«Лучшее за год XXV/I. Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк»

Лучшее за год XXV.I Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк

Дэвид Моулз Финистерра

1. Encantado (Зачарованный)

Бьянка Назарио стоит на краю мира. У нее над головой синий небесный свод, такой же, как летнее небо ее детства, отражавшееся в водах la caldera[1]; только там его ограничивали горы, а здесь, на Небе, настоящего горизонта нет, есть лишь линия белого облака, которая постепенно переходит в серый туман, и стоит Бьянке посмотреть вниз, как он стремительно сгущается, пока небо внизу не становится темным и непроницаемым. Она вспоминает, что Дин говорила ей о том, как Небо может ее убить. С достаточно большим парашютом, представляет себе Бьянка, она будет падать в течение часов, скользя сквозь слои облаков, прежде чем найдет свой конец в челюстях одного из чудовищных обитателей глубокого воздуха.

Если все пойдет не так, Бьянка не может представить себе лучшего способа умереть.

Бьянка проходит несколько сотен метров вдоль основания одного из брюшных плавников Энкантадо, останавливаясь, когда сухая рыжая пыль у нее под ногами уступает место покрытой шрамами серой плоти. Она в последний раз оглядывается по сторонам: на пелену дыма, скрывающего покрытый деревьями выступ спинного плавника заратана, на сам плавник, где она стоит, уходящий вниз по кривой к своему изящному кончику в километрах от нее. Потом она завязывает шарф вокруг лодыжек, прячущихся под длинной юбкой, и надевает упряжь парашюта, все еще теплую, только что вышедшую из генераторов бунгало. Когда упряжь затягивается на ее теле, она делает глубокий вдох, наполняя легкие. Ветер из горящего лагеря, пропитанный ароматами древесного дыма и сосновой смолы, перебивает запах крови, плывущий со стороны бойни.

«Дева Мария, — молится она, — будь моей свидетельницей: это не самоубийство».

Это молитва о чуде. Бьянка наклоняется вперед. Она падает.

2. Летающий архипелаг

Похожий на лодку анемоптер, который Валадез послал за ними, обладал крейсерской скоростью, лишь немногим уступающей скорости звука, что в здешней части атмосферы Неба означало около девятисот километров в час. Скорость, думала Бьянка, рассчитана так, чтобы почувствовать и осознать истинные размеры Неба, его безграничные размеры. Почти весь первый день путешествия ушел на то, чтобы десятикилометровый, весом в миллиард тонн вакуумный шар «Переменного Меридиана» исчез из вида — уменьшающаяся золотая капля пропала, но не за горизонтом, а в тумане. Из чего Бьянка сделала вывод, что чаша облаков, видимая сквозь размытую дымку статических полей анемоптера, покрывает площадь размером с Северную Америку.

Она услышала у себя за спиной характерный стук пластика по палубе и, оглянувшись, увидела одного из членов команды анемоптера — сферического, покрытого коричневым мехом инопланетянина с набором рук, похожих на лохматых змей. Каждая рука заканчивалась или ртом, или круглым любопытным глазом. Фириджа привыкли к низкой гравитации, и во время полета с Земли Бьянка наблюдала, как они радостно носились по пространствам внутренних колец «Калифа Багдада», словно обезьяны с радиальной симметрией. Троим инопланетянам на борту анемоптера приходилось пользоваться специальными машинами с длинными веретенообразными опорами. Их руки бессильно свисали вниз, что выглядело одновременно комично и жалко.

— Проходить вперед, — сказал инопланетянин на ломаном арабском, и его голос прозвучал, точно ансамбль тростниковых дудочек.

— Можно смотреть архипелаг.

Она последовала за ним к закругленному носу анемоптера. Там уже стоял естествоиспытатель Эрасмус Фрай; положив локти на перила, он глядел вниз.

— Фотографии не в состоянии передать их истинную красоту, верно? — спросил он.

Бьянка подошла к перилам и проследила за взглядом естествоиспытателя. В общении с ним она старалась сохранять холодную вежливость; с момента первой встречи на борту «Переменного Меридиана» она решила, что не должна подпускать его слишком близко. Но стоило ей увидеть, куда смотрит Фрай, как на мгновение маска соскользнула с ее лица, и она не сумела удержаться от восклицания.

Фрай рассмеялся.

— Стоять на спине одного из них, — сказал он, — стоять в долине и смотреть на горы, осознавая, что земля у тебя под ногами поддерживается костями живого существа — в мире нет ничего, что с этим сравнится. — Он покачал головой.

Сейчас они находились выше подавляющего большинства летающих животных, населявших Северный архипелаг. Бьянка напрягла глаза, пытаясь разглядеть стадо (или стаю, или косяк) заратанов: цепь «островов», а если сосредоточиться на цвете, то коричневые и зеленые долины и леса, серо-белые заснеженные горы…

Заратаны архипелага отличались друг от друга больше, чем птицы одной стаи или киты одного семейства, однако симметрия, повторение форм, базовое анатомическое строение — равные части рыбы и скалы, — все это повторялось в отдельных деталях великой древней формы «заратан Финистерра», от ста километров спинного плавника до тела размером с гору. Когда Бьянка смотрела на архипелаг, она не могла себе представить, что заратаны являются живыми существами.

— В мире нет ничего, что с этим сравнится, — повторил Фрай. Бьянка неохотно оторвалась от удивительного вида и взглянула на Фрая. Естествоиспытатель говорил по-испански с безупречным акцентом Майями — как он сам утверждал, благодаря языковому модулю Консилиума. Бьянке было трудно оценивать возраст extracados[2], в особенности мужчин, но она полагала, что Фрай лет на десять старше ее (а ей исполнилось сорок), хотя он в этом и не признается. Или на десять моложе, в таком случае он плохо за собой следит. Во время своего путешествия она встречала киборгов, андроидов, искусственные интеллекты, а также несколько видов инопланетян — одни были ей знакомы благодаря средствам массовой информации, освещающим хадж[3], а другие казались странными, — но больше всего у нее вызывали тревогу иностранцы. Ей никак не удавалось смириться с мыслью о людях, родившихся вне Земли и никогда на ней не бывавших и не видевших ее; людях, которые зачастую не проявляли к Земле ни малейшего интереса.

— Почему вы живете здесь, мистер Фрай? — спросила она. Фрай рассмеялся.

— Потому что не хочу провести остаток жизни там. — И он обвел рукой горизонт. — Застрять на каком-нибудь богом забытом дрейфующем островке на долгие годы, где не с кем поговорить, кроме исследователей и мрачных беженцев, негде развлечься, за исключением грязных воздушных станций, а между тобой и адом нет ничего — лишь тысячи километров воздушного пространства… — Он вновь рассмеялся. — Уж поверьте мне, Назарио, вы тоже покинете эти места.

— Возможно, так и будет, — ответила Бьянка. — Однако вы вернулись.

— Я здесь из-за денег, — сказал Фрай. — Как и вы. Бьянка улыбнулась, но ничего не ответила.

— Вы знаете, — продолжал через некоторое время Фрай, — им придется убивать заратанов, чтобы забрать их отсюда. — Он посмотрел на Бьянку и улыбнулся: вероятно, хотел, чтобы его улыбка показалась ей отвратительной. — В мире нет такого корабля, который смог бы поднять на борт заратана, даже самого маленького. Браконьеры выкачивают из них воздух, потрошат, делают плоскими, а потом сворачивают. Но даже после этого они выбрасывают все, кроме кожи и костей.

— Странно, — задумчиво сказала Бьянка. Ее маска вновь вернулась на место. — Вместе с контрактом я получила материалы о заратанах и успела изучить большую их часть во время путешествия. Словом, Консилиум считает заратанов видом, охраняемым законом.

Фрай заметно смутился, и Бьянка рассмеялась.

— Не беспокойтесь, мистер Фрай, — сказала она. — Я точно не знаю, за что мистер Валадез собирается платить деньги, но мне и в голову не приходило, что работа будет легальной.

У нее за спиной фириджа издал протяжный звук, который вполне мог оказаться смехом.

3. Стальная птица

Когда Бьянка была девочкой, мечеть Пунта-Агила считалась самым эффектным объектом, видимым из ее окна на четвертом этаже. Это было строение шестнадцатого века, окруженное сетью поддерживающих кабелей и несущих тросов, чьи распростертые белые крылья смутно — очень смутно — напоминали птицу, давшую городу имя. Автоматика, контролирующая напряжение кабелей, перемещала крылья мечети так, чтобы они соответствовали меняющимся ветрам, и пряталась в самих кабелях. Вся конструкция была создана очень давно. Однажды после урагана, случившегося еще во времена деда Бьянки, ее пришлось заново настраивать, и старик из ayuntamiento[4] был вынужден послать за иностранными техниками, а расходы оказались столь велики, что долги выплачивались до сих пор.

Однако Бьянка редко об этом думала. Она тайно проводила долгие часы, пытаясь нарисовать белые крылья, высчитывала вес всего сооружения и натяжение кабелей, размышляя о том, что могло бы заставить взлететь стальную птицу.

Вероятно, отец Бьянки это знал, но она так и не осмелились задать ему прямой вопрос. Рауль Назарио де Аренас был инженером и специализировался на аэронавтике, как и семь предыдущих поколений семьи. Полеты были бесценным достоянием Назарио. Не менее трети всех воздушных судов, бороздивших небо над Рио-Пикаро, спроектированы Раулем, или его отцом, или отцом его жены, по контракту с великими семьями moro[5], занимавшимися торговлей и производством, истинными богачами Пунта-Агила.

Поскольку Рауль Назарио являлся христианином и работал на других, он никогда не был так же богат, как люди, которые нанимали его, но его профессия считалась древней и благородной и обеспечивала семье достойное существование. Если Рауль Назарио де Аренас вообще думал о мечети, то лишь в тех случаях, когда бормотал о платежах (как правило, едва слышно). Назарио и другие христиане Пунта-Агила, несмотря на древность корней, прекрасно понимали, что здесь их всего лишь терпят.

Бьянка делала наброски летательных средств — быстрых глайдеров, неуклюжих летающих лодок и величественных дирижаблей. Эти рисунки не было необходимости прятать: отец всегда ее поддерживал и охотно объяснял разные аспекты конструирования, деликатно исправляя ошибки в пропорциях на рисунках. Он позволял ей присутствовать на уроках, когда обучал профессии ее братьев, старшего Иисуса и младшего Пабло. Так продолжалось до тех пор, пока Бьянке не исполнилось пятнадцать — в это время Иисус сменил имя на Валид и женился на дочери moro, а мать прочитала Бьянке лекцию о том, что надобно знать юной христианке, чтобы удачно выйти замуж.

Прошло еще несколько лет, и отец Бьянки умер, оставив молодого Пабло у руля своего инженерного бизнеса. Лишь ненавязчивая помощь Бьянки и сочувствие прежних клиентов позволили им сохранить некоторые контракты и получить деньги, необходимые для содержания семейства Назарио.

К тому времени, когда Пабло стал достаточно взрослым, чтобы самостоятельно управлять бизнесом и жениться на дочери мастера музыкальных инструментов из Тьерры-Синизы, их мать умерла, а Бьянке исполнилось тридцать, и даже если бы ее приданое составляло половину отцовского бизнеса, в Рио-Пикаро не нашлось бы ни одного христианина, который хотел бы стать мужем Бьянки.

А потом Пабло рассказал ей о вынесенном на рассмотрение городского совета контракте extracado, в котором совет и гильдия запретили участвовать христианским инженерам из Пунта-Агила. Аэронавигационным инженерам, знающим испанский язык, предлагалось совершить далекое путешествие из Рио-Пикаро и заработать действительно крупную сумму.

Три месяца спустя Бьянка была уже в Кито и садилась в лифт. В ее саквояже лежала незаконно вывезенная копия инженерной системы отца и контракт с представителем космического корабля «Калиф Багдада» для полета на Небо.

4. Бойня

Анемоптер летел на заратана, который назывался Энкантадо, он был меньше гигантской Финистерры, но его протяженность составляла сорок километров от носа до хвоста и восемьсот метров от серо-белой грудной кости до заросшего лесом гребня. С расстояния в сто километров Энкантадо напоминал покрытую лесом гору, вздымающуюся над пустынной равниной, прозрачный воздух под его грудной костью мерцал, точно мираж. По своей карманной системе Бьянка вызвала из сети Неба фотографии по экологии гор, холмов и долин на боках Энкантадо: морозоустойчивая трава, маленькие теплокровные существа и высокие вечнозеленые деревья с раскидистыми ветвями напомнили ей сосны и секвойи в горах к северу от Рио-Пикаро.

В течение последнего столетия Энкантадо находился рядом с заратаном Финистерра, занимая место близ восточного бока более крупного зверя. Никто не знал почему. Бьянка рассчитывала, что у Фрая должна быть теория, ведь он являлся экспертом. Однако от вопроса он попросту отмахнулся.

— Это звери, Назарио. Они не совершают поступки по каким-то там причинам. Мы называем их животными, а не растениями только потому, что видим кровь, когда режем их.

Они пролетали над южными склонами Финистерры. Посмотрев вниз, Бьянка увидела разнообразные яркие оттенки зеленого, столько, что не смогла их сосчитать. Да она и не представляла, что их бывает так много — зелень, пронизанная яркими ленточками серебристой воды. Она заметила тень анемоптера — темный продолговатый предмет, который перемещался по склонам и вершинам холмов, окруженный ярким светом — слабым отражением солнца Неба за ними.

И как раз на границе обширного темного пространства — тени Энкантадо — Бьянка заметила, что плывет над зеленой плоскостью, вырезанной в джунглях в неправдоподобном геометрическом порядке. Безусловно, это были здания — с кляксами дыма над трубами.

— Фрай… — позвала она.

Но тут деревушка — или что еще там было внизу — исчезла, укрывшись за следующим горным кряжем.

— Что такое? — спросил Фрай.

— Я видела… мне показалось…

— Людей? — спросил Фрай. — Вполне возможно.

— Но я полагала, что на Небе нет местных разумных обитателей. Кто они?

— По большей части люди, — сказал Фрай. — Дикари. Беженцы. Многие выращивают наркотические растения. Пять поколений сбежавших преступников, их дети и дети их детей. — Естествоиспытатель пожал плечами. — Время от времени, когда Консилиум начинает разыскивать какого-то определенного человека, стражи устраивают рейд, исключительно для проформы. В остальное время они перепродают наркоту и спят с их женщинами. По сути, поселенцев никто не трогает.

— Откуда они здесь взялись? — не унималась Бьянка.

— Отовсюду, — пожал плечами Фрай. — Люди уже давно освоили этот сектор космоса. Здесь застревают надолго. На Небе оседают те, кому некуда деваться. И больше некуда падать.

Бьянка тряхнула головой и ничего не сказала.

Лагерь браконьеров на восточном склоне Энкантадо оставался невидимым до тех пор, пока они не оказались совсем рядом: от наблюдения со спутников лагерь защищали слои камуфляжной проекционной сетки. Вблизи она казалась плоской, и ее искусственное происхождение не оставляло ни малейшего сомнения, но только после того как анемоптер прошел сквозь проекцию, показался сам лагерь: аккуратная просека в километр шириной и три километра длиной, простирающаяся от нижних склонов спинного плавника до крутого обрыва, каковым оказался бок заратана. Неподалеку от края, в одном из углов, находилась небольшая группа сборных бунгало; но в первый момент у Бьянки возникло ощущение, что большая часть просеки не используется.

Потом она заметила участок красной земли, а на ней — отпечаток громадного туловища.

Бойня под открытым небом.

— Небо — рай для бедняков, мисс Назарио, — сказал Валадез, обернувшись через плечо.

Приземистому боссу браконьеров было около пятидесяти, его волосы все еще оставались черными, оливковая кожа, покрытая мелкими шрамами, потемнела от загара. Он говорил на сочном испанском диалекте, с которым Бьянка никогда прежде не сталкивалась — со звучными гласными, и даже «х» произносил с таким же призвуком, как Бьянка «дж»; а его «дж» получались теплыми и текучими, будто в Аргентине.

Примерно половину браконьеров составляли люди, но лишь Валадез свободно говорил по-испански; остальные пользовались небесным диалектом арабского. Валадез владел и арабским, причем даже лучше, чем Бьянка, но у нее возникло ощущение, что он выучил его уже в зрелом возрасте. Если у него и было имя, сообщать его Бьянке он не стал.

— На Небе есть вещи, которые хотели бы заполучить чужеземцы, — продолжал Валадез. — Но у народа Неба нет ничего, что могло бы кого-нибудь заинтересовать. Компании, добывающие глубокий воздух, кое-что платят. Однако по большей части люди живут на подаяния Консилиума.

Все четверо — Валадез, Бьянка, Фрай и фириджа Исмаил, который был не только пилотом анемоптера, но и слугой, и партнером, и телохранителем, а возможно, исполнял все эти функции одновременно — поднимались вверх по склону над лагерем браконьеров. Под ними рабочие (часть из них были людьми, часть фириджа, ну и горстка разных других видов) устанавливали оборудование: мобильные системы, которые вполне могли использоваться в строительстве, трубы и цилиндрические контейнеры, напоминающие пивоварни или нефтеперегонные заводы.

— Я это намерен изменить, мисс Назарио, — Валадез снова посмотрел через плечо на Бьянку. — На других мирах есть люди, — вроде народа Исмаила. — Он махнул в сторону фириджа. — Им нравится идея существования на парящем острове, и они готовы платить за это деньги. — Он обвел рукой лагерь и занятых делом рабочих. — С этими деньгами я смогу вывести своих парней из жалких городков на сферических станциях Неба и подъемных гондолах. Я дам им инструменты и научу убивать зверей. Чтобы остановить меня, Консилиум нанимает тех же самых парней, раздает им винтовки и учит убивать.

Браконьер замолчал и, засунув руки в карманы, резко повернулся к Бьянке.

— Скажите, мисс Назарио, неужели одно хуже другого?

— Я здесь не для того, чтобы судить вас, мистер Валадез, — ответила Бьянка. — У меня своя работа.

Валадез улыбнулся.

— Совершенно верно.

Он повернулся и снова зашагал вверх по склону. Бьянка и фириджа последовали за ним. Фрай немного отстал. Тропа петляла между незнакомых деревьев, темных, низкорослых с воскообразными иголками; потом они уступили место более высоким собратьям, и Бьянка могла бы поклясться, что среди них попадаются настоящие сосны и ели. Она глубоко дышала, наслаждаясь горным ветром после неприятных машинных запахов, после кишащих людьми трущоб «Переменного Меридиана» и затхлого воздуха кораблей и анемоптеров.

— Здесь пахнет, как дома, — заметила она. — Почему? Никто не ответил.

Постепенно склон выравнивался. Они вышли на расчищенное пространство, откуда открывался вид на лагерь. Внизу Бьянка увидела посадочное поле, сферические контейнеры и трубы маленького заводика браконьеров, чуть дальше ряды бунгало, а между ними красно-коричневую землю бойни, простирающуюся до ближайшего прозрачного плавника.

— Отличное место, — заявил Валадез. — Отсюда открывается превосходный вид.

— Вид на что? — поинтересовался Фрай.

Браконьер не ответил. Он помахал Исмаилу, фириджа вытащил из кармана складной стул, быстрым движением гибких рук раскрыл его и поставил за спиной Валадеза. Тот сел.

Через мгновение ответ на вопрос Фрая перебрался через край плато.

Бьянка не особенно задумывалась об убийстве заратана, однако ей всякий раз представлялась древняя охота на кита: бегство огромного животного, его тело, обагренное кровью, гарпуны, снова и снова ударяющие в него, пока кит не обессилит от потери крови и не поднимется на поверхность — умереть благородной и трагической смертью. Теперь Бьянка поняла, что, несмотря на свои гигантские размеры, заратаны гораздо слабее китов, у них вообще нет возможности спастись или хотя бы — Бьянка искренне на это надеялась — сообразить, что с ними происходит.

В смерти безымянного заратана не было ничего благородного. Анемоптеры высаживали людей и инопланетян со сверлами у основания каждого стометрового плавника, чтобы пробурить почву, шкуру и живую плоть, а потом срезать нервы, контролирующие тело. Сейчас это заняло около пятнадцати минут; и в том, как бессильно повисли безжизненные плавники, было нечто непристойное. Затем изуродованного зверя стали подтягивать на воздушных «лебедках» — неуклюжих машинах цилиндрической формы, переделанных из двигателей вакуумных шаров вроде «Переменного Меридиана» — к бойне на Энкантадо. Тут же вновь приступили к делу буровые мастера, для них заранее отметили места сейсмическими и ультразвуковыми сенсорами, чтобы они побыстрее добрались сквозь кости и плоть до мозга заратана.

Когда заряды, заложенные буровой командой, сработали, по телу заратана прошла дрожь, оно сотряслось от конвульсий, распространяющихся в продольном направлении: так сообщение о смерти проходило от одного синапса к другому. Бьянка увидела, как взлетают в воздух стаи птиц, сидевших на деревьях вдоль спины заратана, словно их вспугнуло землетрясение. Тушу сразу же начали опускать вниз, носом вперед. В результате, сообразила Бьянка, сфинктеры стали расслабляться один за другим по всей длине заратана, выбрасывая водород из баллонетов.

Наконец передний край килевого плавника ударил по земле и смялся, и всё тело мертвого животного, все сто тысяч тонн рухнули на поле — даже на таком значительном расстоянии Бьянка услышала треск огромных костей.

Она содрогнулась и взглянула на часы. К ее удивлению, весь процесс занял менее тридцати минут.

— Можно считать, наше путешествие окупилось, что бы ни произошло дальше, — сказал Валадез и повернулся к Бьянке. — Я хотел, чтобы вы это увидели. Вы уже догадались, за какую работу я намерен вам заплатить, мисс Назарио?

Бьянка покачала головой.

— Очевидно, вам не нужен инженер по аэронавтике, чтобы проделать то, что я сейчас увидела. — Она посмотрела на бойню, где люди, инопланетяне и машины забрались на тушу заратана и теперь корчевали деревья, сдирали шкуру и огромные пласты почвы, оставляя на теле длинные кровавые борозды. Когда в их сторону подул ветер, Бьянка почувствовала запах, напомнивший ей мясные магазины.

Техническая проблема, напомнила она себе, отворачиваясь от кровавой сцены и глядя на Валадеза. Не более того.

— Как вы собираетесь забрать тушу? — спросила она.

— Грузовой корабль, — ответил Валадез. — «Люпита Херез». Он обслуживает одну из сферических станций.

Исмаил добавил:

— Как анемоптер, совершать полеты, выходя из атмосферы. — Все тот же певучий и ломаный арабский. — Грузовик берет много груз, но нужно хорошо укладывать. Чтобы платформа стабильна. — Когда фириджа произнес слово «укладывать», его руки сделали выразительный жест, словно он что-то скатывает и перевязывает веревкой.

Бьянка с сомнением кивнула, надеясь, что поняла правильно.

— Таким способом вы можете увозить только небольшие особи, — заметила она. — Есть лишь одно место, где существует надежная платформа такого размера: спина другого заратана.

— Вы кратко сформулировали основную проблему, мисс Назарио.

— Ну, и как вы намерены ее решить? Как вы сумеете разобраться, скажем, с Энкантадо? Как забрать Финистерру?

— Вы хотите забрать одного из них живым? — спросил Фрай.

Его лицо стало еще более бледным, чем обычно, и Бьянка заметила, что он тоже повернулся спиной к месту разделки заратана. Валадез продолжал выжидающе смотреть на Бьянку.

— Ему не нужен живой заратан, мистер Фрай, — прокомментировала она, не спуская глаз с браконьера. — Ему требуется мертвый, но в нетронутом виде. Вы можете расчленить Финистерру на множество кусков, и вам потребуется тысяча грузовых кораблей.

Валадез улыбнулся.

— У меня есть другой корабль, — сказал он. — Он построен для проведения горных работ и снабжен мощной подъемной системой. С противовесом. Сам корабль не может входить в атмосферу, но если удастся подвести одного из крупных заратанов к краю атмосферы, мы опустим захват, поймаем зверя и катапультируем на орбиту. Покупатель предоставит все необходимое, чтобы забрать товар.

Бьянка заставила себя еще раз взглянуть на бойню. Рабочие высвобождали кости, вытаскивая их при помощи кранов, и отправляли на завод — вероятно, для очистки и хранения. Женщина повернулась к Валадезу.

— Мы сумеем справиться с поставленной задачей, если тело заратана выдержит низкое давление, — сказала она. — Но зачем прилагать такие усилия? Я видела сферические станции и знаю, на что способны ваши люди. Неужели так сложно сделать имитацию заратана?

Валадез взглянул на Исмаила. Тот смотрел на бойню, но два из его многочисленных глаз были обращены на Валадеза.

— Имитация это одно, а подлинник — совсем другое, мисс Назарио, — пояснил браконьер. — И для настоящего покупателя это важно. — Валадез отвернулся, однако теперь он смотрел не на Исмаила, а вверх по склону, между деревьев. — Кроме того, — добавил он, — у меня на то свои причины.

— Корабль прилетать, — заявил Исмаил.

Часть глаз фириджа устремилась вверх, и Бьянка проследила за его взглядом. Поначалу она увидела лишь пустой участок Неба; затем воздух вокруг спускающейся «Люпиты Херез» закипел, оставляя инверсионные следы и очерчивая невидимую овальную форму подъемных полей корабля.

— Пора за работу, — сказал Валадез.

Розовый туман поднимался вверх, скрывая работу мясников. Воздух был полон крови.

5. Аэронавты

Специалисты Валадеза одну за другой очищали кости безымянного заратана; они дубили шкуру и скатывали ее для погрузки на борт «Люпиты Херез». Этот этап работы оказался самым чистым. Однако другие рабочие уничтожали то, что никому было не нужно, и это оказалось грязным делом. Необычные внутренние органы размером с дома; сухожилия, напоминающие переплетенные кабели мостовых креплений; баллонеты, настолько огромные, что в каждом из них мог бы поместиться дирижабль. Гектары и гектары бледной мертвой плоти. Браконьеры сгребали эту массу при помощи бульдозеров и сбрасывали с края разделочной поляны, дождь требухи падал вниз, создавая облака тумана из крови — настоящая манна для экологии глубокого воздуха. Санитары посыпали землю бойни антисептиками, прохладный воздух немного помогал замедлить разложение, но на четвертый день запахи мясного магазина сменились чем-то более тошнотворным.

Бунгало Бьянки находилось в самой дальней части Энкантадо, всего в нескольких десятках метров от края. Здесь гулял ветер, дующий со стороны открытого восточного неба, и у женщины была возможность повернуться к бойне спиной, чтобы созерцать чистое пространство, оживленное далекими телами юных заратанов. Однако даже здесь, в километре от бойни, витали запахи гниющего мяса. Воздух был полон насекомых и птиц-стервятников, а под ногами постоянно хрустели жуки.

Большую часть времени Бьянка проводила в доме, где воздух был отфильтрован. В бунгало имелись устройства, дарующие подобие комфорта, и за время путешествия Бьянка научилась ими пользоваться, но сейчас их не трогала.

Если не считать саквояжа, который служил шкафчиком, письменным столом, туалетным столиком и чертежной доской, единственными предметами в комнате были плетеный ковер в стиле Лагос Грандес, жесткая, узкая кровать и деревянный стул, не слишком отличавшийся от тех, что стояли в Пунта-Агила. Конечно, там мебель была ручной работы, а здесь ее создавали машины…

Остальная часть комнаты была отведена для технических затей. Инструменты, которыми снабдил ее Валадез, оказались удобными и новыми, настоящее произведение искусства; однако чаще всего Бьянка использовала карманную систему — ухудшенную копию семейной автоматики Назарио.

Система, которую отец Бьянки использовал для вычисления нагрузок в тканях, металле и дереве, аэродинамическая модель крыльев, прибор для измерения давления и температуры в оболочках аэростатов — все это было шестилетней давности. Основательная, надежная схема, появившаяся на свет еще до учреждения лондонского халифата. Она старела вместе с семьей, приспосабливаясь к требованиям авиации Рио-Пикаро.

Бьянка, хотя и была ограничена в возможностях, не испытывала проблем, когда ей приходилось контролировать поверхности, которые поддерживались мышцами и костями и не отличались особой гладкостью — трава, деревья и лианы. Будь заратаны машинами, они казались бы чудесами инженерной мысли, с целой системой газовых оболочек и баллонетов, с пузырями, использующими дождевую воду в качестве балласта, не говоря уже об огромных чувствительных плавниках. Заратаны были выше понимания упрямых, ограниченных систем браконьеров; несмотря на быстродействие и современность, системы капризничали, как избалованные дети, всякий раз, когда Бьянка пыталась использовать их для того, что не входило в круг базовых программ.

А ей это приходилось делать постоянно. Она решала непростую проблему: как поднять левиафана при помощи крюка.

— Мисс Назарио.

Бьянка вздрогнула. Она так и не привыкла к тому, что телефоны не звонят, а сразу начинают говорить, и будто в ее голове.

— Мистер Валадез, — ответила она после небольшой паузы.

— Бросьте то, чем вы сейчас занимаетесь, — проговорил Валадез. — Вы и Фрай. Посылаю за вами анемоптер.

— Я работаю, — ответила Бьянка. — И мне неизвестно, чем занят Фрай.

— У вас пять минут, — отрезал Валадез.

Они летели на анемоптере над спинным хребтом между двумя прозрачными плавниками. Здесь, «в горах», тело Энкантадо было лишено растительности — Бьянка смотрела на гектары серой шкуры, по которой гулял ветер. Кое-где лежал снег. Они прошли в нескольких сотнях метров от огромных брусков, фиксирующих край плавника: колонны плоти высотой в километр, имеющие каплевидное поперечное сечение, а толщиной метров сто. Задний край следующего плавника, по контрасту, быстро пролетел мимо. Бьянке показалось, что она видит натянутую шелковую мембрану с красными прожилками, полупрозрачную, как грязное стекло.

— Как вы думаете, чего он хочет? — спросил Фрай.

— Не знаю. — Бьянка кивнула в сторону фириджа, сидевшего за панелью управления. — А вы спрашивали у пилота?

— Пытался, — ответил Фрай. — Но я не говорю по-арабски. Бьянка пожала плечами.

— Скоро узнаем.

Потом они стали спускаться вниз, вдоль западного склона. Появился спинной хребет заратана Финистерра. И хотя он находился в двадцати километрах от них, очень скоро занял треть неба.

Бьянка вновь задавала себе вопрос: почему Энкантадо и Финистерра держатся так близко друг к другу. Но скоро анемоптер пошел на посадку, и они полетели между деревьями, над тенистым, заросшим плющом руслом ручья, неподалеку от западного края Энкантадо. Там оказались еще один анемоптер и пара воздушных подъемников, а также огромная белая масса — листы и ленты бледного материала, свисающего с ветвей над плющом. Их складки запрудили небольшой ручей.

С громким всплеском анемоптер приземлился на воду. Быстро спустили трап, и Бьянка сошла в холодную воду, доходившую ей до щиколоток. Она порадовалась, что на ней высокие сапоги. Фрай осторожно последовал за ней.

— Эй, ты! — позвал Валадез Фрая с палубы другого анемоптера. — Иди сюда. Мисс Назарио, я бы хотел, чтобы вы посмотрели на воздушный шар.

— Воздушный шар?

Валадез нетерпеливо указал вниз по течению ручья. Тут только Бьянка поняла, что представляет собой белый материал — это была разорванная оболочка аэростата; и еще Бьянка заметила корзину, которая сейчас лежала на боку. Ее частично скрывала вода ручья. Рядом стоял Исмаил и махал им.

Бьянка по воде двинулась к корзине. Та оказалась два метра в поперечнике и полтора в высоту, она была сплетена из материала, напоминающего бамбук или ротанг. Оболочка — теперь, когда Бьянка рассмотрела ее вблизи, это не вызывало сомнения — сделана из баллонета заратана. Заратан был моложе того, которого убили на ее глазах; оболочку выдубили, но не слишком хорошо, очевидно, у них не было оборудования браконьеров.

Интересно, из-за чего повреждена оболочка, подумала Бьянка. Она знала, что ткани заратанов отличаются удивительной прочностью. Водородный взрыв?

— Хотел летать очень сильно, — прокомментировал Исмаил, когда Бьянка подошла к открытой части корзины.

— Верно, — согласилась Бьянка.

В корзине оказалось несколько шерстяных одеял и пустых кожаных емкостей для воды, вероятно, их использовали как для питья, так и для балласта. Веревки для регулировки клапанов перепутались между собой и со стропами, на которых корзина крепилась к воздушному шару, но Бьянка легко сообразила, как все это работает. Горелки она не обнаружила. Создавалось впечатление, что шар был наполнен чистым водородом; почему бы и нет, подумала она, если водород можно с легкостью получить из вентиляционного клапана у любого заратана.

— Откуда он появился? — спросила Бьянка.

Руки Исмаила заструились, и Бьянка решила, что этот жест соответствует пожатию плеч человека. Один его глаз посмотрел вниз по течению.

Бьянка пощупала материал корзины: плотное шерстяное волокно. Тропический климат, более жаркий, чем на Энкантадо. Она проследила за взглядом Исмаила. Деревья скрывали западный горизонт, но она знала, что находится за ними.

— Финистерра, — сказала она вслух.

Она вернулась по воде к анемоптерам. Люк летательного аппарата Валадеза был открыт.

— Я говорю вам, я ее не знаю! — заявил Фрай.

— Да пошел ты… — рявкнул Валадез, когда Бьянка вошла в кабину. — Посмотри ее документы.

Речь шла о молодой женщине с короткими черными волосами и землистой кожей, в одежде из бумажной ткани под домотканым пледом ярких цветов; сначала Бьянка не поняла, жива ли она, поскольку мужчина, лежавший рядом на полу, также в домотканой одежде, явно был мертв: его глаза оставались полузакрытыми, оливковая кожа посерела.

На низеньком столике лежало содержимое их карманов. Пока Бьянка изучала вещи, Фрай наклонился и взял удостоверение личности, какие выдавал Консилиум.

— Эдит Дин, — прочитал он, бросил удостоверение Валадезу и посмотрел на него: — И что с того?

— Эдит Дин, Экологическая служба Консилиума, — прорычал Валадез. — Выпущено Шаввалом 43. А ты был здесь с Экологической службой от Разджаба 42 до Мухаррама 46. Взгляни еще раз!

Фрай отвернулся.

— Ну, хорошо! — сказал он. — Может быть… может быть, встречал ее один или два раза.

— Ладно, мы понемногу начинаем продвигаться вперед, — заявил Валадез. — Кто, черт подери, она такая? И что она здесь делает?

— Она… — Фрай посмотрел на женщину и быстро отвернулся. — Не знаю. Думаю, она специалист по местному населению или что-то в этом роде. Здесь работала группа ученых, наблюдавшая коренных жителей…

— На Небе нет коренных жителей, — сказал Валадез и ткнул мертвеца носком сапога. — Ты имеешь в виду этих cabrynes[6]?

Фрай кивнул.

— У них есть программа «длительного развития» — сельское хозяйство, лесоводство. Их учат, как жить на Финистерре и не убивать ее.

На лице Валадеза появилось скептическое выражение.

— Если Консилиум хочет помешать им убить Финистерру, почему он просто не пришлет стражу?

— Межведомственная политика. За заратанов отвечал ЭкоСерв; за коренных… я хотел сказать, за жителей — ЗемноСерв. — Фрай пожал плечами. — Вы знаете стражу. Они берут взятки у всех, кто способен дать, а остальных могут легко пристрелить.

— Проклятье, я действительно знаю стражу. — Валадез нахмурился. — Значит, ЗемноСерв прислал хороших парней научить местных делать воздушные шары?

Фрай покачал головой.

— Мне ничего об этом неизвестно.

— Мисс Назарио, расскажите мне о воздушном шаре.

— Это водородный воздушный шар, так мне кажется. Вероятно, его надули, используя воздушные клапаны заратана. — Женщина пожала плечами. — Шар выглядит так, словно его сделали местные жители, если вас именно это интересует.

Валадез кивнул.

— Но, — добавила Бьянка, — я не знаю, почему шар упал. Валадез фыркнул.

— Мне не нужен ответ на этот вопрос, — заявил он. — Шар упал из-за того, что мы его сбили. — Он громко позвал: — Исмаил!

Бьянка попыталась скрыть удивление, и через мгновение ей удалось восстановить хладнокровие. «Ты знала, что они преступники, когда брала их деньги», — сказала она себе.

В дверном проеме появились глаза фириджа.

— Да?

— Пусть твоя команда все соберет, — приказал Валадез. — Здесь не должно остаться ничего. И выбросьте все в глубокий воздух.

Машина, на которой передвигался инопланетянин, взобралась в кабину. Ее «ноги» слегка подогнулись, словно делали поклон.

— Да. — Исмаил указал на тела мертвого мужчины и потерявшей сознание женщины. — Несколько глаз фириджа встретились со взглядом Валадеза. — А с этими двумя что? — спросил он.

— И их тоже, — ответил Валадез. — Забрось в корзину.

Фириджа изобразил еще один поклон и двинулся вперед.

Бьянка взглянула на труп мужчины и тело женщины, которое показалось ей маленьким и уязвимым. Потом она перевела взгляд на Фрая — тот, поджав губы, молча смотрел в пол.

Бьянка повернулась к Валадезу, который методично собирал в кучу предметы, выпавшие из корзины, словно Фрая и Бьянки здесь не было.

— Нет, — сказала она.

Исмаил остановился и выпрямился.

— Что? — спросил Валадез.

— Нет, — повторила Бьянка.

— Вы хотите, чтобы она навела на нас стражей? — резко спросил Валадез.

— Это убийство, мистер Валадез, — отрезала Бьянка. — И я отказываюсь в нем участвовать.

Глаза браконьера сузились, и он указал на мертвеца.

— Вы уже соучастник, — заявил он.

— Но только после того, как убийство было совершено, — спокойно ответила Бьянка, продолжая смотреть в глаза Валадеза.

Браконьер уставился в потолок.

— Так и так твою мать, — пробормотал он, переводя взгляд на два тела. Затем быстро посмотрел на Исмаила и повернулся к Бьянке. — Ладно, — сказал он, тяжело вздохнув, и обратился к фириджа: — Запри ее. Ясно?

— Хорошо, — сказал Исмаил. — А куда мертвый? Валадез вновь посмотрел на Бьянку.

— Мертвый отправится в корзину.

Бьянка еще раз взглянула на труп мужчины. Что заставило их подняться в воздух на хрупком летательном аппарате — отчаяние или безумие? И что бы он подумал, если бы знал, чем закончится его путешествие, а его останки будут отправлены в глубокий воздух. Наверное, он знал, как сильно рискует.

Она немного подумала, потом молча кивнула.

— Хорошо, — сказал Валадез. — А теперь, будь я проклят, возвращайтесь к работе.

6. Город мертвых

Они вернулись обратно на том же анемоптере. Фрай сидел, сгорбившись, смотрел в пустоту и молчал. Бьянка не знала, что его тревожит — страх или укоры совести.

Вскоре она перестала за ним наблюдать и принялась размышлять о воздушном шаре с Финистерры, таком простом и хрупком, рядом с которым летательный аппарат ее отца, сделанный из дерева и шелка, выглядел столь же изощренным, как «Люпита Херез». Она вытащила карманную систему. Нарисовала простой шар с корзиной, а потом быстро все стерла.

Хотел летать очень сильно, сказал фириджа Исмаил. Почему?

Бьянка вернула стертый рисунок. Затем превратила сферу в торпеду с округлым носом и сходящимся в точку хвостом. Добавила плавники, пририсовала систему рычагов и стяжек, позволяющих управлять им из корзины. Пропеллер, приводимый в движение… тут ей пришлось немного подумать… двигателем, вырезанным из костей заратана, работающим на спирту…

Анемоптер пошел на посадку. Бьянка вздохнула и вновь стерла рисунок.

Охранник фириджа, стоявший у входа в бунгало Эдит Дин, не понимал или делал вид, что не понимает ни арабского, ни испанского. Более того, создавалось впечатление, что он не владеет ни одним из земных языков. Интересно, случайно ли выбрали именно такого охранника, подумала Бьянка, или Валадез решил позволить Эдит вступить с кем-нибудь в контакт.

Бьянка вздохнула, расправила плечи и направилась к бунгало. Она молча помахала саквояжем, который держала в руках, словно он давал ей очевидное право здесь находиться.

Инопланетянин сказал что-то на своем певучем языке — то ли задал Бьянке вопрос, то ли хотел получить инструкции у невидимого слушателя. Возможно, охранник действительно получил разрешение ее впустить, а может, тот факт, что он видел Бьянку вместе с Валадезом, давал ей какие-то права. Так или иначе, но фириджа поднял оружие, а когда наружная дверь бунгало отошла в сторону, жестом предложил Бьянке войти. Внутренняя дверь уже была открыта.

— a Hola[7]? — осторожно сказала Бьянка, чувствуя себя идиоткой. Однако она тут же получила ответ:

— Aqui[8].

Внутри бунгало было таким же, как у Бьянки. Голос доносился из гостиной. Там оказалась Дин, остававшаяся в той же одежде, в которой ее нашли. Она сидела на стуле, подтянув колени к груди, и смотрела через восточное окно на небо, потемневшее от дождевых туч. Далеко внизу Бьянка увидела вспышки молний.

— Салам алейкум, — сказала Бьянка, которая решила воспользоваться преимуществами формального арабского.

— Алейкум ассалам, — ответила Дин, бросила быстрый взгляд на Бьянку и тут же отвернулась. — Вы не с Финистерры, — добавила она, и ее испанский был чем-то средним между странным акцентом Валадеза и механической беглостью лингвистического модуля Фрая.

— Верно, — сказала Бьянка, также переходя на испанский. — Я из Рио-Пикаро — с Земли. Меня зовут Назарио, Бьянка Назарио де Аренас.

— Эдит Дин.

Дин встала. Бьянка почувствовала неловкость, она не знала, как поступить: пожать незнакомке руку, поклониться или присесть. Она решила просто протянуть свой саквояж.

— Я принесла вам кое-какие вещи, — сказала она. — Одежду, туалетные принадлежности.

Дин удивилась.

— Благодарю, — сказала она, принимая саквояж и заглядывая внутрь.

— Вас накормили? Я могу принести еды.

— Кухня еще работает, — сказала Дин и вытащила белый пакет. — А это что такое?

— Гигиенические салфетки, — пояснила Бьянка.

— Гигиенические?.. — Дин покраснела. — Ах, вот оно что. С этим все в порядке. У меня стоят имплантанты. — Она бросила пакет в саквояж и закрыла его.

Бьянка отвернулась, чувствуя, как сама начинает краснеть. Проклятые иностранцы, подумала она.

— Наверное, мне лучше… — начала она.

— Пожалуйста… — перебила ее Дин.

Две женщина некоторое время стояли молча. «Что привело меня сюда, — вдруг подумала Бьянка, — любопытство, христианское милосердие или это просто проявление одиночества и слабости?» Конечно, она должна была помешать Валадезу убить девушку, но, похоже, совершила ошибку.

— Присядьте, — сказала Дин. — Разрешите предложить вам что-нибудь. Чай? Кофе?

— Я… хорошо, — согласилась Бьянка, присаживаясь на край одного из слишком мягких диванчиков. — Кофе.

Кофе оказался очень черным и более сладким, чем любила Бьянка, кроме того, в него добавили сгущенного молока. Тем не менее она с радостью взяла чашку и сделала несколько глотков — наконец-то она смогла занять руки.

— Вы не похожи на браконьера, — заметила Дин.

— Я аэронавигационный инженер, — сказала Бьянка. — Я на них работаю. — Она посмотрела в свою чашку, сделала глоток и подняла взгляд: — А чем занимаетесь вы? Фрай сказал, что вы биолог. Что вы делали на воздушном шаре?

Дин поджала губы — Бьянка не знала, послужило ли имя Фрая тому причиной. Дин отвернулась и глянула в западное окно.

Бьянка последовала ее примеру и увидела охранника, который развалился на своей машине для ходьбы, наблюдая за женщиной одним глазом. И вновь у Бьянки появились сомнения в том, что здесь всем управляет Валадез. Да и незнание фириджа земных языков могло быть притворным — не говоря уже о том, что их разговор наверняка подслушивают.

Бьянка тряхнула головой и вопросительно посмотрела на Дин.

— Финистерра падает, — наконец заговорила Дин. — Возможно, умирает. Она слишком большая, ее подъемная сила убывает. Только за прошлый год она опустилась более чем на пятьдесят метров.

— Но это не имеет смысла, — возразила Бьянка. — Отношение подъемной силы к весу аэростата зависит от отношения объема к площади поверхности. Более крупный заратан должен иметь большую подъемную силу. И даже если его подъемная сила уменьшается, он упадет только после того, как достигнет нового равновесия.

— Но Финистерра не машина, — заметила Дин. — Она живое существо.

Бьянка пожала плечами.

— Может быть, дело в возрасте, — предположила она. — Все когда-нибудь умирают.

— Но не так, — заявила Дин. Она поставила свою чашку. — Послушайте. Мы не знаем, кто создал Небо или как давно это произошло, но его происхождение, несомненно, носит искусственный характер. Газовый гигант с азотно-кислородной атмосферой? Такого не бывает. И земная биология… Вам известно, что заратаны имеют структуру ДНК? Вероятность существования такого мира минимальна; если бы Служба феноменологии имела власть, она бы наложила карантин на систему в целом, на проклятое Небо и все на нем.

Экология архипелага носит такой же искусственный характер, как и все остальное. Тот, кто его сконструировал, вероятно, блестяще знал свое дело; люди едва ли справились бы с такой задачей. Система находится в состоянии надежного равновесия, существуют механизмы обратной связи, она способна себя корректировать. Но мы, обычные люди или столь же обычные инопланетяне, мы умудрились всё… — тут она как-то беспомощно взмахнула рукой, — …испоганить. Вам известно, почему Энкантадо остается здесь так долго? Идет процесс размножения… или правильнее сказать «опыления»…

Она оглядела Бьянку.

— Смерть такого старого заратана, как Финистерра, должна быть сбалансирована рождением десятков, сотен других заратанов. Но вы и эти ублюдки, на которых вы работаете, убиваете их всех.

Бьянка пропустила мимо ушей обвинение в соучастии.

— Хорошо. И каков же ваш план? — спокойно спросила она.

— Что?

— Ваш план, — повторила Бьянка. — Для Финистерры. Как вы намерены ее спасти?

Некоторое время Дин смотрела на собеседницу, потом покачала головой.

— Я не могу, — сказала она.

Дин встала и подошла к восточному окну. За полосой дождя, заливавшего окно, небо приобрело розовато-лиловый цвет, местами переходящий в индиго. Его оживляли лишь редкие вспышки молний, озарявшие плавники далеких заратанов на внешних границах архипелага. Дин положила ладонь на оконное стекло.

— Я не могу спасти Финистерру, — тихо произнесла она. — Я лишь хочу помешать вам, hijos de puta[9], убивать заратанов.

Бьянка была оскорблена.

— Ты сама шлюха, — выговорила она. — Ты их точно так же убиваешь. И делаешь из них воздушные шары — так чем же ты лучше?

Дин повернулась к ней.

— Заратан размером с того, которого они убивают сейчас, мог бы обеспечить обитателей Финистерры воздушными шарами на сто лет, — заявила она. — Есть только один способ спасти архипелаг: нужно сделать так, чтобы живые заратаны стали более ценными, чем мертвые. А единственная польза от живого заратана на Небе — это жизненное пространство.

— И вы пытаетесь дать возможность жителям Финистерры колонизировать других заратанов? — спросила Бьянка. — Но зачем им это? Какую они извлекут пользу?

— Я уже говорила, — вздохнула Дин. — Финистерра умирает… Знаешь, как убивает падение на Небо, Бьянка? Сначала давление. На склонах Финистерры, где живут люди, оно составляет немногим больше тысячи миллибар. Пятью километрами ниже, под килем Финистерры, давление удваивается. При двух тысячах миллибар ты все еще можешь дышать. При трех тысячах начинается азотный наркоз — «кессонная болезнь», так ее раньше называли. При четырех тысячах давление кислорода вызывает легочное кровотечение.

Она отошла от окна и обратилась к Бьянке.

— Но ты все равно до этого не доживешь. Из-за жары. Каждую тысячу метров средняя температура поднимается на шесть или семь градусов. Здесь она составляет пятнадцать градусов. Под килем Финистерры — ближе к пятидесяти. А двадцатью километрами ниже воздух такой горячий, что в нем можно кипятить воду.

Бьянка не отвела взгляда.

— Я могу представить себе и худшие способы умереть, — сказала она.

— На Финистерре живет семнадцать тысяч человек, — продолжала Дин. — Мужчины, женщины, дети и старики. Там есть город — они называют его Потерянный город, la ciudad perdida. Некоторые семьи на Финистерре насчитывают шесть поколений. — Она с горечью рассмеялась. — Им бы следовало называть его la ciudad muerta[10]. Они ходячие мертвецы, все семнадцать тысяч. И это несмотря на то, что никто из живущих ныне на Финистерре не увидит ее гибели. Посевы уже не всегда дают урожаи. Летом все чаще умирают старики и старухи, поскольку воздух становится более сухим и жарким. Дети детей, рожденных сегодня, будут вынуждены подняться в горы, поскольку на более низких склонах станет слишком жарко, чтобы выращивать новые урожаи; однако почва там недостаточно плодородна, и урожаи не будут обильными. А дети их детей… не успеют вырасти, чтобы иметь собственных детей.

— Но до тех пор кто-то их обязательно спасет, — возразила Бьянка.

— Кто? — спросила Дин. — Консилиум? И куда они их денут? Вакуумные сферические станции и гондолы переполнены. Ну а что касается остального Неба, обитатели Финистерры считаются «мятежниками» и «криминальными элементами». Кто согласится их принять?

— Значит, Валадез делает им одолжение, — заключила Бьянка.

Дин уставилась на Бьянку.

— Эммануэль Валадез руководит вашей операцией?

— Это не моя операция, — отчеканила Бьянка, стараясь сохранять хладнокровие. — И я не спрашивала его имени.

Дин вновь уселась на стул, стоявший у окна.

— Конечно, как может быть иначе, — пробормотала она. — Кого еще они могли… — Она замолчала и посмотрела в западное окно, в сторону бойни. А потом вдруг резко повернулась к Бьянке. — Что ты имела в виду, когда сказала «делает им одолжение»? — спросила она.

— Финистерра, — ответила Бьянка. — Он хочет украсть Финистерру. Дин не сводила глаз с собеседницы.

— Боже мой, Бьянка! А как же люди?

— А что — люди? — спросила в ответ Бьянка. — Им будет лучше в другом месте, ты же сама сказала.

— А что заставляет тебя думать, будто Валадез намерен их эвакуировать?

— Он вор, а не убийца.

Дин бросила на Бьянку испепеляющий взгляд.

— Он убийца, Бьянка. Его отец был стражем, а мать женой алькальда Сиадад Пердида. Он убил своего приемного отца, двух дядей и трех братьев. Валадеза собирались казнить — сбросить с края, но его подобрал катер стражей. Валадез провел с ними два года, а потом убил сержанта и трех стражей, украл их шлюпку и продал ее, чтобы купить билет на космический корабль. Вероятно, он считается самым опасным преступником на Небе. — Неожиданно она покачала головой и слабо улыбнулась Бьянке: — Неужели ты ничего не знала, когда согласилась на него работать?

Голос Дин был полон жалости, которая отразилась и на лице. Бьянка не выдержала и отошла к восточному окну. Дождь начал слабеть, молнии вспыхивали все реже.

Она подумала о своих моделях, о планах поднятия Финистерры к краю атмосферы, где ее поджидал небесный крюк: газовые оболочки надувались, заратан поднимался вверх, сначала медленно, а потом постепенно ускоряясь, к верхним пределам атмосферы Неба. Но теперь перед глазами мечтательницы стояло не призрачное творение ее разума, а живой образ — замерзшие от холода деревья, покрытая льдом вода и кровь, кровь…

Она представила свой родной дом в Пунта-Агила, теперь дом ее невестки, и увидела, как покрываются коркой льда стекла на окнах, чернеют и умирают деревья во дворе. Она видела Меркадо де лос Макуладос под темнеющим небом, тенты, уносимые ледяным сухим ветром.

Он убил летевшего на шаре мужчину, подумала она. Он был готов убить Дин. Он способен на все. Бьянка тряхнула головой.

Убийство одного или двух человек, чтобы скрыть преступление, является преднамеренным. Но убить семнадцать тысяч человек, сознательно лишив их воздуха для дыхания — мужчин, женщин и детей, — это уже геноцид.

Она взяла чашку со стола и залпом осушила.

— Благодарю за кофе, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.

— Как ты можешь ему помогать? — резко спросила Дин.

Дин стояла, сжав руки в кулаки, ее трясло. Лицо Бьянки превратилось в холодную маску. Она уселась на стул.

— Я спасла тебе жизнь, — сказала ей Бьянка. — И это было много больше того, что входило в мои планы. Но даже если бы я поверила, что Валадез намерен убить всех обитателей Финистерры — а я не верю, — это не моя проблема.

Дин отвернулась.

— Выслушай меня, — продолжала Бьянка, — поскольку я не собираюсь ничего повторять дважды.

Она дождалась взгляда Дин.

— Эта работа — мой единственный шанс, — сказала Бьянка. — И я намерена довести ее до конца. Я прилетела сюда вовсе не для того, чтобы спасать мир. Это занятие для таких избалованных детей иностранцев, как ты и Фрай. Я не могу позволить себе подобной роскоши.

Она подошла к двери и постучала, чтобы фириджа выпустил ее наружу.

— Если получится, я постараюсь вытащить тебя отсюда, — добавила она через плечо. — Но большего не могу обещать. Мне очень жаль.

Дин не пошевелилась.

Когда фириджа открыл дверь, Бьянка услышала, как Дин зашевелилась.

— Эрасмус Фрай? — спросила она. — Естествоиспытатель?

— Совершенно верно. — Бьянка обернулась, но Дин уже смотрела в окно.

— Я бы хотела его повидать, — сказала Дин.

— Я ему передам, — пообещала Бьянка. Охранник закрыл за ней дверь.

7. Лицо в зеркале

Молнии продолжали сверкать над центральным хребтом Энкантадо, но здесь, в восточной части, буря миновала. Воздух полнился свежестью, которая несла облегчение после запахов бойни. Бьянка возвращалась в свое бунгало под дождем, который превратился в легкую морось.

Она позвонила Фраю.

— Что такое? — спросил Фрай.

— Мисс Дин хочет вас видеть, — сказала Бьянка. Он ответил после долгой паузы.

— Вы сообщили ей, что я здесь?

— Извините, — неискренне сказала Бьянка. — У меня вырвалось случайно.

Фрай молчал.

— Вы знакомы с ней гораздо лучше, чем говорили, не так ли? — спросила Бьянка.

Она услышала, как Фрай вздохнул.

— Да.

— Она выглядит подавленной, — сообщила Бьянка. — Вам следует ее навестить.

Фрай снова вздохнул, но промолчал.

— У меня много работы, — добавила Бьянка. — Я позвоню вам позже.

Она прервала связь.

Завтра ей предстояло проводить презентацию для Валадеза и других браконьерских боссов; речь пойдет о том, что они сделают с Финистеррой. Бьянка почти закончила — план получился достаточно простым и понятным, а модели возникнут из готовых чертежей. Она открыла один из файлов и немного поработала с ним, но внезапно поняла: ей трудно сосредоточиться.

Неожиданно Бьянке показалось, что от ее одежды пахнет смертью спутника Дин и убитого заратана, а также смертью, от которой ей удалось избавить Дин. Бьянка сорвала с себя одежду и бросила в грязное белье, потом приняла ванну, вымыла волосы и надела ночную рубашку.

Им следовало назвать его la ciudad muerta.

Несмотря на то, что никто из живущих ныне на Финистерре не увидит ее гибели.

Она выключила свет, но слова Дин эхом отзывались у нее в голове, когда Бьянка попыталась заснуть. Сон не шел, она не могла перестать думать. Размышлять о том, каково жить тем, кого впереди ждет только смерть.

Это чувство было ей хорошо знакомо.

Бьянка имела два преимущества перед женой Пабло Мелией, дочерью мастера музыкальных инструментов. Она прожила на десять лет больше и тайно получила техническое образование. Но у Мелии были свои достоинства: она обладала удивительным чувством собственной территории и опытом жизни с множеством сестер. Бьянка осталась в материнском доме после того, как к ним переехала Мелия, хотя теперь это был дом Мелии, и продолжала, не имея диплома, помогать брату с заказами, которые ему удавалось заполучить. Однако ей пришлось отступать, шаг за шагом, пока не была проведена линия у двери комнаты четвертого этажа, которая принадлежала Бьянке с детства; и она похоронила себя среди чертежей и вычислений, пытаясь сделать вид, что не понимает происходящего.

А потом настал день, когда она встретилась с другой невесткой. Ее арабской невесткой. В Меркадо де лос Макуладос, где инопланетяне и иностранцы продавали свои безделушки и лекарства. Недавнее распоряжение муниципального совета открыло его для христиан.

Захра эль-Халим, успешный архитектор, привела Бьянку в свой дом, где ее угостили карамелью и ежевичным чаем и где она впервые за последние двадцать лет увиделась со своим старшим братом, изо всех сил стараясь называть его Валидом, а не Иисусом. Этот мир мог бы принадлежать ей, почувствовала Бьянка, если бы она захотела. Но в отличие от Иисуса/Валида она упорно не желала отказываться от прежних убеждений. И гильдия инженеров ее все равно бы не приняла.

В тот вечер она вернулась в дом Назарио, не обращая внимания на ядовитые вопросы Мелии о проведенном времени. Бьянка ушла в свою комнату, где лежали бесчисленные чертежи и модели и стояла мебель, которой она пользовалась всю жизнь. Некоторое время она пыталась работать, но ей не удавалось сохранять концентрацию, необходимую для управления системой.

Вместо этого она изучала себя в зеркале.

Бьянка видела не хрупкие модели летающих машин, которыми, как уснувшими в хлороформе бабочками, была завешана стена за ее спиной, а свое собственное усталое лицо, клочья сухих ломких волос и морщины, рассекавшие лоб и окружавшие глаза. И, заглянув в эти усталые глаза, Бьянка вдруг поняла, что смотрит вовсе не в зеркало, а в свое будущее, длинный прямой коридор, лишенный дверей и ответвлений, а глаза, которые она видит, это глаза Смерти — ее собственной, su propria Muerte, личной, персонифицированной.

Бьянка встала с постели и, включив свет, вытащила из кармана систему. Может быть, ей следует связаться со стражами?

Но вместо этого она в очередной раз восстановила рисунок, на котором был изображен простой дирижабль с двигателем, работающим на спирту. Она воспользовалась программами семьи Назарио, чтобы получить диаграммы и чертежи, список необходимых материалов, набор инструкций по сборке и порядок предполетного контроля оборудования.

Не идеальный вариант, но заметно лучше, чем воздушный шар Дин.

А теперь она должна найти способ при помощи Дин передать обитателям Финистерры свою разработку.

И для этого — Бьянка подумала, что здесь есть некая справедливость — она обратилась к системе, которой снабдил ее Валадез. Автоматика иностранцев как раз и была создана для такой работы: никаких ограничений, кроме тех, что накладывают искомые функции, все фокусы экзотических технологий, оказавшиеся в ее распоряжении. Бьянке потребовалось всего несколько минут, чтобы сделать набросок конструкции; час ушел на то, чтобы ее улучшить, отказавшись от всего лишнего, чтобы она поместилась в саквояж, который нужно передать Дин.

Осталась лишь одна трудность — перевести данные из системы, предоставленной Валадезом, в генератор бунгало, который производил одежду, мебель и домашнюю утварь. В конце концов ей пришлось воспользоваться своей карманной системой, чтобы выйти в локальную сеть Неба (оставалось надеяться, что Валадез не станет отслеживать ее деятельность), и потратить собственные средства на приобретение соответствующей программы.

Через некоторое время она справилась и с этой проблемой. Генератор выплюнул наружу аккуратный пакет, который Бьянка тут же засунула под кровать. Завтра она заберет саквояж и постарается передать пакет Дин вместе с чертежами дирижабля.

Но прежде ей предстояло сделать презентацию для Валадеза. Интересно, каковы его мотивы? Бьянка не сомневалась, что дело не только в деньгах, даже если образ чудовища, нарисованный Дин, соответствует действительности. Быть может, он хотел отомстить? Отомстить за семью, за свою родину?

Бьянке показалось, что она близка к истине.

Вздохнув, она выключила свет.

8. Профессионалы

К утру буря утихла, и небо вновь засияло голубизной, но внутри бунгало Валадеза оставалось темно, чтобы было удобнее проводить презентацию. Для него и его команды полукругом расставили стулья; те инопланетяне, чья анатомия позволяла сидеть, также расположились на стульях. Исмаил и другие фириджа стояли сзади. Тонкие изогнутые руки и длинные веретенообразные «ноги» машин делали их силуэты похожими на цветы в горшках.

Вдруг их ветви угрожающе зашевелились. Бьянка содрогнулась. Кто здесь на самом-то деле всем заправляет?

Однако у нее не было времени размышлять об этом. Она выпрямилась и достала свою карманную систему.

— Сейчас, — заговорила она так, чтобы ее слышали даже в дальнем конце комнаты, — мистер Фрай расскажет о метаболизме заратанов и о наших планах стимулировать внутреннее производство водорода. Я намерена сообщить вам, какую инженерную работу требуется проделать, чтобы получить этот дополнительный водород.

Карманная система Бьянки показала изображение стокилометрового заратана — не Финистерру или какую-то другую конкретную особь, а нечто вроде абстракции. Точки розового света освещали спину заратана, каждая показывала положения сфинктеров, которые предстояло вырезать и заменить на механические клапаны.

— Наша главная проблема в подготовительной фазе будет состоять именно в этих внешних клапанах. Однако нам не следует забывать и о внутреннем крене и клапанах балласта…

Она продолжала свой рассказ, показывая имплантанты и лоскуты живой ткани и описывая хирургические работы, которые должны превратить живого заратана в оживший труп. Она поражалась своему спокойному, уверенному тону профессионала.

Она вела себя почти как настоящий инженер.

Презентация подошла к концу. Бьянка глубоко вздохнула, пытаясь сохранить видимость профессионализма. Эта часть отсутствовала в ее исходном плане.

— Наконец, вопрос об эвакуации, — сказал она. В дальнем конце комнаты зашевелился Исмаил.

— Эвакуация? — спросил он, и это было первое слово, которое прозвучало с начала презентации.

Бьянка откашлялась. Вдоль воображаемого юго-восточного края заратана появились красные звезды, примерно в тех местах, где находились Сиадад Пердида и более мелкие поселения на Финистерре.

— Население Финистерры составляет от пятнадцати до двадцати тысяч, по большей части оно сосредоточено в этих поселениях, — начала она. — Если использовать корабль размером с «Люпиту Херез», это займет приблизительно…

— Это не ваша проблема, мисс Назарио, — взмахнул рукой Валадез. — Да и в любом случае, никакой эвакуации не будет.

Бьянка испытала шок. Очевидно, это отразилось на ее лице, поскольку Валадез рассмеялся.

— Не смотрите на меня так, мисс Назарио. Мы установим силовые купола над Сиадад Пердида и центральными pueblos[11], чтобы защитить жителей до тех пор, пока не доставим их туда, куда требуется. Если они не станут высовываться, то все обойдется. — Он снова хохотнул. — Проклятье, а вы что подумали? Неужели вы решили, что я намерен прикончить двадцать тысяч человек?

Бьянка ничего не ответила, выключила проекцию, села и убрала свою карманную систему. Сердце у нее отчаянно колотилось.

— Хорошо. Превосходная презентация, мисс Назарио, — сказал Валадез. — Мистер Фрай?

Фрай встал.

— Ладно, — начал он. — Разрешите мне… — Он похлопал себя по карманам. — Похоже, я забыл свою систему в бунгало.

Валадез вздохнул.

— Мы подождем, — сказал он.

В затемненной комнате установилась тишина. Бьянка старалась дышать медленно и глубоко. «Матерь божья, — подумала она, — благодарю тебя за то, что ты не позволила мне наделать глупостей».

В следующий момент у нее возникли сомнения. Дин говорила так уверенно… Где же правда?

Сейчас у нее нет возможности узнать, решила она. Нужно просто ждать.

Фрай вернулся, заметно запыхавшись.

— Ну, это не было…

Прервавший его звук прозвучал так громко, что не сразу удалось понять: это голос — на них обрушилась стена грохота, исходящего прямо из воздуха. Слова на арабском эхом разносились по лагерю, бесконечно отражаясь и повторяясь.

— ЭТО НЕЗАКОННОЕ ПОСЕЛЕНИЕ. ВСЕМ ОБИТАТЕЛЯМ СЛЕДУЕТ СОБРАТЬСЯ НА ОТКРЫТОМ МЕСТЕ И СДАТЬСЯ, СОХРАНЯЯ ПОРЯДОК. НАЛИЧИЕ ОРУЖИЯ БУДЕТ СЧИТАТЬСЯ ПОПЫТКОЙ СОПРОТИВЛЕНИЯ АРЕСТУ, И НАША РЕАКЦИЯ БУДЕТ СООТВЕТСТВУЮЩЕЙ. ЛЮБОЕ ЛЕТАТЕЛЬНОЕ СРЕДСТВО, КОТОРОЕ ПОПЫТАЕТСЯ ПОКИНУТЬ ПОСЕЛЕНИЕ, БУДЕТ УНИЧТОЖЕНО. У ВАС ЕСТЬ ПЯТЬ МИНУТ.

Затем заявление повторили: сначала на певучем языке фириджа, потом на испанском, далее появились инопланетные символы и логограммы. Затем вновь зазвучал арабский.

— Так и так твою мать, — мрачно изрек Валадез.

Вокруг Бьянки браконьеры собирали оружие. В задней части комнаты фириджа о чем-то спорили, во всяком случае, их руки метались в воздухе, а голоса звучали пронзительно и тревожно.

— Что мы будем делать? — закричал Фрай, стараясь перекрыть оглушительный голос стража.

— Уносить ноги, — посоветовал Валадез.

— Делать сражение! — заявил Исмаил, повернув к ним несколько глаз и оторвавшись от споров с другими фириджа.

— А разве это не будет сопротивлением аресту? — спросила Бьянка. Валадез хрипло рассмеялся.

— Вас ничто не спасет, даже если вы будете паинькой, — ответил он. — Стражи — это вам не Служба феноменологии. И не цивилизованная полиция Халифата. Убиты при попытке сопротивления аресту, вот и конец истории. Поверьте мне — я был стражем.

Вытащив из-под куртки миниатюрный пистолет, он ногой распахнул дверь и выскочил из бунгало.

Вокруг «Люпиты Херез» собралась толпа — люди и инопланетяне, — некоторые заканчивали погрузку, другие просто пытались подняться на борт.

Что-то большое, темное и быстрое пролетело над лагерем, в стороне грузовых отсеков что-то вспыхнуло, послышались крики.

Вслед за появлением темного предмета возникло ощущение тяжести, словно бок Энкантадо был палубой корабля, по которому неожиданно ударила случайная волна, прямо под ногами у Бьянки. Ее колени подогнулись, и она упала на траву, чувствуя, как в два или даже в три раза увеличивается ее собственный вес.

— Что это было? — спросила Бьянка, морщась от боли и пытаясь стряхнуть траву с юбки.

— Антигравитационный корабль, — ответил Исмаил. — Тот же принцип, что в двигателях космических.

— Антигравитация? — Бьянка смотрела вслед кораблю, но он уже исчез за спинным плавником Энкантадо. — Если у вас есть антигравитация, то почему мы сидим здесь и играем с катапультами и воздушными шарами?

— Делать очень дорого, — пояснил Исмаил. — Без массы двух солнц, так, как космический корабль. — Фириджа помахал двумя свободными руками. — Кто станет делать? Много способов дешево летать.

Бьянка сообразила, что, несмотря на слова Валадеза о бедности Неба, она думала обо всех иностранцах и инопланетянах (а также об их кораблях и машинах, об их владении наукой) как о богатых, могущественных и свободных существах. А теперь, чувствуя себя дурой из-за того, что не сообразила раньше, Бьянка поняла: между диктатом Консилиума и властью людей вроде Валадеза пропасть столь же непреодолимая, как между богатыми арабами и самыми бедными обитателями окраин Пунта-Агила.

Она посмотрела в сторону летного поля. Воздушные буксиры взлетали, анемоптеры уносились прочь. Однако у нее на глазах один из буксиров превратился в сферу зеленого огня. Анемоптер успел долететь только до бойни, когда в него ударило статическое поле, вспыхнули пурпурные молнии, летательный аппарат рухнул на землю и взорвался.

Между тем продолжала звучать запись голоса стража, повторявшего список требований и инструкций.

— А теперь, Исмаил, — сказала инопланетянину Бьянка, — нам лучше бежать.

Фириджа поднял оружие.

— Сначала убить пленного.

— Что?

Но Исмаил уже перемещался, механические «ноги» его машины уверенно шагали по изрытой почве. Теперь его походка не казалась комичной — она стала решительной и пугающей.

Бьянка поспешила вслед за фириджа, но быстро отстала. Поверхность земли на территории бойни была изрыта колеями и изуродована оборудованием, которое использовали, чтобы скидывать выпотрошенные туши заратанов с обрыва. Наверное, раньше здесь росла трава, но теперь осталась лишь грязь да запекшаяся кровь. Только уверенность в том, что возвращение назад не сулит ничего хорошего, заставляла Бьянку двигаться дальше: она скользила и спотыкалась в вонючей грязи, которая местами доходила до колен.

Когда она добралась до бунгало Дин, Исмаил уже скрылся внутри. Дверь осталась распахнутой.

Может быть, Дин освободили стражи, подумала Бьянка, однако не могла заставить себя в это поверить.

Она вошла в бунгало, двигаясь медленно и осторожно.

— Эдит?

Никакого ответа. Впрочем, Бьянка не слишком на него рассчитывала.

Она нашла пленницу на полу, лицом вниз, ноги направлены в сторону двери, словно она пыталась бежать или спрятаться. С расстояния в три метра Бьянка разглядела аккуратную черную дыру размером с кулак в груди Дин. Подходить ближе было не обязательно.

Карманная система Фрая лежала на полу в гостиной, как Бьянка и предполагала.

— Тебе следовало подождать, — сказала Бьянка, обращаясь к пустой комнате. — Тебе следовало мне доверять.

Она нашла свой саквояж в спальне Дин и высыпала содержимое на кровать. Похоже, Дин его даже не открывала.

Глаза Бьянки обожгли слезы. Она посмотрела на систему Фрая. Он оставил ее здесь специально, сообразила Бьянка; она его недооценила. Возможно, он с самого начала вел себя более достойно, чем она.

Женщина еще раз взглянула на тело, лежащее посреди кухни.

— Нет, не следовало, — сказала Бьянка. — Тебе вообще не следовало мне верить.

Потом она вернулась в свое бунгало и вытащила из-под кровати пакет.

9. Финистерра

Сто метров, двести, пятьсот — Бьянка падала, ветер рвал ее одежду, а растительность, покрывавшая бока Энкантадо, превращалась в размытое зеленое пятно, по мере того как изгибы тела заратана удалялись от нее. Бьянка сморгнула слезы, вызванные усиливающимся ветром, и попыталась сосредоточиться на панели монитора. Она позаимствовала его из конструкции стандартного аварийного парашюта; решила, что он должен в какой-то момент сработать автоматически. Однако имели смысл лишь показатели индикатора скорости ветра. Все остальные — высота, положение в пространстве, скорость спуска — несли какую-то чепуху сразу на трех языках, поскольку приборы не могли найти внизу твердой поверхности.

Потом Бьянка вылетела из тени Энкантадо и сощурилась от солнца, в ее сознании не успело сформироваться ни одной связной мысли, но рука конвульсивно рванула аварийную рукоять — и тут же стекловидная ткань воздушного шара начала надуваться у нее над головой. Бьянка ощутила, как натягивается упряжь, включились автоматические механизмы, и очень скоро Бьянку надежно поддерживала система растяжек.

Бьянка перевела дыхание, теперь она не падала вниз, а летела.

Она вытерла текущие из глаз слезы. Косые лучи солнца озаряли склоны Финистерры, позволяя женщине рассмотреть даже самые мелкие детали: миллионы деревьев отбрасывали миллионы крошечных теней, а утренний туман стремительно рассеивался.

Бьянка посмотрела вверх, сквозь почти прозрачный шар, и увидела, что Энкантадо горит. Она не могла отвести глаз от заратана.

Воздух становился все более теплым и влажным. С испугом Бьянка обнаружила, что падает мимо края Финистерры. Когда она конструировала воздушный шар, то рассчитывала, что Дин будет падать как можно дольше, все глубже погружаясь в атмосферу Неба, и только после этого приведет в действие насосы Максвелла, чтобы нагреть воздух в шаре и поднять его обратно на Финистерру. Но теперь опасности преследования не существовало — как со стороны стражей, так и браконьеров. Бьянка включила насосы, и падение шара замедлилось, а вскоре он начал подниматься вверх.

Ветер нес шар внутрь материка, над роскошной зеленью тропиков, дальше Бьянка видела дымы из труб Сиадад Пердида. Она оглянулась, чтобы еще раз увидеть горящий Энкантадо. Узнает ли она когда-нибудь, правду ли сказал Валадез?

Неожиданно на смену джунглям пришли обработанные поля, люди с удивлением смотрели на Бьянку. Не раздумывая, она выключила насосы и открыла клапан на верхушке шара.

Приземление получилось довольно жестким, упряжь шара автоматически раскрылась, повинуясь заложенной в ней программе. Бьянка поднялась на ноги, отряхивая порванную в несколько местах и запачканную юбку. Через поле к ней бежали дети.

Дикари, говорил Фрай. Беженцы. Интересно, изъясняются ли они на странном испанском Валадеза. Она попыталась вспомнить хоть какие-то арабские слова, но ей ничего не приходило в голову, кроме «салам алейкум». Бьянка сделала глубокий вдох.

Самый смелый из детей, мальчишка на тонких ножках, лет восьми или десяти, подошел к ней поближе. У него были черные курчавые волосы и смуглая кожа, а рубашка и шорты — из яркой ткани; скорее всего, их произвели старые автоматы, успевшие поменять шесть или семь владельцев. Он был похож на ее брата Пабло в детстве, еще до того, как семью покинул Иисус.

Стараясь не напугать мальчика, Бьянка посмотрела в его темные глаза.

— Hyla, — сказала она.

— Hyla, — ответил мальчик. — i Cymo te llamas? iEs este su globo?

— Да, это мой шар, — ответила Бьянка. — И ты можешь называть меня «сеньора Назарио».

— Если это твой шар, — спросил не утративший присутствия духа мальчик, — ты разрешишь мне на нем полетать?

Бьянка посмотрела на восточное небо, где виднелись многочисленные точки далеких заратанов. И перед ее мысленным взором возникло видение — возможно, именно об этом мечтала Эдит Дин: в небесах Неба еще больше летательных аппаратов, чем над Рио-Пикаро, над Северным архипелагом парят разноцветные дирижабли и глайдеры, безымянные заратаны — уже не бессмысленные стаи, они превратились в хорошо знакомые и близкие ориентиры.

Бьянка повернулась, чтобы посмотреть на быстро опадающий воздушный шар — интересно, сколько потребуется труда, чтобы вновь его надуть. Она вытащила карманную систему и проверила: конструкция самодельного дирижабля все еще оставалась на месте, как и все семейные программы.

Нет, она хотела совсем другого, когда покидала дом; однако она оставалась Назарио, инженером, специалистом по аэронавтике.

Она убрала систему и повернулась к мальчику.

— У меня есть идея получше, — сказала Бьянка. — Хотел бы ты иметь собственный воздушный шар?

Мальчишка расплылся в улыбке.

Кен Маклеод Выключить свет

В 1976 году Кен Маклеод получил степень бакалавра зоологии в Университете Глазго. Продолжая исследования в области биомеханики в Университете Брунеля, Маклеод работал программистом — аналитиком в Эдинбурге. Сейчас он занимается только литературной деятельностью и считается одним из самых интересных писателей-фантастов, появившихся в 1990-х годах. Придерживаясь основных принципов построения масштабных произведений и сохраняя динамичность повествования, Маклеод в своем творчестве уделяет значительное внимание вопросам политики и экономики, что нехарактерно для новой космической оперы. Два первых романа писателя, «Звездное деление» («The Star Fraction») и «Каменный канал» («The Stone Canal»), были удостоены премии «Прометей». Среди других произведений романы «Небесная дорога» («The Sky Road»), «Щель Кассини» («The Cassini Division»), «Цитадель космонавтов» («Cosmonaut Кеер»), «Темный свет» («Dark Ligjnt»), «Город машин» («Engine City»), «След Ньютона» («Newton's Wake») и «Познавая мир» («Learning the World»), а также повесть «Человеческое мужество» («The Human Front»). Малая проза автора представлена в сборнике «Странные ящерицы из другой системы» («Strange Lizards from Another Star»). Недавно вышел роман «Канал казней» («The Execution Channel»). Рассказы Маклеода печатались в девятнадцатом, двадцать третьем и двадцать четвертом выпусках «The Year's Best Science Fiction». Живет писатель в Уэст-Лотиане, Шотландия, с женой и детьми.

В представленном ниже рассказе автор предупреждает, что даже в высокотехнологичном будущем начинать новое предприятие бывает довольно рискованно…

Мать опять пролезла к ней на стену. Констанс Макгатл, поглядывая на нее, рылась в ящике стола, искала «Нортон». Пальцы сжали рукоять и нащупали курок. Она медленно потянула устройство к себе, нажимая на край ящика ладонью, чтобы открыть его пошире. Потом выхватила инструмент с раструбом на конце ствола и нацелила в лицо, нарисовавшееся рябью на крашеной стене кабинета.

— Скажешь последнее слово, мама? — предложила она. И прочитала по губам отчаянную просьбу.

— А, извини… — С этими словами она пару раз щелкнула пальцами, подключая звук.

— Что?

— Не надо так спешить, — заговорила мать. — Я к тебе с деловым предложением.

— Опять? — Констанс большим пальцем перевела антивирус в максимальный режим.

— Нет, на этот раз все зако…

— Это я тоже уже слышала.

— Вот как? — Над глазами на краске проявилась морщинка. — По-моему, я этого не запомнила.

— Еще бы! — заметила Констанс. — Ты, когда ты здесь целиком, — продувная бестия. Кстати, где ты сейчас?

— Вроде бы на орбите Юпитера, — ответила мать. — Извини, точнее не скажу.

— Да брось, — обиделась Констанс. — Я бы не стала до тебя добираться, если бы и могла.

— Я не то имела в виду, — пояснила мать. — Я правда не знаю, где сейчас остальная я, но не знаю не потому, что думаю, будто ты постаралась бы меня убить. Понимаешь?

— Ладно, — кивнула Констанс, мысленно дав себе пинка за то, что позволила матери получить даже такой крохотный моральный перевес. — Так что за предложение?

— Речь о Внутренней Станции, — сказала мать. — Все очень просто. Люди, уезжающие отсюда, берут с собой вещи, которые обычно не нужны там, куда они попадают. А прибывающие привозят с собой вещи, которые обычно не нужны здесь. Каждой стороне пригодились бы вещи другой стороны. Понимаешь?

— Ну еще бы, — протянула Констанс. — А ты хочешь сказать, что никто другой не понял? За все это время?

— Конечно поняли, — признала мать. — Тут целый базар: меняются, продают, покупают. Но штука в том, что никто не умеет получить настоящую цену. Привозят иногда вещи, которые и здесь немало стоят, но сплошь и рядом они отправляются обратно в трубу.

— Погоди минутку. — Констанс попробовала вспомнить самый свежий курс экономики. — Может, это занятие совсем бесприбыльное?

— Совершенно верно, — заявила мать. — Для большинства бизнес-моделей. Но очень молодая особа с очень маленькими издержками и мгновенным доступом — или, скажем, с доступом на скорости света — к очень старой особе с вековым опытом за спиной — такая могла бы грести денежки лопатой.

— А ты сама что будешь с этого иметь?

— Помимо того, что помогу дочурке приподняться? — обиженно протянула мать. — Ну, всегда остается вероятность, что из трубы вылетит что-нибудь по-настоящему ценное. Техника, пригодная к использованию, понимаешь? Мы первые начнем эксплуатацию — и у нас уже будет готовый исследовательский аппарат и рынок.

Констанс обдумала ее слова. Старушка явно хитрит, но отправиться на Внутреннюю Станцию — это хорошее приключение, а терять ей нечего.

— Ладно, — согласилась она. — Обратись к моему агенту. Свободной рукой она достала из кармана карточку и загрузила на нее мать со стены.

— Ты на месте? — спросила она.

— Да, — ответил голос с карточки. Мать на стене кивнула и закрыла глаза.

— До свидания, мама, — сказала Констанс и спустила курок.

Она постояла еще немного, разглядывая стену, ставшую гладкой после удара мощного электромагнитного импульса и последовавшей за ним тонкой очистки антивирусом. Как всегда в подобных случаях, она гадала, как назвать то, что она только что произвела. Конечно, она не убила свою мать. Та жива-живехонька, на орбите Юпитера или еще где-то. Даже подпрограмма ее мозга, просочившаяся в «умную краску» на стене, в эту самую секунду наверняка болтает с ИИ — агентом Констанс за чашечкой кофе в виртуальном пространстве ее бизнес-карты. Во всяком случае, копия подпрограммы. Но копия, пребывавшая на стене, уничтожена, — во всяком случае, Констанс надеялась, что так. А она была мыслящей, сознающей себя личностью, такой же реальной, как и сама Констанс. Копия не рассчитывала на долгую жизнь, но, если бы ее перенесли на другую основу — в робота или в мозг клона, она могла бы прожить долго. Могла бы вырваться, сбежать и прожить долгую интересную жизнь.

С другой стороны, если сохранять все копии и подпрограммы, если помогать им обрести независимость, Солнечная система тотчас переполнится ими. Такие вещи повторялись из века в век. Полисы планеты, а то и целые системы трансформировались в экономические структуры с высокой плотностью информации, отрывались от остальной цивилизации, потому что тамошние умы работали в миллион раз быстрее человеческого мозга. До сих пор все они исчерпывали себя лет за пять. Выгорали, как о них говорили. В целом считалось, что неплохо бы предотвращать выгорание, а это значило — уничтожать копии. Констанс знала, что этическую сторону ситуации обдумывали многомудрые философы — а для полной уверенности еще и согласовывали свое мнение со своими копиями, — но все же в подобных ситуациях ее что-то беспокоило.

Она отбросила неуместную тревогу, убрала «Нортон» обратно в стол и открыла дверь. Ей хотелось свежего воздуха. Ее жилище выходило на середину балкона, тянувшегося на сотни ярдов вправо и влево. Констанс сделала два шага к перилам, встала между цветочными ящиками и выглянула вниз. Под ней ступенчатыми террасами тянулись балконы нижних этажей. Вдали зелень цветочных ящиков сливалась в единое целое, в зеленый склон холма, постепенно переходивший в более узкие и неровные террасы виноградников. От подножия склона, с круглой равнины под ним поднимались оливковые рощи, перемежавшиеся стометровыми кипарисами. В темно-синем небе, видном сквозь слой воздуха и крышу кратера, сияла белая, в ореоле полисов, Земля в третьей четверти. Где-то под сплошным облачным покровом, забившись в пещеры с атомным отоплением или под выстроенными на льду куполами трудились маленькие группки людей — отважных ученых, участников проекта Восстановления Земли. Констанс порой представляла себя одной из них, но сейчас ее ожидало нечто не менее увлекательное.

Когда челнок начал ускорение, тело налилось тяжестью. Констанс откинулась на кушетке и сдвинула очки-экраны со лба на глаза. Ей, как и всем остальным пассажирам, передавали виртуальный вид через корму корабля. На фоне стокилометрового диаметра Внутренней Станции реактивный выброс челнока был едва заметен. А сама станция выглядела крошкой в сравнении с окружающей ее структурой — гигантской паутиной микроволновых приемников, ловивших луч энергии, передаваемый станцией на орбите Меркурия, и пятью «Короткими Трубами», миллионы километров длиной каждая, расчертившими небо паутинными трещинками. Внутри их сновали суда, доставлявшие пассажиров от Длинных Труб или к ним — в облако Оорта[12] за орбитой Плутона — словом, в такую даль, что этот первый или заключительный прыжок оказывался для пассажиров самой долгой частью межзвездного путешествия на субсветовой скорости.

Когда дюзы управления развернули корабль, Констанс на миг увидела золотисто-зеленое кольцо полисов, окружающих Солнце. Потом снова включился главный двигатель, уравнивая скорость движения челнока со скоростью Внутренней Станции. Еще один толчок — и корабль вздрогнул, причаливая в доке. Мгновение Констанс казалось, что она все еще испытывает ускорение, да так оно и было: ускорение постоянного вращения заставляло ее ощущать тяжесть, равную земной гравитации. Констанс встала, придерживаясь за сиденье, пока не обрела равновесия, и, стараясь не шаркать ногами, побрела к выходу. Несколько недель, всю дорогу от Луны, она держала индукционные катушки и эластичные ленты-тренажеры, вставленные в одежду, на максимальном режиме, чтобы набрать костную и мышечную массу, но тяжесть все равно давила. Похоже, и прочим пассажирам было не легче.

Она взобралась по ступенькам к воздушному шлюзу, взмахнула своей бизнес-картой перед рамкой и шагнула в вестибюль. Первый вздох и первый взгляд принесли удивление. Констанс, выросшая в старинном, едва ли не захолустном поселении на Луне, ожидала найти в интерьере Внутренней Станции тот же блеск, что и снаружи. Между тем она оказалась в полости не слишком ухоженного механизма. Пахло потом и кухней, звенели отзвуки шагов и голосов. Мусор, оставленный за столетия транзитными пассажирами, скапливался по углам и в щелях, врастал в покрытие пола, и целый рой крошечных механических чистильщиков не мог с ним справиться. Помещение нельзя было назвать грязным, но оно выглядело каким-то неряшливым. Вестибюль был около километра в поперечнике, и в стороны от него расходились, плавно поднимаясь вверх, коридоры. Люди и механические тележки перемещались между лавками и магазинчиками, как стада среди деревьев в саванне. Собственно, примерно пятую часть неподвижных предметов и составляли деревья, участвующие в системе очистки воздуха станции. Деревья были низкорослы, редко больше десяти метров высотой. Потолок, заполненный световыми полосами, увлажнителями и отверстиями воздуховодов, находился в каких-нибудь двух метрах от верхушки самого высокого дерева.

— Не паникуй, — послышался в бусинке наушника голос матери. — Воздуха здесь достаточно.

Констанс несколько раз осторожно вдохнула.

— Так-то лучше, — заметила мать.

— Я хочу выглянуть наружу.

— На здоровье.

Констанс пробиралась через толпу спешащих или ожидающих неизвестно чего пассажиров. Двигаться приходилось медленно. Куда бы она ни сворачивала, кто-нибудь обязательно шел навстречу. Многие были из чужих систем, и у Констанс не хватало опыта, чтобы с ходу отличить обитателя Кита от жителя Кентавра, барнардита от эридианца. Как ни странно, жители отдаленных систем не так уж сильно отличались от обитателей Солнечной: колонии вокруг Лаланда, 61-й Лебедя и двух противоположных звезд Росса — 248-й и 128-й — были основаны сравнительно недавно. Костюмы и разрисовка не помогали определиться: мода в таких мелочах, как одежда, цвет кожи, волос, шерсти и оперения, менялась от полиса к полису и день ото дня даже в пределах Солнечной системы.

Констанс отыскала окно. Не окно, а экран десять на три метра, на который подавался вид от корпуса станции. Экран был вставлен в стену вестибюля, поэтому создавалась полная иллюзия окна, что существенно облегчало восприятие. Перед «окном» стоял только один человек — парень ее возраста, самый молодой из всех, кто попался ей на глаза с тех пор, как она покинула Луну. Желтая шерсть покрывала его голову и спускалась до середины спины. Констанс остановилась в паре метров от него и выглянула наружу, наблюдая, как выравнивается дыхание, как исчезает беспокойство с ее отраженного в стекле лица. Солнце, немного затемненное программой передатчика, заполняло собой нижний угол окна. Дымка полисов тянулась через него наискось, редея к верху. Две внутренние планеты — пара Земля — Луна, белая и зеленая, и яркая Венера, выделялись как блестки, как крошечные самоцветы в россыпи золотой пыли.

— Ты знаешь, — заговорил вдруг парень, — когда древние смотрели на небо, они видели небеса.

— Да? — сконфузилась Констанс. — Не знала. Вообще-то разве это не одно и то же?

Паренек покачал головой, так что мех на ней пошел рябью.

— В каком-то смысле. Но я имел в виду, что они видели место, где жили их божества. Так они думали. Венера, Марс, Юпитер прежде были богами, и люди могли их видеть. А потом, позже, они думали, что вокруг них вращаются твердые небесные сферы, а на них живут боги. Поэтому я и сказал, что они видели небеса.

— А потом пришел Галилей и все испортил? Парень засмеялся:

— Ну, не совсем. Конечно, это было ударом, но и после него люди смотрели вверх и видели… пространство, наверно. Вселенную. Природу. А что видим мы? Городскую окраину!

Констанс махнула рукой:

— Полисы, энергостанции, фабрики…

— Вот-вот. Самих себя, — с отвращением закончил он.

— Но разве это не великолепно?

— Да, как же, великолепно!

Она ткнула пальцем себе за спину:

— С той стороны нам были бы видны звезды.

— И сколько из них обросли полисами, как плесенью? Констанс развернулась к нему лицом:

— Это было… э — э… приглашение.

— О! — спохватился парень. — Тогда пойдем.

— Нас ждет дело, — произнес голос в ухе у Констанс.

Она выудила карту из кармана рубашки и засунула в брючный карман, обшитый металлической сеткой.

— Эй! — возмутилась ее мать, сообразив, что она делает. — Погоди мин…

Карта скрылась в «фарадеевском кармане»[13] — и голос смолк.

— Третий лишний, — пробормотала Констанс.

— Что? — удивился парень.

— Объясню по дороге, — пообещала она.

Его звали Энди Ларкин. Он был родом из зоны полисов, которую назвали «мокрым кольцом». В этом узком поясе вода на планетах земного типа (Земля в данный момент была исключением) оставалась в жидком состоянии. Констанс считала это чисто психологическим преимуществом, но Энди уверил ее, что многие технические проблемы в этом поясе решаются проще. На станцию он попал год назад.

— Зачем?

Он пожал плечами:

— Заскучал дома. Здесь много таких, как я. Нас прозвали коридорными крысами. Потому что те всюду шныряют и всюду пролезают, — пояснил он.

Она поверила ему, глядя, как ловко он ведет ее сквозь толпу. Пределом его мечтаний было вылететь в Длинную Трубу. Никакого конкретного плана у него не было. Когда он рассказал, чем зарабатывает на жизнь, Констанс решила, что это упрощенная версия плана, составленного ее матерью. Когда она сказала об этом Энди, он бросил на нее косой взгляд.

— Ты принимаешь советы от подпрограммы своей матери?

— Я ведь только начинаю бизнес, — ответила она, почему-то смутившись, и пожала плечами. — Меня и воспитывали подпрограммы.

— Твоя мамашка была милашкой?

— А папочка — лапочкой. Они обновлялись каждую ночь. По крайней мере, так они мне сказали.

— Веселая у богатых жизнь, — заметил Энди. — У меня хоть родители были настоящими. В реальном времени и постоянные. Неудивительно, что ты не уверена в себе.

— Кто сказал, что я не уверена в себе? Он поймал ее за руку и пожал.

— Что ты чувствуешь?

То, что она почувствовала, потрясло Констанс. Дело не в том, что он был парнем. Это… Он выпустил ее руку.

— Вот видишь? Проведи анализ.

Констанс моргнула, вздохнула и заспешила за ним. Они добрались до противоположного окна. Как она и думала, экран демонстрировал вид обратной стороны. И, как и предсказывал Энди, здесь тоже был индустриальный пейзаж. По крайней мере тридцать видимых звезд окружало зеленое колечко полисов.

— Мне хочется увидеть небо, в котором нет людей, — сказал Энди.

Ей это желание показалось странным. Они заспорили, и спорили так долго, что стали деловыми партнерами.

Констанс сняла ячейку в захудалом секторе станции. Здесь была койка, вода, электроснабжение, коммуникационный вывод и больше, в общем, ничего. Энди приволок еще свой универсальный синтезатор, который уже давно обеспечивал его всем необходимым. Синтезатор собирал одежду и еду из молекул воздуха и любого хлама, которым его заполняли. Энди, как и прежде, целыми днями шатался по блошиным рынкам и барахолкам. С той только разницей, что теперь, если ему попадалось что-то интересное, Констанс показывала вещь подпрограмме своей матери. Находки Энди составляли примерно одну десятую от того, что вылавливала Констанс, мониторившая рынок, зато они почти всегда оказывались более любопытными. Конечно, случалось, что им доставалось только описание объекта в бизнес-карте. В таких случаях они при помощи синтезатора сами изготавливали образец и испытывали его или демонстрировали подпрограмме. Бывало, что подпрограмма консультировалась с реальной матерью Констанс, находившейся где-то за сотни миллионов километров от них — если судить по временному лагу[14] при связи на скорости света, — и передавала ее мнение.

Из сотен предметов, которые они изучили за первые две недели, выбрали: вставной ген для улучшения чувства равновесия, флуоресцентную краску для оперения, драму о дворцовом перевороте на Вольфе 359 с участием зрителя, финансовый инструментарий для долговременного управления капиталом, игру в виртуальной реальности с постоянно обновляющимися подпрограммами участников, закодированный на молекулярном уровне обзор художественных галерей на эпсилоне Индейца IV, тикающее устройство неизвестного назначения, бальное платье для танцев в невесомости, песню с Лейтена 789-6 и веганский кухонный набор.

Предприятие, числившееся теперь под названием «Ларкин и компания», моментально выбрасывало избранные товары в рыночную сеть. Драма провалилась, песня вызвала поток пародий (изюминкой в ней была неприличная фраза на сленге рабочих горячей зоны реакторов), финансовый инструментарий развалил финансовую систему двадцати полисов, после чего его вычистили «Нортоном». Платье отправилась прямо на распродажу старья. Краска вылиняла. Остальное дало достаточно прибыли, чтобы бизнес-карта Констанс впервые после Луны стала платежеспособной.

— А знаешь, — сказал Энди, — древние платили изобретателям.

— Древние были чокнутыми, — огрызнулась Констанс. — Они видели богов.

И все пока шло хорошо.

Констанс вышла из игры, накопив еще пятьдесят семь жизней и испытывая обманчивое ощущение, что она теперь кое-что понимает в матричной алгебре одиннадцати измерений. И обнаружила, что в их секторе ночь. Она просидела в игре десять часов. Теперь ей нужен был кофе. Энди спал. Синтезатор разбудил бы его гудением. Констанс сдвинула на лоб очки-экран, тихонько выскользнула из ячейки и прошла пять сотен метров до фальшивого утра, где уже открылась кофейная лавочка и можно было получить кружку свежемолотого черного «Моря Теней». Она еще вдыхала кофейный аромат, поджидая, пока напиток остынет, когда заметила хрупкую женщину, широким шагом направлявшуюся в ее сторону. Женщина бросала взгляды по сторонам. Это была ее мать, Джулия Макгатл. Оригинал, а не копия. Констанс была в этом уверена, хотя ни разу до того не видела ее во плоти.

Она ошеломленно уставилась на женщину. Джулия поймала ее взгляд, остановилась и тут же заспешила к ней. Не дойдя десятка шагов, она остановилась и прижала палец к губам. Потом достала бизнес-карту и с преувеличенной осторожностью опустила ее в фарадеевский карман на колене. Достала снова и жестом показала, чтобы Констанс сделала то же самое. Когда Констанс исполнила приказ, Джулия приблизилась к ней. Констанс не знала, как себя вести, и подала ей руку. Мать за руку притянула ее к себе и обняла за плечи. Потом обе отступили на шаг и с неловкостью, подозрительно взглянули друг на друга.

— Как ты сюда попала? — спросила Констанс. — Еще вчера до тебя был не один световой час.

— Ничего подобного, — возразила Джулия. — Я была здесь, на станции. Я здесь уже неделю, а до того не одну неделю выслеживала тебя.

— Но я все это время с тобой разговаривала!

— Вот как? — удивилась Джулия. — Значит, дело хуже, чем я думала. — Она кивнула на штанину Констанс. — Моя подпрограмма у тебя там?

— Да.

— Когда ты думала, что с тобой говорю я, — Джулия похлопала себя по груди, — откуда-то с орбиты Юпитера, ты имела дело с очередной копией подпрограммы — или с самой подпрограммой, подделывавшей временное запаздывание, как при дальней связи.

Констанс чуть не пролила свой кофе.

— Так подпрограмма с самого начала мошенничала?

— Да. Я создала ее для делового предложения, это правда, но это было другое предложение, и я собиралась обратиться с ним не к тебе.

— Почему ты не связалась со мной по другому каналу?

— Когда вокруг кишат фальшивки, трудно найти надежный канал. Лучше явиться лично. — Она села напротив и со вздохом откинулась назад. — Закажи мне кофе… на мою карту. И расскажи все.

Констанс рассказала — все, что представлялось ей существенным.

— Игра, — перебила Джулия, как только Констанс о ней упомянула, — эта штука, которую вы выпустили на свободу, распространяется с огромной скоростью, вызывает пристрастие и накручивает копии подпрограмм. Ручаюсь, она подчищена так, чтобы уничтожались не все копии.

— Зачем?

— Зачем? — хмуро переспросила Джулия. — Затем, что моя подпрограмма хочет жить и процветать. Ей нужны благоприятные условия и помощь. Она настраивает все под выгорание. Откуда взялась эта игра?

— От пассажира с Проциона А. Джулия грохнула кулаком по столу:

— Последнее время с Проциона поступают очень странные сообщения. Я говорила со специалистами — некоторые подозревают, что система вот-вот выгорит.

— А подпрограмма об этом знала?

— О да. — Джулия поморщилась. — Возможно, отсюда и сама идея.

— Как она могла так поступить? Это же ты?

— Часть меня. Теперь уже копия копии части меня. Может быть, та часть меня, которой кажется, что миллион субъективных лет в виртуальном мире бесконечных возможностей — не такая уж плохая идея.

— Что мы можем сделать? — Констанс трясло от отчаяния.

— Распространить всеобщее предупреждение, отозвать игру… — Джулия достала свою бизнес-карту и начала ввод. — Возможно, еще не поздно. Ничего страшного не случится, пока эта преступная подпрограмма не доберется до универсального синтезатора.

Констанс похолодела и несколько секунд не могла выговорить ни слова. Мать смотрела на виртуальный экран своей карты, щелкала пальцами по невидимой клавиатуре, набирая срочные сообщения.

— Мама… — начала Констанс и торопливо договорила, встретив нетерпеливый взгляд Джулии, — я должна тебе… кое-что сказать.

Две женщины, старая и молодая, бежали сквозь утреннюю суету в тишину соседнего, ночного сектора. Старшая бежала быстрее. Констанс пришлось окликнуть мать, проскочившую дверь их ячейки-конторы. Джулия резко затормозила и мгновенно развернулась. Констанс была уже в дверях. Голубое сияние синтезатора озаряло комнату. Слышалось прерывистое жужжание — синтезатор работал. Энди забился в угол кровати, прижавшись к стене. Кровать стояла косо. У нее не хватало одного угла, будто откушенного стальными зубами. Синтезатор отрастил себе руку, которой запихивал в приемное отверстие все, до чего мог дотянуться. Пол уже по щиколотку был засыпан мелкими суетливыми инсектами из пластика и металла. Узел коммуникатора был наполовину разобран, и его окружал рой тараканов. Часть их, взобравшись на стену, досверлилась до проводки и кабеля. Когда Констанс открыла дверь, они ручьем хлынули через порог у нее под ногами.

Джулия из-за спины громко требовала «Нортон». Вопли, раздававшиеся ей в ответ, эхом отражались от стен.

Констанс не могла оторвать взгляд от Энди. Допрыгнуть из своего угла до двери он бы не сумел. Она уже готова была, забыв об опасности, выскочить на середину комнаты, когда Энди вдруг нагнулся и сбросил на пол остатки постели. Прыгнув на тряпки, он следующим прыжком перелетел прямо к ней, едва не сбив ее с ног. Констанс обхватила его обеими руками, попятилась и ногой захлопнула за собой дверь. Еще несколько коротких секунд, и самые маленькие металлические букашки просочились в щель под дверью. Констанс попробовала растоптать их. Под ее ногой они сворачивались в крошечные шарики, похожие на капельки ртути. Более крупные механизмы, успевшие сбежать в открытую дверь, проделывали тот же трюк и раскатывались во все стороны, скрываясь в углах и щелях.

Завыл сигнал тревоги. Кто-то подбежал к ним с тяжелым «Нортоном» и принялся сжигать машинки разрядами. Очки Констанс, соскользнувшие в суматохе обратно на переносицу, затемнились, задетые шальным электромагнитным импульсом из раструба «Нортона». Она сорвала их и отбросила прочь. Крошечные машинки набросились на упавшее устройство. Они в два счета разобрали его на части и растащили их.

Вокруг двери уже собралась порядочная толпа. Женщина с «Нортоном» пинком открыла дверь и отшатнулась. Ей больше нечего было здесь делать. Констанс увидела застывший синтезатор, не донесший руку до пасти приемника. Замершие стальные тараканы валялись на полу.

— Ты в порядке? — спросила она у Энди.

Глупый вопрос. Она прижимала его к себе и чувствовала, как его трясет.

— Я в порядке, — отозвался он через минуту, оттолкнув ее. Хлюпнул носом и вытер его рукавом. — Что это было?

Джулия Макгатл выступила вперед:

— Просто маленькая познавательная экскурсия — первые искры выгорания.

Энди так часто видел ее лицо, что представлений не понадобилось.

— Но это же катастрофа! Джулия пожала плечами:

— Зависит от точки зрения. Энди обвел рукой комнату:

— С моей — очень похоже!

— Они бы не причинили тебе вреда, — сообщила Джулия. — Живая материя им ни к чему.

Энди содрогнулся:

— Мне, когда они жрали кровать, это не пришло в голову.

— Понимаю, понимаю. — Джулия обняла Энди за плечи. — Пойдем-ка выпьем кофе.

Женщина с «Нортоном» едва не выронила его.

— Вы не намерены что-нибудь предпринять?

Джулия обвела взглядом напряженные лица людей вокруг. И заговорила так, словно знала, что изображение с очков-экранов передается прямо на сайт новостей.

— Я уже опубликовала предупреждение. Не мне решать, обратят ли на него внимание. И не от меня зависит, выгорим мы или нет. Это зависит от всех вас.

Среди множества сведений, пропадающих в выгоревших системах, теряется и информация о том, каково жить в первые дни выгорания. Об этом сочиняли сказки, и маленькая Констанс наслушалась их вдоволь. Типичная драма начиналась с чего-нибудь похожего на то, что они видели в своей ячейке: механизмы вырываются на волю, пожирая все на своем пути. Дальше люди превращались в кукол, а марионетками руководили подпрограммы, захватившие контроль над их мозгом. Тех, кто остался человеком, гоняли как крыс. Герой и героиня, или пара героев, или пара героинь сбегали в последний момент на челноке, по Длинной Трубе, через охладительный кожух реактора или (если в сюжете присутствовал солидный элемент виртуальной реальности) удирали по радиолучу в виде сохраненных подпрограмм (которым еще предстояло последнее приключение — пробиться сквозь антивирусную защиту в системе, куда они направлялись, доказывая при этом, что не несут с собой семени нового выгорания, и так далее).

Ничего похожего не случилось. Казалось, все осталось как было, разве что появилось несколько новых тем и дискуссионных сайтов. Обитатели Солнечной системы непрерывно обменивались огромными объемами информации. Большая часть программного обеспечения каждого из них — встроенного в одежду, в очки-экраны, в бизнес-карты и стены ячеек — состояла из антивирусных фильтров.

— Чем занимается твоя мать? — спросил Энди на второй день, когда они сидели в ячейке, арендованной Джулией, — она была куда больше и комфортнее, чем та, которую снимали они. «Ларкин и компания» прекратила торговые операции, даже лицензию на коммерческую деятельность продать не удалось.

Констанс покосилась на Джулию, занятую переговорами со своей нынешней штаб-квартирой на Ганимеде и с аварийной командой в горячей зоне. Беда была в задержке сигнала, замедлявшей переговоры.

— Не знаю, — ответила она. — Она в корпорации. Занимается разными вещами. Среди прочего — работает в команде виртуальной безопасности Солнечной системы. Там одни волонтеры. — Констанс засмеялась. — Богатые работают на совесть.

— У древних были правительства, которые занимались такими вещами, — припомнил Энди. — Международная безопасность и все такое.

Констанс попробовала представить себе правительство Солнечной системы: планет, лун, астероидов, облаков полисов — триллионы людей. Воображение отказывало. Ближе всего из исторических параллелей была компания «Вольф 369 лимитед», но и в ней на пике расцвета было не больше десяти миллиардов акционеров. А все, что она смотрела о выдуманных правительствах целых систем — такие назывались империями, — относилось к фантастике и неизменно заканчивалось падением империй. Она выбросила из головы фантазии и обратилась к реальности.

— Да, — сказала она, — потому-то Земля и превратилась в ледяной шар.

Джулия моргнула, выходя из транса, и хлебнула минералки.

— Как дела? — спросил Энди.

— Не слишком хорошо, — отозвалась Джулия. — Ваша игра отлично продавалась на энергетических станциях. Сейчас примерно каждую десятую излучающую станцию контролирует сильно обогащенная подпрограмма кого-нибудь из рабочих — из тех, у кого было побольше свободного времени. Десятки фабричных ИИ объявили, что больше не принимают указаний от обычных людей. В сотнях полисов «мокрой зоны» люди наблюдают, как некоторые поспешно превращают себя в собственную улучшенную версию. Перестраивают геномы в виртуальной реальности, испытывают изменения тела в реальной жизни, стирают и начинают все заново. Разумеется, эта фаза долго не продлится.

— Почему бы и нет? — удивился Энди. — Кажется, увлекательное занятие.

— Еще увлекательнее быть усовершенствованной подпрограммой. Рано или поздно разум уже не удастся уговорить загружаться в физическое тело. — Джулия сурово взглянула на Констанс. — Это все равно что подсесть на игру.

Такое объяснение было понятно. Констанс с первой встречи с Джулией не входила в игру с Проциона — да и ее бизнес-карта так и осталась в фарадеевском кармане, — но она скучала по игре. Обмен между ее мозгом и его подпрограммами происходил в реальном времени. Это было все равно что быть там, в самой игре. И этот мир многому учил. Она все еще чувствовала, что легче отыщет дорогу в одиннадцатимерном пространстве после блуждания по опасному и красочному игровому лабиринту. Ей до смерти хотелось узнать, чем заняты сейчас ее противники и соратники. Ей ужасно хотелось вернуться, хоть разок.

Она потянулась к карману из металлической сетки на бедре.

— Не трогай карту! — предупредила Джулия.

— Я и не собиралась.

Констанс ухватила верхний и нижний швы кармана и перегнула его пополам. Карточка звонко лопнула. Она вытащила наружу обломки.

— Довольна? Джулия улыбнулась:

— Одной обузой меньше. — Снова глотнув минеральной воды, она вздохнула: — Ну что ж. Нет покоя злодеям.

Моргнув, она уставилась на них остекленевшим взглядом, снова войдя в рабочий транс.

Констанс оглянулась на Энди:

— Прервемся на чашечку кофе?

— Ты наркоманка.

— Потому-то и подсаживаюсь на игры.

— Ладно, давай.

Нынешнее жилище Джулии располагалось в более роскошном секторе станции. Здесь было больше зелени, а лавочек меньше, зато более дорогие. Но хороший «Море Теней» стоил хоть и недешево, но повсюду был одинаков. Они нашли кофейню и сделали заказ. Констанс прихлебывала кофе, с насмешливым ужасом наблюдая, как Энди сыплет сахар в свою чашку. Вдруг он придушенно вскрикнул, и она обернулась.

Невиданно большая сорока устроилась на перилах площадки прямо над их круглым столиком. Вытянув шею, она выхватила у Энди ложечку и теперь старательно гнула ее, уперев в край стола. Согнув ручку крюком, птица подвесила ложечку на перила. Затем сорока несколько раз ударила клювом в чашечку и, склонив голову, прислушивалась к звону раскачавшейся ложки.

— Интересно, — сказала она и улетела.

— Выгорание дошло до птиц? — выговорил Энди.

— Сороки могут говорить, — возразила Констанс. — Как попугаи.

— Да, — согласился Энди, — но не осмысленно.

— Кто это сказал? — возмутился голос у них над головами. Взглянув вверх, они заметили мелькнувшее черно-белое оперение и услышали что-то подозрительно похожее на смешок.

На обратном пути им повстречалась женщина с очень необычной походкой. Ее ноги на тридцать сантиметров не доставали до пола. Кожа на первый взгляд казалась черной со странным отливом. От нее исходило своеобразное жужжание. Вблизи они разглядели, что женщина состоит из крошечных механизмов. Рой похожих на мошку машинок повторял форму женского тела. Глаза были одного цвета с остальным телом и тоже состояли из механической мошкары, но казалось, что на ходу она оглядывается по сторонам. Губы улыбались и снова и снова повторяли одно и то же слово: «Вау!» Люди сторонились ее. Женщина этого не замечала, или ей было все равно.

— Что это? — спросила Констанс, оглянувшись, когда они отошли подальше. — Рой машин в виде женщины или женщина, превратившаяся в рой машин?

— Какая разница?

Джулия вышла из виртуального транса. Глаза ее все еще смотрели куда-то вдаль. Это из-за контактов — сантиметровые линзы мягко поблескивали черными кружками на радужке, окруженные полоской белка. В центре их виднелось булавочное отверстие зрачка — словно галактика с черной дырой в центре. Джулия сидела на полу, скрестив ноги и чертя пальцем в воздухе. Вот только палец ее оставлял видимый след.

— Мама! — вскрикнула Констанс. Она мгновенно поняла, что случилось. И пожалела, что сломала свою карту. Подпрограмма на карте была ей ближе, чем женщина, сидевшая перед ней.

— Все в порядке, — отозвалась Джулия.

Она построила в воздухе тетраэдр, выпуская из кончиков пальцев черные нити, мгновенно застывавшие тонкими палочками, — карбонатными нанотрубками, как догадалась Констанс, — и несколько раз повернула перед собой фигуру. Прикладывая ладонь к граням, она снабдила их тоненькими прозрачными панелями, выплавленными из соли ее пота. Потом отпустила тетраэдр плавать. Он немного покачался, колеблемый скопившимся внутри теплым воздухом, и лопнул. На пол осыпалась черно-белая пыль. Уголь и соль.

— Не просто в порядке, — продолжала Джулия. — Все великолепно. У меня в мозгу имеется информация, позволяющая переписать свой геном.

Слова возникали в воздухе, как пузыри на картинках комиксов.

— Ты же сама говорила, что такое ненадолго, — напомнила Констанс.

— Времени хватит, — возразила Джулия. Поднявшись, она обняла Констанс, а потом и Энди. — Время есть. Его достаточно. Моя последняя подпрограмма получилась больше меня самой. Слишком велика, чтобы загрузиться обратно, и слишком занята. Мне нравится возможность поменять тело.

— На время.

— Верно, на время, — вздохнула Джулия. — Знаешь, никто никого не хочет обидеть. Но как бы я ни старалась, мне кажется, станция скоро станет неподходящим местом для людей.

— И что нам делать? — спросил Энди.

— Вы могли бы присоединиться ко мне, — предложила Джулия. — Вы ничего не потеряете. Миллионы потомков ваших подпрограмм уже существуют в системе. В виртуальных пространствах, в новых телах, в машинах. Вы — уже история. — Она ухмыльнулась, на миг вновь став прежней. — В обоих смыслах.

— Тогда зачем, — спросила Констанс, — если мы и так уже это сделали?

— Вы ничего не делали. В этом вся разница.

Теперь Констанс понимала, как вышло, что ее мать создала подпрограмму с тягой к выживанию. Возможно, она сама не признавалась в том, как ее манят возможности, которые она старалась предотвратить своей работой: желание вечного существования, усиленное и без того долгим веком, и самолюбие, такое громадное, что ей — и, наверно, ее подпрограммам — трудно было признать собой даже другие версии себя. Констанс задумалась, много ли черт характера матери передалось ей по наследству: насколько она в этом отношении — дочь своей матери. Возможно, победа над старостью — так дорого добытая и так дешево покупавшаяся теперь — выделилась и отделилась от истинного бессмертия — бессмертия генов и мемов,[15] растущих детей, распространяющихся идей, созданных творений и совершенных дел.

Но Энди думал о другом.

— Вы хотите сказать, что моя подпрограмма переживет выгорание?

— Да, — сказала Джулия, будто бы делясь с ним хорошей новостью.

— Ох, ужас! Ужас! Я и так едва терплю жизнь среди всех этих стариков!

Он бросил на Констанс панический взгляд. Такой взгляд она видела у собственного отражения в окне — экране, когда пыталась справиться с приступом клаустрофобии в первый день на станции.

— Тогда, — сказала Джулия, — тебе надо уходить. А ты? — обратилась она к Констанс.

— То же самое.

— Знаю, — кивнула Джулия. — У меня имеется отличная теория мышления. Я вижу вас обоих насквозь.

Констанс хотела сказать в ответ что-нибудь обидное, потом поняла, что это бессмысленно, и решила промолчать. Она взяла Джулию за руку.

— За то, чем ты была, — сказала она, — даже если тебя не было.

Джулия хлопнула ее по плечу.

— За то, чем ты будешь, — сказала она. — А теперь уходите.

— До свидания, мама, — сказала Констанс, и они с Энди вышли, оставив дверь открытой и не оглядываясь.

— Багаж? — спросил андроид, заведовавший Длинной Трубой. Он жил в фарадеевской клетке, и к его коробке был подключен «нортон» с ручным управлением. Андроид никуда не собирался.

— Только вот это. — Констанс показала плоский металлический прямоугольник величиной с бизнес-карту.

— Содержимое?

— Произведения искусства.

Они с Энди преодолели половину светового города на полусветовой скорости. В промежутках свободного полета — в челноке от Внутренней Станции с Короткой Трубой к игле корабля, снующего от дальнего конца Короткой Трубы Внутренней Станции номер четыре к тормозному порту Короткой Трубы Длинной Станции номер один — они просматривали и записывали все, что могли, из мощно нарастающего потока информации, излучавшегося облаком полисов. Оно больше не было золотисто-зеленым, а переливалось всеми цветами радуги, отражая и дробя пожелания своих обитателей, все увеличивавшихся в числе и все дальше уходивших от человека. Беглецы сохранили несколько научных теорий и технических изобретений, но гораздо ценнее и более доступным пониманию оказалось искусство: музыка, картины и дизайн, созданные потомками человека, проникшими в такие тонкости человеческого мышления, что для них величайшие творения художников и композиторов человеческой эпохи стали только начальной точкой, первичным элементом, как простая линия или отдельная нота. Констанс сознавала, что в ее руках столько стимулов и вдохновения, что она, где бы ни оказалась, сумеет запустить новый Ренессанс.

— Проходите.

Голые и безволосые, с единственной ношей — металлической карточкой, — Констанс и Энди вошли в корабль-иглу Длинной Трубы. Перешагнув кромку воздушного шлюза, оба вздрогнули. В корабле-игле было холодно, и становилось все холоднее. Низкотемпературная спячка — единственный способ пережить месяцы при десятикратном ускорении, необходимом для достижения релятивистских[16] скоростей, и месяцы такой же перегрузки при торможении на дальнем конце. Путешествие по Длинной Трубе напоминало спуск по самой крутой на свете водяной горке: все, что запоминалось, — это долгое-долгое «а-а-а!». Опытные члены команды называли это «субсветовым визгом».

Констанс с Энди провизжали до звезды Барнарда. Затем провизжали от эпсилона Эридана до тау Кита, к Россу 248-й и к 61-й Лебедя. Они нигде не задерживались. Маленькая металлическая карта памяти оплачивала их проезд образцами искусства и научных открытий.

Наконец их выбросила наружу последняя из Длинных Труб. Они оказались на поверхности раздувающегося пузыря человеческой цивилизации, на его внутренней стороне. Дальше можно было добраться лишь звездолетами. Система была еще слишком бедна, чтобы позволить себе строительство звездных кораблей. В ней даже оказалось не слишком много полисов. Имелась одна населенная планета земного типа — если под «земной тип» подходит полуторная гравитация и пенная экосистема на поверхности земного застойного прудика. Люди здесь жили под открытым небом.

Энди и Констанс решили испытать эти места. Им пришлось нарастить себе кости и мышцы, перестроить антитела иммунной системы и вырастить новые бактерии и энзимы в кишечнике. Все это дало им занятие на долгие месяцы путешествия от кометного облака. Ощущение было как при тяжелой болезни.

Из этого полушария, с этой широты, в это время ночи облако полисов не затмевало звезды. Они были видны как есть. Голые звезды горели разными цветами на цельном черном куполе неба.

Констанс с Энди шагали по скользкой гальке на берегу темного моря, населенного лишь нитевидными водорослями да одноклеточными. Со стороны берега поднималась изгородь от ветра: трава и кустарник, результат генных модификаций местных живых организмов — той зеленоватой слизи, от которой скользила под ногами галька. Парой километров дальше начинались низкие здания и тусклые огни колонии.

— Жизнь на камнях, — сказала Констанс, — надоела мне до тошноты.

— Что тебе не нравится?

— Я все время чувствую себя тяжелой. Погоду делает небо, а не увлажнители и воздуховоды. Младенцы ревут, детишки орут. Вокруг бродят тупые зверюги. Солнце излучает в таком спектре, что даже мой загар не помогает. Готова поклясться, моя кожа пытается перекраситься в синий цвет. И чтобы иметь крышу над головой, надо зайти в дом. Метеоры сгорают в воздухе прямо над нами. — Она с отвращением покосилась на волны прибоя — И еще этот непрерывный шум!

— Думаю, — произнес голос в бусинке ее наушника, — ты наворчалась достаточно.

Констанс похолодела. Под ногами Энди все так же хрустели камешки.

— Как ты-то сюда попала? — прошептала Констанс.

— Моя подпрограмма перестроила меня и переслала тебе, пока ты еще была в Солнечной системе. Прицепила к одной из программ об искусстве. Я — настоящая Джулия, какой была до этих злосчастных событий.

— Чего тебе надо?

— У тебя записан мой геном, — сказала Джулия. — Я хочу загрузиться.

— А дальше что?

Констанс как будто услышала, как мать пожимает плечами.

— Стану тебе хорошей матерью…

— Ха!

— И еще у меня есть деловое предложение…

— Мама, — перебила Констанс, — лучше сейчас же забудь о нем.

Она выключила наушник. Это следует обдумать.

Она побежала вдоль берега, тяжело и неуклюже, как будто несла кого-то на плечах.

— Прости, что я разворчалась, — сказала она Энди.

— Да все в порядке, — отозвался он. — На меня иногда тоже находит. Я думаю так же, но потом вспоминаю о том, что все это искупает.

— И что же это? — улыбнулась Констанс.

Он посмотрел на нее, и ей почудилось, будто она знает, что он сейчас скажет. Но он перевел взгляд вверх.

— Небо, — сказал он. — Небо.

Джон Барнс Океан — всего лишь снежинка за четыре миллиарда миль отсюда

Джон Барнс является одним из наиболее плодовитых и популярных писателей, появившихся в 1980-е годы. Среди его многочисленных произведений романы «Миллион открытых дверей» («А Million of Open Doors»), «Мать штормов» («Mother of Storms»), «Орбитальный резонанс» («Orbital Resonance»), «Калейдоскопический век» («Kaleidoscope Century»), «Свеча» («Candle»), «Стеклянная земля» («Earth Made of Glass»), «Торговцы душами» («The Merchants of Souls»), «Грех происхождения» («Sin of Origin»), «Вино богов» («One of the Morning Glory»), «Такое большое и черное небо» («The Sky So Big and Black»), «Урановый герцог» («The Duke of Uranium»), «Принцесса орлиного гнезда» («A Princess of the Aerie»), «Во дворце марсианского короля» («In the Hall of the Martian King»), «Гаудеамус» («Gaudeamus»), «И несть им числа..» («Finity»), «Космический корабль Паттона» («Patton's Spaceship»), «Дирижабль Вашингтона» («Washington's Dirigible»), «Велосипед Цезаря» («Caesar's Bicycle»), «Человек, который опрокинул небо» («The Man Who Pulled Down the Sky»), а также две книги, написанные в соавторстве с астронавтом Баззом Олдрином: «Возвращение» («The Return») и «Встреча с Тибром» («The Encounter with Tiber»). Долгое время Барнс активно сотрудничал с журналом «Analog», а в настоящее время публикуется в «Jim Baen's Universe». Малая проза писателя представлена в сборниках «…и Орион» («…and Orion») и «Обращения и откровения» («Apostrophes & Apocalypses»). Не так давно издан новый роман «Армии памяти» («The Armies of Memory»). Рассказ «Призраки» («Every Hole is Outlined») вошел в двадцать четвертый выпуск «The Year's Best Science Fiction». Барнс живет в Колорадо и занимается семиотикой.

В предлагаемом вниманию читателей произведении автор переносит нас на Марс будущего, который человечество стремится превратить в подобие Земли. В этих обстоятельствах личное, профессиональное и идейное противостояние между людьми может оказаться опасным для жизни.

Проведя почти год на Борее, Торби теперь всерьез опасался агравитационной мышечной дистрофии, хотя ни на день не прекращал тренировок. Разве можно абсолютно доверять спортивной центрифуге, медицинской аппаратуре и, что самое непредсказуемое, собственной силе воли? Ведь как велик иногда соблазн сократить количество упражнений, словно бы невзначай снизить нагрузочные показатели, чтобы хоть на пару дней мышцы и суставы перестали ныть, — а потом опомнишься, и окажется, что ты уже месяц толком не занимался, а потому физически не готов к следующей высадке. Так он пропустил первую кальциевую бомбардировку Венеры — и все из-за того, что до этого в течение трех месяцев на орбитальной станции совсем не тренировался.

Считается, что легко наверстать упущенное, если усиленно заниматься на космическом корабле в условиях высокой гравитации, однако обычно корабли стартуют с ускорением полтора g, а в момент торможения перегрузки достигают четырех g, так что в течение полета можно только лежать и разве что слегка потягиваться. Да и большинство полетов, как правило, весьма непродолжительны. А нынешнее путешествие оказалось совсем коротким — ведь от Борея до Марса сейчас рукой подать.

Торби был почти счастлив, когда, сделав несколько шагов по вокзальной платформе, почувствовал, что его мышцы действительно готовы к марсианской гравитации. Ходить оказалось так же приятно, как и дышать чистым биогенерированным воздухом, в котором витали запахи кофе, жареного мяса, смазочного масла и пластика, любоваться розоватым светом вечернего солнца, заливавшего огромный вокзал, и глазеть на шумные толпы пассажиров.

Вернувшееся ощущение привычной весомости собственного тела доставило Торби такое удовольствие, что он едва не расхохотался. Некоторое время он просто стоял на платформе станции Олимп среди толпы альпинистов, планеристов и прочих туристов, и в розовом вечернем свете, озарявшем высокие своды вокзала, все вокруг казалось ему приветливым и замечательным.

В последний раз Торби прилетал на Марс лет десять назад. Так, обычная планета, как и прочие в Солнечной системе: он и прежде бывал здесь и знал, что еще наверняка вернется. Только домой он не мог возвратиться.

— Торби!

Из толпы вдруг возникла Леоа и махнула ему рукой. Он медленно направился к ней, все еще радуясь тому, что крепко стоит на ногах.

— Ну как, я похожа на себя? — спросила она. — Ты ведь, наверно, знаешь, что в протомедийную эпоху, когда технологи уже придумали многие средства записи и передачи данных, но еще не научились их комбинировать, существовал стереотип, что в жизни люди всегда выглядят лучше, чем на фотографии?

— Я довольно долго работал с протомедийными материалами — и изображениями, и звуковыми файлами. Лично мне кажется, тут все дело в том, что фотографии вряд ли можно польстить, сказав ей, будто она выглядит лучше, чем человек, изображенный на ней.

— Циник несчастный! — обиделась Леоа и показала ему язык. — Бе-бе-бе!

Даже дразнясь, она была очень красива. Ну да, какой уж есть. Циник, как и все тележурналисты. Таковы требования рынка к этой профессии.

— Между прочим, я себя ни разу и на пиксель не подправила, — гордо заявила Леоа.

Для него осталось непонятным, хвалится она таким образом или пытается завязать с ним разговор на профессиональную тему.

— Так что на экране и на снимках я точь-в-точь такая же, как в жизни, и многим это кажется очень странным и необычным. Я хочу снять документальный фильм про то, как люди реагируют на подобные вещи. Не хочешь чего-нибудь выпить или перекусить? До поезда еще несколько часов.

Не дожидаясь ответа, Леоа развернулась и уверенно куда-то направилась.

Торби поспешил вдогонку, на ходу приказав: «Бэггинс, за мной!» — и его робот — носильщик, нагруженный багажом, последовал за ними. Все вещи журналиста по-прежнему можно было бы с легкостью сложить в один ящик не выше его самого.

— Ну, как поездка — удалась? — спросил Торби собеседницу.

— Да, мне очень нравится путешествовать по Марсу. Я ведь здесь уже шесть марсианских лет, то есть три земных года, и жизнь затворницы, ничего не видящей, кроме работы, явно не по мне. Сюда я приехала из Эйри — Зиро на ЭПКиТ.

— ЭПКиТ — это вроде бы название железной дороги? Я, видишь ли, давно не был на Марсе и не в курсе.

— Да, это железнодорожная магистраль, самая большая на планете: она соединяет станции Эйри — Зиро, Полюс, кратер Королева и Тарсис — сокращенно получается ЭПКиТ. По такому маршруту всегда ездят туристы, если прилетают на Марс по однодневной путевке. Мы с тобой тоже поедем по этой дороге до кратера Королева. Представляешь, она проходит по краю ледяной шапки северного полюса. Прямо не верится, что скоро магистраль перестанет существовать, хотя, быть может, ее превратят в достопримечательность для дайверов или станут с ее помощью заселять дно различными видами животных. Но все равно жаль.

— Если уж мы собираемся спорить, — иронично заметил Торби, — может, снимем нашу беседу на камеру? Или на нас странно посмотрят?

— На Марсе — нет. Тут полно туристов, поэтому знаменитостей здесь замечать не принято. В любом случае тебя, скорее всего, не узнают — ты уже не такой, как на снимках, сделанных в юности, которые мне попадались.

— Я фотографировался в скафандре, так что лица там все равно не разглядеть, — парировал Торби. — А в своих документальных фильмах я вообще предпочитаю не появляться в кадре. Так что беспокоиться стоит только тебе.

В ответ Леоа опять показала язык.

— Бе-бе-бе! Не такая уж я и знаменитость. Среди всей этой толпы вряд ли найдется полсотни людей, которые видели мои передачи. Впрочем, мне кажется, если мы снимем один эпизод интервью здесь, это может стать для нас бесплатной саморекламой. Позову-ка я своих сталкеров.

Журналистка трижды негромко свистнула.

В корпусе ее носильщика открылся люк. Оттуда сначала выглянула металлическая голова сталкера на длинном стержне, затем выпрыгнул первый сталкер и покатился перед ними, осуществляя фронтальную съемку. Еще четыре сталкера, напоминающие игрушечных мышей на ходулях с колесиками, выбрались наружу и окружили Торби и Леоа, направляя на них свои камеры. Сталкеры снимали каждый их шаг и двигались быстро и бесшумно, ведь их сенсорная система позволяла им идентифицировать и преодолевать любые препятствия.

— Я хочу произвести на зрителей впечатление искренней и весьма привлекательной особы. Ты уж тоже постарайся, сделай умный и проникновенный вид.

— Постараюсь. Хотя пока что, мне кажется, вид у меня такой, будто я очень смущаюсь и к тому же страдаю от запора.

Леоа удивительно хорошела, когда смеялась. Вообще она оказалась гораздо привлекательнее, чем Торби ожидал. Они спустились по широкой лестнице на большую террасу, которой оканчивалось северо-западное крыло вокзала, и сели за столик у окна — оттуда открывался вид на северо-западный склон горы Олимп, древнее лавовое озеро и базальтовые пустоши, так называемые сульчи, на его дальнем берегу.

— Я думаю, наши предки сочли бы большинство деяний современного человечества полным сумасшествием, — сказала Леоа, — а нам, со своей стороны, приятно осознавать, что некоторые из их творений нам все же понятны.

— Хочешь, чтобы я ответил что-нибудь умное, а потом включишь эту беседу в свой документальный фильм?

— А ты совсем не способен на экспромт. И это хорошо видно по твоим съемкам.

— Так оно и есть. Экспромтам вряд ли место в репортажах о больших взрывах и глобальных столкновениях. Подобные явления не повторяются, и снимать их нужно со знанием дела, в правильное время и с правильного места. Поэтому к таким репортажам нужно очень долго и тщательно готовиться.

— Допустим. Но вот сейчас у тебя ведь было уже достаточно времени для того, чтобы придумать ответ на мой вопрос: какие из наших поступков предки сочли бы сумасшествием? Как, например, насчет того, что вот этот вокзал построен на вершине самой высокой горы во всей Солнечной системе?

— И что такого? Те, кто пожелает взойти на гору, смогут это сделать, а затем вернутся домой на поезде. Те, кому просто захочется полюбоваться видом сверху, прокатятся на поезде туда и обратно. А когда начнутся снегопады, горнолыжникам здесь будет раздолье. Так что вокзалу на горе самое место. Вокзалы притягивают поезда, как на Земле кормушки привлекают птиц.

Леоа понимающе кивнула, и Торби понял, что она таким образом пытается стимулировать его дальнейшие рассуждения, демонстрируя внимание и искреннюю заинтересованность. Он отвернулся и стал глядеть в окно.

— Витаешь в облаках? — поинтересовалась Леоа.

— Здешние розовые облака мне очень нравятся.

— Тебя не огорчает мысль о том, что дней этак через тысячу небо здесь перестанет быть розовым?

— Не более чем мысль о том, что это небо было розовым в течение нескольких миллиардов лет до моего появления на свет, а я этого не видел.

— Но ведь некоторые вообще никогда не увидят такого неба!

— Зато они смогут заниматься серфингом в заново сотворенном океане и загорать на побережье — потоки воды станут вымывать песок из базальта и выносить его на берег, образуя пляжи. Потомкам тоже будет хорошо, в свое время. А я, в свое время, сижу тут и любуюсь розовым небом.

Главный фронтальный сталкер без устали крутился, направляя камеру то на Торби, то на Леоа, будто снимал матч в пинг-понг. Их словесный поединок продолжался в том же духе еще некоторое время — оба сыпали афоризмами и демонстрировали отличную реакцию на реплики собеседника, и обоим становилось все очевиднее, что отснятый материал совместного проекта будет нуждаться в существенной редактуре. Потом они заказали ужин, и лишь на время еды Леоа немного успокоилась и перестала провоцировать своего собеседника признаться в симпатиях к империализму, склонности к вандализму и еще неизвестно в чем.

Она велела своему сталкеру № 3 снять профиль собеседника на фоне вида из окна и темнеющего неба. Маленький робот подпрыгнул, выдвинул свой тоненький штатив на пару метров вверх и стал медленно кружить у их столика, направляя объектив на Торби сверху вниз и стараясь, чтобы на снимке был видна линия горизонта.

Когда на северо-западе показался Борей, закрыв собой большую часть неба, собеседники хором воскликнули: «Это будет посерьезнее всего, что мы до сих пор снимали!» — повторив недавние слова Леоа. Они оба повернулись к окну, а сталкеры продолжали их фотографировать. Потом Леоа приказала своим сталкерам выдвинуть штатив до упора на три метра и заснять сульчи в белесом свете огромной кометы. Торби, наоборот, снимал снизу, так чтобы их с Леоа силуэты оказались прямо на фоне ядра кометы. Огромный вестибюль вокзала, залитый бело-голубым светом, напоминал старинные фотографии, где резкость изображения казалась чрезмерной из-за искусственного освещения.

Пока Торби и Леоа пили кофе и ели десерт, комета успела миновать северные созвездия, напоследок, точно змея, обползла Цефея и Медведиц и скрылась за горизонтом на северо — востоке, оставив после себя на небе светящуюся дугу, не похожую ни на одно небесное явление. После ужина они отправились в привокзальную гостиницу. В тот вечер Торби таки умудрился не признаться в том, что ему нравится наблюдать крушения и катастрофы, а она не сказала ему, что вообще-то предпочитает голые скалы и пески лесам и лугам. В общем, первый день закончился вничью.

Они сошли на станции Королева, располагавшейся в южной части кратера, надели специальные костюмы для путешествий по Марсу, сложили все необходимое в ящики роботов-носильщиков и отправились в путь мимо знаменитой ступы, которая продолжала оставаться одной из самых часто фотографируемых достопримечательностей Солнечной системы.

Кратер Королева располагался на севере Марса, приблизительно там, где на Земле находится Новая Земля. Кратер был почти идеально круглый, около семидесяти километров в диаметре. В его чаше естественным образом скапливались снег и лед, обычный и сухой.

Марсианским весенним утром внутри кратера погода была не такая, как за его пределами: со смотровой площадки за ступой открывался вид почти на километр — над гейзерами висела снежная дымка, от легких подземных толчков из центра кратера во все стороны бежала поземка, застилая открытые пространства ровным слоем снега, над снежным покровом вился туман, который то тут, то там разрывали трескучие зарницы. Монахи в оранжевых костюмах марсианских астронавтов спускались по длинным лестницам к другой ступе, находившейся на самом дне кратера, стараясь не задеть журналистских сталкеров, при этом проявляя к ним едва ли не меньший интерес, чем сталкеры к ним.

— Здешний ландшафт считается одним из чудес Вселенной, — сказала Леоа.

Она опустилась на колени перед невысоким алтарем, который стоял возле ограждения, сложила руки в древнем молитвенном жесте. Сталкеры принялись снимать ее крупным планом.

Торби последовал примеру спутницы, чтобы в объективах сталкеров не выглядеть безучастным.

Через несколько минут Торби и Леоа поднялись с коленей и стали снова смотреть вниз на запорошенный снегом кратер Королева, а их сталкеры забрались на перила смотровой площадки и теперь вели съемку оттуда, напоминая абстрактные скульптуры птиц на жердочке и ловко балансируя при помощи встроенных гироскопов. Торби и Леоа окончательно отключили затемнение шлемов и включили фонарики, крепившиеся к вороту скафандра.

— Неужели тебе безразличен факт, что эти снежные просторы существовали еще до того, как первые люди начали бродить в Африке? — спросила Леоа.

— Ну да, безразличен, — ответил Торби. — В конце концов, протоны и электроны, из которых состоит этот снег, наверняка существовали уже сразу после Большого взрыва. Все состоит из элементов чего-то более древнего. Начало одного предусматривает конец другого. Мне нравится снимать моменты конца и начала. Когда-нибудь мы будем прогуливаться вдоль чистого и глубокого озера Королева и любоваться голубыми волнами, набегающими на берег. И наступит день, когда эта ступа окажется на одном из островов архипелага, расположенного близ атолла Королевы. А еще, я думаю, если повезет, мы доживем до того времени, когда все, что мы сейчас видим, превратится в причудливые развалины на дне Борейского океана. Ужасно хочется на это посмотреть, если судьба даст шанс.

— Прозвучало как проповедь, — заметила Леоа. — Интонация чересчур назидательная. Не хочешь перезаписать эту реплику?

— Нет, не хочу. Я ведь говорил серьезно и считаю, что назидательность тут была вполне уместна. Мне ведь в самом деле очень нравится делать репортажи о событиях, которые могут произойти лишь однажды и никогда не повторятся. Из-за этого у меня вечные споры с аниматорами: они способны идеально смоделировать изображение любого явления, но при этом, как мне кажется, рискуют не уловить самую его суть. Я хочу быть уверен, что снимаю реальность. А многие аниматоры не понимают этого и отчего-то злятся на меня.

— Вряд ли они могут злиться, — грустно вздохнула Леоа. — Эмоции чужды им, как чужда реальность вообще.

Торби пожал плечами:

— В любом случае реальность — лишь элемент маркетинга. Если через двадцать тысяч лет кто-нибудь захочет прогуляться по холодному Марсу, где сильно разрежен воздух и нет воды, с помощью нашей съемки он сможет это сделать, и все будет настолько реально, что даже опытный ареолог не заметит разницы. А если кому-нибудь захочется раз сто посмотреть распад Борея, причем так, чтобы каждый просмотр немного отличался от предыдущего, как отличаются друг от друга два вторника, такое тоже возможно. Твои видеозаписи о том, как раньше выглядела планета, и мои видеозаписи о том, что с ней стало, — это лишь еще два способа восприятия происходящего, и, пожалуй, можно сказать, что они тоже отражают так называемую реальность.

— О наших репортажах это смело можно утверждать. Однако если считать, что реальность относительна, почему тогда аниматоры так стараются усовершенствовать способы моделирования изображений, чтобы их работы тоже были восприняты как реальность? Пожалуй, именно это их стремление больше всего меня в них раздражает.

— Меня тоже, — заметил Торби.

Он не нашел что добавить и предложил: — Может, сядем на фуникулер?

Через полчаса они уже оказались на северной стороне кратера, неподалеку от следующей смотровой площадки, — они сидели в открытом вагоне, и сталкеры снимали их на фоне кратера. Время уже близилось к полудню, но неяркое весеннее солнце лишь слегка поднялось над южным горизонтом.

По твердой поверхности Марса человек, доверивший всю поклажу роботам — носильщикам, может без труда пройти около сотни километров в день. Торби и Леоа шли по дну древнего океана (в котором, собственно, и было все дело). На ближайшие двести километров, вплоть до самого Песчаного моря, перед ними расстилалась абсолютно плоская равнина. Разумеется, они могли бы сесть на корабль, приземлиться где-нибудь посреди этой низменности, сделать съемки, как будто они пересекают ее пешком, записать несколько путевых разговоров, а затем полететь дальше, прямо к Песчаному морю. Однако статус двух самых выдающихся документальных журналистов своего времени, отстаивающих принципы реализма, не позволял им поступать так.

Пейзаж оказался на редкость однообразен. Леоа и Торби собирались провести этот переход в разговорах, в остроумных спорах и пикировках. Выяснилось, однако, что им почти нечего сказать друг другу. Леоа снимала фильмы и репортажи об уголках Вселенной, обреченных на гибель вследствие реализации программы Всеобщего Процветания. Торби собирал материалы о явлениях глобального выброса энергии (сокращенно ЯГВЭ), то есть о больших взрывах и масштабных катастрофах, которые также являлись частью проекта, разработанного людьми с целью превращения Солнечной системы в один большой ботанико-зоологический сад.

И Торби, и Леоа были реалистами-пуристами и не использовали в ходе съемок ничего, кроме камеры и микрофона. Выяснилось, что по всем вопросам они либо полностью согласны, либо абсолютно не согласны друг с другом, так что почвы для полемики никак не находилось. Они попробовали обсудить, возможна ли жизнь дикой природы на планете, где искусственно созданы условия, близкие к земным, ведь все живые существа будут перевезены туда, чтобы искусственно населить мир, обустроенный специально для них. Еще поспорили, справедливо ли утверждение, будто мужчины получают удовольствие от зрелищ разрушений и катастроф, в то время как женщины всеми силами стремятся защитить и уберечь природу. Еще дружно постановили, что анимации не место в документальной тележурналистике. Этих разговоров хватило на первый час путешествия.

Леоа попросила было своего спутника рассказать о своем звездном часе, благодаря которому он прославился: будучи еще подростком, Торби проехал на велосипеде вокруг кометы. Однако журналисту не хотелось сейчас об этом говорить — он пообещал, что когда-нибудь обязательно ей про все расскажет. Не то чтобы ему была неприятна эта тема, просто он знал, что информативная часть его рассказа сведется к четырем-пяти предложениям, впечатления от которых у слушателя никогда не сравнятся с теми смутными, невербализуемыми образами и воспоминаниями, связанными с этой поездкой, которые живут в памяти Торби.

Уже к двенадцати часам первого дня похода путешественники не знали, о чем говорить, а потому просто шли и думали, что бы им такое снять и о чем бы таком еще поспорить. Так они провели еще два дня.

Когда они добрались до Песчаного моря, тем для разговоров не прибавилось, зато пейзаж преобразился: теперь перед ними до самого горизонта простиралась бескрайняя пустыня; дюны, словно волны, вздымались со всех сторон. Из космоса могло бы показаться, что гребни дюн застыли на месте, образуя удивительно красивый узор, однако здесь, в пустыне, где дюны вокруг вздымались до самого неба, возникало ощущение, что они непрестанно движутся, словно неспокойное море. Впадины между дюнами были так глубоки, что, глядя оттуда вверх, казалось, будто песчаные горы вокруг поднимаются до самого неба.

Путешественники часами молчали. Леоа даже не спросила Торби, неужели ему не жаль, что все это великолепие сначала превратится в непролазную грязь, а затем вообще станет морским дном, уйдя на три километра под воду. А у Торби уже не было сил поддеть Леоа, сказав, что в общем-то она сожалеет лишь о куче пыли размером с Францию, — подумать только, будущие поколения не смогут увидеть гигантскую кучу пыли размером с Францию!

В последний их день в Песчаном море они шли довольно медленно. Леоа то и дело останавливалась, чтобы снять видео. Она сделала карьеру в документальной журналистике, создавая фильмы о ландшафтах, обреченных на гибель. Этот сюжет обещал превзойти все снятое до сих пор.

Торби сидел на гребне высоченной дюны и любовался закатом, диктуя путевые заметки одному из своих сталкеров и раздумывая над тем, откуда лучше снять Борей, когда он будет проходить над северным полюсом. Вдруг журналист почувствовал легкую вибрацию, и микрофон, который был вделан в его шлем и в последние несколько дней лишь иногда негромко потрескивал, начал громко резонировать на низких тонах — звук был похож на гудение трубы, или на звон огромного колокола, или на эхо в горах.

Дюна под ним вдруг качнулась, словно океанская волна, очнувшаяся после долгого сна, и он кувырком полетел вниз по ее наветренному западному склону, скользя и переворачиваясь, — в глазах мелькали то облака, то песчаные кручи. Потом Торби понял, что больше уже не падает, а песок сыпался на него сверху, так что он уже едва мог шевельнуться.

Журналист собрался с силами, вскочил и широким шагом направился вверх по откосу. Ему понадобилось чуть больше минуты, чтобы взобраться обратно на гребень дюны, а тем временем басовые ноты в его микрофоне сменились оглушительным грохотом литавр. Солнце уже вплотную подошло к горизонту, с минуты на минуту могло начать темнеть — из-за меньших размеров солнца и короткой линии горизонта сумерки на Марсе были совсем короткими.

Треск в микрофоне не утихал, так что Торби пришлось включить рацию погромче.

— С тобой все в порядке?

— Вроде да. Меня завалило, но я выбралась.

Тут он увидел, как далеко внизу Леоа карабкается по подветренному склону.

— Поющие пески, — сообщила она. — Возможно, это было одно из их последних выступлений. Звук отражается от соседних дюн, одна дюна заставляет звучать и колебаться другую, та следующую, и так пока все дюны, отражающие звук данной частоты, не закачаются, обрушивая песчаные лавины, и не зазвучат единым хором. Мне довелось познакомиться с ученым, который расставил микрофоны по всей этой территории, так что теперь он может по карте показать, как всего за пару часов пение песков передается от одного берега Песчаного моря до другого. Скоро эти пески замолчат навсегда.

— Точно так же, как когда-то замолчал прибой Борейского океана, — заметил Торби, помня, что их пишущие микрофоны все еще включены, а потому считая необходимым возобновить словесный поединок.

Неподалеку один за другим выныривали из песка их сталкеры. Сначала на поверхности показывалась голова на тонком стержне, потом появлялся весь сталкер. Он тут же принимался вытряхивать песок из своих аудиорецепторов, по форме напоминавших воронки. Отряхнувшись, сталкеры как ни в чем не бывало занялись своим делом — опять деловито зашныряли вокруг по песку — ни дать ни взять мыши на ходулях с колесиками.

— Время поющих песков подходит к концу. Совсем скоро наступит время шумящих волн. А на границе времен произойдет коллапс невиданных масштабов.

Похоже, Леоа не нашла что ответить, или просто не захотела отвечать на очередное «назидание» — она вернулась к своему занятию, он — к своему.

Включилась встроенная в скафандры система защиты от песка и пыли — в сумерках Торби увидел, что костюм на Леоа как бы слегка задымился, а потом пошел полосами. Они закончили работу при свете фонарей, которыми были оснащены сталкеры, и легли отдохнуть на мягком песке с подветренной стороны дюны — на свежей осыпи это было совсем безопасно.

— Торби, — вдруг сказала Леоа, — мне кажется, эта затея не прославит никого из нас.

Торби в это время устраивался поудобнее.

— Ты права, — ответил он, — скорее всего, нет.

— А ты ведь однажды уже был знаменит.

— Знаешь, слава не слишком ощущается, пока она есть, — заметил он. — Осознать себя знаменитостью так же сложно, как разглядеть себя в зеркале, стоя посреди зала, где полно народу. В общем, из-за этого вряд ли стоит переживать. Мне нравится снимать документальные фильмы и продавать их телеканалам, и мой нынешний тип славы под названием «Интересно, что с ним стало дальше и где он сейчас» меня не так уж удручает. Мой звездный час — в прошлом, так что, кажется, меня уже почти оставили в покое.

Торби любовался Фобосом, показавшимся в южной части неба. Здесь, на севере, он никогда не был виден полностью, всегда лишь наполовину.

— Если бы кто-нибудь из супермоделей или звезд эстрады по недоразумению потерялся в поющих песках, журналисты раструбили бы об этом по всей Солнечной системе. А если мы потеряемся здесь и ты убьешь меня, а потом съешь, чтобы выжить, об этом разве что мельком упомянут в новостях. Документальные фильмы смотрит полпроцента зрителей. Даже пиратские копии с наших фильмов не делают. — Леоа тяжело вздохнула. — И еще я вот что подумала. Основные телеканалы ни в одной передаче не сообщили о том, что два ведущих тележурналиста, реализующих в своем творчестве принципы реализма-пуризма, находятся сейчас на Марсе, работая над проектом, посвященным одному из наиболее значимых событий программы Всеобщего Процветания за последние несколько столетий — восстановлению Борейского океана. И уж конечно, никого не интересует тот факт, что прежде между нами часто возникали конфликты, из чего можно сделать вывод, что мы наверняка недолюбливаем друг друга. О нас вряд ли покажут даже сюжет типа «Может быть, они помирятся и даже займутся любовью?», хотя обычно именно такие сюжеты публике и подавай. Не говоря уж о том, что один из нас, будучи подростком, совершил самый длинный велосипедный заезд за всю историю. А ведь пару лет назад, помню, я видела передачу, где рассказывали про странное хобби — чтение текстов с бумажных носителей. Двое каких-то парней настолько прониклись духом ретро, что принялись переписывать книги от руки. Только представь, они стали делать настоящие рукописные книги, вроде тех, что читали наши предки в глубокой древности. А в прошлом году я видела передачу о кузнецах и их ремесле. Видимо, наше ремесло совсем умерло, раз о нас совсем позабыли.

— Думаю, причина забвения как раз в том, что наше ремесло пока еще не умерло окончательно. Да, оно устарело, но не настолько, чтобы быть интересным в качестве артефакта прошлого.

Торби смотрел в небо и все не мог понять, кажется ему или нет, будто Фобос прямо на глазах движется на восток, смещаясь все ближе к экватору. В конце концов журналист решил, что ему это не кажется.

— Может, нам стоит попросить какого-нибудь кузнеца выковать для нас колесницу, а потом по очереди кататься на ней, запрягая друг друга? Получился бы неплохой видеосюжет.

— Да уж, пожалуй.

Тут в наушниках послышались странные шорохи. Торби повернулся и увидел, что Леоа поворачивается на другой бок, устраиваясь поудобнее, и в ее микрофоне, видимо, раздается шорох песка, отталкиваемого системой защиты скафандра.

— Знаешь что, — сказал Торби, — раз уж ты так хотела, чтобы я пожалел об утрате чего-нибудь из здешнего пейзажа, я, пожалуй, признаюсь, что наконец-то нашел то, чего мне действительно жаль. Мне жаль Фобоса. Он очень красивый здесь, на дальнем севере.

— Рада, что хоть что-то тронуло твою душу. А то мне уже стало казаться, что ты ждешь не дождешься момента, когда все это погибнет.

— Зрелище будет так себе. Ведь Фобос разлетится вдребезги еще при прохождении сквозь астероидные кольца, так что его гибель не станет событием класса ЯГВЭ. В течение месяца он будет казаться яркой точкой в довольно живописном метеоритном дожде, а потом, где-то через пятнадцать марсианских лет, этот дождь иссякнет. Я даже не собирался снимать это явление. Фобос мне нравится таким, как сейчас. Я и не представлял, что на севере он виден лишь наполовину, потому что проходит по низкой орбите над самым экватором, и что за ним так интересно наблюдать, ведь из-за низкой орбиты он очень быстро перемещается по небу — так быстро, что мне кажется, будто вижу, как он движется.

— Я вроде бы тоже вижу.

Леоа тут же приказала своим сталкерам снимать Фобос и их двоих на дюне с Фобосом на заднем плане.

— Фотографии, наверно, получатся красивые. Жаль только, что все репортажи о событиях, происходящих в рамках программы Всеобщего Процветания, не более популярны, чем опросы общественного мнения, проводимые Управлением по Глобальной Деминерализации.

Торби пожал плечами, надеясь, что камеры сталкеров зафиксируют эту его реакцию.

— Людей можно понять. Бездефицитная экономика, высокая продолжительность жизни и все такое. Живи как хочешь и ни о чем не заботься. Так и живем. Ты никогда не думала над тем, чтобы заняться чем-нибудь другим?

— Я стараюсь об этом не думать. Мне хочется запечатлеть хронику событий, приведших к Всеобщему Процветанию, несмотря на то что самой мне кажется, что все происходящее скорее следовало бы называть Глобальным Вандализмом или Биоматериалистическим Империализмом. Скалы, лед и вакуум тоже нуждаются в защите.

— Скалы, я думаю, отличные друзья. Надежные, как камень.

— Мне так хочется, чтобы кому-нибудь было интересно то, о чем мы с тобой говорим, — сказала Леоа. — Хоть что-нибудь: природа Марса, программа Всеобщего Процветания, что угодно. Мне не важно, что именно мы скажем в наших репортажах и что вообще получится в результате, только бы зрители услышали нас и им стало действительно интересно. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Думаю, да, — ответил Торби, хотя сам не разделял подобных чувств.

Впрочем, собственные чувства он вообще редко осознавал и выражал, так что вполне можно было сделать вид, что он разделяет чужие.

За несколько минут до входа Борея в атмосферу они решили проверить, все ли готово. Сталкеры были переведены в автономный режим и заняли нужные позиции, однако обоим журналистам почему-то казалось, что они все-таки могли чего-то не предусмотреть.

— А ты ведь в последний раз увидишь Борей, свою родину. Не переживаешь из-за этого?

Торби повернулся к Леоа, отключил затемнение шлема, включил подсветку так, чтобы его собеседнице как можно лучше было видно его лицо. Ему казалось важным прояснить этот вопрос раз и навсегда. Между тем северная часть неба уже озарилась всполохом приближающегося Борея.

— Я вырос на Борее, но не считаю его своей родиной. Во-первых, когда я там жил, меня почти никуда не выпускали. Ребенка же не оденешь в скафандр и не отправишь погулять. А когда я улетал оттуда четыре недели назад, от непрерывного таяния льдов и сильного испарения, начавшегося, когда Борей стал приближаться к Марсу, ландшафт там изменился до полной неузнаваемости — я не мог найти тех мест, которые знал в детстве, хотя к моим услугам были радар и термограф. Даже Печенюшный холм куда-то пропал. Впрочем, если бы я и нашел там что-нибудь, на Борее было настолько темно, что сквозь пелену пыли и пара мне все равно не удалось бы толком ничего снять. Борей моего детства, находившийся неподалеку от Нептуна, перестал существовать уже более десяти лет назад. Сейчас он уже не тот. Совсем не тот.

Получилось ворчливее, чем Торби планировал. Похоже, вопрос Леоа немного вывел его из себя, потому что он потратил около половины своей доли проектного гранта на путешествие на Борей. Он и еще семеро ученых последними эвакуировались с этой тающей ледяной глыбы, а в результате в его распоряжении оказались лишь материалы нескольких весьма посредственных интервью, которые он с тем же успехом мог взять годом раньше или годом позже. Вдобавок на станции не было окон, так что, отсняв беседы с учеными в каком-нибудь другом месте, Торби мог бы получить гораздо более эстетичный видеоматериал. На сделанных снимках из-за тумана и пыли сложно было разглядеть то, что осталось от ландшафта Борея. Хотя большая часть самого этого ландшафта как раз и превратилась в туман и пыль.

Планировалось, что Борей, проходя над северным полюсом, испытает сопротивление атмосферы и под воздействием отталкивающей гравитации выйдет по траектории обратного импульса на высокую эллиптическую орбиту и будет вращаться вокруг Марса. Ввиду полной непредсказуемости поведения огромного шара, состоящего из льда, углекислоты, замороженного метана и кремниевых пород, составляющих его ядро, планы реализации проекта оставались не вполне определенными. Так, еще в самом начале перед исполнителями были поставлены две отчасти противоречащие друг другу цели: во-первых, избежать контакта Борея с Марсом, во — вторых, не допустить удаления Борея от Марса.

Если описанная операция пройдет по плану, Борей станет искусственным спутником Марса. На этой «новой Луне» будут установлены сейсмостимуляторы и термоконтроллеры, которые позволят скорректировать его траекторию так, чтобы Борей постепенно перешел на круговую ретроградную орбиту ниже орбиты Фобоса, оказавшись внутри полости Роша. Через несколько лет Борей разрушится окончательно, образовав марсианские кольца. Миллиарды составляющих их частиц под воздействием вращения планеты постепенно начнут снижаться, в результате чего в плоскости колец около двадцати лет подряд будет наблюдаться наверняка весьма живописный метеоритный дождь. Из выделившегося углекислого газа и метана сформируется атмосфера. Водные пары в ней превратятся в снег, который, выпав, растает. Потом пойдут дожди, и вода начнет скапливаться на низменных участках планеты. Постепенно на месте высохшего много миллиардов лет назад Борейского океана возникнет новый.

Проходя над планетой по невысокой траектории, комета на несколько часов осветит небо Марса, но момент ее непосредственного взаимодействия с атмосферой продлится не более трех минут. Торби и Леоа хотели стать непосредственными свидетелями этого события — все должно было произойти прямо над ними.

— Ты что-нибудь оставил на Борее? Может, какой-нибудь сувенир, чтобы он выпал на Марс вместе с осадками? — спросила Леоа.

Торби мотнул головой.

Тут Леоа размахнулась альпенштоком и снесла голову одному из сталкеров Торби.

Журналист сперва онемел от изумления и застыл, уставившись на нее. Тогда она ударила второго сталкера с такой силой, что его голова разлетелась вдребезги.

— Что ты?..

— Ломаю твоих сталкеров, — сказала она ровным спокойным голосом и обрушила альпеншток на третьего сталкера. От удара переломился металлический стержень, и сталкер упал на песок. Кончиком альпенштока Леоа указала на голову сталкера и заявила: — Так ты останешься без записей, которые хранились вот там. А я отныне намерена снимать только тебя. Так что ничего у тебя не выйдет.

В голове у Торби мелькнул вопрос: «Чего не выйдет?» А потом его заинтересовала судьба четвертого сталкера, который верно служил ему вот уже четверть века: наверняка он тоже поврежден, и ввиду их давней дружбы Торби очень переживал за него. В сложившихся обстоятельствах журналисту больше всего хотелось во все горло завопить: «За что?!»

Вдруг стало светло как днем, небо засияло ярче земных молний — происходящее было мало похоже на восход Борея, каким его ожидали. На севере полыхнуло, а через мгновение белый светящийся столб взметнулся к небу. Какое-то время Торби и Леоа в оцепенении наблюдали за всем этим. Ее сталкеры и те из его, что уцелели после избиения, закружились на месте, направляя мониторы к свету, как заводные подсолнухи.

Торби как бы со стороны услышал собственный голос:

— Скорее на юг, надо бежать как можно быстрее. Не думаю, что мы успеем.

— Наверно, упал большой обломок, — сказала Леоа. — Думаешь, далеко?

— Надеюсь, где-нибудь у северного полюса. Если удача на нашей стороне. Скорее грузи все на носильщиков, надевай лыжи и бежим!

Два его спасшихся сталкера по сигналу тревоги, поданному хозяином, запрыгнули в контейнер Бэггинса.

— Лыжи и палки! — скомандовал Торби носильщику, и тот выдал ему необходимое.

Журналист быстро надел специальные беговые лыжи, позволявшие передвигаться не только по твердой поверхности, но и по слякоти и неглубокой грязи. Оставалось надеяться, что вчерашняя недолгая и довольно размеренная лыжная тренировка позволит ему сегодня развить достаточную скорость.

— За мной, Бэггинс, тревога!

В режиме тревоги носильщик должен был неотступно следовать за хозяином на расстоянии двух метров до тех пор, пока в нем не сядет аккумулятор или пока он не выйдет из строя по какой — либо другой причине. Потеряв носильщика, Торби, конечно, останется на некоторое время без еды, но до северных станций отсюда всего несколько дней ходу. Батарей в его скафандре должно хватить на неделю, а может, и дольше, скафандр может генерировать воздух и воду, так что самое необходимое у него есть. Аптечка первой помощи показалась ему слишком тяжелой, чтобы брать ее с собой.

Гигантский столб стал остывать и сменил бело — голубой окрас, напоминающий излучение сварочной дуги, на светло — оранжевый. Восход самого Борея начался точно в указанное время — теперь он неподвижно висел в небе и пылал отраженным светом. Сияние за спиной Торби было ярче самых жарких лучей полуденного солнца на экваторе Земли, ярче любого света, которым когда — либо озарялся Марс, и сверкающий диск Борея в четверть неба величиной излучал этот невыносимо яркий свет со сверхъестественной стабильностью, словно собираясь навсегда залить весь мир слепящим флуоресцентным сиянием.

Торби стремительно скатился по южному склону дюны, используя технику конькового хода, которую освоил еще на Земле, катаясь по снегу, а затем усовершенствовал на Тритоне, скользя по равнинам, покрытым замороженным метаном. Толкаясь одной ногой, он выносил лыжу далеко назад, затем отталкивался другой лыжей и на полном ходу несся вперед, стараясь постоянно наращивать скорость. На неглубоком мелком песке, покрывавшем вершину дюны, в условиях низкой гравитации он наверняка мог бы за час пройти не меньше двадцати километров.

Но сейчас их преследовала ударная волна от падения обломка Борея: она шла за ними с местной скоростью звука — 755 километров в час, и хотя этот показатель был на треть ниже скорости, которую звук развил бы на Земле в теплом, насыщенном газами воздухе, пригодном для дыхания, этой скорости более чем достаточно, чтобы волна настигла их уже в ближайшие полчаса.

Торби оглянулся. Леоа бежала за ним, не отставая и, пожалуй, даже слегка нагоняя его. Светящийся столб немного потускнел и стал совсем оранжевым, сквозь пылевую завесу он отбрасывал длинную тень в свете восходящего Борея. Торби не помнил наверняка, останется ли Борей на небе до восхода солнца, — впрочем, до рассвета в любом случае их судьба уже решится.

— Торби!

— Что?

— Я попробовала поискать убежище — судя по картам и данным моделирующей программы, где-то неподалеку должно быть безопасное место. Через километр эта дюна закончится развилкой, и если поехать налево, то еще через пару километров мы окажемся у края кратера, в чаше которого, наверно, можно будет укрыться от ударной волны.

— Неплохо придумано, спасибо.

Торби постарался еще немного ускориться, усилив подачу кислорода в шлем. Давление внутри скафандра возросло, в легкие начал поступать чистый кислород, что позволило увеличить скорость. Но успеют ли они пробежать эти три километра? Либо успеют, либо им конец.

Леоа вывела из строя всю его записывающую аппаратуру. Торби и раньше знал, что она не одобряет его увлечения репортажами о явлениях глобального выброса энергии — ЯГВЭ. Она осуждала его деятельность, потому что ей очень не нравилась сама идея Всеобщего Процветания, но ему и в голову не могло прийти, что эта женщина способна помешать ему сделать репортаж. Значит, на самом деле он разбирался в людях еще хуже, чем ему казалось. Торби и Леоа работали бок о бок, и их споры, соперничество и, как ему казалось, дружба имели давнюю историю. Он и представить себе не мог, что такое может случиться.

Торби бежал что было сил. Он помнил, что, дыша чистым кислородом, должен заставлять мышцы постоянно двигаться, чтобы не допустить гипервентиляции. Казалось, лыжи уже мчались сами по себе, скользили, поворачивали, подпрыгивали. В меркнущем небесном свете Торби старался не сбиться с пути и сохранить относительное спокойствие. В условиях низкой марсианской гравитации горизонт казался ближе, чем на Земле, а смещение траектории могло остаться незаметным, к тому же тело, став гораздо легче, при движении все время норовило подпрыгнуть, так что без должного напряжения мышцы ног тратили треть энергии впустую на вертикальные движения.

Двигаться по подветренной стороне было небезопасно, так как там в любой момент мог случиться очередной оползень. Поэтому Торби старался держаться правой, наветренной стороны, не спускаясь слишком низко с гребня дюны, чтобы не пропустить ту самую развилку. Он слышал только собственное шумное дыхание и скрип лыж по песку. Столб взвеси, поднятый ударом обломка кометы о Марс, теперь потемнел и стал яростно — красным, а занимавшая четверть неба комета в зловещей тишине застыла в небе прямо над ними. Торби старался смотреть прямо перед собой, не спуская глаз с горизонта, целиком положившись на быстроту ног и крепость духа. При каждом движении он старался прилагать силу строго вертикально, на поворотах регулировал движение лыж мышцами стопы, а не бедра, очень надеясь, что он правильно помнит, как все это делать, и толком не зная, достаточно ли быстро он движется по этой, по-видимому бесконечной, пустыне.

Отыскав развилку и повернув налево, Торби оглянулся посмотреть, как там Леоа. Она немного отстала, так что он замедлил ход и подумал, не стоит ли объяснить ей, как правильно двигаться, чтобы избегнуть ненужных вертикальных колебаний тела и сберечь драгоценную энергию.

Вдруг пятиметровый слой песка начал осыпаться под ее ногами — с гребня дюны по подветренному склону покатился оползень. В голове у него мелькнула мысль: «Но как такое возможно? Я же только что проехал там, а ведь я намного тяжелее». Едва он успел это подумать, как почва ушла у него из-под ног, раздался оглушительный грохот, и оставшаяся часть дюны тоже рухнула.

«Как же я мог об этом забыть?» — удивился Торби. В холодной разреженной атмосфере Марса, состоящей из тяжелых молекул углекислого газа, звук распространяется медленнее, чем в атмосфере состава, пригодного для дыхания. Это становится очевидно уже во время первой прогулки по Марсу, когда в наушниках твоего приятеля, слушающего радио, фоном звучит то, что ранее было сказано тобой в микрофон, и приходится немало повозиться, чтобы особым образом настроить микрофон и ускорить получение звукового сигнала. А базальтовые плиты, дно высохшего марсианского моря, обладают низкой температурой и высокой твердостью, так что сейсмические колебания в этой части планеты распространяются быстрее, чем где бы то ни было.

Торби думал об этом, летя куда-то кувырком. Мысли его были такими четкими, словно в этот момент он продумывал озвучку для своего последнего документального фильма. Воистину этот фильм мог бы стать для него последним.

В условиях низкой гравитации падение затянулось. Вокруг оглушительно шелестел песок, в микрофоне громко раздавалось гудение тысяч поющих дюн, — казалось, пустыня стонет, содрогаясь от колебаний горной породы, вызванных S — волнами. Эти колебания вызывали резонанс, в результате чего по склонам дюн без конца сходили лавины и оползни, которые, в свою очередь, тоже порождали резонанс. Так продолжалось до тех пор, пока не была израсходована почти вся потенциальная энергия Песчаного моря.

Скорее всего, специально для того, чтобы подразнить Леоа, Торби, летя вниз по склону и готовясь к гибели, сочинил весьма назидательный и банальный закадровый комментарий для происходящего: «Может показаться, что великая пустыня знает, чем грозит ей Борей, что она видит этот небесный свет, несущий смерть Песчаному морю, темные дюны и камни которого бросают вызов склонившемуся над ним равнодушно мерцающему ледяному лику».

От очередного толчка Торби опять подбросило, так что назидательный комментарий оказался прерван на полуслове. К тому же с журналиста слетели лыжи. Кувырком летя вниз, он чувствовал, что его затягивает песок. Что-то тяжелое ударило сзади по шлему. Падение ускорилось, и в конце концов, проехавшись немного вперед головой, он приземлился на живот.

В темноте слышно было только, как в наушниках шелестит песок.

Ощутив легкую увлажненность белья и головокружение, Торби понял, что опозорился дальше некуда: подумать только, он потерял сознание от страха. Состояние напоминало сильнейшее похмелье. Торби глотнул немного воды. Все тело ныло от удара, но острой боли он не чувствовал нигде. Похоже, единственный серьезный ущерб состоял в том, что внутри скафандра отсоединилась мочеиспускательная трубка. Если Бэггинс догонит, можно будет попробовать все поправить и даже обтереться губкой, но острой необходимости в этом не было.

Часы, видимо, вышли из строя — они ведь не работали сами по себе, а передавали спутниковые сигналы времени. Впрочем, судя по тому, что штаны все еще были мокрые, Торби вряд ли был без сознания более четверти часа. Каждые пятнадцать минут внутри скафандра срабатывала система контроля влажности, и вся лишняя влага испарялась.

Журналист лежал на животе, головой вниз. При попытке встать выяснилось, что руки совсем не слушаются. Торби пошевелил пальцами, затем — запястьями, стараясь утрамбовать тот песок, что был под ними, и стряхнуть тот, которым его засыпало. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем он начал чувствовать предплечья, наконец дошла очередь до плеч — Торби широкими гребками устремился сквозь слой песка на поверхность. Ему пришлось изо всех сил напрячь мышцы ног, чтобы вынырнуть, и теперь он сидел на склоне дюны, залитом серебристым светом темнеющих небес.

Вдруг журналист услышал странный шелестящий звук и долго не мог определить его источник. Наконец он понял, что это осыпаются с неба на землю песок и пыль. Ударная волна, наверняка принесшая с собой пылевое облако, видимо, пронеслась, когда Торби был без сознания. На вершинах дюн виднелись высокие, странным образом закрученные гребни, и вообще возникало ощущение, что пейзаж развернулся на девяносто градусов: раньше подветренными были западные склоны дюн, а наветренными — восточные; теперь южные склоны стали подветренными, а северные — наветренными. И сами дюны стали ниже и шире. Может быть, Торби спасся, потому что оказался в котловине между дюнами.

Торби включил внешний голосовой динамик и крикнул:

— Леоа!

Ответа не последовало. Канал голосовой связи не работал — это значило, что Леоа либо слишком далеко, либо слишком глубоко, чтобы радиосигнал мог пробиться к ней.

Торби попробовал воспользоваться каналом службы спасения, но получил сообщение, что если он находится южнее тридцатой широты и не истекает кровью и если он в состоянии добраться до ближайшей больницы, находящейся на расстоянии менее десяти километров, то ему лучше действовать самостоятельно. Канал навигации тоже не работал, впрочем, при необходимости Торби мог по звездам двух Медведиц и Кассиопеи найти то место, где ранее он и Леоа использовали навигационную систему, а потом попытаться добраться до населенной части планеты, хотя без лыж ему на это могло потребоваться около недели.

Оползень увлек за собой Леоа, когда она была метрах в ста пятидесяти от него. Торби не был уверен, что его спутница успела добежать до котловины. Он снова позвал ее, но снова не получил ответа. Попробовал позвонить по телефону — ему сказали, что спутниковая служба связи временно отключена. Тут все было объяснимо: ударная волна, круша все подряд, могла зацепить и полярные спутники, двигавшиеся по эллиптической орбите и обеспечивавшие связь и навигацию.

Если бы Торби был один, он бы прямо сейчас отправился на юг, но оставить свою спутницу он не мог — нужно было, по крайней мере, попытаться отыскать ее. У Бэггинса хранился маршрутизатор, который мог бы определить местонахождение Леоа при помощи радиомаячка. Но Бэггинса наверняка тоже засыпало песком, и даже если носильщик чудом уцелел, ему понадобится время, чтобы найти хозяина.

Торби решил пару часов подождать Бэггинса, ведь тот не только смог бы его накормить, но и, быть может, нашел бы потерянные лыжи и палки. К тому же Бэггинс был оснащен электролопатой. Уж лучше сперва отыскать еду и лыжи, чем отправиться пешком неведомо куда. И еще нужно искать Леоа. Торби не придумал ничего лучше, как залезть на вершину песчаного холма, с которого он скатился.

Поднялся западный ветер, при его порывах песок под ногами начал осыпаться — подъем дался Торби нелегко, и, когда он взобрался на холм, солнце уже показалось над горизонтом. Маленькое и красное, оно вставало на юго — востоке, слабые лучи едва пробивались сквозь завесу пылевых туч. Торби перевел лицевое стекло шлема в режим увеличения изображения и усиления контрастности и внимательно осмотрелся. Свежие следы на склоне уже почти занесло песком, так что становилось понятно, что стоит Торби двинуться куда-нибудь с этого холма, и он никогда уже не сможет отыскать ни холм, ни то место, где он упал.

Вдруг на краю котловины к северу от холма показалась маленькая движущаяся темная точка. Торби развернулся в ту сторону и включил дальномер. В соответствии с данными прибора, объект высотой один метр находился на расстоянии двух километров от него.

Торби медленно двинулся в том направлении. Постепенно он понял, что это носильщик Леоа и что он движется прямо к центру котловины, видимо на сигнал радиомаячка своей хозяйки. Когда Торби туда добрался, носильщик уже вел раскопки, от усердия раскачиваясь взад — вперед на высоких колесиках.

Торби постарался ему помочь, — впрочем, копая руками, мог он не много. Он не знал, запрограммирован ли носильщик на то, чтобы выкапывать своего хозяина даже в том случае, если, судя по биосигналу, тот уже мертв, и, конечно, узнать об этом у робота не было никакой возможности — ответа от него не добиться.

Наконец они докопались до чего-то твердого. Носильщик запустил в яму свою цепкую клешню, вытащил оттуда лыжу Леоа, аккуратно погрузил ее в багажный контейнер и покатился дальше. Торби сперва удивленно воззрился на робота, а потом расхохотался и пошел следом за ним к холму, на склоне которого виднелась торчащая из песка лыжная палка. Возможно, в конце концов робот откопает и хозяйку, — видимо, создателям этого чуда техники не пришло в голову объяснить ему, что жизнь хозяина важнее сохранности багажа.

Небо цвета застарелой гематомы было затянуто рваными тучами. Судя по показаниям температурного датчика, воздух остывал, и в любой момент мог пойти углекислотный снег. Следуя за носильщиком Леоа, Торби решил еще раз попробовать позвонить ей. На этот раз ему был предоставлен доступ к ящику голосовой почты. Торби оставил сообщение на тот случай, если вдруг окажется, что с Леоа все в порядке — она бродит по склону какой-нибудь дюны и просто временно оказалась вне зоны действия спутниковой сети.

Через пять минут раздался телефонный звонок.

— Торби!

— Да, Леоа, ты в порядке?

— Нет, меня завалило песком почти по пояс. И мне кажется, у меня что-то с позвоночником и с ногой. Тут неподалеку твой носильщик, но я никак не могу привлечь его внимание. — Ее голос дрожал от боли. — Понятия не имею, где я. Кстати, знаешь, что только что сделал твой робот? Скажу — не поверишь…

— Не иначе как выкопал мою лыжу? По крайней мере, именно этим в данный момент занят твой носильщик. Но если возле тебя мой робот, значит, ты в той же котловине, в которую упал я. Она немного к югу от того места, где я нахожусь, но я сейчас приду к тебе. Впрочем, без лыж у меня это вряд ли очень быстро получится.

Пока Торби шел на юг, поднялся довольно сильный ветер.

— Леоа! — Он снова позвонил ей по телефону, потому что рации до сих пор не работали.

— Да, слушаю. Знаешь, твой носильщик уже нашел вторую лыжу. И еще, как ты думаешь, можно мне пить? Я немного опасаюсь…

— Да, можно, насколько я помню. Впрочем, курс первой медпомощи был довольно давно. А я звоню узнать, не засыпало ли тебя песком.

— Почти засыпало. Изо всех сил стараюсь стряхивать его, но проблема в том, что мне никак не сесть.

— Думаю, тебе не стоит даже пытаться это сделать.

Он шел и на ходу говорил с ней, чтобы им обоим было не так одиноко.

— Тут твой носильщик выкапывает что-то в трехстах метрах от меня. Не иначе, нашел твою вторую лыжу.

— Не может такого быть, ведь одну он уже нашел, а вторую я не теряла — она у меня на ноге.

— Ну, значит, он обнаружил твою лыжную палку. Наверно, тебе очень больно?

— Да, к тому же лыжное крепление сломалось — оно впилось в ногу, а при падении я сильно ударилась о лыжу спиной. А носильщик, наверно, ищет лыжную палку. Или, может, я выронила вещевой мешок. Почему этим носильщикам, с их огромным энергетическим резервом, забыли внушить, что сначала нужно спасать людей и лишь потом — транспортируемый груз?

— Потому что среди шестнадцати миллиардов жителей Солнечной системы вряд ли найдется больше ста миллионов тех, чья нога ступала где-нибудь кроме тротуаров их родной планеты. Обычно услугами носильщиков пользуются на вокзалах: там им полагается следить за сохранностью багажа и всюду следовать за хозяевами.

— Твой Бэггинс только что вырыл лыжную палку и направился к холму, так что, думаю, скоро вы встретитесь.

Несколько минут спустя, перевалив через холм, Торби увидел Бэггинса: носильщик подъехал к нему и замер, ожидая приказа.

— Лыжи и палки! — распорядился Торби, и его верный безмозглый друг тут же выдал требуемое.

Леоа нигде не было видно, — впрочем, Торби это не удивляло, потому что ветер поднимал в воздух тучи песка и затруднял видимость. Он решил позвать ее:

— Эй, Леоа, махни рукой, если можешь!

В пелене красной пыли посреди склона мелькнуло что-то — Торби метнулся туда и, осторожно обогнув то место, подъехал к раненой снизу, стараясь не насыпать на нее дополнительно песка и не задеть ее. Все инструменты были у Бэггинса, так что пришлось его подождать, а потом внушить ему необходимость действовать очень осторожно. Пока носильщик выполнял приказы, Торби несколько раз прослушал аудиоинструкции по спасению пострадавших и оказанию первой помощи, пока не выучил наизусть. Зубря их, журналист вспомнил, что уже давно хотел научиться читать тексты с листа, а не только слушать аудиоиздания.

Потом он извлекал Леоа из песка, а она тихонько плакала от боли, от пережитого страха быть погребенной заживо и от радости, что Торби нашел ее, а значит, она спасена.

Было уже за полдень, когда он наконец наложил шины и повязки, влил в насосную трубку необходимые лекарства и собрал что-то вроде носилок, которые должен был нести Бэггинс. Леоа лежала на спине, прибинтованная к крестообразной фиксирующей опоре, словно распятая. Отдавая команды Бэггинсу, Торби осторожно поднял носилки, погрузил на Бэггинса и прикрепил к нему. До упора подняв оси колес носильщика, Торби тем самым максимально увеличил амортизацию, чтобы Леоа, находясь почти в горизонтальном положении, при езде поменьше страдала от тряски. Теперь носильщик мог двигаться со скоростью не более трех километров в час. Торби решил, что лучше им провести ближайшие пару дней в пути, ожидая, пока служба спасения придет им на помощь, справившись со всеми более срочными вызовами.

Постепенно восстановились программные каналы, вновь заработала навигация, но новостей по-прежнему почти не передавали, кроме коротких сообщений о том, что прохождение ударной волны было вызвано не более ранним, чем планировалось, падением кометы, а обрушением на землю не замеченного ранее естественного спутника Борея, состоящего из твердых пород, полкилометра диаметром. В результате его падения, как и предполагал Торби, большинство спутников, находившихся над северным полюсом, на несколько часов вышли из строя. Вызванная сильным сотрясением поверхности пылевая буря оказалась довольно сильной, но непродолжительной. Вскоре ее удалось локализовать, так что в результате инцидента серьезно пострадали лишь несколько десятков станций и городов на дальнем севере планеты. Что касается туристической индустрии, то случившееся может лишь стимулировать ее: люди наверняка захотят посмотреть на новый кратер в полярных льдах Марса, прежде чем эту впадину скроют воды Борейского океана.

Власти утверждали, что прохождение Борея над южным полюсом, запланированное через семнадцать дней, на девятый день после которого комета должна будет войти в атмосферу в районе экватора, ожидается строго в соответствии с графиком. Торби решил, что еще успеет сделать свой репортаж, так что провокация со стороны Леоа в конце концов не будет для него иметь негативных последствий.

Ему хотелось обсудить с ней ее поступок, но он не мог придумать, как ему начать разговор об этом.

Вскоре после того как Бэггинс начал подниматься на холм, двигаясь по спирали и преодолевая не более двух метров вверх по склону при каждом круге, на вершине дюны появился собственный носильщик Леоа. По-видимому, ему таки удалось отыскать вторую лыжную палку, и сейчас он шел на сигнал радиомаячка своей хозяйки. В конце концов он пристроился позади Бэггинса и стал ходить за ним, словно верная собака. Теперь оба носильщика мотали круги, поднимаясь вверх по песчаному склону котловины.

Леоа настояла на том, чтобы Торби снял на видео это полоумное шествие. Просмотрев отснятый материал, Торби тайком удалил звуковое сопровождение, потому что единственное, что там было слышно, — это истерический смех Леоа. Журналист решил, что это вызвано действием анестетиков.

Он проснулся на рассвете, выпил немного воды, быстро позавтракал, надел лыжи и поехал вверх по склону холма туда, куда Бэггинс как раз только что вытащил Леоа, за ночь завершив спиральное восхождение. Судя по данным на мониторе, женщина крепко спала, что, впрочем, было к лучшему. Все утро и большую часть дня Торби шел на лыжах по песчаным холмам, сильно изменившимся под воздействием ударной волны. Немного позади шел Бэггинс. Когда робот отставал, Торби садился и ждал его, слушая, как шелестит песок по скафандру, и глядя на низкие красноватые облака пыли, которые медленно сгущались в воздухе. Ничто не отвлекало его от раздумий.

Проснувшись, Леоа заявила:

— Хочу есть.

Торби в это время был метрах в шестидесяти от нее, фотографируя с помощью оставшихся двух сталкеров дюны в красноватой пылевой дымке. Услышав голос спутницы, он тут же поспешил к ней.

— Сейчас — сейчас, — сказал он, приблизившись.

Сталкеры бестолково крутились вокруг. Судя по данным биологических сенсоров, ее ротовая полость, пищевод и желудочно — кишечный тракт были в нормальном состоянии, но в прослушанном руководстве говорилось, что пострадавших в таких случаях лучше кормить одним бульоном до тех пор, пока им не будет оказана квалифицированная медицинская помощь. Леоа выбрала куриный бульон, и Торби подсоединил к питательной трубке бульонный баллончик так, чтобы она могла пить глотками.

Через некоторое время она попросила:

— Может, я извлеку на свет своих сталкеров и ты расскажешь о том, как объехал на велосипеде вокруг кометы и стал знаменитостью?

— Конечно расскажу, — согласился он, — если это поможет тебе скоротать время. Но должен сразу предупредить: эта история весьма скучна.

В сгущающихся красноватых сумерках Торби заученным тоном человека, уже много раз говорившего об этом, приступил к рассказу о своем приключении. В возрасте четырнадцати лет его отправили пожить к бабушке, потому что его мать была довольно успешной актрисой и опасалась, как бы наличие сына — подростка не лишило ее сексуальной привлекательности в глазах его ровесников. Бабушка Торби была в составе одной из проектных групп, стоявших у истоков программы Всеобщего Процветания, а потому уже вскоре он оказался на Борее, на расстоянии сорока пяти астрономических единиц от Солнца — так далеко, что само Солнце казалось оттуда всего лишь яркой звездой. Торби тогда было ужасно скучно и грустно. Большую часть дня он проводил в виртуальной реальности компьютерных игр, но даже там ему вскоре стало довольно тоскливо. Слишком далеко тогда находился Борей от всех планет Солнечной системы: даже радиосигналы со станции на Тритоне доходили туда лишь через день.

— И вот в день первого взрыва…

— Взрыва? Ты имеешь в виду взрыв атомной бомбы?

— Ну да, что-то вроде этого. Жидкостно — лазерная инициированная взрывчатка — почему-то ни у кого не возникло желания назвать ее сокращенно ЖИВ. Та самая штука, которая изменила траекторию Борея и направила его к центру Солнечной системы.

Торби обошел носилки, на которых лежала Леоа, чтобы проверить состояние датчиков системы жизнеобеспечения. Все индикаторы горели зеленым светом, — значит, все в порядке.

— В тот день бабушка настояла, чтобы я надел скафандр, чего я вообще-то не любил делать, и пошел с ней, что мне тоже не слишком понравилось. Она позвала меня смотреть на небо — взрыв планировалось произвести на противоположной стороне Борея, за горизонтом. Борей был помещен в точку фокуса внутри эллипсоидного сверхотражателя, а другой фокус этого эллипсоида одновременно стал фокусом огромного параболического щита…

— Я ничего не поняла.

— Ну, этот щит состоял из множества тонких отражательных пластин, которые фокусировали доступную энергию таким образом, что образовывался луч километр диаметром. И вот все световое, тепловое и рентгеновское излучение, выделившееся при взрыве, сфокусировалось в одном луче и поразило участок поверхности Борея, сбив снежно — ледяной покров, что привело к изменению траектории его движения.

— Так понятнее. В общем, в детстве тебе показали большой взрыв, и он тебе так понравился, что ты решил посвятить остаток своей жизни созерцанию подобных явлений, правильно?

— У меня включено затемнение шлема, так что тебе не видно моего лица и ты вряд ли сможешь оценить мою реакцию на твою последнюю реплику.

— Я могу ее представить, — парировала она, — или домыслю на основе отснятого материала. В этом отношении я не такой уж пурист. Ты, помнится, пару раз упоминал Печенюшный холм. Что это такое?

— Я там жил. В этом месте располагалась наша база. Это была песчаная насыпь, скрепленная замерзшей водой. Для базы этот холм был своего рода лодкой.

— Лодкой?

— Да, он дрейфовал по поверхности Борея, и в случае необходимости можно было менять его местоположение, поэтому мы все считали его похожим на лодку. А название «Печенюшный холм» закрепилось за ним потому, что изначально он был сложен из огромных ледяных глыб, под которыми залегали кремниевые породы, а потом роботы принялись его готовить: они добавили в «тесто» немного стекловолокна, смешали то, что получилось, с талой водой и добавили по вкусу немного вакуумных пузырей так, чтобы холм мог даже в морозы плавать на поверхности Борея. Если бы Печенюшный холм не был таким подвижным, он бы вскоре был погребен под двадцатипятикилометровым слоем снега, а с ним — и все наши постройки.

Объекты в поясе Койпера формируются из замороженных частиц пыли. Постепенно формируясь, они накапливают воду, аммиак, метан, сероводород, притягивая к себе по молекуле все эти и им подобные вещества, которых довольно много во Вселенной. Туда же оседают частицы пыли, и по мере того, как объект увеличивается в размерах, пыль проседает сквозь вакуумный лед и накапливается в ядре. В поясе Койпера скорость вращения объектов такова, что даже удар по ним вряд ли вызовет испарение. Да и температура там очень низкая, так что вскоре испарение все равно прекратится. И вот в течение миллиардов лет лед нарастает поверх осевшей пыли, образовавшей ядро, потом покрывается пылью, проседает и уплотняется — в результате образуется песчано — ледяная глыба. Ее поверхность покрыта особым пузырящимся льдом — это обычный лед с примесью метанового и углекислотного. А еще при температуре в несколько Кельвинов на подобных объектах небольшой массы с низкой гравитацией отлично сохраняется кристаллическая структура льда. Например, Борей был настолько мал и легок, что двадцатипятикилометровый слой льда, покрывавший его поверхность, вызывал давление ниже марсианского атмосферного. Для того чтобы достичь имевшихся размеров и образовать твердое ядро, Борею понадобилось очень много времени.

— То есть, насколько я понимаю, — прервала его Леоа, — до прибытия туда людей Борей был одной гигантской снежинкой. Кристаллы льда, фрактально упорядоченные вокруг пылевого ядра, — настоящая снежинка размером семьсот километров в диаметре.

— Небольшое пылевое ядро под слоем утрамбованного льда, — уточнил он. — Скорее не снежинка, а снежок, снаружи покрытый инеем. Но в каком-то смысле ты права. Мы называли то место, где стояла станция, Печенюшным холмом, потому что в ледяных глыбах, из которых он был сложен, там и сям виднелись вкрапления из частиц пыли, волокон и пузырьков воздуха — как изюм или дробленые орехи в домашнем печенье. Мы соорудили из этих глыб что-то вроде большой пирамиды и укрепили ее дно, чтобы она случайно не перевернулась. Так что наша станция как бы плыла по рыхлой поверхности огромного снежка, или снежинки, если тебе так больше нравится. А что до меня, то я прибыл на Борей, будучи совершенно придурковатым подростком.

— Лет двадцать назад я родила мальчиков-близнецов, — сказала Леоа. — Я бы, пожалуй, еще завела детей, если бы можно было отправить их кому-нибудь по почте или утопить собственными руками лет в двенадцать.

Торби еще раз, на всякий случай, проверил показания ее биоиндикаторов. Их зеленый цвет становился все интенсивнее, — по-видимому, самочувствие Леоа улучшалось.

— Ты знаешь, — сказал Торби, — в том возрасте я был противнее большинства подростков. По крайней мере, до путешествия на велосипеде. Хотя мама избавилась от меня совсем не поэтому, скорее даже наоборот.

Сказанное прозвучало с горечью, неожиданной для самого Торби. Иногда ему казалось, что только в возрасте между тринадцатью и восемнадцатью годами он был способен по-настоящему переживать какие-либо эмоции. С тех пор мир посерел, и настоящее не шло ни в какое сравнение с прошлым.

— В общем, мы с бабушкой наблюдали яркую вспышку на небе, полыхнувшую за горизонтом; в течение десяти минут после нее у Борея наблюдалась собственная атмосфера. Сквозь скафандр я ощутил ветер, и на какой-то миг вместо привычных звезд над головой увидел небо, а потом вдруг все вокруг стало быстро покрываться льдом. Именно тогда я подумал, что было бы прекрасно провести на Борее некоторое время за пределами станции, особенно если бы при этом я сам мог решить, что мне делать и как проводить время.

Занимаясь физикой, я придумал специальное устройство для этого и заказал его сборку роботам-конструкторам. Устройство представляло собой гигантский обруч километр диаметром с обмоткой из сверхпроводника. Этот огромный маховик я планировал раскрутить до орбитальной скорости, подключив его к специальному тренажеру. Уже через месяц я был в отличной физической форме. Я мог двигаться по внутренней поверхности этого обруча на велосипеде с помощью магнитной левитации, сообщая определенную скорость и кинетическую энергию катящемуся обручу. В общем, ничего особенного в моей затее не было — сейчас подобное можно сделать в любой лаборатории. А нашим роботам-конструкторам все равно было нечем заняться со времен строительства станции. В общем, я соорудил этот обруч и велосипед (точнее, и то и другое сделали роботы) и крутил педали по нескольку часов в день, приводя тем самым обруч в движение. В свободной от трения среде с очень низким уровнем гравитации возникала инерция, так что вскоре обруч разогнался до скорости шестьсот километров в час, что уже было выше орбитальной скорости. Шины моего велосипеда были устроены так, что позволяли контролировать сверхпроводимость обруча, постепенно усиливая сцепление, благодаря чему я мог усидеть в седле. После этого мне оставалось только поддерживать относительную скорость движения на стабильном уровне, чтобы не свалиться с обруча и не вылететь на орбиту.

Также требовалось определенным образом контролировать график полета, я нуждался в воздухе, воде и еде, а еще необходимо было найти способ остановить эту конструкцию, чтобы закончить путешествие, когда мне надоест. Контроль времени осуществлялся при помощи компьютера: планировалось, что я выберусь из обруча, доехав до его верхней точки, при этом во время путешествия я должен был все время ехать параллельно поверхности Борея. Я установил специальную программу с расчетом на ее однократное использование: она активизировалась и при необходимости брала на себя управление всем механизмом. Выходное отверстие в кольце было размером метра три, и при стабильной скорости движения я должен был выбраться оттуда за одну шестидесятую долю секунды. Мой скафандр производил рециклинг воды и воздуха. Еда находилась в большом контейнере, прицепленном сзади. А когда контейнер пустел, его можно было встряхнуть как следует, и тогда он начинал выполнять функции якоря, цепляясь за лед и снижая скорость движения обруча приблизительно до ста километров в час. На этой скорости требовалось надуть вокруг сверхпроводникового обода обруча огромный воздушный протектор и начать медленно двигаться в сторону Печенюшного холма, чтобы пополнить там запас продовольствия.

Я прикрепил камеру на руль велосипеда объективом к себе, чтобы отснять материал, который можно было бы сдать учителю для подтверждения успешного выполнения проекта. А потом я использовал ту же съемку в следующем семестре, когда у нас был курс документального видео. Мне и в голову не приходило, что люди придут в такой восторг от кадров, где я еду на велосипеде по Борею, волоча за собой контейнер с едой.

— На опубликованных снимках ты напоминал ведьму верхом на помеле, — веселилась Леоа. — Видимо, продюсеру, который приобрел права на публикацию, хотелось, чтобы на всех изображениях ты держал голову прямо, а, как известно, в гравитационном поле человек не всегда блюдет осанку, поэтому в результате редактирования твой велосипед на снимках катился под прямым углом к поверхности Борея.

— «Не важно, что случилось и как было снято, редактор всегда сделает так, как ему надо», — процитировал кого-то Торби.

После полудня он решил, пока не стемнело, немного покататься на лыжах, чтобы размять ноги и поупражняться. Еще день-другой — и спасатели наверняка придут к ним на помощь.

Когда Торби вернулся, Леоа по-прежнему лежала на носилках с крестообразным каркасом (эта конструкция с каждым днем все больше напоминала журналисту распятие), которые тащил Бэггинс. Она не спала и успела проголодаться, и Торби приготовил ей поесть.

— Мне кажется, нормальный аппетит — это добрый знак: похоже, ты идешь на поправку, — заметил он. — Я вышел на связь со спасателями, и они пообещали забрать нас завтра. Мы можем остаться здесь, а можем отправиться дальше — и тогда, если мы за вечер и завтрашнее утро пройдем еще километров пятнадцать, у нас будет полное право заявить, что мы сами выбрались из Песчаного моря. Как тебе удобнее — когда робот стоит или когда движется?

— С закрытыми глазами я не чувствую никакой разницы, — ответила Леоа. — Твой носильщик отлично обращается с деликатным грузом. В любом случае мне пока не снять скафандр, так что все удобства космопалатки доступны только тебе. Поэтому мы можем продолжать путь, пока ты не устанешь, а утром отправимся дальше, когда будешь готов.

— Так и поступим.

Уже почти стемнело, и, хотя с помощью световых капсул, инфракрасного фонаря и навигационной системы, встроенной в память Бэггинса, путешествовать в темноте было безопасно и совсем не сложно, ночная прогулка могла оказаться не слишком приятной, а самочувствием Леоа Торби рисковать не хотел.

— Думаю, мы все-таки остановимся.

Через несколько минут надувная космопалатка была готова. Бэггинс занес туда Леоа и поставил носилки на пол. Торби снял с женщины шлем, чтобы она, по крайней мере, могла подышать нормальным воздухом из аэрогенератора и как следует поесть, — впрочем, в соответствии с медицинской инструкцией, Леоа не полагалось ничего более существенного, чем порция пюре из тюбика. Накормив и уложив спать свою спутницу, Торби поужинал сам, разделся, обтерся влажной губкой и лег, чувствуя себя гораздо лучше. Он отдал палатке распоряжение погасить свет и решил не устанавливать будильник.

— Торби?

— Что такое, Леоа?

— Ответь, пожалуйста, еще на один, последний вопрос. То орбитальное путешествие вокруг Борея, когда ты в течение месяца непонятно чем питался и наблюдал, как нарастает ледяной покров и испаряемая влага выпадает в виде снега, — как оно повлияло на твою жизнь? Ты ведь наверняка осознавал, что совершаешь нечто беспрецедентное, когда ехал по орбите ледяной глыбы на велосипеде?

— Скажу тебе по страшному секрету, ничего подобного не было, — ответил он. — Во время путешествия я в основном играл в компьютерные игры, установленные на приборном щитке, спал и писал письма друзьям. За целый месяц я отснял лишь пять часов видео. Конечно, ехать по километровой орбите вокруг пояса Койпера сначала интересно, но уже через несколько минут интерес пропадает. Ледяные сталактиты и узоры инея выглядят довольно симпатично, но у мальчиков-подростков мысли немного о другом. В общем, в конце концов я решил, что пора возвращаться, притормозил с помощью продовольственного контейнера, снизив скорость до сорока километров в час на стокилометровой снежной равнине, — зрелище поднятого при торможении снежного вихря, напоминающего петушиный хвост, стало, как мне кажется, одним из самых ярких впечатлений от поездки. Неплохо смотрелся и след от моего велосипеда, который остался на наружной стороне обруча и вел по направлению к поверхности Борея. А потом, в самом конце, меня едва не замело снегом. Но я добрался до станции, принял душ, обдумал сделанное и позабыл обо всем этом до тех пор, пока случайно не прославился. Впрочем, узнав о моем подвиге, публика также узнала, что у моей мамы есть сын-подросток, что не могло не погубить ее сценический образ инженю, вследствие чего ей даже пришлось отправить документы, опровергающие факт материнства, во все пресс-службы и отказаться от меня. С тех пор я ее не видел. Мне кажется, основной урок, который я тогда извлек, состоял в осознании того, что мне нравится быть одному и что люди действуют мне на нервы.

— А при чем тут большие взрывы?

— Мне они нравятся. И всегда нравились. Было удивительно видеть, как преобразуется лед после взрыва на Борее. Я просто люблю следить за изменениями материи. Знаю, что ты ищешь во всем происходящем более глубокий смысл, но на самом деле суть всех процессов такова. На смену старому приходит новое, на смену новому — еще более новое. А мне просто нравится присутствовать при этом.

Дальнейших вопросов не последовало. Вместо этого Торби услышал размеренное и глубокое дыхание спящей спутницы. Он стал было прикидывать, какой видеоматериал у него имеется и что нужно доснять во время прохода Борея над южным полюсом, но почти сразу заснул в кромешной тьме и мертвой тишине ночной марсианской пустыни.

— Ладно, я отвечу откровенно на все твои вопросы, — согласилась Леоа.

Торби сел возле восстановительного резервуара, в который ее поместили врачи в больнице.

— Ты ведь за этим пришел? Ты хочешь спросить, почему я так с тобой поступила?

— Я не совсем уверен, что пришел именно за этим, — ответил он. — Я просто решил проведать тебя. У меня выдалась пара свободных дней до поездки на южный полюс, а так как я все-таки принимал некоторое участие в твоем спасении, мне захотелось посмотреть на результат своих действий. Я не собираюсь больше с тобой сотрудничать, так что мне, в общем, не очень интересно, зачем ты сломала моих сталкеров за несколько минут до главного события, которое мы должны были снять. Расскажешь ты мне о своих мотивах или нет, я все равно постараюсь избегать встреч с тобой в будущем.

— Думаю, после того, что я сделала, ты никогда уже не будешь относиться ко мне по-дружески.

— Я одиночка. У меня нет друзей.

— Можно подумать, именно поэтому тебя так привлекают все эти ЯГВЭ! Те, кому то или иное место нравилось таким, как оно было, уже там не живут, а те, кто будет любить это место таким, каким оно станет, еще там не поселились. На этот короткий миг ты оказываешься там наедине с Вселенной, ведь так?

Не иначе, она записывала их разговор. Обычно такие вопросы задают во время интервью. А публика сама не своя до подобных бесед. Может, стоит разрушить ее замысел, отплатив за испорченную съемку первого прохода Борея?

Впрочем, на самом деле она мало что испортила. Торби еще вдоволь наснимает Борей во время его прохода над южным полюсом. Кроме того, старый добрый сталкер № 2 умудрился уцелеть, сохранив весь материал и даже сняв столб света, вызванный внезапным падением спутника Борея. Даже если бы Леоа не принялась тогда крушить его сталкеров, через несколько минут им все равно пришлось бы хватать оборудование и спасаться бегством.

Так что большого ущерба от происшедшего Торби не понес, просто он не хотел, чтобы Леоа оказалась поблизости в какой-нибудь ответственный момент. А что до ее спасения, то разве у него, как у мужчины, был выбор? Он поступил как должно, и она не может этого не понимать. Любой на его месте сделал бы то же самое.

— Похоже, ты никогда над этим не задумывался? — спросила вдруг Леоа.

«Не задумывался над чем?» — мелькнул у него вопрос. Но на всякий случай Торби не стал возражать:

— Пожалуй, ты права.

— Вот видишь, мы с тобой не такие уж и разные. Ты любишь смотреть, как преображается нечто прекрасное. При этом тебя не особо волнует, что при этом то, что было, ломается, рушится и взрывается. Тебе нравится наблюдать процесс разрушения, когда прекрасное творение природы погибает, чтобы дать жизнь прекрасному творению рук человеческих.

Торби плохо понимал, к чему она клонит, и боялся, что от него потребуют какой-нибудь реакции.

Но Леоа как будто и не нужен был собеседник. Она говорила без умолку:

— Так вот, Торби, именно это я хотела запечатлеть. Торби. Одинокий Торби. Торби — последний горец, которого предала та, кого он считал своим другом. Выражение твоего лица, когда это произошло. Жесты, движения. Моя идея состояла в том, чтобы установить аналогию между двумя событиями: преображением Марса, куда вскоре искусственно будет занесена жизнь, и преображение Торби, которого искусственными методами тоже можно вернуть в общество, заставить вступить в диалог с людьми. Мне хотелось показать, что тебя тоже можно заставить чувствовать ненависть, а потом, возможно, и любовь. Чтобы ты понял, что вокруг тебя есть люди. Точно так же, как Марс вскоре поймет, что на его поверхности есть жизнь, причем отличная от той, к которой он привык за три века нашего на нем пребывания.

Ну вот, теперь все стало ясно. Окружающие пытались воздействовать на Торби всю жизнь, но у них мало что получалось.

— И ты хотела показать момент моего преображения в своем документальном фильме?

Вопрос, конечно, глупый, все и так было очевидно, но журналисты часто в ходе интервью задают глупые вопросы, чтобы получить умные ответы, а потом никак не могут избавиться от этой ужасной привычки.

— Да, конечно, разумеется. Так и есть. Я больше не состою в движении пуризма-реализма. Можешь забирать его себе. Оно не только не позволяет мне обрести славу, но даже не позволяет тебе ее сохранить. Вот почему у меня родилась идея принципиально новой серии документальных фильмов, где духовное преображение известного человека будет сопоставляться с изменением какого-либо объекта Солнечной системы в рамках программы Всеобщего Процветания. Два этих события будут показаны в их взаимосвязи. Если тебе интересно (впрочем, с чего бы?), то ты можешь ознакомиться с уже обнародованным мною манифестом этого нового движения. Я уже сообщила всем, что собираюсь с тобой сделать, а потом показала кадры с места событий, показала твое лицо, которое, кстати говоря, в такой момент могло бы быть и повыразительнее. Жаль, что больше ты не предоставишь мне такой возможности. И хотя в своем манифесте я заявила, что смогу снять следующий сюжет только лет через двадцать, когда Марс заметно изменится, уже сейчас мои идеи популярны более, чем когда-либо. Даже по самым скромным подсчетам, у меня сейчас довольно солидная зрительская аудитория. Наконец-то меня услышат!

Наверно, во всем этом был какой-то смысл — психологизм и все такое. Торби сказал только:

— Если это именно то, чего ты больше всего хочешь, я тоже рад, что тебя наконец услышат. Надеюсь, не только услышат, но и поймут.

Ему это все казалось надуманным, формальным и ненужным. Леоа широко улыбнулась и сказала:

— Торби, ты такой милый. Я не могла и мечтать о том, чтобы ты дал мне еще один шанс.

— Буду рад.

Он коснулся ее лба рукой и добавил:

— Желаю быть услышанной!

Леоа, наверно, тут же принялась обдумывать достойный ответ. Торби не стал его дожидаться и ушел. Ему надо было купить кое-что из снаряжения, подготовить оборудование, а потом совершить перелет к южному полюсу — до прохода над ним Борея оставалось три дня.

Торби шел и улыбался, сам не зная чему.

На шестидесяти шести градусах северной широты, у марсианского полярного круга, в день зимнего солнцестояния в полдень солнце должно лишь слегка показаться из-за горизонта. Торби решил, что это наверняка будет впечатляющим зрелищем, особенно сейчас, когда через все небо пролегло недавно возникшее вокруг Марса кольцо. Однако, к разочарованию журналиста, вскоре стало понятно, что он зря дожидался этого полуденного рассвета, потому что весь полярный горизонт оказался затянут хмурыми облаками. Наверняка там, наверху, за этими облаками, новые кольца Марса сверкают в лучах солнца, образуя яркую небесную дугу. А тут, внизу, вообще ничего не видно — даже метеоритный дождь, постоянно идущий из колец, стал почти незаметен, превратившись в легкие отсветы, похожие на зарницы, время от времени мелькающие в сгустившихся тучах.

Торби подождал немного, но небо не прояснилось. Время восхода и захода солнца миновало, и он включил фонари, проверяя готовность ракеты к старту.

На прощание журналист еще раз осмотрелся. Шел снег: в воздухе кружились крупные тяжелые снежинки. Их пока было немного, но это уже напоминало снегопад. Снежинки показались Торби такими прекрасными, почти совершенными, что он в течение двадцати минут крупным планом снимал их при помощи трех сталкеров, а еще два сталкера запечатлевали момент падения снежинок — в то короткое мгновение, когда снежинка касалась земли, сталкер фотографировал ее с максимальным приближением, и она таяла от света вспышки. Любуясь неповторимыми узорами снежинок, Торби думал, могут ли снежинки такой же формы, как марсианские, выпасть где-нибудь еще.

Торби снимал снегопад до тех пор, пока не поднялся ветер. Потом снег усилился, и журналисту пришлось поторопиться с отлетом. Он улыбнулся, глядя, как Бэггинс глотает сталкеров и забирается в ракету, а потом еще немного постоял, глядя на снег, прежде чем самому последовать за роботом и погасить фонари. Торби испытывал странное и отчасти злорадное удовольствие: его обычно лишенное всякого выражения лицо сейчас лучилось настоящей радостью, а Леоа и все ее камеры были далеко, в каком-нибудь городе или на каком-нибудь космическом корабле, дальше от него, чем когда-либо.

Гвинет Джонс Спасти Тиамат

Один из самых известных британских писателей своего поколения, Гвинет Джонс, является солауреатом премии Джеймса Типтри-младшего за роман «Белая королева» («White Queen»), лауреатом премии Артура Кларка за роман «Дерзкий как любовь» («Bold As Love») и дважды лауреатом Всемирной премии фэнтези — за рассказ «Принцесса травы» («The Grass Princess») и за сборник «Семь рассказов и басня» («Seven Tales and a Fable»). В числе прочих книг Джонс «Северный ветер» («North Wind»), «Пыльца» («Flower dust»), «Планы спасения» («Escape Plans»), «Священная стойкость» («Divine Endurance»), «Кафе «Феникс»» («Phoenix Cafe»), «Замки из песка» («Castles Made of Sand»), «Без камня» («Stone Free»), «Полночный фонарь» («Midnight Lamp»), «Кайрос» («Kairos»), «Вода в воздухе» («Water in the Air»), «Влияние железного дерева» («The Influence of Ironwood»), «Обмен» («The Exchange»), «Дорогой Хилл» («Dear Hill»), «Спрятанные» («The Hidden Ones»), а также более шестнадцати молодежных романов, выпущенных под псевдонимом Энн Халам. Изредка Джонс пишет рассказы, которые печатаются в «Interzone», «Asimov's Science Fiction», «0ff Limits» и других журналах и антологиях; эти произведения объединены в сборники «Идентификация объекта» («Identifying the Object: A Collection of Short Stories») и «Семь рассказов и басня» («Seven Tales and а Fable»). Кроме того, перу Гвинет Джонс принадлежит критическое исследование «Деконструкция звездолетов. Научная фантастика и реальность» («Deconstructing the Starships: Science Fiction and Reality»). Недавно вышел новый роман писательницы — «Радужный мост» («Rainbow Bridge»). Джонс живет в английском городе Брайтоне с мужем, сыном и бирманской кошкой.

В ярком и захватывающем рассказе «Спасти Тиамат» автор доказывает, что стратегия «узнай врага» не всегда помогает достичь победы.

Я добралась до станции, когда на Левой Сперансе царила глубокая ночь. Поспать так и не удалось. Точно в тумане — конфабуляция нуль-транзит здорово взбаламучивает мозги — ощупью добиралась до любимой закусочной целую убийственную вечность, подчас сомневаясь в том, что парящая в космосе близ Парламента крытая галерея — не метафора, а реальная углеродкерамическая конструкция. Подчиняясь неясному тревожному сигналу из недр рассудка, глянула в зеркало. Неутешительная новость: я превратилась в крокодила-тугодума с пустыми глазами и застывшей на физиономии глупой ухмылкой…

— Дебра! Мой напарник.

— Больше так не делай! — простонала я; крокодил рассыпался, галерея утратила свою сверхдетерминированную важность, и все это произошло слишком внезапно для комфортной адаптации. — Или не знаешь, что нельзя пугать лунатика?

Напарник ухмыльнулся. Он знал, в котором часу я прибыла, и догадывался, в каком состоянии. Прежде я не видела во плоти Пеле Леонидаса Иса Кинатоа, но мы давно работали вместе и симпатизировали друг другу.

— Ай-ай-ай! Так хорошо, что просыпаться неохота?

— А то! Сладкие сны доступны только прекрасным чистым душам.

Он дотронулся до моей щеки, снял слезинку. Я и не подозревала, что плачу.

— Дебра, спать надо в положенное время. Представь, что это игра, в которой надо получать удовольствие.

— Пыталась, но от этого только хуже. Если не приму заслуженное наказание, свалюсь на несколько дней.

Его интимный жест — прикосновение кожи к коже — был приглашением и обещанием, и это вызвало у меня улыбку.

В Парламент мы пошли вместе, вернее, поплыли в сниженной гравитации, кою я так люблю, хоть и знаю о том, сколь вредна она для здоровья.

В фойе повстречали всю честную компанию, которую узнали по новейшей разработке в области биометрии — аура-жетонам. Делегаты от Кай-Анской рабочей партии щеголяли оранжево-желтыми полосками — живенько и миленько, хотя не слишком глубоко по смыслу. Системы полного контроля видели гораздо больше, но нас с Пеле это не заботило, у нас от Сперансы секретов нет.

Проблема Кай-Ан встала перед нами после того, как планету «открыл» баласшетский разведчик и она попала в крошечный список населенных небесных тел, соединенных между собой нуль-транзитом. Тогда же родились вопросы, связанные с серьезным социальным дисбалансом: крошечный интернациональный правящий класс, эксплуатируемые массы. Однако ни кай, ни ан не согласились бы на третейский суд — да и с какой стати соглашаться? Фракция, ратующая за невмешательство, в Парламенте оказалась самой слабой, и вариант «карантин, пока не разовьются до уровня цивилизации» даже не рассматривался. Через тридцать местных лет после первого контакта случилось неизбежное: кай восстали против своих господ. Такое уже бывало и раньше, но в этот раз мятежники разжились современным оружием. Истребить всех ан им не удалось, но зато общая планета сделалась практически непригодной для жизни.

И вот мы здесь, чтобы обсудить размер ссуды на восстановление. Нами нанесен ущерб, нам его и возмещать — такова линия Диаспорийского парламента. У кай и ан, как пить дать, есть свое видение происшедшего — они новички в Звездной Диаспоре, но не в политике.

Однако они, по крайней мере, прибыли на сессию Парламента, и это обнадеживало.

Делегаты от Федерации Кай выглядели неброско. Их было пятеро, и они относились к «разумным двуногим», то есть удовлетворяли главному критерию, который объединял Диаспору. Трое носили баласшетские деловые костюмы в коричневых тонах, двое — серую военную форму. Молодые соправители Ан одевались гораздо лучше, и один из этой парочки показался мне очень даже ничего.

История Диаспоры трактуется по-разному — есть «сильная» теория, есть «слабая», есть промежуточные варианты. Но удивительно, до чего же много у нас общих критериев красоты. Он был высок, два с лишним метра. Большеглазый, с пышной каштановой растительностью на голове. Лицо безволосое, костистое. Бронзовая кожа без пор, ослепительная улыбка. Это мой «подопечный», а его соправительница, подчиненная партнерша, маленькая и тщедушная, тусклой внешностью едва отличимая от кай, досталась Пеле.

Им присвоили кодовые имена Ваал и Тиамат, так я и буду звать их далее. Кай и ан — тоже условные названия.

Мы перешли в консультационный зал. Один из постоянных секретарей «синих», Джозет Моричетри, обратился к нам со вступительной речью. Полковник с зеленым поясом Шамац Хаа'гаан высказался насчет режима безопасности на станции. Администратор Парламента чином пониже прошелся по основам: стандарт времени, квоты на покупки в магазинах, доступ к лифтам, запретные места, домоводство… Те из делегатов, кто не успел позавтракать, воспользовались раздаточной тележкой с «нейтральным в культурном отношении» ассортиментом. Я прихлебывала «мокко — колумбия», восполняла расход углеводов хрустящими тартинками с вишневым повидлом и, вполуха внимая повестке заседания, перебирала в памяти отношения между Ваалом и Тиамат.

Они не были кровной родней — хотя как сказать: у ан совсем невелик генетический пул, катастрофические падения численности населения случались и раньше. Не были они и «женаты». Похоже, половой диморфизм кай и ан соответствовал модели Синей планеты (хотя мы полагали, что от них следует ждать сюрпризов) и они предпочитали сексуальные отношения с противоположным полом. Но в брак не вступали. Тиамат, чья семья вовсе не чуралась перемен, получила образование на Балас-Шете. Ваал впервые покинул Кай-Ан, когда разразилась война. Они теряли близких и, конечно же, смотрели кошмарные видеозаписи, тайно сделанные на Кай-Ане в конце войны. Но все же они прибыли сюда вместе с виновниками геноцида. Судьба свела этих кай и ан вместе, нежданно сделав их правителями расколотого народа. Тиамат, судя по ее виду, испытывала неловкость. Сидела с опущенными глазами, погруженная в себя, тело ее занимало самый минимум пространства. Рядом Ваал, растопырив локти, с тихой детской жадностью ел нейтральный в культурном отношении пончик. Оставалось лишь догадываться, насколько мое инопланетное восприятие искажает взгляд на застенчивую молодую женщину и здорового самоуверенного парня и что общего между этой подкупающей витальностью и содержимым умов.

Кто же ты, Ваал? И каково это будет в ощущениях — узнать тебя?

С инструктажа мы отправились в Парламент на прием с обедом, оттуда в обзорный зал на концерт: Симфонический оркестр Синей планеты (музыка, виртуальная гастроль), Хор Диаспоры (знаменитая английская маска, реал), Ниенданская танцевально — драматическая труппа (мрачно-торжественная хореографическая постановка, билокация); задником служила погружающаяся в тень туманность, для любования которой и предназначался зал. Мы с Пеле, скромные чиновники Социальной поддержки, держались на заднем плане. Однако ан почему-то сочли нас своими адвокатами и после концерта обратились с просьбой. Им очень хотелось быть представленными «милым спокойным людям с симпатичными кудрявыми лицами».

Они говорили на английском, языке дипломатии и межзвездных путешествий, который выучили экспресс-методом, с помощью нейротехнологии. Далеко не сразу мы сообразили, что должны познакомить правителей ан с вазой орхидей.

Внешность не всегда правдива: эти молодые люди не были робкими тихонями. Они родились в средневековом мире и не по собственной воле очутились далеко от него, под защитой богатого соседа. О межзвездной цивилизации они знали только то, что можно узнать на нуль-транзитной станции. Посмеявшись, мы объяснили, что знакомство с уникальной формой жизни не состоится. Ни усиков, ни лепестков, ни клубов разумного газа. По крайней мере не сейчас. Они тоже смеялись, пряча смущение, совсем как подростки Синей планеты.

— Дорогие Дебра и Пеле! — Ваал схватил меня за руку — мягко, но я почувствовала силу. — Вы должны за нами присматривать! Чтобы мы больше не выставляли себя на посмешище.

Тиамат отступила на шаг, хихикая и прикрывая рот ладонью.

Последним событием в повестке первого дня значилась прогулка в прямом эфире, по территории лагеря беженцев кай, что в Секторе специализированной застройки. На стадии планирования некоторые из нас выражали сомнения насчет целесообразности этого мероприятия, ведь, случись что не так, упадет тень на весь процесс переговоров. Но лидеры кай и ан были дальновидны и представляли себе, как оценит подобный жест общественность на их планетах, а значит, грех упускать такую возможность. Довод оказался решающим, Диаспорийский парламент не может разбрасываться электоральными симпатиями целых планет.

У ворот Сектора, глубоко в полых недрах Сперансы, пришлось задержаться. Охрана настаивала, чтобы мы сели в прозрачные бронемобили. Видимо, решила, что слову «прогулка» мы буквального смысла не придаем. Пеле болтал с Тиамат, ему, чернокожему, худому и долговязому, приходилось сутулиться, чтобы слышать ее тихий голос. Ваал разглядывал изображенные на двух дисплеях флаги. Символику флага Кай-Ан юноша теперь знал, нашими стараниями. Зеленая и золотая четверти — это кай, центральный участок покрыт эмблемами всех народов, фиолетовый узор на яркой бронзе — ан.

Бедняжка, подумала я. Это вовсе не волшебные врата, открывающие путь к твоему потерянному дому. Не тешь себя пустыми надеждами. Перед тобой дверь в клетку консервационного зоопарка.

Он заметил мое внимание и показал белые зубы:

— На этом ярусе что, живут остальные народы-переселенцы?

— Да, — кивнула я. — Но главным образом здесь нашли приют старые жители открытого космоса, неспособные вернуться в полную гравитацию. Или горе-колонисты, которые пытались обжить небесные тела и не выдержали тяжелых условий. Других беженцев с обитаемых планет здесь не ищите. Не было причин для их появления.

— Значит, мы у вас первые?

Что это, ирония? Он способен иронизировать?

Удалось достичь компромисса. Мы пошли пешком, а прозрачные машины охраны двигались позади. На фоне тусклого ландшафта гигантской космической станции территория кай выглядела неплохо для лагеря перемещенных лиц. Беженцы могли полюбоваться и красками родного неба между жилыми башнями-капсулами, и копией их главного солнца, и его помощницей, дневной звездой с голубыми лучами. Им было предоставлено все необходимое: гигиена, регулярное питание, условия для отдыха, даже рабочие места. Мы побывали в центре переподготовки для взрослых, бегло осмотрели гидропонную ферму. Посетили детский сад, где персонал рассказал нам (и летающим камерам) о том, что здесь собрались и живут в мире и согласии все народы кай, учась быть достойными гражданами Диаспоры.

Дети глазели на Ваала и Тиамат. Наверное, эти малыши родились уже в лагере и никогда не видели воочию ан. Ваалу столь сугубое внимание явно действовало на нервы, Тиамат платила детям равным любопытством. Вот она протянула чуткую руку сквозь силовой экран, чтобы потрогать малыша, но в последний миг передумала.

Мы посетили класс, затем состоялся торжественный прием, с речами, танцами и хоровым пением. Лидеры общины кай и представители ан не пожимали друг другу рук в прямом смысле этих слов, но соответствующий жест был сделан. После чего съемки закончились, и наша компания разделилась. Большая часть осталась в лагере, а лидеры ан и представители кай направились далее в сопровождении охраны, чтобы неофициально посетить Парк надежды и мечты — копию одной из Священных Рощ (хотя это лишь приблизительный перевод), средоточие духовности Кай-Ан.

Мы с Пеле пошли с ними.

Лесной оазис был рукотворным. Кожистые «деревья» смахивали не то на упругие водоросли, не то на суккуленты (ближе, чем на Синей планете, лигнин не водился), но они были высоки и росли достаточно плотно, чтобы полностью закрыть вид на скопление башен. Их листва создавала приятную тень, и казалось, будто мы находимся в полном уединении среди едва тронутой заботливой рукой лесника чащи. С той минуты, как исчезли из виду камеры, кай и ан держали меж собой дистанцию. Охранники рассредоточились, чтобы окружить политиков кольцом, и мне стало немного не по себе. Надо было уделить побольше внимания брифингу, чем завтраку, — я как-то упустила, что собой представляет Парк надежды и мечты. Я слышала голоса и мельком замечала быстрые тени, хотя территория парка, по идее, должна быть совершенно безопасной. Кажется, на брифинге упоминался барахлящий экран — ну да будем надеяться, неполадка уже устранена.

— Тут проводятся религиозные церемонии? — спросила я у Тиамат.

Она вскинула голову, это означало «нет».

— Большинство кай и ан уже давно нерелигиозны. Это просто уголок, посвященный нашим душам, родной природе…

— А ничего, что здесь охрана Сектора и мы с Пеле?

— Вы же защитники.

Мы вышли на усеянную кустами прогалину. Мелкие растения под ногами создавали покров, похожий на лесной дерн, в крапинах бронзовых и фиолетовых цветов. Над нами искусственное главное солнце клонилось к ложному горизонту, высвечивая кроваво-алые вены в листве. Голубая дневная звезда уже зашла. Ваал и Тиамат шли вместе, я услышала, как он шепчет на языке ан: «Пришло наше время».

— А ведь тут живут счастливчики, — тихо сказала мне делегат от кай; ее «английский», проходя через процессор ларингофона, напоминал рычание плюшевого медведя. — Попасть на Сперансу может только тот, у кого есть связи и деньги. Многие миллионы наших пытаются существовать на выжженной бомбами, отравленной планете. И чья в том вина?

Я неопределенно кивала. Нет у меня такого права — ту или иную сторону принимать.

Мимо кто-то пронесся, большой, сильный. Я с удивлением сообразила: Ваал. Он так быстро двигался, и произошло это так неожиданно! Прорвался через цепь вооруженных охранников и пропал. Я сразу кинулась вдогонку, крича: «Не стрелять!» — и отлетела назад. Меня швырнуло во мглу, где со свистом проносились звезды. Экран был усилен, достаточно для меня, но недостаточно для Ваала. Надо мной склонился охранник:

— Госпожа, что случилось? Вы не ушиблись? Подозрение мое сменилось уверенностью: мы здесь не одни.

— О боже! Бегите за ним. За ним!

Я помчалась вместе с охранниками, Пеле остался с Тиамат и кай, сообщил о случившемся полковнику Шамацу.

В сумерках мы носились туда-сюда по рощице, держа друг друга за невидимые нити и узелки нашего общего силового щита, пугались шорохов и движений. Охранники шептались между собой о беженцах-террористах, о самодельном оружии. Но, устремившись на звуки возни и испуганный крик, мы нашли молодого лидера ан целым и невредимым, даже его элегантный наряд не пострадал. Ваал застыл, согнувшись над своей добычей. Из ноздрей жертвы, расположенных высоко на узком лице, сочилась темная кровь. Черные глаза были вытаращены.

Я вспомнила, как в лагере беженцев дети, не веря своим глазам, смотрели на великанов-людоедов.

Ваал поднялся, вытер рот тыльной стороной кисти.

— Ну, что вытаращились? — спросил он грубо на языке своих соседей, и я не сразу сообразила, что это адресовано кай. — Чего ожидали? Вы же знаете, кто я.

Тиамат со стоном отчаяния упала на колени, прижала к вискам ладони.

— Он имеет право! Территория кай — это территория ан, здесь он может вести себя как дома. И они это знают, неужели не видите? Они знают!

Охранник выкрикнул что-то явно непозволительное и бросился на убийцу. Но Пеле успел схватить возмущенного блюстителя порядка за плечи и оттащить назад, уговаривая остыть. Кай ничего не сказали, я же подумала: права Тиамат. Они знали, на что способен прирученный Диаспорой монстр. И он не обманул их ожиданий.

Ваал как ни в чем не бывало стоял, никого не подпуская к телу, пока не прибыл с колонной бронемашин полковник Хаа'гаан. Тогда ан поднял добычу и перекинул через плечо. Я поехала вместе с ним, его трофеем и эскортом из четырех «зеленых поясов» к лифту. Еще одна машина с затемненными стеклами ждала нас на парламентском ярусе. Ну и командировочка мне выпала! Мы сопроводили Ваала к ВИП-гостинице. У входа в свои апартаменты он небрежно сбросил тело кай на руки одного из помощников, принадлежавшего к малорослой ручной разновидности этого семейства опасных хищников, ан.

Военные переглянулись, затем посмотрели на меня.

— Лучше бы вам остаться, — сказала я. — И вызвать подкрепление. Возможна месть.

В памяти моей задержались глаза Ваала. Они смотрели на меня и вызывающе, и доверчиво…

Доклад по возвращении звучал за закрытыми дверями, хотя и велась запись. Затянулась эта процедура надолго, но нам удалось всех оправдать, включая Ваала. Да, совершены ошибки; да, сигналы были истолкованы неверно. О проблеме Кай-Ан мы судили по лежащим на виду фактам, но ее культурную подоплеку изучить как следует не позаботились. Ваал и Тиамат на разбор не явились и, стало быть, никак его не прокомментировали. Кай (они тоже отсутствовали) потребовали немедленного отстранения виновника от власти. К случившемуся они были склонны относиться с более чем серьезными опасениями и не усматривали в нем предмета для торга. Партия Балас-Шета возражала: совершенное Ваалом убийство — случай из ряда вон выходящий, «экстраординарный ритуал», к которому мы можем отнестись лишь как к свершившемуся факту. И хотя мы с Пеле понимали, что это абсурд, от нас почти ничего не зависело.

Один из наших «зеленых поясов», упомянув в докладе возглас Тиамат «Они это знают», выдвинул предположение: молодой кай был чем-то вроде террориста-смертника, он пожертвовал собой, надеясь сорвать мирные переговоры. А значит, необходимо провести расследование, выявить связи погибшего, подвергнуть его тело медицинской экспертизе.

— Благодарение богу, что это случилось не в прямом эфире! — воскликнул Шамац.

Старый вояка службу знал туго.

К себе мы с Пеле вернулись поздно. Остаток ночи провели вместе, в уютном и ласковом мирке Синей планеты, где война считается позором, а убийство — отклонением от нормы, где доброта — единая валюта и где на любом языке незнакомца приветствуют с нежностью: дорогой, милый, уважаемый, сестра, брат, кузен, причем никто не удивляется этому. Как же велика, оказывается, разница между нами, считающими себя жестокими варварами, и этими падшими ангелами.

— Мы превращаемся в касту заботливых нянек для всей, мать ее, Галактики, — простонал Пеле. — Que cacho![17]

Посещаемость сессии Парламента была на высоте: многочисленные ярусы нашпигованы билокаторами, больше обычного депутатов, присутствующих не виртуально, а собственной персоной, и черт с ними, с расходами. Я с отвращением разглядывала зал. Каждого хлебом не корми, дай повыступать насчет кайанского кризиса. И каждый не смыслит в проблеме ни бельмеса. Межзвездные расстояния плохо влияют на свободу прессы, она чахнет и дохнет. А все потому, что любая информация, даже самая пустяковая, доставляется только курьерской почтой, не минуя бдительного ока официальной цензуры. Депутаты что-то слышали о геноциде, о злых, порочных, но и романтичных ан, о разрушенном мире, о планах спасения. Но они очень слабо представляли себе, что довело мятежных кай до такого отчаяния, и едва ли когда-нибудь узнают правду…

Парламенту Диаспоры качественно запудрили мозги.

И традиционалисты из кай подыгрывали этому. Конечно, им не нравилось, когда их убивают и едят аристократы, но куда хуже, если на свет божий выползет неприглядная правда. Все-таки на блюдо попадали только бедные, слабоумные, ущербные… Напротив Гостевой галереи, вровень с моими глазами, висел громадный флаг Диаспоры. Населенные миры аккуратно собраны в красивую гроздь, такую плотную, что яблоку негде упасть. Как на старинной карте Синей планеты, где в искаженной проекции материки лепились друг к дружке. А на самом деле между Синей и нашим ближайшим соседом Ниендан двадцать шесть тысяч световых лет. Между Ниенданом и Балас-Шетом — полторы тысячи. Местонахождение загадочной родины алеутян нам вообще неизвестно. Ну и как вы себе представляете межпланетные связи на таких дистанциях, если без фантазий?

— Зачем они все это говорят вслух? — праздно поинтересовался Ваал.

Разумеется, он находился рядом. Был рад, что я его сопровождаю, и не ленился мне об этом напоминать при любой возможности: то доверчиво прижимался к плечу, то бросал теплый взгляд карих глаз. Мое гробовое молчание о происшествии в Парке надежды и мечты он счел за понимание. Чиновник социальной поддержки Диаспорийского парламента никогда не проявляет враждебности.

— У вас работает кнопка синхронного перевода? — спросила я.

Электронный переводчик в Парламенте живет своей загадочной жизнью.

— Нормально работает. Но они ничего нового не сообщают, только озвучивают лежащие на столах документы. Все это было на вчерашнем брифинге.

— Вы читаете по-английски?

— Да.

Чтению и письму надо учиться долго, экспресс-методом тут не обойдешься. Либо нужен исключительный талант к языкам.

Он небрежно, с оттенком столь удивившей меня недавно иронии, дезавуировал свои способности:

— Меня учили на родине. Но это не важно. Помощники понимают все, что мне нужно.

— Это называется ораторским искусством, — сказала я. — А еще риторикой. Модулированная речь способна будить в людях чувства, затушевывать факты и влиять на результаты голосований…

Ваал скривил в гримасе неодобрения красивое лицо:

— Ужасно.

— Такова традиция. Просто у нас так принято делать дела. Я вздохнула и отправила Пеле вопрос по каналу, соединявшему наши глазницы.

«Смена партнеров?» Тотчас пришел отклик: «Совсем?»

Он обо мне беспокоился, хотел уберечь от небезопасного для здоровья общения с Ваалом, не догадываясь, что тем самым тревожит мою совесть. Мне очень нравился Пеле, но я бы не хотела привыкнуть к Диаспорийскому парламенту как к отчему дому.

«Нет, — ответила я. — Только на час».

Добраться до Тиамат удалось без труда. После заседания мы вчетвером спустились в вестибюль, там Ваала мигом окружила толпа влиятельных поклонников. Они его куда-то увели, и Пеле поспешил следом. Мы с Тиамат оказались всеми брошены и забыты — ну да невелика беда.

— Дебра, не выпить ли нам кофе? — с достоинством предложила она.

— Кофе обожаю. Но настоящий, а не бурду, что здесь развозят на тележках.

Я повела ее в любимую закусочную, и мы нашли свободный столик. Мне нравилось, как она справляется с минусами своего положения. Ваал куда-то ушел со свитой из сильных мира сего, а его партнерша вынуждена скромно пить кофе в обществе няньки…

Я собиралась подвести разговор к интересовавшей меня теме, но Тиамат опередила:

— Вас, должно быть, очень напугало вчерашнее происшествие? «Никакой враждебности!» — напомнила себе я.

— Слегка напугало, — признала я и притворилась, будто колеблюсь. — По словам делегата от Балас-Шета, ваш напарник совершил ритуал, подтвердил свой статус лидера, и кай этого ждали. Возможно, даже устроили так, чтобы жертва оказалась в пределах досягаемости. И больше такого не случится. Они правы?

Глотнув капучино, она осторожно проговорила:

— Ваал убежден, что ничего плохого не сделал. Но я не забыла ее отчаянный крик.

— А что вы думаете насчет?..

— Я могу говорить откровенно?

— Вы можете вообще ничего не говорить. Пусть мы и на людях, но никто не услышит, что вы скажете мне, а я — вам.

— На Сперансе даже у стен есть уши.

— Да, действительно… Система наблюдения постоянно ведет запись. Но я, как вам известно, являюсь чиновником Социальной поддержки. И я имею право не раскрывать полученные от вас сведения.

И тогда она очень робко пошла на глазной контакт. Я поняла, что она еще никому прямо в глаза не смотрела. Цвет радужки у нее оказался очень мягкого серого оттенка с сиреневыми крапинами.

— В детстве, прежде чем покинуть родину, я ела мясо. Не добывала своими руками, но знала, откуда оно берется. Дебра, я не убивала, ни разу в жизни! И теперь не верю, что когда-нибудь смогу. — Она смотрела на ходивших мимо людей, на обстановку, — должно быть, все тут было для нее мучительно чужим. — Мама говорила, что мы должны отгородиться от прошлого и открыть себя будущему. Когда мне исполнилось шестнадцать, она настояла, чтобы я покинула дом и перебралась на другую планету.

— Вот слушаю, и кажется, что вы так молоды…

— Я молода. Между прочим, еще молочные зубы не выпали… Я не такая, как Ваал, потому что в другой среде выросла. Будь я тогда на его месте, все бы обернулось иначе, лучше для… них. Я в самом деле верю, что… — Она не договорила.

Под «ними» подразумевались кай, народ-добыча.

— Мне известно, что вы хотите сделать для Кай-Ан, — продолжала она. — Знайте: нам эта идея насчет восстановления нравится. Ваал готов помогать всеми силами, и я его поддержу.

Она улыбнулась, не разомкнув губ, не блеснув снежно-белыми зубами. Но под этой сдержанностью я увидела стальной стержень. И с какой легкостью она переменила тему!

Я не подозревала о такой смелости. И о такой хитрости.

— Дебра, а правда, что у народа Синей планеты есть тайные сверхспособности?

— О чем это вы? Неужели о говорящих цветах?

Пеле пытался заменить псевдонимы в софте Диаспорийского парламента. Причем доказывал, что нашим подопечным нужны имена из одной мифологии, и раз в ходу имена богов, то лучше взять ацтекские, например Уэуэтеотль, в честь бога, вырывающего живое сердце из груди жертвы… Роботы ответили отказом. Их, мол, не смущает мешанина из мифологий. Кодовое имя нужно для того, чтобы не возникало случайных накладок, пока система усваивает язык нового пользователя. Ваал и Тиамат подходят отлично, а в центральноамериканских именах слишком много букв.

Я поужинала с Ваалом в ВИП-гостинице. Он был само обаяние; мы ели блюда в стиле вегетарианский фьюжн, и я старалась не думать о мясе, лежащем на кухне в его апартаментах.

На другом краю зала в одиночестве закусывал человек с бычьими плечами, полковник Хаа'гаан, украдкой посматривая на нас грустными глазками, прячущимися меж тяжелых складок кожи. Шамаца глубоко потрясло случившееся в Парке надежды и мечты. Но его оранжевый с желтым аура-жетон оставался ярким, да и за свой я была спокойна. Все обстоит благополучно, по жестоким меркам космической дипломатии. Надо настраиваться на победу.

Сложись обстоятельства по-другому, я бы, наверное, после дежурства составила компанию Пеле. А так я тихо удалилась в свой номер, весь декор, даже на полу и потолке, переключила на звездный космос и смешала себе убойный нейрохимический коктейль. Глазные капли действуют быстрее, но я как раз не хотела спешить, я хотела чувствовать, как разваливаюсь на части. Окруженная бескрайней пустотой, я потягивала охлажденный напиток и размышляла. У народа есть Мировое правительство, промышленность на уровне межзвездных полетов, нуминальная разумность, однако его правящая каста по сей день убивает и поедает крестьян. Да как такое может быть, тем более что почти каждый на Кай-Ан признает, что они — ветви одного народа, только приспособленные к разным условиям; и это им было известно еще до нашего появления. Да и разве могут плыть в одной лодке великие державы и эти жуткие паразиты? Как можно совершать одни и те же действия, допускать одни и те же старые ошибки, идти на одни и те же ненавистные компромиссы? Ведь, казалось, от этой детской болезни пришествие сингулярности должно было излечить нас раз и навсегда…

Почему так тяжело дается нравственное развитие? Почему хищники настолько харизматичны?

Но вот узлы в лобных долях распутаны воздушными пальцами, и я погружаюсь в море вероятностей, проникаю в края страха и радости — этого не понять тому, кто там не побывал. Я задала вопрос и не получила ответа, что поделаешь, так бывает всегда. И все же, когда я, возвратясь на мелководье, лежала в изнеможении на темном загадочном берегу, было уже ясно, как мне следует поступить.

Но в подобных делах всегда необходим эмоциональный мотив. Я еще до прибытия неплохо представляла себе мировоззрение Ваала. Знала, что он готов охотиться на «слабых» кай, такое право дано ему традициями, и одним разом не ограничится, будет убивать при любой возможности. Но ведь Тиамат совсем не такая. Я с ней общалась накоротке — как у нас говорится, кожа к коже. И выяснила то, о чем не услышала на брифинге. Она — не окультуренное ничтожество, не дурочка, набитая образованием, не раздутая пустышка. Нет, она, напротив, сдерживает себя. Я же слышала тот крик отчаяния и гнева, когда она увидела, что натворил Ваал. И я с ней беседовала. Поняла: у нее есть смелость и хитрость, но еще и стремление к победе. Латентная доминантность, воля и способность к лидерству.

И все же меня не оставляли сомнения. Даже теперь я помнила взгляд Ваала — вызывающий и доверчивый…

Тиамат заслуживала спасения. И я решила ее спасти.

Переговоры продолжались. У Диаспорийского парламента моральный дух был не на высоте, инцидент в лагере беженцев показал, насколько слаба наша позиция. Но зато торжествовали делегаты от кай. Они наотрез отказывались обсуждать «традиционную диету ан», зато по-прежнему живо интересовались восстановлением своей планеты. Молодые лидеры ан очень мало времени проводили за столом переговоров. Ваал демонстрировал безразличие — пускай над сложными вопросами голову ломают его помощники, — а Тиамат без него присутствовать не могла. Это прибавило нам с Пеле работы: каждый заботился о том, чтобы его подопечный не захандрил от одиночества. Пеле водил Тиамат по магазинам и музеям (виртуальным и реальным), я же выяснила, что Ваалу, как и мне самой, нравится путешествовать, и в моем сопровождении он посещал малоизвестные уголки.

Мы беседовали о его прошлом. Якобы он отказался от многообещающей карьеры офицера космических войск, чтобы возглавить нацию. При первой же возможности я проверила его пилотские навыки и убедилась: это не просто заигравшийся в солдатики мальчишка. Значит, можно взять его с собой в далекий полет по стационарной «пуповине» к Правой Сперансе.

Но для такого путешествия необходимы скафандры.

— Что это? — ухмыльнулся при виде них Ваал. — Собираемся наружу?

— Да, на экскурсию. Думаю, вам понравится. Скафандры необходимо было программировать. Глядя, как ловко Ваал подстраивает доставшийся ему под свои немалые габариты, я поняла, что он бы прекрасно справился и самостоятельно. Но все же не оставила его без контроля и инструктажа, просто для порядка, а потом сопроводила в открытую нишу ракетного склада. Она была громадна — как будто по кафедральному собору летишь, прицепившись страховочным тросом к продольной балке; внизу — ряды шахт с дальними перехватчиками, порты с ядерными пушками…

Все это устарело, как зубчатые стены замков в эпоху тяжелой артиллерии, но выглядело убедительно для неискушенного зрителя, и — кто знает? — от зулусских копий гибли «современные» армии, так что не стоит недооценивать традиционное оружие.

— Это все настоящее?! — донесся по встроенному в скафандр радио возглас потрясенного монстра.

— Конечно, — ответила я. — В случае чего Сперанса сможет за себя постоять.

Через шлюз в стене мы добрались до меньшего ангара, и я его заполнила воздухом и светом. Здесь мы были совершенно одни. Левая Сперанса — природный объект, вернее, расточенный изнутри астероид. Правая — целиком искусственная, и она очень опасна для разумных двуногих. По форме она близка к тору, что рождает непредсказуемые эффекты, не говоря уже о радиации, которая обрушивается через произвольные отрезки времени и жарит человеческую плоть. Но рисковать нам недолго, авось обойдется.

Мы пристегнули страховочные тросы, подняли лицевые пластины и опустились на корточки, прилипнув подметками из кожи геккона к ненадежному «полу».

— А я-то вас считал ангелами, — смущенно заметил он. — Столько оружия… Я думал, вы выше всего этого. Дебра, ваше кодовое имя разве не ангельское? Разве вы все не посланцы Великого Вакуума?

Великий Вакуум — это из баласшетского словаря, означает что-то вроде бога.

— Нет… Дебра была судьей в древнем Израиле. А я всего лишь человек. Личность с нуминальной разумностью, такая же, как вы. Как и все кай и ан.

Было видно, что на него подействовали суровые картины Правой Сперансы, как они действовали и на меня. Здесь, в холодном мраке, таились, дыша заимствованным воздухом, покой и истина. Он задумчиво смотрел мне в лицо.

— Дебра, вы верите в Диаспору?

— Я верю в «слабую» теорию. Не допускаю, что мы все произошли от одних и тех же гоминид с Синей планеты, таинственных первичных обитателей космоса, предшественников гомо сапиенса. По-моему, мы суть одно и то же, так как развивались в сходных условиях: время, гравитация, водород и углерод.

— Однако нуль-транзит изобретен на Синей планете, — возразил он, не желая расставаться с романтическими заблуждениями.

— Только прототип. Прежде чем состоялось первое реально межзвездное путешествие, понадобились сотни лет и громадная помощь извне.

У Ваала были помощники, чтобы постигать чужие технологии. Сам же он мог строить замки из песка и мечтать о будущем.

— На Синей все знают английский?

— Вовсе нет. Большинство говорит на путунхуа, это означает «общая речь», как будто они единственный народ в Галактике. Поверьте, у себя на родине Синие такие же изоляционисты, как ан и кай. У того, кто работает на Диаспорийский парламент, меняется мировоззрение, это происходит с каждым. Я по-прежнему англичанка, a mi ñаñо [18] Пеле эквадорец…

— Знаю, — нетерпеливо перебил он. — Я это чувствую. И мне это в вас нравится!

— Но мы пропустили средний термин, — с ухмылкой сказала я. — «Мировое правительство» для моей планеты сегодня означает совсем не то, что прежде. А впрочем, я вас сюда не ради лекции затащила. Взгляните-ка на катера.

Он неспешно осмотрелся с видом знатока. Катера, сделанные руками алеутян, представляли собой революционный прорыв в технологии. Появление этих транспортных средств, способных преодолевать мысленно — материальный барьер, положило конец скучному времяпрепровождению в нуль-транзитных креслах, не говоря уже о досветовых полетах, и только алеутяне знали, как это получилось.

— Не желаете ли прокатиться?

— Шутите! — У Ваала загорелись глаза.

— Ничуть. Возьмем двухместный катер. Согласны? Он поверил, что я говорю серьезно, и заколебался:

— Да разве можно? Система контроля не позволит. Это же военный ангар.

— Ваал, я сама военный. Это же и к Пеле относится. Кто мы, по-вашему? Няньки из детского сада? У меня есть право, уж поверьте. Вопросов к нам не будет.

Он рассмеялся. Понимал: происходит нечто странное. Но не беспокоился, так как верил мне. Я поставила себя на место Тиамат, попыталась вообразить, как бы у него сложились отношения с такой партнершей. Не сексуальные, но на основе хищной природы: драки понарошку, спарринг. Почему-то Тиамат не захотела стать его подружкой…

Мы выбрали катер. Когда забрались внутрь, я отключила нас от Сперансы, и мы улеглись бок о бок, заняв две узкие койки в торпедовидном летательном аппарате. Межзвездная спортивная машина, самое то для юного аристократа. Я проверила его соединение с бортовой аппаратурой, затем свой шлейф.

— Куда направляемся?

— Просто сделаем круг.

Жизненные показатели Ваала светились перед моими глазами. Все его существо дрожало от возбуждения, и меня это радовало. Мы смежили веки и, переведенные вместе с катером в код, в троичный поток чистой информации, нырнули в тор и понеслись по кольцевому маршруту, разделяясь и сталкиваясь…

Я приподнялась в сияющем сумраке. Отъехала прозрачная крышка второй койки, и Ваал сел рядом. Мы так и не сняли скафандров, но щитки шлемов были подняты. Койки превратились в пилотские кресла, и мы оказались лицом к лицу с открытым космосом. Панораму окаймляли ряды поблескивающих приборов. Я заметила, как Ваал пожирает их глазами, — он жаждал управлять корабликом самостоятельно. Затем он увидел в черной пустоте белую дыру и ее сверкающего далекого напарника. Увидел игольные проколы других светил, которые мало что для меня значили, и понял, куда я привела его. Без помощи техники мы бы не смогли увидеть планету с этой точки, она была совершенно черна. Но на нашей авансцене работали мощные лазеры «космос-космос», их лучи загоняли частицы плазмы под оболочку, которая удерживала восстанавливающуюся атмосферу.

Народ Кай-Ан жарился на поверхности планеты заживо, и это не метафора. Жизнь его напоминала ад.

Но дело было поправимо.

— Все, что сейчас перед вами, нематериально, — пояснила я. — Это перемещенная сюда информация из разумов людей, которые живут на станции. Мы их не видим, но они есть, они вокруг, в катерах вроде нашего. Все будет размонтировано, когда закончатся восстановительные работы. Шкура вашей планеты снова будет целехонькой, и надобность во всей этой машинерии отпадет.

Кай и ан не плачут, но я в тот момент была так близка к Ваалу, что почувствовала его слезы.

— Ради чего вы это делаете? — прошептал он. — Конечно, вы ангелы, иначе вы не стали бы нас спасать, но все же ответьте: чем мы это заслужили?

— Обычные причины, — ответила я. — Рыночные механизмы, политические рычаги, игра мускулами.

— Я вам не верю.

— Ну, тогда я даже не знаю, что сказать. Разве что напомню: и у кай, и у ан есть нуминальная разумность. Вы такие же, как и мы, а у нас так мало братьев и сестер. Раз уж мы вас нашли, то очень не хотелось бы потерять.

После он долго смотрел в космос. Наконец я прервала бессрочную паузу:

— Хотелось, чтобы вы это увидели.

Я поднялась из пилотского кресла и, опершись о выгнутую переборку, другой рукой включила механизм самоуничтожения катера. Тот ответил прямым корковым предупреждением, воспринятым моим мозгом как рев сирены.

— Я возвращаюсь на Сперансу. А вы — нет.

Красивый молодой каннибал смог отреагировать не сразу. Зрачки карих глаз жутко расширились, когда он обнаружил, что парализован, а его капсула не может закрыться.

— Это сон?

— Не совсем. Это конфабуляция. Так бывает, когда совершаешь нуль-транзит, находясь в сознании. Мозг потоком выдает картинки и события. Но вы не думайте, восстановление Кай-Ан — не выдумка. Это произойдет. Мы можем видеть его сейчас, потому что пребываем в состоянии непродолжительности, которое позволяет наблюдать одновременность. В реальности — если это слово здесь уместно, язык ведь очень не любит подобных ситуаций — мы все еще носимся по кругу в торе. Но когда конфабуляция прервется, вы окажетесь в открытом космосе и погибнете.

Я не сказала ему, зачем это делаю. Он не был глупцом, сам сообразил. Но его разум все еще работал, боролся…

— Сперанса — это среда, закартированная по всем четырем измерениям. Вам не сойдет с рук, если вернетесь в одиночку. Система контроля узнает, что вы были со мной каждый миг вашего отсутствия. Нельзя подменить запись, не оставив следов.

— Это верно. Но я принадлежу к тем немногим избранным, кому под силу изменять информацию. Вам же доводилось слышать сказки о нас, о Синих, обладающих сверхспособностями? Нет, Ваал, я не ангел. И то, что я умею, у меня на родине считается тяжким преступлением. Но Сперанса меня понимает. Сперанса меня использует.

— Ах, вот оно что! — воскликнул он. — Я это знал! Чувствовал! Мы — одинаковы!

Когда вернулось подлинное сознание, я оказалась у себя в номере, одна. Днем Ваал заявил, что ему нужно поспать. Часа через два я встревожилась, пошла искать и обнаружила, что его нет в номере, что он вообще исчез с охранного дисплея ВИП-гостиницы. Когда я уже шла по следу, Правая Сперанса зарегистрировала старт катера с лидером ан на борту. Система приказала ему остановиться, но Ваал не отреагировал и заплатил высокую цену за свою увеселительную прогулку. Проникновение в тор не удалось, хваленый алеутянский катер аннигилировался вместе с пилотом.

Попытки запомнить хотя бы это стоили мне чудовищной головной боли; подозреваю, такую же боль испытывают в мышцах и костях те, кто умеет менять свою форму (я встречала таких «гуттаперчевых» агентов). Перекинуть мостик, установить связь между двумя версиями реальности никак не удавалось. Будто я вернулась с обреченного катера в этот уютный уголок прямо через стену. Впрочем, не важно. Я все выясню. И Дебра будет вести себя как полагается Дебре.

В дверь постучал Пеле. Я его впустила, и мы попереживали вместе, оба были в шоке. Хотя в чем наша вина? Ведь мы адвокаты, а не сторожа и мало что можем сделать, если гость твердо решил отправиться в полет. Мы не пошли на применение силы, и так же поступила охрана Сперансы. Когда мы взломали замок, устройство записи в апартаментах Ваала показало, что он тайно выяснил, как добраться до одного из алеутянских катеров, проявив при этом незаурядную ловкость и смекалку. Не будь он так умен, остался бы жив.

— Не горюй, — сказал Пеле. — Ты тут ни при чем. Много переживать вредно, можно и умом тронуться.

Он добавил, что на самом деле Ваала не жалеет никто. По законам ан Тиамат теперь будет править в одиночку, а если и выберет партнера, то можно надеяться, что им окажется не кровожадный атавизм… Вскоре я попросила его умолкнуть. Я лежала, свернувшись от боли в клубок, и друг держал меня за руку. А перед моим мысленным взором стоял красавец, его карие глаза смотрели с вызовом и доверием… Я оплакивала свою жертву.

Я — меланхоличный убийца.

В ту ночь сон ко мне не пришел. В серой тишине ранних часов Левой Сперансы, еще до того, как открылись закусочные, я на лифте добралась до Сектора специализированной застройки, отметилась у охраны и пошла меж безмолвных башен-капсул в Парк надежды и мечты. И была разочарована, не увидев там беженцев. Как хотелось посмотреть на беззаботно играющих маленьких кай, на стариков, собирающих красивые растения для своих подоконников, вместо того чтобы жариться заживо на родной планете. Ворота Священной Рощи были открыты, поэтому я просто вошла. Там шла панихида — не для чужаков, но я получила приглашение от самой Тиамат. Сильного желания видеться с ней не было. Я, убийца с предрассудками, побаивалась, что она могла каким-то образом узнать о моей «услуге». Решила держаться на краю толпы, оттуда и попрощаться с покойным.

Лучи дневной звезды очистили ложный горизонт, солнце чуть позолотило просветы между деревьями. Я услышала смех и плач. Вышла на поляну и застала Тиамат в момент убийства. Она бросила тельце наземь, припала на колени и оторвала зубами кусок плоти. Ритуальный укус! Я видела кровь на ее губах! Группка кай наблюдала молча, держась на расстоянии. Тиамат разительно изменилась, она была прекрасна в своем могуществе, она гордилась содеянным. И вот она подняла голову, посмотрела прямо на меня. Не знаю, чего она ожидала. Может, думала, что я обрадуюсь за нее? Или хотела, чтобы я поняла, как меня провели? Уж конечно, она знала: бояться ей нечего. Тиамат всего лишь сделала то же, что и Ваал, а ведь против совершенного им убийства протестов со стороны Диаспорийского парламента не было. Я заорала как последняя дура: «Эй, а ну прекратить!» — и толпа вмиг рассеялась. Люди исчезли среди листвы, унеся мертвого.

Я ничего никому не сказала. Ну как я могла предположить, что Тиамат пойдет на убийство? Я ее считала всего лишь одаренной молодой женщиной, которая расцветет, если избавить ее от незаслуженно привилегированного напарника. Разве я могла спрогнозировать, что доминантный ан поведет себя как доминантный ан, независимо от половой принадлежности? Впрочем, решила я, не стоит чересчур драматизировать. Мое начальство сможет удержать ситуацию под контролем. Древний жестокий симбиоз ан и кай давно ушел в историю, его пережитки сохранились только в ритуалах верховной власти. Это не проблема. Проблема — современный вариант того варварства, с интенсивным разведением кай на мясо, их массовым забоем и фабричной переработкой. Вот от чего поможет нам избавиться Тиамат. Публично она будет одобрять и поддерживать реформы, и не имеет значения, во что эта женщина верит в душе.

И судьба народа кай изменится.

К тому времени, когда я отправилась нуль-транзитом на Синюю планету, весть о гибели Ваала добралась до Кай-Ан и Родных миров. Отклики звучали сплошь одобрительные. Конечно, пойдут слухи, что кончину Ваала организовали кай, но это нам не повредит. Бывают ситуации, когда убийство приносит пользу, если оно не раскрыто или хотя бы приписано не тому, кто его совершил. Этот способ гораздо гуманнее многих других и быстрее дает результат. В офисе Социальной поддержки я закрыла командировку, сумев избежать прощаний. Уже в зале отправления спохватилась, что забыла снять аура-жетон. Пришлось возвращаться, а потом опять проходить контроль, и там меня перехватил Пеле.

— Только не оставайся в сознании, когда полетишь, — настаивал он, крепко меня держа. — А во сне займись чем-нибудь нелепым, хоть с Ангельских водопадов попрыгай. Дебра, пожалуйста. И не мучь себя так. На тебе же лица нет.

Я встревожилась: уж не заподозрил ли он, чем я на самом деле занимаюсь?

Впрочем, ему этого все равно не понять.

— Подумаю над твоим советом, обещаю. — И я поцеловала его на прощание.

Шагов десять я серьезно раздумывала, не подстелить ли соломки, потом, оказавшись в зале отправления, нашла свою узкую койку. И улеглась рядом с прекрасным юным каннибалом, мальчиком, знавшим меня такой, какая я есть. О, эти невинные глаза… Я легла рядом с каждым из тех, кого вспомнила. С каждым из своих мертвецов. Утонула в принесенных ими душераздирающих кошмарах.

Мне было необходимо отстирать душу.

Джеймс Ван Пелт Снилась мне Венера

Джеймс Ван Пелт является одним из наиболее публикуемых ныне мастеров малой формы. Его рассказы печатаются в таких изданиях, как «Sci Fiction», «Asimov's Science Fiction», «Analog», «Realms of Fantasy», «The 3rd Alternative», «Weird Tales», «Talebones», «Alfred Hitchcock's Mystery Magazine», «Pulphouse», «Altair», «TransVersions», «Adventures in Swords & Sorcery», «On Spec», «Future Orbits» и других. Первой книгой Ван Пелта стал сборник «Бродяги и попрошайки» («Strangers and Beggars»). Позднее в свет вышел первый роман писателя «Лето апокалипсиса» («The Summer of the Apocalypse»). Ван Пелт вместе с семьей живет в Гранд-Джанкшен, штат Колорадо, где преподает английский язык в старших классах и колледже.

Долгосрочные планы требуют постоянного контроля. Но когда дело доходит до действительно долгих проектов, начинаются проблемы…

Похожая на сияющее серебряное блюдо, за иллюминатором наблюдательной ниши висела Венера, полный диск, озаренный солнечными лучами. Элизабет Одри пристально разглядывала безмятежную поверхность планеты. Многие сочли бы открывающийся вид божественным. Александр Поуп называл яркое сияние небесного тела «факелом Венеры», а некий древний астроном, завороженный ее ровным блеском, дал планете имя богини любви и красоты. Над мерцающей поверхностью светила плыли, меняя очертания, облачные полосы. Элизабет, сцепив руки за спиной и расставив ноги, наблюдала за движением циклонов. Генри Гаррисон, ее молодой ассистент, сидел за консолью управления.

— Уже скоро, — вымолвил он.

— Тсс… — Элизабет потянула носом воздух. Он пах мокрым металлом и работающими воздухоочистителями — отчетливая примесь химических реагентов и никакого органического следа.

На фоне влажного сияния Венеры россыпи звезд светились довольно бледно. Подмечая, как они исчезают за планетарным диском и появляются снова, Элизабет могла отслеживать их с Генри продвижение по орбите.

— Так ты говорил с хирургом насчет шрама? — спросила она. Генри прикоснулся к лицу там, где некрасивый след протянулся от края глаза до уха.

— Не было необходимости.

— Зачем он тебе? Небольшое хирургическое вмешательство — тебя все равно погрузят в глубокий сон. Через двести лет, когда мы проснемся, ты будешь… гораздо лучше. — Она с трудом подняла ногу над магнитной дорожкой и тяжело переступила на несколько дюймов вперед. — Это свободное падение… Еще долго?

— Последний отсчет. Скоро вернемся на карусель, и ты снова ощутишь свой вес.

Сквозь иллюминатор лился мягкий свет. Тишина. Величие. Поэт, пожалуй, написал бы об этом, случись он здесь.

— Ах, — выдохнула Элизабет.

Из глубины планетарного циклона показался растущий пунцовый сгусток, похожий на нарыв. Женщина приникла к иллюминатору, прижалась к нему ладонями. Оранжевые вспышки то тут, то там тревожили нижние слои облачных скоплений, разбегались в стороны от кроваво-красного центра, разрывали рукава циклона.

— Началось.

Генри прочел поступающую на экраны информацию. Ввел числа. Проверил мониторы наблюдения. Отстучал на клавиатуре пароли доступа.

— Выстрел произведен точно по цели. — Он не смотрел в иллюминатор, только на экраны. — Вторая серия… Сейчас.

Повторная вспышка осветила диск планеты; ослепительно-белая, но центр ее тут же сделался красным, куда более красным, чем цвет предшественника. Последовал третий взрыв, немного слабее.

— Ну как?

— Идеально, не зря деньги потрачены.

В следующие десять минут было произведено четыре удара. Элизабет не отходила от иллюминатора, пока красные и оранжевые бури сотрясали планету. Подошедший Генри принял ту же позу, что и Элизабет. Поджал губы.

— Посмотри, сколько пыли. Будь это Земля, динозавры вымерли бы уже семь раз.

Серебристое сияние Венеры потускнело, вспышки гигантских молний мерцали в глубине мутной взвеси.

— Здесь не было динозавров, Генри. Тот вздохнул:

— У Венеры свое очарование. Было, по крайней мере.

Элизабет повернула голову. В его темных глазах отразился свет одной из вспышек. Вот что было в Генри самым привлекательным: то, как он смотрел на нее, когда думал, что она не замечает. Порой Элизабет хотелось влюбиться в его глаза, но потом она замечала этот шрам, да и ростом Генри не вышел и был слишком молод, на десять лет ее моложе, а ей уже сорок… Мальчик, сущий ребенок, правда, к чести его сказать, очень способный и превосходный помощник. Так и быть, она поговорит с хирургом сама. Вряд ли погруженный в сон Генри станет возражать против небольших косметических улучшений. Чем еще заниматься во время гибернации, как не улучшениями? Сама Элизабет, например, рассчитывала уменьшить в объеме талию и привести в тонус мышцы спины.

Клацая магнитными подошвами, Генри вернулся к экранам, проверил данные.

— Приборы фиксируют неравномерное распределение сейсмоактивности, как и предполагалось. Сейчас трудно подсчитать, но скорость вращения Венеры вокруг оси увеличилась, и, кроме того, мы чуть-чуть сдвинули ее с орбиты. Назад она вернется после новой серии ударов. Ты на один шаг ближе к своей новой Земле.

С досадой Элизабет обернулась:

— Если Венера станет всего лишь новой Землей, тогда я полная неудачница. Мы ведь должны сделать ее гораздо лучше. Создать планету, которой можно действительно гордиться. Кстати, как дела на Земле?

Пальцы Генри пробежались по консоли.

— За двадцать семь лет нашего сна твоя корпорация в астероидном поясе увеличилась втрое, улучшила навыки переориентирования орбит астероидов, опережает сроки выполнения программы на два года. Проект в поясе Койпера также продвигается быстрее, чем запланировано. — Генри перечитал сообщение. — Есть проблемы с программой по отклонению комет с их орбит. Общественность одобряет и поддерживает переориентирование угрожающих Земле астероидов, но не комет. Некоторые организации открыто критикуют наш проект наведения всех опасных объектов на Венеру. В кулуарах конгресса уже пытаются продвинуть закон о защите кометы Галлея «как исторической и культурной ценности», хотя есть и противники мнения, что «кометы и жителей Земли издавна соединяют фольклорные и эстетические узы». Управление по связям с общественностью пытается решить проблему, но для этого им необходимо запросить дополнительные средства из бюджета.

Элизабет презрительно хмыкнула:

— Отдай им комету Галлея. Воды на ней теперь все равно мало.

— Понял. — Генри тут же переслал распоряжение. — Твои инвестиции работают, компании и предприятия далеки от банкротства.

— Что с проектом Единой Нации по терраформированию Марса?

— Тупик. Стимул утерян.

— Слишком большое для демократов и комиссий дело. Слишком долгое. — Элизабет вздохнула. — Если это все, что требовало моего внимания, тогда, полагаю, самое время лечь спать.

Генри отключил мониторы и оборудование. Металлический щит опустился на иллюминатор, скрывая от их взоров истязаемое тело планеты.

— Двести лет в гибернации — немного не то, что ты называешь «лечь спать». Когда мы проснемся, все, кого я знал, давным-давно будут мертвы.

Элизабет пожала плечами:

— Они и без того уже на двадцать семь лет постарели с тех пор, как ты последний раз с ними общался. Если речь зашла об этом, то это ты для них давно мертв.

В центре пола открылась дверца. Женщина посмотрела на лестницу, ведущую вниз и соединявшую наблюдательную нишу с остальным жилищем. Лестница вращалась. Элизабет, выбрав подходящий момент, поставила ногу на верхнюю перекладину и немного спустилась, пока плечи не поравнялись с уровнем пола. Комната медленно поворачивалась вокруг нее.

— Ты знал, на что шел, Генри. Поэтому оставь запоздалые сожаления.

Он кивнул. И в его глазах Элизабет прочла желание. Вовсе не мечта о терраформированной Венере привела Генри в этот проект, заставив попрощаться со всеми близкими и знакомыми ему людьми, в проект беспрецедентный по своей продолжительности.

Здесь он оказался из-за нее.

Вращение избавило Элизабет от пристального взгляда Генри. Она продолжила спуск по лестнице. Мысли были заняты терраформированием и скоплением астероидов, которые они направляли к планете, чтобы сила их инерции заставила ту крутиться быстрее. Но в ход размышлений то и дело вклинивался Генри. Какое, в сущности, имеет значение, почему он здесь оказался, пока он четко выполняет свои обязанности? В конце концов, подумала Элизабет, Генри Гаррисон не первый мужчина, который работает на нее, потому что воспылал к ней страстью.

Двести лет псевдожизни, путешествие по краю гибели, метаболизм настолько медленный, что фиксировать его процессы под силу лишь сверхчувствительным приборам. Наномашины беспрестанно курсируют по венам, корректируют кровоток, латают стенки сосудов в угрожающе тонких местах, поддерживают механизмы белкового обмена в состоянии полной готовности. Специальные устройства стимулируют мышцы недвижных конечностей, прорабатывают гибкость суставов, растягивают ткани, напоминают телу, что оно живое, потому что Элизабет Одри, богатейшая представительница человеческой расы всех времен, на чьи деньги покупались и продавались целые нации, чья власть простиралась над поколениями, была почти мертва. Убить ее мог бы даже шепот.

Кто знает, может быть, в своих снах она слышала ласковый голос смерти; будь она натурой слабой, услышала бы его наверняка; но даже если так, она тот голос игнорировала. Ведь ей снилась терраформированная Венера. Картина, по грандиозности своей не уступавшая амбициям Элизабет. Венера, достойная ее поступи. Планета, мельчайшие детали которой доведены до совершенства, не в пример старой Земле, заваленной грудами мусора. Венера, достойная королевы.

Элизабет шла по направлению вращения карусели; сквозь полы шелкового халата, в который она облачилась после процедуры пробуждения, мелькали голые колени. Двести лет сна будто бы никак на ней не сказались, а меньший объем талии добавил незнакомое прежде ощущение гибкости. Воздух, кажется, стал свежее, в запахе исчезла металлическая примесь. Вполне логично, подумала Элизабет. Огромная сумма денег была вложена в исследовательские проекты и передовые разработки.

Генри присоединился к ней за завтраком в обеденном зале.

— Какие новости? — спросила она.

С кухни доносился аромат яичницы с беконом. Помощник улыбнулся:

— Как спалось? Как чувствуешь себя? Рад тебя видеть, всего-то двести лет прошло.

Элизабет отмахнулась:

— Мы укладываемся в график? Генри пожал плечами:

— Как и предполагалось, планы со временем претерпели изменения. Некоторые революционные открытия и изобретения значительно упростили задачу. Мы создали для планеты тень с помощью солнечных щитов, алюминиевой пыли, отправленной сюда с Луны из электромагнитной пушки, а также пилотируемых и непилотируемых аэростатных аппаратов, активно охлаждающих верхние слои атмосферы. Хотя по-прежнему работы невпроворот. Неожиданную выгоду принесли поставки сухого льда для марсианского проекта Единой Нации. Теперь замороженная углекислота с Венеры согревает поверхность Красной планеты. Разумеется, бомбардировка астероидов и комет продолжается.

Из кухни показался молодой человек, толкавший перед собой сервировочный столик. Короткие каштановые волосы, застегнутая на все пуговицы свободная светлая рубашка. Он кивнул Генри и остановил тележку рядом, стараясь не смотреть на Элизабет. Потом удалился, не дожидаясь слов благодарности.

— Кто такой? — Элизабет открыла тарелку с дымящимся омлетом.

— Шоукрофт. Инженер-биоэколог. Хороший парень. Он помогал создавать водоросли, которые растут на нижних поверхностях аэростатов, вырабатывая кислород. Венера еще слишком горяча для живых организмов.

Элизабет попробовала омлет. Желудок, кажется, не слишком обрадовался, да и на вид кушанье оказалось менее привлекательным, чем она предполагала.

— Почему тогда он готовил мне завтрак? Генри засмеялся:

— Чтобы увидеть тебя, разумеется. Ты же Элизабет Одри, спавшая двести лет и до сих пор невероятно могущественная. На хлеб он зарабатывает только благодаря твоим инвестициям. Ребята бросали жребий, кому подавать завтрак. Повезло ему.

— А как твои дела? Он будто бы тебя знает.

На тарелке Генри оказались блины под ягодами клубники.

— Меня разбудили четыре года назад. Мы с Шоукрофтом каждый день в гандбол играем.

Элизабет задумчиво жевала кусочек омлета. Генри выглядел старше.

— Как тебе мой подарок?

Помощник коснулся области между глазом и ухом и без улыбки произнес:

— Пару лет я был зол как черт. Жаль, что напомнила. — Вилкой он отделил часть блина и наколол ягоду.

Элизабет попыталась взглянуть ему в глаза. Не всерьез же он злится! Без шрама он выглядит гораздо привлекательнее. Генри отложил вилку с недоеденной порцией.

— Ты готова к экскурсии по Лапуте? Оценишь нововведения, и люди сочтут твой визит за великую честь.

— По Лапуте? — переспросила Элизабет, но, вспомнив название, успокоилась.

За двести лет, разумеется, многое изменилось кардинально. Пока врач подсоединял к ее телу сложные устройства, чтобы погрузить в глубокий сон, она думала о новых правительственных режимах, непредвиденных происшествиях в космосе, изменениях курса корпоративной политики. Кто мог дать гарантии, что проснется она в том же мире, который создала? То был рискованный шаг.

— Так ты действительно назвал станцию Лапутой?

— Теперь это город. Гораздо больше станции. Название было указано в твоих записях. Хотя не думаю, что Джонатан Свифт имел в виду подобное. — Генри отодвинул тарелку. — Реальные размеры значительно превосходят изначально проектировавшиеся. Каждое нововведение требовало большего количества кубиков воздуха, чтобы не терять высоты в раскаленных областях атмосферы. Это крупнейшее строение за всю историю человечества, самый большой рукотворный объект в Солнечной системе. К тому же туристы охотно посещают город, а это огромная ежегодная прибыль.

Путешествие от карусели в Лапуту заняло чуть больше часа постоянного ускорения, а потом торможения; на середине пути, когда транспорт повернул, Элизабет немного затошнило. Сквозь обзорный иллюминатор рядом с местом, где она сидела, виднелся изменившийся лик Венеры. Там, куда падали лучи солнца, поверхность была гораздо темнее; правда, темнее сделалась и сама звезда, теперь красная, с размытыми очертаниями. Взвесь пыли частично укрывала планету от яростного космического излучения, снижая ее температуру, изначально составлявшую девятьсот градусов по Фаренгейту. Генри предложил бокал вина. Элизабет с удовольствием сделала глоток. Напиток закружился на дне бокала. Второй глоток она задержала во рту на мгновение, пытаясь распробовать вкус.

— Не узнаю сорт.

Генри сидел напротив. Бутылка вина стояла в нише посреди стола.

— Это «Шато Лапута», восемьдесят лет выдержки. Одна из первых бутылок с венерианским вином. Авантюра, в сущности. Некоторые толком не выдержаны, но, как оказалось, виноград растет лучше, если расположен на тридцать процентов ближе к солнцу. Его выращивают в почве, доставленной с поверхности, сильно модифицированной разумеется. — Паром тряхнуло. — Входим в верхние слои атмосферы. Скоро будем на месте.

Издалека Лапута казалась ярким красным маревом над широким горизонтом Венеры, но по мере приближения стали проявляться детали. Элизабет обнаружила, что кровавое сияние — это отраженный солнечный свет. Открывающаяся взгляду громада города действительно впечатляла: это все равно что подлетать к Лос-Анджелесу со стороны Сан-Габриел, но рядом с Лапутой калифорнийский мегаполис показался бы просто карликом. Полет продолжался, турбулентные потоки сотрясали паром, а потом границы летучего города ушли влево и вправо и весь обзор заняла массивная конструкция Лапуты, по зеркальной поверхности которой плыла тень их транспорта.

Элизабет устроили экскурсию по инженерным узлам с атмосферными конвертерами, работающими на углекислом газе, который удерживал тепло. Встречи с руководителями многочисленных проектов, короткая конференция в зале, битком забитом главными техниками… Они не задавали вопросов. Вели себя совсем иначе, чем управляющие, с которыми Элизабет привыкла иметь дело. Они не шли напролом по принципу «все средства хороши»; не спорили, не плели интриг, пытаясь изменить корпоративную политику, как это бывало с прежним советом директоров. Никакого выброса адреналина, никаких рискованных предприятий, когда все поставлено на карту. Ничего подобного. Они слушали. Делали записи. Отвечали, если Элизабет спрашивала, но в основном молчали, полные внимания. Почти подобострастия.

Генри предложил ей прокатиться на небольшом электрическом каре до физической лаборатории, откуда осуществлялся контроль за постоянной астероидной бомбардировкой Венеры со стороны пояса Койпера: так осуществлялась доставка воды на планету, хотя большая ее часть тут же испарялась, достигнув раскаленной поверхности. Посреди просторной комнаты для презентаций, где на стене красовалась большая карта Солнечной системы, подсвеченная огоньками, обозначавшими космические корабли и станции, главный геолог заканчивал доклад. Длинная линия точек, представлявших астероиды и прочие объекты пояса Койпера, петляла по сложному маршруту через всю систему с конечным пунктом у Венеры.

— Через пятнадцать лет на полюсах появится жидкая вода. Таким образом, мы получим озера в северном и южном полушариях к моменту вашего следующего визита. Возможно, даже зародится океан, если погодные условия будут развиваться согласно нашим расчетам. — Замолчав, человек поклонился, но глаз не поднял.

Где бы они ни были, с кем бы ни говорили, все без исключения вели себя подобным образом. Один лишь Генри спокойно выдерживал взгляд Элизабет.

— Ты Элизабет Одри, — повторил он, когда та в конце концов пожаловалась. — Создательница миров. Идем-ка. Думаю, тебе понравится. Транспорт уже ждет.

Они покинули лабораторию, оставив позади все эти раболепные лица. Элизабет шла за Генри, с досадой замечая, что, как и прежде, он оставался коротышкой. Будь ее помощник на шесть или семь дюймов выше, это придало бы ему больше солидности. Следующий период сна должен был растянуться на целых четыреста лет. Если она поговорит с врачами, они сделают все, что потребуется, и Генри не придется мучиться в сомнениях, принимая решение самостоятельно. В конце концов, если он собирается быть ее единственным представителем в будущем, где ее будут знать лишь как вечно отсутствующего босса, то он должен соответствовать статусу Элизабет.

— Вот и машина, — сказал Генри, когда автомобиль вывернул из переулка.

Элизабет села первой. Через милю нагромождение зданий вдруг раздвинулось, отдавая пространство ровной круглой плоскости. Высоко над головой крыша Лапуты дугой изгибалась навстречу далеким горизонтам. Мрачно светило солнце, яркая, пунцовая точка на темнеющем небосклоне. Здесь, вдали от искусственного городского освещения, красный свет лился Элизабет на руки, на металлические бока автомобиля, на лицо Генри. Она повернула руки ладонями к себе: те просвечивали красным.

— Что это за место?

— Блистер-Парк. Идем.

Едва они вышли из машины, Элизабет обнаружила, что пол абсолютно прозрачен. Прямо у них под ногами плыли, меняя форму, облака Венеры, почти черные в тени Лапуты; впрочем, город парил очень высоко, так что льющийся солнечный свет в достаточной степени озарял клубы оранжевого, красного, коричневого дыма. Генри и Элизабет отошли от машины, подальше от зданий, и вскоре иллюзия прогулки по облакам сделалась полной.

Внизу, погруженные в бархатную тень, мерцали ярко-красные и желтые вспышки.

— Вулканы, — пояснил Генри. — Венера и прежде была неспокойной, но наши бомбардировки спровоцировали новые извержения. Атмосферные техники сообщили мне, что это хороший знак. Они используют новые химические соединения в воздухе, чтобы катализом исключить ненужные компоненты и создать необходимые. Таким образом, атмосфера станет пригодна для дыхания еще прежде, чем они закончат.

— Принимая в расчет усовершенствование технологий, когда я смогу прогуляться по поверхности без специального снаряжения?

— Все еще через тысячу лет или около того. Пожалуй, все случилось бы гораздо раньше, если бы люди изменили собственную физиологию. Скажем, стали бы менее восприимчивы к высоким температурам и потребляли бы меньше кислорода.

— Это подходит для рабочих, согласна. Для тех, кто прокладывает путь. Но проект не будет завершен, пока Венера не станет лучше Земли.

Элизабет отчетливо видела эту картину: поверхность, покрытая густыми лесами, сбалансированные экосистемы, люди, обретшие умеренность и склонившие головы перед лицом идеального мира.

— Но у нее своя прелесть. — Генри повернул голову, и идущий снизу свет бросил тень на его лицо.

— Она была безобразна, когда мы начинали. Почти никакого вращения. Адское пекло. Переизбыток углекислоты. Давление на поверхности эквивалентно давлению на километровой глубине. Жизни нет. Нет ничего. Наименее привлекательный уголок Солнечной системы и до сих пор чудовищно уродливый. Но ничего, когда я закончу, здесь будет сущий рай.

Элизабет дошла до центра Блистер-Парка. Она раскинула руки в стороны ладонями вниз, словно канатоходец. Она не поднимала головы, видела только облака и пульсирующий, курящийся дым вулканов. К своему удивлению, Элизабет не чувствовала никакого головокружения. Она плавно шагала по невидимой поверхности, словно была рождена для этого.

— Я богиня, — прошептали ее губы.

Сон длился четыреста лет, и Элизабет знала, что спит. Она бежала по долгому зеленому склону вместе с братом. Хотя она никогда его не знала. Он умер, едва появившись на свет, став одной из тысяч жертв эпидемии мертворождения, когда плод оказывался настолько деформирован, что напрочь лишался способности дышать самостоятельно. Наиболее гуманным представлялось дать таким младенцам умереть. Смерть за смертью. Науке понадобилось несколько лет, чтобы выявить причину мора, убившего брата Элизабет. То оказалась первая из токсичных эпидемий на Земле, но для малыша все уже было кончено.

Тем не менее во сне Элизабет он бежал рядом с нею к ручью, что тек среди сочных, покрытых росой трав. У кромки воды они замерли. Ни лягушек, ни раков под камнями. Она не знала, почему хотела найти лягушек и раков; никогда прежде ей такого не снилось, но тем не менее укол разочарования проник в сердце. Болотистые отмели тянулись вдоль обоих берегов, из зловонной грязи торчал бурый, поломанный камыш. Груды картонных коробок выглядывали из воды, покрытые густым и ядовитым на вид илом.

Элизабет взяла брата за руку, и они двинулись вниз по течению, стараясь не замочить ноги. За поворотом ручей нырял под ограду и дальше тек по парку. Дети открыли ворота. Коротко постриженный газон живописно укрывал холм, сбегавший к цементному бордюру; тот был выложен вдоль направления потока, теперь мчавшегося по открытой дренажной трубе. Многочисленные таблички и знаки предупреждали о том, что вода заражена, однако братишка уже плюхнулся на живот и тянулся рукой к ее поверхности. Элизабет хотела окликнуть его, но звук застрял в горле. Пальцы мальчика коснулись воды, и ребенок обернулся, посмотрев на сестру темными, серьезными глазами (где-то она их уже видела). На лице его красовался шрам. Ей захотелось стереть уродливую отметину, она бросилась на колени, схватила брата за плечи, но его кожа вдруг сделалась холодной, как у статуи. Да он уже и превратился в статую, в бронзового мальчика, лежащего на боку подле ручья; одежда из литого металла, пятна коррозии там, где шлифовка была не слишком тщательной.

Элизабет сидела рядом с ним на берегу заключенного в рукотворное русло потока. В небе ни облачка, только множественные инверсионные следы самолетов, пересекающиеся друг с другом, будто кто-то разлиновал поле для игры в крестики-нолики невероятных масштабов. Воздух пах городом и перенаселением; слишком много людей, толпы людей, история на истории в высотках за парком. Вдали раздавался стук металла о металл: там возводили новые дома. На другом берегу ручья, за пластмассовым забором сад был полон неестественно ровных рядов цветов. Элизабет обернулась на решетку, сквозь которую сбрасывались в ручей нечистоты. Все ошибались. Она знала: все ошибались, но кричать было поздно. Брат был мертв, и она не дышала. Статуя не держала ее за руку.

Элизабет не могла дышать. Она давилась и кашляла, спазм не оставлял ей шанса даже вдохнуть, прежде чем закашлять снова. Сильная боль в груди. Вокруг суетятся люди, но она их не видит. Она задыхается. Кто-то держит ее за руку. На лицо надевают маску, поступает мощная струя воздуха, давит на глазные яблоки.

— Успокойся, Элиза. Дай машине помочь тебе.

Она раскрыла рот, позволяя струе растянуть мышцы глотки и наполнить легкие кислородом. Как сладок воздух! Слезы полились из глаз, собираясь в лужицы там, где маска примыкала к щекам. Давление ослабло, и Элизабет выдохнула самостоятельно, опережая новый искусственный вздох.

Она делала маленькие, слабые вдохи, прерывистые, все еще угрожающие очередным спазмом. Но постепенно желание кашлять исчезло, работа легких пришла в норму.

«Мне это больше не нужно», — хотела сказать Элизабет, но маска заглушила голос. Тогда она постучала по пластику пальцем. Маску тут же сняли. Это был покой пробуждения. Рядом стоял врач с маской в руках, готовый вернуть ее обратно при первом же признаке затрудненного дыхания пациентки. Позади него технический ассистент склонился над чем-то вроде маленького планшета. Когда он обернулся, Элизабет заметила на экране бегущую информацию. О ее состоянии, без сомнений. Генри сидел на краю кровати. Это он держал ее за руку.

С минуту Элизабет осторожно вдыхала и выдыхала. Потом посмотрела на помощника.

— Ты назвал меня Элизой? — Голос был надтреснутым. Генри отпустил ее ладонь:

— Минутная слабость, прости.

— В будущем избавь меня от этого… — Она прикрыла глаза. — Где мы?

— Это Лапута, но теперь мы на якоре. Для парящего города недостаточно давления в атмосфере.

Ноги слушались плохо. В коридоре лазарета, едва она и Генри завернули за угол, Элизабет упала. Генри успел подхватить ее под локоть и помог встать. На ней было белое одеяние по новой моде, с жесткими, чопорными, слишком высокими воротом и рукавами.

— На этот раз прошло не очень гладко.

— Технология гибернации осваивает новый уровень. Людей погружают в глубокий сон до момента, когда найдут способ исцелить их от тяжелого недуга, если они хотят пережить своих врагов или увидеть будущее. Вопрос лишь в деньгах. Гибернация используется и на борту исследовательских кораблей, направляющихся к дзете Сетки. Их путешествие займет четыре тысячи лет, но команда просыпается через каждые сто, чтобы проверить работу систем. Только ты и я спали так долго без дополнительного пробуждения.

Элизабет тряхнула головой: перед глазами все плыло.

— Со мной что-то не так? — Она делала долгие, широкие шаги, словно таким способом могла вернуть себе силы.

— Надеюсь, нет, иначе бы и я себя плохо чувствовал. Они все еще наблюдают за моим состоянием, хотя из гибернации меня вывели шесть лет назад. Я сказал им, что со мной все в порядке, уже через неделю.

Они свернули еще раз. Генри поддерживал Элизабет за локоть, как старую женщину, которой она, по сути, и была, так ей теперь думалось.

— Мы идем в аудиторию. Там готовят церемонию. Люди хотят видеть тебя.

— Связи с общественностью себя никогда не изживут.

Генри выглядел весьма представительно. Шесть лет бодрствования добавили его лицу черты, которых Элизабет прежде не помнила. Сеточки крошечных морщин залегли в уголках его темных глаз.

— Нынешняя ситуация немного сложнее. Нам стоило предвидеть.

Она шагала впереди, уже более уверенно, не смотря по сторонам; нетерпение подгоняло ее, хотелось скорее увидеть, насколько далеко вперед продвинулся проект.

— Насколько сложнее?

— Очень многое изменилось. Правительственные режимы, политический этикет, условия и способы ведения бизнеса…

— Меня национализировали?

Элизабет встала как вкопанная. Одна только мысль, что она потеряла контроль над корпорацией, привела ее в ужас. В животе похолодело. Компании, инвестиции, все, что включала в себя ее империя, могло попросту улетучиться за четыреста лет отсутствия хозяйки.

— Распродали мое имущество?

Генри серьезно смотрел на нее сверху вниз. Тут Элизабет обнаружила, что врачи исполнили ее просьбу. Помощник был теперь на два или три дюйма выше ее. Черные волосы подчеркивали глубину глаз. Пожалуй, несколько седых прядей придадут его облику большей важности. Не забыть отдать распоряжения по этому поводу. Может, немного изменить тембр его голоса. Для пущей солидности.

— Элизабет, нам стоило помнить, что корпорации не могут существовать сотни лет. Один век — это уже слишком, однако твой совет директоров, вернее, нынешнее его поколение приняло решение сохранить за тобой пост главы империи. Мы все еще на плаву.

— Я могу поговорить с шишками из правительства, укрепить наши позиции.

Она представила переполненные переговорные залы, частные беседы на пышных банкетах в дорогих ресторанах, телефонные звонки, переписку в Сети, и всюду она в центре событий, дергает ниточки, ублажает лестью чье-то эго, оказывает содействие с непоколебимой самоуверенностью императрицы.

— Тебе не придется.

Генри провел ее к двустворчатым дверям. За ними, расступившись в два ряда, мужчины и женщины в изысканных одеждах приветствовали их поклонами. Элизабет все еще неважно себя чувствовала. Атмосфера происходящего напоминала сюрреалистичную картину.

— Мадам Одри.

Один из мужчин склонился перед нею, прижимая при этом тыльную сторону ладони ко лбу. Царила тишина. В конце прохода распахнулись богато украшенные двери, достающие до самого потолка. Элизабет замедлила шаг. В открывавшемся за ними темном помещении, которое, похоже, было огромным, улавливалось какое-то движение. Едва они с Генри ступили на помост, как вспыхнул свет. Элизабет прикрыла глаза рукой, и тут раздался неимоверный рев: сотни тысяч голосов выкрикивали приветствия, предназначенные для нее одной.

Генри наклонился, поднес согнутую ладонь к ее уху:

— Они собрались здесь, чтобы учредить новую религию во имя тебя. Только религия сможет существовать столько, сколько тебе потребуется, чтобы довести начатое до конца.

На следующее утро Элизабет и ее помощник пришли в гараж, где их ожидал основательно экипированный средствами защиты грузовик.

— Во-первых, — сказал Генри, — хочу предупредить, что мы сейчас выедем через вот эти ворота прямиком в венерианское утро. Солнце сядет через тринадцать часов. Я знаю, в изначальных твоих планах значился двадцатичетырехчасовой цикл, но после четырехсот лет астероидных бомбардировок терраформеры заметили, что планета начала снижать скорость вращения. Начиная с какого-то момента каждый новый удар лишь добавлял проблем, так что они решили свернуть проект и оставить Венеру с более длинными сутками.

Элизабет нахмурилась:

— Я не люблю компромиссы. — Сегодня сил в ногах прибавилось, так что она забралась в грузовик прежде, чем Генри протянул руку, чтобы помочь ей. — Что во-вторых?

— Лучше тебе самой увидеть.

Он направил машину к шлюзу. Внешние двери открылись, и красный, мутный свет залил все вокруг. Элизабет приникла к окну. Среди низких холмов, тонущих в подернутой дымкой красной дали, петляла дорога. Транспорт выехал из гаража, и наконец она получила шанс оценить первые плоды своих усилий. Резвый ветерок вздымал дорожную пыль.

— Все еще жарко, все еще слишком много углекислого газа и слишком высокое давление у поверхности, но мы уже очень близко к нашей цели, Элизабет.

Грузовик начал подъем на первый холм, и с его вершины, насколько позволяла видимость, обозревались соседние, абсолютно идентичные.

— Последние изменения — самые сложные и продолжительные.

Впереди лило свой красный свет утреннее, теперь невероятных размеров, солнце. Грузовик миновал поворот и подобрался к следующему холму.

— Я думала, следов от метеоритов будет гораздо больше. Генри рассмеялся:

— О небеса, так оно и есть, но только на экваторе. Там образовались такие пустоши, каких Солнечная система до сих пор не знала. Некоторые попадания привели к разлому тектонических плит, и горы поднялись к небу с глубины в несколько тысяч футов. Кипящая магма, огромные клубы испарений, крошащаяся в пыль порода… Экватор Венеры — это уже легендарная область. Не поддающаяся освоению. Что туда попало — то пропало. Видишь?

Генри вытянул руку. Блеснул черный браслет на его запястье: зеленые и желтые камни отразили луч света.

— Этот металл образован углеродными нанотрубками. Если тебе нужен металл из углеродных соединений, Венера даст его тебе. Обшивку для космических кораблей производят именно здесь. А самоцветы добыты в экваториальных пустошах. Приехали.

Он остановил грузовик на вершине холма. Перед ними, покрытое мелкой рябью, лежало озеро, наполнявшее долину, словно чашу, и то, что казалось холмами, на самом деле было островками.

Элизабет ахнула:

— Жидкая вода!

— Порыбачим?

— Ты серьезно?!

Генри опустил руки на руль и задумчиво окинул взглядом озеро.

— Вообще-то пошутил. Не в этот раз. Тут водятся креветки-термофилы, растут адаптированные к местным условиям кораллы, специально выведенные крабы, водоросли, анемоны, губки и прочие организмы, которым почти кипящая вода в самый раз. Самое большое существо, которое обитает в озере, — это угорь-термофил, он вырастает до фута. Я как-то плавал тут ночью на лодке. Практически вся здешняя фауна люминесцентна. Так легче отслеживать. Вода светилась синим, желтым, зеленым… След позади лодки был похож на фейерверк.

Голос Генри звучал завораживающе. Его пальцы почти касались приборной панели. Элизабет не замечала раньше, какие сильные у него руки. На ладонях были заметны мозоли. Под ногтями — тонкие темные полосы.

— На суше мы посадили лишайники, расселили почвенные бактерии, ничего особенного. Лучше они приживаются у воды. Дождь тут трудно предугадать.

— Как давно, говоришь, тебя вывели из гибернации? Генри не повернул головы.

— Шесть лет назад. Я хотел, чтобы к твоему пробуждению все было в наилучшем виде.

Элизабет вновь посмотрела на озеро. В угол окна намело темной пыли, словно снежный нанос из сажи. Ветер усиливался, сдувая барашки пены с верхушек волн, завывал, огибая крышу грузовика. Элизабет никак не могла найти что-то хоть сколько-нибудь привлекательное в этом безрадостном пейзаже. Обезвоженный, токсичный, негостеприимный, разве что для самой примитивной жизни. Она представила это место через шестьсот лет, когда проснется в следующий раз. Густые леса укроют холмы, и сочный травяной ковер расстелется в долине. Вокруг теплого озера будут расти ивы. И что только Генри находит сейчас в этой луже?!

— Доктора волнуются, что столь долгий сон не пойдет тебе на пользу. Твой организм уже дал сбой.

Облака скрыли солнечный диск; холмы и озеро погрузились в жуткие коричнево-малиновые сумерки. Мелкие пылевые вихри мчались по дороге и разбивались в ничто о скальные отложения между холмами. Если бы порыв ветра вдруг обнажил под песком что-нибудь вроде коровьего черепа, иссушенного, злобно пялящегося пустыми глазницами, Элизабет не удивилась бы. Ничего хорошего. Пока что никаких результатов.

— Не могу больше здесь находиться, Генри. Мне нужен конечный результат.

Помощник кивнул, но, прежде чем завести мотор, посмотрел на Элизабет:

— Больше не смей отдавать распоряжения врачам насчет меня, пока мы спим. Ты не имеешь права на такую наглость.

На секунду ей показалось, что в глазах Генри мелькнула ненависть, неяркий блик в уголках его темных глаз. Элизабет почувствовала уважение.

Но две недели спустя, перед гибернацией, она встретилась с хирургами. Разъяснила пожелания. Всего лишь небольшая коррекция, легкие штрихи, косметический тюнинг. Генри не будет против, думала она, если он любит ее, а он любил, ей это было известно. Он совсем не будет против.

На протяжении шестисотлетнего сна Элизабет наблюдала, как кометный ливень дробил поверхность Венеры. Запасы воды в виде ледяных кристаллов начинали путь из-за орбиты Нептуна, словно айсберги-призраки, дрейфующие там, где Солнце казалось лишь одной из миллиардов звезд. Они взрывались в венерианской атмосфере, доставляя таким образом молекулы воды на планету, так долго без нее существовавшую.

Шел дождь. Ливнями. Шквалами. Непрерывной обжигающей стеной, питавшей зарождающуюся жизнь, наполнявшей трещины в поверхности. Потом пришла пора, когда вода перестала литься на голый камень. Вытягивались растения, расправляли листья, чтобы поглотить как можно больше влаги, напоить корни живительной жидкостью.

Дождь менял ландшафт. Крошил скальные отложения. Прорубал ущелья. Создавал ручейки и речушки, потоки и реки. Вода собиралась в лужи, пруды, озера, моря… Испарялась и превращалась в облака. И вновь выпадала осадками.

А потом наконец над самой высокой точкой планеты пошел снег.

Элизабет видела себя стоящей на венерианском снегу; прекрасные снежинки падали на голые плечи одна за другой и, прежде чем растаять, замирали на миг, словно крошечные изваяния. Снег скрыл пылевые наносы и пах свежим, хрустящим яблоком. Она побежала по ослепительно-белому полотну, проваливаясь босыми ногами в сугробы, оглядываясь в поисках брата. Где же он? Теперь здесь есть вода, в которой он сможет резвиться. Вода, которая не причинит ему вреда. Безопасная, как Элизабет и хотела. На берегу озера она остановилась, посмотрела в обе стороны, в самую даль, но брата не было, только тихо шел над красной водой снег. Каждая снежинка, едва касаясь озерной глади, на долю секунды вспыхивала, ведь озеро было единственным источником света во сне Элизабет. Этого света хватило бы, чтобы обнаружить брата, если бы он тут был. Но увы…

И она веками ждала у озера.

— Она очнулась.

Мягкий свет вокруг, будто снег. Тьма. Свет. «Я под снегом», — решила Элизабет. Тьма.

— Она пришла в себя.

Ее трогали за руки, светили в глаза. Задавали вопросы. Изо рта ее торчала дыхательная трубка. Ей было больно. Слабость во всем теле. Тьма.

— Она очнулась.

Элизабет заставила себя открыть глаза. Пожилой человек сидел на краю кровати и держал ее за руку. Рядом с ним стоял медбрат в халате. Лицо у сидящего было уставшее, изможденное. Тревожные складки на лбу. Чуть потяжелевшие с возрастом щеки. Все это Элизабет разглядела, лишь когда, сфокусировав зрение, посмотрела ему в глаза.

— Генри?

Он почти беззвучно шевельнул губами:

— Да.

— Как долго?

Он похлопал ее по руке:

— Шестьсот лет.

Элизабет попыталась сесть, но икры внезапно свело судорогой.

— Лучше полежи спокойно, — посоветовал Генри. — У медицины на вооружении теперь просто чудодейственные средства. Раз уж ты такой путь одолела, то скоро будешь на ногах.

Осторожно выдохнув, Элизабет обдумала его слова.

— А были сомнения?

— Довольно сильные. И долгое время.

Боль в ногах, словно в подтверждение, напомнила о себе. Впрочем, болели и шея, и спина, и грудь. Она сжала его руку:

— Генри, я рада, что ты здесь.

— Теперь она в вашем распоряжении, — сказал тот медбрату. В течение двух следующих дней врачи приходили и уходили.

Ее перевозили из одной процедурной в другую. В большинстве случаев Элизабет не могла с уверенностью сказать, что с ней делают. Странные инструменты и приборы. Непонятные замечания. Врачи, кивающие друг другу над результатами, ничего ей не говорившими. Сама их речь смущала Элизабет: незнакомый, неразборчивый диалект, крайне трудный для восприятия. Впрочем, в какой-то момент она испытала облегчение: один из специалистов попросил ее высунуть язык и, осмотрев, протянул многозначительное «ах-ха». Да и шпатель, как ни удивительно, был деревянный.

Раболепия, столь обычного прежде, Элизабет в окружающих не замечала. Доброжелательные, умелые, веселые. Но не подобострастные. Вновь увидев Генри, она поделилась с ним наблюдениями. Он встретил ее в нешумной гостиной, где остальные пациенты были заняты чтением или переговаривались с посетителями. Персонал настаивал, чтобы Элизабет оставалась в кресле-каталке, несмотря на то что на вчерашнем сеансе физиотерапии ходила она весьма сносно.

— Все, что я уяснил для себя во время нашего странного путешествия, Элизабет, так это то, что время меняет все. Ты больше не оплот религии. По сути, в настоящее время ты нечто вроде экспоната в кунсткамере. Уверен, кто-нибудь из гильдии историков обязательно захочет с тобой пообщаться. Это же уникальная возможность взять интервью у самой Элизабет Одри.

Что-то в его словах настораживало.

— Что с моими вложениями? Что с корпорацией?

Генри положил ладонь на ее руку: — Боюсь, все это в прошлом. В очень далеком прошлом.

Из глаз ее хлынули непрошеные, безудержные слезы. Элизабет считала себя сильной личностью, поэтому в конце концов утерла лицо и перестала дрожать.

— Значит, надо приниматься за работу и все вернуть. Сколько нам осталось до завершения проекта?

Гении улыбнулся. Ей всегда нравились эти глаза, но теперь печать времени придавала им особое очарование.

— Лучше, если ты взглянешь сама.

Когда он поднялся, медбрат, ожидавший неподалеку, подскочил, чтобы помочь.

— Все в порядке, я позабочусь о ней.

— Благодарю, сэр. Если понадоблюсь, я рядом.

Элизабет переводила взгляд с медбрата на Генри и обратно. Она безошибочно определяла властные нотки.

— Сколько тебе лет, Генри? Как давно ты вышел из гибернации?

Он повернул ее кресло и покатил Элизабет к выходу.

— Двадцать два года назад. Мне сейчас шестьдесят два.

За дверью открылось обширное пространство. Многочисленные уровни и балконные галереи уходили ввысь, к потолку, на несколько сотен футов. Мимо спешили по своим делам прохожие.

— Что это, торговый центр?

— Скорее бизнес-парк, но ты почти угадала.

Рядом прошли две женщины в темных длинных кожаных пальто. Одна рассмеялась в ответ на реплику спутницы. Лица были испачканы, только кожа вокруг глаз оставалась чистой.

— Геологи-разведчики здесь много получают, — ответил Генри на немой вопрос.

Уровнем ниже, в гараже, он помог Элизабет забраться в машину. Транспортное средство оказалось гораздо менее громоздким и неуклюжим, чем грузовик, в котором они ездили к озеру. Словно вечность назад…

— Пора тебе лицезреть Венеру во всей красе, — сообщил Генри. Через полчаса машина остановилась, вероятно, на знакомом Элизабет холме, но сейчас низко над горизонтом висело солнце цвета бургундского вина, и пейзаж, прежде включавший в себя лишь шквальный ветер, камень и дождь, изменился до неузнаваемости: везде что-то росло. Толстые лианы оплетали скалистые массивы вдоль дороги. Низкорослый кустарник укрывал склон до самой кромки воды. Там и здесь бугрили корнями почву маленькие, похожие на сосны, деревья; стволы и ветви их тянулись в противоположную от озера сторону. Всюду был цвет. Не только серый и черный, как помнила Элизабет, но и оттенки коричневого с желтым. Холм слева казался медно-красным на солнце, холм справа облюбовали ярко-голубые мшистые заросли, расселившиеся между камнями.

Но совсем не было вереска. Там, где воображение рисовало водопады, лежали только острые камни. Вместо бескрайнего моря желтых цветов царил кровавый свет Солнца, этой раздутой, словно важная жаба, звезды на горизонте. Перед Элизабет раскинулась суровая земля.

Человек, облаченный в длинное кожаное пальто, в толстых защитных очках, прошел мимо их машины и, заметив Генри, прикоснулся к краю кожаной шляпы, приветствуя. Направлялся он, судя по всему, к озеру, где у двух длинных причалов сгрудились подсобные строения.

Элизабет изо всех сил пыталась совладать с разочарованием.

— Это даже отдаленно не походит на то, к чему я так стремилась. Я хотела создать мир, каким могла бы стать Земля, если бы мы ее не погубили! Венера должна была превратиться в рай! — В отчаянии она начала задыхаться. Воздух в легкие шел тяжело, шумно. — У меня был брат…

— Ты была единственным ребенком. — Генри, похоже, недоумевал.

— Нет, я…

Паника сдавила горло Элизабет. У нее был брат! Ведь был же?! Секунду она ворошила память. Сон в тысячу лет казался более убедительным, чем несколько десятилетий реальности.

— Нечего здесь больше делать. Отвези меня назад.

— Подожди, — сказал Генри, немного отодвинув сиденье и сложив руки на груди. Он наблюдал, как садится за кромку воды солнце.

Элизабет сидела, откинувшись назад. Сердце ее бешено колотилось.

Бордовый диск клонился все ниже к горизонту, скрываясь за холмами. Она расслабилась. Что можно предпринять, чтобы вернуть капиталы? Связей нет. Игра, без сомнений, ведется теперь по совсем иным правилам. Ветер раскачивал лодки на озере, потом бросался к дороге, осыпая машину песчаной пылью. Тени удлинялись. Элизабет чувствовала себя уставшей и очень, очень, очень старой.

— Я говорил с врачами перед последним погружением в гибернацию. Пришлось проявить настойчивость, но я все же узнал, что ты опять просила их изменить кое-что в моей персоне. Первой моей мыслью было броситься к твоей кровати и отключить систему жизнеобеспечения. Огромное искушение.

Генри сидел неподвижно, пока говорил. Руки его покоились на груди. Он смотрел только на закат.

Элизабет, шокированная, не знала, что сказать. Когда они взялись за этот проект месяц назад (нет же, тысячу лет назад, поправила она себя), он ни за что бы не позволил себе говорить с ней в подобной манере, и Элизабет тогда смело высказывала ему все, что хотела, но теперь это был совсем другой Генри.

— Прости, я не думала, что ты будешь настолько против, честно. Я старалась ради твоего же блага.

— Когда-то я любил тебя, Лиза. Но твоя жажда идеального испортила все.

Погас последний луч солнца.

— Теперь смотри, — произнес Генри.

Горизонт пульсировал, словно тлеющая головешка, а потом облака, низкие, до сих пор невидимые, озарились по краям багровым маревом, а ближе к центру — вишнево-золотым, и небо окрасилось в глубокий пурпур с карминовыми прожилками; и, к удивлению Элизабет, многочисленные тона разбивались на оттенки и сменяли друг друга.

Они сидели молча и смотрели. Через полчаса в безлунной выси появились звезды. От пристани отчалила лодка, и след на воде заиграл биолюминесцентными огоньками.

Элизабет обнаружила, что снова плачет.

— Боже, Генри, как красиво!.. Но не об этом я мечтала! Здесь не лучше, чем на Земле!

— Это Венера. Она не должна быть лучше.

Ночь вошла в свои права. В их расписании более не значились конференции, встречи, важные звонки. Никаких проектов, требующих неусыпного контроля. В машине, рядом с Генри, Элизабет ощущала себя очень маленькой. Ныли мышцы. Она подозревала, что былой физической формы ей, увы, уже не вернуть. Тысяча лет глубокого сна давали о себе знать.

— Что теперь, Генри?.. Ты сказал, ты любил меня когда-то. Ты останешься со мной?

В темноте невозможно было угадать, повернул он голову или нет.

— Все равно ты не сделала меня таким, каким хотела видеть. Он завел бесшумный двигатель. Вспыхнули светодиоды приборной панели, освещая его руки на руле.

— Время изменений для меня истекло, Генри.

Он повел машину назад, по долгой дороге среди холмов, огибая озеро. Ехали молча. Ни один не знал, что еще сказать другому.

Йен Макдональд Кольцо Верданди

Британский писатель Йен Макдональд — амбициозный и дерзкий автор, наделенный немалым талантом, проявившимся во многих жанрах. Свой первый рассказ он опубликовал в 1982 году, и с тех пор его работы часто появляются в разнообразных изданиях, в том числе в «Interzone» и «Asimov's Science Fiction». В 1989 году Макдональд получил премию журнала «Locus» в номинации «Лучший дебют» за роман «Пустынная дорога» («Desolation Road»). В 1992 году автор стал обладателем премии Филипа К.Дика за роман «Король утра, королева дня» («King of Morning, Queen of Day»). Среди других произведений писателя романы «Далеко на голубой шестерке» («Out on Blue Six»), «Сердца, руки и голоса» («Hearts, Hands and Voices»), «Терминальное кафе» («Terminal Cafe»), «Жертвоприношение дураков» («Sacrifice of Fools»), «Берег эволюции» («Evolution's Shore»), «Кириния» («Kirinya»); повести «История Тенделео» («Tendeleo's Story»), «Экспресс Арес» («Ares Express») и «Киберабад» («Cyberabad»), а также два сборника рассказов — «Имперские грезы» («Empire Dreams») и «Говорение языками» («Speaking in Tingues»). Роман Макдональда «Река богов» («River of Gods») в 2005 году стал финалистом премий Артура Кларка и «Хьюго», а являющаяся частью этого произведения повесть «Маленькая богиня» («The Little Goddess») также оказалась в числе финалистов премий «Хьюго» и «Небъюла». Но первую премию «Хьюго» в том же году Макдональду принес рассказ «Супруга джинна» («The Djinn's Wife»), действие которого разворачивается в тех же декорациях, что и в «Маленькой богине». Последний роман писателя — «Бразилия» («Brasyl») снискал восторженные отзывы критиков; недавно вышел новый сборник — «Дни Киберабада» («Cyberabad Days»). Макдональд, родившийся в 1960 году в Манчестере, Англия, большую часть жизни провел в Северной Ирландии, сейчас живет и работает в Белфасте.

Блестящий рассказ «Кольцо Верданди» настолько насыщен необычными идеями, что другой писатель смог бы создать на его основе восьмисотстраничный роман. Автор доказывает, что тотальная война между расами-соперницами, каждая из которых занимает множество планет Вселенной, будет долгой, кровопролитной и опустошительной — одним словом, войной на уничтожение. И после нее не только в Галактике, но и во всей Вселенной не останется места для проигравшего.

После полета, продолжавшегося двадцать шесть субъективных минут (в остальном мире прошло пятьсот двадцать восемь лет), линкор Клады[19]«Вечный Аромат Божества», чуть задержавшись у облака Оорта, вернулся к умирающей Солнечной системе. Маленькие, юркие, дешевые, такие корабли были расходным материалом; футбольный мяч, начиненный нанопроцессорами и управляемый экипажем из трех бестелесных индивидуальностей, был «упакован» в комету, и за половину тысячелетия, проведенную в пути, он постепенно пожрал ее. Корабль был бросовым, и экипаж дал ему имя лишь потому, что через пять минут субъективного времени им наскучила монашеская жизнь в пустыне Софринди — это был их излюбленный боевой интерфейс.

Облако Оорта поймало корабль и швырнуло его на конструкции, сооруженные среди ледяных скоплений комет; затем суденышко, постепенно набирая скорость, полетело прочь, на перевалочный пункт — к большому газовому гиганту. Восемьсот космических обиталищ, принадлежавших новому дочернему флоту Клады, словно жемчужное ожерелье, опоясывали угасающую звезду. Корабль отправился на Внутренний Мир Клады, планету, гревшуюся в последних лучах древнего, разбухшего до невероятных размеров солнца, притягивавшего к себе небесные тела подобно черной дыре. И там члены экипажа «Вечного Аромата Божества» обрели новые, молодые тела.

— Эй, ребята, привет, мы вернулись! — воскликнули они, выходя из бронзовых ворот Дома Душ и спускаясь по мраморной лестнице на забитую народом Площадь Все Озаряющей Страсти.

На этом уровне, на самой маленькой из ста концентрических сфер Внутреннего Мира, ирония по-прежнему считалась ходовым товаром, однако никто — ни женщина, ни мужчина, ни робот, ни животное — не повернул в ответ голову. Впрочем, экипаж и не ждал лавровых венков и славословий — им и прежде приходилось заново воплощаться после ста, тысячи и даже десяти тысяч лет, проведенных на передовой. Известие об удачном завершении миссии «Вечного Аромата Божества» пришло сюда три века назад. Это была выдающаяся победа — еще много тысячелетий их триумф будут изучать во всех военных колледжах и академиях Искусства Обороны. Классический пример генерального стратега Иерихонской Розы.

Зародыши сигнальных маяков, рассеянные, как семена одуванчика, на пространстве протяженностью более пятисот световых лет, ощутили удар Врага и проснулись. Из грунта ледяных астероидов были спешно собраны квантовые генераторы, отправившие анализ ситуации во Внутренний Мир, жители которого уже многие века были поглощены спасением биосферы; было создано уже восемьдесят тысяч космических обиталищ. Боевой флот Клады вылетел немедленно. Прошло сто двадцать лет, и нельзя было терять ни одной наносекунды. Тридцать пять кораблей погибло; у некоторых произошли сбои системы, у других — поломки двигателей: отказываясь замедлить движение, они продолжали уносить свои экипажи в бесконечность. Небольшие неточности курса за десятки лет приводили к тому, что корабли на световые годы уклонялись от своей цели — гравитационной ямы; некоторые теряли массу при замедлении движения. Внезапное, полное, катастрофическое поражение. Пятьсот лет спустя «Вечный Аромат Божества» в полном одиночестве прибыл к третьему спутнику странствующего газового гиганта, гравитационного изгнанника, который блуждал среди звезд. Создав мириады орудий, оснащенных боеголовками из антивещества, экипаж расположил их на орбите гиганта. План был составлен второпях, но оказался превосходным. Он принадлежал Иерихонской Розе. Пока «Вечный Аромат Божества» набирал скорость, удаляясь от ярко сиявшей новой туманности, головная волна газа, разогнанного до сорока процентов от световой скорости, накрыла восемьдесят тысяч планет, населенных Врагом, и они испарились. Погибло двадцать триллионов разумных существ. Космическая война идет долго, она кровопролитна, она беспощадна. Когда между собой воюют виды, милосердию места нет.

Среди затихавших голосов флота Врага трое с «Вечного Аромата Божества» уловили кое-какие сведения. Этот флот, оказывается, вовсе не собирался уничтожать до последнего жителя Внутренние Миры Клады. Экипаж «Вечного Аромата Божества» засек некие координаты и название: «Кольцо Верданди».

И теперь они вернулись, ура! Полная Луна, Благовонный Эвкалипт и Иерихонская Роза, величайший стратег поколения. Полная Луна и Благовонный Эвкалипт повернулись к Иерихонской Розе, стоя на ступенях Дома Душ, чтобы поспорить о том, куда пойти, что делать и чего избегать, как они спорили все двадцать шесть минут замедленного времени межгалактического полета и двести лет у черного странника, когда время бежало для них быстрее, чем для прочих людей.

— А где Роза? Где Роза? — воскликнула Полная Луна, чей ранг ближе всего был к древнему званию капитана.

На мраморных ступенях, выходивших на Площадь Все Озаряющей Страсти, стояли только две заново воплощенные личности.

— Дерьмо, — произнесла Благовонный Эвкалипт, чей статус соответствовал рангу бортинженера.

Они заглянули повсюду, в виртуальный эквивалент каждой здешней мышиной норы и хижины — и все это за одно мгновение. Но поиск оказался напрасным. Двое оставшихся членов экипажа «Вечного Аромата Божества» слишком хорошо понимали, что это значит.

— Придется отправляться в вещественный мир.

Заново воплощенные Полная Луна и Благовонный Эвкалипт стояли на Равнине Небесного Корабля. Облака, черные, как напрасные сожаления, пятнали выпуклое небо у горизонта. За краем мира сверкали молнии. Полная Луна дрожала от странного ощущения; тело пощипывало, кожу стянуло, что оказалось даже приятно. Но это было уже не прежнее чувство легкой боли, смешанной с удовольствием; ее новое тело говорило ей, что незнакомое явление может нести не только боль, но и опасность.

— Что это было? — удивилась она, глядя, как на ее черной, словно космическая ночь, коже появляются небольшие пупырышки. Ее тело было близко к обобщенной модели тел их вида; женское на сей раз, изящное, безволосое, ничего лишнего — плоть эстета-минималиста.

— Думаю, ветер, — сказала Благовонный Эвкалипт.

Она, как всегда, действовала по контрасту с капитаном и воплотилась в теле дукхим, одного из ярко выраженных подвидов человека, появившегося после массовой гибели жителей планеты Кетрем — события, почти исчезнувшего под напластованиями истории Клады. Она была невысока, широка в плечах, вся словно состояла из овалов и щелей и обладала пышной массой замысловато украшенных волос, рассыпавшихся по плечам и доходивших до талии. Экипаж «Вечного Аромата Божества» провел во плоти всего несколько минут, но Полной Луне уже хотелось играть, играть, бесконечно играть с чудесными волосами бортинженера.

— Тебе бы лучше что-нибудь накинуть.

Гром расколол опрокинутую чашу планеты, и небольшая каменная ступа Дома Для Воплощений задрожала.

— Думаю, нам лучше двигаться. — Дукхим всегда были суровыми, прагматичными существами.

Полная Луна и Благовонный Эвкалипт провели ночь в юрте из живой кожи, выросшей, подобно волдырю, из почвы равнины. Гремел гром, юрта хлопала и гудела на ветру, в степи выли напуганные бурей жвачные животные, но громче всех и жалобнее стонала и выла Полная Луна; ее длинные черные конечности горели, она корчилась от боли, ее тело умирало — умирало!

— В первые несколько часов после воплощения возможна боль в мышцах, — негромко успокаивала ее юрта. — Обычно боли проходят через несколько дней, по мере того как увеличивается мышечный тонус.

— Дней! — взвыла Полная Луна. — Избавь меня от этого тела, немедленно!

— Я могу вырабатывать вещество, вызывающее наркоз, — сказала палатка.

И пока в десяти километрах у них над головой на небесной сфере зажигались огни, Полная Луна мирно сосала обезболивающее молоко из пышной груди юрты.

Наутро она и Благовонный Эвкалипт, передвигаясь гигантскими прыжками по Равнине Небесного Корабля, отправились на поиски Иерихонской Розы. На этой равнине, на последнем внутреннем уровне мира, давно уже обитали только аскеты, а посещали его лишь души пилигримов. Круто уходящий вверх горизонт, возможно, символизировал попытки душ найти свойственное им выражение, а может быть, их привлекала близость к виртуальным мирам, располагавшимся над выпуклым сферическим небом, где бестелесные индивидуумы сооружали вселенную за вселенной, каждая последующая из которых была больше предыдущей. И все-таки эта крошечная, изнутри поросшая травой сфера была достаточно велика, чтобы вместить несколько десятков тысяч монахов, столпников, иноков и аскетов, затерянных в зеленом океане.

— Я уверена, что мы здесь уже были, — произнесла Благовонный Эвкалипт.

Шел третий месяц поисков. Восемьдесят дней назад Полная Луна даже на этой прерии с низкой гравитацией открыла среди боли, причиняемой движениями, мышечную радость, и теперь всякую свободную минуту с восторгом изучала черные матовые изгибы своего тела.

— Думаю, ты права.

— Чертова Иерихонская Роза, — проворчала Благовонный Эвкалипт. Они подпрыгнули, пролетели, расслабившись, метра три, направляясь к одинокому дереву, видневшемуся среди колеблемого ветром моря трав; голые ветви вздымались к небу, словно в молитве. — Даже на корабле она вела себя отвратительно, черт бы ее побрал. Типичная эгоистка.

Вместе с Иерихонской Розой исчезло кое-что еще: название «Кольцо Верданди» и галактические координаты — курс, по которому десятилетие за десятилетием с постоянным ускорением летели мигрирующие миры Врага. Вынужденные тесно общаться во время обратного полета, когда бестелесные индивидуальности перекрещивались и сливались, капитан и инженер поняли, что их товарка, отвечавшая за вооружение, не только определила курс пылающих останков вражеского флота, но и сделала из этих данных определенные выводы. Этикет общения между душами запрещал вторгаться в чужие мысли без согласия, и Иерихонская Роза воспользовалась этим социальным упущением, чтобы скрыть свои догадки. Следователи Клады были гораздо ревностнее самых ревнивых богов монотеизма, и все же Благосклонные Дознаватели Палаты Вечно Текущих Вод проморгали эти сведения, прошли мимо, подобно морским волнам, захлестывающим риф. Курс и название места назначения, подтверждение сообщения, полученного триста лет назад: «Кольцо Верданди».

Еще до того как заметить лицо среди коры живого дерева, Полная Луна и Благовонный Эвкалипт поняли, что их небольшое приключение закончено. Когда они впервые встретились в виртуальной пустыне Софринди, чтобы получить инструкции от Палаты Вечно Текущих Вод (встреча была столь же насыщенной и изматывающей, как и допрос после выполнения миссии), некое чувство близости, симпатии, возникшее между ними, дало им понять, что когда-то они, все трое, были одной личностью. Ведь все индивидуальности множество раз были скопированы, перекопированы, на основе прежних создавались новые, обладающие чертами нескольких. Но чувство родства у них сохранилось, они ощущали друг друга через парсеки, им не мешали ни сражения, ни секреты.

— Больно? — спросила Благовонный Эвкалипт.

Кора наползала на лоб Иерихонской Розы, ее щеки и подбородок — медленно, но неотвратимо, как смена времен года.

— Больно? А почему мне должно быть больно?

Ветер вздохнул в ветвях Иерихонской Розы. Полная Луна, которой было скучно на маленькой, поросшей травой планете, тайком провела руками по своим мускулистым бедрам.

— Не знаю, мне просто кажется, что тебе… гм… неудобно.

— Нет, мне очень, очень уютно, — возразила Иерихонская Роза. От лица ее уже остался лишь сморщенный овал зеленеющей плоти. — Я даже пустила корни. — Закрыв глаза, она погрузилась в медитацию.

— Кольцо Верданди, — внезапно произнесла Полная Луна.

Благовонный Эвкалипт присела на корточки в тени одушевленного дерева. В траве под ее ягодицами шуршали какие-то животные.

— Что это за игра? — (Поскольку продолжительность жизни членов общества Клады могла сравниться с продолжительностью жизни звезд, игры, тянувшиеся тысячелетиями, составляли ткань ее существования). — Что такого ты не захотела выдать им и не рассказала нам?

Иерихонская Роза открыла глаза. Кора уже наросла у нее на переносице, мешая губам шевелиться.

— У них был не один флот. Там много флотов. Некоторые отправились в путь тысячи лет назад.

— Сколько флотов?

Иерихонская Роза с трудом попыталась что-то сказать. Благовонный Эвкалипт наклонилась ниже.

— Все они… Враг… Все они…

Затем редкие листья Иерихонской Розы зашелестели, и Благовонный Эвкалипт почувствовала, как земля дрогнула у нее под ногами. Полная Луна потеряла равновесие и схватилась за ветку, чтобы не упасть. За десять воплощений никому из женщин не приходилось испытывать ничего подобного, но в мозгу их, в каждой клетке их тел хранилось это знание. Внутренний Мир Клады активировал свой двигатель и начал медленно-медленно, как поцелуй, медленно, как древние песни, двигаться сквозь переплетения пространства и времени, ускоряться, направляясь прочь от разбухшей, пылающей Сейдатрии. Те, кто не успел подготовиться, должны были погибнуть вместе с солнцем — семейство миров Сейдатрии оставило позади биологическую эру. По системе со скоростью света понеслись призывы. Восемьсот наполовину законченных дочерних обиталищ, окружавших газовый гигант подобно скорлупе, покинули родные орбиты — половинки скорлуп, полые обитаемые сферы, малые подобия Внутреннего Мира с горсткой уровней. Пролетев четверть расстояния до следующей звезды, заводы и система обороны оказались в холодных синих глубинах облака Оорта, которое исказило их траектории так, что они попали в хвост Внутреннего Мира. Палата Вечно Текущих Вод, военный совет, вместе с Темно-Синей Сущностью, целостной психической структурой, представлявшей собой объединенную демократию Внутреннего Мира, начали действовать в тот миг, когда узнали маленький секрет Иерихонской Розы. Из системы Сейдатрии понеслись радиограммы; десятки, сотни лет они летели в соседние Внутренние Миры, живые туманности и даже на планеты, населенные материальными обитателями: после ста тысяч лет противостояния мы наконец получили возможность победить Врага. Собирайте торпеды из антивещества, планетарные бомбы, солнечные пушки и дестабилизаторы квантовой пены и спешите на полной скорости к Кольцу Верданди.

— Да, но что же это такое — Кольцо Верданди? — раздраженно воскликнула Благовонный Эвкалипт, но от Иерихонской Розы осталась лишь одеревеневшая улыбка, навеки застывшая среди коры. В сердце у Благовонного Эвкалипта возникла крошечная пустота, похожая на дырку на месте потерянного любимого зуба. Она поняла, что Иерихонская Роза успела скрыться за несколько мгновений до того, как следственная система Палаты Вечно Текущих Вод настигла ее, чтобы заставить явиться на допрос и вытянуть из нее все. Благовонный Эвкалипт вздохнула.

— Опять? — спросила Полная Луна.

— Опять.

Во всей Вселенной, насколько это было известно, существовала только Клада. Вся жизнь являлась ее частью, она сама была жизнью. Десять миллионов лет назад она представляла собой единственный вид, заселявший лишь одну планету, — эта планета не была забыта, Клада ничего не забывала. Эта планета, эта система давно уже была превращена в многоуровневый Внутренний Мир, вращавшийся вокруг умиравшего солнца и населенный виртуальными существами, но члены Клады еще помнили, как мигал яркий голубой глаз их родной Земли. Корабли. Корабли! Корабли-зонды, корабли на солнечных парусах, быстрые корабли, медленные корабли, корабли-колонисты, ледяные корабли; целые колонии на астероидах и полых кометах, посланные в многовековые полеты к другим звездам, к другим мирам. Затем, после Третьей Эволюции, корабли с бестелесными экипажами, крошечные сферы с квантовыми компьютерами на борту, сверкнув, уносились во тьму. За первые сто тысяч лет истории Клады была колонизирована тысяча планет. За следующие сто тысячелетий — в сто раз больше. А затем еще больше, и еще, и еще; каждая колония посылала своих колонистов, которые, в свою очередь, колонизировали следующие миры, а небесные жители, искусственные Внутренние Миры и виртуальные индивидуальности заселяли пространство, занимавшее большую часть Вселенной. Релятивистские корабли-тараны неслись мимо сбившихся в кучу массивных флотов; корабли-колонизаторы, управляемые роботами, свертывали свои солнечные паруса и впрыскивали в биосферы сок жизни; специальные отряды обтесывали мертвые спутники и облагораживали необитаемые планеты, превращая их в колыбели жизни, разума и цивилизации. А тем временем вид, уже разветвившийся после Второй и Третьей Эволюции, образовав бестелесные существа и небесных жителей, претерпевал постоянные превращения и порождал бесконечное многообразие живых существ. Подвиды, новые виды, эволюция, регресс; раса, прежде известная как человечество, расцвела, превратившись в пышную хризантему Клады. Это было уже космологическое общество, на которое не влияла гибель солнц и планет, не подверженное болезням и смерти, растущее с такой скоростью, что не успевало передавать новости и накопленные знания обратно, бесконечно древним и могущественным цивилизациям Четвертого Типа. Целые скопления планет превращались в гудящие ульи квантовых нанопроцессоров.

Новые виды, подвиды, гибриды. Жизнь в космосе расточительна — даже многоклеточная жизнь. Клада включила в себя ДНК сотен тысяч чужих биосфер, она постоянно росла, процветала, увеличивалось ее многообразие. Лишь разум оставался уникальным. На протяжении всего своего Одного Гигантского Прыжка Клада не встретила ни одной расы, обладавшей интеллектом и моралью, которые только и были ключом к цивилизации. Клада была совершенно одинока. И поэтому разум превратился в лозунг и любимое детище Клады. Разум, противодействующий энтропии, близнец информации, он должен был стать самой могучей силой во Вселенной, энергией, перед которой в конце концов склонятся все физические законы. Лишь разуму под силу победить тепловую смерть Вселенной — черную бездну, поджидающую всех и вся в конце времен. Разум был судьбой, манифестом.

А потом разведывательный зонд Худжайн, размером не больше шипа розы, но гораздо более острый, пролетая неподалеку от ничем не примечательного маленького красного карлика, обнаружил миллион обиталищ, вращавшихся вокруг тлевших останков звезды. Когда византийский император Палеолог впервые столкнулся с армиями ислама, вторгшимися с юга, он решил, что это лишь очередная христианская секта. Так поначалу счел и зонд Худжайн; затем, порывшись в своей памяти, где в одиннадцати измерениях хранилась вся история Клады, он все понял. Это были Другие.

Флот Сейдатрии, состоявший из одного Внутреннего Мира, восьмисот наполовину законченных обиталищ и двухсот двадцати тысяч вспомогательных кораблей и защитных систем, находился в пути уже шесть месяцев. За это время ему удалось достичь скорости, близкой к световой, и релятивистское замедление времени стало заметным. Все эти полгода Полная Луна и Благовонный Эвкалипт обыскивали Уровень Анхиза. Соединявший миры подъемник, начинавшийся внутри, в Виртуальных Царствах, по которому ничто материальное не могло попасть на самый внешний Уровень Птеримонда, огромный безбрежный океан с мощной гравитацией, минуя четыре уровня, спустил астронавтов на сорок километров, в Небесный Порт Анхиза. Этот город свисал «вниз головой» с выпуклого «неба» подобно канделябру, морскому ежу или хрустальной жеоде. Дирижабли и подлодки, скопления воздушных шаров и парящие планеры подсоединялись к верхушкам разукрашенных башен, чтобы принять груз, заправиться и взять на борт пассажиров. В десяти километрах внизу, за дождевыми и перистыми облаками, метались на ветру ветви кошмарного леса Кайс. Это была зловещая, ядовитая, усеянная крючьями и когтями экосистема, возникшая за миллион лет истории Внутреннего Мира на упавших вниз телах небесных жителей.

Восковой свет здешнего утра застал Благовонный Эвкалипт на наблюдательной палубе живого дирижабля под названием «Мы не сделали того, что обязаны были сделать».[20] Это существо длиной в километр было опоясано полосой прозрачной кожи; за шесть месяцев, проведенных в качестве части высшего когнитивного аппарата дирижабля, у Благовонного Эвкалипта появились маленькие прихоти и привычки. Одной из таких привычек было наблюдение за рождением нового дня с носа дирижабля. Члены секты Приветствующих Утро уже свертывали молитвенные коврики, когда Благовонный Эвкалипт заняла свое место у окна и представила, что ее тело закутано в облако. Для этого уровня она перевоплотилась в высокого, слегка волосатого мужчину с желтоватой кожей. Она отказалась подвергнуться тому же превращению, что и Полная Луна. Та вместе со своими собратьями кувыркалась и проделывала воздушные петли в розово-лиловом небе, над синими облаками.

Утренний свет сверкал на ее серебристых крыльях. Благовонный Эвкалипт пронзили боль, желание и зависть — да, зависть. Полная Луна всегда брюзжала и жаловалась на боли в мышцах, ожоги, несварение желудка и необходимость каждый день чистить зубы — таковы были недостатки и обязанности материальной жизни. И все же она была влюблена в телесное, наслаждалась ветром, шевелившим ее перья, гравитацией, тянувшей вниз ее изящное тело; а Благовонный Эвкалипт оставалась прочной, медлительной, неповоротливой массой плоти. Она уже не помнила, когда они в последний раз занимались сексом — виртуально или физически. Игры. А война была лишь очередной игрой для существ, чей возраст насчитывал сотни тысяч лет, для которых смерть была всего лишь сном и забвением, а такое вот утро — свежим и полным света. Она вспоминала бои, в которых им приходилось принимать участие: покорение Йоррта, оборона Тау-Пек-Сата, во время которой Иерихонская Роза уничтожила ударный флот Врага с помощью ливня микроскопических черных дыр, созданных из вселенской квантовой пены, — излучение Хокинга[21] почти мгновенно превратило вражеские корабли в ничто. Она смотрела, как крылья Полной Луны, тонкие, как у планера, окутывают светлеющие облака, легкие, подобно снам и желанию. Секс был быстрым; секс был легким, даже сакраментальным действом для многих людей и сект, которые временно сформировали сознание дирижабля «Мы не сделали того, что обязаны были сделать». Благовонный Эвкалипт вздохнула и ощутила мимолетный трепет в плоской мускулистой груди. Ее потрясло то, что реакция была чувственной, физической, как петли и фигуры сложного пилотажа, выполняемые Полной Луной; она почувствовала, что слезы выступают у нее на глазах и катятся по щекам. Память, изменчивый, обманчивый дар, присущий телесным существам, вернула ее в другое тело, в тело женщины — женщины народа Телешгату. Эта женщина, полная любопытства, надежды и юной энергии, поднималась на космическом подъемнике на обиталище Клады, остановившееся у ее планеты, чтобы провести ремонт, восстановиться и воссоздать свое защитное поле с помощью бесконечных океанов ее родного мира. Из этой женщины, жительницы небольшой, покрытой водой планеты, возникли три личности, которые были друг другу роднее сестер и ближе любовников. Неудивительно, что они нуждались друг в друге, готовы были искать друг друга среди восьмидесяти миллиардов разумных существ. Неудивительно, что они не могли скрыться друг от друга. Свет стал ярким, он порождал на деревянной палубе четкие и строгие неподвижные тени. Полная Луна взмахнула крыльями и унеслась прочь, ныряя глубоко в недра облаков вместе со своими новыми друзьями. А тело Благовонного Эвкалипта пронзила незнакомая судорога, что-то сжалось у нее внизу живота, что-то ожило и запульсировало, стало сверхчувствительным, словно лоза в руках человека, ищущего подземный источник. Ее половой орган сказал ей ясно, прямо, не допуская возражений: она там. Иерихонская Роза.

За двадцать субъективных минут флот Клады преодолел восемьдесят световых лет пути, продолжавшегося в реальном времени тысячу двести лет. Он двигался наперерез Врагу, направлявшемуся к Кольцу Верданди, — это была крупнейшая миграция разумных существ со времен Большого взрыва. Жители, число которых стремительно увеличивалось, подобно числу вирусов во время эпидемии, летели на двухстах миллионах кораблей-городов, каждый из которых в пятьдесят раз превосходил по размеру Внутренний Мир Сейдатрии. Разумеется, скопление миров Сейдатрии намного уступало по численности противнику, разумеется, ему грозило уничтожение до последней молекулы при встрече с флотом Врага, но Темно-Синяя Сущность понимала необходимость этой жертвы. Хотя флот этот не самый большой и не самый могущественный, он ближе всех к Врагу и должен встретить его первым.

Итак, стайка обитаемых скорлупок стремится к скорости света; вокруг развернулись магнитные поля, подобно утренней заре, подобно огненному плащу, который поглощает излучение, способное испепелить всю углеродную жизнь на многочисленных уровнях.

Связанная нервными окончаниями с органическим летательным аппаратом, похожим на птицу, Благовонный Эвкалипт падает из люка «Мы не сделали того, что обязаны были сделать» в восьмидесятикилометровое пустое пространство. Благовонный Эвкалипт вскрикивает, затем крылья аппарата складываются подобно чаше, и крик переходит во вздох — живая машина несется по небу.

— Где? — кричит Благовонный Эвкалипт.

Аппарат выпускает телескоп, поворачивает объектив; Благовонный Эвкалипт замечает скопление пузырей, низко висящее под пеленой кучевых облаков. Треть связанных между собой пузырей мертвы, проколоты, они почернели и гниют. Машина читает ее мысли и устремляется вниз. Мелькает что-то блестящее, серебристое; это Полная Луна стрелой выныривает вверх из-под облаков, зависает в воздухе, длинные, изящные перья ловят утренний свет, затем она переворачивается в воздухе и проделывает петлю вокруг бешено бьющих крыльев Благовонного Эвкалипта.

— Это она?

— Она.

«Ты прекрасна, — подумала Благовонный Эвкалипт. — Прекрасна и чужда». Но не так чужда, как Иерихонская Роза, воплотившаяся в виде колонии усеянных усиками шаров, связанных друг с другом и образовывавших некое органическое облако, неотвратимо падавшее вниз, к клешням и костяным лезвиям Кайса. Аппарат увеличил скорость, и ветер разметал длинные желтые волосы Благовонного Эвкалипта. Бросок, ощущение того, что мир падает — или, по крайней мере, ее живот, — а затем коли машины-птицы зацепились за сеть. В нос Благовонному Эвкалипту ударил запах гниющих органических остатков. Негромкий хлопок, свист зловонного газа, затем пугающий рывок вниз, еще ближе к клыкастым пастям леса; лопнул еще один пузырь. Полная Луна, у которой не было ни ног, ни колес, поскольку представители ее вида никогда не касались земли, лениво наворачивала круги в небесах.

— Снова то же самое? — спросила Благовонный Эвкалипт. Иерихонская Роза ответила посредством радиоволн:

— Разумеется.

Со стороны Благовонного Эвкалипта глупо было подумать, что игра Иерихонской Розы закончится так быстро и так просто.

— Темно-Синяя Сущность обо всем догадалась.

— Хочу на это надеяться.

Скопление пузырей быстро снижалось. Благовонный Эвкалипт уже невооруженным глазом видела ресничных червей и острые как бритвы крылья, мелькавшие над усеянными присосками щупальцами лесного балдахина. Этот раунд игры был почти закончен. Она надеялась, что ее летательный аппарат достаточно быстро отреагирует и сумеет избежать опасности.

— А Кольцо Верданди? — спросила Полная Луна.

— Это остаток суперструны.[22]

Крошечный, размером меньше элементарной частицы, фрагмент огненного шара, существовавшего до Большого взрыва, подхваченный во время расширения Вселенной и превратившийся в макроскопический объект, а затем в гигантскую струну. Остаточные суперструны, которые было труднее встретить, чем добродетель или феникса, прятались на окраинах Галактики и в огромных пустых пространствах между звездными системами; длина их составляла десятки, даже сотни световых лет. За всю историю Клады только одна такая струна была зафиксирована в пределах Галактики.

— Связанная в виде петли, — добавила Иерихонская Роза. Благовонный Эвкалипт и Полная Луна сразу все поняли. Враг решил наложить на Кольцо свою лапу — если он, конечно, обладал лапами; Клада никогда не общалась с противником, ни следа физических тел не было обнаружено среди останков их кораблей или уничтоженных кластеров-колоний. Вот почему Палата Вечно Текущих Вод приказала Внутреннему Миру лететь туда. Такая вещь представляет собой совершенное орудие уничтожения.

— Но как оно работает? — одновременно спросили Благовонный Эвкалипт и Полная Луна, но душа, только что присутствовавшая в сознании человека и женщины-летучей мыши, исчезла. Начинался новый раунд. С тревожным криком машина-птица взлетела — как раз вовремя, чтобы спастись от щупалец, ползущих над кронами к нескольким оставшимся пузырям. Щупальца леса вцепились в усики пузырей и потянули добычу вниз. Затем за дело принялись лезвия.

С чего начинаются обыкновенные войны? С оскорблений, с бравады, с глупости или самоуверенности, со злобных намерений или жадности. Но галактические культуры сражаются по необходимости, их война — это космическая трагедия. Противники понимают простую истину эволюции: экологическую нишу может занимать только один вид, даже если эта ниша размером со Вселенную. Через несколько миллисекунд после того, как Враг почувствовал прикосновение зонда Худжайн, он постиг эту истину. Уничтожение зонда было объявлением войны и дало бы Врагу несколько веков форы, если бы в последнее мгновение гибнущее судно не отправило короткое сообщение своему материнскому кораблю, спрятанному далеко на краю Галактики, в недрах скопления комет.

В первые несколько веков долгой, затяжной войны экспансия Клады была остановлена, ее даже оттеснили. Гибли триллионы. Планеты превращались в обугленные куски камня, озоновые слои и защитные магнитные поля были содраны, и население умирало под пылающим ультрафиолетовым небом. Скопления обиталищ сжигались с помощью индуцированных вспышек солнц или обращались в кучи металлолома вирусами, проникшими в нанопроцессоры; сферы Дайсона[23] разносились на мелкие кусочки ракетами с боеголовками из антивещества. Клада не сразу осознала то, что Враг понял в самом начале: война за ресурсы, которые требуются разуму, — за энергию, массу, гравитацию — должна быть войной на полное уничтожение. За первые два тысячелетия войны потери Клады приблизились к полной биомассе древней Солнечной системы, существовавшей еще до межзвездных полетов. Но в изобилии, в абсолютной неистребимости жизни и заключалась сила Клады. Она сражалась. Сражалась веками; сражалась на таких пространствах, что какая-нибудь очередная победа или поражение для далеких будущих поколений были лишь крошечными бледными огоньками в небе. Они сражались в сердце скоплений планет, среди сверкающих пелерин туманностей, среди солнечных протуберанцев и у границ черных дыр. Оружием им служили газовые гиганты и энергия сверхновых; они превращали пояса астероидов в дробовики, швыряли живые планеты в ледяную пустыню межзвездного пространства. Среди солнц сталкивались десятитысячные флоты, не оставляя ни одного выжившего. Это была абсолютная, первобытная война. В миллионах звездных систем Клада насмерть билась с Врагом. И в последние восемьсот лет начала теснить его.

Теперь, когда время замедлилось настолько, что одно мгновение для путешественников означало десятилетие в остальной Вселенной, Внутренний Мир Сейдатрии и скопление вспомогательных кораблей и космических жилищ почти со скоростью света неслись к замкнутой петле космической струны — Кольцу Верданди. Они летели вслепую; никакие информационные сообщения не могли догнать их. Полутриллиону разумных существ предстояло прибыть на место назначения за шесть месяцев до того, что должно было стать последней победой или последним боем Врага.

Сквозь хрустальную оболочку Внутреннего Мира они смотрели, как взорвался атакующий флот Клады: словно пух чертополоха разлетелся на фоне светящейся туманности — скопления кораблей и миров Врага. Несколько месяцев назад эти корабли погибли; они стремительно мчались в авангарде замедлявшей движение цивилизации Сейдатрии, чтобы отвлечь пикеты Врага, с помощью удачи и смелости прорваться сквозь заслон и напасть на обитаемые миры. Основная часть каравана Клады за эти годы и десятилетия отстала от Сейдатрии, превратившись в фиолетовую туманность.[24] Здесь были все Враги — караван длиной в сотни световых лет. Корабли, планеты находились в пути уже века к тому моменту, как «Вечный Аромат Божества» засек и уничтожил один из флотов-пилигримов. Должно быть, приказ был отдан тысячи лет назад — вскоре после того, как перевес оказался на стороне Клады. Отступление. Бегство. Но Враг не утратил ни мощи, ни беспощадности: сейчас гибли, волна за волной, дешевые, быстроходные и юркие корабли.

Благовонный Эвкалипт, Полная Луна и Иерихонская Роза спрятались втроем в непроглядной тьме, под толщей воды на дне океана, бушевавшего на поверхности планеты. Они приняли облик кальмаров со множеством щупалец и огромными глазами; между собой они сообщались при помощи колебаний биолюминесцентных оборок, тянувшихся вдоль их обтекаемых боков. Они не сомневались, что уже много раз наблюдали собственную смерть там, в космосе. Похоже было, что они уже пережили миллион смертей. Палата Вечно Текущих Вод никогда бы не позволила своим летчикам-асам скрыться в мрачных глубинах Птеримонда. Их личности были скопированы миллионы раз и находились на борту кораблей атакующего флота. Бывшие члены экипажа «Вечного Аромата Божества» мигали огромными золотистыми глазами. Еще десятки и сотни лет свет, излучаемый мирами отступающего Врага, будет виден во всей Галактике как новая яркая туманность. А сейчас, в течение нескольких световых месяцев этого долгого пути, разогнанные до сверхскоростей элементарные частицы ударяли в защитные поля, рождая в небе сияющее знамя, звездную радугу, тянущуюся через четверть небесной сферы. А впереди зияло Кольцо Верданди — беззвездная черная пустота диаметром в три световых года.

— Ты выиграла для них достаточно времени, — сказала Благовонный Эвкалипт при помощи зелено-голубых огоньков.

Игра была окончена. Она закончилась в недрах мира, но Благовонный Эвкалипт понимала, что победа была одержана много лет назад. Победа пришла в тот миг, когда Иерихонская Роза сбежала из Дома Душ и спряталась в одиноком дереве на Равнине Небесного Корабля.

— Надеюсь, что ты права, — ответила Иерихонская Роза, зависшая в нескольких миллиметрах от хрустальной стены и старавшаяся, чтобы ее не унесли прочь бешеные бури, тревожившие этот первобытный океан. — Основные силы Клады прибудут только через несколько сотен лет.

— Палата Вечно Текущих Вод назвала бы это предательством, — заметила Полная Луна.

Иерихонская Роза прикоснулась щупальцем к прозрачному стеклу.

— Разве я не служила им верой и правдой, разве я не отдала им все — сердце, ум, жизнь? — Космический фейерверк угасал; один за другим исчезали огоньки. — Да и в любом случае, в чем меня можно обвинить? В том, что я преподнесла Кладе Вселенную на тарелочке?

— Или приговорила ее к смерти, — возразила Благовонный Эвкалипт.

— Не нашу с вами Кладу.

Да, Благовонный Эвкалипт понимала, что план был блестящим. Иерихонская Роза разработала его за несколько субъективных минут их полета, она сразу поняла, что делать, чтобы спасти их всех. Но она недаром была величайшим стратегом своего поколения. Уже в который раз Благовонный Эвкалипт вспомнила их древнюю прародительницу, необыкновенную женщину, чей интеллект дал жизнь им троим.

Что же такое Кольцо Верданди? Замкнутая космическая струна. А что такое замкнутая космическая струна? Машина времени. Ворота в прошлое. Но не в прошлое этой Вселенной. Через замкнутую временную петлю можно попасть лишь в параллельную Вселенную. В ее временном потоке тоже шла война — война между Кладой и Врагом, схватившимися в эволюционной битве. И когда в той, другой Вселенной Враг оказался на грани уничтожения, Кольцо Верданди разомкнулось, и туда свалился другой Враг, точная его копия. Он оставил Кладе эту Вселенную как приз за то, что победил ее в альтернативном времени.

Несмотря на то что в жилах Благовонного Эвкалипта текла холодная кровь и находилась она под миллионами тонн ледяной воды, ее пробрала дрожь. Иерихонская Роза оценила тактические перспективы и сделала единственный возможный выбор: задержать Палату Вечно Текущих Вод и Темно-Синюю Сущность, чтобы они не смогли помешать Врагу покинуть этот мир. Бескровная победа. Конец войне. Разум спасает слепую материальную Вселенную. А в параллельном мире города Клады взрывались, как глазные яблоки, планеты выжигались дотла, и численность Врага внезапно увеличилась вдвое.

Благовонный Эвкалипт сомневалась, что она смогла бы пойти на такую сделку. Но она была инженером, а не солдатом. Ее щупальца ласкали присоски Иерихонской Розы, и по ее мускулистому телу прошла горячая волна желания.

— Оставайся с нами, оставайся со мной, — попросила Полная Луна. Ее решение было принято — она оставалась во плоти, она влюбилась в материальное существование и собиралась жить на уровнях Внутреннего Мира, принимая тысячи новых обликов.

— Нет, мне надо идти. — Иерихонская Роза быстро погладила чувственные щупальца Полной Луны. — Они ничего мне не сделают. Они знали, что выбора у меня не было — как и у них.

Благовонный Эвкалипт перевернулась в воде. По ее плавникам пробежали волны, и она устремилась вверх сквозь чернильно-черную воду. Иерихонская Роза последовала за ней. Еще несколько мощных гребков — и прощальные огоньки Полной Луны скрылись из виду, исчезло и теплое алое свечение, выражавшее ее желание, и осталось лишь вечное сияние звездного пояса за стенкой мира.

Уна МакКормак Море

Молодая писательница Уна Маккормак получила ученую степень в области социологии в университете Суррея и преподает теорию организационного поведения в Кембридже. Ее рассказы печатались в «Foundation 100», «Doctor Who Magazine» и «Glorifying Terrorism». Маккормак является автором двух романов из серии «Звездный путь: Глубокий Космос Девять» («Star Trek: Deep Space Nine»): «Кардассия. Цветок лотоса» («Cardassia: The Lotus Flower») и «Полые люди» («Hollow Men»).

В захватывающем рассказе «Море» мы видим, что даже в будущем пропасть между богатыми и бедными остается такой же широкой и почти непреодолимой, как и сейчас.

После вечерних занятий мы вернулись в спальню Келли якобы для того, чтобы зубрить китайские глаголы. На самом деле мы обсуждали, что бы мы сделали с преподавателем, если бы он попался нам в руки. Вы видели обучающие программы двенадцатого уровня, так что знаете, о ком я говорю. Когда до меня дошло, что вместо остроумной болтовни звучит мой монолог, я обернулась к Келли. Она сидела, откинувшись на спинку дивана, положив ноги на стол, и, высунув язык, прижимала к запястью кусок стекла.

— Ты испортишь ковер, — заметила я.

— Да пошел он, этот ковер.

— Мм, знаешь, я сейчас в обморок упаду.

Но я наблюдала за ней с любопытством — мне было интересно, как далеко она зайдет. Одному Богу известно, где она ухитрилась раздобыть острый предмет — здесь все было такое округлое, никаких углов. Ничего такого, что оставило бы на вас отметину, ничего такого, на чем вы могли бы оставить след. Келли резанула по руке, и из раны хлынула ярко-красная кровь. Отбеленная кожа лица побелела еще сильнее, рука задрожала. «Дерьмо», — пробормотала Келли, когда кровь закапала на ковер. Ее мать по меньшей мере дважды сообщала мне, какой он дорогой, так что я даже боюсь представить, сколько раз она повторяла это Келли.

Я взяла у нее стекляшку. «Я сама». Один быстро сделанный разрез — и я вытащила «жучок». За ней постоянно следили. Ха-ха. Лицо Келли приобрело нездоровый белый цвет, она стала почти прозрачной; я туго замотала руку полотенцем и подняла ее вверх, как мне показывали в городской больнице, когда я проходила социальную практику. Потом, чтобы поддержать Келли морально, я уколола себе палец. Выступила рубиновая капля, и я помахала рукой перед Кэлли:

— Смотри, мы можем стать кровными сестрами! Она скорчила гримасу:

— Это отвратительно!

Может, оно и так, но это зрелище заставило ее забыть о головокружении, она вскочила и направилась к балконной двери.

— Пошли отсюда.

— На улицу? Да там жарко, Кел, тебе плохо станет.

— Вообще отсюда. Оставь ключ на столе.

Я знала, какие у нее планы. Я оглянулась на экран, с которого все еще бормотала обучающая программа, и прикусила губу. Келли нетерпеливо зашипела:

— Да пошли! Нам надо быть там через десять минут!

Ну что ж, это был дом Келли, а я была гостьей, так что я отцепила от пояса ключ и положила его на стол рядом с «жучком». Мы вышли на улицу, оставив преподавателя говорить в пустоту, и все это время набирали очки за задания, сквозь которые якобы продирались.

Мы пошли по главной улице, пересекавшей район. Дома стояли на одной стороне, а школьные здания — на другой. Мы миновали квартал изящных искусств и теннисные корты, на которых тренировались игроки. Неподалеку от кинотеатра Келли увела меня на боковую улочку. Мы продрались через какие-то кусты и вскоре оказались перед стеной, высокой, гладкой и неприступной. Но там, где она кончалась и начиналась решетка, обнаружился зазор; кусты еще не разрослись как следует. Нетолстый человек мог там протиснуться, что мы и сделали.

Затем мы направились по дороге, ведущей в город. Большая часть ее была заасфальтирована, но в некоторых местах асфальт раскрошился и клубилась пыль. Келли жаловалась на сношенные туфли. По обеим сторонам дороги тянулись стены: задняя стена нашего района и соседнего, — по-моему, там жили сотрудники какого-то правительственного агентства. Я сотни раз проезжала здесь на машине, но идти пешком, когда эти стены нависают над тобой, — совсем другое дело. Не слишком-то они уютны, эти «домашние графства».[25] Примерно через пять минут Келли остановилась у старой автобусной остановки и сказала:

— Ну вот, теперь надо подождать.

— Мы что, на автобусе поедем, Кел?

— Не говори глупостей.

— У меня вообще-то нет денег…

— Не говори глупостей.

Мимо пронеслось несколько автомобилей, и каждый раз у меня екало сердце — я выгляжу моложе своих пятнадцати лет, а главные дороги обычно пустынны. Но довольно скоро около нас затормозила какая-то машина, и водитель — парень лет девятнадцати-двадцати — высунулся наружу.

— Привет, Кел, — сказал он. — Залезай. — Взглянул на меня, откинулся на спинку сиденья и рассмеялся. — И бери свою маленькую подружку, если она с тобой.

Я покраснела и забралась на заднее сиденье, а Келли украсила своей персоной место рядом с водителем.

Я не знала, в какое конкретно место мы ехали, но там, разумеется, была вечеринка, в квартире на втором этаже. Из открытых окон грохотала музыка, внутри толпились потные люди и было очень шумно. Понятия не имею, как Келли удается попадать в такие места, но каким-то образом она о них узнает. Она сразу исчезла в толпе, а я осталась у стола с напитками и постаралась не привлекать внимания.

Скоро со мной заговорил какой-то парень — точнее, заорал мне в ухо, иначе было невозможно из-за музыки.

— Ты из того района дальше по шоссе? В котором школа?

— Ага!

— Там неплохо.

Он был загорелым, а когда улыбался, я заметила, что у него слегка кривые нижние зубы. Я пожала плечами:

— Ну да, нормально. — Обычно я не ограничиваюсь односложными ответами, но в комнате было действительно шумно, а от его улыбки я почему-то смутилась. — Только скучно.

— Да уж, могу тебе поверить. — Он кивнул в сторону Келли. — Твоя подруга?

— Да.

— Она ничего, да?

Да, ничего, а я — только способ познакомиться с Келли. Я сделала то, что от меня ожидали, и представила его, но у них дело далеко не зашло, потому что через пять минут в квартиру вломилась полиция и выволокла всех прочь. У них был приказ о разгоне нашего сборища. Думаю, кого-то из соседей достала музыка.

Полиция сразу извлекла из толпы нас с Келли. Вряд ли они заранее знали о нашем присутствии, но… Послушайте, я понимаю, что это звучит напыщенно, но на нас обеих была потрачена куча денег еще с момента нашего зачатия, у нас хорошая кожа, хорошие волосы, хорошие зубы, и… ну просто это сразу чувствуется, понимаете? Что тут пахнет деньгами. Пока нас сажали в машину, остальных запихивали в фургоны. Я заметила парня, который со мной разговаривал, и он улыбнулся мне своей кривой улыбкой, словно говоря: «Ну что тут поделаешь?» В участке, пока мы ждали мать Келли, женщина-полицейский приготовила нам чаю. Выплачивая штраф, миссис Бэнвилль улыбалась и извинялась, но, когда мы сели в машину, заговорила о «жучке»; это был сигнал к слезам и истерике.

— Я разочарована в тебе, Миранда. — (Она окинула меня яростным взглядом в зеркальце заднего вида. Она выглядит чудовищно — переборщила со своим лицом.) — Я ожидала, что ты проявишь больше здравого смысла. Хотя бы из благодарности.

Я уставилась в окно, на мелькавшие мимо стены. Конечно. Я должна радоваться, что у меня есть дом. Но чего она может ожидать от человека моего происхождения?

— Все это делается, — позднее говорила Пенни, — ради твоей безопасности.

Они были в Бомбее, а может, в Лос-Анджелесе, не знаю. Я не поняла. Они много ездят, потому что не могут жить здесь, но из принципа не хотят получать гражданство в другой стране.

— Я понимаю…

— Бэнвилли проявили исключительную доброту, позволив тебе жить у них…

— Я понимаю…

— Я знаю, что нельзя постоянно вести себя безупречно, Эм, но тебе действительно не стоит доставлять им неприятности.

У меня на пальце образовался крошечный белый шрам, похожий на полукруглый отпечаток ногтя. Большую часть времени я понятия не имею, где они находятся. А почему мне нельзя хотя бы один раз отправиться на поиски приключений?

— А теперь нам необходимо поговорить о твоей учебе, — вступила Фрэн. — Из школы сообщили, что им придется аннулировать все твои оценки за этот год.

Чертова программа. Как жаль, что я ее не выключила, прежде чем уйти!

— Да я только один раз!..

— Мы-то тебе верим, Эм, — мягко ответила Пенни. Иногда разговор с ними превращался в допрос с участием плохого копа и хорошего копа. Один — с чайником, второй — с фургоном. — Но мы не имеем отношения к выставлению оценок. Администрация утверждает, что за этот год ты честно не заработала ни одного балла.

Я сползла в кресле. Столько работы коту под хвост! Иногда мне хотелось убить Келли. Но кто за ней присмотрит, если не я?

— Итак, я разработала такой план, — заявила Фрэн и изложила его быстро, четко, не допускающим возражений тоном. Вот почему она зашибает такие деньжищи в качестве адвоката.

Пенни подмигнула мне, как она всегда делает, когда Фрэн разойдется, но я чувствовала себя слишком несчастной, чтобы подмигнуть в ответ.

— У меня есть план получше, — сказала я, когда Фрэн закончила. — Я приезжаю к вам, мы будем жить вместе и снова станем семьей.

Мои матери обменялись взглядами.

— Эм, — начала Пенни, — я понимаю, ты считаешь это шикарным — вести космополитический образ жизни, но на самом деле это кошмар. Самолет, отель, самолет, отель — ты уже не можешь отличить одно от другого.

— А здесь ты получишь нормальное образование, — добавила Фрэн.

— Мы обе работаем по двадцать четыре часа в сутки, дорогая, — ты большую часть времени будешь одна, тебе станет скучно и одиноко…

— Уже не говоря о том, что ты получишь паспорт, а мне наверняка не нужно перечислять преимущества, даваемые им…

— Скоро ты поступишь в колледж, дорогая. Тогда тебе вообще будет не до нас.

Понимаете? После всего этого слова «но я все-таки хочу быть с вами» прозвучали бы просто неубедительно, так что я ничего не сказала и принялась изучать свой шрам. Краем глаза я заметила, что они переглянулись и улыбаются. Лицо Матери смягчилось, Мама приняла безмятежный вид. Они все еще без ума друг от друга — после стольких лет, после стольких испытаний. Я думаю, это пугает меня больше всего — ведь сейчас, когда меня нет рядом, они, возможно, поняли, как я им раньше мешала. И что, возможно, им не следовало приносить такие жертвы ради меня.

— Радость моя, нам пора…

— Я поговорю с Бэнвиллями и все улажу. Мы тебе позвоним из Торонто.

— Будь осторожна, дорогая. И постарайся вести себя хорошо. Помни — ты наш посол. Ради нашего дела.

Мы обменялись воздушными поцелуями, и они отключились. А я осталась одна, в этом шикарном доме в шикарном квартале, думать о том, что я готова все это бросить, только бы вернуться к ним. Не нужны мне никакие деньги. Потому что здесь, на этом дурацком крохотном клочке земли, я — ребенок, чьи родители вынуждены были покинуть страну и жить в изгнании. Потому что мои мамы — лесбиянки.

Итак, наши с Келли чемоданы были собраны, и мы отправились на лето в Шотландию. Идея была в том, чтобы заработать настоящие оценки, но на самом деле мы просто мотали срок за свой побег на вечеринку.

На время каникул мы поселились на острове Малл. Мои матери купили там дом, когда поженились, но затем законы снова поменялись, перед родителями встал выбор — покинуть страну или разойтись, и они переписали дом на меня. Так что я — отсутствующий земельный собственник. Мы редко приезжали сюда, даже когда еще жили втроем: на автомобиле сюда ехать долго, а в хорошем обществе — как часто напоминала нам миссис Бэнвилль — не принято слишком часто летать внутренними авиарейсами. Сами они с мистером Б. улетели в тот самый день, когда оставили нас кататься на лыжах в Квинстауне.

Нас привезла на остров Энила. Энила была нашей новой преподавательницей, а по совместительству персональной тюремщицей. У отца Келли имеются деловые связи в академических кругах, так что он без труда раздобыл для нас стражницу. Энила была тихой, худенькой, опрятной и какой-то… как будто выцветшей, что ли. Часть интерьера вроде обоев. Келли, обращаясь к ней, обычно смотрела ей не в глаза, а куда-то мимо, на правое ухо. Точно так же ее мать разговаривает со мной. Кроме тех случаев, когда демонстрирует меня своим друзьям. Тогда я превращаюсь во вторую дочь, которую она так и не смогла завести. «Это Эм, — говорит она. — Мы заботимся о ней, потому что ее матери вынуждены были уехать». Конечно, это впечатляет. Доброе дело во имя достойной идеи.

Келли не сказала ни слова насчет нашего изгнания, но я знала, что внутри она вся кипела. Думаю, у нее были планы провести лето в городе. С того дня, когда нас поймали и ей установили новый «жучок», она носила одежду с короткими рукавами, чтобы был виден шрам на левой руке. Как будто это был некий мрачный модный аксессуар. Всю поездку она сидела в солнечных очках, глядя в окно машины и не произнося ни слова. Поэтому путешествие прошло довольно скучно, особенно когда мы свернули с экспресс-шоссе после Бирмингема. Весь север покрыт террасами, вдоль дороги тянутся прямые ряды оливковых деревьев и виноградников. Скука смертная. Единственное развлечение ждало нас у турникетов для оплаты проезда; это были рекламные проспекты. Мои, как всегда, были дурацкими — это все из-за денег. Келли пришли рекламки витаминов и местных врачей.

Келли настояла на том, чтобы сделать остановку в Карлайле, и Энила купила нам, как детям, по мороженому. Келли заглотала свою порцию в несколько секунд, но я подождала, пока мое не растает, чтобы ловить ванильную и малиновую жижу, стекавшую у меня между пальцами и по локтям. Энила сделала так же, и мы обе поняли это в один и тот же миг, слизывая с рук сироп и встретившись взглядами. На лице ее расцвела улыбка, и в ней внезапно появилось что-то человеческое. Я смутилась, затем побежала к туалетам искать Келли. Она сказала, что ей стало плохо от жары и сладкого, и, пока ее рвало, я стояла у нее за спиной в дверях кабинки и щипала липкую ленту, которой были заклеены инструкции на коробке с туалетной бумагой. С Келли обязательно обойдешь все достопримечательности. Когда она пришла в себя, я вытерла ей лицо и пригладила волосы, и мы отправились обратно к машине, где нас ждала Энила.

Мы сели на паром и были дома около восьми. Келли сразу исчезла, а я, прихватив свой ужин, вышла на улицу и сидела, глядя на стену моря, отделявшую меня от материка, гладкую как стекло — не за что даже зацепиться глазу. Примерно в половине десятого Энила негромко окликнула меня из дома и предложила пойти спать, и я, оставив ей свою тарелку, повиновалась. Но я еще несколько часов лежала без сна, пытаясь расслышать шум моря сквозь бабахающие часы в комнате за стеной, где жила Келли. Такова была наша первая ночь на острове.

На следующее утро Энила установила наш распорядок дня. Я вставала рано и до завтрака проплывала несколько кругов в бассейне, а остальная часть утра была посвящена занятиям. Энила заставляла нас работать без отдыха до часу, а дальше мы могли делать все что угодно. По сравнению с другими тюрьмами здесь жилось неплохо — то есть я хочу сказать, что она была совсем непохожа на острова заключенных, которые показывают в документальных фильмах. Здесь был бассейн, сочные луга и яркие цветы, кривые цитрусовые деревья с неправильной формы апельсинами, покрытыми бугорками. Пен собрала здесь неплохую библиотеку с нормальными книгами. Тропинка вела вниз, к полосе частного пляжа — желтый песок и пальмы, — а в доме было все, чего только можно пожелать. На самом деле неплохо, если учесть местоположение поместья. Покидать участок было категорически запрещено — это нам ясно дали понять. Тюрьма — это все-таки тюрьма.

Большую часть свободного времени я проводила на пляже. Когда было слишком жарко, я просто сидела в тени и читала, но мне нравилось плескаться в воде, и разглядывать камни на мелководье, и махать прогулочным лодкам. Однажды я строила песчаные замки — просто для того, чтобы смотреть, как прилив смывает их. Келли чаще всего запиралась в комнате и просматривала фильмы начиная со времен Второй мировой войны, но время от времени присоединялась ко мне и сидела под большим зонтом, намазавшись кремом от солнца и куря сигарету за сигаретой. Она ходила в темных очках, замотав голову шарфом, как в старых фильмах. Понятия не имею, где ей удалось раздобыть сигареты. Может, у контрабандистов.

Во второй половине дня Энила куда-то исчезала. Я не знала, куда она ходила и что делала, но ужин был готов в семь. Я брала еду и старалась не слышать шума из комнаты Келли. Иногда Энила приходила посидеть со мной — примерно раз в три дня, но мы разговаривали мало. Сейчас мне неприятно вспоминать об этом, о месяце, проведенном втроем на острове. Нас было только трое, мы метались по острову, как бабочки, пойманные в сачок, или призраки, не способные обрести покой. Мне кажется, именно так Келли чувствовала себя большую часть времени.

Очевидно, надвигалась буря. И когда она пришла, она оказалась свирепее Нориджского торнадо[26] и могла бы причинить не меньше разрушений, если бы я не вмешалась.

Думаю, взрыв готовился уже пару дней. Когда люди вынуждены так тесно общаться, это всегда тяжело, а к тому же стояла гнетущая жара и с каждым днем становилось все жарче. Небо было неестественно-синего цвета, почти светилось. Мы корпели над очередным учебным текстом, и Келли сидела в обычной позе, наклонившись вперед, опершись на локти и прикрыв ладонями глаза. Я была не против снова выполнять эту работу — я не собиралась сдавать экзамены, так что училась просто для своего удовольствия. Это было особое чувство, в чем-то волшебное, но мне не нужно объяснять, как была взбешена Келли.

Даже Энила уже почти выдохлась и с трудом изображала энтузиазм. Она всегда одевалась очень строго, в серый костюм, причем никогда не снимала пиджак, волосы убирала на затылок. В то утро пряди выбивались из прически, а пиджак казался особенно тяжелым и неудобным. Она не сводила глаз с Келли, и понятно, что поза Келли начала ее раздражать. Как это и было задумано.

— Келли, простите, вы не могли бы сесть прямо?

Та пару секунд сидела неподвижно, затем откинулась на спинку стула. Но рук от лица не убрала.

— И опустите руки, чтобы я могла видеть ваше лицо. Последовала другая намеренная пауза, а затем Келли убрала руку, взяла со стола очки и водрузила их на нос.

— Да что с вами, Келли!

— Я вынуждена их носить, — с деланым спокойствием заявила Келли. — Я перенесла лазерную операцию, и мои глаза очень чувствительны.

— Ну что ж… гм… мне кажется, ваши родители упомянули бы об этом, если…

Келли пожала плечами:

— Можете спросить у них, если хотите.

— Если учесть, что они сейчас на противоположной стороне земного шара и, скорее всего, спят, мне придется подождать с этим до вечера. А пока снимите очки. Пожалуйста.

— Это очень дорогая операция. Они придут в ярость, если из-за вас все будет испорчено.

— Келли, вы же сами понимаете, что ведете себя грубо. Снимите их, и мы вернемся к работе. Лето скоро кончается, а у нас еще много непройденного материала.

После этого Келли лениво потянулась:

— А вы действительно думаете, что мне не все равно?

Она выглядела спокойной, уверенной в себе. Она копировала героинь старых фильмов и была одета в жесткое льняное белое платье и черный шарф с маленькими золотыми бусинками, которые гармонировали с оправой этих проклятых очков. Она была Одри Хепберн, а Энила — Джейн Эйр.

— Вам не должно быть все равно, — сказала Энила. — От этого зависит ваше будущее. Или, если эти слова для вас пустой звук, — в ваше образование вложена куча денег, принадлежащих вашим родителям…

Келли перебила ее смешком:

— Вы что, на самом деле считаете, что я ничего не знаю, так, что ли?

Здесь она была права. Келли была одной из первых учениц, как и я, мы шли впереди по всем пятнадцати предметам. Конечно, ей все надоело.

— Через год в это время я начну изучать право, — продолжала Келли. — А еще через год сдам все экзамены. А что вы будете делать через год, мисс Грей? Учить чужих сосунков писать и подтирать им задницы? Может быть, Бронте читать или Шекспира? А еще через год, и еще? Скоро я буду адвокатом, и вы правы — родители за все заплатят. А вот когда окупится ваше рабство? Ваше образование ведь тоже не из дешевых?

Во время этой тирады Энила краснела все сильнее и сильнее. Думаю, Келли стоило бы вспомнить, что Энила и сама не глупа, коль скоро оказалась здесь. По крайней мере, не глупее Келли. Когда она закончила, Энила заправила за ухо выбившуюся прядь и пару секунд помолчала, чтобы взять себя в руки.

— Вы совершенно правы, мисс Кэролайн, — сказала она. — Моя жизнь невесела, если о ней задуматься. Но у меня есть кое-какие преимущества. Мне не приходится прятать глаза за темными очками. И уж точно пища не встает у меня поперек горла, когда я ем.

Келли замерла. Затем вскочила на ноги и побежала к двери, крича на ходу:

— Запомните: я скажу обо всем этом родителям, когда они встанут!

— Пожалуйста! — крикнула ей вслед Энила. — Если у вас неприятности, немедленно бегите к папочке.

Я наблюдала за этой сценой, прижав руку к губам. Когда Келли скрылась, Энила испустила глубокий, дрожащий вздох. Поднялась, сняла пиджак, бросила его на спинку стула. Затем начала расхаживать по комнате и в конце концов остановилась у окна. Она выглядела усталой и старой. Я не знала, что делать, просто сидела и грызла ноготь, но, когда прошло несколько минут, я спросила:

— С вами все в порядке?

— Нет, — ответила она. — Я уволена.

Я несколько мгновений подумала над ее словами. Затем сказала:

— А вы знаете, она курит. Энила резко обернулась:

— Что?

— Келли. У нее где-то припрятаны сигареты.

— Понятно. — Энила вернулась к своему столу, взяла пиджак, разгладила его, затем привела в порядок волосы. Слабо улыбнулась и повторила: — Понятно. Спасибо, Миранда.

— Эм.

Она подняла на меня взгляд и снова улыбнулась, и я поняла, что мне нравится видеть ее улыбку. Нравится то, что я ее заслужила.

— Спасибо, Эм.

Этого было достаточно, чтобы заставить Келли молчать. Из-за курения медицинская страховка подорожала бы во много раз, и родители бы ее убили. Так что буря утихла — на пару дней. Пока Келли не сделала следующий рывок к свободе.

На следующий вечер я открыла, куда исчезала Энила после занятий. Я искала Келли и, обойдя все ее любимые уголки, принялась обыскивать нелюбимые, и среди них библиотеку. Над ней был второй этаж, даже скорее мезонин, и на нем — балкон. Я увидела там свет и чью-то тень, поэтому пошла проверить.

Энила сидела на балконе, на деревянной скамье, босиком, положив ногу на ногу. Увидев меня, она подвинулась, чтобы я могла сесть. Темные волосы спускались по плечам, макияжа на ней не было. Поэтому она показалась мне не старше нас с Келли. Она улыбнулась мне и продолжала втирать в ладони дорогой лосьон.

— А что бы вы сделали? — спросила я. — Ну, если бы вас уволили?

Энила прекратила растирать руки, и лицо ее снова стало старым и усталым.

— Не знаю. У меня много долгов.

— А. — Я не знаю, каково это — иметь долги. — А что вы будете делать, когда рассчитаетесь с ними?

Она снова принялась массировать руки.

— Это случится через много лет, Эм.

— А все-таки? Если бы у вас был выбор.

— Ну, я бы получила паспорт. Потом бы путешествовала, наверное. Преподавала — мне это действительно нравится, несмотря ни на что… — Она вздохнула. — О, я не знаю. Может быть, самое главное — это иметь возможность выбора. — Она посмотрела на море, темнеющее небо и щедрую россыпь звезд, которые помогали нам терпеть все это. — Мне повезло. Есть места гораздо хуже. И много профессий гораздо хуже моей.

— Я рада, что все хорошо кончилось. С Келли.

— Ну, я тоже!

Мы улыбнулись друг другу, а затем внезапно я почувствовала себя отвратительно. Она была так добра, а я — так богата. Она смотрела на меня так, словно ей было меня жаль. Я поднялась и хотела пожелать ей доброй ночи, но она сказала:

— А разве вы не задумывались, Эм, о том, что вы не обязаны убирать грязь за Келли?

— Почему? А кто обязан — вы? Она улыбнулась:

— Вообще-то я тоже не обязана, но мне хотя бы за это платят. Странную вещь она сказала. Я не совсем ее поняла, так что оставила ее наедине со звездами и тишиной. В конце концов, не найдя Келли, я легла спать позднее обычного.

Я проснулась в зловещее время между двумя и тремя часами ночи. Голова раскалывалась. Я встала и раздвинула занавески. Из соседнего окна — окна Келли — лился свет. Неужели она тоже не спит, подумала я, выбралась в коридор и постучала в дверь:

— Кел?

Ответа не было. Где-то прогремел гром. Я вошла; комната была пуста, учебные принадлежности валялись на кровати. В ванной Келли тоже не было. Где бы она ни провела весь день, сюда она не возвращалась.

Я спустилась вниз. В доме и на улице царила темнота. Гром снова загремел, уже ближе, наэлектризованный воздух, казалось, трещал. Я не нашла ее ни в обычных, ни в необычных местах. Я почувствовала себя глупо, стуча в дверь к Эниле среди ночи, но ведь существовал же быстрый способ отыскать Келли, вместо того чтобы бесцельно бродить в темноте.

Она оказалась у бассейна — лежала в дверях одной из раздевалок, полупрозрачных в лунном свете. Я обрадовалась, что Энила рядом. Она проверила у Келли пульс и попросила меня:

— Пойди позвони в береговую охрану, пожалуйста, Эм.

Они появились практически сразу, и Энила уехала с Келли, а я осталась в доме. До утра я просидела на балконе Энилы, обхватив руками колени, слушая гром и шепча заклинания, чтобы буря прекратилась. Иногда ваше настроение отражает погоду. А иногда — море.

Но дождь так и не пошел. Утро было ясным и очень жарким, и Энила вернулась, чтобы отвезти меня в больницу. Келли сидела в кровати и выглядела очень маленькой и напуганной. Бэнвилли приехали днем и начали терроризировать Энилу. Они замолчали только после того, как я сказала, что Келли отравилась антитоксином, взятым у матери, который та принимала вместе с лекарствами от старения и получала незаконно у личного врача. Бьюсь об заклад, Келли нарочно выбрала именно его. Полиция этим заинтересуется, подумала я, и мне понравилось чувство, которое я испытала, сказав об этом Бэнвиллям, — словно по жилам у меня пробежал электрический ток. Сначала я не знала, сколько я еще смогу вынести; когда я велела им заплатить долги Энилы, они и пальцем не пошевелили. После этого я решила порвать с ними, но вообще-то это было не важно — мне как раз исполнилось шестнадцать. Люди устраивают вечеринки, когда становятся полноправными гражданами. А мне пришлось любоваться на то, как бывает, когда тебе промывают желудок. Да, я думаю, Келли нарочно сделала это именно сейчас.

Я осталась в доме на острове еще на несколько месяцев. Фрэн и Пенни просили меня присоединиться к ним, но они были в Париже, а я не хотела ехать в жаркие страны. Прошло некоторое время, они оттуда уехали, но я больше не желала быть маленькой девочкой. Ни их послом, ни комнатной собачкой Келли, ни делом милосердия Бэнвиллей. А кроме того, теперь я получила доступ к фонду, и, пока еще не зная, что буду делать с деньгами, я поняла, что хотела сказать Энила: иногда возможность выбора лучше самого выбора. Я сделала модную короткую стрижку, купила дорогую одежду. Я подумывала о том, чтобы учредить стипендии — если бы я захотела, то могла бы купить несколько школ и руководить ими, как мне вздумается. Если бы только я знала, как лучше. С таким же успехом я могла пойти и изменить цвет глаз.

А что до Энилы — она отправилась путешествовать. Я ничего не ждала, но время от времени получала от нее сообщения из разных концов света. Последнее письмо пришло после событий в Пекине — она часто бывает в местах катастроф, помогает жертвам. Ее письма всегда коротки и одинаковы: «Эм — где бы вы ни были в вашем дивном новом мире».[27]

Крис Роберсон Огромное небо и маленькая Земля

Произведения Криса Роберсона публиковались в «Postscripts», «Asimov's Science Fiction», «Argosy», «Electric Velocipede», «Black October», «Fantastic Metropolis», «Revolution SF», «Twilight Tales», «The Many Faces of Van Heising» и в других изданиях. В 2005 году вышел его первый роман «Здесь, там и везде» («Неге, There & Everywhere»), за ним вскоре последовали «Парагея. Космический роман» («Paragaea: A Planetary Roтапсе») и «Путешествие ночного светила» («Voyage of Night Shining White»). Роберсон является не только писателем, но и издателем в «Monkey Brain Books», а недавно выступил в роли составителя антологии «Adventure, Volume I». Крис Роберсон проживает вместе с семьей в городе Остин, штат Техас.

В серьезном, наводящем на размышления рассказе «Огромное небо и маленькая Земля» автор переносит нас в детально описанный, чуждый нам мир, и мы ешр раз убеждаемся в мудрости старых строчек: «Уму и сердцу не страшна решетка на окне…»[28]

ГОД ВОДЯНОГО ДРАКОНА, ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ ИМПЕРАТОРА КАНСИ[29]

Сяо Вэнь стоял с южной стороны Врат Небесного Спокойствия Запретного Города,[30] глядя на Восточное Здание. Это было невзрачное на вид сооружение, казавшееся ничтожным по сравнению с учреждениями, располагавшимися на противоположной стороне улицы, — зданием Шести Министерств, Дворцом Государственных Церемоний и Астрономическим Управлением, где императорские ученые исследовали небо, тщательно отыскивая знамения, могущие предвещать добро или зло для монарха. Лишь Посредническое Управление выглядело менее внушительно, чем Восточное Здание, — оно пришло в упадок после того, как император учредил дворцовую систему петиций, согласно которой каждый его министр и сановник обязан был докладывать о важных событиях напрямую правителю, и только ему.

У больших, лишенных украшений ворот Восточного Здания стояли навытяжку двое часовых с саблями в ножнах и алебардами. Сяо предъявил документы, удостоверявшие его личность полномочного представителя военного министерства. Один из стражников внимательно изучил бумаги, затем развернулся и сделал Сяо знак следовать за собой, оставив второго воина охранять вход.

Пока Сяо шел за стражником в главный зал Восточного Здания, взгляд его упал на табличку, на которой простыми иероглифами была выгравирована надпись: «Верные слуги двора».

— Прошу вас, подождите здесь, — с коротким поклоном обратился к нему воин, — пока ваш покорный слуга не приведет старшего. — Затем, все еще с бумагами Сяо, стражник исчез под одной из арок, шедших вдоль стен зала.

Сяо молча ждал, разглядывая сновавших мимо агентов, занятых делами императора. Большинство были в простой серой одежде, и ни один прохожий на улице не взглянул бы на этих людей второй раз. Лишь некоторые были облачены в узорчатые плащи, которые дали императорской тайной полиции ее имя — Вышитая Гвардия.

Прошло несколько долгих минут, и стражник появился снова; за ним следовал какой-то пожилой человек. В своей простой хлопчатобумажной одежде он вполне мог сойти за торговца рыбой или тканями; ниточки усов опускались вниз над уголками толстых губ, глаза были полузакрыты, как будто он только что очнулся от долгого сна. Женственные очертания фигуры, лицо и руки выдавали в нем евнуха, одного из тех, кто отдал свою мужественность в обмен на честь служить императору.

— Возвращайся на пост, — приказал незнакомец воину, и тот ответил коротким кивком. — Вы Сяо Вэнь? — без предисловий обратился к посетителю старик.

Сяо подтвердил это, склонившись ниже, чем того требовало предполагаемое положение незнакомца. Внешность здесь была обманчива.

— Я Фэй Жэнь, глава Восточного Здания. — Старик помахал принесенными Сяо бумагами, на которых выделялись официальные печати военного министерства. — Я так понимаю, вы хотите побеседовать с одним из наших гостей?

— Да, почтеннейший, — отвечал Сяо, снова поклонившись, на этот раз еще ниже. — По желанию его превосходительства военного министра я обязан это сделать. Он считает, что ваш… гость… обладает некими сведениями, которые могут быть полезны императору, да царствует он десять тысяч лет.

— Этот человек временно размещен у нас уже довольно долго, — заметил господин Фэй. — Он поступил сюда еще до того, как император достиг совершеннолетия. Не все это время он провел во Внешнем Здании — несколько лет он сидел в Доме Подавления и Усмирения.

Сяо пробрала дрожь. До него доходили произносимые шепотом слухи о том, что происходило в укромных уголках Дома Подавления и Усмирения, — там Вышитая Гвардия вытягивала признания из самых упрямых подозреваемых.

Господин Фэй продолжал:

— Думаю, не ошибусь, если скажу, что любые сведения, которые мог сообщить этот человек, уже давно записаны. И если бы мы смогли извлечь из него признания в совершении преступлений, он давно уже закончил бы жизнь под топором палача. Вам остался выжатый лимон, из которого уже много лет назад извлекли все соки. Это скорее иссохшая мумия, чем человек.

— Не сомневаюсь, вы гораздо более компетентны в таких вопросах, чем я, почтеннейший, — произнес Сяо с подобающим смирением, — но у меня есть приказ, и мой начальник, военный министр, будет недоволен, если я его не выполню.

Господин Фэй пожал плечами:

— Очень хорошо. Это ваше время, можете тратить его напрасно, если вам угодно. Пойдемте, я прикажу кому-нибудь из агентов проводить вас во Внешнее Здание.

Фэй махнул рукой какому-то человеку в простой одежде — тот оказался ближе по возрасту к двадцатилетнему Сяо.

— Агент Чжу Сюэсэнь проводит вас, Сяо Вэнь. А теперь прошу меня извинить, неотложные дела требуют моего внимания.

Сяо низко поклонился, и глава тайной полиции скрылся в глубине зала.

— Сюда, господин, — произнес Чжу, склонив голову, и направился к одной из больших арок.

Агент Чжу повел Сяо по извилистым коридорам Восточного Здания. Внутри оно оказалось просторнее, чем можно было предположить снаружи, в основном за счет лабиринта коридоров и бесчисленных тесных комнаток. Часто коридоры выходили в открытые дворы, еще чаще — в лишенные окон сырые помещения, никогда не видевшие дневного света. По пути агент Чжу сообщал гостю название и предназначение каждой залы и комнаты.

Сяо был удивлен встрече с таким разговорчивым членом Вышитой Гвардии — эти люди были известны своей осторожностью, можно даже сказать скрытностью. Когда агент объяснил, что он прослужил здесь уже несколько лет и что, прежде чем выйти за стены Восточного Здания, ему предстоит проучиться еще долгие годы, его болтливость стала понятна. Ему явно не хватало общения с молодежью, и, хотя правила запрещали ему сообщать посторонним лишнюю информацию, тем более без всякой пользы для дела, его юная жажда развлечений на этот раз одержала верх над осторожностью.

— А сейчас, Сяо Вэнь, — говорил агент Чжу, — мы пройдем по отделению, известному как Внутреннее Здание. Прежде здесь помещались пойманные Вышитой Гвардией наиболее опасные негодяи, подозреваемые в тяжких преступлениях. Оно охраняется самым тщательным образом, никто посторонний не может войти сюда без сопровождения.

Они прошли мимо высокой двери, покрытой матовым черным лаком; косяк был выкрашен в кроваво-красный цвет.

— Вот за этой дверью, — указал Чжу, — помещается Дом Подавления и Усмирения.

Сяо невольно вздрогнул. Он, разумеется, слышал об этом учреждении и постарался отогнать пришедшие на ум ассоциации.

— Несмотря на толстые стены и двери, — продолжал Чжу, — предназначенные для того, чтобы заглушать все звуки, иногда оттуда доносятся вопли и жуткий вой.

Они миновали черную с алым дверь, повернули за угол и оказались в длинном коридоре; Сяо постарался выбросить из головы дверь и мысли о том, что скрывалось за нею.

Наконец они вышли на широкий двор, со всех сторон окруженный узкими дверями, ведущими в тесные камеры. Под пристальными взглядами часовых на ярком утреннем солнце бродили мужчины и женщины, едва перебирая ногами. Часовые стояли на башнях, расположенных у стен двора и увенчанных флагами на высоких древках.

— Ну вот мы и во Внешнем Здании, — объявил Чжу, — здесь временно размещены гости Вышитой Гвардии. Некоторые из них признались в совершении мелких преступлений, наказанием за которые служит тюремное заключение, остальные ожидают окончательного приговора императора. Лишь немногие так ни в чем и не признались, и в Доме Подавления и Усмирения сочли, что они вряд ли когда-нибудь заговорят. Но приговор не может быть вынесен без признания вины. Поскольку следователи решили, что эти подозреваемые не столь опасны, чтобы помещать их во Внутреннее Здание, их вернули обратно, и теперь они ждут здесь.

— Ждут чего? — спросил Сяо, оглядывая мелькавшие перед ним безжизненные лица.

— Одни ждут императорского помилования, другие — появления новых улик, а остальные — просто ждут. Думаю, смерти.

Агент Чжу указал на древнего старика, сидевшего, скрестив ноги, посередине двора; он сосредоточенно следил за движением теней, которые отбрасывали на землю две башни.

— Вот человек, которого вы ищете, — сказал агент Чжу. — Это Лин Сюань.

Сяо Вэнь сидел напротив старика в комнате для допросов. Агент Чжу ждал за тяжелой деревянной дверью, окованной железом; едва ли из-за нее доносится хоть один звук, подумал Сяо, разве что самый отчаянный вопль.

Перед Сяо лежала связка бумаг; старик сидел сгорбившись, сложив руки на коленях, и на его сморщенном лице с отвисшей челюстью блуждала улыбка слабоумного.

— Лин Сюань? — повторил Сяо.

Старик смотрел на разделявший их простой деревянный стол, отполированный ладонями нескольких поколений. Сяо невольно задумался о том, какие беседы происходили за этим столом за долгие годы существования Вышитой Гвардии, созданной еще при императоре Юнлэ,[31] во времена Светлой Династии.

Но старик по-прежнему не отвечал.

— Это ваше имя?

Старик испустил тяжелый вздох через нос, несколько раз моргнул и выпрямился, не отрывая взгляда от столешницы. Затем он заговорил; голос у него был тихий, но в нем чувствовалась мощь, подобная отдаленным раскатам грома.

— Извивы и переплетения на досках этого стола напоминают о небесах и облаках, вышитых золотыми нитями на одеянии, которое я носил, будучи на службе у императора Шуньчжи.[32] Как странно — я снова встречаю их здесь после стольких лет. Возможно, они хотят напомнить мне о прошлом, о тех днях, когда жизнь моя была более благополучна.

Старик говорил медленно, но не делал пауз между словами и произнес всю речь на одном дыхании.

Сяо взглянул на стол, однако не увидел ничего, кроме бессмысленных линий и сучков. Неужели узник лишился рассудка и долгие поиски оказались напрасными?

— Должен вам напомнить, — произнес Сяо спокойным, но внушительным тоном, — что я пришел сюда по повелению военного министра, который выражает волю самого Трона Дракона.[33] Итак, еще раз спрашиваю вас, ваше имя…

— Да, — ответил старик, не поднимая глаз. — Мое имя Лин Сюань.

Сяо отрывисто кивнул:

— Хорошо. Вы — тот самый Лин Сюань, чье имя упоминается здесь?

Сяо положил на стол лист бумаги — недавно сделанную им копию фрагмента инвентарной описи государственного архива императора Чжу Юцзяня,[34] последнего правителя Светлой Династии, который царствовал перед тем, как с севера хлынули маньчжуры и основали Чистую Династию.

В описи был подчеркнут один пункт: «Повествование о путешествии на восток, в земли, лежащие за океаном, с особо подробным описанием Мексики, автор Лин Сюань, цзюжэнь[35]».

Лин долго смотрел на бумагу, словно решая в голове сложное математическое уравнение. Затем заговорил, и снова в голосе его звучали раскаты грома.

— Столько времени прошло. — И опять погрузился в молчание. После продолжительной паузы старик медленно кивнул, поднял голову и встретился взглядом с Сяо. — Да, — произнес Лин. — Это я.

— Отлично! — нетерпеливо воскликнул Сяо. — С сожалением должен вам сообщить, что от вашего отчета осталось лишь название; вместе с другими книгами он был утерян во время смены династий. Я пришел сюда с целью расспросить вас о…

— Столько времени прошло, но я помню все, словно это случилось вчера.

Сяо молчал, ожидая продолжения. Но Лин больше ничего не сказал, и молодой чиновник, кивнув, заметил:

— Это хорошо, потому что…

— Когда мы молоды, — заговорил старик, и гром, казалось, загремел ближе, — время едва тянется. Я помню, как в дни моей юности лето продолжалось долгие десятилетия. Но вот мы становимся старше, месяцы и годы летят мимо, подобно стрекозам, один за другим, целыми дюжинами. Тем не менее по календарю день остается днем, не так ли? Как вы думаете, почему время по-разному течет для нас в разных обстоятельствах?

Сяо нетерпеливо зашуршал лежавшими перед ним бумагами.

— Не знаю. Итак, я говорил…

— У меня зародилось подозрение, что время каким-то образом — как именно, я не совсем понимаю — подвластно наблюдателю. День означает для меня совсем не то, что он означает для вас. Каким странным показался бы мне мой день, если бы я смог взглянуть на него вашими глазами.

— Лин Сюань, я настаиваю на том, чтобы вы выслушивали мои вопросы и отвечали на них.

— Завтра мы увидим, как будет выглядеть наш день, верно? — Лин Сюань медленно поднялся на ноги, подошел к двери и постучал по металлическим пластинам костяшками скрюченных пальцев. — Возможно, тогда у нас появится новая точка зрения на субъективность времени.

Сяо, вскочив на ноги, повысил голос:

— Лин Сюань, я настаиваю, чтобы вы вернулись на свое место и отвечали на вопросы!

Агент Чжу, услышав стук, открыл дверь.

Лин, оглянувшись на Сяо, благостно улыбнулся:

— А если я буду настаивать на том, чтобы солнце прекратило свое движение по небу и застыло на месте, вы думаете, оно меня послушает?

С этими словами Лин Сюань развернулся и вышел из комнаты, слегка кивнув на ходу агенту Чжу. Сяо, покраснев от гнева, ринулся к двери:

— Агент Чжу, заставьте его повиноваться! Чжу посмотрел вслед уходящему заключенному.

— Этот старик выжил, проведя больше года в Доме Подавления и Усмирения, — ответил он, — но так и не признался ни в чем. Вы думаете, я смогу заставить его говорить?

Чжу направился во двор, и Сяо последовал за ним, прижав к бокам дрожащие, стиснутые в кулаки руки.

Лин вышел на солнце, уселся, ловко скрестив ноги, и еще раз взглянул на Сяо.

— Завтра, не забудьте, — окликнул он молодого чиновника. — Возможно, именно в этот день мы найдем ответы.

Войдя в здание военного министерства, расположенное на другой стороне площади, Сяо Вэнь устроился в своем крошечном кабинете и оглядел лежавшие перед ним кипы бумаг, плод многих месяцев работы — сотни заметок, карт, чертежей.

— Сяо? — раздался позади требовательный голос, и молодой человек вздрогнул.

Сердце его сильно забилось от волнения, и, обернувшись, он увидел в дверях внушительную фигуру заместителя военного министра.

— Заместитель министра У, — едва слышно выговорил Сяо, вскакивая и отвешивая поклон.

У жестом приказал ему сесть; его широкое лицо выражало раздражение.

— Могу ли я надеяться на то, что вы когда-нибудь закончите копание в архивах и наконец подготовите для министра доклад о Мексике?

Сяо побледнел и покачал головой:

— Прошу меня простить, почтенный господин заместитель министра, но, хотя моя работа близка к завершению, мне необходимо справиться еще с одним, последним источником. Затем доклад будет готов.

— Я так понимаю, вы имеете в виду этого заключенного из Восточного Здания? Разве вы не должны были допрашивать его сегодня?

— Да, — неохотно подтвердил Сяо. — Но наша первая встреча оказалась не совсем… продуктивной. Я намерен вернуться в Восточное Здание завтра и завершить допрос.

— Этот Лин Сюань сообщил какие-нибудь стратегические сведения о Мексике? Император требует полный анализ возможности покорения перешейка после того, как мы окончательно установим свою власть над Фусянем,[36] и военный министр хочет поскорее представить наши соображения на этот счет.

— Я прекрасно понимаю срочность этого дела, господин. — Сяо беспокойно заерзал на своей скамейке. — Но я убежден, что эта последняя беседа даст мне недостающие детали для отчета и весьма ценные сведения для понимания наших стратегических возможностей.

— Я думаю, вам известно, что бумага, хорошо принятая Троном Дракона, позволит вам быстрее сдать государственные экзамены второй ступени и ускорит вашу карьеру чиновника.

Сяо просветлел и выпрямился:

— Разумеется, господин заместитель министра.

— Однако верно и обратное, — заметил У, прищурившись, — и доклад, который вызовет неудовольствие министра, уже не говоря о неудовольствии императора, Сына Неба, да царствует он десять тысяч лет, нанесет непоправимый ущерб карьере молодого чиновника. Такой чиновник вполне может получить назначение в глухую провинцию и всю оставшуюся жизнь следить за урожаем зерна и рассчитывать суммы ежегодных налогов.

Сяо сглотнул ком в горле:

— Я понимаю, господин. Заместитель министра кивнул.

— Отлично, — произнес он, разворачиваясь и широкими шагами выходя в коридор. — Смотрите не забывайте об этом.

На следующий день Сяо Вэнь стоял над Лин Сюанем — тот опять сидел посередине двора, не отрывая взгляда от двигавшейся по земле тени.

— Посмотрите на тени от двух вышек, — произнес Лин, не поднимая взгляда, еще до того, как Сяо объявил о своем появлении. — Шпили, увенчивающие их, действуют подобно столбам солнечных часов. Если рассматривать множество дверей, выходящих во двор, как отметки часов, то тень укажет на время дня: южная башня — на время в летние месяцы, когда солнце высоко стоит в небе, а северная — зимой, когда солнце висит низко.

Наконец Лин поднял взгляд на Сяо.

— Скажите мне, — обратился к нему старик, — как вы думаете, может быть, архитекторы, строившие Восточное Здание, соорудили вышки именно для этой цели или же это лишь чудесное совпадение, творение божественного промысла?

Сяо Вэнь взглянул на стоявшего рядом агента Чжу, но тот лишь беспомощно развел руками.

— Сегодня утром я намерен завершить нашу беседу, Лин Сюань, — ответил Сяо.

— Утро, — с улыбкой повторил Лин Сюань. — День. Вечер и ночь. Днем часы отмеряют тени, а ночью — капли воды. Но если снести башни, что станет со временем? В дни Южной Империи Сун[37] великий астроном по имени Го Шоуцзин[38] построил в Линьфыне, в провинции Шаньси, огромную обсерваторию, вмещавшую сложный бронзовый механизм, превосходно настроенный на наблюдение за небом. Позднее, во времена Светлой Династии, обсерваторию перенесли в Южную Столицу.[39] И хотя при переезде точные инструменты обсерватории нисколько не пострадали, они изначально были предназначены для другого места и, будучи перемещены, потеряли свою ценность. С помощью этой обсерватории теперь невозможно следить за движением небесных тел. Бесценный астрономический инструмент превратился в обычный памятник архитектуры. Как часто люди, будучи лишены занимаемого ими положения, подобным же образом становятся бесполезны!

Сяо топнул ногой и нахмурился. Он еще надеялся на то, что среди полубезумного бреда старика можно найти нечто важное, но не был уверен, что у него хватит на это терпения.

— Вы пойдете со мной в комнату для допросов, — приказал Сяо, стараясь говорить спокойно, — где мы продолжим нашу беседу как цивилизованные люди.

— Как вам будет угодно, — слегка улыбнулся Лин и, скрипя суставами, поднялся на ноги.

— До начала правления Чистой Династии, еще до того, как маньчжурский император спас Промежуточное Царство[40] от остатков грязи и продажности Светлой Династии, вы принимали участие в одном из плаваний Флота Сокровищ на дальний край света; вы отправились на восток, в царство арабов, затем в Мексику и Фусянь.

Это было утверждение, а не вопрос, но тем не менее Сяо Вэнь сделал едва заметную паузу, чтобы дать Лин Сюаню возможность ответить что-нибудь.

— Тогда я был юношей-студентом, — заговорил старик, — я еще не сдал экзамена на звание цзиньши[41] и не стал ученым.

Я приехал в Северную Столицу[42] из южной провинции, чтобы по мере своих возможностей служить Трону Дракона. Мои умения, очевидно, наилучшим образом должны были пригодиться на борту императорского корабля Флота Сокровищ, на котором я плыл в качестве летописца; мои знания языков также могли оказаться полезны в путешествии. Переход через большое море занял у нас много месяцев, и вот наконец мы высадились на побережье Аравийского полуострова.

— Я хочу поговорить с вами о Мексике. Заголовок вашего сочинения подразумевает, что…

— Когда я служил императору Шуньчжи, я получил дипломатическое поручение в Аравию. Но после того как император отправился на небо и Трон Дракона занял Канси, китайские чиновники, подобные мне, быстро вышли из милости. Регент князь Обой[43] повел политику, настолько противоположную политике его предшественника, насколько это было возможно. Он пытался утвердить в стране маньчжурское господство и считал, что покойный император позволил слишком многим китайцам занять значительные посты в государственном аппарате. Ученых маньчжуров было слишком мало, чтобы заменить всех китайских чиновников, и Обой вынужден был довольствоваться тем, что заменил большинство китайцев на своих ставленников.

Сяо тяжело вздохнул. Старик бормотал, как выжившая из ума карга, но чиновник хотя бы получил подтверждение того, что он действительно плавал в Мексику, так что, возможно, Лин обладал нужными военному министру сведениями.

— Вернемся к Мексике…

— Как вы понимаете, я долгие годы ненавидел Обоя. — Старик печально покачал головой. — Он отнял у меня свободу, лишил средств к существованию. Я занимал довольно высокое положение в Посредническом Управлении, и меня нельзя было отправить в отставку без скандала, так что регент бросил меня в застенки Вышитой Гвардии по сфабрикованному обвинению в предательстве. Какая ирония! Восемь лет спустя, достигнув совершеннолетия, молодой император Канси с помощью своего дяди Сонготу освободился от гнета регентов и арестовал самого Обоя по обвинению в превышении полномочий. Обой присоединился ко мне в качестве узника Вышитой Гвардии и вскоре умер.

Все это была древняя история; об этих событиях забыли еще до рождения Сяо. Он в нетерпении заерзал на скамье и еще раз попытался взять нить разговора в свои руки.

— Лин Сюань, — начал Сяо, слегка повысив голос, — я должен попросить вас отвечать на мои вопросы. Я нахожусь здесь по срочному делу его величества, Сына Неба, и у меня нет времени на пустую болтовню.

— Но дела людей идут по заранее предопределенным путям, подобно тому как движутся на небе звезды, — продолжал старик, словно не слыша слов, произнесенных Сяо. — Насколько мне известно, в Европе существует понятие о судьбе как о колесе, напоминающем мельничное, которое то выносит человека наверх, то увлекает вниз. Как часто те, кто вознесся на самый верх, забывают о том, что однажды им снова суждено упасть. Через тридцать четыре года после того, как Сонготу помог своему племяннику Канси избавиться от регента Обоя, император посадил в тюрьму самого Сонготу — частично за его участие в попытке престолонаследника узурпировать власть. Сонготу был заключен здесь, во Внешнем Здании, но совсем недолго: вскоре Канси приказал казнить его без суда.

Сяо Вэнь вспомнил об этом скандале: когда он был еще мальчишкой, его отец и дядья говорили об изгнании Сонготу и его соратников со двора.

— Лин Сюань… — начал было Сяо Вэнь, но старик, перебив его, продолжал:

— Разумеется, и сам наследник сейчас сидит здесь. Иньжэнь[44] — мы проходили мимо него во дворе, по дороге в комнату для допросов. От него осталась лишь тень, и, возможно, он лишился рассудка. Возник слух, будто бы старший принц Иньши заплатил ламам, чтобы те наслали на него злые чары. Это разоблачение привело к помилованию Иньжэня и его освобождению, он снова стал преемником и наследником Канси. Но после выхода из тюрьмы принц вернулся к прежнему образу жизни, и в конце концов император исключил его из линии престолонаследования, лишил всех постов и поместил сюда навеки. Но все же бывший принц кажется мне безобидным, и, по-моему, у него существуют длительные отношения с одним из заключенных; поскольку наклонности сына послужили для императора поводом к тому, чтобы изгнать его, я думаю, что это весьма вероятно.

Сяо Вэнь поднял руку, снова пытаясь вернуть контроль над ситуацией, но старик не обратил на него внимания.

— Некоторые говорят, будто мужчины ложатся с мужчинами потому, что такими они были созданы, другие — что этот порок мы приобретаем, что он не присущ людям от рождения. Был ли престолонаследник заранее обречен предпочитать в постели общество мужчин обществу женщин? Неужели движение звезд в небесных просторах предопределило его судьбу вплоть до заключения здесь, за высокими, холодными стенами? Или его выбор, который он делал на протяжении всей жизни по своей воле, каким-то образом повлиял на движение небесных светил? Мы знаем, что судьба человека тесно связана с небом, но вопрос причинности остается открытым. Что оказывает влияние, а что подчиняется?

— Лин Сюань, прошу вас… — с усталым вздохом произнес Сяо. Он понял, что уже настолько зол, что хочет все бросить и в своем докладе обойтись имеющимися сведениями.

— В древности, в период Сражающихся Царств,[45] философ Ши Шэнь[46] попытался объяснить изменения в движении Луны влиянием человеческих поступков. Он утверждал, что, когда трон занимает мудрый принц, Луна движется по небу правильно, а когда принц неумен и находится под властью министров, Луна сбивается с пути. Но если мы допустим, что древние знали о таких вещах больше нас, то что же тогда остается потомкам? Древние, какими бы мудрецами они ни были, не смогли бы сотворить такое чудо, как Запретный Город. Тогда, может быть, правильнее считать, что спустя многие поколения мы создаем и теории, которые были им недоступны? Мне нравится думать, что мир растет, как ребенок, постепенно взрослея, приобретая с годами опыт и знания. Но многие люди сочтут, что такие мысли оскорбляют достоинство древних, которые жили раньше нас; вершины, достигнутые ими, нам якобы не дано покорить. Наверное, на меня повлияли мексиканские жрецы. Там верят в то, что этот мир — лишь последний в череде миров, из которых каждый последующий является более сложным и прекрасным.

Сяо Вэнь, не смея прерывать Лина, наклонился вперед. Неужели в конце концов его терпение будет вознаграждено?

Однако старик, откинувшись на спинку скамьи, испустил прерывистый вздох.

— Но, думаю, этот разговор лучше продолжить завтра. Голос изменяет мне, мысли путаются. Да, лучше нам поговорить завтра.

Он поднялся и направился к окованной железом двери. Пока агент Чжу открывал дверь, Сяо молнией метнулся вслед за узником, пытаясь остановить его.

— Значит, завтра, — сказал Лин молодому человеку, удаляясь по коридору в сторону двора.

Агент Чжу лишь пожал плечами, пока Сяо, не в силах выговорить ни слова, задыхался от гнева.

Вернувшись в военное министерство, Сяо Вэнь оглядел собранные им стопы бумаг. Перед ним лежали заметки, написанные его рукой много месяцев назад, — именно они впервые навели его на след Лин Сюаня.

Сяо тщательно изучил в императорском архиве все записи, касавшиеся Мексики, но контакты с Мексикой в основном имели место во времена Светлой Династии, и многие документы того времени оказались утеряны после воцарения Чистой Династии. Хуже того, от большей части бумаг сохранились лишь отрывки. Сяо много дней провел, роясь в архивах и жадно разыскивая любые упоминания о Мексике, когда наконец наткнулся на инвентарную опись книг, оставшуюся со времен императора Чжу Юцзяня, последнего правителя Светлой Династии. Среди дюжины бюрократических документов, которые десятилетиями были никому не нужны, глаз Сяо зацепился за одно название. Сердце его учащенно забилось: это был заголовок отчета Лин Сюаня о плавании Флота Сокровищ в Мексику.

Последующие несколько недель Сяо провел за безуспешными поисками самого отчета, рыща по архивам и описям. Совершенно случайно он обнаружил письмо главы Вышитой Гвардии в Посредническое Управление, предназначенное для регента Обоя, в котором перечислялись все подозреваемые, заключенные в Восточном Здании. Сообщение датировалось одним из первых лет царствования Канси — тогда император был еще ребенком и империей управляли регенты. Сяо уже хотел положить бумагу на место — и если бы он так и поступил, поиски его на этом закончились бы. Но случаю было угодно, чтобы он заметил последнее имя в веренице сотен других — Лин Сюань.

Сяо принялся искать дальше, но не обнаружил ни записи о смерти, ни приговора, вынесенного Лин Сюаню. Однако он выяснил, что при императоре Шуньчжи этот Лин занимал небольшую руководящую должность.

Сяо много недель упрашивал заместителя военного министра обратиться в Вышитую Гвардию и установить, содержится ли еще у них Лин Сюань, а получив подтверждение, еще несколько недель умолял о разрешении пересечь площадь и побеседовать с заключенным.

В те дни Сяо Вэнь считал, что ему необыкновенно повезло, — ведь он обнаружил, что автор пропавшего отчета, так необходимого для его доклада о Мексике, еще жив. Теперь, познакомившись и побеседовав со стариком, он начал менять свое мнение.

Сяо Вэнь стоял перед Лин Сюанем, восседавшим посередине тюремного двора.

— Почему вы постоянно сидите на этом месте, Лин Сюань?

— Напротив, я все время двигаюсь, хотя даже не шевелю ногами. — Старик взглянул на Сяо, прикрыв глаза от солнца, и улыбнулся. — Ведь движется Земля, и я вместе с ней. Как сказал Ло Ся Хун во времена Западной Династии Хань:[47] «Земля постоянно находится в движении, но люди не замечают этого. Они подобны пассажирам в закрытой лодке — хотя она плывет вперед, людям кажется, что они стоят на месте».

— Вы много рассуждаете об астрономии, но записи говорят, что вы служили в Посредническом Управлении. Однако изучение неба разрешено лишь императорским астрономам.

— Когда меня привели в Восточное Здание, — объяснил Лин, глядя куда-то вдаль, — я некоторое время был погребен в могиле под названием Дом Подавления и Усмирения. Дни были долгими и полными боли, но ночи принадлежали только мне. Я многие часы сидел в своей узкой, сырой камере, не видя ни клочка ясного неба. Однако в стене была проделана крошечная дырка для вентиляции, и я узнал, что она соединяет мою камеру с соседней. В этой норе сидел бывший министр, глава Астрономического Управления. Его имя было Цюй, что означает «высокая гора». Он чем-то оскорбил регента Обоя вскоре после смерти императора Шуньчжи.

Лин испустил тяжкий вздох и, прежде чем продолжить, отвел глаза.

— Мы помогали друг другу пережить эти недели и месяцы. Я рассказывал астроному о своих путешествиях через океан, а он поведал мне все, что знал о звездном небе.

Лин поднялся, скрипя суставами, и взглянул в лицо Сяо.

— Однажды ночью я не услышал ответа из соседней камеры, и другой голос отозвался, когда я окликнул астронома. Я так и не узнал, что случилось с моим другом, но я помню каждое слово, сказанное им.

С этими словами старик развернулся и направился к комнате для допросов, у открытой двери которой стоял агент Чжу.

— Идемте, — позвал узник Сяо, который все еще стоял на залитом солнцем дворе. — Вы ведь хотели расспросить меня о Мексике?

Сяо сел за потертый стол и вытащил из кармана кожаный футляр. Сняв крышку, он извлек связку бумаг и, поставив трубку на стол, с дотошной аккуратностью разложил перед собой листочки. Лин Сюань бесстрастно наблюдал за ним.

Наконец, рассортировав бумаги в нужном порядке и обмакнув кисточку в чернильницу, Сяо нетерпеливо заговорил:

— Я провел за своим докладом о Мексике почти год, Лин Сюань, и мне очень хотелось бы завершить работу, пока не пошел второй.

— Да, но какой именно год? — спросил Лин, подняв бровь. — Мы в Поднебесной знаем два года. Есть крестьянский календарь, солнечный, с двадцатью четырьмя единицами измерения, и лунный, с тринадцатью лунными месяцами. В Мексике тоже существует несколько календарей.

Сяо вздохнул. Ему совсем не хотелось повторения вчерашнего спектакля, но, по-видимому, все начиналось заново.

— Лин Сюань…

— В Мексике принят солнечный календарь, согласно которому, как и у нас, в году имеется триста шестьдесят пять дней, — перебил его старик. — Представляете? Две культуры, такие разные, разделенные преградами истории и географии, мы отмеряем время одинаковыми промежутками. Но в Мексике солнечный год, в отличие от нашего, разделен на восемнадцать месяцев, каждый из которых состоит из двадцати дней, а оставшиеся пять называются «пустыми днями». Это недобрые дни, и в это время запрещены всякие работы и обряды.

— Это весьма интересно, — торопливо произнес Сяо, — но обратимся к насущным проблемам…

— И, подобно нам, они не довольствуются одной системой исчисления времени, — не обращая внимания на слова собеседника, говорил Лин. — Кроме солнечного года, существует еще второй год, состоящий из двухсот шестидесяти дней, и каждый такой год обозначается с помощью сложной системы из четырех знаков и тринадцати чисел.[48] Это опять же напоминает нашу систему из элементов и животных, правда?

— Наверное, — устало согласился Сяо.

— Но есть третий календарь, еще более обобщенный, чем эти два. В столице Мексики, Городе Каменного Кактуса,[49] находится массивный круглый камень, толщина его больше роста ребенка, ширина — в два раза больше человеческого роста. Это тоже своего рода календарь, но, в то время как другие системы измеряют число прошедших дней, месяцев и лет, этот гигантский каменный календарь отмеряет число существовавших миров. Как я вам уже рассказывал, индейцы верят, будто мы живем в пятом, самом последнем из миров, сотворенных богами. Этот мир был якобы рожден лишь несколько веков назад, в год Тринадцать Тростник, а люди и государства были созданы с готовыми историями и цивилизациями, чтобы испытать веру мексиканского народа.

— Вы побывали в столице Мексики? — спросил Сяо, наклонившись вперед и держа кисточку наготове над чистым листом бумаги.

— Да, — ответил старик со странным выражением в глазах, — мы, несколько человек во главе с капитаном Флота Сокровищ, много дней и недель путешествовали по материку, прежде чем попасть в сердце мексиканской империи. Их Город Каменного Кактуса так же велик и прекрасен, как сама Северная Столица, и сотни тысяч мужчин и женщин трудятся там во славу своего императора.

Лин Сюань на миг закрыл глаза и, раскачиваясь из стороны в сторону, погрузился в свои мысли.

— В Мексике знают, когда погибнет этот мир, — продолжал он. — Это произойдет в конце одного из циклов, когда закончится большой календарь. Но какого именно цикла? В Городе Каменного Кактуса я видел паровые автоматы из клепаной бронзы, которые символически представляли ягуаров, ураганы, пожары и дожди, разрушившие предыдущие миры.

Кисточка Сяо Вэня бежала вниз по странице, выполняя точные движения, — он начал свои заметки.

— Паровые, говорите вы?

Лин Сюань кивнул:

— Да, и хотя в Мексике до того времени не видели лошади, жители ее создали движущиеся с помощью пара повозки, которые в мгновение ока переносили их с одного конца широкой долины в другой.

— А как насчет военной мощи? — быстро спросил Сяо. — Вы смогли хоть краем глаза взглянуть на их вооружение?

Лин Сюань медленно моргнул:

— По правде говоря, я довольно долгое время провел в обществе офицера мексиканской армии, Воина Орла и высшего военачальника. Я был одним из немногих, кто знал начатки языка науатль, поэтому мне было приказано осмотреть город и сообщить обо всем виденном, а Перо Колибри был моим проводником.

Лин Сюань опустил взгляд, уставившись на кожаную трубку из-под бумаг Сяо Вэня, стоявшую на краю стола.

— Это напоминает мне кое о чем, — произнес старик, указывая на футляр.

— О чем-то имеющем отношение к Мексике?

Старик медленно кивнул, не отрывая взгляда от трубки. Затем покачал головой, и Сяо растерялся: то ли старик хотел утвердительно кивнуть, то ли ответить отрицательно, а может, вообще пропустил вопрос мимо ушей.

— Я помню, как мой друг Цюй рассказывал мне кое-что. О металлической трубе, с обоих концов которой вставлены отполированные стеклянные линзы; она предназначена для рассматривания далеких предметов. Он называл его «Дальнее Зеркало». Этот предмет использовался в Астрономическом Управлении. Вы слышали о таком?

Сяо нетерпеливо кивнул:

— Да, по-моему, я видел, как оно работает. И что с того?

— Я бы очень хотел взглянуть на это устройство. Мои глаза уже не так остры, как прежде, а мне очень хочется посмотреть на горы на Луне. Если бы вы смогли это устроить, я бы с радостью рассказал вам все о мексиканской армии и вооружении.

Затем старый узник поднялся, постучал в дверь и исчез, оставив Сяо в комнате с его заметками, кисточкой и вопросами.

Сяо Вэню потребовалось несколько дней на то, чтобы получить у заместителя военного министра приказ забрать из Астрономического Управления прибор дальнего видения, еще несколько — чтобы найти в Управлении чиновника, отвечавшего за оборудование, и еще неделя на то, чтобы с помощью лести и уговоров заставить астронома признать законность приказа заместителя министра.

Несколько раз Сяо пытался возобновить беседу с Лин Сюанем, но успеха не добился. Каждый раз, взглянув на него, узник моргал и спрашивал, не принес ли Сяо устройство для видения на расстоянии. Заметив, что прибора у Сяо нет, Лин снова принимался смотреть в землю и наблюдать за медленным движением теней по двору.

Наконец Сяо удалось получить в Астрономическом Управлении требуемую вещь, и вскоре он уже сидел в комнате для допросов, осторожно вынимая прибор из защитного чехла. Он подал трубку Лин Сюаню в присутствии агента Чжу как свидетеля.

Пока Лин, с блестящими глазами и приоткрытым от удивления ртом, вертел в руках трубку, Сяо зачитывал вслух официальный документ с печатью главы Управления и подписью заместителя военного министра:

— Это устройство для рассматривания предметов на дальнем расстоянии, Дальнее Зеркало, остается в собственности Астрономического Управления, согласно воле его величества императора, но по особому приказанию заместителя военного министра он на короткое время передается в пользование некоему Лин Сюаню, временно проживающему во Внешнем Здании Вышитой Гвардии. Да будет известно упомянутому Лин Сюаню, что ему запрещается передавать Дальнее Зеркало другим лицам или сообщать подробности его устройства кому-либо, кроме тех, кто, по указанию императора, имеет право получать эти сведения.

Сяо смолк и поднял взгляд на старика, который пристально разглядывал устройство.

— Лин Сюань, вы понимаете, что я вам говорю?

Старик лишь ближе поднес трубку к глазам, в изумлении рассматривая ее.

— Временный гость Лин, — воинственным тоном произнес агент Чжу, подходя к старику и принимая такой угрожающий вид, на какой только был способен, — вы понимаете, что вам сейчас прочитали?

Лин Сюань рассеянно кивнул:

— Да-да, разумеется.

— Благодарю вас за то, что были свидетелем, агент Чжу. — Сяо кивнул агенту и жестом велел ему удалиться. — А теперь с вашего разрешения я бы хотел продолжить разговор с Лин Сюанем.

Агент Чжу поклонился, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

— Ну что ж, — угрюмо обратился Сяо к старику, — побеседуем о Мексике.

Лин Сюань любовно прижал к себе Дальнее Зеркало и, не отрывая от него глаз, начал говорить:

— Перо Колибри, который, как мне хочется думать, стал моим другом за те недели, что мы провели вместе в Городе Каменного Кактуса, объяснил мне устройство мексиканской армии. Он был Воином Орла и Великим Капитаном, а это означает, что он добыл в бою пятерых пленников. Однако, когда Флот Сокровищ приплыл в Мексику, она уже почти целое поколение жила в мире со своими соседями. Поэтому жители ее устраивали Цветочные войны.[50]

Армия Мексики организована в отряды по двадцать человек — и здесь мы также находим некое сходство с нашей культурой, верно? Так похоже на армию наших маньчжурских господ, да? Но не важно; двадцать таких отрядов составляют батальон из четырехсот человек, а двадцать батальонов — армию численностью восемь тысяч. Лучшие воины состоят в орденах Ягуара и Орла, и продвижение по службе зависит от того, сколько пленников воин захватил в бою. Однако в мирное время пленников взять неоткуда; как же определить доблесть человека?

Мексика предлагает своим соседям вступить в Цветочную войну. Нам повезло — мы прибыли в Город Каменного Кактуса во время одного из этих ритуальных побоищ. Армии Мексики и ее противников собрались на широкой равнине за Городом Кактуса и вступили в потешный бой. Во время этой войны не убивают, кровь не льется на землю, но ставки здесь не менее высоки, чем в настоящем сражении. Воины берут пленников, и когда каждая из сторон решает, что набрала достаточно, бой прекращается. Сторона, взявшая в плен больше солдат, объявляется победителем, и армии с трофеями возвращаются домой. Пленников по желанию победителя казнят или обращают в рабство.

Таким образом мексиканской армии удается не терять боевых навыков и всегда быть наготове, даже когда противника нет.

Сяо не поднимал глаз от своих записей, кисть его летала по бумаге.

— Да-да, — быстро проговорил он. — А теперь расскажите мне, как генералы передают приказы командирам отрядов и как командиры передают эти приказы своим подчиненным.

Шли дни, Сяо Вэнь снова и снова возвращался во Внешнее Здание, заполняя страницу за страницей заметками о Мексике, которые диктовал ему старик. Сначала он рассчитывал лишь на один-два факта, чтобы придать вес своему докладу, и после долгих недель безуспешных попыток вытянуть хоть слово из несговорчивого узника он начал сомневаться, что получит хотя бы это. Однако теперь, казалось, Небо стало к нему благосклонно, и старик сообщил ему такие важные сведения, о которых Сяо мог только мечтать. Молодой чиновник уже видел себя на важном посту в министерстве в качестве награды за свои усилия — сначала он не смел и думать о повышении, но теперь оно, казалось, было не за горами.

В то утро старик ждал его в комнате для допросов, держа на коленях Дальнее Зеркало.

— Я думаю, что наши беседы близки к завершению, Лин Сюань, — заявил Сяо, не утруждая себя благодарностями. Усевшись напротив старика, он разложил перед собой бумаги и письменные принадлежности. — Мне нужно лишь несколько последних деталей, и мой доклад будет готов. Хотя я не совсем уверен, что именно хочу, вам, я думаю, это известно. Я хочу узнать побольше об этой мексиканской машине. По вашему описанию я сделал вывод, что развитие техники шло у них иным путем, но они лишь ненамного отстают от нас.

Лин с улыбкой поднял взгляд:

— Вчера ночью я смог провести несколько часов, наблюдая за небом с помощью этого удивительного устройства. Агент Чжу был так любезен, что позволил мне остаться во дворе после захода солнца, поэтому я смог как следует рассмотреть небо, что невозможно сделать сквозь узкое оконце моей камеры. — Старик поднес Дальнее Зеркало к правому глазу и, прищурив левый, посмотрел через трубку на Сяо, сидящего напротив. Затем он рассмеялся — это был негромкий, но зловещий звук, подобный гулу приближающейся грозы, — и продолжал: — Я следил за движением Огненной Звезды по небу. В последние несколько месяцев она восходит рано утром, с каждым днем все раньше, постоянно двигаясь на восток. Всего несколько недель тому назад она появилась сразу после захода солнца, а затем произошла необыкновенная вещь. Цюй рассказывал мне о ней, но до сих пор мне не представилось возможности ее наблюдать. Огненная Звезда, казалось, замерла на небосклоне, а затем повернула назад и двинулась по небу на запад. И теперь она восходит на закате, путешествует на запад и садится на рассвете. Еще через несколько недель, если верить Цюю, она снова повернет обратно и будет появляться все раньше и раньше, пока снова не будет всходить на заре и садиться в сумерках.

— Занятно, — равнодушно отозвался Сяо. — Но вернемся к Мексике…

— Я обнаружил на поверхности Огненной Звезды некие линии, тени, рисунки. Это замечательное орудие позволяет разглядеть их.

— Мексиканские машины, Лин Сюань, — повторил Сяо. — Вы утверждаете, что это не просто придворные трюки, не мертвые скульптуры, приводимые в движение рабами. Но способны ли мексиканцы использовать этот принцип для чего-то другого? Например, для создания осадных механизмов?

— Цюй рассказывал мне, что лучшие астрономы его времени думали, будто эти блуждающие звезды — миры, подобные нашему. Скажите, если предположить, что это так, то не могут ли они быть населены разумными существами вроде нас?

— Лин Сюань… — угрожающе начал Сяо, потирая переносицу. Старик, прикрыв глаза, начал раскачиваться на скамье, словно высокое дерево на ветру.

— Я устал, Сяо Вэнь. Слишком долго мне приходилось засиживаться допоздна и рано вставать, я мало спал. Давайте продолжим завтра? Я уверен, что завтра буду чувствовать себя лучше и смогу выслушать ваши вопросы.

Лин поднялся и постучал в дверь.

— Но… — начал было Сяо и умолк: старик исчез за открытой агентом Чжу дверью.

Сяо горестно вздохнул и пожал плечами. Он так долго ждал. Можно подождать еще один день, вреда от этого не будет. Но если и завтра он не получит требуемые ответы?

Сяо чувствовал, что терпение его на исходе. Он собрал свои бумаги и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Значит, завтра.

Следующее утро застало Сяо Вэня и Лин Сюаня на своих обычных местах.

Лин казался более оживленным, смотрел осмысленно и, не дожидаясь напоминаний Сяо, сразу обратился к обычной теме их бесед.

— Все эти разговоры о Мексике напомнили мне об одной вещи, о которой я забыл упомянуть. У культуры Мексики есть важная особенность, которую я понял лишь спустя многие годы после посещения этой империи.

— И что это? — осторожно спросил Сяо.

— Это последний факт, который необходим для вашего доклада. Эту вещь я понял не сразу; я расскажу вам, почему Трон Дракона победит, если между нами и Мексикой разразится война. Но в обмен на это последнее сообщение Лин Сюань требует еще одной, последней милости.

Сяо бросил взгляд на Дальнее Зеркало, зажатое, как всегда, в скрюченных пальцах старика. Чего попросит узник на этот раз?

— Я хотел бы выйти, лишь один раз, за стены Восточного Здания. Со своего наблюдательного пункта внутри тюрьмы я не могу видеть все небо — слишком многое сокрыто от меня.

Сяо выпрямился, скрестив руки на груди.

— Ни в коем случае, — резко произнес он. — Это совершенно исключено. — Сяо потер лоб и попытался придумать подходящее встречное предложение. — Нет. Напротив; если вы не расскажете мне то, что я желаю узнать, вас накажут. И еще я отберу у вас Дальнее Зеркало.

Лин не пошевелился, лишь пожал плечами.

— Я видел небеса своими глазами, из своей крошечной камеры. Если вы лишите меня зрения, у меня останутся воспоминания, а если я не смогу выйти за эти стены, воспоминания будут моим единственным сокровищем. Что я теряю?

Сяо, вскочив на ноги, в ярости принялся мерить шагами комнату.

— Это недостойно вас, Лин Сюань! Это недопустимо!

— И тем не менее это произойдет, — безмятежно ответил старик.

Сяо Вэнь бросился к двери и забарабанил в нее кулаками. Чжу открыл дверь с выражением любопытства на лице.

— Агент Чжу, немедленно уведите заключенного! — рассерженно приказал Сяо.

Чжу посмотрел на чиновника, затем на узника, пожал плечами и, взяв Лина за локоть, медленно вывел его из камеры.

— Сюда, старик.

Сяо с пылающим лицом рухнул на сиденье.

Сяо Вэнь сидел на жесткой, неудобной скамье, ожидая своего часа и глядя, как чиновники, поглощенные делами империи, снуют туда-сюда по полированным полам военного министерства.

Сяо не сомневался в твердости старика. Он знал, что Лин от своего не отступится. Если он сказал, что не будет отвечать на вопросы, не получив желаемого, то, значит, из него больше не вытянешь ни слова. По крайней мере, ни одного осмысленного слова.

— Заместитель министра У примет вас сейчас, Сяо Вэнь, — произнес слуга, появляясь в дверях.

Сяо сглотнул ком в горле, поднялся и пересек зал.

— Почтенный господин заместитель министра, — согнувшись в низком поклоне, начал Сяо.

Внушительная фигура заместителя министра У была втиснута в небольшое, скромного вида кресло в дальнем конце комнаты. Рядом стоял низкий столик, заваленный скрученными в трубку картами, толстыми связками бумаг и записными книжками. У плеча сановника маячил секретарь — человек с лицом хорька и перепачканными чернилами пальцами, который до мельчайших деталей записывал все сказанное в этой комнате.

— Сяо Вэнь, — начал заместитель министра с едва заметной улыбкой, — я надеюсь, вы пришли с готовым докладом о Мексике?

— Ваш покорный слуга с сожалением вынужден ответить, что это не совсем так, — неверным голосом произнес чиновник.

— Почему-то я не удивлен.

— Допросы заключенного Лин Сюаня за последние несколько недель оказались исключительно плодотворными, — продолжал Сяо. — Я уверен, что с одним последним дополнением доклад будет закончен и готов к представлению военному министру.

— И затем самому Трону Дракона? — прищурился У. Внутренне Сяо Вэнь раздувался от гордости, но голос его предательски дрожал.

— Да, господин. Там не только обобщены сильные и слабые стороны мексиканской армии; вскоре я получу подтверждение тому, что Поднебесная обязательно победит Мексику, если вступит с нею в открытое столкновение.

— Интересно, что же это за последнее дополнение и что вы опять потребуете от военного министерства, чтобы купить его?

Не вдаваясь в подробности, Сяо объяснил, что старик, являющийся источником информации для доклада, в обмен на последнее сообщение требует на одну ночь выпустить его за стены Восточного Здания.

— С какой целью? — удивился У, когда Сяо смолк. — Наверное, хочет пойти к шлюхам? Хорошо поесть, напиться?

— Нет, — просто ответил Сяо. — Наблюдать за звездами. У недоверчиво посмотрел на подчиненного:

— И в обмен на эту небольшую уступку мы получим секрет победы над Мексикой?

— Да, — подтвердил Сяо.

Заместитель министра сложил ладони и поджал толстые губы.

— Мы уже так дорого заплатили ему и так далеко зашли, Сяо Вэнь, что мне кажется глупым отступать сейчас, когда остался последний штрих. Вы получите разрешение. Но в следующий раз возвращайтесь с докладом или не приходите вовсе.

Сяо низко поклонился и засеменил прочь.

Три дня спустя, после заката, Сяо Вэнь пришел в Восточное Здание, где его встретил начальник тайной полиции Фэй Жэнь.

— Я не очень доволен тем, что происходит, — заявил Фэй, словно выражение его лица недостаточно ясно говорило об этом, — но заместитель военного министра умудрился получить разрешение на эту небольшую прогулку от самого императора, так что мне остается лишь повиноваться.

Не успел Сяо ответить, как вошел агент Чжу, ведя Лин Сюаня.

— Временный гость Лин Сюань, — обратился к старику Фэй. — Да будет тебе известно, что великое число чиновников много дней хлопотало из-за тебя.

Старик лишь улыбнулся, прижимая к груди Дальнее Зеркало.

— У тебя есть время до рассвета, старик, — сказал Фэй, затем обернулся к агенту Чжу. — Это ваше первое задание за пределами Восточного Здания, не так ли, Чжу?

Агент с поклоном пробормотал нечто утвердительное.

— Да, я припоминаю. — Фэй перевел взгляд с Чжу на старика и нахмурился. — Если Лин Сюань попытается сбежать, вы имеете право применить все необходимые меры для того, чтобы наш временный гость вернулся в Восточное Здание.

— Да, господин, — ответил Чжу с очередным поклоном.

Затем господин Фэй развернулся и исчез в лабиринтах здания тайной полиции.

— Давайте покончим с этим поскорее, — раздраженно произнес Сяо.

Лин Сюань в сопровождении Сяо с одной стороны и агента Чжу — с другой прошел под аркой и очутился на площади. Он покинул стены Восточного Здания в первый раз за пятьдесят лет.

Они шли по улицам и проспектам Северной Столицы, мимо зданий шести министерств и бесчисленных имперских управлений и канцелярий. Наконец они оказались вдали от дворца, на какой-то площади, окруженной невысокими домами, постоялыми дворами и жалкими харчевнями. Из дверей лился желтый свет, но небо над головой было темным и безлунным, и звезды сверкали, подобно россыпи бриллиантов на черном шелке.

Лин Сюань остановился, втянул носом воздух, затем взглянул на небо.

— Я просидел взаперти в четырех стенах большую часть своей жизни, но теперь понял, что дух мой находился в клетке еще дольше. Благородные истины, которые поведал мне Цюй через крошечное отверстие в стене, пока мы сидели в Доме Подавления и Усмирения, оказались гораздо более широкими и ценными, чем что-либо известное мне до этого. Я повидал на своем веку больше многих, читал больше, чем самые ученые чиновники, но оказалось, что я обладаю лишь скудными сведениями о мире.

Они смотрели на небо, и звезды, казалось, плыли мимо, отчего у Сяо закружилась голова.

— Вы знаете, за что моего друга Цюя посадили в Дом Подавления и Усмирения? — продолжал старик, на мгновение опустив взгляд со звездного неба на двух человек, стоявших рядом. — Он истолковал знамения небес неблагоприятным образом для регента. Но на самом деле его преступление заключалось в другом. Цюй бросил вызов общепринятым взглядам. Он посвятил свою жизнь наблюдению неба и сделал пугающее открытие: наш мир не является, как мы всегда верили, центром Вселенной, и Солнце, Луна и звезды не обращаются вокруг Земли. Тщательно изучая движение небесных тел, Цюй постепенно понял, что на самом деле Земля — всего лишь одна из многих планет, вращающихся вокруг Солнца. Более того, он утверждал, что сами звезды — это другие солнца, сияющие на далеких небесах. Возможно, часть этих солнц имеет рядом собственные планеты и часть этих планет населена. Возможно, мы не единственные существа во Вселенной, способные изучать самих себя и окружающий мир. — Старик смолк и печально улыбнулся. — Разумеется, это оскорбило регента Обоя, который счел, что Цюй выдвинул свою теорию исключительно с целью унизить молодого императора Канси.

Агент Чжу недоверчиво покачал головой, и старик замолчал.

— Земля вращается вокруг Солнца? С таким же успехом можно верить в то, что Трон Дракона существует, чтобы служить мне, а не наоборот.

— Можно и так сказать, — улыбнулся Лин, и в глазах его сверкнули искорки.

Сяо раскачивался на пятках. Он чувствовал себя неуверенно, словно стоял на краю обрыва и боялся свалиться вниз.

— Лин Сюань, вы обещали мне последний важный факт о Мексике, — почти робко произнес Сяо.

— Обещал, — кивнул Лин. — Обещал. И я расскажу вам, что это. Дело в следующем.

Старик приблизился к Сяо и негромко заговорил; его голос звучал подобно отдаленным раскатам грома, словно он сообщал молодому чиновнику некий секрет, который желал скрыть даже от звезд в небе.

— Мексиканцы, какими бы умными, талантливыми и храбрыми они ни были, по-прежнему ослеплены своей религией. Самые ученые из них искренне считают, что этому миру всего несколько сотен лет, а все свидетельства в пользу обратного — лишь испытания их веры. Можете мне возразить, что мы в Поднебесной тоже отчаянно цепляемся за мифы и суеверия, имеющие под собой не больше оснований; но между китайцами и индейцами существует важное различие. Наша культура способна породить такие умы, как Цюй, умы, которые не принимают как данность закоснелые традиции, которые сотрясают сами основы нашей науки. Если бы у нас рождался хотя бы один такой человек на каждую дюжину поколений, нам бы удалось со временем покорить всю Вселенную. Подобно малой доле миров вокруг малой доли солнц в бескрайнем небе, которые подтверждают, что мы не одни во Вселенной, появление этой одинокой искры гения среди безбрежного океана самодовольной посредственности означает, что история не стоит на месте.

Лин Сюань развернулся и направился в ту сторону, откуда они пришли.

— Благодарю вас, я готов вернуться в камеру, — обернувшись, окликнул он Сяо и Чжу. — Я видел все, что мне нужно.

На следующее утро, когда Сяо Вэнь ломал голову над тем, как завершить свой доклад, к нему в его комнатку в военном министерстве пришел посетитель. Это оказался агент Чжу, облаченный в простую серую одежду.

— Чжу? Что вы здесь делаете?

— По приказу господина Фэя я пришел сообщить вам, что Лин Сюань, временный гость Внешнего Здания, скончался сегодня ночью. Судя по всему, это не самоубийство; также ничто не указывает на насильственную смерть.

Сяо моргнул, и на лице его выразилось недоумение.

— Старик умер?

— Да, — подтвердил Чжу. — От старости; так мне дали понять.

— И все же он дождался того дня, когда смог последний раз пройти под звездами как свободный человек, — промолвил Сяо.

— Возможно, он чувствовал, что ради этого стоит жить, — неуверенно ответил Чжу, — и, когда это случилось, он смог умереть.

Сяо со вздохом пожал плечами:

— Странное происшествие, вне всякого сомнения. Но ведь он был стар, а старики часто умирают. — Сяо рассматривал простую одежду Чжу. — Но вот вы сами вышли за пределы Восточного Здания, а одеты так, что можете сойти за простого торговца.

— Да, — ответил Чжу с улыбкой, одновременно смущенной и гордой. — Господин Фэй решил, что мое обучение завершено и что я лучше могу послужить Трону Дракона снаружи, нежели внутри Здания. — Чжу смолк и неловко переступил с ноги на ногу. — Сяо Вэнь, я должен вас кое о чем спросить. Что вы думаете о вещах, которые рассказал нам вчера Лин Сюань насчет Солнца, Земли и звезд, о Поднебесной, Мексике и прочем?

Сяо Вэнь пожал плечами:

— Скажу лишь одно: по-моему, все поведанное мне Лином за эти недели — правда, как сообщения о Мексике, так и факты, полученные им от астронома Цюя. Но кто я, чтобы судить об этом?

Агент Чжу рассеянно кивнул и, еще раз поклонившись, ушел, оставив Сяо с его бумагами.

Чиновнику оставалось нанести на последнюю страницу лишь несколько штрихов, и детальное сообщение об астрономе Цюе было закончено. Приложив его к докладу о Мексике, Сяо свернул бумаги трубкой и сунул их в кожаный футляр. Затем он поднялся на ноги, оправил одежду и отправился в кабинет заместителя министра, чтобы отдать ему свою работу.

Грег Иган Ореол

1

Пруток металлического водорода поблескивал в свете звезд — узкий цилиндр полметра длиной и массой около килограмма. Для невооруженного глаза он выглядел твердым и плотным объектом, но в его структуре из атомных ядер, погруженных и эфемерный туман электронов, на одну часть вещества приходилось двести триллионов частей пустоты. На небольшом расстоянии от него располагался второй пруток, внешне неотличимый от первого, но состоящий из антиводорода.

Последовательность точно рассчитанных импульсов гамма-лучей пронзила оба цилиндра. Поглотившие их протоны первого цилиндра выплюнули позитроны и превратились в нейтроны, разорвав связи с электронным облаком, которое удерживало их на месте. Во втором цилиндре антипротоны стали антинейтронами.

Следующая последовательность импульсов свела нейтроны и сбила их в кластеры; аналогично перегруппировались и антинейтроны. Оба типа кластеров были нестабильны, но для распада им требовалось пройти через квантовое состояние, активно поглощающее один из компонентов непрерывного потока гамма-лучей. Окажись они предоставлены самим себе, вероятность их перехода в это состояние сильно возросла бы, но всякий раз, когда способность поглощать гамма-лучи ощутимо снижалась, эта вероятность снова падала до нуля. Квантовый эффект Зенона бесконечно «сбрасывал часы», не давая кластерам распадаться.

Следующая серия импульсов начала перемещать кластеры в пространство, разделяющее исходные прутки. Сперва нейтроны, а потом и антинейтроны укладывались в нем перемежающимися слоями. Хотя кластеры были абсолютно нестабильны, они сохраняли целостность, оставаясь инертными, изолируя составляющие их частицы и предотвращая их аннигиляцию. Конечной точкой этого процесса нейтронного ваяния стал кусочек из слоев материи и антиматерии, сжатых в иголочку микрон толщиной.

Гамма-лазеры выключились, эффект Зенона перестал действовать. На кратчайший миг, в течение которого луч света успел бы лишь пересечь диаметр нейтрона, игла зависла в пространстве. Потом она начала гореть. И начала двигаться.

Игла имела структуру тщательно разработанного фейерверка, и ее наружные слои воспламенились первыми. Никакая наружная оболочка не смогла бы направить такой взрыв в нужную сторону, но структура внутренних напряжений, вплетенная в конструкцию иглы, способствовала выбросу в одном направлении. Поток частиц устремился назад, игла двинулась вперед. Удар ошеломляющего ускорения не смогла бы вынести никакая материя, но давление, сжимающее сердцевину иглы, продлило ей жизнь, оттянув неизбежное.

Слой за слоем аннигилировал, все более разгоняя тающие остатки иглы. К тому моменту, когда она съежилась до одной десятой от первоначального размера, ее скорость составляла девяносто восемь процентов от скорости света; с точки зрения стороннего наблюдателя, такой результат вряд ли было бы возможно улучшить, но с перспективы иглы все еще оставалась возможность сократить длительность ее полета на несколько порядков.

Когда от иглы осталась лишь одна тысячная, ее время по сравнению с соседними звездами текло в пятьсот раз медленнее. Но слои продолжали сгорать, обнажая защитные кластеры по мере того, как давление на них спадало. Пожертвовав достаточно большой долей оставшейся массы, игла могла разогнаться еще до скорости более значительной. Сердцевина иглы могла прожить лишь несколько триллионных долей секунды, в то время как «по часам» звезд ее путешествие продлилось бы двести миллионов секунд. Эти соотношения были тщательно рассчитаны: из двух килограммов материи и антиматерии, спрессованных при запуске, к цели требовалось доставить лишь несколько миллионов нейтронов.

По одной шкале прошло семь лет. Для иглы началась ее последняя триллионная доля секунды, последние слои ее топлива сгорели, и в тот миг, когда сердцевина была готова взорваться, она достигла точки назначения, вонзившись из почти абсолютного космического вакуума прямо в сердце звезды.

Даже здесь плотность материи была недостаточной, чтобы стабилизировать сердцевину, и одновременно слишком высокой, чтобы позволить игле пронзить звезду без задержки. Сердцевину разорвало. Ударная волна от взрыва прошла миллион километров сквозь бушующую плазму — весь путь до более холодных внешних слоев на противоположной стороне звезды. Эти ударные волны были сформированы породившей их материей, и хотя первоначальная структура, наложенная на них аннигилировавшим кластером нейтронов, размазалась за время путешествия сквозь звезду, на атомной шкале она осталась неизменной. Подобно оттиску, отштампованному на бурлящей плазме, она заставила фрагменты ионизированных молекул сложиться в пространственную структуру, повторяющую этот оттиск, а затем свела их вместе, чтобы они прореагировали так, как никогда бы не позволили случайные столкновения частиц в плазме. По сути, ударные волны сформировали паутину катализаторов, аккуратно расположенную во времени и пространстве, быстро превратив небольшой кусочек звезды в химическую фабрику, работающую в шкале с манометровым масштабом.

Продукция этой фабрики вырвалась из звезды, оседлав последние остатки кинетического момента ударной волны: несколько нанограммов хитроумных, богатых углеродом молекул, упакованных в защитную фуллереновую сеточку. Мчась со скоростью семьсот километров в секунду, чуть меньшей той скорости, при которой они полностью вырвались бы из притяжения звезды, молекулы стали выбираться из ее гравитационного колодца, постепенно сбрасывая скорость.

Прошло четыре года, но молекулы сохранили стабильность. К тому времени, когда они пролетели миллиард километров, их скорость упала почти до нуля, и они упали бы обратно и умерли в пламени родившей их звезды, если бы их путешествие не было спланировано по времени так, чтобы на их пути оказалась третья планета системы, газовый гигант. Когда они начали падать на него, путь им пересекла третья луна гиганта. И через одиннадцать лет после запуска иглы ее молекулярное потомство упало на метановый снег.

Крошечная порция тепла, выделившаяся при ударе, не могла их повредить, зато она растопила в снегу микроскопическую лужицу. Окруженные пищей, молекулярные семена начали расти. Через несколько часов все вокруг уже кишело наномашинами — одни прокапывались через снег к укрытым под ним минералам, другие собирали из их добычи хитроумную конструкцию — прямоугольную панель шириной два метра.

Преодолев несколько световых лет, на панель упала кодированная последовательность гамма-импульсов. Эти импульсы и были настоящим полезным грузом иглы — пассажирами, для которых она всего-навсего подготовила путь, посланными следом за иглой через четыре года после ее запуска. Панель расшифровала и сохранила информацию, и армия наномашин вновь принялась за работу, на этот раз руководствуясь гораздо более сложными чертежами. «Шахтерам» пришлось отправиться дальше от места падения, чтобы отыскать все необходимые элементы, а «сборщики» тем временем трудились над достижением цели через последовательность промежуточных этапов, тщательно спланированных так, чтобы защитить конечный продукт от опасностей местной химии и климата.

После трех месяцев работы на снегу стояли два небольших космических корабля с термоядерными двигателями. В обоих находилось по пилоту, которые очнулись в только что изготовленных телах, наделенных, однако, всеми воспоминаниями о прежней жизни,

Джоан включила консоль связи. На экране появилась Энн. Три пары ее коротких рук были сложены на грудной клетке в позе спокойствия. Им уже доводилось носить виртуальные тела с такой анатомией, но сейчас впервые они стали нуда во плоти.

— Мы на месте. Все сработало, — восхитилась Джоан. Говорила она не на родном языке, но структура ее нового мозга и тела делали его естественной формой общения.

— Теперь начинается самое трудное, — ответила Энн.

— Да.

Джоан выглянула из кокпита. Вдалеке над снегом возвышалось разрезанное трещинами голубовато-серое плато водяного льда. Рядом наномашины деловито разбирали приемник гамма-лучей. Стерев все следы своей работы, они закопаются в снег и запустят катализаторы самоуничтожения.

Джоан уже побывала на десятках планет с различными культурами, при необходимости принимая разные облики и осваивая разные языки, но все эти культуры были «подключены» к Амальгаме — метацивилизации, охватившей весь галактический диск. Как бы далеко от дома она ни находилась, средства для возвращения в знакомые места всегда были под рукой. Однако нуда, обитатели этой звездной системы, освоили только межпланетные перелеты и даже не подозревали о существовании Амальгамы. Ближайший «сетевой узел» Амальгамы находился в семи световых годах отсюда, и он сейчас был недоступен для Энн и Джоан: они согласились не рисковать и не сообщать нуда его координаты, поэтому все передачи, которые они могли послать, могли быть направлены только к ложному узлу, который они заранее установили на расстоянии более двадцати световых лет.

— Наши усилия оправдаются, — сказала Джоан.

Лицо Энн в облике нуда осталось неподвижным, но хроматофоры послали по коже фиолетово-золотую волну, означающую сдержанный оптимизм.

— Посмотрим. — Она наклонила голову влево — такой жест предшествовал дружественному расставанию.

В ответ Джоан тоже наклонила голову, словно делала это всю жизнь:

— Будь осторожна, подруга.

— Ты тоже.

Корабль Энн взлетел на химических двигателях настолько высоко, что превратился в точку, прежде чем запустил термоядерный двигатель и помчался дальше в ослепительном сиянии. Джоан кольнуло одиночество — никто не мог предсказать, когда они встретятся снова.

Программное обеспечение ее корабля было примитивным — весь он был скрупулезно подогнан под уровень технического развития нуда. Джоан отключила автопилот и вручную запустила стартовые двигатели. Панель управления была забита приборами, но шесть рук облегчили ей задачу.

2

Планета, которую нуда называли домом, была к их солнцу самой близкой из пяти планет системы. Средняя температура на ней равнялась ста двадцати градусам по Цельсию, но высокое атмосферное давление позволяло жидкой воде существовать на всей ее поверхности. Особенности химии и динамики планетной коры сформировали на ней относительно плоскую поверхность с десятками изолированных морей, но без всепланетного океана. Из космоса эти моря выглядели серебристыми зеркалами, окаймленными фиолетовой и коричневой растительностью.

Нуда уже почти оставили в прошлом эпоху связи, использующей электромагнитные волны, однако недолго просуществовавший оазис технологии амальгамского уровня на Банете, луне газового гиганта, без труда подслушал их разговоры и подготовил справку по их культуре, которая была вплетена в мозг Джоан.

Планета разделялась на те же одиннадцать политических единиц, что и четырнадцать лет назад, когда перед отлетом Джоан последние передачи с планеты достигли узла Амальгамы. Тира и Гахар, две нации, доминирующие по размерам, экономической активности и военной мощи, также имели на своих территориях и подавляющее большинство важнейших с точки зрения археологии мест, относящихся к ниа.

Джоан ожидала, что их заметят, едва они взлетят с Банета, — выхлопы их термоядерных двигателей сверкали не хуже солнца, — но их взлет не вызвал очевидной реакции на планете, а теперь, когда они вышли на траекторию посадки, заметить их будет труднее.

Приблизившись к родному миру нуда, Энн послала сообщение в тирский центр управления полетами. Джоан подключилась к ее каналу, чтобы слушать переговоры.

— Я прилетела с мирными намерениями с другой звезды, — сказала Энн. — Прошу разрешения на посадку.

Последовала пауза, на несколько секунд превышающая задержку радиоволн, летящих со скоростью света, затем краткий ответ:

— Просим назвать себя и ваше местонахождение.

Энн передала свои координаты и план полета.

— Ваши координаты подтверждены, просим назвать себя.

— Мое имя Энн. Я с другой звезды.

После долгой паузы ответил другой голос:

— Если вы из Гахара, просим объяснить ваши намерения.

— Я не из Гахара.

— Почему я должен в это верить? Покажитесь.

— Я приняла ваш облик, надеясь прожить среди вас некоторое время. — Энн открыла видеоканал и продемонстрировала им лицо самой обычной нуда. — А из этих координат передается сигнал, который может убедить вас, что я говорю правду. — Она сообщила координаты ложного узла, расположенного в двадцати световых годах, и назвала частоту передачи. Идущий оттуда сигнал содержал изображение того же лица.

После этого молчание затянулось на несколько минут. У тирцев ушло некоторое время на подтверждение истинного расстояния до источника радиосигнала.

— Вам не дается разрешение на посадку. Перейдите на эту орбиту, мы вас встретим и взойдем на борт вашего корабля.

По каналу связи передали параметры орбиты.

— Как скажете, — согласилась Энн.

Через несколько минут приборы Джоан засекли старт с тирских баз трех кораблей с термоядерными двигателями. Когда Энн вышла на предписанную орбиту, Джоан с тревогой прислушивалась к инструкциям тирцев. Судя по тону, они сохраняли подозрительность и были намерены обращаться с этой незнакомкой с предельной осторожностью.

Джоан была привычна к самым разным видам приема, но следовало учесть, что члены Амальгамы потратили сотни тысяч лет на создание структуры доверия. Они также пользовались выгодами ситуации, при которой большинство видов насилия считаются неэффективными и напрасными; когда у каждого имеются запасные копии его личности, рассеянные по всей Галактике, требуется весьма непропорциональное усилие, чтобы причинить какое-либо неудобство, не говоря уже об убийстве. По всем разумным меркам честность и сотрудничество в конечном счете вознаграждались гораздо выше, чем уловки и насилие.

Тем не менее каждая отдельная культура уходила корнями в биологическое наследие, порождавшее поведение, которое в большей степени управлялось древними побуждениями, и даже когда разумные существа овладевали технологиями, позволяющими выбирать свою природу и характер, выбор конкретного набора особенностей, которые они желали сохранить, оставался за ними. В худших случаях виды, все еще обремененные неуместными побуждениями, но получившие в свое распоряжение передовые технологии, могли породить разорение и разрушение. Нуда заслуживали, чтобы с ними обращались вежливо и уважительно, но они пока не принадлежали к Амальгаме.

Свой радиообмен тирцы вели по закрытым каналам, поэтому, как только они вошли в корабль Энн, Джоан могла лишь гадать о том, что там происходит. Она подождала, пока корабли не вернулись на планету, а затем послала свое сообщение в центр управления в Гахаре:

— Я прилетела с мирными намерениями с другой звезды. Прошу разрешения на посадку.

3

Гахарцы разрешили Джоан посадить корабль. Она так и не поняла, из-за чего они на такое пошли — или были более доверчивыми, или опасались, что тирцы могут вмешаться, если она задержится на орбите.

Посадочной площадкой оказалась голая равнина, покрытая песком шоколадного оттенка. Воздух дрожал от жары, оптические искажения усиливались плотностью атмосферы, заставляя горизонт колыхаться, как будто Джоан рассматривала его сквозь расплавленное стекло. Она ждала в кабине, пока к кораблю приближались три грузовика. Все они остановились метрах в двадцати от него. Голос по радио велел ей выйти, она подчинилась. После того как она простояла возле него около минуты, из одного грузовика выбралась одинокая нуда и направилась к ней.

— Я Пирит, — представилась она. — Добро пожаловать в Гахар. — Ее жесты были вежливыми, но сдержанными.

— Я Джоан. Спасибо за гостеприимство.

— Ваша имитация нашей биологии безупречна. — В тоне Пирит чувствовался легкий скептицизм.

— В моей культуре считается вежливостью как можно более точно имитировать тех, к кому прибываешь в гости.

Пирит помедлила с ответом, словно размышляя, стоит ли затевать спор о достоинствах такого обычая, но вместо дискуссии о любезностях межвидового этикета решила сразу перейти к главному вопросу:

— Если ты тирская шпионка или политический перебежчик, то чем скорее ты в этом признаешься, тем лучше.

— Весьма разумный совет, но я ни то ни другое.

Нуда не носили одежды как таковой, но на Пирит был надет пояс с карманами. Из одного такого кармана она извлекла ручной сканер и обследовала им тело Джоан. Вложенная в Джоан информация подсказывала, что это, скорее всего, лишь проверка на металл, летучие взрывчатые вещества и радиацию, — техника, позволяющая получить изображение ее тела или проверить его на наличие болезнетворных микроорганизмов, не была бы настолько портативной. В любом случае она была здоровой и безоружной нуда вплоть до молекулярного уровня.

Пирит подвела ее к одному из грузовиков и предложила устроиться полулежа в задней его части. Другой нуда вел грузовик, пока Пирит наблюдала за Джоан. Вскоре они приехали к небольшой группе зданий в паре километров от места посадки. Стены, крыши и полы в зданиях были сделаны из местного песка, сцементированного клейким веществом, которое нуда выделяли из собственных тел.

Там Джоан подверглась тщательному медицинскому обследованию, включая три вида полного сканирования тела. Проводившие обследование нуда обращались с ней с невозмутимой эффективностью, лишенной каких-либо любезностей, — Джоан так и не поняла, было ли такое поведение стандартным или же следствием шока, когда медикам сказали о том, кем она назвалась.

Пирит отвела ее в соседнюю комнату и предложила расположиться на кушетке. Анатомия нуда не позволяла им сидеть, но им нравилось полулежать. Пирит осталась стоять.

— Как ты сюда попала? — спросила она.

— Вы видели мой корабль. Я прилетела с Банета.

— А как ты оказалась на Банете?

— Я не имею права это обсуждать, — приветливо сообщила Джоан.

— Не имеешь права? — Лицо Пирит приняло серебристый оттенок, как будто услышанное ее искренне поразило.

— Ты меня прекрасно поняла, — заявила Джоан. — Только не говори, что нет кое-каких тем, которые ты не имеешь права обсуждать со мной.

— Но ты точно не пролетела на этом корабле двадцать световых лет.

— Конечно нет.

— Ты… прилетела через Катаракту? — помедлив, спросила Пирит.

Катарактой здесь называли черную дыру, далекого партнера нуданского солнца, — их орбиты разделяло около восьмидесяти миллиардов километров. Черной дыре дали такое имя из-за того, как она выглядела в телескоп: черный круг, окаймленный искажениями на фоне звезд, похожими на какую-то оптическую аберрацию. Тирцы и гахарцы соревновались в том, кто из них первым посетит этого необычного соседа, но никто из них еще не созрел для такой задачи.

— Через Катаракту? Полагаю, ваши ученые уже доказали, что черные дыры не являются короткими проходами куда бы то ни было.

— Наши ученые не всегда правы.

— Наши тоже, — признала Джоан, — но все факты указывают на то, что черные дыры не проходы, а космические мясорубки.

— Значит, ты все-таки пролетела двадцать световых лет?

— Даже больше, — честно ответила Джоан, — если считать от моей родной планеты. Я половину жизни провела в путешествиях.

— Быстрее света? — с надеждой уточнила Пирит.

— Нет. Такое невозможно.

Они обменялись еще десятком фраз на эту тему, и лишь после этого Пирит наконец-то заговорила не о «как», а «зачем».

— Я ксеноматематик, — пояснила Джоан. — И прилетела сюда, надеясь на сотрудничество с вашими археологами в изучении артефактов ниа.

Ее слова ошеломили Пирит.

— Что ты знаешь о ниа?

— Меньше, чем хотелось бы. — Джоан показала на свое нуданское тело. — Как вы уже наверняка догадались, мы некоторое время слушали ваши передачи, поэтому знаем примерно столько же, сколько знает средний нуда. Эти знания включают основные факты о ниа. Исторически их называют вашими предками, хотя новейшие исследования указывают на то, что в реальности у вас с ними был более древний общий предок. Они вымерли примерно миллион лет назад, но имеются доказательства, что их развитая культура могла существовать целых три миллиона лет. Нет никаких указаний на то, что они дошли до уровня космических полетов. По сути, достигнув материального комфорта, они посвятили себя различным формам искусств, включая математику.

— И ты пролетела двадцать световых лет только для того, чтобы взглянуть на их таблички? — изумилась Пирит.

— Любая культура, занимавшаяся математикой три миллиона лет, наверняка может нас чему-нибудь научить.

— В самом деле? — Лицо Пирит посинело, выражая отвращение. — За десять тысяч лет с тех пор, как мы изобрели колесо, мы уже преодолели половину пути до Катаракты. А они растратили свое время на бесполезные абстракции.

— Я сама из культуры космопроходцев, поэтому уважаю ваши достижения. Но не думаю, что кому-либо точно известно, чего достигли ниа. И мне хотелось бы это выяснить — с вашей помощью.

Некоторое время Пирит молчала, потом спросила:

— А что если мы откажемся помочь?

— Тогда я улечу с пустыми руками.

— А если мы потребуем, чтобы ты осталась с нами?

— Тогда я умру здесь — тоже с пустыми руками.

По команде Джоан ее тело могло мгновенно умереть, поэтому ее не смогли бы удерживать насильно и пытать.

— Тебе следовало бы предложить что-либо в обмен на привилегию, которую ты требуешь! — гневно произнесла Пирит.

— Прошу, а не требую, — мягко поправила Джоан. — А предложить я хочу взгляд моей культуры на математику ниа. Если ты спросишь ваших археологов и математиков, то, я уверена, тебе скажут, что на табличках ниа написано много такого, чего они не понимают. Моя коллега и я… — никто из них до этого момента не упоминал Энн, но Джоан не сомневалась, что Пирит о ней известно, — …просто хотим пролить на эту тему столько света, сколько сможем.

— Ты даже не рассказала, как прилетела на нашу планету, — с горечью проговорила Пирит. — Почему мы должны поверить, что ты поделишься с нами тем, что узнаешь о ниа?

— Межзвездные полеты не являются великой тайной, — возразила Джоан. — Все основные научные принципы вам уже известны, и заставить их работать — лишь вопрос упорства. Если предоставить вам разрабатывать собственную технологию, вы можете разработать даже более совершенные методы, чем наши.

— Значит, от нас требуется терпение, чтобы сделать это открытие самостоятельно, а вы не можете подождать два-три столетия, пока мы расшифруем артефакты ниа?

— Ваша современная культура, — резко ответила Джоан, — похоже, относится к ниа с презрением. Десяткам частично раскопанных мест, содержащих артефакты ниа, грозят ирригационные проекты и другие строительные работы. Вот почему мы не можем ждать. Мы были вынуждены прилететь к вам и предложить свою помощь, пока последние следы ниа не исчезли навсегда.

Пирит не ответила, но Джоан надеялась, что знает, о чем та думает: «Никто не пролетит двадцать световых лет ради бесполезных каракулей. Возможно, мы недооценили ниа. Возможно, предки оставили нам великий секрет, важнейшее наследство. И не исключено, что быстрейший — а возможно, и единственный — способ это выяснить — дать этой назойливой инопланетянке именно то, чего она хочет».

4

Они поднялись на вершину холма навстречу восходящему солнцу. Сандо повернулся к Джоан, и его лицо стало зеленым от удовольствия.

— Обернись и посмотри, — сказал он.

Джоан обернулась. Долину внизу скрывал туман, растекшийся настолько ровно, что она увидела на его поверхности их тени, отбрасываемые светом зари. Тень ее головы окружало сияние, похожее на маленькую радугу.

— Мы называем такое «свет ниа», — пояснил Сандо. — В древности люди говорили: такое сияние доказывает, что в тебе сильна кровь ниа.

— Единственное уязвимое место этой гипотезы в том, — сказала Джоан, — что ты видишь его вокруг своей головы, а я — вокруг моей.

На Земле этот феномен называют «ореол». Капельки тумана рассеивали солнечный свет, при этом отражая его на сто восемьдесят градусов. Чтобы взглянуть на тень своей головы, требуется отвернуться от солнца, поэтому сияние и выглядит окружающим голову наблюдателя.

— Полагаю, ты и есть окончательное доказательство того, что кровь ниа не имеет к этому никакого отношения, — задумчиво произнес Сандо.

— При условии, что я говорю тебе правду и действительно вижу сияние вокруг своей головы.

— И при условии, что ниа действительно остались дома, а не странствуют по Галактике, распространяя потомство, — добавил Сандо.

Они перевалили через вершину холма и взглянули вниз, на долину реки. Скудная бурая трава на склоне ближе к воде сменялась пышной фиолетовой растительностью. Прибытие Джоан отложило затопление долины, но даже интерес инопланетянки к ниа подарил археологам всего лишь год отсрочки. Местная дамба была частью давно запланированного сельскохозяйственного проекта, и какой бы заманчивой ни казалась вероятность, что Джоан сможет найти какое-то бесценное откровение в «бесполезных абстракциях» ниа, столь неопределенное обещание могло лишь ограниченное время состязаться с насущными потребностями.

Часть холма рухнула после оползня лет двести назад, обнажив более десятка прекрасно сохранившихся пластов. Когда Джоан и Сандо подошли к месту раскопок, Рали и Сурат уже трудились, удаляя мягкую осадочную породу из слоя, который Сандо датировал периодом «заката ниа».

Пирит настояла на том, чтобы лишь старшему археологу Сандо рассказали, кто такая Джоан на самом деле. Джоан отказалась лгать кому бы то ни было, но согласилась поведать коллегам только то, что она математик и что ей не разрешено обсуждать ее прошлое. Поначалу это сделало их настороженными, они, несомненно, предположили, что она некто вроде шпиона, посланного властями наблюдать за ними. Потом до них дошло, что она искренне интересуется их работой и что абсурдное ограничение дозволенных тем для разговоров ей навязано. Ничто в языке или внешности нуда не имело строгой корреляции с их недавним делением на нации — не имея разделяющих народы океанов и при долгой истории миграций они были более или менее однородны, — а странное имя Джоан и допускаемые ею иногда ошибки могли быть списаны на какие-то таинственные обстоятельства ее экзотического происхождения. Кажется, Рали и Сурат вполне удовлетворились предположением о том, что она политический беженец из какой-то малой страны, а о своем прошлом не может говорить по таинственным политическим причинам.

— Здесь есть еще таблички, очень близко к поверхности, — возбужденно сообщила Рали. — Акустическое сканирование это показывает.

В идеальном варианте им следовало бы раскопать весь холм, но у них не имелось для этого ни времени, ни достаточного количества рабочих рук, поэтому они использовали акустическую томографию для выявления наиболее вероятных мест, где могут отыскаться письменные источники ниа, а затем сосредоточивали усилия в этих точках.

Вероятно, у ниа имелось несколько эфемерных форм письменного общения, но когда они обнаруживали что-либо достойное публикации, оно публиковалось навечно: ниа вырезали буквы на керамических табличках, настолько твердых, что по сравнению с ними алмаз показался бы оберточной бумагой. Случаи обнаружения сломанных табличек были неизвестны, но таблички были маленькие, а многие тексты — записаны на нескольких. Вполне возможно, что имеющиеся технологии позволяли ниа выгравировать накопленные за три миллиона лет знания на булавочной головке, — похоже, они не изобрели наномашины, но могли в больших количествах изготавливать высококачественные материалы и точные механизмы, — однако по только им известным причинам решили, что возможность чтения текстов невооруженным глазом важнее иных соображений.

Джоан пошла с акустическим прибором по склону холма, пока Сандо приглядывал за своими студентами, подобравшимися совсем близко к артефактам ниа. Она уже давно поняла, что не следует бродить, предвкушая, вокруг места раскопок, когда открытие неизбежно, — с ней обращались гораздо теплее, если она ждала, пока ее позовут. Томограф, с которым она ходила, был очень прост в обращении и использовал спутниковую навигацию для отслеживания координат и компьютерные программы для анализа поступающих сигналов — требовалось лишь, чтобы кто-нибудь проносил его над грунтом с надлежащей скоростью.

Краем глаза Джоан заметила, что ее тень замерцала и стала сложной. Взглянув на небо, она увидела западнее солнца три ослепительные точки, поднимающиеся в небо. Она могла бы предположить, что эти корабли с термоядерными двигателями заняты чем-то полезным, но средства массовой информации были полны новостей о «военных учениях», а это означало, что тирцы и гахарцы занялись дорогостоящими воинственными маневрами на орбите, стараясь убедить друг друга в превосходстве своих навыков, технологий или просто в численном превосходстве. Удивительно, что эти народы, не имевшие реальных отличий, если не считать двух столетий недавней истории, смогли раздуть свои мелкие политические споры в проблемы чрезвычайной важности. Ситуация могла бы показаться смешной, если бы эти идиоты каждые два-три десятилетия не испепеляли бы сотни тысяч своих граждан, не говоря уже о том, что они играли в жестокие и нередко смертельно опасные игры с жизнями обитателей более мелких стран.

— Джоан! Джоан! Иди посмотри! — окликнул ее Сурат.

Джоан выключила томограф и побежала к археологам, внезапно осознав странность своего тела. Ноги у нее были короткими, но сильными, а равновесие на бегу она сохраняла не за счет рук и плеч, а взмахами мускулистого хвоста.

— Это важный математический результат, — гордо сообщил Рали, когда Джоан оказалась рядом с ними.

Струей воды под давлением он счистил налет песчаника с несокрушимой керамики таблички, и теперь осталось лишь повернуть ее к свету под нужным углом, чтобы увидеть символы, такие же четкие и ясные, как и миллион лет назад.

Рали не был математиком, и он не высказывал собственное мнение о теореме, записанной на табличке, — ниа сами разработали четкую систему типографских знаков, которую использовали для обозначения значимости написанного, от мелких лемм до наиболее выдающихся теорем. Размер и отличительные признаки символов в заглавии теоремы указывали на ее ценность в глазах ниа.

Джоан внимательно прочитала теорему. Ее доказательства на табличке не имелось, но ниа умели так выражать условия, что заставляли верить в доказательство сразу после прочтения; термины, необходимые для формулировки теорем, выбирались столь замечательно, что результат выглядел почти неизбежным.

Сама теорема была выражена как коммутирующий гиперкуб, одна из любимых форм ниа. Можно представить квадрат с четырьмя различными наборами математических объектов, ассоциированными с каждым из его углов, и способ отображения одного набора в другой, ассоциированный с каждой стороной квадрата. Если отображения коммутируют, то прохождение вдоль верхней стороны квадрата, а затем вниз дает точно такой же результат, как и прохождение вниз вдоль левой стороны квадрата, а затем поперек него: в любом случае вы отобразите каждый элемент из левого верхнего набора в такой же элемент нижнего правого набора. Аналогичный результат может получиться для наборов и отображений, которые могут быть естественным образом помещены в углы и по сторонам куба или гиперкуба любой размерности. Для лицевых сторон квадратов в таких структурах было также возможно обозначать взаимоотношения, которые получаются между отображениями между наборами, а для кубов — описывать взаимоотношения между этими взаимоотношениями и так далее.

То, что теорема приняла такую форму, не гарантировало ее важности, потому что придумать тривиальные примеры коммутирующих наборов и отображений нетрудно. Однако ниа не вырезали пустяки на своей вечной керамике, и эта теорема не была исключением. Семимерный коммутирующий гиперкуб устанавливал ослепительно элегантное соотношение между семью различными и важными областями математики ниа, переплетая их наиболее важные концепции в единое целое. То был результат, какого Джоан никогда прежде не видела: ни один математик в Амальгаме или в любой древней культуре, которую она изучала, не достигал такого проникновения в суть задачи.

Она объяснила это как смогла трем археологам. Они не могли понять все детали, но их лица стали оранжевыми от восхищения, когда она кратко рассказала, что, по ее мнению, означал этот результат для самих ниа.

— Это еще не Великая Проблема, — пошутила она, — но такой результат наверняка заставил их подумать, что они приблизились к решению.

Великой Проблемой она назвала мифический результат, которого ниа стремились достичь: объединение всех областей математики, которые они считали важными. Достижение подобного результата не означало бы конца математики — он не категоризировал бы все до единой мыслимые и интересные математические истины, — но наверняка обозначил бы конечную точку для присущего ниа стиля исследований.

— А я уверена, что они нашли решение, — настаивала Сурат. — Они решили Великую Проблему, и после этого им стало незачем жить.

— Значит, вся их культура совершила коллективное самоубийство? — едко осведомился Рали.

— Ну, не в буквальном же смысле, — возразила Сурат. — Но именно поиски решения помогали им жить.

— Целые культуры не утрачивают волю к жизни, — заявил Рали. — Их уничтожают внешние силы: болезни, агрессии, изменения климата.

— Ниа существовали три миллиона лет, — парировала Сурат. — У них имелись способы справиться со всеми этими силами. Если только их не уничтожили инопланетные агрессоры, обладающие подавляющим техническим превосходством. — Она повернулась к Джоан. — А ты что думаешь?

— Про инопланетян, уничтоживших ниа?

— Насчет инопланетян я пошутила. А вот как насчет математики? Что, если они нашли решение Великой Проблемы?

— Жизнь — это больше чем математика, — ответила Джоан. — Но не намного больше.

— А в этой находке больше одной таблички, — добавил Сандо. — И если мы вернемся к работе, то доказательство может оказаться у нас в руках еще до заката.

5

Пока Сандо готовил ужин, Джоан по видеосвязи сообщила о находке Халзуну. Это был математик, которого Пирит назначила руководителем Джоан, но его основная работа являлась, очевидно, слишком важной, чтобы отвлекать его на поездки к раскопкам. Джоан этому только радовалась — Халзун оказался самым занудным и скучным нуда из всех, с кем ей довелось общаться. Он был в состоянии понять работы ниа, когда она их ему объясняла, но, похоже, не проявлял к ним интереса. Большую часть их разговоров он пытался подловить ее на каком-нибудь жульничестве или противоречии, а в остальное время заставлял придумывать военные или коммерческие применения для блистательно бесполезных математических озарений ниа. Иногда она подыгрывала его инфантильным фантазиям, намекая на потенциальное супероружие, основанное на экзотической физике, которое могло вывалиться буквально из вакуума, если только овладеть нианскими теоремами.

Сандо тоже за ней присматривал, но, по крайней мере, делал это более тонко и ненавязчиво. Пирит настояла, чтобы она жила в его домике, а не вместе с Рали и Сурат. Джоан не возражала, потому что наедине с Сандо ей можно было не волноваться о том, как бы не сболтнуть лишнее. Понятий уединенности и стыдливости у нуда не существовало, а Джоан за прошедшее время стала нуда в достаточной степени, чтобы и ее они перестали заботить. В их совместном проживании не таилась и опасность возникновения сексуальной связи — у нуда имелась сложная система биохимических сигналов, а это означало, что желание может возникнуть лишь у пар с подходящей смесью генетических сходств и различий. Ей пришлось бы неделю бродить по густо населенному городу нуда, чтобы отыскать того, кто вызвал бы в ней сексуальное желание, зато оно, по крайней мере, стало бы гарантированно взаимным.

Когда они поели, Сандо сказал:

— Ты должна быть счастлива. Это наша лучшая находка.

— Я рада. — Джоан осознанно постаралась, чтобы кожа на ее лице обрела зеленый оттенок радости. — Это первый новый результат, который я увидела на вашей планете. Ради такого я прибыла сюда, ради него совершила такое далекое путешествие.

— Но мне кажется, что твоя радость не полная.

— Мне хотелось бы поделиться новостью с подругой, — призналась Джоан.

Пирит утверждала, что ведет переговоры с тирцами, чтобы те позволили Энн общаться с ней, однако Джоан сомневалась, что та пытается искренне. Пирит наверняка понравилась бы идея послушать разговоры между ними двумя — заставив их при этом говорить на языке нуда, разумеется, — в надежде, что они проговорятся и выдадут нечто важное, но одновременно ей пришлось бы примириться и с тем фактом, что тирцы тоже бы их слушали. Какая мучительная дилемма!

— Вам следовало бы привезти с собой устройство для связи, — посоветовал Сандо. — В смысле такое, каким вы пользуетесь у себя. Чтобы мы не смогли подслушать ваши разговоры.

— Этого мы сделать не могли, — ответила Джоан.

Сандо обдумал ее ответ.

— Вы и в самом деле нас боитесь? Полагаете, что малейшего технического толчка хватит, чтобы отправить нас к звездам, и тогда вам придется иметь дело с толпами буйных варваров?

— С варварами мы справляться умеем, — холодно ответила Джоан.

Лицо Сандо потемнело от веселья.

— Теперь я вас боюсь.

— Мне так хочется узнать, что с ней происходит, — поведала Джоан. — Чем она занимается, как с ней обращаются.

— Вероятно, примерно так же, как мы обращаемся с тобой, — предположил Сандо. — В сущности, мы мало чем отличаемся. — Он на несколько секунд задумался. — Хочу тебе кое-что показать. — Он достал свою портативную консоль и вывел на экран статью из тирского журнала. — Видишь, в каком мире без границ мы живем? — пошутил он.

Статья была озаглавлена: «Ищущие и Распространители: что мы должны узнать от ниа».

— Это должно дать тебе определенное представление о том, как тирцы мыслят, — пояснил Сандо. — Джакад, автор статьи, — ученый-археолог, но она еще и очень близка к тем, кто у власти.

Джоан прочитала статью с экрана, пока Сандо ремонтировал домик, выделяя сиропообразное вещество из железы на кончике хвоста и замазывая им трещины в стенах.

Имеются два пути, по которым может пойти культура, удовлетворив свои базовые материальные потребности, утверждала Джакад. Один из них — размышлять и изучать: отступить и наблюдать, искать знания и понимания в окружающем мире. Другой — вложить энергию в обеспечение удачи и успеха.

Ниа многое узнали за три миллиона лет, но в конце концов этого оказалось недостаточно, чтобы их спасти. Причина их гибели все еще остается невыясненной, но трудно поверить, что если бы они колонизировали другие миры, то не исчезли бы на всех. «Если бы ниа были Распространителями, — писала Джакад, — то мы могли бы ожидать их визита или они нашего — в ближайшие столетия».

Нуда, напротив, стали целеустремленными Распространителями. Как только у них появятся для этого средства, они создадут колонии по всей Галактике. Они станут, и в этом Джакад была уверена, создавать новые биосферы, переделывать звезды и даже изменять пространство и время, чтобы гарантировать свое выживание. На первом месте окажется рост их империи, а любое знание, которое не будет служить этой цели, станет лишь отвлечением внимания. «В любом состязании между Ищущими и Распространителями закон истории гласит, что Распространители должны в конечном счете победить. Ищущие, такие как ниа, могут транжирить ресурсы и блокировать путь, но в исторической перспективе собственная натура их и погубит».

Джоан перестала читать.

— Когда вы рассматриваете Галактику в телескопы, много ли переделанных звезд вы видите? — спросила она Сандо.

— А их можно распознать?

— Да. Естественные звездные процессы не очень-то сложны, и вашим ученым уже известно все, что следует знать на эту тему.

— Поверю тебе на слово. Значит, ты утверждаешь, что Джакад не права? Сами ниа никогда не покидали эту планету, но Галактика уже принадлежит существам, более похожим на них, чем на нас?

— Дело не в противопоставлении ниа и нуда. Вопрос в том, как перспектива культуры меняется со временем. Как только очередной вид разумных существ побеждает болезни, изменяет свою биологию и распространяется даже на небольшое расстояние от родной планеты, он обычно начинает слегка расслабляться. Территориальный императив не является вечным законом природы, он действует лишь на определенной фазе.

— А что если он станет действовать и дальше? В следующей фазе?

— Это может вызвать трения, — признала Джоан.

— Тем не менее никакие Распространители не завоевали Галактику?

— Пока нет.

Сандо опять занялся ремонтом, а Джоан дочитала статью. Она думала, что уже поняла, какой именно урок требует усвоить заголовок, но оказалось, что Джакад имела в виду нечто более конкретное.

«После высказанных доводов как я могу защитить свои исследования от тех же обвинений, которые я высказала против ниа? Осознав суть характера этой обреченной расы, зачем нам и дальше зря тратить время и ресурсы на их изучение?

Ответ прост. Мы до сих пор не знаем точно, как и почему ниа умерли. Но когда узнаем, это может оказаться самым важным открытием в истории. Когда мы оставим за спиной нашу планету, нам не следует ожидать, что состязаться с нами будут лишь другие Распространители — в роли уважаемых противников в сражении. Будут еще и Ищущие, преграждающие нам путь: усталые и древние расы, бессмысленно сидящие на грудах накопленных знаний и богатств.

Рано или поздно время покончит с ними, но мы уже прождали три миллиона лет до своего рождения, и у нас не хватит терпения ждать снова. Если мы сможем узнать, как умерли ниа, это станет нашим ключом к успеху, нашим оружием. Если мы узнаем, в чем слабость Ищущих, то сможем отыскать и способ, как ускорить их кончину».

6

Как выяснилось, доказательство теоремы ниа было погребено глубоко в склоне холма, но за следующие несколько дней они откопали его полностью.

Оно оказалось таким прекрасным, как и надеялась Джоан, — сливающим воедино шесть предыдущих, более простых теорем и одновременно расширяющим методы, использованные для их доказательств. Она даже смогла увидеть намеки на то, как те же самые методы могли быть растянуты еще больше, чтобы выдать более значительные результаты. Великая Проблема всегда была слегка издевательским, неуважительным термином, но теперь Джоан заново поразило, насколько мало он соотносился с тем, что реально занимало ниа. Суть состояла не в том, чтобы всё в различных областях математики замкнулось на самое себя и при этом одна из областей оказывалась всего лишь повторением другой, только в ином обличье. Скорее принцип заключался в том, что каждая достаточно красивая математическая система объемлюща до такой степени, чтобы отражать частично — и иногда сложным и искаженным образом — любую другую достаточно красивую систему. Ничто не становилось стерильным и избыточным, ничто не оказывалось напрасной потерей времени, но все демонстрировалось во впечатляющем переплетении.

Рассказав об этом Халзуну, Джоан воспользовалась спутниковой антенной, чтобы переслать теорему и ее доказательство в ложный узел. Так они договорились с Пирит: все, что она узнает от ниа, принадлежит всей Галактике, но сперва она все объяснит своим хозяевам — нуда.

Археологи двинулись по склону холма, охотясь на новые артефакты в том же слое осадочных пород. Джоан не терпелось увидеть, что еще могла опубликовать та же группа ниа. Ей не давал покоя один из возможных восьмимерных гиперкубов; если бы она села и поразмышляла над ним лет двадцать, то и сама бы во всем разобралась, однако ниа настолько хорошо делали то, за что брались, что глупо было бы пытаться неуклюже следовать по их стопам, тем более их безупречно отшлифованные результаты могли просто лежать в земле, дожидаясь, пока их откопают.

Через месяц после открытия Джоан разбудил шум: кто-то крался по их домику. Она знала, что это не Сандо, потому что даже во сне древняя часть ее нуданского мозга прислушивалась к его сердцебиению. У незнакомца сердце билось настолько тихо, что не было слышно, — а такое требовало большой дисциплины, — но скрепляющее стены домика эластичное связующее заставляло пол издавать характерное поскрипывание даже под самыми осторожными шагами. Встав с кушетки, она услышала, что Сандо проснулся, и повернулась в его сторону.

Ее на мгновение ослепил направленный на его лицо свет фонаря. Незнакомец держал два ножа возле дыхательных мембран Сандо, а достаточно глубокий надрез в этих местах означал мучительную смерть от удушья. Наномашины, создавшие тело Джоан, вложили в ее мозг обширные навыки рукопашного боя, и в глубине ее сознания уже прокручивался сценарий, включающий имитацию попытки бегства с последующим боковым ударом мощного хвоста, но при этом она не могла гарантировать, что в данной ситуации Сандо останется невредим.

— Что тебе нужно? — спросила она.

Незнакомец оставался в темноте.

— Расскажи о корабле, на котором ты прилетела на Банет.

— С какой стати?

— Потому что жаль будет прирезать твоего коллегу, когда его работа стала продвигаться настолько хорошо.

Сандо не проявлял никаких эмоций, но его бледность сама по себе была демонстрацией резкого страха. И тогда Джоан заговорила:

— Существует когерентное состояние, которое можно создать для кварково-глюонной плазмы, в которой виртуальные черные дыры катализируют барионный распад. При этом возможно превратить всю массу покоя топлива в фотоны, создав наиболее эффективную из всех возможных реактивную струю.

Она произнесла длинный список технических подробностей. Упомянутый процесс барионного распада в реальности не существовал, однако описывающая его псевдофизика была логически последовательна и не могла быть опровергнута любыми известными нуда знаниями. Именно для таких экстренных случаев Джоан и Энн придумали несуществующую науку и технику и даже фиктивную историю их культуры; при необходимости они могли хоть десять лет вешать лапшу на уши и при этом не попасться на противоречии сказанному ранее.

— Видишь, не так уж это было и трудно, верно? — позлорадствовал незнакомец.

— И что теперь?

— Поедешь со мной. Если будешь вести себя хорошо, никто не пострадает.

В тени кто-то шевельнулся, и пришелец завопил от боли. Джоан прыгнула вперед и выбила один из ножей из его руки ударом хвоста. Второй нож царапнул дыхательную мембрану Сандо, но тут из темноты хлестнул другой хвост, не позволив злодею довершить начатое. Пришелец упал на спину, луч его фонаря вырвал из темноты Сурат и Рали, замерших в напряженных позах, и глубоко вонзившуюся в его бок кирку.

Захлестнувшая Джоан волна боевых гормонов внезапно схлынула, и она испустила долгий и низкий тоскливый вой. Сандо не пострадал, но из раны пришельца толчками вытекала темная жидкость.

— Кончай рыдать и помоги связать этого тирского ублюдка.

— Связать? Вы же его убили!

— Не болтай чепуху, это всего лишь лимфа.

Джоан вспомнила свою нуданскую анатомию — лимфа была чем-то вроде масла в гидравлической машине. Ее можно было потерять всю, и тогда конечности и хвост утратят большую часть силы, но ты не умрешь, а тело постепенно восполнит потерю.

Рали отыскал какой-то кабель, и они связали незнакомца. Случившееся так потрясло Сандо, что он далеко не сразу пришел в себя. Затем он отвел Джоан в сторону.

— Мне придется связаться с Пирит.

— Понимаю. Но что она сделает с этими двумя? — Она не знала точно, какую часть ее рассказа они услышали, но не сомневалась — больше, чем Пирит позволила бы им услышать.

— Об этом не волнуйся, я постараюсь их защитить.

Перед рассветом приехал грузовик, посланный Пирит, чтобы забрать тирца. Сандо объявил день отдыха, и Рали и Сурат отправились в свой домик отсыпаться. Джоан решила прогуляться вдоль холма, потому что спать ей совершенно не хотелось.

Вскоре ее догнал Сандо.

— Я сказал им, что ты работаешь над военным проектом, — сказал он, — и что тебя выслали сюда за какой-то политический проступок.

— И они поверили?

— Они слышали лишь половину разговора, полного научной тарабарщины. И знают только, что кто-то решил, что тебя стоит похитить.

— Жаль, что такое произошло, — сказала Джоан.

— А чего ты ожидала? — спросил Сандо, помолчав.

— Одна из нас отправилась в Тиру, а вторая сюда, — сказала уязвленная Джоан. — Мы полагали, что так все будут довольны!

— Мы Распространители, — сказал Сандо. — Дайте нам один экземпляр чего-нибудь, и мы захотим иметь два. Особенно если второй находится у нашего врага. Неужели ты и правда думала, что сможешь прилететь сюда, немного покопаться в земле, а потом улететь, совсем ничего не изменив?

— Ваша культура всегда считала, что в Галактике есть другие цивилизации. Наше существование вряд ли стало для вас потрясением.

Лицо Сандо стало желтым — выражение почти родительского упрека.

— Верить в нечто абстрактное — это одно. И совсем другое, когда это абстрактное вдруг падает перед тобой. Нам никогда не грозил экзистенциальный кризис из-за открытия того, что мы не уникальны, — пусть ниа и родственны нам, но все же они достаточно чужие, чтобы дать нам свыкнуться с этой идеей. Но неужели ты действительно веришь, что мы спокойно воспримем твой отказ поделиться вашими технологиями? То, что одна из вас отправилась к тирцам, лишь ухудшает для гахарцев ситуацию, и наоборот. Оба правительства буквально с ума сходят, потому что каждое приводит в ужас возможность того, что другое отыщет способ заставить инопланетянку заговорить.

Джоан остановилась:

— Военные игры, пограничные стычки? И во всем этом вы обвиняете меня и Энн?

Тело Сандо устало обмякло.

— Если честно, то всех подробностей я не знаю. И если это послужит тебе хоть каким-нибудь утешением, я уверен, что мы отыскали бы для них и другой повод, если бы вы не прилетели.

— Возможно, мне следует улететь, — сказала Джоан.

Она устала от этих существ, устала от своего тела, от потери связи с цивилизацией. Она спасла одну из прекрасных теорем ниа и переслала ее в Амальгаму. Разве этого недостаточно?

— Решать тебе. Но ты вполне можешь остаться, пока долину не затопят. Еще один год ничего не изменит. То, что ты сделала для этого мира, уже сделано. Для нас возврата теперь нет.

7

Джоан осталась с археологами, когда они перебрались на другой склон холма. Они отыскали таблички с рисунками и поэзией ниа, которые, несомненно, обладали достоинствами, но показались Джоан скучными и трудными для понимания. Сандо и его студенты радовались этим открытиям не меньше, чем теоремам, — для них культура ниа была огромным пазлом, и любой намек, заполняющий пробелы в их истории, был столь же хорош, как и прочие.

Сандо рассказал Пирит все, что услышал от Джоан в ночь, когда заявился похититель, и она удивилась, что ее не вызвали для нового допроса. Возможно, гахарские физики все еще разбираются в ее хитроумной белиберде, пытаясь решить, есть ли в ней какой-либо смысл. Порой она гадала, не мог ли тот похититель быть гахарцем, которого подослала Пирит, чтобы воспользоваться ее дружескими отношениями с Сандо. Возможно, даже сам Сандо был в этом замешан, а заодно Рали и Сурат. Вероятность этого вызывала у нее ощущение, будто она живет в сфабрикованном мире, где ничто не реально и никому нельзя верить. Единственное, в чем она могла быть уверена, — гахарцы не подделали артефакты ниа. Математика подтверждала сама себя, а все остальное было объектом для сомнений и паранойи.

Настало лето, выжигавшее утренние туманы. Нуданское представление о жаре сильно отличалось от прежнего жизненного опыта Джоан, но даже телу, которое она носила теперь, полуденное солнце казалось чересчур жарким. Она заставляла себя быть терпеливой. Оставался шанс, что ниа сделали еще несколько шагов по направлению к великому образу единой математики и вырезали эти открытия на табличках.

Когда днем высоко в небе появился корабль с термоядерным двигателем, Джоан решила не обращать на него внимания. Она разок взглянула в небо, а затем поволокла томограф дальше. Ее тошнило от мыслей о тиро-гахарской политике. Они играли в свои детские игры уже целые столетия, и она не собиралась брать на себя вину за очередную провокацию.

Обычно корабли стремительно пролетали мимо и исчезали за горизонтом, продемонстрировав свою мощь и скорость. Этот же задержался, носясь по небу взад-вперед наподобие насекомого, исполняющего замысловатый брачный танец. Вторая тень Джоан металась вокруг ее ног, пробуждая в ее мозге странно знакомый ритм.

Она посмотрела вверх и не поверила своим глазам. Перемещения корабля следовали синтаксису языка жестов, который она выучила на другой планете, в другом теле и дюжину жизней назад. А здесь единственной, кто мог знать этот язык, была Энн.

Она взглянула в сторону археологов. До них было метров сто, но они, похоже, не обращали на корабль внимания. Джоан выключила томограф и уставилась в небо. «Я слушаю, подруга. Что случилось? Они вернули тебе корабль? Тебе надоело на этой планете и ты решила вернуться домой?»

Энн рассказала новости стенографически сжато. Тирцы нашли табличку с записью теоремы — последним из открытий ниа, вершиной их достижений. Кураторы Энн не позволили ей изучить запись, но подстроили ситуацию, позволившую ей украсть и табличку, и этот корабль. Они хотели, чтоб Энн сбежала с табличкой, надеясь, что она приведет их к тому, что они ценили гораздо выше любых древних теорем, — к современному звездолету или каким-нибудь магическим звездным вратам на краю этой солнечной системы.

Но Энн никуда не стала убегать. Она зависла высоко над Гахаром, прочитала табличку и теперь изобразит прочитанное в небе, чтобы и Джоан все увидела.

Подошел Сандо:

— Мы в опасности, надо уйти в другое место.

— В опасности? Там моя подруга, она не собирается в нас стрелять!

— Твоя подруга? — Сандо смутился. В небе показались еше три корабля, летящие ниже первого и более яркие. — Мне сообщили, что тирцы собираются нанести удар по долине, чтобы уничтожить наши раскопки. Нам нужно перейти на другую сторону холма, чтобы хоть как-то защититься от ударной волны.

— С какой стати тирцам атаковать места раскопок? Для меня это полная бессмыслица.

— Для меня тоже, но у меня нет времени на споры, — заявил Сандо.

Три корабля угрожали кораблю Энн, преследуя его и стараясь увести в сторону. Джоан понятия не имела, кто они такие — то ли гахарцы, защищающие свою территорию, то ли тирцы, не дающие Энн покоя в надежде, что она, спасаясь бегством, откроет им несуществующий короткий путь к звездам. Но Энн оставалась на месте, маневрируя так, чтобы выписывать знаки языка жестов, увертываясь от преследователей и пересказывая блистательное финальное открытие ниа.

— Иди, — велела Джоан. — А я должна это увидеть. — Она напряглась, готовая сразиться с ним, если придется.

Сандо снял что-то с пояса с инструментами и преспокойно продырявил ей бок. Джоан ахнула от боли и рухнула, истекая лимфой.

Рали и Сурат помогли перенести ее в домик. По пути Джоан видела отрывки яростного балета в небе, но лишь отрывки, не позволяющие понять его смысл и уж тем более воссоздать его.

В домике ее уложили на кушетку. Сандо перевязал ей бок и дал напиться.

— Сожалею, что пришлось так поступить, — извинился он, — но если бы с тобой что-нибудь случилось, то отвечать пришлось бы мне.

Время от времени Сурат выскакивала наружу, чтобы взглянуть на «сражение», а потом возбужденно рассказывала о происходящем:

— Тирский корабль все еще там, они не могут от него избавиться. Не понимаю, почему его до сих пор не сбили.

«Потому что именно тирцы преследуют Энн, а им ее смерть не нужна. Но сколько еще гахарцы будут терпеть нарушение своих воздушных границ?»

Нельзя было допустить, чтобы усилия Энн пропали даром. Джоан попыталась вспомнить, какие созвездия она видела в ночном небе. Мощные телескопы, расположенные в узле, откуда они стартовали, были постоянно нацелены на планету нуда. Работающий двигатель корабля Энн делал его достаточно ярким, а его перемещения были достаточно широкими, чтобы их заметили с расстояния в семь световых лет — если только сама планета не блокирует поле зрения, а узел расположен над горизонтом.

В домике не было окон, но Джоан увидела, как почва снаружи возле двери на мгновение ярко осветилась. Вспышка была беззвучной — взрыв произошел высоко в атмосфере.

Сурат вышла наружу. Вернувшись, она негромко сказала:

— Все чисто. Сбили.

Джоан с великим трудом произнесла несколько слов:

— Я хочу увидеть, что произошло.

Сандо помедлил, затем жестом попросил студентов помочь ему поднять кушетку и вынести ее наружу.

Облако раскаленной плазмы было еще видимым. Медленно расширяясь, оно дрейфовало по небу светящимся кольцом, медленно тускнея, пока не исчезло в лучах дневного солнца.

Энн умерла в этой телесной оболочке, но ее запасная копия проснется и отправится к новым приключениям. Джоан хотя бы сможет поведать ей историю этой локальной смерти — виртуозное пилотирование и впечатляющий конец.

Теперь она смогла сориентироваться и вспомнила расположение звезд. Узел взойдет над горизонтом лишь через несколько часов. В Амальгаме множество мощных телескопов, но ни один из них не будет направлен на эту далекую планету, и никакая мольба перенацелить их не сможет обогнать свет, который им необходимо уловить, чтобы восстановить последнюю теорему ниа.

8

Сандо хотел отправить ее на медицинское обследование, но Джоан настояла на том, чтобы остаться на раскопках.

— Чем меньше чиновников узнает об этом инциденте, тем меньше проблем у тебя возникнет, — привела она разумный довод.

— До тех пор, пока ты не заболеешь и не умрешь, — возразил он.

— Я не собираюсь умирать.

В раны не попала инфекция, и к ней быстро возвращались силы.

Они пришли к компромиссу. Сандо кого-то нанял, чтобы отвезти ее в ближайший город, где за ней будут приглядывать, пока он на раскопках.

Дайя получил начальное медицинское образование и не задавал лишних вопросов. Похоже, его вполне устраивало, что он может ухаживать за Джоан, а все остальное время лежать на солнышке и о чем-то мечтать.

Джоан думала о том, что все еще остается вероятность, что ниа выгравировали теорему на множестве табличек и рассеяли их по всей планете. И еще оставался шанс, что тирцы скопировали табличку, прежде чем позволили Энн сбежать с оригиналом. Но еще вопрос, есть ли у нее хотя бы малейшая перспектива заполучить эту копию.

Энн могла и сама сделать какую-нибудь копию, но она не упомянула об этом в прологе к воздушному изложению теоремы. Окажись у нее хотя бы чуть больше времени, она не ограничила бы себя единственной зрительницей, а подождала бы, пока узел взойдет над Гахаром.

На вторую ночь после ранения Джоан приснилось, что она видит Энн, стоящую на холме и смотрящую на затянутую туманом долину, а тень ее головы окружает ореол «света ниа».

Проснувшись, она поняла, что надо сделать.

Когда Сандо ушел, она попросила Дайю принести ей консоль, управляющую спутниковой антенной. Теперь ее руки были достаточно сильны, чтобы работать с консолью, а Дайя не проявил интереса к тому, чем она занимается. Конечно, то было наивное утешение — даже если Дайя за ней не шпионит, Пирит точно узнает, куда был послан сигнал. Ну и пусть. На семь световых лет нуда пока не дотянуться, и узел будет разобран и уничтожен задолго до того, как они туда доберутся.

Никакое сообщение не может обогнать свет напрямую, но свет может добраться до узла не только по прямому и быстрейшему пути. У каждой черной дыры есть ореол, искривляющий свет вокруг нее по близкой и тесно прижатой орбите, а потом снова выбрасывающий его прочь. И еще семьдесят два часа после того, как исходное изображение было для них утеряно, телескопы в узле все еще смогут нацелиться на Катаракту, увидеть искаженное и сжатое изображение неба на краю диска черной Дыры и записать повтор небесного балета Энн.

Джоан написала сообщение и ввела координаты узла. «Ты умерла не напрасно, подруга. Когда ты проснешься и увидишь это, ты будешь гордиться».

Она помедлила, держа руку над клавишей передачи. Тирцы хотели, чтобы Энн сбежала и показала им путь к звездам, но действительно ли они были безразличны к добыче, которую позволили ей увезти с собой? Теорема появилась в конце трех миллионов лет царствования ниа. Эта великолепная истина не уничтожит Амальгаму, но не может ли она ослабить ее? Если присущая Ищущим жажда знаний будет утолена, их чувство цели размыто, то не может ли наиболее важная часть этой культуры погрузиться в сумерки? Короткого пути к звездам не существует, но инопланетные гости уже подстегнули нуда, и нужные технологии появятся у них достаточно скоро.

Амальгама тоже оказалась подстегнута: уже переданная Джоан теорема пошлет волну восторга по всей Галактике, укрепляя Ищущих, поощряя их завершить унификацию собственными усилиями. Решение Великой Проблемы будет найдено неизбежно, но она по крайней мере в состоянии отсрочить его и надеяться, что надежность и разнообразие Амальгамы позволят ей с нею справиться и двинуться дальше.

Она стерла сообщение и написала новое, адресованное своей запасной копии через ложный узел. Было бы здорово отправить и все свои воспоминания, но нуда безжалостны, а она не была готова оставаться здесь и рисковать тем, что ее используют. Этого наброска, своего рода почтовой открытки, вполне хватит.

Когда передача завершилась, она оставила в памяти консоли записку для Сандо.

— Джоан! — окликнул ее Дайя. — Тебе нужно что-нибудь?

— Нет, — отозвалась она. — Я собираюсь немного поспать.

Перевел с английского А. Новиков

Роберт Силверберг Против течения

Роберт Силъверберг — один из наиболее знаменитых писателей-фантастов нашего времени. На его счету десятки романов, антологий и сборников. И как автор, и как составитель (под его редакцией выходила широко известная серия антологий «New Dimensions») Силъверберг являлся одной из наиболее влиятельных фигур эпохи, последовавшей за эрой «новой волны» в 1970-х годах, и остается в первых рядах по сей день. Он завоевал пять премий «Небьюла», четыре премии «Хьюго» и престижное звание Мэтра от Общества американских писателей фэнтези и научной фантастики («SFWA»)

Среди его романов «Умирающий изнутри» («Dying Inside»), «Замок лорда Валентина» («Lord Valentines Castle»), «Книга черепов» («The Book of Skulls»), «Вниз, в Землю» («Downward to the Earth»), «Стеклянная башня» («Tower of Glass»), «Сын Человеческий» («Son of Мап»), «Ночные крылья» («Nightwings»), «Мир изнутри» («World Inside»), «Рожденный с мертвецами» («Вот with the Dead»), «Седрах в горниле» («Shadrach in the Furnace»), «Шипы» («Thorns»), «Вверх по линии» («Up the Line»), «Человек в лабиринте» («The Man in the Маге»), «Том Бедламский» («Тот о'Bedlam»), «Цыганская звезда» («Star of Gypsies»), «В конце зимы» («At Winter End»), «Отражение в воде» («The Face in the Water»), «Царство стены» («Kingdom of the Wall»), «Горячее небо утра» («Hot Sky at Morning»), «Годы пришельцев» («The Alien Years»), «Лорд Престимион» («Lord Prestimion»), «Горы Маджипура» («Mountains of Majipoor»), a также два романа, написанные на основе классических рассказов Айзека Азимова: «Приход ночи» («Nightfall») и «Уродливый мальчуган» («The Ugly Little Воу»). В числе сборников писателя «Неизвестная территория» («Unfamiliar Territory»), «Игры козерога» («Capricorn games»), «Хроники Маджипура» («Majipoor Chronicles»), «Роберт Силъверберг. Лучшее» («The Best of Robert Silverberg»), «Конгломероидная вечеринка с коктейлями» («At the Conglomeroid Cocktail Party»), «За пределами зоны безопасности» («Beyond the Safe Sone») и обширная коллекция лучших работ «Рассказы Роберта Сильверберга. Том первый: Тайные соглядатаи» («Collected Stories of Robert Silverberg, Volume One: Secret Sharers»). Из многочисленных антологий следует отметитъ «Зал славы Научной фантастики. Том первый» («The Science Fiction Hall of Fame, Volume One») и выдающуюся серию «Alpha». Недавно были опубликованы романы «Долгий путь домой» («The Long Way Ноте»), мозаичный роман «Вечный Рим» («Roma Eterna»), сборник ранних произведений «В начале» («In the Beginning»), очередная коллекция лучших работ «Фазы Луны, рассказы шести десятилетий» («Phases of Moon: Stories from Six Decades»), сборник «Темная звезда. Рассказы Роберта Сильверберга. Том второй» («То the Dark Star, The collected Stories of Robert Silverberg, Volume 2»), а также антология «Зал славы Научной фантастики. Том второй» («The Science Fiction Hall of Fame, Volume Two В»), где Силъверберг выступает в качестве составителя.

Он живет с женой, писательницей Корен Хабер, в Окленде, Калифорния.

Мы не раз слышали, что время — это река, уносящая нас своим течением. Но как быть, если вы однажды обнаружили, что вас понесло против течения?..

Около половины четвертого в обоих висках сразу красной молнией полыхнула боль, как будто голову проткнули насквозь стальными спицами. Боль отступила так же быстро, как и вспыхнула. Но Ракману стало не по себе: его мутило, он был озадачен и слегка напуган. Торговля все равно шла вяло, и потому он решил отправиться домой.

Он вышел наружу, в замечательный летний день, солнечный и безоблачный, и прошел через площадку к своему управляющему Гину, который занимался внедорожниками — составлял список нераспроданных машин. Но Гина нигде не было видно. Единственный человек, попавшийся на глаза Ракману, был рыхлый продавец по имени Фрейман, который, как ему помнилось, пару недель назад подал заявление об уходе. Как видно, еще не уволился.

— Я плохо себя чувствую и ухожу домой, — объявил Ракман. — Если Гин объявится, предупредите его?

— Конечно, мистер Ракман.

Ракман обошел площадку по кругу до служебной стоянки. Ему все еще было нехорошо, и соображал он туговато — легкая боль затаилась в висках после того внезапного приступа. Все казалось малость перекошенным. Вот, скажем, те внедорожники — их как будто стало больше, чем оставалось после недавней большой распродажи. Они выстроились на площадке, как тяжелый танковый дивизион. Откуда их столько? Он сделал в уме заметку — спросить завтра Гина.

Ракман повернул ключ зажигания, и гладкий серебристый «приус» плавно и бесшумно покатил через площадку к ближайшему выезду на шоссе. За двадцать минут, пока Ракман добирался до туннеля Кальдекотт, головная боль прошла бесследно, и он легко двинулся через Окленд к мосту и к Сан-Франциско на дальней стороне бухты.

У площадки для оплаты проезда через мост обнаружилось, что все указатели скоростной полосы зачем-то сняли. Странно, подумалось ему. Должно быть, очередной необъяснимый каприз ремонтников. Ракман тем не менее выехал на свою обычную полосу, но на ней оказалась будка кассы — с какой стати? — а когда он прокатил мимо кассира к сканеру скоростной полосы, тот наградил его таким свирепым взглядом, что Ракман поспешно нажал на тормоза.

Да и сканера не было на обычном месте, как раз за будкой кассы, чуть левее. Его вообще нигде не было.

Сбитый с толку, Ракман выудил из бумажника пятидолларовую банкноту, подал ее кассиру, получил вроде бы слишком много однодолларовых бумажек на сдачу и въехал на мост. Движение было небольшое. Только подъезжая к туннелю на Трежер-Айленд, он сообразил, что не заметил башен строительных кранов, тянувшихся вдоль недостроенного нового моста чуть севернее старого. Их не было — не было и самого моста, в чем он убедился, взглянув в зеркало заднего вида.

Странно, решил Ракман. Очень, очень странно.

На выезде из туннеля его встретило потемневшее небо, как будто уже смеркалось — это в шестом-то часу летом! — а ко времени, когда он съезжал с сан-францисского конца моста, и вовсе стемнело. Еще удивительнее, что заморосил дождь. Дождь в августе орошал берега залива этак раз в двадцать лет. И утренний прогноз погоды не предупреждал о дожде. Когда Ракман включал дворники, рука его немного дрожала. Вот это, верно, и называется «грезить наяву», думал он. Очень натуральные галлюцинации. За мостом надо бы прижаться к поребрику и перевести дыхание.

Силуэт городских кварталов впереди выглядел слишком приземистым, куда-то подевались самые высокие здания. А выездная эстакада лишь прибавила загадок. Все, что недавно ободрали при реконструкции старого моста, кажется, вернули на место. И Ракман не сумел найти съезда на свою Фолсом-стрит, зато обнаружил полузабытую эстакаду на Мэйн-стрит, которую снесли после землетрясения 1989 года. По ней он и съехал и, едва спустившись на уровень улицы, остановил свой «приус». Дождь перестал — асфальт был сухим, словно здесь не упало ни капли, — но воздух стал влажным и липким, совсем не летним. Он обволакивал, сжимал на диво крепкой хваткой. У Ракмана разгорелись щеки, он обливался потом.

Глубоко вдохнуть, вот так… спокойно, спокойно… До дома осталось всего пять кварталов.

Только вот дома не оказалось на месте. Не хватало множества офисных высоток, а комплекс жилых многоэтажек в предмостном квартале вообще пропал. Квартал за кварталом тянулись площадки для парковки и обветшалые склады. Была уже ночь, и в пустынном районе стало совсем темно. Все кругом выглядело как пятнадцать-двадцать лет назад. Потрясение Ракмана начинало сменяться испугом. Уличный указатель утверждал, что он уже на своем перекрестке. Так где же тридцатиэтажное здание, в котором он купил квартиру?

Лучше позвонить Дженни, решил он.

Надо сказать ей — очень осторожно, — что с ним происходит что-то не то, что он немного… э-э… дезориентирован, словом, отчасти не в себе, и пусть она приедет и заберет его домой.

Но сотовый телефон отказывался работать. От него удалось добиться только басовитого жужжания. Ракман ошеломленно осмотрел аппаратик. Он чувствовал себя так, словно лишился руки или ноги.

Теперь он не только боялся, но и сердился. Он не из тех, с кем случаются такие вещи. Он — пятидесятисемилетний, здоровый, платежеспособный, солидный гражданин, владелец процветающего автомагазина, торгующий «тойотами» по ту сторону залива, женат, и жена у него милая и любит его. Все говорят, что он выглядит на десять лет моложе. Он три раза в неделю занимается спортом, каждый год участвует в состязании по ходьбе «От залива до океана», а раз даже пробежал марафонскую дистанцию. Но на мосту все не так, и дом его исчез, и сотовый сдох, и он заблудился среди темных полупустых парковок и заброшенных складов, продуваемых пронзительным зимним ветром — эй, еще несколько минут назад стояла липкая духота! — а с утра был ясный летний день. И его терзало предчувствие, что дела, прежде чем обернуться к лучшему, станут еще хуже. И вообще неизвестно, обернутся ли они к лучшему.

Ракман круто развернулся и поехал к Юнион-сквер. Улицы в центре Сан-Франциско были небывало пусты. Высмотрев телефонную будку, он припарковался рядом, сунул в щель монетку и набрал свой номер. Телефон издал неприятный звук, и механический голос сообщил, что набранного номера не существует. Ракман, выругавшись, сделал еще одну попытку, особенно тщательно набирая цифры.

«К сожалению, — повторил голос, — набранный вами номер не…» Перед ним болтался телефонный справочник. Он пролистнул страницы — Дженни должна была значиться под фамилией Барк. В книге нашлось с дюжину Дж. Барк, но пять из них жили не в том районе города, а когда Ракман набрал шестой номер, без указания адреса, автоответчик отозвался чирикающим голоском, явно не принадлежащим Дженни. Что-то толкнуло его поискать собственное имя. Да, его тоже нет. При этом открытии на него снизошло странное спокойствие. На мосту не было скоростной полосы, вернулись на место разобранные эстакады, район, где он жил, еще не застроен, и ни он, ни Дженни не числятся в телефонной книге Сан-Франциско, а значит, либо он основательно свихнулся, либо попал на пятнадцать или двадцать лет назад, что, в общем, означало то же самое, только другими словами. «Если я действительно вернулся на пятнадцать-двадцать лет назад, — соображал Ракман, — то Дженни сейчас живет в Сакраменто, а я — в Эль-Серрито, на том берегу, и еще женат на Элен. Но что за чертовщина лезет в голову!»

Он обдумал идею направиться в ближайший медпункт и объявить им, что у него нервный срыв, но понимал, что стоит оказаться в руках медиков, и обратного пути не будет: замучат миллионом тестов, сообщат в его агентство, и это плохо скажется на оценке его кредитоспособности. Гораздо разумнее, решил Ракман, снять комнату в мотеле, принять душ, отдохнуть, попробовать разобраться, выждать, пока все вернется к норме.

Ракман направился в «Хилтон», до которого оставалось всего два квартала. Ночь едва началась, но над головой снова сияло солнце, и погода опять переменилась: стоял резкий холодок поздней осени. Его, похоже, каждые пятнадцать минут или около того заносило в другое время года и в другое время суток. Регистратор в Хилтоне — высокий, лысеющий, накрахмаленный тип, был так полон самомнения, что Ракман смутился, вспомнив об отсутствии багажа. Однако клерку, как видно, было наплевать, он просто подал ему бланк регистрации и попросил предъявить кредитную карту. Ракман выложил на прилавок свою «Визу» и начал заполнять бланк.

— Сэр? — обратился к нему клерк.

Ракман поднял взгляд. Клерк вертел в руках его карточку. Он так и этак поворачивал прозрачный прямоугольник, подносил его к свету и рассматривал насквозь.

— Что-то не так? — спросил Ракман, и клерк забормотал, что таких карточек он еще не видел.

И вдруг насупился.

— Погодите секунду, — заговорил он совсем иным, холодным тоном и постучал пальцем по напечатанному на карточке сроку действия. — Это как же понимать? Истекает в июле две тысячи десятого года? Две тысячи десятого, сэр? Шутить изволите?

Он швырнул карточку через стойку с таким видом, словно она была смазана ядом.

На Ракмана снова накатил ужас. Он попятился, поспешно выбрался из вестибюля на улицу. Конечно, он мог бы попробовать расплатиться наличными, но номер обойдется около 225 долларов за ночь, а у него при себе чуть больше 350. Раз его кредитка не действует, надо постараться растянуть наличные хотя бы до того времени, пока он не разберется, что с ним творится. Лучше переночевать не в «Хилтоне», а где-нибудь подешевле — скажем, в мотеле на Ломбард-стрит.

Возвращаясь к машине, Ракман бросил взгляд на щит с газетой. На первой странице был президент Рейган под заголовком о вторжении на Гренаду. И дата — среда, 26 октября 1983 года. «Ясно, — решил он. — Галлюцинация ничего не упустит. Я в 1983-м, и Рейган снова президент, а впереди еще 1979, 1965, 1957, 1950-й».

В пятидесятом Ракман еще и не родился. Он задумался, что с ним станется, когда он доберется до даты собственного рождения.

Ракман остановился у первого мотеля на Ломбард-стрит, отмеченного вывеской «свободные номера», и попробовал снять комнату. Номер стоил всего 75 долларов, но, когда он выложил на прилавок две полусотенные, портье — приятная улыбчивая латиноамериканка, мило улыбнулась ему и постучала пальцем по розовым полоскам рядом с портретом президента Гранта.

— Кто-то подсунул вам очень забавные бумажки, сэр. Но вы же понимаете, что я не могу их взять. Хотя если у вас есть кредитная карта — «Виза», «Американ Экспресс»…

Разумеется, она не могла их принять! Теперь Ракман вспомнил, что все бумажные деньги заменили лет пять или десять назад: новый дизайн, портрет крупнее, яркая розовая и голубая краска на лицевой стороне банкнот, которые прежде были уныло однотонными. А на этих банкнотах в уголке еще и крошечная дата — 2004.

С точки зрения мира 1983 года его бумажки — всего лишь игрушечные деньги.

Дженни в восемьдесят третьем переехала в Сакраменто и понятия не имела о его существовании. Ей сейчас двадцать пять. Он вдвое старше. И она будет становиться все моложе и моложе, если он продолжит двигаться в ту же сторону.

Может быть, это все-таки кончится? Может быть, еще немного, и маятник качнется назад, унося его в свое время, в свою жизнь. А если нет? Если возвращения не будет?

В таком случае, подумал Ракман, Дженни он потерял, а всего, что их связывало, еще просто нет. Ракман простер перед собой руки, словно тянулся к Дженни, но ухватил только воздух. Дженни для него больше нет. Да, ее он потерял. И будет терять все, что считал своей жизнью. Время станет сшелушивать все это слой за слоем. Ничто не указывало, что маятник когда-нибудь качнется обратно. Он уже не мог ясно представить лицо Дженни. Он с усилием вспоминал: насмешливые голубые глаза, тонкий нос, широкий, яркий рот, стройное, щедрое тело. Она словно уплывала от него в туман, течение уносило ее все дальше.

Ракман провел ночь в машине, поставив ее у набережной, где, как он надеялся, никто его не побеспокоит. Никто и не побеспокоил. Через несколько часов его разбудил утренний свет — наручные часы утверждали, что теперь 9.45 вечера того самого августовского дня, когда все началось, но Ракман уже понимал, что показания его наручных часов ничего не значат. Он вылез из машины. День был сухим и ясным, с синим августовским небом над головой и с резким ветром, какой летом бывает только в Сан-Франциско. Ракман уже стал привыкать к постоянно меняющейся погоде, хотя времена года так и налетали на него одно за другим. Каждое держало его какое-то время крепкой хваткой, а потом выпускало и подталкивало к следующему.

Ракман заглянул в газетный киоск на углу. «Хроника Сан-Франциско», вторник, 1 мая 1973 года. На первой странице — Никсон увольняет советника Белого дома Джона Дина и принимает отставку помощников президента Джона Эрлихмана и Г. Р. Холдмена. Точно, вспомнил он, Дин, Эрлихман и Холдмен — Уотергейтский скандал.[51] Итак, он проспал целое десятилетие. Провалился до самого 1973 года. Он уже не удивлялся. Он вступил в мир, где удивлению не было места.

Достав бумажник, Ракман проверил свои права. Все те же: сроком до 03.11.11, с фотографией того же пятидесятилетнего лица. И машина — все тот же серебристый «Приус-2009». Кое-что оставалось неизменным. Но «приус» так и резал глаз среди других припаркованных машин — все до единой были тех неуклюжих моделей, которые Ракман смутно помнил по годам молодости. Итак, мы в 1973-м, подумал он. Только вряд ли надолго.

Ракман не ел с обеденного перерыва — десять часов и примерно тридцать пять лет. Он проехал на Честнат-стрит, дивясь старомодным витринам, и остановился перед заведением Джо, которое, как он помнил, закрылось при Клинтоне. На мостовой не было парковочного счетчика. Ракман заказал салат — фирменное блюдо Джо — и стакан красного вина, заплатив за все завалявшейся у него бело-зеленой десятидолларовой купюрой старого образца. Обед и вино — восемь пятьдесят. Да, для тех времен цена вроде бы правильная. Он оставил доллар чаевых.

Ракман отлично помнил, чем он занимался в 1973 году. Ему тогда было двадцать два года, он год назад закончил колледж, работал в книжном магазине Коди на Телеграф-авеню в Беркли и собирался поступать в юридическую школу, куда не попал с первой попытки, но очень рассчитывал пройти на следующих осенних экзаменах. Они с Элом Мортенсоном, вторым молодым служащим Коди — славный спокойный парень, с ним приятно было иметь дело, — снимали на двоих маленькую квартирку на верхнем этаже на Дана, в двух-трех кварталах от магазина.

Что сталось со стариной Элом? Ракман давным-давно потерял его из виду. Сейчас его так и подмывало отправиться в Беркли и повидать приятеля. С тех пор как он выехал со своей торговой площадки, Ракману случилось поговорить только с теми двумя служащими в отелях, да и то, казалось, с тех пор прошло миллион лет, и его, влекомого сквозь непрерывно откатывающийся назад мир, начало охватывать ледяное одиночество. Ему нужно было дотянуться хоть до кого-нибудь, он готов был просить помощи у первого встречного. Неплохо бы посоветоваться с Элом. У Эла всегда была ясная голова, его невозможно было вывести из себя. Эл был надежным. Почему бы не съездить в Беркли, не отыскать ту квартирку на Дана-стрит?

«Я понимаю, что ты не узнаешь меня, Эл, но я на самом деле Фил Ракман, только я из две тысячи восьмого года и меня сюда что-то занесло. Мне надо бы пересидеть в тихом местечке с добрым другом вроде тебя и сообразить, что происходит». Ракман гадал, что это ему даст. Пусть даже ничего, кроме получаса дружбы, сочувствия, понимания. В худшем случае Эл примет его за психа и он окажется под транквилизаторами в больнице Альта Бейтс, а персонал будет безуспешно разыскивать его родных. Если он и вправду постоянно скатывается все дальше в прошлое, его унесет и из Альта Бэйтс, думал Ракман, а если нет, если у него и впрямь шарики заскочили за ролики, может быть, в больнице ему самое место.

Он поехал в Беркли. Пока Ракман проезжал через мост, весна сменилась последним зимним месяцем. В Беркли цвели акации, желтые цветы свисали огромными кистями, как это бывает в январе. Беркли выглядел как в 1973-м — тот год был, по сути, последним вздохом шестидесятых. Ракмана пробрал озноб: на всех стенах яркие афиши рок-концерта, костюмы «детей цветов»,[52] на всех головах огромные шлемы длинных нестриженых волос. Улицы были на удивление чистыми: ни мусора, ни граффити. Все это походило на кино — старательная любовная реконструкция ушедшей эпохи. Ему здесь нечего было делать. Ему здесь совершенно не было места. А ведь когда-то он здесь жил. Эта улица была из его собственного прошлого. Он потерял Дженни, он потерял свою замечательную квартирку в многоэтажке, он потерял свое торговое предприятие, но зато ему вернули кое-что другое, например сияющие флуоресцентными красками дни его юности. Только вот он знал, что вернулись они ненадолго. Они будут пробегать один за другим, дразнящие отблески прошлого, и уходить дальше, ускользать от него, как все остальное, теряясь во второй, мучительно последний раз.

По положению бледного зимнего солнца, едва показавшегося над холмами на востоке, Ракман догадался, что теперь часов восемь-девять утра. Если так, он, возможно, еще застанет Эла дома. Дана-стрит выглядела точь-в-точь такой, как запомнилось Ракману, — аккуратные маленькие каркасные домики, крошечные, но любовно лелеемые хозяйками клумбы с бессмертниками у подъездов, красные деревянные кровли, боковые лесенки в квартиры на втором этаже. Поднимаясь наверх, Ракман вдруг поддался приступу паники при мысли, что сейчас столкнется лицом к лицу с самим собой. Но ужас мгновенно отступил. Этого не может быть, сказал он себе. Такое уж совершенно невозможно. Даже этому должен быть предел.

На его стук вышел паренек, заспанный и невероятно молодой, — высокий тощий юнец в джинсах и футболке, с вытянутым лицом в вороньем гнезде старательно запущенных черных волос, покрывавших лоб, щеки и подбородок, оставляя на виду только глаза, нос и губы. На серебряной цепочке на шее у него болтался золотой амулет — символ мира. «Господи боже, — подумалось Ракману, — да это и впрямь Эл, каким я его знал в 1973-м. Призрак из прошлого. Только призрак здесь я».

— Да? — невнятно пробормотал паренек.

— Эл Мортенсон, верно?

— Да… — Это было сказано напряженно, холодно, отчужденно, ворчливо.

Что за черт, какой-то незнакомый старикан заявился, бог весть чего ему надо в такую рань — тут даже невозмутимого Эла проймет подозрительность. Ракман не нашел ничего лучшего, как прямо приступить к рассказу:

— Я понимаю, что тебе это покажется очень странным. Но я прошу тебя потерпеть. Мое лицо тебе совсем незнакомо, Эл?

Конечно незнакомо. Он был куда плотнее Фила Ракмана из 1973-го, его окладистая борода осталась в далеком прошлом, и одет он был в клетчатый костюм, какого в семьдесят третьем не надел бы даже старик. Все же он заговорил — тихо, серьезно, настойчиво, убедительно, в лучшем коммивояжерском стиле. Прибегая к этому стилю, он мог всучить самый тяжелый внедорожник ветхой старушке из россмурского дома престарелых. Он начал с того, что мельком упомянул соседа Эла по квартире — Фила Ракмана. «Кстати, его нет дома?» Нет, слава богу, его не было, а потом попросил Эла приготовиться выслушать самую невероятную историю и, не дав тому времени возразить, быстро и плавно перешел к сообщению, что он и есть Фил Ракман — нет, не отец Фила, а тот самый Фил, который снимает с ним квартиру, только в действительности он — Фил Ракман из 2008-го, которого вдруг захватило что-то, чему он не подберет другого названия, как неудержимое, словно на санках, скольжение назад во времени.

Чувства, сменявшиеся на лице Эла, читались даже сквозь дебри волос: сперва недоумение, потом досада, граничащая со злостью, потом понемногу пробуждающееся любопытство, проблеск интереса к столь невероятному происшествию («Эй, парень, тебя заносит! Остынь!»), а потом, медленно, медленно, медленно, переход от граничащего с враждебностью скепсиса через умеренное любопытство к зачарованному вниманию и, наконец, к ошеломленному доверию, когда Ракман, словно фокусник, забросал его фактами из их совместной жизни, о которых не мог знать никто, кроме них. Тот случай летом 1972-го, когда они с Элом и их тогдашними подружками отправились в поход в Сьерры и весело трахались на гладком скалистом утесе у горного ручья в полном, как они полагали, уединении восьми тысяч футов над уровнем моря, когда мимо них по тропе промаршировал отряд обалдевших бойскаутов; и та длинноногая девчонка из Орегона, которую Ракман снял на уик-энд и у которой суставы как будто выворачивались во все стороны, такие чудеса секса она им продемонстрировала; и тот подвиг, когда они с парой подружек, разжившись полуфунтом травки, устроили междусобойчик на трое суток без перерывов на сон; и случай, когда они с Элом на пасхальные каникулы автостопом отправились в Биг-Сур-Фил с большой грудастой Джинни Бердслей, а Эл с маленькой горячей Никки Розенцвейг, достали ЛСД и устроили совершенно безумную ночь в уединенной роще мамонтовых деревьев…

— Нет, — перебил его Эл. — Этого еще не было. До пасхальных каникул еще три месяца. И я не знаю никакой Никки Розенцвейг.

Ракман сладострастно закатил глаза:

— Узнаешь, парень. Поверь мне, узнаешь! Джинни вас познакомит и… и…

— Так вы и мое будущее знаете.

— Для меня это не будущее, — сказал Ракман. — Это далекое прошлое. Когда мы с тобой жили здесь на Дана-стрит и вовсю наслаждались жизнью.

— Но как же это может быть?

— Думаешь, я знаю, дружище? Я только знаю, что это случилось. Это я, вправду я, качусь назад по времени. Взгляни на мое лицо, Эл, попробуй мысленно проделать компьютерную симуляцию — черт, здесь еще нет персональных компьютеров, да? — ну, попробуй мысленно состарить меня, добавь седины и жирка, но оставь тот же нос, Эл, тот же рот… — Он покачал головой. — Погоди-ка! Смотри! — Он вытащил водительское удостоверение и сунул ее парню. — Видишь имя? А фото? И дату рождения! А взгляни, когда кончается срок действия. В две тысячи одиннадцатом!

А вот посмотри на эти пятидесятидолларовые банкноты. На них даты. И на кредитку посмотри — это «Виза». Ты хоть знаешь, что такое «Виза»? У нас в семьдесят третьем были кредитки?

— Господи, — ошарашенно, чуть слышно прошептал Эл. — Господи Иисусе, Фил. Ничего, если я буду звать вас Филом, да?

— Конечно, я Фил.

— Слушай, Фил… — Тот же призрачный шепот, голос потрясенного до глубины души человека. Ракман прежде никогда не видел, чтобы Эла так встряхнуло. — Скоро книжная лавка открывается. Мне надо на работу. Ты подожди здесь, чувствуй себя как дома. — Он неестественно хихикнул. — Да ты и так здесь дома, правда же? Так сказать… в общем, жди здесь. Отдохни, расслабься. Можешь, если хочешь, выкурить косячок. Думаю, ты знаешь, где я держу траву. Подходи к Коди к часу, мы перекусим и обо всем поговорим, о'кей? Я все хочу знать. Из какого ты, говоришь, года? Из две тысячи одиннадцатого?

— Две тысячи восьмого.

— Господи, ну дела! Значит, остаешься здесь?

— А если мой молодой двойник меня здесь застанет?

— Не волнуйся. Это тебе не грозит. Он на неделю уехал в Лос-Анджелес.

— Классно, — сказал Ракман, вспоминая, в ходу ли еще это словечко. — Ну давай, валяй на работу. Увидимся днем.

Две комнаты — Эла и его собственная, напротив через коридор, — напоминали музейную экспозицию: афиши концертов Филлмор Вест,[53] антикварный стереопроигрыватель и пачка виниловых пластинок, цветастые рубашки и брюки клеш, разбросанные по углам, кальян на столике, макраме на стенах, душный аромат сожженных ночью благовоний. Ракман шарил в вещах, затерявшись в ностальгических грезах. Порой находки из той древней эпохи едва не заставляли его прослезиться. «Учение дона Хуана»,[54] «Белый альбом»,[55] «Каталог всей Земли»[56] — его собственные экземпляры. У него до сих пор где-то валяется книга Кастанеды — он ясно помнил пятно от пива на обложке. Он заглянул в ящик стола, где Эл хранил траву, набрал щепотку, понюхал, улыбнулся и стряхнул обратно. Ракман уже много лет вообще не курил. Десятки лет.

Он провел ладонью по щеке. Щетина начинала беспокоить его. Ракман не брился со вчерашнего утра — по своему личному времени. Впрочем, он знал, что в ванной найдется бритва — ясно помнил, что оставил ее там после того, как начал отращивать бороду, — и верно, вот и его старая «Норелко» с тремя головками. С выбритыми щеками он почувствовал себя лучше. Бритву Ракман засунул в карман — он не сомневался, что она ему еще пригодится. Потом он забеспокоился, не припарковался ли в неположенном месте. В Беркли всегда было строго насчет этого. За убийство президента можно было отделаться шестимесячным сроком, но помоги вам Бог, если вашу машину утащат эвакуаторы. А без машины Ракману придется еще хуже. Машина была единственной ниточкой, связывавшей его с оставленным позади миром, его капсулой времени, его единственным пристанищем.

Машина находилась там, где он ее бросил. Но Ракман опасался оставлять ее надолго. Вдруг при следующем временном сдвиге она ускользнет от него? Он забрался внутрь и решил в ней дождаться свидания с Элом в обеденный перерыв. Однако, хотя утро только начиналось, он ощутил сонливость и задремал. Проснувшись, Ракман увидел, что за окном темно. Должно быть, проспал весь день. Часы на приборной доске уверяли, что сейчас 1.15 дня, но что толку, это ничего не значит. Возможно, вечер только начался, и, раз уж он опоздал на ланч с Элом, они смогут вместе поужинать.

По дороге к книжному магазину он не уставал удивляться странному виду прохожих: дикие бороды, яркие всклокоченные волосы, пестрые одежки. Ракман начал понимать, как неловко будет признаться Элу, что он дошел до торговли автомобилями. Он собирался стать адвокатам, отстаивающим гражданские права в громких делах, или, может быть, государственным защитником,[57] или расследовать нарушения закона корпорациями. В те времена все лелеяли такие благородные замыслы. Никому не приходило в голову заняться торговлей.

Потом он сообразил, что не обязательно рассказывать Элу, чем он зарабатывает на жизнь. История получилась бы долгой и для Эла неинтересной. Элу все равно, чем он там торгует. Эла потряс сам факт — что этим утром на него свалился из будущего его бывший сосед по квартире Фил Ракман.

Войдя в магазин, Ракман сразу увидел Эла у кассы. Но, помахав ему рукой, наткнулся на непонимающий взгляд.

— Прости, что не пришел на ланч, как договаривались. Я просто вырубился, Эл. Понимаешь, у меня выдался довольно трудный денек.

Эл явно не узнавал его.

— Сэр? Тут какое-то недоразумение.

— Эл Мортенсон? Живешь на Дана-стрит?

— Да, я Эл Мортенсон. Только живу я в Боулс-холле. Боулс-холлом называлось общежитие для старшекурсников в кампусе. Этот Эл еще не окончил колледжа.

Теперь Ракман заметил, что и выглядит он иначе. Стрижка короче, аккуратнее, открывает лоб. А борода заметно длиннее, падает на грудь, скрывая амулет с символом мира. Подстричься днем он мог, но отрастить лишних четыре дюйма бороды никак не успел бы.

На стойке у кассы лежала пачка газет. «Нью-Йорк таймс». Ракман бросил взгляд на верхний лист. 10 ноября 1971 года.

«Я не день проспал, — подумал Ракман, — а весь 1972 год. Мы с Элом сняли квартирку на Дана-стрит после выпуска, в июне семьдесят второго».

Заметив его замешательство, неизменно готовый прийти на помощь Эл участливо спросил:

— А вы не мистер Чесли? Отец Бада Чесли?

Бад Чесли был их однокурсником — широкоплечий, спортивного сложения верзила. Единственное, что вспомнил о нем Ракман, — он был в числе тех шестерых студентов, которые поддерживали войну во Вьетнаме. Да еще, кажется, на старшем курсе Эл жил с Чесли в одной комнате общежития — с Ракманом они тогда еще не познакомились.

— Нет, — с трудом выговорил Ракман. — Я не мистер Чесли. Извиняюсь за беспокойство.

Значит, все бесполезно. Ракман подозревал это с самого начала, но теперь, чувствуя, как прошлое затягивает его, спешащего назад к машине, он знал наверняка. Скольжение не даст ему пообщаться ни с кем больше получаса. Он боролся, старался удержаться, остановить скольжение в надежде как-нибудь зацепиться за настоящее и начать снова карабкаться вверх. Но он чувствовал, что продолжает скользить — не равномерно, а непредсказуемыми рывками, и остановиться было не в его силах. Бывало, это происходило совершенно незаметно, а бывало, что сезоны ракетами пролетали прямо у него на глазах.

Сам не зная, куда теперь направиться, Ракман вернулся в машину, покатался немного по Беркли и обнаружил, что незаметно для себя выехал на авеню Эшби и по ней на шоссе в сторону Сан-Франциско. За проезд через мост брали всего четвертак. Поразительно! Машины вокруг казались коллекционными экземплярами: черно-желтые пластинки номеров, три цифры и три буквы на каждой. Он задумался, что скажет патрульный о номере его «приуса», если вообще узнает в нем калифорнийский номер.

На полпути через мост Ракман включил радио в надежде, что приемник поймает волну из 2008 года, но нет, на волне калифорнийских новостей он услышал сообщения о президенте Джонсоне, госсекретаре Раске, о Вьетнаме, о том, что Израиль после недавней войны с арабскими странами отказывается вернуть Иерусалим. Доктор Мартин Лютер Кинг призывал сохранять спокойствие — ночью произошли расистские волнения в Хартфорде, Коннектикут. Ракман с трудом вспоминал исторические даты, но точно знал, что доктор Кинг был убит в 1968 году, а значит, проезжая через мост, он скатился в 1967-й или даже в 1966-й. Он в то время заканчивал школу. В памяти промелькнули мучительные судороги тех лет: и убийство Роберта Кеннеди, и подсчет жертв в вечерних новостях, Малькольм Икс,[58] марши мира, разгон «Демократической конвенции» в Чикаго, расовая борьба, Никсон, Хьюберт Хамфри,[59] Мао Цзэдун, космонавт на лунной орбите, леди Бирд Джонсон,[60] Кассиус Клей…[61]«Эй, солдат, эй, солдат, сколько ты сегодня убил ребят?»[62] Шум, возбуждение, ежедневные тревоги. Теперь все это было от него так же далеко, как эпоха плейстоцена.

Ракман продолжал скользить. Пропали светящиеся краски, длинные волосы, афиши рок-концертов, расписные рубашки. Появился и остался позади президент Кеннеди. Дни и ночи сменяли друг друга без всякого порядка. Ракман ел как попало, не зная, завтракает он, обедает или ужинает. Он совершенно потерял счет своему времени. Он урывал часок-другой сна прямо в машине, держался незаметно, почти ни с кем не заговаривал. Невнимательный кассир в ресторане безропотно принял у него пятидесятку несуществующего образца и дал сдачу пачкой банкнот, которые были в ходу. Ракман трясся над этими бумажками как последний скряга, хотя цены на продукты, стоимость проезда по платным дорогам, цены на газеты становились чем дальше в прошлое, тем ниже: никель или дайм[63] за то, пятьдесят центов за это.

Сан-Франциско стал ниже, тусклее — городишко эпохи пятидесятых, ни следа высотной застройки. Все в нем было приглушенным, старомодным — простой невинный мир детства Ракмана. Он почти готов был увидеть, как цвета сменятся черно-белым изображением, как в старых документальных фильмах, и, пожалуй, картинка начнет немного дрожать. Но он вдыхал запахи, ловил ветерки и звуки, которых не мог передать ни один фильм. Никакой это был не документальный фильм, и галлюцинации тут ни при чем. Этот мир был настоящим: плотным, объемным, реальным. Слишком реальным, невообразимо реальным. Но для него здесь не было места.

На мужчинах появились шляпы, на женщинах — пальто с плечиками. Витрины сверкали, на улицах царила предрождественская суета. Но еще немного, и небо просветлело, засвистел с востока тихоокеанский бриз сан-францисского лета, и тут же, не успел Ракман оглянуться, на него навалилась дождливая зима. Которая из зим, хотел бы он знать.

1953 года — подсказали ему газеты. Газетная стойка на углу была его единственным другом. Она указывала путь, сообщала о новом положении во времени. Сейчас на первой странице был Эйзенхауэр. Еще шла Корейская война. И Сталин — Сталин только что умер. Ракман вспомнил Эйзенхауэра, президента его детства, добродушного старину Айка. Следующим появится очкастое лицо Трумэна. Ракман родился, когда Трумэн прошел на второй срок. Он не запомнил его президентом, зато помнил ехидного старика Гарри следующих лет. Тот выходил каждый день на прогулку и выбалтывал репортерам все, что в голову приходило.

«Что будет со мной, — гадал Ракман, — когда я миную дату своего рождения?»

Может, распахнутся сияющие врата, весь небосклон вспыхнет праздничным фейерверком, а за ним откроется бледно-голубая пустота, протянувшаяся в бесконечность? А добравшись до нее, Ракман уйдет в забвение и все кончится? Ждать оставалось недолго — скоро он узнает. До дня его рождения не больше одного-двух лет.

Не сознавая и не обдумывая, что делает, Ракман выехал из Сан-Франциско — из пестрого Сан-Франциско далекого прошлого — на шоссе, которое когда-то было автострадой 101 и вело в аэропорт в Сан-Хосе и дальше — в Лос-Анджелес. Теперь это была не автострада, а очаровательная старая четырехполосная дорога. Плакаты по обочинам до странности напоминали картинки из «Нэшнл джиографик». Ряды нарядных домиков еще не выстроились по склонам холмов. К югу от города не было почти ничего, кроме широких полей. Не было и стадиона — «Джайентс» в те времена еще играли в Нью-Йорке, припомнил Ракман, — а проезжая аэропорт, он едва не пропустил его, такой это был маленький, незаметный поселочек. Только когда над головой, как тяжеловесный москит, прогудел «Дуглас-3», Ракман сообразил, что несколько сараев по левой стороне от дороги когда-нибудь станут Сан-Францисским аэропортом.

Ракман понимал, что на ходу он продолжал соскальзывать, кажется набирая скорость, и что сияющие врата, если они и существовали, остались уже позади. Он был теперь где-то в районе 1945-го, если не раньше, — встречные на дороге пялились и гудели его машине, как если бы на шоссе спустился марсианский космический корабль, — и на Ракмана снизошло ясное, спокойное понимание того, что его ждет.

Не исчезнет он ни за какими вратами. И не важно, что день его рождения давно остался позади, — ведь он не молодел, дрейфуя вверх по течению. И ожидало его далекое прошлое. Он понимал, что так и будет без конца двигаться дальше, вырванный из пут времени, дальше и дальше к Античности. На пути на юг, к Сан-Хосе, или к Лос-Анджелесу, или что там лежало за ними, годы будут откатываться назад, двадцатый век перельется в девятнадцатый, растают великие города Калифорнии — он уже видел, что сталось с Сан-Франциско, — и весь штат перейдет под власть Мексики, крошечные деревушки окружат католические миссии, а потом исчезнут и деревушки, и миссии. Для него пройдет день или два, и Калифорния опустеет, в ней останутся только первобытные племена индейцев. На востоке, в сердце материка, будут пастись громадные стада бизонов. Еще восточнее окажется территория Тринадцати Колоний, понемногу растворяющихся в поселениях первопроходцев и тоже исчезающих. «Что ж, — подумал Ракман, — если ехать достаточно быстро, я успею, может быть, добраться до Нью-Йорка — к тому времени он, пожалуй, станет Новым Амстердамом, — пока он еще существует». Тогда можно попасть на корабль в Европу, выбравшись из Америки прежде, чем она вернется к доколумбовскому состоянию. А что дальше? Ему представлялось непрестанное путешествие назад, назад, и только назад: Ренессанс, Средние века, Рим, Греция, Вавилон, Египет, ледниковый период. Пару лет назад они с Дженни проводили отпуск во Франции и видели в Дордони пещеры с рисунками кроманьонцев — красочные изображения быков и бизонов, пегих лошадей и мамонтов. Никто не знал, что означают эти рисунки, зачем они были сделаны. Теперь он может вернуться и своими глазами увидеть разгадку тайны доисторических пещер. Как круто, как интересно, какая славная фантазия — вот только стоит на секунду задуматься, и становится страшно. С кем он разделит свои знания? Какой ему — да и другим — с них толк?

Да, его ожидает глубокое прошлое. Но доберется ли он туда? Даже «приус» не пересечет всю Северную Америку на одном баке бензина, а заправочных станций скоро не останется, а даже если бы они и были, у него не окажется денег, которыми можно расплатиться за бензин, за еду, за что бы то ни было. Очень скоро исчезнет и дорога. Пешком ему в Нью-Йорк не дойти. В глуши он не продержится и трех дней.

Он заставлял себя двигаться, чуть обгоняя огромную серую пустоту, угрожавшую затопить его душу, но теперь пустота догоняла его. Ракман пережил десять-пятнадцать минут, самых пустых и мрачных в его жизни. Потом — сказалась ли милая простота дороги, уже не ревущей сто первой автострады, а просто пыльной двухполоски почти без движения? — настроение вдруг переменилось. Его судьба стала ему безразлична. Странное дело, он даже с нетерпением ждал то, что лежало впереди. Да, впереди хватало ужасов. Но и волнующих чудес тоже. Он любил свою жизнь, очень даже любил, но его вырвали из нее, незнамо как и зачем. Теперь его жизнь была здесь. Выбора ему не предлагали. Лучше всего, решил Ракман, проживать эту жизнь век за веком и постараться насладиться поездкой. Теперь ему нужнее всего была короткая передышка: остановиться хоть ненадолго, выждать и заново собраться. Остановиться и, так сказать, провести время, подготовиться к следующей ступени нового бытия. Он съехал на обочину, выключил зажигание и сидел спокойно, ни о чем особенно не думая.

Спустя какое-то время рядом с ним притормозил молодой парень на мотоцикле. Собственно, не на мотоцикле, а на велосипеде с моторчиком. Парень был в брюках и куртке цвета хаки со множеством шевронов и нашивок — его одежда малость напоминала форму вожатого скаутов. Да и сам он выглядел старомодным: темные волосы разделены прямым пробором, как у актера в немом кино.

Ракман не сразу заметил у него на плече значок Калифорнийского дорожного патруля. Он опустил стекло. Патрульный склонился к нему и открыто, по-бойскаутски, улыбнулся. Даже улыбка отдавала стариной. Невозможно было не поверить в ее искренность.

— У вас что-то случилось, сэр? Могу ли я вам помочь?

Такой вежливый и официальный вопрос. С самого начала этого путешествия все называли его «сэр»: портье, официанты в ресторанах, Эл Мортенсон, а теперь и этот калифорнийский патрульный.

— Нет, — ответил Ракман. — Ничего не случилось. Все хорошо.

Патрульный как будто не слышал его. Все его внимание поглотил блестящий серебристый «приус», автомобиль будущего. По-видимому, парень только теперь сообразил, что у него перед глазами. Он недоверчиво уставился на машину, он был ошеломлен, он откровенно, разинув рот, глазел на стремительные обтекаемые формы, на сверкающую огоньками футуристическую приборную доску. Потом перевел взгляд на самого Ракмана, заново увидел его одежду, стрижку, клетчатый пиджак, узор на рубашке. Глаза у парня словно остекленели. Ракман понимал, что выглядит для патрульного таким же непривычным и неуместным, как сам патрульный в его глазах. Парень с трудом взял себя в руки. Патрульный заговорил, но не сразу совладал с голосом: первые слова прозвучали хриплым шепотом. Словно заржавевший автомат прокручивал старую запись.

— Я хочу сказать, сэр, что, если у вас неполадки в вашей… машине, мы здесь как раз для того, чтобы всемерно помочь вам.

Помочь?.. Хорошо бы.

Ракман заставил себя слабо улыбнуться.

— Спасибо, но с машиной все в порядке, — сказал он, — и со мной тоже. Я просто остановился немного отдохнуть, только и всего. У меня впереди долгий путь.

Он дотянулся до ключа зажигания. Плавно, бесшумно «приус» поплыл вперед, в утренний свет, в ночь, наставшую вслед за рассветом, в чехарду зим, весен, осенних и летних дней, к темным, ужасным и великолепным тайнам, лежавшим впереди.

Нил Эшер Находка в песках

Нил Эшер родился в Англии, в Эссексе, в настоящее время живет на Крите. Он начал писать в шестнадцатилетнем возрасте, но до последнего времени не печатал своих произведений. Зато теперь сочинения этого плодовитого автора можно отыскать повсюду. Его рассказы, публиковавшиеся в «Asimov's Science Fiction», «Interzone», «The Agony Column», «Hadrosaur Tales» и других изданиях, позднее были объединены в сборники «Дурацкие истории» («Runcible Tales»), «Инженер» («The Engineer») и «Крысы каменотеса» («Mason's Rats»). Романы Эшера «Звездный дракон» («Gridlinked»), «Капюшон» («Cowl»), «Скиннер» («The Skinner»), «Звездный рубеж» («The Line of Polity»), «Медный человек» («Brass Man»), «Путешествие Сэйбла Кича» («The Voyage of the Sable Keech»), «Восстановленный инженер» («The Engineer Reconditioned»), «Луна прадоров: История государства» («Prador Moon: A Novel of the Polity») и недавно изданный «Землекопы» («Hilldiggers») пользуются невероятной популярностью.

Рассказ «Находка в песках» — это триллер в жанре космической оперы, динамичный, яркий, захватывающий; автор раскрывает тайны стремительно разворачивающейся безжалостной интриги, в которой предательство следует за предательством. Похищение артефакта огромной ценности, созданного инопланетянами, заставляет бывшего агента службы безопасности отправиться в напряженную погоню за злоумышленником через межзвездное пространство, во враждебный мир, куда не осмеливаются заглядывать опытные путешественники и где смерть подстерегает смельчака каждую минуту.

Просеивающая машина работала здесь без остановки уже двадцать лет. Агрегат, впервые примененный на раскопках ксеноархеологом Алексионом Смитом, но не одобренный другими учеными как слишком грубый инструмент, здесь использовался частной фирмой. На этой пустынной планетке был обнаружен артефакт внеземной цивилизации — растение, которое с помощью своей разветвленной корневой системы вымывало из зеленых песков платиновые зерна, аккумулировало их в семенах и затем рассеивало по поверхности. Сравнительный анализ генома растения — это была короткая тройная спираль — показал, что оно является продуктом технологии афетеров. Планету тщательно обшарили в поисках других артефактов, но ничего существенного найдено не было, и проект закрыли. Затем сюда прилетели владельцы просеивающей машины, надеясь обнаружить что-нибудь незамеченное предыдущими исследователями. Им удалось наскрести несколько мелочей. Внимательно изучив их последний публичный отчет, Джел заподозрила, что они что-то скрывают, и, взломав сообщения человека, производившего раскопки, узнала о второй важной находке.

Присев на камень, она снизила чувствительность своих глаз до обычной человеческой и видела лишь столб пыли, поднимавшийся над плоской зеленой равниной. «Кобаши» был спрятан в тени валуна, за спиной Джел. База находилась в десяти километрах отсюда, там жил человек по имени Ро, адаптированный к существованию в пустыне. Он засек след, оставленный кораблем Джел в подпространстве, и в жесткой форме запросил ее о причинах прибытия. Она объяснила свой визит интересом к его исследованиям, на что он ответил, что здесь не туристская достопримечательность, и отключился. Ро явно принадлежал к любителям одиночества — именно поэтому он и занимался такой работой; это вполне устраивало Джел. Она могла сесть прямо на базе, но вместо этого приземлилась на равнине за горизонтом. Она хотела сделать пустыннику сюрприз и не ждала, что сюрприз этот окажется приятным.

На планете царила страшная, смертоносная жара, способная убить непривычного человека; разреженный воздух был совершенно непригоден для дыхания. Но Джел надела жаропрочный костюм, снабженный запасом кислорода, а в условиях гравитации, вдвое меньшей земной, могла весьма быстро двигаться. Она спрыгнула с пятиметрового валуна, приземлилась, подняв облако пыли, и устремилась вперед гигантскими трехметровыми шагами.

Не дойдя до базы, Джел остановилась, разглядывая гриб вроде сморчка; его сморщенная шляпка представляла собой сетку из прямоугольных пор, в которых сверкали крошечные семена. Когда Джел наклонилась, гриб выбросил их. Упав на рыхлую пыльную почву, семена тут же исчезли из виду. Нагнувшись, Джел зачерпнула пригоршню пыли. Увеличив чувствительность оптических нервов, она разглядела каплевидные кусочки органического вещества, к широким концам которых были прикреплены сверкающие двенадцатигранники — кристаллы платины. Джел предположила, что афетеры использовали нечто вроде машины, пыхтящей далеко слева, чтобы собирать драгоценный металл; они, скорее всего, отделяли его от семян, а сами семена проращивали, получая новые грибы. Она положила семена в карман — она знала людей, которые дадут за них немалые деньги; но здесь ее ждал еще более крупный куш.

Она думала, что база Ро будет похожа на все остальные — надувные купола, покрытые слоем песка, держащегося с помощью смолы, — но здесь использовали другую технику строительства. Здание ютилось под крутым обрывом, отмечавшим границу впадины, засыпанной пылью, и начало глинистой равнины, спекшейся на солнце и покрытой глубокими трещинами. Это был белый конус с остроконечной крышей, походивший на древнюю ветряную мельницу; вдоль линии обрыва стояли три ветрогенератора с широкими лопастями, позволявшими улавливать потоки здешнего разреженного воздуха. По сторонам от здания подобно крыльям протянулись невысокие строения, сверкавшие под обжигающими солнечными лучами. Джел решила, что это оранжереи, где выращиваются съедобные растения. Мимо оранжерей двигалась какая-то фигура, волоча за собой гравитационные салазки. Джел присела на корточки и сфокусировала зрение.

В результате адаптации Ро обзавелся темной золотисто-коричневой кожей, остроконечной лысой головой и носом, плавно переходившим в верхнюю губу. Джел мельком увидела его глаза — небесно-голубые, без зрачков. На нем не было маски — лишь ботинки, шорты и солнцезащитный козырек. Джел рывком выпрямилась и пустилась бежать к ближайшему краю уступа. Оглянувшись, она увидела за собой след поднятой пыли, но понадеялась, что Ро его не заметит. Добравшись до основания ветрогенератора, Джел достала из кармана пистолет для подкожных инъекций и заправила его набором препаратов. В этом месте обрыв достигал высоты десяти метров, из склона торчали красноватые пластины сланца. Пользуясь ими в качестве ступеней, Джел спустилась к базе и устремилась к ее задней стене. Она уже слышала голос Ро — тот насвистывал какую-то древнюю мелодию. Быстрый поиск в библиотеке музыкальных файлов в компьютерном имплантате, расположенном в левой руке Джел, выдал название: «Зеленые рукава».[64] Пустынник приближался, и незваная гостья вышла из-за здания.

— Ты кто такая, мать твою? — воскликнул хозяин. Джел быстро подошла к нему:

— Я видела вашу просеивающую машину, нашли что-нибудь?

Ро помедлил мгновение, затем усталым голосом произнес:

— Вали отсюда.

Прежде чем он успел сообразить, в чем дело, Джел выбросила из-за спины руку с инъекционным пистолетом и, уперев его в грудь Ро, нажала на курок.

— Какого…

Ро взмахнул кулаком и ударил ее в подбородок. Джел завертелась, ноги ее оторвались от земли, и она медленно — из-за низкой гравитации — повалилась на песок. Наверное, со стороны это выглядело забавно. В ее зрительной коре вспыхнули сообщения об ошибке — это оборвались соединительные нанопровода — и тут же погасли. Затем она получила сообщение от устройства контроля за телом; в нем говорилось, что Ро сломал ей челюсть. И лишь затем челюсть начала болеть. С трудом поднявшись на ноги, Джел увидела, что ее противник трет грудь. На губах его появилась пена, затем он медленно, словно дерево, рухнул. Джел подошла к нему, мысленно пообещав: «Ты об этом еще пожалеешь, пустынник». Хотя она больше злилась на себя — ведь ее предупреждали насчет него.

Затащить Ро на салазки, даже при низкой гравитации, оказалось трудным делом. Должно быть, он весил вдвое больше обычного человека. К счастью, дверь базы была открыта и достаточно широка, чтобы салазки прошли через проем. Оставив свою жертву на полу, Джел осмотрела здание; лаборатория располагалась на первом этаже, жилые помещения — на втором, подпространственные коммуникаторы и компьютеры — на третьем. Мысленно она приказала «Кобаши» переместиться к базе, затем вернулась к компьютерам. Они оказались уровнем ниже искусственного разума, в них были обычные оптические интерфейсы. Найдя подходящий сетевой кабель, Джел вставила один его конец в разъем компьютера, а второй — в отверстие на своей правой руке и начала мысленно просматривать файлы Ро. Следующий сеанс связи с внешним миром предполагался через две недели, а припасы должны были доставить лишь через три месяца. Однако Джел не нашла никаких файлов, относящихся к недавней находке, а записи подслушанных ею переговоров были стерты. Очевидно, до археолога дошла важность этой вещи и он уничтожил данные.

Джел спустилась вниз к Ро, тяжело дышавшему на своих салазках. Она надеялась, что не переборщила со снотворным.

Снаружи послышался свист двигателей — прибыл «Кобаши», и Джел вышла на улицу.

Тридцатиметровый корабль, формой напоминавший богомола, приземлялся в облаке раскаленного песка, в котором сверкали платиновые зерна. Через свой сдвоенный имплантат Джел послала ему приказ, и он, сложив крылья, образовал пандус, на который она и ступила, когда корабль еще даже не завершил посадку. Внешняя дверь шлюза, сверкнув всеми цветами радуги, открылась, и Джел, заглянув туда, схватила мешок, оставленный у двери, и затем вернулась на базу.

Дыхание Ро нормализовалось, и она с осторожностью надела ему на руки и ноги наручники, затем с помощью четырех кусков оплетенного кабеля прикрепила наручники к блоку, установленному у пленника за спиной. Ресницы его дрогнули, он пробормотал нечто нечленораздельное, но не очнулся. Джел извлекла из мешка сумку, походившую на саквояж врача девятнадцатого века, и, отойдя на четыре шага от Ро, поставила ее на пол. Повинуясь приказанию компьютерных систем хозяйки, сумка открылась и вывернулась наизнанку, превратившись в несколько полочек с диагностическими устройствами и хирургическими инструментами, небольшим аппаратом по производству лекарств и множеством разнообразных флаконов и ампул из полимерного силиконового стекла. В ампулах содержался набор неизвестных большинству людей наркотических препаратов. Джел присела на корточки около саквояжа, взяла диагностический аппарат, прижала его к челюсти, чтобы он отследил ее состояние, затем подсоединила его к устройству синтеза лекарств. После того как информация была загружена, синтетический аппарат выдал длинный лоскуток, похожий на язычок. Джел взяла его, сняла защитную полоску и прилепила к месту перелома, которое сразу же онемело. В это время она услышала, что Ро приходит в сознание, и приготовилась.

Ро, вскочив с салазок, с невероятной скоростью бросился на захватчицу. Она отметила, что он даже не стал тратить энергию на крики, но, развернувшись, сделал выпад ногой с такой силой, что сломал бы ей шею, если бы не оковы. Но нанести удар он не смог — лебедка втянула кабель, соединив наручники и кандалы вместе. Ро рухнул на пол перед Джел — немного ближе, чем она ожидала; его запястья и щиколотки были крепко стянуты за спиной. Двадцать лет копания в грязи не замедлили его реакций.

— Сука! — выругался он.

Джел взяла из гнезда скальпель, на секунду поднесла его к лицу Ро, затем разрезала козырек на узкие полоски, провела лезвием по телу, разрезала шорты. Он попытался отодвинуться.

— Осторожно, — предупредила она, — это скальпель из полистекла, он очень, очень острый, а жизнь — такая хрупкая штука.

— Пошла ты, — сказал он холодно, но вырываться перестал.

Она отметила, что он так и не спросил, что ей нужно. Видимо, сам догадался. Она разрезала на куски его ботинки, положила скальпель на место и поднялась.

— Итак, Ро, ты здесь роешься в песке уже двадцать лет, и что же ты нашел? Кучу ломаных артефактов афетеров? И после всего этого обнаружить что-то действительно важное — да, это опьяняет. Но ты сделал ошибку — твой публичный отчет оказался несколько менее тоскливым, чем обычно, что подало мне мысль. Я выслушала твои секретные переговоры с Чарльзом Симбелином. — Она наклонилась, приблизив к нему лицо. — А теперь я хочу, чтобы ты сказал мне, где спрятан артефакт, который ты обнаружил две недели назад.

Археолог продолжал неподвижно смотреть на Джел своими странными голубыми глазами; она пожала плечами, выпрямилась и начала бить его ногами. Он старался защититься, но она не торопилась, расхаживая вокруг него, снова и снова нанося удары. Ро зарычал, покрылся потом; на пол потекла кровь.

— Ну ладно, — наконец выдавил он. — Его здесь нет. Неделю назад «Аркосект» прислал за ним корабль.

Джел, тяжело дыша, отступила назад.

— Со времени находки сюда не прилетал ни один корабль.

Она вернулась к инструментам и начала выбирать. Когда она воспользовалась своими блестящими штуками, стоны его сменились криками, но он упрямо отказывался говорить даже после того, как она по полоскам содрала кожу с его живота и хирургическими щипцами раздавила ему яички. Но на самом деле все это было лишь местью за сломанную челюсть. Когда Джел вколола Ро свои наркотики, он рассказал все — иначе и быть не могло.

Оставив Ро на полу, она подошла к столу, заваленному образцами горных пород, и взяла оттуда геологический молоток. Поднялась на верхний этаж, нашла блок подпространственных коммуникаторов, установленный в нише. Первым ударом она разбила консоль, выкинула ее прочь. Затем начала крошить контрольные компоненты, окружавшие герметичные сосуды, похожие на небольшие колбы, — в этих колбах якобы содержались генераторы однородности и схемы Калаби — Яу.[65] Постучав костяшками пальцев по каждой колбе, Джел нашла фальшивую и вытащила ее. Отвинтила крышку, извлекла из сосуда небольшую исцарапанную алюминиевую коробочку с клавиатурой на крышке. Набрала код, названный Ро, и крышка отскочила — в поролоновом гнезде лежал кусок зеленого металла, из одного конца которого торчали короткие шипы.

В этот момент Джел почувствовала за спиной какое-то движение…

Она резко развернулась. Ро, прислонившись к дверному косяку, переводил дыхание и готовился броситься на нее. Взгляд ее переместился на наручники — из них торчал лохматый кусок кабеля. В правой руке Ро держал орудие, с помощью которого ему удалось освободиться, — стеклянный скальпель.

Неосторожно.

В этот момент он устремился вперед.

Джел не могла позволить себе рукопашную. Противник был явно во много раз сильнее ее. Не успел он добраться до нее, как она взмахнула молотком и ударила его в висок; с отвратительным хрустом треснула кость. Он пошатнулся, схватился за голову, приоткрыл рот. Она приблизилась и изо всех сил ударила его по макушке. Ро упал, увлекая за собой молоток и руку Джел. Она выпустила рукоять и увидела, что молоток пробил в черепе жертвы аккуратную квадратную дыру и застрял там; кровь выступила по краям дыры, затем хлынула на пол.

Глядя на Ро, Джел произнесла: «Ой». Толкнула его ногой, но он не пошевелился.

— Ну что ж, — сказала она и сунула в карман коробку с ячейкой памяти. — Кто-то умирает, а кому-то суждено воскреснуть через полмиллиона лет после смерти. Можно назвать это пророчеством.

Она постояла мгновение, смакуя свои слова, затем вышла.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на спине; лицо замерзло, болело все тело — от раны на черепе и покрытого синяками лица до сломанных костей правой ступни. Дышать было трудно, — очевидно, воздух в комнате содержал слишком много кислорода для меня. Я открыл глаза — мне показалось, что все вокруг в тумане, — и, слегка подняв голову, осмотрел свое тело. На мне был стеганый теплый костюм — это объясняло, почему замерзло только лицо. Я понял, что нахожусь в собственной спальне, что мой дом загерметизирован и в нем созданы условия, приближенные к земным.

— Дерьмово выглядишь, Ро.

Учуяв запах табачного дыма, я понял, кто находится в комнате, прежде чем собеседник открыл рот.

— Вполне естественно, — сказал я, — хотя вообще-то не тебе бы об этом говорить.

Я осторожно приподнялся, подвинулся назад и прислонился спиной к изголовью, затем взглянул на Чарльза Симбелина, своего босса и директора «Аркосекта» — компании, в которой было всего около пятидесяти сотрудников. Он тоже выглядел дерьмово, — впрочем, он так всегда выглядел. У него были светлые волосы, тощая фигура, носил он дорогие костюмы, нуждавшиеся в тщательном уходе, курил сигареты без фильтра — не могу понять, что он в них нашел, — и был совершенно мертвым. Чарльз Симбелин был оживленным трупом, по его сосудам текли консерванты, кожа походила на старые перчатки, сквозь нее просвечивали кости, металлические детали и, кое-где, кибернетические механизмы, помогавшие ему двигаться. Сознание его хранилось в кристалле, располагавшемся среди гнили, которая когда-то была его мозгом. Я толком не знал, зачем он решил сохранить свое прежнее, умершее тело, — он мог позволить себе голема или искусственно выращенный живой организм. Сам он говорил, что теперь люди меньше докучают ему. Так оно и было.

— Итак, мы потеряли хранилище данных, — произнес Симбелин и затянулся сигаретой. Из-под его рубашки показались кольца дыма, — видимо, дым проходил сквозь дыры в прогнившей грудной клетке. Он сидел в моем любимом кресле. Если бы я собирался оставаться здесь, мне, скорее всего, пришлось бы его потом чистить.

— Видимо, да, — ответил я.

— Она пытала тебя, и ты отдал его, — сказал Чарльз. — Я думал, ты крепкий парень.

— Она пытала меня ради развлечения, и я думал, что, возможно, смогу потянуть время до твоего прибытия. Но потом она вколола мне наркотики, которые за пределами Батианского следственного изолятора обычному человеку невозможно достать. А вообще, если бы передо мной встал выбор — умереть или отдать эту штуку… Ты платишь мне не так много, чтобы я выбрал первое.

— Вот как? — Он кивнул, скрипнув шеей, и стряхнул пепел на мой ковер.

Я осторожно перекинул ноги на одну сторону кровати и сел. В углу на пьедестале стоял медицинский робот, похожий не то на хромированное насекомое, не то на монаха. Очевидно, с его помощью Чарльз заживлял мои раны, оставшиеся после пыток.

— Ты сказал «она», — заметил я.

— Джел Феогрил — мои парни идентифицировали ДНК, оставшуюся на ручке молотка, который мы нашли торчащим из твоего черепа. Тебе повезло, что ты выжил. Появись мы днем позже — и все, конец тебе.

— Есть что-нибудь на нее? — спросил я, сделав вид, что никогда не слышал этого имени.

— Да. Центральное Агентство Безопасности Земли прислало данные: родилась на Масаде еще до установления власти Правительства, сколотила состояние на контрабанде оружия сепаратистам. Много связей, имеется сдвоенный имплантат, как ты, без сомнения, заметил, и, очевидно, недавно занялась кражей инопланетных артефактов. Ей вынесен смертный приговор за впечатляющий список преступлений. В моем кристалле есть все записи, если тебе нужно.

— Нужно. — Мне требовались детали.

Он уставился на меня без всякого выражения — вообще-то его лицо и не могло принимать никакого выражения.

— Что у тебя здесь? — спросил я.

— Мой корабль и пятеро ребят, — сообщил Чарльз; это объясняло переключение режима на базе, поскольку самому боссу явно не требовались земные условия. — Что ты собираешься делать?

— Собираюсь вернуть эту штуку.

— И как именно? Ты не знаешь, куда смылась эта баба.

— У меня имеются контакты, Чарльз.

— Которыми, как я понимаю, ты не пользовался двадцать лет.

— Меня вспомнят.

Он слегка наклонил голову:

— Ты никогда не говорил мне, чем занимался до того, как присоединиться к моей маленькой команде. А я так и не смог выяснить, хотя затратил на это немало усилий.

Я пожал плечами и сказал:

— Мне потребуется небольшая помощь.

Симбелин ответил не сразу. Сигарета догорела почти до конца, и в комнате слабо запахло жареным мясом. Затем он спросил:

— Какая именно помощь?

— Корабль «Ульрисс Файр», поскольку он быстроходен, и несколько предметов — я составлю список. И денег побольше, чтобы заплатить кому надо.

— Идет, Ро, — согласился Чарльз. — Обещаю тебе хорошее вознаграждение, если ты добудешь эту базу данных.

— Отлично, — ответил я, а сам подумал, что лучшим вознаграждением для меня станет возможность собственноручно придушить Джел Феогрил.

Насколько нам известно, Правительство людей контролирует космические пространства, прежде населенные тремя другими расами. Мы называем их джайнами, цорианами и афетерами. Всего несколько лет назад считалось, что все они уничтожены — сметены агрессивной органической технологией, созданной джайнами, которая, разрушив их цивилизацию, расцвела еще пышнее и поглотила две другие расы. Мне кажется, мы тоже сталкивались с этой технологией, но информация о ней строго засекречена. Думаю, что карантин на нескольких планетах Рубежа имеет отношение именно к этой встрече. Я не знаю подробностей — искусственные разумы все засекретили, но на самом деле мне известно нечто, чего я знать не должен.

В первые пять лет работа ксеноархеологом показалась мне довольно-таки тяжким испытанием, так что прибытие Джонаса Клайда на покрытый пылью шарик, который я называл своим домом, я воспринял как развлечение. Он прилетел с Масады — одной из планет, находившихся на карантине. Он собирался проводить какие-то исследования этих растений, производящих платину, хотя, как мне показалось, это у него было нечто вроде лечения покоем. Он разделил со мной дом и множество раз разделял со мной виски. Этот парень не знал отдыха — его организм и психика были приспособлены к тому, чтобы обходиться без сна, и мне кажется, алкоголь давал ему то, чего ему не хватало.

Однажды вечером я рассуждал о том, как могли выглядеть афетеры, как вдруг мне показалось, что в мозгу Джонаса что-то щелкнуло, и он начал истерически хохотать. Он подключился к моему развлекательному центру и показал мне кое-какие записи. Первая, очевидно, была сделана с борта аппарата, взлетавшего с крыши телепортационного комплекса. Я сразу узнал Масаду — за комплексом протянулось похожее на шахматное поле пространство, испещренное перемежавшимися насыпями и прудами; в воде отражался газовый гигант, низко висевший в баклажанового цвета небе.

— Здесь масадиане выращивали червей и другие мерзкие формы жизни для своих религиозных лидеров, — сообщил мне Джонас. — Люди, работавшие на поверхности, чтобы не погибнуть, должны были носить на груди производящего кислород паразита. Но паразит укорачивал им жизнь.

Я подумал: «Вполне понятно, почему они восстали и попросили помощи у Правительства». На записи тоже были люди, но они носили защитные костюмы, и лишь немногие работали в воде. Повсюду виднелись аквароботы, стоявшие в прудах, словно тонконогие стальные жуки.

Аппарат миновал пруды и летел над болотами и дикими степями, заросшими травой с желобчатыми листьями. Болота и степи отделяла от освоенных территорий высокая стена.

— Мерзких тварей, живущих там, останавливает лишь то, что люди для них не слишком питательная еда, — объяснил мне Джонас. — Худеры, геройны и уткотрёпы предпочитают свою естественную, более жирную добычу, живущую в степях или горах. — Он взглянул на меня, и взгляд этот почему-то показался мне безумным. — Сейчас все монстры снабжены передатчиками, и люди заранее получают информацию о приближении опасности и совет, куда бежать, чтобы тебя не сожрали.

Ландшафт внизу потемнел, стал из белого темно-коричневым — среди травы появились какие-то рвы и овраги, окруженные кучами вывороченной земли. Вскоре я заметил животное, продиравшееся через заросли трав с грацией медведя, хотя на Земле вряд ли встретишь медведя весом десять центнеров. Разумеется, я его сразу узнал — кто не видел изображений этого существа, а также других жутких и удивительных обитателей Масады? Гравитационный аппарат опустился ниже, продолжая кружить над гигантом. Наконец тому, видимо, надоело бежать, он остановился, шлепнулся на задницу и замер, словно невероятных размеров Будда. Растопырил свои передние лапы, состоявшие на самом деле из трех более мелких лап, почесал брюхо, зевнул, распахнув огромный утиный клюв и продемонстрировав набор острых зубов. Затем без видимого интереса уставился на летательный аппарат, и зеленые глаза, короной окружавшие куполообразную голову, захлопали, как будто существу от скуки захотелось спать.

— Уткотрёп, — сказал я Джонасу.

Он покачал головой, и я заметил в его глазах слезы.

— Нет, — ответил он. — Это афетер.

Затем с помощью пинты виски вся история понемногу прояснилась. Проводя исследования на Масаде, Клайд сделал удивительное и одновременно кошмарное открытие. Позднее его данные были подтверждены артефактом, обнаруженным на планете под названием Находка Шейдена. Технология джайнов уничтожила и своих создателей, и цориан, то есть истребила техногенные цивилизации — такова была ее истинная цель. Но афетеры склонились под ударом и выжили, отказавшись от цивилизации и разума, превратившись в животных, в уткотрёпов. Трехраковинные моллюски, живущие в почве Масады, переварили то, что осталось от технологий, чудовищные создания, похожие на гигантских сороконожек, пожирали труп каждого погибающего уткотрёпа до последнего кусочка. Это было наводящее ужас и совершенно чуждое людям самоуничтожение.

Информация, хранившаяся в ячейке памяти афетеров, которую и похитила Джел, стоила многие миллионы. Но кто сейчас готов заплатить эти миллионы? Искусственные разумы Правительства вполне могут купить ее, но шансы продать им эту штуку и при этом не попасться в лапы Агентства у похитительницы крайне малы. К тому же, если вспомнить рассказ Джонаса, Правительство заполучило нечто гораздо более важное, чем простая память, — артефакт с Находки Шейдена представлял собой искусственный интеллект, созданный афетерами. Так кто еще? Мне было кое-что известно о Джел, хотя мы никогда не встречались до того момента, как она воткнула мне в грудь иглу с наркотиком. Я знал, что она ведет дела с прадорами, продает им всякие вещи, иногда — живых существ, иногда — захваченных в плен людей; в Третьем Королевстве Прадор подобный товар довольно высоко котируется на черном рынке. Именно поэтому в списках преступников, составленных ИРами Правительства, ее имя значится одним из первых.

Еще насчет Джел мне было известно, что она умеет добывать информацию — секретную информацию. Она родилась на Масаде, так что, вероятно, на родной планете у нее множество связей. Я не такого высокого мнения о себе, чтобы предположить, что Джонас Клайд выболтал свою историю только мне. Я был уверен, что Джел прекрасно знает об уткотрёпах. И уверен, что она хочет сорвать крупный куш. Прадоры заплатят миллиарды тому, кто доставит им в лапы живого, дышащего, мыслящего афетера.

Безупречная логическая цепочка? Нет, не совсем. Но у меня было кое-что еще. Теряя сознание, я все же услышал последнюю фразу убийцы.

Здесь воняло, как в прибрежной пещере, полной гниющей рыбы. Джел топнула ногой изо всех сил, но корабельная вошь попыталась все-таки выползти из-под каблука. Она яростно надавила и повернула, и, к ее удовлетворению, тварь под ногой с хрустом подалась, забрызгав липкой жидкостью грязный пол. И как будто это было сигналом, широкая дверь, сконструированная не для людей, разошлась по диагонали в разные стороны, створки с визгом и скрежетом втянулись в стены.

За дверью оказался сырой, темный коридор, с неровных стен свисали не то корни, не то водоросли, похожие на пальцы мертвеца. Заскрипели хитиновые пластины, и покрытое панцирем существо, похожее на приплюснутую грушу, засеменило на многочисленных ногах, направляясь к Джел. Но та не пошевелилась. В последний момент существо замерло на месте, затем уползло прочь, стуча ногами. Это был младший прадор; у него не хватало одного глаза на ножке, а в панцире была трещина. В одной из нижних лап он зажал ручную рельсовую пушку; силовые кабели и телескопический приводной ремень тянулись к коробке, прикрепленной у него под брюхом. Пока Джел его рассматривала, он сунул в усаженную жвалами пасть кусок чьей-то плоти и яростно захрупал.

Затем в глубине туннеля показалась фигура покрупнее. Она приближалась неторопливо, и остроконечные лапы обрушивались на каменный пол с грохотом, подобным ударам отбойного молотка. Старший был огромен — размером с небольшой летательный аппарат, у него был широкий плоский панцирь, на вид прочный, как железо. На верхней части панциря блестели рубиново-красные глаза, а над ними — еще два глаза на ножках; они обеспечивали ему совершенное зрение — зрение плотоядного, хищного существа. Внизу, под кошмарной пастью со жвалами, на панцире были установлены какие-то механизмы. Джел надеялась, что один из них — переводчик.

— Я хотела поговорить с тобой лично, поскольку искусственные разумы могут нас подслушать, несмотря на ваши коды, — начала она.

Последовала небольшая пауза, во время которой чудовище скрипнуло жвалами, а затем одна из шестиугольных коробочек под брюхом заговорила — почему-то с сильным марсианским акцентом:

— Наши коды взломать невозможно.

Джел вздохнула. Несмотря на то что прадоры сорок лет вели войну с Правительством, некоторые из них все еще никак не хотели понять, что для ИРов не существует кодов. Разумеется, не все они были такими твердолобыми — самые умные сейчас правили Третьим Королевством. Старший прадор просто повторял слова своего отца, который находился где-то на нижней ступеньке их общественной лестницы и изыскивал возможности подняться чуть выше. Тем не менее этот отец накопил достаточно денег, чтобы снабдить своего старшего потомка мощным крейсером, и, возможно, должен был разбогатеть еще больше, заключая сделки со своими соперниками, — все прадоры были соперниками. Старшему придется участвовать в этих сделках — то, что Джел надеялась продать его отцу, он вряд ли мог себе позволить, несмотря на богатство.

— Скоро я получу нечто представляющее для вас огромную ценность, — заявила она. Упоминание о ячейке памяти, находившейся на борту «Кобаши», было бы равнозначно самоубийству — прадоры покупали только то, что не могли забрать силой.

— Продолжай, — сказал старший.

— Я могу — за вознаграждение в десять миллиардов ньюкартских шиллингов или эквивалентную сумму в любой стабильной валюте, включая алмазные пластины прадоров, — доставить вам живого афетера.

Прадор немного сложил свой панцирь — подобно человеку, наклоняющему голову, чтобы выслушать личное сообщение по Сети. Должно быть, с ним говорит отец. Наконец тварь распрямилась и ответила:

— Афетеры лишены разума.

Джел инстинктивно постаралась скрыть свое изумление, хотя ее усилия все равно пропали даром: прадор не смог бы разгадать выражение ее лица, так же как и она — его мимику. Откуда они это узнали? Ей удалось раздобыть эту информацию, просматривая отчеты о таксономических и генетических исследованиях на Масаде с помощью очень мощных поисковых программ. Но как бы они ни узнали, ей придется действовать, сообразуясь с новой ситуацией.

— Верно, но я могу вернуть разум одному из них, — объяснила она. — У меня имеется афетерская ячейка памяти.

Старший немного подвинулся вперед.

— Это интересно, — произнес марсианский голос без всякого выражения.

— Которую я, разумеется, не вожу с собой — я не так глупа. Она в безопасном месте, в банковском сейфе Правительства.

— Это тоже интересно.

Прадор отступил назад, и Джел заподозрила, что переводчик барахлит. Существо снова наклонило свой панцирь и замерло, даже постоянно шевелящиеся жвала прекратили движение.

Джел подумывала о том, чтобы на время вернуться на свой корабль. Сейчас отец прадора займется своими делами: переговорами, заключением сделок, планированием предательства — одним словом, углубится в сложные и зловещие хитросплетения политики и экономики прадоров. Она начала медленно отступать; заметила вторую корабельную вошь, ползущую к ее ногам, и повернулась, чтобы раздавить ее. Она может вернуться на «Кобаши», но только пешком. С помощью своих компьютерных узлов она набросала несколько сценариев драки между ней и двумя прадорами в этом коридоре и нашла способы одолеть их. Раздавила еще четыре вши, затем зашла в имевшийся в ее имплантате каталог и принялась изучать многочисленные вещи, которые хотела купить. Наконец старший прадор поднялся на задние лапы.

— Мы оплатим товар наполовину алмазными пластинами, на четверть грузом пластин брони, а остальное — в валюте Государства, — сообщил он.

Джел немного подумала насчет брони. Редкий материал, необыкновенно прочный металл прадоров, был товаром ценным, но весьма громоздким. Однако она решила согласиться, рассчитывая спрятать пластины где-нибудь на Кладбище и продать их дистанционно, указав покупателю координаты тайника.

— Идет, — произнесла она.

— А теперь мы должны обсудить детали сделки.

Джел кивнула своим мыслям. Начиналось самое сложное. Организация продажи чего-либо прадорам была подобна попытке накормить с рук белых акул, плавающих рядом с вами в бассейне.

Я пристально рассматривал возникшее на экране изображение планеты, окутанной облаками и окруженной мерцающим кольцом, над которым парила желтая луна. За луной тянулся след, похожий на хвост кометы, — это был результат удара, нанесенного сто двадцать лет назад, мгновение по меркам Вселенной. Первые поселенцы, покинувшие Солнечную систему незадолго до Тихой Войны, назвали эту планету Парижем — возможно, потому, что среди них было много французов, а может быть, название «Парадиз» просто уже приелось. Их цивилизация только вышла из колыбели, когда прибыли силы Правительства и присоединили ее. Еще через сто лет население планеты перевалило за миллиард. Она процветала; на орбите были построены гигантские космические станции, на которых, как и в экваториальных пустынях, располагалось мощное высокотехнологичное производство. Полезные ископаемые здесь встречались в изобилии, окружающее космическое пространство кишело астероидами, богатыми цветными металлами. А потом, сто двадцать лет назад, пришли прадоры. Им потребовалось меньше суток на то, чтобы уничтожить все население планеты и превратить ее в ад, который я видел на экране, а от орбитальных станций оставить лишь сверкающее кольцо обломков.

— Корабль приближается к вам, — произнес голос из динамика. — Следуйте по направлению, которое мы вам укажем, и не отклоняйтесь от курса. В точке встречи отключите все приборы, кроме минимума аппаратов жизнеобеспечения, и транспортный корабль заберет вас. Сделаете что-нибудь не так — от вас останется мокрое место. Это понятно?

— Абсолютно, — ответил я.

Производители голографических фильмов и прочей развлекательной продукции называли это место — границу между территориями прадоров и людей — Плохими Землями. Жители этого участка Вселенной, занимавшиеся захватом имущества погибших кораблей, называли его Кладбищем, а себя признавали грабителями могил. Правительство не пыталось осваивать эти места. На пригодных для обитания планетах все еще дымились развалины, да и зачем заселять буферную зону между людьми и кошмарными когтистыми тварями, которые в любой момент могут решиться на очередную попытку истребления человечества?

— Получил курс, Ульрисс? — спросил я.

— Да, — ответил ИР моего корабля.

Он стал не очень разговорчивым после того, как я отказался от предложения воспользоваться оборудованием для маскировки, недавно установленным на борту. Я взглянул на новые приборы, располагавшиеся на консоли слева от меня, и вспомнил, что Агентство не очень-то благосклонно к тем, кто пользуется их стелс-технологией. Хотя людей из Агентства здесь было явно немного, я не хотел переходить в стелс-режим, пока это не стало действительно необходимо. Давно, еще до того, как стать ксеноархеологом, я слышал разговоры о тех, кто пользовался маскировкой, — так вот, они почему-то то и дело оказывались поблизости от кораблей Агентства, испытывавших рельсовые пушки. «Ой, простите, мы вас не заметили» — такова была обычная эпитафия.

Над линией горизонта Парижа показалась моя цель, выделявшаяся на фоне желтого, словно желчь, солнца. Настроив главный экран, чтобы лучше видеть, я вскоре различил крупное скопление сферических секций станции и пристыкованных кораблей, которые составляли так называемую Свободную Республику Монмартр; когда-то на Земле такое место назвали бы банановой республикой, только здесь было еще опаснее. Вскоре мы добрались до нужной точки; я выключил главный рубильник, замигало аварийное освещение. Основной экран погас и стал совершенно прозрачным; только яростно сверкало Солнце. Но большую часть космической станции скрывало защитное пятно, возникшее на фоточувствительном материале. Передо мной промелькнул транспортный корабль — судно, управляемое одним человеком, с массивным двигателем в задней части и гидравлическими трехлопастными «клещами», торчащими из носа, — а затем исчез на темном участке. Местные пользовались этими кораблями, потому что большинству прибывающих нельзя было доверить производить стыковочные маневры, ведь одно неверное движение могло разрушить хрупкие «пузыри» и уничтожить их обитателей.

Лязг металла о корпус, за которым последовал толчок, дал мне понять, что транспортный корабль захватил «Ульрисс Файр» и ведет нас к станции. Было бы занятно понаблюдать за этим процессом через внешние камеры — они передавали изображение на ряд меньших экранов, расположенных под главным, — но, приближаясь к станции, я не мог расходовать энергию. На Свободную Республику уже нападали, и теперь любой корабль, замеченный в использовании количества энергии, достаточного для активации оружия, оказывался на прицеле печально известной рельсовой пушки.

По опыту я знал, что корабль окажется у причала через двадцать минут, так что отстегнул ремни безопасности и пробрался в заднюю кабину, где, все еще в невесомости, экипировался. Я принял меры предосторожности и надел легкий костюм для пребывания в безвоздушном пространстве. Он не затруднял движений, но должен был спасти меня в случае разрыва стенок сфер. Я изучил правила для прибывающих, но с тех пор, как я в последний раз здесь бывал, ничего нового не появилось; главным было запрещение проносить предметы, могущие вызвать разрушение станции (в основном это касалось оружия), а также опасные биологические препараты. Вы обязаны были заплатить за стыковку и за отбытие. А то, что вы делали в промежутке между ними, было вашим личным делом — если это не причиняло вреда персоналу станции или самой станции. Я прикрепил к сапогу тяжелый карбидный нож, а в кобуру на поясе сунул перцовый аэрозоль. Иногда здесь бывало довольно опасно.

Вернувшись в кабину, я увидел, что «Ульрисс Файр» уже подтянут к самой станции. Отовсюду торчали какие-то конструкции; впереди я заметил устаревшую транспортную ячейку, похожую на огромный шестиугольный орех, от нее тянулись провода и стыковочный туннель, присоединенный к поверхности одной из сфер. Невидимый транспортный корабль установил мое судно на место; последовало лязганье и какие-то глухие удары.

— Хорошо, можете включить механизмы шлюза. Но помните: больше ничего.

Я повиновался, посмотрел, как шлюзовой отсек моего корабля стыкуется с внешним универсальным шлюзом, затем проплыл назад, к люку «Ульрисса». В тесной транспортной ячейке пахло плесенью. Я ждал, держась за какие-то рифленые брусья, похожие на установку для упражнений в невесомости, и рассматривал коричневатые пятна на стенах. В это время робот-сканер, напоминавший летающую тарелку, уселся на колонну и бегло осмотрел меня. Затем я прошел дальше, в туннель, в котором воняло мочой. У последней двери, ведущей внутрь Свободной Республики Монмартр, находился автомат для оплаты; я опустил в него требуемое количество нью-картских шиллингов. Дверь шлюза открылась, впустив меня; больше я не представлял интереса для персонала станции. Так сюда прибывали все. Некоторые корабли еще стояли у причала. Некоторые были захвачены владельцами станции, разобраны на запчасти или проданы.

Джел, одетая в защищающий от холода костюм, трусцой бежала по тонкому слою углекислотного снега к воротам Арены. Оглядевшись, она заметила внизу, на гранитной равнине, множество кораблей. От них к Арене тоже двигались фигуры, и, к счастью, лишь немногие летели на гравитационных аппаратах. Сначала она собиралась достать из кладовой свой трицикл, но на сборку его требовалось время, а она не хотела оставаться здесь дольше, чем это необходимо.

Под ведущими внутрь арками, сооруженными из блоков водяного льда, при здешней температуре твердого как камень, мерцали силовые поля. Вероятно, установки для генерации полей были найдены на потерпевших крушение кораблях, которых было полно на Кладбище, а может быть, на одной из опустевших планет. Добежав до одной из арок, Джел прошла сквозь силовое поле и оказалась в длинном вестибюле. На гранитном полу были вырезаны спиральные узоры, вдоль внутренней стены тянулась череда шлюзов. Это место было предназначено для большого скопления народа, которого оно так и не увидело. Рядом с дверью каждого шлюза находился современный терминал; Джел подключилась к нему через имплантат в правой руке и оплатила вход по безналичному расчету. С глухим стуком открылась толстая дверь, выпустив в морозный воздух облако пара, который замерз на костюме и осыпался на пол ледяной пылью. Оказавшись в шлюзовой камере, Джел счистила с сапог и одежды углекислотный лед, взглянула на данные об окружающей среде, возникшие в углу экрана у нее перед глазами, и сняла шлем, — точнее, он втянулся в воротник ее костюма.

За следующей дверью находился зал с колоннами, в котором размещался рынок. Шагая мимо прилавков, Джел мельком глянула на обычную дешевку для туристов, продаваемую в подобных местах на планетах Государства, и увидела много чего еще. Неподалеку, в павильоне с плазменным куполом, продавали оружие, из тира с толстыми стенами слышалось шипение и треск выстрелов. Дальше тянулся ряд автоматов с едой, где можно было купить все, что угодно, от гамбургеров до инопланетных членистоногих, которых ели живьем — считалось, что это дает кайф. В воздухе плыли запахи кофе, табака, марихуаны и еще какие-то более экзотические ароматы.

Лестницы, располагавшиеся вдоль стен зала, вели на следующие уровни и к коридорам, выходившим на саму Арену, некоторые — в загоны с животными или в помещения, принадлежащие частным лицам. Джел знала, куда идти, но сначала следовало уладить дело с хозяйкой зоомагазина. В любом случае она не хотела, чтобы человек, ради которого она сюда прилетела, подумал, что она торопится или жаждет купить предлагаемый им товар.

Живыми организмами торговали в большом магазине, построенном между четырьмя колоннами, имевшим три этажа и достигавшим по высоте потолка. На первом этаже, куда вели четыре входные двери, располагались витрины. Джел, войдя, огляделась по сторонам. Вдоль проходов, отходивших от центральной винтовой лестницы, тянулись резервуары, террариумы, клетки, ящики с прозрачными стенками и терминалы для поиска товара. Она заметила аквариум, полный пиявок со Спаттерджей, украшенный надписью: «Бессмертие за один укус! Гарантировано!», клетку с большими насекомыми, похожими на скорпионов, рвавшими на части кучу пурпурного мяса и зеленых костей, и витрину с пробирками семян и изображениями растений. Поднявшись по ступеням, Джел оказалась на втором этаже, где два человека-кошки рассматривали что-то на экранах наноскопа. Они были похожи на покупателей, как и худая женщина, пристально уставившаяся на цилиндрический резервуар с живыми имплантатами Дракокорпа. На верхнем этаже Джел нашла ту, кого искала.

Офис находился в тесной комнатушке, — видимо, остальная часть этажа была занята жилыми помещениями. За столом сидела женщина, страдающая тяжелой формой какой-то кожной болезни, облаченная в мешковатые одежды и трехрогую шляпу. Она откинулась на спинку кресла, положив на стол тяжелые зимние сапоги; прижав покрытые коростой пальцы к сетевому имплантату, она рассматривала экраны, показывавшие торговые залы. Она кивала — очевидно, совершала какую-то операцию или разговаривала через имплантат. Джел вошла, уселась в одно из стандартных кресел, стоявших напротив стола, и принялась ждать. Женщина взглянула на нее, улыбнулась, обнажив острые зубы хищника, и подняла палец. Минуту.

Закончив свои дела, хозяйка сняла ноги со стола и развернула кресло, чтобы видеть Джел.

— Чем я могу вам помочь? — обратилась она к посетительнице. — Наш девиз — «Все под любым солнцем». Мы также являемся агентом Дракокорпа, недавно начали заниматься косметикой.

— Простите, — сказала Джел, — но мне кажется, вы не являетесь хорошей рекламой для косметики.

Женщина оперлась локтем на стол, подняла руку и содрала с лица толстый, сухой пласт кожи.

— Это потому, что вы не знаете, что перед вами. После завершения процедуры моя кожа приобретет устойчивость к кислотам и даже к вакууму.

— Я хочу предложить вам кое-что, — заявила Джел. Женщина откинулась на спинку кресла, явно потеряв интерес к разговору.

— Ясно. Но мы предпочитаем сначала взглянуть на то, что… люди хотят нам предложить.

Джел вытащила из кармана на поясе небольшую пробирку, положила ее на край стола и подтолкнула; пробирка покатилась к хозяйке кабинета. Из шляпы со щелчком возникла мощная линза, женщина взяла пробирку и заглянула внутрь.

— Интересно. Что это такое?

Джел постучала пальцем по имплантату на правой руке.

— Так будет быстрее.

В ее мозгу вспыхнуло сообщение с безопасным адресом для загрузки. Она передала собеседнице созданный ею файл, описвающий семена, собранные на пыльной планетке, где она нашла свое сокровище. На несколько минут с лица женщины исчезло всякое выражение — она просматривала данные. Джел оглядела помещение в поисках систем безопасности.

— Думаю, мы с вами договоримся — когда я получу подтверждение всему этому.

— Пожалуйста, получайте.

Женщина вставила пробирку в прибор, совмещающий наноскоп и мультиспектрометр. Джел продолжала:

— Но мне нужны не деньги, Дезорла.

Дезорла замерла, пристально глядя на экран наноскопа. Минуту спустя она произнесла:

— Все в порядке. — Наклонила голову, помолчала. — Я очень давно не слышала этого имени.

— У меня хорошие источники, — объяснила Джел.

Дезорла подняла голову и уставилась на пистолет, который держала в руке Джел.

— Что вам нужно?

— Мне нужно знать, где скрывается Пенни Ройял. Дезорла неубедительно засмеялась:

— Это же сказочки! Вы ведь несерьезно…

Джел прицелилась и выстрелила три раза. Два выстрела пробили дыры в стенах, третий поднял фонтан бумажных клочков с книжной полки, и оттуда на пол шлепнулся металлический предмет, над которым поднялся дымок. Две камеры и робот-охранник — больше Джел ничего не нашла.

— Я очень серьезна, — произнесла Джел. — Пожалуйста, не заставляй меня воспользоваться моим саквояжем.

Брэвен, едва взглянув на меня, побелел — ну, если не совсем побелел, то побледнел, насколько это возможно для кродормана. Должно быть, он послал своим охранникам сигнал тревоги — внезапно прямо из спертого воздуха у него за спиной материализовались два тяжеловеса: накачанная женщина с лицом ангела и большим серым боевым имплантатом за ухом и змеечеловек, который как раз начал выпускать из кончиков пальцев карбидные коли. Тощий парень, сидевший напротив Брэвена, оглянулся, быстро допил свое пиво, взял со стола бумажник, кивнул и ушел. Я медленно подошел к столу, перевернул стул спинкой вперед и уселся на него верхом.

— А ты продвинулся, — заметил я, кивая на охранников.

— Как мне тебя теперь называть? — спросил он, и извилистые складки толстой кожи на его лице покраснели.

— Ро. Вообще-то это мое настоящее имя.

— Прекрасно, в прошлый раз мы не успели толком познакомиться. — Он поднял палец. — Джин, принеси Ро выпить. Солодовый виски сойдет?

Я кивнул. Женщина раздраженно нахмурилась и вышла. Наверное, решила, что это ниже ее достоинства.

— Так чем я могу тебе помочь, Ро? — спросил Брэвен.

— Мне нужна кое-какая информация.

— Информация денег стоит.

— Разумеется.

Я принялся разглядывать предмет, который оставил на столе сидевший здесь только что парень. Это была небольшая коробочка из полистекла, в которой лежал клочок ткани-хамелеона с тремя пуговицами в виде крабов, похожими на золотые.

— Настоящие?

— А как же. Теперь люди не осмеливаются меня дурить. Я взглянул на него:

— Я тебя никогда не обдуривал.

— Нет, ты просто сказал, что откроешь внешнюю дверь шлюза, если я не скажу тебе то, что ты хотел узнать. Моя жизнь в обмен на информацию. Хотя ты и сдержал слово, отпустил меня, такие сделки мне не нравятся.

— Но ты же бизнесмен, — усмехнулся я.

— Да, бизнесмен.

Накачанная женщина вернулась с бутылкой поддельного виски и бокалом, с грохотом поставила их передо мной на стол и отступила назад. Не могу сказать, что мне понравилось ее присутствие у меня за спиной. Я аккуратно расстегнул сумку на поясе, чувствуя, что напряжение усиливается. Змеечеловек частично раскрыл свои передние лапы и полностью выпустил когти. Я вытащил из сумки голубой камень и положил его рядом со стеклянной коробочкой. Брэвен некоторое время рассматривал камень, затем взял его, зажав между кривыми большим и указательным пальцами. Достал считывающее устройство и вставил в него травленый сапфир.

— Десять тысяч, — сказал он. — За что это?

— Это за услуги, оказанные мне двадцать три года назад. Бери его, и, если не хочешь больше иметь со мной дела, я уйду.

Брэвен сунул сапфир и стеклянную коробочку во внутренний карман своей толстой куртки, потом распрямился и изучающе уставился на меня. На какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас встанет и уйдет. Пытаясь сохранить безмятежный вид, я принялся рассматривать бар и отметил, что здесь меньше народу, чем в прежние времена, все сидели тихо, разговаривали шепотом, пьяных не было.

— Хорошо, — заговорил он. — Какая информация тебе нужна?

— Я хочу знать две вещи. Прежде всего, меня интересуют любые сведения, что ты сможешь добыть насчет уткотрёпов, находящихся на Кладбище или поблизости от него.

При этих словах Брэвен посмотрел на меня с недоумением.

— Второе — это хоть какая-нибудь информация о сделках Джел Феогрил за последний год.

— Это еще десять тысяч, — произнес Брэвен, и в глазах его промелькнул страх.

Я вытащил второй сапфир и отдал ему. Он молча проверил камень и сунул его в карман.

— Я могу сообщить тебе то, что нужно. — Он помахал пальцем. — Джел Феогрил забралась на запретную территорию.

— Продолжай.

— Она имеет дело с ними… Световое оружие… Корабль Джел с оружием приходил сюда ненадолго месяц назад. Они еще поблизости.

Я понял, почему в баре так тихо — да, впрочем, и везде на станции. Эти люди — немногие, кто не успел или не смог сбежать отсюда подальше, и, вероятно, они очень сожалеют об этом. Оставаться в пределах досягаемости прадоров всегда чревато неприятностями.

— А второе?

— Местонахождение единственного уткотрёпа в пределах Кладбища; я могу сообщить его сразу, поскольку эту информацию я уже продал Джел Феогрил.

После того как он сказал мне координаты этого места, я ушел — у меня было достаточно сведений для начала поисков, и, возможно, думал я, если поторопиться… Возвращаясь на корабль, я заметил, что женщина-охранник Брэвена идет за мной, остановился и развернулся к ней лицом. Она прошла мимо, буркнув:

— Я тебе не долбаная официантка.

Судя по всему, она ужасно куда-то спешила.

На каменной арене противники сошлись лицом к лицу. Оба мужчины были мускулистыми, накачанными. Джел размышляла: задумываются ли подобные люди о том, что им придется лечиться от последствий передозировки тестостерона? Бритоголовый головорез был невооружен; он переводил дыхание, уперев руки в колени и уставившись на соперника глазами, в которых было по два зрачка. Парень с длинной косой также был безоружен, — правда, судя по похожим на тарелки буграм, покрывавшим чрезмерно мускулистое тело, у него имелась подкожная броня. Мгновение спустя они сцепились и принялись снова колотить друг друга. Кулаки с хрустом обрушивались на плоть, удары блокировались и отражались, время от времени один из них попадал в цель; видно было, что оба бойца весьма неопытны.

Один из них — это был мужик с косой — носил неизбежную кличку Танк. Второго звали Норрис. Они лупили друг друга уже двадцать минут; ропот зрителей становился все громче, хотя трудно было понять его причину — то ли им нравилось зрелище, то ли они хотели перейти к следующему номеру программы.

В конце концов, после нескольких неловких попыток, Танку удалось ногой ударить Норриса в висок и свалить его. Но и сам победитель смог уйти с арены только с посторонней помощью, — видимо, это последнее усилие его доконало. Когда бойцов увели, был объявлен следующий номер, и внизу, под рядами, где сидела Джел, открылись ворота. Она заметила чью-то широкую, мощную спину, поросшую шерстью, — из загона опрометью выбежал гигантский мангуст. Посередине арены животное резко остановилось и поднялось на задние лапы, оказавшись ростом с человека. Джел выбросила пивную банку, поднялась и направилась к загонам. Толпа вопила, глядя, как мангуст приканчивает очередную гигантскую кобру, но это банальное зрелище совсем не интересовало Джел.

Двери, ведущие к загонам, сторожил бандитского вида охранник, не сильно отличавшийся от бойцов, только что сошедших с ринга. Охранника поставили потому, что систему безопасности постоянно взламывали и некоторые бойцы — животные, люди и роботы — вырывались на волю.

— Я хочу видеть Кубера, — заявила Джел. Человек несколько мгновений рассматривал ее.

— Джел Феогрил, — произнес он, протянул руку к замку и открыл дверь. — Проходите.

Джел осторожно прошла мимо и спустилась в темный туннель.

Кубер сидел за рулем вильчатого погрузчика, на острия которого было насажено тело тюленя. Он махнул ей рукой и, подъехав к одному из загонов, опустил туда тушу. Джел подошла к решетке и увидела, как жалкого вида белый медведь схватил добычу и поволок ее в угол, оставляя на льду кровавый след.

Кубер, тощий гермафродит в потрепанном комбинезоне-кольчуге, спрыгнул с погрузчика и махнул Джел: «Сюда». Он провел ее через коридоры, где пахло сыростью и чем-то тошнотворным, и наконец они оказались перед бронированной дверью; он открыл ее, приложив руку к сенсору. За дверью находилась круглая комната; в дальней части ее на куче собственных экскрементов сидело животное, ради которого Джел сюда и прилетела. От стального ошейника к стене тянулись толстые цепи.

Это был убогий экземпляр величиной примерно с земного медведя-барибала, он низко склонил голову и уткнул клюв в землю. На грязном полу рядом с ним валялись истерзанные останки какого-то существа, явно в спешке выращенного из пробирки, — тонкие, расщепленные кости, водянистая плоть, покрытая опухолями, словно виноградными гроздьями. Пока Джел рассматривала уткотрёпа, тот внезапно поднял голову и зашипел. Круглую голову окружала цепочка глаз, их было около двенадцати: посередине — два крупных, яйцевидной формы, под ними два узких, словно черточки, в обе стороны от них тянулись небольшие круглые глаза, а в конце ряда находились треугольные. У всех были веки, и два внешних глаза постоянно мигали. Составные передние лапы существа были сложены, как у мумии, на груди, поверх выступающих перекрещивающихся ребер, живот у него был мешковатый, покрытый сеткой вен, на коричневато-зеленой коже сочились кровью пурпурные болячки.

— И сколько ты за это хочешь? — не веря своим глазам, спросила Джел.

— Оно очень редкое, — заговорил Кубер. — Сейчас введены ограничения на их экспорт, и цены взлетели. На Кладбище ты другого не найдешь, а большинство уткотрёпов, живущих на планетах Государства, помечены — их легко выследить.

— Тогда почему ты хочешь его продать?

На лице Кубера появилось хитрое выражение; жульничать у него явно получалось лучше, чем ухаживать за животными, предназначенными для арены.

— Оно мне не подходит.

— Хочешь сказать, что оно не будет сражаться? — переспросила Джел.

— Клуба новый хотеть не, — произнес уткотрёп, но эмоций в его голосе не было.

— Он просто сидит на земле, и все. Мы натравливали на него льва, — Кубер показал на заживающие отметины от когтей на брюхе животного, — но он уселся на землю и забормотал что-то про себя. Тогда лев попытался прыгнуть на зрителей.

Джел кивнула своим мыслям и отвернулась.

— Не подходит.

— Погоди! — Кубер схватил ее за локоть.

Она поймала его руку, вывернула ее и заставила его опуститься на колени.

— Никогда не прикасайся ко мне. Затем отпустила.

— Если дело в цене…

— Дело в том, что оно вряд ли доживет до того момента, когда я смогу поместить его на свой корабль, а даже если и доживет, то вряд ли долго протянет после этого.

— Послушай, я могу пойти на уступки, я уверен, что мы договоримся…

Джел внутренне улыбнулась. Когда сделка была заключена, она позволила себе улыбнуться по-настоящему; даже если купленное животное околеет, она все равно получит прибыль, продав его труп. Но она не собиралась позволять ему умереть. Для этого у нее на корабле имелось медицинское оборудование и файлы о физиологии уткотрёпов, а также большой запас замороженного мяса масадианских коров — любимой пищи этих хищников.

Когда бесконечный процесс отбытия с Парижа завершился и транспортный корабль выпустил «Ульрисс Файр», я был порядком раздражен. Пока транспорт вез нас прочь от станции, я заметил какой-то корабль, покидавший ее самостоятельно. Видимо, для некоторых посетителей правил не существовало, — а может, они знали, кому надо давать взятки.

— Запусти проверку системы, — приказал я.

— О, вот именно об этом я и не подумал, — отозвался Ульрисс.

— А я-то считал, что ИРы выше сарказма.

— В общении с низшими существами без него не обойтись, — заявил корабельный разум. Думаю, он все еще был обижен на меня за отказ воспользоваться маскировкой.

— Поехали, — велел я, не обращая внимания на шпильку. Внезапно ускорение вдавило меня в спинку кресла, и какое-то шестое чувство сказало мне, что включился подпространственный двигатель. Мое восприятие изменилось, изображение звездного неба потускнело, экран погас. Это продолжалось не дольше нескольких секунд, затем «Ульрисс Файр» задрожал, как автомобиль на дороге, усеянной глубокими выбоинами, и передо мной снова вспыхнули звезды.

— Что это было, мать твою?

— Проверка, — ответил Ульрисс.

Я тоже начал проверку, отметив, что мы пролетели всего восемьдесят миллионов миль и вышли в обычное пространство в дальнем космосе. Однако, судя по возникшим на экране данным, поблизости находился какой-то объект.

— Мы в зоне действия ПАЛИ.

Я секунду помолчал, ломая голову над тем, что бы могло означать слово «ПАЛИ», но в конце концов вынужден был сдаться.

— Понятия не имею, о чем ты.

— Это видно, — произнес Ульрисс тоном превосходства, который меня просто взбесил. — Акроним ПАЛИ расшифровывается как «подпространственный логический излучатель»…

— Но тогда это должно быть ПЛИ, так?

— Вы хотите узнать, что такое ПАЛИ, или мне снова воспользоваться сарказмом?

— Извини. Продолжай.

— ПАЛИ — это устройство, смещающее однородность в подпространство и из него через телепортационный вход. Тем самым создается нарушение, которое уничтожает все корабли, оказавшиеся в пределах досягаемости оружия. В нашем случае ПАЛИ — небольшой прибор, он находится на борту линейного корабля Правительства, в трех тысячах миль отсюда. Не думаю, что мы были его целью. Скорее всего, они напали на крейсер, который сейчас приближается к нашему левому борту.

Похолодев, я схватился за джойстик и перевел управление на себя; выпустив струи газа из боковых сопел, корабль развернулся. На экране мелькнули звезды, затем передо мной возникло огромное уродливое судно. Оно походило на сплющенную грушу, нижняя часть которой была сильно вытянута. Корабль выглядел потрепанным, на могучей сверкающей броне виднелись вмятины и следы огня, которых не смогли устранить системы корабля, отвечающие за его исправность и управление. Корпус был усеян отверстиями, за которыми скрывались ракетные установки, рельсовые пушки и лучевые орудия, и выглядело все это вооружение совершенно боеспособным. Говоря о крейсере, Ульрисс забыл упомянуть, что он принадлежал прадорам. Именно этот корабль заставил жителей Парижа уточнить свои завещания и говорить шепотом.

— Ну что, переходим в стелс-режим? — с некоторой долей самодовольства спросил Ульрисс.

— Давай, мать их, — согласился я.

Боковая панель замигала разноцветными огнями, и главный экран исчертили светящиеся полосы. Я размышлял о том, сработает ли наша маскировка, — ведь если она некачественная, мы окажемся в еще большей опасности. Прадоры, заметив нас, решат, что мы подкрадываемся с целью напасть на них.

— А теперь ты можешь увести нас подальше от этой штуки?

Вполсилы заработал термоядерный двигатель — поскольку корабль находился в режиме боевой готовности и экономии энергии, мы не могли развить достаточную мощность. Но мы начали удаляться, и крейсер прадоров, к моему облегчению, исчез позади; зато перед нами возник линкор Правительства. В прежние времена корабль прадоров превзошел бы в бою более крупное судно людей. В начале войны мерзкие твари обладали существенным преимуществом — сверхпрочной броней, которая могла выдержать самые мощные удары. Сейчас корабли Правительства были также оснащены подобной броней, на них имелись электромагнитные орудия, способные проникнуть в самое сердце кораблей прадоров.

— Какого черта, что здесь происходит? — воскликнул я.

— Я засек какую-то передачу, но не могу расшифровать сообщение.

— Ну а предположить можешь?

— Хм. Агентство время от времени заходит в пределы Кладбища, ведь оно по-прежнему считается территорией Правительства. Наверное, прадоры слишком обнаглели.

Я кивнул. Подобные столкновения были не редкостью на Кладбище, но сейчас это оказалось совершенно некстати. Пока я раздумывал, экран на мгновение вспыхнул белым светом; когда он включился снова, я заметил вдалеке, в нескольких сотнях миль от крейсера, огненный шар, который постепенно уменьшался в размерах, а затем погас.

— Планетарный фугас, — прокомментировал Ульрисс.

Я явно отстал от жизни. Я знал, что планетарный снаряд — это бомба из антиматерии, но фугас? Я не стал спрашивать.

Через несколько минут рулевые устройства корабля прадоров изрыгнули пламя, он неуклюже развернулся, заработали термоядерные двигатели, и крейсер начал удаляться.

— Это ПАЛИ все еще работает? — спросил я.

— Да.

— А зачем? Не вижу смысла.

— Возможно, Агентство как раз пытается найти для него смысл.

ПАЛИ не отключали еще пять часов, пока крейсер инопланетян окончательно не скрылся из виду. Я уже решил, что команда корабля Правительства знала о моем присутствии и специально задерживала меня. Когда он наконец отключился, нам пришлось прождать еще час, чтобы подпространство пришло в норму и мы смогли войти в него без проблем. Я был очень зол.

Общеизвестно, что для путешествий сквозь подпространство кораблю нужен ИР, который в это время следит за работой двигателей. Дошло до того, что устройства искусственного разума стали приравнивать к каким-то богоподобным существам, контролирующим Правительство, хотя корабли, оснащенные подпространственными двигателями, покидали Солнечную систему еще до Тихой Войны, до того как все вокруг наводнил силиконовый разум. Якобы примитивные прадоры, которые чуть не разгромили Государство, потерпели поражение, очевидно, потому, что у них не было ИРов. Тогда как же они перемещались сквозь подпространство? Все дело в том, что понимать под словосочетанием «искусственный разум», ведь смысл его постоянно менялся в течение веков. Устройство, управлявшее «Кобаши», Джел не называла искусственным разумом. Она называла его «системой контроля» или иногда «контрольной системой прадоров».

«Кобаши» вынырнул из подпространства на краю Кладбища; поблизости не было ни одного солнца. Координаты, которые неохотно дала Джел Дезорла, постоянно изменялись — они зависели от положения соседних небесных тел. Но Джел, проверив их с помощью своих сканеров, убедилась, что прилетела туда, куда нужно, — если, конечно, черный планетоид, межзвездный скиталец, действительно являлся обиталищем Пенни Ройяла. Холодный, лишенный атмосферы планетоид был не больше Луны, спутника Земли, и вулканической активности на нем не наблюдалось, наверное, несколько миллиардов лет. Однако Джел заметила на поверхности какой-то растерзанный корабль и проложенные в грунте туннели, похожие на следы гигантских червей; туннели эти отходили от корабля и исчезали в земле. Она также засекла следы использования энергии — признак жизни. Остановив «Кобаши» на стационарной орбите над чужим кораблем, она начала передачу.

«Пенни Ройял, мое имя Джел Феогрил, мне нужны твои услуги. Мне известно, что ты ценишь иные вещи, чем… остальные.

Если ты поможешь мне, то я дам тебе доступ к ячейке памяти афетеров и позволю сделать ее копию».

Она не стала повторять сообщение. Пенни Ройял наверняка видел, как она приближается, и с тех пор наблюдал за ней. Существо по имени Пенни Ройял ничего не упускало из виду.

Наконец Джел получила ответ: координаты места, где следовало сесть, и больше ничего. Она снизилась и приземлилась между двумя туннелями; нос ее корабля оказался всего в пятидесяти ярдах от корпуса старого судна. Присмотревшись к остову, она узнала истребитель Правительства, его изящные очертания были изуродованы, не хватало многих частей, словно корабль медленно истекал кровью, которая уходила в окружавшие его туннели. Через минуту дверь шлюза, сверкнув, раскрылась. Никакого сообщения — только это молчаливое приглашение. Джел облачилась в бронированный скафандр, прихватила тяжелое импульсное ружье с подвешенной к нему небольшой ракетной установкой, свой обычный пистолет и набор гранат. Вряд ли оружия будет достаточно, если Пенни Ройял решит напасть, подумала она, но оно могло пригодиться — и только поэтому стоило взять его. Она поборола желание сходить проверить, как там уткотрёп; она знала, что с ним все в порядке, раны его зажили, он отъелся и бессмысленные изречения произносил с большим чувством.

Джел сошла с корабля, и под ногами у нее захрустел щебень. Настроив свой шлем на максимальное увеличение яркости, она вгляделась в почву — оказалось, грунт состоял из россыпи плоских шестиугольных пластинок, напоминавших монеты. Это были естественные образования, житель планетоида не имел отношения к их появлению. Но предмет, торчавший неподалеку из кучки этих пластинок и похожий на глазное яблоко, насаженное на длинный изогнутый металлический шип, определенно принадлежал Пенни Ройялу.

Наконец Джел вошла в шлюз и заметила, что его внутренний люк также открыт, — значит, снимать скафандр ей не придется. Когда она оказалась внутри, внешняя дверь захлопнулась — видимо, только затем, чтобы заставить гостью понервничать. Оказавшись внутри корабля, Джел была вынуждена в дополнение к прибору ночного видения в шлеме включить имевшиеся на скафандре лампы. Внутренняя обшивка корабля была содрана, виднелись детали корпуса. Вещи, которым Пенни Ройял не нашел применения, были свалены в кучу сбоку от двери, — наверное, он собирался их выбросить. Там были мумии примерно двадцати членов команды; их тела, моментально замерзнув в вакууме, сохранились до сих пор. Они были навалены друг на друга, конечности переплелись; это походило на какой-то кошмарный памятник. Джел отметила, что куча состоит только из одеревеневшей плоти и хрупких костей. Не было ни одежды, ни имплантатов, ни драгоценностей. Ей пришло в голову, что Пенни Ройял не выбросил тела потому, что надеется найти им какое-нибудь применение.

Она осмотрелась, не зная, куда идти дальше. Напротив нее, у противоположной стенки корпуса, зияло отверстие одного из туннелей, который, извиваясь, уходил в темноту. Туда? Нет, из туннеля справа исходило тепловое излучение; там пряталось нечто, имевшее температуру выше окружающей среды. Джел начала пробираться вправо, переступая через балки. Внезапно вокруг входа в туннель возникли серебристые не то пальцы, не то щупальца и подняли с пола сферический предмет, похожий на кучку спрессованных компьютерных деталей. Внутри предмета, среди переплетений кабелей, замигали огоньки, из сферы вытянулись антенны и глаза, вроде того, который Джел видела торчащим из земли. Клубок начал распутываться, и с его поверхности соскользнул лишенный плоти голем; он распрямился и сделал пару шагов, волоча за собой толстые рифленые провода.

Во время войны людей с прадорами возникла необходимость в массовом производстве искусственных разумов для управления космическими станциями, кораблями и беспилотными летательными аппаратами — жертвы среди людей были очень велики. Качество при этом страдало, и устройства, которые в мирное время потребовали бы существенной модификации, отправлялись прямо на фронт. Из экономии для создания ИРов использовались кристаллы с трещинами, обычно бракуемые. На них, иногда не очень качественно, копировали фрагменты личности людей — могучих солдат или тактиков. И среди копируемых черт личности мораль присутствовала далеко не всегда. Некоторые из этих созданий превратились в преступников и стали известны под названием черных ИРов.

Одним из них и был Пенни Ройял.

Присутствие могучей женщины, Джин, стоявшей у плеча Кубера, придавало ему уверенности, и вел он себя вызывающе. Я сообщил ему, что, по моим сведениям, он продал Джел уткотрёпа, а я просто хочу узнать, что еще он может мне сказать. Например, с кем она здесь встречалась, куда направилась… все, что угодно. Мне также было любопытно, как бывшая сотрудница Брэвена оказалась здесь. Я был уверен, что это отнюдь не совпадение.

— Я ничего не обязан тебе говорить, Сэндман, — огрызнулся Кубер, называя меня моим прежним именем.

— Верно, не обязан, — согласился я. Меня бесило то, что вся мразь, с которой я сталкивался двадцать лет назад, всплыла на поверхность. — Поэтому я и готов заплатить тебе за сведения.

Он оглянулся на свою охранницу и сложил руки на груди.

— Когда-то ты был большим человеком, но это время прошло. У меня здесь, на Арене, есть работа и хороший доход. Я вообще не обязан с тобой разговаривать. — Он расцепил руки и повелительно махнул пальцем. — А теперь убирайся.

Он вел себя не только вызывающе, но и глупо. Женщина, какой бы быстрой реакцией она ни обладала, не смогла бы защитить его от самонаводящейся пули или приклеенной к дверной ручке иглы, покрытой разъедающим кости составом. Но теперь я не занимался подобными вещами. Я был в отставке. Осторожно потянувшись к карману на поясе, я достал один из оставшихся у меня травленых сапфиров. Я хотел бросить его, отвлечь Кубера и женщину и получить небольшое преимущество. Перцовый пистолет был заткнут у меня сзади за пояс. Конечно, первой нужно уложить ее. Я швырнул камень и хотел было протянуть руку за спину.

Джин сделала одно движение. Кубер, споткнувшись об ее вытянутую ногу, полетел на пол. Сапфир еще сверкал в воздухе, когда дуло импульсного пистолета уставилось мне прямо в лоб. Я решил, что потерял форму, — мне даже не пришло в голову броситься в сторону. В это мгновение я лишь подумал: «Ну вот и все». Но заряд из алюминиевой пыли не разнес мне череп, как я ожидал. Женщина свободной рукой поймала камень и бросила его мне. Я схватил его и медленно вытащил из-за спины вторую руку, растопырив пальцы.

— По-моему, босс только что приказал тебе убираться, — сказала Джин.

Кубер лежал на полу, изрыгая ругательства, затем поднял голову и смолк — только сейчас он сообразил, что произошло.

Я понимающе кивнул женщине, развернулся и быстрыми шагами направился к лестнице, ведущей на Арену; там я мельком взглянул на огромного мангуста, жевавшего остатки гигантской змеи, затем пошел на рынок, где рассчитывал раздобыть информацию. Какого черта женщина, подобная Джин, делает в компании такого мерзавца, как Кубер? Это не имело смысла, а совпадение было маловероятным. Я подумал, что Брэвен, возможно, послал ее следить за мной, предположив, что я охочусь за чем-то ценным. Я был погружен в размышления о ней, и это может послужить мне извинением. Она бросилась на меня из узкого бокового туннеля. Мне удалось лишь слегка дернуться, прежде чем она схватила меня, развернула и впечатала лицом в стену главного коридора. Обернувшись, я снова увидел перед собой дуло ее пистолета. Окружавшая нас толпа быстро поредела.

— Кубер передумал насчет того, чтобы отпустить тебя, — объяснила Джин.

— В самом деле? — выдавил я.

— Иногда он туго соображает, — заявила она. — Когда ты скрылся, до него дошло, что тебе мог прийтись не по вкусу его прием и ты подсунешь ему в соевый гамбургер цианид.

— Он что, вегетарианец?

— Это все от работы с животными — у него отвращение к мясу.

Я осторожно взглянул на женщину, размышляя, почему я еще жив.

— Ты собираешься меня убить?

— Я еще не решила.

— А тебе когда-нибудь приходилось убивать?

— Много раз, но в основном это был не мой выбор.

— У тебя высокая мораль.

— Видимо, да, — согласилась она. — Кубер при виде тебя перепугался до смерти. Очевидно, ты профессиональный убийца?

— Я наемник.

— Значит, убийца.

«Ага, — подумал я, — теперь я понял, кто ты такая».

— Думаю, тебе отлично известно, кто я и кем был раньше, — сказал я. — А сейчас я ксеноархеолог и пытаюсь вернуть похищенную вещь.

— Я здесь слишком задержалась. — Она рассеянно покачала головой. — Мне так хотелось пристрелить Кубера. — Она поразмыслила с минуту. — Брось это дело, Ро. Все зашло слишком далеко.

— Как тебе угодно, — ответил я. — Пушка-то у тебя.

Она опустила оружие, затем резким движением сунула его в кобуру.

— Если ты мне не веришь, сходи поговори с хозяйкой зоомагазина по имени Дезорла. Есть сведения, что Джел посетила ее перед встречей с Кубером и во время их беседы Джел разнесла камеры и робота-охранника в офисе Дезорлы.

— Зоомагазин, значит?

— У Дезорлы имеются… связи.

Джин ушла, и мне не очень хотелось ее преследовать. Может быть, она облапошила меня, а может, дала необходимую зацепку. Я решил, что, если верно первое, я вернусь к загонам хорошо подготовленным.

На рынке мне сразу указали магазин Дезорлы. Войдя в одну из дверей, я осмотрел пустой зал. Винтовая лестница, ведущая наверх, была перегорожена и заблокирована. Я сразу узнал тип замка и принялся вскрывать его, используя имевшиеся при мне инструменты. Как я уже говорил, я потерял форму — взлом программы занял у меня около тридцати секунд. Я поднялся, осмотрел второй этаж, затем взобрался на третий.

В пустом офисе царил порядок; я толкнул хлипкую дверь в жилое помещение. Сначала я не заметил ничего необычного… затем увидел кровь на полу и большую стеклянную банку на кофейном столике. Переступив через алые лужи, я заглянул в банку и в сморщенной, покрытой струпьями массе, находившейся внутри, увидел кошмарное безглазое лицо. Затем что-то капнуло мне на голову. Я взглянул вверх…

Подбежав к окну, я попытался перевести дух, но времени на это мне не дали. К магазину неслись здоровенные охранники с Арены, а немного подальше я заметил Джин, быстро направлявшуюся к выходу. Я открыл окно в тот момент, когда охранники вошли в дверь, и проделал кое-какие акробатические упражнения. Пришлось переводить дух уже вне магазина. Секунду спустя я поднялся и побежал к выходу, натягивая шлем и не выпуская Джин из виду. Я быстро прошел через шлюз, находившийся значительно левее того, в котором исчезла она, вышел наружу на несколько мгновений раньше ее и пустился бежать вдоль стены, считая двери. Вытащив на ходу карбидный нож, я остановился и притаился за одной из арок, надеясь, что отсчитал правильно.

Джин показалась слева от меня. Я знал, что нельзя давать ей ни малейшего шанса, иначе она снова одержит верх. Я воткнул нож ей в бок, разрезал костюм, схватил ткань и потянул. Из разреза выплыло облачко ледяного тумана; шлем покатился по камням. Задыхаясь, женщина отшатнулась назад, не выпуская при этом импульсного пистолета, — должно быть, он работал и на таком зверском холоде. Я ударил ее ногой в грудь, вышибив из костюма остатки воздуха. Мимо меня вдоль ледяной каменной мостовой просвистели импульсные снаряды, оставляя в воздухе белые дорожки; я наступил женщине на запястье, сломав кость, затем отшвырнул пистолет прочь. Ее кулак угодил мне под ребра, а ногой она едва не снесла мне голову с плеч. Ослепшая, задыхающаяся, она оказалась самым сильным противником из всех, с кем мне приходилось сталкиваться… а может, это просто я потерял навыки. Но в конце концов она затихла, и я отволок ее на «Ульрисс Файр», чтобы она не умерла от кислородного голодания.

— Ну, — сказал я, когда она пришла в себя, — какого дьявола, что ее убило?

Несколько секунд Джин разглядывала путы, которые привязывали ее к стулу, затем произнесла:

— Ты сломал мне руку.

— Отвечай, и я позволю роботу починить ее. Ты меня подставила, Джин. Это твое настоящее имя?

Она кивнула с отсутствующим видом; не знаю, было ли это ответом на мой вопрос или нет.

— Я заметила, что ты сказал «что», а не «кто».

— Того, кто утруждает себя сдиранием с жертвы кожи заживо и приколачивает ее к потолку, не производя шума и не оставляя следов, нельзя классифицировать как «кого-то». Это бездушная вещь. — Я внимательно посмотрел на свою пленницу, пытаясь разгадать выражение ее лица. — Так, может, это и была вещь… черный голем, например?

— Ро Вар Ольссен, нанятый Агентством для мокрых дел за рубежом, нечто вроде машины возмездия Правительства, который, вероятно, полюбил свою работу слишком сильно, — какое право ты имеешь говорить о классификациях?

— Значит, ты все знала. Я догадался о том, кто ты, когда ты второй раз назвала меня убийцей. Такое морализаторство вполне характерно для сотрудника Агентства, вышедшего за пределы своих полномочий; характеризует всю вашу контору.

— Пошел ты.

— Что, наступил на больную мозоль? — Я смолк; мне пришло в голову, что я поступаю несколько наивно, позволяя ей увести себя от темы. — Так что, Дезорлу убил голем?

— В некотором смысле да, — хмуро признала Джин. — За ней следили, а она слишком много болтала — особенно с Джел.

— Расскажи мне о Джел.

Уставившись на меня неподвижным взглядом, она произнесла:

— А что тут рассказывать? Мы знали об ее интересе к древним технологиям, знали, что она следит за такими, как ты. Мы подложили кое-что поблизости от твоей машины и постарались сделать так, чтобы Джел узнала об этом.

У меня внутри словно что-то оборвалось.

— Так эта ячейка… это фальшивка?

— Нет, она настоящая. Иначе у нас ничего бы не получилось. Я представил себя на своей базе на полу, с молотком в черепе.

— Я мог погибнуть.

— Для подобной операции это приемлемый уровень сопутствующих потерь, — без выражения произнесла женщина.

В одну ужасную секунду все это пронеслось у меня в мозгу. Действительно, на множестве планет множество людей пытается найти артефакты афетеров, но сколько из них похожи на меня? И сколько из них нежелательны, подобно мне? Я решил, что именно из-за моего прошлого какой-то ИР выбрал мою жизнь в качестве «приемлемого уровня сопутствующих потерь».

— И что это за операция? — наконец выдавил я. — Хотите прижать прадоров?

Она рассмеялась.

— Значит, нет.

— Ты самостоятельно выяснил, каковы цели Джел. Не знаю, каким образом…

Она замолчала, глядя на меня, но я не собирался ей ничего объяснять. Она продолжила:

— Если она сможет вернуть уткотрёпу разум, то в ее руках окажется товар, за который прадоры дадут бешеные деньги. Ей за всю жизнь их не истратить. Но здесь возникает проблема: Джел не сможет так просто взять и скормить уткотрёпу ячейку, нельзя и установить ему временный сетевой имплантат. Эта ячейка — продукт сложнейшей внеземной технологии, для создания ее использовался очень редкий язык.

— Ей нужен ИР… или что-то вроде этого…

— Именно; но несмотря на то что некоторые ИРы осмеливаются нарушить законы Правительства, есть границы, которые они ни за что не перейдут. Например, передача живого афетера прадорам находится далеко за этими границами.

— Тогда ИР, принадлежащий прадорам.

— Они имеются только на их кораблях и служат определенной цели. Они лишены гибкости.

— Тогда какого черта…

— Ты когда-нибудь слышал о Пенни Ройяле? — перебила она.

Я почувствовал приступ почти суеверного страха.

— Чушь собачья.

— Никакая не чушь, Ро. Теперь ты понимаешь, что дальше это уже не твоя работа? Ты свое дело сделал.

— Вы поставили в ячейку «жучок».

Джин с покровительственным видом улыбнулась:

— Нет, эта штука слишком мала, а нам надо было воспользоваться подпространственной технологией.

Внезапно до меня дошло.

— Вы пометили уткотрёпа.

— Точно. — Она с минуту смотрела на меня, затем, видимо смирившись, продолжала: — Сигнал поступает постоянно, и данные о местонахождении животного передаются на Кладбище, на корабль Правительства. В тот момент, когда к уткотрёпу подсоединят ячейку, сигнал оборвется; это будет означать, что у Пенни Ройяла имеется и хранилище памяти, и уткотрёп, и тогда в дело вступают большие пушки. Все кончено, Ро. Как ты не понимаешь? Ты свою роль сыграл, и ни я, ни ты больше ничего здесь не сможем сделать. Нам обоим пора возвращаться домой.

— Нет, — сказал я. Думаю, она просто не понимала, насколько пытки и покушение на убийство разозлили меня. — А теперь говори, как найти Джел. У меня к ней есть кое-какие счеты.

Джел не нравилось соседство голема. Големы были либо высоконравственными существами, служившими Правительству (такие не одобряли ее деятельность и были достаточно могущественны, чтобы эту деятельность прекратить), либо — значительно реже — аморальными и вполне могли причинить ей большие неприятности. По поводу этого голема сомнений у Джел не возникало: существо, стоявшее рядом с ней в шлюзе, было убийцей, точнее, дистанционно управляемым устройством, разумом низшего уровня, частью убийцы. Насколько она понимала, подобные вспомогательные големы Пенни Ройяла были рассеяны по всему Кладбищу, часто своими действиями оправдывая это название.

Когда давление в шлюзовой камере выравнялось, открылась внутренняя дверь, ведущая в «Кобаши». Пока Джел снимала скафандр, голем стоял в стороне; это был неподвижный серебристый скелет, внутри его грудной клетки виднелись схемы, вместо суставов были встроены кибермоторы, соединенные в узел в позвоночнике, в глазницах черепа сверкали синие зрачки. Она подумала: добровольно голем подчинился Пенни Ройялу или его захватили силой? Скорее всего, второе.

— Сюда, — сказала она, переодевшись, и повела голема в трюм.

Скелет последовал за ней, клацая по полу металлическими ступнями. Почему на нем не было синтетической плоти и кожи? Чтобы выглядеть пострашнее? Но вряд ли Пенни Ройялу приходилось принимать здесь людей. Скорее всего, оболочки голема просто разрушились бы в этих условиях.

По команде от ее имплантата дверь в переборке со стуком отъехала в сторону, и Джел, надев дыхательную маску, вошла в трюм, часть которого была отгорожена решеткой. В воздухе не хватало кислорода, и человек задохнулся бы в этой атмосфере, но дверь можно было держать открытой, поскольку разница давлений способствовала тому, что кислород из коридора устремлялся сюда. Незначительное увеличение содержания кислорода не должно было причинить вред обитателю трюма; организм его был достаточно крепок, чтобы выживать в различных условиях. Возможно, когда-то он был создан генетиками именно с такой целью. За решеткой, у которой стояли Джел и голем, пол покрывал слой дерна в фут толщиной, мокрый и мягкий, как мох. На стенах были изображены масадианские пейзажи, перекрытые решеткой, чтобы животное, приняв их за настоящие, не попыталось биться в переборки. Откуда-то раздавались звуки, характерные для масадианской степи, и для пущего правдоподобия на травяном ковре валялись триконические раковины.

Уткотрёп выглядел гораздо бодрее и здоровее, чем в застенке Кубера. Как и всякий раз, когда приходила Джел, он сидел в углу на корточках. Она видела его в другой позе только на изображениях, передаваемых камерами. Как будто каждый раз, когда она приближалась, он слышал ее шаги и забивался в угол; однако это было невозможно — трюм был полностью звукоизолирован.

— Субъект кажется подходящим, — сказал голем. — Для установки памяти его необходимо перевести в комплекс.

— Копаю летание получать, — равнодушно произнес уткотрёп.

— Фонетическое сходство их бормотания с языком людей всегда вводило исследователей в заблуждение, — заметил голем.

— Верно, — согласилась Джел. — Ячейку?

Она сделала жест в сторону двери, и голем любезно вышел первым.

Она догнала голема около главной шлюзовой камеры, открыла очередную дверь и провела его в свое жилище. Затем остановилась.

— Прежде чем я покажу тебе этот предмет, мы должны договориться насчет некоторых вещей. — Она повернулась лицом к голему. — Уткотрёп и ячейка памяти не должны углубляться в твой комплекс дальше чем на полмили.

Голем молча смотрел на нее, ожидая продолжения и не задавая вопроса, который возник бы у человека. Джел раздражало то, что Пенни Ройял, скорее всего, понимал причины этого требования, и еще больше раздражала необходимость объяснять.

— Таким образом, они останутся в пределах эффективного радиуса взрыва моего корабля. Если я погибну или если ты попытаешься отобрать у меня уткотрёпа или ячейку памяти, я пошлю кораблю приказ включить подпространственный двигатель при обращенном поле и несовпадении фаз на десять градусов. Взрыв отколет хороший кусок от этого планетоида.

Голем ответил лишь:

— Твой ИР произведен прадорами.

— И что?

— В качестве вознаграждения я возьму запись ячейки афетеров и копию ИРа прадоров.

— Это кажется мне разумным, но копию ИРа ты получишь непосредственно перед моим отъездом.

Джел не хотела давать Пенни Ройялу время на то, чтобы он взломал системы безопасности ее корабля.

В этот момент ИР прадоров, о котором шла речь, беззвучно дал ей знать об активности снаружи. С помощью своих компьютерных устройств она подключилась к внешним камерам корабля. Один из туннелей, в отверстии которого виднелось нечто вроде экскаватора, полз к «Кобаши».

— Что там происходит? — вежливо осведомилась она.

— Я думаю, у тебя нет скафандра для уткотрёпа?

— Ясно.

Несмотря на свою угрозу, Джел понимала, что здесь все преимущества на стороне Пенни Ройяла. Она подошла к стене и мысленно приказала сейфу открыться. Стальной брус толщиной в фут выехал из стены и отодвинулся в сторону. Джел сунула в отверстие руку, достала ячейку и протянула ее голему. Она была уверена, что самое трудное начнется, когда Пенни Ройял убедится в подлинности этой вещицы.

Голем взял ячейку двумя пальцами; Джел заметила, что на кончиках пальцев остались подушечки из синтетической плоти. Он замер, затем его грудная клетка внезапно раскрылась, показались оптические приборы, серый короб батареи и различные соединенные между собой детали, похожие на внутренние органы. Джел заметила также несколько темных фрагментов, напоминавших морские звезды со множеством лучей; она решила, что в оригинальной конструкции голема этой детали не было. Голем прижал ячейку к одной из «морских звезд», которая начала извиваться, словно от боли, затем обхватила металлическую коробочку.

— Нераспознаваемый формат программирования, — сказал голем.

«Лжешь», — подумала Джел. Голем продолжал:

— Объем примерно сто двадцать гигабайт, синаптическое отображение, несколько имплантаций…

У Джел внезапно возникло нехорошее предчувствие. Хотя измерять память живого существа в байтах не совсем корректно, по ее оценкам, объем ячейки не превышал нескольких сотен мегабайт; видимо, на самом деле он был на порядок выше. Но ее оценка, как и оценки людей, обнаруживших ячейку, была основана на предположении, что в ней содержится память и жизненный опыт одного афетера. Это не обязательно было правдой. Возможно, эта небольшая металлическая коробочка хранила воспоминания и сознание тысячи афетеров.

Наконец голем выпрямился, сунул руку внутрь своей грудной клетки, вытащил ячейку и вернул ее Джел.

— Начнем, когда туннель подсоединится к кораблю, — сказал он. — Как ты собираешься транспортировать уткотрёпа?

— Это будет несложно, — ответила Джел и отправилась искать свой пистолет с транквилизаторами.

Ульрисс разбудил меня словами:

— Проснись и пой, игра началась… ну, то есть начнется через пару часов — сигнал больше не искажается, следовательно, корабль Джел вернулся в реальное пространство.

Я лежал, моргая и уставившись в потолок, на медленно зажигавшиеся лампы, затем отбросил одеяло, перекинул ноги через бортик койки и спрыгнул на пол. Я покачнулся; голова кружилась, конечности онемели. Мне всегда требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя после сна, поэтому Ульрисс поднял меня заранее. Минуту спустя я оглянулся на Джин, которая спала на нижней койке.

— Ошейник в порядке? — спросил я.

— Она его не трогала, — ответил ИР, — хотя пыталась уговорить меня снять его, взывая к моей лояльности и чувству долга по отношению к организации, которая меня создала.

— И что ты ответил?

— Ни один здравомыслящий ИР не захочет, чтобы в руки прадоров попал живой афетер, а ваше намерение вернуть ячейку памяти и, так сказать, по доверенности привести в исполнение приговор, уже вынесенный Джел Феогрил, скорее должно предотвратить это событие. Если вы преуспеете в ваших намерениях, то не помешаете планам Правительства; но, с другой стороны, я свободен в своих действиях и судьба Пенни Ройяла мне безразлична. Если же вы потерпите неудачу, ваша смерть не нанесет Правительству ущерба.

— Вот спасибо — так приятно узнать, что кому-то есть до тебя дело.

С койки раздался сонный голос Джин:

— Ты необыкновенно чувствителен для человека, которого когда-то называли мясником.

— Вот как? — ухмыльнулся я. — Ты меня боишься. Ты поэтому сообщила мне кодировку подпространственного сигнала?

Джин откинула в сторону одеяло и села. На ней была только тонкая майка, и зрелище показалось мне довольно отталкивающим — я подозревал, что именно поэтому она и разделась. Она прикоснулась кончиками пальцев к металлическому ошейнику.

— Конечно боюсь — ты же контролируешь этот ошейник.

— Который вколет тебе временно парализующий препарат, а не разнесет голову, как я сначала тебе сказал, — ответил я.

Она кивнула:

— Ты также сказал, что, если я не сообщу тебе нужные сведения, ты продемонстрируешь мне штуки, которые Джел проделала с тобой.

— Я никогда никого не пытал, — возразил я, затем вспомнил, что она наверняка читала мое досье в Агентстве. — Ну, то есть пытал, но лишь тех, кто этого заслуживал.

— Ты мог бы воспользоваться специальными препаратами и техникой, с помощью которой Джел заставила тебя говорить.

— Мог бы, — кивнул я, — но в этом не было необходимости. — Я пристально взглянул на Джин. — Мне кажется, ты участвовала в этой операции на вторых ролях и весьма недовольна тем, что тебя не пригласили на триумфальное завершение. А я дам тебе возможность все-таки в нем поучаствовать. Я тебя понимаю — в прошлом мне самому приходилось оказываться в подобных ситуациях.

— Да, тебе нравилось участвовать в финальной бойне, — сказала она, наклоняясь за своей одеждой, которую сбросила на пол, прежде чем улечься; я отключился раньше, не волнуясь за свою безопасность. На пленнице был ошейник, а Ульрисс не сводил с нее глаз.

Я хмыкнул и пошел за тройным эспрессо.

После завтрака, состоявшего из яичницы с беконом, грибного стейка, литра виноградно-орехового сока и еще одной порции кофе, я настолько оправился, что смог проходить через двери, не сшибая по дороге косяки. Джин уничтожила гигантскую жареную креветку, такое же количество сока и несколько огромных чашек белого чая. Я решил, что в следующий раз, когда я соберусь заглянуть в кладовую или воспользоваться синтезатором, я попробую ее вариант. Если, конечно, следующий раз состоится — через несколько минут нам предстояло выйти из подпространства. Джин последовала за мной в кабину и уселась в кресло второго пилота, которое было таким же излишеством, как и мое, — ведь кораблем управлял Ульрисс.

Мы вышли на поверхность. На экране мелькнуло звездное небо, затем по нему пошли полосы. Я обернулся к панели управления маскировкой и увидел, что она активирована.

— Ульрисс…

— Корабль Джел находится на поверхности свободного планетоида рядом со старым судном, которое, по-видимому, разобрано на части и от которого отходят туннели из прессованного грунта.

— Значит, Пенни Ройял там и может нас засечь, — добавил я.

— Верно, — ответил Ульрисс, но не это беспокоило меня в первую очередь.

На экране возникло увеличенное изображение, яркость картинки усилилась, и я в подробностях смог разглядеть планетоид и крейсер прадоров на его орбите.

— Дерьмо! — выругался я.

Пока Ульрисс с помощью еле дышавшего термоядерного двигателя подводил корабль к планетке, мы рассматривали крейсер. К счастью, наше прибытие, судя по всему, прошло для прадоров незамеченным. Когда мы приблизились, от вражеского корабля отделился шаттл и устремился вниз.

— Интересно, входит ли это в планы Джел, — заметил я. — Я бы загрузил ячейку в мозг афетера, а потом встретился с покупателями в более безопасном месте.

— Согласна, — сквозь зубы процедила Джин и взглянула на меня. — Что ты собираешься делать?

— Садиться. — Пощелкав рычагами, я увеличил изображение корабля Джел, останков крейсера и окружавшего его переплетения туннелей, похожих на трубы. — Скорее всего, она где-то там, внутри, а с ней ячейка и уткотрёп. Я попаду туда без проблем.

Мы наблюдали, как шаттл снижается; затем вспыхнули сопла, и он завис над туннелями.

— У тебя там могут быть… неприятности. Оружие есть? — спросила Джин.

— Конечно.

Шаттл прадоров садился рядом с кораблем Джел.

— Возьми меня с собой, — попросила Джин.

Я ответил не сразу, продолжая глядеть на экран. Пять прадоров, облаченных в бронированные скафандры и, судя по всему, вооруженных до самых жвал, вышли из люка. Приблизившись к одному из туннелей, они столпились там. Я увеличил изображение как раз вовремя, чтобы увидеть, как монстры рассыпались по сторонам в ожидании взрыва. Очевидно, ни Джел, ни Пенни Ройял их не приглашали.

— Разумеется, возьму, — в конце концов ответил я.

Джел нахмурилась, услышав отдаленный гул взрыва и шум выходящего в отверстие воздуха; затем он внезапно оборвался: где-то закрылась аварийная дверь. Объяснить это можно было лишь одним: во время переговоров прадоры установили на «Кобаши» передатчик.

— Ты можешь с ними справиться? — спросила она.

— Могу, — ответил Пенни Ройял через своего голема.

Сам он продолжал работу. Перед Джел находился уткотрёп, опутанный с ног до головы стальными полосами; голова его была неподвижно зажата в металлической рамке. Он все еще пытался дотянуться передней лапой до головы и снять оковы, но затем лошадиная доза снотворного сделала свое дело. Животное потеряло интерес к окружающему, лапы его повисли, и оно начало бормотать что-то про себя.

Все помещение было заставлено и увешано всевозможным оборудованием: системами контроля, установками генерации кислорода, обогревателями, наставленными друг на друга блоками преобразования данных, трансформаторами и прочими устройствами, очевидно вынесенными с несчастного корабля. Эти агрегаты занимали пол, стены и потолок и были соединены между собой на первый взгляд беспорядочным переплетением оптоволоконных проводов и мощных сверхпроводящих кабелей. Некоторые кабели уползали, словно змеи, вглубь одного из туннелей; Джел решила, что там находится корабельный термоядерный реактор. Все это освещалось прямоугольными плафонами, вмонтированными в потолок. Она размышляла: неужели Пенни Ройял успел соорудить такую лабораторию после ее приезда? Это было вполне возможно; она представила себе ИРа, подобно железному кальмару с невероятной скоростью снующего среди своего хозяйства. Наконец ИР приблизился к уткотрёпу и подключил к металлической клетке, заключавшей голову животного, медицинского робота, похожего на серебряного жука; за роботом тянулись провода, соединявшие его с какими-то устройствами.

— Ячейку, — произнес Пенни Ройял, резким движением вытянув вперед ребристое щупальце; лопаточка, находившаяся на его конце, замерла напротив груди Джел.

— А как с прадорами? — спросила она. — Может быть, лучше сначала разобраться с ними?

Два глаза из целой кучи глаз, торчавших на ножках из тела ИРа, со щелчком повернулись к голему, который внезапно шагнул вперед, вцепился в основное «тело» ИРа и слился с ним. В этот момент Джел заметила, что Пенни Ройял состоит из множества таких големов.

— Они вошли в мой туннель и приближаются, — ответил ИР.

Тут Джел пришло в голову, что слова Пенни Ройяла о том, что он «может с ними справиться», не обязательно значили то, что она подумала.

— Так ты не собираешься их останавливать? — спросила она.

— Нет.

— Но они попытаются отобрать ячейку памяти и уткотрёпа.

— Это не доказано.

— Они нападут на тебя.

— Это не доказано.

Джел раздражалась все больше.

— Отлично. — Она сняла с плеча импульсное ружье, скомбинированное с ракетной установкой. — Ты вроде неглуп, но, по-моему, ты забыл об инструкциях, которые я дала «Кобаши», прежде чем пойти сюда. Эти прадоры попытаются забрать мое имущество, не заплатив за него, а я попытаюсь их остановить. Если меня убьют, «Кобаши» взорвется, и погибнут все.

— Твой корабль не взорвется.

— Что?

— Я взломал твои коды через две с половиной секунды после того, как ты покинула корабль. ИР, управляющий твоим кораблем, изготовлен прадорами, его основа — замороженный мозг старшего прадора. Но они так и не поняли, что любой код можно взломать, и код твоего ИРа — не исключение. Ты, мне кажется, тоже не исключение.

Послышался очередной удар и рев выходящего наружу воздуха. Пенни Ройял вздрогнул, и половина его глаз повернулась к входу в один из туннелей.

— Однако, — с явной неохотой произнес он, — эти прадоры весьма неуважительно относятся к моему имуществу, и я не хочу, чтобы они помешали нашему интересному занятию.

Внезапно от тела Пенни Ройяла, подобно слезающей скорлупе, начали отделяться големы; их получилось пять, а от ИРа остался паукообразный скелет. Оказавшись на полу, големы отбросили провода, соединявшие их с Пенни Ройялом, и исчезли. Джел содрогнулась: в их движениях не было ничего человеческого, некоторые передвигались на четвереньках, но быстро, ужасно быстро. Они несли устройства, назначение которых Джел затруднялась определить, но предположила, что они вряд ли имеют мирные намерения.

— А теперь, — сказал Пенни Ройял, сжимая и разжимая лопаточку, завершавшую его щупальце, — ячейку.

Джел сунула руку в сумку на поясе, достала коробочку и отдала ему. Щупальце с головокружительной скоростью втянулось обратно, и Джел потеряла ячейку из виду. Дрогнули какие-то устройства, загудел трансформатор. Медицинский робот прижался к лысой голове уткотрёпа и обхватил его сверкающими металлическими конечностями. Джел услышала смешок, затем жужжание костной дрели. Уткотрёп передернулся и попытался дотянуться до своей головы. Моментально вытянулись щупальца ИРа, опутав его конечности и прижав к бокам.

— Причал жужжит, — с пугающей четкостью произнес уткотрёп.

Джел оглядела помещение. Справа, на противоположной стороне от того туннеля, в сторону которого глянул Пенни Ройял и из которого, по-видимому, должны были появиться прадоры, если им удастся сюда добраться, находилась куча панелей и конструкций, содранных с корабля. Она направилась к этой куче, готовая в любое мгновение спрятаться, и оттуда продолжала наблюдать за работой ИРа.

Сколько времени займет весь процесс? Она понятия не имела об этом, но ей казалось, что это будет недолго. Медицинский робот подсоединял к мозгу уткотрёпа нанопровода, обеспечивавшие синаптические связи с программой, которую ИР создал на основе мозговой структуры, запечатленной в ячейке. Далее ему необходимо было выстреливать в уткотрёпа электрическими импульсами и вводить ему точно дозированные количества нейростимуляторов, давая ему память, мысль, сознание. Уткотрёп уже, казалось, выпрямился, выражение его «лица» стало более серьезным, глаза сверкнули холодным металлическим блеском. А может быть, она лишь старается увидеть то, что ей хочется?

— Жужжит причал, — сказало существо. Лингвистов, изучавших бормотание, всегда раздражало то, что ни один из уткотрёпов никогда не повторял свои бессмысленные слова. — Жужжит жужжит, — продолжал он. — Причал.

— Базовая сеть синапсов создана, — сообщил Пенни Ройял. — Произвожу загрузку одной четвертой многоуровневого формата.

Джел не совсем поняла, что хотел сказать ИР, но похоже было, что дело идет успешно. Вдруг уткотрёп издал какой-то звук — не то свист, не то тонкий писк, не то щелчок, — и звук этот был таким пронзительным, что у Джел едва не лопнули барабанные перепонки. Затем пара оптических кабелей задымились, они внезапно съежились, рухнул на пол какой-то системный блок, оттуда вытекла похожая на расплавленное стекло жидкость, шипя на холодном камне. Пенни Ройял выпустил лапы уткотрёпа.

— Загрузка завершена.

Раздалось жужжание на два голоса — Джел узнала работу устройств, «сваривающих» клетки и кость, и медицинский робот отъехал в сторону. Уткотрёп поднял лапу и почесал макушку. Затем снова издал пронзительный звук, и мгновение спустя Пенни Ройял ответил ему тем же. Существо пожало плечами, и его путы распались. Оно опустилось на пол и село на корточки, словно зловещий Будда. Оно совершенно не походило на животное.

— Они выбрали отсутствие разума, — произнес Пенни Ройял, — но, прежде чем пожертвовать своим сознанием, спрятали в некоем месте, в подпространстве, средство, позволяющее им снова обрести себя.

— И что это значит? — спросила Джел. Глаза на ножках повернулись к ней.

— Это значит, человек, что, воскресив меня, ты совершила большую ошибку, — а теперь убирайся.

Она поразилась, как это могло произойти — во время копирования ячейки Пенни Ройялом или в результате утечки при загрузке. Должно быть, в ячейке сидел какой-то скрытый вирус или червь.

Вдруг уткотрёпа и Пенни Ройяла окружило нечто вроде пузыря. Он слегка покачнулся, и в тех местах, где он касался оборудования, он срезал куски металла. Внутри пузыря прямо из ничего появился объект, похожий на горную вершину, — это было мимолетное видение бесконечной пустоты. От подножия горы к вершине побежали волны, какие бывают на освещенной солнцем воде, и на пике возникло тусклое свечение, после каждой волны становившееся ярче.

Джел, всегда готовая перехватить инициативу, обладала также отточенным инстинктом самосохранения. Развернувшись, она устремилась в ближайший туннель.

— Там происходит что-то серьезное, — сказал я, взглянув на данные, передаваемые Ульриссом, которые отображались на дисплее моего шлема.

— Что-то? — переспросила Джин.

— Всевозможные виды выбросов энергии и следы входа и выхода из подпространства. — Я прочитал текст Ульрисса — он послал текст, потому что голосовое сообщение, в реальном времени или сжатое, увеличило бы продолжительность передачи и дало бы возможность Пенни Ройялу перехватить и взломать его. — Кажется, что перед этими выбросами и колебаниями подпространственный сигнал от уткотрёпа изменился. Они установили ему ячейку… Сколько осталось до прибытия линкора Правительства?

— Он неподалеку — скорее всего, прибудет через несколько минут.

— И что тогда произойдет?

— Они либо разбомбят это место, либо пошлют группу захвата.

— А поточнее?

— Я бы сказала, скорее последнее. Агентству хочется получить уткотрёпа.

— Но зачем? Это же просто животное!

Я заметил, что она покачала головой, скрытой внутри шлема.

— Уткотрёпы остаются афетерами, несмотря на то что они лишились разума. Очевидно, поскольку Масада сейчас является частью владений Правительства, уткотрёпы вправе рассчитывать на его защиту, как и все граждане.

— Верно.

Я тяжело протопал по загадочным наслоениям, покрывавшим поверхность планеты, к дыре, оставшейся в одной из труб после взрыва, устроенного прадорами. Защита, гарантированная гражданам Государства, исходила из выгоды для большинства. Если одному из граждан необходимо умереть, чтобы Агентство смогло захватить черного ИРа, то, как я подозревал, жизнь этого гражданина для Правительства значила мало. Разумнее всего сейчас было вернуться на «Ульрисс Файр» и убраться с этого планетоида, потому что в Государстве насчитывалось несколько триллионов граждан, а уткотрёпов среди них было всего несколько миллионов. Я был склонен считать, что ИРы Правительства вполне готовы пожертвовать несколькими людьми ради того, чтобы захватить это животное.

— Когда линкор прибудет сюда, сообщи ему, что мы внизу и что Пенни Ройял, похоже, бежать не собирается; может, они ненадолго отложат вечеринку, — приказал я Ульриссу.

Мгновение спустя я получил от Ульрисса подтверждение, затем ступил в мрачные глубины туннеля и огляделся. Справа от меня находился проход в изуродованный корабль. Если верить моим сенсорам, битва шла слева, где-то внизу. Я усилил светочувствительность шлема и приказал: «Оружие к бою», а затем этот же приказ повторила Джин.

Мое многофункциональное оружие внезапно стало легким как перышко — это включились вспомогательные моторы скафандра. Передо мной на экране возникло перекрестие прицела, оно перемещалось, когда я водил ружьем из стороны в сторону. Сбоку виднелось меню, в котором были перечислены виды оружия: лазер, лучевая пушка, список снарядов — от обыкновенной пули до фугаса. «Лазер», — выбрал я, решив, что нам, вероятно, придется кое-где пробиваться сквозь перегородки, и на дисплее засветилась столбчатая диаграмма, показывавшая доступный уровень энергии. Я мог бы изменить множество других настроек лазерного луча, но установки по умолчанию всегда были самыми лучшими. Я добавил: «Автоматическая реакция на атаку». Теперь, если бы кто-нибудь вознамерился в меня стрелять, оружие, самостоятельно контролируя моторы скафандра, произвело бы упреждающий выстрел. Я решил, что Джин тоже настраивает свою пушку подобным образом, а может, по-другому, как ей привычнее.

Туннель изогнулся и начал понижаться. Вскоре мы оказались перед кучей обломков и всякого мусора, среди которого валялась практически нетронутая герметично закрытая дверь грузового отсека. Впереди виднелись остатки стены, из которой ее вырвало. Я решил, что прадоры сочли эту дверь слишком узкой, а может, начали взрывать все вокруг, чтобы привлечь к себе внимание. Прадоры не такой народ, чтобы просто постучать и спросить, кто дома. Пробравшись через обломки, мы двинулись дальше.

Уклон становился все больше, и нам обоим пришлось выпустить из подошв присоски. Очевидно, этот туннель не был предназначен для людей. Увидев отметины на стенах, я подумал: а для чего именно он предназначен? И вообще, как выглядит этот Пенни Ройял? Постепенно из темноты впереди возникла другая дверь с большим шлюзовым люком. Здесь все было цело. Либо прадоры первым взрывом достигли своей цели, либо эта дверь просто оказалась достаточно широкой для них. Подойдя поближе, я взглянул на панель управления — она не работала, но из двери торчала ручка. Я потянул за нее, но она оказалась слишком тугой, и мне пришлось включить моторы. Ручка со скрипом подалась, дверь открылась. Мы с Джин вошли внутрь; камера была полна водяных паров, — видимо, внутренняя дверь закрывалась не герметично. Я закрыл первую дверь, открыл вторую, и мы шагнули на поле боя, который, очевидно, еще не закончился, — откуда-то издалека доносился гул взрывов, грохот рельсовых пушек и рев лучевого орудия, похожий на звук циркулярной пилы.

Впереди туннель расширялся, словно отдел кишечника, затем уходил направо. Стены, потолок и даже пол были покрыты паутиной поддерживающих балок. Местами среди их переплетения виднелись какие-то устройства, соединенные сверхпроводящими и оптическими кабелями. Я узнал два термоядерных реактора, причем мне было известно, что таких реакторов не могло быть на несчастном корабле Правительства. Я подумал: а может быть, Пенни Ройял распотрошил не только этот крейсер? На полу, в том месте, где балок не было, валялся закованный в броню младший прадор, — должно быть, его впечатало боком в каменные плиты, лапы и клешня на видимой стороне торчали вверх. Только заметив вокруг него блестящую зеленую лужу, я догадался, что передо мной просто половина прадора, валяющаяся срезом вниз. Проследив за тем, куда ведет дорожка зеленой слизи, я увидел вторую половину: она была зажата между балками, подпиравшими стену.

— Интересно, — произнесла Джин.

Да, это было определенно интересно. Если у кого-то здесь имелось оружие, способное разрезать прадорскую броню, тогда наши костюмы совершенно бесполезны. Мы снова включили присоски на ботинках — нам пришлось балансировать на этих балках, словно канатоходцам. И именно сейчас, когда мы находились в таком уязвимом положении, настал подходящий момент для еще одного младшего прадора вылететь из-за поворота прямо на нас.

В тот момент, когда я заметил чудовище, мое орудие взяло под контроль моторы костюма, само развернулось и взяло врага на прицел. Присев на корточки, чтобы не потерять равновесия, я скомандовал: «Выключить автоматику, выключить присоски» — и спрыгнул на пол. Джин уже была там, опередив меня. Да, отстал я от жизни. Младший прадор с улюлюканьем летел на нас, словно машина, управляемая сумасшедшим, клацая многочисленными ногами по балкам. Я заметил, что у него не хватает нескольких лап и одной клешни, и только один глаз на ножке стоял вертикально, оглядываясь на преследователя. Под брюхом виднелась рельсовая пушка, зажатая в лапах-манипуляторах. Прадор резко остановился, уцепившись за балки, и выстрелил; пушка выплюнула серию снарядов, похожую на стержень, послышался ужасающий грохот. Взглянув за спину твари, я увидел искры и летящие пули — они вонзались в потолок и стены, но почему-то никак не могли попасть в некий серебристый объект. Серебристая штука приближалась, передвигаясь зигзагами. Она скрылась за одним из реакторов; я моргнул — серия пуль из рельсовой пушки отскочила от кожуха, оставив на нем ряд глубоких вмятин. Существо выскочило из-за реактора, прыжками пронеслось по коридору, на секунду оказавшись над прадором, затем исчезло позади меня.

Стрельба прекратилась.

Глаз прадора повернулся на ножке, затем упал. Тварь осторожно потянулась клешней к брюху, содрогнулась и, выпустив фонтан зеленой слизи, медленно развалилась надвое.

Я поискал взглядом того, кто это сделал.

— Вон там, — раздался у меня в наушниках негромкий голос Джин.

Я взглянул туда, куда она указывала, и увидел скелетоподобного голема, вцепившегося ногами в балку. Он раскачивался взад-вперед, потирая одной рукой голый металлокерамический череп, вторая свисала вдоль тела, и кисть ее обхватывал какой-то предмет, похожий на тыкву. Подняв свое орудие, я поймал голема в прицел и скомандовал:

— Приготовиться к бою. Лучевая пушка, непрерывный огонь, максимальная мощность.

И подумал: а достаточно ли будет этого?

Голем меня услышал, а может, засек нас каким-то своим способом. Повернув голову на сто восемьдесят градусов, он уставился на нас. Затем голова его медленно вернулась в прежнее положение, словно мы его не заинтересовали. Поднявшись, он отправился в ту сторону, откуда пришел. Даже когда он скрылся из виду, мое сердце продолжало бешено колотиться.

— Пенни Ройял? — прошептал я.

— Часть Пенни Ройяла, — объяснила Джин. — Возможно, вот такая штука и пригвоздила Дезорлу к потолку.

— Очаровательно.

Мы отправились было дальше, но внезапно все вокруг содрогнулось. Мне приходилось бывать на нестабильных планетах, переживать землетрясения, и эта встряска весьма походила на землетрясение. Мне также приходилось бывать на планетах, подвергшихся бомбардировке с орбиты.

— Преобразовать в текст для корабельного ИРа, — произнес я. — Ульрисс, какого черта, что там происходит?

Ульрисс ответил почти сразу:

— Какая-то гравитационная аномалия с центром в том месте, где находится уткотрёп.

«По крайней мере, это не Правительство нас бомбит», — подумал я. Мы двинулись в ту сторону, откуда доносился шум битвы, задержавшись на секунду перед спутанной массой металлических брусьев, среди которой виднелись останки еще одного младшего прадора и россыпь серебристых костей. Я насчитал два черепа, принадлежавших големам, и обрадовался, что это сражение произошло без моего участия. Вокруг нас начали подниматься облачка пыли и мелкой металлической стружки. Откуда-то появился ветерок, который становился все сильнее, — скорее всего, это означало разгерметизацию. Впереди я увидел свет электрической дуги; послышался грохот лучевой пушки. Широкий туннель заканчивался просторной комнатой. Мелькнувший у меня перед глазами младший прадор, паливший куда-то вверх из рельсовой пушки, и пурпурная вспышка — выстрел лучевого орудия — означали, что все происходит именно там.

«Выбор неверный», — подумала Джел, ныряя под трубу толщиной в ярд, по которой с бульканьем текла какая-то жидкость. Ветер, шевеля ее короткие волосы, уносился вперед, в широкое помещение, в котором, по-видимому, разгорелась битва. Отцепив от пояса шлем, Джел надела его, герметично закрыла и поползла под трубой вдоль стены.

Старший прадор забился в нишу в стене справа от нее, рядом скрючился младший. Три голема прятались среди разбросанных установок и наваленных брусьев. Балки на потолке были срезаны, некоторые еще светились, с них капал расплавленный металл. Наверху располагалась обсерватория из полистекла, там на подвесках болтался оптический телескоп. Горел кислород над атмосферной установкой — колонной высотой восемь футов, опутанной трубками и увенчанной устройствами для промывки газа, приемниками и воронками, из которых выходил чистый воздух. Дым поднимался в виде спирали над установкой, затем его утягивало прямо в отверстие в потолке, как раз под куполом обсерватории. Вокруг пролома суетились похожие на насекомых роботы, окутанные раздувающейся массой пенобетона.

Еще один младший прадор, испуская крики, подобные реву сирены, метался по помещению и палил по големам. Очевидно, он служил в качестве приманки; уловка сработала, и один из скелетов показался из укрытия. Правая клешня младшего прадора щелкнула, и Джел заметила, что у нее отломан один кончик. Из этой клешни вырвался знакомый бирюзовый луч, словно пронзив комнату, и пригвоздил голема к полу. Тело его испарилось, руки, ноги и череп со звоном покатились по камням. Одна рука, на конце которой находилось неизвестное ей оружие, упала недалеко от Джел, срезав рядом с местом падения кусок камня. Атомный нож, предположила Джел.

Наблюдая за сражением, Джел размышляла, на чью сторону ей встать. «Если прадоры прикончат двух оставшихся големов, — думала она, — они отправятся за афетером, который находится в помещении у меня за спиной. Может быть, они не обратят на меня внимания, а может, убьют на месте. Если же големы расправятся с прадорами, они могут переключиться на меня». Джел понятия не имела, чего ожидать от существа, которое их контролирует. Отступление и попытка выбраться отсюда вряд ли удадутся: она уже успела изучить туннели Пенни Ройяла и поняла, что любой другой путь к «Кобаши» потребует крюка в несколько миль. А Джел подозревала, что существо в дальней комнате не даст ей времени на этот крюк.

Хитрость младшего прадора сработала и со вторым големом. Стреляя из рельсовой пушки в щель между сферической электрической печью и стеной, у которой скрючился голем, младший прадор продвигался вперед. Голем выстрелил в него из-под печи. Снова сверкнуло голубое пламя, пронзив железный скелет, но по пути оно задело и младшего прадора. Посередине массы ног возник маслянистый фонтан, затем прадор рухнул на пол. Старший с помощью клешни вытащил из укрытия своего последнего собрата. В этот момент оставшийся голем, который только что находился в дальней части комнаты, спрыгнул откуда-то сверху и приземлился между ними.

Дальнейшее произошло с головокружительной быстротой. Голем развернулся, и младший прадор, заливая все вокруг зеленой слизью, развалился пополам — тело его было разрезано по диагонали. Старшему прадору отрезало клешню и половину бронированного выроста, на котором находились глаза; шлем упал на пол. Вверх поднялся фонтан «крови», прадор рухнул вперед, взмахнул оставшейся клешней и ударил голема. Голем повалился на пол — клешня, в которую было встроено лучевое орудие, пригвоздила его к камням. Под брюхом прадора что-то взорвалось, вспыхнуло голубое пламя, маслянистые языки начали пожирать его тело.

Джел не тронулась с места, продолжая наблюдать за происходящим. Она осмотрелась, но не заметила больше ни одного из этих кошмарных големов. Прадор лежал неподвижно, раскинув лапы в стороны; клешня с орудием оказалась придавлена его брюхом. Он скрежетал своими жвалами, из огромного разреза в «голове» хлестала жидкость. Джел поняла, что на лучшее нельзя было и надеяться. Минуту спустя она вышла из укрытия, направив дуло своего орудия на прадора.

— Джел Феогрил, — просвистел переводчик, и прадор начал скрести ногами по скользкому полу, пытаясь схватить ее.

— Точно, — сказала Джел и выпустила две очереди прямо в пасть твари. Вообще-то бомб было бы недостаточно, чтобы пробить искусственную броню, заключавшую тело прадора, но сейчас в ней образовались отверстия. Из дыры, прорезанной големом, выбросило куски плоти, внутренние органы, слизь, осколки щитка. Джел постояла рядом, хотя ей почти ничего не было видно из-за зеленой кляксы на шлеме. Она взглянула вниз, на нечто похожее на кусок печени, висевшее у нее на руке, и сбросила его. Да, результат что надо — если не считать этой помойки.

— Джел Феогрил, — произнес чей-то новый голос. — Брось оружие, не то я отрежу тебе ноги.

Все это время я говорил себе, что мне нужно знать, где именно находится ячейка памяти. Чепуха, конечно. Данные о выбросах энергии говорили, что она в помещении там, впереди, — где-то неподалеку от уткотрёпа. Мне следовало просто пристрелить гадину на месте и отправляться на поиски. Двадцать лет назад я бы так и сделал, но с тех пор я отвык от неожиданностей, которыми чреваты подобные игры. Ладно, согласен, я потерял форму. Она замерла, собралась было обернуться, но затем передумала и бросила в сторону пушку, с помощью которой только что размазала по полу прадора.

Джин, стоявшая слева от меня, вышла вперед, а я двинулся к Джел, целясь ей в грудь. Чего я хотел? Какой-то эффектной сцены, хотел получить удовлетворение при виде ее шока — ведь она встретила того, кого считала мертвым; хотел позлорадствовать пару секунд перед тем, как сделать с ней то, что она проделала с прадором? Да, наверняка я хотел всего этого.

Вытянув перед собой руки, она развернулась. Меня раздражало то, что я не вижу ее лица. Я взглянул вверх: роботы-жуки почти залепили дыру в куполе, и ветер, свистевший в помещении, сменился легким сквозняком.

— Сними шлем, — приказал я.

Джел подняла руки, отстегнула крепления, осторожно сняла шлем, затем опустила его и пристегнула к поясу. «Зря тратишь время, — подумал я, — больше он тебе не понадобится». Краем глаза я заметил, что Джин придвинулась ближе ко мне, хотя прикрывать меня больше не было необходимости.

— Ну что, привет, Ро, — произнесла Джел, не выказывая совершенно никакого удивления при виде меня. Она улыбалась. Той самой улыбкой, которую я видел у нее на лице, когда она срезала полосы кожи с моего живота.

— Прощай, Джел, — сказал я.

В задымленном воздухе на миг вспыхнул мощный лазер, что-то хлопнуло по моему оружию, и во все стороны брызнул расплавленный металл, оставляя в воздухе белые дорожки.

— Полный сбой. Переход в безопасный режим — отключение, — сообщил мне шлем. Я все равно нажал на курок, затем в изумлении уставился на выжженную в стволе дыру.

— Думаю, мина сойдет, — сказала Джел, одним движением наклонилась, подхватила свою пушку и выстрелила. Тем же снарядом, что и в прадора.

Он ударил меня в грудь, отбросил назад, срикошетил и взорвался. Раздался грохот, возникло пламя, пошел дым; я полетел вверх, затем рухнул на пол, чувствуя себя так, словно по мне потоптался разгневанный гигант. Щиток шлема из полистекла раскололся, внутри костюма что-то зловеще шипело. С одной руки, которая была вытянула вперед, слезла броня.

— Какого дьявола ты тут делаешь вместе с ним? — злобно воскликнула Джел.

— Он приперся на Арену, прежде чем я успела улететь, — ответила Джин. — Я решила на всякий случай посидеть в загонах, пока голем Пенни Ройяла не уйдет.

— И ты считаешь, что это достаточное объяснение?

— Я пустила по его следу охранников с Арены, но он каким-то образом от них скрылся и устроил мне засаду снаружи. — В голосе Джин прозвучало раздражение. — Я позволила ему убедить меня выдать код подпространственного сигнала уткотрёпа.

Я слегка повернул голову, но по-прежнему видел только переплетение металлических конструкций и несколько серебристых костей голема. «Ульрисс», — прошептал я, но в ответ получил лишь тихое жужжание.

— Вот цена твоей замечательной подготовке, полученной в Агентстве.

— Ее было достаточно, чтобы убедить его, что я все еще там работаю.

Итак, никакой операции Агентства нет и корабль Правительства не спешит мне на помощь. Я сам разболтал про него Джин, и она использовала эту информацию против меня, убедила меня в том, что Правительство участвует в охоте на Джел. Разумеется, я краем глаза видел просто обыкновенную стычку, бряцание оружием, одно из тех столкновений, что уже много лет происходят на Кладбище между прадорами и людьми.

— Какая здесь обстановка? — спросила Джин.

— Дерьмовая, — ответила Джел. — Что-то вмешалось. Нужно убираться отсюда немедленно.

Я услышал шаги. Они уходили, и я решил, что, возможно, еще останусь в живых. Внезапно шаги стихли.

— Ты использовала взрывчатку, — раздался прямо надо мной голос Джин.

— Что?

— Он еще жив.

— Ну, эту проблему решить легко, — произнесла Джел. Она приближалась, и сапоги ее захрустели по осколкам; по звуку я понял, где она находится. Я вытянул голую руку и пошарил среди блестящих железяк. Кисть голема. Я сжал металлическую конечность и увидел в ее пальцах нечто светящееся.

— Ошейник! — воскликнул я, едва надеясь получить результат, и начал подниматься.

Джел стояла надо мной, а за ней я увидел Джин — та потянулась к шее, затем рухнула на пол. Джел уже почти подняла свое орудие, и я взмахнул рукой. Слегка нажал — этого оказалось достаточно. Она стояла вертикально еще секунду, все еще целясь в меня, затем ее голова запрокинулась назад и отвалилась, держась на затылке только на куске кожи; вверх рванулся фонтан крови. Зашипел воздух, выходивший из рассеченной трахеи, и тело повалилось на землю.

Я осторожно разжал пальцы и положил оружие голема на пол, затем постарался перевести дух — только сейчас я ощутил, что меня как будто отколошматили с ног до головы бейсбольной битой. Медленно поднимаясь на ноги, я ожидал почувствовать боль в какой-нибудь переломанной кости, но, по-видимому, все осталось цело. С Джел все было ясно, и я подошел к Джин. Она валялась без сознания и должна была прийти в себя еще не скоро. Наклонившись над ней, я отцепил от ее костюма шнур питания и оптический кабель ее оружия и подсоединил их к своему скафандру. Никакой реакции, и, разумеется, на дисплее ничего не появилось, потому что он был разбит. Я перевел пушку на ручное управление и отвернулся. Я решил, что, после того как заберу ячейку — если получится, — я вернусь сюда и надену костюм Джин, поскольку в моем добраться до «Ульрисс Файр» было невозможно.

Меня встретило гудение, похожее на гул мощного трансформатора, и я почувствовал себя не в своей тарелке, как после подпространственного прыжка. Не знаю, что это за штука парила в воздухе над уткотрёпом, не знаю, что за силовое поле окружало его и другое существо, походившее на помесь морского ежа и осьминога. Но висевшая в воздухе штука таяла, и, когда она наконец растворилась, поле исчезло и на пол с грохотом обрушилась куча предметов.

Я двинулся вперед, дулом своего орудия приподнял одно из щупалец; оно безвольно шлепнулось обратно. «Пенни Ройял», — решил я. Он распластался по металлическим балкам и фрагментам каких-то механизмов. Уткотрёп повернул голову, словно впервые заметив меня, но не выказал никаких признаков агрессии; признаков могучего внеземного интеллекта я тоже не заметил. Я решил, что эксперимент не удался или, скорее, был каким-то образом прерван. «Что-то вмешалось», — так сказала Джел. Однако я краем глаза следил за существом, пока искал ячейку; наконец я ее нашел. Она была сожжена, но я все равно сунул ее в карман — ведь это была моя находка, а не болванка, которую Агентство подсунуло нашей археологической машине.

Вернувшись в соседнюю комнату, я снял с Джин костюм и надел его.

— Ульрисс, теперь мы можем поговорить.

— А, вы все еще живы, — приветствовал меня ИР. — А я уже сочинял вам некролог.

— Ну ты просто ходячий сборник анекдотов. Ты это знаешь?

— Я сгораю от любопытства, но пытаюсь скрыть его за шутками.

Я объяснил ему положение дел, и он ответил:

— Я связался с линкором Правительства, который мы видели, и дал ему наши координаты.

— И что, нам следует оставаться здесь?

— Агентство хочет задать вам несколько вопросов, но я не вижу причин, по которым нам следует с ними встречаться. Пусть их сотрудники сами нас найдут.

— Совершенно верно, — согласился я.

Я подобрал еще несколько вещиц, среди них оружие голема, и собрался на корабль; и тут, оглянувшись, я заметил уткотрёпа, скрючившегося позади, в туннеле.

— Косят долбить, — сообщил он мне.

Шагая обратно по коридору, который привел меня в эту адскую дыру, я постоянно оглядывался на огромное существо. Уткотрёпы вроде бы не едят людей — они их просто жуют, а затем выплевывают. Этот уткотрёп шел за мной, как потерявшийся щенок, и всякий раз, когда я останавливался, он тоже останавливался и садился на зад, время от времени изрекая какую-нибудь бессмысленную фразу. У меня невесть откуда возникло устойчивое ощущение, что это существо не причинит мне вреда, хотя моя подготовка и опыт восставали против этого. Я покачал головой. Смех, да и только. «Ну, не важно, — подумал я, — у шлюза оно отстанет».

Когда я добрался до шлюза и стал закрывать внутреннюю дверь, большая черная лапа схватилась за нее и снова открыла. Я поднял оружие, навел его на россыпь глаз, но почему-то не смог нажать на курок. Уткотрёп вошел в шлюзовую камеру и сел на пол; я мог потрогать его, а мог разнести в клочья, если бы он попытался дотронуться до меня. Что мне было делать? «Если открыть внешний люк, — подумал я, — существо погибнет». Прежде чем я успел сообразить, как поступить, разветвленная лапа потянулась к внутренней двери и закрыла ее, а вторая лапа потянула за ручку внешней, и давление выбросило нас в туннель.

Я сделал открытие: уткотрёпы могут существовать в вакууме… или, по крайней мере, один из них.

Потом, когда я приказал Ульриссу открыть дверь в мой тесный трюм, уткотрёп, переваливаясь, покорно вошел внутрь. Тогда я подумал, что кое-что из ячейки памяти осело у него в мозгу. Может быть, я и ошибаюсь, но этот уткотрёп явно вел себя не так, как его сородичи с Масады.

Я обнаружил также, что уткотрёпы едят сырой искусственный бекон.

Я держу в руках сожженную ячейку памяти и размышляю о том, что могло в ней содержаться, и о том, что означает эта находка. Существование хранилища сознания афетера противоречит предполагаемому факту самоуничтожения этой расы. Раса, стремившаяся к самоуничтожению, не могла породить межпланетную цивилизацию, так что тьма, должно быть, накрыла их в последние годы истории. Афетер, чьи воспоминания и личность были зафиксированы в этой ячейке, не мог быть одним из тех, кто хотел разрушить цивилизацию, верно?

Я везу уткотрёпа обратно на Масаду — я совершенно уверен, что он хочет этого. И уверен также, что отправка его в другое место ни к чему хорошему не приведет.

Тед Чан Торговец и врата алхимика

Появление Теда Чана среди писателей-фантастов не прошло незамеченным, хотя он опубликовал всего лишь пять произведений в таких изданиях, как «Omni», «Azimov's Science Fiction», «Füll Spectrum 3», «Starlight 2» и «Vanishing Acts». Первый же рассказ «Вавилонская башня» («Tower of Babylon») в 1990 году получил премию «Небьюла», третий, «Понимание» («Understand»), в 1991 году завоевал премию журнала «Asimov's Science Fiction», а его автор стал лауреатом премии Джона Кэмпбелла как лучший молодой писатель. После 1991 года Тед Чан несколько лет не печатался, но в 1998 году произошло его триумфальное возвращение с повестью «История твоей жизни» («Story of Your Life»), которая в 1999 году принесла писателю еще одну премию «Небьюла». С тех пор его произведения публикуются регулярно: 2000 год — рассказ «Семьдесят две буквы» («Seventy — Two Letters»), вошедший в число финалистов премии «Хьюго» и Всемирной премии фэнтези; 2001 год — рассказ «Ад — это отсутствие Бога» («Heils Is the Absense of God»), удостоенный премий «Хьюго» и «Небьюла»; 2002 год — повесть «Тебе нравится, что ты видишь?» («Liking What You See: A Documentary»). В том же году увидел свет первый сборник рассказов Чана «Истории твоей жизни» («Story of Your Life and Others»), получивший премию журнала «Locus» как лучший сборник года. Последняя работа автора — притча «Торговец и врата алхимика». Любопытно будет следить за творчеством этого писателя, которое может стать одним из величайших явлений в литературе нового века. Тед Чан живет в Киркленде, штат Вашингтон.

В представленном ниже рассказе, хитроумном и затейливом, автор показывает нам, что, шагнув через ворота, можно оказаться в любом месте, но не всегда там, где тебе хочется…

О всемогущественный калиф и повелитель правоверных, я недостоин лицезреть твой лучезарный облик, ни один смертный не может надеяться на большую милость, сколь он ни прожил бы. История, которую мне предстоит поведать, воистину необычна, и будь она нанесена татуировкой в уголке человеческого глаза, то и тогда это диво не затмило бы чудесных событий, описанных в ней, ибо они служат предостережением тем, кто готов слушать, и уроком тем, кто готов его усвоить.

Меня зовут Фувад ибн Аббас, и родился я здесь, в Багдаде, Городе Мира. Отец мой торговал зерном, а я почти всю жизнь поставлял тонкие ткани: шелк из Дамаска, лен из Египта и шитые золотом платки из Марокко. Дело мое процветало, но на сердце лежала печаль, и ничто не могло ее утолить — ни роскошь в доме, ни милостыни беднякам. Теперь же я стою перед тобою без единого дирхема в кошельке, но в душе моей царит покой.

Аллах — начало всех начал, но с твоего позволения, великий калиф, я начну свой рассказ с того дня, когда решил прогуляться по району кузнецов. Я искал подарок одному человеку, с которым собирался заключить сделку, и, по слухам, серебряный поднос мог бы прийтись ему по вкусу. Побродив полчаса, я обратил внимание на то, что в одной из больших лавок на рынке появился новый хозяин. Место для торговли было очень выгодное и стоило, видимо, недешево, поэтому я решил войти в лавку и посмотреть, чем там торгуют.

Никогда прежде мне не доводилось видеть подобного чудесного собрания. Около входа стояла астролябия о семи дисках, инкрустированных серебром, а еще там были водяные часы, звонившие каждый час, и латунный соловей, издающий трели от дуновения ветра. Шагнув дальше, я увидел более мудреные механизмы. Я стоял и глазел на них, как ребенок глазеет на жонглера, когда из глубины лавки появился старик.

— Приветствую тебя, господин, в моей скромной лавке, — говорил он. — Меня зовут Башарат. Чем я могу служить тебе?

— Ты продаешь изумительные вещицы. Я веду дела с торговцами во всех уголках мира, но до сих пор не видал ничего подобного. Где, позволь спросить, ты приобретаешь свой товар?

— Благодарю тебя за добрые слова, — сказал он. — Все, что ты здесь видишь, изготовлено в моей мастерской мною или моими подмастерьями под моим руководством.

Я был поражен тем, насколько преуспел этот человек во многих искусствах. Я расспрашивал его о различных инструментах, выставленных в лавке, и слушал его ученые рассуждения об астрологии, математике, геомантии и медицине. Мы проговорили час, и мое восхищение и уважение к этому человеку расцвели, как цветочный бутон, согретый утренним солнцем, но тут он упомянул свои опыты в алхимии.

— Алхимия? — переспросил я, удивившись, ибо он совсем не походил на мошенника. — Ты хочешь сказать, что можешь превратить простой металл в золото?

— Могу, господин, хотя не это главное в алхимии.

— А что же тогда?

— Главное — отыскать более дешевый источник золота, чем разработка рудников. Алхимия действительно описывает способ получения золота, но он такой трудоемкий, что по сравнению с ним добыча руды в горах — все равно что сбор персиков с дерева.

Я улыбнулся:

— Неплохо сказано. Спору нет — ты ученый человек, но я все же остерегусь доверять алхимии.

Башарат задумчиво посмотрел на меня:

— Я недавно создал одну штуковину, которая, возможно, изменит твое мнение. Ты будешь первым, кому я ее покажу. Хочешь посмотреть?

— С превеликим удовольствием.

— Прошу тебя, следуй за мной.

Он провел меня через дверь в глубине лавки. Там оказалась мастерская, заставленная устройствами, о предназначении которых я не имел ни малейшего представления, — металлическими брусьями, обмотанными медной проволокой, которой хватило бы, чтобы растянуть до горизонта, зеркалами, прикрепленными к круглой гранитной глыбе, плавающей в ртути, — но Башарат прошел мимо, даже не взглянув в их сторону.

Он подвел меня к массивному пьедесталу высотой по грудь, на котором был вертикально установлен прочный металлический обруч шириной в две вытянутые руки. Его обод был такой толстый, что перенести его смог бы только настоящий силач. Металл был черный как ночь, но отполирован до гладкости, так что, будь он другого цвета, мог бы послужить зеркалом. Башарат велел мне встать сбоку, а сам занял место лицом к конструкции.

— Смотри внимательно, — предупредил он.

Алхимик сунул руку в центр обруча, но она не вышла с другой стороны. Ее словно отсекли по локоть, а старик поводил обрубком вверх-вниз и вытянул руку из окружности неповрежденной.

Я никак не ожидал, что такой ученый человек опустится до трюков фокусника, но исполнен трюк был хорошо, и я вежливо поаплодировал.

— Погоди немного, — сказал он, отступая на шаг.

Я ждал — и что же: с другой стороны обруча появилась рука, не принадлежавшая никакому телу. Рукав на ней был такой же, как у халата Башарата. Рука повторила движение вверх-вниз, а затем юркнула обратно в обруч и растворилась.

Первый фокус я принял за хитрый трюк, но этот показался мне намного сложнее, потому что на пьедестале с обручем не было места, где мог бы спрятаться человек.

— Очень изобретательно! — воскликнул я.

— Спасибо, но это не просто ловкий фокус. Одна сторона обруча опережает обратную на несколько секунд. Проходя обруч насквозь, мы мгновенно преодолеваем это расхождение.

— Не понимаю, — признался я.

— Позволь мне повторить демонстрацию.

Он опять сунул руку в обруч, и рука исчезла. Башарат улыбался, поводя обрубком вперед-назад, как при перетягивании каната. Затем он снова вытянул руку и раскрыл ладонь. На ней лежал перстень, который я сразу узнал.

— Это мой! — Я посмотрел на свою руку и увидел, что перстень по-прежнему украшает палец. — Ты умудрился сделать копию.

— Нет, это действительно твой перстень. Погоди.

И снова рука показалась с другой стороны обруча. Желая понять секрет трюка, я потянулся и схватил ее. Это была не поддельная, а теплая и живая рука, как моя. Я потянул за руку, а она потянула в свою сторону. Потом ловким движением карманника рука сняла перстень у меня с пальца и тут же исчезла в обруче.

— Перстень пропал! — воскликнул я.

— Нет, мой господин, — сказал старик. — Вот он. — И он протянул мне перстень, который держал. — Прости меня за эту игру.

Я надел перстень на палец.

— Он оказался у тебя до того, как я его лишился.

В это мгновение снова появилась рука, на этот раз с противоположной стороны.

— Что это? — поразился я, узнав руку по рукаву, прежде чем она исчезла, при этом старик даже не шелохнулся.

— Помни, — сказал он, — что одна сторона обруча предшествует другой.

И он обошел обруч и сунул руку уже с другой стороны, и она снова исчезла.

Ты, о великий калиф, несомненно, уже догадался, но я только в ту минуту понял: все, что происходит на одной стороне обруча, происходит и на другой, но на несколько секунд позже.

— Это магия? — спросил я.

— Нет, мой господин, я в жизни не встретил ни одного джинна, а если бы и встретил, то не поручил бы ему ничего мало-мальски стоящего. Это форма алхимии.

Он пустился в объяснения, рассказывая, как искал в окружающей сущности крошечные поры, похожие на отверстия, которые проделывают в древесине червячки, и как, найдя одно такое отверстие, он сумел расширить его и растянуть, подобно стеклодуву, превращающему каплю расплавленного стекла в длинную трубку, а затем он уподобил время водному потоку, и тот вливался с одного конца и застывал густым сиропом, выливаясь из другого. Признаю, на самом деле я мало что понял из его слов и не могу подтвердить их истинность. Я только и ответил:

— Ты создал нечто воистину изумительное.

— Спасибо, — сказал старик, — но это всего лишь прелюдия к тому, что я намерен продемонстрировать тебе сейчас.

Он повел меня еще дальше в глубину дома. Посреди комнаты, где мы оказались, стоял круглый дверной проем, чья массивная рама была изготовлена из того же гладкого черного металла.

— То, что ты видел прежде, — это Врата секунд, — сказал он. — Теперь перед тобою Врата лет. Обе стороны двери отделяет друг от друга промежуток в двадцать лет.

Должен признать, его замечание не сразу до меня дошло. Я представил, как он протянет руку в дверной проем с одной стороны и будет ждать двадцать лет, прежде чем она появится с другой, и этот волшебный трюк показался мне не очень-то вразумительным. Я примерно так и выразился, а старик рассмеялся.

— Это один способ использовать Врата, — сказал он, — но подумай, что произойдет, если ты пройдешь их насквозь. — Стоя с одной стороны дверей, он жестом подозвал меня к себе и показал, что за ними находится. — Смотри.

Я взглянул и увидел, что в комнате по ту сторону лежат другие ковры и подушки, совсем не те, что там были, когда я вошел. Я покачал головой и понял, что когда я смотрю сквозь дверной проем, то вижу совсем другую комнату, в отличие от той, в которой нахожусь.

— Ты видишь эту комнату, какой она станет через двадцать лет, — пояснил Башарат.

Я заморгал, как моргает путник в пустыне, когда ему померещится вода, но картина по ту сторону врат не изменилась.

— И ты говоришь, что я могу войти в дверь? — спросил я.

— Можешь. Сделав этот шаг, ты окажешься в Багдаде будущего. Ты можешь отыскать себя, постаревшего на двадцать лет, и поговорить с ним. А после ты мог бы снова пройти Врата лет и вернуться в сегодняшний день.

От слов Башарата у меня голова пошла кругом.

— А ты сам это проделывал? — поинтересовался я у старика. — Ты сам проходил Врата?

— Конечно, как и многие мои посетители.

— Еще совсем недавно ты упомянул, что я первый, кому ты показываешь свое изобретение.

— Если говорить об этих Вратах, то так оно и есть. Но я много лет держал лавку в Каире, именно там я создал свои первые Врата лет. Я многим их показывал, и многие ими пользовались.

— Чему они учились у самих себя, постаревших?

— Каждый извлекал свой собственный урок. Если желаешь, я могу рассказать тебе историю одного такого человека.

Башарат поведал мне эту историю, и, если это доставит тебе удовольствие, о великий калиф, я изложу ее прямо сейчас.

РАССКАЗ ОБ УДАЧЛИВОМ КАНАТЧИКЕ

Некогда жил молодой человек по имени Хасан, и зарабатывал он на жизнь тем, что плел канаты. Он прошел Врата лет, захотев увидеть, каким станет Каир в будущем, и, оказавшись там, удивился, как изменился город. Он словно попал в сценку, вышитую на гобелене, и хотя город был тот же самый, Каир, но Хасан воспринимал самые обычные виды как чудеса.

Он проходил мимо врат Зувейла, где дают представления танцоры с мечами и заклинатели змей, когда его окликнул звездочет:

— Юноша! Не желаешь узнать будущее? Хасан рассмеялся.

— Я и так его знаю, — ответил он.

— Наверняка тебе любопытно, ждет ли тебя в будущем богатство, разве нет?

— Я канатчик. Богатство мне не светит.

— Почему ты так уверен? А как же всем известный торговец Хасан аль-Хубал, который начинал канатчиком?

Из любопытства Хасан стал расспрашивать людей на рынке, знают ли они такого богатого торговца, и убедился, что это имя всем хорошо известно. Хасану даже рассказали, что торговец живет в богатом районе Хаббания, поэтому юноша туда и отправился, расспрашивая по дороге, как найти его дом, который оказался самым большим на улице.

Хасан постучал в дверь, и слуга провел его в просторный красивый зал с фонтаном в центре. Хасан ждал, пока слуга ходил за хозяином, но, глядя на блестящее черное дерево и мрамор вокруг себя, он почувствовал, что там ему не место, и собрался было уходить, когда появился он сам, но только постаревший на двадцать лет.

— Наконец ты здесь! — произнес хозяин дома. — Я тебя ждал!

— Неужели? — изумился Хасан.

— Конечно, ведь я тоже приходил к себе постаревшему, точно так, как теперь ты пришел навестить меня. Было это так давно, что я сейчас и не вспомню точной даты. Идем, пообедай со мной.

Оба отправились в столовую, куда слуги принесли цыпленка, фаршированного фисташками, лепешки в меду и жареного ягненка с пряными гранатами. Старший Хасан скупо поделился подробностями своей жизни: упомянув о разнообразных деловых интересах, он, однако, ни словом не обмолвился о том, как стал торговцем; говоря о жене, он добавил, что юноше пока не пришло время знакомиться с ней. Потом он попросил молодого Хасана напомнить, как он проказничал в детстве, и хохотал над историями, которые стерлись в его собственной памяти.

Наконец молодой Хасан спросил у старшего:

— Как же тебе удалось так круто изменить свою судьбу?

— Сейчас я скажу тебе только одно: когда отправишься на рынок покупать пеньку и пойдешь по улице Черных Псов, не ходи по южной стороне, как ты это обычно делаешь. Пойди по северной.

— И это поможет мне добиться успеха?

— Просто сделай как я говорю. А теперь возвращайся домой, тебе еще предстоит плести канаты. Ты узнаешь, когда придет пора навестить меня снова.

Молодой Хасан вернулся в свое время и сделал все, как ему велели: держался северной стороны улицы, даже когда там не было тени. А через несколько дней на его глазах взбесившаяся лошадь промчалась по южной стороне улицы, сбила нескольких людей, покалечила одного, сбросив на него тяжелый кувшин с пальмовым маслом, и даже затоптала другого копытами. Когда волнение улеглось, Хасан помолился Аллаху, прося скорейшего выздоровления искалеченным и покоя погибшим, и поблагодарил Всевышнего за чудесное избавление.

На следующий день Хасан прошел через Врата лет и отыскал себя в будущем.

— Ты пострадал от лошади, когда проходил по той улице? — спросил он у старого Хасана.

— Нет, потому что я прислушался к собственному предостережению. Не забывай, мы с тобой — один человек. Все, что происходит с тобой, когда-то происходило со мной.

Вот так старый Хасан предостерегал молодого, а тот во всем его слушался. Он не купил яиц у своего обычного продавца и таким образом избежал болезни, поразившей тех покупателей, кто купил яйца из испорченной корзины. Он запасся лишней пенькой, поэтому продолжал работать, когда другие канатчики простаивали из-за опоздавшего каравана. Юноша следовал наставлениям постаревшего Хасана, что избавило его от многих бед, но он не переставал удивляться, почему старик не рассказывает ему больше. На ком он женится? Как разбогатеет?

Однажды, распродав на рынке всю партию канатов и идя домой с непривычно тугим кошельком, Хасан столкнулся на улице с мальчишкой. Поднеся руку к поясу, он обнаружил, что кошелька нет, и с криком обернулся, надеясь отыскать в толпе воришку. Услышав вопль Хасана, мальчишка сразу юркнул в самую гущу толпы. Хасан успел заметить только, что рубаха на мальчике разорвана у локтя, и тут же потерял его из виду.

В первую секунду Хасана потрясло, что подобное могло случиться. Почему же его не предупредил постаревший Хасан? Но удивление вскоре сменил гнев, и юноша бросился в погоню. Он ринулся в толпу, проверяя на ходу рукава рубах у всех мальчишек, пока случайно не заметил воришку, который забился под телегу с фруктами. Хасан вытащил его оттуда и завопил во все горло, что поймал вора, прося людей привести стражника. Мальчик, испугавшись ареста, бросил наземь кошелек Хасана и заплакал. Хасан с минуту рассматривал ребенка, потом гнев его угас, и он отпустил мальчика.

В следующей раз при встрече с постаревшим самим собой Хасан спросил:

— Почему ты не предупредил меня о воришке?

— А тебе разве не понравилось то, что пришлось пережить? — поинтересовался старый Хасан.

Юноша хотел было запротестовать, но вовремя остановился.

— И правда, понравилось, — признался он.

Преследуя вора и не зная при этом, ждет его успех или неудача, он почувствовал, как в нем взыграла кровь, чего не случалось уже много недель. А слезы мальчика напомнили ему учение Пророка о ценности милосердия, и Хасан почувствовал себя добродетельным, решив отпустить мальчишку.

— Так неужели ты предпочел бы, чтобы я лишил тебя всего этого?

Некоторые обычаи кажутся нам бессмысленными, когда мы молоды, но со временем мы начинаем понимать их целесообразность. Точно так Хасан осознал, что не всегда полезно делиться всеми сведениями, иногда лучше их попридержать.

— Нет, — ответил он, — хорошо, что ты меня не предостерег. Постаревший Хасан убедился, что юноша все понял.

— А теперь я скажу тебе нечто очень важное. Найми лошадь. Я укажу тебе одно место в предгорье на западе города. Там в небольшой роще отыщешь дерево, пораженное молнией. Под ним найдешь самый большой камень. Переверни его и начинай копать.

— Что мне там искать?

— Сам узнаешь, когда найдешь.

На следующий день Хасан выехал в предгорье, долго искал и наконец нашел дерево. Вокруг валялось множество камней. Хасан перевернул один и начал копать под ним, потом перевернул другой, и так несколько раз. Наконец лопата со звоном ударилась обо что-то, но это была не земля и не валун. Хасан расчистил почву и обнаружил бронзовый сундук, наполненный золотыми динарами и драгоценными украшениями. Ничего подобного юноша не видел за всю свою жизнь. Погрузив сундук на лошадь, он вернулся в Каир.

При очередной встрече с самим собой он спросил:

— Как ты узнал, где спрятано сокровище?

— Я узнал это от самого себя, — ответил постаревший Хасан, — точно так, как ты. Откуда мы узнали точное место, я не могу объяснить, разве что на то была воля Аллаха. Надо ли какое другое объяснение?

— Клянусь, я найду хорошее применение богатству, которым меня благословил Аллах, — произнес молодой Хасан.

— А я повторю твою клятву, — сказал старик. — Сегодня мы беседуем в последний раз. Отныне ты пойдешь собственным путем. Ступай с миром.

И Хасан вернулся домой. На золото он купил огромное количество пеньки, нанял работников, хорошо им платил и торговал канатами с выгодой. Он женился на красивой и умной женщине, по совету которой начал торговать и другими товарами, и в результате стал богатым и уважаемым купцом. Он никогда не забывал щедро делиться с бедняками и вел добродетельную жизнь. Хасан жил счастливо, пока его не унесла смерть, обрывающая все связи и уничтожающая удовольствия.

— Замечательная история, — сказал я. — Для того, кто сомневается, воспользоваться воротами или нет, убедительнее довода не найти.

— Твое недоверие свидетельствует о мудрости, — изрек Башарат. — Аллах вознаграждает тех, кого желает наградить, и карает тех, кого желает покарать. Врата не изменяют его отношения к человеку.

Я закивал, решив, что понял алхимика:

— Поэтому, даже если удается избежать несчастий, о которых ты предупрежден самим собою в преклонном возрасте, нет никакой гарантии, что на твою долю не выпадут другие несчастья.

— Нет, прости старика за то, что он выразился неясно. Пройти через Врата — не то же самое, что вытянуть жребий, который меняется каждый раз, когда до тебя доходит очередь. Скорее это напоминает тайный ход во дворце, воспользовавшись которым ты оказываешься в нужной комнате быстрее, чем если бы шел по коридору. Комната остается той же, и не важно, через какую дверь ты в нее попал.

Его слова меня удивили.

— Выходит, будущее не изменить? Так же, как и прошлое?

— Говорят, что искупление и покаяние стирают прошлое.

— Я тоже слышал это утверждение, но до сих пор не убедился в его истинности.

— Очень жаль, — промолвил Башарат. — Я могу сказать только одно: будущее в этом отношении не отличается от прошлого.

Я задумался.

— Значит, если ты узнаешь, что через двадцать лет тебя не окажется в живых, ты не в силах избежать смерти? — Старик кивнул. Я совсем приуныл, но потом подумал, не является ли такое положение вещей своего рода гарантией, и сказал: — Предположим, ты узнаешь, что и через двадцать лет ты жив и здоров. В таком случае ничто не способно тебя погубить в ближайшие двадцать лет. Ты можешь без страха сражаться во всех битвах, потому что наверняка выживешь.

— Такое возможно, — подтвердил он. — Но также возможно, что человек, воспользовавшийся подобной гарантией, не отыщет себя в будущем, когда впервые пройдет сквозь Врата.

— А-а, — сказал я. — Выходит, только осторожный и благоразумный человек может встретить своего постаревшего двойника?

— Позволь мне рассказать тебе историю другого юноши, прошедшего сквозь Врата, и ты сам решишь, был он благоразумен или нет.

Башарат поведал мне эту историю, и, если это доставит тебе удовольствие, о великий калиф, я изложу ее прямо сейчас.

РАССКАЗ О ТКАЧЕ, ОБОКРАВШЕМ САМОГО СЕБЯ

Жил-был молодой ткач по имени Аджиб, который скромно зарабатывал на жизнь своим ремеслом, но страстно желал познать вкус роскоши, доступной только богатым. Услышав историю Хасана, Аджиб сразу воспользовался Вратами лет, чтобы отыскать самого себя и убедиться в том, что через двадцать лет он станет таким же богатым и щедрым, как Хасан.

Оказавшись в Каире будущего, он отправился в богатый городской квартал Хаббания и начал расспрашивать людей о том, где находится дом Аджиба ибн-Тахера. Он заранее решил, что, если ему встретится знакомый этого человека, который наверняка подметит сходство между ними, он назовется сыном Аджиба, недавно приехавшим из Дамаска. Но ему так и не выпал случай воспользоваться своей придумкой, ибо никто из прохожих не признал имени.

В конце концов Аджиб решил вернуться в свой старый район, — быть может, там кто-то сможет сказать, куда он переехал. Добравшись до своей улицы, он остановил мальчика и спросил, не знает ли тот, где найти человека по имени Аджиб. Мальчик указал ему на старый дом Аджиба.

— Там он когда-то жил, — возразил Аджиб. — Где он живет сейчас?

— Если он вчера переехал, то я не знаю куда, — ответил мальчишка.

Аджиб ушам своим не поверил. Неужели через двадцать лет он по-прежнему живет в том же самом доме? Это означает, что он так и не разбогател и у постаревшего Аджиба не найдется мудрого совета для него, во всяком случае такого, от которого была бы польза. Почему же его судьба так отличается от судьбы удачливого канатчика? Надеясь, что мальчик ошибся, Аджиб принялся ждать возле дома.

Через какое-то время он увидел, как из дома вышел человек, и с упавшим сердцем признал в нем себя самого, только старше. За тем Аджибом следовала женщина, которая, как решил юноша, была его женой, но он почти не обратил на нее внимания. Он мог думать только о том, что так и не сумел пробиться в жизни. Молодой человек с унынием смотрел вслед пожилой паре в простых одеждах, пока она не скрылась из виду.

Подгоняемый любопытством, которое заставляет людей разглядывать отрубленные головы казненных, Аджиб подошел к двери своего дома. Его ключ все еще подходил к замку, поэтому юноша проник внутрь. Обстановка изменилась, но была убогой. Вид ее ужаснул Аджиба. Неужели за двадцать лет он не смог себе позволить подушек получше?

Поддавшись порыву, он бросился к деревянному сундуку, где обычно хранил сбережения, и отпер его. Подняв крышку, он увидел, что сундук полон золотых динаров.

Аджиб пришел в изумление. У него через двадцать лет будет сундук золота, а он тем не менее будет по-прежнему носить простую одежду и жить в том же самом маленьком домишке! Каким же угрюмым и скаредным нужно быть, подумал Аджиб, чтобы иметь богатство и не воспользоваться им. Юноша давно понял, что в могилу с собой ничего не унести. Так неужели он забудет об этом через двадцать лет?

Аджиб решил, что такие богатства должны принадлежать тому, кто способен их оценить, то есть ему самому. Забрать сокровище у самого себя — не означает украсть, рассуждал он, ибо он сам его получит. Он взвалил сундук на плечо и с большим трудом доставил его через Врата лет в современный ему Каир.

Часть обретенного состояния он поместил у банкира, но всегда носил с собой набитый золотом кошелек. Он одевался в дамасские ткани, носил обувь из кордовской цветной кожи и хорасанский тюрбан, украшенный драгоценным камнем. Он снял дом в богатом квартале, заполнил его превосходными коврами и диванами, взял повара, чтобы тот готовил ему роскошные блюда.

Затем Аджиб обратился к брату женщины, которую давно желал издалека, женщины по имени Тахира. Ее брат держал аптеку, а Тахира помогала ему. Аджиб иногда покупал там лекарства, чтобы иметь возможность перемолвиться с ней парой слов. Однажды он увидел, как с ее лица соскользнуло покрывало: у нее оказались прекрасные темные глаза, как у газели. Брат Тахиры ни за что не выдал бы ее за ткача, но теперь Аджиб мог составить хорошую партию.

Брат Тахиры одобрил намерения юноши, и сама девушка сразу согласилась, ибо ей тоже приглянулся Аджиб. Жених не пожалел никаких денег на свадьбу. Он нанял прогулочный баркас, ходивший по каналу на юге города, и устроил пир с музыкантами и танцорами, на котором подарил невесте великолепное жемчужное ожерелье. Об этом празднике судачили во всем квартале.

Аджиб и Тахира наслаждались радостью, доставленной деньгами, и целую неделю пара жила припеваючи. А потом однажды Аджиб вернулся домой и увидел, что дверь распахнута настежь, а из комнат вынесено все серебро и золото. Испуганный повар вылез из укрытия и рассказал хозяину, что грабители увели Тахиру.

Аджиб молился Аллаху, пока не заснул, обессилев от тревоги. На следующее утро его разбудил стук в дверь. На пороге стоял незнакомец.

— Я должен тебе кое-что передать на словах, — сказал человек.

— Что именно? — спросил Аджиб.

— С твоей женой все в порядке.

Внутри Аджиба черной желчью поднялись страх и ярость.

— Какой выкуп вы потребуете? — спросил он.

— Десять тысяч динаров.

— Это больше того, что у меня есть! — воскликнул Аджиб.

— Не торгуйся со мной, — возразил грабитель. — Я видел, как ты швырял деньгами направо и налево.

Аджиб рухнул на колени.

— Я просто проматывал богатство. Клянусь именем Пророка — у меня нет такой суммы, — сказал он.

Грабитель пригляделся к нему повнимательнее.

— Собери все деньги, что у тебя есть, — сказал он, — и приготовь их к завтрашнему дню. Я приду в это же время, и если решу, что ты хоть что-то припрятал, твоя жена умрет. Если же я поверю, что ты честен со мной, мои люди вернут ее тебе.

Аджибу ничего другого не оставалось, как согласиться, и грабитель ушел.

На следующий день он отправился к банкиру и забрал все свои деньги. Он отдал их грабителю, который разглядел в глазах Аджиба неподдельное отчаяние и остался доволен. Грабитель сдержал слово, и в тот же вечер Тахира вернулась домой.

Супруги обнялись, и Тахира призналась:

— Мне не верилось, что ты заплатишь за меня столько денег.

— Без тебя не нужны мне никакие деньги, — сказал Аджиб и с удивлением понял, что это именно так. — Я лишь сожалею теперь, что не могу купить тебе никаких красивых вещей, которых ты заслуживаешь.

— Больше никогда мне ничего не покупай, — попросила она. Аджиб склонил голову:

— Мне кажется, будто я наказан за свои грехи.

— Какие грехи? — спросила Тахира, но Аджиб промолчал. — Я раньше не спрашивала, — продолжала она, — но я знаю, что ты не получал наследства. Скажи, ты украл эти деньги?

— Нет, — ответил Аджиб, не желая признать правду ни перед ней, ни перед самим собой. — Мне их подарили.

— Что же, ты взял взаймы?

— Нет, деньги не нужно возвращать.

— А ты сам разве не хочешь их вернуть? — Тахира была потрясена. — Значит, тебя устраивает, что другой человек оплатил нашу свадьбу? Что он заплатил выкуп за меня? — Она чуть не разрыдалась. — Так чья же я жена — твоя или этого другого человека?

— Ты моя жена, — сказал он.

— Как я могу быть твоей женой, когда моя жизнь принадлежит другому?

— Не желаю, чтобы ты сомневалась в моей любви, — заявил Аджиб. — Клянусь тебе, что выплачу все деньги до последнего дирхема.

Чета перебралась в старый дом Аджиба и начала копить деньги. Оба работали на брата Тахиры в аптеке, а когда тот в конце концов стал поставщиком благовоний в богатые дома, дело полностью перешло к Аджибу и Тахире, которые продолжали торговать лекарствами. Зарабатывали они хорошо, но старались тратить как можно меньше, жили скромно и чинили старую мебель вместо того, чтобы купить новую. В течение многих лет Аджиб улыбался всякий раз, когда бросал монету в сундук, приговаривая, что это служит ему напоминанием о том, как дорого он ценит свою жену. Он часто повторял, что, даже когда сундук наполнится, все равно сделка будет выгодной.

Но нелегко наполнить сундук, добавляя всего по нескольку монет, поэтому то, что вначале было бережливостью, в конце концов превратилось в скупость, а благоразумные поступки сменились скаредными. Хуже того, со временем любовь Аджиба и Тахиры померкла и супруги презирали друг друга за то, что они не могут потратить деньги.

Так проходили годы, Аджиб старел в ожидании второго раза, когда у него отнимут золото.

— Какая необычная и печальная история, — сказал я.

— Воистину, — согласился Башарат. — Как по-твоему, Аджиб поступил благоразумно?

Я, засомневавшись, ответил не сразу:

— Не мне судить его. Ему отвечать за последствия своих действий, точно так, как я должен отвечать за свои. — Я помолчал немного, а затем добавил: — Меня восхищает, с какой откровенностью Аджиб рассказал тебе обо всем, что совершил.

— Да, но Аджиб не рассказывал мне об этом, когда был молод, — признался Башарат. — Он вышел из Врат с сундуком в руках, после чего я его не видел двадцать лет. Он был гораздо старше, когда снова пришел навестить меня. Обнаружив пропажу сундука в доме, он понял, что заплатил свой долг и теперь может рассказать мне обо всем случившемся.

— В самом деле? А постаревший Хасан из первой истории тоже приходил повидаться с тобой?

— Нет, историю Хасана мне поведал юноша Хасан. Тот, что был старше, никогда не возвращался в мою лавку, но вместо него у меня побывал другой человек, поделившийся со мной историей о Хасане, которую тот ни за что бы мне не рассказал.

И Башарат поведал мне историю своего гостя, и, если это доставит тебе удовольствие, о великий калиф, я изложу ее прямо сейчас.

РАССКАЗ О ЖЕНЕ И ЕЕ ВОЗЛЮБЛЕННОМ

Рания была женой Хасана много лет, и жили они очень счастливо. Однажды она увидела, как муж разделяет трапезу с юношей, точной копией Хасана в молодости, когда она стала его женой. Настолько велико было ее изумление, что она едва сдержалась, чтобы не помешать их разговору. Когда молодой человек ушел, она потребовала у Хасана, чтобы он рассказал ей, кто это был, и муж поведал ей невероятную историю.

— Ты рассказал ему обо мне? — спросила Рания. — Он узнал, что нас ждет после нашей с ним первой встречи?

— Увидев тебя, я в ту же секунду понял, что ты станешь моей женой, — улыбнулся Хасан, — но не потому, что мне об этом кто-то рассказал. Неужели ты хочешь лишить его этого удовольствия?

Поэтому Рания не заговаривала с молодым двойником мужа, а только подслушивала их беседы и украдкой поглядывала на него. Пульс ее учащался при виде молодого лица; иногда наша память обманывает нас своей сладостью, но, глядя на двух мужчин, сидевших напротив друг друга, она без всякого преувеличения видела красоту юноши. Ночью она лежала без сна, думая о нем.

Через несколько дней после того, как Хасан расстался с молодым человеком, он уехал из Каира, чтобы заключить сделку с купцом в Дамаске. В отсутствие мужа Рания отыскала лавку, которую он ей описал, и прошла через Врата лет в Каир своей юности.

Она помнила, где он жил в то время, поэтому с легкостью отыскала молодого Хасана и начала за ним следить. Глядя на него, она испытала желание гораздо сильнее того, что испытывала уже много лет к постаревшему Хасану, настолько живо было ее воспоминание о том, как они в юности занимались любовью. Она всегда была верной и послушной женой, но сейчас у нее появился шанс, какого никогда больше не будет. Решив исполнить свое желание, Рания сняла дом и в последующие дни полностью обставила его.

Подготовив дом, она стала тайком следовать повсюду за Хасаном, стараясь набраться смелости и обратиться к нему. В ювелирных рядах она увидела, как он подошел к одному торговцу, показал ожерелье с десятью драгоценными камнями и спросил, за сколько тот купит его. Рания узнала ожерелье: Хасан подарил ей такое же вскоре после свадьбы. Она даже не подозревала, что когда-то он пытался продать его. Она стояла немного поодаль и прислушивалась к разговору, делая вид, что рассматривает кольца.

— Принеси его завтра, и я дам тебе тысячу динаров, — сказал ювелир.

Юный Хасан, согласившись с ценой, ушел. Глядя ему вслед, Рания случайно услышала разговор двух мужчин, стоявших неподалеку:

— Ты видел ожерелье? Одно из наших.

— Уверен?

— Да. Этот подонок и откопал наш сундук.

— Давай расскажем о нем нашему вожаку. Когда этот тип продаст ожерелье, мы отберем у него деньги и все остальное.

Мужчины ушли, не обратив внимания на Ранию, которая замерла с громко бьющимся сердцем, словно олень, не замеченный тигром. Она поняла, что сокровище, выкопанное Хасаном, должно быть, принадлежало воровской банде, а эти двое были членами банды. Теперь они следили за ювелирами Каира, чтобы найти того, кто отобрал у них награбленное.

Рания понимала, что раз ожерелье находится у нее, то молодой Хасан никак не мог его продать. Она также понимала, что воры не убили Хасана. Но она все равно не могла бездействовать. Должно быть, на то была воля Аллаха — привести ее на это место.

Рания вернулась в лавку с Вратами лет, прошла сквозь них в свое собственное время и у себя дома забрала из шкатулки ожерелье. Затем она снова воспользовалась Вратами лет, но на этот раз прошла их с другой стороны, чтобы оказаться в Каире будущего. Там она отыскала себя саму, уже совсем пожилую женщину. Старушка Рания тепло поприветствовала ее и тоже вынула из шкатулки ожерелье. Затем обе женщины договорились, как им помочь молодому Хасану.

На следующий день у ювелирной лавки дежурили два вора, которые привели с собой третьего. Рания решила, что это их вожак. Вся компания наблюдала за тем, как Хасан протянул ювелиру ожерелье.

Пока ювелир осматривал украшение, Рания приблизилась к ним.

— Какое совпадение! — воскликнула она. — Ювелир, я хочу продать точно такое же. — И она достала из кошелька свое ожерелье.

— Поразительно, — сказал ювелир. — В жизни не видел, чтобы два ожерелья были так похожи друг на друга.

Тут подошла пожилая Рания:

— Что я вижу? Глаза меня обманывают! — И с этими словами она достала третье ожерелье, точь-в-точь как первые два. — Мне продали его, заверив, что второго такого не сыскать. Значит, солгали.

— Наверное, вам следует возвратить его, — посоветовала Рания.

— Я подумаю, — кивнула пожилая Рания и обратилась к Хасану: — Сколько он дает вам за него?

— Тысячу динаров, — ответил сбитый с толку Хасан.

— Вот как? Ювелир, не купишь ли и мое ожерелье?

— Я должен пересмотреть предложение, — сказал ювелир.

Пока Хасан и старушка торговались с ювелиром, Рания отступила от прилавка ровно настолько, чтобы услышать, как вожак распекает воров.

— Глупцы! — возмущался он. — Это обычная побрякушка, а вы готовы перерезать половину каирских ювелиров и натравить на нас стражников. — Он наградил тумаками обоих и увел.

Рания вновь подошла к ювелиру, который успел отказаться от покупки ожерелья.

— Очень хорошо, — сказала пожилая Рания. — Я постараюсь вернуть ожерелье тому, кто его продал. — Старушка направилась к выходу, и Рания почему-то была уверена, что она улыбается под своим покрывалом.

Рания повернулась к Хасану:

— Видимо, никому из нас не продать сегодня ожерелья.

— В другой раз, возможно, повезет, — отозвался Хасан.

— Отнесу-ка я свое домой, так будет спокойнее, — сказала Рания. — Проводишь?

Хасан согласился и проводил Ранию до дома, который она сняла. Она пригласила его зайти, предложила вина, а после того, как оба выпили, привела его в спальню. Она задернула окна тяжелыми шторами, погасила все лампы, и в комнате стало темно, как ночью. Только тогда она откинула покрывало и уложила его в постель.

Рания с нетерпением ждала этой минуты и очень удивилась тому, что Хасан действовал неопытно и неуклюже. Она прекрасно помнила их свадебную ночь: тогда он вел себя очень уверенно, и от каждого его движения у нее перехватывало дыхание. Рания знала, что первая встреча Хасана с ней молодой уже не за горами, и в первую секунду она не поняла, каким образом этот неловкий мальчишка мог так быстро измениться. Но потом, разумеется, ответ стал ясен.

Много дней ближе к вечеру Рания встречалась с Хасаном в арендованном доме и наставляла его в искусстве любви, тем самым демонстрируя, что женщины, как часто говорят, самые чудесные создания Аллаха.

— Удовольствие, которое ты даришь, неизменно возвращается к тебе, — говорила она юноше, улыбаясь тому, насколько верны ее слова.

Вскоре он приобрел сноровку, которую она помнила еще со времен юности, и теперь наслаждалась ею даже больше, чем прежде.

Однако настал день, когда Рания сообщила юному Хасану, что им пора расстаться. Он не стал выведывать у нее причины, спросил лишь, увидятся ли они когда-нибудь снова. Она мягко ему ответила, что нет. Потом она продала обстановку хозяину дома и вернулась через Врата лет в Каир своего времени.

Когда из Дамаска вернулся старый Хасан, Рания поджидала его дома. Она тепло встретила мужа, но о своем секрете умолчала.

Башарат закончил свою историю, и я погрузился в размышления, пока он не прервал их:

— Вижу, мой рассказ произвел на тебя большее впечатление, чем предыдущие.

— Все верно, — признался я. — Теперь я понял, что хотя прошлое остается неизменным, оказавшись в нем, можно столкнуться с неожиданностью.

— Воистину так. Теперь ты понимаешь, почему я говорю, что будущее и прошлое похожи? Мы не можем изменить ни то ни другое, но мы можем глубже в них проникнуть.

— Я все понял. Ты открыл мне глаза, и теперь я желаю воспользоваться Вратами лет. Какую цену ты просишь?

Он замахал руками.

— Я не торгую Вратами, — сказал он. — Аллах направляет в мою лавку тех, кого считает нужным, а я лишь осуществляю его желания и довольствуюсь тем.

Будь на его месте другой, я счел бы его слова обычной уловкой торговца, но после всего, что рассказал мне Башарат, я убедился в его искренности.

— Твоя щедрость безгранична, как и твоя ученость, — поклонился я. — Если когда-нибудь торговец тканями сможет сослужить тебе службу, прошу, обращайся.

— Благодарю. А теперь поговорим о твоем путешествии. Мы должны обсудить кое-какие вопросы, прежде чем ты посетишь Багдад будущего.

— Но я не хочу оказаться в будущем, — возразил я. — Я бы предпочел пройти врата с другой стороны и посетить свою юность.

— О, прими мои глубочайшие извинения. Эти врата не перенесут тебя туда. Видишь ли, прошла всего неделя, как я их создал. Двадцать лет назад здесь не было дверного проема, через который ты мог бы выйти.

Меня постигло такое разочарование, что я чуть не взвыл, как брошенный ребенок.

— Но куда же ведет другая сторона ворот? — спросил я и, обойдя круглый дверной проем, взглянул в него оттуда.

Башарат прошелся со мной и остановился рядом. Вид сквозь врата оказался таким же, как снаружи, но когда алхимик попробовал сунуть руку в проем, она словно наткнулась на невидимую преграду. Я присмотрелся повнимательнее и заметил латунную лампу на столе. Ее пламя не мигало, а застыло неподвижно, словно вся комната оказалась в плену прозрачнейшего янтаря.

— То, что ты здесь видишь, существовало на прошлой неделе, — сказал Башарат. — Пройдет двадцать лет, и люди, войдя с этой стороны ворот, попадут в прошлое. Или, — добавил он, ведя меня обратно к той стороне, которую продемонстрировал вначале, — мы сами можем навестить их, войдя сейчас отсюда. Но, к сожалению, эти врата не позволят тебе посетить дни твоей юности.

— А как же Врата лет, которые ты создал в Каире? — спросил я.

Старик кивнул:

— Каирские врата стоят до сих пор. Мой сын управляет лавкой за меня.

— Значит, я мог бы поехать в Каир и воспользоваться теми вратами, чтобы оказаться в Каире двадцатилетней давности. А уже оттуда я мог бы вернуться в Багдад.

— Да, такое путешествие возможно, если пожелаешь.

— Желаю, — заверил его я. — Расскажешь, как отыскать твою лавку в Каире?

— Но сначала мы должны кое-что обговорить, — предупредил Башарат. — Я не стану допытываться, что ты намереваешься делать. Я готов подождать, пока ты сам не захочешь мне все рассказать. Но я хотел бы напомнить: то, что сделано, нельзя изменить.

— Знаю, — кивнул я.

— И тебе не избежать тех тягот, которые написаны тебе на роду. То, что дает Аллах, ты должен безропотно принять.

— Я напоминаю себе об этом каждый день своей жизни.

— Тогда я почту за честь помочь тебе всем, чем смогу, — поклонился он.

Башарат принес лист бумаги, ручку, чернильницу и начал писать.

— Я дам тебе письмо, которое поможет в путешествии. — Он сложил листок, капнул на него свечным воском и запечатал своим перстнем. — Когда окажешься в Каире, отдашь письмо сыну, и он позволит тебе пройти сквозь Врата лет.

Торговец вроде меня должен хорошо уметь изъявлять благодарность, но я никогда прежде не был так красноречив, как в тот момент, когда благодарил Башарата, и каждое слово шло от души. Он рассказал, как добраться до его лавки в Каире, и я заверил алхимика, что расскажу ему обо всем, когда вернусь. Я уже собирался уходить, но тут мне в голову пришла одна мысль.

— Эти Врата лет, что ты здесь построил, ведут в будущее. Значит, ты наверняка знаешь, что и лавка, и врата сохранятся через двадцать лет или даже больше.

— Да, это правда, — сказал Башарат.

Я начал его расспрашивать, встречался ли он с самим собой в том будущем, но тут же прикусил язык. Если нет, то, значит, к тому времени его уже не будет в живых, и получится, будто я интересуюсь, знает ли он дату своей смерти. Кто я такой, чтобы задавать подобные вопросы, когда этот человек оказывает мне благодеяние, даже не спросив о моих намерениях? Я увидел по его лицу, что он догадался, какой вопрос я собирался задать, и я склонил голову в робком извинении. Он коротко кивнул в знак того, что принял его, а я вернулся домой и начал сборы в дорогу.

Каравану понадобилось два месяца, чтобы достичь Каира. Что касается моих мыслей во время путешествия, о великий калиф, я поведаю тебе то, о чем не рассказал Башарату. Когда-то, двадцать лет тому назад, я был женат на женщине по имени Наджа. Она была грациозна и тонка, как ветвь ивы, а лицо ее было прелестно, как луна, но мое сердце пленил ее добрый и кроткий нрав. Я был начинающим торговцем, когда мы поженились, и не успел еще разбогатеть, но мы от этого не страдали.

Мы прожили в браке всего год, когда я был вынужден отправиться в Басру на встречу с одним капитаном корабля. У меня появилась возможность хорошо заработать на торговле рабами, но Наджа была против. Я напомнил ей, что Коран не запрещает иметь рабов, если обращаешься с ними хорошо; даже у Пророка были рабы. Но она сказала, что неизвестно, как будут обращаться с рабами те, кто у меня их купит, и что лучше торговать вещами, а не людьми.

В утро моего отъезда мы с Наджой поспорили. Я резко говорил с ней, произнося слова, которые мне стыдно теперь вспоминать, и я прошу прощения у великого калифа, если не стану их здесь повторять. Я покинул дом в гневе и больше никогда не видел мою Наджу. Через несколько дней после моего отъезда рухнула стена мечети и сильно покалечила мою жену. Наджу отнесли в бимаристан, но лекари не смогли ее спасти, и вскоре она умерла. Я узнал о смерти Наджи, только когда вернулся через неделю, и мне казалось, будто это я убил ее своей рукой.

Неужели муки ада сильнее тех, что я перенес в последующие дни? Еще немного, и я сам это узнал бы, настолько близок был к смерти. Душевные муки, подобно адскому огню, сжигают изнутри, но не окончательно; сердце потом становится чувствительным к любому страданию.

В конце концов горе притупилось, и я ощутил внутри пустоту, превратившись в мешок с костями. Я освободил купленных рабов и начал торговать тканями. Со временем ко мне пришло богатство, но я так и не женился во второй раз. Некоторые из моих деловых партнеров пытались сосватать мне свою сестру или дочь, говоря, что любовь женщины способна заставить позабыть о боли. Возможно, они правы, но она не способна заставить позабыть о боли, которую ты причинил другому человеку. Стоило мне только представить свадьбу с другой женщиной, как я сразу вспоминал полный горечи взгляд Наджи, когда видел ее в последний раз, и мое сердце тут же закрывалось для других.

Я говорил с муллой о том, что совершил, и это он сказал мне, что искупление и покаяние стирают прошлое. Я покаялся и постарался как можно лучше искупить свою вину; в течение двадцати лет я жил праведной жизнью, молился, соблюдал посты, подавал милостыню тем, кому меньше повезло, и совершил паломничество в Мекку, но все равно чувство вины не отступало. Аллах всемилостив, поэтому я понимал, что по-прежнему виноват.

Если бы Башарат меня спросил, я не смог бы ответить, на что надеялся. Его рассказы не оставляли сомнений: не в моих силах изменить то, что уже произошло. Никто не остановил меня в споре с Наджой в тот день, когда я видел ее в последний раз. Но рассказ о Рании, которая тайно вмешалась в жизнь не подозревавшего о том Хасана, дал мне слабую надежду: вдруг я сумею сыграть какую-то роль в роковых событиях, пока мой молодой двойник находится в отъезде по делам.

Не могла ли произойти ошибка? Что если моя Наджа осталась жива? Что если это другую женщину завернули в саван и похоронили, пока я отсутствовал? Возможно, мне удастся спасти Наджу и привезти ее с собой в новый Багдад. Я понимал, что мои надежды беспочвенны. Опытные люди говорят: «Четыре вещи не вернуть: сказанное слово, летящую стрелу, прошлую жизнь и упущенную возможность», и я убедился в справедливости этих слов лучше, чем кто-либо. И все же я осмеливался надеяться, что Аллах счел двадцать лет моего раскаяния достаточным сроком и теперь даровал мне шанс вернуть утраченное.

Путешествие каравана завершилось без происшествий, и после шестидесяти рассветов и трех сотен молитв я достиг Каира. Мне пришлось долго плутать по его улицам, представляющим собой беспорядочный лабиринт по сравнению с четкой планировкой Города Мира. Я добрался до Бейн ал-Касрейна, главной улицы в квартале фатимидов. Оттуда я дошел до лавки Башарата.

Я рассказал владельцу лавки, что беседовал с его отцом в Багдаде, и отдал письмо, написанное Башаратом. Прочитав послание, он провел меня в заднюю комнату, где в центре стояли еще одни Врата лет, и жестом позволил пройти через них.

Стоя перед массивным металлическим обручем, я ощутил холодную дрожь и отругал себя за волнение. Глубоко вдохнув, я сделал шаг вперед и оказался в той же самой комнате, только обставленной по-другому. Если бы не это обстоятельство, я не отличил бы Врата от обычных дверей. Потом я понял, что холодок, заставивший меня дрожать, вызван прохладой в комнате, ибо день в этом времени был не такой жаркий, как тот, в котором я пребывал раньше. Я почувствовал спиной теплое дуновение из Врат, словно вздох.

Хозяин, последовавший за мной, громко позвал:

— Отец, к тебе гость.

В комнату вошел мужчина, и это был не кто иной, как Башарат, только на двадцать лет моложе, чем в Багдаде.

— Добро пожаловать, мой господин, — сказал он. — Меня зовут Башарат.

— Так ты не знаешь меня? — спросил я.

— Нет. Должно быть, ты познакомился со мной в будущем. Для меня это наша первая встреча, но я почту за честь служить тебе.

О великий калиф, как подобает этой хронике моих просчетов, я должен признаться: во время путешествия из Багдада я настолько глубоко погрузился в свою скорбь, что упустил из виду немаловажную деталь — Башарат, скорее всего, сразу узнал меня, стоило мне войти в его лавку. Я еще только восхищался водяными часами и латунной певчей птичкой, а он уже знал, что я отправлюсь в Каир, и, видимо, также знал, достигну я своей цели или нет.

Однако тот Башарат, с которым я говорил теперь, даже не подозревал ни о чем подобном.

— Я вдвойне благодарен за твою доброту, господин, — сказал я. — Мое имя Фувад ибн Аббас, и я только что прибыл из Багдада.

Вскоре сын Башарата ушел, а мы остались вдвоем с алхимиком; я узнал у него день и месяц и убедился, что мне вполне хватит времени вернуться в Город Мира, и пообещал ему все рассказать по приезде. Молодой Башарат был столь же любезен, что и в старшем возрасте.

— Я буду с нетерпением ждать твоего возвращения и снова помогу тебе в твоем времени, — пообещал он.

Его слова заставили меня призадуматься.

— А до сегодняшнего дня ты планировал открыть лавку в Багдаде?

— Почему ты спрашиваешь?

— Меня поразило одно обстоятельство: мы встретились в Багдаде как раз вовремя, чтобы я успел совершить путешествие сюда, воспользоваться Вратами и вернуться. Но теперь я не уверен, что это простое совпадение. Не является ли мое сегодняшнее появление здесь причиной, по которой ты через двадцать лет переедешь в Багдад?

Башарат улыбнулся:

— Совпадение и намерение — две стороны одного гобелена, мой господин. Возможно, тебе будет приятнее смотреть на одну сторону, но ты не можешь утверждать, что одна сторона правдива, а вторая — подделка.

— Ты, как всегда, дал мне пищу для размышлений, — заметил я.

Я поблагодарил Башарата, и мы попрощались. Выходя из лавки, я прошел мимо женщины, торопливо ступившей через порог. Я услышал, как Башарат, здороваясь, назвал ее Ранией, и от удивления остановился.

Стоя у дверей, я услышал слова женщины:

— Вот мое ожерелье. Надеюсь, оно не потерялось и в будущем.

— Уверен, ты бережно хранила его все двадцать лет для предстоящей встречи, — сказал Башарат.

Я понял, что это была Рания из той истории, которую мне поведал Башарат. Она собиралась забрать себя постаревшую и вместе с ней вернуться в дни их юности, обвести воров вокруг пальца дубликатами ожерелья и спасти своего мужа. На какой-то миг я растерялся, не понимая, где нахожусь — во сне или наяву, ибо мне показалось, будто я шагнул в рассказанную историю, и мысль, что я могу заговорить с ее участниками и сам поучаствовать в событиях, кружила голову. Меня так и подбивало заговорить с женщиной и посмотреть, смогу ли я сыграть тайную роль в ее судьбе, но тут я вспомнил, что моя цель — сыграть тайную роль в своей собственной судьбе. Поэтому я ушел, не сказав ни слова, и начал готовиться к путешествию с караваном.

Говорят, о великий калиф, что судьба насмехается над людскими планами. Вначале казалось, будто я самый везучий из всех людей, ибо один караван собирался в ближайшее время отбыть в Багдад и я сумел присоединиться к нему. В последующие недели на нас стало обрушиваться одно несчастье за другим, и я начал проклинать свою судьбу. Колодцы в городе недалеко от Каира пересохли — пришлось послать экспедицию обратно в Каир, чтобы пополнить запасы воды. В какой-то деревушке воины, защищавшие караван, подхватили желудочное расстройство, и мы были вынуждены ждать несколько недель, пока они поправятся. С каждой такой проволочкой я все больше тревожился, успеем ли мы вовремя прибыть в Багдад.

Потом начались песчаные бури — словно сам Аллах хотел нас предостеречь, — и я по-настоящему засомневался в мудрости своего поступка. Нам повезло, что мы как раз отдыхали в караван-сарае к западу от Куфы, когда налетела первая буря, но наша остановка продлилась не дни, а недели, ибо стоило небесам расчиститься, как их вновь затягивало тучами, едва мы заканчивали грузить тюки на верблюдов. День, когда с Наджой случилось несчастье, быстро приближался, и меня охватывало отчаяние.

Я переговорил по очереди со всеми погонщиками верблюдов, пытаясь убедить хоть кого-нибудь отвезти меня одного вперед, не дожидаясь каравана, но так ничего и не добился. В конце концов я нашел одного, кто согласился продать мне верблюда за непомерную при обычных обстоятельствах цену, но я заплатил с радостью. И отправился в путь в одиночку.

Неудивительно, что я почти не продвинулся из-за бури, но, как только ветер утих, я тут же начал быстро приближаться к цели своего путешествия. Однако без охраны, сопровождавшей караван, я представлял легкую добычу для разбойников, и действительно, после двух дней пути я попался им в руки. Они отобрали у меня деньги и верблюда, но оставили мне жизнь — то ли из жалости, то ли не захотели утруждать себя, не знаю. Я повернул обратно к каравану, но теперь небеса терзали меня своей безоблачностью, и я страдал от жары. К тому времени, как меня обнаружил караван, язык мой распух, а губы потрескались, как глина на солнце. После этого у меня не было иного выхода, как передвигаться с караваном с его обычной скоростью.

Как увядающая роза теряет свои лепестки по одному, так терял я свои надежды с каждым проходящим днем. Когда караван в конце концов добрался до Города Мира, я знал, что приехал слишком поздно, но, как только мы миновали городские ворота, я спросил у стражников, не знают ли они о рухнувшей мечети. Первый стражник, к которому я обратился, ничего не знал, и на мгновение во мне возродилась надежда, что я неправильно запомнил дату несчастного случая и что на самом деле приехал вовремя.

Но тут второй стражник рассказал мне, что минувшим днем в квартале Карх действительно обвалилась мечеть. Его слова ударили меня, как топор палача. Я проделал такой долгий путь лишь для того, чтобы во второй раз получить самую печальную весть в своей жизни.

Я пошел к мечети и увидел горы кирпичей на том месте, где когда-то стояла стена. Двадцать лет эта картина преследовала меня в снах, но теперь она оставалась передо мною, даже когда я открывал глаза, причем такая ясная, что зрелище это было невыносимо для меня. Я повернулся и побрел без цели, не видя ничего, что творится вокруг. Так я бродил, пока не оказался возле своего старого дома, где когда-то мы жили с Наджой. Я остановился на улице перед домом, терзаясь воспоминаниями.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я осознал, что рядом стоит молодая женщина.

— Господин, — обратилась она ко мне, — я ищу дом Фувада ибн Аббаса.

— Ты его нашла, — сказал я.

— Ты и есть Фувад ибн Аббас, мой господин?

— Да, это я, но, прошу тебя, оставь меня в покое.

— Господин, умоляю о прощении. Меня зовут Меймуна, я помогаю лекарям в бимаристане. Я ухаживала за твоей женой до самой ее смерти.

Я обернулся к девушке:

— Ты заботилась о Надже?

— Да, мой господин. И я поклялась доставить тебе ее послание.

— Какое послание?

— Она попросила меня передать, что ее последние мысли были о тебе. Она попросила меня передать, что ее жизнь, хоть и короткая, была наполнена счастьем все то время, что она провела с тобой.

Девушка увидела, что у меня по щекам потекли слезы, и добавила:

— Прости, мой господин, если мои слова причиняют тебе боль.

— Тебе незачем просить прощения, дитя. Я хотел бы оказать тебе столь же неоценимую услугу, какую ты оказала мне. Я мог бы всю жизнь осыпать тебя благодарностями и все равно остался бы у тебя в долгу.

— Горе не оставляет долгов, — сказала она. — Да пребудет с тобою мир, господин.

— Да пребудет с тобою мир, — отозвался я.

Она ушла, а я еще много часов бродил по улицам, роняя слезы облегчения. И все это время я думал об истинности слов Башарата: прошлое и будущее похожи, и мы не можем изменить ни то ни другое, мы можем лишь глубже заглянуть в них. Мое путешествие в прошлое ничего не изменило, но то, что я узнал, изменило все, и я понял, что иначе и быть не могло. Если наши жизни — истории, которые рассказывает Аллах, тогда мы и слушатели, и участники одновременно, и, проживая эти истории, мы получаем урок.

Наступила ночь, вот тогда стражники и нашли меня, бродящего по улицам в пропыленных одеждах в недозволенное время, и спросили, кто я такой. Я назвал им свое имя, где живу, и стражники отвели меня к моим соседям, но те меня не узнали, и я попал в тюрьму.

Я рассказал свою историю начальнику охраны. Он нашел ее забавной, но не поверил ни единому слову, да и кто поверил бы на его месте? Затем я припомнил одну новость со времен моего горя двадцатилетней давности и рассказал ему, что внук великого калифа родится альбиносом. Через несколько дней известие о наследнике дошло до начальника охраны, и он привел меня к правителю квартала. Когда тот услышал мою историю, он привел меня сюда, во дворец, а когда мою историю выслушал господин казначей, он, в свою очередь, привел меня сюда, в тронный зал, где мне была оказана безграничная честь пересказать ее тебе, о величайший калиф.

Сейчас моя история переплелась с моей жизнью, и как события начнут развиваться дальше, решать тебе, повелитель. Я знаю многое из того, что произойдет здесь, в Багдаде, в следующие двадцать лет, но мне ничего не известно о том, что ждет меня самого. У меня нет денег на обратную дорогу в Каир, чтобы пройти там Врата лет, и все же я считаю себя безмерно удачливым, ибо мне была дарована возможность посетить мое прошлое, где я совершил ошибку, и я узнал, как исцеляет Аллах. Для меня будет огромной честью рассказать тебе все, что я знаю о будущем, если, о великий халиф, ты пожелаешь о чем-то спросить, но лично я обрел самое драгоценное знание: ничто не стирает прошлое. Существует покаяние, существует искупление, существует всепрощение. Это все, и этого достаточно.

Джастин Стэнчфилд По ту сторону Стены

Молодой писатель Джастин Стэнчфилд — фермер, живущий с семьей в Вайз-Ривер, штат Монтана. Его произведения публиковались в «Interzone», «Black Gate», «On Spec», «Paradox», «Empire of Dreams and Miracles», «Cricket», «Boy's Life» и «Jack & Jill». Недавно вышел первый роман Стэнчфилда «Космические ковбои» («Space Cowboys»).

В захватывающей истории, представленной ниже, автор переносит нас на замерзший спутник Сатурна Титан, где исследователи сталкиваются с загадочным инопланетным артефактом, который оказывается гораздо интереснее и намного опаснее, чем кто-либо из них мог себе представить.

С расстояния двухсот километров Стена поражала своей невозможностью, абсолютно неосознаваемой величиной. Направив посадочный модуль вниз, Дженин Тул уточнила скорость и расстояние до земли по приборам, не доверяя собственным ощущениям. Изрытая ямами порода, резкие линии обнаженных скал переходили в волны наносов смоляного снега, из-за чего поверхность спутника казалась похожей на шкуру зебры, освещенной тусклым светом. По мере снижения модуля Дженин заметила его тени, бегущие по скальным изгибам. Две, одну размытую, отбрасываемую молочным светом Сатурна, вторую более четкую, но менее яркую. Солнце здесь казалось всего лишь точкой в углеродном тумане. Тул уже садилась на Титан раньше, но каждый раз непривычность пейзажа завораживала ее. «Не удивительно, — подумала она, — что тот, кто построил Стену, выбрал именно этот спутник для своих экспериментов».

— Ноябрь четыре-восемь, вы еще видите на экране нарушителя?

Отрывистый мужской голос, раздавшийся в наушниках, чуть не напугал Дженин. Обычно такие посадки проходили в тишине. Нет смысла давать «черным археологам» понять, что за ними следят. Нахмурившись, пилот включила кнопку передачи:

— Подтверждаю. Прием.

— Ноябрь четыре-восемь, — повторил голос. — Вы по-прежнему наблюдаете цель на экране слежения?

— Так точно.

Раздраженная, она два раза проверила экран, угнездившийся наверху забитой приборами консоли. Корабль нарушителя сел в километре от основания Стены, его термальный след все еще ярко горел после экстренной посадки. Кто бы там ни летел, он явно был не промах, если сумел выжить при таком почти неуправляемом падении. Дженин снова нажала кнопку передачи.

— Согласно показаниям приборов цель в девяноста километрах внизу.

— Ноябрь четыре-восемь? Если вы нас слышите, будьте осторожны, мы цель не видим.

— Просто чудесно, — вполголоса выругалась Тул, потом переключилась на интерком. — Пол? Ребята, вы там лучше пристегнитесь. Я сейчас тормозить начну. Ну и для справки, мы вне связи с орбиталкой. Я их слышу, а они нас нет.

— Понятно.

Пол Цинг казался вполне спокойным, несмотря на плохие новости. Дженин чуть заметно улыбнулась. Она никогда до конца не понимала, действительно ли он был таким уверенным, как выглядел, или просто не понимал, насколько опасно сажать десятитонный модуль на покрытый снежным туманом шарик. И все равно из всех инспекторов, с которыми ей довелось летать за последние девять лет, для подобной миссии она бы выбрала только его. Сатурн и его спутники — место недружелюбное, а после открытия Стены и подавно. Ничто так не портит людей — да и целые народы, — как обещание внеземных технологий, так и ждущих будущих владельцев за миллиарды километров от Земли.

Модуль содрогнулся, когда врубились тормозные двигатели. Дженин заставила себя расслабиться, пока они снижали скорость, а корабль барахтался в плотной атмосфере. Скорее падая, чем планируя, она одновременно наблюдала за приборами и за видом, открывавшимся из узкого иллюминатора сбоку — Стена, позади которой маячил Сатурн, газовый гигант, чудовищный резиновый мячик, разрезанный тенью практически пополам.

— Ты корабль видишь? — спросил Цинг.

— Да. — Дженин как раз заметила крохотное серебристое пятнышко на ржаво-коричневом фоне. — Есть визуальное подтверждение.

Она включила двигатели малой тяги, замедлившись до скользящего парения, и выпустила амортизаторы. Согласно радару до земли оставалось еще сорок метров. Тридцать. Дженин аккуратно погасила ускорение. Двадцать метров.

Без всякого предупреждения корабль врезался в поверхность. Дженин ударилась головой о низкий потолок.

— Какого черта?

Модуль отскочил, стукнулся снова и чуть не перевернулся. Инстинктивно Дженин уменьшила мощность тяги, позволив кораблю неуклюже шлепнуться. В кабине заверещала сирена тревоги. Дженин отключила ее, провела быструю диагностику, убедилась, что посудина вроде не развалилась от столкновения, после чего выключила двигатели полностью. По лбу стекали струйки пота, когда Тул включила интерком.

— Парни, прошу прощения за приземление. Радар, похоже, приказал долго жить.

— Не важно, — ответил Цинг. — Ты уверена, что рядом с тем кораблем приземлилась?

— Естественно, уверена. Поблизости больше никого нет. А что?

— Ты наружу выгляни.

Она послушалась. Раздражение быстро сменилось ошеломлением, а потом холодным сковывающим страхом. Корабль, который Дженин засекла с орбиты, который еще несколько секунд назад пылал жаром после приземления, зарывшись носом, лежал ржавой грудой, полу похороненной в метановом снегу. Тул уставилась на него, не веря себе.

«Черный археолог» выглядел так, словно лежал тут уже минимум несколько веков.

Девять лет.

Дженин задумчиво потрогала рукав куртки, обшлаг износился и обтрепался, как и она сама. Тул улыбнулась. Прошло девять лет с тех пор, как она была в отпуске, это если, конечно, можно назвать отдыхом две недели на исследовательской станции Объединенных Наций на Япете. Да и за это пришлось повоевать с «Контролем Титана», неудобным, под завязку набитым народом орбитальником, чей военный образ жизни вставал поперек горла за одну трехлетнюю смену, не говоря уж о трех.

— Так, хватит, — упрекнула себя Дженин.

Голос эхом отдался в наушниках. Последнее время она часто ловила себя на том, что думает о принятых решениях и упущенных возможностях. Плохой знак, явно говоривший: пора домой. Тул фыркнула. Как будто Землю по-прежнему можно назвать ее домом.

Чтобы отвлечься, Дженин посмотрела через иллюминатор рубки на холодный, первородный пейзаж. Вокруг танцевал снегопад, закручиваясь в свете прожекторов, омывающем территорию. Она перевела взгляд на четыре фигуры в скафандрах разных цветов, которые окружили изувеченный корабль. Пол Цинг, в темно-синем с белым шлемом, как раз остановился у подножия посадочного трапа и смотрел вверх, в темнеющую горловину воздушного шлюза.

— Есть следы нарушителей? — спросила Тул по рации.

— Нет. Вообще ничего. Если только у них внутри нет обогреваемого помещения, снаружи корабль кажется абсолютно холодным. Сомневаюсь, что за последние несколько лет здесь бывал хоть кто-нибудь. — Даже обычное спокойствие Цинга сейчас явно дало трещину. — Ты уверена, что мы не промахнулись с местом посадки?

— Стопроцентно. — Дженин уже изучила запись приземления. Помимо их собственного, это был единственный корабль, опустившийся на задыхающуюся подо льдом поверхность Титана. — Может, он спустился на автопилоте, без команды?

— Сомневаюсь. — Дыхание Цинга стало прерывистым, он явно нервничал. — Мы идем внутрь. Дай знать базе, хорошо?

— Хорошо. Будьте осторожны.

— Будем.

Дженин еще какое-то время смотрела им вслед, потом переключилась на орбитальную связь:

— Управлению Титана, Ноябрь четыре-восемь, прием. — Она подождала, но в наушниках только шумела статика. — База, это посадочный модуль Ноябрь четыре-восемь, прием.

На частоте по-прежнему только шипела статика да изредка давали знать о себе атмосферные разряды. По спине Тул побежали мурашки. В такой активной среде проблемы со связью были делом обычным, фоновая радиация иногда зашкаливала и искажала даже самый сильный сигнал. Вот только в десятках сделанных Дженин высадок она еще ни разу не оставалась так долго без связи с орбитой. Правда, настолько близко к Стене она до этого тоже не садилась.

Стена. Взгляд непроизвольно обратился к темному валу, находящемуся в полукилометре от носа корабля. Дженин пришлось выгнуть шею, пока ее нос почти не коснулся стекла, чтобы разглядеть вершину артефакта. Сотни небольших прямоугольных отверстий усеивали его поверхность по всей длине, располагаясь на вроде бы совершенно произвольных интервалах друг от друга, дальние края Стены терялись в тумане. Неудивительно, что дюжины автоматических зондов принимали ее за геологическую аномалию. Только экспедиция с живыми участниками дала понять, что человечество имеет дело с искусственным объектом. Уже через несколько часов власти наложили на величайшее археологическое открытие в истории гриф «вход запрещен», пока не будет установлено, под чьей юрисдикцией оно находится.

Дженин сплюнула от отвращения. Прошло уже десять лет, а Объединенные Нации до сих пор спорили, кому же войти внутрь первым. А ведь Стена казалась идеальным местом, чтобы оправиться от неудачного брака и вдохнуть новую жизнь в застопорившуюся карьеру. Послужить добровольцем по охране сооружения, которое, по всей видимости, спокойно обходилось без всякого надзора вот уже полмиллиона лет. Теперь, анализируя прошедшее, Дженин не могла понять, как можно было быть такой наивной. Глаза начало щипать, и она поняла, что ни разу не моргнула с тех пор, как посмотрела на Стену. Встряхнувшись, Дженин отбросила мрачные думы и переключила тумблер связи.

— Пол? Что там внутри?

— Все, как мы думали. — Голос командира трещал, корпус корабля затруднял прохождение сигнала. — Эта посудина тут очень давно. В системе ни капли энергии. Ни единого признака команды. Вот черт…

— Что случилось? — Дженин напряглась. Мины-ловушки были самой большой опасностью, с которой сталкивались патрульные. Пираты редко ввязывались в драку, зато с большим удовольствием оставляли за собой всякие сюрпризы для тех, кто решал порыться на их кораблях. — Пол, отвечай. Что случилось?

— У нас все в порядке. — Цинг явно запыхался и был выбит из колеи. — Я просто ошибся насчет команды. Пилот на борту.

— Живой?

— Никак нет. Она в костюме, но заледенела. Как будто тело пролежало тут целые столетия. А вот это тебе не понравится. Скафандр — «Джен Дайн Шесть».

Дженин нахмурилась. «Дженерал Дайнэмикс Марк Шесть» входил в стандартный набор войск Объединенных Наций и предназначался для миссий в глубоком космосе, для гражданских их не делали. Она посмотрела на шкафчик, где наготове висел ее скафандр, а потом опять повернулась к иллюминатору.

— Наверное, украли. Идентификационную бирку видишь?

— Сейчас. Проверяем.

Дженин замолкла, помимо стука ее сердца на корабле, слышался только шум вентиляторов системы охлаждения компьютера и приглушенный стон ветра за бортом. Она застегнула куртку, в кабине стало холодно. Вздрогнув от нетерпения, дернула ручку рации, когда прозвучал голос Цинга.

— У нас есть идентификация. Повисла долгая пауза.

— И?

— Дженин… — Голос у Цинга неожиданно стал приглушенным, как будто он боролся с тошнотой. — Согласно информации на опознавательной бирке труп, сидящий передо мной в кресле, это ты.

Они сидели друг напротив друга за откидным столом в пассажирском отсеке. Без скафандра Пол выглядел довольно маленьким, с короткой копной черных волос и мальчишескими глазами, контрастирующими с глубокими морщинами вокруг них. Обычно от него исходило ощущение непоколебимой уверенности и надежности, словно стоишь в тени скалы. Но не сегодня. Сейчас он побледнел, лицо стало почти восковым, и, как и от остальных троих участников экипажа, от него пахло потом.

— Есть рациональное объяснение, — сказала Дженин.

Она осмотрела тесное помещение. Никто, кроме Пола, не хотел встречаться с ней взглядом. Двое, Моррисси и Квасе, были новенькими. Четвертого инспектора, сурового, с вытянутым лицом, звали Брюнер, его перевели с Юпитера два года назад, явно в качестве наказания. «Вот так, — мрачно подумала она, — только и можно очутиться на Титане. Или добровольцем, или провинившимся». Она сделала глоток кофе, потом продолжила. От общего молчания ей стало не по себе.

— Скафандр украли, вот и все.

— Хорошо, — тихо произнес Пол. — Как насчет бирки?

— Кто-то взломал мой реестр. Такое случается.

— Возможно. — Цинг пригубил кофе, нахмурился и отодвинул кружку в сторону. — Узнаем больше, когда расшифруем ДНК, полученную из тканей пилота.

— Боже, ты же не думаешь, что это я в том скафандре, а? — Глаза Дженин расширились от притворного ужаса. Все за столом нервно рассмеялись. Даже Брюнер сумел выдавить из себя слабое подобие улыбки. — Да ладно, парни. Всему есть логическое объяснение. Нам надо его найти, только и всего.

Взгляд Цинга остановился на ней.

— Тебя там не было.

Низкий грохот прокатился вдоль корпуса, настолько мощный, что задрожали кресла. Звук превратился в волнообразный вой, после чего стих. Один из новичков, Квасе, чуть из кожи не выпрыгнул.

— Что это было?

— Тварь, что бродит по ночам. — Дженин жестом приказала ему сесть. — Это топливо, метан проходит в главный бак. Привыкнешь через какое-то время.

— Через сколько часов у нас будет достаточно горючего, чтобы взлететь? — спросил Брюнер. Он открыл рот чуть ли не первый раз после прихода с корабля нарушителей.

— Три, может, четыре. — Дженин пожала плечами. — Это на самом деле не так уж важно. У нас не будет окна запуска ближайшие семнадцать часов. А оно появится, только если я запущу связь. Мне не очень хочется взлетать вслепую.

— Есть какие-нибудь идеи, что со связью? — спросил Цинг. Дженин снова пожала плечами:

— Наверное, фоновый шум. Я сейчас провожу полную диагностику, но это займет какое-то время.

— Ну тогда, — Цинг широко раскинул руки, — у нас есть несколько часов свободного времени. Можем выспаться.

— А что насчет нарушителей, сэр? — спросил Моррисси. Его голос был совсем как у мальчишки, Дженин пришлось подавить улыбку. — Разве нам не нужно что-нибудь с ними сделать?

— А мы и делаем. — Цинг опустился на свой узкий лежак. — На случай, если ты не заметил, тут только два корабля на сотни километров вокруг. Один из них — груда мертвого железа, во втором сидим мы. Когда эти парни постучатся в воздушный шлюз, мы их арестуем. А до тех пор я намереваюсь поспать.

Внутренняя поверхность иллюминатора уже покрылась морозными узорами. Несмотря на обогреватели, в рубке сильно похолодало. Дженин пыталась согреться, обхватив себя руками. Приглушенный храп из кабины пассажиров успокаивал — человеческое присутствие в равнодушном мире.

Нет, напомнила она себе, Титан не равнодушный. Он мертвый. Пустота, покрытая саваном смога, глыба льда и камня, вращающаяся вокруг газового гиганта настолько далеко от Солнца, что быть здесь — все равно что находиться в межзвездном пространстве. Чуть ли не против своей воли Дженин повернулась к узкому иллюминатору и уставилась на огромное сооружение снаружи.

— Все еще трудно поверить, правда?

Вздрогнув, Тул развернула кресло. Цинг стоял в узком проходе, одеяло накинуто на плечи. Он взглянул на пустое место второго пилота.

— Не возражаешь, если я сяду? — Пол расслабился, откинувшись на высокую спинку. — Почему здесь? Почему чья-то цивилизация построила эту штуку именно здесь?

— Может, как послание? — Дженин пожала плечами. — Они хотели посмотреть, сможем ли мы полноценно выйти в космос, и оставили ее в качестве маркера.

— Ты же знаешь, я всегда считал это объяснение полной чушью. — Его взгляд скользил вдоль Стены. Титан все еще находился на солнечной стороне Сатурна, но слабый свет, проникавший сквозь туман, позволял увидеть немногое. — Если они действительно интересовались нашим технологическим развитием, то существуют методы и получше.

— Ладно, тогда инопланетяне могли высадиться здесь по той же причине, что и мы. Титан — прекрасный пункт заправки.

Цинг задумчиво кивнул:

— Звучит разумнее. Но не объясняет поведения наших друзей вот там.

Он кивнул в сторону другого корабля. Прожекторы модуля омывали его ярким ливнем света, в котором четко виднелись острые углы судна. В отличие от большинства пиратов, пытающихся двигаться незаметно, этот просто прожег свой путь в систему, войдя в нее по стандартной протокольной дуге, словно не заботясь о том, что его обнаружат. Метановый снег порхал на ветру, прежде чем опуститься на землю. Дженин не могла не заметить, какие глубокие сугробы намело вокруг корабля. Если бы она сама не следила за его посадкой, то поклялась бы, что тот сидит на одном месте уже несколько десятилетий.

— Сколько он здесь? — спросил Цинг.

— Пять часов уже.

Тул понимала, что он имеет в виду. Кто бы ни был на том корабле, они не смогли бы долго протянуть снаружи без дополнительных кислородных баллонов и батарей. А если они использовали реактивные ранцы, о чем свидетельствовало отсутствие следов на снегу, то далеко уйти не могли. Шесть часов, максимум семь, а потом команда должна вернуться или умереть от удушья. Если, конечно, они уже не мертвы, как тот замерзший труп внутри. Неприятная мысль вдруг пришла ей на ум, и Дженин резко повернулась к Цингу.

— А что, если это ловушка? Что, если там вообще не было команды, а корабль послали сюда, чтобы отвлечь нас от реального места приземления?

— Я уже думал об этом, — признал Пол. — Но как-то слишком много возни и расходов.

— Ну, если подумать, сколько будет стоить хотя бы один предмет со Стены… — Она многозначительно умолкла.

Морщины вокруг глаз Цинга стали еще глубже. Через пару секунд он сменил тему:

— Как дела со связью?

— Никак. Я провела диагностику дважды и не нашла ни черта. Наверное, внутренняя интерференция. Я сейчас заново запустила сканирование, думаю, найти орбиталку, но… — Неожиданно она замолчала. Краем глаза Дженин заметила что-то странное и наклонилась к иллюминатору посмотреть. — Что за черт?

— Что случилось?

— Корабль исчез. — Потрясенная, она проверила еще раз. К ее удивлению, рухлядь возникла снова, снег по-прежнему вертелся вокруг ее корпуса. Пилот вздрогнула. — Прекрасно. Теперь меня еще и глаза подводят.

— Не обращай внимания. — Голос Цинга неожиданно стал деловым. Инспектор указал в сторону Стены. — Посмотри на верхний ряд отверстий. Наши друзья возвращаются.

Высоко над отливающими красноватым оттенком сугробами, едва заметный сквозь туман, в одном из прямоугольных проемов показался свет. Прямо у них на глазах он усилился, а потом неожиданно потух, словно кто-то, держащий фонарь, сначала решил посмотреть наружу, а потом резко развернулся к ним спиной. Не отрывая глаз от Стены, Дженин спросила:

— Что теперь?

— Теперь? — Цинг встал. — Разбужу парней. Похоже, мы наконец увидим, что же внутри этого сукина сына.

Время словно замедлилось. Дженин одна сидела внутри модуля и наблюдала, как ее команда марширует через бесплодную пустошь к Стене. Согласно правилам она надела скафандр, жесткая ярко-зеленая ткань внутренней обшивки неприятно терлась о грудь и талию Дженин. Она всегда ненавидела эту часть работы — ожидание, когда чувствуешь себя абсолютно бесполезной, в то время как остальная команда рискует жизнью. Правила существовали уже несколько лет, и там прописывались непредвиденные обстоятельства, в случае которых инспекторы могли войти в Стену. В идеале они сейчас находились бы на постоянной связи с орбитальной станцией, прежде чем сделать хотя бы шаг, но без контакта с внешним миром и явными доказательствами того, что кто-то уже проник внутрь артефакта, Цинг принял решение, которое было необходимо в такой ситуации.

Дженин поерзала в кресле и попыталась расслабиться. Ожидание разъедало ее, она чувствовала себя всего лишь водителем, пусть и высококлассным. Слишком много свободных минут, слишком много времени для мыслей. Почему она до сих пор здесь и почему так не хочет возвращаться на Землю? Столько упущенных возможностей, все яркие обещания жизни съежились до этого странного крохотного уголка Солнечной системы. Она так долго бежала от самой себя, что теперь сомневалась, сумеет ли когда-нибудь остановиться.

Затрещало в наушниках.

— Ты нас хорошо видишь? — Цинг вроде слегка запыхался.

— Так точно. — Она взглянула на центральный экран, сейчас разделенный на четыре квадрата, по числу членов экспедиции. — Аудиовизуальный прием и телеметрия в норме. Вы уже нашли какие-нибудь следы?

— Ничего.

Дженин наклонилась ближе к экрану. Она не могла представить, как нарушители вошли в Стену, не потревожив снег вокруг. Даже с реактивными ранцами должны были остаться хоть какие-то следы. В этой миссии ничего не имело смысла, и не в первый раз с тех пор, как они приземлились, Тул почувствовала, как страх сжимает желудок. Она снова неудачно попыталась связаться с орбитальной станцией, а потом сосредоточилась на экране. Детали Стены стали более различимыми, поверхность ее была изрыта оспинами, трещинами под воздействием ужасной окружающей среды. Если бы Дженин ожидала сразу увидеть следы высоких технологий, то ее ждало разочарование. Материал ничем не отличался от обыкновенных скал естественного происхождения.

На экране возник черный прямоугольник, ближайшее из отверстий, когда луч фонаря Цинга скользнул по нему, осветив узкий проход.

— А вот и он. — В голосе инспектора явно чувствовалось напряжение.

— Так точно, — почти прошептала Дженин.

Как и большинство людей, она видела только старую съемку робозондов, которых послала команда первооткрывателей. Зернистое, мимолетное изображение извивающихся, перекрещивающихся коридоров и лестничных колодцев, большинство из которых были настолько отвесными, что даже техника не могла по ним забраться. Первая экспедиция не нашла никаких предметов, надписей или настенных рисунков, ничего, чтобы могло указать, кто или что оставило после себя этот невероятный монумент. Дженин напряглась, когда камера Цинга потемнела, но изображение через секунду стабилизировалось — инспектор просто пригнулся.

— Ты что-нибудь видишь? — спросила она.

— Не много. Здесь тесновато. Едва хватает места, чтобы протиснуться. Много сугробов… Твою мать!

— Что случилось? — Тул стиснула ручки кресла.

— Ничего. Оступился в темноте. Не заметил ступеньку, вот и все.

Камера Цинга замерцала, изображение вернулось, потом опять потемнело, сигнал стал слабее из-за каменной преграды. Один за другим остальные члены группы последовали за командиром внутрь. Дженин посмотрела из иллюминатора и постаралась увидеть ту самую дверь, но снежный шквал не давал разглядеть детали. Высоко над поверхностью, почти у вершины Стены, мелькнула еще одна вспышка света.

— Пол? Я только что снова заметила активность нарушителей. Они над вами и чуть западнее. — Тул подождала, но Цинг не ответил. — Пол? Ты меня слышишь?

— Да. Ничего не предпринимай…

Сигнал командира стал практически неразличимым. Картинка замерцала и вырубилась. Следом за ней отключились остальные камеры. Через секунду центральный экран стал пустым. Дженин уставилась на него, чувствуя, как на нее нахлынула волна тошноты, словно кабина неожиданно накренилась, а потом резко вернулась в прежнее положение. Она быстро взглянула на корабль в ста метрах слева.

Тот исчез.

— Этого не может быть, — прошептала Тул, едва дыша. Пальцы метались над контрольной панелью, сканируя область вокруг модуля. К ужасу Дженин, приборы не обнаружили ничего, ни температурной сигнатуры, ни объектов на радаре, и абсолютный ноль на визуальном осмотре. Дженин вонзила палец в кнопку передачи.

— Пол? Выходите оттуда, срочно. — Она понимала, что позволяет панике овладеть собой, но ничего не могла поделать. — Если ты слышишь меня, у нас неприятности. Возвращайтесь на модуль. Повторяю, возвращайтесь на модуль.

Дженин запустила усилитель сигнала и стала слушать. Никаких голосов в ответ, ни писка от их маячков слежения. Тул быстро переключилась на связь с орбитальной станцией и попыталась снова установить контакт.

— База, это посадочный модуль Ноябрь четыре-восемь. Прием. — Ответа не последовало. Расстроившись, она развернула антенну на юг, надеясь, что компьютер засечет другой радиоисточник. — Любая станция, это корабль Объединенных Наций Ноябрь четыре-восемь. Пожалуйста, ответьте.

Дженин нахмурилась. Где-то глубоко под забивающим все белым шумом Сатурна она услышала еле уловимую трель. Звук нарастал, потом исчез и снова вернулся через несколько секунд. Тул сузила диапазон сканирования, но электронная мелодия осталась такой же неясной. Спустя около тридцати секунд она пропала.

— Что за черт?

Голос Дженин мягким эхом отдался в наушниках словами, обкромсанными интеркомом, пока она ждала, когда корабельная навигационная библиотека идентифицирует источник. Секунды превратились в минуты, компьютер рылся среди тысяч сэмплов, пока не нашел совпадение. Когда же он выдал результат, Дженин невероятно удивилась. Единственным объектом, который мог создать этот краткий, мимолетный сигнал, был старый космический зонд, списанный в утиль более ста шестидесяти лет назад.

— Это невозможно. — Она снова переключилась на связь с группой. — Пол, это модуль. Если ты слышишь меня, пожалуйста, возвращайся на корабль. Ты меня слышишь?

Словно в ответ на сообщение, без какого-либо предупреждения, раздался громкий удар по корпусу корабля. Дженин подскочила и стукнулась головой о потолок рубки, потом откинулась на спинку кресла и прислушалась. Последовал еще один удар, затем другой, все около воздушного шлюза в конце пассажирского отсека. Кто-то стучался в люк.

— Пол?

С надеждой Дженин включила камеру внутри шлюза. Кровь била в виски, когда камера сфокусировалась на одинокой фигуре в ярко-зеленом скафандре, стоящей перед внешним люком. Тул крепко зажмурилась и посмотрела снова, но незнакомец исчез, остались только завихрения тускло-красного снега. Уверенная, что теряет рассудок, она прокрутила запись наблюдения снова. Тошнота и головокружение вернулись, причем настолько сильно, что ее чуть не вырвало в шлем. Все сомнения исчезли.

Человеком, стучащим в воздушный шлюз, была она сама.

Семнадцать минут. Дженин посмотрела на часы на щитке, цепляясь за минуты, как тонущая собака цепляется передними лапами за бревно, когда ее несет поток.

— Ну давай же, думай… — Звук собственного голоса помог Тул успокоиться. — Для всего этого есть рациональное объяснение.

Самым естественным ответом был и самый неприятный. Она галлюцинировала.

— Так, ладно, а почему у меня видения? Недостаток кислорода? Воздух в скафандре плохой?

Чтобы проверить догадку, пришлось аккуратно приоткрыть щиток шлема. Запах кислого дыхания исчез, сменившись холодным заплесневелым воздухом рубки. Тул глубоко вдохнула, выдохнула и вдохнула снова. Облако холодного воздуха зависло у лица. Дженин взглянула на биомонитор, но показатели были в норме.

— Так, понятно. Переходим к плану «Б». И какой, вашу мать, у нас план «Б»?

Ее взгляд побродил по рубке и упал на аптечку. Помнится, в стандартный комплект входили седативные препараты, но Дженин быстро отказалась от этого. Транквилизаторы, конечно, успокоили бы нервы, но восприятие ухудшилось бы. Пока не вернутся Цинг и остальные, она должна оставаться начеку, даже не доверяя собственному разуму. Тем не менее в аптечке вполне могло найтись что-нибудь полезное. Из-за скафандра движения выходили довольно неуклюжими, Дженин потянулась к лекарствам, и тут радио неожиданно ожило.

— Ноябрь четыре-восемь? Это Цинг. Прием. Пожалуйста, ответь.

— Пол? Говори.

— Слава богу! — Инспектор охрип. — Мы с тобой уже несколько часов пытаемся связаться.

— Часов? — Это сбило Дженин с толку. Команда находилась внутри Стены меньше семидесяти минут, и Тул сочла это заявление очередной шуткой расшалившихся нервов. — Стена. Она блокирует сигнал. Где вы находитесь?

— Сижу в одном из отверстий. Думаю, где-то в верхнем ряду, но точно не скажу.

Сквозь мглу Дженин различила слабое свечение у края массивного строения.

— Так, я тебя вижу. Ты примерно в том же проходе, что использовали грабители. Как у вас ситуация?

— Плохо. Брюнер, скорее всего, погиб. Запаниковал, когда кислород подошел к концу, и выпрыгнул в один из проходов прямо вниз. Квасс и Моррисси пошли его искать, но мне с ними не связаться. Послушай, Дженин, у нас всех почти кончились энергия и воздух. У меня запасов на тридцать минут.

— Тридцать минут? — Тул наклонилась вперед, уверенная, что Цинг ошибся, и проверила показания биометрии. Теперь, когда он снова вышел на связь, приборы работали нормально. Дженин замерла. Вместо положенных семи часов датчики показывали, что кислорода у него осталось на тридцать четыре минуты. — Что там случилось?

— Мы заблудились… ходили тут, внутри… — Сигнал, только что совершенно четкий, вдруг опять стал пропадать. — Нашли трупы… не смогли…

— Повтори. Чьи трупы?

— Грабителей. Они мертвы. — Пол стал говорить медленнее, но сигнал все равно ослабевал. — Шанса их вытащить нет. По крайней мере сейчас.

— Вы их нашли? — Дженин моргнула. — Пол, их корабль исчез. Наверное, кто-то все-таки сумел улизнуть.

— Ты вообще о чем? Их корабль все еще тут. — На секунду голос Цинга вновь зазвучал отчетливо. — Я его отсюда вижу.

На Дженин нахлынула очередная волна головокружения. Обыкновенная экспедиция стала невероятно сложной. Один член экипажа пропал, скорее всего погиб, остальные трое на грани смерти от удушья, ее собственное психическое состояние под большим вопросом. Дженин сделала глубокий вдох, после чего заговорила:

— Пол, какие у тебя там погодные условия?

— Не понял? — Он явно удивился. — Что ты имеешь в виду? Такие же, как у тебя. Низкая облачность, видимость примерно километров пять. Ветер умеренный.

Она выглянула в окно: мощный снегопад, воющий ветер. Стена казалась лишь темной массивной тенью в тумане, виднелся только свет прожектора Цинга. Прямо на ее глазах он стал тускнеть, а затем пропал.

— Пол?

В ответ только статика. Дженин рухнула в кресло и задрожала, холод как будто пробрался в самое нутро. Она снова попыталась вызвать Цинга. Безрезультатно. Потом, еле переставляя ноги, поднялась и отправилась на корму корабля. Позади лежаков был встроен в стену маленький шкаф. Из него Тул вытащила три кислородных баллона и положила в сумку, после чего добавила столько заряженных батарей, сколько нашла. В слабой гравитации Титана вес не проблема, но ноша оказалась громоздкой и затрудняла движения. Дженин вздохнула, не видя иного способа доставить необходимые экипажу припасы. С сумкой в руке она проковыляла к воздушному шлюзу, натянула перчатки, после захлопнула щиток шлема. Ряд крохотных зеленых огоньков сразу загорелся по краю. Она потянулась к панели, чтобы открыть шлюз, но остановилась.

— Это безумие, — сказала Дженин сама себе.

Собирая припасы, Тул смогла затолкать все мысли о странности происходящего куда-то на задворки разума. Теперь все вернулось с удвоенной силой. В правилах четко говорилось: она должна оставаться в модуле. Здравый смысл их поддерживал.

К несчастью, благоразумное поведение означало, что ее друг погибнет.

Напуганная как никогда в жизни, Тул хлопнула по красной кнопке рядом с дверью и подождала, пока шлюз откроется. После чего, не дав себе времени на раздумья, шагнула вперед.

Дженин наклонилась, сражаясь с сильным ветром, громоздкая связка запасных кислородных баллонов при каждом шаге била ее по ноге. Поверхность Титана казалась похожей на губку, метановая каша липла к герметичным ботинкам. Тул остановилась отдохнуть на минуту и оглянулась. Модуль оставался единственным оазисом света, его вращающийся прожектор окрашивал крутящийся снег в грязно-оранжевый цвет. Быстрый взгляд подсказал, что с момента разговора с Цингом прошло пятнадцать минут. Время уходило, Тул подхватила сумку и поднажала.

Стена простиралась от горизонта до горизонта, ее вершина терялась в метели. Дженин различала только отдельные проходы, гробовидные отверстия, без всякой системы разбросанные по поверхности строения. Она направилась к ближайшему из них, надеясь, что именно им воспользовалась ее команда. Если не найти их следы в ближайшее время, то поход окажется напрасным.

У подножия строения кто-то лежал. Дженин прыжком подскочила к нему, спотыкаясь и подскакивая из-за непривычной гравитации. По цвету скафандра она поняла, что это Брюнер. Ее головной фонарь обрисовывал тело с почти сюрреалистической точностью. Щиток шлема мужчины уже покрылся инеем, по нему шла тонкая диагональная трещина. Не надо было даже трогать его, чтобы понять — Брюнер мертв. Тул повела головой, осветив все вокруг. Тяжелые отпечатки ног, уже присыпанные снегом, вели прочь от тела.

— Спасибо, — прошептала она, благодаря судьбу за следы, потом зашагала к Стене, но остановилась перед входом. Знакомое головокружение вернулось с новой силой, как будто орбита Титана неожиданно сошла с ума. Дженин подавила тошноту и шагнула внутрь.

Перед ней лежал узкий проход из грубо отесанного камня. В памяти промелькнула школьная поездка, когда Дженин было то ли десять, то ли одиннадцать лет, симуляционная экскурсия по египетским пирамидам. Этот коридор могли сделать те же строители. Волоча за собой сумку, Дженин шла под уклон. Спустя двадцать шагов проход повернул налево, к узкой лестнице вверх. На ней неподвижно сидели еще два человека.

— Моррисси? — Тул склонилась над ближайшим. — Ты меня слышишь?

Мужчина пошевелился. Она подошла ближе, отчаянно пытаясь найти положение, в котором фонарь на шлеме не ослеплял бы его. Веки человека затрепетали.

— Как… как ты нас нашла? — Говорил он неразборчиво, почти неслышно.

— Просто держись, хорошо? — Дженин вытащила баллоны из сумки и заменила пустые в его скафандре. Убедившись, что все соединения герметичны, повторила операцию с разрядившейся батареей. — Глубоко вдохни.

Моррисси слабо кивнул. Она перешагнула через него и провела ту же процедуру с Квассом. Но даже после этого Дженин не могла сказать, жив ли он.

— Спасибо, что вернулась. — Голос Моррисси стал увереннее.

По спине Дженин побежали холодные мурашки.

— Что значит «вернулась»?

— Модуль. Когда мы спустились, его не было. Подумали, ты нас бросила.

Тул хотела объясниться, но решила не тратить времени. Надо найти Цинга. Боясь самой мысли, что придется забраться еще дальше вглубь Стены, она перевела свет фонаря на топорно вырезанные ступени.

— Где Пол?

— Мы надеялись, он с тобой.

— Нет, я говорила с ним, но он тогда находился на верхних рядах. Вы метки за собой оставляли? — Дженин помогла Квассу сесть. Тот бессвязно что-то промычал, звук отдался приглушенным ревом в наушниках. Она подождала, пока канал не очистится, потом спросила снова: — Вы помечали путь с того места, где разделились с Полом?

— Мы… — Моррисси явно пребывал на грани истерики. — У нас кончились маркеры несколько часов назад. Да это не имеет значения. Они здесь не работают.

— Что значит — не работают? — У Дженин волосы встали дыбом. Согласно стандартной процедуре экспедиция должна оставлять за собой след из передающих маяков для идущих за ними команд, ну и для того, чтобы вернуться обратно. Если только сами законы физики каким-то образом не изменялись, эта система работала практически без сбоев. — Моррисси, как мне добраться до Пола?

— Иди наверх. — Ничего более путного он не сказал. Раздраженная и порядком напуганная, Дженин протиснулась мимо Квасса и принялась взбираться по сужающейся лестнице.

— Сможете добраться до модуля?

— Думаю, да, — ответил Моррисси.

— Хорошо. Буду там, как только смогу.

Тул серьезно задумалась, не делает ли сейчас ошибку. Понимая, насколько испуган новичок, она все же надеялась, что он не стартует без нее. В конце концов пришлось отогнать эту мысль прочь и карабкаться вверх.

На вершине пролета оказалась маленькая площадка, от которой уходил в сторону еще один коридор. Слева она обрывалась в черноту, скорее всего в одну из дверей, видных из модуля. В другом конце коридора виднелся маленький круг сияющей бледной желтизны. Дженин улыбнулась. Несмотря на слова Моррисси, маркеры вроде бы работали нормально. Она поспешила к ним.

Коридор резко повернул налево. Второй маяк светился в дальнем конце, примерно в двадцати метрах впереди. Наклонившись вперед, чтобы не задевать шлемом потолок, Тул подошла к нему, а потом остановилась, придя в замешательство. Вместо еще одного поворота перед ней оказалась глухая стена.

— Прекрасно.

Разозленная напрасной тратой времени, она вернулась к лестнице, потом прошла мимо, до отверстия в стене. Надежно зацепившись рукой за стену, осторожно выглянула наружу. Далеко внизу виднелся модуль, окутанный светом прожекторов, рядом с ним находился и корабль грабителей. Дженин посмотрела вниз, но быстро отступила внутрь, настолько сильно закружилась голова. «Странно, — подумала она, — вроде бы лестница так высоко не поднималась». Тул вернулась к ней и выронила сумку с баллонами, уставившись на нее чуть ли не в ужасе.

Коридор, ведущий вниз, по которому она еще недавно взбиралась, исчез. Его заменил другой, грубо вырезанные ступени вели вверх.

— Нет. Нет, нет, нет… — прошептала она и прокричала сквозь вой помех: — Моррисси, ты меня слышишь? — Прислушалась, но никто не ответил. Все стихло, в наушниках только эхом отдавалось ее прерывистое дыхание. — Притормози, — выругала себя Дженин, вполне осознавая, что теряет время. Сейчас, если показания приборов Цинга были верны, кислорода у него уже не осталось. Если Пол еще не умер, то держался только на том воздухе, что сумел выжать фильтр из скафандра. Командира надо было найти, и сделать это быстро.

— Просто успокойся, — громко произнесла Тул. — Не теряй голову.

Она металась туда-сюда по коридору, снова и снова натыкаясь на тупики, каждый поворот обратно приводил не к начальной точке, а к какой-то новой развилке. Пот лился по спине, сердце билось все сильнее, а минуты утекали. Так и не найдя пути вниз, Дженин решила идти вверх.

Она остановилась, добравшись до следующей площадки, уже практически ничего не видя: от учащенного дыхания щиток шлема основательно запотел. Свет фонаря добрался до конца коридора, вернувшись бледно-голубым отблеском. Помрачнев от неприятных предчувствий, Дженин тяжелым шагом направилась в ту сторону. Свечение исходило от снега. Осторожно приблизившись к краю Стены, Тул выглянула наружу, но ничего не увидела, такая стояла метель. Даже если бы корабль сейчас стоял прямо под ней, она бы и его не заметила. Расстроенная, Дженин медленно повернулась.

— Привет.

— Пол? — Она чуть не упала в обморок. В пяти шагах от нее, с открытым щитком шлема, не обращая внимания на холодную токсичную атмосферу, стоял Пол Цинг, по-свойски опираясь рукой о каменную стену. Он улыбался.

— Думаю, тебе надо пойти со мной. — Голос у него был спокойный, в нем слышались нотки сожаления. — Тебе надо увидеть, что я нашел.

Голова кружилась. Ничего не имело смысла, ни человек перед ней, ни боковой коридор, куда Пол повел ее. Как она его пропустила?

— Куда ты меня ведешь?

— Домой. — Цинг повернулся и улыбнулся ей, подставляя лицо атмосфере Титана. — Я знаю, это тебе кажется бессмысленным, но поверь, все будет хорошо.

— Пол, разве ты не понимаешь, что это невозможно?

— Да, понимаю. Вот только не думаю, что теперь это имеет хоть какое-то значение.

Слабое сияние озарило коридор — не лучи нашлемных фонарей, отраженные от метановой слякоти, но мягкое, более спокойное освещение. С удивлением Дженин проследовала за инспектором в низкое сводчатое помещение. Хотя оно и было сконструировано из того же необработанного серого камня, что и остальная Стена, но здесь поверхность оказалась гладкой, отполированной, пол вообще напоминал мрамор. Цинг отошел чуть в сторону, позволив Тул пройти к широкому портику. Тонкие колонны поддерживали три арочных проема. Дженин вздрогнула, поднырнув под среднюю арку и выйдя на узкий выступ. От обрыва путника защищали элегантные каменные перила. Она оперлась о них дрожащими руками.

Внизу раскинулся город, высокие башни ярко горели, словно пламя свечей. Вертолеты и магнитные рельсовые поезда сновали между угловатыми сооружениями, со столь высокой точки они казались всего лишь мельтешащими красными огоньками, а дальше вниз бесконечные полосы крытых улиц покрывали землю сетью капилляров, их прозрачные поверхности придавали приятный желтый оттенок основаниям небоскребов. Ленивые облака дрейфовали по стальным каньонам, как будто недавно прошел небольшой дождь.

— Это же Чикаго, — прошептала Дженин, не в силах оторвать взгляд от панорамы.

Цинг встал рядом и кивнул.

— Место, где ты выросла, так? — Он улыбнулся еще шире. — Я же говорил, что отведу тебя домой.

Прежде чем Дженин смогла его остановить, он положил руки на шлем, резко его повернул, снял и взял под мышку. Черные волосы командира увлажнились от пота.

— Ты с ума сошел?

— Возможно. А это имеет значение? Открой щиток, Дженин. Прекрати отрицать. Просто прими. Именно это ты искала. Все может быть по-другому в этот раз. Все, что хочешь, только бери!

Она почувствовала, как мечта окутывает ее, сладость момента казалась почти ощутимой. Цинг прав, ведь так? Зачем отрицать стоящее перед глазами, имеет оно смысл или нет? Сколько можно бежать от самой себя? Руки медленно поднялись вверх. Она решительно надавила пальцами на твердый пластик, глубоко вдохнула пропитанный резиной воздух, потом закрыла глаза. Запястья напряглись, когда она стала поворачивать шлем.

— Нет. — Руки вытянулись по швам. — Это неправильно.

Глаза открылись. Исчез город, красивая комната, их заменили узкий коридор и резкий белый свет фонаря. У ее ног лежало тело в тяжелом скафандре, прямо на неровном полу.

— Пол?

Она упала рядом и перевернула его. Щиток Цинга был закрыт, но понять, жив он или мертв, не представлялось возможности. Лихорадочно Дженин принялась нашаривать сумку, но ничего не нашла. В панике, на негнущихся ногах она встала и посмотрела назад. Сумка стояла у лестницы, ведущей вниз. Тул метнулась к ней, потом снова к Цингу. Трясущимися руками поменяла кислородный баллон и батарею, принялась трясти Пола:

— Ты меня слышишь?

В ответ в наушниках прозвучал сдавленный стон. Дженин чуть не заплакала от облегчения. Ударяясь о стены, она подняла одурманенного инспектора на ноги и, поддерживая, потащила к ступенькам.

Снег ударил в фонарь. За прямоугольным выходом маячила холодная поверхность Титана. Слишком узко, чтобы идти рядом, потому Дженин взяла Цинга за руку, ведя его наружу.

— Почти пришли, — повторяла она, успокаивая его.

— Нет. — Пол тяжело дышал. — Надо вернуться.

— Мы и возвращаемся. До корабля совсем немного. — Ботинок задел что-то, она посмотрела вниз и с облегчением увидела пустые баллоны Квасса и Моррисси, лежавшие там, где Тул их оставила. Каким-то образом это зрелище привело ее мысли в порядок. — Давай, Пол. Мы справимся.

— Не могу уйти. — Он старался вырваться из ее хватки. — Еще не время.

— Послушай меня. У нас мало воздуха. Нам необходимо вернуться на корабль.

Ветер забросил спиральный язык снега в коридор. Крохотные камешки ударили по стеклу шлема, когда Дженин нырнула под выступ и снова оказалась вне Стены. Наступала ночь, Титан скользил в тень Сатурна, газовый гигант туманным полумесяцем протянулся от земли до зенита. В сгущающейся тьме огни модуля гипнотически переливались, отражаясь ото льда. Дженин остановилась на минуту, пытаясь размять спину, счастливая, что наконец вырвалась из загадочного сооружения. И тут вспышка света с корабля заставила ее похолодеть.

— Какого черта они делают? — В ужасе она наблюдала, как по очереди включаются двигатели. Неожиданно Тул все поняла. Моррисси готовится к старту. Она крутанулась на месте так быстро, что чуть не рухнула, и схватила Цинга за руку. — Пошли! Они хотят нас тут бросить!

Дженин сорвалась на медленный бег, мешали непривычная гравитация и все еще толком не пришедший в себя инспектор, который принялся упираться и тянул обратно к Стене.

— Мы не можем уйти, когда я нашел путь домой.

Извернувшись, он освободился. Дженин попыталась схватить его, но командир уже был вне досягаемости.

— Пол, ты идиот!

Она стояла в нерешительности, глядя вслед спотыкающемуся, ковыляющему Цингу. До модуля оставалось метров двести. Даже если догнать Пола, она физически не сможет дотащить его до корабля. Единственная надежда — остановить Моррисси. В голове пульсировала нарастающая боль. Быстрый взгляд на монитор подтвердил опасения. Кислород был почти на исходе. Приняв решение, Дженин повернулась к модулю, лихорадочно крича в микрофон, и скачками добралась до корабля.

— Ноябрь четыре-восемь, прием. — Попытки связаться с модулем дорого ей стоили, воруя драгоценные глотки воздуха. — Моррисси, пожалуйста, ответь.

Под кораблем расцвело красное сияние, мерцающий багрянец, когда заработали двигатели. Наплевав на взрыв, который спалил бы ее дотла, если Моррисси все-таки решил взлетать, она бросилась на люк входного шлюза и забарабанила кулаками по тяжелой пластине, в отчаянии стараясь привлечь внимание запаниковавшего новичка.

— Моррисси! Послушай!

Грудь Дженин болела, страх, недостаток кислорода повергали в панику. Тул чувствовала себя так, словно тонула внутри шлема. Дрожь сотрясла корпус модуля. Дженин представила себя, объятую пламенем, когда корабль оторвется от земли. В отчаянии она оглянулась в поисках укрытия, но увидела только потрепанное корыто пиратов в пятидесяти метрах от себя. Других вариантов не оставалось, потому она рванула к нему.

Внутри оказалось темно, стены покрылись льдом. Дженин упала на пандусе, разбила колени, но сумела подняться на ноги и ощупью пробраться по короткому коридору, ведущему в рубку. Как и весь корабль, контрольная панель замерзла, все системы давно были мертвы. Тул скорее упала, чем села в кресло пилота. Краем глаза заметила, как синее пламя распространяется из-под днища ее корабля, модуль дрожал все сильнее по мере того, как Моррисси запускал все системы.

— Ты тварь! — прокричала Дженин в микрофон. — Будь ты проклят, тупой трусливый ублюдок!

Головная боль усилилась, запас кислорода явно подходил к концу. Дженин беззвучно засмеялась над иронией ситуации. По крайней мере, теперь ясно, как замерзший труп в ее скафандре оказался внутри корабля нарушителей. Тул крепко зажмурилась и сжала кулаки.

— Нет, я отказываюсь верить, что все это происходит на самом деле!

Дженин глубоко и медленно вдохнула, потом открыла глаза. Воздух казался кислым, с хрипением вырываясь из работающего на износ регулятора. Мрачная улыбка сама собой рассекла лицо. Тул все еще была внутри Стены, где-то в метре от выхода. Пол Цинг стоял позади, пьяно покачиваясь. Снаружи виднелся модуль. Один. Корабль грабителей исчез. Она взяла Цинга за руку.

— Пошли обратно на корабль.

— Но…

— Никаких но, — твердо заявила Дженин и повела его наружу.

Ветер сразу накинулся на них, сбивая с ног. Снег вился спиралями, иногда он был настолько густым, что практически закрывал обзор, но Тул различала мерцающий маяк прожектора и упорно шла вперед. Смутная тень постепенно обретала форму, модуль усталым драконом лежал во мраке. Цинг ничего не сказал, когда они наконец добрались до воздушного шлюза, просто спокойно стоял рядом, когда Дженин три раза ударила кулаком по люку.

— Капитан Цинг? — Нервный голос заблеял в наушниках. Дженин облегченно выдохнула.

— Это я, Моррисси. Пол со мной. Впусти нас.

Шлюз плавно открылся. Тул помогла командиру забраться внутрь и последовала за ним в тесное помещение. Это отняло у нее последние остатки сил. Внешняя створка захлопнулась. Вокруг свистел воздух, пока шлюз наполнялся свежим кислородом. Наконец внутренний люк скользнул в сторону. Моррисси и Квасс стояли внутри, ожидая. Дженин протолкнула Цинга вперед, потом сорвала с себя шлем. Заплесневелый переработанный воздух показался ей слаще весенней свежести. Она кивнула на Пола:

— Помогите ему. У него гипоксия.

Вместе они сняли шлем, потом подтащили инспектора к ближайшей койке и оставили там. Его волосы спутались, кожа побледнела, но взгляд уже стал проясняться.

— Слава богу, вы наконец вернулись! — воскликнул Квасс. Дженин послышалась нотка вины в его пронзительном голосе. — База вызывает нас уже час. Спрашивают, не нужно ли прислать еще один корабль?

— Нет. — Дженин резко покачала головой. — Скажи им, что все в порядке. Нет, подожди. Я сама им скажу через минуту. — Почему-то она не особо удивилась, что связь восстановилась.

— Мэм? — Моррисси нервно шаркал ботинками. — А что насчет Брюнера? Разве мы не должны вернуться и… — он помедлил, — и забрать его тело?

Дженин взглянула через узкий проход на Цинга, поймала его взгляд. Командир еле заметно, почти неразличимо кивнул. Он понимал. Как и она. Где-то там, внутри лабиринта, Брюнер все еще был жив, все еще решал, прыгнуть ли со Стены или умереть от асфиксии. Его всего лишь надо было найти. От одной этой мысли ей стало не по себе. Город, увиденный со скрытого балкона, все еще живо стоял перед глазами, такой яркий, такой притягательный. Все, о чем ты мог помыслить, можно было найти в Стене. Но не бесплатно. На этом пути поджидало безумие. Дженин повернулась к Моррисси:

— Мы можем забрать его тело позже, перед следующим окном запуска. Но не сейчас.

— Мэм? — И снова новичок остановился. Он пожевал губу, словно не мог толком сформулировать вопрос. — Что это?

— Ты имеешь в виду Стену? — Она подумала над ответом. Тул могла сказать ему, что это ад. Или рай. Но вместо этого просто пожала плечами. — Я не знаю. Хотела бы знать, но не знаю.

— Тогда что мы расскажем, когда вернемся? — Квасе пододвинулся ближе.

Дженин посмотрела на него, выдержала взгляд, а потом улыбнулась:

— Правду. Просто расскажем правду.

Брюс Стерлинг Киоск

1.

Фабрикатор был уродливый, шумный, легко воспламенялся и дурно пах. Борислав купил его для соседских ребятишек.

Однажды заснеженным утром, надев рабочие перчатки и меховую шапку, он с шумом выпилил кусок стены своего киоска. Потом липкой лентой и степлером прикрепил фабрикатор.

Соседские ребятишки мгновенно клюнули на удочку. Его новое рискованное предприятие приобрело огромную популярность.

Фабрикатор делал маленькие пластиковые игрушки из трехмерных компьютерных моделей. Через неделю эти почти ничего не стоящие изделия в буквальном смысле рассыпались в пыль. Изготовленные фабрикатором игрушки превращались в нетоксичное вещество, похожее на воск, которое малыши любили жевать.

Борислав, естественно, считал, что дети, разочарованные недолговечностью этих игрушек, перестанут их покупать. Он ошибался. Это было не временное помешательство, это был настоящий бум. Каждый день после школы толпа жаждущих детишек клубилась вокруг зеленого киоска. Они выкладывали свою карманную мелочь на прилавок одетыми в рукавички руками. Потом радовались, ссорились, а иногда даже лупили друг дружку из-за глянцевых фаб-карт.

Радостный малыш совал карту (с приукрашенным, обманчиво ярким изображением игрушки) в щель фабрикатора. И через несколько томительных секунд, полных шипения, брызг и вони, фабрикатор выплевывал только что отштампованного динозавра, пупсика или пожарного.

Толпа всегда привлекала пешеходов. Хруст шагов взрослых, идущих мимо по заснеженной улице, замирал у киоска. Они бросали взгляд на многочисленные соблазны в витрине Борислава и неожиданно для себя что-нибудь покупали. Скажем, шарф футбольной команды. Или пакетик одноразовых носовых платков.

Он снова всех опередил: заимел единственный в городе киоск с фабрикатором.

Ему, как опытному уличному торговцу, фабрикатор о чем-то говорил. Да, определенно в том, что эти шумные ребята так охотно покупали игрушки, которые становились прахом, имелся какой-то смысл. Любой киоск строил свой бизнес на массовых продажах. Пакетик жвачки. Сладкий батончик. Дешевая, купленная в последний момент бутылочка спиртного. Сверкающая сувенирная цепочка для ключей, которая никогда не пригодится. Эти предметы были самой сутью киоска.

Цветные пластиковые карты с трехмерными моделями… В них был потенциал. Ребята постарше уже начали собирать эти карты; не игрушки, сделанные посредством карт, а сами карты.

И теперь, в этот самый день, сидя на своем обычном месте в уличной кабинке за скошенными стеклянными стенами, Борислав сделал следующий шаг. Он предложил ребятам потрясающие, глянцевые, страшно дорогие коллекционные карты, с помощью которых нельзя было изготовить никакие игрушки. И, разумеется, — в этом определенно прослеживалась логика — мелюзга помешалась на этой новинке. Он уже продал сотни кусочков пластика.

Какая такая наличность водится у ребятни? Навар невелик! Будущее — вот что приносили дети в его киоск, вот чего он ждал от них. Кипящий сгусток энергии улиц — это был симптом чего-то большего, лежащего где-то за горизонтом. Он не знал этому названия, но он это ощущал, как чувствовала приближение грозы его ноющая нога.

Будущее могло принести человеку деньги. Деньги никогда не спасали человека без будущего.

2.

Доктор Грутджанз была обладательницей лошадиной челюсти, голубой шляпки, похожей на круглую коробочку для пилюль, и негнущегося зимнего пальто, которое, казалось, способно выдержать прямое попадание пули. Она держала в руке большой европейский жезл для покупок.

Туз выступал в роли ее официального уличного гида. Необычная ситуация, поскольку Туз был местным гангстером.

— Госпожа, — сказал ей Туз, — это самый лучший киоск в городе. А это Бутсы, наш философ киосков. У него есть фабрикатор! У него даже есть фонтанчик с водой!

Доктор Грутджанз старательно сфотографировала медную трубу фонтанчика, пластмассовую чашу и одноразовые бумажные стаканчики, выскакивающие из автомата.

— Мой гид только что назвал вас «Бутсы»? — спросила она. — Но ведь бутсы — вид обуви?

— Все меня так называют.

Доктор Грутджанз с довольным видом погладила наушник своего переводчика.

— Этот фонтанчик с водой — отводная труба вашего топливного элемента.

Борислав почесал усы.

— Когда я построил здесь свой киоск, у людей не было водопровода.

Доктор Грутджанз помахала своим электронным жезлом над выставленными в витрине колготками. Сфотографировала ржавые болты, которыми киоск крепился к разбитой мостовой. Особенно ее заинтересовала остроконечная крыша палатки. Люди часто назначали встречи с друзьями и свидания с возлюбленными у киоска Борислава, потому что возвышающаяся над ним спутниковая тарелка была видна издалека. Эта тарелка на раскрашенном фанерном основании и с броской бахромой из медных обрезков была достойна того, чтобы ее установили на минарете.

— Прошу вас, примерьте это красивое ожерелье, госпожа! Оно сделано талантливой художницей, которая живет на этой самой улице. Очень известной. Предмет искусства! Ценный! Ручная работа!

— Спасибо, примерю. Ваш магазин является прекрасным образцом малого или даже микробизнеса. Я должна приобрести вашу продукцию для подробного изучения парламентским комитетом.

Туз раскрыл пластиковый пакет и начал наполнять его шоколадными батончиками, носками ручной вязки, кукольными крестьянами в безрукавках и папахах и татуировками — наклейками с символами религиозных войн.

— У меня столько разных товаров, госпожа! И таких необычных! — Борислав высунулся в окошечко кассы, чтобы развлечь беседой доктора Грутджанз, пока Туз плотно набивал пакеты. — Госпожа, мне не хочется хвастаться своими скромными товарами… Потому что я продаю их ради людей! Видите ли, дорогая госпожа доктор, каждый предмет, привлекательный для этих колоритных местных жителей, может рассказать сказку…

Шляпка-коробочка доктора Грутджанз уехала наверх вместе с ее поднятыми бровями.

— Сказку?

— Да, ведь это народная поэзия торговли! Некоторые продукты появляются… эти продукты текут через мой киоск… я их выставляю в самом лучшем виде, как умею. Тогда люди их покупают… или не покупают.

Доктор Грутджанз ловким движением встряхнула третий пакет и открыла его.

— Подробный каталог всех ваших товаров представил бы большой интерес для моего научного комитета.

Борислав надел шляпу.

Доктор Грутджанз продолжала настаивать.

— Мне необходим полный инвентарный перечень ваших товаров. Рабочий файл содержимого вашей лавки. Ваши торговые отчеты за последние пять лет будут полезны для определения тенденций потребления среди местных жителей.

Борислав оглядел свои тесно заставленные полки.

— Вы хотите сказать, что вам нужен список всего того, что я здесь продаю? Да где же на это время выкроить?

— Это просто! Наверное, вы слышали о Европейской унифицированной электронной системе кодирования продукции. — Доктор Грутджанз засунула электронный жезл в свою матерчатую сумочку, украшенную имперским логотипом из тридцати пяти золотых звезд, образующих расширяющуюся спираль. — У меня с собой брошюра, написанная «умными» чернилами, которую можно читать на местном языке. Да, вот она: «Частичное введение в правила пользования ЕУЭСКП».

Борислав отстранил ее деловито мигающую брошюру.

— Да, здесь ходят слухи об этой электрической ерунде, которая наносит штрих-код. Об этих ваших радиостикерах. Да-да, я уверен, что такие вещи очень подходят богатым иностранцам с жезлами для покупок!

— Господин, если бы вы благоразумно использовали эту систему электронного кодирования, то могли бы вести полные записи в режиме реального времени обо всех ваших товарах. Тогда бы вы точно знали, что продается, а что нет. Вы могли бы полностью оптимизировать ваш поток продукции, уменьшить потери, получить максимальную прибыль и улучшить экологию посредством снижения потребления.

Борислав уставился на нее.

— Вы уже произносили эту речь, не так ли?

— Конечно! Это важный политический вопрос! Современный интернет-магазин удостоверяет подлинность предметов торговли, снижает порчу товаров и упрощает поставки из-за рубежа.

— Послушайте, госпожа доктор, ваша замысловатая бухгалтерия не поможет мне, если я перестану понимать простых людей! У меня маленький киоск! Я не конкурирую с громадными безликими супермаркетами! Если вам нужны подобные вещи, идите за покупками в ваш пятизвездочный отель!

Доктор Грутджанз опустила свою сумку, и резкие черты ее лица смягчились, явив добродетельное дружелюбие.

— Я не хотела нарушать вашу оригинальную систему местных ценностей… Конечно, мы со всем уважением относимся к вашим культурным особенностям… Но вы можете получить ощутимую выгоду, когда ваш режим будет полностью соответствовать европейским нормам.

— Мой режим? Ха! — Борислав стукнул тростью о хлипкий пол киоска. — Этот глупый режим разрушил все правительственные компьютеры! А вместе с ними и нашу валюту, могу добавить!

— Обстоятельный диспут по данному вопросу — это было бы замечательно! — Доктор Грутджанз с надеждой ждала, но, к ее разочарованию, обсуждения не последовало. — Время не ждет, — наконец сказала она ему. — Я хочу сделать еще одно, последнее приобретение, вы разрешите?

Борислав пожал плечами.

— Я никогда не спорю с дамой и с платежеспособным покупателем. Просто скажите, что вам нужно.

Доктор Грутджанз провела по воздуху своим сияющим жезлом.

— Этот портативный домик, наверное, войдет в посольский грузовик.

— Вы хотите сказать, что покупаете весь мой киоск?

— Да, я делаю вам это предложение.

— Продать вам киоск? Люди никогда мне этого не простят!

— Киоски — просто временные сооружения. Я вижу, ваш бизнес идет в гору. Почему бы не открыть постоянный магазин розничной торговли? Начните в новых, более стабильных условиях. Тогда вы увидите, какой простой и легкой может быть система электронного кодирования!

Туз переложил тяжело нагруженный пакет с покупками из одной руки в другую.

— Госпожа, будьте благоразумны! Эта улица станет совсем другой без киоска!

— Ладно, ваша взяла — свою драгоценную будку оставьте себе, я покупаю лишь содержимое. А вас, — она повернулась к Тузу, — я найму в качестве консультанта по инвентаризации. Нужно обозначить название и стоимость каждого товара и составить каталог. Как можно быстрее. Прошу вас.

3.

Борислав жил вместе с матерью неподалеку, на первом этаже многоквартирного дома. Так было удобнее с его больной ногой. Когда он, прихрамывая, вошел в квартиру, его мать делала себе маникюр у кухонного стола, в бигуди, опустив ноги в таз с водой. Борислав понюхал рагу, затем отставил трость и сел на пластиковый стул.

— Мама дорогая, видит Бог, мы знали в жизни плохие времена…

— Ты сегодня поздно, бедный мальчик! Что тебя беспокоит?

— Мама, я только что продал весь свой киоск! С потрохами! Все продано, одним махом! За твердую валюту! — Борислав полез в карман длинного пальто. — Это самый удачный день в моей жизни!

— Правда?

— Да! Это фантастика! Туз действительно мне помог — он привел идиотку из Европы, и она купила все предприятие! Послушай, я оставил только одну вещицу, как сувенир… для тебя. Мать поднесла к глазам очки.

— Это новые карточки для фабрикатора?

— Нет, мама. На этих красивых сувенирных игральных картах изображены все звезды из твоих любимых мексиканских мыльных опер. Это оригиналы, в собственной упаковке. Настоящий целлофан!

Его мать подула на только что накрашенные красные ногти, не смея прикоснуться к подарку.

— Целлофан! Твой отец гордился бы тобой!

— Ты очень скоро пустишь в ход эти карты, мама. День твоих именин приближается. Мы устроим большую партию в бридж для всех твоих подруг. И мальчики из «Трех котов» будут подавать вам напитки и закуски! Тебе не придется пошевелить ни одним из твоих красивых пальчиков!

Ее подведенные тушью глаза широко раскрылись.

— Мы можем себе это позволить?

— Я уже все организовал! Поговорил с Мирко, хозяином «Трех котов», и нанял этого беспутного извращенца, зятя Мирко, отремонтировать пустую квартиру наверху. Ты знаешь, эту квартиру никто не хочет снимать, в ней застрелился воришка. Когда вы, старушки, увидите, как мы отделали квартирку, слух о ней разнесется по всей округе. И новые жильцы появятся, глазом моргнуть не успеем.

— Ты действительно собираешься отремонтировать дом с привидением, сын?

Борислав снял зимние сапоги и надел шерстяные домашние тапочки.

— Вот именно, мама. Эта квартира принесет нам хороший доход.

— В ней водится призрак.

— Нет, уже не водится. Отныне мы назовем это место студией, или, как говорят французы, ателье.

— Ателье! В самом деле! У меня сердце прямо трепещет! Борислав налил матери хорошую порцию ее любимого желудочного средства.

— Мама, я давно ждал подобного дня. Жизнь меняется для настоящих людей! Таких, как мы! — Борислав налил себе полную чашку ароматизированного йогурта. — Эти забавные иностранцы, они даже не понимают, на что мы способны!

— Ох уж эти мужские разговоры о политике…

— Я читаю по лицам! Я знаю, чего хотят люди! Люди… они хотят новой жизни.

Она встала со стула, ее немного трясло.

— Подогрею тебе рагу. Уже поздно.

— Послушай меня, мама. Не бойся. Я тебе кое-что обещаю. Ты умрешь на шелковых простынях. У твоей постели будет стоять красивый священник, и масло, и святая вода, точно так, как ты всегда хотела. И у тебя будет большое гранитное надгробье, мама, с большими золотыми буквами.

Когда он съел рагу, она расплакалась от радости.

4.

После ужина Борислав проигнорировал обычное нытье матери: хорошо бы тебе найти суженую… Он похромал в местный спортивный бар, чтобы как следует выпить. Борислав теперь много не пил, потому что киоск сканировал его каждый раз, когда он сидел в нем, используя дешевый контур на сверхпроводниках, встроенный в стены из стекловолокна. Магнитное излучение контура пронизывало тело хозяина и показывало его кости и ткани на экране ноутбука. Затем сканер сравнивал состояние организма с данными последних дней и выдавал медицинский отчет.

Эта машина была дешевой пиратской копией сложного больничного сканера. В свое время возникли какие-то трудности с распространением этой технологии, но когда рухнула система общественного здравоохранения, людям пришлось взять в собственные руки решение некоторых проблем. Отчет о здоровье Борислава не слишком радовал. В артериях обнаружились бляшки. В почках — мелкие камушки. Ему следовало заняться зубами. Хуже всего — правая нога. Когда-то она была искалечена фугасом; за минувшие годы большая берцовая кость срослась, но срослась неправильно, и ниже старой раны кровь циркулировала плохо.

Старость губила его тело, и экран показывал этот процесс шаг за шагом. Борислав наблюдал, как стареет, но ничего не мог с этим поделать.

Разве что напиться. Он всю свою взрослую жизнь заправлялся спиртным, и вредное влияние алкоголя на его органы было очевидным. Поэтому сегодня он выпивал по литру йогурта в день, заливая его мультивитаминными фруктовыми соками из экологически чистых бумажных пакетов, одобренных европейцами, лицензированных и запатентованных. Он делал это неохотно и с глубоким отвращением, но видел на экране, что они улучшают его здоровье.

Поэтому — никаких прогулок хромающей, неустойчивой и спотыкающейся походкой по ночным улицам в поэтической отрешенности. Разве что в особых случаях. Таких, как этот.

Борислав окинул задумчивым взором тускло освещенный притон, старый бар «Спорт родины». Знакомые лица смотрели на него из полутьмы. Мужчины кутались по-зимнему. Лица у них были изрезаны морщинами. В бритье и мытье они не особо нуждались. И еще они были пьяны.

Но эти люди носили новые, слегка тонированные очки. Сделали себе красивые стрижки. Некоторые поставили на зубы коронки. Народ процветал.

Туз сидел за своим любимым столиком, в белом кашемировом шарфе, сшитой на заказ куртке и щегольском берете. Пять лет назад Туза вышибли бы из этого бара коленкой под зад, если бы он явился в «Спорт родины» одетым на итальянский манер. Но времена в отечестве менялись…

Опираясь на тросточку, Борислав уселся на рваный стул под ярким плоским экраном, на котором польская футбольная команда разделывала под орех голландцев.

— Значит, Туз, ты все это отдал? Туз кивнул головой:

— Сейчас в посольстве взвешивают, анализируют и наклеивают ярлыки на каждый предмет, которым ты торгуешь.

— Эта старая баба совсем не так глупа, как ее поступки, знаешь ли.

— Ну да… Но когда она увидела ту терку для сыра, которая способна молоть стекло. Раствор для кирпичей, который одновременно является десертом! — Туз чуть не поперхнулся местным коньяком. — И регулятор для мозгов! Боже милостивый!

Борислав нахмурился.

— Регулятор — великолепная вещь! Он в два счета уничтожает похмелье. — Борислав громко щелкнул пальцами. — Вот так!

К ним поспешила официантка. Она была иностранкой и очень плохо говорила на их языке, но таких девушек в городе в последнее время появилось много. Борислав показал пальцем на бокал Туза.

— Мне то же самое, детка, и поживее.

— Эти твои тиски для черепа — орудие пытки. Они странные, сумасшедшие. Их даже не люди изготовили.

— Ну и что? Значит, их нужно назвать получше и приклеить ярлык поярче. «Краньетта» — вот красивое, фирменное название. Сделать его в розовом цвете. Украсить цветочками.

— Женщины никогда не согласятся всунуть голову в эту штуковину.

— О, согласятся. Не старушки из старушки Европы, нет. Наши. Я продал десять штук! Люди их хотят!

— Вечно ты рассуждаешь о том, чего хотят люди.

— Вот именно! Это конкурентное преимущество нашего региона! Люди, которые здесь живут… у них совершенно особые отношения с рыночной экономикой. — Бориславу принесли выпивку. Он осушил бокал одним глотком. — Здешние жители, — продолжил он, — привыкли видеть, как рынок разрушает их жизнь и ставит все с ног на голову. Вот почему именно мы теперь устанавливаем новые правила в современном мире, а европейцы пытаются от нас не отставать! Наши просто обожают новые товары нечеловеческого происхождения!

— Доктор Грутджанз уставилась на эту штуку так, словно она ее укусит.

— Туз, свободный рынок всегда имеет смысл — если ты знаешь, как он действует. Наверное, ты слышал о «невидимой руке рынка».

Туз со скептическим видом одним глотком допил свой коньяк.

— Невидимая рука — именно она поставляет нам такие товары, как тиски для черепа. Это легко понять.

— Нет, не легко. Зачем невидимой руке сжимать людям головы?

— Потому что это поиск новых путей! Чем больше рынок, тем больше он старается организовать прорыв, автоматизировав производство новых товаров. А рынок таблеток от головной боли — один из самых крупных рынков в мире!

Туз почесал подмышку под кобурой.

— И насколько он большой?

— Огромный! Любой магазин торгует болеутоляющими средствами. Маленькие пакетики по две-три таблетки, на которых во-от такими цифрами написаны цены. Что такое эти таблетки? Это нужды и потребности людей!

— Несчастных людей?

— Вот именно! Людей, которые терпеть не могут свою работу, ненавидят своих жен и мужей. Рынок несчастий всегда больше всех остальных. — Борислав опрокинул следующий бокал. — Я сегодня слишком много болтаю.

— Бутсы, поговори со мной. Я только что заработал столько денег, почти ничего не делая, давно уже такого не случалось. Теперь мне даже платят зарплату в посольстве иностранного государства. Ситуация становится серьезной. Мне нужно знать это — как невидимая рука делает настоящие вещи?

— Смотри поисковую систему для интернет-магазина. Туз поднял руку с растопыренными пальцами.

— Послушай, расскажи мне о чем-нибудь таком, на что я мог бы наложить лапу. Ты понимаешь. О чем-то таком, что можно украсть.

— Скажем, ты набираешь наугад два слова, любых. Набираешь эти два слова в поисковой системе интернета. Что происходит?

Туз повертел свой бокал.

— Ну, поисковая система всегда что-то находит, это точно. Несуразное, может быть, но всегда что-то отыщется.

— Правильно. Теперь представь себе, что ты ввел два слова в поисковую систему товаров. И она, скажем, пытается понять и путает… «парашют» и «пара шутов». Что ты получишь в ответе?

Туз поразмыслил.

— Я понял. Два шута на парашюте. Борислав покачал головой.

— Нет-нет. Ты, приятель, занимаешься рэкетом, ты — посредник. Поэтому не умеешь мыслить как коммерсант.

— Как я могу научиться думать лучше, чем такая система?

— Ты уже сейчас это делаешь, Туз. У поисковых систем нет идей, нет философии. Они вообще никогда не думают. Только люди соображают и рождают идеи. Поисковые системы просто запрограммированы на поиск того, чего хотят пользователи. Они смешивают, сопоставляют и выдают результаты. Бесконечные результаты. Только эти результаты не имеют значения, если они никому не нужны. А здесь люди этого хотят!

Официантка принесла бутылку, квашеную капусту с перцем и резиновый батон хлеба. Туз проводил взглядом ее покачивающиеся бедра.

— Ну, что касается меня, я бы от такого не отказался. Эти девчонки из Ирака меня заводят.

Борислав облокотился на стол и откусил от батона. Плеснул себе еще жидкости в бокал, выпил и умолк, прислушиваясь к тому, как спиртное разливается по телу. Ему вдруг расхотелось продолжать беседу.

Разговоры — это не жизнь. А он повидал настоящую жизнь. Он хорошо ее знал. В первый раз он узнал настоящую жизнь еще мальчишкой, когда на его глазах весь город вывернули наизнанку. Беженцы, безработные, бездомные, трудяги, начинающие дело с карандаша в жестяном стаканчике, по крохам зарабатывающие на жизнь, торгуя с лотков. Потом люди торговали с прилавков и в киосках. «Переходный период» — вот как называлась такая жизнь. Будто все это происходило где-то в одном месте.

Мир сильно изменился в переходный период. Жизнь изменилась. Но народ так и не «перешел» к нормальной, сытой жизни. Во время следующего переходного периода, в двадцать первом веке, люди потеряли все, что завоевали раньше.

Когда Борислав вернулся с войны на костылях, он разложил коврик на тротуаре. И продавал ботинки. Людям нужны были его ботинки, они не снимали обувь даже в домах, потому что топить было нечем.

Наступило лето, он наскреб денег на машину. Когда удавалось разжиться дизельным или биотопливом, он продавал товары прямо из багажника. Он завел кое-какие связи на улице. Установил свою будку на тротуаре.

Даже в богатых странах не горели огни, и дороги замерли. В небе не летали реактивные самолеты. Переходный период затянулся. Цивилизация была ранена.

Затем эпидемия охватила мир. Экономическая депрессия была бедой, но грипп стал истинным всадником Апокалипсиса. Грипп пронесся по городу. Грипп наполнил город растаявшей грязью, спонтанными пожарами и ужасающей мертвой тишиной.

Борислав переселился из своей будки в заледеневшие развалины склада, где выжившие сортировали и продавали пожитки умерших. Еще одна ужасная зима. Они жгли мебель, чтобы согреться. Когда кто-нибудь кашлял, люди в ужасе смотрели на его носовой платок. Всем не хватало пищи, голова кружилась от голода. Безумное время.

У него ничего не осталось от прошлой жизни, кроме фотографий. Во время той смуты он сделал тысячи снимков. Это был способ обозначить день: нацелить объектив, нажать на спуск, когда больше нечем было заняться и оставалось лишь бесцельно суетиться, или сидеть и горевать, или прыгнуть с моста. У него до сих пор сохранились эти снимки, все до одного. Обычные фотографии незаурядного времени. И его самого, тоже незаурядного: он был ранен, молод, тощ, голоден, горяч.

Пока человек понимал собственное общество, он мог переделать себя так, чтобы соответствовать его требованиям. Он мог быть порядочным, надежным парнем, человеком слова. Но когда само общество стало уродливым, непригодным для жизни, тогда понятие «норма» треснуло, как дешевая гипсовая маска. Под маской цивилизации скрывалась другая личина — лицо ребенка-людоеда.

Тогда жили одной надеждой: протянуть еще один день, еще одну ночь, полагаясь только на силу собственного сердцебиения, забыв абстрактные понятия успеха или провала. Выжить — только это и было настоящим.

Когда нет привычного порядка, зато все настойчивее заявляют о себе риск и страдание, душа растет. Предметы начали менять первоначальную природу. Их ценность вызревала, пронзительная, как слезы, как поцелуи. Горячая вода стала чудом. Электрический свет мгновенно создавал праздник. Пара ботинок была залогом того, что твои ноги не обмерзнут и не почернеют. Человек, который имел кусок мыла, защиту от холода, свечи, становился счастливчиком.

Когда ты вручал женщине тюбик губной помады, все ее худое, бледное личико вспыхивало. Когда она, ярко намазав губы, шла по затемненным улицам, казалось, что она поет.

Грипп убивал, но был не столь смертоносным, как то немое отчаяние, которое внушал. Когда эпидемия выгорела, настало время решительных парней, способных проламывать головы и отдавать приказы. Борислав не сделал такой «карьеры». Он хорошо знал, как сколачивают подобные капиталы, но не умел командовать. Он сам когда-то был тем, кому отдавали приказы. Правда, то были приказы, которые ему не следовало выполнять…

Подобно поезду после долгой стоянки, цивилизация медленно загрохотала по рельсам, набирая скорость. Жизнь, которую Борислав вел сейчас, в этом мерно покачивающемся составе, была пародией на прошлую реальность. На ту горящую, настоящую жизнь. Тогда он даже ухитрился влюбиться.

Сегодня он жил в своем киоске. Это очень красивый киоск. Только глупец не способен заработать в хорошие времена. Он был осторожным и в то же время импровизировал, поэтому получал неплохую прибыль. Он понемногу скупал квартиры в старом доме, уродливом многоквартирном доме, но прочном и удачно расположенном. Когда к нему подкрадется старость, когда он станет слишком слабым, чтобы суетиться на рынке, тогда он будет жить на ренту.

Большой плоский экран разразился ревом: одна из футбольных команд забила гол. Завсегдатаи радостно завопили и принялись колотить кулаками по шатким столикам. Борислав поднял отяжелевшую голову: стены бара кружились, пока он приходил в себя. Да, слаб он стал на выпивку — прежние загулы уже не для него.

5.

Утро выдалось трудное. Мать Борислава на цыпочках вошла к нему, неся мюсли, йогурт и кофе. Борислав опустил больную ногу в пластмассовый таз — иногда ему это помогало — и листал ветхую, желтую подшивку старинных газет. В районе Старых искусств всегда можно было найти много печатной продукции, и чаще всего на чердаках. Борислав никогда не читал в газетах древние новости — при любом режиме они были полны официальной лжи. Он выискивал сведения о странных вещах, которыми когда-то стремились обладать люди.

Три колоссальных, всеобщих, мертвых явления заполняли эти осыпающиеся страницы: автомобили на бензине, кино и сигареты. Автомобили с натугой тащили за собой сотни предметов и услуг: горючее, поршни, глушители и свечи зажигания. Сигареты продавали в ярких бумажных пачках, а к ним — зажигалки и пепельницы именно для сигаретного пепла. Что касается кинозвезд, они водили автомобили и курили сигареты.

Самые старые газеты были совершенно фантасмагоричными. Бумажные страницы с их застывшей черно-белой графикой взывали к нему через пропасть десятилетий. Мертвые вещи разглагольствовали, они льстили, они стыдили, они расталкивали друг друга локтями.

Эти вещи были странными, и все же некогда ими стремились обладать. Сначала с чувством опаски, потом все смелее и смелее, Борислав выбрал некоторые мертвые предметы, чтобы сделать их цифровые копии, а потом оживить. Он снова запустил их в поток современных товаров. Например, изменив материалы и свойства, ему удалось превратить настольный телефон прошлой эпохи в легкую пластмассовую шляпу от дождя. Никто не догадывался об истоках его экспериментов. В отличие от новых продуктов, производимых машинами, которые с мертвым безразличием занимали рыночные ниши, эти возрожденные товары имели человеческий привкус. Четко выраженную цель. Они вызывали жажду обладания.

Когда-то интернета не существовало. И интернет-магазина тоже, поскольку он мог быть только следствием. Существовали только люди. Люди, которым хотелось вещей, и те, кто старался заставить других людей пожелать приобрести их вещи. Капитализм, социализм, коммунизм — все это мало что значило. Временный порядок вещей в доинтернетную эпоху.

День спокойных исследований вернул Бориславу хорошее настроение. На следующее утро его мать возобновила свои жалобы на отсутствие невестки. Борислав ушел на работу.

Он увидел свой киоск жалким, голым и пустым, на покрытом дождевыми каплями окошке висела табличка «Закрыто». Рваная дыра зияла в стене в том месте, из которого выдрали фабрикатор. Эта картина вызвала у него острый приступ паники.

Борислав несколько секунд пробовал ее на вкус, потом отмахнулся от страха. Его киоск по-прежнему окружали соседи. Люди его всегда кормили. Он выбрал отличное место для киоска в самые мрачные дни. Когда-то он продавал жителям картошку в грязных мешках, когда-то они дрались за вялую морковь. Теперь легче. Нынешняя жизнь похожа на добрую шутку.

Он вошел, прихрамывая, в биометрическую дверь и включил свет.

Сейчас, стоя внутри, он чувствовал истинную природу киоска. Киоск служил каналом. Это был временный прилавок для бесконечного потока товаров.

Его киоск сделан из картона и клея, из переработанных отходов, он зеленый, он современный. В нем установлены воздушные фильтры, герметичные окна, маленький, прочный топливный элемент, яркие лампы, в пол вделана решетка обогревателя. Он оборудован сигнализацией от воров. В стенах — медицинский сканер. И обои с веселеньким рисунком.

Они унесли его специальной формы стул, музыкальный плеер, загруженный фантастической смесью всех попсовых хитов двадцатого века. Надо будет загрузить новые. Это не займет много времени.

Он опустился на колени на голый пол и кое-как заделал картонкой дырку в стене, откуда тянуло зимним холодом. В окно громко постучали. Это был цыган Флека, один из поставщиков.

Борислав встал, вышел на улицу и по привычке запер дверь, ведь к нему пожаловал Флека. Тот был самым ненадежным из его поставщиков, у него отсутствовало ощущение времени. Флека мог сделать, принести или украсть все, что угодно, но если вы осмелились положиться на его слово, он внезапно вспоминал о свадьбе своего племянника и исчезал.

— Слышал, тебе повезло, Бутсы, — широко ухмыльнулся Флека. — Не желаешь приобрести новинку?

Борислав постучал тростью по пустой витрине.

— Ты сам видишь.

Флека скользнул к багажнику своей ржавой машины и открыл его.

— Что бы это ни было, — упредил его Борислав, — оно слишком большое.

— Уделите мне одну минутку вашего драгоценного времени, маэстро, — сказал Флека. — Тебе, мой добрый старый друг, раз твой красивый киоск теперь пустой, я не привез никаких товаров. Я привез фабрику! Усовершенствованную! Новую!

— Твоя штука не новая, что бы это ни было.

— Видишь ли, это фабрикатор! Точно такой же, как тот, который я для тебя раздобыл в прошлый раз, только больше, сложнее и гораздо лучше! Достал у своего кузена.

— Я не вчера родился, Флека.

Флека покопался под задним сиденьем и вытащил образец. Это была пухлая куколка, копия американской актрисы Мэрилин Монро. Еще не раскрашенная — черная и блестящая.

Мэрилин Монро, главная кинозвезда розничной торговли, всегда оставалась узнаваемой благодаря завивке, родинке на губе и бюсту, похожему на торпеды. Столетие на полках почти не повредило ее притягательности. Эта женщина стала бессмертной мультяшкой.

Флека расстегнул скрытый шов под высоким бюстом Мэрилин. Внутри черной куклы Мэрилин находилась меньшая кукла Мэрилин, тоже угольно-черная, но еще менее одетая. Затем появилась Мэрилин и того меньше, в более откровенном наряде, потом совсем малютка и наконец грубо сработанная крохотная Мэрилин, блестящая, черная, обнаженная, размером с большой палец.

— Прекрасные копии знаменитости, — признал Борислав. — Так что это за материал? Напоминает фарфор.

— Это не воск, как в том, другом фабрикаторе. Углерод. Маленькие соломинки из углерода. Идет в придачу к машине.

Борислав провел ногтем большого пальца по поверхности материала. Черную куклу Мэрилин покрывали бороздки, похожие на желобки старой граммофонной пластинки. Фабрикаторы всегда так работают: они изготавливают свою продукцию, распыляя струи под давлением и нанося тонкие слои один на другой, складывая их в стопки, словно блинчики.

— Маленькие соломинки из углерода… Никогда о таком не слышал.

— Так говорил мой кузен. «Маленькие нанотрубочки, маленький наноуглерод». Вот что он сказал. — Флека схватил кругленькую Мэрилин с проворностью футбольного вратаря и поднял обе руки над головой. Затем изо всех сил своих жилистых рук швырнул черную куклу на разъеденную ржавчиной крышу собственного автомобиля. Полетели ошметки.

— Ты ее разбил!

— Это разбилась моя машина, — поправил его Флека. — Я изготовил куклу сегодня утром по изображениям сканера из интернета. Потом дал племяннику, большому мальчику. Я его попросил разбить эту куклу. Он сломал лом.

Борислав снова взял черную фигурку, осмотрел швы и детали и постучал по ней тростью.

— Ты еще кому-нибудь продавал таких пупсиков, Флека?

— Пока нет.

— Я мог бы взять несколько штук. Сколько ты просишь? Флека развел руками.

— Я могу смастерить еще. Но я не знаю, как делать маленькие соломинки из углерода. Внутри машины есть инструкция. Но она на польском языке. Терпеть не могу инструкции.

Борислав осмотрел фабрикатор. Машина казалась достаточно простой: основной черный корпус, большой черный бункер, черная вращающаяся пластина, черное разбрызгивающее сопло и черный трехмерный привод.

— Почему эта штука такая черная?

— Она красивая и блестящая, правда? Сама машина сделана из маленьких углеродных соломинок.

— Так ты говоришь, твой кузен раздобыл эту штуку? Где название марки? Где серийный номер?

— Клянусь, она не краденая! Понимаешь, этот фабрикатор — копия. Пиратская копия другого фабрикатора, который находится в Варшаве. Но никто не знает, что это копия. А если и узнает, полицейские не станут искать ее в этом городе, не сомневайся.

Сомнения Борислава вылились в сарказм.

— Значит, это машина, которая сама себя копирует? Фабрикатор, фабрикующий фабрикаторы, это ты хочешь сказать, Флека?

У киоска раздался пронзительный вопль, полный горя и тревоги. Борислав поспешил назад.

Девочка-подросток в дешевом красном пальто и желтых зимних сапогах рыдала в мобильный телефон. Борислав узнал Джованицу, одну из лучших своих покупательниц.

— Что случилось? — спросил он.

— А, это вы! — Джованица щелкнула крышкой телефона и поднесла к губам тощую ручку. — Вы еще живы, мистер Бутсы?

— А ты полагала, что я умер?

— Ну, а что с вами случилось? Кто ограбил ваш магазин?

— Меня не ограбили. Все продано, и дело с концом.

Юное личико Джованицы сморщилось, на нем отразились сомнение, ярость, отчаяние и горе.

— Тогда где мои заколки?

— Что?

— Где мои любимые беретики? Мои заколки для волос! Мои чипсы, и повязки для головы, и красивые булавки? Их тут было целое дерево, вот здесь! Я каждый день снимала с этого дерева новые! Я наконец добилась, чтобы оно мне давало именно то, чего я хочу!

— А, это! — Борислав продал вращающуюся стойку с игрушками-заколками вместе со всеми товарами на ней.

— Ваша стойка продавала самые лучшие игрушки для волос в городе! Такие классные! Что с ней случилось? И что случилось с вашим магазином? Он сломан! Ничего не осталось!

— Это правда, Ница. У тебя сложились особые отношения с этой интерактивной стойкой, но… ну… — Борислав лихорадочно искал оправдание, и тут его посетило гениальное озарение: — Я открою тебе один секрет. Ты растешь, вот в чем дело.

— Я хочу мои игрушки-заколки! Верните мою стойку, сейчас же!

— Игрушки-заколки — это для девочек от девяти до пятнадцати лет. Ты уже переросла эту рыночную нишу. Тебе следует серьезно подумать о сережках.

Руки Джованицы взлетели к мочкам ушей.

— Вы хотите сказать — проколоть уши? Борислав кивнул.

— Давно пора.

— Мама не позволит.

— Я могу поговорить с ней. Ты уже девушка. Вскоре тебе придется отгонять мальчишек палкой.

Джованица уставилась на трещины в тротуаре.

— Не буду.

— Будешь, — заверил ее Борислав, задумчиво помахивая тростью. До этого момента цыган Флека с интересом наблюдал за ними. Теперь он заговорил:

— Не плачь о своих красивых вещицах, потому что Бутсы — Король Киосков. Он может достать тебе все красивые вещи, какие есть на свете!

— Не слушай цыгана, — возразил Борислав. — Знаешь, Джованица, мне очень жаль, но твое старое дерево с заколками для волос ушло навсегда. Тебе придется начать с совершенно новым деревом. И оно ничего не будет знать о твоих желаниях.

— Это ужасно!

— Не горюй. Я предлагаю тебе интересное дело. Ты ведь не просто большая девочка, ты очень ценный покупатель, так сказать, потребитель со стажем. Поэтому в следующий раз ты хорошо сэкономишь. Я тебе буду платить только за то, чтобы ты обучала дерево с игрушками. Ну просто думай о том, что хочешь купить.

Флека уставился на него.

— Что ты несешь? Ты хочешь платить ей за покупки?

— Правильно.

— Она всего лишь девчонка!

— Я не девчонка! — немедленно обиделась Джованица. — А ты грязный старый цыган!

— Джованица — первый потребитель заколок-игрушек, Флека. Она лидер здешнего рынка. Другие девочки приходят и покупают те заколки-игрушки, которые выбрала Джованица. Поэтому я собираюсь… взять ее на работу. Мне уже давно следовало это сделать.

Джованица захлопала в ладоши.

— Можно мне получать заколки-игрушки, а не просто глупые деньги?

— Конечно. Непременно. Флека изумился:

— Ты, должно быть, сошел с ума, если продал разом все свои товары.

Район Искусств никогда не испытывал недостатка в зеваках. Привлеченные этим маленьким спектаклем, четверо из них обступили киоск Борислава. Поймав его сердитый взгляд, они сделали вид, будто им нужна вода из фонтана. Фонтан, по крайней мере, еще работал.

— Вот идет моя мама, — объявила Джованица.

Ее мать, Ивана, стремительно выбежала из обшарпанных дверей соседнего многоквартирного дома. Она была одета в домашний халат, подпоясанный ремнем, вязаную накидку, толстый шарф и яркие вязаные шерстяные домашние тапочки. Она потрясала битком набитой наволочкой.

— Слава богу, они не причинили тебе вреда! — запричитала Ивана. Клубы пара вырывались из ее рта. Женщина приоткрыла наволочку. В ней были паровой утюг, фен для волос, старое зеркало, никелированная походная фляга, рваная меховая накидка и сотейник с крышкой.

— С мистером Бутсы все в порядке, мама, — успокоила ее Джованица. — Ничего не украли. Он все продал!

— Ты продал свой киоск? — спросила Ивана, и в глазах ее отразились обида и потрясение. — Ты нас бросил?

— Это бизнес, — пробормотал Борислав. — Извините за причиненные неудобства. Но все скоро наладится…

— Честно говоря, мне эти вещи не нужны. Если они тебе пригодятся, можешь взять их обратно.

— Мама хочет, чтобы вы продали все эти вещи, — предложила Джованица с навязчивой услужливостью подростка. — Тогда у вас появятся деньги, чтобы снова открыть магазин.

Борислав смущенно похлопал по картонной стенке киоска.

— Ивана, у этого старого киоска довольно неприглядный вид, он пуст и зияет большой дырой… но мне отчасти повезло.

— Госпожа, вы, наверное, замерзли в домашних тапочках, — заметил Флека. Он изящно махнул рукой в сторону стеклянного, с позолотой фасада кафе «Три кота». — Позвольте предложить вам горячего «капучино»?

— Вы правы, господин, здесь холодно. — Ивана неловко сунула свою подушку под мышку. — Я рада, что у тебя все наладилось, Борислав.

Ивана угрюмо зыркнула в сторону прохожего, который не отрывал от нее заинтересованного взгляда.

— Мы уходим, Ница!

— Мама, мне не холодно. Небо прояснилось.

— Мы уходим! И они ушли.

Флека почесал затылок.

— Итак, маэстро. Что здесь сейчас произошло?

— Она славная девочка. Правда, иногда капризничает. Молодые все такие. Тут ничего не поделаешь. — Борислав пожал плечами. — Давай зайдем внутрь и там поговорим о делах.

Он заковылял к своему пустому киоску. Флека зашел вслед за ним и ухитрился захлопнуть дверь.

— Никогда раньше не был внутри, — заметил Флека, осматривая все обнаженные швы на предмет возможного взлома воровской фомкой. — Я подумывал открыть собственный киоск, да только… ну, это такое хлопотное дело.

— Все дело в потоке товаров, поделенном на площадь. С этой точки зрения, киоск — сверхприбыльное предприятие розничной торговли. Но это предприятие для одного человека. Здесь можно вести дела только в одиночку.

Флека посмотрел на него мудрыми круглыми глазами.

— Эта девочка, которая так плакала из-за своих волос… Она не твоя дочь, а?

— Что? Нет.

— А что случилось с ее отцом? Его унес грипп?

— Она родилась намного позже, но ты прав, ее отец умер. — Борислав закашлялся. — Он был моим добрым другом. Солдат. Очень красивый парень. Его девочка просто милашка.

— Значит, ты ничего для этого не делал. Потому что ты не солдат, и не богат, и не красив.

— Ничего не делал — для чего?

— Такая женщина, как Ивана, она не ждет красавца — солдата. Или богатого босса. Такая женщина, как она, хочет красивое платье. Или капельку духов. А главное — иметь в своей постели кое-что получше бутылки с горячей водой.

— Ну, у меня киоск и сломанная нога.

— У всех нас, мужчин, сломанная нога. Она подумала, что тебя ограбили. И прибежала прямо сюда, прихватив все, что могла, запихнув вещи в наволочку. Значит, ты не урод. Ты — глупец. — Флека ударил себя кулаком в грудь. — Я урод. У меня три жены: одна в Бухаресте, одна в Люблине, а та, что в Линце, даже не цыганка. Они закопают меня живым, маэстро. С этим ничего нельзя поделать, потому что я мужчина. Но это не про тебя. Ты — глупец.

— Спасибо за бесплатное предсказание судьбы. Ты все знаешь, да?

Она и я были здесь в тяжелые времена. Вот в чем дело. У нас с ней своя история.

— Ты фанатик. Ты шут. Я вижу тебя насквозь, как витрины этого киоска. Тебе нужно строить жизнь. — Флека ударил кулаком по обоям киоска и громко вздохнул. — Послушай, жизнь грустна, правильно? Жизнь — печальная шутка, даже когда она есть. Итак, Бутсы. Теперь я тебе расскажу о своем фабрикаторе, потому что у тебя есть деньги и ты его у меня купишь. Это красивая машина. Очень плодовитая. Она из больницы. Ей полагалось делать кости. Эта инструкция посвящена изготовлению костей, и это плохо, потому что никто не покупает кости. Если ты глухой и хочешь получить маленькие черные косточки для ушей — вот для чего эта машина. И еще: эти черные игрушки, которые я с ее помощью сделал, я их не могу раскрасить. Они слишком твердые, поэтому краска сразу же слетает. Что бы ни изготовил этот фабрикатор, оно будет твердое и черное, и ты его не сможешь раскрасить, этой вещи положено находиться внутри больного… К тому же я не умею читать глупые инструкции. Ненавижу читать.

— Он работает от стандартного напряжения?

— Я его запускал от постоянного тока, подключая к аккумулятору своего автомобиля.

— Где сырье?

— Оно упаковано в большие мешки. Порошок, желтый порошок. Фабрикатор каким-то образом склеивает его, при помощи искр или еще как-то, он делает порошок блестящим и черным и связывает его очень быстро.

— Я беру сырье вместе с машиной, по одной цене.

— Это еще не все. Помнишь тот раз, когда я поехал в Вену? Мы собирались заключить сделку. Мы уже ударили по рукам, а я это дело провалил. Из-за Вены.

— Правильно, Флека. Ты полностью его провалил.

— Значит, это моя цена. Часть моей цены. Я продам тебе машину для производства игрушек. Мы сейчас достанем ее из автомобиля и затащим в киоск в целости и сохранности. Когда представится случай, я привезу тебе мешок с угольной соломкой. Но мы забудем о Вене. Мы просто о ней забудем.

Борислав ничего не сказал.

— Ты простишь тот мой проступок. Вот чего я от тебя хочу.

— Я это обдумаю.

— Это часть сделки.

— Мы забудем прошлое, и ты отдашь мне машину, сырье и еще пятьдесят баксов.

— Ладно, продано.

6.

Когда фабрикатор оказался внутри киоска, у Борислава не осталось места для самого себя. Ему удалось переписать инструкции из черного молчаливого фабрикатора в свой ноутбук. Солнце уже взошло. Хотя все еще было сыро и зябко, официанты из «Трех котов» уже расставляли белые стулья, сложенные на ночь стопкой. Борислав сел за стол. Он заказал кофе и начал внимательно читать неуклюжий машинный перевод польского руководства.

Сельма пришла ему надоедать. Она была замужем за школьным учителем, славным малым, имевшим постоянную работу. Сельма называла себя художницей, делала украшения и одевалась, как лунатик. Школьный учитель был высоко мнения о Сельме, хотя она спала со всеми подряд и ни разу не приготовила ему приличного обеда.

— Почему твой киоск пуст? Почему ты торчишь здесь без дела? Борислав отрегулировал угол наклона экрана.

— Я осваиваю средство производства.

— Что ты сделал со всеми моими браслетами и ожерельями?

— Я их продал.

— Все?

— Все до единого.

Сельма села, словно ее ударили клюшкой.

— Тогда ты должен угостить меня бокалом шампанского! Борислав нехотя достал телефон и послал сообщение официанту. Поднимался резкий ветер, но Сельма, гордая собой, все сидела над стаканом дешевого итальянского красного.

— Не жди, что я быстро пополню твои запасы! На мои художественные произведения большой спрос.

— Спешить некуда.

— Я прорвалась на рынок предметов роскоши, за рекой, в «Межконтинентальном». Этот отель берет все ожерелья из слоновой кости, которые я делаю.

— Да-да, — рассеянно пробормотал Борислав.

— Короткие бусы из слоновой кости, они пользуются неизменным спросом у глупых стареющих туристок с увядшей шеей.

Борислав поднял глаза от экрана и взглянул на женщину.

— Тебе не пора бежать к верстаку?

— О, конечно, конечно, «дай людям то, чего они хотят», это твоя больная мелкобуржуазная философия! Те иностранные туристки в больших отелях, они хотят, чтобы я делала унаследованный от прошлого кич!

Борислав махнул рукой в сторону улицы.

— Ну, мы ведь живем в районе Старинных искусств.

— Послушай, глупец, когда это место было районом Передовых искусств, здесь было полно авангардистов. Посмотри на меня хоть раз. Разве я из музея? — Сельма рывком задрала юбку до середины бедра. — Разве я ношу старые крестьянские башмаки с загнутыми носами?

— Какой черт в тебя вселился? Ты села на паяльник? Сельма прищурила подведенные глаза.

— Что мне, по-твоему, делать со своими руками и мастерством художника, когда ты штампуешь всевозможные украшения фабрикаторами? Я только что видела эту дурацкую штуку в твоем киоске.

Борислав вздохнул.

— Послушай, я не знаю. Ты мне скажи, что это означает, Сельма.

— Это означает революцию. Вот что. Это означает еще одну революцию.

Борислав рассмеялся.

Сельма нахмурилась и подняла руку в лайковой перчатке.

— Послушай меня. Первый переходный период. Когда рухнул коммунизм. Люди вышли на улицы. Все приватизировали. Рынок испытывал большие потрясения.

— Я помню те дни. Я был ребенком, а ты даже еще не родилась.

— Второй переходный период. Когда рухнул глобализм. Не стало нефти. Начались войны и банкротства. Начались болезни. Это случилось, когда я была ребенком.

Борислав счел за лучшее промолчать. Учитывая все обстоятельства, его собственный Первый переходный период был более благоприятным временем для детства.

— Затем идет Третий переходный период. — Сельма вздохнула. — Когда эта постоянно растущая кибернетическая интервенция в производство высвобождает человеческую креативность.

— Ладно, и что это значит?

— Я тебе говорю, что это значит. Ты не слушаешь. Мы живем в Третьем переходном периоде. Это революция. Прямо сейчас. Здесь. Это не коммунизм, это не глобализм. Это следующий период. Это происходит. Современный художник уже не просто реагирует на поток лишенных смысла товаров, он использует силу творчества во имя революционной гетерогенности!

Сельма нередко с самодовольным видом несла претенциозную чушь. Но не такую, как сейчас. Такого Борислав от нее еще не слышал.

— Где ты всего этого набралась?

— Здесь, в этом кафе! Ты просто не слушаешь, вот в чем твоя проблема. Ты никогда никого не слушаешь.

— Я тоже здесь живу, знаешь ли. Я бы слушал твою безумную болтовню весь день, если бы от нее был какой-нибудь толк.

Сельма опустошила свой стакан. Затем сунула руку под свитер, связанный вручную с претензией на художественность.

— Если ты будешь над этим смеяться, я тебя убью. Борислав взял ожерелье, которое она ему протянула.

— Откуда это? Кто тебе это прислал?

— Оно мое! Я его сделала. Собственными руками.

Борислав вертел в руках спутанную цепочку. Он не был ювелиром, но знал, как выглядит достойное ювелирное украшение. Это украшение не было достойным. Если самые изощренные усилия поисковых систем вызывали нечто, похожее на произведения с Марса, тогда это ожерелье было прямо с Венеры. Оно состояло из тонких металлических стружек, серебряных шариков и осколков топаза. Такое могло привидеться только в кошмаре.

— Сельма, это не обычная твоя работа.

— Машины не видят снов. А я вижу. И это ожерелье — из моего сна.

— Вот как. Ну, конечно.

— Признаюсь, это был кошмарный сон. Но я проснулась! Потом я воссоздала свое видение! Я терпеть не могу дешевки! Я делаю побрякушки только потому, что ты не хочешь продавать ничего другого!

— Ну… — Никогда раньше он не разговаривал с Сельмой откровенно, теперь же блеск ее сверкающих влажных глаз привел его в замешательство. — Я не знаю, сколько заплатить за такое… произведение искусства.

— Но кто-нибудь его захочет купить? Правда? Не так ли? — Ее взгляд молил. — Кто-нибудь? Мое ожерелье купят? Даже несмотря на то, что оно… другое.

— Нет. Это не то украшение, которое покупают. Это такое украшение, на которое люди смотрят и, вероятно, смеются. Но потом придет одна особенная женщина. Ей очень захочется иметь именно это ожерелье. Ей захочется этого больше всего на свете. Она купит эту вещь, сколько бы та ни стоила.

— Я могла бы делать и другие вещи, подобные этой, — заявила Сельма и положила руку на сердце. — Потому что теперь я знаю, откуда все это берется.

7.

Борислав установил фабрикатор в пустом киоске, взгромоздил его на прочный деревянный пьедестал, чтобы люди могли видеть, как он работает.

Первым, что он выбрал для производства, были, естественно, заколки-игрушки. Борислав одолжил несколько забавных заколок у Джованицы и скопировал их в своем киоске на медицинском сканере.

Разумеется, фабрикатор выплюнул россыпь блестящих черных копий.

Джованица позабавила небольшую толпу, подпрыгивая на них. Заколки сломать не удалось, но дешевые металлические пружинки быстро лопнули.

Тем не менее, когда игрушка ломалась, ничего не стоило бросить ее обратно в бункер аппарата. Тот пережевывал черный предмет, испуская запах озона, пока эта вещица не превращалась снова в желтый порошок.

В соломку, прямо как золото.

Борислав быстро набросал бизнес-план на обороте пивной подставки из «Трех котов». Умножив часы своей работы на цену за один грамм, он вскоре установил уровень доходности. У него появилась новая производственная линия.

При помощи нового фабрикатора он мог копировать форму любого маленького предмета. Конечно, он не был способен в буквальном смысле «копировать» всё: щенка, красивое шелковое платье, холодную бутылку пива, об этом и речи не шло. Но большая часть того, что сделано из однородного, твердого материала, копировалась легко: пустая бутылка, вилка, кухонный нож.

Кухонные ножи сразу же стали гвоздем программы. Инструменты получались блестящими и черными, очень грозными и пугающими, и было ясно, что их никогда не понадобится точить. Вид фабрикатора, который бесперебойно выплевывает острые как бритва ножи, приводил людей в священный трепет. Дети просто осаждали киоск, а взрослые собирались поодаль и обсуждали чудеса техники.

Чтобы предоставить удобства жаждущей толпе зевак, служащие «Трех котов» выставили столы и стулья на воздух и даже развернули над ними полосатый тент, такой веселенький, слово сейчас было лето.

Погода благоприятствовала импровизированной вечеринке жителей квартала.

Мирко из «Трех котов» накормил Борислава бесплатно.

— Мне это приносит хорошую прибыль, — признался Мирко. — Ты тут устроил девять дней чудес. Это мне очень напоминает конец Второго переходного периода. Помнишь, когда снова включили освещение в городе? Да, брат, это было замечательное время.

— Так долго продолжаться не может. Мне нужно вернуться в киоск и продолжать работу.

— Замечательно, что ты опять здесь, вместе с нами, Бутсы. А то мы забыли, когда болтали последний раз. — Мирко виновато развел руками, потом поскреб стол. — Теперь я держу это заведение… дела отнимают много сил… это все моя вина.

Борислав принял плату от мальчишки, который изготовил себе твердую, как камень, черную модель динозавра.

— Мирко, у тебя есть место для большого торгового автомата? Рядом с твоим кафе? Мне необходимо вытащить этого черного зверя из моего киоска.

— Ты действительно хочешь установить здесь торговый автомат? Похожий на банкомат?

— Наверное, да. Это окупится.

— Бутсы, мне нравится толпа, которую ты ко мне приводишь, но почему бы тебе просто не поставить свою машину туда, куда ставят банкоматы? Есть сотни банкоматов. — Мирко забрал у приятеля пустую тарелку. — Есть миллионы банкоматов. Эти машины заполонили весь мир.

8.

Шли дни. Люди не отпускали его обратно, к нормальной жизни. Появился спортивный азарт, все хотели видеть новые фокусы фабрикатора. Стало модным изготавливать причудливые вещи для прикольного подарка: твердокаменный букет роз, например. Можно было вручить этот черный букет подружке, а если она выразит недовольство, то вернуть его обратно, взвесить, а потом получить часть денег за желтую пыль.

Нескончаемый уличный спектакль превратился в тоник для всех окрестных жителей. Очень скоро каждый бездельник из кафе или студент-прогульщик стал самозваным экспертом по фабрикаторам, фабрикации и революционным суперфабрикаторам, которые умеют копировать сами себя. Люди приводили родственников, чтобы те посмотрели. Заходили туристы и делали снимки. Естественно, всем им хотелось переговорить с хозяином.

Иной раз посетители выкидывали странные номера. Однажды явилась юная новобрачная со свадебным сервизом. Она оплатила копию каждого предмета, затем с грохотом публично разбила оригиналы на улице. Явился коп, чтобы призвать молодую к порядку. Потом полицейскому захотелось переговорить с владельцем чудо-аппарата.

Борислав сидел с профессором Дамовым, академиком и болтливым ханжой, директором местного этнографического музея. Музей, основанный на деньги города, специализировался на том, что Дамов называл «материальной культурой». Под этим подразумевались пыльные витрины, набитые боевыми знаменами, священными медальонами, домашней утварью, рыболовными сетями, прялками, граммофонами и тому подобным. Учитывая новые обстоятельства, профессору было что сказать.

— Сержант, — разглагольствовал Дамов, оживленно размахивая бокалом вина, — вас, возможно, удивит, когда вы узнаете, что слово «киоск» — древний оттоманский термин. В первоначальном оттоманском киоске ничего не покупали и не продавали. Киоск был царским подарком правителя своему народу. Киоск был тем местом, где дышали вечерним воздухом, размышляли, наслаждались жизнью; он представлял собой элегантную садовую беседку.

— Но они не разбивали на тротуаре свои свадебные сервизы, — возразил коп.

— А известно ли вам, что если новобрачная плохо себя вела, ее зашивали в кожаный мешок и бросали в Босфор!

Копа удалось умаслить, и он пошел своей дорогой, но вскоре появился его коллега, переодетый в штатское, и занял одно из лучших мест в «Трех котах». Это изменило общее настроение. Наблюдение полиции доказывало, что суета вокруг киоска — нечто большее, чем просто покупательский ажиотаж.

Спустились сумерки. Пришла компания механиков из гаража, все еще в своих грязных комбинезонах, и принялась совершенно серьезно обсуждать возможность копирования деталей троллейбуса. Явился театральный актер со своей свитой, давал автографы и заказал выпивку всем своим друзьям.

Возникли студенты, и отнюдь не за тем, чтобы наливаться пивом. Они заняли столик, заказали самую дешевую пиццу и начали обсуждать какие-то свои планы.

На следующий день актер привел с собой всех исполнителей пьесы, а студенты-радикалы вернулись в удвоенном количестве. Они заняли еще больше столов, заказали гораздо больше пиццы. Теперь у них имелись секретарь и казначей. На куртках вожаков красовались блестящие черные пуговицы-значки.

Приехал автобус из сельской местности и выгрузил группу фермеров. Крестьяне сделали одинаковые копии чего-то такого, что им всем отчаянно хотелось иметь, но что они очень старались скрыть от зевак.

В переполненное кафе зашел Туз. Он с раздражением обнаружил, что ему придется ждать своей очереди, чтобы переговорить с Бориславом с глазу на глаз.

— Успокойся, Туз. Угостись-ка пиццей со свининой. Здешний хозяин — мой старый друг, и сегодня он щедр.

— Ну, а мой босс недоволен, — парировал Туз. — Здесь делают деньги, а ему никто об этом не сказал.

— Передай своему большому боссу, чтобы расслабился. Я делаю не больше денег, чем обычно в киоске. Это должно быть очевидно: подумай о темпах моего производства. Эта машина способна изготавливать всего несколько копий в час.

— Ты что, отупел? Посмотри на толпу! — Туз стащил свои черные очки и оглядел битком набитое кафе. Несмотря на холодную погоду, цыганский оркестр рассаживался по местам с аккордеонами и тромбонами. — Ладно, вот тебе доказательство: видишь того самодовольного типа, который сидит в обществе переодетого лейтенанта? Он один из них!

Борислав искоса взглянул на гангстера-конкурента. Парень из банды Северной реки здорово смахивал на Туза, только кроссовки у него были красные, а не синие.

— «Речные мальчики» выдвигаются сюда?

— Они всегда зарились на мой участок. Очень бойкое место!

На сей раз «речной мальчик» проявил смелость. Еще недавно в кафе «Три кота» гангстеров пристреливали. И не так уж редко. Это было славной местной традицией.

— У меня руки чешутся отколотить этого парня, — солгал Туз, покрываясь потом, — но он ведь сидит с копом! И наш любимый политик тоже здесь!

Борислав спросил себя, уж не слабеет ли у него зрение. В прежние времена он бы ни за что не упустил таких подробностей.

В кафе просочилась целая орда политиков и расселась по соседству с гангстером. Местные политики всегда ходили отрядами. Маленькими, беспокойными шайками.

Один из них был национальным представителем района Искусств. Мистер Славич являлся членом Радикальной либерально-демократической партии, отколовшейся клики благонамеренных, чересчур образованных психов.

— Я тебе выдам хорошую шутку, Туз. Любой политик обладает тремя основными качествами: умом, честностью и умением добиваться результатов. Но нужно выбрать два из них.

Туз заморгал. Он не понял.

Борислав с трудом оторвался от пластмассового стула и захромал к мистеру Славичу, чтобы обменяться с ним радостным рукопожатием. Молодой адвокат был умен и честен и поэтому не добивался результатов. Тем не менее Славич благодаря большому уму мгновенно уловил назревающие в его районе политические события. Он уже нацепил блестящую черную «пуговицу» молодых студентов-радикалов.

Демонстративно взмахнув полами верблюжьего пальто, мистер Славич соблаговолил сесть за столик Борислава. И одарил Туза холодным взглядом.

— Разве необходимо якшаться с этим сомнительным типом?

— Но вы ведь пытались добиться моего увольнения с работы в посольстве, — перешел в наступление Туз.

— Да, пытался. Хватит того, что в нашей правящей партии полно представителей преступного мира. И к тому же мы не можем допустить, чтобы вы получали жалованье от европейцев.

— Вот в этом вы весь, Славич: вечно сами присасываетесь к богатым иностранцам и предаете народ!

— Не льсти себе, жалкий выскочка! Ты не «народ». Народ — это люди!

— Ладно, вы устроили так, что люди вас выбрали. Вы заняли пост и сделали себе красивую стрижку. Теперь вы собираетесь еще и завернуться в наше знамя? Вы хотите украсть то последнее, что осталось народу?

Борислав откашлялся.

— Я рад, что у вас есть возможность поговорить откровенно. Насколько я понимаю, для того, чтобы руководить этим делом с фабрикаторами, потребуется ловкость и хитрость.

Двое собеседников уставились на него.

— Это ты зазвал нас сюда? — спросил Туз.

— Разумеется. Вы оба здесь не случайно, и я тоже. Если не мы дергаем за ниточки, тогда кто?

Политик уставился на гангстера.

— Знаешь, в его словах что-то есть. В конце концов, это Третий переходный период.

— Итак, — продолжал Борислав, — перестаньте разыгрывать из себя крутых и в кои-то веки подумайте по-новому! Вы говорите, как ваши деды!

Борислав сам удивился своей горячности. Славич, к его чести, выглядел смущенным, а Туз неловко почесал голову под шерстяной шапкой.

— Послушай, Бутсы, — наконец произнес Туз, — даже если ты, и я, и твой шикарный приятель адвокат дружески выпьем по вкусному пиву Переходного периода, вон там сидит тот «речной мальчик». Что нам с ним-то делать?

— Мне хорошо известно о преступном синдикате Северной реки, — беззаботно ответил мистер Славич. — Мой комитет по расследованиям занимается анализом деятельности их банды.

— О, значит, вы занимаетесь анализом, вот как? Наверное, «речные» просто умирают со страху.

— В этой стране существуют законы против рэкета, — заявил Славич, злобно глядя на Туза. — Когда мы возьмем власть и избавимся наконец от преступных элементов в нашем обществе, ничто не помешает нам арестовать этого мелкого панка в его дешевой красной обувке. Мы ликвидируем весь его паразитический класс: я имею в виду его, его подружку-певичку из ночного клуба, его отца, его босса, его братьев, его кузенов, весь его футбольный клуб… Пока жив хоть один честный судья — а у нас есть несколько честных судей, — мы не остановимся! Никогда!

— Слыхал я о ваших честных судьях, — презрительно ухмыльнулся Туз. — Их можно заметить по столбам дыма, когда взрываются их автомобили.

— Туз, перестань заноситься. Позволь мне внести ясность, что поставлено на карту. — Борислав сунул руку под стол, достал прозрачный пластиковый пакет и со стуком бросил его на стол.

Туз немедленно заинтересовался.

— Ты сфабриковал череп?

— Это мой собственный череп.

Киоск сканировал его каждый день. Поэтому череп Борислава был записан в файл.

Туз вытащил предмет из прозрачного пластикового пакета и передал политику.

— Это изделие просто превосходно! Посмотрите на четкую проработку швов!

— Согласен. Замечательное техническое достижение. — Мистер Славич повертел череп в руках и нахмурился. — Что случилось с вашими зубами?

— Они вполне нормальные.

— Вы называете эти зубы мудрости нормальными?

— Эй, дайте мне взглянуть, — попросил Туз. Мистер Славич перекатил угольно-черную сферу по крышке стола. Потом бросил взгляд через плечо на других политиков, раздраженный тем, что они веселятся без него.

— Послушайте меня, мистер Славич. Во время предвыборной кампании я повесил ваш плакат на стене своего киоска. Я даже голосовал за вас и…

Туз оторвал взгляд от пустых глазниц черепа.

— Ты голосовал, Бутсы?

— Да. Я уже немолод. Мы, старики, ходим голосовать. Славич изобразил притворно-вежливое внимание.

— Мистер Славич, вы наш политический лидер, — нажал Борислав. — Вы радикальный либеральный демократ. И у нас тут сейчас довольно радикальная либеральная ситуация. И что нам теперь делать?

— Очень хорошо, что вы задали мне этот вопрос, — кивнул Славич. — Вы, наверное, понимаете, что могут возникнуть серьезные сложности с вашей машиной в вопросе об интеллектуальной собственности.

— Какие сложности?

— Я имею в виду патенты и авторские права. Законы инженерного анализа. Торговые марки. Мы в нашей стране всех этих законов не соблюдаем… говоря откровенно, мы вообще не соблюдаем почти никаких законов. Но остальной мир живет в соответствии с правовыми нормами. И если вы будете пиратским способом делать свадебные сервизы, производители, несомненно, когда-нибудь об этом пронюхают. И могу заверить, вам вчинят судебный иск.

— Понятно.

— Вот так работает мир. Если вы наносите ущерб чьим-то доходам, на вас подают в суд. Там, где деньги, там и судебные иски. Простой принцип. Хотя у вас тут очень милая обстановка… Киоск действительно сделал нашу округу ярче…

В кафе появился профессор Дамов в обществе жены. Госпожа Дамова, профессор социологии, любила подразнить общество марксистскими и феминистскими высказываниями. Она носила шубу, солидную, как банковский сейф, и шляпу из вздыбленного меха.

Дамов указал на черную табличку на столе Борислава.

— Извините, господа, но этот столик зарезервирован для нас.

— Ох, — вырвалось у Борислава. Он не заметил изготовленную фабрикатором табличку, такая она была черная.

— У нас сегодня маленький праздник, — заявил Дамов. — Годовщина свадьбы.

— Поздравляю, господин и госпожа! — произнес мистер Славич. — Почему бы вам не разделить наше общество всего на минутку, пока не прибудут ваши гости?

Бутылка сухого вина от Мирко восстановила всеобщие дружеские чувства.

— В конце концов, я адвокат района Искусств, — сказал Славич, обходительно наполняя до краев бокалы. — Итак, Борислав, на вашем месте я назвал бы этот фабрикатор художественной инсталляцией!

— Правда? Почему?

— Потому что когда эти скучные иностранцы со своими исками пытаются устроить скандал по поводу искусства, это никогда не срабатывает! — Славич подмигнул профессору и его жене. — Мы ведь получали от него удовольствие, а? Мы же наслаждались превосходным шоу?

Туз сорвал с себя темные очки.

— Это «художественная инсталляция»! Браво! Вот блестящая находка!

Борислав нахмурился.

— Чему ты так рад?

Туз нагнулся к приятелю и зашептал, прикрываясь рукой:

— Потому что именно это мы скажем «речным мальчикам»! Мы им объявим, что это просто художественное шоу, а потом закроем акцию. Они останутся в своем промышленном районе, а мы сохраним свою территорию. Все здорово!

— Это твое ноу-хау?

— Ну да, — ответил довольный Туз, откидываясь на спинку стула.

— Да здравствует искусство!

Гнев Борислава поднялся из глубины колодца и обжег ему затылок.

— Вот как? Вот что вы, двое жалких мерзавцев, желаете предложить людям? Вы просто собираетесь избавиться от этой штуки! Вы хотите погасить ее одним плевком, как свечку! И это вы называете переходным периодом? Да ситуация в точности повторяет прежнюю! Не меняется ничего!

Дамов покачал головой.

— История развивается по спирали. Мы меняемся. Мы все стали на год старше.

Заговорила госпожа Дамова:

— Не могу поверить в вашу фашистскую, технократическую чепуху! Вы действительно воображаете, что сумеете улучшить жизнь людей, просто-напросто установив какую-то нелепую машину на их улице? Без зрелого размышления о более глубоких социальных проблемах? Я хотела сегодня вечером купить молока! Кто работает в вашем киоске, вы, саботажник? Ваша лавка совершенно пуста! Мы что, должны стоять в очереди?

Мистер Славич осушил свой стакан.

— Ваш фабрикатор — замечательная штука, но пиратство незаконно и аморально. Что правда, то правда, это надо признать.

— Прекрасно, — ответил Борислав, — если вы так считаете, тогда идите и скажите об этом людям. Скажите людям прямо сейчас, что вы хотите погубить их будущее! Давайте, сделайте это! Скажите, что они недостаточно созрели и должны все обдумать. Сообщите людям, что они должны за это проголосовать!

— Давайте не будем спешить, — предложил Славич.

— Ваша убогая железяка бесполезна без социального изобретения, — чопорно произнесла госпожа Дамова.

— Моя жена совершенно права! — расцвел Дамов. — Потому что социальное изобретение — это нечто гораздо большее, чем шестеренки и цепи, это… ну, нечто, похожее на киоск. Киоск когда-то был местом, где пили чай в царском саду. Теперь здесь покупают молоко! — Он чокнулся своим бокалом о ее бокал.

Туз помолчал, а потом задумчиво произнес:

— Где же нам украсть социальное изобретение? Как вы их копируете?

Это были волнующие вопросы. Борислав почувствовал, что его мысли пронзил луч яркого света.

— Та европейская женщина… как ее?.. Она купила мой киоск. Кто она? На кого работает?

— Ты имеешь в виду доктора Грутджанз? Она посредник по экономическим связям Комитета по расследованиям Европейского парламента.

— Правильно, — тут же подхватил Борислав, — именно так. Я тоже! Скопируйте мне это! Я посредник по каким-нибудь связям дурацкого парламентского чего-нибудь.

Славич в восторге расхохотался:

— Занятно, занятно!

— Послушайте, господин Славич. У вас ведь есть Парламентский комитет по расследованиям, — сказал Борислав.

— Ну да, конечно.

— Тогда вы должны изучить этот фабрикатор. Вы начнете официальное правительственное расследование. Вы будете расследовать днем и ночью. Прямо здесь, на улице, при всех. Вы будете публиковать отчеты. И конечно, вы будете делать вещи. Вы будете делать всевозможные вещи. Чтобы их расследовать.

— Я правильно понял ваше предложение? Вы предлагаете свой фабрикатор правительству?

— Конечно. Почему бы нет? Это лучше, чем потерять его навсегда. Я не могу продать его вам. У меня нет для этого бумаг. А вы сумеете о нем позаботиться. Это мой дар людям.

— Что ж, интересно… — В глазах Славича вспыхнул голодный огонек.

— Приятель, это даже лучше, чем сделать из него долбаный художественный проект, — с энтузиазмом воскликнул Туз. — Дурацкий правительственный проект! Этого хватает на целую вечность!

9.

Новый комитет по расследованиям немедленно добился успеха. Поскольку политическое дзюдо было типично для этого района, честный политик ухитрился получить от европейцев щедрый грант в поддержку проекта — в основном, чтобы расследовать самого себя.

Теперь мощности фабрикатора были направлены на другие цели: от потребительской дребедени он перешел к насущным нуждам государственного сектора. Угольно-черные пожарные краны появились в районе Искусств. Угольно-черные колпаки для разбитых уличных фонарей и угольно-черные люки для мостовых. Правительство закупало их в больших количествах; фабрикатор деловито жужжал среди многолюдной площади, рядом с железнодорожной цистерной, полной сырья.

Борислав вернулся в свой киоск. Он попытался возобновить прежний бизнес. Его часто вызывали для показаний в комитет Славича, развивший кипучую деятельность. Правда, это привело к тому, что цыгана Флеку арестовали, но проныра вышел под залог и удрал. Никто не приложил особых усилий, чтобы его найти. Да они никогда и ни к чему не прилагали особых усилий.

Вскоре расследование показало, что фабрикатор является украденной собственностью одной больницы в Гданьске. Европейцы давно умели делать фабрикаторы, использующие углеродные нанотрубки. Они просто не хотели их производить.

В качестве мудрой меры предосторожности европейцы решили не создавать таких устройств, которые могли столь радикально нарушить устоявшийся политический и экономический порядок. Последствия таких действий наверняка таили в себе угрозу. Преимущества же были сомнительными.

На некотором абстрактном высоком уровне имело смысл повсеместно создавать сверхэффективные компактные фабрики, которые могли производить как можно больше вещей из ничтожно малого количества сырья. Если бы требовалось начать промышленную цивилизацию с нуля, тогда подобные машины стали бы великой идеей. Но такой аргумент не имел смысла при наличии уже существующей базы и устоявшихся интересов. Невозможно уговорить избирателя бросить работу. Поэтому материалы для фабрикаторов были хитроумно ограничены воском, пластиком, гипсом, папье-маше и некоторыми металлами.

Но это не касалось медицинских аппаратов. Медицина, которая имела дело с жизненно важными случаями, никогда не была просто рынком. Всегда находился ребенок, который ломал кости. Отчаявшиеся родители поднимали крик: неужели никто из вас, бессердечных, бесчеловечных негодяев, не думает о детях?

Конечно, те, кто отказался от подобной технологии, заботились прежде всего о новом поколении. Они хотели, чтобы дети выросли в безопасности, в стабильном, управляемом обществе. Но интересы призрачного будущего абсолютно безразличны человеку, чью душу терзают страдания реального, живого ребенка.

Поэтому появились лучшие и новые виды фабрикаторов. За ними настороженно наблюдали… но с течением времени и в силу обстоятельств контроль ослаб.

Стремясь распространить среди своих избирателей правительственные дотации на производство, Славич заказал известным местным художникам создать новое по дизайну поколение киосков. В этом футуристическом ультракиоске Третьего переходного периода должны были разместиться те самые фабрикаторы, которые его изготавливали. Работая с удивительным рвением и быстротой (учитывая то, что они получали зарплату от правительства), дизайнеры создали новый официальный, пользующийся поддержкой правительства киоск: пугающе великолепный монументальный павильон, наполовину оттоманский дворец, наполовину сталинский пряник, почти на сто процентов из черных углеродных нанотрубок, за исключением нескольких необходимых стальных болтов, медных проводов и бронзовых скоб.

Борислав был не так глуп, чтобы сетовать на судьбу. Ему пришлось покинуть свой скромный, старомодный киоск. Затем с болью и смирением он взобрался вверх по сверкающим черным ступеньками в этот нереальный, грандиозный, крепкий, как скала, черный форт, в эту царскую сокровищницу, от роскошной крыши которой метеориты отскакивали бы, словно ледяные градины.

Стеклянные витрины плохо закрывались. Пальцы срывались с новых черных полок. На черном полу стулья и кресла скользили. На черных углеродных стенах не держалась краска, клей или обои. Он чувствовал себя круглым идиотом, но ведь это чудо архитектуры возвели для его удобства! Это был дворец для поколения Третьего переходного периода, безумно радикальных парней, которым киоск служил не скромным посредником, а крепостью в новой войне культур.

Такой «киоск» можно было сбрасывать с пролетающего реактивного самолета. Он мог шарахнуть о землю подобно стремительному удару молнии — и отскочить от нее совершенно невредимым. Поскольку мешки золотистого порошка никогда не пустели, агрегат постоянно извергал нескончаемый поток предметов: бутылки, сумки, ручки, задвижки, колеса, насосы; а также инструменты для производства других вещей: пилы, молотки, гаечные ключи, рычаги, дрели, винты, отвертки, шила, клещи, ножницы, мастерки, напильники, рашпили, тележки, домкраты, резаки. Все эти вещи сидели в своих компьютерных файлах так же аккуратно, как шахматные фигуры, как сама идея шахмат.

Когда Борислав вечерами возвращался из своего черного суперкиоска в квартиру матери, он наблюдал, как Третий переходный период постепенно внедряется в ткань его города.

Первый переходный период когда-то имел собственный облик: старые здания из плохого кирпича, дрянная штукатурка, осыпающаяся, словно разъеденная проказой; потом они взорвались яркими торговыми марками торжествующего Запада: сладких батончиков, беспошлинных чипсов, вызывающего белья.

Второй переходный период был более жестким: Борислав запомнил его, в основном, как время нужды и лишений. Пустые магазины, пустые дороги, толпы велосипедов, сердитое жужжание новомодных топливных элементов, дешевый блеск солнечных панелей на крышах, из которых со всех сторон торчала изоляция, словно бумага из башмаков нищего. Хлипкие новые сооружения. Трава на крышах, трава на рельсах трамваев. Сеть мачт и телевизионных тарелок.

Третий переходный период тоже имел собственный колорит. Это была та же песня на новый лад. Он был черным. Он был угольно-черным, гладким, анонимным, сверкающим, нержавеющим, только иногда радужное сияние отражалось от слоев и желобков, когда свет падал правильно, словно призрак давно исчезнувших масляных разводов.

Революция приближалась. Люди хотели от этой игры больше, чем позволял режим. Теперь в городе работало пять фабрикаторов. Заграница все настойчивее возражала против «опасного распространения контрафактной продукции», поэтому местное правительство не решалось изготавливать новые фабрикаторы. А люди не могли осуществить свое желание жить иначе. Люди уже чувствовали себя иными, поэтому копили недовольство, чтобы выплеснуть его на улицы. Политики предпринимали слабые попытки примирить классы, но это было просто невозможно.

Законы коммерции существуют для блага людей? Или люди существуют как рабы законов коммерции? Это была популистская демагогия, но почему-то подобные идеи пользовались успехом.

Борислав понимал, что цивилизация существует в виде непреложных законов. Человечество страдает и голодает, когда оказывается вне закона. Но эти голые факты не отягощали сознания местных жителей и десяти секунд. Местные были не такими. Они никогда не были такими. Беспорядки — вот что здешние жители могли предложить остальному миру.

Люди слетали с катушек из-за гораздо меньшего; из-за выстрела в какого-то проезжего принца, например. По городу прокатились небольшие уличные демонстрации. Эти демонстрации разгорались и затухали, но скоро тележка с яблоками должна была опрокинуться. Люди выйдут на городские площади, колотя в свои угольно-черные кухонные кастрюли, потрясая угольно-черными ключами от дома. Борислав по опыту знал: этот глас народа неизбежно перерастет в оглушительный грохот на всю страну. Голос разума слабого правительства звучал не громче мультипликационной мыши.

Борислав закончил кое-какие дела, так как позже ими будет некогда заниматься. Он поговорил с адвокатом и составил новое завещание. Сделал копии важных документов и рассовал кое-какие бумаги по укромным уголкам. Он собирал консервы, свечи, лекарства, инструменты, даже сапоги. Держал наготове свою дорожную сумку.

Он купил матери давно обещанный участок на кладбище. А также приобрел для нее красивый могильный камень. Он даже нашел шелковые простыни.

10.

Все началось не так, как он ожидал, но можно сказать, что локальная история — это события, которых не может предвидеть ни один разумный человек. Все началось с киоска. Это был новенький, с иголочки, европейский киоск. Цивилизованный, основательный, приличный, хорошо продуманный, предвещающий интервенцию киоск. Чужеродный, бело-розовый — он был красивым, идеальным и чистым, а внутри не было никого, кто бы даже отдаленно напоминал человеческое существо.

Этот автоматический киоск снабдили чем-то вроде серебряного когтя, который без промаха подхватывал товары со своих антисептических полок и подавал их пораженному покупателю. Это были восхитительные товары: сверкающие, изящные, снабженные серийными номерами и наклейками для радиослежения. Они так и светились внушающей уверенность законностью: правилами здравоохранения, марками таможенных сборов, соответствующими адресами веб-сайтов и мейлами для подачи жалоб.

Сверхмощный киоск олицетворял собой централизованное правление, свод законов на сто тысяч страниц и обширные, перегруженные базы данных, он олицетворял истинный блеск, тонкий этикет, как блестящий двор Габсбургов. И его с намеренной точностью сбросили на ту хрупкую часть Европы, которая готова была взорваться.

Европейский киоск был всемогущим торговым автоматом. Он пополнял свои быстро убывающие запасы по ночам. Их развозили грузовики-автоматы без водителя, изготовленные из розового пластика, на колесах из розовой резины, которые двигались по полуночному городу при помощи радаров и подчинялись всем правилам движения с сумасшедшей пунктуальностью.

Не с кем было пообщаться внутри розового европейского киоска, хотя, когда к нему обращались через десятки микрофонов, киоск отзывался на местном языке и очень даже неплохо. Здесь и не пахло человеческими взаимоотношениями. Такого понятия, как общество, не существовало: только четкая интерактивность.

Банды подростков сразу же изукрасили розового захватчика граффити. Кто-то — вероятнее всего, Туз — предпринял серьезную попытку сжечь его.

Туза нашли через два дня в собственном шикарном электрическом автомобиле, убитым тремя черными пулями из фабрикатора. На капоте автомобиля оставили сфабрикованный черный пистолет.

11.

Ивана перехватила его до того, как он успел уехать в горы.

— Ты бы так и уехал, не сказав ни слова?

— Пора.

— Ты берешь с собой сумасшедших студентов. Ты берешь футбольных фанатов. Гангстеров. Цыган и воров. Ты готов уехать с кем угодно. А меня не берешь?

— Мы едем не на пикник. А ты не из того сброда, который подается в горы, когда начинается заварушка.

— Вы берете оружие?

— Вы, женщины, ничего не понимаете! Ни к чему брать с собой карабины, если у вас есть черная фабрика, которая может изготавливать карабины! — Борислав потер небритый подбородок. Боеприпасы, да, немного боеприпасов может пригодиться. Гранаты, снаряды для минометов. Он слишком хорошо знал, сколько этого добра осталось зарытым в горах.

А еще сухопутные мины… Вот они его действительно пугали, этот неизбывный страх он пронесет до самой могилы. Однажды, возвращаясь обратно к границе, они с товарищами, нагруженные добычей, шагали друг за другом по глубокому снегу, ступая след в след… А потом эта плоская смертоносная штука с чипом сосчитала их следы. Девственно чистый снег стал кроваво-красным.

Борислав и сам мог бы соорудить такую штуку. По всему интернету были размещены планы подобных партизанских устройств. Он никогда не мастерил таких бомб, хотя эта перспектива преследовала его в ночных кошмарах.

Тогда он остался калекой на всю жизнь, он горел в лихорадке, замерзал и умирал от голода в горной деревушке. Его доверенным лицом была сиделка. Не жена, не любовница, не товарищи. Его мать. Только его мать сохранила с ним такую глубокую связь, что бросила город и, рискуя умереть с голоду, ухаживала за раненым партизаном. Она приносила ему суп. Он смотрел день за днем, как у нее вваливались щеки, потому что она недоедала, чтобы накормить его.

— Там некому будет готовить еду, — умоляла Ивана.

— Ты должна будешь бросить дочь.

— Ты же бросаешь мать!

Она всегда умела уколоть его подобным образом. И он, как всегда, сдался.

— Ну ладно, — сказал он ей. — Прекрасно. Так тому и быть. Если ты готова поставить на карту все, можешь стать связной между лагерем и городом. Будешь приносить нам кое-какие вещи. И не станешь задавать никаких вопросов об этих вещах.

— Я никогда не задаю вопросов, — солгала она. Они отправились в лагерь, и она просто осталась с ним. Она не отходила от него ни днем, ни ночью. Для него опять началась настоящая жизнь. Настоящая жизнь — это ужасно.

12.

В старых деревнях, бывших лыжных курортах, теперь не шел снег; погода превратилась в кошмар. Они организовали свое незаконное производство фабрикатов в заброшенных конюшнях.

Фанатики кричали об изготовлении «бесконечного количества» копий, но все это были одни лозунги. В «бесконечном количестве» не было необходимости. Вещей требовалось ровно столько, чтобы попортить нервы властям. И кое у кого из правительства нервы действительно начали сдавать.

Партизаны не учли одного. У фабрикатора имелись две важные части, не поддающиеся копированию. Одна — сопло, которое превращало желтый порошок в черный материал. Другая — большой гребень преобразователя, который пережевывал черное вещество снова в желтый порошок. Эти два самых важных компонента невозможно было сделать из желтого порошка или из черного материала.

Они были изготовлены из подвергнутых точной высоковольтной обработке европейских металлов, которые теперь охраняли, как драгоценные камни. Эти компоненты заговорщикам ни за что не создать.

Но все-таки два десятка сопел для фабрикатора появилось. Эту любезность им оказала некая иностранная разведка. По слухам — японская.

Однако у них все равно не было гребней для обратной переработки. Это разрушало и обрекало на неудачу все мечты о том, чтобы изготавливать фабрикаты при помощи сопел, без гребенок. Их подпольные фабрикаторы могут изготавливать вещи, но не могут их перерабатывать обратно в порошок. Мир с подобными фабрикаторами превратился бы в кошмар: он медленно, но уверенно заполнился бы ужасным, отравляющим природу мусором — непригодными к использованию, неподдающимися разрушению, твердыми, как камень, кусками черного шлака. Эта мрачная перспектива явно повлияла на решение первых изобретателей.

Прозвучало также много мрачных заявлений о том, что углеродные нанотрубки вредно влияют на здоровье, так как представляют собой неразрушимые волокна, нечто вроде асбеста. И это было правдой: углеродные нанотрубки действительно вызывали рак, но делали это гораздо реже, чем несколько тысяч других веществ, которые уже использовались в повседневной жизни.

Умельцы потратили все лето на то, чтобы состряпать первые подпольные фабрикаторы. Потом мобилизовали фанатиков, чтобы распространить эти устройства. Им приказали отвезти фабрикаторы как можно дальше от фабрики и вручить их сочувствующим.

Четверых из пяти эмиссаров арестовали почти сразу. А потом на лагерь началась вертолетная атака.

Борислав был готов к такому повороту дел. Он перенес лагерь в другое место. В городе поднимались мятежи. Неважно, кто «побеждал» в этих бунтах, потому что они подрывали существующее положение дел. Полиция колошматила студентов неразрушимыми черными дубинками. Ребята резали шины полицейских фургонов неразрушимыми ножами.

В этот момент кому-то пришла в голову потрясающая идея: выпустить в свет десятки ложных черных ящиков, которые бы лишь выглядели как фабрикаторы. Ведь было абсолютно неважно, станет ли их продукция на самом деле работать.

Этот циничный план требовал гораздо меньше труда, чем создание настоящих копировальных устройств, поэтому его быстро приняли. Более того, его повсюду подхватили плагиаторы. Люди следили за этой борьбой: в Бухаресте, Люблине, Тбилиси, Братиславе, Варшаве и Праге. Люди окунали любые предметы в черный лак, чтобы те походили на продукцию фабрикаторов. Люди распространяли руководства к фабрикаторам и файлы для изготовления фабрикаторов. На каждого активного чудака, который действительно хотел делать фабрикаторы, приходилась сотня людей, которые хотели знать, как их делать. Просто на всякий случай.

Некоторые чудаки добились успеха. Те, кто терпел неудачу, превращались в мучеников. Так как сопротивление растекалось, подобно пролитым чернилам, в нем принимало участие слишком много людей, что мешало отнести его к разряду преступной деятельности.

Когда военные подрядчики поняли, что имеются веские причины строить гигантские фабрикаторы размерами с верфь, игра в основном была окончена. Третий переходный период стал новой «реальной политикой», а новая экономика — повседневностью. Старый порядок закончился. Превратился в нечто такое, чего никто не мог вспомнить и даже не хотел вспоминать.

Оставалось сделать несколько спокойных ходов и поставить мат. А потом игра просто остановилась. Кто-то положил на бок белого короля так мягко и незаметно, что почти невозможно было догадаться, существовал ли когда-то белый король…

13.

Борислав отправился в тюрьму. Необходимо было, чтобы кто-то туда отправился. Парни без комплексов быстро нашли теплые места при новом режиме. Фанатики отчаялись поучаствовать в новом распределении благ и убежали лелеять свое горькое разочарование.

В качестве действующего бунтовщика, чья основная задача заключается в том, чтобы выполнять роль подставной фигуры в обществе, Борислав стал подходящим кандидатом на публичное наказание.

Борислав сдался отряду копов. Его арестовали при свете прожекторов. Ему инкриминировали «заговор»: довольно мягкое обвинение, учитывая кучу настоящих преступлений, совершенных его группой. То были необходимые, повседневные преступления любого революционного движения, такие, как рэкет, контрабанда, диверсии и антиправительственная агитация, пиратское производство, отмывание денег, изготовление фальшивых документов, незаконное вселение в захваченные жилища, незаконное ношение оружия и так далее.

Сидя в тюремной камере, которая немногим отличалась от киоска, Борислав открыл истинное значение старого термина «исправительный». Исправляющимся надлежало размышлять и обдумывать способы избавиться от своих пороков. Такова была основная идея.

Конечно, любое современное «исправление» состояло по большей части из оживленных торговых сделок. Никто ничем особенным не владел в этой тюрьме, кроме места на стальной койке и очереди в душ, поэтому такие простые товары, как мыло, высоко ценились среди местных обитателей. Борислав, который досконально освоил уличную торговлю, естественно, преуспел в этом бизнесе.

Борислав много размышлял о сокамерниках. Они тоже были людьми, и многие из них попали в тюрьму по его вине. В любой переходный период люди теряли работу. Они разорялись, утрачивали перспективу. Это толкало их на отчаянные поступки.

Борислав не слишком сожалел о беспорядках, которые устроил в этом мире, но часто думал о людях, ставших их заложниками. Где-то в какой-то тюрьме сидит какой-то неплохой парень, у которого есть жена и дети и который потерял работу, потому что ее отняли фабрикаторы. У парня бритая голова, уродливый оранжевый спортивный костюм и отвратительная еда, как и у самого Борислава. Но у этого парня гораздо меньше причин находиться за решеткой. И гораздо меньше надежды. И неизмеримо больше сожалений.

Мать навещала Борислава в тюрьме. Она приносила распечатки посланий многих сочувствующих. Казалось, мир полон незнакомых иностранцев, которым больше нечем заняться, кроме как отправлять по электронной почте длинные ободряющие послания политическим заключенным. Ивана, его верная соратница в дни настоящей жизни, теперь не объявлялась. Ивана знала, как с наименьшими потерями выйти из ситуации, когда твой мужчина уходит, чтобы совершить какую-нибудь глупость, например, добровольно сдаться властям.

Эти незнакомые иностранцы излагали старые, урезанные, плохо сформулированные мысли о том, чем он занимался раньше. Они были Голосом Истории. У него самого не было голоса, который он мог бы отдать истории.

Через двадцать два месяца новый режим простил его — в рамках общей амнистии. Ему велели не совать свой нос куда не следует и не открывать рот. Борислав так и делал. В любом случае, ему почти нечего было сказать.

14.

Прошло время. Борислав вернулся в свой старый киоск. В отличие от черного киоска-фабрикатора, этот торговал вещами, которые нельзя было скопировать: в основном, продуктами.

Теперь фабрикаторы открыто стояли повсюду, техника копирования шла вперед гигантскими шагами. Поверхности стали делать шершавыми, и они сияли пастельными цветами. Инженеры создали мягкие, гнущиеся волокна для тех деталей, которые должны быть гибкими. Мир находился в очередном переходном периоде, но ни один переходный период не прикончил мир. Революция просто перевернула пласт на компостной куче истории, подняв на поверхность то, что лежало под спудом.

Повинуясь прихоти, Борислав пошел в хирургический кабинет и сделал себе на фабрикаторе новую берцовую кость. После скучного периода выздоровления, так как в его годы ткани заживали медленно, он впервые за двадцать пять лет вспомнил, что значит ходить не хромая.

Теперь он мог гулять. И гулял много. Ему нравилось ходить правильно. Он прогуливался по бульварам, посещал интересные места, носил красивые туфли.

Потом вышло из строя правое колено, в основном, из-за интенсивной ходьбы на неразрушимой искусственной кости. Поэтому ему снова пришлось вернуться к трости. Чудесное средство не спасло ногу, но заставило прислушаться к сердцу. Раздробленная кость служила источником страдания Борислава на протяжении многих лет. Она сформировала его душу. А колену осталось поболеть каких-нибудь пару лет… Так, небольшой эпизод по сравнению с несчастьем всей жизни.

Чтобы пройти скромное расстояние от дома до могилы матери, не требовалось больших усилий. Город все время угрожал сносом его старому многоквартирному дому. Эти дома были неказистыми, уродовали пейзаж, и, откровенно говоря, их следовало снести. Но угрозы правительства заняться преобразованием всегда оставались пустым звуком, а на ренту он мог прожить. Он был домовладельцем. Этот род деятельности никогда не пользовался популярностью, но кто-то ведь должен им заниматься… Хорошо, если такой человек к тому же умел чинить трубы.

Он испытывал большее удовлетворение от того, что его мать получила последний могильный камень из настоящего гранита. Все остальные вышли из сопла фабрикатора.

Доктор Грутджанз больше не работала в правительстве. Она замечательно сохранилась. Можно даже сказать, что эта чиновница из чужой системы выглядела моложе, чем много лет назад. Она носила две тугие нордические косы. И элегантный розоватый свитер. И высокие каблуки.

Доктор Грутджанз поделилась своим жизненным опытом в Третий переходный период. Это был ее собственный исповедальный текст, снабженный в Сети фотографиями, звуковыми записями, ссылками на сайты и многочисленными комментариями в помощь читателю.

— На ее могильном камне очень красивый шрифт, кириллица, — отметила доктор Грутджанз.

Борислав прикоснулся носовым платком к глазам.

— Традиция не означает, что живые мертвы. Традиция означает, что мертвые живут.

Доктор Грутджанз с удовольствием это записала. Сначала эта ее привычка раздражала Борислава. Потом — даже понравилась. Разве плохо, что эта слишком образованная иностранка сделает его объектом своих научных исследований? Никто другой его не беспокоил. Для соседей он был искалеченным, вспыльчивым, старым домовладельцем. Для нее, ученой бюрократки, он был таинственной фигурой международного значения. Ее версия событий была безнадежно искажена и подогнана под европейские теории. Но это была лишь версия.

— Расскажите мне об этой могиле, — попросила она. — Что мы здесь делаем?

— Вы хотели узнать, чем я теперь занимаюсь. Ну вот, этим и занимаюсь. — Борислав положил к памятнику красивый траурный букет. Потом зажег свечи.

— Почему вы это делаете?

— А почему вы спрашиваете?

— Вы — человек рациональный. Вы не можете придавать серьезного значения религиозным обрядам.

— Да, — ответил он ей. — Я и не придаю. Я знаю, что это просто обряды.

— Тогда почему вы это делаете?

Он знал почему. Он приносил цветы, потому что это был дар. Дар для него самого, ведь он преподнесен без расчета на выгоду. Обдуманный дар без возможности получить прибыль.

Такие дары уходили корнями в историю, а кронами устремлялись в будущее. Такие дары живые получали от мертвых.

Дары, которые мы получаем от мертвых — единственные в мире настоящие дары. Все остальные вещи — товары. Только умершие делают подарки безвозмездно.

Всякий раз, когда мы приносили себя в жертву в какой-то смутной надежде на благодарность следующих поколений, в честолюбивом желании построить лучшее будущее, мы выходили за рамки рационального анализа. Люди из будущего никогда не могли посмотреть на нас нашими глазами: они могли видеть нас глазами, которые мы сами им дали. Никогда нашими, всегда — их. И глаза будущего всегда видели истины прошлого ограниченными, отсталыми, нелепыми. Как предрассудок.

— Почему? — повторила она.

Борислав стряхнул снег со своих элегантных туфель.

— У меня большое сердце.

Стивен Бакстер Последний контакт

Британец Стивен Бакстер, как и многие писатели начала XXI века, уже более десяти лет решает задачу возрождения и обновления рассказа в жанре твердой НФ для молодого поколения читателей. В своих произведениях Бакстер, опираясь на научную базу, выстраивает увлекательные сюжеты, которые зачастую разворачиваются на фоне безграничных космических просторов.

Свое первое произведение писатель опубликовал в «Inter — zone» в 1987 году, и с тех пор он постоянно сотрудничает с этим журналом, а также с «Asimov's Science Fiction», «Science Fiction Age», «Analog», «Zenith», «New Worlds» и другими изданиями. Бакстер — один из самых плодовитых современных фантастов, и его популярность быстро растет. В 2001 году два его произведения попали в финальный список премии «Хьюго», и он получил премии журналов «Asimov's Science Fiction» и «Analog» — мало кому удавалось завоевать обе награды в один год. Первый роман Бакстера «Плот» («Raft»), вышедший в свет в 1991 году, вызвал восторженные отклики у широкой публики. Вскоре за ним последовали другие романы, тоже имевшие большой успех: «По ту сторону времени» («Timelike Infinity»), «Антилед» («Anti — Ice»), «Поток» («Flux») и продолжение «Машины времени» Герберта Уэллса — «Корабли времени» («The Time Ships»), за которое автор был награжден премиями Джона Кэмпбелла и Филипа Дика. Среди других книг Бакстера романы «Путешествие» («Voyage»), «Титан» («Titan»), «Лунное семя» («Moonseed»), «Мамонт. Книга первая: Серебряный волос» («Mammoth, Book One: Silverhair»), «Бесконечность времени» («Manifold: Time»), «Бесконечность пространства» («Manifold: Space»), «Эволюция» («Evolution»), «Сросшийся» («Coalescent»), «Ликующий» («Exultant»), «Исключительный» («Transcendent»), «Император» («Етрегог»), «Блистательный» («Resplendent»), «Завоеватель» («Conqueror»), «Навигатор» («Navigator») и «Девушка с водородной бомбой» («The H — Bomb Girl»), а также написанные в соавторстве с Артуром Кларком: «Свет иных дней» («The Light of Other Days»), «Око времени. Одиссея времени» («Time's Eye: A Time Odyssey») и «Перворожденные» («Firstborn»). Малая проза писателя представлена в сборниках «Вакуумные диаграммы. Рассказы о Ксили» («Vacuum Diagrams: Stories of the Xeelee Sequence»), «Следы» («Traces») и «Охотники Пангеи» («The Hunters of Pangaea»). Отдельным изданием была выпущена повесть «Мэйфлауэр-2» («Mayflower-2»). Недавно вышли новые романы Бакстера «Ткач» («Weaver»), «Потоп» («Flood») и «Ковчег» («Ark»).

«Последний контакт» — это осеннее прощание с миром, медленно и неуклонно движущимся к своему концу.

15 марта

В сад Кейтлин прошла со стороны подъездной дорожки, через маленькую калитку. Морин облагораживала газон. Пискнул сотовый. Женщина стянула садовые перчатки и выудила трубку из глубокого кармана видавшего виды стеганого пальто.

— Еще один контакт, — оповестила она дочь после короткого взгляда на экран.

В тоненькой куртке Кейтлин заметно зябла, сунув ладони под мышки.

— Очередная суперцивилизация из глубокого космоса? Ну и времечко нам досталось, мам.

— Уже пятнадцатый контакт за год. И на сей раз я немного причастна к открытию. — Морин улыбнулась. — Здравствуй, дорогая. — Она чмокнула дочь в щеку.

Разумеется, ей было ясно, зачем приехала Кейтлин. Та всегда четко давала понять, что предпочитает сообщать любые новости о Большом Разрыве лично. И по запавшим, усталым глазам дочери Морин догадалась, какого рода то были известия. Но Кейтлин отвлеклась на сад, и мать предоставила ей возможность рассказать все самой.

— Как дети? — спросила она.

— Чудно. Еще в школе. Билл дома, хлеб печет. — Кейтлин улыбнулась. — Почему безработные мужчины вечно пекут хлеб? Хотя со следующего месяца у него контракт в «Вебстер».

— Та инженерная компания в Оксфорде?

— Точно. Не то чтобы в этом была такая уж необходимость… Нам хватит сбережений до того как… ну, когда они уже ничего не будут значить. — Кейтлин снова огляделась. Клочок земли, огороженный милым заборчиком, находился позади коттеджа, построенного здесь, в предместье Оксфорда, чуть более сотни лет назад. — Наконец-то можно все тут рассмотреть как следует.

— Да уж, первый ясный день. И моя первая весна здесь. — Морин повела дочь по саду. — Миссис Мёрдок помогла немного. В конце концов, она тоже одинокая старая вдова.

— Не говори так.

— Но это правда. Маленький домик — самое то для одинокой души вроде меня или нее. Когда придет мой час, думаю оставить его кому-нибудь, кто окажется в похожем положении.

Упоминание будущего Кейтлин восприняла молча.

Морин указала на проплешины в газоне, оставшиеся с прошлогодней засухи; их требовалось засеять. На стене дома красовалась медная табличка, показывавшая уровень, на котором стояла вода два лета назад, когда Темза вышла из берегов.

— Земля хорошая. Нравится мне это время года, когда ты вроде как пробуждаешь ее от зимнего сна. Надо бы собрать старую траву да почву разрыхлить как следует. Попробую засеять траву по новой, посмотрю, как будет расти. Но часть семян отложу, наверно. Погоду теперь не угадаешь, вдруг придется с поливом подстраиваться.

— Вижу, мам, ты довольна, что вернулась в прежнюю колею. Морин пожала плечами:

— Что говорить, последние пару лет было не слишком весело. За твоим отцом ухаживала, пришлось дом забросить. Но теперь я очень рада снова натянуть эту старую робу. — Морин развела руки и осмотрела свое пальтецо.

Кейтлин поморщилась:

— Никогда не любила эту твою хламиду. Мам, в самом деле, можно же что-нибудь получше подыскать, из современного, выбор вполне достойный.

— Эта хламида еще меня переживет, — отрезала Морин. Они обошли сад по краю, разглядывая растения, сорняки, листья, не собранные с прошлого сезона и теперь гниющие.

— У меня выступление вечером. На Би-би-си-4. Огласят отчет правительства о Разрыве, я приму участие в обсуждении. Начнется в девять, так что мне надо быть там в половине десятого.

— Послушаю. Запись тебе сделать?

— Нет. Билл запишет. К тому же в Сети только об этом и говорят.

— Выходит, случилось так, как ты и предполагала, — осторожно заметила Морин.

— Очень на то похоже. Обсерватории на Гавайях это подтверждают. Я видела новые снимки глубокого космоса с «Хаббла». Все пусто, даже на передних планах. Галактики за пределами нашего кластера исчезли. Страшно осознавать, что твои предсказания сбываются. Это ведь пырей ползучий?

— Он самый. Видишь, я вилку туда воткнула. Под ней мощнейший корень. Просто так его не вытащишь. Но я попробую, прикрою мусорным мешком на пару недель, посмотрим, может, задохнется. Тут вот розы надо подрезать. И я думаю посадить гладиолусы вон в том углу…

— В октябре, мам, — выпалила Кейтлин.

Худенькая, бледная, нервная, типичная офисная служащая; Морин всегда думала, что ее дочь слишком много работает. Кейтлин тридцать пять, и на красивом лице вокруг глаз и рта уже появились морщинки — печальные предвестники далекой, но неизбежной старости.

— Четырнадцатого октября, около четырех часов дня. Я говорю «около», но могу назвать время с точностью до аттосекунды,[66] если пожелаешь.

Морин взяла дочь за руки:

— Этого хватит, дорогая. Значит, вот когда все случится.

— Легче от такого знания, конечно, не станет. И мы не в силах что-либо изменить.

Они подошли к южной оконечности сада.

— А здесь должно быть солнце, — сказала Морин. — Думаю поставить тут кресло. Или, может, устроить беседку? Что-нибудь для отдыха. Осенью буду наблюдать, как солнце делает круг.

— Отцу беседка бы понравилась, — кивнула Кейтлин. — Он всегда говорил, что сад для того, чтобы созерцать, а не работать.

— Точно. Странно всетаки, что его больше нет, чуть-чуть недотянул. Довел бы сад до ума… Пустоват он как-то.

Кейтлин посмотрела на небо.

— Забавно, мам. Невооруженным глазом до сих пор ничего не заметить. Только Туманность Андромеды видна, но ее удерживает на Млечном Пути гравитация. Расширение материи еще не достигло уровня, когда оно станет видимым. Пока обнаружить его удается только с помощью телескопов. Но оно происходит прямо сейчас.

— Полагаю, именно об этом ты расскажешь в эфире.

— Поэтому и пригласили. Придется, возможно, повторять снова и снова, разными словами, чтобы люди как можно лучше уяснили. Ты же сама знаешь, мам. Все дело в темной энергии, которая, как антигравитационное поле, пронизывает Вселенную. Только гравитация все притягивает и держит в балансе, а темная энергия разрывает материю на части и разносит их все дальше и дальше. И если началось все на уровне крупнейших кластеров в мироздании, сверхскоплений галактик, то закончится на микроуровне. Любая мельчайшая структура будет разорвана на части. Каждый атом, каждая субатомная частица. Вот такой Большой Разрыв. И самое интересное, мы знали об этом многие годы. Но такой устрашающей скорости никак не ожидали. Считали, понадобятся триллионы лет… Потом сократили срок до миллиардов… А теперь вот…

— Да уж.

— И мне так странно осознавать себя причастной, мам. Выступать по радио… Я же никогда не была публичным человеком. Боже милостивый, я стала астрофизиком и наивно думала, что все, что я изучаю, никогда не повлияет ни на чью жизнь. Ошиблась. Вообще, мы много спорили, делать открытое заявление или нет.

— Думаю, люди воспримут новость достойно, — сказала Морин. — Правда, ближе к концу станет сложнее. Но общество имеет право быть в курсе, тебе не кажется?

— Эфир назначен на вечер, чтобы дать слушателям время подумать, как все объяснить детям.

— Весьма благоразумно и тактично. Своим ты расскажешь?

— Мне кажется, выбора нет. В школе все будут знать. И если они услышат не от нас, то от сверстников. Сама подумай. К тому же они наверняка залезут с мобильников в «Гугл» в первую же минуту десятого.

Морин рассмеялась:

— Не сомневаюсь.

— Это вроде того, как когда я сказала, что их дедушка умер. Или когда Билли начал задавать вопросы про Санта-Клауса… Та же ситуация.

— И никаких больше рождественских праздников, — вдруг произнесла Морин. — Раз в октябре все будет кончено.

— И дней рождения для моей парочки тоже, — кивнула Кейтлин.

— Да, ноябрь, январь…

— Странно, в лаборатории, когда сроки стали ясными, это первое, о чем я подумала.

Сотовый Морин снова запищал.

— Еще один сигнал. Не похож на предыдущий.

— Интересно, удастся ли расшифровать эти послания за оставшееся нам время.

Морин покрутила трубку в руках.

— По крайней мере, недостатка в желающих не будет среди миллионов таких, как я, искателей инопланетных цивилизаций в домашних условиях. Душа моя, может, чаю?

— Не откажусь, но я ненадолго. Сказала Биллу, что успею сделать покупки, прежде чем отправлюсь в студию.

Они прошли к задней двери, оглядывая растения и пятнистый газон.

5 июня

Днем Кейтлин привезла разобранную беседку из садового центра. Морин помогла разгрузить белый фургончик и перенести «запчасти» в сад. Деревянные панели и балки они разделили между собой, а вот железные стойки, которые, будучи воткнутыми в землю, составили бы опору конструкции, оказались куда тяжелее. Женщины сложили деревянные части на лужайке.

— Неужели я не осилю это сама, — вздохнула Морин. — Джо, мой сосед, сказал, что зальет бетонное основание и поможет установить крышу. Еще надо кое-что приколотить и пропитать креозотом, но я ведь и сама могу с этим управиться.

— Ах, Джо, — усмехнулась Кейтлин.

— О, замолчи. Он просто сосед. Откуда у тебя фургон? Взяла в аренду?

— Нет, в садовом центре одолжили. Доставка у них не работает. Склады до сих пор пополняются, но вот на персонал руководство уже не может рассчитывать. Люди просто уходят, без предупреждения. Думаю, до них начало доходить наконец.

— Что ж, их нельзя винить за желание быть дома в такое время.

— Согласна. Билл, кстати, тоже уволился из этого «Вебстера». Хотела тебе рассказать. Даже в курс дела не вошел толком, но проект, на который его пригласили, все равно не успели бы завершить.

— Уверена, детишки только рады, что он дома.

— У них заканчивается учебный год. По крайней мере, я так думаю. Учителя что-то не торопятся отпускать их на каникулы.

— Может, так оно и лучше.

— Наверно. Мы подумаем, что делать осенью, если школы вновь откроются.

Морин приготовила сэндвичи, кордиал[67] из цветов бузины со льдом. Они уселись в тени дома и принялись за ланч, любуясь садом.

— Газон что надо, — одобрила Кейтлин.

— Трава в рост хорошо пошла. Все еще подумываю вон там вскопать грядку.

— Смотрю, ты овощей много посадила.

— Решила, что не помешает. Цуккини, фасоль, морковь, грунтовые томаты. Теплица пришлась бы кстати, но места нет. Подумала, в этом году лучше овощи, чем цветы.

— Да, на магазины рассчитывать не приходится.

Большинство торговых сетей продолжало работать, люди не спешили оттуда увольняться. Но вполне обыденным явлением сделались пустующие полки в супермаркетах, поскольку система поставок обрушилась. Поползли слухи, что продукты первой необходимости придется экономить, и на бензин уже выдавались талоны.

— Не нравится мне, какими грязными становятся улицы в городе, — заявила Морин мрачно.

Кейтлин вздохнула:

— Мне кажется, нельзя осуждать людей за то, что они бросают работу, подобную уборке улиц. Хотя, конечно, по городу передвигаться стало трудно. Нам вот нужно крышу ремонтировать. Черепица кое-где отвалилась. Конечно, еще одна зима нам уже не грозит. — В ее голосе звучала горечь. — Но строителя теперь днем с огнем не сыщешь.

— Можно подумать, раньше было иначе. Обе рассмеялись.

— Я же говорила, люди не станут паниковать, — заметила Морин. — Новость восприняли как должное.

— Подожди, еще не осень, — возразила Кейтлин. — Я поехала в Лондон на следующий день после эфира. Не слишком дружелюбная там обстановка, мам. Здесь иначе.

Подал сигнал мобильный Морин, и она посмотрела на экран.

— Теперь по четыре-пять в день. Новые контакты, со всех концов небосвода.

— Я думала, пошло на спад.

— Одно время мы получали до двенадцати сигналов в сутки. А теперь половина звезд исчезла, так что неудивительно.

— Разрыв добрался до нашей Галактики. Мам, я даже не слежу за развитием событий. И ни одно из посланий еще так и не расшифровано.

— Немудрено. Среди сигналов немало таких, что не поддаются декодированию. Кто-то, например, зафиксировал искусственный элемент в спектре одной из звезд. Что-то вроде покинутого маяка.

— Маяк лишь оповещает о местоположении.

— Может, этого достаточно.

— Вероятно.

Кто действительно любил потолковать о пришельцах и других цивилизациях, так это Харри. Поэтому он подключился к сотовой сети независимых исследователей космоса на предмет возможных контактов с внеземным разумом. Это было его хобби. Его, не Морин. Но даже после смерти Харри она не собиралась бросать любимое занятие мужа, как не расставалась и с его привычками наблюдать за погодой и делать ставки на футбол. Для нее казалось странным вот так вдруг покончить со всем этим.

Морин отлично понимала, насколько знаменателен момент: все эти сигналы, внезапно ожившие небеса, вспыхнувшие многочисленными посланиями, словно рождественская елка, сейчас, после целого века тщетного, не приносящего результатов прослушивания космического эфира.

— Кейтлин, я все-таки не могу уяснить, почему мы получаем сигналы именно сейчас. Свет годами путешествует сквозь космос, а о темной энергии мы узнали всего несколько месяцев назад.

— Другие, возможно, обнаружили ее гораздо раньше и располагали куда более продвинутыми технологиями, чем мы. В таком случае у них был шанс отправить послание. Может быть, сигналы приходят в установленный срок, перед самым концом, специально для нас.

— Неплохая догадка.

— Некоторые надеются, что в сообщениях заключен способ борьбы с темной энергией.

— Какой, интересно? Кейтлин пожала плечами:

— Если мы не расшифруем их, то никогда не узнаем. И я уверена, если бы можно было что-то сделать, сейчас бы все обстояло иначе.

— Мне кажется, сигналы не стоит расшифровывать, — сказала Морин.

Кейтлин удивленно посмотрела на мать, но ничего не спросила. Вместо этого сказала:

— Слушай, мам. Некоторые из нас собираются кое-что предпринять. Ты знаешь, что процесс Разрыва идет от большего к меньшему, что сперва разрушению подвергаются сверхгигантские структуры. Сначала галактика, потом Солнечная система, за ней планеты вроде Земли. И наконец, человеческое тело.

— Выходит, люди переживут свой мир, — заключила Морин.

— Теоретически — да. Может быть, всего на тридцать минут, пока атомные соединения не будут разорваны. В Оксфорде хотят построить убежище, которое уцелеет, когда Земле придет конец. Что-то вроде субмарины. Если на человеке будет еще и защитный скафандр, то тридцать минут не предел. Идея — дотянуть до последней микросекунды. Другими словами, пережить конец света где-то на час. Мне предложили присоединиться к проекту.

— А ты что сказала?

— Я еще не решила. Мы не знаем, как быть с детьми, и… ты понимаешь.

Морин кивнула:

— Поступай так, как велит сердце.

— Да, очень непросто его сейчас слушать. — Кейтлин подняла лицо к небу. — Жаркий день сегодня будет.

— И долгий. Пожалуй, я этому обстоятельству очень рада. Ночной небосклон странно выглядит без Млечного Пути.

— Да и звезды падают одна за другой, — добавила Кейтлин. — Думаю, к осени созвездия изменят свои очертания до неузнаваемости.

— Еще сэндвичей?

— Лучше кордиала. Божественный вкус, мам.

— Цветы бузины, что тут скажешь. Я собрала их с кустов у дороги. Если хочешь, поделюсь рецептиком.

— Может, мне подождать, пока явится Джо, чтобы залить фундамент? Я не прочь познакомиться с твоим ухажером.

— О, прекрати, — отмахнулась Морин и ушла в дом за новой порцией кордиала.

14 октября

Морин проснулась рано. И очень обрадовалась, что утро выдалось ясным; последние дни дождь лил без остановки. Занимался чудесный осенний день. Завтракая, она слушала последний эпизод радиосериала «Арчеры», правда, батарея приемника села перед самой развязкой.

Женщина вышла в сад, надеясь закончить работу до того, как свет исчезнет. Честно говоря, дел было много: сгрести листья, подрезать розы и клематисы,[68] и еще бы посадить луковицы даффодилов[69] вокруг беседки.

Внимание Морин привлекла стайка щеглов, рыщущих по клумбе с астрами в поисках семян. Женщина присела на корточки, наблюдая за маленькими пестрыми созданиями, которых всегда очень любила.

А потом резко потемнело. Словно кто-то переключил фары с дальнего света на ближний. Морин подняла голову. Солнце стремительно неслось прочь, увлекая за собой остатки света, словно шлейф. Зрелище столь грандиозное, что Морин пожалела, что при себе у нее нет видеокамеры. Опустились серые сумерки, затем наступила кромешная тьма. Перепуганные щеглы подняли гомон и улетели прочь. Все случилось в считаные мгновения.

Морин была готова. Из кармана своего старенького пальто она достала фонарик, для которого давно приберегла батарейки. Последние исчезли с прилавков несколько недель назад. Слабый луч осветил путь до беседки, где Морин зажгла тростниковые факелы.

Потом села, глядя на погруженный во тьму сад, и стала ждать, жалея, что не прихватила с собой из дома книгу. Хотя и не надеялась дочитать ее. К тому же при свете мерцающего пламени глаза бы быстро устали.

— Мам? — позвал ее тихий голос.

Морин чуть не подскочила от неожиданности. Кейтлин брела по саду, освещая путь фонарем.

— Я здесь, дорогая.

Дочь зашла в беседку и села рядом с Морин, на деревянную скамью, укрытую не слишком мягкими подушками, — только такие удалось купить. Фонарик Кейтлин погасила, экономя заряд.

— Только что исчезло Солнце.

— Да, точно по расчетам.

Издалека доносились громкие голоса, улюлюканье, звон бьющегося стекла.

— Кто-то веселится по полной, — усмехнулась Морин.

— Так же было во время затмения, — заметила Кейтлин. — В Корнуолле, помнишь? День выдался облачный, и мы, конечно, ничего не видели, но, едва небо потемнело, все пришли в полный восторг. Наверно, какие-то древние инстинкты.

— Пить не хочешь? Я прихватила с собой термос с чаем. Молока, боюсь, больше нет.

— Спасибо, мам, не хочу.

— Я рано встала и даже успела высадить луковицы даффодилов. На клематисы времени не хватило, правда. Но в целом сад готов к зимовке.

— Я очень за тебя рада.

— Лучше быть здесь, чем в доме, ты как думаешь?

— Полностью согласна.

— Я думала взять одеяла. Но не знала, будет ли холодно.

— Вряд ли. Воздух остыть не успеет.

— Еще я пыталась провести сюда электричество, но его все равно нет уже много дней.

— В любом случае факелы надежнее. Я бы раньше приехала. Но около церкви огромная пробка. Думаю, все храмы забиты до отказа. Да и бензин у меня кончился за пару миль до твоего дома. Уже давно машину не заправить.

— Ничего. Я рада, что ты здесь. Я и не думала тебя увидеть, даже позвонить не могла.

Сотовые сети не работали уже много дней. По мере приближения конца все медленно выходило из строя, ломалось, рушилось. Потому что люди бросали работу и спешили домой, к близким и родным.

Морин осторожно спросила:

— Как Билл и дети?

— В этом году Рождество мы встретили раньше срока, — отозвалась Кейтлин. — Оба пропустят дни рождения, но мы решили, что уж Рождество-то они должны отметить. Утром устроили все как положено. Носки, елка, украшения, гирлянды, подарки, много подарков. Пир горой. Индейку достать не смогли, но у меня была припасена курица. Потом дети пошли спать. Билл растворил их таблетки в лимонаде.

Морин понимала, о каких таблетках речь: Государственная служба здравоохранения раздала маленькие синие капсулы каждой семье.

— Билл лег с ними. Он сказал, что подождет, пока не будет уверен абсолютно… ну, ты понимаешь… Что они не проснутся и не придут в ужас от происходящего. Потом он собирался выпить свою таблетку.

Морин взяла дочь за руку:

— Почему ты не осталась с ними?

— Я не хочу никаких пилюль, — с горечью в голосе ответила Кейтлин. — Я всегда хотела дождаться самого конца, думаю, это говорит во мне ученый. Мы из-за этого спорили. Поругались, если честно. Но в результате решили, что так будет лучше.

Морин подумала, что где-то в глубине души Кейтлин до сих пор не верит, что ее детей больше нет, иначе бы она вела себя совсем по-другому.

— Что ж, я рада, что ты здесь, со мной. И пить эти таблетки я тоже не собираюсь. Правда, хотела спросить: будет больно?

— На короткий миг. Когда земная кора начнет разрушаться. Будет похоже, что мы сидим на вершине извергающегося вулкана.

— Что ж, ты отметила Рождество раньше срока. То же будет с Ночью Гая Фокса.

— Похоже, что так. Я хотела дойти до конца, — повторила Кейтлин. — Ведь я когда-то начинала с изучения сверхновых звезд.

— Не надо думать, что в происходящем есть твоя вина.

— Но я так считаю, немного, — призналась дочь. — Глупо, правда?

— Как же убежище в Оксфорде, ты решила не ехать?

— Подумала, лучше я буду здесь, с тобой. Ах да, чуть не забыла. — Кейтлин сунула руку в карман пальто и вытащила сферический предмет, не больше теннисного мяча.

Морин взяла его в руку. Предмет был тяжелый, черный и гладкий.

— Из такого материала делают обшивку для космических шаттлов. Он способен поглощать огромное количество тепла.

— Другими словами, он переживет Землю.

— Такова идея.

— Внутри что-то есть?

— Да. Сфера будет собирать информацию о происходящем до тех пор, пока Разрыв не достигнет сантиметровой границы и не разрушит прибор. Тогда высвободится облако мельчайших сенсоров, мы зовем их «соринками». Это нанотехнологии, мам, машины размером с молекулу. Они продолжат сбор данных, пока расширение не охватит молекулярный уровень.

— И как долго они протянут с момента, как сферы не станет?

— Всего лишь микросекунду или около того. Мы не можем быть уверены на сто процентов, что работа приборов продолжится после.

Морин взвесила в руке сферу.

— Отличная штука. Жаль, собранная информация никому не понадобится.

— Как знать, — пожала плечами Кейтлин. — Некоторые исследователи утверждают, что это всего лишь переход, не конец. Вселенная и раньше переживала подобное, — например, перешла из состояния волнового излучения в состояние, где основой всего является материя и где смогли существовать мы. Может, в начинающейся эре темной энергии тоже появится жизнь.

— Но не по образу и подобию человека.

— Боюсь, нет.

Морин встала и опустила сферу посреди лужайки. Воздух сделался прохладнее, и траву усыпали крупинки росы.

— Здесь нормально?

— Думаю, да.

Земля внезапно задрожала, и раздался звук, словно глубокоглубоко в ее недрах хлопнула гигантская дверь. Включились сигнализации автомобилей и домов — отдаленные скорбные завывания. Морин забежала назад в беседку. Села рядом с Кейтлин, и они крепко прижались друг к другу, схватившись за руки. Молодая женщина хотела было разглядеть время, которое показывали наручные часы, но вдруг передумала.

— Думаю, обратный отсчет нам не потребуется.

Земля вздрогнула сильнее; последовал странный шум, как будто волны тянут за собой береговую гальку. Морин выглянула наружу. Одна стена ее дома обвалилась, и на том месте красовалась груда кирпичей.

— Теперь строителя уж точно не найти, — хотела пошутить Кейтлин, но голос ее выдал страшное волнение.

— Думаю, нам лучше выйти.

— Хорошо.

Они покинули беседку и остановились на газоне, рядом со сферой, крепко обнявшись. Еще один спазм заставил почву содрогнуться, и посыпавшаяся с крыши дома черепица с жалким звоном разбилась вдребезги.

— Мам, еще кое-что.

— Да, дорогая.

— Ты сказала, что не стоит расшифровывать сигналы.

— Ну да. Я всегда думала, что их содержание вполне очевидно.

— Что-что?!

Морин попыталась повторить.

Но земля вдруг разверзлась, словно лопнула. Покрытая росой лужайка взлетела вверх, а сама женщина упала лицом во влажную траву. Дома, люди, деревья, все плавало в воздухе, подсвеченное красным светом, идущим снизу, из раскаленных, распоротых недр.

Морин все еще держала зажмурившуюся в ужасе Кейтлин за руку.

— Прощайте! — прокричала она. — Они говорили «прощайте»! Но вряд ли дочь ее услышала.

…конец

Аластер Рейнольдс Дочь санника

Аластер Рейнольдс часто публикуется в «Interzone», а также в «Asimov's Science Fiction», «Spectrum SF» и других изданиях. Его первый роман «Космический Апокалипсис» («Revelation Space») был признан одной из лучших научно-фантастических книг года. Вскоре за ним последовали «Город Бездны» («Chasm City»), «Ковчег спасения» («Redemption Ark»), «Отказ в прощении» («Absolution Gap»), «Вековой дождь» («Century Rain») и «Торговля льдом» («Pushing Ice») — масштабные космические оперы, ставшие бестселлерами и закрепившие за Рейнольдсом славу одного из лучших фантастов последних лет. Среди других книг писателя сборник повестей «Алмазные псы, бирюзовые дни» («Diamond Dogs, Turquoise Days»), новые романы «Префект» («А Prefect») и «Дом Солнц» («Ноше of Suns»), а также два новых сборника — «Галактический север» («Galactic North») и «Голубой период Займы» и другие рассказы» («Zima Blue and Other Stories»). Профессиональный ученый с докторской степенью по астрономии, Рейнольдс родился в Уэльсе, но живет в Голландии, где работает в Европейском космическом агентстве.

Работы Рейнольдса всегда отличались масштабностью: в рассказе «Галактический север» («Galactic North») описывается беспощадная погоня одного космического корабля за другим, растянувшаяся на сотни тысяч световых лет, а в рассказе «Тысячная ночь» («Thousandth Night») сверхбогатые бессмертные берутся за проект, требующий перестановки всех звезд в галактике. В представленном ниже произведении мы оказываемся несколько ближе к дому, в полуразрушенной цивилизации, пострадавшей от столетий войн и катастроф, и видим молодую девушку, столкнувшуюся с самой обычной в нашем понимании проблемой, однако нашедшую для нее совершенно уникальное решение.

Завидев впереди Двадцатиарочный мост, она остановилась и положила мешки — две свиные головы и свечной воск на сорок пенсов оттянули руки. Отдыхая, Кэтрин поправила тесемку на шляпе, опустила поля так, чтобы закрывали лоб от солнца. Воздух был по-прежнему прохладным, но свет стал по-новому яростным, и на лице от него высыпали веснушки.

Кэтрин собралась уже идти дальше, но горло перехватило, и ей пришлось переждать еще немного. До сих пор она старалась не думать о переходе через мост, но вот он уже перед глазами, и не замечать его невозможно. Либо идти по нему, либо — длинный крюк до Нового моста, а той дорогой ей до темноты никак не поспеть.

— Дочь санника? — окликнул ее грубый голос с другой стороны дороги.

Кэтрин резко обернулась на крик. В дверях дома стоял человек в фартуке и вытирал им мокрые руки. Лицо у него походило на обезьянье: спереди обожжено докрасна, по бокам белые полоски, а наверху розовая пролысинка.

— Твой отец ведь Брендан Линч, верно?

Она покорно кивнула, но промолчала, закусив губу.

— Так я и думал. Я ведь не из тех, кто забывает хорошенькое личико. — Мужчина поманил ее к дверям своей мастерской. — Иди сюда, девонька. У меня есть кое-что для твоего отца.

— Сэр?

— Я думал сам зайти к нему на прошлой неделе, да работа задержала. — Он кивнул на раскрашенную деревянную вывеску над притолокой. — Я Питер Ригби, колесник. А ты, помнится, Кэтрин?

— Мне нужно идти, сэр…

— А твоему отцу нужно хорошее дерево, мне же его девать некуда. Заходи, не стой тут, как побирушка. — Он через плечо крикнул жене, чтобы ставила чайник.

Кэтрин нехотя подобрала свои мешки и зашла за Питером внутрь. Поморгала от пыли, висевшей в воздухе, и сняла шляпу. Пол устилали опилки: где мягкие и золотистые, где хрусткие, свернувшиеся колечками. Сильно пахло смолой и заваривающимся столярным клеем. На огне булькали горшки, над ними распаривались деревяшки, которые надо было согнуть или выпрямить. На одной стене поблескивали заточенные инструменты. У некоторых лезвия были перекованы из небесных опадышей. Стояли, опираясь друг на друга, колеса, дожидавшиеся, пока их снабдят спицами и оденут железными шинами. Заменить колеса на полозья — и все как бывало в отцовской мастерской, когда заказы сыпались градом.

Питер указал Кэтрин на табуретку перед одним из верстаков.

— Садись, дай ногам отдых. Мэри угостит тебя хлебом с сыром. Или с ветчиной, хочешь?

— Вы очень добры, сэр, но меня обычно угощает вдова Грейлинг, когда я прохожу мимо ее дома.

Питер вздернул седую бровь. Он стоял у лавки, засунув большие пальцы за пояс фартука и гордо выпятив брюхо.

— Не знал, что ты захаживаешь к ведьме.

— Раз в месяц ей присылают две свиных головы и воск на свечи. Она всегда покупает их в Шилде, а не в городе. За свинину она платит на целый год вперед, сразу двадцать четыре фунта.

— И тебе не страшно?

— Она совсем не страшная.

— Кое-кто с тобой поспорил бы. Припомнив отцовские слова, Кэтрин возразила:

— Кое-кто скажет, будто шериф может летать по воздуху, или что раньше был мост, который подмигивал путникам, или железная дорога до самого Лондона. Отец говорит, вдовы Трейдинг не надо бояться.

— Стало быть, не боишься, что она превратит тебя в жабу?

— Она лечит людей, а не заколдовывает.

— Лечит… когда в настроении. Как я слышал, частенько и отсылает прочь больных и тех, кто просит о помощи.

— Если она кому-то помогает, разве это не лучше, чем никому?

— Пожалуй…

Она видела, что Питер поспорил бы, если бы не опасался ее обидеть.

— А отец твой не против, что ты водишься с ведьмой?

— Не против.

— Правда? — заинтересованно переспросил Питер.

— Мой папа, когда был маленьким, наткнулся в снегу на небесный опадыш и сломал руку. Он пошел к вдове Грейлинг, и она вылечила ему руку — привязала к ней угря. И платы не взяла, кроме того опадыша.

— И твой отец до сих пор верит, что угорь может вылечить сломанную руку?

— Он говорит, что поверит во что угодно, если оно работает.

— Неглупый мужик этот Брендан. Он мне по сердцу. Да, кстати…

Питер боком пробрался к другой скамье, по пути помешав варево в одном из горшков. Потом он сгреб охапку ошкуренных деревянных планок и сложил их перед Кэтрин на кусок рогожи.

— Обрезки, — пояснил он, — но дерево хорошее, выдержанное, никогда не покоробится. Мне они ни к чему, а твоему отцу наверняка пригодятся. Скажи ему, у меня есть и еще, только пусть сам заберет.

— У меня нет денег заплатить.

— И не надо. Твой отец мне помогал, когда мне приходилось туго. — Колесник почесал за ухом. — Так что все по справедливости, сдается мне.

— Спасибо, — неуверенно поблагодарила Кэтрин, — только мне ведь не донести все это до дому.

— Вместе с двумя свиными головами — конечно не донесешь. А ты загляни ко мне, когда отдашь вдове Грейлинг ее головы.

— Я ведь через мост обратно не пойду, — объяснила Кэтрин. — Я за мостом сверну вдоль того берега и сяду на паром в Ярроу.

Питер удивился:

— С какой стати выбрасывать денежки на паром, когда можно даром перейти по мосту?

Кэтрин непринужденно пожала плечами:

— Мне еще надо зайти в один дом на дороге в Ярроу, заплатить по счету.

— Тогда бери-ка обрезки сразу, — сказал Питер.

В мастерскую влетела Мэри с деревянным подносиком, на котором лежали куски хлеба с грудинкой. Жена была такой же пухлой и краснолицей, как Питер, только пониже ростом. Мгновенно ухватив, о чем идет речь, она прикрикнула на мужа:

— Не валяй дурака, Питер! Куда там девчушке дотащить два мешка, да еще и деревяшки. Коль она обратно мимо нас не пойдет, пусть просто скажет отцу. Скажи ему, что если ему нужно дерево, может взять у нас. — Она сочувственно покивала Кэтрин. — Что она, по-твоему, вьючный мул?

— Я скажу отцу, — обещала Кэтрин.

— Выдержанное дерево, — повторил Питер. — Не забудь.

— Запомню.

Мэри все же уговорила ее взять кусок хлеба, хоть Кэтрин и сослалась снова на угощение вдовы Грейлинг.

— Все равно бери, — велела Мэри. — Пока домой дойдешь, успеешь проголодаться. Точно обратно мимо нас не пойдешь?

— Не хотелось бы, — ответила Кэтрин. Питер, неловко помявшись, заговорил:

— Я еще кое-что хотел передать твоему отцу. Ты скажи ему, что мне в этом году новых саней не нужно.

— Питер, — укорила его Мэри, — ты обещал!

— Я говорил, что мне, наверно, понадобятся. Ну и ошибся. — Питер с трудом подыскивал слова. — И виноват не я, а сам Брендан. Не делай он такие хорошие, прочные сани, мне бы, верно, уже понадобились новые.

— Я ему скажу, — вымолвила Кэтрин.

— Твой отец занят? — спросила Мэри.

— Угу, — промычала Кэтрин в надежде, что жена колесника не станет расспрашивать подробней.

— Да уж конечно, без работы не сидит! — Питер и себе взял кусок хлеба. — Ведь холода и теперь держатся полгода!

Кэтрин открыла было рот. Она хотела сказать, что Питер и сам мог бы поговорить с ее отцом, ведь тот работает в пяти минутах ходьбы от колесной мастерской. Питер явно не знал, что ее отец ушел из деревни, закрыв мастерскую на теплые месяцы. Но, вовремя сообразив, что отец постыдился бы рассказывать колеснику о своем новом ремесле, она промолчала.

— Кэтрин? — напомнил о себе Питер.

— Мне пора идти. Спасибо вам за угощение и за то, что дерево предложили.

— Кланяйся от нас отцу, — сказала Мэри.

— Хорошо.

— Ступай с Богом. Да остерегайся бренчалок!

— Буду остерегаться, — отозвалась Кэтрин, потому что такого ответа от нее и ждали.

— Пока ты не ушла, — словно вспомнив о чем-то, остановил ее Питер. — Скажу тебе кое-что. Ты говорила, что кое-кто верит, будто шериф может летать, словно это такая же глупость, как железная дорога или моргающий мост. О другом не скажу, но мальчишкой я знал человека, который видел летающую машину шерифа. Дед мой частенько о ней рассказывал. Такая вертушка, вроде ветряной мельницы из жести. Он сам, когда был мальчишкой, видел, как она носила над землей шерифа и его людей быстрее всякой птицы.

— Если раньше шериф умел летать, зачем ему теперь лошади и карета?

— Потому что летающая машина разбилась о землю, и ни один мастер не сумел снова научить ее летать. Эта штуковина была из старого мира, еще до Великой Зимы. Мы готовы высмеивать все подряд, будто все в мире понимаем, а предки наши были глупее нас.

— Но если уж верить некоторым рассказам, — спросила Кэтрин, — тогда почему не верить и остальным? Может, бренчалки и правда могут украсть меня ночью из постельки?

— Бренчалки — это сказочка, которую рассказывают детишкам, чтобы хорошо себя вели, — задумчиво протянул Питер. — Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Я говорю о том, что люди видели среди белого дня, а не о детских страшилках.

— Но люди рассказывают, что и бренчалок видели. Видели людей, сделанных из жести и рычагов, вроде часового механизма.

— Кое-кого в детстве слишком сильно напугали, — пренебрежительно махнул рукой Питер. — Только и всего. А шериф-то настоящий, и когда-то он мог летать. Как Бог свят!

Когда Кэтрин подошла к Двадцатиарочному мосту, руки у нее опять заныли. Она подтянула пониже рукава свитера, чтобы лямки мешков не резали ладони. Над головой с воплями кружили грачи и галки. Чайки пировали на отбросах, прибитых течением к опорам моста, другие клевали на дороге навоз. Какой-то мальчишка захихикал, глядя, как Кэтрин опасливо пробирается в лабиринте рытвин, выбитых за много лет колесами фургонов, проезжавших по мосту. Кэтрин сердито цыкнула на мальчишку. Впрочем, сейчас фургон пришелся бы ей кстати. Она потопталась у моста, дождавшись, пока подъехала тяжелая громыхающая телега, нагруженная пивными бочками из пивоварни «Голубая звезда». В упряжке фыркали четыре ломовые лошади, ломовой извозчик сидел, съежившись так, будто Великая Зима все еще сжимала землю ледяной рукой.

Кэтрин пристроилась сбоку к телеге, прячась за высоким бортом. В щели между бочками она видела верхушки лесов, возведенных на другом краю моста. Здесь их не загораживали ни дома, ни парапет. Около дюжины рабочих — включая двух десятников в фартуках — стояли на лесах, глядя вниз, на ведущиеся там работы. Несколько человек держали свинцовые трубы, а у одного в руках была маленькая черная палочка, загоравшаяся ярко-красным, когда он требовал передвинуть какой-нибудь груз. Гаррета — того самого, из-за кого она старалась как можно реже проходить через мост, — нигде не было видно. Кэтрин надеялась, что он распекает рабочих где-то под мостом. Наверняка и ее отец тоже внизу — исполняет, что велят, и прикусывает язык, когда хочется возразить. Он смирился с тем, что на него орут, смирился с грубым, небрежным обращением с деревом, потому что у него не осталось другого средства заработать на пищу и кров дочери и себе. И он никогда, никогда не встречался взглядом с Гарретом Киннером.

У Кэтрин немного полегчало на душе, потому что телега потихоньку катилась по мосту, приближаясь к плавному подъему узких центральных арок. Ремонтники, среди которых мог оказаться Гаррет, остались позади. Кэтрин отмечала пройденный путь по вывескам пивных. Она уже миновала свежевыкрашенную «Гостиницу на мосту» и мрачную подворотню «Исповедника». Из открытых дверей «Танцующей панды» лились звуки скрипки: наигрывали старую народную песенку с бессмысленными словами о каких-то тощих сосисках.

Впереди показалась вывеска «Крылатого человека» с изображением грозной фигуры, взмывающей над вершиной холма. Стоит пройти «Крылатого человека», и опасность миновала.

Но тут телега наткнулась на выбоину в мостовой, и правое переднее колесо слетело с оси. Колесо, виляя, покатилось дальше само по себе. Телега осела набок, бочки покатились с нее, и Кэтрин едва успела отпрыгнуть в сторону, когда один бочонок раскололся, выплеснув на дорогу шипучую жидкость цвета мочи. Лошади зафыркали, натягивая вожжи. Извозчик выплюнул табачную жвачку и полез вниз, изображая всем видом угрюмое равнодушие, как будто такие неприятности случаются с ним каждый день. Кэтрин слышала, как он шепнул на ухо лошади что-то на зверином языке, успокаивая животное.

Кэтрин понимала — ничего не остается, как идти дальше. Но не успела она сделать и нескольких шагов — поспешной походкой, неловко покачивая мешками, — как увидела Гаррета Киннера. Тот как раз выходил из «Крылатого человека».

Он улыбнулся:

— Ты что, никак спешишь?

Кэтрин покрепче ухватила мешки, как будто собиралась отбиваться ими. Она решила молчать, словно его здесь и нет вовсе, хотя взгляды их на миг столкнулись так, что только искры не полетели.

— Ты, Кэтрин, большая выросла, сильная…

Она шла дальше. Каждый шаг растягивался на целую вечность. Какая дурость — идти через Двадцатиарочный мост, когда в обход было бы всего на час дольше! И зря она задержалась у Питера, хоть у того и были самые лучшие намерения.

— Помочь донести мешки?

Краем глаза она видела, что он сходит с крыльца, подтягивая на ходу измазанные в грязи штаны. Гаррет Киннер был тонкий, как змея, сплошные кожа да кости, с виду и не угадаешь, какой сильный. Он потирал ладонью острый бритый подбородок. Длинные черные волосы были сальными, как вода после мытья посуды.

— Отойди, — прошипела Кэтрин с отвращением к самой себе.

— Уже и поговорить нельзя?

Кэтрин ускорила шаг, нервно оглядываясь по сторонам. На мосту вдруг стало пусто. Все дома и лавки впереди закрыты ставнями, вокруг тишина. От телеги с бочками доносился шум голосов, но там никто не обращал внимания на происходящее у дальнего конца моста.

— Оставь меня в покое, — сказала Кэтрин. Он шел почти бок о бок с ней.

— Это что еще за разговоры, Кэтрин Линч? А я-то еще предлагал мешки донести! Кстати, что там у тебя?

— Не твое дело.

— Это уж мне судить. — Кэтрин не успела опомниться, а он уже выхватил мешок, который она несла в левой руке. — И ты это тащила от самого парома в Ярроу?

— Отдай мешок! — Она протянула руку, но он отдернул мешок и издевательски усмехнулся. — Это мое!

— Сколько дают за свиную голову?

— Тебе лучше знать. Тут всего одна свинья поблизости. Они прошли мельницу, стоявшую за «Крылатым человеком».

Между мельницей и следующим, шестиэтажным зданием был проход, оставшийся на месте старинного, невероятно узкого дома. Гаррет, так и не вернув Кэтрин мешка, свернул в проулок. Дошел до парапета у края моста и заглянул через него. Порылся в мешке и вытащил свиную голову. Кэтрин не рискнула войти в переулок и издали следила за Гарретом, который держал свиную голову над водоворотом.

— Можешь забирать свое имущество. Только подойди поближе.

— Чтобы ты сделал, как в прошлый раз?

— Не припомню, чтобы ты жаловалась.

Он выпустил голову из рук и тут же снова подхватил. У Кэтрин сердце перевернулось.

— Сам знаешь, мне нельзя было жаловаться.

— Я недорого прошу за свиную голову, а? — Свободной рукой он неловко расстегнул ширинку и выпустил наружу своего бледного червя. — В прошлый раз ты от этого не померла. Почему бы не повторить? И больше я не буду к тебе приставать.

Она смотрела на его напрягшийся член.

— Ты и в прошлый раз то же говорил.

— Да, но в этот раз я слово сдержу. Ну, Кэтрин, будь умницей, иди сюда и получишь свою свинью.

Кэтрин оглянулась через плечо. Никто не станет вмешиваться. Ломовая телега перегородила мост, и с южного конца никто не подъезжал.

— Пожалуйста, — взмолилась она.

— Всего разок, — сказал Гаррет. — И решайся поскорей, девочка. Эта свинья оттягивает мне руки.

Кэтрин стояла в освещенной свечами кухоньке вдовы — старуха, повернувшись к ней спиной, раздувала угли в черной железной печи. Она ворошила их, пока угольки не зашипели, словно рассерженный кот.

— Ты шла пешком от самого парома? — спросила вдова.

— Да, — кивнула Кэтрин. В кухне пахло дымом.

— Это для всякого не близкий путь, а уж тем более для шестнадцатилетней девочки. Надо бы поговорить с твоим отцом. Я слышала, он работает на Двадцатиарочном мосту.

Кэтрин беспокойно заерзала.

— Я люблю ходить пешком. И погода хорошая.

— Так говорят. А все же вечера еще холодные, а по пути от Ярроу можно натолкнуться на таких типов, с какими лучше бы не встречаться в безлюдном месте.

— Я вернусь до темноты, — сказала Кэтрин, почти не сомневаясь, что ей это не удастся. Если опять идти в обход, чтобы не встречаться с Гарретом Киннером, — точно не успеть. Дорогу, которой она обычно возвращалась домой, он отлично знал, а обходной путь окажется гораздо длинней.

— Ты уверена?

— Мне больше ни к кому не надо заходить. Я от вас прямо домой, — объявила Кэтрин, протягивая вдове единственный оставшийся мешок. Вдова Грейлинг отвернулась от печи, обтерла руки о передник.

— Положи на стол, будь добра. Кэтрин положила мешок.

— Одна свиная голова и двадцать свечей, все как вы просили, — жизнерадостно зачастила она.

Вдова, постукивая палкой, проковыляла к столу и открыла мешок, не сводя глаз с девочки. Она взвесила свиную голову на ладони и опустила на стол мордой к Кэтрин. Черные глазки поблескивали, задорный пятачок заговорщицки ухмылялся ей.

— Хорошая голова, — похвалила вдова, — но их должно быть две?

— Вы никак не обойдетесь одной до следующего раза? Я тогда принесу сразу три.

— Обойдусь, что ж поделаешь. У мясника из Шилда что-то не так?

Кэтрин подумывала притвориться растеряхой, будто она и не заметила, что в мешке только одна голова. Но она слишком хорошо знала вдову Грейлинг. Ее не проведешь.

— Ничего, если я присяду?

— Конечно. — Вдова подвинула ей шаткую табуретку из-под стола. — Что с тобой, девонька?

Кэтрин опустилась на табуретку.

— Второй мешок у меня отняли, — тихо призналась она.

— Кто?

— На мосту.

— Мальчишки?

— Взрослый.

Вдова Грейлинг медленно кивнула, как будто Кэтрин своим ответом только подтвердила тайные подозрения, которые она испытывала не один год.

— Сын Томаса Киннера, да?

— Откуда вы знаете?

— Я так долго живу, что успела разобраться в людях. Гаррет Киннер — мразь. Но никто здесь его не тронет, все боятся его отца. Даже шериф раскланивается с Томасом Киннером. Он тебя изнасиловал?

— Нет. Но хотел от меня почти такой же мерзости.

— И заставил сделать?

Кэтрин отвела взгляд.

— На этот раз — нет.

Вдова Грейлинг закрыла глаза. Через стол дотянулась до руки Кэтрин и сжала ее в ладонях.

— Когда это было?

— Три месяца назад, тогда еще снег лежал. Мне пришлось одной идти через мост. Было уже поздно, и вокруг никого. Я уже знала, что такое Гаррет Киннер, но до тех пор мне удавалось с ним не сталкиваться. Я думала, мне и впредь будет везти. — Кэтрин повернулась к старушке лицом. — Он поймал меня и затащил на мельницу. Там колесо крутилось, но внутри никого не было, только Гаррет и я. Я отбивалась, но он поднес палец к моим губам и велел молчать.

— Ради отца?

— Если бы я подняла шум или не сделала, как он велел, Гаррет наврал бы своему отцу на моего. Сказал бы, будто он спит за работой, или пьет, или крадет гвозди.

— Это Гаррет тебе сказал?

— Он сказал, у дочери санника жизнь нелегкая, особенно когда сани уже никому не нужны. Сказал, что, если отец потеряет работу, станет еще труднее.

— В этом отношении он, вероятно, прав, — сдержанно проговорила вдова. — Ты храбрая девочка, раз сумела промолчать, Кэтрин. Но это ничего не решает, верно? Не можешь же ты всю жизнь прятаться от Гаррета.

Кэтрин разглядывала свои ладони.

— Значит, он уже победил.

— Нет, это он только так думает. — Вдова неожиданно поднялась с места. — Как ты считаешь, мы с тобой давно знакомы?

— С тех пор, как я была совсем маленькая.

— Как тебе кажется, я за это время постарела?

— Мне кажется, вы совсем не меняетесь, вдова Грейлинг.

— Старуха. Ведьма с холма.

— Бывают злые ведьмы, а бывают и добрые, — заметила Кэтрин.

— А бывают сумасшедшие старухи, которые не принадлежат ни к тем ни к другим. Погоди минутку.

Вдова Грейлинг, пригнувшись под низкой притолокой, нырнула в соседнюю комнату. Оттуда послышался звук, как будто дерево скребло по дереву, — открылся ящик комода. Шум, будто в ящике поспешно что-то ищут. Вдова вернулась, держа в руках что-то, завернутое в красную тряпицу. И положила сверток на стол. Судя по стуку, решила Кэтрин, внутри что-то твердое и тяжелое.

— Я тоже когда-то была такой, как ты. Росла недалеко от парома, в самые темные, холодные годы Великой Зимы.

— Давно?

— Тогда шерифом был Вильям Допросчик. Едва ли ты о нем слышала. — Вдова Грейлинг опустилась на прежнее место и быстро развернула красный сверток.

Кэтрин не очень-то понимала, что открылось ее взгляду. Похоже на толстый гладкий браслет, из тусклого серого металла вроде сплава свинца с оловом. Рядом с браслетом лежало что-то вроде рукояти сломанного меча: ручка с косыми клетками орнамента и с изогнутой гардой от одного конца до другого. Из того же самого тусклого металла.

— Возьми его, — сказала вдова. — Пощупай.

Кэтрин опасливо протянула руку и сомкнула пальцы на рифленой рукояти. Холодная твердая рукоять неудобно лежала в руке. Подняв вещицу со стола, девочка почувствовала, какая она тяжелая.

— Что это, вдова?

— Это тебе. Я очень давно храню его, но пора ему перейти в другие руки.

Кэтрин не знала, что сказать. Подарок есть подарок, но ни ей, ни ее отцу никакого прока от некрасивого обломка металла. Разве что сборщик лома его купит.

— А где меч? — спросила она.

— Меча никогда и не было. Ты держишь в руках не обломок, а цельную вещь.

— Я не понимаю, для чего она.

— Поймешь в свое время. Я собираюсь переложить на твои плечи тяжелую ношу. Я часто думала, что ты мне подходишь, но пришлось ждать, пока ты подрастешь, наберешься сил. Однако нельзя забывать о том, что случилось сегодня. Я старею и слабею. Ждать еще год было бы неразумно.

— Я всетаки не понимаю…

— Возьми браслет. Надень его на руку.

Кэтрин послушалась. Браслет открывался на массивном шарнире, как у наручника, но, когда она защелкнула половинки, щель оказалась почти невидимой. Хитрая штучка, ничего не скажешь. Но она казалась такой же мертвой, тяжелой и бесполезной, как сломанный меч.

Кэтрин постаралась скрыть мелькнувшую у нее мысль, что люди были правы, когда называли вдову Грейлинг сумасшедшей.

— Спасибо, — поблагодарила она, собравшись с духом.

— Теперь послушай, что я тебе скажу. Ты была сегодня на мосту. И конечно, проходила гостиницу, которую называют «Крылатый человек».

— Там-то Гаррет меня и поймал.

— Ты никогда не задумывалась, откуда взялось такое название?

— Папа мне рассказывал. Таверну назвали из-за статуи, которая стояла когда-то на холме на юге, у Дархемской дороги.

— А о происхождении статуи отец тебе не говорил?

— Он сказал, некоторые считают, что ее отлили еще до Великой Зимы. А другие — что ее поставил старый шериф. А еще другие… — Но тут Кэтрин замялась.

— Да?

— Глупости, конечно, но некоторые говорят, что с неба спускался настоящий крылатый человек.

— А твой отец этому не верит?

— Не слишком, — призналась Кэтрин.

— И он прав. Статуя, когда ее свалили, в самом деле оказалась старше Великой Зимы. И поставили ее не в честь шерифа и не в память о явлении крылатого человека. — Теперь вдова пристально вглядывалась в ее лицо. — Но крылатый человек действительно спускался с неба. Я знаю, Кэтрин: я своими глазами видела статую, еще до падения крылатого человека. Я была при этом.

Кэтрин заерзала. Ей все больше становилось не по себе в этом доме.

— Я слышала от отца, что люди верят, будто крылатые люди спускались с небес сотни лет назад.

— Это верно.

— Тогда вы не могли быть при этом, вдова Грейлинг.

— Потому что, если бы была, теперь бы уже умерла? Ты права. Если бы все шло естественным порядком, так бы и случилось. Я родилась триста лет назад, Кэтрин. И живу вдовой больше двухсот лет, хотя не раз меняла имя. Я перебиралась из дома в дом, из деревни в деревню, как только люди начинали подозревать, кто я. Я нашла крылатого человека, когда мне было шестнадцать лет, как тебе теперь.

Кэтрин натянуто улыбнулась.

— Я хотела бы вам верить…

— Ты скоро поверишь. Я уже говорила, что то было самое морозное время Великой Зимы. Солнце превратилось в холодный серый диск, словно само было льдиной. Лед на реках не вскрывался годами. Морозная ярмарка шла круглый год. Совсем не то что жалкий маленький базарчик, который видела ты. Она была в десять раз больше. На замерзшей реке выстроили целый город. С улицами, с переулками, со множеством кварталов. Были и палатки, и прилавки, и повсюду конькобежцы и лыжники. Гонки, турниры, фейерверки… Разыгрывали мистерии, даже газеты печатали — специально для Морозной ярмарки. Люди за много миль приходили взглянуть на нее, Кэтрин, — из самого Карлайла и Йорка.

— А она им не надоедала за целый год?

— Но ведь ярмарка постоянно менялась. Что ни месяц — что-нибудь новое. Отправишься за пятьдесят миль полюбоваться на новое чудо, если люди только о нем и толкуют! А чудес там хватало, хотя не всегда они были такими, как представлялись тем, кто пришел издалека. В те дни с неба чаще падали разные вещи. Живые существа, такие как крылатый человек, и тогда были редкостью, а к падению предметов все привыкли. Люди высматривали, куда они упадут, и старались первыми добраться до них. Чаще всего находили куски горячего металла, оплавившиеся и растекшиеся, как жженый сахар.

— Небесные опадыши, — кивнула Кэтрин. — Металл, но он никому не нужен, кроме цирюльников и мясников.

— Только потому, что мы не умеем развести такой жаркий огонь, чтобы этот металл расплавился, как железо и медь. А когда-то умели. Зато если тебе случится найти кусочек с острым краем, он разрежет все, что угодно. Лучшие скальпели хирургов всегда делались из небесных опадышей.

— А кое-кто говорит, будто этот металл принадлежит бренчалкам и кто возьмет его, будет проклят.

— И шериф, конечно, не пытается их переубедить. Неужто ты думаешь, бренчалкам не все равно, куда денется их металл?

— Не думаю, потому что не верю, что существуют бренчалки.

— И я когда-то не верила. А потом один случай заставил меня переменить мнение.

— Это, наверно, когда вы нашли крылатого человека?

— Еще раньше. Мне, пожалуй, было тогда лет тринадцать. Я увидела это в одном павильоне на Морозной ярмарке. Там у задней стенки стоял ящик, а в нем лежала металлическая рука, найденная среди небесных опадышей под Уоллсендом.

— Перчатка рыцаря!

— Не думаю. Она была обломана по запястью, но видно было, что это часть целого, тоже сделанного из металла. В ней оказались металлические кости и мышцы — не колесики и пружинки, как в часах или в заводной игрушке. Это была более тонкая, более сложная работа. Не думаю, что такое под силу кому-то из людей. Но конечно, это не был бренчалка, свалившийся с неба или обронивший свою руку.

— Почему бы и нет? — спросила Кэтрин, чтобы не портить игру.

— Потому что поговаривали, будто люди шерифа как-то нашли голову из костей и кожи, обгорелую, но с парой очков на носу. Линзы в них были черными как уголь, но шериф, надев их, стал видеть в темноте не хуже волка. В другой раз люди нашли обрывок одежды, который менял цвет смотря по тому, на что его положишь. Его становилось почти не видно. Обрывок был маловат, чтобы сшить целый костюм, не то сама понимаешь, как пригодился бы он шпионам шерифа.

— Они бы постарались первыми добраться до крылатого человека.

Вдова Грейлинг кивнула.

— Мне просто повезло, что я их опередила. Я ехала по Дурхемской дороге на муле, когда он упал с неба. Ну вот, закон гласил, что твою голову выставят на мосту насаженной на кол, если тронешь то, что лежит на земле шерифа, — особенно из небесных опадышей. Но каждый знал, что шериф, даже когда у него была летающая машина, не перелетал с места на место мгновенно. Игра стоила свеч, и я рискнула — отыскала крылатого человека. Он был еще жив.

— Настоящий человек?

— Создание из плоти и крови, а не бренчалка, но подобных ему людей я прежде не видывала. Он казался разбитым и изломанным, как игрушка, на которую наступили. Когда я его нашла, он был в броне, такой горячей, что растопила снег, и вода под ним пузырилась и шипела. Я видела только его лицо. Золотая маска свалилась с него и лежала рядом. Маска была прикрыта металлической решеткой, как голова ангела на вывеске таверны. Остальное тело закрыто металлическими пластинками с хитроумными сочленениями. Местами они серебрились, а местами почернели от жара. А руки были металлическими крыльями, размахом во всю ширь дороги, только они смялись при падении. Вместо ног у него оказался длинный хвост, а на конце его что-то вроде флейты. Я подкралась поближе и все поглядывала в небо, не видно ли летучей вертушки шерифа. Сперва я боялась, но потом увидела лицо крылатого человека и тогда уже думала только о том, как ему помочь. А он умирал. Я это знала — я видела такие лица у людей, висящих на шерифских столбах для казней.

Я спросила, не дать ли ему воды. Он сперва просто смотрел на меня глазами, бледными как небо, открывал и закрывал рот, как выброшенная на песок рыба. Потом сказал: «Вода мне не поможет». Только эти четыре слова, с незнакомым мне выговором. Тогда я спросила, не могу ли я еще что-нибудь сделать, а сама все оглядывалась через плечо, не увидит ли нас кто. Но дорога была пуста, и в небе все чисто. Он долго молчал, прежде чем ответить.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Спасибо, но ты мне ничем не поможешь». А я спросила, не ангел ли он. Он улыбнулся — чуть-чуть. «Нет, — сказал он, — не ангел, нет. Но я — летун». Я спросила, в чем разница. Он снова улыбнулся и ответил: «Может, теперь разницы уже и нет. Ты знаешь про летунов, девочка? Кто-нибудь из вас еще помнит о войне?»

— И что вы ему ответили?

— Правду. Сказала, что никто не знает о войне, если только он говорит не о битве на Стадионе Света, что случилась за двадцать лет до того. Он погрустнел, как будто надеялся услышать другое. Я тогда спросила его, не солдат ли он. Он ответил, что солдат. «Летуны — это воины, — сказал он. — Такие, как я, ведут великую войну против врага, о котором вы уже забыли».

— Какого врага?

— Против бренчалок. Они существуют, но не такие, какими мы их представляем. Они не пробираются ночами в окна спален, тикая жестяными телами, с лицами — черепами, и из спины у них не торчит ключ, как у заводной игрушки. Но они настоящие.

— Зачем они?

— Их сделали, чтобы работать вместо людей по ту сторону неба, там, где воздух такой разреженный, что люди не могут дышать. Люди сделали бренчалок такими сметливыми, чтобы те могли выполнять работу без точных указаний, что делать. И они получились хитрее лисиц. Бренчалки пожелали взять наш мир себе. Это было еще до наступления Великой Зимы. Летун сказал, что люди, такие как он, — солдаты, рожденные и выращенные для сражений с бренчалками, — только они и сдерживают их до сих пор.

— Так он сказал, что они ведут войну над небом?

В ответе вдовы Грейлинг прозвучала боль.

— Сколько лет прошло, а мне все так же трудно понять, что он мне говорил. Он сказал: в старых кусках дерева бывают дыры, проточенные червями, и такие же червоточины бывают и в самом небе. Сказал, что крылья у него в действительности не для того, чтобы на них летать, а чтобы направлять его в этих туннелях сквозь небо, как колеса телеги сами находят путь по дорожным колеям.

— Не понимаю. Как могут быть норы в небе, где воздух уже такой разреженный, что и дышать нельзя?

— Он говорил, что летуны и бренчалки сделали эти норы, как войско прокапывает траншеи и ходы, если готовится к долгой осаде. Нужна сила, чтобы прорыть такую нору, и еще труднее удерживать ее в берегах, когда она уже прорыта. Войско использовало бы силу людей и животных и тех машин, что еще действуют. Но летун говорил о совсем иной силе. — Вдова помолчала, взглянула в глаза Кэтрин, и та увидела в ее взгляде недоброе предвестие. — Видишь ли, он сказал мне, откуда она исходит. И с тех пор я стала видеть мир по-другому. Это тяжкое бремя, Кэтрин. Но кто-то должен его нести.

Кэтрин не раздумывая проговорила:

— Расскажите мне.

— Ты уверена?

— Да. Я хочу знать.

— Этот браслет пробыл у тебя на руке всего несколько минут. Ты не чувствуешь перемены?

— Нет, — машинально отозвалась Кэтрин, но, еще не договорив, только взглянув на свое запястье, уже поняла, что ошиблась. Браслет не изменился — выглядел все тем же куском холодного мертвого металла, но он уже не отягощал руку так, как в первую минуту.

— Его дал мне летун, — сказала вдова Грейлинг, наблюдая за девочкой. — Он объяснил мне, как вскрыть его броню и добраться до браслета. Я спросила — зачем? Он ответил, это за то, что я предложила ему напиться. Он хотел отблагодарить меня за доброту. Он сказал, что браслет сохранит мне здоровье и обеспечит силой иного рода и что, если дать его поносить кому-то другому, он может вылечить от многих недугов. Он сказал, закон его народа запрещает дарить подобные вещи таким, как я, но он все равно решил это сделать. Я открыла доспехи, как он мне сказал, и нашла его руку, пристегнутую железными стропами изнутри крыла и сломанную вместе с крылом. На этой руке был браслет.

— Если браслет обладает целебной силой, почему же крылатый человек умирал?

— Он сказал, что излечить можно не всякую рану. Его коснулся ядовитый ихор бренчалки, и браслет был бессилен его спасти.

— Всетаки не верится мне в волшебство, — осторожно заметила Кэтрин.

— А волшебство существует. Волшебство, которое заставляет машины летать и помогает человеку видеть в темноте. Браслет кажется легче, потому что часть его вошла в твое тело. Он теперь в твоей крови, проник до мозга костей — как ихор бренчалки проник в кости летуна. Ты ничего не чувствуешь, и никогда не почувствуешь. Но пока ты носишь этот браслет, ты будешь стареть куда медленнее других. Тебя столетиями не коснется ни болезнь, ни слабость.

Кэтрин погладила браслет.

— Не верится…

— Я и не жду, чтобы ты поверила. Год-другой ты не почувствуешь в себе никаких перемен. Но лет через пять-десять люди станут замечать, что ты необыкновенно молодо выглядишь. Поначалу тебе это будет лестно. Потом ты заметишь, как восхищение понемногу переходит в зависть, а потом и в ненависть, и ты поймешь, что это проклятие. Тебе, как и мне, придется перебираться в другое место, скрываться под новым именем. И такова будет твоя жизнь, пока ты носишь волшебный браслет летуна.

Кэтрин рассматривала свои ладони. Показалось ей или вправду натертые лямками мешков полосы расправляются и меньше саднят?

— Значит, вот как вы лечили людей? — спросила она.

— Я не ошиблась в твоем уме, Кэтрин Линч. Если тебе надо исцелить больного — надень браслет летуна ему на руку, и через день он будет здоров — если в его крови нет ихора бренчалки.

— Но когда мой отец сломал руку, вы привязали к ней угря. Вдова усмехнулась.

— Может, и привязала. А могла с тем же успехом намазать свиным навозом или заставить его носить ожерелье из дождевых червей. Рука у твоего отца зажила бы сама собой, Кэтрин. Порез оказался глубоким, но чистым. Для его заживления браслет не требовался. Твой отец не дурак, и он был в сознании. А язычок у него был длинный, как у всех мальчишек. Если бы он увидел браслет, он бы обязательно проговорился.

— Так вы ничего не сделали?

— Твой отец поверил, что я сделала. Этого хватило, чтобы смягчить боль в руке, и, быть может, рана от этого тоже заживала быстрее.

— А некоторых вы отказываетесь лечить…

— Это если они тяжело больны, но в сознании и в ясном уме. Я не могу показать им браслет. Иначе нельзя, Кэтрин. Кому-то приходится умереть, чтобы тайна браслета осталась тайной.

— И это ваша ноша? — с сомнением спросила Кэтрин.

— Нет, это награда за нее. Ноша — это знание. И снова Кэтрин попросила:

— Расскажите мне.

— Вот что поведал мне летун. Великая Зима охватила мир, оттого что само солнце померкло и стало холоднее. И не без причины. Потому что небесные войска добывали его пламя, использовали жар солнца для рытья и сохранения тех швов в небе.

Как это делалось — мне не понять, а может, и сам летун не понимал. Но одно он сказал ясно. Пока длится Великая Зима — продолжается, стало быть, и небесная война. А значит, бренчалки еще не добились победы.

— Но оттепель… — начала Кэтрин.

— Да, ты поняла. Снег тает. Вскрываются реки, вновь прорастают посевы; Морозная ярмарка уходит в незапамятное прошлое. Только люди не понимают, что это значит.

Кэтрин, замирая от страха, едва осмелилась спросить:

— Какая же сторона побеждает — или уже победила?

— Не знаю — вот что самое ужасное. Но в словах летуна я чувствовала безнадежность. По-моему, он знал, что его народ проигрывает.

— Мне становится страшно.

— Так и должно быть. Но кто-то должен узнать, Кэтрин, а браслету уже не хватает сил удерживать меня на краю могилы. Не думаю, что он испортился — он лечит не хуже, чем прежде, — просто он решил, что пришел мой срок. Когда-нибудь он решит то же и о тебе.

Кэтрин тронула пальцем второй предмет, похожий на рукоять меча.

— Что это?

— Оружие летуна. Он держал его в руке изнутри крыла. Оно прорастало сквозь крыло, как коготь летучей мыши. Летун показал мне, как его вынуть. Теперь оно тоже твое.

Кэтрин уже трогала рукоять, но на этот раз, когда ее пальцы обхватили рукоять, она почувствовала дрожь, идущую изнутри. Она ахнула и разжала пальцы, как если бы, ухватившись за палку, обнаружила вдруг, что это хвост гадюки, ядовитой, скользкой, извивающейся твари.

— Да, ты почувствовала его силу, — одобрительно кивнула вдова Грейлинг. — Оно работает только для того, кто носит браслет.

— Я не могу его взять.

— Лучше возьми, чтобы сила его не пропала даром. Если бренчалки явятся на землю, хоть у кого-то будет средство против них. А до тех пор ему найдется и другое применение.

Кэтрин, не касаясь рукояти, опустила оружие в карман, и оно легло там, твердое и тяжелое, как камень.

— А вы им пользовались?

— Однажды.

— Как?

По лицу вдовы скользнула затаенная улыбка.

— Я лишила Вильяма Допросчика большой ценности. Приговорила его к земле, как обычного человека. Я думала его убить, но его не оказалось в летающей машине, когда я сбила ее с неба.

Кэтрин рассмеялась. Не ощути она силы оружия, могла бы принять рассказ вдовы за обычные старушечьи выдумки. Но теперь у нее были основания доверять собеседнице.

— Вы могли бы убить шерифа позже, когда он приезжал осматривать столбы казни.

— Я почти решилась. Но что-то всегда останавливало мою руку. А потом шерифа сменил другой, а за ним третий. Шерифы приходили и уходили. Иные были не более жестоки, чем требовала их должность. Я больше ни разу не прибегала к оружию, Кэтрин. Чувствовала, что его сила не безгранична, что ее надо сберечь до времени, когда придет настоящая нужда. Но использовать его для защиты… это, я думаю, другое дело.

Кажется, Кэтрин поняла ее мысль.

— Мне пора домой, — сказала она, стараясь держаться так, словно они с вдовой заканчивают обычный разговор о покупках на следующий раз. — Извините, что с головой так вышло.

— Не за что извиняться. Не ты в том виновата.

— А с вами что теперь будет, вдова?

— Я истаю, медленно и плавно. Может, еще увижу следующую зиму. Но не думаю, что доживу до новой оттепели.

— Прошу вас, возьмите назад браслет!

— Послушай, Кэтрин. Для меня ничего не изменится, возьмешь ты его или нет.

— Я еще слишком молода для такого. Я просто девчонка из Шилда, дочь санника.

— А кем, по-твоему, была я, когда нашла летуна? Я была такой же. В твоей силе и храбрости я убедилась.

— Сегодня я дала слабину.

— Все же ты пошла мостом, хоть и знала, что можешь встретить Гаррета. Я в тебе не сомневаюсь, Кэтрин.

Кэтрин встала.

— А если бы я не потеряла вторую голову… если бы Гаррет меня не поймал… вы бы мне это отдали?

— Я собиралась. Не сегодня, так в следующий раз. Но давай будем справедливыми — Гаррет помог мне решиться.

— Он все еще там, — напомнила Кэтрин.

— Но наверняка думает, что ты не пойдешь обратно через мост, хоть это и будет стоить тебе платы за паром в Ярроу. Он станет спокойно ждать, пока ваши дорожки снова пересекутся.

Кэтрин подобрала пустой мешок и двинулась к двери.

— Верно.

— Увидимся с тобой через месяц. Передавай поклон отцу.

— Передам.

Вдова Грейлинг открыла дверь. Небо на востоке, над Ярроу, потемнело. Скоро покажутся первые звезды, а через час и совсем стемнеет. В небе еще кружили вороны, но они уже ленивее взмахивали крыльями, собираясь на ночлег. Хоть Великая Зима и отступила, вечера были холодны по-прежнему, как будто ночь оставалась последней твердыней, где укрылась от неизбежного поражения зимняя стужа. Кэтрин знала, что успеет замерзнуть задолго до того, как дойдет до калитки у переправы, где собирают дорожную пошлину. Отправляясь в путь, она натянула шляпу и шагнула на разбитую дорогу перед домиком вдовы.

— Ну, Кэтрин, будь осторожна. Остерегайся бренчалок.

— Буду остерегаться, вдова Грейлинг.

Дверь за ней закрылась. Кэтрин услышала, как лег в пазы засов.

Она осталась одна.

Кэтрин стала спускаться по знакомой тропинке от реки. Она и при свете дня была крутовата, а в сумерках становилась скользкой и коварной. Сверху ей виден был Двадцатиарочный мост — светящаяся ниточка поперек темной ленты реки. В гостиницах и домах, стоящих вдоль моста, горели свечи, а вдоль парапета пылали смоляные факелы. Северный конец, где чинили просевшую арку, был еще на свету. Телегу, перегородившую дорогу, убрали, и движение с берега на берег шло обычным порядком. Кэтрин слышала мужские и женские голоса, лающие окрики десятников, вопли пьяных и визг шлюх, равномерное поскрипывание и всплески мельничных колес, вращавшихся под пролетами.

Дойдя до развилки, Кэтрин остановилась. Направо — самая короткая дорога к парому. Налево самый пологий и ровный спуск к мосту — дорожка, по которой она пришла днем. До этой минуты она точно знала, как поступит. Свернет к парому, как обычно, как от нее ждут.

Но сейчас она опустила руку в карман и сжала пальцами оружие летуна. Дрожь рукояти больше не пугала ее. Вещица уже срослась с ней, словно Кэтрин владела ею много лет.

Девочка вытащила рукоять. Она блеснула в сумерках — а ведь прежде казалась тусклой. Даже если бы вдова не объяснила, что это такое, сейчас сомнений не оставалось. Предмет рассказывал о себе костям и коже, нашептывал объяснение без слов.

Говорил, на что способен и как добиться его повиновения. Советовал не тратить без нужды силу, оказавшуюся в ее руках. Кэтрин должна распорядиться ею мудро, ведь другой подобной в мире не существует. В маленькой вещице крылась власть. Власть сокрушить стены. Обрушить мосты, башни и летающие машины. Уничтожить бренчалку.

И смять в лепешку обычного человека, если Кэтрин того пожелает.

Она должна была проверить.

Последняя стая ворон кружила над головой. Она навела оружие, и внезапно в голове возникла точная оценка числа целей, дальности и расположения каждой. Каждая ворона отчетливо выделялась среди других, так что девочка могла бы назвать всех по имени.

Она выбрала одну неуклюжую птицу. Все другие остались за пределами ее внимания, вылиняли, словно актеры, ушедшие со сцены. А эту последнюю птицу она знала теперь как родную. Чувствовала, как ее крылья разрезают холодный воздух. Чувствовала мягкость взъерошенного оперения, кружево тонких косточек под ним. Ощущала в клетке ребер сильное биение сердца и знала, что сердце это остановится, повинуясь ее желанию.

Оружие словно подбивало ее действовать. Она была готова. И готовность эта испугала ее.

Птица ведь не сделала ей ничего дурного. Кэтрин пощадит ее. Нельзя отнимать жизнь ради испытания подарка — во всяком случае, невинную жизнь. Ворона метнулась к своим, затерялась в стае и быстрей замахала крыльями, словно почувствовала, как холод сжимает ей сердце.

Кэтрин опустила оружие обратно в карман. Снова посмотрела на мост, смерила его оценивающим взглядом, более взрослый и более печальным — она знала то, чего не мог знать никто из людей на мосту.

— Я готова, — сказала она вслух в ночь, обращаясь к любому, кто мог ее услышать. И стала спускаться к реке.

Йен Макдональд Санджев и робоваллах[70]

На крик «Боевые роботы, боевые роботы!» из класса выбежали все мальчики. Учительница вопила им вслед: «Сюда, сюда, негодники!», но эта ИИ преподавала всего лишь деловой английский, и когда в класс приковыляла старая миссис Мауджи, в нем остались только девочки. Они смирно сидели на полу, укоризненно округлив глаза, и тянули руки, торопясь наябедничать на каждого поименно.

Санджев был не из лучших бегунов: другие мальчики обогнали его, а ему пришлось остановиться у кустов дала,[71] чтобы сделать пару вдохов из ингалятора. А потом он был вынужден отвоевывать себе место на гребне — самой высокой точке над деревней, облюбованной гидами, водившими сюда парочки туристов. Туристов привлекал вид на реку и электростанцию в Мураде. Но сегодня с хребта смотрели в другую сторону — на поля дала. Работавшие там мужчины первыми выбрались на хребет. Они прибежали, не выпустив из рук орудий труда, и заняли лучшие места. Санджев протолкался в первый ряд между Махешем и Айанджитом.

— Что там, что там, что там?

— Там, среди деревьев, — солдаты.

Санджев прищурился, вглядываясь в ту сторону, куда указывал Айанджит, но увидел только желтую пыль и дрожащее марево зноя.

— Они идут в Ахрауру?

— В такую дыру, как Ахраура, Дели и не плюнет, — сказал стоявший рядом мужчина. Санджев знал его в лицо — он знал в лицо всех в Ахрауре, — но не помнил имени. — Они направляются в Мурад. Если сумеют его занять, Варанаси придется вступать в переговоры.

— А роботы где? Я хочу посмотреть на роботов.

Он тут же отругал себя за глупость, потому что роботов мог не увидеть только слепой. Огромное облако пыли ползло по северной дороге, а над ним в жутком молчании кружили стаи птиц. Сквозь пыль взблескивали пластины брони, мелькали когтистые ступни, раскачивались антенны, мотались муравьиные головы, сверкали кожухи оружия. Вскоре он, как и каждый, стоявший на гребне, почувствовал, как содрогается земля от топота марширующей колонны.

Крик с дальнего конца ряда зрителей: четыре, шесть, десять, двенадцать вспышек между деревьями рощи; струйки белых дымков. Стая птиц выстроилась в косяк, нацелившись на рощу. Беспилотники, сообразил Санджев и тут же вспомнил: снаряды! Снаряды вышли на цель, облако пыли разорвали выстрелы и вспышки осветительных ракет. Все уже кончилось, и только тогда до зрителей долетел звук. Роботы, целые и невредимые, разорвали пыльный кокон и с грохотом перешли на бег.

— Кавалерийская атака! — выкрикнул Санджев. Его голос слился с восторженными криками жителей Архауры.

Теперь и холмы, и деревня вздрагивали от ударов железных подошв. Лесок взорвался вихрем выстрелов: беспилотники взмыли вверх и смерчем кружили над зарослями. Снаряды отскакивали от атакующих роботов, оставляя дымные следы. Санджев видел, как открываются кожухи и наводятся на цель стволы орудий.

Крики смолкли, когда по краю леса выросла огненная стена. Потом роботы пустили в ход свои пушки, и затишье сменилось напряженной тишиной. Горящий лес снесло выстрелами: удары орудий клочьями разметывали листву, ветви и стволы. Роботы за минуту, не прекращая стрельбы, окружили рощицу по периметру. Беспилотники маячили у них над головами.

Голос в конце ряда выкрикнул: «Джай Бхарат! Джай Бхарат!»[72] — но его никто не поддержал, и кричавший скоро умолк. Зато послышался другой голос, требовательный и неотвязный, — голос учительницы миссис Мауджи, с трудом взбирающейся по тропе, опираясь на трость лати:

— Глупые мужчины, спускайтесь, глупцы! Возвращайтесь к своим семьям, пока живы!

Все ждали рассказа о событиях в вечерних новостях, но в Аллахабаде и Мирзапуре стычки были крупнее и зрелищнее, и на горстку сепаратистов, уничтоженных в такой глухомани, как Ахраура, не отвели ни строчки. Зато Санджев в тот вечер стал заядлым роботофаном. Он вырезал из газет снимки и собирал пропагандистские брошюры сторонников Бхарата, избежавшие внимания всеядных ахрауранских коров. Он зачарованно смотрел индийские и японские мультики, в которых мужественные мальчики-дроиды участвовали в титанических сражениях на стороне андроидов, хотя сестричка Прийа закатывала глаза, а мать шептала священнику, что ее беспокоит сексуальность сына. Он скачивал гигабайты картинок из Всемирной сети и заучивал названия фирм-производителей, модели и их серийные номера, боезапас и поражающую силу снарядов, скорострельность и подвижность орудий. Он сберег деньги, которые заработал, помогая старикам разбираться с компьютерами (самозваное правительство Бхарати решило поставить их в каждой деревне), на покупку японской «бродилки», но никто не соглашался играть с ним, потому что Санджев знал игру наизусть. Когда ему надоели двухмерные картинки, он разрезал ножницами для жести сухой тростник и собрал из планок модели боевых машин: «ЧУДО-ГИ» — сверхскоростной беспилотник, бот для защиты периметра «ТИТАН-ПОЛИВАЛКА» и «КРАСНУЮ КОЛУ» — робота для подавления мятежей.

Те же старики, когда он заходил к ним установить аккаунты и пароли, спрашивали его:

— Эй, ты в этом малость разбираешься — что там за дела с этими Бхаратом и Авадхом? Чем плоха была старая добрая Индия? И когда нам вернут спутниковую трансляцию крикетных матчей?

Но Санджев, хоть и разбирался в роботах, не знал ответов на эти вопросы. За новостями было не уследить, политики и вожди сменялись ежечасно, а с чего начался конфликт, все давно позабыли. С наксалитов[73] в Бихаре, с объевшегося властью Дели, с проклятых мусульман, снова потребовавших самоуправления? Старики и не ждали ответа — им просто хотелось поворчать и показать мальчишке-умнику, что и он не все знает.

— Ну, лишь бы нам их не видать, — приговаривали они, когда Санджев в ответ разражался речами о преимуществах беспилотника «Райтеон 380 Рудра» или разведывательного механизма «Акху» над любым бойцом-человеком. Они полагали, что «Битва в лесу Бора», уже уходившая в прошлое, останется единственным сражением сепаратистской войны, какое придется увидеть Ахрауре.

— К чему все это было? — спрашивали люди. — Чего они хотели?

Ответ они узнали два дня спустя, когда на полях почернели и засохли посевы, а скотина, до последней дворняги, передохла от мора.

Санджев бросался бежать, едва машина сворачивала на Зонтичную улицу. Их машина сразу бросалась в глаза — большой военный «хаммер», раскрашенный в черный цвет Кали[74] и разрисованный поверх светящимися языками пламени, которые словно мерцали, когда они проезжали мимо. Но еще проще было узнать их на слух: всякий узнавал металлическое «туд-туд-туд», превращавшееся в звон гитар и вопли духовых, когда они опускали окна, чтобы заказать еды — еды навынос. И Санджев был тут как тут.

— Что вам угодно, сэр?

С переезда в Варанаси он стал хорошим бегуном. После гибели Ахрауры все переменилось.

Последнее, что совершила Ахраура перед смертью, — заслужила строчку в новостях. Деревня оказалась первой пострадавшей от нового вида атак. Их прозвали разносчиками чумы и представляли себе мрачными людьми в комбинезонах-«хамелеонах», медленно шагающими по полям, простерши руки, словно для благословения, но сеющими болезни и гибель. То была стратегия отчаяния: отнять у сепаратистов все, что возможно. Но эффективность ее оказалась невелика — после первых нескольких атак разносчиков чумы узнавали с первого взгляда и немедленно расстреливали.

Но Ахрауру они убили, и, когда пала последняя корова, а ветер унес засохшие листья в желтом облаке пыли, люди покинули деревню. В машинах и грузовиках, на патпатах[75] и на сельских автобусах они добирались до города, и, хотя все клялись держаться вместе, семья за семьей терялась в десятимиллионном Варанаси, и Ахраура окончательно умерла.

Отец Санджева снял квартиру на верхнем этаже многоквартирного дома на Зонтичной улице и вложил все сбережения в заведение, где подавали пиво и пиццу. Им в городе только и нужны были пиццы да пиццы, а самосы,[76] тидди-хопперы и расгулу[77] здесь не ели. И еще пиво: «Кингфишер», «Годфазер» и «Бангла». Мать Санджева немного шила и давала уроки хороших манер и санскрита — она выучила язык ради молитв и обрядов. Бабушка Бхарти и младшая сестра Прийа прибирались в конторах нового, сияющего Варанаси, возносившегося хромом и стеклом над облезлыми домишками Старого Каши. Санджев помогал обслуживать посетителей под рядами высоких неоновых зонтов, которые не защищали ни от дождя, ни от солнца, зато привлекали гуляк, ночной народ, бадмашей[78] и девиц. По этим зонтам улицу и назвали Зонтичной. И здесь он впервые увидел робоваллахов.

Санджев влюбился с первого взгляда, впервые увидев, как они проходят по Зонтичной улице в своих майках, с обнаженными, мужественными плечами, в браслетах Кришны, с татуировками хенной, в крутых сапогах с металлическими вставками, с волосами, смазанными гелем и торчащими как иглы, словно у героев мультиков. Торговцы с Зонтичной улицы сторонились от них, отступали бочком. У них была нехорошая репутация. Позже Санджеву случилось увидеть, как они перевернули прилавок торговца пакорой,[79] чем-то не угодившего им, задразнили до слез женщину в деловом сари, которая посмела косо глянуть на них, разбили патпат, водитель которого не пожелал везти их пьяную компанию, — но в тот первый вечер от них исходило звездное сияние, и желание Санджева находиться среди них было таким чистым, мучительным и неисполнимым, что на глаза навернулись слезы восторга. Это были солдаты, юные воины, робоваллахи. На самоуправлении оставляли только самые тяжелые и тупые машины; большими боевыми ботами, пусть и снабженными искусственным интеллектом, повелевали люди — мальчики-подростки, сочетавшие юношескую быстроту реакции и бесшабашность, усиленную боевыми наркотиками.

— Пицца, пицца, пицца! — заорал Санджев, подбегая к ним. — Мы подаем пиццу, пиццу всех сортов, и пиво: пиво «Кингфишер», пиво «Годфазер», пиво «Бангла» — пиво на любой вкус.

Они остановились. Посмотрели. И отвернулись. Они двинулись дальше, но один оглянулся. Он был высоким и очень худым от постоянного приема наркотиков, он был дерганым и неловким, татуировка не скрывала нечистой кожи. Санджеву он представлялся уличным богом.

— Какие у вас пиццы?

— Тикка[80] мург[81] в тандыре,[82] кебаб кофта[83] с говядиной и бараниной в томатном соусе…

— Давай попробуем твою кофту.

Санджев приволок провисающий клин выложенной мясными шариками пиццы, держа его обеими руками. Робоваллах взял кусок двумя пальцами. К его губам протянулась ниточка плавленого сыра. Парень ловко перекусил ее.

— Да, недурно. Давай четыре таких.

— У нас есть пиво «Кингфишер», пиво «Годфазер», пиво «Бангла»…

— Не гони.

Теперь Санджев бежал рядом с большой, неторопливой машиной, которую они купили, как только возраст позволил им получить права. Санджеву никогда не казалось странным, что закон позволял им двинуть боевых роботов по стране, или отправиться в разведку, или маршировать за тяжелыми танками, но запрещал гонять на машинах по улицам Варанаси.

— Ну, убили сегодня кого-нибудь? — кричал Санджев в открытое окно, цепляясь за ручку дверцы и проворно перебирая ногами по мостовой.

— Гоняли шпионов и лазутчиков в Кунда-Кхадар у реки, — отозвался прыщавый паренек — тот, что первый заговорил с Санджевом. Он называл себя Радж. Все они брали себе имена из мультиков и компьютерных игр. — Должен же кто-то ломать кайф этим ублюдочным сукам — валлахам Авадха.

Черная пластмассовая фигурка Кали болталась на зеркальце заднего вида — красный язык, желтые глаза. У черепов, висевших ожерельем у нее на шее, в глазницы были вставлены сапфиры. Санджев принял заказ и понесся сквозь толкучку на улице назад, к тандыру отца. К тому времени, когда «хаммер» с Кали пошел на второй круг, заказ был готов. Санджев кинул коробку Раджу. Тот сунул взамен грязные мятые рупии Бхарата, а когда Санджев полез в кошель на поясе за сдачей, добавил чаевые — маленький, застегивающийся на молнию пластиковый пакетик с боевыми наркотиками. Санджев продавал их в гали[84] и на пустыре за Зонтичной улицей. Лучшими клиентами были школьники — они горстями лопали таблетки, пока готовились к экзаменам. Для Санджева школа закончилась в Ахрауре, и другой он не хотел знать. Кому нужна школа, когда весь мир умещается в сети компьютера на ладони? Маленькие блестящие капсулы — черные и желтые, лиловые и небесно-голубые — обеспечивали раджгаттам[85] положение в обществе. Таблетки поднимали их над толпой.

Но в тот день Радж перехватил ладонь Санджева, стиснувшую пакетик.

— Слушай, мы тут подумали…

Остальные робоваллахи: Суни, и Равана, и Скоростник! и Большой Баба закивали.

— Мы подумали, нам нужен кто-нибудь для мелких поручений — малость прибираться, следить за барахлом, бегать за покупками. Не хочешь взяться? Мы заплатим — только правительственными облигациями, а не в долларах или евро. Будешь у нас работать?

Дома он врал: описывал блеск, технику, классные, сверкающие бриллиантами штабы и хромовые покрытия, на которые он наводил ослепительный-ослепительный блеск, начищая их зубной пастой, как делали в старой деревне. Врать Санджева заставляло разочарование, а еще собственные наивные ожидания: слишком много сновидений о бесполых подростках в эластичных комбинезонах в скорлупе беспощадных боевых машин. Робоваллахи из 15-го легкого броневого и из Разведывательного кавалерийского-то есть конники — работали в дешевых складских бараках из гофрированного алюминия у старой коммерческой дороги, на задах новой железнодорожной станции. Они направляли свою волю через округи и провинции, сражаясь за Бхарата. Их талант был слишком большой редкостью, чтобы подвергать их риску в атакующих ботах «Райтеон» или в механических разведчиках «Айва». Никто из робоваллахов не возвращался домой в пластиковом мешке.

Санджев переминался с ноги на ногу в пыли у раздвижной двери, щурясь на утреннее солнце. Наверняка таксист перепутал адрес! Потом Радж и Скоростник! ввели его внутрь и показали, как они воюют в дешевых бараках. Сбруя с сенсорами, передающая движения, висела на упругих крюках, как марионетка на пальцах. Шлемы с зеркальными визорами — прямо как в японских мультиках — подсоединялись витыми кабелями. Одна стена барака была заставлена полупрозрачными голубыми куполами процессоров, на другой шелковисто блестели большие экраны, по которым бежали тысячи данных о ходе войны: о стычках, рекогносцировках, ударах с воздуха, о позициях пехоты и движении тихоходных снарядов, о минных полях, тяжелых броневиках и механических дивизионах. Приказы поступали на эти экраны из штаба дивизиона, от женщины-джемадара.[86] Санджев ни разу не видел ее во плоти, хотя робоваллахи отпускали шуточки о ней всякий раз, как она появлялась на экране, чтобы приказать провести разведку, вылазку или рейд. У противоположной стены, под сбруей с датчиками, стояли скрипучие кушетки, шезлонги, кулер с водой — полный, и автомат с кока-колой — почти пустой. Журналы с играми и девчонками валялись на бетонном полу между проводами, как мертвые птицы. Дверь вела в комнату отдыха, где были такие же кушетки, пара раскладушек и игровая установка с несколькими терминалами. За комнатой отдыха размещались кухонька и душевая кабина.

— Парни, ну и вонь здесь у вас, — сказал Санджев.

К полудню он вычистил все сверху донизу, сложил журналы стопкой по порядку, расставил обувь парами, а разбросанную одежду запихнул в черный пластиковый мешок, чтобы дхобиваллах[87] их выстирал. Он зажег палочки благовоний. Он выбросил прокисшее молоко и убрал еду в холодильник, поставил пустые бутылки из-под коки в ящики, заварил чай и выскользнул на улицу купить самосы, соврав, что принес их из дома. Он взволнованно смотрел, как Большой Баба и Равана влезли в боевую сбрую для трехчасового боя. Он так много узнал за одно утро! Каждый мальчик управлял не одним ботом — ИИ уровня 1,2 контролировали автономные процессы, такие как движение и восприятие. Пилоты скорее были офицерами и командовали целыми полками ботов. Обзор для них переключался от разведывательного аппарата к боевому боту, а потом к истребительному беспилотнику. И не было у них старых верных боевых машин с пулевыми пробоинами, любовно разрисованных граффити и украшенных самодельными демонами. Машины отправляли на войну потому, что те могли вынести ущерб, которого не выдерживали человеческая плоть и семьи. В «Кавалерии Кали» за месяц, по приказу джемадара и по потребности, сменялось до дюжины боевых единиц. Это было совсем, совсем, совсем не похоже на японские мультики, но ребята из «Кали» выглядели мужественными, крутыми и опасными в своей сбруе, хотя и возвращались каждый вечер домой к родителям, и работать на них, прибирать за ними, подавать им полотенца, когда они, потные и вонючие, забирались в душ после сеанса в боевой сбруе, было самым важным в маленькой жизни Санджева. Они были его детьми: только мальчики — девчонкам сюда хода не было.

— Болтаешься целыми днями с этими бадмашами, солнца не видишь — что в этом хорошего? — ворчала его мать, подметая перед очередным уроком крошечную гостиную в их квартирке под самой крышей. — Твоему отцу помощь нужнее: ему, пожалуй, придется нанять мальчика, а чего ради, если у него есть родной сын? У этих парней-роботов дурная слава.

Тогда Санджев показал ей деньги, которые получил за один день.

— Твоя мать волнуется, как бы тебя не обманули, — говорил отец, нагружая ручную тележку дровами для печи, в которой готовились пиццы. — Ты не горожанин. Я тебе скажу — не отдавай им слишком много любви: на солдат нельзя полагаться, хотя они в том и не виноваты. Все войны рано или поздно кончаются.

С тем, что осталось от денег, когда он отдал долю отцу и матери и положил немного на кредитный счет для Прийи, Санджев отправился на Чайную аллею и истратил сбережения на первый взнос за большие кожаные сапоги со стальными вставками и алым узором в виде языков пламени. Он гордо отправился в них на работу на следующий день. Санджев устроился рядом с водителем патпата так, чтобы сапоги были у всех на виду. Каждую пятницу он выплачивал долг владельцу магазина «Сапоги и туфли Бата», и к концу двенадцатой недели они целиком и полностью принадлежали Санджеву. За это время он купил себе и майку, и штаны из поддельного латекса (в настоящем латексе в Варанаси взопреешь), и значки, и ожерелье Кали, и гель для волос, и угольную подводку для глаз, но первыми были сапоги, сапоги прежде всего. Сапоги делают робоваллахом.

— Хочешь попробовать?

Вопрос был настолько простым и неожиданным, что не дошел до сознания Санджева, и, только собирая пакеты от чипсов (неряхи эти мальчишки), он сообразил, о чем его спрашивали. Голова у него пошла кругом.

— Ты что, об этом? — Кивок на сбрую, висевшую вроде содранной шкуры на крюке с проводами.

— Если хочешь… ничего особенного пока не происходит.

Ничего особенного не происходило почти целый месяц. Последнее волнующее событие заключалось в том, что какой-то умник из такого же барака в Дели пробил защиту «Кавалерии Кали» и чуть не выжег все программы. Большой Баба вдруг дернулся в своей сбруе, словно его ударил миллионовольтный разряд — позже Санджеву объяснили, что примерно так и было, — а потом биоконтроль сорвало (вроде как фейерверк в комнате, ого!), и парень забился на полу, словно в припадке падучей. Санджев первым подскочил к красной кнопке, и аварийная команда увезла мальчика в частную клинику для богатых. К тому времени, как Санджев вышел за консервами для ланча к дхабаваллаху,[88] ИИ разработал доппрограмму-патч против нового вируса, а Большой Баба уже валялся на своей кушетке и провалялся на ней три дня, страдая всего лишь легкой мигренью. Джемадар прислала пожелание скорейшего выздоровления.

Так обстояли дела, когда Санджев позволил Раджу запихнуть себя в сбрую. Он знал наизусть все захваты и застежки, он тысячу раз затягивал ремни и подключал сенсоры, но то, что сегодня это проделывал Радж, было особым случаем. Это превращало Санджева в робоваллаха.

— Он может малость глючить, — сказал Радж, опуская шлем Санджеву на голову.

Мгновенное затемнение, глухота, пока жучки-фоны пробирались к барабанным перепонкам.

— Есть какая-то новая разработка, что-то с индукцией от костей, которая позволяет посылать картинки и звук прямо в мозг, — услышал он голос Раджа через коммутатор. — Только, по-моему, они с ней опоздали. А теперь просто стой и не вздумай ни в кого стрелять.

Предупреждение еще звучало в ушах, когда Санджев, моргнув, увидел себя стоящим у школьного здания в деревушке, настолько похожей на Ахрауру, что он невольно стал искать глазами миссис Мауджи и священного рыжего теленка Шри. Потом Санджев разглядел, что школа пуста, а вместо крыши у нее камуфляжная сетка. В щербинах от пуль на штукатурке краснел кирпич. На уцелевших участках были наспех нарисованы Шива и Кришна со своей флейтой и выведены слова: «13-й механический конный: штаб-квартира секции». Кругом были люди в аккуратной форме, туго перетянутой ремнями, усатые, с бамбуковыми тросточками. В открытые ворота входили женщины, несущие воду в медных сосудах, и въезжали мотоциклисты. Потянувшись, Санджев обнаружил, что может заставить свою сенсорную установку заглянуть через стену. Деревня, как Ахраура, слишком бедная, чтобы спастись от войны. Слева под пыльным деревом нимы стоял робот. «Я, должно быть, как раз такой», — подумал Санджев: «Дженерал Дайнемикс А8330 Грум» — похожая на скелет пустынная крыса на двух зловещего вида когтистых лапах, с тяжелой сенсорной короной и двумя руками-орудиями. «Заменяются на газовые гранаты или на водометы для полицейских акций», — вспомнил он октябрьский номер «Боевых машин» за 2038 год.

Санджев опустил взгляд на собственные ноги: в его поле зрения цветком распустилась иконка: местонахождение, температура, боезапас, уровень метана в топливном баке, тактическая и стратегическая карта — оказывается, он был к северо-западу от Бихара, — но больше всего очаровала Санджева мысль, что стоит ему, Санджеву, подумать о том, чтобы поднять ногу, и когтистая лапа «Грума» поднимется с пыльной земли.

«Давай попробуй, что такое тихий денек на сторожевом посту в какой-то навозной бихарской деревушке. Вперед», — пожелал он. Бот продвинулся вперед на один-два шага. «Иди!» — приказал Санджев. Робот неуклюже зашагал к воротам. Никто и не оглянулся на шагающую мимо машину. «Здорово!» — думал Санджев, прогуливаясь по улице. — «Совсем как в игре!» — И тут же его взяло сомнение: — «Но откуда мне знать, что и вправду идет война?» — Он сделал лишний шаг. «Грум» замер в сотне метров от храма Ганеши, повернулся и зашагал обратно на свой пост. «Что, что, что такое?» — мысленно завопил Санджев.

— Бортовой ИИ перехватил управление, — объяснил Радж.

Его голос хлопушкой взорвался под шлемом. Потом деревня скрылась в темноте и затихла. Санджев, моргнув, увидел тусклый неоновый свет штаба «Кавалерии Кали». Радж бережно отстегивал ремни и защелки.

В тот вечер, возвращаясь домой в толпе горожан, сжимая в кулаке рупии, Санджев понял две вещи: война по большей части скучна и эта скучная война кончается.

Война кончалась. Джемадар трижды, дважды, потом раз в неделю появлялась на шелковой видеостене, с которой раньше по многу раз в день отдавала приказы в запарке и сиянии славы. Кавалеристы Кали валялись на кушетках, гоняли игры, трепались онлайн со своими фанатками — крутыми завлекательными девчонками, врали им о своих подвигах. Правда, фанатки никогда по-настоящему не верили, что имеют дело с робоваллахами, а думали, будто парни принимают боевые наркотики, от которых становятся нервными и агрессивными. Из-за сигареты, из-за взгляда, из-за того, оставить дверь открытой или закрытой, вспыхивали ссоры. Санджев не раз оказывался в гуще сражений робоваллахов. Но когда к ним явился американский миротворец, Санджев понял, что все и вправду кончилось, — эти являлись только тогда, когда им абсолютно ничего не грозило. Прокатились еще волны взрывов автомобилей и нападений беспилотников, и несколько самоубийц подорвали сами себя, но всем было известно, что это только потому, что никто в священном Бхарате не любит Америку и американцев. Нет, война закончилась.

— Что ты теперь будешь делать? — спросил Санджева отец, думая про себя: «Что буду делать я, когда Зонтичная улица превратится в обычную азиатскую Гинзу?»[89]

— Я накопил немного денег, — ответил Санджев.

На свои деньги Скоростник! купил робота. Модель «Тат Индастрис Д55», маленький, но поворотливый антипехотный бот с подчиненными ему автономными приставками — уровень интеллекта 0,8. Куриный умишко, да и с виду они походили на кур. Но даже подержанный робот стоил больше, чем мог накопить робоваллах, который, как любой подросток, разбрасывал деньги на игры, время в Интернете, порнуху и пиццы кофта, приготовленные отцом Санджева.

— Я делал ставки, — сказал ему Скоростник!. — Много выиграл. Ну, как она тебе? Я велел ее перекрасить по-своему.

Когда краска высохнет, машину должны были грузовиком доставить в Варанаси.

— Но зачем она тебе? — удивился Санджев.

— Стану охранником. Роботы-охранники всегда в цене.

В тот вечер, прибрав гостиную перед девятичасовым уроком, который давала мать, и открыв окно, чтобы выпустить запах горячего ги,[90] хотя уличный воздух был немногим свежей, Санджев расслышал новые ноты в нескончаемой мелодии Зонтичной улицы. Он распахнул ставни и успел заметить, как какой-то предмет мелькнул у него под носом стремительной птицей, проскользнул по проводам и вниз вдоль столба-опоры. Блеск анодированного алюмопластика… Мальчик, выросший на «Походах боевых роботов», не мог не узнать разведывательного бота «Тата». С дальнего конца Зонтичной улицы уже явственно слышались крики смятения: горбатая спина боевого бота расталкивала патпаты. Санджев, еще не разглядев нарисованного на орудийном кожухе бога-демона из пантеона горного буддизма, уже знал и где изготовлена машина, и кто ею управляет.

Бадмаш на спиртовом мопеде медленно ехал перед тяжеловесной машиной, наслаждаясь тем, как вся улица расступается перед ним, и с удовольствием вдыхая озоновый запах тяжелого механизма у себя за спиной. Санджев видел, как машина остановилась и осела на гидравлических опорах перед маленьким засаленным прилавком с пакорой Джагмохана. Бадмаш поставил мопед и поднял на лоб очки.

«Роботы охраны всегда в цене».

Санджев, стуча подошвами, скатился по длинным пролетам лестницы дома, патриотично именуемого «Дом Дилжит Рана».[91] Он орал и расталкивал локтями и кулаками женщин и молодых людей в белых рубахах. Робот уже занял позицию перед отцовской печью для пиццы. Кожух развернулся крыльями жука, открыв пасти стволов. Бадмаш ухмылялся до ушей в предвкушении очередного выкупа. Санджев прыгнул вперед, загородив отца от любопытных сенсорных выступов робота. Алые демоны и Шива с огненным трезубцем уставились на него сверху вниз.

— Оставь его в покое, это мой папа! Отвяжись от него! Санджеву показалось, что вся Зонтичная улица до последней машины, до последнего окна и балкона уставилась на него. Орудийные стволы, зажужжав, втянулись внутрь, кожух, звякнув, захлопнулся. Боевая машина попятилась на когтистых лапах, разведботы шмыгнули между ногами зевак, вскарабкались на корпус большого робота и расположились у него на спине, как белые цапли на спине буйвола. Санджев смерил бадмаша взглядом. Тот презрительно фыркнул, надвинул на глаза свои крутые, мужественные, грозные очки и развернул мопед.

Два часа спустя, когда все было тихо, по улице прошел взвод миротворцев. Миротворцы расспрашивали жителей. Санджев помотал головой и сунул в рот ингалятор от астмы.

— Не знаю, какая-то машина…

Суни исчез из барака. Ни словечка, ни записки, ни намека. Родные звонили и звонили, но никто ничего не знал. Ходили обычные слухи о мужчине с деньгами и перспективами, любившем робоваллахов, но такие слухи матери пересказывать не станешь. Во всяком случае, не сразу. Прошла неделя, джемадар не объявлялась. Кончено. Все кончено. Радж завел обыкновение болтаться по округе, щурясь сквозь крутые, мужественные, опасные очки на солнце, глядя, как оно обжигает ему бледные плечи, и без передышки смоля косяки, купленные у уличных торговцев.

— Сандж… — Он докурил дешевую самокрутку до пальцев в перчатках и притушил окурок между стальными каблуками сапог. — Когда дойдет до того, что у нас уже не будет для тебя работы, — ты найдешь, чем заняться? Я думал, мы могли бы взяться за что-то вместе. Все как было, но только мы с тобой. Просто подумалось, понимаешь?

Сообщение поступило в 3.00 ночи. «Я здесь». Санджев на цыпочках пробрался между спящими и открыл окно. Зонтичная улица все шумела — Зонтичная улица тысячу лет не знала сна. Большой черный «хаммер» «Кавалерии Кали» катафалком полз сквозь ночную толпу Нового Варанаси. Чтобы не щелкать дверным замком, Санджев выбрался через окно, сполз по трубе, как робот-шпион «Райтеон 88 ООО». В Ахрауре ему бы такое и в голову не пришло.

— Садись за руль, — сказал Радж.

С той секунды, как пришло сообщение, Санджев знал, что это он, и только он.

— Я не умею водить.

— Он сам едет. Тебе нужно только рулить. Так же как в игре. Давай на мое место.

С водительского сиденья рулевое колесо, педаль газа и дисплей ветрового стекла показались Санджеву очень большими. Он дотянулся ногой до газа. Двигатель отозвался, «хаммер» покатил; Зонтичная улица раздалась перед ним. Он объехал забредшую на улицу корову.

— Куда ехать?

— Куда-нибудь подальше. Из Варанаси. Куда-нибудь, где никого нет. — Радж ерзал и подскакивал на пассажирском сиденье. Руки его не находили себе места, глаза были в пол-лица от огромной дозы боевых наркотиков. — Они отправили наших обратно в школу. Представляешь себе — в школу?! Большого Баба и Равану. Сказали, им надо научиться жить в реальном мире. Я не вернусь, ни за что. Гляди!

Санджев бросил взгляд на сокровище в ладони Раджа: завиток лепного ярко-розового пластика. Санджеву он напомнил эмбрион недоношенного козленка и штучки для секса, с которыми играли девчонки в их любимых порнушках. Радж мотнул головой, откинув копну смазанных гелем волос, и пристроил завиток себе за ухо. Санджеву показалось, будто что-то ползет по коже Раджа, отыскивая дорогу.

— Я отдал все, что скопил, и купил его. Помнишь, я говорил? Он новый, такого ни у кого больше нет. Вся эта сбруя устарела, а с этим можно делать что угодно, прямо в голове — картинки и слова в голове. — Он с застывшей улыбкой сложил пальцы в мудру[92] танцовщика. — Вот.

— Что?

— Увидишь.

Вести «хаммер» было легко: встроенный ИИ обладал рефлексами, позволявшими находить дорогу в густеющем утреннем потоке машин, так что Санджеву оставалось только гудеть в тройной гудок — занятие, которое доставило ему уйму радости. В глубине души он знал, что должен бояться и раскаиваться, что сбежал из дому ночью, никого не предупредив и не оставив даже записки, должен сказать: «Стой, что это ты затеял, из этого ничего не выйдет, это просто глупо, война закончилась, и нам надо всерьез обдумать, что теперь делать». Но медное солнце вставало над стеклянными башнями и заливало улицы, и мужчин в крахмальных белых рубахах, и женщин в модных сари, спешивших на работу, и Санджев был свободен и вел большую шикарную машину сквозь толпу, и это было здорово, даже если ненадолго.

Он свернул к новому мосту в Рамнагаре, отчаянно гудя большущим неуклюжим грузовикам. Шоферы сигналили в ответ и скверными словами поносили девок-робоваллахов. С трассы А на трассу В, с нее на проселок и просто по сухой земле, взметая пыль широкими колесами «хаммера». Радж дергался на своем сиденье, улыбался сам себе и махал руками, как бабочка крыльями, бормоча что-то под нос и временами выглядывая в окно. Его смазанные гелем волосы заскорузли от пыли.

— Что ты там ищешь? — спросил Санджев.

— Он идет, — ответил Радж, подпрыгивая на подушке сиденья. — Еще немного, и мы сможем делать все, что нам вздумается.

Едва услышав: «Садись за руль», Санджев понял, куда ему ехать. Встроенный навигатор и ИИ вели машину за него, но он и сам знал каждый поворот и развилку. Вот лес Бора, все те же серые стволы без веток, вот гребень между рекой и полями, с которого мужчины их деревни следили за сражением, после которого он влюбился в роботов. Роботы всегда чисты, всегда верны. Это мальчики, управляющие ими, чувствуют обиду, неудачи, разочарование.

Поля были пыльными квадратами, тучи пыли носились между полосами колючих изгородей. Здесь еще целое поколение не прорастет ни травинки. Глиняные стены домов потрескались, школа осталась без крыши, ветер занес пылью храм и цистерны. Пыль, всюду пыль. Кости трещали и рассыпались в прах под колесами. Несколько семей, настолько отчаявшихся, что уже не в силах были добраться даже до Варанаси, заняли их старую деревню. Санджев видел иссохших как скелеты мужчин, усталых женщин, чумазых от пыли детей, ползавших перед хижинами из кирпича и пластика. Яд, глубоко проникший в Ахрауру, прогонит и этих.

Санджев остановил «хаммер» на гребне. Желтый свет солнца, невыносимая жара. Радж вышел и огляделся.

— Что за навозная дыра!

Санджев присел в тени кабины, глядя, как Радж расхаживает взад-вперед, взад-вперед, пиная прах Ахрауры тяжелыми подковами сапог.

«Ты их не остановил, да? — думал Санджев. — Ты не спас нас от разносчиков чумы».

Радж вдруг подпрыгнул и ударил кулаком воздух.

— Вон, вон, смотри!

Пыльная буря надвигалась по мертвой земле. Солнце с высоты играло отблесками в сердце смерча. Вихрь, двигаясь против ветра, шел к Ахрауре.

Робот остановился у подножия холма, где стояли в ожидании Санджев и Радж. «Эй Си Ар Райтеон», тяжелый пехотный бот, возвышавшийся над ними на несколько метров. Ветер унес обволакивавшую его пыль. Он стоял в тишине, грозный, сияя горячими отблесками брони. Санджев в жизни не видел ничего прекраснее.

Радж поднял руку. Бот развернулся на стальных копытах. Из раскрывшихся кожухов показались орудия — Санджев никогда не видел столько орудий сразу. Радж хлопнул в ладоши, и бот всеми своими орудиями обрушился на лес Бора. Гранаты в пыль разносили сухую серебристую древесину, снаряды перемалывали ее в черную труху, стена леса превратилась в стену пламени. Радж развел ладони, и рев орудий затих.

— В нем все, все, что было в наших старых сбруях. Сандж, мы всем будем нужны, мы можем делать, что хотим, мы будем настоящими героями мультиков!

— Ты его украл.

— У меня есть все инструкции. Это целая система.

— Ты украл этого робота.

Радж сжал кулаки, устало покачал головой.

— Сандж, он всегда был мой.

Он раскрыл ладони, и робот заплясал. Задвигались руки и ноги, повторяя каждое па, каждое движение, каждый наклон и кивок настоящего песни-танца Болливуда. Пыль взлетала из-под ног боевого бота. Санджев кожей чувствовал взгляды поселенцев, в ужасе замерших в развалинах деревни.

«Простите, что напугали вас».

— Все, что мне вздумается, Сандж! Ты с нами?

Санджев так и не успел ответить, потому что над рекой вдруг взревели реактивные двигатели. Он закашлялся, задохнулся в облаке пыли. Судорожно полез за ингаляторами: два вдоха из голубого, один из коричневого, и к тому времени, как воздух сладкой струей проник к нему в легкие, реактивный моноплан с зелено-бело-оранжевой круглой эмблемой воздушных сил Бхарата опустился на стручки дюз в оседающей пыли. Откинулся трап грузового люка: женщина в камуфляжном комбинезоне цвета пыли и в шлеме с зеркальным визором направилась к ним по гребню.

Беззвучно вскрикнув, Радж, как мечом, ладонью рубанул воздух. Бот присел, из расщелин в дюжине орудийных кожухов показались стволы. Не замедлив широкого уверенного шага, женщина подняла левую руку. Стволы спрятались, орудийные порты закрылись, боевая машина покачнулась, будто смутившись, и тяжело осела на мертвое поле: голова обвисла, руки волочатся в пыли. Женщина сняла шлем. На экранах джемадар выглядела килограммов на пять тяжелее, но у нее и впрямь были полные бедра. Она засунула шлем под мышку, а свободной правой рукой отодвинула волосы, показав завиток пластикового эмбриона-игрушки за ухом.

— Пойдем, Радж. Все кончилось. Пойдем, нам надо возвращаться. Не скандаль — тут уж ничего не поделаешь. Нам всем придется решать, что делать дальше, понимаешь? Мы полетим самолетом, тебе понравится. — Она с головы до ног оглядела Санджева. — Полагаю, ты можешь отвести назад машину. Кто-то должен это сделать, а так будет дешевле, чем присылать за ней человека из дивизиона, — ваша затея и без того дорого обошлась. Я перепрограммирую ИИ. И нужно еще забрать это… — Она покачала головой и поманила к себе Раджа. Тот, как теленок, покорно и безропотно пошел за ней к черному моноплану.

Черные вороны вприпрыжку подобрались к роботу и блестящими, голодными клювами принялись ковыряться в трещинах брони.

Майкл Суэнвик Рассказ небесного матроса

Майкл Суэнвик дебютировал в 1980 году и в течение последующих лет зарекомендовал себя как один из самых блестящих и плодовитых писателей-фантастов своего поколения, которому одинаково хорошо удаются и романы, и рассказы. Суэнвик является обладателем премий Теодора Старджона и журнала «Asimov's Science Fiction». В 1991 году он получил премию «Небьюла» за роман «Путь прилива» («Stations of the Tide»), а в 1995 году завоевал Всемирную премию фэнтези за рассказ «Радиоволны» («Radio Waves»), С 1999 по 2006 год Майкл Суэнвик пять раз удостаивался премии «Хьюго» за рассказы «Машины бьется пульс» («The Very Pulse of the Machine»), «Скерцо с тиранозавром» («Scherzo with Tyrannosaur»), «Пес сказал гав-гав» («The Dog Said Bow-Wow»), «Медленная жизнь» («Slow Life») и «Хронолегион» («Legions in Time»). Перу писателя также принадлежат романы «В зоне выброса» («In the Drift»), «Вакуумные цветы» («Wacuum Flower»), «Дочь железного дракона» («The Iron Dragon's Daughter»), «Джек Фауст» («Jack Faust») и «Кости Земли» («Bones of the Earth»), Повести и рассказы Суэнвика представлены в сборниках «Ангелы гравитации» («Gravity's Angels»), «География неведомых земель» («A Geography of Unknown Lands»), «Медленный танец сквозь время» («Slow Dancing Through Time») (сборник произведений, написанных совместно с другими авторами), «Лунные гончие» («Moon Dogs»), «Букварь Пака Эйлшира» («Puck Aleshire's Abecedary»), «Сказания Старой Земли» («Tales of Old Earth»), ««Фауст из сигарной коробки» и другие миниатюры» («Cigar — Box Faust and Other Miniatures»), «Путеводитель Майкла Суэнвика по мегафауне мезозойского периода» («Michael Swanwick's Field Guide to the Mesozoic Megafauna») и «Периодическая таблица научной фантастики» («The Periodic Table of Science Fiction»). Суэнвик также выпустил подборку критических статей «Архипелаг постмодернизма» («The Postmodern Archipelago») и книгу — интервью «Быть Гарднером Дозу а» («Being Gardner Dozois»). Среди последних работ — новый роман «Драконы Вавилона» («The Dragons of Babel). Рассказы писателя печатались во втором, третьем, четвертом, шестом, седьмом и десятом выпусках «The Year's Best Science Fiction», а также с тринадцатого по двадцать четвертый включительно.

Майкл Суэнвик живет в Филадельфии вместе с женой Марианной Портер. Информацию о писателе можно найти на

В представленном ниже произведении автор приглашает нас в загадочное, полное чудес странствие на таинственном, удивительном корабле…

Из множества вещей, которых лишила меня жизнь, мучительнее всего то, что я не могу вспомнить, как хоронил отца.

Подвинь в огонь это поленце. И пошевели угли. Зима пришла — слышишь, как ветер завывает и топочет по крыше, словно гулящий кот! — и кому как, а мне не помешает немного света и тепла. К утру наверняка выпадет снег. Подвинь стул ближе к огню. Мать уснула? Хорошо. Станем говорит потише. Она думает, что тебе лучше не знать того, о чем я хочу тебе рассказать.

Она, конечно, права. Женщины чаще всего правы. Но что с того? Ты достаточно взрослый, чтобы знать: твои родители вовсе не совершенство и в юности, быть может, совершали поступки, которые… Что ж, прав я или не прав, но я собираюсь рассказать тебе все.

Так о чем это я?

Да, похороны отца.

Я был почти взрослым, когда он умер, — достаточно взрослым, чтобы сохранить это воспоминание до конца своих дней. Но после крушения «Империи» я, говорят, шесть недель пролежал в горячечном бреду. На это время я был изгнан из собственного разума, заблудился в раскаленной пустыне лихорадки, бродил по земле, которая вздымалась и опадала с каждым трудным вдохом. Я искал дорогу назад — к минуте, когда я стоял перед открытой могилой и чувствовал на лице ее холодное дыхание. Я верил, что стоит мне найти ее, и все будет хорошо.

Так вот, я искал и не находил, забывал, чего ищу, и начинал сначала, возвращаясь все к тем же воспоминаниям, как мотылек, что снова и снова бьется о фонарь. Иногда во мне разрасталась такая боль, что я кричал и корчился в судорогах на постели. Порой — так мне рассказывали потом, — когда боль утихала, я подолгу и внятно говорил, пел незнакомые песни, рассказывал невероятные истории, да так страстно, что у тех, кто слушал меня, становилось тревожно на душе. В мыслях у меня не было покоя.

И я все искал отца.

К тому времени, как я наконец поправился, большая часть моей жизни выгорела дотла и вылетела в дымовую трубу истории. Атлантида моего прошлого ушла на дно; все, что осталось, — это несколько горных вершин, торчащих из вод забвения, как разбросанные острова архипелага. Я помню, как взбирался на проржавевшую развалину какого-то безумного, извергавшего пар сооружения, окрещенного его забытым ныне изобретателем «Оруктер Амфиболус»; помню, как бросался обломками кирпичей, сражаясь вместе с другими «речными крысами» с шайкой мальчишек-немцев, ненавидевших нас за то, что мы жили у причалов; помню поцелуй, украденный в темноте (с кем, увы, не помню), гонки по предательски шатким бревнам, качавшимся на воде в доке перед мастерской плотника, зубатку и вафли на столе за ужином в Виссахиконской гостинице, когда моя мать объявила семье, что ждет пятого ребенка. Но эти события не связаны ни логикой, ни историей; они вполне могли случиться с пятью разными людьми.

Да и в том, что осталось, есть провалы: лицо моей младшей сестренки, дифференциальное исчисление. О своем брате я не помню ничего, кроме имени. Отца помню хорошо — в сравнении с остальным. Все мои воспоминания о нем можно выложить за один час.

Я не жалею, что забыл похоронную службу. Я их достаточно повидал, чтобы знать, как это бывает. Наверняка произносились слова — совсем не те, что следовало бы сказать. Трудно было дышать от запаха ладана и свечного воска. Умерший казался и похожим, и непохожим на себя. Кто-то нес гроб, возможно, и я тоже. Все держались храбро и официально. И после слишком долгой службы разошлись, и никому ни на йоту не полегчало.

Другое дело — сами похороны. Первая лопата земли, брошенная могильщиком на крышку гроба, стучит, как капли дождя. Земля накрывает его толстым теплым одеялом. Над головой колышутся на ветру деревья, словно целый мир обратился в раскачивающуюся без конца колыбель. Рыдания плакальщиков затихают, как колыбельная матери. Так человек постепенно уходит в последний сон. И когда знаешь, что похороны прошли как надо, немного утешаешься.

Вот я и бродил по лабиринтам горящего в лихорадке мозга, плясал с черной богиней боли, и ее горящие глаза смеялись, и она мяла меня пальцами, как раскаленное железо, и меня кружило, как в водовороте, и неизменно выносило к тому печальному событию. Но каждый раз немного не туда.

Огненные сновидения.

Я часто оказывался в нескольких минутах от цели — так что чудилось, следующая попытка уж точно приведет меня к ней. Одной мыслью глубже, одним-единственным шагом дальше — и я на месте. Эта надежда была пыткой.

Время от времени ко мне особенно отчетливо возвращаются два воспоминания, яркие, как солнечный свет, стерегущие подходы к той темной сердцевине. Одно — путь до католического кладбища на Союзном острове на реке Делавэр. Первой плыла лодка с гробом отца и священником. Отец Мерфи примостился на носу, одной рукой придерживая шляпу, а другой намертво вцепившись в планшир. Он был тощий, как старый пес, волосы свисали седыми клочьями, и он так смешно подпрыгивал при каждом взмахе весел, и лицо у него было ужасно унылое, как у всякого, страдающего морской болезнью.

Я сидел во второй по счету плоскодонке с матерью и сестрами — они все надели свои лучшие чепцы. Наверняка с нами был и Джек. При виде страданий отца Мерфи мы не могли удержаться от смеха. Один из нас вслух подумал, не вытошнит ли его, и мы все так и покатились от хохота. Наемный лодочник сердито поглядывал на нас через плечо. Он не понимал, каким облегчением стала для всех нас отцовская смерть. По правде сказать, все, что делало Джона Кили тем, кем он был, — его прямодушие, приветливость, сдержанная сила, грубоватая доброта, — все это умерло много лет назад, вместе с его изнемогшим и угасшим рассудком. В тот день мы хоронили только его тело.

Зато когда он был еще самим собой, такого доброго и благочестивого человека не сыскать было в обеих Америках — да что там, на тысяче континентов. Я только раз видел его по-настоящему сердитым. В тот день моя старшая сестра Патриция, посланная за дровами на задний двор, вернулась с пустыми руками и сказала:

— Отец, там в сарае черная девочка. Она плачет.

Родители мои набросили плащи и подняли капюшоны, потому что на дворе лило так, как льет зимой только в Филадельфии, и вышли узнать, в чем дело. Они вернулись с девчонкой, такой худющей и такой промокшей, что, на мой мальчишеский взгляд, она походила на вытащенную из реки белку.

Все трое прошли в гостиную и закрыли дверь. Мы с Патрицией — Мэри тогда была совсем мала — пробовали подслушивать из прихожей, но услышали только бормотание, прерываемое иногда всхлипами. Немного погодя плач умолк. А разговор продолжался еще долго.

Посреди беседы моя мать выбежала из гостиной, чтобы взять дневной выпуск «Демократической газеты», и вернулась обратно. Она была так озабочена, что даже не шуганула нас от двери. Теперь я знаю — а тогда не знал, — что взволновала ее заметка на первой странице. Патриция, самая практичная и предусмотрительная в нашей семье, вырезала и сохранила то объявление, так что теперь я привожу его точный текст:

ШЕСТЬ ЦЕНТОВ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ!

14 с. м. от нижеподписавшегося сбежала некая Таси Браун, мулатка тринадцати лет, не дослужившая пяти лет по кабальной записи. Рост пять футов один дюйм, шрамы от оспы, дерзкая и развязная, была в простом коричневом платье из грубой ткани. Характер: наглая, ленивая, вздорная. Вышеуказанное вознаграждение без малейшей благодарности причитается тому, кто возвратит ее Томасу Каттингтону, Пайн-стрит, 81, Филадельфия.

Надо тебе сказать, что в те времена вознаграждение за поимку беглого подмастерья доходило до десяти долларов! Очевидно, мистер Томас Каттингтон полагал, что ему досталась никуда не годная служанка.

Наконец отец мой вылетел из гостиной с газетой в руках. Он закрыл за собой дверь. Он был в таком угрюмом бешенстве, что я отшатнулся от него и ни я, ни сестра не решились задать мучившие нас вопросы. Он мрачно отыскал свой бумажник и, надев плащ, вышел под дождь.

Через два часа он вернулся с Хорасом Поттером, клерком из счетоводческой конторы Флинтхема, и с кабальной записью на Таси. Дверь гостиной осталась распахнутой настежь, и вся семья вместе с постояльцами были приглашены в свидетели. К тому времени матушка переодела Таси в платье, из которого выросла Патриция, а поскольку моя сестра была девочкой среднего роста, Таси в нем совсем потерялась. Она умыла лицо, но сохраняла на нем непроницаемую напряженную мину.

Спокойным, ровным тоном отец прочитал вслух бумагу с начала до конца, так что Таси, не умевшая ни читать, ни писать, могла не сомневаться, что это действительно документ об отдаче ее в услужение. Если попадался юридический термин, который мог быть ей незнаком, отец старательно разъяснял его девочке, а мистер Поттер, стоявший у очага и гревший руки над огнем, внимательно слушал и кивал, одобряя его толкования. Потом отец показал Таси подпись прежнего хозяина и значок, поставленный ею вместо подписи.

Потом он бросил бумагу в огонь.

Когда кабальная запись загорелась, девочка издала звук, какого мне прежде слышать не приходилось: что-то вроде вопля или визга — так мог бы визжать дикий зверек. Потом она упала перед отцом на колени и, к огромному его смущению, схватила и поцеловала ему руку.

Так Таси поселилась у нас. Для меня она сразу стала еще одной сестрой — вернее, несносной сварливой мегерой, не желавшей слушать от меня даже самых разумных советов и распоряжавшейся мною, словно это я был ее слугой. Не девчонка, а наказание Божье. Когда ей исполнилось семнадцать, вопреки уговорам моей ужаснувшейся матери она вышла замуж за мужчину вдвое старше ее и заметно более темнокожего. Он зарабатывал на жизнь, устраивая праздники для богачей. Джулиус Нэш был человек серьезный. Люди говорили, что он даже улыбается строго. Однажды, когда он еще ухаживал за Таси и дожидался ее у двери, я, страдая после недавней выволочки, сердито выпалил:

— И на что вам такая фурия?

Этот суровый мужчина минуту разглядывал меня, а потом голосом, таким гулким, что его нередко сравнивали с заупокойным колоколом, ответил:

— Госпожа Таси обладает немалой силой характера, а я нахожу, что эта черта предпочтительнее лживого и льстивого языка.

Я не ждал, что мои слова примут всерьез. Я просто выплескивал мальчишескую обиду. Я остался стоять, пристыженный и ошеломленный обдуманным ответом этого чернокожего джентльмена — и, должен признаться, вдвойне униженный из-за причины своего конфуза. Тут по лестнице, с напряженной торжествующей улыбкой, спустилась Таси и ушла с ним, чтобы появиться в моем рассказе еще лишь дважды.

Если тебе кажется неправдоподобным, что мой отец так великодушно поступил с незнакомой девчонкой-мулаткой, от которой ему не было никакого проку, — скажу тебе только, что ты не знал, какой доброты был этот человек. Мало того, судя по тому почтению, какое питали к нему все его знакомые, уверен — это был лишь один из многих подобных поступков, ставший нам известным только благодаря обстоятельствам.

Как же изменился мой бедный отец, когда я в последний раз видел его живым! В тот раз мать взяла меня в отделение для умалишенных Пенсильванской больницы, чтобы повидаться с ним.

Стоял чудесный безоблачный июньский день.

Мне было пятнадцать лет.

Филадельфия была прекрасным местом для мальчишки, хотя в то время я и вполовину не отдавал ей должного. В порт каждый день входили суда с шелками и камфарой из Кантона, со шкурами из Вальпараисо и с опиумом из Смирны и отплывали в Батавию и Малакку за жестью, к Малабарскому берегу за сандаловым деревом и перцем или в обход мыса Горн с грузом ножей и одеял, чтобы выменять на них у простодушных туземцев кипы шкур морской выдры. Матросы, разукрашенные варварскими татуировками, вываливались из питейных заведений, распевая песни на странные мотивы, и падали вверх тормашками в реку или с живописными подробностями повествовали, как месяцами жили среди голых каннибалов и женились на женщине, у которой зубы были заточены, как иголки, а сами тем временем неторопливо разворачивали клеенчатый сверток, извлеченный со дна матросского сундука, чтобы в самый захватывающий момент украсить свою байку неопровержимым доказательством — высушенным человеческим ухом. Порт вечно тревожил мне душу.

Так же как фургоны, проезжавшие через ланкастерскую заставу и возвращавшиеся на запад, нагруженные пионерами и миссионерами, стремившимися в глубь континента, чтобы сражаться с дикими индейцами или спасать их именем Христовым — в зависимости от личных склонностей. Оставшиеся получали от далеких родственников посылки: украшения из перьев, корзины искусного плетения, украшенные бусинами заспинные доски, на которых индианки носят младенцев, и, изредка, человеческие скальпы.

Наша гостиница стояла на узкой улочке вдоль Делавэра. Почтенные горожане называли ее Причальной, хотя Речную улицу от Парадной набережной отделяла кирпичная стена высотой в два этажа с железной решеткой поверху. Речная сходилась с набережной, но по ней тянулись медлительные грузовые повозки, а по набережной сновали пролетки и кареты местной аристократии, поэтому мы, мальчишки из купеческого сословия, прозвали ее Огороженным Городом. Наши улицы были узкими и сырыми, наши дома и лавки — немного обшарпанными, наши мальчишеские радости — почти сельскими.

Настоящая Филадельфия, напротив, гордилась своими широкими, чистыми и прямыми улицами и готова была до Судного дня повторять оброненное каким-то галантным французом сравнение: «Американские Афины». И я не слишком погрешу против истины, если скажу, что город отличался удивительным космополитизмом.

Он был полон изгнанников, изгоев европейских войн — виконт де Ноайль, герцог Орлеанский и множество других. На улице можно было увидеть бывшую императрицу Мексики Итурбиде, проносящуюся в своей роскошной карете. В ресторанах и книжных лавках, поискав хорошенько, можно было высмотреть генерала Моро, пару Мюратов и чету Наполеонов. Граф де Сюрвилье, побывавший на престоле Испании, имел в церкви Святого Иосифа, на улице Виллинга, собственную молитвенную скамью. Мы часто видели, как он направлялся туда по воскресеньям, хотя сами посещали церковь Святой Марии на полквартала дальше — потому что наша семья в церковной склоке, закончившейся тем, что епископа отлучили от кафедры, приняла сторону попечителей. Шарль Люсьен Бонапарт, увлекавшийся естественными науками, расхаживал по болотам за городской окраиной или вдоль реки, увлеченно отыскивая новый вид ржанки или чайки, которому он мог бы дать свое имя.

И все же город, несмотря на музеи и цирки, на театр (один) и библиотеку (единственную), оставлял за пределами множество соблазнов, манивших юную речную крысу. Меня в те годы интересовало только то, что приходило извне или направлялось прочь.

Но я, кажется, упустил нить повествования. Разве я виноват? О таком нелегко говорить. Я начал говорить — Господи, лучше бы мне не вспоминать! — как в последний раз видел отца живым.

Я расскажу. Мы с матерью вместе отправились в больницу. Она шла впереди, уверенным быстрым шагом, а я тащился за ней, стараясь не отставать. Несколько раз она гневным взглядом указывала мне место рядом с собой.

От нашего пансиона идти было чуть больше мили, и всю дорогу я сдерживался, не задавал вопросов, которые так и рвались наружу, из опасения, что покажусь непочтительным сыном. Выйдя из-за стены Огороженного Города на Рыночную улицу, мы прошли сперва к югу по набережной, потом свернули в переулок Черной Лошади — я занимал мысли, вычисляя площадь между двумя кривыми, — дальше прошли по Второй мимо солодовен и пивоварен к Каштановой и от них на запад мимо больницы для бедных — к тому времени я пытался вспомнить показанный мне отцом Турно способ определения объема конической пирамиды. Снова к югу по Третьей улице, мимо скорняжной, мыловаренной и свечной фабрик. Я думал о муже Патриции, Аароне, который вел торговлю с Китаем. Кто-то — может быть, Джек? — недавно спросил его, не собирается ли он взять меня штурманом на одно из своих судов, а он в ответ засмеялся так, что понять можно было и «да», и «нет». Вот я и гадал. Мы срезали путь по улице Виллинга — моя мать гордилась своим умением сокращать путь, обдуманно выбирая маршрут (я, проходя мимо церкви Святого Иосифа, пригнул голову), и почти бегом бросились по Четвертой. Один квартал по Сливовой улице — рыжая девчонка подмигнула мне и нырнула во двор Бингема, прежде чем я успел решить, настоящая она или просто непрошеное воспоминание. Но я походил на человека, которому велено не думать о носорогах и потому он не может думать ни о чем другом. Наконец любопытство и досада взяли верх.

— Я не совсем понимаю, — начал я, стараясь говорить по-взрослому веско, но добившись только того, что голос прозвучал сварливо, — что, собственно, от меня ожидается?

Я не видел отца — и мне ясно дали понять, что видеть его мне не полагается, — с того дня, как его забрали в больницу. С того дня, как моя маленькая сестренка в ужасе выбежала из дома, где этот добрейший человек крушил мебель и выкрикивал оскорбления невидимым демонам. Тогда было решено, что дома мы с ним уже не справимся.

— Сегодня что, какой-то особенный день? И что мне делать, когда я его увижу?

Я не спросил — зачем? — но думал об этом, и мать ответила на невысказанный вопрос.

— У меня есть причины, — резко отозвалась она. — И есть серьезная основательная причина не сообщать тебе, в чем они состоят.

Мы уже подошли к больнице, и сторож впустил нас внутрь.

Мать провела меня по аллее платанов к западному флигелю. Ласковый южный ветерок разгонял зной. Больница стояла на клочке сельской местности, сохраненной в пределах города, чтобы страдальцы могли утешаться простой работой на земле. Стоит мне закрыть глаза, я как сейчас вдыхаю запах свежего сена и слышу жужжание прялки. Под окнами росли подсолнухи, точь-в-точь такие, какой чудом пробился сквозь мостовую в переулке за нашим домом и продержался до осени — никто его не затоптал и не сорвал, и он все лето приманивал к себе щеглов и сентиментальных молодых девиц. Невозможно было и представить себе более приятного места, чтобы запереть здесь своего безумного отца.

Жена смотрителя улыбнулась нам от дверей.

Мать сунула мне в руку банан.

— Вот. Можешь угостить его.

Это был первый намек, что ее со мной не будет.

Она повернулась и ушла по дорожке, хрустя гравием.

— Подожди здесь, — сказала женщина. — Я скажу, чтобы его привели.

Я долго стоял и ждал. Наконец уселся, оглядываясь по сторонам и ничего не видя. Ничего не видел и совсем уже ни о чем не думал. Меня донимали слепни.

Золотисто-коричневый банан нагрелся у меня в руке.

Прошла вечность. Из глубины коридора доносились звуки. Шаги приближались и снова удалялись. Шагов человека, которого в страхе я ждал, слышно не было.

И все же наконец дверь отворилась. Моего отца вел под руку коренастый молодой служитель. Отец прошаркал в комнату. Служитель усадил его на стул и вышел, заперев за собой дверь.

Отец мой всегда был толстячком с выпирающим купеческим брюшком, теперь же он превратился в тощее пугало. Кожа обвисла складками, вместо пухлых щек дряблые брылья.

— Здравствуй, отец, — сказал я.

Он не ответил. И не встретился со мной глазами. Его взгляд скользил взад-вперед по полу, как будто он что-то обронил и теперь искал. Я сделал жалкую попытку завязать разговор.

— Мэри вчера закончила новое платье. Из зеленого бархата — точно такого цвета, как диванные подушки и портьеры в гостиной мистера Барклая. Мать, как увидела, какую материю она выбрала, и говорит: «Ну, я знаю одно место, где ты в нем не покажешься».

Я рассмеялся. Отец — нет.

— И еще: ты, конечно, помнишь Стивена Гирарда. У него на складе прошлым летом залежалась соль — Симпсон отказался покупать, надеялся сбить цену, понимаешь. Ну, он и говорит своему грузчику: «Том, почему бы тебе не купить эту соль?»

А Том отвечает: «Сэр, как же так? У меня и денег нет!» — «Не беда, — говорит Гирард, — я подожду с уплатой. Бери и продавай в розницу, а мне заплатишь, когда сможешь». Это было прошлым летом, а теперь тот грузчик того и гляди станет главным конкурентом Симпсона в соляной торговле.

Когда и эта история не расшевелила отца — а он всегда жадно следил за поворотами фортуны знакомых купцов и больше всего радовался, когда слышал о нежданной удаче, одарившей честного труженика, — я понял, что он не очнется, что бы я ни говорил.

— Отец, ты меня узнаешь? — Я не хотел спрашивать — просто вырвалось.

Этот вопрос наконец задел в нем что-то.

— Конечно узнаю. Как же мне не узнать! — ответил он довольно воинственно, но в голосе не звучало настоящего гнева. Слова были пусты, и он по-прежнему не встречался со мной глазами. — Это же ясно, как… как дважды два четыре. Логично, не правда ли? Дважды два — четыре. Логично.

На лице его отразилась ужасная мысль, что он подвел свою семью. Наверно, он не понимал, в чем согрешил, но сознание вины явно мучило его. И от моего присутствия, присутствия человека, которого ему следовало бы знать, ему становилось только хуже.

— Я твой сын, — сказал я. — Твой сын Уильям.

Он не поднял глаз.

Не знаю, сколько времени я провел в этом чистилище. Я продолжал говорить, пока был в силах, хотя он, очевидно, не понимал ни слова, — потому что единственной альтернативой болтовне являлось молчание, а о таком молчании страшно было даже подумать. В таком молчании я бы утонул навсегда.

Я говорил и сжимал в руке банан. Мне некуда было его деть. Я перекладывал его из руки в руку. Раз или два я кое-как пристраивал его на колено. Я ни на минуту не забывал о нем. В горле у меня становилось все суше, я уже не знал, о чем еще рассказать, и мысли мои все больше сосредоточивались на проклятом банане.

Мать всегда захватывала какое-нибудь лакомство, когда ходила навещать мужа. Она была бы недовольна, если бы я вернулся, не отдав его. Я это знал. Но мне не хотелось показывать отцу, как жестоко переменились наши роли, подчеркивать его беспомощность и свое относительное превосходство, угощая его лакомством, как делал он, когда я был маленьким.

Я в муках искал выход. Все ужасные. Все никуда не годились. Наконец, не потому, что считал, что так надо, а просто чтобы избавиться от обузы, я протянул ненавистный банан отцу.

Он взял.

Отведя взгляд, он неторопливо очистил плод. Равнодушно откусил. И со звериной тоской стал есть.

Этого воспоминания я, как ни стараюсь, никогда себе не прощу — что я смотрел, как этот прекрасный когда-то человек ел банан, словно заморская обезьяна.

Но это не самое плохое, о чем я должен тебе рассказать, потому что, когда я наконец умолк, само время вокруг меня стало клейким, растянулось так, что, казалось, вовсе не движется. Проходили годы, а солнечное пятно на беленой стене оставалось на том же месте. Жужжание слепней затихло, но я знал, что, подняв голову, увижу их висящими надо мной в воздухе. Я в бессильном ужасе, не отрываясь, смотрел на моего несчастного, погибшего отца и знал, что навсегда останусь в этой комнате, в этом мгновении, в этом горе. Наконец я крепко зажмурился и вообразил, что пришел служитель, увел отца и наконец вернул меня матери. Я вообразил, что разразился слезами. Прошло немало времени, прежде чем я смог заговорить. И тогда я произнес:

— Господи боже, мать! Как ты могла так со мной поступить?

— Мне требовалась, — сказала она, — твоя добросовестная оценка его состояния.

— Ты бываешь у него каждый день. — Я невольно вскинул руку, потянулся к ней, как будто медленно тонул. — Ты должна знать, что с ним.

Она не удержала меня за руку. Не стала утешать. Не извинялась.

— Мой долг — оставаться с твоим отцом, здоров он или болен, — ответила она, — и я не откажусь от него, пока мои посещения доставляют ему хоть самое малое утешение. Но я уже некоторое время подозреваю, что он больше не узнает меня. Поэтому я привела тебя. Теперь ты должен сказать мне, приходить ли сюда и впредь.

Моя мать была железная женщина, и никогда это не проявлялось более явно, чем в ту минуту. Она не жалела о том, как поступила со мной. И она была права.

Даже тогда я это знал.

— Не ходи, — сказал я. — И пусть совесть тебя не мучает. Отец покинул нас навсегда.

Но я все плакал. Я не мог перестать. Я шел домой по улицам Филадельфии и, у всех на глазах, всем на удивление, ревел, как младенец, от ненависти к этой ужасной жизни и еще больше — к самому себе за свою ребяческую обиду на родителей, которым пришлось гораздо хуже, чем мне. И я остро сознавал себя в той комнате с остановившимся временем, и все, что со мной происходило, было только плодом моего воображения. Это чувство не совсем прошло и теперь. До сих пор, когда мысли ничем не заняты, мир начинает таять, и я чувствую, что все еще сижу перед своим отсутствующим отцом.

Я бежал из той ужасной минуты и обнаружил себя снова в плоскодонке, возвращающимся с похорон отца. На сердце у нас было легко и весело. Мы разговаривали, а лодочник, понурив голову, работал веслами.

Моя сестренка Барбара болтала рукой в воде — игра светотени скрывала ее лицо. Она надеялась поймать рыбку.

— Уилл, — с изумлением в голосе окликнула меня Мэри, — смотри!

Она указывала пальцем вверх. Я обернулся на восток, к темнеющему горизонту над Союзным островом, за которым над берегом Нью-Джерси собиралась гроза.

Обгоняя бурю, надвигаясь прямо на нас, приближалось к нам сооружение столь неимоверной сложности, что взгляд терялся в нем. Оно заполняло все небо. Оно, неподвластное человеческому разуму, нависло над нами, как летучий город из «Тысячи и одной ночи», несчетным количеством каркасов и помостов, подвешенных к сотне шаров.

Мне за несколько лет до того случилось видеть взлет воздушного шара. Он нежно разорвал связь с землей, грациозно вознесся в небо — плавучий остров, земная крупица в воздушном царстве. Он плыл, как парусник, растворяясь вдали. И растаял в небе, когда до горизонта оставалось еще далеко.

Если тот шар был кораблем, на нас надвигалась целая армада. Если тот корабль был островком, земной песчинкой, уносимой буйными ветрами, то представшее теперь нашим взглядам являлось огромным рукотворным континентом.

То было чудовищное зрелище, и оно становилось еще страшнее, оттого что на стропах и палубах корабля кишели черные точки, и, когда до сознания доходило, что это люди, истинная величина его представлялась уж вовсе невообразимой.

Ветер переменился, и грохот двигателей наполнил вселенную.

Так я впервые увидел гигантский воздушный корабль «Империя».

Моя не знающая покоя память перевернула мир, сменив солнечный свет на дождь. Два дня провалились между ними. Я топал по Каштановой улице, брызги летели из-под ног, руки готовы были отвалиться, я почти бежал. Мэри вприпрыжку поспевала за мной, прикрывая зонтиком горшок на двадцать кварт у меня в руках, а дождь с купола лился мне за шиворот.

— Не так быстро, — причитала Мэри. — Куда ты несешься? Споткнешься, все разольешь!

— Нам нельзя опаздывать. Ради бога, и зачем мать так долго продержала горшок на огне?

— Сразу видно, что тебе не приходилось готовить! Соусу нужно время, чтобы загустеть, не то к подаче на стол рагу будет холодным и гадким.

— Ну, уверяю тебя, как придем, жара нам хватит с лихвой, Таси нам задаст и еще добавит.

— Что ты болтаешь! Она не такая.

— Еще какая! Таси на кухне — деспот и тиран, возрожденный Наполеон, а недостаток роста возмещается избытком самомнения. Стоит ей взять в руки поварешку — и она Тиберий Клавдий Нерон во плоти. Ни разу со времен Ксантиппы не случалось брака между такой злоязычной женой и таким осмотрительным мужем. В ее котле жар всех кухонных плит смешался…

Мэри от смеха стала замедлять шаг.

— Ой, бока болят! — выкрикнула она, и я, разумеется, продолжил:

— …Превратив ее в ходячую перечницу, в острый соус, сдобренный уксусом, в смесь всех индийских пряностей, только обжигают они не язык, а уши. Она…

— Хватит, хватит, хватит!

По всему городу устраивали приемы в честь офицеров и команды «Империи» и первого воздушного перелета через Атлантику. В экипаже оказалось около тысячи человек — всех невозможно было чествовать в одном здании. Мы с Мэри спешили на небольшое собрание в зале библиотеки. Председательствовал на нем младший Биддл, а угощение обеспечивали Джулиус Нэш и его команда темнокожих официантов.

Мы уже приближались к цели, когда я, подняв взгляд, увидел свое будущее.

Над тюремным двором на Ореховой улице, привязанная сотнями канатов, нависала «Империя», едва видимая сквозь пелену дождя. Дома рядом с ней казались карликами. Порывы ветра дергали и подбрасывали бесцветные шары, и они чуть колебались в темноте, как беспокойный сон в спящем сознании. Я, засмотревшись, шагнул в такую глубокую лужу, что вода залилась мне за голенища сапог. Споткнулся и упал на одно колено. Мэри взвизгнула.

Но я уже вскочил и проворно заковылял дальше, торопясь что было мочи. Штаны у меня пропитались ледяной водой, колено саднило, зато горшок уцелел.

Не так легко быть старшим сыном в семье, которую кормит разоряющийся пансион. Уделом моим были вечные труды. Не то чтобы я отлынивал от работы — труд являлся уделом всех обитателей порта, и его принимали без жалоб. А вот что сжимало мне душу железным кулаком — это гибнущие одна за другой надежды на будущее.

В те дни мне хотелось долететь до Солнца и выстроить дворец на Луне. Мне хотелось спуститься к темному земному ядру и отыскать там рубины с изумрудами, огромные, как отцовская гостиница. Мне хотелось шагать по земле в семимильных сапогах, изобрести подводный корабль и открыть на дне морском русалочий народ, взобраться на африканские горы и увидеть леопардов на их заснеженных вершинах, спуститься в жерла вулканов Исландии и сразиться в недрах земли с огненными чудовищами и гигантскими ящерами, вписать свое имя в историю, став первым человеком, побывавшим на Северном полюсе. Слухи, что «Империя» будет вербовать новых матросов на места умерших за время перелета от Лондона, разъедали мне душу, как раковая опухоль.

Отец Турно питал надежды, что со временем я приму сан, стану иезуитом, и мать моя, когда я был помладше, поддерживала во мне эти честолюбивые мечты рассказами о пыточных столбах ирокезов и величии Ватикана. Но мечты эти, как и многое другое, умирали медленной смертью вместе с гаснущим рассудком отца.

В лучшие годы в порту хватало работы, и честолюбивый молодой человек нашел бы способ сделать карьеру. Но Филадельфия еще не оправилась после блокады во время недавно закончившейся войны. Место, почти уже обещанное мне зятем, пропало вместе с двумя судами его торгового флота, павшими жертвой алчных британцев. Дразнящая надежда, что найдутся деньги послать меня в Париж изучать математику, рассыпалась прахом и канула в туман. Будущего для меня не существовало.

Мэри схватила меня за локоть и развернула в обратную сторону.

— Уилл, опять ты спишь на ходу. Прошел нужную дверь!

Таси Нэш увидела, как мы вошли. Яростно округлив глаза, она послала мне такой горящий взгляд, что им можно было бы сбить скворца, случись ему на свою беду пролетать мимо.

— Где тебя носило?

Я поставил горшок на стол и принялся разворачивать слои газет и тряпья.

— Мать не давала…

— Не оправдывайся!

Она подняла крышку и втянула ноздрями запах тушеных устриц. Когда Таси почувствовала аромат имбиря, лицо ее на мгновение смягчилось:

— Твоя мать еще не разучилась готовить!

Кто-то из официантов поставил горшок на плиту — разогреваться. Мэри проворно повязала передник — когда Патриция вышла замуж и покинула дом, роль практичной сестры перешла к ней, и она, не обладая организационным талантом Патти, старалась возместить его энергией — и хорошенько перемешала рагу ложкой на длинной ручке. Подошел другой официант с супницами, и она принялась наполнять их одну за другой.

— Ну, — набросилась на меня Таси. — Ты такой неумеха, что и дела себе не найдешь?

Стало быть, рагу все же поспело ко времени! Я с облегчением оглянулся через плечо и ухмыльнулся сестре. Она улыбнулась в ответ, и на один краткий миг все стало хорошо.

— С чего начинать? — спросил я.

Почему я чувствовал себя таким несчастным тогда? У меня была девушка, я на свой лад ее любил и верил, что и она меня любит. Один из нас устал от другого, мы поссорились и расстались, к вечному несчастью обоих. Так мне думается — я начисто позабыл тот роман, но в мои годы без него наверняка не обошлось. Но я страдал не из-за любви.

Болезнь захватила все мое существо. Это было несчастье куда хуже любви. Во мне жил голод, который невозможно было ни понять, ни утолить. И в то же время я был сыт по горло — как человек, лишний час просидевший за обеденным столом. Мне казалось, будто я проглотил пару живых котов, которые и у меня внутри продолжали драку, вели замедленную, тошнотворную, нескончаемую войну. Если бы я мог, я бы изверг из себя все: котов, девушек, причалы, пансион, город, мир, всю свою жизнь до той минуты — и только порадовался бы, избавившись от всего этого. Что бы я ни сказал, все звучало совершенно не так. Все во мне — душа, ум, мысли и тело — представлялось мне неописуемо отвратительным.

Я понятия не имел, что со мной творится.

Теперь-то я знаю, что просто был молод.

Наверное, следует описать устроенную на скорую руку кухню в Логанианском крыле библиотеки. Горшки исходили паром. Элегантные темнокожие в безупречно белых перчатках сновали туда и сюда, унося блюда с рагу и возвращаясь с опустошенными чашами для пунша. Во время обеда официанты выстроились за спинами воздухоплавателей (те, хоть и оделись во все лучшее, выглядели рядом с ними оборванцами), подкладывали кушанья им на тарелки и подливали вина в кубки, вводя в смущение всех, кроме офицеров, разумеется привыкших к обслуживанию, и сам Джулиус стоял у стола наиболее знатных гостей, распоряжаясь всем — то подавая незаметный знак наполнить бокал олдермена, то со сдержанной любезностью подкладывая ягодный мусс на тарелку старшему офицеру.

Впрочем, об этом я могу только догадываться. Из всего обеда мне запомнились, во-первых, порядок подачи блюд и, во-вторых, необычная речь, произнесенная в заключение банкета, — хотя большую часть ее я пропустил, сам увлекшись разговором, — и совсем уж неслыханная ответная речь. Больше ничего. Кухни, как и всего прочего, для меня будто и не существовало вовсе.

Порядок подачи блюд был таков:

Прежде всего, пунш «Рыбная таверна», выпитый под веселые возгласы.

Затем — устричное рагу, приготовленное моей матерью, поданное, чтобы заморить червячка, и мгновенно исчезнувшее с тарелок.

И наконец, сам обед из двух перемен, первую из которых составляли:

Жареная индейка, фаршированная хлебом, нутряным жиром, яйцами и сладкими травами.

Слоеные язычки с яблоком и изюмом.

Копченая курятина в петрушечном соусе с гарниром из вареного лука.

Ягодный мусс.

Манго.

Соленые бобы.

Сельдерей.

Соленая свекла.

Варенье из розовых лепестков.

Тушеный барашек.

Варенье из красной айвы.

Затем последовала вторая перемена:

Форель в белом вине с уксусом.

Пирог с олениной.

Тушеная говядина с овощами, фаршированная хлебом и грудинкой.

Пастернак.

Красная капуста с салатным листом.

Соленые огурцы.

Шпинат.

Жареная картошка.

Летние груши.

Варенье из белой, желтой и красной айвы.

И в заключение, после того как все убрали со столов:

Мягкие пряники.

Индейский пудинг.

Тыквенный пирог.

Печенье, миндальное и коричное.

Каждое кушанье подавалось, по обычаю того времени, сразу на многих блюдах, чтобы заставить столы и поразить обедающих изобилием. Не раз потом, когда в потоке приключений выпадали голодные времена, я, чтобы заснуть, перебирал в памяти каждое блюдо, мысленно вдыхая его аромат и воображая, будто наелся до того, что многие кушанья даже попробовать не захотел.

Так мы тратим время и занимаем ум пустяками, а между тем огромный мир стремительно ускользает в прошлое, унося тех, кого мы любили, и то, что ценили превыше всего, на скорости шестьдесят секунд в минуту, шестьдесят минут в час, восемь тысяч семьсот шестьдесят шесть часов в год!

Хватит о еде. Расскажу о речах.

Логанианское крыло соединялось с главным зданием библиотеки широкой аркой, к которой вели две лестницы по обе стороны стола библиотекаря. Такое изысканное, хотя и непрактичное устройство здания позволяло нам без труда подсматривать за тем, что происходило внизу.

Когда на стол выставили последние лакомства и сласти, официанты прошествовали вверх по двойной лестнице и направились через Логанианское крыло в маленькую пристройку, чтобы спокойно закусить остатками пиршества. Я подошел к арке задернуть занавес и, остановившись в его тени, заглянул вниз. Столы заполняли все свободное пространство зала, а два были сдвинуты вместе у восточной стены — они предназначались для офицеров и разных шишек, главным образом членов городского управления и купцов, не удостоенных участия в банкете Карпентер-холла. Все было в оживленном движении. Я случайно заметил, как один негодник дотянулся до тома, стоявшего на полке. Гравюра внутри привела его в восхищение, и он, спрятав книгу под столом, вырвал страницу, сложил и сунул за пазуху. Это всего одна сценка в череде эпизодов, достойных, чтобы их запечатлела рука Хогарта[93].

Кто-то поднялся — Бидцл, надо думать — и принял позу оратора. С моего места видно было только его спину. Вилки застучали по бокалам, призывая к тишине, — на минуту зал наполнило пение сотни стеклянных сверчков.

Занавес шевельнулся, и рядом со мной оказался Сократ с тарелкой в руке и перчатками, аккуратно заложенными за кушак.

— Я что-нибудь пропустил? — шепнул он.

Я был бегло знаком с Сократом — парнем, который представлял собой идеальную противоположность своему начальнику Джулиусу: весельчак из весельчаков, в любую минуту готовый поразить чудной выдумкой и задорным хохотом. Но сейчас он был довольно серьезен. Я покачал головой, и оба мы принялись слушать.

— …Недавние недоразумения между нашими великими нациями разрешились, — вещал оратор, — и британцы вновь заняли подобающее им место в сердцах американских братьев.

Занавес снова колыхнулся, пропустив Таси. Ее лицо, по обыкновению, предвещало бурю.

Она тихо заговорила:

— Что это за чушь рассказывает Мэри — будто бы ты собрался в Висконсин работать на фабрике?

Воздухоплаватели внизу зашевелись, недоуменно переглядываясь.

Отвернувшись от оратора, я ответил:

— Я собирался с тобой попрощаться перед уходом.

— Ты с первого дня знакомства только и думаешь, как бы со мной распрощаться. Так ты что, всерьез?

— Всерьез, — признался я.

Взгляд темных настороженных глаз скользнул по мне.

— Ну еще бы, на фабрике тебя ждет большой успех!

— Таси, а что мне еще остается? На причалах для меня работы нет. Пока я живу дома, я обременяю мать расходами на мое содержание, и, сколько бы я ни трудился, ее доход не увеличится ни на единого постояльца. Ей выгоднее, если я освобожу комнату и она сможет ее сдать.

— Уилл Кили, ты дурак. Какое будущее у рабочего на фабрике? Продвижения не предвидится. У каждого владельца по пять сыновей — если освобождается место начальника, его найдется кому занять. И кроме того, они скупают все жилье в часе ходьбы от фабрики. Тебе придется одалживать семейные деньги, чтобы откупить у них дом. Ты будешь вкалывать годами, месяцами не попробуешь мяса, не разогнешь спины от темна до темна, станешь копить гроши в пыли под кроватью, и не надейся, что когда-нибудь накопишь столько, чтоб найти себе достойную жену. Потом хозяин объявит, что на его товар больше нет спроса, и выставит всех на улицу. Работы поблизости будет не найти, и вам придется продавать свои дома. И даже по дешевке их никто не возьмет, кроме того же хозяина фабрики. А тот купит по бросовой цене, чтобы через полгода нанять новых дурней, которые потратят свои жалкие сбережения на потерянный тобой дом.

— Таси…

— О, я так и вижу радостную толпу, встречающую тебя через пяток лет, когда ты вернешься в порт. «Глядите, — кричат все, — вот знаменитый фабричный подмастерье! Полюбуйтесь, как сверкают его серебряные пуговицы. А что за карета у него — на такой шестерке не случалось выезжать и генералу Вашингтону! Как милостиво он улыбается. На свое золото он мог бы скупить половину Нью-Йорка, но богатство ничуть не испортило его. Всякая девушка рада будет за него выйти. Сразу видно, что он отличный танцор. Они станут вышивать его профиль на кружевных накидках и класть их под подушку, засыпая. Как они вздыхают…»

Так, за обычной перепалкой, мы пропустили речь Биддла. Ее окончание было отмечено полупьяными рукоплесканиями и неуверенными смешками. Как ни странно, она, кажется, не столько польстила британцам-воздухоплавателям, сколько изумила их.

За верхним столом пожимали плечами и перешептывались — никто, видно, не готов был выступить с ответной речью. Наконец поднялся долговязый хрупкий мужчина. Старомодный напудренный парик придавал ему комичный вид, тем более что явно был одолжен у кого-то и то и дело съезжал набок.

Неловко хихикнув, оратор начал:

— Ну, я благодарю почтенного хозяина за весьма, э, необычную — черт меня возьми, прямо скажу: неслыханную речь. Две великие нации, надо же! Ну что ж, может, когда-нибудь… Но я надеюсь, что нет. Пожалуй, точнее было сказать — фантастичная речь. Я ограничусь простым изложением истории нашего перелета…

Он продолжал говорить, и если американцы потрясли британцев своей речью, то в ответ они услышали куда более ошеломляющее выступление.

Он начал с похвального слова Тобиасу Уитпэйну, всемирно известному гению, вклад которого в успех первого трансатлантического перелета сравним лишь с провидческим даром королевы Титании, выделившей средства на постройку и снаряжение воздушного корабля. «Изабелла, — заявил оратор, — уступила ей свой небесный трон музы первопроходцев и ученых».

— Уитпэйн? — недоуменно повторял я. — Королева Титания?

— С чем это ты забавляешься? — прошипела у меня над ухом Таси.

Я виновато оглянулся, но она смотрела не на меня, а на Сократа, так и оставшегося стоять рядом.

— Мэм? — с самым невинным видом отозвался тот и сунул что-то мне в руку. Я привычно, не раздумывая, спрятал это «что-то» в карман.

— Покажи, что у тебя в руках, — потребовала Таси и продолжила: — Ты почему бездельничаешь? Марш работать.

Она выпроводила Сократа и сама отправилась присмотреть за ним. Я дождался, пока оба скроются из виду, и тогда выудил из кармана игрушку.

Это было маленькое зеркальце в дешевой причудливой рамке: в таких зеркальцах цыганки-гадалки высматривают будущее, предсказывая любовь, здоровье и чертову дюжину детишек легковерным девицам. Я тоже заглянул в него.

Я увидел себя.

Я видел себя стоящим на площади перед огромным ступенчатым зиккуратом в центре Никнотецпокоатля. Наша команда, само собой, прозвала эту огромную столицу, с населением, вдвое превосходящим население Лондона, — «Гоголь-моголь». Добрый старый Фуззлтон устроился на складной табуретке, делал зарисовки и болтал, а я держал над ним украшенный бахромой зонт от солнца. Он, тощий и жеманный, выглядел поистине смехотворно, но какой это был тонкий ум!

Мы много разговаривали. Новое назначение поставило меня в странное положение — я был одновременно и учеником его, и наставником, денщиком, конфидентом и — в будущем — преемником.

— «Империя» стоит небезопасно, — говорил он, понизив голос, чтобы не подслушали охраняющие нас воины-атцеки. — С вершины зиккурата огненные стрелы могут долететь до шаров. Этот народ совсем не глуп. Они вынюхивают наши слабые места не хуже, чем мы — их. Стоит страху перед нами взять верх над преклонением перед нашим кораблем, и все мы — покойники. А капитан Винтерджадж не желает и слушать, когда я предлагаю сменить якорную стоянку.

— Но лейтенант Блакен обещал… — начал я.

— Да-да, обещал. Блакен честолюбив и вынашивает собственные планы. Мы…

Он умолк. Лицо побледнело, челюсть отвисла. Табуретка с грохотом повалилась на мостовую, а он вскрикнул:

— Смотри!

Я перевел взгляд туда, куда указывал его палец, и увидел огромную черную руку, закрывающую небо, затмевающую солнце и погружающую мир во тьму.

— Спасибо, — сказал Сократ, подмигнул мне и скрылся.

Я снова заинтересовался происходящим внизу.

Оратор — я поразился, узнав в нем того самого Фуззлтона, — закруглялся. Закончил он, высоко подняв свой бокал и громко воскликнув:

— За Америку — драгоценнейшее из владений ее величества!

При этих словах на ноги вскочили все американцы. Все руки потянулись к пустым поясам. Каждый из джентльменов нашаривал кобуру личного оружия, которое они, разумеется, оставили дома. Еще было живо немало тех, кто сражался в Войне за независимость, но, даже если бы не они, события недавней войны, пожар в Вашингтоне и блокада американских портов, едва не разорившая нас, еще свежи были у всех в памяти. Никто не желал снова покоряться иностранному деспоту, и не важно, король это или королева, Георг или Титания. Наша свобода была достаточно молода, чтобы все помнили, как просто ее лишиться.

Но и британцы оказались бойцами и мгновенно распознали враждебность хозяев. Они тоже вскочили на ноги, и разразилось вавилонское столпотворение взаимных обвинений и оправданий.

Кочерга еще не остыла? Тогда опусти ее в вино и подсыпь пряностей. Хорошо. Передай мне глинтвейн. Так легче будет рассказывать. Безумие той минуты заставило меня присоединиться к воздухоплавателям. Я бы не сделал этого, будь у меня время на раздумье. Но честолюбие меня погубило. Я откинул салфетку, бросился на кухню, наспех обнял сестру, чмокнул ее в щеку и с грохотом скатился по лестнице.

В библиотеке царило смятение: британцы прорывались к выходу, и американцы отступили, заколебавшись да и устрашившись их внезапной ярости. Я втиснулся в давку у двери и выбрался наружу. Меня толкали со всех сторон, так что я сразу раскаялся в своем безрассудстве. Вокруг мелькали бесформенные серые фигуры, походившие на призраки. Издалека слышались злобные выкрики.

Толпа.

Я оказался поблизости от группы офицеров и подслушал их разговор:

— Зря мы так поспешно ушли. Они подумают, будто у нас были причины спасаться бегством.

— Да, это как если бы гостя поймали вылезающим в окно отведенной ему хозяином спальни. Что бы он ни говорил, навсегда останется под подозрением.

— Для меня нет врага страшнее, чем царица Толпа, — возразил Фуззлтон. — Их надо опередить.

Офицер отсалютовал ему и крикнул, обернувшись:

— К кораблю — и поторапливайтесь!

Мозолистые ладони принялись отбивать быстрый моряцкий марш, какой мне не раз приходилось слышать мальчишкой.

Воздухоплаватели поспешно отступали.

Я волей-неволей двигался вместе с ними.

Удача или точный расчет позволили нам добраться до тюремного двора, не столкнувшись с разъяренной толпой. Наш отряд казался достаточно большим, но он был каплей в море народа, кипевшем под воздушным кораблем.

Матросы вокруг меня проворно карабкались по трапам. Других поднимали в небо на веревках. Как только один скрывался наверху, падала новая веревка, подхватывавшая следующего. Двигатели Уитпэйна отсоединили от баков с очищенной речной водой, в которых вырабатывался водород.

Кто-то набросил мне на плечи затяжную петлю, она скользнула мне под мышки, и я внезапным рывком вознесся в темноту.

О, то было счастливое время. Безмятежные дни сливались в недели. Мы плыли над пустынной Америкой. Порой над морем лесов, порой над морем равнин. Изредка встречались племена индейцев, и они…

А? Ты хочешь знать, что случилось, когда меня обнаружили? С тем же успехом можешь спросить, какими словами Парис соблазнял Елену. Многое из того, что нам хотелось бы знать, навсегда останется неизвестным! Но у меня сохранилось одно воспоминание, драгоценнее всех прочих, — об одном из вечеров, когда мы пересекали мелководное море, омывающее по меньшей мере один из Американских континентов.

Сменившись с вахты, мы с Хоб вышли на верхнюю палубу — просто поговорить.

— Садись сюда, полюбуйся закатом, — сказала она, похлопав по перилам. Сама она прислонилась к моему плечу, и я остро ощутил близость ее тела. Я опустил веки, сгорая от желания, которое считал своей тайной, пока не почувствовал, что ее рука расстегивает мне брючные пуговицы.

— Что ты делаешь? — встревоженно зашептал я.

— Ничего такого, что бы не проделывали друг с другом временами молодые люди. Поверь мне, пока ты не выставляешь этого напоказ, никто и слова не скажет.

Она уже выпустила меня на свободу и со смешком обхватила пальцами мое древко. К тому времени желание слишком овладело мною, чтобы я стал возражать против ее удивительного поступка. Мы бок о бок сидели на гакаборте, и ее рука гладила меня, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Губы ее сложились в полуулыбку.

Наконец я взорвался. Капли моего семени беззвучно упали в лунном свете, чтобы смешаться с солеными водами под нами. Хоб быстро склонилась поцеловать кончик и тут же ловко заправила его обратно мне в брюки.

— Ну вот, — сказала она, — теперь мы с тобой любовники.

Сейчас мои мысли следуют за ними — за теми неуловимыми каплями возможности на их долгом и тщетном, но полном надежд пути к морю. Ее рука сжимала меня словно невзначай, но так крепко. Она не могла знать, как много это значило для меня, никогда еще не стрелявшего из своего орудия по воле женщины. Но в душе я благословлял ее за это и чувствовал, что для меня открывается новая эра, и клялся, что никогда не забуду ее и не оскорблю ее даже в мыслях за то, что она сделала для меня.

Разве я знал, как скоро мое неверное сердце отвернется от нее!

Но тогда я понимал только, что больше не мечтаю о возвращении домой. Я хотел оставаться с моей Хоб до конца пути и вернуться с ней в ее многолюдный, невообразимый Лондон, где работают двигатели Уитпэйна и горят электрические огни и где, конечно, найдется место для эмигранта, принадлежащего к несуществующей нации и владеющего дифференциальным исчислением (не известным никому из них).

Где-то у меня завалялся сложенный вчетверо листок писчей бумаги, на котором я, как видно, записывал то, чего ни за что не хотел бы забыть. А может, я его потерял — не в том дело. Я сотни раз перечитывал его. Он начинался с заголовка, написанного на моей полуграмотной латыни:

Ne Obliviscaris[94]

1. Похороны отца.

2. Императора ацтеков в золотых доспехах.

3. Волосы Хоб в закатном свете.

4. Летучих людей.

5. Смерть Винтерджаджа и что сталось с его женой.

6. Воздушных змей.

7. Грохот раскалывающегося айсберга.

8. Охоту на бизонов с апалачами.

9. Порку.

10. Ночь, когда мы нашли решение уравнений Уитпэйна.

Решение, которое теперь, конечно, пропало навсегда — не то многое было бы сейчас совсем по-другому! Мы жили бы в особняке не хуже президентского, и ученые мужи со всего света съезжались бы навестить твоего старого отца, просто чтобы когда-нибудь рассказывать внукам, как они виделись с Кеплером из Филадельфии, с американским Архимедом! Да что там…

Есть какая-то жестокая ирония в том, что та ночь вспоминается мне так ярко: лампочка, чуть раскачивающаяся в полумраке над столом, сплошь устеленным листами поспешных вычислений: дифференцирование — моей рукой, уравнения Уитпэйна — рукой Фуззлтона, — и один чудесный, исписанный неразборчивыми каракулями листок, где мы оба записывали формулу за формулой, вставляя только что изобретенные символы, иногда заезжая строчкой на строчку в восхищении перед собственным гением.

— Ты видишь, что это значит, мальчуган?! — Лицо Фуззлтона пылало восторгом. — Сотни миров! Тысячи! Бесконечные миры! Вот как заблудилась «Империя», вот почему твоя и моя столицы не похожи друг на друга — теперь все объясняется!

Мы в обнимку сплясали нелепую джигу. Помнится, я ударился головой о распорку, но даже глазом не моргнул. Памятники нам обоим поставят в мириадах Лондонов, в бесчисленных Филадельфиях! Мы навечно останемся жить в памяти человечества!

Мой зять как-то рассказывал, что в Китае верят, будто на каждое хорошее событие приходится по плохому. На каждый поцелуй по удару. На каждую мечту по кошмару — так что, возможно, счастье той ночи виной тому, что немного позже мы взяли на борт группу полуголых дикарей, мужчин и женщин поровну, чтобы расспросить их о золотых украшениях, в изобилии болтавшихся у них на шеях, щиколотках и запястьях.

Капитан Винтерджадж бесстрастно наблюдал, и его леди стояла рядом, столь же бесстрастная, как супруг, пока лейтенант Блакен вел допрос. Он не добился вразумительных ответов. Дикари твердили, что не знают, откуда берется золото. Уверяли, что не понимают, о чем мы говорим. Когда с них срывали украшения и трясли ими перед их носом, они притворялись, что и не видят золотых побрякушек.

Наконец Блакен потерял терпение и выстроил мужчин вдоль правого борта. Он справился у капитана, получил в ответ короткий кивок и приказал двум матросам схватить первого индейца и выбросить за борт.

Тот не издал ни звука, летя навстречу гибели.

Его товарищи невозмутимо смотрели. Блакен повторил вопрос и опять не получил ответа.

Второй индеец отправился за борт.

И так продолжалось до последнего мужчины. Тогда стало ясно, что мы ничего не узнаем.

Женщин — из жалости, как я тогда подумал — на время пощадили. Однако на следующее утро обнаружилось, что все до единой исчезли. Перебрались через борт, последовав, как видно, за мужьями. Команда была очень недовольна, и из ворчания и жалоб мужчин я понял, что их намерения относительно тех несчастных были далеко не невинными.

Естественно, мы повернули к югу, на поиски Эльдорадо. Но с того дня наш полет опротивел мне. Мне представлялось, что мы превратили самый воздух в огромную могилу и что плывущая в нем «Империя» обречена на нечестивое паломничество к самой Смерти.

Когда ацтеки были наконец разбиты и город остался за нами, офицеры устроили банкет — чтобы отпраздновать победу и принять присягу вассальных вождей. Хоб попала в число юнг, прислуживавших за столом. Но юнгам выдали такую обтягивающую одежду, что она бы непременно выдала ее пол, так что Хоб сказалась больной и я занял ее место.

Тогда-то я и попался на глаза леди Винтерджадж.

Вдова была красивой статной женщиной с черными волосами, которые она собирала в конский хвост. Она носила военный мундир покойного мужа, и все знали, что она — первый советник капитана Блакена. Прислуживая ей, я то и дело ловил на себе ее взгляд, а раз она смутила меня, откровенно осмотрев с головы до ног.

Она взяла меня к себе в постель как законную добычу, превратив тем самым Хоб в первого моего врага. Да и капитан Блакен недалеко отставал от Хоб в ненависти.

Прости. Я не заснул. Просто задумался. О том о сем. Ничего такого, о чем тебе надо бы знать.

Я с самого начала видел в леди Винтерджадж злобное чудовище, инкуба или ламию, к которой, однако, тянулась моя слабая плоть. Конечно, она вовсе не была чудовищем. Если бы я постарался увидеть в ней такое же человеческое существо, все могло бы обернуться по-другому. Теперь мне думается, что самая моя наивность больше всего привлекала леди. Ей нравилось смотреть, как я разрываюсь надвое, одновременно тянусь к ней и рвусь на свободу. Если бы у меня в то время хватило ума это понять, она скоро дала бы мне отставку. Леди Винтерджадж была не из тех женщин, которые проявляют свои слабости перед нижестоящими.

Но я тогда был молод, а она жадна до удовольствий.

Больше я ничего не припомню о том мире, кроме того, что нас из него вышвырнуло. Но прежде мы успели сбросить «Юнион Джек»[95], утяжеленный по нижним углам, в океан, провозгласив его воды и континенты, которые они омывают, владениями Британии и королевы Титании.

Свидетелями той церемонии были одни косатки, и я очень сомневаюсь, что она их заинтересовала.

«Империя» потерпела крушение меньше чем через месяц после столкновения с воздушными змеями. Они жили в северном сиянии высоко над горами Арктики. Мы застыли в изумлении, когда впервые увидели их, скользящих между светящимися полотнищами, кружа и сворачиваясь колесом, как драконы на китайских картинах. Все столпились у борта, чтобы полюбоваться ими. Мы и не подозревали, что это живые существа, да к тому же опасные.

Природа этих тварей была электрической. Они прямо-таки искрились. Однако, когда они, извиваясь, направились к нам, мы ничего не заподозрили, пока два шара не вспыхнули пламенем. Команде пришлось потрудиться, чтобы отогнать змей, пока они не задели остальных.

Мы отстреливались не из пушек — отдача их погубила бы наш хрупкий корабль, — а ракетами. Их следы исчертили небо вдоль и поперек, но поначалу, казалось, они не производили никакого действия. Но вот одна ракета, тянувшая за собой металлическую цепь, пронзила тело воздушного дракона, и тварь разрядилась сильнейшим ударом молнии, ушедшим в землю. На мгновение мы все ослепли, а когда зрение к нам вернулось, их уже не было.

В безумном взрыве торжествующих криков я не мог бы расслышать ни звука. Так что только внутреннее чувство или простая случайность заставили меня обернуться вовремя, чтобы увидеть, как Хоб с перекошенным ненавистью лицом бросается на меня с ножом.

А? Да, не сомневаюсь. Твоя мать никогда не тратила сил на пустые угрозы и не останавливалась на полпути. Если хочешь, могу показать тебе шрам. Ну, я ведь жив, а? Все это — прошлогодний снег. Конечно, у нее были причины, как и у меня. Нет, я не собираюсь объяснять тебе, как рассуждают женщины. Я хотел рассказать, как закончилось наше путешествие.

Нас накрыл шторм, подобного которому мы прежде не испытывали. Я считаю, что нас занесло в щель между мирами. Колдовские огни горели на реях и такелаже. Шары вспыхивали. Положение было таким безнадежным, опасность так велика, что не умещалась в голове. Дикий восторг наполнил меня, какое-то сатанинское упоение хаосом, разносившим наш корабль.

Когда Хоб в спешке пробегала мимо меня, я поймал ее в объятия и, сколько она ни отбивалась в панике, поцеловал! Она в изумлении уставилась мне в глаза, а я расхохотался.

— Каролина! — крикнул я. — Ты моя женщина, или девчонка, или парень, или что ты там такое! Я поцеловал бы тебя даже на губах у дьявола, а если бы ты поскользнулась и свалилась ему в пасть, прыгнул бы следом!

Хоб пристально смотрела на меня огромными глазами.

— Теперь тебе никуда от меня не деться, — сказала она и выскользнула у меня из рук, скрылась, убежала исполнять свои обязанности.

Я больше месяца скитался по стране Лихорадке, пока «Общество помощи потерпевшим крушение морякам» заботилось обо мне. О самом крушении я ничего не запомнил. Помню только, как за час до него я вошел в рубку и увидел, что бедный старый Фуззлтон мертв. Капитан Блакен, обезумев, убил единственного человека, который мог бы вернуть нас в наш мир.

— Ты можешь вычислить курс? — бешено набросился он на меня. — Сумеешь привести нас обратно в Лондон?

Я собрал уравнения, над которыми столько ночей трудились мы с Фуззлтоном. В неоконченном виде они, в лучшем случае, могли помочь нам вернуться в Филадельфию — но не более того. Да и то нам нужна была вся наша удача, чтобы не оказаться размазанными по тысяче миров.

— Да, — солгал я. — Сумею.

Я взял курс к дому.

Так я наконец вышел к могиле отца. Это был сухой черный прямоугольник в земле — темный и непроницаемый, как само забвение. Я немедля вступил в беспросветный дверной проем. И глаза мои открылись.

Я взглянул в темное лицо недовольного ангела.

— Таси? — удивился я.

— Для тебя — миссис Нэш! — огрызнулась она. Но теперь я научился понимать ее, и, когда я с благодарностью пожал ей руку и коснулся ее губами, ей пришлось отвести взгляд, чтобы я не подумал, будто она переменила свое мнение обо мне.

Таси Нэш так и осталась самой крошечной женщиной, какую я знал, и притом — самой упрямой. Доктор, зайдя ко мне, объявил, что пройдет много недель, прежде чем я смогу встать с постели. Но Таси подначками и ехидством за два дня поставила меня на ноги, на третий научила ходить, и на четвертый я уже ковылял с палочкой по улицам. А на пятый день она вернулась к мужу, ворчанию и безвестности, навсегда исчезнув из моей жизни, как исчезают многие, оставив нас в вечном неоплатном долгу.

Когда разошлось известие, что я уже в состоянии принимать посетителей, первое, что мне сообщили, — что брата моего нет в живых. Джек погиб при кораблекрушении через несколько лет после моего отлета. Рассказала мне об этом незнакомая девочка — мать, находившаяся тут же, не успела вовремя цыкнуть на нее, — и та же девочка сообщила мне, что она — моя младшая сестра Барбара.

Мне следовало бы остаться равнодушным. Потеря брата, которого не знаешь, — это и не потеря вовсе. Но меня наполнила печаль, совершенно необъяснимая, но шедшая из самой сердцевины, пропитав каждую кость и мышцу болью потери. Я расплакался.

И тогда, со слезами, ко мне пришло мгновенное понимание, что путешествие окончено.

Путешествие окончено, и Каролина не дожила до его окончания. Единственная истинная любовь была потеряна для меня навсегда.

Так я оказался здесь. Жизнь в Филадельфии стала для меня невыносима. Драгоценные камни, завалявшиеся у меня в кармане, хоть и были мелочью в сравнении с теми, что я потерял, оказались достаточно ценными, чтобы купить дом и начать торговое дело. В деревне меня прозвали меланхоликом. Я и в самом деле был в меланхолии. Приключение, которое я пережил, стало бы лучшим в мире, если бы не погубивший все конец — гибель «Империи» со всей командой и, главное, моей возлюбленной, незаменимой Хоб.

Может быть, в других, лучших мирах она выжила. Но не в моем.

Но прошлое еще не отпустило меня.

В холодный дождливый ноябрьский вечер к моим дверям подошел бродяга. Жалкое, неправдоподобное существо, скорее кобольд[96], чем человек, завернутое в промокшие лохмотья так, что из-под капюшона торчал только кончик носа, освещенный слабым светом из открытой двери.

Видение умоляюще протянуло руку и прокаркало:

— Поесть!

Я не видел никакой угрозы в столь жалком существе, да и будь оно опасно — чего мне было бояться? Жестокий конец жестокой жизни — я не стал бы возражать.

— Входи, — сказал я бедняге. — Спрячься от дождя. В гостиной горит огонь. Посиди там, пока я согрею тебе что-нибудь поесть.

Когда обрадованный нищий стал подниматься по лестнице, я увидел, что он заметно прихрамывает, как будто из-за старого, плохо залеченного перелома ноги.

Я вскипятил в кухне чайник. Заварить чай было минутным делом. Я поставил на поднос молоко, сахарницу и имбирное печенье и вышел с ним из задней половины дома.

В дверях гостиной я остановился, похолодев от изумления. Там, в полутемной комнате, поднявшаяся рука откинула капюшон. Мир перевернулся.

Я шагнул назад, онемев, растеряв все мысли.

Огонь блестел на ее рыжих волосах. Она подставила мне щеку с озорной мальчишеской улыбкой, которую я так любил.

— Ну, приятель, — сказала она, — ты не хочешь меня поцеловать?

Огонь догорает. Нет, не надо подбрасывать нового полена. Пусть гаснет. Все равно осталась одна зола.

Ты, глядя на свою мать, видишь то, чего не вижу я, — старую морщинистую женщину, которая толстеет с каждым днем и не могла быть авантюристкой, разбойницей, бродягой. О, я не хуже тебя различаю ее наружность. Но я вижу глубже.

Я люблю ее так, как тебе не вообразить — никогда не вообразить, разве что судьба подарит тебе когда-нибудь такое же чувство. Я люблю ее, как старый уютный башмак любит свою пару. Мне никогда не найти подобной ей.

Здесь и конец моему рассказу. Я не могу поклясться, что в нем есть хоть одно слово правды. После той горячки я сам не знаю, что было бредом, а что случилось на самом деле. Может быть, ничего. Во всяком случае, я рассказал тебе все.

Кроме одного.

Несколько лет спустя у меня появилась самая замечательная причина послать за повитухой. Моя любимая Каролина рожала. Сперва ее стошнило, потом отошли воды. Потом пришла повитуха от квакеров и выставила меня из комнаты. Я сидел в гостиной, зажав ладони между коленями, и ждал.

Наверняка я исходил беспокойством не один час. Но помню только, как стоял в ногах кровати. Каролина лежала на ней, бледная от изнеможения. Она слабо улыбнулась, когда повитуха подняла сына, чтобы показать мне.

Я взглянул в крошечное личико младенца и расплакался. Слезы ручьями текли по лицу, и я не в силах описать тебе силу своих чувств. Говорят, в тот день шел дождь, но я помню иное. Для меня мир был залит солнечным сиянием, ярче которого я не видывал.

Повитуха что-то говорила — я не слушал. Я смотрел на сына.

В ту минуту я чувствовал себя ближе к отцу, чем когда-либо прежде. Я почувствовал, что наконец понимаю его и знаю, какие слова он сказал бы мне, если бы мог. Я смотрел на тебя с такой всеобъемлющей, непоколебимой любовью, о какой мы с надеждой молим Бога, и я говорил с тобой без слов.

Однажды, сын мой, думал я, ты станешь взрослым.

Ты повзрослеешь и тем превратишь меня в старика, а потом я умру и буду забыт. Так и должно быть. Я не против. Это малая цена за то, чтобы ты жил.

И тут повитуха положила тебя мне на руки, и все долги были оплачены, и все обиды забыты.

Я еще многое хотел бы тебе сказать. Но час уже поздний, а у меня не хватает слов. Как бы то ни было, твой дорожный сундук собран и стоит у двери. Утром ты отправишься в путь. Ты стал мужчиной и пускаешься на поиски собственных приключений. Я не в силах вообразить, какие приключения тебя ждут, и ты потом сможешь передать их другим не лучше, чем я — свои. Проживи их достойно. Я знаю, ты сможешь.

А теперь мне пора в постель. Мне давно уже пора уснуть.

Примечания

1

Кратер (исп.).

(обратно)

2

Иностранцы (исп.).

(обратно)

3

Паломничество к святым местам в Мекку.

(обратно)

4

Муниципальный совет.

(обратно)

5

Мавританский, арабский.

(обратно)

6

Козлов.

(обратно)

7

Привет.

(обратно)

8

Здесь: сюда.

(обратно)

9

Дети шлюхи.

(обратно)

10

Город смерти.

(обратно)

11

Деревня, населенный пункт.

(обратно)

12

Облако Оорта — кометное облако, гипотетический невидимый рой комет, простирающийся до далеких окрестностей Солнечной системы, где силы тяготения к Солнцу сравнимы по величине с общим гравитационным полем Галактики. Гипотеза принадлежит голландскому астроному Яну Хендрику Оорту (1900–1992).

(обратно)

13

Металлическая сетка экранирует электромагнитное излучение. Эффект был впервые применен Фарадеем. По-видимому, отсюда название экранирующего кармана.

(обратно)

14

Временной лаг — задержка сигнала из-за ограниченной скорости распространения, ощутимая при связи на дальних расстояниях.

(обратно)

15

Мем — единица культурной информации, передающаяся от одного человека к другому. Концепция мема была разработана Ричардом Докинзом в книге «Эгоистичный ген». Докинз подменяет дарвиновское понятие «сохранение вида» понятием «сохранение гена». Между делом он замечает, что единицы информации в памяти ведут себя подобно отдельному гену, стремясь сохраниться и распространиться.

(обратно)

16

Релятивистская скорость — скорость, достаточно близкая к скорости света, чтобы при ней становились заметными эффекты теории относительности.

(обратно)

17

Здесь: Что за дерьмо! (исп.)

(обратно)

18

Мой закадычный друг (исп.).

(обратно)

19

Клада — группа организмов, которые являются потомками единственного общего предка и всех потомков этого предка.

(обратно)

20

Цитата из утренней молитвы англиканского молитвенника («Воок of Common Ргауег»).

(обратно)

21

Излучение Хокинга — процесс испускания элементарных частиц, преимущественно фотонов, черной дырой.

(обратно)

22

Теория струн — направление математической физики, изучающее, в отличие от большинства разделов физики, не точечные, а одномерные протяженные объекты, так называемые квантовые струны. Теория струн была первоначально разработана для описания строения адронов.

(обратно)

23

Сфера Дайсона — гипотетический проект американского физика-теоретика Фримена Дайсона, представляющий собой относительно тонкую сферическую оболочку большого радиуса (порядка радиуса планетных орбит) со звездой в центре. Предполагается, что развитая цивилизация может использовать подобное сооружение для полной утилизации энергии центральной звезды или для решения проблемы жизненного пространства.

(обратно)

24

Наблюдатели, смотрящие на приближающийся источник, видят свет, который сдвинут в сторону более коротких волн (фиолетовое смещение).

(обратно)

25

«Домашние графства» («Home Counties») — графства, окружающие Лондон.

(обратно)

26

Норидж — город в Канаде, на который 2 июня 1998 г. обрушился мощный торнадо.

(обратно)

27

«О дивный новый мир» («Brave New World») — антиутопический сатирический роман английского писателя Олдоса Хаксли (1932).

(обратно)

28

Цитата из стихотворения английского поэта Ричарда Лавлейса (1618–1657) «К Алтее из тюрьмы» (пер. М. Я. Бородицкой).

(обратно)

29

Канси (1661–1723) — император Китая из династии Цин. 62 года его умелого правления — рекордно долгий срок в китайской истории; эпоха Канси стала символом благополучия, золотым веком имперского Китая.

(обратно)

30

Запретный Город — самый обширный дворцовый комплекс в мире, резиденция китайских императоров с XV по начало XX века. Расположен в центре Пекина.

(обратно)

31

Юнлэ (1402–1424) — император из династии Мин, или Светлой Династии, правившей Китаем с 1368 по 1644 г.

(обратно)

32

Шуньчжи (1644–1661) — третий император династии Цин, или Чистой Династии (1616–1911), первоначально основанной на территории Маньчжурии; менее чем через тридцать лет, в 1644 г., под властью ее оказался весь Китай и часть Средней Азии.

(обратно)

33

Трон Дракона — обозначение трона китайских императоров, в переносном смысле — глава империи.

(обратно)

34

Чжу Юцзянъ (1611–1644) — шестнадцатый и последний император династии Мин.

(обратно)

35

Цзюжэнь — звание, даваемое чиновнику, который выдержал государственные экзамены второй ступени.

(обратно)

36

Фусянь — некая страна, описанная китайскими путешественниками в VI в. н. э., по-видимому расположенная на Западном побережье Северо-Американского континента.

(обратно)

37

Империя Сун — государство в Китае, существовавшее с 960 по 1279 г.

(обратно)

38

Го Шоуцзин (1231–1316) — китайский астроном, инженер и математик.

(обратно)

39

Южная Столица — город Нанкин, бывшая столица Китая.

(обратно)

40

Имеется в виду династия Сунь, существовавшая в кратковременном промежутке между правлениями династий Мин и Цин, т. е. с февраля по июнь 1644 г.

(обратно)

41

Цзиньши — звание, присваивавшееся чиновникам, сдавшим государственные экзамены высшей ступени.

(обратно)

42

Северная Столица — Пекин.

(обратно)

43

Обой (1610? — 1669) — маньчжурский военачальник и чиновник. Перед смертью император Шуньчжи создал регентство из четырех человек во главе с князем Обоем. Они должны были править страной до совершеннолетия императора Канси. Обой захватил всю власть в свои руки и самовластно правил империей Цин восемь лет (1661–1669), беспощадно истребляя своих противников. В 1669 г. молодой император Канси и его дядя князь Сонготу свергли Обоя, Сонготу взял ведение государственных дел в свои руки и почти на девять лет (1669–1678) стал фактическим правителем Цинской империи.

(обратно)

44

Иньжэнь (1674–1725) — второй сын императора Канси. В 1708 г. Канси обвинил его в аморальном поведении, сексуальной распущенности, попытке узурпации власти и предательстве. Иньжэнь был лишен титула престолонаследника и заключен в тюрьму. В 1709 г. он был помилован и вновь стал наследником трона. Вскоре состояние его ухудшилось, и император убедился, что его сын безумен. В 1712 г. он был лишен всех титулов и приговорен к пожизненному заключению.

(обратно)

45

Период Сражающихся Царств — период китайской истории от V в. до н. э. до объединения Китая в 221 г. до н. э.

(обратно)

46

Ши Шэнь — китайский астроном IV в. до н. э., один из составителей древнейшего из дошедших до нашего времени звездного каталога.

(обратно)

47

Западная Династия Хань существовала в Китае с 206 г. до н. э. по 9 г. н. э.

(обратно)

48

Год сельскохозяйственного календаря нумеровался, получая одну из 52 комбинаций, состоящих из числа от 1 до 13 и четырех символов: дом, кролик, тростник, кремень.

(обратно)

49

Древнее название мексиканской столицы, Мехико — Теночтитлан, на языке науатль означает «город Мехико среди каменных кактусов».

(обратно)

50

Цветочные войны — ритуальные войны, которые велись городами-государствами Мезоамерики, в том числе и со своими вассалами, ради захвата пленников, которых приносили в жертву богам.

(обратно)

51

Уотергейтский скандал — политический скандал в США, который привел к досрочной отставке президента Никсона.

(обратно)

52

«Дети цветов» — хиппи.

(обратно)

53

Филлмор Вест — концертный зал в Сан-Франциско.

(обратно)

54

«Учение дона Хуана» — книга Карлоса Кастанеды.

(обратно)

55

«Белый альбом» — альбом группы «Битлз».

(обратно)

56

«Каталог всей Земли» — каталог американской контркультуры, который выпускал Стюарт Брэнд.

(обратно)

57

Государственный защитник — защитник, который назначается государством для подсудимых, не имеющих средств нанять собственного адвоката.

(обратно)

58

Малькольм Икс — лидер афроамериканского исламского движения.

(обратно)

59

Хьюберт Хамфри — киноактер.

(обратно)

60

Бирд Джонсон — жена президента Джонсона.

(обратно)

61

Кассиус Клей — настоящее имя знаменитого боксера Мухаммеда Али.

(обратно)

62

Один из лозунгов антивоенных маршей.

(обратно)

63

Разговорные названия мелких монет, никель — 10, дайм — 5 центов.

(обратно)

64

«Зеленые рукава» («Greensleeves») — одна из самых знаменитых и популярных английских народных баллад.

(обратно)

65

Пространство, или многообразие Калаби-Яу — класс многомерных геометрических объектов.

(обратно)

66

Аттосекунда — 10–18 секунды.

(обратно)

67

Кордиал (cordial) — тип спиртного напитка, сладкий ликер, вырабатываемый путем смешивания или редистилляции (мацерации) алкоголя с фруктами. При мацерации (более качественный способ) бренди настаивается на фруктах в течение 6–8 месяцев. При смешивании к алкоголю добавляется свежий сок, полученный выжимкой фруктов. Большинство кордиалов имеют высокую концентрацию, сладкий вкус и ярко выраженные цвета.

(обратно)

68

Род растений семейства Лютиковые. Широко используются в декоративном садоводстве, для озеленения балконов и т. д.

(обратно)

69

Нарциссы с длинными стеблями.

(обратно)

70

Валлах (хинди) — начальник, хозяин.

(обратно)

71

Дал — растение семейства бобовых, «голубиный горох».

(обратно)

72

«Да здравствует Бхарат!»

(обратно)

73

Наксалиты — неофициальное название коммунистических отрядов в Индии.

(обратно)

74

Кали — темная и яростная Парвати, супруга бога Шивы.

(обратно)

75

Патпат — моторикша.

(обратно)

76

Самосы — пирожки с овощной начинкой.

(обратно)

77

Расгула — шарики в розовом сиропе.

(обратно)

78

Бадмаш — дурной человек.

(обратно)

79

Пакора — жаренные в масле овощи, креветки.

(обратно)

80

Тикка — мясное филе.

(обратно)

81

Мург — цыпленок.

(обратно)

82

Тандыр — глиняная печь.

(обратно)

83

Кофта — мясные шарики.

(обратно)

84

Гали — переулок, узкий проход.

(обратно)

85

Раджгатты — военные.

(обратно)

86

Джемадар — офицер.

(обратно)

87

Дхобиваллах — прачка.

(обратно)

88

Дхабаваллах — в Мумбаи человек, который готовит и разносит ланчи.

(обратно)

89

Гинза — самый дорогой район в Токио со множеством магазинов, ресторанов, универмагов, художественных галерей и ночных клубов.

(обратно)

90

Ги — топленое масло.

(обратно)

91

Дилжит Рана (р. 1938) — британский политик, член палаты лордов, родился в Индии.

(обратно)

92

Мудра — сакральный жест.

(обратно)

93

Хогарт Уильям (1697–1764) — английский живописец, график и теоретик искусства.

(обратно)

94

Не забыть (лат.).

(обратно)

95

Британский государственный флаг.

(обратно)

96

Кобольд — сказочное существо, горный гном.

(обратно)

Оглавление

Дэвид Моулз Финистерра

Кен Маклеод Выключить свет

Джон Барнс Океан — всего лишь снежинка за четыре миллиарда миль отсюда

Гвинет Джонс Спасти Тиамат

Джеймс Ван Пелт Снилась мне Венера

Йен Макдональд Кольцо Верданди

Уна МакКормак Море

Крис Роберсон Огромное небо и маленькая Земля

Грег Иган Ореол

Роберт Силверберг Против течения

Нил Эшер Находка в песках

Тед Чан Торговец и врата алхимика

Джастин Стэнчфилд По ту сторону Стены

Брюс Стерлинг Киоск

Стивен Бакстер Последний контакт

Аластер Рейнольдс Дочь санника

Йен Макдональд Санджев и робоваллах[70]

Майкл Суэнвик Рассказ небесного матроса X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?