«Полдень, XXI век, 2011 № 07»

Альманах Бориса Стругацкого Полдень, XXI век (июль 2011) Игра в ящик

Колонка дежурного по номеру

Конечно, все зависит от того, как вы скрепляете текст. Чем он держится.

По-настоящему хороших способов – только два. Первый запатентован в 1913 году в Америке Гидеоном Сундбеком (хотя придуман Уиткомом Джадсоном в 1893-м). Называется – зиппер, или застежка-молния. Слева – причины и следствия, справа – средства и цели (или наоборот), и волшебное устройство ползунок (движок, замок, слайдер) скользит, как по монорельсу, по обоим рядам, вдвигая звенья одного в зазоры между зубьями другого.

Так пишутся умные романы, трактаты. Теория эволюции. Теория прогресса. Главный действователь – т. н. время. Временем считается расстояние от причины до следствия либо от средства до цели. Ползунок ходит в обе стороны. Застегивает и расстегивает. Хотя иногда заедает.

Второй хороший (даже очень хороший, но не каждому подходящий) способ – застежка-липучка, изобретенная в 1948 году одним швейцарским инженером, Жоржем де Местралем. Верней, открытая им, когда он наклонился к свой собаке, чтобы отодрать от ее шерсти приставшую головку репейника.

Тысяча микрокрючков разом входит в тысячу микропетель. Как будто обе стороны (вторая называется – ответная) созданы друг для друга. Сила сцепления огромна. Как бывает иногда, говорят, между двумя людьми. Как это всегда очевидно в настоящих стихах. Как случается и в прозе, но такую прозу трудно читать: она состоит из чистого времени, которое поэтому кажется неподвижным.

Уж такие два ума достались нелепому сапиенсу. Два приема игры с фактами. (Ну и словами.) В обеих стратегиях они группируются по сходству – но иллюзия понимания разная, соответственно и кайф. То ли факты порождают друг друга – тогда смысл идет по вертикали (она же – стрела времени), сапиенса практически не касаясь (и это – свобода). То ли все они вместе – включая факт личного существования наблюдателя – составляют какой-то Факт высшего порядка. Тогда смысл дан сразу и полностью – как осколку от зеркала телескопа (и это – счастье).

Ну вот. А есть тексты на пуговицах. Или сколотые булавками. Связанные тесемками. Очень многие сочинители пользуются ремнем. Кто-то предпочитает подтяжки.

Наши авторы – продвинутые. Тексты «Полдня» – как правило, все на молниях. Только и слышно: вжик да вжик.

Самуил Лурье

1 Истории. Образы. Фантазии

Андрей Измайлов Игра в ящик

Let's imagine

А мы играем не из денег, а лишь бы время проводить.

А. С. Пушкин

…товарищ Сталин с трудом поднялся и, ни на кого не глядяпроизнёс с напором: «Нэ так всо это было. Савсэм нэ так…»

А. и Б. Стругацкие

Для индусов вполне нормально перепутать порядок правления своих правителей, отправить на пару-сотню лет вперёд или назад какую-нибудь важнейшую битву.

Где-то у X. Л. Борхеса

…nihil fit (лат.) – …ничего не происходит.

Князь

Не бойся, Абрам; я твой щит; награда твоя весьма велика.

Щэ́ни дэ́да!

Именно щэ́ни дэ́да! Не твою мать! А щэ́ни дэ́да! Вышел на крыльцо. Почесал лицо – усмирив тик. Левый глаз. Инсульт сигналит: скоро буду?!

Не дождётесь. Просто нервное. Кто и когда видел, чтобы Князь нервничал?! Никто и никогда.

И не увидит. На Ближней даче – тем паче. Кунцево. Здесь, кроме самого Князя, нет никого. Сацогадод. Если вслух, то вообще. Вообще нет никого.

Мысли, да, на родном. Но вслух только по-русски. Акцент, паузы, повторы – да, Сакартвела неискоренима. Но: язык как средство общения всегда был и остаётся единым для общества и общим для его членов языком. Верный курс! Не какой-то бакинский курс какого-то Марра. Подумаешь, Марр! Профессор! Трижды подумай, профессор, пойдя против Князя! Замаррался на всю оставшуюся жизнь!

Ладно, вопросы языкознания – дела давно грядущих дней. А пока, здесь и сейчас: щэ́ни дэ́да! От души, вслух! Если щэ́ни дэ́да не вслух, мысленно, какой тогда в щэ́ни дэ́да смысл! Даже как-то не по-человечески. А Князю ничто человеческое не чуждо. Вождь, но и отец родной. Вождь-отец. Сердца, превращенные в камень, заставить биться сумел. (А неплохие стихи!) Суров, но справедлив. Накажи, но и пожалей. Бьёт, значит любит. Вот без нужды на глаза Князю лучше не попадаться. Любит, но и бьёт. (Да, это по-русски! И бьёт!) Лучше не попадаться. Князю. На глаза. Без нужды.

С громким щэ́ни дэ́да выдохнул саднящей табачной сажей. Вдохнул лёгкого хвойного морозцу. Чёрно-белая тишина. Чёрное – белое. Шахматы… При чём тут! Ночью все фигуры черны. Деревянные фигуры – кипарисы, кедры, сосны, ёлки, туи. Лес густой. Снег бел, невзирая на ночь. Нетронуто бел и чист. Как он, Князь, и любит.

Лысик, да, молодец. Генерал! Охрану вымуштровал. Вообще нет никого. Будто бы. И на снегу – ни следочка. А ведь под каждой «фигурой» бдит человек Лысика. Сколько тут, считай, понасажено? То есть деревьев. И под каждым… Или не под каждым? Или всё-таки под каждым?

Князю не до умозрительных подсчётов. Начальник охраны – Лысик? Пусть Лысик и ломает свою генеральскую голову, обеспечивая… За необозримым рукотворным лесом – дощатый забор в пять аршин. По всему периметру. Без колючей проволоки поверх, без! Иначе двояко. Чтоб враги народа не покусились на Князя. Или чтоб враги народа тихо ликовали: Князь угодил за «колючку», ага! Не дождётесь! Но тогда и пусть – второй забор, внутренний, в три аршина. Круглосуточный патруль с собаками – по «кольцевой». Условие! Вдруг возжелает Князь меж двух заборов на тройке с бубенцами по «кольцевой» прокатиться? Тогда чтоб ни одна собака на глаза… Безусловное условие.

Или прокатиться по «кольцевой»? С ветерком!

Настроение не то. Не победное. Не то, не то! Кому и когда Князь проигрывал? Никогда. Никому. Покамест.

Что значит покамест?! Никогда! И – никому! Подумаешь, Ерохин! Маэстро! Трижды подумай, маэстро, пойдя против Князя! На всякого мудреца довольно простоты, маэстро! И проста́ты.

И проста́ты. Настроение. Уссаться можно! (Да, это по-русски, щэ́нидэ́да-твоюмать!)

Не уссаться, допу́стим, но поссать. Можно и нужно. Простатит сигналит: скоро буду?! Не дождётесь. Пока робкий сигнальчик. Терпимо. Бог терпел и нам велел. Ну да, ну да. Потом – всемирный потоп. Сразу и вдруг. Кончилось моё терпение! Кто не спрятался – я не виноват. (Понял, маэстро?!)

Или в дом вернуться? А! Нет! Чёрно-белая тишина. Здесь, кроме самого Князя, нет никого. Лучше ведь не попадаться. Князю. На глаза. Без нужды. Особенно если тому приспичило по нужде, по малой.

Шагнул с дорожки, плотно скрипнув крахмальным снегом. Наследил подшитыми валенками (подарок сызранских умельцев!). Встал вплотную к ближайшей туе. (Thuja occidentalis, морозоустойчивая, кустарник, пост № 47). Пошарил в паху. О, нашёл! Ну?

Ыыыъ! Мычаще, натужно. Или всё же простатит?

Вот… ещё наследил. Всего ничего, но окропил.

Какого туя, в конце концов (Thuja occidentalis)! Этот самый охранник (пост № 47) теперь дважды осчастливлен. И профессионально, и социально. Дескать, вот как здорово удалось замаскироваться! И, дескать, вот не поверите, сам Князь меня обоссал, лично! Дважды горд! И детям, и внукам! На всю оставшуюся жизнь.

Однако вернёмся к нашим абрамам…

Поднялся по ступенькам. Вестибюль. На пороге скинул валенки. Остался в джорабах. Сбросил тулуп. Кинул фуражку на вешалку – справа, с зеркалом. Глянул себе в глаза – оценивающе, пристально. Так себе оценка. Снова тик. День рожденья – грустный праздник? Через неделю – юбилей. Постарел наш друг Ни-ника, сломлен злою сединой. Плечи мощные поникли, стал беспомощным герой. (А неплохие стихи!)

Нет, не дождётесь. Мы ещё повоюем, щэ́ни дэ́да!

Издревле сказано: великий воитель затевает битву, когда победа одержана загодя. Не так ли, Абрам?

* * *

Истинно так, отвечал Абрам на исходе лета, когда идея только возникла. Плодотворная дебютная идея, допу́стим. Твоя идея, Абрам. Князь, так и быть, согласился: или так…

И ведь не хорохорился Абам попусту (глупо), не поддакивал боязливо (тем более глупо), искренне верил (вовсе глупее глупого).

– Истинно так, Князь! Подарок к юбилею!

– К юбилею? Сейчас август… Сентябрь, октябрь, ноябрь… Декабрь. Долго запрягаешь, да?

– Так ведь… Маэстро уломать. Канал наладить в обе стороны. Людей подготовить. Разместить группу с комфортом, обеспечить изоляцию.

– Людей? Группу?

– Консультантов. Не надо?

– Почему? Если какая-то польза. Пускай. Тебе видней, ты у нас шахматами командуешь.

– Я бы так не сказал…

– Я сказал.

– Само собой.

– Да-а. Масса проблем у тебя сразу возникает, суета сует. Или откажешься, Абрам? Или так? Пока не поздно.

Поздно. Взялся за гуж.

– А я и не откажусь! Подарок. К юбилею. Ну, плюс-минус ход-другой, сутки-двое. Всё-таки шахматы…

– Молодец. Покамест. Карт-бланш тебе. Долго запрягаешь – быстро едешь, да? Любая проблема решаема, да? Что говорил наш мудрый Старец? Наш мудрый Старец говорил: нет таких крепостей…

– Само собой. Так победим!

– Погоди, Абрам. Верно понял? Так победим?

– Само собой.

– Надеюсь. На тебя надеюсь, Абрам. Допустим, и на твоих этих… людей, да? «Могучая кучка», да? Отбор за тобой – с тебя спрос. Допустим, с них тоже. Но чья это будет уже проблема? Это будет уже твоя проблема.

– Само собой. Есть человек – проблема есть, нет человека – проблемы нет!

Тонкая цитата! Что за Ближний круг, щэ́ни дэ́да! Что за люди! Отсутствие воображения побуждает их быть жестокими. Как только, так сразу: если враг не сдаётся, его уничтожают!

– Уломать, да?

– В смысле, договориться.

– Вот, Абрам! Или так. Лучше так.

– Само собой.

– Что ты заладил! Само собой, само собой! Происходит ли что-нибудь само собой? Нет. Само собой ничего не происходит. Что написал наш пламенный Маяк? Наш пламенный Маяк написал: Будущее не придёт само, если не примем мер. Видишь, у него тоже неплохие стихи попадаются! Неплохие стихи, да?

– Он же умер!

– Кто умер?

– Маяк…

– Умер, да?

– Ещё пять лет назад.

– Ну, да. Само собой, умер. За всем не успеваю…

– Застрелился.

– Застрелился? Жалко. Пламенный был… Но слабый. Или, наоборот, сильный? В себя стрелять – это что? Слабость духа? Или, наоборот, сила духа? (Как ты могла, Надя! Ты предала меня!) Хорошо это или плохо?

– Хорошо это или плохо… Думаю, что да!

– Что – да? Вот ты – нарком юстиции, Абрам. И не можешь ответить на такой простой, по сути юридический вопрос.

– Почему? Ответил.

В гляделки с Князем играть – лучше сразу в ящик сыграть. Особенно когда Князь – с хитрецой, с прищуром. Абрам всё-таки молодец. Покамест. Не сморгнул. Ладно. Вернёмся к нашим…

– Ладно. Маяк, допустим, умер. Но его стихи бессмертны. Будущее не придёт само, если не примем мер.

– Понял.

– Повторяю. Не люблю повторять, но повторяю: верно понял, Абрам? Да, есть человек – проблема есть, нет человека – проблемы нет. Если враг не сдаётся, его уничтожают, да. Но! Настоящее уничтожение – когда он сдаётся. Понимаешь? Лучший из лучших – и проиграл! На своём поле проиграл! Ещё раз повторяю, чтобы больше не повторять: вот подарок!

– Да понял я, Князь. Всё я понял!

* * *

Вот тут, Абрам, ты всё испортил, даже если всё понял. Тогда, в августе. Когда только родилась идея сыграть партию Князь против Маэстро. По переписке, само собой. У тебя родилась, Абрам, у тебя. Князь всего лишь, так и быть, согласился: или так…

А ты, Абрам, – всё испортил. Себе испортил.

Само собой, в Ближнем круге один другого обозначает партийной кличкой – ещё со Старца повелось, ещё до Переворота.

Игра. В демократию. Но, само собой, только в Ближнем круге, промеж себя.

Другое дело, какие-то клички ушли в массы, обрели весомость звания, титула. Вот – Старец! Или вот – Князь! Количество – два. И – хватит. Подхвачено массами. Неизбывное уважение. Ныне и присно.

Что же касается остальных из Ближнего круга…

Лысик – генерал? Ежевичка – нарком? Не бывает!

Или Абрам! Абрамчик, в ласковой манере Старца.

Подхваченная массами партийная кличка «Абрамчик»?

О, нет! Промеж себя – да. Но для масс – товарищ Крылатко, нарком юстиции.

Однако товарищ Крылатко и не памятник себе. Ему тоже ничто человеческое не чуждо. Альпинист! Руководитель Всесоюзной шахматной организации! Такой затейник!..

Кстати, товарищ Крылатко, не забыл, кому кличкой обязан? Ещё б забыл! Семьями дружили со Старцем, в шахматишки поигрывали. А счёт личных встреч? Просто играли, венскую эмиграцию коротали, не считали? Это правильно. К Старцу – и счёты! Он же Старец! (Князь – лишь наследник и продолжатель. Скромность, скромность!)

Почему Старец одарил товарища Крылатко кличкой «Абрамчик»? Бог весть! Юмор. Щирый хохол-салоед – и… Абрамчик. Единство и борьба противоположностей.

Юмор, да. Наверное. Старец умел иногда пошутить. Вот и над Князем… Ещё когда тот бежал из Сольвычегодска. Вроде ласково пошутил: о, Князь, о! Слушать приятно, подвох очевиден. Сольвычегодские целебные грязи – руку заодно в ссылке подлечить. Но и толкуй: из грязи в князи. У этих картвелов – что ни холодный сапожник, то князь.

Нюанс. Интонация.

Впрочем, вы пошутили, я тоже посмеялся. Старца припаял Старцу как раз Князь. Алаверды. Мол, мудр! Но! И немощен. Сифилитик.

Нюанс. Интонация.

Тогда, в августе, Абрамчик произнёс Князя – по Старцу. Нет? Или Князь неверно истолковал? Может ли Князь истолковать неверно? Нет, Князь не может истолковать неверно.

Ладно-ладно. Не бойся, Абрам; я твой щит; награда твоя весьма велика. Если воитель одерживает победу. Ещё до битвы.

Истинно так, говоришь, руководитель Всесоюзной шахматной организации? Практика – критерий истины, знаешь?

И что показала нам практика? Практика показала нам, что истина… даже не посредине.

* * *

Встал посредине малой столовой. Любимое место. И столовая, и спальня, и кабинет. Ковёр, камин, диван, столик, буфет.

Буфет, так. Посуда, мельхиор с вензелем. Дёрнул ящичек с медикаментами. Папиросы. Вот единственный медикамент! Потому что хочется. Перестал носить при себе. Утренний кашель курильщика, хрипунец. Трубка – отчасти самообман. Только чтоб оттянуть сам процесс. Размять. Вытряхнуть табак на салфетку с монограммой. Собрать в горку. Неспешной щепотью набить трубку. Поискать спичек по карманам… Время вещь необычайно длинная.

Выскреб папиросу из коробки. Примял гильзу поудобней. Чирк спички.

Плотные шторы в малой столовой (да по всем окнам Ближней дачи). Снаружи в три бинокля смотри – ни просвета. А внутри… сказано: лучше не попадаться Князю на глаза. Только если сам позовёт. Не зовёт покамест. Никому не должно видеть, как папиросе в пальцах Князя коряво. Рука сохнет, сохнет рука. И на людях – трубка, сжатая в кулаке. Аккуратно, но сильно. Хватка у Князя – вот! Не ослабла. Не дождётесь.

Папироса всё же вкусней трубки! Только ей коряво…

На диван не сел. Навис над столиком с шахматной доской. У чёрной пешки – лысина, истёртая до желтизны. У белого коня – морда отломана.

Годы, годы. Поигрывал в эти шахматишки на постое у Маруськи Кузаковой, поигрывал. С Ванькой-фиолетовым, со Скрябой-каменножопым. (Ни разу не проиграл! Агенты не дадут соврать. Каждому ссыльному – прикреплённый агент. Князю как особо опасному – целых два. Мёрзли, конечно, оба-два. Снаружи топтались, не внутри же. С восьми утра до десяти вечера. Тоже работа, за неё платят. Скамеечку под окно, шторки короткие. Глазели. Не дадут соврать – ни разу не проиграл!)

Каждому своё, да? Кто венскую эмиграцию коротал, а кто – ссылку в Сольвычегодске, да?

Суета сует – всё суета.

Почему книга Екклесиаста – именно со страницы 666 открывается? Почему бы?

Каждому своё, да. И подарок питерских умельцев – не надо, уберите. Скромность. Князю довольно того самого шахматного ящичка с фигурами – деревянными, облезлыми. Аэто – уберите.

Богатое воображение у них там, на фарфоровом заводе! Пешки-красноармейцы. Кони-тачанки. Слоны-комиссары. Ладьи – с кремлёвскими зубцами. Ферзь и король – символы Мировой Революции (Князь и Старец?). Белые… А у чёрных – пешки в пролетарских цепях. Кони – буржуйские экипажи. Слоны – юнкера в галунах-эполетах. Ладьи – с воротами Зимнего. Ферзь и король – символы Проклятого Прошлого (Николашка и Немка?).

Фарфор. Умельцы, да. Но что получится, если Князь – чёрными фигурами? Получится, Проклятое Прошлое побеждает Мировую Революцию. Князь никогда ещё не проигрывал. Или Князю чёрными – в поддавки? Не дождётесь. Поддавки, щэ́ни дэ́да!

Уберите. Вот в Музей подарков и уберите. Нет, не к шахматам, а туда, на витрину с фарфоровой группой «Пионер показывает пограничникам, где прячется шпион». Фарфор к фарфору. Шахматы – отдельно, фарфор – отдельно. Всё по полочкам.

Скопилось там уже по полочкам… Ни разу не был.

Ковры хорасанские, сюжетные. (Объясняет Старцу про Мировую Революцию. Направляет ярость масс в единственно верное русло. Радуется успехам хлопкоробов Туркменистана).

Маковая росинка с каллиграфически выцарапанными стихами всех времён и народов. Не зря народ тебя прославил. Перешагнёшь ты грань веков. (А неплохие стихи!)

Меч-кладенец – от жирного Бульдога. Вечно падающий расплошно меч. Чтоб у тебя так челюсть выпадала, Бульдог жирный!

Акварель «Вольф и Старец. Партия в шахматы. Вена, 1909 год». Авторская акварель! От Вольфа!

И от простых умельцев – портреты из проса, пшеницы и мака, смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и натюрморты из пшена.

Чего только там нет! Мало у нас этого добра – ещё будет! Сейчас, к юбилею, новая волна хлынет. Сразу в музей! Скромность, скромность. Нефункциональный мусор.

Вот, допу́стим, белые валенки от сызранских умельцев – не в музей. Функциональны.

Или, допу́стим, радиола, ещё подарок от Бульдога жирного – тоже не в музей. Сюда, на Ближнюю, в зал заседаний. Радиола – тоже функциональна.

Или включить? Настроить на «Говорит Москва!» И:

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, И Старец великий нам путь озарил! И Князь, воплотивший единство народа, На труд и на подвиги нас вдохновил!

Музыка! Не сумбур какой-нибудь! А слова! На века! Ни буквы не выкинуть! Автора, автора!

Включить? Пойти в зал заседаний, включить на всю громкость. Постоять. Вдохновиться.

Не сейчас. Настроение. Подвиги, щэ́ни дэ́да! Партию выиграть! Шахматную. На худой конец, не проиграть. Или так… Не проиграть – уже теперь тоже подарок, щэ́ни дэ́да! К юбилею, щэ́ни дэ́да!

Придушил окурок в пепельнице.

Придушить бы и Абрама, и всю его «могучую кучку». И маэстро, в первую очередь!

Всему своё время. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа. Страница 666. Именно 666! Почему бы?

И что у нас за дела?

Значит, ещё раз. Какая на доске сложилась позиция? На доске сложилась такая позиция, при которой сорок первый ход белых может… Или не может?

Коряво тронул коня с отломанной мордой. Отвлекающий манёвр. Съесть плешивую пешку? Не съесть?

Тронул – ходи. Закон.

Какой такой закон?! Свидетели?! Сам себе закон. Здесь, кроме Князя, нет никого. Здесь, в малой столовой, точно нет.

Ещё папиросу из коробки. Ещё чирк спички, абрамчирк.

Где ты, Абрам? Пора быть. Не бойся, Абрам; я твой щит… Дальняя дача от Ближней – дюжина вёрст. Ну, чёртова дюжина. Двенадцать, тринадцать – разница?! Полчаса и чёртова дюжина вёрст. Всего ничего!

Или Абрамчик уже решил для себя? Решил, уже нет смысла быть? Безвыходное положение, да?

Только вчера Князь спросил:

– А что думает по этому поводу товарищ Ляскер?

Какой ответ Князь услышал? Князь услышал такой ответ:

– Дошёл до пошлых вещей, с ним стало невозможно играть. Он обкуривает своих противников сигарами. И нарочно курит дешёвые, чтобы дым противней был. Шахматный мир в беспокойстве.

Будь здоров, Абрамчик, не кашляй. В крайнем случае, чихай на здоровье. Получи вчера не противный дым папиросы в лицо. Князя не интересует вредная (для противника) привычка товарища Ляскера. Князя интересует оценка товарищем Ляскером последнего, сорокового, хода маэстро – Rh6! Надо как-то отвечать, да? Ход белых. Роковой, щэ́ни дэ́да, сорок первый! Чем отвечать?

Сорок ходов – сорок дней. Сороковины, да? Чьи сороковины, Абрам? Эндшпиль, да? Безвыходное положение, да? Безвыходное положение – это какое положение? Это такое положение, ясный и очевидный выход из которого почему-то не устраивает.

Князь ещё раз повторит. Не любит повторять, но повторит. С хитрецой с прищуром. Повторит: в себя стрелять – слабость духа или сила духа?

Только не вздумай, Абрамчик! Про верёвку с мылом тоже не вздумай! (Альпинист! Помоюсь и – в горы!) Самостоятельно, без Князя, решить свою участь – предать Князя. Тем более, когда на доске такая позиция.

Безвыходное положение? Кто сказал? Ты, руководитель Всесоюзной шахматной организации? А тебе кто сказал? «Могучая кучка»? И примкнувший к ней Ляскер? Теперь Князю посмеешь сказать?

Лучше вот что скажи. Про игру маэстро с германским генералом. Было? Когда немец сдался, а Ерохин доску повернул, чужими фигурами стал играть. Когда через семь-восемь ходов немец опять сдался, и Ерохин опять доску повернул, опять чужими фигурами стал играть и тогда уже окончательно победил. Было? Или красивая легенда? Было, да? В Баден-Бадене? В 1914-м? Вот. И после этого кто-то смеет сказать: безвыходное положение?! Смеет сказать: на доске сложилась такая позиция?!

А что, такая позиция сама собой сложилась, да? Если на то пошло. С первого хода сложилась? Или как?

* * *

Не с первого.

Всю осень – суета сует. Масса проблем. Решаемых, да? Само собой! День в день к годовщине Переворота – начали! Тоже символично. Или так…

Сорок дней назад – начали!

Белые: 1.е4.

Ваш ход, маэстро!

Nf6.

Так, да? Лошадью ходи, сказал бы дилетант. А что скажет «могучая кучка»?

Скажет: защита Ерохина. И примкнувший к ним Ляскер скажет: защита Ерохина.

Князь, между прочим, сам знает, что защита Ерохина. Не дилетант. Просто интересуется мнением товарищей. Насколько оно совпадает с его мнением? Совпадает. Очень хорошо. Идём дальше. Что дальше? Насколько ваше, товарищи, мнение опять совпадает с мнением Князя?

Ну… Дальше – почти классический дебют Ruy-Lopez. Почти. Как раз потому, что чёрные – Nf6, а не е5 (с последующим ответным Nc6 на Nf3 белых). Но – испанская партия. Иначе говоря, дебют Ruy-Lopez.

Испанская партия, так. У маэстро в этом дебюте целый ряд оригинальных методов, так?

Ну… Фигурная игра и контратака пешечного центра белых. Собственно, смысл защиты Ерохина.

И?

И… белые всё равно получают лучшую позицию, чёрные всё равно редко добиваются победы.

Очень хорошо. Значит, он туда, а мы тогда сюда. Он так, а мы тогда так. Он что, жертвует? Съедим? Или нет? Нет. Он тогда через шесть ходов…

Нам чужого не надо. Но и своего мы не отдадим. Кому бы оно ни принадлежало!

В общем, перспективы воодушевляют.

В общем – да. А в частности?

Ну… Разве что за чёрных – сам маэстро. И кто у него противник, уровень квалификации…

* * *

Вот! Уровень квалификации!

Князь, когда только ознакомился со списком людей, произнёс «могучую кучку» по Старцу. Вроде великие композиторы (шахматной мысли), но – кучка. Нюанс. Интонация. Кучка дерьма. И могучая.

1. Ляскер Эмануэль.

2. Лилиендалъ Андрэ.

3. Флёр Саломон.

– По какому принципу список? По принципу Абрама, товарищ Крылатко? Еврей, еврей, еврей. Хоть бы один русский.

– Вот же! 4. Измайлов Пётр. Русский. Сибиряк. Из Томска.

– А он почему? Только потому, что русский? Ближе Сибири уже русского не найти?

– Первый чемпион РСФСР.

– Когда?

– Десять лет назад. В двадцать восьмом.

– Давно. За всем не успеваю…

– До сих пор в отличной форме.

– Кто тебе сказал?

– Ляскер.

– Или так…

Допу́стим, в списке Абрама был резон, был.

Ляскер – самый долгий чемпион мира. Правда, бывший.

Измайлов этот – чемпион РСФСР. Правда, десять лет назад.

Лилиендаль этот (венгр, да?), оказывается, чуть ли не дружит с маэстро, поигрывал с ним в кафе «Режанс» ещё до Мировой войны. Знает как облупленного. Между прочим, в кафе «Режанс» Ерохина тогда обыграл. 3:1! Правда, блиц.

Флёр этот (чех, да?) – самый юный победитель на Втором международном турнире. Буквально только что – в Музее изящных искусств. Правда, разделил первое место с кем там…

Короче, сплав молодости и мастерства. Ещё короче, «могучая кучка». Уровень квалификации!

– Венгр, да? Потому что из Секешфехервара, да? Чех, да? Потому что из Брно, да? А Ляскер тогда немец, да? Потому что из Берлина, да?

– Нет, само собой. Ляскер всё-таки еврей. Он и к нам-то попросился – от Вольфа подальше. Еврей, еврей.

– Вот! А ты говоришь! Думай, когда говоришь, Абрам! Или получается, наш мудрый Старец – австрияк, если из Вены приехал, да?

– Само собой, нет.

– А почему нет?

– Он же вернулся. Из Вены. Вернулся – в Россию, на родину.

– Вот! Каждый русский человек с чужбины может вернуться на родину, да?

– Само собой.

– Даже Ерохин, да? С гражданином Ерохиным у нас всё покончено – он наш враг, и только как врага мы должны его трактовать. Но вернуться на родину он может, да? Что молчишь?

– Не молчу…

– Вот! Заметно. Просто думай, когда говоришь. Особенно когда трактуешь и от лица Всесоюзной шахматной организации, и как нарком юстиции… покамест. Подумай над этим, товарищ Крылатко.

– Уже подумал. Они обратились насчёт советского гражданства.

– Они?

– Лилиендаль. И Флёр.

– И?

– Само собой!

– Очень хорошо. Получается, уже товарищи, уже русские. А ты – чех, венгр!

– Я?

– Не ты, не ты. Ладно… А что думает по этому поводу товарищ Ляскер?

– Пока нет, не обратился. Но куда денется?! Работаем…

– Очень хорошо. Работайте, товарищ Крылатко. Не люблю повторять, но повторю: карт-бланш тебе. Хотя… Еврей, русский! Главное – уровень квалификации, да?

– Само собой.

Не запутался, товарищ Крылатко? Что тебе ни скажи – всё тебе само собой!

– Слушай… – Вот теперь с хитрецой, с прищуром. Не бойся, Абрам; я твой щит. – Не знаешь, не помнишь? Как тогда Старец сыграл?

– Во что?

– Не в нарды же!

– Тогда – когда?

– С молодым Вольфом. В Вене. Вольф потом ещё через посла картинку подарил. Акварель. В Музее висит. Сам, говорит, рисовал. Правда, говорит, по памяти.

– А! Где они в кафе? Они же там непохожие совсем. Старец – вообще ничего общего!

– Допустим, Вольф как художник не самый великий. Так что, не помнишь? Ты же тогда тоже вроде в Вене?

– Был…

– И?

– Да проиграл! Ещё воскликнул: «Н-да, это игрок – чег'товская сила!». На двадцатом ходу проиграл.

– А ты, шахматист, подсказать не мог?

Шутка. Подсказывать Старцу?! Пусть и в шахматах?!

Шутку товарищ Крылатко завсегда ценит. Раскатистый смех, напоказ.

Всё, достаточно. Хорошо смеётся тот, кто последний. Вернёмся к нашим…

– Само собой, Князь! А насчёт картинки…

– Насчёт картинки?

– Убрать? В запасники там…

– Зачем? Пускай. Подарок. На память.

На память, да. Старец начинает и проигрывает. Вот разница между ними! Князь – никогда! Тем более, когда начинает. Двадцатый ход, сороковой. Хоть сотый! Даже когда чег'товская сила. Тем более, когда чег'товская сила. И не какой-то там сраный Вольф. Ерохин! Маэстро!

Щэ́ни дэ́да! Такую сильную неприязнь испытываю, что кушать не могу! Папиросу за папиросой, а кушать – нет.

Что сегодня, допустим, на ужин, Спиридон? Калмахи нигвзит. (Нет, по-русски, по-русски!) Форель с орехами. Или так…

* * *

Спиридон, да, молодец. Кухарь с большой буквы! Лет тридцать постигал, да? Ещё при царе – в шикарных питерских ресторанах. Сам Старец приветил Спиридона, доверил кухарить в Горках. Особая статья! Ну, а после Старца – Князь. Приложэниэ? Бэз приложэний. Лишь наследник и продолжатель.

Спиридон, допу́стим, неприятный. Внешне. Тсеродэна Цхвири. (По-русски, по-русски!) Ну, Карлик Нос. Неприятный, да. Росточком не удался. Волосики – внутренний заём. Уши волчьи – торчком. Глаза воблые – в кучку. Нос – уточкой, крупной такой уткой… Ворчлив опять же: «Что у меня за специальность такая?! Приготовишь – всё сожрут, и памяти никакой не останется!». Не про Князя, допу́стим. Но при Князе. Про Ближний круг, допустим.

Можно, Спиридон, можно. Про угостившийся Ближний круг – можно. Князь даже поощрит. Без слов – с усмешкой, с прищуром. Что, Спиридон? У них же руки по локоть в крови, говоришь? Или так, Спиридон, или так. Кухарю – можно. Главное – доверие, да? Взаимное, да?

Вот, допу́стим, Старец… Такая боль, такая боль! Жить бы и жить! Кухарь плакалъ. Кухарь всегда старался для Старца, чтобы вкусно! Травку «чихай на здоровье» в чай добавлял, цветочек с зеленоватым стебельком и ярко-красной головкой с жёлтой каймой.

И вот… Как же так?! Как же так?!

Или так, Спиридон, или так. Спасибо. Не булькает, допустим. Однако дорогого стоит.

Практика – критерий истины. Никому нельзя доверять, никому. Доверяй, но проверяй.

Лысик – проверяет. Лично всё отведает предварительно. В крайнем случае, генералом больше – генералом меньше… Жив. Покамест.

Другой вопрос: а можно ли доверять Лысику? Всё ли отведает? Как насчёт рыбки, Лысик? Это ж вкусно! Сам Карлик Нос стряпал!

Нет, Карлик Нос – только мысленно. Тсеродэна Цхвири, да. Но и по-русски – только мысленно. Вслух – только уважительно-ласкательное: Спиридон.

Кухарь ворчлив. Обидчив.

Кто первый припаял кухарю кличку Карлик Нос? Первый кличку Карлик Нос припаял кухарю Старец. Умел иногда пошутить. Юмор, да.

Шутки-шутки – а что в желудке? Травка «чихай на здоровье»?

Так насчёт рыбки, Лысик? Отведаешь? Это ж вкусно! Калмахи нигвзитп! Рыба – фосфор, для мозгов, полезно.

Очистить, выпотрошить от жабер (не разрезая брюшка!). Промыть. Варить в подсоленной свободной воде пять-семь минут. Перед отпуском снять с огня шумовкой. Подливка – толчёные грецкие орехи в соке граната, соль, перец. Укроп, киндза. (Травку «чихай на здоровье» – не надо!) Вскипятить и охладить.

* * *

Спасибо, Спиридон. Молодец! Покамест…

Только кушать не могу. Сегодня – нет. Сацогадод. Вообще. Не дождётесь.

Ещё папиросу. Ещё чирк.

Беззвучно (джорабы!) прошёл в зал заседаний. Стены деревом обшиты. Всё как в Кремле, всё. Рояль Steinway…

На хрена ему рояль?! Клавиши, клавиши. Чего не умеет, того не умеет. Ладно, пусть будет…

Беззвучно поднял крышку. А пусть Лысик со всей своей подслушкой вздрогнет. Ай! Князь только что в малой столовой был, и вдруг – в зале заседаний! У рояля – Князь!

Клавиши, клавиши. Чёрное, белое. В шахматы – да, на рояле – нет. Коряво потыкал одним пальцем:

До-ре-ми-до-ре-до, соль-фа-ми-ре-до.

Вздрогнули, да?! Во-о-от! А ещё раз?

До-ре-ми-до-ре-до, соль-фа-ми-ре-до.

Если не по нотам, если по-русски, то: а пошёл ты на хер! больше ничего!

После сорокого-рокового (Rh6!) все быстренько собрались и пошли на хер!

Вы понимаете намёк? Да, когда знаю, что это намёк. Так вот, обратите внимание, намёк! Как это понимать? Как намёк. До-ре-ми-до-ре-до, соль-фа-ми-ре-до.

Или всё же Абрам добьётся от «могучей кучки» того самого сорок первого?! Или так… Ждём. Покамест ещё ждём, Абрам. Не бойся.

Абрам

Только дурак ничего не боится. Товарищ Крылатко кто угодно, только не дурак!

Однако бояться Князя?! Наркому юстиции?! Опасаться – иной коленкор. Постоянная предельная осторожность! И ни в коем случае не проявить подлинного отношения.

Князь, изволите ли видеть! У них там, в Сакартвело, каждый холодный сапожник – князь. С генеалогическим древом. На котором ночует, зацепившись хвостом.

Вот ни в коем случае не проявить, товарищ Крылатко! Сапожник мнителен и мстителен, как всякий убогий, в глубине души осознающий собственную убогость. (У Сапожника есть душа? Мы атеисты, гм!) И хочешь, не хочешь, товарищ Крылатко, придётся изображать.

Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство. Не каприз – указ! Нарком юстиции просто по должности обязан блюсти указ. Пусть ещё петровский – от 09.12.1709. Сто тридцать лет исполнилось, однако. Но ведь указ никто не отменял? Во всяком случае, наркому юстиции об этом ничего не известно. А он бы первым знал. Хотя бы просто по должности.

Так что – изображать. Терпеть Абрамчика. Раскатисто ржать над любой как бы шуткой. Вставлять идиотское «само собой» через слово…

Пожалуй, это мнимое косноязычие – наиболее мучительно. Если хотите знать, товарищ Крылатко прирождённый трибун! Ещё в детстве Цицерона штудировал, «Трактаты» Апулея наизусть цитировал! По бумажке – никогда! В словесной дуэли не кого-нибудь, а господина Временского перестрелял. Было, было! В канун Переворота, в Каменец-Подольске, на съезде фронтовиков. А господин Временский – оратор ого-го! Прозвище – Главноуговаривающий! А прапорщик Крыленко возьми да перестреляй: «Если приказ будет, я пойду в наступление, но убеждать своих солдат наступать не буду!». Отбрил! Камня на камне! Вспомнить приятно!

(Правда, перестрелял – не значит уничтожил. Вот Сапожника здесь не превзойти. Виртуоз! В том числе, спихивая с больной головы на здоровую.

Драпанул ведь, ссыльный, из Сольвычегодска – в женском платье! Местная учительница, дура сочувствующая, приготовила сарафан, платок на голову. Переоделся в женское и на лодке – через Вычегду, а там лесами, лесами… Картинка! Небритый-щетинистый – в платочке, кривые-волосатые ноги из-под задранного сарафана. Картинка! Смех смехом, но почему-то сей документальный факт никто не помнит, не знает. Зато спустя восемь лет и по сию пору все помнят, знают: Временский бежал из Питера от Сапожника сотоварищи в женском платье. Господин Временский до хрипоты, до рвоты тщится доказать из эмиграции: не было такого, не было! гнусная инсинуация! Оратор ого-го! Но кое-кто виртуозно спихнул с больной головы на здоровую. Смирись, гордый человек. Ты уничтожен.)

Вот и товарищ Крылатко, прирождённый трибун, вынужден теперь тупо «самособойкать». Иначе Сапожник глянет мнительно, этак с прищуром. Говорун, да? Отличаешься умом и сообразительностью, да? Хочешь сказать, что лучше Князя можешь сказать? Допустим, не допустим!

Само собой, не допустим, Князь! Кто может сказать лучше Князя?! Никто! Ни в какое сравнение! Посмотрите, как он кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры!

Международные авантюристы и поджигатели войны потому по заслугам именуются международными авантюристами и поджигателями войны, что по самой сути своей являются поджигателями войны и международными авантюристами.

Златоуст! С-сапожник, сын сапожника!

И, конечно, редкостный ум! «А что думает по этому поводу товарищ Ляскер (Крылатко, Свершинский, Рэбия, Мракосовский)?» Я-то, профессор, знаю. Просто испытываю, насколько вы, студенты, подготовились.

Беспроигрышная манера, беспроигрышная! Снова с больной головы на здоровую! Если в дальнейшем – пан, то – он пан. Если в дальнейшем – пропал, то – не он, а эти… Ведь спрашивал их, советовался. У Князя, допустим, было совсем иное мнение, совсем не такое решение. Но разве мог он спецам не довериться?! Никак не мог. Он же не диктатор, всё коллегиально. И вот – результат! Плачевный, товарищи, результат. Не для Князя, конечно, плачевный. Для этих. Которые да пребудут в перманентном состоянии вины. Казнить или миловать – тут уж без сторонних советов, как-нибудь сам. И не сразу. Пусть эти подёргаются. До чего ж забавно дёргаются!

Гм. Аналогичный случай произошёл в Тамбове, как говорят в Одессе. То есть, само собой… (Тьфу ты, зараза! Хуже сыпняка! Хоть наедине с собой без «самособойканья»!) Разумеется, не в Тамбове, как бы там ни говорили в Одессе. Но что аналогичный, то аналогичный.

Карт-бланш, изволите ли видеть! Вот спасибочки, вот счастье-то, низкий поясной поклон!

И ведь что характерно? Знаешь заранее, ведь знаешь! И – ловишься! При всей декларированной предельной осторожности. Поймался, руководитель всесоюзной шахматной?! Ну… да. И ловишь себя на том, что уже дёргаешься: час от часу не легче!

Гм. Час от часу. Пунктуальность на грани абсурда – есть такое. Цейтнот и товарищ Крылатко – нонсенс. Вечно на флажке, но всегда успевал. А тут…

Тут, на Дальней даче, в дюжине вёрст, у пруда, посреди английского парка – сидишь в машине, чтобы не стоять над душой у синклита. («Я тогда в машине пока посижу…»). Сквозь лобовое отрешённо пялишься на пульсирующий родник, грот с львиной головой. И нервом слышишь, как убывает журчащее время – толчками.

Само собой (тьфу, зараза!), можно бесконечно смотреть на то, как течёт вода. Но – цейтнот.

И ведь не поторопишь синклит! (По Сапожнику – «могучая кучка». Товарищ Крылатко предпочтёт «синклит».) Спешка уместна при ловле блох, не в шахматах. Если на каждый возможный ход уделять по минуте, сорок тысяч дней и ночей надобится – для исчерпания всех 208 089 907 200 вариантов расположения фигур на доске. Вы что! Торопиться не надо, торопиться не надо. Вам, товарищ нарком, шахматы или ехать?

Положим, шахматы. Но и ехать. Сорок тысяч дней и ночей – и думать забудь, синклит. Помни про флажок! Не забыл про флажок, синклит?

Не стойте над душой. Синклит не забыл. Синклит думает. Немедленно ощетиниваясь: «Сами знаем, что задача не имеет решения. Мы хотим знать, как её решать». Отстаньте. Они думают. Сибиряк Измайлов, товарищи Лилиендаль с Флёром. И примкнувший к ним Ляскер.

Сумасшедший дом! Друг с другом почти не разговаривают. Им некогда разговаривать. Они думают. Они думают всё время. У них множество мыслей, надо что-то вспомнить, вспомнить самое главное, от чего зависит счастье. А мысли разваливаются и, самое главное, вильнув хвостиком, исчезают. И снова надо всё обдумать, понять, наконец, что же случилось, почему стало всё плохо, когда раньше всё было хорошо – до сорокового Rh6!

Может, и он на что сгодится? Всё-таки руководитель всесоюзной шахматной…

– Вы, конечно, очень милы, товарищ нарком, но будете просто очаровательны, если уйдёте.

Нет, право, Измайлов несносен! Вы же понимаете, товарищ нарком, всего лишь цитата, ничего личного. Мы же с вами понимаем, товарищ нарком?

Допрыгается, фрондёр! Золотое правило: Ходом считать передвижение фигур по доске, а не любые слова, которые это перемещение сопровождают. И не в одних только шахматах… Сам сформулировал, и сам же язык распускает, дурак-сибиряк! Каждое слово пишется! Ещё б Сапожнику процитировал: Вы, конечно, очень милы… Впрочем, с дурака станется. Дальше Сибири не сошлют, напугали сибиряка ссылкой! Фрондёр ты, фрондёр! Если б ссылка – самое худшее из всех зол, самое суровое из возможного…

Жалко. В принципе, ведь большущий талант. Да, невостребованный после первого успеха. Ну, так ждать и надеяться! (Наркомы тоже не лаптем щи, тоже почитывают классику жанра!)

И пожалуйста – ведь дождался! Вот тебе шанс, Измайлов! Сыграть против самого маэстро, против Ерохина! Пусть не догадываясь об этом.

Или догадываясь? Что-то нарочит сибиряк в последнее время, да все сорок дней. Шумлив не по чину, а в глаза товарищу наркому смотрит со значением. Или догадываясь не только о том, против кого игра белыми, но и о том, за кого? Вряд ли. Как игрок, положим, большущий талант, но в повседневности – не семи пядей во лбу. (Все большущие таланты, в этом схожи. Близнецы-братья! Взять того же маэстро Ерохина…)

Ладно, даже если догадываясь, тогда тем более, казалось бы! Покажи себя. Докажи. Себе, прежде всего. Слабо?

А не слабо!

Но… слабо. Так получилось. Даже сообща. Синклит! Три мушкетёра! И примкнувший к ним Ляскер.

А товарищ Крылатко расхлёбывай теперь. Я пойду в наступление, но убеждать своих солдат наступать не буду! Какое уж тут наступление! Какое уж тут «убеждать!». В смысле «не»…

Вы, конечно, очень милы…

– Я тогда в машине пока посижу… – Не без подтекста, не без него. Пока в машине, но и уже в машине.

Ехать, ехать! Цейтнот, синклит, цейтнот!

* * *

Мы должны раз и навсегда покончить с нейтралитетом шахмат. Мы должны раз и навсегда осудить формулу «Шахматы ради шахмат» как формулу «Искусство для искусства». Мы должны организовать ударные бригады шахматистов и начать немедленное выполнение пятилетнего плана по шахматам!

Каких только глупостей ни наговоришь ради всего святого!

Шахматы, разумеется, святое. Но никто не тянул за язык – тогда, в 1932-м, на открытии международного турнира, Программная речь, ах!

Всякое слово материально. К тому же откликается на любое ауканье. Бумеранг.

Покончил с нейтралитетом? Осудил формулу? Организовал ударную бригаду?

Сбылось по всем пунктам! И где ты теперь, товарищ Крылатко? Не в смысле – Дальняя дача. В смысле – глубокая жопа.

А с другой стороны! Что в предложенных обстоятельствах мог сказать руководитель всесоюзной шахматной?! Что-то инакое?! С-сапожник с кашей бы съел, с говном!

Или потом, когда Ерохин брякнул в Русском клубе на rue de lAssomption: «Миф о непобедимости большевиков рухнет так же, как рухнул миф о непобедимости Кордильеры». Ну, занесло! Эйфория, шампанское, вот я и чемпион, сам Хорхе-Руис Кордильера повержен! Большевики-то при чём, Ерохин?! Ну, занесло маэстро. Но как в предложенных обстоятельствах реагировать товарищу Крылатко? «Ай, молодца!»? Или вовсе не реагировать, глух и нем? Ещё хуже! С-сапожник бы с кашей…

Следил ведь исподтишка, С-сапожник, сын сапожника! Запомнил: С гражданином Ерохиным у нас всё покончено. Далее по тексту. Социальный заказ. Молодец, товарищ Крылатко. Покамест.

Но стоило вляпаться на сорок первом ходу – и нате-получите неявный (явный, явный!) попрёк: «Думай, когда говоришь. Особенно когда трактуешь». Мол, не скажи тогда товарищ нарком про врага – маэстро Ерохин, глядишь, вернулся бы. Имели бы русского чемпиона. У себя. А так…

С больной головы на здоровую!

Опять же насчёт плодотворной дебютной идеи, не к ночи помянутой: Князь против Маэстро! Мол, согласен, так и быть, или так. Но – твоя идея, Абрам. С прищуром: экий у нас нарком юстиции затейник!

Товарищ Крылатко не затейник! Ну, не без того, положим, не без того. Но в данном, конкретном случае угадал подспудное желание. Элементарно! Разве нет? Не высказанное вслух, ни-ни! Но ведь было, было подспудное: вот подарок – уничтожить маэстро на его поле.

С-сапожник, сын сапожника! Лицо начальствующее! Владычица морская! Скучает! В шахматишки, что ли? С маэстро, например. Ну, а с кем? Любой другой заведомо проиграет. Даже не потому, что ниже квалификацией. Само соб… (Тьфу!) Просто зная (узнав), кто соперник. В поддавки ему, изволите ли видеть, не интересно. А вот с маэстро… И чтобы тот ни сном, ни духом – кто, собственно, соперник. (Но чья это будет уже проблема?)

Да нет, идея как таковая замечательная! Когда и если победа одержана загодя.

Очень хорошо. Карт-бланш, товарищ Крылатко. Работайте.

Работаем!

И ведь не хорохорился попусту, не поддакивал боязливо, искренне верил в тот момент. Глупо, тем более глупо, вовсе глупее глупого! Ты же придумаешь, ты же сделаешь, тебя же накажут за то, что плохо сделал.

* * *

Гм. Карт-бланш.

За какие-то три месяца – титанический труд.

Всё предусмотреть, обеспечить, расставить.

Постоянно держать руку на пульсе, притом ни в коем случае не проявить себя.

А повседневную рутину для товарища наркома юстиции никто не отменял – процесс Промпартии, «шахтинское дело», всё такое…

Титанический труд, титанический. Без лишней скромности.

* * *

Прежде всего – деньги. Деньги, товарищи, ещё никто не отменял. Призовые, с позволения сказать.

Маэстро в своём Берлине живёт нынче весьма скудно. Не сказать – бедствует, но сказать – довольствуется малым.

(Смиренная Анна-Лиза, обездоленная супруга маэстро! Ну да свою долю имеет из другого источника. Немалую долю. Конспиративно прибедняется.)

Унижение паче гордости. У творческих натур всё наоборот. Сколь ни загоняй внутрь, сколь ни прикрывай тряпочкой – гордость паче унижения: мы ещё увидим небо в алмазах! Тем более, не в новинку. Не так уж давно видели. (Вот я и чемпион!) Просто пасмурно что-то стало в последнее время, тучи набежавшие сгустились. Осень? Патриарха? Бойкот этот, объявленный шахматными чистоплюями, сыграть не с кем! Ничего-ничего. И это пройдёт. Найти бы только ответ на два вопроса: откуда берутся сопли? куда деваются деньги? Извечные, риторические вопросы. Неразрешимые абсолютно! И как следствие третий вопрос: где взять? Не сопли. Деньги.

Понятно, коммерческие сеансы на тридцати досках. Понятно, игра вслепую, аттракцион. Понятно, лекции. Понятно, публикации. Но в сумме – не сумма. На житьё-бытьё с грехом пополам.

Следовательно, маэстро Ерохину надлежит сделать предложение, от которого он не сможет отказаться. Скажем… Скажем… Сколько там в своё время затребовал с претендента Хорхе-Руис? Если не подводит память, седьмой пункт условий. Не подводит:

Чемпион мира не может быть принужден к защите своего звания, если призовой фонд не достигает суммы в размере 10 000 долларов, не считая расходов по проезду и содержанию участников.

Однако! Десять тысяч – только призы. На круг – все пятнадцать. Лишь для того, чтобы Ерохин получил право заявить: «Сеньор Кордильера, готов с вами сражаться!».

Претендент скорее озадачен, нежели охренел. Ан добыл! С бору по сосенке – голому ящик. Правительство Аргентины, изволите ли видеть, безвозмездно выделило денег на матч! И: вот я и чемпион!

Гм. Пятнадцать? Чем мы хуже правительства Аргентины?! Лучше! Поднимаем вдвое. (Карт-бланш? Одним «фламандцем» больше, одним меньше в запасниках Эрмитажа! Не из Музея подарков же!) Скажем… А так и скажем: тридцать тысяч. Учитывая, что со времён приснопамятного Хорхе-Руиса доллар только рос – вообще!

Дураков нет, не откажется. Тем более, аванс. Ровно половина. От анонима. Распишитесь в получении. Остальное – по завершении партии, как бы она ни завершилась. Лакомые условия!

Аноним, положим, весьма экстравагантен, если не сказать безумен. Шахматную партию по переписке за этакие деньжищи?! С предсказуемым исходом?! Всё-таки против самого маэстро Ерохина! Впрочем, экстравагантность от безумия отличает лишь количество денег. Что есть у анонима, то есть. Количество денег.

Зачем, в принципе, затеял, аноним?

Да как сказать… Вот захотелось! У богатых свои причуды. Благотворительность, если угодно. Исход партии ведь предсказуем? А маэстро живёт нынче весьма скудно? Это сам Ерохин-то, который Кордильеру под орех разделал! Аноним – искренний почитатель маэстро. Издавна следит за каждым его шагом, каждым ходом. И нынче, положа руку на сердце, просто кровью обливается. Сердце. Такой великий, такой маэстро – ив таком бедственном положении! Ещё этот бойкот!

Но напрямую, без затей предложить вспомоществование – со всей очевидностью нарваться на чопорный, через губу, отказ. Маэстро Ерохин – русский дворянин! А вот под соусом «сетуете, что не с кем сыграть? со мной не соизволите? мечта всей жизни! готов на любые расходы!» М?

Отчего же! Да, странное предложение. Да, странные любые расходы. Да, похоже на изощрённую провокацию. А с другой стороны! Provocatio есть вызов. Маэстро Ерохин не может не принять вызов, хотя бы как русский дворянин. М?

В общем, что бы там ни рисовало богатое воображение по поводу богатого анонима – вот вызов, вот аванс. М?

Заманчиво, заманчиво. И сумма! С лихвой покрываются траты на любой крупный турнир в Больших Шахматах. Даже на Матч, когда и если маэстро выразит готовность снова стать чемпионом – действующим, а не бывшим. (Смиренная Анна-Лиза опять-таки позволит себе обновить гардероб. Она, да, воплощённое смирение, но есть пределы!)

Пожалуй, вот она, гирька (не Анна-Лиза, но Матч!), способная перевесить, что бы там ни громоздилось на другой чаше весов. И не пожалуй, а наверняка. М?

Что ж, пожалуй…

Гора с плеч!

* * *

Теперь mashinerija. Вернее, механика. Оговорить с маэстро всю механику передачи ходов, получения ходов ответных. Способ, время, место.

Проще всего, конечно, телефонировать. На том и согласились. Срок обмена ходами – сутки. Если в контрольное время звонка не последует – противник признал своё поражение.

Мелькала шалая мысль, мелькала. Даже не после злополучного Rh6! Много раньше, в миттельшпиле. После хода этак двадцатого. Для мало-мальски сведущего – очевидная ничья! А товарищ Крылатко – не мало-мальски. На заре туманной юности в отчем Люблине аж с гостившим Чигориным играл. С Чигориным! Проигрывал, положим, но ведь играл! Даже вничью однажды! И не потому ныне руководитель всесоюзной шахматной, что назначен. Не лаптем щи!

Очевидная ничья! И синклит того же мнения. Но С-сапожнику, изволите ли видеть, нужна только победа. Работайте!

Так вот, шалая мыслишка: отстричь маэстро Ерохину провода! Не привлекая смиренную Анну-Лизу. Ни в коем случае!

Чорная-чорная супруга крадётся в ночи из чорной-чорной спальни в чорную-чорную гостиную, чтобы чорными-чорными ножницами-маникюр…

Scheusal, Scheusal! Ну, не ужас-ужас. Но – дурной синематограф!

У смиренной Анны-Лизы несколько иная миссия. Она журналистка! Обычная швейцарская журналистка Анна-Лиза Рюг. Кто у неё родители? У неё не бывает родителей. Многажды замечена в разных кварталах Берлина – с блокнотом и «вечным пером». И что? Доступ к засекреченной информации, способной навредить Великой Германии Вольфа, так и не получила? Да, член Коминтерна. Да, отмывает деньги для Советов. Лишь версия, документального подтверждения нет. Сразу высылать теперь, что ли?! Куда, спрашивается? В Швейцарию? Это ж рядом!.. Да ладно! Не холодно, не жарко. Да, журналистка. Но прежде всего фрау Рюг – супруга маэстро Ерохина. Издавна следит за каждым его шагом, каждым ходом. Регулярно докладывает. Более чем достаточно.

А чтобы отстричь провода, более чем достаточно камрадов. Берлин – место насиженное, нагретое. Прикормленных камрадов не в избытке, но в достатке. Даже не заходя вовнутрь, отстричь. С корнем вырвать. Следов не оставить. Сказать, что так и было. Пустяковина! Рот фронт!

И – звонок в срок не поступил? Маэстро, ваш проигрыш! Остаток после задатка получите, но вы сдались.

Такая шалая, но изгнанная мыслишка. Не по щепетильности. По дополнительным условиям, при которых отстригай, не отстригай…

Противники, да, телефонируют, сделав ход. Но для страховки телеграфируют – ход такой-то, подтвердите получение. Изначально планировалось – чтобы маэстро не увильнул. В конечном счёте получилось – анониму теперь не увильнуть. Даже вырвав с корнем провода.

Масса проблем у тебя сразу возникает, сказал Сапожник? Где-то так, где-то так.

Ерохину много проще! Звонок с берлинского номера на берлинский же номер. С ближайшего (прогулочных двести метров) берлинского телеграфа сообщение на берлинский же (до востребования) телеграф.

А каково камрадам? Обеспечить бесперебойную цепочку – до подлинного, не берлинского, адресата. Mashinerija, всё отлажено, работаем. Но время, время! По сути, маэстро имеет фору во времени. Положим, сам об этом понятия не имеет, но ведь имеет. Фору.

До известной поры (до Rh6!) бог с ней, с такой форой. Можно и пренебречь ради схемы. Лишь бы маэстро ни сном, ни духом – кто и откуда с ним играет. Обычный экстравагантный аноним – из Берлина, берлинский! А фора… Неустранимые издержки схемы. Прорвёмся! В конце концов, синклит не лыком шит.

Так-то оно так. Но здесь и сейчас…

Поджимает времечко! Ваш ход, синклит! Товарищу наркому предстоит ещё с места в карьер – на Ближнюю дачу, в Кунцево. Получить одобрение: или так. И ведь не сразу получить, а после намеренно раздумчивой паузы, после трёх-четырёх трубок.

С-сапожник, сын сапожника! И что характерно? Ведь уверовал – сам играет. Истово уверовал! «Могучая кучка» – сбоку припёка. Руководитель всесоюзной шахматной – вообще не пришей кобыле хвост, передаточное звено, курьер. Или так. Если победа…

Цейтнот, синклит, цейтнот! Неужто ваши способности вкупе с возможностями переоценены товарищем наркомом?

* * *

Наконец, синклит. Консультанты, с позволения сказать.

Все мыслимые и немыслимые условия для них созданы. Тепличные.

Дальняя дача. Бывшее имение Орлова-Чесменского! Широко жили фавориты нимфоманки, матушки-государыни!

Сотня гектаров английского парка. Корабельные сосны.

Родники – целых семь, включая главный, с львиной головой.

Пруды, битком набитые откормленной форелью.

И – дворец, не дворец… Одноэтажный, зато высота потолков под десять метров.

Зимний сад.

Отделанная деревом Большая столовая – с полсотни едоков уместится. Камин – оникс, опал.

Малая столовая – на дюжину едоков.

Необъятная спальня карельской берёзы – кровати видятся детскими.

Примыкающий санузел в сорок квадратов (с кушеткой!) – за месяц сплошь не обгадишь.

Ещё спальня, поменьше, поуютней – «чинаровая», в жёлто-коричневой гамме.

Кабинет по левую руку от холла – просто создан для генерации разумного, доброго, вечного.

Дворец, дворец!

* * *

Положим, теплился план сбагрить всю тёплую компанию непосредственно товарищу Ляскеру – на арбатскую квартирку в Спасоглинищевском переулке. Зазря ли предоставлена отдельная, комфортабельная – почтенному, бежавшему из Великой Германии от ползучих вольфовских кошмаров. Добро пожаловать, профессор! С женой, с женой, с благочестивой Мартой!

О, чета Ляскеров неимоверно гостеприимна, в свою очередь! К ним в гости на Арбат – кто только ни! Бурный поток! Коллеги по шахматам. Коллеги по науке. Представители торговых фирм: извольте отведать наших, отечественных, сигар (вы такой знаток!), а также наших чаёв, наших вин. Всего лишь дегустация, но если почтенному придётся по вкусу…

И само соб… Тьфу! Разумеется, круглосуточное тайное наблюдение за арбатской квартиркой. Кто пришёл, кто ушёл, что болтал, о чём молчал. Каждое слово пишется. Связь с иностранцем, однако. Нашим иностранцем, однако иностранцем. Что-то не торопится господин Ляскер оформить советское гражданство. Еврей, одно слово! Поспешай медленно. Да, но поспешай, поспешай, товарищ!

Круглосуточное – несомненный плюс.

Пишется – тоже плюс.

Гостевой бурный поток – решающий минус. Решающий!

Положим, приняв правила, синклит (и примкнувший к ним Ляскер) мудрствует в арбатской квартирке того же товарища Ляскера над очередным нашим ответом анониму. Тут откуда ни возьмись: бояре, а мы к вам пришли! Коллеги по науке. Представители торговых фирм. Кто угодно. Хоть фотограф: позвольте снимочек для журнала «Шахматы и шашки в рабочем клубе»? Уберите фотографа! Он мешает нашей творческой мысли!

И потом! Синклит, получается тогда, тоже приходящий. Не ночевать же вповалку на протяжении… (Сколько может продлиться партия?) На протяжении, положим, месяца. Злоупотребляя гостеприимством. Любое терпение не безгранично. Терпение благочестивой Марты, в том числе.

Когда же и если синклит приходящий – уходящий – снова приходящий – снова уходящий… Неизбежна утечка.

Нет, арбатская квартирка при всей комфортабельности плюс оснащённости никак не годится!

Значит? Изоляция. Полная изоляция от внешнего мира. Так надо, синклит! И пусть никто не уйдёт обиженным.

* * *

Не уйдёт – гарантированно. С Дальней-то дачи, оснащённой не в пример арбатской квартирке четы Ляскеров?! А уж насчёт «обиженным» – тем более. На Дальней-то даче?! Целиком и полностью в твоём распоряжении, синклит!

Сапожник сказал: карт-бланш? Сказал. Ну и вот! Сам на Ближней – практически безвылазно. На Дальней забыл, когда был. Если какая-то польза. Пускай. Гостевая она и есть гостевая.

Располагайтесь! Всё для вас! Чего изволите?

Соснуть? Любая спальня на выбор – хоть «карельская», хоть «чинаровая». Где кому постелить?

Откушать? Впечатляющий выбор блюд и напитков, ви́на-водки-коньяки включительно. Любая кухня мира. В какой столовой накрыть?

После в креслах отдохнуть? Специально для товарища Ляскера – подлинная «Гавана», дешёвых сигар не держим. Остальные не курят, верно? Папиросы «Герцеговина» для товарища Измайлова? Он вроде тоже некурящий! Ах, на память? Ради бога! Любой каприз!

Променад? О, здесь уникальная природа, заповедные места! А рыбалка! Форель на пустой крючок кидается, заглатывает!

В общем, живи, радуйся! И ни в чём себе не отказывай. И! Прежде всего, не отказывай себе в сокровенном. Шахматы, шахматы! Генерируй, генерируй – кабинет по левую руку от холла!

* * *

Избыточность всего и вся родит сомнения: что-то тут не так!

Сомнения родят подозрения: что-то тут не так, и неспроста!

Подозрения родят домыслы: неспроста, и вот оно как!

Домыслы родят вымыслы: точно-точно, так оно и!

Право слово, не умножайте сущностей, кроме необходимых.

Касаемо сокровенного – руководитель всесоюзной шахматной завсегда обставлял и обставляет так, что мало не покажется.

Международный турнир – отель «Националь»!

Сеансы одновременной игры – Колонный зал Дома Союзов!

Второй международный турнир – Музей изящных искусств!

Торжественно, торжественно! Все флаги в гости к нам! Писатели, режиссёры, музыканты, конферансье! И все, все, все!

Огромный интерес! Радио, «Последние известия»: на русском, немецком, французском, (ладно, и) английском! Мы должны раз и навсегда… См. далее по тексту программной речи.

Касаемо же странноватых факторов именно данной, конкретной партии (в шахматы!) – товарищ нарком, общеизвестно, такой затейник!

И «живые шахматы» в ЦПКиО с энтузиазмом курировал! Натуральные лошади по клеточкам цокали. Натуральные санитары с носилками всякую сбитую «фигуру» (натуральную!) с поля выносили. За исключением, хм, лошадиных «фигур».

И сеансы игры вслепую горячо пропагандировал.

И, кстати, товарищу Ляскеру всячески потворствовал с его профессорской idea fix: изобретение автоматического устройства, дающего сеансы на двадцати досках. Не какой-то спрятанный в ящике лилипут-виртуоз прошлого века, но последние достижения электромеханики, радиотехники! Шаг влево, шаг вправо – нарушение гостайны. Зато при удаче – Всемирная выставка, Нью-Йорк!

Затейник, затейник…

Почему же очередная затея руководителя всесоюзной шахматной должна породить сомнения, подозрения, домыслы, вымыслы?

Нипочему! Не должна! Просто очередная затея. Касаемо глубинных причин – тебя, синклит, не касается. Не думай о причинах свысока, лучше думай над очередным ходом. Лучше думай, не отвлекайся! Иначе на сороковом ходу тебе вдруг бац – Rh6! Плохо думал! Эх, синклит! А ведь этот ещё из лучших…

Положим, одно дело мягко советовать «не думай о причинах» и совсем другое дело заставить не думать. Мысли-то, мысли куда девать?! Положим, в качестве причины да хоть такая: вам, товарищи, противостоит не менее выдающаяся группа товарищей, а по результатам партии (отборочной, если угодно) будет принято решение, кого от нашей страны выставлять претендентом на Корону. Не оскудела талантами наша страна – один молодой да ранний Ботвин чего стоит! И в помощь ему пара-тройка мастеров соответствующей квалификации. У вас здесь синклит, и у них там (при таком же комфорте) синклит. Бодайтесь!

Гм, глубинная причина не хуже любой другой. Положим, не прозвучала вслух, напрямую. Если вслух: чушь, бред, концы с концами не сходятся. Но если косвенно, мельком, намёком: уже пища для размышлений, вполне пригодная пища, не голодный паёк. Само соб… Тьфу! Не для размышлений вслух. Особенно это касается товарища Измайлова!

* * *

– А сдаётся мне, милсдари, что нам подсовывают дезинформацию!!! – громовым баритоном, фрондёр штопаный.

Да, в тиши кабинета, ещё в дебюте. Да, не при товарище наркоме. Да, вроде свои, коллеги. Но давно уже не мальчик, должен хотя бы предполагать – всё пишется.

Нет, право, несносен!

Вечная початая фляжка, то и дело пополняемая коньяком из «шкапика». Удар тебя не хватит, щекастый? Вон лицо уже цвета «мокрый кирпич»!

Ничо! Могучее сибирское здоровье, наследственное! Сердце – как часы! Коньячок для сердца аккурат полезен. И не пьянит, сколь ни употреби, хоть ведро. Тоже наследственное. Выхлоп мощный, но взгляд ясный, дикция отменная, походка твёрдая.

Вечный безвременный парусиновый костюм а ля товарищ Мулинков (и комплекция а ля). Но тот хотя бы летом, а тут декабрь! В помещении – куда ни шло, но ведь и по парку так, на голое тело! А воспаление лёгких?! Зипун не угодно?

Ничо! Могучее сибирское! Лёгкие – как часы! Жаль, на прудах лёд тонковат – поморжевал бы! И коньячку сразу!

Вечная избыточная говорливость в полную мощь этих самых лёгких. (Воспалились бы, что ли!)

Ничо! Привыкайте! Это просто такое артикуляционное мышление! Мысли возникают в процессе говорения и наоборот!

Гм! Говори, говори, да не заговаривайся. Обслуживающий персонал Дальней, положим, вида не подаёт, но… Дай персоналу волю – давно бы языком не ворочал, фрондёр штопаный, и зубы свои по паркету бы нашаривал, ползал. Спета песенка!

Насчёт песенки – не фигура речи. То и дело блажит. Вдруг замрёт в «оперной» позе и «оперно» же заголосит. Непременно в присутствии персонала.

– Твар-р-ри, твар-р-ри, твар-р-ри не успели От росы серебряной согнуться!!! И такие нежные напевы Почему-то прямо в сердце льются!!!

Нежные напевы! Благим матом. Дурной мотивчик, как не из нашего времени. А слова, главное!

За слова отдельный пардон при поимке характерного взгляда персонала:

– Тихо сам с собою, тихо сам с собою Я веду беседу!!!

Старинная сибирская песня охотников. Слова и музыка народные.

А хотя бы потише нельзя?

Нет, никак. Никак нет! Голос такой, от природы. Могучий, сибирский. Наследственное.

Вечно и весьма доволен собой, искренне полагая, что и все остальные от него в полном восторге.

* * *

Не в восторге.

Персонал – само соб… Тьфу! Дай персоналу волю…

Но и синклит явно поёживается. Русский коллега, изволите ли видеть, избрал взаимоотношения в манере старик-унтер и новобранцы. Покровитель, но досадующий на бестолочь. Ни в коем случае не в кабинете при обсуждении очередных ходов. Тут все условно равны, у каждого собственные заслуги, коллективный разум. А вот остальное времяпровождение… Все равны, но некоторые равнее.

Психологически-то понятно. Душевная компенсация за многая лета гордого терпения во глубине сибирских руд, на отшибе. И таки да. Сибиряк Измайлов – он таки единственный русский среди них. В смысле, не иностранец. Не в смысле, таки не еврей. Он у себя дома, он всё тут знает, он хозяин.

Конечно, Подмосковье – не Томск у чёрта на куличках. И отнюдь не всё он тут, на Дальней даче, знает (иначе, как минимум, помалкивал бы!). И что-что, но про настоящего хозяина и не заикнись!

Однако психологически… Да, коллеги сносно говорят по-русски, у них советское гражданство (между прочим, не у всех!). Ноу нас говорится: где родился, там пригодился. Ох! Неловко выразился? Нет-нет, не имел в виду перепитии в сложных судьбах иностранных коллег. Имел в виду исключительно себя. Ну, ляпнул! Пардон, пардон! Давайте по коньячку, исчерпаем инцидент!

– Перипетии.

О! Милсдарь Лилиендаль голос подал?! Обыкновенно, принуждаемый к общению, молчит и тонко улыбается: просто не смею вас перебивать, коллега. Вот… перебил…

– Что, милсдарь?

– От греческого: peripeteia – внезапная перемена в жизни. Перипетии. Не перепитии.

– Эх, милсдарь, сколько ни учись, хоть у древних греков, а русским не станешь! У нас для внезапной перемены в жизни больше годится аккурат перепитии! Не перипетии! Значаще и ёмко! Верно, говорю, Саломон?! А куда он делся?! Только что тут был!

Милсдарь Флёр, самый шпыняемый как самый молодой, вовсе избегает шумливого, в санузле отсиживается (на кушетке?).

Милсдарь Ляскер умудренно принимает если не как должное, то как неизбежное. Кто же, как не он, самый старший из присутствующих здесь.

Впрочем, сибиряк именно товарищу Ляскеру и только ему демонстративно выказывает почтение. (О, самый долгий чемпион мира, пусть и бывший!) Впрочем, с подвохом почтение: то ли пылинку с плеча норовит смахнуть, то ли по плечу похлопать. Впрочем, товарищу Ляскеру и не такое и не таких доводилось терпеть. И реагировать адекватно.

Вот как реагировать на слова русского коллеги «нам подсовывают дезинформацию»? Молчание – знак согласия. Возражение – знак того, что дедушка уже впадает в маразм, не видит очевидного.

Реагировать адекватно. Выпустить сигарное кольцо в потолок, подождать, пока растает в воздухе. И туда же в потолок веско, с хрипотцой произнести:

– Когда мы наверняка знаем, что нам подсовывают дезинформацию, то это уже весьма ценная информация.

Профессор!

А что у него на уме – не вашего ума дело. Может, попросту по жене скучает. Разлука ты, разлука. Благочестивая Марта принуждена быть в Спасоглинищевском переулке. Вы же знаете, профессор, все силы игре, ничего отвлекающего. И за квартиркой кто-то должен присматривать, содержать. Когда всё кончится, увидите свою благочестивую. Ещё сигару, профессор?

Ещё сигару.

* * *

Когда всё кончится…

Смотря чем кончится!

Товарищ Крылатко прекрасно отдаёт себе отчёт: профессор может никогда не увидеть благочестивую Марту, совсем другое увидит. И весь синклит – тоже. И сам руководитель всесоюзной шахматной – тоже. На горизонте маячит Ягуарыч…

Никак дрожь пробирает? Нет, это не от этого. В машине холодно. Промёрзла. Машина – зверь, положим! Не с-сапожников «паккард твелв», положим. Но и не расхожая «эмка». ГАЗ-11-73! Двигатель – шесть цилиндров, стабилизатор поперечной устойчивости, гидравлика рычажных амортизаторов, «ручник» пистолетного типа! Товарищ нарком без шофёра обходится, водит всегда сам (затейник!). Зверь – машина! Только зябковато в ней сиднем бесконечно смотреть на то, как течёт вода. Грот с львиной головой…

Доколе?! Ходу, синклит, ходу! Сорок первого ходу белых! Если приказ будет, я пойду в наступление, но убеждать своих солдат наступать не буду! – это прапорщик Крылатко мог господину Временскому сказать, как отрезать. С-сапожник, сын сапожника не потерпит – отрежет всё, что болтается, и не скажет. Будешь убеждать своих солдат, руководитель всесоюзной шахматной, будешь! Твои солдаты – синклит…

Доколе, ну?!

Наконец-то! Двери настежь, по дорожке к машине поспешает… разумеется, Измайлов. Кто же, как не он! Старик-унтер!

Ну, сибиряк! Порадуешь? Чем порадуешь? Порадуешь ли?

От него пахло коньяком, зипуном и морозом. Руки за спиной, пряча карточку. Записанный ход с автографом понизу всех четверых, всего синклита. Коллективный, изволите ли видеть, разум! Карточка.

Ну?! Не томи!

– Товарищ нарком!

Да-да! Товарищ нарком! Товарищу наркому ещё ехать! Бумагу, сударь, бумагу!

– Передайте его сиятельству… О, пардон, его высочеству! От всего нашего дружного коллектива передайте: он – мастер!

И в глаза посмотрел со значением. Несносен! Что за херня, товарищ Измайлов?! Сиятельство, высочество?! Запинка в мозгах. Титулы, обращения – из прошлой жизни. Сиятельство – князь. Так? Высочество – великий князь. Так?

Что себе вообразил, фрондёр штопаный?! Что ты, старик-унтер, вкупе с новобранцами, против… против кого играл?! Против Князя 7! Домыслы родят вымыслы: точно-точно, так оно и!

Положим, не лишено логики. Сам товарищ нарком на посылках! Бытовые условия сказочные! Конспирация!

Ход мысли – верный. Вывод – с точностью до наоборот.

Биомать! Ещё выяснится, синклит заведомо играл на поражение, имитируя упорное сопротивление!

Навряд. Руководитель всесоюзной шахматной тоже не лаптем щи! Отслеживал каждый ход – честная борьба!

Карточку сюда! Карточку, товарищ Измайлов! Ход!

Какой ты неотвязчивый! На, вот он… И в глаза со значением: может, нас ещё наградят… посмертно.

Белые сдались. Чёрным по белому: Белые сдались. Понизу автографы, количество – четыре. Коллективный разум, в одночасье лишённый оного! Белые сдались.

– Эт-то что?!

– Эт-то вот.

– Объяснитесь!

– Мы же с вами понимаем, товарищ нарком? Сами знаем, что задача не имеет решения. Мат в семь ходов. Неминуемо. Если, конечно, противник не дурак. А, сдаётся мне, отнюдь не дурак. Передайте его высочеству…

– Цыц! Смирррна!

Товарищ нарком когда справедливый, а когда и беспощадный. Карточку – в мелкие клочки, потом – в лицо дураку-сибиряку.

– Слушай сюда, дурак! У всех вас осталось ещё семь ходов. Семь ходов – семь дней. Понятно? Понято? Повторить?! Вам осталось семь дней, вам осталось семь дней, вам осталось семь дней!

– Белые сдались.

– Глазами-то не сверкай, храбрец! Белые сдались, изволите ли видеть! Неминуемо! Белые сдались ещё летом двадцать третьего. Неминуемо и окончательно. Под Волочаевкой. В курсе? А мы – красные! Красные не сдаются! Играя белыми – тем более! До последнего! Понял, нет?! В глаза смотреть! Не моргать! Отвечать!

– Так точно! В курсе! Понял! Не понял, но понял!

Продолжаем фрондировать?

– Послушай меня, Петя… Сейчас возвращаешься в кабинет. Вместе с коллегами вырабатываешь единственно возможный ход. И сразу – сюда, ко мне. С карточкой. За всё про всё – десять… ладно, пятнадцать минут. Лады?

А проняло сибиряка! Иной раз ласковость тона пострашней командного рыка, поубедительней.

Пошёл, пошёл!

…Можно бесконечно смотреть на то, как течёт вода. Ладно, ещё пятнадцать минут. Снова дрожь? Холодрыга! Но убеждать своих солдат наступать не буду! Гм! Для них – семь бед. И – один ответ. Солдатами не рождаются, солдатами гибнут.

Когда всё кончится… Кончится однозначно, мы же с вами понимаем, товарищ нарком, через неделю, максимум!

Не стреляться же из наградного в самом-то деле! Как С-сапожник намекнул: слабость духа или сила духа?

Э-э, нет! Вывезти весь синклит куда подальше. Мы в ответе за тех, кого…

Спрашивается, куда подальше?! Европа – исключено. Камрады Коминтерна – через одного. Разве на Восток? На Дальний! С Дальней дачи – на Дальний Восток, гм! Вася Бляхер по сию пору командармом, ещё с лета двадцать третьего, ещё с Волочаевки. (Дал господь фамилию! Мало того, что хер! Так ещё и!) Втолковать ему… Он толковый… Положим, армию на Москву не двинет. Через всю страну? Замучается пыль глотать! Но и своих не сдаст, не должен.

А там, считай, через дорогу, сопки Маньчжурии… Вулкан Чанбайшань, трёхтысячник, мечта альпиниста. Помоюсь и – горы!

Обставить всё, конечно, с умом. Мы должны организовать ударные бригады шахматистов… См. далее по тексту программной речи. Лучшие силы – на участие в чемпионате Дальневосточного края! Сеансы одновременной игры в домах культуры пограничья! Пропаганда и агитация!

Если ещё не поздно…

Поздно, однако. Пятнадцать минут на исходе. Мотор завести? Шесть цилиндров!.. Ваше время истекло! Бегом сюда! К машине!

И ведь бегом к машине! Запыхаясь и оскальзываясь. Но не от дворца. От прудов. Шарахнутая фигура в шинели с тяжеленным армейским кухонным бачком в обнимку. Из персонала кто-то?

– Ещё минуточку, товарищ нарком, ещё минуточку! Не уезжайте! Послушайте!

– Слушаю, боец.

– Нате!

На кой ляд товарищу наркому армейский кухонный бачок?! Что там ещё и булькает?!

– Форелька! Живая, только-только словленная! Для Спиридонываныча. Звонили…

Послушайте! Ведь, если рыбин разводят – значит, это кому-нибудь нужно? Значит, кто-то хочет, чтобы они были?

Маэстро

Иначе зачем всё?!

Глухо произнёс, устроив из ладоней подобие шор:

– Усталость и тяжесть… Неизвестно, что всё это значит.

Наедине с собой можно позволить.

Да известно, известно! Наедине-то с собой, в коричневом бархатном кресле, можно позволить: лукавство… от лукавого!

Нужно придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации, освободиться от нее, а для этого следует предугадать её конечную цель, роковое её направление, но именно это не представляется возможным.

Прежде удавалось, и не единожды. Защита Ерохина. Против коварных комбинаций. Не только за доской…

* * *

Взять август четырнадцатого. Турнир в Мангейме. Когда всех иностранных участников как потенциальных шпионов с места в карьер упекли в Раштатскую тюрьму, прервав игру. Какие шахматы?! Война началась!

Тюрьма как тюрьма. Ни книг, ни газет. Зато с confPre Фимой Боголем всласть наигрались al'aveugle, то есть вслепую. Этакие les deuxjes geants, как выразился дружище Лилиендаль, два молодых гиганта. Ерохин и Боголь, Россия против Малороссии. Сутками напролёт! Ах, confPre Фима! Собрат и есть!

И дочка надзирателя трижды в день приносила еду вполне пристойную, чирикала с ними жантильно. Мила, мила.

Надзиратель, один-единственный на всю Раштатскую, недовольно пыхтел, наградил заключённого Ерохина четырьмя сутками отбытия в одиночке.

– Ich habe uberhaupt gar nichts zu erklaren!

– Что он сказал? Коллеги, кто владеет немецким? Андрэ, дружище!

– Он сказал: я вообще даже ничего не должен объяснять. Вы слишком дружелюбно улыбаетесь его дочери, дружище.

А, ну за этот грех и пострадать не грех!

И всё же тюрьма есть тюрьма. На волю, на волю! Да, но как? С учётом того, что именно в вещах заключённого Ерохина обнаружен дагерротип, где он – в форме офицера русской армии. Шпион, шпион! Сидеть ему до морковкина заговенья, даже если остальных выпустят.

Во-первых, форма не офицерская, форма воспитанника училища правоведения. Юрист, не офицер. Сличайте, сличайте. Почувствуйте разницу. Среди вас есть юристы? Тогда должны понять. И выпустить.

Во-вторых, самочувствие. Что-то изрядно нездоровится. Доктора бы. Лучше сразу медкомиссию созвать – проверить на всё. Созвали, проверили. Признан негодным к воинской службе. Изъяны не только физические, но и душевные. Психический! Не буйный, тихий, но – психический. Так симулировать невозможно. Уж медкомиссия понимает! Тогда должны понять. И выпустить.

Всё, свободен! Езжайте. На родину, на родину. Через Швейцарию, Швецию – как заблагорассудится. Но езжайте, езжайте! У немецких властей своих психических юристов переизбыток.

* * *

Или взять апрель девятнадцатого. Когда чекисты в Одессе лютовали. И – пришли. В последнюю ночь. Уже яхточка ждала, там – каботажем до Констанцы, специально заученная фраза: Траяску Романиа Маре! Но – пришли…

Тут летай иль ползай – конец известен. До гр. Ерохина в комнате проживал агент британской разведки, офицер. При обыске обнаружен сундук. В сундуке обнаружены секретные документы, написанные по-русски, а также на иностранном.

Доказывай, не доказывай: сундук от прошлого жильца, спал на нём, даже не открывал! Прикидывайся психическим, не прикидывайся! Тряси, не тряси газетными вырезками со стихами про маэстро: Как дивно он творит поэмы – несуществующей вражды! (Недурно пишут в Одессе!)

Ага! Вражды! Во-во!

Несуществующей! Про шахматы!

Ага, конечно!

По законам военного времени: расстрел.

Счастливый случай. Проездом в Одессе – товарищ Минускульский, член Всеукраинского ревкома! Шапочный, но знакомец.

– Стоп!.. Маэстро! Вы ведь маэстро?! Ерохин?! Это ведь вы?!

– М-м. Я.

– Не узнаёте?!

– М-м. Не припоминаю.

– Москва! Колонный зал! Ваш сеанс на тридцати досках! Вы мне – мат на седьмом ходу! Мат Легаля, ещё сказали!

– М-м. Вполне вероятно.

– Слушайте, так рад! Может, ещё как-нибудь сыграем?!

– М-м. Вряд ли.

– Понимаю. Очень заняты?

– М-м. Очень. В частности, сейчас. Меня, м-м, ведут на расстрел. Так что вряд ли.

Член Всеукраинского ревкома – не хрен собачий. Как распорядится, так тому и быть.

Всё, свободен! Развяжите!

– М-м. Благодарствую.

– Что вы, маэстро! Не за что! Это вам спасибо! За то, что вы есть! Почту зачесть связать вас… узами дружбы. Не возражаете?

– М-м. В принципе… Но несколько неожиданно.

– В принципе, в принципе! Не сразу. Сразу у нас только кошки родятся, и контра в расход пускается.

Garde a vous! Внимание и ещё раз внимание! Вскользь о контре – явный нажим. И потом эта долгая тягучая беседа entire nous. Скорее многозначительная, чем многозначная. Prive, в одесской гостинице, в шикарных апартаментах товарища Минускульского. Именно шикарных, не роскошных. Шик – всегда дешёвый, даже если золотые унитазы. Роскошь – всегда королевская, даже если король нищ.

Garde a vous! Крепкая мужская дружба. Задушевность, красное вино, дорогие папиросы. Дети Луны?

Если бы! Тогда всё-таки есть шанс мягко отвертеться.

Э, нет! Дети Луны – продукт разложения эксплуататорских классов, которые не знают, что делать. В нашей среде, среди трудящихся, которые стоят на точке зрения нормальных отношений между полами, которые строят своё общество на здоровых принципах, нам господчиков такого рода не надо!

Товарищ Минускулький про иную дружбу. Взаимопонимание при обоюдной пользе. Почему бы маэстро не попробовать себя… а хотя бы в роли следователя Центррозыска?! При его феноменальной памяти на лица, имена, обстоятельства! Для утверждения законности без гнева и пристрастий, во избежание перегибов.

Garde a vous! Вскользь о перегибах – снова явный нажим. Не далее как нынче утречком вот был бы перегиб!

Но Центррозыск – только для начала! Впоследствии – что-нибудь такое, с открытой визой. Коминтерн, информационно-организационный отдел хотя бы. В роли… а хотя бы переводчика. По всему миру – за казённый счёт. Сочетание приятного с полезным. Маэстро согласен? В принципе?

Что ж, пожалуй…

Мнилось, этих-то друзей переиграть будет сложно, но возможно. Разве маэстро не маэстро?! Жизнь – те же шахматы, но попроще. Да, где-то временно уступить инициативу, потерять качество, пожертвовать фигуру. Но в итоге!

И ведь по большому счёту оказался прав. Чего бы это ни стоило. Многого стоило. Но в итоге!

* * *

Или взять июль двадцать первого. Когда перезрелая швейцарка добилась своего-женского, заполучила в мужья относительно молодого, ещё и русского, ещё и маэстро. (Она добилась! Как вам нравится!)

Oh, mon officier!

– Анна! Не называй меня так.

– Но ты взаправду офицер! И – мой! И не называй меня – Анна. Анна-Лиза…

– Анна́-Лиз. Ана́лиз. Так лучше?

– Oh, mon officier!

Сама страстность, раба любви. Играла из рук вон плохо – и в шахматы, и в жизни.

Сошлись по службе. Коминтерновский переводчик Ерохин – швейцарская журналистка Рюг. Поселили при гостинице «Люкс», в общежитии Коминтерна. Служебный роман. Преувеличенный. Или искренне верила, что так и надо – как в немом кино. Если б в немом! Всё-таки журналист должен больше слушать, чем говорить.

– Я просто принесла тебе плед. Здесь везде такой сквозняк. И ещё нужен твой совет на ужин. У нас из продуктов только картофель, сельдь, брюква. Сделать «под шубой»?

– Сделай.

– Но нет лука. И постного масла. И во всём этом городе нет. «Под шубой» не получится.

– Не делай.

– Но надо же питаться!

– Не надо.

– Как так?! Что ты такое говоришь?!

– Аннализ! Говоришь ты! Я думаю над позицией! А ты говоришь, говоришь!

– Молчу, молчу… О, ты думаешь над позицией? Oh, mon officier! Мы без ужина – в постель?! О, согласна! Так мёрзну в этом городе! Согрей же меня, согрей!

Стерпится – слюбится?

Слюбится – увольте! Однако всё стерпится ради того, чтобы легально отъехать. Куда, куда! В заграничное путешествие! Неважно куда. Отсюда! Уже в курсе – из Одессы в Московскую ЧК поступил анонимный донос: гр. Ерохин связан с деникинской контрразведкой, получил от неё сто тыщ рублей, на кои средства и живёт при гостинице «Люкс». Дикость! Но не чудовищней, чем сундук английского агента.

Ехать, ехать! Хоть чучелом, хоть тушкой при законной супруге! Брак официальный, супруга – иностранная подданная. Какие препоны?!

А никаких. Всё, свободен!

Вот она, цена крепкой мужской дружбы!

Высока цена, высока. Ладно, когда под боком просто фефёла. Но ведь и соглядатай. Довелось, знаете ли, проаннализироватъ изнутри: Коминтерн создан и существует для проникновения обширной агентуры в зарубежные, враждебные Совдепии страны. Вербовщики-наводчики. Le conspirationnsime в чистом виде. Просто так, за красивые глаза, туда не берут. (Аннализ? Красивые глаза? Увольте!) Вот по дружбе – иное дело! Гр. Ерохин не даст соврать!

Не даст. Однако предупреждён – вооружён. Муж и жена – сообщающиеся сосуды, да не будет превратно истолковано. Кто к кому приставлен – простейшая двухходовка. Но en faveur? В чью пользу? Определять, взвешивать тому, кто предупреждён.

– Oh, mon officier! Тебе нравится Берлин? Здесь так прэлэстно, правда? Обратил внимание, какой всюду Ordnung? И с продуктами! И с погодой!

– О, да.

– А ты куда?

Н-на кудыкину гору! На Курфюрстенштрассе. Прицениться.

– Прогуляюсь.

– Ой, я с тобой!

– О, нет!

En faveur…

* * *

Или взять декабрь двадцать седьмого. Когда в Париже Русский клуб на rue de lAssomption чествовал свежеиспечённого чемпиона. Восторг! Восторг! Дамы в жемчугах и палантинах. И господа – пингвины, сплошь в смокингах. Меж приборов и фужеров, серебро и хрусталь, – цветы длинной цепочкой. Шумно и гамно.

– Да-а-амы и господа! Чемпион мира, маэстро Ерохин!!!

Явление маэстро народу.

Oh, imposant!

Что есть, то есть. Ледяной взгляд, ни намёка на пресловутую нервность. Прямая спина, выправка-officier. Смокинг, но не пингвин. По крайней мере, королевский пингвин.

– Просим, просим!

Сколько же среди вас, друзья, друзей?! Помимо супруги Аннализ, упоённой моментом, – немало. При его феноменальной памяти на лица, имена, обстоятельства – немало.

Просите? Что ж! Да воздастся:

– Миф о непобедимости большевиков рухнет так же, как рухнул миф о непобедимости Кордильеры!

Мёртвая тишина, как после молнии. Вот-вот грянет! Сейчас!

В досыл, во избежание дальнейших разночтений:

– Одни ищут в шахматах забвения от повседневного произвола и насилия, а другие черпают в них силы для новой борьбы и закаляют волю!

О-о! О-овация! Грянуло! Восторг! Восторг!

Всё, свободен! Какое-то даже физиологическое наслаждение. Сродни, excusez moi, избавлению от тяжести в животе. Столько всего поглощено шикарного! С переизбытком. Жаль расставаться, перевод продуктов! Но тяжесть, тяжесть… И – роскошь избавления! Последствия – слабость в членах, испарина, сердечный колотун. И это пройдёт! Зато – всё, свободен!

Предсказуемое по возвращению:

– Oh, mon officier! Почему?! Почему ты так сказал там?!

Стенания. Метания из гостиной в смежную столовую – грузно путаясь в разделяющей плюшевой портьере на кольцах. Снова в кабинет, где в креслах расслаблен mon officier.

– Ты хоть подумал, прежде чем сказать?! Ты о себе не думаешь, но обо мне подумал?!

Господи, до чего ж легко! Какая роскошь!

– От нас теперь откажутся все друзья! Это понимаешь?!

Ещё бы! Господи, до чего ж легко! Все друзья – вряд ли.

Но все друзья – наверняка. Иди сюда, Шах, не прячься. Иди в кресла, дружище. Вместе помуркаем! Шххх, Шххх! Кому сказано?! Шххх!

– Мр?

Хорош-ший Шах, Шаххорош-ший.

– Oh, mon officier! Я со стенкой разговариваю?!

А ты не разговаривай, Аннализ. Можешь помолчать? Скорбно, если на то пошло. Но чтобы уста немотствовали.

Снова метания? Не навернись, Аннализ, паркет навощён. Из кабинета по коридору в прихожую. Шуршание, бряцанье, клацанье.

Хлопок дверью. Проветрись, проветрись. Доложись друзьям: oh, mon officier просто кратковременно помешался! перенапряжение после матча! мы отдохнём, мы отдохнём – и всё ещё поправимо! Давай-давай! Таффай-таффай!

Господи, до чего ж легко! Тишина. Лишь мр-мр-мр в паху. Пристроился, Шах? Отдыхай, отдыхай. Наконец-то мы одни! Тяжесть в животе? Избавлен! Отнюдь не спонтанный рефлекс, но выверенный, осознанный ход. Свобода – осознанная необходимость!

* * *

Защита Ерохина. Против коварных комбинаций.

Сколько пришлось перебыть в чужой и чуждой оболочке? Годы и годы.

Такой нервный! Одесская ГубЧК, ничтоже сумняся, даже застолбила в качестве особой приметы: выше среднего роста, худой, очень нервный, походка нервная.

Читал – хохотал. От души, но не в голос, без звука. Наилучшая мимикрия: нервы. Знаете, лишний раз его лучше не дёргать по пустякам, а тем более не по пустякам, – такой нервный! Если же действительно вдруг рискованная ситуация и невольно дёргаешься, то не «попался, ага!», но «да всегда такой!».

Такой рассеянный, такой забывчивый! Бросил в чашку кофе вместо сахара пешку, долго размешивал, недоумевал, почему рафинад не тает. Закурил сигарету не с того конца, долго перхал. По ошибке запер супругу в нумере, сам отправился играть в карты на всю ночь.

Впору строить зеркалу гримасы идиота с высунутым языком! Запершись, естественно.

Рафинад не понравился. За кофе спасибо лёгким кивком. Но – сменили сахарницу. То же – с сигаретами. Своя пачка опустела, нервно смял, не отрывая взгляд от доски. Моментально принесли новую – предупредительно вскрытую… Просто сервис? Возможно. И возможно, не просто сервис. Мнительность? Возможно. И возможно, не просто мнительность. Напитать ядом кусок сахара, бумажный мундштук сигареты – с них станется, с друзей, затаивших большую человеческую обиду на маэстро. А он – вот незадача! – такой рассеянный…

Супруга Аннализ в Гаване всю ночь бабочкой об стекло билась: выпустите! откройте! муж по ошибке запер! Ночь после Матча. Капитулянтское письмо Кордильеры: Я сдаю партию и желаю вам счастья в звании чемпиона мира. Мои поздравления вашей супруге. Победа! И – делу время, потехе час! Обрубить «хвосты», уйти в ночь. Как ни назови! Причуда гения, назови! В Гаване столь красивые, сколь и дешёвые мучачи. Сплошь мулатки! Каждая вторая – Кончита! Какое имя! Всё в жизни надо попробовать, все мы люди, все человеки. Упоительная ночь! Океан, прибой, песок, Кончита, рассвет! Мои поздравления вашей супруге. Не надо причитаний. Жив-здоров. Был в каком-то смутном игровом заведении, первом попавшемся. В карты играл, в карты! Мозгами расслаблялся после Матча. Остался почти при своих, проиграл самую малость. Не шахматы. Устал, зато отдохнул. Ничего, кому не везёт в карты… Как – запер? А ключ? Оставил же! Нет? Проклятый склероз, ma cherie!

Oh, топ officier! Это безумие! Разве можно так рисковать собой?!

Так! Можно.

* * *

Отчасти, да, забавлялся. Не без того. Лихачил откровенно, ввязавшись в очередную коварную комбинацию. Человек – это стиль. Стиль – это человек.

Шахматная chantera pas судит маэстро по-своему. В его партиях трудно обнаружить ошибки, но в известном смысле его метод игры в целом – ошибка. Ну, на то она и chantera pas. Не судите, да не судимы будете. Сначала победите. Что за доской, что житейски.

Эй, chantera pas! Шахматы – средоточие типичных неточных задач, подобных тем, что возникают в повседневности. Для решения неточных задач важно, прежде всего, ограничить масштабы проблемы, чтобы в ней не увязнуть. И только тогда появляется шанс на успех. Так что шахматы отражают объективную реальность. Отражают то, как человек думает.

* * *

Как, чем, каким местом думали друзья, замыслив кова-ар-ную комбинацию против (до поры не против, а для) маэстро?! Совсем валенки!! Или весь шахматный опыт ограничивается полудюжиной ходов – до мата Легаля трёхвековой давности?! (Объясняю популярно для невежд: 1. е4 е5 2. Сс4 d6 3. Kf3 Кеб 4. КсЗ Cg4 5. К:е5?! C: dl?? 6. C:f7+ Кре7 7. Kd5x.)

Эй, друзъя! Ещё раз: шахматы отражают объективную реальность. Ещё раз: стиль – это человек. Прежде чем строить козни, почитайте хотя бы отзывы о маэстро, пусть той же chantera pas, что ли:

Всегда стремится к превосходству в центре, маневрирует в направлении королевского фланга и где-то к двадцать пятому ходу начинает играть на мат. Не любит размены, предпочитая позиции с большим количеством фигур. Его игра отличается фантастической сложностью, в этом отношении ему нет равных – как среди корифеев прошлого, так и среди живущих ныне.

Теперь, друзья, наложите кальку на биографию маэстро из вашего же досье, что ли:

За храбрость и мужество в Мировую войну награждён двумя Георгиями. Вынес с поля боя раненого офицера – удостоился ордена Святого Станислава. В 1916 году тяжело контужен, пролежал несколько месяцев в Тернопольском военном госпитале. По выписке вызвался снова на фронт.

Да-а, друзья! Имя вам – совсем валенки! Кова-арную комбинацию вы затеяли против (для) гр. Ерохина, который очевиднейшим образом не от мира сего. Такой рассеянный, такой забывчивый. Очень нервный, походка нервная. Кроме своих шахмат, ни о чём вообще не думает – даже о жене, даже о здоровье, даже о завтраке-обеде-ужине. Злоупотребляет алкоголем: красное сухое, потом ступенчато вниз – мадера, шартрез, виски, водочка. Просчитать на два хода вперёд в обыденной жизни, вне шахмат, не способен.

Где уж нам уж!

Неожиданный сундук английского агента как основание для сурового приговора – несчастный случай. Неожиданный член ревкома как спаситель за минуту до приведения приговора в исполнение – счастливый случай. Неожиданное предложение дружбы как следствие двух предыдущих неожиданностей – уже не случай. Купите себе в той же Одессе гуся и морочьте ему голову.

* * *

Кстати – гуся! Шххх, Шххх! Не созрел для порции печёночки? Шах, ты где?! Шххх!

Англосаксы всё-таки… своеобразны. Подзывать кошачью натуру скрипучим «кирик-кирик»?! Абсолютно не чувствуют натуру! Кошачья натура с готовностью отзывается на шелестящее, шуршащее: кссс, кссс… шххх, шххх.

Но вот – не отзывается! Шах Второй, он же Первый. Серый, помойный, «дворянин». Приблудился в парке. Малый Тиргартен идеален для прогулок на лоне природы, и квартира на Турмштрассе буквально в двух шагах. Приблудился. Вышел из кустов, спросил «М-р?». Сразу отозвался на «Шаха», прыгнул в подставленную ладонь, с лихвой уместился в ней. М-р? Пошли домой, Большой? Или будем мёрзнуть? Пошли…

Вырос в полновесный мешок на лапках. Редкостной сволочью не стал, что вообще-то водится за некастрированными котами. Вот что есть на самом деле крепкая мужская дружба! До Аннализ равнодушно снисходил, не более того. Состарился, занемог и – просто исчез. Все двери, все форточки закрыты – но исчез. Delicat…

Снова в Малом Тиргартене вышел из кустов прежним серым ходячим младенцем. И отозвался на «Шаха». М-р? Пошли домой, Большой?

Реинкарнация. Типичная кошачья. Семь жизней? Значит, на век маэстро Шаха с лихвой хватит. Люди столько не живут. Когда, в свою очередь, Шах Второй по старости-немощи просто исчезнет, delicat, – ни тени сомнения, где искать. В Тиргартен, в Тиргартен!

Шххх, шххх! Молод ещё – не отзываться, исчезать, delicat! Всего четыре года! Но вот – не отзывается!

Лёгкая тревожность. Вынужденная выгрузка из коричневого бархатного кресла – рывком, с наигранным кряхтеньем. Поискать по комнатам. Тапочки под кресло забились, не нашарить. Ладно, в носках.

Спальня напротив кабинета. Под кроватью разлёгся? Нету. Гостиная – пальма, коврики. Смежная столовая – тарелки по стенам, буфет. Нету. Налево по коридору – ванная, за ней людская, за ней кухня. Нету. Назад, в прихожую. Выскользнул на лестницу? Входные двери заперты на засов. Когда двери были препятствием для котов?!

Сдвинул засов, так в носках и вышел на площадку. Шххх!

Глянул вниз, в лестничный пролёт. Пятый этаж. Стульчик на каждой площадке, под расписным окном. Если пешим ходом при поломке лифта – присесть, перевести дыхание. Сколько лет здесь, на Турмштрассе, прожито – ни разу лифт не ломался.

Шххх! Этажом ниже со стульчика вскинул голову господин в холодном бежевом пальто. На миг встретился глазами. Коротко пожал плечами, снова уставился в расписное окно. Притомился, бедолага, целых четыре этажа поднимаясь на своих двоих. Переводит дыхание.

Имя вам – совсем валенки! Ну, верно. Пока дражайшая Аннализ в отсутствии (магазины, лавки, парикмахер, телеграф), нельзя же маэстро совсем без присмотра оставлять! Он такой рассеянный! А ну как выйдет на площадку в одних носках, а дверь захлопнется, а ключ внутри… Долгими часами с готовностью переводят дыхание на стульчике, пока дражайшая Аннализ не вернётся домой. Пост сдал – пост принял. С рук на руки.

Причём особо и не маскируются. И не по неумению. Демонстративно. Чтобы выбить из колеи. Объект очень нервный, походка нервная! Будешь знать, как предавать крепкую мужскую дружбу!

Ну-ну. Переводите дыхание, переводите. Хотя, по чести, впрямь раздражает. Не так чтобы, но…

Ещё раз глянул вниз, в лестничный пролёт. Высоко. Притягивает. Чому я нэ Гаршын, чому нэ лытаю! Сегодня – нет. Погоды нелётные.

Однако – Шах! Шххх! Ты где, чеширская морда?! Насовсем пропал? Как же тогда очередную партию начинать – без тебя?

Вот, не угодно ли, очередная extravagance от маэстро! Прежде чем сделать первый ход, выпускает на доску своего кота. И пока тот не обнюхает все фигуры, партию не начинает. Такая вот… Да никакая не extravagance! Элементарно, валенки! С вас, станется – не только напитать ядом кусок рафинада или сигарету, но и шахматные фигуры обмусолить. При всегдашней привычке маэстро грызть ноги (очень нервный)… Ну, понятно.

Шххх! Назад в квартиру. Двери на засов. Шххх?

М-р?

А, чтоб тебя! Ты где, сволочь?!

Да вот же! В кабинете. Где ж ещё! И всегда здесь был, ну… давно. Глаза подними, Большой! Книжный шкап. Межвостролицым бюстом Данте и этой твоей… посудиной.

Хвостом не дрожи, сволочь! Только попробуй окропить! Высочайше пожалованный приз Имени Их Императорских Величеств. Высотою около аршина, голубая с белым, с золочеными ручками; на одной стороне её художественно выполнены золотом инициалы Их Императорских Величеств; на другой стороне – золоченый Государственный герб. Стиль рококо. Единственная дозволенная к вывозу вещь при прощании с Совдепией!

Только попробуй!

Да не очень-то и хотелось! М-р?

Давай уже спрыгивай. Сразу на коленки. Во-от. Хорош-ший Шах, Шах хорош-ший. Ты где был, сволочь?

М-р.

Не ври про шкап, не было там тебя! М-р.

Что значит «какая разница»?! Отвечай немедленно! М-р.

Ладно-ладно. Большой не в претензии. Нашёлся – и славно. Большой просто в последнее время очень нервный. И не имитируя, забавы для…

Поговорим, Шах? Как дворянин с дворянином. Пока никого нет.

М-р.

Ну, а с кем ещё?! Больше не с кем.

* * *

Понимаешь, Шах, поначалу мнилось: партия в лёгкую. Отчего не позабавиться! Тем более, вынуждают позабавиться.

Этот доверительный тон! Это глубокое почтение! Это полное понимание – с надеждой на взаимное! От маэстро ничего не требуется, что вы! Никаких письменных отчётов под оперативным псевдонимом (источник Белый ферзь сообщает)! Никаких вообще отчётов! Никакого табу на разглашение о сотрудничестве! Ради бога! Собственно, почему зазорна крепкая мужская дружба? Зачем её скрывать? Впрочем, как будет угодно. Никто и не настаивает на афишировании. Да и докучать маэстро никто не собирается. Разве только изредка кто-нибудь из друзей заявится без особого приглашения. И непременно среди ночи. Шах намыл.

– Oh, mon officier! К нам опять гость! – Радость с ноткой недоумения. Играла из рук вон плохо.

– Уф! Ну, приглашай. Погоди! Халат. Теперь приглашай.

Чему обязан? Риторический вопрос! Да просто повидаться,

поболтать о том, о сём. Или уважаемый маэстро не рад друзьям? Они столько для него сделали! От стольких бед уберегли, к стольким благам присоседили! То ли ещё будет, ой-ёй-ёй! И – не рад?

Рад. Проходите. В кабинет. Располагайтесь. Ma cherie, сделай кофе и… водочки.

– Oh, mon…

– И водочки! – Очень нервный. Только-только вернулся с турнира в Буэнос-Айресе (в Токио, в Далласе, в Париже)! Устал с дороги.

О! Буэнос-Айрес (Токио, Даллас, Париж)! Как интересно! И как там у них? Просто интересно! А с кем из интересных людей пришлось общаться? Например, с господином Боголем, бывшим советским гражданином. И как он там? Или, например, с товарищем Лилиендалем, теперь советским гражданином. А он там как?

Скушно, друзья. Скушно с вами.

Понимаешь, Шах?

М-р.

Хоть ты понимаешь.

* * *

Да, и ещё! Нельзя ли уважаемого маэстро попросить о маленьком одолжении?

Вот подлость, ведь не просто об одолжении, а о ма-а-аленьком одолжении. Garde a vous! В ночном воздухе вдруг отчётливый запашок ма-а-аленького одолжения. Внимание!

Нельзя ли пока на время форточку прикрыть? Что-то по ногам сквозит.

Отчего же! Пожалуйста! И Шах целей будет. Шххх, иди сюда. Хорош-ший Шах, Шах хорош-ший… Так что, собственно, за одолжение?

Собственно, про форточку. Собственно, больше ничего. А вы что, собственно, подумали?

* * *

Racailles, чтоб не сказать по-русски! Позволяют себе забавляться – в ответ. Или не такие и валенки?

Эта многозначительность по умолчанию! Вы знаете, что мы знаем, что вы знаете. Но вы многого не знаете из того, что знаем мы. В частности, вопросы об интересных людях вызваны интересом к вам, уважаемый маэстро. Ваши о них отзывы, их отзывы о вас – всё познаётся в сравнении. Да-да, по умолчанию, с ними также – крепкая мужская дружба. Не обращайте внимания. Испытание дружбы на прочность. Профилактика…

Racailles! Таки добились того, что и нечаянная встреча с Андрэ на турнире в Баден-Бадене толком не получилась. Дружище Андрэ! Сколько лет, сколько зим! А подспудно: м-м, по-прежнему, ли ты дружище? или товарищ Лилендаль, делающий ма-а-аленькое одолжение? Хлопотал о возвращении маэстро на родину перед самим Крылатко? И? Обнадёживающее ни да, ни нет? Большой успех! А у самого маэстро поинтересоваться, намерен ли тот возвращаться, – как?! Да нет, теперь-то что уж! Рад был встрече. Нечаянной?.. Мнительность?

Добились, racailles, того, что и добряк Боголь, confPre Фима, на всякий случай воспринят неоднозначно – в том же Баден-Бадене. Ренегат, лишённый звания чемпиона СССР? Изменник отечеству на службе германскому империализму? Или агент под прикрытием, изнутри подрывающий устои неприятеля? Один в поле воин? Но на пару куда сподручней! Ерохин, бiсов сын! Ты?! Здесь?! Давай к нам! Куда это к нам? На кружку пива? Или?.. Благодарствуйте, Ефим Дмитриевич, режим… А по старой памяти сгонять с собратом партейку вслепую – тем более. Вслепую — увольте… Мнительность?

* * *

Racailles! По вашей милости любое новое знакомство – тем более garde a vous! Взгляд исподлобья, молчаливое прощупывание – пока визитёр светски содрогается, многословно глаголит о цели визита, рассыпается в комплиментах, просит не отказать. Сосредоточенный просчёт вариантов: от себя ли ты говоришь? или от пославшего тебя?

– Oh, mon officier! К нам опять гость! – На сей раз без фальши. На сей раз для Аннализ и впрямь сюрприз. – Он, кажется, русский. Вот визитка…

С порога дать от ворот поворот? Или впустить, удостоить беседы, расположить к себе, вдруг испытать взаимное расположение. И – только потом дать от ворот поворот. С некоторой досадой на себя. В кои веки судьба свела с личностью неординарной, конгениальной. Могли сойтись ближе. Но на всякий случай…

А жаль. Много позже выясняется – Гамаюн испрашивал аудиенцию и впрямь с благой целью: чтобы ни единой буквой не солгать. Только и лишь.

Визитка: Гамаюн, литератор. Всё. Разумно и достаточно.

Почему же на сей раз не среди ночи? Разнообразие подходцев? Скушно, друзья. Скушно с вами. Или полихачить?

– Приглашай, ma chérie.

– Но твой завтрак!

– Подавай. И – приглашай.

Возмутительно молод ты, литератор Гамаюн, – даже относительно маэстро. Крахмальные манжеты, галстук повязан щегольски. Готовился… Пишет роман о шахматах, роман о Шахматисте? Какие ваши годы, юноша? Не угодно ли омлету?

Спасибо, не угодно.

Сам-то юноша играет в шахматы? Или всё чисто умозрительно?

Как сказать…

Так и. Как есть.

– Видите ли, маэстро… Я посвящаю чудовищное количество времени составлению шахматных задач.

– О!

– Да. Это сложное, восхитительное и никчёмное искусство стоит особняком: с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, оно связано в том смысле, как, скажем, одинаковыми свойствами шара пользуется и жонглёр, чтобы выработать в воздухе свой хрупкий художественный космос, и теннисист, чтобы как можно скорее и основательнее разгромить противника. Характерно, что шахматные игроки – равно простые любители и гроссмейстеры – мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками. Не так ли?

– Продолжайте.

– Хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно не способны задачу сочинить.

Не лишено изящества. Витиевато, но не лишено…

– И?

– Чаще всего это просто движение в тумане, манёвр привидений, быстрая пантомима, и в ней участвуют не разные фигуры, а бесплотные силовые единицы, которые, вибрируя, входят в оригинальные столкновения и союзы. Ощущение, повторяю, очень сладостное, и единственное моё возражение против шахматных композиций, это то, что я ради них гублю столько часов, которые в мои нынешние наиболее плодотворные, кипучие годы я беспечно отнимаю у писательства.

Ну, и не отнимайте, юноша!

– И?

– Видите ли, маэстро… Меня лично пленяют в задачах миражи и обманы, доведённые до дьявольской тонкости, и, хотя в вопросах реконструкции я стараюсь по мере возможности держаться классических правил, как, например, единство, чеканность, экономия сил, я всегда готов пожертвовать чистотой рассудочной формы требованиям фантастического содержания. В этом творчестве есть точки соприкосновения с сочинительством. И в особенности с писанием тех невероятно сложных по замыслу рассказов, где автор в состоянии ясного ледяного безумия ставит себе единственные в своём роде правила и преграды, преодоление которых и даёт чудотворный толчок к оживлению всего создания, к переходу его от граней кристалла к живым клеткам.

А вот это великолепно! Словесная избыточность, но по сути… Живые клетки. Тут мы с вами, юноша, синтонны. Шахматы как отражение объективной реальности.

И?

– Видите ли, маэстро… Всё-таки этюды – не игра как таковая, не сражение.

– О, да!

– Но мне нужно сражение. То есть, моему… герою. Если уж он делает ход, то… Я, между прочим, всегда интересовался, нет ли в шахматной игре такого хода, благодаря которому всегда выиграешь. Не знаю, понимаете ли вы меня.

Garde á vous! Прилежно пораздумать.

– Нет, я понимаю… Мы имеем ходы тихие и ходы сильные. Сильный ход…

– Так, так, вот оно что!

– Сильный ход, это который, – громко и радостно, – сразу даёт несомненное преимущество. Двойной шах, примерно, со взятием фигуры тяжёлого веса или пешка возводится в степень ферзя. И так далее. И так далее. А тихий ход… Тихий ход это значит подвох, подкоп, компиляция. Возьмём какое-нибудь положение…

– Так, так.

– Но это долгий разговор.

– Готов! А вы, маэстро?

Экий юноша прыткий! На «тихий ход» как подвох – ясноглазая реакция. Обучен! Азы общения: искренность во взгляде даже при утверждении, что Каспийское море впадает в Волгу.

Как бы так дать понять… Подцепить вилкой кусочек омлета, выпятив губы, как для осторожного поцелуя:

– Может быть, всё же угодно омлету?

– Спасибо, нет.

– М-м… Вы действительно русский? Гамаюн – псевдоним?

– Да.

– И какими судьбами в Берлине? Нравится тут, у нас?

– Это… долгий разговор.

Вот и поговорили!

Нет-нет, пожалуйста! Видите ли…

– Видите ли, маэстро… Местные власти где-то, в мутной глубине своих гланд, хранят интересную идейку, что как бы, дескать, плоха ни была исходная страна…

– То есть Россия?

– Да. Советы. В данном случае. Так вот, для них всякий беглец из своей страны должен априори считаться презренным и подозрительным, ибо он существует вне какой-либо национальной администрации. Сладко вспоминать, как доводилось осаживать или обманывать всяких чиновников, гнусных крыс, в разных министерствах, префектурах, полицайпрезидиумах. Не знаю, понимаете ли вы меня…

– Нет, я понимаю… – Garde a vous!

– Представьте, – высвободил крахмальную манжету, подбоченился, – за столько лет жизни в Германии я не познакомился близко ни с одним немцем, не прочёл ни одной немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка!

– За сколько лет?

– Ну… какое-то количество.

О! Уже вызывающе, литератор Гамаюн! Похоже, юношу проняло. Весьма чуток. А маэстро и не особо скрывает барьер. Даже демонстрирует.

И почему-то чем далее, тем более, до прощального поклона завёлся между ними какой-то удручающе-шутливый тон…

А жаль. Много позже выясняется – от себя говорил Гамаюн, не посланец, не засланец. Но как знать наверняка?!

– Oh, mon officier! Кто это был?

– М-м… Земляк. Отчасти confPre, возможно.

– Просто ты так долго с ним…

– Долго?

– Продолжительно.

– Подай-ка водочки, ma cherie.

– Но топ…

– Водочки, водочки.

И роман у юноши получился превосходный, ходит слух. В книжную лавку маэстро Ерохину всё недосуг и недосуг. А экземпляр с дарственной надписью от автора всё не приходит почтой и не приходит. Ты что, юноша, обиделся, что ли? Ну, в своём праве. Повод был дан.

А жаль. В кои веки судьба свела с личностью…

Но это уже совсем-совсем другая история.

* * *

Господи, до чего ж легко стало после судьбоносной речи в Русском клубе! Какая роскошь избавления от шлаков!

С гражданином Ерохиным у нас всё покончено!

Сильно сказано! И главное (вот главное!), сказано фигурально. Когда б решили по-дружески покончить с гражданином Ерохиным чисто конкретно (фу! откуда только всплыло непотребное арго!), не провозглашали б о том во всеуслышание – по секрету всему свету. Тишком-молчком – да. Стиль! С непременными разбросанными там и сям намёками: не наших рук дело, но sapi-enti sat… Умному и впрямь достаточно: его пример другим наука, но, боже мой!

Скушно с вами. Бдительность, конечно, лучше не терять. Шах, ты как? Не теряешь бдительности?

М-р.

Умник! Хорош-ший Шах, Шах хорош-ший.

Но по большому счёту… На что они способны? Надуться мышью на крупу. Столько раз говорили маэстро: убеждения имейте любые, но не следует доводить их до окружения. Первейшая заповедь! А он своим этим «рухнет миф» на rue de lAssomption… Очень подвёл друзей, просто-напросто поставил в н-неудобную позицию, нанёс большую человеческую обиду! Всё! Покончено!

Ну и напакостить – несомненно! С чувством собственной правоты причём.

* * *

Товарищ Минускульский… Давненько его не было! Всплыл на поверхность! Уже не член украинского ревкома? Забирай выше! ОГПУ! Ромб в петлице – понимай, сотрудник для особых поручений, оперуполномоченный центрального аппарата!

Но здесь, товарищи, на шахматном турнире в Колонном зале Дома Союзов, нет чинов и званий. Здесь он просто в толпе, просто рядовой поклонник древнейшей и мудрейшей игры! Ну, не рядовой…

– Товарищ! Несколько слов для журнала «Шахматы и шашки в рабочем клубе»!

– Ну, разве несколько слов…

– А правда, что вы играли с самим Ерохиным?

– Правда. Только почему «с самим»? С Ерохиным играл. Проиграл. Но пораженья от победы… Как там дальше у поэта?

– А правда, что вот-вот ожидается его возвращение на родину?

– Неправда. Поймите правильно, рассмотреть мы готовы, но сам он желания пока не выразил – ни устно, ни письменно. А насильно мил не будешь. Не в наших правилах.

– А правда, что Ерохин – сексот?! И как раз потому так много лет в Загранице?!

(Вот! Вот! Хитрожопый, однако, рабкор «Шахмат и шашек в рабочем клубе»! И не боится рискнуть таким вопросом! Безумству храбрых поём мы песню!)

– Комментария не будет.

Многоговорящее отсутствие комментария – от сотрудника центрального аппарата ОГПУ!

И врезка от редакции, справка о гр. Ерохине. Так сказать, этапы большого пути (не в шахматах, в жизни):

Белогвардейский офицер, ярый антисоветчик, уличённый в связях с английской разведкой и деникинской контрразведкой. Был принят на службу в уголовный розыск, в дальнейшем работал переводчиком Коминтерна. Беспрепятственно покинул СССР. Женат на иностранке. Совершает частые поездки по странам, враждебным СССР, общаясь с буржуазными прихвостнями. Постоянно проживает в Берлине, в центре города, в отдельной многокомнатной квартире. Заклятый враг трудового народа.

Такая вот… информация к размышлению. И какие могут быть ещё размышления к информации?! После подобной врезки найдётся упрямец, настаивающий на комментарии по поводу сексота?

* * *

Люди, люди! Порожденье крокодила!

Зряшно мнилось, что этих-то друзей возможно переиграть.

А очень просто! Крокодил не играет в шахматы – по определению. Ему, ящеру с микроскопическим мозгом, чужды игрища ума – по определению. Управляем лишь рефлексами, привитыми за тыщи лет, – по определению. Потому переиграет любого иного, попавшего в его среду, – по определению. Сколь бы ни был высок интеллект купальщика в озере (разве маэстро не маэстро!), – попав на глазок крокодилу, обречён.

Партию в шахматы, ящер?

Вот ещё! При чём тут! Клац! Хрям! Рефлекс – и нет головы со всем хвалёным интеллектом внутри! Всего делов!

Крокодил – примитив, а купальщик – светоч разума? Если ты, купальщик, такой светоч, где твоя голова? И где она была, когда вдруг решила, что возможно переиграть крокодила в его среде?! То-то!

Единственное спасение – зарыться в тину, прикинуться бревном, задыхаясь от нехватки воздуха. Ящер не приметит, мимо проплывёт. Считай, уже большая победа!

Это – победа? Это – победа. Просто она такая – в предложенных обстоятельствах.

Люди, люди! Порожденье крокодила!

* * *

Ну, сексот и сексот. Кем только ни довелось быть и слыть! Глупо слушать. Более того – опровергать. Тогда сразу: вот оно, вот оно, на ус намотано! Возмутился? Знать, совесть нечиста! Промолчал? Тем более! Ты виноват уж тем, что хочется нам. Сексот, сексот!

А давайте тогда ему – бойкот! Не объявленный, но явленный. От лица всей мировой шахматной общественности! Прогрессивной, ну! Раздавите гадину! Кто не с нами, тот против! Кто «против»? «Против» нет!

Chantera pas! Толпою мы сильны! Все – dii minores, то есть младшие боги, то есть второстепенные таланты. Понятно, почему вдруг в едином порыве. До неприличия просто. Шансы на Корону выше – при отлучении сильнейшего.

А что думает по этому поводу профессор Ляскер? Третейский не третейский, но как бы патриарх! Пусть выскажется! Вот пусть!

Профессор Ляскер выскажется. В свойственной мудрецу манере:

Нельзя слепо верить всякому вздору только лишь потому что он напечатан.

Спасибо, принято к сведению. Высказался! Частное мнение, не более того! Дедушка определённо впадает в маразм. И это уже общее мнение, и более того! Диагноз. Какая отвратительная штука – старость…

В общем, гр. Ерохин, по мощам и елей, слово не воробей, заслужил – носи!

Что ж. Своя ноша не тянет, своя сермяга не тяга. И поту не канет… Знал, на что шёл. Выверенный, осознанный ход. Да, слабость в членах, испарина, сердечный колотун. Зато – какая роскошь! Да, такая – зарывшись в тину, прикинувшись бревном, задыхаясь, – но победа.

Тяжело, да. Но кто сказал, что будет легко?

Кр-р-рокодилы!

Ничто не бесконечно. Чёрная полоса в жизни рано или поздно должна перемежеваться. Рано или поздно должна быть белая полоса. Чересполосица. Чёрное-белое…

И – вот! Подарок судьбы – экстравагантный, если не сказать безумный, аноним!

Да, странноватое предложение. Да, похоже на изощрённую провокацию.

Provocatio – вызов. С экивоками: если маэстро не слишком занят, если располагает временем…

Проигнорировать вызов?! Будучи не слишком и располагая… (Бойкот опять же!) О, нет!

Что ж, аноним. Успехов! lis ont tout a gagner, rien a perdre. Приобрести можешь всё, а терять тебе нечего. Кроме, объявленной суммы вознаграждения. Но это всего лишь деньги…

Начали? Белые: 1.е4.

Да нет же. Всё ясно-понятно к ходу пятнадцатому где-то. Против маэстро выставлен не дилетант из нуворишей, но необычайно сильная equipe. А к тридцатому ходу маэстро готов назвать поимённо каждого из этой команды. Разве маэстро не маэстро?! Стиль каждой более-менее шахматной величины изучен вдоль и поперёк. Человек это стиль. По аналогии: когда в соседней комнате меж собой говорят несколько знакомых тебе людей, безошибочно определишь по голосам – кто там. Достаточно вскользь брошенного междометия.

Значит, так. Безусловно, тяжёлая артиллерия, Ляскер. Наверняка дружище Андрэ. Скорее всего, Флёр, тихий пакостник (за бойкот громче всех, shantera pas!). И… возможно, ещё кто-то. Раньше не встречались. Но не молодой, подающий надежды. Кто-то из старой гвардии, давно не выступавший, но с квалификацией. Откуда-нибудь из глубинки. Какой-нибудь там Измайлов, к примеру.

А партия получилась занимательная. Пожалуй, достойна включения в сборник «Пятьдесят моих лучших партий»! Хотя бы за сороковой Rh6! достойна. Лишь одна закавыка…

Вот партия Ерохин – Ляскер, 1916 (чёрные сдались); партия Кордильера – Ерохин, 1931 (белые сдались); партия Каспаров – Ерохин, 1933 (ничья). И так далее, и так далее.

Но партия Аноним – Ерохин?! Диковато. Белые сдались. Победа чёрных. Ура, виват, банзай! Просто и убедительно! В стиле! Повержен… аноним, никто и звать никак.

Между прочим, пока не повержен. Формально.

После сорокового Rh6! ожидалось – белые партию сдадут. Очевидный, неминуемый мат через семь ходов. Слепой и тот увидит! А уж такой коллективный слепой (Ляскер, Лилендаль, Флёр, не совсем уточнённый Измайлов) – тем более!

Но нет! Какой-то мазохизм напоказ! Белые упрямствуют, закрывая глаза на очевидное. Даже сейчас, когда за чёрными сорок седьмой ход, последний – C:g2 х. Мат…

Voilá une belle mort, сказал Наполеон. Вот прекрасная смерть.

Вопрос: чья смерть?

Граф очень любил детей. Может быть, даже сильней, чем новоявленное дарование Гамаюн. Любил и любил – частная жизнь! Бумагу зачем марать? Как будто всё здоровье её ей подступило кверху с такой силой, что всякую минуту грозило задушить её. Её коротенькие толстые ручки не могли… («Юность», глава «Нехлюдовы»). Графомания. Баловство. Добро, что шахматами не баловался. Иначе – просто беда! По двадцать раз вмешиваться в корректуру: я всё гениально перепишу! Ваше право, граф. Но не в шахматах. Здесь железное правило: тронул – ходи. Voila une belle mort!

Стоп! Вопрос остаётся: чья смерть? Насущный вопрос. Не отвлекайтесь надеждой, маэстро! Не убирайте ладони со лба! Устроив из ладоней подобие шор – усталость и тяжесть.

Да всё понятно! Понятно всё! Не сразу, не вдруг. Но теперь-то! Секрет Полишинеля! (Или маэстро не маэстро?!)

Коллективный слепой, пребывающий в Совдепии, играющий от лица загадочного Анонима.

Chérie (чтоб тебя!) Аннализ-Коминтерн: oh, mon officier! это же реальные средства!

Крокодил, вздумавший поиграться. Мерзкая тварь! Мерзкая! Тварь!

Repete: нужно придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации, но именно это не представляется возможным.

Хотя…

Понимаешь, Шах?

М-р.

Вот-вот. Мы с тобой одной крови, ты и я. А как бы ты, Шах, поступил на месте Большого? Ну, скажи, скажи!

М-р.

Ну, прав. По-своему. Прыг с колен. Вихляющая проходка на полупальцах – до раздвижной двери. Пауза, оглядка с укоризной: довольно я тебя слушал, кто-то что-то вещал – насчёт печёночки?

Что было, то было. Извини, сейчас. Да подавись, проглот! Никто у тебя не отнимает! Хорош-ший Шах, Шах хорош-ший.

Отстань, Большой! Когда кушаю – никого не слушаю.

Ну, каждому своё. Водочки, что ли? А водочки! В кабинете. Склянка под оттоманкой. Тайник. Ы! Чтоб никто не догадался! Не своротить валкую лампу на чёрном витом столбе под оранжевым абажуром. Вот она, склянка!

Пуста? Почему пуста?! Вчера была ещё на треть!

Нет-нет! У маэстро феноменальная память! Или…

А с другой стороны, всё к лучшему. Принимать такое решение – только на трезвую голову. Noblesse oblige.

Гобелен над оттоманкой: коррида, бык, матадор. Фальшивка. Шикарная. Где имение, и где наводнение! Где гобелен, и где коррида! Вкусы у фрау Рюг!

Испанская партия.

Матадор – тот, кто убивает. И в помощь ему – квадрилья, пикадоры. Все лавры матадору, но без пикадоров он вряд ли… Но все лавры ему. Мерзкая тварь!

Что там про чересполосицу? Так вот, эта, предыдущая, была белая полоса.

Нет, конечно, вариант остаётся – больным сказаться. Во избежание неизбежного C:g2 х. Даже не сказаться. Просто не позвонить, не дойти до телеграфа. Прихватило, перепад давления, зубы, надкостница воспалилась, пьян в стельку, поскользнулся, упал, очнулся, гипс. Мало ли!

Условия соблюдены. По сути – выиграл, по условиям – проиграл. Этакий благопристойный hommage.

Сделать оммаж – звучит! Почти по-русски. Признание вассалом зависимости от сюзерена. Оммаж. Все довольны. Всем спасибо. Все свободны.

Но… Noblesse oblige. Налицо, м-м, потеря лица.

Но… Если C:g2 х, то сохранённое лицо будет просто-таки украшением тела во гробе. Сколько в нём ума, чести и совести нашей эпохи! Сколько бла-ародной, какой-то даже белогвардейской непримиримости в этих глазах! Даром что сомкнуты – навсегда. Спи спокойно, дорогой товарищ.

А иного-то не дано, маэстро!

Одно дело – возвестить городу и миру про «миф рухнул». Смело, смело! Но всё-таки не персонифицировано. Когда б друзья столь болезненно откликались на каждое «пфе» каждого бывшего, каждого эмигранта… Даже у них пуль не хватило б. А уж этого добра у них…

И совсем другое дело – зная доподлинно (узнав! или маэстро не маэстро?!), что за крокодил тебе противостоит. Этот не пощадит. Крокодиловы слёзы – красивая (некрасивая!) метафора. Кто в ситуации «садо», кто «мазо» – дискуссия. Но время дискуссий уже миновало. Немигающий выпуклый взгляд. Ничего личного, только инстинкт: вижу – C:g2 х! А посмеешь, купальщик?

А то ж! И – дать ему, крокодилу, в нюх: C:g2 х! От души и от себя! Дальше – тишина.

Или… Ну, а как?.. Или… Никто ж не узнает… Но сам-то?.. Всё равно, что позавтракать в людской, покромсав селёдочку на газеточке. Чавкая и рыгая. Обтирая пальцы о полы халата. Никто не видит. Но сам-то?

Шкалик бы сейчас! Мерзавчик! Ужель склянка пуста? Очень нервный, походка нервная. Феноменальная память! На треть была! Danke sehr за трогательную заботу, Аннализ! Чтоб тебя! Должна вот-вот появиться. Что-то её тоже давненько не было.

Oh, mon officier! Я купила одеколон! Там распродажа, смешные пфенниги! Настоящая кёльнская вода – eua de Cologne! Лаванда! Горная лаванда! Тебе – от меня! В последнее время от тебя амбрэ…

Да-да, конечно. Вот ты молодец! Не раздевайся. Иди снова.

Ку..

Кю! (Жё, Антуан, жё!) Куда-куда! Маэстро Ерохин – не писатель! Маэстро Ерохин всё больше в шахматы! Маэстро Ерохин даже в страшном сне eua de Cologne «Горная лаванда» внутрь не потребляет! Водочки ему! Поняла?! Ферштейн?! Компренд?! Андестэнд?! Быстро пошла и нашла! Принесла! В крайнем случае, пусть камрад с этажа сбегает – засиделся, разомнётся.

И не надо сейчас трогать маэстро! Мы думаем. Мы с Шахом думаем. Иди сюда, Шах. Наелся, жратик?

М-р.

Вот ты молодец! А покакать?

М-р.

Вот ты молодец! Кто-нибудь уберёт дерьмо за котом?! Или на кой ляд вообще в доме Аннализ?!

Хорош-ший Шах, Шах хорош-ший. Умник! Что думаешь? Делать ход? Не делать ход? Как решишь, так и будет.

М-р.

Лапу убрал! Убрал лапу!

М-р.

То-то! И без тебя тут…

C:g2. Последний ход. Тронул – ходи. Слон бьёт пешку на жэ-два – мат. Даже если никто не видел, что – тронул. Сам-то!

Слон. У позорных дилетантов – офицер. Officier.

Разве маэстро не officier?!

Но ты взаправду офицер!

Усталость и тяжесть… Неизвестно, что всё это значит.

Когда тебя мучит страшный сон, убежать ты не можешь, ноги у тебя словно налиты свинцом; ты не можешь отойти от зловещей двери, которая чуть заметно притворяется. Но то же происходит и в жизни, иногда тебе труднее устроить скандал, чемумереть.

– Oh, mon officier, ты кому-то звонишь?

– Да.

– Кому?

А то не знаешь! С-сука коминтернов екая! Всегда играла из рук вон плохо, всегда! А уж играя ревность!..

– Певичке, ma cherie! Имя вряд ли тебе что скажет. Марлен Дитрих.

– Oh, mon officier! А кто это?

Именно!

Длинные гудки. Длинные гудки. Длинные гудки.

Процедурно, по условиям, потом телеграфировать.

Потом, потом…

Длинные гудки.

Дьябло! Кому больше нужно?! Маэстро или кому?!

А вдруг… О! Ведь условия! Никто (аноним, и звать никак!) не отозвался на контрольный звонок! А значит? Признал поражение до того, до C:g2 х! Всем спасибо. Все свободны. А?

Длинные гудки.

Цок!

– Вас слушают.

Вот и… Всё-таки вот и… Летай иль ползай.

– Вас слушают. Слушают вас.

Слушайте, слушайте! Нате вам, крокодилы! От графа: II est venu bien jeune se frotter á nous. Молод же явился он состязаться с нами!

– Слушаете?

– Да.

– Записываете?

– Да.

– Записывайте… М-м.

– Алё!

– Слон бьёт пешку на жэ-два – мат.

– То есть? Повторите. Алё!

– Повторяю. Слон бьёт пешку на жэ-два. Мат. – И семь бед! Вот я вас сейчас, сволочей! В образе насмерть перепутанного брюнета, играя: – Вам мат, товарищ гроссмейстер!

Иначе зачем всё?!

Отбой. Короткие гудки.

Вот и всё, что было. Как хочешь назови.

Теперьнателеграф, чтоли? Подтвердитьочевидное-невероятное.

Шах, пойдем вместе?

М-р.

Что значит: куда потом?! Да на край света! Но, точно, не сюда обратно. Куда подальше. Инкогнито. На край… не света, но Европы, что ли. Португалия, к примеру! Типичный край. Европы. Был в Португалии, Шах? Вот и маэстро тоже. Где только не довелось, а вот в Португалии… Говорят, нищая страна. Всё познаётся в сравнении. Голодная смерть всяко не грозит. Иная – может быть. Но не голодная. Шах?

М-р.

Умник! Вот в ком не сомневался!

М-р!

И я тебя!

Господи, до чего ж легко! Какая роскошь!

Voila une belle mort!

Иначе зачем всё?!

Князь-2

Не is a man of massive outstanding personality, suited to the sombre and stormy times in wich his life has been cast; a man of inexhaustible courage and will-power and a man direct and even blunt in speech. Above all, he is a man with that saving sense of humour which is of high importance to all men and all nations, but particularly to great men and great nations.

Ведь умеет Бульдог жирный, когда захочет! Щэни дэда! Ни прибавить, ни убавить. Князь при всей своей личной скромности, допустим, согласится с каждым словом. Даже громкость прибавит. Эй, вы там все, Лысик и компания со своими домофонами на Ближней! Слушайте радиолу – Князь включил в зале заседаний, специально для вас громче сделал. Слушайте и переводите со слуха, с голоса. Кто-нибудь из вас английский знает? Кто-нибудь знает.

Это выдающаяся личность, подходящая для суровых времен. Человек неисчерпаемо смелый, властный, прямой в действиях и даже грубый в своих высказываниях. Однако он сохранил чувство юмора, что весьма важно для всех людей и народов, и особенно для больших людей и великих народов.

Молодец, Бульдог, bitch son! Допустим, иногда ему не откажешь в объективности. Очень редко, практически никогда. Но иногда…

Однако тогда сразу какой возникает вопрос? Тогда сразу возникает вопрос: почему жирный Бульдог у себя в Лондоне так сейчас говорит про Князя? Похвала врага – верный знак: усыпляет бдительность, а сам строит козни. Доверять никому нельзя, никому. Особенно врагу. И, тем более, особенно другу.

Другу, да? Ничто так не проверяет дружбу, как тюрьма. Помнишь, Ягуарыч? Ещё б ты забыл! Князь по-омнит. Баку. Баиловская тюрьма. Хорошо сидим!

Так что, Ягуарыч? Немножко ручку радиолы покрутить вправо, на восток. Уже не Лондон, уже Москва.

Говорит Москва! Слушайте речь товарища Свершинского на процессе по так называемому «шахматному делу». Товарищ Свершинский обвиняет!

Презренные преступники путём обмана, лицемерия и двурушничества сумели отсрочить до последнего времени час своего разоблачения. Но час этот настал, и преступники разоблачены. Разоблачены полностью и до конца!

В свете фактов, установленных на этом процессе, становится ясной и понятной вся преступная деятельность клики Крылатко-Измайлова, так называемых «шахматистов», до поры скрывавших под искусной личиной своё настоящее лицо заклятых врагов советского народа!

Загнанные в угол, они до последнего прикрывались так называемой «ударной бригадой». Предприняв авантюрную поездку в Дальневосточный край, эти оборотни пытались запутать в свои сети иностранных гроссмейстеров, искренне преданных делу Мировой Революции, – чтобы при неминуемом разоблачении свалить на них всю вину!

Чудовищная вина, подтверждённая всеми материалами данного дела, очевидна! В планы клики Крылатко-Измайлова входило – под видом «ударной бригады шахматистов» пробраться на Дальний Восток, под крыло китайских ревизионистов, и оттуда начать кровавый поход против трудового народа!

Но их коварным планам не суждено сбыться! Бдительные граждане совместно с нашим доблестным ОГПУ пресекли подлый замысел ещё на полпути, в Томске!

(Вещдок № 666. Фарфоровая группа «Пионер показывает пограничникам, где прячется шпион»).

Маски сорваны! Их настоящее лицо, их действительный облик ясен теперь каждому! Каждому ясны их позорные дела, как ясен их жалкий, позорный удел!

Молодец, Ягуарыч, молодец! Возьми с полки орден. Да на выбор – куда глаз упадёт.

А евреи, гляди-ка (с прищуром, с хитрецой), опять выкрутились! Все эти ляскеры-лилиендали-флёры! «Могучая кучка»! Вот говно! Ладно. Допустим, не тронь – вонять не будет. Князь суров, но справедлив. Милосердие тоже иногда стучится в его сердце. Показательная «могучая кучка». Виновным, допустим, кнут. А добросовестно заблуждавшимся, допустим, пряник. Разделяй и властвуй. Пусть живут покамест. На предъявителя…

А вот Ежевичка оплошал, оплошал. Как же так – с Измайловым-то?! Рядом с Абрамчиком должен бы сидеть на скамье. Иначе неаккуратно: клика – и на скамье один Абрамчик! А? С Измайловым-то?! «Дык кто ж знал!» – сразу в игнор. Надо было знать!

* * *

Измайлов этот изрядный дока в рукопашном бое. Оказался! У них там, в Сибири, тайная школа боевых искусств, да?! Выясняй, Ежевичка, выясняй! Пусть задним числом! И впредь – никаких! Иначе что же это будет, если каждый будет!..

Доморощенный, понимаешь, сибиряк! Следователя – голыми руками на допросе! Насмерть. Ну, не руками. Ногами. Руки, допустим, в наручниках. Стенку проломил (гнилая, да?!). По коридорам бегал, по потолкам скакал. Ещё трёх сотрудников попутно искалечил. Прорвался на чердак, спрыгнул – о брусчатку.

– А напоследок?

– Напоследок крикнул «Ничо!».

– Только «Ничо!», да?

– Ну…

– Ну-ну?!

– Ещё… Таракан! Таракан! Тараканище!.. Психический!

Психический, да? Или так. Ладно, Ежевичка, и ты живи покамест.

– Ты, Ежевичка, вот что ещё… Ты дай-ка подробный письменный отчёт… Письменный не письменный, почерк у вас всех! На машинке, допустим. Насчёт этого… Как его?.. Ну, этот! Который шахматы. Который в Португалии вдруг.

– Ерохин?

– Ерохин, да!

– Он же умер!

– Кто умер?

– Ерохин. Маэстро…

– Умер, да?

– Ещё неделю назад. Первого марта.

– Ну, да. Само собой, умер. За всем не успеваю…

– Подавился. Куском мяса.

– Подавился? Жалко. А как он так?

– Ну…

Нет уж. Письменно, письменно. На машинке. И попроще. Без твоих этих ваших крючко… терминов. По-русски! Сам не можешь – пусть эти твои, которые английский знают, переведут с иностранного. Агентство «Рейтер» там или что… Что они там клевещут? Просто интересно!

* * *

Агентство «Рейтер».

7 марта. Эшторил, Португалия.

…что видно и на посмертной фотокарточке.

Труп в пальто – за столом в гостиничном нумере. (Март в Португалии тёплый. Надевать пальто излишне. Находясь у себя в нумере – тем более.)

Поза неестественная. Множество складок на пальто – будто тело впихнуто в кресло. (Живой человек поправил бы складки.)

Перед трупом в кресле – шахматная доска. Фигуры – в первоначальной позиции. Слева от трупа – книга (стихи, Маргарет Сотберн), раскрытая на странице со строкой: Это судьба всех тех, кто живет в эмиграции.

Большая тарелка расположена поодаль (за доской), накрыта другой, мелкой (для сохранения тепла?). В тарелке – куски мяса (бифштексы), приправленные зеленью.

Причина смерти (предположительно) – болезненное удушье от куска мяса. Кусок – трёх дюймов длиной, не переваренный.

* * *

Да-а… Жил грешно, умер смешно. И ведь сам, всё сам. Хозяин своей судьбы. Очень болел, да? Алкоголь, нервы. Зубы опять же… Вот и не дожевал. И не дожил. Когда б не враг трудового народа (ведь сам, всё сам! хозяин своей судьбы!), можно и наградить – посмертно. Героя – нет. Но, допустим, орден Трудового Красного Знамени…

Но вместо величья славы люди его земли отверженному отраву в чаше преподнесли… (А неплохие стихи!)

Обойдётся без ордена. У гроба карманов нету. Как и лацканов. Лучше тогда Спиридона, что ли, наградить? Тсеродэна Цхвири, Карлик Нос! Давно заслужил – по совокупности заслуг. А какие у него бифштексы! Каждый кусочек не больше трёх дюймов – чтоб ненароком не подавиться. С кровью бифштексы, с зеленью, с травкой «чихай на здоровье»! Я спрячусь за ковром, чтоб слышать всё. Ручаюсь вам, она его приструнит. Как вы сказали – и сказали мудро! – желательно, чтоб кто-нибудь другой. Нет уж, Спиридон! Никаких других. Сам, только сам. Говоришь, она, травка «чихай на здоровье», приструнит? Тебе видней, Спиридон. Ты знаток. Орден знатоку! Трудового Красного Знамени – Спиридону! Оформите там…

А маэстро жаль, да. Талантливый был. Маэстро! Главное, русский! Из народа! Плоть от плоти!

А как играл! Какие партии! Хотя бы эта его, последняя, декабрьская – три месяца назад! Один ход Rh6! чего стоит! Сороковой… А уж сорок седьмой, C:g2 х! И не говори! Вам мат, товарищ, гроссмейстер! И не говори!

Но что-то всё-таки надо сказать, наверное. Пусть мысленно. По-русски.

Конечно, можно было бы сказать эдакую лёгкую речь обо всём и ни о чём. (Оживление в зале.)

Возможно, что такая речь позабавила бы публику Говорят, что мастера по таким речам имеются не только там, в капиталистических странах, но и у нас, в советской стране. (Весёлое оживление, аплодисменты.)

Но, во-первых, я не мастер по таким речам. Во-вторых, стоит ли нам заниматься делами забавы теперь, когда у всех у нас, большевиков, как говорится, «от работ полон рот». Я думаю, что не стоит.

Ясно, что при таких условиях хорошей речи не скажешь. И всё же, коль скоро я вышел на трибуну, конечно, приходится так или иначе сказать хотя бы кое-что. (Шумные аплодисменты).

Вот как-то так. Или так…

И, пожалуй, помянуть.

Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка, но когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени несмысленных скотов.

Много и не надо. Чисто символически. Глоток. За упокой русского маэстро Ерохина! И в его лице – за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение. Щэни дэда! И ещё имеется, допустим, sense of humour. Чего не отнять у Князя как у неотъемлемой части русского народа, того не отнять. Даже Бульдог жирный признал!

Хванчкара. Прекрасное вино! А запах!

А… запах? Что за… 3-запах! Как будто мартовский приблудный кот пометил стакан! Да не как будто! 3-запах! Откуда на Ближней – кот?! Собаки – да. Охраняют покой Князя денно и нощно. Тем более, откуда здесь тогда кот?! Здесь, внутри, в зале заседаний. Вот же! Здесь! 3-запах-х-х!

Даже интересно! Ведь запах!

Отставил стакан. Крадучись, в неслышных джорабах пошёл по запаху. Даже интересно! Не Лысика же вызывать! Лысик со всей своей гвардией ещё получит своё, если выяснится, что… Кот! Какой кот?! Почему кот?!

Но ведь запах! Наглый! Как сорок седьмой ход, C:g2 х!

Ковёр, диван…

Запах, запах! Извилистой цепочкой.

Столик, буфет…

Запах, запах! Нескончаемой цепочкой.

Камин…

Камин! Последнее звено в цепи!

Вчера на ночь протопили для Князя. Март – мозглый месяц. Ещё не остыл камин. Угли сникли, но пепел ещё горяч. А запах! Какой кот?! Почему кот?! Но ведь оттуда!

Присел на старческие корточки. Жар в лицо. Вывернул шею, заглядывая туда, вверх – в чёрную мохнатую замшевую сажу. Ты кто?!

И – крик. Сперва глухой и прерывистый, словно детский плач, быстро перешедший в неумолчный, громкий, протяжный вопль, дикий и нечеловеческий, – в звериный вой, в душераздирающее стенание, которое выражало ужас, смешанный с торжеством, и могло исходить только из ада, где вопиют все обречённые на вечную муку и злобно ликуют дьяволы.

И откровенной издёвкой (как поссать на могилу злейшего врага) – предупредительное: М-р?

Сноп искр!

Щэ́ни дэ́…

Да!

Константин Ситников Пятьдесят два, или вся жизнь Персиваля Тиса в одном рассказе

1

До трех лет Персиваль Тис рос обыкновенным мальчиком.

Он посещал прескул, играл с другими ребятами в догонялки и знать не знал, что в мире существуют проблемы посерьезнее поцарапанного носа или сломанного игрушечного грузовика. Но в три с ним случилось то, что в одночасье сделало его взрослым. В буквальном смысле. Он заболел, и заболел не какой-нибудь там банальной скарлатиной или коклюшем, через это проходят многие дети. Болезнь, которая сделала его взрослым, была очень редкая, во всем мире только пятьдесят два человека болели такой болезнью, и название у нее было сложное и неприятное – прогерия. (Или, если хотите, синдром Хатчинсона-Гилфорда.)

Конечно, заболел он гораздо раньше, еще не будучи Персивалем Тисом, – в тот самый момент, когда один не в меру шустрый сперматозоид во время первого же слепого свидания влез на молодую симпатичную яйцеклетку, сопя от страсти (так позднее объяснил это Тису его новый приятель Стив Дрю. «Как озабоченный прыщавый подросток, первый раз увидевший голую девчонку», – вот точные его слова). Все это время болезнь таилась в нем, как вздрюченная гадюка под вздрюченным камнем, поджидая случай выскочить из своего вздрюченного укрытия и вонзить в него свой ядовитый зуб (после третьей затяжки Стив становился ужасно красноречив). И то, что в три года только намечалось, к шести годам окончательно вылезло наружу. Персиваль перестал расти, точнее перестало расти его тело, зато голова раздулась как воздушный шарик, личико уменьшилось, стало птичьим, нос превратился в клюв, а нижняя челюсть исчезла совсем. За недели, проведенные в больнице, пока проводились все необходимые обследования, Персиваль пристрастился к комиксам. Однажды ему попался комикс про то, как марсиане напали на Землю и, расхаживая в гигантских треножниках, жгли все вокруг огненным лучом. Глядя на себя в круглое настольное зеркальце, Персиваль думал, что так, наверное, и выглядели марсиане.

К концу своего пребывания в больнице Персиваль окончательно превратился в маленького старичка. Череп облысел и покрылся пигментными пятнами, на руках сквозь морщинистую кожу проступали голубые жилы. Он не понимал, почему его выписывают из больницы, если он еще не поправился. Потом он начал догадываться, что его отпускают домой умирать. В тот день, когда мама привела его домой (в дом, который он успел почти позабыть), он впервые пошутил. Он сказал: «Мама, когда мы пойдем рядом по улице, все будут думать, что я твой дедушка».

Вот как мать мальчика Алина Тис узнала, что у ее сына синдром Хатчинсона-Гилфорда. Когда она пришла в больницу за результатами окончательных анализов (Персивалю исполнилось уже шесть), медсестра в белых колготках (да, на ней были эти ужасные ажурные белые колготки) бросила на нее испуганный взгляд и, быстренько закончив разговор (она как раз весело болтала по телефону), умчалась в кабинет с замазанной стеклянной дверью. Через минуту она появилась и, стараясь не глядеть на мисс Тис, зашла за стойку и сосредоточенно стало искать что-то в своих бумагах. Наверно, разбежавшиеся мысли. Входя в кабинет, Алина знала, что не услышит ничего хорошего. По правде сказать, еще дома она на всякий случай приготовилась ко всему. Даже к тому, что врач произнесет эти страшные слова: «Мэм, у вашего сына лейкемия». Но то, что она услышала, выдавило из нее истерический смешок. «Лейкемия? Господи, по крайней мере, медики знают, что с этим делать. А вот что делать с этой штукой?» Со старостью, которая сорвалась с цепи и пожирает твоего ребенка у тебя на глазах.

– Это очень редкое генетическое заболевание, мэм, – сказал врач. Его звали Уилкинс, или Уилкинсон, неважно. У него было плоское лицо и слишком тонкие, злые, губы. Слова шевелились на них, как белые черви. – В мире известно только пятьдесят два случая детской прогерии. К сожалению, современная медицина пока не располагает… Но некоторые профилактические меры…

Она уже не слушала. Редкое заболевание! Это было все, что они могли ей сказать? «Дорогуша, ты должна гордиться своим мальчиком. Он настоящий уникум. У него такое редкое заболевание». – «Перси, ты счастливчик. Тебе удалось заполучить такую штуку, которая есть только у пятидесяти двух мальчиков и девочек в мире. Ни у одного взрослого в мире нет такой штуки, потому что все они умерли. Ха-ха!»

Она поняла: все, что скажут эти люди в белых халатах, неважно. Важно одно. Время для ее малыша летит в шесть раз быстрее, чем для других детей. Насыпая кукурузные хлопья в молоко, чтобы позавтракать, он становится старше не на пять минут, как его сверстники, а на полчаса. Отправляя ребенка на лето в лагерь, следовало помнить, что вернется он на полтора года старше, чем уехал. А школу он окончит глубоким стариком. Да уже сейчас, в свои шесть, он прожил половину жизни! Это не укладывалось в голове.

Домой Алина возвращалась с твердым намерением покончить с собой. Она поднялась наверх, прошла в ванную и достала из шкафчика все таблетки, какие там были. Все эти снотворные, антидепрессанты и даже противозачаточные. («Надо было раньше их употребить, дорогуша, – подсказал услужливый голос, – ДО того, как ты залетела».) Получилась порядочная кучка. Если проглотить всё разом, есть шанс, что все проблемы останутся позади. А для Перси? Что будет с Перси? Может ли она заставить его пройти еще и через это испытание? Алина окинула взглядом кучу: хватит ли здесь для двоих? И вдруг ей стало очень стыдно. Еще никогда в жизни ей не было так стыдно, даже когда в далеком детстве она первый раз уединилась с мальчиком (тогда, кстати, ничего и не было, кроме слюнявых поцелуев и неловких ощупываний). Но тут кто-то явно перестарался и пережал и без того туго закрученную пружину. Пружина выстрелила. Алина хватала пластмассовые баночки, свинчивала с них крышки и высыпала содержимое в унитаз. Она торопилась, боясь передумать. Потом она остервенело жала ногой педаль смыва, глядя, как в бурном водовороте исчезает без остатка ее прежняя жизнь.

Из ванной она вышла другой женщиной. Если сыну суждено проживать один день за шесть, значит и насыщен он должен быть, как шесть дней. Она сделает все возможное, чтобы осуществить это. Если нужно, она уволится с работы. Снимет со счета все деньги, которые откладывала на университет для Персиваля («Ему теперь это не понадобится, не правда ли, дорогуша? Как видишь, во всем можно найти светлую сторону»). И еще. Где-то на свете есть еще пятьдесят мальчиков и девочек (даже пятьдесят два!), которые вполне могут стать ему друзьями. Она найдет их, хотя бы некоторых из них, хотя бы тех, что находятся в Соединенных Штатах Америки. И она заставит их, черт побери, подружиться с ее сыном, даже если для этого ей придется сплясать перед ними джигу-дрыгу.

С таким планом было легче двигаться по жизни. О том, что будет потом, когда все планы кончатся, она старалась не думать.

2

Уилкинс (а может, Уилкинсон) ничуть не удивился, увидев мисс Тис снова у себя в кабинете. Напротив, складывалось впечатление, что он ждал ее. То, с какой готовностью он отложил свои бумаги и поднялся ей навстречу, говорило о многом.

– Я рад, что вы пришли, мисс Тис, – заговорил он, присаживаясь на угол стола. – У меня для вас хорошие новости. Фонд генетических исследований согласился спонсировать программу реабилитации вашего сына.

Кресло, в которое усадил ее Уилкинс (или Уилкинсон), было низкое и глубокое, оно затягивало как трясина.

– Программу реабилитации? – пролепетала она. – Что это значит?

– Это значит, – говоря, он покачивал ногой в туфле под змеиную кожу, видимо, для большей убедительности, – что Фонд берет на себя полную заботу о вашем сыне. Обследование, проживание, питание, даже обучение. Вам не надо будет ни о чем беспокоиться.

– Не надо ни о чем беспокоиться? – как эхо повторила Алина.

– Вот именно. Эти ребята организуют все в лучшем виде. – Он нависал над ней, доминировал благодаря своей учености, опыту, профессионализму и тому, что стоял, опираясь об угол стола, а она сидела в глубоком, засасывающем как трясина кресле. – Ему даже будут выплачивать небольшую стипендию, так сказать, на карманные расходы. Должен сразу предупредить, мэм, программа довольно интенсивная. Но вам разрешат видеться с сыном два раза в год.

До нее начало доходить.

– Вы хотите сказать, сэр, что моего сына, как какого-нибудь кролика, запрут в клетку, чтобы ставить на нем опыты, а я не должна буду ни о чем беспокоиться?

– Да, но… – начал было (явно не ожидавший возражений, а потому несколько оторопело) врач, но она не дала ему говорить.

– Что я всего двенадцать раз увижу своего сына, прежде чем он умрет? Какая щедрость! Зато не надо ни о чем беспокоиться. Молчите, не перебивайте! А не приходило вам в голову, господин благодетель, что я ХОЧУ беспокоиться? Я ХОЧУ беспокоиться о своем сыне! – Уилкинс (Уилкинсон) снова попытался вставить слово, но уже ничто не могло остановить ее. – Я хочу дать ему столько любви, сколько он получил бы, проживи как обычный ребенок. И послушайте-ка вот что, мистер. Никакая программа реабилитации, даже самая лучшая, не заменит ему мать. Как вы смели! – продолжала она, переведя дыхание. – Как смели вы обо всем договариваться, не спросив меня!

– Но мы спрашивали! – в отчаянии закричал Уилкинс(он). – Мы уже говорили с отцом мальчика, и он сказал, что не против…

– Ах, вы поговорили с отцом! – с непередаваемым сарказмом перебила Алина. – А сказал вам этот папочка, что бросил нас ровно через месяц, как узнал про болезнь сына? Сказал, что два года даже не звонил ему? Вот о чем он должен был сказать в первую очередь!

С этими словами она выбросила себя из кресла и выскочила из кабинета, хлопнув беленой дверью. Но, вспомнив, зачем приходила, Алина тут же вернулась.

– И вот еще что, – сказала она, – вы там, кажется, говорили о пятидесяти двух детях с таким же заболеванием. Я хочу, чтобы вы дали мне их адреса. Мне наплевать, если это медицинскя тайна. Мне нужны эти адреса, и если вы мне их не дадите, я заберусь ночью в ваш кабинет и украду всю картотеку.

Результатом ее настойчивости стал адрес семьи Хопкинсов (мама, папа, дочка), которая (вот так неожиданная удача!) проживала в том же самом городке, что и семья Тисов. Ну разве не поразительное совпадение. В мире всего пятьдесят два случая детской прогерии, и два из них в городке с населением пятнадцать тысяч. Такое не может быть случайностью. Впрочем, какое Алине было до этого дело. Сжимая в руке бумажку с адресом, она выруливала с платной больничной стоянки. Всю дорогу ее сопровождало яркое калифорнийское солнце. В голове крутились слова, которые она скажет сыну: «Перси, познакомься, твоя новая подружка Джессика».

Хопкинсы жили в опрятном двухэтажном домике на окраине города. На стук открыла рыжеволосая женщина лет тридцати пяти (Алине было двадцать шесть), в свободном свитере и джинсах, расшитых цветами.

– Меня зовут Алина Тис, – сказала Алина. – Моему сыну Персивалю исполнилось шесть. И у него синдром Хатчинсона-Гилфорда. Могли бы мы поговорить?

Женщина молча посторонилась (в ее волосах вспыхнуло солнце), и Алина вошла в дом. Она огляделась с любопытством и удивлением. Ничто в этом просторном светлом холле не говорило об унынии и трагедии. На стенах висели фотографии спокойных, счастливых людей. И у женщины было спокойное, счастливое лицо. На мгновение Алина даже засомневалась, не ошиблась ли адресом. И еще она заметила в вазочке на пианино удивительно красивые свежие цветы. Кажется, это были лилии. (Алина плохо разбиралась в садоводстве. Но она знала, что если надо, она будет разбираться в садоводстве, астрономии, квантовой физике, черной магии, в чем угодно, лишь бы это сделало ее сына чуточку счастливее.) Женщина предложила ей садиться. У нее была красивая высокая грудь и красивый глубокий голос.

Сверху доносился визгливый рев электрогитары. И даже не одной, а как минимум двух. Это был настоящий кошачий концерт, но женщина и ухом не вела, считая, видимо, что это в порядке вещей. Потом на лестнице послышались шаги, и Алина увидела мужчину с круглым симпатичным лицом.

– У нас гости, дорогая? – спросил он.

– Это миссис…

– Мисс Алина Тис, – торопливо сказала Алина. – Можно просто Алина. Ваш адрес дал мне доктор Уилкинс. Он не хотел давать, но я вынудила его… Простите, если вторглась в вашу личную жизнь.

Женщина успокаивающе похлопала ее по руке.

– Вы правильно сделали, милочка, что нашли нас. Мы сами дали Уилкинсу свой адрес. Значит, говорите, вашему сыну шесть?

Алина кивнула, собираясь рассказать, как узнала о болезни сына, как получила результаты первых анализов, как страстно надеялась, что произошла ошибка, и как умерла эта надежда, и о том, как она решила свести счеты с жизнью, и как стояла перед кучей лекарств, пытаясь понять, хватит ли их на двоих… Все это хотела она рассказать этим незнакомым людям, но вместо этого совершенно неожиданно для себя разрыдалась. Напряжение, которое копилось в ней все это время, хлынуло наружу, плотина была прорвана.

Миссис Аманда Хопкинс сидела рядом с ней на диване, обнимая и гладя по плечу, Эндрю Хопкинс подавал ей чистый носовой платок и стакан воды. Стекло стучало о зубы, вода плескала на одежду. Солнце за окном совершало свой неторопливый обход вокруг земли. Когда Алина выдохлась (внутри звенящая пустота), заговорила Аманда. История Джессики Хопкинс как две капли воды походила на историю Персиваля Тиса, с той только разницей, что случилась она двумя годами раньше. Точно так же были первый шок, налетевшие как ураган отчаяние и боль, первое осознание неизбежного и примирение с неизбежным. Аманда благодарна судьбе, что в эти трудные минуты она нашла понимание и поддержку в лице мужа.

Сейчас Джессике девять, она живет полной жизнью, учится в школе и страстно увлечена роком. Слышите кошачьи трели? Это она готовится к концерту. Помогает ей Стив Дрю из Луизианы. Они собираются порвать зал на передвижном рок-фестивале Оззи Осборна через два месяца.

– Могу я взглянуть на них? – спросила Алина, вытирая скомканным платочком глаза.

– Конечно, – улыбнулась Аманда. – Пойду спрошу, готовы ли юные рок-звезды к наплыву фанатов.

Теперь представьте: пустая комната, оклеенная темно-синими обоями с блестящими тут и там звездами, лунами и хвостатыми кометами. Совершенно роскошная ударная установка с надписью «Старикашки» на барабане. Чудовищные усилители, к которым тянутся шнуры от электрогитар. И посреди всего этого великолепия двое лысых старикашек с воробьиными личиками, оголтело терзающие струны и слух ни в чем не повинных слушателей.

Увидев их, Алина с ужасом подумала: «Боже мой, если к ним присоединится еще и Перси… Что за гвалт они устроят!»

Это и были Джессика Хопкинс и Стив Дрю.

3

Стив Дрю говорил: «Если сесть верхом на лошадь задом наперед и дать задний ход, можно успеть к десерту» (что бы это ни означало).

Еще он говорил: «Чтобы приготовить омлет, нужно выпить полпинты молока, проглотить пару яиц, хорошенько попрыгать и залезть в разогретую духовку».

За свою короткую жизнь (он умер от сердечного приступа, едва ему исполнилось двенадцать, а мог бы протянуть еще год, если бы не баловался травкой, разве можно так наплевательски относиться к своему здоровью) Стив Дрю наговорил много глупостей.

Вот лишь некоторые из них:

«Когда с тобой случается катастрофа, в мире образуется трещина, через которую можно увидеть звезды».

«Каждый раз, когда я сажусь, чтобы о чем-нибудь серьезно подумать, в голову лезет всякая чушь. Лучшие мысли приходят на толчке».

«Господь мой, даруй мне свои дары, исцеление моему телу и искупи мою вечную светлую душу! Ты мой искупитель: искупи меня, ибо я твой! Ты мой разули: выведи меня! Ты мой покой: даруй мне его! Ибо разве не полон я веры и надежды? И, Господи, дай мне хоть разок по-настоящему трахнуться. Я знаю, ты можешь, ибо твои сила, и слава, и величие во веки веков. Аминь!»

Стиву Дрю было почти десять, он был на голову выше Персиваля Тиса и внешне сильно отличался от него. («Наверно, через три года я стану точно таким же».) Коричневая голова Стива была покрыта на макушке и висках невесомым пухом, огромный бугристый нос нависал над тонкими губами, а по сторонам торчали развесистые уши. Он жил один в прокуренной съемной квартире в Луизиане и сам зарабатывал себе на жизнь в интернете.

– Умеешь колотить? – спросил он, глядя на Персиваля Тиса сверху вниз своими змеиными глазами. – Бить, лупить, долбить, стучать, дубасить? Нам нужен ударник, больше некому.

Персиваль Тис пожал плечами. Умел ли он колотить? В гараже дома у него была настоящая ударная установка, собранная из картонных коробок и консервных банок. Звук, который он извлекал из них при помощи двух оструганных палок, можно было сравнить с шумом самодельной проволочной сигнализации, в которой запуталось полдюжины кошек. Умел ли он колотить!

Обо всем этом поведал Персиваль Тис своему новому знакомому Стиву Дрю. Стив Дрю долго думал над его словами. Наконец он сказал:

– Не знаю, как насчет барабанов, а языком колотить ты умеешь.

Так Персиваль Тис стал ударником в рок-группе «Старикашки». Они каждый день собирались в доме Хопкинсов, в комнате, оклеенной синими обоями, и репетировали часами подряд. Перси бил, лупил, долбил, стучал и дубасил по барабанам и тарелкам до полного улета. Звезды, солнца и кометы пускались в хоровод – в голове наступала невесомость, – в такие моменты Перси верил, что запросто может ухватить комету за хвост.

– Лупи, Перси, лупи! – кричал Стив Дрю. – Мы порвем их! Порвем на кусочки! Всех до единого!

И они порвали. Концерт удался на славу! Стив Дрю был в ударе. Толпа неистовствовала, девчонки бросались трусиками, Иззи Осборн так разошелся, что слопал на сцене летучую мышь.

После концерта, уже в аэропорту (до посадки Джессике Хопкинс и Персивалю Тису оставалось полчаса), Стив Дрю спросил:

– Ну, что теперь? – Подразумевалось: «Чем ты займешься теперь, приятель, когда все кончилось? Чем ты займешься теперь?».

Персиваль пожал плечами.

– Продолжу готовиться к школе. Хочу поскорее сдать все тесты и поступить в университет. А ты?

– Доберусь до своей берлоги. Раскурюсь хорошей травой, врублю Игги Попа и завалюсь на диван с Чаком Палаником.

– А потом?

Стив презрительно скривился.

– Я не заглядываю так далеко, приятель.

4

Прошло два года. Как-то солнечным октябрьским утром в доме Тисов раздалась телефонная трель. Звонила Джессика.

– Здравствуйте, мисс Тис, – сказала она. – Можно поговорить с Перси?

– Перси, возьми трубку. Это Джессика.

– Слушаю, – сказал Персиваль.

– Из Луизианы звонили, – сказала Джессика. – Насчет Стива.

– Что с ним?

– Он умирает. И он хочет, чтобы мы приехали.

Через час они были уже в аэропорту. В самолете они заняли соседние кресла. Глядя на лысую старушку, сидевшую у иллюминатора, Персиваль Тис вспоминал, какой он увидел ее первый раз два года (двенадцать лет) назад. Это была маленькая фея с огромными голубыми глазками, белым пушком и голубыми прожилками на голове. На ней было желтенькое платьице и белые носочки, и улыбалась она такой трогательной детской улыбкой. Она и сейчас не разучилась улыбаться, но теперь в этой улыбке было слишком много печали.

Они совсем не говорили о Стиве Дрю, хотя, наверно, каждый думал о нем. Первой нарушила молчание Джессика.

– Ты знал, что нас уже семьдесят восемь? – спросила она. – Фонд изучения прогерии вчера вывесил на сайте. А должно быть еще сто пятьдесят.

– Как это? – не понял Персиваль.

– Статистически. Понимаешь? Всего, по подсчетам, в мире должно быть около двухсот двадцати случаев детской прогерии. Где остальные сто пятьдесят?

– Может, в России? – предположил Персиваль. – Или в Пакистане. Вряд ли там умеют проводить генетические исследования. И вообще, мне кажется, что дело не в генетике, – сказал он, помолчав. – Точнее, не только в генетике. Слишком много совпадений. Вот как, например, получилось, что в городишке с населением пятнадцать тысяч человек нас двое? Это невозможно. Статистически. Думаю, все дело в эксперименте.

– В каком еще эксперименте?

– Который ставят над человечеством. Только не спрашивай кто. Шишки из Пентагона. Марсиане. Пришельцы из параллельных миров. Думаю, что мы не люди. Точнее, не совсем люди. Я не удивлюсь, если узнаю, что это не наши тела, а искусственные оболочки, скафандры, которые нужны нам, чтобы выжить в чужой атмосфере.

Теперь настала очередь Джессики спросить:

– Как это?

– Очень просто. Представь, что мы пришельцы с другой планеты. Наш биологический вид обитает совсем в иных условиях, дышит другим воздухом, питается другой пищей. И вот нас внедряют на Землю, чтобы разведать, что здесь и как. А чтобы мы не умерли в ядовитой среде, нас снабдили специальными скафандрами. Они растут вместе с нами, едят, спят. Мы-то думаем, что это мы и есть, а это всего лишь наши скафандры.

– А где же мы сами?

– Где-то внутри. В том-то и заключается весь фокус. Чтобы понять, кто ты есть на самом деле, надо снять скафандр. Но как только ты это сделаешь, ты умрешь. А скафандры вышли из строя. Понимаешь? Что-то в них разладилось, и все пошло наперекосяк. Вот почему мы стареем быстрее, чем обычные люди. А генетики ломают головы, почему это происходит.

– Это самая фантастическая гипотеза, какую я слышала, – сказала Джессика. – Ты собираешься поделиться ею со Стивом?

– Конечно, ради этого я и лечу, – серьезно сказал Персиваль. – Стив и сам признавался мне, что он марсианин. Конечно, он тогда изрядно обкурился, и не очень-то я ему поверил. Но чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к выводу, что он прав.

– Господи, – покачала головой Джессика, – и эти ненормальные мои лучшие друзья.

5

Они успели как раз вовремя, чтобы застать Стива дома. Его заталкивали на носилках в фургон, чтобы отвезти к реке, где у него был плот.

…Над головой черное звездное небо, река вздыхает и всплескивает под плотом, канаты поскрипывают. Стив Дрю сидит в соломенном кресле на колесах, его ноги укутаны клетчатым пледом. Он раскуривается, прикрывая лицо сморщенной ладошкой. Хотя прикрывать, собственно, нечего. За последний год от его лица не осталось ничего, кроме носа и ушей.

– Перси, так что ты там бормотал насчет пришельцев? – сипит он и перхает как старик. Да он и есть старик: вчера ему исполнилось девяносто шесть. – Прости, я не въехал сразу. Кха-кха! Проклятая дорога вынула из меня рушу.

Он внимательно выслушивает теорию своего друга о том, что все они марсиане. Его змеиные глаза слезятся от дряхлости и дыма. Когда Персиваль заканчивает, Стив Дрю долго и мучительно кашляет, потом вытирает пятнистой лапкой веки и говорит:

– Мне нравится твоя идея. В ней есть сумасшедшинка. Только я не понял, что будет, когда я помру?

– Что будет? – отзывается Персиваль. – Все только начнется, вот что будет. Все только начнется.

– А мы? – подает голос Джессика. – Встретимся мы или нет?

– Ну конечно, – говорит Персиваль. – Конечно, мы встретимся. Верно, Стив?

Но Стив Дрю уже не отвечает.

Кусчуй Непома Тоннель

1

Я Ева Эламер, дочь Александра и Марии Эламер. Мне двадцать пять лет. То, что случилось со мной, могло случиться с кем угодно. Но это произошло со мной. Так устроен мир, в котором каждый миг что-то случается. Со мной ли, с другими. Понимаю, что говорю банальные вещи. Они просты, как гаммы, которые каждый день играют мои ученики.

Я всегда знала, что буду преподавать музыку. Знала это, еще когда училась в музыкальной школе. После нее меня пригласили в городской симфонический оркестр. Я люблю свой коллектив, люблю музыку, которую мы играем. Мы довольно часто выезжаем на музыкальные фестивали или праздники в ближайшие города. Бывает, нас приглашают за границу. Однако основная моя работа – это преподавание музыки. Я даю частные уроки. Ученики – дети. С меня начинается их жизнь в музыке. Большинство из них живет здесь, в нашем городе, но есть и такие, кто живет в соседнем, том, что с другой стороны горы, в том, куда мы частенько выбираемся на выходные покупаться и позагорать – ведь там море, настоящее теплое море.

2

Последние метры по склону, по крутой лестнице, ведущей к тоннелю, самые сложные. На тебе десятикилограммовый бронежилет, автомат, боеприпасы, несколько гранат и прочее. Словом, немало. Путь от КПП ко входу в тоннель занимает минут двадцать. Сегодня наша смена. Нас предупредили, что мы должны выдвинуться на позиции намного раньше обычного. Почти сразу вслед за предыдущей группой. Говорят, там, с той стороны, что-то происходит.

На последней ступени я обернулся: внизу – мой город, за ним море. А у самого КПП – остановка трамвая, моего трамвая, на котором я работаю. Конечная остановка. Другая конечная – у моря. Сейчас, в полдень, море искрится под солнцем, и больше всего на свете хочется окунуться в его зеленоватые воды. Я так и сделаю, когда вернусь со смены. Сяду на трамвай и сойду на конечной, проваляюсь все воскресенье на пляже, а рано утром в понедельник буду уже в нашем трампарке, и впереди целая восьмичасовая смена на транспортной артерии моего городка – маршруте номер 4. Он идет через весь город и соединяет замысловатой петлей морское побережье с КПП.

Отряд вошел в тоннель, почти сразу остановились. На рельсах стояла платформа. Рядом копошились санитары. Перекладывали на носилки раненого. Рядом лежали двое, которым помощь была не нужна. Раненый постанывал, его за руку придерживал боец. Грязное лицо, ссадина во весь лоб, порванный камуфляж. Ему повезло – живой.

– Рвануло так, – кричал он, – что уши заложило. Никто не ожидал. Это же в нашем тылу, как можно было ожидать…

– Не ори ты так, – незлобно проворчал один из санитаров.

– Чего? – тот, живой, не слышал.

Санитар трижды шмякнул четырьмя пальцами по большому, изображая говорящую ворону, затем отрезал жестом – понял?

Раненого понесли к выходу, а тот, живой, все орал:

– Этих насмерть, сразу. Сигаретку только что у меня стрельнул. Я ему зажигалку хотел дать, да уронил. Нагнулся, чтоб поднять. А тут и рвануло…

Отряд погрузился на платформу. Я отодвинулся подальше от кровавого пятна. Не хотелось пачкать чистую форму.

3

Мы рыли этот подкоп месяц. Боковые галереи давно занял противник. Две трети всего тоннеля теперь за ними. Они спят и видят, как выйдут из него с нашей стороны, увидят у подножия горы наш город, а за ним – лес, наше богатство, нашу гордость. Пока за нами остается хоть один метр этого тоннеля, мы будем биться.

Это была брошенная галерея. Задуманная как техническая, недостроенная, она шла параллельно тоннелю и заканчивалась тупиком. Они, конечно, знали о ее существовании, но вряд ли могли предположить, что мы станем из нее рыть проход.

Под грохот стрельбы наши саперы потихоньку вели подкоп. Месяц понадобился, чтобы выйти к самой узкой части тоннеля, заложить там взрывчатку, а потом рвануть ее в тот самый момент, когда мимо пойдет платформа. Мне удалось выбраться через лаз, прокопанный в стороне от закладки. По сути, это было ответвление подкопа. Ночью – хотя пойми здесь в горе, когда день, когда ночь, – я выбрался в тоннель и отыскал укрытие. Двое суток я прятался в нише за порванными кабелями – слушал. Двое суток – это много. Мне удалось взять отгул на работе. Начальник охраны, конечно, поворчал, но больше для порядка. Когда они искали замену одному из охранников, я порой по двое суток торчал у ворот фабрики, нюхая эту вонищу, что прет от красильного цеха. Так что отгулов я заработал, считай, на неделю.

У меня были сухари, шоколад, фляжка с холодным чаем, часы и заветная кнопка. Из укрытия я почти ничего не видел, но хорошо слышал – команды, разговоры, скрежет платформы. И когда я понял расписание их передвижений, нажал на кнопку. Крики, вопли раненых, скрежет – я слышал все это даже через заткнутые уши. Когда все закончилось, я вытер пот с лица, проверил пистолет (я был налегке – ни автомата, ни броника). Теперь нужно выбираться отсюда.

4

Дядя попросил меня помочь привезти камуфляжную ткань из соседнего города, того, что стоит с противоположной стороны горы. Приятный городок, хоть там и нет моря. Зато там есть хороший красильный цех. Мой дядя – портной. Он шьет униформу для бойцов. Сам он уже в тоннель не ходит. Отвоевался. Несколько лет назад – лет пятнадцать, что ли, – в одной из вылазок перед ним разорвалась граната. Осколок раздробил колено. Без ног остались и два его товарища. Операции – одна, вторая, третья, – долгий реабилитационный период, но нога так и не стала сгибаться в колене. Да и голеностоп тоже не ахти как работает.

У дяди джип с открытым кузовом. В городе он еще сам управлялся с ним – приноровился одной ногой на все педали жать. Однако ехать по дороге, огибающей гору, со множеством резких поворотов и уклонов он не решался. Потому и просил меня посидеть за баранкой. Конечно, все дела в красильном цехе решал он сам, заказы там, наряды, оплата, я лишь вел машину туда и обратно да помогал на разгрузке. По горной дороге езды часа два, а напрямую, через тоннель, всего-то будет с десяток километров.

5

Мой личный номер LR 6345. Что значат эти буквы и цифры, я не знаю. Скорее всего – ничего. Но мне хочется думать, что левый и правый канал стерео. Такой же номер на моем шкафчике и на круглом жетоне, что висит у меня на шее. У каждого бойца свой номер. Уникальный. Он не передается никому, если вдруг что случится с самим бойцом. По этой причине номера на шкафчиках меняются. На моем шкафчике еще прилеплена наклейка – трамвай. Я карандашом пририсовал четверку– четвертый маршрут.

Мы ехали на платформе все дальше по тоннелю, а я думал о своем шкафчике. Так бывает, что думаешь о всякой ерунде. И эта ерунда порой становится такой выпуклой, такой значимой. Как сейчас этот шкафчик с наклейкой, в котором висит моя гражданская одежда. К которому я вернусь после смены, после того как сдам оружие в оружейку. Сгружу в него грязную униформу, пойду в душ смыть пот и копоть, может, сначала в санчасть придется заглянуть – царапины промыть-перевязать…

Сержант ткнул локтем в бок.

– Ну у тебя и харя, парниша! Как у бычка перед забоем! И заржал. Я знал его. В городе он работал на скотобойне. Здоровый, сволочь, кулак в пол моей головы.

6

Расчет был такой: после взрыва наши начнут атаку – эффект внезапности, тактическая хитрость, воспользоваться смятением противника. Атакой и смятением хотел воспользоваться и я, чтобы нырнуть в свой лаз и уйти к своим.

Я выбрался из укрытия, в тоннеле тянуло гарью, вдалеке была слышна перестрелка – наши активизировались. Мелкими перебежками, скрываясь за бетонными блоками, я постепенно приближался к месту взрыву. Вдали послышался звук приближающейся платформы. Мерное постукивание колес и редкие стоны клаксона. Это было неожиданностью. По моим расчетам, никакой смены быть еще не должно. Я двигался, держась стены. Поворот – с платформы выгружался отряд, строго, упорядоченно, буднично, как будто ничего особенного не произошло. А они не доехали до места метров пятьсот. Взрыв разворотил рельсы. Я вжался в стену. Выглянул: на платформу грузили тела убитых.

До спасительной дыры мне оставалось всего-то метров пятьдесят. Но разве туда теперь сунешься?

Прибывший отряд группами по три человека осторожно двинулся вперед. Фонари шарили по тоннелю – понятное дело, боятся, осторожничают.

7

Я стоял у ворот фабрики и разглядывал темно-зеленый джип.

Из него выкарабкался хромой и заковылял в красилку. Я видел его не в первый раз. Мужик из соседнего города. Он красит на нашей фабрике ткань – сине-черный камуфляж для униформы.

Я подошел к джипу – за рулем водитель. И этого парня я тоже знал в лицо. Попросил закурить. Курить-то собственно не хотелось, хотелось поболтать. Сидеть целый день в будке при воротах и глазеть на улицу или немытые окна красилки надоедает до чертиков. Едва я прикурил, как из-за поворота выехал автобус. Он прошумел мимо ворот фабрики, из бокового окошка высунулась Ева и замахала мне рукой:

– Тебе что-нибудь привезти? – крикнула она.

Я в ответ махнул ей рукой.

– Рыбки вяленой… Ну ты сама знаешь, какую я люблю.

– Хорошо!

Автобус запылил по дороге, и Ева закрыла окно.

8

Мы выгрузились с платформы. В тоннеле вдалеке раздавалась стрельба. Вовремя, однако, мы подоспели. Тем, кто сейчас на линии огня, наверняка туго. Но ничего, они продержатся. Позиция выгодная, все боковые галереи и ответвления остались у нас в тылу и хорошо охранялись. Разве что вот этот взрыв мог образовать новый проход.

Старший принял решение: основная часть отряда группами движется вперед по тоннелю. А мы трое во главе с сержантом – тем самым здоровяком – остаемся обследовать завал.

Платформа дернулась, заскрежетала и затормозила. Наша троица уперлась в металлический бортик руками и принялась толкать – погнутый рельс не давал свободного хода. Я опустил голову, чтобы не видеть окровавленные тела на дощатом полу платформы. В такие минуты я старался не думать о мертвых, о том, что сегодня кто-то не вернется домой, что завтра кто-то не выйдет на привычное место работы – в кондитерскую, трам-парк, банк или школу. Такова наша жизнь.

Платформа заскользила в обратную сторону, к далекому выходу из тоннеля. Медленно, стуча колесами на стыках рельс. В мерцающем свете аварийных фонарей. Сейчас она исчезнет за поворотом… Сержант толкнул меня в плечо.

– Чего уставился. Идем.

9

– Сестра, – сказал мне охранник и замахал рукой.

Я смотрел на девушку в автобусе и думал, что будь я не при руле и дяде с его джипом, впрыгнул бы сейчас в этот автобус и обязательно с ней познакомился.

– Сестра, – снова повторил охранник, – поехала оглоедов учить.

Меня окликнул дядя. Он все уладил: документы-деньги. Нужно подогнать машину и загрузить несколько рулонов ткани.

Дядя отрывал краешек бумажной упаковки, чтобы убедиться – во всех ли рулонах нужная ткань. Как оказалось, не зря. В последнем ткань была другая. Такой же камуфляж, но не сине-черный, а зелено-черный. Ошибочка вышла. Пришлось ждать, пока заменят рулон. Снова подошел охранник.

– Униформу шьете? – спросил он, заглядывая в кузов.

– Да, – ответил мой дядя. – Не, носовые платки. Хочешь, тебе сошьем?

– Да у нас свои шьют, – охранник шутку понял, подмигнул. – Так себе, конечно, не все удобно, продумано как будто наспех. Понятное дело, нанимают своих, кумовщина…

– Ну, если надумаешь, обращайся.

Охранник внимательней глянул на костюм дяди. Покивал головой. Сразу видно, что сшито добротно.

– Подумаю, – ответил он.

10

Я возвращался. Осторожно, перебежками. Добраться до моего недавнего укрытия и снова схорониться там, пропустить этот отряд. Откуда ж он взялся? Что планировали они, стягивая к передовой дополнительные силы?

Вдруг я увидел, что навстречу мне движется боец. Он шел оттуда, где сейчас были слышны выстрелы. Правая рука у него безвольно висела. Другой он зажимал рану около плеча. Понятно, раненый, а может, еще и связной, отправленный в тыл. Итого, сзади два десятка вооруженных парней, а впереди – этот, уже не боец. Решение пришло быстро.

11

Я вел машину, дядя дремал. Он предлагал мне перед отъездом зайти в ресторанчик, который содержал его давний приятель, но я отказался. Несмотря на то, что дядя гарантировал прекрасную кухню и отличное вино. Вот то-то и оно, что я за рулем, с какого рожна мне пить. И потом, хотелось побыстрее добраться домой. Хоть половину дня поваляюсь на диване перед телевизором. Завтра новая рабочая неделя, а в конце ее моя очередь заступать на дежурство в тоннель.

Вся эта история с тоннелем началась давно. Еще до моего рождения. В те времена строили железную дорогу, чтобы соединить внутренние районы страны с перспективным, с точки зрения туризма, городком на берегу моря. И последней стадией был тоннель через гору, соединяющий наши города. Тоннель прорубили. Даже начали вести подготовительные работы по прокладке железнодорожного полотна и электрификации. Но тут случилось землетрясение – несильное, правда. Впрочем, этого хватило, чтобы что-то где-то сдвинулось, что-то где-то посыпалось, – словом, тоннель стал небезопасным. Бесконечные комиссии вынесли окончательный вердикт: нашему городку не быть курортом международного значения. Но, как говорят, здесь не обошлось без крупной взятки. Железнодорожный путь стали прокладывать к другой части побережья.

Очередной крутой поворот дороги, я сбавил скорость, глянул в зеркало заднего вида – за мной никого. Аккуратно выполнил маневр. После чего резко нажал на тормоз. Дядя проснулся от толчка, уставился на меня. Я показал ему на автобус, пробивший дорожное ограждение и нависавший над пропастью.

12

По рации командир отряда сообщил: к нам идет раненый. Серьезно повреждена рука. Нужно поскорей отправить его в город.

Мы заканчивали осмотр завала. Без спецтехники здесь не обойтись. Руками эти груды камня не разберешь. Можно разве что освободить железнодорожное полотно да попытаться выправить погнутый рельс. Сержант сообщил об этом на базу. К вечеру, когда подойдет новая смена, пришлют технику.

– Наверно, рыли с тупиковой галереи, – сказал сержант. – Хотели зайти нам в тыл и надавать поджопников.

– Вряд ли, – ответил я. – Тут же такой завал. Думаю, и с той стороны то же самое. Надо бы проверить породу на устойчивость. А то не дай Бог свод здесь осядет. Все-таки детонация…

В этот момент третий из нашей группы – парнишка одного со мной возраста, парикмахер – позвал нас. Мы подошли, он, направив фонарь в сторону стены, на что-то показывал. На стыке бетонных панелей, которыми был выложен тоннель, раздвинут сноп кабелей, а дальше – дыра. Ее не сразу различишь в полумраке. Небольшой, но годный, чтобы через нее пролез человек, лаз.

Сержант нагнулся и посмотрел в темноту, потом взял фонарь, посветил.

– Давай-ка проверь, куда он идет, – сказал он мне.

Я сбросил автомат, снял бронежилет, присел у входа в лаз.

– И куда мне там ползти?

– Не дрейфь, не засыпет. Детонация, ядрен батон, перфорация…

13

В наушниках играла музыка – балет Прокофьева «Ромео и Джульетта». Но я не слышала, не слушала, впрочем, и выключить тоже не могла. Плеер был в сумке, сумка лежала у моих ног, потянуться к ней я боялась. Малейшее движение – водитель шептал дрожащим голосом: «Не двигаться!» – нарушится равновесие, и автобус полетит в пропасть. Метров пятнадцать по наклонной, вряд ли кто останется в живых.

Может, водитель заснул, может, еще чего – автобус вдруг дернулся, словно подскочил на кочке или камне, машину повело в сторону и вынесло на дорожное ограждение. То сдержало удар, однако погнулось, и, рассчитанное скорее на легковые автомобили, оно не смогло противостоять массе целого автобуса. Результат – мы висим над пропастью уже минут десять.

Я повернула голову: на другом ряду испуганная женщина смотрела на меня. На ее побелевшем лице особенно четко была видна кровь, струйкой стекавшая со лба. Видимо, ударилась о поручень. В салоне еще человек десять – заложники хрупкого равновесия. И вдруг позади послышался шум машины.

14

Проползти по лазу удалось полтора десятка метров. Дальше завал. Порода после взрыва сошла и здесь. Я потрогал рукой свод – вроде держится крепко, но черт его знает – лучше поскорее вернуться. И потом, тот, кто воспользовался лазом до взрыва, не смог воспользоваться им после него. Развернуться в узком проходе было невозможно – здесь одностороннее движение. Пришлось пятиться задом.

Оставалось, наверно, метра три обратного хода, как вдруг я услышал выстрел. Он прозвучал там, позади меня в тоннеле. За ним еще один. Что это еще такое? Я прислушался. Но больше ничего не услышал. Может, показалось? Поправил каску, на всякий случай нащупал рукой нож на поясе и снова стал пятиться.

15

Дядя действовал быстро: достал трос, прикрепил его к буксировочной проушине на джипе, затем доковылял до автобуса.

– Трос – в натяг. Потом на ручник ставь, – бросил мне, возясь с тросом. – Эй, водила хренов, – крикнул водителю автобуса. – По команде открывай задние двери. И давай первым. Понял?

Водитель автобуса кивнул. Я дал задний ход. Трос натянулся как струна, дядя проверил натяг.

– Наш джип только для подстраховки, – сказал. – Думаю, не утянет его. По всему видно: не утянет.

Голос его звучал не слишком уверенно. Но что было делать? Людей-то надо было спасать. Черт с ним с автобусом. Да и с джипом.

Я разглядел в салоне автобуса ту самую девушку, сестру охранника на фабрике. Она смотрела на меня через стекло, и я понимал, что она меня не запомнила. Да и как она могла запомнить? Она ж с братом разговаривала.

Дядя окликнул меня:

– К дверям давай, помогать будешь выпрыгивать, если что… Эй, как там тебя, открывай двери!

Водитель осторожно стал нажимать на кнопки. Но дверь не открывалась.

– Заело что-то!

Дядя вынул из багажника монтировку.

– Бей заднее стекло. Только осторожней кроши, чтобы никого не поранить.

Я зачем-то поплевал на руки, еще раз покосился на девушку.

– Эй там, – крикнул дядя, – все пригнитесь, сейчас стекла полетят. Да не бойтесь, все будет в ажуре.

Я осторожно потрогал монтировкой стекло. Затем легонько ударил. Из автобуса – чей-то испуганный крик. Я ударил сильнее. Автобус качнулся.

16

Отряд я проскочил благополучно. Специально остановился в тени, держался за руку, рукав весь в крови – в настоящей, не моей, но крови. Пара вопросов, кто-то сунул бинт и шприц с обезболивающим. Они двинулись дальше. Я подождал, пока бойцы скроются за поворотом. Откуда я мог знать, что меня ждало впереди?

Их было двое. Они заметили меня. Сержант поднял автомат.

– Стоять! Ты, что ли, раненый?..

– Я…

Он приблизился ко мне, луч от фонаря заскользил по моей руке.

– Дай осмотрю.

Я замотал головой:

– Не надо, как-нибудь сам дойду.

– Не ссы, боец! Я не только скотину валю, но еще режиком в мясине поковыряться горазд. Сейчас пульку вытащу без наркоза.

Он заржал, достал нож. Еще мгновение, и станет ясно, что раны у меня никакой нет. Значит, как минимум дезертир. Второй стоял в стороне и приглядывался к стене – где-то там должен быть мой лаз.

Сержант взял меня за «больную» руку. Я изобразил боль, согнулся в три погибели.

– Ой-ой-ой! – опять заржал сержант. – Неженка какая…

Первый выстрел ему в живот, второй – в другого, который даже не успел сообразить, что происходит.

17

Отец рассказывал нам – мне и брату, – что сначала в тоннель ходили молодые парни, ходили, чтобы поразмять кости в рукопашной. Бились с теми, с той стороны горы. Говорят, была когда-то такая забава: в чистом поле деревня на деревню. Бесцельно, беззлобно – молодая поросль не знала, куда девать избыток энергии. А тут то же: стенка на стенку, поначалу на кулаках, потом с кастетами и ремнями с пряжками. Побьются, разрядятся и разойдутся, утаскивая побитых. Потом это вошло то ли в привычку, то ли в традицию. Появилось оружие, появилась осмысленная стратегия и даже цель – выйти к противоположному входу в тоннель. Цель, которая, если разобраться, не имела никакого смысла. Я в этом ничего не понимала. Брат смеялся надо мной: потому что баба, говорил. Что там можно было увидеть – другой город, такой же как наш, но только у моря. Ничего нам в нем не было нужно. Мы могли в него приехать и так, на автобусе, поваляться на пляже, пообедать в кафе и ресторанчиках, сходить на танцы, а потом вернуться домой. И они точно так же катались к нам: погулять по лесу, пообедать в кафе, сходить на танцы или кино, а потом спокойно уехать обратно. Я и вправду не понимала.

Потом, кажется, поняла. Никакая это не традиция и не привычка. Необходимость – на уровне инстинктов – проявления мужественности. Если ты не ходил в тоннель, не бился с противником, значит, ты не воин, не мужчина. И все эти разговоры, что баба, что ничего не понимаю, – мужские игры. Просто нужно – и им, и тем, с другой стороны, – выйти стенка на стенку, почувствовать себя рыцарем, ковбоем, солдатом, помахать от души мечом, побросать ножи, пострелять из автомата. Детская игра в войнушку, которая в крови у мужчин. А риск, возможность погибнуть – плата за удовольствие, за выброс адреналина, за иллюзию причастности к чему-то героическому.

18

Понять, что он был не из наших, а из тех, которые сейчас ломились сквозь нашу оборону, можно было и на ощупь.

Жетон на его шее овальный, а не круглый, как у нас. Униформу он нашу нацепил, не знаю, где достал, но про жетон забыл.

Мы катались по земле, били друг друга кулаками, пихали ногами. Мои руки тянулись к его горлу. Он вывернулся, но пальцы мои зацепились за ворот футболки, он дернулся, и футболка порвалась. Тут-то я и увидел жетон. Овальный, как куриное яйцо.

Я не знал, что сержант жив. Что сейчас он попросту наблюдает за нашей возней.

Сколько можно выдержать такой борьбы – пять минут, десять? Сил на большее не хватит. Это только в кино лупят друг друга часами. Мой нож потерялся где-то в полумраке. Один удар ногой, и он вылетел у меня из руки в самом начале схватки. Вдруг я увидел свой нож – его лезвие перед своей грудью. И оно неумолимо приближалось под тяжестью чужого тела.

Неожиданно какая-то сила отбросила навалившегося на меня противника. Я увидел, как сержант саданул его о стену, отбросил в сторону нож.

– Спасибо… – просипел я, с трудом поднимаясь.

Сержант всунул мне в руку пистолет.

– Стреляй! Стреляй, щенок. Смотри же – это вражина.

Он лежал на земле, скрючившись, закрывая голову руками. Я глядел на дуло пистолета.

– Парень, стреляй, говорю. Он тебя не пожалеет.

Я поднял пистолет и выстрелил: раз, второй. Я разрядил всю обойму.

19

Первой они увезли тетку с разбитым лбом. Потом он вернулся, этот парень. На своем джипе, уже без хромого. Еще пара машин со спасателями, врачами. Конечно, в тот день все свои уроки я отменила. После стояла на остановке, ждала автобуса. Передо мной остановился знакомый джип.

– Хотите, я отвезу вас?

– Я забыла спросить там, на дороге, как вас зовут?

Он вытаскивал меня последней через разбитое окно автобуса, меня трясло от страха, нога соскочила, и я упала прямо на него, он не устоял, повалился, я сверху, и даже не спросила, как его зовут.

И сейчас я не раздумывая забралась на сидение рядом с ним, и мы поехали. Он все время что-то говорил, рассказывал про свой трамвай, про дядю-калеку, обещал прокатить меня на трамвае через весь город, уговорить дядю сшить мне платье. Я тоже рассказывала ему про брата, про отца, которого нет среди живых, про своих учеников, тех счастливых, что остались сегодня без уроков. Он притормозил у места аварии. Там строительная бригада выправляла дорожное ограждение. Но я попросила побыстрей уехать с этого места – мне было неприятно вспоминать свой страх.

20

Он разрядил всю обойму – в землю, рядом со мной. Я закрывал голову руками, Каменные крошки били мне в лицо. Черт, я почти оглох на одно ухо. Когда обойма закончилась, я поднял голову. Он стоял надо мной: рука все еще вытянута, лицо окаменевшее. Тот, здоровяк, просунул палец через дырку в униформе, сказал:

– А он не постеснялся, и если бы не броник, то лежал бы вон там в паре с тем у стены. А так синяк…

– Не могу в безоружного… – Голос его дрожал, и я понял, что он не может не только в безоружного – он вообще не может выстрелить в человека.

– А он в тебя безоружного – запросто. Не сомневайся, – подтрунивал здоровяк.

Он отвернулся, достал из кармана обувную щетку, крякнул, как будто от боли, и стал надраивать сапог. А тот все еще стоял надо мной, руку опустил – вот-вот из глаз слезы покатятся. От бессилия. Не воин он, не боец. И тут я разглядел на земле пистолет – камень прикрывал его, была видна лишь рукоятка. Одно движение, и он у меня в руках.

21

Я не пригласила его домой, поступила негостеприимно. Хотя было уже поздно, и возвращаться ему пришлось в темноте. Я сказала, что меня дома ждет брат. Соврала. Он кивнул, как бы говоря, что ничего такого не имел в виду. Однако я знала, что он расстроился. Это было совсем не заметно, но я чувствовала. И понимала. И потому не пригласила его.

22

Сержант ржал, ржал во весь голос. Этот мясник, коновал. Ржал. И тоннель умножал его идиотский смех. А тот все нажимал и нажимал на курок. Пистолет щелкал вхолостую. И я понял, что сержант подбросил пистолет, загнав в него пустую обойму. А потом он швырнул в меня пистолет и, ринувшись вперед, вцепился мне в горло. У меня не хватало сил сбросить его руки, я терял сознание, а сержант все драил свой сапог, как будто ничего рядом с ним не происходило.

23

Я пригласила его в другой раз, когда наше знакомство длилось уже не один день. Под музыку Прокофьева я танцевала пальцами рук по столу. Он улыбался, смотря на невероятные па. Потом, как мог, повторял этот танец на моей обнаженной спине, на ягодицах, бедрах, животе. Пальцы прыгали, эти неловкие, неумелые балерины, а я слышала музыку, теряя контроль над собой, исчезая в ритме вспышек света, бьющейся в жилах крови и учащенного дыхания. А потом, когда он удивленно смотрел на круглый жетон, висящий на стене, мои пальцы танцевали на рукоятке ножа другой танец. Этот жетон сжимала рука моего брата, когда его тело вынесли из тоннеля. Такой же жетон с тем же самым номером LR 6345 висел на шее у того, кого я любила, – он сбросил футболку, танец пальцев перешел в ласки, он входил в меня, шепча и заговаривая, словно знахарь, свое чувство, а жетон бился мне в подбородок, бился словно язык колокола, кричал и взывал, а я ждала, когда он перестанет биться, когда замрет тело, отдавая мне частичку себя.

То, что случилось со мной, могло случиться с кем угодно. Но это произошло со мной. Так устроен мир, в котором каждый миг что-то случается. Со мной ли, с другими.

24

Меня признали вменяемой. По результатам судебно-психиатрической экспертизы. Но они все равно будто не понимают мотива. Не понимают, как я могла убить человека, которого люблю. Как могла убить его в своем доме. Или просто отказываются понимать. Не хотят. Пожимают плечами: немотивированное убийство, негостеприимный поступок, прецедент, который может – и это очевидно – испортить отношения между нашими городами. Случай исключительный, требующий адекватных мер.

И потому меня, Евы Эламер, завтра не будет.

Наталья Землянская Рыбий бог

Зря я ему это рассказываю. Всё заканчивается ссорой.

– … ты хоть понимаешь, что можно срубить на этом бабла?! – голос говорящего становится шерстяным и хриплым. – Понимаешь?..

Его воспалённые глаза испытующе впиваются в моё лицо. Он наклоняется так близко, что отчетливо видно каждую красную ниточку жёлтых от бессонницы белков, каждое пёрышко серой радужки, окаймляющей огромные зрачки – безумные озера неутолённых желаний. Я не хочу оказаться там, во мраке чужого бреда, и молча отворачиваюсь к стене.

Пружины старого дивана сварливо скрипят подо мной – ему изрядно надоели и мы, и наши бесцеремонные гости. Оттого старик характером подл и мелочен: то коварно подогнет усталую ногу, то так громко и безобразно стенает в ночи, что взбешённые соседи барабанят в стены, завидуя чужому короткому счастью. Вот и сейчас: из его дряблых руин в мой бок исподтишка впивается что-то острое. Но я терпеливо недвижим – лишь бы оставили в покое! Диван злорадно хихикает: шерстяная хрипота становится громче, назойливее, нестерпимее…

– Слышишь меня? Слышишь?!

Нет, я давно уже тебя не слышу. Как и ты меня. Мы оба оглохли, раздавленные катком бытия, очерствевшие, покрывшиеся коростой взаимного равнодушия, из трещин которой всё реже сочится мутная сукровица чувств – глумливая пародия на прежнее.

Быстрые шаги. Хлопает дверь – зло, громко, с вызовом…

Я вскакиваю:

– Вернись, урод!

Бросаюсь к вешалке у входа. Так и есть: он опустошил мои карманы. Этот гад забрал наши последние деньги! Мои деньги…

Схватив куртку, вылетаю в коридор. Воняет помоями, людьми и кошками. Торопливо гудит убегающий лифт. Зачем-то бросаюсь по лестнице вслед, перескакивая ступени, хотя понимаю: не догнать… На чёрной улице пронзительно холодно. Ночь неприветливо щурится волчьими глазами редких фонарей. Я оглядываюсь: беглец растаял где-то в этих льдистых сумерках… Чёрт, как же хочется курить!.. Ковыляю к ларьку неподалеку: существо, обитающее в его глубинах, иногда ссужает избранных дешёвыми сигаретами в долг.

Затяжка обжигает ободранное морозом горло. Кашляю, ругаюсь, упрямо затягиваюсь снова… Из темноты, привлечённая светом «точки», выплывает бесформенная масса: многорукая, многоголовая. Стайка подростков. Самые страшные городские хищники.

Стая отработанным манёвром берет меня в кольцо. Волчата бурно радуются нечаянной жертве. Я для них – просто возможность развлечься. Кто-то отпускает грубые шуточки, остальные гогочут. Это – прелюдия.

Не вступая в переговоры, вытаскиваю нож. Шансов мало, но…

* * *

Тусклый свет так режет глаза! Тупая боль будит сознание: я – жив… Расплывчатый мир постепенно приобретает узнаваемые очертания – это моя нора.

В кресле рядом с диваном – шевеление. Невзрачная девчонка, истёртая донельзя, точно медный пятак, прошедший через сотни рук, так что и рисунка не разглядеть, протягивает чашку:

– На водички!.. – В ее глазах участие, смешанное с брезгливым любопытством. Так разглядывают сбитую машиной собаку: и жалко, и гадко.

Почему-то девочка кажется мне знакомой. Контуженной голове понадобится некоторое усилие, чтобы понять: она и есть то маленькое божество из злополучного ларька. (Превращение безликого существа в божество происходит, когда я узнаю, что девица спасла мое бренное тело. А может, и душу, если она у меня есть.)

– Сожгли магазинчик… – равнодушно упоминает она, собирая разрозненные бусины трагической ночи в единую нить. И еще спокойнее добавляет: – Ну, не жить пацанам, если Азамат их вычислит… – и поясняет: – Хозяин мой…

Из разговора выясняется, что спасительница нянькается со мной уже пару суток.

– Отсижусь у тебя немного, пока хозяин не отойдет. А то попаду заодно под горячую руку… – заявляет она.

У меня нет ни сил, ни желания сопротивляться её решению: что может мешок с костями? Малолетки постарались на славу.

Совершенно освоившись, она уверенно хозяйничает в моем жилище: сообщив, что «время вечерять», быстренько сооружает нехитрый ужин. Это действо напоминает волшебство – холодильник, помнится, был девственно пуст. Попутно девица скучно и торопливо пересказывает свою немудрёную «жисть», такую же обыденно убогую и предсказуемую, как у сотен тысяч её сестер, и страшную именно этой своей убогостью и повторяемостью.

– Как тебя звать? – перебиваю я. Мне вовсе не нужно её имя: хочется, чтоб она сменила тему.

Девчонка на секунду замолкает, её лицо отражает удивление, словно она вспоминает саму себя.

– Да Машка же я, – всплескивает она руками и, хлопая по коленкам, чему-то звонко хохочет. Смех совсем не похож на хозяйку: маленькие, серебряные монетки. Наверное, она его у кого-то украла.

Потом Машка зовёт к столу, но при попытках встать кружится голова, и она пробует кормить меня с ложечки. Это смешно и трогательно. Правда, проглоченная пища почему-то хочет обратно, и вот это мне уже не нравится. Медик-недоучка, я предполагаю, что схлопотал сотрясение. Хреново…

Размякнув после еды, Машка слоняется по квартире. Телевизора у меня нет. Зато есть огромный аквариум. Единственное из предметов роскоши, что осталось. Все остальное, мало-мальски ценное, давно исчезло. Она долго сидит перед стеклянным кубом, разглядывая такой чужой мир за его стенами. Черты её лица при этом неуловимо меняются, становятся детскими. Жители застеколья, беззвучно хлопая ртами, тоже изучают её, серьёзно и внимательно. Мне вдруг припоминаются невесть когда читаные строчки: «…рыбы в аквариуме догадываются, что мир не кончается стеклом… там, за стеклом, – небо рыб… они мечтают о нем… и верят, что попадут туда…»[1] Эти слова повторяющимся речитативом долбят череп изнутри и мешают уснуть… Там, за стеклом, небо рыб…

После она находит под диваном старые журналы – пыльные, мятые. В этой куче – несколько фотографий. Из тех времен, когда я был счастливым. В том, что она нашла их, – доля мистики: я думал, что сжег всё.

– Ты – голубой? – бесцеремонно уточняет она, разглядывая снимки.

Ненавижу ярлыки! Хотя… Называйте меня, как вам хочется. А я лишь огрызнусь вопросом: чем лучше живущие в грехе взаимной ненависти, день изо дня уничтожающие друг друга, только потому, что так называемые «узы брака» и прочие условности морали принуждают их жить в одной клетке? И больше ничего не скажу в свое оправдание: те, что постигли однажды радость слияния с другой душой, познали страсть, нежность и трепет, боль сопереживания, отчаяние разлуки, те, что, сгорев на медленном огне дотла, поднялись до высот божьего замысла, никогда не осудят чужую любовь. Мнение иных, не любивших, – неважно. Они ведь не знают.

С трудом поднявшись на ноги, отбираю у неё фотки:

– Любопытной Варваре нос оторвали!..

Закрывшись в ванной, жгу их в раковине. Глянцевая бумага горит легко и весело. Потом долго смотрю в зеркало: исчезнувший в пепле человек с фотографий и тот, что глядит на меня сейчас, – они оба чужие. И понимаю, что не хочу быть ни тем, ни другим: у одного из них есть вера, надежда и любовь, но я уже знаю, какую цену он заплатит за них, второго снедают холод и пустота. Что легче?..

Включив воду, долго сижу на бортике ванны, пока тошнота и головокружение не выгоняют меня из укрытия. Голова болит страшно! Ненавистный старик-диван сейчас кажется лучшим местом на свете. Но мне не дают провалиться в спасительное забытьё: стук в дверь заставляет подняться. В глазок вижу соседа. Тихий спившийся алкаш не вызывает опасений – между нами нейтралитет. Наверное поэтому я не слышу предостерегающего шёпота девушки:

– Не открывай!

Дальнейшее напоминает кадры заурядного фильма о плохих парнях. Обычно я такое не смотрю.

Мне бы что-нибудь на уровне Копполы, но реальность частенько скупа на выдумку и режиссуру. Тот, кто играет в этом эпизоде главную роль, совсем не похож на Дона Карлеоне, – ему и его товарищам пасти бы баранов где-нибудь на горных склонах. Но позже я по достоинству оценю его мастерство. Когда все закончится… Когда стихнут гортанные голоса на лестнице, глубоко внизу в подъезде хлопнет простуженная дверь, и ночная тишина, нарушаемая лишь тонким скулёжем истерзанной Машки, ватным одеялом накроет мою несчастную голову. Вот тогда только мне станет по-настоящему страшно.

* * *

У нас с Машкой есть неделя. Семь коротких дней, чтобы расплатиться за её глупость и самонадеянность.

Как я понял из обрывков предыдущего трагифарса, девица, наблюдавшая из окошка ларька мою стычку с юными отморозками, после драки собственноручно запалила торговую палатку, решив свалить на них поджог и, как следствие, недостачу энной суммы. Но даже у ночной улицы есть глаза. Быстрое и жестокое расследование привело к убежищу беглянки. Претензии Машкиного хозяина гораздо серьёзнее, чем стоимость утраченного имущества: как выяснилось из бессвязных всхлипываний незадачливой пироманки, у неё был куда более ценный товар. Некоторое количество «волшебного» порошка… Машка должна была, как обычно, передать его нужному человеку. Но в её мозгу, яростно озабоченном борьбой за выживание, давно уже зрел некий план, для осуществления которого не хватало лишь соответствующих обстоятельств. Драка и стала таким катализатором. Когда мои обидчики скрылись, невольная свидетельница мгновенно сообразила, что вот он, нужный момент… Вызвонив своего дружка, она отдала ему зелье. Парочка надеялась таким образом выкарабкаться из трясины беспросветного существования. Вот только приятель девицы ухитрился бесследно исчезнуть в лабиринтах города, а Машку подвела её природная сердобольность: не захотела оставить на произвол случая в кровь избитого человека. Прежде чем отключиться совсем, я успел назвать ей адрес. Притащив же меня домой, добрая самаритянка решила, что сумеет переждать бурю здесь, пока приятель займется реализацией.

– А куда мне было идти? Лёха сказал, что нам надо разбежаться, – пояснила девчонка, размазывая по щекам кровь и сопли. – Если б мы по уму всё сделали, а то кинулись с бухты-барахты…

Теперь она должна возместить убытки или отыскать своего подельника. А пока люди Азамата погостят в пригородной деревеньке у её матери. Об этом Машка тоже не подумала заранее. Дурища…

Спросите, почему я не послал её к черту? Нет, не потому только, что не сумел доказать налётчикам свою непричастность. Просто она ведь не бросила меня, беспамятного, замерзать на морозной декабрьской улице. А могла… Глядишь, и не попалась бы.

* * *

Машкин приятель, конечно, не отвечает на звонки. «Абонент временно недоступен…» – бесстрастно сообщает женский голос. В его интонациях слышится неприкрытая издёвка. Первые сутки отведённого ей времени Машка тратит на поиски дружка. Но тот как в воду канул. Матери она позвонить не может – такая роскошь, как сотовый, не по карману её старухе, но Машка не сомневается, что бывший хозяин выполнит свою угрозу. Вечером она долго молча сидит в кресле, бессмысленным взглядом буравя стену. А потом начинает выть. Громко, надрывно, в голос.

Моего терпения хватает ненадолго. Сначала трясу её за плечи, бормоча какие-то нелепые слова, потом наотмашь бью её ладонью по щеке. И ещё… Она резко умолкает.

– Собирайся, – мой приказ так же груб, как и пощёчины.

Неведомый, новый ритм управляет моими поступками. Машка, я попробую тебя спасти. «…Я рыбий бог, включаю и выключаю рыбье солнце… корм насущный подаю им днесь… не ввожу их во искушение… но избавляю от лукавого…»

Вскоре мы выходим на улицу. Снова ночь, мороз, слепые фонари…

Машка не спрашивает, куда мы направляемся. Я-то знаю – куда и зачем, но мой план ещё более сумасброден, чем Машкина идея быстрого обогащения, приведшая её к краху. Не уверен, что со мной ей повезёт больше, но лежать на диване, ожидая нового визита бандитов, тоже глупо.

Ловим тачку и едем в пригород. Пропетляв по просёлкам, машина оставляет нас перед группой приземистых зданий, огороженных высоким решётчатым забором. Мигнув габаритными огнями, такси торопливо исчезает в ночи. Холодно, ветрено, неуютно… Ощущение, будто мы совсем одни в этой непроглядной черноте, где умерло солнце. Темные строения за решёткой кажутся надгробиями великанов. Кое-где горят окна, но их свет мертвенно-бледен и неприветлив. Взяв Машку за руку – то ли для её спокойствия, то ли для собственного, – я иду вдоль забора в поисках ворот. Это место хорошо мне знакомо, но сейчас я чувствую себя так, будто кто-то нарочно путает меня. Глупо, конечно, но, чтобы не сбиться, другой рукой веду по прутьям решётки. Бум-бум-бум… Проходит вечность, и я уже начинаю подозревать некое колдовство, когда наконец вижу ворота. Нашариваю в кармане пропуск. В маленькой кирпичной будочке – сонный охранник.

– Ты чего это не в свою очередь? – интересуется он.

Я надеваю налицо скабрезную улыбку:

– Да вот нам с девушкой приткнуться негде…

Охранник пожимает плечами. Он знает, что я и раньше ночевал здесь, когда ссорился с квартирной хозяйкой или со своим разлюбезным.

Пройдя длинной замёрзшей аллеей, попадаем внутрь одного из зданий – пропуск открывает нам очередные двери. Там тепло и неуютно – неухоженное казённое место. Пахнет зверинцем и лекарствами. Когда мы оказываемся в плохо освещённом холле второго этажа, Машка наконец размыкает губы:

– Это больница?

– Почти.

Это – «дурка». В обычное время я работаю здесь санитаром и уборщиком. Двух курсов мединститута вполне достаточно для такой работы. Можно было ещё пристроиться в морг, но я не смог там.

– Навестим тут одного товарища…

Я не вдаюсь в подробности. Иначе она и меня сочтёт сумасшедшим.

Оставляю Машку на скамеечке в коридоре, а сам иду в дежурку. Там перед маленьким телевизором сидит Михайловна, ночная медсестра. Её тоже не удивляет мой визит.

– Чё, – лениво интересуется она вместо приветствия, – раскладушку дать?..

– Не, ключи дай от третьей, хочу с Немым пообщаться.

Она отставляет в сторону чашку с чаем и внимательно смотрит на меня:

– А помер он…

Смерть – нередкий гость здесь. Но Немой, не старый ещё мужик, был вполне здоров. Если не считать головы.

– Докололи? – зло интересуюсь я.

Михайловна заговорщически оглядывается по сторонам, точно нас могут подслушать.

– Повесился!.. Главный такой разгон тут сегодня устроил!

Михайловна рассказывает детали происшествия, сетует, что,

видимо, теперь главного попрут на пенсию. А жаль… Но не это сейчас для меня важно, хотя я весьма уважаю старика.

– К нему парнишка накануне приходил, – мрачно продолжает медсестра. – Чернявенький такой, смазливый. Сигареты принёс, печенье. Я ещё удивилась: Немого ведь никто не навещал…

Зато я не удивлён. Я словно наяву слышу шерстяной, хриплый голос: «…ты понимаешь, что можно срубить на этом бабла?..» Нет, дружочек, я-то всё теперь понимаю. Это ты не сечёшь, что деньгами не спасти того, кто проиграл собственную жизнь. Здесь нужно иное…

Михайловна наливает мне чаю и пододвигает вазочку с дешёвыми конфетами. Я отказываюсь от чая, но беру один леденец – он такой же круглый и бледно-жёлтый, как солнце за окном в тот день, когда я разговорился с Немым…

…Он стоял у окна, спиной к подоконнику, и мне было плохо видно его лицо. Я так и запомнил: тёмный силуэт на фоне белёсого неба и маленький диск зимнего солнца над его плечом. И ещё – морозные узоры на стекле.

– …Я только понять хотел, куда она детей дела? Фотографии показывал… Там и свадьба наша, и мальчики… Мне даже мать не верила, говорила, ну, не может такого ж быть! А я – что?.. Я и сам засомневался, особенно, когда стали меня проверять: может, и правда с ума сошёл? Но фотки-то – вот! Она на них была. Точно – она! Я ещё спрашиваю: откуда же, мол, тогда имя твоё знаю, и адрес, и родителей? Про детство рассказывал – мы с малолетства знакомы были. Так она кое с чем соглашалась, да! Было такое! Только тебя, говорит, не было. Как же не было, когда – вот оня!..

Он говорил, а я стоял и слушал. В этих стенах я слышал многое, но Немой никогда ни с кем не разговаривал, за что и получил своё прозвище. Он находился в клинике уже несколько месяцев и за всё это время не произнёс на людях ни слова. Не знаю, что подвигло его на исповедь. Может, он и не со мной говорил, а с кем-то, видимым лишь ему одному?

До этого я знал про него лишь то, что он преследовал какую-то женщину, утверждая, что она – его жена, и что у них есть двое общих детей, которых она якобы «куда-то дела». А та даже не была знакома с ним до того момента, пока однажды он не возник на её пороге со странными претензиями. Бедняжка помучилась немало времени, пока его не признали невменяемым, и он не был насильно помещён в клинику.

И вот я стоял в обнимку со шваброй и слушал его шелестящий голос, отвыкший от слов:

– …этот тип говорит: всё можно, только за определённую плату. Если б знал я, чем всё кончится, разве согласился бы? А так, думаю: фу ты, мелочь какая! Да и вообще, брешет, небось… Нельзя ведь такое взаправду! А утром проснулся – всё как обещано!..

Гипнотизирующий глаз солнца над его плечом затянули облака, тогда я очнулся и сдвинулся с места.

– Слушай, найди его, а? – Видя, что лишается слушателя, Немой вдруг двинулся ко мне, и не успел я опомниться, как он встал передо мной на колени. – Пусть вернёт всё, как до нашего разговора было! Не могу я так больше!.. Или выведи меня отсюда! Я тебе заплачу!..

Сунув леденец в рот, прощаюсь с медсестрой. Гибель Немого расстроила мои планы. Разве что самому попробовать отыскать того, о ком он говорил?

Машка ждёт меня там, где я оставил её. Взгляд у неё такой же, как у Немого во время его монолога – застывший и отрешённый.

* * *

Машка не спрашивает меня, что я делаю и зачем. А я трачу целых два драгоценных дня, чтобы выяснить недостающие детали. Из карточки убитого узнаю его бывший адрес. От соседей – где живёт его мать. Не знаю, почему та стала со мной общаться: помятый, со следами недавних побоев, я похож на бродягу, а не на следователя, коим я ей нахально представляюсь. Очевидно, ей просто всё равно: в её глазах застарелая усталость. Совсем как у сына.

– Когда господь хочет наказать человека, он лишает его разума, – тихо говорит она. – Только я не понимаю, за что он покарал его?

Хм… Я тоже этого не знаю. Судя по его рассказу, он был обычным. Как все мы. В меру ленивым, в меру беспечным, в меру подлым. Ни больше, ни меньше. Просто однажды он попал в ловушку. А рядом оказался тот, кто предложил выход.

Мать показывает мне те самые фотографии. На них я узнаю погибшего: он гораздо моложе и выглядит счастливым. Рядом с ним – женщина и двое пацанов. Я невольно вспоминаю свои снимки, найденные Машкой. Там, за стеклом – небо рыб… они мечтают о нем… Немой тоже был рыбой и тоже мечтал.

– …Нет, я не знаю, кто это с ним на фотографиях. Наверное, какая-то его знакомая… У него не было детей, и он никогда не был женат. Не успел… – По щеке женщины сбегает слезинка. – А та, которую он преследовал, она и вправду очень на эту похожа…

В правдивости её слов я убеждаюсь воочию, когда нахожу ту, что в своё время пострадала от преследований погибшего. Она не сообщает мне ничего нового. А главное, она тоже ничего не знает о человеке, которого упоминал Немой. О том, кто предложил ему странную сделку. Нет, он рассказывал ей об этой истории, но она не поверила: так не бывает. Проще поверить в безумие.

Что ж… У меня остаётся последняя зацепка, чтобы найти того, кто мне нужен. Если, конечно, он не является порождением помрачённого сознания.

Машка одалживает у знакомой денег, и мы отправляемся в казино. Да-да… В казино «Лас-Вегас». Так громко и помпезно именуется игровой клуб, расположенный на окраине города. Именно там Немой повстречал человека, которого я теперь ищу. Возможно, отсюда и надо было начинать, не тратя времени на разговоры с очевидцами, но я хотел убедиться, что Немой говорил правду.

У заведения дурная репутация. Приличные люди его не посещают. Поэтому местным секьюрити плевать на наш с Машкой затрапезный вид – мы не сильно отличаемся от большинства посетителей.

Проводим за игрой четвёртый день из отведённых семи, и пятый… Проигрываем, потом немного отыгрываемся, потом снова проигрываем. Кто сказал, что дуракам везёт?.. А я чувствую себя дураком.

В тот же вечер я граблю таксиста. Это оказалось неожиданно легко. Моральных угрызений я не чувствую: мне просто нужны деньги, чтобы снова попасть в «Лас-Вегас». Что-то сдвинулось в моём мирке, а?.. Или это последствие травмы?

День шестой. Утро… Мы – в парке возле казино. Оно ещё закрыто. Я бездумно кидаю снежки в каменную чашу пустого фонтана. В голове – ни одной мысли.

– Я должна вернуться… – вдруг говорит Машка. У меня ощущение, что с этими словами она вытаскивает из тела огромную занозу. – Вернусь, отработаю… На трассу выйду или ещё чего, что прикажут. Отработаю я им эти чёртовы деньги!.. – кричит она в пространство.

– Девочка, – проникновенно говорю я. – Ты разве не понимаешь, что никакие деньги нам не помогут?

– А что же мы тогда здесь делаем? – она тупо смотрит на меня. В её глазах – недоверие и ожидание подвоха.

– Ну, подумай сама, – терпеливо объясняю ей, – вот сколько тебе нужно для счастья?

Она мгновенно называет цифру. У неё давно всё подсчитано. Я начинаю истерично хохотать:

– Тебе этого хватит? А почему ты не назвала больше?

– А что? Мало?.. – огрызается Машка.

– Девочка, – снова говорю я и глажу пальцами её щёки, легонько касаясь губами их мрамора. – Глупая девочка… Но ведь ты – не станешь другой. И вся грязь, что скопилась в тебе, вся твоя горечь – они останутся с тобой. Ты будешь помнить обо всех, кто тебя предал, и снова будешь ждать обмана… Что с этим-то делать? – я охватываю ладонями её лицо, пытаясь согреть его дыханием.

Но она вдруг устремляет взгляд куда-то позади меня и в её расширившихся глазах– отражение тёмной фигуры.

Это – он.

…Почему я так уверен в этом?…

– Раз искал меня, значит, цену знаешь, – утвердительно говорит пришелец. Голос у него вполне обычный. Стариковский, дребезжащий.

Не поворачиваясь, спрашиваю как можно равнодушнее:

– А эксклюзивные условия возможны?.. – а сам смотрю в её глаза. Мне и не нужно особо разыгрывать спокойствие: мороз и усталость потихоньку превращают меня в дерево.

В пространстве возникает пауза. Отражение в Машкиных глазах становится больше.

– Например?

– Я бы продал вам свой день рождения, – говорю я.

– Ловко, молодой человек, ловко! – одобрительно причмокивает пришелец. – Совершенно новую жизнь хотите, стало быть…

– Хочу! – весело и дерзко соглашаюсь я и, набрав в грудь воздуха, поворачиваюсь к нему.

Вполне обычный старикан. Выдох-х-хх!.. Я даже чувствую некоторое разочарование.

Машка дёргает меня за рукав:

– Это кто? – у неё почему-то стучат зубы.

Мой собеседник вежливо приподнимает шляпу и слегка кивает ей. Но и только… Имя его мы вряд ли узнаем. Немой называл его Продавцом Вероятностей. У парня было мехматовское образование.

– Это – Айболит, – говорю я и обнимаю её за плечи. – Он помогает людям. Лечит их от глупости.

У меня – свои ассоциации.

– А-а… он откуда про нас знает? – шепчет девушка.

– Он знает. Потому что мы знаем про него. Сарафанное радио… – я улыбаюсь. «Айболит» улыбается в ответ: мол, так оно и есть.

Жестом фокусника он извлекает из воздуха перо, чернильницу и стопку бумаги.

– Я по старинке, знаете ли… – извиняющимся тоном говорит он. – Значит, вы, юноша, готовы продать мне один день своей жизни?

– Готов, – подтверждаю я. Ветер усиливается, поднимая лёгкую позёмку.

– А именно ….июля … года… – старик сопит и карябает пером бумагу.

Машка ошарашенно взирает на весь этот цирк: я, совершенно окоченевший от холода, безумный старик, рисующий закорючки на листе, висящем в воздухе…

– Подожди, – говорит она, – а он тебе – что?!

– Изменение реальности, – словно учитель в школе, разъясняю я. – Понимаешь, всё, что случается с нами, – это цепь вероятностей. Не случилось одно – случится что-нибудь другое. Возможно, более хорошее. Продавая один день, ты вычёркиваешь его из жизни и тем самым меняешь свою судьбу.

Машка готова поверить. Но…

– Почём ты знаешь, что будет лучше?! – она почти кричит.

– Я не хочу – лучше! – кричу в ответ. – Я хочу – по-другому!

– Вот и всё, – удовлетворённо кряхтит старичок. Не обращая на нас внимания, он внимательно перечитывает свои записи. – И вам – развлеченьице, и мне – лишний денёк прожить. Осталась только ваша подпись, юноша, и…

Он не успевает договорить: из уголка его рта быстрой змейкой сбегает алая струйка. Чуть помедлив, он тяжело опускается на колени, покачивается и падает лицом в снег. Я успеваю увидеть тёмное пятно на его спине. Ветер вырывает из ослабевшей руки лист и уносит, кружа, вдоль снежной аллеи.

Машка что-то кричит, но я не понимаю. Задыхаясь, я бегу вслед за серым клочком бумаги, танцующим между бешено кружащимися снежинками. Он то подпускает меня поближе, то снова улетает, влекомый ветром. Пот заливает глаза, в груди – резь…

Я почти догоняю добычу, но тут кто-то сзади больно бьет по ногам. Падаю, но продолжаю тянуться к свернувшемуся трубочкой листочку: он лежит на снегу совсем близко… Человек, что навалился сверху, яростно молотит тяжёлым по моей голове. Я внезапно осознаю, что меня убивают, и, вывернувшись, нечеловеческим усилием подминаю его под себя. Кровь из рассечённых бровей мешает видеть, перед моим взором вращаются и лопаются огненные круги, но я узнал бы нападающего даже с закрытыми глазами: по запаху, кожей, кончиками пальцев… Ослепнув, оглохнув, потеряв рассудок, – я всё равно бы узнал его!

– Зачем ты это… сделал?.. – я задыхаюсь, мне трудно говорить. – Зачем?!!

Он дико скалится, пытаясь вырваться, на его губах пузырится слюна… И тогда я впечатываю кулак прямо в его лицо.

Теперь он не похож на себя, и мне легче. Связываю ему руки его же шарфом и волоку обратно. Туда, где лежит старик. Тот ещё жив. Видимо, нельзя вот так просто убить подобного ему. У него наверняка найдутся про запас чужие денёчки. Машка сидит возле на корточках и плачет. Я швыряю пленного на снег рядом с его жертвой.

– Быстрей подписывай… – шепчет раненый.

Мой пленник выгибается дугой и орёт:

– А про залог он тебе сказал?!

– Какой залог? – заветный лист в моих руках, и оттого ко мне возвращается прежняя уверенность.

– Ты должен заложить двух самых близких тебе людей…

– И что с ними будет?

Но старик молчит и страдальчески прикрывает набрякшие веки. Пульсирующая жилка на виске выдает его притворство. Я злобно пинаю его ногой.

– Это тебе псих из дурки рассказал? – спрашиваю я связанного.

– Да!

Пробегаю взглядом строки договора: «…покупатель не несёт ответственности за последствия залога…» Двое близких. Угу… Но у меня в этой жизни есть только Машка и этот… Так уж сложилось.

– Ты не сделаешь этого! – шипит связанный. Машка смотрит на нас непонимающе. Я тоже гляжу на неё, и в моём сознании вспыхивает стоп-кадр: чёрная улица, неподвижное тело на растоптанном в грязь снегу…

Медленно, точно палач, поднимающий топор, я беру перо…

«…глупые рыбы мне нет дела до ваших сомнений и я не слышу ваших молитв…

в конце концов у меня – свой аквариум

своё небо

свой бог

и те же проблемы…»

Владимир Голубев Бзик

Яму с водой у соседского бокса объезжаю дважды в день. Уж недели две. А если сосед ворота откроет – так и вовсе в гараж не заехать. За что только деньги платим? Надо было Володьку Шумилова председателем выбирать. А не этого мудака. Натрепал с три короба, толку – ноль. Вот Володька – мужик реальный и никогда впустую обещать не будет. Одно плохо – заикается он сильно. Ну так что? Председатель гаражного кооператива – не Цицерон, ему речей не говорить. К тому же в звукачах опция такая есть – заикание собеседника и выключить можно. И мат «запикать» – тоже. Но не всё так просто. Володьку, я чувствую, не выбрали по другой причине. Слушок поганый по гаражам прошел, как раз перед выборами, – будто Володька не всегда заикался, будто он когда-то в СУКЕ побывал, шептали даже – чуть не два месяца там просидел, и с тех пор… Вот обыватели наши и поостереглись, на всякий случай… Выбрали этого – мудак мудаком, зато благонадежный. Езди теперь по колдоёбинам… я хотел сказать – по колдобинам… Скорей всего, трепотня всё это, про Володьку. Я, например, не верю. Спрашивать у него напрямую неудобно, хоть и очень хочется. Потому что я сам… Но – тихо! Про это – ни звука!

Кое-как въехал в гараж, заглушил мотор. Выключил внешний звук, улыбнулся, сказал:

– Русский народ уже в гараже. Что-нибудь захватить?

В звукачах – тихая музыка. Жду, барабаню пальцами по рулю. Наконец музыка прерывается, раздается голос Лапы:

– Возьмилитровуюбанкупомидор. Идвухлитровую – огурцов.

– Лапушки-ладушки!

Я выбрался из машины, открыл подпол. Достал банки. Стер тряпочкой пыль, поставил в сумку. Двухлитровая похожа на человеческую голову. Объемом. Размером. И, вероятно, теплоемкостью. В этом что-то есть. Надо это дело в тишине обмозговать.

Поплелся домой. Пятница – день тяжелый. Потому что в мозгах и мышцах накапливается вся дрянь за неделю. Усталость и раздражение, к концу дня переходящее в пофуизм. Тяжелая сушка тоже радости не добавляет.

В звукачах бубнит очередное правительственное сообщение. Президент то, президент сё… подписал Указ… написал приказ… И ведь не выключишь её, бодягу эту. Слава богу, кончилось – пошла реклама. Ну, с этим проще… Не включаю тишину, хоть и очень хочется. Берегу до дома. Эх, побалдею: три дня её, родимую, экономил – среда, четверг и пятница. После ужина сожру всю сразу. Все три часа. Лапа, конечно, ворчать будет, что это вредно – столько тишины подряд. Что лимиты устанавливают для нашей же пользы. Что в «Основах…»[2] ясно сказано – полная тишина вредней, чем громкие звуки. И что от нее можно заболеть тихоманией. На самом деле ей просто надоело с вязанием молчать, она со мной поговорить хочет…

До нашей девятиэтажки совсем близко. Прошлепал по мелким лужам. Лифт все еще на ремонте. Поднялся пешком. Уф-ф-ф-ф…

– Русский народ прибыл! Принимай банки.

– Русский народ, ты чем слушаешь?

– Ушами. Посредством звукачей. А что?

– Сказала же: литровую – помидор. А ты что принес?

– Ох ты, боже мой… А это очень важно?

– Не очень, но засол другой. Ладно, склерозник. Картошку будешь?

– Русский народ все сожрет! А помидорку дадут?

– Дадут. Банку открой!

– Сейчас, руки только вымою.

Вышел из ванной, взял двумя руками банку. Вот. Банка – это голова. Очень даже похоже. Но стекло не просверлишь. Нужен другой материал. Резина. Например, мяч. А лучше – камера от мяча. Если я найду старый мяч, считай, полдела готово. Только вот как в него засунуть…

– В унитазе вода подтекает.

– Что? А, вода… Надо грибок резиновый поменять. В гараже где-то валялся. Завтра пойду – принесу.

– Завтра к маме надо съездить.

– Доедем, не вопрос.

– Ты сколько тишины наэкономил? Три? Оставил бы одну на завтра…

– Я сейчас хочу. А завтра и так полчаса будет.

– Смотри сам. Но в «Основах…»

– Да ну их, «Основы…» твои… Ничего со мной не случится. Дай лучше пожрать – брюхо сводит.

Картошечка с помидорками – объедение! Набил брюхо, лег на диван, поправил звукачи и включил тишину. Не знаю, как это сделано, но все звуки исчезли. Я словно оглох. А поразмыслить в тишине – одно удовольствие.

«Есть такая штука – бзик. Он приходит, когда будни надоедают до чертей, и организму хочется чего-то новенького. Организм, между прочим, порядочная скотина. И совершенно неуправляемая. Одна радость, что над сознанием он не властен. Сознание – это я и есть. А вот подсознание… Скотина накладывает тебе бзики в подсознание, как те банки в подвал. Из соблазнов он выбирает то, против чего ты не устоишь. Школьникам снятся голые одноклассницы. И возникает неодолимый бзик, гордо именуемый первой любовью. Эх, была у нас в классе одна… и даже не одна… Нет, я не против любви, боже упаси. Но первая любовь вылупляется из бзика, как цыпленок из яйца. А про любовь с первого взгляда и говорить нечего – это мгновенный бзик в чистом виде.

Взять уставшего мужика. Он, вроде как не прочь бы выпить. Такой, поначалу мелкий, бзичок, хилый по сравнению с любовью, но если ему станешь потакать – сожрет тебя заживо. Или первая сигаретка. Ведь знаешь, что гадость блевотная, а хочется! Взять распространенные бзики – охоту и рыбалку, особенно зимнюю. Володя Шумилов как-то сказал, что зимняя рыбалка – это «п-п-п-п-последний шаг п-п-п-п-перед разводом. Лучше на льду молча с-с-с-сидеть, чем молчать на к-к-к-кухне»…

Вообще бзиков великое множество, и они заслуживают отдельной науки. Бзиколоши.

Чопорные мамаши мечтают о сумасшедшем курортном романе. Кому-то хочется залезть на Эверест. Или прыгнуть с парашютом. Почему?

А потому, что бзик есть у всех. И у меня тоже. Я даже не заметил, как эта Скотина мне его подсунула. Организм мой ненаглядный. Хочу попить из лужи. И все тут.

Володя Шумилов говорит, что с бзиков начинаются психические болезни. Всякие мании. Раз-другой поддашься, а потом, глядишь, затянуло. Присосало. Самому не оторваться. Врачи-то оторвут, конечно. В психушке. Да ну его, Шумилова. Вечно стращает, не хуже Лапы.

Но попробовать хочется – ужас как. И ведь делов-то – всего лишь обмануть звукачи. Это техническая задача, причем не очень сложная. Никто и не узнает. А если и узнают… нет, лучше не надо. СУКУ я, конечно, не боюсь. И все небылицы, что про нее рассказывают, – скорее всего, ерунда. Просто начнут коситься. И трепаться за спиной. Натуралистом обзывать. Ведь слушать натуральный звук – все равно что пить из лужи.

Но отказаться – выше сил. Потому что есть Первый закон бзиколоши:

«Бзику надо дать волю, несмотря на последствия Второго и Третьего законов».

Я открыл Первый закон, когда… впрочем, неважно. Синяк был пустяковый, так что и говорить не о чем. Походил недельку в темных очках – всего и делов-то. Костяшки на правой руке тоже быстро зажили.

Короче, надо сделать голову. Верней, нечто, в некотором смысле ее заменяющее. Подумаем… Пенопласт не пойдет: у него плохая теплопроводность. Деревяшка тоже. Я представил себе, как топором вытёсываю свою башку из полена – папа Карло пишет автопортрет, – уссывон полный!

Как ни крути, а мозги больше всего на воду похожи. На водичку. На водичечку. По тепловым, конечно, свойствам. Стало быть, голову будем делать из воды. В подходящей оболочке.

Камера от мяча? Так они, мячи, небось, давно без камер делаются… И неудобно в мяч воду наливать и уши ему приделывать… Не говоря уж о нагревательном элементе. Его-то в камеру вообще не засунешь… Нет, мяч не пойдет… И вообще искусственная голова не обязательно должна быть круглой… Пусть будет как ведро… Стоп! Точно! Резиновое ведро! В гараже где-то валяется. И две старые камеры от колес дедовского «жигуленка». Если от них ниппельные соски отрезать и с двух сторон в ведро вварить, то получатся как бы два слуховых прохода.

Ну, Скотинушка моя ненаглядная, скоро возрадуешься! Потому что есть и Второй закон:

«Бзик на воле не подчиняется человеку, чем усугубляет Третий закон».

Этот закон мне легче достался – я его открыл, лежа на диване.

В субботу откопал в гараже резиновое ведерко, просёк сбоку две дырочки. Отрезал соски от старых камер, всунул в дырки. Осмотрел. Очень даже неплохая голова с ушами. Без «лопухов», но со слуховыми проходами. Бросил ведро в багажник, сел за руль. Вулканизатора у меня нет. Не нужен он по нынешним временам.

Придется доехать к лысому Толику. Это недалеко, но надо выехать на главную дорогу, а там вечная прорва машин. По полчаса, бывало, стоишь под перевернутым знаком…

Перед будкой с полукруглой надписью «Шиномонтаж» стояли две машины.

Толик был на месте, возился с колесом.

– Здорово, дружбан!

– И тебе не болеть…

– Толь, надо вот вварить, ниппелями внутрь…

Толик посмотрел на ведро, потом на меня, дохнул спиртом, хмыкнул:

– Ценник – как за два колеса.

– Продуктом возьмешь?

Толик сразу повеселел:

– Так уж и быть…

Он взял мое ведро, сунул куда-то за шкафчик, буркнул:

– Через полчаса приходи…

Куда деваться – подождал в машине. У деда в «жигулях» еще приемник стоял. И куча динамиков. Теперь ничего не надо – в звукачах всё радио есть. Рекламы, правда, много, но… опять же – куда денешься…

– Зайди сзади, – шепнул Толик.

Я обошел будку. Толик, открыв скрипучую дверь, сунул мне ведерко, взял сверток. Помотрел мне в лицо несколько секунд, потом выдавил:

– Себе? Или заказ?

– Спасибо, Толян. Будь здоров…

Я повернулся и пошел. Я слышал, как он тихо сказал мне в спину:

– Учти, я тебе ничего не делал…

Пузырь спирта не жалко – он на заводе идет по технологии.

Не питьевой, конечно, но вполне съедобный – проверено.

Бросил ушастое ведро в багажник, сел в машину, завел. И вдруг подумал: зачем Толик носит звукачи в виде черных гробиков? Не к добру это. Я повернул зеркало на себя, повертел головой. Светлые полушария чуть-чуть высовывались из ушных раковин. Лапа подарила. Очень красиво. К тому же – настоящее серебро.

То, что я делаю, называется термостат. Нагреватель с обратной связью. На заводе это самая простая штука. Термостаты там в каждой установке есть. Проблема в том, что все они от сети работают. А где я сеть в лесу возьму? В лесу только аккумулятор. Так что пришлось повозиться.

Нагреватель из нихромовой проволоки намотал. Сетевой регулятор на двенадцать вольт переделал – технарь я или кто? Делов вроде немного, но все урывками, на работе, да еще с соблюдением конспирации… неделя незаметно и ушла.

А по пятницам я тишину слушаю – балдею… И мыслю всякие мысли…

Я и про дороги думал. Сначала мы колесо придумали, потом это колесо нас же и оседлало. Нет спасения от него. Оно сначала время да силы экономило, теперь их же и пожирает. И ничегошеньки сделать нельзя – попались. Вроде никто не заставляет ездить – ходи пешком, но кто будет ходить? Не успеешь, да и лень. И смотреть на тебя будут, как на чокнутого.

Похоже, и со звукачами мы попались. Не избавиться теперь. А как все славно начиналось! И совсем недавно!

Сначала пришли сотовые телефоны. Удобно да дешево. Кто сейчас помнит, что это такое – сотовый телефон? Это хорошо управляемая импортная коробочка, которую обожает плохо управляемая российская голова. Голова так сильно любит свою коробочку, что все время носит с собой, а ночью у подушки кладет. Стало быть, через коробочку можно мозги пудрить.

Потом появились беспроводные гарнитуры, которые уже в ушах торчали. Дальше – дело техники да нанотехнолоши. Звукачи без телефона обходятся. И ГЛОНАСС как раз подоспел – очень вовремя! Тут тебе и навигация, и медицинский контроль. Звукачи, похоже, температуру меряют. В случае чего у тебя спросят о самочувствии. А если не ответил – определят координаты и «скорую» автоматически вызовут.

Свое изобретение я в гараже испробовал. Воды в ведро налил, нагреватель засунул. Приволок аккумулятор. Подключил термодатчик с регулятором. Установил температуру – тридцать шесть и шесть. Закрыл ведро фанеркой. Минут через десять водичка моя нагрелась. Часа два сидел, смотрел. Система поддерживала температуру с точностью одна десятая градуса. Класс! Все работает, как часы. Я снял с полки аэрозоль с краской и напылил ведру глаза, нос и в кривой ухмылке рот. Старые звукачи ему примерил – как раз подходят.

– Ну, дружище, за меня побудешь, пока я… пока я из лужи пить стану. Если невкусно это – сам решу и не буду натуралить больше. Но я хочу знать, чем фильтрованные звуки от натуральных отличаются. А что натуральный звук вреден – не верю. И что в нем масса ненужных частот и патогенных гармоник – тоже не верю. И что звукачи все лишнее убирают, а оставшееся облагораживают – не верю, хоть убей! А «Основы…» эти – муть зеленая и полное фуфло.

Собаки-то пьют из лужи, и ничего… У них звукачей нету, они всю жизнь натурализмом занимаются. Бзик у меня, дружище ты мой резиновый. Бзик, и все тут! А чтоб в СУКУ не попасть, мы с тобой в лес уедем. Подальше. Да и не поймут они – температура-то нормальная! И даже если что не так, если ГЛОНАСС меня определит как… как больного, пока нас найдут – десять раз успею все выбросить да уехать. Ищи-свищи! Вот в следующий выходной и поедем.

– Лап, мне надо в одно место съездить. В следующий выходной.

– Куда это?

– Ну… в одну деревню. Далеко. Меня… э-э-э-э… Володька Шумилов попросил.

– Так у него же машина есть!

– Так сломалась она.

– Так неделя еще!

– Ну… там, в сервисе, нужной детали нет.

– Одно меня радует – врать ты совсем не умеешь.

– Лап, не спрашивай, ага? Вернусь – сам расскажу.

– А ну как не вернешься? Ты меня за дурочку держишь?

– Лапа…

– Поезжай, что с тобой поделать… Но, ради Бога, осторожней…

Лапа отвернулась. В ее ушах сверкнули звукачи в виде красных морских звезд – мой подарок.

…Когда грузил оборудование в багажник, подпевал песенке в звукачах. А как сел за руль и ясно понял, что делаю, – мандраж пробил. Вот сейчас из гаража выползу, и назад дороги не будет… Я сидел в машине минут десять, взвешивая все «за» и «против». Может, выбросить ведро это дурацкое и забыть обо всем? Сотни тысяч людей живут и не задумываются. Звукачи их информируют, развлекают, охраняют, следят за здоровьем и благонадежностью и даже направляют на путь истинный – есть опция исповеди. И вообще, зачем мне этот риск? Есть множество других забот и развлечений. Но…все это не то. Не цепляет абсолютно. Я ХОЧУ ПОПИТЬ ИЗ ЛУЖИ!

Лес встретил меня настороженно. Он смотрел на меня, как собака смотрит на проходящих с той стороны забора, – молча и враждебно. Я загнал машину подальше от лесной дороги, в заросли дикой малины, остановился и заглушил мотор. Включил внешний звук. Песенка оборвалась на полуслове, но ничего интересного не услышалось. Вроде чирикнула птичка. Хрустнула ветка под ногой. Хлопнула дверь машины.

Я достал из багажника ведро, канистру воды и свежезаряженный аккумулятор. Вытащил прибор и датчик. Сел под широкую лапу старой ели, прямо в мягкий мох. Смахнул с лица паутинку. Звукачи вещали что-то об очередной успешной реформе, проводимой правительством. Я соединял провода и, честно говоря, побаивался Третьего, самого страшного закона бзиколоши:

«Бзик вредит человеку как действием, так и бездействием».

Когда прибор показал тридцать шесть и шесть, я осторожно вытащил звукачи из ушей, и воткнул их в соски резинового ведра.

Шум леса накрыл меня с головой, как волна. Я растворился в нем. Я совершенно обалдел. Звуки входили в меня, будто тысячи ножей в масло. Я был в смятении и восторге – плотная масса лесных звуков не вещала ни о чем, не призывала ни к чему! Щебет птиц. Шум ветра в кронах. Деревянный скрип стволов. Далекий голос кукушки. Я слышал все – топот муравьиных лапок по ветке старой ели, трепет крыльев мелких стрекоз и бабочек, жужжание ос и комаров, копание червей в земле и рост травы… И над всем этим звуковым великолепием гулко бил колокол взволнованного сердца… Мое тело стало сплошным ухом, с которого содрали кожу… Звукачи в ведре что-то пищали, но я просто плюнул в их сторону.

Я закрыл глаза и прислонился спиной к бугристому стволу. Бесконечно долго наслаждался дикой лесной смесью гармоник и децибелл. Куда там искусственной тишине! Куда там фальшивому «шуму леса», «шуму моря» и даже «шелесту бабла», что можно послушать в звукачах!

Не знаю, сколько прошло времени – ведь о нем никто не напоминал, а часы теперь бывают лишь у коллекционеров… Я немного пообвыкся и наслаждался лесной симфонией, не выделяя звучание отдельных «инструментов»…

И зря. Потому что не расслышал шагов, что приближались ко мне. Хруст веток я слышал, но мало ли неизвестных звуков на свете… И даже не обратил внимания на шепот:

– Смотри – тоже резиновое ведро. Им всем, что ли, Толян соски вваривает? Он так сопьется к едрене фене… гы-гы-гы…

– К тому идет. Ты видал – он уже гробы в ушах таскает…

– А где он сам-то, умник этот?

– Да вон, под ёлкой сидит…

– Очередной живой покойничек – пульса нет, а температура нормальная… гы-гы-гы…

Нет, они меня не били. Слегка ткнули сапогом под ребра:

– Вставай, натурал грёбаный… бегай тут за вами по лесам, ноги бей…

Я очнулся от грез и вскочил на ноги. На голову мне мгновенно напялили шлем. Щелкнул замок. Громовой голос проорал:

– «Основы звуковой культуры», глава первая…

Пока меня везли, я прослушал восемь глав. На предельной громкости.

Привезли в ту загородную больницу, о которой не принято говорить.

Повели по коридору с рядом одинаковых дверей. Навстречу два санитара протащили человека – голова запрокинута назад, изо рта текут слюни…

Меня подвели к одной из дверей, сняли шлем. До того как втолкнули внутрь, успел прочитать табличку: «РЕАБИЛИТАЦИОННАЯ СУРДОКАМЕРА».

Кровать, унитаз, мягкие стены без окон. На подушке – «Основы звуковой культуры».

И мертвая тишина.

* * *

С тех пор я ник-к-к-когда не снимаю з-з-з-звукачи. И в-в-в-вам не советую.

Елена Кушнир Сказка о графомане

Дынин был графоманом.

Дынин был бездарным графоманом. Очень бездарным. Возможно, самым бездарным графоманом из всех, когда-либо живших на свете. А возможно, и нет.

Он сочинял стихи, в которых рифмовал «прекрасное – ясное» и «розы – морозы». В прозе он мог написать «синие глаза пожирали карие» и «в действие вступили всевозможные преступники, до этого времени мирно сидящие в подпольях». Чаще всего Дынин писал вариации следующего: «Она была воплощением греховного искушения, и темная расселина между ее ягодиц приковывала взор».

К этой самой расселине между ягодиц Дынин вообще испытывал особую слабость, воспевая ее везде, где только мог. Расселина, можно сказать, была путеводной звездой его творчества. Она даже послужила причиной разрыва между Дыниным и его невестой Анфисой Павловной Чеховой. Однажды он сочинил оду в честь ее, Анфисы Павловны, ягодиц. По ознакомлении со стихами невеста вдруг побурела лицом, заявила, что сыта по горло и Дыниным, и его творениями, а в особенности тем, что он регулярно пишет про филейную часть, и покинула возлюбленного.

Как и все графоманы (и не графоманы, впрочем, тоже), Дынин мечтал публиковаться.

В фантазиях он уже давно получил Букеровскую премию и, вожделея о Нобелевской, неоднократно репетировал дома перед зеркалом благодарственную речь, которую собирался произнести при вручении почетной награды. После расставания с Анфисой он начал еще и в красках представлять, как она, глядя церемонию награждения по телевизору, рвет свои пышные рыжие кудри и колышет обильной грудью в такт бурным рыданиям, как итальянская актриса на похоронах: «О, какая же я была дура набитая, что не оценила этого человека!». Мысль об этом неизменно поднимала ему настроение.

Но, увы, ни члены Нобелевского, ни более скромного Букеровского комитета пока не стремились увенчать нашего героя лауреатскими лаврами.

Дынина не желали печатать. Никто, ни одно из самых затрапезных издательств, к которым он обратился после получения многократных, решительных, а под конец уже и просто угрожающих отказов из престижных издательских домов. Какой-то остроумец-рецензент в ответ на роман Дынина по названием «Запретный плод» («Виноградов разглядывал соблазнительную картину разврата: Катерина изящно возлежала на черном мехе барса, вцепившись зелеными глазами в его лицо») прислал в ответ известный анекдот: «А о самоубийстве вы не думали? Так подумайте, подумайте!». Анекдот не развеселил Дынина, но вверг в бурную ярость, а после в недельную депрессию, во время которой ему не хотелось писать даже про ягодицы.

Однако он не сдавался. Творений пера его было много, больше, чем издательств, которые он решил взять измором. В одно была заслана фантастическая повесть («Луч бластера сверкнул в непосредственной близости от головы Арбузова в тот момент, когда он воскрешал памятную картину: Анна грациозно разметалась на алых шелковых простынях, скользя синими глазами в пространстве»). Другое подверглось суровому испытанию романом в жанре фэнтези («Возлежа на постели с очередной эльфийской наложницей, Яблоков нет-нет да и возвращался к памятным картинам: Анастасия томно откинулась на стог свежего сена, дышащего ароматом, искушенно маня в омут удовольствия властными губами»).

Но все оставались равнодушны к плодам его писательских трудов.

Это начинало наводить на мысли, но, к сожалению, в случае Дынина на не совсем верные.

– Что слава? – вопросил Дынин у зеркала и, не дождавшись ответа, дал его сам чужими словами. – Яркая заплата на ветхом рубище певца. Современники никогда не признавали истинных гениев, но бессмертие еще меня настигнет!

Однако признания, хоть какого-нибудь, все же хотелось ужасно. Поэтому, ища его дальше, Дынин атаковал Интернет.

Надо сказать, что на заре двадцать первого столетия всемирная паутина представляла собой пространство, в котором могла существовать любая, даже литературная, форма жизни. Начинающие авторы, матерые графоманы, веселые хулиганы от творчества и даже солидные публикующиеся писатели с удовольствием размещали там свои тексты, ждали с большим или меньшим замиранием сердец общественного резонанса и энергично критиковали друг дружку.

В эти-то темные литературные дебри и отправился наш герой ничего не подозревавшей Красной Шапочкой. Серые волки, между тем, не дремали.

Испытывая ваше терпение, позволим себе небольшое отступление. Читатель неприхотлив и наивен, доверчив и простодушен. Читатель знать ничего не знает о сложнейших законах построения литературного текста. Ему нет никакого дела до метафор, гипербол, аллюзий или, упаси Боже, интертекстуальности. Читатель плевать на все это хотел, потому что все, чего читатель по-настоящему желает, это читать захватывающую воображение книжку. И кто осмелится его упрекнуть?

Найти своих поклонников есть шанс у любого литературного произведения. Кто-то коротает вечера с томиком Спинозы, а чьему-то сердцу милее книжки, на мягких обложках которых скопированные с известных артисток героини льнут к скульптурным торсам срисованных с популярных певцов героев.

Ищи себе Дынин читателя, он бы его нашел. Проблема была в том, что направился он в писательское логово.

Писатели же народ страшный. Придирчивость их к чужим текстам не знает никаких границ. Желание посмеяться над чужим творчеством беспредельно. Тексты препарируются ими безжалостно. В ход идет все: от метафор и аллюзий до предложений оппоненту убить себя тут же и немедленно или уехать, на худой конец, в город Бобруйск.

Вот тут-то писательская гордость Дынина подверглась серьезному испытанию.

Комментируя его творения, наиболее добродушные поздравляли автора с созданием юмористических произведений, самые наивные – с написанием великолепных пародий на бездарные и заштампованные графоманские опусы. Большинство же откровенно и жестко насмехалось.

Дынин восстал, как Люцифер, и пошел войной на особо усердствующих критиков. Особенную ненависть вызывал в нем некий автор, публиковавший свои произведения – на взгляд Дынина, совершенно бесталанные – под интернет-псевдони-мом Гелиос и доводивший его до исступления своими саркастическими замечаниями. Неприязнь к наглецу лишь усиливалась от того, что многие Гелиоса хвалили и прочили ему большую литературную славу.

На счастье Дынина, у него обнаружились союзники. Дело в том, что дерзкий Гелиос уже не первый раз подвергал критике чужое творчество, а посему успел нажить немало врагов среди обиженных авторов.

К Дынину присоединилась группа товарищей. Писавший зверские, изобиловавшие кровавыми подробностями романы о жестоком маньяке докторе Профессоре автор под псевдонимом Реаниматор, скрывавшим дородную даму бальзаковских лет («Губы Профессора исказились в зловещей усмешке, рука с острыми ногтями метнулась вперед, и глаза Джулианны цвета расплавленного серебра поникли навсегда»). Поборник готической литературы и автор повести «Все черное» с продолжением «Все очень черное» Осирис-Нуна («Он казался посланником ночи: настолько черной была его черная мантия и черные волосы, обрамлявшие белое лицо, на котором выделялись особо черные глаза, сразу вонзившиеся в графа»). Мрачный, измученный вечным похмельем и тремя разводами житель Западной Сибири, написавший скупыми рублеными фразами роман «Хмурое утро-2» под псевдонимом Прекрасный Брунгильд («Николай вздохнул. Встал. Сел. Ополовинил чекушку. Смеркалось»). И, наконец, обладатель редкостной фамилии Пупко-Замухрышко, принципиально не желавший брать себе никаких псевдонимов. Благодаря этому господину виртуальный мир содрогнулся под натиском многотомной приключенческой эпопеи, действие которой охватывало временной период от каменного века до наших дней и содержало в себе исключительное, выдающееся во всех смыслах словосочетание «яд чресл моих».

Полгода Дынин сотоварищи занимались нападками на возмутительного Гелиоса, и творческий процесс объединенных общей неприязнью союзников приостановился. Позабытый Профессор, оставленный посланник ночи, недопитая Николаем чекушка и заброшенные женские прелести напрасно ждали своих создателей. Один лишь целеустремленный Пупко-Замухрышко все свободное от попыток дискредитировать Гелиоса время посвящал продолжению грандиозного труда и уже добрался до времен раннего средневековья.

Гелиос с ними переругивался – вначале рьяно, затем вяло, а под конец и вовсе перестал появляться в Интернете, оставив злопыхателей торжествовать.

Радовался и Дынин. К нему вернулись сон, аппетит и желание творить. В соавторстве с маявшимся в преддверии четвертого развода Прекрасным Брунгильдом он начал новую повесть («В воспоминаниях всплывали крутые бедра Натальи, чарующе облокотившейся спиной об инкрустированное изголовье и улыбаясь голубыми глазами. Ништо! Персиков вздохнул. Привстал. Присел. Светало».)

И тут свершилось страшное.

День начался прекрасно. Был конец удивительно теплого сентября, когда в зелени деревьев появляются первые золотистые мазки кисти верховного художника. Небо было празднично-голубым, и вернувшиеся из недавних отпусков горожане еще не успели впасть в озлобленно-суетливый городской ритм, пребывая в относительном благодушии. Дынин и сам на недельку смотался к тетке в Прибалтику, где много гулял по аккуратным улочкам и любовался сонным сероватым морем. Настроение его было превосходным, цвет лицо посвежел. Начальство отчего-то решило повысить жалованье, в метро улыбнулась симпатичная особа, дома ждала начатая повесть.

Казалось бы, все было хорошо…

Вернувшись домой, вкусив скромный холостяцкий ужин и прихватив с собой бутылочку привезенного из Прибалтики рижского бальзама, Дынин направился к компьютеру, чтобы ознакомиться с электронной почтой. Тут-то его и настигло роковое известие. Оно притаилось среди безобидных рекламных рассылок, роковое письмо от приятеля-соавтора Прекрасного Брунгильда. Тот сообщал, что проклятущий Гелиос опубликовал свою книгу в известном издательстве, в свое время отвергнувшем и Брунгильда и нашего героя. Мало того, роман Гелиоса уже выдвинут на соискание российской Букеровской премии. Надо сказать, на сей раз Брунгильд на эпитеты не поскупился.

Сломленный известием, Дынин некоторое время просто сидел, слепо уставившись в монитор, и даже не услышал голосистой трели чьего-то телефонного звонка.

Оправившись от первого шока, он горько вздохнул. Встал. Сел. Ополовинил бутылку рижского бальзама. Темнело.

Подогретый бальзамом, Дынин накатал Брунгильду длинный эмоциональный ответ. Обруганы были: сам Гелиос, его родственники, знакомые и поклонники, российские издательские дома, российские читатели, не умеющие отличить Божий дар от яичницы, учредители российской Букеровской премии, учредители вообще всех литературных премий и весь мир, катящийся в тартарары, в целом.

После этого он почувствовал себя окончательно выдохшимся и пошел спать, в глубине души надеясь, что назавтра все это окажется кошмарным сном, а история с Букеровской премией и вовсе – белогорячечной фантазией сломленного наконец алкоголем и семейными неурядицами Брунгильда.

Дынин спал, и снился ему сон.

Во сне он стоял на сцене перед многочисленной аудиторией и зачитывал в фонящий микрофон наброски из новой повести. Читал Дынин страстно, немножко завывая на манер торжественной театральной декламации домольеровских времен, сопровождая чтение аффектированными жестами: «Искушения Катерины, направленные на Персикова, были тщетны, так как женские формы не влекли боле его подорванную предательством натуру!

Персиков усмехнулся. Шагнул назад. Вперед. Дождило».

Совершив какой-то особенно экзальтированный рывок, Дынин уронил рукопись. Подняв ее, он окинул взором замершую аудиторию – и тут увидел в первых рядах великих авторов прошлого. Мерно вздымалась борода Толстого, кучерявилась буйная шевелюра Пушкина, золотистые кудри Есенина светло мерцали в полутьме. Дынин увидел чуть нервически подергивающееся лицо Достоевского, мраморно-спокойные черты Тургенева, знаменитый узкий ястребиный нос Гоголя. На чтеца взирали портретный Шекспир, поблескивающий стеклами пенсне Чехов, высокомерный Бунин и печальный Шолом-Алейхем. Ремарк, Дюма-пэр, Байрон, Гомер, которого Дынин почему-то всегда воображал в виде сумасшедшего полуслепого деда, жившего по соседству и до смерти пугавшего его в детстве. Данте, Бальзак, Гюго, Боккаччо, Мильтон… Имя им было – легион. Каждый сжимал в руке, как гранату-лимонку, яйцо или помидор с подгнившими бочками.

Осененный внезапной догадкой, Дынин пригнулся и только попытался прикрыть наиболее уязвимые части тела листами рукописи, как на него пролился щедрый яично-помидорный дождь.

– Графоман, бездарь!!! – кричали великие, кидая в Дынина смачно чмокающие при попадании томаты и источающие сероводородную вонь яйца.

– Нет, нет, вы ошибаетесь! – вопил, отбиваясь от обстрела, Дынин. – Вы просто не поняли! Мир еще меня оценит!

– Бездарность! – сотрясал стены зала трубный глас Толстого.

– Наснльник слова! – орал Грибоедов.

– Убей себя! – истерически голосил Гоголь, метко бросая яйцо в нос Дынину.

– В Бобруйск! – вторил ему Байрон.

Бросив рукопись, слабеющий Дынин на карачках пополз за кулисы, схватился за край бархатного занавеса, дернул его изо всех сил, еще раз, еще и… проснулся в холодном поту, судорожно сжимая край простыни…

Трепеща от пережитого ужаса, он еще немного полежал, затем встал, пошел на кухню и выпил из графина кипяченой воды. Осознание правды настигло внезапно, как сердечный приступ. Дынин выронил стакан и издал жалобный всхлип.

Он понял, что все это время был лишь жалким графоманом, как открыли ему во сне корифеи литературы. Более того, теперь стало ясно, что так презираемый им Гелиос, в отличие от него самого, был писателем хорошим.

Состояние открытия изменило его полностью. Зависть, черная зависть разлилась в его душе и лишила покоя.

Дынин с нездоровой страстностью предался коллекционированию новостей о счастливце. Известия о победах Гелиоса доставляли ему сладкое мазохистское удовольствие – последнее прибежище неудачников. Перечитывая его творения, Дынин смаковал их, как приятный на вкус ядовитый напиток.

Гелиос превратился в идею-фикс, манию и одержимость.

Дошло до того, что Дынин собрался посетить мероприятие в книжном магазине «Москва», где Гелиос собирался раздавать автографы в честь выхода своей книжки.

Вечером накануне рокового дня Дынин пребывал в состоянии сильнейшей ажиотации. Он то собирался купить книгу и, попросив автограф, пасть перед Гелиосом на колени, публично каясь в причиненных обидах, то намеревался голыми руками задушить удачливого соперника прямо на глазах у изумленной публики, снискав себе хотя бы геростратову славу.

Частые глотки чистой водки из граненого стакана лишь усиливали нервное возбуждение.

В конечном итоге Дынин безутешно зарыдал над собственной горькой участью и, поклявшись, что продал бы душу дьяволу за возможность уметь писать талантливо, поплелся к хладному одинокому ложу в объятья пьяного Морфея.

Сон принявшего свыше положенного на грудь человека, как известно, крепок, но краток.

Проснулся Дынин засветло и тут же испытал тревожное ощущение, что находится в доме не один.

Не успел он подумать о том, что делать в такой неприятной ситуации, как в комнате зажегся свет. Вскрикнувший от изумления и страха Дынин невидяще скользнул вокруг взглядом и не сдержался от восклицания снова, обнаружив сидящего в кресле неподалеку от кровати постороннего субъекта.

То был некрепкого телосложения мужичок средних лет в блеклом ничем не примечательном костюме и с таким же блеклым ничем не примечательным лицом из разряда тех, которые всегда кажутся знакомыми, но которые при следующей встрече вы ни за что не сможете узнать.

– Приветик, – сказал мужичок.

Дынин сморгнул, сглотнул и попытался выжать из пересохшего горла хоть какой-нибудь звук.

– Я закурю? – осведомился субъект и тут же вытащил из кармана пачку сигарет. Достав сигарету, он вставил ее в неровные желтоватые зубы, неуловимым глазу движением прикурил, затянулся и удобно откинулся в кресле. Проделал все это он невозможно быстро.

– Вы… Вы кто? – наконец исторг Дынин членораздельную фразу, прозвучавшую одновременно глухо и визгливо.

– Я-то? А ты сам как думаешь? – мужик подмигнул Дынину и усмехнулся.

От этой усмешки нечастые волосы на голове Дынина встали дыбом.

– В…в-вор? – пискнул Дынин, чувствуя, как сердце загнанно колотится в барабанные перепонки.

– Здрасте, – сказал мужичок обиженно. – Сам звал, а теперь еще и обзывается.

– Звал? – слабо удивился Дынин. – Я вас?

– Да уж, наверное, не я вас, – буркнул незнакомец.

– Когда это я вас звал? – замерцала слабая надежда на то, что он имеет дело с относительно безобидным сумасшедшим, сбежавшим из дурдома и коварно проникшим к нему в квартиру. С сумасшедшими главное – не делать резких движений…

Мужик полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда мятый лист бумаги и старомодные очки, перемотанные посередине липкой лентой. Водрузил их на нос, развернул листок и начал водить по нему пальцем.

– Где тут? Вот, пожалуйста, – довольно сказал субъект и почесал подбородок. – Нашел.

– Что нашли? – вместе с надеждой на относительно безобидного сумасшедшего у Дынина окреп и голос. Мысль о маньяке в стиле Профессора реаниматорского разлива он постарался игнорировать.

– Читаю, – сказал мужик и действительно начал читать с листа, гадко гнусавя. – «Двадцать пятого сентября в двадцать три часа сорок одну минуту семнадцать секунд по московскому времени Дынин Владимир Григорьевич изъявил желание продать душу дьяволу в обмен на способность писать талантливые литературные произведения».

Закончив читать, он снял очки и пристально посмотрел на Дынина.

– Ну, будем отпираться? Будем говорить или в молчанку играть? Время дорого. Время – деньги! Цигель-цигель-ай-лю-лю, – мужик бурно захохотал, ввергнув несчастного Дынина в полуобморочное состояние. – Ты меня звал, и я пришел.

Мужик бросил окурок на пол и наступил на него ногой. На паркете осталось пятно, похожее на раздавленную муху.

– Прощенья просим, – сказал незнакомец. Пятно исчезло.

Застонав, Дынин натянул на голову одеяло, изо всех сил надеясь, что сейчас все это окажется жуткой галлюцинацией, вызванной неумеренным потреблением спиртного, нервным переутомлением или хотя бы кратковременным помешательством.

– Вова, кончай юродствовать, – услышал Дынин ворчливый голос. – Давай, вылезай оттуда, и поговорим нормально. Ну, народец пошел, слабаки! В Средние века, бывалоча, явишься к кому-то, совсем же другой коленкор. Нервы железные, никто не дергается. Сядешь, выпьешь, поговоришь, бумажку подпишешь, и гуляй себе на здоровье. И все так чинно, благородно. Богатыри, не вы.

Если это и была галлюцинация, то уж очень настойчивая, въедливая и совершенно безумная. Такая, на которую фантазии у Дынина не хватило бы даже в белой горячке.

Собрав остатки мужества, Дынин вытащил на свет макушку головы.

– Откуда вы знаете, что я про душу говорил? – пропищал он.

– Какой же ты, братец, болван, – досадливо сказал субъект. – Я тебе русским языком объясняю: ты звал, я пришел. Так будем договор заключать, или как?

– Так вы что, дьявол? – проблеял Дынин.

– В некотором роде, – сказал субъект.

Дынин сделал пару глубоких вдохов, пытаясь успокоиться.

– Князь Тьмы и все такое? – срывающимся голоском спросил бедняга.

– И все такое, – согласился мужик. – А что, не похож?

– Не… не знаю. Я раньше никогда не видел.

– Теперь видишь. Или надо было рога с копытами цеплять? Как ден I, честное слово, – субъект цокнул языком 11 густо сплюнул на пол.

Плюхнувшись на паркет, плевок зашипел и прожег дырку в покрытии.

– Пардон, – последовало извинение, и плевок исчез, как прежде окурок. Дырка затянулась.

Дынин сделал еще серию вдохов и ущипнул себя за руку. По лицу и спине ползли противные струйки холодного пота.

Незнакомец посмотрел на часы.

– Так заключаем или нет? Ты давай быстрее, у меня еще три запроса на сегодня. Работка не сахар, но кто-то же должен ее делать, – голосом киношного ковбоя пожаловался мужик.

Дынин попробовал собраться с мыслями.

– Значит, вы хотите, чтобы я заключил с вами договор о продаже души? – попытался он придать своему тону оттенок деловитости.

– Договор, контракт, акт купли-продажи, называй, как хочешь, – мужик неприкрыто зевнул. – Ты мне душу, а я тебе способность талантливо книжки писать.

– То есть, вы можете сделать меня талантливым? – уточнил Дынин.

– Не, сделать не могу, это не ко мне. Сделать – это туда, – незнакомец поднял вверх палец с обгрызенным грязным ногтем. – Талантом наделять я не умею.

– И как же я тогда буду хорошо писать? – удивился Дынин.

– Будешь, не сомневайся, – усмехнулся черт. – Талант ведь и украсть можно. Вот мы его и украдем у этого твоего Гелиоса. Пойдешь с ним завтра на встречу, сделаешь кое-что, талант его к тебе и перебежит.

– Да? А я думал, что у меня свой будет, – разочарованно сказал Дынин.

– Говорю ж тебе, своего таланта дать не могу! Свой талант это – туда, – злобно повторил он и снова поднял палец к потолку. – А у нас полномочиев таких нету.

Лицо нечистого исказилось, и графоман подумал, что собеседник испытывает такую же жгучую зависть к тем, сверху, какую испытывает сам Дынин к Гелиосу.

– Но-но, нечего тут со мной равняться, – сверкнул глазами субъект, словно прочитав дынинские мысли. – И вообще, хватит разговоры разговаривать. Давай, подписывай документ, или я отсюда пошел.

В его руках вдруг оказался сероватый листок бумаги, исписанный каким-то текстом, и дешевая шариковая ручка.

Дынин поднялся с постели и поплелся к креслу, где сидел нечистый.

– Прочитать можно? – спросил он, не слишком-то соображая, что делает.

Нечистый кивнул и протянул листок.

Буквы расплывались у Дынина перед глазами, поэтому читал он медленно.

Договор был, однако, составлен по всем правилам:

«ДОГОВОР КУПЛИ-ПРОДАЖИ ТОВАРА

(БЕССМЕРТНОЙ ДУШИ).

г. ______________ ・・___・・________ 20__ г.

_______________________________________________, именуем__ в

(наименование предприятия, организация, частное лицо)

дальнейшем ・・Продавец・・, в лице _____________________________,

(род занятий, фамилия, и.о.)

с одной стороны, и ________Ад______________________________

_______________, именуем__ в дальнейшем ・・Покупатель・・, в лице

___________________________________________________________,

(должность в иерархии ада, имя демона)

с другой стороны, заключили настоящий Договор о нижеследующем:

1. ПРЕДМЕТ ДОГОВОРА

1.1. В соответствии с настоящим Договором Продавец обязуется передать в собственность Покупателю товар (Бессмертную душу, именуемую в дальнейшем «БД») в количестве, установленных Договором (одна штука), а Покупатель обязуется принять этот товар и уплатить за него определенную Договором цену…»

На этом месте Дынин прервался.

– Типовой, – скучливо сказал дьявол и опять зевнул. – Подписываем? Форму можешь не заполнять, у нас в канцелярии оформят.

Дынин почесал шариковой ручкой макушку.

– Здесь написано только про талантливо писать. А публикации, слава, популярность будут? Я бы премию хотел, Букеровскую, – застенчиво сказал он.

– Ладно, впишем, – с досадой сказал нечистый. – Ишь ты, дурак дураком, а углядел. Все дураки скрупулезные такие.

– И Нобелевскую, – с нажимом сказал Дынин, обидевшийся на «дурака». – И публикации чтоб миллионные во всем мире, как у «Гарри Поттера».

– Опять как у «Гарри Поттера», – вздохнул нечистый. – С ума вы все, что ли, с ним сбрендили? Ладно, будет тебе и Нобелевская, и Поттер, и Шмоттер, и какава с чаем.

Дынин подумал еще немного.

– А что же я тогда, получается, после смерти в ад попаду?

– Это уж как водится, – кивнул нечистый. – Вестимо, попадешь. А ты как думал? Я тебе за красивые глаза все обеспечу?

– А у вас там, э… – замялся Дынин, – плохо, да?

– Не курорт, – сухо ответил дьявол.

– И черти со сковородками есть?

– Со сковородками и с маслом. С «Олейной»! – фыркнул нечистый. – Я не могу работать в условиях такой пропаганды! Мне что, делать больше нечего, всю вечность за сковородками наблюдать? Нет там у нас никаких сковородок! И кастрюль у нас там тоже нет, и ложек с вилками не наблюдается.

– А что же у вас там есть? – заинтересовался Дынин.

– Да ничего у нас там нет, – неожиданно печально сказал дьявол. – Говорили: «Вечные муки, скрежет зубов…» А у нас скучно до зубовного скрежета, и все пироги. И погода какая-то бессмысленная – серая-серая, ни зима, ни лето. И время неопределенное – ни день, ни ночь. Грешники сидят и сами с собой разговаривают. Одни мы хоть как-то при деле.

Дынин подумал еще немного. Хм, вечные разговоры с самим собой? С собой он поговорить любил, так как считал себя человеком умным и всесторонне развитым.

– Эх, ладно! Подпишу, – решился он.

– Вот и чудненько, – обрадовался нечистый. – Вот и молодец!

– А можно ручкой? А то я крови боюсь.

– О чем разговор, дарагой! Падпысывай, чем хочешь, – развеселившийся сатана почему-то перешел на кавказский акцент. – Мой дом – твой дом, май друзья – тваи друзья!

Дынин сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду, зажмурился и, не глядя, махнул свою подпись на документе.

Гром не грянул, бездна не разверзлась. И вообще Дынин где-то в глубине души все еще предполагал, что происходящее – чья-то диковатая шутка или глупый розыгрыш. «Посмотрим, может, это все и правда, а может, и нет», – приблизительно так думал он.

– Ну, я пошел, – засобирался дьявол. – Дел еще по горло, хоть разорвись.

– Эй, постойте! А что я-то теперь должен делать? – переполошился Дынин. – Вы сказали, что мне надо сделать одну вещь, когда завтра встречусь с Гелиосом. А что делать-то?

– Вот, держи, – дьявол снова полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда английскую булавку. – Уколешь ею своего Гелиоса, его талант к тебе и перейдет.

Дынин взял булавку и недоверчиво повертел ее в руках.

– Уколю, и все? Хм, что-то не верится. Точно перейдет? – недоверчиво спросил он.

– Уж точнее не бывает, – нехорошо улыбнулся дьявол, щедро продемонстрировав зубы, требующие визита к стоматологу.

Булавка была совершенно обычной, с отметинами ржавчины на тускловатом металле. Меньше всего она напоминала предмет, обладающий какой-либо мистической силой.

– Да не сомневайся ты, Вова, – дьявол сильно хлопнул Дынина по плечу так, что тот пошатнулся. – Мое слово железное.

– Даже не знаю, – протянул Дынин.

Сомнения в том, что все это просто розыгрыш, усилились. Конечно, окурок и плевок каким-то загадочным образом исчезли с пола, но не мог ли это быть просто фокус или обман зрения? Чего только на свете не бывает, вон, Дэвид Копперфильд, говорят, вообще статую Свободы заставил исчезнуть на глазах у тысяч простых граждан.

– Слушайте, а вы мне тут голову не морочите, а? Я все-таки документ подписал, а вы мне какую-то железку суете, чудес наобещали… А вдруг вы мне врете? Или вообще отвлекаете, пока ваши сообщники в квартиру проникают, чтобы ограбить? Как я могу быть уверен, что…

И тут Дынин осекся.

Атмосфера в комнате вдруг переменилась, по полу змеей пополз лютый холод, и воздух наполнился сырым запахом гнили и сладковатой могильной вони.

Непримечательный мужичок крошился.

Ошметки его тела падали на пол с сухим стуком.

Наружу ползли два крыла, распрямляясь все шире и шире, заполняя собой комнату и весь мир. Они распрямлялись и распрямлялись, и казалось, что величина их готова уже заполнить собой все мироздание…

Смотреть на существо в центре этих крыльев не было никакой возможности, ноги подкосились, и не было сил ни плакать, ни кричать.

– Дурак ты, Вова, дурак, – укоризненно произнесло существо голосом Анфисы Павловны Чеховой. – Лучше бы ты свою графомань продолжал строчить.

Существо протянуло к нему светящуюся белым хирургическим светом тонкую руку, Дынин слабо вскрикнул, и сознание милосердно оставило его.

Утро следующего дня застало графомана на полу у кровати.

Просыпался он трудно. Голова раскалывалась от принятых накануне возлияний, во рту царил неприятный металлический привкус. Настроение было скверным.

Присев на кровать, он подержался руками за голову, затем поплелся в ванную за «Алка-Зельцером».

После этого направился в душ, где долго стоял под прохладными струйками, завороженно глядя на кораблики, нарисованные на пластиковых занавесках. Вылез из душа, насухо вытерся, надел теплый халат, причесался и почувствовал себя бодрее. Проанализировав состояние организма, Дынин почувствовал, что готов позавтракать.

Поев, вернулся в комнату, размышляя над тем, не лечь ли еще поспать. Мысль показалась удачной. Бросая халат на прикроватную тумбочку, он смахнул на пол какой-то небольшой предмет.

Наклонившись, он поднял с пола заржавевшую английскую булавку – и тут вспомнил все.

Ночь, мужик с незапоминающимся лицом, подписанный договор…

Сердце гулко застучало, рот пересох, руки похолодели.

– Гелиос… – беззвучно прошептал Дынин. – Талант… Ко мне перейдет…

Следующие несколько часов он провел в тяжких, мучительных размышлениях. С одной стороны, совершить такое похищение было страшно, несправедливо и как-то гадко. В самом деле, не очень-то красивый поступок. Да и от одного воспоминания об увиденном ночью зрелище начинал колотить озноб. С другой стороны, договор уже был подписан, стало быть, душа его уже принадлежит дьяволу, так не лучше ли использовать эту ситуацию с наибольшей для себя выгодой?

Дынин все думал и думал, а время неуклонно приближалось к тому часу, когда требовалось выйти из дома, чтобы успеть в книжный магазин.

По-прежнему ни на что не решившись, он оделся, положив в карман плаща булавку, и вышел из квартиры.

По дороге он был так погружен в собственные мысли, что едва не проехал нужную остановку метро.

К магазину «Москва» Дынин приближался так медленно, что, казалось, еще немного, и он пойдет назад.

Но назад он не пошел. Даже не решившись на кражу, он хотел, наконец, увидеть предмет своей зависти воочию.

В магазине было людно. Голос диктора с механической приветливостью зазывал посетителей на встречу с автором, и в одном из залов столпилась большая группа народу. Дынин догадался, что именно там раздавали автографы.

Увидев горку с книгами Гелиоса, он взял одну.

Книга была не так велика, наряжена в глянцевую обложку и источала аромат еще не прочитанной новой книги – пахла обещанием.

Она называлась «Сумеречный лес». Это что-то напомнило Дынину. Он перевернул книгу и начал читать аннотацию, гласившую, что Евгений Горский является «стремительно восходящей звездой русской прозы (шорт-лист «Русского Буккера» и «Национального бестселлера»)».

– «Волшебная искусствоведческая фантазия о художнике-романтике, вступившим в поединок с целым светом и проигравшим его», – прошептал Дынин, и живот его свело.

Потому что он тоже хотел написать что-то волшебное.

Он приоткрыл книгу, и его взгляд уперся в одно предложение, которое было написано так хорошо и правдиво, что хотелось кивать головой.

Дынин даже немного покивал, а потом повернулся и увидел Гелиоса. Тот сидел за столом, и лицо его было напряженным. Желающих иметь подписанный автором экземпляр было, видно, немного. Принятая Дыниным за толпу фанатов Гелиоса куча народу оказалась желающими купить новый детектив знаменитой писательницы.

Дынин подошел ближе к Гелиосу.

Тот оказался молодым еще человеком приблизительно одних лет с самим Дыниным. На затылке топорщился непослушный вихор, на носу сидели очки в массивной роговой оправе – то ли старомодные, то ли последний писк, не разберешь. Из-под стола торчали длинные худые ноги в тяжелых армейских ботинках. Гелиос был похож на костлявого мальчишку-второгодника, и даже очки не мешали впечатлению.

Он поднял голову и внимательно посмотрел на Дынина.

– Вам чего?

С замершим сердцем Дынин одной рукой положил на стол «Сумеречный лес». Другой рукой он судорожно сжимал в кармане заговоренную булавку, ставшую вдруг несказанно тяжелой, как камень утопленника. Рука вспотела, пальцы неприятно скользили по тонкому витку металла, и отчего-то было колко, словно булавка жалила.

– Подписать? – почему-то с отвращением спросил Гелиос.

Дынин кивнул. Язык прилип к пересохшей гортани.

– Зачем оно вам? – сказал Гелиос. – Книжка-то дрянь.

Дынин, если это еще было возможно в его состоянии, оторопел. Даже немного приоткрыл рот.

– Дрянь? – переспросил он.

– Полнейшая, – подтвердил Гелиос.

– Почему вы так говорите? – спросил Дынин.

Ему казалось, что он бредит. Даже сильнее, чем ночью.

– Потому что я бездарность. Потому что я писать не умею. Вы читали «Гроздья гнева»? Читали?

– Нет, – сказал Дынин. – Не читал.

– Так вот – я так не могу, – сказал Гелиос. – И не смогу никогда. А они говорят: «Издаем!». Говорят: «Шорт-лист!». «Букер», – говорят! А я над эпизодом в музее три месяца, как каторжный, и ничего, ничего! Фуфло! Подделка!

– Э… – сказал Дынин. – Да?

– Да! – брызнул Гелиос слюной. – Да! Вы читали «Одержимого»? Читали?! «Вам может принадлежать дубовая панель и краски, но нельзя заявить права на изумрудную россыпь весенней листвы, комично выпяченные для поцелуя губы…» Да пошли они к черту, я ухожу!

Гелиос резко поднялся, сдвинув стол, и одним рывком скинул «Сумеречный лес» на пол.

– Стоять, – сказал Дынин. Голос его был холоден.

Он наклонился, поднял книжку и бережно прижал ее к груди, как мать младенца.

Потом посмотрел на Гелиоса, и тот сел обратно.

– Эх, ты, – сказал Дынин. – «Не умею!». Тебе такое, а ты… Дурак.

Затем Дынин развернулся и, по-прежнему нежно обнимая книгу, пошел к выходу.

Гелиос смотрел ему вслед, и лицо его было удивленным, как у вечного второгодника, неожиданно получившего золотую медаль.

На выходе Дынин «запищал».

– Молодой человек, – сурово сказал охранник. – У вас товар не оплачен.

Дынин отстоял очередь в кассу, заплатил и вышел на улицу с фирменным зеленым пакетом магазина «Москва». Перед входом в метро он выкинул булавку в мусорную урну.

Он шел домой, покачивая пакетом. В голове было пусто.

Около подъезда стоял облокотившийся на метлу дворник и курил сигарету. Дынину вдруг страшно захотелось курить, хотя обычно он этого не делал.

– Извините, пожалуйста. Нельзя у вас сигарету попросить? – стесняясь, спросил он дворника.

– Отчего же нельзя, можно, – сказал дворник и достал из кармана мятую пачку. – Для хорошего человека ничего не жалко.

– Хорошего, – усмехнулся Дынин, принимая сигарету. – Куда уж лучше-то. Гнида я, вот что.

Он прикурил от предложенной дворником зажигалки и мрачно подумал о том, что натворил ночью.

– Отчего же гнида? – спросил дворник.

– Я одного человека обокрасть хотел. И душу продал. Дьяволу, – уточнил Дынин.

– И что же, обокрал? – спросил дворник.

Дынин отрицательно мотнул головой.

– Ну, вот и молодец, что не обокрал. А душу – так ее вообще продать нельзя.

– Почему нельзя? – спросил Дынин. – Что же, я свою душу продать не могу?

– Отчего же свою. Какая же она – твоя? Не твоя она вовсе. Принадлежит-то не тебе и распоряжаешься не ты, – сказал дворник.

– А кто? – спросил Дынин.

Улыбаясь, дворник молча похлопал Дынина по плечу, развернулся и пошел по двору. Лучи закатного солнца окрасили волосы дворника золотым нимбом. За его спиной, энергично подпрыгивая в такт шагам, сияли белые крылья.

Дынин моргнул, и наваждение пропало.

Потом он пошел домой, повесил на двери шкафа в прихожей пакет из магазина, разделся, вскипятил себе чаю и включил компьютер.

А затем, старательно печатая, словно делал это первый раз в жизни, начал выводить на экране строчки:

«Дынин был графоманом.

Дынин был бездарным графоманом. Очень бездарным. Возможно, самым бездарным графоманом из всех, когда-либо живших на свете. А возможно, и нет».

2 Личности. Идеи. Мысли

Станислав Бескаравайный О пространстве предсказания

Пророчества, предсказания, видения о будущем – один из самых устойчивых элементов фантастики. Как фэнтези наполнена бормотанием оракулов, так и научная фантастика редко когда обходится без данных, которые приносит машина времени или обеспечивает хроносдвиг.

Но с чем имеют дело фантасты, воплощающие на страницах своих текстов очередные тексты пророчеств? Какие приемы и комбинации, использующие «сведения о будущем», будут логичны и непротиворечивы, а какие оставят впечатление хаоса?

Способы увидеть будущее классифицируются сравнительно легко: тут главное – не увлекаться разбором бесконечных разновидностей мантики. Для начала необходимо отделить гадание от прогноза. Прогноз, в конечном итоге, это осознанный расчет, это алгоритм. Его автор экстраполирует существующие тенденции, пытается вообразить качественно новые факторы, смоделировать развитие ситуации. Если алгоритм прогноза рассекречен, то любой человек может повторить удачный опыт или убедиться в его ошибочности. Гадание не может осуществляться без элемента тайны или даже чуда. Пророчество – без покровительства высших сил, которое тоже тайна, но еще и заведомо непонятная для человека.

Сложнее с путешествиями во времени и с прямыми указаниями из будущего. Сериал «Путешественник» («Journeyman») демонстрирует журналиста, который перемещается в прошлое – каждый раз, чтобы исправить очередную трагедию. При этом механизм путешествия не проясняется, причины не указываются, люди (или силы), которые выбрали героя и дают ему задания, не раскрываются.

Но бывает, автор «настаивает» на естественно-научном характере выдуманной им вселенной. С одной стороны, любая тайна там – лишь неразрешенная загадка. Однако целиком тайну устранить не получается – она сохраняется в виде парадокса. Путешествия во времени немедленно дают такое количество загадок, противоречий, искажений логики, что некая фигура умолчания неизбежно присутствует. При этом сказать, что герои трилогии «Назад в будущее» принимали заведомо внерациональные решения, нельзя. Предсказания (изображения на фотографиях, принесенных из будущего) были не только понятны, но имели еще и четкую причинно-следственную связь с другими временами.

Если посмотреть, что общего есть у гадания, пророчества и прогноза, то определение предсказания станет очевидным: предсказание – это получение персонажем информации о будущем.

Какими же качествами может характеризоваться предсказание, каковы свойства знаний о грядущем? Эти свойства можно описать с помощью категорий диалектики, противоречия между которыми будут раскрывать те или иные качества предсказания.

Первый показатель – это целостность картины будущего, которая соответствует противоречию между возможностью и действительностью.

Само предсказание начинается с отрывочных сведений. Персонажи получают информацию о некоей потенциальной возможности. «Нарезка» будущего может быть любой – тут и любовь и деньги, и случайный выстрел в любимую вазу, и роковая рыбная косточка. В рассказе А. Бестера «О времени на Третьей авеню» герой получил из будущего всего лишь стодолларовую купюру, на которой стояла его подпись в качестве министра финансов США. Любой оракул, почти все вещуньи, большая часть гадателей видят в будущем лишь отдельные куски, некие фрагменты.

Сюжеты множества произведений вращаются вокруг одного и того же приёма – герои видели неясный отрывок из будущего, думали, что увиденные события предопределены (или же, наоборот, поправимы), но не знали полной картины, потому и жестоко ошиблись. Один из самых известных примеров в кинематографии – «Звездные войны. Месть ситхов»: герой видит в будущем смерть своей жены и в попытке спасти её не только предает соратников, но и обрекает супругу на смерть.

Героев вновь и вновь посещают видения, которые не описывают будущее целиком, но дают множество несвязных образов. В цикле Дж. Мартина «Песнь льда и огня» дано множество примеров подобных видений: тут и посещение Дейнерис магического Дома Бессмертных, тут и сны покалеченного Брана. Даже деревенская ведьма, проспав несколько ночей на месте бывшего капища, могла выдать бессвязные, но понятные читателям описания будущего и настоящего.

В научной фантастике идеальным примером фрагментарного предсказания выступает начало сериала «Мгновенья грядущего» – все человечество отключилось на пару минут, в это время люди видели себя через несколько месяцев. Но продолжительность видения была слишком короткой, чтобы каждый отдельный человек мог понять, как он дойдёт до жизни такой и что значат его переживания в те самые две минуты грядущего.

Чем более подробно и качественно предсказание, тем больше шансов протянуть непрерывную ниточку умозаключений от настоящего к условному будущему. Увидеть не просто фрагмент грядущего, но вариант действий, которые приведут к указанному результату. Поначалу это может быть единственный способ действий – все прочие тонут в тумане вероятностей. Если количество информации в предсказании еще больше, то появляется картина «павлиньего хвоста вероятностей», когда от точки настоящего расходятся линии возможного развития событий, есть очевидные развилки. Но что еще более важно – персонаж перестает рассматривать любую информацию из будущего (или о будущем) как критически важную. Если есть сценарий наиболее благоприятного варианта развития событий, то слишком уж невероятные предсказания заведомо отметаются. От провидцев требуют не отрывочных видений, но «карты будущего». Таковы были предсказания ясновидящих в «Убике» Ф. Дика: будущее представлялось им в виде структуры, похожей на пчелиные соты, и в каждой ячейке был свой вариант развития событий. Аналогичный подход, уже на строго научной основе, продемонстрирован в романе «Полёт урагана» В. Головачева: в одном из институтов работал прогностический центр, который рассчитывал для ответственных лиц «дерево вероятностей», и этот прогноз персонажи настойчиво рекомендовали друг другу как способ избежать неприятностей. Таковы и действия «наблюдателей» из сериала «Грань» – они знали очень многое о будущем, но всеведение было им недоступно. Потому будущее распадалось на варианты, и какой из них станет актуальным – они не знали.

Еще больше информации, еще больше знания о вариантах – пока, наконец, герой не получает в свое распоряжение все варианты событий на определенном отрезке времени. Перед нами предсказание не отдельного варианта, но всей суммы возможных событий – потоковое предсказание. Муад'Диб (Пол Атридес) в книге Ф. Херберта «Мессия Дюны» настолько четко предвидел будущее, что, даже потеряв зрение, не утратил возможности общаться с людьми и управлять государством. Его глаза были незрячи, но пророческое чутье безошибочно подсказывало детали окружающей обстановки.

Подобное предсказание – предельно возможное по своей полноте и ограничивается количеством знаний предсказателя об окружающем мире (или возможностью обрабатывать полученные сведения). Потерять целостность «картинки» будущего довольно просто: А. Азимов в романе «Конец Вечности» описывает ситуацию временной петли, когда, чтобы создать вневременную организацию «Вечность», требовалось послать подготовленного человека в прошлое. Однако старший вычислитель Лабан Тиссел и техник Эндрю Харлан не располагали всеми деталями операции, не знали, на что именно им ориентироваться в воспитании будущего изобретателя «установки темпорального поля» Моллансона, – в архивах «Вечности» хранилось лишь куцее описание «приняли, обучили, отправили». И нельзя сказать, чтобы А. Азимов допустил грубый промах: «Конец Вечности» создавался в докомпьютерную эру, в эпоху бумажных архивов, когда описание самой важной и секретной операции порой должно было уместиться в единственную папку.

Чтобы предсказывать будущее на неограниченном отрезке времени, надо быть либо божеством, либо демоном Лапласа, – знание о настоящем так велико, что вселенная становится детерминированной структурой, калькулятором. Возможность как неопределенность, как проявление случая полностью исчезает – остается лишь действительность, границы между настоящим, прошлым и будущим в информационном плане попросту стираются.

Но высшие силы или столь специфические демоны сравнительно редко становятся основными персонажами фантастических произведений. Обычные герои имеют дело со всеми тремя формами предсказаний: ближайшее будущее просматривается четко, вполне определенно, потом проявляется некий фактор неизвестности и можно говорить лишь о вариантах, наконец, долговременные предвидения дают лишь отрывочную информацию. Упоминавшийся Муад'Диб видел всё пророческим зрением не так долго – фактор хаоса возник, когда его жена родила двойню, а не единственного ребенка.

Абсолютное знание о вселенной неизбежно порождает такое же знание о себе самом. И тут мы видим очень важный водораздел между НФ и фэнтези, которое не проявляется при менее информативных предсказаниях: полное знание о мире и о себе в научной фантастике должно неизбежно затрагивать проблему саморефлексии – может ли система (человек, компьютер, биосфера) познать сама себя? Не систему, эквивалентную себе, а именно себя. В фэнтези эта проблема уже вторична, её устраняет таинственный характер пророчества. Но на первый план выходит другая сложность: полное знание о будущем лишает персонажа свободы воли. Он уподобляется Богу в рассуждениях Б. Спинозы: высшее существо не действует по свободе воли, а лишь по необходимости – полное знание о мире подсказывает ему самый совершенный и единственно возможный образ действий. Кроме Муад'Диб, все Атридесы, обладавшие пророческим даром, сталкивались с проблемой фатума, неизбежности, и лучший выход обнаружил его сын: для Лито II-го будущее было занавесом со множеством окошечек, куда он мог подглядывать, он узнавал жизненно необходимые сведения, но, не владея всей полнотой информации, сохранял свободу воли.

Взаимосвязь между полнотой предсказания и свободой воли очевидна – она следует из связи категорий необходимости и случайности, – но свобода воли персонажа отражает совершенно другую характеристику предсказания: детерминированность, неизбежность исполнения, которая воплощает противоречие между случайностью и необходимостью.

Низший уровень детерминированности состоит в том, что персонаж, обладая сведениями о будущем, может произвольно выбирать и цель, и способ её достижения. Необходимость практически не ощущается. Любой игрок, создающий персонажа в многопользовательской игре, свободен в его использовании – он может просто ходить и смотреть на виды, которые ему открываются, может начать «карьерный рост», может использовать очередную «аватару» для выполнения служебных функций, а может вообще ничего не делать, а лишь «застолбить» интересное имя. Однако чем дольше геймер использует персонажа, тем яснее формулируется цель – что человек хочет получить от очередного эльфа или камаэля? Если геймер месяц развивал персонажа, то вряд ли он пожелает бросить его, используя лишь в качестве продавца-спекулянта, простой личины, которая осуществляет обменные операции на рынке. И наоборот, какой смысл развивать персонажа, созданного только для «кибер-сквоттерства», для сохранения за собой интересного имени?

Аналогичный процесс происходит при создании текста: в начале очередной фэнтезийной эпопеи автор может выдумывать героев по своему усмотрению, но чем дольше развивается действие, тем сложнее «поломать» судьбу персонажа. Пример воплощения этой проблемы представляет трилогия «Странствия Сенора» А. Дашкова. Там нет недостатка как в пророчествах, так и в неожиданных поворотах сюжета, которые бросают Сенора из одной бездны в другую. Мир вокруг всё мрачнее, всё хаотичнее, всё безобразнее. Но чем дальше, тем больше автор вынужден «оглядываться» на те предсказания и обещания, которые были даны главному герою разнообразными оракулами. В результате становится попросту невозможно обострять интригу, вводя в повествование новые миры, очередные тайные силы, следующие проклятья и пророчества, – текст угрожает полностью лишиться связного сюжета и обернуться просто набором кошмаров. Автор комкает финал, толком не отвечая на заданные в тексте вопросы, лишь уверяя читателя, что «все случилось во сне». Потому чем больше развит внутренний мир произведения, тем сложнее персонажу получить действительно случайное предсказание, это предсказание все больше связано с его целью. И отличие между фэнтези и НФ состоит лишь в том, что фэнтезийный герой может получать «целеуказания» в виде пророчеств, адресованных ему лично, считать, что мир устроен по лекалам этических норм, и надеяться на осмысленность бытия. В то время как НФ требует равнодушной к человеку вселенной, и осмысленность прогнозов и «хроносдвигов» основана на действиях персонажа и развитии сюжета.

Предельный случай, когда остатки свободы при выборе цели вырождаются в ограниченный список вариантов, можно вспомнить по русским былинам. Известная надпись на придорожном камне: «Направо пойдешь – коня потеряешь, прямо – голову, налево – лучше и не ходить» сохраняет за богатырем свободу выбора.

Выбор из нескольких вариантов – обычно представляется в фантастических произведениях как высшая степень свободы. Абсолютно нетривиальное решение сложно объяснять читателю, а постоянный хаос или же произвол в действиях персонажа его утомляет. Поэтому авторы сужают абсолютную свободу выбора до нескольких вариантов – пытаются устранить произвол. Победит герой или злодей, спасут заложницу или не спасут. Проблема точности прогноза сводится не просто к обеспечению цепочки причинно-следственных связей, а к необходимому (победному) варианту развития событий, – фактически всё многообразие мира сводится к нескольким «развилкам». Всё, что превышает по сложности сюжетную схему, может рассматриваться как «хаотизация».

Однако раскрытие бесконечной множественности вариантов – почти всегда идет на пользу произведению. В сериале «Семь дней» героя забрасывали на неделю в прошлое, чтобы он мог спасти от покушения президента, остановить распространение вируса и т. п. Среди прочего герой при первом же прыжке в прошлое поставил большие деньги на известный результат футбольного матча. Однако проиграл – то микроскопическое воздействие, которое он оказал на игру своим появлением и действиями (внешне никак не связанными с матчем), привели к изменению счета. В итоге сюжет как таковой не пострадал (хэппи-энд в серии обеспечен), но была показана многогранность мира.

Если представить, что все три надписи на камне перед богатырём одинаковы по содержанию, то вариативность в цели исчезает, остается лишь вопрос её выполнения – ехать по дороге или плюнуть на всё и остаться в придорожном кабаке. Именно такой случай, когда цель ясно предсказана (имеется Пророчество), но возможность дойти до неё определяется напряжением всех сил, всех возможностей персонажа, – показан в цикле романов А. Сапковского о ведьмаке Геральде и принцессе Цири.

Второй уровень детерминированности – неизбежность заданного события, при том, что персонаж субъективно, для себя сохраняет свободу действий. Самый известный пример подобного фатума в мировой литературе – Эдип. Его не толкали под руку, его не кормили возбуждающими средствами, не существовало всемирного заговора, который бы вёл его от несчастья к несчастью. Эдип был свободен в выборе дороги, волен в своих поступках. Но пройти мимо предсказанной трагедии он не смог. Научная фантастика (хотя и на грани с фэнтези) дает образчик подобной предопределенности в романе «Восход Эндиминиона» Д. Симмонса – главная героиня видела своё будущее, прекрасно знала, что все лично для неё закончится смертью, но шла к исполнению своей жизненной цели. И все, что она смогла, – это в пути насладиться разнообразнейшими ощущениями и встретиться с любимым.

Чем более подробно и обстоятельно совещаются в предсказании будущие действия персонажа, которых он точно не сможет избежать, – тем больше сокращается свобода маневра. Внешне человек может сохранять свободу действий, но по сути он всего лишь кукла судьбы. Такой куклой стал персонаж фильма «День сурка». Он мог грабить инкассаторов, прыгать с крыш, пытаться спасти умирающего, – но все равно на следующее утро просыпался в своем номере под привычную мелодию, и второе февраля в городке Панксатон начиналось заново. И так до тех пор, пока он не смог честно завоевать сердце своей будущей жены.

Еще более жесткое следование заранее предписанному образу поведения вновь возвращает нас к примеру Муад'Диба, которому пришлось в свои несколько недель абсолютного предвидения в точности следовать собственному предсказанию, превратившись в марионетку своего пророческого дара – вплоть до каждого произнесенного слова и движения пальца.

Но какой путь он выбрал наилучшим, чем руководствовался при избрании такого варианта событий? Ему пришлось выбирать между жизнью жены и благом народа – он, в итоге, выбрал народ (и заодно благо для человечества) и отказался воскрешать Чани.

Когда детерминизм доходит до своего предела[3], однако при этом герой не владеет божественной полнотой информации о мире, – в этот момент до крайней степени обостряется проблема мотивации. Что выбрать целью своих действий – благо всего мира или только своего кошелька, спасти свою семью или же помочь своему народу?

То, как персонаж распоряжается полученной информацией, составляет третью характеристику пространства предсказания – субъектностъ. Эту характеристику определяет противостояние между статусом объекта и субъекта.

Чрезвычайно любопытно в контексте субъектности отрицание провидческого знания. В романе «Левая рука тьмы» У. Ле Гунн описана целая индустрия пророчеств – специальные поселения, где живут предсказатели, особые коллективные ритуалы, нормы оплаты за предсказания. Однако ханддары считали своей основной задачей не ответы, а доказательство бессмысленности неправильных вопросов, а основу жизни видели в недосказанности. Они как бы боялись потерять себя и свою веру при получении точных ответов при слишком большой осведомленности о событиях грядущего.

И нельзя сказать, чтобы этот страх был необоснован. Низший уровень субъектности – персонаж не может самостоятельно использовать полученную информацию, он подобен клиенту опытного адвоката, который заведомо не может выучить все тонкости юриспруденции и вынужден слепо повиноваться своему защитнику. Очень подробно этот уровень предсказания разъясняется в романе Г. Каттнера «Ярость». Оракул видит – клиент через неделю поедет в другой город, решит сыграть в лотерею и выиграет миллион. Но если сказать ему об этих перспективах открытым текстом, то переезд состоится не в той форме, будет куплен не тот лотерейный билет и т. п. Потому выдается некая невразумительная скороговорка, которая направляет клиента в правильную сторону, но ничего ему не объясняет. Львиная доля оракулов обосновывает туманность своих предсказаний именно нежеланием сбивать людей со счастливого пути. Однако что считать благом для взыскующего гадание решает именно оракул. Клиент оракула – объект.

«Клиент» может быть не только человеком, но и организацией или даже социумом. «Основание» А. Азимова рисует эпическую картину разрушения индустриального галактического общества и одновременного возникновения некоего «общества, опирающегося на знание». При этом изначальный план отца-основателя, Хари Селдона, был доступен только в самых общих чертах, и каждые четверть века происходила своеобразная процедура «сверки»: из хранилища извлекалась очередная запись, очередной фрагмент выступления отца-основателя, и просмотревшие его с облегчением вздыхали – всё нормально, всё идет по плану.

Однако почтение к оракулу – явление преходящее. Сегодня есть, завтра нет. Стоит персонажу хотя бы немного пообтереться в обществе людей, следующих предсказаниям, или свести более короткое знакомство с оракулами, он почти сразу попадает в ситуацию «ученика чародея». И даже если персонаж абсолютно лоялен к оракулу или заведомо не может воспроизвести прогнозы, то рано или поздно возникает конфликт интересов: эту ситуацию идеально показал Р. Шекли в рассказе «Опека». Невидимый дух подсказывал человеку – абсолютно безвозмездно, – где произойдут несчастные случаи. В результате необычная удачливость опекаемого привлекла внимание других духов, и у человека возникли большие проблемы.

После нескольких неудачных опытов самостоятельного гадания или просто при смекалке и размышлениях персонаж обретает качества субъектности. Он может сознательно использовать информацию о будущем в своих интересах. Персонаж второго уровня – прогнозист – может предсказывать свою собственную судьбу, сравнительно узкий участок развития событий, но пророчествовать о судьбах мира – это у него не выходит.

На этой ступени наиболее характерно противоречие между частым общением с предсказателями (вариант: персонаж сам часто предсказывает, гадает) и лучшим пониманием окружающего мира, которое позволяет не «заглядывать за горизонт» каждые несколько минут. Пример ежеминутного гадания дан в «Гиперборейской чуме» А. Лазарчука: описано некое зеркальце в обыкновенном бумажнике – если посмотреть в него под правильным углом, то замелькают картинки, показывающие вероятное будущее владельца бумажника через полчаса. Один из персонажей хвастается, что благодаря этому устройству в лихие годы избежал десятка арестов. Очень похожая придумка описана тем же А. Лазарчуком в романе «Посмотри в глаза чудовищ» – казна ордена «Пятый Рим» состояла не из золота-серебра, а из таблиц, которые позволяли рассчитывать простые факты близкого будущего. Например, номера выигрышных билетов. Образ оракула, не только вдохновляемого высшими силами, но умного, могущего дать хороший прогноз на основе пророческого видения, являет слепец Тиресий из романа Г. Л. Олди «Герой должен быть один». Судьба Фив, Трои, близнецов Ификла и Алкида была не предметом его видений, но и рассуждений.

Однако забота о других меняет характер субъекта. Персонаж перестает действовать в одиночку, если его интересует не только своё будущее, но и будущее всё большего количества людей. Это процесс до некоторой степени неизбежный: фэнтезийный герой постепенно обрастает дружиной, оборудует базу и обзаводится прочими полагающимися ему для успеха атрибутами. Если же используется научный прогноз, то его алгоритм совершенствуют, пытаются снизить фактор случайности, уточнить прогнозируемые детали – для этого требуется лучше исследовать вселенную. К прогнозу получают доступ все более широкие социальные группы, организации, которые стремятся использовать его в свою пользу, что требует лучшего знания общества.

В результате прогнозист, который до того успешно освободился от опеки оракула, вдруг оказывается в его роли – постепенно возникают противоречия между субъектом, заглядывающим в будущее, и той структурой, в интересах которой он действует, с которой себя отождествляет. Можно говорить о новом уровне субъектности – конструкторском (конструктор общества, государства, мира). Едва ли не самый известный пример такого противоречия – жизненный финал Моисея. Когда самое главное его пророчество осуществилось и открылась земля обетованная, ему пришлось умереть. Это вовсе не значит, что пророк или конструктор обречен на острое противостояние, но он обязан учитывать его возможность – конфликт интересов возникает практически всегда. Скажем, организация путешественников во времени, которую описывает А. Лазарчук в романе «Все способные держать оружие», имела достаточно ясную цель (предотвращение гибели цивилизации), превосходную техническую базу. Один из героев романа, которого в критической ситуации «вербуют» в 1961 году, вполне разделяет цели этой структуры, однако хочет гарантировать выживание в грядущей войне своего сына и внука, поэтому время от времени вмешивается в ситуацию, а в ночь перед решающей битвой фактически дезертирует.

Что же есть предел возможностей индивида-предсказателя, если растут его знания о вселенной, множатся способы воздействия на неё, если управление людьми становится не сложнее перемещения оловянных солдатиков? В итоге такой демиург сливается со вселенной в процессе самопознания и самостановления – подобного гегелевскому «абсолютному духу». Пример в фантастике – Авенезер Третий (А. Лазарчук «Кесаревна Отрада»). Этот чародей очень точно предсказал трансформацию мира просто потому, что он его переделывал – не просто начал войну и составил некое сверхмощное заклинание, но захотел перестроить самые основы бытия. Он становился очередным демиургом. И опять-таки, выбрав путь трансформации вселенной, он лишился возможности действовать по произволу, его шаги были расписаны им самим, среди прочего ему требовалось отчасти перевоплотиться в зверя и принести себя в жертву.

Итак, три характеристики как три измерения, три уровня в рамках каждого из них – получаем некий объем и двадцать семь вариантов предсказания, среди которых любой автор может попытаться найти мало использованные комбинации. Они образуют некое топологическое «пространство предсказания», в рамках которого неизбежно будет действовать индивидуум или коллектив, принявший к сведению прогноз.

Но к чему следует присмотреться внимательнее, так это к взаимосвязи характеристик. Как существует координация категорий диалектики, так и раскрывается взаимосвязь целостности предсказания, его детерминированности и субъектности персонажа. Начало пространства предсказания можно отсчитывать от низшей точки по всем характеристикам: человек живет только настоящим, им правит случай и нет нужды заглядывать в будущее. Можно сказать, что будущего для такого персонажа вообще нет. Своего рода растительное существование, которое при необходимости авторы изображают в виде сельской идиллии или, шире, просто беззаботной жизни.

Высшая точка «пространства предсказания» – тот уровень всеведения, когда прошлое, настоящее и будущее сливаются в одном информационном потоке. М. М. Бахтин приводит пример схожей ситуации в «Божественной комедии» Данте, но не по отношению к будущему, а по отношению к прошлому и, шире, ко всей оси времени: «Временная логика этого вертикального мира – чистая одновременность всего (или «сосуществование всего в вечности»). Все, что на Земле разделено временем, в вечности сходится в чистой одновременности сосуществования. Эти разделения, эти «раньше» и «позже», вносимые временем, несущественны, их нужно убрать; чтобы понять мир, нужно сопоставить все в одном времени, то есть в разрезе одного момента, нужно видеть весь мир как одновременный. Только в чистой одновременности, или, что то же самое, во вневременности может раскрыться истинный смысл того, что было, что есть и что будет, ибо то, что разделяло их, – время – лишено подлинной реальности и осмысливающей силы» [1, 192–193].

Схема 1. Пространство предсказания

Если мы рассматриваем самое начало некоего цикла романов или сериала и видим обычного, среднестатистического персонажа, которого планируется развивать, вести к подвигам и победам, то автор должен представлять взаимосвязь будущих пророчеств или прогнозов, которыми будет пользоваться герой. Сквозь пространство предсказания будто проходит ось – от сиюминутного к глобальному. И персонаж может оставаться в той или иной степени человечным, если он движется вдоль этой оси, то есть предсказания не гипертрофируют лишь одну характеристику, игнорируя остальные.

Рассмотрим крайности.

Можно вообразить себе всеведущего проныру, который будет знать будущее сколь угодно подробно, во всех вариантах – и своё всеведение использует лишь для своего развлечения. Но такой персонаж, чтобы читатель увидел в нем кого-то, кроме примитивнейшего сибарита, будет нуждаться в весьма специфических объяснениях своей бездеятельности. Таков «племянник Сатаны», Филипп Траум из одноименного фильма, снятого по повести Марка Твена: скучающий демон в маленьком городке, у него есть время для разговора с детьми и для исполнения их желаний. Но при существующем дядюшке племяннику, собственно, и делать особо нечего (да и занятия его на земле, в свободное от болтовни с детьми время, не показаны).

Но к чему приведет такое ленивое всезнание в перспективе? Всезнающий, но не откликающийся на запросы мира персонаж утрачивает субъектность, он даже может лишиться личности. Хранилище прошлого и будущего, где можно найти ответы на все вопросы, – это любое магическое зеркало, хрустальный шар или же чаша с водой, над которой произнесены соответствующие заклинания, – вот его судьба. Но как редко эти предметы ведут собственную игру, обладают собственным видением мира и планами переустройства вселенной.

Если персонаж обладает четким, детерминированным знанием, но целостность его предсказаний сомнительна и как субъект он безынициативен, то мы видим раба собственного пророческого дара. Это Кассандра. Предсказания её весьма точны, но если не брать в расчет проклятье Аполлона, то основной причиной, по которой люди не верят очередной Кассандре, становится сбивчивость и путаность предсказаний. Некое неизбежное событие пылает перед внутренним взором пророчицы, но вот в деталях рассказать путь к нему отчего-то не выходит. Рациональных обоснований предсказания (пусть даже знание получено мистическим путем) не предоставляется. А лжепророков, с упорством дятла рассказывающих о будущих войнах или смертях, хватало во все времена, и люди стараются им не доверять.

Если же персонаж волею автора наделен слишком большой субъектностью при недостатке предсказаний, то в итоге герой перестает прислушиваться к этим туманным и бесполезным предсказаниям. Полководец выслушает оракула, но побеждать в сражении ему придется самостоятельно. Влюблённый будет знать сплетни гадалки, однако влюбиться опять-таки придётся самому. По сюжету получаем уже не пушкинскую «Песнь о вещем Олеге», а шуточную песню В. Высоцкого: волхвы что-то говорили о коне и смерти, но от них слишком разило перегаром, и «дружина взялась за нагайки», – князь к предсказанию не прислушался.

Итак, если крайности в предсказаниях не гипертрофированы и автор ведет героя ко все большему знанию о грядущем, то основная проблема в плане предсказания – не пропустить переход от увеличения количества вариантов, от расширения пространства предсказания к его сужению, к слишком высокому уровню осведомленности, к утрате человечности. Автору порой очень хочется помочь любимому герою, сделать его сильнее, умнее, находчивее. Просто снабдить данными из будущего. Но стоит пересолить пророчествами кашу сюжета – и повествование разваливается. Забрать у героя лишнее знание, как и лишнее могущество, бывает непросто, и фокусы с амнезией, с утратой провидческого амулета, ссорой с оракулом порой выглядят откровенной авторской манипуляцией, способом перевести героя в следующую книгу. Потому лучше всего соизмерять размер произведения, длительность приключений и рост данных о будущем. Чтобы полное знание о времени и о судьбе обреталось героями (и читателями) только при кульминации, а не в первой трети романа, не в первой книге цикла.

Литература

Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986. 121–290 с.

Владимир «Василид-2» Васильев Реквием по Читателю (Литературно-математическая реплика)

Говорят, что Максвелл искренне удивился, когда убедился, что его знаменитые законы электромагнетизма четко работают при расчетах реальных систем. Уравнения, содержащие почти недоступные обыденному человеческому сознанию роторы и дивергенции электромагнитных величин, оказывались столь же работоспособными, как таблица умножения. В фантастике подобную роль сейчас играет часто с мазохистским удивлением поминаемый закон Старджона, согласно которому девяносто процентов всей продукции, скажем мягко, некачественна, остальные десять процентов худо-бедно могут претендовать на принадлежность к художественной литературе. Разумеется, этот закон справедлив для всей литературы, но для филологического интеллекта, опекающего «боллитру», всяческие «законы» подобны аллергенам. Хотя закон в формулировке Старджона вполне филологичен, ибо ничем сложнее процентов не оперирует. Но мы-то, фантасты, обожаем всякие околонаучные кунштюки типа роторов с дивергенциями, нам-то интересно, почему это филологический закон выполняется. Меня, по крайней мере, один из Интернет-конкурсов фантастических рассказов неожиданно натолкнул на подобные пустопорожние, по большому счету (ибо писать лучше надо!), изыскания. После первого же тура голосования взял за шкирку и ткнул носом…

Это было, как пресловутое яблоко, выбившее из Ньютона закон всемирного тяготения. Из меня ничего путного не выбьешь, поэтому просто увидел очевидное: вопреки всем фаталистам и рокерам (от Рока), жизнь подчиняется законам Ее Величества Теории Вероятностей и палачу ее – Математической Статистике. А может, и не вопреки, потому что Фатум и Рок означают свершение событий, имеющих наибольшую вероятность свершения. И главный закон, которому подчиняется наша нормальная жизнь, – это Закон Больших Чисел (для филологов), он же Закон Гаусса (для математиков), он же Закон Нормального Распределения вероятностей – для нормальных людей. Графически выглядит он так (вид сбоку для двумерного случая), как если бы удав Маленького Принца проглотил не слона, а арбуз или Земной Шар, если мыслить глобально, как надлежит фантастам. Для многомерного случая лучше представить себе мячик под простыней. По сути внешнего вида это симметричный горб, плавно перетекающий в два симметричных хвоста. Горб соответствует максимальным вероятностям, а хвосты – минимальным.

Есть у нормального распределения одно замечательно жизненное свойство – наибольшую вероятность имеет математическое ожидание, то есть среднеарифметическое (для нормальных людей) значение рассматриваемой величины. И чем сильнее нечто отклоняется от среднего, тем меньше вероятность его реализации. Говоря языком фэнтези, тем меньше его жизненная сила.

Нетрудно видеть, что концентрация гениев и полных идиотов в растворе социума мизерна – в пределах «хвостовых вероятностей», а подавляющая, определяющая вкус и запах социума, – концентрация «нормальных» людей со средними способностями, достаточными для сносного существования.

Сразу становится ясно, откуда взялся «закон Старджона», – он не что иное как литературное проявление «закона нормального распределения». Надо только уточнить (цифры условны, ибо меняются от принятых «доверительных пределов»), что девяносто процентов составляет не «полное дерьмо», как принято считать, а вполне среднее чтиво, отвечающее эстетическим и психологическим ожиданиям среднего большинства читателей. Причем наибольшую вероятность признания и опубликования имеют литературно добротные узнаваемые по шаблонам ситуаций, характеров, сюжетов и прочих литературных компонент, вживленным чтением образцов, которые изначально могут быть вполне гениальны, как, например, творения Толкиена для его поклонников. Это и называется модным ныне термином «формат». А его гонимый антипод – «неформат» обретается в области «хвостовых» отбросов.

Другое дело, что литературная добротность «формата» – есть свидетельство промышленно стандартизованного производства, которое находится вне сферы искусства, а является разновидностью конвейерного процесса изготовления предметов потребления. Совсем иная сфера человеческой деятельности – искусство – способ и путь познания мира и себя в этом мире часто на ощупь с набиванием шишек и разбиванием лбов и неизбежными мужами души. А промышленное изготовление предметов «духовного» потребления – это метод удовлетворения рефлексов и инстинктов, а также метод манипулирования общественным сознанием для мастеров этого дела. Способ добывания «бабла» и «баблоса» (термин Пелевина). В этом нет ничего позорного и, наверное, предосудительного – в любом деле надо быть профессионалом. Просто дела существуют разные…

И вопиёт с Первого съезда писателей Максим Горький:

– С кем вы, мастера культуры?!

При этом и гениальное произведение, и полный отстой имеют некоторую вероятность пробиться к читателю, но разве она сопоставима с жизнерадостным маршем «среднего литературного класса»?! Нет, конечно. Но случаются исключения, предусмотренные законом распределения вероятностей. И хвостатым оригиналам может повезти.

И если бы дело кончалось одними писателями, то бог им в помощь и клавиатура в руки, но всякое предложение формирует свой спрос, а спрос, как известно, стимулирует производство.

Литература есть взаимодействие читателя и писателя, впрочем, как и любой другой вид искусства, – везде есть творец и потребитель творчества.

И промышленно стандартизованная литература благополучно отштамповала для себя массового читателя, которому «влом» «творить» вместе с писателем, углубляться в какие-то сомнительные глубины его нравственных, философских и иногда психопатологических поисков, он жаждет скорей оказаться в знакомом мире, где ему легко ориентироваться и комфортно быть.

Читатель-творец тихо умирает. Мир духу его…

– Не работает модель! – можете вы воскликнуть. – В Большой Фантастической Литературе не работает! Олди, например, Дяченки, Рыбаков, Логинов!.. Разве это формат?

– Нормальный закон распределения вероятностей, – отвечу я, – работает для совокупностей независимых случайных величин, каковым является издательский «самотек», а для рыцарей Ордена Святого Бестселлера законы не писаны. Во всяком случае, «законы случайных чисел». Рыночные законы – да, временами работают и то не очень четко, ибо и на них управа есть. Но рыцарем сначала надо стать, а для этого и им приходилось в поте лица, не покладая рук, перепахивать поле формата… Грядут иные времена, когда звездаты имена… Дай бог, чтобы и для вас такие времена наступили.

3 Информаторий

«Интерпресс кон» – 2011

С 6 по 9 мая 2011 года в пансионате «Морской прибой» (под Санкт-Петербургом) при поддержке Александра Потехина, компании «Красный мамонт», издательств «Лань» и «Ленинградское издательство», а также Центра восстановления данных «Q-Lab» компании «SoftJoys» и типографии «Светлица» состоялась двадцать вторая по счету конференция любителей и профессионалов фантастики «Интерпресскон».

Программа конференции оказалась много насыщеннее, чем прошлогодняя.

Работали литературные студии известных писателей Андрея Лазарчука, Святослава Логинова и Евгения Лукина.

Впервые на «Интерпрессконе» состоялось выездное открытое заседание семинара Бориса Стругацкого, на котором обсудили новую повесть Андрея Измайлова «Игра в ящик». Елена Первушина провела семинар по женской фантастике.

С новыми книгами познакомило присутствующих «Ленинградское издательство».

Нынешний «Интерпресскон» был посвящен 50-летию полета Юрия Гагарина, и потому состоялось немало мероприятий, посвященных юбилею (семинар «История космической фантастики»; презентации журнала «Российский космос» и телефильмов по сценариям Антона Первушина; выставка работ художника Константина Арцеулова, а также книг, посвященных космосу и космонавтике; было прочитано несколько докладов).

Секция фантастиковедения провела десять круглых столов, дискуссий и докладов по различным темам. Впервые докладчиками на «Интерпрессконе» выступили Н. Орлова, С. Удалин и Е. Бойцова.

Свои мероприятия провела секция футурологии и альтернативной истории.

Представители интернет-портала «Лаборатория Фантастики» А. Грибанов, А. Зильберштейн, В. Яскевич и др. отчитались о проведенной за год библиографической работе, рассказали о ближайших перспективах «ФантЛаба» и провели круглый стол «Авторское право (писатели и художники)».

Секция кинофантастики организовала просмотр фильмов «Космический рейс» (СССР, 1936) и «Как снимали «Человека-амфибию»» (Россия, 2010). Состоялась презентация книги А. Игнатенко «Как снимали «Человека-амфибию»». Были прочитаны доклады «Ретроспектива короткометражных фантастических фильмов прошедшего десятилетия» и «Восточно-европейская кинофантастика».

Для участников конференции была организована автобусная экскурсия в Кронштадт.

Развлекательная программа осталась на уровне прошлого года. Состоялись концерты группы «СП Бабай», Евгения Лукина, Мартиэль, группы «Минус-трели». Все желающие смогли поучаствовать в творческой ночи авторской песни.

Представители ролевого движения провели турнир по страйкболу.

Энтузиасты боди-арта устроили весьма красочную демонстрацию собственных достижений.

Состоялся и традиционный массовый вечер «Пикник на обочине» с поеданием жареной корюшки (такой существует только на «Интерпрессконе»), на котором неформальная группа «Мертвяки» приняла в свои члены художника Владимира Гуркова.

По традиции на конференции присуждены целый ряд литературных премий. Ниже приведены имена тех, кто стал их лауреатом.

Премия «Бронзовая Улитка»

(присуждается единолично Борисом Стругацким)

Крупная форма:

Тим СКОРЕНКО «Сад Иеронима Босха» – М.: Снежный ком М, 2010.

Средняя форма:

Алексей ЛУКЬЯНОВ «Высокое давление» – «Полдень, XXI век», 2010, № 1.

Малая форма:

Мария ГАЛИНА «Добро пожаловать в прекрасную страну!» – «Если», 2010, № 8.

Критика, публицистика и литературоведение:

Сергей ПЕРЕСЛЕГИН «Возвращение к звездам: Фантастика и эвология» – М.: ACT: ACT МОСКВА, СПб.: Terra Fantastiса, 2010.

Премия «Интерпресскон»

(присуждается по итогам общего голосования участников конференции «Интерпресскон»)

Крупная форма:

Марина и Сергей ДЯЧЕНКО «Мигрант, или Brevi finietur» – М.: Эксмо, 2010.

Средняя форма:

Святослав ЛОГИНОВ «Ось мира» – «Если», 2010, № 3.

Малая форма:

Генри Лайон ОЛДИ «Смех дракона» – «Если», 2010, № 3.

Дебютная книга:

Ника БАТХЕН «Остров Рай» – Минск: Регистр, 2010 г.

Сверхкороткий рассказ:

Игорь ДОРОХИН «Ёлки и елки».

Критика, публицистика и литературоведение:

Дмитрий ЛУКИН «Фантастика vs Боллитра: мир неизбежен» – «Полдень, XXI век», 2010, № 3.

Иллюстрации:

Ксения МЕТЛИЦКАЯ.

Оформление обложки:

Катерина ДОВЖУК.

Издательство:

«Снежный ком М» (М).

Премия «Полдень»

(присуждается ИД «Вокруг света» и редакцией альманаха «Полдень, XXI век» для авторов, печатающихся в альманахе)

Художественная проза:

Михаил ШЕВЛЯКОВ «Вниз по кроличьей норе» – «Полдень, XXI век», 2010, №№ 11, 12.

Александр ЩЁГОЛЕВ «Песочница» – «Полдень, XXI век», 2010, № 6.

Критика и публицистика:

Марианна АЛФЁРОВА, Борис СТРУГАЦКИЙ «Невеселые разговоры о невозможном» – «Полдень, XXI век», 2010, № 7.

Премия «Фанткритик-2010»

(учредитель – книжная ярмарка в ДК им. Крупской, Санкт-Петербург)

В номинации «Рецензия»:

III премию получила рецензия № 39 «Мозг, в котором…» (Дэрил Грегори. Пандемоний. М.: ACT: Астрель; Владимир: ВКТ, 2011). Автор – Владислав ЖЕНЕВСКИЙ, Уфа.

II премия присуждена рецензии № 29 «Призраки без доспехов» (Хилари Мантел «Чернее черного». М.: Эксмо, 2010). Автор – Светлана ЕВСЮКОВА, Киев.

I премию получила рецензия № 40 «Да будет свет» (Альфред Дёблин «Горы моря и гиганты». СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011). Автор – Валерий ШЛЫКОВ, Санкт-Петербург.

В номинации «Критическая статья»

вручалась только одна премия, первая, и ее получил также Валерий ШЛЫКОВ за статью № 41 «Футурология и фантастика с точки зрения будущего. Версия Станислава Лема».

Литературная премия им. Александра Беляева

В номинации «За лучшую оригинальную научно-художественную (научно-популярную, просветительскую) книгу года»:

Леонид ВИШНЯЦКИЙ (Санкт-Петербург) – за книгу «Неандертальцы. История несостоявшегося человечества». – СПб.: Нестор-История, 2010.

В номинации «За лучший перевод научно-художественной (научно-популярной, просветительской) книги на русский язык»:

Ирина ШЕСТОВА и Елена КОКОРЕВА (обе Москва) – за перевод книги Бена Голдакра «Обман в науке». – М.: Эксмо, 2010.

В номинации «За лучшую оригинальную серию научно-художественных (научно-популярных, просветительских) очерков, посвященных какой-либо общей теме, или за развернутое эссе»:

Павел АМНУЭЛЬ (Иерусалим) – за цикл эссе «Фантастическая наука. XXI век», опубликованных в журналах «Наука и жизнь», «Полдень, XXI век» и газете «Троицкий вариант» в 2010 г.

В номинации «За лучший перевод на русский язык серии научно-художественных (научно-популярных, просветительских) очерков, посвященных какой-либо общей теме, или развернутого эссе»:

Премия не была присуждена никому. За счет освободившихся таким образом номинации Жюри, действуя в соответствии со статусом Беляевской премии, присудило дополнительную премию «Издательству – за лучшую подборку научно-художественной (научно-популярной, просветительской) литературы, выпущенную в течение года, предшествующего вручению».

В номинации «За критику в области научно-художественной (научно-популярной, просветительской) литературы»:

Ревекка ФРУМКИНА (Москва) – за серию рецензий на научно-художественные и научно-популярные книги, опубликованных в газете «Троицкий вариант» в 2010 г.

В номинации «Издательству – за лучшую подборку научно-художественной (научно-популярной, просветительской) литературы, выпущенную в течение года, предшествующего вручению»

Издательство «Век-2» (Фрязино) – за книги серий «Наука для всех» и «Наука сегодня», выпущенные в 2010 г.

Издательство «Северо-Запад» (Санкт-Петербург) – за книги серии «Мир вокруг нас», выпущенные в 2010 г.

В номинации «Журналу – за наиболее интересную деятельность в течение года, предшествующего вручению»:

Журнал «Родник знаний» (Санкт-Петербург) – за активное и весьма успешное вовлечение ученых в создание научно-художественных и научно-популярных очерков и эссе.

В номинации «Специальная премия Жюри»:

Юрий КОПТЕВ (Санкт-Петербург) – за кассету брошюр «Рассказы об ЛФТИ» (1. «Небо города стерегли «Редуты»». – СПб: Издательство Политехнического университета, 2008. 2. «Виза безопасности». – СПб: Издательство Политехнического университета, 2008. 3. «Филиал ЛФТИ (1941–1945 гг.)». – СПб:

Издательство Политехнического университета, 2010. 4. «Ледовая вахта физиков». – СПб: Издательство Политехнического университета, 2010.

Премия «Петраэдр»

В номинации «Критическое эссе года»:

Василий ВЛАДИМИРСКИЙ за статью «Вампиры, упыри, носферату» сборник «Повелители сумерек».

В номинации «Рассказ года»:

Игорь ГОЛУБЕНЦЕВ за рассказ «Точка Цзе» сборник «Точка Цзе».

В номинации «Стихотворение года»:

Леонид МИХАЙЛОВСКИЙ за стихотворение «Не бывает случайных встреч» сборник «Преждевремения».

В номинации «Специальная премия жюри»:

художнику Анатолию КУДРЯВЦЕВУ за многолетнее и плодотворное сотрудничество.

Премия в номинации «Афоризм года» в 2011 году не присуждалась.

Редакция журнала «Полдень, XXI век» поздравляет лауреатов и желает им дальнейших творческих успехов.

Материал подготовил Ник. Романецкий, член Оргкомитета «Интерпресскона»

Наши авторы

Станислав Бескаравайный (род. в 1978 г. в Днепропетровске, там же живет и работает). Преподаватель, кандидат философских наук, специализируется по философии науки, техники. Печатался в журналах «Реальность фантастики», «Очевидное и невероятное», в сборниках «Аэлита», в фэнзинах «Порог» и «Шалтай-Болтай». Пишет рассказы в жанре киберпанк, фэнтези. Первый роман «Жажда всевластия» опубликован в 2006 г. В нашем альманахе печатался неоднократно.

Владимир «Василид-2» Васильев (род. в 1948 г.) – член Союза писателей, член Совета по русской литературе Узбекистана. Публиковал произведения в журналах «Звезда Востока», «Нева», «Знамя» и др., а также в многочисленных сборниках. Автор поэтических книг «Полет стрелы», «Встреча». Лауреат премии «Интерпресскон-91». Кандидат технических наук. Живет в г. Ташкент (Узбекистан). Работает начальником отдела в ГАК «Узбекэнерго». В нашем альманахе печатался неоднократно.

Владимир Голубев (род. в 1954 г. в г. Кинешма Ивановской обл.). Учился в Рязанском радиотехническом институте. Писать фантастику начал в 2005 г. Автор книги «Гол престижа». Печатался в журналах: «Уральский следопыт», «Порог», «Шалтай-Болтай», «Безымянная звезда». В нашем издании произведения автора публиковались неоднократно.

Наталья Землянская (род. в 1969 г.). Окончила ВолГУ, математик. Публикации в «РБЖ Азимут», «Веси» (Екатеринбург), «Реальность фантастики». Работает в производственно-коммерческой фирме. Живет в Волгограде.

Андрей Измайлов (род. в 1953 г. в Баку). Закончил факультет журналистики ЛГУ. Член Союза писателей СПб и семинара Бориса Стругацкого. Мастер отечественного триллера (трилогия «Русский транзит», дилогия «Час треф», «Белый ферзь», «Трюкач», «Считаю до трех!» и др.). Живет в Санкт-Петербурге. В нашем альманахе печатался неоднократно.

Елена Кушнир (род. в 1975 г. в Москве, где и живет). Окончила юридический факультет МГУ, но не работала юристом ни единого дня. За последние 10 лет писала о моде и красоте для многих «глянцевых» изданий, включая «ОМ» и «Cosmopolitan». В настоящее время – копирайтер и журналист-фрилансер. Довольно известный автор в блогосфере рунета, блог -fiaba. livejournal.com. В нашем альманахе печаталась неоднократно.

Кусчуй Непома (псевдоним Михаила Петрова). Родился в 1966 г. в г. Рыбинск. Окончил Санкт-Петербургский технологический институт и аспирантуру того же института, к.х.н. В 1996 окончил курс режиссуры драмы Санкт-Петербургского колледжа культуры. Переводчик испаноязычной литературы. Член семинара Бориса Стругацкого. Живет в Санкт-Петербурге. В нашем издании печатался неоднократно.

Константин Ситников (род. в 1971 г. в г. Узловая Тульской обл.). Пишет стихи, прозу, статьи, занимается поэтическими переводами. Публикуется в российских и украинских журналах. Автор-составитель «Словаря марийской мифологии» (2006), редактор сайтов «Мифы финно-угров» () и «Провинциальная фантастика» (). В нашем альманахе печатался неоднократно. Живёт в г. Йошкар-Ола.

Примечания

1

Стихи (здесь и далее), а также название рассказа позаимствованы у Ильи Кормильцева.

(обратно)

2

С. Б. Свиридов, М.Н. Рапопорт «Основы звуковой культуры». Изд. «Наука», Москва, 2021 г.

(обратно)

3

У читателей может возникнуть вопрос: если полнота предсказания и его детерминизм есть различные факторы, то должны быть примеры подробнейшего предсказания будущего, которое, однако, можно изменить. Таким примером является серия фильмов «Пункт назначения»: по сюжету в начале каждой картины герой предвидит катастрофу, он наблюдает её во всех подробностях, но ему удается обмануть судьбу (хотя бы на время) и не умереть в «назначенный» день.

(обратно)

Оглавление

Колонка дежурного по номеру

1 Истории. Образы. Фантазии

  Андрей Измайлов Игра в ящик

    Князь

    Абрам

    Маэстро

    Князь-2

  Константин Ситников Пятьдесят два, или вся жизнь Персиваля Тиса в одном рассказе

    1

    2

    3

    4

    5

  Кусчуй Непома Тоннель

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

  Наталья Землянская Рыбий бог

  Владимир Голубев Бзик

  Елена Кушнир Сказка о графомане

2 Личности. Идеи. Мысли

  Станислав Бескаравайный О пространстве предсказания

  Владимир «Василид-2» Васильев Реквием по Читателю (Литературно-математическая реплика)

3 Информаторий

  «Интерпресс кон» – 2011

    Премия «Бронзовая Улитка»

    Премия «Интерпресскон»

    Премия «Полдень»

    Премия «Фанткритик-2010»

    Литературная премия им. Александра Беляева

    Премия «Петраэдр»

  Наши авторы X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?