«Вторжение»

Ричард Матесон Вторжение

Он опустил чемодан на пол в прихожей.

— Как ты тут без меня? — спросил он.

— Отлично, — ответила она, улыбаясь.

Она помогла ему снять пальто и шляпу, убрала их в стенной шкаф.

— Да, холодновато зимой в Индиане после полугода в Южной Америке.

— Наверное, — отозвалась она.

Рука об руку они прошли в гостиную.

— Что ты тут поделывала одна?

— Да так… ничего особенного. Думала о тебе.

Он улыбнулся и обнял ее.

— Это уже немало.

Ее улыбка на миг пропала, потом вернулась снова. Она сжала его руку. И вдруг, хотя он не сразу это понял, лишилась дара речи. Он часто впоследствии мысленно возвращался к этому моменту, и каждый раз его всегда поражала резкость перепада. Слушая его, она улыбалась и смотрела в глаза, но улыбка все таяла, а взгляд скользнул в сторону в тот самый момент, когда ему больше всего хотелось ее внимания.

Позже, на кухне, она сидела напротив него, пока он допивал третью чашку сваренного ею горячего крепкого кофе.

— Не смогу сегодня заснуть, — говорил он, улыбаясь, — да я и не хочу.

Она ответила натянутой улыбкой. Кофе обжег ему рот, и он заметил, что сама она не сделала ни глотка.

— Ты не пьешь кофе? — спросил он.

— Нет, я… больше не пью.

— Это какая-то диета?

Он увидел, как дрогнуло ее горло.

— В некотором роде.

— Но это же глупо, — сказал он. — У тебя идеальная фигура.

Она, похоже, хотела что-то ответить. Потом передумала. Он отставил чашку.

— Энн, разве…

— Что-то случилось? — закончила она вместо него.

Он кивнул.

Она опустила глаза. Закусила нижнюю губу и положила руки на стол перед собой. Потом глаза ее закрылись, и ему показалось, будто она пытается отгородиться от чего-то безнадежно ужасного.

— Милая, что с тобой?

— Наверное… лучше всего просто… просто взять и рассказать.

— Ну конечно, дорогая, — произнес он взволнованно. — Что стряслось? Неужели что-то произошло, пока меня не было?

— Да. И нет.

— Ничего не понимаю.

Она вдруг посмотрела на него. То был отстраненный взгляд, от которого ему стало нехорошо.

— У меня будет ребенок, — сказала она.

Ему хотелось громко закричать: ведь это же прекрасно! Он готов был вскочить и обнять ее, танцевать с ней по всему дому.

Потом его поразила одна мысль, и краска сбежала с лица.

— Что? — переспросил он.

Она не стала отвечать, потому что знала, что он все расслышал.

— Как давно… как давно ты уже знаешь? — спросил он, глядя в неподвижно смотрящие на него глаза.

Она судорожно вздохнула, и он понял, что ответ будет не самый благоприятный. Так оно и оказалось.

— Три недели.

Он сидел, тупо глядя на нее, и все продолжал машинально помешивать кофе. Потом он заметил это, медленно вынул ложку и положил на стол.

Он пытался задать следующий вопрос, но ему никак не удавалось произнести это слово. Оно трепетало в горле. И наконец он заставил себя.

— Кто? — спросил он, голосом безжизненным и слабым.

Она вновь смотрела прямо на него, лицо сделалось серым.

— Никто. — Ее губы тряслись.

— То есть?

— Дэвид, — произнесла она осторожно, — я…

И тут плечи ее опали.

— Никто, Дэвид. Никого не было.

Потребовалось некоторое время, чтобы до него дошли ее слова. Она прочитала ответ по лицу, прежде чем он отвернулся. Тогда она встала и посмотрела на него сверху вниз, голос у нее дрожал.

— Дэвид, клянусь перед Господом, я не встречалась ни с одним мужчиной, пока тебя не было!

Он одеревенело привалился к спинке кресла. Господи, что же он мог сказать? Человек возвращается, проведя полгода в джунглях, а жена сообщает ему, что беременна, и просит его поверить, что…

Он стиснул зубы. Ему казалось, что он участвует в какой-то дешевой пошлой комедии. Он проглотил комок в горле и посмотрел на свои дрожащие руки. Энн, Энн! Ему хотелось схватить чашку и запустить ею в стену.

— Дэвид, ты должен мне пове…

Он неловко поднялся и вышел. Она тотчас последовала за ним, хватая его за руку.

— Дэвид, ты должен мне поверить. Иначе я с ума сойду. Единственное, что давало мне силы жить дальше, — надежда, что ты доверишь мне. Если же нет…

Она осеклась. Они смотрели друг на друга тоскливыми взглядами. Он ощущал, как руку сжимают ее пальцы. Ее холодные пальцы.

— Чему, ты хочешь, чтобы я поверил, Энн? Что мой ребенок был зачат через пять месяцев после моего отъезда?

— Дэвид, если бы я была виновата, разве я… стала бы признаваться тебе? Ты же знаешь, как я отношусь к нашему браку. К тебе.

Ее голос сделался тише.

— Если бы я сделала то, в чем ты меня подозреваешь, я не сказала бы тебе. Я бы просто убила себя.

Он все еще беспомощно смотрел на нее, словно надеясь прочитать решение на ее взволнованном лице. Наконец он заговорил.

— Что ж… пойдем к доктору Клейнману. Мы…

Ее рука упала, отпустив его ладонь.

— Значит, ты мне не веришь?

— Ты же понимаешь, о чем ты меня просишь? — В его словах слышалась мука. — Понимаешь, Энн? Я ведь ученый. Я не могу поверить в то, что… в невероятное. Неужели ты думаешь, что я не хочу поверить тебе? Но я…

Она долго стояла перед ним. Затем чуть развернулась и заговорила, уже прекрасно владея собой.

— Хорошо, — произнесла она спокойно, — делай то, что считаешь нужным.

После чего вышла из комнаты. Он посмотрел ей вслед. Потом повернулся и медленно подошел к камину. Он стоял и глядел на куклу, которая сидела на каминной полке, свесив ноги через край. «Кони-Айленд», — было написано на платье куклы. Они выиграли ее восемь лет назад, во время свадебного путешествия.

Его глаза внезапно закрылись.

С возвращением домой!

Прежний смысл этих слов умер.

— Ну, теперь, когда с приветствиями покончено, — сказал доктор Клейнман, — чего ради ты пришел ко мне в кабинет? Подцепил в джунглях какую-нибудь дрянь?

Коллиер, сгорбившись, сидел в кресле. Несколько секунд он смотрел в окно. Затем обернулся к Клейнману и быстро все ему рассказал.

Когда он закончил, они несколько секунд молча смотрели друг на друга.

— Это ведь невозможно? — спросил наконец Коллиер.

Клейнман сжал губы. Угрюмая улыбка на секунду возникла на его лице.

— Ну что я могу сказать? — произнес он. — «Да, это невозможно»? «Да, это невозможно, насколько известно науке»? Не знаю, Дэвид. Считается, что сперма может оставаться в шейке матки от трех до пяти дней, может быть, чуть дольше. Но даже если и так…

— Сперматозоиды уже не способны к оплодотворению? — завершил за него Коллиер.

Клейнман не кивнул и ничего не ответил, но Коллиер и сам знал ответ. Знал его в самых простых словах, которые звучали как смертный приговор его браку.

— Значит, надежды нет, — произнес он негромко.

Клейнман снова плотно сжал губы и задумчиво провел пальцем по лезвию ножа для писем.

— Если только, — начал он, — ты не поговоришь с Энн, не заставишь ее понять, что не бросишь ее. Возможно, страх потерять тебя заставляет ее утверждать то, что она утверждает.

— …Не брошу ее, — отозвался едва слышным эхом Коллиер и покачал головой.

— Я ничего не предлагаю, пойми меня правильно, — продолжал Клейнман. — Только вполне может оказаться, что Энн просто побоялась открыть тебе правду.

Коллиер поднялся, все жизненные силы покинули его.

— Хорошо, — нерешительно произнес он. — Я еще раз поговорю с ней. Может быть, нам удастся… уладить это дело.

Но когда он повторил ей то, что сказал Клейнман, она просто осталась сидеть на стуле и посмотрела на него без всякого выражения на лице.

— Ясно, — произнесла она, — значит, ты все решил.

Он сглотнул застрявший в горле комок.

— Мне кажется, ты не понимаешь, о чем меня просишь, — сказал он.

— Нет, я знаю, о чем прошу. Только о том, чтобы ты мне поверил.

Он хотел было ответить, вложив в слова всю вскипающую злость, но сумел взять себя в руки.

— Энн, просто признайся. Я сделаю все, чтобы понять.

Теперь настала ее очередь злиться. Он видел, как ее руки, лежащие на коленях, сжались в кулаки и затряслись.

— Мне ни в коем случае не хочется оскорблять твою обожаемую науку, но только я беременна не от другого мужчины. Ты меня понимаешь, ты веришь мне?

Она не билась в истерике, не паниковала, не старалась выкрутиться. Он стоял и смотрел на нее, ощущая замешательство. Она никогда не лгала ему, однако… что еще оставалось думать?

После чего она вернулась к своему чтению, а он так и продолжал стоять. Есть же факты, кричал его разум. Дэвид отвел взгляд. А знал ли он Энн по-настоящему? Возможно ли, что она вдруг оказалась для него совершенно незнакомым человеком? После этих шести месяцев?

Что же случилось за последние полгода?

Он стелил на раскладное кресло в гостиной простыни и старое одеяло, которым они укрывались в первые дни после свадьбы. Он посмотрел на стежки и когда-то пестрые узоры, вылинявшие после многочисленных стирок, и мрачная улыбка растянула его рот.

С возвращением домой!

С усталым вздохом он распрямился и подошел к тихо шуршащему проигрывателю. Протянул руку и поставил другую пластинку. Когда заиграло «Лебединое озеро» Чайковского, он взглянул на обратную сторону конверта.

«Моему самому дорогому. Энн».

Они не разговаривали весь день и весь вечер. После ужина она взяла из шкафа книгу и пошла наверх. Он сидел в гостиной, прилагая немалые усилия, чтобы читать «Известия Форта», и еще большие — чтобы расслабиться. Но как? Может ли мужчина расслабиться в собственном доме под одной крышей с женой, которая носит чужого ребенка? В конце концов газета выскользнула из ослабевших пальцев и упала на пол.

Теперь он сидел, неотрывно глядя на ковер, и старался все осмыслить.

Что, если врачи ошибаются? Вдруг клетка, дающая жизнь, может существовать и сохранять свои способности к оплодотворению не дни, а месяцы? Разве не легче поверить в это, чем в то, что Энн могла ему изменить? У них всегда были безупречные отношения, настолько приближенные к понятию «идеальный брак», насколько это вообще возможно. И вот теперь такое.

Он провел трясущейся рукой по волосам. Прерывисто вздохнул, ощущая в груди тяжесть, которая никак не проходила. Человек вернулся домой после полугодового отсутствия…

«Выброси это из головы!» — приказал внутренний голос, после чего Дэвид заставил себя поднять газету и прочитать ее от корки до корки, включая колонки с анекдотами и астрологическим прогнозом. «Сегодня вас ожидает большой сюрприз», — сообщал ему газетный провидец.

Он отбросил газету и взглянул на часы на каминной полке. Уже далеко за десять. Он просидел здесь больше часа, и все это время Энн читала в спальне. Ему стало интересно, что за книга вызвала у нее такой стойкий интерес.

Он устало поднялся. Проигрыватель снова шуршал вхолостую.

Почистив зубы, он вышел в коридор и направился к лестнице. У двери в спальню он замешкался, заглянул внутрь. Свет был потушен. Он постоял, прислушиваясь к ее дыханию, и понял, что она не спит.

Он едва не вошел, когда на него накатило сокрушительное осознание того, как сильно она ему нужна. Но потом вспомнил, что она ждет ребенка, который, с высокой вероятностью, не может быть его ребенком. От этой мысли он окоченел. Плотно сжав губы, он развернулся, спустился вниз и хлопнул по выключателю, погрузив гостиную в темноту.

Ощупью он добрался до раскладного кресла и сел. Немного посидел в темноте, куря сигарету. Потом затушил окурок в пепельнице и лег. В комнате было холодно. Он дрожал под простыней и одеялом. С возвращением домой! Эти слова опять давили на него тяжким грузом.

Должно быть, он проспал немного, решил он, глядя в темный потолок. Он взял наручные часы и взглянул на светящиеся стрелки. Двадцать минут четвертого. Он застонал и повернулся на бок. После чего приподнялся и встряхнул сплющенную подушку.

Он лежал в темноте, думая об Энн. Полгода вдали от нее, первая ночь дома, и вот они спят порознь, он на раскладном кресле в гостиной, она — в спальне. Интересно, не страшно ли ей. Она до сих пор побаивалась темноты, страх, сохранившийся с детства. Обычно она обнимала его, прижималась щекой к его плечу и засыпала со счастливым вздохом.

Воспоминания терзали его. Больше всего на свете ему хотелось взбежать по лестнице и забраться к ней в постель, ощутить рядом тепло ее тела. Так почему же ты не делаешь этого? — спрашивал его сонный разум. Потому что она носит чьего-то ребенка, с готовностью следовал ответ. Потому что она согрешила.

Он раздраженно дернул лежащей на подушке головой. Согрешила. Слово звучало смехотворно. Он вновь перекатился на спину и потянулся за пачкой. Он лежал, медленно затягиваясь и глядя на светящийся в темноте кончик сигареты.

Сон не шел. Он порывисто поднялся, нащупал пепельницу. Необходимо добиться от нее правды. Если все сделать верно, она расскажет ему, что произошло. Тогда они смогут придумать, как быть дальше. Так будет лучше всего.

Рациональное объяснение, твердил ему разум. Он отмахивался от него, поднимаясь по ледяным ступеням и топчась под дверью спальни.

Он медленно вошел, стараясь вспомнить, как здесь расставлена мебель. Нащупал на бюро маленький ночник и щелкнул выключателем. Крошечный огонек разогнал темноту вокруг себя.

Даже одетый в толстую пижаму, он задрожал. В комнате стоял мороз, все окна были нараспашку. Обернувшись, он увидел, что на Энн нет ничего, кроме тоненькой ночной рубашки. Он быстро подошел и накрыл ее одеялом, стараясь не смотреть. Не сейчас, думал он, не в такое время. Это все извратит.

Он стоял над постелью и глядел на спящую Энн. Волосы разметались по подушке темным облаком. Белая кожа, нежные алые губы. Какая красивая женщина, едва не произнес он вслух.

Дэвид отвернулся. Она всегда так мечтала о ребенке. Что ж, теперь он у нее будет.

На глаза ему попалась лежащая на постели книга, он ее поднял. «Основы физики». Какого черта она читает такое? Она никогда не выказывала даже отдаленного интереса к наукам, за исключением, может быть, социологии, и слегка разбиралась в антропологии. Он посмотрел на жену с любопытством.

Ему хотелось разбудить ее, но он не мог. Он знал, что тут же онемеет, стоит ей открыть глаза. Я же все обдумал, хочу все разумно обсудить, подсказывал рассудок. Звучало, как реплика из мыльной оперы.

К тому же имелся один решающий момент — тот факт, что он был не в состоянии обсуждать это с ней, разумно или нет. Он не мог уйти от нее, но не мог и забыть обо всем, как она хотела. Дэвид ощущал, как от этих колебаний в нем разрастается гнев. Естественно, сердито оборонялся он, как же можно свыкнуться с подобным? Человек приезжает домой после полугодового отсутствия…

Он отошел от кровати и опустился на маленький стул рядом с бюро. Он сидел, немного дрожа и глядя на лицо жены. Оно было совсем детским, таким невинным.

Пока он смотрел, она зашевелилась во сне, неловко заерзала под одеялом. Всхлип слетел с ее губ, потом, совершенно неожиданно, правая рука взметнулась, потянулась к одеялу и откинула к краю кровати. После чего Энн сбросила его на пол ногами. Тяжкий вздох сотряс тело, она перевернулась на бок, но так и не проснулась, хотя ее почти сразу начала колотить дрожь.

Он снова встал, встревоженный ее действиями. Она никогда не спала так беспокойно. Неужели особенность, появившаяся за то время, пока его не было? Это все чувство вины, прошептал его разум где-то на границе сознания. Он дернулся от этой раздражающей мысли, подошел к кровати и рывком набросил на Энн одеяло.

Распрямившись, он увидел, что жена смотрит на него. Его губы хотели было изобразить улыбку, но он быстро прогнал ее с лица.

— Ты заработаешь воспаление легких, если будешь сбрасывать одеяло, — произнес он раздраженно.

Она заморгала.

— Что?

— Я сказал… — начал он, затем замолк. Стишком много злости скопилось в нем. Он взял себя в руки.

— Ты сбрасываешь с себя одеяло, — пояснил он ровным тоном.

— А, — отозвалась она, — я… я сплю так последнюю неделю.

Он посмотрел на нее. И что теперь? — пришла мысль.

— Ты не принесешь мне воды? — попросила Энн.

Он кивнул, радуясь предлогу отвести от нее взгляд. Дэвид прошел через коридор в ванную, пропустил в кране воду, подождав, пока она станет холодной, и наполнил стакан.

— Спасибо, — произнесла она мягко, когда он протянул ей воды.

— Не за что.

Она выпила стакан залпом, потом виновато посмотрела на него.

— А ты… не мог бы принести еще?

Секунду он посмотрел на нее, потом взял стакан и принес воды еще раз. Она выпила ее так же быстро.

— Что ты ела? — Он ощущал странную скованность от того, что наконец-то разговаривает с ней, хотя и на совершенно незначимую тему.

— Что-то соленое… наверное.

— Судя по всему, ужасно соленое.

— Да, Дэвид.

— Это плохо.

— Я знаю.

Она снова посмотрела на него умоляюще.

— Что, еще стакан? — изумился он.

Она опустила глаза. Дэвид пожал плечами. Ему казалось, что это не особенно полезно, но он не собирался спорить с ней на эту тему и пошел в ванную за третьим стаканом. Когда он вернулся, ее глаза были закрыты.

— Вот твоя вода, — сказал он. Но она уже спала.

Дэвид поставил стакан рядом.

Глядя на жену, он испытывал почти неукротимое желание лечь с ней, крепко обнять, осыпать поцелуями губы и лицо. Он подумал обо всех ночах, когда лежал без сна в душной палатке, вспоминая об Энн. Метался по подушке едва ли не в агонии, потому что она была так далеко от него. Теперь он испытывал похожее чувство. И хотя она была совсем близко, он не смел к ней прикоснуться.

Резко развернувшись, он выключил ночник и вышел из спальни, спустился вниз и упал на кресло-кровать, приказав себе не спать. Но его мозг не подчинился, и Дэвид провалился в пустой тяжелый сон.

Когда утром он вышел в кухню, Энн кашляла и чихала.

— Что, снова сбросила одеяло?

— Снова? — переспросила она.

— Разве ты не помнишь, как я приходил в спальню?

Она посмотрела на него непонимающим взглядом.

— Нет, не помню.

Они секунду пристально смотрели друг на друга. Потом он подошел к буфету и достал две чашки.

— Кофе будешь?

Мгновение она колебалась. Наконец ответила:

— Да.

Он поставил чашки на стол, сел и принялся ждать, пока будет готов кофе. Когда кофейная пенка поднялась к стеклянной крышке кофейника, Энн встала и взяла прихватку. Дэвид наблюдал, как она разливает черный дымящийся напиток. Когда она наполняла его чашку, рука чуть дрогнула, и ему пришлось отпрянуть назад, чтобы уберечься от брызг.

Он дождался, чтобы она села за стол, после чего угрюмо спросил:

— А с чего ты вдруг читаешь «Основы физики»?

И снова встретил пустой, непонимающий взгляд.

— Не знаю… Просто… Мне почему-то стало интересно.

Он положил в кофе сахар и помешал, слушая, как она наливает в свою чашку сливки.

— Я думал… ты… — Он набрал воздуха в легкие. — Я думал, тебе надо теперь пить снятое молоко или что-нибудь в этом роде.

— Мне хочется чашечку кофе.

— Вижу.

Он сидел, в траурном молчании глядя на стол, и медленно глотал обжигающий напиток. Он заставил себя погрузиться в мутный бескрайний туман. Он почти забыл, что она сидит рядом. Комната исчезла, все здешние образы и звуки растворились.

Звякнула чашка. Он вздрогнул.

— Не хочешь со мной разговаривать — прекрасно; можем покончить со всем прямо сейчас! — сердито сказала она. — Если ты думаешь, будто я стану скакать вокруг тебя, пока ты не соизволишь обронить слово, то сильно ошибаешься!

— А что ты хочешь, чтобы я сделал?! — вспыхнул он в ответ. — Если бы от меня ждала ребенка какая-то другая женщина, что бы чувствовала ты?

Она закрыла глаза. По лицу было видно, с каким трудом Энн сохраняет терпение.

— Послушай, Дэвид, говорю в последний раз: я тебе не изменяла. Я понимаю, это мешает тебе играть роль обманутого супруга, но ничем не могу помочь. Можешь заставить меня поклясться на сотне Библий, и я все равно скажу тебе то же самое. Можешь ввести мне сыворотку правды, и я повторю то же самое. Можешь подключить меня к детектору лжи, и все равно услышишь то же самое. Дэвид, я…

Она не смогла договорить. Приступ кашля сотряс все ее тело. Лицо налилось кровью, и она кинулась к раковине налить воды. Он осторожно похлопывал ее по спине, пока она пила. Энн поблагодарила его осипшим голосом. Дэвид еще немного погладил ее по спине, почти с тоской.

— Лучше тебе сегодня полежать в постели, — сказал он, — кашель у тебя какой-то нехороший. И еще… стоит подкалывать одеяло булавками, чтобы ты не…

— Дэвид, что ты будешь делать? — спросила она несчастным голосом.

— Делать?

Она не стала объяснять, что имеет в виду.

— Я… я не знаю, Энн. Всем сердцем я хочу верить тебе. Но…

— Но не можешь. Что ж, ладно.

— Не спеши, пожалуйста, с выводами! Неужели ты не можешь дать мне время, чтобы все обдумать? Ради бога, я же пробыл дома всего день!

На короткий миг он, казалось, увидел в ее глазах прежнюю теплоту. Может быть, она смогла понять за его сердитым тоном, как сильно ему хочется остаться. Она взяла чашку с кофе.

— Что ж, обдумывай, — сказала она. — Я-то знаю правду. Если ты мне не веришь… тогда ищи себе какое-нибудь глубоко научное объяснение.

— Спасибо, — сказал он.

Когда Коллиер уходил из дома, Энн, тепло укутанная, лежала в постели, кашляла и читала «Введение в химию».

— Дэйв!

Серьезная физиономия профессора Мида расплылась в улыбке. Он отложил в сторону пинцет, которым поправлял препарат под линзой микроскопа, и протянул руку. Джонни Миду, некогда лучшему нападающему во всей Америке, было двадцать семь, высокий, широкоплечий, вечно стриженный под ежик. Он сжал кисть Коллиера в мощном рукопожатии.

— Как дела, приятель? Вволю наобщался с бразильскими москитами?

— Более чем, — улыбнулся Коллиер.

— Прекрасно выглядишь, Дэйв. Подтянутый, загорелый. Должно быть, отлично смотришься на фоне наших задохликов из кампуса.

Они направились через обширную лабораторию в контору Мида, проходя мимо студентов, склонившихся над микроскопами или вперивших взоры в шкалы приборов приборов. Коллиера сейчас же охватило чувство возвращения, но радость тотчас пропала, когда до него дошла ирония ситуации: он испытал это чувство здесь, а не дома.

Мид закрыл дверь и указал Коллиеру на стул.

— Ладно, расскажи мне обо всем, Дэйв. Исследование в тропиках — дело нешуточное.

Коллиер откашлялся.

— Послушай, Джонни, если ты не против, — начал он, — мне бы хотелось сейчас поговорить о другом.

— Выкладывай, что там у тебя, дружище.

Коллиер колебался.

— Ты только пойми: то, что я скажу, должно остаться строго между нами, и скажу я это только потому, что ты мой лучший друг.

Мид подался вперед на своем стуле, юношеская живость сошла с лица, когда он понял, что его товарищ чем-то всерьез обеспокоен.

Коллиер все рассказал.

— Нет, Дэйв, — произнес Джонни, когда тот закончил.

— Послушай, Джонни, — продолжал Коллиер, — я понимаю, это звучит безумно. Но она с такой уверенностью настаивает, что ни в чем не виновата… честно говоря, я в полной растерянности. Либо она перенесла настолько сильное потрясение, что ее разум вытеснил воспоминания… про… про…

Он с хрустом сжал пальцы.

— Либо? — помог Джонни.

Коллиер глубоко вздохнул.

— Либо же она говорит правду.

— Но, Дейв…

— Знаю, знаю. Я уже был у нашего доктора. Клейнмана, ты его знаешь.

Джонни кивнул.

— Так вот, я был у него, и он сказал то же самое, то, чего ты не хочешь произносить. Что женщина не может забеременеть через пять месяцев после соития. Я это знаю, но…

— Но — что?

— Может быть, существует какой-то иной способ?

Джонни смотрел на него молча. Коллиер уронил голову на руки и закрыл глаза. Спустя миг он заговорил сам, с горестной насмешкой повторив собственные слова.

— «Существует какой-то иной способ». Что за нелепое предположение!

— Она утверждает, что не?..

Коллиер устало закивал.

— Да. Она… да…

— Не знаю, — сказал Джонни, проводя кончиком указательного пальца по нижней губе. — Может быть, у нее истерия. Может быть… Дэвид, может быть, она вовсе не беременна.

— Что?!

Коллиер вскинул голову и впился в Джонни глазами.

— Не дергайся, Дэйв. Не хочу тебя злить. Однако… э… разве Энн не мечтала все это время о ребенке? Думаю, она очень сильно его хотела. Э… вероятно, это покажется безумной теорией, но, полагаю, возможно, чтобы эмоциональное… опустошение во время полугодовой разлуки с тобой вызвало ложную беременность.

Дикая надежда зашевелилась в Коллиере, надежда иллюзорная — он осознавал это, но в отчаянии готов был схватиться и за нее.

— Мне кажется, вам стоит поговорить об этом еще раз, — сказал Джонни. — Постарайся выудить из нее больше информации. Попробуй даже то, что она предлагает: гипноз, сыворотку правды, что-то еще. Но… не сдавайся, дружище! Я знаю Энн. И я ей верю.

Он почти бежал по улицам, размышляя о том, какой малой толики надежды ему хватило, чтобы поверить, что сумеет отыскать правду. Но по крайней мере, теперь, слава богу, сумеет. Эмоции захлестывали, ему хотелось кричать: «Это правда, должно быть правдой!»

Когда он свернул на дорожку к дому, он остановился так внезапно, что едва не упал, изо рта вырвался крик.

Энн стояла на крыльце в ночной рубашке, ледяной январский ветер трепал тонкий шелк, облепивший ее тело. Она стояла на промерзших досках босиком, держась одной рукой за перила.

— О господи! — пробормотал Коллиер сдавленным голосом и помчался по дорожке, чтобы побыстрей обнять ее.

Он обхватил ее, она была вся синяя и холодная как лед, широко раскрытые глаза вгоняли в страх.

Он наполовину ввел, наполовину внес ее в теплую гостиную и усадил в широкое кресло у камина. Зубы у нее стучали, свистящее дыхание вырывалось изо рта толчками. Дэвид заметался по дому: пытаясь совладать с дрожью в руках, он доставал одеяло, втыкал в розетку вилку, подсовывал электрогрелку под ее заледеневшие ноги, судорожно разводил огонь, чтобы заварить кофе.

Наконец он сделал все, что было в его силах, опустился рядом с Энн на колени и взял ее хрупкие руки. Слыша, как сотрясающий тело озноб отдается в ее дыхании, он ощутил, как все его внутренности переворачиваются от невыразимой тоски.

— Энн, Энн, что с тобой происходит? — едва не рыдал он. — Ты что, сошла с ума?

Она попыталась ответить, но не смогла. Энн съежилась под одеялами, глядя на него умоляющим взглядом.

— Тебе не обязательно отвечать, милая. Все хорошо.

— Я… я… я… д-должна была выйти, — выговорила она.

И больше ничего. Дэвид остался сидеть рядом, не сводя глаз с ее лица. И хотя ее била дрожь и сгибали мучительные приступы кашля, она. похоже, поняла, что муж верит ей: Энн улыбалась ему, а ее глаза светились счастьем.

К ужину у нее был сильный жар. Дэвид уложил Энн в постель, не предлагая никакой еды, но дав ей столько воды, сколько она хотела. Температура скакала — за считаные секунды горящая в лихорадке кожа делалась холодной и липкой.

Коллиер позвонил Клейнману около шести, и доктор приехал спустя пятнадцать минут. Он сразу же прошел в спальню осмотреть Энн. Лицо его посерьезнело, и он вызвал Коллиера в коридор.

— Придется отправить ее в больницу, — сказал он негромко.

Затем Клейнман спустился на первый этаж и вызвал карету скорой помощи. Коллиер вернулся к постели больной и стоял там, держа ее обессиленную руку, глядя на закрытые глаза, на пылающую кожу. «В больницу, — думал он, — о боже, в больницу».

После чего произошло нечто странное.

Клейнман вернулся и снова позвал Коллиера в коридор. Они стояли и разговаривали, пока снизу не раздался дверной звонок. Коллиер сбежал по лестнице, впустил молодого врача и двух санитаров, и те с носилками отправились наверх.

Клейнман стоял у постели больной, глядя на Энн в немом изумлении.

Коллиер подбежал к нему.

— Что случилось? — закричал он.

Потрясенный Клейнман медленно поднял голову.

— Она выздоровела.

— Что?

Приехавший врач быстро подошел к постели. Клейнман заговорил с ним и с Коллиером.

— Жар спал, — сказал доктор. — Температура, дыхание, пульс — все в норме. Она полностью излечилась от пневмонии за…

Он посмотрел на наручные часы.

— За семнадцать минут, — объявил он.

Коллиер сидел в приемной доктора Клейнмана, невидящим взглядом уставившись в журнал у себя на коленях. В кабинете Энн делали рентген.

Стало ясно определенно — Энн беременна. На рентгене был четко виден шестинедельный эмбрион[1]. И снова отношения были разрушены его подозрениями. Он по-прежнему заботился о ее здоровье, но опять не мог разговаривать с женой, не мог сказать, что верит ей. И хотя он ни разу не заговаривал о своих возродившихся сомнениях, Энн чувствовала это без слов. Она избегала его дома, одну половину времени проводя во сне, а другую — за нескончаемым чтением. Дэвид по-прежнему не мог этого понять. Она проштудировала все его книги по физике, затем все труды по социологии, антропологии, философии, семантике, истории и вот теперь принялась за географию. Логика в ее предпочтениях, как казалось, отсутствовала.

И весь этот период, пока фигура ее изменялась от песочных часов к груше, от груши к шару, а от шара к овалу, Энн поглощала неимоверное количество соли. Доктор Клейнман каждый раз предостерегал ее. Коллиер пытался остановить жену, но она не желала останавливаться. Похоже, она просто не могла обойтись без соли.

Из-за этого она слишком много пила. И ее вес дошел до точки, когда чрезмерно разросшийся плод начал давить на диафрагму, отчего стало трудно дышать.

Как раз вчера лицо у нее посинело, и Коллиер срочно повез ее к Клейнману. Доктор сделал что-то, облегчив ее страдания. Коллиер не знал, что именно. Потом Энн сделали рентген, и Клейнман велел привезти ее снова на следующий день.

Дверь открылась, и Клейнман пропустил Энн вперед.

— Присядь, моя дорогая, — сказал доктор. — Я хочу переговорить с Дэвидом.

Энн прошла, не взглянув на Коллиера, и опустилась на кожаную кушетку. Вставая, он заметил, что она потянулась за журналом. «Сайентифик Американ»[2]. Вздохнув и покачав головой, он прошел в кабинет Клейнмана.

Пока шагал к стулу, Коллиер думал — кажется, уже в сотый раз — о той ночи, когда она плакала и говорила, что вынуждена остаться, потому что ей просто некуда больше идти. Потому что у нее нет своих сбережений, а все ее родственники умерли. Она говорила, что если бы не знала, что ни в чем не виновата, то, скорее всего, убила бы себя из-за того, как он с ней обращается. Дэвид, будто каменный, все стоял возле постели и не находил в себе сил, чтобы спорить, утешать, вообще говорить хоть что-нибудь. Он просто стоял, а когда все это сделалось невыносимым, так же молча вышел из комнаты.

— Что там? — спросил он.

— Лучше сам посмотри, — угрюмо сказал Клейнман.

Поведение Клейнмана тоже сильно изменилось за последние месяцы, и его доброжелательное отношение заменила собой некая смесь из растерянности и раздражения.

Коллиер посмотрел на пластины с рентгеновскими снимками, взглянул на даты. Один снимок был вчерашний, другой Клейнман сделал только что.

— Я не… — начал Коллиер.

— Обрати внимание, — перебил его Клейнман, — на размер плода.

Коллиер сравнил снимки более тщательно. Сначала он не понял. А потом его глаза вмиг округлились.

— Разве такое возможно? — спросил он и ощутил, как нереальность происходящего обрушивается на него со всей своей сокрушительной силой.

— Однако это факт, — только и сказал Клейнман.

— Но… как?

Клейнман покачал головой, и Коллиер заметил, как левая рука доктора, лежавшая на столе, сжалась в кулак, словно он был зол на очередную загадку.

— Я никогда не видел ничего подобного, — произнес Клейнман. — Полностью сформировавшийся скелет на седьмой неделе. На восьмой — отчетливые черты лица. Органы, полностью развитые и функционирующие, к концу восьмой недели. Безумная тяга матери к соли. И вот теперь это…

Он взял снимки и уставился на них едва ли не как на личных врагов.

— Как ребенок может уменьшиться в размерах?!

Коллиер ощутил укол страха, услышав смятение в голосе Клейнмана.

— Что ж, что ж, — Клейнман в раздражении помотал головой, — плод вырос до ненормальных размеров из-за того, что мать пьет слишком много воды. До таких размеров, что начал опасно давить на диафрагму. И вот теперь, в один день, давление прекратилось, а размер ребенка значительно уменьшился.

Руки Клейнмана сжались в кулаки.

— Такое впечатление, — произнес он нервно, — будто ребенок знает, что происходит.

— Больше никакой соли!

Его голос поднялся до крика, когда он вырывал у нее из руки солонку и засовывал обратно в буфет. Потом Дэвид забрал у нее стакан с водой и вылил большую часть в раковину. И снова опустился на стул.

Она сидела с закрытыми глазами, тело дрожало. Он смотрел, как слезы медленно катятся по ее щекам. Дэвид закусил нижнюю губу. Затем она открыла глаза, большие испуганные глаза. Она справилась с рыданием и спешно вытерла щеки. Осталась сидеть спокойно.

— Извини, — пробормотала она, и почему-то у Коллиера создалось впечатление, что обращается она не к нему.

Одним глотком Энн выпила остаток воды.

— Ты опять слишком много пьешь, — проговорил он. — Ты же знаешь, что сказал доктор Клейнман.

— Я… стараюсь. Но ничего не могу поделать. Я не в силах не есть соль, а из-за нее меня мучает жажда.

— Тебе нельзя столько пить, — произнес он холодно. — Это опасно для ребенка.

Она с тревогой смотрела, как ее собственное тело вдруг начало содрогаться. Руки соскользнули со стола и обхватили живот. Выражение ее лица заставило Дэвида кинуться на помощь.

— Что такое? — быстро спросил он.

— Не знаю. Ребенок толкается.

Он подался назад, мышцы расслабились.

— Это вполне нормально, — сказал он.

Они немного посидели молча. Энн ковырялась в тарелке. Один раз он заметил, что она машинально потянулась к солонке и, когда пальцы не нашли ее, в тревоге подняла глаза.

— Дэвид, — сказала она спустя несколько минут.

Он проглотил то, что успел дожевать.

— Что?

— Почему ты остался со мной?

Он не мог ответить.

— Потому что ты поверил мне?

— Я не знаю, Энн. Не знаю.

Слабая надежда, отражавшаяся на лице, померкла, и она опустила голову.

— А я-то думала, что, может быть… Раз ты все-таки остался…

Снова слезы. Она сидела, даже не стараясь смахнуть их, и капли медленно катились по щекам, иногда затекая в рот.

— О, Энн, — сказал он наполовину раздраженно, наполовину виновато.

Дэвид встал, чтобы подойти к ней. В этот момент по ее телу прошла еще более сильная судорога и ее лицо побелело. Она снова перестала плакать и почти сердито вытерла щеки руками.

— Я ничего не могу поделать, — произнесла она медленно и громко.

Не ему. Коллиер был уверен, что она обращается не к нему.

— С кем ты разговариваешь? — не выдержал он.

Он стоял, глядя на жену сверху вниз. Она казалась такой беспомощной, такой испуганной. Ему хотелось привлечь ее к себе, утешить. Ему хотелось…

Все еще сидя на месте, она прижалась к его груди, а он гладил ее каштановые волосы.

— Бедная девочка, — приговаривал он. — Бедная моя девочка.

— О, Дэвид, Дэвид, если бы только ты мне верил. Я отдала бы все, что угодно, чтобы ты поверил мне, все. Это невыносимо — видеть, как ты холоден со мной. Особенно когда я знаю, что не сделала ничего дурного.

Он стоял молча, говорил его внутренний голос: «Вероятность существует. Существует».

Казалось, Энн прочла его мысли: она взглянула на него, и в ее глазах загорелась надежда.

— Все, что угодно, Дэвид, все.

— Ты меня слышишь, Энн?

— Да.

Энн лежала на кушетке в кабинете профессора Мида, закрыв глаза. Мид забрал из пальцев Коллиера шприц и положил на стол. Сам сел на край стола, наблюдая в угрюмом молчании.

— Кто я, Энн?

— Дэвид.

— Как ты себя чувствуешь, Энн?

— Тяжело. Мне тяжело.

— Почему?

— Этот ребенок такой тяжелый.

Коллиер облизнул губы. Почему он медлит, почему продолжает задавать пустые вопросы? Он ведь знал, что хочет спросить. Или он слишком испуган? А вдруг она, несмотря на все уверения, даст не тот ответ?

Он с силой сплел пальцы, а шея словно превратилась в монолитную колонну.

— Дэйв, не слишком долго, — предупредил Джонни.

Коллиер шумно втянул воздух.

— Это… — он с трудом проглотил комок в горле, — это мой ребенок, Энн?

Она колебалась. Брови нахмурились. Веки затрепетали, глаза на миг открылись и захлопнулись снова. Все тело содрогалось. Она, похоже, испугалась этого вопроса. Потом краска сбежала с лица.

— Нет, — произнесла Энн сквозь сжатые зубы.

Коллиер почувствовал, как натянулись все его жилы, как запульсировала кровь.

— Кто его отец? — спросил он, не сознавая, как громко и неестественно звучит голос.

После этого вопроса тело Энн неистово задергалось. В горле что-то защелкало, и голова безжизненно обмякла на подушке. Побелевшие от натуги кулаки разжались.

Мид подскочил и взял ее запястье. С напряженным лицом он отсчитал пульс. Удовлетворенный, он поднял ее правое веко и посмотрел на зрачок.

— Она окончательно отключилась. Говорил я, что сыворотку правды не стоит применять к женщине на позднем сроке беременности. Тебе надо было сделать это несколько месяцев назад. Клейнман не будет в восторге.

Коллиер сидел, не слыша ни слова, его лицо превратилось в маску безнадежного страдания.

— С ней все в порядке? — спросил он.

Но слов не получилось. Он ощущал, как что-то содрогается в груди. Он не понимал, что это такое, пока не стало слишком поздно. Тогда он провел трясущимися руками по щекам и уставился на мокрые пальцы. Рот раскрылся, закрылся снова. Он пытался удержать рыдания, но не мог.

На плечо легла рука Джонни.

— Все в порядке, дружище, — сказал он.

Коллиер крепко зажмурился, мечтая, чтобы его тело поглотила приливная волна темноты, плывущей перед глазами. Грудь вздымалась от прерывистых вдохов, и он никак не мог проглотить застрявший в горле комок. Голова тряслась мелкой дрожью. Моя жизнь кончена, думал он, я любил ее, верил ей, а она меня предала.

— Дэйв? — услышал он голос Джонни.

Коллиер застонал.

— Не хочу усугублять… Но… как мне кажется, еще остается надежда.

— Что?

— Энн не ответила на твой вопрос. Она не сказала, что отец… другой мужчина, — завершил он едва слышно.

Коллиер в сердцах вскочил на ноги.

— Замолчи, лучше замолчи!

Потом они отнесли ее в машину, и Коллиер повез Энн домой.

Он медленно снял пальто, шляпу и бросил на комод в прихожей. Потом прошаркал в гостиную и опустился на стул. С тяжким вздохом закинул ноги на оттоманку. Он сидел, сгорбившись, и смотрел в стену.

«Где она? — думал он. — Наверное, читает наверху, точно так же, как читала утром, когда он уходил. У ее кровати скопилась уже целая библиотека. Руссо, Локк, Гегель, Маркс, Декарт, Дарвин, Бергсон, Фрейд, Уайтхед, Джинс, Эддингтон, Эйнштейн, Эмерсон, Дьюи, Конфуций, Платон, Аристотель, Спиноза, Кант, Шопенгауэр, Джеймс — бесконечная череда имен»[3].

А как она читала! Со стороны казалось, что она просто сидит и быстро переворачивает страницы, почти не глядя на то, что там написано. Однако он знал, что она впитывает в себя все. Время от времени она роняла какую-нибудь фразу, высказывала идею. Она запоминала каждое слово.

Но зачем?

Однажды ему в голову пришла дикая мысль: Энн вычитывала в книгах что-то сверх того, что в них есть, пытаясь передать знание будущему ребенку. Но он сразу отмахнулся от нее. Энн была достаточно умна, чтобы понимать, что это невозможно.

Он сидел на стуле, медленно покачивая головой, что в последние месяцы вошло у него в привычку. Почему он до сих пор с ней? Он постоянно задавался этим вопросом. Месяцы как-то незаметно пролетали один за другим, а он все еще жил дома. Сотни раз он собирался уйти и каждый раз передумывал. Наконец он сдался и переехал в дальнюю спальню. И теперь они жили как хозяйка дома и съемщик.

Его начали подводить нервы. Он ловил себя на том, что периодически чересчур раздражителен. Например, направляясь куда-то, он мог ощутить вдруг волну удушливого гнева из-за того, что до сих пор не на месте. Его возмущал любой транспорт, ему хотелось, чтобы все происходило немедленно. Он ворчал на студентов, заслуживали они того или нет. Его занятия шли теперь настолько плохо, что его вызвал к себе доктор Пэден, глава геологического отделения. Пэден не был с ним слишком строг, потому что знал об Энн, однако Коллиер понимал, что долго так продолжаться не может.

Его взгляд прошелся по комнате. На ковре лежал толстый слой пыли. Он пылесосил, когда вспоминал об этом, но грязь накапливалась слишком быстро, чтобы он мог за ней поспевать. Весь дом приходил в упадок. Бельем тоже стал заниматься Дэвид. Стиральную машину в подвале не включали уже несколько месяцев. Он и знать не желал, как она работает, а Энн к ней больше даже не подходила. Он носил одежду в автоматическую прачечную в городе.

Когда он однажды заговорил о беспорядке в доме, Энн посмотрела на него с оскорбленным видом и принялась плакать. Теперь она плакала постоянно и всегда одинаково. Сначала казалось, что она будет рыдать добрый час. Затем, с поразительной внезапностью, она переставала и утирала слезы. У него иногда оставалось впечатление, что это каким-то образом связано с ребенком, что она перестает из страха как-нибудь повредить ему. Или же существовала иная вероятность, думал он, возможно, сам ребенок не хочет…

Он закрыл глаза, словно желая оборвать поток мыслей. Правая рука нервно выстукивала дробь по подлокотнику. Он нетерпеливо поднялся, обошел комнату, стирая носовым платком пыль со всех плоских поверхностей.

Дэвид постоял, неодобрительно глядя на гору грязной посуды в раковине, на оборванные занавески, на затоптанный линолеум. Захотелось взбежать по лестнице и заявить ей, беременна она там или нет, что либо она очнется от прострации и снова начнет вести себя так, как полагается жене, либо он уйдет.

Он зашагал через гостиную, но на полпути к лестнице засомневался и встал. Медленно вернулся к плите и зажег газ под кофейником. Кофе несвежий, но проще допить этот, чем возиться с новым.

Какой смысл говорить? Она пустится в объяснения, начнет уверять, будто бы находится под воздействием заклятия, а потом заплачет. Пройдет несколько секунд, у нее на лице появится тревожное выражение, и плач прекратится. Хотя сейчас она уже научилась останавливать рыдания на самой ранней стадии. Как будто знала, что поплакать все равно не получится, так что не стоит и начинать.

От этого становилось жутко.

Слово пришло само. Вот как все это выглядит — жутко. Воспаление легких. Уменьшение плода в размерах. Чтение запоем. Тяга к соли. Слезы и то, как она их подавляет.

Он поймал себя на том, что не отрываясь смотрит на белую стену над плитой. И осознал, что его бьет дрожь.

«Она не сказала, что отец другой мужчина».

Когда он вошел на кухню, Энн пила кофе. Он молча забрал чашку и выплеснул остатки в раковину.

— Тебе нельзя кофе.

Он посмотрел на кофейник. Утром он был почти полон.

— Это ты все выпила? — спросил он сердито.

Она опустила голову.

— Ради бога, только не плачь, — поморщился он.

— Я… я не буду, — пообещала Энн.

— Почему ты пьешь кофе, хотя знаешь, что тебе нельзя?

— Я не могу больше терпеть.

Он простонал сквозь стиснутые зубы и пошел к выходу из кухни.

— Дэвид, я не могу терпеть, — сказала она ему вслед, — воду мне нельзя. Я же должна пить хоть что-то. Дэвид, как ты можешь, как можешь!

Он поднялся наверх и пошел в душ. Он ни на чем не мог сосредоточиться. Положил мыло и тут же забыл куда. Начал бриться и на середине бросил, стерев пену с лица. Потом, когда расчесывался, заметил, что половина лица все еще покрыта щетиной, и, тихо чертыхаясь, снова принялся намыливать щеки.

Эта ночь была такой же, как все остальные, за одним исключением. Зайдя в спальню за чистой пижамой, он заметил, что Энн никак не может сфокусировать взгляд. А пока он лежал в другой комнате, проверяя контрольные работы, было слышно, как она хихикает. Потом он метался в постели несколько часов, пытаясь заснуть, и все это время слышал, как она над чем-то смеется. Ему хотелось захлопнуть дверь и оборвать звук, но он не смог. Приходилось держать дверь открытой на тот случай, если ночью ей потребуется помощь.

Наконец он заснул. Сколько проспал, он не понял. Казалось, прошли считаные секунды, как он уже снова лежал, таращась в темный потолок.

— И вот теперь, чужой и позабытый, заблудший путник я в ночи.

Сначала он решил, что это ему снится.

— Тьма и неизвестность, окутан вечной ночью, и жара, жара, жара.

Он резко сел на кровати, сердце колотилось.

Это был голос Энн.

Дэвид свесил ноги и нашарил тапочки. Быстро нацепил их и двинулся к двери, дрожа от холода — под тонкую пижаму заползал ледяной воздух. Он вышел в коридор и снова услышал, как она говорит.

— Прощанье снится и прощенье, из бурных вод молю о свете, избавьте поскорей от пытки.

Все это произносилось нараспев, и голос был ее и в то же время не ее, более высокий, более натянутый.

Энн лежала на спине, прижав руки к животу. Живот содрогался. Дэвид смотрел, как плоть колышется волнами под тонкой тканью рубашки. Без одеяла она должна была закоченеть, однако, судя по всему, ей было тепло. Лампа у кровати все еще горела, а книга — «Наука и здравомыслие», Коржибский[4] — выпала из рук и лежала, полуоткрытая, на матрасе.

Но вот ее лицо… Капли пота блестели на нем сотнями крошечных бриллиантов. Она скалила зубы.

Глаза были широко раскрыты.

— Родич ночи, павший в эту бездну, о, избавь меня от страшного пути!

Он стоял и слушал, ощущая пугающее очарование. Но ее мучила боль. Это было явственно видно по побелевшей коже, по тому, как пальцы, словно когти хищника, цеплялись за ночную рубашку на боках, комкая пропитанную потом ткань.

— Я плачу, плачу, — говорила она. — Рьюио Гклеммо Фглуо!

Он дал ей легкую пощечину, и тело ее дернулось.

— Снова он, что причиняет боль!

Рот широко раскрылся в крике. Дэвид опять шлепнул ее по щеке, и взгляд сделался осмысленным. Она лежала, глядя на него в совершенном ужасе. Руки метнулись к щекам. Она будто вжалась в кровать. Зрачки округлившихся глаз превратились в точки.

— Нет, — сказала она. — Нет!

— Энн, это я, Дэвид! Что с тобой?

Она долго смотрела на него, ничего не понимая, грудь вздымалась от мучительных вдохов.

Затем Энн внезапно расслабилась и узнала его. Рот разжался, и вздох облегчения вырвался из горла.

Дэвид сел рядом и обхватил ее руками. Она прижалась и расплакалась, уткнув лицо ему в грудь.

— Все хорошо, милая, поплачь, поплачь.

И снова. Рыдания вдруг утихли, глаза внезапно высохли, она отстранилась, взгляд стал пустым.

— Что такое? — спросил он.

Нет ответа. Она только смотрела на него.

— Детка, в чем дело? Почему ты не можешь плакать?

Что-то пробежало по ее лицу, но сразу исчезло.

— Детка, тебе надо выплакаться.

— Я не хочу плакать.

— Почему?

— Он мне не позволит, — невнятно проговорила она.

Внезапно они оба замолчали, посмотрев друг на друга, и в этот самый момент он понял, что ответ очень близок.

— Он? — спросил Коллиер.

— Нет, — ответила она вдруг, — я не это имела в виду. Не это. Не имела в виду его, я имела в виду что-то другое.

И они еще долго сидели так, не отводя глаз. И больше уже не говорили. Он заставил ее лечь и накрыл одеялом. Принес одеяло себе и остаток ночи провел в кресле около бюро. Проснувшись утром, замерзший и с затекшими мышцами, Дэвид увидел, что она снова сбросила с себя одеяло.

Клейнман сказал ему, что Энн приспособилась к холоду. Создавалось впечатление, что в организме появилась какая-то новая система, согревающая при необходимости тело.

— И еще соль, которую она поглощает. — Клейнман развел руками. — Все это не поддается осмыслению. Можно подумать, что ребенок только благодаря этой солевой диете и развивается. Однако она больше не набирает лишний вес. Не пьет много воды. Что же она делает, чтобы спастись от жажды?

— Ничего, — ответил Коллиер. — Она все время хочет пить.

— А это ее чтение, она так и продолжает?

— Да.

— И разговаривает во сне?

— Да.

Клейнман покачал головой.

— Никогда в жизни, — произнес он, — я не наблюдал подобной беременности.

Она покончила с последней стопкой книг, которые вырастали одна за другой. И вернула все книги обратно в библиотеку.

Начался новый этап развития.

Она была уже на седьмом месяце, стоял май. Коллиер вдруг заметил, что в машине пора менять масло, что покрышки до странности быстро облысели, а на левом крыле вмятина.

— Ты ездила на машине? — спросил он ее как-то утром в субботу.

Они были в гостиной, в проигрывателе стояла пластинка Брамса.

— Почему это?

Он сказал ей.

— Если ты и сам уже знаешь, — раздраженно ответила она, — зачем спрашивать?

— Так да или нет?

— Да. Я ездила на машине. А надо спрашивать разрешение?

— Не надо язвить.

— Ах вот как, — разозлилась она, — Мне не надо язвить. Я на седьмом месяце, и за все это время ты так и не поверил, что этот ребенок не от другого. И наплевать, как часто я говорила тебе, что не виновата, ты так ни разу и не сказал: «Да, я тебе верю». А теперь я, оказывается, язвлю. Дорогой Дэвид, да ты просто голову потерял от страха, ты же боишься.

Она подошла к проигрывателю и выключила.

— Вообще-то я слушал.

— Не могу выносить эту музыку.

— С каких пор?

— Ах, оставь меня в покое.

Она хотела развернуться, но он схватил ее за руку.

— Послушай, — сказал он, — может быть, ты думаешь, что все это время жизнь казалась мне раем. Я вернулся домой после шестимесячной командировки и обнаружил, что ты беременна. Не от меня! И мне все равно, что ты там говоришь; я не отец и не знаю другого способа, каким женщина может забеременеть. Однако же я не ушел. Я наблюдал, как ты превращаешься в машину по перелистыванию книг. Мне приходилось заниматься уборкой, стиркой, готовкой и при этом читать лекции. И еще — ухаживать за тобой, будто ты малое дитя, следить, как бы ты не сбросила одеяло, не переела соли, не выпила слишком много воды, кофе, не закурила…

— Курить я бросила сама.

— А с чего это, кстати? — бросил он вдруг.

Она непонимающе заморгала.

— Давай, — подзуживал он, — скажи. Потому что это не нравилось ему.

— Я бросила сама, — повторила она. — Я больше не выношу табака.

— А теперь тебе не нравится музыка.

— От нее… у меня болит живот, — пробубнила она.

— Чушь, — выплюнул Дэвид.

И прежде чем он успел ее остановить, она вышла из дома в ослепительный солнечный свет. Дэвид подошел к двери и увидел, как жена неловко садится за руль. Он принялся звать ее, но Энн уже завела мотор и ничего не слышала. Он наблюдал, как машина исчезла в квартале, делая на второй передаче восемьдесят километров в час.

— И сколько уже ее нет? — спросил Джонни.

Коллиер нервно посмотрел на часы.

— Точно не знаю. Примерно с половины десятого. Вроде бы. Мы, как я уже сказал, поссорились и…

Он в смущении замолчал и снова посмотрел на часы. Было уже за полночь.

— И как давно она совершает такие поездки?

— Не знаю, Джонни. Я же говорю, что обнаружил это только что.

— А ее вес?.. — начал Джонни.

— Нет, ребенок больше не увеличивается. — Коллиер говорил отстраненно, обыденным тоном. Он провел по волосам трясущейся рукой. — Тебе не кажется, что стоит позвонить в полицию?

— Подождем еще немного.

— А что, если она попала в аварию? Она не лучший водитель в мире. Господи, почему я ее отпустил? На седьмом месяце, а я позволил ей уехать. Боже, я должен был…

Он почувствовал, что вот-вот сорвется. Натянутая атмосфера в доме, странная, приносящая бесконечные потрясения беременность — все это начинало сказываться на нем. Человек не может жить в таком напряжении семь месяцев и не ощущать его. Уже нельзя было сдерживать дрожь в руках. Развилась привычка непрерывно моргать, чтобы куда-то выплеснуть хоть часть гнева.

Он пробежался по ковру до камина и застыл там, нервно барабаня ногтями по полке.

— Думаю, пора звонить в полицию.

— Не напрягайся так, — сказал Джонни.

— Что еще посоветуешь? — резко спросил Коллиер.

— Сядь. Садись. Вот так. А теперь расслабься. С ней все в порядке, поверь мне. Я не беспокоюсь за Энн. Может, она проколола шину или мотор отказал на полпути. Сколько раз ты жаловался, что пора сменить аккумулятор? Может, он разрядился, вот и все.

— Но… разве полиция не найдет ее гораздо быстрее нас?

— Хорошо, дружище, если тебе от этого станет легче, я позвоню.

Коллиер кивнул, а через несколько мгновений вздрогнул, услышав с улицы шум машины. Он кинулся к окну и отдернул занавески. Закусил губу и отвернулся. Он шел обратно к камину, пока Джонни направлялся к телефону в прихожей. Он слушал, как Джонни набирает номер, и снова вздрогнул, когда тот вдруг бросил трубку на рычаг.

— Она вернулась, — сказал Джонни.

Они впустили ее в гостиную. Энн казалась смущенной, и что-то с ней было не так. Не отвечая на торопливые вопросы Коллиера, она сразу направилась на кухню, словно никого вокруг и не было.

— Кофе, — произнесла она утробным голосом.

Коллиер хотел было ее удержать, но ощутил на плече руку Джонни.

— Оставь ее, — сказал Джонни, — Пора уже докопаться до сути.

Она остановилась перед плитой и зажгла огонь пол кофейником. Механическими движениями кинула в него несколько ложек кофе, захлопнула крышку и застыла, смотря на кофейник изучающим взглядом.

Коллиер попытался что-то сказать, но его снова остановил Джонни. Еле сдерживаясь, Коллиер стоял в дверях кухни и наблюдал за женой.

Когда коричневая жидкость начала подниматься куполом, Энн сняла кофейник с огня. Без помощи прихватки. Коллиер задержал дыхание и скрипнул зубами.

Кофе залил стенки немытой чашки. Энн с грохотом поставила кофейник и жадно приникла к дымящемуся напитку.

Она прикончила целый кофейник за десять минут.

Она пила кофе без сахара или сливок, как будто ей было наплевать на вкус. Как будто она вообще не ощущала вкуса.

И только когда она допила все, мышцы лица немного расслабились. Энн откинулась на спинку стула и долго сидела так. Они молча наблюдали.

Потом она посмотрела на них и засмеялась.

Энн рывком встала и тут же снова упала на стул. Коллиер услышал, как Джонни вдруг с шумом втянул воздух.

— Господи, — сказал он, — да она пьяна!

Она оказалась тяжелым и громоздким грузом, и они с трудом подняли ее по лестнице, в особенности из-за того, что она никак им не помогала. Энн все время мурлыкала что-то под нос, странную, лишенную мелодии последовательность, которая развивалась какими-то неопределенными интервалами, повторяясь снова и снова, будто вой ветра. На лице ее застыла блаженная улыбка.

— Хороша мамаша, — проворчал Коллиер.

— Терпение, терпение, — шепотом ответил Джонни.

— Тебе-то легко говорить…

— Тсс, — прервал его Джонни, но Энн все равно не слышала ни слова из их разговора.

Она перестала напевать, как только они положили ее на постель, и погрузилась в глубокий сон, не успели они распрямиться. Коллиер накинул на нее тонкое одеяло и подложил под голову подушку. Она не шевельнулась, когда он приподымал ей голову.

Они вдвоем молча стояли у постели. Дэвид смотрел на жену, которую больше не понимал. Его мозг раздирали противоречивые, приносящие боль мысли, и сквозь них проступало кошмарное пятно все еще не умершего сомнения. Кто же отец? Пусть он не смог уйти от нее, пусть продолжал любить из сострадания, все равно им не вернуть прежнюю близость, пока он не узнает.

— Интересно, куда она уезжает? — подумал вслух Джонни.

— Понятия не имею, — раздраженно ответил Коллиер.

— Она, должно быть, ездит очень далеко, если покрышки так износились. Интересно…

И тут началось снова.

— Не отсылай меня, — сказала она.

Джонни схватил Коллиера за руку.

— Это оно? — спросил он.

— Пока не знаю.

— Тьма, тьма, пусти меня на волю, какой кошмар царит на этих берегах, как тяжко, тяжко.

Коллиера передернуло.

— Это оно, — подтвердил он.

Джонни спешно опустился на колени перед кроватью и принялся слушать.

— Вдохнуть мне дайте, молю своих отцов спасти меня из океана боли, прошу, избавь меня от этого пути.

Джонни пристально вглядывался в напряженное лицо Энн. Ее, казалось, снова терзала боль. И еще это было не ее лицо, вдруг понял Коллиер. Выражение лица было не ее.

Энн сбросила одеяло и затряслась, ручьи пота заливали лицо.

— Гулять по берегу оранжевого моря, в прохладе, бродить по ярко-розовым полям, в прохладе, по молчаливым водам плыть, в прохладе, скакать по пустошам, в прохладе, верни меня, отец моих отцов, Рьюио Гклеммо Фглуо!

Потом она замолкла, если не считать тоненьких стонов. Пальцы впивались в простыню, а дыхание было тяжелым и неровным.

Джонни выпрямился и посмотрел на Коллиера. Оба не произнесли ни слова.

Они сидели втроем вместе с Клейнманом.

— То, что ты говоришь, совершенная фантастика, — не верил доктор.

— Послушай, — сказал Джонни, — Давай рассмотрим факты. Первое: неудержимая тяга к соли, какой при нормальной беременности не бывает. Второе: холод и то, как тело Энн адаптировалось к нему, то, как она за считаные минуты излечилась от воспаления легких.

Коллиер сидел, молча глядя на друга.

— Так вот, — говорил тот, — сначала соль. Энн приходилось пить много воды. Она набрала вес, который стал угрожать ребенку. И что же произошло? Ей больше не позволено пить воду.

— Не позволено? — переспросил Коллиер.

— Дай мне закончить. Что касается холода, впечатление такое, что это ребенку требовалась прохлада, и он вынуждал Энн терпеть холод, пока не понял, что, добиваясь таким образом удобства для себя, ставит под угрозу сам сосуд, в котором обитает. И вот он исцелил этот сосуд от пневмонии. И приспособил его к холоду.

— Ты говоришь так, словно… — начал Клейнман.

— Воздействие сигарет, — не прерывался Джонни. — Как ни крамольно это прозвучит, доктор, но Энн могла бы курить понемногу, не подвергая особой опасности себя или ребенка. Возможно, конечно, что она сама решила бросить курить из-за беременности. И все-таки скорее это ребенок негативно реагировал на никотин и, в некотором смысле, запретил ей…

— Ты говоришь о ребенке так, — раздраженно перебил Клейнман, — словно он указывает матери, как ей себя вести, а не является беспомощным, полностью от нее зависящим существом.

— Беспомощным? — только переспросил Джонни.

Клейнман не стал спорить. Он сжал рот, раздраженно признавая правоту товарища, и нервно постучал пальцами по столу. Джонни подождал секунду, убедившись, что Клейнман сказал все, и продолжил:

— Третье: отвращение к музыке, которую она когда-то любила. Почему? Из-за самой музыки? Не думаю. Из-за вызываемых ею вибраций. Вибраций, которых нормальный ребенок даже не заметил бы, поскольку от звука его защищают не только околоплодные воды, стенки матки, живота, но и само устройство его слухового аппарата. Очевидно, этот… ребенок… обладает гораздо более чувствительным слухом. Далее: кофе. Еще он заставил ее напиться. Точнее, заставил ее напоить себя.

— Погоди… — встрял Коллиер, но осекся.

— И есть еще ее страсть к чтению. Что тоже укладывается в схему. Все эти книги являются более или менее основными трудами по всем существующим на Земле наукам, представляют собой результаты исследований человечества, свод основных концепций.

— К чему ты клонишь? — встревожился Коллиер.

— Подумай, Дэвид! Обо всем перечисленном. Чтение, поездки на машине. Как будто бы она пытается получить всю возможную информацию о нашей цивилизации. Как если бы ребенок был…

— Ты же не пытаешься сказать, что ребенок… — начал Клейнман.

— Ребенок? — угрюмо переспросил Джонни. — Полагаю, мы уже можем не называть его этим словом. Вероятно, телом это ребенок. Но по разуму — нет.

В воздухе повисло гробовое молчание. Сердце Коллиера билось в каком-то странном ритме.

— Послушай, — сказал Джонни. — Вчера вечером Энн… или же это существо… они напились. С чего ему было напиваться? Может быть, из-за того, что он узнал, из-за того, что он увидел. Надеюсь, что так. Может быть, ему было плохо, и он хотел забыться.

Джонни подался вперед.

— Эти видения, которые пересказывает Энн, мне кажется, они описывают его историю, какой бы фантастичной она ни казалась. Пустоши, болота, красные поля. Прибавьте сюда холод. Лишь одного не было упомянуто, возможно, потому что этого просто не существует.

— Чего? — Коллиер ощущал, как чувство реальности покидает его.

— Каналов, — сказал Джонни. — У Энн в утробе марсианин.

Некоторое время они недоверчиво смотрели на Джонни, не произнося ни слова. После чего запротестовали оба разом, но в голосах их звучал ужас. Джонни дождался, пока схлынет первая волна реакции на его слова.

— Есть версии получше? — спросил он.

— Но… как? — горячился Клейнман. — Как же она могла забеременеть… марсианином?

— Не знаю. Хотя почему? Кажется, знаю.

Коллиер боялся даже спрашивать. Джонни продолжил сам:

— Долгие годы не было конца и края разговорам о марсианах, о летающих тарелках. Романы, рассказы, кино, статьи — и все про одно и то же.

— Я не… — начал Коллиер.

— Похоже, что вторжение наконец-то началось. Во всяком случае, его попытка. Полагаю, это их первая попытка, хитроумная и жестокая попытка — вторжение в живую плоть. Поместить взрослую клетку с их планеты в тело женщины с Земли. Затем, когда этот полностью сформировавшийся марсианский разум воплотится в виде земного ребенка, начнется процесс завоевания. Полагаю, это их эксперимент, проба. Если у них получится…

Он не стал заканчивать фразу.

— Но… но это же безумие! — воскликнул Коллиер, пытаясь справиться с охватившими его страхами.

— Отсюда запойное чтение. Отсюда поездки на машине. Отсюда страсть к кофе, ненависть к музыке, чудесное исцеление от пневмонии, прогулки на холоде, изменение размеров плода, видения и эта безумная песенка, какую мы слышали вчера. Чего еще ты хочешь, Дэйв… чтобы я чертеж начертил?

Клейнман встал и подошел к своим шкафам. Он залез в один из ящиков и вернулся к столу с папкой в руке.

— Это лежит у меня уже три недели. Я не стал тебе говорить. Не знал как. Однако после такой информации… на основе такой теории, — быстро исправился он, — я вынужден…

Он выложил на стол перед ними рентгеновский снимок.

Они посмотрели, и Коллиер охнул. В голосе Джонни угадывался благоговейный ужас.

— Два сердца, — проговорил он.

Его рука сжалась в кулак.

— Это все доказывает! Гравитация на Марсе по силе равна двум пятым от гравитации Земли. Им необходимо двойное сердце, чтобы качать кровь, или что там у них есть, по венам.

— Но… здесь ему это не потребуется, — заметил Клейнман.

— В таком случае еще остается надежда, — сказал Джонни. — Вторжение не продумано до конца. Марсианские клетки обязательно, генетически неизбежно заставят проявить в ребенке инопланетные черты: двойное сердце, гипертрофированный слух, необходимость в соли… не знаю, что еще… любовь к холоду. Со временем, если их эксперимент пойдет удачно, они смогут искоренить подобные промахи, сумеют создать ребенка, в котором марсианским будет только разум, а все физические характеристики — полностью земными. Я, конечно, не уверен, но подозреваю, что марсиане владеют еще и телепатией. Иначе откуда бы он узнал, что ему угрожает опасность, когда Энн заболела воспалением легких?

Вся сцена вдруг снова встала перед глазами Коллиера: он стоит у постели и думает: «В больницу, о боже, в больницу!», а под плотью Энн крошечный чужеродный разум, уже прекрасно освоивший язык землян, улавливает его мысль. Больница, анализы, исследования… Коллиер конвульсивно дернулся.

— …нам делать? — услышал он конец вопроса Клейнмана. — Убить… марсианина, когда он родится?

— Не знаю, — сказал Джонни, — Но если этот… — он пожал плечами, — этот ребенок родится живым и нормальным, сомневаюсь, что убийство поможет. Уверен, они за ним наблюдают. Если он родится нормальным, они решат, что эксперимент удался, убьем мы его или нет.

— Кесарево? — предположил Клейнман.

— Может быть, — кивнул Джонни. — Хотя… уверятся ли они, что эксперимент провалился, узнав, что мы искусственным образом уничтожили… первого лазутчика? Нет, мне кажется, это не особенно удачная мысль. Они попытаются снова, на этот раз в каком-нибудь таком месте, где никто ничего не проверит, в какой-нибудь африканской деревне, каком-нибудь захолустном городке, в…

— Мы не можем оставить этого… эту тварь в ней! — цепенея, произнес Коллиер.

— А откуда нам знать, что мы сумеем удалить его, — угрюмо отозвался Джонни, — не убив при этом Энн?

— Что? — переспросил Коллиер, чувствуя, что от ужаса превратился в безмозглого идиота.

Джонни прерывисто вздохнул.

— Думаю, надо ждать, — сказал он. — Вряд ли тут есть другой выход.

Затем, увидев застывшее на лице Коллиера выражение, быстро прибавил:

— Все не так безнадежно, дружище. У нас есть кое-какие козыри. Двойное сердце, которое будет перекачивать кровь слишком быстро. Сложности, неизбежные при попытке соединить разнородные клетки. В июле будет очень жарко, а жара, не исключено, способна убить марсианина В конце концов, лишим его доступа к соли. Все это может помочь. Но самое главное — марсианин здесь несчастен. Он напился, чтобы забыть… как он там говорил? «О, избавь меня от этого пути».

Джонни мрачно посмотрел на них.

— Понадеемся, что он умрет от отчаяния, — сказал он.

— Или? — спросил Коллиер голосом, лишенным эмоций.

— Или… смешение рас благополучно состоится.

Коллиер взлетел по лестнице, сердце тяжко колотилось странными двойными ударами. Радость от того, что она действительно ни в чем не виновата, тут же пропала после осознания грозящей ей опасности.

На верхней площадке лестницы он остановился. В доме было тихо и очень жарко.

Они были правы, вдруг понял он, правы, когда советовали не рассказывать ей. Он понял это только что, сначала ему казалось, что Энн должна знать. Она захочет быть в курсе, размышлял Дэвид, точно так же, как захочет узнать, что он снова ей верит.

Но сейчас он сомневался. Все это было так жутко, что его всего трясло. Может быть, ощущение этого ужаса и было причиной ее истерик, последние три месяца она балансировала на грани нервного срыва.

Он крепко сжал губы и вошел в спальню.

Энн лежала на спине, руки безвольно покоились на боках раздувшегося живота, безжизненный взгляд упирался в потолок. Дэвид присел рядом, на край постели. Она никак не отреагировала.

— Энн.

Ответа не последовало. Он понял, что его колотит дрожь. «Я не могу тебя винить, — подумал он, — я вел себя грубо и бездумно».

— Милая моя, — сказал он.

Ее глаза медленно обратились на него, взгляд холодный и чужой. Это то существо в ней, думал Коллиер, она не сознает, как оно ею управляет. Должно быть, никогда не сознавала. Зато он сознавал это теперь отчетливо.

Дэвид подался к ней и прижался щекой к щеке.

— Дорогая.

— Что? — прозвучал тусклый, усталый голос.

— Ты меня слышишь?

Она не ответила.

— Энн, что касается ребенка.

В ее глазах появился слабый огонек жизни.

— А что касается ребенка?

Он проглотил комок в горле.

— Я… я знаю, что… что это не ребенок… от другого мужчины.

Мгновение Энн смотрела на него.

— Браво, — сказала она и отвернулась.

Он сидел рядом, сжав кулаки, думая: вот, вот оно, я окончательно убил ее любовь.

Но потом она снова повернула к нему голову. В глазах читалось что-то, трепетный вопрос.

— Как? — спросила она.

— Я верю тебе. Я знаю, что ты говорила правду. И от всего сердца прошу у тебя прощения… если ты захочешь меня простить.

Долгий миг, казалось, ничего не происходило. Потом она сняла руки с живота и прижала к щекам. Широко раскрытые карие глаза заблестели.

— Ты меня… не разыгрываешь?

На мгновение он застыл в нерешительности, а потом бросился к ней.

— О, Энн, Энн. Я так виноват. Так виноват перед тобой, Энн.

Она обхватила его шею и так и держала. Дэвид чувствовал, как ее грудь сотрясается от подавленных рыданий. Правой рукой он гладил жену по волосам.

— Дэвид, Дэвид… — повторяла она снова и снова.

Они долго сидели так, молчаливые и умиротворенные. Потом она спросила:

— Но почему ты передумал?

У него дернулось горло.

— Просто передумал.

— Но почему?

— Без всякой причины, милая. То есть, конечно, причина была. Я просто понял…

— Ты же сомневался во мне семь месяцев, Дэвид. Почему теперь ты вдруг передумал?

Он ощутил, как внутри нарастает гнев. Неужели он не может сказать ничего, что обрадовало бы ее?!

— Мне кажется, я должен доверять тебе, — сказал он.

— Почему?

Он выпрямился и посмотрел на нее, ничего не отвечая. Выражение безмятежного счастья сошло с ее лица. Теперь оно было напряженным и непреклонным.

— Почему, Дэвид?

— Я же сказал тебе, милая…

— Ты мне ничего не сказал.

— Нет, сказал. Я понял, что должен доверять тебе.

— Это не причина.

— Энн, давай не будем спорить сейчас. Неужели это так важно…

— Да, это очень важно! — Голос ее сорвался, — А как же твои биологические законы? «Ни одна женщина не может забеременеть, не будучи оплодотворенной мужчиной». Ты постоянно твердил об этом. Как насчет этого? Неужели ты утратил веру в биологию и начал верить в меня?

— Нет, дорогая. Просто теперь я знаю то, чего не знал раньше.

— И что же?

— Я не могу тебе сказать.

— Опять тайны! Это что, Клейнман тебе посоветовал, только чтобы не волновать меня на последнем месяце? Не лги мне, я знаю, когда ты мне лжешь.

— Энн, не волнуйся так.

— Я не волнуюсь!

— Ты же кричишь. Перестань.

— Не перестану! Ты мучаешь меня больше полугода, а теперь хочешь, чтобы я сохраняла спокойствие и холодный рассудок! Так вот, я не стану! Меня тошнит от тебя и твоего высокомерия! Меня тошнит от… А-а-а!

Она дернулась на кровати, голова заметалась по подушке, на мгновение Энн стала абсолютно белой. Глаза, устремленные на него, были глазами обиженного ребенка, ничего не понимающего и потрясенного.

— Мой живот! — стонала она.

— Энн!

Она теперь наполовину сидела, тело дрожало, ужасные, отчаянные стоны вырывались из горла. Он держат ее за плечи, стараясь успокоить. «Марсианин! — пронзила его мысль. — Ему не нравится, когда Энн злится!»

— Все в порядке, детка, все…

— Он делает мне больно! — плакала она. — Эта боль из-за него, Дэвид! О боже!

— Он не причинит тебе вреда, — услышат он собственный голос.

— Нет, нет, нет, я не вынесу, — говорила она сквозь стиснутые зубы, — не вынесу.

Затем, так же внезапно, как начался, приступ прошел, и ее лицо совершенно прояснилось. Но не потому, что она по-настоящему расслабилась, просто лицо лишилось всякого выражения. Энн с недоумением смотрела на мужа.

— Я ничего не чувствую, — сказала она тихо, — Я… ничего… не…

Она медленно опустилась на подушку и полежала секунду. Потом сонно улыбнулась Коллиеру.

— Спокойной ночи, Дэвид.

И закрыла глаза.

Клейнман стоял рядом с кроватью.

— Она в самой настоящей коме, — произнес он негромко. — Или, я бы сказал, в гипнотическом трансе. Все органы работают нормально, но ее разум… заморожен.

Джонни посмотрел на него.

— Временное прекращение жизненных функций?

— Нет. Она просто спит. Но я не могу ее разбудить.

Они спустились в гостиную.

— В некотором смысле, — сказал Клейнман, — так даже лучше. Теперь она перестанет переживать. Ее тело будет функционировать безболезненно, без усилий.

— Должно быть, это сделал марсианин, — рассудил Джонни, — чтобы обезопасить свое… жилище.

Коллиер содрогнулся.

— Прости, Дэйв.

Они минуту помолчали.

— Видимо, он понимает, что мы знаем о нем, — сказал Джонни.

— Почему? — спросил Коллиер.

— Он не стал бы проявлять себя с такой очевидностью, если бы еще была возможность сохранить все в тайне.

— Может быть, он не переносит боли, — предположил Клейнман.

Джонни кивнул.

— Да, может быть.

Коллиер сидел, ощущая, как сильно колотится сердце. Неожиданно он ударил кулаками по коленям.

— Но надо же что-то делать! Неужели мы беспомощны перед этим… захватчиком?

— Мы не можем рисковать жизнью Энн, — коротко заключил Джонни, и Клейнман тотчас же согласно кивнул.

Коллиер обмяк на стуле. Он сидел, глядя на куклу на каминной полке. «Кони-Айленд» — было написано на платье куклы, а на поясе: «Счастливые денечки».

— Рьюио Гклеммо Фглуо!

Энн металась на больничной койке, рожая в бессознательном состоянии. Окаменевший Коллиер стоял радом, глаза были прикованы к ее залитому потом лицу. Ему хотелось бежать за Клейнманом, но он знал, что этого делать не стоит. Она находилась в таком состоянии уже двадцать часов, двадцать часов судорог и агонии со стиснутыми зубами. Когда это началось, он отменил все свои лекции, чтобы быть рядом.

Он протянул к ней дрожащие пальцы и взялся за мокрую от пота руку. Ее пальцы сжимали его ладонь все сильнее, пока ему не стало больно. И, онемев от ужаса, Коллиер увидел, как в ее чертах проступает лицо зародившегося на Земле марсианина: узкие глаза, тонкие, проваленные внутрь губы, белая кожа, туго натянутая на череп.

— Боль! Боль! Спаси меня, отец моих отцов, не отправляй меня!..

В горле у нее что-то щелкнуло, и наступила тишина. Лицо ее неожиданно расслабилось, тело сотрясала слабая дрожь. Он начал отирать ей лицо полотенцем.

— Во дворе, Дэвид, — забормотала она, все еще не приходя в сознание.

Он резко наклонился к ней, сердце подскочило.

— Во дворе, Дэвид, — повторила она. — Я услышала странный звук и вышла. На небе были яркие звезды и луна. Весь двор заливал белый свет. Я кинулась обратно в дом, но что-то меня ударило. Пронзило, как иглой, спину и живот. Я закричала, но потом перед глазами почернело, и больше ничего не помню. Ничего. Я пыталась рассказать тебе, Дэвид, но не могла вспомнить, не могла вспомнить, не могла…

Больница. По коридору мечется отец, глаза дикие, вид затравленный. В коридоре жарко и тихо, раннее августовское утро. Он без устали мечется взад-вперед, руки сжаты в побелевшие кулаки.

Дверь открывается. Выходит врач, отец тут же подбегает к нему. Врач снимает с липа марлевую повязку. Смотрит на мужчину.

— С твоей женой все в порядке, — говорит доктор.

Отец хватает его за руку.

— А ребенок? — спрашивает он.

— Ребенок мертв.

— Слава богу! — выдыхает отец.

Не в силах отделаться от мысли, что где-нибудь в Африке, в Азии…

Примечания

1

Сейчас это звучит дико, но в 1950-е для прослеживания беременности применяли рентген. (Прим. ред.)

(обратно)

2

«Scientific American» — американский научно-популярный журнал. (Прим. ред.)

(обратно)

3

Джон Локк (1632–1704) — английский философ; Анри Бергсон (18591941) — французский философ и психолог; Альфред Норгг Уайтхед (1861–1947) — британский философ и математик; Джеймс Хопвуд Джинс (1877–1946) — английский физик и астроном; Артур Стэнли Эддингтон (1882–1944) — английский астроном; Ралф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский философ и поэт; Джон Дьюи (1859–1952) — американский философ и психолог; Уильям Джеймс (1842–1910) — американский философ и психолог. (Прим. ред.)

(обратно)

4

Альфред Коржибский (1879–1950) — американский философ польского происхождения. (Прим. ред.)

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg