы погибли, – заикаясь, выдавил Саммерли.

– Не должен перепрыгнуть, – сказал лорд Джон. – Не стреляйте до последнего. Сейчас я кое-что попробую сделать.

И Рокстон совершил беспримерно храбрый поступок. Наклонившись, он вытащил из костра горящую ветку и в мгновение ока вместе с нею выскочил через лаз прямо к зверю. Тот, угрожающе зарычав, двинулся навстречу. Ни секунды не колеблясь, лорд Джон, сунул горящей веткой ему в морду. На минуту я увидел отвратную физиономию гигантской, усеянной бородавками жабы. Ее пасть была испачкана свежей кровью. Еще мгновение, и наш тошнотворный визитер, ломая побеги, делая большие в 3–4 ярда скачки, пустился наутек. Вернулся улыбающийся лорд Джон. Кинув горящую ветку в костер, он сказал:

– Я так и знал, что он испугается огня.

– Но вы же страшно рисковали! – в один голос прокричали мы все.

– Ничего другого не оставалось. Если бы он оказался здесь, мы, пытаясь его застрелить, укокошили бы друг друга. Стрелять через ограду – тоже рискованно. Скорее всего, мы бы его только ранили, и он, преодолев заграждение, разделался бы с нами, как с молодыми кроликами; не говоря уж о том, что ночная пальба выдала бы нас с головой перед остальными обитателями плато. Честно говоря, мы еще хорошо отделались. Кстати, кто это такой?

Ученые посмотрели друг на друга в нерешительности.

– Лично я не рискну дать этому существу точную классификационную оценку, – сказал Саммерли, раскуривая от костра трубку.

– Ваша осторожность свидетельствует о подлинно научном подходе к проблеме, – одобрительно заметил Челленджер. – Я тоже не могу утверждать ничего, кроме того, что мы повстречались с каким-то видом плотоядного динозавра. Помнится, я уже высказывал предположение что подобные животные могут обитать на этом плато.

– Нельзя забывать, – продолжал Саммерли, – что сведения о многих доисторических видах никогда не поступали в распоряжение современной науки. А потому было бы большой самонадеянностью полагать, что мы сможем назвать каждое существо, которое здесь нам встретится.

– Да, разумеется. Покамест мы вправе ограничится лишь самыми общими определениями. Может быть завтра нам удастся… как говорится, утро вечера мудренее. Сейчас нужно попытаться опять уснуть.

– Но кто-то должен бодрствовать, – сказал лорд Джон. – Нельзя дать возможность хищникам застигнуть нас врасплох. Будем по очереди нести сторожевую вахту, подменяясь через каждые два часа.

– Тогда, с вашего позволения, первая очередь – за мной, – сказал Саммерли. – Я как раз раскурил трубку.

С этой минуты мы больше не ложились спать без охраны.

Утром первым делом мы установили причину разбудивших нас среди ночи жутких криков.

Пройдя к поляне игуанодонов, мы обнаружили следы побоища. Увидев множество кровавых луж, которые к восходу солнца еще не успели просохнуть или просочится в землю, разбросанные там и сям огромные куски мяса, мы поначалу решили, что тут погибло много зверей. Но при более пристальном рассмотрении все это оказалось частями одного игуанодона, разорванного на части каким-то другим драконом, если и не таким большим, то уж по крайней мере не менее сильным и свирепым. Оба профессора с примерным усердием изучали каждый фрагмент, обращая внимание и на следы зубов и гигантских когтей.

– Придется пока что воздержаться от окончательных выводов, – сказал профессор Челленджер, держа на коленях большой кусок белого мяса. – Некоторые признаки говорят о саблезубом тигре. Похожие окаменелые узоры нередко находят в древних пещерах. И все же разрезы и разрывы, которые мы видим сейчас, свидетельствуют о каком-то существе большего размера, чем известные виды ископаемых саблетигров. Скорее всего это все-таки был аллозавр.

– Или мегалозавр, – сказал Саммерли.

– Да, что-нибудь в этом роде. В сущности это мог быть любой крупный плотоядный динозавр. Среди них попадаются самые ужасные экземпляры, которые когда-либо своим присутствием оскверняли планету или украшали экспозицию прославленных зоологических музеев.

Почувствовав, что сделал удачное сравнение. Челленджер рассмеялся. Обладая весьма примитивным чувством юмора, он не упускал случая громким хохотом поощрить собственное остроумие.

– Все-таки, чем меньше мы будем производить шума, тем лучше, – сказал лорд Джон. – Мы, ведь, не знаем, что или кто находится поблизости. Если, поужинав, монстр надумает сюда вернуться, чтобы позавтракать, и нас обнаружит, нам будет не до смеха. Интересно, а что это за пятно такое на шкуре игуанодона?

На покрытой чешуей пепельно-серой коже растерзанного животного повыше плеча явственно выделялся какой-то черный кружок, по виду напоминавший сгусток асфальта. Никто из нас не мог объяснить, что бы это означало. Саммерли, однако, вспомнил, что такое же пятно видел на одном детеныше во время нашего первого посещения поляны игуанодонов. Челленджер, надувшись, молчал, своим видом показывая будто может объяснить и эту загадку, – может, но не желает. В конце концов, лорду Джону пришлось обратиться к нему напрямик.

– Если мне будет милостиво дозволено раскрыть рот, я охотно поделюсь своими соображениями на сей предмет, – с горькой иронией произнес Челленджер. – Мне никогда не приходилось выслушивать такие нравоучения. Я не предполагал, что для того, чтобы посмеяться безобидной шутке, нужно спрашивать вашего разрешения.

Лишь после того, когда лорд Джон принес извинения, наш уязвленный ученый соизволил заговорить. Оседлав ствол упавшего дерева, он обратился к троим слушателям с таким темпераментом, будто адресовался по меньшей мере к тысячной аудитории.

– Относительно черных пятен я соглашусь с моим товарищем и коллегой профессором Саммерли в том, что они состоят из асфальта. Поскольку плато несомненно имеет вулканическое происхождение, принадлежащий к глубинным образованиям жидкий асфальт вполне естественно может оказаться на коже местных животных.

Но сейчас перед нами возникла куда более важная проблема, связанная с присутствием на Земле Мейпла Уайта хищных чудовищ, одно из которых оставило ночью на этой поляне ужасные следы. Вопрос в том, как используя всю современную научную информацию, можно объяснить феномен их существования? Мы знаем, что плато занимает площадь, приближенно равную среднему английскому графству. На этом ограниченном пространстве много лет сосуществуют некоторые виды, которые давно повсеместно исчезли с земной поверхности. Рассуждая логически, можно предположить, что за долгие годы хищники, бесконтрольно размножаясь, должны были пожрать всю пригодную для их пищи фауну, и, истощив, таким образом, свое продовольствие, умереть от голода, или, в лучшем случае, изменить диету, перейдя от плотоядного меню к растительному. Но, как мы убедились, ни первое ни второе пока не произошло. Значит, остается возможным лишь допустить, что существует какой-то неизвестный фактор, препятствующий безграничному увеличению численности хищников. Думаю, что важной для нас задачей как раз сейчас и может стать попытка раскрыть этот таинственный механизм, приводящий к сбалансированным пищевым отношениям в животном мире Земли Мейпла Уайта. Смею надеяться, что нам здесь еще представится возможность более тщательного изучения плотоядных ящеров.

– А я смею надеяться, что – нет, – вставил я.

Профессор недовольно повел бровями, как учитель, услышав глупую реплику школьника-шалопая.

– Может быть, выскажется коллега Саммерли? – предложил Челленджер, и ученые углубились в полемику о том, как сокращение пищи может влиять на рождаемость при общем условии непрерывной борьбы за выживание.

В это утро мы зафиксировали на карте небольшой участок плато. Чтобы не угодить на растерзание к птеродактилям мы на сей раз направились от ручья не на запад, а на восток. Здесь лес и кустарник были настолько густыми, что нам с трудом удавалось пробиваться вперед. До настоящего времени я рассказывал в основном об ужасах, населяющих это затерянное плато. Но сейчас перед нами открылись удивительные картины первозданной красоты природы. Прежде всего, конечно, – цветы. Ноги утопали в роскошном ковре нежнейших растительных созданий, укрывавших все видимое пространство. Преобладали белые и желтые цветы. Ученые объяснили, что из этих главных оттенков, медленно эволюционируя, некогда разлилась бесконечная цветовая палитра растительного мира. От ароматов кружилась голова и перехватывало дыхание. Повсюду жужжали пчелы. С веток свисали зрелые плоды. Многие были для нас незнакомы. Мы срывали лишь надклюнутые птицами. Это – надежный признак того, что плод – съедобен. Джунгли в этой части изборождены проложенными дикими зверями тропами. В болотистых низинах отпечаталось много следов, среди них попадались и следы игуанодонов. На одной поляне паслось стадо этих великанов. Лорд Джон разглядел в бинокль, что и у них есть на теле асфальтовые бляшки, правда не на том месте, что у разорванного прошлой ночью. Никто из нас не знал, как объяснить это непонятное явление. Время от времени на пути встречались обычные небольшие животные: дикобразы, муравьед-броненосец, пестрый кабан с большими закрученными кверху клыками. Один раз в просвете между деревьями мы увидели зеленый холм, по склону которого стремительно взбегал какой-то большой зверь светло каштановой масти. Он пронесся так быстро, что мы не разглядели его как следует. И если это был, как утверждал лорд Джон, олень, то величиной он не уступал огромным лосям, скелеты которых до наших дней находят кое-где в болотистых низинах на моей родине.

После таинственного посещения, о котором я рассказал в прошлом письме, мы всегда возвращались в лагерь с тревогой. На этот раз все оказалось в порядке. Вечером у нас развернулась горячая дискуссия о планах на будущее. Первым выступил Саммерли. Он целый день был чем-то недоволен, и, когда лорд Джон завел речь о том, чем по его мнению придется заниматься завтра, старый профессор неожиданно вспылил.

– И сегодня и завтра и все отпущенное нам время, – отчеканил он срывающимся от волнения голосом, – мы должны заниматься только одним: поиском выхода из ловушки, в которую угодили. Не нужно напрягать ум, в поисках дороги вглубь плато, напротив, все усилия следует сосредоточить на то, как отсюда выбраться.

– Очень странно, сэр, – загудел, поглаживая бороду Челленджер, – слышать столь примитивные рассуждения от настоящего ученого. Судьба предоставила вам редчайший шанс, который никогда не выпадал на долю ни одного ученого натуралиста за всю историю человечества. И вы хотите все оставить и, ограничась поверхностными сведениями, отправиться домой. Признаюсь, вы меня сейчас очень разочаровали, профессор Саммерли.

– Не забывайте, – ответил Саммерли, – что в Лондоне у меня осталась большая группа студентов. Вы представляете что за время моего отсутствия сотворят с их сознанием мои так называемые заместители? Впрочем, вы вряд ли это поймете. Насколько я знаю, вам никогда не доверяли воспитание молодежи.

– Именно так, – с удовольствием согласился Челленджер, – ибо было бы непростительной расточительностью, кощунством, если хотите, отрывать от творческого процесса научного поиска мой талант и обременять его столь заурядными заботами, как чтение лекций. Именно поэтому я отказываюсь от любых связанных с преподаванием предложений.

– От каких именно? Позвольте полюбопытствовать, – с издевкой спросил Саммерли. Но лорд Джон поспешил переменить тему.

– Думаю, – сказал он, – что я перестану себя уважать, если уеду отсюда, не узнав об этой стране намного больше, чем знаю сейчас.

– А я никогда не отважусь войти в кабинет моего редактора старика Мак-Ардла и предстать перед его осуждающим взором, – сказал я (уж простите мне, сэр, эту откровенную подробность). – Он не простит мне того, что я не до конца использовал возможность получить и передать в газету интереснейшие наблюдения. Кроме того, не понятно, зачем мы так горячо обсуждаем эту проблему. Все равно мы не можем отсюда выбраться.

– Наличие определенного здравого смысла у нашего юного друга с лихвой компенсирует недостаток образования, – заявил Челленджер. – Разумеется, мне совершенно безразлично все связанное с его профессиональными интересами. Но то, что мы – не в состоянии спуститься с плато, увы, бесспорно. Стало быть, нет смысла сотрясать воздух бесполезными дебатами.

– А я в нашем положении считаю бессмысленным любое другое дело, кроме поисков обратного пути, – продолжал Саммерли несколько сдержаннее, отчего смысл произносимых им слов становился яснее и убедительнее:

– Позвольте вам напомнить, что мы сюда пришли с совершенно определенной задачей, поставленной перед нами ученым советом Зоологического Института. Эта задача состояла в проверке утверждений профессора Челленджера. Теперь я обязан со своей стороны засвидетельствовать их абсолютную справедливость. Таким образом, возложенная на нас миссия, в принципе выполнена. Что же касается детального углубленного изучения, то для этого придется отряжать отдельную, более многочисленную и лучше экипированную экспедицию. Она с меньшим риском и эффективнее исследует и составит подробное описание флоры и фауны плато Мейпла Уайта. Если же мы, увлеченные романтикой, продолжим неравными силами противостояние окружающим нас ужасам, то, скорее всего, никогда отсюда живыми не выберемся и, как результат, не сможем донести до общественности уже полученную информацию. Профессор Челленджер изобрел для нас хитроумный способ проникновения на плато. Давайте попросим его употребить свой редкий талант изобретателя, на то, чтобы найти дорогу обратно.

Должен признаться, что речь Саммерли, в конце концов, меня совершенно убедила. Даже Челленджер, похоже, осознал, что, если нам не удастся выбраться, то некому будет посрамить его оппонентов, и останутся недоказанными бесценные факты.

– На первый взгляд проблема спуска представляется архитрудной, – сказал Челленджер, – но все-таки я не сомневаюсь, что нам удастся что-нибудь придумать. Коллеге Саммерли удалось меня убедить в том, что нам не следует задерживаться на земле Мейпла Уайта, и потому необходимо вплотную заняться вопросом возвращения. Однако я категорически отказываюсь возвращаться до тех пор, пока мы не составим самую общую, самую приблизительную карту плато.

Профессор Саммерли недовольно фыркнул:

– Мы уже несколько дней бродили по этой земле. И что узнали?

Ничего, кроме того, что здесь много деревьев и болотистых низин. Понадобятся месяцы, чтобы отдельные топографические сведения увязать в стройную схему и смоделировать очень примитивную, очень неточную карту. Если бы, например, где-то посредине здесь было возвышение, можно было бы, на него взобраться, все обозреть…

При этих словах Саммерли мне пришла в голову интересная идея. Посмотрев вверх на огромный корявый ствол дерева гингко, широким шатром распростершего ветви над нашим укреплением, я подумал о том, насколько, исходя из колоссальной толщины его ствола, оно должно превосходить остальные деревья также и в высоту. Если самой высокой частью плато являлись его края по периметру, тогда почему бы это могучее дерево не попытаться использовать как наблюдательную вышку, с которой откроется весь затерянный здесь мир.

Еще с детства я отличался среди моих ирландских сверстников в искусстве лазить по высоким деревьям. Мои нынешние компаньоны могут мне дать фору в альпинизме, но отнюдь не в лазании по стволам и ветвям.

Главное добраться до первой ветки, а там уже наверняка доберусь до самой вершины. Всем очень понравилась моя идея. Профессор Челленджер просто расплылся в улыбке.

– Наш юный друг отличается акробатической ловкостью (качеством, увы, не свойственным для лиц с более солидной комплекцией). Признаться, я – в восторге от его идеи.

– Боже мой, юноша! Вы – редкое дарование, – лорд Джон одобрительно похлопал меня по спине. – Почему никто из нас раньше не смог до этого додуматься, просто удивительно. Еще около часа будет светло, и, если вы возьмете с собой блокнот, то сможете составить общую схему местности. Сейчас поставим один на другой ящики из-под патронов, и я подниму вас повыше.

Он встал на ящики и принялся осторожно меня приподнимать. Но подоспевший Челленджер, подведя под мои ботинки свою широкую ладонь, мощным толчком подбросил меня кверху ярда на два, так, что, долетев до первой ветки, я цепко ее охватил и надежно завис на обоих руках. Потом я подтянулся и, зацепив ветку ногой, в несколько раскачиваний ее оседлал. Нащупав повыше следующую ветвь, и покрепче за нее зацепившись, я, наконец, встал на ноги. Ветки на стволе располагались довольно часто, и я в мгновение ока, взбираясь по ним, как по стремянке, исчез из поля зрения моих оставшихся на земле товарищей. Стремительно карабкаясь вверх, я вскоре перестал что-либо различать, кроме окружавших меня со всех сторон ветвей и листьев. Иногда приходилось делать короткие передышки. В одном месте ствол был на отрезке футов в восемь-десять лишен ветвей. Мне было бы не взобраться выше, если бы не прочный стебель какого-то ползучего растения; по нему, как по канату я добрался до следующих ветвей. Я уже находился достаточно высоко, даже голос Челленджера доносился сюда заметно слабее. Но дерево оказалось огромным. Глядя вверх, я пока не замечал, чтобы ветви и листва начинали редеть. Потом мне попалась ветка, на которой залегал какой-то плотный зеленый сгусток, видимо какое-нибудь растение – паразит. Стараясь за него заглянуть я вытянулся и от неожиданности едва не свалился с дерева. Передо мной носом к носу оказалось какое-то существо. Нас отделяли фута два. Это существо пряталось за наростом и одновременно со мной выставило из-за него голову. Лицо было – человеческое, ни дать ним взять; по крайней мере, более человеческое, чем у любой мне известной обезьяны. Длинное, бледнокожее, все в прыщах; нос сильно приплющен, нижняя челюсть немного выдвинута вперед, вокруг подбородка густая поросль. Под щетиной нависавших бровей злым звериным огнем сверкали темно-зеленые глазки. Оно открыло рот и издало негромкий, но злобный рык, при этом сверкнули влажный клыки. Несколько мгновений в глазах существа играли злоба и угроза, потом на смену им пришло выражение страха, и зверь с быстротой молнии нырнул куда-то в нижнюю листву. На мгновение мелькнуло рыжее похожее на молодого поросенка тело. Какое-то время я продолжал слышать треск ломающихся маленьких веток и утихающий шелест листьев.

– Что случилось? – раздался снизу голос Рокстона, – с вами все в порядке?

– А вы-то его видели? – прокричал я, дрожа от волнения, ухватившись обеими руками за ветку.

– Услышали какой-то треск, подумали, что вы оступились. А что все-таки случилось?

Я уже начал раздумывать, не вернуться ли. Неожиданное появление обезьяны меня очень разволновало. Но до вершины оставалось уже немного, и я, переждав несколько минут и основательно отдышавшись, продолжил путь наверх. Один раз из-под ноги сорвался подгнивший сук, и я удержался только на руках. За исключением этого эпизода подъем оказался нетрудным. Постепенно листва стала редеть, и начали ощущаться порывы ветра. Это означало, что я уже находился выше других деревьев. Но, твердо решив не смотреть вниз, пока не заберусь до вершины, я все продолжал карабкаться. Вот уже ветви начали под моей тяжестью прогибаться. Найдя развилку потверже, я ее оседлал и посмотрел вниз. Подо мной простиралась изумительная панорама таинственной страны.

Солнце уже касалось горизонта, но закат был такой ясный, такой прозрачный, что раскинувшееся передо мной плато просматривалось все как на ладони.

Это – овал длиной миль в тридцать и шириной – в двадцать. Общий рельеф представляет некрутую воронку, так как самая низкая часть расположена в центре, где в вечерней дреме замерло зеркало озера. В окружности оно имеет миль десять. По его берегам растет густой тростник. Сквозь достаточно чистую воду кое-где видны песчаные отмели, отливающие золотым отблеском в ласковых вечерних лучах солнца. На отмелях были заметны какие-то темные пятна. Для аллигаторов или для челнов они казались слишком большими. В бинокль я разглядел, что существа эти живые, но какие, – определить не смог.

В этой части плато, где располагается форт Челленджера, миль на шесть простираются, достигая центрального озера, лесистые, кое-где прорезанные небольшими полянами, участки. Совсем близко от моего дерева находится поляна игуанодонов, а немного поодаль среди постепенно редеющих деревьев виднелись камни, окаймляющие кратер, где гнездятся птеродактили.

С противоположной стороны озера вид плато значительно изменяется. Там поднимаются рыжевато-красные скалы, точно такие, какие мы видели еще с равнины. Этот хребет возвышается над плато футов на двести, у его подножья растет лес. В нижней части скальной гряды немного повыше земли я рассмотрел, в бинокль множество темных отверстий. Наверное там существуют какие-то пещеры. Перед входом в одну из них я увидел белое пятно, но что – это, – не разглядел.

Прекратив рисовать, только, когда стемнело, я быстро спустился к ожидавшим меня под деревом друзьям.

Сегодня я сделался настоящим героем. Подумать только, я сам предпринял и претворил в жизнь грандиозный план. В моих руках теперь была карта, на составление которой при других обстоятельствах ушло бы несколько месяцев настойчивых исследований. Все с неподдельным уважением пожимали мне руку. Но прежде, чем перейти к топографическим деталям я рассказал им об удивительной встрече с обезьяночеловеком среди ветвей.

– Он находился на дереве с первого дня, проведенного нами на плато.

– Почему вы так решили? – спросил лорд Джон.

– Потому что я постоянно ощущал на себе чей-то недобрый взгляд. Я уже говорил об этом профессору Челленджеру.

– Да помню. Был такой разговор, – подтвердил Челленджер. – Наш юный друг по психологическому складу – типичный кельт, и это наделяет его особой чувствительностью.

– Общая теория телепатии… – начал Саммерли набивая трубку.

– Слишком сложна и обширна, чтобы о ней рассуждать мимоходом, – не дал себя прервать Челленджер. – Скажите, – прибавил он с апломбом епископа, обращающегося с речью к ученикам воскресной школы, – вы не обратили внимания на то, противостоит ли его большой палец всем остальным?

– Не обратил.

– У него есть хвост?

– Нет.

– А нижние конечности хватательные?

– А как же иначе он так легко передвигался бы в ветвях.

– В Южной Америке, если мне не изменяет память (прошу вас, профессор Саммерли, воздержитесь на несколько секунд от замечаний), что-то около тридцати шести видов обезьян, но считалось, что среди них нет человекообразных. Теперь выясняется, что они здесь есть. Но это – какой-то иной подвид. Вовсе не те мохнатые горилообразные увальни, которые встречаются в Африке или в странах Востока.

У меня едва не сорвалось с языка, что близкого родственника этих горилообразных я повстречал в Кенсингтоне.

– Для местного подвида присущи: растительность на лице и белый цвет кожного покрова. Последнее имеет место, по-видимому, из-за того, что обезьяны живут на деревьях, укрываясь от солнца в густой листве. Итак, возникает проблема, – к кому ближе местный подвид: к обезьянам, или к человеку. Если ко второму, то тогда, скорее всего, это и есть то самое пресловутое «недостающее звено». Полагаю, что мы должны немедленно заняться разрешением данной проблемы.

– Ни в коем случай! – решительно прервал его Саммерли. – Теперь, когда в нашем распоряжении имеется карта, за что мы должны благодарить господина Мелоуна, (я обязан привести и эти слова). Наша первая задача, если хотите, наш долг, состоит в том, чтобы выбраться живыми и здоровыми из этого чудовищного места.

– Мысли об искусстве европейских поваров не дают вам спать, – горько пошутил Челленджер.

– Совершенно верно, сэр. И сейчас для меня самое желанное «блюдо» это – наполненная до краев чернильница, ручка и стопка бумаги. Мы отчитаемся во всем, что здесь увидели, а дальнейшие исследования пусть продолжат другие. Вы же сами недавно с этим соглашались.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Челленджер. – У меня тоже, наверное, будет спокойнее на душе, когда я буду уверен в том, что сведения, полученные в этой экспедиции дойдут до наших друзей. Как нам спуститься с плато я пока не знаю. Хотя, в то же время не могу припомнить ни одной задачи, которую, приложив усилия, мне не удалось бы разрешить. Обещаю, что, начиная с завтра, буду вплотную заниматься вопросом нашего спасения.

На этом спор прекратился. Теперь при свете костра и свечи мы набросали по моему блокнотному эскизу черновой вариант карты Затерянного мира Мейпла Уайта. Карандаш профессора Челленджера вопросительно замер над белым пятном в центре, означавшим озеро.

– Как же нам его назвать? – спросил он.

– Почему бы вам не воспользоваться замечательной возможностью увековечить свое имя? – сказал Саммерли с обычной язвительностью.

– Полагаю, сэр, что мое имя останется в памяти грядущих поколений, благодаря моим собственным заслугам, – холодно ответил Челленджер. – Любой невежественный дилетант может прилепить свое имя к горной вершине или реке. Джорджу Эдуарду Челленджеру такие монументы не нужны.

Саммерли намеревался что-то возразить. Но лорд Джон заговорил раньше.

– По-моему, молодой человек, здесь вам решать, – сказал он. – Вы первым увидели озеро и думаю, никого не удивит, если вы назовете его, например, «Озеро Мелоуна». У вас есть на это право.

– Конечно же, пусть название подберет наш юный друг, – поддержал Челленджер.

– В таком случае… – сказал я, чувствуя, как начинают гореть щеки. – Я предлагаю… предлагаю его назвать «Озеро Глэдис».

– Может быть название, не например, «Центральное Озеро» точнее отразит его местонахождение? – спросил Саммерли.

– Нет. Пусть будет «Озеро Глэдис».

Челленджер посмотрел на меня сочувственно и, с шутливой укоризной покачав головой, сказал:

– Эх, юность, юность! Что же, Глэдис, – значит Глэдис.

Глава 12 «В лесу было страшно»

Я уже упоминал (а может быть не упоминал, – в последние дни мне стала изменять память) о том, как меня распирало от гордости, когда трое моих товарищей, трое человек, заслуживающих истинного уважения, с благодарностью пожимали мою руку за то, что я спас, или, по крайней мере, ощутимо облегчил наше положение. Будучи самым молодым и неопытным членом экспедиции, я естественно занимал нижнюю ступеньку в установившейся между нами иерархии. Теперь же у меня появилось право стать наравне с остальными. Увы, гордыня, как правило, приводит к беде. Торопливость в составлении карты внушила мне излишнюю уверенность в своих силах из-за чего вскоре я едва не погиб. Во всяком случае, в следующую ночь мне пришлось пережить нечто, от одних воспоминаний о чем меня бросает в дрожь.

Дело было так. Спустившись с дерева, я почувствовал такой прилив бодрости и романтического воодушевления, что никак не мог уснуть. Лорд Джон спокойно спал по-спартански без подстилки, лишь завернувшись в свое бразильское пончо. Раскатистыми руладами храпел профессор Челленджер. Сгорбившийся над догоравшим костром часовой Саммерли, положив винтовку на колени, выпиравшие острым углом, ритмично в такт дыхания раскачивал своей козлиной бородкой. Веки его были опущены, трубка погасла. Ярко сияла полная луна. Было очень свежо. Какая чудесная ночь для прогулки! И тут же мелькнула мысль. А почему бы нет? Почему на самом деле не прогуляться? Осторожно, чтобы никого не разбудить, улизнуть, продолжить путь до центрального озера и вернуться к завтраку с подробными сведениями о местности. Ведь тогда мой авторитет еще больше возрастет, и, если по настоянию Саммерли будет немедленно решена проблема спуска с плато, то я окажусь единственным членом экспедиции, приникшим в самое сердце затерянного мира. Вспомнились слова Глэдис: «в жизни всегда есть место подвигу». Мне почудилось, что я слышу ее голос. Я подумал так же о Мак-Ардле. Трехколонная передовица в «Вечерней газете», – я – автор. Какой прекрасный трамплин для карьеры. Если начнется новая мировая война, меня наверняка отправят специальным корреспондентом на передовую.

Я схватил винтовку, набил до отказа карманы патронами и, раздвинув колючие кусты заграждения, бесшумно выскользнул из лагеря. Последнее, что мне запомнилось, был дремавший Саммерли, мерно, словно фарфоровая статуэтка, покачивавший головой над догоравшим костром. В часовые он явно не годился.

Не пройдя и ста ярдов, я начал раскаиваться в своем безрассудстве. Помнится, в моих записках уже говорилось о том, что я – далеко не храбрец. Для этого у меня слишком пылкое воображение. Но вместе с тем я панически боюсь обнаружить свое малодушие. Поэтому сейчас мне ничего не оставалось, как продолжать путь. Я попросту не мог вернуться ни с чем. Даже, если бы товарищи не успели обнаружить моего отсутствия и не узнали бы о неудавшейся вылазке, воспоминания о собственной слабости сделали бы мою жизнь невыносимой. Как бы то ни было, теперь я дрожал от страха и холода и готов был все отдать лишь бы найти возможность достойно выйти из положения.

В лесу было страшно. Деревья стояли плотной стеной. Кроны, переплетаясь, заслоняли лунный свет, и лишь кое-где сквозь филигранный узор листвы проглядывали звезды. Когда глаза немного привыкли, я стал различать в сплошной темноте отдельные стволы. Они казались более светлыми вертикальными пятнами, чем угольная чернота в промежутках. Что скрывалось в ней? Я вспомнил ужасающие крики, вспомнил увиденную в свете горящей в руке лорда Джона ветки отвратительную покрытую бородавками пасть, из которой ручьями стекала на землю чья-то кровь. Я как раз находился в тех местах, где охотится это неизвестное чудовище. В любой момент оно могло накинуться на меня из темноты. Я вытащил из кармана патрон и открыл затвор. Взявшись за его рукоятку я похолодел. Уходя из лагеря, в спешке я взял не то ружье. В моих руках была не крупнокалиберная винтовка, а дробовик для охоты на рябчиков. И опять я подумал о возвращении в лагерь. Причина для того была более, чем уважительная. Узнав о ней, никто не посмел бы меня упрекнуть в постигшей неудаче. И опять же вмешалась глупая гордость. Она бунтовала против самого слова «неудача» в связи с моим именем. Постояв несколько секунд в раздумье, я отчаянно устремился дальше, стискивая в руках бесполезный дробовик. Меня пугала лесная темень, но еще страшнее казалась залитая лунным светом поляна игуанодонов. Затаившись в кустах, я долго с напряжением разглядывал открытое пространство. Сейчас на нем никого не было. Возможно кровавая драма, разыгравшаяся накануне с травоядным великаном, заставила его сородичей покинуть это место. Собравшись с духом, я быстро перебежал полянку и в зарослях на противоположной стороне отыскал ручей, служивший мне путеводным ориентиром. Этот весело журчащий попутчик напомнил мне об извилистой речушке на родной земле, где в детстве я не раз ловил форель. Следуя вниз вдоль его русла, я непременно должен был добраться до центрального озера, а идя вверх, возвратиться в лагерь. Иногда из-за густых зарослей мне приходилось терять его из виду, но воркующий голос потока не оставлял меня ни на минуту. Чем ниже я спускался под уклон, тем реже становился лес, уступая место кустам и одиноким деревьям. На такой местности передвигаться легче и безопаснее, так как перед глазами открывалось большее пространство, а сам я оставался укрытый кустами и травой. Мне опять пришлось приблизиться к болоту птеродактилей. Из-за камня внезапно выпорхнул живой аэроплан (размах его крыльев достигает самое малое двадцати футов) и, со свистом рассекая воздух, пронесся над моей головой, чем-то напоминая летящий скелет. Когда его перепончатые крылья закрывали луну, ее свет таинственным тропическим рентгеном пробивал их тонкую, словно растянутая резина, кожу. Я замер, боясь пошевелиться, так как по горькому опыту знал, что достаточного одного тревожного крика летающего гиганта, чтобы в небо взмыли сотни таких же чудовищ и устремились на мои поиски. Я терпеливо дождался, пока ящер спустится на землю за большим камнем, и лишь потом, стараясь как можно меньше шуметь, тронулся дальше.

Ночь была на редкость тиха. Но, пройдя еще несколько сот ярдов, я вдруг услышал какое-то булькающее урчание, напоминавшее кипящую в котле похлебку. Вскоре я набрел на озерцо, точнее сказать лужу (так как ее размеры не превосходили чаши фонтана на Трафальгарской площади) из какой-то черной густой жидкости; на ее поверхности вздымались и лопались пузыри с шипением вырывавшегося газа. Нагретый воздух над лужей подрагивал различимой глазом мелкой рябью, а земля вокруг была горяча до того, что невозможно держать руку. Понятно, что вулканические процессы, много лет назад породившие это плато, еще не прекратились. Потемневшие камни и сгустки застывшей лавы уже не раз нам приходилось здесь встречать, но пробивающийся на поверхность источник расплавленного асфальта, это уже – неоспоримое доказательство того, что плато и по сей день является живым вулканом. К сожалению, у меня не было времени рассматривать кипящий черной жижей резервуар, – нужно было торопиться, чтобы к утру поспеть в лагерь. Ох, уж и страхов пришлось мне натерпеться в эту ночь; лунные поляны я огибал по самым краям, укрываясь в тени; в джунглях на каждом шагу замирал с холодеющим сердцем, слыша хруст веток, через которые проходил какой-нибудь зверь. Неоднократно я намеревался повернуть вспять, и всякий раз страх побеждала гордость, упорно подгоняя меня дальше и дальше.

Наконец (мои часы показывали 1 час ночи), на открывшемся за джунглями пространстве я увидел блестящую в лунном свете зеркальную поверхность, и через десять минут уже пробирался сквозь тростник к воде. Ощущая сильную жажду, я припал к ней губами. Вода была чистой и очень прохладной. На тропинке, ведущей к озеру, виднелось множество звериных следов. Видимо, здесь было постоянное место их водопоя. Чуть слева от тропы возвышался большой в два человеческих роста сгусток лавы. Взобравшись на его вершину, я огляделся по сторонам. Здесь оказалась очень удобная точка для обзора местности. Первое, что я увидел, привело меня в изумление. Если помните, я рассказывал о том, как с высоты дерева гингко разглядел в отдаленный скальной гряде множество черных точек, которые принял за выстроенные в ряд пещеры. Так вот, теперь эти точки, увеличившись от сократившегося расстояния до небольших дисков, светились в ночной темноте как иллюминаторы океанского парохода. Поначалу я подумал, что свет распространяется от раскаленной лавы, но тут же сообразил, что этого быть не может, так как вулканические процессы происходят в низине, в кратере, но никак не в толще скальных стен. Сам собой напрашивался невероятный, но единственно возможный вывод, что свет шел от горящих в пещерах костров, зажечь которые могли только люди. Стало быть, плато населено не только животными, но и людьми. Вот это – уже настоящая сенсация. Такую новость не стыдно доставить в Лондон. Все-таки правильно я поступил, что отправился в одиночку в ночное путешествие. Долго я лежал, разглядывая дрожащие неровным светом таинственные кружочки. Иногда они на несколько мгновений затемнялись. Должно быть, кто-то проходил мимо, заслоняя собой вход. Как много в эту минуту я отдал бы за то, чтобы хоть на миг заглянуть в одну из пещер и потом рассказать моим товарищам, что за люди в них обитают; – как они выглядят, какой у них цвет кожи и все прочее.

Прямо передо мной как огромная, залитая сверкающей ртутью, плоская тарелка, простиралось озеро Глэдис, мое озеро. Луна отражалась в его самом центре. Оно было неглубоким. В нескольких местах продолговатыми горбылями над поверхностью вздымались песчаные отмели. То там, то сям возникавшие рябь и всплески, показывали, что озеро полно жизни. Иногда из глубины в воздух выскакивала, серебрясь чешуей рыбина, или черным айсбергом проплывала спина какого-нибудь гиганта-ящера. На одной отмели я увидел существо, напоминавшее огромного лебедя. Неуклюже переползая к краю песка, оно шумно плюхнулось в воду. Некоторое время над водой красовалась изогнутая змеей шея. Затем, нырнув с головой, животное исчезло совсем. Мимо валуна, на котором я лежал, вперевалку просеменили два существа размером с годовалого поросенка. Похожих я уже встречал где-то в долине Амазонки. Профессор Саммерли называл их кажется армадилло или броненосцами. Подойдя к воде, армадилло принялись пить. Лакая, они выстреливали и быстро втягивали обратно длинные фиолетовые языки. Вот к воде подошла целая семья оленей. Огромный величественный самец. Рога на его голове были с небольшое, непокрытое листвой дерево. Следом бежали два жеребенка, и, наконец, замыкала шествие необыкновенно грациозная самка. Эти копытные явно принадлежали к семейству великанов, ибо самый крупный, известный мне американский олень, ровно, как и канадский лось, головой достали бы только до плеча пришедшего на водопой самца. Внезапно олень-отец тревожно фыркнул, и вся семья броненосцев быстро укрылась в камышах. Видимо к водопою приближался какой-то новый опасный для всех зверь. И действительно, из-за кустов пыхтя, как паровой движок, к озеру приближалось нечто огромное и тяжелое. Как ни странно, появившаяся громоздкая неуклюжая фигура не показалась мне незнакомой. Где-то я ее уже видел. И вдруг вспомнил. Это же – живая модель к рисунку из альбома Мейпла Уайта: выгнутая массивным бугром спина с рядом треугольных гребешков вдоль хребта, несообразно малая, какая-то птичья голова на гибкой змеиной шее, длинный, не вписывающийся ни в какие разумные габариты, хвост. Пыхтя, отдуваясь и хлюпая, животное долго пило. Оно было так велико, что почти касалось камня на котором я лежал. Меня подмывало погладить его по гребешкам. Но все-таки на этот раз благоразумие взяло верх. Как же Челленджер его называл? Ага, вспомнил, – под рисунком колючим почерком профессора была сделана приписка: «Стегозавр». Напившись, зверь неторопливо, с трудом передвигая неуклюжие члены, ушел в кусты. Лежа на камне, я ощущал, как под его колоссальной тяжестью содрогается земля.

Посмотрев на часы, я увидел половину третьего. Нужно было торопиться. Теперь обратная дорога мне представлялась не такой уж трудной. Справа от моего камня в каких-то тридцати-сорока ярдах в озеро впадал наш путеводный ручей. Он непременно выведет меня к лагерю. Чего казалось бы проще. Окрыленный новым успехом, я решительно пустился в обратный путь, на ходу соображая, что и в каком порядке буду сообщать моим товарищам. Во-первых – пещеры и живущие в них люди, потом резервуар с жидким асфальтом и, наконец, – несколько животных, которых мы раньше не встречали. Раздумывая, таким образом, я уже преодолел половину обратного пути, когда внезапно мне показалось, что я услышал на некотором расстоянии позади какое-то не то храпение, не то рычание. Но суть была одна. Эти звуки содержали угрозу. За моей спиной шел неизвестный зверь. Оглянувшись, я некоторое время всматривался в темные кусты, но, ничего не заметив, прибавил шагу и, через пол мили остановившись, опять прислушался. То же рычание, – но уже ближе, явственнее и страшнее. Сообразив, что зверь гонится именно за мной, я похолодел, мои волосы от ужаса встали дыбом. О том, что дикие животные друг друга пожирают, я знал и научился это понимать как необходимость, обусловленную борьбой за существование. Но то, что какое-нибудь чудовище может целенаправленно преследовать человека, венец создания и воплощение разума, казалось мне несусветной аномалией, кощунственным нарушением законов природы. Опять вспомнилась освещенная горящей веткой омерзительная, испачканная кровью морда. Сейчас она в моем сознании отразилась зловещим символом девятого, самого страшного, круга дантова «Ада». Дрожа от ужаса коленями, я изо всех сил вглядывался назад, пытаясь в лунном свете разглядеть моего преследователя, но кроме серебристых прогалин и темных кустов ничего не мог различить. Внезапно тишину нарушил все тот же чудовищный рык. Теперь он звучал где-то совсем близко. Сомнений не оставалось, – грозный хищник шел по моим следам и с каждой минутой все ближе настигал. Я застыл как парализованный, вглядываясь в тропинку, которую только что прошел, и тут его увидел.

Затрещали кусты, от них отделилась большая тень и выпрыгнула на освещенную луной прогалину. Именно выпрыгнула, потому, что животное передвигалось скачками, как кенгуру, отталкиваясь сильными задними ногами, передние свободно свесив вдоль удерживаемого вертикально туловища. Величиной оно было со слона, если бы тому вздумалось стать на дыбы. Но его движения, не смотря на огромный вес, были ловки и проворны. Поначалу, увидев похожий на кенгуру силуэт, я немного утешился, решив, что это – безопасный игуанодон, но иллюзия продолжалась недолго. Сколь ни скудны мои познания в зоологии, было совершенно очевидно, что выскочившее на поляну существо очень отличается от травоядного динозавра. Вместо изящной, похожей на оленью головы питающегося листвой трехпалого великана оно имело широкую плоскую, смахивающую на жабо, морду, словом ту самую, что прошлой ночью навела переполох в нашем лагере. Свирепый рык и упорство, с которым чудовище меня преследовало выдавали в нем плотоядного динозавра, одного из самых свирепых хищников, когда-либо обитавших на нашей планете. Через каждые несколько прыжков зверь припадал лапами к земле и, шумно сопя, вынюхивал мой след. Иногда он его терял и в растерянности вертел носом по сторонам. Потом находил опять и с новой энергией возобновлял свои ужасные прыжки. Даже теперь много времени спустя, когда я вспоминаю о пережитом в ту ночь кошмаре наяву, мой лоб покрывается холодным потом. Что мне оставалось? Один на один против монстра-исполина с жалким дробовиком, предназначенным для охоты на мелкую дичь. В отношении я посмотрел по сторонам, надеясь увидеть высокое дерево или большой камень, вроде того, с которого я недавно обозревал озеро. Но кругом, сколько хватало глаз, были лишь молодые побеги и кусты. К тому же и дерево не помогло бы. Преследующий меня гигант обладал такой силой, что сломал бы его как палку. Оставалось лишь спасаться бегством. Но как бежать в гору по каменистому бездорожью? По счастью я заметил пересекавшую мой путь хорошо утоптанную тропинку. Не раздумывая, я бросил на землю бесполезный дробовик и пустился таким спуртом, что преодолел полмили на одном дыхании со скоростью, которую до этого наверное не удавалось развить ни одному спринтеру-рекордсмену. Сердце бешено колотилось, холодный пот ужаса, смешавшись с горячим от физической нагрузки, заливал мне глаза. Ноги болели и подкашивались, но я все бежал и бежал. Выбившись из сил, я остановился, чтобы перевести дух. Неужели он отстал? На тропинке было тихо. Вдруг снова затрещали кусты, затопали огромные лапы, раздались леденящее душу пыхтение и рычание. Зверь меня настигал. Я погиб. Зачем я только остановился? Из-за поворота тропинки вынырнуло жабьеобразное страшилище. Пока оно шло, ориентируясь лишь по запаху, у меня сохранялась призрачная надежда на спасение, но теперь, когда оно меня увидело, все – пропало. Уже ничто не могло мне помочь. Собрав последние силы, я опять побежал. Но хищник меня настигал гигантскими прыжками. Я не оглядывался, но понимал, что между нами оставалось не больше 10–15 ярдов. Еще два-три прыжка, и он пронзит меня длинными, как сабли когтями. Не помня себя от ужаса я истошно завопил, и вдруг земля у меня под ногами хрустнула, треснула, разорвалась, и я, теряя сознание, стремительно полетел куда-то вниз.

Обморок, наверное продлился недолго. Потому что, очнувшись, я понял, что еще как следует не отдышался после адской погони. Кругом было темно, хоть глаз выколи, и стояла невыносимо тошнотворная вонь. Куда же я попал? Пошарив рукой, я обнаружил какой-то предмет, который на ощупь показался большим куском мяса. Да, конечно, так и есть, вот и кость торчит. Надо мной почти правильным кругом просвечивало звездное небо, из чего я заключил, что нахожусь на дне глубокой ямы. Я рискнул подняться на ноги. Тело болело и ныло от ушибов, но переломов и вывихов не было. Все суставы сгибались нормально. Вспомнив о причине приведшей меня к падению, я с ужасом поднял глаза, ожидая увидеть на фоне звездного небосвода морду голодного чудовища, но никаких признаков его присутствия не обнаружил. Наверху все было тихо и спокойно. Я начал рыскать по дну, надеясь определить назначение этой сыгравшей роль моего неожиданного спасителя ямы. Она оказалась глубокой, не менее 20 футов, будучи примерно такой же и в поперечнике. Стены ее были совершенно отвесны. Передвигаясь на ощупь, я то и дело на что-то натыкался и наступал. На дне валялись куски мяса, находившегося на последней стадии разложения, отчего в воздухе стоял удушливый смрад. Радостно, жужжали насекомые, наверное мухи, как известно большие любители падали. В очередной раз споткнувшись, я не больно стукнулся лбом о что-то деревянное; протянув обе руки вперед, нащупал какой-то склизкий деревянный шест. Он находился точно посредине и был густо измазан жиром. Внезапно вспомнив, что у меня были восковые спички, я нашарил в кармане оловянную коробку. И при тусклом спичечном огоньке наконец понял куда я угодил. Не оставалось сомнений, что здесь находилась сотворенная человеческой рукой западня для крупных животных. Вбитый посредине острый вертикальный кол густо испачкала кровь напоровшихся на него зверей. Валявшиеся на дне тухлые куски вероятно срезались с кола людьми, когда они его очищали для новой жертвы. Я вспомнил слова Челленджера, говорившего о том, что на плато не может жить человек, так, как его несовершенное оружие не способно обеспечить безопасность сосуществования с исполинскими ящерами. Теперь выяснилось, что профессор ошибался. Люди здесь живут. Они населяют вырубленные в скалах пещеры с узкими входами, куда не могут добраться динозавры и птеродактили. Они сооружают западни и охотятся на животных получая в свой рацион свежее мясо. Одним словом, человек, на какой стадии развития он ни находился бы, к какой бы расе ни принадлежал, и здесь на плато считается хозяином положения.

Одолеть подъем в каких-то двадцать футов по негладкой вертикальной стене для хорошо тренированного человека совсем нетрудно. Но я долго не решался это сделать, опасаясь, что чудовище меня подкарауливает где-то в окрестных кустах. Вспомнив, однако, одну из бесед Саммерли с Челленджером, я понемногу осмелел. Характеризуя поведение ящеров, оба ученых сходились в том, что эти монстры практически лишены элементарного ума. В их несуразно сконструированной черепной коробке попросту не нашлось места для мозга. Именно из-за неспособности адаптироваться к окружающей среде они в свое время и исчезли с лица земли. Предположив, что хищный ящер мог сознательно дожидаться моего появления, я переоценил его возможности. Для этого он, по меньшей мере, должен был, установив причинно-следственную связь, сообразить, что со мной случилось, и предположить, что произойдет некоторое время спустя. Конечно же, такая интеллектуальная работа ему не по силам. Он шел по моим следам повинуясь инстинкту пищи, возбуждаемому чувствами обоняния и зрения. Когда же я исчез из пределов досягаемости, его возбуждение улеглось и он вполне мог просто забыть, что происходило несколько минут назад. Скорее всего, страшный хищник сейчас уже где-то далеко охотится за кем-нибудь другим. Небо светлело, звезды тускнели. Подождав для верности еще несколько минут и по-прежнему не обнаружив ничего опасного, я, без особого труда вскарабкавшись по двадцатифутовой стене, оказался наверху. Посидев еще некоторое время на краю ямы, прислушиваясь и приглядываясь, будучи готовым в любую секунду спрыгнуть в нее опять, я окончательно убедился, что чудовище меня оставило. Приободрившись, я направился в обратную сторону вдоль тропы, по которой недавно несся очертя голову, спасаясь от преследователя; через некоторое время обнаружил брошенный в панике дробовик, а еще чуть подальше вышел к моему путеводному ручью. Теперь я двигался, постоянно прислушиваясь и оглядываясь вспять. И вдруг в утренней тишине где-то раздался выстрел. Застыв, как вкопанный, я подождал, не повторится ли. Нет. Все было тихо. В сознании пронеслись мысли, одна тревожнее другой. Какое неожиданное несчастье могло заставить моих друзей стрелять? Через некоторое время на ум пришло более вероятное и более обнадеживающее объяснение. Уже совершенно рассвело. Мои товарищи проснулись, не найдя меня в лагере, решили, что я заблудился в лесу, и ружейным залпом пытаются помочь мне найти дорогу. Конечно, выстрелы были запрещены, но если речь шла о том, чтобы помочь мне выбраться из лесных дебрей, любой бы из них, не колеблясь, нарушил запрет. Нужно поторопиться. Скорее в лагерь. Скорее их успокоить, убедив воочию, что со мной все в порядке. Из-за того, что был очень измучен, я продвигался медленнее, чем хотелось. Наконец пошли знакомые места: слева – болото птеродактилей, прямо передо мной – долина игуанодонов, а вот и кольцо деревьев окружающих поляну, где находится форт Челленджера. Стремясь скорее подбодрить товарищей, я стараясь держаться повеселее, громко закричал, но ответа не получил. Стояла зловещая тишина. Сердце мое упало. Предчувствуя недоброе, я ускорил шаги и, наконец, побежал. Ограда стояла такой же как была, когда я уходил в лес, но вход оказался свободным. Я опрометчиво бросился вовнутрь. В холодных утренних лучах перед моими глазами предстала жуткая сцена. По всей площадке в страшном беспорядке были разбросаны наши вещи, все до одного человека исчезли, а на траве возле еще не до конца остывшего пепла от костра стояла лужа крови. При виде этой картины я едва не потерял от ужаса рассудок. Плохо помню, что именно делал я в эти минуты. Кажется, очумело метался по лесу в разных направлениях, громко выкрикивая имена моих друзей. Ответа не было. Убийственная мысль о том, что возможно я никогда больше их не увижу, привела меня в отчаяние, от которого я рвал на себе волосы и бился лбом о то самое дерево, высоту которого прошлым вечером покорил с таким триумфом. Еще бы немного и я наверное кинулся от горя в пропасть. Только теперь я осознал, что для меня значили мои компаньоны: бесконечно самоуверенный Челленджер; властный, но при этом исполненный самоиронии Рокстон; язвительно-занудный, но исключительно порядочный и храбрый Саммерли. Без них я – просто беспомощный мальчишка. Мысли неуправляемым хаосом носились в болевшей голове. Что мне теперь делать? Идти на поиски? Оставаться здесь? Немного успокоившись, я попытался предположить, какое же именно несчастье постигло моих товарищей. Беспорядок говорил о том, что на лагерь было совершено нападение. Несомненно во время этого нападения и прозвучал выстрел, услышанный мной в лесу. А то что он прозвучал лишь один раз объяснялось тем, что набег и его исход произошел по-видимому очень быстро. Все винтовки валялись на площадке, а в затворе «Экспресса» лорда Джона осталась отстрелянная гильза. Одеяла Саммерли и Челленджера лежали возле костра, – значит враг застал их спящими. В полном беспорядке были разбросаны ящики от патронов и продуктов. Фотоаппараты и пластинки к ним тоже были свалены в беспорядочную кучу. Однако все они были на месте. Запасы же продовольствия, а их у нас было немало, в основном исчезли. Нетронутыми остались лишь нераскрытые банки с консервами. Поэтому можно было заключить, что набег учинили не люди, а какие-то животные, иначе унесено было бы все.

Значит, – звери, или один какой-нибудь страшный зверь. Тогда, что же случилось с моими друзьями? Если их растерзали хищники, тогда, где останки? Жуткая кровавая лужа красноречиво говорила о трагическом исходе. Такое чудовище, как то, что преследовало меня в лесу, могло легко, как кошка мышь, унести любого из нас. Тогда остальные наверное кинулись бы за ним вдогонку, на выручку товарища. Почему же они не взяли винтовки? Чем больше я строил предположений, тем меньше ясности приходило в мой задурманенный пережитыми несчастьями ум. Я беспорядочно бродил по лесу, пытаясь обнаружить какие-нибудь следы. Но ничего найти не удавалось. Кажется, я заблудился и после некоторых скитаний нашел путь к нашей несчастливой стоянке.

Внезапно меня осенила мысль, немного облегчившая мое отчаяние. В конце концов, я не был совершенно ненужным человеком. Ведь у подножья плато остался верный Замбо. Я подошел к обрыву и посмотрел вниз. Конечно же, негр был на месте. Сидя на корточках, он грелся у костра. К моему несказанному удивлению я увидел, что напротив него сидит еще один человек. Поначалу мое сердце подпрыгнуло от радости, так как я решил, что кому-то из нас удалось благополучно спуститься на землю. Но эйфория продолжалась недолго. Приглядевшись внимательнее, в лучах восходившего солнца я увидел, что кожа собеседника Замбо отливает бронзовым оттенком. Это был какой-то индеец. Я громко закричал и размахивал носовым платком, стал звать Замбо, показывая ему, что прошу его подняться на пирамиду. Через двадцать минут он, уже стоял на вершине, с глубоким вниманием слушал мой рассказ о последних событиях на плато.

– Их унести дьявол, мистер Мелоун, – сказал он. – Вы прийти страна дьявол, сэр, и он вас всех забрать себе. Вы слушать мой совет мистер Мелоун. Вы спускаться скорее, скорее вниз, а то он вас тоже забрать себе.

– А как же я могу спуститься, Замбо?

– Срубить лианы с деревья, мистер Мелоун. Перекинуть их до меня здесь. Я их крепко привязать к пень, и вы иметь мост.

– Мы уже думали об этом, Замбо. Здесь нет лиан, достаточно прочных, чтобы выдержать вас взрослого человека.

– Вы послать за веревки, мистер Мелоун.

– Кого я могу послать и куда?

– Послать в деревня к индейцы. Индейцы иметь много веревки из кожа. Индеец – внизу, послать его, сэр.

– Кто он?

– Один из индейцы наша экспедиция. Другие индейцы его побить и забрать продукты. Он вернуться к нам. Он делать все, что ему приказать, – взять письмо, принести веревки, все, что мистер Мелоун ему приказать.

Взять письмо, что же это – хорошо. Что бы с нами не случилось дальше, мир, по крайней мере узнает о том, что уже произошло на настоящий момент. Два письма у меня уже заготовлены. А к вечеру я управлюсь с третьим. Я попросил Замбо подняться на вершину еще раз вечером и весь день подробно описывал события страшной ночи. Я так же написал отдельную записку, которую надлежало вручить какому-нибудь белокожему лавочнику, торгующим скобяными изделиями, или капитану парохода. В ней я просил передать нам через человека, вручающего записку, крепкие веревки, так как от этого зависит судьба важной научный экспедиции. Все эти документы вечером я перебросил к Замбо вместе с кошельком, в котором находилось три фунта стерлингов. Деньги предназначались индейцу в оплату за его почтовую услугу, кроме того Замбо ему пообещал, что он получит вдвое дольше, если доставит веревки.

Теперь вам понятно, дорогой господин Мак-Ардл, каким образом до вас дошли мои письма, и узнаете всю правду о вашем незадачливом корреспонденте на тот случай, если мне больше не суждено написать вам ни единого слова.

Сейчас я не в состоянии думать о дальнейшем, так как слишком измучен. Попытаюсь уснуть, и, если доживу до завтра, то с утра начну изобретать какой-нибудь способ отыскать следы пропавших товарищей.

Глава 13 «Этого я никогда не забуду»

На закате печально закончившегося дня я в лучах опускавшегося за горизонт солнца увидел внизу уходившего индейца (в нем теперь заключена вся наша надежда на спасение), и смотрел вслед его одинокой крохотной фигурке до тех пор, пока она не растаяла в лиловой вечерней дымке, медленно поднимавшейся между плато и далекой большой рекой.

Когда я вернулся в наше разоренное гнездо, было уже совсем темно. Последнее, что я видел в этот вечер, был веселый огонек костра, у которого коротал время Замбо. Его свет как вестник жизни в большом мире был сейчас моим единственным утешением. Чтобы в дальнейшем не случилось, мне становилось легче от сознания того, что сведения о героической произведшей небывалое открытие в естествознании экспедиции достигнут человечества, и оно с благодарностью навечно впишет в историю наши имена.

Как быть с ночлегом? В лагере спать опасно. Но еще опаснее ночью одному находится в джунглях. Однако, приходилось выбирать. Здравый смысл побуждал меня быть настороже, а вконец измученные тело требовало отдыха, глаза слипались сами собой. Взобравшись на дерево гингко, я попробовал устроиться на его нижних ветвях, но, представив себе, как, начав дремать, свержусь на землю и раскрою себе череп, благоразумно решил спуститься. В конце концов, забаррикадировав колючками вход, я разжег на площадке три костра и, плотно поужинав, улегся между трех огней. Через несколько минут я уже глубоко спал.

Пробуждение оказалось неожиданным и весьма приятным. Рано на рассвете я почувствовал чье-то прикосновение к плечу. Вскочив, как ошпаренный, я потянулся к винтовке и тут же вскрикнул от радости. Передо мной стоял лорд Джон Рокстон. Но, Господи, до чего же он сейчас не походил на самого себя, – весь в синяках и царапинах, волосы всклокочены, одежда изодрана в лохмотья, неизменная принадлежность его туалета шляпа исчезла, покрасневшие глаза блестели лихорадочным огнем. Он тяжело дышал, как человек, которому пришлось долго бежать. Я оторопело таращил на него глаза, но он, не давая мне говорить, быстро собирал вещи, оставшиеся продукты, оружие.

– Скорее, юноша, скорее! – отрывисто бросал он на ходу. – На счету каждая секунда. Берите винтовки, вот эти две, – остальные возьму я. Побольше патронов. Берите, сколько сможете унести во всех карманах. Так, теперь продукты. Полдюжины банок тушенки, думаю, будет достаточно. Хорошо. Все объяснения потом, по ходу дела, иначе мы погибнем.

Через минуту, еще не успев толком проснуться ничего не соображая, я с двумя винтовками под мышками и с узлами в руках очумело бежал вслед за лордом Джоном, продираясь через джунгли. Он находил самые заросшие, трудно проходимые места и устремлялся туда, не обращая внимания на колючки. Увидев высокий кустарник, он, не колеблясь ринулся в него и, потянув меня рукой за собой, повалился ничком на траву.

– Ну, слава Богу! Кажется, проскочили, – с трудом переводя дух, произнес он. – Они сейчас наверняка устроят на нас облаву в районе форта Челленджера и, хрен, кого найдут. Вот уж, небось завизжат от ярости! А?

– Ничего не понимаю, – запинаясь, прошептал я, – где оба профессора, и кто за нами гонится?

– Да обезьяны же, обезьяны. Вернее, обезьянонедочеловеки. Пресвятая сила! Ну и страхолюдины. Говорите шепотом. У них очень острый слух и прекрасное зрение, но, насколько я понял, посредственное обоняние. Так что вряд ли они нас смогут унюхать. Где вы пропадали, мил мо юш ? Вам дико повезло, что в момент их нашествия вас не оказалось на месте.

– Да уж, повезло, – не сдерживая иронии, улыбнулся я и вкратце о моих приключениях в лесу позапрошлой ночью.

– Ничего себе, веселенькая история, – заметил он, когда узнал о том, как я удирал от хищного ящера и свалился в западню, лишь чудом не напоровшись на острый, как вязальная спица, кол.

– Здесь, увы, не Лазурный берег и не Карлс Бад. Я это предполагал, но по-настоящему почувствовал прелести нынешнего «курорта» смог только, когда на нас напала эта визгливая свора. Однажды во время путешествия в Папуа Новая Гвинея мне пришлось недолго пообщаться с племенем людоедов. Так вот, я вам скажу, они в сравнении с этими чудовищами, просто – ангелы.

– А что же, все-таки случилось?

– Рано утром, наши ученые друзья едва разлепили глаза и еще не успели начать обычную полемику. Вдруг откуда-то сверху на наши головы градом посыпались обезьяны. Их было по меньшей мере несколько десятков. Под покровом ночи они собрались в несметном количестве в кроне гингко и, улучив минутку, обрушились внезапной атакой на лагерь. Обезьяны действовали настолько стремительно, что, не успев опомниться, мы все трое уже лежали поверженные на лопатках. Я, правда, впопыхах успел одному продырявить брюхо из моего «Экспресса», но какой в этом толк? Я сказал «обезьяны». Но какие обезьяны. Они держат в руках палки, умеют бросать камни, издают пронзительные звуки, напоминающие осмысленную речь, и, наконец они умудрились, орудуя тонкими лианами, прочно связать нам руки. В общем, по умственному развитию они превосходят всех мне известных животных. Короче, это – обезьянолюди, то самое недостающее звено. Право же, недостающее, ну и пускай бы себе его недоставало! Они вынесли за ограду раненого сородича, из которого хлестала кровь как из недорезанного поросенка, и расселись на лужайке, окружив нас плотным кольцом. Более свирепого взгляда, чем у них, я никогда не встречал. Величиной они со взрослого человека, только значительно шире и сильнее. Уставив на нас свои мутные, словно из некондиционного стекла глаза, они долго со злорадным любопытством нас изучали. Уж до чего крепок Челленджер, но и тот не выдержал. Вскочив на ноги, он, вдруг, истерично завопил: «Ну что таращитесь, дерьмо собачье? Схватили, так жрите, жрите нас, пока не подавитесь!» Какие только обороты, какие «перлы» отборного сленга не обрушивал Челленджер на эту мохнатую аудиторию. Думаю, что, если бы собрать всех самых его «любимых» репортеров лондонских газет, так даже им, и то досталось бы меньше. Конечно, он говорил в запальчивости, ибо, кому-кому, а уж Челленджеру хорошо известно, что обезьяны – не хищники.

– Ну и что же они?

Рассказывая, лорд Джон то и дело поглядывал по сторонам, держа наготове винтовку со взведенным курком.

– Я уж решил, что нам – конец. Но ошибся. Дальше начался какой-то траги-фарс. Они, тявкали, визжали, поквакивали, словно что-то обсуждали. Потом один из них поднялся и, приблизившись на кривых ногах к Челленджеру, стал рядом с ним. Сейчас вы рассмеетесь, мил мо юш , но они оказались похожи, как братья-близнецы. Обезьяночеловек, по-видимому, это вожак стаи представлял точную, немного карикатурную копию профессора: плотная коренастая фигура, широченные плечи, грудь колесом, шеи – нет, густым веером рыжая борода, тяжелые пучки бровей. Тот же надменный взгляд, будто посылает всех, куда подальше. Когда он водрузил свою длиннопалую пятерню профессору на плечо, эффект получился колоссальный. Саммерли, глядя на них, истерически хохотал, потом заплакал. Обезьяны тоже смеялись, точнее, тряся головами, как-то кудахтали.

Потом они потащили нас в лес. Винтовки и другие предметы, назначение которых для них было неизвестно, они не тронули, но зато прихватили всю не заключенную в консервных банках провизию. Нам с Саммерли пришлось туго. Видите как исцарапана моя физиономия и изодрана одежда. Это оттого, что они волокли нас напрямик, не разбирая дороги, не разбирая дороги, через колючие заросли. Им-то самим хоть бы хны, – у них шкура дубленая. Челленджер и здесь оказался именинником. Четверо обезьян подняли его на плечи и понесли с почестями, словно римского императора.

– Тише! Что это? – Вдалеке раздавались какие-то щелчки, напоминавшие танец с кастаньетами.

– Это они. Отправились по наши души. Рыщут, – шептал Рокстон, вкладывая патрон в затвор второго двуствольного «Экспресса». – Заряжайте все стволы. Живыми мы им не дадимся. Пусть не надеются. Ишь, как визжат, я уже научился понимать их настроение. Сейчас они ликуют. Ну, ничего, пусть немного потешатся. Посмотрим, что они запоют, когда мы им дадим понюхать пороха?

«Держась за ружье из последних сил,

Средь мертвых и тех кто в агонии…»

Т-с, кажется, замолкли.

– Нет, немного слышно, но где-то далеко.

– Пусть себе ищут, главное, чтобы они не заметили нас раньше, чем мы – их.

Так на чем я остановился? Через какое-то время они дотащили нас до широкой поляны над самым обрывом. Она окружена густой рощей, где у них построен настоящий город. Представьте себе около тысячи домиков из веток и листьев, размещенных в кронах больших деревьев. Отсюда это в милях трех-четырех вон в ту сторону. Грязные твари ощупали нас с ног до головы. Кажется, я никогда после этого не отмоюсь. Они крепко нас связали. Тот «красавец», что управлялся со мной, в искусстве вязать морские узлы может посоперничать с заправским боцманом. Потом нас бросили на спину под дерево и приставили мохнатого мордоворота – часового с огромной дубиной. Когда я говорю «мы», речь идет, естественно, обо мне и Саммерли. Челленджера же подняли на ветки плодового дерева, где он, устроившись на удобной развилке, имел возможность есть ананасы, или Бог знает, что там еще, наслаждаться жизнью и от щедрости души сбрасывать вниз кое-что от своей вегетарианской трапезы и для нас. Надо отдать ему должное, наш бородач держался великолепно. Во-первых, он замечательно управляет своим тяжелым телом, а с ветки лазает не хуже вас. Улучив момент, он ухитрился спустится на землю, как будто за выпущенным из рук плодом, и, оставаясь незамеченным увальнем с дубиной, быстро ослабить узел на моих руках. Он хотел то же проделать и с Саммерли, но часовой уже повернулся к нему, и тот, с наглой улыбкой подобрав упавший плод, самостоятельно опять вскарабкался на ветку. Вскоре на этом же дереве появился его мохнатый двойник, оказавшийся, как выяснилось позднее, вожаком всего стада. Со стороны они выглядели как близкие родственники. Хитрый Челленджер непрестанно улыбался, ловко разыгрывая перед звериным вождем дружелюбие и напевал:

«Звени, звени, мой колокольчик».

Будь мы сторонними наблюдателями, мы наверное смеялись бы заметив, как этот незамысловатый мотивчик поднимает у обезьяны настроение. Но нам в ту минуту было не до смеха. Предчувствуя близкий конец, мы могли утешить себя только надеждой на то, что вам, милый юноша, оставшемуся на свободе, удастся сообщить о нашей судьбе на большую землю. Так-то вот.

А теперь я вам расскажу кое-что еще более удивительное. Вы сказали, что обнаружили на Земле Мейпла Уайта следы человеческого присутствия: пещерные огни, западни и тому подобное. Так вот, мы имели печальное удовольствие этих людей видеть. До чего же жалко выглядели эти низкорослые, краснокожие людишки, запуганные, израненные, избитые. Оно и понятно. По всей вероятности туземцы контролируют восточную часть плато, там, где вы видели пещеры, а западная и северо-западная находится во власти обезьянолюдей. Между ними с незапамятных времен существует кровная вражда. Вчера обезьяны захватили в плен двенадцать индейцев и привели их в свой город. Как страшно было на них смотреть. Изодранные, избитые с переломанными носами, с оторванными ушами, искусанные и изрезанные когтями, они едва волочили ноги. Двоих обезьяны тут же убили, после чего у одного мертвого зачем-то отгрызли руку. Вот уж тошнотворное зрелище. Саммерли потерял сознание. Челленджер держался из последних сил. Оставшиеся пока в живых пленники вели себя молодцами: ни крика ужаса, ни – ярости, достойная, мужественная покорность судьбе и ничего больше. Ну вот, кажется, затихли совсем.

Я напряг уши. Ничего, кроме птичьего щебета. Лорд Джон продолжал.

– Да уж, вы, по крайней мере, дважды можете благодарить судьбу, дорогой мой. Первый раз за то, что ушли ночью бродить по лесу, иначе лежать бы вам сейчас связанным, как Саммерли, под пальмой, а второй раз за то, что им в последнюю ночь вздумалось охотится на индейцев. Они так этим увлеклись, что попросту о вас забыли. Вы были правы, почувствовав, что за нами кто-то все время с первого дня следил. Их наблюдатели постоянно прятались в ветвях гингко. Конечно, они уже успели нас хорошо запомнить и, обнаружив, что одного человека не хватает, могли учинить повторный налет на наш лагерь; но, повторяю, слишком увлеклись пленением индейцев, – именно поэтому сегодня с утра разбудил вас я, а не обезьяны. То, что я вам рассказал, пока лишь цветочки. Послушайте, что было дальше. Такое не пригрезится даже в кошмарном бреду. Помните бамбуковые заросли у подножья горы, где мы нашли скелет американца. Они находятся как раз на дне обрыва под городом обезьян, и обезьяны вдоволь поиздевавшись над пленниками, в конце концов, их сбрасывают в пропасть. Думаю, что в этом бамбуке, если немного поискать, найдутся сотни человеческих скелетов. У обезьян на краю обрыва даже оборудован своего рода церемониальный плац, эдакий трамплин в бездну. Каждую жертву они по очереди кидают с обрыва и с интересом следят, как она упадет: расплющится ли в блин, упав на плоский камень, или напорется на бамбуковый кол. Нас они тоже подтащили к краю площадки, давая возможность полюбоваться чудовищным ритуалом. Первые четверо индейцев, сброшенные с обрыва, повисли на стеблях бамбука, пронзенные ими, как куски шашлыка. Жуткий, инфернальный, и в то же время чем-то завораживающий спектакль. Мы, не в силах оторваться, наблюдали за каждым падением, заканчивающимся мгновенной смертью, и каждый из нас всякий раз думал: «следующий – наверное – я».

Но на том представление прервалось. Оставшуюся шестерку индейцев они оставили на завтра, то есть на сегодня, и, наверное, гвоздем программы предстояло выступить нам. За Челленджера поручится не могу, возможно, ему и на этот раз удалось бы заполучить спасательные привилегии. Но нам с Саммерли уже было несдобровать. Это – точно. Я принялся как можно хладнокровнее обдумывать создавшуюся ситуацию в поисках спасения. Во-первых, определил, что в любых действиях могу рассчитывать только на себя. От обеих профессоров не было никакого толку. Вы только представьте себе, чем занимались наши полоумные рыцари науки: всякий раз, когда им удавалось, они спорили, к какому подклассу приматов следует отнести захвативших нас в плен рыжешерстых бесов. Челленджер утверждал, что они – яванские дриопитеки, а Саммерли с пеной у рта доказывал, что мы имеем дело с классическими питекантропами, словом, – совсем спятили.

Наблюдая за поведением обезьян, я искал, в чем же их слабость, и обнаружил, по крайней мере, два уязвимых места. Превосходя физической силой любого человека, они из-за коротких кривых ног плохо передвигаются на открытом пространстве. Даже Челленджер и Саммерли на спринтерской дистанции легко бы их опередили. Ну а вы, или я в беге были бы среди них уж совершенно недосягаемыми чемпионами. Это один момент.

Другую надежду я возлагал на наши винтовки. Они не имеют ни малейшего представления об огнестрельном оружии, и так и не поняли, что произошло с раненой в живот обезьяной. Значит, во что бы то ни стало надо добраться до винтовок, а там уж пусть пеняют на себя.

Пролежав под деревом без сна всю ночь, я улучил мгновение, когда, как мне показалось мой часовой задремал, и сильно ударив его ногой в пах (отчего он, заскулив и скрючившись повалился на землю) пустился наутек. Связанные за спиной руки немного замедляли мой бег, но я, не обращая на это внимания, бросался, чтобы сократить расстояния, напролом через кусты и все бежал к нашему лагерю. Случайно зацепившись сзади за какую-то корягу, я с ужасом подумал, что кто-то из обезьян меня опять схватил. Отчаянно рванувшись вперед, я почувствовал, что мои руки освободились. Лианы свалились, на прощанье немного расцарапав кисти. Ну, а остальное вам известно.

– А как же профессоры? – с ужасом прошептал я. – Теперь обезьяны их убьют из одной мести за контуженного часового.

– Убьют, если мы не поспеем вовремя на выручку. В любом случае они бы всех нас убили. Так что мой побег не мог существенно ухудшить положение. Но теперь дело нашей чести и совести прийти с оружием в руках, чтобы их спасти, или, на худой конец, по-братски разделить с ними горькую участь смертника. Для нас с вами настал решительный час. Нужно покаяться в грехах и помолится. Так, или иначе, сегодня к вечеру наша судьба будет решена.

– Тогда нужно действовать, – почти забыв об осторожности, закричал я. – Долго мы будем здесь прохлаждаться?

Я начал подниматься, но почувствовал на плече руку лорда Джона.

– Стоп! – прошептал он. – Кажется, опять идут.

И нам пришлось снова залечь в кусты. Из зарослей, в которых мы укрывались, была видна длинная, как аллея естественная прогалина между рядами высоких деревьев. Вдоль этой аллеи, одна за другой гуськом проковыляло около ста обезьян. Они были очень сутулы, но грудь их выпирала вперед, как бочка. Из-за кривых ног, приземистой осанки и переваливающейся походки они казались меньше ростом, чем были на самом деле. На неровных местах они нередко задевали землю передними конечностями. Многие были вооружены камнями и дубинками. С некоторого расстояния они казались просто очень заросшими рыжеволосыми людьми. Через несколько минут процессия исчезла в кустах на противоположной стороне аллеи.

– Нет, мой друг, – рано. Тысяча шансов против одного, что они не начнут над нашими друзьями расправы, пока не разыщут нас, или не смирятся с тем, что мы для них неуловимы. Нужно ждать, пока они не прекратят шарить по лесу. Еще около часа нам придется сидеть в засаде. К тому времени они все вернутся в свой город; тогда мы незаметно переберемся к ним, и тут уж – чья возьмет.

Чтобы скоротать время мы решили перекусить. Лорд Рокстон, более суток ничего не державший во рту, кроме диких плодов, с жадностью набросился на консервы.

Не знаю, удалось ли мне передать типичную для лорда Рокстона манеру изъясняться. Всегда сохраняя точность и лаконичность выражений, этот до мозга костей аристократ в решительные минуты почему-то обильно пересыпал, свой лексикон просторечными оборотами кокни, почерпнутыми в лондонском районе Олбани. Как бы там ни было, лорд Джон Рокстон – прирожденный лидер. Чем больше надвигается опасность, тем образнее становится его язык, глаза разгораются необузданным огнем романтика, а острые как у Дон-Кихота усы, еще сильнее топорщатся. Он любит рисковать и при этом неизменно сохраняет холодный, трезвый рассудок. Рядом с ним я проникаюсь уверенностью, что с таким мужественным и мудрым вожаком мы не пропадем.

Позавтракав, мы сделали несколько зарубок на деревьях, чтобы в случае необходимости быстро найти обратную дорогу в наше новое укрытие, а так же знать, в какой стороне расположен злосчастный форт Челленджера. Покончив с этим, мы с туго набитыми патронами карманами, держа в руке по винтовке, наконец, выступили в поход на спасение попавших в беду товарищей. Молча и тихо мы пробирались лесом, пока не вышли к самому обрыву недалеко от того места, где в первую ночь меня укусил клещ. Здесь мы остановились, и лорд Джон в последний раз перед боем поделился со мной своими соображениями:

– В густом лесу эти нелюди могут с нами сделать все, что им вздумается, там они нас видят, а мы их – нет. Совсем иначе на открытом пространстве. Ведь мы бегаем гораздо проворнее. Значит, надо держаться открытой местности, держаться, пока возможно. Вдоль обрыва лес – реже. Стало быть, нападение начнем оттуда. Идем, не спеша; внимательно смотрим во все стороны; и, главное, помним, живыми не дадимся, будем отбиваться до последней пули. Так-то, мил мо юш .

Взглянув вниз за край обрыва, я увидел Замбо, – тот, сидя на камне, курил трубку. Мне очень хотелось его окликнуть и рассказать, что у нас происходит. Но конечно, об этом не могло быть и речи. Ведь кругом были обезьяны. До слуха то и дело долетала их пронзительная болтовня и верещание. Всякий раз, когда это происходило, мы стремглав бросались в кусты и пережидали, пока все не стихнет. Поэтому наше продвижение вперед было медленно. В общей сложности чтобы от кустарников, где мы сделали зарубки, добраться до города обезьян, у нас ушло не меньше двух часов. Судя по исключительной осторожности, с которой сейчас продвигался вперед лорд Рокстон, мы находились совсем близко у цели. Внезапно он дал мне знак лечь на землю, лег сам и прополз несколько ярдов вперед. Вскоре он, повернув ко мне одухотворенное предвкушением боя лицо, прошептал:

– Пора, друг, скорее! Скорее! Теперь только бы успеть.

Дрожа от волнения, я ползком настиг моего компаньона и выглянул на лежащую впереди за кустами поляну. Этого зрелища я никогда не забуду, сколько бы дней мне еще не предназначила судьба. Все так невероятно и фантастично, что трудно описать обычными словами. Кто знает, может быть, нам все-таки посчастливится выбраться отсюда живыми. Пройдут годы, я буду опять сидеть в гостиной моего любимого «Дикаря» и смотреть через окно на унылую, не вызывающую сомнений в ее реальности чопорную набережную Темзы… интересно, смогу ли я сам тогда поверить, что все, о чем идет речь сейчас, происходило на самом деле, а не являлось болезненной галлюцинацией. Именно поэтому я стремлюсь поскорее все записать так, как оно было, пока у меня есть надежный свидетель. Вот он лежит рядом на траве. Он подтвердит каждое мое слово.

Перед нами расстилалась обширная поляна в несколько сотен ярдов в длину. Ее поверхность обильно поросла травой и папоротником, вплоть до самой пропасти, которой поляна с одной стороны обрывалась. Окружали ее густые высокие деревья известных и неизвестных пород. В их ветвях на разной высоте, напоминая ловко оборудованные скворечники, были укреплены сооруженные из веток и листьев настоящие домики с отверстиями для входа. Город на ветвях, но живут в нем не птицы, а обезьянолюди. Их было множество. На ветках и в будках скопились, как можно было заключить по размерам, самки и детеныши. Они с любопытством взирали на ту же самую площадку, куда смотрели и мы с лордом Джоном. Сейчас здесь должен был разыграться очередной кровавый спектакль.

Поближе к обрыву находились около двухсот самцов. Многие из них были огромного роста и выглядели очень свирепо. Эту рыжешерстую команду несправедливо было бы назвать бесформенным стадом. Они стояли в ряд, соблюдая какой-то чуть ли не ранжирный порядок. Перед ними застыли, в ожидании казни, несколько низкорослых, но пропорционально сложенных индейцев, их желто-красная кожа сверкала в лучах тропического солнца, как полированная. В кучке краснокожих смертников выделялась долговязая аскетичная фигура белого человека. Его поза со сложенными на груди руками и бессильно опущенной головой выражала крайнее отчаяние. Это был профессор Саммерли. Вокруг несчастных пленников стояло несколько огромных обезьян-охранников, которые пристально наблюдали за тем, чтобы никто не пытался бежать. Немного правее от охраняемой группы у самого обрыва находились еще две фигуры. Если бы не чрезвычайная ситуация, то их можно было бы назвать комическими. Один из них был профессор Челленджер. С его плеч свисали оставшиеся от пиджака лохмотья, рубашка исчезла, борода смешалась с густыми волосами на груди, шляпа пропала, а разросшаяся за время путешествия шевелюра в полном беспорядке трепетала на ветру. Одного дня оказалось достаточно, чтобы превратить высший продукт европейской цивилизации в южноамериканского дикаря. Рядом с ним стоял его теперешний господин, вождь племени обезьянолюдей. Действительно, как сказал лорд Джон, представлял точную копию нашего профессора, за исключением цвета волос. В отличие от жгучего с проседью брюнета-европейца обезьяна-вожак был огненно-рыжей масти. Такая же коренастая фигура, те же огромные плечи, так же свешенные немного впереди корпуса руки, такая же густая широкая борода, сплетенная с мохнатой порослью на выгнутой колесом груди. Отличался только лоб. Покатый, приплюснутый череп обезьяны разительно контрастировал с вертикальной линией лобных костей Homo sapiens. Во всем остальном звериный король представлял великолепную пародию на нашего ученого. Все это долго описывать. Но, увидев их, я ухватил сходство в одно мгновение, и тут же мое внимание переключилось на драматические события, которые разыгрались в следующую минуту. Две здоровых обезьяны выбрали из группы одного индейца и поволокли к обрыву. Вожак, подняв лапу, дал сигнал. Звери вдвоем схватили человека, один за руки, другой за ноги и, три аза раскачав его взад-вперед, швырнули в пропасть. Они сделали это с такой силой, что бедняга прежде, чем полететь вниз, успел в воздухе описать огромную дугу. Когда он исчез из поля зрения, вся толпа обезьян бросилась к краю обрыва и на несколько секунд замерла в молчаливом восторге. Потом атмосфера заполнилась дикими криками их ликования. Они подпрыгивали, высоко взметая над головой мохнатые руки с длинными как грабли пальцами, визжали, стонали, на радостях тузили друг друга кулаками, потом понемногу угомонились и опять выстроились в шеренгу, ожидая команды для броска новой жертвы. Ею оказался профессор Саммерли. Два чудовища схватили его за руки и грубо потащили к краю площадки. Он пытался отбиваться, при этом походил на слабого цыпленка, которого тянут из клетки, чтобы перерезать горло. Челленджер, повернувшись к своему двойнику, неистово жестикулируя, взывал, упрашивал, заклинал того пощадить его товарища. Но вожак казался неумолимым. Грубо оттолкнув профессора, он совсем по-человечески отрицательно помотал головой, – и это оказалось последним сознательным жестом в его жизни. Грянул выстрел из винтовки лорда Джона, и убитый наповал обезьяний король грохнулся наземь.

– Стреляй! Стреляй! – прокричал лорд Рокстон. – Бей прямо в толпу! В скопище! Шмаляй, дружок, не жалей ни их ни патронов. Бей без остановки!

В душе самых заурядных людей порой открываются невиданные глубины. Я всегда помнил себя как человека мягкосердного, незлобивого, способного расчувствоваться при виде раненого кролика. Но в ту секунду во мне проснулся кровожадный зверь. Я стрелял, стрелял из всех винтовок. Выбрасывал пустые гильзы, задвигал в затвор патроны и опять стрелял, как полоумный, радуясь каждому обезьяньему трупу. Наверное со стороны я сам сейчас походил на обезьян, ликующих над падающей в пропасть жертвой. Вдвоем с Рокстоном, управляя четырьмя винтовками, мы в считанные минуты опустошили ряды обезьян и посеяли тишину. Оба охранника, приставленных к Саммерли, валялись убитыми, а он на дрожащих ногах куда-то брел, словно пьяный, еще не сознавая, что пришло спасение. Оставшиеся в живых обезьяны, сбившись в кучу, в растерянности метались по поляне, спотыкаясь о трупы своих сородичей. Они не понимали, откуда и как на них внезапно обрушился ураган смерти. Повсюду стоял издаваемый ими непрерывный вой от боли и ужаса. Наконец, видимо, сообразив, что гибель настигает их на открытой местности, они врассыпную бросились с поляны и укрылись на деревьях, оставив на земле мертвых обезьян и кучку живых людей, недавно бывших их пленниками. Гибкий ум Челленджера быстро оценил ситуацию. Схватив за руку ошарашенного Саммерли, он потащил его в нашу сторону. Какие-то две из еще не успевших убежать обезьян попытались было их задержать, но тут же мешками повалились на землю, сраженные пулями лорда Джона. Тот действовал экономно. Ни одного патрона не пропадало напрасно. Мы вскочили из высокой травы, побежали навстречу товарищам и первым делом вручили им винтовки. Саммерли, однако, был не боец. От пережитого потрясения он едва держался на ногах. Тем временем немного опомнившиеся от паники обезьяны стали разбегаться по окрестным кустам, видимо, намереваясь отрезать нам путь к отступлению. Мы с Челленджером вели ослабевшего Саммерли, взяв с обоих сторон под руки, а лорд Джон прикрывал нас с тыла, посылая пули в злобные оскаленные морды, то тут, то там появлявшиеся из-за кустов. Обезьяны шли за нами еще около мили. Но потом, наконец, оценив наше военное превосходство и не желая больше подставляться под бьющие точно в цель пули, постепенно прекратили преследование. Когда мы добрались до лагеря и, напоследок оглянувшись, уже никого не увидели, то решили, что остались одни. Но вскоре выяснилось, что ошиблись. Едва мы успели забаррикадировать за собой вход в лагерь, пожать друг другу руки и в изнеможении вытянуться на теплых камнях рядом с прохладным родником, за оградой мелкой осторожной дробью затопали чьи-то ноги и раздались жалобные звуки, будто кто-то всхлипывал. Лорд Джон, схватив винтовку, быстро разобрал завал и выглянул наружу. Перед входом, распростершись ниц, на траве лежали четыре маленьких медно-оранжевых фигурки оставшихся в живых индейцев. Преодолевая свой страх перед нами, они в то же время просили у нас защиты. Один из них, выразительным жестом указывая на лес, хотел объяснить, как много там опасности. Потом он ползком продвинулся немного вперед и, охватив руками ногу лорда Джона, прижался к ней лицом.

– Пресвятая сила! – пробормотал Рокстон в сильном смущении и почему-то подергал себя за усы. – Как же мы могли забыть об этих несчастных? Ну, вставай, вставай, приятель! Оставь мой ботинок в покое.

Немного приободрившись, Саммерли набивал свою трубку.

– Конечно же, надо позаботится и о них, – произнес он. – Вы нас всех вытащили, можно сказать, из когтей смерти. Славно потрудились. Нет слов, чтобы выразить мое вами восхищение.

– Это было просто потрясающе! Потрясающе! – восклицал Челленджер. – Не только мы лично, но и вся европейская ученая общественность перед вами в долгу. Не сомневаюсь в том, что гибель таких светил как Челленджер и Саммерли нанесла бы невосполнимый урон современному естествознанию. Вы, господин Рокстон, и вы, господин Мелоун, проявили себя как истинные герои.

Лицо Челленджера светилось покровительственной улыбкой. Но ученая общественность очень бы удивилась, если бы имела возможность в эту минутку наблюдать своего любимца, свою гордость, и оплот. Сбитые в беспорядке длинные космы, голый мохнатый торс, изодранная в лохмотья одежда. Его колени стискивали открытую консервную банку, и он прямо пальцами зачерпывал в ней и отправлял в рот куски австралийской баранины. Индеец испуганно посмотрел на него, и, тихонько вскрикнув, опять прижал лицо к ботинку лорда Джона.

– Ну, ну, дружище, успокойся! – говорил лорд Джон, наклоняясь и поглаживая припавшую к его ноге черноволосую голову. – Вот, ведь, незадача, мистер Челленджер. Ваш вид напугал этого парня. Впрочем оно и понятно… Не бойся, малыш. Это – такой же человек, как мы все. Понимаешь?

– Но это уже черт знает что! – возмутился Челленджер.

– Не стоит обижаться, профессор. В конце концов, нам всем следует благодарить судьбу за то, что у вас… скажем так, неординарная внешность. Если бы не ваше сходство с…

– Достаточно, Рокстон. Вы себе слишком много позволяете.

– Ну что поделать? Ведь факт – налицо.

– Давайте сменим тему. Ваши замечания, по меньшей мере, – бестактны. И к тому же они сейчас совершенно не к месту. Нужно подумать о том, как поступить с индейцами. Конечно, их придется препроводить домой. Надо как-то узнать, где они живут.

– На этот вопрос как раз ответить не трудно, – сказал я. – Они живут в пещерах с противоположной стороны центрального озера.

– Вот как? Вы уже в курсе? Еще раз, браво, наш юный друг. Однако я полагаю, отсюда туда достаточно далеко?

– Миль около двадцати, – ответил я.

Саммерли застонал:

– Мне сейчас не одолеть такой дороги. К тому же, слышите? Эти твари продолжают нас искать.

Из леса опять доносились отдаленные завывания и квакающая трескотня обезьяньих голосов. Индейцы снова затряслись от страха.

– Именно поэтому нам нужно немедленно уходить, – сказал лорд Джон. – Чем раньше, тем лучше. Обезьяны знают об этом лагере и скоро сюда нагрянут. Вы, юноша, помогите Саммерли, а индейцы возьмут все необходимые вещи. Пойдемте, пока они нас не обнаружили.

Уже через полчаса мы достигли нашего нового зеленого убежища, того самого, которое лорд Джон недавно помечал зарубками, и в нем укрылись. В течение всего остатка дня были слышны обезьяньи крики, несшиеся от поляны, где остался форт Челленджера, но к нашему нынешнему месту они не приближались, и мы все: белокожие и краснокожие беглецы, наконец, уснули глубоким сном. Среди ночи я был разбужен тем, что кто-то тянет меня за рукав. Открыв глаза, я увидел возле себя Челленджера.

– Я знаю, что вы ведете дневник, чтобы потом опубликовать происходящие с нами события, – сказал он очень торжественно.

– Конечно, веду. Я сюда и попал как газетный корреспондент, – ответил я.

– Да, да. Разумеется. Вы конечно обратили внимание на глупые замечания лорда Рокстона о том, …о том, что будто бы есть некоторое внешнее сходство…

– Да. Обратил.

– Надеюсь, мне не нужно убеждать вас в том, что публикация такой ахинеи, и вообще любая неточность в изложении событий, касающихся лично меня, была бы мне крайне неприятна.

– Я буду писать только правду.

– Лорд Джон слишком по-особому видит мир. Это говорит о его творческой натуре, но отнюдь не о способности устанавливать истину. Вы улавливаете мою мысль?

– Вполне.

– Так я полагаюсь на вашу скромность, – сказал Челленджер и, немного помолчав добавил. – А обезьяний вожак был не таким уж заурядным существом. Разве не так? По-своему привлекательная и даже наделенная некоторым интеллектом личность. Разве вам самому это не показалось?

– Да, весьма привлекательная, – ответил я, и профессор, вздохнув с облегчением опять лег спать.

Глава 14 «Великая победа»

Мы надеялись, что преследующим нас обезьянам не известно о нашем новом убежище в густых зарослях. Вскоре, однако, нам пришлось убедиться в своей ошибке. В джунглях стояла тишина. Никаких звуков, кроме легкого шелеста листвы и утреннего щебетания птиц. Но по приобретенному горькому опыту мы уже знали до чего хитро и коварно могут действовать эти твари, часами и даже днями терпеливо выжидая подходящего для атаки момента. Не знаю, как сложится моя дальнейшая судьба, но твердо убежден, что за всю прежнюю жизнь я никогда не был так близок к гибели, как в это утро. Впрочем, позвольте – все по порядку.

После страшных потрясений вчерашнего дня, усиленных долгим голоданием мы проснулись утром не вполне окрепшими. Саммерли все еще оставался настолько слаб, что с трудом держался на ногах, но, будучи гордым человеком, старался это скрыть.

На совете было решено: в течение двух оставаться на месте, организовать хороший завтрак, в котором все сейчас очень нуждались, а затем продолжить путь в направлении к центральному озеру, обойти его по берегу и приблизится к пещерам на противоположной части плато, где по моим наблюдениям обитали индейцы. Так как мы являлись спасителями нескольких человек из их племени, то надеялись, если и не на радушный (кто их знает, этих туземцев), то уж, по крайней мере, не на враждебный прием. Знакомство с представителями человеческой расы было твердо решено считать последним этапом в изучении нашей экспедицией земли Мейпла Уайта, после чего мы намеревались все усилия сосредоточить на поиске способа покинуть плато. Даже Челленджер на этот раз не возражал. Теперь, держась одной группой с туземными индейцами, мы имели возможность хорошо их рассмотреть вблизи. Это были маленькие, поджарые, мускулистые, очень подвижные, гармонично сложенные мужчины. Их длинные блестящие черные волосы скреплялись на затылке в пучок при помощи кожаных ремешков. Вся одежда состояла из кожаных же повязок на бедрах. Безволосые миловидные лица светились добротой. Разорванные мочки ушей кровоточили. Наверное там недавно висели украшения, но варвары обезьяны ободрали их вместе с ушами. Индейцы оживленно беседовали на приятно певучем, гортанном наречии. Не понимая ни слова, мы со временем усвоили, что себя они называют «аккала». Потом, потрясая кулаками в сторону джунглей с лицами исказившимися страхом, смешанным с ненавистью, они несколько раз прокричали: «дода», «дода». Ясно, что так у них звались заклятые враги обезьянолюди.

– Ну, что можете о них сказать, Челленджер? – спросил лорд Джон. – Кажется, этот юноша. С гладко выбритым теменем – их вождь.

Действительно он держался чуть в стороне от остальных, и те, обращаясь к нему, неизменно проявляли признаки уважения. Из всей группы он был самым юным, но в то же время исполнен исключительным достоинством. Когда Челленджер положил на голову молодого индейца свою огромную пятерню, тот вздрогнул всем телом, как пришпоренная лошадь и, сверкнув негодующим взглядом, быстро отошел от профессора на несколько шагов. Потом, он, не теряя гордого выражения, улыбнулся и приложив ладонь к груди, несколько раз произнес слово «Маретас».

Нисколько не смутившись Челленджер тут же заграбастал другого первого попавшегося туземца и, поворачивая его из стороны в сторону, как наглядное пособие, принялся читать нам лекцию.

– Классифицируя общее развитие представителей данной расы, – загремел он своим зычным голосом, – если брать в расчет объем черепной коробки, угол подъема лобовых костей по отношению к линии надбровных дуг и ряд других признаков, необходимо признать его высокий уровень. Он значительно выше, чем у многих известных южноамериканских племен. Поэтому никак невозможно допустить, что стоящие перед нами индейцы возникли в их нынешнем виде путем естественной эволюции. Мало того. Даже населяющие здешние джунгли многочисленные обезьяны на много порядков превосходят допотопных ящеров, обитающих тут же. Таким образом, было бы, мягко выражаясь, некорректно предполагать, что высшие приматы, с которыми мы столкнулись на плато, могли в течение сколь угодно большого отрезка времени развиться из простейших форм.

– Откуда они тогда, черт возьми, взялись? Заползли с амазонских берегов, или с неба свалились? – спросил лорд Джон.

– Это как раз и есть главный вопрос, решая который, будет сломано не одно копье в ученом мире Европы и Америки, – ответил профессор. – Лично моя версия, верна она, или нет, – произнеся эти слова, Челленджер, казалось, еще больше раздался вширь. В его глазах зажглись заговорщические огоньки, – состоит в следующем. В данном геофизическом ареале эволюция биологических видов с самого начала вплоть до наших дней протекает в особых условиях, нигде в мире не имеющих аналогов природных условиях, при которых стало возможно сосуществование старых форм с новыми. Поэтому мы тут встречаем таких животных как вполне современного тапира (этот вид обладает почтенной родословной), гигантского оленя и, скажем, муравьеда с рептилиями юрского периода. До этого момента, как будто, все ясно. Но как же быть с обезьянолюдьми и индейцами. Как объяснить их присутствие на плато с позиции науки. Я полагаю, ответ может состоять лишь в том, что они попали сюда откуда-то извне. Вполне вероятно, что некогда существовавшие на территории Южной Америки человекообразные обезьяны каким-то образом сюда проникли и с течением времени превратились в тех существ, с которыми нам пришлось пообщаться и из которых отдельные особи обладают столь привлекательной внешностью, – тут Челленджер многозначительно посмотрел мне в глаза, – что, будь они наделены интеллектом, могли бы собой украсить любую из человеческих рас. Аналогично обстоит дело и с индейцами. В более поздние времена, спасаясь от голода или врагов, они отыскали путь на плато и, встретившись здесь со свирепыми хищниками, которых раньше никогда не видели, укрылись в пещерах, о которых говорит наш юный друг. Однако, чтобы выжить им приходилось и приходится вести постоянную войну с различными врагами и в первую очередь с обезьянолюдьми, не пожелавшими смирится с вторжением на их территорию человека. Превосходя умственным развитием всех других животных, используя хитрость и коварство, как мы убедились по собственному опыту, обезьянолюди ведут с индейцами непрекращающуюся войну. Именно этим объясняется немногочисленность человеческого племени, обитающего на плато. Ну как, джентльмены; удалось мне вас убедить, или в моих объяснениях есть что-либо вызывающее у вас сомнения?

Профессор Саммерли еще недостаточно оправился, чтобы спорить и смог только замахать руками в знак того, что, по его мнению, все, сказанное Челленджером, не выдерживает никакой критики. Лорд Джон, почесывая лысеющую макушку, сказал, что воздержится от комментариев, так как не считает себя в таких вопросах достаточно сведущим. Я же по своему обыкновению перевел разговор в чисто практическое русло, заметив, что не вижу одного из индейцев.

– Он отправился за водой, – сказал лорд Рокстон. – Я дал ему порожнюю консервную банку, и он ушел.

– Куда, в наш прежний лагерь? – спросил я.

– Нет, к ручью. Вон там за деревьями. Отсюда – ярдов двести, не больше. Но парень, как видно, не спешит.

– Схожу, посмотрю, что с ним, – сказал я, и, взяв винтовку, направился в сторону ручья, пока мои товарищи занимались приготовлением к завтраку. Наверное, может показаться опрометчивым, что даже на столь короткое расстояние я рискнул покинуть укрытие. Но, ведь, обезьяний город находился отсюда достаточно далеко, за несколько миль, мне так же казалось, что наше нынешнее убежище обезьянам не известно, и ко всему я полагался на заряженную винтовку, мол, в случае чего, смогу дать им отпор. Но, как потом выяснилось, недооценив их коварства, я допустил ошибку, едва не стоившую мне жизни. Вскоре я услышал журчание воды; но, чтобы выйти к ручью нужно было пробраться через полосу густо растущих деревьев и кустов. Проникнув в чащу, я потерял из виду товарищей и вдруг увидел, что в кустах у корней одного дерева, что-то краснеет. Я подошел поближе и вдруг оцепенел от ужаса, узнав индейца, которого несколько минут назад лорд Джон отправил за водой. Он лежал, скрючившись, на боку, а шея вывернулась до того неестественно, что его лицо было обращено за спину. Остекленевшие открытые глаза смотрели вспять, будто что-то разглядывая на прогалине. Я громко крикнул, чтобы дать знать друзьям об опасности, и наклонился к распростертому на траве телу. По счастью, мой ангел-хранитель оказался где-то поблизости. Чувство нависшей угрозы, а может быть просто шелест листьев на дереве, заставили меня поднять взгляд. Из густых ветвей дерева, под которым лежал индеец, к моей голове тянулись две большие мускулистые покрытые рыжей шерстью руки. Еще секунда и их длинные, как щупальца спрута, пальцы окольцевали бы мою шею. Я резко отскочил в сторону, но ужасные руки оказались еще проворнее. Отпрыгнув, я лишь избежал мертвой хватки. Но одна лапа захватила мой затылок, а другая лицо. Чтобы не дать чудовищу меня задушить я крепко охватил руками свою шею, так, что едва сам себя не задушил. И тут же сильные руки врага покрыли мои кисти и, таким образом мной завладев, обезьяна начала меня приподнимать над землей, одновременно выкручивая мою голову назад. Почувствовав в шее нестерпимую боль, я из последних сил ухитрился оторвать одну ее лапу, ту, что удерживала мой подбородок. Встретившись с обезьяной глазами, я совершенно обомлел. Никогда более свирепого и в то же время осмысленного взгляда я не встречал. Кроме того, в нем заключалась еще какая-то гипнотическая парализующая волю сила. Почувствовав, что я слабею, зверь раскрыл пасть, сверкнув огромными клыками. Опять захватив двумя лапами мою голову, он стал мне запрокидывать подбородок. Перед глазами поплыли фиолетовые круги, и, теряя сознание, я услышал выстрел, после чего упал на траву, не ощутив удара.

Придя в сознание, я обнаружил, что лежу лицом вверх на траве в нашем убежище среди кустов. Кто-то все-таки смог, благополучно добравшись до ручья, принести воды, и лорд Джон понемногу орошал прозрачными каплями мне лицо, а Саммерли и Челленджер, чуть приподняв, мягко удерживали мою голову. Удивительно было наблюдать их не на шутку встревоженные лица, оказывается кроме сугубо научных проблем этих людей могли волновать обычные человеческие переживания, – не скрою что мне, несмотря на только что перенесенное потрясение очень льстила отеческая забота выдающихся ученых. К счастью, напавшее чудовище не успело мне сломать позвоночник, и я, в общем, как говорится, отделался испугом. Немного болела голова, распухла и ныла шея, но, так или иначе, через полчаса я уже был на ногах.

– Ну-с, мой милый, позвольте вас поздравить. Еще немного, и было бы поздно, – сказал лорд Джон. – Услышав ваш крик, я бросился к ручью и увидел, как это страшилище, подняв вас над землей, отворачивает вам голову. Ну, думаю, конец! Одним человеком стало меньше. От волнения я промахнулся, но звук выстрела напугал вашего палача и он, кинув вас в траву, стремглав укрылся в ветвях дерева. Господи! Было бы хотя бы пятьдесят вооруженных человек, я бы с ними такой здесь навел порядок: любо-дорого. От этой антропоидной погани не осталось бы и следа, и тогда мы покинули бы землю Мейпла Уайта со спокойной душой.

Ясно, что обезьяны нас выследили, и теперь вели планомерную охоту из засады. Днем они вряд ли напали бы. Но ночью… Словом, чем быстрее мы уйдем из мест их обитания, тем лучше. С трех сторон нас окружал лес, где из-за любого ствола, с любой ветки они могли нас захватить врасплох. Но в восточном направлении, там, где нагорье опускалось под уклон, выводивший к центральному озеру, деревья росли реже, уступая пространство кустарникам; и местность понемногу переходила в покатую освобожденную от высокой растительности равнину. Как раз по ней я недавно бродил, совершая свою одиночную ночную вылазку, и по ней же нам предстояло двигаться теперь. Конечно, жаль было расставаться с насиженными местами, особенно с фортом Челленджера. Кроме того, что там оставалось много нужных вещей и припасов, это было место встречи с нашим надежным другом Замбо. Но в глубине души мы себя утешали надеждой со временем получить возможность туда вернуться. Сколько бы не прошло времени, верный негр будет нас ждать. Ни у кого не было сомнений в исключительной честности и преданности этого человека.

Наконец, около полудня мы отправились в путь. Впереди партии шел молодой вождь. С презрением отказавшись нести какую-нибудь поклажу, он выступал проводником. За ним, взвалив на плечи мешки с нашей амуницией бодро шагали двое других, оставшихся в живых индейцев. Замыкала шествие с заряженными винтовками наготове наша белокожая четверка.

Едва мы сделали несколько шагов, как за нашими спинами раздались визг и улюлюканье обезьяньего народа. Они то ли праздновали победу, то ли, видя, как мы покидаем их территорию, злорадно нас высмеивали. Оглядываясь, мы никого из них не видели, но их мощный рев долго напоминал нам, как много врагов скрывается в лесной чаще. Впрочем, попыток пуститься за нами в погоню не предпринималось, и вскоре, выйдя на открытое пространство, мы стали для них недосягаемы.

Я шел самым последним, не вполне оправившись после утреннего происшествия, с трудом передвигая ноги. Шея набрякла, как полено; голова не поворачивалась. Саммерли и Челленджер, оба хромали. Все трое моих товарищей потеряли головные уборы, и теперь, чтобы защитить голову от вертикально бьющего в темя экваториального солнца, покрыли головы носовыми платками, смочив их водой и повязав по углам узелки. В общем, выглядели мы весьма плачевно, и ничего удивительного в том, что наши попутчики индейцы, порой оглядываясь, взирали на нас с недоумением и даже испугом.

Часам к четырем пополудни мы вышли к берегам озера. Едва мы приблизились к его просторной сверкающей, как зеркало, глади, наши краснокожие проводники подняли радостный крик, указывая куда-то вдаль над водой. И действительно было от чего радоваться. От едва видимой кромки воды на противоположном берегу в нашу сторону направлялась целая флотилия челноков. До них было несколько миль, но они так стремительно неслись по спокойной воде, что через каких-то полчаса гребцы уже смогли нас видеть. Еще несколько минут, и над озером громоподобным эхо раскатились ликующие крики. Встав в рост и взметнув ввысь копья и весла, лодочники ими потрясали в знак общей радости. Потом они опять опустились и с возросшей энергией подналегли на весла. Вскоре, мягко проутюжив носами песок пологого берега, флотилия причалила. Гребцы высыпали на берег и все, за исключением одного старика, с криками подобострастного приветствия распростерлись ниц на песке перед нашим молодым проводником. Шею пожилого индейца опоясывало ожерелье из блестящих камешков; на запястьях были такие же браслеты; плечи укрывались янтарно-пятнистой шкурой какой-то крупной кошки. Он вышел вперед и очень тепло по-родственному обнял молодого человека. Посмотрев на нас, он что-то у него спросил и затем, сохраняя достоинство, подошел к каждому и всех по очереди обнял, выражая этим покровительственное одобрение нам. Потом он дал своим людям знак, и по его команде все краснокожее общество распростерлось перед нами на песке, точно так же, как недавно приветствовали своего молодого вождя.

Я почувствовал себя неловко, столкнувшись со столь допотопно-раболепным способом изъявления благодарности. По-моему, то же ощущали лорд Джон и Саммерли. Зато Челленджер расцвел и заблагоухал, как цветок под весенним солнцем.

– Ну и что из того, что они представляют отсталую расу, – сказал он, поглаживая бороду, – поведение этих людей в присутствии лиц, опередивших их в умственном развитии, может послужить уроком для многих европеоидных хамов, не имеющих понятия об уважении к уму, знаниям и таланту. До чего же безошибочна у этих первобытных людей этическая интуиция.

По виду и настроению приплывших на челноках индейцев стало понятно, что они собрались в военный поход. Все были вооружены луками и копьями, представлявшими бамбуковые стержни с костяными наконечниками. У многих за спиной висели каменные топоры и тяжелые дубины. То и дело бросая полные ненависти взгляды на джунгли, откуда мы пришли, они переговаривались, часто повторяя слово «дода». Индейцы отправились в поход с тем, чтобы спасти своих товарищей, среди которых был сын их пожилого вождя, или, если не удастся, то хотя бы отомстить за их смерть.

Сейчас они, рассевшись широким кругом на прибрежном песке, вели военный совет. А мы, устроившись на теплых базальтовых глыбах, за ними наблюдали. Их насчитывалось человек четыреста. Вся пологая часть побережья была усеяна их лодками.

Кто-то один, поднявшись на камень, громко говорил, а остальные с большим вниманием слушали. После того, как выступили два-три оратора на камень поднялся молодой вождь и произнес яркую речь, сопровождая ее столь выразительными жестами, что мы, не зная языка, почти все поняли. Вот, что он сказал:

– Сейчас нет смысла возвращаться домой. Рано, или поздно нам предстоит решительная схватка с врагами. Они убили наших людей. Мне посчастливилось остаться в живых, но наши товарищи погибли, – и это в любой день может случится с каждым. Мы сейчас все в сборе и готовы к битве.

Здесь он указал на нас.

– Эти чужеземцы – наши друзья. Они – храбрые воины и ненавидят обезьянолюдей не меньше, чем их ненавидим мы. Нашим друзьям подчиняются, – тут он вознес руку к небесам, – гром и молния. Когда еще представится такой благоприятный случай? Пойдемте же на врага и либо умрем, либо завоюем свободную жизнь для себя и для наших детей. Без этого нам будет стыдно возвращаться к нашим женщинам.

Маленькие краснокожие воины, затаив дыхание, слушали речь молодого вождя, а когда он закончил, воздух заполнили их мощные радостные крики. Они подбрасывали вверх копья и луки в знак единодушного согласия следовать за своими вожаками. Пожилой вождь подошел к лорду Джону и последовательно произвел несколько жестов. Вначале он показал на лес, потом на индейцев, затем, перебирая двумя пальцами и двигая кистью в направлении к лесу, обозначил, что они решили туда идти. Потом он, указывая взглядом на нас, словно сгреб воздух обеими руками и, внезапно их опустив, вопросительно посмотрел в глаза лорду Джону. Он хотел знать пойдем мы с ними, или нет.

Рокстон молчал, пораженный удивительным красноречием своего собеседника. Поняв его молчание как знак нерешительности или непонимания, вождь оскалили зубы и зарычал, подражая обезьяне, а затем ребром ладони постучал себя по шее и опять вопросительно посмотрел на лорда Джона. Лорд Джон показал на нас, на себя, а потом на свой рот, давая вождю понять, что тот должен подождать, пока мы посовещаемся.

– Ну что же, пусть каждый решает сам, – сказал Рокстон, обращаясь к нам. – Лично я не прочь свести счеты с этими обезьяньими рожами, и, если после боя они совершенно исчезнут с земной поверхности, не велика потеря. Я пойду бок о бок с краснокожими ребятами и буду стоять с ними до конца. Ну, а как вы, молодой человек?

– Конечно, я тоже пойду.

– А вы, Челленджер?

– Да. Можете на меня рассчитывать.

– А вы, Саммерли?

– Похоже, мы сильно уклоняемся от цели нашей экспедиции, лорд Джон. Уверяю вас, что не для того я оставил профессорскую кафедру в Лондоне, чтобы возглавить войну краснокожих троглодитов против человекообразных обезьян.

– До чего же низко мы пали! Не так ли, профессор, – улыбнулся лорд Джон, – но ничего не поделаешь, – надо. Итак, каков ваш ответ?

– Вы затеваете очень сомнительное предприятие, – Саммерли стоял на своем, сколько хватало сил, – но если вы все так решили, я не смогу остаться в стороне.

– Ну что же, значит решено, – сказал лорд Джон и, повернувшись к вождю краснокожих, утвердительно покачал головой и пошлепал ладонью по стволу своей винтовки.

Старик пожал каждому из нас руку, а его бойцы приветствовали наш военный договор радостными криками. Дело приближалось к вечеру, – выступать в поход немедленно было поздно, и потому индейцы на скорую руку разбили лагерь и разожгли множество костров. Несколько человек отправились в джунгли и через какое-то время вернулись, подгоняя впереди себя молодого игуанодона. Как и других у приведенного животного на плече стояло асфальтовой пятно. Лишь теперь, когда вышел человек, который вел себя по отношению к игуанодону, как его владелец, и дал согласие мясникам на его заклание, мы наконец поняли, что эти громадные существа выполняли здесь роль домашней скотины, а асфальтовые бляшки, так долго мучившие наше любопытство, были ничем иным, как клеймами их хозяев. С неуклюжим беспомощным травоядным, наделенным огромным туловищем и маленьким мозгом, легко справлялись даже дети. В несколько минут игуанодон был забит, и его туша, разделанная на много кусков, жарилась на кострах вместе с большими рыбинами из семейства ганоидов, которых индейцы наловили в озере, орудуя копьями, как острогой.

Саммерли лег на теплый песок и сразу уснул. А остальные отправились на прогулку вдоль берега в надежде увидеть и узнать, что-нибудь новое об этой удивительной стране. Дважды мы находили небольшие кратеры, содержащие голубую глину, такую же, как там, на болоте птеродактилей. Эти погасшие вулканические жерла почему-то особенно интересовали лорда Джона. Внимание же Челленджера привлек грязевый гейзер, где на поверхности маслянисто-густой темной жижи вздымались и лопались пузыри от пробивавшегося из-под земли газа. Профессор погрузил туда полый тростниковый стебель и обрадовался, как мальчишка, когда, поднеся зажженную спичку, получил на противоположном конце трубки вспыхнувшее с хлопком синее пламя. Но настоящее его ликование вызвал следующий эксперимент. Когда Челленджер нахлобучив на камышовую трубку свой предварительно опорожненный кожаный кисет и, наполнив его газом выпустил из рук, кисет взмыл ввысь и увлекаемый воздушным течением исчез за базальтовыми утесами.

– Горючий газ, – дрожа от восторга, произнес профессор, – и при том намного легче воздуха. Несомненно, в его составе – изрядная доля свободного водорода. Ну что же, друзья мои, еще немного терпения, и вы увидите, как человеческий ум подчинит своим целям силы природы. Возможности Джорджа Эдуарда Челленджера еще не исчерпаны. Вскоре вы в этом убедитесь.

От гордости грудь его раздалась, глаза горели заговорщеским огоньком, но больше он ничего не сказал.

Меня же более всего занимало само озеро. Звери и птицы, напуганные кострами и большим количеством людей исчезли с побережья. Лишь несколько птеродактилей парили высоко в небе, высматривая рыбу. Но в светящихся розоватыми отблесками костров водах центрального озера во всю кипела жизнь. То и дело из воды вздымались чьи-то массивные грифельно-черные спины с зубчатыми плавниками вдоль хребта и, разметав серебристые брызги, опять погружались в глубину. Отмели кишели какими-то уродливыми пресмыкающимися, напоминавшими гибрид черепахи с ящерицей. По песку к воде, дрожа и переливаясь всем телом, ползло нечто похожее на большой толстый блин, политый черным маслом. Добравшись до воды, блин немного повибрировал на ее поверхности, а затем странно изогнув края кверху, сомкнул их и, превратясь в шар, вдруг стремительно покатился по воде. Удалившись от берега ярдов на сто, он опять перестроился в плоское положение и, не спеша, утонул в озере. Иногда из воды возникали какие-то птичьи головы на змеиной шее и, как перископ подлодки, быстро устремлялись вперед, от чего вода бурлила и пенилась, образуя вокруг шеи что-то вроде жабо. Одно из этих существ выползло на берег в нескольких сотнях ярдов от нас, и мы увидели, что змеиная шея растет из цилиндрического туловища, снабженного мощными перепончатыми плавниками. Челленджер и успевший после короткого отдыха к нам присоединиться Саммерли были на седьмом небе от восхищения.

– Плезиозавр! Пресноводный плезиозавр! – кричал Саммерли. – Разве мог я даже мечтать, что когда-нибудь доживу до такой минуты. Дорогой Челленджер, мы с вами – счастливейшие из всех зоологов, когда-либо живших на земле.

Лишь глубокой ночью нам удалось увести ученых от очаровавшего их первозданного озера и уговорить лечь спать. Но даже сквозь сон мы продолжали слышать фырканье и всплески населявших его воды гигантских существ.

Едва забрезжил рассвет, весь лагерь пришел в движение, и через час мы выступили в достославный поход. Я давно мечтал побывать на фронте военным корреспондентом. Наконец-то моя мечта сбылась, и я приступаю к своему первому репортажу с поля военных действий.

В течение ночи наши ряды пополнились новыми отрядами индейцев, так что теперь нас уже насчитывалось до полутысячи человек. Впереди шла разведка, а за ней единым фронтом двигались основные ударные силы. Мы преодолели плавный поросший кустарником подъем и вышли к джунглям. Лучники и копьеносцы рассыпались зигзагообразной цепью вдоль опушки. Челленджер и Рокстон находились на правом фланге, а Саммерли и я, – на левом. Итак, вооруженные новейшими образцами стрелкового оружия фирм «Джеймс Стрит» и «Стрэнд», мы принимали участие в битве лучников каменного века.

Враг не заставил себя ждать. Внезапно лесные дебри огласились мощным воем и орава обезьянолюдей, вооруженных дубинами и камнями, устремилась в самый центр атакующих туземцев. Это был отважный, но стратегически неверный маневр, так как кривоногие обезьяны не могли на открытой местности противостоять ловким и изворотливым, как кошка, индейцам. Перед нами развернулось неприглядное зрелище: брызгая изо рта злобной пеной и неистово сверкая глазами, разъяренные огромные обезьяны кидались на маленьких юрких индейцев, бесстрашно стрелявших из луков.

Мимо меня с чудовищным ревом пронесся рыжешерстый гигант. Грудь и живот его были утыканы частоколом стрел, напоминавшим спину дикобраза. Я пожалел его и выстрелил, – он упал в кусты алоэ, сраженный наповал. Но больше спускать курок мне не пришлось. Атака обезьян была направлена в самый центр вооруженных сил туземцев, и те легко ее отбили. При этом все обезьяны, участвовавшие в этом броске, погибли.

Но совсем по-другому пошло дело, когда мы вошли в лес. Здесь немедленно почувствовалось превосходство обезьян. Бой продолжался уже более часа, и иногда мне казалось, что мы – обречены. Неожиданно появляясь из разных укрытий, обезьяны крушили индейцев огромными дубинами, одним махом укладывая по два-три человека, не давая им времени схватиться за оружие. Вдруг я вскрикнул от ужаса, увидя, как над Саммерли нависла громадная дубина. Я прицелился, но оказалось поздно, – дубина рухнула, раздробив в щепки винтовку профессора. Следующим ударом мохнатый верзила хотел размозжить Саммерли голову. Но вовремя подоспевший индеец пронзил нападавшего копьем. Обезьяны, взобравшись на деревья, обстреливали нас сверху камнями и толстыми, как поленья, ветками. Иногда они спрыгивали в самую гущу боя, затевая дикую, кровавую свалку, и дрались до последнего дыхания. В какой-то момент индейцы дрогнули и пустились наутек, но старый вождь сумел их остановить и, встав во главе отряда, опять повести в атаку. Их стремительные действия, подкрепленные огнем наших винтовок, на сей раз склонили чашу судьбы сражения в нашу пользу. Саммерли оказался обезоружен. Но я неустанно выпускал пулю за пулей, а с правого фланга тоже звучали непрерывные залпы. И наконец, настал долгожданный час. Обезьян охватила паника. Неистово воя от страха, они кинулись врассыпную, а индейцы с воплями триумфа бросились за ними вдогонку.

Важность победы в этом сражении невозможно переоценить. Отныне человек должен стать полновластным хозяином плато, а человекозверь раз и навсегда ему подчинится.

Как ни старались побежденные спастись бегством, ничто не могло им помочь уйти от возмездия. Лес то и дело оглашался звоном тетивы, победными криками туземцев и тупыми ударами падающих с деревьев тел. Я бежал вслед за победителями, когда, подойдя справа, со мной поравнялся лорд Джон и Челленджер. Несколько минут спустя, подоспел запыхавшийся Саммерли.

– Ну что же, теперь дело в шляпе, – сказал Рокстон. – Заключительную фазу операции надо предоставить туземцам. Зрелище, я вам скажу, будет не для слабонервных. Чем меньше увидим, тем лучше будем спать.

Глаза Челленджера горели азартным огнем. По-наполеоновски засунув ладонь за лохмотья, бывшие некогда бортом пиджака, он прохаживался взад-вперед и торжественно вещал:

– На нашу долю, джентльмены, выпало редкое счастье присутствовать при решающей битве; битве призванной определить дальнейшую судьбу мировой истории. Давайте же подумаем, друзья мои, что представляет собой победа в какой-нибудь межгосударственной войне. Да ничего существенного. Рано или поздно все «возвращается на круги своя» и опять все идет по старому: те же войны, те же так называемые «победы» и «поражения».

Совсем, однако, другое дело, когда пещерному человеку вдруг удалось одержать победу над тиграми, или, когда слон впервые понял, что у него есть двуногий хозяин, которому он должен подчиняться и на которого впредь будет работать. Именно такую битву нам сегодня посчастливилось наблюдать. В ней была одержана великая победа. Отныне и навсегда хозяин на этом плато человек.

Вот уж не устанешь удивляться Челленджеру. До чего раскованное нужно иметь сознание, чтобы, наблюдая жестокую кровавую бойню, суметь в ней разглядеть оправдывающие ее мотивы.

Продвигаясь по лесу, мы то и дело встречали пронзенные копьями и стрелами индейцев трупы обезьян. Там и здесь валялись изуродованные человеческие тела; – в этих местах недавно шли особо жаркие схватки, – враг дорого продавал свою жизнь. Мы держали направление по не утихавшим впереди человеческим крикам и звериному реву. Обезьяны были оттеснены к их городу, – там у них оставался последний резерв. Но и это им не помогло. Мы пришли как раз к заключительному эпизоду. На ту самую площадку у обрыва, с которой два дня назад едва не был сброшен Саммерли, туземцы выгнали сотню обезьян. Все произошло в мгновение ока. Около сорока зверей индейцы закололи копьями, а остальные, несмотря на отчаянное сопротивление, были сброшены в пропасть, где на глубине шестисот футов под обрывом и нашли свою смерть, напоровшись на бамбук, разделив таким образом судьбу своих прежних жертв.

Челленджер был прав. Отныне на земле Мейпла Уайта властелином становился человек. Самцы обезьянолюдей были поголовно истреблены, а самки с детенышами угнаны в неволю. Вековая вражда между человеком и зверем, напоследок разыграв впечатляющую кровавую драму, навсегда завершилась.

Нам эта победа предоставила возможность вернуться к старому лагерю, чтобы унести оставшиеся там вещи и повидаться с Замбо.

Добрый негр был смертельно напуган, когда, сидя у своего костра, вдруг увидел, как в отдалении с обрыва в пропасть лавиной посыпались обезьяны.

– Уходить, добрые господа, уходить скорее. Дьявол вас взять, если вы оставаться.

– В устах Замбо звучит голос разума, – убежденно произнес Саммерли. – Достаточно с нас приключений, тем более, что они совершенно не соответствуют ни моему возрасту, ни ученой степени. Разрешите вам напомнить, Челленджер, что вы обещали сосредоточить все усилия на том, чтобы нас вызволить из этого страшного места и вернуть в цивилизованный мир.

Глава 15 «Мы увидели настоящие чудеса»

Я веду эти записи изо дня в день. Стараясь экономить бумагу, иногда пользуюсь стенографией. Блокнот уже исписан в моем распоряжении остались лишь стопка отдельных листков и «огрызок» карандаша. Но почему-то в последнее время у всех нас появилось предчувствие скорого избавления, и поэтому я не очень обеспокоен скудным запасом письменных принадлежностей. Как бы там ни было, я надеюсь дожить до того часа, когда, вспоминая наши приключения на Земле Мейпла Уайта, мы, не кривя душой, поблагодарим судьбу за случай, из-за которого оказались узниками этого удивительного края, благодаря чему повстречались с невиданными, чудесными его обитателями.

Победа туземцев над обезьянами резко изменила к лучшему наше положение. Теперь мы почувствовали себя здесь настоящими хозяевами. Индейцы взирали на нас с безмерной благодарностью, смешанной с суеверным страхом. Еще бы, ведь мы при помощи «грома и молнии» помогли им расправится с заклятыми врагами, в течение веков приносившими им несчастье за несчастьем. Вместе с тем туземцам наверное было бы, спокойнее, если бы загадочные могущественные белые пришельцы покинули их страну. Но пути вниз они не знали. Насколько мы могли понять по их жестам, некогда плато связывалось с равниной туннелем. Этот туннель, вернее его нижний конец, мы и видели при обходе гряды. Наверное этим путем в незапамятные времена поднимались предки туземцев и обезьянолюдей, и им же воспользовались Мейпл Уайт и его спутник. Но год назад на плато произошло сильное землетрясение, и туннель завалило.

Когда мы пытались дать индейцам понять, что хотим спустится на равнину, те лишь разводили руками. Они либо не могли, либо не желали нас отпускать.

После закончившегося победой человека сражения уцелевшие человеко-обезьяны были угнаны на другую часть плато (ох как они по дороге выли), и поселены в специально построенных загонах неподалеку от пещер индейцев. Отныне и навсегда им предстояло служить человеку, выполняя тяжелую работу: рубить дрова для костров, носить воду и т. п. Мы сделались живыми свидетелями сцен, представлявших аллегорию судьбы древних иудеев в Вавилоне или израильтян в Египте. По ночам из связанных лианами клетей часто разносились горькие вопли какого-нибудь несчастного Иезекиля, оплакивающего былое величие и утраченную славу города обезьян.

Через два дня после битвы мы, захватив все наше имущество, опять перешли через плато и установили новый лагерь у подножья скальной гряды, где живут индейцы. Они радушно пригласили нас поселится в пещерах, но лорд Джон не согласился, полагая, что это поставило бы нас в слишком большую зависимость от гостеприимных хозяев. Ведь никто из нас не был уверен в постоянстве их доброго к нам расположения, и потому, поддерживая с туземцами дружественные отношения, мы держали, как говорится, порох сухим. Нередко нам приходилось посещать их «дома», но так и осталось невыясненным их происхождение: вырубили ли их сами индейцы, или они являлись результатом тектонических процессов. Скорее всего, человек своими усилиями довершил начатое природой. Эти удивительные жилища были прорыты на одном уровне в мягкой породе, представляющей прослойку между твердым гранитом основания скал и базальтовым массивом, формирующим их верхнюю часть. Ко входам в пещеры, расположившимся на высоте около восьмидесяти футов над землей, поднимались каменные ступеньки такие маленькие и крутые, что по ним не смог бы пройти ни один крупный зверь. В пещерах было тепло и сухо. Глубина их в толще кряжа была различна. Гладкие, словно отшлифованные, стены украшали бесчисленные рисунки углем, изображавшие населяющих плато животных. Если бы в результате какого-нибудь катаклизма здесь погибло бы все живое, то будущий исследователь по наскальной живописи смог бы получить полные сведения об удивительной фауне Земли Мейпла Уайта: динозаврах, игуанодонах, рыбоящерах и всех остальных.

Увидев, как туземцы управляют популяцией игуанодонов, разводя их и используя в качестве живой мясной кладовой, мы решили, что человек, применяя даже такое далекое от совершенства оружие как лук и копья, сумел подчинить своей воле всех других обитателей плато. Вскоре, однако, выяснилось, что это далеко не так. Трагедия разыгралась на третий день стоянки в лагере у пещер. Челленджер и Саммерли с утра ушли на озеро, – небольшая группа туземцев подрядилась для них наловить на берегу крупных ящериц. Я и лорд Джон оставались в лагере. На поросшем травой откосе несколько туземцев занимались хозяйственными делами. Вдруг раздался крик ужаса, и до нас донеслось повторенное сотнями голосов слово «Стоа». Затем со всех сторон в панике понеслись люди: мужчины, женщины, дети. Толкаясь и падая на узких ступеньках, они из всех сил спешили укрыться в пещерах.

Мы увидели, как они исступленно машут руками, давая нам понять, что нужно спасаться. Схватив крупнокалиберные винтовки, мы выбежали из палатки, готовые встретить опасность с оружием в руках. Внезапно из-за ближних деревьев, как рассыпанный горох, выбежало человек двенадцать-пятнадцать туземцев. Они неслись, что есть духу, спасаясь от смерти, а за ними по пятам скакали два ужасных чудовища, таких как то, что однажды наведалось в форт Челленджера и как то, что гналось за мной в ночь, когда я свалился в западню. Формой головы они напоминали огромных жаб, а размеры их туловища превосходили самого большого слона. Раньше нам не приходилось видеть этих страшилищ днем. Хищный динозавр охотится ночью, а днем может появиться только, если его потревожить в логове, что, по-видимому, на сей раз и произошло. Мы застыли, пораженные ужасным видом их пятнистой усеянной бородавками покрытой крупной чешуей переливающей на солнце радугой шкуры. Наблюдать пришлось недолго. В несколько секунд монстры настигли бегущих и учинили настоящую резню. Метод их охоты был таков. Догнав жертву, они на нее наваливались всей своей массой и, раздавив ее в лепешку, кидались на следующую. Несчастные индейцы громко вопили, но были совершенно беспомощны перед кровожадными гигантами, превосходившими их не только силой, но и скоростью передвижения. Люди погибали один за другим. К тому моменту, когда мы с лордом Джоном подоспели на выручку, в живых оставалось не больше шести человек. Впрочем, от нашей помощи было мало толку, и мы сами едва не стали жертвами. С расстояния ярдов 200 мы открыли огонь. Но пули причиняли их толстой шкуре вреда не больше, чем, если бы мы их обстреливали бумажными шариками. Замедленное кровообращение рептилий, практически лишенных головного мозга, делало их нечувствительными к ранениям, которые для любого теплокровного существа явились бы смертельными. Единственно, чем мы могли помочь, это звуками выстрела отвлечь внимание хищника от погони и этим дать возможность бегущим достичь спасительных ступенек. По счастью, где оказалось бессильным новейшее достижение огнестрельной техники начала двадцатого века разрывные пули, там на выручку пришли отравленные стрелы с головками, смоченными сначала соком строфантуса, а затем трупным ядом. Когда жуткие жабы перед самыми ступеньками нас начали настигать, изо всех пещер, свистя как малярийные комары, градом полетели отравленные стрелы. В несколько секунд оба чудовища обросли ими, словно перьями, но пока, не чувствуя боли, они продолжали преследование. Первая «жаба» стала карабкаться по ступенькам, и в этот момент, наконец, подействовал яд. Издав протяжный хриплый стон, рептилия повалилась на спину и, затихла. Другая, потеряв направление, сделала несколько прыжков по кругу, издавая пронзительный гортанный свист и, свалившись, покрыла накрест свою издохшую чуть раньше напарницу. С криками триумфа индейцы высыпали из пещер. Они пели и танцевали от радости. Еще бы, – сегодня они одержали победу над двумя заклятыми врагами, не один год уносившими их жизни, гигантскими жабами стоа. Ночью туземцы расчленили трупы (не для того, чтобы есть, мясо было отравлено ядом стрел) и, отнеся их в джунгли, закопали в землю. Почему-то они не унесли оба сердца. Большие, как подушки, они, лежа на траве, еще двое суток продолжали сокращаться и лишь на третий день остановились.

Когда-нибудь, имея хорошую ручку и достаточное количество бумаги, я подробно опишу все, что мне довелось увидеть в этой удивительной стране, названной нами Землей Мейпла Уайта. Лунные ночи на берегу сказочного озера, где обитают ихтиозавры, удивительные существа, – наполовину рыбы, наполовину тюлени, имеющие по два защищенных костяными футлярами глаза по бокам головы и по одному – третьему, расположенному на макушке. Одного мы поймали сетью и, когда буксировали его к берегу, он едва не опрокинул лодку. Расскажу об огромной зеленой водяной змее, внезапно появившейся из камышей. Обвившись вокруг индейца, управляющего рулем челнока, где сидел Саммерли, она утащила человека в воду. О большом белокожем фосфоресцирующим в темноте существе (до сих пор мы не знаем, кто это, рептилия или млекопитающее). Величиной с корову, оно живет в болотистой низине немного южнее озера. Индейцы перед этим животным почему-то испытывают суеверный страх. Мы видели его дважды. Ничего страшного в нем не обнаружили, кроме очень сильного запаха мускуса. Вспомню также и о большой птице, однажды погнавшейся за Челленджером. Он убегал от нее и спасался, взбираясь на скалу, а она, напоминая огромного страуса, бежала вслед, раскачивая длиной шеей, на которой дрожала крупная голова с орлиным клювом. Когда профессор был уже на скале, она его настигла и, размахнувшись, как молотом, свирепо шипящей головой, отклевала ему с ботинка полподметки. Но на этот раз огнестрельное оружие не подвело. Раздался выстрел из «Экспресса» лорда Джона, и двенадцатифутовый пернатый исполин (фороракус, именно так его окрестил Челленджер) упал и, недолго повращав желтыми, налитыми яростью глазами, опустил веки. Наверное, когда-нибудь эта хохлатая голова займет свое место среди охотничьих трофеев в доме аристократа-холостяка в Олбани. Я также поведаю о токсодоне, гигантской морской свинке, наделенной длинными выходящими наружу клыками, которую мы однажды на рассвете подстрелили на водопое у озера.

Обо всем этом я когда-нибудь подробно напишу. Но почему «когда-нибудь», наверное, спросит кто-нибудь из читателей. Ответ прост. Я не могу заставить себя полностью сосредоточится на работе, пока остаюсь не уверен в том, что мы вернемся отсюда в цивилизованный мир. До сих пор все попытки покинуть плато заканчивались неудачей. Одно мы твердо уяснили, что здесь рассчитывать на помощь индейцев не приходится. Во всем остальном они были друзьями: ловили для нас рыбу, черепах и ящериц, предупреждали о разных опасностях. Но едва только мы пытались дать им понять, что хотим уйти с их земли вниз и для этого просим помочь нам перетащить к обрыву большое дерево; обвязав его лианами, используя рычаги, привести его в вертикальное положение и направленно завалить, так, чтобы получился мост над пропастью, они немедленно переводили разговор на другое, сочувственно улыбались, хитро подмигивали, но неизбежно разводили руками, выражая вежливый, но решительный отказ. Возможно, после победы над обезьянами индейцы каким-то образом связывали с нами свое благополучие, надеясь, что пока мы – на плато, им во всем будет сопутствовать удача. Они радушно предлагали нам остаться на их земле навсегда. Для этого они готовы были освободить любую пещеру и предоставить по нашему выбору четырех краснокожих женщин, в ответ на что приходилось уже нам вежливо улыбаться и разводить руками: «спасибо, мол, но лучше – не надо». Один лишь Маретас, которого мы вызволили из обезьяньих лап, казалось, нас понимает и сочувственно относится к нашему намерению покинуть их страну.

Несмотря на опасность встречи с плотоядным динозавром (впрочем, она мне казалась незначительной, так как они охотятся, как уже говорилось, ночью), за последние три недели я дважды побывал в старом лагере, чтобы повидаться с нашим негром. В тщетной надежде я устремлял взгляд далеко к горизонту, желая увидеть, не идет ли на нашу выручку партия спасателей. Но величественное спокойствие пейзажа не нарушало ничье присутствие, кроме верного друга Замбо.

– Они уже скоро прийти, мистер Мелоун. Раньше конец эта неделя они обязательно прийти с веревка и снять вас вниз, – кричал мне с земли бесподобный негр.

Переночевав в старом лагере, я поутру отправился к своим. Идя по хорошо теперь знакомому маршруту, через милю я оказался у болота птеродактилей. Вдруг из-за камней показалась и направилась в мою сторону странная фигура. Это был человек, голова которого находилась в большой, похожей на птичью, клетке в форме колокола, сплетенной из изогнутых тростинок и связанной такими же, но более тонкими камышовыми стеблями. Когда человек приблизился, я с удивлением узнал в нем лорда Джона Рокстона. Увидев меня, он освободил от клетки голову и, как мне показалось, чуть растерянно улыбнулся.

– Это вы юноша? Вот уж не думал, что я вас здесь встречу.

– Что это вы тут делаете? – спросил я.

– Пришел навестить добрых дружков птеродактилей, – ответил он. – Разве не видно.

– Зачем?

– Интересные зверюшки, не так ли? Но уж больно неприветливые. Никакого гостеприимства. Вы же сами помните. Вот я и соорудил этот тростниковый колпачок, чтобы они меня не достали.

– Но что вам понадобилось на болоте?

Он опять растерянно мельком на меня взглянул и отвел глаза.

– Вы считаете, что живой природой интересоваться могут только ученые? – сказал он. – Я тоже изучаю этих красавчиков. Удовлетворены моим ответом?

– Вполне, если вам так угодно.

К Рокстону вернулось его благодушие, и он открыто рассмеялся.

– Не обижайтесь, молодой человек. Просто я надумал преподнести Челленджеру презент, поймав одного из этих крылатых дьяволов; какого помоложе, разумеется. Это – одно дело. Есть еще и другое. Но о нем – потом. А сейчас вам не нужно здесь оставаться. Я-то защищен, а у вас клетки на голове нет. Так что, пока! К вечеру вернусь.

С этими словами он опять надел свой колпак и направился в лес, а я с любопытством проводил его взглядом.

Если поведение Рокстона можно было назвать странным, то не знаю каким термином обозначить происходившее в эти дни с Челленджером.

Во-первых, следует отметить, что бородатый профессор почему-то произвел исключительное впечатление на индейских женщин. Их увлеченность достигала такой степени, что он вынужден был носить длинную пальмовую ветвь, которой время от времени от них отмахивался, как от назойливых мух. Не могу удержатся от смеха всякий раз, когда вспоминаю, как он важно шествует, словно опереточный султан, держа, как скипетр пальмовое опахало. Борода – вперед, носки – в стороны; и за ним – длинная свита большеглазых индианок в свисающих с кожаных опоясывающих талию шнурков подвесках из коры гингко. Саммерли с головой ушел в изучение жизни птиц и насекомых и все время за исключением часов сна и коротких промежутков, когда он упрекал Челленджера за то, что тот до сих пор ничего не сделал для нашего возвращения, занимался составлением энтомологической коллекции. Челленджер же пристрастился по утрам в одиночку куда-то отлучаться. Возвращаясь, он всякий раз торжественно молчал, словно борясь с искушением раскрыть раньше срока что-то очень важное.

Однажды он повел нас в свой замаскированный кустами тайный «цех». Профессор выступал со своим опахалом впереди. За ним веселым ручейком струились его краснокожие поклонницы. Вскоре мы вышли на небольшую лужайку в пальмовой роще. На ее краю дышал и пульсировал грязевой гейзер. Рядом находился огромный сложенный пузырь изготовленный из желудков ихтиозавров. Видимо, индейские женщины под руководством профессора, орудуя каменными иглами, сшили их в один большой мешок. В прошитой пленке было оставлено одно отверстие, куда входило несколько бамбуковых трубок. Противоположные их концы соединялись с воронкой гейзера, откуда выходил легкий газ. Мало-помалу сложенный мешок начал вздуваться и так стремиться ввысь, что Челленджеру пришлось накрывавшую мешок кожаную с широкими ячейками сеть привязать к толстым ветвям. Через какое-то время перед нашими глазами возник настоящий воздушный шар, и, судя по тому, как он натягивал сетку и рвался в небо, подъемная сила его была значительна. Профессор в немом восторге взирал на свое творение и удовлетворенно поглаживал бороду, словно счастливый отец, любующийся дорогим сердцу детищем. Первым опомнился Саммерли:

– Уж не надумали ли вы поднять в воздух на этой штуке нас, Челленджер? – опасливо поинтересовался старик.

– Пока что, дорогой Саммерли, я хочу лишь продемонстрировать ее мощность и надежность, став свидетелем которых, вы, несомненно, решитесь ей довериться.

– Советую вам забыть об этом раз и навсегда, – решительно заявил Саммерли. – Никакие динозавры и дриопитеки не заставят меня воспользоваться услугами самодельного аэростата. Лорд Джон, надеюсь, что хоты бы вы не поддержите эту безумную затею.

– А что, очень талантливая штука! – сказал наш военный предводитель. – Интересно было бы понаблюдать за ней в, так сказать, живом процессе.

– Сейчас все увидите, – торжественно произнес Челленджер. – Несколько дней я ломал голову над тем, как нам спуститься отсюда на землю. Мы знаем, что по отвесным скалам дороги нет. Старый ход через туннель – завален. Мост своими силами мы не наведем. Что же остается? Некоторое время назад нашему юному другу я показал, как свободный водород унес мой кисет. Естественно сама собой пришла идея построить воздушный шар. Поначалу я не знал где добыть оболочку, в которой можно было бы собрать летучий газ. Однажды увидев огромные потроха местных рептилий, я понял, что в принципе проблема решена. Изящная идея – плюс несколько дней кропотливой работы местных красавиц с иглой и кожаными нитками, и вот перед вами результат!

Челленджер заложил одну руку за борт изорванного пиджака, а другой гордо указал на шар. Тот тем временем успел совсем округлиться, и ремни уже трещали от его стремления взвиться ввысь.

– Какой абсурд! – фыркнул Саммерли. – Бред! Форменный Бред!

Однако лорд Джон был в восторге от затеи Челленджера.

– Какая же все-таки умница наш бородатый коротышка, – восхищенно прошептал он мне на ухо и затем в голос обратился к изобретателю:

– А как же насчет корзины, я о гондоле?

– Теперь можно заняться и гондолой. Я в голове уже прокрутил, как ее следует связать из прочного камыша и как скрепить с оболочкой. А пока что мне хотелось бы вас воочию убедить в том, что аппарат в состоянии поднять каждого из нас.

– Вы хотите сказать всех сразу? – уточнил лорд Джон.

– Нет, я хочу сказать то, что сказал. Каждый по очереди опуститься на шаре на равнину, а как шар поднимать на плато решить совсем нетрудно. Для этого достаточно распустить надвое волокна имеющейся у нас альпинистской веревки. Для начала используем весовой модуль. Возьмем камень равный весу самого тяжелого, точнее, самого весомого, не так ли, ха-ха-ха, члена экспедиции, это я – о себе.

Пыхтя и раскрасневшись, профессор подтащил внушительный базальтовый обломок, имеющий в середине естественное опоясывающее углубление. Свисавшие с шара концы сетки (те, что остались не привязанными к ветвям) он собрал в пучок и, соорудив из них прочный узел, надежно им прикрепил базальтовую глыбу к летательному аппарату. Теперь предстояло отвязать от ветвей удерживающие его ремни. Чтобы он не улетел совсем профессор прикрепил к ремням веревку и временно ею обмотал свою левую руку, намереваясь перед тем, как обрезать стропы привязать ее к дереву. Тогда, пролетев на длину веревки шар бы остановился и затем через какое-то время общими усилиями был бы спущен вниз.

– Сейчас вы убедитесь до чего велика подъемная сила моего аэростата, – с гордостью произнес ученый и, видимо от волнения, забыв освободить свою руку от веревки и закрепить ее на дереве, лихим ударом ножа перерезал привязанные к ветке стропы.

Никогда еще наша экспедиция не была так близка к гибели в полном составе.

Надутая оболочка рванулась вверх, увлекая за собой профессора Челленджера. В последний момент успев ухватить его за щиколотки, я полетел вместе с ним. Лорд Джон вцепился мертвой хваткой в мои ноги, и я с ужасом обнаружил, что и его веса, сложенного с нашим, недостаточно, чтобы остановить чертов снаряд. В одно мгновенье я представил себе воздушный шар, увлекающий в пространство над озером Глэдис четырех повисших сосисками горе-воздухоплавателей. Но к общему счастью не выдержала прочная альпинистская веревка. Прежде чем лорд Джон оторвался от земли раздался звон, как от лопнувшей струны и мы кучей повалились на мягкую траву, увидев напоследок шар уносивший в небо базальтовый обломок.

– Потрясающе, – радостно воскликнул неукротимый Челленджер, потирая ушибленное колено и, разматывая оставшуюся на запястье веревку, продолжал:

– Отличный результат! Я, честно говоря, не ожидал такого успеха. Через неделю, господа, будет готов другой воздушный шар, и даю вам все возможные гарантии, что на нем мы благополучно и с удобствами преодолеем первый этап нашего возвращения на родину.

До настоящего времени я фиксировал в блокноте события по горячим следам. И вот, наконец я имею право приступить к новому более спокойному и, так сказать, комфортабельному этапу в моих описаниях. Мы спасены. Мы – у подножья плато в лагере, где до недавнего времени полновластным хозяином оставался Замбо. Все ужасы, кошмары и болотные наваждения остались позади. Точнее, вверху, на вершине вздымающейся над нашими головами красноватой гряды. Мы спустились благополучно, хотя и совершенно неожиданным способом. Все члены экспедиции находятся в здравии. Через шесть недель, а самое большое два месяца будем в Лондоне. Возможно попадем туда даже раньше, чем это письмо. Наши души и сердца уже на родине, в доброй старой Англии, в ее глубоко дорогой для каждого из нас столице.

Счастливый перелом в нашей судьбе наступил в тот день, когда профессор Челленджер проделал свой рискованный трюк с воздушным шаром. Я уже упоминал о том, что единственным индейцем, сочувственно относившимся к нашим попыткам покинуть плато, был спасенный нами бритоголовый молодой человек, сын вождя. Вечером, дождавшись темноты, молодой вождь незаметно пробрался к нашей палатке и вручил мне (почему-то он преимущественно общался со мной; может быть чувствовал во мне как в ровеснике родственную душу) небольшой свиток из древесной коры. Потом он указал куда-то на пещеры и, приложив указательный палец, словно просил нас его не выдавать, быстро исчез. Я взял свиток и развернул его перед костром. Все к нему склонились и на внутренней светлой стороне увидели выведенную углем серию каких-то не то знаков, не то рисунков, которые я и спешу воспроизвести.

Они немного напоминали записанные без линеек нотные значки.

– Что бы это ни было, здесь содержится нечто для нас важное, – сказал я. – Я это понял по лицу индейца, когда он мне давал свиток.

– А может быть это просто милая шутка дикаря, при помощи которой он развивает свое чувство юмора, – заметил Саммерли.

– Скорее всего, здесь какой-то шифр, – предположил Челленджер.

– Или загадка-головоломка, – прибавил склоняясь над свитком лорд Джон. Вдруг он с волнением выхватил из моих рук свиток и воскликнул:

– Пресвятая сила! Я кажется все понял. Вы только посмотрите. Сколько значков на этой грамоте? Восемнадцать. А теперь сосчитайте пещеры над нашими головами. Их тоже восемнадцать.

– Точно, он показывал на пещеры, – подтвердил я.

– По-моему все ясно, – продолжал Рокстон. – Это план-чертеж пещер. Все как есть восемнадцать штук в ряд. Какая-то покороче, какая-то поглубже, какие-то внутри имеют разветвления. А вот эта помечена крестиком. Зачем, как по-вашему? Может быть крестик значит, что эта пещера глубже, чем остальные.

– Или вообще сквозная! – почти прокричал я.

– Похоже, наш юный друг верно разгадал ребус, – сказал Челленджер. – Если это не так, тогда непонятно, зачем спасенному нами молодому индейцу разыгрывать над нами столь злую шутку. Если же предположение верно, и пещера – сквозная, то пройдя ее до конца, мы окажемся перед обрывом, не превышающим каких-то ста футов. Сущие пустяки.

– Хорошие «пустяки», – проворчал Саммерли.

– Оставшийся у нас кусок веревки – длиннее, чем сто футов, – вставил я. – По ней и спустимся.

– Но, ведь, в пещерах индейцы. Они могут нас увидеть, – возразил Саммерли.

– Не во всех пещерах живут люди, – ответил я. – Многие из них используются как амбары и кладовые. Почему бы ни подняться туда немедленно и все не разведать.

На плато есть богатое смолой дерево (какая-то разновидность араукарии, так, кажется, называет его Саммерли) из ветвей которого туземцы делают свои долгогорящие факелы. Каждый из нас вооружился таким светильником, и мы осторожно, не нарушая тишины, пробрались по замшелым ступенькам в обозначенную на свитке пещеру. В ней было пусто, если не считать множества летучих мышей, которые стаями принялись над нами носится, едва мы вошли. Чтобы не привлекать внимания индейцев светом, мы долго пробирались на ощупь и лишь, почувствовав, что сделали какие-то отклонения от прямого пути и углубились на достаточное расстояние от входа, зажгли наконец факелы. Перед нами открылся сухой и чистый туннель со сводчатым потолком. Под ногами шуршал поблескивающий в свете факелов гравий. Мы, затаив от нетерпения дыхание, какое-то время продвигались вдоль этого коридора. Внезапно к неожиданному общему разочарованию уперлись в глухую стену. Это не был обвал, как тогда внизу, а самый настоящий тупик. Ясно, что дальше пути нет, и никогда не было.

– Не будем отчаиваться, друзья, – пробасил никогда не унывающий Челленджер. – Я обещал вам через неделю воздушный шар, и он – будет.

Саммерли тяжело вздохнул.

– А может быть мы не в той пещере, – цеплялся за надежду я.

– К сожалению, дружок, в той, – ответил лорд Джон, держа палец на схеме. – Семнадцатая справа, или вторая слева. Тут ошибки быть не может.

Я еще раз взглянул на свиток и вдруг радостно воскликнул.

– Господи! Да все же понятно. Пойдемте-ка назад. Назад.

Неся зажженный светильник, я едва не бегом кинулся в обратную сторону.

– Вот здесь, – от волнения перейдя на шепот, указал я на валявшиеся на гравии обгорелые спички. – Здесь мы зажгли факелы?

– Здесь.

В один голос ответили мои друзья.

– На схеме эта пещера изображена развилкой. В темноте мы не заметили ответвления и попали не в тот рукав. Сейчас нужно сделать несколько шагов назад и по правую руку откроется длинный туннель. По нему и нужно идти.

Все оказалось именно так. Не прошли мы и тридцати шагов как в правой стене зачернело большое отверстие. Мы свернули в него и поняли, что этот туннель значительно просторнее и длиннее, чем тот, по которому мы только что шли. Почти бегом мы устремились в глубину. С замирающим от волнения сердцем мы преодолели несколько сотен ярдов, когда внезапно впереди на фоне полной темноты коридора увидели неяркий красноватый свет, словно от костра. Огонь однако, не дрожал, не дымил и походил на горячий шар. В удивлении, мы остановились. Казалось, что пламя сверкает на нашем пути и должно непременно нам помешать пройти дальше. Собравшись с духом, мы погасили факелы и устремились к новому огню, ровный, немерцающий неяркий, но стабильный свет от которого серебрил гравий на полу туннеля, как рассыпанные бусинки. Сколько мы шли, светлый шар не приближался и не изменял ни величины ни формы.

– Пресвятая сила! Да это же луна! – вдруг воскликнул лорд Джон. – Мы прошли гору насквозь. Мы свободны!

И действительно, в расселину выводящего на противоположную сторону горного кряжа светила полная луна. Отверстие оказалось небольшим, величиной с обычное окно. Но этого было вполне достаточно. Выглянув наружу, мы поняли, что спуск будет не очень сложным, и что до земли недалеко. Конечно, при обходе плато нам никогда бы не удалось с земли разглядеть это отверстие. Никому бы и в голову не пришло искать путь на вершину здесь, среди низко нависших скал.

С легким сердцем мы вернулись назад в свою палатку и стали заниматься приготовлениями к уходу, планируя его на завтрашний вечер. Сборы проходили в тайне от туземцев, так как мы опасались, что они, узнав о нашем замысле, в последнюю минуту нас задержат. Большинство вещей было решено с собой не брать. В общем все, кроме оружия и патронов. Только с Челленджером оставался некоторый громоздкий багаж с которым он ни за что не пожелал расстаться.

Как никогда медленно тянулся день. С наступлением темноты мы были готовы к пути. Соблюдая осторожность, мы втащили свою небольшую поклажу по ступенькам и перед входом в пещеру бросили последний долгий взгляд на эту удивительную землю, которая возможно в скором времени сделается достоянием богатых охотников, разного рода исследователей и просто праздных туристов, но для нас навсегда останется страной дерзновенных свершений и не с чем несравнимой романтики. Слева виднелись освещенные веселым пламенем костров пещеры индейцев. Снизу доносились их певучие радостные голоса. Туземцы пели и танцевали. В отдалении чернели ночные джунгли. А по середине в лунном свете подрагивала серебристая гладь озера, в котором обитают невиданные существа. В этот момент откуда-то прозвучал одинокий, какой-то тоскливый крик не то птицы, не то зверя. Мне почудилось, что этим криком с нами прощалась сама земля Мейпла Уайта.

Через два часа мы со всеми пожитками стояли у подножья гряды. Если не считать ящики Челленджера (с ними пришлось немного попотеть), то спуск прошел легко. Оставив на месте пожитки, мы немедленно отправили к лагерю Замбо, на рассвете до него добрались и к своему удивлению обнаружили, что на равнине у подножья пирамидального утеса горит не один костер, а целых двенадцать. За нами прибыла наконец спасательная партия. Здесь было двадцать человек индейцев с берегов Амазонки. Они пришли с баграми, веревками и всем необходимым для того, чтобы соорудить временную перемычку через пятнадцатиметровую пропасть. Ну что же, тем лучше, завтра, когда мы тронемся в путь, будет кому тащить сундук Челленджера.

На этом я заканчиваю свои послания из Южной Америки. Мы собственными глазами увидели настоящие чудеса. Наши души очистились, закаленные трудными испытаниями. Каждый из нас сделался немного другим. Хочу надеяться, что – лучше. Возможно нам придется сделать небольшую остановку в Паре для того чтобы подготовится к путешествию через океан. Если так случится, то это письмо вы получите до моего возвращения. Если – нет, то я и письмо прибудем в Лондон на одном пароходе. В любом случае, дорогой господин Мак-Ардл, я надеюсь в скором времени пожать вашу руку.

...

Э.Д. Мелоун

Глава 16 «Столица чествует героев»

Прежде всего, хочу, воспользовавшись случаем, поблагодарить всех друзей на Амазонке, оказавшим нам радушный прием и помощь. Слова особой признательности приношу сеньору Пеналосе и другим членам Бразильского правительства, чье содействие ускорило и облегчило наше возвращение на родину, а так же сеньора Перейра из Пары, снабдившего нас одеждой, – так что теперь мы можем, на краснея, появится в цивилизованном обществе.

Отвечая на вопросы наших благодетелей, приходилось их к сожалению во многом разочаровать. Конечно, утаивая от них сведения о точном географическом положении Земли Мейпла Уайта, мы поступили неблагодарно. Но что поделать, того требуют интересы дела. Хотелось бы так же заведомо отговорить любителей приключений от попыток по моим репортажам найти описанное в них плато. Все названия, имена и другие ориентиры изменены, так что поиски окажутся безуспешными.

Поначалу нам казалось, что общественный ажиотаж к нашей экспедиции прекратиться едва мы покинем берега Южной Америки. Однако никто не мог предположить, какой грандиозный эффект произведут в Европе первые, самые поверхностные, основанные на случайных слухах сведения об удивительных открытиях, произведенных в бассейне великой Американской реки натуралистами Объединенного Королевства. Когда трансатлантический лайнер «Иберия», на котором мы возвращались на родину, еще находился от берегов Саутгемптона более, чем за полтысячи миль, на его борт одна за другой начали поступать телеграммы от разных газет и агентств. Потому, насколько фантастические гонорары они обещали нам в обмен на самые общие сведения о результатах наших исследований, можно было заключить, что мы пользуемся самым пристальным вниманием не только научного мира, но и самой широкой общественности.

Посовещавшись, мы решили пока не давать в печать никакой информации, так как совесть обязывала нас, прежде всего, отчитаться перед «Институтом Зоологии», снарядившим и оплатившим нашу поездку. В порту Саутгемптона нас атаковала целая толпа репортеров. Категорически отказавшись с ними говорить, мы им лишь посоветовали посетить открытое заседание ученой общественности, назначенное на вечер седьмого ноября это послужило дополнительной рекламой к предстоящему мероприятию, теперь вызывавшему у широкой публики такой интерес, что устроители решили перенести встречу из актового зала Института Зоологии в более вместительный Куинс Холл на Риджент Стрит. Post factum могу заметить, что если бы организаторы сняли даже громадный Альберт Холл, то и он не вместил бы всех желающих присутствовать.

Заседание было назначено на второй вечер после нашего возвращения на Родину. Первые сутки отводились для личных дел. О своих я пока умолчу. Пережитое мной душевная травма еще слишком свежа. Возможно по прошествии какого-то времени я смогу думать и даже говорить о понесенном мной фиаско более хладнокровно.

А пока возвращаюсь к заключительному этапу наших удивительных приключений. Я долго думал над тем, в какой форме закончить это повествование, пока не нашел компромиссное решение. В конце концов я, ведь, не только журналист-репортер, но и полноправный участник экспедиции. Мне самому было бы интересно услышать что-то о себе со стороны.

Прочитав от титула до подвала специальный выпуск «Вечерней газеты» от восьмого ноября, где на нескольких полосах мой друг и коллега Мак Дона представил подробный отчет о заседании проходившем 7 ноября в Куинс Холле, я решил, что его статья, снабженная незначительными комментариями от меня, как нельзя лучше решит проблему композиции последней главы небывалой эпопеи. Итак, представляю слово журналисту Мак Дона.

Затерянный мир.

Грандиозное собрание в Куинс Холле.

Дискуссии, переходящие в скандал.

Невероятное происшествие.

Что это?

Ночная манифестация на Риджент Стрит.

(специальный выпуск)

«Состоявшуюся вчера вечером в огромном Куинс Холле долгожданную встречу ученого совета Института Зоологии с членами комиссии исследователей, направленной весной текущего года в Южную Америку с целью проверки утверждений профессора Челленджера, заявившего о том, что на означенном континенте и в наши дни продолжают существовать доисторические животные; справедливо можно назвать решающей вехой в отечественной и мировой науке, – она протекала так необычно, кипели столь сильные страсти, и в конце концов, происходили такие события, что никто из присутствовавших никогда не сможет о ней забыть».

(Да, дорогой собрат по перу Мак Дона с лаконичностью у тебя слабовато).

Э.Д. Мелоун

«Пригласительные билеты распространялись в первую очередь между родственниками и друзьями членов ученого совета и участников достославной экспедиции. Но их оказалось так много, что задолго до восьми часов вечера (время открытия заседания), огромный Куинс Холл был набит до отказа. Большая часть публики, среди которой были так же лица, имевшие приглашения, сочтя себя обиженными, штурмом взяли двери холла, выдержав рукопашную схватку с полицией. При этом несколько человек, включая капитана Хобла из внутренних войск, получили телесные повреждения. Хобла со сломанной ногой отправили в больницу. Прорвавшись в зал бунтовщики заполнили все проходы, а так же часть мест, предназначенных для прессы. Встречи с прославленными путешественниками с нетерпением ожидало более 5000 человек (учитывая прорвавшихся силой). Когда герои дня, наконец, появились, их провели на эстраду, где они заняли места в специально приготовленных креслах рядом с выдающимися учеными Англии, Франции и Германии. Швецию представлял профессор Сергиус, известный ученый, заведующий факультетом зоологии университета в Ужала. При появлении прославленной четверки весь зал встал и разразился продолжительной овацией в честь героев. Однако внимательный наблюдатель смог бы заметить в общем восторге некую нотку иронии и даже недовольства, из чего можно было заключить, что встреча будет протекать не гладко. Но то, что произошло в дальнейшем превзошло самые смелые ожидания. Думаю, не стоит задерживать внимание читателя описанием внешности путешественников. Вы хорошо их знаете по помещенным во всех газетах фотографиям. Суровые испытания не отложили на них видимых отпечатков. Борода профессора Челленджера как будто еще больше разрослась и стала гуще. Профессор Саммерли еще сильнее осунулся, лорд Джон Рокстон немного похудел. Все трое загорели и, судя по всему, пребывают в отличном здравии. Что касается представителя нашей газеты известного спортсмена игрока в регби международного класса Э.Д. Мелоуна, то можно сказать, – он выглядит отлично. С его прямодушной немного простоватой физиономии не исчезает добрая улыбка».

(Погоди, Мак. Потолкуем еще как-нибудь наедине).

Э.Д. Мелоун

«Когда аудитория заняла места, и шум овации утих, председательствующий герцог Дархемский обратился к собранию. Он сказал, что не желает задерживать внимание слушателей вступительными словами и намерен немедленно предоставить место оратора председателю комиссии по расследованию утверждений профессора Челленджера магистру биологии зав. кафедрой сравнительной анатомии лондонского университета отважному путешественнику профессору Саммерли, упомянув о том, что по предварительным данным экспедиция завершилась полным успехом.

(аплодисменты).

В заключение краткого вступительного слова герцог прибавил:

– Мне лишь хотелось бы выразить мою радость, надеюсь, ее разделяют все присутствующие, радость по поводу того, что все четверо вернулись живыми из трудного и опасного путешествия. Не могу умолчать о том, что, если бы, не дай Бог, с экспедицией случилось несчастье, то это была бы невосполнимая потеря для отечественной и мировой науки.

(Бурные аплодисменты, к которым присоединяется профессор Челленджер).

Появление на ораторских подмостках профессора Саммерли вызвало новую волну оваций. Речь его постоянно прерывалась аплодисментами. Нет нужды приводить ее дословный текст, так как исчерпывающий отчет об экспедиции, автором которого является наш специальный корреспондент, вскоре будет опубликован отдельным многостраничным вкладышем к «Вечерней газете».

Приведем лишь основные положения профессора Саммерли.

Напомнив слушателям, каким образом возникла идея об отправке экспедиции, докладчик высоко отозвался о профессоре Челленджере и публично принес ему извинения за прежнее недоверие к его словам, ныне стопроцентно подтвержденным. За тем Саммерли схематично набросал маршрут от берегов Амазонки до горного кряжа. При этом он избегал точных географических указаний. Потом оратор заворожил слушателей захватывающим рассказом о многочисленных неудачных попытках экспедиции, усиленной местными жителя подняться на плато, в одной из которых погибли двое преданных слуг – метисов».

(Такое странное толкование события Саммерли видимо избрал, желая избежать неприятных расспросов).

Э.Д. Мелоун

«Рисуя в воображении слушателей картину за картиной, профессор возвел их вслед за собой на пирамидальный утес, перебросил дерево через пропасть, перебрался на плато и наконец, обрушил мост в бездну, оказавшись отрезанным от всего мира. Потом он долго рассказывал о всевозможных чудесах и ужасах, которых оказалось исполнена эта удивительная земля. Он мало говорил о собственных приключениях, зато постоянно подчеркивал научную важность каждого большого и незначительного происшествия на плато.

Говоря о насекомых, он указал на то, что там особенно много жесткокрылых и чешуйчатокрылых. За несколько недель ему удалось зафиксировать сорок шесть видов первого типа и девяносто четыре – второго. Но публику, конечно же, главным образом, интересовали крупные животные, в особенности те, которые считаются вымершими. Докладчик представил длинный список таких чудовищ, заверив слушателей, что он может быть пополнен, если продолжить изучение плато. Членам экспедиции приходилось иногда видеть, правда в основном издали, по меньшей мере, около десяти животных, о которых современная наука не знает. Конечно, со временем все они будут надлежащим образом изучены и описаны. В качестве примера Саммерли привел темно-зеленую змею великана, ее длинна достигает пятидесяти футов (~ 15 метров), некое белое животное, скорее всего, млекопитающее, фосфоресцирующее в темноте и гигантскую чернокрылую бабочку. Индейцы говорят, что ее укусы иногда вызывают столбняк.

Кроме неизвестных видов на плато в большом количестве обитают древнейшие ящеры, которых до настоящего времени наука относила к ранне-юрскому периоду. Среди них он упомянул огромного неповоротливого стегозавра, увиденного на водопое у озера господином Мелоуном, и запечатленного в альбоме американского художника, в настоящее время, увы, покойного, проникшего на плато еще раньше. Рассказал об игуанодонах и птеродактилях, двух доисторических видах, встретившихся им на плато первыми, и привел публику в ужас рассказом о самых свирепых и опасных хищниках, населяющих эту землю, – динозаврах, которые неоднократно, но, к счастью, безуспешно преследовали членов экспедиции.

Потом оратор подробно рассказал о громадной хищной птице форораксе, об огромных оленях водящихся в твердопочвенных подлесках плато.

Однако волнение публики достигло апогея, когда Саммерли начал перед ней раскрывать тайны центрального озера. Слушая взвешенную, лишенную какой-либо аффектации речь пожилого ученого, так и хотелось себя ущипнуть, чтобы убедится, что не спишь, а наяву слушаешь достоверные сведения о трехглазых рыбоящеров, исполинских водяных змеях, населяющих эти загадочные воды.

Потом он перешел к индейцам; к удивительной колонии обезьянолюдей, которых, наверное, можно отнести к находящимся на развитой стадии яванским питекантропам и которые таким образом могут являться гипотетическим «недостающим звеном в происхождении и становлении homo sapiens. Затем, повеселив аудиторию забавным, но, к сожалению, не безопасным эпизодом с самодельным воздушным шаром, сконструированным профессором Челленджером, докладчик завершил речь рассказом о том, как путешественникам удалось спуститься с плато на землю.

Видимо на этом заседание должно было закончится. Шведский профессор Сербиус выступил с предложением вынести резолюцию одобрения проделанной экспедицией работой и, приняв сообщаемые ею сведения за факт, от лица ведущих европейских ученых выразить ей благодарность. Оставалось это проголосовать. Но дальше все пошло по совершенно неожиданному руслу.

Еще с начала заседания оппозиционно настроенная часть аудитории то и дело давала о себе знать. Едва профессор Саммерли закончил выступление, как занимавший кресло в партере доктор Джеймс Иллингворт из Эдинбурга вскочил с места и обращаясь к герцогу Дархемскому, предложил внести в резолюцию поправку.

Герцог : Не возражаю, сэр, если в ней есть нужда.

Д-р Иллингворт : Есть, ваша светлость.

Пр. Саммерли (вскакивая): Я обязан объяснить вашей светлости, что этот человек после нашей с ним полемики на страницах ихтиологического ежемесячника по проблемам изучения глубоководных видов, сделался моим личным врагом.

Герцог : Ваши личные отношения к делу не относятся. Продолжайте, профессор Иллингворт.

Друзья и сторонники путешественников подняли такой крик, что Иллингворта иногда не было слышно. Кто-то даже намеревался стащить его со сцены. Однако, имея мощный голос и крепкие битцепсы, эдинбуржец выстоял и довел свою речь до конца. Едва Иллингворт поднялся с места, стало понятно, что в зале у него немало сторонников, хотя конечно же они составляли меньшинство. Подавляющее же большинство публики заняло выжидательную позицию и до поры сохраняло нейтралитет.

Прежде всего, обращаясь к председательствующему д. Иллингворт попытался его заверить в своем глубочайшем уважении к научной деятельности профессоров Челленджера Саммерли. Но потом с печалью заметил, что его поправку к резолюции объясняют почему-то личными мотивами, в то время как им, Иллингвортом, руководит лишь стремление к правде. По существу он, Иллингворт, придерживается сейчас тех взглядов, которых не прошлом заседании придерживался профессор Саммерли. Профессор Челленджер выдвинул тогда ряд положений, которые его коллега профессор Саммерли взял под сомнение. Теперь этот коллега выступает с аналогичными утверждениями, и почему-то надеется, что их не будут оспаривать.

– Логично ли это?

Крики с мест:

– Да.

– Нет.

В ложе прессы было слышно как Челленджер обратился к председательствующему, прося у него разрешения выставить Иллингворта из зала.

Иллингворт продолжал:

– Год назад один человек утверждал нечто несусветное. Теперь то же самое, и в еще ярче выраженной форме утверждают четверо. Спрашивается, можно ли считать эти заверения окончательным доказательством в проблеме, где берутся под сомнения фундаментальные положения науки. Разве редко приходится сталкиваться с тем как путешественники, возвращаясь из далеких неведомых краев, готовы с три короба наврать, лишь бы прославиться. Хотелось бы, однако, надеяться что государственный Институт Зоологии достаточно солидная организация, чтобы не дать провести себя за нос.

Я не утверждаю, что члены экспедиции лжецы. Они заслуживают всяческого уважения, и этого никто не отрицает.

Но человеческая натура – вещь весьма сложная и противоречивая. Даже известный ученый может покривить душой из-за соблазна прославиться. Как мотыльки, мы все несемся, чтобы разбиться о горячий светильник собственного тщеславия. Те, кто покрупнее, разрабатывают стратегию и тактику добычи руды, несущей ложь, сами загружают ее загружают ее в пустые вагоны общественного легковерия, а проворные стрелочники – журналисты отправляют составы груженные вздорным вымыслом по нужным колеям. У каждого члена комиссии могли оказаться свои причины, по которым он решил пристрастно истолковать результаты своих наблюдений во время экспедиции.

Реплики с мест:

– Стыдитесь!

– Какая низость!

– Он не намерен никого оскорблять!

– А разве это не оскорбление?

Иллингворт : И еще несколько замечаний в отношении доказательств. Что они собой представляют? Насколько мне известно, это всего лишь несколько фотографий. Однако в наши дни настолько не редки всевозможные трюки с пленкой и фотобумагой, всякого рода монтажи и прочее, что нужно быть очень наивными людьми, чтобы полагаться на фотографию как на доказательство. Чем еще располагает комиссия? Байками о том, как ей пришлось спускаться по веревке и что это де помешало экспедиции доставить сюда более ли менее крупные образцы фауны сказочной страны? Придумано изобретательно. Но все же неубедительно. В речи профессора Саммерли говорилось о том, что у лорда Джона Рокстона якобы имеется череп фороракуса. Где же он? Может быть, можно на него взглянуть?

Лорд Джон : Этот человек никак намерен меня обвинить во лжи?

(Общий шум)

Председатель : Потише! Потише, пожалуйста! Д-р Иллингворт, сформулируйте покороче вашу поправку.

Иллингворт : У меня еще много чего нашлось бы сказать, ваша светлость, но подчиняясь вашему требованию, буду краток: Давайте поблагодарим профессора Саммерли за его интересный рассказ. Однако, сообщенные им сведения предлагаю за факт не считать а поручить их проверку другой, более беспристрастной и надежной комиссии.

Что тут началось! Невозможно описать смятение, наступившее в зале после того, как профессор Иллингворт сформулировал свою поправку. Большинство присутствующих, возмущенные клеветой на путешественников, разразились негодующими возгласами.

– Никакой поправки!

– Запиши ее на тряпочке и в нее высморкайся!

– Выставить его в шею!

В то же время нашлось немало скептиков, которые поддерживали доктора Иллингворта и не менее рьяно орали:

Хор : По-прав-ка! По-прав-ка!

– Где справедливость?

– Председатель, призовите крикунов к порядку!

В задних рядах, занимаемых студентами-медиками, началась кулачная потасовка, которая не разрослась во всеобщую свалку, наверное, лишь оттого, что в зале находились женщины.

Скандал, однако, продлился недолго. К кафедре подошел профессор Челленджер. В его натуре есть какая-то непонятная сила, мощная, почти гипнотическая энергия, которой он заставлял всех замолчать, едва поднимет руку.

Выждав пока наступит полная тишина, он сказал:

– Наверное многие из сидящих в зале помнят, что похожий на сегодняшний непристойный скандал разразился на нашем прошлом заседании. Тогда моим главным оппонентом был профессор Саммерли. С тех пор его взгляды изменились, – он признал свою ошибку, основанную на искреннем заблуждении. Кто из нас безгрешен? Но то, что нам пришлось услышать сегодня от только что занявшего свое место в партере лица, говорит не о заблуждении, а об усиленной обструкции, направленной против результатов, полученных нашей экспедицией. Мне очень трудно и неприятно снисходить до интеллектуального уровня нынешнего оппонента. Но придется это сделать, чтобы рассеять всякие сомнения, которые, как я вижу, еще сохранились у некоторой части публики.

(Смешки, отдельные восклицания).

Нет нужды напоминать, что, не смотря на то, что сегодня с обращением как председатель комиссии расследования выступал профессор Саммерли, все-таки истинным инициатором нашего предприятия был я и наша экспедиция завершилась успехом во многом, благодаря мне. Я довел этих троих джентльменов до места и, как вы уже имели возможность узнать, убедил их воочию в верности моих слов. Честно говоря, мы не были готовы к тому, что наши совместные заключения будут оспариваться со столь дремучими невежеством и упрямством. Но наученный горьким опытом, я на сей раз позаботился о том, чтобы в случае нужды предоставить кое-какие доказательства, способные убедить любого разумного человека. Профессор Саммерли уже говорил о том, что наши фотоаппараты побывали в лапах обезьянолюдей, когда они буквально разгромили нашу стоянку, и много негативов пропало.

(Смешки, улюлюканье с задних рядов. Короткие реплики:)

– Расскажи это своей благоверной!

– Только что речь шла об обезьянолюдях. Должен признаться, что некоторые звуки, исходящие из зала, весьма отчетдливо напоминают мне о встречах с этими своеобразными существами.

(Смех).

Не смотря на то, что многие бесценные негативы погибли, в нашем распоряжении имеется несколько вполне пригодных фотографий, по которым можно составить верное представление о жизни на плато. Впрочем, возможно, кто-то из вас сомневается в их подлинности?

Голос : – Да. Сомневаюсь.

(Опять шум и волнение в зале, закончившееся тем, что нескольких человек выставили за дверь).

– Имейте ввиду, что сегодня с утра негативы к снимкам, о которых идет речь, проверяла комиссия экспертов. Они не обнаружили фальсификации. Какие еще доказательства может привести экспедиция? Нам пришлось бежать с плато, и поэтому мы не могли захватить сколько-нибудь значительный груз. Вот профессору Саммерли удалось доставить в целости коллекции бабочек и жуков. В них много новых, еще нигде не отмеченных видов. Разве этого мало?

Несколько голосов : Мало.

– Кто это сказал?

Доктор Иллингворт, поднимаясь:

– Мы полагаем, что подобная коллекция могла быть собрана где угодно, не обязательно на плато где водятся динозавры.

(аплодисменты).

Профессор Челленджер: Вне всякого сомнения, сэр. Мы не вправе не считаться с вашим авторитетом в ученых кругах. Хотя, насколько я успел заметить, в Южной Америке ваше имя никому неизвестно.

Однако, оставим в покое фотографии и коллекцию бабочек и перейдем к более впечатляющим вещам: к таким, например, как образ жизни птеродактилей.

Чей-то голос : – Чушь!

(Снова шум).

Я хочу сказать, что мы можем пролить новый свет на проблемы связанные с изучением их жизни. В этом портфеле находится выполненный с натуры рисунок…

Д-р Иллингворт : Никакие рисунки художников, будь-то с натуры, по памяти, а может быть вдохновленные творческой фантазией, не могут нас убедить в верности ваших утверждений.

Челленджер: Может быть вам хотелось бы увидеть живую натуру?

Иллингворт : (с иронией) Да уж хотелось бы.

Челленджер : И тогда вы мне поверите?

Иллингворт : (сквозь смех) Вне всякого сомнения.

И здесь произошло наяву то, что не может даже присниться. Ни один научный конгресс ни один симпозиум, ни одно собрание не были ознаменованы столь грандиозной сенсацией, которую произвел профессор Джордж Эдуард Челленджер седьмого ноября на сцене Куинс Холла.

Подняв ладонь, он дал условный сигнал, наш коллега господин Э.Д. Мелоун сразу встал с кресла и прошел вглубь эстрады. Через несколько секунд он возвратился в компании огромного негра. Они вдвоем несли установленный на широкие плоские носилки большой прямоугольный ящик. Судя по их усилиям, груз был тяжелым. Они вынесли на авансцену и поставили ящик перед профессором.

Зал охватила напряженная тишина. Все, затаив дыхание, следили за происходившим на сцене. Профессор Челленджер снял выдвижную крышку, наклонился над контейнером и, несколько раз щелкнув пальцами, ласково произнес (его слова хорошо были слышны в пресс ложе):

– Ну, красавчик, выходи! Выходи, не бойся!

В ящике послышалось шуршание и скрежет, затем изнутри показалось странное, неимоверно неприглядное существо и уселось на стенке ящика, как петух на насесте. Президент заседания герцог Дархемский зачем-то спрыгнул в оркестровую яму. Но на это никто не обратил внимания. Все оцепенело уставились на чудовище. Его зловещая голова с беспрерывно вращающимися маленькими горящими как раскаленные угольки глазами напоминала омерзительных рукотворных страшилищ химер, которыми средневековые зодчие украшали каменные водостоки на крышах богатых домов. Тварь приоткрыла длинный хищный клюв, усеянный двумя рядами острых, как у крокодила зубов. Приподнятые плечи существа казались укрытыми какой-то грязно серой шалью. Словом, – настоящий дьявол. В зале заволновались. Кто-то испуганно вскрикнул. Две дамы в первом ряду упали в обморок. Среди находившихся на сцене членов ученого президиума начались движения, словно они намеревались последовать за герцогом в оркестровую яму. Начиналась паника. Пытаясь успокоить публику, профессор поднял руку. Но это движение напугало чудовище. Оно распахнуло свою серую шаль, которая оказалась парой больших перепончатых крыльев, и, издавая оглушительные хлопки, взмыло к потолку. Челленджер пытался ухватить его за ноги но промахнулся. И теперь оно, тревожно крича, в испуге кружило над головами пятитысячной публики. Голос его напоминал клаксон автомобиля. Зрители, сидевшие на балконе пришли в смятение. Визгливому сопрано дам вторили срывавшиеся на фальцет басы кавалеров. Еще бы! Этот живой снабженный ужасным клювом аэроплан носился перед самыми их лицами, крича, шипя, брызгая пеной и распространяя тошнотворный смрад тухлой рыбы. Вопли насмерть перепуганной толпы на балконе привели чудовище в неистовство. Совершенно ошалев от страха, размахивая десятифутовыми крыльями, оно бестолково носилось по огромному залу, натыкаясь на стены и люстры. На головы партера посыпались осколки стекла электрических лампочек.

– Ради бога! Закройте окно! Окно! – заламывая непригодные для такого жеста толстые руки и от отчаяния пританцовывая, взывал Челленджер. Но было поздно. Какое-то время побившись о стены, как мотылек об абажур, страшилище, наконец, обнаружило открытое окно и, протиснув в отверстие свое отвратительное тело, исчезло в ночном небе, к огромному удовольствию толпы и огорчению профессора Челленджера. Закрыв обеими руками лицо, он опустился в кресло.

Что началось потом, невозможно ни описать, ни представить. Поняв, что опасность миновала, публика пришла в безграничный восторг. Многократные громогласные «ура» сотрясали стены и люстры.

Обескураженные голоса недавних противников слились с голосами сторонников в единую могучую волну одобрения. Она прокатилась от задних рядов с галерки и балконов через весь партер, оркестровую яму и, вознесясь девятым валом над сценой, подняла на своем гребне четверых героев».

(А вот тут совсем неплохо, Мак)

Э.Д. Мелоун

«Казалось публика спешит искупить вину перед путешественниками за свое прежнее несправедливое недоверие. Все поднялись, аплодировали, восхищенно кричали, размахивали руками.

– Качать их! Качать! – неслось со всех сторон.

В одно мгновение четверка была поднята на руки над головой ликующей толпы. Все их попытки освободится оказались напрасными. Впрочем, спрыгнуть на пол было некуда, настолько густо теснилась взобравшаяся на сцену публика.

– Пронесем их по Риджент стрит! – раздался чей-то голос, и остальные тут же поддержали:

– На улицу! Торжественным маршем! Слава героям!

Плотный людской поток медленно устремился к дверям, унося четверых триумфаторов. На улице к этому моменту скопилось около ста тысяч человек. Люди стояли, прижавшись друг к другу, сплошной стеной от Лангам Отеля до Оксфорд-серкес. Как только свет уличных фонарей озарил всеобщих кумиров, медленно плывших над головами народа, отовсюду раздались приветственные возгласы:

– Ура! У-ра!

– Дорогу героям.

– Триумфальным парадом по Роджент стрит!

– Остановить движение транспорта!

Заполнив улицу от стены до стены, колонна двинулась по маршруту: Роджент стрит, Пэл-Мэл, Сэнт Джеймс стрит и Пикадилли. Транспорт в центре Лондона остановился. Между манифестантами с одной стороны и полицией и шоферами кэбов с другой произошло несколько стычек. Лишь после полуночи толпа, доставив на руках отважных путешественников в Олбани к подъезду дома, где живет Лорд Джон Рокстон, наконец их отпустила хором спев им на прощание: «Не унывай, герой!» и государственный гимн «Боже, храни короля!» На этом завершился вечер, едва ли не самый замечательный за всю историю Лондона».

Так описал нашу встречу с соотечественниками мой друг и коллега Мак Дона. Не смотря на некоторую вычурность слога, в этом репортаже он, по существу, верно отразил события.

Что же дальше случилось с птеродактилем? Боюсь, что на этот вопрос я не смогу дать исчерпывающего ответа. Известно лишь, что какие-то две женщины с испугом рассказывали о том, что видели как на крышу Куинс Холла опустилось крылатое чудовище, напоминавшее химеру. Женщины более часа дожидались (видимо их любопытство оказалось сильнее страха), не покажется ли оно опять, так и не дождавшись, ушли.

На следующий вечер в нескольких газетах промелькнуло сообщение о неком Майлзе, гвардейце-часовом, выставленном в караул у Мальборо Хауза и затем самовольно покинувшем пост, за что был привлечен к военному суду. На суде он сообщил, что, случайно посмотрев вверх, увидел черта, который собой заслонил луну. Смертельно напуганный Майлз бросил ружье и пустился наутек. Несмотря на то, что незадачливый часовой клятвенно заверял членов трибунала в том, что в этот вечер не пил спиртного, ему не поверили. И – напрасно. Ведь описанный эпизод мог иметь непосредственное отношение к нашему вопросу.

Приведу еще один факт, сведения о котором мне удалось почерпнуть в судовом журнале парохода «Фрисланд», трансатлантического лайнера курсирующего между Голландией и Кубой. В нем помечено, что восьмого ноября в девять утра (корабль в это время находился примерно в десяти милях от порта отправления) над судном, держа курс, на юго-запад, пронесся какой-то неизвестный объект: не то крылатый козел, не то огромная летучая мышь. Если, повинуясь инстинкту, существо устремилось в Америку, то приходится сделать вывод, что последний из когда-либо существовавших на территории Европы птеродактилей, нашел свой конец где-нибудь в атлантических пучинах.

И наконец – Глэдис, моя Глэдис, именем которой было названо озеро на «Земле Мейпла Уайта» и которое отныне будет переименовано в Центральное, так как я больше не стремлюсь увековечить ее имя. Разве не замечал я и прежде признаков своенравия и жестокости в ее сердце. С радостью повинуясь ее капризам, я почему-то не осознавал, что истинно любящая женщина не способна отсылать любимого человека на верную гибель. Почему она всегда так мечтала о подвигах? Может быть лишь потому, что сама хотела прославиться, не приложив к тому никаких усилий? Возможно, сейчас я сгущаю краски. Но что поделаешь, пережитое душевное потрясение на какое-то время превратило меня в циника. Я долго не мог опомниться. Но с того дня прошла неделя, и за это время у меня состоялся небольшой разговор на эту тему с лордом Джоном, – так что сейчас я немного пришел в себя и постараюсь в нескольких словах довести грустное повествование о моем неудачном сватовстве до логического конца.

В Саутгемптоне на мое имя не оказалось ни письма ни телеграммы, и, очень встревоженный, к десяти вечера я уже стоял у ворот ее маленькой виллы в Стритеме. В голову лезли дурацкие мысли: «Жива ли она?» «Может быть умерла?» «Нет, только не это».

Стремглав преодолев садовую дорожку, я нервно подергал за кольцо дверного молотка и, услышав ее голос, распахнул дверь и, оттолкнув незнакомую посмотревшую на меня с испугом служанку, вбежал в гостиную.

Она сидела на новом диване между роялем и высоким торшером. В несколько шагов я пересек комнату и завладел ее руками.

– Глэдис! О, Глэдис! – дрожа от волнения, только и мог я произнести. Ее глаза смотрели с удивлением. За время моего отсутствия она явно изменилась. Этот холодный взгляд, плотно сжатые губы. Мягко, но решительно она освободила руки от моих.

– Что это с вами? – сказала она.

– Как «что»? Глэдис! Как «что»? Разве вы – не моя милая Глэдис Хангертон?

– Нет, мой друг, – не ваша. Не угодно ли познакомится? Это мой муж – Вильям Потс.

До чего же абсурдна наша жизнь! Я поймал себя на том, что машинально пожимаю руку какому-то веснушчатому рыжеволосому молодому человеку, уютно устроившемуся в кресле, которое в прежнее время было моим. Мы друг другу кланялись с нелепо напряженными шеями и глупейшими улыбками.

– Отец разрешил нам пожить здесь, пока будет готов наш дом, – пояснила Глэдис.

– Значит, так? – я все не мог перевести дух.

– Разве вы не получили мое письмо, которое я отправила вам в Пару?

– Нет, не получил.

– Как жаль. Вам бы все стало ясно.

– И так все ясно, – хрипло произнес я.

– Я рассказывала о вас Вильяму, – продолжала она, – между нами нет тайн. Конечно, жаль, что так получилось. Но видимо ваши намерения были не очень серьезны, иначе как бы вы решились уехать на край света и так надолго оставить меня одну… Вы не сердитесь?

– Нет, нет. Не беспокойтесь. Мне, пожалуй, пора.

– Может быть выпьете рюмку виски? – предложив муж и поняв, что я его не слышу, доверительно прибавил:

– Что поделать, так всегда получается: кто-то теряет, кто-то находит. Иначе случится, прошу прощения, всеобщая форменная полигамия.

Сконструировав нелепый оборот Потс захихикал; а я решительно направился к выходу. Уже закрыв за собой дверь, я вдруг захотел ненадолго вернуться. Счастливый соперник уставился на меня с тревогой.

– Позвольте один вопрос? – сказал я.

– Пожалуйста, если он в рамках дозволенного.

– Как вам удалось достичь успеха? Вы отыскали клад, открыли полюс? Сделались морским пиратом, или вплавь преодолели Ла-Манш? Что выдающегося вы совершили?

На его рыхлом глуповатом лице появилась растерянность. Вначале он промямлил что-то невнятное, а потом сказал:

– Думаю, что это – слишком личное.

– В таком случае последний, совсем уж безобидный вопрос. Кто вы? Кто, по профессии?

– Я – помощник, а в случае отсутствия исполняющий обязанности нотариуса в юридической конторе Джонсона и Мервиля. Дом № 41 по Ченсри лейн. Будет нужда, заходите.

– Желаю здравствовать! – отчеканил я и, как положено герою-неудачнику растворился в ночной темноте, снедаемый ревностью, обидой и смехом над самим собой.

Для того, чтобы в моем повествовании поставить последнюю точку, я должен описать еще один небольшой эпизод.

Прошлым вечером мы вчетвером собрались у лорда Джона Рокстона и после ужина, закурив сигары, долго вспоминали наши совместные приключения. Странно было наблюдать лица моих друзей в знакомой и в то же время успевшей стать непривычной обстановке. Вот расплывшийся в снисходительной улыбке Челленджер, выставив пышную бороду и широко развернув грудь и плечи, в чем-то убеждает своего несговорчивого коллегу Саммерли. Тот, погрузив неизменную пенковую трубку в маленький, укрытый усами рот, иронически покрякивает, подрагивая редкой бородкой и выжидая момента, чтобы с эффектом опровергнуть очередной постулат Челленджера. И наконец, пригласивший нас в свой дом хозяин, с аскетичным лицом и ледяным взглядом, в глубине которого светятся веселые огоньки.

Сегодня он решил сообщить нам что-то важное. После ужина мы из столовой перебрались в его святыню, – в кабинет, стены которого были увешаны охотничьими трофеями. Достав из шкафа старую шкатулку из-под сигар, лорд Рокстон поставил ее перед нами на стол.

– Возможно мне следовало рассказать об этом раньше, – сказал он, – но прежде я хотел убедиться, что не ошибся. Иначе мне пришлось бы, сначала вас обнадежив, в конце концов, разочаровать. Но, к счастью, я уже располагаю неопровержимыми фактами. Итак. Вы конечно помните, как мы впервые оказались на вершине обширной впадины, где находилось гнездовье птеродактилей? Не знаю как вы, но я обратил внимание на небольшую воронку вблизи болота, в которой имелась синеватая глина.

Оба профессора согласно кивнули головой.

Похожую вулканическую воронку с синей глиной мне уже однажды приходилось встречать. Это было на больших алмазных копях во владениях графа Де Бэра в Кимберли.

Вы понимаете? Мысль об алмазах не давала мне покоя. Я сконструировал небольшую тростниковую клеть и, надев ее на себя, чтобы защититься от вонючих тварей, с лопатой отправился к кратеру. Полюбуйтесь, что я там отрыл.

Лорд Рокстон открыл сигарную коробку и, перевернув ее вверх дном, вывалил на стол около тридцати нешлифованных алмазов, величиной от большой горошины до каштана.

– Вы можете меня упрекнуть в том, что я сразу не поставил вас в известность об этом открытии. Возможно и так. Но малоискушенный человек может сильно опростоволосится на этих камнях. Их ценность зависит не столько от величины, сколько от чистоты составляющего вещества и от цвета.

Короче говоря, я привез камни в Лондон, в первый же вечер отправился к моему приятелю ювелиру Спинку и попросил его обработать и оценить один из камней.

Лорд Джон вынул из кармана коробочку из-под пилюль и высыпал на ладонь сверкающий бриллиант. Мне никогда не приходилось встречать равного ему по красоте.

– Вот так, друзья. Все камни в общей сложенности по самым скромным подсчетам могут стоить двести тысяч фунтов стерлингов. Деньги, разумеется мы поделим поровну. Ни о каких других вариантах я не хочу и слышать. Могу я поинтересоваться, Челленджер, как вы поступите с вашими 50 000 фунтов?

– Если вы настаиваете на своей щедрости, то… – ответил профессор, – Я открою частный музей. Розовая мечта моей юности…, которой суждено воплотиться в жизнь благодаря найденной вами голубой глине. Ха-ха-ха!

– А вы, Саммерли?

– Оставлю профессорскую кафедру и вплотную займусь классификацией ископаемых мелового периода.

– А я, – сказал Рокстон, – организую новую хорошо оснащенную экспедицию на наше незабвенное плато. Ну а вы, юноша, конечно, потратите свою долю на обустройство вашей семьи? Ведь, вы собирались жениться, не так ли?

– Не так, – сказал я, почему-то чувствуя себя виноватым. – Я бы попросил вас взять меня в вашу новую экспедицию.

Лорд Рокстон ничего не ответил, лишь протянул мне через стол свою загорелую руку.

* * *

Отравленный пояс

Глава 1 Линии теряют свой цвет

Для меня сейчас самое важное – записать с фотографической точностью все те поразительные события, которые произошли со мной, записать, не упустив ни единой детали, пока время не стерло их из моей памяти. Признаюсь, что даже теперь, когда я сижу над этими строками, я ошеломлен не столько случившимся, сколько тем, что именно нам, четверке из «Затерянного мира», профессору Челленджеру, профессору Саммерли, лорду Джону Рокстону и мне, пришлось испытать еще одно невероятное приключение.

После того, как несколько лет назад я напечатал в «Дейли газетт» серию очерков о нашем путешествии в Южную Америку, принесшим открытие мирового значения, я, честно говоря, даже не думал, что мне доведется рассказывать о событии куда более невероятном и значительном. По своей уникальности ему нет равных в истории, словно недосягаемая вершина среди убогих холмиков возвышается оно над всеми остальными испытаниями, выпавшими на долю человечества. Хотя пережитое нами приключение удивительно уже само по себе, поражает больше другое – обстоятельства, в которые попадала наша четверка, внешне, казалось, естественно вытекали одно из другого, однако меня не покидает ощущение их предопределенности. Даже если бы мы попытались избежать их, они настигли бы нас. Я постараюсь передать все случившееся с нами по возможности покороче и попонятнее, хотя и сознаю, что в данном случае читателю наверняка понравился бы более подробный рассказ, поскольку самая ненасытная и неутолимая из всех страстей – это любопытство.

Все началось в пятницу, двадцать четвертого августа. Этот день, когда я пришел в редакцию своей газеты и попросил редактора, мистера Мак-Ардла, дать мне три дня отпуска, навсегда останется в памяти человечества. Редактор, наш старый добрый шотландец, в раздумье покачал головой, пощипал окаймлявший лысину венчик огненно-рыжих волос, и, наконец, выразил свой отказ в следующих словах:

– Я тут немного подумал, мистер Мелоун, и решил, что вы могли бы существенно помочь нам. Есть у меня одна идейка, думаю, что и материал получится, по всей вероятности, неплохой, но сделать его, кроме вас, некому.

– Ну что ж, извините, если я подошел к вам со своей просьбой не вовремя, – пробормотал я, стараясь скрыть разочарование. – Конечно, если я вам нужен, то какой может быть разговор. Правда, дело у меня довольно важное и срочное. Может быть, вам удастся как-нибудь без меня…

– Сожалею, но на этот раз без вас не обойтись.

Я постарался скрыть обиду и раздражение. В конце концов, я сам виноват, после стольких лет работы в газете, забыл, что журналист не имеет права распоряжаться своим временем.

– В таком случае считайте, что я у вас ничего не просил, – произнес я наигранно бодрым тоном. Я постарался вложить в слова как можно больше веселья, но понимал, что звучит оно фальшиво. – И что же мне предстоит совершить?

– Подвиг. Взять интервью у этого старого черта из Ротерфилда.

– Кого вы имеете в виду? Профессора Челленджера? – воскликнул я.

– Совершенно верно, именно его. Слышали, что он выкинул на прошлой неделе с новичком из «Курьера», Алеком Симпсоном? Мало того, что профессор выволок Симпсона из своего дома за шиворот, так еще потом с милю гнался за ним. Хотя вы, несомненно, читали об этом в разделе происшествий. Никто из репортеров не желает идти к старому чертяке. Говорят, что скорее прыгнут в бассейн с аллигатором, чем войдут в его дом. Так вот я и подумал, что кроме вас взять интервью у профессора не сможет никто. Как-никак, а вы ведь его старый друг.

– Ну, это совсем другое дело, – ответил я, облегченно вздохнув. – Я как раз собирался отправиться в Ротерфилд, к профессору Челленджеру. Для того я и просил у вас отпуск. Дело в том, что прошло ровно три года со времени нашего путешествия на плато и мы собирались отпраздновать это событие в доме профессора Челленджера. Приглашения уже получены.

– Грандиозно! – воскликнул Мак-Ардл, довольно потирая руки и улыбаясь. Глаза его радостно заблестели, это было видно даже через стекла его очков. – Стало быть, вы прямо на месте сможете узнать, что он обо всем этом думает. Да, расскажи мне об этих цветах кто-нибудь другой, я и внимания бы не обратил, но ваш приятель когда-то здорово удивил нас. Кто знает, может быть и на этот раз он приготовил что-нибудь интересненькое.

– А что, собственно, я должен узнавать? – спросил я. – Что он еще натворил?

– Вы хотите сказать, что не читали в сегодняшнем номере «Таймс» его письмо, озаглавленное «О вероятностях в науке»?

– Нет.

Мистер Мак-Ардл нагнулся и исчез под столом, но вскоре вынырнул оттуда, держа в руке поднятую с пола газету.

– Прочитайте мне это письмо вслух, – попросил он, тыкая пальцем в одну из колонок. – Я с удовольствием послушаю его еще раз и, может быть, наконец-то пойму, что хотел сказать профессор.

Привожу полный текст письма, прочитанного мной редактору отдела новостей нашей «Газетт».

...

«О вероятностях в науке».

«Сэр, меня позабавило, но и одновременно удручило появившееся в вашей газете письмо Джеймса Вилсона Макфайла. Написанное в самодовольном тоне, свойственным дуракам, пустое и беспомощное с научной точки зрения, оно повествует о предмете, очевидно автору неизвестном, а именно о линиях Фрауенхофера в спектрах планет и звезд. Мистер МакФайл считает факт их помутнения явлением слишком малозначащим, чтобы останавливать на нем свое внимание. Люди же умные понимают, что он, напротив, может иметь первостепенную важность, поскольку под его возможное влияние может попасть каждый живущий на этой планете, будь то мужчина, женщина или ребенок. Боюсь, что с помощью научных терминов мне не удастся убедить в этом людей, черпающих свои знания из ежедневных га-зет. Поэтому я попытаюсь опуститься до уровня ваших читателей и разъяснить ситуацию на примерах, более им понятным…».

– Перед нами великий человек, – проговорил мистер Мак-Ардл, сочувственно покачивая головой. – Он по праву может занять место в ряду чудес света. Это ж надо только додуматься – напялить на голову чучело голубя и в таком виде явиться на собрание квакеров. Да, ну и скандал же там был. Неудивительно, что о профессоре Челленджере судачит весь Лондон. Очень, очень жаль, мистер Мелоун, для столь глубокого ума это непростительно. Ну, хорошо, давайте вернемся к письму.

...

– «Допустим, что в медленный поток, – продолжил я, – мы бросили связку пробковых поплавков и пустили ее путешествовать по Атлантическому океану. День за днем поплавки будут мирно плыть по бескрайним водам. Если бы они были существами мыслящими, то, вероятно, вообразили бы, что их дальнейшее путешествие будет безоблачным и спокойным. Но мы-то, умудренные знаниями, хорошо представляем, что на своем пути поплавки могут встретиться с множеством удивительных и не очень приятных вещей. Не исключено, что они натолкнутся на корабль или на спящего кита, либо запутаются в водорослях. Но в любом случае, вояж окончится для них печально – поплавки, скорее всего, будут выброшены на скалистый берег Лабрадора. Но знают ли об этом сами поплавки? Разумеется, нет. Они плывут себе спокойно навстречу своей гибели, и считают, что завтра и послезавтра все вокруг них будет таким же безмятежным, как и вчера, и позавчера. Они убеждены в своей безопасности.

Ваши читатели, надеюсь, поймут, что под Атлантикой я подразумеваю величественный океан – космос, по которому плывем мы. Связка пробочных поплавков – это наша планетная система, крошечная и ничем не примечательная. Что она представляет из себя? Да ничего особенного. Третьеразрядное Солнце с куцым хвостишкой едва заметных спутников и планет. Вместе с нашей системой мы плывем вперед, в неизвестность, возможно, к ужаснейшей из катастроф, которая поглотит нас и раздавит наш мир. Кто поручится, что нас не захлестнет громадная космическая Ниагара или не вышвырнет на камни немыслимого Лабрадора? Так что я не разделяю мнения вашего читателя, мистера Джеймса Вилсона Макфайла, поскольку оптимизм его зиждется только на его невежестве. Более того, я еще раз утверждаю, что мы должны внимательнейшим образом следить за самыми ничтожными изменениями, происходящими в космосе, поскольку от них, возможно, будет в дальнейшем зависеть наша судьба…»

– Какой прекрасный из него получился бы министр, – произнес Мак-Ардл. – Слушаешь его и, кажется, в ушах словно орган гудит. Ну, давайте, переходите к главному. Что там его, собственно говоря, так сильно взволновало?

...

–  «По моему глубокому убеждению, потеря линиями Фрауенхоферова своей формы и их деформация в спектрах говорит о некоем глобальном космическом изменении, очень незначительном и охватывающем только часть космоса. Свет, идущий от планеты, – это отраженный свет Солнца, а свет, идущий от звезды, – это свет, испускаемый самой звездой. Спектры же планет и звезд в этом случае претерпели аналогичные изменения. Что это за изменения? И где они происходят? Может быть, в самих планетах и звездах? Лично мне это кажется очень маловероятным. Что могло произойти одновременно со всеми звездами и планетами? Изменилась атмосфера? Не исключено, но поверить в это трудно. Видимых подтверждений этому нет, химические анализы также ничего необычного не показывают. Тогда остается только предположить, что меняется проводящая среда, бесконечно чистый эфир, заполняющий собой всю вселенную, простирающийся от звезды к звезде. В глубине великого океана нас несет медленный, спокойный поток. Кто знает, не принесет ли он нас в совершенно неизвестные нам эфирные пояса и каковы будут их свойства? Этого не знает никто, но одно известно определенно – в космосе происходят какие-то изменения, о чем наглядно свидетельствует картина нарушений спектра. Может быть, данные изменения носят положительный характер, возможно, отрицательный, или ни тот, ни другой. Никому это неизвестно. Разумеется, на них можно и вовсе не обращать внимания. Однако я, человек глубокого, философского склада ума, больше склонен полагать, что возможности вселенной безграничны, поэтому мудрейшим окажется тот, кто заранее подготовится к встрече со всякого рода неприятными неожиданностями. Кстати, приведу вам и подходящий пример. Кто из вас рискнет сказать, что эпидемия неизвестной болезни, вспыхнувшая среди аборигенов Суматры, о которой сегодня утром писала ваша газета, каким-то образом не связана с космическими изменениями? Может быть, примитивные люди оказались более уязвимыми, чем мы, цивилизованные европейцы? Относитесь к моей гипотезе так, как хотите. Можете отвергнуть ее, можете принять за аксиому, правда, сейчас, в нашем нынешнем положении, я бы не советовал делать ни того, ни другого. Смысла нет, ни отвергать, ни принимать что-либо на веру. Однако, только круглый дурак, начисто лишенный воображения и ничего не смыслящий в науке, осмелится оспорить, что в будущем нас не могут поджидать самые невероятные сюрпризы.

Искренне Ваш, Джордж Эдвард Челленджер,

Бриарз, Ротерфилд».

– Прекрасное письмо, зовущее к немедленным действиям, – задумчиво проговорил Мак-Ардл, втискивая сигарету в длинную стеклянную трубку, служившую ему мундштуком. – Ну-у-у, так каким будет ваше мнение, ми-и-истер Мелоун, – произнес редактор.

Я сказал, что я очень сожалею и что мне крайне неловко, но я и сам не понял, о чем, собственно, говорит уважаемый профессор. Затем я прибавил, что, к примеру, совершенно ничего не известно о Фрауенхоферовых линиях. Оказалось, что с помощью ученого, прикормленного нашей редакцией, Мак-Ардл совсем недавно изучал предмет статьи Челленджера и достиг в этом некоторых успехов. Снова нагнувшись, он вытянул из ящика стола пару разноцветных полосатых лент с цветами спектра, очень похожих на те, которыми украшают свои шляпы члены престижных крикет-клубов. Редактор показал мне места, где поперек полосок, от красного цвета до фиолетового, проходили темные линии.

– Вот это и есть Фрауенхоферовы линии, – пояснил Мак-Ардл. – Они проходят через все цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. А все эти цвета и дает свет. Причем любой. Если его расщепить с помощью призмы, то, какого бы оттенка он ни был, свет разделяется на одни и те же цвета. Но на них вы можете не смотреть, они тут никакой роли не играют. Все дело в линиях, а они в последнее время что-то стали рассеиваться и тускнеть, хотя, как говорят ученые, в последнюю неделю им положено быть четкими. Из-за них все астрономы переругались между собой. А вот, посмотрите. Это фотография линии для нашего завтрашнего номера. Здесь ясно видно, что она размыта и по форме напоминает пятно. До сегодняшнего дня мало кто знал о существовании этих линий, но письмо Челленджера в «Таймс» должно подхлестнуть к ним общественный интерес.

– А что это за странная болезнь на Суматре?

– Похоже, это первый отблеск деформации Фрауенхоферовых линий. Честно говоря, я верю этому парню, он, похоже, знает, о чем говорит. На Суматре, среди аборигенов, вспыхнула какая-то странная болезнь. Причина эпидемии неизвестна. Но вот еще одна телеграмма, совсем недавно пришла из Сингапура. В ней говорится, что на всем побережье пролива Сунда внезапно погасли маяки. В результате два корабля сели на мель. Полагаю, этого вполне достаточно, чтобы взять у Челленджера интервью. Отправляйтесь, мистер Мелоун. Если выжмите из профессора что-нибудь интересное, жду к понедельнику колонку.

Обдумывая задание, я вышел из комнаты редактора и зашагал по коридору. Внезапно я услышал, как кто-то зовет меня снизу, из холла. Я спустился и увидел мальчишку-разносчика телеграмм. Сказав мне, что он только что был у меня на квартире и его послали сюда, мальчишка сунул мне листок и убежал. Я развернул телеграмму и прочитал:

...

«Мелоун, Стритхэм, Хилл-стрит, 17. Привезите кислороду. Челленджер».

«Привезите кислороду!». Насколько я знал профессора, он никогда не отличался тонким чувством юмора. Шуточки у него были грубоваты. Вначале, признаюсь, я подумал, что и за этой телеграммой скрывается один из его топорных розыгрышей, на которые изобретательный профессор был большой мастак. Перед моими глазами всплыло смеющееся лицо Челленджера, откинутая назад голова, хитрые глаза-щелочки, широко раскрытый от хохота рот и торчащая во все стороны борода, расти вниз которую не мог даже закон всемирного тяготения. Стараясь заметить подвох, я снова прочитал телеграмму, внимательно вглядываясь в каждую букву. Нет, в тексте не было ничего подозрительного. Убедившись, что впросак я не попаду, я воспринял телеграмму так, как и следовало бы, то есть как приказ. Несколько странноватый, но приказ, который я обязан выполнить любой ценой. Решив, что профессор собрался проводить какой-то химический эксперимент, какой именно – не мое дело, рассуждать мне не полагалось, я стал соображать, каким образом мне побыстрее выполнить задание. Думал я недолго. Поезд на Викторию отходил через час, поэтому я взял такси и помчался на Оксфорд-стрит, в «Оксиген Тьюб Супплай компани».

Подъехав к ней, я вышел их машины и меньше, чем через минуту увидел, как из дверей здания вышли два юноши, держа за ручки увесистый железный цилиндр. Ноша была для них явно велика, они не без труда втолкнули цилиндр в ожидавшую неподалеку машину. Руководил действиями юношей, а, точнее, подгонял их, беспрестанно ругая, довольно пожилой человек с ехидным скрипучим голосом. Когда он повернулся ко мне, я сразу узнал и суровое аскетическое лицо, и козлиную бородку. Ошибки быть не могло, передо мной стоял мой товарищ по путешествию профессор Саммерли, человек с характером сварливым и крайне неуживчивым.

– Что? И вы здесь? Только не надо говорить мне, что вы тоже получили эту дурацкую телеграмму про кислород, – воскликнул он.

Я показал ему телеграмму.

– Ну и дела. Мне принесли такую же с подобной же просьбой и, как видите, я выполняю просьбу нашего друга. Разумеется, безо всякого желания. Профессор стал просто несносен, он считает, что нам нечем заниматься, кроме как бегать с его писульками. Пора бы ему понять, что в Лондоне живут не только бездельники типа его самого, а и занятые люди, котором есть, чем заниматься… Кстати, вы не знаете, зачем это ему понадобилось гонять нас? Почему он не заказал кислород сам?

Я высказал предположение, что кислород понадобился профессору срочно.

– Скорее всего, нашему профессору только кажется, что кислород нужен ему срочно, – язвительно заметил Саммерли. – Однако, я думаю, что вам кислород покупать уже не стоит, это будет лишним.

– А я полагаю, что стоит. Если профессор попросил и меня купить ему кислород, значит, он его ждет. Поэтому я куплю ему кислороду, так будет безопасней.

Не слушая возражений и обвинений в расточительности, которыми в избытке мне высказал Саммерли, я купил еще один цилиндр. Те же юноши погрузили его в машину Саммерли, поскольку профессор предложил мне доехать до вокзала Виктория вместе с ним.

Я расплатился с таксистом, очень нервным и суетливым субъектом, за время пути изрядно надоевшим мне разговорами об оплате. Когда я вернулся к машине Саммерли, тот яростно спорил с носильщиками. Вид у него был ужасный – лицо профессора покраснело от ярости, козлиная бородка тряслась. О чем уж он там спорил, я не знаю, слышал только, как один из носильщиков обозвал его старым облезлым козлом и тем самым только подлил масла в огонь. Уже подходя к профессору, я догадался, что потасовки нам не избежать. Спас положение шофер. Проникнувшись сочувствием к оскорбленному клиенту, он привстал с сиденья, схватил Саммерли за рукав и втащил в машину.

Читатель, возможно, подумает, что я напрасно перечисляю все эти мелочи и будет не прав. Сейчас, после всего случившегося, я рассматриваю все эти малозначащие события как неслучайные звенья одной цепи. Надеюсь, что к такому же выводу придут и читатели.

Похоже, шофер Саммерли был либо новичком, либо слабонервным. Скандал с носильщиками сильно подействовал на него, и всю дорогу до Виктории он вел машину крайне невнимательно. Дважды мы чудом избежали столкновения с другими машинами, за рулем которых, по всей вероятности, тоже сидели далеко не мастера. Помню, я заметил Саммерли, что правила дорожного движения в последнее время сильно изменились, если раньше водители старались избежать аварий, то теперь они, похоже, стремятся наехать друг на друга. На площади, неподалеку от Букингемского дворца, нам пришлось резко снизить скорость и проехать сквозь толпу, увлеченно наблюдавшую за уличной дракой. Действия нашего шофера вызвали недовольство возбужденных зрителей, один из них даже запрыгнул на ступеньку нашего автомобиля и занес над нашими головами трость. Я успел столкнуть нахала, но все равно, мы почувствовали себя в безопасности только когда выскочили с площади и проехали через парк. Все эти незначительные события, следуя одно за другим, вывели меня из равновесия, да и не только меня. Глядя на насупившееся, негодующее лицо моего спутника, слушая его взвинченный голос, я понял, что и он вот-вот взорвется.

Однако, когда мы увидели, что на платформе нас поджидает лорд Джон Рокстон, – его длинную тощую фигуру, облаченную в желтый твидовый охотничий костюм мы заметили издалека, – настроение наше улучшилось. Волевое лицо лорда Джона с незабываемым взглядом его проницательных глаз, свирепых и мальчишески-задорных одновременно, светилось радостью встречи с нами. Его рыжие волосы кое-где пробила седина, неумолимый резец времени сделал морщины на его лбу чуточку глубже, но, тем не менее, это был все тот же лорд Джон, наш старый, в недавнем прошлом добрый товарищ.

– Здравствуйте, герр профессор. Здравствуйте, мой юный друг, – закричал он, направляясь к нам.

Увидев на тележке идущего за нами носильщика цилиндры с кислородом, он оглушительно захохотал.

– И вы тоже купили кислород! Прекрасно, мой цилиндр уже в вагоне. Очень любопытно, что еще затевает наш старый шутник.

– Вы читали его письмо в «Таймсе»? – спросил я.

– И что он там пишет?

– Бред и чушь, – отрывисто произнес Саммерли.

– Не ошибусь, если скажу, что кислород имеет прямую связь с этим письмом, – сказал я.

– Чушь и бред, – так же отрывисто возразил Саммерли.

Мы вошли в вагон первого класса для курящих, и профессор сразу же закурил свою старую, прокуренную вересковую трубку, казавшуюся продолжением его длинного, хищного носа.

Наш друг Челленджер – человек, несомненно, неглупый, – горячо заговорил Саммерли. – В этом никто не сомневается. Только идиот может сомневаться в способностях профессора Челленджера. Посмотрите на его шляпу, да я по одному только ее размеру определю вес мозга Челленджера. В нем не меньше шестидесяти унций и это не просто материя, это отлаженный и прекрасно работающий двигатель. Покажите мне корпус и я навскидку определю вам размер двигателя. И все-таки он – прирожденный шарлатан, о чем я не раз говорил ему в лицо, и вы все можете это засвидетельствовать. Но, мало того, что наш друг Челленджер – шарлатан, он еще и любит покрасоваться перед публикой. Я бы сказал, что это его страсть, ему просто лихо, если о нем никто не говорит. И он хорошо знает, когда нужно выпрыгивать на публику, ждет этого момента. Вот и сейчас. Он видит, что в Лондоне все спокойно, можно заставить людей говорить о себе, и вылез со своей идейкой. Уверяю вас, он и сам не верит во всю это чепуху с изменением эфира. А если вы тоже вообразили, что человечеству и впрямь грозит какая-то опасность, то выкиньте этот бред из головы.

Профессор сидел, нахохлившись, как старый ворон. Прокаркав все своим скрипучим голосом, он ехидно засмеялся, и плечи его затряслись.

От слов Саммерли меня охватила ярость. Мне казалось, что слушая эти оскорбительные слова, я совершаю подлость по отношению к человеку, которому все мы были обязаны своей славой. Ведь это он дал нам возможность совершить путешествие, о котором многие не могут и мечтать. Я раскрыл было рот, чтобы достойно ответить Саммерли, но лорд Джон опередил меня.

– Помнится мне, вы когда-то сильно поцапались с нашим дорогим другом, профессором Челленджером, – резко произнес он. – И он в десять секунд положил вас на лопатки. Мне кажется, профессор Саммерли, у вас не та весовая категория. Поэтому для вас же будет лучше не связываться с ним в очередной раз.

– А кроме того, – вставил я, – по отношению ко всем нам он показал себя настоящим другом, и если у него и есть недостатки, одно мы можем сказать определенно – он прям, как линия. Я уже не напоминаю вам о том, что профессор Челленджер никогда не позволит себе за глаза обливать своих товарищей грязью.

– Отлично сказано, молодой человек. Вы настоящий друг, – проговорил лорд Джон Рокстон. Затем, с добродушной улыбкой он хлопнул Сммерли по плечу.

– Остыньте, герр профессор, будем ли мы ссориться в такой день. Мы столько лет не видели друг друга. Только впредь вас прошу быть осторожнее в высказываниях. Мы, я и этот паренек, питаем определенную слабость к нашему дорогому ученому мужу.

Но Саммерли не только не думал остывать, а даже напротив. Его лицо сжалось в презрительную гримасу и покраснело так, что на ка-кое-то мгновение мне показалось – дым идет не от трубки, а от самого профессора.

– А вам, лорд Джон Рокстон, – заскрипел он, – я хотел бы сказать следующее. Ваше мнение в вопросах науки для меня имеет такую же мизерную ценность, как для вас новый тип охотничьего ружья. И еще – я сужу обо всем так, как умею, сэр. И если Челленджеру удалось один раз запутать и обхитрить меня, то это совершенно не значит, что я впредь должен принимать на веру все его непродуманные мыслишки. Он – не папа римский в науке и его взгляды – еще не папский декрет, которому мы, ничтожные и бессловесные твари, должны беспрекословно повиноваться. Скажу вам, сэр, что у меня есть мозги и я умею ими пользоваться. Именно поэтому я никогда не буду ни снобом, ни рабом. А если вам, сэр, угодно верить во всю эту галиматью с эфиром и линиями Фрауенхофера, пожалуйста – можете верить. Но только не требуйте от тех, кто постарше и поумнее вас, разделять ваши ошибочные взгляды. Изменение эфира до степени, о которой говорит профессор Челленджер, а тем более его смертоносное влияние на человеческий организм, еще абсолютно никем не доказано. А ведь мы тоже должны были бы ощутить отрицательное воздействие изменений, не так ли? – Сказав это, Саммерли победно рассмеялся. Ему, видимо, понравился его аргумент. – Да, сэр. Если бы профессор Челленджер был прав, мы с вами не сидели и не болтали бы здесь, в теплом и уютном вагоне, а страдали бы где-нибудь от язв, вызванных тяжелым отравлением. Нас разъедал бы сильнейший яд. Но я что-то не вижу никаких симптомов страшного космического воздействия. Но может быть, вы их видите? Нет, нет, не отворачивайтесь, не уходите от ответа. Я спрашиваю вас – где, где, скажите мне, вы видите следы таинственной отравы? Можете ли вы мне показать их или нет?

Слова Саммерли злили меня все больше и больше. Нахрапистость и бесцеремонность манер старого крикуна до крайности раздражали.

– Думаю, что если бы вы знали больше фактов, вы бы изменили свое мнение, – произнес я.

Саммерли вытащил изо рта трубку и окинул меня каменным взглядом.

– Вы не могли бы, сэр, прокомментировать свое, позвольте мне заметить, довольно дерзкое замечание?

– Конечно мог бы. Когда я уходил из газеты, редактор отдела новостей показал мне телеграмму, в которой говорится о вспышке странной болезни среди туземцев Суматры. И еще в проливе Сунда разом погасли все маяки. По-вашему, это не может быть доказательством, что профессор Челленджер прав?

– Пора положить конец этому шарлатанству, – вскричал разъяренный Саммерли. – Да как вы не понимаете, что эфир – это универсальная материя и не изменит своих свойств, даже если мы согласимся с дикой гипотезой Челленджера. Эфир одинаков во всех частях мира. Или, может быть, вы считаете, что есть эфир Британский, а есть Суматранский? Тогда скажите об том. Прибавьте также, что есть эфир Кентский и Саррейский. Сообщите нам, какой эфир лучше. Или вы желаете убедить нас в том, что Суматранский эфир настолько опасен, что вызвал страшную эпидемию, в то время, как мы здесь, в Англии, совершенно не ощущаем его губительного воздействия, поскольку живем в нашем родном и безопасном эфире? Абсурд! Убедить в этом можно только легковерного невежду, но не меня. Кстати, лично я еще никогда не чувствовал себя так бодро, как сейчас. И ум мой, замечу вам, как никогда ясен и светел.

– Возможно, – согласился я. – Я, конечно, не ученый, хотя читал где-то, что знания предыдущего поколения последующим считаются белибердой. Но, полагаю, неразумно спорить о том, чего мы слишком мало знаем. А что касается свойств эфира, то на них могут оказать влияния и местные условия. Не исключено, что на Суматре сейчас идут процессы, которые здесь только зарождаются.

– Как я все это ненавижу, – воскликнул Саммерли. – «Может» «не может», «исключено» – «не исключено». Главное, что доказать вы ничего не можете, вот об этом и говорите. – Если бы да кабы, то во рту росли грибы. Да, сэр, я согласен с вами, грибы во рту расти могут, но никогда не растут. Все, хватит, я не вижу смысла спорить с вами. Челленджеру удалось набить вашу голову ерундой и вы, как и он, также неспособны слушать голос разума. Вижу, мне скорее удастся убедить железнодорожную платформу, чем вас.

– Должен заметить, профессор Саммерли, что с тех пор, как я имел счастье видеть вас, ваши манеры нисколько не улучшились, – ледяным голосом произнес лорд Джон.

– Знать не привыкла слушать правду, – горько улыбаясь, ответил Саммерли. – Я охотно понимаю вас. Довольно неприятно вдруг узнать, что титул не дает права считаться умным человеком.

– Послушайте, сэр, – голос лорда Джона стал злым и жестким, – ваш тон просто оскорбителен. Будь вы помоложе, я бы быстро показал вам, как нужно разговаривать с джентльменом.

Саммерли презрительно фыркнул и гордо вскинул голову, отчего его козлиная бородка мелко задрожала.

– А я, в отличии от вас, скажу вам и теперь – никогда, ни в молодости, ни в старости я не боялся и не боюсь говорить в глаза правду скудоумным снобам. Да, сэр, скудоумным снобам, потому что только они, эти индюки надутые, могут гордиться титулами, которые им выдумали их рабы и перед которыми трепещут лизоблюды-неучи.

Худое лицо лорда Джона еще больше заострилось, глаза его на мгновение сверкнули неистовой яростью. Однако, гигантским усилием воли лорд Джон подавил ее. Сложив на груди руки, он откинулся на спинку сиденья и с брезгливой усмешкой посмотрел на Саммерли. Для меня вся происшедшая сцена была невыносимо ужасной, отвратительной. Меня захлестывала волна воспоминаний о нашем путешествии. Как мы дружили, как помогали друг другу в те опасные и счастливые дни. Сколько нам довелось вытерпеть, мы прошли через лишения и трудности, но все-таки победили. И чем все закончилось? Злобной перепалкой и оскорблениями. Не в силах больше сдерживать своих чувств, в особенности разочарования, я и сам не заметил, как заплакал, заплакал громко, со всхлипами. Заметив, что мои товарищи удивленно разглядывают меня, я закрыл лицо руками.

– Не обращайте внимания, – залепетал я. – Сейчас пройдет. Только мне очень жаль.

– Мой милый мальчик, вы не совсем здоровы, – произнес лорд Джон с необыкновенной теплотой в голосе. – Я с самого начала понял, что вы немного не в себе.

– Вижу, что и ваши склонности, лорд Джон, тоже не сильно изменились, – заметил Саммерли, покачивая головой. – Ваше поведение в момент нашей встречи показались очень даже странным. Но только не растрачивайте нежность понапрасну, лорд Джон. Скажу вам как ученый – такая слезливость результат постоянного пьянства. Этот человек, несомненно, хронический алкоголик. Кстати, лорд Джон, не так давно я назвал вас индюком надутым. Признаю, что этот термин применительно к вам действительно, немного жестковат. Однако, он напомнил мне об одной моем маленьком достижении, не очень значительном, но довольно интересном. Как вы знаете, в научных кругах я слыву человеком прямым и даже суровым, но вам определенно неизвестно, что в некоторых детских приютах меня считают неплохим имитатором. Признаюсь, я добился неплохих успехов, подражая голосам домашних животных. Мне кажется, что я смогу несколько скрасить вам эту поездку. Хотите, я вам немного покукарекаю?

– Нет, благодарю вас, – ответил лорд Джон. Голос, я заметил, был у него все такой же недовольный. – Боюсь, это не совсем не скрасит мою поездку.

– Может быть, вы предпочитаете послушать кудахтанье курицы, только что снесшей яйцо? Уверяю вас, звучит очень натурально.

– Не надо, сэр, не трудитесь.

Несмотря на уверенный тон, каким говорил лорд Джон, профессор Саммерли отложил трубку, и остаток путешествия мы проделали под неистовые мычанье, ржанье и кудахтанье. Все ситуация показалась мне настолько нелепой, что я, перестав плакать, от души рассмеялся. Чем дольше я смотрел на серьезную физиономию сидящего напротив профессора и слушал его подражание, тем явственней я видел изображаемых им животных – и хлопающего крыльями петуха, и жалобно скулящего щенка с поджатым хвостом. Смех мой постепенно становился истерическим. Лорд Джон закрылся газетой, на верхнем поле которой, над самым названием было написано: «Старый осел окончательно рехнулся». Я же думал иначе, несмотря на всю эксцентричность поступка, он показался мне необыкновенно умным и в самом деле забавным.

Лорд Джон отложил газету, наклонился ко мне и принялся рассказывать одну из своих бесчисленных историй, на этот раз о буйволе и индийском радже. У нее, как и у всех остальных, не было ни начала, ни конца. Когда профессор Саммерли начал заливаться канарейкой, а лорд Джон добрался до основной части своей истории, наш поезд подошел к станции Джарвис Брук, месте, где находился Ротерфилд.

Профессор Челленджер стоял на платформе и ждал нас. Вид у него был торжествующий. Он величаво прохаживался по платформе своей станции даже с большей гордостью и достоинством, чем все павлины вместе взятые, каждого встречного он удостаивал покровительственным взглядом и снисходительной ободряющей улыбкой. С тех пор, как я видел его в последний раз, профессор почти не изменился, разве что некоторые черты, и без того яркие и запоминающиеся, стали еще ярче. Громадная голова профессора, казалось, увеличилась, а высокий покатый лоб с клоком черных волос стал еще выше. Густая черная борода выступала вперед и еще больше напоминала величественный водопад. Взгляд нахальных светло-серых глаз профессора, дерзко поблескивающих из-под полуопущенных век, был еще более властным, чем раньше.

Когда отечески улыбаясь, профессор тряс мою руку, он очень походил на школьного учителя, милостиво позволившему ученику коснуться его. Поздоровавшись с остальными, он помог им собрать багаж, цилиндры и положить все в ожидавший автомобиль, за рулем которого сидел все тот же величественный немногословный Остин, выполнявший, как я успел заметить в первый свой визит к Челленджеру, еще и обязанности дворецкого. Дорога шла вверх, вокруг холма, местность была великолепной и наша поездка в Ротерфилд обещала быть приятной. Я сидел впереди, рядом с шофером и слышал за своей спиной оживленный разговор. Слова я разбирал с трудом, поскольку говорили, казалось сразу все. Лорд Джон, как я понял, пытался дорассказать, что же все-таки произошло с буйволом и раджой, судя же по недовольному рокоту Челленджера и резким, отрывистым возражениям Саммерли я догадался, что профессора снова схлестнулись в научном споре. Внезапно Остин повернул ко мне лицо, словно высеченное из камня и, не отрывая взгляда от дороги, тихо произнес:

– Он снова пригрозил мне увольнением.

– Не может быть, – ответил я.

Поистине, день был какой-то странный. Эти таинственные, мало-понятные сообщения, внезапно вспыхивающие споры. И мы сами были тоже необычайно странными. «Уж не снится ли мне все это?», подумал я.

– Он меня уже сорок семь раз предупреждал, – задумчиво проговорил Остин.

– И куда вы уходите? – спросил я, думая, что ответ Остина что-нибудь прояснит.

– Я не ухожу, – ответил Остин.

Когда я уже решил, что наш разговор закончился, Остин вдруг продолжил.

– Если я уйду, кто присмотрит за ним? – Остин кивнул в сторону своего хозяина. – Кто будет за ним ухаживать?

– Найдется кто-нибудь, – робко предположил я.

– Не найдется, – уверенно ответил Остин. – Никто и недели не выдержит. Стоит мне уйти и этот дом развалится. Вытащите главную пружину и часы рассыплются. Я говорю вам все это потому что вы – друг и вы должны все знать. Конечно, я мог бы прицепиться к его словам, но это было бы с моей стороны просто бессердечно. Он и пожилая миссис, без меня они останутся беспомощными, словно малютки в колыбельке. Я для них все. А он что? Он ходит и грозит, что уволит меня.

– А почему вы считаете, что здесь никто не станет работать?

– Потому что не сможет принять во внимание смягчающие обстоятельства. Я сам их не всегда принимаю. Он – очень умный человек, настоящий хозяин. Чрезвычайно умный. Иной раз так и кажется, что у него с головой не все в порядке. Можете мне поверить на слово, уж я то его хорошо знаю и видел в этом доме всякое. Вы мне не поверите, если я расскажу вам, что он отмочил сегодня утром.

– И что же?

– Он укусил экономку, – ответил Остин хриплым шепотом.

– Укусил?

– Да, сэр. Именно укусил. За ногу. Я сам видел, как она бегала от него по комнатам, пока не вылетела на улицу. Мне вначале показалось, что она выскочила из дома вместе с дверью.

– Боже милостивый.

– Представляю, что бы вы сказали, если бы видели, что тут в последнее время творится. Соседей он просто не переваривает. Некоторые даже думают, что он – вампир. Знаете, один из тех, про кого книжки пишут? А когда-то у нас был самый настоящий «прекрасный милый дом». И с соседями он прекрасно ладил. А сейчас… Я вам так скажу, – я служу ему уже десять лет и люблю его. Это – великий человек и служить ему большая честь, но временами он становится невыносимо жестоким. Да вы только посмотрите на эту надпись и скажите, веет ли от нее старым, добрым гостеприимством. Почитайте, не поленитесь.

Последние метры давались машине с большим трудом. Петляя, она медленно взбиралась по крутому склону. Вскоре за одним из поворотов я увидел большой плакат, краткий, но емкий. Он был прибит к высокому крепкому шесту. Слова на плакате были написаны большими жирными буквами и я легко прочитал их: «ПРЕДУПРЕЖДАЮ! Гостям, газетчикам, нищим – НЕ ВХОДИТЬ!».

– Ну как? Повернется ли у вас язык назвать это радушием и сердечностью? – горько проговорил Остин, качая головой и с ненавистью оглядывая плакат. – Простите меня сэр. Я, наверное, сегодня слишком болтлив. Но вы поймете меня, если я сообщу вам, что уже много лет ни с кем так долго не разговаривал. Пожалуй, я даже немного расчувствовался. Нет, пусть он ругает меня как хочет. Пусть хоть позеленеет от злости, но я никуда не уйду. Нет, и это мое последнее слово. Я принадлежу ему, он – мой хозяин, и так будет до самого конца.

Мы миновали белые столбы ворот и поехали по дорожке, обсаженной кустами рододендрона. Впереди показался низенький кирпичный домик с деревянной резной лестницей, красивый и уютный. В дверях его стояла улыбающаяся невысокая, элегантно одетая миссис Челленджер.

– Это ужасно, это просто невыносимо, – выкрикивала она между всхлипываниями и приступами смеха. – Джордж переругался со всеми соседями. К нам никто не заходит, здесь у нас совсем нет друзей.

– Тем лучше. У меня будет больше времени для моей несравненной женушки, – сказал Джордж, обхватив своей короткой, толстой рукой талию миссис Челленджер. «Газель в объятиях гориллы», внезапно мелькнула у меня мысль. «Такого нигде не увидишь». – Проходите, друзья, проходите. Джентльмены устали и ланч им не помешает. Сара уже вернулась?

Миссис Челленджер задумчиво кивнула. Профессор захохотал и по-хозяйски пригладил бороду.

– Остин! – крикнул он. – Когда поставишь машину, будь любезен, помоги миссис накрыть на стол. А вас, джентльмены, прошу пройти в мой кабинет. Мне нужно сделать вам пару важных сообщений. Прошу прощения, но дело очень срочное.

Глава 2 Волны смерти

Проходя в зал, мы услышали телефонный звонок и стали невольными слушателями последующего разговора. Я говорю «мы», хотя всякий находившийся в радиусе сотни ярдов мог без особого труда разобрать, что говорил профессор Челленджер своим зычным, оглушающим голосом, от которого, казалось, дрожал весь дом. Его слова до сих пор звучат и в моей памяти.

«Да, разумеется, это я… Да, профессор Челленджер, тот самый знаменитый профессор, кто же еще… Каждое его слово, иначе бы я его и не писал… Нисколько не удивляюсь… Все факты подтверждают… Через день, максимум через два… Да что же я могу сделать? Нет, нет, все кончено… Поступайте как хотите… Всего хорошего, сэр, достаточно… Я не собираюсь слушать вашу болтовню, у меня есть чем заниматься».

Профессор Челленджер с грохотом бросил трубку на рычаг и повел нас наверх, в большую, светлую комнату, служившую ему кабинетом. На громадном столе красного дерева валялось семь или восемь нераспечатанных телеграмм.

– В самом деле, – проговорил профессор, сгребая их в кучу, – мне пора обзавестись телеграфным адресом. Это бы сэкономило моим корреспондентам кучу денег. А адрес взять, например, такой – Ной из Ротерфилда.

Как всегда, когда он говорил какую-нибудь малопонятную шутку, профессор уперся о стол и закатился диким смехом. Руки его дрожали так, что он едва мог распечатывать телеграммы.

– Ной. Как здорово. Точно – Ной, – захлебывался он. Его покрасневшее от смеха лицо сейчас еще больше, чем всегда, напоминало свеклу. Саммерли, словно козел, страдающий расстройством желудка, мотал головой. Бородка его тряслась, выражение лица было язвительнее обычного. Мы же, лорд Джон и я, смотрели на профессора с любовью и сочувствием. Наконец профессор Челленджер приступил к телеграммам. Вскрывая их, он еще несколько раз принимался хохотать, но уже не так громко и страстно.

Мы подошли к окнам и принялись рассматривать открывающийся из него прекрасный вид. А он того стоил. Плавно вьющаяся дорога привела нас на значительную высоту, как мы впоследствии узнали, находились мы на высоте около двух тысяч метров. Дом Челленджера стоял на самом краю утеса. К югу от него, как раз напротив окна, расстилались необозримые живописные долины. Они шли до самого горизонта, где смыкались с холмами Южной Англии. Чуть ближе мы видели легкую туманную дымку над Льюисом, а совсем рядом, почти под окнами дома, простиралась поросшая вереском волнистая равнина. Пересекавшие ее длинные, ярко-зеленые пятна полей для гольфа были усеяны разноцветными фигурками игроками. Немного южнее проходила центральная железная дорога от Лондона до Брайтона, небольшая часть ее мы видели сквозь редкие деревья. А прямо под носом у нас располагался небольшой огороженный двор, где стояла машина, на которой мы и приехали со станции.

Услышав голос профессора Челленджера, мы обернулись. Он уже закончил читать телеграммы и разложил их на столе небольшими стопками. Его широкое морщинистое лицо, по крайней мере, та часть его, которая не скрывалась за окладистой бородой, было по-прежнему красным. Казалось, что профессор находится в состоянии крайнего возбуждения.

– Итак, джентльмены, – заговорил он голосом, каким обычно обращался к аудитории в зале, – мы снова собрались с вами. Наша встреча происходит при необычных, я бы сказал, при чрезвычайных обстоятельствах. Ответьте пожалуйста, не заметили ли вы во время своего путешествия сюда чего-нибудь необычного?

– Единственно, чего мне стоило бы отметить, – с ехидной усмешкой заговорил Саммерли, – так это совершенно невыносимое поведение нашего молодого друга. Я вынужден констатировать тот печальный факт, что манеры его нисколько не улучшились. Это очень прискорбно, но он просто невыносим. Собственно говоря, мне и сама поездка-то запомнилась только из-за его отвратительного поведения.

– Ну, что вы, друг мой. Не судите его так строго. Все мы порой впадаем в меланхолию. Для его беспардонного поведения есть смягчающие обстоятельства. Молодой человек просто утомился, он битых полчаса рассказывал мне о футболе, из чего я понял, что он – заядлый болельщик и поэтому достоин снисхождения.

– Какой болельщик?! Какой футбол?! – возмущенно закричал я. – Да это вы битых полчаса рассказывали мне какую-то глупую историю о буйволе. Профессор Саммерли может подтвердить мои слова.

– Не знаю, кто из вас утомил меня больше, только заявляю вам прямо, Челленджер, я не желаю ничего слышать ни о футболе, ни о буйволах.

– Но я же и не пытался говорить о футболе, – оправдывался я.

Лорд Джон присвистнул, покрутил пальцами в воздухе, профессор Саммерли ухмыльнулся и понимающе кивнул.

– И причем в такую рань, – проскрипел он. – И когда он только успел. Правда, я ничего не видел, я сидел, задумавшись…

– Ничего себе! – воскликнул лорд Джон. – Представляете, это он так думает. Сделал из вагона мюзик-холл, кукарекал и пищал на все лады. Это я подумал, что еду рядом с граммофоном.

Профессор Саммерли протестующе поднял руки.

– Перестаньте, лорд Джон. Я знаю, что вы большой любитель пошутить, – произнес он с кислым выражением лица.

– Черт подери, да это просто сумасшествие какое-то, – воскликнул лорд Джон. – Каждый из нас помнит, что делали другие, но не помнит, что делал сам. Тогда давайте вспоминать все с самого начала. Мы вошли в поезд, в вагон первого класса для курящих. Правильно? – спросил лорд Джон и, не дождавшись ответа, продолжал рассуждать:

– Мы сели и сразу же заспорили о письме профессора Челленджера в «Таймсе».

– Вот как? – пророкотал профессор Челленджер. Я посмотрел на него и с удивлением заметил, что веки его смыкаются. Казалось, профессор засыпал.

– Вы, профессор Саммерли, сказали, что в письме нашего дорогого друга нет ни единого слова правды, – продолжал лорд Дон.

– Ах, так вот оно что, – профессор Челленджер встрепенулся и, поглаживая бороду. Посмотрел на Саммерли. – Значит, говорите, ни единого слова правды. Хотя, я это уже слышал. Только не позволит ли высокочтимый профессор Саммерли узнать у него, какими аргументами он громил меня, ничтожного, осмелившегося высказать свое мнение? Уж снизойдите до меня, недоумка, – широко раскинув руки и наклонив голову, проговорил профессор Челленджер язвительным тоном.

– Мой аргумент прост и понятен, – отрывисто произнес Саммерли. – Я считаю, что если бы эфир, окружающий Землю, был ядовит даже в самой малой степени, то все мы обязательно почувствовали бы его воздействие.

Объяснение развеселило профессора Челленджера. Он откинулся и захохотал так, что в комнате все зазвенело и забренчало.

– Наш дорогой профессор Саммерли, в который уже раз ввязывается в спор, не зная фактов, – произнес, наконец Челленджер и вытер вспотевший лоб. – Ну что ж, джентльмены, позвольте и мне рассказать вам, чем я сегодня занимался. Надеюсь, что у вас и для меня хватит снисходительности, поскольку и мои собственные действия сегодня не всегда отличались здравомыслием. Есть у нас экономка, Сара, она служит в этом доме уже несколько лет. Фамилии ее я не знаю, да мне никогда и не приходило в голову узнать ее. Так вот о Саре. Сказать, что у нее отталкивающая внешность, это значит, не сказать ничего. Омерзительная женщина, ханжа, кривляка и, на мой взгляд, обманщица, с несносным характером. При этом что бы вокруг ее не происходило, она всегда остается невозмутимой. И вот сегодня, когда я завтракал, а завтракал я один, поскольку миссис Челленджер спит долго и на завтрак не выходит, я и решил провести один эксперимент, столь же интересный, сколь и поучительный. Я задумал установить, есть ли предел женской бесстрастности и случаются ли моменты, когда женщина показывает свое истинное лицо. Эксперимент был прост, а результат – эффективен. После завтрака я слегка сдвинул с места вазу, позвонил, вызывая Сару, а сам залез под стол. Она вошла и, не увидев никого в комнате, подумала, что я ушел в кабинет. Как я и ожидал, она заметила непорядок и подошла к столу, чтобы поставить вазу на место. Увидев перед самым носом ботинки и чулки, я высунул голову и впился в ногу Сары. Результат эксперимента превзошел все мои ожидания. Несколько секунд Сара стояла как вкопанная, затем завизжала и бросилась из комнаты. Я метнулся за ней, желая принести свои извинения и объясниться, но она выскочила из дома и побежала по дороге с такой скоростью, что уже через несколько секунд я еле видел ее в полевой бинокль. Неслась она в юго-западном направлении, хотя не могу сказать имеет ли это отношение к эксперименту. Вот я вам все и рассказал, а теперь прошу вас объяснить мой поступок. Мне крайне интересно узнать ваше мнение.

– Пора завязывать, – угрюмо произнес лорд Джон. – Иначе плохо кончите.

– Ну, а что скажет профессор Саммерли?

– Немедленно прекращайте научную работу, Челленджер и сегодня же уезжайте в Германию, на воды.

– Прекрасно, прекрасно, – воскликнул Челленджер. – А что скажете вы, мой юный друг? Давайте проверим, справедливо ли утверждение, что устами молодых людей глаголет истина, ускользающая от стариков.

Оно оказалась справедливым. Мой ответ был бесхитростен, но верен. Я понимаю, что вам, мои читатели, он уже кажется очевидным, поскольку я описал весь ряд событий. Но для меня тогда, впервые столкнувшимся с вещами совершенно непонятными н необъяснимыми, только откровение могло помочь сделать правильный вывод. И оно снизошло на меня.

– Яд, – воскликнул я со всей искренностью младенца, не обремененного знаниями.

И только после того, как я произнес это слово, в моем мозгу странным образом всплыли все события прошедшего утра. За пеленой моих слез, поднимая копытами пыль, пронесся буйвол лорда Джона. Агрессивное поведение Саммерли смешалось с чередой странных событий, происходящих в Лондоне: потасовка на площади, суетливость таксиста, скандал в компании по продаже кислорода. И все они не только всплыли, они связались в единую цепь.

– Конечно же, это яд, – снова сказал я. – И мы все им отравлены.

– Абсолютно точно, – подтвердил профессор Челленджер. – Но не только мы, а все человечество. Наша планета вошла в ядовитый пояс и со скоростью нескольких миллионов миль в минуту погружается в него все глубже и глубже. Наш юный друг, одним словом, объяснил все те беды и несчастья, происходящие на Земле. Именно яд.

Пораженные открытием, мы молча смотрели друг на друга. Перед лицом безысходности всякие слова теряли смысл.

– Симптомы отравления можно заметить по некоторым признакам, – заговорил профессор Челленджер. – Есть также возможность и контролировать их. Степень воздействия яда зависит от мозговой деятельности. У вас, как я вижу, симптомы еще не так ярко выражены, как у меня, но они есть. Они коснулись даже нашего молодого друга. Однако, я расскажу вам, как я пришел к своему выводу. После случившегося со мной маленького приступа веселья, о котором я уже вам рассказал, и который перепугал всех в доме, я вдруг задумался. Я сел и принялся анализировать свое поведение. Постепенно я пришел к мысли, что никогда раньше я не испытывал потребности покусать кого-нибудь. Следовательно, сегодняшний всплеск можно считать отклонением от нормы. Вот тогда-то я все и понял. Я померил пульс – он был на десять ударов сильнее. Я проверил рефлексы – они оказались обостренными. Затем я обратился к своему внутреннему «я», к настоящему Челленджеру, сидящему глубоко внутри меня. Я призвал его, рассудительного и бесстрастного, надежно защищенного от колебаний молекулярного состава материи и попросил внимательно наблюдать за всем тем, что я буду вытворять под воздействием яда. И я понял, что пока хозяином положения остаюсь я. Я увидел поврежденный мозг и смог заставить его повиноваться. Признаюсь, это была блестящая победа разума над бездушной материей, тем более значительная, что борьба шла за мозг. Могу даже сказать, что личность взяла верх над поврежденным мозгом и подчинила его себе. Поэтому, услышав, как на шум спускается моя жена, я подавил в себе вспыхнувшее желание тихонечко встать за дверь, а потом, когда она войдет, выскочить на нее с диким криком. И вместо того, чтобы пойти на поводу у неизъяснимой силы, заставлявшей меня запрыгать по комнате козлом или покрякать уточкой, я встретил жену спокойно и с достоинством. Уже позднее, когда я спустился вниз, к машине и увидел Остина, копавшегося в моторе, я в зародыше удавил потребность незаметно подкрасться к нему и со всей силы грохнуть его по спине кулаком, после чего он бы, полагаю, если бы не догнал Сару, то, во всяком случае, заметно приблизился бы к ней. Но нет, я не только не напугал Остина, а, напротив, неторопливо подошел к нему и, легонько дотронувшись до его плеча, приказал подавать машину. Вот, кстати, и сейчас я испытываю непреодолимое желание схватить профессора Саммерли за его жиденькую бороденку и потаскать по комнате. И, тем не менее, как вы видите, я сижу и я совершенно спокоен.

– Я присмотрю за своим буйволом, – пообещал лорд Джон.

– А я постараюсь не увлекаться футболом.

– Все возможно, – заговорил Саммерли. – Может так оказаться, что вы и правы, Челленджер, но только я всегда отношусь ко всяким идеям критично. Я не консерватор в науке, но не принимаю ничего на веру. Да и трудно согласиться с новой теорией, особенно с такой невероятной. Здесь скорее попахивает фантастикой, чем наукой. Однако, оглядывая недавнее прошлое, в частности, сегодняшнее утро, я не могу не признать, что наши друзья вели себя, по меньшей мере, странно. И если это не является результатом дурного воспитания, то я, пожалуй, склонен согласиться с вами. Да, скорее всего симптомы вызваны действиям какого-то яда или газа.

Челленджер по-дружески хлопнул коллегу по плечу.

– Значит, мы на верном пути, – сказал он. – И я уверен в том, что наш эксперимент удастся.

– Но только скажите мне, сэр, каковы наши перспективы на будущее? – произнес Саммерли, и мы поразились тону его голоса. Он был не только не вызывающим, а робким.

– Хорошо, если позволите, я скажу об этом несколько слов, – ответил профессор Челленджер. Он вспрыгнул на стол и, болтая коротенькими толстыми ногами, заговорил:

– Мы с вами становимся свидетелями волнующего и страшного зрелища. По-моему глубокому убеждению наступает конец света.

Конец света! Все мы повернулись к широкому окну. Перед нашими глазами открывался прелестный летний пейзаж. Мы видели маленькие уютные домики, ухоженные фермы, людей, безмятежно прогуливающихся по дорожкам или играющих в гольф. Конец света! Мы так час-то слышали эти жуткие слова, но никогда не задумывались над их практическим значением. Мы предполагали, что это случится, но когда-нибудь, в далеком будущем. Мы были ошеломлены и подавлены мыслью о том, что конец света произойдет сейчас, на наших глазах, с нами. До нас дошел ужас нашего положения, мы молча смотрели на профессора Челленджера, ожидая, что он скажет. Неиссякаемая сила его ума, само его присутствие, некогда вселявшее в нас уверенность в победе, сейчас подавляло, заставляло забыть о такой бренности, как человеческая жизнь. Профессор Челленджер в эти минуты казался нам неумолимым неземным судией, прочитавшим человечеству свой суровый приговор. Из нашего сознания исчезло все мелкое, ничтожное, мы видели только нависшую над нами опасность. Словно в доказательство справедливости слов Челленджера я вдруг вспомнил, как заразительно он смеялся и понял, что и у самого могучего ума есть предел. Оставалось надеяться, что конец света, возможно, будет не таким быстрым и всеобъемлющим.

– Представьте себе виноградную гроздь, – снова заговорил профессор Челленджер, – покрытую осыпью очень мелких, невидимых глазу, но чрезвычайно вредных бацилл. Что делает садовник? Разумеется, помещает ее в дезинфекционный раствор. Зачем? Возможно, он хочет сделать виноград чище, но не исключено, что у него совершенно иная цель – вырастить новый вид бактерий, менее вредоносных, чем имеющиеся. Мы не знаем, с какой целью садовник помещает гроздь в яд, впрочем, нас в нашем теперешнем положении это и не должно беспокоить. Известен лишь сам факт – наш Садовник решил, по моему мнению, продезинфицировать солнечную систему, в результате чего человеческая бацилла, этот ничтожный смертный вибрион, никчемный и беспомощный, неумеренно расплодившийся на земной кожуре, будет счищен с нее и перестанет существовать.

Снова наступила тишина. Прервал ее резкий телефонный звонок.

– Ага, а вот и еще одна бацилла, – проговорил профессор Челленджер. – Тоже собирается попищать о помощи. Наконец-то они начинают понимать, что их затянувшееся существование не вызывается необходимостью. Вселенная и без них прекрасно проживет.

Профессор вышел. Его не было минуту или две. Помню, что в его отсутствии никто из нас не проронил ни слова. Да и что было говорить? Развернувшаяся перед нами картина не нуждалась в наших комментариях.

– Чиновник какой-то звонил. Говорит, что отвечает за службу здравоохранения в Брайтоне, – сказал профессор Челленджер, войдя в комнату. – Очень странно, но на побережье симптомы проявляются значительно сильнее, чем в глубине материков. Так что наши семьсот футов дают нам некоторые преимущества. Людишки, похоже, поняли, что по данному вопросу я являюсь единственно специалистом, которому вполне можно верить. Не сомневаюсь, что большую роль здесь сыграло мое письмо в «Таймс». Помните, когда вы сюда вошли, я разговаривал по телефону? Так вот. Моим собеседником был мэр одного городишки. Он возомнил, что его никчемная жизнь имеет какую-то ценность, но, как мне кажется, мне удалось лишить его этой иллюзии.

Саммерли поднялся и подошел к окну. Заострившееся лицо профессора дергалось, тонкие, костлявые пальцы дрожали. Саммерли долго смотрел в окно, затем произнес неожиданно тихим, проникновенным голосом.

– Челленджер, не вижу необходимости спорить с вами сейчас, когда аргументы бессильны. И, пожалуйста, не подумайте, что своим вопросом я хочу разозлить вас. Но только скажите мне честно – не разыгрываете ли вы публику? И не ошибаетесь ли? Вот я смотрю в окно и вижу солнце. Оно светит так же, как и вчера. Над нами то же голубое небо, тот же вереск и птицы… Глядите, вон там, на поле для гольфа ходят игроки. А вон крестьяне собирают урожай. Не знаю, в отличии от вас я нигде и ни в чем не вижу признаков всемирного разрушения. И в то же время вы утверждаете, что мы находимся у края пропасти и что мы дожили до Судного Дня, которого человечество ждало столько веков. Но только позвольте поинтересоваться, на чем же построены ваши умозаключения? – спросил Саммерли и сам же ответил. – На каких-то странностях в спектре? На слухах о трагедии на Суматре? На несуразностях нашего поведения? Кстати, последнее не так уж и страшно, мы без особых трудностей можем его контролировать. И все же, допустим, что мы вам верим. Тогда Челленджер, вы знаете нас, мы уже не раз смотрели смерти в лицо. Скажите честно, что ждет нас в ближайшем будущем?

Это был смелый, открытый монолог, слова настоящего ученого, скрывавшегося за маской язвительного, склочного зоолога. Лорд Джон поднялся, подошел к Саммерли и крепко пожал ему руку.

– Согласен с вами на все сто, – горячо сказал лорд Джон. – Ну, Челленджер, говорите же. Мы не из слабонервных, как вы знаете. К тому же просто неплохо знать, во что мы вляпались. И если это – Судный День, что ж, мы все равно должны об этом знать. Какова степень опасности и что нам делать, Челленджер?

В потоке падающего на него света, лорд Джон, высокий и сильный, гордо вскинув голову и, положив правую руку на плечо Саммерли, стоял у окна. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, в губах моих висела погасшая сигарета. Я находился в том состоянии полудремы и апатии, когда чувства и восприятия наиболее обострены. Было ли это результатом воздействия яда, не знаю, но только все сомнения, страхи и догадки вдруг исчезли, а мозг стал работать медленно, даже лениво, но удивительно ясно. Паника уступила место холодному спокойствию. Я словно почувствовал себя зрителем, следящим за проведением любопытного эксперимента, не имеющего ко мне никакого отношения. Передо мной стояли три человека. Они были взволнованы, ведь решалась их судьба. Сцена была захватывающей. Челленджер сдвинул густые брови, погладил бороду и только потом начал отвечать, тщательно обдумывая каждое свое слово.

– Что происходило в Лондоне, когда вы оттуда уезжали? – спросил профессор.

– Я вышел из своей газеты около десяти, – ответил я. – За несколько минут до моего ухода пришло сообщение агентства Рейтер из Сингапура о том, что эпидемия охватила всю Суматру и что там погасли все маяки.

– Значит, последних новостей вы еще не знаете, – проговорил Челленджер, беря со стола одну из телеграмм. – О происходящем меня оповещают не только правительства, но и пресса. Я получаю телеграммы со всего мира. Почему-то все настаивают на том, чтобы я немедленно приехал в Лондон, но я не вижу причин делать этого. Чем я могу помочь? Итак, вот что пишут из Парижа. Там действие яда привело к массовым волнениям и беспорядкам. Судя по телеграммам, во Франции царит всеобщая паника. Не лучше и обстановка в Уэльсе, там восстали шахтеры. Насколько я могу предположить, первые симптомы отравления, это – возбуждение, степень его зависит от расовых и личностных качеств. За возбуждением неминуемо последуют другие стадии – экзальтация и просветление сознания. Очень прискорбно, но их признаки отмечаются и у нашего юного друга. Последняя стадия – самая продолжительная, но после нее последует кома, а за ней – быстрая смерть. Я не очень силен в токсикологии, она меня никогда не увлекала, но, насколько я могу судить, мы имеем дело с нервно-паралитическим газом растительного происхождения.

– Это может быть дурман, – предположил Саммерли.

– Прекрасно! – воскликнул Челленджер. – Я рад, что нам удалось довольно точно выявить токсическое вещество, наука не терпит бездоказательных гипотез. Итак, решено, пусть это будет дурманин. А вы, мой дорогой Саммерли, гордитесь, ибо вам выпала честь, увы, к сожалению посмертная, но от этого не менее высокая, – объявить миру имя его убийцы. Теперь мы знаем, джентльмены, что для дезинфекции своих владений великий Садовник выбрал дурманин, – объявил Челленджер. – Ну, что ж, тогда будем считать, что дурманин имеет именно те свойства, которые я вам перечислил. Судя по тому, что сейчас происходит, у меня нет никаких сомнений в том, что постепенно яд окутает весь мир и, поскольку эфир – среда универсальная, ничто живое не ускользнет от воздействия дурманина. Пока в разных местах яд действует по-разному, но не пройдет и нескольких часов, как новая волна начнет захлестывать землю. Она будет подниматься все выше и выше, разбиваясь на мелкие потоки. Конечно, она убьет не все, но то, что сохранится после нее, то поглотит другая волна. Действие дурманина, его распространение подчинено определенным законам, небезынтересным, должен сказать. Но за недостатком времени предлагаю не останавливаться на них подробно. Удивляет, правда, некоторая избирательность дурманина, – профессор взглянул на одну из телеграмм, – дикие народы быстрее поддаются его губительному воздействию. По сообщениям прессы, народы Африки и Австралии почти полностью уничтожены. Северные расы, как видно из тех же источников, обладают большей стойкостью. На юге Европы яд действует гораздо сильнее. Послушайте, вот что сегодня без четверти десять передали из Марселя. Позволю зачитать текст полностью. «Прованс бурлит. Повсеместно отмечаются сильные волнения. Виноторговцы бунтуют, восстание социалистов в Тулоне. Часть населения провинции внезапно заболела, болезнь быстро перешла в кому. Они еще удивляются, – пробурчал профессор Челленджер. – Улицы заполнены мертвыми. В стране хаос и анархия, деловая жизнь замерла». А вот что этот же источник прислал мне уже через час. «Стране грозит полное уничтожение. Церкви и соборы переполнены. На улицах валяются трупы, мертвых больше, чем живых. Похоже, наступает конец света. Умирают все, спасенья нет». А вот телеграмма из Парижа, там аналогичная ситуация. Население Индии и Персии вымерло полностью, в Австрии не осталось ни одного славянина, в то время, как тевтонцев болезнь пока не задела. Конечно, делать какие-то выводы еще рано, но, судя по полученным данным, население прибрежных районов и равнин, находящихся на уровне моря, действию яда подвержены сильнее, чем жители центральной части материков и гор. Очень похоже, что даже незначительное повышение дает некоторые преимущества. Думаю, что если кто-нибудь и останется в живых после чистки, то, скорее всего, это будут жители Арарата или подобной вершины. Во всяком случае, наш холм при всей его малости на некоторое время останется островком жизни посреди бушующего моря смертей. Правда, если скорость распространения яда сохранится, выиграем мы всего несколько часов.

Лорд Джон вытер вспотевший лоб.

– Я удивлен вашим спокойствием, – заговорил он. – Как вы можете сидеть среди этих жутких телеграмм, да еще посмеиваться над их содержанием? Меня никто не посмеет назвать трусом, я не раз смотрел смерти в лицо, но вот так, опустив руки, сидеть и ждать, когда тебя унесет убийственная волна всемирной гибели – это ужасно.

– Что касается моей иронии, – отвечал Челленджер, – то не упускайте, пожалуйста, из виду, что и меня, как и всякого другого, тоже охватило странное возбуждение. Содержащийся в эфире яд убьет и меня. Что же касается ужаса, который вселяет в вас вид глобальной смерти и который вы с таким воодушевления описывали, то позвольте вам заметить, что вы немного преувеличиваете. Никакого ужаса, собственно говоря, нет, и я могу вам это легко доказать. Представьте, что вас посадили в шлюпку без весел и отправили в плавание. В этом случае постоянное одиночество и неизвестность, скорее всего, приведут к подавленности и к разрыву сердца. Но другое дело, когда вы плывете на хорошем корабле, пусть и без руля и парусов, но вместе с родственниками и друзьями. Как в первом, так и во втором случае финал вам неизвестен, но присутствие ваших близких успокоит вас. И что бы ни случилось в конце вашего путешествия, этого не избежит никто. Смерть в одиночестве, действительно, может быть страшной, но всеобщая смерть, да еще, как полагают, безболезненная, по-моему, не может быть предметом такого отчаяния. Кому на самом деле будет жутко, так это как раз оставшимся в живых. Вот уж кто содрогнется от ужаса, видя пустые безжизненные города и трупы тех, кого они знали и любили.

– Так что же вы тогда предлагаете делать? – спросил Саммерли, согласно кивая. Впервые, как мне кажется, убедительные слова Челленджера не вызвали у него немедленного возмущения.

– Что я предлагаю? Прежде всего, прикажу подать ланч, разумеется, – ответил Челленджер и ударил в гонг. Раздавшийся гул прокатился по дому. – Полагаю, что приближение космической катастрофы не сказалось на блестящих кулинарных способностях нашей кухарки. Надеюсь, что котлеты и омлет у нее получились такими же превосходными, как и всегда. Полагаю, что мы имеем право и на несколько бутылочек «шарцбергера» урожая девяносто шестого года. Совместными усилиями мы их, несомненно, одолеем. Согласитесь, что оставлять такое вино сейчас, – это непростительное расточительство, – профессор спрыгнул со стола, на котором сидел в продолжение всего разговора и откуда он провозгласил конец света. – Пойдемте, джентльмены, – сказал он, – чем меньше нам осталось времени, тем скорее мы должны начинать проводить его в скромных и благопристойных развлечениях.

Обед прошел на редкость весело. Конечно, полностью отделаться от невеселых мыслей мы не могли, кошмар создавшейся ситуации то и дело давал о себе знать. Последствия разыгравшихся событий будоражили наше воображение и только наши души, никогда не сталкивавшиеся со смертью, трепетали при ее приближении. Опасность и близость смерти для всех нас были знакомыми состояниями. Что же касается нашей гостеприимной миссис Челленджер, то она была совершенно спокойна. Сидя рядом с мужем, подбадриваемая его взглядами, она часто дотрагивалась своей маленькой ладошкой до его могучей руки, словно выражала согласие пройти с ним дорогу, которую уготовила для них Судьба. Впрочем, так думали и все мы. Будущего у нас не было, нам принадлежало только настоящее и мы проводили его весело и в хорошей компании. Профессор Челленджер оказался в очередной раз прав – сознание наше прояснилось. В продолжение обеда даже я сумел несколько раз уместно пошутить. Что ж говорить о самом профессоре. Он просто-таки блистал остроумием. Я никогда не наблюдал за Челленджером и только сейчас понял – это поистине ве-ликий человек, с могучим умом и пониманием, не знающим преград. Саммерли превзошел сам себя, профессору то и дело приходилось отбиваться от его язвительных насмешек. Думаю, никогда еще критика Саммерли не была такой продуманной и едкой. Лорд Джон и я хохотали, слушая пикировку Саммерли и Челленджера. Миссис Челленджер тоже заливисто смеялась, но как только философ начинал не на шутку распаляться, она еще сильнее прижимала ладошку к руке мужа, стараясь успокоить его. Такие волнующие темы, как жизнь и смерть, судьба и предназначенье человека – все они стали предметами спора в тот великий, незабываемый час. Значимость спора подчеркивалась и внешними обстоятельствами, каждого из нас вдруг охватывало странное возбуждение, сопровождавшееся легким покалыванием в груди. Это были признаки неумолимо приближающейся смерти, ядовитые волны, накатывая мягко и неторопливо, готовились унести нас в небытие. Раз я видел, как лорд Джон вдруг откинулся на спинку стула и закрыл ладонями глаза. Через какое-то время Саммерли внезапно потерял сознание, но тотчас пришел в себя. С каждым глотком воздуха мы втягивали в себя неведомую разрушительную силу, знали это и в то же время чувствовали необыкновенную ясность рассудка. Мозг уверенно и спокойно регистрировал малейшие изменения нашего со-стояния, говоря нам о плавном переходе из жизни к смерти. Вошел Остин, поставил на стол сигаретницы.

– Остин! – позвал его Челленджер.

– Да, сэр.

– Я хотел бы поблагодарить тебя за твою верную службу.

Легкая улыбка мелькнула на лице слуги.

– Не стоит, сэр, я всего лишь выполнял свои обязанности.

– Остин, сегодня я ожидаю конца света.

– В каком часу, сэр?

– Не знаю точно, Остин. Наверное, вечером.

– Очень хорошо, сэр.

Немногословный Остин поклонился и вышел из комнаты. Челленджер прикурил сигарету, придвинулся к жене и накрыл ее ладонь своей.

– Тебе уже известно, что нас ждет, дорогая, – сказал Челленджер. – Моим друзьям я тоже все объяснил. Ты не боишься, любовь моя?

– Ты же говорил, что боли не будет. Мы ничего не почувствуем, да?

– Не больше, чем под общим наркозом у дантиста. Всякий раз, когда он усыплял тебя газом, ты практически умирала.

– Ну, тогда это будет даже приятно.

– Не исключено, что переход к смерти действительно приятен. Хотя изношенные части организма не могут передать свои ощущения, но нам известно, сколь приятен для мозга сон или транс. Да, природа способна сделать прекрасную дверь и завесить ее прелестными сверкающими занавесями, за которыми для наших беспокойных душ начнется иная жизнь. Мне приходилось проводить множество экспериментов и исследований и всегда в основе любого события или явления я обнаруживал мудрость и любовь. Уверен, что именно в момент неведомого и пугающего перехода из одной жизни в другую запуганный смертный нуждается в теплоте и участии. Нет, Саммерли, я не приемлю вашего материализма. Вы говорите, что я – набор веществ? Нет, я слишком велик для того, чтобы видеть в себе лишь физические составляющие – несколько пачек солей и ведро воды. Здесь! Да, здесь, – профессор Челленджер с грохотом опустил на стол большой волосатый кулак, – есть нечто, что использует материю, но само таковой не является. Это нечто может попрать смерть, смерть же над ним не властна.

– Раз уж мы заговорили о смерти, – послышался голос лорда Джона, – то разрешите мне вмешаться. Я в некотором роде христианин, но мне кажется очень разумной и вполне естественной традиция наших предков класть рядом с умершим его топор, лук со стрелами и другую полезную мелочь. Древние люди думали, что, несомненно, в будущей жизни умершему это может пригодиться. Не знаю как вы, – лорд Джон стыдливо оглядел присутствующих, – но я бы чувствовал себя намного уютней, если бы рядом со мной положили мой экспресс, ягдташ и утиный манок. И еще рог, тот, покороче, с резинками у мундштука. Ну, в общем, вы знаете, о каком я говорю. Да, и не забудьте про патроны, нескольких обойм на первый случай вполне хватило бы. О, из-вините, какие-то у меня странные фантазии. Да, ну ладно. А вы что скажете, герр профессор?

– Если вас интересует мое мнение, то скажу вам следующее. Ваше сознание возвращается или пребывает в глубинах каменного века, а может быть и в еще более раннем периоде развития человечества. Я – продукт двадцатого века и предпочел бы умереть, как человек разумный, цивилизованный. Не думаю, что я боюсь смерти больше, чем вы, ведь я уже стар. Да, я достаточно пожил и будь что будет. Только я не могу просто сидеть и ждать конца, я – не агнец и не желаю покорно тащиться на бойню к мяснику. Челленджер, мы что, ничего не можем сделать?

– Чтобы спастись? Ничего, – ответил ученый. – Мы можем лишь ненадолго продлить свое пребывание здесь и увидеть, как перед нашими глазами будет разворачиваться величественная трагедия человечества, в которой и нам суждено стать участниками. Да, мы сможем пережить всех и для этого я кое-что предпринял.

– Кислород?

– Совершенно верно, кислород.

– Но как можно с помощью кислорода противостоять воздействию яда? Эфир и кислород – качественно разные вещи. Нейтрализовать яд кислородом абсолютно бесполезно. С таким же успехом мы можем пытаться загородиться от яда кирпичом. Кислород и эфир не взаимодействуют друг с другом. Нет, Челленджер, здесь ваша позиция крайне уязвима.

– Мой дорогой друг Саммерли, на содержащийся в эфире яд можно воздействовать материальными веществами. Посмотрите, как развивается ситуация, как распространяется волна. Разумеется за недостатком фактов доказать ничего невозможно, но я не сомневаюсь в том, что кислород приостанавливает волну. Он увеличивает сопротивляемость организма, поэтому я даже убежден, что столь важный для жизнедеятельности газ отодвинет воздействие отравляющего вещества, весьма удачно определенного вами как дурманин.

– Что касается меня, то я не собираюсь продлевать себе жизнь с помощью кислородной соски. Я – не младенец, а мужчина.

– Вам не придется сидеть с клапаном во рту, дорогой лорд Джон, – сказал профессор Челленджер. – Все необходимые приготовления сделаны и этим мы обязаны моей жене. Мы позаботилась о том, чтобы сделать свою спальню насколько возможно герметичной. Все щели тщательно заделаны, а вся комната оклеена вощеной бумагой.

– Боже милостивый, он собирается сдерживать яд вощеной бумагой, – воскликнул Саммерли.

– Мой друг, мне кажется, вы не совсем меня поняли. Мы собираемся не сдерживать яд, а удерживать кислород. Если мы на немного повысим содержание кислорода в комнате, то нам удастся продержаться в течении довольно долгого времени. Два баллона с кислородом у меня есть, три привезли вы. Немного, но уже кое-что.

– И насколько их хватит?

– Представления не имею. Включать кислород мы будем только тогда, когда симптомы станут невыносимыми. Если пользоваться кислородом разумно и заполнять комнату только при крайней необходимости, то всех баллонов должно хватить на несколько часов, а то и дней. Во всяком случае, успеем наглядеться на проклятый, исчезающий мир. Да, пожалуй мы, пятеро, уйдем из него последними, завершив торжественный марш человечества в неизвестность. А теперь, джентльмены, помогите мне перетащить баллоны. Предлагаю покинуть зал, я чувствую, что атмосфера здесь с каждой минутой становится все более опасной.

Глава 3 Погруженные

Судьба уготовила нам засвидетельствовать кончину мира в прелестной гостиной, площадью в четырнадцать или шестнадцать квадратных футов, на всей обстановке которой лежал отпечаток заботливой женской руки. За гостиной, отделенной от нее красными бархатными портьерами, находилась комната профессора, откуда можно было попасть в спальню. Портьеры все еще висели, хотя гостиная и комната профессора, соединенные в одну большую комнату, уже были подготовлены для проведения незабываемого эксперимента. Окно и одна из дверей, та, что вела на балкон, были предусмотрительно заделаны глянцевой бумагой. Супруга профессора Челленджера постаралась сделать комнату максимально непроницаемой, по крайней мере, она казалась такой на первый взгляд. Небольшое вытяжное отверстие над дверью можно было открывать и закрывать при помощи шнура. Вентилировать комнату мы договорились только в самом крайнем случае. По углам комнаты стояли большие бочки с цветами.

– Очень деликатный и очень важный вопрос – что делать с выдыхаемой нами двуокисью углерода? Ее здесь будет слишком много, – проговорил профессор Челленджер, оглядывая стоящие у стены баллоны с кислородом. – Будь у меня побольше времени, я бы напряг весь свой могучий интеллект и обязательно решил бы эту проблему. Придумывать что-нибудь сейчас на ходу нет возможностей. Ладно, попробуем обойтись так. От цветов помощи не будет почти никакой. Итак, два баллона подготовлены к немедленному включению, значит, яд не застанет нас врасплох, кто-нибудь да успеет среагировать. В то же время призываю вас всех далеко не отходить, так как кризис может наступить неожиданно.

Через окно в заделанной двери мы видели балконное окно и открывающийся из него вид. Все было таким же ярким и великолепным, как и некоторое время назад, когда мы разглядывали округу из кабинета профессора. Я смотрел в окно и не видел ничего необычного, ни следов беспорядка, ни разрушений. Напротив, я был поражен безмятежности и красоте открывающегося вида. Вверх по вьющейся вокруг холма дороге тащился кэб, один из тех доисторических экипажей, встретить которые можно только в глухой провинции. Чуть дальше я увидел медсестру, одной рукой она толкала впереди себя детскую коляску, другой держала за руку шагавшую рядом маленькую девочку. Синеватые струйки дыма, идущего из труб коттеджей довершали идиллическую картину размеренной жизни, полной домашнего тепла и уюта. Ничто ни в ярко-голубом небе, ни на залитой солнцем земле не предвещало грозного приближения катастрофы. Все было на месте – и лес, и дома, и крестьяне на кукурузных полях, и игроки на поле для гольфа. Последние, разбившись на пары и четверки, преспокойно продолжали игру. Я ничего не понимал, в голове у меня был сплошной сумбур. В то время как я считал каждую минуту своего существования, индифферентность игроков в гольф потрясала меня.

– На них, похоже, яд не оказывает никакого воздействия, – кивнув в сторону поля, предположил я.

– Вы когда-нибудь играли в гольф? – спросил лорд Джон.

– Да нет, – ответил я.

– Тогда, молодой человек, вы ничего не поймете. Игра в гольф захватывает настолько, что перестаешь замечать, что делается вокруг тебя, – пояснил лорд Джон. – Настоящий игрок в гольф оторвется от игры только если небеса разверзнутся, настолько он занят. Ага, снова телефон звонит.

Начиная с обеда телефон буквально разрывался от звонков. Профессор Челленджер то и дело уходил разговаривать в соседнюю комнату, а, возвратившись, коротко сообщал нам новости. Они были такими жуткими, что по коже у меня продирал мороз. Никогда за всю историю существования человечества людям не доводилось оказываться в таком угрожающем положении. Зловещая тень смерти покрыла весь юг и медленно ползла вверх. Она двигалась к северу, сметая с лица Земли страны и континенты. В коматозном состоянии находился Египет. В Испании и Португалии, после жестоких и кровопролитных схваток между клерикалами и анархистами, воцарилось неожиданное спокойствие. В течение долгого времени не поступило ни единого сообщения из Южной Америки. В южных штатах Северной Америки произошли массовые расовые волнения. В Мериленде следы воздействия яда были пока довольно слабыми, что же касается Канады, то там смертоносный прилив не отмечался вовсе. Значительно пострадали Бельгия, Голландия и Дания. Со всех уголков мира в крупные университетские центры сыпались отчаянные телеграммы. Мировые знаменитости, светила в области химии и физики ломали голову над происходящим. Просьбами о помощи забросали и астрономов. Но ответов не было ни от кого, ученые молчали. Да и что они могли сделать, если трагедия захлестнула всех, безболезненная смерть не встречая на пути преград, шла по Земле. Она не щадила никого – ни стариков, ни детей, ни мужчин и ни женщин. С одинаковым успехом она косила сильных и слабых, бедняков и богачей и никому не было от нее спасенья. Люди в панике бежали от смерти, но она настигала их и безжалостно убивала. Вот такие страшные новости сообщались нам время от времени по телефону. Поэтому и игроки в гольф, и крестьяне на кукурузном поле казались мне ягнятами, весело прыгающими под занесенным над ними топором мясника. Они даже не замечали, как над ними медленно нависает тень смерти. Я был удивлен, но с другой стороны, конечно, понимал, что ни крестьяне, ни увлекшиеся игроки просто не знали, что происходит вокруг. Все началось столь внезапно и шло так стремительно, что многие до самого конца не понимали, что же происходит на Земле. Как я уже говорил, вокруг не было ничего пугающего, приближение безжалостной смерти не имело никаких видимых признаков. Поступь ее была мягкой, неслышной, незаметной. Но, кажется, кое-какие слухи до крестьян в конце концов долетели, я увидел, что все они вдруг разом побросали работу и побежали. Даже игроки в гольф, правда, далеко не все, заторопились к домику, где находился гольф-клуб. Некоторые из них побежали, словно спасаясь от проливного дождя. Однако, оставшиеся на поле спокойно продолжали игру. Вскоре на дороге показалась и нянька. Толкая перед собой коляску, она бежала вверх по горе. Иногда нянька отрывала руки от коляски и хваталась за голову. Через некоторое время я увидел и кэб. Усталая лошадь то и дело останавливалась и, опускаясь на передние ноги, отдыхала. А небо было все таким же безмятежно-голубым, без единого облачка до самого горизонта. Окружающие дом профессора прекрасные равнины и ухоженные поля казались такими же мирными, как и прежде. Нет, внешне ничто не предвещало беды. Я продолжал остолбенело смотреть в окно. Мне подумалось, что если человечеству суждено умереть сегодня, то сама природа позаботилась создать для этого столь величественное ложе, настолько открывающийся передо мной вид был поразителен по своей красоте и умиротворенности. И тем более жестоким виделось мне все происходящее. Природа словно издевалась, показывая ничтожество и беспомощность мелких, копошащихся людишек избежать своей участи перед лицом неизбежного. Я был подавлен и напуган.

Не помню, говорил ли я, что пока я, раздумывая о происходящем, стоял у окна, телефон снова зазвонил.

– Мелоун! Вас к телефону! – послышался громовой голос профессора Челленджера. Я бросился к аппарату и взял трубку. Говорил мистер Мак-Ардл, он еще находился в Лондоне.

– Мелоун, это вы? – спросил он меня. Услышав утвердительный ответ, редактор продолжал:

– Слушайте, в Лондоне происходит нечто ужасное. Умоляю вас, ради Бога попросите профессора Челленджера что-нибудь предпринять.

– Он ничем не может вам помочь, мистер Мак-Ардл, – ответил я. – Он считает кризис всемирным и неизбежным. У нас здесь есть немного кислорода, но единственное, на что мы рассчитываем – это оттянуть известный финал на несколько часов.

– Кислород! – воскликнул редактор. – Да где я его сейчас достану!? Кого пошлю за ним!? У нас здесь полный бедлам. Половина сотрудников редакции лежат без сознания. Я сам еле держусь, тошнит, голова кружится. Видели бы вы сейчас, что творится на Флит-стрит. Брошенные машины, ни единого человека вокруг. Пустыня! – он немного помолчал. – Судя по телеграммам, то же самое творится и во всем мире…

Голос Мак-Ардла внезапно дрогнул, раздался тихий стон, затем мягкий удар. Я сразу же понял, что общая участь настигла и мистера Мак-Ардла, как и все остальные, он внезапно потерял сознание и упал.

– Мистер Мак-Ардл! Мистер Мак-Ардл! – закричал я. Ответа не последовало. Я понял, что его и не будет, медленно положил трубку на рычаг и только тогда осознал, что я больше никогда не услышу голос Мак-Ардла.

Я отшатнулся от телефона, и в ту же секунду новое чувство охватило меня. Признаюсь, до тех пор я думал обо всем происходящем несколько отстраненно, мне казалось диким, невероятным, что оно коснется и нас. Порой мне казалось, что я вижу дурной сон. Теперь он начинал становиться явью, ибо все мы одновременно ощутили на себе дыхание смерти. Нам показалось, что мы находимся в бассейне, по плечи в воде. Возле нас плескались невидимые волны, они мягко захлестывали, нас и с каждым их плеском из нас уходила частица жизни. Явственно чувствовалось, как силы оставляют нас. Грудь мне сдавило, голова словно налилась свинцом, в ушах послышался нежный и печальный звон колокольчиков, в глазах замелькали яркие цветные огоньки. Они то загорались, то гасли, затем загорались вновь. Вдруг мне почудилось, что я слышу чье-то пение. Шатаясь, я поднялся на несколько ступенек вверх по лестнице и остановился, не в силах идти дальше. Мимо меня, фыркая и недовольно мотая головой, словно раненый бизон, промчался профессор Челленджер. Это было похоже на кошмарное видение – и его неистовое, налитое кровью лицо, дикие, выпученные глаза, и развевающиеся волосы. На его могучем плече болталось безжизненное тело его жены, та, очевидно была без сознания. Из последних сил, спотыкаясь и падая, царапаясь за ступеньки и перила, профессор стремился вырваться из удушающей атмосферы, уйти наверх, в наше ненадежное временное убежище. Ужас смерти подхлестнул меня, и я заставил себя оттолкнуться от перил. Я рванулся вслед за Челленджером, упал, но, почувствовав, как в меня вползает ядовитая жижа, вскочил и, хватаясь слабеющими руками за перила, пополз вверх. Добравшись до верхней площадки лестницы, я в изнеможении рухнул на пол почти у самой двери спасительной комнаты. Сквозь уходящее сознание я почувствовал железные пальцы лорда Джона. Схватив меня за воротник пиджака, он рывком втащил, точнее, вбросил меня в комнату. Я долго лежал ничком, не в силах ни двигаться, ни говорить. Немного придя в себя, я увидел перед собой ковер и догадался, что лежу на полу. Жена профессора Челленджера находилась в кресле, в другом кресле, у окна, сжавшись в маленький, беззащитный комочек, сидел Саммерли. Сквозь застилающую глаза пелену фигура профессора Челленджера казалась мне гигантским жуком, неторопливо ползающим по комнате. Вскоре послышалось легкое шипение, это профессор Челленджер открыл клапан одного из баллонов. Припав к клапану, Челленджер сделал несколько мощных глотков, я даже слышал, как свистят и хрипят его легкие.

– Сработало! – восхищенно воскликнул Челленджер. – Значит, моя гипотеза подтвердилась! – Я видел, что профессор полностью пришел в себя и, такой же сильный и уверенный, как и прежде, был готов к новым подвигам. Одев на клапан шланг, он подбежал к жене и начал поливать ее лицо кислородом. Не прошло и нескольких секунд, как она застонала, затем открыла глаза, поднялась, оглядела комнату и снова села в кресло. Профессор подошел ко мне, вставил мне в рот шланг и я почувствовал, как в мои артерии входит жизнь. И хотя я понимал, что облегчение временное, я был неимоверно рад лишнему часу жизни, ибо как бы легковесно мы ни оценивали наше существование, сколько бы ни считали его бессмысленным и как бы ни бравировали своими словами друг перед другом, для всех из нас в реальности ценность жизни оказывалась довольно высока. Вскоре тяжесть в моей груди исчезла, дыхание восстановилось и я снова был спокоен и счастлив. Повернувшись и облокотившись на руку, я принялся наблюдать за процессом воскресения Саммерли. Когда профессор зашевелился, Челленджер подошел к лорду Джону. Хлебнув порцию кислорода, тот, как ни в чем не бывало, вскочил и, подойдя ко мне, помог подняться. Челленджер снова подошел к жене, та оперлась на его руку и пересела на пуфик.

– О, Джордж, ну зачем ты принес меня сюда, – произнесла жена профессора, не отпуская руки Челленджера. – Ты был прав, я видела дверь и она была великолепной. Как только я перестала задыхаться, я увидела даже те самые восхитительные шторы. Какое чудо, это просто незабываемо. У меня нет слов, Джордж. Ну, зачем ты принес меня сюда?

– Потому что уйти мы должны только вместе, – ответил профессор. – После стольких лет, проведенных рядом с тобой я не хочу расстаться с тобой в такую минуту. Для меня это было бы очень печально.

– Мне показалось, что я слышу голос другого Челленджера, не рыкающего, коротконогого крепыша-увальня, скандально известного ученого, поражавшего всех как своей грубостью, так и выдающимися открытиями. Перед нами стоял тот Челленджер, который жил внутри его, тот, кому удалось добиться любви этой очаровательной женщины, такой хрупкой и беззащитной. Но не прошло и секунды, как он снова исчез в недрах давно знакомого нам профессора Челленджера.

– Я – единственный из всех живущих, кто увидел и предсказал эту катастрофу, – гордо заявил он голосом триумфатора. – Ну, а вы что скажете, дорогой Саммерли? Или снова начнете сомневаться в моей прозорливости? А, может быть, у вас появилось желание снова покритиковать мое письмо в «Таймс»? Пожалуйста. Можете сказать, что оно бредовое, вы же так обзываете все, что вам не нравится.

Впервые наш сварливый, вечно недовольный друг не принял вызов. Жадно дыша, он сидел в кресле и рассматривал свои хилые ручонки, будто впервые видел их. Похоже, ему еще не верилось, что он жив и снова видит нас. Челленджер улыбнулся, подошел к баллону и закрыл клапан. Шипение прекратилось.

– Не стоит расточать кислород понапрасну, – сказал Челленджер. – В комнате явный избыток кислорода и в ближайшее время никто из нас не почувствует опасных симптомов. Когда кислород снова понадобиться, я не знаю, выяснить это можно только экспериментальным путем. Надеюсь, нам удастся установить, какое именно количество кислорода требуется для полной нейтрализации яда. Давайте-ка попробуем это сделать.

Минут пять или больше мы сидели в полном молчании, следя за своими ощущениями. Когда мне уже начало казаться, что мое горло начинает захлестывать ядовитая петля, послышался голос миссис Челленджер.

– Я задыхаюсь, – прошептала она, едва не теряя сознание. Профессор сразу же повернул клапан.

– В те дни, когда настоящей науки еще не существовало, на подводных лодках держали белых мышей. Держали их для безопасности. Дело в том, что организм этих животных реагирует на малейшие изменения в атмосфере. Вы, моя дорогая, и станете для нас этой белой мышкой. Ну как, вам уже лучше?

– Да, намного лучше.

– Значит, нам повезло, мы с первого раза угадали правильную концентрацию. Теперь осталось еще немного поэкспериментировать, чтобы узнать минимальное количество кислорода, которым мы можем обойтись. К сожалению, я даже не подозревал, что кислород так быстро кончится. Да, потребляем мы изрядно, в первом баллоне кислорода осталось чуть больше половины.

– Зачем вам все это нужно? – вдруг спросил лорд Джон. Все это время, засунув руки в карманы пиджака, он продолжал безмолвно стоять у окна. – Какой смысл проводить какие-то идиотские эксперименты, если мы все знаем, что скоро умрем. Или вы все-таки считаете, что у нас есть шанс выжить?

Профессор Челленджер горько усмехнулся и покачал головой.

– Тогда зачем вам все эти кривляния? – переспросил лорд Джон. – Не будет ли достойней просто гордо уйти. Лично мне претит вся эта возня с кислородом. Я предлагаю закрыть клапан и открыть окно.

– Да, Джордж, – воскликнула миссис Челленджер с необыкновенной смелостью – Лорд Джон прав, давай так и сделаем.

– Я абсолютно против, вашего предложения, – раздался возмущенный голос Саммерли. – Уж если нам суждено умереть, так я не возражаю, давайте умрем. Но покончить жизнь самоубийством, сознательно идти навстречу смерти, ждать, когда она сожрет тебя… Нет, это глупость, граничащая с идиотизмом.

– Отлично. А теперь давайте послушаем, что скажет нам наш юный друг.

– Мне кажется, нам следует держаться до конца, – произнес я.

– Мое мнение совпадает с вашим, – кивнул Челленджер.

– Дорогой, раз ты так считаешь, то я полностью с тобой согласна, – послышался голос миссис Челленджер.

– Я высказал вам свое предложение, – сказал лорд Джон. – Если вы решили пройти этот путь до конца, что ж, тогда я с вами. Приключений в моей жизни было достаточно, волнений и опасностей – тоже. Хорошо, давайте пощиплем себе нервы очередной опасностью. Я согласен.

– Подарив себе возможность жить, мы поступили в высшей степени благородно, – сказал Челленджер.

– Вы всегда были склонны к преувеличениям, – проскрипел со своего кресла Саммерли. – Я так полагаю, что долго мы тут не задержимся.

Челленджер бросил на него взгляд, полный упрека.

– В высшей степени благородно, – повторил Челленджер и продолжил своим обычным нравоучительным тоном:

– Продлевая себе жизнь, мы делаем великое одолжение науке, поскольку никто из нас не предполагает, какие перед нами открываются возможности по исследованию последних часов существования мира со стороны духовной. Нас должно интересовать отношение духа к материи. Даже последняя бестолочь – профессор Челленджер посмотрел в сторону Саммерли, – согласится со мной в том, что, хотя мы сами и материальны, мы вместе с тем вполне способны судить о материальных объектах и явлениях. Именно поэтому, великодушно подарив себе несколько лишних часов жизни, мы сможем унести с собой в нашу будущую жизнь бесценный опыт, полученный в результате наблюдения за самым значительным событием в жизни мира. И лишать себя этой возможности, ограничивать свою страсть к познанию было бы, по моему мнению, просто бесчеловечно и отвратительно.

– Совершенно согласен с вами, – восторженно воскликнул Саммерли.

– На все сто, – вторил ему лорд Джон. – Вот это да! Глядите-ка, ваш шофер, похоже, отправился в свою последнюю поездку. Бедняга. Интересно, оклемается он, если мы втащим его сюда? А? Как вы думаете? Или бесполезно?

– Да это просто сумасшествие, – взвизгнул Саммерли.

– Скорее всего, вы правы, – согласился лорд Джон. – Остину, видимо, уже не поможешь. К тому же пока мы до него доберемся, из комнаты выйдет очень много кислорода. Нет, не стоит тратить драгоценный газ. Боже мой, да вы только посмотрите под деревья, сколько там лежит птиц!

Все мы, за исключением миссис Челленджер, продолжавшей с закрытыми глазами сидеть на пуфике, пододвинули кресла к длинному невысокому окну. Помню, что на мгновение меня пронзила страшная, гротескная мысль – я вдруг представил себя зрителем, уютно расположившимся в мягком кресле партера и хладнокровно наблюдающим за развитием драмы. Иллюзию подчеркивал застывший пейзаж, зловещий в своей неподвижности.

Прямо под окном, перед нашими глазами был маленький дворик. На нем стояла недомытая машина. Волна накрыла Остина в момент исполнения служебного долга, мытья машины. Остин лежал недалеко от колеса, на лбу его был длинный кровоточащий шрам. Видимо, падая, Остин ударился о ступеньку. Рука его продолжала сжимать моечный шланг, из которого тихой струйкой стекала вода, отчего под колесом образовалась значительная лужа. В углу дворика стояло два невысоких деревца, под ними лежало несколько пушистых комочков с поднятыми кверху трогательными лапками. Перышки птиц трепетали на легком ветерке. Издали птицы напоминали маленькие разноцветные шарики. Смерть продолжала свой безжалостный танец и там, куда падала тень от ее развевающихся одежд, гибло все – и великое, и малое.

Мы посмотрели чуть дальше, на вьющуюся вдоль горы дорогу, по ней мы приехали со станции. Недалеко от нее вповалку лежало несколько тел. Крестьяне, видимо, пытались убежать, но волна настигла их. У самого края дороги, прижав одну руку к голове, а другой обхватив маленького ребенка, лежала нянька. Вероятно, в последний момент она вытащила лежащего в коляске малыша и метнулась к кустам вереска, где, надеялась найти спасенье. Ветерок шевелил пеленки и одежды мертвого малыша. Я увидел рядом с нянькой, едва заметного на фоне зеленой травы, лежащего мальчика. На той же дороге, но много ближе к нам стоял кэб. Упавшая на колени лошадь застыла между оглобель. На щитке висел старый кучер, напоминавший выброшенную за ненадобностью старую тряпочную куклу. Руки его безжизненно и глупо болтались. Вся картина была столь карикатурной и в то же время зловещей, что я невольно содрогнулся. Хлопала раскрытая дверь кэба. Внутри, беспомощно вытянув вперед руки, на полу лежал молодой человек. Смерть застала его в момент, когда он в последней попытке спастись, пытался выпрыгнуть из кэба. Я перевел взгляд на поле для гольфа. На ярко-зеленой траве и в кустах вереска виднелись темные пятна игроков. Восемь человек были скошены смертью в самый разгар игры. Они так и не выпустили из рук своих клюшек. Нигде, ни в ласковом голубом небе, ни на прелестных полях, я не увидел ничего живого. Вокруг нас все было мертво. Ласковое и теплое вечернее солнце мирным светом озаряло застывшую картину всеобщей гибели, где никому и ничему не было пощады, в том числе и нам. Пройдет всего несколько часов и смерть в качестве последних завершающих мазков, бросит на написанный ею пейзаж наши тела. А пока нас отделяет от этого лишь тоненькая перегородка стекла и облако кислорода. Только две материи пока еще защищают нас, не дают яду уничтожить последних свидетелей пиршества смерти. Наш оазис жизни продержится еще немного, давая нам возможность некоторое время оставаться зрителями этой кошмарной трагедии, но потом и мы присоединимся ко всем остальным участникам мировой катастрофы. Нам не избежать всеобщей участи, смерть наша будет такой же. Сначала мы почувствуем нехватку кислорода, затем начнем задыхаться. Слабея, мы упадем на прекрасной работы вишневый ковер, устилающий пол комнаты и примем участь остального человечества. И после этого – все, конец, с нашим миром будет покончено.

– Смотрите, дом горит, – прервал молчание Челленджер, показывая на уходящую в небо струйку дыма. – Полагаю, скоро все запылает: дома, поселки, целые города. Ведь многих смерть застала у огня. Газ, лампы, все это будет источниками многочисленных, колоссальных пожаров. Но самое интересное состоит в том, что сам факт горения показывает, что содержание кислорода в атмосфере нормальное и всему виной эфир. Вон, посмотрите, еще дым. Если я не ошибаюсь, горит здание гольф-клуба. А может быть, я и ошибаюсь. Слышите звон колоколов? Думаю, будущих философов позабавит факт, что механизмы, сделанные людьми, пережили своих создателей.

– Посмотрите! – лорд Джон вскочил, тыкая пальцем по направлению к железной дороге. – Целый поезд горит! Видите столб дыма?

Вскоре мы его увидели и услышали. Поезд с ревом летел на бешеной скорости. Откуда он шел и куда, мы не могли предположить, но то, что он двигался по пустыне, казалось чудом. Нам повезло, мы стали свидетелями его величественного конца. Чуть дальше, на полотне мы увидели длинный состав с углем. Затаив дыхание, мы ждали, когда поезда столкнутся. Не прошло и нескольких секунд, как последовало крушение. Поезда сшиблись, мы услышали треск искореженных вагонов, увидели, как во все стороны полетели двери и колеса. Со звоном лопалась металлическая арматура, трещало ломаемое дерево. Несколько вагонов наехали друг на друга, из паровоза высыпался сноп искр. И вдруг оба состава разом вспыхнули. Не менее получаса мы сидели, не сводя завороженных глаз с жуткой картины грандиозного пожара.

– Бедные, бедные, они же все горят, – воскликнула миссис Челленджер и заплакала, прильнув к могучей руке мужа.

– Не стоит так расстраиваться, любовь моя, – сказал профессор, поглаживая голову жены. – К моменту взрыва находящиеся в поезде люди были мертвее кусков угля в паровозной топке. Все пассажиры умерли почти сразу после того, как поезд отошел от Виктории. Да и не только пассажиры. Вероятнее всего в живых нет ни станционных рабочих, ни даже угольщиков, загружавших состав. Не переживай, милая.

Перед моими глазами проплыли ужасающие видения.

– Подобные сцены сейчас происходят во всем мире, – произнес я. – Вы только представьте себе, что сейчас происходит с кораблями на море. Они будут плыть и плыть до тех пор, пока их не потопит шторм или пока не погаснут их топки. Громадины кораблей будут выброшены на берег или сгниют в море. И везде – в машинных отделениях, на палубах и в каютах разлагающиеся тела матросов и пассажиров. Еще долго, может быть, сотню лет, суда смерти будут бороздить воды Атлантики.

– Тогда давайте вспомним и шахтеров, – предложил Саммерли и ехидно засмеялся. – Какой прекрасный материал. Если на земле снова воцарится жизнь, то появятся и наука, а с ней и археологи, и геологи. Воображаю, что они понапишут, натолкнувшись на залежи скелетов. У них хватит фантазии принять шахтеров за постоянных жителей угольно-железных пластов.

– Я предпочел бы не слышать о таких вещах, – заметил лорд Джон. – Но лично я считаю, что жизнь на Земле не возродится. После всего, что мы видим, она останется пуста. Да и из чего, собственно, человечество может вновь появиться?

– Мир был пуст и до нас, – мрачно произнес профессор Челленджер. – Он заселялся по законам, недоступным нашим знаниям и неподвластным для нашего понимания. Тот же процесс может и повториться.

– Я надеюсь, дорогой Челленджер, вы не понимаете того, что говорите, – немедленно откликнулся Саммерли.

– У меня нет привычки, дорогой Саммерли, говорить о том, чего я не понимаю. Мои выводы строятся на многочисленных наблюдениях.

Я посмотрел на Челленджера. Он сидел, запрокинув голову, веки его медленно смыкались.

– Что касается вас, то вы – просто упрямый догматик. Таким вы и умрете, – проговорил Саммерли с кислой усмешкой.

– А вы, сэр, покинете мир лишенным воображения обструкционистом, – парировал Челленджер.

– Зато у вас, как я вижу, воображения в избытке. Уж в чем – в чем, а в отсутствии его, вас не обвинит никакой критик, – ответил Саммерли.

– Узнаю наших светил. Думаю, что они даже последний глоток кислорода хлебнут только для того, чтобы сказать друг другу какую-нибудь колкость. Ну, какая вам разница, возникнет на Земле жизнь или нет? Вас-то все равно в ней не будет.

– Ваше замечание, сэр, говорит только о вашей поразительной ограниченности, – ответил Челленджер с неожиданной резкостью в голосе. – Ум настоящего ученого не должен быть связан рамками того временного пространства, в котором он существует. Разум исследователя – это телескоп, нацеленный за пределы настоящего, этой границы между бесконечным прошлым и бесконечным же будущим. Опираясь на известное, разум должен охватывать все время от начала мира до его конца. Такие мелочи, как собственное небытие, точнее, свое физическое исчезновение, абсолютно не должно ограничивать ученого. Он обязан относиться к себе как к куску материи, которая ничем не лучше и не хуже других. Только так он способен выйти за рамки времени и пространства. Правильно я говорю, Саммерли?

Профессор забормотал что-то невнятное.

– Согласен, только с некоторыми оговорками, – неохотно добавил он уже яснее.

– Вот, пожалуйста. Слышите голос науки? Мозг идеального ученого, – продолжал Челленджер, – а я буду говорить в третьем лице, дабы меня не обвинили в самодовольстве, – должен уметь обдумывать абстрактную идею. Даже если ученый вывалился из корзины воздушного шара и падает на землю, все время падения он обязан мыслить абстрактно. Только ученые с такой нервной системой могут считаться идеальными. Они – покорители природы и хранители истины.

– Мне почему-то кажется, что с покорением у вас сегодня как-то не получилось, – задумчиво проговорил лорд Джон, выглядывая из окна. – Мне частенько доводилось читать весьма боевитые статейки наших ведущих идеальных умов о том, как успешно они обуздали природу. Сдается мне, на этот раз природа решила за все отыграться.

– Это – временное отступление, – убежденно проговорил Челленджер. – Не пройдет и нескольких миллионов лет, как все снова восстановится. А для истории такой срок – просто пустяк. Кстати, как видите, растительный мир остается непобедимым, он сохраняется. Вон, видите? Птицы мертвы, а цветы как цвели так и цветут. А растительный мир даст толчок всему остальному. Вы и глазом не успеете моргнуть, как из болот и топей полезут микроскопические микробы, авангард великой армии жизни, коей мы на данный конкретный момент являемся арьергардом. Кстати и это – великая честь, замыкать собой марш существования. Однако, я отвлекся. Так вот, после того, как образуются простейшие формы жизни, наступит время для великого события – явления человека. Он явится на Землю и это так же неизбежно, как то, что из желудя обязательно вырастет дуб. И тогда все вернется на круги своя.

– Разве яд не убивает все формы жизни? – спросил я.

– Не исключено, что в эфирном море яд – всего лишь один из его слоев. Некий зловонный Гольфстрим в океане, через который мы плывем. Возможен, кстати, и другой вариант развития – приспособление к ядовитой среде. Возможно, некоторые виды животных даже сохранятся. Доказательством этого является, кстати, и то, что мы довольно спокойно нейтрализуем воздействие яда незначительным увеличением содержания в нашей крови кислорода. Убежден, что некоторым видам животных хватит времени адаптироваться к новым условиям.

За окном вспыхнуло пламя. Мы увидели, как из дымящегося дома высоко в небо взметнулись длинные огненные языки.

– Какой ужас, – прошептал лорд Джон. Признаться, я еще ни разу не видел его таким взволнованным.

– Чего уж теперь жалеть, – сказал я. – Мир все равно мертв, а кремация – наиболее предпочтительный вид погребения.

– Огонь может перекинуться на ваш дом.

– Я все предвидел, поэтому попросил супругу в своих приготовлениях предусмотреть и защиту от огня.

– Не волнуйся, дорогой, я все сделала. Только, знаешь, что-то голова у меня опять начала кружиться. Здесь такой тяжелый воздух!

– Сейчас улучшим, – ответил Челленджер и нагнулся к баллону. – Почти пустой. Так, значит, одного баллона хватает почти на три часа. Итак, сейчас восемь вечера, стало быть, ночь мы проведем спокойно. По моим расчетам конец должен наступить не раньше девяти утра. Один рассвет, наш последний, мы еще встретим.

Профессор включил второй баллон и на полминуты открыл вытяжку. Когда комната проветрилась настолько, что симптомы удушья у нас стали невыносимы, профессор закрыл вытяжку.

– Кстати, позвольте вам напомнить, что человек не может жить одним кислородом. Сейчас время обеда. Уверяю вас, джентльмены, когда я приглашал вас сюда, я думал не только о том, какое интересное время нам с вами предстоит пережить, но и о еде. Голодом вас морить я не собираюсь. Сожалею, что не могу воспользоваться газом, поскольку в этом случае израсходуется много кислорода, поэтому предлагаю ограничиться холодным мясом, хлебом и маринованными овощами. Полагаю, что несколько бутылочек кларета помогут оживить наш обед. Благодарю тебя, дорогая, ты, как всегда, очень заботлива.

Поистине удивительно, с каким достоинством, быстротой и одновременно уважением к гостям, качествами, присущими английским домашним хозяйкам, миссис Челленджер сервировала стоящий в центре комнаты маленький столик. Она буквально в течении нескольких минут накрыла его белоснежной скатертью, разложила салфетки и уставила незатейливыми закусками. И делала все это мисс Челленджер с необыкновенным изяществом и аккуратностью. В центре стола профессор поставил настольную лампу. Еще более удивительным показалось мне то, с каким аппетитом мы накинулись на еду.

– Аппетит – мера наших эмоций, – снисходительно произнес Челленджер. Появление в голосе профессора покровительственных ноток всегда свидетельствовало о его расположении к научным беседам, во время которых он чаще всего давал сложные объяснения простейшим фактам. – Мы пережили тягчайший кризис, а это означает возбуждение молекул и в свою очередь ведет за собой необходимости восстановления сил. И сильная печаль, и сильная радость, таким образом, должны вызывать чувство голода. Они его и вызывают вопреки романистам, которым почему-то мерещится, что все должно быть наоборот.

– Наверное, поэтому наш простой народ так объедается на похоронах, – сказал я, только потом заметив, какую бестактность я ляпнул.

– Совершенно верно, – согласился Челленджер. – Наш юный друг привел нам замечательный пример. Позвольте предложить вам еще кусочек языка, лорд Джон.

– Не только наши простолюдины, но и дикари, – дополнил лорд Джон, отрезая кусок говядины. – Мне довелось видеть похороны вождя племени на реке Арувими. Эти тщедушные карлики слопали гиппопотама, который весил не меньше, чем все племя вместе взятое. А некоторые аборигены из Новой Гвинеи съедают и самого покойника. Полагаю, они это делают из любви к чистоте, не хотят оставлять после себя мусора. Да, наверное, из всех поминок это – наиболее любопытное.

– Очень странно, – проговорила миссис Челленджер, – но лично я нисколько не опечалена происходящим. Почему, не знаю, но я не могу заставить себя оплакивать тех, кто ушел. А ведь среди них и мой отец, и моя мать, они жили в Бедфорде. Я знаю, что они умерли, но мне не жаль их. В этом море трагедии мне, честно говоря, никого не жаль.

– А моя мама живет совсем одна в коттедже, в Ирландии, – сказал я. – Ее образ стоит у меня сейчас перед глазами. Я вижу, как она, закрыв глаза, сидит, откинувшись на спинку высокого кресла. На ней вязаная шляпка, на коленях плед, а на нем – раскрытая книга. Должен ли я оплакивать ее? Зачем? Она умерла, скоро умру и я. Мы встретимся в будущей жизни и всегда будем рядом, ближе, чем Англия и Ирландия сейчас. И все-таки мне страшно думать, что я больше не увижу в кресле у окна знакомую фигуру моей мамы.

– Что касается фигуры, – послышался голос профессора Челленджера, – то есть тела, то тут мне даже непонятно, по какому поводу вы переживаете. Когда вы сидите в парикмахерской и с вас срезают ваши локоны, вы же не оплакиваете их? Или вы рыдаете над отстригаемыми с ногтей заусенцами? Спросите одноногого инвалида, часто он обливается слезами при воспоминании о своей потерянной ноге. Нет, молодой человек, физическое тело чаще всего источник боли и страдания, а в некоторые моменты становится для нас просто тяжким бременем. Тело ограничивает человека, поэтому нужно только радоваться, что вы освобождаетесь, сбрасываете с себя эту неудобную шкуру, которая то тут висит, то там тянет.

– Не чувствую я особого восторга при мысли о будущем освобождении, – проворчал Саммерли. – Как ни крути, а всеобщая смерть ужасна.

– Я уже один раз объяснял, что именно всеобщая смерть менее мучительна, чем смерть в одиночестве. Неужели вы этого никак не поймете?

– Это то же самое, что умереть в бою, – заметил лорд Джон. – Когда видишь на полу комнаты человека с раной в груди, то почувствуешь и страх, и тошноту. Но если такое видишь на поле боя, где лежат сотни истекающих кровью, то это тебя уже не трогает. На войне в Судане я видел десятки тысяч смертей и привык к ним. В моменты, когда вершится история, жизнь одного человека теряет свою цену и кажется нестоящей особых волнений. Сегодня же одновременно умерли миллионы, да и мы сами вскоре присоединимся к ним. Так стоит ли скорбеть о ком-то?

– Хотелось бы только уйти по возможности быстрей и безболезненно, – задумчиво проговорила добрая миссис Челленджер. – Джордж, я все-таки очень боюсь.

– Дорогая, когда время придет, ты будешь держаться куда как лучше нас. Прости меня, я был не самым хорошим мужем, но помни, что тот, настоящий Дж. Э.Ч. оставался всегда таким же, каким его сотворили и порой не мог справиться с профессором Челленджером. Надеюсь, ты ни о чем не жалеешь?

– Мне никто не нужен, кроме тебя, – сказала миссис Челленджер, обнимая бычью шею профессора. – Челленджер, его супруга и я подошли к окну и в оцепенении смотрели на погибающий мир.

На Землю опустилась темнота. Вокруг все выглядело мрачно и жутко, только вдали, справа, у самой линии горизонта виднелась длинная кроваво-красная полоса. Она казалась живой, металась из стороны в сторону, медленно вздымалась вверх, к самому небу, затем опускалась и озаряла Землю режущим глаза светом. Временами она начинала пульсировать, то появляясь, то пропадая. Я догадался, что это был отблеск гигантского пожара.

– Льюис горит, – закричал я.

– Нет, это значительно дальше. Пылает Брайтон, – возразил профессор. – Посмотрите повнимательнее и увидите, что вы ошиблись. Да, точно Брайтон.

В ту же секунду в разных местах вверх взметнулись языки мощных пожаров. По сравнению с ними догорающие на железнодорожных путях останки поездов казались слабенькими огоньками. Потрясенные, мы смотрели, как из-за холмов выскакивали громады пляшущих языков пламени. Мне показалось, что горят сами холмы. Какие великолепные снимки можно было бы сделать для «Газетт»! Как журналисту мне и повезло, и не повезло. С одной стороны, у меня в руках была сенсация века, я видел то, что не каждому дано было видеть, а с другой стороны, даже сделай я фотографии, оценить их было бы некому. Однако, если ученые, люди науки, считают, что должны быть верны ей до конца, то тогда и я, ничем не примечательный человек, тоже до конца останусь верным своей скромной профессии. Я буду вести дневник. И пусть никто никогда не увидит мой труд, я все равно сделаю свои записи. О том, чтобы в такую ночь спать, не могло быть и речи, и я решил записывать все. И вот я сижу за столом у слабого пламени лампы, а передо мной – мой потертый журналистский блокнот. Строки ложатся неровно, рука у меня немного дрожит. Особенного литературного таланта у меня нет, да и обстановка не располагает к изяществу стиля, поэтому получается не очень красиво. Ладно уж, что есть то и есть. Я очень рассчитываю, что кто-нибудь задумается над моими записками и тогда поймет наши мысли и чувства, узнает, чем жили мы в эти мрачные и томительные предрассветные часы.

Глава 4 Дневник обреченного

Я с удивлением смотрю на эти слова. Написанные на листе бумаги, они приобретают дополнительный, странный смысл. И вообще странно, что я, Эдвард Мелоун, написавший их, всего двенадцать часов назад покинувший свою комнатку, расположенную в Стритхэме, и не подозревал, какие поразительные события поджидают меня. Я снова ворошу в памяти все события прошедшего дня: свой разговор с редактором Мак-Ардлом, письмо Челленджера в «Таймсе», в котором профессор первым забил тревогу, необычную поездку к нему, приятный, веселый ужин. А закончилось все глобальной катастрофой. Теперь мы одни на пустынной планете Земля и дальнейшая судьба наша мне очень хорошо известна. Поэтому я и свой дневник, который начал вести повинуясь профессиональной привычке, считаю записками уже умершего человека. Не знаю, кому предназначаются мои записки. Пройдет всего несколько часов и мы тоже перейдем ту неведомую, едва заметную грань, за которую уже ушло все человечество. Как мудры и справедливы были слова профессора Челленджера, сказавшего, что настоящий ужас испытают именно оставшиеся в живых. Всех, кого мы любили, уже нет, все, что нам было дорого, исчезло. Вокруг ничего, сплошная огненная пустыня. Но нам не грозит долго видеть окружающий нас кошмар, наше время истекает. Второй баллон кислорода подходит к концу. Теперь оставшийся нам краткий срок жизни можно отсчитывать по минутам.

Совсем недавно профессор Челленджер прочитал нам очередную лекцию, не очень длинную, минут на пятнадцать, не больше. Он был сильно взволнован, кричал и ревел, словно перед ним сидели не четыре человека, а четыре тысячи и все – скептики. Да, с аудиторией для своей пламенной речи он явно ошибся. Кто здесь собирается спорить с ним? Миссис Челленджер? Да она ловит каждое его слово и никогда не подумает сомневаться в его истинности. У Саммерли, правда, вид был какой-то недовольный, но так разве был когда-нибудь случай, чтобы он не ввязался в спор с Челленджером? Хотя нет, как раз сейчас он и не ввязался. Сидел насупившись, но ни слова не сказал. Я так полагаю, что ему все-таки было интересно слушать Челленджера. В продолжении всей речи лорд Джон скучал, это было видно по его унылому лицу. Полагаю, что ему уже порядком все надоело, и в глубине души он хотел бы, чтобы наше существование поскорее закончилось. Меня выступление профессора, признаюсь честно, не увлекло. Я стоял у окна и слушал его довольно рассеянно, да и что было слушать, если говорил он о вещах мне неинтересных. Сам Челленджер находился в центре комнаты, у стола, направив свет настольной лампы на зеркальце микроскопа. Профессор специально ходил за ним в свою комнату. Челленджер пытался приковать наше внимание к лежащему на зеркальце стеклу, но лично я чаще смотрел на самого профессора. Дрожащее пятнышко отраженного света озаряло половину одухотворенного лица профессора, его всклокоченную бороду и горящие глаза на покрасневшем от возбуждения лице, оставляя затылок его в тени. Из страстного выступления Челленджера лично я понял две вещи: что в последнее время профессор изучал простейшие формы жизни, и что взбудоражила его какая-то амеба. Как оказалось, профессор поместил ее на стекло сутки назад и, несмотря на воздействие яда, амеба осталась жива.

– Посмотрите! Вы только посмотрите! – ревел он, страшно волнуясь. – Саммерли, подойдите и убедитесь сами. Мелоун, не будете ли вы любезны также подойти и посмотреть? Вон на те маленькие создания, похожие на веретено, можете не смотреть. Это диатомеи, они нас не интересуют, поскольку относятся скорее к растительному миру, чем к животному. Смотрите в правый верхний угол стекла. Видите крошечный организм? Это вне всякого сомнения живая амеба! Понаблюдайте за ней, поглядите, как она двигается. Если плохо видно, поверните вот этот винт, будет почетче. Ну, как? Согласны?

Саммерли, хотя и очень неохотно, но согласился. Я тоже не возражал против слов профессора и по его просьбе понаблюдал за полупрозрачным микроскопическим созданием, плавающем в крошечном пятнышке похожем на слизь. Лорд Джон амебу смотреть не стал, он сказал, что готов поверить профессору Челленджеру на слово.

– Я ни разу не встречал ее, поэтому, боюсь, я ее не узнаю. И я даже не подумаю ломать себе голову над тем, жива ли амеба или нет, – проговорил он. – Да мне, собственно, все равно. Мы не были с ней знакомы, поэтому если она погибнет, мне будет трудно заставить себя сожалеть о потере. Подозреваю, что и она не сильно огорчится, когда умрем мы.

Я рассмеялся. Профессор медленно повернулся ко мне и смерил меня таким холодным, презрительным взглядом, что я сразу же замолчал. Я даже некоторое время стоял без движения, профессор буквально пригвоздил меня к месту.

– Ничто так не вредит науке, как легкомысленное отношение к ней со стороны полуграмотных индивидов, кичащихся своим невежеством. Если бы лорд Джон снизошел до…

– Дорогой Джордж, да что ты так взъелся на лорда Джона, – миссис Челленджер подошла к столу и положила руку на гриву профессора, нависшую над микроскопом. – Ну, какая, в самом деле разница, жива твоя амеба или нет?

– Разница есть, и немалая, – недовольно пробурчал профессор.

– Ну, хорошо, давайте послушаем, – кивнул лорд Джон со снисходительной улыбкой. В сущности, нам безразлично, о чем говорить. Если вы, профессор, считаете, что своим необдуманным развязным ответом я обидел амебу, я готов извиниться.

– А я со своей стороны, – раздался скрипучий голос Саммерли, – не вижу причин радоваться амебе. – Судя по вызывающему тону, старый скандалист, похоже, был готов вновь сцепиться с Челленджером. – По какому поводу вы так раскипятились? Нет ничего удивительного в том, что амеба жива. Атмосфера в комнате нормальная, так с чего бы ей не жить? Вот если ее выбросить наружу, она сразу погибнет.

– Ваше замечание, дорогой Саммерли, – заговорил Челленджер, окидывая своего оппонента уничтожающем взглядом (О, если бы я только мог нарисовать в тот момент портрет профессора Челленджера. Его надменное выражение лица, этот полудикий взгляд и всклокоченная борода, освещаемые ярким бегающим зайчиком света, отбрасываемом зеркальцем микроскопа, были невероятно живописны!), – свидетельствует о недостаточном понимании значения моего открытия. Вчера стекло с этим образцом я поместил в герметичную коробку. Кислород туда попасть не мог, но вот эфир, тот самый ядовитый эфир, который окутал всю Вселенную, вне всякого сомнения проник сквозь уплотнитель. И, как видите, амеба пережила действие яда. Из этого я делаю заключение, что все амебы в этой комнате не погибли, а пережили катастрофу. Следовательно, вы ошибаетесь в своих выводах, дорогой Саммерли.

– И даже теперь я не вижу необходимости кричать «гип-гип-ура» по этому поводу, – заметил лорд Джон. – Какая нам польза от амебы?

– Громадная, лорд Джон. Амеба говорит нам, что мир не погиб. Он жив! Обладай вы воображением ученого, то посмотрели бы вперед, сквозь толщу миллионов лет, – что, в сущности, является кратким мгновением в бесконечности веков, – и увидели бы, как из маленького ростка пробивается жизнь. Амеба положит начало появлению животных, а затем и человека. Вы охотно смотрите на огонь, уничтожающий нашу планету и не хотите увидеть первобытную жизнь. Вы считаете, что Земля превратилась в пустыню, и что наступил конец существования всего живого, но это не так. Пройдет всего несколько часов и нас уже не будет, но ростки живого останутся. Перед нами на стекле микроскопа – зародыш нового животного мира. Минут века его развития и эволюции и этот маленький росток зарубцует шрамы и залечит раны, нанесенные ужасающей катастрофой, в которой мы все являемся участниками.

– Чертовски интересно, – сказал лорд Джон, подходя к микроскопу. – Жаль, некому посоветовать повесить портрет этого красавца в фамильной галерее. Предок номер один. Забавно. О, а этот зародыш у нас, оказывается, большой щеголь. Вы только посмотрите, какая на нем шикарная запонка.

– Темный объект, который вы видите – это клеточное ядро, – пояснил профессор Челленджер голосом доброго учителя, объясняющего ученику-несмышленышу домашнее задание.

– Прекрасно сознавать, что ты не одинок, – проговорил лорд Джон и весело рассмеялся. – Следовательно, кроме нас на планете еще кто-то остался.

– Удивляюсь, Челленджер, той легкости, с которой вы делаете серьезнейшие выводы, – заметил Саммерли. – Нашли какую-то бактерию и сделали ее родоначальницей жизни, прародителем человечества.

– А кого вы, сэр, предпочитаете видеть в качестве своего предка? – язвительно прошипел Челленджер, почуяв в голосе профессора сомнение.

– Мне иногда кажется, что в своем чудовищном самомнении человек заходит слишком далеко. Он придумывает нелепые байки о развитии, заводит громкие разговоры об эволюции, и все с одной только целью – доказать самому себе, что и развитие, и эволюция произошли исключительно ради того, чтобы он появился на свет.

– Согласен с вами, от некоторого догматизма в подходе можно было бы и отказаться, но напомню вам, что человек все-таки венец творения природы.

– Ну, о его величии мы уже наслышаны.

– Да, человек велик! – воскликнул Челленджер.

– Тогда ответьте мне, почему же Земля миллионы, а, возможно, и миллиарды лет вращалась без человека, даже без единого намека на него. И солнце тогда светило точно так же, и ветры дули, и дожди шли, а человек все не являлся. Почему он появился здесь, если смотреть с точки зрения геологического времени, практически только позавчера? Чего же он не зарождался раньше? Ждал, пока не закончатся все эти великие приготовления к его приходу? И я обязан верить в эту чушь? Нет.

– А для кого тогда они свершались. Или для чего?

Саммерли пожал плечами.

– Кто знает? Свершались для чего-нибудь. А человек мог появиться в результате какой-нибудь ошибки. Так, шел некий определенный процесс, побочным продуктом которого оказался человек. А с вашей логикой можно дойти до абсурда. По вашему выходит, что болтающаяся на волнах морская пена должна считать, будто весь океан произошел только для нее. А церковная мышь обязана быть уверенной, что и храмы, и здания возведены исключительно ради того, чтобы она могла вести организованную и упорядоченную жизнь?

До этого момента я скрупулёзно записывал за учеными каждое сказанное ими слово, стараясь не пропустить ни одного. Но потом в их споре все чаще стали появляться незнакомые мне многосложные научные термины и я, ничего не понимая, бросил писать. Слов нет, для человека простого, незатейливого большая честь слышать разговор двух гениев, спорящих по глобальным вопросам. Лорд Джон и я, ни-чего не понимая, с восторгом наблюдали за очередной перепалкой наших ученых друзей. Они так увлеклись, что, казалось, не замечали нашего присутствия. И вот разговор закончился, Саммерли клубочком улегся в кресле, а я снова берусь за карандаш. Челленджер продолжает стоять у микроскопа, смотрит в окуляр, подкручивает винты. Дышит профессор глубоко и тяжело, со свистом и хрипами. Впечатление такое, будто слышишь завывание ветра в штормовую погоду. Ко мне подходит лорд Джон и мы вместе с ним смотрим в ночь.

Сегодня новолуние. Луна бледная. Как подумаешь, что мы, последние из людей, видим ее тоже в последний раз, то становится очень тоскливо. Звезды светят необычайно ярко, даже в чистейшем воздухе высокогорных латиноамериканских плато они не казались мне столь ослепительными. Наверное, изменения эфира как-то влияют на силу света. Погребальный пир в Брайтоне все еще продолжается, город горит. В западной части неба появилась новая ярко-красная полоса. Не исключено, загорелся Чичестер или даже Портсмут. Я сижу неподвижно, только иногда нагибаюсь к блокноту и делаю свои заметки. Тихая грусть охватила нас, она словно заполнила собой воздух комнаты. Молодость и красота, благородство и любовь, – все уходит. Неужели это и вправду конец? Во мраке ночи залитая звездным светом Земля кажется тихим, мирным уголком Вселенной. Кто бы мог подумать, что наша планета превратится в Голгофу для всего человечества? Сколько рас и народов распято на ней! Внезапно я почувствовал, что смеюсь.

– Э, молодой человек, что это вас так развеселило? – сказал лорд Джон, подозрительно разглядывая меня. – Поделитесь, я тоже хотел бы скрасить этот роковой час хорошей шуткой.

– Я подумал о нерешенных вопросах, – отвечаю я. – Сколько времени и сил было истрачено на споры о том, какая страна развитее – Германия или Англия или как решить проблему Персидского залива. Мой бывший шеф постоянно говорил об этом. Да, никто и предположить не мог, что все решиться таким простым и печальным образом.

Мы молчим. Думаю, что мы оба вспоминаем своих ушедших друзей. Слышится слабое всхлипывание миссис Челленджер, профессор сидит рядом и что-то шепчет ей на ухо. Я почему-то думаю о знакомых и незнакомых мне людях, которые точно так же, как бедняга Ос-тин во дворе, побелев, застыли где-нибудь сейчас. Почему где-нибудь? Если взять, например, Мак-Ардла, то я точно знаю, где он лежит. У себя в кабинете. Я слышал, как он упал на стол. Наверное, он так и не выпустил из руки телефонную трубку. Вот Бомонт, главный редактор. Тот лежит, скорее всего, на полу, уткнувшись лицом в красно-голубой турецкий ковер ручной работы, украшающем его редакторское святилище. Бомонт им очень гордился. А теперь я вижу своих приятелей-репортеров. Вот Макдона, Меррей, а вот Бонд. Не сомневаюсь, что они умерли за работой, занося в блокноты свои яркие впечатления и странные события дня. Представляю, как они радовались. Естественно, на руках у них был просто сногсшибательный материал. Их, наверняка, откомандировали по разным местам – одного к врачам, второго – в Вестминстер, а третьего – в собор святого Павла. Какие громкие заголовки звучали у них в ушах! Они уже видели свои материалы на первой полосе и умерли, не сознавая, что ни им самим, ни читателям, не суждено увидеть на страницах газеты материалы столь потрясающей силы. А как бы они, интересно, их назвали? Мак, наверное, настоял бы на названии «На Харлей-стрит загорелся луч надежды», он всегда был склонен к патетике. «Интервью с мистером Соли Вилсоном». «Великий специалист говорит: «Никогда не предавайтесь отчаянию». Начало было бы примерно таким: «Наш специальный корреспондент обнаружил известного ученого на крыше, куда тот сбежал от толпы охваченных ужасом пациентов, осаждающих его дом, и взял у него интервью. В свойственной ему спокойно-рассудительной манере, выдающийся врач признал, что ситуация становится угрожающей, но вместе с тем заверил, что поддаваться панике оснований нет. Врата надежды еще не захлопнулись!» Да, Мак здорово умел подать горячую новость. А что бы написал Бонд? Он бы брал интервью в соборе святого Павла. Воображала, возомнил, что у него есть литературный талант и постоянно говорил нам об этом. Ну и выдал бы он! Например, такое: «Я стою в храме, наверху, у самого купола. Перед моим взором распласталась ревущая толпа. Люди отчаянно рыдают. Они молят высшую Силу, ту самую, которую всю жизнь игнорировали, помиловать их. Отовсюду я слышу стенания, плач и душераздирающие крики. Припадая к ногам Неведомого..». Ну и так далее, в том же духе.

Хотя, нужно согласиться, великий финал для репортера. Я бы сам скорее согласился быть на их месте, чем торчать тут. Да и чем я, собственно, лучше их? Пишу свои записки, хотя сам уверен, что едва ли их кто-нибудь прочитает. Бесполезное сокровище, вот как стоило бы их назвать. Бедняга Бонд. Он всегда был готов душу отдать, лишь бы увидеть на странице газеты мелко набранные буковки Дж. Г. Б.

Какую же ерунду я тут строчу! Хотя, нет, занятие ничем не хуже других. Неплохое время провождение. Я и не заметил, как миссис Челленджер ушла в дальнюю комнату, профессор говорит, что она спит. Он сидит за столом, в центре комнаты и что-то пишет в своем ежедневнике. Он спокоен, словно вокруг него нет ни смерти, ни разрушений. Я поражаюсь, он ведет себя так, словно впереди у него еще годы интересной, напряженной работы. Перо его ручки сильно скрипит. Я уже давно заметил, что чем язвительней замечания профессора, тем сильнее оно скрипит.

Саммерли уснул в своем кресле. Ну и до чего же противный у него храп. Лорд Джон спит в другом кресле. Лежит он прямо, как штатив, руки у него засунуты в карманы. Просто удивительно, как только люди могут спать в таких неудобных положениях.

Половина четвертого утра. Помню, проснулся я от испуга. Свою последнюю запись я сделал в пять минут двенадцатого. Время я запомнил точно, поскольку заводил часы. Значит, я бездарно потратил пять часов из того малого промежутка, оставшегося нам. Кто поверит, что такое возможно? Но зато чувствую я себя свежим и бодрым. Я готов встретить свою судьбу, по крайней мере, мне так кажется, и в этом я себя убеждаю. Весьма неприятное ощущение. Чем крепче человек физически и чем больше у него жизненной энергии, тем сильнее сжимается его сердце при мысли о смерти. Как же все-таки милостива Природа к человеку! Его земной якорь она поднимает постепенно, устилая свои движения различными малозаметными приготовлениями и сознание человека, медленно угасая, начинает потихоньку отплывать из неуютной земной гавани в величественный небесный океан.

Миссис Челленджер все еще спит в соседней комнате. Профессор спит здесь, в своем кресле. Впечатляющая картина! Его массивная фигура покоится на спине, могучие волосатые руки сложены на груди, а голова запрокинута назад, так что за воротником рубашки мне видно только стоящую дыбом всклокоченную бороду. Все тело профессора содрогается от храпа. Саммерли тоже спит. Его тенорок иногда смешивается с густым басом Челленджера. Лорд Джон, сложившись пополам, тоже лежит в кресле. В комнату крадется первый холодный луч утреннего света. Вокруг еще царит печальная и неуютная полутьма.

Я принялся наблюдать за рассветом, роковым рассветом, встававшим над обезлюдевшей землей. Человечество исчезло в один день, а планета все так же продолжает вращаться. Плещут волны, дуют ласковые ветерки, вся природа идет своим путем. Даже эта амеба и та продолжает развиваться, не зная, что через несколько часов она станет вершиной биологической жизни и венцом мирозданья. А тот, кто считал себя царем и покорителем природы, исчез, и непонятно почему, то ли потому что благословил, то ли потому, что проклял Вселенную своим присутствием. Внизу во дворе распластался Остин. Ноги его неестественно поджаты, побелевшая правая рука продолжает сжимать шланг. Кажется, комичная и в то же время трагичная фигура Остина олицетворяет собой все человечество. Царь природы свалился возле машины, которую сам же создал и которой так умело управлял.

Здесь заканчиваются мои заметки, сделанные в то страшное время. Отсюда события понеслись с мучительной быстротой, так что я не все успевал заносить в свой блокнот. Однако, все они в мельчайших деталях запечатлелись в моей памяти.

В горле у меня запершило. Я вскинул глаза, посмотрел на кислородные баллоны и вздрогнул от испуга. Песок часов нашей жизни стремительно вытекал. Оказывается, я так крепко спал, что даже не услышал, как профессор Челленджер открыл клапан четвертого бал-лона. Теперь кислород заканчивался и в нем. С ужасом я почувствовал, что начинаю задыхаться. Я бросился к стене и начал открывать клапан последнего баллона. В этот момент меня пронзила мысль, что стоит мне только отдернуть руки, и все смогут спокойно и безболезненно уснуть. Я начал потихоньку отпускать клапан, но желанию моему не суждено было сбыться.

– Джордж, Джордж, я задыхаюсь, – послышался умоляющий голос миссис Челленджер. В ту же секунду все заерзали на своих креслах, а лорд Джон успел вскочить.

– Не волнуйтесь, – прокричал я в ответ. – Сейчас все пройдет, я уже открыл клапан.

Посмотрев на Челленджера, я не смог сдержать улыбки. Проснувшись, он тер глаза громадными волосатыми кулачищами, словно большой бородатый ребенок. Саммерли, поняв, что с ним могло произойти, затрясся от страха. Пожалуй, впервые с того момента, как я узнал его, профессор поднялся над стоицизмом науки, проявив простые человеческие качества. Лорд Джон был хладнокровен и собран, словно перед утренней охотой.

– Значит, пятый говорите и последний. Ну, ладно, – бесстрастно произнес лорд Джон, оглядев баллон. – Кстати, юноша, на коленях у вас я вижу бумагу. – Я скромно потупился. – Полагаю, что вы заносите туда свои впечатления. Только не отказывайтесь.

– Да так, – пожал я плечами. – Некоторые заметки, чтобы только убить время.

– Другого я и не ожидал, на такое способен только ирландец. Однако, вам придется долго ждать своего читателя. Сейчас наш меньший брат амеба еще неграмотен, а подрастет он нескоро. Вижу, вас это не отчаивает. Итак, герр профессор, каковы наши виды на будущее?

Челленджер подошел к окну и посмотрел на залитый туманом пейзаж. Лесистые холмы были похожи на конические острова, выступающие из пушистого моря.

– Весь мир будто в саване, – проговорила, входя к нам, миссис Челленджер. Она была в домашнем халате. – Как там поется в твоей любимой песенке, Джордж? «Отпоем старое, воспоем новое». Звучит пророчески. О, да вы же все продрогли, мои дорогие друзья. Конечно, в то время, как я всю ночь нежилась под одеялом, вы мерзли в креслах. Ничего, сейчас я вас согрею.

Славная мужественная женщина захлопотала, вскоре послышался свист чайника и миссис Челленджер снова появилась в комнате уже с подносом, на котором стояли пять чашек с дымящимся какао.

– Выпейте-ка вот это, – сказала миссис Челленджер, – и вам сразу станет лучше.

Какао было прекрасное и мы действительно почувствовали себя лучше. Спросив разрешения, мы закурили. Профессор Челленджер зажег свою трубку, мы с лордом Джоном взяли по сигарете. Никотин укрепил наши нервы, но табачный дым ухудшил воздух в комнате на-столько, что Челленджер был вынужден открыть вытяжку.

– Вы не ответили мне, профессор, – снова спросил лорд Джон. – Сколько нам осталось?

Профессор неуверенно пожал плечами.

– Думаю часа три, не больше, – произнес он.

– Ты знаешь, дорогой, – заговорила миссис Челленджер, – сначала мне было страшно, но чем ближе этот час, тем спокойнее мне становится. Думаю, все пройдет очень легко. Как ты думаешь, Джордж, не помолиться ли нам?

– Как хочешь, дорогая. Можешь помолиться, – ответил профессор неожиданно тихим нежным голосом. – Все мы будем молиться, только каждый по-своему. Лично я с радостью приму все, что мне ниспослано судьбой. Да, я покину этот мир с легким сердцем. Наверное, такое отношение к смерти – один из немногих случаев, где высшая наука сливается с высшей верой.

– Я затруднюсь сказать, что отношусь к нашему будущему с таким же умиротворением, как и вы, – проворчал Саммерли. – А уж тем более я не испытываю никакой радости. Я просто сдаюсь, поскольку ничего другого мне не остается. Признаюсь честно, что предпочел бы пожить еще годок-другой, ведь я так и не закончил классификацию ископаемых мелового периода.

– Что значит ваша незавершенная работка по сравнению с той громадой, что я вложил в свой монументальный труд «Лестница» жизни», тем более, что он так и не продвинулся дальше первой ступени? – напыщенно произнес Челленджер. – Мой гигантский ум, колоссальная начитанность, наконец, бесценный опыт, то есть все, чем я владею, должно было сконцентрироваться в моей эпохальной работе. И все равно я радуюсь.

– Предполагаю, что у всех нас остаются незавершенные дела, – сказал лорд Джон. – Ну, молодой человек, говорите, что вы не успели свершить?

– Я работал над книгой стихов, – кротко ответил я.

– О, мир удачно избежал ее. Вот видите, из всякой, даже самой безнадежной ситуации можно найти выход, нужно только немножко постараться.

– Ну а вы-то что оставляете за собой? – спросил я.

– Так получилось, что я уладил все свои дела и теперь готов ко всему. Правда, я обещал Меривалю съездить с ним весной на Тибет поохотиться на барса. Да. Полагаю, что тяжелее всего вам, миссис Челленджер, ведь вы совсем недавно отстроили этот дом. Славное уютное гнездышко.

– Мой дом там, где Джордж. Но вы правы, я многое бы отдала за одну-единственную, последнюю прогулку по росистой утренней лужайке. С каким бы удовольствием я бы вдохнула глоток чистого воздуха, – мечтательно произнесла миссис Челленджер.

Услышав ее слова, мы все погрустнели. Солнечные лучи прорвали густую пелену тумана и начали заливать равнину ярким радостным светом. Сидя в удушающей атмосфере, в комнате, закупоренной, словно пробирка, мы смотрели на открывающийся за окном величественный прекрасный вид. Он казался нам воплощением сказочной красоты. Миссис Челленджер умоляюще простерла руки к окну. Сдвинув кресла, мы полукругом сели возле него. Запас кислорода заканчивался, приближался конец. Мне показалось, что нас, последних из рода человеческого, начинает накрывать зловещая тень смерти. Я почти физически ощутил, как вокруг нас начинает опускаться плотный занавес.

– Кажется, в этом баллоне кислорода меньше, чем в остальных, – прохрипел лорд Джон, жадно хватая воздух.

– Да, содержащийся в баллоне газ – величина переменная, – пояснил профессор Челленджер. – Количество его зависит от давления и добросовестности работника, заполняющего баллон. Я склонен согласиться с лордом Рокстоном, этот баллон заполнен без должной аккуратности.

– Стало быть, у нас украли час жизни, – горько заметил Саммерли. – Еще один прекрасный пример, подтверждающий сколь подл, корыстен и жалок был мир, в котором мы жили. Однако, Челленджер, уж коли вы так жаждали изучить субъективные феномены физического распада, так приступайте. Ваше время пришло.

Профессор Челленджер обратился к жене.

– Сядь на скамеечку у ног моих, дорогая, и дай мне свою руку. Полагаю, друзья мои, что продолжать наши мучения неразумно. Здесь слишком мерзко. Ты согласна со мной, любовь моя?

Миссис Челленджер застонала и уткнулась в колени профессора.

– Мне не раз доводилось видеть, как люди зимой купаются в прудах. Лучше всех приходится тем, кто входит в воду первыми. Они уже плавают, а двое-трое человек еще продолжают трястись на берегу и страшно завидуют им. А последнему хуже всего. Я за то, чтобы не канителиться, а прыгать сразу.

– Вы полагаете, что нужно открыть окно и вдохнуть яд?

– Это, по крайней мере, лучше, чем сидеть здесь и задыхаться.

Саммерли с видимой неохотой согласно кивнул и протянул руку Челленджеру.

– В прошлом мы с вами частенько ссорились, но давайте забудем о наших разногласиях, – проговорил он. – Я уверен, в глубине души мы уважали и любили друг друга. Прощайте.

– Прощайте, юноша, – сказал лорд Джон. – Ну и здорово же вы заделали окно, не откроешь.

Челленджер наклонился и, приподняв жену, прижал ее к своей груди. Она обхватила его могучую шею.

– Мелоун, подайте-ка мне вон тот полевой бинокль, – спокойно попросил Челленджер.

Я выполнил его просьбу.

– Мы вновь предаем себя в руки силы, создавшей нас, – прогремел голос профессора и с этими словами он швырнул бинокль в окно.

Не успели отзвенеть рассыпавшиеся по полу осколки, как в лица наши ударил сильный порыв ветра. Остолбенело мы вдыхали свежий, благодатный аромат раннего утра.

Сколько мы просидели так, не шевелясь, сказать не берусь. Помню, что первым затянувшееся молчание нарушил профессор.

– Ура! Мы снова находимся в нормальных условиях, – воскликнул он. – Земля пролетела сквозь ядовитый пояс, но из всего человечества в живых на планете остались одни мы.

Глава 5 Мертвый мир

Помню, что мы очень долго сидели в своих креслах, с жадностью втягивая в себя приятный и влажный морской ветер. Он охлаждал наши воспаленные лица и колыхал муслиновые шторы на окнах. Сколько времени прошло с того момента, как профессор Челленджер разбил биноклем стекло, ни я, ни другие точно сказать не могут и установить это невозможно. Мы были ошарашены, шокированы, от неожиданности мы едва не лишились чувств. Все свое мужество вы собрали в кулак, чтобы достойно встретить смерть, а вместо этого столкнулись с непредсказуемым и не менее устрашающим фактом – с необходимостью жить в мертвом мире. Человечество, к которому мы принадлежали, погибло, мы понимали, что впереди нас ждет мрачное одиночество, и эта безрадостная мысль физически жгла наше сознание. Как описать наше состояние на тот момент? Наверное, оцепенение. Но постепенно приостановивший свою работу механизм начал приходить в движение. Челноки памяти, вновь засновав, принялись сплетать ткань мыслей и идей. С безжалостной ясностью мы увидели живую логическую связь между прошлым, настоящим и будущим, нашу прошлую жизнь и жизнь предстоящую. Молча, полными ужаса глазами смотрели мы друг на друга. Все мы думали об одном и том же. Вместо оглушающей радости, которую должен был бы испытывать человек, избежавший смерти, мы ощущали лишь страх. Невыносимым грузом он давил на нас, парализовывая нашу волю. Все, что нам было дорого на Земле, ядовитая волна смыла в бесконечный неведомый океан. Что ожидало нас? Одинокое существование, бесцельное, обременительное, лишенное желаний и надежд. Ну, побегаем мы еще несколько лет как шакалы, на могиле человеческой расы, а что потом? Потом запоздалая смерть в одиночестве. И все.

– Какой ужас, Джордж. Какой ужас! – воскликнула миссис Челленджер и разразилась плачем. – Ну почему мы не ушли вместе с остальными? Почему? – спрашивала она сквозь рыдания. – Зачем ты спас нас? Для чего? Мне кажется, что это мы мертвы, а остальные живы.

Челленджер насупил брови, это был верный признак напряженной работы мысли великого ученого. Свою волосатую могучую лапу профессор положил на худенькую ладошку жены. Я уже давно заметил, что супруга профессора в минуту опасности всегда тянула к профессору руки. Так испуганный ребенок бросается за утешением к своей матери.

– Я – фаталист, но, правда, не до такой степени, чтобы проповедовать непротивления, – ответил Челленджер. – Я всегда полагал, что высшая мудрость состоит в безусловном принятии действительности, – профессор говорил негромко, его глубокий голос звучал искренно и трепетно.

– А я не собираюсь ничего принимать, – твердо заявил Саммерли.

– Ваше душевное состояние действительности абсолютно безразлично, – произнес лорд Джон. – Вы принимаете ее – и точка. А как вы при этом поведете себя, упадете ли на колени или гордо вступите в борьбу, это уже неважно. Насколько я помню, нашего разрешения никто не спрашивал ни тогда, когда все события начинались, не спросят и сейчас. Полагаю, что в подобных вопросах наше мнение никого не заинтересует, поэтому, какая разница, что мы думаем обо всем случившемся.

– Разница такая же, как между счастьем и несчастьем, – заговорил Челленджер с безразличным лицом, все еще продолжая гладить руку жены. – Выбор у нас небогатый – либо тихо и мирно плыть по течению, либо истощить свои силы в бесполезной борьбе с ним. Нам не дано вмешиваться в происходящее, так что давайте лучше благоразумно примем все.

– Да, плохи наши дела, – проговорил лорд Джон. – Ни пострелять, ни повоевать. Ни дичи, ни врагов. Тоска. Жизнь кончена.

– И для меня тоже, – согласно кивнул Саммерли. – Студентов нет. Кого прикажете учить?

– Больше всех повезло мне, – обрадованно сказала миссис Челленджер. – Моя жизнь, слава Богу, не изменилась, у меня остались и муж, и дом.

– Я тоже не вижу особых причин унывать, – заметил Челленджер. – Пока мы живы, наука не умерла, а катастрофа открывает перед нами нам широкие поля для самых увлекательных исследований.

Профессор распахнул окно, и мы с удивлением начали рассматривать открывшийся перед нами безмолвный, застывший пейзаж.

– Так, дайте-ка мне подумать, – продолжил профессор. – В ядовитый пояс Земля вошла вчера приблизительно в три часа пополудни, а чуть позже на планете погибло все живое. Вопрос – во сколько же мы вышли из полосы яда?

– На рассвете воздух был еще отравлен, – быстро ответил я.

– Позже, – заметила миссис Челленджер. – У меня еще в восемь запершило в горле так, что я закашлялась.

– Следовательно можно предположить, что Земля вышла из ядовитого пояса после восьми, – сказал профессор Челленджер. – Таким образом, на протяжении семнадцати часов, никак не меньше, мир был погружен в отравленный эфир. Ровно столько времени понадобилось великому садовнику, чтобы соскрести с поверхности выращенного им плода болезнетворный грибок. Второй вопрос – возможно ли, чтобы он проделал эту работу не до конца, позволив кому-нибудь еще, кроме нас, остаться в живых?

– Меня это тоже очень интересует, – сказал лорд Джон. – Возможно, на берегу остались и другие камешки, не смытые ядовитым отливом.

– Крайне маловероятно, что кто-нибудь еще пережил катастрофу, – уверенно проговорил Саммерли. – Дурманин настолько ядовит, что даже сбил с ног такого здоровяка, как Мелоун. Вспомните, наш юный друг упал без чувств раньше, чем успел подняться по лестнице. А ведь он силен как бык и начисто лишен нервов. Вы хотите сказать, что нашелся кто-нибудь, кто прожил семнадцать часов в смертельно ядовитой атмосфере и остался жив? Не стройте иллюзий, дурманин за семнадцать минут убьет любого.

– Только не того, кто, как наш добрый друг профессор Челленджер, подготовился к катастрофе.

– А вот это уже совершенно исключено, – сказал профессор, выпятив бороду и скромно опуская глаза. – Невозможно даже предположить, что в одно столетие Земля родила двух человек, обладающих одинаковым сочетанием наблюдательности, предвидения, воображения и логики, качествами, позволившими мне предсказать опасность.

– Стало быть, вывод один – в живых больше не осталось никого?

– На этот счет я почти не сомневаюсь. Правда, нужно иметь в виду, что яд продвигался снизу вверх, от равнин к горным вершинам, а там действие его может быть слабее. Почему это происходило именно так, не очень понятно, но именно подобные странности и откроют перед нами широкое поле для увлекательных исследований, о котором я уже упоминал. Однако, исходя из имеющихся фактов, следует предположить, что, скорее всего, незначительные очаги жизни удастся обнаружить только где-нибудь в Тибетских селеньях или на Альпийских фермах, то есть на высоте многих тысяч футов над уровнем моря.

– А поскольку нет ни железных дорог, ни пароходов, то с таким же успехом мы можем попытаться поискать людей на Луне, – предположил лорд Джон. – Правда, меня в данный момент волнует не наличие или отсутствие жизни в Тибете, а другое. Как вы думаете, все кончилось, или ваш дурманин решил сделать перерыв?

Саммерли вытянул шею и внимательно осмотрел линию горизонта.

– Впереди вроде бы все чисто, – с сомнением в голосе заговорил он. – Правда и вчера тоже ничто не предвещало опасности. Нет, внешнее спокойствие меня ни в чем не убеждает. Боюсь, что может последовать продолжение.

Челленджер пожал плечами.

– Предлагаю оставаться фаталистами, – предложил он. – Если предположить, что подобное событие уже имело место, а с точки зрения науки это весьма вероятно, то случалось оно в весьма далеком прошлом… Следовательно, у нас есть все основания надеяться, что второе нашествия яда произойдет очень и очень не скоро.

– Меня ваши аргументы не успокаивают, – заявил лорд Джон. – После первого землетрясения может последовать и второе, а то и целая серия. Так что давайте-ка лучше воспользуемся перерывом, присядем и подышим свежим воздухом, пока есть возможность. Кислорода у нас все равно нет, поэтому предлагаю выйти на улицу.

Странно, что после всех страшных волнений, пережитых нами за последние двадцать четыре часа, нами внезапно овладела полная апатия. Постоянный эмоциональные нагрузки истощили нас и физически, и морально. Нам стало все безразлично. Даже профессор Челленджер поддался этому чувству. Он задумчиво сидел в кресле, подперев руками голову. Мысли его, казалось, витали далеко отсюда. Кода мы с лордом Джоном, взяв профессора под руки, поднимали его, то услышали в ответ только недовольное ворчание потревоженного цепного пса. Пока мы волокли профессора на улицу, он продолжал недовольно рычать и сверкать глазами. Однако, стоило нам выйти из своего крошечного убежища и побыть немного на свежем воздухе, как к нам вернулась наше обычное спокойствие и уверенность. Постепенно мы начали воспринимать окружающую действительность.

Мы начали думать, как нам поступить дальше и что делать в мире, превратившимся в кладбище. Со времен возникновения человечества подобные вопросы ни перед кем не вставали, никто и никогда не попадал в подобную ситуацию. Правда, наше будущее было вполне обеспечено, мы могли удовлетворить все свои запросы, включая и самые изысканные. Все продовольственные запасы планеты, все винные склады, все сокровища искусства принадлежали нам: бери – не хочу. Все это так, но что нам делать? Кое-какие занятия, однако, нашлись довольно скоро. Мы прошли на кухню и разложили по своим кроватям прислугу. Они, видимо, умерли безболезненно, одна – в кресле, в котором сидела, вторая – возле мойки. Затем мы внесли в дом бедного Остина. Мышцы его одеревенели, их уже сковало трупное окоченение, а лицо было искривлено в жестокой ехидной усмешке. Эта особенность, как я впоследствии заметил, наблюдалась у всех умерших от яда. Где бы мы не были, повсюду мы видели издевательские ухмылки. Мертвецы молчаливо и угрюмо смеялись над нами, словно радовались нашему бедственному положению. А именно таким оно и было. Пережив род человеческий, мы не ощущали себя счастливыми.

– Слушайте, – воскликнул лорд Джон, ходивший взад и вперед по кухне, пока мы ели. – Не знаю, как вы, а я не могу больше сидеть здесь. Нужно что-то делать.

– Не будете ли вы любезны, друг мой, – ответил за всех профессор Челленджер, – сообщить нам, что мы обязаны предпринять.

– Немедленно уйти отсюда и посмотреть, что произошло.

– Я и сам хотел это предложить.

– Но я имею в виду не эту маленькую деревушку. Обследовать ее можно и из окна, не выходя из дома. Я предлагаю идти дальше.

– И куда же это? – поинтересовался Челленджер.

– В Лондон.

– Прекрасно, – пробормотал Саммерли. – Тащиться сорок миль пешком. Вам, может быть, это и под силу, но подумайте о профессоре Челленджере. Как ему идти с его-то колодами. Что же касается меня, то в себе я, разумеется, уверен.

– Вы даже не представляете себе, сэр, какие перед вами открываются блестящие возможности для упражнений в остроумии, если вы ограничитесь обсуждением физических особенностей только вашего собственного тела, – взвился Челленджер.

– Дорогой профессор, да у меня и в мыслях не было чем-нибудь обидеть вас, – воскликнула бестактный Саммерли. – Никто не собирается обвинять вас в том, что вы сложены именно так, а не как все нормальные люди. Уж не будем же мы винить природу в том, что она наградила вас толстым неповоротливым туловищем, у которого, вполне естественно, такие же уродливые ноги. Здесь уж ничего не поделаешь.

От злости Челленджер не мог произнести ни слова. Он лишь рычал, шипел и моргал глазами. Лорд Джон поспешил вмешаться в конфликт.

– А кто говорит, что мы должны идти пешком? – воскликнул он.

– Уж не предлагаете ли вы отправиться в Лондон на поезде? – спросил продолжавший кипятиться Саммерли.

– У нас же есть автомобиль. Мы можем воспользоваться им.

– Я не очень хорошо вожу машину, – ответил Челленджер, задумчиво пощипывая бороду. – В то же время ваше предположение справедливо, человеческий разум в своих высших проявлениях оказывается невероятно гибким в любом виде деятельности. Ваша мысль мне определенно нравится, лорд Джон. Хорошо, я повезу вас в Лондон.

– Вы не сделаете этого, – решительно заявил Саммерли.

– И правда, Джордж, тебе не стоит садиться за руль, – умоляюще произнесла миссис Челленджер. – Вспомни свою первую и единственную поездку. Ведь ты же выехал из гаража вместе с воротами.

– Секундная потеря внимания, – небрежно отмахнулся Челленджер. – Забудь об этом. В любом случае решено, я везу вас в Лондон.

И в который уже раз спас положение лорд Джон.

– Какой у вас автомобиль? – спросил он.

– Двадцатисильный «хамбер».

– О, да я знаю ее как облупленную, много лет водил. Ха-ха-ха, – рассмеялся лорд Джон. – Никогда не думал, что все человечество может уместиться в салоне машины. Мне помнится, в «хамбере» всего пять мест. Вот, дожили. Ну, ладно, собирайтесь, а я сейчас подъеду. Сбор у машины ровно в десять.

Я нисколько не удивился тому, что ровно в назначенный час к дому, урча и поскрипывая, подкатил автомобиль. За рулем сидел лорд Джордж. Я сел рядом с ним, а миссис Челленджер, исполняя роль бампера, благоразумно втиснулась между двумя великими гневливыми учеными. Лорд Джон снял ногу с тормоза, переключил скорость с первой сразу на третью и мы отправились в самую странную в истории человечества поездку.

Вам нетрудно представить себе всю красоту природы в теплый августовский день. Утренний воздух свеж и приятен. На небе – ни облачка. Золотые лучи теплого летнего солнца заливают холмы, одетые в темный пурпур вереска и сочную зелень живописного суссекского леса. Вплоть до самого горизонта вас окружает мирный идиллический пейзаж, настолько прекрасный, что у вас исчезает всякая мысль о прошедшей катастрофе, если бы не одна маленькая зловещая деталь – режущая уши тишина. Стоило обратить внимание на окружающее нас угрюмое безмолвие, как в памяти снова начинали всплывать жуткие события прошедших часов. Густонаселенная местность, в том числе и сельская, всегда наполнена гулом жизни. Он настолько постоянен, что его перестаешь замечать. Так прибрежный житель уже не обращает внимания на бесконечный плеск волн. Щебет птиц и жужжание насекомых, эхо отдаленных голосов, мычание коров и лай собак, стук проходящих поездов и скрип телег – все это сливается в один неумолкаемый монотонный гул, в который в конце концов перестаешь вслушиваться. Это голос жизни и его-то мы сейчас и не слышали. Нас окружала мертвая зловещая тишина. Она была столь торжественной и печальной, что рокот и клацанье автомобильного мотора казались непростительным вмешательством в нее, неуважительным поведением по отношению к грозному и гордому безмолвию, окутавшему своим мрачным покровом руины человеческой цивилизации. К одной из таких развалин мы направлялись сейчас. В тишине мы ехали среди догорающих домов, с ужасом обводя взглядами некогда великолепные равнины.

Но настоящий ужас охватил нас, когда мы увидели первые мертвые тела. Осклабившиеся лица мертвецов смотрели на нас отовсюду. Передо мной и сейчас стоит это дикое зрелище. Неизгладимое по своей трагичности оно всплывает в моей памяти, словно я опять совершаю тот скорбный путь, от вершины холма к станции. Вот я снова вижу няньку, двоих детей, затем старую лошадь, стоящую на коленях между оглоблями, болтающегося на передке кэбмена и юношу, в предсмертной судороге ухватившегося за ручку дверцы экипажа. Немного ниже – груда из шести тел. Это крестьяне. Они лежат вповалку, словно пытались попрощаться, обняться перед смертью. Все эти страшные картины я вижу отчетливо, до мельчайших деталей, словно на фотографии. Но вскоре благодаря дарованному нам природой порогу восприятия мы перестали реагировать на окружавшие нас душераздирающие сцены. Масштаб ужаса, страх и боль за все человечество притупили жалость к каждому погибшему. Отдельные мертвецы стали сливаться в группы, группы в груды, а груды – в общечеловеческую трагедию. Вскоре мы воспринимали постигшую людей гибель как нечто неизбежное, а всех мертвецов – как его необходимый атрибут. Лишь иногда, когда наше внимание привлекала какая-нибудь особенно кошмарная или гротескная сцена, мы вздрагивали и смотрели на погибших не как на единое целое, а как на отдельных личностей, мучительно страдавших перед гибелью.

Больше всего мы переживали видя тела мертвых детей. Убийство ни в чем не повинных безгрешных созданий мы считали возмутительным, хладнокровным и ничем не оправданным. В такие минуты мужчины негодующе молчали, а миссис Челленджер тихо всхлипывала. Правда был момент, когда я и сам едва сдержал рыдания. Мы проезжали мимо приходской школы, к которой вела неширокая дорожка. Вся она от самых дверей школы была усыпана маленькими хрупкими тельцами. Видимо, перепуганные учителя отпустили детишек и они помчались по домам, но яд накрыл их своей смертоносной сетью. Много людей было видно в открытых окнах домов. В Танбридж-Уэллсе мы не заметили ни одного окна, из которого не выглядывало бы бледное усмехающееся лицо. Люди бросались к окнам в тщетной попытке глотнуть свежего воздуха, их гнала жажда кислорода, которым смогли запастись только мы. Тротуары тоже были заполнены мертвыми телами, мужчинами и женщинами. Большинство их было без шляп и шляпок. На улицу их выбросило удушье, они думали, что, выбежав из дома, смогут спастись. Много мертвецов валялось и на дороге. Нужно отдать должное лорду Джону, он с завидной ловкостью управлялся с рулем, лавируя между мертвецами. Но с каждым метром ехать становилось все хуже и хуже. Населенные пункты мы проезжали со скоростью ленивого пешехода, а однажды, недалеко от Танбриджской школы, нам даже пришлось выходить и оттаскивать в сторону тела, заполнившие проезжую часть дороги.

Из всей панорамы смерти, простиравшейся вдоль дорог Сассекса и Кента, в памяти моей сохранились всего несколько наиболее ярких эпизодов. Как и тогда я ясно вижу стоящую у входа в гостиницу длинную сверкающую машину, это было в местечке Саутборо. В машине сидят несколько человек, судя по всему они возвращаются с пикника, откуда-нибудь из-под Брайтона или Истборна. Среди пассажиров три молодые красивые женщины в вызывающе-ярких платьях. У одной из них на коленях китайский спаниель. За рулем – вальяжный пожилой господин с потрепанным лицом старого развратника, рядом с ним – молодой аристократ. В глазу его – монокль, в обтянутых перчаткой пальцах – догоревшая до мундштука сигарета. Яд убил их за несколько секунд до отъезда. Со стороны они казались спящими, если бы не пальцы правой руки пожилого мужчины. Почувствовав удушье, в последний момент он попытался сорвать с себя жесткий стоячий воротничок. По одну сторону от машины, зажав в руке красивый поднос, лежал официант. Рядом с ним я увидел осколки разбитых бокалов и темные пятна от вина. С другой стороны валялись двое попрошаек, мужчина и женщина, оба в грязных лохмотьях. Тощая рука мужчины с длинными крючковатыми пальцами, при жизни тянувшаяся за милостыней, осталась протянутой и после смерти. Всего одно мгновение и смерть превратила в инертную разлагающуюся протоплазму и аристократов, и официанта, и побирушек, приравняв к ним и собаку.

Вспоминается мне еще одна ужасная сцена, увиденная нами в нескольких километрах от Лондона, в Севеноксе. Там слева от дороги, на холме, находится довольно большая приходская школа. Весь холм был забит стоящими на коленях детьми. Приготовившись к молитве, они смотрели вверх, где находились несколько монахинь и мать-настоятельница. В отличие от охотников за удовольствиями из роскошного автомобиля, эти люди, похоже, получили предупреждение о нависшей опасности. Собравшись на последний урок, они умерли прекрасной тихой смертью, все вместе – и учителя, и ученики.

До сих пор от воспоминаний о той злосчастной поездке у меня кровь стынет в жилах. Я уверен, что по-настоящему полно описать ее я не смогу, мне никогда не отыскать нужных слов, которыми можно было бы обрисовать наши чувства. Полагаю, что самым разумным с моей стороны будет прекратить тщетные попытки и просто сообщать факты. Скажу только, что все мы, даже Саммерли и Челленджер, были подавлены. Сидя впереди, я не слышал позади себя ни единого слова, только постоянный негромкий плач миссис Челленджер. Что же касается нашего умелого шофера, лорда Джона, то он был слишком занят. Перед ним стояла весьма героическая задача – не теряя самообладания, проехать по дороге, усеянной трупами. Разговаривать ему было недосуг, да и похоже, желания такового он не испытывал. Единственным его восклицанием, вначале, кстати, изрядно возмущавшим меня, было: «Вот это да. А ты говоришь – купаться». Однако по мере многократного повторения оно начало вызывать у меня улыбку, а иногда и смех. Так под «Вот это да» мы и миновали Луишем и поехали по старой кентской дороге.

– А ты говоришь – купаться, – в очередной раз проговорил лорд Джон. Таков был его комментарий к дикому разгулу смерти.

В одном из местечек от неожиданности нас едва не хватил удар. Проезжая мимо скромного домика, мы вдруг увидели вытянутую из окна худую руку, сжимавшую платок. Трепещущий на ветру кусочек материи привел нас в состояние шока. В объятом смертью городке мы ожидали увидеть что угодно, но только не это слабое проявление жизни. Мы остановились и некоторое время изумленно смотрели на покачивающуюся человеческую руку. Затем лорд Джон надавил на газ и наше авто влетело через открытую дверь вверх по лестнице на второй этаж.

Там, в угловой комнатке, у окна сидела сама сигнальщица. Ею оказалась старая дама, худая и немощная, давно прикованная к инвалидному креслу. Рядом с ним мы увидели второе кресло, а в нем – кислородный баллон, чуть поменьше тех, какими для спасения своих жизней пользовались мы. Когда мы все вошли в комнату, дама посмотрела на нас сквозь очки и тихо проговорила:

– Я так боялась, что меня оставили тут навсегда. Я – инвалид и не могу ходить.

– Вам повезло, мадам, – сказал профессор Челленджер. – Мы как раз проезжали мимо вашего дома.

– Мне нужно задать вам один очень важный вопрос, – продолжила дама. – Только постарайтесь ответить честно. Как все эти события скажутся на акциях Северо-западной железной дороги?

Если бы не трагичность положения, в какое попала мисс Бертон, а именно так звали нашу новую знакомую, мы бы дружно расхохотались. Дело в том, что миссис Бертон давно овдовела и целиком и полностью зависела от роста акций Северо-западной железной дороги, именно их повышение, сколь бы ничтожным оно не было, составляло единственный источник ее доходов. Вся жизнь миссис Бертон зависела от колебания акций, все происходящие в мире события она рассматривала только в одном свете – как они отразятся на стоимости ее сокровища. Напрасно мы пытались втолковать престарелой миссис Бертон, что отныне она может считать себя самым богатым человеком на свете. Мы убеждали ее, что теперь все деньги мира, эти никчемные бумажки принадлежат ей, и что теперь она может делать с ними все что хочет. Однако разум бедной женщины еще не адаптировался к новым условиям. Выслушав нас, она навзрыд заплакала.

– Это все, что у меня было, – говорила она сквозь рыдания. – Теперь у меня ничего нет. Уж лучше бы я погибла вместе с ними…

В перерывах между причитаниями нам удалось узнать, что тщедушная чахлая травинка умудрилась пережить крепкий здоровый лес исключительно благодаря своей болезни. Она была инвалидом и к тому же астматиком. Кислород был прописан ей врачом и как раз перед самыми событиями ей привезли новый баллон. Когда вся планета задыхалась от яда, миссис Бертон просто чувствовала себя неважно и, как всегда, думая, что это приступ болезни, понемногу прикладывалась к баллону. Дама экономная, миссис Бертон дышала кислородом нечасто, вследствие чего ей удалось пережить эту страшную ночь. Заснула она под утро, а проснулась только сейчас от рокота нашего автомобиля. Поскольку мы не могли взять даму с собой, мы положили рядом с ней все необходимое и, пообещав, что заедем к ней максимум дня через два, отправились в дальнейший путь. Уходили мы под горький плач хозяйки, она никак не могла примириться с мыслью о том, что проклятый катаклизм лишил ее средств к существованию.

По мере приближения к Темзе заторы на улицах становились все плотнее, а препятствия все сложнее и многочисленнее. Достаточно сказать, что через лондонский мост мы перебрались с большими трудностями. Все подъезды к мосту со стороны Мидлсекса были запружены стоящим транспортом. Дальнейшее продвижение на автомобиле становилось невозможным. Недалеко от моста, у одной из пристаней мы увидели ярко горящий пароход. Воздух был наполнен тяжелым едким запахом гари, вокруг плавали хлопья сажи. Облака густого дыма поднимались и откуда-то со стороны Парламента, но что именно горит, мы определить не смогли.

– Не знаю как вам, – заметил лорд Джон, заглушив мотор, – но в деревне мне нравится больше, чем здесь. Там немного повеселее, – пояснил он. – Мертвый Лондон начинает действовать мне на нервы. Предлагаю немедленно повернуть обратно в Ротерфилд.

– Полностью согласен, – откликнулся профессор Саммерли. – Я вообще не понимаю, зачем мы сюда притащились. Что нам тут нужно?

– С другой стороны, – проговорил профессор Челленджер и голос его в тишине гремел сильнее обычного, – мне очень трудно признать, что из семи миллионов душ уцелели мы да эта увядшая сельская лилия. Уверен, что есть и другие, спасшиеся от катастрофы либо благодаря особенностям своего организма, либо благодаря своеобразному роду работы.

– Но даже если они есть, эти спасшиеся, то, как мы их найдем, Джордж? – спросила миссис Челленджер. – Но все равно я согласна с тобой, уезжать отсюда, не попытавшись сделать это, мы не имеем права.

Мы вылезли из машины, лорд Джон припарковал ее к тротуару, и мы пешком направились по Кинг Вильям-стрит. Ступали мы крайне осторожно и медленно, так как улица была полна мертвецов, машин и экипажей. Подойдя к раскрытой двери какой-то страховой компании, мы вошли внутрь. Мы специально выбрали этот дом, он стоял на углу и оттуда открывался хороший вид на все стороны. Поднявшись по лестницам, мы прошли в кабинет, где, как я предположил, заседал директорат компании. За стоящим в центре длинным столом сидело восемь джентльменов. Через настежь распахнутую стеклянную дверь мы вышли на балкон. Под нами находился Сити. Радиусы его улиц были сплошь устланы трупами. Мы смотрели на черные крыши неподвижно стоящих такси, которые, судя по направлению движения, в последние моменты устремились прочь из Лондона. Мы почти физически почувствовали агонию Сити, панику перепуганных людей, бросившихся из центра на окраины и в загородные районы, к своим семьям. То тут, то там среди скромных автомашин высились роскошные сверкающие лимузины преуспевающих дельцов и денежных магнатов. Сдавленные потоком застывших машин и экипажей, они стояли, словно памятники благополучию их владельцев. Один из таких символов суетного величия и богатства, эталон делового шика находился прямо под нами. Его толстый владелец почти наполовину высунулся из окна своего авто и, размахивая усыпанными бриллиантовыми перстнями и запонками рукой, пытался разогнать сдерживающие движение машины. Лицо толстяка было перекошено страхом и ненавистью.

Десятка полтора автобусов величественными островами стояли посреди улиц. Крыши их были заполнены мертвецами. Тела валялись кучей, переплетаясь между собой, словно игрушки в коробке. Посреди улицы, на широком цоколе уличного фонаря, прислонившись к столбу, стоял высокий дородный полицейский. На первый взгляд даже не верилось, что и он тоже мертв. У ног его грудой тряпья, заваленной газетами, лежал мальчишка-газетчик. Рядом с ним бегущая толпа затерла фургон с газетами, и мы отчетливо видели расклеенные на нем плакаты. Аршинные черные буквы на желтом фоне взывали к читателям: «Прерван центральный футбольный матч сезона!». Я подумал, что это, скорее всего, из давнишнего номера, другие заголовки были куда более грозными. «Неужели это конец? Великий ученый предупреждает!» И, наконец: «Профессор Челленджер оказался прав! Угрожающие слухи расползаются».

Челленджер показал жене на последний плакат, который трепетал над поверженной толпой как боевое знамя. Затем профессор откинулся назад и, выпятив грудь, начал поглаживать бороду, задумчиво поглядывая то на плакат, то на улицу. Мне казалось, что самолюбию Челленджера очень льстит, что Лондон вымер, поминая и его имя, и его жуткие пророчества. Чувства профессора были настолько очевидны, что Саммерли не удержался и съязвил:

– Ну что, Челленджер, свершилось? Сумел-таки прославиться.

– Время покажет, – спокойно ответил профессор. – Однако, – прибавил он, оглядывая длинные лучи улиц, запруженные автомобилями и отравленными телами, – я не вижу больше причин для дальнейшего пребывания в Лондоне. Полагаю, что нам следовало бы возвратиться в Ротерфилд и посоветоваться, как провести оставшиеся нам годы с наибольшей пользой.

Я позволю себе описать еще только одну сцену, увиденную нами по дороге из Сити. Она тоже до сих пор стоит у меня перед глазами. На обратном пути мы зашли в старую церковь святой Марии, недалеко от которой мы оставили свою машину. Переступая через распластанные на лестнице храма тела молящихся, мы подошли ко входу и, толкнув тяжелую дверь, вошли внутрь. Нашим глазам предстало величественное и страшное зрелище. Церковь была битком забита стоящими на коленях людьми. В позе каждого сквозила униженная мольба. Столкнувшись в последний трагический момент лицом к лицу с реальностями бытия, с теми самыми поражающими наше воображения реальностями, которые мы в своей погоне за иллюзиями стараемся не замечать, но которые постоянно нависают над нами, насмерть перепуганные люди в панике бросились к стареньким церквушкам, где даже в лучшие годы не собиралось и половины прихожан, и там пали на колени и склонили голову перед неведомым, но вечно сущим. Теперь, униженно сгорбившись, люди испуганно жались друг к другу. Некоторые второпях даже забыли снять шляпы. Какой-то молодой еще человек в простой одежде, видимо, что-то говорил собравшимся, пока и его, как и всех остальных, не сразил яд. Добровольный проповедник повис на кафедре, болтаясь как выброшенная кукла. Вид у него был и смешной и трагический одновременно. Все это – и серая, пыльная полутемная церковь, и плотные ряды умерших в агонии людей, и тишина, вся картина напоминала кошмарный сон. Переговариваясь вполголоса, мы начали на цыпочках обходить церковь.

И вдруг меня осенило. В одном из углов церкви, недалеко от входа, я увидел старинную купель, а за ней, в глубокой нише – висящие колокольные канаты. «Почему бы, – подумал я, – нам не послать колокольным звоном по всему Лондону сообщение, о том, что есть люди, пережившие катастрофу». Добежав до ниши, я взялся за окованный металлом канат, потянул его и с удивлением обнаружил, что работа звонаря – очень нелегкое занятие. Мне не удалось раскачать язык колокола. Увидев мои бесплодные попытки, лорд Джон бросился ко мне.

– Вы просто молодчина, мой мальчик, – похвалил он меня и, сбросив пальто, принялся помогать мне. – Чертовски интересная мысль. Дайте-ка мне уцепиться получше.

Но даже вдвоем с лордом Джоном мы не смогли расшевелить язык. Только когда к нам присоединились профессора Челленджер и Саммерли, мы услышали высоко над головами металлический рокот, возвестивший нам, что колокол начал вызванивать свою величественную музыку. Мы надеялись, что наше послание, разносившееся над мертвым Лондоном, поможет нам отыскать собратьев по несчастью, переживших удар судьбы. Эта надежда, воплощенная в мощный металлический звон, согревала наши скорбные сердца. Мы еще сильнее налегли на канаты, то взлетая вместе с ними фута на два от пола, то, напрягаясь всем телом, стремительно падая вниз. Челленджер, самый маленький и толстый из нас, старался изо всех сил. Всю свою гигантскую силу он вкладывал в рывки, крякая при каждом усилии. И это кряканья и толстая фигура самого профессора делали его похожим на огромную жабу. Вот когда я пожалел, что среди нас нет художника. Запечатлеть бы эту сцену, когда четыре старых товарища, переживших множество опаснейших приключений, снова дружно выполняют великое предназначенье, ниспосланное судьбой. Попрыгав с полчаса, мы почувствовали, что устаем. Пот лил с нас градом, заливая глаза, руки и спины страшно болели. Перестав звонить, мы вышли на портик. Мы жадно оглядывали мертвые улицы, но все наши усилия оказались тщетными, в ответ на свой призыв мы не услышали ни звука, ни движения.

– Бесполезно! – воскликнул я. – В живых никого нет.

– Мы ничего больше не сможем сделать, – сказала миссис Челленджер. – Джордж, ради Бога, поехали назад в Ротерфилд. Еще час в этом ужасном мертвом Сити и я сойду с ума.

Молча мы влезли в автомобиль, лорд Джон развернулся, и мы направились на юг. Казалось, глава захлопнулась, и больше читать нам было нечего. Не знали мы в тот момент, что пройдет совсем немного времени и перед нами раскроются новые, еще более удивительные страницы.

Глава 6 Великое пробуждение

И вот я подхожу к финалу описания нашего странного приключения, затмевающего своим величием все остальные события, случившиеся не только в наших скромных, маленьких жизнях, но и в жизни всего человечества. В начале своего повествование я уже говорил, что во многовековой всемирной истории существования человеческой расы это необычайное происшествие недосягаемой громадой возвысится над жалкими холмиками всех прочих событий. Нашему поколению предназначена особая судьба – пережить все случившееся. Надолго ли запомнится этот урок, долго ли человечество будет сознавать, сколь оно ничтожно и усмирит ли свою гордыню – не знаю. Это покажет будущее. Думаю, безопасней будет сказать, что человечество никогда не вернется к прошлому. Никому не дано до конца осознать свою беспомощность и невежество, никто не увидит занесенную над ним длань. Всегда незримая, она обнаруживается только в один-единственный момент – когда приближается и прихлопывает забывчивого и самодовольного индивида. Смерть висит над нами постоянно. Гибель неизбежна и может нагрянуть в любую секунду. Мрачное присутствие теней, нависших над нашими жизнями давит на нас, но кто посмеет отрицать, что именно благодаря этим теням воспитываются в человеке здравомыслие и чувство ответственности, серьезное отношение к жизни и искреннее желание стать чище и лучше. Мрачные тени делают и нас, и само наше общество светлее. Ни одна секта, никакая догма не может подвигнуть личность на значительные изменения. Ни религии, ни партии не заставят человека произвести переоценку ценностей. Но все это способна сделать незримая тень. Одно только ощущение ее присутствия заставляет человека понять свое ничтожество и мелочность своих желаний. Влачить наше существование нам дают из милости, и это следует накрепко уяснить. Одно лишь легкое шевеление незримой длани, одно лишь маленькое дуновение холодного ветерка – и мы исчезли. Возможно, происшедшее с нами событие помогло человечеству понять, что его роль в мире – это роль статиста. Хорошо бы, если бы прозрение произошло. Кстати, я далек от мысли, что, став мудрее с пониманием своей незначительности, мы превратились бы в безрадостных созданий, влачащих унылое существование. Мудрость – не синоним печали. Многие согласятся со мной, что скромные сдержанные удовольствия нашего времени говорят о глубине понимания, о мудрости. Они доставляют больше радости, чем шумные бессмысленные застолья прошлых дней, не столь далеких, но уже совершенно нам непонятных. Жизни, бессмысленно растраченные в бесцельных визитах и приемах, в обустройстве домов, громадных и ненужных, жизни, выброшенные ради суетных хлопот, ради приготовлении и поедания изысканных кушаний. Как мне жаль их. Но все это теперь в прошлом. Человечество остепенилось и проводит время не в праздности, свидетельствующей о болезни духа, но в занятиях здоровых – чтении книг, слушании музыки. Люди посвящают больше времени семье, тихим задушевным беседам. Разумное время провождение, делающее человека мудрее, а его развлечения эмоционально богаче. Люди стали здоровее и счастливее, несмотря на то, что налоги существенно увеличились. Зато исчезла бедность, уровень жизни на островах значительно вырос.

Точный момент великого пробуждения и по сей день вызывает среди ученых споры. Официально принято считать, что если отбросить в сторону неточность хода часов, то на действие яда оказало сильное влияние условия местности. Как это ни странно, но в разных местностях воскресение всех жителей произошло одновременно. Многочисленные свидетели клянутся, что пробуждение нашей нации произошло в шесть часов десять минут. Доказательством служит время, показываемое в тот момент часами на башне Биг Бен. Однако астрономы из Королевской обсерватории заявляют, что точным временем является шесть часов двенадцать минут по Гринвичу. Подающий большие надежды астроном из восточной Англии Лерд Джонсон, со своей стороны, указывает на шесть двадцать. На Гебридах же воскресение произошло не раньше семи. Лично у меня на этот счет нет никаких сомнений – в тот момент я сидел в кабинете Челленджера, часы висели недалеко от меня и я заявляю со всей ответственностью – воскресение имело место ровно в шесть часов пятнадцать минут.

Настроение у меня в ту минуту было крайне подавленным. Перед моими глазами мелькали душераздирающие картины, увиденные нами во время поездки в Лондон. Человек физически сильный и крепкий духом, я редко поддаюсь унынию. Кроме того меня обычно спасало чисто ирландское чувство юмора, даже в кромешной тьме несчастий я ухитрялся находить проблески смешного. Теперь же и оно не выручало меня, казалось, мрак окутал нас навеки. Остальные находились внизу, строили планы на будущее. Подперев ладонью щеку, я сидел у окна, обдумывая наше бедственное положение. Постепенно я пришел к самым главным вопросам. А имеет ли смысл жить в подобной ситуации? Можно ли вообще жить среди мертвецов? Не произойдет ли с нами то, что по законам физики происходит с телами малой массы? Не почувствуем ли мы непреодолимое притяжение со стороны человечества, исчезнувшего в неведомом? Какой будет наша смерть? Появится ли на земле снова жизнь и из чего она возникнет? Уж, не из мифических ли продуктов распада? Последней моей мыслью было – не сойдем ли мы с ума от постоянной необходимости существовать среди погибшего мира и тысяч мертвецов? Вот уж будет замечательно – стайка обезумевших людей на мертвой планете. Последнее предположение окончательно расстроило меня, я понурил голову и долго сидел так. Из задумчивости меня вывел едва слышимый скрип. Я вскинул голову, посмотрел на дорогу и глаза мои раскрылись от изумления. Старая тощая кляча волокла кэб прямо к дому профессора Челленджера.

В тот же миг я услышал щебет птиц, чей-то кашель во дворе дома, посмотрел вдаль и везде увидел шевеление. И, тем не менее, пробуждение ассоциируется в моей памяти именно со старой клячей. Я снова посмотрел на нее, она медленно продолжала путь вверх по холму. Я перевел взгляд на сидевшего впереди кэбмена, затем на молодого человека, высунувшегося из окна кэба. Он был явно взволнован и что-то кричал кэбмену, размахивая рукой. Поразительно, но все они – и древний одр, и кэбмен, и юноша, и те многие, что мгновение назад недвижимо лежали, были живы. Очевидно и вызывающе живы.

Мир снова был жив! Я подумал, не мерещится ли мне все это? А, может быть, и вход Земли в отравленный пояс, и гибель человечества – всего лишь яркий причудливый сон, очень похожий на реальность? На секунду я, огорошенный происшедшим воскресением, был готов поверить в это, но посмотрев на свою ладонь, увидел небольшую ссадину, это колокольный канат стер мне кожу. Ранка убедила меня в том, что я не сплю, и что ничего мне не кажется, все происходит на самом деле. И мир, действительно, воскресал, жизнь возвращалась на планету. Продолжалось это очень недолго, всего один миг. Когда я снова посмотрел в окно, жизнь везде била вовсю, причем, продолжилась она именно с того момента, на котором оборвалась. Вот, например, игроки в гольф. Они, как ни в чем не бывало, продолжали игру, словно навеки запомнили, на чем они ее закончили. Этот факт меня очень удивил. И, тем не менее, совсем недавно лежавший у столбика игрок отряхнулся и ударил по мячу, а другие игроки, рванулись вперед. Крестьяне неторопливо шли на поле, заканчивать работу. Нянька шлепнула одного из своих питомцев и пошла вперед, толкая перед собой коляску. Все восстали и продолжили делать то самое занятие, которое прервала их временная смерть.

Я бросился вниз и через открытую дверь дома вылетел на улицу, туда, откуда слышались изумленные и веселые голоса моих товарищей. Мы радостно обнялись и рассмеялись. Снова мы были вместе. Миссис Челленджер, плача от счастья, расцеловала нас и, повернувшись к своему бородатому супругу, бросилась в его медвежьи объятия.

– Но не могли же они спать, – воскликнул лорд Джон. – Черт подери, профессор, только не говорите мне, что все спали. Я не хуже вас видел и остекленелые взгляды и чувствовал холод тел. Меня не проведешь, уж трупное окоченения я как-нибудь зафиксировать смогу. А эти омерзительные ухмылки на физиономиях? Вы хотите сказать, что у нас у всех во сне такие мерзкие рожи?

– Они впали в состояние, которое называется каталепсией, – ответил Челленджер. – Явление это в прошлом встречалось крайне редко, и его ошибочно принимали за смерть. При каталепсии у человека понижается температура, почти исчезает дыхание, пульс не прослушивается, в сущности, это и есть смерть, но только временная. Даже самый проницательный ум (тут он закрыл глаза и ухмыльнулся) едва ли мог предугадать такое всеобщее распространение каталепсии.

– Называйте это как угодно, – заметил Саммерли,– но вы только налепили ярлык, а по сути дела, мы так же мало знаем об этом феномене, как и о том яде, который ее вызвал. Определенно можно сказать только одно: отравленный эфир вызвал временную смерть.

Остин сгорбившись сидел на подножке автомобиля. Это его кашель я услышал сверху. Остин долг молчал, зажав виски в ладонях, внимательно оглядывая машину, затем проворчал:

– Вот чертов сорванец! Ничего нельзя оставить без присмотра!

– Что стряслось, дорогой Остин?

– Масло совсем вытекло, сэр. Кто-то опять баловался с машиной. Наверное, сынишка садовника, кто ж еще!

Лорд Джон стоял с виноватым видом.

– Не могу взять в толк, что со мной стряслось, – продолжал Остин, тяжело вставая на ноги. – Я вроде бы оступился, когда мыл из шланга машину. Помнится, я стукнулся лбом о подножку. Но, ей же богу, со мной такого никогда не бывало, чтоб из машины вытекло все масло!

Остину вкратце рассказали, что случилось с ним, да и со всеми на Земле. Загадка исчезновения масла так же была ему разъяснена. Наш рассказ о том, как шофер – любитель управлялся с машиной Остин выслушал с явным недоверием. Когда же мы начали говорить о своей поездке по спящему Лондону, оно сменилось жадным вниманием. Помолчав немного, Остин задумчиво спросил:

– Стало быть, вы проезжали и возле Английского банка, сэр, где хранятся все их миллионы?

– Да, Остин, проезжали.

– И даже не зашли туда?!

– Ну, так уж получилось, что не зашли.

– Эх, меня с вами там не было! – вздохнул Остин, отвернулся и с унылым видом снова принялся мыть машину.

Внезапно мы услышали шелест гравия под колесами подъезжающего кэба.

Древний экипаж наконец-то подъехал к дому Челленджера. Я увидел, как из кэба выскочил молодой человек. Спустя некоторое время появилась служанка, взъерошенная и растерянная, словно бы ее только что подняли с постели, и подала на подносе визитную карточку. Прочтя ее, Челленджер свирепо зарычал. От злости его черная грива начала вставать дыбом.

– Еще один репортер! – взревел он. Потом добавил с улыбкой, будто споря сам с собой: – В конце концов, это вполне объяснимо. Мир спешит узнать мое мнение по поводу происшедшего события.

– Мне кажется, не затем он к вам явился, – возразил язвительный Саммерли. – Ведь экипаж ехал сюда со станции еще в то время, когда катастрофа не наступила.

Я взглянул на карточку. На ней было написано: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент газеты «Нью-Йоркский обозреватель».

– Примете вы его? – спросил я.

– Ни под каким видом!

– Джордж! Почему бы тебе не стать добрее и внимательнее к людям? Неужели после всего, что мы испытали, ты так ничему и не научился?

Профессор задумчиво постучал пальцами по перилам и тряхнул большой косматой головой.

– Вот уж впрямь ядовитое семя! Правда, Мелоун? Эти репортеры – самый вредный сорняк в истории цивилизации, тупое орудие в руках шарлатана. Все, что они могут делать, – это путаться под ногами уважаемых людей. Сказали ли они обо мне хоть раз одно доброе слово?

– А вы не могли бы припомнить, какие именно слова говорили о них вы? – спросил я в ответ. – Послушайте, сэр, ведь это – совершенно не знакомый вам человек, иностранец, приехавший к вам издалека. Я уверен, что вы не будете с ним слишком суровы.

– Ну ладно, ладно, – проворчал он. – Пойдемте со мной, поможете мне поговорить с ним. Но предупреждаю заранее: впредь не потерплю подобных вторжений в мою частную жизнь.

Недовольно ворча и фыркая, словно недовольный сторожевой пес, профессор потопал за мной.

Репортер, молодой вертлявый американец, выхватил из кармана блокнот и сразу же взял быка за рога.

– Наши читатели в Америке, – заговорил он, – горят желанием услышать о той опасности, которая, по вашему мнению, нависла над миром. Я прибыл сюда, сэр, чтобы узнать ваше мнение по этому вопросу.

– Пока мне не известно ни о каких опасностях, тем более, о нависших над миром, – недовольно буркнул Челленджер.

Корреспондент удивленно посмотрел на профессора.

– Возможно, сэр, я неясно выразился. Я имею в виду ваше предупреждение о том, что Земля может войти в полосу ядовитого эфира.

– Ни о чем подобном я не знаю, – ответил Челленджер.

Взгляд корреспондента из удивленного превратился в изумленный.

– Вы – профессор Челленджер, я не ошибся адресом? – спросил корреспондент.

– Нет, не ошиблись. Профессор Челленджер – это я.

– Тогда я вас не понимаю. Вы же сами писали о надвигающейся трагедии. Я имею в виду письмо, подписанное вами. Оно опубликовано в сегодняшнем номере «Таймса».

Теперь настала очередь удивляться Челленджеру.

– Как вы сказали? Сегодняшнем? – переспросил он. – Но сегодня утром газета «Таймс» не выходила.

– Вы что-то путаете, сэр, – возразил американец и мягко улыбнулся. – Лондонская «Таймс» выходит ежедневно, – с этими словами молодой репортер достал из внутреннего кармана сложенную газету. – Посмотрите, ведь это письмо писали вы?

Челленджер захихикал и самодовольно потер руки.

– Теперь я начинаю понимать, в чем дело, – проговорил он. – Значит, мое письмо вы прочли сегодня утром?

– Да, сэр, – кивнул американец.

– И сразу же отправились ко мне? – продолжал допытываться Челленджер.

– Разумеется.

– И вы не заметили по дороге ничего необычного?

– По правде сказать, заметил. Англичане стали более любезными. Такими я их никогда не видел. Даже носильщик, пока вез мой багаж, рассказал мне какой-то забавный анекдот. Признаюсь, это было для меня совершенной неожиданностью.

– И больше ничего вас не поразило?

– Да нет, вроде бы больше ничего интересного не случилось.

– А вы не припомните, в котором часу вы отъехали от Виктории?

Американец улыбнулся.

– Странно получается, профессор. Приехал задавать вопросы я, а спрашиваете меня вы. Кто же из нас кого интервьюирует? Эта ситуация мне кажется интересной.

– Простите, но не могли бы вы ответить на мой вопрос. Так, когда же вы выехали? Или вы этого не помните?

– Естественно, помню. Выехал я в половине первого.

– А приехали?

– В четверть третьего.

– Вы наняли кэб?

– Как видите, да.

– И каково, по-вашему, расстояние от станции до моего дома?

– Полагаю, что не более двух миль.

– И сколько времени понадобится, чтобы преодолеть такое расстояние?

– Ну, даже если тащиться на той дряхлой, страдающей астмой кобыле, на которой приехал я, то все равно не более получаса.

– Следовательно, сейчас должно быть три часа.

– Или чуть больше, – согласился американец.

– А теперь посмотрите на свои часы, – предложил профессор Челленджер.

Американец, улыбаясь вытянул из кармана часы и брови его медленно полезли вверх от изумления.

– Послушайте, – воскликнул он. – Да они у меня давно стоят. Эта кляча побила все рекорды. В самом деле, тут что-то не то. Солнце садится. Послушайте, я ничего не понимаю. Сейчас что, действительно уже вечер?

– А вы не помните, не происходило ли с вами чего-нибудь странного, пока вы въезжали на холм?

– Постойте, постойте. Я припоминаю, что мне очень хотелось спать. Еще я высунулся в окно, что-то кричал кучеру, но он, похоже, не слушал меня. Потом я почувствовал легкое головокружение, наверное, от жары. И-и-и, вот, собственно, и все.

– Вот-вот. То же самое случилось и со всем остальным человечеством, – произнес Челленджер, поворачиваясь ко мне. – У всех внезапно закружилась голова. И до сих пор никто не понимает, что же произошло на самом деле. Очнувшись, каждый будет продолжать делать то, чем занимался до того, как впасть в забытье. Точно также, как Остин, который, поднявшись, снова схватился за шланг. Или как игроки в гольф: воскреснув, они продолжили партию. Ваш горячо любимый редактор, Мелоун, как ни в чем не бывало, продолжит свою работу, и, полагаю, будет крайне удивлен, обнаружив, что одного номера газеты не вышло. Вот так-то, мой юный друг, – сказал Челленджер, на этот раз обращаясь к репортеру – американцу. Вид у профессора был победный и благодушный. – Возможно, вам будет небезынтересно узнать, – снова заговорил он покровительственным тоном, – что Земля уже прошла сквозь ядовитый поток, который, подобно Гольфстриму, бурлит в океане эфира. Прошу вас так же отметить, в будущем вам это очень пригодится, что сегодня не пятница, двадцать седьмое августа, но суббота, двадцать восьмое. Иными словами, в течении двадцати восьми часов вы находились без сознания, и все это время ваш кэб стоял неподвижно на дороге, ведущей к моему дому.

И «прямо тут, на месте», как сказал бы мой американский коллега, я мог бы и закончить свое повествование. Да вы, вероятно, и сами поняли, что он представляет собой развернутый вариант моей статьи, появившейся в понедельник, в «Дейли газетт». Статья эта во всем мире признана сенсацией века. Нашу газету рвали из рук, из-за чего ее пришлось неоднократно допечатывать. Общий тираж понедельничного выпуска составил три с половиной миллиона экземпляров. Все заголовки из нее я аккуратнейшим образом вырезал и повесил в рамке. И по сей день они смотрят на меня со стены моего редакторского святилища.

...

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ ВСЕМИРНОЙ КОМЫ

БЕСПРЕЦЕДЕНТНОЕ ИСПЫТАНИЕ

ПРОГНОЗ ЧЕЛЛЕНДЖЕРА ПОДТВЕРДИЛСЯ

НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕГАЕТ ОТРАВЛЕНИЯ

ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА

КОСЛОРОДНАЯ КОМНАТА

УЖАСАЮЩАЯ ПОЕЗДКА

МЕРТВЫЙ ЛОНДОН

УТРАЧЕННАЯ СТРАНИЦА ОБНАРУЖЕНА

ГРАНДИОЗНЫЕ ПОЖАРЫ И НЕИСЧИСЛИМЫЕ ЖЕРТВЫ

СЛЕДУЕТ ЛИ ЖДАТЬ ПОВТОРЕНИЯ?

За этими великолепными заголовками шли девять с половиной столбцов потрясающего повествования, – первого, последнего и единственного рассказа очевидца происшедшего на планете грозного события. Действительного, ничего подобного в истории Земли еще не было. Челленджер и Саммерли так же осветили его в соответствующих научных изданиях, но настоящая слава пришла только ко мне. Строго говоря, после написания такого материала журналист может спокойно умирать, поскольку имя его навсегда останется бессмертным. Такую удачу жизнь не преподносит репортеру дважды.

Но я не хотел бы заканчивать свой рассказ на столь самодовольной ноте. Позвольте мне лучше привести здесь самую захватывающую страницу из величайшей ежедневной газеты. О происшедшем грандиозном событии она напечатала в своей передовице, достойной того, чтобы на ней остановил свое внимание всякий мыслящий человек.

«До сих пор, – пишет «Таймс», – никто не осмеливался оспаривать очевидной истины о том, что человечество – всего лишь племя пигмеев, ничтожных и бессильных. Грозные предостережения звучали со времен древних пророков вплоть до философов наших дней. Но, подобно всяким часто повторяемым истинам, они с течением времени потеряли свою значимость и превратились в полустертые разменные монеты. От постоянного употребления потерялся их величественный смысл. Человечество начало рассматривать их как бессмысленные заклинания, не имеющие ничего общего с реальной жизнью. Полученный урок, безжалостный, но необходимый, все расставил по своим местам. Мы пережили сильнейшее испытание, вышли из которого ошеломленные внезапностью удара, но с сознанием своей ограниченности и беспомощности. Дорого обошелся миру краткий миг обучения. Пока нам, правда, неизвестна его полная цена, но превращение в руины всего трех городов – Нью-Йорка, Нового Орлеана и Брайтона уже является величайшей трагедией в истории человечества. Мы еще не раз ужаснемся, прочитав полный список всех железнодорожных катастроф и перечень затонувших кораблей. Слава Богу, что некоторые машинисты поездов и механики на судах за мгновение до потери сознания сумели застопорить машины. Но сколь бы ни были огромны человеческие жертвы и материальные потери, они не должны заслонять от нас главного. Материальные блага и человеческие ресурсы восполнимы, личные трагедии зарубцуются и даже забудутся, но никогда и никто не должен забывать бесконечных возможностей вселенной, способной в мгновение ока превратить в пыль ничтожных, самонадеянных существ, тем самым доказав мелочность их материальных устремлений. Пропасть, в которую мы можем в любой момент скатиться, не исчезла. Отныне чувства наши должны быть проникнуты глубоким смирением. Разум и покорность должны стать нашими поводырями. И давайте надеяться, что новый храм, воздвигнутый на этой крепкой основе будущим поколением, мудрым и ревностным, окажется более почитаемым.

Оглавление

Затерянный мир

Глава 1 «В жизни всегда есть место подвигу»

Глава 2 «Попытайте удачи у профессора Челленджера»

Глава 3 «Он совершенно невозможный человек»

Глава 4 «Это величайшая в мире сенсация»

Глава 5 «Как знать?»

Глава 6 «Меня прозвали «Бич Божий»

Глава 7 «Завтра уходим в неведомое»

Глава 8 На пороге неведомого

Глава 9 «Кто мог такое предвидеть?»

Глава 10 «Неужели это наяву?»

Глава 11 «Я – герой дня»

Глава 12 «В лесу было страшно»

Глава 13 «Этого я никогда не забуду»

Глава 14 «Великая победа»

Глава 15 «Мы увидели настоящие чудеса»

Глава 16 «Столица чествует героев»

Отравленный пояс

Глава 1 Линии теряют свой цвет

Глава 2 Волны смерти

Глава 3 Погруженные

Глава 4 Дневник обреченного

Глава 5 Мертвый мир

Глава 6 Великое пробуждение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg